Гиллерн-Бирх Вильгельмина
Орел-Девка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Die Geier-Wally. Eine Geschichte aus den Tyroler Alpen Paetel.
    (Изъ жизни въ Тирольскихъ альпахъ).
    Текст издания: журнал "Нива", NoNo 19-36, 1875.

   

ОРЕЛЪ-ДѢВКА.

(Изъ жизни въ Тирольскихъ альпахъ).

Повѣсть Вильгельмины фонъ-Гиллернъ-Бирхъ.

"Дикая, робкая дѣвушка горъ,
Ты устремляешь задумчиво взоръ
Съ башни высокой... Красиво
Алый корсажъ охватилъ твою грудь --
Къ сердцу невинному, чистому путь
Словно закрылъ онъ! Ревнива
Такъ и альпійская роза -- она
Тамъ, на утесѣ угрюмомъ одна,
Чудно алѣетъ, а рядомъ
Камни да мохъ посѣдѣвшій давно --
И не заботится -- ей все равно:
Кто подарить ее взглядомъ".
Шеффель.

   По тропинкѣ, извивавшейся глубоко внизу по Эцтской долинѣ, брелъ путникъ -- чужестранецъ. Вверху, на высотѣ орлинаго полета, какъ разъ надъ его головой, на краю обрыва, довольно рѣзко очерчивалась женская фигура: хотя она и представлялась не больше альпійской розы, но ее все таки хорошо было видно, благодаря ярко-голубому небу и блестящему ледяному покрову дальнихъ горъ. Она стояла тамъ, какъ видно, спокойно, самоувѣренно, не обращая вниманія на нахальные удары горнаго вѣтра, и смѣло смотрѣла въ самую бездну, туда, гдѣ ревѣла Ахъ въ ущельѣ и гдѣ косой лучъ солнца, пронизавъ водяную пыль, отбрасывалъ на стѣну противуположнаго утеса шевелящіяся радужныя полоски. Женщинѣ этой и путникъ, и проводникъ его, шедшіе по тропинкѣ, похожей на ниточку, тоже казались удивительно маленькими фигурками. Конечно, она не слышала ихъ разговора, потому что изъ такой бездны ни одинъ звукъ не могъ долетѣть до нея; но за то наверху хорошо было слышно, какъ неистово ревѣла горная рѣка. Не видѣла она и того, какъ проводникъ -- молодцоватый охотникъ за дикими козами -- грозно протянувъ руку, ткнулъ на нее, замѣтивъ спутнику: "Ужь это навѣрно Валли -- орелъ-дѣвка забралась туда! Никакая другая не сунулась бы на такой выступъ какъ разъ надъ пропастью... Вона -- вѣтерокъ-то чуть не спихнулъ ее сейчасъ, а ей -- ничего... Ну-да ужь извѣстно, у ней все выходитъ какъ-то не по людски, не по христіански -- по своему, значитъ!"
   Тутъ они вступили въ темный, сырой и прохладный сосновый лѣсъ. Проводникъ опять пріостановился и метнулъ вверхъ соколиный свой взглядъ, который скользнулъ по женской фигурѣ на утесѣ и по деревушкѣ, красиво раскинувшейся на узкой горной площадкѣ. Деревушка вся была залита лучами яркаго утренняго солнца, которое какъ бы изподтишка бросало два-три залетные луча въ глубь тѣснины, въ эту мрачную какъ могила бездну.-- "Ну-ну, ладно, не гляди такъ, не подтрунивай оттуда, авось и къ тебѣ наверхъ дорожку-то найдемъ!" буркнулъ проводникъ и пошелъ вслѣдъ за путникомъ. И вотъ, какъ бы на зло ему, дѣвушка пустила такой звонкій іодль {Нѣсколько нотъ двухъ регистровъ -- груднаго и горловаго въ перемежку. Тирольскій пріемъ въ пѣніи.}, что горное эхо отчетливо, ясно донесло эти звуки въ самую чащу дремлющаго сосноваго лѣса. Казалось -- это сами феи, враждебныя охотникамъ Эцтской долины, встрепенулись и выкрикнули вдругъ эти таинственныя, вызывающія нотки.
   -- Кричи себѣ! Погоди, перестанешь ты у меня дурить! огрызнулся онъ снова, затѣмъ сильно перегнулся назадъ, схватился за голову обѣими руками и пальнулъ въ стѣны утесовъ такимъ забористымъ и рѣзкимъ іодлемъ, какъ будто бы къ губамъ его былъ приставленъ почтовый рожокъ.-- Слышала? а?!
   -- Ты почему-же это назвалъ Валли орелъ-дѣвкой? спросилъ путешественникъ, когда они шли среди темнаго, шумящаго лѣса, охваченные сыростью.
   -- А потому, сударь, что она, еще будучи ребенкомъ, сама добыла изъ гнѣзда орленка, причемъ подралась съ настоящимъ орломъ, заговорилъ тиролецъ.-- Н-да, она красавица и, можно сказать, самая здоровенная дѣвушка во всемъ Тиролѣ, ктому-же очень богата, -- ну, парни за ней хвостомъ, а она ихъ всѣхъ съ носомъ оставляетъ -- срамитъ да и только! Старшаго нѣтъ надъ ней -- вотъ что! Стойка, упряма какъ лѣсная кошка, и силачка такая, что парни такъ и порѣшили, что съ ней никому не совладать, потому супься только -- сейчасъ кубаремъ полетишь. Ну, если мнѣ доведется столкнуться съ ней -- уйму я ее -- или прочь тогда со шляпы и перо, и бородка дикой козы!
   -- Отчего же ты до сихъ поръ не попробовалъ счастья, коли она и красавица, и невѣста богатая?
   -- Эхъ, не нравятся мнѣ, по правдѣ сказать, такія дѣвушки -- словно вотъ мальчишки! Впрочемъ, не виновата она въ этомъ. Старикъ-то Штроммингеръ человѣкъ злющій, скверный такой. Считался онъ у насъ лучшимъ дроворубомъ и первымъ силачемъ -- слава эта и теперь еще за нимъ осталась. Ну, а дѣвчонку-то свою билъ онъ немилосердно и воспитывалъ какъ мальчугана. Матери у нея, можно сказать, совсѣмъ и не было, потому родилась эта Валли такой крупной да здоровой, что мать тутъ же и духъ выпустила -- умерла. Ну, понятно, и выросла она эдакой дикой и буйной.
   Тиролецъ не ошибся. Дѣйствительно, женская фигура, стоявшая надъ обрывомъ, была Бальбурга Штроммингеръ, дочь самаго зажиточнаго деревенскаго обывателя, а по прозвищу -- орелъ-дѣвка. Проводникъ говорилъ чистѣйшую правду объ этой дѣвушкѣ: ей по шерсти дана была и кличка такая. Сила и мужество Валли были безграничны; казалось, небо надѣлило ее крыльями орла и вдохнуло въ нее душу суровую, неприступную, какъ тѣ крутые утесы, на которыхъ гнѣздятся хищныя птицы -- эти могучіе пловцы въ воздушномъ океанѣ.
   Случалась ли гдѣ нибудь опасность -- Валли была уже тамъ изъ первыхъ, и всегда, съ самаго дѣтства, поступала отважно, такъ что далеко оставляла за собою парней, перещеголять которыхъ ей ничего не стоило. Еще ребенкомъ она уже была дикой и недотрогой, похожей на любаго бычка изъ отцовскаго стада. Молодыхъ быковъ она любила укрощать -- и укрощала. Однажды какой-то крестьянинъ случайно увидѣлъ на совершенно отлогой стѣнѣ гнѣздо орла-ягнятника и заявилъ объ этомъ, но никто изъ всей деревни не дерзалъ пойдти и уничтожить это гнѣздо. Тогда денежный тузъ -- Штроммингеръ сказалъ, желая подсмѣяться надъ всѣми деревенскими парнями, что онъ прикажетъ своей Вальбургѣ сдѣлать то, на что у нихъ ни храбрости, ни силенки не хватаетъ. И что-жъ? къ ужасу женщинъ и въ пику парнямъ, Валли сейчасъ-же согласилась разорить гнѣздо коршуна, а ей тогда было всего-то четырнадцать лѣтъ. "Эй, Штроммингеръ, не искушай Бога!" заговорили крестьяне; но мѣстный капиталистъ захотѣлъ потѣшиться: пусть-де всѣ знаютъ, что нѣтъ на бѣломъ свѣтѣ другой такой семейки, какъ семейка Штроммингера!..
   -- Ну, ну, поглядите, какъ моя дѣвка заткнетъ за поясъ десятерыхъ парней вашихъ! Пожалуйте! крикнулъ онъ смѣясь мужикамъ, сбѣжавшимся посмотрѣть на такое диковинное дѣло.
   Многіе пожалѣли тутъ красивую, стройную дѣвушку, которая того и гляди погибнетъ, павъ жертвою злаго, хвастливаго самодура-отца; однако всѣмъ хотѣлось посмотрѣть на такую занятную штуку.-- Утесъ, къ которому прикрѣплено было гнѣздо орла, былъ почти отвѣсный, такъ что по немъ даже и карабкаться было положительно невозможно, а потому Валли и обвязали веревкой. Четыре мужика гуськомъ (Штроммингеръ стоялъ первымъ) схватились за конецъ ея. Конечно, крѣпкія были у нихъ руки, но все-таки страхъ сжималъ сердце... И когда отважный ребенокъ, снабженный однимъ только ножемъ для защиты, подошелъ къ самому обрыву и смѣло прыгнулъ въ пропасть -- у всѣхъ духъ захватило... Ну, какъ узелъ развяжется? А вѣдь пожалуй и орелъ растерзаетъ ее, или она, на обратномъ пути, разобьетъ себѣ голову о какой-нибудь выдавшійся камень?.. Что за отвратительную забаву придумалъ Штроммингеръ -- играть такимъ образомъ жизнью своего ребенка! А Валли между тѣмъ, храбро пролетѣвъ въ воздухѣ до половины обыва, радостно вскрикнула -- поздоровалась съ орленкомъ, который, при видѣ такой нежданной, странной гостьи, взъерошилъ свои юныя перья, пискнулъ и ужь возъимѣлъ намѣреніе защищаться своимъ еще глупымъ, неумѣлымъ клювомъ. Дѣвушка быстро схватила лѣвой рукой птенца -- онъ жалобно закричалъ, но она его сейчасъ же сунула подъ мышку. Вдругъ въ воздухѣ что-то прошумѣло, и въ то же мгновеніе Валли увидѣла, что очутилась въ тѣни, а затѣмъ ударъ за ударомъ, посыпался на ея голову и плечи. "Глаза береги! глаза!" прежде всего мелькнуло въ головѣ дѣвушки, и она, прижавшись лицомъ къ утесу, стала не глядя отмахиваться отъ, коршуна ножемъ, который держала въ правой рукѣ. Хищная птица разсвирѣпѣла и пустила въ ходъ все -- острый клювъ, когти и крылья. Тамъ, наверху, быстро тянули веревку, а битва Валли съ коршуномъ все еще продолжалась -- но вотъ орелъ внезапно свернулъ крылья и полетѣлъ камнемъ внизъ... Должно быть, дѣвушка ловко попала въ него ножемъ. Вся въ крови, съ расцарапаннымъ лицомъ, очутилась наконецъ Валли на площадкѣ -- съ живымъ орленкомъ подъ мышкой. Она никакъ не хотѣла разстаться съ нимъ.
   -- Эхъ, Валли, закричало нѣсколько голосовъ,-- тебѣ-бы лучше было бросить птенца-то, тогда и орелъ не тронулъ-бы тебя!
   Дѣвушка отвѣтила просто:
   -- Да вѣдь онъ, бѣдняжка, не можетъ еще летать. Если бы я его бросила -- онъ упалъ бы туда, внизъ, и разбился бы до смерти.
   Тутъ Штроммингеръ поцѣловалъ дочь -- это случилось съ нимъ въ первый разъ въ жизни -- но поцѣловалъ не потому что разчувствовался при видѣ великодушнаго состраданія дочери къ слабому птенцу. Поцѣлуй этотъ былъ ей наградой за смѣлый подвигъ, который дѣлалъ честь столь знаменитой семьѣ Штроммингеровъ.
   Такъ вотъ какая дѣвушка стояла тамъ, наверху, на выдавшемся узкомъ камнѣ, на которомъ только ноги и могли помѣститься свободно! Стояла она и глядѣла задумчиво въ глубь ущелья, вовсе не думая о томъ, что виситъ надъ бездной. Хотя Валли нравомъ была безпокойна, однако, случалось -- вдругъ становилась тише воды, ниже травы, совсѣмъ притихала, и въ такія минуты какъ-то особенно грустно смотрѣла вдаль на что-то такое соблазнительно манящее, къ чему душа ея тщетно стремилась. Да, то былъ образъ вѣчно-юный, свѣтлый -- видѣла-ли она его въ сѣромъ утреннемъ туманѣ, въ блескѣ-ли полуденнаго солнца, въ пламени заката или же при палевомъ свѣтѣ луны -- образъ, не покидавшій ее вотъ уже цѣлый годъ... Куда бы Валли ни шла, гдѣ бы ни остановилась -- при спускѣ ли въ долину, при восхожденіи ли на гору -- онъ всюду слѣдовалъ за ней. Когда она стояла надъ обрывомъ и когда взглядъ ея большихъ и боязливыхъ какъ у лани глазъ скользилъ по блестящимъ ледянымъ глыбамъ черныхъ вершинъ, проникалъ въ мракъ ущелья гдѣ шумѣла Ахъ -- она хотѣла найти того, на кого былъ похожъ этотъ неотвязный призракъ, милый образъ... Случилось иногда, что тамъ внизу двигался крошечный путникъ -- и вотъ Валли уже спрашивала себя: а не онъ-ли это? Какая-то небывалая радость наполняла тутъ грудь ея при мысли, что увидѣла таки она его, хотя увидѣть только и можно было фигуру человѣчка -- живую куколку, какъ въ камера-кларѣ.
   Когда прошли внизу-по тропинкѣ два путника, изъ которыхъ чужестранецъ повѣдалъ о ней, Валли, міру, а проводникъ-тиролецъ послалъ дѣвушкѣ угрозу -- она опять прошептала: можетъ быть, это онъ?.. Сжалось сердце въ груди, тѣсно тамъ стало -- и, какъ выпущенная на волю птичка, вырвался изъ горла ея радостный звучный іодль. Когда тиролецъ, среди дремлющихъ сосенъ, внизу, услыхалъ эти звуки -- онъ отвѣтилъ на нихъ -- и какъ жадно Валли внимала этимъ отвѣтнымъ, далекимъ ноткамъ!.. Что-жь, развѣ это не могъ быть его голосъ?.. Широко вспыхнуло страстное чувство, отъ знойнаго огня заалѣло дикое, суровое и озлобленное лицо дѣвушки, но она не знала, что забористая трель тирольца была только злой насмѣшкой. Если бы это было ей извѣстно -- сжала бы она сильные пальцы свои и тряхнула бы потомъ для пробы крѣпкимъ кулакомъ... Омрачилось бы ея лицо и стало-бы блѣднымъ, безжизненнымъ, какъ ледяныя глыбы въ сумерки. Валли усѣлась на камнѣ, на которомъ стояла; ноги ея свободно повисли надъ пропастью, и болтая ими, она подперла красивую голову обѣими руками и начала вызывать въ памяти тѣ странныя, чудныя ощущенія, которыя пришлось ей испытать при первой встрѣчѣ съ нимъ.
   

I.
Медвѣжатникъ Іосифъ.

   Ровно годъ тому назадъ, около Троицына Дня, отецъ отправился съ нею въ Зельденъ. Тамъ она должна была конфирмоваться. Епископъ являлся туда аккуратно разъ въ каждые два года, потому что главная проѣзжая дорога была только до этого пункта. Помнится, ей было какъ-то неловко тогда -- такая она была высокая, да и стукнуло ужь ей шестнадцать лѣтъ, а отецъ никакъ не желалъ, чтобы она конфирмовалась раньше... Отецъ полагалъ, что какъ только дѣвушка оконфирмуется -- сейчасъ тутъ и полѣзутъ всякіе ухаживатели-женихи, ну, а насчетъ этого торопиться нечего! И боялась она, что другія дѣвушки, при взглядѣ на нее, станутъ хихикать. Ничего такого не случилось, потому что никто ею не заинтересовался. Когда онѣ пришли въ Зельденъ -- весь народъ тамъ волновался, такъ какъ пронесся слухъ, что Іосифъ Гагенбахъ изъ Зельдена убилъ медвѣдя, который появился въ Винчгау. Молодымъ охотникамъ цѣлаго околодка все какъ-то не удавалось до сихъ поръ покончить съ этимъ косматымъ звѣремъ, а вотъ Іосифъ пошелъ на медвѣдя одинъ, да и застрѣлилъ его -- еще въ прошлую пятницу. Вѣсточка эта прилетѣла изъ Шнальзера, и было извѣстно, что самъ Іосифъ скоро явится сюда. Зельденскіе обыватели, столпившись у церкви въ ожиданіи службы, гордились вслухъ, что вотъ именно зельденцу удалось совершить такое славное дѣло. Всѣ разговоры вертѣлись около Іосифа, который дѣйствительно былъ первымъ силачемъ и красавцемъ въ этихъ горахъ, да и стрѣлкомъ такимъ, что поискать другого такого -- время только потеряешь. Дѣвушки удивлялись, слушая разсказъ о чудесныхъ подвигахъ Іосифа: ни передъ какой крутизной онъ не остановится, ему вездѣ и все близко, широкой пропасти для него нѣтъ -- однимъ словомъ -- это отважный храбрецъ.-- Когда тщедушная и хворая на видъ женщина медленно проходила черезъ луговину -- почти вся толпа бросилась къ ней и начала поздравлять ее, говоря, что. вотъ молъ какъ сынъ ея прославился!..
   -- Н-да, кто другой, а ужъ твой Іосифъ можетъ быть и примѣромъ! ласково говорили крестьяне.
   -- Ежели бы живъ-то былъ твой хозяинъ-покойничекъ -- ужь вотъ бы возрадовался! вздыхали женщины.
   Кто-то изъ толпы вѣжливо бухнулъ:
   -- Не вѣрится, право, не вѣрится, коли посмотрѣть на тебя, что молодчина эдакой -- твой родной сынъ!
   Мать Іосифа самодовольно улыбалась.
   -- Да, молодецъ онъ у меня, добрый сынъ, лучше и нѣтъ его, говорила она.-- А ужь, право, изъ-за его удальства-то я день-деньской все въ страхѣ, все въ страхѣ... Не хочешь думать, а сердце такъ и ноетъ, того и гляди -- принесутъ его ко мнѣ совсѣмъ разбитаго!..
   Въ эту минуту на площадку вышло высшее духовенство. Разговоры прекратились. Толпа хлынула въ церковь вслѣдъ за дѣтьми въ бѣлыхъ передникахъ и пестрыхъ вѣнкахъ, явившимися конфирмоваться. Обѣдня началась.
   Валли ничего почти не слышала; она объ одномъ только и думала -- объ Іосифѣ, что побѣдилъ медвѣдя, и о всѣхъ его чудесныхъ подвигахъ. А вѣдь хорошо быть такимъ силачемъ, такимъ отважнымъ! Всѣ-то уважаютъ его -- и нѣтъ ему равнаго! Неужели онъ не явится сюда, пока она въ Зельденѣ? Хоть-бы разъ взглянуть на него... Валли страстно желала этого.
   Но вотъ и обѣдня отошла. Дѣтей благословили и отпустили. Вдругъ, на площадкѣ передъ храмомъ, раздались радостные крики: "Вотъ онъ! Вотъ! Съ медвѣдемъ!" Всѣ, бывшіе въ церкви, хлынули вонъ и бросились съ громкими привѣтствіями къ молодому охотнику, который шелъ черезъ лужокъ, въ толпѣ шнальзертальскихъ и винчгауэрскихъ парней. Молодцы были, что говорить, и шнальзертальцы и винчгауэрцы, но съ Іосифомъ никто изъ нихъ не могъ сравниться: ростомъ онъ былъ выше всѣхъ, а ужь красивъ какъ -- заглядѣнье! Просто -- сіялъ весь, какъ сіяетъ тотъ славный витязь -- Св. Георгій, что въ церкви. Черезъ плечо у него была перекинута медвѣжья шкура; страшныя лапы звѣря висѣли на широкой груди Іосифа. Гордо шелъ онъ, въ осанкѣ его было что-то царски-величавое; другіе два раза шагнутъ, а онъ -- разъ, и глядишь -- впереди всѣхъ. Хваламъ и ликованіямъ конца не было, какъ будто это шелъ не простой стрѣлокъ, а царская особа въ костюмѣ охотника. Кто несъ его ружье, кто тащилъ фляжку -- и всѣ парни были подвыпивши; они галдѣли, орали, пѣли -- только Іосифъ шагалъ спокойно, трезво. Смиренно приблизился онъ къ духовенству, которое только-что оставило храмъ, и снялъ шляпу, украшенную вѣнками. Гость-епископъ осѣнилъ Іосифа крестнымъ знаменіемъ и произнесъ:
   -- Сила Господня была въ тебѣ, сынъ мой! Онъ, Всевышній, помогъ тебѣ -- и ты содѣлалъ то, что другіе не могли совершить. Люди должны тебя поблагодарить, а ты поблагодари Господа Бога!
   Женщины до того умилились, что ужъ всхлипывали, и у Валли глаза что-то заслезились... Да, вотъ теперь только она почувствовала какое-то умиленіе, чего въ церкви съ нею не случилось: она увидѣла, какъ подъ благословляющей рукою епископа склонилась голова молодца-охотника.
   Епископъ съ своей свитой удалился.
   Іосифъ прежде всего спросилъ:
   -- А матушка гдѣ-же? Развѣ она не тутъ?
   -- Тутъ! Вотъ я!..
   И мать бросилась въ объятія сына.
   Крѣпко обнялъ ее Іосифъ и проговорилъ:
   -- Слушай, родная, только ради тебя одной горько мнѣ было-бы пропасть, не вернуться сюда! Какъ-бы ты была безъ меня? Нѣтъ, не хотѣлъ-бы я умереть, не оставивъ тебѣ куска хлѣба!
   Эхъ, вѣдь какъ хорошо онъ это сказалъ! Валли овладѣло какое-то странное чувство: она почти позавидовала матери, которая блаженствовала въ объятіяхъ любящаго сына. Валли видѣла, какъ эта женщина нѣжно прильнула къ богатырской его груди. Толпа радостно весело глядѣла на такую картину... Что-то непонятное творилось въ сердце молодой дѣвушки...
   -- А-ну-ка, разсказывай теперь, какъ это ты съ медвѣдемъ-то порѣшилъ! загалдѣли мужики.
   -- Ладно, почему не разсказать, хе, хе! усмѣхнулся Іосифъ и бросилъ на землю шкуру медвѣдя, -- на-те, молъ, вамъ -- смотрите!
   Тутъ еще плотнѣе окружили его, а трактирщикъ тѣмъ временемъ выкатилъ на площадку бочку наилучшаго своего пива, такъ какъ послѣ обѣдни слѣдовало горло промочить, потому что случай-то больно важный вышелъ; ну, а гдѣ-же всѣмъ помѣститься въ трактирной коморкѣ?..
   Нечего и говорить, какая толпа мужчинъ и женщинъ окружала Іосифа, разсказывающаго о своемъ подвигѣ; молодежь, чтобы лучше видѣть, повскакала на скамейки, а нѣкоторые сидѣли уже высоко на древесныхъ вѣтвяхъ; Валли -- ужъ конечно первая -- взобралась на пихту. Мѣстечко выбрала она чудесное -- такъ таки прямо въ лицо разсказчика и уставилась. Двое-трое позавидовали ей и возымѣли намѣреніе спихнуть ее оттуда, но Валли уперлась. Споръ и шумъ на пихтѣ привлекъ вниманіе Іосифа; блестящіе улыбающіеся глаза его остановились на секунду на лицѣ Вальбурги -- и ей опять показалось, когда онъ поднялъ голову, что на нее глядитъ пресвѣтлый витязь Георгій... Дѣвушка почувствовала какъ кровь хлынула ей въ голову -- и страшно ей стало почему-то, а сердце такъ и колотилось въ грудную стѣнку, славно выпрыгнуть хотѣло. Такого испуга она и не знала до сихъ поръ и не могла понять -- чего-же собственно она испугалась?.. Изъ разсказа Іосифа Валли улавливала только отдѣльныя фразы, потому что въ ушахъ у нея звенѣло -- и одна мысль не давала ей покою: а-ну какъ онъ опять посмотритъ?.. Она не могла рѣшить: желать-ли ей, чтобы онъ взглянулъ на нее, или... нѣтъ, не желать -- страшно!.. И когда Іосифъ, продолжая свой разсказъ, снова глянулъ на нее -- Валли живо отвернулась, вспыхнула, ей стало вдругъ стыдно, какъ будто словили ее на нехорошемъ дѣлѣ. Что-жъ, можетъ быть, глядѣть на него не годится... нельзя?.. Пожалуй, что и такъ. А вѣдь трудно, просто невозможно не глядѣть -- и она глядѣла въ оба, причемъ дрожь пробирала ее при мысли:-- ну, какъ онъ замѣтитъ?.. Но пресвѣтлый Георгій не замѣчалъ ея взглядовъ... Да и станетъ-ли онъ интересоваться дѣвчонкой, взобравшейся на дерево?.. Если онъ и посмотрѣлъ на нее раза два -- то вѣдь такъ мелькомъ смотрятъ и на бѣлку какую нибудь... Подобныя мысли толпились въ головѣ Валли, и какъ-то странно больно сжималось ея сердце. Но никогда еще на душѣ у нея не было такъ ясно; сегодня, въ первый разъ, она ощущала какое-то небывалое блаженство... Если-бы ей пришлось дорогой выпить вина -- она, пожалуй, подумала-бы теперь, что вѣрно сильно охмѣлѣла. Кровь бурлила въ ея жилахъ, чувство страха не покидало ее... Четки такъ и прыгали въ рукѣ ея, а четки были новенькія, красно-коралловыя съ изящнымъ крестикомъ изъ чистаго серебра. Это былъ подарокъ по случаю конфирмаціи. Вдругъ отъ сильной встряски и быстраго верченія снурочекъ лопнулъ, и красные шарики посыпались съ дерева -- словно кровавыя слезы брызнули у пихты. Внутренній голосъ прозвучалъ въ Валли: "Скверный знакъ! Люккардъ не любитъ, когда что-нибудь разорвется, особенно ежели въ время разрыва въ головѣ дума сидитъ"...
   Да какая-же дума сидитъ у нея въ головѣ? Въ самомъ дѣлѣ, о чемъ-же она думала?.. Валли не могла на это отвѣтить, потому что не улавливала ни одной опредѣленной мысли. Однако, странно: ей жалко почему-то что снурочекъ лопнулъ именно теперь, вотъ въ эту самую минуту?.. Ей казалось, что и солнце внезапно погасло и струя холоднаго вѣтра пронизала ее, а между тѣмъ было такъ тихо, что ни одинъ листокъ не шевелился. и солнце по прежнему проливало цѣлое морѣ свѣта на всю окрестность и на далекое царство синяго льда и ярко-бѣлаго снѣга.
   Вотъ скользнула тѣнь отъ набѣжавшаго облачка -- по небу-ли души ея пролетѣло оно или но голубому своду надъ ея головой?.. Она этого не знаетъ...
   Іосифъ кончилъ свой разсказъ и вынулъ изъ кармана мѣшочекъ съ сорока гульденами. Такую сумму тирольское правительство обыкновенно платить охотнику за каждую медвѣжью голову. И снова раздались хвалебныя ликованія, всякій непремѣнно хотѣлъ пожать руку виновнику торжества. Одинъ только человѣкъ угрюмо стоялъ въ сторонѣ -- то былъ отецъ Валли. Его вообще злило, если кто-нибудь выдвигался, могъ щегольнуть чѣмъ-нибудь передъ прочими... Нѣтъ, кромѣ, него и его дочери -- никто на свѣтѣ не долженъ быть сильнѣе. Уже тридцать лѣтъ какъ онъ по праву слылъ первѣйшимъ силачемъ въ этой мѣстности, и вотъ теперь, когда уже постарѣлъ, никакъ не хотѣлъ примириться съ мыслью, что вѣдь пора посторониться -- дать дорогу молодымъ силамъ.
   Кто-то изъ толпы сказалъ съ радости Іосифу, что ничего нѣтъ мудренаго, ежели онъ сталъ такимъ силачемъ -- вѣдь онъ родной сынъ первѣйшаго стрѣлка и лучшаго борца въ здѣшнемъ краю!.. Тутъ ужъ старикъ не вытерпѣлъ и рѣзкимъ словомъ брякнулъ:
   -- Эге! Да вы никакъ стали живыхъ въ землю зарывать?!..
   Эти слова заставили всѣхъ вздрогнуть и попятиться. Нѣкоторые даже испугались и проговорили: "Штроммингеръ!"...
   -- Да, Штроммингеръ! Онъ -- ничего, живъ еще, здравствуетъ, и вотъ до сихъ поръ не вѣдалъ о томъ, что Гагенбахъ былъ первѣйшимъ борцомъ! Правда, хвастунъ онъ былъ первостатейный,-- ну, а больше-то что-же?..
   Іосифъ рванулся, какъ раненая дикая кошка, и бросилъ на Штроммингера сверкающій взглядъ:
   -- Кто смѣлъ сказать, что отецъ мой хвастунъ?
   -- Я! Штроммингеръ съ Солнечной площадки! Знаю я что говорю: разъ десятокъ бросалъ я его на землю какъ какое нибудь полѣно!
   -- Ложь! крикнулъ Іосифъ.-- Чернить отца -- не позволю!
   -- Потише ты... вѣдь это Штроммингеръ! Съ нимъ лучше не связываться... зашептали ему изъ толпы.
   -- Что? Дался вамъ этотъ Штроммингеръ -- экое солнышко нашли! Слушайте, если-бы самъ Богъ, сойдя съ облаковъ, захотѣлъ худое вымолвить про моего отца -- я и тогда не стерпѣлъ-бы... Штроммингеръ всегда былъ не въ ладахъ съ моимъ отцомъ, знаю я это,-- но той причинѣ не въ ладахъ, что одинъ отецъ и могъ только потягаться съ нимъ. Ну, и бывало такъ, что либо Штроммингеръ побѣждалъ, либо его самого одолѣвали!..
   -- Ложь! проревѣлъ Штроммингеръ.-- Въ дуракахъ-то всегда оставался твой отецъ. Вотъ, если кто изъ этихъ стариковъ честенъ, справедливъ -- пусть завѣрить мои слова! А коли ты все еще не хочешь повѣрить -- такъ я тебѣ вобью это въ башку!
   При словахъ "въ дуракахъ... отецъ" Іосифъ, какъ бѣшенный, подскочилъ къ Штромингеру и еле произнесъ отъ волненія:
   -- Бери -- бери слова назадъ, или я...
   -- О, Господи Іисусе! завыли женщины.
   -- Оставь, Іосифъ, оставь! упрашивала мать: -- старикъ вѣдь онъ, старика не годится трогать!
   -- Э-хе-хе! кричалъ Штромингеръ, совсѣмъ красный, озлившійся.-- Да вы это что-же -- хотите меня ужъ развалиной сдѣлать?.. Ну, нѣтъ, я еще не такъ одряхлѣлъ, чтобы ужъ не могъ потягаться съ такимъ мальчишкой! Сунься-ка сюда -- увидишь, что не высохли еще мои кости; и не страшенъ ты мнѣ нисколько, хоть-бы даже десятокъ медвѣдей перестрѣлялъ!...
   Старый силачъ, какъ дикій быкъ, налетѣлъ на молодаго стрѣлка, такъ что тотъ отъ сильнаго натиска попятился, но черезъ секунду дѣло приняло другой оборотъ; гибкая, сильно-мускулистая фигура Іосифа была такъ упруга, что пригнуть, сломать ее никакъ не удавалось -- она быстро выпрямилась, словно высокоствольная альпійская пихта, корни которой какъ желѣзныя веревки сплелись въ обнаженной скалѣ... Рвутъ ее буйные вѣтры, глыбы снѣга лежатъ на ней, а она стоить, не ломится. Не могъ-же Штромингеръ вырвать такое дерево -- не могъ и Іосифа сбить съ ногъ. Не долга была борьба: молодой охотникъ крѣпко обнялъ старика и такъ сдавилъ его, что Штроммингеръ громко застоналъ и не могъ даже рукой двинуть. Юноша-великанъ началъ встряхивать противника, приподнимать его, гнуть и туда и сюда, не торопясь, аккуратно, ударяя то по одной, то по другой ногѣ, какъ-бы желая совсѣмъ опрокинуть его. Зрители почти замерли,-- въ самомъ дѣлѣ, зрѣлище выходило изъ ряду вонъ, что-то странное совершалось -- и они чувствовали, что не годится глядѣть, какъ свалится такой старый дубъ... Вотъ-вотъ -- Штромингеръ повисъ, онъ ужъ не касается земли... Онъ непремѣнно упадетъ -- но нѣтъ, Іосифъ самъ поддержалъ его и на крѣпкихъ рукахъ своихъ отнесъ старика на ближайшую скамью, гдѣ и усадилъ его. Вынувъ спокойно платокъ, молодой человѣкъ провелъ имъ по вспотѣвшему лбу побѣжденнаго.
   -- Ну, вотъ, Штромингеръ, видите и одолѣлъ я васъ. И свалить-бы могъ, но Боже упаси опозорить стараго человѣка такимъ манеромъ! Ладно, будемъ теперь снова друзьями -- миръ и забвеніе, Штромингеръ!
   Онъ чистосердечно протянулъ ему руку, но старикъ, злобно взглянувъ, отпихнулъ ее.
   -- Поди ты къ дьяволу, безсовѣстный! крикнулъ Штроммингеръ и всталъ.-- Слушайте всѣ вы, зельденцы! Радовались вы, видя, какъ изъ Штроммингера сдѣлали посмѣшище -- такъ погодите-же: узнаете еще, кто я такой. Теперь -- аминь, никакого дѣла не буду я съ вами имѣть, и хоть-бы половина Зельдена издыхала съ голода -- не помогу!
   Онъ приблизился къ пихтѣ, на которой Валли все еще сидѣла въ лихорадочномъ полу-снѣ, и, рванувъ дочь, за юбку, крикнулъ:
   -- Слѣзай! Не обѣдать-же намъ тутъ. Никогда этимъ зельденцамъ не удастся даже понюхать моихъ денежекъ!
   Валли не слѣзла, а скорѣе свалилась съ дерева, и стояла неподвижно, какъ очарованная, почти съ мольбой смотря на Іосифа. Она думала, что вотъ, долженъ-же онъ почувствовать, какъ ей непріятно удалиться отсюда; ему слѣдовало-бы, такъ ей казалось, взять ее за руку и сказать: "Оставайся со мной! Развѣ ты не моя? Вѣдь я же твой!"... Но -- увы, Іосифъ стоялъ себѣ преспокойно въ кучкѣ зельденцевъ, которые съ вытянутыми лицами переговаривались о чемъ-то вполголоса... Дѣло въ томъ, что въ Зельденѣ многіе позадолжали Шроммингеру, да и вообще деньги его, поддерживая почти всю мѣстную коммерцію, сильно позванивали кругомъ.
   -- Пойдешь ты, что-ли! толкнулъ онъ дочь, и Валли по-неволѣ пошла... Губы ея дрожали, грудь тяжело дышала; она метнула въ отца взглядъ безсильный злости. Штроммингеръ погналъ ее передъ собой, какъ теленка. Скоро они услышали торопливые шаги, нагонявшіе ихъ, и когда оглянулись -- увидѣли Іосифа въ сопровожденіи двухъ крестьянъ.
   -- Слушай-ка, толстый карманъ! Полно упрямиться! проговорилъ молодой стрѣлокъ.-- Ну, какъ ты пойдешь съ дѣвочкой-то своей на тощакъ въ такую даль? Чай, не близко Солнечная площадка!
   Іосифъ очутился рядомъ съ Валли, почти касался ея, такъ что она чувствовала его горячее дыханіе... Вотъ, и рука его упала ласково-сострадательно на плечо дѣвушки... Вальбурга понять не могла: что творится съ нею?.. Такъ онъ добръ, ласковъ, внимателенъ, а между тѣмъ у нея на душѣ что-то такое, что разъ уже было тогда, когда она выхватила коршуненка изъ гнѣзда... И въ ту минуту какъ прошумѣли надъ ея головой крылья коршуна, темно вдругъ стало и она уже ничего не слышала. Вотъ, и теперь, вблизи его, отъ прикосновенія его руки, молодое сердце ощущало такое-же странное, невыразимое чувство, что-то неземное... Валли не струсила, когда широко-крылатый хищникъ бросился на нее и заслонилъ ей солнце; она храбро и осторожно отбивалась отъ него -- въ настоящую-же минуту тряслась, какъ въ лихорадкѣ, была смущена, растерялась...
   -- Убирайтесь вы! проревѣлъ Штроммингеръ и показалъ Іосифу кулакъ.-- Прямо вотъ такъ въ лицо и ударю, коли ты не уйдешь отъ меня, хоть-бы это мнѣ жизни стоило!..
   -- Ну, ежели не желаете -- какъ вамъ угодно, только глупецъ вы послѣ этого, Штроммингеръ! сказалъ спокойно Іосифъ, отвернулся и удалился съ товарищами.
   Теперь Штроммингерамъ никто уже не мѣшалъ идти, и они пошли, и съ каждымъ шагомъ разстояніе между Валли и Іосифомъ увеличивалось. Валли не вытерпѣла -- огллнулась, еще разъ увидѣла голову его надъ кучкой другихъ головъ и услышала, какъ тамъ, на площадкѣ, передъ церковью, толпа весело смѣялась и покрикивала. Ей все еще какъ-то не вѣрилось, что уходитъ она, не увидитъ больше Іосифа -- пожалуй никогда не увидитъ... Вотъ обошли они скалу -- и ничего уже не видать: площадка, люди, Іосифъ -- все прошло, все! Тутъ вдругъ ей почудилось, что тамъ предвѣстникъ великаго счастья явился къ ней, улыбнулся, а теперь -- исчезъ безвозвратно. Она въ послѣдній разъ оглянулась, какъ будто просила помощи, поддержки, потому что новыя невѣдомыя страданія угнетали ее, и сердце ныло, ныло... Но, увы, около нея никого не было, кто-бы сказалъ ей: "Успокойся подожди -- лучше будетъ!"..
   Горы, и ущелья, ледники кругомъ... Что-то мертвенное, неподвижное было въ окружающей природѣ, безучастно холодное... У Валли пуще сжалось сердце. И что за дѣло этому необъятному міру до треволненій какого нибудь бѣднаго человѣческаго сердечка?.. Отецъ молча шелъ съ нею рядомъ, и ей казалось, что возлѣ нея двигалась безмолвная скала... Да, а вѣдь виноватъ-то онъ одинъ во всемъ! Злой онъ, суровый, безсердечный человѣкъ! И нѣтъ у нея въ цѣломъ мірѣ никого, кто-бы пожалѣлъ ее!..
   Думала она такъ, терзалась, а сама между тѣмъ шла все дальше и дальше, впереди отца; ноги двигались какъ-то сами собою, взносили ее на гору, спускали съ горы, какъ будто хотѣли помочь ей убѣжать отъ гнетущей тоски.
   Солнце накаливало голыя стѣны утесовъ, воздухъ былъ горячъ, нечѣмъ почти было дышать, языкъ и губы сохли, кровь бурлила въ жилахъ... Вдругъ въ глазахъ Валли закружилось, ноги подкосились, она упала, и громкія рыданія вырвались изъ ея груди.
   -- Xo-xö, что еще выдумала? спросилъ Штроммингеръ, сильно пораженный, потому что въ первый разъ услышалъ плачъ дочери, которая, кажется, и ребенкомъ-то не плакала.-- Съ ума спятила, а?
   Валли промолчала. Она, такъ сказать, совсѣмъ окунулась въ волны сердечной печали и скорби.
   -- Разожми ротъ-то! гаркнулъ Шроммингеръ.-- Ну, что такое? Эй, не молчи, а не то...
   Какъ горный потокъ стремительно вырывается изъ ущелья, такъ вырвалось наружу все, что накипѣло въ расходившемся, мятежномъ сердцѣ дѣвушки: правда рѣзкая, горькая, неистово-гнѣвно, такъ и хлынула на старика. Валли ничего не утаила; правдивая натура ея не терпѣла утайки, лжи. и она прямо говорила, какъ ей понравился, полюбился Іосифъ, что полюбила она его такъ, какъ никого,-- и какъ она радовалась, что ей можно будетъ перекинуться съ нимъ словечкомъ, и если-бы Іосифъ узналъ, что и она сильна, отважна, и тоже совершала подвиги, то ужъ навѣрно пригласилъ-бы ее танцевать, ну, а послѣ тоже непремѣнно влюбился-бы въ нее -- и вотъ, это пошло прахомъ! Онъ, отецъ, лишилъ ее этой радости, потому что накинулся на Іосифа какъ безумный и принудилъ ее бѣжать оттуда со стыдомъ и позоромъ... Нечего и говорить, что Іосифъ послѣ такой гадости не захочетъ никогда и посмотрѣть на нее!.. Да что! Отецъ всегда такимъ и былъ съ людьми -- злющимъ, свирѣпымъ, потому-то всѣ и называютъ его "злымъ", а вотъ ей и приходится за все это расплачиваться!..
   -- Стой!
   И вслѣдъ за этимъ крикомъ Штроммингера раздался свистъ -- это палка его со всего размаха ударила по спинѣ дочери... Ударъ былъ такъ силенъ, что Валли, вся блѣдная, поникла головой; ей казалось, что спина ея переломлена...
   Довольно нѣсколькихъ градинъ, чтобы смять, погубить развертывающійся цвѣтокъ -- юную, нѣжную душу. Сначала Валли было такъ дурно, что она не могла пошевелиться. Изъ закрытыхъ глазъ ея упало на грудь нѣсколько крупныхъ слезинокъ -- такъ изъ сломанной вѣтви тихо падаютъ прозрачныя капли сока... Она стихла, все въ ней замерло.
   Отецъ стоялъ туть-же, бормоча какія-то ругательства, и ждалъ, какъ ждетъ погонщикъ надъ воломъ, который выбился изъ силъ и, не смотря на удары, не можетъ идти.
   А кругомъ все та-же тишина, пустыня; не слышно ни шелеста листьевъ, ни щебетанья птички, потому что здѣсь голыя скалы, тутъ птица не вьетъ гнѣзда и нѣтъ ни одного деревца... На узкой тропинкѣ -- только отецъ и дочь.
   Можетъ быть здѣсь, нѣсколько тысячъ лѣтъ тому назадъ, бушевали силы природы и между ними шла ожесточенная борьба... Теперь, куда ни взгляни, только и видны колосальные слѣды страшной, дикой бури, оставившей одни громадные развалины. Давно потухли огни, которые развалили землю, давно замолкли тѣ волны, что неистово нагрянувъ увлекли за собою цѣлые утесы. Теперь мирно покоится вся эта громада, и тѣ силы, которыя могли возбуждать ее -- спятъ глубокимъ сномъ, какъ мертвецы въ могилахъ; надъ этимъ безмолвнымъ кладбищемъ только ледяные пики, въ своихъ бѣлыхъ цѣломудренныхъ одеждахъ, сурово высятся и, подобно мысли, стремящейся въ заоблачный міръ, парятъ надъ гиганскими могильными памятниками. Ничто не нарушаетъ здѣсь мертвой тишины; -- одно лишь неугомонное созданіе -- человѣкъ -- все еще борется, не устаетъ и, страдая, смущаетъ торжественный покой природы.
   Но вотъ Валли открыла глаза, оправилась чтобы продолжать путь. Она ни на что уже не жаловалась; губы ея были плотно сжаты. Посмотрѣла она на отца, но такъ, какъ смотрятъ обыкновенно на совсѣмъ новое, чужое лицо... Слёзъ давнымъ уже не было.
   -- Что, узнала теперь каково будетъ тебѣ, если не выкинешь изъ головы мысли о негодяѣ, опозорившемъ Штроммингера? заговорилъ онъ, взявъ ее за руку.-- Знай-же, скорѣе руки мои сбросятъ тебя съ Солнечной площадки, чѣмъ отдадутъ Іосифу!
   -- Пусть! отвѣтила Валлни -- и отвѣтила такъ выразительно, что даже Штромингеръ остолбенѣлъ... Въ самомъ дѣлѣ, въ этомъ одномъ словѣ, въ тонѣ голоса, столько было желѣзнаго упорства, что оно невольно поразило старика, который замѣтилъ при этомъ дико-враждебный взглядъ дочери, брошенный на него.
   -- У, злое отродье, злое! проворчалъ онъ.
   -- Свое отродье-то! пробормотала Валли.
   -- Погоди, будешь ты у меня ужо шелковая...
   И зубы Штромингера скрипнули.
   -- Н-да! произнесла она, какъ будто хотѣла сказать: -- сунься только!
   Тутъ оба они умолкли и такъ дошли до-дому.
   Когда Валли вошла въ свою комнатку, чтобы скинуть съ себя праздничный нарядъ, старушка Люккардъ (она еще ея матери и бабушкѣ служила), эта вторая мать Вальбурги, выглянула изъ-за двери и прошептала:
   -- Ты плакала, Валли, а?..
   -- Ну? откликнулась дѣвушка особенно рѣзко грубо, чего прежде не бывало съ ней.
   -- Да вотъ, по картамъ-то слезы выпали тебѣ. Раскладывала я ихъ сегодня но случаю твоей конфирмовки... И стоишь ты промежду двухъ мужчинъ, да-а... Ну, а потомъ вышли страхъ и слезы; такъ все это близко одно къ одному, рбино-бы вотъ на сегоднешній день... И мѣсто указано было: какая-то тропиночка узкая...
   -- Новости какія! проговорила Валли равнодушнымъ тономъ и спрятала праздничныя юбки покойной матери въ большой деревянный сундукъ.
   -- Да что съ тобой? спросила старушка.-- Нѣтъ, ты что-то глядишь нехорошо, да и пришли-то вы оттуда раненько... И не поплясала?
   -- Поплясала! Ха, ха, ха!..
   Дѣвушка рѣзко, звонко разсмѣялась, словно по лютнѣ сильно ударили молоткомъ -- и всѣ струны ея, зазвенѣвъ, застонали...
   -- Какъ разъ было плясать -- да! прибавила Валли.
   -- Да что-же вышло, голубушка ты моя? Разскажи, повѣдай -- можетъ и пособлю чѣмъ...
   -- Некому и нечѣмъ пособить мнѣ тутъ!
   И она захлопнула сундукъ тяжелой крышкой, какъ будто хотѣла запереть тамъ все что мучило, сдавливало ея грудь... Казалось -- это стукнула гробовая крыша, подъ которой легли на вѣки вѣчные всѣ золотыя, свѣтлыя надежды Валли.
   -- Ну, ступай теперь, уходи! скомандовала она, обращаясь къ Люккардъ.-- Мнѣ хочется отдохнуть.
   Такимъ тономъ она никогда еще не говорила съ этой женщиной.
   -- О, Господи Іисусе.! Да это никакъ твои четки на полу-то? Разорваны?.. Кораллы-то гдѣ?
   -- Потеряны.
   -- Ахъ, Создатель, вотъ бѣда! Крестикъ да снурочекъ только и остались... Въ этакой день разорвать четки, да тутъ еще слезы въ картахъ вышли -- ну!... Ахъ, Мать, Пресвятая Богородица! Передъ какой это бѣдой стряслось?...
   Старуха, почти выгнанная, вышла изъ комнатки, продолжая вслухъ скорбѣть. Валли сейчасъ же заперла за нею дверь, щелкнувъ задвижкой. Оставшись одна, она кинулась на кровать -- и какъ-то тупо, не мигая, стала смотрѣть на образъ Богоматери и на распятіе, висѣвшіе на стѣнѣ.
   Что-жъ, разсказать имъ о своемъ горѣ, начать жаловаться?.. Нѣтъ, видно Божія Матерь не любитъ Валли... Если бы Она любила ее -- развѣ допустила бы такъ испортить такой важный для нея день?.. Да и неизвѣстно Ей совсѣмъ, что это за любовное горе: Она горевала только о Сынѣ, ну, а это совершенно другое чувство -- не та тоска, котороя сосетъ сердце Валли, мучитъ ее. А Спаситель?.. Но что Ему до людской любви? Ему это рѣшительно все равно... Нѣтъ, и къ Спасителю нечего обращаться съ подобными жалобами. Онъ желаетъ одного, а именно, чтобы всѣ люди помышляли только о Царствѣ небесномъ, жаждали бы этого Царства... Да, а ея то юное, пылкое сердце летѣло и порывалось ежеминутно только къ ненаглядному, любимому человѣку -- здѣсь, на землѣ!.. Далеко гдѣ-то свѣтлая, заоблачная обитель, и никто изъ живущихъ не знаетъ о ней,-- такъ какъ же дѣвушкѣ порываться туда, и притомъ въ такія минуты, когда сильная, здоровая натура ея впервые стала настойчиво-смѣло заявлять свои права? Какъ-то горько-озлобленно смотрѣла Валли на эти святыя изображенія, сознавая, что Мать и Сынъ могутъ скорбѣть объ иныхъ людскихъ напастяхъ, сочувствовать совсѣмъ другому горю и требовать отъ нея неисполнимаго. Она не могла ласково отнестись къ Нимъ, она почти сердилась на нихъ, какъ сердится дитя, когда родители несправедливо лишаютъ его какой нибудь радости.
   Валли не вставала съ кровати, она долго еще смотрѣла съ упрекомъ на святые образы, но вотъ они исчезли въ туманѣ и передъ ней засіяло милое, красивое лицо Іосифа... Валли быстро положила руку на плечо, на которомъ еще сегодня лежала его рука, какъ бы желая этимъ удержать ласку милаго. Другое, женское лицо, ясно представилось ей -- это лицо матери Іосифа... Она крѣпко завидовала ей. И вотъ опять эта женщина въ объятіяхъ его, и онъ такъ ластится къ ней!.. Прочь!.. Валли отбросила мать и сама припала къ груди Іосифа... Іосифъ обнялъ ее, и она впилась взглядомъ въ его черные, огненные очи... Но что же могъ бы онъ сказать ей при этомъ? Она все придумывала ласковое слово и, наконецъ, прошептала: "Милая ты дѣвушка!" Вѣдь называлъ же онъ мать свою "милой"... Ахъ, какія чудныя, сладкія минуты!.. Ну, и что весь заоблачный міръ, куда другіе стремятся, въ сравненіи съ тѣмъ блаженнымъ состояніемъ, которое она ощущала даже только при мыслѣ объ Іосифѣ?.. А на самомъ-то дѣлѣ что будетъ?.. Такого счастья и не вообразишь!..
   Вдругъ въ окно что-то стукнуло. Валли вздрогнула и какъ будто пробудилась отъ сладкаго сна. А стукнулъ это молодой коршунъ, тотъ самый, котораго она добыла изъ гнѣзда назадъ тому два года. Птица привязалась къ ней какъ собака. Валли позволяла своему питомцу гулять гдѣ ему угодно; онъ велъ себя смирно, любилъ бывать съ ней и неуклюже порхалъ за своей хозяйкой, такъ какъ крылья у него были подстрижены.
   Дѣвушка открыла оконце, и коршунъ очутился около нея. Круглые желтые глаза его какъ-то любовно-довѣрчиво смотрѣли на Валли. Она ласково провела рукой по его шеѣ, потрепала его крѣпкія крылья, развернула ихъ, потомъ опять сложила... Въ комнатку влетѣла струя свѣжаго воздуха. Солнце уже садилось гдѣ-то тамъ далеко, за горами; изъ оконца только и были видны тихія горныя вершины, окутанныя голубымъ туманомъ.
   Въ груди Валли все угомонилось, какъ будто и тамъ настали сумерки. Вечерняя свѣжесть оживила дѣвушку, она встала, посадила коршуна на плечо и сказала:
   -- Идемъ-ка, Ганзль {Ваничка.}! Ну, что намъ тутъ? Ужъ будто и работки не найдется!..
   Вѣрный орелъ былъ наилучшей отрадой Валли. Раздобыла она его тамъ, куда никто не посмѣлъ сунуться -- крутъ былъ утесъ; она на смерть билась за орленка, силой отняла его у матери, приручила его -- и теперь Ганзль неотъемлемая ея собственность.
   -- "И онъ будетъ, подожди, совсѣмъ твоимъ!" прозвучалъ въ ней тихій голосъ, когда она прижала къ груди своего питомца.
   

II.
На своемъ поставила!

   Вотъ и вся исторія любви и горестей Валли. Эти чувства снова зашевелились теперь въ ея молодомъ сердцѣ; жгучая боль стиснула его, когда она устремила глаза внизъ, надѣясь увидѣть тамъ Іосифа, который частенько проходилъ мимо и никогда не искалъ дорожки къ ней... наверхъ! Дѣвушка провела рукой по вспотѣвшему лбу. Становилось жарко, солнце палило своими лучами, а она уже успѣла выкосить всю траву отъ самаго дома до Солнечной площадки, такъ назывался выдвинувшійся утесъ, на вершинѣ котораго она стояла. Это было самое высокое мѣсто, такъ что на него прежде всѣхъ падали горячіе лучи. По кличкѣ, данной утесу, называлась и деревня "Солнечной Площадкой".
   -- Валли, а Валли! крикнулъ знакомый голосъ.-- Ступай къ отцу! сказать что-то онъ тебѣ хочетъ.
   Старушка Люккардъ вышла изъ дома.
   Отецъ велѣлъ ее позвать? какое такое дѣло? Послѣ зельденской передряги онъ съ ней и слова не промолвилъ, а если и говорилъ, такъ что нибудь насчетъ повседневной работы -- только. Валли почувствовала и страхъ, и отвращеніе, однако встала и послѣдовала за старушкой.
   -- Ну, чего ему?
   -- Большая новинка, отвѣтила Люккардъ и прибавила:-- вотъ, взгляни сама!
   Пройдя нѣсколько шаговъ, Валли увидѣла отца передъ домомъ и рядомъ съ нимъ молодаго крестьянина изъ ихъ же деревни -- Викентія Гелльнера, у котораго изъ петли куртки торчалъ большой букетъ. Это былъ приземистый, угрюмый дѣтина, упрямый, скрытный -- такимъ Валли еще знала его съ самаго дѣтства. Добраго слова отъ него никогда никто не слышалъ -- за исключеніемъ дочери Штроммингера, къ которой онъ лѣзъ съ любезностями еще на школьной скамейкѣ. Два мѣсяца тому назадъ онъ похоронилъ почти одновременно отца и мать и сталъ самъ хозяиномъ -- вторымъ послѣ Штроммингера богачемъ въ околодкѣ.
   У Валли кровь похолодѣла въ жилахъ: она сейчасъ же поняла, угадала, что хотѣлъ сказать ей отецъ.
   -- Викентій хочетъ пожениться на тебѣ, произнесъ Штроммингеръ.-- Я уже далъ ему слово. Въ будущемъ мѣсяцѣ свадьба.
   Сказавъ это, онъ повернулся и скрылся въ домѣ, не находя нужнымъ что либо прибавить.
   Дѣвушка на минуту онѣмѣла -- словно громовой ударъ поразилъ ее. Надо было ей оправиться, придти въ себя. Викентій, не долго думая, смѣло подошелъ къ ней и чуть не обнялъ ее, но она отскочила съ крикомъ ужаса... Что дѣлать, что говорить теперь -- Валли уже знала.
   -- Слупіай, Викентій, заговорила она, дрожа всѣмъ тѣломъ отъ душевнаго потрясенія:-- прошу тебя -- иди домой! Быть твоей женой я не могу. Вѣдь не захочешь же ты, чтобы отецъ сталъ меня принуждать?.. Говорю тебѣ разъ навсегда: я не люблю тебя!..
   Лицо Викентія судорожно передернуло, онъ закусилъ нижнюю губу, а въ черныхъ глазахъ его, устремленныхъ на Валли, сверкнулъ плотоядный огонекъ.
   -- Не любишь меня?.. Да я-то тебя люблю! Я жизни не пожалѣю, чтобы овладѣть тобой, чтобъ ты была моей. Твой отецъ уже согласился -- и я никогда не возвращу ему его слова. Полагаю, что ты еще одумаешься, если отецъ захочетъ, чтобы ты одумалась.
   -- Викентій, если бы ты былъ поумнѣе, ты не говорилъ бы такъ и зналъ бы, что ужь теперь-то я ни за что не пойду за тебя, а принудить меня невозможно... Знай же это! Ну, иди теперь домой. Нечего намъ больше говорить.
   И Валли отвернулась отъ него, быстро пошла къ дому и скрылась за дверью,
   -- Охъ, ты мнѣ! гнѣвно крикнулъ ей вслѣдъ Викентій и, крѣпко огорченный, сжалъ кулаки, но сейчасъ успокоился и проговорилъ сквозь зубы:-- ладно, что-жь -- и подождать могу! Станемъ ждать!..
   Дѣвушка прошла прямо въ комнату отца. Штроммингеръ сидѣлъ уткнувшись въ свои счеты, и, когда она явилась, неторопливо оглянулся.
   -- Тебѣ чего надо?
   Цѣлый снопъ золотыхъ, теплыхъ лучей солнца падалъ на Валли изъ небольшаго окошка. Она стояла передъ отцомъ такая стройная, свѣтлая, какъ будто сама была свѣтящимся существомъ. Штроммингеръ невольно заглядѣлся на свое дѣтище -- такъ ужъ хороша была Валли въ эту минуту. Она спокойно отвѣтила:
   -- Я пришла сказать вамъ только, что не пойду за Викентія.
   -- Хо-хо! воскликнулъ онъ, вскочивъ.-- Вотъ какъ! Не пойдешь за него?...
   -- Да. Я не люблю его.
   -- Ну, а я у тебя спрашивалъ: любишь ты его или нѣтъ?
   -- Нѣтъ, я сама говорю.
   -- Такъ и я тебѣ самъ скажу: черезъ мѣсяцъ ты будешь женою Викентія -- по любви тамъ или безъ любви -- все равно. Я ему обѣщалъ, а Штроммингеръ держитъ данное слово. Пошла теперь вонъ!
   -- Нѣтъ, отецъ, погодите, сказала Валли.-- Я вѣдь не скотина какая-нибудь, которую хозяинъ захочетъ -- продастъ, захочетъ -- промѣняетъ, не спрашивая ее. Надо меня спросить, такъ я думаю, коли дѣло идетъ о моемъ замужествѣ.
   -- Очень нужно! Дѣти -- собственность отца, также какъ теленокъ или корова собственность хозяина, а потому и должны повиноваться отцу.
   -- Это гдѣ-же сказано?
   -- Гдѣ сказано? Въ Библіи!
   Лицо Штроммингера побагровѣло, а это ничего хорошаго не предвѣщало.
   -- Тамъ сказано только, что дѣти должны почитать и любить родителей, а насчетъ выхода замужъ за противнаго человѣка -- единственно по желанію отца -- ничего не сказано! Вотъ, видите-ли, если бы этимъ я могла оказать вамъ помощь, если бы, идя за Викентія, я спасла васъ отъ смерти или нищеты -- ну, тогда мнѣ слѣдовало бы пойдти за него, хоть бы сердце даже разорвалось въ куски... Но вы вѣдь богаты, ни въ чемъ и ни въ комъ не нуждаетесь, вамъ все все равно съ кѣмъ бы я ни повѣнчалась, и вы дали слово Викентію лишь со злости, чтобы я не досталась Іосифу, котораго люблю! И онъ полюбилъ бы меня, если бы познакомился со мной!.. Нѣтъ, это не хорошо, и въ Библіи не сказано, что дѣти должны въ такомъ случаѣ повиноваться...
   -- Вишь, нагородила сколько! Вотъ, я скажу капеллану, чтобъ онъ тебя поучилъ, показалъ, что сказано въ Библіи!
   -- Это не поможетъ; да если бы вы привели ко мнѣ десять капеллановъ, и всѣ бы эти капелланы стали говорить мнѣ, что я должна тутъ послушаться васъ -- я все-таки не послушалась-бы.
   -- А я тебѣ говорю -- послушаешься! Ужь это такъ вѣрно, какъ я -- Штроммингеръ. Не покоришься -- вытолкну тебя вонъ, лишу наслѣдства!
   -- Это въ вашей волѣ. Что-жь, я здорова, сильна и и сама себѣ кусокъ хлѣба заработаю. Все можете вы отдать Викентію, только -- не меня.
   -- Болтай еще! проговорилъ Штроммингеръ, порядкомъ удивленный.-- Развѣ я могу допустить, чтобы люди говорили: вотъ Штроммингеръ не можетъ совладать съ своей дочерью! Ну, и ты будешь за Викентіемъ, хоть бы мнѣ пришлось палкой вогнать тебя въ церковь.
   -- Палкой -- такъ палкой, только я и тамъ, предъ алтаремъ, скажу -- нѣтъ. Убить вы меня можете, но я и подъ палкой не выговорю "да"! Лучше со скалы прыгну въ пропасть, а ужь въ гнѣздо нелюбимаго человѣка не войду.
   -- Цыцъ ты! крикнулъ Штроммингеръ гнѣвно. На его широкомъ лбу вздулась синяя жила, все лицо какъ будто вдругъ распухло, а бѣлки глазъ стали кровяными.-- Эй, не выводи меня изъ терпѣнія, не бѣси! Вѣдь ужь разъ попало -- такъ молчи теперь, а не то -- худо будетъ!
   -- Да ужъ худо-то было -- ровно годъ тому назадъ, когда вы меня треснули, въ день конфирмаціи моей! Я тогда еще почувствовала, увидѣла, что все между нами порѣшено... И вотъ, знайте: съ того самаго дня мнѣ стало все равно -- злы-ли вы на меня, добра-ли мнѣ хотите или убить -- рѣшительно все равно! Сердце мое для васъ закрыто, и я смотрю на васъ какъ на любой глетчеръ -- Зимилаунскій, Фернагтскій, Мурцолль!
   Штроммингеръ все выслушалъ, но онъ почти оцѣпенѣлъ, не въ силахъ былъ слова вымолвить и -- бросился на дочь, схватилъ ее за бока, высоко приподнялъ надъ собой, сталъ трясти и, наконецъ, уставши, кинулъ на полъ. Валли упала на спину. Онъ шагнулъ къ ней -- и нога его, въ сапогѣ подбитомъ гвоздями, стала ей на грудь.
   -- Повинись въ томъ, что сказала, не то, какъ червяка раздавлю! прохрипѣлъ отецъ.
   -- Раздави! пробормотала дѣвушка, глядя на него въ упоръ.
   Она съ трудомъ дышала, потому что отцовская нога крѣпко надавила на грудь, однако не шевельнулась, глазомъ не моргнула.
   Вся мощь Штроммингера рухнула тутъ. Не могъ онъ исполнить своей угрозы -- раздавить прекрасную, дѣвственную грудь своей родной дочери, и эта мысль затушила его ярость -- онъ вдругъ очнулся. Дочь побѣдила отца. Онъ покачнулся и снялъ ногу съ груди,
   -- Штроммингеръ не хочетъ, чтобы его посадили въ смирительный домъ! проговорилъ онъ глухимъ голосомъ и изнеможенный опустился на стулъ.
   Валли встала; мертвенная блѣдность покрывала ея лицо, а глаза сухіе, тусклые казались стеклянными. Дѣвушка стояла неподвижно, она ждала конца этой сцены.
   Штроммингеръ, послѣ минуты тяжелаго раздумья, заговорилъ съ хрипотой въ горлѣ:
   -- Я не могу тебя убить; но ты говорила, что тебѣ Зимилаунскій и Мурцолльскій глетчеры также любы какъ отецъ родной,-- ну, вотъ, и будешь ты жить теперь съ ними. Какъ разъ туда тебѣ и дорога!.. Отцовскаго стола ты ужь больше не увидишь. Отправляйся пасти скотину на Гох-Іохъ! Ты будешь ты тамъ до тѣхъ поръ, пока не сообразишь, что теплѣе сидѣть въ гнѣздѣ Викентія, чѣмъ въ Мурцолльскомъ снѣгу. Поторопись собираться, потому что я не хочу тебя больше видѣть. Уходи завтра утромъ, пораньше! Отъ шнальзерцевъ я отберу аренду, а на недѣлѣ пошлю къ тебѣ съ работникомъ скотинку. Захвати съ собою сыру, хлѣба, чтобъ хватило, пока батракъ не придетъ со стадомъ. Клеттенмайеръ проведетъ тебя туда. Пошла теперь вонъ! Вотъ послѣднее мое слово, которому я не измѣню!..
   -- Хорошо, тихо произнесла Валли и, склонивъ голову, вышла изъ комнаты.
   

