Для русского человека быть в Риме и не видать Татьяну Варшер гораздо непростительнее, чем не видать папу. Кто она? Ученая женщина? Да, но если б она была только это, или даже если б походила, главным образом, на "ученую женщину" в обычном представлении, -- мне, портретисту, описателю "Живых лиц", нечего было бы о ней сказать. О ее работах, ученых заслугах в археологии, уже достаточно писано специалистами; пусть они и продолжают, у меня же своя специальность.
"Самое интересное в мире, -- говорю я в одной из моих статей, -- это живой человек. Весь, как он есть, настоящий, с его судьбой, с его душой, с его талантом, с его ошибками, с его особенностями... ведь каждый -- единственный". Я и теперь так же думаю: но это относится, конечно, только к живому человеку; есть, и очень много, полумертвых, даже совсем мертвых, таких, чьи души, по слову Данте, давно мучаются в аду, пока тела еще пребывают на земле.
Татьяна Сергеевна Варшер именно тем и пленяет, что она "живой" человек в самой высшей степени. В нее попало столько бергсоновского élan vitale {жизненный порыв, жизненная энергия (фр.).}, что не всякий бы с ним справился, да и сама она не всегда справляется. Во всем, за что она ни берется, или что на пути ни встречается, -- от главного, научной работы, которой она живет, до журналистики, и даже вплоть до мелочей жизни, -- решительно во всем чувствуется эта ее бурная сила. Если, в отдельных случаях жизни, взрывы бывают не в меру того или другого обстоятельства, то надо признать, что лишь эта сила и способность взрывов, могли помочь Т. С. в ее борьбе с жизнью, с судьбой, сохранить ее "живым человеком" и ее труд.
Но и другое еще хранило и хранит Татьяну Сергеевну: это неутомимая и неутолимая, откуда-то из неведомых глубин сердца идущая, -- доброта. Не та quasi {якобы (лат.).} христианская доброта, ровная, с холодком, "charité" {милосердие, благотворительность (фр.).}, -- а тоже бурная, страстная, личная, похожая -- если уж сравнивать -- на расширенное материнство. Так она относится ко многим из своих учеников и учениц, местных, или группами приезжающих из разных стран, чаще из Англии. Эта молодежь -- не праздные туристы; Т. С. часто сопровождает ее в Помпеи, -- "царство Варшер", как я говорю иногда, смеясь. Некоторые из этих молодых англичан остались с ней и до сих пор в самых милых отношениях, пишут ей из Англии. Но не этих одних принимает в душу Т. С. Достаточно ей столкнуться с каким-нибудь человеком в несчастье, временном или постоянном (эти чаще бывают русские) -- она, если он ей симпатичен, начинает действовать, не жалея сил и времени, бегает по Риму, пишет письма, а пока пристраивает "усыновленного" к себе, делится своим куском хлеба. А кусок этот очень невелик...
Как-то, при одном из взрывов ее негодования, мне вспомнилась строчка давнего моего стихотворения:
-- Ах, Татьяна Сергеевна, вы, в сущности, хотите "того, чего нет на свете!".
-- Я хочу справедливости. И сейчас самой маленькой, которая должна же быть на свете! Я хочу покоя для работы, одиночества в двух маленьких комнатах, где бы мне никто не мешал. Неужели этого для меня "нет на свете", не может быть? Не верю!
Да, она права. Конечно, все мы, в нашей работе, в наших усилиях и мечтах хотим чего-то большого, предельного, чего "нет на свете", как и высшей справедливости. Хочет и Т. С, хотя бы сама об этом не знала. Но то, чего она хочет сейчас, -- покоя для работы, которой живет ее душа -- так просто, что я, глядя на моего "ученого", на этого "живого человека", начинаю думать: высшей справедливости нет, но вот высшая несправедливость. Неужели мир незаметно так перевернулся, что даже в мелочах, в каждый отдельный момент, ценность живого человека считается ни во что?
Находят "несправедливость" в Евангелии: "Кто много имеет, тому еще прибавится, а кто имеет мало, у того отнимется и то, что думает иметь". Но не есть ли это самая настоящая внутренняя справедливость? И ей надо быть "верным и в малом", всегда. Разве у того "живого человека", о котором я пишу, малое "именье"? Очень большое. Она стремится к его прибавлению, и все должны ей в этом помогать; так требует справедливость. Но полумертвые, почти ничего не имеющие люди -- ее не знают. Им все равно. Может быть, когда у них "отнимется и последнее" -- остатки живой души, -- им и это уж будет все равно.
Возвращаясь к нашей "ученой женщине", столь не похожей на "ученую женщину" вообще и, вместе с тем, подлинно "ученую", -- скажу откровенно: как ни чрезмерны казались нам порою бурные взрывы ее негодований, нельзя, невозможно не завидовать ее энергии, силе жизни и глубине сердца, не говоря о какой-то общей "талантливости" ее существа. Мы оба, я и Мережковский, благодарны судьбе за встречу с ней. И очень желали бы мы, чтобы жилось ей дальше во всем "по справедливости": и в малом, простом, внешнем -- и в большом, внутреннем, глубоком. Не этого ли хотят и другие ее римские друзья?
Надо помнить, что человек "много имеющий" и живой -- великая ценность.
Париж
КОММЕНТАРИИ
Впервые: Сегодня. Рига, 1937. 23 апреля. No 111. С. 2.
Варшер Татьяна Сергеевна -- историк античности и археолог, знаток раскопок в Помпеях, автор книги "Виденное и пережитое в советской России" (Берлин, 1923).
"Живые лица" -- книга воспоминаний Гиппиус, вышедшая в Праге в 1925 г.
жизненный порыв -- термин французского философа Анри Бергсона (1859-1941) в его книге "Творческая эволюция (1907, рус. пер. 1914).
"того, чего нет на свете!" -- из стихотворения Гиппиус "Песня" (1893).