III.
Выгнана.

   И такъ, на Гох-Іохъ! Ужасное слово выговорилъ отецъ. На безлюдныхъ поляхъ Гох-Іоха никогда не увидишь веселой жизни пастбища, гдѣ въ ласкающемъ воздухѣ, насыщенномъ запахомъ разныхъ травъ, позваниваютъ бубенчики и раздаются гортанныя пѣсенки пастуховъ и пастушекъ. Увы, на Гох-Іохѣ зима круглый годъ, вѣчная зима, и ничто тамъ не нарушаетъ мертвой тишины. Какъ-то грустно и скупо-осторожно, какъ мать прикасается губами къ блѣдному лобику мертваго ребенка, посылаетъ солнце свои поцѣлуи этимъ никогда не тающимъ ледянымъ массамъ. Встрѣчаются тутъ жалкія лужайки, послѣдніе остатки цѣпкой органической жизни, и тѣ скоро исчезаютъ въ бѣлой, безконечной степи; чахнетъ былинка тростника, послѣдняя капля жизненнаго сока расходуется... Природа медленно вымираетъ. Расчетливый поселянинъ пользуется и этою скудною растительностью: онъ посылаетъ сюда свою скотинку на подножный кормъ, и нерѣдко случается, что овечка, желая достать зеленую вѣточку, укрѣпившуюся тутъ какимъ-то образомъ, скользитъ и пропадаетъ безслѣдно въ широкой трещинѣ ледника.
   И вотъ, единственному дѣтищу горделиваго богача, собственника обширныхъ земель, владѣнія котораго и вверхъ раскинулись до самыхъ облаковъ,-- выпало на долю отпраздновать цвѣтущую весеннюю пору жизни среди постоянной, вѣчной зимы. Да, когда тамъ, внизу, заиграютъ майскіе вѣтерки, станутъ наливаться почки, когда птицы начнутъ вить гнѣзда и все весело встрепенется -- Валли должна будетъ взять пастушью палку, покинуть зазеленѣвшія поля и идти въ пустыню -- въ ледники. Но вотъ и весна и лѣто прошли внизу; воютъ тамъ осенніе вѣтры, скоро и снѣгъ покроетъ долины -- Валли можетъ тогда оставить ледники, спуститься... въ объятія новой зимы, зимы пониже. Въ самомъ дѣлѣ, какъ будто и тѣло и душу ея закабалили зимѣ!..
   Изъ окрестныхъ поселянъ никто не посылалъ туда своихъ пастуховъ. Горныя пастбища они обыкновенно отдавали въ аренду шнальзерцамъ по той сторонѣ хребта, къ которымъ они были ближе, а арендаторы отправляли въ эти мѣста двухъ звѣроподобныхъ, закаленныхъ въ невзгодахъ парней. Молодцы эти обвертывались въ звѣриныя шкуры и жили тамъ, какъ отшельники, въ каменныхъ конурахъ, разстояніе между которыми было довольно порядочное. Штроммингеръ, самый зажиточный во всей деревнѣ, всегда отдававшій свои пастбища въ аренду,-- посылалъ теперь родную дочь попробовать, каково живется шнальзерскимъ пастухамъ!.. Валли и не думала жаловаться, и молча, не торопясь, сбиралась въ дорогу... Невеселый путь предстоялъ ей въ горы. Утромъ, еще задолго до восхода солнца, когда всѣ еще спали, она вышла изъ-подъ родительской кровли. Одна старушка Люккардъ, "знавшая напередъ все это по картамъ", провела съ Валли послѣднюю ночь, помогая ей укладываться; она засунула ей на прощанье букетикъ руты за ленту шляпы и захотѣла проводить ее, хоть немножко проводить. Плакала старушка, какъ будто провожала дорогаго покойника. Слѣдомъ за ними шелъ Клеттенмайеръ съ котомкой. Старый это былъ, вѣрный, работникъ Штроммингера; ему одному удалось посѣдѣть на службѣ у него -- потому только, что онъ былъ крѣпокъ на ухо и не могъ слышать руготни хозяина. Этого старика Штроммингеръ и далъ въ проводники своей дочери. Люккардъ довела Валли до тропинки, круто поднимавшейся въ гору; тутъ она попрощалась съ нею и пошла домой, чтобы успѣть приготовить завтракъ. Дѣвушка, взобравшись уже довольно высоко, остановилась и глянула внизъ, на дорогу, по которой плелась старушка. Она увидѣла ее и замѣтила, что Люккардъ вытирала слезы передникомъ... У самой Валли сердце ёкнуло и стало какъ-то мягче... Въ самомъ дѣлѣ, старушка всегда была ласкова къ ней; эта старая, слабая женщина все-таки любила Валли... Вдругъ Люккардъ оглянулась и указала ей рукой наверхъ. Дѣвушка посмотрѣла туда, куда было указано, и увидѣла въ воздухѣ что-то темное, медленно и какъ-то робко цлывшее вдоль стѣны утесовъ; казалось -- это былъ бумажный змѣй, который то падалъ, то снова тяжело поднимался, не поддерживаемый вѣтромъ... Молодой орелъ, махая подрѣзанными крыльями, летѣлъ за своей хозяйкой, но у него, какъ видно, не хватало уже силъ -- и онъ еле двигался, подскакивая и дрыгая то однимъ, то другимъ крыломъ.
   -- О, мой Ганзль! Какъ же это я забыла тебя, Ганзль!? воскликнула Валли и бросилась бѣжать на помощь къ вѣрному своему другу, выбравъ кратчайшую дорогу. Она съ легкостью серны перелетала съ камня на камень и скоро добралась до своего воспитанника. Люккардъ остановилась, поджидая Валли. Дѣвушка спустилась съ кручи и побѣжала по тропинкѣ, держа въ рукахъ орла; старушка такъ обрадовалась ей, какъ будто долго-долго не видѣла ее, а Валли стояла передъ ней, прижимая Ганзля, какъ ребенка, къ своему сердцу. Она со вчерашняго вечера уже не отдѣляла орла отъ Іосифа, думала о нихъ одновременно, и Ганзль былъ для нея теперь какъ-бы безмолвнымъ посредникомъ между ею и любимымъ человѣкомъ,-- даже больше: Валли казалось, что Іосифъ превратился въ орла, и вотъ она держитъ его въ своихъ рукахъ.
   Такъ человѣкъ, съ теплой вѣрой въ сердцѣ, творитъ, создаетъ видимый, образный символъ, чтобы приблизить къ себѣ то, что представляется ему недостижимымъ, безконечно далекимъ; онъ воплощаетъ безплотное, видитъ невидимое, и вотъ деревянный крестъ и кусокъ разрисованнаго холста становятся для него священными, чудотворными предметами. Пылкая любовь также ударяется въ символику, хватается за видимыя, реальныя явленія, когда предметъ страстной любви недостижимъ или слишкомъ отдаленъ... Валли обрѣла въ своемъ Ганзлѣ великое утѣшеніе, единственную отраду.
   -- Ну, Ганзль, идемъ! заговорила она нѣжнымъ, ласковымъ голосомъ,-- идемъ вмѣстѣ въ горы! Мы неразлучны, мы навсегда принадлежимъ другъ другу!..
   -- Ахъ! голубушка ты моя! Нельзя ему быть тамъ съ тобой, замѣтила Люккардъ:-- вѣдь онъ наверху-то съ голодухи пропадетъ... Гдѣ ты тамъ достанешь мяса? Птица эта ничего ѣсть не станетъ.
   -- Да, это такъ, произнесла Валли печально,-- но не могу-же я разстаться съ нимъ! Неужели мнѣ тамъ, на верху, въ пустынѣ, оставаться совсѣмъ, совсѣмъ одной?.. Да и дома не хочу я оставить его одного... Кто тамъ, безъ меня-то, станетъ заботиться о немъ?..
   -- Ну -- вотъ! Есть о чемъ безпокоиться! воскликнула старушка.-- Ужъ я погляжу за нимъ!
   -- Какже! Такъ онъ за тобой и пойдетъ! Тебѣ съ нимъ и не совладать.
   -- Э, полно, голубчикъ! отвѣтила наивно Люккардъ:-- ужъ коли я такъ долго за тобой ухаживала, о тебѣ заботилась -- съумѣю, значитъ, и за орленкомъ походить! Давай-ка его сюда -- вотъ я снесу его домой.
   И она протянула руки, чтобы взять Ганзля отъ Валли, однако -- сильно ошиблась. Великолѣпный пернатый звѣрь сталъ обороняться, и съ такою злобой стукнулъ старуху клювомъ, что она въ испугѣ отдернула руки и попятилась. Нечего значитъ было и думать утащить Ганзля домой.
   -- Ага -- что? радостно воскликнула Валли,-- Не хочетъ онъ со мной разставаться. Ну, была-не-была, беру его съ собой! Ужъ коли я Орелъ-дѣвка, такъ пусть и буду такой! Эхъ, Ганзль, пока мы вмѣстѣ -- всё-трынь трава!.. Послушай, Люккардъ, я дамъ ему отростить крылья... Какъ думаешь: не упорхнетъ онъ отъ меня? Вѣдь онъ тогда и самъ найдетъ чѣмъ покормиться на верху.
   -- Да ужъ бери, бери его съ собой. Я вотъ ужо пошлю къ тебѣ съ батракомъ свѣжей говядинки и солонины. Покуда самъ летать не начнетъ, ты и корми его.
   Дѣло уладилось. Валли взяла Ганзля, какъ курченка, подъ мышку и простилась съ Люккардъ. Старушка не вытерпѣла и заплакала опять горькими слезами... Дѣвушка, не оглядываясь, подымалась все выше и выше на кручу, желая догнать Клеттенмайера, который ушелъ впередъ.
   Прошло два часа -- и они добрались до Вента, крайней деревушки у самыхъ вратъ царства льдовъ. Валли поднялась на возвышенное мѣсто, уже за Вентомъ, и взглянула на Гох-Іохъ; отсюда начиналась дорога на него. Она пріостановилась, оперлась на палку и стала смотрѣть внизъ... Деревушка, которуто они только что прошли, спала еще мирнымъ сномъ; вонъ и дикое озеро видно, а вонъ -- тамъ -- послѣдніе домишки Эйтской долины... Валли поглядѣла и на Рофенскій выселокъ, который пріютился почти у подножья то надвигающагося, то отступающаго Гохфернагтскаго глетчера, и, казалось, говорилъ ему смѣло: "раздави!" -- какъ сказала она вчера отцу... И вотъ, также какъ и отецъ, Гохфернагтскій глетчеръ все отодвигалъ свою страшную стопу, словно не рѣшаясь сокрушить гнѣздо своихъ отважныхъ альпійскихъ сыновъ -- "Клёцовъ Рофенскихъ".
   Передъ Валли лежала дорога въ заоблачную пустыню, но она все стояла на одномъ мѣстѣ и глядѣла на выселокъ -- на эту послѣднюю человѣческую обитель, и вдругъ тамъ, внизу, колоколъ Вентской церкви ударилъ къ заутрени. Она видѣла, какъ изъ дверей церковнаго домика, подъ окномъ котораго утренній вѣтерокъ покачивалъ вѣточки горной гвоздики, вышелъ капелланъ, сложилъ набожно руки и скрылся въ церкви. Избушки, казалось, просыпались, открывая свои окошечки и дверца; вонъ -- и обитатели ихъ, одинъ за другимъ, выходятъ, потягиваются и, переваливаясь, направляются къ храму Божію.
   Легкокрылые ангелы, рѣя въ утренней мглѣ, подхватили осторожно дрожащіе звуки колокола и бережно понесли ихъ въ высь, въ самыя горы, -- и Валли услышала эти звуки... Ей казалось -- то былъ голосъ ребенка, молящагося вслухъ. Сладкій лепетъ младенца будитъ мать, и она просыпается... Такъ и вентскій колоколъ, чудилось ей, разбудилъ солнце: оно глянуло, и лучи его широкимъ огненнымъ снопомъ ударили по верхушкамъ горъ, воспламенили ихъ, а тамъ, на востокѣ., сверкали уже вѣнцы другихъ вершинъ. Мгла, почти непроницаемая, вдругъ превратилась въ мрачно-синюю пелену: лучи становились все шире и ярче, и вотъ, наконецъ, солнечный ликъ всталъ надъ великанами, окутанными облачнымъ одѣяніемъ,-- всталъ во всемъ своемъ лучезарномъ величіи, и привѣтливо улыбнулся землѣ.
   Горы сбрасывали свои легкія туманныя одежды и, обнажившись, предавались нѣгѣ въ волнахъ свѣта. Тамъ, на страшной глубинѣ, внизу, ворочались и колыхались какъ бы густые клубы дыма -- словно туда устремилась, ища убѣжища, вся масса облаковъ. А высоко въ воздухѣ стояли свистъ и шумъ, точно это звучали хвалебныя пѣсни, и земля тихо роняла слезы блаженства послѣ сладкаго пробужденія, подобно дѣвственницѣ-невѣстѣ въ день желанной сватьбы. Эти слезы росинки трепетали и сверкали на травѣ, на зеленыхъ вѣткахъ, на распускающихся почкахъ... Все возликовало -- и на землѣ и надъ землей! Ослѣпительно-яркій лучъ солнца радостно сверкнулъ въ большихъ глазахъ серны, забравшейся на высокій утесъ, а тамъ внизу, въ долинѣ, уже весело порхаетъ надъ нивой жаворонокъ, и льется его звонкая пѣсенка.
   Валли не могла оторвать глазъ отъ этой громадной, блестящей картины пробужденія природы, въ ея цѣломудренной утренней красотѣ, и только часть этой картины доступна была кругозору. Молодой орелъ, не покидая плеча дѣвушки, распростеръ крылья, какъ будто хотѣлъ привѣтствовать солнце. А въ Вентѣ все уже ожило; благодаря яркой зарѣ, Валли ясно могла различить и дѣвушекъ, и парней; она даже видѣла, какъ тамъ, у колодца, они обмѣнивались поцѣлуями. Изъ домовыхъ трубъ вылетали маленькіе бѣловатые клубы дыма, которые таяли и вдругъ совершенно пропадали въ ясной весенней лазури; -- такъ и въ дупгѣ счастливца недолго живетъ печальная думка -- зашевелится она и разомъ исчезнетъ безслѣдно. На церковной площадкѣ столпились крестьяне въ праздничныхъ курткахъ; у нѣкоторыхъ изъ нихъ уже дымились трубочки въ серебряной оправѣ. Былъ Духовъ день, а потому всѣ были веселы, радостны, -- вѣдь можно погулять, отдохнуть отъ работы! О, святой день! И такимъ же свѣтлымъ, чудеснымъ навѣрно былъ онъ тогда, когда Духъ Господень сошелъ на учениковъ, озаривъ ихъ божественнымъ лучомъ свѣта, дабы разошлись они по всему лицу земли и стали бы повсюду возвѣщать евангеліе любви, проповѣдывать любовь эту пламеннымъ, широкоотверстымъ, ожившимъ сердцамъ... Съ весною земли явилась и весна человѣчества -- Религія Любви.
   Для дѣвушки, очутившейся на высотѣ облаковъ, ничего этого не существовало: для нея не было ни Духова дня, ни откровенія любви. Никто краснорѣчиво не возвѣщалъ ей животворящей евангельской правды, и евангеліе оставалось для нея книгой на непонятномъ языкѣ, безплоднымъ зерномъ, по которому не скользнуло ни одного живительнаго теплаго луча и заглохло оно въ сердцѣ, не пустивъ ростка. Бѣлый Голубокъ не спустился къ ней изъ бездонной небесной синевы... Нѣтъ, единственнымъ вѣстникомъ любви и мира былъ для нея пернатый хищникъ, преспокойно сидѣвшій теперь на ея плечѣ. Но вотъ Валли очнулась; ея мечты и грезы улетѣли; бросивъ прощальный взглядъ внизъ, на веселенькую картину деревушки, она отвернулась и пошла, поднимаясь все выше и выше, къ безмолвнымъ, снѣжнымъ полямъ Гохъ-Іоха...
   

IV.
Дочь Мурцоля.

   Цѣлыхъ пять часовъ поднималась она, проходя то полями пахучихъ альпійскихъ травъ, то снѣжными равнинами, гдѣ.нога глубоко вязла, то широкими моренами {Моренами называются валы изъ груды обломковъ и камней, обваливающихся съ горъ на поверхность ледника. Они тянутся во всю длину его по краямъ, а нерѣдко и по срединѣ -- и даже въ нѣсколько рядовъ.}. Ночь проведенная безъ сна, тяжелая дорога -- истомили дѣвушку, и она почти теряла надежду добраться до цѣли своего путешествія. Валли чувствовала, какъ у нея дрожали и руки, и ноги... Въ самомъ дѣлѣ, вести пятичасовую борьбу, спасая свою жизнь, съ этой сурово-непреклонной, коварной горой -- чего нибудь да стоило. Крупныя капли пота выступили на лбу ея, и вдругъ, словно по взмаху жезла волшебника, передъ Валли встала облачная стѣна... Пришлось обойдти крайнюю скалу, которая заслоняла солнце. Валли обошла ее и сразу попала въ море густаго тумана. Струя ледянаго воздуха рѣзнула по лицу ея и стерла съ него потъ. Что ни шагъ -- то нога скользила... Зеркально-гладкая равнина лежала передъ ней: Валли была на льду, на Мурцолльскомъ глетчерѣ, на самой вершинѣ Гохъ-Іоха. Здѣсь, несмотря на снѣгъ и камни, кое-гдѣ пробивалась еще тощая травка; но далѣе, кругомъ блестѣли синеватыя ледяныя разсѣлины и бѣлѣли снѣжныя поляны, дѣвственно-чистыя, никѣмъ еще не тронутыя въ этомъ году. Тутъ царила глубокая зима. Холодъ прохватилъ Валли; дрожь пробѣжала по ея тѣлу... Вотъ оно -- преддверіе къ ледяному замку Мурцолля! Въ Эцтской долинѣ много ходитъ преданій объ этомъ замкѣ, въ которомъ обитаютъ "блаженныя дѣвы". Бывало, въ длинные зимніе вечера, когда на дворѣ свирѣпѣла мятель и разгуливалась вьюга, Люккардъ разсказывала маленькой Валли объ этихъ чудныхъ обитательницахъ Мурцолльскаго дворца. Изъ разсѣлинъ въ ледяныхъ стѣнахъ и зіяющихъ пропастей на дѣвушку повѣяло теперь давно-забытыми страхами дѣтства, какъ будто тутъ дѣйствительно владычествовалъ страшный горный духъ, которымъ старая Люккардъ частенько стращала дѣвочку, когда та капризничала и не хотѣла ложиться спать.
   Валли молча подвигалась впередъ. Глухой Клеттенмайеръ остановился наконецъ у приземистой избушечки, сложенной изъ камней, съ низко-нахлобученной крышей. Избушечка эта имѣла тяжелую деревянную дверцу и нѣсколько короткихъ щелей вмѣсто окошекъ. Внутри два законченные камня замѣняли очагъ; постелью служилъ ворохъ полусгнившей соломы. Тутъ проживалъ прежде шнальзерскій пастухъ, а теперь въ этой каменной хижинкѣ, самой худшей изъ всѣхъ, пришлось поселиться Валльбургѣ Штроммингеръ.
   Валли даже и не поморщилась при видѣ такого жалкаго, печальнаго пріюта -- она вообще была не избалована. Ссылка въ такую глушь не могла сломить стойкую дѣвушку, поколебать ея мужество; однако Валли совершенно изнемогла тѣломъ... То, что перенесла она со вчерашняго дня -- превышало даже ея необычайную тѣлесную силу. Она машинально помогала Клеттенмайеру, котораго Люккардъ, ради Валли, нагрузила всякимъ добромъ, устроить поудобнѣе постель и вообще хоть сколько-нибудь украсить неприглядное, печальное жилище. Дѣвушка не-хотя вмѣстѣ съ нимъ поѣла того, что ей на дорогу дала старушка. Клеттенмайеръ, видя какъ она блѣдна, жалостливо проговорилъ:
   -- Ну, вотъ, покушала и слава Богу, а теперь прилегла бы ты, да заснула малость. Надо это. Притащуко я тебѣ снизу дровишекъ, да чтобъ на нѣсколько дней хватило, ну, а тамъ и пойду. Домой-то надо пораньше придти, потому отецъ твой крѣпко на крѣпко приказалъ мнѣ сегодня же быть дома.
   Тутъ онъ вытряхнулъ свѣжую солому изъ мѣшка, который притащилъ съ собой. Валли, съ полузакрытыми глазами, тяжело опустилась на эту новую для нея постель и съ чувствомъ признательности протянула руку глухому старику.
   -- Ты спи, я не стану тебя будить, сказалъ старикъ, -- и если будешь спать, когда я приду съ дровами, то лучше мнѣ теперь съ тобой попрощаться. Ну, прощай! Здорова будь и ничего не бойся. Жалко мнѣ тебя... то есть одну-то на экой вышинѣ... А зачѣмъ отца не послушалась?...
   Послѣднія слова Клеттенмайера были для Валли одними звуками, потому что она уже задремала. Старикъ вышелъ изъ избушки, жалостливо покачивая головой. Дѣвушка крѣпко заснула. Тяжело и какъ-то тревожно вздымалась ея грудь... Да, человѣка и во снѣ свѣжее и пережитое горе продолжаетъ давить, какъ обрушившійся камень. Валли снился отецъ. Онъ тащилъ ее за волосы въ церковь... "Вотъ, если бы у меня былъ ножъ", думала она: "я-бы рѣзнула имъ по волосамъ и освободилась-бы..." Вдругъ, откуда ни возьмись -- явился Іосифъ: разъ -- махнулъ онъ ножемъ и концы косъ остались въ рукахъ отца, а она убѣжала, и пока Іосифъ возился съ нимъ, вскарабкалась на край обрыва Солнечной площадки, чтобы кинуться въ Ахъ. Поглядѣла въ глубь -- и ей страшно сдѣлалось, раздумала она, а тутъ опять отецъ совсѣмъ близко, возлѣ нея... Валли съ отчаянья прыгнула въ бездну, летѣла, летѣла -- и все не могла достать дна... Вдругъ ей почудилось, что снизу подхватила ее струя воздуха и понесла наверхъ... Все выше и выше летитъ она -- и вотъ, наконецъ долетаетъ до самой верхушки Мурцолля. Какъ бы только удержаться прямо, въ страхѣ думаетъ Валли и, подобно кораблю, не знающему куда пристать, никакъ не можетъ найти за что бы ей ухватиться на скалѣ... Страшный вихрь подхватилъ ее снова, и она напрасно только цѣпляется за голую стѣну. Черныя грозовыя тучи клубились вокругъ снѣжной вершины, которая казалась какимъ-то блѣднымъ привидѣніемъ. Огненныя змѣи извивались по этимъ чернымъ клубамъ, чуть не задѣвая Валли, и вдругъ разразился такой громовый ударъ, что вся гора дрогнула... Валли опять закрутило, какъ оторванный листокъ, и она боялась только, какъ бы вихрь не перевернулъ ее, -- она сознавала, что упади она -- и не миновать ей тогда бездны. Нужно было выгибаться, вертѣться, выпрямляться, чтобы не потерять равновѣсія, словомъ -- какъ челнокъ бороться съ волнами въ этомъ бурномъ воздушномъ океанѣ. Бѣшеный вихрь внезапно подкосилъ ей ноги; Валли, почувствовавъ, какъ голова перетягиваетъ ее, хотѣла закричать, просить пощады у бури, грома, у темной ночи, черныхъ тучъ -- и совершенно онѣмѣла отъ ужаса... Вдругъ ее что-то удержало; она почувствовала подъ ногами нѣчто твердое... Не попала-ли она въ ущелье?.. Нѣтъ, это охватили ее колоссальныя каменныя руки! Молнія разорвала тучу и изъ громадной прорѣхи выглянуло и наклонилось надъ Валли широкое каменное лицо великана. Это былъ старчески-темный ликъ самого Мурцолля. Сосны и ели, покрытыя снѣгомъ, замѣняли ему волосы; двѣ круглыя льдины были вмѣсто глазъ, а сѣдой мохъ украшалъ его подбородокъ. Пушистыя брови отличались удивительною бѣлизной. Лобъ его былъ увѣнчанъ серповиднымъ мѣсяцемъ, который мягко освѣщалъ блѣдное старческое лицо; ледяныя очи слабо мерцали въ синеватомъ лунномъ сіяніи. Старикъ устремилъ на Валли холодные, прозрачные, глубокіе глаза, и взглядъ этотъ заморозилъ выступившія отъ страха капли пота на ея лбу; слезы замерзали на щекахъ и, скатываясь, падали слегка звеня, какъ стеклянныя буски. Каменныя уста Мурцолля коснулись губъ дѣвушки, прижались къ нимъ, и, послѣ долгаго поцѣлуя, разгорячились, стали влажными; вокругъ нихъ зацвѣли альпійскія розы; а когда онъ снова взглянулъ на Валли -- изъ ледяныхъ очей его потекли ручьи по мшистымъ усамъ и бородѣ... Небо прояснилось, весной повѣяло вдругъ въ ночной тиши. Мурцолль зашевелилъ оттаявшими губами -- и раздались звуки, напоминающіе отдаленный гулъ летящихъ въ бездну лавинъ... Онъ заговорилъ:
   -- Ты отвержена отцомъ. Я хочу чтобъ ты была моею дочерью, потому что холодный камень скорѣе способенъ разчувствоваться, чѣмъ зачерствѣлое сердце человѣка. Ты мнѣ пришлась по душѣ; ты также закалена, какъ и я! И въ тебѣ я вижу то же вещество, изъ котораго созидаются скалы... Что-жъ, хочешь быть моей дочкой?..
   -- Хочу, произнесла дѣвушка и прижалась къ каменной груди своего отца.
   -- Воть, и оставайся у меня, брось совсѣмъ людей! Вѣдь у нихъ тамъ вѣчная борьба, а здѣсь -- вѣчный миръ, покой...
   -- А Іосифъ?.. Но вѣдь я крѣпко люблю его, проговорила Валли.-- Неужели-же онъ никогда не будетъ моимъ?..
   -- И его брось, отвѣтилъ старый глетчеръ.-- Тебѣ не слѣдуетъ его любить: онъ все охотится за дикими козами -- и дочери мои поклялись погубить его. Пойдемъ-ка со мной къ нимъ: онѣ сейчасъ убьютъ въ тебѣ сердечко, и безъ него ты славно заживешь тутъ, скорѣе привыкнешь къ нашему вѣчно-мирному царству!..
   И онъ увлекъ ее и понесъ по громаднымъ, высокимъ комнатамъ и длинными-длинными галлереями. Вотъ достигли они большой залы, прозрачной какъ хрусталь и ярко-освѣщенной солнцемъ; лучи его тамъ и сямъ дробились на милліоны радужныхъ огоньковъ; за хрустальными стѣнами видно было, какъ тамъ что-то двигалось -- словно и небо и земля слились во-едино. Дѣвушки, ослѣпительно бѣлыя какъ первый снѣгъ, въ туманныхъ покрывалахъ, играли въ этой залѣ съ дикими сернами. Весело даже было глядѣть, какъ онѣ мчались въ перегонку съ этими четвероногими горными скакунами, задѣвая и поддразнивая другъ дружку. Это и были дочери Мурцолля -- "блаженныя дѣвы" Эцтской долины. Когда отецъ ихъ поставилъ Воли на совершенно-зеркальный полъ -- онѣ окружили гостью и стали глядѣть на нее съ большимъ любопытствомъ. Дѣвушки эти, всѣ до одной, были ангельски-прекрасны, удивительно бѣленькія, съ румяными щечками; но когда Воли всмотрѣлась хорошенько, то ужаснулась, увидѣвъ у всѣхъ у нихъ ледяные глаза, такіе же какъ у самаго Мурцолля; она замѣтила, что не кровь румянила имъ щеки и губки, а просто -- краска альпійскаго розана, и почувствовала, какъ отъ нихъ, этихъ снѣжныхъ фигуръ, вѣяло холодомъ...
   -- Желаете принять ее? обратился Мурцолль къ дочерямъ.-- Я люблю ее. Она сильная, твердая дѣвушка, точно каменная. Пусть она будетъ вамъ сестрой!
   -- Да, она хороша, отозвались дѣвы,-- у ней и глаза такіе же какъ у серны... Но намъ извѣстно, что кровь-то у этой дѣвушки горяча -- и къ тому же она влюблена въ охотника!..
   -- Ничего! Вы вотъ положите ей руки на грудь, ну, и замерзнетъ тамъ сердце, и любовь вся выморозится, и станетъ она тогда такой же блаженной, какъ и вы!..
   Повинуясь отцовскому приказу, всѣ дѣвы кинулись къ ней такъ стремительно, что Валли показалось, будто на нее налетѣла снѣжная буря... Онѣ протянули къ ея груди безжизненно-холодныя, бѣлыя руки,-- и Валли почувствовала, какъ стало сжиматься ея сердце и все тише, медленнѣе постукивать... Не вытерпѣла она -- оттолкнула "блаженныхъ дѣвъ" и воскликнула:
   -- Прочь! Я не хочу быть такой блаженной, я хочу -- Іосифа!..
   -- Если ты опять пойдешь къ людямъ -- мы постараемся, чтобы Іосифъ разбился, и сбросимъ его тогда вмѣстѣ съ тобою въ пропасть! пригрозили бѣлоснѣжныя дѣвы.-- Слушай: тотъ кому удалось увидѣть насъ -- не жилецъ тамъ, внизу, между людьми!..
   -- А, коли такъ, бросьте же меня въ пропасть, только оставьте мнѣ сердце, любовь мою оставьте! Я все готова вытерпѣть, но любви не отдамъ!..
   Въ порывѣ отчаянья она крѣпко охватила одну изъ "блаженныхъ дѣвъ", желая побороть ее -- и вдругъ хрупкая бѣлая фигура разломалась въ ея объятіяхъ: въ рукахъ Валли отталось только по комку таявшаго снѣга.
   И опять стало темно... Оглянулась Валли и видитъ -- стоитъ она на голомъ утесѣ. Рѣзкій вѣтеръ хлещетъ ей въ лицо ледяными иголками -- и ужъ нѣтъ "блаженныхъ дѣвъ"... Бѣлые клубы тумана бѣснуются вокругъ нея въ какой-то дикой пляскѣ, и высоко надъ ея головой смотритъ изъ-за тучъ блѣдный ликъ Мурцолля... Вотъ опять загудѣлъ онъ, обращаясь къ ней:
   -- А! Ты противъ людей и боговъ забунтовала?.. Да будутъ враждебны тебѣ и небо, и земля!.. Горе тебѣ!..
   И все разомъ пропало -- Валли проснулась. Въ щели избушки, посвистывая, дулъ холодный вечерній вѣтеръ. Дѣвушка протерла глаза; сердце въ груди ея все еще трепетало отъ такого страннаго сновидѣнія; она долго не могла очнуться,-- и передъ ея глазами, не смотря на убогую обстановку избушки, все еще мелькали таинственно-чудные образы... Какой-то непонятный страхъ продолжалъ тревожить Валли: и сонъ, и дѣйствительность ужасали ее... Она вскочила и невольно кликнула Клеттенмайера, затѣмъ вышла изъ избушки чтобы посмотрѣть, гдѣ онъ.
   Прекрасный, свѣтлый былъ вечеръ; солнце садилось, туманъ исчезъ, но начиналъ дуть рѣзкій верховой вѣтеръ. Валли бѣгала, искала глухаго старика, который уже отправился домой, оставивъ ей добрую вязанку сосновыхъ дровъ. Она вспомнила тутъ, какъ онъ говорилъ ей, что не станетъ ее будить, а только притащить дрова, и уйдетъ. Такъ онъ и сдѣлалъ. Она спала, онъ оставилъ ею спящею... одну... Не хорошо это съ его стороны, даже -- жестоко! Проснуться -- и кругомъ ни души!.. Какъ тихо, пусто, безотрадно здѣсь!.. А вѣдь, пожалуй, шесть часовъ уже есть! пора, значитъ, коровъ подоить. Вотъ теперь навѣрно тамъ, дома, умныя коровушки посматриваютъ на дверцу хлѣва и думаютъ: что же это хозяйка не идетъ и не несетъ хлѣбца съ солью?.. А хозяйка-то, одна-одинешонька, вонъ гдѣ -- на самомъ верху, и сидитъ сложа руки... Кругомъ тишина непробудная, ширь и высь необъятная... О, ты, мертвая тишь! О, противное бездѣлье!..
   Валли не могла понять, что съ ней; такъ ей было жутко-жутко одной, совсѣмъ одной. Она вскарабкалась на выдавшуюся каменную глыбу, чтобы посмотрѣть вдаль. Въ аломъ заревѣ заката представилась ей невиданная, необъятная картина. Тирольскія горы всѣ были видны, какъ на картинкѣ. Вонъ тамъ, на далекомъ горизонтѣ, онѣ такія маленькія; а потомъ, чѣмъ ближе сюда, становятся все больше и больше, и ужъ тутъ -- просто давятъ своей громадой, своимъ безмолвнымъ величіемъ. Среди этихъ великановъ разбросаны зеленыя плоскогорья, которыя мирно покоятся тамъ, какъ въ родительскихъ объятіяхъ. Дѣвушкой овладѣла неизъяснимая тоска: она загрустила о родномъ уголкѣ, о тѣхъ лугахъ, которые теперь (вотъ она видитъ ихъ!) заволакиваются тихими вечерними сумерками. Солнце совсѣмъ скрылось, разбросавъ по небосклону на лиловыя облака ярко-алыя и золотыя лепты. Блѣдный ликъ луны все свѣтлѣлъ и свѣтлѣлъ, какъ будто старался побороть свѣтъ догорающаго дня. Ночь уже окутала долины свомъ чернымъ покровомъ, изъ складокъ котораго мѣстами начали выскакивать и мигать чуть замѣтные огоньки -- "земныя звѣздочки". Теперь тамъ, внизу, всѣ дѣвушки-работницы полегли спать. И хорошо имъ подъ надежной, теплой кровлей родительскаго дома; онѣ могутъ беззаботно покоиться среди любимой семьи... Пожалуй, съ просонья, онѣ еще прислушиваются къ пѣсенкѣ своего милаго, которая раздается за окошечкомъ, занавѣшеннымъ кускомъ пестраго ситца.
   Да, и только одна Валли заброшена въ эту глушь, отринута, оставлена на произволъ судьбы; помощи не откуда ей ждать, а ужасовъ тутъ много... Только у нея одной такой жалкій пріютъ; изъ щелей въ крышѣ избушки вѣтеръ такъ и свиститъ...
   -- Ахъ, отецъ, отецъ! какъ могъ ты поступить такъ со мной?!. громко воскликнула она.
   Ночной вѣтеръ завывалъ вдали, свистѣлъ надъ ея головой... Другаго отвѣта не было.
   Душа поднималась все выше и выше. Золотыя ленты на западѣ, казалось, теряли свою позолоту, какъ будто онѣ были изъ желтой мѣди. И небо тамъ становилось темнѣе. Горы сливались въ одну массу и росли, вытягивались въ сумракѣ ночи. Ближайшій сосѣдъ Валли -- великанъ Зимилаунъ -- хмурился, грозно поглядывая на нее.
   Хмурились и другіе гиганты, бросая на Валли угрожающіе взгляды. Казалось, имъ крѣпко не нравилось, что она осмѣлилась наблюдать ихъ житье-бытье ночью, подслушивать ихъ каменныя рѣчи. Теперь великаны притихли, какъ будто появленіе дѣвушки заставило ихъ умолкнуть, притаиться... Такъ внезапно умолкаетъ оживленная бесѣда въ кружкѣ заговорщиковъ, когда въ средѣ ихъ появляется незнакомая личность. И вотъ, слабое человѣческое существо дерзнуло придти сюда! Валли стояла одна посреди безмолвнаго, мертваго, ледянаго царства, въ этой недоступной выси, вдали отъ всего живаго; грозныя облака, да грозно-нѣмые глетчеры -- вотъ ея настоящіе собесѣдники. "Да, совсѣмъ ты теперь одна-одинешенька въ Божьемъ мірѣ!" проговорилъ въ ней чей-то голосъ -- и Валли стало такъ страшно-страшно въ этомъ одиночествѣ... "Погибну я здѣсь, погибну!" мелькнуло въ ея головѣ... Ей казалось, что она затеряется въ этомъ громадномъ пространствѣ, пропадетъ безслѣдно... Въ отчаяніи она протянула руки къ скалистой стѣнѣ, стала цѣпляться за камни и, наконецъ прижалась грудью къ холодной твердой глыбѣ, чтобы успокоить трепетавшее, испуганное сердце.
   Что-то странное совершилось въ ней въ это мгновеніе: Валли не могла дать себѣ отчета, что именно она ощутила; но ей показалось, что камень, къ которому она прижала свое юное, пылкое, буйное сердце -- отвѣтилъ ей, таинственно повліялъ на нее, потому что съ этой минуты она сдѣлалась суровой, нечувствительной, жесткой какъ будто и на самомъ дѣлѣ стала дочкой старика Мурцолля.
   

V.
Люккардъ.

   Прошла цѣлая недѣля и, наконецъ, пастухъ привелъ стадо. Взглянувъ на Валли, онъ почти испугался -- такой у нея былъ разстроенный видъ.
   -- Отецъ велѣлъ спросить тебя, сказалъ пастухъ,-- не довольно-ли тебѣ сидѣть тутъ, на верху, и не хочешь ли ты быть послушною дочерью?
   Дѣвушка сквозь стиснутые зубы отвѣтила:
   -- Скажи ты отцу: лучше дамъ я себя орлу расклевать, чѣмъ хоть что-нибудь сдѣлаю по желанію того, кто прогналъ меня сюда!
   Этотъ отвѣтъ прекратилъ пока переговоры между отцомъ и дочерью.
   Валли, увидѣвъ вокругъ себя небольшое стадо изъ овецъ и козъ (крупной скотинкѣ пришлось бы голодать тутъ), пріободрилась, какъ бы ожила и перестала страшится окружающей пустыни. Теперь она была уже не одна: есть за кѣмъ посмотрѣть, есть о чемъ позаботиться; полно сидѣть сложа руки. Положимъ, и до этого, молодой орелъ, какъ вѣрный другъ, не покидалъ ее, но онъ не могъ дать дѣвушкѣ никакого дѣла, а праздность доводила ее чуть не до отчаянія; къ тому же, мрачнымъ думамъ, при безлюдьѣ, было больше простора и власти надъ сердцемъ. Мало по малу Валли привыкла къ одиночеству, не замѣчала его -- и оно даже полюбилось ей. Жизнь среди людей, повседневная суета, всякія дрязги, мелкія и крупныя стѣсненія гнетутъ вольнолюбивую душу, претятъ широкой натурѣ. Тутъ-же, подъ самымъ небомъ, свободной, отважной дикаркѣ Валли было хорошо, просторно: воля безграничная, кругомъ -- ни души, некому прекословить, никто не станетъ здѣсь перечить ей,-- и она, какъ единственное существо, одаренное сознаніемъ, мыслью, считала себя владычицей этого необъятнаго, тихаго царства,-- царицей, возсѣдавшей на высоко-вознесенномъ тронѣ, вдали отъ всего міра. И вотъ, Валли, съ высоты этого трона, начала поглядывать съ нѣкоторымъ состраданіемъ и презрѣніемъ на жалкій людской муравейникъ. Тамъ, далеко внизу, двуногіе муравьи возятся, мечутся туда и сюда, съ единственною цѣлью заполучить лишній грошъ, ведутъ счеты, обсчитываютъ другъ друга... Она уже не ощущала теперь тоски, не грустила о родномъ уголкѣ -- напротивъ, ей стало противно думать о немъ. На землѣ идетъ вѣчная борьба -- и сколько тамъ страданій, преступленій!.. Да, старикъ Мурцолль говорилъ ей во снѣ правду: тутъ, на вершинѣ, среди чистѣйшаго снѣга и льда, въ неиспорченномъ воздухѣ, царилъ миръ и никакое тлетворное дыханіе не могло проникнуть въ эту дѣвственную пустыню, съ ея могучими великанами. Величаво-спокойные контуры горъ на первыхъ порахъ пугнули Валли, но теперь она начинала понимать все ихъ величіе -- и чувствовала, какъ душа ея воспарила высоко надъ оставленнымъ внизу муравейникомъ. Но... тамъ остался одинъ, только одинъ, которымъ она дорожила, и онъ попрежнему былъ великъ для нея и прекрасенъ -- это былъ Іосифъ, убившій медвѣдя, витязь Георгій, лучезарный образъ котораго являлся ей во снѣ. Что-жь, вѣдь Іосифъ, какъ и она, ведетъ жизнь не въ долинахъ, а все больше въ горахъ; и на какихъ только не перебывалъ онъ вершинахъ, куда другіе охотники и не дерзали взобраться! Онъ бьетъ сернъ на самыхъ крутыхъ утесахъ, ему неизвѣстно чувство страха -- ни тамъ, гдѣ пропасти, ни тамъ, гдѣ ходятъ тучи. Іосифъ -- первый силачъ, отважнѣе его нѣтъ; такъ и Валли: первая силачка, самая отважная дѣвушка. Во всей тирольской странѣ только она одна была ему подъ пару -- и для нея не было болѣе достойнаго мужа, чѣмъ Іосифъ. Лучшей парочки, право, и не подобрать: оба они горные великаны! И что можетъ быть у нихъ общаго съ мелюзгой, которая возится тамъ внизу?
   И такъ, Валли, живя въ совершенномъ одиночествѣ ради своего милаго, ждала только дня, когда исполнится завѣтное ея желаніе, а такой день "непремѣнно настанетъ"!.. Будучи увѣрена въ этомъ, она не отчаявалась и терпѣливо все переносила.
   Вотъ и лѣто прошло; зимой повѣяло въ долинахъ, уже явились грозные предвѣстники ея -- бури и снѣжныя мятели; скоро Валли надо будетъ сойдти внизъ, туда, гдѣ все представлялось ей теперь чѣмъ то давно забытымъ, чуждымъ... Ухъ, страшно даже и думать объ этомъ! Право, лучше было бы остаться тутъ, засѣсть въ какую нибудь глубокую трещину въ ледникѣ и вести жизнь дикой медвѣдицы, чѣмъ опять мучиться въ душной коморкѣ, слушать надоѣдливое пѣнье веретена, видѣть грозное лицо отца, смотрѣть на гадкаго жениха и жить среди ехидныхъ бабъ и батраковъ, замуровавшись въ домикѣ, окруженномъ высокимъ заборомъ изъ снѣга, такъ что изъ него бывало и выбраться нельзя въ продолженіе цѣлыхъ недѣль.
   Дни шли, близилось это время, и на сердце Валли наваливался тяжелый камень: мысль о домашней тюрьмѣ все сильнѣе и глубже возмущала ее. Но., за нею никто не являлся -- точно тамъ внизу и забыли о ней. А тутъ начались холода, погода портилась, дни умалялись, ночи стали длиннѣе -- и въ одну изъ мятелей пропали безслѣдно двѣ овечки; остальной скотинкѣ почти нечего было уже ѣсть, да и вообще пришло то время, когда обыкновенно стада оставляютъ горныя пастбища. Раздѣливъ съ Ганзлемъ послѣдній кусокъ сыра, Валли сказала своему товарищу: "Насъ хотятъ, видно, уморить здѣсь голодухой"... и невольный ужасъ овладѣлъ ею. Здоровая, цвѣтущая дѣвушка была возмущена этою страшною мыслью. Но какъ быть? Оставить стадо на произволъ судьбы и отправиться безъ провожатаго искать дороги домой? Допустить погибнуть здѣсь неповиннымъ козамъ и овечкамъ?.. Ну, нѣтъ, она не сдѣлаетъ этого: стоять такъ стоять ужь до конца -- или пасть, какъ падаетъ на полѣ битвы честный военачальникъ вмѣстѣ съ своимъ отрядомъ. А не пойдти ли ей самой со стадомъ по ледникамъ, занесеннымъ снѣгомъ? Растерять козъ, овецъ или видѣть, какъ онѣ станутъ исчезать на глазахъ -- нѣтъ, нельзя, нельзя! И такъ, оставалось одно -- ждать.
   И Валли дождалась: за ней пришелъ батракъ. Было мрачное осеннее утро; густой туманъ мѣшалъ что либо разсмотрѣть на аршинномъ разстояніи; скотинка ёжилась отъ стужи и скучивалась въ загонѣ, а Валли, цѣпенѣя, сидѣла у жалкаго очага. Прежде ее пугала мысль умереть тутъ вмѣстѣ съ козами и овцами -- умереть медленною голодною смертью; теперь она не менѣе ужасалась при мысли идти домой... Что же хуже: погибнуть здѣсь, оставшись у втораго отца, угрюмаго Мурцолля, или отправится къ первому?.. Она колебалась.
   Батракъ нарушилъ молчаніе:
   -- Отецъ велѣлъ сказать тебѣ, чтобы ты и на глаза ему не попадалась, коли не хочешь исполнить его приказанія. И еще велѣлъ сказать, что жить ты будешь вмѣстѣ со скотницами, потому онъ клятву далъ, чтобы ты въ домъ ни ногой!
   -- Вотъ это ладно! произнесла Валли, и грудь ея свободнѣе вздохнула.
   Работникъ слегка вытаращилъ глаза.
   Дѣвушка стала собираться въ дорогу. Камень свалился съ ея сердца... Ее избавили отъ совмѣстнаго житья съ ненавистными ей людьми; она пріютится гдѣ нибудь въ хлѣвѣ... Отецъ, думая наказать ее, дѣлаетъ ей благодѣяніе: поселившись внѣ дома, она спокойно можетъ предаваться своимъ думамъ, мечтать хоть цѣлый день, а если поговорить захочется -- отчего же и не поболтать съ Люккардъ: старуха такая добрая, такъ ласкова къ ней... А вѣдь только тамъ, въ гостяхъ у Мурцолля, когда ей пришлось остаться совсѣмъ одной, она въ первый разъ подумала о преданной ей Люккардъ, оцѣнила ее, и ужъ отецъ не отниметъ у нея этого послѣдняго утѣшенія.
   Валли даже развеселилась и живо стала приготовляться къ возвращенію. Страхъ при мысли о непріятной совмѣстной жизни съ отцомъ -- прошелъ, и она уже мечтала, тихо радуясь, о томъ, какъ возликуетъ старушка, когда воспитанница ея вернется къ ней. Хоть одна-то душа есть тамъ, внизу, которая будетъ ей рада!.. Дѣвушкѣ и это было отрадно.
   -- Идемъ, Ганзль! обратилась она къ орлу, когда все было готово. Ганзль, насупившись, съ взъерошенными перьями, сидѣлъ у очага.-- Идемъ опять къ нашей Люккардъ!
   -- Да ужь старуха-то больше не у насъ, замѣтилъ батракъ.
   -- Какъ такъ! Гдѣ жъ она?..
   Валли почти съ испугомъ взглянула на него.
   -- А хозяинъ выгналъ ее.
   -- Выгналъ ее -- Люккардъ?! воскликнула дѣвушка.-- Да за что же?..
   -- А вотъ, не могла она поладить съ Гельнеровымъ-то Викентіемъ. Теперь онъ у насъ, значитъ, большакомъ въ домѣ.
   Работникъ проговорилъ это равнодушнымъ тономъ, потомъ свиснулъ и взвалилъ себѣ на спину котомку съ вещами Валли.
   Дѣвушка поблѣднѣла.
   -- Гдѣ же она теперь?..
   -- Да тамъ -- у старухи Аннемидель, въ Винтершталѣ.
   -- Когда это было?
   -- Ну, недѣль этакъ съ десятокъ прошло. И горевала же старуха -- н-да! Просто вотъ идти даже не могла... Страхъ-то колѣнки ей такъ и подкашиваетъ. Если бы Клеттенмайеръ и Нацци ее не подхватили -- упала-бы... При всей это деревнѣ было, и всѣ видѣли, какъ онъ ее вытурилъ.
   Блѣдная, неподвижная, тяжело дыша, стояла Валли, и какъ только батракъ замолчалъ -- схватила свой посохъ, стоявшій у стѣнки, взяла орла на плечо и вышла изъ избушки.
   -- Впередъ! крикнула она работнику рѣзкимъ голосомъ.-- Поворачивайся!
   Маленькое стадо живо было собрано, молочная посуда уложена -- и все тронулось въ путь. Валли шла молча. Мускулы лица ея были страшно напряжены, губы сжаты, а сдвинутыя густыя брови образовали грозную складку, хорошо напоминавшую отца. Дѣвушка быстро шагала впереди стада; крѣпкія ноги ея оставляли глубокіе слѣды по снѣгу, и чѣмъ ниже она спускалась, чѣмъ все болію и болѣе прибавляла шагу, такъ что батракъ съ козами и овцами еле поспѣвалъ за ней. Тамъ, гдѣ спускъ былъ слишкомъ крутъ, Валли съ размаха всаживала желѣзный наконечникъ посоха въ землю и молодецки прыгала внизъ. Только одинъ Ганзль и могъ слѣдовать за ней, перелетая широкія трещины и зіяющія бездны. Частенько случалось, что работникъ и стадо совсѣмъ пропадали гдѣ-то въ туманѣ, тогда Валли пріостанавливалась на минутку, ждала пока они снова покажутся; батракъ указывалъ ей путь -- и она опять устремлялась впередъ, не зная устали, какъ будто летѣла спасать человѣка отъ неминуемой смерти.
   Но вотъ выбрались они изъ области снѣга. Вонъ и Вентъ уже видѣнъ внизу... Та же картина представилась ей, какъ шесть мѣсяцевъ тому назадъ, когда она отправлялась въ горы, но теперь картина эта, неосвѣщенная лучами майскаго солнца, была такой тусклой въ мертвяще-осеннемъ холодномъ воздухѣ. Работникъ посовѣтовалъ отдохнуть въ Вентской деревушкѣ, но Валли не соглашалась на это, хотя онъ и увѣрялъ, что сами они и скотинка пропадутъ, если не сдѣлать получасоваго роздыха.
   -- Если хочешь -- отдыхай тутъ, а я пойду дальше. Дорога мнѣ теперь извѣстна, сказала дѣвушка и прибавила:-- если спросятъ, куда я пошла -- ты скажи тамъ, что я пошла къ Люккардъ!..
   И она опять зашагала. Вѣрный спутникъ, преданный Ганзль, кружился надъ ней, помахивая на нее крыльями. Онъ уже могъ теперь летать куда угодно, такъ какъ Валли не подстригала больше ему крыльевъ. Вотъ достигла она того мѣста, гдѣ старушка Люккардъ попрощалась съ ней и пошла домой... Да, старушка Люккардъ!.. Валли и теперь такъ ясно видѣла, какъ шла эта старая женщина и утирала слезы передникомъ... Вотъ, машетъ она ей на прощанье своими желтыми, костлявыми руками... Серебристыя пряди волосъ выбились изъ-подъ чепчика и развѣваются по вѣтру... Будучи въ почетѣ и силѣ въ домѣ Штроммингера, Люккардъ состарилась на своей службѣ -- и вдругъ дожить до такого позора -- позора на такую сѣдую, почтенную голову!.. И Валли такъ легко разсталась съ нею, даже плакать ей запретила, грубо высвободилась изъ объятій старушки, которая, глубоко горюя, не хотѣла ее выпустить... Какъ же это она тогда совсѣмъ ничего не предчувствовала? Отчего ей въ голову не пришло, на какую жизнь она оставляла безсильную, подначальную женщину, которой придется изъ-за нея же претерпѣть бѣду, быть такъ опозоренной!..
   Дѣвушка понеслась еще шибче, какъ будто надѣялась нагнать еще Люккардъ -- шесть мѣсяцевъ тому назадъ проходившую тутъ.... Холодно было, а лобъ Валли покрылся потомъ, -- то было отъ жгучаго нетерпѣнія поскорѣе заявить свою признательность старушкѣ, отдѣлаться отъ гнетущаго долга. Валли чувствовала, какъ горячія слезы готовы были брызнуть изъ ея глазъ... Передъ нею то и дѣло мелькала фигура тихо плачущей Люккардъ: вотъ она, вотъ -- медленно движется по тропинкѣ, а Валли бѣжитъ къ ней, но разстояніе между ними не уменьшается... Далеко онѣ другъ отъ дружки -- и ей никакъ не догнать ее!....
   Дѣвушка должна была наконецъ перевести духъ, пріостановиться. Смахнувъ капли пота со лба и стеревъ слезы, она послѣ короткаго отдыха снова устремилась впередъ.
   -- О, погоди, Люккардъ, постой же! Вѣдь я бѣгу, бѣгу! почти шептала Валли, задыхаясь и думая успокоить себя этими словами.
   Но вотъ и колокольня Гейлигкрейца, а вонъ и крутая тропинка, что ведетъ къ уединенной кучкѣ домиковъ по ту сторону ущелья -- къ мѣстечку "Винтершталь", гдѣ родилась Люккардъ. Пройдя Гейлигкрейцъ, Валли круто повернула и перешла черезъ трепещущій мостикъ, подъ которымъ бурлили пѣнистыя волны необузданнаго Аха, какъ будто онѣ гнѣвались на дерзкую дѣвушку и хотѣли забрызгать ее за то, что она ужъ слишкомъ безпечно глядѣла въ страшную бездну, вовсе не думая объ опасности и о томъ, что голова можетъ закружиться. Мостикъ остался позади, но надо еще выше подняться,-- и вотъ, пройдя крутую тропинку, Валли достигла наконецъ цѣли, къ которой летѣла съ встревоженнымъ сердцемъ: она въ Винтершталѣ. Тутъ, сейчасъ, по лѣвой рукѣ, у дороги, стоить хижинка старухи Аннемидель, двоюродной сестры Люккардъ, хижинка съ окошечками и низко нахлобученнай соломенной кровлей. И навѣрно подъ окошечкомъ сидитъ старушка со своей пряжей (обыкновенная ея зимняя работа).... Очутившись у этой избушки, Валли вздохнула всей, грудью; однако, не отворяя еще двери, подкралась къ тусклому окошку и съ улыбкой заглянула въ него, надѣясь сейчасъ же увидѣть Люккардъ, но тамъ никого не было. Казалось, въ хижинѣ этой никто не жилъ и она совсѣмъ была заброшена; кровать стояла безъ матраца и вообще не имѣла надлежащаго вида. Фигура Христа изъ дерева, довольно грубой работы, съ пригвожденными къ кресту руками, обратила на себя вниманіе Валли, и она увидѣла на этомъ распятіи обрывокъ чернаго крепа и высохшій вѣнокъ изъ руты...
   Не весела была картина! Вся радость дѣвушки вдругъ пропала Посадивъ Ганзля на изгородь, Валли толкнула дверь и очутилась въ тѣсныхъ сѣнцахъ, въ глубинѣ которыхъ видна была кухонька, гдѣ на очагѣ чадилъ горѣвшій хворостъ. Какъ видно, тамъ кто-то стряпалъ... И кому-же больше, какъ не Люккардъ?... Сердце сжалось въ груди дѣвушки и она вошла въ кухню. Передъ очагомъ стояла одна Аннемидель и отрѣзывала себѣ кусокъ хлѣба къ похлебкѣ.
   -- Ахъ, Боже ты мой! Штроммингерова Валли! воскликнула старуха и такъ растерялась, что уронила ножикъ въ чашку.-- Ахъ, Творецъ небесный -- пришла: Эка жалость!...
   -- Люккардъ гдѣ? спросила Валли.
   -- Умерла.... Ахъ, Мать пресвятая Богородица! Что бы придти тебѣ, дѣвушка, тремя деньками пораньше?.. Вчера мы ее только схоронили....
   Валли слова не вымолвила, ни одинъ звукъ не вырвался изъ ея груди, и, закрывъ глаза, она прислонилась только къ косяку двери.
   -- Ахъ. Жалость какая! заохала болтливая старушка.-- Вѣдь Люккардъ-то все говорила, что не хочется ей умереть, не повидавъ тебя, и не умретъ она, пока тебя не увидитъ, потому что такъ по картамъ выходило.... Ну, и она все слушала, и днемъ, и ночью: не идешь-ли ты?... А какъ почувствовала она свой конецъ, такъ и промолвила: "Приходится помирать теперь, ну, значить, никогда больше мнѣ и не увидѣть ее" Приказала подать въ послѣдній разъ карты, и передъ самымъ концемъ-то своимъ хотѣла погадать на тебя, да ужъ силы-то не было, руки такъ и упали.... "Совсѣмъ ничего не вижу!" сказала это, потянулась и -- отошла.
   Валли закрыла лицо руками. Она все еще молчала, какъ будто онѣмѣла.
   -- Пожалуй въ горницу-то, войди! приглашала радушно Аннемидель:-- я, вотъ, все не рѣшалась, одна-то, заглянуть туда, съ того самаго дня, какъ вынесли мы оттуда покойницу... А вѣдь какъ я рада-то была, когда сестра вдругъ явилась и сказала, что станетъ жить теперь со мной! Ужъ такая-то скукища была, когда я жила тутъ сиротой круглой.... Ну, однако сестрѣ не въ моготу было отъ стыда... Это я сейчасъ увидѣла. Стыдъ-то, точно вотъ камень тяжелый, придавилъ ей сердце.... Кусокъ въ горло ей не шелъ, и всѣ-то она ноченьки плакала, а потому слабѣла, хирѣла -- ну, и померла.
   Старуха отворила дверь въ горницу, которую Валли уже видѣла въ окошечко, и обѣ онѣ вошли туда. Полусонныя осеннія мухи встревожились и зажжужали надъ ними. Валли замѣтила въ углу старую -- теперь уже умолкнувшую прялку Люккардъ.... Заброшенная кровать имѣла препечальный видъ.
   Изъ висячаго шкафика (на немъ была изображена черная Альтенъ-Этингская Божія Матерь) Аннемидель достала старенькую колоду нѣмецкихъ игральныхъ картъ.
   -- Видишь -- припрятала я карточки для тебя; знала, что придешь ты: ужъ такъ по нимъ вышло. Колода эта теперь не простая -- волшебная она, какъ надо быть, потому ежели на какую колоду попалъ предсмертный потъ -- такія карты вдвое дороже, правдивѣе. Не знаю я, какая напасть угрожала тебѣ, но сестра все покачивала головой и со страхомъ глядѣла на раскладку картъ. Ни словечка не сказала она мнѣ о томъ, что именно видѣла -- а должно быть карты говорили что нибудь нехорошее....
   Старуха отдала Валли колоду, та молча взяла ее и опустила въ карманъ. Глядя на дѣвушку, Аннемидель дивилась, почему это она такъ мало поражена извѣстіемъ о смерти Люккардъ, такъ равнодушна -- даже слезинки не выронила?....
   -- Ужъ ты не взыщи, заговорила она,-- я пойду въ кухню. Тамъ у меня супъ варится. Похлѣбаешь со мной -- а?
   -- Хорошо, хорошо, отвѣтила Валли глухимъ голосомъ,-- иди себѣ, иди, а я тутъ отдохну немножко.... Шибко бѣжала я съ Гохъ-Іоха.
   Аннемидель ушла, качая головой и бормоча:
   -- Ну-ну, ежели-бъ знала Люккардъ, что у дѣвушки этой вмѣсто сердца -- камень!....
   Какъ только Валли осталась одна -- сейчасъ же заперла дверь на задвижку и бросилась на колѣни передъ кроватью. Вынувъ карты, она положила ихъ передъ собой, потомъ сложила руки крестомъ, какъ будто смотрѣла на священный предметъ, и -- вдругъ застонала громко....
   -- Ты умирала, а меня тутъ не было! воскликнула дѣвушка.-- Ты всегда, всегда, вовсю жизнь, была добра ко мнѣ, ласкова!... Ну, а я.... я-то чѣмъ отблагодарила тебя?... О, Люккардъ, старенькая, миленькая Люккардъ -- неужели ты ничего не слышишь?... Вѣдь вотъ я теперь тутъ, тутъ!.. Нѣтъ, ужъ поздно!... Продержали они меня тамъ наверху, слишкомъ долго... Ни одинъ пастухъ такъ поздно не уходитъ оттуда!... И все это со злости они сдѣлали: пусть, молъ, она тамъ померзнетъ да порядкомъ поголодаетъ!.. Вонъ -- и двѣ овечки у меня погибли, и тебя потеряла я тоже, бѣдная ты моя, хорошая Люккардъ!...
   Валли вдругъ вскочила; въ красныхъ отъ слезъ глазахъ вспыхнулъ лихорадочный огонь; пальцы рукъ невольно сжались, и она подняла кверху загорѣлые кулаки.
   -- Ну, ладно же! Погодите вы тамъ всѣ... варвары! Явлюсь я къ вамъ! Покажу я вамъ, что значитъ выгонять вонъ неповинныхъ, безпомощныхъ!.. Богъ свидѣтель, Люккардъ, услышишь ты въ могилѣ своей, какъ я отдѣлаю ихъ за тебя!...
   Тутъ глаза ея нечаянно остановились на распятіи, висѣвшемъ надъ кроватью покойной старушки. Въ порывѣ скорби Валли стала упрекать Того, Кого все еще не понимала и не могла понять. Она была страшна въ своемъ невольномъ гнѣвѣ. Вся непреклонность, дикость, все что она унаслѣдовала отъ отца -- развилось въ ней широко и безпрепятственно въ глуши изгнанья, а честное, горячее сердце, знакомое только со свѣтлыми, благими стремленіями, ничего не подозрѣвая, толкало и разносило по всему тѣлу пагубно-взбудораженную кровь.
   Дѣвушка собрала свою драгоцѣнность -- карты, на которыхъ умирающая старушка оставила для Валли незримую печать своей любви къ ней, и вернулась къ Аннемидель въ кухню.
   -- Ну, мнѣ теперь пора въ дорогу, проговорила она довольно спокойнымъ тономъ,-- только прежде я бы попросила тебя разсказать мнѣ о томъ, что именно вышло тамъ между Люккардъ и.... хозяиномъ....
   Такъ Валли называла теперь отца. Аннемидель вылила похлебку въ деревянную чашку и почти принудила дѣвушку взяться за ложку.
   -- Изволь, разскажу, начала старушка, видя, что Валли стала ѣсть.-- Слушай. Викентій-то совсѣмъ завертѣлъ твоимъ отцомъ, а тотъ съ лѣта захромалъ, пересталъ, значить, бѣгать. Ну, и сталъ этотъ Викентій каждый вечеръ къ нему похаживать, карточками его занимать: и все проигрываетъ, все проигрываетъ -- ладно, думаетъ, весь проигрышъ ворочу, когда дочкой твоей завладѣю!.. А старикъ такъ къ нему привязался, что скоро отдалъ ему въ руки все хозяйство.... Нога-то больная мѣшала ему часто выходить. Ну, Викентій и сталъ думать: что ужъ, домъ все равно что мой, буду-ка я управлять всѣмъ по своей волѣ. Вотъ тутъ-то и зачалась ссора между нимъ и Люккардъ. Сестра моя хотѣла по прежнему присматривать за порядкомъ, да нѣтъ: Викентій все у нея отобралъ, и она даже пикнуть не смѣла. Замѣтилъ онъ, что Люккардъ крѣпко горевала, вотъ и говоритъ онъ ей какъ-то: "хочешь -- сдѣлаю я тебя настоящей хозяйкой, какъ слѣдуетъ; даже сквозь пальцы стану смотрѣть, ежели ты захочешь, примѣрно, чѣмъ поживиться,-- но помоги мнѣ Валли получить: ты это можешь, она вѣдь тебя слушается!".... Ну-ужъ тутъ Люккардъ не вытерпѣла, такъ и отрѣзала ему, что никогда она не была воровкой и не станетъ на старости лѣтъ брать на-душу такого грѣха, что не надо ей ничего кромѣ честно-заработаннаго, а ужъ о такомъ человѣкѣ, который о ней такъ дурно думаетъ, она и слова не вымолвитъ Валли.... И отплатилъ ей лиходѣй за это: сейчасъ пошелъ къ Штроммингеру и наклепалъ на нее. "Я, говоритъ, теперь увѣренъ, что все это дѣло Люккардъ: она наговаривала Валли и на меня, и на васъ, поджигала ее супротивничать, потому что ей самой хотѣлось все хозяйство къ рукамъ прибрать" Вотъ тебѣ и вся исторія! Ну, а это совсѣмъ сокрушило сердце моей сестры... Вдругъ этакъ говорить о ней -- и хоть одно-то было-бы слово правды! Да, тяжко человѣку, ежели взводятъ на него напраслину.... Ну, скажи, учила она тебя идти супротивъ отца?...
   -- О, нѣтъ -- никогда! Это была тихая, скромная женщина. Въ чужія дѣла она не любила вмѣшиваться....
   Сверкавшіе глаза Вали снова затуманились отъ навернувшихся слезъ; она отвернулась и встала.
   -- Ну, храни тебя Богъ! Я скоро опять буду у тебя, проговорила дѣвушка, взяла посохъ, шляпу, позвала Ганзля и быстрымъ шагамъ пошла домой.
   

VI.
День на родинѣ.

   Валли пришлось снова перейдти черезъ трепещущій мостикъ, и тутъ она почувствовала, что голова у нея кружится и кровь, хлынувшая въ голову, стучитъ въ вискахъ. Мягкость, влажность воздуха здѣсь казалась ей, сравнительно съ разрѣженнымъ, холоднымъ воздухомъ ледниковъ, тяжелою, давящею. Ганзль, покачиваясь отъ быстрой ходьбы ея, вцѣпился когтями въ плечо.... Все это мучило Валли и казалось ей невыносимымъ. Вотъ она и у своей родной деревни, но чтобы дойти до дома отца, нужно было прошагать черезъ все селенье. Обыватели, успѣвшіе уже пообѣдать, глазѣли изъ оконъ -- и завидя Вальбургу Штроммингеръ, оживились и затыкали на нее пальцами.
   -- Вонъ, глядите -- Орелъ дѣвка пришла! Вотъ и ты, наконецъ, оттуда вернулась?.. Эва! и орла тащитъ съ собой!... Слышь ты, не померзли вы тамъ оба-то! Н-да, старикъ-то заставилъ васъ тамъ порядкомъ погостить!.. Да-ну, покажись, какая ты теперича стала?.. Эхъ, и похудѣла-же, и почернѣла, ровно-бы вотъ шнальзерскій пастухъ!.. Ага, стала тамъ, наверху-то, тише воды, ниже травы -- что?.. То-то, видишь, какъ хорошо супротивничать отцу!...
   И такія злорѣчивыя привѣтствія раздавались и справа, и слѣва, пока дѣвушка шла, опустивъ глаза. Чувство стыда и горечи заставило ее сильно краснѣть... Въ самомъ дѣлѣ, горделивая Валли, дочь первѣйшаго богача, возвращалась домой, осыпаемая насмѣшками, оскорбленіями! А за что? Въ чемъ же она провинилась?.. И разгоралась въ ея груди непримиримая ненависть, а это чувство тяжелѣе гнѣва: гнѣвъ можетъ мало по малу улечься,-- но ненависть, свившая себѣ гнѣздо въ оскорбленномъ и крѣпко огорченномъ сердцѣ, быстро ростетъ, пуская цѣпкіе корни во все существо; ненависть -- это безмолвное, назойливо-постоянное проявленіе чувства безсильной мести.
   Валли, не проронивъ ни одного слова, взошла на горку, на которой стоялъ домъ Штроммингера, гордо посматривая съ верху на всю деревню. Появленія ея никто не замѣтилъ, такъ какъ всѣ были въ полѣ; только одинъ глухой Клеттенмайеръ, коловшій около сарая дрова на зиму, увидѣлъ Валли, снялъ шляпу передъ дочерью хозяина и проговорилъ:
   -- Да хранитъ тебя Господь Богъ!
   Бросивъ котомку и освободившись отъ увѣсистаго Ганзля, дѣвушка протянула руку старику.
   -- Ну, слышала, чай? Люккардъ-то -- а? спросилъ глухой.
   Валли только кивнула.
   -- Н-да, такъ-то вотъ, заговорилъ Клеттенмайеръ, продолжая колоть дрова,-- ужъ ежели кого Викентій не полюбить -- не угомонится до тѣхъ поръ, пока со свѣту не сживетъ!.. Желательно ему было-бы и меня вытурить: подмѣтилъ онъ, что я держалъ сторону Люккардъ... Забралъ онъ себѣ въ голову, что ежели-бъ тутъ никого не было, кто бы былъ за тебя, -- такъ ты бы меньше упрямилась. Да вотъ не съ чѣмъ ему ко мнѣ привязаться -- ну, онъ и даетъ мнѣ нарочно самую что ни есть тяжелую работу. Каждый день мнѣ приходится теперь цѣлый возъ дровъ наколоть... Совсѣмъ изъ силъ скоро выбьюсь! А мнѣ-то, изволишь видѣть, третьяго дня семьдесятъ шесть стукнуло. Викентій этого, значитъ, и добивается, чтобы сейчасъ сказать хозяину, что старикъ, молъ, никуда теперь не годится; либо ждетъ онъ, чтобъ я самъ отошелъ, когда ужъ силушки-то не станетъ... А куда я, этакой старый, сунусь?.. Ну, и надо жить тутъ!...
   Валли, мрачная, нахмуренная, дала высказаться старику -- и затѣмъ, повернувшись, быстро направилась къ дверямъ дома. Ей захотѣлось взять тамъ хлѣба, вина и угостить Клеттенмайера. Но кладовая и погребъ были заперты на замокъ. Она прямо пошла въ кухню. Сердце дѣвушки болѣзненно сжалось... Вѣдь тамъ -- обычное мѣстечко Люккардъ, ей одной принадлежащее; старушка сейчасъ должна выйти къ ней навстрѣчу и спросить: "Ну, какъ живется-можется тебѣ? Чѣмъ попотчивать прикажешь? Какую работушку мнѣ дашь?"... Слова эти раздались въ ушахъ Валли, но -- увы, все это миновало, прошло!... Какая-то незнакомая приземистая дѣвушка сидѣла въ кухнѣ у очага и чистила картофель.
   -- Гдѣ ключи? спросила Валли.
   -- Какіе такіе ключи?
   -- Отъ кладовой и погреба.
   Новая кухарка дерзко оглянула Валли.
   -- Эва какъ! Ужъ больно громко... Да ты кто такая?
   -- Смотри -- и узнаешь, произнесла Валли гордо.-- Я -- дочь хозяина.
   -- Хи -- хи -- хи! Проваливай-ка лучше отсюда. Хозяинъ не велѣлъ тебя пущать въ домъ. Ступай на задворки, тамъ и комната для. тебя припасена. Поняла?
   Лицо Валли побѣлѣло, какъ у мертвеца. Такъ вотъ какъ ей придется жить въ родительскомъ домѣ! Она, Вальбурга Штроммингеръ, ниже послѣдней работницы -- и гдѣ же?-- у себя, подъ собственной, наслѣдственной кровлей!.. Это значитъ, что ее -- мало того что видѣть не хотятъ -- желаютъ еще осрамить, унизить, чтобы заставить покориться... Ее! Валли... Орелъ-дѣвку!... Самъ отецъ когда-то съ гордостью говорилъ, что такая дѣвушка десятокъ парней зй-поясъ заткнетъ!
   -- Подай мнѣ ключи! прикрикнула она.
   -- Эге! Вотъ это чудесно! Ужъ коли хозянъ велѣлъ, чтобы ты зажила тутъ чумичкой, такъ ужъ о ключахъ лучше тебѣ молчать. За домомъ я теперь смотрю и безъ приказу хозяина ничего тебѣ не дамъ.
   -- Клю -- чи! гаркнула Валли вспыхнувъ.-- Я приказываю тебѣ!
   -- Не можешь ты мнѣ приказывать -- не тебѣ я служу, а Штроммингеру. Въ кухнѣ, здѣсь, я хозяйничаю. Поняла? На то воля хозяина; ну, а ежели онъ дочь свою родную считаетъ ниже насъ, наёмныхъ работницъ -- такъ ужъ знаетъ за что это...
   Валли шагнула къ кухаркѣ, совсѣмъ приблизилась къ ней... Глаза ея горѣли, губы подергивались -- той даже страшно стало; но прошла минута -- и Валли овладѣла собой; гордость взяла верхъ... "Стоитъ-ли руки марать? Жалкая наймичка -- ну, ее!" и она вышла изъ кухни. Кровь бурлила, въ вискахъ постукивало, глаза сверкали, грудь порывисто дышала... Да, ужъ слишкомъ много сегодня обрушилось на голову дѣвушки!... Она машинально прошла по двору, какъ будто была въ лунатизмѣ, приблизилась къ Клеттенмайеру, взяла у него топоръ и заставила сѣсть старика на скамью. Клеттенмайеръ, еле-державшійся на ногахъ отъ усталости, никакъ не хотѣлъ сидѣть и говорилъ, что не смѣетъ бросить работу; но Валли успокоила его, сказавъ, что сама докончитъ рубку дровъ, сработаетъ за него.
   -- Ну, да будетъ надъ тобою Божье благословеніе, добрая ты душа! произнесъ старикъ и, совершенно изнеможенный, остался на скамьѣ. Валли вошла подъ навѣсъ и принялась за дѣло. Въ сильныхъ рукахъ ея топоръ высоко взлеталъ и съ трескомъ раскалывалъ увѣсистыя полѣнья, а если попадалось толстое бревнышко, то лезвеё топора глубоко входило въ него. Не прошолъ въ ней гнѣвъ, она сердито махала этимъ орудіемъ, а Клеттенмайеръ глядѣлъ и удивлялся, какъ это у Валли работа-то кипитъ -- куда батраку противъ нея! И онъ любовался, радовался, смотря на дѣвушку; она выросла, разцвѣла у него на глазахъ; старикъ любилъ ее по своему. Вдругъ Валли пріостановила работу: она увидѣла вдали ненавистную ей фигуру Викентія. Викентій, не замѣчая Валли, подкрадывался сзади къ Клеттенмайеру и внезапно всталъ передъ нимъ, такъ что старикъ даже испугался. Дѣвушка не спускала съ нихъ глазъ. "Новый хозяинъ" схватилъ Клеттенмайера за воротникъ жилетки и заставилъ его подняться со скамьи.
   -- Хе! Такъ-то ты работаешь? крикнулъ онъ ему въ ухо.-- Ахъ, ты бездѣльникъ! Ужъ который разъ я тебя ловлю на этомъ... Ну, теперь -- полно. Вотъ подгоню я тебя, разшевелю!
   И онъ такъ толкнулъ его колѣномъ, что обезсиленный старикъ кубаремъ покатился по вымощенному камнемъ двору.
   -- О-хо-хо-ой! застоналъ Клеттенмайеръ.-- Охъ, помоги... хозяинъ... встать-то!
   -- Ä вотъ сейчасъ -- постой! Я тебѣ покажу, какъ лѣнивымъ рабамъ помогаютъ вставать...
   Викентій схватилъ палку, замахнулся, но въ это мгновеніе что-то такъ сильно треснуло его по головѣ, что онъ вскрикнулъ и пошатнулся.
   -- О, Господи... кто это? еле-произнесъ онъ и свалился на скамью.
   -- Это -- я, Орелъ-дѣвка! отвѣтилъ ему знакомый, дрожавшій отъ гнѣва, голосъ -- и Викентій увидѣлъ передъ собой Валли съ топоромъ въ рукѣ, съ побѣлѣвшими губами... Она дико смотрѣла на него и почти задыхалась отъ расходившагося сердца.
   -- Что -- узналъ? заговорила Валли съ разстановкой, переводя дыханіе:-- узналъ... каково... получить затрещину?.. а?!. Я... покажу... тебѣ... что значитъ... моего вѣрнаго... стараго слугу бить! Мою Люккардъ ты ужъ спровадилъ въ могилу... Клеттенмайера хочешь теперь?... Ну, нѣтъ -- этого не позволю... Лучше домъ свой сожгу, выкурю тебя отсюда, какъ лисицу изъ норы!...
   Поднявъ старика, Валли довела его до сѣновала.
   -- Ступай, Клеттенмайеръ, отдохни тамъ... Иди-же! приказала она.-- Я такъ хочу!
   Клеттенмайеръ повиновался, чувствуя, что въ эти минуты Валли была тутъ хозяйкою, и потомъ, однако, у самаго входа на сѣновалъ, отступилъ отъ нея и проговорилъ, покачивая головой:
   -- Эхъ, Валли, Валли! Не надо-бы такъ-то... Ну, что ты сдѣлала? Вонъ -- гляди-ка: ужъ больно крѣпко ты его ударила...
   Дѣвушка подошла къ скамьѣ, на которой лежалъ Викентій, и, слегка оробѣвъ, оглянула его. Онъ былъ безъ чувствъ, лежалъ неподвижно, вытянулся; кровь изъ головы капала на землю. Не долго думая, Валли повернулась -- и черезъ секунду уже была въ кухнѣ.
   -- Слушай ты, крикнула на кухарку:-- давай уксусу и тряпокъ, и ступай мнѣ помогать!
   -- Опять закомандовала! громко фыркнула работница и не двинулась съ мѣста.
   -- Да не мнѣ это нужно, сказала Валли, свирѣпо взглянувъ на нее, и схватила сама съ полки уксусную бутылку.-- Тамъ вонъ Викентій лежитъ... Я его ударила.
   -- Ай! О, Господи помилуй! завопила служанка, и вмѣсто того, чтобы бѣжать помочь Викентію -- принялась шмыгать по всему дому, затѣмъ выбѣжала на дворъ и стала кричать:
   "Караулъ! Валли пришибла Викентія!"
   Тревога пошла по всей деревнѣ; тамъ и сямъ раздавались крики ужаса; на дворъ Штроммингера уже валила толпа.
   Валли съ помощью Клеттенмайера облила рану на головѣ Викентія. Она не могла понять, отчего это рана у него такая страшная?... Вѣдь она не острымъ концомъ топора треснула его, а только обухомъ... Но Валли и не подумала о томъ, съ какою силою ударила она его обухомъ. Гнѣвъ, долго сдерживаемый, вырвался наконецъ, разразившись однимъ ударомъ, а прежде только щепки летѣли отъ раскалываемыхъ полѣньевъ.
   -- Что такое? грянулъ надъ головой Валли голосъ, отъ котораго кровь въ жилахъ у нея похолодѣла...
   Отецъ, съ помощью костыля, кое-какъ добрался до мѣста происшествія.
   -- Что случилось? Что? загудѣла вдругъ разноголосная толпа, которая все прибывала, увеличивалась.
   Валли не отвѣчала. Любопытные шумѣли, тискались впередъ, ощупывали Викентія, лежавшаго, повидимому, безъ всякихъ признаковъ жизни, и восклицали:
   -- Померъ никакъ! Кончается?..
   -- Да какъ это вышло-то?
   -- Неужели это Валли его порѣшила?
   Она не обращала никакого вниманія на толпу, какъ будто не видѣла, не слышала ничего, и молча продолжала обвязывать голову раненаго.
   -- Что-жъ ты, али нѣмой стала теперь? крикнулъ Штроммингеръ.-- Что надѣлала -- а?
   -- И такъ видно, отрѣзала Валли.
   -- Созналась! Господи Боже мой! Эка безстыдница! послышалось въ толпѣ.
   -- Злодѣйка ты! загремѣлъ отецъ.-- Каторжной вернулась ты въ родительскій домъ!
   При словѣ "родительскій домъ" дѣвушка разразилась горькимъ смѣхомъ и пристально, въ упорт посмотрѣла въ глаза отца.
   -- И она-же еще смѣется! Думалъ я -- исправишься ты тамъ, наверху-то; а ты вбнъ только придти успѣла -- и ужъ этакую бѣду сотворила!...
   -- Пошевелился... Ожилъ! крикнула какая-то баба.
   -- Несите его въ домъ, кладите его на мою постель! распорядился Штроммингеръ.
   Двое крестьянъ подняли Викентія и понесли.
   -- Эхъ, за лекаремъ-бы надо! тоскливо запищали женщины, идя вслѣдъ за ними.
   -- Жаль вотъ, что Люккардъ нѣтъ, а то-бы и лѣкаря не нужно, замѣтили въ толпѣ.-- Старуха-то насчетъ этого знала, какъ, значитъ, дѣйствовать тутъ...
   -- Что-жъ, пошлите за ней, скомандовала. Штроммингеръ.-- Пусть сейчасъ придетъ сюда!
   И снова раздался хохотъ Валли.
   -- Ха, ха! Вотъ вамъ, Штроммингеръ, опять понадобилась Люккардъ? Ну-ужъ если посылать -- такъ пошлите за ней -- на кладбище!!...
   Всѣ въ смущеніи поглядѣли другъ на друга
   -- Такъ она померла? спросилъ старикъ.
   -- Н-да, вотъ ужъ третій день, какъ ея нѣтъ въ живыхъ... Убило ее горе, да обида, которую въ ей сдѣлали! Вотъ вамъ и урокъ, Штроммингеръ! А ежели вонъ и тотъ помретъ, такъ какъ помочь-то теперь некому -- ну, туда ему и дорога! заслужилъ! За Люккардъ, значитъ, я съ нимъ расчиталась.
   Такія рѣчи показались толпѣ ужъ слишкомъ вольными, и она опять загудѣла:
   -- Вотъ какъ! Этакое злодѣйство совершила, и чѣмъ-бы повиноваться -- она еще говоритъ "туда и дорога!" Да вѣдь такъ, чего добраго, пожалуй, и намъ придется за жизнь свою бояться... А Штроммингеръ стоитъ себѣ, молчитъ -- хоть-бы слово ей сказалъ! Ну, прекрасный отецъ!...
   Валли, нисколько не оробѣвъ, напротивъ -- бросая вызывающіе взгляды, стояла сложивъ руки, спиною къ кухонной двери, и смотрѣла прямо на отца, видимо озадаченнаго брошеннымъ въ него упрекомъ. Вдругъ, какъ-бы очнувшись, Штроммингеръ стукнулъ костылемъ, выпрямился и съ удвоенною яростью крикнулъ толпѣ:
   -- А вотъ я вамъ покажу, какой я отецъ! Берите ее -- вяжите!
   -- Связать ее, связать! зашумѣли вокругъ.-- Такихъ надо взаперти держать! Подъ судъ отдать убійцу!
   При славѣ "убійца" изъ груди Валли вырвался глухой крикъ и она попятилась къ кухонной двери:
   -- Этому не бывать! загремѣлъ Штроммингеръ.-- Я не позволю тащить въ судъ мою дочь. Напрасно вы взобрали себѣ въ голову, что мнѣ охота пришла осрамиться на старости лѣтъ -- допустить, чтобы дѣтище мое, дочь первѣйшаго богача во всемъ околодкѣ, попала въ смирительный домъ! Не знаете вы меня, что-ли? И что мнѣ судъ? Будто я не могу самъ наказать ослушницу, дочь свою, коли она заслуживаетъ этого? На своей землѣ, въ собственномъ домѣ, я -- владыка и судья. Штроммингеръ вотъ захромалъ теперь -- ничего! Онъ вамъ еще покажетъ себя... Въ подвалѣ у меня будетъ сидѣть она -- и я до тѣхъ поръ не выпущу ее оттуда, пока она не уймется, не покорится, пока на глазахъ у всѣхъ у васъ не заползаетъ передо мной на колѣнкахъ! поняли?... Ну, а коли слова не сдержу -- подлецомъ меня тогда назовите!
   -- О, Господи! и неужели Ты не защитишь меня?! воскликнула Валли.-- Нѣтъ, постой, послушай, отецъ... Не запирай туда! Бога ради, не дѣлай ты этого!... Лучше прогоните вы меня совсѣмъ, пошлите опять наверхъ, къ Мурцоллю... Пусть я и погибну тамъ подъ снѣгомъ! Лучше съ голода помру, замерзну -- но за то подъ открытымъ небомъ, на просторѣ! Ежели запрете -- говорю -- хуже будетъ!
   -- Хе-хе! Въ горы захотѣлось ей опять, это чтобы бродяжничать-то?... Полюбилось, небось?... Ну -- нѣтъ, шалишь! Охъ, много, много я тебѣ потворствовалъ, спускалъ тебѣ... Знай: пока ты, на колѣняхъ, не попросишь прощенья у меня и у Викентія -- быть тебѣ въ подвалѣ, подъ замкомъ!...
   -- Слушай, отецъ -- ничего не выйдетъ. Будто ты не знаешь, что я скорѣе голодомъ тамъ уморю себя?.. Отпустите вы меня, или -- въ послѣдній разъ говорю -- будетъ... быть тогда бѣдѣ!
   -- Э, да что тутъ слушать!.. Ну, вы чего-же стоите -- ждете? О чемъ призадумались?.. Мнѣ, съ больной ногой, что-ли, брать-то ее? Хватайте, да покрѣпче держите: она вѣдь отродье Штроммингера,-- такъ что ей десятокъ такихъ какъ вы?.. Неравно разбросаетъ... Зарубите это себѣ на носу!
   Такія слова разобидѣли и раздражили парней, и они бросились въ кухню вслѣдъ за Валли, презрительно фыркая и крича:
   -- А вотъ, она сейчасъ будетъ въ нашихъ рукахъ!
   Валли, очутившись въ кухнѣ, подскочила къ очагу, выхватила изъ огня охваченное пламенемъ полѣно и крикнула:
   -- А -- ну, суньтесь! Первому, кто дотронется до меня -- сожгу волосья и кожу!
   При взглядѣ на высокую, стройную дѣвушку, съ длинной горящей головней въ правой рукѣ, казалось, что то былъ самъ архангелъ съ огненнымъ мечомъ.
   Парни попятились.
   -- Стыдно вамъ, стыдно! подзадоривалъ Штроммингеръ.-- Вѣдь можете-же вы цѣлой-то оравой справиться съ одной дѣвушкой?... Надо вышибить у ней полѣно! вдругъ заоралъ онъ и затрясся отъ ярости. Совладать съ Валли, скрутить ее теперь на глазахъ всей деревни ему особенно захотѣлось: тутъ уже была затронута его честь.
   Нѣсколько человѣкъ изъ аттакующихъ вооружились принесенными палками -- и началась настоящая охотничья схватка, какъ будто въ кухню Штроммингера забѣжалъ дикій звѣрь. И дѣйствительно, Валли походила теперь на дикаго звѣря: съ глазами налившимися кровью, съ холоднымъ потомъ на лбу, оскаливъ бѣлые зубы и постукивая ими, она била полѣномъ направо и налѣво, куда попало, защищая себя отъ попаденія толпы, какъ отстаиваютъ свою свободу и жизнь кровожадные хищники пустыни. Когда на полѣно, которымъ отмахивалась Валли, стали чаще сыпаться удары, а оно было единственнымъ ея оружіемъ,-- дѣвушка размахнулась и швырнула его въ толпу... Парни закричали и отступили, но это не помогло: Валли, вытаскивая новыя головни, принялась швырять ихъ въ лица нападавшихъ. Сумятица усиливалась.
   -- Эй, воды! закричалъ Штроммигеръ.-- Затушить огонь! Несите-же воды!
   Это была уже послѣдняя мѣра, и если это имъ удастся -- тогда все кончено: гибель Валли неизбѣжна... Но вотъ и вода принесена... Валли оторопѣла, упала духомъ -- и вдругъ ужасная, отчаянная мысль мелькнула въ ея головѣ! Некогда было тутъ размышлять... Мелькнувшая, еще неясная мысль прямо перешла въ дѣло: схвативъ горящее полѣно и махая имъ, она ринулась въ толпу, свободно вылетѣла на дворъ -- и тамъ, сильно размахнувшись, пустила дымящуюся, красную головню въ открытый сарай, гдѣ лежали сѣно и солома.
   Раздались крики ужаса.
   -- Тушите, заливайте теперь! крикнула Валли и пустилась бѣжать, выскочивъ изъ воротъ на улицу. Она неслась неудержимо все впередъ и впередъ, а на дворѣ Штроммингера раздавались вопли, стоны, однимъ словомъ -- тамъ была кутерьма, потому-что изъ-подъ кровли сѣновала уже вылетали огненные языки, и толпа спѣшила затушить пожаръ.
   Когда первый клубъ краснаго дыма поднялся надъ деревней, въ то же время съ крыши Штроммингерова дома что-то черное шумно вспрянуло, точно это было дѣтище огня, и, покружась высоко въ воздухѣ, полетѣло слѣдомъ за Валли.
   Дѣвушка услыхала какой-то шумъ, раздававшійся позади ея, и полагая, что за нею гонятся люди -- еще быстрѣе понеслась куда глаза глядятъ.
   Ночь уже наступила, а кругомъ не было темно. Довольно яркій свѣтъ обливалъ дорогу, и трепещущія волны его какъ-бы сопровождали бѣглянку, издали. Валли поднялась на крутой утесъ, чтобы посмотрѣть: нѣтъ-ли погони, и тутъ только успокоилась, увидѣвъ, что ее преслѣдуютъ лишь -- по воздуху. Ну, вотъ и достигла она того, чего желала! Теперь уже никому не было дѣла до нея, гнаться за нею не станутъ, потому что гораздо важнѣе потушить пожаръ, а при этомъ для всякаго найдется занятіе. Одинъ Ганзль догналъ таки ее и, разлетѣвшись, такъ ударился о Валли, что она еле на ногахъ удержалась. Дѣувшка прижала его къ груди и въ совершенномъ изнеможеніи опустилась на землю. Раскраснѣвшееся, гнѣвное лицо ея было обращено въ ту сторону, гдѣ горныя вершины окрашены были заревомъ пожара... А пожаръ-то устроила она, и теперь не спускала глазъ съ этой картины. Что-то грозное, поражающее было во всей ея фигурѣ. Но вотъ на окрестныхъ колокольняхъ ударили въ набатъ -- и Валли услышала, какъ колокола явственно, гудѣли: поджогъ, поджогъ. Эти страшные дрожащіе звуки убаюкали измученную душу дѣвушки... Она стала терять сознаніе и упала въ обморокъ.
   

VII.
Крѣпкая деревяшка.

   Когда Валли очнулась и открыла глаза -- темная ночь уже царила, зарева совсѣмъ не было, колокола молчали, все было тихо, только гдѣ-то тамъ внизу, въ безднѣ, монотонно грохоталъ Ахъ. Надъ головой Валли въ бездонной выси мерцала звѣздочка. Дѣвушка долго-долго смотрѣла на нее, лежа неподвижно на спинѣ, и ей казалось, что звѣздочка эта бросала ей всепрощающій взглядъ. Безмолвная ночная тишь благодѣтельно подѣйствовала на Валли, успокоила ее, а прохладный вѣтерокъ обвѣвалъ ей все еще горячій лобъ. Она поднялась и начала приводить мысли въ порядокъ... Да, время было, какъ кажется, еще не позднее, луна не показывалась -- значитъ, пожаръ не долго продолжался, очень скоро былъ погашенъ... И какъ же иначе? Вѣдь тамъ много было народу, всѣ, кэнечно, дружно бросились тушить пламя, ну и затушили во-время. Размышляя такъ, Валли не могла уяснить себѣ, что въ ней происходило и, забираясь въ глубь души своей, тщетно искала тамъ самозабвенія. Что-жъ, если она и подожгла сѣновалъ, то крайняя нужда принудила ее рѣшиться на это: нельзя-же не защищаться, когда нападаютъ,-- и почему-же не отбросить врага въ сторону, не отвлечь его вниманіе? Она была увѣрена, что ее обзовутъ "поджигательницей", но... неужели она въ самомъ дѣлѣ такая преступница?... Валли опять посмотрѣла на звѣздочку... Тутъ, впервые, подъ открытымъ небомъ, вдали отъ людей, она какъ-бы исповѣдалась передъ лицомъ Всевышняго -- и почувствовала въ душѣ примиреніе. Чистое, темное небо какъ-то мягко, дружелюбно глядѣло на нее... Да, вѣдь изъ любви къ этому небу, этому простору, Валли рѣшилась освободиться во что бы то ни стало -- и по своему вырвалась на свободу. Подъ этимъ громаднымъ звѣзднымъ шатромъ грудь ея могла дышать легко, вольно... А тамъ, въ подвалѣ, лишенная свѣта и воздуха, она должна была сидѣть подъ-замкомъ напролетъ цѣлыя недѣли, мѣсяцы... Одинъ и былъ выходъ -- въ домъ противнаго Викентія; да передъ выходомъ, на глазахъ у всѣхъ -- проси прощенья у отца, кайся всенародно... О, какой стыдъ, позоръ!.. Нѣтъ ужъ это было-бы хуже смерти... Это просто -- ну, невозможно!...
   Валли, одна одинешенька, почти полгода прогостила среди суровыхъ ледниковъ; и какія ночи довелось ей тамъ провести!... Бури ревѣли, градъ барабанилъ по избушкѣ, дождь неистово хлесталъ, зарождавшіяся молніи прежде всѣхъ ослѣпляли ее, ее первую оглушалъ громовый ударъ, а внизу слышали только его раскаты... Она чуть-ли не ежедневно бывала на волосокъ отъ смерти, перепрыгивала черезъ страшныя трещины, думая лишь о томъ, какъ-бы спасти глупую козочку, которая ужъ слишкомъ высоко взобралась... Такую дѣвушку нельзя было приручить.
   Валли встала; камень свалился съ плечъ ея, на душѣ стало совсѣмъ легко,-- и вотъ опять, какъ и прежде, стала она сильной, вольной птицей, спокойной, самоувѣренной.
   -- Ну, Ганзль, какже намъ быть теперь?
   За неимѣніемъ другаго собесѣдника, Валли привыкла громко разговаривать съ своимъ орломъ. Ганзль посмотрѣлъ на нее -- и вдругъ устремился за какимъ-то ночнымъ гадомъ, изловилъ его и живо съѣлъ.
   -- Вотъ это такъ, сказала дѣвушка:-- намъ слѣдуетъ самимъ позаботится о пропитаніи. Да тебѣ что? Ты вездѣ достанешь себѣ кусокъ, а мнѣ-то какъ?...
   Ганзль опять встрепенулся, поднялся и сталъ что-то высматривать вдали.
   Тутъ въ головѣ Валли мелькнула мысль: пожаръ-то вѣдь погашенъ,-- пожалуй, станутъ теперь искать ее? Уходить надо, да какъ можно поскорѣе... Однако, кудаже? Въ Зельденъ... Это первое, что пришло ей въ голову. И вдругъ она вспыхнула: пожалуй, Іосифъ подумаетъ, что она за нимъ гоняется? Да развѣ онъ долженъ увидѣть ее -- бѣглою, опозоренною, да еще заклейменною прозвищемъ "поджигательница?"... Нѣтъ, не бывать этому! Не видать ему теперь Валли!.. Бѣжать, бѣжать куда нибудь -- только не въ Зельденъ!
   Не долго думая, она посадила Ганзля на плечо -- единственное свое имущество, никакой другой ноши у нея не было -- и пошла по той дорогѣ, по которой возвращалась домой -- по дорогѣ въ Гейлихкрейцъ.
   Два часа она шагала, поранила ноги и почти выбилась изъ силъ. Но вотъ на темномъ фонѣ неба вырѣзалась передъ ней колокольня Святаго Креста, за колокольней выплыла блѣдная луна и стала свѣтить странницѣ, идущей куда глаза глядятъ. Страшно утомившись, Валли насилу прошла черезъ сонную деревушку и остановилась у церкви. Двѣ-три собаки тявкнули ей вслѣдъ, когда она проходила мимо хижинокъ, стараясь ступать какъ можно тише. А вѣдь пожалуй, если-бы теперь кто нибудь увидѣлъ ее -- подумали-бы, что это воронка крадется... И она тряслась, какъ будто и на самомъ дѣлѣ была уличена въ кражѣ, она -- эта горделивая Вальбурга Штроммингеръ!... Какое время настало для нея!...
   Позади церкви стоялъ домикъ священника, а у домика, около дверей, помѣщалась деревянная скамейка. Надъ окошечками жилища патера висѣлъ коробокъ уже съ отцвѣтшей горной гвоздикой. Валли рѣшилась дождаться здѣсь утра. Что-жъ, священникъ по крайней мѣрѣ защитить ее отъ непріятностей, грубаго обращенія съ нею со стороны обывателей... Она прилегла на скамейку, посадивъ Ганзля тутъ-же, въ головахъ у себя, и почти сейчасъ-же крѣпко уснула. Природа взяла свое.
   -- О! Господи! Какого это подкидыша даровалъ Ты мнѣ?
   Слова эти прозвучали надъ головой Валли. Она открыла глаза... Было уже совсѣмъ свѣтло, насталъ день. Передъ нею стоялъ самъ хозяинъ домика.
   -- Слава Тебѣ, Господи! произнесла дѣвушка, смутившись, и поспѣшно встала.
   -- И нынѣ, и присно, и во-вѣки вѣковъ! Аминь. Но какъ попала ты сюда, чадо мое? Кто ты? Ну, и странный же у тебя товарищъ, однако! прибавилъ патеръ съ ласковою улыбкой:-- я чуть не испугался, право!...
   -- Ахъ, ваше преподобіе, заговорила Валли откровенно:-- очень уже тяжело у меня на совѣсти и хотѣлабы я исповѣдаться! Я -- Вальбурга Штроммингеръ, съ Солнечной площадки. Бѣглая я... А убѣжала потому, что ссора у меня выпіла съ Гельнеровымъ Викентіемъ, и я голову ему проломила, да еще подожгла сѣновалъ отцовскій...
   Патеръ даже руками всплеснулъ.
   -- Ахъ, Создатель! Что это за исторіи ты разсказываешь!.. Этакая молодая и... столько въ тебѣ злобы!...
   -- Да нѣтъ-же, отецъ мой, совсѣмъ не злая я! Мнѣ вонъ и муху жалко убить... А ужъ очень разозлили они меня, отвѣтила Валли, прямо взглянувъ на священника своими большими, дѣтскими, чистыми, свѣтлыми глазами.
   Этотъ взглядъ заставилъ патера повѣрить ей.
   -- Ну, иди за мной, произнесъ онъ,-- и повѣдай мнѣ все, какъ это случилось; только пугало-то ужъ оставь здѣсь...
   Пугаломъ онъ обозвалъ орла. Валли сейчасъ-же подбросила Ганзля, который, взмахнувъ крыльями, усѣлся на крышѣ. Она послѣдовала за священникомъ въ его жилище.
   Миръ и тишина царствовала въ этомъ домикѣ. Въ углубленіи комнатной стѣны помѣщалась простая деревянная кровать; надъ нею были изображены два горящія сердца: одно представлялось патеру сердцемъ Спасителя, другое -- сердцемъ Дѣвы Маріи. Надъ этимъ изображеніемъ, рядомъ съ книжками духовнаго содержанія, стояла на полочкѣ фарфоровая кропильница. Въ комнатѣ было еще нѣсколько полочекъ съ книгами, была и старенькая конторка; передъ большимъ неуклюжимъ столомъ стояла скамья, выкрашенная темной краской; пять-шесть деревянныхъ стульевъ, налой съ довольно большимъ распятіемъ, съ вѣнчикомъ изъ бѣлыхъ алпійскихъ цвѣтовъ, двѣ цвѣтныя литографіи, изображающія папу и святыхъ, клѣтка съ птичкой подъ потолкомъ, да старинный коммодъ -- вотъ и все убранство комнаты. Что касается коммода, то онъ былъ тутъ первымъ украшеніемъ; вмѣсто ручекъ, въ тяжелые ящики его были вдѣланы львиныя головы изъ мѣди, державшія въ зубахъ кольца. На коммодѣ этомъ находилось много хорошенькихъ вещицъ: поставецъ съ фигуркой святаго, тонко вырѣзанной изъ дерева, стеклянная коробочка съ младенцемъ Іисусомъ, сдѣланнымъ изъ воска и положеннымъ въ розовую люльку, прялочки изъ стекла, побурѣвшій отъ времени букетъ изъ искуственныхъ цвѣтовъ (плодъ монастырскаго досуга) въ желтой урнѣ подъ стекляннымъ футляромъ, небольшая шкатулка, облѣпленная раковинками, рудничокъ въ банкѣ, а по самой серединѣ -- маленькія ясли, обложенныя мохомъ и блестящими слюдистыми камешками, обставленныя изящными фигурками людей и животныхъ; но обѣимъ сторонамъ яслей стояло по одной хрустальной солонкѣ; тутъ-же, рядомъ съ этими священными предметами, помѣщались хорошенькія чашечки и кружечки. Чистота вездѣ была поразительная, какъ будто на свѣтѣ совсѣмъ и не существовало пыли. Коммодъ, разукрашенный такимъ образомъ, былъ такъ сказать дѣтскимъ алтаремъ одинокаго священника, заброшеннаго на высоту шести тысячъ футовъ надъ уровнемъ моря и надъ всѣмъ тѣмъ, что мы называемъ современной культурой. И онъ самъ воздвигъ этотъ алтарь Господу Богу -- Творцу всего прекраснаго на землѣ. Когда, бывало, кругомъ гудѣла мятель, ревѣла буря, потрясая домишко его,-- патеръ похаживалъ по комнаткѣ своей, часто останавливался передъ коммодомъ и, задумчиво глядя на свое маленькое хорошенькое царство, улыбался, покачивалъ головой и произносилъ: "Чего-чего только не сдѣлаютъ человѣческія руки!"...
   Валли, взглянувъ мелькомъ на коммодъ съ такими чудесными штучками, также подивилась, хотя и молча, ловкости и искуству рукъ человѣческихъ. Вотъ вѣдь ужъ какъ богатъ ея отецъ, а подобныхъ штукъ въ домѣ у него не было,-- да, впрочемъ, пожалуй, и не зачѣмъ было-бы имѣть ихъ: сработаны онѣ не для грубыхъ, неловкихъ крестьянъ... Она въ первый разъ въ жизни видѣла теперь такія прекрасныя вещи. Прялку свою, въ сравненіи съ граблями, вилами, косой,-- Валли считала до сихъ поръ вёрхомъ совершенства, самою изящною, красивою штукой! Ей какъ-то даже боязно было оставаться въ этой комнатѣ... "Ступишь неловко, того и гляди разобьешь еще что нибудь"... и дѣвушка порѣшила, что тутъ надо ей быть совсѣмъ скромной, тихой. Ноги ея сами захотѣли сбросить у дверей тяжелые подбитые гвоздями башмаки, обычную обувь горцевъ, чтобы не поцарапать гладкаго бѣлаго пола; но хозяинъ попросилъ Валли не снимать башмаковъ, а прямо идти садиться -- и она, стараясь ступать на носски, вошла въ горницу и осторожно спустилась на ближайшій къ ней конецъ скамьи. Священникъ, какъ человѣкъ наблюдательный, поглядывая на Валли своими радушными, свѣтлыми старческими глазами, замѣтилъ, что гостью особенно притягивалъ къ себѣ разукрашенный коммодъ. Старикъ хорошо зналъ сердце человѣческое.
   -- Тебѣ, вѣрно, хочется прежде посмотрѣть на мои вещички? обратился онъ къ Валли.-- Чтожъ, погляди, посмотри, чадо мое!-- а какъ поглядишь, ну, тогда ужъ поспокойнѣе будешь, повнимательнѣе къ другимъ вещамъ болѣе серіознымъ, о которыхъ мы хотѣли побесѣдовать.
   Священникъ подвелъ дѣвушку къ занятному для нея коммоду, и началъ объяснять и разсказывать ей, указывая на свои драгоцѣнности.
   Валли не дерзала проронить ни одного слова и только почтительно посматривала на старика, внимательно слушая его. Но вотъ онъ добрался наконецъ до центра -- яслей, какъ самой изящной изъ вещицъ -- и сказалъ:
   -- Вотъ, гляди: это Іерусалимъ; а вотъ это три царя, которые приходили поклониться младенцу -- Христу. Посмотри на звѣзду эту: она указывала имъ путь. А вотъ и младенецъ въ колыбелькѣ. Онъ и не знаетъ еще, что явился для того, чтобы искупить родъ человѣческій, пострадать за грѣхи его. Ни о чемъ Онъ не можетъ еще помыслить, и нѣтъ въ немъ ни единаго воспоминанія о Своей небесной родинѣ, зане Сыну Божію надлежало быть такимъ-же человѣкомъ, какъ и всѣ мы, дабы люди не могли потомъ говорить, что нечему удивляться, если Христосъ такъ добръ, долготерпѣливъ -- вѣдь Онъ Сынъ Божій, одаренъ божественною силою, а потому гдѣ-же простымъ людямъ жить такъ, какъ жилъ Бого-человѣкъ?... Да, вотъ и теперь, къ сожалѣнію, многіе говорятъ то-же и продолжаютъ вести грѣховную жизнь!
   Валли все глядѣла на прекраснаго маленькаго младенца, окруженнаго лучами изъ золотой бумаги, лежавшаго такъ смирно въ ясляхъ, и, слушая патера, думала о "строгомъ мрачномъ Богѣ", пригвожденномъ ко кресту,-- который былъ Сыномъ Человѣческимъ, родившимся претерпѣть всяческія муки... И жалко, и больно стало ей, что она еще вчера, у смертнаго одра Люккардъ, такъ жестко обращалась съ Тѣмъ, Кто много пострадалъ, будучи распятъ на крестѣ.
   -- Но какъ же Онъ допустилъ всему этому совершиться? Зачѣмъ? спросила Валли, невольно, задавая этотъ вопросъ скорѣе себѣ, чѣмъ патеру.
   -- А затѣмъ, что Спаситель желалъ этимъ убѣдить людей, что не надо мстить, отплачивать зломъ за зло, ибо Богъ изрекъ: Мщенье мое!
   Валли крѣпко покраснѣла и опустила глаза.
   -- Ну, или теперь сюда, чадо мое, сказалъ почтенный, умный старикъ,-- и повѣдай мнѣ все.
   -- Да не много мнѣ, отецъ мой, придется говорить, замѣтила дѣвушка и, какъ всегда, прямо, откровенно, ничего не скрывая, разсказала всю исторію свою. Впрочемъ замѣтно было, что она слегка оробѣла, да и голосъ какъ-то глухо звучалъ. Почти съ первыхъ словъ Валли патеру все стало ясно: передъ нимъ встала полная картина грубой, но могучей жизни, хотя и наляпанная простой кистью,-- и жалко ему стало этого малодаго, прямодушнаго существа, которое дичало среди крутыхъ горъ и крутыхъ людей.
   Давно Валли кончила свою исповѣдь, а священникъ все молчалъ и сидѣлъ, глядя задумчиво вдаль. Она видѣла, что глаза его были устремлены на старую потертую книгу, стоявшую на полкѣ. Книгу эту остави.гь патеру на намять какой-то путникъ, въ благодарность за оказанное ему гостепріимство. На корешкѣ было вытиснено золотыми буквами: "Пѣснь Нибелунговъ".
   Видя, что старикъ призадумался, Валли вообразила, что серіозное лицо его выражаетъ упрекъ, и опять заговорила:
   -- Ужъ больно много, отецъ мой, обидъ-то накопилось, право! Не уходилось еще мое сердце за бѣдненькую Люккардъ, а тутъ онъ Клеттенмайера сталъ колотить! Никогда я не могла стерпѣть, допустить, чтобы старыхъ людей колотили... Никогда!... Доведись еще разъ увидѣть мнѣ это -- ну и опять не спущу, точно такъ же поступлю!.. Только я -- не поджигательница, хоть они меня и обозвали такъ. Послушайте, отецъ мой: какъ по вашему -- поджигательница я или нѣтъ? Вѣдь ежели поджечь. когда еще совсѣмъ свѣтло, значитъ -- не ночью, да притомъ при всемъ народѣ -- развѣ много можетъ сгорѣть?... Какъ защитить себя -- я не знала, ну и подумала тогда, что ежели имъ придется тушить пожаръ -- они бросятъ меня, я убѣгу, и ужъ погони не будетъ... Коли и это грѣхъ -- такъ ужъ я и не знаю, право, какъ послѣ этого жить на свѣтѣ! Кругомъ этакіе злые люди, которые только и помышляютъ о томъ, какъ-бы другихъ сдѣлать несчастными...
   -- А надо такъ жить, какъ жилъ Христосъ: все терпѣть, все переносить! отвѣтилъ патеръ.
   -- Позвольте, отецъ мой... Вотъ Христосъ все терпѣлъ, все переносилъ -- такъ Онъ и зналъ, зачѣмъ Онъ поступаетъ такъ: Ему хотѣлось людей научить. Ну, а я не знаю, зачѣмъ мнѣ-то такъ поступать? Да и кому во всемъ нашемъ околодкѣ пришла-бы охота хоть чему нибудь поучиться у меня?... Ну, хорошо, ну пошла-бы я смирнехонько въ подвалъ, позволила-бы запереть себя... Что-жъ, кому-бы было это примѣромъ? Никому!... А смиренство мое, пожалуй, меня-же и погубило-бы въ подвалѣ-то!...
   Старикъ сидѣлъ призадумавшись. Помолчавъ съ минуту, онъ поднялъ голову, покачалъ ею, посмотрѣлъ на Валли своими проницательными, ласковыми глазами и сказалъ:
   -- Ахъ, ты, чадо необузданное!.. Ужъ не хочешь-ли ты и со мной поссориться?.. Да, крѣпко испортили они тебя, очень раздражили, если ты ужъ стала теперь видѣть вездѣ однихъ враговъ и наталкиваться на противорѣчія. Успокойся-ка, пораздумай, да посмотри: гдѣ ты? Пришла ты къ Божьему слугѣ, а Богъ-то говоритъ: Я -- Любовь. Не пустое это слово, и я покажу тебѣ, что оно -- истина! Слушай-же: вотъ, всѣ люди ненавидятъ тебя, осуждаютъ, а Всевышній все-таки любитъ тебя, прощаетъ тебѣ всѣ прегрѣшенія. Такою, какова ты теперь, сдѣлали тебя безсердечные люди, да суровая жизнь посреди горъ. Господь Богъ все это видитъ и знаетъ очень хорошо; передъ Нимъ душа твоя открыта, и Ему извѣстно, что сердцемъ ты добра, честна, хотя нагрѣшила и много. Знаетъ Онъ, что въ пустынѣ не можетъ произрости садовый цвѣтокъ и что однимъ топоромъ тонкой вещицы изъ дерева не сдѣлаешь. Послушай теперь: если Отецъ нашъ небесный видитъ, положимъ, грубо-вырѣзанную фигурку, однако изъ очень хорошаго дерева, и находить, что стоитъ изъ такой деревяшки сдѣлать нѣчто лучшее -- Онъ самъ беретъ тогда ножъ и начинаетъ исправлять то, что брошено недодѣланнымъ, испорченнымъ... Подъ Его рукой деревяшка принимаетъ другой, лучшій видъ. Постой, я вотъ что хочу тебѣ сказать: ты должна стараться сдерживать себя, не давать еще болѣе ожесточаться душѣ своей, потому-что если Господь Богъ раза два-три проведетъ ножемъ и замѣтить, что деревяшка-то ужъ очень тверда -- Онъ оставитъ эту работу, броситъ деревяшку... Позаботься, чадо мое, о сердцѣ своемъ! Пусть оно размягчится, аки воскъ, и будетъ послушно животворящей десницы Создателя нашего. Ну, ежели станетъ не въ моготу -- крѣпко больно, все-таки стерпи, соблюди себя! Помни, что это десница Божья трудится надъ тобой. Бываетъ -- глубоко, страшно глубоко западетъ въ сердце горе... Знай: это ножъ Господній сглаживаетъ наросты, бугорки! Поняла теперь?...
   Валли кивнула головой, хотя и не совсѣмъ увѣренно.
   -- Ну, хорошо, погоди, снова заговорилъ священникъ:-- я тебѣ это получше объясню. Вотъ, чѣмъ-бы больше хотѣлось быть тебѣ: простой палкой, деревяшкой, которою можно зашибить человѣка и которую, ежели сломаютъ, бросятъ въ огонь,-- или напримѣръ, тонко вырѣзанною фигуркою святой? Ты видѣла такую фигурку на моемъ коммодѣ... Да, и ее ставятъ подъ стеклянный колпакъ и съ благоговѣніемъ поклоняются ей. Ну?...
   Это показалось дѣвушкѣ понятнѣе, и она весело тряхнула головой.
   -- Ну-да! Ужъ конечно такою лучше быть!...
   -- Что, небось? То-то вотъ я и говорю: простыя руки сдѣлали изъ тебя деревяшку, а подъ Божьей рукой ты можешь сдѣлаться святою -- если будешь только поступать такъ, какъ я тебя училъ.
   Валли посмотрѣла на старика большими, удивленными глазами... Странно какъ-то было у нея на душѣ: и хорошо-то, и такъ-бы вотъ, кажется, сейчасъ всплакнула!..
   Молчаніе продолжалось довольно долго, наконецъ она робко проговорила:
   -- Ну, я не понимаю, почему это такъ, только у васъ, отецъ мой, все по новому какъ-то... Никогда, ни отъ кого не слыхивала я такихъ рѣчей! Нашъ вотъ зельденскій патеръ все бранилъ, все бранилъ меня; и сейчасъ это у него: "дьяволъ и грѣхи наши"... Другихъ и слова, нѣтъ!... Не могла я понять, чего онъ собственно желаетъ: вѣдь въ то время-то ничего этакого дурнаго за мной не водилось. А вы такъ это все хорошо, явственно показываете! Ежели-бъ да остаться мнѣ у васъ -- ну, славно-бы зажила я! Ужъ само собой работала-бы я тутъ цѣлый день, хлѣба даромъ не ѣла-бы...
   Старикъ не скоро отвѣтилъ...
   -- Нѣтъ, ужъ это оставить надо, заговорилъ онъ печальнымъ голосомъ, покачивая головой:-- никакъ нельзя этого сдѣлать, бѣдняжка ты моя!... Простить я тебѣ могу -- именемъ Божьемъ, а передъ людьми не могу такъ поступить: Богъ-то видитъ намѣреніе человѣка, люди-же смотрятъ лишь на поступокъ. Священникъ исповѣдующій -- совсѣмъ не то что священникъ живущій въ своемъ приходѣ. Исповѣдуя онъ, говоритъ кающемуся о помилованіи, какъ служитель Божій; внѣ церкви, въ приходѣ, онъ долженъ быть стражемъ закона, какъ слуга земной власти. И намъ слѣдуетъ побуждать людей -- словомъ и собственнымъ примѣромъ -- уважать законы, не нарушать ихъ. Ну, сама посуди: что бы люди-то заговорили, если-бы нашъ братъ сталъ принимать къ себѣ завѣдомо поджигательницъ? Развѣ они сообразили-бы, почему я такъ поступилъ? Ничуть! Они просто подумали-бы, что священникъ-то нашъ сталъ укрывать поджигателей -- ну, и стали-бы, пожалуй, дѣлать поджоги... А случись злоумышленный поджогъ -- что тогда? Охъ, горько мнѣ пришлось-бы упрекать себя въ томъ, что вотъ я, изъ снисхожденія къ тебѣ, подстрекнулъ человѣка на такое дѣло!.. Понятно-ли это тебѣ?... Скажи: не станешь ты роптать, подчинившись неизбѣжнымъ послѣдствіямъ поступка, который сама совершила?
   -- Не стану, глухимъ голосомъ отвѣтила Валли. Глаза ея покраснѣли, она сдержала слезы и, быстро вставъ, отрывисто сказала:
   -- Большое спасибо вамъ, отецъ мой! Теперь прощайте...
   -- Эхъ-хе! Экая прыткая!... воскликнулъ патеръ,-- Опять бѣжать? Ужъ махнула-бы прямо черезъ стѣну эту!.. Не любишь дверей? Ну, ломай, ломай стѣну-то!
   Валли, совсѣмъ сконфузившись, опустила глаза.
   Священникъ разглядывалъ ее съ какимъ-то комичнымъ удивленіемъ.
   -- Н-ну, не мало надо потрудиться, чтобы охладить, усмирить эту кровь! Кипятокъ!.. Чуть что -- сейчасъ -- фить!.. А я развѣ говорилъ, что бросаю тебя на произволъ судьбы, если не хочу только, чтобы ты у меня оставалась? Постой, ты прежде покушай какъ слѣдуетъ, вѣдь нельзя-же человѣку безъ ѣды быть, ктому-же ты давненько спокойно не ѣла; ну, а потомъ мы и еще побесѣдуемъ.
   Онъ всталъ, подошелъ къ форточкѣ въ стѣнѣ (она отворялась въ кухню) и приказалъ старухѣ-служанкѣ приготовить завтракъ на троихъ; затѣмъ присѣлъ къ старенькой конторкѣ, чтобы составить для Валли списочекъ именамъ нѣсколькихъ крестьянъ собственниковъ, которые были ему извѣстны за добрыхъ, хорошихъ людей.
   -- Ну, на вотъ тебѣ реэстрикъ! Это, можно сказать, лучшіе люди въ долинахъ Этцской и Гурглерской, заговорилъ священникъ:-- побывай у нихъ, скажи, что работы ищешь. Подальше-то, въ горахъ, вѣдь еще не провѣдали о твоихъ подвигахъ; ну, а пока тамъ разузнаютъ -- ты ужъ покажешь себя съ хорошей стороны, какъ добрая, работящая дѣвушка... Люди тогда охотно станутъ смотрѣть сквозь пальцы на твое прошлое. Тебѣ, конечно, не слѣдуетъ говорить, что это я тебя послалъ, да оно и не нужно... Ты такая рослая, силачка, въ работѣ парню не уступишь -- всякій съ радостью и такъ приметъ тебя. Станешь прилежно трудиться; если захочешь, не мало пользы принесешь. Ну, а повиноваться-то ты научись, ибо нельзя не подчиняться заведенному порядку... Ужъ противъ этого не иди! Я совсѣмъ не хочу, чтобы ты домой вернулась, позволила-бы запереть себя въ подвалѣ: такого наказанія ты не заслуживаешь, да оно и пользы-бы не принесло, а еще больше испортило-бы тебя. Не желаю я также и того, чтобы ты, изъ повиновенія отцу, вышла за Викентія и этимъ отравила-бы себѣ всю жизнь... Но, мнѣ вотъ что желательно -- и я даже требую, чтобы ты укротила свое дикое сердце, смирилась бы, когда станешь работать въ честной семьѣ, когда займешься аккуратно дѣломъ: постарайся снова сдѣлаться полезнымъ членомъ людской общины. Чтожъ, даешь слово -- а?...
   -- Попытаюсь, отвѣтила Валли, обнаруживъ и тутъ удивительную прямоту души, честное сердце свое.
   -- Ну, вотъ и ладно! Мнѣ ничего и не надо больше: знаю я, что по совѣсти ты и не могла иначе отвѣтить. Такъ; но попытайся хорошенько, будь потерпѣливѣе, да помни, что Отецъ небесный отталкиваетъ слишкомъ-то твердую деревяшку!... Вотъ я отправлюсь сегодня къ твоему отцу и постараюсь уговорить его, чтобы онъ простилъ тебя, помирился-бы съ тобой, а если нѣтъ -- такъ ужъ оставилъ-бы тебя въ покоѣ. Поторопись меня извѣстить, у кого ты наймешься, и я тогда напишу тебѣ, на чемъ мы съ отцомъ порѣшили.
   Старая Маріанна явилась съ завтракомъ. Старикъ подошелъ къ столу и сталъ читать утреннюю молитву. Валли смиренно скрестила руки и горячо молила Всевышняго помочь ей сдѣлаться совсѣмъ, совсѣмъ хорошей... Ей очень хотѣлось быть такой... Ахъ, если-бы она только знала, какъ это устроить!...
   По окончаніи молитвы -- священникъ, Маріанна и Валли сѣли завтракать, но не успѣли проглотить они перваго куска, какъ на дворѣ послышался шумъ и раздались крики:
   -- Орелъ! Вонъ -- на крышѣ орелъ! Стрѣляйте! Ружье сюда!
   -- Ай! Боже мой! это мой Ганзль! вскрикнула Валли и вскочила, чтобы бѣжать.
   -- Стой, стой! Куда? заторопился патеръ.-- Развѣ тебѣ слѣдуетъ показываться? Сама хочешь, что-ли, выдать себя -- такъ, здорово живешь? Вѣдь того и гляди, явятся сюда гонцы твоего отца, чтобы взять тебя!..
   -- Нѣтъ, Ганзля я не оставлю и ужъ убить не позволю, а за себя -- не боюсь! воскликнула дѣвушка, прыгнула къ дверямъ и скрылась за ними.
   Священникъ, покачивая головой, поплелся за нею.
   -- Позвольте, это совсѣмъ ручной орелъ! кричала Валли собравшейся толпѣ.-- Онъ мой собственный! Оставьте, не трогайте его!
   Нѣкоторые ворчливо отозвались:
   -- Да нешто позволено такого звѣря на свободѣ держать? Пусти его гулять -- какже!...
   Дѣвушка раздражительно крикнула:
   -- Ну, что-жъ, унесъ онъ у васъ ребенка? Овцу утащилъ -- а?...
   -- Нѣтъ... Нѣтъ!
   -- Такъ чего-жъ вамъ? Ну, и оставьте его!
   Валли приняла такую горделивую осанку, смотрѣла на толпу съ такимъ вызывающимъ видомъ, что всѣ невольно ротъ разинули.
   -- Валли, а Валли, прозвучалъ за нею тихій голосъ патера:-- забыла твердую деревяшку?
   -- Не забыла, отецъ мой!
   И она махнула рукой орлу:
   -- Ганзль, сюда!
   Ганзль такъ стремительно ринулся съ крыши, что многіе въ испугѣ попятились. Посадивъ "звѣря" на плечо, Валли подошла къ священнику.
   -- Ну, отецъ мой, да хранитъ васъ Господь Богъ, сказала она въ полъ-голоса,-- и спасибо вамъ за все!
   -- Поѣсть-то тебѣ помѣшали... Зайди, покушай -- а? предложилъ старикъ.
   -- Нѣтъ, ужъ -- не надо... Да и его боюсь одного оставить. Уходить тоже нужно; чего мнѣ тутъ сидѣть?
   -- Ну, да будетъ надъ тобою благословенье Божье и всѣхъ святыхъ! проговорилъ священникъ печальнымъ голосомъ.
   А старая Маріанна въ это время засовывала въ карманъ широкой юбки Валли какую-то снѣдь -- пригодится, молъ, на дорожку.
   Дѣвушка еще съ минуту постояла у дверей домика, какъ-бы не рѣшаясь идти,-- домика, который сталъ уже дорогимъ для нея,-- и пошла медленнымъ шагомъ мимо толпы, удивленно глазѣвшей на нее.
   -- Кто такая? кто? услышала она за собою шопотъ.
   -- Да надо быть -- вѣдьма!..
   -- Это -- прохожій человѣкъ, замѣтилъ священникъ,-- дѣвушка эта была у меня на исповѣди.
   

VIII.
Клёцы изъ Рофена.

   День за днемъ проходилъ, а Валли бродила по окрестнымъ мѣстечкамъ, ища мѣста, нанимаясь въ работницы; но никто не принималъ ее съ орломъ, а она никакъ не хотѣла разстаться съ своимъ Ганзлемъ, Если-бы Валли рѣшилась даже покинуть его -- онъ навѣрно прилетѣлъ-бы къ ней опять; ну, а убить такого вѣрнаго друга -- невозможно!.. Да она и помыслить не могла объ этомъ. Будь что будетъ! рѣшила Валли и, въ самомъ дѣлѣ, стала съ этой минуты Орелъ-Дѣвкой; судьба ея была неразрывно связана съ судьбою Ганзля, который былъ для нея почти человѣкомъ, спутникомъ въ жизни.
   Старуха Аннемидель, сестра Люккардъ, даже рада была-бы зажить съ Валли (Валли и къ ней какъ-то завернула), но мѣстечко Винтершталь ужъ больно близко къ Солнечной Площадкѣ, а это значило для бѣглянки совершенно отдаться отцу, снова быть въ его власти... Нѣтъ, пока еще ноги крѣпки -- слѣдуетъ ей уходить подальше, подальше...
   А погода становилась все хуже, суровѣе; по временамъ уже снѣжинки кружились въ воздухѣ; по ночамъ было особенно холодно, и, не смотря на это, дѣвушкѣ приходилось ночевать гдѣ нибудь въ полѣ или на сѣновалѣ. То, что надѣто было на Валли -- порядкомъ таки поистрепалось, загрязнилось; она стала походить на какую-то нищую, бродягу... Когда она, со своимъ Ганзлемъ на плечѣ, стучалась въ дверь избы -- ей уже стали отказывать къ пріемѣ, грубѣе, сердитѣе... Самыя добрыя, гостепріимныя бабы не рѣшались впускать ее въ домъ, не соглашались дать ей даже двухчасовой работы, чтобы потомъ покормить -- такъ ужъ она казалась имъ подозрительной! Пріотворивъ дверь, Валли просто совали кусокъ хлѣба "Христа-ради" -- и вотъ, гордая Вальбурга Штроммингеръ, помѣстившись на крылечкѣ, питалась подаяніемъ!.. Да, ей не хотѣлось еще умирать... Правда, горька жизнь терзаемой, гонимой, нищей, полунагой -- но эта жизнь все-таки еще хороша покуда, потому-что Валли не теряла надежды, что настанетъ-же время, когда Іосифъ полюбить ее. Да, ради этого она готова все претерпѣть -- и голодъ, и холодъ, и всяческія униженія!.. Однако томящія заботы о хлѣбѣ, напряженное состояніе, постоянная тревога повліяли на дѣвушку, еще недавно такую крѣпкую тѣломъ... Валли стала изнемогать, въ глазахъ у нея темнѣло, ноги подкашивались; стоило ей прилечь гдѣ нибудь -- въ мысляхъ начиналась какая-то путаница, и она въ лихорадочной дремотѣ проводила длинныя ночи... Вдругъ ей стало невыразимо страшно при мысли: а ну какъ она заболѣетъ и, совсѣмъ обезсилѣвъ, свалится гдѣ нибудь въ сараѣ?.. Вотъ и возьмутъ ее, свезутъ къ отцу -- она опять въ рукахъ у него!...
   Валли исходила всю Гурглерскую долину и нигдѣ не нашла пристанища, и снова отправилась по тяжелой дорогѣ въ Эцталь, такъ какъ ее тянуло что-то въ Вентъ, а Вентъ находился на окраинѣ царства ея втораго отца -- Мурцолля... Это мѣстечко представлялось ей какъ-бы роднымъ уголкомъ... Но тутъ отнеслись къ Валли еще хуже: чѣмъ суровѣе была мѣстность, тѣмъ суровѣе оказывались и обитатели ея. Пока дѣвушка добрела до Вента -- тамъ уже все было извѣстно о ней. Она стучалась у дверей, ей отказывали, глядя на нее со страхомъ и отвращеніемъ. Валли никому и ничего не говорила о томъ участіи, которое принялъ въ ней гейлихкрейцскій священникъ, такъ какъ онъ запретилъ ей ссылаться на него... Да она и сама поняла, что старикъ долженъ былъ такъ поступить. Обращаться къ какому либо другому патеру тоже нестоило... что-же, вѣдь ни одинъ изъ нихъ не дерзнетъ открыто вступиться за нее!...
   Вотъ и послѣдній домишко въ Вентѣ только-что захлопнулъ дверь свою передъ Валли... Впереди уже ничего не было, некуда было идти: долину замыкали высокія стѣны Платтейкогеля, Дикой верхушки и Гохфернагтскаго ледника; тута, казалось, былъ край свѣта. Дѣвушка прошла какъ-бы до конца глухаго переулка, остановилась и стала глядѣть на высоко-вздымавшіяся крутыя стѣны. Сѣрое утро напоминало сумерки; снѣгъ, валившій въ продолженіе всей ночи, чуть не до-верху наполнилъ долину, обративъ ее въ какую-то огромную лохань съ неподвижными бѣлыми буграми. Все замело, засыпало... Нечего и искать пути. Валли сѣла, задумалась... и въ головѣ ея мелькнуло;
   -- А что, если заснуть тута, да и замерзнуть? Говорятъ -- это самая легкая смерть...
   Однако, нельзя было замерзнуть, потому что еще не такъ было холодно; тамъ, гдѣ она сидѣла, снѣгъ уже началъ таять; сырость прохватила ее, она вздрогнула, быстро встала и опять поплелась по направленію къ той возвышенности за Вентской деревушкой, отъ которой идетъ дорожка на Гох-Іохъ. Съ этого пункта Валли могла далеко обозрѣть всю окрестность. Взобравшись туда, Она сейчасъ-же разглядѣла легкую борозду на снѣжномъ полѣ: борозда эта, начинаясь за деревней, вилась въ даль Таллейшпица и убѣгала въ самую глубь ледниковъ,-- если это тропинка, то куда она ведетъ?.. Поднявшись еще выше, чтобы еще дальше видѣть, Валли вдругъ какъ-бы прозрѣла: да вѣдь это въ самомъ дѣлѣ тропинка подъ снѣгомъ, путь изъ Вента къ Рофенскому выселку! Рофенъ -- самая высшая точка человѣческаго жилья во всемъ Тиролѣ, крайнее мѣстечко въ Эцтской долинѣ, гдѣ еще живутъ люди, свивъ себѣ гнѣздо подобно орламъ. И всего-то двѣ семьи тамъ и есть: Клёцы да Г'штрейны. Рофенскій выселокъ, мирный, уединенный выселокъ, прилѣпился къ подножью грознаго Фернагтскаго ледника; за Рофеномъ -- море льда, изрѣдко лишь посѣщаемое человѣкомъ, окутанное таинственнымъ покровомъ преданій, горныхъ легендъ. Вотъ уголокъ, предназначенный Валли, и это было послѣднимъ ея пріютомъ... Тутъ она могла отдохнуть, или по крайней мѣрѣ -- умереть спокойно, какъ умираетъ звѣрь въ пустынѣ. Впередъ! Къ нимъ -- къ рофенскимъ Клёцамъ! Они вѣдь прославленные на весь Тироль проводники путешествующихъ чужестранцевъ; имъ, какъ горнымъ духамъ, привольно живется тамъ; взобравшись на страшную вышину, среди ледяныхъ великановъ и зіяющихъ безднъ, они чувствуютъ себя какъ дбма... И какъ же имъ не понять, что Валли, желая отстоять свою свободу, вырваться на просторъ, не только могла домъ поджечь, но и жизнь свою пожертвовать!.. Да, они поймутъ это и защитятъ ее отъ всѣхъ -- вѣдь Рофенскій выселокъ пользуется правомъ прибѣжища. Герцогъ Фридрихъ, преслѣдуемый однажды врагами, нашелъ безопасное мѣсто въ Рофенѣ,-- и вотъ, въ благодарность за это, даровалъ этому выселку право не выдавать гонимыхъ, нашедшихъ у него пріюта. Іосифъ Второй, хотя и лишилъ рофенцевъ этой привилегіи (въ концѣ прошлаго столѣтія), но тиролецъ крѣпко держится обычаевъ своихъ, уважаетъ преданья старины, а потому жители Эцтской долины добровольно признаютъ за этимъ выселкомъ право прибѣжища. Скрывшійся въ Рофенѣ считался неприкосновеннымъ, потому что "Г'штрейны," и "Клёцы" не стали-бы держать у себя негодяя, человѣка дѣйствительно преступнаго, да къ тому-же они, какъ и предки ихъ, пользовались не меньшимъ почетомъ окрестнаго населенія. Посягнуть на ихъ неотъемлемую собственность, на это какъ-бы "домашнее право", значило бы то же самое, что святотатственно возстать противъ правъ церкви.
   Валли подняла руки и отъ всего сердца поблагодарило небо за то, что оно указало ей этотъ путь. Крайне утомленная, но все еще держась на ногахъ, она собрала остатокъ силъ и двинулась пошатываясь къ послѣдней своей цѣли, пошла по тропинкѣ за Вентомъ и стала подниматься на крутизну. Трудно ей было идти по заметаннымъ слѣдамъ, но она шла, шла, далеко шла, и, наконецъ, увидѣла рофенскіе дворы, которые какъ будто спали, зарывшись въ снѣгу. Вотъ онъ -- Рофенъ, такой тихій, почтенный, казавшійся ей съ вершинъ Мурцолля орлинымъ гнѣздомъ на утесѣ! Валли часто бывало посматривала оттуда на это гнѣздо... Застучало сердце дѣвушки, ноги подкашивались... А что, если и тамъ не примутъ ее?...
   Погода свирѣпѣла, завывала вьюга, хлопья снѣга кружились въ воздухѣ, покрывая пустыню бѣлой движущейся пеленою. У Валли голова тоже закружилась, въ глазахъ зарябило, ее заносило снѣгомъ, который таялъ на ея горячей головѣ, смачивалъ волосы, лицо... Дрожа какъ въ лихорадкѣ, она наконецъ добрела до дверей Никодима Клёца, схватилась за желѣзную скобку и вдругъ -- какъ чудно свѣтло стало вокругъ нея! Валли глухо стукнулась головой о дверь, согнулась и тихо повалилась на землю.
   А узкую долину все засыпало да засыпило какъ-бы клочками ваты; ихъ такъ много навалило передъ крѣпко-замкнутой дверью Никодима Клёца, что они мало по малу совсѣмъ покрыли неподвижное тѣло лежавшей у порога, превративъ его въ бѣлый холмъ.
   На скамьѣ, передъ теплой печкой, сидѣлъ Никодимъ Клёцъ. Онъ посасывалъ свою трубочку, посматривая по временамъ на снѣжныя хлопья мелькавшія за окномъ. Время незамѣтно летѣло, Леандръ, младшій брать Никодима, молодцоватый охотникъ, читалъ газету.
   -- Ишь ты, опять какая метелица! проговорилъ Никодимъ, пуская струйку дыма.
   -- Н-да, откликнулся Леандръ, взглянувъ на окно и увидѣвъ, какъ тамъ кружится снѣжная масса.
   Вдругъ на мутно-бѣломъ (фонѣ мелькнуло что-то темное... Вотъ обрисовалось чье-то крыло, съ шумомъ скользнуло оно по окну... затѣмъ за окномъ что-то зашуршало, забилось, рѣзко выкрикнуло и опустилось на крышу домика.
   -- Это что такое? спросилъ Леандръ и всталъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, что за исторія? ворчливо пробормоталъ Никодимъ:-- да куда ты? Сидѣлъ-бы лучше... Этакая вьюга! Нечего соваться туда.
   -- Ну-вотъ, что за бѣда! отвѣтилъ младшій брата и снялъ со стѣны ружье.
   Охотничье сердце Леандра встрепенулось, какъ и всегда, при шуршаньи крыльями любой птицы, пролетавшей мимо него. Какже это не пойти ему взглянуть, что тамъ зашумѣло?.. Чтобы не спугнуть птицы, онъ осторожно отворилъ дверь... Въ комнату влетѣли хлопья снѣга. Прищуривъ глаза, Леандръ шагнулъ и наткнулся на холмъ у порога, который и преградилъ ему путь. Дѣлать нечего -- нужно было сначала руками разметать снѣгъ. Онъ сердито поставилъ ружье къ косяку и принялся за работу.
   -- Господи помилуй! что тутъ? воскликнулъ Леапдръ.-- Никодимъ, ступай сюда скорѣй! Подъ снѣгомъ что-то есть... Помогай!
   Никодимъ кинулся къ брату, и не прошло двухъ минута, какъ снѣжный бугоръ былъ разметанъ.
   Прежде всего братья увидѣли красивую, полную, круглую руку, и затѣмъ уже вытащили изъ-подъ легкаго снѣжнаго намета безжизненное тѣло.
   -- Создатель милосердый! Дѣвушка... и -- ахъ, что за дѣвушка!! пролепеталъ Леандръ, бросивъ взглядъ на прекрасное лицо и дѣвственно высокую, роскошную грудь.
   -- Канъ это она очутилась здѣсь? проговорилъ Никодимъ, покачавъ головой и не безъ усилія поднимая тяжелое тѣло Валли.
   -- Да она... никакъ померла, сказалъ младшій брата, потрогавъ ее, и устремилъ глаза на смуглое, мертвенно блѣдное лицо бѣдняжки.
   Сколько было въ этомъ взглядѣ страха, участья!...
   -- Оттирать ее -- да поживѣе! скомандовалъ Никодимъ.-- Потащимъ-ка ее въ комнату!
   Втащивъ въ домъ такую атлетическую фигуру, братья положили ее на постель, на которой обыкновенно спалъ Никодимъ.
   -- А вѣдь она, пожалуй, пролежала подъ снѣгомъ-то какъ есть полчаса, замѣтилъ онъ, потому что, помнится мнѣ, слышалъ я, какъ что-то стукнуло въ дверь, да признаться подумалъ: не свалился-ли это снѣгъ съ крыши?
   Леандръ явился съ чашкой, наполненной снѣгомъ, и обнаружилъ ревностную готовность помочь съ своей стороны раздѣть дѣвушку.
   -- Оставь! заговорилъ Никодимъ (онъ былъ уменъ, проницателенъ).-- Не годится... Молодой ты парень, ну, и она стала-бы послѣ стыдиться, ежели-бъ узнала про это. Смахай-ка къ Г'штрейнамъ за Катериной или Маріанной... Маршъ!
   Леандръ глазъ не могъ отвратить отъ дѣвушки, лежавшей неподвижно.
   -- Что за красавица! печально пробормоталъ онъ, соболѣзнуя всѣмъ сердцемъ, и скрылся за дверью.
   Старикъ, видавшій виды на своемъ вѣку, осторожно раздѣлъ Валли и принялся оттирать ее снѣгомъ. Когда кожа стала оживляться и кровь задвигалась въ тѣлѣ, онъ тщательно вытеръ оживающую дѣвушку, хорошенько укуталъ ее и влилъ ей въ ротъ немного крѣпкой настойки изъ травъ.
   Но вотъ она наконецъ очнулась, потянулась и, открывъ глаза, оглянула комнату. Взглядъ ея былъ мутенъ, ничего не выражалъ; пробормотавъ какія-то слова, Валли снова впала въ забытье.
   -- Больна она, сказалъ Никодимъ брату, когда тотъ вернулся съ здоровенной крестьянкой, уже успѣвшей въ сѣняхъ стряхнуть съ себя снѣгъ.
   -- Ну, Маріанна, обратился онъ къ женщинѣ (Маріанна была его замужней сестрой),-- ты должна ужъ подсобить тута. Намъ неловко возиться съ дѣвкой. Вонъ -- Леандръ только и глазѣетъ на нее, словно она его приворожила!
   И Никодимъ хмуро взглянулъ на брата, который успѣлъ уже пробраться къ изголовью постели и плотоядно глядѣлъ на Валли.
   Услышавъ слова эти, Леандръ смутился слегка и сталъ смотрѣть въ сторону.
   Маріанна приблизилась къ постели и сейчасъ-же, разумѣется, полюбопытствовала узнать: откуда и кто эта дѣвушка?
   -- А Богъ ее вѣдаетъ, кто она! Видно изъ бродягъ, сказалъ Никодимъ.
   -- Какъ-бы не такъ! сердито отозвался Леандръ:-- напротивъ, сейчасъ видно что не изъ такихъ!...
   -- Вотъ, вотъ -- н-да! Красива она, по вкусу тебѣ пришлась -- ну, значитъ, и "не изъ такихъ!" Эхъ, братецъ, да развѣ мало смазливыхъ-то съ черной душонкой? Что лицо?.. Суть-то не въ красотѣ. Станетъ-ли хорошая дѣвушка зимою одна шляться до тѣхъ поръ, пока не кувырнется гдѣ нибудь?... Нѣтъ, тутъ что-то неладно... Богъ вѣсть, кого мы это еще въ домъ-то пустили!.. А впрочемъ, дѣло сдѣлано -- и шабашъ, прибавилъ добродушный Никодимъ: -- и то сказать: этакая стужа -- не бросать же человѣка, пусть-де лежитъ въ снѣгу! Она вотъ больна теперь -- ну и конечно намъ все равно, кто она такая.
   -- Ваша воля, сказала Маріанна,-- что-жъ, ходить, смотрѣть за ней стану, а ужъ въ свой домъ -- заранѣе говорю -- не пущу ее.
   -- И не нужно! Она и у насъ можетъ остаться, не безъ раздраженія отвѣтилъ Леандръ.
   Тута Валли начала что-то говорить несвязно. Онъ заботливо нагнулся къ ней и спросилъ самымъ нѣжнымъ голосомъ:
   -- А? Что? Чего тебѣ хочется?
   Никодимъ и Маріанна взглянули другъ на друга.
   -- Знаешь что я тебѣ скажу, заговорилъ старшій братъ, обращаясь къ Леандру:-- ужъ будь такъ добръ теперь -- отдерни-ка лапу свою отъ этой залетной дичи, оставь ее, пока мы не узнаемъ, кто она такая. Ну, вотъ тебѣ Богъ, а вотъ -- порогъ: уходи и не являйся сюда, если не хочешь, чтобы я выбросилъ вонъ дѣвчонку -- даже больную. Раскусилъ -- а?
   -- Развѣ ужъ и посмотрѣть-то нельзя? огрызнулся Леандръ.-- Ну, не совсѣмъ и раскусилъ...
   -- Ладно, уходи, уходи лучше... Я хозяинъ тутъ, я и опекунъ твой!
   Никодимъ взялъ брата за руку, вывелъ его за дверь въ другую комнату и вернулся.
   Валли не приходила въ себя. Она вся была въ жару; шея ея опухла, все тѣло болѣло, не позволяло шевельнуться -- ясно, что она крѣпко простудилась и кромѣ того дошла до изнеможенія. Никодимъ и Маріанна заботливо ухаживали за больной.
   Леандръ былъ въ тревогѣ; ему какъ-то ничего не хотѣлось дѣлать, и онъ бродилъ въ сосѣдней комнатѣ изъ угла въ уголъ, подскакивая къ двери каждый разъ, какъ только братъ или сестра выходили оттуда на минутку, и спрашивая: "ну, что? какъ она?"...
   Молодой человѣкъ былъ рѣшительно не въ своей тарелкѣ: очень ужъ ему желательно было самому быть сидѣлкой у такой хорошенькой больной!... Когда уже повечерѣло и снѣгъ пересталъ падать, Леандръ взялъ ружье и вышелъ изъ дома, однако почти сейчасъ возвратился и кликнулъ брата.
   -- Слушай-ка, произнесъ онъ взволнованнымъ голосомъ:-- у насъ на крышкѣ орелъ сидитъ!.. и важный, я тебѣ скажу, орелъ, да какъ глядитъ преспокойно, не боязливо, словно тамъ его настоящее мѣсто!
   -- Вотъ такъ штука! замѣтилъ Никодимъ.
   -- Пойдемъ-ка, самъ увидишь! (Леандръ вытащилъ брата на дворъ). Вонъ -- смотри-ка: усѣлся и не двигается. И что за орлина -- прелесть! Жаль, чортъ возьми, пальнуть-то нельзя!...
   -- А почему-жъ это нельзя?
   -- Ну, вотъ, развѣ можно стрѣлять!... шумъ этакой дѣлать, когда больная тутъ-же въ домѣ?
   И онъ даже ногой топнулъ.
   -- Ну, протури его, да слѣдомъ за нимъ и ступай, а потомъ пристрѣли гдѣ нибудь подальше.
   -- Жшт-жшт--ты-ы! сталъ Леандръ пугать птицу и швырнулъ въ нее комъ снѣга.
   Орелъ встрепенулся, приподнялъ сердито перья, крикнулъ и взмахнулъ крыльями. Покружившись надъ домикомъ минуты двѣ-три, онъ плавно спустился на крышу и снова спокойно усѣлся на ней.
   -- Штука на удивленье! Не хочетъ улетать -- и шабашъ! Да никакъ онъ ручной?
   Еще разъ пугнулъ -- та-же исторія.
   -- Да это -- оборотень! мелькнуло въ головѣ Леандра, и онъ перекрестился, однако тутъ и крестъ не помогъ: значитъ, не бѣсовская сила пошаливаетъ.
   -- Мнѣ кажется -- орелъ-то раненъ и летѣть не можетъ, сказалъ Никодимъ:-- бѣды отъ него никакой не будетъ, нечего и возиться съ нимъ; оставь его, онъ и самъ съ крыши свалится... Ужъ подожди, коли не хочешь стрѣлять, чтобы не испугать больной.
   -- Постой-ка, я его теперь просто руками поймаю!...
   Леандръ приставилъ лѣстницу къ крышѣ и осторожно взлѣзъ на нее. Птица сидѣла смирно и подпустила охотника близко къ себѣ. Вытащивъ изъ кармана платокъ, онъ хотѣлъ было набросить его на голову орла, но орелъ не позволилъ этого: тыкая клювомъ и ударяя крыльями, онъ принудилъ Леандра живо отретироваться.
   Никодимъ фыркнулъ, глядя на эту сцену.
   -- Хе-хе, съ носомъ, братъ, остался! Вотъ онъ и доказалъ тебѣ, что такую птицу руками изловить нельзя!.. Я нарочно промолчалъ... Ну, думаю, полѣзай, попробуй!
   -- Въ толкъ не возьму, что это за звѣрь такой! бормоталъ Леандръ, сердито потряхивая головой.-- Ну-да ладно, погрозилъ онъ орлу,-- погоди ужо, не уйдешь ты отъ меня!..
   -- Вотъ и погоняйся за нимъ завтра, коли онъ сегодня ночью не околѣетъ. Если силы у него хватитъ, онъ непремѣнно улетитъ, только не далеко -- гдѣ нибудь тутъ по близости и сядетъ.
   Почти совсѣмъ уже стало темно. Вышла Маріанна и объявила, что ей надо теперь домой отправиться, чтобы приготовить ужинъ мужу.
   Братья вошли въ домъ. Старшій сходилъ въ кладовую за хлѣбомъ и сыромъ. Время было и имъ поужинать.
   Леандръ, воспользовавшись отсутствіемъ брата, подкрался къ дверямъ спальни его, осторожно отворилъ ихъ настолько, чтобы можно было заглянуть туда, и сталъ глядѣть на Валли.
   Дѣвушка спокойно теперь спала въ теплой постели Никодима; а давненько ей не приходилось лежать такъ удобно и мягко!... Замѣтно было, какъ такой отдыхъ благодѣтельно вліялъ на нее, какъ онъ былъ ей нуженъ: она увязла въ подушкахъ въ какой-то блаженной истомѣ...
   -- Храни тебя Боже, бѣдняжка! О, Господи помилуй! зашепталъ Леандръ и вдругъ живо притворилъ дверь, заслышавъ шаги Никодима. Когда старшій брать вошелъ, неся ужинъ, Леандръ сидѣлъ уже у стола въ самой непринужденной, невинной позѣ.
   -- На сегодняшнюю-то ночь мы удобно устроимся, благо Бенедикта нѣтъ, заговорилъ Никодимъ:-- я здѣсь лягу, на его кровати; ну, а завтра, ежели онъ вернется, какъ всѣ-то мы размѣстимся?-- двѣ постели -- только...
   -- Очень мнѣ нужна постель! Ну, ее! отрѣзалъ Леандръ.-- Ради больной, я готовъ гдѣ угодно спать: хоть тутъ на скамейкѣ, хоть на сѣнѣ гдѣ нибудь... Все едино! Ужъ коли придется потѣсниться, такъ зачѣмъ тебѣ и Бенедикту терпѣть неудобство? Пусть ужъ это на меня падетъ!
   -- Ну, будь по твоему, потерпи неудобство, ежеди это тебѣ даже пріятно; только, знаешь, потерпи тамъ... на сѣнѣ, а не тутъ, на скамейкѣ: скамейка-ка стоитъ ужъ больно близко къ нашей гостьѣ... Раскусилъ?
   -- Ничего... Раскусить можно! отвѣтилъ Леандръ и сильно поморщился, какъ будто вмѣсто куска сыра въ ротъ ему попало кислое яблоко.
   Комната, гдѣ стояли кровати Бенедикта и Леандра, была рядомъ съ спальней Никодима, а потому послѣдній и рѣшилъ провести эту ночь на постели отсутствующаго брата. Онъ раза два ночью вставалъ, подходилъ къ дверямъ спальни своей и прислушивался -- спитъ-ли Валли... Она спала, но сонъ ея былъ тревоженъ, она бредила. Никодимъ ясно слышалъ, какъ больная пробормотала что-то про орла.
   -- Эге, знать, птицу-то эту и она видѣла, подумалъ старикъ,-- а вотъ теперь, съ испуга, во снѣ и бормочетъ о ней.
   Рано утромъ, на другой день, Леандръ вышелъ изъ дома, не дождавшись даже завтрака. Онъ вообще не любилъ сидѣть долго на одномъ мѣстѣ, и на этотъ разъ только къ обѣду вернулся.
   -- Ну, какъ она -- а? спросилъ онъ, переступивъ порогъ.
   -- Да также все -- въ безпамятствѣ. Бредитъ; какіе-то люди все пугаютъ, ее, изловить ее хотятъ...
   Леандръ поскребъ у себя за ухомъ и произнесъ:
   -- Ну, стрѣлять значить и нельзя... Вообрази, орелъ-то опять на крышѣ -- а?!..
   -- Н-ну? На крышѣ?
   -- Сидитъ -- да! Выхожу это я утромъ -- смотрю: нѣтъ его. Улетѣлъ, думаю; поискать надо, и отправился на поиски, да битыхъ три часа понапрасну прорыскалъ. Подошелъ къ дому-то, гляжу -- а онъ сидитъ себѣ препокойно на томъ-же мѣстѣ!..
   -- Хе! Человѣкъ суевѣрный, пожалуй, струсилъ-бы тутъ, замѣтилъ Никодимъ.
   -- Какъ не струсить! Можно подумать, что ужъ не "блаженныя-ли дѣвы" это пошаливаютъ...
   -- Здорово, братцы! раздался зычный, густой басъ -- и въ комнату вошелъ Бенедиктъ, средній изъ братьевъ, находившійся до сихъ поръ въ отлучкѣ.
   -- А, вотъ и ты! Здравствуй! привѣтствовали его братья.-- Ну, какія новинки? Дѣло порѣшилъ?
   -- Много порѣшишь -- какже! Въ земскомъ-то судѣ меня опять "препровождали" отъ Понтія къ Пилату и обратно, да все журавлей въ небѣ сулили. Нѣтъ, прежде чѣмъ добьемся мы сооруженія порядочной дороги -- пройдетъ три поколѣнія, и многимъ эцтальцамъ, однимъ словомъ -- и людямъ, и скоту, придется еще порядкомъ поломать шеи и ноги!
   Бенедиктъ сердито сбросилъ котомку съ плечъ и усѣлся на скамью около печки.
   -- Обѣдать-то скоро будемъ?
   -- А вотъ сейчасъ, отозвался Никодимъ, который самъ занимался стряпней.
   Притащивъ миску съ супомъ, онъ взялъ кружку, наполнилъ ее молокомъ и понесъ къ больной; Леандръ завистливо поглядѣлъ ему вслѣдъ.
   Проголодавшійся Бенедиктъ исключительно занялся супомъ, а потому и не видѣлъ, что около него дѣлалось. Никодимъ не замѣшкался. Всѣ трое начали хлебать супъ, мѣрно, въ тактъ одинъ за другимъ опуская и поднимая ложки, что-бы каждому по-ровну досталось. Крестьянинъ за общимъ столомъ всегда ѣстъ такъ, молча. Ѣда для него -- дѣло важное, онъ какъ-бы совершаетъ тутъ торжественный актъ. Такъ какъ ложку приходится опускать по очереди, то ужъ лучше помалчивать,-- а то, разговорившись, какъ разъ дашь зѣвка въ пользу сосѣдней ложки.
   Насытившись и чувствуя усталость, Бенедиктъ закурилъ трубку и растянулся на скамьѣ..
   -- Ну, не слышалъ-ли чего новаго? Поразскажи намъ, что творится на бѣломъ свѣтѣ, обратился Леандръ къ брату, зная что иначе и слова отъ него не дождешься.
   Бенедиктъ, держа трубку въ зубахъ, зѣвнулъ и процѣдилъ:
   -- Ничего не слыхалъ.
   Однако, помолчавъ съ минуту, проговорилъ:
   -- Да вотъ, болтали, что у Штроммингера, богачато съ Солнечной площадки, дочь, по прозванью Орелъ-дѣвка -- чай, знаете?-- ну, подожгла, говорятъ, сѣновалъ отцовскій, дала тягу, а теперь слоняется по всему околотку, кормится Христа-ради.
   -- О-хо! Да какъ же случилось-то? удивились Никодимъ и Леандръ.
   -- Дѣвка эта, говорятъ, самая что ни на есть отчаянная, продолжалъ Бенедиктъ:-- отецъ-то принужденъ былъ отослать ее на Гохъ-Іохъ, потому ничего не могъ съ ней подѣлать. Ну, побыла она тамъ, домой вернулась -- и въ тотъ же день чуть было Гелльнера не убила, а потомъ дворъ подожгла.
   -- Ахъ, Боже мой!
   -- Ну, послѣ такого дѣла, конечно, тягу дала и стала скитаться по окрестностямъ. Въ Вентѣ, говорятъ, вчера была, совалась то къ одной, то къ другой двери, все работы искала... Да кто такую согласится въ домъ къ себѣ впустить? Мало этого: носится она повсюду съ большущимъ орломъ -- сама, видите-ли, изловила его и воспитала! Мѣста ищетъ и желаетъ, чтобы и орла вмѣстѣ съ нею приняли... Нечего и говорить, что всякій тутъ дверь захлопнетъ передъ такой наймичкой.
   Никодимъ посмотрѣлъ на Леандра -- тотъ совсѣмъ покраснѣлъ.
   -- Ну, благодарю за разсказъ, заговорилъ старшій брать,-- теперь мнѣ извѣстно, кто лежитъ-то у насъ! На крышкѣ -- орелъ... Она цѣлую ночь пробредила про орла... Такъ! Чудесно!... Въ домѣ нашемъ -- Орелъ-дѣвка.
   Бенедиктъ быстро поднялся и воскликнулъ:
   -- Что-что? Какъ?...
   -- Не шуми-же такъ, остановилъ Леандръ брата:-- долго-ли встревожить бѣдняжку... больную!
   Никодимъ разсказалъ какъ было дѣло, какъ Леандръ нашелъ дѣвушку подъ снѣгомъ, еле-живую, и прибавилъ, что покуда она не поправится, не окрѣпнетъ -- отказать ей въ пріютѣ нельзя. Сердце у Бенедикта было таки довольно жестокое, и онъ сейчасъ-же подумалъ: дѣвка здорова, она просто притворяется больной; а братья, по слабости, расчувствовались и дались въ обманъ... Я-то поверну дѣло по своему...
   -- Здѣсь нѣтъ пріюта поджигателямъ! крикнулъ онъ, гнѣвно сверкая орлиными глазами изъ-подъ нахмуренныхъ густыхъ бровей.
   -- Постой! Если-бы ты самъ увидѣлъ эту бѣдную дѣвушку -- самъ-же-бы навѣрно впустилъ ее въ домъ! не вытерпѣлъ Леандръ:-- звѣремъ надо быть, чтобы рѣшиться прогнать бѣдняжку въ такое время, когда вьюга на дворѣ...
   -- Вотъ какъ! Ужъ не открыть-ли намъ послѣ этого пріютъ для всѣхъ убійцъ, разбойниковъ, чтобы все стали говорить, что Рофенскій выселокъ даетъ убѣжище всякимъ шатунамъ?... Вотъ это было-бы какъ разъ на зубокъ земскому суду! Нѣтъ, ужъ если вы позволяете завѣдомой пакостницѣ умасливать себя, такъ хоть мнѣ-то, по крайности, слѣдуетъ позаботиться о сохраненіи старыхъ порядковъ-обычаевъ въ Рофенѣ!
   И Бенедиктъ шагнулъ къ дверямъ комнаты Никодима, но Никодимъ преградилъ ему дорогу туда и произнесъ спокойнымъ, твердымъ голосомъ:
   -- Я -- старшій, я хозяинъ Рофена, такъ же какъ и ты, Бенедиктъ. Если ты знаешь, что пристойно намъ, рофенцамъ, и что непристойно,-- то знаю это и я. Вотъ тебѣ мое слово, что я исполню только человѣческій долгъ, какъ христіанинъ, и сколько нужно продержу эту дѣвушку здѣсь. Она больна теперь; тронуть ее я никому не позволю!.. Покудова я тутъ, въ Рофенѣ, и живъ -- неправеднаго дѣла не свершится подъ этой крышей!.. не будетъ...
   Леандръ перебилъ его:
   -- Погоди! вотъ что, заговорилъ онъ самоувѣреннымъ тономъ, причемъ глаза его заблестѣли:-- пропусти ты его туда, пусть онъ поглядитъ на больную -- ну, тогда онъ и самъ не захочетъ выгнать ее...
   -- Вѣдь вѣрно сказалъ, молокососъ! хихикнулъ Никодимъ и осторожно отворилъ дверь.
   Бенедиктъ, стуча ногами, стремительно вошелъ въ спальню, куда удалось прошмыгнуть и Леандру. Старшій братъ не помѣшалъ ему воспользоваться открытою дверью, потому-что Леандръ могъ, въ случаѣ чего, помочь ему обуздать грубоватаго Бенедикта, удержать его отъ какой либо неумѣстной выходки.
   Маріанна, помѣстившись у постели, шила новую юбку для Валли, костюмъ которой вообще порядкомъ истрепался, такъ что ей, послѣ выздоровленія, и выйти было-бы не въ чемъ. Увидѣвъ Бенедикта, ввалившагося такъ нецеремонно, Маріана замахала ему рукой, чтобы онъ не шумѣлъ; но онъ и самъ вдругъ присмирѣлъ, когда увидѣлъ больную, и на цыпочкахъ приблизился къ постели.
   Валли крѣпко спала, лежа на спинѣ и забросивъ за голову красиво-округленную руку. Густыя темныя пряди волосъ упадали на бѣлоснѣжную грудь, которая не могла загорѣть отъ солнца, такъ какъ ее защищала толстая крестьянская кофта, а теперь она до половины только была прикрыта широкой холщевой рубашкой. Дѣвушка какъ будто улыбалась: полныя губы ея были слегка раскрыты и обнаруживали два ряда зубовъ съ перламутровымъ блескомъ. Трудно вполнѣ передать словомъ то, что выражало это сонное чело: въ его чертахъ было что-то величавое, дѣвственно-чистое, свѣтлое.
   Бенедиктъ окончательно присмирѣлъ, притихъ. Долго, какъ бы въ изумленіи, глядѣлъ онъ на этотъ чарующій и въ то-же время строго-цѣломудренный образъ. Смуглое лицо Бенедикта мало по малу стало принимать какой-то пунцовый оттѣнокъ, за то на лицѣ Леандра пожаръ былъ въ полномъ разгарѣ.
   Стиснувъ зубы, суровый рофенецъ наконецъ отвернулся.
   -- Н-да, ну, разумѣется, она больна! проговорилъ онъ такимъ тономъ, въ которомъ звучала фраза: "нечего и разговаривать тутъ попустому!"... и, осторожно ступая на носки, выбрался изъ спальни.
   

IX.
Среди пустыни.

   Весенній вѣтерокъ снова повѣялъ надъ землей, снѣга стали осѣдать, опять зашумѣли хлынувшіе съ горъ потоки,-- и какъ-то робко, почти боязливо, выглянули первыя почки альпійскихъ растеній на встрѣчу вѣшнему солнцу... Можетъ быть, оно такъ, въ шутку, обдало ихъ тепломъ? Можно-ли имъ рѣшиться зацвѣсть, совсѣмъ распуститься?... Тамъ и сямъ лежалъ еще снѣгъ въ видѣ обрывковъ бѣлаго ковра или забытыхъ кусковъ холста, разложенныхъ для бѣлѣнья. Въ чащѣ вѣчно-зеленыхъ хвойныхъ деревьевъ птицы уже помахивали крыльями, затѣвали крикливыя собранья и пробовали настраивать свои инструменты, чтобы потомъ, ликуя, грянуть всѣмъ хоромъ.
   Съ вершинъ глетчеровъ срывались страшныя глыбы льда и снѣга, и съ грохотомъ летѣли въ равнины, потрясая стѣны и балки построекъ, уничтожая деревья и кустарникъ. Все задвигалось, зашумѣло, завязалась повсюду борьба: тамъ гремитъ, тутъ свиститъ; и страхъ, и надежда -- на высотѣ и въ безднѣ. Вѣчно-безпокойный смѣльчакъ -- человѣкъ тоже встрепенулся: дблогъ былъ зимній отдыхъ -- пора за работу; и вотъ онъ пошелъ по горамъ, тыкая своей альпійской палкой въ рыхлый, подтаявшій снѣгъ, чтобы проложить себѣ дорогу среди пропастей.
   Одинъ только Рофенскій выселокъ пребывалъ еще въ сумракѣ, окруженный горными громадами, уходящими за облака, и окутанный какъ-бы бѣлоснѣжнымъ одѣяломъ -- словно человѣкъ, которому и послѣ долгаго сна все еще не хочется вставать.
   Передъ дверью рофенскихъ Клёцовъ стоялъ Леандръ и потчивалъ Ганзля большою мышью. Эту дичь онъ нарочно ловилъ для него, потому-что орелъ крѣпко полюбился ему съ той самой минуты, когда обнаружилось, что птица эта -- собственность Валли. Ганзлю вообще хорошо жилось въ Рофенѣ.
   Вотъ и Бенедиктъ, съ горнымъ посохомъ своимъ, возвратился домой. Онъ ходилъ искать дороги на Мурцолльи нѣсколько разъ на пути туда былъ на волосокъ отъ смерти. Глаза его какъ-то странно блуждали, вообще что-то тревожное, мрачное было во всей его фигурѣ.
   Встревожился и Леандръ, и боязливо-робко спросилъ:
   -- Ну что, какъ тамъ?
   -- Да, пожалуй, можно пройдти, ежели ужъ надо пройдти... Рѣшиться она можетъ на это, коли я самъ ее поведу.
   -- Нѣтъ, знаешь что?-- откажись отъ этого, не пускай ты ее туда... Бенедиктъ, прошу тебя!...
   -- На то ея воля, а чего она хочетъ -- тому значить и быть, пробурчалъ Бенедикта.
   -- Ну, объясни ей, что, молъ, нельзя пройдти, дороги нѣтъ! Вотъ, и придется ей остаться.
   -- Кчему обманывать-то? Ужъ если ей запало это въ голову -- она намѣренія своего не измѣнить, сколько-бы ей не пришлось тутъ сидѣть... Ну, а ты-то оставилъ-бы ужъ "всякую надежду!" Сколько разъ она говорила тебѣ насчетъ этого -- а? Для такой дѣвушки, какъ Валли, парнишка этакой вовсе не годится... Образумься-ка, пора!
   Бенедиктъ скрылся за калиткой, а Леандра все это такъ раздражило и разогорчило, что онъ даже прослезился.
   Когда Бенедиктъ вошелъ во дворъ -- Валли встрѣтилась ему; она шла изъ хлѣва, неся вилы.
   -- Валли, заговорилъ онъ,-- ужъ если ты такъ желаешь -- я проведу тебя. Дорогу я нашелъ, да дорога-то довольно еще опасна...
   -- Спасибо тебѣ, Бенедиктъ! отвѣтила дѣвушка,-- значитъ, завтра можно будетъ отправиться?...
   Поставивъ вилы куда слѣдуетъ, она ушла въ кухню, не дождавшись отвѣта.
   Бенедиктъ топнулъ ногой, бросилъ въ уголъ свой посохъ, постоялъ на одномъ мѣстѣ, соображая что-то; потомъ, не зная куда дѣваться, отправился тоже въ кухню, Увидѣвъ, что Валли подвязываетъ юбку, собираясь мыть полъ,-- онъ подошелъ къ ней и сказалъ:
   -- Оставь, не нужно... Мнѣ надо съ тобой переговорить.
   -- Нѣтъ, нужно, Бенедиктъ. Гляди-ка, все это слѣдуетъ вымыть. Ежели я уйду завтра -- мнѣ хочется, чтобы тутъ все было чисто, въ порядкѣ.
   -- Ну, если считать всю работу твою, да сосчитать сколько ты наѣла и напила у насъ -- такъ работы-то твоей куда будетъ больше! Ладно, оставь ужъ, все хорошо, все чисто... Вотъ ты уйдешь -- ну, не все-ли равно тогда?...
   Валли видѣла, какъ Бенедиктъ отламывалъ зубами кусочки отъ деревяшки, очутившейся въ его рукѣ, выплевывалъ отломленные, опять кусалъ, однимъ словомъ -- замѣтивъ, что онъ сильно взволнованъ, пріумолкла, чтобы дать ему высказаться.
   -- Слушай, продолжалъ Бенедикта,-- ну, хоть же разъ пораздумай: не выберетъ-ли сердце твое одного изъ насъ, Валли?... Скажу я тебѣ: эхъ, понапрасну ты такъ горда! Вѣдь слава-то о тебѣ такая пошла, что крѣпко много... надо любить тебя, что-бы за себя-то взять...
   Валли только кивнула -- въ знакъ согласія.
   -- Постой... Вотъ мы, рофенцы, люди такіе, которымъ нигдѣ пути не заказаны: любая дѣвица радёшенька была-бы сдѣлаться женою одного изъ Клёцовъ. Ну, на-же, выбирай между двумя братьями! Не отвертывайся отъ своего счастья... Валли слушай: раскаешься, да ужъ поздно будетъ!...
   -- Вижу я, Бенедиктъ, что намѣреніе у тебя хорошее. Тебя и Леандра я очень полюбила, какъ могу только полюбить хорошихъ людей; но все-таки это любовь не такая, чтобы я пошла за-мужъ за тебя или за него... Ужъ лучше я въ дѣвкахъ останусь, если мнѣ не судьба выйти за того, кого бы я могла полюбить какъ мужа. Знай-же: есть такой человѣкъ, я видѣла его только разъ -- и забыть не могу его! Какъ же стану я съ другимъ вѣнчаться, когда онъ не выходить у меня изъ головы?...
   Лицо Бенедикта поблѣднѣло.
   -- Слушай, вѣдь это я для того тебѣ говорю, продолжала Валли,-- чтобы ты совсѣмъ успокоился, пересталъ-бы понапрасну... Ахъ, Бенедиктъ, неужели же я не понимаю, не чувствую, что ты -- да и всѣ вы -- сдѣлали для меня? И отъ смерти спасли, и отцу не выдали, когда онъ задумалъ было силой взять меня отсюда... Помню вѣдь я, какъ ты славно отстоялъ меня и свои рофенскія права. Вотъ, если-бъ я могла полюбить тебя какъ мужа, да позабыть того -- ну, тогда другаго счастья мнѣ и не надо было-бы! Превеликое, большое спасибо тебѣ за все -- и если-бы ты нуждался въ моей помощи -- я-бы жизни для тебя не пожалѣла. Теперь самъ подумай: ну, что толку въ такой женѣ, которая о другомъ помышляетъ?... Это значило-бы ужъ очень плохо отблагодарить такого человѣка, какъ ты!
   -- Да, произнесъ Бенедикта хриплымъ голосомъ и провелъ рукой по лбу.
   -- Ну, вотъ и самъ ты видишь теперь, что лучше мнѣ удалиться, что лучше такъ и порѣшить все.
   -- Да... да, повторилъ онъ тѣмъ-же тономъ и вышелъ изъ кухни.
   Валли поглядѣла ему вслѣдъ... Бенедиктъ, этотъ смѣлый, горделивый человѣкъ, уходилъ совсѣмъ растроеннымъ! Вѣдь онъ все, все предлагалъ ей, что могло, по его мнѣнію, высказанному въ простотѣ души, составить счастье любой дѣвушки... Но она не въ состояніи была объяснить себѣ, почему-же это въ ея сердцѣ нѣтъ ни чуточки любви къ человѣку, который столько добра для нея сдѣлалъ? А тотъ-то что? Тотъ, пожалуй, вовсе даже не думалъ и не думаетъ о ней... Да, но ужь такъ это все случилось!... И гдѣ-же найдется равный Іосифу по силѣ и красотѣ? Его образъ постоянно мелькалъ, носился передъ ней; она такъ ясно, отчетливо, даже теперь, видѣла, какъ онъ сбросилъ съ плеча окровавленную медвѣжью шкуру, какъ толпа обступила его, стала удивляться ему -- такому красавцу, силачу, какого и не сыскать!...
   Въ ушахъ ея звучалъ разсказъ его о борьбѣ съ медвѣдемъ; потомъ представлялась ей другая картина -- картина борьбы Іосифа съ отцомъ; первый вышелъ побѣдителемъ... Она думала прежде, что отца, этого страшнаго человѣка, первѣйшаго силача, никто и побѣдить не можетъ. Поборовши его, Іосифъ такъ дружелюбно, ласково заговорилъ съ нимъ, хотя и видѣлъ, что въ немъ злость кипитъ.
   -- Нѣтъ, ни кому не сравняться съ Іосифомъ! повторила Валли и принялась мыть полъ.-- Ну, вотъ, еслибы зналъ онъ, какую жертву для него приношу! мелькнуло въ ея головѣ и, нечаянно взглянувъ въ окно, она увидѣла тамъ Бенедикта и Леандра. Бенедиктъ, весь красный, толковалъ что-то брату, а тотъ плакалъ...
   Старикъ Штроммингеръ сначала бѣсился, гремѣлъ угрозами противъ взбунтовавшейся своей дочери и такъ расходился, что даже добрякъ, гейлихрейцскій патеръ, не могъ усмирить его. Когда Штроммингеръ узналъ, что дочь его нашла убѣжище въ Рофенѣ -- онъ отправилъ туда людей, приказавъ имъ взять ее; но рофенскіе Клёцы у себя дома были какъ-бы въ неприступной крѣпости -- и храбро, по-рыцарски, защищали право своего выселка, право освященное вѣками.
   Валли скоро подмѣтила, что Бенедиктъ и Леандръ сильно влюбились въ нее, и сочла нужнымъ переговорить объ этомъ съ Никодимомъ, какъ человѣкомъ хладнокровнымъ, разсудительнымъ. Никодимъ сообразилъ, что надо было сдѣлать въ такомъ случаѣ,-- и отправился къ Штроммингеру. Ловко наводя бесѣду и разумно настаивая на своемъ, онъ добился того, что старикъ согласился наконецъ отказаться отъ мечты своей запереть дочь въ подвалѣ и порѣшилъ на томъ, что считаетъ ее навсегда изгнанною изъ своего дома.-- "Лѣтомъ она можетъ пасти стадо на Мурцоллѣ -- больше ни на что она негодна, а зимой пусть идетъ въ люди, пусть гдѣ хочетъ тамъ и нанимается, чтобъ сюда -- ни ногой."
   Когда Никодимъ передалъ Валли эти слова Штроммингера, она не захотѣла ни минуты медлить, рѣшила какъ можно скорѣе идти на Мурцолль и дожидаться тамъ стада. Однако, старому рофенцу удалось уговорить ее все-таки пообождать (Валли уважала Никодима) -- ну, хоть до тѣхъ поръ, пока Бенедиктъ самъ не узнаетъ, можно-ли пробраться на гору. И вотъ, опять пришло время Валли покинуть все то, что ожило, встрепенулось подъ теплымъ дыханьемъ весны, и удалиться въ мертвенную пустыню, горную глушь. Тяжело было ей разставаться со всѣми братьями и добродушной Маріанной... Вѣдь они все таки были добры къ ней, столько хорошаго сдѣлали для нея, что она не могла не дорожить ими!...
   Бенедиктъ пошелъ впередъ. Онъ рѣшилъ быть проводникомъ Валли и поставилъ на своемъ.
   -- Вѣдь ты, слава Богу, не мало прожила у насъ, такъ вотъ намъ и желательно, по крайности, невредимо довести тебя до самаго мѣста; ну, а тамъ ужъ мы не можемъ, къ сожалѣнію, ни охранить, ни предостеречь тебя...
   Страшна, ужасна была дорога среди весенней сумятицы природы, такъ что даже Бенедиктъ, этотъ прославленный, самый отважный, надёжный проводникъ, говорилъ, что ему еще въ первый разъ въ жизни пришлось предпринять такой опасный переходъ. Разговаривать во время пути было почти невозможно, такъ какъ тутъ шла борьба за жизнь, приходилось постоянно думать о самосохраненіи, не оборачиваться безъ нужды -- и только смотрѣть въ оба туда, куда слѣдуетъ. Тяжолъ былъ этотъ трудъ. Полдня прошло въ борьбѣ съ снѣжными глыбами, льдинами, зіяющими пропастями -- и вотъ, наконецъ, путники достигли желанной вершины.
   Знакомая Валли хижинка стояла на томъ-же мѣстѣ, она еще больше постарѣла, и на ея крышѣ лежала цѣлая груда снѣга, котораго и кругомъ было еще довольно много,
   -- Вбтъ гдѣ ты хочешь поселиться, заговорилъ Бенедиктъ,-- бросаешь теплый, спокойный уголъ, вмѣсто того, чтобы стать рофенской крестьянкой, женщиной весьма уважаемой!...
   -- Что-жъ дѣлать -- иначе не могу, Бенедиктъ! отвѣтила Валли, какъ-то грустно глядя на неприглядную хижинку, покрытую снѣгомъ:-- это, вѣрно, горные духи такъ меня околдовали, что должна я постоянно къ нимъ возвращаться, вотъ и нѣтъ мнѣ настоящаго мѣста гдѣ нибудь въ долинѣ...
   -- Пожалуй что и такъ... Есть въ тебѣ что-то такое особенноее, чудная ты, не похожа на другихъ дѣвушекъ! Да... Ну, вотъ, по этой причинѣ, и любишь-то тебя тоже по особенному -- гораздо больше, гораздо крѣпче, нежели другихъ... А все сдается, что ты не наша, словно тебя гонитъ отъ насъ какой-то злой духъ!
   Бенедиктъ снялъ котомку съ плечъ, въ которой заключалась всякая снѣдь, нарочно принесенная имъ сюда для Валли, и началъ отгребать снѣгъ отъ дверей избушки, иначе въ избушку и попасть было-бы нельзя.
   -- Послушай, Бенедиктъ, вѣришь ты въ блаженныхъ дѣвъ? почти шопотомъ спросила Валли, какъ будто она боялась, что онѣ могутъ услышать ее.
   Бенедиктъ призадумался, опустилъ голову и потомъ пожалъ плечами.
   -- Гм! какъ сказать... то есть, я, вотъ, никогда еще ихъ не видѣлъ; а точно, есть люди, которые готовы жизнью поклясться, что это вѣрно.
   -- Прежде-то я также не вѣрила; а когда, въ прошломъ году, пришла въ первый разъ -- сонъ мнѣ тутъ привидѣлся, да такъ это все явственно, живо было -- ну, совсѣмъ какъ на яву, ровно-бы и не сонъ, право! Вотъ, съ той самой поры, какъ только, случается что нибудь со мной -- сейчасъ вспоминаются мнѣ эти блаженныя дѣвы.
   -- Что-жъ тебѣ привидѣлось-то?
   -- Тебѣ извѣстно, кого я такъ люблю; онъ -- охотникъ, и вотъ изъ за него-то, въ прошломъ году, я была спроважена отцомъ сюда. Добравшись до этой избушки, я вошла въ нее и отъ усталости сейчасъ-же легла, уснула -- чутъ-то и приснились мнѣ блаженныя дѣвы, дочери Мурцолля, и стали онѣ угрожать мнѣ, что спихнутъ меня въ пропасть, если я не перестану думать о немъ...
   Валли подробно разсказала Бенедикту видѣнный сонъ. Бенедиктъ, покачавъ головой, проговорилъ печальнымъ голосомъ:
   -- Будь я на твоемъ мѣстѣ -- я-бы, знаешь, Валли, побоялся оставаться тутъ...
   Дѣвушка тряхнула головой.
   -- Да-ну, эка важность! Вотъ, ты-же охотишься за сернами, бьешь ихъ и ничего не боишься? Главное -- робѣть не надо. Послѣ того я много разъ перескакивала черезъ всякія трещины,-- и при каждомъ прыжкѣ, право, такъ вотъ и чувствовала, что будто меня тащитъ что-то туда... внизъ; да я не поддавалась, ну, никакой бѣды и не стрялось со мной.
   Тутъ Валли выпрямилась и, съ вызывающимъ видомъ поднявъ свои крѣпкія загорѣлыя руки, воскликнула:
   -- Покуда я владѣю ими -- нечего мнѣ бояться!
   Это было не совсѣмъ по вкусу Бенедикту, который, странствуя въ одиночку по страшному Зимилаунскому глетчеру и по ледянымъ глыбамъ Дикой верхушки, получилъ наклонность къ мечтательности и вообще смотрѣлъ на многое не такъ просто, какъ смотрѣли другіе.
   -- Ладно, будь-ка поосторожнѣе, замѣтилъ онъ:-- знаешь, Валли, забравшись-то больно высоко, какъ разъ головой стукнешься; ну, а тѣ-то, что наверху, не любятъ этого -- живо внизъ спровадятъ.
   Дѣвушка промолчала.
   -- Да и раненько, очень даже раненько заночевать тебѣ тутъ... Не знаю, какой-бы человѣкъ вынесъ все это!..
   -- Ну, это что! Вотъ прошлою осенью натерпѣлась я здѣсь: куда было хуже! сказала Валли.
   Они вошли въ хижинку.
   -- Ежели человѣкъ не желаетъ слушать совѣтовъ, такъ и пособить ему, значить, нельзя. Ну, а что, если тотъ-то я не подумаетъ вознаградить тебя за всѣ твои мученья -- а? Тогда вѣдь не мѣшаетъ и голову ему расшибить?..
   -- О, если-бы онъ все это зналъ -- навѣрно-бы вознаградилъ меня!...
   И Валли вспыхнула и опустила глаза.
   -- Неужели же ему ничего не извѣстно? удивился Бенедиктъ.
   -- Ничего... Что-жъ, вѣдь онъ меня почти даже и не знаетъ.
   -- Ну, такъ Богъ тебѣ судья! Да проститъ Онъ тебѣ, что ты полюбила, выбрала себѣ человѣка совсѣмъ посторонняго, чужаго,-- а вотъ, которые тебя любятъ... берегли, ласкали... отталкиваешь прочь!.. Нѣтъ, ужъ это, скажу я тебѣ, не любовь, а просто -- упрямство!...
   Валли опять промолчала, да и Бенедиктъ умолкъ. Онъ, какъ и Клеттенмайеръ въ прошломъ году, принялся на прощаньи приводить въ порядокъ хижинку, устроивать жилище для Валли, и что можно было -- все сдѣлалъ: почистилъ, кое-что поправилъ, дровецъ притащилъ и -- протянулъ ей руку.
   -- Ну, благослови тебя Богъ!.. Если-бы смѣлъ я посовѣтовать тебѣ что нибудь -- сказалъ-бы вотъ что: берегись, да молиться не забывай, чтобы злые духи совсѣмъ не завладѣли тобой!...
   Онъ глядѣлъ на Валли, и она видѣла, сколько глубокой грусти было въ его глазахъ... Сердце сжалось у нея и ей дѣйствительно стало жутко, какъ будто злые духи были уже за плечами... Она, противъ воли, схватила руку Бенедикта -- защитника своего, до сихъ поръ такъ хорошо оберегавшаго ее, и пошла рядомъ съ нимъ, словно боялась одна остаться.
   -- Ну, или теперь въ свою избушку; тутъ ужъ пойдетъ дрянная дорога. Благодарю, что проводила, прибавилъ Бенедиктъ и разстался съ нею.
   -- Прощай-же! Помоги тебѣ Богъ счастливо домой вернуться! крикнула Валли ему вслѣдъ.
   Онъ шелъ и ни разу не оглянулся. Войдя въ хижинку, Воли опять осталась одна одинешенька. Только Ганзль, да горные духи и были съ ней; но духи какъ будто стали милостивѣе, и самъ Мурцолль, озаренный яркими лучами весенняго солнца, даже ласково улыбнулся дѣвушкѣ, точно возрадовался старый, что къ нему возвратилась его дочка... А въ прошломъ году она была тутъ такой чужой, заброшенной! Каждая морщинка на челѣ Мурцолля была ей теперь знакома; Валли знала ужъ, когда онъ улыбался, когда гнѣвался,-- и совсѣмъ не стала бояться его, если даже и видѣла чело его окруженнымъ темными тучами, или слышала, какъ онъ, разсвирѣпѣвъ, принимался швырять внизъ лавинами... Словомъ -- она почувствовала, что великанъ этотъ пріютилъ ее, далъ ей мѣстечко на своей суровой груди. Бурные вздохи Мурцолля скоро сдунули съ ея сердца все то, что тяжелымъ бременемъ снова легло на него, когда она побывала внизу, и вотъ теперь она свободно вздохнула. Въ бурѣ есть что-то освѣжающее, животворное; она остужаетъ слишкомъ кипучую кровь и, шумя своими своими широкомощными крыльями, подхватываетъ душу человѣка, возноситъ ее высоко надъ землей, гдѣ камни и всякія тернія задерживаютъ, мѣшаютъ пугливо-робкой душѣ въ ея странствіи. Ушибется ребенокъ, заплачетъ -- ему дунутъ раза два на ушибленное мѣсто и скажутъ: "Ничего, до свадьбы заживетъ!" и онъ опять веселъ, смѣется... Такъ и отецъ Мурцолль дунулъ на грудь возвратившейся къ нему дочки, и глухую, тяготившую ея сердце боль вдругъ какъ рукой сняло. Валли стала спокойнѣе, свѣтлѣе смотрѣть на далекія долины; у нея на душѣ было такъ легко, и она опять начала надѣяться и ждать терпѣливо своего счастья.
   Время шло, пролетали дни, недѣли, мѣсяцы, вотъ и іюль насталъ. Солнце такъ стало жарить, что весь снѣгъ уже совершенно исчезъ на пространствѣ до линіи вѣчныхъ снѣговъ, гдѣ обитала Валли. Она жила тамъ въ полномъ уединеніи, которое изрѣдка лишь нарушалось -- и то на нѣсколько часовъ, когда ее навѣщалъ кто либо изъ рофенскихъ Клецовъ. Гость непремѣнно задавалъ ей тогда вопросъ: "Ну, что, надумалась, наконецъ, или -- нѣтъ?"...
   Выдался какъ-то разъ особенно-жаркій денекъ. Солнце такъ ужасно жгло, что Валли казалось, будто она ходитъ по какой-то раскаленной поверхности, утыканной гвоздями. Когда солнце начинаетъ палить, оно сбираетъ въ одну кучу облака; такъ и теперь вышло: къ полудню надъ нимъ образовался огромный шатеръ изъ тучъ, который опускался все ниже и ниже; солнце скрылось за тяжелыми складками этого шатра -- и все померкло, какъ будто густыя сумерки окутали всю окрестность. Небольшое стадо, ввѣренное попеченію Валли, стало обнаруживать какое-то особенное безпокойство... По временамъ трепетала молнія въ сѣромъ, мглистомъ воздухѣ, лиловой огонекъ ея моргалъ такъ быстро, какъ иногда спящій подергиваетъ вѣками. Мурцолль прикрылся огромными черными вуалями, которыя мѣстами прорывались, и тогда видѣнъ былъ еще чистый клочекъ неба, но на эти прорѣхи живо падали новые темные покровы... Казалось, что между небомъ и землей совсѣмъ уже не было мѣста чистому воздуху.
   Валли хорошо знала, что все это означаетъ: не мало страшныхъ бурь и грозъ пришлось уже ей пережить здѣсь, наверху. Она собрала всю свою скотинку на площадку подъ выдавшейся скалой, гдѣ собственноручно, на всякій случай, устроила загонъ. Не досчитавшись одной козочки, забѣжавшей куда-то, Валли принуждена была отправиться на поиски, а тутъ вдругъ гроза и разразилась... Никогда еще, сколько помнила Валли, такъ неожиданно-скоро не наступала буря: глухо зарокотало въ горахъ, первый порывъ вѣтра пролетѣлъ ухорски-шумно, швырнувъ нѣсколько увѣсистыхъ градинъ. Теперь каждая минута была дорога, а козочки и слѣдъ простылъ. Валли забѣжала въ хижинку, потушила огонь на очагѣ и отправилась сражаться со стихіями. Она вышла на эту борьбу, какъ выходитъ героиня королева усмирять толпу взбунтовавшихся подданныхъ -- и дѣйствительно, помимо желанія и воли, Валли приняла осанку героини королевы. На головѣ ея былъ шлемъ -- небольшой мѣдный котелъ, который она нарочно и надѣла, чтобы защититься отъ града; толстая рогожа служила ей мантіей, а въ правой рукѣ, вмѣсто меча, она держала пастушій посохъ съ желѣзнымъ крюкомъ.
   Смѣло бросившись въ бой съ бурею, дѣвушка пробилась къ тому мѣсту, съ котораго можно было-бы увидѣть, гдѣ именно притаилась заблудшая козочка; но мгла и туманъ мѣшали что либо разглядѣть даже на близкомъ разстояніи. Она устремилась впередъ, все дальше по дорогѣ въ Шнальзерталь, и вдругъ увидѣла на порядочной глубинѣ, почти надъ пропастью, несчастную скотинку, которая трепетала отъ страха и ёжилась подъ ударами крупныхъ градинъ. Жаль стало ей безпомощной козочки, а тутъ еще градъ сильнѣе забарабанилъ, бурный вѣтеръ съ дождемъ хлесталъ Валли по лицу, гроза приближалась и уже слышенъ былъ ея ревъ, какъ ревъ волнъ разомъ прорвавшагося и хлынувшаго потока, который грозитъ все затопить;-- но она не упала духомъ, она явственно слышала, какъ стонало испуганное животное, громъ приближающейсябури не мѣшалъ ей слышать эти слабые стоны и, очертя голову, Валли стала спускаться по скользкой тропинкѣ въ непроглядную, затуманенную глубь. Съ чрезвычайными усиліями удалось ей приблизиться къ козочкѣ настолько, чтобы зацѣпить ее крючковатымъ концемъ посоха и притянуть къ себѣ. Овладѣвъ такимъ образомъ бѣглянкой, она вскинула ее на лѣвое плечо и, цѣпляясь одной рукой и ногами, начала подниматься по той же тропинкѣ. Вдругъ цѣлый огненный снопъ, какъ-бы сорвавшись съ неба, мелькнулъ, пролетѣлъ въ ущелье, и Валли увидѣла, какъ подъ ея ногами, на самомъ днѣ пропасти, огонь этотъ разщепилъ сосну... И небо, и земля, казалось, ризомъ тутъ застонали. Наверху грохотало, гремѣло, трещало, а тамъ, внизу, шумѣли падающія волны, стремглавъ летѣли цѣлыя массы льда и снѣга; словомъ -- кругомъ хаосъ былъ такой, что Валли, совсѣмъ одинокая, лишенная всякой помощи, карабкавшаяся надъ страшной бездной, подумала, что ужъ не началосьли свѣтопреставленіе... Наконецъ, сама не зная, какими судьбами, она добралась таки до настоящей дорожки и пріостановилась, чтобы духъ перевести, протереть замоченные глаза (Валли почти ничего не видѣла) и связать козочку, которая билась у нея на плечѣ и была поэтому неудобной ношей. Громовые удары ежеминутно раздавались надъ нею и подъ нею, небо пылало какъ-бы охваченное пожаромъ, а молніи цѣлыми огненными каскадами, сверкая, обрушивались внизъ. Вдругъ... чу! что это?.. Человѣческій голосъ!.. Среди шума и грома Валли отчетливо услышала чей-то крикъ о помощи. Она не дрожала подъ яростными ударами грозы, ее не пугалъ бѣшеный порывъ бури, но тутъ она вся дрогнула... Какъ: Здѣсь чья-то живая душа... здѣсь, наверху, среди такой катавасіи въ природѣ!... Это напугало ее гораздо сильнѣе чѣмъ необузданный разгулъ стихійныхъ силъ; сдерживая дыханье, она прислушивалась, искала привычнымъ ухомъ мѣста, гдѣ именно кричали о помощи... Да не почудилось-ли ей?.. Но изъ туманной сѣтки дождя вынырнула высокая фигура, тащившая что-то тяжелое... Валли не двинулась, она стояла какъ вкопанная, она увидѣла лицо... Кто же это?... Пламенныя очи, черные усы, орлиный носъ у него... Прищурилась, стала всматриваться и -- оцѣпенѣла отъ страха и несказанной радости: вѣдь это -- онъ, ея витязь Георгій -- Іосифъ-Медвѣжатникъ!
   Однако и витязь Георгій былъ пораженъ, когда Валли повернулась къ нему, услышавъ тотъ крикъ, но причина его испуга была другая:
   -- Боже ты мой! Да вѣдь это -- женщина! произнесъ онъ какимъ-то смущенно-робкимъ тономъ и, широко открывъ глаза, сталъ глядѣть на Валли.
   Такъ какъ она сначала стояла къ нему задомъ, то, судя по ея рослой фигурѣ, Іосифъ подумалъ, что передъ нимъ шнальзерскій пастухъ и -- вдругъ увидѣлъ женщину... пожалуй даже -- дѣвушку! Онъ смотрѣлъ на стройную ея мантію съ угловатыми складками, на воинственный шлемъ отъ градобитія, на распущенныя темныя пряди волосъ, которыя налѣзли на лицо; онъ видѣлъ палку въ рукѣ, связанную козочку на широкомъ плечѣ, видѣлъ устремленные на него большіе, огненные глаза и -- ему на минуту стало какъ-то жутко, какъ будто передъ нимъ явилось привидѣніе, что-то не отъ міра сто. Онъ никогда еще въ жизни не видѣлъ такой мощной женской фигуры, однако скоро оправился и проговорилъ, догадавшись, ктб стоитъ передъ нимъ:
   -- Э, да ты вѣрно Штроммингерова Валли -- Орелъ-дѣвка -- а?...
   -- Она самая, отвѣтила Валли, задыхаясь.
   -- Ну, вотъ... Такъ! Значитъ, по настоящему-то, съ тобой и связываться не слѣдовало-бы?..
   -- Почему-же не слѣдовало-бы?..
   Она поблѣднѣла. Блеснувшая молнія освѣтила въ это мгновеніе краснымъ огнемъ ея мѣдную каску.
   Іосифъ пріумолкъ, потому что послѣдовавшій ударъ грома почти оглушилъ его, а крупный градъ сталъ хлестать неистовѣе. Онъ какъ-то смущенно посмотрѣлъ на Валли, которая стояла не шевелясь, не смотря на то, что градины били такъ сильно, что оставляли ямки на тонкихъ стѣнкахъ ея шлема,-- и наклонился къ какой-то молодой дѣвушкѣ, лежавшей безъ чувствъ у его ногъ. Онъ кое-какъ донесъ ее на рукахъ до этого мѣста.
   -- Тебѣ извѣстно, что послѣ исторіи въ Зельденѣ я съ отцомъ твоимъ во враждѣ, а молва идетъ, что и отъ тебя сторониться не мѣшаетъ: подальше, молъ, лучше... Ну, да что ужъ тутъ! Вотъ бѣдняжка-то эта совсѣмъ изъ силъ выбилась: молнія больно близко ударила, она и упала, да и опомниться все не можетъ. Провели-ка насъ въ твою хижинку... Гроза пройдетъ, а тѣмъ временемъ дѣвочка отдохнетъ тамъ, ну, мы и уйдемъ тогда, и ужъ, конечно, больше никогда сюда не придемъ.
   Валли слушала Іосифа, какъ-то странно поглядывая на него: въ ея глазахъ свѣтилась не то досада, не то грусть... Но вотъ губы ея дрогнули, точно она сбиралась дать запальчивый отвѣтъ; однако, послѣ небольшаго колебанія, Валли просто проговорила: "Пойдемъ" и пошла впередъ. Отойдя немного, она обернулась и спросила:
   -- Это кто-же такая?
   -- А это одна изъ бѣдныхъ Винчгауэрскихъ наймичекъ. Идетъ она теперь въ Цвизельштейнъ къ хозяевамъ "Ягненка". Я похоронилъ мою мать, и вотъ мнѣ нужно было побывать въ Винчгау (мать-то моя оттуда) насчетъ наслѣдства... Ну, дорога-то намъ вышла одна -- я и пригласилъ дѣвушку идти вмѣстѣ.
   Іосифъ замолчалъ, полагая, что и такого отвѣта достаточно для нея.
   -- Мать умерла?.. Ахъ, бѣдный ты, бѣдный! воскликнула Валли жалостливо.
   -- Да, тяжелъ былъ этотъ ударъ для меня! произнесъ Іосифъ, какъ видно глубоко опечаленный, и вздохнулъ:-- бѣдная, добрая моя матушка!...
   Валли увидѣла, что ему тяжело говорить объ этомъ, и умолкла, не проронивъ ни одного слова, пока они не вошли въ хижинку.
   -- Н-ну, экое жалкое гнѣздо! воскликнулъ Іосифъ, переступивъ порогъ и стукнувшись головой, хотя онъ порядкомъ таки и нагнулся.-- Чтобы втолкнуть родное свое дѣтище въ этакую собачью будку -- много, видно, нужно было протерпѣть... Ужъ навѣрно не даромъ -- а?...
   -- Почему ты такъ думаешь? не безъ горечи отвѣтила Валли и, развязавъ козочку, пустила ее въ уголъ. Приведя въ порядокъ свою соломенную постель, она, съ помощью Іосифа, уложила на нее незнакомую ей дѣвушку... При этомъ руки ея задрожали.
   -- Почему? Да потому, заговорилъ какъ-то безпечно Іосифъ,-- что вѣдь кому-же неизвѣстно, что ты вся въ отца уродилась, такая-же необузданная, какъ и онъ?.. Вонъ ты Викентія Гелльнера чуть не укокошила, потомъ, разозлясь, подпалила сѣновалъ отцовскій... Н-да, ежели ты начала такъ -- ну, значитъ, пойдешь далеко!...
   -- Ну, а тебѣ извѣстно, за что-же это я Викентія ударила и зачѣмъ сѣновалъ подпалила? спросила Валли дрожащимъ голосомъ.-- Знаешь, почему я тутъ -- въ этой собачьей будкѣ, какъ ты сказалъ -- знаешь?...
   И она руками переломила подъ колѣномъ толстый, крѣпкій сукъ, который съ трескомъ разщепился. Такой силѣ дѣвушки Іосифъ не могъ не надивиться.
   -- Не знаю, отвѣтилъ онъ и прибавилъ:-- гдѣ-жъ все знать?..
   -- А коли не знаешь, такъ молчи лучше! проворчала Валли и стала раздувать огонь на очагѣ, чтобы согрѣть молоко для гостьи-незнакомки.
   -- Ну, такъ разскажи мнѣ, ежели ты полагаешь, что я несправедливо говорю.
   Громкимъ и горькимъ смѣхомъ разсмѣялась тутъ она, что всегда случалось съ нею, если ей не хотѣлось обнаруживать, что сердце ея обливается кровью.
   -- Разсказать тебѣ -- тебѣ?.. воскликнула Валли.-- Да, ты именно тотъ, кому можно это разсказать!...
   Она какъ-то нервически быстро вымыла котелокъ, налила въ него молока и повѣсила эту посудину надъ очагомъ.
   Іосифъ не подмѣтилъ въ этихъ рѣзкихъ словахъ накипѣвшаго горя и, подумавъ, что она насмѣхается надъ нимъ, сердито отъ нея отвернулся.
   -- Съ тобой и слова нельзя сказать... Люди-то правду говорили!..
   Оставивъ Валли въ покоѣ, онъ обратилъ теперь все свое вниманіе на свою спутницу.
   Валли тоже умолкла, но, хлопоча по хозяйству, двигаясь туда и сюда, изподтишка посматривала на Іосифа, фигура котораго вся была освѣщена красноватымъ племенемъ горѣвшаго на очагѣ валежника. Онъ сидѣлъ на скамейкѣ неподалеку отъ соломенной постели. Валли видѣла его глаза, въ которыхъ отражался мерцающій огонь очага, и ей казалось, что это два уголька: они то ярко вспыхивали, то темнѣли, причемъ прекрасное, строго-спокойное лицо охотника также свѣтлѣло, точно улыбалось, или -- вдругъ становилось темнымъ, мрачнымъ.
   И ей внезапно вспомнился сонъ первой ночи, проведенной ею тутъ, на вершинѣ.
   -- О, еслибъ "блаженныя дѣвы" увидѣли его вотъ такимъ -- да онѣ живо-бы сейчасъ разстаяли, какъ снѣгъ отъ огня!...
   Навѣрно Валли подумала такъ, потому что въ головѣ ея мелькнуло, что она сама могла-бы оторвать глаза отъ него только тогда, когда ни одной капельки крови въ тѣлѣ не останется, какъ это говорится о сердцѣ. И дѣйствительно, когда она отвела отъ него глаза -- изъ нихъ упали двѣ горячія капли -- не крови, конечно, но тѣмъ не менѣе ей было очень больно.
   Тутъ незнакомая дѣвушка очнулась и, удивившись, спросила:
   -- Что это? Гдѣ-жъ это мы?
   -- Ничего, Афра, будь спокойна, проговорилъ Іосифъ,-- вѣдь тебя, слушай-ка, молнія чуть не пришибла, а вотъ теперь мы съ тобой въ хижинкѣ Штроммингеровой Валли.
   -- Боже мой! Мы у Валли... Орелъ-дѣвки!? произнесла дѣвушка въ испугѣ.
   -- Ничего... Ну, не тревожься, уговаривалъ онъ ее,-- вотъ, какъ ты поотдохнешь -- мы и тронемся въ путь, уйдемъ.
   -- Значитъ, ужъ и въ Винчгау идетъ молва обо мнѣ?... Ну-ко, на, глотни, авось успокоишься! сказала Валли добродушно-иронически и подала ей деревянную чашку, въ которой молоко было смѣшано съ водкой.
   Афра попыталась было привстать, но силъ у нея на это не хватило; тогда Валли, живо подойдя къ ней, присѣла на постель, приподняла ее одной рукой, обхватила и стала поить изъ чашки, какъ ребенка. Афра съ жадностью отпила немного молока, но такъ еще была слаба, что невольно склонилась головой на плечо Валли, которая сдѣлала знакъ Іосифу, чтобы онъ принялъ отъ нея чашку. Валли не хотѣлось тревожить Афры, и она терпѣливо сидѣла, стараясь не измѣнять положенія.
   Іосифъ устремилъ на нее задумчивый взглядъ; онъ видѣлъ, какъ она смирно сидѣла на постели, обхвативъ больную дѣвушку, и вдругъ простодушно проговорилъ:
   -- А вѣдь ты красива... Жаль вотъ только, что зла-то очень!...
   Валли зарумянилась, слегка вспыхнула.
   -- Какъ сердце бьется у тебя! сказала Афра:-- я даже черезъ плечо твое слышу, какъ оно стучитъ!..
   Тутъ она приподняла голову, почувствовавъ, что силы прибавляются, и взглянула на красивое, загорѣлое лицо Валли и ея большіе глаза. Валли тоже зорко оглянула Афру и нашла, что черты лица ея прелестны: она увидѣла такіе задушевные голубые глаза, бѣлокурые, шелковистые волосы -- и что-то враждебное шевельнулось въ ея сердцѣ. Валли бросила взглядъ на Іосифа и снова принялась копошиться, прибирать свое жилище.
   -- Будто это и въ самомъ дѣлѣ Валли -- Орелъ-дѣвка? обратилась Афра къ своему спутнику, желая убѣдиться въ этомъ; потому что ей какъ-то не вѣрилось, чтобы эта "ужасная" Орелъ-дѣвка оказалась такою доброю.
   -- Повѣрить трудновато, да вотъ она сама себя называетъ такъ, отвѣтилъ Іосифъ вполголоса.
   -- Да, и ты сейчасъ увидишь, что это вѣрно! воскликнула Валли въ порывѣ чувства собственнаго достоинства, шагнула къ двери, отворила ее и крикнула:
   -- Ганзль! а Ганзль! Гдѣ ты?
   Ганзль рѣзко-крикливо отозвался и, живо шарахнувшись съ крыши, влетѣлъ въ избушку.
   -- Ай, Боже мой, это что такое?! взвизгнула Афра, творя крестное знаменіе.
   Іосифъ вскочилъ и заслонилъ собою дѣвушку.
   -- А это -- орелъ. Я его еще птенцомъ достала изъ гнѣзда на утесѣ; вотъ меня и прозвали за это Орелъ-дѣвкой.
   И Валли съ такою гордостью посмотрѣла на своего воспитанника, какъ смотритъ солдатъ на отбитое имъ знамя,
   -- Поглядите-ка, какъ я его приручила: на волѣ онъ у меня гуляетъ, гдѣ хочетъ, и никогда меня не бросить.
   Посадивъ Ганзля на плечо, она расправила ему крылья, чтобы Іосифъ видѣлъ, что крылья не обрѣзаны.
   -- Великолѣпный орелъ! проговорилъ онъ, и его охотничій глазъ какъ-то враждебно-завистливо оглядывалъ эту роскошную, царскую добычу. Такую дичь ни одинъ охотникъ другому не уступитъ, а ужъ тѣмъ болѣе -- дѣвушкѣ. Вѣроятно, во взглядѣ его было что-то такое, что разсердило Ганзля, потому что онъ, свиснулъ по-орлиному, пригнулъ шею, взъерошилъ перья и уставился на Іосифа.
   Валли почувствовала, что птица завозилась на плечѣ особенно тревожно, и старалась успокоить ее, ласково гладя, приговаривая: -- Ну, что ты, что ты, Ганзль! Вѣдь ты всегда такой смирный!...
   -- Ага, почуялъ охотника! усмѣхнулся злорадно Іосифъ и дерзко протянулъ руку къ орлу, какъ-бы съ цѣлью стащить его съ плеча Валли, но тутъ Ганзль разсвирѣпѣлъ и внезапно обнаружилъ всю свою мощь: онъ развернулъ крылья, взлетѣлъ до потолка и оттуда ударилъ на врага. Ужасъ охватилъ Валли -- и она вскрикнула, а Афра забилась въ уголъ. Разсвирѣпѣвшій хищникъ, ударяя широкими крыльями, почти занялъ собою тѣсную хижинку и, уже не слушая своей хозяйки, такъ и наскакивалъ на Іосифа, наровя стукнуть его своимъ страшнымъ клювомъ и вцѣпиться когтями въ его бока. Вскорѣ уже ничего нельзя было разобрать: то кулаки мелькали, то крылья, перья летѣли во всѣ стороны, и если Іосифъ задѣвалъ рукой стѣну, то на томъ мѣстѣ ея появлялось темно-красное пятно...
   -- Ножъ! Эхъ, если-бъ ножъ мнѣ! вскрикивалъ онъ.
   Валли распахнула дверь.
   -- Уходи, бѣги, Іосифъ! Въ такой тѣсной конурѣ тебѣ не справиться съ нимъ!
   Но Іосифъ-медвѣжатникъ и не подумалъ бѣжать отъ орла.
   -- Нѣтъ! Чортъ меня побери, если я хоть на шагъ отступлю! воскликнулъ онъ.
   Бой еще длился съ минуту, наконецъ Іосифу удалось таки прижаться лицомъ къ стѣнѣ и желѣзными своими руками схватить крылья Ганзля. Схвативъ ихъ, онъ сжалъ животное съ такою исполинскою силою, что орелъ очутился какъ-бы въ тискахъ; однако все еще бился и рвалъ клювомъ его руки.
   -- Ножъ теперь! Ножъ вытащи мнѣ!.. Руки заняты -- не могу! крикнулъ онъ Валли.
   Валли, улучивъ минуту, сдѣлала по своему: она накинула на голову Ганзля толстое одѣяло и ей уже легко было потомъ связать ему ноги веревкой. Орелъ былъ совершенно обезоруженъ, Іосифъ швырнулъ его на землю, отошелъ и сталъ заряжать ружье.
   Упрямый, горделивый звѣрь бился подъ одѣяломъ, ёрзая по-полу.
   -- Это ты... что-же дѣлаешь? спросила Валли, удивленно взглянувъ на Іосифа.
   -- А вотъ ружье заряжаю, отвѣтилъ онъ сквозь зубы отъ боли, такъ какъ обѣ руки его были порядкомъ поранены.
   Покончивъ съ ружьемъ, Іосифъ поднялъ связаннаго Ганзля и, выбросивъ его вонъ изъ избушки, вышелъ самъ, остановился вблизи, приложилъ прикладъ къ плечу и, обратившись къ Валли, которая послѣдовала за нимъ, произнесъ тихимъ, но повелительнымъ тономъ:
   -- Развяжи его теперь!
   -- Что?... что ты говоришь? спросила Валли, какъ будто не хорошо разслышавъ его слова.
   -- Развяжи, пускай онъ полетитъ.
   -- Для чего это?
   -- Для того, чтобы мнѣ можно было застрѣлить его. Неужели тебѣ неизвѣстно, что истый охотникъ стрѣляетъ только по свободному звѣрю?
   -- Постой... Ради Бога... постой! заговорила Валли:-- развѣ ты хочешь убить моего Ганзля? Неужели?..
   Іосифъ посмотрѣлъ на нее тоже не безъ удивленія и отвѣтилъ:
   -- А неужели ты думаешь, что я такъ и оставлю этакого злющаго дьявола?...
   -- Нѣтъ! воскликнула дѣвушка и, подойдя къ Іосифу, рѣшительно загородила ему дорогу.-- Нѣтъ, Іосифъ, не трогай моего орла! Не легко онъ мнѣ достался, я сама вынула его изъ гнѣзда, я боролась на смерть съ матерью-орлицей, я выростила его... Только онъ одинъ на цѣломъ свѣтѣ и любитъ меня, у меня нѣтъ другаго друга! Не позволю тронуть Ганзля -- и конецъ!
   -- Вотъ какъ! проговорилъ Іосифъ рѣзко и съ горечью:-- этотъ дьяволъ чуть глаза мнѣ не выбилъ, а я его такъ и оставлю, не трону?...
   -- Да вѣдь ты для него совсѣмъ чужой! Ну, развѣ можно его винить въ томъ, что разума у него мало?.. Неужели ты станешь мстить такому глупому звѣрю?...
   Іосифъ топнулъ ногой.
   -- Говорю тебѣ -- развяжи его, пусть летитъ, а не то я и такъ его убью!..
   И онъ взвелъ курокъ.
   Горячая кровь хлынула въ голову Валли... Питомецъ ея въ опасности -- и она уже ни о чемъ больше не думала.
   -- Ну, это мы еще посмотримъ! крикнула дѣвушка въ порывѣ негодованія, вся вспыхнувъ:-- Погляжу я еще, какъ-то ты прикоснешься къ моей собственности!... Долой ружье! Орелъ мнѣ принадлежитъ -- понимаешь -- мнѣ!... И ужъ обидѣть его -- не позволю, на томъ постою!.. Прочь ружье, или... не узнаешь ты меня!...
   Валли размахнулась и такъ ударила по ружью, что оно выскочило изъ рукъ Іосифа и съ трескомъ разрядилось въ стѣну хижинки.
   Во всей фигурѣ дѣвушки было что-то такое, что покорило наконецъ молодца-парня, самого Іосифа-медвѣжатника: онъ, повидимому, хладнокровно поднялъ ружье и проговорилъ съ ѣдкой усмѣшкой:
   -- Изволь, оставляю тебѣ твоего драгоцѣннаго крючконоса!.. Что-жъ, быть можетъ, другаго-то дружка у тебя и не будетъ въ жизни... А ужъ точно, что ты -- Орелъ-дѣвка!....
   Тутъ Іосифъ презрительно отвернулся отъ нея, вынулъ носовой платокъ и, разорвавъ его на нѣсколько полосокъ, принялся старательно обвязывать этими лоскутками окровавленныя руки. Валли не вытерпѣла и кинулась, чтобы помочь ему: только теперь она увидѣла, какія страшныя раны были на его рукахъ,-- увидѣла и ей показалось, что ея сердце глубоко ранено и кровь неудержимо льется изъ него.
   -- Боже ты мой! Ахъ, какія руки у тебя!.. Дай я обмою, обвяжу...
   Іосифъ отстранилъ ее.
   -- Не нужно! Афра перевяжетъ.
   И вошелъ въ хижинку.
   Валли вдругъ охватилъ смертельный страхъ: вѣдь она то сдѣлала, что Іосифъ теперь, пожалуй, на всю жизнь останется ея недругомъ... Да отъ одной этой мысли можно умереть!... Подъ гнётомъ такихъ думъ она совсѣмъ изнемогла и побрела въ избушку вслѣдъ за нимъ, а тамъ незнакомая дѣвушка обвязывала руки ему... Валли видѣла это, она слѣдила за всѣми движеніями Афры, и въ глазахъ ея вспыхивала ревнивая ненависть.
   -- Послушай, Іосифъ, начала она какимъ-то глухимъ голосомъ:-- если я не допустила тебя убить Ганзля, не подумай, пожалуста, что я безчувственная., что мнѣ раны твои -- все ровно... Нѣтъ, если-бъ раны, послѣ выстрѣла въ Ганзля, сейчасъ зажили... О, тогда-бы я сказала: стрѣляй и въ Ганзля, и въ меня! Но вѣдь отъ этого не было-бы тебѣ легче?...
   -- Ладно, ладно, не извиняйся, отрывисто отвѣтилъ онъ и обратился къ Афрѣ:
   -- Ну, что, можешь ты теперь идти?
   -- Могу.
   -- И прекрасно! Собирайся, идемъ.
   Щеки Валли поблѣднѣли.
   -- Неужели-же ты, Іосифъ, не хочешь хоть немножко отдохнуть здѣсь? Надо-бы тебѣ на дорогу перекусить чего нибудь, а я ничего не предложила... хочешь, сейчасъ состряпаю, или не подать-ли молока?
   -- За все спасибо! Мнѣ домой нужно поспѣть къ ночи: дождь прошелъ, да и Афра поправилась, идти можетъ.
   Онъ помогъ своей спутницѣ собраться, закинулъ за спину ружье и взялъ альпійскую палку.
   Валли, поднявъ одно изъ орлиныхъ перьевъ (Ганзль оставилъ ихъ довольно на мѣстѣ свалки), засунула его за ленту шляпы Іосифа.
   -- Носи это перо! Имѣешь полное право на такое украшеніе: ты орла побѣдилъ! Онъ былъ-бы твоей добычей, если-бъ ты не подарилъ мнѣ его.
   Но Іосифъ снялъ это украшеніе и бросилъ.
   -- За намѣренье -- спасибо, но пера этого носить не стану: не привыкъ я дѣлиться добычей съ дѣвушками!
   -- Ну, орла возьми: онъ -- твой, дарю его, только... объ одномъ прошу... не убивай ты его!
   Валли почти задыхалась...
   Іосифъ удивленно посмотрѣлъ на нее.
   -- Что это ты? И зачѣмъ мнѣ брать у тебя то, что такъ дорого тебѣ?.. Погоди, я вотъ, можетъ быть, изловлю когда нибудь медвѣдя, ну и притащу его къ тебѣ живаго. То-то въ пріятной компаніи ты заживешь тогда! Раньше, значитъ, мы и не увидимся... А вѣдь можетъ-же случиться, что гдѣ нибудь тутъ наткнусь я на твоего орла и подстрѣлю его,-- такъ вотъ, чтобы оставить его въ цѣлости -- мнѣ ужъ лучше въ этихъ мѣстахъ и не бывать совсѣмъ!.. Ну, храни тебя Богъ и спасибо за пріютъ!
   Проговоривъ эти слова, онъ гордо выпрямился непокойнымъ шагомъ вышелъ, изъ хижинки. Афра подняла перо, которое Іосифъ бросилъ.
   -- Подари мнѣ его, обратилась она къ Валли:-- я перо это положу въ молитвенникъ, а какъ взгляну на него -- Отче нашъ за тебя проговорю.
   -- Возьми, отвѣтила Валли глухимъ голосомъ, почти даже и не разслышавъ, что такое сказала ей Афра, потому что сердце ея готово было выпрыгнуть изъ груди, въ ушахъ раздавался шумъ, словно въ воздухѣ еще гудѣла буря... Она тоже вышла, чтобы проводить Іосифа и его спутницу.
   Гроза совсѣмъ прошла. Черныя разорванныя тучи уплывали вдаль; въ прбсвѣтахъ, между клочьями ихъ, были видны отуманенныя горы. Удалявшійся громовержецъ гдѣ-то глухо рокоталъ еще, а съ вершинъ съ шумомъ назвергались цѣлые водопады. Все кругомъ стало утихать, и горы, казалось, задремали подъ бѣлымъ покровомъ изъ снѣга и града.
   Валли какъ будто застыла, прижавъ руки къ груди.
   -- Да, онъ никакъ не можетъ понять, что надо очень быть несчастной, бѣдной, чтобы такъ дорожить птицей, такъ привязаться къ Ганзлю!...
   Проговоривъ беззвучно эти слова, она нагнулась къ полуокоченѣвшему орлу и развязала ему ноги.
   Ганзль, прихрамывая, кое-какъ взобрался къ ней на руки и такъ краснорѣчиво посмотрѣлъ ей въ глаза, какъ будто просилъ у нея прощенья.
   Валли зарыдала...
   -- Ну, гляди, гляди теперь на меня! говорила она ему.-- О, Ганзль, Ганзль! Что ты надѣлалъ?...
   Подойдя къ хижинкѣ, она сѣла на порогѣ ея и крѣпко всплакнула, до тѣхъ поръ рыдала, пока всласть не наслушалась своихъ рыданій. Потомъ Валли глянула наверхъ: за нею вздымалась, почти отвѣсно, высокая стѣна, покрытая снѣгомъ; посмотрѣвъ внизъ, она увидѣла тамъ глубокія котловины и въ нихъ доверху лежалъ снѣгъ... Все это были холодныя могилы, въ которыхъ, казалось, притаилась сама смерть. Впереди, въ туманной дали, стояли наклонно къ землѣ темныя полосы дождя...
   И Валли вдругъ ощутила опять, какъ и въ первый день, что она -- въ пустынѣ, одна одинёшенька,-- и не двинулась съ мѣста!
   

X.
Первая на деревнѣ.

   Прошелъ еще годъ, годъ тяжелый для Валли, такъ какъ послѣ лѣта, проведеннаго въ полнѣйшемъ уединеніи, среди горной глуши, она разсталась со стадомъ: Штроммингеръ прислалъ за нимъ батрака,-- и Валли ничего болѣе не оставалось, какъ спуститься, по другой сторонѣ ледника, въ Шнальзерталь, гдѣ ее совсѣмъ не знали, и искать себѣ тамъ какой нибудь работы. Идти опять въ Рофенъ ей не хотѣлось, потому что въ Рофенѣ снова зашла-бы рѣчь о сватовствѣ и снова ей пришлось-бы отказать тому или другому Клёцу. Но и въ Шнальзерталѣ трудно было найти Валли пристанище, такъ какъ на рукахъ у нея былъ Ганзль, и вотъ она порѣшила наконецъ наняться гдѣ нибудь безъ всякой платы за трудъ свой -- только приняли-бы ее вмѣстѣ съ орломъ. Нечего и говорить, что не сладко ей жилось, благодаря "этакой дури" (такъ говорили всѣ): всякій ее отталкивалъ, а женщины обращались съ нею свысока, съ презрѣніемъ глядѣли на нее, и Валли частенько таки приходилось отбиваться отъ мужчинъ, проявлявшихъ относительно ея гнусное поползновеніе. Шнальзертальскимъ кавалерамъ, какъ и Эцтальскимъ, да и прочимъ, очень ужъ нравилась такая красивая дѣвушка. Валли, однако, все это терпѣла, вела себя мужественно, потому что настолько была горда, что не могла позволить себѣ заохать, жалобно вздыхать подъ бременемъ, которое сама-же наложила себѣ на плечи... А между тѣмъ она дѣлалась все угрюмѣе и суровѣе -- шла именно по тому пути, относительно котораго добрякъ патеръ предостерегалъ ее. Въ сердцѣ ея кипѣла кровь: ее разжигалъ мятежный духъ безвозвратно-поблекшихъ, убитыхъ радостей молодости, и взывалъ къ отмщенію. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ майскій день жизни ужъ такъ длиненъ? Потерять три года -- это очень много!.. Другія-то дѣвушки готовы расплакаться даже о томъ, что одинъ танецъ ими пропущенъ, но Валли грустила не о пропущенныхъ танцахъ и прочихъ удовольствіяхъ молодой жизни: она горевала объ улетѣвшей любви -- и душа ея, не согрѣтая солнцемъ счастья, черствѣла... Такъ черствѣетъ и становиться горькимъ плодъ, созрѣвшій гдѣ нибудь въ тѣни.
   Прошла и зима -- и вотъ Валли снова отправилась на знакомый глетчеръ. Въ этомъ году весна не удалась, да и лѣто было не красное: то дождь хлесталъ, то снѣгъ валилъ, а зачастую и градъ сыпался. Валли мокла, одежда ея почти что не просыхала, притомъ ей приходилось недѣлями дышать въ тяжелой массѣ непроницаемо-густыхъ и влажныхъ облаковъ, жить среди какихъ-то сумерекъ, какъ-бы наканунѣ перваго дня сотворенія міра.
   Въ груди Валли было не лучше: тамъ царили такіе-же сумерки, та-же была сумятица, что и въ природѣ, только въ миніатюрѣ. Міръ Божій являлся ей такимъ мрачнымъ, безотраднымъ, какъ туманъ окружавшій ее, и Всевышній не изрекалъ среди этого хаоса: "Да будетъ свѣтъ!".
   Но вотъ, послѣ длинной вереницы недѣль, Онъ наконецъ произнесъ свое могучее, творческое слово,-- и первый лучъ свѣта, разорвавъ тучи, разогналъ ихъ направо и налѣво. Прекрасный, созданный Имъ міръ сталъ какъ-бы медленно, постепенно выступать изъ мрака хаоса: синія горы, долины, поля, лѣса, голубыя озера -- все это явилось передъ Валли такимъ свѣжимъ, новымъ, какъ будто оно разомъ, внезапно вышло изъ рукъ Творца,-- и ей казалось, что и она вотъ только теперь пробудилась къ настоящей жизни, какъ было когда-то съ праматерью рода человѣческаго, и что ей надо радоваться міру, такъ чудно-сотворенному Богомъ, который сотворилъ его не только для Себя, но и для прочихъ существъ, чтобы и они дѣлили съ Нимъ наслажденіе, радовались всему созданному.
   Развѣ можно, чтобы въ такомъ прекрасномъ мірѣ не было счастья? И неужели же Творецъ для того ввелъ въ него бѣдную Еву, оставилъ ее посреди пустыни, чтобы тотъ, для кого она была назначена, не могъ встрѣтиться съ ней, отыскать ее?... "О, туда, внизъ, въ долины! Довольно быть здѣсь, наверху!" прозвучалъ въ ней рѣшительный голосъ, и вдругъ неудержимо, буйно обнаружилась страстная жажда жить, любить, испытать наслажденія... Валли, въ страстномъ порывѣ, простерла руки надъ далекимъ міромъ, который, казалось, улыбался, залитый теплымъ солнечнымъ свѣтомъ...
   -- Валли, идемъ сейчасъ-же! Иди со мной -- отецъ твой померъ!
   Передъ нею стоялъ батракъ... Она такъ странно посмотрѣла на этого вѣстника, какъ будто только-что проснулась и ничего не понимала...
   Да не почудилось-ли ей это? Можетъ быть и батракъ этотъ и слова его -- только игра воображенія, а не воплощеніе порыва ея души, которая за секунду предъ этимъ такъ пламенно, дико жаждала счастья?
   Валли схватила батрака за плечи, какъ-бы желая осязать, убѣдиться, что передъ нею: живой человѣкъ или призракъ?
   Живой человѣкъ повторилъ сказанное имъ и прибавилъ:
   -- Съ ногой-то его все хуже да хуже дѣлалось, приключился огневикъ,-- ну, утромъ сегодня онъ и померъ. Хозяйкой теперь ты стала; Клеттенмайеръ кланяться велѣлъ тебѣ и, значитъ, поздравить.
   И такъ, все это была правда! Освободитель, провозвѣстникъ мира и свободы, стоялъ передъ нею живой, она видѣла его на яву!... Видно Господь нарочно показалъ ей такую свѣтлую, прекрасную картину міра, какъ будто желалъ сказать ей: "Вотъ, смотри: это все твое! Спустись съ горы и бери, что Я сотворилъ для тебя".
   Валли молча пошла въ свою хижинку, заперла дверь и, опустившись на колѣни, начала молиться. Такъ тепло, отъ всего сердца, она давно-давно не молилась. Вспомнила она отца, котораго уже нѣтъ... Онъ самъ лишилъ ее возможности полюбить его, какъ слѣдуетъ родной дочери, и заплакала она о немъ: горячія слезы такъ и полились изъ облегченнаго, примиреннаго сердца.
   Дѣвушка живо собралась и отправилась въ родимую сторонку, которая наконецъ снова стала для нея, по прежнему, роднымъ уголкомъ. И вотъ, вступила Валли на свою землю, вошла въ свой домъ. Старикъ Клеттенмайеръ встрѣтилъ ее у воротъ, но завидѣвъ еще издали, такъ возрадовался, что закричалъ что есть мочи и швырнулъ вверхъ шляпу. Кухарка, та самая, что года два тому назадъ нагрубила Валли -- всхлипывая, смиренно подала ей теперь ключи. Викентій ожидалъ Валли на порогѣ.
   -- Валли, заговорилъ онъ,-- ты жестоко со мной поступила, но я...
   Она не дала ему договорить и сказала спокойнымъ, но строгимъ тономъ:
   -- Слушай, Викентій, если я дурно съ тобой поступила, то пусть Господь и накажетъ меня за это, какъ будетъ Ему угодно; но я не могу раскаяться, не могу воротить того, что было, и не стану требовать, чтобы ты простилъ меня... А теперь... вѣдь тебѣ мои мысли извѣстны?-- ну, и оставь меня одну, прошу тебя.
   И не взглянувъ больше на Викентія, она вошла въ комнату, гдѣ лежалъ трупъ отца, и замкнула за собою дверь.-- Валли стояла передъ отцомъ, смотря на него совершенно сухими глазами: плакать она могла объ умершемъ отцѣ, оставившемъ уже бренную оболочку; но при видѣ холоднаго праха его, она не могла забыть, что эта неподвижная масса била, топтала ее и однимъ ударомъ грубо разбила и ее, и всю ея жизнь... Ни одной слезинки Валли не выронила, словно надъ трупомъ Штроммингера стояла каменная фигура.
   Она прошептала "Отче нашъ", не опустившись однако на колѣни. Какою Валли была предъ живымъ отцомъ -- неподвижною, сосредоточенною -- такою явилась она и къ мертвому, только теперь въ сердцѣ ея не было злобы: смерть примирила ее съ отцомъ.
   Прочитавъ молитву, она отправилась въ кухню, такъ какъ надо было приготовить и то и сё для поминокъ: сосѣди придутъ молиться о покойникѣ. Дѣла было по горло. Къ полночи въ домъ набралось столько охотниковъ помолиться и поминать, что изготовленной снѣди и напитковъ едва-едва хватило. Чѣмъ богаче покойный поселянинъ, тѣмъ гуще толпа сосѣдей, являющихся молиться и сидѣть надъ покойникомъ.
   Валли глядѣла съ тайнымъ отвращеніемъ на это сборище. Вотъ умеръ человѣкъ, лежитъ его трупъ, а они какъ мухи налетѣли сюда, усѣлись, ѣдятъ и пьютъ... Весь этотъ говоръ, шумъ, суета -- какъ-то непривычны были для слуха Валли, привыкшей къ величавому безмолвію горъ; все это показалось ей такимъ ничтожнымъ, жалкимъ, что она невольно вспомнила о своихъ вершинахъ -- и вздохъ вырвался изъ ея груди.
   Валли, молчаливая и холодная, ходила по комнатѣ, равнодушно посматривая на слезливокушающихъ и грустно-напивающихся гостей, а гости говорили между прочимъ, что она очень похожа на покойнаго отца.-- На третій день хоронили Штроммингера. Много народу привалило на похороны, явились даже изъ дальнихъ деревень -- одни, чтобы отдать послѣдній долгъ такому богачу, другіе -- чтобы тоже уважить покойника и ужъ кстати какъ нибудь подъѣхать къ бѣдовой Орелъ-Дѣвкѣ, которая теперь стала собственницей обширныхъ владѣній Штроммингера. Прежде она была и "поджигательницей", и "негодной дѣвкой", ну, а теперь она -- первая на деревнѣ, самая богатая въ горахъ поселянка: вотъ въ головахъ все и перевернулось!
   Перемѣну эту Валли скоро почувствовала и причину ея хорошо поняла: тѣ самые люди, которые годъ тому назадъ, когда она, гонимая голодомъ и холодомъ, искала работы и пристанища, такъ обидно-грубо отталкивали ее отъ дверей, позорили ее,-- теперь, послѣ похоронъ отца, стояли предъ нею на заднихъ лапкахъ, улыбаясь, и низко гнули спину. Ей стало такъ гадко, что она отвернулась отъ нихъ, и съ этихъ поръ почувствовала презрѣніе къ людямъ.
   Патеръ изъ Гейлихгрейца и рофенскіе Клёцы также посѣтили ее. И вотъ, Валли дождалась той минуты, когда ей наконецъ можно было, хоть внѣшнимъ образомъ, отплатить имъ за все добро, которое они сдѣлали ей -- нищей, всѣми брошенной... Она обращалась съ ними совсѣмъ не такъ, какъ съ другими, и охотно разговаривала только съ этими гостями, обходя остальныхъ.
   Когда все поѣли и выпили -- поминки кончились и толпа разошлась наконецъ. Не ушелъ только гейлихкрейцскій патеръ, но за то много хорошаго наговорилъ онъ Валли:
   -- Вотъ, ты теперь большимъ богатствомъ владѣешь, но помни: человѣкъ, неумѣющій владѣть собой, никогда не будетъ въ силахъ управлять другими. Есть, знаешь, такая поговорка: "Кто не умѣетъ повиноваться, не можетъ повелѣвать". Учись слушаться, чадо мое, чтобы умѣть повелѣвать!..
   -- Но, отецъ мой, кого-же я буду слушаться? Вѣдь теперь около меня никого, ктобы смѣлъ мнѣ слово сказать...
   -- Такъ Богу повинуйся.
   Валли замолчала.
   -- Постой-ка, я тебѣ кое-что принесъ, заговорилъ патеръ и досталъ изъ кармана своей сутаны коробочку:-- вотъ, погляди: давно я назначилъ это для тебя, съ того самаго дня, какъ ты зашла ко мнѣ; но тогда я потому не отдалъ тебѣ этой вещички, что ты вѣдь пошла странствовать, такъ ужъ гдѣ-жъ тебѣ было носиться съ этимъ?...
   И онъ вынулъ изъ коробочки изящную, вырѣзанную изъ дерева, фигурку святой, стоящую на деревянномъ пьедестальчикѣ.
   -- Гляди -- это покровительница твоя -- святая Вальбурга. Не забыла, что я говорилъ тебѣ тогда о деревяшкахъ и о Господѣ нашемъ, который можетъ изъ деревяшки, съ наростами и буграми, сдѣлать святую?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не забыла, отвѣтила Валли.
   -- Хорошо. Такъ вотъ, чтобы ты и впередъ всегда помнила это -- я нарочно для тебя выписалъ эту фигурку изъ Зельдена: и ты поставь ее надъ постелью и хорошенько молись -- и благо тебѣ будетъ.
   -- Большое вамъ спасибо, отецъ мой!
   Валли, какъ видно, весьма обрадованная подаркомъ, рѣшилась взять такую нѣжную вещичку только концами своихъ грубыхъ пальцевъ.
   -- О, конечно, сейчасъ все вспомню, какъ только взгляну на нее, все, что вы мнѣ объяснили! Такъ вотъ она -- святая-то Вальбурга какая! Славная, чудесная! Эхъ, ежели-бы самой-то сдѣлаться такой доброй, крѣпкой!...
   Увидя Клеттенмайера (онъ только что со двора пришелъ), Валли показала ему фигурку и воскликнула:
   -- Смотри-ка, что мнѣ подарили! Это -- святая Вальбурга, мой Ангелъ-Хранитель! Ну, мы пошлемъ за это батюшкѣ въ подарокъ первѣйшую нашу овечку!
   Добрякъ-патеръ сталъ было отнѣкиваться отъ овечки, но Валли и слышать не хотѣла объ отказѣ -- такъ ужъ ей и радостно, и весело было.
   Проводивъ священника, она отправилась въ свою комнату и тамъ, надъ постелью, гдѣ висѣли другіе образа, прикрѣпила фигурку св. Вальбурги, а вокругъ нея приколотила вѣерообразно карты старенькой Люккардъ. Устроивъ это, Валли пошла посмотрѣть, что дѣлается въ домѣ и на дворѣ.
   -- Ганзль! крикнула она, проходя мимо орла, который помѣстился на дровахъ:-- вѣдь теперь хозяева-то мы -- а?...
   Послѣ долгаго пребыванія въ полурабской подчиненности, Валли ощущала теперь прелесть власти -- и это ее пьянило, какъ горячитъ кровь и туманитъ голову вино, жадно выпитое человѣкомъ, уставшимъ до изнеможенія.
   Очутившись на дворѣ, она увидѣла работницъ и батраковъ, нанятыхъ Викентіемъ, и среди ихъ самого Викентія. Викентій сталъ худощавѣе и какъ-то пожелтѣлъ; на затылкѣ его бѣлѣлъ шрамъ, потому что на этомъ мѣстѣ зажившую рану не прикрывали густые черные волосы; пятно это похоже было на тонзуру, а глубоковпавшіе глаза горѣли какъ у волка, выслѣживающаго добычу и притаившагося за камнемъ.
   Валли остановилась и спросила:
   -- Съ чѣмъ вы?
   Старшая изъ работницъ, которая прежде особенно была груба съ нею, теперь приблизилась къ ней какъ-то робко, почти раболѣпно, и сказала:
   -- Пришли мы узнать, не выгонишь-ли ты насъ за то, что мы такъ злы къ тебѣ были, когда Штроммингеръ былъ живъ? Конечно, ты и сама знаешь, что ослушаться его мы не могли, а потому и поступали такъ...
   -- Что-жъ, свое дѣло вы исполняли, заговорила Валли спокойно,-- дѣлали, что вамъ приказано было. Я никому не откажу, если только не увижу въ комъ нибудь безсовѣстности или нерадѣнія, и попрошу васъ не дѣлать мнѣ такихъ низкихъ поклоновъ... Не люблю я этого! А теперь идите каждый по своему дѣлу: я посмотрю ка васъ, каковы вы на работѣ. Такъ-то лучше будетъ, чѣмъ по пустякамъ кривляться.
   Рабочій людъ разошелся. Викентій не уходилъ; онъ стоялъ, устремивъ глаза на дѣвушку. Теперь Валли обратилась къ нему и, поднявъ руку по направленію къ его лицу, сказала:
   -- Одного только выгоняю я изъ дома своего и съ земли своей -- это тебя, Викентій!
   -- Валли! какъ? И это мнѣ награда за все, все, что сдѣлалъ я для отца твоего?! воскликнулъ Викентій.
   -- Когда отецъ заболѣлъ, ты помогалъ ему -- и за это ты будешь вознагражденъ: я дарю тебѣ поляны, которыя примыкаютъ къ твоей землѣ; это округлитъ твои владѣнья. Полагаю, что достаточно-хорошо расплатилась съ тобою за отца, а если тебѣ этого мало -- ну, скажи, что не доволенъ! Я не желаю быть должной тебѣ: требуй того или другаго, только уходи прочь... прочь, не показывайся мнѣ!...
   -- Нечего мнѣ требовать, мнѣ тебя только надо, Валли! Безъ тебя для меня все трынъ-трава, все!". Ты вотъ чуть не уходила меня, да и всегда относилась ты ко мнѣ дурно, а я, чортъ побери, не могу бросить тебя! Понимаешь -- ну, не могу! Ради тебя я на все готовъ рѣшиться, не задумаюсь надъ преступленьемъ, душу продамъ, а ты... ты желаешь отдѣлаться, отплатить мнѣ за все это какими-то полями!... Ужъ не думаешь-ли на этомъ и покончить со мной?... Да отдай ты мнѣ все, что есть у тебя изъ недвижимаго, все богатство предложи, дай въ придачу Эцталь -- и я на все это плюну, если ты сама ты не отдашься мнѣ!... Погляди-ка на меня -- вѣдь меня тоска изгрызла... Слушай, Валли, за одинъ поцалуй твой я-бы отдалъ все, что имѣю, и согласился-бы на всю жизнь нищимъ остаться, голодать! Ну, вотъ теперь и присылай ко мнѣ хорошаго счётчика, чтобы онъ еще разъ сосчиталъ да высчиталъ, сколькими гульденами и полянками хочешь ты расплатиться со мной!...
   И бросивъ на Валли взглядъ, преисполненный какой-то дикой, горькой насмѣшки, онъ повернулся и ушелъ.-- Валли была изумлена и даже испугана: такимъ она никогда еще и не видала его: Викентій открылъ передъ ней все безуміе любви, показалъ ей эту бездну, и два чувства -- отвращеніе и состраданіе -- взволновали ея сердце.
   -- Что такое во мнѣ особенное? разсуждала Валли:-- почему это всѣ они гоняются за мной?... Да, но одинъ только сторонится... Ахъ, а онъ единственный, котораго хотѣлось-бы видѣть около себя!.. И этотъ человѣкъ презираетъ меня... А если онъ уже женился?..
   Когда эта мысль мелькнула въ ея головѣ -- дыханіе сперлось въ груди: Валли вспомнила о незнакомой дѣвушкѣ, съ которою Іосифъ проходилъ чрезъ Гох-Іохъ.
   -- Нѣтъ, на ней-бы онъ не женился: вѣдь то была простая батрачка.
   Ну, какъ-бы то ни было, а должно-же это чѣмъ нибудь кончиться: Валли теперь дѣвушка богатая, живетъ она въ почетѣ и можетъ сама ближе познакомиться съ ними, сдѣлать первый шагъ... Но отъ одной этой мысли самолюбіе ея, какъ женщины, возмущалось; и такъ, дѣлать было нечего: приходилось ждать, ждать и ждать!
   Не находя нигдѣ и ни въ чемъ успокоенія, она бродила по всему дому, шагала по полямъ; такъ летѣли дни, недѣли, а Валли никакъ не могла свыкнуться съ новой для нея обстановкой, и скоро оказалось, что деревенское житье-бытье совсѣмъ ей не по плечу. Какъ была она дочкой Мурцолля -- такъ и осталась дикаркой Валли. Она смѣялась надъ всѣмъ, что ей представлялось мелочнымъ, пошлымъ,-- смѣялась безпощадно, безъ малѣйшаго снисхожденія, не хотѣла подчиняться правиламъ общежитія, обычаи и порядки въ грошъ не ставила, словомъ -- никого слушать не желала... Поживши наверху, среди ледянаго царства, она совсѣмъ забыла о "земныхъ страхахъ". Обладая желѣзною волей, пріобрѣтенною въ борьбѣ съ буйными стихійными силами, Валли спустилась въ омутъ мелочной жизни и явилась въ немъ хорошо-вооруженной. Эта крѣпкая дѣвушка, мощная и тѣломъ и духомъ, казалась среди толпы, окружающей ее, существомъ не отъ міра сего, и дѣйствительно, она была чужою въ деревенской средѣ. Поэтому-то на нее и смотрѣли недружелюбно, недовѣрчиво, однако не дерзали слишкомъ близко подходить къ такой заносчивой, гордой богачихѣ. Валли чувствовала, что кругомъ нея кипитъ тайная вражда; она видѣла, какъ трусливы ея недоброжелатели, которые за глаза чернили ее всячески, а въ лицо ласково ей улыбалясь.-- "Ладно! я ни въ комъ не нуждаюсь, я сама себѣ госпожа!", такъ стала поговаривать она и дѣлать все по своему, слушаясь только голоса своего буйнаго сердца. Вотъ, вздумается ей -- и работаетъ она цѣлые дни на пролетъ, не хуже батрака, чтобы расшевелить, подстрекнуть лѣнивыхъ; а если, бывало, у кого дѣло не спорилось -- Валли быстро отталкивала неумѣлаго работника и сама принималась за его работу, которую и оканчивала. А случалось и другое: меланхолія внезапно овладѣвала ею, она предавалась мечтаніямъ или удалялась въ горы, такъ что люди наконецъ заговорили, что ужъ не повредилась-ли она?... Во время такихъ скитаній Валли по горамъ, батраки и батрачки бездѣльничали, а сосѣди, злорадствуя, толковали о томъ, что такимъ манеромъ богатство-то ее живо улетитъ.
   Не уважая и не исполняя мѣстныхъ обычаевъ и порядковъ, Валли однако обнаруживала чрезмѣрную строгость -- являлась даже жестокой -- относительно расправы за такія дѣла, на которые другіе обыкновенно глядятъ сквозь пальцы. Такъ, если она ловила работника на какой нибудь содѣянной имъ подлости, то, не долго думая, тянула его въ судъ; если ей случалось видѣть, что батракъ жестоко обращается съ животнымъ -- она налетала на мучителя, схватывала его за воротъ и расправлялась съ нимъ; если кто нибудь изъ рабочихъ ея, крѣпко выпивши, возвращался вечеромъ домой -- Валли не впускала его, не смотря на самую дурную погоду, и такимъ образомъ выставляла его на позоръ среди улицы; если батрачка ея уличалась въ развратномъ поведеніи, то была немедленно изгоняема изъ дома. Душою Валли была чиста и цѣломудренна, какъ тотъ глетчеръ, на которомъ довелось ей такъ долго прожить въ уединеніи. Всѣ деревенскія любовныя шашни, шуры-муры, прыжки изъ окна, тайныя свиданья -- возбуждали въ ней чувство глубокаго омерзенія.
   Вотъ по этимъ-то причинамъ вся деревня считала Валли безпощадной, жестокой,-- и ее побаивались такъ же, какъ когда-то боялись самаго Штроммингера. И не смотря на все это, не было парня, который не сходилъ-бы съ ума по ней. Конечно, не богатство тянуло ихъ къ Валли: молодежь была увлечена только ею, потому что каждый поклонникъ дивился своеобразности этой дѣвушки: такая она рослая, стройная, да притомъ -- силачка! Высокой груди тѣсно было въ узкомъ корсажѣ, и казалось, вотъ-вотъ корсажъ треснетъ; а когда Валли, угрожая кому нибудь, взмахивала крѣпкой рукой, мускулистой какъ у мужчины, прекрасные чорные глаза ея метали молніи и въ нихъ искрилась презлая насмѣшка... Въ парняхъ такъ и вспыхивалъ огонь любви и имъ страстно хотѣлось побороть Валли, они рады были бороться до послѣдняго издыханія, чтобы сорвать съ ея губъ хоть одинъ поцѣлуй,-- но, увы, ни у кого силенки на это не хватило, приходилось отправляться на попятный дворъ, позорно отступать и сгарать со стыда... А гдѣ-же тотъ, кто въ состояніи былъ-бы совладать съ нею?... Явится-ли онъ?... Валли все ожидалала его!...
   -- Кто съумѣеть поцѣловать меня -- ну, за того я и выйду; а у кого силы не хватитъ на это, кому не удастся взять такой поцѣлуй -- значитъ, ему еще далеко до меня -- не выросъ еще парень!
   Такую кичливую фразу она дѣйствительно какъ-то разъ проговорила, и пошла эта фраза гулять по всей окрестности. Много парней, даже издалека, приходили на Солнечную площадку, желая счастья попытать, изловить Валли на словѣ. И вотъ, побороть эту дѣвушку, сорвать поцѣлуй съ ея губъ -- стало дѣломъ чести, какъ любой подвигъ становится вопросомъ чести для человѣка сильнаго, самолюбиваго.
   Въ короткое время всѣ парни, сколько ихъ было во всемъ Эцт-Гуглер-Шнальзеръ-талѣ, перепробовали одолѣть Валли, чтобы чмокнуть ее,-- и никому изъ нихъ не удалось выйдти побѣдителемъ изъ такой борьбы; а Валли смотрѣла на это какъ на дикую забаву, которая была ей по сердцу, потому что тутъ она могла проявить свою тѣлесную силу. Валли извѣстно было, что молва о ней широко разнеслась,-- и она была увѣрена, что дойдетъ это и до ушей Іосифа, который пожалуй и самъ захочетъ явиться сюда (слухи раззадорятъ его), чтобы сорвать поцѣлуй съ ея губъ -- ну, хоть ради того, чтобы доказать еще разъ, какой онъ силачъ, какъ это онъ ужъ показалъ, одолѣвъ медвѣдя. "Только-бы онъ пришелъ" думала Валли: "а тамъ... да почему-жъ-бы ему и не влюбиться въ нее, вотъ какъ другіе влюбились? Она будетъ къ нему внимательна, привѣтлива съ нимъ, а это еще болѣе разшевелитъ его сердце!".. Однако, Іосифъ не являлся. Но вотъ, какъ-то, въ гостинницу "Олень", смежную съ Штроммингеровымъ огородомъ, пришелъ одинъ изъ обывателей Вента и, еще на дворѣ, сталъ что-то разсказывать. Валли въ это время полола грядки. Слово "Іосифъ" долетѣло до ея ушей -- она бросила работу и стала прислушиваться.
   Вентскій обыватель разсказывалъ, что Іосифъ Гагенгахеръ, съ тѣхъ поръ какъ похоронилъ мать, зачастилъ похаживать на постоялый дворъ въ Цвизельштейнѣ подъ вывѣской "Ягненокъ", и что люди болтаютъ ужъ насчетъ любви его къ смазливенькой работницѣ -- Афрѣ. Вотъ вчера онъ опять былъ въ "Ягненкѣ" и сидѣлъ у стола рядышкомъ съ ней, такъ какъ сама-то хозяйка возилась на кухнѣ... Вдругъ откуда-то выбѣжалъ быкъ и понесся по деревнѣ, какъ бѣшеный вихрь, потому что въ ухѣ его засѣла какая-то колючка. Всѣ въ дома попрятались, двери позапирали; хозяинъ "Ягненка" сталъ тоже запирать ворота -- и нечаянно увидѣлъ посреди улицы свою меньшую дочьку -- пятилѣтнюю Лизу, которая лежала тамъ ничкомъ и не вставала. Дѣти занимались игрой "въ почту", а Лиза должна была представлять лошадку, потому ей и пришлось быть впряженной въ довольно тяжелую тачку.
   Услышавъ крики ужаса, всѣ дѣти разбѣжались, но Лиза, съ тяжелой "почтой" своей, застряла на улицѣ: она упала, запутавшись въ веревочной сбруѣ. Разсвирѣпѣвшій быкъ, наклонивъ рогатую башку свою, летѣлъ какъ разъ по направленію къ ней... Спасти дѣвочку, утащить ее вмѣстѣ съ тачкой -- было уже поздно: страшное животное было слишкомъ близко.. Хозяинъ "Ягненка" и Афра такъ завопили, что крики ихъ разнеслись по всей деревнѣ... Глядь -- а Іосифъ тутъ какъ тутъ: онъ бросился къ быку и хватилъ его въ бокъ вилами. Быкъ заревѣлъ -- и на него... Всѣ смотрѣвшіе изъ оконъ закричали о помощи, но никто не шевельнулся. Бросивъ вилы, Іосифъ ухватился за рога животнаго, которое почувствовало исполинскую силу человѣка и попятилось шага на два. Завязался бой между ними, а тѣмъ временемъ дѣвочку успѣли спасти. Теперь слѣдовало идти на помощь Іосифу: онъ былъ оставленъ всѣми на произволъ судьбы! Афра руки ломаетъ, взываетъ о помощи; она видитъ, что быкъ рогами пригнулъ уже Іосифа къ землѣ и вотъ-вотъ сейчасъ раздавитъ его... Но Іосифъ изловчился и пырнулъ быка ножемъ въ горло... Брызнула кровь, животное встало на дыбы, подняло Іосифа, такъ какъ онъ обѣими руками крѣпко держался за рога, и помчалось съ нимъ, то неся его почти по воздуху, то волоча по землѣ. Но силачъ-охтникъ не выпускалъ быка, ему хотѣлось во чтобы то ни стало остановить его. Животное, получивъ пять ранъ и истекая кровью, стало наконецъ слабѣть, такъ что Іосифу удалось раза два встать на ноги, но безуспѣшно: быкъ каждый разъ одолѣвалъ его и несся съ нимъ дальше, дѣлая отчаянные прыжки. Тутъ цвизельштейнцы дерзнули наконецъ помочь Іосифу и, во главѣ хозяина "Ягненка", двинулись впередъ, вооружившись ножами и вилами. Животное, заслышавъ шумъ, опять наклонило голову и устремилось вмѣстѣ съ Іосифомъ прямо въ сарай; но такъ какъ ворота сарая были заперты, то Іосифа ожидала вѣрная смерть: онъ будетъ раздавленъ... Эта мысль мелькнула у всѣхъ. Однако, ворота не выдержали удара, распахнулись, и быкъ, влетѣвъ въ сарай, принялся, въ смертельномъ испугѣ, бѣсноваться среди лѣстницъ, телѣгъ и плуговъ... Загрохотало, затрещало въ сараѣ. Іосифу удалось ухватиться одною рукой за балку, затѣмъ онъ приподнялся, другою быстро захлопнулъ ворота, соскочилъ, задвинулъ засовъ изнутри -- и такимъ образомъ остался одинъ на одинъ съ разсвирѣпѣвшимъ животнымъ и притомъ въ загроможденномъ сараѣ. А люди стоять на дворѣ и ничего не могутъ подѣлать; они слышать только, какъ тамъ грохочетъ что-то, валится, трещитъ, и среди этого шума раздаются стоны и ревъ... Даже волосы у всѣхъ дыбомъ встали. И вдругъ все утихло. Прошло три четыре минуты томительнаго ожиданія -- ворота отворились, вышелъ Іосифъ: онъ шатался, покрытый потомъ и кровью. Быкъ убитъ -- такъ рѣшили всѣ; но Іосифъ иначе распорядился -- жаль было ему погубить такого славнаго быка, потому что раны, полученныя животнымъ, не были опасны и могли скоро зажить.
   Въ сараѣ все было разбито, исковеркано, вверхъ дномъ стояло, а быкъ лежитъ смирнехонько на боку, только пофыркиваетъ, какъ теленокъ на телѣгѣ мясника: Іосифъ одинъ скрутилъ ему веревкой всѣ четыре ноги... Едва-ли кто другой могъ-бы сдѣлать это!-- Когда онъ, вмѣстѣ съ другими, вернулся на постоялый дворъ -- Афра на глазахъ у всѣхъ, съ крикомъ и слезами, кинулась ему на шею. Хозяйка, поднявъ Лизу, поднесла ее къ Іосифу; его желали попотчивать самымъ лучшимъ, что было въ "Ягненкѣ";-- но Іосифу было не до угощенья: опорожнивъ кружку и утоливъ этимъ жажду, томившую его, онъ отправился домой. Ну, вотъ теперь въ Цвизельштейнѣ только и разговору что объ немъ, тамъ до глубокой ночи шелъ пиръ горой въ честь Іосифа...
   Такъ разсказывалъ Вентскій обыватель -- и вотъ снова загремѣла слава объ Іосифѣ Гагенбахерѣ. Дивились только всѣ тому: отчего это онъ сюда носа не кажетъ?... Вѣдь у богачки Валли женихами хоть прудъ пруди, а Іосифа -- нѣтъ, словно онъ и знать объ ней не желаетъ!...
   При этихъ словахъ Валли стало такъ стыдно, что она вся вспыхнула, покраснѣла и отошла отъ заборчика.
   Вонъ ужъ и люди стали говорить, что онъ презираетъ ее, а за Афрой волочится!.. Ну да, это та дѣвушка и есть, которая въ прошломъ году была съ нимъ на глетчерѣ; за ней-то тогда Іосифъ такъ нѣжно и ухаживалъ.
   Валли сѣла на камень и закрыла руками лицо. Въ ней бушевала страсть; она была удивлена, поражена, ревность закипала такъ, что сердце, казалось, вотъ-вотъ разорвется... Да, она любила его, любила еще пламеннѣе, сильнѣе чѣмъ прежде; прерывистое, скорое дыханіе, съ которымъ она слушала разсказъ о новомъ подвигѣ его, какъ будто раздуло слабый огонекъ въ ея сердцѣ -- и тамъ вспыхнуло яркое пламя. Какое славное дѣло опять совершено имъ!-- но... она была тутъ ни причемъвѣдь онъ все сдѣлалъ это ради хозяина Афры, а пожалуй -- и изъ любви къ этой Афрѣ!... Да можетъ-ли это быть? Неужто уступить дорогу какой-то батрачкѣ? Неужто она, Валли, допуститъ до этого?.. Да развѣ она не первѣйшая здѣшняя богачка, развѣ всѣ парни не прославили ее, какъ самую что ни на есть красивую дѣвушку во всемъ околоткѣ? Она вѣдь одна только и достойна его: развѣ могъ кто нибудь сравниться съ ней по силѣ и мужеству?.. И что-жъ, неужто никогда имъ не сойдтись?.. На свѣтѣ нѣтъ другаго Іосифа! Можетъ-ли быть, чтобы онъ не ей принадлежалъ, а отдался-бы Афрѣ -- какой-то тамъ жалкой служанкѣ?... Нѣтъ, быть этого не можетъ, это просто -- невозможно!.. Да и почему-жъ-бы не бывать ему въ "Ягненкѣ" -- даже совсѣмъ и не для Афры?.. Вѣдь онъ все почти охотится, а Цвизельштейнъ стоитъ на бойкомъ мѣстѣ -- такъ какъ же мимоходомъ не зайти на постоялый дворъ?
   -- О, приди-же, приди, Іосифъ! застонала Валли громко, упала на землю и прижалась лицомъ къ росистой травѣ, точно она хотѣла остудить пылавшее лицо. И вдругъ вспомнилось ей и живо представилась сцена изъ разсказа Вентскаго поселянина, какъ Афра кинулась на шею Іосифу... Валли всю передернуло, въ головѣ ея молніей мелькнула мысль: чтожъ-бы она чувствовала, будучи его женой, когда онъ, утомленный, покрытый потомъ и кровью, вернулся-бы домой, чтобы отдохнуть въ ея объятіяхъ послѣ такого славнаго дѣла?.. Она представляла себѣ, какъ-бы она ухаживала за нимъ, обмывала-бы ему раны, положила-бы его голову себѣ на грудь -- и онъ тихо заснулъ-бы, убаюканный ея ласками!... Такія мысли прежде и въ голову ей не приходили; но теперь, когда воображеніе разгулялось, Валли вся трепетала отъ невѣдомаго, совсѣмъ новаго ощущенія, какъ трепещетъ цвѣтокъ, разрывающій стѣнки почки.
   Въ эти мгновенія совершилось превращеніе Валли: она стала вполнѣ женщиной; но и этотъ переломъ, какъ и всѣ движенія ея души, сопровождался такими неукротимо-дикими порывами, что вызвалъ въ ней на борьбу всѣ враждебныя, на время задремавшія силы. Въ груди Валли забушевала гроза...
   Довольно рѣзкій вечерній вѣтеръ обдавалъ ее холодомъ, но она даже и не дрогнула. Вотъ и стемнѣло совсѣмъ, ночь спустилась на землю,-- и вѣчно холодныя, безстрастныя звѣзды, казалось, удивленно поглядывали на трепетавшую дѣвушку, которая лежала на землѣ, смоченной ночной росою, и рвала себѣ волосы...
   -- Нынче хозяюшка-то наша опять дома не ночевала, замѣтила на другой день утромъ старшая работница:-- и что это она творить по ночамъ?...
   Челядь собралась въ кружокъ и пошла шепотня.
   И вдругъ всѣ они разлетѣлись, какъ разлетается подъ ударомъ вѣтра куча завядшихъ листьевъ: Валли показалась на дворѣ -- она только что вернулась съ огорода. Лицо ея было блѣдно, но никогда еще она не имѣла такой гордой, величественной осанки -- такою она и осталась съ этого дня, да при томъ рѣзкая перемѣна совершилась съ ней: Валли сдѣлалась несправедливой, стала обнаруживать капризы, была раздражительна, такъ что никто не рѣшался и заговорить съ ней, исключая Клеттенмайера, котораго она ставила выше всѣхъ. Чрезмѣрная гордость обуяла ее. Валли кстати и некстати восклицала: "Я первая на деревнѣ! А для первой все нипочемъ, и трудно мнѣ угодить! Такой богачкѣ совсѣмъ нечего церемониться... Первая на деревнѣ что захочетъ, то и сдѣлаетъ, о чемъ другой и помыслить-то побоится!"... И все въ такомъ родѣ. Она стала ежедневно одѣваться по-праздничному, обзавелась новыми платьями и даже нарочно заказала привезти изъ Имста серебряную снуровку, изукрашенную разными финтифлюшками филигранной работы. И получила-же она знатные шнурки -- такіе тяжелые, такіе драгоцѣнные, какихъ и не видывали еще въ Эцтской долинѣ!-- Въ день праздника Тѣла Господня (въ этотъ день обыкновенно устроивается церковная процессія) Валли сбросила трауръ и такъ разрядилась, что молящимся было не до молитвы: они оборачивались -- и то и дѣло осматривали ея костюмъ, состоящій изъ серебра, бархата и шелка. Она въ первый разъ тутъ участвовала въ процессіи, а такъ какъ никто не зналъ, въ какой мѣрѣ Валли была набожной христіанкой, то всѣ порѣшили на томъ, что Валли показалась лишь затѣмъ, чтобы щегольнуть своимъ новымъ нарядомъ, новой снуровкой... Вѣдь народу-то изъ деревень довольно привалило, пришли даже изъ Вента и Цвизельштейна.
   Когда она становилась на колѣни -- раздавался какой-то странный шумъ и слышалось звяканье, дребезжанье -- это шелестила богатая ея юбка, позвякивали серебряныя финтифлюшки снуровки -- и Валли точно объявляла всѣмъ: "Глядите, глядите! Все это возможно только мнѣ, первой на деревнѣ!"...
   Когда послѣднее евангеліе было прочтено, толпа около Валли зашевелилась, обнаружился нѣкоторый безпорядокъ,-- и тѣ, которые стояли назади ея, очутились впереди: мимо Валли прошла хозяйка цвизельштейнскаго постоялаго двора; за нею слѣдовала хорошенькая, стройная Афра. Дѣвушка эта оглянулась и кивнула Валли, потомъ бросила взглядъ на Іосифа, стоявшаго подальше, въ толпѣ мужчинъ... Такъ покрайней мѣрѣ показалось Валли.
   Афра такъ была мила, казалось такой интересной, что Валли, въ порывѣ ревности позабыла отвѣтить ей поклономъ и -- вдругъ услышала она, какъ эта дѣвушка проговорила идущей съ ней рядомъ женщинѣ:
   -- Посмотрите-ка, хозяйка, вонъ тамъ сзади Орелъ-Дѣвка идетъ! Орелъ-то ея чуть было Іосифа не убилъ... И вѣдь не поклонилась даже, а я-то какъ молилась за нее!...
   -- Понапрасну трудилась, замѣтила Валли:-- я никого не прошу, чтобы за меня молились. Сама умѣю!
   -- Однако, какъ я вижу, ты не молишься, возразила Афра.
   -- Мнѣ нечего молиться, какъ другія молятся. Чего я стану просить у Бога? Пускай вонъ тѣ -- нищія, служанки -- вымаливаютъ себѣ каждую ленточку на башмакъ.
   При этихъ словахъ лицо Афры вспыхнуло.
   -- Что-жъ, ленточка, которую Богъ дастъ, ежели какъ слѣдуетъ попросить Его,-- можетъ больше осчастливить, чѣмъ серебряная снуровка на корсажѣ безбожницъ какихъ нибудь...
   -- Вотъ это такъ, Афра, такъ! Справедливо! проговорила хозяйка "Ягненка".
   -- Если вамъ моя серебряная снуровка глаза колетъ, такъ идите вонъ тамъ, позади -- ну, тогда и не увидите ее. Не мнѣ-же, первой на деревнѣ, идти за батрачками, служанками!
   -- Ну, а не мѣшало-бы тебѣ идти по дорожкѣ Афры, слѣдомъ за ней... Вотъ ты это и знай!
   -- И какъ это вамъ, хозяйка, не стыдно держать сторону своей-же служанки! замѣтила Валли, причемъ глаза ея засверкали.-- Кто не уважаетъ себя, тому и ждать нечего уваженія отъ другихъ!
   -- Хо-хо! Да служанка не человѣкъ, что-ли? воскликнула Афра, вся задрожавъ.-- Развѣ шелковая юбка что нибудь значитъ?.. Какъ ты ни разрядись, а Господь-то видитъ, какое сердце у человѣка -- доброе или злое.
   -- Что и говорить! гнѣвно отвѣтила Валли:-- ужъ такого добраго сердечка, какъу тебя, поискать только!.. Добраго -- особливо къ молодчикамъ! Чортъ побери!...
   И она плюнула.
   -- Валли! крикнула Афра... Слезы брызнули изъ ея глазъ, но она вынуждена была умолкнуть, такъ какъ въ это время процессія приблизилась къ церкви.
   Толпа, послѣ благословенія, разбрелась; а Валли такъ быстро и величественно прошла мимо Афры, словно королева какая нибудь, что чуть съ ногъ ее не сбила,-- дѣвушка удержалась за свою хозяйку. Всѣ поглядѣли ей вслѣдъ. Мужчины такъ и порѣшили, что красивѣе Валли не найдешь ни одной дѣвушки во всемъ Тиролѣ, а женскій полъ страдалъ, мучимый завистью.
   -- Н-да, нынче она не та, что была на Гох-Іохѣ, въ собачьей-то будкѣ, такою косматою, грязной, совсѣмъ дикой! замѣтилъ Іосифъ, слѣдя глазами за Валли.
   Онъ стоялъ тутъ-же, по близости, и не безъ удивленія посматривалъ на нее. Попрощавшись потомъ съ Афрой однимъ кивкомъ, Іосифъ вышелъ изъ толпы, такъ какъ ему нужно было поспѣть домой до обѣда.
   Афра пустилась догонять Валли. Хорошенькіе голубенькіе глазки дѣвушки такъ и искрились, не смотря на слезы; очень ужъ она была раздражена, взволнована. Хозяйка "Ягненка" послѣдовала за ней. Обѣ онѣ настигли Валли какъ разъ у трактира. Да и Валли, какъ видно, испытывала теперь сильное волненіе: Іосифъ такъ привѣтливо кивнулъ Афрѣ (кивокъ этотъ она видѣла), ну, а ее-то какъ будто и не замѣтилъ и даже не хотѣлъ ни разу взглянуть на нее... "Не удостоилъ!" подумала Валли -- и вотъ теперь ушелъ, разрушилъ всѣ ея планы... А она такъ надѣялась на этотъ день!.. "Охъ, ужъ мнѣ эта Афра!"...
   Весь гнѣвъ ея обрушился теперь на нее, она готова была раздавить ее ногами, уничтожить въ конецъ -- и вдругъ -- Афра передъ ней, да еще хватаетъ ее за руку, удерживаетъ, говоритъ въ глаза гнѣвныя, дерзкія рѣчи!... Эта-то жалкая... дѣвчонка!?...
   -- Послушай, Валли, говорила Афра, съ трудомъ переводя дыханіе:-- ты сказала то, чего я стерпѣть не могу и никому не позволю говорить такъ: такія слова честь мою задѣваютъ! Объясни, что это такое: "Доброе сердечко -- особливо къ молодчикамъ?"... Хочу знать, что ты желала этимъ выразить?...
   -- Хе! не хочешь-ли ты затѣять ссору со мной, съ первою на деревнѣ? гаркнула Валли и гордымъ взглядомъ вымѣрила Афру съ ногъ до головы.-- Да ты не полагаешь-ли, что я позволю себѣ вступить въ споръ съ тобою и вообще съ подобными тебѣ?...
   -- Какъ -- съ по-до-бными мнѣ!? воскликнула Афра.-- Кто-же я по твоему мнѣнію?.. Ну, конечно, дѣвушка я бѣдная, сирота, некому было позаботиться обо мнѣ, а все-же зла отъ меня никто не видѣлъ, домовъ я не поджигала... Ужъ отъ тебя-то я не потерплю такихъ рѣчей! Такъ ты это и знай!..
   Валли дрогнула, точно ее змѣя ужалила.
   -- Ты-то кто? Дѣвка, безстыжая дѣвка, вотъ что при всѣхъ бросается на шею мужчинамъ! прокричала она, забывъ все и не замѣчая образовавшейся около нихъ толпы.
   -- Что-о?... Кому я бросилась на шею -- кому? насилу выговорила дѣвушка, причемъ лицо ея побѣлѣло.
   -- Напомнить тебѣ -- сказать?
   -- Скажи, да, скажи! Совѣсть моя чиста... Вотъ и хозяйка скажетъ, что я правду говорю!
   -- Изволь. Года два тому назадъ ты навязалась на шею Іосифу, даже почти и не зная его, упросила, чтобы онъ тебя черезъ Гох-Іохъ перетащилъ, и онъ чуть не полдороги несъ тебя, потому что ты притворялась, что идти сама не можешь,-- это неправда?... Съ тѣхъ поръ ты гоняешься за нимъ такъ, что даже люди заговорили объ этомъ,-- это неправда? Ты отбиваешь Іосифа у другихъ дѣвушекъ, которыя имѣютъ куда больше правъ на него, и каждая изъ нихъ была-бы ему лучшей женой, чѣмъ какая нибудь служанка... Неправда?... Вотъ ты еще недавно, когда онъ быка одолѣлъ, на глазахъ у всѣхъ на шею ему кинулась, какъ будто невѣста его обрученная! Что? И это, скажешь, неправда?...
   Афра закрыла лицо руками и навзрыдъ заплакала.
   -- Іосифъ... О, Іосифъ! И я должна все это терпѣть... Но за что-же?!...
   -- Ну, Афра, ну, перестань, стала уговаривать ее добрая хозяйка:-- вѣдь она сама проговорилась: все это со злости только, потому что Іосифъ-то вотъ не гоняется за ней, не хочетъ, видно, обжечься, какъ другіе парни обожглись!.. Ну, ежели-бы теперь былъ онъ тутъ -- не такую-бы она рѣчь повела!...
   -- Вотъ-вотъ, какъ разъ попала! Сейчасъ-бы онъ заступился за свое сокровище... Ха-ха-ха!
   И Валли захохотала такъ рѣзко и звонко, что смѣхъ ея въ горахъ отозвался; но тамъ звуки эти, казалось, вылетали изъ чьей-то настрадавшейся груди и раздавались какъ вопли...
   Она смѣялась и выкрикивала:
   -- Ха-ха!... Ужъ конечно такая драгоцѣнность что сама на шею вѣшается -- поудобнѣе другой, которую попробуй прежде завоевать, да пожалуй и не завоюешь -- уйдешь съ носомъ, опозорившись!.. Такъ-то! Ну, а это сокровище даже на руку гордецу -- Іосифу: вѣдь Афра не то что неприступная Орелъ-Дѣвка!
   Хозяинъ "Ягненка" вдругъ выдвинулся изъ толпы и сказалъ:
   -- Ну, слушай-ка, будетъ съ тебя! Дѣвушка эта честная, скромная... Я и жена моя не позволимъ ее обижать, мы защитимъ ее. Откажись сейчасъ отъ своихъ словъ! Слышишь? Приказываю тебѣ!
   И опять раздался звонкій, раскатистый смѣхъ Валли.
   -- А-ха-ха! Господинъ хозяинъ "Ягненка!" Неужели ты когда нибудь слышалъ, чтобы ягненокъ орлу приказывалъ?...
   Острота эта всѣхъ разсмѣшила. Дѣйствительно, на хозяина "Ягненка" всѣ смотрѣли какъ на обыкновеннаго ягненка, потому что обладатель постоялаго двора принадлежалъ къ числу людей слабыхъ, добродушныхъ, готовыхъ все проглотить.
   -- Н-да, по шерсти тебѣ и кличка! Ты -- Орелъ-Дѣвка!
   -- Прочь! Разступись! крикнула она.-- Надоѣло мнѣ переливать съ вами изъ пустаго въ порожнее. Да-ну -- пропускайте, что-ли!
   Валли хотѣла отпихнуть Афру, но хозяйка нарочно удержала за руку дѣвушку.
   -- Нѣтъ, погоди! Зачѣмъ ей тебѣ уступать дорогу? Афра, или впередъ! Развѣ ты хуже ея?...
   Хозяйка двинулась впередъ, держа Афру за руку, но тутъ Валли, схвативъ дѣвушку за бока, подняла ее и отбросила отъ дверей трактира на руки столпившихся зрителей.
   -- Хозяйки всегда впереди идутъ, а за ними -- служанки! воскликнула она -- и первою вошла въ горницу, гдѣ и усѣлась за столъ на первомъ мѣстѣ.
   Толпа загоготала и стала бить въ ладоши, довольная такимъ потѣшнымъ представленіемъ. Афра ударилась въ слезы и вообще такъ растерялась, что никакъ не хотѣла войдти въ трактиръ. Хозяинъ "Ягненка" съ женою и Афрою отправился домой.
   -- Успокойся, Афра, погоди: я вотъ ужо Іосифа пошлю сюда, онъ съ ней разсчитается!.. такъ говорила дорогою хозяйка, желая утѣшить дѣвушку; но Афра, покачивая головой, отвѣчала, что теперь все кончено: она -- опозорена и останется опозоренной!...
   -- И охота тебѣ была связываться съ этой злющей дочерью Штроммингера! началъ выговаривать Афрѣ добродушный обладатель "Ягненка." -- Вѣдь ее всякій избѣгаетъ, любой отъ нея сторонится... Экая ты какая!... Ну, зачѣмъ?...
   А Валли сидѣла въ трактирной горницѣ и глядѣла въ окно, слѣдя за уходившими Афрой и ея хозяевами. Сердце побѣдительницы такъ постукивало, что серебряныя финтифлюшки ея снуровки слегка позванивали. Валли приглашали кушать, говоря, что супъ съ лапшей, пожалуй, простынетъ, но она обозвала супъ этотъ мерзкимъ, баранину -- просто кожей, встала, швырнула на столъ гульденъ и, не нуждаясь въ сдачѣ, съ нѣкоторымъ грохотомъ прошла мимо посѣтителей трактира, смотрѣвшихъ на нее съ удивленіемъ.
   Какъ и пять лѣтъ тому назадъ (послѣ копфирмовки въ Зёльденѣ), возвратившись домой, Валли сорвала съ себя праздничный костюмъ, кинула его въ сундукъ, а серебряную снуровку съ филиграннымъ финтифлюшками, ударивъ объ полъ, стала топтать и превратила ее въ безобразный блестящій комокъ. Да и что толку было въ этихъ уборахъ?.. Принесли-ли они ей пользу? Разрядилась она, изукрасилась, а кому хотѣла понравиться -- все таки не понравилась!..
   И вотъ, Валли, по прежнему, растянулась на кровати и стала вслухъ негодовать на весь міръ. Она ощущала въ сердцѣ такую острую боль, какъ будто чья-то рука пыряла его ножемъ. Нечаянно попалось ей на глаза рѣзная фигурка, изображающая Святую Валльбургу (она была какъ разъ надъ ея кроватью), и въ головѣ Валли мелькнула мысль: ужъ не потому-ли такъ нестерпимо больно сердцу, что его обрѣзываетъ тотъ ножъ, о которомъ говорилъ ей гейлихкрейцскій патеръ,-- обрѣзываетъ для того, чтобы уподобить ее Святой Вальбургѣ?... Только... зачѣмъ-же ей быть святой?.. Нѣтъ, она желала-бы стать просто счастливою женщиной, и, право, никакихъ трудностей не встрѣтила-бы она на пути къ достиженію этой цѣли: чтобы сдѣлаться счастливой -- ей совсѣмъ не нужно улучшать себя, потому что для этого она и такъ хороша...
   Да, негодовала и возмущалась Валли, чувствуя, какъ по сердцу ходить невидимый ножъ.
   

XI.
Наконецъ-то!

   Съ этого самаго дня Валли стала еще необузданнѣе, съ ней просто не было ни сладу, ни ладу. Уходить на ночь домой она не думала, и до утра оставалась подъ открытымъ небомъ, а потомъ вплоть до сумерекъ работала какъ лошадь, безъ передышки, причемъ запальчивость ея доходила до безобразія: такъ, напримѣръ, она требовала, чтобы рабочій людъ ея совершенно такъ же трудился, какъ и она,-- но вѣдь не всѣ-же были такъ крѣпки, выносливы. Викентій Гелльнеръ началъ чаще появляться въ домѣ наслѣдницы Штроммингера. Дѣло въ томъ, что Викентію были извѣстны всѣ сплетни и новинки, а Валли внезапно стала ужасно любопытной. Подмѣтивъ это, Гелльнеръ поставилъ себѣ непремѣннымъ долгомъ собирать животрепещущія новости, узнавать, что тамъ-то и тамъ творится -- и обо всемъ сообщать Валли. Такимъ образомъ, онъ могъ постоянно бесѣдовать съ нею, да и она мало по малу привыкла видѣть его около себя. Викентій скоро увидѣлъ, что любопытство Валли устремлено было преимущественно въ два мѣста: Зельденъ и Цвизелынтейнъ. Человѣкъ онъ былъ не глупый, а потому безъ особеннаго труда разгадалъ причину этого. И вотъ, Валли стала получать отъ него различныя вѣсточки относительно знакомства, завязавшагося между Іосифомъ и Афрой. Новости эти, какъ видно, сильно тревожили ее и заставляли крѣпко волноваться. Викентій и виду не показывалъ, что все это видитъ и, равнодушно болтая, пересталъ даже намекать ей о своей любви. Валли поэтому поуспокоилась и стала какъ-то довѣрчивѣе къ нему, но чувство ревности къ Іосифу грызло сердце Викентія... "Проклятіе всей жизни моей этотъ Гагенбахеръ! думалъ онъ: "Гагенбахеръ всегда всѣхъ опередитъ, первый прославится; какой-бы подвигъ ни предстояло совершить -- глядишь: ужъ онъ отличился! А на состязаніяхъ игроковъ въ кегли или стрѣлковъ? Сколько ни было состязаній -- онъ каждый разъ хваталъ призъ, всегда выходилъ побѣдителемъ... И что-же -- мало этого: онъ отбиваетъ теперь у меня сердце дѣвушки! А вѣдь Валли, пожалуй, наконецъ, улыбнулась-бы мнѣ, видя такое упорное ухаживанье -- не будь только этого Гагенбахера!.. О, зачѣмъ-же это Богъ одаряетъ такъ щедро одного, оставляя другихъ въ убожествѣ, безталанности?"...
   Такъ ропталъ Викентій и находился въ такомъ-же возбужденномъ тревожномъ состояніи духа, какъ и Валли. Если-бы все горе и вся злость ихъ могли слиться въ одинъ потокъ, то, право, волны его залили-бы всю Эцтскую долину.
   Пришло время траву косить. Какъ-то разъ, вечеромъ, находясь на сѣнокосѣ, Валли помогала грузить тѣлегу копнами скошеной травы. Кончилась нагрузка, оставалось только обвязать возъ; но сѣна такъ много навалили на телѣгу, что рабочимъ все какъ-то не удавалось перекинуть веревку съ палкой черезъ возъ. Веревка взлетала, скатывалась на землю, опять взлетала, но безуспѣшно. Это забавляло рабочихъ -- и они стали просто шалить. Валли вышла наконецъ изъ терпѣнія.
   -- Прочь вы, остолопы этакіе! крикнула она на рабочихъ, разтолкала ихъ и, захвативъ веревку, взобралась на самый верхъ воза, потомъ взялась обѣими своими круглыми руками за конецъ длинной палки, почти дубины, взмахнула ею -- и дѣло было въ шляпѣ. Всѣ даже вскрикнули отъ удивленія. Работницы начали подтрунивать надъ работниками, дразня ихъ тѣмъ, что силенки не хватило у нихъ, а вонъ хозяйка-то одна справилась! Батраки почесывали только затылокъ и полагали, что она выкинула такую штуку не сама по себѣ;. ужъ навѣрно тутъ ей дьяволъ помогъ!...
   Валли, стоя на возу, глядѣла на ярко-красный дискъ заходящаго солнца. Лицо ея выражало и гордость, и самодовольство. Въ эти минуты она особенно ясно сознавала, что подобной ей -- нѣтъ и, попрежнему, ощущая въ себѣ богатырскую мощь и энергію, готова была вызвать на борьбу хоть цѣлый міръ.
   Подвернулся тутъ Викентій и, закинувъ голову, крикнулъ:
   -- Ты смахиваешь теперь на царицу Потифарь на слонѣ! Вотъ если-бы Іосифъ увидѣлъ такую Потифарь -- навѣрно пересталъ-бы дурить!
   При этомъ намекѣ щеки Валли зарумянились. Она соскочила съ воза, подошла къ Викентію и сказала:
   -- Запрещаю тебѣ подобныя шутки!
   -- Ну-ну, не буду, извинился Викентій,-- вѣдь это я такъ бухнулъ -- спроста, потому-что утерпѣть не могъ: ужь очень ты красива была, когда стояла тамъ! Больше этого не случится -- будь увѣрена.
   И онъ пошелъ съ ней рядомъ.
   -- Ну, не слыхалъ-ли чего новенькаго? спросила Валли по обыкновенію.
   -- Новенькаго-то маловато, отвѣтилъ Викентій:-- вотъ болтаютъ, что въ день Петра и Павла Гагенбахеръ будетъ танцевать въ Зёльденѣ съ служанкой-то той -- Афрой. А слышалъ я это отъ одного посыльнаго, которому поручено принести изъ Имста новые башмаки и шелковый платочекъ -- для Афры. Іосифъ и денегъ далъ на эти покупки...
   Валли промолчала, захвативъ зубами нижнюю губу, но Гелльнеръ отлично видѣлъ, что творится въ ней въ эти минуты.
   -- Послушай-ка, заговорилъ онъ снова,-- вѣдь въ день Петра и Павла у насъ тоже праздникъ, ну, и почему-бы тебѣ не придти? То-то-бы удался праздничекъ: молва о немъ пошла-бы далеко! Что-жъ, не желаешь-ли со мной протанцовать?.. а?...
   Валли мотнула назадъ головой и съ горечью произнесла:
   -- Не мнѣ танцовать!...
   -- Нѣтъ, Валли, пойдемъ, право, пойдемъ! настаивалъ Викентій.-- Ну, согласись, хоть разокъ, чтобы люди хоть видѣли!
   -- Много я на нихъ вниманія обращаю... Какже! И она презрительно фыркнула.
   -- Да, но вѣдь рты-то не зажмешь! Вонъ говорятъ... Викентій спохватился, прикусилъ языкъ, а Валли приостановилась и бросила пристальный взглядъ на него.
   -- Что такое говорятъ?
   Выраженіе лица дѣвушки испугало Гелльнера.
   -- Да это я такъ... то есть, видишь-ли, болтаютъ, что у тебя будто какое-то горе тайное есть. Ну, а старшая работница начала разсказывать, что ты по ночамъ дома не бываешь и, словно какъ поврежденная, по полямъ разгуливаешь... Толкуютъ тоже вотъ, что катаешься ты какъ сыръ въ маслѣ, что жениховъ у тебя какъ нерѣзанныхъ собакъ, а если не смотря на все это ты не довольна, печальна -- значить, въ любви какой-то несчастлива; а послѣ того скандала -- когда процессія-то была...
   -- Что-же? продолжай! проговорила Валли какимъ-то тихимъ, страннымъ голосомъ.
   -- Ну, послѣ того скандала и стали поговаривать, что во всемъ Эцталѣ только одинъ ей и приглянулся -- Іосифъ, да вотъ бѣда: не хочетъ онъ даже и взглянуть на неё...
   Глаза Валли заискрились, засверкали, точно молнія блеснула въ нихъ. Слова эти поразили ее до глубины души; она даже съ мѣста не могла двинуться и, какъ стояла у дерева, такъ и прислонилась головой къ стволу... Кровь хлынула въ голову, въ вискахъ страшно стучало.
   -- Если это правда... Если ужъ въ самомъ дѣлѣ про меня такъ... простонала она и не договорила, потому что мысли ея спутались, въ головѣ потемнѣло, какъ будто мозгъ отуманился.
   Викентій далъ ей время очнуться, придти въ себя: онъ вѣдь зналъ, какъ она горда, и зналъ, какъ ударъ этотъ былъ тяжолъ для нея.
   -- Ну, вотъ, поэтому-то хочется мнѣ, чтобы ты со мной протанцовала, проговорилъ онъ потомъ:-- это наилучшимъ манеромъ можетъ зажать людскіе рты.
   Валли выпрямилась и воскликнула:
   -- Съ тѣмъ только человѣкомъ пойду я танцовать, которой можетъ быть моимъ мужемъ! И это тебѣ извѣстно!
   -- А я такъ полагаю: будь я на твоемъ мѣстѣ -- сейчасъ-бы отдалъ руку Викентію Гелльнеру, не унимался Викентій, желая колоть ее:-- право, пошелъ-бы за него! А то что: ради любви къ Гагенбахеру остаться въ дѣвкахъ?...
   Валли проглядѣла на Гелльнера, и чувство отвращенія къ нему снова шевельнулось въ ея груди.
   -- И какъ это тебѣ не надоѣстъ повторять одно и то же?... Самъ знаешь, что ничего изъ этого не выйдетъ!...
   -- Ну, слушай, Валли, въ послѣдній разъ спрашиваю тебя: примиришься-ли ты съ мыслью назвать меня своимъ мужемъ?
   -- О, никогда, никогда! Ужъ лучше умереть! отвѣтила Валли.
   Желтоватое лицо Викентія покрылось бѣлыми пятнами, которыя были замѣтны на выдающихся его скулахъ. Поглядывая искоса на дѣвушку, онъ смахивалъ на коршуна, устремившаго свой желтый глазъ на беззащитную жертву.
   -- Прискорбно мнѣ, Валли, но я обязанъ теперь сказать тебѣ нѣчто такое, о чемъ, право, охотнѣе умолчалъ-бы, но... ты сама принуждаешь меня къ этому Годъ я выждалъ, давалъ тебѣ время одуматься, нынче ужъ -- шабашъ: объявить надо!.. И онъ вытащилъ изъ кармана исписанный листъ бумаги.
   -- Вотъ, осталось всего нѣсколько дней до годовщины смерти отца твоего. Ежели ты не пойдешь за меня, то со дня годовщины теряешь право владѣть наслѣдствомъ Штроммингера.
   Валли удивленно поглядѣла на Викентія, который успѣлъ уже развернуть листъ.
   -- Это -- духовная твоего отца, въ которой объявляется его воля: ежели ты, по прошествіи года со дня смерти отца, не сдѣлаешься моею женой, то весь домъ, со всѣмъ добромъ, всѣ пристройки и другіе предметы -- будутъ принадлежать мнѣ!... Тогда полно тебѣ гордиться: по завѣщанію ты получишь только законную часть. Объ этомъ никто еще не знаетъ... Пораздумай-ка хорошенько, право; еще разъ сообрази все это. Лучше идти тебѣ на уступку, такъ я думаю, чѣмъ принудить меня затѣвать дѣло въ судѣ и просить, чтобы духовная была въ точности выполнена.
   Валли вдругъ остановилась и, окинувъ его съ головы до ногъ ледянымъ взглядомъ, взглядомъ полнымъ презрѣнія, проговорила наконецъ совершенно спокойнымъ тономъ:
   -- Жалкій ты человѣкъ! неужто ты думаешь изловить Орелъ-Дѣвку такимъ манеромъ, поймать ее въ этакую ловушку?.. Да, въ вашемъ это духѣ... Похожъ ты на моего отца! Только онъ не зналъ меня, да и ты меня не знаешь! Ну, на что мнѣ деньги и имущество все? Вѣдь ни за какія деньги не купить мнѣ того, чего я хочу,-- такъ зачѣмъ стану я дорожить ими?.. Ну-да что объ этомъ говорить!.. Въ понедѣльникъ я соберусь въ дорогу, возьму кой-какія вещи -- и уйду, такъ какъ въ гостяхъ у тебя быть не намѣрена -- ни на одинъ часъ. Правда, тяжело мнѣ покидать домъ, въ которомъ я родилась; но, поживъ хозяйкой, развѣ испытала я больше счастья, чѣмъ тогда, когда исполняла обязанности пастуха?.. Тутъ, какъ и тамъ, я была всѣмъ чужой... Ну, значить, и теперь самое лучшее уходить отсюда какъ можно подальше!...
   Спокойно повернувшись, она пошла къ дому. Викентій, въ порывѣ дикаго отчаянія, внезапно охватившаго его, бросился за ней, упалъ къ ея ногамъ и уцѣпился за нихъ.
   -- Ахъ! да развѣ я имѣлъ это въ мысляхъ?! Не надо, не надо тебѣ уходить! Ради Бога, оставь ты это! восклицалъ онъ прерывающимся голосомъ.-- Мнѣ-то твой домъ на что?... Вѣдь я хотѣлъ только... О, Господи! Человѣкъ въ отчаяніи не разбираетъ средствъ... радъ за все ухватиться!...
   Обхвативъ крѣпко одной рукой колѣни Валли, Викентій держалъ въ другой духовную, и вдругъ бумага эта очутилась около его рта -- и онъ разорвалъ ее зубами.
   -- Вотъ, лоскутки... остались! гляди-же! Не хочу я твоего дома, если въ немъ тебя не будетъ!.. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Не уходи -- только не уходи!
   Лоскутки духовнаго завѣщанія унеслись куда-то, подхваченные вѣтромъ.
   Валли удивленными глазами смотрѣла на Викентія.
   -- Право, мнѣ жалко тебя, Викентій, заговорила она, -- но я не въ силахъ тутъ ни тебѣ, ни себѣ помочь... Владѣй домомъ, владѣй всѣмъ, что слѣдуетъ тебѣ по завѣщанію. Дѣло это рѣшенное, пусть такъ все и будетъ; хотя ты и уничтожилъ бумагу -- ничего: я отъ своего слова не отступлюсь, потому что подарковъ отъ тебя не хочу... Мнѣ и такъ тутъ больно ужъ тяжело, все ровно -- уйти надо. И зачѣмъ останусь я здѣсь? Чего ждать? Люди здѣшніе не по мнѣ, да и я не по нимъ... Возьму я Ганзля -- и опять туда, въ горы -- тамъ мое гнѣздо. Если мнѣ можно попросить тебя сдѣлать какое нибудь одолженіе мнѣ, то вотъ моя просьба: пока я буду еще здѣсь -- не говори ты никому, что домъ уже не принадлежитъ Вальбургѣ Штроммингеръ... Вѣдь ты знаешь -- ну, не могу я вынести, когда вижу, что надо мною смѣются! Это бѣситъ меня -- бѣситъ!... Въ самомъ дѣлѣ, подумай, какъ-бы стали злорадствовать, насмѣхаться, еслибы сейчасъ узнали, что гордая Валли принуждена оставить свой домъ, уйдти, какъ выгнанная батрачка!.. О, да я не пережила-бы этого! Вотъ, я и прошу тебя: не помѣшай мнѣ удалиться по моей доброй волѣ, какъ настоящей хозяйкѣ!
   -- Валли... Валли! завопилъ Викентій:-- ежели ты непремѣнно уйдешь, такъ я -- за тобой! Это ужъ не въ твоей власти -- не запретишь мнѣ! Куда ты, туда и я... Пути никому не заказаны и нигдѣ -- хоть на всѣ четыре стороны!
   Валли съ ужасомъ глядѣла на него, ей стало страшно: онъ видѣла передъ собой человѣка, который весь трясся, дрожалъ, былъ на себя не похожъ... Ей казалось, что это злой духъ присталъ къ ней -- и ужъ не оставитъ ее.
   -- Да что-жъ, толку-то въ этомъ? проговорила она тихо, чувствуя, что уже тутъ ничего не можетъ сдѣлать...
   Викентій прищурилъ глаза.
   Отъ дома Валли шелъ по лужайкѣ какой-то человѣкъ съ большимъ букетомъ на шляпѣ, въ праздничномъ нарядѣ, какъ будто сватъ. Завидѣвъ Валли, онъ направился прямо къ ней. Это былъ нарочный изъ Зёльдена.
   -- Гляди-ка, вонъ идутъ звать тебя на свадьбу Іосифа и Афры, произнесъ Викентій съ какимъ-то дикимъ хохотомъ:-- ха-ха-ха! На свадьбу!...
   Валли запнулась за что-то и схватила Гелльнера за руку, а онъ живо обнялъ ее, обнялъ крѣпко.
   Нарочный подошелъ и, снявъ шляпу, сказалъ:
   -- Здравствуй, хозяйка молодая! Прислалъ меня Іосифъ Гагенбахъ: проситъ онъ тебя на танецъ -- въ день Петра и Павла. Коли ты дашь согласіе, онъ явится сюда около полудня, чтобы проводить тебя въ гостинницу "Олень". Что ему прикажешь отвѣтить?
   Если-бы небеса разверзлись для Валли въ это мгновеніе, а Викентій очутился-бы вдругъ у вратъ ада кромѣшнаго, то такого рода неожиданность точно такъ же поразила-бы ихъ, какъ и слова зёльденскаго нарочнаго.
   Что же, значитъ, всѣ сплетни насчетъ Афры -- одна ложь? Вѣдь онъ самъ прислалъ къ Валли этого человѣка, самъ обратился къ ней послѣ пятилѣтнихъ страданій, мученій, перенесенныхъ ею!.. Наконецъ-то... Наконецъ! Слово вылетѣло -- вѣтеръ подхватитъ это слово, оно прозвучитъ повсюду, а эхо тысячу разъ повторитъ его! Подъ лучами вечерняго солнца тамъ, далеко, на бѣлоснѣжныхъ вершинахъ заиграетъ улыбка... Все -- люди и природа -- возликовало; Валли даже казалось, что холмики изъ сѣна начали подпрыгивать, и самъ Ганзль, возсѣдавшій на крышѣ, замахалъ крыльями отъ восторга... Словомъ -- радость всеобщая! Еще-бы! Вѣдь Іосифъ-Медвѣжатникъ пригласилъ Валли на танецъ! Наконецъ случилось то, что должно-же было случиться... Да, и вотъ одна новая пара продолжить потомство могучихъ великановъ -- такихъ, какъ Іосифъ и Валли!...
   Милостивая улыбка заиграла на ея губахъ, словно она была царица, съ миртовымъ вѣнкомъ на головѣ, Опустивъ красивую свою голову, Валли съ нѣкоторою застѣнчивостью отвѣтила нарочному, что она будетъ ожидать Іосифа.
   Викентій, блѣдный, нѣмой, стоялъ, прислонившись къ дереву. Онъ былъ похожъ на призракъ, явившійся изъ мрака прошедшаго. Валли бросила на него сострадательный взглядъ -- теперь уже ей нечего было бояться его... Теперь всѣ отнесутся къ ней съ должнымъ уваженіемъ, никто не дерзнетъ промолвить о Валли что нибудь худое!...
   Она не вошла, а скорѣе -- влетѣла въ домъ, и съ такимъ радостнымъ лицомъ, что увидѣвшіе ее глаза вытаращили и ротъ разинули. Но Валли не могла усидѣть дома: набивъ карманъ деньгами, она отправилась разгуливать по деревнѣ и разсыпать счастье направо и налѣво, какъ благодѣтельная фея. Такъ какъ деньги она считала своими, а домъ, землю и все прочее уже принадлежащими Гельнеру, то и не жалѣла денегъ, бросая ихъ щедрою рукою чуть-ли не въ каждой избѣ. И все таки Валли была еще довольно богата: законная часть наслѣдства, слѣдующая ей по завѣщанію Штроммингера, составляла почти цѣлое состояніе, такъ что она могла зажить съ Іосифомъ припѣваючи и даже оказывать помощь неимущимъ, быть благодѣтельницей для окружающихъ.-- Валли ужасно захотѣлось каждому встрѣчному сдѣлать что нибудь пріятное, хоть чѣмъ нибудь осчастливить, потому что счастье, которое она теперь впервые испытывала -- давило ее своею громадностью; нужно было подѣлиться имъ.
   До праздника оставалось только два дня -- и эти два дня для всей Солнечной площадки были какими-то чудесными, полу-сказочными. Валли просто узнать не могли: эта мрачная, злобствующая, раздражительная дѣвушка совсѣмъ просіяла, счастьемъ вѣяло отъ каждой складки ея платья; казалось, незримыя крылья выросли у нея за плечами, такъ она легко и плавно скользила по землѣ!... Солнечный лучъ упалъ на цвѣтокъ, смятый градинами, помертвѣвшій подъ морознымъ дыханіемъ,-- и одного этого луча было довольно, чтобы оживить его, расправить поблёкшіе лепестки. Сердце было угнетено, почти разбито, но въ немъ таилась безпредѣльная сила -- то была сила любви и злобы, радости и горя, самоотверженія и упорства, энергіи и стойкости. Въ тотъ день, когда Валли освободилась отъ мрачнаго, злобнаго духа, давившаго всѣхъ подобно свинцовой грозовой тучѣ,-- все населеніе Солнечной площадки вздохнуло свободнѣе, какъ-бы стряхнувъ ярмо съ своихъ плечъ.
   -- Когда счастье, такое какъ мое, посѣтитъ человѣка -- пусть всѣ тогда возрадуются! говорила Валли, и вотъ, въ короткое время, вездѣ уже зной, что Орелъ-Дѣвка совсѣмъ другой стала; а причина та, что Іосифъ пригласилъ ее протанцевать съ нимъ -- другими словами: объявилъ о намѣреніи своемъ сдѣлаться женихомъ Воли.
   Что-жъ, пусть говорятъ! Она не станетъ опровергать того, что, все равно, должно неминуемо совершиться черезъ нѣсколько дней... И зачѣмъ ей говорить, что это не правда, когда она любитъ его всѣмъ сердцемъ, больше всего на свѣтѣ?... Іосифъ стоитъ такой любви, да онъ и самъ влюбленъ въ нее; въ противномъ случаѣ, развѣ послалъ-бы онъ ей такое приглашеніе?... И какъ это удивительно пріятно, сладко, имѣть возможность не скрывать своего счастья пусть всѣ видятъ, что на душѣ у Валли!...
   Сталкиваясь съ ребятишками, она брала ихъ на руки и говорила имъ, что въ Петропавловскій день придетъ сюда Іосифъ-Медвѣжатникъ, тотъ самый что большущаго медвѣдя убилъ и спасъ Лизу въ Цвизельштейнѣ отъ взбѣсившагося быка... "И такъ ужъ онъ красивъ, и такой онъ силачъ, что вы глазенки вытаращите! Такого молодца вы и не видывали до сихъ поръ, да другаго такого и не найдется во всемъ мірѣ!"... Ребятишки были въ восторгѣ и цѣлый день забавлялись игрой, представляя Іосифа и медвѣдя.
   Валли заиграла съ Ганзлемъ и, грозя ему пальцемъ, говорила:
   -- Ну, будь-же умницей, паинькой, когда Іосифъ будетъ здѣсь... Слышишь? Заранѣе говорю тебѣ, а не-то -- смотри ты у меня!...
   Старому Клеттенмайеру и тѣмъ изъ работниковъ, которыхъ Валли отличала отъ прочихъ, было выдано новое праздничное платье. Всѣ они знали, почему это такъ, и громко болтали о такой новости, потому что "хозяйка" и не думала запрещать имъ бесѣдовать объ этомъ.
   Но временамъ Валли уходила въ свою комнату, садилась тамъ и просиживала цѣлые часы, думая только о томъ: какъ же это случилось, что Іосифъ такъ внезапно перемѣнился, совсѣмъ иначе взглянулъ на нее?.. Но какъ она ни раскидывала умомъ, а сообразить все таки не могла, какимъ это образомъ этакое счастье свалилось вдругъ... Валли стала поглядывать теперь какъ-то особенно ласково на изображеніе святыхъ и сочла долгомъ отблагодарить ихъ за то, что они все такъ хорошо устроили, такъ чудесно порѣшили дѣло. Взглянувъ на карты, вѣерообразно прикрѣпленныя къ стѣнѣ, надъ кроватью, она фыркнула и проговорила:
   -- Хе! что-то вы теперь заговорите -- а? То-то вотъ, сами теперь увидѣли, что ничего-то вы тогда не вѣдали!...
   Но эти разрисованныя бумажки, скрывая тайны будущаго, глядѣли на Валли безмолвно и таинственно, устремивъ на нее свои красные и черные глаза... Такъ глядитъ заколдованная вещь, которая не можетъ выйдти изъ-подъ чаръ, потому что нѣтъ такого волшебника-чернокнижника, который изрекъ-бы слово освобожденія и разрушилъ чары. Вотъ, если-бы Люккардъ была жива, она конечно прочла-бы отвѣта карта и передала-бы его Валли; но теперь эти карты были похожи на письмо, написанное цифрами, ключъ-же къ нему -- потерянъ. Доживи старушка до этого дня -- какъ-бы она порадовалась!...
   А время такъ тянется... Валли даже подумывала о томъ, что ужъ не лечь-ли ей да и проспать до утра желаннаго дня, но -- нѣтъ, гдѣ-же ей заснуть! Сгорая отъ нетерпѣнія, она и ночью не могла сомкнуть глазъ; безсонница мучила ее.
   -- Вотъ осталось всего двадцать четыре часа, говорила Валли,-- а вотъ и всего-то двѣнадцать!...
   Но вотъ наступило утро желаннаго дня. Пообѣдавъ, Валли отправилась въ свою комнату одѣваться. Мытью и причесыванью казалось и конца не будетъ: въ ней снова пробуждалось все женское, Валли снова стала дѣвушкой,-- а потому нѣтъ ничего удивительнаго, что она завертѣлась передъ зеркальцемъ, принялась обозрѣвать лицо, чтобы узнать, насколько она красива -- и можетъ-ли понравиться Іосифу?.. Новая снуровка, роскошнѣе первой, появилась у нея вмѣстѣ съ большими филиграновыми булавками для головнаго убора. Изъ шкатулки, стоявшей на столѣ, Валли вынула эту снуровку и стянула ею корсажъ. Серебряныя финтифлюшки отличались такою-же ослѣпительною бѣлизной, какъ и рукава ея плоёной рубашки, а ужъ какъ позванивали эти маленькіе колокольчики -- совершенно какъ свадебные!.. Отъ красныхъ ситцевыхъ занавѣсокъ на окнахъ -- въ комнатѣ все отливало мягкимъ розовымъ цвѣтомъ; красивая фигура дѣвушки вся алѣла, какъ будто ее освѣщало пламя дѣвичьей страсти.-- Покончивъ съ своимъ туалетомъ, Валли достала изъ той-же шкатулки увѣсистую, изукрашенную серебромъ, пѣнковую трубку -- да какую -- просто мое почтенье! Этакой трубки никто изъ здѣшнихъ и не видалъ никогда. Она уложила ее на ладонь и долго взвѣшивала, соображая: хороша-ли еще такая трубка для Іосифа?... Опустивъ снова руку въ шкатулку, Валли, какъ-то особенно бережно, что-то вытащила оттуда и вдругъ, застыдившись, посмотрѣла на дверь (хорошо-ли заперта?)... Она держала въ рукѣ кругленькую коробочку, въ которой лежало -- кольцо. Вотъ оно вынуто... Изъ груди дѣвушки вырвался вздохъ, а на глазахъ ея заблестѣли слезы неизъяснимой радости и признательности.
   Валли, сжимая кольцо въ рукѣ, невольно опустилась на колѣни... Давно уже не молилась она,-- и вотъ теперь, передъ кольцомъ, губы ея шептали молитву... Да, оно свяжетъ ее на вѣки съ тѣмъ человѣкомъ, котораго она полюбила всѣмъ сердцемъ!... И Валли теперь совершенно не слышала ни горделиваго шелеста своей шелковой юбки, ни задорнаго позвякиванья серебряныхъ финтифлюшекъ,-- она молилась такъ горячо, такъ искренно, какъ молится ребенокъ, желая поблагодарить Господа Бога за то, что отецъ исполнилъ одно изъ самыхъ пламенныхъ его желаній.
   -- Хозяйка-то наша, пожалуй, до ночи прокопается, говорили дѣвушки-работницы, видя, что Валли такъ долго не выходитъ изъ комнаты.
   Поселяне уже толпились передъ трактиромъ "Олень". Много набралось сюда народу: кто на ногахъ держался, да имѣлъ праздничное платье -- непремѣнно шелъ къ "Оленю", такъ какъ всѣ были чрезвычайно заинтересованы вѣстью, что Валли будетъ танцовать съ Гагенбахомъ. Трактирщикъ, надѣясь на хорошій барышъ, пригласилъ даже музыкантовъ изъ Имста.
   Валли распорядилась, чтобы одна изъ работницъ караулила наверху, у слуховаго окна, т. е. смотрѣла-бы на дорогу, и какъ только завидитъ Іосифа -- сейчасъ дала-бы знать. Сама она уже вышла въ переднюю горницу: сердце ея билось, щеки горѣли,-- а рисами, холодными какъ ледъ, она прижимала къ груди тонкій платочекъ... Платочекъ этотъ былъ когда-то въ рукѣ ея маматери: мать невѣстой вошла съ нимъ въ церковь
   Въ карманѣ у Валли лежали трубка и кольцо, назначенныя Іосифу. Она стояла не шевелясь, она каждую секунду ждала -- вотъ крикнутъ: "идетъ!", и это ожиданіе такъ томило ее, что она почти задыхалась въ жару нетерпѣнья... Эти минуты были едва-ли не самыя тяжелыя въ ея жизни.
   -- Они! Идутъ! крикнула караульная изъ слуховаго окна.-- Съ Іосифомъ куча парней: тутъ и цвизельштейнцы, и зельденцы! Вонъ и хозяинъ "Ягненка"... Цѣлый полкъ!
   Толпа любопытныхъ устремилась къ воротамъ Штроммингерова дома. Валли, все еще не выходя изъ комнаты, слышала уже топотъ шаговъ "цѣлаго полка" -- и вдругъ толпа ахнула отъ удивленія: она увидѣла Валли. И въ ту-же минуту къ воротамъ подошелъ Іосифъ. Онъ былъ во главѣ процессіи.
   Валли, такая скромная, но свѣтлая, величавая, какъ невѣста, гордящаяся такимъ женихомъ, встрѣтила желаннаго гостя.
   -- Это ты -- Іосифъ?!...
   Голосъ ея звучалъ такъ мягко, нѣжно, какъ никогда; Іосифъ поглядѣлъ на нее какъ-то странно, почти застѣнчиво, и опустилъ глаза.
   По тѣлу Валли пробѣжала дрожь... Что-же это такое: случайно или... нарочно -- Іосифъ засунулъ перо за лепту шляпы верхушкой внизъ? Вѣдь такъ обыкновенно парни засовываютъ перо тогда, когда думаютъ затѣять ссору?... Ну, конечно, сегодня-то это вышло случайно!..
   Она была окружена любопытными, на нее смотрѣли во всѣ глаза,-- и ей такъ было неловко, странно, что она даже не могла языкомъ шевельнуть. Іосифъ тоже молчалъ... Валли глядѣла на него, не скрывая восторга, но онъ старался не смотрѣть ей въ глаза,-- что-жъ, вѣрно, онъ тоже смущенъ, какъ и она!...
   -- Ну, идемъ! произнесъ наконецъ Іосифъ и подалъ ей руку.
   Валли подала свою, и они молча двинулись впередъ, къ трактиру. Толпа повалила за ними.
   Стоитъ поглядѣть даже на заходящее солнце, потомъ отвернуться -- и въ глазахъ совсѣмъ потемнѣетъ. Съ Валли было теперь почти то же: она ощутила свѣтлое счастье, а между тѣмъ на душѣ у нея были потемки. Она не могла понять, почему это такъ, и находилась въ смущеніи; она не знала, что творится съ нею, и, однакоже, чувствовала, что все какъ-то вышло иначе... противъ ожиданія.
   Когда Іосифъ и Валли вошли на дворъ "Оленя" -- грянула музыка. До слуха Валли долетѣла фраза изъ толпы: "Этакой красивой парочки ищи -- не найдешь!"...
   Она теперь только увидѣла, какъ много постороннихъ явилось съ Іосифомъ, и замѣтила, что сюда пришли всѣ бывшіе ея женихи. Валли опять начала сравнивать ихъ съ нимъ и, положа руку на сердце, могла сказать, что въ цѣлой кучкѣ жениховъ не было ни одного парня, который поспорилъ-бы съ Іосифомъ относительно статности и красоты. Онъ былъ между ними -- царемъ, по фигурѣ и осанкѣ онъ отличался отъ всѣхъ бывшихъ тутъ мужчинъ, и Валли бросила на Іосифа восторженный взглядъ... Какъ грудь у него широка, какія стройныя, крѣпкія ноги!.. Посмотрѣвъ на Гагенбаха, всякій могъ понять, почему она предпочла его всѣмъ прочимъ.
   И вдругъ глаза ея встрѣтились съ другими -- такими черными, пронзающими, которыя были устремлены на Іосифа, какъ острые концы двухъ мечей. Это Викентій, забравшись въ толпу, посматривалъ такъ на Гагенбаха... А вотъ, тамъ-же, и другое лицо -- печальное лицо Бенедикта Клёца: онъ задумчиво глядѣлъ на Валли. Когда она, раньше, проходила мимо него, онъ коснулся рукава ея рубашки и шепнулъ: "Валли, будь осторожнѣе! Они что-то замышляютъ противъ тебя... Не знаю, что именно, но чувствую, что дѣло тутъ неладно":
   Она только плечами шевельнула: боятся-ли ей чего нибудь, когда Іосифъ около нея!...
   Танцующіе собирались уже въ пары; Валли съ Іосифомъ встала впереди всѣхъ. Зрителямъ очень хотѣлось видѣть, какъ они запляшутъ. Десятки глазъ завистливо посматривали на эту нарядную, выходящую изъ ряда вонъ парочку.
   И вдругъ Іосифъ выпустилъ руку своей дамы и, принявъ почти торжественный видъ, проговорилъ громкимъ голосомъ:
   -- Валли! Я могу надѣяться (тутъ хозяинъ "Ягненка" махнулъ музыкантамъ -- и музыка умолкла), что прежде чѣмъ мы пойдемъ плясать, ты дашь мнѣ поцѣлуй, котораго не могъ получить ни одинъ изъ твоихъ бывшихъ жениховъ?
   Валли вспыхнула, зарумянилась и шепнула:
   -- Только не здѣсь, не при всѣхъ, Іосифъ!...
   -- Нѣтъ, именно здѣсь -- при всѣхъ.
   Она растерялась... И хотѣлось ей чмокнуть его, и стыдно было: поцѣловать мужчину на глазахъ у всѣхъ -- ужъ это слишкомъ тяжело для такой цѣломудренной, застѣнчивой дѣвушки!... Да, но вѣдь передъ нею былъ тотъ, кого она любила горячо, искренно... И вотъ та минута, за которую она рада была-бы отдать годы жизни, пожалуй -- всю жизнь,-- наступила наконецъ! Что-жъ, неужели ей поцеремониться какихъ нибудь непрошенныхъ свидѣтелей и отказать Іосифу въ его просьбѣ? Пусть говорятъ, что угодно: вѣдь она поцѣлуетъ -- жениха своего'.... Валли не долго колебалась -- и приблизила красивое свое лицо къ лицу Іосифа. Глаза его впились въ алыя, цвѣтущія губы дѣвушки, по прошла секунда -- и онъ невольно тихонько оттолкнулъ ее и сказалъ въ полголоса:
   -- Нѣтъ, не такъ... Истый охотникъ бьетъ вольную дичь, преслѣдуя ее. Вѣдь я тебѣ какъ-то разъ говорилъ это? Я не желаю, чтобы ты мнѣ подарила поцѣлуй: мнѣ хочется взять его силой у тебя, такъ сказать -- съ бою. Я-бы на твоемъ мѣстѣ такъ дешево не раздавалъ-бы поцѣлуевъ. Такой дѣвушкѣ, какъ ты, это не пристало! Ну, защищайся, Валли! Борись такъ же, какъ боролась съ другими,-- не уступай мнѣ, а то и похвастаться мнѣ нечѣмъ будетъ!...
   Валли покраснѣла отъ стыда, словно огнемъ опалило ея лицо, и она хотѣла сквозь землю провалиться: вѣдь она совершенно забыла о своемъ словѣ! Самъ женихъ долженъ былъ напомнить ей о хвастливомъ ея вызовѣ... Все въ глазахъ Валли приняло красноватый оттѣнокъ, кровь плеснула ей въ голову -- и Валли выпрямилась. Разгорѣвшіеся глаза ихъ встрѣтились.
   -- Ладно, промолвила она,-- пускай будетъ по твоему. Тебѣ тоже нужно узнать, какова я -- Орелъ-Дѣвка! Ну, увидимъ, какъ-то ты теперь поцѣлуешь меня!
   Тяжело и порывисто дыша, Валли сдернула съ плечъ платокъ и явилась въ одномъ бархатномъ корсажѣ съ серебряной снуровкой. Тонкая бѣлая рубашка покрывала только половину груди. Іосифъ былъ пораженъ: глаза его были устремлены на прекрасную, обнаженную шею дѣвушки..
   -- Ахъ, и хороша-же ты! Настолько хороша, насколько и зла! пробормоталъ онъ -- и кинулся на нее, какъ охотникъ на звѣря.
   Крѣпко обхватилъ Іосифъ станъ Валли, но онъ не зналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло,-- не зналъ что такое Орелъ-Дѣвка; Валли дала ему одинъ толчокъ, но такой, который сразу освободилъ ее отъ противника. Въ толпѣ захохотали; особенно злорадно смѣялись тѣ, кому пришлось уже однажды потерпѣть это. Іосифъ, какъ видно, разгорячился, результатъ первой схватки задѣлъ его за живое; онъ, снова, своими желѣзными руками обхватилъ Валли и, громко вскрикнувъ, опять отступилъ: ударъ подъ ложечку заставилъ его опустить руки. Новый изрывъ смѣха.-- Валли отлично знала дѣйствіе этого удара и всегда прибѣгала къ нему, желая избавиться отъ назойливости какого нибудь любезника,-- и дѣйствительно, едва-ли кто могъ-бы выдержать такой ударъ! Іосифъ, затаивъ боль, почти съ остервенѣніемъ кинулся на дѣвушку, схватилъ ее за руки и старался приблизить лицо къ ея лицу, чтобы чмокнуть прямо въ губы; но она увернулась, и вотъ между ними началась напряженная борьба. Все замолкло, кругомъ; тишина прерывалась только изрѣдка проклятіями, которыя выкрикивалъ Іосифъ. Валли извивалась въ его рукахъ, какъ змѣя, такъ что ему никакъ не удавалось сорвать поцѣлуй съ ея губъ. На любовную -- борьба эта уже не была похожа: казалось, они схватились и бьются на смерть, защищая жизнь. Раза три онъ пригибалъ ее къ землѣ и каждый разъ Валли вскакивала, выпрямлялась; онъ приподнималъ ее, она висѣла на его рукахъ -- и все-таки ничего не выходило -- не удавалось поцѣловать хоть что хочешь!.. Рукава тонкой рубашки совсѣмъ разорвались, разорвалась и серебряная снуровка... Вдругъ Валли высвободилась, выскользнула изъ его рукъ и кинулась къ дверямъ, но Іосифъ поймалъ ее и прижалъ къ себѣ. Гнѣвное, жаркое было это объятіе! Она чувствовала дыханіе его -- горячее, почти огненное; она лежала у него на груди, слышала, какъ его сердце билось подъ ея сердцемъ и -- совершенно ослабѣла, упала передъ нимъ на колѣни и, въ изнеможеніи, ощущая боль въ тѣлѣ, сгорая отъ стыда и любви, прошептала:
   -- Бери меня!...
   -- Ха-а! произнесъ Іосифъ, тяжело вздохнувъ:-- что, всѣ видѣли?!. и, нагнувшись, звучно прижалъ свои губы къ ея жаркимъ, трепетавшимъ губамъ.
   Вся толпа грянула -- ура!
   Тутъ онъ поднялъ Валли, и она, чуть не въ обморокѣ, поникла головой на его грудь.
   -- Нѣтъ, стой! проговорилъ Іосифъ строгимъ голосомъ и отступилъ отъ нея.-- Больше мнѣ не требуется -- будетъ съ меня и одного поцѣлуя. Ну, что -- видѣла, могу я тебя заставить поцѣловаться? Вотъ и все, ничего больше мнѣ и не надо.
   Валли широко открыла глаза... она смотрѣла на него, словно ничего не понимала, и вдругъ, поблѣднѣвъ какъ мертвецъ, пробормотала заикаясь:
   -- Но... зачѣмъ-же ты... Іосифъ... пришелъ сюда?
   -- Зачѣмъ? Ужъ не думала-ли ты, что я женихомъ твоимъ сюда явился?... Недавно, а именно на церковной процессіи, ты при всѣхъ объявила, что Афра -- сокровище мое, что она изъ податливыхъ и что я, Іосифъ, не дерзнулъ-бы подъѣхать такимъ манеромъ къ Орелъ-Дѣвкѣ! Ну, и неужто ты серіозно полагала, что человѣкъ имѣющій совѣсть, честь, позволитъ говорить такъ о себѣ и о честной дѣвушкѣ? Мнѣ хотѣлось только доказать тебѣ, что совладать съ тобой я могу точно такъ же, какъ съ медвѣдемъ или другимъ какимъ нибудь звѣремъ. А поцѣлуй, который я взялъ у тебя сейчасъ, отнесу я Афрѣ: пусть онъ будетъ искупленіемъ за твою неправду, загладитъ то зло, которое ты сдѣлала ей. Постарайся не забыть этого урока, особенно, если гордость снова обуяетъ твое сердце. Это отвадитъ тебя, надѣюсь, обижать публично бѣдныхъ дѣвушекъ. Вотъ ты теперь сама попробовала, легко-ли вытерпѣть, когда видишь, что надъ тобой всѣ смѣются?...
   Взрывъ хохота заглушилъ послѣднія слова Іосифа, но онъ сердито посмотрѣлъ на окружающихъ, давъ имъ понять, что никакихъ похвалъ себѣ не желаетъ.
   -- И такъ, всѣ вы -- свидѣтели, что слово я сдержалъ? Теперь иду я въ Цвизельштейнъ, чтобы успокоить Афру. Она, бѣдняжка, плакала, узнавъ, что я хочу сыграть штуку съ Штроммингеровой Валли. Ну, счастливо всѣмъ оставаться!
   Іосифъ пошелъ, за нимъ бросились всѣ. Толпѣ ужъ очень пришлось по вкусу эта "штука". Нѣтъ, гдѣ съ Іосифомъ тягаться! Одинъ онъ только и могъ совладать съ этой гордячкой -- Валли.
   -- Ничего, пусть она скушаетъ это на здоровье! Такъ ей и надо!
   -- Ну, Іосифъ, ужъ вотъ одолжилъ! Лучше этой штуки у тебя и не было!
   -- Теперь на этакую невѣсту никто и вниманія не обратитъ!...
   Такъ загалдѣли бывшіе женихи Валли, весело провожая Іосифа. Шутки такъ и сыпались.
   Площадка, назначенная для танцевъ, живо опустѣла. Около Валли остались только двое -- Викентій и Бенедиктъ. Она, не шевелясь, стояла все на томъ-же мѣстѣ, ничего не сознавая, ничего не чувствуя, какъ будто (такъ ей казалось) ея уже и въ живыхъ пѣть... Викентій, съ опущенными руками, молча глядѣлъ на нее. Но вотъ рофенскій Бенедиктъ приблизился къ дѣвушкѣ и, слегка дотронувшись до ея руки, заговорилъ:
   -- Эхъ, Валли, брось, не огорчайся такъ! Вѣдь мы тутъ, съ тобой, и готовы за тебя отомстить! Говори, прикажи, что дѣлать? На все пойдемъ, только слово скажи... Ну, Валли?...
   Она пошевелилась, большіе глаза ея сверкнули, по лицо какъ было -- такъ и осталось безжизненнымъ, блѣднымъ... Она подергивала губами, какъ-бы силясь что-то выговорить -- и, наконецъ, собравшись съ духомъ, скорѣе выкрикнула, чѣмъ проговорила:
   -- М-мертвымъ хочу его видѣть!...
   Бенедиктъ попятился...
   -- Что ты, Валли!... Боже тебя сохрани!..
   А Викентій подскочилъ къ ней. Глаза у него горѣли.
   -- Валли, это ты взаправду -- да?...
   -- А ты думалъ -- въ шутку? Да, взаправду!..
   Тутъ она простерла вверхъ руки (онѣ были блѣдны, съ посинѣвшими ногтями, какъ у мертвеца) и произнесла, какъ-бы давая клятву:
   -- Кто положить его мертвымъ у ногъ его Афры -- за того пойду я! И это такъ же вѣрно, какъ вѣрно, что я Штроммингерова Вальбурга!...
   

XII.
Во время ночи.

   Наступила ночь, все заснуло въ тихомъ домѣ Штроммингера,-- только гдѣ-то, безъ перерыва, раздавался странный однообразный шумъ. Работницы просыпались, но не могли понять, что и гдѣ такъ шумитъ; онѣ смыкали глаза и опять вздрагивали, потому что слышали, какъ балки дрожать...
   Это Валли, тяжело ступая, безъ устали шагала въ своей комнатѣ. Сердце ея изнывало, она выносила тяжкую борьбу, потому что на этотъ разъ противникомъ ея была судьба, само провидѣніе. Разорванная юбка, клочья корсажа валялись на полу -- и среди этихъ обрывковъ лежали кусочки рѣзной фигурки святой Вальбурги... Были и другіе слѣды буйнаго ея кощунства.
   Валли была полураздѣта. На обнаженныхъ плечахъ ея волновались упавшія пряди волосъ...
   Вдругъ гдѣ-то далеко прогремѣлъ выстрѣлъ.
   Валли пріостановилась и стала прислушиваться... Нѣтъ, все тихо! Да можетъ быть это ей такъ почудилось? Однако, почему-же она не можетъ вздохнуть? Что-то сжало горло... Былъ-ли это именно выстрѣлъ? Валли навѣрно не знала. И вдругъ, какъ молнія, мелькнула въ головѣ ея мысль: "Ну, а если это Викентій убилъ Іосифа?"... Но это пустяки: Нѣтъ, вѣдь Іосифъ преспокойно сидитъ теперь дома, а пожалуй... тамъ, въ Цвизельштейнѣ, у Афры своей...
   Тутъ Валли стукнулась головой объ стѣну, чтобы заглушить острую боль въ сердцѣ. Тоска совершенно одолѣвала ее, а воображеніе рисовало ей такія картины, которыя доводили ее до помѣшательства... Да, ужъ пусть-бы онъ умеръ, тогда и думать больше не-о-чемъ, тогда все кончено!...
   Она задыхалась и принуждена была отворить окно, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ. Ганзль, дремавшій на жерди, за окошкомъ, встрепенулся и, сонливо покачиваясь, пододвинулся къ ней.
   -- О, Ганзль ты мой!.. воскликнула Валли, протянула къ нему руки и прижала его къ груди. Орелъ составлялъ теперь для нее все, другаго утѣшенія у нея не было въ мірѣ.
   Чу!-- второй выстрѣлъ... На этотъ разъ явственно было слышно, что стрѣляли по направленію къ Цвизельштейну. Валли, выпустивъ Ганзля, схватилась руками за лѣвый бокъ, какъ будто пуля попала въ ея сердце. Чего-жъ она испугалась?... Трескъ ружейнаго выстрѣла какъ-то особенно ясно помогъ ей представить картину убійства... убійства, котораго она желала -- и вчера еще сама требовала. Валли, конечно, не могла не думать, что, быть можетъ, выстрѣлъ, только что услышанный ею, попалъ въ голову Іосифа -- и вотъ, въ первыя минуты, она почти обезумѣла, ощутили какую-то дикую радость: онъ -- убитъ, значитъ теперь никто е"о не отниметъ у нея, никто не станетъ больше цѣловать его!... Увлекшись этою мыслью, Валли была увѣрена, что на самомъ дѣлѣ все это и случилось. Она уже видѣла его лежащимъ на землѣ, окровавленнымъ, становилась передъ нимъ на колѣни, прижимала его голову къ своей груди, осыпала поцѣлуями это прекрасное, помертвѣлое лицо... Она видѣла Іосифа такъ явственно передъ собой и... вдругъ чувство жалости шевельнулось въ ея сердцѣ къ несчастному убитому.... Валли охватило невыразимое чувство состраданія; она стала звать его самыми нѣжными, любовными именами, тормошила недвижимое тѣло, -- но Іосифъ не оживалъ... Неописанный ужасъ овладѣлъ ею.-- О, неужели?! Нѣтъ, это невозможно... Онъ не долженъ погибнуть -- пускай ужъ лучше она умретъ!
   Судоржно сжалось ея сердце; казалось, горячая кровь разомъ остановилась въ жилахъ,-- мгновеніе -- и сердце отошло, стало легче, кровь задвигалась по прежнему. Валли ощутила неудержимое стремленіе выбѣжать на воздухъ -- удостовѣриться, дома-ли Викентій, поболтать съ нимъ до зари, а главное-прямо ему сказать, что то страшное дѣло не должно быть совершено. Она тряслась какъ въ лихорадкѣ, кровь стучала въ вискахъ... Она была готова на преступленіе, она вчера желала этого; но при мысли, что оно уже исполнено -- весь гнѣвъ ея прошелъ и Валли все простила Іосифу..
   Накинувъ платокъ, она пробралась на дворъ, а потомъ черезъ садъ и огородъ -- къ жилищу Викентія. Что онъ подумаетъ о ней и что станутъ другіе говорить, если узнаютъ объ этомъ?... Э, да стоитъ на это вниманіе обращать! Ну, пусть пойдутъ сплетни.... Ей-то какое дѣло до нихъ?...
   Валли подкралась къ окошку Викентія (оно было освѣщено) и, заглянувъ подъ занавѣску, на половину опущенную, обомлѣла: въ комнаткѣ никого не было, свѣча сильно нагорѣла и чадила... Обойдя домъ, она остановилась у двери -- и замѣтивъ, что дверь не заперта, осторожно отворила ее и перешагнула порогъ. Все было тихо, словно въ домѣ всѣ перемерли; рабочій людъ спалъ, а Викентія нигдѣ не было. Валли, вся леденѣя, заглянула въ его спальню... Постель помята,-- значитъ, онъ лежалъ на ней, но потомъ всталъ; вонъ на стѣнкѣ праздничная его куртка и штаны, только будничнаго платья и шляпы нигдѣ не видно. Вернувшись въ переднюю горницу, она посмотрѣла на то мѣсто, гдѣ обыкновенно висѣло ружье -- и увидѣла тамъ только гвоздь.
   Замерла Валли и, сама не зная какъ, выбралась изъ дому, но тутъ-же и опустилась на скамью, потому что ноги отказались ей повиноваться... "Что-жъ, можетъ быть, Викентій, желая какъ нибудь успокоиться, отправился на ночную охоту?... Что можетъ онъ сдѣлать Іосифу, когда тотъ спитъ себѣ гдѣ нибудь на мягкомъ пуховикѣ (она дрогнула при этомъ)?.. ну, а днемъ, когда всѣ были на ногахъ -- никто не посмѣлъ-бы тронуть его"...
   Такъ старалась Валли утѣшить себя, но нечистая совѣсть нагнала на нее такой страхъ, что она невольно сложила руки и уткнулась въ нихъ лицомъ...
   Ахъ, Валли, Валли, кто-же ты теперь? Передъ людьми ты опозорена, унижена; передъ Богомъ -- грѣшница, преступница!. И гдѣ столько воды найдется, чтобы совершенно смыть грѣхъ твой? А вонъ тамъ -- внизу -- грохочетъ Ахъ... Что-жъ, бурныя волны рѣки все смоютъ съ нея! Отбитъ только броситься -- и тогда конецъ всему: горе, преступленіе и сама жизнь, проведенная ею въ безпрерывной борьбѣ и въ вѣчныхъ страхахъ -- разомъ исчезнутъ, все пропадетъ... Вотъ оно -- спасеніе! Неужели Валли еще пощадитъ себя?.. Нѣтъ, надо разбить безполезный сосудъ, въ которомъ заключена душа -- она тамъ въ оковахъ томится, а для чего? Единственно для грѣховъ и всяческихъ страданій!..
   Валли быстро поднялась со скамьи, но ноги не держали ее, и она опять опустилась на тоже мѣсто.-- Странно, неужели это растерзанное, полумертвое сердце было еще привязано къ жизни какою-то невидимою нитью?... А! ну, слава Богу, вотъ по лужайкѣ кто-то идетъ... Это -- Викентій. Надо переговорить съ нимъ непремѣнно теперь-же... можетъ быть, и дѣло можно еще поправить.
   -- Святители-угодники! воскликнулъ Викентій, когда Валли приблизилась къ нему.-- Ты... ты это?!..
   Онъ глядѣлъ на нее такъ, какъ смотрятъ на призракъ. Уже разсвѣтало, и Валли могла замѣтить, что лицо у него было блѣдно, а самъ онъ дрожалъ. Ружье торчало за спиной.
   -- Викентій, заговорила она почти шопотомъ:-- ты застрѣлилъ что нибудь?..
   -- Да.
   -- Что-же?
   Посмотрѣвъ на его ягташъ, она увидѣла, что въ немъ ничего не было.
   -- Крупную дичину, прошепталъ Викентій.
   -- Гдѣ-жъ она?
   -- Въ рѣкѣ.
   Валли ухватила его за руки. Глаза ея готовы были выскочить, они глядѣли неподвижно какъ безумные.
   -- Кого?...
   -- Еще спрашиваетъ!...
   -- Іосифа!?...
   Она покачнулась, вскрикнувъ это имя, и тяжело ударилась о стѣну.
   -- Н-да, не легка была работа, заговорилъ Викентій, вытирая вспотѣвшій лобъ.-- Вотъ ужъ никакъ не воображалъ я, что онъ такъ живо подвернется подъ выстрѣлъ. И чортъ его знаетъ, зачѣмъ это онъ ночью пожаловалъ сюда?... Я такъ порѣшилъ: выйду-ка я раненько, чтобы, значитъ, къ утру ужъ быть въ Зёльденѣ, пока онъ еще не всталъ; ну и пошелъ -- и вдругъ, не успѣлъ и десяти шаговъ сдѣлать -- глядь: а онъ тутъ и есть!... Темновато было... Хлопъ!-- промахнулся... Вторая пуля должно быть только царапнула его, а пожалуй голова у него, что-ли, закружилась -- шатнулся это онъ и ухватился за перила... Я сейчасъ прыгъ къ нему сзади -- и спихнулъ его туда...
   Валли застонала, захрипѣла, какъ смертельно раненная,-- и, вдругъ, какъ орелъ налетаетъ на свою добычу, ринулась на Викентія и вцѣпилась въ него обѣими руками.
   -- Врешь ты, врешь! неправда! быть этого не можетъ! Говори, что ты все это совралъ, а не то -- задушу!
   -- Клянусь душой моей... бѣдной... Это такъ, Валли... вѣрно!.. Неужто ты сомнѣвалась во мнѣ?.. Нѣтъ, если нужно тебѣ угодить -- Викентій не задумается, не станетъ колебаться...
   -- Га! убійца... Трусъ! подлый убійца... изъ-за угла!! И Валли, вся задрожавъ, громко зарыдала.
   -- Это подлость... низость!... Развѣ я хотѣла этого?.. Онъ долженъ былъ умереть въ открытой, честной борьбѣ... Такъ будь-же ты проклятъ отнынѣ на вѣки вѣчные!... Разорвать тебя зубами и ногтями -- больше ничего не остается!...
   -- Отблагодарила -- нечего сказать! проскрежеталъ Викентій.-- Ну, а не сама ты приказывала сдѣлать это?...
   -- Стой! Да развѣ если это велятъ исполнить -- перемѣнно оно и исполняется?!.. крикливо возразила Валли.-- Въ гнѣвѣ-то человѣкъ все можетъ сказать, а потомъ онъ-же и раскаивается въ своихъ словахъ... Зачѣмъ ты не ждалъ, пока я не очувствуюсь послѣ такого страшнаго удара и не раздумаю -- а?... О, Іосифъ... Іосифъ!... Да, я зла, дика, необузданна, но не убійца я!... Ахъ, когда бы ты подождалъ -- ну, хоть часикъ или два... Нѣтъ, гнѣвъ, злоба толкали тебя, ты не желалъ потерпѣть, ты думалъ, какъ-бы поскорѣе сорвать сердце свое на комъ нибудь!...
   -- Что-жъ, валить теперь все на меня -- прекрасное дѣло, бормоталъ Викентій,-- а все-таки ты такъ же виновата, какъ и я!...
   -- Да, я виновата, сказала Валли,-- ну, что-жъ, вмѣстѣ и поплатимся за это. Ни мнѣ, ни тебѣ пощады быть не можетъ: за кровь -- кровь...
   Проговоривъ эти слова хриплымъ голосомъ, она схватила Викентія за шиворотъ и повлекла за собой.
   -- Оставь! Стой, Валли... чего тебѣ отъ меня?.. Господи Боже мой!.. Хорошо твое спасибо!. Смилуйся, что ты -- вѣдь такъ задавишь совсѣмъ!.. Куда ты тащишь-то меня?...
   -- А туда, куда намъ обоимъ дорога!.. глухимъ голосомъ отвѣтила Валли и, словно вихрь, летѣла впередъ, таща за собою Викентія, впередъ, все выше и выше, по той тропинкѣ, которая вела вдоль крутаго обрыва надъ Ахомъ, къ тому мѣсту, гдѣ совершилось преступленіе.
   -- Знаешь -- вонъ туда... внизъ -- разомъ оба!
   Эти страшныя слова она шептала Викентію на ухо.
   -- Господи Іисусе! завопилъ онъ въ ужасѣ.-- Стой! Вѣдь ты-же клялась, что выйдешь за меня... если я... исполню... это!.. Погубить...хочешь... теперь?!..
   -- О, дура-голова! Да вѣдь если я вмѣстѣ, съ тобой кинусь туда -- развѣ мы тогда не соединимся вѣчно?.. Мало тебѣ этого?.. Жизни своей паскудной жаль, что-ли?..
   И Валли, почти съ сверхестественною силою, охватила Викентія, потомъ притиснула его къ низкимъ периламъ, готовясь полетѣть съ нимъ въ мрачную пропасть.
   -- Спасите! невольно вырвался крикъ изъ груди его.
   -- Спасите!.. прозвучалъ чей-то слабый голосъ, едва внятно, точно это эхо откликнулось изъ бездны.
   Валли окаменѣла, руки ея опустились и освободили Викентія...
   -- Что это?.. послышалось мнѣ?.. Ты слышалъ? спросила она, обратившись къ нему.
   -- Эхо... должно быть, пролепеталъ Викентій, постукивая зубами.
   -- Тише ты!... Слышишь -- опять!?...
   -- Спа...си...те!...
   Снова раздалось гдѣ-то, какъ будто тамъ, въ глубинѣ, кто-то вздохнулъ...
   -- О, слава вамъ, духи добрые! Онъ... онъ это! Живъ! Вѣрно зацѣпился за что нибудь... Онъ зоветъ! Иду, иду я, Іосифъ! Подожди... Она нагнулась за перила и крикнула такъ звучно, какъ серебряная труба:-- Это я, Іосифъ, я! Иду! Потерпи!
   Валли побѣжала и, живо домчавшись до деревни, принялась такимъ-же зычнымъ голосомъ будить спавшихъ и колотить кулаками въ ворота и двери.
   -- Спасите, помогите! Бѣда! Ради Христа помогите... Человѣкъ гибнетъ!..
   Всѣ повскакали, разбуженные этими воплями. Тамъ и сямъ застучали оконницы, заскрипѣли ворота и двери.
   -- Что? Что такое? Какая бѣда?
   -- Іосифъ Гагенбахъ свалился съ обрыва! слышался крикъ.-- Скорѣе веревокъ сюда! Живѣе, а то поздно будетъ спасать!.. Ве-ре-вокъ...
   Она вихремъ летѣла впереди всѣхъ, забѣжала домой, забрала въ кладовой всѣ какія были тамъ веревки, стала связывать ихъ трепетавшими руками -- и, увы, надвязанная веревка все-таки была коротка, такъ какъ Іосифъ лежалъ на страшной глубинѣ!...
   Между тѣмъ сбѣжались поселяне. Они не хотѣли вѣрить -- и ихъ ужасала эта страшная вѣсть. Кто тащилъ веревки, кто крюки, а кто бѣжала, съ зажженнымъ фонаремъ, такъ какъ день почему-то не наступалъ -- густые сумерки царили еще кругомъ. Сумятица была порядочная: спрашивали, кричали, не знали какъ приняться за дѣло, потому что этакой напасти никогда и не случалось здѣсь: никто не сваливался съ обрыва, а потому у жителей этого плоскогорья не было никакихъ орудій, спасительныхъ снарядовъ, какъ въ другихъ мѣстахъ Тироля, гдѣ пути гораздо опаснѣе и подобныя несчастья чаще случаются.
   Не мало набралось народу къ обрыву,-- и тѣхъ, которые отличались храбростью, безстрашіемъ, дрожь пробирала, когда они заглядывали за перила и видѣли тамъ только туманную бездну да какія-то темныя клубившіяся массы...
   Викентія не было видно -- онъ исчезъ.
   И вдругъ все стихло. Валли, нагнувшись за перила, крикнула такъ зычно, что воздухъ дрогнулъ. Толпа насторожила уши, затаила дыханіе, но отклика все небыло.
   -- Гдѣ ты, Іосифъ? еще разъ крикнула она. Крикъ этотъ походилъ на вопль ужаса -- не одного человѣка, а цѣлой массы терзаемыхъ несчастныхъ со всѣхъ концовъ земли.
   Онъ опять не откликнулся.
   -- Не отвѣчаетъ!... Умеръ!
   И Валли, рыдая, упала на землю и въ совершенномъ отчаяньи воскликнула:
   -- Все кончено теперь!..
   -- Ну, онъ можетъ быть въ обморокѣ, а пожалуй и силъ нѣтъ крикнуть, говорилъ въ утѣшеніе Валли старикъ Клеттенмайеръ, а на ухо шепнулъ ей:
   -- Не хорошо такъ-то при людяхъ!..
   Она встала и откинула волосы съ лица.
   -- Связывайте веревки! Что-жъ вы такъ стоите? Чего ждете?..
   Всѣ въ недоумѣніи переглядывались.
   -- Отчего не попытаться поискать его?.. проговорилъ Клеттенмайеръ:-- вяжите!
   Стали связывать, причемъ однако каждый счелъ нужнымъ покачать головой... "Ну кто дерзнетъ спуститься туда на этакихъ веревкахъ?"...
   Валли услышала эти слова, и темные глаза дѣвушки, сверкнувъ, какъ-то призрачно освѣтили блѣдное лицо ея...
   -- Кто?.. Да я спущусь!
   -- Ты?!.. Съ ума спятила, Валли! Веревки-то эти не только двоихъ -- одного не сдержатъ!...
   -- Зачѣмъ двоихъ? какъ-то глухо проговорила она и стала помогать имъ, чтобы ускорить надвязку.
   -- Нѣтъ, несбыточное это дѣло! Вѣдь ты, Валли, должна и себя и его привязать, а то сама-то какъ же попадешь сюда? заговорило разомъ нѣсколько голосовъ, а у кого и руки ужъ опустились.-- Вотъ послать за канатомъ въ сосѣднія деревни -- это дѣло!..
   -- Такъ! А онъ тѣмъ временемъ совсѣмъ лишится чувствъ и полетитъ на самое дно... Нѣтъ ужъ тогда -- поздно! завопила Валли въ порывѣ отчаянія.-- Не стану я ждать вашего каната! Дайте веревку-то... Наматывайте! Какъ длинна она?.. Прочь! Ну, дѣйствуйте!
   Она принялась распутывать надвязанныя веревки, тянула ихъ, пробуя, насколько онѣ крѣпки, и измѣряла длину. Глядя на Валли, и другіе снова закопошились; работа закипѣла, все пошло какъ по маслу -- и вотъ большущій шаръ изъ веревокъ завертѣлся на землѣ. Мужчины стали становиться гуськомъ.
   -- Хватитъ-то она пожалуй хватитъ, только супротивъ двухъ ей не устоять -- лопнетъ!
   -- Коли такъ -- одного его сначала вытянуть!.. На томъ мѣстѣ, гдѣ онъ лежитъ -- могу-же я постоять. Вотъ какъ только я стану тамъ -- сниму веревку, обвяжу его и крикну вамъ: вы и тащите тогда! Я-же подожду. Слышали?...
   -- Такъ тоже невозможно: какъ одного его тащить, ежели онъ ослабѣлъ, безъ чувствъ? Одинъ то онъ разобьется... Нѣтъ, тутъ надо попридержать, да смотрѣть, какъ-бы не стукнулся онъ обо что...
   Слова эти были для Валли громовымъ ударомъ: она и не подумала о такой опасности. Что-жъ, значитъ и такъ не выходить?.. Приходится доставать его тамъ -- внизу, въ холодныхъ волнахъ рѣки... Валли видѣла очень хорошо, что двоихъ веревка не сдержитъ.
   -- Ну... ради Христа, спустите меня! воскликнула она наконецъ. Лихорадка трясла ее и, не смотря на это, она не потеряла присутствія духа, въ ней даже было что-то повелительное... Крѣпко обвязавшись веревкой и взявъ альпійскую палку, Валли проговорила:
   -- Спустите меня туда! Мнѣ-бы хоть найти его -- и тогда ужъ я не оставлю его, держать стану до тѣхъ поръ, пока вы еще не принесете веревокъ, чтобы захватить насъ вмѣстѣ. Ждать я буду сколько угодно, я терпѣлива! Если придется провисѣть между небомъ и землей нѣсколько часовъ -- ничего, я дождусь веревокъ!...
   Тутъ Клеттенмайеръ не выдержалъ и упалъ передъ ней на колѣни.
   -- Охъ, Валли, Валли! оставь ты это... Слышишь, что говорятъ? Вѣдь веревки -- дрянь! Коли ужъ такъ надо -- ну, дай мнѣ спуститься... Довольно я пожилъ, все равно ужъ никуда не гожусь!.. Ежели не окажу помощи, такъ узнаю: хороша-ли веревка... Лопнетъ она -- я внизъ полечу -- не ты!...
   -- Это такъ; ты ужъ старика-то послушайся, вмѣшался кто-то:-- резонно онъ говоритъ, право! Подожди, Валли, вотъ еще прибѣгутъ и какъ слѣдуетъ примутся за дѣло!
   Дѣвушка шевельнула плечами и такъ двинула руками, что всѣ невольно попятились.
   -- Когда я дѣвчонкой была -- орленка изъ гнѣзда достала, не задумалась спуститься въ пропасть! Такъ неужели теперь-то отступлю, откажусь спасти человѣка?.. Ужъ вы лучше молчите! Довольно! Я этого хочу... должна я къ Іосифу спуститься!.. Ну, за дѣло! Дѣйствуйте, развертывайте веревку... Крѣпче держите!...
   И Валли, прыгнувъ за перила, исчезла... Веревку такъ сильно рвануло, что тѣ, которые держали ее, стоя гуськомъ, насилу на ногахъ удержались.
   -- Боже, помоги намъ! проговорилъ Клеттенмайеръ, сотворилъ потомъ крестное знаменіе и пустился бѣжать, какъ будто слова Валли о чемъ-то напомнили ему.
   Толпа съ ужасомъ глядѣла внизъ; она видѣла, какъ Валли медленно погружалось въ туманное море... Вотъ, и совсѣмъ утонула тамъ, пропала... пожалуй -- навсегда... Никто слова не проронилъ, словно всѣ эти люди стояли надъ обрывомъ какъ надъ свѣжей могилой. Веревка натянулась какъ струна, она только и давала знать объ успѣхѣ полета безстрашной дѣвушки, исчезнувшей въ волнахъ облачно-туманнаго моря. Съ веревки глазъ не спускали... Лопнетъ или выдержитъ?... Одинъ за другимъ исчезали за обрывомъ узлы; вотъ еще движется, ползетъ узелъ... У зрителей сердце замирало и каждый беззвучно спрашивалъ: вынесетъ-ли?...
   Спускавшіе веревку чувствовали, какъ потъ струился съ ихъ лба: каждый узелъ проходилъ черезъ ихъ руки, а вѣдь на немъ висѣла жизнь человѣческая... Тянется минута за минутой -- и такія онѣ тяжелыя, свинцовыя! Казалось, само время прицѣпилось къ веревкѣ, которую медленно, неохотно выпускала изъ руки какая-то мрачная злобная сила. Однако, веревка все еще натянута, по временамъ она вздрагиваетъ -- значитъ, Валли недостигла еще никакого выступа, виситъ надъ пропастью...
   -- Немного осталось веревки-то, проговорилъ кто-то на концѣ:-- не хватитъ, братцы!
   -- Помилуй, помоги, Господи! Не хватитъ! раздались крики.
   Дѣйствительно, осталось всего нѣсколько аршинъ, а долетѣла-ли Валли до мѣста -- ничего неизвѣстно, никакой вѣсточки отъ нея нѣтъ... Спускавшіе веревку скучились у самыхъ перилъ и стали быстрѣе выпускать ее.-- Ну, а что ежели и взаправду веревки мало?.. Вѣдь тогда весь трудъ пропалъ, тогда обратно придется тащить бѣдную дѣвушку и снова опускать ее туда, опять обрекать на смерть!...
   Веревка дрогнула, разомъ ослабѣла... Ухъ, страшно! Можетъ быть... лопнула, или Валли попала на какой нибудь выступъ, пожалуй -- дна достигла?...
   Женщины вслухъ читали молитвы, дѣти хныкали, а мужчины принялись медленно наматывать веревку и -- вдругъ почувствовали, что она снова напряглась,-- значить, не лопнула, уцѣлѣла! Видно Валли добралась до мѣста -- цу! изъ бездны чуть слышно прозвучалъ слабый голосъ... Толпа, охваченная страхомъ, ободрилась нравомъ откликнулась. Но вотъ веревка опять ослабѣла, опять пошли наматывать ее; все больше и больше ложится колецъ,-- кажется, Валли, поднимается по отвѣсной стѣнѣ утеса...
   Свѣтло стало, занялся день, но такой сѣренькій; холодный дождичекъ, казалось, моросилъ черезъ огромное сито, а тамъ, внизу, туманъ сталъ еще тяжелѣе, еще непроницаемѣе. Что это?... Веревка сильно подалась вправо... Державшіе ее подвинулись туда-же... Да, Валли взбирается выше...
   Раздались голоса:
   -- Живѣе мотайте, братцы!
   -- Ну, слава Господу! значитъ, упалъ-то не глубоко...
   -- Ежели лежитъ онъ такъ близко -- пожалуй и живъ еще?...
   -- А можетъ быть, она не нашла его? Ищетъ?...
   Опять дрогнула веревка, напряглась и вдругъ упала... за обрывомъ раздался потрясающій крикъ. Толпу охватилъ ужасъ. Нѣкоторые застонали:
   -- Лопнула... лопнула!
   Нѣтъ, снова напряглась веревка! Не былъ-ли тотъ ужасный крикъ крикомъ радости! Не нашла-ли Валли Іосифа?.. Женщины встали на колѣни, да и не однѣ женщины молились: если мужчины глядѣли ненавистно на гордячку богачиху, то теперь Валли была для нихъ другимъ существомъ -- смѣлой дѣвушкой, готовой принести себя въ жертву, повиснувшей гдѣ-то тамъ, въ туманной пропасти и безстрашно смотрѣвшей въ глаза смерти... У кого только билось въ груди человѣческое сердцѣ -- всякій трепеталъ за нее и молился. Хоть-бы солнце выглянуло на минутку, ударилъ-бы хоть одинъ лучъ его въ эту непроглядную бездну,-- а то ничего не видно внизу, остается выжидать... Чѣмъ-то время подаритъ? А оно ползетъ такъ убійственно тихо...
   Веревка лежала неподвижно, а оттуда, изъ глубины -- ни одного звука. Что-жъ, пожалуй, ужъ и лопнула, да зацѣпилась за какой нибудь острый камень,-- а Валли, разбившись, покоится теперь на днѣ рѣки... но если ничего этого ни случилось -- что-же она молчитъ? Хоть-бы разъ крикнула, вѣдь новой помощи ей, пожалуй, придется ждать нѣсколько часовъ?...
   Все было тихо, люди боялись слово проронить и только прислушивались, стараясь тише дышать. И вдругъ, откуда ни возьмись -- Клеттенмайеръ! Бѣжитъ, одной рукой махаетъ, кричитъ:
   -- Вонъ что я приволокъ!
   Тутъ старикъ сбросилъ съ спины спасительный канатъ довольно-почтенныхъ размѣровъ.
   -- Слава Создателю! воскликнулъ онъ.-- Вѣдь Валли объ орленкѣ упомянула,-- ну, а я вспомнилъ, что покойница Люккардъ куда-то запрятала тотъ самый канатъ, на которомъ Штроммингеръ спустилъ Валли къ орлиному гнѣзду. И что-жъ, вѣдь я нашелъ его: лежалъ онъ въ сарайчикѣ подъ хламомъ разнымъ!...
   Раздались одобрительные возгласы:
   -- Вотъ такъ счастье!
   -- Ай-да Клеттенмайеръ!
   -- Самъ Богъ надоумилъ тебя! Впору, право!
   -- Дай Боже, чтобы канатомъ этимъ пришлось дѣйствовать! проговорилъ одинъ изъ самыхъ почтенныхъ обывателей Солнечной площадки, печально поглядывая на счастливую находку.-- Вѣдь дѣвушка-то никакой вѣсточки больше не даетъ!..
   -- Э, глядите-ко, глядите: веревка шелохнулась! крикнулъ передовой, и вслѣдъ за этимъ крикомъ послышался голосъ Валли гдѣ-то внизу, но такъ близко, что когда все стихло -- всѣ отчетливо услышали эти три слова:
   -- Каната нѣтъ еще?..
   -- Тутъ! Есть! Сейчасъ! весело откликнулись ей.
   Прикрѣпивъ къ канату желѣзный крюкъ (взамѣнъ якоря) человѣкъ десять, изъ новыхъ, одинъ за другимъ гуськомъ, ухватились за канатъ и приготовились спускать его въ затуманенную пропасть. Заправлявшій всѣмъ дѣломъ, старшой, предупредилъ и тѣхъ и другихъ, что веревку и канатъ слѣдуетъ тянуть какъ можно ровнѣе, чтобы Валли была на одномъ уровнѣ съ Іосифомъ, могла-бы попридержать его. На половину противъ той глубины, до которой Валли сначала долетѣла, спущенъ былъ канатъ -- и сейчасъ-же схваченъ тамъ.
   -- Наддай еще! Спускайте, чтобы хватило! крикнулъ старшой.-- Вѣдь ей надо-же обвязать его... Такъ! Будетъ -- стой!
   И, какъ солдаты, всѣ повинуются одному, стоятъ и ждутъ слѣдующей команды. Выжидать теперь надо: Валли нужно по крайней мѣрѣ минутъ пять шесть, чтобы какъ слѣдуетъ сдѣлать петлю, обвязать несчастнаго, а не то безпомощное тѣло какъ разъ сорвется -- и тогда все пропало.
   -- Крѣпче, крѣпче, вяжи, Валли! Смотри -- хорошенько! бормочетъ самъ себѣ Клеттенмайеръ.
   И въ толпѣ раздается:
   -- Господи, спаси и помилуй!
   -- Покрѣпче-бы она его... насчетъ, то есть обвязки!
   -- Чтобы въ лучшемъ видѣ все справила!..
   Одновременно веревку и каната три раза дернуло снизу, и они натянулись.
   -- Та-щи-те! скомандовалъ старшой, причемъ голосъ его дрогнулъ.
   Крѣпко уперлись люди въ землю, вытянувъ правыя ноги; дружно тянуть; вздулись жилы на лбахъ и на рукахъ, на послѣднихъ рѣзко обозначились крѣпкіе мускулы -- и вотъ началась тяга... Дѣло страшное, тяжелое по своей отвѣтственности: сплоховать тутъ нельзя, а не доглядишь -- все погибло!..
   -- Потише, братцы! покрикиваетъ старшбй.-- Дружнѣе, ровнѣе! Другъ на дружку-то поглядывайте!..
   Великія, торжественныя минуты... Дѣти -- и тѣ даже притихли совсѣмъ. Царитъ гробовая тишина, прерываемая лишь тяжелыми вздохами добровольныхъ тружениковъ.
   Вотъ -- вотъ -- вынырнула Валли изъ тумана, ее уже хорошо видно: одной рукой она обхватила и поддерживаетъ безжизненное тѣло Іосифа, повиснувшее на канатѣ, а другою, вооруженною альпійскою палкою, отпихивается отъ отвѣсной стѣны, чтобы защитить и себя, и его отъ ударовъ объ выступы и неровности утеса. Не торопясь и чрезвычайно ловко управляя, Валли плыла вверхъ все выше и выше по волнамъ воздушнаго моря. Не далеко ужъ и до перилъ -- всего-то нѣсколько футовъ... Руками вытащить можно, право!...
   -- Стойте! До-воль-но! крикнулъ старшбй.
   У всѣхъ духъ захватило.
   Наступила самая что ни на есть трудная минута... послѣдняя, рѣшительная: какъ-бы теперь канатъ не лопнулъ?...
   Нѣтъ -- выдержалъ!... Стоявшіе впереди уже нагнулись за перила, вонъ -- сильныя руки охватили Валли, а другіе не выпускаютъ ни веревки ни каната -- крѣпко держатъ ихъ.
   -- При-ни-май! раздалась команда -- и вотъ Валли и Іосифъ -- тутъ, за перилами, на землѣ!... Толпа просто взвыла отъ восторга и радости -- кончились всѣ ея муки!...
   Валли, блѣдная, безмолвная, опустилась на колѣни и припала къ груди Іосифа, лежавшаго безъ чувствъ. Она ничего не слышитъ и не видитъ, а кругомъ -- толпа, толпа ликующая, шумящая; похвалы, поздравленія такъ и летятъ со всѣхъ сторонъ, Валли превозносятъ до небесъ... а она не можетъ отнять лица отъ груди его, она совершенно изнемогла, силы оставили ее...
   

XIII.
Къ отцу въ горы.

   Въ спаленкѣ Валли, на кровати ея, лежитъ Іосифъ. Онъ не дышетъ, не шевелится. Ничто здѣсь не нарушаетъ могильной тишины -- Валли всѣхъ отстранила, одна осталась, и вотъ, стоя на колѣняхъ, у изголовья, закрывъ руками лицо, она молится, шепчетъ:
   -- О, Господи, Господи! Смилуйся, даруй ему жизнь, возврати ее... Лиши меня всего, всего -- пускай я буду нищей, но пусть онъ живетъ!.. Мнѣ ничего больше не надо отъ него, я буду стараться не встрѣчаться съ нимъ, пусть Афра возьметъ его... Уступаю!.. Только не умеръ-бы онъ, не умеръ!...
   Она приподнимаетъ голову Іосифа, снимаетъ смоченную кровью обвязку съ зіяющей раны, прикладываетъ новую, обмываетъ свѣжею примочкой грудь его, разбившуюся о камни, и наконецъ, въ порывѣ отчаянія, припадаетъ къ нему, какъ-бы желая тѣломъ своимъ закрыть его, спасти отъ когтей смерти, хоть этимъ удержать улетающую жизнь...
   -- Несчастный... милый... бѣдный! Весь ты израненъ, разбить... О, какой грѣхъ, какой ужасной грѣхъ!... Что ты надѣлала, Валли?.. Ахъ, Валли!.. Лучше сдѣлала-бы ты, если-бы всадила ножъ въ свое сердце!.. Можетъ быть, легче было-бы тебѣ поглядѣть, какъ онъ станетъ вѣнчаться съ Афрой, ну, а потомъ -- убѣжать, погибнуть гдѣ нибудь, нежели теперь видѣть его умирающимъ, страдающимъ!.. Съ нимъ поступили вѣдь такъ, какъ съ животнымъ; но мясникъ по крайней мѣрѣ сразу кончаетъ...
   Такъ громко стонала Валли, ухаживая за израненнымъ Іосифомъ. Она относилась теперь къ себѣ такъ же безпощадно строго, какъ прежде осуждала другихъ. Какое-то дикое, страстное раскаяніе охватило ея сердце -- и она готова была разорвать это сердце въ клочки, если-бы только могла вырвать его изъ груди!..
   Вдругъ тихонько скрипнула дверь и отворилась... Валли не безъ удивленія оглянулась, такъ какъ она крѣпко-на-крѣпко запретила входить въ эту комнату, безпокоить ее, и увидѣла -- патера изъ Гейлихкрейца... Поблѣднѣвъ и дрожа всѣмъ тѣломъ, Валли встала и склонила голову, не смѣя взглянуть на старика: она видѣла, въ немъ какъ-бы судью своего.
   -- Хвала Господу! проговорилъ патеръ, увидя Іосифа:-- несчастный уже здѣсь!
   И онъ подошелъ къ кровати и тщательно осмотрѣлъ его.
   -- Ахъ, бѣдный ты, бѣдный! Свирѣпо-же съ тобой обошлись!...
   Тутъ Валли принуждена была такъ стиснуть зубы, чтобы не застонать вслухъ.
   -- Ну, какъ же изъ пропасти-то вытащили его? спросилъ старикъ.
   Она промолчала -- у нея языкъ не шевелился.
   -- Возблагодаримъ Господа Бога! Онъ, Милосердный, не попустилъ свершиться худшему злу, сказалъ священникъ и прибавилъ:-- ну, что-жъ, бѣднякъ можетъ быть и встанетъ, выздоровѣетъ, тогда на душѣ твоей убійства-то хоть лежать не будетъ... Да, а предъ лицомъ Судіи Превѣчнаго умыселъ и самое дѣло -- одинаково грѣховны, преступны...
   Валли разжала губы, она хотѣла сказать что-то...
   -- Мнѣ все извѣстно, строгимъ голосомъ остановилъ ее старикъ.-- Викентій, желая скрыться, убѣжалъ отсюда совсѣмъ. Явился онъ ко мнѣ и покаялся во всемъ, разсказалъ и о любви твоей, и о своей ревности. Я не далъ ему отпущенія и посовѣтовалъ отправиться въ папскую армію, гдѣ онъ и можетъ получить прощенье, служа честно, вѣрно св. отцу, или искупить грѣхъ кровью своею, павъ на полѣ брани. Ну, а ты-то какъ же?... Что мнѣ съ тобою дѣлать, Валли?...
   И онъ пытливо глядѣлъ на нее... Валли видѣла, сколько было грусти въ этихъ старческихъ умныхъ глазахъ; она не выдержала, закрыла руками лицо и воскликнула:
   -- О, я и такъ уже жестоко наказана, отецъ мой! Больнѣе этого никто и наказать меня не можетъ... Смотрите: вѣдь вотъ лежитъ, умираетъ человѣкъ! А онъ былъ мнѣ дороже всего!.. И я должна сознаться, что виновата -- одна я. Неужели есть еще наказаніе тяжелѣ, страшнѣе этого?... Какъ еще меня казнить?... Зачѣмъ?..
   Патеръ покачалъ головой и сказалъ:
   -- Такъ вотъ ты ужъ до чего дошла! Ты теперь стала простой, грубой деревяшкой, однимъ словомъ -- дубиной, которой можно пришибить человѣка. Да, помнишь, какъ я тебѣ говорилъ -- такъ все и вышло... Ты отринула тотъ благодѣтельный ножъ -- ну, и Господь отвернулся отъ тебя! "Пусть горитъ она въ огнѣ раскаянія!"... Огонь этотъ вызжетъ изъ тебя всю скверну!..
   -- Такъ, отецъ мой, такъ, но... вѣдь вода гаситъ огонь, а воды вездѣ много. Если Іосифа не станетъ, я утоплюсь -- и тогда -- все кончено!...
   -- Безумная! И ты думаешь, что земною водою зальешь, погасишь такой огонь? Утонетъ тѣло, а душа -- нѣтъ: она безсмертна... Не знала ты этого? Да пусть зальютъ ее всѣ моря нашей земли, и она все-таки будетъ мучиться въ огнѣ вѣчнаго раскаянія!
   -- Такъ что-же остается мнѣ? какъ-то глухо возразила Валли:-- все, что могу я совершить надъ собой -- это -- умереть.
   -- Нѣтъ, живи и страдай, это будетъ потяжелѣе смерти и спасительнѣе.
   Валли, покачивая головой, устремила куда-то задумчиво, безцѣльно свои темные глаза.
   -- Не могу... нѣтъ! Если случится такъ -- чувствую, что жить не останусь... Блаженныя дѣвы ужъ навѣрно спихнутъ меня гдѣ нибудь въ пропасть. Да, все вышло такъ, какъ онѣ грозили мнѣ во снѣ!.. Въ самомъ дѣлѣ, вонъ -- Іосифъ лежитъ -- окровавленный, разбитый... Нѣтъ, ужъ мнѣ слѣдуетъ по той-же дорожкѣ... за нимъ... Чему быть, тому не миновать! Дѣло это рѣшенное... И никто, никто этого не передѣлаетъ!...
   -- Ахъ, Валли! произнесъ патеръ, ужаснувшись и всплеснувъ руками.-- Что ты это, Валли! Какія такія дѣвы? Блаженныя!.. Господь съ тобой, да мы развѣ живемъ во времена язычества, когда люди воображали, что злые духи могутъ властвовать надъ ними и дѣлать что угодно?... Постой-же, я тебѣ скажу сейчасъ, что такое эти "блаженныя дѣвы:" онѣ -- твои-же собственныя страсти. Вотъ, ежели ты могла-бы научиться смирять дикость своего сердца, то Іосифу не пришлось-бы полетѣть въ пропасть. Вѣдь это старая штука: всю вину свою сваливать на дьявола! Оно, конечно, очень легко, удобно -- какъ нельзя лучше. Но Сынъ Божій для тогото и снизошелъ тогда на землю, чтобы открыть намъ истину и научить искать въ самихъ себѣ духа зла и тьмы -- и бороться съ нимъ. Умѣя владѣть собой, мы можемъ подчинить себѣ любыя чудодѣйственныя силы, которыя, во времена бны, сокрушали славнѣйшихъ витязей богатырей, совсѣмъ губили ихъ,-- потому что богатыри-то эти, обладая непомѣрною тѣлесной силищей, не имѣли ни чуточки нравственной силы, а она одна только и могла помочь имъ въ борьбѣ съ духомъ зла, строющимъ всяческія козни. Вотъ и ты -- такая крѣпкая дѣвушка, силачка, сильно теперь ты ожесточена, озлоблена,-- а что толку? На самомъ-то дѣлѣ ты -- слабенькое, ничтожное существо!.. И такой будешь до тѣхъ поръ, пока не почувствуешь себя въ силахъ дѣлать то же, что дѣлаютъ въ монастыряхъ изо дня въ день простыя, дюжинныя дѣвушки: онѣ искренно, отъ всего сердца, приносятъ въ жертву Богу самыя завѣтныя, дорогія желанія свои, имъ не жаль свѣтлыхъ мечтаній, и при этомъ онѣ называютъ себя счастливыми. Ежели-бы ты имѣла хоть крошечку такой силы -- не стала-бы бояться "блаженныхъ дѣвъ", и не нелѣпые сны устроивали-бы тогда судьбу твою, а своя-же собственная, свободная, сознательная воля указала-бы тебѣ дорогу... Ну, раскинь-ка теперь умомъ-разумомъ, сравни: что лучше и возвышеннѣе?...
   Валли молча стояла, прислонившись къ спинкѣ кровати; видно было, какъ лицо ея мало но малу прояснялось, какъ будто она прозрѣла. Скрестивъ руки на груди и тяжело дыша, она наконецъ проговорила отрывистымъ, рѣшительнымъ голосомъ:
   -- Такъ! Все это справедливо, отецъ мой. Понимаю, что вы желали объяснить мнѣ... Попытаюсь исполнить это.
   -- Попытаюсь! То-то, ужъ разъ ты обѣщалась, да вотъ не сдѣлала...
   -- Сдѣлаю теперь, отецъ мой, отвѣтила Валли, и такъ выразительно отвѣтила, что старикъ удивленно посмотрѣлъ на нее...
   -- Хорошо. Ну, а порукой-то что-же будетъ?
   Дѣвушка, вмѣсто отвѣта, положила руку на разбитую грудь Іосифа, и двѣ крупныя слезы тихо покатились но ея щекамъ.
   Лучше, краснорѣчивѣе этой клятвы она и не могла дать... Патеръ, какъ человѣкъ умный, проницательный, пріумолкъ тутъ: онъ видѣлъ, что Валли дѣйствительно поручилась -- однимъ жестомъ выразила все.
   Іосифъ зашевелился, сталъ метаться и, въ бреду, пробормоталъ какія-то слова.
   Валли сняла повязку съ головы его и наложила новую. Больной открылъ на половину глаза, но вѣки ихъ сейчасъ-же опять упали, и онъ снова впалъ въ забытье, какъ будто задремалъ. Отъ этой дремоты, казалось, вѣяло смертью.
   -- Охъ, хоть-бы ужъ докторъ... поскорѣй! вздохнула Валли и, присѣвъ на скамеечку около кровати, спросила:
   -- Который часъ-то теперь?
   Патеръ посмотрѣлъ на часы и въ свою очередь спросилъ:
   -- А когда послали за докторомъ?
   -- Въ пять.
   -- Ну, гдѣ-жъ ему такъ скоро пріѣхать: теперь всего-то десять, а до Зельдена отсюда ѣзды добрыхъ три часа. Въ двѣнадцатомъ будетъ...
   -- Десять... только-то!..
   Старикъ бросилъ на Валли такой теплый, сострадательный взглядъ; она сидѣла на скамеечкѣ, положивъ обѣ руки на колѣни, сидѣла тихо, не шевелясь, не смотря на то, что страхъ сжималъ ея сердце, и оно такъ звучно билось, что къ біенью его, среди тишины, можно было скоро прислушаться.
   Патеръ нагнулся къ Іосифу, положилъ руку на его лобъ, пощупалъ пульсъ и сказалъ:
   -- Знаешь, Валли, ты-бы успокоилась! Сдается мнѣ, что онъ не такъ плохъ, какъ ты думаешь... Не умретъ!
   Валли не шевельнулась; она смотрѣла куда-то вдаль, не мигая, и, наконецъ, тихо промолвила:
   -- Вотъ, когда докторъ придетъ, поглядитъ и скажетъ, что Іосифъ останется жить -- тогда все для меня кончено: никакихъ ужъ больше желаній у меня не будетъ въ жизни...
   -- Вотъ это, Валли, хорошо! Радуется мое сердце, когда ты такъ говоришь! одобрительно произнесъ старикъ, найдя нужнымъ похвалить ее, и прибавилъ:
   -- Благо время есть теперь -- разскажи-ка ты мнѣ, какъ это Іосифа спасли? Станешь разсказывать и не увидишь, какъ время пролетитъ,-- а тутъ и докторъ пріѣдетъ.
   -- Что разсказывать-то? Право, нечего.
   -- Ну, однако, вѣдь это такое славное дѣло! Оно, можно сказать, дѣлаетъ честь жителямъ Солнечной площадки. Была ты при этомъ?
   -- Еще-бы! Была.
   -- Полно не скупись на слова-то! Видишь-ли, я какъ шелъ сюда -- ни души не встрѣтилъ; ну, и не знаю, какъ было дѣло. Кто-же изъ пропасти извлекъ его?
   -- Да я.
   -- Съ нами крестная сила! Ты... ты, Валли, сама?!. воскликнулъ патеръ и широко открылъ свои маленькіе глаза, устремивъ ихъ на дѣвушку.
   -- Ну-да, я!
   -- Но какъ же это ты сдѣлала?
   -- Спустили меня туда на веревкѣ, ну, я и нашла его тамъ... Висѣлъ онъ между утесомъ и кедромъ. Ежели не было-бы тамъ этого кедра -- быть-бы ему въ рѣкѣ, а ужъ изъ нея-то никто не вытащилъ-бы Іосифа живымъ.
   -- О, чадо мое! Да вѣдь это -- подвигъ, настоящій подвигъ! восторженно произнесъ старикъ.
   -- Перестаньте, замѣтила Валли спокойнымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ даже строгимъ голосомъ:-- не надо такъ говорить! Изъ-за меня спихнули его съ обрыва, я всему виной -- такъ кому-же больше и спасать было, какъ не мнѣ?
   -- Такъ-то такъ, справедливость этого требовала; поступила ты по совѣсти, заговорилъ патеръ, стараясь успокоиться,-- но, какъ-бы то ни было, все-таки дѣло это -- славное дѣло искупленія! И ты много, много сняла этимъ съ души своей...
   -- А что толку? Ежели не выживетъ онъ -- значитъ, я-же погубила его, сказала Валли, покачивая головой.
   -- Конечно, это такъ, но вѣдь ты своею жизнью жертвовала, спасая его жизнь! Ты взялась за опасное дѣло, шла на смерть, словомъ -- сдѣлала все, что только могла сдѣлать, чтобы загладить зло, которое сама совершила. И дѣйствительно, грѣхъ свой ты этимъ умалила, а простить тебя можетъ только одинъ Господь Богъ. Все остальное въ Его волѣ.
   Тяжелый вздохъ вырвался изъ груди Валли, потому что утѣшительныя слова патера не могли ее ни утѣшить, ни успокоить.
   -- Да все остальное въ Его волѣ!... повторила она, чувствуя, какъ сердце ея тоскливо сжимается.
   Старикъ поглядѣлъ на нее привѣтливо, ласково. Онъ чувствовалъ, что душа этой дѣвушки не могла быть отринута Богомъ, хотя Всевышній и видѣлъ всѣ ея недостатки. Довольно-таки пожилъ на свѣтѣ почтенный Гейлихкрейцскій патеръ, но ему ни разу еще, въ продолженіе всей его долгой жизни, не случилось встрѣтить человѣка нравственно-похожаго на Валли, то есть такъ одинаково наклоннаго и къ добру, и къ злу.-- Посмотрѣвъ на Іосифа, который все еще бредилъ и даже помахивалъ кулаками, старикъ вознегодовалъ на него: какъ это онъ, въ самомъ дѣлѣ, могъ такъ презрительно относиться -- къ любви, этому благу, выше котораго небо и не даруетъ человѣку здѣсь, на землѣ?... И вотъ, благодаря такому равнодушію, самъ-же онъ ожесточилъ сердце дѣвушки, а сердце у нея все-таки хорошее,-- иначе она не была-бы способна такъ всецѣло жертвовать собою.
   -- Глупый ты парень! проворчалъ патеръ.
   Валли посмотрѣла на него вопросительно, потому что не поняла этого восклицанія.
   Тутъ стукнули въ дверь -- и явился докторъ.
   Валли, чтобы устоять на ногахъ (ее сильно трясло), должна была прислониться къ спинкѣ кровати... Этотъ человѣкъ произнесетъ приговоръ -- но какой: обвинительный или оправдательный?... Порядочная кучка любопытныхъ, желавшихъ узнать, что скажетъ докторъ, ввалилась за нимъ въ комнату; но врачъ не потерпѣлъ этого.
   -- Тутъ не мѣсто для любопытствующихъ, замѣтилъ онъ строгимъ тономъ:-- нельзя тревожить больнаго, ему покой нуженъ!.. и, удаливъ всѣхъ, заперъ дверь. Докторъ не отличался словоохотливостью и вообще любезностью. Онъ самъ снялъ съ головы Іосифа повязку и, сморщивъ брови, сказалъ:
   -- Ужъ вѣрно опять тутъ безъ преступленія не обошлось!...
   Валли, съ поблѣднѣвшимъ лицомъ, совсѣмъ застыла, какъ будто превратилась въ статую. Старикъ-патеръ не спускалъ съ нея глазъ, желая хоть этимъ нѣсколько ободрить ее, поддержать въ эти трудныя минуты, чтобы она ужъ совсѣмъ не упала духомъ.
   Врачъ занялся осмотромъ больнаго. Въ комнаткѣ Валли воцарилась тишина, а сама Валли отвернулась и стала лицомъ къ окну... Вдругъ она нагнулась и подняла что-то; потомъ, обѣими руками крѣпко конвульсивно сжавъ находку, притиснула ее къ губамъ... Это что-то была частичка распятія, разбитаго ею еще прошлою ночью.
   -- О, помилуй, прости! шептала Валли, блѣдная, дрожащая:-- смилуйся надо мною! Знаю -- не стою я этого, но Ты милосердъ, Ты простишь мнѣ вину мою!...
   -- Ни одной смертельной раны, сухо проговорилъ врачъ и прибавилъ:-- ну, у молодца этого скелетъ не хуже чѣмъ у мамонта.
   Тутъ Валли разомъ ослабѣла, ноги у нея подкосились... Струна, слишкомъ ужъ натянутая, не выдержала и лопнула... Валли разрыдалась... Стоя на колѣняхъ и уткнувъ лицо въ край подушки, на которой лежала голова Іосифа, она могла только произнести:
   -- Слава Тебѣ, Боже! Слава Тебѣ, Боже!
   -- Что это она? обратился докторъ къ патеру.
   Патеръ отвѣтилъ ему однимъ жестомъ, и отвѣта этотъ вполнѣ удовлетворилъ доктора.
   -- Э, ничего, ничего... Будьте-ка поспокойнѣе, да вотъ помогите мнѣ насчетъ перевязки, проговорилъ онъ, дотронувшись до плеча Валли.
   Она живо поднялась, вытерла слезы и сейчасъ-же усердно принялась за дѣло. Лучшей помощи доктору и не надо было: пріемы Валли такъ были ловки, осторожны, что патеръ просто радовался, глядя на нее, точно она была опытной сестрой милосердія. Дрожь и слезы исчезли; всѣ движенія ея были такъ ровны, спокойны... Любовь руководила дѣвушкой, и лицо Валли стало какъ будто другимъ: печать страданія на немъ, казалось, обновила ее, сдѣлала ее чище, возвышеннѣе... Старику даже не вѣрилось, что передъ нимъ -- та-же Валли, прежняя дикарка.
   -- Нѣтъ, не пропала она еще и не пропадетъ! Будетъ толкъ, будетъ! такъ говорилъ онъ самъ себѣ -- и радовался, какъ радуется садовникъ при видѣ растенія, которое вновь ожило, зазеленѣло, хотя казалось совсѣмъ уже пропавшимъ.
   По окончаніи перевязки, врачъ далъ кое-какія наставленія относительно ухода за больнымъ и удалился въ сопровожденіи патера.
   Валли одна осталась съ Іосифомъ. Она снова сѣла на скамеечку около кровати, оперлась локтями о колѣни и опустила голову на руки. Іосифъ дышалъ теперь ровнѣе, спокойнѣе; правая рука его лежала на одѣялѣ, и Валли стоило только слегка нагнуться, чтобы поцѣловать эту руку, но... она удержалась, потому что ей казалось, что она не имѣетъ права даже просто прикоснуться къ нему. Если-бы его не стало, или если-бы онъ доживалъ послѣднія минуты -- тогда Валли покрыла-бы его поцѣлуями, какъ это и сдѣлала она у обрыва, когда думала, что онъ уже мертвъ... Трупъ любимаго человѣка былъ-бы ея собственностью, но на живаго Іосифа -- никакого права она не имѣла. Лично для нея онъ -- умеръ, умеръ именно тогда, когда врачъ объявилъ, что жизнь его внѣ опасности... Валли, сильно-тоскующая, опечаленная, похоронила Іосифа въ глубинѣ своего сердца; узнавъ-же, что онъ останется жить, приняла эту вѣсть, какъ вѣсть спасенія, освобожденія... Сидя неподвижно и не отрывая глазъ отъ этого мертвенно-блѣднаго, прекраснаго лица, она терзалась, мучилась такъ, какъ только можетъ страдать сердце человѣческое,-- и, однако-же, кровь ея не кипѣла при этомъ; она терпѣливо переносила боль... Да, Валли теперь совсѣмъ присмирѣла; духъ ея уже не возмущался; не потрясала она кулаками, какъ это бывало съ нею прежде въ порывѣ злобы, въ минуты невыносимыхъ страданій... Въ продолженіи какого нибудь часа она научилась труднѣйшему въ жизни -- научилась терпѣть. Преступленіе совершено, слѣдовательно нечего и жаловаться на судьбу,-- да Валли и не вправѣ ожидать чего нибудь лучшаго... Развѣ она достойна лучшей участи?.. Вѣдь она -- почти убійца Іосифа!.. Какже ей возможно желать его, желать, чтобы онъ -- теперь-то -- ей принадлежалъ?.. Да она и взглянуть-то не смѣетъ на него... Нѣтъ, все кончено!.. Слѣдуетъ совершенно перестать ныть, скорбѣть...
   -- Боже, Боже милостивый! стала молиться Валли:-- помоги мнѣ очиститься отъ грѣха! Чѣмъ могу я искупить вину мою?.. Знаю, какъ-бы строго не покаралъ Ты меня -- наказаніе все-же будетъ еще легкимъ для такой грѣшницы, какъ я!...
   Тутъ она покорно нагнула голову и закрыла руками лицо.
   Вдругъ кто-то сильно стукнулъ въ дверь -- и она, отворившись, крѣпко ударилась объ стѣну, а вслѣдъ за этимъ раздался крикливый женскій голосъ: "Іосифъ! Іосифъ мой!"...
   Это была -- Афра. Вбѣжавъ въ комнатку, она такъ и кинулась прямо на грудь Іосифа, оглашая воздухъ громкими рыданіями. Валли даже вскочила, какъ будто почувствовала змѣиное жало въ ногѣ... Она боролась съ собою не болѣе минуты, но за то борьба эта была послѣдняя и едва-ли не самая тяжелая для нея. Валли стиснула себя руками, желая хоть этимъ удержать себя на мѣстѣ -- такъ ей страшно хотѣлось кинуться къ Афрѣ, оттолкнуть ее отъ кровати... отъ Іосифа... Она трепетала, но не двигалась, а Афра продолжала громко рыдать тамъ... на его груди...
   -- Послушай, Афра! почти шопотомъ заговорила Валли:-- ежели ты въ самомъ дѣлѣ такъ любишь его, то -- не плачь-же, не кричи... Докторъ говорилъ, что Іосифа нельзя тревожить, что ему покой нуженъ.
   -- Что? Да кто-же могъ-бы, имѣя сердце, утерпѣть, чтобы не заплакать, глядя на него теперь -- вотъ теперь?!. крикнула Афра.-- Легко тебѣ такъ говорить: чего тебѣ безпокоиться? Онъ вѣдь тебѣ не такъ дорогъ, милъ, какъ мнѣ... Одинъ онъ у меня! Іосифъ -- все, все для меня! Умри онъ -- и я одна тогда на цѣломъ свѣтѣ... Голубчикъ ты мой! Да открой-же глаза, Іосифъ! Ну, хоть разокъ посмотри, скажи хоть слово -- одно словечко только!...
   Дѣвушка совсѣмъ обезумѣла и, обхвативъ Іосифа, стала приподнимать его, встряхивать...
   Больной застоналъ и пробормоталъ что-то, но что именно -- разобрать было невозможно.
   Валли рѣшилась тутъ подойдти къ Афрѣ. Она спокойно, но сильно схватила своими крѣпкими пальцами ея руку, причемъ ни одинъ мускулъ не шевельнулся на поблѣднѣвшемъ лицѣ Валли, и сказала:
   -- Слушай, Афра, что я буду тебѣ говорить! Я здѣсь хожу за Іосифомъ. Онъ находится подъ моимъ присмотромъ. На моей отвѣтственности лежитъ точное исполненіе того, что предписалъ докторъ. Ну, и кромѣ этого -- тутъ вѣдь мой домъ, вы -- у меня. Ежели ты словъ моихъ не послушаешься, не оставишь его въ покоѣ, и приказаніе доктора не будетъ исполнено,-- то я, по праву хозяйки, выпровожу тебя вонъ, чтобы ты ужъ тамъ, за дверями, могла придти въ себя, образумиться. И вотъ, когда ты поутихнешь, когда тебѣ можно будетъ ухаживать за Іосифомъ -- ну, тогда... (голосъ Валли задрожалъ) тогда я передамъ его тебѣ.
   -- Га, злая, злющая ты! въ страстномъ порывѣ досады вскрикнула Афра,-- Выгнать меня хочешь за то, что я плачу о немъ?-- выгнать?... Ужъ не думаешь-ли ты, что у всѣхъ такое безчувственное, черствое сердце, какъ у тебя? Нѣтъ, только такія, какъ ты, могутъ быть простымъ бревномъ, равнодушно глядѣть на такую бѣду!.. Пусти мою руку! У меня больше права на Іосифа, чѣмъ у тебя, и ежели тебѣ невыносимы мои жалобы -- я скажу, чтобы его взяли изъ твоего дома и перенесли ко мнѣ... Тогда мнѣ можно будетъ плакать, сколько угодно!... Да, я бѣдная, простая служанка, работница, но если-бы мнѣ довелось ради него всю жизнь даромъ работать -- я на все готова, чтобы только самой ухаживать за нимъ въ собственной конурѣ! Я все перенесу, но ужъ не позволю, чтобы ты выгнала меня изъ дому -- ты, гордячка -- богачиха!
   Валли разжала пальцы и освободила руку Афры. На ея побѣлѣвшемъ лицѣ, особенно около губъ, скользнуло что-то болѣзненно-судорожное. Афра даже устыдилась, отвела глаза отъ лица Валли и стала смотрѣть внизъ, какъ-бы сознавая, что поступила съ нею нехорошо, несправедливо...
   -- Нѣтъ, Афра, заговорила Валли, -- ты совсѣмъ напрасно такъ ненавидишь меня. Отъ тебя я не заслужила этого! Не для себя-же я вытащила его изъ пропасти -- для тебя! Для тебя онъ и жить будетъ... Не мнѣ обладать имъ... Слушай: часъ тому назадъ я-бы ни за что не позволила тебѣ подойдти къ этой кровати, скорѣй задавила-бы тебя; но... теперь ни гордости, ни злобы нѣтъ уже во мнѣ... Все разбито! и сердце... разбито, добавила она шопотомъ.-- Я добровольно сторонюсь, даю тебѣ дорогу, потому что... тебя онъ любитъ, а меня совсѣмъ и знать не хочетъ. Уносить отсюда больнаго -- не нужно: эту мысль ты выкинь изъ головы и оставайся здѣсь съ нимъ. Можешь быть вполнѣ спокойной... Ужъ лучше мнѣ уйдти. Все равно, я и такъ ушла-бы... Да, живите тутъ, вы можете остаться въ этомъ домѣ насколько угодно времени; ничего! когда нужно будетъ, я расплачусь съ тѣмъ, кому домъ принадлежитъ. Еще вотъ что: я позабочусь и о васъ. Люди вы оба не богатые, а чтобы пожениться и жить -- нужны средства... Ихъ у васъ совсѣмъ нѣтъ. Все это я берусь устроить... Что-жъ, тогда быть можетъ и Іосифъ добрымъ словечкомъ помянетъ Орелъ-Дѣвку!...
   -- Ахъ, Валли! Что ты!? невольно вскрикнула Афра.-- Господи Боже мой, что ты это говоришь? Постой... нѣтъ... Охъ, Іосифъ, Іосифъ! Если-бы я могла сказать ей... если-бы только смѣла...
   -- Ну, полно тебѣ! перебила ее Валли.-- Послушай, если ты искренно любишь его -- должна успокоиться! Перестань-же, а ужъ меня отпусти съ миромъ, пожалѣй... Я и такъ довольно помучилась. Мнѣ необходимо удалиться, совсѣмъ уйдти... Не держи-же меня! Выслушай только послѣднюю мою просьбу къ тебѣ: отплати мнѣ за все, что я устрою для тебя, однимъ -- хорошимъ, настоящимъ уходомъ за Іосифомъ. Ты должна хорошенько смотрѣть за нимъ. Да? Вѣдь ты дашь мнѣ слово, что исполнишь это?... Успокой-же меня, скажи!
   Афра сложила руки и проговорила умоляющимъ голосомъ:
   -- О, Валли! Нѣтъ, не оставляй насъ... Останься! Господи помилуй! Ну, что Іосифъ скажетъ, когда потомъ узнаетъ, что мы прогнали тебя изъ твоего-же дома?!...
   -- Ты слова только теряешь, суровымъ тономъ замѣтила Валли.-- Ежели я что разъ порѣшила, такъ ужъ это и должно исполниться. Остановить, помѣшать мнѣ -- никто не можетъ.
   И подойдя къ сундуку, она открыла его, достала оттуда платье, бѣлье, кое-какія вещи -- и принялась все это увязывать. Когда узелъ былъ готовъ, Валли подняла и забросила его себѣ на спину.
   -- Теперь, Афра, посмотри сюда (она указала ей на ящикъ): тутъ вотъ небольшой свертокъ -- это старенькое, но хорошее, тонкое полотно,-- оставляю его для перевязокъ; а это вотъ -- другое, холщевое, погрубѣе будетъ того: для корпіи оно годно, а корпія понадобится сегодня вечеромъ доктору. Ножницы тоже тутъ. Холстъ этотъ ты разрѣзай вотъ на такія полоски, тогда и корпія выйдетъ не короче пальца. Такъ надо. Будь-же поакуратнѣе. Еще вотъ что: каждыя четверть часа нужно класть ему на голову такую-же тряпочку, обмочивъ ее въ свѣжей водѣ: она, видишь-ли, жаръ вытягиваетъ. Что-жъ, можно-ли мнѣ положиться на тебя, быть увѣренной, что ты все это будешь помнить?... Афра, не забудь: я вѣдь спасла его отъ смерти! И конечно, не для того-же спасала я Іосифа, чтобы ты, дурно присматривая за нимъ, уморила его потомъ?... Постой: ты поглядывай за тѣмъ, чтобы голова у него всегда лежала высоко. Такъ нужно, потому что кровь будетъ тогда лучше оттекать отъ головы... Да подушки-то почаще поправляй... Ну, кажется, все теперь сказала?.. Нечего больше, да и не знаю. Ахъ, Господи, да вѣдь гдѣ-жъ тебѣ поднимать его, поворачивать такъ, какъ я это дѣлала? Не имѣешь ты настолько силы-то!... Постой, зови ты каждый разъ Клеттенмайера; онъ хоть и старъ, но поможетъ тебѣ хорошо. Довѣриться ему можешь. Ну, оставляю теперь Іосифа на твоихъ рукахъ...
   Тутъ Валли остановилась, потому что голосъ ея оборвался и колѣни стали подгибаться. Дрожь охватила ее, руки тряслись, такъ что она насилу удержала узелъ. Взглянувъ въ послѣдній разъ на Іосифа, Валли проговорила:
   -- Ну, храни тебя Боже!
   И вышла изъ своей комнатки.
   Увидѣвъ на дворѣ старика патера и Клеттенмайера, которые разговаривали о чемъ-то, она подошла къ нимъ.
   -- Клеттенмайеръ! крикнула она ему подъ самое ухо: -- ступай къ Афрѣ, да помоги ей за Іосифомъ ухаживать. Она теперь будетъ тамъ вмѣсто меня. Іосифъ тутъ останется, а я ухожу. Слушай: всѣ вы должны считать теперь Іосифа за хозяина, повиноваться ему, все равно какъ мнѣ, до тѣхъ поръ пока я не возвращусь... Если-же онъ тогда пожалуется мнѣ на кого нибудь -- ну, не сдобровать тому! Такъ и скажи всѣмъ.
   Старикъ все разслышалъ, запомнилъ и только нѣсколько разъ качнулъ головой, потому что не могъ собраться съ духомъ, чтобы спросить у нея: что-же это значитъ?...-- Ну, просимъ прощенья, хозяюшка, наконецъ проговорилъ онъ:-- да назадъ-то поскорѣй къ намъ!
   -- Никогда... прошептала Валли.
   Клеттенмайеръ отправился къ Афрѣ.
   Валли не двигалась съ мѣста. Стоя передъ патеромъ, она до конца выдержала его пытливый взглядъ, однако видно было, что она совсѣмъ изнемогла...
   -- Много у меня еще всякаго добра, заговорила Валли,-- но теперь ничто уже больше не прельщаетъ меня: одинъ орелъ только и милъ мнѣ! Никому я не отдамъ его -- съ собой его беру.-- Ганзль, идемъ! кликнула она птицѣ, сидѣвшей насупившись на загороди.
   Орелъ, какъ-то не-хотя, тяжело поднялся и подлетѣлъ къ ней.
   -- Привыкай-ка опять летать, Ганзль! Мы вѣдь опять съ тобой -- въ путь-дорогу.
   -- Что ты это, Валли, задумала? грустно спросилъ ее патеръ.
   -- Ничего. Ухожу, отецъ мой. Что-жъ, въ домѣ осталась Афра!... Вы и сами хорошо понимаете, что оставаться мнѣ тутъ -- дѣло не подходящее. Да, и я готова до конца жизни моей быть нищей, голодной, бродягой; мнѣ ничего не жаль -- все отдамъ имъ, что имѣю, поглядѣть, какъ онъ будетъ ластиться къ Афрѣ, цѣловать ее -- я не въ силахъ, не могу -- и баста!
   Слезы душили ее, но она стиснула зубы и не дала выкатиться ни одной слезинкѣ.
   -- Постой, да ты это серіозно хочешь подарить имъ и домъ, и землю? спросилъ старикъ.-- О, чадо мое, уразумѣла-ли ты то, что желаешь совершить?...
   -- Домъ-то ужъ не мнѣ принадлежитъ, отецъ мой. Мнѣ еще вчера было извѣстно, что если Викентій захочетъ вдругъ вступить въ него хозяиномъ, то домъ и будетъ переданъ ему. Ну, а все то, что за мною остается -- отдаю я Іосифу. Ежели онъ, по моей-же винѣ, калѣкой будетъ и лишится возможности добывать себѣ трудомъ кусокъ хлѣба -- я прямо обязана озаботиться о немъ.
   -- Ка-акъ! воскликнулъ патеръ:-- да неужто-же отецъ лишилъ тебя наслѣдства?...
   -- Что-жъ изъ этого? Ну, лишилъ... А зачѣмъ мнѣ и домъ, и земля?.. Найду, гдѣ пріютиться: готовый уголокъ для меня всегда есть.
   -- Послушай, чадо мое, заговорилъ старикъ встревоженнымъ голосомъ:-- я вѣдь надѣюсь, что ты противъ себя ничего худаго не задумала?.
   -- О, нѣтъ, отецъ мой! Никогда! Я ужъ вижу теперь, какъ вы были во всемъ справедливы, какъ все вѣрно говорили... гордыхъ сердцемъ, упрямыхъ, Господь не можетъ любить!.. Но, быть можетъ, ради раскаянія моего, Онъ смилуется надо мною, успокоитъ мою душу.
   -- То былъ страшный часъ, когда непокорный духъ твой сломился наконецъ, но да будетъ часъ тотъ благословенъ! Вотъ теперь ужъ можно сказать о тебѣ, что ты въ самомъ дѣлѣ дѣвушка великая!.... Однако, куда-жъ ты хочешь удалиться?... Не желаешь-ли войти въ общину Сестеръ Милосердія? А не то, если хочешь, я отведу тебя въ монастырь кармелитокъ?..
   -- Нѣтъ, это все не по мнѣ, отецъ мой... Вѣдь я Орелъ-Дѣвка -- и не годна я ни въ общину, ни въ монастырь. Жить въ клѣткѣ, въ четырехъ стѣнахъ, не могу!... Мнѣ хочется умереть, какъ и прожила я вотъ до этого дня -- подъ открытымъ небомъ Божьимъ. Ежелибы я заперлась гдѣ нибудь -- мнѣ-бы все тогда думалось, что Господь не видитъ меня и не проникнетъ ко мнѣ, потому что между небомъ и мною -- толстыя стѣны. Я буду такъ же и каяться, и молиться, какъ-бы молилась въ церкви, но мнѣ нужно... непремѣнно нужно, чтобы кругомъ меня были утесы, скалы, пропасти... Чтобы я видѣла, какъ облака ходятъ, чувствовала-бы вѣяніе вѣтра... Если-жъ ничего этого не будетъ -- я не ручаюсь за себя... не вытерплю! Понятно-ли вамъ?
   -- Понятно, понятно, Валли! И я поступилъ-бы глупо, если-бы сталъ разубѣждать тебя въ этомъ, приневоливать... Но, скажи, куда-же ты?....
   -- А туда -- въ горы, опять къ отцу моему -- Мурцоллю. Тамъ мой родной уголокъ, другаго -- нѣтъ.
   -- Ну, какъ лучше, нужнѣе для тебя -- такъ и дѣлай! сказалъ патеръ и прибавилъ потомъ:-- Благослови тебя Боже, чадо мое! Съ успокоеннымъ сердцемъ гляжу я на уходъ твой отсюда, ибо куда-бы ты ни направила теперь стопы свои -- непремѣнно возвратишься къ Отцу!....
   

XIV.
Заря краснаго дня.

   Вонъ тамъ -- высоко, на уединившемся глетчерѣ, какъ-бы на рукахъ своего каменнаго отца,-- опять сидитъ она, Валли, это одинокое, отверженное человѣческое существо, бѣдное дитя земли, словно по злобѣ людской заброшенное туда... Она кажется тамъ частичкою громадной скалы; по съ этой твердыни, уходящей за облака, Валли глядитъ внизъ и видитъ тамъ крошечный, игрушечный мірокъ, въ которомъ конечно и не хватило мѣста такому широкому, большому сердцу, выросшему среди пустыни, на лонѣ холодныхъ, вѣчно обуреваемыхъ глетчеровъ. Оттолкнули люди это сердце, отогнали его отъ себя -- и вотъ сбылось то, что было предвѣщено сномъ: Валли стала дочерью горнаго великана, онъ принялъ ее въ свою семью. Теперь сердце ея принадлежитъ горамъ; каменныя и ледяныя равнины -- настоящая ея родина, но... сердце все еще остается сердцемъ, не можетъ окаменѣть... Бѣдное, оно безмолвно, среди камней и ледяныхъ глыбъ, истекаетъ горячею кровью... Вѣдь это -- еще теплое, человѣческое сердце!..
   Съ того дня, какъ Валли явилась сюда, причалила къ послѣдней пристани,-- луна два раза была полной, блестящей, и два раза только серпъ ея блѣднѣлъ на темно-синемъ небѣ. Никто съ тѣхъ поръ и не видѣлъ лица Валли; одинъ лишь патеръ гейлихкрейцскій, не смотря на свои старыя, слабыя ноги, какъ-то разъ добрался таки до-верху, чтобы повидать Валли и сообщить ей, что Іосифъ поправляется, да кстати ужъ передать ей извѣстіе, полученное имъ изъ Италіи, что Викентій застрѣлился... Передъ смертью онъ распорядился закрѣпить все свое имущество за Валли.
   Она сложила руки на колѣняхъ и, какъ-бы завидуя успокоившемуся Викентію, промолвила тихо:
   -- Хорошо ему теперь! Разсчитался онъ скоро...
   -- Ну, какъ же ты думаешь распорядиться теперь? заговорилъ патеръ.-- Кому ты поручишь завѣдывать твоими огромными имѣніями? Тутъ нельзя вѣдь спустя рукава... Да и денегъ много у тебя!
   -- Да, денегъ и всякаго богатства у меня -- просто цѣлый возъ съ сѣномъ!.. А на кой прахъ все это мнѣ? Вотъ, если-бы можно было за этотъ возъ купить хоть одинъ счастливый часъ -- ну... Да вѣдь не купишь!.. Надо мнѣ тутъ побыть еще нѣсколько времени, и вотъ, когда въ головѣ у меня станетъ пояснѣе, когда я соберусь съ мыслями -- спущусь и отправлюсь въ Имстъ, чтобы тамъ, какъ слѣдуетъ, по закону, передать Іосифу все, что имѣю я. Частичку только удѣлю себѣ: нужно будетъ выстроить домишко на зиму -- гдѣ нибудь пониже, въ горахъ. Теперь не могу взяться за это, еще ни о чемъ думать не могу... Надо мнѣ тутъ поуходиться маленько, совсѣмъ успокоиться. Да завѣдуйте вы, отецъ мой, всѣмъ имуществомъ моимъ! Работники пусть тамъ дѣлаютъ все, что обязаны дѣлать; за ними вѣдь можно посмотрѣть. Нуждающимся, бѣднякамъ помогайте... Пусть съ сегодняшняго дня не будетъ больше бѣдныхъ на Солнечной площадкѣ!...
   Такъ, не долго думая, порѣшила Валли свои дѣлй житейскія, отходя отъ міра сего и приближаясь къ тихому пристанищу, "идѣ-же нѣсть ни печалей, ни воздыханія"... Она знала, что ей только и осталось ждать своего послѣдняго часа, и когда Онъ прозвучитъ -- дѣло искупленія свершится.
   Какъ будто самъ Господь устами старика патера изрекъ ей тогда:
   -- Не думай приходить ко Мнѣ до тѣхъ поръ, пока Я самъ не призову тебя!
   И вотъ, Валли стала ждать, когда Онъ призоветь ее.... А время такъ ужасно медленно тянется, что, кажется, и не дождаться ей! Еще долго, долго придется ей терпѣть... Иногда она смотрѣла на свое крѣпкое, мощное тѣло, протягивала сильныя руки -- и видѣла, что нескоро все это разрушится, превратится въ прахъ... А чегоже ей ждать, какъ не смерти? На смерть -- одна надежда. Но Валли знала, что разомъ порѣшить съ собой -- нельзя, потому что остальная жизнь ея посвящена теперь покаянію... Да, но почему-же, думалось ей, не помочь милосердному Богу освободить ея душу -- конечно, тогда, когда Онъ самъ захочетъ этого?... И вотъ, она, очертя голову, стала бить на то, чтобы такъ или иначе ослабить, разрушить свое крѣпкое, здоровое тѣло. Развѣ это самоубійство -- какъ можно меньше ѣсть, чтобы только не умереть съ голода? Вѣдь строгій постъ -- своего рода покаяніе! Совсѣмъ не прятаться отъ бури, и днемъ, и ночью мокнуть подъ дождемъ, когда даже Ганзль ищетъ, куда-бы ему приткнуться, не обращать вниманія на сырость, холодъ, голодъ, которые могутъ повредить крѣпкому здоровью -- развѣ это можно назвать самоубійствомъ?.. Развѣ человѣкъ непремѣнно посягаетъ на свою жизнь, если начинаетъ карабкаться, взбираться на такія скалы, гдѣ никогда еще не ступала нога человѣческая -- съ единственною цѣлью: помочь милосердному Богу (если это только Ему угодно) низвергнуть его въ бездну?.. И Валли какъ-то злорадно поглядывала на свое прекрасное тѣло, которое помаленьку теряло крѣпость, истощалось... Слабѣли могучія силы -- и она частенько падала гдѣ нибудь, чувствуя совершенное изнеможеніе, потому что цѣлыми днями блуждала въ горахъ. Если ей приходилось взбираться на крутой утесъ, то она уже ощущала теперь дрожь въ колѣняхъ, а въ груди -- стѣсненіе.
   Совсѣмъ истомившись, Валли какъ-то разъ принуждена была присѣсть, чтобы собраться съ силами. А высоко она забралась -- на одну изъ высочайшихъ вершинъ Мурцолля. Бѣлые гребни, синія ледяныя глыбы окружали ее высокимъ амфитеатромъ. Глядя на эту массу торчащихъ бѣлыхъ зубцовъ, казалось, что тутъ раскинулось громадное кладбище, что это все ряды памятниковъ, покрытыхъ снѣгомъ; суровая зима лишила ихъ обычныхъ украшеній -- ни цвѣтовъ, ни зелени нигдѣ не было видно. У самыхъ ногъ Валли лежали зеленовато-синія неподвижныя волны ледянаго моря, широко разлившагося до самаго перехода черезъ Іохъ. Гробовое безмолвіе царило надъ этимъ мертвымъ, здѣсь, наверху окоченѣвшимъ міромъ, а тамъ -- словно воплотившаяся свѣтлая мечта, подъ легкой дымкой полуденнаго тумана, сквозила розовая даль съ нѣжными контурами цѣлой массы горныхъ вершинъ. Вонъ -- маленькое, такое хорошенькое, свѣтлое облачко заигрываетъ съ темнымъ старцемъ, великаномъ Зимплауномъ, ласкается къ нему, то поднимаясь, то опускаясь -- и вдругъ -- пѣть его: оно исчезло, разорвавшись и разсыпавшись по острымъ камнямъ грозной скалы.
   Подперевъ голову рукой, Валли лежала и какъ-то безучастно смотрѣла на облачко, которое на ея глазахъ и пропало безслѣдно. Былъ полдень; солнечные лучи обжигали ее, но она не обращала на это вниманія. Ганзль сидѣлъ тутъ-же, по близости, и, отъ нечего дѣлать, лѣниво расправляя крылья, занимался чисткою перьевъ. Вдругъ онъ встрепенулся, видимо чѣмъ-то встревоженный, повернулъ свою чуткую голову и, вытянувъ шею, крикнулъ и перелетѣлъ на болѣе возвышенный пунктъ.
   Валли поднялась, желая видѣть, что именно потревожило Ганзля -- и увидѣла вдали, среди застывшихъ волнъ зеленовато-синяго моря, человѣческую фигуру, которая двигалась но направленію именно къ той скалѣ, на которой она теперь стояла. Валли сразу узнала эти черные глаза, черные усы. Онъ ласково кланяется, онъ привѣтствуетъ ее еще издали обычной пѣсенкой встрѣчи!.. Вотъ такъ точно было нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда Валли увидѣла Іосифа съ обрыва Солнечной площадки... Онъ шелъ тогда внизу, по тропинкѣ, съ какимъ-то чужестранцемъ... Но въ то время она была невиннымъ созданьемъ, почти ребенкомъ, въ сердцѣ много было свѣтлыхъ надеждъ!.. Не лежало тогда на ней проклятія, она не была изгнанницей... поджигательницей... Валли не была еще тогда убійцей!...
   Сверкнетъ молнія и озарить все, что скрыто во мракѣ, и тогда, хотя на мгновеніе, ясно видны горы, долины, лѣса,-- такъ было теперь съ Валли: въ душѣ ея блеснулъ яркій огонь и рѣзко освѣтилъ все былое... Рядъ знакомыхъ ей картинъ промелькнулъ передъ ея умственнымъ окомъ -- и она, содрогаясь, заглянула въ себя. О, какъ глубоко упала Валли!.. Какая разница между прежней и теперешней Валли!.. Но онъ, не обращавшій тогда на нее вниманія, зачѣмъ теперь идетъ къ ней, чего теперь ищетъ у приговоренной, которая уже заживо похоронена?...
   Она въ страшномъ испугѣ устремила глаза на приближающаго Іосифа, и изъ груди ея вырвался крикъ:
   -- Боже!.. Да это онъ идетъ!..
   Смертельный ужасъ охватилъ Валли -- и она прижалась къ каменной глыбѣ, какъ-бы ища спасенія, защиты у своего втораго отца -- Остановись тамъ! Бога ради, Іосифъ, не ходи сюда! Назадъ! Удались! Видѣть тебя я не могу., не хочу!... Нельзя, нельзя!.
   Но онъ уже былъ на скалѣ... Вотъ онъ и передъ нею. Валли еще крѣпче прижалась къ каменной глыбѣ и протянула руки впередъ, желая защититься.
   -- Неужели-же на свѣтѣ нѣтъ уголка, гдѣ-бы я могла быть совсѣмъ одна?! возопила она, вся трясясь.-- Не слышишь ты, что я говорю?.. Иди, иди! Чего тебѣ отъ меня?.. Вѣдь я -- мертвая... все равно что умерла! О, неужели и умереть-то спокойно не дадутъ мнѣ!...
   -- Валли!.. Да въ умѣ-ли ты, Валли?.. воскликнулъ Іосифъ и, крѣпко схвативъ дѣвушку за руку, оторвалъ ее отъ каменной глыбы, какъ отрываютъ мохъ, давно приросшій къ камню.-- Да посмотри-же на меня, Валли! Умоляю тебя! Отчего ты не хочешь на меня взглянуть?.. Вѣдь это-же я, Іосифъ! Ты мнѣ жизнь спасла... Развѣ спасаютъ жизнь тѣмъ, кого не любятъ?
   У нея ноги подкосились -- и она упала-бы, если-бы Іосифъ не обнялъ ее. Валли какъ-бы замерла; не только сопротивляться -- шевельнуться даже не могла... Это уже была не прежняя крѣпкая, здоровая дѣвушка: измученная, обезсиленная она походила теперь на овечку, лежащую на жертвенникѣ, которой уже нанесли смертельный ударъ... Голова ея свѣсилась, глаза закрыты...
   -- Господи помилуй! Что съ тобой, Валли? Вѣдь ты совсѣмъ какъ умирающая! Это-ли горделивая дочка богача Штроммингера?!. Хоть слово-то промолви, Валли, приди-же въ себя! Оттого ты такой и стала, что все ты тутъ одна да одна, живешь дикаркой... И какъ-же ослабѣла!.. Ну, идемъ, обопрись на меня, ужъ я доведу тебя вонь до той избушечки, внизу-то... Положимъ, я теперь еще далеко не богатырь, однако все-же посильнѣе тебя. Идемъ-же!... Тутъ, на верхушкѣ, голова у меня кружится, а мнѣ надо о многомъ, о многомъ поговорить съ тобою, Валли...
   И въ самомъ дѣлѣ, Валли такъ ослабѣла, что о сопротивленіи нечего было и думать: покорная, послушная пошла она, поддерживаемая Іосифомъ, который благополучно перешелъ покатое ледяное море и очутился съ нею внизу, у хижинки. Узнавъ, что въ хижинку эту забрался пастухъ, Іосифъ отошелъ немного въ сторону, гдѣ была полянка, и усадилъ тутъ Валли. Она только сложила руки, молча, покорно повинуясь ему... Что-жъ, вѣрно Господь Богъ захотѣлъ наложить на нее это новое испытаніе -- и она молилась, прося у Него лишь одной милости: дать ей силы вынести это.
   Іосифъ сѣлъ съ нею рядышкомъ, подперъ рукой голову и устремилъ на исхудавшее лицо дѣвушки блестящіе огненные глаза
   -- Крѣпко, много виноватъ я предъ тобою, Валли, началъ онъ (тонъ голоса его былъ серіозенъ),-- да и давно мнѣ надо было-бы придти сюда, но докторъ и патеръ все не пускали: пугали меня, что я умру, ежели такъ рано отправлюсь въ горы... Ну, и подумалъ я: жаль было-бы умереть... по той причинѣ, что. ну, вотъ теперь именно не хотѣлось-бы мнѣ разставаться съ жизнью!.. Я хочу, Валли, жить (тутъ онъ крѣпко сжалъ ея руку) -- жить теперь, потому что началъ жить съ того самаго дня, когда ты спасла меня!.. Да, какъ только я узналъ объ этомъ -- все мнѣ стало ясно, я тогда понялъ и тебя, Валли, и себя!..
   Онъ нѣжно провелъ рукой по ея рукѣ.
   Валли, испуганная этой лаской, вырвала руку... Она почти задыхалась.
   -- Понимаю теперь, чего ты хочешь, Іосифъ!.. Ты думаешь такъ: вотъ спасла она мнѣ жизнь, и я долженъ, изъ благодарности, полюбить ее и даже... съ Афрой разстаться... Нѣтъ, Іосифъ, и не помышляй объ этомъ... Ни за что!.. Клянусь, хоть я и жалкая, дурная, однако-же не настолько дурная, чтобы могла согласиться принять награду... незаслуженную, принять въ подарокъ сердце, какъ принимаютъ монетку на водку!.. И наконецъ, принявъ это сердце, я-бы... украла его у той, которой оно принадлежитъ. Нѣтъ, ужъ на такое дѣло Орелъ-Дѣвка не пойдетъ, хотя она и много дѣлала худаго на своемъ вѣку!.. Благодареніе Всевышнему, что на землѣ есть еще такое зло, совершить которое я не могла-бы... прошептала Валли, какъ-бы разговаривая сама съ собой, и, собравшись съ силами, вдругъ поднялась, чтобы уйдти въ хижинку, къ пастуху, который насвистывалъ тамъ какую-то пѣсенку.
   Іосифъ вскочилъ и обхватила, ее своими крѣпкими руками.
   -- Погоди, Валли! Ты должна прежде выслушать меня.
   -- Нѣтъ, нѣтъ... проговорила она и вдругъ гордо выпрямилась. Губы ея даже побѣлѣли.-- Довольно, Іосифъ! Спасибо тебѣ... Намѣреніе у тебя было доброе, но... ты совсѣмъ не знаешь меня!
   -- Постой, Валли! Говорю тебѣ -- погоди! Пойми-же наконецъ... Должна ты выслушать меня!
   Онъ положилъ руку на плечо ея и устремилъ на нее такой чарующій повелительный взглядъ, что Валли пошатнулась, дрогнувъ какъ подрѣзанный кблосъ.
   -- Ну, ладно... говори, почти прошептала она и, отойдя шага на три, въ изнеможеніи опустилась на камень, чтобы быть не такъ близко къ Іосифу.
   -- Вотъ и прекрасно! Вижу теперь, что и ты можешь быть послушной...
   Проговоривъ эти слова съ ласковой улыбкой, онъ растянулся на травѣ у ея ногъ, предварительно снявъ куртку, которую и подсунулъ себѣ подъ локоть, чтобы не быть совсѣмъ въ лежачемъ положеніи. Валли боялась смотрѣть на эту стройную фигуру и сидѣла неподвижно; глаза ея блуждали гдѣ-то... Она чувствовала горячее дыханіе Іосифа; лицо ея потемнѣло отъ тяжелой внутренней борьбы, но снаружи она казалась совершенно спокойною, даже равнодушною.
   -- Ну, слушай-же, Валли, разскажу тебѣ все, ничего не утаю, началъ Іосифъ:-- Я тебя не терпѣлъ -- даже и тогда, когда еще совсѣмъ не зналъ тебя. Много ходило толковъ о тебѣ; говорили, что ты и груба, и дика,-- ну, и я такъ худо думалъ о тебѣ, что и встрѣчаться-то съ тобой мнѣ не хотѣлось. Однако, я сразу увидѣлъ, что ты красива, стройна, но... смотрѣть на тебя не хотѣлъ, а потому и старался избѣгать встрѣчи съ тобою.... Такъ-бы все и шло, но ты, столкнувшись съ Афрой, осрамила ее, -- ну, а этого я не могъ тебѣ простить, не могъ оставить это такъ! Слушай, сдѣлать что нибудь Афрѣ -- это значитъ то-же самое сдѣлать мнѣ, стоитъ ей почувствовать боль -- почувствую и я сейчасъ ударъ ножомъ въ сердце, потому что... ну, скрывать ужъ теперь не для чего!-- матушки нѣтъ... она проститъ мнѣ... Афра -- сестра моя.
   Дрожь пробѣжала по тѣлу Валли, и она, совершенно растерявшись, глядѣла на Іосифа.
   Помолчавъ съ секунду, онъ провелъ рукавомъ рубашки по вспотѣвшему лбу.
   -- Я-бы долженъ былъ умолчать объ этомъ, но тебѣ нужно все знать... Конечно, ты вѣдь сохранишь это втайнѣ?.. Мать моя, передъ смертью, открылась мнѣ -- сказала, что она, до выхода замужъ за моего отца, еще въ Винчгау имѣла ребенка... Я далъ ей клятвенное слово, что буду заботиться, какъ братъ, объ этой дѣвочкѣ -- дочери ея. Вотъ, по этой-то причинѣ, я и взялъ Афру оттуда и устроилъ ее на постояломъ дворѣ въ Цвизельштейпѣ, чтобы она была поближе ко мнѣ. Мы обѣщали другъ другу хранить это втайнѣ... Намъ больно было-бы, еслибы о нашей матери стали злословить, тревожить ее въ могилѣ... Ну, понятно теперь тебѣ, почему я не могъ позволить обидѣть Афру? Я долженъ былъ наказать тебя, долженъ былъ защитить сестру мою... Вѣдь такъ?...
   Валли сидѣла неподвижно, только грудь ея тяжело вздымалась -- и ей казалось, что вокругъ все вертится, даже глетчеры закружились... Да, все ей стало теперь ясно! И слова Афры у постели Іосифа -- понятны... Дѣвушка не могла тогда высказаться...
   Валли подняла руки и крѣпко сжала ими голову свою, какъ будто она была не въ силахъ уразумѣть все это настоящимъ манеромъ... О, если это все правда, то какъ-же громадна вина ея!... Не безчувственнаго человѣка, опозорившаго ее изъ-за какой-то безстыжей батрачки, хотѣла она умертвить -- нѣтъ, она посягала на жизнь брата, который по-братски заступился за свою сестру!.. И если-бъ онъ погибъ -- Валли лишила-бы бѣдную сиротку послѣдней опоры въ жизни, сдѣлавъ это единственно въ порывѣ безумной ревности... О, Боже! что-же было-бы, если-бы Іосифъ въ самомъ дѣлѣ... погибъ?!... шептала она, чувствуя головокруженіе.
   Закрывъ лицо руками, Валли сидѣла молча -- и только по временамъ глухой стонъ вырывался изъ ея груди.
   Іосифъ, какъ-бы не замѣчая волненія ея, снова заговорилъ:
   -- Ну и объявилъ я тогда во всеуслышаніе на Цвизельштейнскомъ постояломъ дворѣ, объявилъ при всѣхъ, что даю слово проучить Штроммингерову дочь, поубавить ея гордость, однимъ словомъ -- пристыдить ее такъ, какъ она пристыдила Афру. Вотъ мы тогда и сочинили собща ту штуку, только Афра тутъ не участвовала... Это было противъ ея желанія. Все пошло какъ по маслу, но когда я началъ съ тобой бороться -- или, лучше сказать, въ концѣ нашей борьбы, когда твоя прекрасная грудь прижалась къ моей и я поцѣловалъ тебя -- тогда... показалось мнѣ, будто въ груди у меня огонь вспыхнулъ!... Такъ какъ я слишкомъ долго относился къ тебѣ враждебно, то и не могъ тутъ-же шепнуть тебѣ объ этомъ, а потомъ, съ каждымъ часомъ мнѣ дѣлалось все хуже, тяжелѣе... Тотъ огонь пуще разгорался, онъ прожигалъ меня... Началась мучительная ночь. Я схватывалъ подушку, прижималъ ее къ сердцу, думая, что прижимаю тебя, но сейчасъ просыпался, громко звалъ тебя по имени и, наконецъ, не выдержалъ: вскочилъ, оставилъ постель -- мнѣ было душно, жарко въ ней...
   -- О, замолчи! ты... убьешь меня, прошептала Валли... Она вся горѣла, но онъ, не слушая ея, пылко продолжалъ:
   -- Живо я одѣлся и, не смотря на то, что была уже ночь, пустился бѣжать туда, прямо на Солнечную Площадку. Все говорить, что-ли?... Хотѣлъ я подъ окномъ твоимъ дождаться разсвѣта и потомъ стукнуть въ оконницу... Вотъ, думалъ я, стукну, а ты и выглянешь!.. И я ужъ видѣлъ тебя передъ собою: такая ты была прекрасная, нужды нѣтъ, что глазки еще сонные... Личико твое зардѣлось, ты глядишь въ изумленіи... Ну-ужъ тутъ-бы я схватилъ тебя за голову, сталъ-бы цѣловать и вымаливать прощеніе!.. Я-бы тысячу разъ повторялъ: прости меня, прости!.. Вдругъ, около самаго моего уха свистнула пуля, а другая почти сейчасъ-же врѣзалась мнѣ въ плечо... Пошатнулся я, а тутъ сзади кто-то наскочилъ на меня, пихнулъ -- и я кувырнулся за перила, полетѣлъ въ пропасть... Прощай, любовь моя, прощай все! Такъ я и порѣшилъ, но... пришла ты, спасительница моя, ангелъ мой; тебѣ стало жаль меня, ты вытащила погибающаго и потомъ ухаживала за больнымъ, заботилась о немъ... О, Валли!.. милая!...
   И онъ бросился къ ногамъ дѣвушки. Сложивъ руки свои на колѣняхъ ея, Іосифъ воскликнулъ:
   -- Я не въ силахъ отблагодарить тебя такъ, какъ-бы мнѣ хотѣлось! Но если-бы можно было соединить въ одну любовь -- любовь всѣхъ, Валли, всѣхъ нынѣ живущихъ и взаимно-любящихъ, то и такая любовь, по силѣ, была-бы все-таки слабѣе моей... О, какъ я люблю тебя!...
   Тутъ сломилась вся сила Валли: какъ она ни крѣпилась, но уже больше выдержать не могла... Изъ груди ея вырвался страшный вопль, дикое отчаяніе охватило ее -- она оттолкнула Іосифа и, упавъ ничкомъ, прижалась лицомъ къ травѣ...
   -- О, какое счастье ожидало меня! Теперь -- все... все погибло!...
   -- Валли... Господи помилуй! Да не помѣшалась-ли ты?.. Что это съ тобой? Вѣдь мы-же любимъ... любимъ другъ друга... Чего-жъ еще? Все, значитъ, и ладно!...
   -- Ахъ, Іосифъ, Іосифъ! Нѣтъ, не знаешь ты, что... намъ никогда не жить вмѣстѣ... Это невозможно! Вѣдь я -- осуждена, проклята... Не могу я быть женой твоей!... Ужъ лучше растопчи меня, пришиби скорѣй... Это я... я велѣла столкнуть тебя туда!..
   Эти ужасныя слова заставили Іосифа вздрогнуть, но онъ все еще сомнѣвался, не хотѣлъ вѣритьне въ припадкѣ-ли безумія она проговорила это?..
   Онъ былъ уже на ногахъ и съ ужасомъ глядѣлъ на нее.
   Валли, стоя на колѣняхъ, обняла его ноги и зашептала:
   -- Я любила тебя, Іосифъ! Полюбила я тебя, какъ только увидѣла, съ первой встрѣчи... И вотъ, изъ-за любви этой отецъ прогналъ меня на Гох-Іохъ; любя тебя, я подожгла тогда отцовскій домъ; любя тебя, три года пробыла я въ горахъ, голодала, зябла среди ледниковъ и готова была умереть, замерзнуть -- только-бы не быть женой другаго... Одна лишь ревность заставила меня такъ худо поступить съ Афрой -- вѣдь я была увѣрена, что она твоя возлюбленная; я думала, что она отрываетъ тебя отъ моего сердца!... Ну, и пришелъ ты ко мнѣ, наконецъ... Да, долго, страшно долго ждала я этой минуты!... Ты на танецъ пригласилъ меня, женихомъ явился... Я боялась, какъ-бы сердце отъ радости не разорвалось!... Вотъ, думала я, обнимешь ты меня, поцѣлуешь какъ свою невѣсту, а ты... на глазахъ у всѣхъ опозорилъ меня!... За любовь мою вѣрную, за всѣ муки, перенесенныя мною изъ любви къ тебѣ, за все, что я выстрадала -- ты срамомъ, стыдомъ отплатилъ мнѣ... Ну, тутъ ужъ я свѣта не взвидѣла, въ головѣ у меня помутилось -- и я сказала Викентію, чтобы онъ покончилъ съ тобой...
   Іосифъ закрылъ руками лицо и произнесъ шопотомъ:
   -- Ужасно!.. О, какъ ужасно это!
   -- Наступила ночь... Одумалась я, раскаялась, заговорила снова Валли,-- и выбѣжала изъ дому, чтобы остановить Викентія, запретить ему, но... поздно спохватилась -- все было кончено!.. Теперь... ты говоришь мнѣ теперь, что любишь меня, что думать нечего, все ладно!.. Да, если-бы совѣсть моя была чиста, если-бы прежняя Валли стояла передъ тобой!.. И всему-то причиной ярость моя слѣпая, да злоба дикая!... Я воображала, что тяжелѣе, хуже того горя и быть не можетъ, которое ты обрушилъ тогда намою голову... но что-жъ оно въ сравненіи съ тѣмъ, что сама-то я себѣ надѣлала?!.. О, такъ тебѣ и надо, Валли! такъ и надо!..
   Оба замолчали. Молчаніе тянулось довольно долго. Валли приникла къ колѣнямъ Іосифа; на лбу ея блестѣли капли пота; она вся трепетала, вздрагивала отъ судорожной боли въ груди. Невыносимо-тяжелыя, тревожныя минуты переживала она теперь... И вдругъ его рука нѣжно коснулась ея подбородка... Онъ тихо, ласково сталъ поднимать голову Валли... Взглянула она -- и увидѣла большіе темные глаза Іосифа: они какъ-то странно, но хорошо такъ глядѣли на нее...
   -- Охъ, бѣдняжка ты моя! почти беззвучно проговорилъ онъ.
   -- Нѣтъ, Іосифъ... нѣтъ! Не щади меня! Бери ружье, стрѣляй въ самое сердце -- я не шевельнусь, смирно буду стоять... Я спасибо скажу тебѣ за такое доброе дѣло!
   Іосифъ нагнулся, обхватилъ Валли, поднялъ ее и, положивъ ея голову къ себѣ на грудь, разгладилъ спутавшіяся пряди волосъ, а затѣмъ -- прозвучалъ горячій поцѣлуй, поцѣлуй отъ всего сердца...
   -- И все-таки я люблю тебя, Валли! воскликнулъ онъ такимъ звучнымъ, громкимъ голосомъ, что слова его, ударившись о голыя ледяныя стѣны горъ, прозвучали еще нѣсколько разъ.
   А она почти не въ состояніи была шевельнуться, стояла молча, пораженная новымъ ударомъ, но на этотъ разъ -- ударомъ хлынувшей на нее волны счастья.
   -- Не вѣрится мнѣ!... Неужели Іосифъ, ты... все забываешь?.. Хорошо, простить меня ты можешь, лепетала Валли задыхаясь,-- а Богъ-то... Богъ проститъ-ли?...
   -- Я выслушалъ тебя до конца; я видѣлъ, Валли, твое прекрасное, милое лицо, замоченное слезами,-- ну, и послѣ этого -- есть-ли возможность гнѣваться на тебя?... Вотъ, если-бы сердце было каменное -- другое дѣло, а оно у меня хоть и жестковато, однако все-же не изъ камня! Нѣтъ, не способенъ я на это!...
   -- О, Боже Милостивый! проговорила Валли, а слезы такъ и брызнули изъ ея глазъ.-- Если подумать только, какое я сердце-то хотѣла угомонить на вѣки-вѣчные?!..
   Всплеснувъ руками, она такъ стала сжимать ихъ, что суставы затрещали.
   -- Добрѣйшая ты душа! Знаешь-ли, чѣмъ ты добрѣе ко мнѣ теперь, тѣмъ больнѣе, страшнѣе мучить меня раскаяніе... Нѣтъ, ужъ никогда, видно, и не успокоиться мнѣ -- ни въ этомъ мірѣ, ни въ томъ! Не женой мнѣ твоей быть, а рабой... Ты будешь спать на постели, я -- на порогѣ! Буду работницей твоей, служанкой... Такъ въ глаза тебѣ и буду смотрѣть! Ударишь ты меня -- я колѣни твои обниму; ногой отпихнешь -- стану просить, умолять тебя умилостивиться, до тѣхъ поръ просить, пока ты не взглянешь на меня добрѣе... Одинъ твой милостивый взглядъ, одно доброе слово -- и я буду довольна, счастлива!.. Даже и этого-то много, потому что и такой милости я не стою...
   -- Такъ ты полагаешь, что съ меня и этого будетъ? Какъ бы не такъ! воскликнулъ съ жаромъ Іосифъ.-- Одинъ взглядъ, одно слово -- только-то? Маловато это мнѣ!... Да развѣ я вытерплю -- допущу -- оставлю тебя на порогѣ?.. Какъ?.. самъ я въ комнатѣ, а ты -- за дверью?.. И ты могла думать, что я не позову тебя, что ты тамъ такъ и останешься?!.
   Валли хотѣла высвободиться отъ него, лицо ея горѣло, она закрыла его руками; но Іосифъ не выпустилъ Валли -- онъ сѣлъ и взялъ ее къ себѣ на колѣни, и снова зазвучалъ прекрасный голосъ его.
   -- Успокойся, голубка моя! Совсѣмъ, совсѣмъ не тревожь ты себя... Развеселись, возрадуйся -- вѣдь это же Богъ послалъ тебѣ! Развѣ ты не искренно раскаялась?.. Прочь всѣ упреки! Ни о чемъ не думай, не мучь себя, Валли! Вѣдь я -- видитъ Богъ!-- тоже много, много виноватъ передъ тобой: крѣпко раздражилъ я тебя, платилъ за твою постоянную, вѣрную любовь однимъ презрѣніемъ, издѣвался надъ твоимъ сердцемъ... Что-жъ, не удивительно, что ты наконецъ и не вытерпѣла!.. Можно-ли винить тебя? Не даромъ же ты Орелъ-Дѣвка! А потомъ? тебѣ самой же стало жаль меня: очертя голову, ты кинулась спасать погибающаго, спасла его, сама была на волосокъ отъ смерти... Никто изъ мужчинъ не рѣшился вѣдь спуститься въ пропасть, вытащить меня! Ты распорядилась, чтобы перенесли меня въ твою комнату и уложили тамъ на твоей постели: ты стала ходить за мной, сидѣлкой была у меня -- до прихода Афры... Она, дурочка этакая, невольно выгнала тебя, потому что ты-то сама вообразила, что Афра -- невѣста моя. Но и это еще не все: ты домъ свой оставила, ушла, задумавъ передать намъ все свое имущество, что бы я могъ безбѣдно зажить съ Афрой... Въ глушь, въ горы удалилась ты, взявъ съ собой только одно -- тяжелое горе свое!.. Голубка ты моя бѣдная! Вѣдь съ того часа, какъ ты узнала меня, у тебя не было ни одного краснаго дня, ни одной счастливой минуты,-- и неужели, послѣ всего этого, мнѣ не полюбить тебя, неужели... возможно-ли, чтобы мы не были теперь счастливы? О, Валли, знаешь-ли, если бы всѣ, всѣ продолжали негодовать на тебя -- я бы просто плюнулъ на всѣхъ, а тебя схватилъ бы, прижалъ къ груди и посмотрѣлъ бы тогда, кто бы еще осмѣлился мнѣ хоть слово сказать или что-нибудь сдѣлать!..
   -- И ты все это -- взаправду?.. Да?.. Ты хочешь снять съ меня стыдъ, горе, ты открываешь мнѣ объятія, отдаешь мнѣ такое доброе, великое сердце? Вѣдь я -- Орелъ-Дѣвка... Не боишься дикой Валли, натворившей столько бѣдовыхъ дѣлъ?..
   -- Мнѣ-то, Іосифу, котораго прозвали "Медвѣжатникомъ", да побояться Орелъ-Дѣвки?.. Нѣтъ, милочка, если бы ты была еще больше дикой -- я бы и тогда не струсилъ: знаю вѣдь, все равно, совладалъ бы съ тобой!.. Помнишь, это ужъ было разъ сказано, но тогда говорилъ я въ злобѣ, а теперь -- любя говорю!.. А еслибы и не моіъ совладать, если бы даже зналъ, что недѣли черезъ двѣ погубишь ты меня -- все равно -- не ушелъ бы отъ тебя, потому что не въ силахъ былъ-бы съ тобой разстаться. Сколько разъ (имъ и счету нѣтъ!) выслѣживалъ я серну въ такихъ мѣстахъ, гдѣ смерть была на каждомъ шагу, однако-же не останавливался, продолжалъ преслѣдовать ее -- такъ неужели-же отъ тебя, такой чудной, милой дѣвушки, я отстану?.. Неужели ты не драгоцѣннѣе серны для меня?.. Вотъ что я тебѣ скажу: за одинъ часъ этотъ, за одинъ такой твой взглядъ, Валли, за одну вотъ такую ласку -- я жизнь готовъ отдать!..
   И онъ такъ сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ, что она съ трудомъ могла вздохнуть.
   -- Еще недѣльки двѣ -- и ты станешь женой моей, а ужъ тогда, знаю я, никогда и мысли не будетъ у тебя погубить меня... Да, не будетъ... Вѣдь я теперь вижу твое сердце, все, все вижу въ немъ!..
   Валли не выдержала, вскочила и, поднявъ руки, воскликнула:
   -- О, Господи! Великій, милосердый Отецъ! Пока жива я -- буду прославлять, восхвалять Твое имя!.. То, что даровалъ Ты мнѣ -- куда больше земнаго счастья... Это -- заря краснаго дня, заря другихъ милостей, которыя Ты посылаешь мнѣ!..
   Наступилъ тихій вечеръ. Полная луна, всплывшая надъ горой, такъ ласково смотрѣла сверху на Іосифа и Валли, что, казалось, это кроткое, свѣтлое лицо любовалось счастливой парочкой. Темно-синія тѣни широкими полосами легли уже въ долинахъ... Въ такое позднее время спускаться внизъ было-бы дѣломъ рискованнымъ, а потому они и отложили это на завтра.
   Войдя въ избушку и разведя огонь, Іосифъ и Валли усѣлись у очага... Ну ужъ и наговорились тутъ они всласть послѣ такой продолжительной молчанки!..
   А на крышкѣ хижинки сидѣлъ Ганзль -- тоже въ сладкой дремотѣ... Ему грезилось, что онъ гнѣздо себѣ устраиваетъ...
   Ночной вѣтерокъ какъ-то особенно гармонично шумѣлъ, налетая на избушку и слегка посвистывая въ ея щеляхъ. Яркая голубая звѣзда, щурясь и мигая, все заглядывала въ окошечко...
   На другой день, утромъ, Іосифъ и Валли, уже собравшись домой, стояли у дверей хижинки.
   -- Ну, отецъ Мурцолль, прощай! Оставайся тутъ съ Богомъ! проговорила Валли, и по ея щекѣ скатилась слезинка, въ которой сверкнулъ первый лучъ восходящаго солнца.-- Прощай же! Ужъ я теперь не вернусь больше къ тебѣ: счастье мое вонъ тамъ, внизу... Но благодарю тебя! Ты пріютилъ безпріютную, позволилъ мнѣ пробыть здѣсь столько времени. Прости и ты, старенькая избушка! Пустою будешь ты стоять, но я -- тамъ, въ теплой горенкѣ, у дружка моего милаго, вспоминать буду, какъ зябла я тутъ, наверху, подъ твоей крышкой; какъ плакала, отчаявалась... ну, и никогда ужъ не возмечтаю больше о себѣ, не возгоржусь собой!..
   Положивъ руку свою въ руку Іосифа, Валли обратилась теперь къ нему:
   -- Идемъ же, идемъ, чтобы захватить до обѣда нашего дорогаго гейлихкрейцскаго старичка.
   -- Идемъ, Валли! Моя красавица-невѣста, я поведу тебя домой!.. Ну, что-жь вы, блаженныя дѣвы -- а?.. моя же вотъ она, моя -- на зло всѣмъ вамъ и прочимъ лиходѣямъ!
   Тутъ Іосифъ пустилъ въ голубую даль такой раскатистый, громкій іодль, который скорѣе походилъ на звукъ трубы въ день втораго пришествія, чѣмъ на человѣческій голосъ.
   -- Шт!.. Какъ можно?!.. Потише, Іосифъ! жалобно прошептала Валли и, въ испугѣ, закрыла ему ротъ рукой.-- Не вызывай, не тревожь ихъ!..
   И сейчасъ же улыбнулась, весело прибавивъ:
   -- Экъ я! Вѣдь нѣтъ ни горныхъ дѣвъ, ни другихъ злыхъ духовъ!.. Отецъ Небесный, Всевышній -- Онъ одинъ только и есть!..
   Валли оглянулась въ послѣдній разъ... Верхушки горъ, бѣлыя какъ сахаръ, совсѣмъ зарумянились подъ лучими утренняго солнца.
   -- А вѣдь какъ тутъ, наверху, хорошо! проговорила она, все еще не двигаясь съ мѣста.
   -- Развѣ ты жалѣешь, что идешь со мною внизъ? спросилъ Іосифъ.
   -- Жалѣю?.. Нѣтъ, Іосифъ, если бы ты сказалъ мнѣ: "ступай за мной въ преисподнюю, гдѣ тьма кромѣшная" -- я пошла бы за тобой, словечка не промолвила бы, спрашивать даже не стала бы, куда ведешь меня!..
   Голосъ ея звучалъ такъ нѣжно, сладко, что Іосифъ не выдержалъ и прослезился.
   Тутъ съ крышки что-то съ шумомъ сорвалось и зашуршало въ воздухѣ.
   -- Ахъ, Ганзль! воскликнула Валли,-- вѣдь вотъ чуть не забыла тебя!.. Ну, Іосифъ, прибавила она съ улыбкой,-- надо ужь тебѣ подружиться съ нимъ: теперь вы по судьбѣ -- братья! И тебя, и его раздобыла я себѣ изъ пропасти, съ утеса достала васъ!
   И они начали спускаться.
   Женихъ да невѣста -- вотъ и весь свадебный поѣздъ. Не щеголяла невѣста нарядомъ, за то золотые лучи восходящаго солнца сплетались надъ ея головой въ блестящій громадный вѣнецъ, а вмѣсто дружки сопровождалъ ихъ орелъ, высоко рѣя надъ ними въ бездонной синевѣ... Чего же имъ больше?.. Іосифъ и Валли ощущали невыразимое счастье; они сознавали его, наслаждались, потому что счастье это не дешево досталось имъ.

-----

   На вершинѣ скалы, на Солнечной Площадкѣ, съ которой когда-то "задумчиво устремляла взоръ дикая, робкая дѣвушка горъ", откуда она потомъ спустилась въ темную пропасть, чтобы спасти того, кого она любила, -- возвышается теперь большой крестъ, какъ бы возносясь въ небесную синеву. Это -- памятникъ Валли-Орелъ-Дѣвкѣ и мужу ея Іосифу Медвѣжатнику, воздвигнутый жителями Солнечной площадки въ благодарность за всѣ ихъ благодѣянія.
   Валли и Іосифъ не дожили до преклонныхъ лѣтъ, но имена ихъ и до сихъ поръ не забыты, и слава о нихъ не умретъ, пока не перестанетъ грохотать бурливый Ахъ. Запоздалый путникъ, проходя ущельемъ внизу, слышитъ далекій вечерній звонъ и останавливается... Закинувъ голову, онъ видитъ тамъ, на вершинѣ, у креста, двѣ человѣческія фигурки, освѣщенныя серебристо-палевыми лучами луны... Это -- Афра и Бенедиктъ, супруги, уже убѣленные сѣдинами. Частенько приходятъ они сюда изъ Рофена, чтобъ помолиться у подножія этого простаго памятника. Валли сама соединила ихъ, и вотъ старички эти, доживая можетъ быть послѣдніе дни, все еще благословляютъ ея память.
   Клубятся въ ущельѣ бѣлые туманы и, словно призраки, окружаютъ путника, напоминая о "блаженныхъ дѣвахъ"... А крестъ навѣваетъ иныя думы -- и слышатся тутъ какіе-то жалобные вопли изъ временъ давно-минувшихъ... О чемъ они?... Все на свѣтѣ прахъ и тлѣнъ; все преходяще -- и сильное, и слабое!.. Да, но почему же не утѣшиться хоть тѣмъ, что сильное не погибаетъ? Исчезаетъ, умираетъ только то, въ чемъ оно временно проявляетъ себя; гибнетъ оболочка, содержимое же -- вѣчно!
   Такъ, подъ блестящими-ли панцирями Нибелунговъ, подъ грубой-ли крестьянской одеждой какого-нибудь Іосифа-Медвѣжатника и Валли Орелъ-Дѣвки, мы видимъ одно и то же -- нетлѣнное, вѣчное -- живую, неизмѣнную силу.

"Нива", NoNo 19--36, 1875

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru