Гервинус Георг-Готфрид
Шекспир. Том третий

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Shakespeare
    Перевел с немецкого Константин Тимофеев (1877).
    Шекспировы сонеты.
    Третий періодъ драматической поэзии Шекспира.
    Мера за меру.
    Отелло.
    Гамлет.
    Макбет.
    Король Лир.

ШЕКСПИРЪ.
ГЕРВИНУСА.

ПЕРЕВЕЛЪ СЪ НѢМЕЦКАГО
Константинъ Тимофеевъ,

ТОМЪ ТРЕТІЙ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА Д. Ѳ. ѲЕДОРОВА.
1877.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

   Шекспировы сонеты
   Третій періодъ драматической поэзіи Шекспира
   Мѣра за мѣру
   Отелло
   Гамлетъ
   Макбетъ
   Король Лиръ
   

ШЕКСПИРОВЫ СОНЕТЫ.

   Мы стоимъ теперь при концѣ втораго періода Шекспировой поэзіи, и имѣемъ возможность обозрѣть тройной рядъ его пьесъ, относящихся къ этому времени. Изъ этихъ пьесъ выступаетъ передъ нами та полнота поэтическихъ воззрѣній, нравственныхъ идей и истинъ, которая во всѣ времена приковывала къ нимъ ваше вниманіе; но тотъ способъ, которымъ мы ихъ разсматривали, далъ вамъ, какъ кажется, возможность нѣсколько ближе ознакомиться и съ личностію нашего поэта. Намъ стало несомнѣнно, что въ тѣхъ точкахъ зрѣнія, съ которыхъ начертаны были эти пьесы, находилось много разнообразнаго сходства, что тамъ и сямъ проглядывала одна и та же нравственная мысль, при всемъ томъ, что изображаемые предметы были различны. Нѣкоторые отдѣльные характеры могли намъ показаться внутреннимъ отпечаткомъ самого поэта; нѣкоторыя, съ особенною выразительностію изображенныя имъ воззрѣнія, истины и положенія могли казаться намъ опирающимися на личномъ внутреннемъ опытѣ драматурга. Приступая къ оцѣнкѣ этого періода дѣятельности нашего поэта, мы выражали намѣреніе, послѣ обзора его произведеній, относящихся къ этому періоду, обратиться къ его жизнеописанію, разсмотрѣть, не найдется-ли какой-нибудь духовной нити, которая бы служила связью между произведеніями и жизнью поэта. Если такая связь существуетъ на самомъ дѣлѣ, то ее можно искать только въ соннетахъ Шекспира, потому-что это -- единственныя произведенія, которыя доставляютъ намъ непосредственный доступъ въ его внутреннюю жизнь. Вотъ почему мы считаемъ своею обязанностію, прежде нежели приступить къ дальнѣйшему изображенію жизни нашего поэта, бросить взглядъ на этотъ рядъ его стихотвореній.
   Шекспировы соннеты суть стихотворенія случайныя, не предназначавшіяся первоначально для публики. Въ первый разъ объ нихъ упоминается въ сокровищницѣ остроумія (wits treasury) Мереса, 1698 года. Мересъ именно и изображаетъ ихъ такими домашними стихотвореніями, называя ихъ "сахарными соннетами Шекспира, написанными для близкихъ друзей", прибавляя, что въ нихъ перелилась сладостная душа Овидія. Вслѣдъ за этою похвалою, и, какъ кажется, вслѣдствіе ея, книгопродавецъ Джеггардъ ухватился за нихъ и издалъ въ 1599 году подъ заглавіемъ "влюбленный пилигримъ" (passionate pilgrim) небольшую книжку набранныхъ тамъ и сямъ стихотвореній, между которыми есть нѣсколько принадлежащихъ очевидно другимъ поэтамъ; тутъ помѣщены нѣкоторые соннеты изъ комедіи: "Напрасныя усилія любви"; два-три другихъ на тему: "Венера и Адонисъ", по всей вѣроятности, могли быть составлены какимъ-нибудь другимъ стихотворцемъ въ подражаніе шекспировой поэмѣ объ этомъ предметѣ, и только два соннета изъ означеннаго ряда дружескихъ стихотвореніи Шекспира могъ залучить въ свою книжку пиратъ-издатель.
   Изъ этого можно заключить, что эти стихотворенія были тщательно сохраняемы въ тайнѣ, и что, по всей вѣроятности, никогда и не существовало другихъ соннетовъ Шекспира, кромѣ этого собранія, которое нѣсколько позднѣе было издано въ болѣе полномъ видѣ. Оно появилось съ присоединеніемъ поэмы: "Жалоба влюбленныхъ" въ 1609 году, подъ заглавіемъ: Shakespeare's sonnets, never before imprinted. Мистическій сумракъ продолжалъ и теперь еще окружать это несомнѣнно законное изданіе. Противъ всякаго обыкновенія, издатель T. Т. (Томасъ Торпъ) присоединилъ къ нимъ посвященіе какому-то неизвѣстному, обозначенному лишь начальными буквами господину W. Н., который названъ тутъ "единственнымъ виновникомъ этихъ соннетовъ", и которому при этомъ издатель "желаетъ всякаго счастія и безсмертія, которое ему предрекъ нашъ незабвенный поэтъ."
   Соннеты Шекспира, вслѣдствіе полумрака, которымъ они окружены относительно этого ихъ "виновника", и вслѣдствіе непроницаемой таинственности ихъ содержанія, постоянно составляли предметъ отчаянія для біографовъ и комментаторовъ Шекспира; а то, что казалось въ нихъ единственно яснымъ и понятнымъ, приводило въ отчаяніе поклонниковъ поэта. Первые 126 соннетовъ полнаго ихъ собранія посвящены какому-то другу; послѣдніе 28, содержаніе которыхъмы охарактеризовали уже прежде, выражаютъ отношенія Шекспира къ одной легкомысленной женщинѣ, отношенія, которыя казались чудовищными для всѣхъ, кому.не хотѣлось-бы видѣть ни одного пятна въ личности нашего поэта. Но даже и большую часть ихъ комментаторы считали себя въ правѣ истолковывать во вредъ поэту. Долгое время эти стихотворенія читали съ такимъ слѣпымъ пристрастіемъ, что комментаторы до временъ Мэлона, всѣ эти соннеты, даже первые 126, считали обращенными къ женщинѣ. Даже въ то время, когда комментаторы наконецъ поняли, что въ нихъ дѣло идетъ о мужчинѣ, явился Чальмерсъ, и еще не далѣе какъ въ 1797 году въ своей "apology for the believers in the Shakespeare papers" указывалъ даже лицо, къ которому они обращены, а именно королеву Елизавету! Но когда наконецъ всѣми, признано было за несомнѣнное то, чего нельзя было и отрицать, а именно, что эти соннеты были писаны къ молодому другу, ихъ пламенный и влюбленный слогъ возбудилъ еще болѣе тяжкія подозрѣнія, которыхъ не могли избѣгнуть и другіе поэты того времени. Въ самой преувеличенности тона этихъ стихотвореній, носящихъ на себѣ отпечатокъ итальянской поэзій, въ самомъ характерѣ того времени, склоннаго къ ласкательству и комплиментамъ, заключалось то обстоятельство, что, отъ Неаполя до Лондона, всѣмъ поэтамъ того времени было свойственно высказывать непомѣрную льстивость и нѣжность къ высокимъ покровителямъ искусства. Посвящая свою Лукрецію графу Саутгемптону, Шекспиръ говоритъ о безконечной любви, которую онъ къ нему чувствуетъ. Бенъ-Джонсонъ въ одномъ посвященіи доктору Донну подписывается его "вѣрнымъ любовникомъ"; немудрено, что и Шекспиръ въ этихъ соннегахъ. называетъ своего молодого друга своимъ любимцемъ, своимъ сладчайшимъ мальчикомъ. Все это въ слогѣ того времени не представляло ничего соблазнительнаго, хотя даже и самое то время не все подобное принимало безъ соблазна. Барнефильдъ въ своемъ "влюбленномъ пастухѣ" (1595) оплакивалъ рядомъ соннетовъ свою любовь къ прекрасному юношѣ; это было невинное подражаніе одной эклогѣ Виргилія, но его перетолковали во вредъ автору въ томъ же смыслѣ, въ какомъ перетолковывала и соннеты Шекспира. Но все это распадалось само собою при ближайшемъ разсмотрѣніи. А между тѣмъ все таки та неизвѣстность относительно молодого человѣка, который внушалъ Шекспиру такую необыкновенно-глубокую склонность или, пожалуй, такую поверхностно-напыщенную лесть, мучила комментаторовъ. Нисколько не показалось страннымъ, когда предложено было смотрѣть на эти соннеты какъ на стихотворенія, обращенныя къ лицу совершенно вымышленному, какъ будто они созданы чистою фантазіею или же написаны отъ имени совершенно постороннихъ лицъ, другихъ друзей поэта. Но между тѣмъ надо было не имѣть вовсе никакого понятія о свойствахъ этого реалиста-поэга, чтобы серьозно повѣрить, что онъ могъ ссудить кому на прокатъ свое перо, обмокнутое въ кровь его собственнаго сердца. Точно также нельзя предположить, чтобы его искусство своевольно дошло до такого искаженія, чтобы вымыслить такія необыкновенныя странныя отношенія, какія представлены въ этихъ соннетахъ. Дѣйствительно, тамъ, гдѣ предметы этихъ стихотвореній являются во всей своей простотѣ и ясности, гдѣ поэта занимаютъ глубокія соображенія и чувства, какія силы на свѣтѣ могли-бы его заставить высказывать подобныя движенія своей души въ формѣ любовныхъ изліяній къ другу, еслибы этотъ другъ никогда не существовалъ на самомъ дѣлѣ, въ видѣ опредѣленной личности, если-бы онъ не принималъ сердечнаго участія въ событіяхъ его жизни? Обыкновенно всѣ привыкли смотрѣть на соннетъ какъ на форму, въ которой выражается праздная игра этой тепличной фантазіи поэтовъ-идеалистовъ. Но если дѣйствительно соннеты Шекспира отличаются чѣмъ-нибудь отъ другихъ соннетовъ, то это именно въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ они выражаютъ горячую жизнь; тамъ, гдѣ реальныя жизненныя отношенія просвѣчиваютъ сквозь эту блѣдную стихотворную форму, тамъ, гдѣ мощное біеніе глубоко-взволнованнаго сердца пробивается сквозь всѣ оболочки стихотворческаго формализма.
   Ясно, что соннеты обращены къ одному и тому-же молодому человѣку; даже послѣдніе 28 соннетовъ, обращенные къ женщинѣ, по содержанію своему, подходятъ къ тѣмъ отношеніямъ, какія существовали между Шекспиромъ и его молодымъ другомъ, такъ что Реджисъ совершенно справедливо замѣтилъ, что ихъ можно было-бы помѣстить между 40-мъ и 42-мъ соннетомъ. Самъ авторъ этихъ соннетовъ говоритъ, что онъ выражалъ все ту-же старую любовь, только постоянно въ новой формѣ. Тотъ-же самый тонъ ласки постоянно возвращается, даже послѣ того, какъ онъ былъ прерываемъ болѣе серьозными предметами рѣчи: "сладостный мальчикъ" остается до-конца въ глазахъ поэта "почкой" и "раннею розой". Еслибы даже надлежало принять, какъ это часто и бывало, что эти соннеты возникли въ теченіи большого промежутка времени, то поэтъ намъ сказалъ причину, почему онъ въ своей поэтической фикціи и до позднѣйшаго времени сохранилъ за своимъ другомъ юношественную оболочку: въ соннетѣ 108-мъ онъ говоритъ, что хотѣлъ постоянно, какъ въ молитвѣ, говорить одно и то-же, и старыхъ вещей не называть старыми; его вѣчная любовь не хотѣла принимать въ расчетъ разрушенія и ныли древности. Этому вѣчно-любимому человѣку Шекспиръ приписываетъ красоту, высокое происхожденіе, остроуміе и богатство. Даже изъ поверхностнаго чтенія этихъ соннетонъ видно, что это былъ молодой человѣкъ высокаго положенія въ обществѣ, такъ что различіе между его состояніемъ и состояніемъ поэта требовало, чтобы они свои взаимныя отношенія содержали втайнѣ передъ глазами свѣта. Очевидно, что именно это внѣшнее неравенство отношеній и было причиною того, что, при выходѣ соннетовъ въ свѣтъ, къ нимъ не было присоединено посвященіе отъ лица самого Шекспира, и что даже посторонній издатель ихъ не назвалъ настоящимъ именемъ ихъ "единственнаго виновника". И дѣйствительно, можно признать за несомнѣнное, что буквы М. W. Н. были поставлены именно для того, чтобы ввести Читателя въ заблужденіе. Очевидно, что виновникъ соннетовъ, т. е. человѣкъ, въ честь котораго эти соннеты были написаны, не былъ -- Master въ собственномъ смыслѣ слова, т. е. не принадлежалъ къ среднему сословію. Конечно Колльеръ и другіе подъ словомъ begetter разумѣли только доставителя соннетовъ, т. е. лицо, которое собрало соннеты для издателя, потому что издатель въ посвященіи весьма ясно называетъ "виновника" соннетовъ тѣмъ человѣкомъ, которому Шекспиръ обѣщалъ доставить безсмертіе своими стихами. Несомнѣнно также, что этотъ виновникъ былъ именно тотъ человѣкъ, котораго Шекспиръ точно въ томъ же смыслѣ (въ 38-мъ соннетѣ) называетъ десятою музою и такимъ предметомъ, который никогда не оставитъ поэта безъ поэтической тэмы. Точно въ томъ-же смыслѣ 78-й соннетъ внушаетъ этому виновнику, что онъ долженъ гордиться произведеніями поэта болѣе, нежели чѣмъ-либо другимъ, потому что они возникли подъ его вліяніемъ, потому что они "порождены имъ".
   Значитъ, вполнѣ несомнѣнно, что человѣкъ, которому эти соннеты посвящены въ изданіи 1609-го года, есть то-же самое лицо, въ честь котораго они написаны. По начальнымъ-же буквамъ М-r. W. H., которыми онъ обозначенъ въ посвященіи, рѣшительно трудно угадать, кто это именно былъ, потому что, очевидно, эти буквы поставлены именно для обмана. Они какъ нельзя болѣе могли быть адресованы какому-нибудь лорду, хотя "виновникъ" ихъ и названъ "Master". Когда Колльеръ полагаетъ, что въ тогдашнее время едва-ли бы кто осмѣлился такъ фамильярно назвать лорда, то онъ забываетъ, что и по содержанію соннетовъ, и по сущности отношеній, это отклоненіе отъ обычаевъ было преднамѣренное и притомъ сдѣланное безспорно по взаимному соглашенію съ благодарнымъ лордомъ И такимъ образомъ искомый "виновникъ" могъ носить имя, къ которому не подходятъ буквы W. Н. Если-бы, какъ предполагаетъ Дрэкъ, любимецъ Шекспира былъ не кто иной, какъ Генрихъ Райотеслэ (Henry Wriothesley), графъ Саутгемптонъ, то можно было бы подумать, что буквы W. Н. и скрывали и обнаруживали правду на столько, на сколько это имѣлось въ виду при написаніи посвященія. Что Боаденъ въ своемъ сочиненіи: "on the sonnets of Shakespeare. 1837." именно на этихъ буквахъ основываетъ свое предположеніе, что искомое лицо есть Вильямъ Гербертъ, графъ Пемброкъ, это намъ кажется съ перваго взгляда не вполнѣ сообразнымъ. Правда, по своей личности, по положенію, какое занималъ Пемброкъ, онъ былъ другомъ и благодѣтелемъ, которому Шекспиръ могъ посвятить подобные соннеты. Онъ былъ достаточно красивъ для такой большой похвалы, достаточно высокъ душою для такого восхваленія: покровитель всякой учености, самъ ученый, самъ поэтъ, человѣкъ, пользующійся всеобщею любовью и всеобщимъ уваженіемъ, особенный покровитель Шекспира и любитель его сочиненій, какъ это видно изъ посвященія, присоединеннаго къ изданію сочиненій Шекспира 1623-го года. Все это такъ, но ни по времени, ни по возрасту графа Пемброка не возможно, чтобы эти соннеты были посвящены ему. Онъ родился въ 1580 году, значитъ, въ 1598 году, когда Мересъ упоминаетъ объ этихъ соннетахъ, ему было 18-ть лѣтъ. Не мыслимо, чтобы Шекспиръ своего молодого друга въ такомъ возрастѣ такъ сильно уговаривалъ жениться, какъ онъ это дѣлаетъ въ первыхъ соннетахъ, при чемъ слѣдовало-бы еще предположить, что эти первые соннеты написаны никакъ не ранѣе 1598 года, тогда какъ весьма удобно доказать, что они написаны еще за нѣсколько лѣтъ и ранѣе. Вотъ почему Боаденъ принужденъ былъ къ одному неправдоподобному предположенію присоединить другое, а именно, что будто соннеты, напечатанные въ 1609-мъ году -- не тѣ, о которыхъ упоминалъ Мересъ. Но между тѣмъ онъ забывалъ при этомъ, что два изъ разбираемыхъ нами соннетовъ были напечатаны Джеггардомъ еще въ 1599-мъ году, и что если тогда существовали они, то долженъ былъ существовать и весь рядъ соннетовъ, потому что будучи вырваны изъ цѣлаго собранія, они не имѣютъ никакого смысла. Въ виду всѣхъ этихъ сомнѣній Колльеръ отказывался присоединить свой голосъ къ какому-бы то ни было мнѣнію о героѣ этихъ соннетовъ. Но это кажется намъ уже слишкомъ большою строгостію, подрывающею всякую возможность выставлять какія-бы то ни было гипотезы. Предположеніе Натана Дрэка, что графъ Саутгемптонъ былъ тотъ молодой другъ Шекспира, которому онъ оказывалъ такую сердечную дружбу и уваженіе, опирается, вопреки всѣмъ полемическимъ доводамъ англійскихъ издателей, на такихъ твердыхъ основаніяхъ, что -- не пристать къ этому предположенію, значитъ считать за грѣхъ всякую гипотезу. Критическая осторожность состоитъ не въ томъ, чтобы отталкивать отъ себя такое необыкновенно-вѣроятное предположеніе, но лишь въ томъ, чтобы не упорствовать въ немъ своенравно, не выдавать его за полнѣйшую несомнѣнность, не затыкать своихъ ушей, если представится лучшее и болѣе надежное мнѣніе. Графъ Саутгемптонъ родился въ 1573 году, и жилъ съ 1590-го года въ Лондонѣ. Его мать была во второмъ бракѣ за казначеемъ сэръ Томасомъ Генигомъ, который, по своей должности, былъ въ сношеніяхъ съ театромъ; это могло подать поводъ и пасынку развить въ себѣ склонность къ сценическимъ произведеніямъ и являть имъ свое покровительство. Онъ съ раннихъ поръ сдѣлался поощрителемъ и страстнымъ любителемъ сцены. Въ посланіи Роулэнда Вайта къ Роберту Сиднею (1599) говорится, что графъ Саутгемптонъ и Лордъ Рутландъ рѣдко показывались при дворѣ, что они проводили все свое время въ Лондонѣ, посѣщая каждый день театръ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ такъ-же рано сдѣлался покровителемъ всякаго рода учености. Несравненный Чапманъ въ своей Иліадѣ называетъ его избранникомъ среди всѣхъ благородныхъ умовъ своего отечества. Томасъ Нашъ называетъ его человѣкомъ "непостижимой высоты духа во всемъ, что касается геройской рѣшимости и въ дѣлахъ вкуса". Бомонтъ спрашиваетъ, есть-ли кто изъ живущихъ на англійской сценѣ, кто-бы не зналъ его? Всѣ поэты, всѣ писатели соперничали въ томъ, чтобы посвятить ему свои сочиненія; и если допустить, что Шекспиръ къ нему именно обращается въ своихъ соннетахъ, то вотъ что онъ самъ говоритъ въ 78-мъ соннетѣ: "я такъ часто взывалъ къ тебѣ, какъ къ своей музѣ, и ты оказывалъ моему стиху такую прекрасную помощь, что теперь уже и постороннія перья начинаютъ мнѣ подражать, и распространяютъ свою поэзію подъ моимъ именемъ". Шекспиръ посвящалъ ему въ 1593-мъ году Венеру и Адониса еще изъ почтительнаго отдаленія; въ слѣдующемъ году, поднося ему свою Лукрецію, онъ присоединилъ уже болѣе смѣлое посвященіе, высказывающее почти безконечную любовь къ графу; при этомъ Шекспиръ говорить, что надѣется на хорошій пріемъ для своей книжечки, не столько вслѣдствіе достоинствъ своего неискуснаго стиха, сколько вслѣдствіе того "ручательства, которое онъ имѣетъ относительно почетнаго для него благорасположенія графа". Уже и прежде мы высказывали предположеніе, что обѣ эти описательныя поэмы Шекспира, хотя и ранѣе были имъ написаны, все таки были передѣланы имъ въ это время для печати: въ нихъ замѣтенъ тотъ же итальянскій характеръ: концепты и эпиграмматизмъ, какимъ отличаются и соннеты. Такъ въ 53-мъ соннетѣ говорится: "Если-бы кто вздумалъ описать Адониса, это описаніе было-бы жалкимъ снимкомъ съ тебя; пусть величайшій художникъ оживитъ ланиты Елены величайшею красотою, и ты явишься вновь изображеннымъ въ одеждѣ Гречанки". Можно было-бы подумать, что здѣсь заключается намекъ на оба стихотворенія: первое мѣсто выражаетъ это само по себѣ ясно; а второе -- даже еще яснѣе. Въ Лукреціи Шекспиръ упоминалъ о Еленѣ при описаніи картины, и кажется, какъ будто воспоминаніе объ этомъ внушило ему оборотъ: "ты явишься вновь изображеннымъ въ одеждѣ Гречанки". Въ отношеніи содержанія, образъ своенравнаго Адониса весьма близко соприкасается съ содержаніемъ 17-ти первыхъ соннетовъ: строфы 27 -- 29 этого стихотворенія написаны совершенно въ стилѣ и смыслѣ этихъ первыхъ соннетовъ. Вотъ именно это и есть тѣ соннеты, въ которыхъ Шекспиръ настоятельно совѣтуетъ своему другу вступить въ бракъ, для того, чтобы упрочить міру отпечатокъ своей красоты и своего превосходства. Именно въ 1594--5 году, время, къ которому всего естественнѣе отнести начало этихъ соняетовъ, судя по интимному отношенію между Шекспиромъ и Саутгемптономъ, проглядывающему въ посвященіи Лукреціи, именно въ этомъ 1594 -- 5 году графъ сватался за Елизавету Вернонъ, кузину своего друга, графа Эссекса. Королева не желала этого брака, и впослѣдствіи, когда они обвѣнчались безъ ея вѣдома въ 1598 или 1599 году, приказала обоихъ ихъ заключить въ темницу. Все это указываетъ на такія отношенія, при которыхъ могли быть весьма умѣстны тѣ настоятельныя внушенія, которыя Шекспиръ не разъ повторяетъ въ тѣхъ первыхъ 17-ти соннетахъ. Въ то время Саутгемптону было 2 1/2 года, возрастъ, на столько молодой, чтобы допустить ласкательное выраженіе Шекспира "сладостный мальчикъ" и т. д. и на столько зрѣлый, чтобы дозволить уже убѣждать Саутгемптона -- жениться.
   Сохранилось извѣстіе объ отношеніяхъ графа къ Шекспиру, извѣстіе, которое, будь оно доказано, въ состояніи до такой степени ясно засвидѣтельствовать эту необыкновенную связь между двумя неровными по званію и происхожденію людьми, что мы будемъ имѣть полную возможность понять всю преданность нашего поэта этому юношѣ. Рове въ своемъ жизнеописаніи Шекспира разсказываетъ какъ о вещи, которая ему самому казалась бы невѣроятною, если-бы она не подтверждалась авторитетомъ сэръ Вилльяма Давенавта, хорошо знавшаго обстоятельства жизни Шекспира, разсказываетъ именно о томъ, что Саутгемптонъ ссудилъ однажды Шекспира суммою въ тысячу фунтовъ (что по нынѣшней цѣнѣ денегъ значило почти впятеро болѣе), для того, чтобъ дать ему возможность сдѣлать покупку, которая была ему весьма желательна. Искони велось, что за посвященіе стихотвореній знатныя лица награждали поэтовъ подарками, но подарки эти далеко не были въ такой степени значительны. Какъ разъ въ то время, какъ Шекспиръ посвятилъ Саутгемптону свои двѣ поэмы, блакфрайерское общество хлопотало о томъ, чтобы построить театръ "Глобъ" на банковской сторонѣ. Вотъ почему, принимая во вниманіе то участіе, которое графъ принималъ во всемъ, что касалось сцены, принимая во вниманіе тѣ два посвященія и постройку, затѣваемую любимымъ драматическимъ обществомъ графа, Колльеръ находитъ весьма вѣроятнымъ, что Саутгемптонъ далъ Шекспиру означенную сумму, частію для того, чтобы облегчить ему право имѣть свою долю въ постройкѣ. Да кромѣ того, нѣтъ ни одного изъ новѣйшихъ комментаторовъ Шекспира, который бы не выказалъ такой-же большой готовности повѣрить этому преданію о денежной ссудѣ, какую мы предпочитаемъ выказывать тамъ, гдѣ преданіе обѣщаетъ намъ выяснить исторію внутренней жизни поэта. Сверхъ того съ этимъ преданіемъ какъ нельзя болѣе согласуется и то обстоятельство, что именно въ это время денежныя дѣла Шекспира исправились до такой степени, что онъ былъ въ состояніи помочь обѣднѣвшему семейству своего отца. Во всякомъ случаѣ однако, тѣ отношенія, на которыя указываютъ означенныя обстоятельства, представляли нѣчто необыкновенное и выходящее изъ порядка вещей того времени; мы разумѣемъ при этомъ личныя соприкосновенія Шекспира съ Саутгемптономъ и тѣ отношенія, на которыя намекаютъ разбираемые нами соннеты. Трудно допустить, чтобы у Шекспира было нѣсколько или много подобныхъ отношеній. Вотъ почему мнѣ всегда казалось непонятнымъ, почему англичане такъ упорствуютъ допустить тожество лица, воспѣваемаго соннетами съ личностію Саутгемптона; потому-что, по моему мнѣнію, если гдѣ-нибудь гипотеза граничитъ съ несомнѣнностію, то это именно здѣсь.
   Противъ этого мнѣнія старались выставлять то обстоятельство, что въ соннетахъ нигдѣ не встрѣчается намековъ на біографическія подробности Саутгемптона. Но при этомъ забывали, что по самому содержанію соннетовъ и по характеру отношеній, должно было быть опущено все то, что могло обнаруживать личность графа. Мы имѣемъ даже основаніе думать, что всѣ эти соннеты, взятые вмѣстѣ, были написаны еще ранѣе того времени, когда обстоятельства жизни графа могли сложиться какимъ-либо особеннымъ образомъ. Его публичная дѣятельность начинается съ 1597 года, когда онъ вмѣстѣ съ графомъ Эссексомъ совершилъ недалекую экспедицію къ азорскимъ островамъ. Затѣмъ въ 1601 году онъ принималъ участіе въ заговорѣ этого графа Эссекса, своего родственника, и за то посаженъ былъ въ темницу, изъ которой освобожденъ былъ лишь по смерти королевы. Весьма легко было-бы допу*стить, что въ соннетахъ есть не одинъ, а нѣсколько намековъ на азорскую экспедицію; потому-что въ группѣ стихотвореній отъ 43-го до 61-го говорится часто, о разлукѣ двухъ друзей, разлукѣ, которая кажется столь прискорбною для поэта. Но гораздо вѣроятнѣе, что всѣ эти мѣста относятся къ менѣе значительному удаленію друга, и что всѣ соннеты, вмѣстѣ взятые, написаны ранѣе 1597 года. Все способствуетъ къ тому, чтобы придать этому предположенію объ эпохѣ возникновенія соннетовъ еще большую несомнѣнность, нежели гипотезѣ о личности графа Саутгемптона. Выше было сказано, что о соннетахъ упоминаетъ Мересъ и намъ кажется совершенно неоспоримымъ, что онъ разумѣетъ тамъ именно наши соннеты, потому что онъ называетъ ихъ интимными, дружескими стихотвореніями, и потому еще, что два изъ этого рода стихотвореній уже были напечатаны въ 1599 году, а эти два имѣютъ смыслъ и значеніе единственно въ связи съ цѣлымъ рядомъ. Значитъ, весь рядъ соннетовъ возникъ ранѣе 1598 года Рѣшая вопросъ о времени, когда возникли соннеты, комментаторы постоянно упускали изъ виду одно мѣсто въ одномъ изъ позднѣйшихъ солистовъ, гдѣ поэтъ именно говоритъ, что прошло три года съ тѣхъ поръ, какъ онъ увидѣлъ въ первый разъ своего друга. Если принять, что это было въ 1593 году, въ тотъ годъ, когда онъ посвятилъ Саутгемптону Венеру и Адониса, то выйдетъ, что послѣдніе соннеты сочинены ранѣе 1597 года, потому что мы вадѣемся ниже доказать, что въ первомъ изданіи соннетовъ, 1G09 года, они расположены хронологически сообразно ихъ внутренней связи. Правда, Колльеръ, а за нимъ и другіе, говорятъ, что соннеты написаны въ весьма различныя времена: одни въ молодости, другіе въ позднемъ возрастѣ; въ однихъ поэтъ говоритъ о своемъ неопытномъ перѣ, въ другихъ о своихъ зрѣлыхъ лѣтахъ. Но все это происходитъ отъ недостаточно внимательнаго чтенія. Еслибы кто захотѣлъ принять поэтическія преувеличенія поэта о своемъ преклонномъ возрастѣ за чистую монету, то и тутъ эти преувеличенія не имѣли-бы никакого значенія, еслибы даже всѣ эти соннеты были написаны не ранѣе 1608 года. Шекспиру было тогда 44 года. Но случайнымъ образомъ (и это было точно такъ же пропущено критиками безъ вниманія) Шекспиръ жалуется на свои лѣта и въ одномъ изъ тѣхъ двухъ соннетовъ, которые были напечатаны въ собраніи Джеггарда въ 1599 году; а между тѣмъ ему тогда было съ небольшимъ за тридцать лѣтъ! Значитъ, все, что онъ говоритъ о своихъ лѣтахъ, должно быть принимаемо относительно, т. е. по сравненію съ возрастомъ его молодаго друга. Да и тутъ, кажется, не было между ними значительной разницы! Въ соннетѣ 81-мъ говорится: "или я останусь въ живыхъ, чтобы написать твою эпитафію, или ты переживешь мою смерть"; это во всякомъ случаѣ не указываетъ на слишкомъ большое различіе въ возрастѣ, и на самомъ дѣлѣ это какъ нельзя болѣе сходится съ 9-ти-лѣтнею разницею въ возрастѣ, какая существовала между Шекспиромъ и Саутгемптономъ. Можно принять за чисто-поэтическую вольность, когда соннетистъ говоритъ о своихъ морщинахъ и о своихъ "осеннихъ" лѣтахъ; такъ же точно и Р. Гринъ въ 1591 году въ своемъ: farewell to folly говорилъ, что старость приближается, что онъ обремененъ годами, а между тѣмъ ему въ то время было тоже съ небольшимъ тридцать лѣтъ. Но мы даже согласны не считать этого за простую поэтическую вольность. Дѣйствительно, для человѣка, рано начавшаго свою дѣятельность, для человѣка, который жилъ фантазіею, и уже въ молодыхъ лѣтахъ сдѣлалъ такъ много, для человѣка, который жилъ дѣятельно и быстро, и зналъ истинную цѣну времени, для такого человѣка всегда будетъ серьознымъ тотъ моментъ, когда онъ покидаетъ цвѣтущее время первой свѣжей юности, свой двадцати-лѣтній возрастъ, и приближается въ поворотной точкѣ, къ "срединѣ нашей жизненной дороги"; для такого человѣка всегда первая мысль о подкрадывающейся старости будетъ болѣе тяжелою мыслію, нежели для человѣка, который выросъ среди тягучаго хода нашихъ трудныхъ жизненныхъ обстоятельствъ, гдѣ и двадцатилѣтній возрастъ есть пора лишеній и житейскихъ заботъ. При подобномъ вѣяніи первыхъ заботъ старости, при подобномъ испугѣ воображенія, которое оглянулось назадъ на первобытную очаровательную прелесть юности любимаго друга, Шекспиръ могъ, конечно, сказать, что для него начинается пора, "когда лишь немногіе желтые листья трепещутъ среди мороза на вѣтвяхъ, на этихъ обнаженныхъ, обвалившихся хорахъ, на которыхъ нѣкогда распѣвали сладко-голосыя птицы". Онъ могъ это сказать, и никто, обладающій опытностію и фантазіей, не удивится, если услышитъ подобный меланхолическій вздохъ изъ устъ 30-ти-лѣтняго поэта. Ко всѣмъ внѣшнимъ основаніямъ, какія мы выставили относительно времени сочиненія этихъ соннетовъ, присоединяется еще и внутренняя очевидность. Эти стихотворенія принадлежатъ къ итальянскому періоду поэзіи Шекспира. Они написаны въ то время, когда именно появились всѣ знаменитѣйшія собранія соннетовъ англійскихъ писателей: "Делія" Даніэля, строю которой Шекспиръ подрядамъ въ своихъ соннетахъ (1592); "Діана" Констебля -- 1594; "amoretti" Спенсера -- 1595; "Idea's mirror" Драйтона -- 1594, и т. д.
   Выше мы уже видѣли, какъ около этого времени вкусъ Шекспира начиналъ измѣняться, какъ онъ начиналъ разставаться съ лирическими формами юга; какъ онъ начиналъ приближаться къ саксонскому національному вкусу, и какъ съ тѣхъ поръ простодушныя пѣсни народа стали заполнять собою въ его драмахъ тѣ лирическія мѣста, которыя заняты еще соннетами въ комедіи: "Напрасныя усилія любви", Историческія пьесы изъ отечественной исторіи еще болѣе отклонили его отъ романскаго вкуса. Тому, кто сколько-нибудь вчитался въ хронологическій строй Шекспировой поэзіи, покажется рѣшительно невозможнымъ, чтобы онъ могъ еще послѣ 1598 года написать длинный рядъ подобныхъ стихотвореній.
   Теперь мы попытаемся прослѣдить внутреннюю нить, которая связываетъ соннеты Шекспира, уже не обращая вниманія на возраженія противниковъ этого способа объясненія, противниковъ, которые, какъ кажется, читали эти стихотворенія безъ всякаго вниманія и безъ всякаго содѣйствія представляющей способности, и упрекали въ то-же время нашъ способъ толкованія въ томъ, что онъ съ самаго начала смотритъ на эти соннеты какъ на связное цѣлое, какъ на преднамѣренную риѳмованную хронику одной главы изъ біографіи поэта. Уже другіе, ранѣе насъ, находили (Armitage Brown, Shakespeare's autobiographical poems 1838), что рядъ этихъ стихотвореніи разлагается на различныя группы, изъ которыхъ каждая излагаетъ опредѣленную тему; въ раздѣленіи и въ характеристикѣ этихъ группъ мы отчасти отклоняемся отъ попытки Брауна, Всѣ эти группы образуютъ въ своей совокупности одно цѣлое, внутреннюю исторію души, исторію, которая имѣетъ точный психологическій ходъ, исполненный природы и правды: соннеты расположены хронологически именно для того, чтобы развить этотъ ходъ передъ нашими глазами. Но что затрудняетъ раздѣленіе на эти группы, что можетъ легко ввести въ соблазнъ -- даже отвергнуть такое дѣленіе -- это есть перерывъ ряда соннетовъ, выражающихъ извѣстныя опредѣленныя отношенія, совершенно другими, написанными слишкомъ общо, и выражающими весьма однообразно похвалу другу. Такія болѣе общія хвалебныя пѣсни тянутся черезъ все собраніе, и заслоняютъ собою болѣе существенное, реальное содержаніе остальныхъ стихотвореній, которыя написаны по тому или другому случаю. Соннеты естественнымъ образомъ возникали отдѣльно, и естественно также, что большая часть изъ нихъ должны были быть тѣ общіе хвалебные стихи, которые выражали постоянныя отношенія между друзьями, стихи, которые не принадлежали ни къ опредѣленному періоду, ни къ опредѣленному состоянію души поэта. Распредѣляя такія стихотворенія въ извѣстномъ порядкѣ для печати, поэтъ не всегда могъ съ точностію припомнить, когда именно они были написаны; не могъ онъ также и сгруппировать ихъ вмѣстѣ на основаніи ихъ однообразнаго тона; онъ долженъ былъ попытаться размѣстить ихъ между группами, которыя изображаютъ подвижную исторію отношеніи. Если не развлекать своего вниманія этими праздными вставками, въ такомъ слу22 чаѣ та внутренняя исторія выскажется намъ ясно и выразительно. Еще одно не должно вводить насъ въ заблужденіе: это самая форма совнета и то, что съ нею бываетъ связано. Не разъ подвергайся нападкамъ этотъ видъ поэзіи; не разъ брали его и подъ защиту. Но кто захотѣлъ бы добыть себѣ острое оружіе противъ этого вида поэзіи, тотъ нашелъ-бы его именно здѣсь, въ этихъ самыхъ соннетахъ Шекспира. Дѣйствительно, какую бы исполненную жизни картину могъ начертать намъ поэтъ, еслибы онъ воспѣлъ намъ въ болѣе свободныхъ формахъ, смотря по тому или другому поводу, свой духовный союзъ съ своимъ сладостнымъ юношей, еслибы содержаніе каждаго стихотворенія внушаюсь ему опредѣленнымъ моментомъ, опредѣленными условіями того или другаго жизненнаго положенія! Но такъ какъ онъ изливалъ все это въ однообразно-размѣренную угловатую форму, которая уничтожала всѣ рѣзкія особенности, которая распространяла какой-то туманный полумракъ надъ самымъ осязательнымъ содержаніемъ, то намъ становится вполнѣ понятнымъ, почему такъ долго критики или вовсе не замѣчали, или ложно толковали самыя ощутительныя фактическія отношенія. Изъ этого одного неудобства возникаетъ другое, которое точно также естественно связывается съ сущностію этого рода поэзіи. Недостатокъ реалистической основы этихъ безцвѣтныхъ стихотвореній необходимо долженъ выполняться поэтическимъ блескомъ: при этомъ, значитъ, исчезаетъ всякое соотношеніе между цѣлью и средствомъ, между предметомъ и выраженіемъ; далеко расплывающіяся мысли, необыкновенные преувеличенные образы, гиперболическіе обороты сбиваютъ читателя съ толку; глубокомысленные концепты и эпиграмматическія причуды, которыя блестятъ только ради самихъ себя, именно тѣмъ самымъ повергаютъ въ тѣнь тотъ предметъ, о которомъ идетъ рѣчь.
   Этотъ напряженный поэтическій языкъ не въ состояніи помѣшать даже тому, чтобы въ этой однообразной по тону своему формѣ повторялось то-же самое содержаніе и то-же выраженіе, значитъ, чтобы тамъ господствовала постоянная таутологія. И подобно тому, какъ въ Лукреціи поэтъ нашъ невольно чувствовалъ самъ странность этихъ концептовъ слога, свойственныхъ маринистамъ: такъ и здѣсь, въ самомъ пылу своего творчества, онъ чувствовалъ (соп. 76), что его стиху е недостаетъ новой энергіи, что въ немъ нѣтъ ничего новаго, нѣтъ быстрыхъ измѣненій; что онъ постоянно говоритъ одно и то-же, и облекаетъ всѣ ощущенія въ старую, всѣмъ знакомую одежду". Въ этой одеждѣ не легко бываетъ узнавать существенное реальное содержаніе: тактъ и умѣнье сравнивать должны научить насъ, что не все надлежитъ принимать въ буквальномъ смыслѣ, и съ другой стороны не слѣдуетъ также слишкомъ смѣло читать между строками, пренебрегая опредѣленно высказаннынъ содержаніемъ.
   Мы вполнѣ раздѣляемъ мнѣніе Куннигама и другихъ критиковъ, что соннеты Шекспира, взятые съ эстетической точки зрѣнія, были оцѣнены выше ихъ достоинства. Но со стороны ихъ психологическаго содержанія, при полномъ отсутствіи другихъ источниковъ для изученія внутренней жизни Шекспира, они намъ кажутся рѣшительно неоцѣненными. Они являютъ намъ поэта именно въ самый занимательный періодъ его духовнаго развитія, когда въ немъ совершался переходъ отъ несамостоятельнаго творчества къ самостоятельному, отъ чужеземнаго вкуса къ національному, отъ зависимости и злополучія къ благополучію и веселости, отъ необузданности нрава къ внутреннему возвышенію. И вотъ въ дополненіе той гигантской и необъятной для взгляда картинѣ духовнаго его развитія, какая развивается передъ нами въ его произведеніяхъ, принадлежащихъ этому времени, соннеты даютъ намъ немногосложную, легко объемлемую картину его внутренней жизни, картину, которая близко придвигаетъ къ намъ личность поэта. Мы сживаемся съ нимъ, проникаемъ въ такія жизненныя его отношенія, которыя среди ровнаго хода его существованія, безъ сомнѣнія, составляли одно изъ величайшихъ событій его жизни; мы читаемъ ту трогательную исторію переполненнаго, чувствительнаго, горячаго сердца, исторію, которую никто не въ состояніи читать безъ глубокаго сочувствія; мы усматриваемъ и мелкій прибой волнъ и болѣе стремительное движеніе прилива и отлива той честолюбивой страсти, психологическій ходъ которой мы имѣемъ возможность прослѣдить во всей глубинѣ его. Выше мы уже видѣли, что Шекспиръ не былъ счастливъ въ своемъ супружествѣ. И та пустота, которая оставалась послѣ этого въ его сердцѣ, казалось, заполнилась совершенно, когда ему досталась въ удѣлъ любовь этого благороднаго юноши, который съ высоты своей протянулъ ему помогающую руку въ глубину его бѣдности, юноши, который, можетъ быть, первый внесъ въ его безотрадное внѣшнее существованіе зародышъ высшей духовной жизни. Дѣйствительно, все развитіе отношеній нашего поэта въ его "прекрасному другу" похоже на развитіе сильной, могучей страсти, доходящей до глубочайшей скорби, такой страсти, которую мужчина обыкновенно чувствуетъ только къ женщинѣ. Въ Англіи никто доселѣ не принималъ еще участіи въ этой исторіи сердца. Въ Англіи занимались тѣмъ, чтобы съ величайшею тщательностію, изъ тысячи разрозненныхъ замѣтокъ извлечь понятіе о томъ, "чего стоилъ" поэтъ нашъ въ различные періоды его жизни; но тамъ никто не прочиталъ еще съ должнымъ благоговѣніемъ этой стройной душевной его лѣтописи. И можетъ быть, для этого нуженъ именно такой юношескій народъ, какъ нашъ народъ, у котораго сердце еще не огрубѣло среди исключительнаго занятія политикой и дѣлами, касающимися общественнаго интереса. Да и вообще, можетъ быть, тайна нашего глубокаго вниманія къ Шекспиру заключается съ томъ, что уровень образованія и степень развитія нашего народа въ настоящее время почти та-же, какую занималъ народъ въ Англіи во времена Шекспира, и что къ нашему преимуществу, появленіе такого великаго поэта на нашемъ умственномъ горизонтѣ застало насъ не врасплохъ, какъ нѣкогда англичанъ, а что, напротивъ того, у насъ для пониманія его въ теченіи двухъ сотъ лѣтъ медленно, но основательно приготовлялась почва посредствомъ воздѣлыванія поэзіи.
   Теперь мы приступимъ наконецъ къ анализу отдѣльныхъ группъ нашего "вѣнка соннетовъ" и разскажемъ вопервыхъ исторію отношеній обоихъ друзей въ томъ порядкѣ, въ какомъ они представляются самими стихотвореніями.
   Соннеты 1--17. Первые семнадцать соннетовъ настойчиво, даже навязчиво совѣтуютъ "нѣжному юношѣ" жениться. Они называютъ его свѣжею красою міра, единственнымъ вѣстникомъ весны, вмѣняютъ ему въ обязанность оставить по себѣ новый оттискъ той прекрасной печати, которую природа создала въ немъ для воспроизведенія, -- и тутъ-то можно удивляться той богатой изобрѣтательности въ картинахъ, какую обнаружилъ поэтъ, излагая такъ разнообразно въ этомъ рядѣ соннетовъ все одну и ту-же простую тему. Начиная съ 14-го соннета содержаніе ихъ постепенно переходитъ въ болѣе общую похвалу красотѣ и правдивости молодаго друга; -- въ 17-мъ соннетѣ. какъ бы продолжая предъидущую тему, говорится: "совершенно иначе повѣрили-бы тѣмъ хваламъ, какія я пишу въ честь твоей красоты, если-бы у тебя былъ сынъ, какъ живое свидѣтельство, что мои похвалы не преувеличеньи; въ 18 соннетѣ, покидая эту тему, поэтъ продолжаетъ: "все таки твое вѣчное лѣто никогда не минуетъ и т. д.". Похвала другу въ этихъ первыхъ стихотвореніяхъ была черезчуръ преувеличенна, и вотъ поэтъ какъ-бы одумавшись, говоритъ, что не хочетъ продолжать писать тѣмъ-же натянутымъ слогомъ: онъ не хочетъ (говорится въ 21-мъ соннетѣ) подражать той музѣ (Драйтону), которая нуждается для своего вдохновенія въ нарумяненной красотѣ; онъ не хочетъ заимствовать всѣхъ своихъ сравненій отъ неба, отъ солнца и отъ луны, отъ драгоцѣнныхъ камней земли и моря, отъ первыхъ цвѣтовъ апрѣля и отъ всѣхъ рѣдкихъ предметовъ, которые заключаются въ пространствѣ поднебесной; онъ хочетъ правдиво описывать какъ онъ любитъ. Онъ не хочетъ (говорится въ 23-мъ соннетѣ) ослабить свое собственное сердце излишествомъ описанія; опасаясь слишкомъ большой увѣренности въ себѣ, онъ предпочитаетъ -- позабыть высказать всѣ обычные обряды любовнаго служенія: пустъ другъ его научится читать то, что писала молчаливая любовь, И дѣйствительно, въ слѣдующей затѣмъ группѣ, искусственная форма того перваго ряда прерывается выраженіемъ самыхъ жизненныхъ ощущеній, потому что самая тема этихъ соннетовъ не есть уже чисто-внѣшняя, какъ въ первыхъ соннетахъ, а почерпнута изъ самой глубины души поэта.
   Соннеты 18--40. Второй рядъ соннетовъ проникнутъ тою общею мыслью, что поэтъ въ нихъ останавливается на неравенствѣ состоянія обоихъ друзей. Исторія ихъ тѣснѣйшей связи другъ съ другомъ начинается только здѣсь, а первые 17 соннетовъ могли быть написаны и изъ большаго отдаленія. Здѣсь уже весьма рѣшительно высказывается, съ одной стороны, та задушевность, съ которою молодой лордъ предается человѣку, исполненному такого ума и внутренняго превосходства, а съ другой стороны, преданность, съ которою поэтъ отвѣчаетъ на эту снисходительную дружбу, на это сочетаніе скромности и самоувѣренности, сдержанности и довѣрчивости. Онъ принужденъ сознаться (с. 36), что они должны быть -- двое, хотя ихъ нераздѣльная любовь -- одна: такимъ только образомъ тѣ пятна (общественное положеніе и происхожденіе), которыя тяготѣютъ на немъ, будутъ и носимы только имъ однимъ. Въ ихъ любви есть одно только разъединяющее обстоятельство, "досадная разлука" ихъ жизни, которая, хотя и не уменьшаетъ силы ихъ любви, все таки отнимаетъ у нихъ нѣсколько сладостныхъ пасовъ дружбы. Онъ не вездѣ можетъ показывать, пто онъ знаетъ своего друга; другъ его не всюду смѣетъ публично чтить его своею дружественностію: иначе онъ у своего имени отнялъ-бы честь, которую онъ даетъ своему другу. "И не дѣлай этого, взываетъ жъ нему другъ-поэта; я тебя люблю такою любовью, что, считая тебя своимъ, считаю и твою славу своею славою". И въ этомъ отношеніи поэтъ хочетъ позаботиться о немъ. Такимъ образомъ еще впослѣдствіи (с. 71) онъ требуетъ, чтобы другъ его не оплакивалъ его смерти, а прекратилъ-бы свою любовь вмѣстѣ съ его жизнью, для того, чтобы догадливый міръ изъ слезъ его не догадался-бы о ихъ взаимныхъ отношеніяхъ, и не презиралъ-бы его за это. Поэтъ говоритъ, что ему приходится оплакивать многихъ друзей, и всѣхъ ихъ ему долженъ замѣнить одинъ этотъ новый другъ. Но его все таки повсюду мучитъ ощущеніе бездны, которая обоихъ ихъ раздѣляетъ, и свойственное ему смиреніе не дозволяетъ ему упорно стоять на сознаніи своего достоинства. И если онъ въ одномъ мѣстѣ, окрыляемый дружбою, которая приносить ему такую честь, высказываетъ готовность отказаться отъ всякаго рода почестей, то въ другомъ мѣстѣ онъ выражаетъ желаніе достигнуть болѣе почетнаго мѣста, дабы казаться болѣе достойнымъ своего друга. Въ соннетѣ 25-мъ онъ отказывается отъ всѣхъ почестей и титуловъ, лишь бы ему чувствовать удовольствіе оставаться на томъ мѣстѣ, "откуда никто не вытѣсняетъ его, и откуда онъ никого не вытѣсняетъ", и въ противоположность этому, въ соннетѣ 27-мъ, онъ выражаетъ желаніе, чтобы у него была счастливая звѣзда, которая бы одѣла украшеніями его любовь, покрытую лохмотьями, для того чтобы онъ могъ оказаться достойнымъ своего друга, для того чтобы онъ могъ гордиться любовью своего друга; а до тѣхъ поръ онъ намѣренъ скрывать свою голову, дожидаясь, пока его другъ захочетъ подвергнуть его испытанію. Это двойственное чувство съ наибольшею выразительностію и глубиною весьма поэтически передано въ 29-мъ соннетѣ:
   "Каждый разъ, когда я въ одиночествѣ оплакивалъ мое отверженное званіе, будучи презираемъ и міромъ и счастьемъ, когда я посылалъ къ сумрачному небу тщетную мольбу, и оглядываясь на себя, проклиналъ свою судьбу; когда я желалъ сравняться съ другими, счастливцами, которые богаты радостями, и внѣшнимъ видомъ, и надеждами; когда я хотѣлъ быть равенъ такому-то въ искусствѣ, а другому -- въ свободѣ, когда я цѣнилъ всего менѣе то, что принадлежало мнѣ; -- тогда-то стоило только мнѣ, презирающему и себя и свою жизнь, случайно подумать о тебѣ, и вдругъ эта мысль устремляла меня къ пѣнію гимновъ при небесныхъ вратахъ (точно жаворонка, который на разсвѣтѣ порывисто устремляется отъ земли къ небу). Въ такія минуты, богатый любовью, я плаваю въ такой роскоши, что не желаю помѣняться своимъ состояніемъ даже съ королемъ".
   Соннеты 40--42. Слѣдующіе три соннета, въ которыхъ поэтъ жалуется на похищеніе возлюбленной, уже до нѣкоторой степени предвозвѣщены въ предъидущей группѣ соннетовъ отъ 33 до 35-го: объ этихъ отношеніяхъ возвѣщается дальними окольными путями, съ желаніемъ извинить ихъ, и самъ поэтъ считаетъ это за ошибку. Соннеты 40--42 дѣлаютъ молодому другу легкіе упреки за то, что онъ отбилъ у него любовницу, которую впрочемъ, судя по всему тону выраженій, поэтъ не высоко и ставитъ, которую презираетъ въ свою очередь и другъ, и которую онъ похитилъ только изъ рѣзваго желанія поддразнить. Изъ соннетовъ 133 и 134-го ясно, что здѣсь идетъ рѣчь о той же самой женщинѣ, къ которой обращена послѣдняя, нами уже прежде разсмотрѣнная группа соннетовъ, которую здѣсь слѣдуетъ представить введенную въ видѣ эпизода, хотя на самомъ дѣлѣ было-бы гораздо цѣлесообразнѣе отодвинуть ее далѣе, для того чтобы не прерывать связи въ развитіи тѣхъ дружественныхъ отношеній, которыя изображаются въ этомъ рядѣ соннетовъ. Самая рѣзвость, шаловливость, о которой здѣсь идетъ рѣчь, доказываетъ -- хотя въ примѣрѣ, далеко не поучительномъ -- но только съ новой стороны, какъ близки были между собою оба друга. Богачь отнимаетъ у бѣдняка, своего друга единственную, хотя и паршивую овцу: по бѣднякъ доброхотно прощаетъ это своему другу; онъ находитъ, что все это какъ нельзя болѣе идетъ къ сластолюбивой пріятности нрава этого юноши, и что его возрасту какъ нельзя болѣе подъ-стать наносить такое милое огорченіе, потому что этотъ возрастъ всюду подверженъ искушеніямъ.
   Соннеты 43 -- 61. Этотъ рядъ соннетовъ, который мы доводимъ до 61то, написанъ въ удаленіи отъ молодого друга; они разлучены на нѣкоторое время; поэту приходится оплакивать "печальный промежутокъ", хотя онъ и не въ состояніи притупить ихъ любви. Даже тамъ, гдѣ та или другая пьеса не выражаетъ прямо этой темы, мысль эта все таки лежитъ въ основаніи соннета. Соннеты 43--45 начинаютъ эту тему; соннетъ 46-й но-видимому отъ нея удаляется, но соннетъ 47-й опять сводитъ дѣло къ прежней основной мысли. Такимъ-же точно образомъ и впослѣдствіи соннеты 53--55 какъ-будто отдаляются отъ предмета, но соннетъ 56-й опять присоединяетъ этотъ маленькій рядъ къ главному предмету, къ отсутствію друга. Весь тонъ этихъ пьесъ выражаетъ страстное стремленіе поэта къ отсутствующему; эта дружба чудеснымъ образомъ соединена съ ревностію, которая придаетъ ей всюду язвительное жало; точно будто поэтъ въ этой разлукѣ силится во что-бы то ни стало удержать за собою благорасположеніе своего друга. И какъ естественно, что именно теперь, во время разлуки, его мучитъ мысль, что этотъ человѣкъ высокаго званія, вдругъ перероетъ тотъ прежній счастливый принципъ равенства, который одушевлялъ его въ юности, и станетъ совершенно чуждъ своему другу. И только одно робко проявляющееся чувство своего собственнаго достоинства споритъ еще въ немъ съ отчаяніемъ, среди этого предчувствія возможности потери еще въ ту минуту, когда онъ вполнѣ обладаетъ своимъ другомъ. Соннетъ 49-й отличается особенною выразительностію въ этомъ отношеніи:
   "Для той поры, если-бы только настала та пора, когда ты мрачно взглянешь на мои недостатки, когда твоя любовь подведетъ свои итоги въ умно-обдуманномъ совѣтѣ, --
   "Для той поры, когда ты станешь обходиться со мною какъ съ чужимъ, когда меня не будетъ уже болѣе радовать лучь твоихъ глазъ, когда ты обратишь свою любовь въ новыя формы отношеній, и станешь выискивать предлоги для холодной формальности,
   "Для той поры -- я уже въ настоящую минуту умаляю самъ свои достоинства, и подымаю руку противъ самого себя въ защиту права, которое -- все на твоей сторонѣ.
   "Увы! оставить меня ты имѣешь полное основательное право, потому что нѣтъ ни одного основанія, которое обязывало-бы тебя любить меня!"
   Соннеты 62 -- 77. Серьозное настроеніе, которое овладѣло поэтомъ уже и прежде, начинаетъ преобладать въ немъ еще сильнѣе. Веселый тонъ, который довольно часто слышался отъ него дотолѣ, совершенно прекращается: началось другое время; кажется, будто между этими и прежними, соннетами залегли какія-то тяжелыя событія. Поэтъ и часто, и много говоритъ о своихъ лѣтахъ; его духъ занятъ мыслями о ничтожествѣ и бренности всего на свѣтѣ, и мысль о вѣчности его поэзіи, какъ кажется, лишь въ малой степени развлекаетъ его. Въ соннетѣ 73-мъ проглядываетъ даже предчувствіе ранней смерти; теперь для него мучительна даже мысль о грядущей старости своего любимца. Имъ овладѣваетъ желаніе смерти, когда онъ видитъ разстроенное состояніе общества, и въ особенности той республики ученыхъ, которая стоитъ къ нему всего ближе; имъ овладѣваетъ то-же отвращеніе, которое онъ часто высказываетъ и въ своихъ драмахъ, а именно когда ему бросается въ глаза лживость свѣта, который заимствуетъ себѣ красоту отъ румянъ и отъ фальшивыхъ волосъ, когда онъ наблюдаетъ этотъ испорченный вѣкъ, гдѣ красота не такъ какъ въ прежнее время живетъ и умираетъ подобно цвѣтку, но гдѣ кудри умершихъ, достояніе гроба, срѣзаются для того, чтобы жить второю жизнью на второй головѣ". И вотъ онъ видитъ, что молодой другъ его, которымъ онъ какъ-бы одинъ владѣлъ въ драгоцѣнную минуту, теперь, съ наступленіемъ болѣе зрѣлыхъ лѣтъ, вступаетъ въ этотъ ненавистный міръ; онъ видитъ, что онъ попалъ въ дурное общество; онъ видитъ, что люди, вслѣдствіе одной кажущейся внѣшности, обременяютъ клеветою то, что находится въ глубинѣ его души; онъ видитъ, что они его прекрасному цвѣтку сообщаютъ отвратительный запахъ сорной травы. Принимая его подъ свое покровительство противъ всякаго подозрѣнія, онъ все таки слегка охуждаетъ его за то, что онъ самъ виною такого противорѣчія между своимъ истиннымъ достоинствомъ и тѣмъ, чѣмъ онъ кажется, виною именно потому, что ставитъ себя на слишкомъ "площадную ногу". Возникающая ревность къ своему любимцу, на котораго и остальной міръ имѣетъ тоже свое вліяніе, тонко скрывается здѣсь за завѣсою нравственной заботливости. Въ самой натурѣ этого чувства лежитъ то, что если оно завелось гдѣ-нибудь, отъ него трудно отвязаться. Поэтъ нашъ все болѣе и болѣе запутывается въ кандалы этого чувства; изъ нашихъ поэтическихъ лѣтописей легко подмѣтить самыя тонкія черты его возрастанія и проявленія- "Подозрѣніе, говорится въ 70-мъ соннетѣ, есть украшеніе для красоты; если ты хорошъ, то клевета возвышаетъ твое достоинство тѣмъ болѣе, чѣмъ болѣе осаждаетъ и опутываетъ тебя міръ; потому что червь порока любитъ самую сладкую почку, а это служитъ признакомъ чистой, незапятнанной весны. Ты преодолѣлъ засаду юности, не. подвергаясь нападенію, или остался побѣдителемъ въ борьбѣ". Эту похвалу, въ которой заключено столько причинъ для радости, слѣдуетъ читать въ связи съ остальными пьесами для того, чтобиг почувствовать, какимъ сокрушеннымъ тономъ она высказана. Й затѣмъ слѣдуетъ сравнить, съ какимъ щекотаньемъ радости были дѣлаемы рѣшительно противуположные упреки въ прежнее ничѣмъ невозмущенное время. Здѣсь говорится въ такомъ печальномъ тонѣ, что на него не было сдѣлано нападеній или что онъ не былъ ничѣмъ увлеченъ; а прежде въ тѣхъ невидимому любимыхъ стихахъ, которые были вставлены въ Титѣ Андроникѣ и въ Генрихѣ VI-мъ, съ какою веселостію говорилось, что онъ любезенъ, и потому стоитъ снискивать его благорасположеніе, что онъ прекрасенъ, и потому стоитъ дѣлать на него нападеніе! Какимъ недовольнымъ тономъ говорится здѣсь, что онъ избѣжалъ засады, и съ какимъ довольствомъ говорится тамъ, что онъ подверженъ искушеніямъ и что за нимъ водятся грѣшки. Во всякомъ случаѣ въ этихъ позднѣйшихъ соннетахъ высказывается болѣе нравственной строгости и притомъ такимъ образомъ, что изъ нея можно заключить о перемѣнѣ, происшедшей въ нравѣ поэта; но мы еще въ большей степени елышимъ тотъ голосъ ревности, который не хочетъ уступать міру право судить ни о достоинствахъ, ни о недостаткахъ друга. То ему хотѣлось бы, чтобы весь міръ увидалъ его наслажденіе, то онъ считаетъ за лучшее оставаться наединѣ со своимъ другомъ; то онъ радъ тому, чѣмъ обладаетъ, то онъ страшится, что хищническій вѣкъ похититъ у него его сокровище. Повсюду чувствуется въ этихъ соннетахъ, что кругъ знакомства и обхожденія этого молодого человѣка измѣняется и расширяется, и что поэтъ перестаетъ быть единственнымъ его обладателемъ. Тутъ мы замѣчаемъ уже переходъ къ другой группѣ соннетовъ, гдѣ оказывается, что знатный покровитель искусствъ окруженъ уже и другими поэтами, другими литературными кліентами,
   Соннеты 78--86. Было время, когда нашъ поэтъ одинъ взывалъ къ помощи дружественнаго покровителя, когда его стихъ одинъ снискивалъ себѣ его дружелюбную благосклонность; а теперь онъ жалуется на то, что его пріятныя риѳмы пришли въ упадокъ, и больная муза его принуждена другимъ уступить свое мѣсто. Чуждыч перья переняли у него искусство -- давать ходъ своимъ стихотвореніямъ подъ покровительствомъ имени его защитника. Хоть онъ и принужденъ допустить, что его другъ вѣдь не бракомъ же связанъ съ его музою, но это все таки ему прискорбно. Онъ не осмѣливается дѣлать упрековъ своему другу за то, что тотъ принимаетъ посвященія отъ другихъ поэтовъ, въ особенности если онъ еще до такой степени ставитъ себя выше достоинствъ нашего поэта, что считаетъ себя вынужденнымъ искать болѣе свѣжаго поэтическаго чекана -- въ наше утонченное время. Но и при всемъ этомъ, онъ поручаетъ его вниманію свое простое, безыскусственное, вѣрное стихотвореніе, которое, по его мнѣнію, не утратитъ своей цѣны въ сравненіи съ реторическими стихами, которые ему подносятъ другіе. Мало того, онъ вооружается самымъ гордымъ чувствомъ своего достоинства, чтобы сказать своему другу, что онъ воздвигъ ему памятникъ въ своемъ благородномъ стихѣ, въ томъ стихѣ, который нѣкогда прочтутъ глаза, еще не родившіеся нынѣ; объ немъ будутъ читать языки будущихъ временъ, когда уже прекратится дыханіе всѣхъ нынѣшнихъ современниковъ. Но это чувство своего достоинства не выдерживаетъ напора неблагопріятныхъ ощущеній, которыя возбуждаются въ сердцѣ нашего поэта: нѣтъ страсти, которая бы до такой степени способна была ниспровергать всякую гордость, какъ ревность, еще не вовсе безнадежная, проистекающая отъ истинной любви. "Какое уныніе овладѣваетъ мною -- говорится въ 80-мъ соннетѣ -- когда я пишу о тебѣ, потому-что я знаю, что лучшій духъ нуждается въ твоемъ имени и усердно расточаетъ все свое могущество для того, чтобы заставитъ меня замолчать!" Скромный человѣкъ, какъ-бы считая себя обязаннымъ уважить, какъ ему ни прискорбно это, тотъ выборъ, который сдѣланъ его другомъ, называетъ себя, въ сравненіи съ новымъ любимцемъ, ничтожнымъ челнокомъ въ сравненіи съ высокимъ;- гордымъ кораблемъ. А кто-же былъ на самомъ дѣлѣ этотъ Драйтонъ, котораго одни подразумѣваютъ здѣсь подъ именемъ этого любимца, или тотъ Ди (Dee), котораго разумѣютъ здѣсь другіе! И все таки нашего поэта подавляла мысль, что его любимецъ склонилъ свое благоволеніе къ этимъ людямъ, и вотъ почему "онъ хоронилъ свои зрѣлыя мысли въ могилѣ своего ума, который долженъ бы былъ быть лономъ ихъ рожденія". Чувство собственнаго достоинства говоритъ ему еще разъ, что ему нечего страшиться гордыхъ надутыхъ парусовъ своего противника, и тѣхъ услужливыхъ ночныхъ духовъ, коихъ нечеловѣческою помощію онъ хвалится: страхъ передъ противникомъ не дѣлаетъ его ни нѣмымъ, ни больнымъ; одно только ослабляло его стихъ, одно только отнимало у него содержаніе, это то, что благосклонность друга осчастливливала стихъ его соперника.
   Соннеты 87--99. Внутреннее отчужденіе, которое мы видимъ начинающимся въ сердцѣ поэта вмѣстѣ съ зарожденіемъ этой ревности, является намъ вполнѣ оконченнымъ въ слѣдующемъ моментѣ развитія этихъ дружественныхъ отношеній: тутъ оно соединилось съ самою глубокою, съ самою трогательною скорбью. Все еще достоинство этой любви стоитъ для него выше всего на свѣтѣ; но для него уже обратился въ увѣренность страхъ того, что его любимецъ можетъ вдругъ лишить его этой любви. Въ душѣ поэта опять со всею живостію возникаетъ суровое, предостерегающее воспоминаніе о томъ, какъ различны по своему состоянію онъ и его другъ. Прежде, описывая это отношеніе, онъ дѣлалъ это съ радостною довѣрчивостію, хотя онъ и скрывалъ это чувство за своими элегическими жалобами; теперь онъ это дѣлаетъ съ трагическимъ уныніемъ! Ужъ онъ и прежде высказывалъ (с. 49), что онъ не имѣетъ ни основанія, ни права, ни притязанія на его любовь; но это дѣлалось спокойно, потому-что онъ не вѣрилъ въ возможность того случая, который онъ допускалъ только въ поэтическомъ вымыслѣ, а теперь этотъ случай подступилъ къ нему весьма близко въ дѣйствительности. И несмотря на это, онъ до такой степени искрёнъ и добросердеченъ въ своемъ самоотверженіи, что дозволяетъ своему другу даже вымыслить, въ придачу къ тѣмъ недостаткамъ, которые онъ сознаетъ самъ, еще нѣсколько другихъ, которые давалибы ему право -- покинуть его. Лишь только онъ узнаетъ его волю, онъ готовъ задушить свое знакомство съ нимъ, стать ему чуждымъ, избѣгать съ нимъ встрѣчи, согнать съ своего языка его сладостное имя: онъ, профанъ, не хочетъ лишать его имя подобающей ему святости, говоря, даже случайно, о прежнемъ ихъ знакомствѣ. Въ 87-мъ соннетѣ онъ пишетъ ему свое "прости", свое разстанное письмо:
   "Прощай! Ты слишкомъ великъ для того, чтобъ быть моимъ! И притомъ, боюсь я, что твое достоинство весьма извѣстно тебѣ. Открытый листъ твоихъ достоинствъ освобождаетъ тебя: мои права на тебя прекращаются.
   "Дѣйствительно, какимъ-же образомъ я могъ-бы овладѣть тобою, если-бы ты самъ не предался мнѣ? А гдѣ моя заслуга на то, чтобы имѣть такое обладаніе? Мнѣ именно недостаетъ права на обладаніе, и вотъ прекрасный твой даръ остается при тебѣ!
   "Ты отдалъ себя когда-то, забывши свое достоинство и преувеличивъ достоинство того, кому ты отдалъ; но теперь, послѣ болѣе внимательно! оцѣнки, твой даръ, по ошибкѣ тобою удѣленный, возвращается къ тебѣ опять.
   "Что ты былъ моимъ, это я считаю льстивымъ сномъ: во снѣ я былъ королемъ, а проснувшись, оказался вовсе непохожимъ на короля!"
   Но какъ ни рѣшительно это прощальное письмо, все таки поэтъ не имѣлъ этихъ мыслей вполнѣ серьозно. Сила вѣрности или слабость любви постоянно приводятъ его опять къ тому предмету, который превышаетъ силу его самоотверженія, и подавляетъ въ немъ всякое движеніе чувства собственнаго достоинства. Онъ все глубже и глубже вдумывается въ эти томительныя мысли о разлукѣ, все шире и шире раскрывается его рана, и все таки не можетъ до конца изойти кровью. Къ этому присоединяются удары враждебной судьбы; онъ жалуется на ярость постигающаго его злополучія. "Если ты хочешь меня ненавидѣть, пишетъ онъ въ 90-мъ соннетѣ, то ненавидь меня теперь. Теперь, когда весь свѣтъ какъ будто сговорился перечить мнѣ, теперь ниспровергни меня, соединившись со злобою судьбы, но только потомъ не наказывай меня горестными послѣдствіями. Ахъ, когда мое сердце освободится отъ этой заботы, не являйся мнѣ въ видѣ уязвляющей печали, пускай за бурною ночью не слѣдуетъ радужное утро: иначе это протянуло-бы только мое несомнѣнно-бѣдственное состояніе. Когда ты хочешь меня покинуть, не покидай меня напослѣдокъ, послѣ того, какъ другая, меньшая скорбь уже насытитъ на мнѣ свою ярость: напади на меня съ перваго напору, -- тогда я съ перваго же разу испытаю то, что есть самаго жестокаго въ силѣ судьбы". Но даже и эта по видимому крайняя степень мученій уязвленной любви и самолюбія еще не составляетъ крайняго ихъ предѣла. Онъ боится, что любимый предметъ сдѣлается невѣренъ, а онъ, любящій, ничего не будетъ объ этомъ знать. Можетъ быть любимый человѣкъ порывается куда нибудь въ другую сторону: глаза его устремлены на него, а сердце совсѣмъ въ другомъ мѣстѣ. Поэтъ нашъ, кажется, находится въ сомнѣніи (сон. 94-ый), не долженъ-ли онъ причислить своего друга къ числу тѣхъ опасно-возвышающихся надъ другими натуръ, которыя не суть на самомъ дѣлѣ то, чѣмъ они кажутся; которыя употребляютъ во зло свое преимущество -- обращать въ свою пользу всѣ свои недостатки, потому-что они укрываются за ихъ красотою; въ числу тѣхъ натуръ, которыя постоянно владѣютъ чертами своего лица, потому что владѣютъ собою, въ числу тѣхъ, которыя движутъ другими, сами оставаясь неподвижны какъ камни; которыхъ ничѣмъ нельзя тронуть, которыя холодны какъ ледъ и не податливы на искушенія. Онъ могъ бояться, что растратилъ всѣ сокровища своего сердца на холоднаго, поверхностнаго, суетнаго человѣка,-- а это самое прискорбное убѣжденіе, какое только могъ-бы вынести изъ опытовъ своей жизни человѣкъ, расточившій такъ много чистой любви и вѣрности,
   Соннеты 100--136. Но счастливая судьба нашего поэта уберегла его отъ такого горькаго опыта. При всемъ томъ однако-жъ дошло до того, что за нѣкоторымъ пренебреженіемъ со стороны гордаго друга послѣдовало такое-же пренебреженіе со стороны нашего поэта; между ними обоими произошло нѣкоторое охлажденіе первой любви, нѣкоторое взаимное отчужденіе: какая-то тѣнь налегла на тѣ отношенія, которыя завязывались подъ такими благопріятными обстоятельствами. Но поэтъ нашъ достигъ таки опять того, что эта тѣнь разсѣялась, что одинаковыя вины обѣихъ сторонъ взаимно-уровновѣсились и взаимно-загладились. Соннетъ 120 весьма ясно излагаетъ весь ходъ этого дѣла, на которое намекаетъ вся послѣдняя группа соннетовъ. Нашему поэту пріятно, что его другъ былъ нѣкоторое время жъ нему недружелюбенъ, и теперь, когда небо вновь разъяснялось надъ ними, весь остальной рядъ соннетовъ звучитъ радостью о томъ, что наступили наконецъ такія отношенія между ними, которыя выше всѣхъ временныхъ капризовъ; онъ радуется, что наконецъ-то наступило теперь полное удовлетвореніе, что "полуразрушенная любовь создалась вновь, окрѣпла, стала прекраснѣй и тверже, нежели прежде". Теперь поэтъ обвиняетъ самого себя за то, что онъ отдалился отъ своего друга, что онъ не исполнилъ въ отношеніи его какъ слѣдуетъ долга любви, что онъ далъ задремать своей любви къ нему. Онъ оглядывается на тѣ три года, когда возникла его любовь, когда она праздновала еще свою весну. "Тогда, говоритъ онъ, мнѣ было привычно воспѣвать ее въ своихъ пѣсняхъ, какъ соловей поетъ въ началѣ лѣта, и прекращаетъ свое пѣніе въ болѣе позднее время, не потому чтобы лѣто сдѣлалось вдругъ менѣе привлекательнымъ въ сравненіи съ тѣмъ, какъ было тогда, когда его жалобныя пѣсни убаюкивали ночь, а потому, что теперь новая звонкая музыка отягощаетъ каждую вѣтвь, и сладость пѣнія, сдѣлавшись такимъ обыкновеннымъ дѣломъ, утратила свою прелесть. Вотъ почему я и примолкъ на-время подобно соловью, я не хотѣлъ огорчать тебя своимъ пѣніемъ". Значитъ, его молчаніе и его удаленіе началось съ тѣхъ поръ, какъ началось пѣніе новыхъ любимцевъ; когда благорасположеніе его друга начало раздѣляться, когда, среди проявленій внутренняго мученія, начала выказываться и ревность, когда поэтъ то взглядывалъ на прежнія времена, то на времена будущія, когда его любимецъ окончательно отъ него отстранится. Но теперь онъ торжественно призываетъ свою музу -- снова начать непрерывную пѣснь, снова стать выраженіемъ его любовнаго идолопоклонства, внимательно вглядѣться въ лицо друга, чтобы найти, не провело-ли на немъ время какой-нибудь борозды. И онъ находитъ, что съ утратою юности -- онъ многое пріобрѣлъ, а именно пріобрѣлъ власть надъ косою и надъ песочными часами времени. Его нынѣшняя пѣснь въ похвалу достоинствъ друга кажется слабѣе, но это только такъ кажется: въ сущности она сильнѣе и хвалитъ друга и воспѣваетъ любовь къ нему нашего поэта. Онъ ликуетъ, видя, что ни собственныя его старанія, ни предсказанія свѣта не смогли положить предѣловъ его любви. Луна вынесла таки свое затмѣніе; пророки несчастій принуждены смѣяться надъ собственными своими предсказаніями; миръ -- обѣщаетъ, что оливковая вѣтвь будетъ цвѣсти безконечно долго; подъ росою этого бальзамическаго времени любовь разцвѣтетъ въ новой свѣжести. И тутъ поэтъ вновь сознается въ тѣхъ нравственныхъ заблужденіяхъ, которымъ онъ подвергался; но онъ свято и во всеуслышаніе признается, что онъ вышелъ изъ этихъ испытаній внутренно-помолодѣлый. Онъ еще разъ оглядывается на то клеймо, которое наложено на его чело его званіемъ, но теперь онъ чувствуетъ себя какъ-бы на вѣкъ удостовѣреннымъ и обезпеченнымъ въ томъ отношеніи, что любовь и состраданіе друга сотрутъ съ него это пятно. Даже и послѣднее, что его тяготило, онъ, казалось, съ новымъ довѣріемъ къ прочности ихъ дружбы, отбрасывалъ отъ своего облегченнаго сердца. "Что мнѣ за дѣло до того, говоритъ онъ въ 112-мъ соннетѣ, что обо мнѣ кто-нибудь говоритъ хорошо или дурно, если ты одѣваешь зеленью мою хорошую или дурную славу. Ты -- весь мой міръ: никто, кромѣ тебя, не могъ бы измѣнить мой закаленный нравъ, -- будь онъ хорошъ или худъ. Я въ такую глубокую пропасть забросилъ всякую заботу о чьемъ-бы то ни было сужденіи, кромѣ твоего, что мое тупое ухо ехидны закрыто какъ для льстецовъ, такъ и для хулителей".
   Вотъ какова исторія о томъ, какъ возникъ и укрѣпился тотъ душевный союзъ, о которомъ мы читаемъ въ этомъ вѣнкѣ шекспировскихъ соннетовъ. Это, конечно, такія отношенія, которыя сами по себѣ не имѣютъ большого значенія, и даже, смотря по тому, какъ они выразились въ поэзіи, они заключаютъ въ себѣ что-то странное. Но вмѣстѣ съ тѣмъ эти отношенія свидѣтельствуютъ о такой силѣ чувства и страсти въ нашемъ поэтѣ, о такой младенческой простотѣ его души, о такой простодушной откровенности его, о такой полной неспособности его скрываться или притворяться, о такой природной его способности проникаться всего полнотою данной обстановки и въ свою очередь воздѣйствовать на эту обстановку, однимъ словомъ -- все это свидѣтельствуетъ о той правдивой, чистой и непосредственной натурѣ нашего поэта, о которой мы имѣли право заключать повсюду въ его драматическихъ сочиненіяхъ. Соннеты представляютъ психологически-послѣдовательную, нераздѣльную нить событій, которая не могла ни коимъ образомъ тянуться долѣе трехъ лѣтъ; значитъ, внутренняя очевидность свидѣтельствуетъ намъ, что весь рядъ стихотвореній былъ вполнѣ законченъ въ теченіи предположеннаго нами времени. Для болѣе точной характеристики молодого человѣка, о которомъ идетъ наше изслѣдованіе, соннеты, всѣ вмѣстѣ взятые, представляютъ намъ или очень мало чертъ, или никакихъ чертъ. Неблагопріятная форма и манера соннета уже сама по себѣ мѣшаетъ намъ составить себѣ но этимъ стихотвореніямъ сколько-нибудь опредѣленное понятіе о личности этого молодого друга. Къ этому присоединяется еще и то, что въ этомъ возрастѣ, въ которомъ мы должны представить себѣ этого молодого человѣка, характеръ обыкновенно только слагается и образуется. Если мы примемъ за вѣрное то предположеніе, которое мы выставили, а именно, что любимецъ Шекспира былъ графъ Саутгемптонъ, то окажется, что тѣ немногія черты, которыя удается намъ уловить изъ соннетовъ, подходятъ сюда какъ нельзя болѣе. Что графъ былъ человѣкъ съ прекрасными умственными дарованіями, что онъ былъ одушевленъ великими стремленіями того "любознательнаго" вѣка (какъ это прекрасно выражено въ одномъ изъ соннетовъ) и интересовался молодымъ искусствомъ, былъ покровителемъ всѣхъ поэтовъ и ученыхъ, это всѣмъ извѣстно. Что онъ былъ человѣкъ утонченныхъ нравовъ, истинно-либеральный но своей натурѣ, человѣкъ, способный возвышаться, съ необычайною по тогдашнему времени свободою, надъ предразсудками званія, способный, не заботясь о своемъ единственномъ положеніи, протянуть руку такому любезному человѣку, какъ Шекспиръ, -- все это мы знаемъ отчасти изъ общеизвѣстныхъ его отношеній къ Шекспиру, отчасти мы можемъ догадываться объ этомъ изъ нѣкоторыхъ чертъ его біографіи. Въ немъ были черты свободной независимости и упрямаго своенравія, черты, мало свойственныя абсолютному вѣку Елизаветы и короля Іакова. Онъ женился вопреки волѣ королевы на Элизѣ Вернонъ; онъ былъ замѣшанъ въ 1601 году въ заговоръ графа Эссекса, въ это легкомысленно-смѣлое предпріятіе, доказавшее какъ ослѣплены были его исполнители высокимъ мнѣніемъ о себѣ. Да и въ другихъ случаяхъ онъ оказывался человѣкомъ съ кипучею кровью, наклоннымъ къ спору, человѣкомъ, который даже во времена Іакова держалъ себя оппозиціонно въ парламентѣ и въ тайномъ совѣтѣ, демократомъ, который отъ души ненавидѣлъ всякую малодушную политику. Таковъ, или почти таковъ, долженъ быть тотъ человѣкъ, который могъ съ раннихъ лѣтъ внушить Шекспиру такую большую склонность.
   Въ предъидущемъ разборѣ соннетовъ мы выставили на видъ только одну ихъ сторону, т. е. то, что касалось отношеній между обоими друзьями. Но еще важнѣе то, что вытекаетъ изъ этихъ соннетовъ относительно внутренняго состоянія и отношеній собственно одного только Шекспира. И тутъ мы видимъ, что поэтъ нашъ находится въ состояніи самаго цвѣтущаго счастія, не смотря на элегическій тонъ, которымъ окрашено большинство этихъ соннетовъ. Въ 1593 -- 94 году онъ сдѣлался уважаемымъ человѣкомъ въ лучшихъ кругахъ общества за свои эпическія стихотворенія; они ввели его и въ кругъ ученыхъ; имя Саутгемптона, которому они были посвящены, было и покровителемъ ихъ и лучшею ихъ рекомендаціею. По мнѣнію Томаса Наша Шекспиръ сталъ-бы гораздо выше, какъ поэтъ, если-бы онъ продолжалъ творить въ этомъ итальянскомъ вкусѣ, отбросивши вовсе свое призваніе драматурга. Ричардъ Барифильдъ въ своемъ: Епсотіт of Lady Ресипіа (1598) говоритъ, что Шекспиръ за свою медоточивость въ "Венерѣ" и "Лукреціи*-- "записанъ въ безсмертную книгу славы", и при этомъ ни однимъ словомъ не упоминаетъ о его драмахъ, и въ то-же самое время Мересъ одинаково примѣнялъ и къ этимъ эпическимъ стихотвореніямъ, и къ драмамъ Шекспира гораціанское "exegi monumentum". Изъ такихъ похвалъ, признающихъ истинное достоинство, объясняется то радостное самодовольство поэта, которое высказывается въ соннетахъ. Правда, это чувство повсюду умѣряется неподдѣльною скромностію; поэтъ, напримѣръ, называетъ свои стихи бѣдными и грубыми въ сравненіи съ продуктами "возрастающаго вѣка" и быстро-развивающейся поэзіи; но эти временные припадки недовольства самимъ собою далеко слабѣе той увѣренности въ себѣ, съ которою Шекспиръ такъ часто напоминаетъ другу, что земля можетъ дать ему лишь обыкновенную могилу, между тѣмъ какъ въ его стихахъ онъ будетъ лежать торжественно погребеннымъ передъ глазами всѣхъ людей. Это счастливое состояніе, которое мы открываемъ во внутренней его жизни, оказывается теперь и во внѣшнихъ его отношеніяхъ, и если только преданіе о томъ значительномъ подаркѣ изъ рукъ Саутгемптона на чемъ-нибудь основано, то выходитъ, что и внѣшнимъ образомъ положеніе поэта внезапно измѣнилось по милости его друга. Отецъ Шекспира, будучи въ крайности, заложилъ въ 1578 году имѣніе своей жены (Эшби) какому-то Эдуарду Ламберту за 40 фунтовъ; а между тѣмъ тутъ было 65 десятинъ, которыя стоили по крайней мѣрѣ втрое. Закладчикъ могъ опять вступить во владѣніе, когда-бы около Михайлова дня 1580 года онъ уплатилъ свой долгъ. Такъ и было; но имѣніе было все таки удержано кредиторомъ подъ тѣмъ предлогомъ, что старикъ-Шекспиръ не уплатилъ еще Ламберту нѣкоторыхъ прежнихъ долговъ. Фамилія Ламбертовъ имѣла большія связи, тогда какъ старикъ-Шекспиръ еще въ жалобѣ своей отъ 1597 года называетъ себя человѣкомъ бѣднымъ, имѣющимъ очень мало друзей и знакомыхъ. Только въ этомъ году рѣшился онъ подать жалобу, потому-что только теперь, казалось, онъ пріобрѣлъ нѣсколько болѣе средствъ для поддержанія своей жалобы. И вотъ множество подобныхъ мелкихъ указаній свидѣтельствуютъ о томъ, какъ поднималось благосостояніе этой семьи. Изъ временъ голода, бывшаго въ Стратфордѣ въ 1597 г., сохранилось росписаніе хлѣбныхъ запасовъ, сохранявшихся у стратфордскихъ жителей. Въ роепнеаніи вовсе не упоминается о Джонѣ Шекспирѣ, вѣроятно, потому, что онъ жилъ въ домѣ своего сына, который охотно записывалъ свое имущество на Стратфордъ; а противъ имени Вилльяма Шекспира выставлено 10 квартеровъ, количество, сравнительно, большое. Въ 1598 году Шекспиръ владѣлъ однимъ изъ лучшихъ домовъ въ одной изъ лучшихъ частей Стратфорда, такъ называемымъ большимъ домомъ, или Newplace. Извѣстно также, что въ 1601 -- 1603 г. онъ купилъ себѣ три раздѣльные участка земли въ родномъ своемъ городѣ, а въ 1605 году онъ сдѣлалъ одно изъ величайшихъ сдѣланныхъ имъ пріобрѣтеній покупкою права далеко не истекшей еще аренды большихъ и малыхъ десятинъ въ Стратфордѣ, Старомъ-Стратфордѣ, Бишоптонѣ и Вслысомѣ -- за 440 фунтовъ чистыми деньгами. И постоянно, съ 1597 года, мы видимъ его занятымъ подобными финансовыми и экономическими предпріятіями, которыя свидѣтельствуютъ о возрастающемъ его благосостояніи. Колльеръ высчитываетъ, что годовой доходъ его простирался наконецъ до 400 фунтовъ. Въ дневникѣ пастора Уарда въ Стратфордѣ, веденномъ отъ 1648 до 1679 года, сказано даже, что пасторъ слышалъ, будто Шекспиръ въ послѣдніе годы жизни расходовалъ по 1000 фунтовъ въ годъ, а это доказываетъ по крайней мѣрѣ, что онъ слылъ за весьма богатаго человѣка. Въ первомъ чаду своего молодого счастія Шекспиръ продолжалъ, какъ кажется, вести ту разгульную жизнь, какую онъ велъ въ Стратфордѣ. Отношенія его къ той привлекательно-безобразной женщинѣ доказываютъ намъ, что онъ преданъ былъ низкой страсти. Даже касательно своего друга, поэтъ находитъ, что онъ окруженъ опаснымъ обществомъ. Сначала онъ смотритъ сквозь пальцы на грѣхи его юности, потому что знаетъ, что въ немъ есть доброе зерно, по напослѣдокъ его начинаетъ пугать частое возобновленіе однихъ и тѣхъ-же искушеній. Онъ опасается послѣдствій клеветы, которая притупляется о чувствительность доброй славы; ему приходится пенять своему любимцу за его излишнюю обходительность и униженіе. но какъ въ другѣ, такъ и въ самомъ себѣ поэтъ имѣетъ поводъ находить иного предосудительнаго -- касательно своего прошедшаго. Онъ кается въ скрытыхъ порокахъ, которыми онъ заклейменъ. Онъ называетъ эгоизмъ своимъ прирожденнымъ грѣхомъ, и страстность своимъ стариннымъ порокомъ. Онъ обвиняетъ себя въ проступкѣ, который ему приходится "оплакивать", и которымъ онъ заставилъ краснѣть своего друга. Онъ говоритъ, что если-бы когда-нибудь его другъ нашелъ поводъ отстранить его отъ себя, то онъ самъ станетъ на его сторону, чтобы отмстить самому себѣ за свою негодность. Мы не знаемъ, какую именно вину разумѣетъ здѣсь Шекспиръ, которая, по его словамъ, такъ тяготила его, и которую ему приходилось оплакивать; но мы на столько знаемъ обстоятельства его жизни, чтобы понять, къ чему это выраженіе могло-бы относиться. Вообще надо сказать, что для оживленія біографической картины, которую каждый изъ читателей желалъ-бы имѣть относительно Шекспира, слѣдуетъ держаться данныхъ фактовъ, съ полною готовностію впрочемъ -- отказаться отъ нихъ, лишь только представятся лучшія свѣдѣнія. Но что гнететъ нашего поэта болѣе нежели его поступки, это -- его состояніе. И весьма легко допустить, что погрѣшности и пятна, которыя поэтъ видитъ въ себѣ, были большею частію тѣ невольныя вины, на которыя тогдашнее время смотрѣло какъ на что-то неразлучное съ званіемъ актёра. Весьма возможно, конечно, что тутъ были и тѣ произвольныя вины, на которыя весьма легко соблазняла жизнь въ подобномъ званіи и постоянная раздражаемость воображенія. Нѣтъ ничего трогательнѣе, какъ видѣть, что такой высокій духъ, какъ-бы возносящійся надъ предразсудками всѣхъ вѣковъ, почти изнемогаетъ подъ гнетомъ этого тяготящаго народнаго мнѣнія. "Побрани за меня, говоритъ онъ въ 111-мъ соннетѣ своему знатному другу; побрани за меня фортуну, эту богиню, которая виною всѣхъ моихъ дурныхъ поступковъ, которая не нашла получше средствъ позаботиться о моей жизни, кромѣ средствъ публичныхъ, доставляемыхъ публичными нравами. Вотъ отъ чего и происходитъ, что на моемъ имени лежитъ будто пятно; вотъ почему моя натура точно запачкана моимъ ремесломъ, какъ рука красильщика. Пожалѣй-же обо мнѣ и пожелай, чтобы я былъ пересоздамъ; а я между тѣмъ, точно сговорчивый больной, готовъ выпить уксусное питье противъ моей заразы, готовъ не считать горечь за горечь; готовъ вынести двойное покаяніе, отъ котораго самыя острыя наказанія становятся еще острѣе". Метаморфоза, о которой вздыхаетъ здѣсь нашъ поэтъ, это возсозданіе его существа, происходитъ нѣкоторымъ образомъ передъ нашими глазами, судя по нѣкоторымъ, немногимъ впрочемъ, намекамъ послѣдней группы нашихъ соннетовъ. Возрожденіе, къ которому поэтъ нашъ такъ стремится, можно понимать и толковать въ различныхъ смыслахъ. Уже и по внѣшности, весьма достопримѣчательно, что со временемъ возникновенія этихъ соннетовъ совпадаютъ первые шаги Шекспира къ тому, чтобы возвыситься надъ своимъ положеніемъ, вступить въ сословіе дворянъ (gentry), подняться въ общемъ уваженіи посредствомъ пріобрѣтенія собственности. Очевидно, что нашъ великій человѣкъ не могъ избѣгнуть этой слабости, такъ-же какъ и товарищъ его Аллейнъ, который стремился даже пробраться въ число титулованной знати. Исторія этихъ извѣстныхъ попытокъ Шекспира достигнуть своей цѣли имѣетъ довольно странный характеръ. Нѣкоторое время ходило преданіе, что Джонъ Шекспиръ, отецъ Вилльяма, получилъ позволеніе имѣть свой гербъ; но такого документа не существуетъ. Есть, правда, подтвержденіе этого права на гербъ отъ 1596 года, но, по всей вѣроятности, этого права доискивался самъ поэтъ, а не отецъ его. Этотъ документъ гласитъ, что господа герольды получили несомнѣнное "удостовѣреніе", что родители и предки Джона Шекспира были повышены за ихъ заслуги королемъ Генрихомъ VII-мъ, касательно чего впрочемъ въ архивахъ же находится никакихъ слѣдовъ. Вотъ почему это "удостовѣреніе" слѣдуетъ отнести къ фамиліи Арденновъ, которые были, конечно, предками Вилльяма Шекспира, но ужъ никакъ не Джона, и которые дѣйствительно пользовались и милостью и повышеніемъ отъ короля Генриха VII-го. Въ 1599 году была добыта копія на право герба, и въ ней сказано, что прапрадѣдъ Джона Шекспира получилъ въ даръ отъ Генриха VII-го помѣстья и лены; но это случилось дѣйствительно съ прапрадѣдомъ Вилльяма по женской.линіи, а никакъ не съ прапрадѣдомъ Джона. Поэтъактеръ, который по своему званію не могъ имѣть притязаній на гербъ, вмѣсто своего имени пустилъ въ ходъ имя своего отца, который былъ нѣкоторое время должностнымъ лицомъ и мировымъ судьею, и такимъ образомъ его притязанія привелъ въ соотношеніе съ заслугами своихъ предковъ по женской линіи. Есть фактъ, основанный на документахъ, что сэръ Вилльямъ Детикъ, бывшій герольдмейстеромъ съ 1596 по 1 599 годъ, былъ обвиненъ въ томъ, что поддѣлывалъ родословныя и выдавалъ гербы такимъ лицамъ, которые и по состоянію, и по мѣсту, занимаемому ими въ обществѣ, не имѣли никакого права на это отличіе; случаи съ Джономъ Шекспиромъ ставился ему въ особенности въ тяжкую вину. Уловки, которыя употребилъ при этомъ Шекспиръ, доказываютъ, какъ важно было для него это дѣло. Но всѣ эти мѣры, предпринятыя Шекспиромъ для возвышенія своего внѣшняго общественнаго положенія, выступятъ въ полномъ своемъ свѣтѣ только тогда, когда мы обратимъ вниманіе на то, съ какою рѣшительностью Шекспиръ стремился выйти какъ можно раньше изъ своего актерскаго званія. Кажется несомнѣннымъ, что вскорѣ послѣ вступленія на престолъ новаго короля, послѣ 1603-го года, въ которомъ онъ игралъ еще въ Бенъ-Джонсоновомъ Сеянѣ, Шекспиръ совершенно сошелъ со сцены, и жилъ сперва въ Лондонѣ, а потомъ въ Стратфордѣ единственно какъ драматическій писатель. За такой шагъ, конечно, его не упрекнетъ никто. Стоитъ только вспомнить, до чего доходило презрѣніе къ этому званію, до чего простирался начальственный произволъ въ отношеніи къ нему, чтобы понять, что свободная душа тѣмъ менѣе могла выносить этотъ гнетъ, чѣмъ болѣе она была проникнута энтузіазмомъ къ искусству и къ свободѣ сцены. Вспомнимъ только, что сама Елизавета, при всей царственной благосклонности къ сценическому искусству, дала еще въ 1581 году полномочіе своему церемоніймейстеру Тильнею -- принуждать, по своему у смотрѣ нію, актеровъ и актриссъ, къ какому-бы обществу они ни принадлежали, вступать въ королевскую труппу, а въ случаѣ ихъ сопротивленія, заключать въ тюрьму. И вотъ въ соннетахъ нашего поэта, еще въ самую свѣжую, цвѣтущую пору его жизни, мы слышимъ тяжелый вздохъ, утомленнаго жизнью, человѣка, при видѣ того, какъ на искусство "наброшенъ начальственный намордникъ, и духъ скованъ нелѣпою цензурой". Можно-ли ставить ему въ укоръ, что онъ болѣзненнѣе всякаго другого ощущалъ позоръ подобнаго существованія, если онъ, вслѣдствіе милости своего покровителя, могъ идти рука объ руку съ тою честію, съ тѣмъ почетомъ, которые въ глазахъ свѣта казались безупречными? И если мы, въ наше время уравненія всѣхъ состояній, склонны, не обращая вниманія на нравы другихъ временъ, неодобрительно смотрѣть на уловки, къ которымъ прибѣгалъ Шекспиръ, чтобы внѣшнимъ образомъ подняться надъ своимъ званіемъ, то мы должны-бы еще съ болѣе удовлетвореннымъ чувствомъ останавливаться на той внутренней крѣпости, съ которою онъ стремился стать выше предразсудка. Что это стоило ему дѣйствительно большой внутренней борьбы,-- намъ не легко понять вслѣдствіе характера времени, въ которое мы живемъ; но все таки, сомнѣваться въ этомъ мы не можемъ уже вслѣдствіе убѣдительности, съ какою онъ, какъ мы замѣтили, разсматриваетъ въ драмахъ этого періода вопросы о предразсудкахъ званія и происхожденія; окончательно удостовѣряютъ насъ въ этомъ соннеты, только-что нами прочтенные. Преобладающее настроеніе въ этихъ стихотвореніяхъ, каждый разъ какъ поэтъ останавливается на различіи состояній обоихъ друзей и въ особенности на своемъ общественномъ положеніи, есть самоотверженіе, смиренное чувство самоуниженія, готовность отказаться, готовность нести на себѣ одномъ позоръ своего званія и тѣ пятна, которыя его покрываютъ, и предоставить своему знатному другу право -- не знать его, отказаться отъ него. Только по-временамъ подымается въ поэтѣ чувство собственнаго достоинства, стремящее его -- стать выше того предразсудка, котораго гнетъ онъ чувствовалъ ежечасно, и для преодолѣнія котораго требовалась не малая сила. И дѣйствительно, въ такихъ мѣстахъ соннетовъ мы встрѣчаемъ, при возвышенности поэтическаго языка, и превосходно выраженную напряженность внутренней рѣшимости. Выше нами прочтены были мѣста, гдѣ онъ, воспрянувъ отъ самопрезрѣнія, въ воспоминаніяхъ о другѣ почерпаетъ радостное чувство и говоритъ, что не хотѣлъ бы помѣняться съ королевой своимъ званіемъ. Или другое мѣсто, гдѣ онъ, видя въ своемъ другѣ весь свой міръ, намѣренъ стать выше всякой молвы, и закинуть въ глубочайшую пропасть всякую заботу о мнѣніи постороннихъ. Но съ этимъ чувствомъ собственнаго достоинства въ отношеніи къ своему общественному положенію связано было, какъ кажется, еще болѣе основное перерожденіе его существа. Въ различныхъ мѣстахъ тѣхъ позднѣйшихъ его соннетовъ, гдѣ имъ овладѣвало болѣе серьозное настроеніе, онъ съ зоркостію новой нравственной строгости погружается въ свое прошедшее, держитъ тамъ предъ собою зеркало, читаетъ въ немъ какое-то недостойное дѣло, которое вовсе независѣло отъ его званія, и -- освобождается отъ него, если только можно вѣрить торжественнѣйшимъ словамъ такого правдиваго человѣка, вмѣстѣ съ предразсудкомъ, будто съ его званіемъ необходимо должно было быть связано какое нибудь нравственное пятно. "Ахъ, это -- правда, говоритъ онъ въ 110 соннетѣ, я блуждалъ и вправо, и влѣво, игралъ передъ свѣтомъ роль пестраго шута, запятнывалъ свои собственныя мысли, продавалъ дешево то, что всего дороже на свѣтѣ, и постоянно возобновлялъ своя старинный порокъ -- страстность. Справедливо будетъ сказать, что я смотрѣлъ на правду -- криво и странно; но при всемъ, что было раньше, эти заблужденія давали моему сердцу вторую юность". Не похоже-ли это на то, какъ принцъ Генрихъ оглядывается на свою дикую молодость, бывшую для него временемъ испытанія, которое сглаживало наросты сильной страсти? Мы, нѣмцы, можемъ указать въ жизни нашихъ поэтовъ: Гёте и Шиллера тѣ плодотворные періоды, когда эти щедро-одаренные люди, съ большими задатками не только добра, но и зла, когда эти люди, обуреваемые молодыми страстями и излишествами, все таки обрѣтали въ себѣ зерно добра и обращались къ серьозной сторонѣ жизни, къ нравственному достоинству. И мы имѣемъ основаніе повѣрить, что и въ Шекспирѣ происходила подобная-же метаморфоза нравственнаго просвѣтлѣнія и пересозданія, метаморфоза, которая въ столь богато-одаренныхъ личностяхъ составляетъ, можетъ быть болѣе, нежели сколько кажется на первый взглядъ вѣроятнымъ,-- необходимость, ступень развитія, переходную ступень: такую метаморфозу можно замѣтить какъ нѣчто правильное и далеко-распространенное во всѣхъ выспреннихъ, глубокоподвижныхъ натурахъ. Нерѣдко было высказываемо предположеніе, что Шекспиръ дѣйствительно перенесъ весьма существенныя особенности своего характера на своего принца Генриха. Если-бы это оказалось несомнѣннымъ, то у насъ въ рукахъ оказалась-бы прочная и ощутительная связь, которая служила-бы соединеніемъ между жизнію и поэзіей Шекспира. Эта связь показала-бы намъ внутреннее соотношеніе между этой жизнью и этой поэзіей, и дала-бы намъ возможность наглядно представить себѣ личность и духовный образъ нашего друга. Все -- это разомъ избавило-бы насъ отъ дальнѣйшихъ поисковъ за разбросанными тамъ и сямъ намеками на отношенія, существующія между жизнію Шекспира и его сочиненіями. Если взглянуть только на то, съ какою любовью, задушевностію и глубиною поэтъ задумалъ и изобразилъ характеръ принца Генриха, то одного этого основанія будетъ достаточно, чтобы заставить читателя поближе вглядѣться въ высказанное нами предположеніе. Мы на столыф знакомы съ жизнію поэта, и въ такомъ изобиліи обладаемъ пунктами сравненія между этими чертами жизни и сочиненіями поэта, что считаемъ себя достаточно въ правѣ принять свое предположеніе за несомнѣнное. Дѣйствительно, и Шекспиръ въ своей молодости тоже водился съ неистовыми товарищами; ему тоже было не по себѣ у себя дома среди несчастливыхъ семейныхъ отношеній, и вотъ онъ выбираетъ себѣ родъ занятій, на который и общество, да и самъ онъ смотрѣли какъ на занятіе унизительное; мы видѣли наконецъ, что онъ съ раскаяніемъ оглядывался на заблужденія своей страстной натуры и стремился отъ нихъ избавиться. Можно легко повѣрить, даже и безъ мелочныхъ указаній біографическихъ документовъ, что авторъ "Венеры" и того послѣдняго ряда разсмотрѣнныхъ нами соннетовъ, довольно долгое время блуждалъ въ лабиринтѣ любви. А если вглядѣться въ соннеты, и замѣтить, что эта любящая душа въ своихъ отношеніяхъ къ другу пережила хоть небольшую по объему и значенію, по такую чистую внутреннюю жизнь, и пережила съ такою глубиною и съ такимъ смысломъ, то мы поймемъ, что впослѣдствіи этотъ поэтъ могъ возвыситься до такого достохвальнаго просвѣтленія любви, какъ страсти, въ Ромео и Джульеттѣ; мы поймемъ, что онъ въ своемъ личномъ внутреннемъ опытѣ обрѣлъ источники ревности человѣка, котораго любовь имѣетъ соперниковъ и изобразилъ это впослѣдствіи съ ужасающею правдою въ своемъ Отелло. Изъ всѣхъ этихъ произведеній, а также и изъ тѣхъ біографическихъ отношеній, на которыя намевается въ соннетахъ, передъ нами выступаетъ такая натура, которая съумѣла дать въ себѣ перебродить страсти до той степени, что неминуемымъ слѣдствіемъ этого броженія было очищеніе, просвѣтленіе этой натуры. Если въ одномъ изъ приведенныхъ нами мѣстъ поэтъ сказалъ правду, что онъ изъ своихъ заблужденій поднялся до вторичной и лучшей юности, то къ нему можно вполнѣ примѣнить его же собственное выраженіе, что лучшіе люди образуются обыкновенно черезъ свои-же погрѣшности, и по большей части становятся лучшими, побывавши нѣсколько дурными. Дѣйствительно и на немъ, какъ и на принцѣ Генрихѣ, сбылось, что то поле самое плодородное, на которомъ всего роскошнѣе растетъ сорная трава, пока оно не воздѣлано, и что здоровыя ягоды всего лучше растутъ и зрѣютъ возлѣ плодовъ худого сорта. По словамъ соннетовъ, поводомъ къ этому внутреннему очищенію были сношенія поэта съ его благороднымъ другомъ. Какъ его Генрихъ спускался изъ высшей жизненной среды къ природѣ и простодушной простотѣ, такъ поэтъ нашъ устремлялся отъ своего низкаго отверженнаго состоянія къ болѣе благородному по нравамъ и болѣе почетному общественному положенію. Значитъ, противуположными путями дошелъ онъ до познанія высшихъ и низшихъ слоевъ общества, взвѣсилъ ихъ достоинство, впиталъ въ себя ихъ лучшіе соки, и достигъ до полнаго и всесторонняго воззрѣнія на человѣчество, воззрѣнія, которому мы удивляемся въ немъ какъ въ поэтѣ, и это-же воззрѣніе онъ сообщилъ своему принцу Генриху. Если дружба съ тѣмъ благороднымъ юношей дѣйствительно была такъ тѣсна, какъ мы предполагаемъ, и если она завязалась въ то время, когда Шекспиръ посвятилъ графу Саутгемптону свою Лукрецію (1594), то для насъ становится тѣмъ понятнѣе, почему поэтъ именно въ это время написалъ свою поэму о дружбѣ, своего венеціанскаго купца, и намъ даже невольно приходитъ на память, что именно почти такую-же сумму денегъ, какую ссудилъ царственный купецъ авантюристу Бассаніо для его поѣздки за фортуной, ссудилъ и Саутгемптонъ нашему поэту для того, чтобы онъ могъ купить себѣ долю въ театрѣ "Г лобъ", значитъ, тоже какъ-бы для похода за золотымъ руномъ. И если дѣйствительно поэтъ нашъ, не равный своему другу по происхожденію, чувствовалъ себя счастливымъ этою дружбою въ той степени, въ какой это представляютъ соннеты, если онъ чувствовалъ, что его духовное достоинство восполняетъ внѣшнее неравенство состояній, то мы можемъ понять, почему онъ именно въ это время написалъ исторію своей бѣдной Елены, и почему онъ представилъ тамъ съ такою выразительностію, "что разлученные бездною фортуны, природою бываютъ доведены до того, что соединяются какъ равные по происхожденію". Мы понимаемъ также, почему общее зерно столь многихъ пьесъ этого періода заключено въ столь часто повторяющемся ученіи, что истинное благородство заключается единственно въ добродѣтели и заслугѣ; мы понимаемъ, почему общій смыслъ всѣхъ произведеній Шекспира этого времени высказываетъ такое рѣшительное отвращеніе отъ всякой внѣшности, отъ всякой мишуры, отъ всякихъ ложныхъ украшеніи. Тысячи и тысячи соображеній о существѣ и о достоинствѣ человѣка, о дѣйствительной заслугѣ и о воображаемомъ только благородствѣ -- примыкаютъ къ единственному великому двигателю, которымъ Шекспиръ былъ управляемъ въ этотъ періодъ, а именно къ его отношеніямъ къ своему другу и его разладу со своимъ общественнымъ положеніемъ, въ той замѣчательной внутренней борьбѣ, въ которой онъ стремился преодолѣть предразсудки свѣта. Мы видѣли уже, что въ немъ происходила великая борьба, что онъ выдерживалъ ее не пассивно-холоднымъ героизмомъ, а скорѣе, можно сказать, въ часы своей слабости выносилъ пораженія; вотъ почему намъ понятно, что эта борьба должна была волновать его душу цѣлыми годами и весьма полно и выразительно высказываться въ его произведеніяхъ этого періода. И если мы на оборотъ захотимъ сдѣлать обратное умозаключеніе отъ его сочиненій, которыя такъ основательно занимаются вопросомъ о противоположности между сущностью вещей и видимостью, -- къ чертамъ его жизни, то мы поймемъ, почему поэтъ чувствовалъ такое глубокое нерасположеніе къ своему актерскому званію, и почему онъ наконецъ отъ него отказался: потому именно, что это искусство изъ кажущейся видимости дѣлаетъ жизненное призваніе. Сообразивъ все это, приходится признать своего рода необходимость въ томъ, что величайшія предначертанія въ этотъ періодъ указанныхъ нами внутреннихъ его движеній должны были найти высшій исходъ въ такихъ созданіяхъ, какъ, напримѣръ, венеціанскій купецъ, и въ такихъ характерахъ, какъ принцъ Генрихъ. Мы понимаемъ, съ какою охотою желалъ онъ отражаться въ такомъ существѣ, которое достигло до той высшей точки, на которой человѣку стало возможно сбросить съ себя даже послѣдній предразсудокъ: обращать вниманіе на предразсудки болѣе, нежели сколько должно. Мы понимаемъ, что поэтъ нашъ желалъ отразить себя въ той личности, которая не боится дурной внѣшности, если сознаетъ при этомъ благія цѣли; которая не добивается благой внѣшности, когда добрая цѣль его достигнута; личности, которая вполнѣ довольствуется тѣмъ сознаніемъ своего достоинства, которое не нуждается во внѣшней похвалѣ и наградѣ, и не боится внѣшняго порицанія и ущерба.
   Мы имѣетъ, значитъ, возможность повѣрить, что существеннѣйшими своими чертами характеръ нашего поэта объектировался въ принцѣ Генрихѣ, и что поэтъ нашъ въ скудныхъ очеркахъ хроники нашелъ тѣ рамы, въ которыя онъ могъ вставить изображеніе своей личности. Конечно, строго доказать этого нельзя. Но есть однакоже одно такое соображеніе, которое въ этомъ отношеніи убѣдительнѣе, нежели всѣ письменныя доказательства. Характеръ такого незамѣтно-превосходнаго достоинства и такого неказистаго съ виду, но глубокаго благородства, можетъ быть изображенъ только на основаніи личнаго опыта, на основаніи собственной жизни автора. Черты лицемѣрія и легкомыслія, воинскаго честолюбія и славолюбія, скупости и расточительности, тѣ борозды, которыя прокладываетъ въ душѣ острый плугъ любви или ревности, каждый умный и бывалый человѣкъ легко можетъ подмѣтить въ своемъ ближнемъ, даже если-бы эти черты въ весьма малой степени или вовсе не входили въ составь характера подобнаго наблюдателя. Но эта добродѣтель безъ лучей, это крайнее самоограниченіе, это самоотреченіе, это презрѣніе къ кажущейся внѣшности,-- все это такія качества, которыя мы рѣдко предполагаемъ въ людяхъ, которыя мы рѣдко можемъ подсмотрѣть въ ихъ источникѣ (какъ это сдѣлано въ Генрихѣ IV-мъ), безъ того, чтобы наблюдатель самъ не носилъ въ себѣ извѣстную мѣру чуждой добродѣтели и не могъ въ глубинѣ своей души распознавать ея черты. Безъ затрудненія можно сопоставить изъ жизни и сочиненій Шекспира такія отдѣльныя черты, по которымъ его во многихъ отношеніяхъ можно будетъ сравнить съ принцомъ Генрихомъ; но гораздо больше будетъ имѣть значенія для подобнаго сравненія то, когда мы сопоставимъ со всею сущностью этого его любимаго героя то общее впечатлѣніе, производимое его сочиненіями, потому-что въ сочиненіяхъ Шекспира, вмѣстѣ взятыхъ, рисуется его характеръ въ болѣе крупныхъ очертаніяхъ. Все, что самымъ поразительнымъ образомъ характеризуетъ эти сочиненія и ихъ происхожденіе -- сводится къ тѣмъ основнымъ принципамъ, на которыхъ онъ построилъ характеръ своего принца. Искусство Шекспира и его нравственная мудрость повсюду дышутъ тою-же неприкрашенною правдою, какая сообщена принцу; въ обоихъ мы видимъ то-же самое пренебреженіе всякими правилами, завѣщанными преданіемъ, въ сознаніи, что и безъ правилъ можно найти мѣру красоты и добра; то-же стремленіе охватывать жизнь во всей ея полнотѣ, въ ея цѣломъ и со всѣхъ ея сторонъ. И въ Шекспирѣ совершенно такъ-же, какъ въ Генрихѣ, все что можетъ быть названо внѣшностію, лоскомъ, ложнымъ украшеніемъ, все это отброшено будто съ намѣреніемъ. И точно такъ-же, какъ въ глазахъ обыкновеннаго читателя, царственный Генрихъ скромно отступаетъ въ свое уединеніе, какъ-бы въ какое убѣжище, менѣе замѣтный и увлекательный, нежели другіе герои: точно такъ и личность Шекспира цѣлыя столѣтія лежала, будто драгоцѣнный камень, зарытая въ его сочиненіяхъ. Обманутые невоздѣланною внѣшностію читатели видѣли варварство тамъ, гдѣ царило, все распредѣляя, высшее искусство; видѣли грубые нравы тамъ, гдѣ чистѣйшее благородство духа и испытанная мудрость проповѣдывали самые строгіе законы нравственной жизни. И подобно тому, какъ безо всякаго блеску проходили предъ читателемъ самыя блистательныя сочиненія Шекспира, такъ безо всякаго блеску они и вступили въ читающій міръ. Когда Шекспиръ съ пренебреженіемъ отказался наконецъ "играть передъ свѣтомъ роль полосатаго шута", когда онъ покинулъ сцену для того, чтобы оставаться только писателемъ, то и это былъ тоже невольный поворотъ въ его жизни, соотвѣтствовавшій его врожденному глубокому стремленію обращаться отъ кажущейся внѣшности къ сущности. До него, можно сказать, поэтъ состоялъ на службѣ у актера, зерно искусства не расколотое скрывалось въ скорлупѣ. Но съ тѣхъ поръ, какъ Шекспиръ сообщилъ драматической поэзіи самостоятельное достоинство, съ тѣхъ поръ само собою скоропреходящее искусство актера подчинилось искусству поэта, и форма принуждена была служить духу. Но это нисколько не заставило Шекспира придавать своимъ сочиненіямъ болѣе цѣны, нежели сколько придавалъ ея своимъ драмамъ самый послѣдній изъ писателей, сочинявшій до него и современно ему. Онъ мало заботился о ихъ напечатаніи, вовсе не заботился о полномъ ихъ собраніи и о томъ, чтобы они явились въ чистомъ и подлинномъ видѣ. Скромный и молчаливый, онъ сложилъ это великое наслѣдство къ ногамъ своего многоподвижнаго, разсѣяннаго вѣка, и подобно тому, какъ его Генрихъ уходилъ отъ своихъ подвиговъ, такъ и онъ беззаботно ушелъ отъ своей славы. Еще въ сильнѣйшей степени выражается та характеристическая черта нашего поэта -- стремиться постоянно къ сущности вещей, въ правдѣ, въ чистой природѣ, -- когда мы начинаемъ сравнивать его съ другими поэтами всѣхъ временъ и народовъ относительно того, какъ они понимаютъ и изображаютъ дѣйствительную жизнь. Древность, въ счастливой полнотѣ и цѣльности ея жизни, не знала противорѣчія между натуральнымъ и условнымъ; только средніе вѣка принесли намъ, вмѣстѣ съ блужданіями духа, отклоненіе жизни отъ источника простой естественности. Вся поэзія рыцарскихъ временъ была въ неуклонномъ согласіи съ тѣми условными формами, въ какія отлилась жизнь этой эпохи. Даже эпосъ итальянцевъ, драма французовъ и испанцевъ шли рука объ руку съ этими формами. Но искусство германскихъ народовъ поставило себѣ свою задачу -- нѣсколько сложнѣе. Оно не признало жизни, до такой степени ортодоксально, въ томъ видѣ, въ какомъ оно ее застало: движимое протестантскимъ духомъ, оно стало въ противорѣчіе съ обычаемъ тамъ, гдѣ онъ становился злоупотребленіемъ привычки. Идеальное заключается для него, не такъ какъ въ южномъ искусствѣ,-- въ утонченныхъ только формахъ, а въ отблескѣ первобытной чистоты жизни, въ стремленіи возвратитъ человѣческимъ отношеніямъ и состояніямъ ихъ правду и природу, которыя утратились среди произвольныхъ установленій условности. И никто другой, какъ Шекспиръ, намѣтилъ германскимъ народностямъ это оппозиціонное положеніе идеальнаго искусства относительно реальной жизни. Его предшественники, правда, уже начали это дѣло; но они впали при этомъ въ крайность, въ самую грубую натуральность; онъ-же мудрою умѣренностію уменьшилъ это противорѣчіе. И вотъ черезъ подобное посредство Шекспира нѣмецкая поэзія прошедшаго столѣтія стала на ту же самую точку, и быстро, дѣятельно принялась вести дѣло въ этомъ направленіи.
   

ТРЕТІЙ ПЕРІОДЪ ДРАМАТИЧЕСКОЙ ПОЭЗІИ ШЕКСПИРА.

   Мы имѣли возможность изучить нашего поэта въ теченіи перваго и второго періода его поприща, по крайней мѣрѣ въ нѣкоторыхъ чертахъ изъ его жизни: второй періодъ представилъ намъ нѣкоторые драгоцѣнные памятники, которые дали намъ возможность заглянуть въ исторію его души. Изъ третьей эпохи его жизни мы не знаемъ почти ничего. Отъ времени до времени только мы узнаемъ о его финансовыхъ дѣлахъ и отношеніяхъ, о покупкахъ и продажахъ, которыя постоянно являютъ его намъ какъ человѣка съ состояніемъ. Самое значительное общественное событіе, случившееся въ это послѣднее время его жизни, была смерть Елизаветы, восшествіе на престолъ Іакова I и соединеніе трехъ королевствъ.
   Шекспиръ отторжествовалъ это политическое измѣненіе въ своемъ Макбетѣ (около 1605 г.), гдѣ кромѣ тонкаго вплетенія Стуартовъ и патріотическаго привѣтствія первому королю, "который носитъ двойную державу и тройной скипетръ", въ самомъ сюжетѣ, какъ нельзя лучше подходившемъ къ современности, заключались весьма лестные намеки на шотландскую династію. Шлегель весьма справедливо сравниваетъ остроумный и вмѣстѣ съ тѣмъ художественно-самостоятельный способъ, которыми эта драма обращена была въ пьэсу на случай, съ похвалою Аѳинамъ у Софокла и съ прославленіемъ ареопага въ Эсхиловыхъ Эвменидахъ. Шекспиръ воспѣваетъ въ Макбетѣ древнее обязательство и долгъ Шотландіи въ отношеніи къ Англіи, которая въ тогдашнее давно-прошедшее время освободила шотландскій тронъ отъ тирана и возвратила Шотландіи вмѣстѣ съ законнымъ королемъ болѣе кроткіе, человѣчные нравы. И вотъ теперь Шотландія уплатила свой старый долгъ: она дала своего короля на опустѣлый тронъ Тюдоровъ, и этотъ король сохранилъ тотъ миръ, который насадила Елизавета, и принесъ съ собою въ Англію любовь къ искусству и ученость, Есть преданіе, что Шекспиръ написалъ даже эпиграмму (дошедшую до насъ), въ которой онъ восхваляетъ Іакова за его познанія. Съ другой стороны, есть преданіе и о томъ, что король, который, по многимъ сохранившимся свидѣтельствамъ, любилъ смотрѣть піесы нашего поэта, написалъ ему однажды собственноручно дружеское письмо. Во всякомъ случаѣ при этомъ королѣ Шекспиръ продолжалъ быть цѣнимъ и занимать почетное положеніе. Изъ того, что Шекспиръ выказалъ въ Макбетѣ нѣкоторое знаніе мѣстностей, комментаторы заключали, что онъ лично посѣтилъ Шотландію. Часть его труппы подъ руководствомъ Лоренца Флетчера, вѣроятно, старшаго брата извѣстнаго поэта, дѣйствительно, находилась непрерывно съ 159 9 до 1601 года въ Шотландіи; но Шекспиръ именно въ это время такъ дѣятельно писалъ для лондонской сцены, что мало вѣроятности, чтобы и онъ былъ въ это время со своею труппой въ Шотландіи. Король Іаковъ, тотчасъ по своемъ прибытіи въ Лондонъ, взялъ шекспировское общество подъ свое покровительство, подъ именемъ "королевскихъ слугъ", и назначилъ его членамъ жалованье. Въ патентѣ, данномъ обществу по этому поводу, означено девять актеровъ: Флетчеръ поставленъ во главѣ, второе мѣсто занимаетъ Шекспиръ, а Бурбеджъ -- третье. Этотъ актъ возобновляетъ обществу его прежнюю привиллегію -- играть во всемъ королевствѣ, обѣщаетъ ему покровительство противъ всякихъ притѣсненій, и упрочиваетъ за актерами всѣ права, которыя въ прежнее время досталась на долю людямъ ихъ званія и состоянія.
   Мы уже видѣли, какую непостижимую дѣятельность проявлялъ Шекспиръ въ концѣ XVI столѣтія, какою непомѣрною жаждою творчества онъ былъ охваченъ. Та же бодрость, самоувѣренность, та-же плодовитость, какими отличалась его дѣятельность при концѣ второго періода, проявлялись и въ первые годы третьяго періода, даже еще въ большей степени. Въ шесть лѣтъ, отъ 1598 до 1603 года, Шекспиръ писалъ среднимъ числомъ по двѣ пьесы въ годъ. Позднѣе его работы становятся малочисленнѣе: на промежутокъ между 1604 и 1612 годомъ приходится всего, среднимъ числомъ, но одной пьесѣ на годъ, и уже его одно противорѣчитъ замѣткѣ пастора Варда, будто Шекспиръ, въ позднѣйшіе свои годы, живя въ Стратфордѣ, ставилъ на сцену по двѣ піесы въ годъ. Болѣе вѣроятія въ томъ, что начиная съ 1612 года, когда Шекспиръ поселился на постоянное житье въ Стратфордѣ, онъ не только старался освободиться отъ всякихъ внѣшнихъ сношеній со сценой, но прекратилъ и драматическое свое творчество.
   Если обозрѣть шекспировы драмы третьяго періода сравнительно съ драмами второго, то мы найдемъ между ними, какъ было уже и выше нами указано, то поразительное различіе, что у него съ начала новаго столѣтія необыкновенно преобладаетъ трагедія и комедія серьознаго трагическаго характера. Если оставить въ сторонѣ семь пьесъ перваго періода, то оказывается, что до 1600 года на 12 веселыхъ комедій приходится только четыре настоящія трагедіи; а я ослѣ только-что разобранной нами группы комедій (1599-1601) слѣдуетъ опять восемь трагедій самаго тяжелаго содержанія, и уже ни одной комедіи въ собственномъ смыслѣ. И дѣйствительно, такія пьесы, какъ Цимбелинъ, Мѣра за мѣру, Буря, Зимняя сказка -- всѣ имѣютъ болѣе или менѣе трагическій оттѣнокъ, и даже въ Троидѣ и Крессидѣ вѣчно-дѣятельная серьозность и глубокомысліе поэта мѣшаютъ ему достигнуть шутливаго, веселаго впечатлѣнія: веселые юмористы, насмѣшливыя женщины -- эти подвижные, но болѣе плоскіе образы его комедіи "плаща и шпаги", замолкаютъ съ этихъ поръ навсегда. Если мы замѣчали, что въ пьесахъ второго періода нашего поэта занимало обсужденіе противуположности между кажущеюся внѣшностію и внутреннею сущностію, между условнымъ и дѣйствительнымъ достоинствомъ предметовъ, -- тема, которая была способна принимать самое разнообразное поэтическое воплощеніе -- то въ длинномъ рядѣ произведеній послѣдняго періода преобладала, какъ кажется, другая система мыслей исключительно серьознаго, элегическаго, трагическаго характера. Въ содержаніи этихъ пьесъ выступаетъ на первый планъ новое нравственное отношеніе, которое въ различныхъ видоизмѣненіяхъ все вновь вызываетъ нашего поэта на размышленіе и каждый разъ приковываетъ къ себѣ его вниманіе столь-же сильно, какъ нѣкогда приковывалъ его вниманіе тотъ выдающійся предметъ его произведеній второго періода. Неестественный разрывъ естественныхъ связей, угнетеніе, лживость, измѣна и неблагодарность въ отношеніи благодѣтелей, друзей, членовъ семейства, такихъ лицъ, къ которымъ должны привязывать людей именно самыя священныя обязанности -- вотъ то новое трагическое зло, которое всего сильнѣе и глубже волнуетъ нашего поэта въ разнообразнѣйшихъ произведеніяхъ этого періода. Такимъ образомъ въ Юліи Цезарѣ отпаденіе Брута представлено дѣломъ такой невѣрности и неблагодарности относительно друга, что духъ убитаго стремится за него отмстить. Въ Генрихѣ VIII эгоистическіе планы Вольсея, которые онъ строитъ за спиною своего благодѣтеля -- представляютъ подобное-же неблагодарное вѣроломство.
   Еще въ сильнѣйшей степени мы встрѣчаемъ это же отношеніе въ измѣнѣ Макбета своему благодѣтелю Дункану. И точно будто въ правильной градаціи -- къ этой неблагодарности, къ этой невѣрности относительно друзей, государей, благодѣтелей и родственниковъ присоединяется самая чудовищная степень этого порока въ Лирѣ, въ этомъ позорномъ отпаденіи дѣтей отъ отца, въ этомъ возмущеніи собственной крови въ нѣдрахъ семейства. За то съ другой стороны въ томъ-же Лирѣ, и въ Цимбелинѣ, мы встрѣчаемъ образцы непоколебимой вѣрности въ дочери, въ подданномъ, въ слугѣ и въ супругѣ. Въ Троилѣ подобную-же тему составляетъ невѣрность Крессиды и вѣроломство греческихъ героевъ. Въ "Антоніи" катастрофою судьбы героя является вѣроломный разрывъ старыхъ и новыхъ политическихъ, дружественныхъ и супружескихъ связей -- въ пользу грѣховной вѣрности къ блудницѣ. Нѣсколько отдаленнѣе, но все таки подходитъ къ этой общей идеѣ и отпаденіе Коріолана отъ своего отечества; но за то совершенно тѣсно связана съ этою идеею -- позорная неблагодарность и вѣроломное отступничество ложныхъ друзей въ "Тимонѣ", и узурпаторство брата относительно брата въ "Бурѣ".
   Было-ли въ нашемъ поэтѣ это пристальное занятіе вопросомъ о разрушеніи привязанности, о забвеніи долга, объ отъявленной неблагодарности, о разрывѣ кровной связи -- слѣдствіемъ какого-нибудь личнаго его опыта, печальнаго опыта, который объяснялъ-бы намъ въ то-же время, почему именно поэтъ нашъ останавливался на этихъ мрачныхъ картинахъ предпочтительнѣе, нежели на противоположныхъ имъ свѣтлыхъ Вартанахъ вѣрности, -- этого мы,-- къ сожалѣнію, не знаемъ. Критика не въ состояніи даже догадаться о томъ, какое обстоятельство въ жизни Шекспира соотвѣтствовало его повороту къ трагическому, особенно если-бы она хотѣла, какъ и слѣдуетъ, прагматически доискиваться во внѣшнихъ фактахъ вѣроятной причины его болѣе серьознаго и мрачнаго настроенія. Изъ его соннетовъ мы слышали; что въ самомъ разгарѣ его дружбы къ своему любимцу его постигла какъ-то враждебная судьба, повергшая его въ тоску и уныніе. Такимъ несчастіемъ для Шекспира могло быть не что иное, какъ смерть его сына Гамлета въ 1596-мъ году. Безспорно, весьма тяжкимъ ударомъ для его сердца было и возмущеніе графа Эссекса въ 1601 году, возмущеніе, въ которомъ замѣшавъ былъ и Саутгемптонъ; точно такъ-же и заговоръ 1603 года, стоившій жизни священникамъ: Ватсону и Клэрку, Голова Эссекса пала въ 1601-мъ году; Саутгемптонъ во все остальное время правленія Елизаветы оставался подъ стражей; въ 1603 на долгое время посаженъ былъ въ темницу славный Ралей, который, безъ сомнѣнія, высоко стоялъ во мнѣніи Шекспира, а можетъ быть находился даже и въ болѣе близкихъ съ нимъ отношеніяхъ. Весьма возможное дѣло, что Юліи Цезарь, написанный тотчасъ-же въ 1601 или 1602 году, былъ написанъ не безъ отношенія къ тѣмъ друзьямъ-заговорщикамъ, къ тѣмъ независимымъ умамъ. Дѣйствительно, мы уже видѣли изъ прологовъ къ Генриху V, какое радостное участіе выказывалъ Шекспиръ къ графу Эссексу; а Стивенсъ предполагалъ, что и впослѣдствіи, въ Макбетѣ, въ разсказѣ о смерти Кавдорекаго тана, Шекспиръ имѣлъ въ виду'поведеніе графа во время его казни. Конечно, подобнымъ внѣшнимъ отношеніямъ нельзя придавать слишкомъ большого значенія; и притомъ всѣ означенныя несчастія не кажутся дамъ достаточно великими для того, чтобы считать ихъ за причину, вызвавшую тотъ значительный переворотъ въ жизненномъ настроеніи Шекспира, который замѣчается въ его сочиненіяхъ послѣ 1600 года. Гораздо существеннѣе для объясненія этой перемѣны могутъ послужить намъ тѣ внутренніе опыты поэта, подъ вліяніемъ которыхъ его натура, какъ онъ сознавался своему другу, переродилась, очистилась и просвѣтлѣла. Казалось, что и для него наступилъ тотъ часъ, который онъ такъ часто изображалъ на своихъ юмористахъ; часъ, когда и ему пришлось отказаться отъ легкомысленнаго обращенія съ жизнью: къ нему близилась старость; шире становились его познанія исторіи; прибывала жизненная опытность,-- а отъ нея ни одинъ человѣкъ, сколько-нибудь глубокій по характеру и образованію, не становился, съ лѣтами, веселѣе, легкомысленнѣе и поверхностнѣе. Если принять въ расчетъ его разладъ со своимъ званіемъ и то впечатлѣніе, какое могли производить на него тогдашнія искаженія драматической поэзіи, суровость вѣка, которая во многихъ своихъ чертахъ казалась ему отвратительною, причудливый и нерѣдко кровавый произволъ правительства, то окажется достаточно мотивовъ, которые могли подвигнуть поэта -- еще глубже спуститься въ шахту человѣческой природы, еще дальше прежняго развернуть свитокъ исторіи, поискать въ преданіяхъ прошлаго страстей еще болѣе напряженныхъ, избороздить свое чело еще болѣе глубокими морщинами при болѣе глубокомысленномъ анализѣ міра и человѣчества. Поразительно, впрочемъ, то обстоятельство, что именно та пьеса, герой которой носилъ имя умершаго шекспирова сына, можетъ быть разсматриваема какъ сосудъ элегическаго настроенія поэта. Гамлетъ есть единственная пьеса этого послѣдняго періода, при созданіи которой можно предполагать непосредственное патологическое участіе поэта. Можно отыскать, пожалуй, что въ Гамлетѣ онъ нарисовалъ обратную сторону своего принца Генриха, въ обоихъ вмѣстѣ онъ развилъ двѣ различныя главныя стороны своей собственной натуры; но съ большимъ богатствомъ, нежели это было бы возможно сдѣлать въ одномъ лицѣ. Въ одномъ изъ соннетовъ основная меланхолическая черта гамлетова характера намѣчена до того ясно, что охотно вѣрится, что планъ этой трагедіи давно носился передъ мыслію поэта, уже въ тѣ годы, когда "враждебная судьба еще начинала только идти наперекоръ его дѣламъ". Стоитъ только вспомнить изъ знаменитагомонолога Гамлета тѣ мотивы, которые побуждаютъ его почерпнуть изъ разсмотрѣнія хода мірскихъ дѣлъ мысль о самоубійствѣ; стоитъ только вспомнить, въ какое душевное разстройство приводитъ Гамлета мысль о бичѣ и насмѣшкѣ временъ, о несправедливости притѣснителей, о мученіяхъ отверженной любви, о бездѣйствіи законовъ, о притязательности властей, о презрѣніи къ заслугамъ, и мы увидимъ, что нѣчто весьма похожее на этотъ монологъ читается нами въ 66-мъ соннетѣ, обращенномъ отъ лица поэта, какъ и всѣ прочіе соннеты, къ его другу. {Соннетъ 66-ой:
   Я плачу отъ томительнаго желанія покоя смерти! Я изнемогаю, видя, что самая чистая вѣрность завлечена въ заговоръ; что крайнее ничтожество покрыто. веселымъ украшеніемъ, а истинное достоинство обречено на нищенскій посохъ.
   Что золотыя почести распредѣляются съ позорною несправедливостію; что дѣвственная добродѣтель подвергается грубому поруганію; что правое стремленіе лишено всякаго уваженія; что сила тратится на безсильное управленіе.
   Что на искусство надѣтъ начальственный намордникъ, что духъ скованъ нелѣпою цензурою; что простодушная вѣрность обидно обзывается недальностью ума; что добро томится въ плѣну и въ оковахъ зла.
   Смерть была-бы отрадой мнѣ, утомленному всѣмъ этимъ, если-бы только въ такой-ь случаѣ я не оставлялъ моего друга въ одиночествѣ!} Но если читатель и признаетъ за несомнѣнное такое взаимное отношеніе между этимъ субъективнымъ стихотвореніемъ и тою драмою, пусть онъ все таки остережется дѣлать на этомъ основаніи такое заключеніе: будто въ позднѣйшіе годы Шекспира имъ овладѣло ипохондрическое настроеніе, и онъ сталъ въ темные очки смотрѣть на міръ и его движеніе, такъ что мрачныя и ужасающія картины его позднѣйшихъ трагедій порождены были именно этимъ настроеніемъ, и явились чѣмъ-то необычайнымъ, далеко отстоявшимъ отъ его прежней натуры. Мы высказываемъ это предостереженіе потому, что наши романтики и здѣсь пытались навести насъ на ложный слѣдъ. Вильгельмъ Шлегель назвалъ Гамлета трагедіею мысли, которая внушена поэту непрестаннымъ и никогда не удовлетвореннымъ раздумьемъ надъ человѣческою судьбою, надъ мрачною запутанностію мірскихъ событій. Эту мысль подхватилъ въ свою исторію литературы Фридрихъ Шлегель и растянулъ еще шире: онъ нашелъ въ Шекспирѣ глубоко-скорбное, ѣдко-трагическое существо, характеръ скрытный, отъ всѣхъ удаляющійся, замкнутый въ себѣ. И все это нашелъ онъ -- въ Шекспирѣ, въ томъ поэтѣ, которому сами-же эти романтики не могли надивиться за его остроуміе и веселость! въ томъ человѣкѣ, который на великомъ торжищѣ жизни былъ и знатокомъ, и маклеромъ всѣхъ разнообразныхъ человѣческихъ дѣлъ и отношеній. Эти критики внесли свою собственную спутанность и извращенность въ оцѣнку той сильной натуры, оцѣнить которую они были не въ состояніи, потому что не носили въ себѣ для того надлежащей мѣры. Шекспиръ самъ изобразилъ намъ въ Гамлетѣ это вялое погруженіе въ настроеніе неудовлетворенности, это слишкомъ пристальное вглядываніе въ мутную сторону жизни съ такою объективною ясностію, и самъ своею личностію возвышался въ такомъ яркомъ свѣтѣ надъ этого рода нравственною запутанностію, что именно эту пьесу слѣдуетъ разсматривать какъ побѣду, одержанную поэтомъ надъ тою частью своей природы, гдѣ гнѣздилось это направленіе. Если-бы такое печальное, элегически-мрачное настроеніе обладало имъ въ теченіи долгаго времени, то онъ не могъ-бы создавать на ряду съ Гамлетомъ самыхъ веселыхъ своихъ комедій, и среди серьозности своихъ трагедій вносить постоянно самыя забавныя сцены, исполненныя невозмутимаго юмора. Все жесткое и суровое, что изображено Шекспиромъ въ позднѣйшихъ его трагедіяхъ, Макбетѣ и Лирѣ, было столько-же сознано и прочувствовано имъ самимъ, сколько это чувствуется нами, и пусть никто не объясняетъ себѣ этого иначе. Онъ преднамѣренно представлялъ это суровое и могучее, и его чуткость ко всему нѣжному постоянно шла въ этихъ пьесахъ рука объ руку съ суровостью, которой требовалъ сюжета. Тому, кто думалъ-бы, что Шекспиръ въ это послѣднее время своей жизни былъ подавленъ меланхоліей, и оттого съ удовольствіемъ останавливался на мрачныхъ картинахъ указанныхъ нами трагедій, мы укажемъ только на Цимбелина, гдѣ поэтъ поставилъ себѣ спеціальной задачей изобразить запутанность мірскихъ событій, ихъ кажущееся противорѣчіе, нестройность и безобразіе, и тутъ же онъ представляетъ ихъ разрѣшающимися въ такую гармонію, что для читателя остается совершенно немыслимо, чтобы въ этомъ духѣ крылась хоть какая-нибудь плоская неудовлетворенность, какое-нибудь слабодушное отвращеніе къ міру, какая-нибудь внутренняя надорванность.
   Пьесы втораго періода шекспировой поэзіи вращаются преимущественно на любви, дружбѣ, отечествѣ, на всѣхъ священнѣйшихъ стремленіяхъ, которыя одушевляютъ преимущественно юношу. Мы полагаемъ, что мы нашли ключь къ преобладающей мысли всѣхъ этихъ пьесъ -- въ собственной натурѣ, исторіи и жизненныхъ отношеніяхъ поэта. Произведенія третьяго періода, но предметамъ и интересамъ, въ нихъ изображаемымъ, ширѣюгъ вмѣстѣ съ расширяющимся горизонтомъ зрѣлаго мужа; они все острѣе проникаютъ еще въ болѣе глубокія жизненныя задачи, изслѣдуя ихъ и разрѣшая. Они распадаются на многія отдѣльныя группы, среди которыхъ мы еще въ большей чистотѣ и раздѣльности, нежели прежде, можемъ различать трагедію, драматическую хронику и романтическую драму. Особенность этихъ пьесъ составляетъ еще и то, что въ этихъ группахъ различные драматическіе роды совпадаютъ въ то-же время съ различными временами и мѣстностями, въ которыхъ происходитъ дѣйствіе. Эта поразительная и заманчивая группировка заставляетъ насъ въ дальнѣйшемъ разборѣ отклониться отъ точной хронологической послѣдовательности пьесъ. Разборомъ драмы "Мѣра за мѣру" мы сдѣлаемъ, какъ мы уже и сказали выше, переходъ отъ разсмотрѣнной нами выше группы комедій къ пьесамъ третьяго періода. Хронологически, въ этой драмѣ ближе всего, по всѣмъ признакамъ, прилегаютъ трагедіи: Отелло, Цезарь и Гамлетъ (1600--2). Юлія Цезаря мы отнесемъ далѣе къ другимъ римскимъ пьесамъ, и поставимъ рядомъ съ Гамлетомъ его pendant -- Макбета (1605); затѣмъ поставимъ другъ возлѣ друга Лира (1605) и Цимбелина (1609), между которыми мы видимъ подобное-же отношеніе. Эти четыре пьесы переносятъ насъ въ героически-миѳическій міръ галли-германской древности, въ которомъ Шекспиръ доискивался болѣе сильныхъ страстей, которыя годились-бы для болѣе величавой трагедіи, нежели тѣ страсти, какія обыкновенно представляютъ новѣйшія цивилизованныя времена. Съ этой стороны къ нимъ примыкаетъ сама собою трагедія Отелло. Отъ этихъ пьесъ, въ которыхъ геній поэта достигаетъ до апогея, мы, черезъ Троила и Крессиду (1608--9), переходимъ къ тремъ римскимъ историческимъ трагедіямъ [Антоній 1607, Коріоланъ 1610], въ которыхъ этотъ родъ также, вслѣдствіе меньшей зависимости отъ патріотическаго содержанія и по причинѣ большей чистоты источника, изъ котораго эти пьесы заимствованы -- выработался до болѣе чистаго вида. Къ этимъ пьесамъ присоединяемъ мы Тимона (1610), для того чтобы, въ полнотѣ сопоставить другъ съ другомъ всѣ пьесы изъ древняго міра. Изъ этого историческаго міра мы переносимся назадъ въ яркую ему противуположность, въ фантастическій міръ чудесъ -- къ Зимней сказкѣ и Бур123; (1611), такъ что мы и здѣсь, въ третьемъ періодѣ, встрѣчаемся съ тою-же наклонностію Шекспира, какую мы замѣчали и въ первомъ періодѣ, а именно,-что онъ, какъ-бы по инстинктивному побужденію, брался разомъ за самые разнообразные сюжеты, эпохи и роды, какъ будто для того, чтобы не сковать себя какимъ-либо одностороннимъ направленіемъ или настроеніемъ.
   Разъ отложивши въ сторону всякій итальянскій вкусъ въ искусствѣ, Шекспиръ остался вѣренъ въ пьесахъ этого періода, вмѣстѣ взятыхъ, національному саксонскому характеру. Въ комедіи: Какъ вамъ будетъ угодно высказалась всего выразительнѣе склонность Шекспира къ древней, простой народной пѣснѣ, и къ тому глубокому впечатлѣнію, которое составляетъ преимущество этого простого искусства въ сравненія съ изысканнымъ стилемъ той модной поэзіи. Образчики итальянской лирики вовсе замолкаютъ у Шекспира; намеки на пѣсни и на поговорочную мудрость народа начинаютъ встрѣчаться чаще, вся натуральность концептовъ исчезаетъ, и если гдѣ-нибудь еще изложеніе отзывается напыщенностію, то почти всюду въ такихъ случаяхъ читатель можетъ замѣтить преднамѣренность характеристики. И дѣйствительно, сжатость и сила рѣчи объясняется въ этихъ пьесахъ выразительными образами какого-нибудь Отелло или Коріолана; глубокомысліе не расточается болѣе, какъ это часто бывало въ тѣхъ концептахъ, на пустыя мысли: каждый разъ оно вызывается самимъ предметомъ. Что касается до внѣшней стороны, поэтической рѣчи, то рнома все болѣе и болѣе ограничивается лишь нѣкоторыми, особенновыразительными мѣстами, сентенціями и стихами, замыкающими рѣчь; построеніе ямбовъ становится свободнѣе и менѣе сковано правилами; а въ ту особенно плодотворную эпоху, на границѣ двухъ столѣтій, въ необыкновенной степени преобладаетъ проза. Возьмемъ-ли мы болѣе легкое изложеніе, возьмемъ-ли самыя возвышенныя патетическія мѣста, возьмемъ-ли тѣ мудрыя изреченія, имѣющія характеръ пословицъ, какія въ такомъ драгоцѣнномъ изобиліи встрѣчаются въ Гамлетѣ и въ Троилѣ, вездѣ мы видимъ, что Шекспиръ и въ содержаніи, и въ идеяхъ, и въ формахъ далеко ушелъ впередъ въ этомъ періодѣ... И дѣйствительно, тутъ стоятъ на-ряду другъ съ другомъ почти всѣ величайшія творенія, за которыя прежде всего хватается читатель, когда рѣчь идетъ о Шекспирѣ. Подъ его рукою англійскій языкъ принялъ новое образованіе, какъ языкъ нѣмецкій подъ перомъ Лютера, и Мересъ съ гордостію говорилъ: е подобно тому, какъ Столо сказалъ, что музы заговорили-бы языкомъ Плавта, если-бы имъ пришлось говорить по-латынѣ, такъ и я скажу,-- онѣ стали-бы говорить "тонко-обпиленною" рѣчью Шекспира, если-бы захотѣли говорить по-англійски."
   И эта "тонко-обпиленная рѣчь" была до такой степени врождена нашему поэту отъ природы, что онъ на самомъ дѣлѣ, кажется, никогда не употреблялъ никакого напилка. Издатели его сочиненій всегда говорили съ удивленіемъ, а Бенъ-Джонсонъ съ охужденіемъ, что въ его рукописяхъ лишь кое-гдѣ встрѣчается какая-нибудь помарка. Бенъ-Джонсонъ, который при всемъ уваженіи къ нашему поэту, въ которомъ онъ и сознается въ своихъ discoveries, все таки лишенъ былъ способности прозрѣть въ душевную глубину Шекспира, желалъ, чтобы Шекспиромъ сдѣланы были тысячи помарокъ, и чтобы онъ въ такой-же степени владѣлъ "употребленіемъ своего остроумія", въ какой онъ владѣлъ самымъ остроуміемъ. Джонсонъ находилъ, что къ Шекспиру можно примѣнить то-же, что Августъ говорилъ о Гаттеріи: sufflaminandus erat; онъ желалъ-бы, чтобы у Шекспира не прорывались тамъ и сямъ такія смѣшныя вещи, какъ напримѣръ въ стихѣ (который, впрочемъ, мы читаемъ въ нашемъ тексгѣ иначе):

Caesar did never wrong, but with just cause.

   Судя потому, какъ въ настоящее время сложилось сужденіе о Шекспирѣ, можно сказать, что уже никто болѣе не вѣритъ, что-бы когда-нибудь употребленіе, сдѣланное имъ изъ своего остроумія, было хуже, нежели самое его остроуміе. Если онъ мало, оттачивалъ свои стихи въ отдѣльности, по-строчно (что впрочемъ почти и не нужно было въ пьесахъ, предназначавшихся только для друзей-актеровъ и только для представленія на сценѣ), то за то съ другой стороны мы знаемъ, Что онъ дѣлалъ, существенныя исправленія въ цѣломъ, даже предпринималъ полныя переработки своихъ пьесъ. Но тормозъ, который Бенъ-Джонсонъ хотѣлъ-бы надѣть на Шекспира, могъ сдѣлать изъ Шекспира много-много что Бенъ-Джовсона. Въ виду такой опасности, мы рады принять нашего Шекспира, каковъ онъ есть, со всѣми ошибками, какія заблагоразсудится найти въ немъ критикѣ. Потому-что стихъ, выше приведенный, если и дѣйствительно былъ написанъ въ такомъ видѣ, можетъ показаться нелѣпостью только въ глазахъ педанта, а ужъ никакъ, не могъ онъ показаться такимъ въ глазахъ государственнаго человѣка или воина цезаревыхъ временъ. Гдѣ виденъ такой пышный ростъ, тамъ не только извинительны и нѣкоторые наросты,-- они тамъ даже и неизбѣжны: это лежитъ въ самой природѣ, въ самомъ существѣ человѣка, и нисколько не можетъ умалять нашу любовь къ такому изумительному созданію природы. И это испытаетъ на себѣ каждый читатель, который довѣрчиво приметъ совѣтъ, данный друзьями Шекспира въ предисловіи къ его сочиненіямъ (1623): "Читай его, и перечитывай, вновь и вновь; и если ты и при этомъ его не полюбишь, то очевидно, что ты его не понимаешь!"
   Шекспиръ умеръ въ 1616 году, 23 апрѣля. Кажется, что онъ былъ продолжительно боленъ, и потому сдѣлалъ свое завѣщаніе. Значитъ, дурная молва, которую пасторъ Вардъ занесъ въ свой дневникъ, будто Шекспиръ слишкомъ сильно покутилъ съ посѣтившими его друзьями: Бенъ-Джонсономъ и Драйтономъ, и вслѣдствіе того умеръ отъ горячки, имѣетъ мало вѣроятія. Ужъ одно то дѣлаетъ ее подозрительнымъ, что подобное-же преданіе существуетъ и о смерти Грина. Поэтъ нашъ дожилъ до замужства обѣихъ своихъ дочерей: сорока пяти лѣтъ онъ сталъ уже дѣдомъ. Свою семью оставилъ онъ вполнѣ обезпеченною.
   Послѣ его смерти, въ Стратфордѣ [уже въ 1623 году] былъ ему поставленъ, вмѣсто памятника, его бюстъ, и люди знающіе полагаютъ, что лицо этого бюста сдѣлано по маскѣ, снятой съ умершаго. Друзья, издавшіе его сочиненія въ 1623 году, предпочли приложить къ этой книгѣ другой портретъ поэта, гдѣ лицо представлено нѣсколько уже, умнѣе, не такое опухлое, какъ въ бюстѣ. Современники описываютъ Шекспира красивымъ, стройнымъ человѣкомъ, и съ этимъ извѣстіемъ согласуется и высокій лобъ, и большіе, ясные, спокойные глаза, которые видны на портретѣ. Бенъ-Джонсонъ хвалилъ этотъ портретъ за сходство. Этотъ портретъ породилъ тысячи украшенныхъ копій. Самъ по себѣ онъ весьма несовершенный рисунокъ, изъ котораго можно ясно видѣть только то, что этотъ духовно-нормальный человѣкъ былъ и въ тѣлесномъ отношеніи весьма правильно образованъ, что, какъ извѣстно, всего труднѣе бываетъ передать въ рисункѣ, не впадая въ безжизненность и пошлость.
   Теперь мы послѣдуемъ за нашимъ поэтомъ сквозь цѣлый рядъ трудовъ позднѣйшаго періода его жизни, и постараемся въ заключеніе, оглядываясь на результаты нашихъ предъидущихъ изысканій, еще разъ свести въ общую картину его поэтическія нравственныя и умственныя качества, такъ чтобы передъ нами предстали въ возможно большей выразительности внутреннія черты этого великаго духа.
   

МѢРА ЗА МѢРУ.

   Глубокомысленное настроеніе, которымъ такъ поразительно отмѣнены произведенія Шекспира въ послѣднемъ періодѣ его дѣятельности, даетъ себя чувствовать съ перваго-же раза во всей полнотѣ въ той драмѣ, которую мы непосредственно примкнули къ разсмотрѣннымъ нами выше комедіямъ, въ драмѣ: Мѣра за мѣру. Она была представлена въ 1604 году; полагаютъ, что она была написана лишь не многимъ ранѣе. Основу ея составляетъ итальянская новелла, помѣщенная въ "Гекатоыити" Джиральди Нинтіо [8, 5], переведенной въ 1582 году въ Ветстоновомъ heptamcron of civil discourses. Суровое и непріятно-дѣйствующее содержаніе этого разсказа вкратцѣ -- слѣдующее. Намѣстникъ императора въ Инспрукѣ, по имени ІОристе, который въ отсутствіи государя облеченъ былъ властію суда, осуждаетъ на смерть одного юношу за проступокъ, въ которомъ обвиняется Клавдіо въ драмѣ: Мѣра за мѣру. Двойнымъ обѣщаніемъ брака и освобожденія преступника -- онъ соблазняетъ сестру его [Экзицію], которая за него проситъ, къ тому-же самому преступленію, за которое осужденъ братъ, и за всѣмъ тѣмъ приказываетъ умертвить брата, и послать трупъ его въ домъ сестры. Императоръ изрекаетъ такой приговоръ: женить намѣстника на Экзиціи, и затѣмъ отрубить ему голову. Но по заступничеству Экзиціи, намѣстнику даруется жизнь, и онъ на ней женится.
   Тотъ-же самый Ветстонъ, который перевелъ эту новеллу, еще прежде того (1578) написалъ на эту тему десятиактную драму: Промось и Кассандра, которая никогда не была представлена. Уже и онъ чувствовалъ потребность смягчить отталкивающее содержаніе этого разсказа. Такъ какъ пьеса по своему благополучному окончанію должна была выйти комедіей, то онъ пересыпалъ серьезное дѣйствіе шутовскими вставочными сценами, которыя обращаютъ смыслъ всего дѣйствія въ каррикатуру, и такимъ образомъ составляютъ какъ-бы противовѣсъ тяжелому впечатлѣнію драмы. Преступный братъ, такъ-же, какъ и у Шекспира, не казненъ; тюремщикъ освобождаетъ его, а на мѣсто того приноситъ сестрѣ голову одного умершаго вмѣсто головы брата. Во всемъ остальномъ ходъ дѣйствія таковъ-же, какъ и въ новеллѣ.
   Идя по слѣдамъ Ветстона въ своей драмѣ: Мѣра за мѣру, Шекспиръ съ своей стороны еще болѣе смягчилъ и очистилъ сюжетъ этой пьесы. У него голова умершаго приносится не въ сестрѣ, но, съ цѣлію болѣе естественною и менѣе жестокою, къ судьѣ. Паденіе сестры предотвращено введеніемъ и нечаянною замѣною жены Анджело, покинутой имъ прежде, и такимъ образомъ измѣнена та часть пьесы, которая представляла всего болѣе отвратительности потому уже, что бракъ съ убійцей своего брата, или, по крайней мѣрѣ, съ тѣмъ человѣкомъ, который приказалъ выполнить надъ нимъ казнь, заключаетъ въ себѣ что-то необыкновенно-унизительное для женщины. Но въ такомъ видѣ эта пьеса для чувства читателей нашего времени не вполнѣ утрачиваетъ отталкивающій характеръ по своему содержанію. Мы не можемъ простить нашему поэту, что онъ суровые сюжеты итальянской новеллистики перенесъ на сцену и въ этой драмѣ, и въ драмѣ: Все хорошо, что хорошо кончилось, и въ Цимбелинѣ, и что онъ заставляетъ насъ болѣе чувствительнымъ окомъ смотрѣть на то въ подробной картинѣ, что въ разсказѣ лишь поверхностно скользить по болѣе тупому слуху. Правда, въ степенной Англіи даютъ на сценѣ драму: Мѣра за мѣру, безъ сокращеній и очищенія текста, и даже опытъ доказываетъ, что именно въ представленіи вновь смягчается многое, что намъ кажется предосудительнымъ въ чтеніи пьесы. И все-таки эта пьеса у большинства англійскихъ критиковъ: Гунтера, Найта, и др. не находитъ себѣ никакой пощады. Даже такой поклонникъ Шекспира, какъ Кольриджъ, назвалъ эту пьесу самою тягостною, или, лучше сказать, единственно тягостною изъ всѣхъ пьесъ Шекспира. И комическія, и трагическія ея части онъ находилъ одинаково близкими къ отвратительному: однѣ ему казались противными, другія ужасными. Помилованіе я женитьбу Анджело онъ называлъ унизительными для характера женщины, и несообразными съ строгимъ раздраженнымъ правосудіемъ, на томъ основаніи, что суровость въ соединеніи съ сластолюбіемъ и постыдною низостію не могли быть прощены, такъ какъ нельзя представить, чтобы человѣкъ могъ изъ глубины души раскаяться въ нихъ.-- Эти доводы окажутся неопровержимыми, если мы будемъ принуждены убѣждаться изъ внутренняго хода дѣйствія и изъ природы дѣйствующихъ лицъ, что на самомъ дѣлѣ чистосердечное раскаяніе немыслимо въ Анджело, и если мы признаемъ, что "строгое раздраженное правосудіе" есть единственно вѣрное правосудіе, и что оно хорошо примѣнено было въ этомъ случаѣ. Для этого нужно, чтобы мы и здѣсь, какъ и всегда, доискались мотивовъ дѣйствій, и открыли психологическую связь между ними.
   Если пьесу Шекспира обратить въ новеллу, удержавъ въ ней всѣ черты, которыми онъ характеризуетъ свои дѣйствующія лица и то, какъ онъ представляетъ отношенія между ними, и если сопоставить такую новеллу съ первоначальнымъ ея источникомъ или съ сюжетомъ пьесы Бетстона, то это всего проще и всего выразительнѣе дастъ намъ почувствовать чудное различіе между поэзіей и поэзіей, то различіе, которое выдѣляетъ нашего поэта изъ среды всѣхъ прочихъ. Какое богатство соображеній представляется намъ въ Шекспирѣ, когда мы начинаемъ доискиваться условій, среди которыхъ онъ даетъ возникнуть лежащимъ передъ нами фактамъ. Какая глубина характеровъ, которые тутъ дѣйствуютъ и которые невольно останавливаютъ на себѣ наше вниманіе, еще прежде нежели мы видимъ ихъ впутанными въ мучительныя сплетенія происшествій! И какая смѣлость -- вплести эти благороднѣйшія личности въ такую ненавистную путаницу, точно будто дѣло о томъ, чтобы еще болѣе умножить трудности, внутреннія противорѣчія дѣйствія! А затѣмъ, какая осторожная постановка обстоятельствъ, которыя съ самаго начала успокоиваютъ насъ на счетъ этихъ непріятныхъ происшествій и даютъ намъ предчувствовать, что эти происшествія не поведутъ насъ къ слишкомъ дурному концу!
   Съ какимъ мастерствомъ подготовлено съ самаго начала поприще общественныхъ отношеній, на которомъ поэтъ поселяетъ, какъ на природной ихъ почвѣ, эти нравы, эти характеры и эти происшествія. Мѣстомъ дѣйствія выбрана Вѣна. Здѣсь "дымится и клокочетъ, и пѣнится черезъ край" порча нравовъ, которая подкопала въ обществѣ всякое приличіе. Мы заглядываемъ въ тюрьмы и въ дома веселья, и это даетъ намъ возможность судить о предѣлахъ и дерзости господствующей тамъ необузданности. На улицахъ мы встрѣчаемъ легкомысленную молодость, которая дѣлаетъ полное употребленіе изъ той свободы, съ которою дурные нравы осмѣливаются шмыгать мимо закона. Прелюбодѣйство сдѣлалось всеобщимъ порокомъ. Мысли всѣхъ, кажется, только и заняты, что ссорами и нравами такого рода. Кто никогда не обнажалъ себя дурной славѣ, какъ Анджело, на того смотрятъ не какъ на цѣльнаго и здраваго человѣка; герцогъ, который никогда не имѣлъ сношеній съ женщинами, не избѣгаетъ ядовитаго языка легкомысленнаго клеветника Люція; даже въ монастырѣ, куда скрывается герцогъ, братъ Ѳома думаетъ сначала, что какая-нибудь любовная интрига заставляетъ его искать этого таинственнаго убѣжища. Всякаго рода ограниченія ниспровергнуты; всюду господствующая необузданность водитъ за носъ судей; законъ, какъ для дѣтей розга, никогда не употребляемая въ дѣло, составляетъ болѣе предметъ насмѣшки, нежели боязни. Существуетъ тамъ строгое старинное постановленіе, которое опредѣляетъ смертную казнь за прелюбодѣйство. Этотъ законъ, по причинѣ его излишней суровости, 14 лѣтъ уже отложенъ въ сторону и совершенно забытъ. Клавдіо, впослѣдствіи постигнутый этимъ закономъ, говоритъ преувеличенно, что уже 19 лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ лежитъ въ бездѣйствіи. Онъ былъ птичьимъ пугалой, говоритъ о немъ Анджело, которое своей неподвижностью и привычностью сдѣлалось для хищныхъ птицъ скорѣе убѣжищемъ, нежели страшилищемъ.
   Тотъ, кто далъ задремать этому закону, правительствующій герцогъ, дѣлалъ это по сердечной добротѣ и по врожденной своей кротости. Онъ самъ считаетъ себя въ правѣ засвидѣтельствовать о себѣ, что даже завистникъ не можетъ не признать въ немъ воина, ученаго и государственнаго человѣка. Онъ имѣетъ возвышенно-нравственное воззрѣніе, что властитель и судія долженъ быть столько-же святъ, сколько и строгъ, что онъ долженъ быть образцомъ для всѣхъ, добродѣтель -- когда онъ ходитъ, доброта -- когда стоитъ. Въ его глазахъ тотъ -- тиранъ, кто наказываетъ другихъ за пороки, которымъ онъ самъ причастенъ. Все существо его есть существо человѣка умѣреннаго, кроткаго и терпѣливаго; все стремленіе его есть стремленіе осмотрительнаго мудреца. Онъ любитъ народъ, но не любитъ, чтобы народъ тѣснился вокругъ него и громко выражалъ ему свое сочувствіе: людей, которые ищутъ этого, онъ не считаетъ людьми зрѣлаго разсудка. Онъ имѣетъ склонность къ уединенію, и разыгрываетъ роль монаха, можетъ быть, еще лучше, нежели роль государственнаго человѣка. Его серьозная забота постоянно состояла въ томъ, чтобы узнать самого себя; но узнать людей и орудія своего правленія составляетъ для него также своего рода потребность. Эта осмотрительная мудрость, которая смотритъ на вещи и не рѣзко и не равнодушно, обнаруживается и въ томъ, какъ онъ относится къ нравамъ и нечестію вѣнскаго народа, къ тому нечестію, которое мало по малу доросло до такихъ размѣровъ, что государь не могъ уже глядѣть на него, сложа руки. Самъ онъ не есть человѣкъ чувственный; но онъ не осуждаетъ чувственныхъ людей, какъ это дѣлаетъ Анджело, съ неумолимою строгостію. Подъ вліяніемъ такой кроткой снисходительности, онъ далъ заснуть тому строгому закону, и черезъ то далъ возможность пороку воспринять свой полный ходъ; и вотъ плоды его доброта испугали наконецъ его, и онъ хватается за мѣры противодѣйствія. Но даже и въ то время какъ онъ принимается за строгость, онъ проявляетъ свою двустороннюю обсудительность: онъ соображаетъ, что онъ выступилъ-бы тираннически и сурово, если-бы захотѣлъ самъ, который своимъ нерадѣніемъ о дѣлахъ давалъ какъ-бы свободный пропускъ пороку, мгновенно и рѣзко перейти къ строгости. Вотъ почему онъ удаляется и поручаетъ намѣстнику этотъ переходъ отъ стараго дотолѣ суда къ новому изощренію слабаго, уже притупившагося, строгаго закона.
   Для этого дѣла избираетъ онъ, по зрѣломъ и основательномъ обсужденіи, не того человѣка, на котораго въ этомъ случаѣ должно-бы было обратиться первое его вниманіе, не Эскала, который былъ и равенъ ему, герцогу, по мудрой умѣренности и справедливому характеру, который ближе всѣхъ подходилъ къ герцогу по своему званію, обладалъ всѣми качествами великаго государственнаго человѣка и судьи; нѣтъ, онъ набираетъ болѣе молодого Анджело, который, по строгости своихъ нравовъ и по твердой своей воздержности, казался ему какъ разъ созданнымъ для подобнаго возобновленія строгаго карательнаго закона. Этого человѣка окружаетъ какой-то ореолъ святости, о немъ идетъ неопровержимая молва, какъ о человѣкѣ безупречномъ и чистомъ во всѣхъ своихъ поступкахъ. Составляя рѣдкостное явленіе единственнаго стоика среди сибаритскаго города, онъ является всюду съ серьозной осанкой, исполненной достоинства, съ лицомъ всегда спокойнымъ и съ обдуманнымъ словомъ, какъ-будто для того, чтобы запугать всякую глупость и заставить ее прятаться при его появленіи. Герцогъ называетъ его строгимъ и рѣзкимъ; онъ какъ будто насилу сознается, что въ его жилахъ тоже течетъ кровь, и что онъ алчетъ болѣе хлѣба, нежели камней. Легкомысленнымъ гулякамъ онъ кажется ученымъ съ замороженною кровью, который для того, чтобы "обрѣсть душу", нарочно притупилъ свои чувства постомъ и занятіями. Онъ даже самъ, съ полнымъ правомъ сознается въ своемъ внутреннемъ молчаливомъ совѣтѣ, что вожделѣніе никогда не овладѣвало имъ, и онъ даже постоянно смѣялся надъ влюбленностью людей, какъ надъ чѣмъ-то презрѣннымъ и для него не мыслимымъ. Когда Эскалъ впослѣдствіи, видя его строгость къ безнравственнымъ людямъ, предлагаетъ ему подумать о возможности и ему самому провиниться въ такомъ-же проступкѣ, онъ не задумывается накликать и на себя наказаніе и позоръ, съ гордостію говоря: есть разница между тѣмъ, чтобы придти въ искушеніе, и тѣмъ, чтобы пасть подъ искушеніемъ. Доказательствомъ того, что такая добродѣтель и такое воздержаніе, въ столь молодыхъ лѣтахъ; есть нѣчто насильственное и натянутое, служитъ уже и та боязливая заботливость, съ которою Анджело думаетъ болѣе о внѣшнемъ благоприличіи, нежели о внутренней сущности Онъ всегда насторожѣ передъ завистью: онъ одержимъ самымъ раздражительнымъ любочестіемъ и боится на одно мгновеніе утратить славу безупречнаго. Въ этомъ любочестіи, въ этой гордости своею добродѣтелью онъ едва отваживается сознаться самому себѣ, наединѣ, въ разговорѣ съ самимъ собою. Это любочестіе точно и взаимно связано съ его честолюбивымъ стремленіемъ къ внѣшнимъ отличіямъ и почестямъ. Онъ глубоко погрузился въ изученіе государства и права, онъ дѣйствительно за этими серьезными занятіями подавилъ въ себѣ кровь и страсти, и равномѣрно выработалъ себѣ строгія и непоколебимыя основы для нравственной жизни и поступковъ, ради науки права и практической дѣятельности государственнаго человѣка и судьи, и вооруженный этими качествами, онъ стремится заявить и подвинуть себя на пути почестей.
   Знатокъ человѣческой души, герцогъ замѣчаетъ это неестественно напряженное стремленіе въ молодомъ человѣкѣ, вполнѣ годномъ для дѣла, много-обѣщающемъ и столь щедро одаренномъ отъ природы. Но онъ, кажется, нѣсколько не довѣряетъ его внѣшнему политическому и внутреннему нравственному любочестію, и радъ случаю, который дозволитъ ему подвергнуть его испытанію съ обѣихъ этихъ сторонъ. Пытливый и наблюдательный государь подстерегъ, какъ поступилъ Анджело въ одномъ малоизвѣстномъ и даже покрытомъ тайною обстоятельствѣ, и это извѣстіе привело его въ сомнѣніе о томъ, не стоитъ-ли этотъ талантливый человѣкъ на томъ пути, чтобы сдѣлаться въ своихъ честолюбивыхъ стремленіяхъ безкровнымъ аскетомъ, безсердечнымъ юристомъ и эгоистомъ-дипломатомъ; и лицемѣрная маска добродѣтели не большее-ли имѣетъ для него значеніе, нежели дѣйствительная, еще не подвергнутая испытанію добродѣтель. Герцогъ узналъ, что этотъ Анджело помолвленъ былъ съ Маріанною, сестрою благороднаго и знаменитаго моряка-героя Фридриха. Братъ погибъ въ кораблекрушеніи не за долго передъ назначеннымъ уже днемъ свадьбы, и при этомъ съ кораблемъ погибла и приданое сестры. Женихъ былъ на столько суровъ и жестокосердъ, что покинулъ свою невѣсту, которая не могла уже болѣе доставить ему выгоды ни богатствомъ своимъ, ни родственными связями. Мало того, для того, чтобы придать своему образу дѣйствій благовидный цвѣтъ, онъ сталъ ссылаться на то, что будто сдѣлалъ нѣкоторыя открытія касательно посрамленной чести своей невѣсты. Ужъ и въ этой чертѣ проявляется горделивое стремленіе къ знатности, къ богатству и значенію на ряду съ самымъ щекотливымъ нравственнымъ чувствомъ. Поэтъ весьма умно выдвинулъ эту черту предварительно, чтобы опредѣленнѣе обозначить характеръ, какъ это онъ сдѣлалъ и въ комедіи: "Много шуму изъ пустого", предпославъ первое заблужденіе Клавдія, -- второму. И вотъ поручая Анджела должность намѣстника, герцогъ задумываетъ испытать его въ двухъ отношеніяхъ: какъ онъ будетъ дѣйствовать на этомъ новомъ открывшемся для него болѣе широкомъ поприщѣ, къ какимъ шагамъ подвигнетъ его здѣсь его нравственная строгость, и какое вліяніе обнаружитъ новая власть на его собственный характеръ? Самъ герцогъ удаляется подъ предлогомъ путешествія; но между тѣмъ, скрываясь въ одеждѣ монаха, онъ наблюдаетъ вблизи за всѣми событіями. Тотъ способъ веденія драмы, вслѣдствіе котораго мы видимъ, какъ этотъ осмотрительный человѣкъ слѣдитъ за каждымъ происшествіемъ и какъ будто играетъ роль провидѣнія, производитъ то, что мы спокойнѣе встрѣчаемъ происшествія, которыя разыгрываются передъ нами: все суровое и томительное, что въ нихъ заключено, смягчается черезъ это вполнѣ. Въ самой пьесѣ находится, такъ сказать, высшій машинистъ и зритель, предъ которымъ дѣйствіе разыгрывается какъ пьеса въ пьесѣ, и мы такимъ образомъ избавлены отъ заботы за счастливый исходъ самыхъ дурныхъ столкновеній. Вслѣдствіе такой полной перемѣны въ образѣ изложенія и вслѣдствіе того нѣжнаго чувства, которымъ она вызвана, отъ новеллы и отъ пьесы Ветстона не осталась никакого слѣда.
   И вотъ молодой и ревностный государственный человѣкъ вступаетъ въ отправленіе своей должности. Онъ отрываетъ изъ подъ груды ныли драконовскіе карательные законы; законъ не долженъ болѣе оставаться осмѣяннымъ птичьимъ пугалой; отнынѣ не должна болѣе господствовать милость для всѣхъ безъ исключенія: теперь должна быть для всѣхъ справедливость безъ исключенія. Упорный законовѣдъ былъ бы доволенъ, если-бы погибъ міръ, лишь бы только выполнялась справедливость. Онъ считаетъ себя весьма человѣчнымъ за то, что, приводя въ исполненіе законъ, онъ разсчитываетъ на устрашеніе, потому что при полной строгости, безъ всякаго снисхожденія, законъ пророчески задушаегъ грѣхъ до его рожденія, а грѣхъ, уже совершенный, лишаетъ сѣмени дальнѣйшаго развитія. Его нравственное недовольство и преувеличенное чувство своей собственной чистоты, равно какъ и сознаніе своего новаго достоинства, способствуютъ къ тому, что онъ дѣлаетъ такое рѣшительное начало: онъ съ удовольствіемъ думаетъ о томъ, что онъ какъ исполинъ употребитъ въ дѣло дарованную ему "исполинскую власть л. Клавдіо и Люціо, оба, видятъ въ немъ и теперь проявленіе тѣхъ двухъ склонностей его души, въ той новой роли, которую онъ играетъ; а именно: гордость своею добродѣтелью, желаніе составить себѣ имя и самодовольство при видѣ новаго блеска своего владычества. И вотъ новый намѣстникъ приказываетъ закрыть всѣ развратные дома въ предмѣстья; тюрьмы наполняются отвратительными преступниками всякаго рода; даже мы видимъ, какъ одного молодого патриція ведутъ въ тюрьму, публично, къ соблазну всего города: на немъ хотятъ показать примѣръ, который бросился-бы въ глаза. Чтобы цѣль устрашенія, рада которой принимаются эти строгія мѣры именно относительно сказаннаго порока, дѣйствительно, достигалась,-- это весьма сомнительно, если разсмотрѣть ближайшія слѣдствія этихъ мѣръ. Знатоки въ этомъ грѣхѣ и знатоки людей, въ высшемъ и низшемъ слоѣ общества, всѣ эти Люціо и Помпеи, подаютъ намъ весьма мало утѣшительной надежды на то, чтобы слишкомъ разросшаяся семья этого порока могла быть искоренена, если не захотѣть запретить людямъ нить и ѣсть. Если бы захотѣть- рубить всѣмъ головы за этотъ грѣхъ, то скоро не достало бы головъ. И все таки это обстоятельство не представляется ближайшимъ затрудненіемъ. Съ уничтоженіемъ жилищъ порока, порокъ нисколько не искореняется: ремесло это начинаетъ странствовать и мѣняетъ свои мѣста. Записныхъ грѣшниковъ нельзя устрашить ни увѣщаніями, ни угрозами. При этомъ служители правосудія дѣлаютъ промахи: честный Локоть изъ рода "Dogberry" хватаетъ какого-то бѣднаго друта, который по словамъ шута вовсе и не способенъ былъ-бы грѣшить, между тѣмъ какъ въ семействѣ Локтя происходитъ гораздо худшее, и его собственная жена открыто грѣшитъ совершенно иначе, нежели взятый подъ арестъ "Пѣна". Вотъ это и составляетъ, по шекспировской манерѣ, пародію на судопроизводство Анджело, который подъ конецъ становится болѣе грѣховенъ, нежели кто-нибудь изъ его подсудимыхъ. Но при этой системѣ совершенно свободными отъ суда остаются самые закоренѣлые и продувные негодяи, которыхъ законъ собственно и долженъ бы былъ хватать первыхъ. Какой нибудь Люціо, безчестный клеветникъ и лжецъ, котораго постоянный порокъ, какъ онъ говоритъ, состоитъ въ томъ, что онъ "играетъ съ дѣвушками въ чибиса", который холодно приноситъ въ жертву своихъ сообщниковъ, а между тѣмъ себя не задумывается всячески выгораживать ложными клятвами, онъ, неисправимый человѣкъ, именно и недосягаемъ для закона; онъ смѣется надъ его строгостью, и ускользаетъ отъ него безо всякой отвѣтственности, между тѣмъ какъ ничтожный проступокъ ведетъ его друга Клавдіо на эшафотъ.
   Клавдіо былъ обрученъ съ близкою подругою своей добродѣтельной сестры Изабеллы, она сдѣлалась тайно его женою: внѣшняя формальность брака была отсрочена, потому-что приданое Джульетты хранилось въ сундукахъ ея родственниковъ, которыхъ нужно было еще уговорить согласиться на этотъ бракъ. Джульетта есть такое существо, которое вызываетъ наше уваженіе уже тѣмъ, что она дружна съ Изабеллой. Мы видимъ ее только мимоходомъ въ ея заключеніи; сосредоточенною въ самой себѣ и въ глубокомъ душевномъ раскаяніи. Елавдіо характеризованъ какъ человѣкъ вполнѣ надежный въ словѣ, и тѣмъ менѣе, при взаимномъ ихъ проступкѣ, можно было предполагать дурнаго умысла. Онъ погрѣшилъ, потому что онъ по своей живой сангвинической натурѣ, совершенно иначе нежели Анджело, отдавался внушенію минуты. Поэтъ рисуетъ намъ подвижную, легко возбуждаемую натуру этого человѣка весьма ясно въ той сценѣ, гдѣ онъ сначала вполнѣ проникается убѣжденіями герцога о томъ, что жизнь исполнена всякихъ золъ, а смерть приноситъ утѣшеніе, и тотчасъ вслѣдъ затѣмъ начинаетъ составлять свои собственныя представленія объ ужасахъ смерти, и рисовать себѣ самую бѣдственную жизнь въ видѣ райскаго блаженства. Мы узнаемъ его такимъ-же и впослѣдствіи, когда онъ въ первомъ припадкѣ чувства чести далеко отталкиваетъ отъ себя мысль о той цѣнѣ, за которую Изабеллѣ предлагаютъ выкупить его жизнь, и вслѣдъ затѣмъ, испуганный ужасами смерти, которые рисуетъ ему воображеніе, охотно думаетъ о томъ, чтобы сестра согласилась на эту цѣну. Онъ погрѣшилъ какъ-бы во снѣ, говоритъ о немъ съ сожалѣніемъ даже тюремщикъ: всѣ полы и возрасты склонны къ этой слабости, а онъ долженъ пасть за нее жертвою безжалостнаго закона, долженъ умереть по настоянію того Анджело, который еще гораздо болѣе провинился въ нравственномъ отношеніи передъ Маріанной, совершенно изъ такихъ-же побужденій! Дѣйствительно, въ чемъ болѣе вины, въ томъ-ли преждевременномъ пользованіи правами супружества, въ которомъ проступился вѣрный Клавдіо, или въ. вѣроломствѣ Анджело, который порвалъ прочную связь обрученія? Неужели самое подобіе отношеній не напомнило строгому судьѣ о его собственной винѣ? А между тѣмъ и Эскалх, и Изабелла, и тюремщикъ даже до излишества часто наводятъ его на это воспоминаніе. Но онъ думаетъ только о буквѣ вины и о буквѣ закона, и вотъ онъ въ своей неуязвимости чувствуетъ себя вполнѣ безопаснымъ противъ внушеній и укоризнъ своей совѣсти. Онъ и не. предчувствуетъ, какъ быстро въ немъ самомъ будетъ посрамлена эта гордость своими собственными достоинствами.
   Клавдіо, зная, что его аппелляція не можетъ достигнуть до герцога, проситъ убѣдить его сестру Изабеллу -- идти къ Анджело просить за жизнь брата. Онъ знаетъ, что ея молодость и красота тронетъ намѣстника; онъ знаетъ, какими счастливыми духовными дарованіями она обладаетъ, знаетъ, что она способна убѣждать, "если захочетъ только дать разыграться своему уму и рѣчи." Ему можетъ быть извѣстно о ней и то, что она умѣетъ умно и зорко разгадывать людей; по крайней мѣрѣ она доказываетъ это впослѣдствіи на немъ самомъ. Она вполнѣ знаетъ его въ ту минуту, какъ ей приходится высказывать ему предложенія Анджело; она боится за него еще прежде, нежели начинаетъ говорить съ нимъ объ этомъ. Когда онъ начинаетъ высказывать ей свои завѣренія, она ему вѣритъ, и тутъ своею первоначальною твердостію онъ впервые соотвѣтствуетъ ея вѣрованіямъ; но еще въ большей степени подтверждаетъ онъ ея основательныя первыя опасенія, когда начинаетъ выказывать робость. И вотъ это-то знаніе людей, этотъ избытокъ ума и красоты, словомъ, это множество дарованій, нужныхъ для міра и его дѣлъ, Изабелла намѣрена скрыть въ монастырѣ. Она обладаетъ, какъ и герцогъ, въ счастливой соразмѣрности, двустороннею натурою -- умѣть, смотря по обстоятельствамъ, и обладать міромъ, и обходиться безъ него. Она уже начала свое послушничество: монастырскія правила ей извѣстны; они кажутся ей скорѣе слишкомъ мало стѣснительными, нежели слишкомъ много. Даже низкому Дюціо, которому и Анджело съ его добродѣтелью, и герцогъ съ его саномъ, и монахъ съ его званіемъ не достаточно святы, для того чтобы онъ не осмѣлился бросить въ нихъ своею клеветою, Изабелла одна въ состояніи внушить уваженіе своею особою: онъ видитъ въ ней почти небожительницу, считаетъ ее за безсмертный духъ, освященный своимъ отреченіемъ отъ міра, духъ, которому должно говорить откровенно правду, какъ существу святому. Когда она узнаетъ о винѣ своего брата, она является строгою на столько, что не находитъ возраженія противъ закона и его исполненія; она не обнаруживаетъ впрочемъ и той свыше-геройской добродѣтели, чтобы не почувствовать чисто-человѣческаго желанія спасти жизнь своему брату, въ его поступкѣ она видитъ вину, заслуживающую наказанія, но она не видитъ никакой вины въ томъ, чтобы простить его; она передъ судьею заходитъ даже такъ далеко, что преуменьшаетъ вину своего брата, болѣе, нежели то соотвѣтствуетъ ея взглядамъ. Будучи тверда, она не боится принять на себя и на весь свой полъ кажущуюся слабость; какая великая разница въ этомъ отношеніи съ Анджело, который со своею кажущеюся силою и нравственною строгостію доходитъ до паденія. Когда ея добродѣтель подвергается испытанію, она дѣйствительно оказывается тѣмъ героемъ, за котораго ее прежде и принималъ Анджело; и какъ ни сострадательно сочувствовала она сначала Клавдіо, лишь только онъ. начинаетъ хотѣть спасти свою жизнь ея стыдомъ, и не выказываетъ уваженія даже къ тому, что она два раза напомнила ему о честномъ покойномъ отцѣ, -- она отворачивается отъ него съ гнѣвомъ, потому-что съ этой минуты считаетъ его проступокъ уже не случайностію, а ремесломъ. Какою-бы аскетическою, чисто-монастырскою ни показалась эта строгость и этотъ героизмъ, какъ-бы ни походили они съ виду на ту гордость своею добродѣтелью и ту почтенную внѣшность, какая видна въ Анджею, все таки Изабелла и здѣсь является рѣшительнымъ контрастомъ Анджело. Она такъ далека отъ всякаго фальшиваго притворства, что на представленія герцога-монаха, какъ добродѣтель смѣла и какъ она не боится, ради истинно-добродѣтельной цѣли, принимать на себя личину порока, соглашается, не задумываясь, на его авантюристическій планъ: благочестивымъ обманомъ спасти жизнь своему брату и возвратить покинутой Маріаннѣ ея невѣрнаго жениха. Состраданіе къ брату помогаетъ ей забыть не страхъ грѣха, по страхъ -- казаться грѣшною: чувство и женственность проявляются именновъ такомъ поступкѣ, для котораго, кажется, нужно именно мужское отреченіе отъ женственной нѣжности чувства. Точно тоже обнаруживается въ ней и еще впослѣдствіи, когда Маріанна, умоляетъ ее просить за жизнь Анджело, котораго она все еще продолжаетъ считать убійцею своего брата. Казалось бы, что для этого нужна мужская твердость стоика, когда она и тутъ, еще успокоивается, слыша о смерти своего брата, который получилъ должное; но безъ всякаго сомнѣнія, еще болѣе нужна вся женская кротость и состраданіе и удаленіе отъ себя всякаго злопамятства и желанія мести, въ ту минуту, когда Изабелла тотчась-же проситъ о пощадѣ для Анджело. Соединеніе сострадательности и силы характера, собственной чистоты и снисходительности къ слабостямъ другого, нѣжности и твердости, женственной боязливости, даже недовѣрія въ самой себѣ и самоувѣреннѣйшаго такта въ дѣйствіяхъ, скромности и даровитости, самообладанія и замѣчательно-проявляющейся умственной и нравственной силы -- проникаетъ весь характеръ этой женщины. Среди всеобщей порчи, она стройно высится въ. незапятнанной чистотѣ своего духа надъ всѣми низменностями порока, являясь существомъ, котораго мысли на половину отдѣлились отъ земли, котораго чувства изъяты отъ прикосновеній низкой страсти.
   Хотя, можетъ быть, такое существо и утрачиваетъ нѣкоторую долю нашей симпатіи, именно потому, что высота ея добродѣтели почти переходитъ за предѣлы человѣческаго; но все таки, если разумѣть эту драму нѣсколько символически, то окажется какъ нельзя болѣе сообразно съ планомъ поэта, что именно такой ангелъ является искусителемъ добродѣтели Анджело. Оба характера и послѣдствія ихъ встрѣчи объясняются лишь тогда, когда мы самымъ внимательнымъ образомъ взвѣсимъ каждое слово, сказанное ими при этой встрѣчѣ.
   Изабелла является въ сопровожденіи Люціо передъ намѣстникомъ: въ ней борется еще естественное отвращеніе цѣломудреннѣйшей души говорить о такомъ грѣхѣ, отъ котораго она всего болѣе отвращается, съ состраданіемъ къ брату; и потому ея просьба принимаетъ тотъ выразительный оборотъ, что она вращается на осужденіи грѣха и на пощадѣ грѣшника. Въ ней борется желаніе съ нежеланіемъ, и оттого она вовсе ее въ томъ расположеніи духа, въ какомъ человѣкъ способенъ убѣждать, и въ этомъ настроеніи она не способна "дать разыграться уму и рѣчи". Вотъ почему она по первому-же должностному и лаконическому отказу признаетъ справедливость, хотя и строгаго закона; она отказывается отъ жизни брата и уходитъ. Уже эта черта, этотъ необычайный способъ подкрѣплять свою просьбу, долженъ былъ поразить положительнаго и серьознаго судью, внушить ему уваженіе къ ней. Когда Люціо начинаетъ упрекать ее за холодность, она вновь начинаетъ прерванную просительную рѣчь. Признавая справедливость закона, она не видитъ никакой помѣхи для милосердія. Она защищаетъ эту мысль съ такимъ умомъ; она проводитъ ее до сердца судьи съ такимъ чувствомъ; дѣвическая робость исчезаетъ въ ней, и по мѣрѣ того, какъ движется въ ней состраданіе, она обрѣтаетъ вновь свое природное краснорѣчіе, и прекрасное ея сердце все болѣе и болѣе раскрывается. При первомъ звукѣ этой трогающей рѣчи, вырывающейся изъ души этой великой и строгой женщины, Анджело чувствуетъ себя тронутымъ, и какъ бы въ первомъ предчувствіи могучаго вліянія, какое можетъ имѣть на него эта женщина, онъ проситъ ее удалиться. Но она сильнѣе приступаетъ къ нему; она напоминаетъ ему о вѣчномъ правосудіи, которое однако обрѣло таки для всего падшаго человѣчества милость и примиреніе. Онъ не хочетъ показаться въ ея глазахъ варваромъ, и снисходитъ до того, что разъясняетъ ей человѣчески-сострадательную сторону своего строгаго примѣненія справедливости большимъ количествомъсловъ, нежели онъ обыкновенно любитъ употреблять въ такихъ случаяхъ. Онъ заключаетъ свою рѣчь новымъ отказомъ и просьбою, чтобы она этимъ удовольствовалась, И вотъ исчерпаны всѣ общія причины, которыми она думала поколебать въ немъ судейскую совѣсть и подѣйствовать на его чувство: врожденная ловкость внушаетъ ей измѣнить способы нападенія: она обращаетъ рѣчь въ его лицу; и такъ какъ его послѣднія слова выказали его передъ ней какъ человѣка, исполненнаго ума и характера, она невольно призываетъ въ себѣ на помощь послѣднія оружія своего духа. "Такъ значитъ, говоритъ она, вы должны быть первыми, кто произнесетъ этотъ приговоръ, а братъ мой первымъ, кто отъ него пострадаетъ! О, какое достойное дѣло! обладать силою исполина, и тираннически, какъ исполинъ, употреблять ее!" Отъ этого послѣдняго тона она доходитъ до саркастической горечи, рисуя картину маленькихъ великихъ людей, которые, если-бы обладали громами Юпитера, все свое кратковременное существованіе употребляли-бы на то, чтобы гремѣть. Сравнивая малую и недолговѣчную силу человѣка съ силою Божіею, она пользуется случаемъ напомнитъ ему и о его преходящей должности, въ которой онъ имѣетъ много причинъ вспомнить, до какой степени онъ "хрупкое существо" въ примѣненіи своей власти. Но въ какой степени глубокомысленное заключеніе этой тирады притупляетъ все обидное и раздражающее, что могло-бы въ ней заключаться! "Гордый человѣкъ, говоритъ она, выдѣлываетъ, какъ злая обезьяна, такія удивительныя штуки передъ небомъ, что ангелы плачутъ; тогда какъ, будь они такъ же насмѣшливо настроены, какъ человѣкъ, они-бы захохотались до смерти!" Какъ прекрасно характеризуютъ эти слова нашу полусвятую: она убѣждена, что ангелы оплакиваютъ человѣческую надменность, и если мысленно придаетъ имъ нашу насмѣшливую человѣческую натуру, то полагаетъ необходимымъ слѣдствіемъ этого то, что она захохотались-бы до смерти, потому-что въ ея глазахъ это настроеніе духа не имѣетъ части въ небѣ. Пораженному, молчащему Анджело Изабелла даетъ времени надуматься надъ глубокомысліемъ ея рѣчи и надъ глубокими чертами ея характера; и въ то-же время сама приходитъ въ такое настроеніе души, что желаетъ дать полное теченіе своему краснорѣчію. Она и поражаетъ и занимаетъ его все новыми и новыми мѣткими нападеніями на самое святилище его души. Простой взглядъ на этого человѣка открылъ ея человѣкознательному инстинкту всю сущность Анджело; она въ одно мгновеніе распознала въ немъ то, о чемъ лишь догадывались изъ продолжительныхъ наблюденій и герцогъ, и Клавдіо, и Люціо, а именно: какъ сильно занятъ онъ своимъ могущественнымъ положеніемъ и своею безупречною добродѣтелью. Вотъпочему она сначала внушала ему о надлежащемъ употребленіи своего могущества; теперь говоритъ о должномъ употребленіи добро-' дѣтели; при этомъ она [сама того не желая, потому-что она съ полнымъ убѣжденіемъ вѣритъ въ его добродѣтель, какъ она впослѣдствіи и признается въ этомъ] льститъ лучшей части его души и черезъ это еще болѣе поправляетъ то, что могло быть испорчено горечью ея словъ о надменности знатныхъ людей надъ людьми простыми. Она старается убѣдить его сердце въ томъ, что мы не имѣемъ права судить о нашихъ ближнихъ по самимъ себѣ, и что онъ не долженъ по себѣ судить о ея братѣ. При этомъ она намекаетъ только на твердость его добродѣтели; но для того, чтобы на ней не было и тѣни лести, она тотчасъ склоняетъ рѣчь на внѣшнее могущество и величіе. Величіе, говоритъ она, если и заблуждается, какъ всѣ другіе, все таки носитъ въ самомъ себѣ нѣкотораго рода цѣлительное средство, которое укрываетъ собою порокъ и дѣлаетъ вредъ незамѣтнымъ. Этимъ она хочетъ сказать вотъ что: необходимая обязанность поддерживать свое внѣшнее достоинство, которая лежитъ на каждомъ облеченномъ властію лицѣ, заставляетъ его стараться сколько возможно совладатъ со своими слабостями и грѣховными склонностями, а въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ ихъ нельзя подавить, стараться прикрывать ихъ лакомъ благовидности. И-такимъ образомъ она увѣщеваетъ его,-- если онъ хоть въ какомъ-нибудь уголку своего сердца замѣчаетъ склонность къ такому-же проступку и признаетъ въ этой слабости естественную слабость человѣческой природы, отнюдь не допускать въ себѣ ни одной мысли противъ жизни ея брата. Значитъ, она глубоко проникаетъ въ тайны его души со стороны его гордости своею добродѣтелью и со стороны того, что могло отзываться въ немъ кажущеюся святостью и лицемѣріемъ, -- и нѣтъ ничего удивительнаго, что всѣ крывшіяся дотолѣ движенія его души прорываются въ немъ напослѣдокъ лишь выраженіемъ глубокаго изумленія: "Она говоритъ, и въ ея рѣчи такой смыслъ, который порождается моею мыслію!" Плодотворныя загадки, которыя она ему говоритъ, онъ встрѣчаетъ понимающимъ, предупредительнымъ умомъ, потому-что каждое ея слово какъ-будто заимствовано изъ сокровеннѣйшей системы его собственныхъ принциповъ, мыслей, изъ глубины его собственной природы. И все таки онъ продолжаетъ еще быть полнымъ господиномъ самого себя; онъ еще разъ прощается съ нею. Но вотъ на простую ея просьбу, еще разъ повторенную, вырывается у него роковое слово: приходите завтра опять! И этими немногими словами вступилъ онъ на путь искушенія. По счастью въ немъ готовъ былъ возродиться еще разъ гордый человѣкъ! "Послушайте, говоритъ она, какъ я подкуплю васъ!" Какъ, меня вы подкупите? спрашиваетъ онъ, и Люціо тотчасъ-же начинаетъ опасаться, что одно это слово сдѣлаетъ всѣ ея исканія напрасными. Но она придаетъ дѣлу новый оборотъ, который вновь долженъ очаровать этого колеблющагося человѣка. (Да, возражаетъ она, дарами, которыми ты подѣлишься съ небомъ, -- молитвами благочестивыхъ душъ, цѣломудренныхъ дѣвицъ, которыя непричастны ничему земному.
   И вотъ, когда мы остаемся съ нимъ наединѣ, онъ признается, что стоитъ на пути къ искушенію, гдѣ молитвы его перебиваются его желаніями. Такимъ-же встрѣчаемъ мы его опять и впослѣдствіи; опять расходятся его молитвы съ его мыслями: къ небу летятъ его пустыя слова, тогда какъ его воображеніе останавливается на Изабеллѣ. Подавленная мысль мгновенно отмщаетъ за свое неестественное принужденіе, и все что доселѣ дѣлало этого человѣка честолюбивымъ и гордымъ, его ученость, напримѣръ, кажется ему чѣмъ-то вялымъ и скучнымъ, а достоинство его добродѣтели кажется ему дуть не легковѣснѣе пера. Онъ, который никогда не ощущалъ ни малѣйшаго искушенія отъ продажной красоты, подвергается опасному искушенію со стороны скромности; злой врагъ ловитъ святаго на святую приманку и влечетъ его грѣшить -- грѣшить изъ любви къ добродѣтели. Сама Изабелла, разсмотрѣвъ весь рядъ заблужденій Анджело, отъ которыхъ ей пришлось такъ много страдать, свидѣтельствуетъ, что она принуждена вѣрить, что всѣми его дѣйствіями руководила строго-служебная добросовѣстность, пока онъ не увидалъ ея. И когда вся внѣшность этой женщины, такое чудное соединеніе въ ней ума, красоты и добродѣтели охватило фантазію мужчины, мгновенно овладѣло всѣми его чувствами, вынудило у него признаніе, что и въ немъ такая же кровь, какъ и у всѣхъ другихъ людей, что это явленіе въ мигъ ниспровергло всю его государственную стойкость и хладнокровіе, всю его судейскую степенность, все аскетическое спокойствіе его духа, -- то кто-же не пойметъ всего этого? Но почему-же первою его мыслью не была мысль о честной и дозволенной любви? Почему-же его мысль тотчасъ остановилась на той предосудительной для него картинѣ, такъ что онъ принужденъ спросить себя: неужели потому, что у насъ такъ много пустырей, мы должны ниспровергнуть наши храмы, и насадить на мѣстѣ ихъ безчиніе? Если онъ считалъ Изабеллу, какъ оно и могло случиться, судя потому, что онъ мало объ ней зналъ, за монахиню, уже принявшую постриженіе, то тѣмъ преступнѣе были его замыслы. Но и безъ того, его отношенія къ Маріаннѣ должны были быть у него на умѣ: онъ долженъ былъ опасаться ея протеста противъ всякаго его брака. И вотъ онъ боится огласки этой втайнѣ содержимой имъ исторіи, и все болѣе и болѣе теряется въ круженіи своихъ желаній, которыя соблазняютъ его извлечь себѣ выгоду изъ своего могущества и изъ этого удобнаго случая, надѣясь, что такимъ образомъ ему удастся сохранить своіо кажущуюся безупречность въ глазахъ всего свѣта, за исключеніемъ одной особы, которой мнѣніе для него, конечно, все-таки ниже мнѣнія всего остальнаго свѣта. Его прежній безсердечный поступокъ съ Маріанной становится такимъ образомъ источникомъ другого, еще большаго для него позора; его натура, какъ она сказалась въ немъ тогда, такъ она сказывается и въ этихъ новыхъ его отношеніяхъ. Когда Изабелла вторично приходитъ къ нему въ назначенный часъ, онъ предается, какъ будто фаталистически, тѣмъ впечатлѣніямъ, которыя ему придется отъ нея воспринять: онъ весь поглощенъ своимъ желаніемъ, такъ-же, какъ и она погружена была вся въ свое прошеніе, когда она въ первый разъ приходила къ нему. И вотъ еще разъ она, быстро удовлетворенная его отказомъ, готова уйти. Онъ ее удерживаетъ. Онъ и теперь еще охотно бы избѣгнулъ искушенія, но Изабелла опасна для него; она умна: онъ можетъ говорить ей безъ тупой ясности, отъ которой сталъ-бы краснѣть и теперь еще. По несчастію, она какъ будто сама идетъ ему навстрѣчу однимъ выраженіемъ, которое онъ могъ перетолковать въ свою пользу такъ, что будто она смотритъ на проступокъ своего брата, какъ на такой, который не заслуживаетъ слишкомъ большаго наказанія. При его первомъ обольстительномъ вопросѣ она понимаетъ его быстро; но она въ томъ убѣжденіи, что онъ хочетъ только испытать ее. Она отвѣчаетъ ему двусмысленно-уклончиво, и такой отвѣтъ приводитъ его въ сомнѣніе -- сказывается ли въ ней лукавство или невинность. И вотъ острая игра ума, которую она вела въ первомъ своемъ разговорѣ, начинается вновь на болѣе опасномъ поприщѣ; недоразумѣнія съ его стороны завлекаютъ его все далѣе и далѣе, говорить загадками, но все болѣе и болѣе ясными загадками. И когда она еще разъ сказала какую-то общую мысль о слабости женскаго пола, мысль, которая могла звучать уступчивостью, тогда только онъ осмѣлился высказаться ясно: тѣ-же самыя уста, которыя произнесли смертный приговоръ грѣху, вызываютъ теперь на еще болѣе постыдное совершеніе того-же самаго грѣха. Но она этому еще не вполнѣ твердо вѣритъ; только тогда, когда онъ поклялся ей, вырывается въ ней ея полное негодующее отвращеніе къ нему. Но это негодованіе какъ мячь отскакиваетъ отъ холоднаго законовѣда, отъ безсердечно-осмотрительнаго человѣка, который умѣлъ предвидѣть и взвѣсить всякую случайность и твердо рѣшился закалить себя до степени отъявленнаго злодѣя. На той-же самой защитѣ, какую представляетъ ему его добрая слава, онъ основываетъ и свою дерзость; онъ знаетъ, что она по своей нѣжной стыдливости не отважится обвинятъ его передъ судомъ, такъ какъ этимъ можетъ повредить себѣ болѣе, нежели ему: "моя неправда побѣдитъ вашу правду". Тиранническая черта характера, которая дремала въ этомъ человѣкѣ съ желѣзною послѣдовательностію, проснулась теперь, лишь только онъ пришолъ въ раздраженіе и сбросилъ наконецъ свою маску; онъ даже начинаетъ терзать ее угрозою, что сдѣлаетъ смерть ея брата еще болѣе мучительною. И вотъ, воображая, что онъ достигъ своей цѣли, что одно злодѣяніе совершено, онъ неудержимо увлекается по кривому пути преступленія, и все виднѣе и виднѣе становится та мрачная тѣнь, которую отбрасываетъ отъ себя свѣточъ этого блистательно-одареннаго человѣка, и все явственнѣе становится то злое начало, которое доселѣ крылось въ глубинѣ его души. Онъ начинаетъ размышлять, въ какое затрудненіе поставитъ его освобожденіе Клавдіо, коего смертный приговоръ -- онъ, неумолимый, торжественно возвѣстилъ съ высоты публичной судебной трибуны. Его помилованіе, столь для него неожиданное, должно, въ случаѣ, еслибы все таки Изабелла отважилась жаловаться, подтвердить ея жалобу въ общественномъ мнѣніи. Но что въ особенности побуждаетъ его, вопреки своему обѣщанію, исполнить казнь надъ Клавдіо, это опасеніе, что необузданный юноша будетъ искать отмстить ему за такой позорный выкупъ своей жизни, и что при этомъ его не остановитъ ни стыдъ, ни разсудительность, которые онъ все таки предполагаетъ въ Изабеллѣ.
   Когда Анджело дошелъ до этой крайности, имъ овладѣваетъ раскаяніе; онъ съ ужасомъ видитъ, въ какую бездну зла увлеченъ онъ противъ воли, однажды утративъ свою добродѣтель. И вотъ онъ останавливается, парализованный и ни къ чему неспособный. Призывъ герцога, который возвѣщаетъ о своемъ возвращеніи и требуетъ его къ публичному суду за нѣкоторыя несправедливости, поражаетъ его сердце страхомъ совѣсти. Какъ охотно желалъ-бы онъ повѣрить, что герцогъ помѣшался! Какая мучительная пытка для него -- слышать, что эта стыдливая Изабелла открыто на улицѣ произноситъ страшную жалобу на невыразимо-постыдный поступокъ того человѣка, котораго добродѣтель казалась выше всѣхъ сравненій! Какая мука, какое отчаяніе должно было овладѣть имъ, когда онъ услышалъ голосъ покинутой имъ Маріанны и увидѣлъ, какъ спало съ ея лица покрывало! И вотъ онъ, считавшійся доселѣ за святаго, стоитъ у позорнаго столба передъ глазами всего свѣта! Въ какомъ униженіи онъ долженъ наконецъ удалиться, принужденный выполнить относительно Маріанны формальное обязательство, по которому имѣніе его должно перейти въ руки покинутой, тогда какъ самого его ожидаетъ смерть за казнь Клавдіо. Бремя безчестія и позора обрушивается на него, который дорожилъ больше всего на свѣтѣ честью и достоинствомъ, по крайней мѣрѣ оболочкою и внѣшностію достоинства и чести; и вотъ теперь съ него срываютъ эту прикрывающую оболочку съ такою неистовою силою, что даже самая плоть и сущность его чести раздирается при этомъ въ куски. Какъ глубоко унизился, онъ, доселѣ стоявшій, выше всѣхъ, во мнѣніи лучшихъ людей: герцога и Эскала! такъ что охотно вѣришь ему, когда онъ говоритъ Эскалу, что раскаяніе такъ глубоко проникаетъ его сердце, что онъ охотнѣе принимаетъ смерть, нежели помилованіе. И дѣйствительно, развѣ преступнику такого характера смерть не была-бы скорѣе благодѣяніемъ, нежели посрамленіемъ? Но онъ долженъ быть воздвигнутъ изъ своего паденія для жизни и для возвышенія. Поэтъ начерталъ намъ въ этомъ характерѣ новую варіацію на свою любимую тему о кажущемся. Задача, какую представляетъ роль Анджело, есть достойный pendant для того актера, который дотолѣ представлялъ или грубое лицемѣріе, проистекавшее изъ систематическаго эгоизма такого злодѣя, каковъ, напримѣръ, Ричардъ, или беззаботное пренебреженіе всякою внѣшностію, основанное на отсутствіи всякаго эгоизма, какъ въ принцѣ Генрихѣ. Задача здѣсь въ томъ, чтобы представить человѣка, который не довольно колоссаленъ для великихъ, смѣлыхъ и опасныхъ плановъ стремительнаго эгоизма и слишкомъ благороденъ для слабодушныхъ блужданіи суетнаго самолюбія, человѣка, который отрицательно колеблется между обоими направленіями; который жаждетъ чести -- быть въ государственной службѣ великимъ мастеромъ дѣла, а въ нравственной своей жизни -- святымъ; но въ минуту испытанія оказывается тамъ и мелочнымъ педантомъ и тираномъ, а здѣсь и святошей и злонравнымъ человѣкомъ. Задача требуетъ, чтобы актеръ среди самаго паденія Анджело не уронилъ въ немъ дарованій духа и того благого зерна, которое заключено въ его характерѣ; чтобы онъ сквозь всѣ безмѣрныя заблужденія этого человѣка давалъ просвѣчивать первобытному благородству его натуры, чтобы онъ оставлялъ зрителю полную увѣренность въ томъ, что этотъ человѣкъ можетъ раскаяться и совершенно измѣниться. Неужели-же искреннее раскаяніе, и въ самомъ дѣлѣ, немыслимо въ Анджело, какъ полагаетъ Кольриджъ? Замѣтимъ впрочемъ, что для этого человѣка, послѣ его поступка, все кончено относительно внѣшности! Испытующіе глаза теперь ужъ не оставятъ его въ покоѣ, теперь уже не обмануть ему никого! Отнынѣ ему только два исхода -- или сдѣлаться великимъ преступникомъ, или возвыситься до истинной, неподкрашенвой добродѣтели и чести. Изабелла, которая болѣе всѣхъ имѣетъ право на него жаловаться, проситъ за него, и, какъ кажется, питаетъ довѣріе къ благому зерну его натуры. Маріанна, которой приходится принимать въ немъ ближайшее участіе, хочетъ удержать его за собою со всѣми его слабостями и приводитъ ему въ оправданіе, что всѣ мужчины составлены изъ пороковъ, что тѣ изъ нихъ оказываются впослѣдствіи наилучшими, которые одно время были нѣсколько худы. Она говоритъ въ томъ же смыслѣ, какъ говоритъ государь въ ветстоновой пьесѣ, обращаясь въ заключеніе къ спасенному судьѣ: "если ты мудръ, твое паденіе можетъ тебя. возвысить; потому-что когда заблудившаяся овца была найдена вновь, на радости устроенъ былъ пиръ."
   Но "строгое прогнѣвленное правосудіе" все таки не было примѣнено къ Анджело, какъ того требовалъ Кольриджъ. А между тѣмъ вѣдь самъ же онъ вызывалъ противъ себя такъ торжественно всю строгость закона, вѣдь самъ же онъ произнесъ себѣ осужденіе! И дѣйствительно, развѣ не заслуживалъ онъ гораздо болѣе строгаго суда, нежели Клавдіо? и если-бы его гораздо большему преступленію дана была свобода выполниться, развѣ онъ не былъ-бы виновенъ въ совершеніи судебнаго убійства? И дѣйствительно, его преступленіе еще увеличивалось новымъ нравственнымъ позоромъ: нарушеніемъ обѣщанія и формальнымъ разрушеніемъ порядка службы -- приказаніемъ казнить въ необычный часъ! И безъ сомнѣнія, съ того, кому болѣе было дано, слѣдовало болѣе и требовать! Дѣйствительно, мы видимъ по всему смыслу собственнаго при- 100 говора герцога, что онъ неумолимо осуждалъ его. Вспомнимъ, что герцогъ самъ называлъ себя тираномъ тогда, когда ему приходила мысль начать внезапно казнить то, на что онъ прежде смотрѣлъ снисходительно: какими-же глазами онъ долженъ былъ теперь смотрѣть на Анджело, который смертью казнилъ то, противъ чего онъ самъ погрѣшилъ еще въ большей степени? И вотъ мы дѣйствительно слышимъ изъ устъ герцога торжественно-произносимый, строгій осудительный приговоръ: "Анджело за Клавдіо, смерть за смерть! Поспѣшностью платится за поспѣшность, долготерпѣніемъ за долготерпѣніе! равнымъ за равное! мѣрой за мѣру!" Такое равенство возмездія всегда было поэтическимъ выраженіемъ "строгой разгнѣванной справедливости", и приговоръ ея, казалось, высказался здѣсь съ неумолимою строгостію. Но оставляя въ сторонѣ поэзію, осужденіе Анджело на смерть не было-бы сообразно со строгою справедливостію даже въ юридическомъ смыслѣ. Двойное преступленіе Анджело -- оскверненіе Изабеллы и смерть Клавдіо -- вѣдь вовсе не было выполнено. Самый строгій законъ примѣнилъ-бы къ Анджело только наказаніе за искушеніе. Да и самъ герцогъ вовсе не думалъ о серьозномъ возмездіи; это -- только одно изъ напрягающихъ испытаніи, которое онъ съ удовольствіемъ устраиваетъ теперь надъ Анджело, какъ прежде дѣлалъ это надъ Клавдіо и Изабеллой. И какъ-бы могъ выполнить этотъ смертный приговоръ надъ Анджело герцогъ, который самъ поставилъ его на этотъ путь искушенія и испытанія тѣмъ, что возобновилъ тотъ строгій карательный законъ и поручилъ ему такую скользкую высокую должность? Какимъ-бы пристыженнымъ оказался онъ передъ своею Изабеллой, которая явилась на столько правосудною, что не желала видѣть наказанія, за намѣреніе и мысль; которая была на столько кротка и добра, что, даже считая Клавдіо уже казненнымъ, приводила въ извиненіе Анджело -- искушеніе, которому подвергло его одно ея появленіе. Если она такимъ образомъ хотѣла принять на себя вину по поводу лишь удобнаго случая, который она собою предоставила, вовсе того не желая, то развѣ не долженъ былъ герцогъ обвинять себя не на шутку за искушеніе, въ которое онъ вводилъ другого сознательно и преднамѣренно? И могъ-ли онъ выполнить этотъ суровый приговоръ, когда онъ ужасался предать смерти даже цыгана Бернардина, этого получеловѣка, этого Калабана, тупоумнаго, закоренѣлаго злодѣя? Могъ-ли это сдѣлать тотъ, кому дороже всего на свѣтѣ была не "строгая разгнѣванная справедливость", а милосердіе и кротость?-- тотъ, кто требовалъ отъ властелина, которому врученъ мечь небесный, чтобы онъ опредѣлялъ другимъ въ наказаніе не болѣе и не менѣе того, къ чему онъ присудилъ-бы себя, если-бы взвѣсилъ свои собственныя погрѣшенія и взялъ въ расчетъ общечеловѣческія слабости?
   И это составляетъ на самомъ дѣлѣ не только мысль герцога, но и мысль всей нашей пьесы, въ которой герцогъ разыгрываетъ, такъ-сказать, роль хора, а именно: что ревностное правосудіе еще не есть истинное правосудіе; а что истинное правосудіе состоитъ въ осмотрительной снисходительности, которая не даетъ исключительно преобладать ни милости, ни строгому примѣненію буквы закона, которая въ наказаніи не воздаетъ мѣрой за мѣру, но самое наказаніе прилагаетъ съ мѣрою. Ни та слабая кротость, которой герцогъ сначала далъ въ себѣ преобладать, но потомъ отринулъ, ни тѣ чрезмѣрно-острыя удила, которыми Анджело задумалъ обуздать народъ, одинаково не годятся для надлежащаго правленія: и вялость, которая потворствуетъ грѣху, и система устрашенія, которая стремится истребить и грѣшника вмѣстѣ съ грѣхомъ -- заслуживаютъ равнаго отверженія. Эта пьеса, по своему поразительно-практическому характеру, сдѣлалась какъ-бы апологіею системы исправленія, единственной системы наказанія, въ пользу которой могло высказаться нравственное воззрѣніе на міръ поэта. Герцогъ любитъ примѣнять устрашеніе только въ видѣ душевнаго напряженія, въ видѣ угрозы, пытки воображенія; а при дѣйствительномъ примѣненіи наказанія онъ, гдѣ только можно, даетъ просторъ милосердію, которое предоставляетъ наказываемому возможность нравственнаго измѣненія. Онъ такъ-же, какъ и Эскалъ, преслѣдуетъ болѣе грѣшниковъ по привычкѣ и по ремеслу, нежели людей, случайно падшихъ, болѣе сводниковъ и обольстителей, нежели обольщенныхъ. Они, даже для наиболѣе достойныхъ наказанія, предваряютъ наказаніе троекратнымъ увѣщаніемъ, и поэтическое наказаніе, которое постигаетъ это ремесло въ лицѣ Помпея, не есть уничтоженіе личности, а только желаніе заклеймить самое ремесло, какъ нѣчто до крайности безчестное и отвратительное, какимъ всюду считается ремесло палача. Герцогъ не отступаетъ даже предъ тупоуміемъ Бернардина: "ему не достаетъ назиданія" -- вотъ первая мысль его, когда ему рисуютъ нравственный портретъ этого человѣка; и хотя, по собственному его воззрѣнію, этотъ убійца по всей справедливости заслуживаетъ смерти, онъ все таки подъ конецъ и надъ нимъ испытываетъ дѣйствіе наставленія. Вотъ почему наша пьеса съ такою выразительностію выставляетъ на видъ милосердіе, которое служитъ посредникомъ между строгою справедливостію и преступленіемъ, и вотъ почему поэтъ съ такою ясностію высказывается противъ всякаго абсолютизма въ законѣ и противъ узкаго пониманія его буквы. Приводя устами Клавдіо Слово Божіе [Римл. 9, 15]: "помилую, его-же аще помилую", онъ съ горечью смотритъ на человѣческую справедливость, которая становится на ту непогрѣшимую точку зрѣнія судьи, съ которой даже произволъ его долженъ казаться намъ справедливостію. По мнѣнію поэта, судъ человѣка надъ человѣкомъ долженъ по возможности вникать въ побудительныя причины погрѣшившаго, и во всякомъ случаѣ, -- продолжая словами Апостола -- быть судомъ "ни хотящаго, ни текущаго, но милующаго Бога". Такимъ-же точно образомъ и въ Германіи, въ эпоху возрожденія поэзіи, во время юности Гёте, поэзія оказывала весьма похожее на это практическое противодѣйствіе безчеловѣчному и безжалостному наказанію такихъ проступковъ, къ совершенію которыхъ содѣйствуютъ естественныя человѣческія склонности, такія склонности, которыхъ сила и отношенія къ нашему образованію и къ нашей способности духовнаго противодѣйствія не зависятъ нисколько отъ насъ самихъ. Произведенія германской поэзіи прошедшаго столѣтія, которыя приводили въ движенія всѣ чувства человѣчности противъ обычной въ то время смертной казни за дѣтоубійство, весьма похожи на разбираемую нами пьесу, которая состояла въ почти такомъ-же отношеніи и къ столь-же варварскимъ англійскимъ законамъ. Не даромъ Чальмерсъ въ 1604 году обращалъ общественное вниманіе на возобновленіе одного статута, по которому объявлялась смерть всѣмъ тѣмъ лицамъ, которыя вступали въ бракъ въ то время, какъ ихъ прежніе мужья или жены находились еще въ живыхъ.
   Внушая умѣренность, "мѣру г. въ примѣненіи справедливости, наша пьеса становится въ то же время еще на болѣе широкую, болѣе общую основу: она распространяетъ это ученіе на всѣ человѣческія отношенія, такъ что она, можно сказать, представляетъ сущность того шекспировскаго воззрѣнія о мудрой срединѣ во всѣхъ вещахъ, которое Шекспиръ столь часто высказывалъ. Онъ самымъ общимъ образомъ отзываетъ насъ отъ всякой крайности, даже отъ крайности въ чемъ-либо хорошемъ, потому что въ каждой крайности заключено преувеличеніе, которое отмщаетъ за себя тѣмъ, что бросается въ діаметрально-противуположную сторону. Кротость герцога была прекрасная черта, но обратилась во вредъ общественному благу и посѣяла, сѣмя порока. Строгость Анджело тоже прекрасная черта, но черезъ свое преувеличеніе она нигдѣ не достигала своей цѣли, и въ отношеніи Анджело, такъ-же какъ и въ отношеніи Локтя, можно задать себѣ вопросъ: "что здѣсь хуже, справедливость или грѣхъ?" Серьозаое изученіе государственной науки, которому предавался Анджело, было тоже прекрасною его чертою; но подавленіе чувствъ, которыми оно сопровождалось, отмстило за себя тѣмъ, что чувства эти прорвали наконецъ свои естественныя плотины. Его возвышенная добродѣтель -- тоже прекрасная черта; но такъ какъ онъ ставилъ въ ней себя на чрезмѣрную высоту, онъ "черезъ добродѣтель дошелъ до паденія". Если считается прекраснымъ обладать силою исполина, то тутъ-же есть и предостереженіе -- не употреблять этой силы по-исполински. Наша драма стремится воздержать насъ отъ всякой необузданности, потому-что необузданности приходится обращаться въ принужденіе: "какъ пресыщеніе порождаетъ собою продолжительный постъ, такъ всякая свобода вслѣдствіе чрезмѣрнаго ея употребленія обращается въ ограниченіе." Подобно тому, какъ это ученіе о вредномъ излишествѣ всего, даже и хорошаго, высказывается въ событіяхъ этой драмы, такъ-же точно оно высказывается въ образахъ и сравненіяхъ, которыми преисполнено это произведеніе, столь богатое изреченіями. Какъ "тѣсниться къ больному, которому мы хотимъ подать помощь, оказывается иногда вредомъ для него; такъ тѣсниться вокругъ любимаго государя, хотя и должно бы выражать сочувствіе къ нему, оказывается иногда быть ему въ тягость". Это ученіе заключено равнымъ образомъ и въ характеристикѣ лицъ, въ той противуположности, съ которою они другъ съ другомъ сопоставлены. Ужъ одинъ Анджело, съ неестественно-напряженною преувеличенностію его натуры, перевѣшиваетъ собою цѣлый рядъ противуположныхъ ему лицъ: своею строгостію-кротость герцога, своею воздержностію -- легкомысліе Клавдіо, своею безсердечностію -- мягкосердущ слабость своей вѣрной Маріанны, своимъ ревнивымъ охраненіемъ благовидной внѣшности -- равнодушіе Люціо относительно самой дурной славы. Среди этихъ крайностей стоитъ одна Изабелла, образецъ цѣльной человѣческой натуры. Она доказываетъ намъ собою до очевидности, что всякая крайность -- только половина, дробь; что мѣра и мудрая середина не есть слабость и вялость, что эти качества составляютъ въ человѣкѣ скорѣе истинный нравственный центръ его тяжести, охраняющій его отъ всякихъ колебаній а заблужденій и дѣлающій его способнымъ проявлять именно ту высшую силу, какой только можно требовать отъ человѣка.
   

ОТЕЛЛО.

   Изъ того-же самаго собранія новеллъ Джиральда Чинтіо (hecatommithi III, 7), изъ котораго Шекспиръ заимствовалъ сюжетъ драмы: Мѣра за мѣру, взялъ онъ и содержаніе для Отелло. Вѣроятно, онъ читалъ новеллу въ итальянскомъ подлинникѣ, потому что англійскій переводъ, который бы принадлежалъ его времени, неизвѣстенъ.
   Разсказъ о венеціянскомъ маврѣ далъ Шекспиру нѣсколько болѣе сущности для его дѣли, нежели разсказъ о Джюристѣ для Мѣры за мѣру, хотя и здѣсь относительно мотива и характеристики все бѣдно и пусто. Дисдемона [таково здѣсь правописаніе ея зловѣщаго имени] влюбляется въ мавра за его добродѣтели и выходитъ за него замужъ противъ воли своей семьи. Прапорщикъ подкапываетъ счастіе этой четы, потому-что онъ любить Дисдемону, и думаетъ, что она влюблена въ маврова лейтенанта. Обстоятельства, которыя служатъ для того, чтобы разжечь ревность мавра: смѣна лейтенанта, ходатайство за него Дисдемоны, потеря платка и т. д. встрѣчаются уже и въ разсказѣ, но въ гораздо болѣе простомъ видѣ, и притомъ прапорщикъ тамъ не въ такой. степени, какъ у Шекспира, является виновникомъ тѣхъ благопріятныхъ случаевъ, которые должны послужить его цѣлямъ. Личности Родриго въ новеллѣ нѣтъ вовсе. На мавра тамъ наброшена тѣнь, особенно въ непріятномъ окончаніи новеллы. Тамъ онъ самымъ дикимъ образомъ приказываетъ своему прапорщику умертвить Дисдемону, затѣмъ старается тщательно скрыть причину ея смерти, на пыткѣ отпирается отъ своего преступленія, за что его изгоняютъ, и въ заключеніе родственники Дисдемоны умерщвляютъ его. Ужъ изъ одного этого пункта сравненія читатель можетъ видѣть, какая глубокая пропасть отдѣляетъ и здѣсь новеллу отъ драмы.
   Трагедію "Отелло", о времена сочиненія которой ничего съ точностію неизвѣстно, кромѣ одной замѣтки, что она играна была въ 1604 году, мы ставимъ рядомъ съ драмою: "Мѣра за мѣру" потому, что и эта пьеса обыкновенно, такъ-же, какъ и та, производитъ столъ-же тяжелое впечатлѣніе на большинство читателей, хотя и съ другой стороны. Обѣ пьесы требуютъ нѣсколько болѣе крѣпкихъ нервъ, нервъ того времени, въ которое онѣ возникли. Обѣ пьесы отталкиваютъ насъ уже однимъ своимъ сюжетомъ; вторая еще болѣе -- рѣзкою правдою своего развитія. Обѣ пьесы, преимущественно передъ многими другими пьесами Шекспира, доказываютъ, что поэтъ нашъ всегда дорожилъ болѣе интересами нравственности и психологической правды, нежели интересами внѣшней эстетической красоты, и ужъ во всякомъ случаѣ гораздо болѣе, нежели требованіями слишкомъ большой мягкости чувства. Въ драмѣ: Мѣра за мѣру онъ выглаживалъ и смягчалъ своимъ въ высшей степени тонкимъ чувствомъ вовсе не нѣжное положеніе, составляющее завязку сюжета; но онъ не зашелъ-бы такъ далеко, чтобы разрушить вовсе весь сюжетъ, столь плодотворный со стороны нравственной. Въ Отелло онъ съ удивительною психологическою зоркостью подготовилъ величавое трагическое поприще для развитія такой страсти, какъ ревность, страсти, которая обыкновенно представлялась въ соединеніи съ мелочнымъ человѣческимъ самолюбіемъ и служила болѣе предметомъ комическаго изложенія. Но именно этимъ самымъ Шекспиръ и утратилъ всякую возможность -- пощадить нѣжныя чувства зрителя и потрясти его душу болѣе умѣренными средствами. Своимъ топкимъ чутьемъ психологической правды онъ искалъ основы для страсти такой сильной, какой именно требовалъ исходъ исторіи венеціанскаго мавра, и онъ взялъ эту основу такъ, какъ онъ ее нашелъ со всѣми необходимыми ея послѣдствіями. Онъ далъ вздыматься этому взволнованному морю сообразно съ яростію бури, не заботясь о томъ, что нѣкоторыя болѣе нѣжныя натуры не устоятъ въ этомъ ураганѣ. Даже Ульрици, который обыкновенно становился на сторонѣ нашего поэта противу пятнающихъ его сужденій и предразсужденій, даже и онъ сказалъ, что въ этой трагедіи жестокость гибели всего прекраснаго перевѣшиваетъ собою утѣшительное и возвышающее; конецъ трагедіи не приноситъ собою, какъ въ Ромео и Джульеттѣ, благотворнаго примиренія. Но вѣдь все это неизбѣжно заключено въ самомъ предметѣ. Ромео и Юлія погибаютъ черезъ самихъ себя въ избыткѣ, прекраснѣйшей страсти, которая кажется намъ сладостною, даже въ мученіяхъ, которыя она намъ приноситъ; здѣсь гибнетъ невинная женщина отъ руки своего мужа подъ, вліяніемъ ужасной силы той горчайшей и враждебнѣйшей страсти, которая именно и уничтожаетъ всю сладость любви. Конечно, все это можно было-бы и обойти, но тогда бы поэтъ разрушилъ весь свой сюжетъ, а это, безъ сомнѣнія, было-бы еще достойнѣе сожалѣнія, нежели то, когда-бы онъ не написалъ своей Мѣры за мѣру изъ желанія не касаться того неизящнаго положенія, которое въ ней представлено. Вопросъ, значитъ, состоитъ только въ томъ, сдѣлалъ-ли поэтъ все то, что онъ могъ сдѣлать, т. е. разъ взявшись за этотъ сюжетъ, устранилъ-ли онъ въ немъ всякую ненужную суровость и смягчилъ-ли суровость необходимую. Что онъ все это сдѣлалъ, это было, кажется, ясно и для Ульрици. Потому-что этотъ критикъ находилъ, что обнявъ все цѣлое этой пьесы, подвергнувъ ее рефлектирующему разбору, онъ усматривалъ въ концѣ концовъ то примиреніе, котораго ему какъ-бы недоставало съ перваго раза. Но такое различіе результатовъ отъ различныхъ способовъ разсматриванія едва-ли можно считать слѣдствіемъ внутренняго разлада въ самой пьесѣ, потому-что на эту мысль могло-бы навести насъ именно сопоставленіе всѣхъ частей цѣлаго, а оно-то, напротивъ того, и убѣждаетъ насъ, что хотя страсть и разыгрывается здѣсь въ полныхъ своихъ аккордахъ, хотя она напрягаетъ здѣсь всю свою силу и производитъ самыя потрясающія дѣйствія, все таки нельзя уловить здѣсь ни малѣйшаго разлада, ни малѣйшей дисгармоніи въ ея игрѣ. Значитъ, ошибка кроется въ насъ самихъ; значитъ, анализъ нашего разума не въ ладу съ нашимъ нравственнымъ или эстетическимъ чувствомъ, или другими словами: или разумъ погрѣшаетъ при послѣднемъ возвратномъ взглядѣ на пьесу, или чувство погрѣшаетъ при первомъ впечатлѣніи.
   Дѣйствительно, при ближайшемъ испытаніи и пьесы и самихъ себя, мы усматриваемъ, что доходя до исходнаго, конечнаго пункта драмы, мы оказываемся въ разладѣ съ авторомъ относительно всей системы нашихъ нравственныхъ понятій. Смыслъ и духъ всей новеллы о венеціанскомъ маврѣ изложенъ у Джиральди Чнитіо въ слѣдующихъ простыхъ словахъ Дездемоны: "я опасаюсь, говоритъ она, что мнѣ прядется еще послужить предостереженіемъ для молодыхъ дѣвушекъ, чтобы онѣ не выходили за-мужъ противъ воли своихъ родителей, и.чтобы итальянка никогда не соединялась съ тѣмъ мужчиной, который вполнѣ отчужденъ отъ нея природой, климатомъ и образомъ жизни". Эти прозаическія истины вытекаютъ и изъ трагедіи Шекспира, только онѣ у него просвѣтлены блестящею поэзіею и опираются на основахъ самаго глубокаго жизненнаго опыта. Но мы въ наше время уже не имѣемъ такого живого чувства первой изъ этихъ истинъ; мы ужъ не придаемъ возстанію Отелло и Дездемоны противъ семейныхъ правъ такого значенія, какое придавалъ ему поэтъ и его время. Если мы предадимся этому естественному въ. насъ образу мыслей, то мы не найдемъ тутъ той вины, которая дѣлала бы вполнѣ заслуженными страданія этихъ страждущихъ лицъ, и суровое наказаніе ихъ будетъ для насъ камнемъ преткновенія; но если умъ нашъ станетъ на точку зрѣнія поэта, что будетъ не трудно по роду нашего образованія,-- то мы найдемъ, что онъ рѣшалъ свою задачу послѣдовательно, справедливо и неуклонно. Но при оцѣнкѣ такой исходной точки драмы кто правъ: мы или авторъ? Какъ рѣшить это, если нравственныя понятія въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ они соприкасаются и сплетаются съ понятіями общественными, неизбѣжно измѣняются вмѣстѣ съ характеромъ общества. Наша работа, если мы хотимъ быть справедливы къ поэту и его сочиненіямъ, должна состоять прежде всего въ томъ, чтобы отыскать его точку зрѣнія и вполнѣ на нее опереться. А за тѣмъ еще весьма похвально было-бы, чтобы мы, въ виду такого человѣка, не слишкомъ далеко заходили въ своемъ довѣріи къ нашимъ личнымъ понятіямъ, и къ понятіямъ, нравамъ, обыкновеніямъ и воззрѣніямъ нашего времени, чтобы мы не чувствовали относительно всего этого слишкомъ большой самоувѣренности. Потому-что если кто-нибудь былъ свободенъ отъ предразсудковъ своего времени, такъ это онъ. Вѣдь видѣли-же мы изъ пьесы, только-что нами разобранной, что онъ стоялъ тамъ на такой человѣчной точкѣ зрѣнія, до которой наша германская поэзія поднялась лишь черезъ два столѣтія. А въ пьесѣ, которую мы будемъ разбирать вслѣдъ за этимъ, развѣ мы не увидимъ, что онъ затрогиваетъ всю ту чувствительность и душевную мягкость, которая лишь два столѣтія спустя сдѣлалась современною и народною въ поэзіи и настроеніи духа германскихъ націй. Эти пьесы написаны въ одно время, и развѣ мы не отодвинемся тѣмъ самымъ на одинъ уровень съ Вольтеромъ, если, разбирая Отелло, захотимъ видѣть педантическаго проповѣдника нравственности въ томъ поэтѣ, который въ драмѣ Мѣра за мѣру явился такимъ свободнымъ духомъ, а въ Гамлетѣ такимъ мягкимъ и человѣчнымъ? Вотъ, почему здѣсь все дѣло состоитъ въ томъ, чтобы мы, испытуя внутреннюю правду этой поэтической картины, брали въ соображеніе не однѣ только свои нравственно-спеціальныя теоріи или чувства, но преимущественно -- опытъ. И тогда весьма легко могло-бы оказаться, что опытъ даже въ настоящее время находится въ многообразномъ противорѣчіи съ нашими нынѣшними теоріями. Кто имѣлъ случай въ болѣе обширныхъ кругахъ общества набираться опытовъ изъ такъ называемыхъ исторій семейной и супружеской жизни, тотъ найдетъ, что врядъ-ли какая-либо другая пьеса Шекспира представляетъ такія богатыя и поразительныя примѣненія къ дѣйствительнымъ, часто-повторяющимся внѣшнимъ и внутреннимъ житейскимъ отношеніямъ, какъ именно эта пьеса; тотъ найдетъ, что указываемыя ею отношенія и опыты свидѣтельствуютъ, что трагическое въ судьбѣ дѣтей, порождаемое родительскимъ и семейнымъ деспотизмомъ, далеко перевѣшивается тѣмъ трагизмомъ, который проистекаетъ отъ своеволія дѣтей. Съ какимъ-бы жаромъ мы ни отстаивали свободу брачнаго выбора и право дѣтей, мы должны сознаться, что противуположное требованіе, которое Шекспиръ выставляетъ въ Зимней сказкѣ -- есть самое снисходительное и самое человѣчное, какое только можетъ быть выставлено, а именно: что при этомъ выборѣ, отца надлежитъ по крайней мѣрѣ выслушать. Какъ ни велики права на самостоятельность для каждой вновь слагающейся семьи, все таки обыденный опытъ въ состояніи повсюду доказать, что нѣтъ блага въ томъ, когда новая семья насильственно отрывается отъ старыхъ, изъ которыхъ она возникаетъ. Тѣ люди, которые какимъ-либо произволомъ и самовольствомъ разруша ютъ миръ чужой семьи, ужъ по натурѣ своей окажутся мало способными сохранить миръ въ своей собственной семьѣ.
   Первое нарушеніе долга сдѣлаетъ человѣка и склоннымъ и искуснымъ къ совершенію второго; привычный обманъ легко сдѣлаетъ недовѣрчивымъ и того, изъ любви къ кому онъ былъ совершенъ; страсть, которая однажды покинула путь разсудительности, не такъ-то легко можетъ возбудить вѣру въ самообладаніе и силу добродѣтели, А гдѣ поселилось въ умахъ сомнѣніе этого рода, тамъ несчастіе и разладъ являются неизбѣжными горькими плодами. Основываясь на такихъ тяжкихъ опытахъ, поэтъ нарисовалъ намъ въ Лирѣ и Цимбелинѣ, въ Отелло и въ Зимней сказкѣ, съ различныхъ сторонъ, такого рода семейный разладъ, и въ виду этихъ примѣровъ, не изъ мимолетной прихоти, а вслѣдствіе мудраго принципа, возвысился до той серьозной нравственной строгости, которую онъ съ такою выразительностію исповѣдуетъ въ разбираемомъ нами. "Отелло". Вотъ почему мы и спросимъ, могла-л и называться тогда или теперь, или въ какое угодно время слишкомъ строгою эта возвышенная нравственность, и не въ насъ-ли скорѣе слишкомъ велика распущенность нравовъ и вялость чувства, оттого-то мы и оказываемся неспособными къ такой нравственной строгости, оттого-то мы и невоспріимчивы къ трагическому примѣру, выставленному въ Отелло, оттого-то мы черезъ-чуръ чувствительны къ его страшному предостереженію? Еще это вопросъ, не желательна-ли была-бы для насъ эта нравственная энергія, которую мы такъ презираемъ, и не желательно-ли было-бы, чтобы намъ внушалъ ее именно такой неподозрительный источникъ, какъ этотъ веселый, гуманный человѣкъ, какимъ мы знаемъ Шекспира именно изъ всѣхъ пьесъ этого времени? Это еще вопросъ, какой взглядъ на вещи заслуживаетъ предпочтенія: тотъ-ли слабонервный взглядъ временъ Стерна, который плавалъ надъ чувствительною душою Гамлета, или тотъ, болѣе крѣпкій взглядъ, который презираетъ его слабодушную нерѣшительность? И если во всѣ времена будутъ встрѣчаться люди, которые будутъ различно отвѣчать на эти и сродные имъ вопросы, если эти вопросы постоянно и всегда будутъ оставаться нерѣшенными сомнѣніями, то все таки одно, именно изъ-за этихъ вопросовъ, устоитъ съ тѣмъ большею достовѣрностію и перевыситъ собою эти самыя сомнѣнія: что поэтъ, который съ такимъ безпристрастіемъ и съ такимъ единствомъ склонности соединялъ въ себѣ столь трудно-примиряемыя стороны: мягкость и строгость, дисциплину и свободу -- безъ сомнѣнія отличался такимъ величіемъ духа, что благо намъ, если мы будемъ передъ нимъ смиряться, польза намъ, если мы будемъ у него поучаться, потому что правильное постиженіе этого духа можетъ обогатить каждаго мыслящаго человѣка великимъ сокровищемъ. Вотъ почему мы постараемся съ возможною добросовѣстностію отыскать и выставить на видъ руководящія точки зрѣнія этой трагедіи, для того, чтобы узнать, въ чемъ состояло собственное мнѣніе автора, и не смѣшивать этого мнѣнія съ нашими личными мнѣніями и вѣрованіями. Такая работа легче въ этой драмѣ, нежели во многихъ другихъ. Смыслъ ея простъ, и нельзя его не понять, потому что ея сюжетъ -- не сложный, потому что въ ней одно дѣйствіе вращается вокругъ одной страсти гигантскаго размѣра, и притомъ такъ, что мы можемъ прослѣдить всю исторію этой страсти съ той поры, какъ она возникла изъ ничего и до той, когда, возросши, она, такъ сказать, разорвала сосудъ, ее вмѣщавшій. Въ помощь намъ послужитъ и то, что около этой пьесы, такъ-же, какъ вообще около трагедій Шекспира, искони сосредоточивался въ гораздо большей степени общій интересъ, нежели около другихъ пьесъ. Старинные издатели шекспировыхъ произведеній, начиная съ Джонсона, превосходятъ самихъ себя, когда въ виду подобной пьесы, начинаютъ дѣлать свои замѣчанія, обсуживать отдѣльныя сцены и цѣлые характеры; а критики позднѣйшіе съ большимъ остроуміемъ и проницательностію разъяснили даже все строеніе какъ этой, такъ и подобныхъ ей любимыхъ публикою пьесъ.
   Задача поэта состояла въ томъ, чтобы изобразить страсть ревности, въ ея возрастаніи, при которомъ влюбленный можетъ оказаться способнымъ уничтожить предметъ своей любви. Къ такому дѣлу мы считаемъ способнымъ преимущественно человѣка съ пылкою чувственностію, съ горячею кровью и съ самою сильною раздражительностію, да и такой человѣкъ, по нашему, можетъ совершить подобное дѣло только въ какомъ-то умственномъ опьяненіи, при неожиданномъ раздражающемъ соблазнѣ.удобнаго случая, въ лихорадочномъ напряженіи припадка бѣшенства, Но такое дѣло никогда не могло-бы стать предметомъ искусства; такой человѣкъ, который дѣйствуетъ въ состояніи невмѣняемости, никогда не нашелъ бы въ насъ участія въ его трагической судьбѣ. Съ другой стороны, можно-ли себѣ представить, чтобы такое дѣло было совершено человѣкомъ вполнѣ сложившагося характера, твердаго нрава, человѣкомъ, который еще до совершенія этого дѣла, уже въ сильной степени приковывалъ къ себѣ наше участіе? человѣкомъ, въ которомъ эта страсть, одна изъ самыхъ низкихъ, какія только движутъ людьми, являлась, бы столь облагороженною, что мы, несмотря на совершенное имъ дѣло, все таки обнаруживали-бы къ нему участіе, даже состраданіе? Казалось-бы, что это невозможно. А между тѣмъ поэтъ въ своемъ "Отелло" заставляетъ именно такого человѣка совершить такое дѣло. Или, чтобы еще вѣрнѣе выразиться; онъ заставляетъ совершить это дѣло такого человѣка, который совмѣщаетъ въ себѣ противуположныя свойства: хладнокровіе и кипучую кровь, безсознательность и полное присутствіе сознанія, черты, которыя дѣлаютъ убійство возможнымъ и такія черты, которыя дѣлаютъ возможнымъ то, что мы и удивляемся убійцѣ и оплакиваемъ его. Какимъ образомъ поэтъ внесетъ правду въ эти противорѣчія,-- въ этомъ и состояла вся задача, долженствовавшая проявить и его искусство, и его знаніе людей. И онъ рѣшилъ эту задачу, такъ, что эта пьеса уже тѣмъ самымъ можетъ быть поставлена на-ряду съ лучшими произведеніями, какія онъ только создавалъ.
   Вотъ почему мы постараемся начертить себѣ личность мавра изъ его прошедшаго, прежде нежели увидимъ его дѣйствующимъ въ нашей драмѣ.
   Отелло по происхожденію, по цвѣту кожи, по нраву и природнымъ дарованіямъ -- чужой въ томъ государствѣ, которому онъ служитъ, хотя онъ и сдѣлался уже христіаниномъ и венеціанцемъ. Пятно, наложенное на него его расой и цвѣтомъ кожи, постоянно у всѣхъ находится въ свѣжемъ воспоминаніи, и въ предразсудкахъ людей не можетъ быть истреблено ни его дѣлами, ни его царскимъ происхожденіемъ. Своеобразіе природныхъ свойствъ его мавританской расы: стремительный темпераментъ, кипучая кровь, сильная тропическая фантазія -- все это не могло въ немъ сгладиться вполнѣ, какъ ни много, казалось-бы, толу способствовало самообладаніе человѣка, подвергавшагося многимъ испытаніямъ, закаленнаго въ дѣятельности и страданіяхъ. Ему не доставало въ жизни того, что всего вѣрнѣе сламываетъ первоначальную силу нашихъ страстей: спокойнаго, ранняго, непрерывнаго, всемогущаго вліянія образованія и условій общежитія,-- всего того, что смягчаетъ дикую природную силу нашихъ страстей уже тѣмъ самымъ, что полируетъ и ослабляетъ ихъ съ самаго начала. То, что въ этомъ отношеніи Отелло наслѣдовалъ отъ своей природы и происхожденія, продолжало развиваться въ немъ еще далѣе подъ вліяніемъ его судьбы, его воспитанія, его служебнаго призванія и жизни. Съ семилѣтняго возраста росъ онъ въ походной палаткѣ, оставаясь чуждъ и далекъ отъ мирной жизни, отъ человѣчной гражданственности, отъ суетливыхъ заботъ площадной и семейной жизни, отъ искусствъ, отъ образованія, отъ наслажденій блаженнаго покоя. Онъ сталъ "полнымъ воиномъ", которому солдатская постель казалась мягче, нежели трижды взбитая перина. Его рѣчь вся наполнена образами, заимствованными изъ военнаго быта, изъ быта моряка или охотника. Когда онъ, прибывши въ Кипръ, только что избѣгнулъ опасности, онъ раскрываетъ свое сердце, у него развязывается языкъ: противъ своего обыкновенія онъ становится разговорчивъ, мягокъ и любезенъ: въ подвигахъ и опасностяхъ заключается для него источникъ веселой быстроты. Тамъ и его духъ, и его осмотрительность, и сила его души, и хладнокровная твердость: благороднѣйшіе дары, и выработанныя имъ природныя его качества достигаютъ своей вершины тамъ, гдѣ онъ охваченъ тройною опасностію: Яго весьма вѣрно рисуетъ его величіе, описывая, какъ онъ не былъ покинутъ спокойствіемъ духа, въ то время, какъ пушки разсѣвали въ прахъ ряды его войска, и родной его братъ былъ убитъ подлѣ него. Онъ уступалъ этой склонности къ подвигамъ и предпріятіямъ, этой радости при видѣ опасностей и дерзновеній, грозящихъ бѣдою, когда, увлекаемый своею геройскою натурою, онъ предпринималъ далекія и полныя приключеній путешествія по сушѣ и морямъ -- къ крайнимъ предѣламъ земли, къ ея чудесамъ и ужасамъ. Тогда-то посѣщалъ онъ пустынныя степи и горы, подпирающія небо; часто смотрѣлъ онъ въ глаза смерти, попадался въ плѣнъ, былъ продаваемъ въ рабство и вновь освобождаемъ; тогда-то видалъ онъ каннибаловъ и людоѣдовъ, и людей, у которыхъ голова росла ниже плечь. Такъ разсказывалъ онъ Десдемонѣ, въ то время, когда онъ менѣе всего былъ склоненъ къ вымысламъ; и передъ венеціанскимъ сенатомъ упоминаетъ онъ объ этомъ разсказѣ, въ то время, какъ самая точная правда составляла и обязанность его и интересъ. Да и вообще самая строгая правдивость лежала въ его натурѣ, и въ его принципахъ. Значитъ, онъ дѣйствительно долженъ былъ думать, что видѣлъ эти чудеса дальнихъ частей свѣта, и южная его фантазія, значитъ, странствовала рука объ руку съ его даромъ наблюдательности. Или надо предположить, что онъ разсказывалъ только по наслышкѣ {Такъ же, какъ и сэръ Вальтеръ Ралей въ описаніи своего путешествія въ Гвіану, въ 1595 году, разсказываетъ о каннибалахъ, амазонкахъ и о безголовыхъ жителяхъ Эпайпаномы, которыхъ а разумѣлъ Шекспиръ, по мнѣнію его комментаторовъ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ заставляетъ Отелло разсказывать о чудесахъ его путешествія. Намъ кажется впрочемъ, что Шекспиръ могъ почерпнуть это и изъ Мандевилла.}. Легковѣріе и суевѣріе во всякомъ случаѣ обнаруживаютъ здѣсь его происхожденіе и могущество его фантазіи. Это -- черты, которыя надо живо имѣть въ памяти, чтобы впослѣдствіи понимать неимовѣрную, зловѣщую въ немъ игру именно этихъ качествъ. Глубоко коренится вѣра въ таинственныя силы въ этомъ роскошномъ воображеніи, которое такъ естественно встрѣчается въ мореплавателѣ, въ охотникѣ, въ путешественникѣ, ищущемъ приключеній. Чародѣйная сила, которую онъ сообщаетъ платку, свадебному подарку, сдѣланному имъ Десдемонѣ, не есть что нибудь придуманное имъ единственно для того, чтобы увеличить въ ея глазахъ значеніе и цѣну этого подарка: она понимаетъ это совершенно такъ, какъ будто-бы она нисколько не сомнѣвалась въ томъ, что онъ вѣритъ въ подобныя таинственныя силы. Изъ другихъ мѣстъ мы также видимъ, что онъ вѣритъ въ предзнаменованіе криковъ ворона надъ крышею дома, зараженнаго чумою, вѣритъ, что луна имѣетъ вліяніе на душу человѣка. Вотъ съ какимъ прошедшимъ Отелло вступилъ на службу венеціанскому государству. Онъ до такой степени сдѣлался гражданиномъ Венеціи, что общую государственную честь патріотически сталъ принимать за свою личную: это доказалъ онъ тогда, когда въ Алеппо, среди непріятельской земли, онъ закололъ турка, который поносилъ Венецію и билъ венеціанца. Черезъ свои воинскіе подвиги онъ сдѣлалъ себя необходимымъ для венеціанскаго государства: сенатъ видитъ въ немъ все во всемъ; народъ и общественное мнѣніе, этотъ "поклонникъ успѣха", стоятъ на его сторонѣ. Только между знатью и образованными сословіями встрѣчаетъ онъ открытыхъ завистниковъ и враговъ; потому что кто надѣленъ преимуществами, тотъ надѣленъ и предразсудками. Мы слышимъ, напримѣръ, какимъ тономъ Яго и Родриго выражаются о "черномъ дьяволѣ" и о "толстогубомъ"; мы слышимъ, какъ ядовито Яго, подъ маскою доброжелательства, высказываетъ ему въ лицо, какія предубѣжденія распространены въ Венеціи относительно его цвѣта и происхожденія; наконецъ передъ нашими собственными глазами выказывается, какъ Брабанціо ставитъ его неизмѣримо ниже себя, несмотря на то, что онъ дружелюбно принималъ его въ своемъ домѣ какъ гостя. Въ глазахъ этихъ людей онъ былъ не заслуженный отечественный воинъ, а только странствующій дикарь-авантюристъ; на него указывали пальцемъ насмѣшки, и къ этому онъ былъ чувствителенъ. Что онъ съ пренебреженіемъ и презрѣніемъ относился къ своимъ ненавистникамъ, это лежало въ его гордой натурѣ. Мы слышимъ, какъ онъ отказываетъ могучимъ покровителямъ Яго; мы видимъ, что онъ въ противовѣсъ гордости сенаторскою шапкою (Брабанціо) ставитъ гордость своимъ царскимъ происхожденіемъ. И если онъ обходится такъ со своимъ могущественнымъ и вліятельнымъ тестемъ. въ ту минуту, когда онъ всего тѣснѣе соединенъ съ нимъ, то можно себѣ представить, какъ-бы онъ сталъ обходиться съ людьми, болѣе отъ него далекими, въ минуты столкновенія съ ними. На немъ, какъ на людяхъ, принадлежащихъ іудейскому племени, лежало пятно неравноправности, печать отверженія. Чѣмъ болѣе давали ему правъ его заслуги, тѣмъ чувствительнѣе, можно думать, должны были становиться для него тѣ или другіе остатки этихъ предразсудковъ. Но прежде, нежели онъ достигъ такого всеобщаго уваженія, въ теченіи всей его жизни въ немъ постепенно должно было укореняться огорченіе и злоба на это унизительное состояніе паріи, въ которомъ онъ находился. Чувство униженія гнело его; разладъ съ людьми тайно подрывалъ его внутренность. Все это придавало ему серьезное выраженіе; все это дѣлало его молчаливымъ, погруженнымъ въ самого себя, глубоко задумывающимся надъ каждою мыслію, надъ каждымъ представленіемъ. Это порождало въ немъ склонность, столь свойственную суровымъ натурамъ,-- ввѣряться въ людей мягкаго, податливаго характера, напр. въ Яго, который такъ умѣетъ притвориться честнымъ человѣкомъ, въ обходительнаго Кассіо, и наконецъ въ кроткую Десдемону. Было время, когда это чувство отверженности вызывало въ немъ внутреннюю разшатанность, которую онъ на своемъ мѣткомъ языкѣ сравнивалъ съ хаосомъ, и на которую онъ съ ужасомъ озирался. Онъ, правда, охолодилъ въ себѣ нѣсколько кипучую мавританскую кровь, но не могъ-же онъ отъ нея вполнѣ отдѣлаться. Въ школѣ обстоятельствъ онъ научился подавлять пылкій темпераментъ; но эта борьба съ самимъ собою, какъ легко можно себѣ представить, бывала для него и весьма тяжела, и подъ-часъ совершенно безплодна. Если при какомъ-либо тяжкомъ, и вполнѣ справедливомъ поводѣ прорывалась эта плотина самообладанія, тогда "крайняя разшатанность" становилась его удѣломъ: упорное ожесточеніе овладѣвало имъ, и страшные порывы взволнованнаго духа обнаруживали въ немъ первобытную непомѣрную мощь его натуры; его душа приходила въ крайнее смятеніе, которое поражало даже и его тѣло судорогами и обморокомъ.
   Но та мѣра, въ какой Отелло сдѣлался господиномъ надъ, самимъ собою, побѣдилъ самого себя, та степень самообладанія и обузданія своихъ страстей, какую онъ себѣ усвоилъ, вотъ что во первыхъ и преимущественно приковываетъ къ нему наше вниманіе, болѣе, нежели его дѣда и воинскій талантъі Военное ремесло сообщило ему спокойствіе, твердость, строгую выдержку и увѣренность воли и предположеній: эти качества перешли на самую задушевную его природу и стали имѣть, вліяніе на его сношенія съ людьми. Послѣ продолжительной военной жизни онъ не могъ уже болѣе цивилизировать своихъ, нравовъ по переслащеннымъ образцамъ придворнаго обращенія: за то онъ дисциплинировалъ ихъ какъ солдатъ. Гнѣвъ и рвеніе онъ охолодилъ въ себѣ принципами. На сколько онъ намъ извѣстенъ, онъ на каждаго производитъ впечатлѣніе того самообладанія, на которое можно вполнѣ положиться: въ глазахъ всѣхъ онъ слыветъ за человѣка съ великимъ сердцемъ, за человѣка, не легко возмутимаго, не поддающагося никакимъ страстямъ, за человѣка, котораго твердая добродѣтель не колеблется ни отъ какой случайности. И вотъ на этомъ фонѣ, внутренняго спокойствія тѣмъ чище выступаютъ прекрасныя качества его духа. Неискушенный въ дѣлахъ житейскихъ, этотъ воинъ не обладалъ большою умственною подвижностію, онъ не былъ одаренъ искуснымъ даромъ слова. Онъ не былъ знакомъ ни съ искусствами школы, ни съ уловками хитрости и коварства: оттого онъ былъ легковѣренъ, его легко было провести, особенно лицемѣрію, котораго онъ никогда не умѣлъ разглядѣть въ человѣкѣ. Его душевныя преимущества находятся въ самой тѣсной связи съ этими его духовными недостатками. Его довѣріе не имѣло предѣловъ, если только оно разъ пустило корни: притвориться ему было трудно, даже невозможно; всякое хвастовство и надменность были ему чужды: открытость, безхитростность, постоянство этой вѣрной души, ея совершеннѣйшая доброта, полное благородство ея натуры, -- все это было признаваемо даже его врагами. Съ этою строгою бдительностью надъ самимъ собою, съ тѣмъ спокойствіемъ характера, которое онъ съумѣлъ себѣ выработать, съ тѣмъ благородствомъ, которымъ онъ отличался, въ немъ соединилось еще и самое мужественное чувство чести. Ту честь, которая для другихъ бываетъ наслѣдственнымъ достояніемъ, онъ прібрѣлъ самъ, вопреки всѣмъ неблагопріятнымъ и враждебнымъ обстоятельствамъ; и онъ охранялъ эту честь съ тою же ревностію, съ тою-же заботливостію, съ какою владѣлецъ оберегаетъ то богатство, которое ему досталось тяжкимъ трудомъ. Значитъ, Отелло съ трудомъ возвысился до того нравственнаго равновѣсія, которое опирается на неподдѣльномъ и законномъ чувствѣ чести, до котораго онъ могъ достигнуть посредствомъ внѣшнихъ и внутреннихъ своихъ заслугъ. Но и на этой высшей точкѣ его самоудовлетворенія, мы не можемъ вполнѣ отдѣлаться отъ впечатлѣнія, какъ будто это чувство собственнаго достоинства находится въ немъ въ состояніи непрочности, въ состояніи колебанія; какъ будто это равновѣсіе колеблется у него на какихъ-то подвижныхъ вѣсахъ, у которыхъ на одной чашкѣ положена признательность его заслугамъ, которую онъ встрѣчаетъ повсюду, а на другой -- внутренній разладъ, проистекающій изъ чувства, что онъ не равенъ прочимъ по происхожденію. Малѣйшій толченъ на ту или другую сторону -- вызываетъ въ насъ опасеніе, что это равновѣсіе нарушится, или даже вовсе разрушится.
   И вотъ въ самую ту минуту, какъ начинается наша пьеса, мавру выпадаетъ на долю самое неожиданное счастіе, которое, казалось-бы, могло навсегда установить это равновѣсіе: совершеннѣйшая изъ женщинъ Венеціи достается ему въ удѣлъ. Въ изображеніи этой женщины поэтъ начерталъ характеристику, исполненную необыкновенной правды и живости, и наша первая забота должна состоять теперь въ томъ, чтобы уразумѣть этотъ характеръ. Шекспиръ придалъ Десдемонѣ все, что могло сдѣлать обладаніе этою женщиной дорогимъ и неоцѣненнымъ въ глазахъ мавра. Онъ одарилъ ее такою красотою, которая "оправдываетъ даже самые преувеличенные слухи". Отелло узнаетъ ее какъ трудолюбивую хозяйку, какъ искусную вязальщицу, какъ пѣвицу, которой голосъ могъ бы "укротить дикость медвѣдя", и имѣлъ прелесть и для мавра, который вообще впрочемъ не любилъ музыки. Ея дружественную услужливость, ея доброту и благодарность узнаемъ мы изъ ея отношеній къ Кассіо. Отецъ ея, Брабанціо, говоритъ объ ней, что она тиха и замкнута въ самой себѣ, и такъ нравственна, что краснѣетъ при каждомъ движеніи своей души. Существенныя черты ея характера поэтъ обозначилъ тамъ (II, 1), гдѣ Яго, по желанію Десдемоны, набрасываетъ портретъ истинно-достойной женщины, для того, чтобы впослѣдствіи, по свойственной ему манерѣ, исказить его унизительнымъ заключеніемъ: въ этомъ портретѣ онъ, очевидно, беретъ за образецъ ея собственныя качества, Дѣйствительно, къ ней идетъ выраженіе: она прекрасна и въ то-же время не горда; послѣднее доказала она своимъ выборомъ. Къ ней подходитъ выраженіе: она тиха и скромна въ рѣчахъ, и все таки умѣетъ говорить: послѣднее доказала она передъ сенатомъ. Можно признать за этою скромною дѣвушкою еще и то, что Яго приводитъ далѣе какъ признакъ женской заслуги, а именно, что она просто одѣвается, не смотря на свои богатыя средства. Мы знаемъ про нее, что она не обращала вниманія на жениховъ, которые искали ея руки. Можно замѣтить, что она о многомъ думаетъ, не высказывая этого, и если дѣло идетъ о томъ, чтобы совладать со своими желаніями, то она умѣетъ или отказать себѣ въ нихъ, или отсрочить ихъ выполненіе. А впослѣдствіи, въ трагическіе моменты ея жизни, мы видимъ, какъ далека она отъ всякаго мщенія, до того, что благословляетъ человѣка, ее оклеветавшаго, и, умирая, старается спасти своего убійцу неправдою, достойною неба. Къ портрету своей "достойной женщины" Яго присоединяетъ еще одну ироническую черту, которая среди столь многихъ нравственныхъ преимуществъ кажется нѣкоторымъ умственнымъ недостаткомъ: онъ надѣляетъ ее умомъ не болѣе и не менѣе какъ на столько, чтобы не считать явной выгоды за убытокъ и лакомства за объѣдки. Такимъ образомъ Десдемона во всякомъ случаѣ не обладаетъ тѣмъ ловкимъ остроуміемъ Беатриче и Розалинды, которое давало-бы ей возможность побѣдоносно состязаться съ такими остряками и софистами, какъ Яго и шутъ. Въ ея уединенной жизни ей досталось на долю то высшее благо, которое можетъ сообщать лишь одна неприкосновенность къ міру и его суетнымъ стремленіямъ: счастливая свобода отъ всякихъ предразсудковъ относительно званія и состоянія и самое чистое человѣческое развитіе всѣхъ душевныхъ качествъ; но за то съ другой стороны, въ этой школѣ нельзя пріобрѣсти ни большой осмотрительности, ни быстрой ловкости и подвижности ума, ни проницательности, ни знанія людей. Мавръ считаетъ ее умною и изобрѣтательною; но она изобрѣтательна лишь на столько, на сколько этого нужно для небольшого женскаго притворства и скрытности, которыя совмѣстны съ незлобіемъ чистой совѣсти. Къ серьозной неоткровенности она не была-бы способна; даже умная и невинная отговорка замираетъ у нея на устахъ, когда она запугана суровостью какого-нибудь обвиненія. Къ тому же рѣзко выдающіяся духовныя дарованія болѣе отталкивали-бы мавра, нежели привлекали: его собственная простая натура чувствовала-бы себя неловко въ сосѣдствѣ такихъ дарованій. Истинная мужественность привлекается только истинною женственностію; а такую женственность Отелло въ состояніи билъ видѣть болѣе въ женщинѣ, исполненной чувства, нежели ума. Блескъ всѣхъ умственныхъ превосходствъ онъ промѣнялъ-бы на одну коренную черту, которая свойственна Десдемонѣ, на ту величайшую прелесть женщины, которую Яго не называетъ, потому что онъ не знаетъ ея или въ нее не вѣритъ,-- а именно на ту скромность, то простосердечіе, кротость и невинность, которою отличается Десдемона. Ни одно дыханіе нечистой мысли не затускняло никогда зеркала этой души: она боится произнести своими устами даже названіе грѣха; ея имя свѣтло и "ясно какъ ликъ Діаны". Неподдѣльность ея характера и ума достигаетъ высшаго своего выраженія въ ея незлобивости [въ этомъ и заключается сущность ея характера], которая уже Слишкомъ велика для этого злобнаго міра. Эта незлобивость есть источникъ всѣхъ ея благородныхъ качествъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ причина того, что ее очерняютъ и подвергаютъ подозрѣнію. Вслѣдствіе своего незлобія она свои погрѣшности возвышаетъ до степени добродѣтели; но вслѣдствіе того-же самаго -- она безъ достаточной осторожности охраняетъ свою добродѣтель; именно избытокъ сознанія своей неповинности дѣлаетъ ее небрежною и невнимательною относительно кажущейся внѣшности. Она никогда не нуждалась въ законѣ и не знаетъ ни о какомъ грѣхѣ. Она могла-бы провиниться противъ многихъ предписаній условной нравственности, и все таки ея сердце осталось-бы нетронуто никакимъ пятномъ, потому-что для нея невозможно было бы нарушеніе вѣчнаго нравственнаго закона. Она не имѣетъ никакой злобы противу другихъ людей и даже не подозрѣваетъ, чтобы кто-нибудь могъ подумать о ней что-либо дурное. Такимъ-то образомъ она своею простодушною непосредственностію снискиваетъ себѣ свое счастіе, и тѣмъ-же самымъ причиняетъ себѣ и свое несчастіе.
   Не всякая женщина пошла-бы такъ на встрѣчу своему счастію, какъ идетъ она. Къ этому была-бы способна или только самая сознательная преднамѣренность и скрытность, или самое безсознательное простодушное незлобіе, которое доходитъ въ Десдемонѣ до степени самой полной непосредственности. Повѣствованіе о жизни Отелло она выслушала отрывочно. Ею овладѣло то очарованіе, какое дѣятельная, сильная, мужественная природа производитъ на здравую женскую душу: въ ней проснулось то-же сочувствіе, какое возбудилъ въ Навзикаѣ страдалецъ-Одиссей. Она пренебрегала "кудрявыми любезниками Венеціи", которые за нее сватались: душевное участіе, которое Она принимала въ великомъ воителѣ, устремило ея взоръ на него, который былъ такъ неравенъ ей ни по красотѣ, ни по нраву, ни по лѣтамъ. Ей приходилось бороться съ естественнымъ отвращеніемъ къ такому чуждому и странному существу; она страшилась его взглядовъ, прежде нежели научилась ихъ любить. Опытная женщина, у которой не было бы недостатка въ материнскомъ руководствѣ и воспитаніи, послушалась-бы этого перваго голоса своей души, а она не послушалась. Великія качества геройской натуры Отелло возъимѣли надъ нею силу, такъ какъ ея натура была лишь въ слабой степени чувственная натура. "Его лица она искала въ его душѣ"; ея любовь не была плодомъ мимолетнаго кипѣнія крови; она была слѣдствіемъ медленно-зрѣющаго удивленія къ его храбрости и его мужественной силѣ. Она предалась ему съ рѣшимостію вполнѣ довѣряющей женской души; незлобно и беззаботно приняла на себя посмѣяніе свѣта, и предоставила людскимъ слухамъ на свой счетъ полную волю. Скрывать въ себѣ эти мощныя движенія своей души -- она не умѣла, или правильнѣе сказать: ей не приходило въ голову -- стараться объ этомъ. Отелло воспользовался удобнымъ часомъ -- разсказать ей въ связи исторію своихъ приключеній. Состраданіе, которое и по наблюденіямъ Оливіи составляетъ первый шагъ къ любви, присоединилось къ ея удивленію. "Она наградила его міромъ вздоховъ" и поклялась [даже самое воспоминаніе объ этомъ было для мавра чудно-трогательно], что желала-бы никогда не слыхивать этого разсказа. Представленіе о томъ бремени затрудненій, которыя противостанутъ ея любви, представленіе о тѣхъ мученіяхъ, которыя послѣдуютъ для нея за неисполненіемъ ея тайныхъ желаній,-- вотъ что вызвало въ ней этотъ вздохъ, котораго она не могла и удержать. Она пошла еще далѣе: она желала-бы родиться такимъ же точно мужчиною; она сказала Отелло, что если-бы какой-либо изъ друзей его полюбилъ ее, то пусть Отелло научитъ его пересказывать этотъ разсказъ, и она отдастъ ему свою руку. Этимъ намекомъ эта дѣвушка сама предложила ему себя, -- между тѣмъ какъ, по его мнѣнію, она была бы достойною парою только императору, Очень можетъ быть, что только при такомъ движеніи на-встрѣчу ее стороны женщины, онъ могъ сблизиться съ какою-бы то ни было женщиной, потому-что онъ не былъ склоненъ служить браку и женщинамъ. По опыту извѣстно всѣмъ, что склонная къ дѣятельности натура воинственнаго человѣка рѣдко бываетъ чувственною натурою; а у Отелло присоединялось къ этому еще и то, что скитальческая его жизнь вовсе не давала развиться въ немъ склонности къ семейному покою. Онъ самъ говоритъ, что не встрѣться онъ съ Десдемоной, онъ никогда не разстался-бы съ своимъ холостымъ и бездомовнымъ бытомъ. Его лѣта давно уже угасили въ немъ первый пылъ страсти. Въ тотъ вечеръ, когда Десдемона за нимъ послѣдовала, его зовутъ въ сенатъ: одно слово хочетъ онъ только сказать ей передъ уходомъ, одно только слово. Въ ту-же самую ночь, не насытившись своею любовью, долженъ онъ разлучиться съ Десдемоной, уѣхать въ Кипръ, -- и у обоихъ не вырывается ни полслова противорѣчія. Въ первый-же вечеръ по прибытіи въ Кипръ они разбужены страшнымъ смятеніемъ, и строгій относительно дисциплины военачальникъ спѣшитъ со своею быстротою и осмотрительностію къ своему посту. Не даромъ-же онъ заявилъ торжественно сенату, что присутствіе его жены не помѣшаетъ исполненію его строгой обязанности, что его удовольствіе не повредитъ его должности, -- что если-бы когда нибудь легкомысленныя удовольствія любви, среди роскошной лѣни, сковали орудія его духа и дѣятельности, то пусть женщины сдѣлаютъ себѣ котелъ изъ его шлема, и пусть тогда всякое злоключеніе воздвигнется противъ него и его славы. Его любовь не есть та любовь отъ бездѣлья, которая ведетъ къ изнеможенному бездѣйствію какого нибудь Протея или Ромео; онъ напротивъ того, въ виду требованій жизненнаго долга, "освобождаетъ, какъ сказано въ Троилѣ и Крессидѣ, свою шею отъ любовныхъ объятій амура, и какъ капли росы съ львиной шеи отряхаетъ любовь въ воздушное пространство". Такимъ-то и желаетъ видѣть его Десдемопа; затѣмъ-то она и стремится за нимъ во слѣдъ и на войну и въ море, чтобы не ускользнули отъ ея взора дѣла, за который она его любитъ. И въ этомъ заключается, съ другой стороны, причина его привязанности къ ней, то именно, что его радуетъ, что можетъ разсѣять въ немъ мракъ его прежняго внутренняго хаоса Какую-бы честь ни оказывали ему сенатъ и народъ венеціанскій, все это происходило лишь ради той выгоды, которую онъ имъ доставлялъ, все это происходило какъ-будто вопреки его личности и тому предубѣжденію, которое тяготѣло надъ нею. Но Десдемона первая и одна только полюбила его личность, именно какъ источникъ его подвиговъ, и эта любовь устремилась къ нему отъ такого существа, что въ состояніи была перевѣсить для него всю мірскую зависть и ненависть. Съ этою любовью точно солнечный лучь проникъ въ его жизнь, лучь, который обратилъ въ полную гармонію весь прежній ея диссонансъ. Удивительно-ли, что она впослѣдствіи "была для него богомъ", что она могла склонить его ко всему, къ чему хотѣла? Удивительно-ли, что онъ впослѣдствіи не хотѣлъ отдать ее за цѣлый міръ, который небо создало-бы изъ совершеннѣйшаго хризолита и предложило-бы ему на обмѣнъ. Съ этихъ поръ она стала для него мѣстомъ, куда онъ долженъ слагать всѣ сокровища своего сердца, мѣстомъ, гдѣ онъ долженъ жить, если не хочетъ перестать жить. Она стала для него источникомъ [все это собственныя его слова], изъ котораго походъ его жизни долженъ истекать, или -- въ противномъ случаѣ -- онъ изсякнетъ. Вотъ сколько сдѣлала Десдемона въ своемъ незлобіи для мужа, которому удивлялась и котораго избрала себѣ; но она сдѣлала для него еще болѣе, и это болѣе заключало въ себѣ уже слишкомъ много, и выступало за обманчивую грань между счастіемъ и несчастіемъ. Она соединяется съ нимъ безъ вѣдома и желанія своей семьи; она соглашается, чтобы онъ похитилъ ее изъ родительскаго дома. Свободное согласіе отца должно было казаться немыслимымъ для обоихъ. Гордость Отелло, который не способенъ былъ преклоняться и просить; недовѣріе его мрачной натуры [наслѣдіе прежняго хаоса], его беззаботность, убѣжденіе, что его собственныя заслуги перевѣсятъ жалобы отца, сознаніе, что онъ необходимъ для государства, все это съ его стороны ускоряло шагъ, который она сдѣлала въ удовольствіе ему уже изъ одного супружескаго послушанія. Такимъ образомъ Отелло съ враждебнымъ натискомъ вступаетъ въ пристань своего счастія, и самъ же вноситъ новый разладъ туда, гдѣ повидимому столь чудесно успокоивалась "старая мука", разрушавшая гармонію его внутренняго міра. Не даромъ же Брабанціо такой человѣкъ, который съ обиднымъ высокомѣріемъ гордился предъ мавромъ своею венеціанскою кровью. Не легко было-бы получить его согласіе на такой бракъ, который долженъ былъ казаться ему противоестественнымъ: онъ самъ говоритъ, что отказалъ бы мавру въ рукѣ своей дочери, и признается, что, имѣй онъ еще одну дочь, онъ послѣ опыта съ первою, вынудилъ бы у нея дѣтскую покорность. У него есть склонность -- поддержать свои родительскія права и семейную честь даже тиранническою суровостью. Поступокъ Десдемоны казался ему -- возмущеніемъ и предательствомъ крови. При суевѣрности своей, онъ питаетъ самое серьозное, горькое убѣжденіе, что сердце его дочери посредствомъ безбожнаго колдовства совращено было -- любить тамъ, гдѣ оно должно было-бы ненавидѣть. Родриго, который за нее сватался, онъ презрительно указалъ двери, и силою оружія пытается онъ исторгнуть дочь у похитителя-От.слдо, Среди самыхъ важныхъ и безотлагательныхъ дѣлъ государственныхъ онъ вторгается со своими жалобами, потому что его горе заглушаетъ въ немъ заботу объ общественныхъ дѣлахъ. Но и при всемъ этомъ, кто могъ знать напередъ, какое вліяніе имѣлъ-бы на этого строгаго и своенравнаго человѣка путь правды? Вѣдь такъ часто невѣроятное становится дѣйствительнымъ! Отелло и Десдемона, идя прямыми путями, могли-бы точно-также испытать относительно Брабанціо эту сбыточность невѣроятнаго, какъ ему пришлось испытать это въ отношеніи ихъ. Онъ выслушалъ простой разсказъ о тѣхъ естественныхъ чарахъ, которыми Отелло околдовалъ сердце Десдемоны, и сказалъ при этомъ, что если дочь его хоть въ половину подтвердитъ этотъ разсказъ, онъ ничего не предприметъ болѣе противу мавра! Вѣдь это-же самое онъ могъ-бы сказать и тогда, когда бы дочь его еще не отпадала отъ него; онъ могъ-бы дать ей, если не добровольное свое согласіе, все таки хоть свое благословеніе на новую жизнь. И какъ хорошо было-бы для нея, для жены солдата, который по призванію своему принужденъ былъ скитаться по свѣту, имѣть все таки хоть временной пріютъ въ домѣ отца! Какъ хорошо-бы для жены мавра, въ виду его чуждой натуры, имѣть опору, въ родной семьѣ!.. Какъ хорошо было-бы, сели-бы она при этомъ зловѣщемъ отплытіи въ Кипръ, могла остаться подъ отеческою кровлею, отъ которой они оба теперь такъ презрительно! отстраняются! Лишь только Десдемона подтвердила разсказъ мавра, Брабанціо съ суровою горечью отвращаетъ и сердце и уста свои отъ своего "сокровища"., отъ своего единственнаго дитяти. "Богъ съ тобою! Я кончилъ!" Съ этими словами онъ переходитъ торопливо къ. государственнымъ дѣламъ, и подавляетъ горе и гнѣвъ въ своемъ растерзанномъ сердцѣ. Съ первой же минуты онъ предвидитъ горечь для остальной своей жизни; бракъ этотъ былъ для него смертеленъ, и дѣйствительно, печаль въ скоромъ времени перерываетъ нить его старой жизни. Изъ его гнѣва и невольнаго проклятія возникаетъ чуть замѣтный ростокъ, который даетъ отъ себя могучій корень мщенія, которое разрушаетъ и любовь, и жизнь Отелло и Десденоны. На прощанье отецъ предостерегаетъ мавра -- быть бдительнымъ: "она обманула отца, можетъ обмануть и тебя". Вотъ первое жало, которое вонзилось въ его душу; но онъ теперь еще не почувствовалъ его, потому-что всю жизнь свою основываетъ на вѣрности Десдемоньг. Но тутъ-же знаменательные признаки судебъ и предчувствія души -- не даютъ обоимъ имъ ни на минуту насладиться счастіемъ обладанія. Въ первый же вечеръ ихъ супружества -- покой ихъ возмущенъ; на пути въ Кипръ они разлучены, и самый бурный путь ихъ есть какъ-бы символъ тѣхъ судебъ, которыя сторожатъ ихъ. Соединившись съ нею опять, Отелло стоитъ какъ-бы на порогѣ высшаго счастія, по надъ душою его тяготѣетъ какое-то неимовѣрное предчувствіе. Радость отнимаетъ у него голосъ: переполненное сердце его высказываетъ себя страстными поцалуями. "О если-бы мнѣ пришлось умереть те -- 131 переговоритъ онъ: это было-бы высшимъ блаженствомъ! я боюсь, что душа моя въ такой полнотѣ подучила желаемое, что мрачная судьба уже не принесетъ мнѣ такой радости вторично!" Это -- предчувствіе Ромео, когда онъ вступаетъ въ домъ Капулети. Мавра тотчасъ-же опутываетъ сѣть Яго, которую тотъ сплетаетъ изъ добродѣтелей обоихъ на гибель ихъ обоихъ. Но эта сѣть не смогла-бы сдѣлать своего дѣла, если-бы то проклятіе Брабанціо не проявляло своей естественной магической силы.
   Теперь намъ надлежитъ ознакомиться съ тѣмъ страшнымъ орудіемъ, которымъ пользуется судьба, чтобы разрушить счастіе этого брака.
   Рисуя характеръ Яго, поэтъ отъ начала до конца ставитъ его какъ рѣшительную внутреннюю противуположность характеру Отелло. Въ ряду многихъ противуположительныхъ сочетаній, въ которыя поэтъ нашъ ставилъ главныя личности своихъ драмъ, руководимый каждый разъ той главною идеею, которая въ то время его занимала, противуположность между Яго и Отелло есть одна изъ самыхъ глубокомысленныхъ и досгопримѣчательныхъ. Существенно-различныя между собою понятія: нерасположеніе, зависть, ревность -- соединяются между собою подъ тѣмъ общимъ признакомъ, что они означаютъ недовольство тѣмъ, что другіе владѣютъ какимъ-либо добромъ. Подъ это общее понятіе могутъ быть подведены въ одинаковой степени характеры Яго и Отелло, какъ-бы ни расходились они въ своихъ видоизмѣненіяхъ. Въ Отелло это недовольство основывается съ самаго начала на темномъ чувствѣ той неравноправности его съ другими, которое есть слѣдствіе его происхожденія. Не охуждая преимуществъ, которыми обладаютъ другіе, онъ считаетъ себя въ правѣ, въ сознаніи своего превосходства, досадовать на то, что онъ лишенъ этихъ преимуществъ. На этой основѣ коренится его любовь къ Десдемонѣ, потому что ему казалось, что она не раздѣляетъ во свѣтомъ этого предубѣжденія; здѣсь-же коренится и его ревность, когда онъ принужденъ вѣрить, что и она его обманула и она употребила его во зло. Основательная ревность служитъ оправданіемъ для возродившагося недоброхотства; потому что обладаніе женщиной есть благо, и дѣлиться имъ никто другой не можетъ имѣть притязанія. Въ Отелло это недоброхотство еще болѣе заслуживаетъ оправданія, потому что оно возрастаетъ въ немъ до степени полной своей напряженности болѣе вслѣдствіе чувства поруганной чести и обманутаго довѣрія, нежели вслѣдствіе ощущенія утраченной любви и вѣрности; а въ дѣлахъ чести каждый человѣкъ самъ себѣ единственный судья. Между тѣмъ въ Яго подобная же природная наклонность вырождается совершенно особеннымъ образомъ, принимаетъ вполнѣ особый видъ.
   Подобною щекотливостью чувства чести, подобною ревностію къ тому, чтобы и личная его честь и честь его дома оставалась незапятнанною, онъ не обладаетъ вовсе. Доброе имя, добрая слава -- для него ровно ничего не значитъ. Хоть онъ и умѣетъ красно говорить объ этомъ, когда подлаживается подъ тонъ Отелло; но въ разговорѣ съ Касеіо онъ высказывается въ совершенно противуположномъ, въ своемъ собственномъ смыслѣ, говоря, что въ его глазахъ утрата добраго имени гораздо менѣе значитъ, нежели какая-либо матерьяльная потеря. Кто претендуетъ на щекотливое чувство. чести, тотъ долженъ быть знакомъ съ людьми, которыхъ онъ уважаетъ, потому что только такіе люди въ состояніи оскорблять нашу честь. А Яго такихъ людей не знаетъ. Передъ его заматерѣлымъ эгоизмомъ только тѣ люди являются "людишками съ нѣкоторою душою", которые ищутъ своей собственной выгоды, все равно съ какимъ-бы то ни было вредомъ для другихъ, тѣ, которые умѣютъ пробить себѣ дорогу, какими-бы то ни било средствами, А такихъ, которыхъ можно было-бы назвать "мастерами по части эгоизма", онъ еще не встрѣчалъ. И вотъ онъ замышляетъ самъ сдѣлаться выразительнымъ представителемъ этого человѣческаго идеала. Ко всѣмъ прочимъ образцамъ этого онъ питаетъ глубокое презрѣніе. Онъ самъ себя выставляетъ передъ Десдемоной какъ хулителя по натурѣ, и тотчасъ-же выказываетъ свою силу по этой части, характеризуя ей различные роды женщинъ, отдавая преимущество худшему изъ нихъ. Тѣхъ женщинъ, которыхъ бы онъ дѣйствительно долженъ былъ призвать достойными, онъ объявляетъ существами второстепеннаго рода, годными только на то, чтобы выкармливать дѣтей и заниматься хозяйствомъ. Онъ не вѣритъ въ почтенныхъ людей, потому что онъ не вѣритъ въ добродѣтель; онъ считаетъ ее "фигою". Одинъ только умъ въ его глазахъ составляетъ мѣру вещей, потому что онъ кажется ему движущею силою всѣхъ нашихъ дѣйствій. Простакъ, глупецъ, такой, напримѣръ, какъ Родриго, въ его глазахъ -- машина, которою онъ пользуется для своей выгоды. Легковѣрный и честный, какъ Отелло, въ его глазахъ "дуракъ" и "оселъ", которымъ онъ правитъ, смотря по своимъ надобностямъ. Человѣкъ нравственный и добросовѣстный, какъ Кассіо, для него слишкомъ "строгій моралистъ", изнѣженный и слабосильный, съ которымъ онъ, по злобѣ своей, дурно обращается. Безупречная чистота, какъ Десдемона, для него ничтожное созданіе, и что еще болѣе, естественная мишень для его страсти клеветать, такъ какъ онъ не вѣритъ въ безупречную чистоту и не желаетъ вѣрить.
   И такъ если ему совершенно чужда та ревность къ своей чести, которая напослѣдокъ дѣлаетъ Отелло великимъ убійцею, то ему чужда и ревность любви. Въ этомъ отношеніи у него нѣтъ ни на волосъ чувства. Будучи внутренно черепъ, какъ выражается о немъ Шлегель, онъ всюду проявляетъ одинъ только холодный, безчувственный расчетъ. Въ каждомъ отдѣльномъ его поступкѣ выказывается та постоянная окаменѣлость его сердца, до которой Отелло доведенъ только горемъ и неестественною яростію. И это выказывается въ Яго, можетъ быть, еще сильнѣе и ужаснѣе тогда, когда онъ является не самъ непосредственно дѣйствующимъ лицомъ. Когда Отелло падаетъ въ обморокъ, Яго стоитъ съ ледяною холодностію; а на несчастную Десдемону, которая не сдѣлала ему никакого зла, онъ смотритъ съ тупою безсердечностію, какъ на жертву своей злобы. Обдумывая средство отмстить за себя, онъ первоначально куетъ двойные планы. Между ними одинъ состовтъ въ томъ, чтобы, какъ представлено и въ новеллѣ, самому склонить Десдемону къ невѣрности мавру. Но онъ, которому знакомъ только эгоизмъ, не въ состояніи на самомъ дѣлѣ и серьозно полюбить даже такое очаровательное существо,-- не въ состояніи, какъ и самъ онъ признается, даже изъ "похотливости". Но онъ въ состояніи былъ-бы убѣдить себя въ дѣйствительности такой любви, изъ жажды мщенія, какъ убѣдилъ-же онъ самъ себя въ томъ, что въ немъ есть ревность. До него доходилъ слухъ, что Отелло былъ опасенъ его собственной женѣ. Правда, онъ самъ знаетъ, что это ложный слухъ, но онъ хочетъ принять это за правду. Онъ хочетъ расквитаться съ мавромъ, и такъ погружается въ эту мысль, что она скакъ ядъ гложетъ его внутренность"; и все таки эта ревность, какъ яркая противуположность ревности Отелло, есть только искусственная ревность, только средство для другихъ цѣлей, только оселокъ для его мщенія противъ мавра. И дѣйствительно, женѣ Яго и прежде приходилось мало страдать отъ этой ревности, а теперь не приходится страдать и нисколько, именно потому, что онъ не имѣетъ никакой другой причины мстить ей, равно какъ у него нѣтъ собственно причины-мстить за это и Отелло.
   Значитъ, душѣ Яго совершенно чужда ревность чести и любви; за то, съ другой стороны, онъ весь преисполненъ болѣе грубаго вида этой страсти, а именно жажды чиновъ и мѣстъ, (значитъ, зависти и недоброжелательства въ собственномъ смыслѣ. Въ Отелло проявляется этотъ недостатокъ только отчасти, во поводу повышенія Кассіо. И въ этомъ-то проявляется со всею полнотою противуположность между добродушною натурою Отелло и холодно-разсудительною натурою Яго. Это-же вмѣстѣ съ тѣмъ составляетъ и тотъ пунктъ, на которомъ враждебно сталкиваются эти характеры, тотъ пунктъ, гдѣ Отелло дѣлаетъ относительно Яго ту ошибку, которая ведетъ за собою опасное вторженіе въ судьбу Отелло со стороны его врага, Яго. Онъ пробудилъ въ Яго эту ревность къ чинамъ, и тѣмъ подстрекнулъ въ немъ жажду мщенія. Черта возмездія заключается въ томъ, что Яго наполняетъ его за то ревностію любви и чести, ревностію, которая подстрекаетъ его къ столь-же ужасной мести. Что Яго -- храбрый воинъ, это засвидѣтельствовалъ бы о немъ всякій. Мавръ видалъ и среди христіанъ, и среди язычниковъ ойыты его способностей; и Яго надѣялся получить за то. при немъ мѣсто лейтенанта: по старинному обычаю постепенности въ чинахъ, оно и должно было-бы принадлежать ему, если-бы рѣшителенъ въ этомъ отношеніи не являлась милость и благосклонность. Да и самыя заслуги его подсказывали ему, что онъ этого достоинъ: "я знаю себѣ цѣну, говоритъ онъ, и знаю, что заслуживаю не менѣе важнаго мѣста", и вотъ Отелло, безъ всякой злобы, проявляетъ относительно Яго вовсе не заслуженную имъ невнимательность. Онъ предпочитаетъ ему Кассіо, который, какъ иностранецъ [флорентинецъ] и какъ младшій товарищъ по службѣ, вдвойнѣ раздражаетъ его недоброжелательность; и мы видимъ, что судя по характеру Яго, отъ него еще не слишкомъ много достается его сопернику, когда онъ называетъ его, въ сравненіи съ собою, теоретическимъ, книжнымъ солдатомъ, который ничего не разумѣетъ въ практическомъ дѣлѣ войны. Чувство униженности возмущаетъ Яго противъ Отелло, и возбуждаетъ въ немъ его дьявольскую враждебность. Отелло долженъ бы былъ трижды остеречься -- возбудить въ другомъ то чувство, отъ котораго онъ самъ такъ сильно страдалъ; и въ особенности онъ не долженъ былъ возбуждать этого чувства въ такомъ человѣкѣ, какъ Яго, который не умѣетъ, въ молчаливой огорченности, терпѣливо сосредоточиться въ себѣ; но который, напротивъ, того, будучи раздраженъ однажды, наполняетъ всѣ свои мысли планами отмщенія, проявляя на то неистощимыя умственныя средства. Яго обладалъ на то всѣми тѣми способностями, а которыхъ мавръ не въ состояніи былъ и помыслить. Дѣйствительно, въ какой степени Отелло открыта и честенъ, простъ, и прямъ, въ хорошемъ-ли, въ дурномъ-ли отношеніи: въ такой же степени Яго одаренъ всѣми уловками притворства. Въ какой степени Отелло незлобно-довѣрчивъ, несвѣдущъ въ житейскихъ отношеніяхъ: въ такой-же степени Яго знатокъ людей, и умѣетъ всѣмъ и всѣми воспользоваться, искусно и ловко, смотря по времени и обстоятельствамъ. Въ какой степени Отелло терпѣливъ, благодушенъ и благодаренъ: въ такой-же степени Яго дѣятеленъ, золъ и неудержимо склоненъ проявить возгорѣвшуюся въ немъ ненависть дѣломъ. Отелло обошелъ его чиномъ въ пользу Кассіо, и онъ, въ справедливомъ, конечно, сознаніи своихъ умственныхъ дарованій, чувствуетъ себя призваннымъ занимать не только мѣсто Каесіо, нѣтъ: его подстрекаетъ желаніе доказать съ ужасающею ясностію и самому мавру, отказавшему ему въ этомъ мѣстѣ, что онъ и его самого превосходитъ въ значительной степени.
   Если-бы можно было объяснить всѣ дѣйствія Яго единственно однимъ уязвленнымъ его чувствомъ собственнаго достоинства, то характеръ его показался-бы намъ въ значительной степени заслуживающимъ извиненія. Но между тѣмъ его недоброжелательство къ людямъ имѣетъ еще и болѣе глубокое основаніе, которое сообщаетъ этому человѣку до того ужасающую черту злобы, что Отелло начинаетъ озираться на его ноги,-- нѣтъ-ли у него лошадинаго копыта. И дѣйствительно, внутреннюю сущность этого характера составляетъ не просто только зависть, которая жаждетъ захватить чужое владѣніе, чужую почесть; не одно простое недоброжелательство, вслѣдствіе котораго человѣкъ считаетъ себя болѣе достойнымъ того счастія, какое досталось другимъ: нѣтъ, движущею силою этого характера слѣдуетъ признать то, что составляетъ вершину этихъ страстей: ненависть, т. е. досаду на то, что люди имѣютъ какое-либо совершенство, отвращеніе въ добру какъ къ добру. Эта бездна его порочности открывается въ его отношеніяхъ къ Десдемонѣ. Въ. Родриго, въ К-ассіо, въ Отелло, такой человѣкъ, какъ Яго, можетъ завидовать только внѣшнимъ благамъ, а не какимъ-либо внутреннимъ преимуществамъ. Чтоже касается Десдемоны, которая не загораживаетъ ему никакого мѣста, никакого чина, то взглядъ его неизбѣжно устремляется на ея внутреннія совершенства. Ееля-бы онъ смотрѣлъ на это совершенство равнодушно, то было-бы слишкомъ неестественно, чтобы онъ именно эту неповинную, эту беззащитную повергъ въ самое крайнее бѣдствіе. Значитъ, эти совершенства для него никакъ не безразличны. Иначе, отчегоже онъ безъ устали стремится низвести съ пьедестала именно эту добродѣтель? Каждую минуту проявляетъ онъ готовность признать въ Отелло какое-нибудь хорошее качество, хотя и склоненъ въ то-же время каррикатурно исказить его до какой-нибудь душевной слабости; что-же касается Десдемоны, то ему всегда становится гораздо труднѣе признать за нею такое качество, и если онъ даже и дѣлаетъ это, то при этомъ его злоба проявляетъ всегда особенное стараніе -- запятнать какъ зеркало чистый ея образъ. Цѣль этихъ невольныхъ проявленій его страсти унижать, постоянно заключается, но видимому, въ томъ, Чтобы отдѣлаться отъ вѣры въ ея добродѣтель и доброту. Для осужденія этой коренной черты его характера совершенно безразлично, вѣритъ-ли онъ Или не вѣритъ во все, что имъ говоритъ невыгоднаго о Десдемонѣ: онъ чувствуетъ безсознательную потребность унизить, даже уничтожить все доброе. Вотъ именно потому, Что она не представляетъ ему никакого повода Къ ненависти и презрѣнію, онъ и выискиваетъ предлоге проявить свою страсть -- хулить и ненавидѣть. Весь планъ его для возбужденія ревности въ Отелло опирается на томъ убѣжденіи, которое онъ все болѣе и болѣе воспитывалъ и разжигалъ въ себѣ, а именно: что Десдемона не лучше, нежели всякая другая; что она "продувная" венеціянка, какъ онъ называетъ ее въ глаза Родриго, даже и при томъ небольшомъ умѣ, какой онъ въ ней подозрѣваетъ, окажется такою-же искусницей въ обманахъ, какъ и всякая другая; что она непремѣнно спохватится, что она не подъ пару Отелло, и въ силу того, что она молода и что она женщина, станетъ искать перемѣны, и предпочтетъ мавру болѣе красиваго Кассіо; что натура, т. е. то, что одъ называетъ натурой: чувственность и Легкомысліе, возьметъ въ ней свое, какъ и во всякой другой. Если-бы онъ могъ на самомъ дѣлѣ вѣрить въ ея добродѣтель, какъ-же бы онъ могъ когда-нибудь повѣрить, чтобы мавръ, при всей своей простотѣ, отчаялся въ этой добродѣтели? Но если на него и находитъ временно желаніе повѣрить ея добродѣтели, то онъ проявляетъ въ этихъ случаяхъ тѣмъ большее желаніе обратить эту добродѣтель въ порокъ, и изъ самой доброты Десдемоны сплести сѣть, которая должна погубить и ее и всѣхъ. Ничто кромѣ смерти, говоритъ Бэйонъ, не можетъ примирить зависть съ добродѣтелью.
   Такимъ-то образомъ представляетъ онъ примѣръ стариннаго грустнаго ученія, что для умнаго и безсовѣстнаго, но дѣятельнаго человѣка, который не разбираетъ средствъ, весь міръ становится добычей. Его превосходство во всемъ, что касается ума, подвижности, ловкости -- всегда во-первыхъ бросалось въ глаза каждому разсматривавшему этотъ характеръ: онъ -- образецъ тѣхъ опасно-одаренныхъ людей, у которыхъ умъ пріобрѣлъ изощренность и изобрѣтательность насчетъ одеревенѣвшаго сердца. Весьма справедливо бываю не разъ замѣчено, что эта подвижность ума и эта сила воли постоянно поддерживаетъ въ васъ живой интересъ къ Яго, не притупляя, конечно, нашего къ нему отвращенія. Шлегель, выразилъ тоже самое, хотя и обратнымъ образомъ, говоря, что отвращеніе, возбуждаемое въ насъ его цѣлями, мы можемъ выносить потому только, что вниманіе зрителя отклоняется отъ нихъ на тѣ средства, которыми онъ ихъ приводитъ въ исполненіе; а эти средства представляютъ для ума безконечную занимательность. На вершинѣ своей геніальной изобрѣтательности этотъ человѣкъ является намъ въ первой сценѣ пятаго акта, составляющей еще болѣе яркій снимокъ съ той ночной пирушки, гдѣ онъ напаиваетъ Кассіо до-пьяна. Онъ задаетъ себѣ задачу -- однимъ взмахомъ избавиться отъ двухъ докучливыхъ мухъ: Родриго и Кассіо; онъ натравливаетъ одного на другого; затѣмъ онъ видитъ, какъ падаетъ Родриго, и распознавши чуткимъ ухомъ, что у Кассіо надѣта подъ одеждой броня, защищающая его отъ ударовъ, онъ наноситъ ему рану въ ногу. Вслѣдъ затѣмъ онъ, мгновенно переодѣвшись въ ночное платье, является на мѣсто происшествія и закалываетъ Родриго, который былъ только раненъ, быстро сообразивши, что тотъ, въ порывѣ раскаянія, сознается во всемъ. Затѣмъ онъ ищетъ удостовѣриться, узналъ ли его Кассіо въ ту минуту, какъ онъ наносилъ ему рану, и напослѣдокъ онъ старается свалить на Бьянку подозрѣніе въ этихъ кровавыхъ дѣлахъ. На этихъ-то качествахъ, которыя здѣсь обнаруживаются и вслѣдствіе которыхъ Яго никогда не оказывается ни изумленнымъ, ни затрудненнымъ, никогда ни передъ чѣмъ не отступаетъ, а напротивъ, при всей измѣнчивости обстоятельствъ, проявляетъ быструю рѣшимость, никогда не упускаетъ своей цѣли изъ виду, всегда вѣрно выбираетъ свои средства, всегда глубоко и вѣрно распознаетъ людей и источники ихъ дѣйствій, дальнозорко создаетъ обстоятельства, которыя должны современемъ послужить его планамъ: на этихъ-то качествахъ, говоримъ мы, постоянно и сосредоточивается вниманіе цѣнителей. Въ особенности въ сравненіи съ новеллой, критики постоянно, и весьма основательно, придавали большую важность тому, что поэтъ заставляетъ дѣлаться по махинаціямъ Яго все то, что тамъ, въ новеллѣ, является дѣломъ случая. Естественно, что вслѣдствіе того злобность этого человѣка и его демоническое умственное превосходство усиливаются еще въ значительной степени, и потому-то не разъ возникало сомнѣніе, возможный-ли это характеръ, и проявляется-ли въ немъ хоть самый слабый слѣдъ добраго элемента въ этой смѣси всякаго зла. Самъ поэтъ влагаетъ читателю въ уста такія мысли, тамъ, гдѣ Эмилія высказываетъ предположеніе, не осѣтилъ-ли Отелло самъ діаволъ, дабы творить свои темныя дѣла, и гдѣ самъ Яго возражаетъ на это: "это невозможно! такихъ людей не бываетъ!" Но вѣдь Шекспиръ нашелъ-же въ своей отечественной исторіи, въ Ричардѣ ІІІ-мъ, образецъ характера, который въ дѣйствительности совершалъ болѣе противоестественныя дѣла, нежели Яго совершаетъ въ поэзіи. Изъ этого слѣдуетъ заключить, что поэтъ въ правѣ былъ признавать возможность такого человѣческаго образа! Но мы видѣли уже, что поэтъ пытался даже своего Ричарда привязать хотя-бы слабою нитью къ доброй сторонѣ человѣческой природы, а именно -- хоть посредствомъ его суевѣрія и невольныхъ, содраганій его совѣсти. И что-же? даже такой бездѣлицы не удѣлилъ онъ своему Яго! Такъ должно, по крайней мѣрѣ, казаться намъ. Но, всматриваясь ближе въ этотъ характеръ, мы найдемъ въ немъ, можетъ бытъ, такой уголокъ, гдѣ и онъ тоже является знакомымъ съ совѣстью, которую онъ готовъ, пожалуй, называть слабостью, или, какъ выразился бы Ричардъ, химерою. Удивляясь искусству Яго во всѣхъ его махинаціяхъ, мы должны прежде всего остеречься,-- не заходить слишкомъ далеко, не думать, что Яго исключительно но своему произволу опредѣляетъ и приготовляетъ судьбы людей, на которыхъ онъ строитъ свои расчеты. Если бы поэтъ распорядился такимъ образомъ, онъ упустилъ-бы изъ виду главную и первую цѣль драматической поэзіи, которая всегда стремится показать наглядно, что человѣкъ бываетъ самъ творцомъ своей судьбы. Слѣдя за дѣйствіемъ нашей драмы, мы повсюду замѣчаемъ, какъ много обстоятельства способствуютъ планамъ Яго, какъ много дѣйствительное, хотя и темное сознаніе своей виновности со стороны людей, имъ преслѣдуемыхъ, помогаетъ ему дать вѣроятіе винамъ, которыя онъ на нихъ умышленно взводитъ. Планы Яго съ самаго ихъ начала вовсе не такъ опредѣленно бываютъ поставлены, чтобы ему оставалось только послѣдовательно идти въ одномъ направленіи къ своимъ цѣлямъ. Въ заключительномъ монологѣ перваго акта передъ нимъ лишь смутно мелькаетъ та мысль, которую онъ впослѣдствіи приводитъ въ исполненіе. Первоначальный его планъ перекрещивается другими проектами, напримѣръ, его замысломъ противъ Десдемоны. Въ позднѣйшемъ монологѣ (II, 1) онъ самъ сознается въ этой неясности своихъ предначертаній; они въ его глазахъ только "сонъ, не имѣющій дѣйствительности и послѣдовательности". Ему извѣстно, что смышленность и умъ, посредствомъ которыхъ мы дѣйствуемъ, нуждаются въ благопріятномъ случаѣ, и потому-то онъ намѣренъ предоставить этому случаю распоряжаться его планами. При этомъ все болѣе: и болѣе вырабатывается въ немъ и намѣреніе и желаніе -- предоставлять самимъ обстоятельствамъ содѣйствовать его планамъ, и онъ чувствуетъ живѣйшую радость, когда людская природа идетъ какъ бы навстрѣчу его намѣреніямъ, такъ что ему приходится только идти, такъ сказать, рука объ руку съ обстоятельствами. Это изумительное совпаденіе, это взаимное содѣйствіе къ тому, чтобы разросталось зло, и по собственной его мстительности, и помощію случая, и вслѣдствіе самой природы дѣйствующихъ лицъ, -- все это даетъ Яго то необыкновенно-удачное положеніе, при которомъ онъ всюду является какъ-бы пособникомъ и служителемъ судьбы. И тутъ-то именно вплетается весьма тонко и до-нельзя кстати та черта, которая доказываетъ, что въ этомъ человѣкѣ все таки остался еще проблескъ совѣсти и хоть малѣйшій слѣдъ робости. Всюду проскользнетъ въ немъ невольная наклонность убѣдить себя, что у него есть оправдывающія его при чины мщенія, и что клеветы его станутъ непремѣнно правдой чрезъ дѣйствительные грѣхи людей, имъ оклеветанныхъ. Всюду проглядываетъ въ немъ склонность -- приводить въ исполненіе свои нечестивые замыслы посредствомъ самыхъ непреложныхъ совѣтовъ и сваливать ихъ исходъ на неискусность непосредственныхъ исполнителей. Всюду старается онъ стать подъ защиту какихъ-либо истинъ, въ то время какъ его сердце преисполнено лжи и обмана. Ему замѣтно хогѣлось-бы обмануть свою собственную совѣсть и по возможности невинно совершить свою вину, и при этомъ онъ старается взвести и тѣнь вины и самую вину на невинныхъ. Вотъ почему онъ принимаетъ за несомнѣнное, что у него есть причина ревновать свою жену къ Отелло; вотъ почему охотно вѣритъ, что Кассіо и Десдемона взаимно влюблены другъ въ друга; вотъ почему онъ думаетъ даже, что ему есть причины опасаться за свою жену и со стороны Кассіо; вотъ почему ему кажется столь, естественнымъ, что Десдемона обманываетъ Отелло. Вотъ почему далѣе онъ съ такою выразительностію выставляетъ на показъ личину правды и честности, какъ будто дѣло шло о томъ, чтобы обмануть Таннаго Судію. Вотъ почему онъ съ такимъ, повидимому, доброжелательствомъ предостерегаетъ Отелло отъ ревности, съ такою правдивостію предваряетъ его о своей склонности все охуждать и видѣть въ черномъ цвѣтѣ. И съ этою чертою имѣетъ сродство та саркастическая наглость, съ которою онъ, совѣтуя Кассіо просить Десдемону о заступничествѣ, высказываетъ, въ заключеніе, какъ истину: "я закладываю все мое состояніе противъ самой пустой вещи, что этотъ разрывъ сдѣлаетъ вашу любовь еще сильнѣе, нежели она была прежде". Сюда-же подходитъ и та черта, что Яго съ такимъ дьявольскимъ искусствомъ постоянно употребляетъ глупаго Родриго щитомъ и оружіемъ своихъ собственныхъ козней и дѣлъ. Эта особенность Яго, о которой мы говоримъ, не составляетъ именно главнаго ключа къ разгадкѣ его характера; но она есть на самомъ дѣлѣ тотъ ключъ, которымъ après coup можно весьма близко дойти до той разгадки его характера, которую мы пытались сдѣлать выше. Вотъ почему каждый, хотя-бы и темно, чувствовалъ, что главной разгадки натуры этого негодяя слѣдуетъ искать въ монологѣ конца второго акта. Въ этомъ монологѣ Яго въ какомъ-то восторженномъ самодовольствѣ по поводу высказанной имъ "ѳеологіи ада" спрашиваетъ, кто-же станетъ называть его мошенникомъ послѣ того, какъ онъ на самомъ дѣлѣ далъ своему другу Кассіо самый откровенный совѣтъ, и замѣчаетъ, что этотъ совѣтъ никогда- бы не довелъ его, совѣтчика, до его цѣли, если-бы Кассіо и мавръ, и Десдемона, не употребили съ своей стороны всѣхъ стараній довести самихъ себя до погибели.
   И вотъ теперь, когда мы отыскали въ натурѣ Отелло и Десдемоны тѣ нити, изъ которыхъ они сами плетутъ свою судьбу, когда мы приготовились получше разглядѣть, какими тенетами этотъ паукъ, Яго, перепутываетъ эту двойную сѣть, мы легче поймемъ, какъ возникаетъ ревность Отелло, какой видъ она принимаетъ и какъ она дѣйствуетъ. При этомъ мы повсюду будемъ предоставлять говоритъ самому поэту, и всю заслугу своего толкованія будемъ полагать лишь въ постановкѣ фактовъ, въ сопоставленіи разбросанныхъ характеристическихъ чертъ, въ болѣе рѣзкомъ очертаніи главныхъ пунктовъ, -- дабы читателю и актеру оставалось только выразительнѣе и ярче освѣтить ихъ тѣмъ свѣтомъ, который обыкновенно придаетъ живой картинѣ болѣе полную дѣйствительность и правду. Пять существенныхъ двигателей участвуютъ въ образованіи этой ужасающей страсти Отелло. Мы разсмотримъ ихъ по-порядку, и увидимъ, что каждый изъ нихъ тяжеловѣснѣе и могущественнѣе своего предшественника: умѣнье притворяться, которое Яго довелъ въ себѣ до совершенства; характеръ Кассіо; раздражительная натура Отелло и вообще всѣ отношенія его къ человѣческому обществу, изъ особенности та кара проклятія, которая тяготѣетъ съ самаго начала надъ его бракомъ съ Десдемоной, и наконецъ тѣ основы характера Десдемоны, которыя имѣютъ такое-же зловѣщее вліяніе на дальнѣйшее развитіе исторіи этого брака, какое онѣ имѣли при самомъ его началѣ.
   Что такой лукавый человѣкъ, обладающій такими умственными средствами, какъ Яго, могъ весьма легко опутать такого неосмотрительнаго, невооруженнаго противъ обмана и лести человѣка, какъ Отелло, это само собою ясно. Его отважная увѣренность въ исполнимости его плана отмстить мавру, а вмѣстѣ съ тѣмъ и незлобивымъ Кассіо и Десдемонѣ, такъ велика, что онъ каждую минуту, когда подрываетъ ихъ миръ, является въ то-же время и лучшимъ ихъ другомъ и самымъ попечительнымъ ихъ совѣтникомъ. Въ самомъ началѣ пьесы мы встрѣчаемъ Яго какъ нарушителя спокойствія перваго часа Мрачной жизни этой четы: онъ вербуетъ себѣ въ Родриго прочное орудіе для своего мщенія. И въ то-же самое время онъ становится бдительнымъ и рѣшительнымъ другомъ на сторону Отелло. Онъ увѣряетъ Отелло, что лишь съ трудомъ удержался онъ отъ того, чтобы пырнуть въ бокъ гордаго Брабанціо, а когда Брабанціо является испытать надъ Отелло силу оружія, Яго быстро протѣсняется впередъ -- схватиться съ Родриго, какъ будто онъ и въ самомъ дѣлѣ горитъ нетерпѣніемъ пожертвовать своею особою за счастіе и безопасность своего полководца. Мавръ всегда цѣнилъ въ немъ храбраго солдата; а теперь Яго подходитъ къ нему еще ближе этимъ личнымъ участіемъ, на которое Отелло вообще такъ податливъ. И тотчасъ же Яго вознагражденъ за это тѣмъ довѣріемъ, съ которымъ Отелло поручаетъ ему быть провожатымъ его супруги. Дѣйствіе переносится въ Кипръ. Теперь ближайшею цѣлью Яго становится то, какъ-бы нанести ударъ Кассіо. Онъ впутываетъ его въ несвоевременное буйство, которое подводитъ его подъ гнѣвъ генерала; а между тѣмъ самого себя Яго выставляетъ въ своемъ донесеніи честнымъ солдатомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ снисходительнымъ другомъ лейтенанта. И вотъ онъ вытѣсняетъ лейтенанта изъ его должности и самъ заступаетъ его мѣсто. Но эти успѣхи еще нисколько не удовлетворяютъ его; напротивъ, они каждый разъ служатъ ему побужденіемъ -- раздвигать все далѣе и далѣе предѣлы своего мщенія. Тѣмъ моментомъ, когда Кассіо такъ подавленъ своимъ паденіемъ, онъ пользуется для того, чтобы съ этимъ своимъ успѣхомъ связать попытку -- сдѣлать и Кассіо и Десдемону подозрительными въ глазахъ мавра. И вотъ онъ уговариваетъ Кассіо просить Десдемону ходатайствовать за него передъ мавромъ. Онъ знаетъ, что Кассіо въ состояніи сдѣлать это совершенно простодушно; знаетъ и то, что Десдемона съ такимъ-же точно простодушіемъ исполнитъ его желаніе, и между тѣмъ, пользуется краткимъ промежуткомъ времени, чтобы навести Отелло, какъ-бы невзначай, на ихъ совѣщательную встрѣчу, и заронить ему въ сердце первое подозрѣніе однимъ, какъ-будто нечаянно вырвавшимся у него, возгласомъ. Все зависѣло отъ того искусства, съ которымъ заложена была эта первая основа ревности Отелло, и лишь только была подготовлена для нея почва, эта страсть начала рости сама изъ себя и стала, сама добывать себѣ свойственную ей пищу. Вотъ почему онъ здѣсь, въ самомъ началѣ, съ величайшимъ мастерствомъ даетъ, разыграться своему лицемѣрному искусству. И когда, въ заключеніе разговора, Отелло говоритъ о немъ, что это -- человѣкъ необыкновенной честности и необыкновенно знающій жизнь, то это -- самая краснорѣчивая похвала его коварному умѣнью притвориться или тому, какъ мастерски поэтъ нашънарисовалъ это притворство. Съ какою откровенностію Яго охуждаетъ себя за то, что онъ видитъ все въ мрачномъ цвѣтѣ, а предваряетъ ревнивца, чтобы онъ остерегался его и его склонности къ порицанію! Съ какою снисходительностію и съ. какимъ доброжелательствомъ выставляетъ онъ на видъ, что даже лучшій человѣкъ не бываетъ чуждъ погрѣшностей! Въ какомъ ужасающемъ видѣ рисуетъ онъ мученія влюбленнаго, который принужденъ сомнѣваться! Какъ убѣдительно предостерегаетъ онъ мавра отъ зеленоглазаго чудовища, ревности, между тѣмъ, какъ Отелло попался уже на удочку безъ приманки. Съ какою нѣжностію онъ внушаетъ ему щадить свое доброе имя, и тѣмъ, конечно, затрогиваетъ ту струну, которая издавала для мавра самый рѣзкій диссонансъ. И вотъ, однажды окруживъ себя этою оболочкою самой- испытанной честности, Яго имѣетъ уже передъ собою вѣрную и легкую игру, которую онъ непремѣнно долженъ выиграть. Онъ опутываетъ мавра злополучнымъ двойнымъ очарованіемъ: всѣ возможныя въ мірѣ сомнѣнія охватываютъ его касательно вѣрности и честности Десдемоны, и ни одного сомнѣнія не возникаетъ въ немъ относительно лицемѣрія этого негодяя. Свѣтлая и мрачная сторона натуры Отелло, его незлобивость и его подозрительность, въ первый же моментъ, въ моментъ, самый рѣшительный для него, совершенно сбиваются съ пути. Все существо Десдемоны охватываетъ его еще по-временамъ впечатлѣніемъ полной ея невинности; но отдѣльныя мнимыя доказательства ея вины вѣсятъ въ его глазахъ тяжелѣе. Ея честность таится тихо и бездѣйственно въ самой себѣ; а между тѣмъ честность Яго постоянно выставляется впередъ и забѣгаетъ ему въ глаза съ новыми доказательствами, съ новыми услугами. Сначала мавръ замѣчаетъ въ немъ нѣкоторые мелкіе признаки и свойства лживости, но онъ придаетъ имъ заранѣе другое значеніе. Почувствовать и уразумѣть во всей правдѣ и полнотѣ всю сущность коварнаго человѣка, этого не умѣетъ Отелло. Честность его собственной натуры сдѣлала его до такой степени близорукимъ въ отношеніи негодяевъ и ихъ плутовскихъ продѣлокъ, что даже ничтожный Родриго, сообщникъ Яго, превосходитъ его въ отношеніи прозорливости. Родриго окованъ такою же точно ослѣпляющею страстью, какъ и Отелло: его томитъ чувственная любовь къ Десдемонѣ, и Яго поддерживаетъ въ немъ эту страсть такъ-же искусно, какъ и страсть Отелло, и обманываетъ обоихъ легковѣрныхъ одинаковымъ образомъ. Но даже и въ этой слабой головѣ хотя повременамъ мелькаетъ подозрѣніе на счетъ лживаго прапорщика, подозрѣніе, внушаемое страхомъ потерять свои деньги. Между тѣмъ въ Отелло, которому грозитъ безконечно большая потеря, котораго одна мысль объ этой потерѣ приводитъ въ полное нравственное разстройство, въ Отелло эта кручина не зарождаетъ и тѣни подозрѣнія противъ того, кто поселяетъ въ немъ подозрѣніе въ супругѣ. Даже послѣ, уже совершивши свое ужасное дѣло, и когда впервые поколебалось въ немъ убѣжденіе въ невѣрности Десдемоны, и тогда сомнѣніе въ честности Яго не касается души Отелло.
   Итакъ вотъ какъ прочно мстительный лицемѣръ завладѣлъ этимъ сердцемъ, намѣреваясь наполнить его неисцѣлимою ревностію. Онъ смѣлъ надѣяться выполнить свое мщеніе именно по этому плану, потому что находилъ въ лицахъ и отношеніяхъ самые благопріятные для этого матеріалы. Бросить тѣнь подозрѣнія на Десдемону и Кассіо, для этого поразительно-благопріятный случай представляла личность послѣдняго. Онъ былъ когда-то посредникомъ между Десдемоной и Отелло, и съ какою вѣрностію хранилъ онъ про себя эту тайну, это онъ доказалъ въ разговорѣ съ Яго (I, 1), гдѣ онъ представился совершенно ничего не знающимъ относительно всей исторіи этого брака. Онъ такъ сблизился съ обоими супругами, что, конечно, могъ дозволить себѣ всякую пристойную короткость въ сношеніяхъ съ Десдемоной. Она бывала съ нимъ такъ откровенна, что часто, говоря съ нимъ, относилась неблагосклонно о маврѣ, и онъ въ такихъ случаяхъ бралъ его подъ свою защиту. И все это Отелло зналъ. По нраву, по виду, по всѣмъ внѣшнимъ пріемамъ, нельзя себѣ представить болѣе рѣзкой противуположности, какъ мавръ и" Кассіо. Красивый лицомъ и станомъ, молодой, лощеный и ловкій, красотою -- почти женщина, какъ говоритъ Яго, украшенный всѣми дарованіями и искусствами, свойственными модному свѣту, онъ обладаетъ всѣмъ, въ чемъ именно всего слабѣе чувствуетъ себя мавръ: онъ -- естественная цѣль, куда устремляются женскіе взгляды, и въ этомъ отношеніи онъ точно такъ-же соблазнителенъ, какъ и подверженъ соблазну. Стоило только внушить мавру съ этой стороны недовѣріе къ собственнымъ своимъ дарованіямъ, и тотчасъ же естественнымъ образомъ подозрѣніе его, само собою, падало на этого пригожаго посредника.
   Даже въ то время, пока онъ еще вѣрилъ въ добродѣтель Десдемоны, ему всего скорѣе могло-бы показаться совмѣстнымъ съ ея добродѣтелью, -- если-бы она поддалась слабости -- именно къ этому Кассіо. И дѣйствительно, кромѣ Кассіо не видѣлось тутъ человѣка, болѣе вѣрнаго своему долгу, болѣе искренно-преданнаго своему генералу, болѣе заботливаго о своемъ добромъ имени, болѣе женственнаго относительно чистоты нравовъ. Мужскіе пороки, какъ, напримѣръ, пьянство, были ему чужды и отвратительны; прозвище пьяницы изъ устъ Отелло такъ же для него невыносимо, какъ невыносимо для Десдемоны то слово, которое служитъ поруганіемъ ея женской чести и котораго она не въ состояніи повторить своими устами. Но всѣ эти добродѣтели были доведены въ немъ ужъ до такой утонченности, что почти не давали возможности вѣрить въ ихъ прочность. Вотъ почему Яго былъ правъ, когда смотрѣлъ на Кассіо, какъ на человѣка, который созданъ для подозрѣнія. Что его добродушіе переходитъ иногда въ сварливость, это знаетъ весь свѣтъ; что его отвращеніе къ вину иногда можетъ быть преодолѣно какою-нибудь случайностію, и тогда его ревность къ службѣ переходитъ въ забвеніе долга, это предстоитъ узнать Отелло. Чтобы сдѣлать его дѣйствующимъ лицомъ, вполнѣ пригоднымъ для трагедіи, затѣваемой Яго, же доставало-бы только въ немъ незлобія, подобнаго Десдемоны и Отелло, и такого-же, какъ у нихъ, довѣрія къ честности и дружбѣ Яго, въ чемъ онъ дѣйствительно и не сомнѣвается до конца.
   Искусное притворство Яго и обольстительныя дарованія Кассіо все таки не довели-бы мавра до безумныхъ крайностей подозрѣнія, если-бы вся прежняя жизненная его обстановка и самыя обстоятельства брака его съ Десдемоной не облегчали пути для махинацій Яго. Отелло сознаетъ, что ему чужды тѣ ничтожныя побудительныя причины, которыя доводятъ другихъ людей до ревности. Онъ по натурѣ своей неспособенъ въ безпричинному подозрѣнію, такъ же, какъ и къ безпричинному гнѣву. Онъ не станетъ тревожиться тѣмъ, что другіе станутъ восхищаться красотою и достоинствами его жены, ни тѣмъ, что они станутъ унижать его въ ея глазахъ. Чувство собственнаго достоинства въ немъ еще бодро: "вѣдь у нея были глаза, говоритъ онъ, когда она меня выбрала". Но это чувство своего достоинства именно и легко было поколебать въ немъ съ этой стороны. И дѣйствительно, лишь только Яго упомянулъ объ уловкахъ, свойственныхъ венеціянкамъ, о томъ, что ихъ заботитъ "не то, чтобы не грѣшить, а то, какъ бы скрыть свои грѣхи", о венеціянскомъ обманѣ, который Десдемона употребила относительно своего отца; о томъ притворствѣ, которымъ она съумѣла отвести ему глаза, вдругъ огненная фантазія этого живо чувствующаго человѣка направилась на тотъ пунктъ, на которомъ заготовлены были въ такомъ неизсякающемъ избыткѣ горючіе матеріалы. Яго пускаетъ въ ходъ надъ мавромъ тѣ-же слова, какія сказалъ когда-то въ его присутствіи Брабанціо: "Она обманула отца, когда избрала васъ въ супруги. Она притворялась, что дрожитъ при вашемъ взглядѣ, въ то время, какъ она именно его и любила". "Да, отвѣчаетъ пораженный мавръ, она это сдѣлала!" Выразительность, которую слѣдуетъ придать этимъ словамъ, должна быть особенно велика. Въ этомъ и въ подобныхъ этому мѣстахъ Айръ-Ольдриджъ умѣлъ пристыжать наиболѣе цивилизованныхъ актеровъ. Проклятіе отца падаетъ этими словами на душу Отелло: отъ нихъ померкаетъ свѣтъ его вѣры въ Десдемону. Съ этихъ поръ онъ теряется въ одной постоянной мысли, не отшатнулась-ли она отъ своей натуры, дѣлавши свой выборъ, и преслѣдуя эту мысль, онъ доходитъ до того, что губитъ и себя и Десдемому. Вотъ въ эту-то минуту Яго и охватываетъ его душу со всѣмъ искусствомъ, какое свойственно его злобѣ, очень хорошо понимая, что это именно и есть пунктъ, за который слѣдовало ухватиться. Подъ видомъ дерзкой и неосторожной откровенности онъ весьма выразительно выставляетъ ему на видъ всю неестественность ея союза съ нимъ, наставляетъ его задуматься надъ тѣмъ, не были-ли сластолюбивыя наклонности и неестественныя мысли Десдемоны причиною ея расположенія къ нему, и не раскаевается-ли она теперь въ своемъ выборѣ, придя въ болѣе разсудительное состояніе и сравнивая его, мавра, со своими соотечественниками.
   И эта мысль все глубже и глубже волнуетъ мавра. Его заботитъ не столько то, что онъ "склоняется въ долину старости", сколько то, что у него нѣтъ пріятныхъ дарованій общежитія, что онъ черенъ -- вотъ гдѣ, по его мнѣнію, опасный пунктъ для вкуса и для племенныхъ предубѣжденій Десдемоны! И вотъ, въ одну минуту, съ этой точки зрѣнія его жена становится для него предметомъ самаго естественнаго сомнѣнія. Чувство оскорбленія и чувство собственнаго достоинства еще борятся въ немъ, но фантазія его уже остановилась на одномъ ужасномъ представленіи: "я обманутъ! мною играютъ!" Первое рѣшеніе его: возненавидѣть и отринуть. Мучить себя подозрѣніями, это -- не въ его натурѣ: онъ не умѣетъ любить, сомнѣваясь, ни сомнѣваться, любя. Если онъ принужденъ сомнѣваться, онъ долженъ видѣть и испытать, и смотря по результату, положить конецъ шли любви, или ревности. Вотъ это и служить на первый случай поощреніемъ для Яго позаботиться о мнимыхъ доказательствахъ.
   Тотчасъ послѣ того, какъ Яго посѣялъ первыя сѣмена подозрѣнія въ груди Отелло (III, 1), Десдемона ушла по его просьбѣ. На томъ порогѣ, съ котораго Отелло приходилось вступить въ лабиринтъ ревности, передъ его подвижною фантазіею стояло съ полною выразительностію и его счастливое настоящее и то ужасное будущее, которое его ожидало въ случаѣ, если-бы онъ имѣлъ какую-либо причину отказаться отъ этого счастія. И эти впечатлѣнія выливаются въ немногихъ, но полныхъ значенія словахъ, которыя проявляютъ въ себѣ смѣсь блаженства съ горькимъ предчувствіемъ, и составляютъ въ нашихъ глазахъ начало катастрофы, зерно страсти Отелло и путеводную звѣзду для актера, который долженъ выразить ея развитіе:
   
   Чудесное созданье! (excellent wretch!) Да погибнетъ
   Моя душа, когда любовь моя
   Не вся въ тебѣ! И быть опять хаосу,
   Когда тебя любить я перестану!
   
   Еще слово: сомнѣніе не было произнесено передъ нимъ, а дѣятельное воображеніе его уже рисуетъ ему цѣлую картину возможнаго для него бѣдствія, и онъ эту картину, по свойственной ему манерѣ, втѣсняетъ въ раму одного выразительнаго слова. Потомъ, одно простое появленіе Десдемоны, кажется, какъ будто разсѣегаетъ его сомнѣнія, и съ этимъ объ удаляется. Но тотчасъ же вслѣдъ за тѣмъ, когда онъ опять появляется передъ зрителемъ, онъ, безъ всякаго новаго повода, совершенно подавленъ гнетущею мыслію, что то безграничное счастіе, которое приготовила ему эта женщина, было лишь самообольщеніемъ, и что она ему невѣрна. Однако возможноли это, что этотъ человѣкъ, который такъ хладнокровенъ въ битвѣ и въ опасности, и который впослѣдствіи съ такимъ разсудительнымъ спокойствіемъ выполняетъ надъ Десдемоной свой ужасающій карательный актъ, что этотъ человѣкъ теперь, при одной мысли о возможности измѣны, ослѣпленъ до того, что принимаетъ ее за дѣйствительность? Возможно-ли, что все его мужество поколеблено однимъ воображеніемъ, ниспровергнуто химерою? Нѣтъ-ли тутъ чего-нибудь неестественнаго, что Отелло внезапно, безо всякаго ощутительнаго основанія, является намъ до того разшатаннымъ, что высказываетъ свое горькое прости и своему спокойствію, и своему довольству, и всѣмъ радостямъ своего призванія (войнѣ); что онъ считаетъ поконченнымъ дѣло своей жизни, и въ ярости, въ ужасающемъ гнѣвѣ, схватываетъ за горло нарушителя своего душевнаго мира, и требуетъ отъ него доказательствъ, когда, кажется, для него уже и не нужно-бы никакихъ доказательствъ? Но мы должны взять при этомъ въ соображеніе то, что всякая ложная ревность основывается на одной игрѣ воображенія! что это ослѣпленіе, какъ сорная трава, имѣетъ способность плодиться и разростаться на самой тощей почвѣ и на самомъ тѣсномъ пространствѣ; а между тѣмъ тутъ ей приготовлена была такая зловѣще-плодоносная почва, на которой все положеніе я всѣ отношенія придавали подозрѣнію необыкновенную силу и глубину, и открывали зоркому глазу сомнѣнія такой далекій горизонтъ, что неизбѣжно было изъ-за дальняго просмотрѣть ближайшее. Мы должны взять въ соображеніе, что именно въ первомъ припадкѣ подозрительнаго воображенія заключалась величайшая расшатывающая сила, которая тотчасъ-же разрушила въ маврѣ всякую способность испытывать, соображать и рѣшаться. А главное, надо принять въ соображеніе то, какая страшная возбудительная сила заключалась въ одномъ предположеніи о невѣрности Десдемоны, именно для этого Отелло, послѣ всего, что предшествовало въ его жизни и судьбѣ. Если она, дѣйствительно, лжива и невѣрна въ отношеніи къ нему, то она отпала отъ него не подъ вліяніемъ кипучей страсти; во лживость ея была преднамѣренная, и бракъ ея съ нимъ былъ тонко и хитро сплетенный обманъ. Его благородная натура, его дѣтская откровенность была самымъ дерзкимъ образомъ употреблена во зло, -- какъ это и не забываетъ вперить ему Яго; -- его мужественная прямота и простодушіе были въ тихомолку, и съ большою осмотрительностію, сдѣланы предметомъ постыдной игры! Все состраданіе и участіе, которое Десдемона ему выказывала, было только притворствомъ самой продувной развратницы! Вся любовь, которую онъ думалъ, что нашелъ въ ней, была лишь призракомъ, и то небо, которое она ему, казалось, открывала, было лишь адскимъ обольщеніемъ! Въ немъ поколебалась вѣра во всякую добродѣтель, вѣра во все человѣчество, и этотъ чистѣйшій сосудъ сталъ въ глазахъ его "болотомъ, гдѣ зарождаются и плодятся отвратительныя жабы!" И эта ужасная судьба постигла его, который съ такимъ мучительнымъ напряженіемъ стремился къ величію и чести, его, который постоянно былъ на виду у любопытствующаго и изумляющагося свѣта, его, которому наконецъ выпало на долю блаженное, завидное удовлетвореніе -- обладать этою женщиною. И вотъ онъ однимъ ударомъ этой судьбы ниспровергнутъ съ той высоты, на которую онъ взобрался съ такимъ трудомъ, и ниспровергнутъ въ глубину неизмѣримаго позора, который долженъ неминуемо сдѣлать его посмѣшищемъ всей его современности. И неужели-же ему суждено было вынести это униженіе, это разочарованіе, это терзаніе сердца отъ того существа, которое онъ считалъ за величайшую драгоцѣнность въ мірѣ! И вотъ эта мысль, этотъ призракъ воображенія, который влекъ за собою и внутреннее и внѣшнее его разстройство, былъ чрезвычайно близокъ къ дѣйствительности. Тотъ, кто вызвалъ въ Отелло эту игру воображенія, говорилъ такъ честно, такъ заботливо! Та, которую обвиняли, вѣдь ужъ совершила одну неправду, -- почему же не могла-бы она совершить и другую? То была неправда противу отца, который далъ ей жизнь, -- почему-же не совершить ей теперь неправды противъ мужа, который былъ и чуждъ ей и черенъ? Вѣдь и тотъ, кого обвиняютъ въ сообщничествѣ съ нею, этотъ добродѣтельный Кассіо, обманулъ-же довѣріе Отелло, противъ всякаго ожиданія. А тотъ, на кого обрушивается весь этотъ обманъ, не другой кто, а -- онъ, мавръ, на которомъ искони тяготѣла древняя печать отверженія. Все это, весь этотъ объемъ одного представленія, не высказывается и не описывается Отелло такъ, какъ мы это сдѣлали; да оно и не въ его натурѣ умѣть высказать себѣ и другимъ какое-нибудь внутреннее состояніе: не въ натурѣ -- молчаливо-зЛдумчивой и мгновенно-вепыхивающей гнѣвомъ. У него есть только одно рѣзко-опредѣлительное названіе для ужаснаго состоянія его души, состоянія, которое повторяется теперь въ немъ изъ временъ давно-прошедшихъ; но анализировать это состояніе онъ не съумѣлъ-бы. Но что таково было въ дѣйствительности разрушительное содержаніе его душевной дѣятельности, его представленія, это лежитъ въ натурѣ вещей и проявляется тотчасъ-же въ послѣдствіяхъ. Актеръ, играющій эту роль, долженъ выразить это посредствомъ мгновеннаго измѣненія своей внѣшности. Отелло зналъ к.жъ нельзя лучше свою натуру, когда говорилъ, что не можетъ долго томиться въ неизвѣстности и сомнѣніяхъ; кипучая кровь, сила воображенія снѣдаютъ его: онъ настойчиво требуетъ у Яго доказательствъ; кажется, будто онъ домогается подтвержденія невѣрности Десдемоны -- точно какого-нибудь успокоенія, и нѣтъ сомнѣнія, что теперь -- доказать ему невинность ея -- нужны самые несомнѣнные факты, между тѣмъ какъ для того, чтобы утвердить въ немъ увѣренность въ ея виновности -- ему достаточно одного, самаго призрачнаго довода. Въ превосходномъ изображеніи ревности слабаго человѣка, которое начерталъ намъ Готтфридъ Страсбургскій въ своемъ Тристанѣ, чувственная слабость характеризуется на-оборотъ тѣмъ, что король Маркъ зажмуриваетъ глаза передъ несомнѣнною невѣрностію своей Изольды; что онъ охотно предаетъ опроверженію свои сомнѣнія, что онъ обманываетъ себя довѣренностію къ ея невинности: грѣшница слишкомъ хороша для того, чтобы онъ могъ ее ненавидѣть, и ради наслажденій онъ пренебрегаетъ мученіями и позоромъ. Ревность сильнаго отличается именно тѣмъ, что всѣ страданія, ею возбуждаемыя, относятся не къ утратѣ наслажденія, а въ утратѣ чести, отчего эти страданія и пріобрѣтаютъ такую глубину. Вильгельмъ Шлегель, правда, напряженность и силу этой страсти въ Отелло, объяснялъ, казалось, большею, нежели у другихъ, напряженностію его чувственности. И дѣйствительно, мы должны сознаться, что сонъ Кассіо, о которомъ Яго разсказалъ Отелло, отравляетъ его фантазію чувственными образами, отъ которыхъ онъ съ той поры не можетъ уже и отдѣлаться. Шлегель, введенный въ заблужденіе этими мѣстами, назвалъ ревность Отелло ревностію того чувственнаго свойства, которая въ жаркихъ поясахъ вызываетъ недостойное затворничество женщинъ. Но не такова на самомъ дѣлѣ ревность Отелло, человѣка уже не молодыхъ лѣтъ, и, значитъ, менѣе раздражительнаго съ этой, чувственной стороны. Понятно, что мысль о томъ, что онъ принужденъ дѣлить съ другими восхитительную красоту своей жены, мысль о томъ, какъ велика эта красота, которую онъ тутъ-же рѣшается и уничтожить, возникаетъ по временамъ съ большою ясностію въ его умѣ: тогда, напримѣръ, когда онъ, передъ совершеніемъ своего ужаснаго дѣла, видитъ ее спящею во всей ея прелести; или тогда, когда въ разговорѣ съ Яго его охватываетъ воспоминаніе объ этой прелести и вырываетъ у него плачевныя слова: "и все таки какъ жалко!" Но именно въ этихъ случаяхъ онъ является мягкимъ и кроткимъ, и мы видимъ, что мысль о томъ, что онъ лишается этихъ прелестей и наслажденій, не побуждаетъ его къ отмщенію и не останавливаетъ его отъ этого. А что волнуетъ и приводитъ его въ бѣшенство при этихъ мысляхъ, которыя злобно вперилъ ему Яго о связи Десдемоны съ Кассіо, это опять таки подавляющая мысль о безстыдной игрѣ, которую играла съ нимъ въ такомъ случаѣ эта женщина, это зеркало добродѣтели, мысль о томъ безчестіи, о томъ стыдѣ, который она навлекла на него. Если въ такомъ смыслѣ читать то мѣсто, гдѣ онъ впослѣдствіи изливаетъ свою ярость передъ Десдемоной, и тѣ мѣста, гдѣ ему представляется образъ обманутаго мужа,-- для насъ явится несомнѣннымъ, что здѣсь высказывается гнѣвъ героя чести по поводу его позорно-поруганной чести, а вовсе не ревность раба чувственности. Этимъ мы не хотимъ конечно сказать, что тѣ мысли и картины сами по себѣ вовсе не раздражаютъ живую фантазію мавра: онѣ охватываютъ его при первомъ возбужденіи съ тою силою, какая вообще свойственна могучимъ натурамъ: отъ нихъ онъ впослѣдствіи и падаетъ въ судорогахъ. Но только не этими мыслями и картинами направляется и характеризуется его ревность: не ими она подстрекается и доводится до своей вершины. Уже въ той именно сценѣ, которую мы разбираемъ (III, 3), эти представленія способствуютъ къ тому, чтобы въ Отелло образовалось раздражительное настроеніе; но первый и рѣшительный взрывъ его происходитъ только тогда, когда Яго упоминаетъ, что онъ видѣлъ въ рукахъ Кассіо платокъ, первый подарокъ Отелло Десдемонѣ, значитъ, тогда, когда Отелло начинаетъ думать, что имѣетъ вѣрное доказательство. Еще самъ Яго сомнѣвается, дѣйствительно-ли видѣнный имъ платокъ есть тотъ самый платокъ или только вообще платокъ Десдемоны, а между тѣмъ уже неистовый человѣкъ сдуваетъ на вѣтеръ свою любовь, вызываетъ черное мщеніе изъ его глубокой пещеры, и клянется съ тѣмъ достодолжнымъ уваженіемъ, какое приличествуетъ лишь священнымъ обѣтамъ, и какъ-бы съ обдуманною яростію, что его кровавыя мысли въ стремленіи своемъ къ отмщенію никогда не отступятъ къ кроткой любви. И въ другихъ мѣстахъ Отелло доказываетъ, что онъ овладѣлъ порывами своей кипучей крови, и что гнѣвъ и ярость одолѣваютъ его только тогда, когда у него есть основательная причина и несомнѣнность. Но не кипучая чувственность способствуетъ въ этомъ случаѣ къ тому, чтобы поселить въ немъ легкомысленное, необдуманное убѣжденіе въ невѣрности Десдемони, а суевѣріе и алая совѣсть. Отъ платка и вѣрнаго его сбереженія зависѣло, по предсказанію, его супружеское счастіе: отдача въ чужія руки этого дорогого, завѣтнаго сокровища била для него несомнѣннымъ доказательствомъ, что это счастіе нарушено. Легкомысліе, которое выказано было въ обращеніи съ этимъ завѣтнымъ подаркомъ, неминуемо должно было вызвать въ памяти Отелло подобное же легкомысліе, какимъ провинилась Десдемона въ отношеніи къ своему отцу, когда она выходила за-мужъ за мавра.
   Это правда, что въ моментъ перваго взрыва ярости, Отелло не достаетъ еще строгаго доказательства того, что платокъ и вѣрность Десдемоны отданы другому. Но онъ идетъ къ ней именно затѣмъ, чтобы добыть это доказательство. Ея слова и движенія могутъ, въ его глазахъ, послужить лишь къ тому, чтобы подтвердить ему ея невинность. Если въ лицемѣріи Яго, въ качествахъ Кассіо, вызывающихъ подозрѣніе, въ собственной раздражительности Отелло, во всемъ предварительномъ прошедшемъ брачной четы, заключались условія и силы, способныя возбудить сильнѣйшую ревность даже и въ болѣе спокойномъ человѣкѣ, то въ характерѣ Десдемоны предъ нами является еще самый могущественный двигатель этого чувства. Несомнѣнно, что въ обоихъ натурахъ есть какая-то порча; но къ сожалѣнію, именно Десдемона и не знаетъ, и не можетъ узнать о ея существованіи. Она считаетъ его недоступнымъ для ревности: она не вѣритъ, чтобы эта слабость могла быть свойственна его сильной, мужественной натурѣ. И она права: ревности, въ ея обыкновенномъ, пошломъ видѣ, нельзя было-бы встрѣтить ни въ немъ, ни въ Десдемонѣ. £ъ женской натурѣ встрѣчается иногда особенный видъ любви, которая любитъ мучить и себя и своего любовника маленькими проявленіями ревности для того только, чтобы наслаждаться радостями примиренія и успокоенныхъ сомнѣній, и чтобы, такъ сказать, этими мелкими растопками постоянно поддерживать огонь любви. Но подобными пустяками не способна была заниматься первая любовь Десдемоны и Отелло; и потому если Десдемона не видѣла проявленія этого чувства даже въ слабѣйшемъ его видѣ ни въ себѣ, ни въ своемъ мужѣ, могла-ли она предполагать его въ немъ въ такомъ ужасномъ, безобразномъ размѣрѣ? И все таки, если теперь еще что-нибудь могло-бы спасти обоихъ, такъ это одна только хитрость и умная ловкость Десдемоны, если-бы только она съумѣла разглядѣть его положеніе и сголько-же щадящею, сколько самоувѣренною рукою исцѣлить своего мужа, возвратить на путь истины ослѣпленнаго лавра какимъ нибудь благотворнымъ обманомъ. Хитрость какой-нибудь Изольды, умъ такой подавательницы совѣтовъ, какъ Брангена, въ соединеніи съ невинностію Десдемоны, вотъ что единственно могло укротить того демона, который вызванъ быль въ душѣ Отелло, но какъ далекъ этотъ родъ духовной крѣпости, которою природа часто надѣляетъ слабыхъ женщинъ, именно отъ этой чистой, непорочной Десдемоны! Ея простосердечіе ничего не знаетъ объ охранительныхъ уловкахъ осторожности: она ежеминутно переходитъ беззаботно въ необдуманность, а это способствуетъ ея погибели. Отелло, доискиваясь основъ своему подозрѣнію, стоитъ, глубоко и искренно-взволнованный, передъ своею женою и спрашиваетъ ее о своемъ подаркѣ; при этомъ онъ съ ужасающею серьозностію объясняетъ ей его роковую значительность. Она поражена потерей платка, но при этомъ нисколько не догадывается ни о причинѣ, ни о глубинѣ волненія, въ которомъ находится ея мужъ. Бѣдняжка обронила платокъ именно въ ту минуту, когда проявляла свою любящую услужливость мавру; заботливость и беззаботность такъ-же тѣсно сплелись между собою въ этомъ маленькомъ происшествіи, какъ сплелись нѣкогда, въ великомъ событіи ихъ брака, ея любовь къ Отелло и недостатокъ любви къ отцу. И оба раза высказалась вполнѣ вся ея природа: ея простосердечіе, слѣдствіе самой чистой совѣсти. Въ своемъ проступкѣ она не видитъ никакой вины; среди своего смущенія она остается беззаботною; она чувствуетъ что-то угрожающее въ запальчивыхъ словахъ Отелло; но вѣдь она никогда еще не видала его такимъ и не знаетъ, какъ быть съ такимъ странно-измѣнившимся человѣкомъ. И тутъ-то, злополучнымъ образомъ, въ противуположность его допытливой мавританской злобѣ, разыгрывается ея болѣе легкая венеціянская натура: она легкомысленно сводитъ тяжелый разговоръ на свое ходатайство въ пользу Бассіо, и этимъ, конечно, только подливаетъ масла на огонь. Въ своей невинности она въ маломъ видѣ дѣлаетъ то, что для Отелло можетъ казаться совершоннымъ ею въ большемъ размѣрѣ, а именно, что она легкомысленно и очень больно играетъ счастіемъ и несчастіемъ мужа, въ пользу незначительнаго третьяго лица! Эта одна сцена можетъ казаться ему отраженіемъ всего ея поведенія. Лишь только Яго услышалъ, что Отелло въ гнѣвѣ ушелъ отъ своей жены, онъ съ торжествомъ спѣшитъ ему во слѣдъ. Единственною опасностію для успѣха его козней ему казалось то дѣйствіе, какое можетъ произвести на мавра вполнѣ неповинное существо Десдемоны; и вотъ онъ слышитъ, что оно, вмѣсто смягчающаго дѣйствія, произвело раздраженіе, -- и это для него огромный шагъ впередъ.
   Онъ отыскиваетъ его, и находить спокойнѣе (IV, 1), нежели онъ того ожидалъ. И вотъ онъ задумываетъ употребить еще разъ прежнія козни, еще разъ напомнить мавру о платкѣ, еще разъ и какъ можно выразительнѣе набросать ему картину ея возмутительной невѣрности, и вдругъ замѣчаетъ по обмороку, въ который падаетъ Отелло, что его ядъ имѣлъ даже болѣе сильное дѣйствіе, нежели онъ ожидалъ. При этомъ Яго становится дерзче, и отваживается показать мавру Кассіо, какъ торжествующаго любовника. Отелло хочетъ схитрить: сыграть роль терпѣливаго; но подслушивая разговоръ Кассіо съ Яго, невольно проявляетъ то нетерпѣнье, которое въ немъ кипитъ и которое дозволяетъ ему только видѣть злорадосгную мину Кассіо и не даетъ ему яственно разслышать его слова. Впослѣдствіи, когда онъ прочитываетъ депеши Лодовико, онъ доказываетъ, что умѣетъ какъ нельзя лучше подслушивать, если онъ именно того желаетъ; теперь-же, когда внутри его кипятъ сомнѣнія, онъ слышитъ все только вполовину, и потому съ предубѣжденіемъ судитъ о томъ, что слышитъ. То, что Бьянка говоритъ о платкѣ, должно было-бы показаться ему страннымъ, если-бы только онъ это слышалъ; но между тѣмъ для него одинъ видъ платка есть подтвержденіе его подозрѣній: провѣрить все это, доискаться основаній, ему не приходитъ и въ голову. Эта общеизвѣстность его позора, это поставленіе на одну доску жены его съ самою низкою уличною женщиною, въ конецъ разрушаетъ самообладаніе мавра. Чувство безконечной утраты, имъ понесенной, скорбно охватываетъ его душу среди яростной жажды мщенія. Но это чувство скоро въ немъ и проходитъ, когда онъ, вслѣдъ затѣмъ, въ присутствіи Лодовико, принужденъ думать, что Десдемона такъ нагло играетъ имъ, что даже не считаетъ нужнымъ скрываться въ присутствіи постороннихъ. Это доводитъ до такого самозабвенія человѣка, отличавшагося дотолѣ въ высшей степени хладнокровнымъ самообладаніемъ, что онъ бьетъ спою жену въ присутствіи венеціанскаго посланника; и это оттого, что ему въ эту минуту могло показаться, что вѣроломная пара сластолюбивѣе и горячѣе козъ и обезьянъ, т. е. хуже, нежели ихъ описывалъ прежде Яго. И вспоминая эти слова Яго, онъ спѣшитъ удалиться. И между тѣмъ все то, что въ этой сценѣ происходитъ, должно было-бы остановить и заставить Отелло задуматься, если-бы онъ былъ въ другомъ настроеніи духа. Для него, какъ для воина, строго хранящаго дисциплину, Кассіо долженъ-бы былъ стать теперь лицомъ неприкосновеннымъ, такъ какъ онъ сдѣланъ теперь губернаторомъ Кипра; радость Десдемовы до поводу повышенія Кассіо, вмѣсто того, чтобы раздражать его, должна-бы была его утѣшать, потому что будь она въ такой связи съ Кассіо, съ какой-бы стати ей было радоваться разлукѣ съ нимъ. Но пусть самый хладнокровный читатель допытаетъ самъ себя, не забываетъ-ли самъ онъ сдѣлать эти соображенія при самомъ спокойномъ чтеніи,-- а какъ же могъ сообразить все это Отелло, который сдѣлался жертвою самаго злополучнаго обмана!
   Актеръ, играющій роль Отелло, не долженъ упускать изъ виду, что во всѣхъ предъидущихъ сценахъ, по-перемѣнно, выступаютъ наружу и благодушіе Отелло, и хаотическое настроеніе его духа, и высшія его дарованія, и низшія свойства, отличающія его, какъ двойственный продуктъ сильной натуры и тѣхъ коренныхъ вліяній, подъ которыми образовался его характеръ. Ярость, гнѣвъ, озлобленіе и отчаяніе являются въ немъ чертами преобладающими до тѣхъ поръ, пока его мучатъ сомнѣнія, и пока въ немъ мало по малу слагается убѣжденіе въ своемъ позорѣ. Но лишь только онъ приблизился къ этому пункту, въ немъ наступаетъ спокойствіе холодной рѣшимости, но вмѣстѣ съ тѣмъ и сознаніе своей утраты и чувство безконечной скорби. Въ послѣдней сценѣ онъ дошелъ уже до того въ спокойствіи своей рѣшимости, что, подавляя въ себѣ даже голосъ правды, не захотѣлъ даже допросить Десдемону, опасаясь, чтобы она своею любезностію не обезоружила его мщенія. Но все таки его еще подстрекаетъ что-то спросить Эмилію. Даже и ея рѣчи (IV, 2) должны-бы были заставать его задуматься и поселить въ немъ недовѣріе: она, жена Яго, предостерагаетъ его отъ нашептываній клеветника. Но онъ считаетъ ее за хитрую сводню, и ея благочестивое колѣнопреклоненіе и мольбы считаетъ, кажется, даже за доказательство ея соучастія въ преступленіи. А: Яго не позабылъ заблаговременно кольнуть Отелло его легковѣрностію и тѣмъ упрочилъ эту легковѣрность себѣ и своимъ внушеніямъ, изощривъ недовѣрчивость мавра противъ тѣхъ, кого считалъ онъ виноватыми. Когда Десдемона является вновь, Отелло забываетъ свое намѣреніе -- не допрашивать ея; но за то, другое свое намѣреніе онъ, кажется, предположилъ себѣ сдержать какъ можно тверже, а именно: не поддаться ея нѣжности, и не дать ей ниспровергнуть его ужасное рѣшеніе. И все таки это существо проявляетъ надъ лилъ тотчасъ-же свое очарованіе, и человѣкъ, который вовсе не умѣетъ плакать, залился слезами и быстро, три раза приказываетъ ей удалиться, какъ-бы опасаясь, что эта его мягкость и нѣжность возрастетъ отъ ея очаровательности, и тѣмъ истребится въ немъ его жажда мщенія. И за этимъ слѣдуетъ то превосходное мѣсто, на которое актеръ долженъ употребить какъ можно болѣе трогательности и силы, то мѣсто, гдѣ Отелло является несравненно болѣе несчастнымъ, нежели гдѣ-либо въ другихъ мѣстахъ является онъ суровымъ и жестокимъ. Тутъ онъ еще разъ, по свойственной ему манерѣ, въ немногихъ, но исполненныхъ значенія словахъ очерчиваетъ намъ и свой характеръ и свое состояніе: къ какимъ страданіямъ, къ какимъ величайшимъ испытаніямъ онъ чувствовалъ себя закаленнымъ; какимъ безмѣрнымъ счастіемъ одарила его сначала Десдемона и въ какое состояніе отвратительнаго позора ввергла она его теперь, въ состояніе, отъ котораго омрачился бы даже самый свѣтлый ангелъ терпѣнія! Она вновь пробуждаетъ въ немъ представленіе о томъ грѣхѣ, въ которомъ онъ считаетъ ее виновною; онъ продолжительно останавливаетъ при этомъ свое воображеніе на самыхъ суровыхъ и ужасныхъ картинахъ, но это все таки не выводитъ его изъ его мягкаго настроенія. И вдругъ снова разражается его бѣшенство при ея невинномъ вопросѣ: "какую же безсознательную вину я совершила?" Англійскій глаголъ (to commit) обыкновенно употреблялся въ спеціальномъ смыслѣ совершенія преступленія противъ супружеской вѣрности; но эта чистая, нравственная женщина не знаетъ даже и значенія подобнаго слова, а между тѣмъ, по злополучной чертѣ своей натуры, именно своею невинностію вызываетъ своего мужа считать ее безстыдною, уличенною преступницею. Въ этихъ сценахъ столкновенія Отелло съ Десдемоною и во всѣхъ тѣхъ, гдѣ Десдемона встрѣчается съ Эмиліею и съ другими, можно разсмотрѣть какъ нельзя лучше злополучныя вліянія различія натуръ и происхожденія обоихъ супруговъ и то, какъ на Десдемонѣ вымѣщается то, что она оставила родительскій домъ и необдуманно, беззащитно предалась въ руки чужеземца. Мавръ, лишь только въ немъ возбудилось подозрѣніе, видитъ въ ней одну только лицемѣрную венеціанку; она, постоянно незлобная, и не догадывается, что въ немъ происходитъ, и даже тогда, когда посторонніе обратили ея вниманіе на то, что онъ страдаетъ ревностію, она не знаетъ, какъ ей съ нимъ быть. Она сам:а не подозрѣваетъ никого, и потому не понимаетъ, что ее можетъ кто-нибудь подозрѣвать. Дитя по своей невинности, она оказывается совершеннымъ ребенкомъ и тогда когда ее бранятъ: этого рода наказаніе на нее такъ-же безполезно налагать, какъ и на ребенка. И вотъ теперь, когда мужъ обращается съ нею такъ дурно, поправши всякое приличіе, вся натура ея на мгновеніе какъ будто становится въ тупикъ: она не можетъ плакать, и еще менѣе могла бы она въ эту минуту говорить съ Отелло, спросить его о чемъ-либо, доискаться причины его неудовольствія, и только тогда, когда Эмилія своими словами, своими чувствованіями приноситъ ей нѣкоторую поддержку, только тогда прорываются у ней слезы, чувствованія и увѣренія. И когда она потомъ остается съ Эмиліею одна и велитъ ей себя раздѣть, тогда высказываетъ она съ какимъ-то предчувствіемъ то, что таилось въ глубинѣ ея души относительно ея положенія въ то время, какъ она поетъ трогательную пѣсню своей Варвары и дѣлаетъ распоряженіе на случай своей смерти. И все таки ея разсудокъ не воспринимаетъ тѣхъ глубокихъ впечатлѣній, которыя гнетутъ ея душу, потому что иначе она внимательнѣе взвѣсила-бы свои отношенія къ супругу, разглядѣла бы его мучительное состояніе, болѣе почувствовала бы его страданія, нежели взрывъ его ярости; не оставила бы его глубоко огорченнаго проводить безсонную ночь, не сказавши ему ни одного слова, и сама не легла бы спать съ такою беззаботностію Среди очаровательной сцены (IV, 3), гдѣ съ такимъ богатствомъ развертывается передъ нами прекрасная натура Десдемоны, намъ виднѣется пропасть, которая если не теперь и не мгновенно разъединила бы этихъ супруговъ, то все таки разъединила бы ихъ современенъ. Души обоихъ замыкаются другъ предъ другомъ, вмѣсто того чтобы взаимно раскрываться въ ту минуту, когда ихъ отношенія постигнуты первымъ испытаніемъ. Мавръ не хочетъ ее допрашивать; даже въ часъ ея смерти не хочетъ вѣрить ея клятвамъ, и ожесточаетъ свое (сердце противъ ея завѣреній. Да и она, даже при всемъ томъ, что она расположена находить гнѣвъ и упорство Отелло очаровательными, не находитъ надлежащаго слова, точно будто огорченное дитя, и даже видя свою смерть передъ глазами и слыша объ умерщвленіи Кассіо, не находится сказать ни одного слова въ удостовѣреніе своей невинности, а въ замѣшательствѣ еще разъ обвиняетъ сама себя и рѣчью и движеніями, и какъ запуганный звѣрокъ подпадаетъ смерти, которой могла-бы избѣжать.
   Къ самому убійству Отелло приступаетъ съ спокойствіемъ судьи; но оттого нисколько не замираютъ въ немъ чувства человѣка и супруга и раздраженіе оскорбленной чести и любви. Для того, чтобы обсудить это дѣло на основаніи образа мыслей Отелло, надо живо припомнить себѣ его строгость въ исполненіи служебныхъ обязанностей и его неподкупную дисциплину, которую онъ проявилъ, какъ мы видѣли прежде, въ отношеніи Кассіо. Это былъ прологъ къ главному дѣйствію, который далъ намъ возможность, по поводу менѣе возмутительнаго случая, устремить болѣе спокойный взглядъ на внутреннюю сущность этого рѣдкаго характера. Никакое убѣжденіе въ томъ, что Кассіо постоянно велъ правильную жизнь, никакая дружественность личныхъ къ нему отношеній не могли склонить его въ то время пощадить своего любимца въ такомъ серьезномъ дѣдѣ, въ которомъ онъ не пощадилъ бы и своего родного брата.
   Надъ Кассіо онъ показывалъ примѣръ, не изъ гнѣва, потому что ярость противъ него является въ немъ только тогда, когда онъ освовательно узнаетъ о преступности своего поручика, а изъ благоразумія и чувства своего политическаго долга. Здѣсь заключенъ совершенно тотъ-же образъ дѣйствія, какой впослѣдствіи Отелло проявляетъ въ отношеніи Дездемоны; хотя здѣсь вовсе дѣло не идетъ ни о любви, ни о ревности. Гнѣвъ овладѣваетъ имъ преимущественно лишь тогда, когда ему кажется, что у него есть доказательства или признанія въ ея винѣ, и тутъ онъ спѣшитъ карать не изъ ярости, а изъ чувства чести. Меня побуждаетъ не страсть, а дѣло, -- вотъ слова, съ которыми онъ подходитъ къ ложу Десдемоны. Вотъ почему его вовсе не удерживаетъ соображеніе, что ему можетъ быть придется раскаиваться въ томъ поступкѣ, котораго нельзя будетъ никакимъ образомъ исправить. Ея красота, ея прелести еще разъ вызываютъ у него слезы, но эти слезы не въ состояніи смягчить его рѣшимости. Очарованіе ея поцѣлуя едва не въ состояніи заставить правосудіе переломить свой мечь; но правосудіе все таки остается твердымъ. Изъ его "грозныхъ слезъ" раздается Голосъ высшей справедливости; онъ въ состояніи, разъ умертвивши ее, умертвить и вторично, и убійство все таки не разрушило-бы его любви въ ней, по. тому что оно исцѣлило бы ее отъ грѣха: его горесть, какъ небо караетъ тамъ, гдѣ любить. Вотъ почему, именно вслѣдствіе того, что онъ ее любитъ, и любя, хочетъ покарать, онъ и не могъ остановиться на первой своей мысли -- оттолкнуть ее съ ненавистью. Онъ не хочетъ предоставить это любимое имъ существо свѣтскому презрѣнію и грѣху; напротивъ, онъ желаетъ укрыть ее и отъ позора и отъ грѣха тѣмъ, что выполнитъ свое дѣло кары, а не дѣло мщенія. Вотъ почему и въ послѣднюю минуту его возмущаетъ, что она отрицаетъ свою виновность, тогда какъ она ему кажется несомнѣнною; ему хотѣлось бы поступить какъ высшій судія: покарать, очищая и примиряя; его раздражаетъ то, что ея отрицаніе вины обратитъ въ убійство то дѣло, которое онъ задумалъ какъ жертву. И здѣсь, по своему обычаю, сжимаетъ онъ въ одномъ словѣ безконечный рядъ душевныхъ движеній, для которыхъ онъ не находитъ отдѣльныхъ названій. Онъ смотритъ на себя какъ на судью -- карателя ея позора, и какъ на врача своей чести: онъ выполняетъ свое дѣло, какъ самъ онъ выражается въ своемъ послѣднемъ свидѣтельствѣ, не изъ ненависти, а изъ чести. А такъ какъ оказалось, что онъ ошибся, то онъ съ тѣмъ же возвышеннымъ спокойствіемъ и холодностію наказы -- 168 ваетъ себя тою же самою карою, и потому-то глубокое внутреннее значеніе имѣетъ то обстоятельство, что онъ при самомъ концѣ своей жизни вспоминаетъ о томъ ударѣ кинжала, которымъ онъ нѣкогда поразилъ турка въ Алеппо: тогда онъ ощущалъ такъ-же раздражительно государственную честь Венеціи, какъ теперь онъ ощущалъ свою семейную честь, и тогда никакая смертельная опасность не могла удержать его отъ мщенія за эту честь, такъ же, какъ теперь ничто не могло удержать его отъ желанія уничтожить самое драгоцѣнное для него существо.
   Вотъ почему онъ какъ нельзя болѣе далекъ отъ того, чтобы, послѣ смерти Десдемоны, раскаяться въ своемъ преступленіи или скрывать его. Онъ не можетъ вынести, когда Десдемона, умирая, принимаетъ все дѣло на себя: онъ громко признается въ совершеніи этого дѣла, къ которому его побуждали лишь справедливыя причины. Вотъ почему его трудно убѣдить, что онъ поступилъ не право; ангельская ложь Десдемоны въ минуту смерти, обвиненія, которыя Эмилія взводитъ на своего мужа -- не сбиваютъ его съ дороги, потому что у него нѣтъ ничего злого на совѣсти: раскаяніе и мщеніе обращаются теперь ее иначе, какъ на него самого, потому, что всѣ доказательства говорятъ теперь противъ него такъ-же несомнѣнно, какъ онъ считалъ ихъ прежде несомнѣнными противъ Десдемоны.
   Съ той минуты, какъ Эмилія слышитъ изъ устъ Отелло" его преступленіи, поэтъ чуднымъ образомъ избавляетъ насъ отъ тѣхъ мучительныхъ чувствъ, которыя возбуждаемы была въ насъ постепеннымъ созрѣваніемъ катастрофы. Эмилія -- женщина нѣсколько грубаго склада: она добродушна, какъ и всѣ женщины вообще, но въ ней болѣе желчи, нежели въ другихъ женщинахъ. Она легкомысленна въ тѣхъ вещахъ, которыя кажутся ей легкими; но строга и энергична тамъ, гдѣ, представляются ей серьозныя требованія. На словахъ она болѣе равнодушна и къ своему доброму имени, и къ добродѣтели, нежели въ своихъ поступкахъ. Необдуманно она унесла у Десдемоны платокъ, который желалъ имѣть ея мужъ, полагая, что онъ нуженъ для какой нибудь самой обыкновенной, безразличной цѣли. Необдуманно и легкомысленно она не позаботилась отдать его или, по-крайней мѣрѣ, объяснить въ чемъ дѣло, даже и тогда, когда узнала, что платокъ, значеніе котораго ей было извѣстно, причинилъ раздоръ между Десдемоной и Отелло. По женской привычкѣ, она очень мало внимательна къ тому, что происходитъ вокругъ нея, и потому она-то собственно и становится, вслѣдствіе такой-же или еще худшей безхитростности, нежели какую выказала Десдемона, орудіемъ злополучной судьбы своей госпожи.
   Въ ту же самую минуту, какъ только она узнаетъ, что Отелло убилъ свою жену, она даетъ нашимъ стѣсненнымъ чувствамъ облегчающія слова, именно тѣмъ, что она, громко обвиняя мавра, свидѣтельствуетъ о невинности Десдемоны. И лишь только слышитъ она, что Яго называютъ клеветникомъ ея вѣрности, она безпощадно свидѣтельствуетъ противъ злобы своего мужа за чистоту своей госпожи и старается вразумить наконецъ туго-понижающаго мавра; при этомъ она беретъ какъ-будто изъ собственной нашей души наши чувства, и даетъ имъ отъ полнаго своего сердца полнѣйшее выраженіе. А когда она узнаетъ вполнѣ виновность Яго изъ исторіи платка, причемъ оказывается, что и она тутъ-же виновата, тогда ея самоотверженная преданность госпожѣ и постоянно возростающее ея негодованіе -- доходятъ до степени возвышеннаго. И вотъ ея свидѣтельство противъ Яго, въ виду угрожающей ей смерти, становится, по высотѣ своей, на-ряду съ строгимъ выполненіемъ справедливости со стороны Отелло; а ея смерть и лебединая пѣснь о незапятнанности Десдемоны есть какъ-бы очистительная жертва надъ ея могилой, жертва, которую едва-ли превосходитъ спокойное, великое возмездіе, какое мавръ выполняетъ надъ самимъ собою. То успокоивающее и примиряющее, которое заключается въ этихъ послѣднихъ сценахъ, обыкновенно опять вноситъ спокойствіе и удовлетвореніе въ душу читателя, который дотолѣ былъ въ высшей степени потрясенъ.
   Если актеры играютъ какъ слѣдуетъ, то само по себѣ тяжелое впечатлѣніе смягчается въ третьемъ и четвертомъ актѣ сравнительно съ тѣмъ, что ошущаемъ мы при чтеніи. При этомъ оказываетъ свое смягчающее дѣйствіе то, что мы и выше приводили какъ основаніе, почему мы можемъ выносить такой характеръ, какъ Яго: духовное напряженіе, съ которымъ мы обращаемъ вниманіе на всѣ рычаги, приводимые здѣсь въ дѣйствіе, значительно развлекаетъ насъ, а затѣмъ быстрый ходъ дѣйствія не даетъ намъ такъ произвольно останавливаться на отдѣльныхъ движеніяхъ души. Это болѣе мягкое впечатлѣніе усиливается еще тогда, когда актеръ, играющій Отелло, понимаетъ этотъ характеръ такъ, какъ понималъ его нѣкогда Бурбеджъ, по выше приведенному нами намеку, а именно, что надъ дикостію и яростію ревниваго постоянно преобладаетъ безпомощное состояніе человѣка, повергнутаго въ несчастіе. Въ нѣмецкомъ переводѣ мавръ сознается въ заключеніе, что его трудно раздражить, но если онъ приходитъ наконецъ въ раздраженіе, то "свирѣпствуетъ безконечно". Одно подобное выраженіе можетъ извратить и смыслъ этой роли, и впечатлѣніе цѣлой пьесы. Въ англійскомъ подлинникѣ Отелло сознается только въ безграничной нравственной разшатанности, и означаетъ этимъ не что другое, какъ тотъ вновь наступившій "хаосъ", гнетъ ужаснаго душевнаго несчастія. Если надлежащая игра актера въ состояніи будетъ возбудить въ зрителѣ хоть столько-же состраданія въ Отелло, сколько возбуждается негодованія противъ него, то зритель вынесетъ смерть Десдемоны болѣе съ тронутымъ, нежели съ огорченнымъ сердцемъ, и смерть Отелло, какъ очистительная жертва, примиритъ его. Или все таки погибель обоихъ, несмотря на всѣ напт толкованія, останется въ глазахъ читателя чѣмъ-то слишкомъ жестокимъ, потому-что исходъ трагедіи гораздо менѣе примирителенъ, нежели въ Ромео и Джульеттѣ? Припомнимъ себѣ, что относительно Отелло и Десдемоны нельзя привести въ защиту того, что служитъ извиненіемъ Ромео и Джульеттѣ, а именно, что они заключили свои тайный бракъ подъ опьянѣніемъ своей первой юности, когда страсти имѣютъ значительную долю невмѣняемости; -- Отелло и Десдемона вступили въ бракъ съ полнымъ хладнокровіемъ и сознаніемъ. Въ ихъ пользу нельзя привести и того, чтобы ихъ самовольный союзъ заключенъ былъ, какъ между Ромео и Джульеттой, среди ожесточенія враждебныхъ семействъ, при разшатанности семейныхъ отношеній, и чтобы онъ былъ единственнымъ выходомъ для обоихъ, и даже представлялъ-бы, съ благословенія святого отца, надежду на примиреніе враждующихъ домовъ. Здѣсь, напротивъ того, былъ разрушенъ миръ одной семьи и уничтожено счастіе и жизнь отца. Если ужъ и тамъ тайный союзъ принесъ свои горькіе плоды, если ужъ и тамъ дикая радость имѣла дикій конецъ, то и здѣсь, по демонскому слову Яго, насильственное начало должно было привести къ насильственному расторженію. Не одинъ только Отелло, но и поэтъ смотрѣли на смерть Десдемоны какъ на жертву, а на смерть Отелло какъ на искупленіе, какое было принесено тѣни умершаго отъ горести отца. Извѣстіе о его смерти уже не застаетъ Десдемопу въ живыхъ. "Счастіе, что онъ умеръ, говоритъ дядя, привезшій извѣстіе, -- иначе судьба его дочери привела бы его въ отчаяніе". Но это-же самое можетъ быть справедливо и въ обратномъ смыслѣ. Если-бы Десдемона дожила до этого, то не смерть ея отца, а причина этой смерти была-бы для нея такимъ-же точно ужасающимъ и раскрывающимъ глава извѣстіемъ, какъ и утраченное ею довѣріе Отелло. Потому-что, какъ она не догадывалась объ этомъ, такъ-же точно ей не приходило на мысль, чтобы ея своевольный шагъ могъ имѣть такое дѣйствіе на ея отца. Одна и та-же натура, однѣ и тѣ-же качества дѣйствовали въ ней, и тогда, когда она. дала опасный толчокъ жизни своего отца, и когда она дала поводъ подозрительности своего мужа. Та-же самая невинность сердца, то-же незлобіе, та-же неспособность подумать о комѣлибо дурно, была причиною того, что тогда передъ полнымъ собраніемъ сената, ею не овладѣла ни малѣйшая застѣнчивость, и тѣ-же самыя качества вложили ей теперь въ уста ея искусительныя просьбы за Кассіо. Въ обоихъ случаяхъ она полагала, что поступаетъ справедливо и хорошо, и изъ самой чистоты ея сознанія проистекали ея поступки, способные быть перетолкованными. Она, какъ и Отелло, какъ Ромео и Джульетта, становится жертвою своей собственной природы, а вовсе не какого-нибудь произвольнаго или несправедливаго нравственнаго закона. Это -- такая натура, которая силою своей непосредственности и первобытности, столь плѣнительной для насъ въ каждомъ созданіи, переступаетъ грани общественныхъ нравовъ, соединяетъ въ себѣ и вину и невинность въ удивительной амальгамѣ, навлекаетъ на себя смерть какъ наказаніе и выноситъ ее какъ тріумфъ, и тѣмъ вызываетъ въ насъ въ одно и то-же время и удивленіе, и сожалѣніе. Намъ кажется, что здѣсь вполнѣ удовлетворены всѣ требованія, которыя можно дѣлать трагедіи. Намъ кажется также,.что такое толкованіе совмѣстно съ самыми свободными нравственными воззрѣніями. И дѣйствительно, подобнымъ исходомъ трагедіи Шекспиръ вѣдь не произнесъ еще жестокосердо и однажды навсегда своего обвинительнаго приговора надъ каждымъ неравнымъ бракомъ, надъ каждымъ тайнымъ союзомъ, равно какъ въ Ромео и Джульеттѣ не произнесъ онъ своего осужденія надъ всякою страстною любовью. Съ такою односторонностію Шекспиръ нигдѣ и никогда не размышлялъ надъ нравственными проблеммами. Иначе онъ не довелъ-бы неравнаго брака въ комедіи: Все хорошо, что хорошо кончилось до наилучшаго конца черезъ столько разнообразныхъ затрудненій; иначе онъ не далъ-бы добраго исхода тайному браку въ Цимбелинѣ и не благословилъ бы въ Венеціанскомъ купцѣ похищенія дочери и самовольнаго брака.
   Не буква закона, а человѣческія отношенія и человѣческая природа, по мудрому воззрѣнію поэта, составляютъ источникъ, изъ котораго проистекаетъ доброе и злое, счастіе и несчастіе. Они-то и даютъ намъ въ руки путеводную нить, по которой мы можемъ измѣрять и то и другое. Смотря по отношеніямъ и природѣ людей, часто зло оказывается источникомъ добра, а добро источникомъ зла, кажущееся счастіе оказывается несчастіемъ и на-оборотъ. И въ нашей пьесѣ съ полнымъ сознательнымъ намѣреніемъ поэтъ представилъ это тамъ, гдѣ Десдемона, по невинности и добротѣ, впадаетъ въ грѣхъ, и порочною ложью совершаетъ прекраснѣйшій подвигъ прощенія.
   

ГАМЛЕТЪ.

   Преданіе о Гамлетѣ было первоначально разсказано Саксомъ Грамматикомъ, въ. нескладномъ видѣ; затѣмъ оно нѣсколько изящнѣе изложено было въ "беллефорестовыхъ новеллахъ" (1564 г.), а оттуда заимствовано въ одну англійскую передѣлку (history of Hamblett), которой древнѣйшее изданіе сохранилось отъ 1608 года. Въ этомъ преданіи говорится, что Горвендиллъ былъ умерщвленъ братомъ своимъ Февго, который такимъ образомъ овладѣлъ и его царствомъ, и его женою. Притворное сумасшествіе Гамлета составляетъ средоточіе саги, и его двусмысленныя, безсмысленно-глубокомысленныя загадки составляли для скандинавскаго вкуса главную прелесть разсказа, оканчивавшагося удачнымъ мщеніемъ Гамлета и его возвышеніемъ въ короли. Сцена, гдѣ Гамлетъ старается обратить свою мать на путь добродѣтели а гдѣ онъ по этому случаю убиваетъ шпіона, и затѣмъ та сцена, гдѣ онъ руническими жезлами ставитъ западню гонцамъ, отправленнымъ въ Британнію, суть единственныя черты, которыя могли навести Шекспира на его своеобразное и уклоняющееся отъ подлинника пониманіе и изложеніе саги. Личностей: Лаэрта и Офеліи вовсе нѣтъ въ сказаніи, и лишь безъ всякой связи съ главнымъ дѣйствіемъ является въ немъ одна дѣвушка, которая была дружна съ Гамлетомъ, будучи съ нимъ вмѣстѣ воспитана: Гамлетъ овладѣваетъ ея любовью, и беретъ съ нея клятву таить ихъ взаимную связь въ величайшей тайнѣ отъ всего свѣта. И подобно этой одной чертѣ, вся сага скудна, груба и нескладна. Ни къ одной пьесѣ Шекспира нельзя отыскать такого опредѣленнаго источника, отличающагося подобною варварскою нескладностію, и изъ него-то именно образовалъ онъ ту пьесу, которая прежде всего приходитъ на умъ всякому, кто слышитъ имя Шекспира; пьесу, которая, кажется, соединяетъ всѣ самыя противуположныя стороны творчества и духа поэта; пьесу, которая оригинальностію превосходитъ всякую другую драму поэта, и которая вмѣстѣ съ тѣмъ такъ народна и такъ далека отъ всякой искусственности; пьесу, которая въ одно и то-же время составляетъ и самую естественную ткань самой непосредственной жизни и неисчерпаемый рудникъ самой глубокомысленной мудрости; пьесу, которая для пониманія характера и сущности Шекспира, представляетъ на-ряду съ Генрихомъ IV, быть можетъ, самый выразительный источникъ наученія; пьесу, имѣющую какой-то пророческій характеръ, что-то прозрѣвающее въ даль, опережающее духомъ своимъ вѣкъ;. пьесу, которая лишь черезъ дватри столѣтія была понята съ полною живостію; пьесу, которая задушевностію своего вліянія до такой степени глубоко проникла въ нашу современную, новую, германскую жизнь, и такъ срослась съ нею, какъ ни срослось съ нами ни одно произведеніе нашего времени, нашей народности, за исключеніемъ развѣ одного только Фауста.
   При жизни Шекспира существовали особыя историческія и литературныя отношенія, которыя способны были въ необыкновенной степени оживить для нашего поэта эту грубую сагу, и заставить его всею душою вникнуть въ нее для разсмотрѣнія. Событія; которыя имѣли мѣсто въ Шотландіи (1567) по случаю умерщвленія лорда Дарилея и брака его вдовы (Маріи Стуартъ) съ лордомъ Босвеллемъ, представляли въ ближайшемъ прошедшемъ и въ ближайшемъ сосѣдствѣ самый живой pendant къ сюжету Гамлета, на что въ недавнее время обратилъ общее вниманіе Карлъ Зильбершлагъ. Потомъ была еще древнѣйшая драма о Гамлетѣ, которая служила посредницей между тѣмъ первымъ источникомъ и пьесою Шекспира. Въ восьмидесятыхъ годахъ XVI столѣтія, когда на тему: "мщеніе" равные писатели съ соревнованіемъ написали цѣлый рядъ трагедій, не могъ быть, конечно, позабытъ и этотъ предметъ. По свидѣтельству того выше-приведеннаго нами письма Томаса Наша, которое было предпослано Менафону Роберта Грина, уже въ 1589 году, а можетъ быть и въ 1587, существовала драма о Гамлетѣ. Въ 1594 году на театрѣ Ньювингтонъ-Бёттсъ давали драму съ этимъ заглавіемъ, и это, можетъ быть, и былъ тотъ древнѣйшій Гамлетъ. Нѣкоторые англичане думаютъ даже, что эта старая пьеса принадлежитъ юношеской рукѣ Шекспира. И несомнѣнно, что поэтъ нашъ занимался и этимъ сюжетомъ въ раннюю пору своей драматической дѣятельности такъ-же, какъ онъ занимался и Ромео и Джульеттой. Тотъ видъ, въ которомъ является намъ эта пьеса въ изданіи in 4о 1604 года, "почти вдвое распространенномъ", она приняла 1601 -- 2 года. Уже одни многократные намеки на Юлія Цезаря заставляютъ думать, что послѣдняя передѣлка Гамлета совпадаетъ съ сочиненіемъ римской исторической драмы этого имени. Но не съ первой обдѣлки эта пьеса явилась вполнѣ готовою въ этомъ видѣ.
   У насъ есть изданіе in 4о 1603 года {Перепечатано у Эраста Флейнера. Лейпцигъ. 1825.}, которое Колльеръ, Дейсъ и Моммзенъ хоть и считаютъ, правда, за плохую и незаконную перепечатку уже вполнѣ оконченной пьесы; но по безспорно болѣе правильному взгляду Нанта, Деліуса и Стаунтона оно заключаетъ только первоначальный набросокъ поэта (и притомъ еще въ искаженной формѣ). И между тѣмъ сравненіе съ болѣе зрѣлою обработкою, совершенно такъ-же какъ и сравненіе обоихъ Ромео, доказываетъ возрастаніе поэтическаго духа нашего автора въ томъ именно отношеніи, которое представляетъ всего болѣе интереса для нашей точки зрѣнія на поэта, доказывая, что поэтъ всего яснѣе выработывалъ свою пьесу относительно идеи, лежащей въ ея основѣ. Что изданіе 1603 года не есть просто воровская перепечатка уже оконченнаго произведенія, ясно уже изъ различія именъ, которыя носятъ здѣсь Полоній и его слуга: Корамбисъ и Монтано. Но внутреннее качество этого изданія еще болѣе свидѣтельствуетъ о томъ, что пьеса Шекспира въ началѣ хотя и заключала въ себѣ всѣ фактическія отношенія Гамлета, которыя мы читаемъ теперь, но не отличалась тѣмъ точнымъ проявленіемъ внутренняго смысла, какимъ она отличается въ окончательной обработкѣ. Тамъ не достаетъ цѣлаго ряда мѣстъ, которыя поэтъ внесъ лишь впослѣдствіи для болѣе ясной характеристики своего героя, его натуры и его образа дѣйствій. Та многозначительная противуположность между характерами Гораціо и Гамлета, которую Гамлетъ высказываетъ передъ пьесой: "убійство Гонзаго", не находится въ томъ древнѣйшемъ текстѣ. Тамъ недостаетъ также и тѣхъ выразительныхъ намековъ на значеніе пьесы, которые заключены въ рѣчахъ Гонзаго. Тамъ нѣтъ и краткаго монолога (III, 2), въ которомъ мотивируется страстное возбужденіе Гамлета, объясняющее его роль относительно матери и убійство Полонія. Тамъ не достаетъ и тѣхъ искусно введенныхъ антитезъ въ молитвенномъ монологѣ короля (III, 3), которыя такъ способствуютъ ближайшему пониманію пьесы. Тамъ нѣтъ и цѣлой сцены, гдѣ Гамлетъ сталкивается съ войсками Фортинбраса; нѣтъ и цѣлаго монолога, который представляетъ удобнѣйшій ключь для пониманія всей пьесы. Если-бы считать все это за случайные пропуски литературнаго пирата, то пришлось-бы допустить въ этой недопискѣ своего рода методу. Но гораздо вѣроятнѣе, что Шекспиръ въ позднѣйшей обработкѣ хотѣлъ дать нѣкоторые объяснительные намеки для великой загадки своей драмы, которая долгое время оставалась книгою за семью печатями, и даже до сихъ поръ для многихъ будетъ оставаться тайною при первомъ съ нею знакомствѣ. Эти намеки теперь передъ нашими глазами.
   Послѣ того, какъ Гёте разрѣшилъ эту загадку въ своемъ Вильгельмѣ Мейстерѣ, никто уже не полагаетъ болѣе, чтобы тутъ была какая-нибудь загадка, и врядъ-ли кому-нибудь приходитъ теперь желаніе прибавить что-нибудь къ ея поясненію. Собственно говоря, у Шекспира нѣтъ ни одной пьесы, болѣе ясной по ея основной мысли, и между тѣмъ, за исключеніемъ соннетовъ, ни одна пьеса не подвергалась такъ долго и такъ многообразно ложнымъ толкованіямъ. Усладительное сужденіе Вольтера мы подробно приводили уже выше. Также точно и Мэлонъ не зналъ, что ему дѣлать съ этой пьесой: онъ находилъ, что притворное сумасшествіе не ведетъ ни къ какой дѣли. Другіе, какъ Акенсейдъ, утверждали, что поэтъ намѣренъ былъ придать Гамлету дѣйствительное сумасшествіе. Извѣстно, что и Тикъ пытался подновить подобныя старыя новости. Джонсонъ не находилъ для гамлетова притворнаго сумасшествія никакой достаточной причины; онъ называлъ Гамлета болѣе орудіемъ, нежели свободно-дѣйствующимъ существомъ, такъ какъ онъ не принимаетъ никакихъ мѣръ для наказанія уличеннаго короля, и король погибаетъ наконецъ вслѣдствіе случайности, которая не была нисколько вызвана сыномъ, обязаннымъ мстить.
   Но все, что по словамъ Вольтера указывало на недостатокъ плана этой пьесы, все мгновенно распалось само собою, когда Гёте доказалъ строгую послѣдовательность этой пьесы. Все, что казалось охуждающимъ въ словахъ Джонсона и Мэлона, мгновенно обратилось въ похвалы, когда стало доказаннымъ, что намѣреніе поэта именно и состояло въ томъ, чтобы представить своего героя человѣкомъ, который выведенъ изъ своего естественнаго равновѣсія тою трудною задачею, которая выпала ему на долю; что поэтъ именно и желалъ, по глубокомысленному сравненію Гораціо, взвести своего героя на опасную высоту исполненнаго утесовъ подвига, котораго крутизна довела его до головокруженія, или, какъ выразился Гёте, поэтъ желалъ изобразить душу, которая чувствуетъ, что ей не по силамъ возложенное на нее дѣло.
   Что таково было, дѣйствительно, намѣреніе поэта, это само но себѣ ясно и изъ фактическихъ отношеній, и это же становится ясно до крайности изъ выразительныхъ и частыхъ указаній на то, какъ слѣдуетъ это понимать. Такой ясности мы не встрѣчали даже въ Ромео и ни въ какой другой пьесѣ Шекспира. Теперь мы еще разъ, въ видѣ общаго обзора, сопоставимъ и фактическія положенія и, такъ сказать, самоуясненія нашей трагедіи.
   Король Даніи, истинный герои, человѣкъ, которому не было равнаго, божество по виду и величію, былъ убитъ своимъ братомъ, который оттѣснилъ отъ престола сына умершаго короля и еще при жизни покойнаго соблазнилъ его супругу ласкательствомъ и подарками. Честолюбіе, жажда власти и сладострастіе подстрекнули его на это противоестественное преступленіе; онъ съумѣлъ "смиреннымъ видомъ и благочестивыми поступками до того обсахарить скрытаго въ немъ дьявола", что королева, теперешняя его жена, нисколько не догадывается объ убійствѣ. Внѣшній видъ нисколько не говоритъ въ пользу надутаго Клавдія, котораго Гамлетъ посредствомъ ругательныхъ прозвищъ (лягушка, котъ, павлинъ и т. д.) постоянно характеризуетъ какъ сластолюбиваго, суетнаго и изнѣженнаго человѣка, и который въ своей ежедневной жизни является намъ игрокомъ и бражникомъ. Ни какое внутреннее качество не проглядываетъ также въ этомъ лицемѣрномъ, "улыбающемся негодяѣ", если только не считать за качество ту проницательную зоркость ума и въ то же время зоркость нечистой совѣсти, которая заставляетъ его внимательно прислушиваться къ каждой опасности и къ каждой угрозѣ, заставляетъ его подвергать толкованіямъ каждую случайность, каждое слово, каждый вздохъ, и собирать вокругъ себя искусною рукою шпіоновъ и разныя свои орудія, лишенныя всякой воли.
   И вотъ духъ падшаго героя встаетъ изъ могилы, и заминаетъ сына, если въ немъ есть природа, не оставлять его убійство не отмщеннымъ, не оставаться въ бездѣйственномъ равнодушіи при видѣ того, какъ изводятъ самый его корень, или какъ говоритъ его преисполненное смысломъ сравненіе: не оставаться въ виду такого противу-естественнаго преступленія тупымъ и безчувственнымъ, какъ сочная сорная трава, вяло коренящаяся на берегу Леты. Служитель судьбы, блуждающій въ мукахъ чистилища, обращаетъ это странное увѣщаніе къ сердцу Гамлета. Мщеніе по понятіямъ вѣка есть долгъ, который слѣдуетъ выполнять безъ увѣщанія; да Гамлетъ, кромѣ того, долженъ былъ на самомъ дѣлѣ выполнить не столько мщеніе, сколько кару, потому-что онъ былъ беззаконно оттѣсненный наслѣдникъ престола и судья надъ своею землею. Къ этимъ могущественнымъ внѣшнимъ и внутреннимъ побужденіямъ и причинамъ къ отмщенію, къ этому правому дѣлу присоединяется еще и подстрекающая готовность средствъ. Объ умершемъ отцѣ всѣ сохраняютъ живѣйшее воспоминаніе (каждый глупецъ, по словамъ могильщика, знаетъ годъ и день, когда онъ поборолъ въ поединкѣ стараго норвежца!); противъ новаго короля народъ волнуется уже по поводу смерти Полонія и готовъ создать себѣ новаго властелина въ Лаэртѣ. Значитъ, король не такой страшный противникъ, а если и кажется такимъ, то развѣ потому только, что онъ самъ страшится, и самъ всегда на-сторожѣ. Но молодой Гамлетъ имѣетъ уже заранѣе на своей сторонѣ то благорасположеніе народа, которое даже слабости его обращаетъ въ преимущества; да наконецъ въ собственной своей матери, которая предана ему почти безумною любовью, скорѣе онъ нашелъ бы въ трудномъ случаѣ союзницу, нежели ея новый супругъ. Внѣшнія средства, которыя заключаются въ обстоятельствахъ, возрастаютъ еще помощію личныхъ средствъ самого Гамлета, который въ глазахъ Офеліи и царедворецъ, и ученый, и воинъ, котораго дарованіе владѣть и умственнымъ и боевымъ оружіемъ мы имѣемъ возможность замѣтить, который какъ-разъ находится въ 30-ти-лѣтнемъ возрастѣ, когда и физическія и умственныя силы всего роскошнѣе и равномѣрнѣе развиты у человѣка. При правотѣ дѣла, при мотивахъ, средствахъ и силѣ -- недостаетъ только доброй воли. Да и добрая воля есть въ Гамлетѣ. Онъ клянется небомъ духу своего дорогого отца, сдѣлать своимъ лозунгомъ его приказаніе, истребить изъ своей памяти все другое, и летѣть ко мщенію какъ-бы на крыльяхъ мысли.
   Но уже при этомъ первомъ монологѣ намъ бросается въ глаза, что человѣкъ, невидимому столь твердо рѣшившійся, принужденъ сказать своему сердцу: "удержися!", а жиламъ: "не старѣйте внезапно, а помогите мнѣ держаться прямо!"; что этотъ человѣкъ, глубоко-взволнованный, тяжко вздыхаетъ о томъ, что міръ вышелъ изъ своей колеи, и что онъ призванъ его исправить! Намъ странно, что онъ не сообщаетъ тотчасъ-же своей тайны своимъ друзьямъ, которымъ являлся его отецъ, и лишь впослѣдствіи открываетъ ее одному только Гораціо; что онъ для такого близкаго дѣла расчитываетъ на такія далекія средства, и какъ Брутъ прикидывается сумасшедшимъ тамъ, гдѣ не предстояло ниспровергать никакой могучей тиранніи; что онъ беретъ предосторожности отъ подозрительности тѣхъ, которые сами должны-бы были его бояться, и тѣмъ только наживаетъ себѣ наблюдателей и шпіоновъ, а короля, котораго безпокоила даже тоскливая печаль его пасынка, дѣлаетъ черезъ это еще недовѣрчивѣе. И мы видимъ, что въ этой роли душевно-разстроеннаго человѣка, Гамлетъ поселяетъ при дворѣ безпокойство, становится загадкою для лазутчиковъ, мучитъ любимую имъ дѣвушку и забываетъ свою задачу. Проходитъ два мѣсяца, а онъ и не думаетъ о своемъ лозунгѣ, пока декламирующій актеръ (II, 2), выразительнымъ представленіемъ вымышленной страсти, не напоминаетъ ему о его роли. Тогда нападаетъ онъ на самого себя съ самозаслуженнымъ негодованіемъ, осыпаетъ себя ругательствами: называетъ себя простофилей-мечтателемъ, тупымъ, безчувственнымъ негодяемъ, трусомъ, который готовъ вынести всякую обиду, у котораго есть голубиная печень и вовсе нѣтъ желчи. Но и теперь это заслуженное самоохужденіе не устремляетъ его къ совершенію дѣла: дѣйствіе, которое произвела на его душу игра актера, наводитъ его только на мысль -- испытать совѣсть короля посредствомъ сценическаго представленія. Теченіе времени привело медлителя къ тому, что онъ сталъ сомнѣваться, не есть-ли духъ его отца, котораго онъ въ прежнее время съ такою гордою выразительностію назвалъ своимъ друзьямъ "честною тѣнью", не есть-ли этотъ духъ -- скорѣе дьяволъ, который имѣетъ силу надъ людьми такими слабыми и преданными унынію, какъ онъ.
   И вотъ пьесу даютъ на сценѣ. Поэтъ воспользовался ею для того, чтобы обратиться ею къ совѣсти самого Гамлета прежде, нежели начинается въ ней обращеніе къ совѣсти короля. Этимъ же средствомъ онъ пользуется и для того, чтобы навести зрителя на пониманіе смысла этой драмы. Едва только Гамлетъ въ рѣчахъ театральной королевы прочуялъ полынь для своей матери, ему и самому приходится вкусить горькаго напитка отъ Гонзаго, который занимаетъ роль его отца и говоритъ ему вновь какъ-бы голосомъ духа: "что мы предположили себѣ, то мы часто нарушаемъ Намѣреніе наше есть только рабъ нашей памяти; оно быстро раждается, но существованіе его непродолжительно, подобно тому, какъ незрѣлый плодъ, который крѣпко виситъ на вѣткѣ, а созрѣвши, падаетъ самъ собою. Весьма естественно, что мы забываемъ платить самимъ себѣ, когда мы сами себѣ должны. Намѣреніе, которое мы принимаемъ подъ вліяніемъ страсти, исчезаетъ вмѣстѣ со страстью. Напряженность нашей радости или нашего горя сама уничтожаетъ свою дѣйствительность".
   Испытаніе посредствомъ представленія пьесы удается. Гамлетъ весьма предусмотрительно заставилъ Гораціо наблюдать за королемъ, чтобы ему самому казаться празднымъ. И вотъ оба они убѣждаются въ виновности убійцы. Тогда поэтъ выводитъ предъ нами убійцу на-единѣ съ самимъ собою, въ ту минуту, когда онъ пытается молиться и раскаяваться (III, 3). Почти каждая фраза его монолога можетъ быть сравнительно примѣнена къ внутреннему состоянію Гамлета, который находится почти въ такомъ-же отношеніи къ своему долгу мщенія, въ какомъ король находится къ своему долгу раскаянія. Лицемѣръ-убійца такъ-же колеблется между своимъ преступленіемъ и раскаяніемъ, какъ Гамлетъ между преступленіемъ и мщеніемъ. У короля есть намѣреніе молиться, такъ-же какъ у Гамлета есть намѣреніе наказать преступника; но стремительная склонность ихъ натуръ идетъ въ разладъ съ ихъ задачами: сознаніе своей непомѣрно-большой вины сковываетъ сильное желаніе молящагося, и слишкомъ большая добросовѣстность заставляетъ отхлыпуть страсть мстителя въ ту минуту, когда она только-что нахлынула. Такъ что про обоихъ можно сказать то, что сказалъ Клавдій про себя, а именно: обязанные совершить двойной долгъ, они стоятъ въ медлительномъ раздумьи, когда слѣдовало-бы начинать дѣйствовать, и не исполняютъ ни того, ни другого. Король знаетъ, что небо богато милостію, но не находитъ пути къ небу: Гамлету само небо предписало путь къ совершенію наказанія, но мягкая душа его не можетъ вступить на этотъ путь. Къ чему служитъ милость? спрашиваетъ Клавдій; къ чему служитъ наказаніе, могъ-бы спросить Гамлетъ, какъ не для того, чтобы явиться на глаза преступленію? Двойная сила молитвы состоитъ въ толъ, чтобы спасать отъ грѣха и замаливать грѣхъ уже совершонный, и точно такъ же Гамлетъ, тотчасъ послѣ того, какъ Клавдій умышлялъ на его жизнь, могъ-бы сказать относительно самого себя, что двойная сила возмездія состоитъ въ томъ, что оно наказываетъ преступленіе, уже совершенное, и предотвращаетъ его повтореніе. Король пытается произносить молитву покаянія, которое ему желательно; но онъ не обрѣтаетъ въ себѣ дѣйствительнаго раскаявія, которое во первыхъ должно-бы было убѣдить его отказаться отъ жены и отъ вороны. Такъ-же точно и Гамлетъ пытается мстить; но въ немъ добросовѣстность производитъ то-же, что въ королѣ производитъ упорство сердца, т. е. что онъ, при всемъ желаніи, не можетъ приступить къ дѣлу. Раскаяніе все можетъ, говоритъ себѣ Клавдіи; но что-же оно можетъ сдѣлать, когда человѣкъ не въ состояніи раскаяться? Такъ и въ Гамлетѣ есть полный просторъ мщенію, но недостаетъ мстителя. Душа короля, пойманная въ силокъ порока, стремится къ освобожденію, и запутывается все болѣе и болѣе. Точно также и въ Гамлетѣ, рѣшимость взмахиваетъ крылами; но онъ все глубже и глубже увязаетъ въ своей медлительности.
   Именно въ ту минуту; какъ король предается этимъ размышленіямъ, Гамлетъ становится позади него, и ему представляется наиудобнѣйшій случай къ выполненію своей мести. Къ тому-же именно въ это время, ночью, когда являются духи, настроеніе его духа достаточно напряжено для того, чтобы выполнить это дѣло. Но будучи постоянно нерѣшителенъ, онъ выискиваетъ новую, весьма отдаленную причину для того, чтобы отложить мщеніе. Именно въ минуту молитвы онъ и не хочетъ отослать на небеса убійцу, который умертвилъ его отца въ самомъ цвѣтѣ его грѣховности. Онъ отсрочиваетъ этотъ удобный случай для того, чтобы выждать случая болѣе ужаснаго, способнаго произвести большее дѣйствіе: Гамлетъ удаляется, и пощаженный молящійся грѣшникъ поднимается съ колѣней, и признается намъ, что онъ -- не могъ молиться! Между тѣмъ въ это ночное время, подъ раздражающимъ вліяніемъ представленія и при новомъ сценическомъ умыслѣ пробудить совѣсть матери рѣчью, острою какъ кинжалъ, возбужденное настроеніе души Гамлета все еще продолжается. И вотъ онъ разгоряченный, въ первомъ пылу разговора съ матерью, воображая, что за обоями спрятался подслушивающій король, намѣревается заколоть его сквозь обои, и убиваетъ отца любимой имъ дѣвушки! Человѣкъ, который такъ совѣстливо сомнѣвается отмстить за убійство, самъ неожиданно становится убійцей. На эту роковую ошибку Гамлетъ смотритъ какъ на наказаніе не только для Полонія, но и для себя самого. Но еще болѣе утонченное наказаніе готовится ему во вторичномъ явленіи духа. Духъ предназначенъ удержать его отъ преслѣдованія матери, которое онъ возбранялъ ему уже и прежде, и вторично принужденъ подстрекать его на преслѣдованіе убійцы, которое онъ нѣкогда внушалъ ему, какъ высокую и дорогую обязанность. Задѣтый за живую струну своей совѣсти, сынъ сознаетъ немедленно, что духъ является, чтобы подстрекнуть его, его, который "погрязъ во времени и страсти", который по-перемѣнно "впадаетъ въ усыпленіе и въ жаръ", т. е. то слишкомъ медлитъ, то слишкомъ раздражительно спѣшитъ, и такимъ образомъ притупляетъ остріе своего рѣшительнаго намѣренія.
   Казалось-бы, что промахъ, который сдѣланъ былъ Гамлетомъ въ дѣлѣ мщенія, долженъ былъ всего рѣшительнѣе подстрекнуть его къ серьозному шагу; а между тѣмъ онъ впадаетъ еще въ болѣе странную медлительность. И вотъ онъ сталкивается съ молодымъ Фортинбрасомъ, который, въ противуположность Гамлету, составляетъ образецъ сильнаго и дѣятельнаго героя. Ему предстояло отомстить Даніи за военную неудачу своего отца, вовсе не за какое-нибудь кровавое убійство, и вотъ онъ поднялъ оружіе вопреки волѣ своего дяди; но такъ какъ ему это возбранено, то его юношеская жажда подвиговъ ищетъ себѣ исхода въ войнѣ съ Польшею, за Елочекъ земли, о которомъ не стоило-бы и говорить. Гамъ Гамлетъ принужденъ сознаться, что этого пламеннаго воителя одушевляетъ божественное честолюбіе, хотя и находитъ, что юноша заблуждается касательно предмета своего честолюбія, волнуется "изъ-за яичной скорлупы"; между тѣмъ, какъ самъ онъ остается въ бездѣйствіи, несмотря на то, что у него есть и важный поводъ, и воля, и сила, и средства для дѣйствія. И на это явленіе онъ смотритъ какъ на новый поводъ изощрить свою отупѣлую мстительность; онъ самъ находитъ, что ему встрѣчаются подстрекающіе примѣры "тяжеловѣсные, какъ земной шаръ". И вотъ онъ осыпаетъ себя новыми укоризнами: "человѣкъ, котораго все существованіе состоитъ въ ѣдѣ и снѣ, есть животное, не болѣе. Тотъ, кто вооружилъ насъ такимъ множествомъ дарованій -- изслѣдовать, что позади и что впереди насъ, даровалъ намъ силу и разумъ не для того, чтобы мы оставляли ихъ глохнуть безъ употребленія". Онъ самъ угрожаетъ презрѣніемъ своему уму, если онъ отнынѣ не будетъ устремленъ единственно къ одной крови. И при всемъ этомъ онъ опять готовъ -- дать себя совершенно спокойно отправить въ Англію, и, значитъ, удалить отъ цѣли своего мщенія. Одинъ лишь случай, который не зависѣлъ отъ Гамлета, сдѣлалъ то, что онъ (вслѣдствіе нападенія морскихъ разбойниковъ) скоро вновь возвратился въ Данію.
   Но и теперь онъ все таки ничего не дѣлаетъ для достиженія своей цѣли, узнавши даже и о томъ, что самъ король умышляетъ противъ его жизни. Но такъ какъ каждую минуту можетъ прійти изъ Англіи извѣстіе, что вмѣсто него казнены посланные, и такъ какъ это извѣстіе непремѣнно должно будетъ повести къ рѣшительнымъ объясненіямъ между нимъ и королемъ, то эти принудительныя обстоятельства и боязнь казней со стороны короля, насильственно торопятъ его къ концу, и тутъ-то становится всего очевиднѣе его слабость, тутъ-то падаетъ онъ духомъ, тутъ-то слабѣетъ сердцемъ. И здѣсь то постигаютъ его самого козни его дяди скорѣе, нежели дядю постигаетъ его мщеніе, и намъ кажется даже, что ни законная обязанность правосудно наказать виновнаго, ни необходимость самосохраненія не вызвали-бы Гамлета на рѣшительный ударъ мщенія, если бы наконецъ на-смерть раненый человѣкъ не возмутился духомъ противъ отравителя, который нечаянно причинилъ своими, кознями смерть королевѣ, душа которой была умерщвлена имъ еще ранѣе.
   И такъ, будучи ясными сами но себѣ: и главное дѣйствіе пьесы и образъ дѣйствій героя, они становятся еще яснѣе вслѣдствіе необыкновенно выразительной противуположности, въ которую Шекспиръ поставилъ Лаэрта относительно Гамлета, при чемъ Гамлетъ въ исторіи и поступкахъ Лаэрта самъ замѣчаетъ контрастъ своему дѣлу. И можетъ быть, нигдѣ въ другихъ мѣстахъ нельзя замѣтить у нашего поэта такой очевидной и поразительной преднамѣренности въ характеристикѣ лицъ, какъ здѣсь, Гамлетъ закололъ Полонія. Сынъ его Лаэртъ, смахивающій нѣсколько на моднаго героя, боецъ на шпагахъ, рыцарь чести французской школы, по темпераменту настолько-же холерикъ, на сколько Гамлетъ -- меланхоликъ, человѣкъ, далеко не въ такой степени одаренный блистательными качествами сердца и ума, этотъ Лаэртъ -- летитъ изъ далекаго Парижа въ Данію отмстить за убіеніе своего отца. Изъ наставленій отца, одно, кажется, преимущественно предъ всѣми прочими, привилось къ нему: "остерегайся ссоръ; но если началъ ссору, веди ее такъ, чтобы противники твои тебя остерегались". Единственная мысль о своемъ мщеніи наполняетъ все его существо, и каждый нервъ въ немъ напряженъ къ дѣятельности, еще прежде нежели онъ съ достовѣрностію узналъ, кто убійца. Король велѣлъ тайно похоронить трупъ Полонія, и тѣмъ навлекъ, на себя подозрѣніе. Высокое положеніе и могущество предполагаемаго виновника нисколько не смущаютъ мстителя-Лаэрта. Простые слухи, нашептыватели и клеветники -- источникъ его свѣдѣній, а вовсе "не почтенная тѣнь", возставшая изъ могилы. У него нѣтъ могущества и средствъ, которыми располагаетъ Гамлетъ, но онъ намѣренъ "и тѣмъ немногимъ, чѣмъ владѣетъ, распорядиться такъ, что этого хватитъ съ избыткомъ".
   Онъ не есть законный наслѣдникъ престола; онъ не на глазахъ и не въ милости у цѣлаго народа, онъ не принцъ крови, но онъ, подданный, возбуждаетъ такое возстаніе, которое смотритъ исполиномъ и колеблетъ короля на его тронѣ. Прорываясь сквозь толпу къ королю, онъ проклинаетъ въ себѣ ту каплю крови, которая осталась-бы въ немъ спокойною, потому-что она въ такомъ случаѣ нанесла-бы поруганіе чести его родителей и явила-бы его незаконнымъ сыномъ. Онъ съ проклятіемъ отсылаетъ къ аду свой вассальный долгъ, совѣсть и прощеніе, онъ строптиво не страшится вѣчнаго осужденія, между тѣмъ какъ Гамлетъ продолжаетъ раздумывать и сомнѣваться даже тогда, когда дѣло стало ясно какъ солнце. Лаэртъ хочетъ въ церкви перерѣзать гордо убійцѣ своего отца (и самъ король одобряетъ это, потому-что убійство не должно быть ограждено отъ кары никакимъ мѣстомъ), между тѣмъ какъ Гамлетъ съ благочестивою совѣстливостью прошелъ мимо короля, когда тотъ молился. Лаэртъ заходитъ такъ далеко, что намазываетъ свою шпагу ядомъ для того, чтобы въ поединкѣ съ Гамлетомъ навѣрное достичь своей цѣли. Этимъ онъ запятналъ свою рыцарскую честь, при всемъ томъ, что онъ считалъ свое мщеніе дѣломъ чести, тогда какъ Гамлетъ смотрѣлъ на него какъ на тяжелый долгъ совѣсти. Но и среди этой страсти, доходящей до безсовѣстности, онъ строго ограничиваетъ свою месть однимъ предметомъ, между тѣмъ какъ подъ медлительными стопами Гамлета падаетъ невинный Полоній, сходитъ съ ума Офелія, Розенкранцъ и Гильденштернъ падаютъ жертвами; наконецъ погибаетъ его мать и онъ самъ. Король не имѣетъ собственно надобности внушать Лаэрту тѣ увѣщанія, которыя болѣе годились-бы для Гамлета, а именно: что ты хочешь выполнить, то слѣдуетъ выполнять, пока есть желаніе, потому-что воля наша перемѣнчива, и испытываетъ столько-же замедленій и ослабленій, сколько есть на свѣтѣ языковъ, рукъ и случаевъ. Но точно также королю не било надобности предостерегать Лаэрта отъ того, чтобы въ пылу мщенія онъ не перенесъ его на людей невинныхъ: передъ нами человѣкъ, охваченный законною страстью, и между тѣмъ превосходящій своею умѣренностію мудрящаго искусника по части мщенія; передъ нами неистовствующій побѣдитель, проявляющій въ себѣ мудрость, тогда какъ онъ вполнѣ могъ-бы быть ослѣпленъ высокомѣріемъ и успѣхомъ. Онъ хотѣлъ-бы заключить въ свои объятія друзей своего отца, и какъ пеликанъ, кормить ихъ своею кровью. Только убійцу своего отца хочетъ онъ настигнуть, только эту одну цѣль имѣетъ онъ передъ глазами, и ее-то формулируетъ онъ, являясь передъ Клавдіемъ, въ короткомъ и рѣзкомъ вопросѣ объ отцѣ; но за то въ этомъ единственномъ его стремленіи не въ состояніи удержать его и "воля цѣлаго свѣта". И все это за какого-же отца Объ отцѣ Гамлета мы слышимъ тѣ часто-приводимыя гордыя слова, которыя могутъ служить блистательнѣйшею эпитафіею великаго человѣка:
   
   Онъ человѣкъ былъ въ полномъ смыслѣ слова:
   Ему подобныхъ вѣрно не найти мнѣ!
   И въ противуположность этому -- Полоній!
   
   Тѣ критики, которые пытались представить этотъ характеръ въ благопріятномъ свѣтѣ, должно быть и не чуяли той рѣзкой преднамѣренности, съ которой Шекспиръ начерталъ эти двѣ противуполоашости, и подобная попытка критиковъ не стоитъ и возраженія! Если-бы дурныя и смѣшныя стороны Полонія могли быть хоть на-половину прикрыты его хорошими сторонами, сталъ-ли-бы Гамлетъ, оставляя актеровъ въ обществѣ Полонія, отца своей возлюбленной, внушать имъ, чтобы они надъ нимъ не потѣшались. Сталъ-ли-бы онъ говорить въ лицо дочери, что отецъ ея дуракъ? Сталъ-ли-бы онъ называть его въ другомъ мѣстѣ докучливымъ, старымъ глупцомъ? и наконецъ рѣшился-ли-бы онъ сказать надъ его трупомъ, что онъ всю жизнь свою былъ глуповатымъ, болтливымъ плутомъ? Правда, мы по видимъ, чтобы онъ выдѣлывалъ собственно плутовскія продѣлки; но онъ обнаруживаетъ передъ нами такую услужливость и дѣятельность, которыя не приносятъ ему чести. Къ кривымъ путямъ, къ нападеніямъ съ боку, къ шпіонству онъ чувствуетъ постоянно такую склонность, которая подъ конецъ стоитъ ему жизни. Ему дѣло до всего: онъ выслѣживаетъ житье-бытье своего сына даже до Парижа, не столько заботясь о добродѣтели, сколько о внѣшнемъ благоприличіи своихъ дѣтей, которымъ онъ обоимъ не довѣряетъ. Все умѣетъ выслѣдить этотъ человѣкъ, обязующійся добыть правду изъ нѣдръ земли, если только ему укажутъ какія-нибудь примѣты; а между тѣмъ у него и догадка не было о томъ, что происходило при смерти стараго Гамлета и при вторичномъ бракѣ его вдовы, да если-бы даже онъ и. догадывался объ этомъ, то онъ, какъ истинный царедворецъ, не обнаружилъ бы по этому поводу ни чувства своего, ни мнѣнія.
   Вотъ такіе-то приближенные и нужны такому королю, какъ Клавдій. О государственныхъ дѣлахъ онъ съ Полоніемъ не распространяется, но за то съ жадностію слушаетъ его разсказы о дѣлахъ дворцовыхъ; охотно выслушиваетъ, въ придачу, его нелѣпое краснорѣчіе и прощаетъ ему самоувѣренныя мнѣнія. Понятно, что этотъ царедворецъ, прошедшій хорошую школу и дожившій до глубокой старости, имѣетъ достаточный запасъ опытовъ и наблюденій, который онъ тщательно собиралъ и теперь словоохотно расточаетъ. Изъ него такъ и выглядываетъ чванство пустого человѣка, который достигъ высшихъ почестей, и теперь съ одинаковымъ самодовольствомъ расточаетъ сыну добрыя наставленія, слугѣ -- знаніе людей, а королю -- совѣты. Онъ, будучи мастеромъ на всѣ руки, считаетъ себя за человѣка, исполненнаго мудрости и большой осмотрительности, и самоувѣренно расчитываетъ на непогрѣшимость своего ума. Извѣстна безсовѣстность тѣхъ самодовольныхъ людей, которые вѣчно хотятъ быть правыми, и даже въ виду событій, явно опровергающихъ ихъ предсказанія, не запинаются сказать, что она именно то и предвидѣли, что случилось; всѣмъ знакомы эти глупцы съ хорошею памятью для мудрыхъ изреченій; эти ораторы, которые говорятъ умнѣе, нежели они есть на самомъ дѣлѣ, до норы до времени, пока не обнаружатъ нечаяннымъ образомъ своей глупости и своего незнанія нѣсколько болѣе, нежели они того желали. Таковъ Полоній. Ему нѣчего не стоитъ сказать самодовольную ложь, что онъ замѣтилъ любовь Гамлета къ Офеліи еще прежде, нежели ему объ ней было сказано. Затѣмъ онъ воображаетъ, что съ большою точностію замѣчаетъ весь ходъ сумасшествія Гамлета, который между тѣмъ находится въ полномъ разсудкѣ. Онъ претендуетъ на то, что все знаетъ, все понимаетъ, и все прошелъ въ своей жизни: онъ былъ и искуснымъ актеромъ, при чемъ зрителю приходятъ тѣ-же мысли, какія и Гамлетъ высказываетъ по этому поводу; онъ и сумасшествовалъ отъ любви, также какъ и Гамлетъ, такъ что зритель легко можетъ подумать, что онъ старый грѣховодникъ. Со всѣми онъ старается поладить, потому-что при всемъ томъ, что онъ спорщикъ, онъ все таки въ иныхъ случаяхъ охотно вторитъ чужимъ словамъ; а если люди надъ нимъ подсмѣиваются, онъ, по словамъ Гёте, представляется, будто не замѣчаетъ этого, да можно подумать, что онъ въ большей части случаевъ и дѣйствительно этого не замѣчаетъ. Такимъ то образомъ онъ успѣваетъ поладить со всѣми, кромѣ одного Гамлета: встрѣчаясь съ этою болѣе глубокою натурою, которая рѣшительно выходитъ изъ круга его пониманія, онъ оказывается безпомощнымъ. Въ этихъ случаяхъ въ немъ всегда проглядываетъ простофиля, хотя онъ и считаетъ принца глуповатымъ. И точно также принцъ никакъ не можетъ ежиться съ этимъ человѣкомъ. Онъ до такой степени ненавидитъ пошлость и лживость этого характера, что не можетъ скрыть своего отвращенія даже тамъ, гдѣ того требовало-бы отъ него приличіе, какъ отъ поклонника Офеліи, вниманіе къ дочери по отношенію къ отцу, или къ отцу по отношенію къ дочери. И вотъ каковъ человѣкъ, въ отмщеніе за смерть котораго Лаэртъ готовъ перевернуть весь свѣтъ, между тѣмъ, какъ Гамлетъ позабываетъ героя, который вставалъ изъ гроба увѣщевать его.
   Такимъ образомъ весь строй этой пьесы предстаетъ предъ нами въ полномъ единствѣ и въ совершеннѣйшей свя5и: всѣ дѣйствія оказываются направленными къ одному средоточію, всѣ отдаленнѣйшія личности вступаютъ въ близкое и существенное отношеніе съ главнымъ содержаніемъ. Праздолюбивый, нравственно-строгій герой обставленъ такими людьми, которые, по свойственному имъ лицемѣрію, притворству и лживости, не ходятъ иначе, какъ кривыми путями. Его разумной, добросовѣстной, все-взвѣшивающей натурѣ противополагается цѣлою массою безсовѣстная дѣятельность всѣхъ другихъ, ихъ безсердечная и безсмысленная необдуманность относительно своихъ поступковъ и ихъ послѣдствій. Король и королева, Полоній и Офелія, даже всѣ второстепенныя личности [включая сюда и Гораціо, который только наблюдаетъ, а не дѣйствуетъ], Фортинбрасъ, Розенкранцъ, даже Осрикъ -- всѣ болѣе или менѣе могутъ быть подведены подъ эту точку зрѣнія. И между тѣмъ та линія, которая разграничиваетъ противоположные характеры Лаэрта и Гамлета, отличается и особенною тонкостію и особенною рѣзкостію: Лаэртъ, который строго-добросовѣстно держится своей цѣли [чего не дѣлаетъ Гамлетъ], въ то-же время оказывается безсовѣстнымъ въ выборѣ средствъ, и это обстоятельство какъ нельзя болѣе пригодно для того, чтобы второстепенный герой не возбуждалъ въ насъ большаго сочувствія, нежели главный. А съ какимъ совершенствомъ и внутреннимъ единствомъ задумано и выполнено все это дѣйствіе, это видно изъ того, что мы нигдѣ въ другой пьесѣ не ощущаемъ въ такой степени того, что мы имѣли случай уже замѣтить при разборѣ Венеціанскаго купца, а именно: что у Шекспира дѣйствіе есть постоянно нѣчто производное, позднѣйшее, создавшееся, и что истинный единительный пунктъ каждой его пьесы приводитъ насъ постоянно къ источнику дѣйствій, въ дѣйствующимъ людямъ и къ скрытымъ основаніямъ, изъ которыхъ возникли дѣйствія. Понятное дѣло, что мы не могли-бы принимать большого участія въ отрицательномъ дѣйствіи этой пьесы, въ этомъ избѣганіи дѣла, въ этомъ недостаткѣ внѣшнихъ событій и внутренней энергіи дѣйствія и дѣйствующихъ силъ. А между тѣмъ мы принимаемъ живѣйшее участіе въ этомъ Гамлетѣ: достаточное доказательство того, что истинный интересъ и заключается именно въ этомъ характерѣ. И только тогда, когда мы вполнѣ разгадаемъ этотъ характеръ, только тогда можемъ мы быть увѣренными, что намъ удастся услѣдить дѣйствіе до его основаній. И не одно это: добравшись до такого источника дѣйствія, мы въ правѣ считать себя достигшими еще болѣе богатаго и плодотворнаго знанія; мы въ состояніи представить себѣ этого многосторонно-одареннаго человѣка еще и въ другихъ направленіяхъ, разнообразнымъ и все таки вѣрнымъ самому себѣ; мы пріучаемся смотрѣть въ дѣйствіе какъ на простой стокъ, на одинъ только стокъ глубокаго источника, изъ котораго могла-бы проистечь цѣлая рѣка подобныхъ или иныхъ дѣйствій; мы начинаемъ принимать ученіе, выводимое изъ сюжета, за одинъ лишь примѣръ, который указываетъ намъ на какое-либо общее положеніе, на высшую, болѣе объемлющую истину. Значитъ, для насъ весьма важно изслѣдовать, что это за характеръ, изъ какихъ элементовъ возникъ онъ, какого рода занятія и особенности воспитали эту натуру такъ, что она сдѣлалась такою нерѣшительною и неспособною дѣйствовать.
   Мать Гамлета описываетъ намъ его но наружности тучнымъ человѣкомъ, страдающимъ одышкой, и такимъ представлялъ его Бурбеджъ: не въ той, значитъ, обыкновенной щеголеватости перваго любовника, въ какой мы привыкли его видѣть, со временъ, пожалуй, Гаррика. Это, по нашему мнѣнію, еще большая ошибка противу высшаго пониманія этого характера, нежели то, когда актеръ по заведенному порядку представляетъ намъ улыбающагося злодѣя Клавдія въ видѣ мрачнаго густобородаго тирана. Согласно съ этимъ указаніемъ матери, и самъ Гамлетъ говоритъ, что его дядя такъ-же мало походитъ на его отца, какъ онъ на Геркулеса. Вслѣдствіе этого, ему недостаетъ, по замѣчанію Гёте, физической силы героя; мы осмѣлимся сказать проще: ему недостаетъ практической, дѣйствующей натуры. Его темпераментъ спокойный, тихій, флегматическій, безъ желчи; его мать, въ выразительномъ образѣ, сравниваетъ его терпѣливое спокойствіе съ спокойствіемъ горлицы, которая сидитъ надъ своими дѣтьми. Въ высшей степени запальчивости противъ Лаэрта Гамлетъ говоритъ о самомъ себѣ, что онъ не страстенъ и не стремителенъ, но что въ немъ есть что-то опасное, чего его противникъ долженъ благоразумно остерегаться. И это опасное есть именно его раздражительность и скоровозбуждаемость, которая гнѣздится въ пылкой фантазіи и сообщаетъ этой трудно-подвижной натурѣ и жало для самозащищенія, и оружіе для нападенія, но только въ случаѣ самой крайней необходимости. Это потому, что именно въ этой-же фантазіи гнѣздится и робость Гамлета, его боязливая заботливость и слабость: это -- психологическій кругъ, который однакоже имѣетъ въ человѣческой природѣ глубокія и глубокія основанія. Единственно изъ этого источника проистекаетъ у цѣлыхъ народовъ, какъ напримѣръ: у древнихъ иберійцевъ и индійцевъ [это замѣчаніе сдѣлалъ еще Монтескьё], такое-же точно смѣшеніе миролюбія съ чрезмѣрною энергіею въ возбужденномъ состояніи: нѣжность организма, заставляющая ихъ бояться смерти, заставляетъ ихъ еще болѣе смерти бояться тысячи другихъ вещей, и между тѣмъ такая-же точно раздражительность заставляетъ ихъ я бѣжать отъ всѣхъ опасностей, и противиться имъ въ принудительномъ случаѣ. То-же происходитъ и въ Гамлетѣ. Въ дѣятельномъ своемъ воображеніи расписываетъ онъ какое-либо положеніе со всѣми его опасными и отдаленнѣйшими слѣдствіями; онъ видитъ себя окруженнымъ опасностями и кознями, и начинаетъ принимать противъ нихъ обширныя охранительныя мѣры. Онъ вѣритъ въ духовъ и оттого ихъ видитъ, отличаясь въ этомъ отношеніи отъ своего друга, раціоналиста-Гораціо, который насилу вѣритъ, послѣ того какъ уже видѣлъ, который эту "вещь", гамлетова духа, въ очью называетъ призракомъ и пытается ударить его аллебардой, который даже сказанію о христіанскомъ повѣрьѣ вѣритъ, судя по словамъ его, "отчасти", и потому не вѣритъ нисколько. Когда духъ является Гамлету, когда его зоветъ его судьба, тогда онъ въ этомъ возбужденіи ужаса не боится смерти, и каждый нервъ въ немъ такъ-же крѣпокъ, какъ жила йеменскаго льва; но именно въ это-же время онъ, по словамъ Гораціо, "доведенъ до отчаянія воображеніемъ". Послѣ представленія, опять въ ту пору, когда являются духи, онъ, охваченный пыломъ воображенія, готовъ пить кровь и совершать такія страшныя дѣла, отъ которыхъ содрогнулся-бы день; тогда-то чувствуетъ онъ склонность изощрить выше мѣры остріе своего мщенія, и будучи застигнутъ удобнымъ случаемъ въ этомъ напряженномъ состояніи своего духа, и не имѣя времени для разсмотрѣнія и обдумыванія, онъ оказываетъ себя способнымъ къ такому дѣлу, отъ котораго, въ спокойномъ состояніи, его удерживаетъ благоразуміе и сомнѣніе. Да и не вдругъ остываетъ онъ отъ этого пыла при помощи сознанія, что мщеніе его было направлено не туда, куда слѣдуетъ: рѣзкостію своей горячности онъ терзаетъ мать свою болѣе, нежели дозволилъ ему отецъ; онъ произноситъ горькія слова надъ трупомъ Полонія, и только позднѣе плачетъ надъ нимъ: голубиное спокойствіе опять возвращается къ нему вмѣстѣ съ печалью. Точно такъ-же, потрясенный нечаяннымъ извѣстіемъ о смерти Офеліи и слыша хвастливыя жалобы Лаэрта въ ея могилѣ, онъ вскипаетъ цѣлою бурею страсти и разражается въ отвѣтъ Лаэрту исполинскимъ хвастовствомъ. Въ этой непомѣрности раздраженія Гамлетъ самъ, такъ сказать, отламываетъ остріе своимъ намѣреніямъ и дѣламъ, и въ обычной медленности своей натуры притупляетъ самые обломки. Онъ поочередно разыгрываетъ варіаціи на двѣ выше высказанныя нравоучительныя темы, вытекающія изъ пьесы: во-1-хъ, что намѣренія, которыя зарождаются въ насъ въ минуту страсти, и исчезаютъ вмѣстѣ съ страстію, и во2-хъ, что человѣческая воля измѣнчива, и подъ различными вліяніями подвергается замедленіямъ и ослабленіямъ. Эти колебанія въ своей натурѣ, эту поперемѣнную вялость и страстность, ослабленномъ и черезмѣрную натянутость, Гамлетъ за собою знаетъ, и знаетъ со всѣми муками, недостатками и послѣдствіями, которыя съ этимъ связаны; вотъ почему нѣтъ ничего естественнѣе, что его душа, лишь только она научилась различать людей, "выбрала себѣ на долю" Гораціо, и нашла въ противоположныхъ себѣ свойствахъ его характера и опору, и поученіе. Гораціо, правда, точно такъ-же малодѣятельный характеръ, какъ и Гамлетъ; такая личность какъ Фортинбрасъ, не годилась-бы для дружбы Гамлету, вслѣдствіе слишкомъ большой ему противуположности; но Гораціо есть человѣкъ, обладающій совершеннымъ спокойствіемъ нрава, человѣкъ, который научился въ школѣ жизни выносить страданія и благодушно принимать на себя удары судьбы: онъ -- герой терпѣнія, одинъ изъ тѣхъ благословенныхъ, на которыхъ Гамлетъ смотрѣлъ съ завистью, одинъ изъ тѣхъ людей, въ которыхъ разсудокъ съ кровью такъ соразмѣрно смѣшаны, что они не становятся ни орудіями фортуны безъ всякой воли, ни рабами своихъ страстей, лишенными возможности всякаго сопротивленія.
   Эта эластичность въ натурѣ Гамлета, которая такимъ образомъ доводитъ его отъ флегматизма къ пылкости, и отъ стремительности къ вялости, обнаруживается и въ контрастахъ хорошаго и дурнаго расположенія его духа, его сплина а его юмора, въ этой борьбѣ между сангвиническою и меланхолическою стороною его темперамента. Поэтъ нарисовалъ рядомъ съ сатирически-остроумными чертами, которыя даютъ намъ видѣть въ Гамлетѣ веселую, свѣтлую сторону его натуры, и элегически сентиментальныя черты, которыя показываютъ намъ его подверженнымъ глубокой меланхоліи: и тѣ и другія отражаются въ настроеніи его духа, и не столько поперемѣнно, сколько въ видѣ смѣшенія, плодомъ котораго являются тѣ сарказмы, которые составляютъ постоянную отличительную черту его образа рѣчи. Подъ вліяніемъ счастливой жизни въ Гамлетѣ выработалась-бы эта веселая сторона его натуры: ея меланхолическая основа приняла бы тогда лишь разумно-элегическій характеръ; вѣроятно, онъ и тогда по прежнему посѣщалъ-бы кладбища и уединенныя мѣста, былъ-бы склоненъ къ мягкому настроенію души, къ ощущеніямъ трогательнымъ; но эта склонность никогда не разрослась-бы до степени такой меланхоліи, доходящей даже до унынія. Но что въ особенности повергаетъ его въ уныніе, это тѣ новые удары судьбы, которые постигли его не задолго до того, какъ мы съ нимъ знакомимся; отъ нихъ онъ внезапно бѣднѣетъ, они лишаютъ его (по мнѣнію Гёте) того успокоительнаго образа, въ какомъ являлись ему, по его понятію, его родители Эти удары выводятъ его душу изъ обычнаго ея настроенія, поселяютъ въ ней печаль, заботу, разстройство, тяжелыя предчувствія; а когда эти предчувствія исполняются, душа его приходитъ въ отчаянное разстройство. Изъ той нетвердости сердца, съ которою онъ переноситъ свое несчастіе, обыкновенно и заключаютъ, что это -- именно такой человѣкъ, который преимущественно созданъ для счастія; что въ немъ, при счастіи, развились бы, какъ существенная доля его характера, умное легкомысліе и веселость нрава: все это, казалось, дано было ему и природою, и развито было въ немъ воспитаніемъ. Онъ представляется намъ вполнѣ однимъ изъ тѣхъ острыхъ и колкихъ ораторовъ, которые въ такой сильной степени подходили къ духу того времени, человѣкомъ, болѣе годнымъ для іюли въ комедіи, нежели въ трагедіи; потому-что остроуміе, которое столь принужденно служитъ ему въ его притворномъ трагическомъ сумасшествіи, служило-бы ему естественно, само собою, въ веселыхъ обстоятельствахъ комическаго сумасшествія. Еще дитею онъ заслушивался шута Іорика; даже и теперь, среди заботъ своихъ, онъ, какъ мы видимъ, не перестаетъ заниматься чтеніемъ сатиръ; препираться словами съ людьми всякаго состоянія, и совершенно въ ихъ духѣ, онъ мастеръ; юмористическая шутка, остроты, игра словъ вошли ему въ привычку, стали его натурою; даже въ своемъ стѣсненномъ положеніи, онъ, въ своей траурной одеждѣ и согнутый печалью, находитъ удовольствіе въ томъ, чтобы шутить свои шутки подъ видомъ притворнаго сумасшествія. И эти шутки, эта игра словъ, именно потому, что онѣ вошли ему въ привычку, вплетаются непроизвольно въ т его рѣчи, которыя говоритъ онъ подъ вліяніемъ своего трагическаго настроенія. Вотъ почему актеръ долженъ всего болѣ остерегаться -- не придавать имъ слишкомъ большаго вѣсу, не смѣшить ими зрителя, не стараться выставлять слишкомъ рѣзко на показъ перехода отъ веселости къ унынію. Такой актеръ, правда, привлевъ-бы на свою сторону весельчаковъ партера, но возбудилъ-бы неудовольствіе знатоковъ, которые не могутъ выносить безпорядочной пляски негармонирующихъ другъ съ другомъ настроеній, которые, напротивъ, желаютъ, чтобы имъ во всей ея цѣлости была передана стройная картина, созданная поэтомъ. Юмористическія и саркастическія картины, сравненія побороты срываются у Гамлета съ языка съ безсознательною быстротою въ минуты его возбужденнаго состоянія. Странности этого способа выраженія не должны ослаблять собою постояннаго ужаса, которымъ проникнута сцена клятвы, и ни на минуту не должны измѣнятъ въ сценѣ на кладбищѣ того сосредоточеннаго элегическаго настроенія, которое въ ней вѣетъ. Въ выраженіе глубочайшей печали о смерти отца и о легкомысліи матери вмѣшиваются горькія слова, которыя должны сжимать сердце, хотя тѣ же самыя слова въ другихъ обстоятельствахъ, возбудили-бы довольный смѣхъ. Какъ изъ печали и несчастія Ричарда II можно сдѣлать обратное заключеніе о томъ, какова была его веселость въ обхожденіи, когда онъ былъ счастливъ: такъ точно и въ Гамлетѣ. Къ обоимъ подходитъ слово Гонзаго: гдѣ всего сильнѣе ликуетъ радость, тамъ всего глубже стонетъ печаль. Рѣзкость его остроумія и ѣдкость его печали составляютъ въ Гамлетѣ въ одинаковой степени разнообразное выраженіе одной и той-же глубокомысленной склонности его ума, который въ печальныхъ превратностяхъ жизни умѣетъ уловить самую горькую ихъ сторону, точно такъ-же, какъ и въ обыкновенныхъ житейскихъ отношеніяхъ онъ выискалъ-бы забавные контрасты для своихъ меткихъ остротъ. Въ отношеніи этой двусторонности его натуры, да и въ нѣкоторыхъ другихъ весьма существенныхъ отношеніяхъ, Гамлета можно разсматривать какъ обратную сторону принца Генриха. И Генрихъ не чуждъ этой склонности къ меланхоліи: во время болѣзни и смерти его отца съ достаточною ясностію выказывается его натура. Но обстоятельства его жизни и его склонности не доставляютъ пищи этой меланхолической сторонѣ его натуры: онъ проходитъ веселымъ путемъ жизни до тѣхъ поръ, пока не встрѣчается съ серьознымъ величіемъ Своего призванія: тогда-то обрѣтается въ немъ спокойствіе духа и тѣ равномѣрно-взвѣшенныя качества многосторонней натуры, которыя дѣлаютъ его способнымъ рѣшать высокія задачи жизни. Такимъ-же образомъ и Гамлету не чужды веселыя наклонности, и можно было-бы подумать, что общество и отношенія, подобныя тѣмъ, въ какихъ находился принцъ Генрихъ, въ состояніи были-бы и Гамлета, равномѣрно чуждаго всякихъ условныхъ приличій, довести до подобной-же рѣзвости. Но онъ-бы существенно иначе выносилъ такое веселое счастіе, философія, нравственные принципы, занятія наукою, болѣе застѣнчивый, въ самого себя погруженный характеръ -- все это сдѣлало-бы для него въ короткій срокъ тягостною ту обстановку, среди которой жилъ Генрихъ. Онъ по своей тихой, женственной манерѣ не въ такой степени предавался бы юношескимъ заблужденіямъ принца Генриха; но за то и не выработалъ-бы въ себѣ его мужественныхъ добродѣтелей.
   Усвоивъ себѣ такимъ образомъ правильный взглядъ на личности, созданныя Шекспиромъ, мы имѣемъ теперь полное право видѣть въ Гамлетѣ, равно какъ и въ принцѣ Генрихѣ, одного изъ шекспировскихъ юмористовъ, обладающаго этимъ свойствомъ въ высшей степени, юмористовъ, на которыхъ внезапно обрушиваются суровыя требованія жизни. Группа этихъ юмористовъ обогащается такимъ образомъ совершенно новымъ пріобрѣтеніемъ. Къ сонму другихъ, которые въ такомъ положеніи оказываются людьми вполнѣ зрѣлыми и годными къ дѣлу, или по крайней мѣрѣ способными дойти до зрѣлости, къ этому принцу Генриху, который въ подобномъ случаѣ превзошелъ всѣ ожиданія, присоединяется теперь еще образъ этого Гамлета, который оказывается ниже возлагаемыхъ на него царственныхъ надеждъ, котораго застаетъ въ расплохъ доставшаяся ему на долю задача, и который подъ бременемъ ея трагически погибаетъ.
   Согласно тому, какимъ является намъ Гамлетъ по внѣшнему своему виду, до своему темпераменту и по основнымъ свойствамъ его природы, поэтъ нашъ надѣлилъ его качествами и въ отношеніи образованія его нрава и характера. Самъ дядя называетъ этого благодушнаго человѣка сладостною, любезною натурою: онъ одаренъ всѣми кроткими добродѣтелями, всѣми нѣжными и мягкими чувствами. И между этими качествами прежде всего и всего сильнѣе выступаетъ передъ нами его сыновняя любовь. Почтеніе, съ которымъ онъ вспоминаетъ о своемъ умершемъ отцѣ, безгранично; траурная одежда, которую онъ по немъ носить, свидѣтельствуетъ о величайшей искренности и задушевности его характера; мученія, которыя причиняетъ ему легкомысліе его матери, онъ ощущаетъ даже до потрясенія всей нравственной своей натуры; несомнѣнность преступленія дяди подавляетъ его окончательно. Правда, это бремя печали гармонируетъ съ тою природною наклонностію къ чувствительности, которую мы замѣтили въ Гамлетѣ: для него составляетъ своего рода наслажденіе останавливать свою мысль на мрачныхъ представленіяхъ, на самоубійствѣ и тлѣніи. И все таки потрясеніе нравственной вѣры въ Гамлетѣ прибавляетъ ему существенную долю его скорбнаго бремени, и конечно, онъ имѣетъ право называть добродѣтелью то негодованіе, которое проявляется у него въ той сценѣ, гдѣ онъ своею въ высшей степени сильною нравственною инвективой побуждаетъ свою грѣховную мать къ исповѣди и раскаянію. Повсюду мы видимъ, что въ его характерѣ крупными чертами вырисовывается передъ нами и глубина и нѣжность его нравственной натуры. Онъ далеко отходитъ отъ торнаго повседневнаго пути той жизни, которая обыкновенно ведется безъ всякой мысли, среди унаслѣдованныхъ привычекъ и отношеній, и тутъ онъ является намъ человѣкомъ, живущимъ по извѣстнымъ принципамъ. Королевскій сынъ, какъ мы видимъ, отстранилъ отъ себя всѣ оковы условныхъ приличій: его общество составляютъ актеры; онъ друженъ съ бѣднякомъ Гораціо, онъ любитъ Офелію, стоящую гораздо ниже его званія. То стремленіе къ простымъ, естественнымъ отношеніямъ, которое въ этомъ высказывается, служитъ основаніемъ и тому отвращенію, какое онъ питаетъ по всякой неправдѣ, лицемѣрію, поддѣлкѣ и румянамъ во всякомъ состояніи и полѣ. Тамъ, на кладбищѣ, высказываетъ онъ свое внутреннее отвращеніе къ женскимъ уловкамъ изукрашивать себя румянами, къ политикамъ, которые хотѣли-бы обмануть Господа Бога, къ законовѣдамъ и царедворцамъ. Противъ тѣхъ особаго рода "стрекозъ", каковы Полоній и Осрикъ, противъ этихъ "уменьшительныхъ словъ природы", какъ сказано объ нихъ въ Троилѣ и Крессидѣ, обращено полное его внутреннее негодованіе и остроумное презрѣніе. Вотъ почему та восхитительная сцена, гдѣ онъ дурачитъ молодого Осрика, человѣка, обладающаго лоскомъ поверхностнаго образованія, который, будучи посвященъ въ убійственный планъ Лаэрта, приглашаетъ Гамлета на гибельное состязаніе на рапирахъ съ тѣми-же ужимками вѣжливости, какія онъ, по словамъ Гамлета, выдѣлывалъ и передъ грудью своей кормилицы, -- вотъ почему эта сцена есть въ то-же время весьма выразительная сцена для объясненія характера Гамлета. Она представляетъ намъ его въ его крайней внутренней противуположности съ тѣмъ роемъ людей, "которыми такъ восхищенъ нашъ грязный вѣкъ", людей, которые обладаютъ и современнымъ моднымъ тономъ и внѣшнимъ приличіемъ обхожденія, а не имѣютъ въ себѣ зерна истиннаго образованія, людей, которые заручились пѣнистымъ запасомъ умѣнья говорить о всѣхъ просѣянныхъ сквозь сито и утонченныхъ идеяхъ дня, но лишь до того пункта рѣшительнаго испытанія, гдѣ выдыхается ихъ остроуміе и начинаютъ лопаться ихъ пузыри. И на сколько Гамлетъ является здѣсь возстающимъ цротиву превратной образованности своего вѣка, на столько-же онъ возстаетъ и противу дикой его необразованности. Онъ и знать не хочетъ буйныхъ и пьяныхъ нравовъ своихъ современниковъ: бражничанье его дяди и задоръ Фортинбраса далеко отстоятъ отъ его натуры. Вотъ почему при исполненіи задачи, которая на него возложена, его самого раздѣляетъ внутренній разладъ: борьба высшаго закона съ естественнымъ закономъ мщенія, тонкаго нравственнаго чувства съ инстинктомъ крови. Его нерѣшительность ни коимъ образомъ не основана исключительнымъ образомъ на слабости; но существеннымъ образомъ она вмѣстѣ съ тѣмъ основана и на добросовѣстности и добродѣтели. Вотъ это въ высшей степени искусное соединеніе и дѣлаетъ изъ Гамлета такой по превосходству трагическій характеръ. Свое сомнѣніе въ достовѣрности факта и справедливости мщенія; кротость своей души, которая безсознательно противится средствамъ мщенія, склонность своего духа -- обдумывать свойства и послѣдствія своего дѣла и тѣмъ парализировать свои дѣйствующія силы, всѣ эти "щепетильныя тонкости во взвѣшиваніи исхода дѣла" онъ самъ называетъ въ своей ревности самоохужденія -- тремя четвертями трусости и лишь одною -- благоразумія. Но поэтъ такъ превосходно взвѣсилъ составныя части этой смѣси, что мы, вопреки собственнаго пристрастія Гамлета во вредъ себѣ, припишемъ въ этомъ случаѣ его мудрости покрайней мѣрѣ половинную долю. Какъ у Ромео -- избытокъ чувства и любовнаго хмѣлю отнимаетъ сознаніе и мысль, и такимъ образомъ приготовляетъ дикій конецъ его дикой радости: такъ-же точно и у Гамлета избытокъ добросовѣстности, кротости и скорби отнимаетъ дѣятельную силу: "доброта, сдѣлавшись полнокровною, умираетъ здѣсь отъ своего собственнаго излишества"; и здѣсь и тамъ "чрезмѣрная сила радости и скорби разрушаетъ ихъ собственное дѣйствіе". Отличаясь утонченностію нравовъ, богатствомъ духовныхъ дарованій, Гамлетъ и въ отношеніи умственнаго образованія такъ выдается надъ другими, такъ богатъ созерцательностію духа, глубокими внутренними опытами и наблюденіями, что Офелія справедливо говоритъ о немъ: "онъ человѣкъ благороднаго, возвышеннаго ума; онъ -- предметъ наблюденія для всѣхъ наблюдателей". Съ этой стороны, характеръ Гамлета есть изображеніе геніальнаго ума; монологи этого "царя спекулятивныхъ философовъ" суть мастерскія произведенія мышленія, въ которыхъ Шекспиръ добрался до глубочайшихъ основъ его богатой изреченіями мудрости; а лабиринтообразные ходы и подкопы его допытливой мысли въ состояніи переспорить глубокомысліемъ скандинавскія загадки. Онъ -- истинный ученый; онъ всегда имѣетъ при себѣ свою записную книжку; выдержки изъ прочитанныхъ имъ книгъ всегда у него въ памяти; будучи уже въ зрѣлыхъ лѣтахъ, онъ продолжалъ учиться въ университетѣ, и снова стремится въ него. Его тянуло не въ Парижъ, какъ Лаэрта, а въ Виттенбергъ, что звучало чѣмъ-то особенно-возвышеннымъ для протестантскихъ сердецъ въ Англіи. Его царственное честолюбіе стремило его искать себѣ Общества подъ пару; постоянный спутникъ его -- ученый Гораціо, его школьный другъ и товарищъ по наукѣ. Мы знакомимся съ Гамлетомъ, какъ съ любителемъ и знатокомъ драматическаго искусства, поэтомъ и актеромъ. Онъ уже и раньше видался съ актерами, былъ съ ними въ близкихъ сношеніяхъ; теперь онъ пишетъ вставочную сцену для ихъ пьесы, декламируетъ передъ ними и учитъ ихъ декламировать. Его похвала отрывку изъ "Пирра", написанному къ античномъ вкусѣ Сенеки, имѣетъ вполнѣ серьозное значеніе; этимъ онъ отличается отъ Полонія и ему подобныхъ, которымъ болѣе нравится какой-нибудь "джигъ". Его драматическіе совѣты актерамъ характеризуютъ его какъ человѣка съ воздѣланнымъ умомъ и вкусомъ, какъ такого именно знатока, похвала котораго одна стоитъ болѣе, нежели одобреніе всѣхъ прочихъ зрителей въ театрѣ. Вотъ почему весьма естественно, что ему вспадаетъ на мысль -- испытать короля посредствомъ пьесы; онъ ищетъ такъ сказать замысловатаго мщенія, и привести его въ исполненіе, съ помощію "патетическаго аппарата присутствующей и терзаемой совѣстью матери", очевидно, имѣло-бы для него особаго рода театральную прелесть. Въ высшей степени характерно то, что когда испытаніе бродя посредствомъ пьесы оказалось такъ удачно, Гамлета прежде всего занимаетъ не эта страшная несомнѣнность преступленія, а собственное довольство своимъ актерскимъ и авторскимъ умѣньемъ: не успѣхъ, а то принадлежащее ему искусство, которое породило успѣхъ. Первыя слова его: ну не правда-ли, это даетъ мнѣ право на мѣсто въ обществѣ актеровъ и на цѣлый пай въ его барышахъ? И намъ кажется, что это восклицаніе, еще болѣе нежели представленіе, дѣйствительно даетъ ему такое право. И вотъ именно вслѣдствіе этой склонности Гамлета, до такой степени подходить къ его характеру то обстоятельство, что онъ избираетъ такой странный окольный путь -- притвориться сумасшедшимъ, и умѣетъ выполнить этотъ планъ такъ естественно я такъ умно. Онъ обладаетъ дарованіемъ -- искусственно и художественно притворяться, и ловко владѣть собою за этою маскою, хотя на самомъ дѣлѣ онъ и ненавидитъ въ жизни притворство. Тотчасъ послѣ удаленія духа, онъ, еще потрясенный его явленіемъ, откликается ищущимъ его друзьямъ сокольничьимъ зовомъ, какъ будто бы онъ находится въ самомъ веселомъ настроеніи духа, и умѣетъ такимъ образомъ скрыть и первое движеніе своей души, и послѣднюю свою тайну. Видѣть себя или представлять себя въ положеніи актера, и вообще дѣлать себѣ изъ этого нѣкотораго рода обязанность, составляетъ въ немъ такую естественную черту, которая вытекаетъ изъ его духовнаго существованія и занятія. Взволновать совѣсть своей матери нѣкотораго рода нравственною проповѣдію и внушительнымъ краснорѣчіемъ,."колоть словами какъ кинжаломъ", вмѣсто того, чтобы дѣйствовать кинжаломъ гдѣ нужно, къ этому приступаетъ онъ съ нѣкотораго рода радостными приготовленіями, и между тѣмъ пропускаетъ время, удобное для выполненія дѣла мщенія, и самое мщеніе дѣлаетъ неудачнымъ, между тѣмъ, какъ онъ могъ-бы естественно достигнуть вдругъ обѣихъ цѣлей: и отмстить, и подѣйствовать на совѣсть матери. Когда Лаэртъ изливаетъ свою братскую скорбь потокомъ напыщенныхъ словъ, это составляетъ для Гамлета какъ-бы формальный вызовъ на состязаніе въ восклицаніяхъ. Эту слабость Гамлетъ за собою знаетъ; онъ знаетъ, что она составляетъ помѣху для дѣятельныхъ его движеній, и онъ порицаетъ ее въ самомъ себѣ съ тою-же горячностію, съ какою онъ ратовалъ противъ добросовѣстности своей трусости или противъ трусливости своей совѣсти. Его монологъ (II, 2) послѣ первой встрѣчи съ актерами въ этомъ отношеніи выразителенъ до чрезмѣрной ясности. Въ немъ, осыпавъ себя всѣми пятнающими честь позорными именами, для того чтобы привести въ движеніе свою застоявшуюся страсть, онъ называетъ себя безплоднымъ относительно своего дѣла, потому-что онъ не можетъ ничего -- вы ожидаете, что онъ скажетъ: сдѣлать; а между тѣмъ онъ говоритъ только: сказать; потому, что онъ всего болѣе былъ бы доволенъ собою, если-бы онъ смогъ разыграть сцену какъ актеръ, оглушить уши слушателей и довести до безумія виновныхъ, какъ это онъ и дѣлаетъ со своею матерью. За этимъ слѣдуетъ новый потовъ упрековъ; онъ обращаетъ во-первыхъ къ самому себѣ оглушительныя выходки своего краснорѣчія; онъ уличаетъ себя въ этомъ геройствѣ лишь на однихъ словахъ, и осыпаетъ себя вновь словами презрѣнія: "какой-же я оселъ! Такъ въ этомъ-то все мое геройство! И небо, и адъ подстрекаютъ меня къ отмщенію, а я отвожу свое сердце одними словами и разражаюсь проклятіями, какъ какая-нибудь судомойка!" Онъ негодуетъ на такое заблужденіе и ободряетъ себя на дѣло. Затѣмъ взываетъ онъ -- вы думаете: къ своимъ рукамъ? нѣтъ, онъ взываетъ къ своей головѣ. И тутъ-то придумываетъ онъ представленіе, которое должно послужить новымъ прологомъ къ его мщенію. Такимъ образомъ повсюду, безсознательно, духъ берегъ преобладаніе надъ этимъ человѣкомъ внутренней жизни, среди напора природы и обыкновеній: повсюду мысль становится у него мѣриломъ вещей. Шекспиръ сообщаетъ этому характеру философскую основу, которая составляетъ въ высшей степени характеристическое видоизмѣненіе собственной жизненной мудрости поэта. Что добродѣтель и порокъ, добрыя и дурныя дѣла не сами собою получаютъ свое истинное значеніе, а становятся таковыми лишь вслѣдствіе отношеній, цѣлей и основъ характера того или другаго человѣка; что не что, а какъ въ данномъ поступкѣ опредѣляетъ его достоинство или недостоинство -- это составляетъ такое основоположеніе въ жизненной опытности поэта, которое слишкомъ часто и слишкомъ выразительно высказывается поэтомъ и въ словѣ и въ примѣрѣ, такъ что нельзя не предположить, что онъ каждый разъ тщательно взвѣшиваетъ каждое свое слово, написанное имъ въ этомъ смыслѣ. И вотъ это основоположеніе видоизмѣняется въ устахъ Гамлета такимъ образомъ: "само по себѣ ничто не бываетъ ни хорошо, ни дурно. Лишь мышленіе дѣлаетъ его тѣмъ или другимъ".
   Въ этомъ основоположеніи заключенъ источникъ всѣхъ тѣхъ сомнѣній, которыя возникаютъ въ Гамлетѣ по поводу его долга мщенія, которыя поселяютъ въ немъ или боязливость, или медлительность каждый разъ, какъ ему представляется суровый вызовъ къ дѣятельности. Это мщеніе не составляетъ само но себѣ ни добраго, ни злого дѣла со стороны Гамлета: лишь обстоятельства, по изображенію Шекспира, взводятъ это мщеніе на степень долга для законнаго короля и судіи надъ датскою землею; на степень справедливаго карательнаго акта противу явнаго преступленія, на степень и болѣе легкой задачи и болѣе достойнаго дѣла, нежели предпріятіе Лаэрта. Но вотъ именно мышленіе и обращаетъ для Гамлета этотъ долгъ и этотъ подвигъ въ дѣло, исполненное сомнѣній и трудностей. "Слишкомъ точное взвѣшиваніе исхода дѣла" пробуждаетъ сначала нравственное опасеніе, какъ-бы не поступить слишкомъ безсовѣстно и торопливо, а затѣмъ оно пробуждаетъ благоразуміе и осмотрительность, необходимыя для того, чтобы при выполненіи дѣла поступать самоувѣренно и осторожно. Но флегматическая натура этого человѣка производитъ то, что относительно добросовѣстности и осторожности выполняется слишкомъ много, а относительно дѣла и прямой задачи не выполняется ничего. И вмѣстѣ съ тѣмъ умственная проницательность Гамлета умѣетъ разглядѣть эти слабости его натуры, и вотъ онъ признаетъ въ Лаэртѣ и Фортинбрасѣ болѣе годныя къ дѣлу основы характера, на которыя и смотритъ отчасти съ завистью, отчасти съ уваженіемъ. Правильная оцѣнка того, что сообщаетъ человѣку и достоинство, и право на уваженіе, производитъ то, что Гамлетъ порицаетъ свои собственные недостатки съ самымъ страстнымъ негодованіемъ. Это негодованіе доходитъ впослѣдствіи до такой быстрой запальчивости, что Гамлетъ мгновенно отбрасываетъ отъ себя всѣ сковывавшія его сомнѣнія и опасенія; но разъ утративши вѣрный тактъ своихъ поступковъ, онъ и въ заключительную минуту выполненія своего дѣла дѣлаетъ ложный шагъ. И дѣйствительно, если медлительное раздумье несвойственно человѣку дѣла, то точно такъ-же ему несвойственна и торопливая раздражительность: тутъ нужно серьозное постоянство и выдержанность, потому-что дѣло, мало-мальски богатое содержаніемъ и послѣдствіями, должно быть выполняемо не на лету, а въ теченіи извѣстнаго времени. И вотъ сдѣлавши въ убійствѣ Полонія такую обильную послѣдствіями ошибку, Гамлетъ, по мнительности своей, впадаетъ въ нѣкотораго рода фаталистику, которая приводитъ его въ полное изнеможеніе. Онъ вырабатываетъ себѣ убѣжденіе, что всѣ наши размышленія ни къ чему не ведутъ, что всѣ наши глубочайшія соображенія оказываются тщетными, что мы можемъ начертывать наши цѣли лишь вчернѣ, и Провидѣніе управляетъ имя какъ ему угодно. Такой-то взглядъ выработало его мышленіе, и этотъ взглядъ весьма пригоденъ на то, чтобы сдѣлать для него противною всякую самостоятельную дѣятельность. Онъ забываетъ при этомъ, что планъ его мщенія былъ вовсе не грубое предначертаніе, выработанное вчернѣ, а именно черезчуръ искусственное и перехитренное предначертаніе, которое именно потому и не удалось.
   И вотъ онъ становится все нерадивѣе и нерадивѣе къ своему призванію. И въ такой неспособности своей къ дѣйствію Гамлетъ уличенъ самопознаніемъ и опытомъ; но прежде еще, нежели наступило для него и то и другое, онъ подавленъ тѣмъ, что онъ темно и инстинктивно чувствуетъ въ себѣ это свойство своего характера. Еще прежде нежели къ нему обращенъ былъ призывъ къ отмщенію, да и послѣ того, какъ это произошло, жизнь тяготитъ его какъ невыносимое бремя и многократно подстрекаетъ его къ крайней мысли о самоубійствѣ. Изъ опасенія возможнаго только преступленія: несправедливаго убійства вслѣдствіе мщенія, онъ начинаетъ думать о несомнѣнномъ преступленіи, о самоубійствѣ, противъ котораго "Вѣчный положилъ свой запретъ". Но и отъ этого дѣла, которое ему хотѣлось-бы совершить, только-бы избѣгнуть выполненія долга, на него возложеннаго, его отклоняетъ мысль: а что изъ этого выйдетъ? у него не хватаетъ духу и на то, чтобы преодолѣть совѣсть, запрещающую самоубійство, и на то, чтобы преодолѣть раздумье о томъ, что послѣдуетъ за смертью. Если-бы онъ былъ увѣренъ, что смерть есть вѣчный сонъ, смерть была-бы цѣлью его задушевнѣйшихъ желаній. Но лишь только начинаетъ онъ думать о возможности сновидѣній, о возможности жизни, которая опять будетъ звать его къ дѣламъ, онъ останавливается, колеблясь между двумя мірами, неспособный ни жить, ни умирать. Одинаково-трусливая оцѣнка послѣдствій и совѣсть стремятъ его то въ одну сторону, то въ другую. И нѣтъ сомнѣнія, что въ знаменитомъ монологѣ: быть uли не быть, какъ догадывается и чувствуетъ каждый читатель, вся сущность разбираемаго нами характера и вся сущность пьесы какъ нельзя яснѣе высказываются въ тѣхъ выраженіяхъ, изъ которыхъ видно, что нравственныя и умственныя сомнѣнія, совѣсть и мышленіе составляютъ цѣпи, сковывающія нашу, дѣятельную силу:
   
   Такъ робкими творитъ всегда насъ совѣсть;
   Такъ яркій въ насъ рѣшимости румянецъ
   Подъ тѣнію тускнѣетъ размышленья,
   И замысловъ отважные порывы,
   Отъ сей препоны уклоняя бѣгъ свой,
   Именъ дѣяній не стяжаютъ.
   
   Вся жизненная мудрость Шекспира проповѣдуетъ о томъ, что надо дѣятельно относиться къ жизни, и онъ глубоко сознавалъ, что одностороннее воздѣлываніе ума и характера неизбѣжно парализируетъ дѣятельную силу человѣка. Острыя изреченія въ Троилѣ и Крессидѣ высказываютъ это презрительными словами: умничанье въ то время, когда необходимо дѣйствовать, ничуть не лучше спанья; мужество и честь, начиненныя доводами разума, обращаются въ трусость; разумъ и осмотрительность дѣлаютъ печень бѣлою и заставляютъ вянуть жизненную силу. А здѣсь, въ Гамлетѣ, поэтъ рѣшительно поставилъ себѣ блистательную задачу: изобразить ту необъятную пропасть, которая лежитъ между чувствомъ долга и выполненіемъ долга, между желаніемъ и дѣйствіемъ, между разумѣніемъ и рѣшеніемъ, между рѣшеніемъ и дѣломъ. Поэтъ нашъ занятъ здѣсь тѣмъ, чтобы выяснить запутанныя отношенія прекрасной души къ великому характеру, натуры чувствительно-духовной въ натурѣ практической, умственной крѣпости къ дѣйствующей силѣ. Онъ показываетъ намъ, какъ, вслѣдствіе односторонняго образованія духа, парализируется и сковывается дѣятельная сторона нашей природы; какъ самое утонченное развитіе сердца остается безплоднымъ для дѣятельной силы, если образованіе воли было пренебрежено; какъ занятіе внутреннимъ міромъ раздружаетъ съ міромъ внѣшнимъ и отъ него отвращаетъ, какъ оно придаетъ существенность тѣнямъ и распространяетъ туманъ надъ дѣйствительностію; какъ рука, имѣющая меньше занятій, обладаетъ болѣе нѣжнымъ чувствомъ, и какъ, на-оборотъ, болѣе нѣжное чувство неизбѣжнымъ образомъ изнѣживаетъ руку; какимъ труднымъ оказывается переходъ отъ наилучшихъ принциповъ къ настоящему дѣйствію; какъ самымъ лучшимъ дарованіямъ, безъ равномѣрнаго развитія силъ ума, сердца и воли, недостаетъ полнаго значенія и окончательной отдѣлки; какъ безъ этого всесторонняго развитія человѣческаго существа, благороднѣйшій духъ (выражаясь словами Офеліи) приходитъ въ разстройство, и походитъ на надтреснувшій колоколъ, хотя-бы и самой лучшей отливки. Такъ превосходно начерталъ Шекспиръ своего Гамлета. Онъ одарилъ его всѣми великими дарами сердца и ума; если вглядѣться въ эти стороны этого характера, то мы будемъ очарованы его привлекательными качествами и, пожалуй, подумаемъ, что поэтъ прославлялъ эту внутреннюю жизнь человѣка предпочтительно передъ жизнью внѣшнею, дѣятельною; потому-что личности противоположнаго оттѣнка, этихъ Лаэртовъ и Фортинбрасовъ, онъ поставилъ въ сравненіи съ Гамлетомъ далеко на заднемъ планѣ. И если-бы мы не оглянулись на тѣневую сторону этого характера, если-бы мы не приняли въ соображеніе его трагическаго исхода, если-бы мы не вспомнили о тѣхъ великихъ образахъ Генриха и Перси, такое мнѣніе могло-бы и укорениться въ насъ. Но нѣтъ: мы сознаемъ только, что поэтъ умѣетъ чтить одну сторону человѣческой природы такъ-же, какъ и другую; мы видимъ на этомъ новомъ и еще болѣе крупномъ примѣрѣ, что онъ съ изумительнымъ безпристрастіемъ и многосторонностію одинаково заинтересованъ всѣмъ тѣмъ, что заключается въ человѣческой природѣ. Онъ выдвигаетъ Гамлета на высоту геніальнаго ума и нравственнаго стремленія, не закрывая глазъ на тѣ погрѣшности или недостатки его натуры и образованія, которые въ такой степени умаляютъ и его достоинства, и его добродѣтели. Довольство, съ которымъ поэтъ, очевидно, останавливается на этомъ характерѣ, производитъ на насъ тѣмъ болѣе благопріятное впечатлѣніе, что мы видимъ въ немъ, какъ поэтъ снисходитъ къ этой личности со своей умственной высоты, а не то чтобы онъ симпатизировалъ Гамлету, какъ равный равному. Потому-что во всякомъ случаѣ, въ глазахъ поэта, тѣ качества, которыхъ Гамлету недостаетъ, именно и составляютъ полное достоинство человѣка. Какъ прежде онъ съ радостнымъ пристрастіемъ рисовалъ намъ тѣхъ Генриховъ и Перси, исполненный убѣжденія, что только дѣятельная жизнь есть настоящая жизнь: такъ и тутъ поэма о Гамлетѣ есть только хвала и прославленіе дѣятельной натуры,-вытекающее изъ изображенія противуположнаго. При своей чисто-духовной, богатой фантазіею, благодушной натурѣ, будучи рожденъ болѣе для того, чтобы чувствовать, нежели дѣйствовать, болѣе для того, чтобы мыслить, нежели создавать, быть болѣе художникомъ и ученымъ, нежели героемъ, воиномъ и государственнымъ человѣкомъ, Гамлетъ въ возвышенномъ своемъ умѣ отыскалъ правильный принципъ жизни, можетъ быть высшій, нежели какой когда-нибудь былъ высказанъ Шекспиромъ, и то лишь для людей высшаго порядка, принципъ, о которомъ мы упоминали уже и прежде:
   
   . . . . . . . . . .великъ
   Тотъ истинно, кто- безъ великой цѣли
   Не возстаетъ; но за песчинку бьется на-смерть,
   Когда задѣта честь.
   
   Но Гамлетъ, этотъ мастеръ пониманія, умѣетъ только высказать этотъ принципъ, а не выполнить его, какъ это сдѣлалъ Генрихъ, этотъ мастеръ жить и дѣйствовать. Для выполненія великой задачи, у него нѣтъ недостатка въ побужденіяхъ"крови и разума"; въ этомъ дѣлѣ у него заинтересована не только честь, но самое право, законъ, даже собственная его безопасность и жизнь; но созданныя имъ самимъ сомнѣнія разума помѣшали въ немъ побужденіямъ крови, духъ разрушилъ инстинктъ, этотъ истинный источникъ надежнаго дѣйствія. Ему недостаетъ честолюбія и того подстрекающаго чувства собственнаго достоинства, которое дано тѣмъ бойцамъ, какъ главное побужденіе къ подвигамъ. Правда, онъ обвиняетъ себя передъ Офеліею въ порокахъ: гордости, мстительности и честолюбіи, но между тѣмъ у него нѣтъ ни одного изъ этихъ пороковъ. Напротивъ того, изъ глубины души его вырывается вздохъ, когда онъ говоритъ слѣдующія слова Розенкранцу и Гильденштерну, въ отвѣтъ на ихъ предположеніе, что его мучитъ честолюбіе: "я могъ-бы замкнуться въ орѣховой скорлупѣ, и считать себя королемъ обширнаго пространства". Онъ, какъ очевидно, весьма далекъ а отъ натуры Геркулеса, и отъ натуры Александра, которому цѣлый міръ казался тѣсенъ. Ни лишеніе престолонаслѣдія не подстрекаетъ въ немъ царственнаго честолюбія, ни воинственность какого-нибудь Фортинбраса не вызываетъ его на то славолюбивое соперничество, которое дѣлаетъ Перси и Генриха героическими натурами: много-много что въ немъ разыгрывается маленькая зависть къ Лаэрту по поводу его таланта биться на шпагахъ.
   Въ лицѣ Гамлета какъ будто обрисованъ соціальный характеръ новѣйшаго времени, который стремится вырваться изъ среды героическихъ нравовъ "натуральнаго вѣка", въ которомъ привела его жить судьба, того вѣка, когда все основывалось на физической силѣ и на потребности дѣйствовать, значитъ, на томъ, въ чемъ именно ему отказала природа. Всѣ эти кровавые, противу естественные прологи, которые мы передъ собою видимъ: нарушеніе супружеской вѣрности, отравленіе и кровная месть; всѣ эти прежніе воинскіе подвиги, о которыхъ мы слышимъ: поединокъ стараго Гамлета съ Норвежцемъ, ледовое побоище съ сражающимися на саняхъ-поляками, все это переноситъ насъ въ то суровое и дикое время, изъ котораго Гамлетъ ярко выдѣляется всею своею натурою, и которому онъ достается на жертву, именно потому, что онъ и по привычкамъ, и по характеру, и по образованію чуждъ этому вѣку, и напротивъ того, на подобіе грани новой цивилизаціи, переступаетъ въ міръ болѣе утонченныхъ чувствованій. На долю его досталась болѣе нѣжная нервная ткань, нежели тѣмъ натурамъ, которыя его окружаютъ; ему дано и то знаніе, и та мыслительная сила, которыя несовмѣстны съ мускульною силою древняго героическаго времени; его наслѣдіемъ стала та чувствительность и та утонченность сердца, которыя онъ въ свою очередь завѣщалъ въ наслѣдство поколѣніямъ, долженствовавшимъ жить черезъ нѣсколько столѣтій послѣ Шекспира. Наша новѣйшая чувствительность какъ будто антиципирована поэтомъ въ Гамлетѣ за два столѣтія. Слова: "увы, бѣдный Іорикъ!" которыя Гамлетъ произноситъ на кладбищѣ съ подавленными слезами, когда душа его была переполнена и потрясена чувствомъ, стали обильнымъ источникомъ тѣхъ кроткихъ и мягкихъ душевныхъ настроеній, которыя въ прошедшемъ столѣтіи сдѣлались эпидемическими въ Англіи и Германіи. Подъ вліяніемъ ихъ Стернъ писалъ свои (Іориковы) сентиментальныя путешествія, и дѣйствіе этой книги похоже было на то, какъ-будто открылась какая-то огромная шлюза, наводнившая германскія страны цѣлымъ потопомъ сентиментальности.
   Въ этой антиципаціи заключается для нашего автора истинное величіе; нѣтъ сомнѣнія, лишь весьма немногіе изъ его современниковъ могли послѣдовать за нимъ въ эту глубину чувствованія и на эту высоту пониманія. Слава -- опережать свое время, въ большей части случаевъ оказывается двусмысленною славою. Надо принадлежать своему времени, и, по силамъ своимъ, помогать ему рѣшать данную ему задачу, Стремленіе опережать свое время весьма, часто оказывается лишь неспособностію идеалистовъ-мечтателей -- выносить дѣйствительность. Только тогда, когда человѣкъ, подобный Шекспиру, во-первыхъ принадлежитъ всецѣло своему времени, его образованности и задачамъ, въ каждомъ существенномъ ихъ направленіи, и только потомъ, въ преизбыткѣ своихъ духовныхъ силъ, антиципируетъ образъ мыслей и чувствованій грядущихъ поколѣній, только тогда люди преклоняются передъ этою антиципаціею, признавая въ ней знакъ истиннаго духовнаго превосходства, но если-бы кто захотѣлъ примѣнить этотъ взглядъ къ нашей пьесѣ, если-бы кто захотѣлъ думать, что и самъ Гамлетъ опередилъ свое время, то взглядъ этотъ мгновенно бы измѣнился. Мы показали уже, что на Гамлета можно смотрѣть какъ на такого передоваго человѣка, который отшатнулся отъ суровыхъ, по крѣпкихъ нравовъ героическаго вѣка, и при разборѣ Макбета мы увидимъ, что и самъ Шекспиръ былъ не чуждъ такой точки зрѣнія. И Гамлетъ представляется намъ не такимъ человѣкомъ, который удовлетворилъ нравамъ и требованіямъ своего времени, а, напротивъ того, такимъ, который далеко стоитъ жиже ближайшихъ требованій современности, вопреки тому, что онъ обладаетъ дарованіями -- удовлетворить и болѣе отдаленнымъ, и болѣе обширнымъ требованіямъ. Онъ является передъ нами идеалистомъ, которому реальный міръ не по плечу, котораго оттолкнулъ отъ себя этотъ міръ, и который до того этимъ огорчился и до того получилъ къ этому міру отвращеніе, что это послужило даже ко вреду его благороднаго характера. Если Гамлетъ со стороны своей чувствительности есть антиципація сентиментальныхъ поколѣній прошедшаго столѣтія, то онъ со стороны этого ожесточенія есть первообразъ нашихъ германскихъ поколѣній нынѣшняго времени. Вотъ и причина, почему изъ всѣхъ пьесъ Шекспира Гамлетъ сдѣлался, въ теченіи почти цѣлаго столѣтія, и самою извѣстною и чаще всего комментируемою пьесою въ Германіи: потому именно, что состояніе души, въ ней изображенное, всего выразительнѣе и живѣе для пониманія германца.
   Мы чувствуемъ и видимъ тутъ самихъ себя, и въ теченіи долгаго времени, будучи влюблены въ свои собственные недостатки, мы видѣли только свѣтлыя стороны этого характера, и только въ новѣйшее время намъ бросились въ глаза его тѣневыя стороны. Мы смотримся въ зеркало нашей современности, какъ будто это произведеніе написано было въ наши дни; поэтъ, какъ будто живой среди насъ, выполняетъ для насъ и надъ нами совершенно ту-же задачу, какую онъ предположилъ себѣ выполнить для своего собственнаго времени. Съ такою глубиною и истиною поэтъ нашъ наблюдалъ природу, съ такою вѣрностію нарисовалъ онъ эту природу и всѣ ея дѣйствія, какъ въ частностяхъ, такъ и въ цѣломъ, что мы могли-бы, безъ всякой натяжки, простерегъ гораздо далѣе указанное нами сравненіе между народомъ и личностію, принадлежавшими двумъ совершенно различнымъ вѣкамъ, если-бы не боялись слишкомъ продолжительнаго отступленія.
   Картина, которую мы, нѣмцы, видимъ въ этомъ зеркалѣ передъ собою, въ состояніи даже испугать насъ своимъ сходствомъ. И не я одинъ это высказывалъ: тысячи людей замѣчали и ощущали это. Одинъ изъ нашихъ новѣйшихъ политическихъ поэтовъ начинаетъ даже одно изъ своихъ стихотвореній словами: Гамлетъ -- это Германія. И такой приговоръ, на самомъ дѣлѣ, вовсе не есть одна только остроумная игра словами или сбивчивыми представленіями. Потому-что, совершенно такъ-же какъ Гамлетъ, и мы, до самаго новѣйшаго времени, были поставлены между задачами, чисто-практическаго свойства, усиленно-напиравшими на насъ, и между нашею издавнею отвычкою созидать и дѣйствовать.
   Совершенно такъ-же и мы были глубоко погружены въ духовныя занятія и въ образованіе свойствъ сердца -- до полнаго забвенія о внѣшнемъ мірѣ; совершенно такъ-же Виттенбергъ и его умственное наслѣдіе были вамъ ближе къ сердцу, нежели борьба народовъ за честь и могущество; совершенно такъ-же насъ вполнѣ удовлетворяла и заполняла жизнь и бытъ какой-нибудь поэмы или драмы, и намъ болѣе нравилось разыгрывать на театрѣ задачу вѣка, любоваться словами и геройствомъ на словахъ, нежели спокойно и положительно готовиться къ серьезнымъ задачамъ современности. Развѣ въ тѣ первые дни нашего политическаго возвышенія изъ-подъ ига французовъ не возставали тѣни нашихъ отцовъ, увѣщевая насъ и радуясь нашей быстрой рѣшимости? Но вскорѣ дали мы поникнуть нашему рвенію, и послѣ мимолетныхъ, легкихъ порывовъ страсти, мы, утомленные, дали, въ голубиномъ нашемъ терпѣніи, повиснуть нашимъ крыльямъ. Примѣры, громадные какъ земной шаръ, проходили и мимо насъ, вызывая и подстрекая насъ; но мы оставляли ихъ безъ вниманія. Совершенно такъ-же, какъ Гамлетъ, потеряли мы всякій вкусъ къ существованію, и убѣжали изъ реальнаго міра въ область идеаловъ; мы испортили въ себѣ вѣрный тактъ инстинктивной жизни излишнимъ упражненіемъ духа и размышленіемъ; мы своими причудами и фантазіями мѣшали себѣ съ достовѣрностію узнавать дѣйствительность. Совершенно такъ-же скептически ожесточились мы противъ міра, противъ жизни и человѣчества; совершенно такъ-же начали мы свирѣпствовать въ ненависти къ людямъ, имѣя всѣ данныя къ тому, чтобы уважать достоинство человѣка; начали пассивно скорбѣть о мірѣ, имѣя полное призваніе -- дѣятельно устраивать міръ. Развѣ всѣ мы, въ монологахъ нашей литературы, не чувствовали себя въ правѣ гордиться пріобрѣтеніями нашего духа? развѣ мы не находили, что человѣкъ такъ "подобенъ Богу, такъ возвышенъ, такъ великъ", не чувствуя, впрочемъ, при этомъ такого-же удовольствія, какъ Гамлетъ. И развѣ всѣ эти носящіе въ себѣ скорбь о мірѣ, всѣ эти люди, которымъ опостыла Европа, не видятъ своего поразительно-вѣрнаго снимка въ томъ человѣкѣ, который съ такимъ сердечнымъ нетерпѣніемъ выносилъ
   
   . . . . . . . . . . бичь и поношенье свѣта,
   Обиды гордыхъ, притѣсненья сильныхъ,
   Законовъ слабость, знатныхъ своевольство,
   Презрѣнныхъ душъ презрѣніе къ заслугамъ?
   
   И развѣ эта наша "огорченность" есть что-нибудь другое, какъ не эхо того болѣзненнаго унынія, вслѣдствіе котораго Гамлетъ считалъ міръ тюрьмою, землю -- заглохшимъ садомъ, пустыннымъ мысомъ, воздухъ и твердь -- скопленіемъ заразительныхъ паровъ, свое время -- ожирѣвшимъ и страдающимъ одышкой; въ современности своей находилъ все скучнымъ, пошлымъ, гнилымъ и безполезнымъ, и ко всему этому выказывалъ самое искренное отвращеніе? Безъ сомнѣнія, да и какъ еще! И въ то время, какъ мы отравляли свою душу отвращеніемъ къ міру, развѣ мы, какъ Гамлетъ, изъ-за отдаленнѣйшаго не позабывали ближайшаго? Каждый изъ насъ въ отдѣльности воображалъ, что онъ признанъ скорбѣть за всю вселенную и быть ея спасителемъ, и не заботился только о самомъ себѣ, въ отдѣльности. Каждый изъ насъ вздыхалъ вмѣстѣ съ Гамлетомъ о томъ, что міръ совратился со своихъ основъ, и каждый считалъ себя призваннымъ ввести его въ должные предѣлы! Тупому трудно дать почувствовать то, что само по себѣ ясно и ощутительно для человѣка смыслящаго, а именно: до какой степени и для Гамлета, и для насъ въ этой мысли заключался источникъ гибели! И дѣйствительно, мы воображаемъ себѣ, что и въ литературѣ, и въ политикѣ наша задача заключается въ какомъ-то далекомъ и великомъ дѣломъ, и вотъ изъ-за нея-то мы разучиваемся и забываемъ творить то, что составляетъ прямой удѣлъ нашъ и нашу ближайшую задачу. И самому Гамлету предстояло во-первыхъ выполнить близкое и легкое призваніе -- привести въ порядокъ свой небольшой міръ; если-бы и это казалось ему слишкомъ трудно, то онъ могъ ограничиться тѣмъ, чтобы привести въ должные предѣлы свое собственное я и быть реформаторомъ самого себя. Этого онъ не сдѣлалъ.
   Въ такомъ-же точно положеніи находятся и тысячи реформаторовъ между нами. Они, какъ Гамлетъ, распростираютъ досаду, причиненную имъ малыми опытами, на все человѣчество, и свое узкое призваніе разширяютъ до безконечности; непомѣрный эгоизмъ, обычный плодъ исключительно-духовной жизни, заставляетъ ихъ все относить къ самимъ себѣ, какъ-будто каждый изъ нихъ въ отдѣльности былъ представителемъ цѣлаго міра, и совсѣмъ тѣмъ этотъ эгоизмъ не даетъ имъ удовлетворить никакому требованію. А когда они начинаютъ сами сознавать такую свою слабость, они обращаютъ свое презрѣніе противу самихъ себя, и Гамлетъ осмѣиваетъ самого себя за то, что такіе людишки, какъ онъ, осуждены ползти себѣ между небомъ и землею. И эту черту нерѣдко можно подмѣтить въ представителяхъ нашей германской жизни въ политикѣ и литературѣ: ихъ озаряетъ, такъ-же какъ и Гамлета, самый яркій свѣтъ самосознанія, и все-таки это нисколько не способствуетъ къ ихъ перемѣнѣ. Но вотъ что въ особенности доводитъ до крайней степени сходство нашего публичнаго характера съ характеромъ Гамлета: какъ ни было идеально и благородно все то, что мы выражали на словахъ, что мы проявляли въ себѣ, какъ нашу сущность, красуясь этимъ какъ одеждой: однако-же на первомъ-же шагу перехода нашего отъ принциповъ къ дѣлу нашъ народный характеръ оказался и поврежденнымъ, и надорваннымъ. Минута дѣйствія настигла насъ незамѣтно: мы схватились за дѣло въ жару страсти, и промахнулись, потому-что во-время мудро не соразмѣрили нашихъ средствъ съ нашею цѣлью. И вслѣдъ затѣмъ внезапно обнаружилась нерадостная перемѣна въ нашемъ народномъ характерѣ. То, что мы во время того перваго великаго движенія ко внѣшней и внутренней свободѣ знали за честное, вѣрное, откровенное, правдивое и доброкачественное, оказалось при позднѣйшемъ порывѣ, на скрытыхъ путяхъ,-- невѣрнымъ, вѣроломнымъ, лишеннымъ всякой чести и всякой доброты. И когда, наконецъ, эти герои на словахъ были вызваны къ дѣятельности, къ которой они такъ издавна считали себя призванными, тогда-то проявилась ихъ внутренняя отрава отвратительнымъ гноемъ, и жестокость, мстительность, жажда крови, убійство запятнали собою германское имя именно тамъ, гдѣ никто, въ самомъ цвѣтѣ духовнаго развитія и среди семейственности нашихъ нравовъ, и не чаялъ въ насъ возможности такого рѣзкаго перехода къ дикости. Такимъ-же точно образомъ и въ Гамлетѣ -- чтобы намъ обратиться опять къ нему отъ этого послѣдняго пункта нашего отступленія -- искажаются прекрасныя основы его характера, лишь только онъ выступаетъ на поприще дѣятельности, по образцу людей не призванныхъ, и при концѣ мы видимъ, какъ самъ онъ разбиваетъ свои лучшія качества. Человѣкъ, который такъ задушевно сочувствовалъ страданіямъ человѣчества, становится, изъ эгоизма, суровъ и жестокъ въ отношеніи тѣхъ, которые всего ближе были къ его сердцу. Тотъ, кто былъ такимъ ожесточеннымъ противникомъ всякаго притворства, лживости и коварства, вступаетъ самъ на кривые пути коварнаго обмана и хитраго притворства, не будучи въ состояніи идти прямымъ путемъ дѣла. Тотъ, кто такъ добросовѣстно взвѣшивалъ свою задачу, тотъ самый человѣкъ вслѣдствіе той-же самой добросовѣстности, или-же вслѣдствіе медлительности, обращается въ безсовѣстнаго, и свою мягкость замѣняетъ суровостію. Тамъ, гдѣ онъ встрѣчаетъ своего дядю распростертымъ на молитвѣ и не хочетъ убить его для того, чтобы не послать его на небеса въ минуту его раскаянія; гдѣ онъ, по свойственной ему склонности -- прозѣвать ближайшее, обдумывая отдаленнѣйшее, будучи неспособенъ выполнить свое собственное мщеніе, хочетъ, такъ-сказать, принять на себя мщеніе Божіе, -- развѣ во всѣхъ этихъ случаяхъ не предается онъ, въ желаніи выискать извиненіе для своего бездѣйствія, тому утонченію злобы и суровости, о которомъ даже мысль была-бы ему въ другое время невыносимою? Но здѣсь онъ былъ еще подъ вліяніемъ возбужденія и горячности, такъ-же, какъ въ минуту умерщвленія Полонія имъ владѣло возбужденіе страсти; но вотъ вскорѣ мы видимъ, какъ онъ съ холодною обдуманностію приноситъ въ жертву невинныхъ людей, онъ, который съ чрезмѣрною добросовѣстностію не рѣшался поразить виновнаго. Розенкранцъ и Гильденштернъ везутъ его въ Англію: съ ними есть предательское Уріево письмо, касающееся Гамлета; но они не знаютъ его содержанія. Прямой, открытый Гамлетъ вскрываетъ это письмо, вписываетъ поддѣльною рукою (искусство, которому онъ научился въ своей юности) ихъ имена вмѣсто своего имени, и такимъ образомъ эти два друга его юности, къ которымъ онъ, по словамъ его матери, имѣлъ болѣе привязанности, нежели во всѣмъ другимъ, попадаютъ въ яму, которая была вырыта Гамлету, но только не ими. Стало быть "выданы?" спрашиваетъ у него другъ его Гораціо съ изумленіемъ, полнымъ укора. Но онъ легкомысленно пренебрегаетъ здѣсь этимъ движеніемъ совѣсти: подводить мины, ставить западни болѣе соотвѣтствуетъ его натурѣ, нежели прямое, открытое дѣло; его изобрѣтательной головѣ одной только предстояло здѣсь дѣло: проводить контръ-мину ему легко, потому-что это -- остроумная мысль; онъ необдуманно и злорадостно восхищается этимъ искусствомъ: хвалится тѣмъ, какъ быстро пришла ему эта мысль и какъ быстро была она приведена имъ въ исполненіе; софистически видитъ онъ Божіе благословеніе въ этой счастливой удачѣ, онъ, который не хотѣлъ усмотрѣть столь многочисленныхъ, ясныхъ указаній, говорившихъ ему о его долгѣ мщенія! И такимъ образомъ онъ напослѣдокъ равняется въ коварствѣ и предательствѣ съ своимъ дядей, которому онъ призванъ отмстить за его нечестивое дѣло.
   Еще болѣе упрека лежитъ въ нашихъ глазахъ на Гамлетѣ по его отношенію къ его возлюбленной. Гёте говоритъ о чувствѣ Гамлета въ Офеліи, что оно не отзывается выдающеюся страстью. По крайней мѣрѣ поэтъ не показалъ намъ его въ тѣхъ положеніяхъ, гдѣ бы эта страсть сколько-нибудь проступала. Тамъ, гдѣ онъ равняетъ свою любовь съ любовью сорока тысячъ братьевъ, въ немъ говоритъ преувеличеніе, котораго нельзя принять за масштабъ. Кромѣ этого мѣста, Шекспиръ предоставилъ ему непосредственно лишь одинъ случай, въ немногихъ, въ сторону сказанныхъ словахъ выразить характеръ того чувства, какое онъ питалъ къ Офеліи, а именно въ словахъ, которыя предшествуютъ его разговору съ нею: "о нимфа! помяни меня въ своихъ молитвахъ!" [Замѣтимъ, что по какой-то странной причинѣ, мы слышали, какъ нѣкоторые знаменитые актеры произносила эти слова тономъ насмѣшливымъ или даже шутовскимъ]. А между тѣмъ именно въ этомъ разговорѣ съ Офеліей актеръ имѣетъ достаточно простору указать посредственно характеръ гамлетовыхъ чувствъ къ Офеліи. Если только актеръ не станетъ здѣсь съ намѣреніемъ "разрывать страсть въ клочки", то онъ приведетъ этою сценою своего слушателя въ тяжкую и глубокую скорбь, именно въ то настроеніе, въ какое повергаетъ этотъ разговоръ Офелію: вѣдь это -- разставанье скорбящаго сердца съ тѣми отношеніями, которыя расторгаются судьбою; вѣдь это -- серьозный совѣтъ эгоистически-любящаго человѣка, который посылаетъ свою возлюбленную въ монастырь, потому-что не желаетъ уступить ее никому другому, и самъ видитъ, что пути его собственной будущности лежатъ передъ нимъ въ безнадежномъ мракѣ! То, что намъ могло бы показаться безсердечнымъ и безцеремоннымъ и въ этой сценѣ, и тамъ, гдѣ Гамлетъ странно обращается съ отцомъ Офеліи и гдѣ онъ оскорбительно обходится съ ея братомъ, гдѣ онъ выказываетъ и холодность и равнодушіе по случаю смерти Полонія, даже по случаю смерти самой Офеліи -- все это какъ нельзя болѣе согласуется съ выдающеюся страстью этого странно-сложившагося человѣка. Мать Гамлета смотрѣла на его отношенія къ Офеліи, не взирая на неравенство общественнаго положенія обоихъ влюбленныхъ, какъ на дѣло серьозное; а между тѣмъ его клятвы Офеліи развѣ не принимаются нѣкоторыми за начало обмана? Этотъ сынъ любилъ своего отца съ одушевленнымъ почтеніемъ, и не могъ сдѣлать ему что-либо угодное; свою мать онъ любилъ точно такъ-же, и между тѣмъ не выполняетъ увѣщанія отца -- не мучить эту слабую, обольщенную женщину. Точно также могъ онъ любить и Офелію горячо и сердечно, и все таки кажущееся противорѣчіе не было-бы противорѣчіемъ въ этой натурѣ, а именно: тотъ холодный эгоизмъ, съ которымъ онъ сперва мучитъ ее своимъ сумасшествіемъ, затѣмъ разстается съ нею и напослѣдокъ, послѣ злополучнаго убійства ея отца, такъ безучастно, не чувствуя собственнаго своего бѣдствія, покидаетъ ее на отчаяніе и безуміе. Къ этимъ чертамъ характера нужно искать pendant въ исторіи сердца геніальныхъ людей, и мы нерѣдко встрѣтимъ въ нетвердыхъ душахъ это смѣшеніе въ высшей степени чуткой чувствительности и холоднаго жестокосердія. Вотъ именно изъ этихъ чертъ слѣдуетъ объяснять себѣ и тонъ отношеній Гамлета къ Офеліи. Она, въ своей неопытности и незлобіи, по первому его призыву отдала ему свое сердце; она была такъ щедра на обходительность съ нимъ, что чуткіе сосѣди предостерегаютъ объ этомъ ея домашнихъ, а домашніе предостерегаютъ ее. Разговоръ его съ нею соблазнителенъ: не такъ говорятъ Ромео, Бассаніо и даже Протеи со своими возлюбленными. Это заразило ея воображеніе чувственными образами, и внушило ей любовныя желанія при всей тихой ея скромности, и все это обнаруживается въ ея пѣсняхъ, которыя она поетъ въ сумасшествіи, и въ исполненныхъ значенія цвѣтахъ съ такою ясностію, съ какою только можетъ и смѣетъ обнаруживаться все то, что скрытно по своей натурѣ. Далѣе этого мы не осмѣлились-бы идти рука объ руку съ Гёте въ пониманіи этого характера. Еще менѣе осмѣлились-бы мы пристать къ тому воззрѣнію, которое, примыкая къ суровому сказанію Сакса Грамматика, видитъ въ Офеліи падшую невинность. Непохоже это на тонко чувствующаго Шекспира, чтобы онъ надъ трупомъ такой падшей женщины, устами ея брата Лаэрта, оспаривающаго священника, хотѣвшаго лишить ее нѣкоторыхъ обрядовъ погребенія, высказалъ Офеліи такую возвышенную похвалу:
   
         "Ты-жъ, отецъ жестокій!
   Стеная въ адѣ, ангеломъ блаженнымъ
   Мою сестру увидишь въ небесахъ".
   
   Не похоже на нашего поэта, чтобы онъ такъ выразительно сказалъ надъ ея могилой: "изъ ея дѣвственнаго праха возрастутъ фіалки!" Вѣдь иначе это было-бы легкомысленное посрамленіе невинности въ самомъ торжественномъ мѣстѣ! Поэтъ нашъ едва показалъ намъ Офелію въ ея незлобивой сущности прежде того, какъ трагическія событія уязвили и раздробили ея сердце. И въ той мѣрѣ, въ какой онъ намъ ее показалъ, она является намъ вполнѣ безкорыстною, преданною, уступчивою и мягкою даже до отсутствія самостоятельности и воли. Въ своихъ отношеніяхъ къ Гамлету она уступчиво поддается руководству отца и брата; она [это съ полною справедливостью выставилъ на видъ Фишеръ въ своемъ разборѣ Гамлета] позволяетъ, чтобы ея личностію воспользовались какъ западнею для подозрительнаго любовника, который видитъ, какъ всѣ его оставляютъ и предаютъ. Она, уже имѣвши случай видѣть его разстройство, возвращаетъ ему его подарки, что производитъ на этого раздражительнаго человѣка и въ этомъ положеніи -- дѣйствіе полнаго разрыва. И въ этомъ отношеніи она не безъ вины въ той судьбѣ, которая ее постигаетъ, хотя въ планѣ пьесы положена та мысль, что ея паденіе, какъ паденіе безвинной жертвы, должно поразить совѣсть Гамлета. О Полоніи Гамлетъ выразительно говоритъ самому себѣ, что смерть этого неповиннаго человѣка служитъ карой ему, Гамлету, за то, что онъ оставилъ въ живыхъ виновнаго; но еще большею нарою для него служитъ кончина Офеліи, у которой онъ, ея возлюбленный, умертвилъ отца и тѣмъ порвалъ для нея всякую связь, которая могла прикрѣплять ее къ міру. На эту смерть безпрестанно обращаются намеки ея пѣсень, и ея дѣйствительное сумасшествіе служитъ карой за притворное сумасшествіе Гамлета, который далъ первое потрясеніе ея духу. И Розенкранцъ и Гильденштернъ падаютъ такими-же жертвами душевнаго разстройства Гамлета. Если въ этихъ роковыхъ событіяхъ слишкомъ рѣзко проявляется поэтическая справедливость, то это происходитъ для того, чтобы тѣмъ суровѣе обрушить карающую справедливость на самого Гамлета. Поэтъ съ намѣреніемъ вложилъ Гамлету въ уста то ужасное выраженіе эгоистическаго легкомыслія, которое должно освѣтить надлежащимъ свѣтомъ эти ужасающія кровавыя послѣдствія его отвращенія отъ крови; выраженіе, которое можетъ быть вполнѣ примѣнено и къ кончинѣ Париса въ Ромео и Джульеттѣ. "Опасно", говоритъ онъ по случаю смерти своихъ друзей, е если слабые бросаются въ средину между мечей сильныхъ противниковъ". Вотъ такимъ-то образомъ геніальное величіе человѣка имѣетъ обыкновеніе играть съ подчиненными существами, которыхъ оно считаетъ приданными себѣ на этой сценѣ жизни въ видѣ служебныхъ второстепенныхъ ролей. Отъ того и происходитъ, что добросовѣстность, осторожность и соображеніе, которое удерживало Гамлета отъ убійства, отъ справедливаго наказанія одного человѣка, погребаетъ наконецъ всѣхъ вмѣстѣ: и виновныхъ, и невинныхъ, въ одномъ общемъ паденіи. Его собственная нерѣшимость, мстящая ярость Лаэрта, отравительство дяди, беззаботная слабость матери, человѣкоугодіе его друзей, безвредная глупость Полонія, невинность преданной возлюбленной, все это вмѣстѣ: и добродѣтель и извинительныя ошибки и ничѣмъ неизгладимые смертные грѣхи -- подвергаются одинаковой погибели, такъ что почти никто не остается на сценѣ въ живыхъ. Это ославлено было варварскимъ, кровавымъ родомъ трагедіи, достойнымъ дикаго времени, когда весь персоналъ былъ такимъ образомъ удаляемъ со сцены. Но цѣль поэта заключалась именно въ томъ, чтобы употребить это безполезное кровопролитіе и для характеристики а для наказанія героя, который не имѣлъ духу пролить необходимую кровь. Шекспиръ самъ высказалъ это съ яснымъ сознаніемъ. Король спрашиваетъ Лаэрта, неужели въ планѣ его мщенія предположено погубить всѣхъ вмѣстѣ: друга и недруга, виновныхъ я невинныхъ, тѣхъ, кто въ выигрышѣ и тѣхъ, кто въ убыткѣ? И оказывается, что этотъ мастеръ мщенія, этотъ мало-добросовѣстный человѣкъ, довольствуется наказаніемъ только одного виновника. А этотъ исполненный добросовѣстности Гамлетъ доводитъ дѣло до того, что онъ, именно тажъ, какъ описывалъ король, своимъ неискуснымъ выполненіемъ мщенія, губитъ всѣхъ одинаково. И однимъ, единственнымъ характеристическимъ словомъ, смыслъ котораго, конечно, пропадаетъ въ нѣмецкомъ переводѣ, поэтъ до очевидности указываетъ на то глубокое намѣреніе, съ которымъ онъ именно такъ окончилъ пьесу; тутъ-же видѣнъ и отвѣтъ на вопросъ, предложенный Лаэрту. Фортинбрасъ говоритъ надъ грудою мертвыхъ: "эта убитая дичь жалуется на "havock"; это слово означаетъ на охотничьемъ языкѣ ту дичь, которая, будучи совершенно безполезна и по числу своему и по роду, убита неискусными охотниками,-- какъ здѣсь неискуснымъ мстителемъ. Такимъ образомъ и это кровавое окончаніе не есть слѣдствіе эстетической ошибки со стороны поэта, а слѣдствіе нравственной ошибки его. Гамлета, то слѣдствіе, на которое съ самаго начала указывалъ и смыслъ всей пьесы, и основа этого характера.
   

МАКБЕТЪ.

   Содержаніе Макбета Шекспиръ взялъ изъ Голиншеда, который, съ своей стороны, заимствовалъ его изъ Белленденова шотландскаго перевода латинской хроники Гектора Боэція (1541). Совершенно въ противуположность грубому источнику Гамлета, нашему трагику предлежалъ здѣсь превосходно округленный предметъ, котораго сценическій характеръ признавалъ уже Бухаванъ Здѣсь было все уже дано въ самомъ сюжетѣ: оставалось только подвергнуть его психологической разработкѣ. По историческому сказанію, такъ же, какъ и у Шекспира, Макбетъ, родственникъ слабаго короля Дункана, отъ природы склонный къ жестокости, является вмѣстѣ съ Банко охранителемъ трона противу внутреннихъ бунтовщиковъ и противу враговъ внѣшнихъ. Какъ и у Шекспира, въ хроникѣ -- вѣдьмы прорицаютъ обоимъ полководцамъ; высокомѣрная и гордая жена Макбета подстрекаетъ его къ цареубійству, подозрѣніе въ которомъ падаетъ на бѣгущихъ сыновей. [Въ изображеніи отдѣльныхъ чертъ убійства Шекспиръ держался предъидущихъ листовъ шотландской хроники, гдѣ описано умерщвленіе Донвальдомъ короля Дуффа]. Зависть и недовѣріе къ Банко, который первоначально, какъ на это въ слабой степени намекается и у Шекспира, былъ довѣреннымъ лицомъ Макбета, заставляютъ Макбета позаботиться о томъ, чтобы спровадить Банко на тотъ свѣтъ, при чемъ ускользаетъ сынъ его Фліансъ. Постепенное разгораніе подозрительности Макбета, его тираннія и жажда крови, его недовѣрчивость къ Макдуфу, бѣгство Макдуфа и умерщвленіе его семейства, дальнѣйшія лживыя прорицанія вѣдьмъ, освобожденіе Шотландіи -- все это было передано поэту въ такой простой и понятной связи, что онъ могъ него эту основу сюжета, даже самыя подробности, какъ, напримѣръ, разговоръ между Макдуфомъ и Малькольмомъ, принять цѣликомъ въ свою пьесу.
   Изъ всѣхъ твореній Шекспира, эта трагедія всегда пользовалась особеннымъ предпочтеніемъ читателей и критиковъ. Шиллеръ переработалъ ее для нѣмецкой сцены; Шлегель вдохновенными словами говорилъ о ней; Дрэкъ называлъ ее величайшимъ твореніемъ нашего геніальнаго поэта, самою возвышенною и потрясающею драмою, какая только есть на свѣтѣ. Даже тѣмъ иноземцамъ, которые не имѣютъ ничего общаго съ германскимъ племенемъ, эта драма постоянно нравилась болѣе всѣхъ другихъ пьесъ Шекспира, потому-ли, что они въ ней прочувствовали или поняли сходство съ античною трагедіею, или потому, что имъ бросилось въ глаза единство ея содержанія и простота его развитія, или прозрачность характеристики, въ которую на этотъ разъ поэтъ менѣе, нежели въ другихъ случаяхъ, внесъ загадокъ; но въ особенности эта пьеса нравилась, безъ сомнѣнія, прелестью живописи и поэтическаго колорита. Если съ Гамлетомъ, можетъ быть, не сравнится ни одна изъ пьесъ Шекспира по глубоко-философскому взгляду на природу и достоинство различныхъ силъ, дѣйствующихъ въ человѣкѣ; если съ Генрихомъ IV не сравнится ни одна по свѣжему, радостному ощущенію широкой, дѣятельной, міровой жизни; съ Отелло -- по глубокомысленной основѣ и осмотрительной постановкѣ характеровъ; съ Лиромъ -- по силѣ сталкивающихся одна съ другою страстей; съ Цвмбелиномъ -- по значительности нранственныхъ принциповъ: то Макбетъ постоянно будетъ выдаваться какъ произведеніе единственное по блеску поэтическаго изображенія и живописи, и по живому воплощенію лицъ, временъ и мѣстностей. Уже Шлегель находилъ, что въ Макбетѣ выразительными чертами изображено мужественное героическое время сѣвера, это поколѣніе желѣзнаго вѣка, добродѣтелью котораго была храбрость. Какъ все разростается здѣсь въ гигантскіе образы и какъ все движется здѣсь, уже по своей природѣ, на героическомъ котурнѣ! Какъ совершенно иначе выдвигается здѣсь тиранническіи Макбетъ въ ряду героическихъ фигуръ Макдуфа, Бавко и Сиварда -- въ сравненіи съ тѣмъ калѣкой Ричардомъ III, возвышающимся надъ такою-же искалѣченною породою людей! По мѣстности, мы перенесены въ шотландское нагорье, гдѣ все является исполненнымъ суевѣрія, гдѣ міръ сверхъ-чувственный вторгается въ міръ дѣйствительный, гдѣ въ области безжизненной природы и въ мірѣ животныхъ посредствомъ различныхъ примѣтъ все исполнено предзнаменованіями жизни нравственной; гдѣ, сообразно съ этимъ, и люди отличаются и болѣе подвижною фантазіею, и большимъ легковѣріемъ; гдѣ они выражаются энергически высоко-поэтическимъ языкомъ и необыкновенными картинами рѣчи, которыя и теперь еще поражаютъ насъ у народныхъ ораторовъ галльскихъ племенъ. Съ этимъ мастерствомъ общаго изображенія времени и мѣста соперничаютъ картины отдѣльныхъ отношеній и положеній. Уже Рейнольдъ весьма справедливо восхвалялъ это изображеніе мирнаго возвращенія ласточекъ въ жилище Макбета, какъ великолѣпную картину покоя, которая слѣдуетъ, какъ противуположность, за живою картиною битвы. Еще съ большею справедливостію была постоянно восхваляема сила въ изображеніи ужаснаго -- въ сомнамбулизмѣ лэди Макбетъ, въ сценѣ пира и въ этомъ страшномъ созданіи вѣдьмъ. И надъ всѣмъ этимъ высится выразительная правда сценъ умерщвленія Дункана, которыя даже при самомъ неудовлетворительномъ исполненіи производятъ потрясающее дѣйствіе.
   Страшный шопотъ, которымъ въ этой ужасающей полутмѣ оба супруга сговариваются о совершеніи своего вопіющаго на небо замысла; раздирающее сердце изображеніе душевнаго состоянія Макбета при самомъ совершеніи преступнаго дѣла; страшное полусонное состояніе приносимыхъ въ жертву служителей, изъ которыхъ одинъ продолжаетъ еще бредить вечернимъ пиромъ, а другой въ подавленномъ сознаніи уже предчувствуетъ весь ужасъ совершаемаго; наконецъ внѣшніе ужасы ночи въ ихъ предзнаменательной противуположности съ суетою веселья, разыгрывающагося надъ приготовляемыми могилами: все это такая непосредственная натура, и притомъ созданная при пособіи такихъ немногихъ искусственныхъ средствъ, что трудно, найти въ поэзіи всѣхъ временъ что-нибудь подобное для сравненія.
   Что касается до времени, когда написанъ Макбетъ, то мы знаемъ съ достовѣрностію только то, что онъ былъ представленъ въ 1610 году на театрѣ Глобь; дневникъ доктора Формана упоминаетъ именно о представленіи 20-го апрѣля этого года. Впрочемъ предполагаютъ съ большою вѣроятностію, что пьеса была написана ранѣе. Намекъ (IV, 1) на соединеніе трехъ королевствъ: Англіи, Шотландіи и Ирландіи [-- "я вижу нѣкоторыхъ, которые имѣютъ въ рукахъ двойную державу и тройной скипетръ"] могъ имѣть значеніе только тогда, когда-бы онъ былъ написанъ вскорѣ послѣ событія; а Іаковъ I былъ провозглашенъ королемъ Великобританіи и Ирландіи 10-го октября 1604 года. Если такъ, то Макбетъ долженъ былъ возникнуть около 1605 года; но
   283 мы ставимъ его непосредственно рядомъ съ Гамлетомъ, потому-что онъ, какъ было уже замѣчено Кольриджемъ, написанъ какъ діаметральная противуположность Гамлету.
   Гамлетъ представляетъ совершенно своеобразное обогащеніе трагическаго матерьяла, къ которому античная трагедія была-бы неспособна. Въ пьесѣ развивается сюжетъ Ореста. Супругъ и отецъ умерщвленъ любовникомъ сластолюбивой супруги: на сынѣ лежитъ обязанность мстить. Но съ перваго-же разу вы встрѣчаете большую христіанскую мягкость въ той чертѣ, что мать [въ древнѣйшемъ изданіи 1603 года это выразительнѣе представлено, нежели въ нашемъ текстѣ] не только не участвуетъ дѣломъ въ преступленіи, но даже и не знаетъ о немъ; и духъ убитаго именно вмѣняетъ въ обязанность сыну -- ничего не предпринимать противъ матери. Между тѣмъ въ античной драмѣ, во всѣхъ другихъ чертахъ, проступаетъ большая суровость древняго миѳа. Орестъ всю юность свою употребляетъ на то, чтобы упражнять себя въ дѣлѣ мщенія; сестра подстрекаетъ его съ такою-же точно настойчивостію намѣренія; задачею представляется не одно только карательное убійство убійцы и похитителя престола, но вмѣстѣ съ тѣмъ и убійство матери; мститель имѣетъ передъ собою одну только эту цѣль, и нисколько не задумывается: совѣсть просыпается въ немъ только послѣ совершенія дѣла. Но здѣсь, въ Гамлетѣ, совѣсть начинаетъ шевелиться въ чувствительной христіанской душѣ прежде дѣла, и умягчаетъ рѣшимость и дѣятельную силу: поэтъ выразительно выставилъ на видъ въ Гамлетѣ строго католическое христіанство дѣйствующихъ лицъ, и съ большимъ удареніемъ остановился на легендахъ, молитвахъ, чистилищѣ и религіозныхъ сомнѣніяхъ, нежели имѣлъ обыкновеніе дѣлать это въ другихъ случаяхъ. Древность рисовала трагическими чертами преимущественно такіе характеры, которые приходили въ гибельное столкновеніе съ божескими заповѣдями и правами черезъ избытокъ смѣлости и силы, черезъ излишество напряженія человѣческой воли и человѣческой свободы; а между тѣмъ въ Гамлетѣ трагически изображена намъ излишняя слабость, которая подвержена ударамъ враждебной судьбы за ея медлительность. Въ Макбетѣ дѣло происходитъ совершенно на-оборотъ. Макбетъ составляетъ именно контрастъ Гамлету: это -- въ полномъ смыслѣ древній трагическій характеръ, который напрягаетъ себя до свыше-человѣческой силы, до упорства, свойственнаго мужчинѣ, который дерзновенно вызываетъ на бой самую судьбу. Для той правильной середины, какую являетъ намъ собою принцъ Генрихъ, котораго ни образованіе, ни духъ, ни юность, ни благочестіе не устраняютъ отъ подвиговъ, котораго ни честолюбіе, ни могущество, ни счастіе, ни благопріятный случай не соблазняютъ -- обратиться къ высокомѣрію и несправедливости: для этой правильной середины Гамлетъ и Макбетъ составляютъ противуположныя крайности, которыя погибаютъ черезъ собственную свою чрезмѣрность. Въ обѣихъ, какъ говорится въ Макбетѣ, благая и добродѣтельная природа подвергается крушенію при исполненіи великой задачи; но въ обѣихъ это происходитъ совершенно различнымъ образомъ. Въ обоихъ случаяхъ трагическая реакція одинаково ужасна, хотя парализованная дѣятельность одного составляетъ рѣшительную противуположность судорожной дѣятельности другаго.
   Внѣшній характеръ обѣихъ пьесъ вполнѣ соразмѣренъ этому внутреннему основному ихъ различію. Медленный ходъ дѣйствія въ Гамлетѣ составляетъ рѣзкій контрастъ быстрому развитію дѣйствія въ Макбетѣ: тамъ полумракъ, здѣсь -- яркій свѣтъ и сочныя краски; медленная лихорадка страсти тамъ, и стремительное ея движеніе- въ этой пьесѣ, гдѣ страсти, также какъ и въ Лирѣ, доведены до предѣла натуры, и притомъ сильнѣйшей человѣческой натуры. Характеръ постоянно колеблющагося, медлящаго Гамлета сообщаетъ и дѣйствію той пьесы образъ какой-то стоячей, запруженной воды, которая лишь мѣстами оживлена водоворотами; между тѣмъ какъ здѣсь мчится могучій опасный потокъ, въ которомъ и самый смѣлый пловецъ теряетъ и свою силу, и свое искусство. Уже въ Гамлетѣ, казалось намъ, поэтъ съ намѣреніемъ изобразилъ такъ сказать двухстороннюю эпоху, поворотную точку культуры и образованности -- въ отношеніяхъ своего героя къ тому, что его окружаетъ: тамъ человѣкъ цивилизованный стоялъ въ средѣ героической эпохи, гдѣ господствовали суровые нравы и физическое напряженіе. силъ. Здѣсь -- на-оборотъ, -- и это, сколько намъ кажется, доказываетъ намѣренность этихъ противуположеній,-- человѣкъ, исполненный стремительной силы древнихъ героическихъ поколѣній, стоитъ на подобномъ-же рубежѣ, гдѣ вѣкъ и вся его обстановка тяготѣетъ къ болѣе кроткимъ христіанскимъ нравамъ, между тѣмъ какъ Макбетъ принадлежитъ болѣе дикому прошедшему не то чтобы именно по своей натурѣ, а потому, что онъ какъ-бы отступаетъ въ это прошлое своимъ злодѣяніемъ и его послѣдствіями, точно такъ-же какъ и Гамлетъ, которому казалось, что ему вмѣнено было въ обязанность выполненіемъ своего мщенія поддержать порядки стараго времени. Взглядъ, который брошенъ въ пьесѣ на святого Эдуарда англійскаго и на божественную цѣлительную силу рукъ его; противуположительный характеръ, съ которымъ обрисованъ на ряду съ язычески-дикимъ Макбетомъ, благочестивый англійскій Сивардъ, истинный замѣститель своего святого короля, который съ самоотверженіемъ видитъ, что его падшій сынъ вступаетъ въ сонмъ воиновъ божіихъ; возстановленіе на престолѣ Шотландіи природныхъ ея властителей съ помощію англичанъ, которые, по словамъ хроники, впервые внесли въ Шотландію сластолюбіе, роскошь и болѣе утонченные нравы -- все это предвѣщаетъ начало новаго, болѣе кроткаго времени. Макбетъ неблагосклонно смотритъ на это время и на его изнѣженность. Онъ презрительно называетъ эпикурейцами этихъ англійскихъ освободителей. Когда ему является тѣнь Банко, онъ, уже увлекаемый потокомъ своихъ злодѣяній, ясно взываетъ къ старому времени и старымъ правамъ: "бывало, въ старыя времена, тоже проливалась кровь, прежде нежели человѣческій законъ очистилъ мирное государство, да и потомъ были совершаемы страшныя убійства; то были времена, когда человѣкъ умиралъ, если ему вышибутъ мозгъ, и тѣмъ все кончалось; а теперь убитые воскресаютъ";-- т. е. другими словами: теперь подобныя дѣла тревожатъ совѣсть, которая въ былыя времена не была такъ нѣжно-чувствительна.
   Что самымъ существеннымъ образомъ противупоставляетъ натуры Гамлета и Макбета, это именно та чувственная крѣпость героя, недостатокъ которой Гёте находилъ въ Гамлетѣ, и которою Макбетъ обладаетъ въ полной мѣрѣ. Онъ дѣйствительно таковъ, какимъ онъ является намъ въ началѣ пьесы: онъ полководецъ, которому всѣ удивляются, полководецъ, обнаруживающій въ пылу битвы въ естественной своей веселости всѣ качества совершеннѣйшаго воина, любимецъ храбрости, женихъ Беллоны. Какъ человѣкъ исключительно дѣла, осъ не отличается умственнымъ образованіемъ, которымъ могъ-бы гордиться Гамлетъ. Не то чтобы онъ ратовалъ противъ такого образованія и противился ему, какъ Перси: нѣтъ, оно до него не доходило; ни о чемъ подобномъ не заходило у него и рѣчи, даже хоть-бы въ противуположность ближайшей его обстановкѣ; много-много-что выказывается отвращеніе Макбета къ утонченной культурѣ въ только-что указанномъ нами презрѣніи его къ эпикурейцамъ-англичанамъ. Какъ нельзя болѣе согласуется съ такою простою солдатскою натурою и то, что въ немъ нѣтъ и слѣда какого-либо актерства или притворства, того качества, которое у Гамлета было какъ-бы исходомъ его духовнаго образованія. Даже тамъ, гдѣ это качество было-бы всего потребнѣе для его цѣлей, столь ревностно имъ преслѣдуемыхъ, спасительно среди опасностей, которымъ онъ подвергается, онъ и тамъ не умѣетъ его себѣ усвоить, вопреки своей волѣ, вопреки примѣру своей жены, вопреки ея наученію и настоятельнымъ внушеніямъ. При первомъ прорицаніи вѣдьмъ онъ обнаруживаетъ передъ Банко свое изумленіе; свою жену онъ встрѣчаетъ озабоченнымъ лицомъ, и она тотчасъ-же приказываетъ ему перемѣнить это лицо на обольстительную маску; съ тяжелыми мыслями удаляется онъ отъ стола, за которымъ пируетъ у него король. Гаррикъ игралъ эту роль такъ, что будто Макбетъ не можетъ подавить своего душевнаго волненія даже при первой встрѣчѣ съ Дунканомъ, въ особенности, когда рѣчь идетъ о назначеніи герцога кумберландскаго. Чѣмъ Макбетъ далѣе обнаруживаетъ свою рѣзкую противуположность Гамлету, и что вполнѣ согласуется съ его натурой, жаждущей дѣла, это -- его честолюбіе. Это честолюбіе высказывается тотчасъ-же послѣ того, какъ сѣверныя парки вновь его возбудили, въ письмѣ въ супругѣ, къ "сладостной подругѣ его величія". Всѣ отношенія Макбета къ супругѣ даютъ возможность догадываться о длинномъ рядѣ честолюбивыхъ замысловъ, которые они задолго питали вмѣстѣ, потому-что честолюбіе, въ немъ возбужденное, запало женѣ его въ душу еще глубже, нежели ему. Ради великой цѣли, ради вѣрнаго выигрыша Макбетъ пожертвовалъ бы для этой жизни -- что составляетъ самое смѣлое выраженіе въ немъ страсти честолюбія -- будущею жизнью, которая составляла предметъ страха и сомнѣній для Гамлета. И мы видимъ, что -- послѣ того, какъ счастіе и случай сильно расшевелили въ немъ честолюбіе -- Макбетъ, вассалъ, незаконно, путемъ кровопролитія, захватываетъ престолъ своего короля и благодѣтеля; между тѣмъ какъ Гамлетъ, законный наслѣдникъ престола, не чувствуетъ въ себѣ ни мужества, ни побужденія правомѣрно и законнымъ подвигомъ занять приличествующій ему престолъ.
   Какъ ни буйно, какъ ни достойно всякой кары разыгрывается эта страсть. въ Макбетѣ, она все таки не составляетъ первоначальной сущности его души; нужны сильныя искушенія для того, чтобы привести ее въ немъ въ такое быстрое движеніе. Пока честолюбіе еще дремлетъ въ немъ, неискушенное, мы имѣемъ случай усмотрѣть въ Макбетѣ черты лучшей его природы, черты, которыя даже въ минуты его крайняго паденія не даютъ ему пасть ниже самого себя, не даютъ ему вполнѣ утратить свое достоинство. Прежде нежели въ немъ созрѣла пагубная рѣшимость убить короля, мы замѣчаемъ въ немъ полное равновѣсіе добра и зла. И лишь только въ глубину души его прокрадывается искушеніе, онъ колеблется между двумя влеченіями: выжидать-ли, чтобы дорога почестей открылась передъ нимъ сама собою, или силою пробить себѣ эту заторенную для него дорогу. И прежде нежели добрая его природа, лежащая на одной чашкѣ вѣсовъ, перевѣшивается давленіемъ его жены на другую чашку, въ которой заключено его честолюбіе, характеристика Макбета въ устахъ именно этой его жены, обозначаетъ самымъ тонкимъ и точнымъ образомъ, на какую существенную черту его натуры указываетъ стрѣлка этихъ нравственныхъ вѣсовъ. Макбетъ является намъ на этомъ распутій въ тахой-же двойственности своей натуры, какъ и Гамлетъ въ своихъ первыхъ монологахъ, гдѣ онъ, такъ сказать, раздваивается между сильными рѣшеніями и подавляющею силою своей флегмы. Онъ хотѣлъ-бы быть великимъ, говоритъ лэди Макбетъ, -- онъ не изъятъ честолюбія, но онъ хотѣлъ бы, чтобы это произошло безъ примѣси зла, которымъ это обыкновенно сопровождается; чего онъ сильнѣе всего желаетъ, того желаетъ онъ всего святѣе; онъ не хотѣлъ-бы сплутовать въ игрѣ, но хотѣлъ-бы выиграть то, чего нельзя выиграть честными средствами; онъ хотѣлъ-бы имѣть то, что взываетъ къ нему: "такъ долженъ ты поступить, если ты желаешь имѣть это!" онъ желаетъ имѣть то, что онъ болѣе боится совершить, нежели желалъ-бы видѣть несовершеннымъ! Леди Макбетъ говорить о немъ, что онъ слишкомъ полонъ молока человѣчности, чтобы идти кратчайшимъ путемъ. И это такая характеристика, которая всего ближе придвигаетъ Макбета, когда онъ находится въ спокойномъ, не встревоженномъ состояніи, къ настроенію духа Гамлета; это выраженіе даже буквально могло-бы быть перенесено на Гамлета. Поэтъ намекаетъ намъ, что онъ не считаетъ несовмѣстнымъ въ одномъ и томъ-же человѣкѣ -- и тонкое развитіе духа, и сильный дѣятельный характеръ. Первоначально онъ надѣляетъ Макбета нѣжными чувствами Гамлета: они обнаруживаются у него сильными движеніями его совѣсти. Этотъ голосъ въ немъ не менѣе громокъ, даже можетъ быть громче, нежели у Гамлета; только можетъ быть въ этомъ человѣкѣ, постоянно увлекаемомъ потокомъ дѣлъ, постоянно занятомъ, совѣсть не имѣетъ достаточно простору высказываться такъ, какъ это мы видимъ у Гамлета, Совѣсть у Макбета, не такъ какъ у бездѣйствующаго Гамлета, принуждена не только обдумывать и сомнѣваться, но ей предстоитъ и дѣйствовать; передъ дѣломъ она должна бороться съ его честолюбіемъ, и такъ сказать побѣдоносная въ своемъ пораженіи, она тутъ-же при совершеніи дѣла доводитъ въ немъ раскаяніе до степени страшной пытки; такъ что этотъ человѣкъ, въ устахъ котораго въ обыкновенное время не слышалось имя божіе, который въ своемъ разговорѣ съ убійцами является почти какъ-бы хулителемъ религіи и весьма легкомысленно судитъ о загробномъ мірѣ, -- этотъ человѣкъ, почти въ религіозномъ сокрушеніи, которое чувствительно затрогиваетъ даже его суровую жену, выражаетъ свое прискорбіе, что онъ въ отвѣтъ на молитву сторожей Дункана не могъ сказать "аминь". Затѣмъ впослѣдствіи еще разъ этотъ могучій голосъ его совѣсти подчиняется его упорству, заглушается могучею волею мужчины, но все таки даетъ себя чувствовать до самаго послѣдняго мгновенія. Если Макбетъ, въ этой первоначальной основѣ своего характера, обнаруживаетъ нѣкоторое сходство съ Гамлетомъ, то онъ еще болѣе подходитъ къ нему въ отношеніи подвижности своей фантазіи. Но если нерѣшительность Гамлета коренится въ его добросовѣстности, а его робость въ его воображеніи, то на Макбетѣ всего очевиднѣе, до какой степени прирожденная мужская сила и стремительность оказываетъ свое владычество и полновластіе надъ самыми сильными движеніями совѣсти, надъ самыми могущественными вліяніями фантазіи. Потому-что если съ одной стороны мы признали, что въ Макбетѣ громче раздается голосъ совѣсти, нежели въ Гамлетѣ, то съ другой стороны нѣтъ сомнѣнія, что въ Макбетѣ парализующая сила воображенія сильнѣе, нежели въ Гамлетѣ. Пугающія представленія натыкаются въ немъ на легко робѣющую натуру. Онъ самъ высказываетъ, что даже въ обыкновенныхъ обстоятельствахъ его фантазія давала мѣсто страху и возбужденію. Отъ простаго ночного крива его обдавало холодомъ, а отъ страшнаго разсказа у него становились волосы дыбомъ. Его жена знала также это его свойство, и ей извѣстно было, какъ это свойство способно ослаблять дѣятельность и рѣшимость; вотъ почему она постоянно предостерегаетъ его, чтобы онъ не оставался одинъ, не погружался задумчиво въ свои мысли. "Если твой умъ такъ болѣзненно будетъ думать о такихъ вещахъ, говоритъ она ему, то ты ослабишь свою благородную силу." И въ то-же время въ этомъ свойствѣ, которое въ энергическомъ человѣкѣ и проявляется энергичнѣе, значитъ, дѣйствуетъ иначе, нежели въ Гамлетѣ, заключается для Макбета подстрекательство къ дѣлу. Дѣйствительные ужасы не такъ страшны этому человѣку дѣла, какъ страшны ему призраки воображенія: тамъ среди битвы имъ овладѣвала "натуральная веселость"; но онъ оказывался слабымъ передъ злыми представленіями. Одно воображаемое убійство съ самаго начала заставляетъ его сердце стучать въ ребра, и такъ сильно потрясаетъ въ немъ человѣка, нѣкогда незапятнаннаго, что въ немъ глохнетъ изъ-за представленій будущаго всякая дѣятельность и "для него не существуетъ ничего внѣ того, что вовсе не существуетъ." И такимъ, образомъ совершенно противуположно Гамлету, который бездѣйственно самоуслаждается, среди явленій своего духа, мучительнымъ состояніемъ своихъ предчувствіи и представленій, -- совершенно противуположно этому Макбетъ производитъ на насъ такое впечатлѣніе, какъ будто онъ устремляется къ дѣлу только для того, чтобы какъ нибудь отвязаться отъ мученій внутренней борьбы и отъ страшныхъ своихъ призраковъ. На пути къ убійству его напряженной фантазіи представляется воздушный призракъ кинжала, на которомъ, какъ ему кажется, проступаютъ кровавыя пятна. Въ этомъ случаѣ его глазъ -- "одураченъ прочими чувствами", такъ-же какъ впослѣдствіи одураченъ ими его слухъ, когда ему кажется, что онъ слышитъ голосъ, раздающійся въ немъ самомъ: "Макбетъ зарѣзалъ сонъ!" Но этотъ призракъ его воображенія не удерживаетъ его отъ умерщвленія служителей, такъ-же, какъ и то первое явленіе не удерживаетъ его отъ убійства короля. И здѣсь встрѣчаемъ мы ту-же противуположность, что фантазія его не коснѣетъ въ сомнѣніяхъ и монологахъ, но проявляетъ себя силою созидающею; что она ему, при ясномъ представленіи дѣла, рисуетъ и самыя орудія его выполненія; между тѣмъ какъ для Гамлета тѣнь его отца, этотъ видимый и слышимый имъ увѣщатель, изчезаетъ изъ его воспоминанія, какъ призракъ. Что имъ обоимъ видятся духи, это составляетъ и въ Гамлетѣ, и въ Макбетѣ выразительнѣйшій признакъ того, что они обладаютъ большою силою представляющей способности. Едва-ли мы имѣемъ надобность присовокуплять нашимъ читателямъ, которые, какъ мы полагаемъ, все болѣе и болѣе сродняются съ духомъ нашего поэта, что міръ духовъ,.изображаемый Шекспиромъ, не означаетъ ничего другаго, какъ только видимое воплощеніе представленій живой фантазіи, и что духи являются только тѣмъ людямъ, которые обладаютъ легко-раздражаемою силою воображенія. {Вотъ почему Шекспиръ и не задумывается надъ тѣмъ, что онъ какъ-бы впадалъ въ кажущееся противорѣчіе, когда заставлялъ своего Гамлета, которому явился духъ, сказать, что изъ загробнаго міра не возвращался ни одинъ странникъ.} Трезвая Гертруда не видитъ гамлетова духа; холодная, разсудительная лэди Макбетъ не видитъ тѣни Банко; сухой, исполненный ироніи Леноксъ и его спутники не видятъ ни тѣни Банко, ни вѣдьмъ. Самому Банко, который не свободенъ отъ честолюбивыхъ мечтаній, но также и не подавленъ ими, вѣдьмы являются, но онѣ не заговариваютъ съ нимъ, не будучи имъ спрошены.
   Въ своихъ вѣдьмахъ Шекспиръ воспользовался народными вѣрованіями въ злыхъ духовъ и враждебныхъ преслѣдователей человѣка, дабы создать подобныя же, но еще болѣе мрачныя существа, такъ-же какъ онъ воспользовался вѣрою въ эльфовъ въ своей комедіи: Сонъ въ лѣтнюю ночь. Это созданіе "вѣдьмъ" представляетъ менѣе привлекательности и менѣе оконченности, нежели его "эльфы"; но въ немъ мы встрѣчаемъ не менѣе мастерское произведеніе. Въ самомъ текстѣ пьесы поэтъ только въ бранномъ смыслѣ дозволяетъ называть эти существа вѣдьмами; онѣ сами называютъ себя вѣщими сестрами (weird sisters); въ этомъ смыслѣ нѣкоторые переводчики называли ихъ парками, на самомъ-же дѣлѣ эти сестры напоминаютъ сѣверныхъ норнъ, или валькиріи. Онѣ являются дикими и вывѣтрѣлыми по виду и одеждѣ, площадными по своей рѣчи, неблагородными полутварями, безобразными какъ зло, и какъ зло старыми и неимѣющими пола. Онѣ руководимы высшими силами; ихъ дѣятельность вполнѣ опредѣляется и направляется злорадствомъ; онѣ рѣшительно лишены всякихъ человѣческихъ симпатій. То, что сдѣлалъ изъ нихъ Шиллеръ, вполнѣ разрушаетъ мудрое намѣреніе поэта: ни одно изъ возраженій, сдѣланныхъ Шлегелемъ противъ этой пародіи, нельзя считать черезчуръ суровымъ. Составляя обратную сторону древнимъ эвменидамъ, эти "вѣщія сестры" вовсе не мстители за преступленіе, а напротивъ соблазнители къ такимъ дѣламъ, одѣ такъ сказать сводники грѣха. Но имъ ни коимъ образомъ не дана опредѣляющая, механическая власть надъ людьми, и весьма несправедливо думалъ Лембъ, говоря, будто онѣ порождаютъ дѣла крови и зачинаютъ злыя побужденія души. И Шлегель тоже говоритъ, что Макбетъ изнемогаетъ подъ давленіемъ адскаго искушенія и сверхъстественныхъ возбужденій; но все это могло-бы породить въ насъ представленіе рѣшительно противуположное намѣренію Шекспира, если-бы подъ этимъ разумѣть болѣе, нежели то, что подстрекающія и честолюбивыя побужденія въ самомъ Макбетѣ имѣютъ сверхъестественную, болѣе чѣмъ обыкновенную крѣпость.
   Поэтъ далъ этимъ существамъ силу искушать людей, соблазнять ихъ, опутывать ихъ двусмысленными прорицаніями, обманомъ и заблужденіями, и даже испытывать ихъ, какъ сатана въ книгѣ Іова, нуждою и напастью, бурями и болѣзнями; но у нихъ нѣтъ власти фаталистически причинять насиліе человѣческой волѣ. Ихъ обѣщанія, ихъ предсказанія оставляютъ полный просторъ образу дѣйствій; занятіе ихъ состоитъ въ дѣлахъ безъ имени. Онѣ суть простое воплощеніе внутренняго искушенія; онѣ являются въ грозѣ и исчезаютъ въ воздухѣ; онѣ -- олицетворенныя страсти, которыя, возникая изъ крови, выбрасываютъ на поверхность души пузыри честолюбія и грѣха; онѣ -- вѣщія. сестры только въ томъ смыслѣ, въ какомъ мы сами въ груди своей носимъ свою судьбу. Когда Макбетъ съ ними встрѣчается, ему не предстоитъ борьбы ни съ какою внѣшнею силою: онъ борется лить со своею собственною природою. Онѣ олицетворяютъ злую сторону его натуры, которую нельзя прочесть на его лицѣ; ему вспадаютъ на мысль планы его царственнаго честолюбія не потому, чтобы этотъ соблазнъ приходилъ къ нему извнѣ; но это искушеніе пробуждается въ немъ вполнѣ облеченное въ чувственную форму, потому, что эти планы задолго до того дремали въ немъ. Въ немъ самомъ заключены тѣ злыя силы, которыя мечутъ ему въ глаза призраки его честолюбія. Онѣ приступаютъ къ нему тогда, когда онъ находится на высшей ступени своего счастія, своего почета и храбрости. Подавленіе бунта ставитъ, его выше слабаго Дункана, который не въ силахъ помочь себѣ самъ; достигнутое имъ достоинство кавдорскаго тана прибавляетъ ему могущества и даетъ ему возможность ближе обдумать, на сколько удачнѣе сыгралъ-бы онъ роль измѣнника, нежели это сдѣлалъ тотъ, кто былъ побѣжденъ имъ и кто передъ нимъ носилъ это званіе. Къ этому присоединяется затѣмъ удобный случай дунканова посѣщенія и вліяніе жены. Все это -- естественныя побужденія такой важности, что будучи взяты вмѣстѣ, они образуютъ несомнѣнно ту сверхъестественную силу, которую авторъ нашъ поэтически воплотилъ на основаніи историческаго сказанія. Такимъ образомъ геній Макбета чувствуетъ себя стѣсненнымъ въ сосѣдствѣ съ Банко, какъ геній Антонія въ сосѣдствѣ Цезаря; значитъ, зависть и ревность къ Банко, какъ къ соучастнику въ подавленіи мятежа, лежитъ естественнымъ образомъ въ Макбетѣ, и ее раздуваетъ только въ немъ, впослѣдствіи прорицаніе въ пользу потомства Банко. Его чувство собственнаго достоинства говорило ему, [вѣдьмамъ не нужно было и говорить ему этого], что ему нечего бояться человѣка, рожденнаго женщиной, если-бы только не было на свѣтѣ этого Макдуфа, мимо котораго онъ робко проходитъ еще прежде, нежели его стали предостерегать отъ него эти демоны. Они постоянно пробуждаютъ въ немъ дремлющія мысли его души; точно такъ-же, какъ они говорятъ о вооруженной головѣ, что "они знаютъ ея мысли". Какъ тамъ смерть Макдуфа, такъ здѣсь, при первомъ появленіи вѣдьмъ, въ его душѣ является уже готовая мысль объ убійствѣ Дункана; и открывая ему путь къ трону, вѣдьмы лишь играютъ, какъ на арфѣ, на его честолюбіи, подобно тому, какъ прежде онѣ играли на его, полномъ предчувствій, страхѣ передъ Макдуфомъ. Вотъ почему эти прорицательницы уже черезъ первое свое появленіе дѣлаютъ Макбета не инымъ, какъ такимъ, каковъ онъ уже есть, по описанію его жены. Какъ въ Гамлетѣ духъ отца, или -- что-то-же -- внутреннее чаяніе, которое въ сынѣ все болѣе и болѣе обращается въ осязательную увѣренность, пробуждаетъ вялую волю: такъ въ Макбетѣ вѣдьмы, или призраки его честолюбія, подвергаютъ искушенію его во всякое время готовую на дѣло волю и его дотолѣ незапятнанный характеръ. Послѣ ихъ искушенія онъ. стоитъ совершенно на томъ-же распутій, на какомъ его видѣла его жена, когда онъ былъ еще вполнѣ предоставленъ самому себѣ. Онъ колеблется, какъ ему назвать -- добрыми или злыми -- эти явленія, которыя Банко тотчасъ-же готовъ признать за орудія ада; мысль объ убійствѣ уже ставитъ его волосы дыбомъ; но тутъ-же ему приходитъ на мысль соображеніе, что если случай хочетъ сдѣлать его королемъ, то онъ можетъ сдѣлать это безъ его содѣйствія, такъ-же какъ онъ сдѣлалъ его кавдорскимъ таномъ.
   Въ началѣ онъ обнаруживаетъ себя передъ Банко, въ ту минуту, когда они оба захотѣли свободно высказать другъ другу свое сердце относительно этого явленія; это было единственное средство -- остаться чистыми.
   Но этому доброму намѣренію остался вѣренъ только Банко, а не Макбетъ. Банко противупоставленъ Макбету только какъ дополнительный характеръ, и эта противуположность тотчасъ-же развивается въ томъ, какъ каждый изъ нихъ относится въ искушенію вѣдьмъ. Банко отличается подобнымъ-же героизмомъ, равными достоинствами и такими-же притязаніями, какъ и Макбетъ, и весьма естественно, что въ немъ движутся тѣ-же самые помыслы честолюбія, какъ и въ Макбетѣ. Но у него они возникаютъ въ болѣе спокойной натурѣ, способной къ болѣе изящной скромности, и потому не имѣютъ надъ нимъ той силы, какъ надъ Макбетомъ.
   Тамъ, гдѣ Макбетъ получаетъ себѣ въ награду отъ короля милость, отличіе, посѣщеніе, титулъ и власть -- Банко получаетъ въ благодарность объятіе и прижатіе къ сердцу. И, скромный, онъ отвѣчаетъ на это: "если я буду рости здѣсь, то жатва будетъ ваша". Да и самымъ плодомъ этой маленькой признательности онъ жертвуетъ въ пользу короля. А затѣмъ еще онъ выхваляетъ въ тиши передъ королемъ качества Макбета, такъ сказать, за спиною предпочтеннаго ему соперника, между тѣмъ какъ этотъ съ самаго начала завидуетъ ему за то прорицаніе, которое посулило такоеже благо наслѣдникамъ Банко, какое посулило оно ему лично. И въ какой степени благороднымъ оказался Банко въ этой своей чертѣ, въ такой-же степени и прежде выказался онъ твердымъ и самообладающимъ именно по поводу этого прорицанія. Съ самаго начала онъ сомнѣвается, не обмануло-ли его зрѣніе, не принадлежить-ли это видѣніе къ числу тѣхъ пустыхъ пузырей, которые, по народному сказанію, точно такъ-же бываютъ порождаемы землею, какъ и водою; между тѣмъ какъ Макбетъ съ перваго разу останавливается очарованный вѣщими сестрами и довѣрчиво прислушивается къ ихъ словамъ. Макбетъ не сказалъ-бы имъ, какъ сказалъ Банко, что онъ не боится ихъ ненависти и не проситъ ихъ милости. У Макбета ужъ нѣтъ уха для предостереженій Банко, что эти вѣдьмы весьма легко могутъ быть орудіями мрака, которыя говорятъ правду только для того, чтобы ихъ прельстить, что они хотятъ ихъ завлечь благовидными пустяками для того, чтобы ввергнуть ихъ въ бездонную пропасть послѣдствій.
   Но если у Банко кровь спокойнѣе, нежели у Макбета, то изъ этого еще не слѣдуетъ, что въ немъ нѣтъ вовсе крови. У него, какъ и у Макбета, есть тоже искушенія, съ которыми онъ долженъ бороться; но онъ выдерживаетъ ихъ съ большею внутреннею силою самообладанія. У него есть соблазнительные сны, которые его мучатъ; онъ прогоняетъ ихъ молитвами, дабы они къ нему вновь не возвращались; онъ, не ограничиваясь молитвою, дѣлаетъ еще болѣе: онъ преодолѣваетъ сонъ, дабы избѣгнуть этихъ сновидѣній. Въ бодрственномъ состояніи его духъ -- господствуетъ надъ искусительными мыслями; между тѣмъ какъ во снѣ его натура платитъ дань крови -- гоняется за этими снами. И вотъ въ этомъ безпокойствѣ онъ встрѣчается съ Макбетомъ. Невинный сознается въ своихъ сновидѣніяхъ; преступный -- отрекается, говоритъ, что онъ больше и не думаетъ о сестрахъ-предвѣщательницахъ. Тотъ, который сначала самъ искалъ и желалъ обмѣна мыслей, теперь даже избѣгаетъ его. Макбету въ тягость, что Банко посвященъ въ его тайну: безсовѣстный чувствуетъ себя стѣсненнымъ въ присутствіи добросовѣстнаго; злой тяготится сосѣдствомъ добраго, завистливый -- сосѣдствомъ человѣка, имѣющаго успѣхъ. Банко могъ-бы бытъ его добрымъ ангеломъ; но такъ какъ Макбетъ избѣгаетъ разговора съ нимъ, то онъ и становится добычей своего злого генія, своей жены. Банко уже раздѣлялъ съ нимъ искушеніе воинскаго величія и почета; но онъ избавленъ былъ отъ искусительнаго увеличенія власти; судьба пощадила его и отъ искушенія удобнаго случая; равнымъ образомъ избѣгъ онъ наконецъ и самаго могущественнаго искушенія -- вліянія честолюбивой женщины.
   Случай, который вслѣдъ затѣмъ представился Макбету, былъ такого рода, что даже и тутъ онъ оставался въ колебаніи и нерѣшительности, хотя обѣ чашки вѣсовъ обременились большою тяжестію. Король прибылъ на ночлегъ въ его домъ. Онъ вступаетъ съ полною довѣрчивостію гостя и съ беззаботною радостію туда, гдѣ перелетная ласточка находила себѣ ничѣмъ невозмутимое пристанище. Онъ -- добродѣтельный король, чтимый за святого и достойнѣйшаго въ народѣ; онъ -- ближайшій родственникъ Макбета, его государь, его хвалитель, его благодѣтель, даровавшій ему наканунѣ достоинство кавдорскаго тана, достоинство, принадлежавшее сверженному бунтовщику, который лицемѣрнымъ обманомъ измѣнилъ своему доброму властелину. Дунканъ обѣщаетъ Макбету, что его милости къ нему будутъ еще продолжаться; онъ признаетъ себя въ такой степени ему обязаннымъ, что для уплаты ему всего нужно "болѣе нежели все". Въ этотъ веселый вечеръ своего посѣщенія онъ съ царственною щедростію осыпаетъ подарками и его жену, и его прислугу. Но злополучнымъ образомъ онъ въ присутствіи Макбета объявилъ своего сына наслѣдникомъ престола, и это еще сильнѣе возбудило въ Макбетѣ мысль -- задержать ходъ судьбы, пришпорить свой кровавый умыселъ, дабы перескочить это препятствіе, не разсуждая, что при подобномъ скачкѣ паденіе всего ближе. И онъ заходитъ въ этомъ такъ далеко, что объявляетъ себя готовымъ на ужасное дѣло, если найдетъ себѣ хоть одну поруку за успѣхъ. Но ему извѣстно, что для подобныхъ дѣлъ существуетъ неподкупная справедливость, которая еще здѣсь на землѣ подноситъ къ устамъ злодѣя ту чашу, которую онъ наполнилъ своею ядовитою смѣсью. Соображенія всякаго рода въ такой-же степени противятся исполненію его преступленія, въ какой всѣ поводы подстрекали Гамлета къ его "дѣлу". И все таки его честолюбіе выдерживаетъ борьбу съ совѣстью, едва-ли не равную той, какую выдерживаетъ Гамлетъ съ его извѣстнымъ "точнымъ обдумываніемъ исхода". И тутъ-то наущенія жены подстрекаютъ его склониться на сторону зла. Все это происходитъ въ сущности лишь отъ того, что въ немъ пробудилась та самодѣятельная сила и то честолюбивое притязаніе на славу и на имя мужчины, которыхъ въ Гамлетѣ не въ состояніи были пробудить всѣ тѣ чрезмѣрно сильные примѣры и побужденія. Жена Макбета обрисована Шекспиромъ по намекамъ, какіе даетъ хроника Голишпеда касательно жены того Донвальда, котораго жена подстрекаетъ умертвить короля Дуффа. На первый взглядъ она представляется какою-то Клитемнестрою по гордости, суровости и безсовѣстности, могучею женщиною, которая пробуждаетъ въ насъ еще болѣе страха, нежели ненависти, женщиною, ужасающею насъ опредѣленностію своей воли, женщиною, которая обладаетъ трижды закаленною рѣшимостью. Она рѣшительная противуположность натурѣ своего мужа, натура мечтательная, исполненная фантазіи: у ней холодный умъ и спокойная кровь. Никакое сверхъестественное искушеніе не коснулось ея: коснулось лишь совершенно трезвое, простое искушеніе, заключавшееся въ письмѣ ея мужа. Она не испугана, какъ Макбетъ передъ его злодѣяніемъ, никакими представленіями страшныхъ послѣдствій, никакимъ увѣщательнымъ голосомъ совѣсти. Во время преступленія она остается осмотрительною, обдуманною, способною притворяться; послѣ преступленія она была-бы въ состояніи скоро позабыть сдѣланное ею. Она чувствуетъ, что если-бы она стала вдумываться въ такія дѣла, какъ это дѣлаетъ Макбетъ, она сошла-бы съ ума; оттого она и не совѣтуетъ это дѣлать, и обладаетъ хладнокровіемъ настолько, чтобы привести въ исполненіе такую свою предусмотрительность. Сила воли и необыкновенная инстинктивная твердость придаютъ ей рѣдкое самообладаніе; она можетъ чувствовать себя въ состояніи и выполнить, и скрыть ужасное дѣло, помощію притворства, предусмотрительности и хитрости; она отбрасываетъ отъ себя даже простую мысль о томъ, чтобы оно могло ей не удаться; и дѣйствительно, она такъ выполняетъ свою роль, что на нее не падаетъ никакого подозрѣнія. Только въ первый моментъ, когда ее извѣщаютъ о прибытіи Дункана, когда она въ представившемся случаѣ видитъ хорошее предзнаменованіе, тогда она въ радости своего сердца обнаруживаетъ своимъ восклицаніемъ: "ты съ ума сошелъ, если говоришь это!" кое-что изъ того, что въ ней происходитъ, и затѣмъ уже съ ней не повторяется ничего подобнаго. Сознавая въ себѣ эти качества, которыя дѣлаютъ ее способною къ подобному дѣлу, она понуждаетъ своего нерѣшительнаго мужа къ злодѣянію. Она принуждаетъ его завинтить свое нетвердое намѣреніе на одномъ твердомъ пунктѣ. Мужъ нравится ей только въ ту минуту, когда ему приходила первая мысль, когда онъ хотѣлъ самъ добыть себѣ случай, который затѣмъ представился самъ собою. Она настойчиво приступаетъ къ нему, чтобы онъ хваталъ себѣ какъ добычу то, что могло быть подаркомъ случая, и вотъ естественное краснорѣчіе и убѣдительность отваги, рѣшительности и внутренней гармоніи подавляетъ скупого на слова, колеблющагося и задумчиваго мужа. Въ этомъ краснорѣчіи лэди Макбетъ можетъ показаться намъ воплощеннымъ дьяволомъ, безъ всякаго остатка въ ней женственности и человѣчности. Если-бъ она клялась, какъ онъ, говоритъ она Макбету,-то она своему улыбающемуся младенцу разможжила-бы голову, хотя она и знаетъ по опыту, какъ нѣжна любовь матери къ младенцу, котораго она кормитъ грудью. Но оказывается, что и здѣсь, на самой противоестественной вершинѣ ея страсти и жестокости, поэтъ не хотѣлъ лишить вполнѣ эту женщину того "млека человѣчности". Къ тому первоначальному напряженію всего своего существа, къ тому самоотреченію отъ своего пола она дѣлаетъ своей натурѣ уже съ самаго начала формальное принужденіе. Она призываетъ адскихъ духовъ, чтобы они пособили ей совлечься своей женственности, -- черта, которая въ другихъ случаяхъ совершенно чужда ея натурѣ. Она желаетъ, чтобы адскія силы до краевъ наполнили ея сердце жестокостію, дабы раскаянію былъ пресѣченъ путь къ ея крови, дабы укоризны человѣчной натуры не поколебали ея замысла. И вотъ, такъ какъ она знаетъ мужа, она дерзко отваживается принять на себя роль мужчины, для которой она и пытается на-крѣпко завинтить свою натуру: она отваживается выполнить убійство сама. Она говоритъ Макбету, что пусть онъ только приметъ на себя веселое лицо, а остальное -- предоставитъ et. Она составляетъ планъ, и говоритъ при этомъ и о себѣ и о немъ, какъ о лицахъ, которыя должны принять участіе въ этомъ дѣлѣ. Она напаиваетъ часовыхъ и подбрасываетъ имъ окровавленные кинжалы. Она сама почувствовала нужду въ томъ опьяняющемъ средствѣ, которымъ она напоила часовыхъ, дабы придать и самой себѣ огня и отваги. И затѣмъ она уже намѣревалась сама нанести ударъ, какъ вдругъ въ рѣшительную минуту -- размягчается ея до крайности напряженная натура. Тѣ шипы и укоризны человѣческой натуры, которые она съ заклятіями отгоняла отъ себя, опять настигаютъ ее, когда она находитъ, что спящій король похожъ на ея отца, и вотъ женщина должна уступить шагъ впередъ мужчинѣ для того дѣла, для совершенія котораго нуженъ болѣе, нежели мужчина. Такъ и впослѣдствіи она также потрясена трогательнымъ воплемъ своего раскаянія, хотя прежде она и заклинала духовъ -- не давать раскаянію доступа къ ея крови. Но лишь только ее всполошила опасность, что ея преступленія могутъ открыться, она быстро обрѣтаетъ и свое спокойствіе, и свою предусмотрительность, и свою неустрашимость, и можетъ уже съ укоромъ, съ высоты своего самообладанія, смотрѣть на человѣка, который колеблется въ своемъ намѣреніи. Съ самаго начала она проявляетъ болѣе самоувѣренность зрителя, присутствующаго при дѣйствіи; она теряетъ ее въ ту минуту, когда берется сама за выполненіе роли, и тотчасъ же вновь находитъ ее, когда возвращается на свое прежнее мѣсто. Но она прилагала уже свою руку къ дѣлу, такъ сказать, еще прежде, нежели оно было начато. Уже давно грезились этой четѣ честолюбивые сны, и когда искушеніе и удобный случай настали, эти неопредѣленные сны созрѣли въ ея душѣ скорѣе, нежели у Макбета, до степени дѣйствительныхъ замысловъ. Смѣлость для этихъ замысловъ и твердую рѣшимость для ихъ выполненія онъ обрѣтаетъ въ своемъ безконечномъ довѣріи къ этому могучему человѣку, котораго она считаетъ всесильнымъ, которому, по ея мнѣнію, подобаетъ всякое величіе, такъ что она и радуется на его превосходство, и опирается на него. Въ этомъ заключается вся сущность ея натуры; въ этомъ вся ея исторія, и это-же способно примирить насъ съ нею на столько, чтобы мы не вполнѣ утратили къ ней наше состраданіе. Почти каждый критикъ чаялъ въ этомъ характерѣ лучшую сторону; но немногимъ посчастливилось искать ее на должномъ мѣстѣ, и въ то-же время увидѣть ее въ должныхъ границахъ. Супругъ ея до того времени былъ лишь дитятею счастія и чести; она чувствуетъ себя безопасною за нимъ, а его безопаснымъ и успѣвающимъ во всемъ. Она гораздо болѣе, нежели самъ онъ, поглощена мыслію о томъ, чѣмъ-бы онъ могъ и долженъ быть. Она считаетъ его наиболѣе достойнымъ власти и хочетъ увѣнчать его достоинства. Его мужественная натура составляетъ предметъ ея гордости и самовеличанія. Гдѣ онъ видитъ только опасныя послѣдствія, тамъ ея воображенію представляется лишь несомнѣнный счастливый успѣхъ: она "предчувствуетъ. будущее", но уже въ несомнѣнной надеждѣ и въ незатемненномъ блескѣ. И она гораздо болѣе является зависимою женою, нежели самостоятельною, мужеподобною женщиною, въ томъ отношеніи, что она желаетъ золотаго ореола болѣе для него, нежели для себя самой, что все ея честолюбіе касается его, возникаетъ изъ его души, что у нея нигдѣ нѣтъ и рѣчи о себѣ самой и о возвышеніи ради самой себя. Она живетъ только въ немъ и въ его величіи. Съ какимъ тріумфомъ она привѣтствуетъ его словами: "великій Гламисъ! достойный Кавдоръ!" его, который такъ льститъ ея гордости тѣмъ, что будетъ впослѣдствіи королемъ. Въ этомъ бракѣ проглядываетъ болѣе. уваженіе, даже глубокое почтеніе одного супруга къ другому, нежели задушевное сліяніе ихъ между собою. И поэтъ нашъ не оставилъ этого неразъясненнымъ. У лэди Макбетъ была дѣти, но они не остались въ живыхъ, и это несомнѣнно должно было еще болѣе разжигать ненависть Макбета къ Баико; но самымъ естественнымъ слѣдствіемъ этого было то, что супруги были заняты болѣе другъ другомъ и направлены были искать удовлетворенія въ самихъ себѣ. Наши романтики дѣлали изъ лэди Макбетъ героиню добродѣтели, и Гёте имѣлъ полное право осмѣивать тотъ странный способъ, которымъ они выискивали въ ней черты любящей супруги и хозяйки. И все таки послѣ всего сказаннаго можно допустить, что отношенія между обоими супругами были вполнѣ искреннія, даже нѣжныя. Ласкательныя слова, съ которыми Макбетъ къ ней обращается (дражайшая моя голубка, -- clearest chuck и др.) вовсе не похожи на тѣ, съ какими мужья обращаются къ своимъ Юнонамъ и Клитемнестрамъ. Жена, которая, съ цѣлію побудить Макбета къ дѣйствію или охранить его отъ опасности, употребляетъ столько язвительныхъ и презрительныхъ словъ, оставшись съ нимъ съ глазу на глазъ въ концѣ сцены пира, не находитъ въ себѣ для него ни одного слова порицанія или упрека. Но если-бы изъ этихъ чертъ еще не было вполнѣ ясно, что женственность не искоренилась въ ней, а только подавлена, то въ концѣ дѣйствія это окажется тѣмъ ярче. Когда преступленіе совершено, она тотчасъ же останавливается, между тѣмъ какъ Макбетъ начинаетъ идти все болѣе и болѣе преступными путями. Но когда вслѣдствіе всего совершеннаго не исполнилось ни одного изъ тѣхъ золотыхъ ожиданій, которыя она связывала съ своими дѣйствіями; когда послѣдствіемъ всего этого было не счастливое величіе, а разстройство страны и ея супруга, ея силы внезапно ослабѣваютъ и падаютъ. Опираясь на него, она бы долго и даже всегда могла противустоять движеніямъ своей совѣсти, своей натуры и ужасающимъ призракамъ воображенія: но обманувшись въ немъ, она теряетъ увѣренность и въ себѣ. Она какъ гибкій плющь обвивала свою свѣжую зелень вокругъ вѣтвей дарственнаго дерева; и когда покачнулся стволъ, она, какъ вѣтка плюща, упала на землю: въ огнѣ этого горя и этого обманутаго ожиданія расплавилось ея желѣзное сердце. Критики высказывали сожалѣніе, что поэтъ не изобразилъ подробно этого перехода отъ ея мужественной твердости жъ женственной слабости. Но вѣдь это былъ не постепенный переходъ, а мгновенное паденіе. Она подняла въ Макбетѣ мужественность выше той мѣры, какую допускала его натура, а въ себѣ она напрягла свою женственную натуру до степени героической силы. Онъ выступилъ на свое дѣло, какъ истинный мужчина, въ предѣлахъ дозволеннаго мужскаго честолюбія, и только впослѣдствіи напрягаетъ онъ себя черезъ мѣру до степени той самоувѣренности, того самостоятельнаго упорства, которое доводитъ его до погибели. Напротивъ того она начинаетъ уже съ пбложенія натянутаго; съ перваго шага она уже выступила изъ сферы женственности, и затѣмъ мгновенно ниспадаетъ до обыкновенной мѣры силъ своего пола. Въ мущинѣ смѣлость порока, соединившаяся съ прямою гордостію сильнѣйшаго изъ своего пола, была достаточно сильна для того, чтобы возрасти еще болѣе послѣ перваго преступленія и вы, нудить себѣ ускользающій изъ рукъ успѣхъ; а между тѣмъ у нея эта смѣлость обращается въ ничто, лишь только успѣхъ отказался поддержать ее. И вотъ она, нѣкогда выступившая столь смѣло, стоитъ теперь въ уединенномъ отдаленіи, внезапно лишенная своихъ листьевъ, между тѣмъ какъ его листва медленно желтѣетъ подъ бурями. Изъ самой глубины самопознанія вырывается у нея ея совѣтъ Макбету: не оставаться одному. Лишь только она отдалилась отъ его плановъ, разсталась съ его личностію, съ нею случается то, о чемъ говоритъ Малькольмъ: "гдѣ печаль не говоритъ, тамъ она шепчетъ отягченному сердцу и заставляетъ его разрываться". Еще и теперь ея характеръ и сила ея воли, сила ея сопротивленія, обнаруживается въ страданіи такъ-же, какъ прежде она обнаруживалась въ ея дѣятельности. Днемъ она еще остается властелиномъ своихъ движеній, но за то ночью "запятнанная душа проговаривается о своей тайнѣ нѣмымъ подушкамъ". По поэтической физіологіи и психологіи Шекспира, ея неестественно-подавленная совѣсть и сила притворства мстятъ за себя во снѣ: въ своемъ сомнамбулизмѣ лэди Макбетъ самопредательски какъ-бы выводитъ передъ нами на сцену всѣ скрытыя преступныя свои дѣйствія. Она думала когда-то, что нѣсколько горстей воды смоютъ доказательства ея преступленія, а теперь ей приходятся въ мученіяхъ своего закоснѣлаго сердца, при ужасающихъ вздохахъ, жаловаться на то, что ей не удается уничтожить запаха и цвѣта крови. Жизнь ея кончается самоубійствомъ.
   И такъ эта женщина, которая своею преданностію супругу, и какъ-бы полнымъ своимъ сліяніемъ съ нимъ, оказывается гораздо опаснѣе Макбету, нежели какъ если-бы она проявляла въ отношеніи его чисто-мужественную самостоятельность, эта женщина приступаете къ нему, для того, чтобы вызвать его на гибельную рѣшительность, съ тѣмъ средствомъ, которое она считаетъ за самое дѣйствительное: она возбуждаетъ, какъ мы сказали, его дѣятельную силу, взывая къ его честолюбію, затрогивая въ немъ его мужественную природу. Что она укоряетъ его въ недостаткѣ любви, это его не трогаетъ; когда она ему со всею увѣренностію обѣщаетъ несомнѣнный успѣхъ, это заставляетъ его скорѣе колебаться; но когда она подстрекаетъ его достоинствомъ мужчины, это вполнѣ одолѣваетъ его. "Боишься ты что-ли, говоритъ она, быть по мужеству и на дѣлѣ тѣмъ, чѣмъ ты есть по своимъ желаніямъ? Тебѣ хотѣлось-бы добыть то, что ты считаешь украшеніемъ жизни, а между тѣмъ ты полагаешь прожить мужемъ, не утрачивающимъ уваженія съ самому себѣ, въ то время какъ твое: не смѣю идетъ слѣдомъ за твоимъ: мнѣ хотѣлось бы, точно какъ въ пословицѣ у бѣдной кошки, которой хотѣлось бы наловитъ рыбки, да она не хочетъ замочить лапки?" И тутъ еще отвѣчаетъ онъ съ той, исполненной чести, нравственной высоты, какую онъ постоянно занималъ дотолѣ, движимый тѣмъ-же благороднымъ началомъ, совпадающимъ по смыслу съ Гамлетовскимъ девизомъ, котораго ему слѣдовало-бы твердо держаться: "Я дѣлаю все, что можетъ дѣлать мужчина; кто дѣлаетъ больше, тотъ не мужчина!" Такъ, значитъ, изъ тебя говорилъ звѣрь, а не мужчина, когда ты мнѣ открывалъ это предпріятіе? саркастически отвѣчаетъ ему на это лэди Макбетъ, желая низвести его съ этой точки зрѣнія. И тутъ-же, какъ-бы подстрекая его стать выше этой точки, она присовокупляетъ: "когда ты отваживался исполнить это, ты былъ -- мужчина, и будь ты больше, чѣмъ ты былъ, ты оказался-бы тѣмъ болѣе мужчиной". Вотъ это и было шпорами, которыя, какъ онъ выражается о своемъ честолюбіи, уязвили его въ оба бока, и заставили его низпровергнуть себя самого, и выйти далеко за сферы мужчины, и человѣка. Вновь и вновь затрогиваетъ въ немъ жена эту струну, и вмѣсто одного тона, онъ отвѣчаетъ ей цѣлымъ аккордомъ. Дѣйствительно, лишь только онъ преодолѣлъ первый ужасъ во время и послѣ убійства короля, ему довольно одного призыва съ ея стороны во время извѣстнаго появленія тѣни Банко: тотчасъ послѣ убійства онъ уже переходитъ за предѣлы ея замысловъ. Еще во время его содраганіи отъ совершеннаго имъ убійства она зло укоряетъ его за нетвердость его намѣреній и говоритъ, что только дѣтскіе глаза боятся намалеваннаго чорта, и пугаются спящаго или мертваго. Она указываетъ ему на свои руки, и говоритъ, что онѣ такія же окровавленныя, какъ и у него, но что она стыдилась-бы имѣть такое-же бѣлое сердце, какъ у него. Тотчасъ послѣ этого онъ уже дѣйствуетъ безъ нея; онъ убиваетъ слугъ, на которыхъ слѣдовало свалить убійство, о чемъ она и не подумала. Она думала, что все сдѣлала, когда подкинула кинжалы; но когда онъ увидѣлъ этихъ людей и ея ужасъ, у него оказалось на-готовѣ новое обезпечивающее убійство тамъ, гдѣ у нея является только обморокъ. Онъ идетъ далѣе; исполняется проклятіе, тяготѣющее надъ злымъ дѣломъ -- то именно, что оно постоянно должно порождать что-нибудь злое; онъ хочетъ "укрѣпить дурно-начатое дѣло помощію дурнаго?.. Онъ боялся дурныхъ послѣдствій, а вотъ теперь онъ самъ ихъ наводитъ. Онъ наполняется недовѣріемъ къ соучастнику тайны тѣхъ предсказаній; недаромъ-же Банко и имѣетъ на него подозрѣніе, хотя онъ и скрываетъ это подозрѣніе просебя. Но что еще болѣе раздражаетъ Макбета противъ Банко, это зависть на то наслѣдіе, которое предсказано потомству Банко. Успѣхъ преступленія казался-бы необезпеченнымъ, пока это предсказаніе имѣло-бы силу; честолюбіе не было-бы насыщено, пока еще оставалось-бы неистребленнымъ это недоброжелательство судьбы. И тутъ Макбетъ уже возвышается до той сверхъ-человѣческой силы, которая смѣло дерзаетъ возстать противъ судьбы. Если онъ вѣрилъ предсказаніямъ норнъ, -- а онъ имѣлъ причины имъ вѣрить, -- то онъ долженъ былъ вѣрить и тому предсказанію, которое было благопріятно для Банко. Но онъ теперь уже задумываетъ вынудить у судьбы свое счастье и разстроить счастье Банко. И вотъ уже въ торжественныхъ словахъ (III, 1) вызываетъ онъ судьбу на арену -- бороться съ нимъ до крайности. Онъ подсылаетъ убійцъ противъ Банко и его сына. Весьма знаменательно то, что онъ на это дѣло употребляетъ тѣ-же побудительныя средства, которыя всего сильнѣе подѣйствовали и на него самого: онъ взываетъ къ мужественности убійцъ. Жену свою онъ уже щадитъ: избавляетъ ее отъ лишняго преступленія, не допуская ее, какъ сообщницу, знать о смерти Банко. И она о томъ думала, но онъ уже дѣйствовалъ, и притомъ безъ нея. То обстоятельство, что Фліансъ ушелъ отъ смерти, должно было еще разъ напомнить ему о непреложности изреченій судьбы. Но теперь онъ уже утѣшаетъ себя тѣмъ, что у Фліанса все таки нѣтъ еще зубовъ вредить ему въ настоящемъ. Значитъ, смерти Банко содѣйствовало то, что Макбетъ опасался его и тайно злобился на него, какъ на свидѣтеля тайны предсказанія. Этотъ страхъ и эта нечистая совѣсть должны были еще разъ поколебать остатки его. мужества, когда ему явилась тѣнь Банко. Это расшатываетъ всю его натуру: его жена старается успокоить все общество; съ прежнимъ своимъ присутствіемъ духа она старается благовидными предлогами извинить его припадки и даетъ ему почувствовать его слабость прежнимъ чувствительнымъ своимъ укоромъ: "да мужчина-ли ты?" -- "Да, отвѣчаетъ онъ -- мужчина, и притомъ отважный, который осмѣливается посмотрѣть на то, предъ чѣмъ поблѣднѣлъ-бы дьяволъ." Но она продолжаетъ свои горькіе сарказмы противъ упадка его мужества: "этотъ испугъ умѣстенъ только при бабьей сказкѣ у зимняго огня." Но его упорство заходить такъ далеко, что онъ рѣшается выпить за здоровье только-что исчезнувшаго Банко, и опять таки появленіе тѣни заставляетъ содрогнуться его крѣпкіе нервы. Онъ осмѣливается похваляться словами: "на что отважится всякій другой, на то отважусь и я", но все таки все его мужество исчезаетъ при видѣ тѣни Банко. Все это -- послѣднія содраганія совѣсти и ея ужасающихъ представленій. Еще недавно, въ припадкахъ раскаянія, болѣзненно измученный лихорадочными порывами жизни, смотрѣлъ онъ какъ-бы съ завистью на безмятежный сонъ Дункана; а теперь онъ такъ глубоко погрязъ въ кроны, что ему кажется все равно -- идти-ли назадъ или впередъ. Доселѣ боялся онъ подозрѣній и козней Банко, теперь онъ окружаетъ шпіонами всѣ дома, преслѣдуетъ подозрительныхъ людей, угрожаетъ бѣжавшимъ принцамъ, требуетъ къ себѣ держащагося въ сторонѣ Макдуфа и приказываетъ умертвить его семейство. До сихъ поръ мученія совѣсти въ человѣкѣ, умертвившемъ сонъ, обнаруживались между прочимъ и тѣмъ, что онъ умертвилъ и свой собственный сонъ, что онъ чувствовалъ недостатокъ этой услады нашей природы, что его мучили сновидѣнія: теперь же онъ хочетъ спокойно спать на зло громамъ, при всѣхъ своихъ жестокихъ замыслахъ. Нѣкогда его живая фантазія приходила въ возбужденное состояніе отъ одного простого крика въ ночное время: теперь онъ уже пресытился ужасами и почти утратилъ чувство страха. Бывало онъ держалъ самъ съ собою совѣтъ о своихъ предпріятіяхъ, и передъ нимъ сновали вдоль и поперекъ сомнѣнія и отклоняющія убѣжденія; теперь у него въ головѣ такіе замыслы, которые хотятъ быть исполненными прежде, нежели ихъ обдумаешь; онъ считаетъ себя еще слишкомъ молодымъ и незрѣлымъ въ преступныхъ дѣлахъ, когда еще не доходитъ у него до того, чтобы дѣло слѣдовало немедленно за намѣреніемъ; онъ стремится къ тому, чтобы первенецъ сердца становился у него первенцемъ руки, чтобы всякое хвастовство на словахъ отвергалось какъ суетная глупость, чтобы единственнымъ девизомъ его постоянно было: задумано и сдѣлано. Къ этому крайнему проявленію жажды дѣдъ подвигло его бѣгство Макдуфа. Онъ чуялъ въ немъ что-то злое для себя, но отложилъ его умерщвленіе, и вдругъ слышитъ онъ отъ вѣстницъ судьбы, что дѣйствительно въ Макдуфѣ заключается для него опасность. И вотъ съ этихъ поръ онъ черезъ отлагательство не хочетъ болѣе упускать изъ своихъ рукъ ни одного дѣла. Въ этомъ высшемъ напряженіи своей натуры онъ остается какъ-бы твердо-закаленнымъ вслѣдствіе рѣчей вѣщихъ сестеръ, которыя дѣйствуютъ на него теперь подъ руководствомъ своей владычицы. Задачею сестеръ становится теперь лелѣять въ немъ и поддерживать эту закоснѣлость въ грѣхѣ, это опирательство на одну лишь человѣческую силу, это непризнаваніе никакого божескаго закона, словомъ -- то, что въ тогдашнее время обрисовывалось понятіемъ: "безопасливость", "безоглядность", понятіемъ, утратившимъ въ современномъ намъ языкѣ свое прежнее значеніе. Это отрицаніе всякаго религіознаго чувства зависимости, это отсутствіе всякихъ сомнѣній совѣсти, это преувеличенное упованіе на человѣческую мощь -- вѣщія сестры прямо называютъ тѣмъ врагомъ, который всего убійственнѣе дѣйствуетъ на человѣка. Двусмысленныя предвѣщанія сестеръ утверждаютъ въ немъ эту безопасливость; намѣреніе ихъ состоитъ въ томъ, чтобы онъ ускорялъ исполненіе своей судьбы, чтобы онъ противился смерти и ставилъ свои надежды выше всякой умѣренности, всякой милости и страха. И когда онъ испытываетъ послѣдніе обманы дьявола и видитъ, что приближается его трагическій конецъ, мы замѣчаемъ, что упорство мужа возникаетъ и растетъ въ немъ до конца, какъ нѣкогда оно возрастало въ отпоръ подстрекательствамъ его жены. И когда это разочарованіе поколебало въ немъ наконецъ сомнѣніями чувство безопасности, тогда начинаетъ пробиваться и страхъ сквозь оплотъ его мужества; но онъ каждый разъ преодолѣваетъ его, хотя и съ трусливою совѣстью, но съ храброю волею. Когда приближается Бирнанскій лѣсъ, онъ теряетъ на минуту свою рѣшимость, но потомъ онъ поднимается на защиту съ тѣмъ бѣшенствомъ, которое люди, лучше объ немъ думающіе, называютъ въ немъ ярою храбростію. Когда Макдуфъ говорить ему, что онъ вырѣзанъ изъ утробы своей матери, онъ опять поддается своему страху: "я не хочу съ тобою биться", говоритъ онъ. Но стоило только проявиться насмѣшливости въ словахъ Макдуфа, какъ нѣкогда въ словахъ лэди Макбетъ, и тотчасъ-же мы видимъ въ немъ героя, готоваго умереть геройски. Великій, какъ Гагенъ въ Нибелунгахъ, онъ, возрастая ужасомъ своихъ дѣлъ, все таки невольно заставляетъ насъ уважать его; печать врожденнаго героизма видна на немъ до конца, такъ что величіе его мужественной силы и мощь его рѣшимости почти перевѣшиваетъ и заслоняетъ собою великость его вины.
   Задача, тенденція всей пьесы заключалась въ томъ, чтобы Макбета, эту первоначально благородную и добрую натуру, довести подъ вліяніемъ искушеній честолюбія и мужественной гордости до того пункта безоглядности и самоувѣренности, о которомъ мы уже говорили. На этомъ пунктѣ Макбетъ является въ рѣшительной противуположности съ Гамлетомъ. Исконно-честный духъ отца вызывалъ Гамлета на правое дѣло; духъ, покинувшій на время чистилище, вызывалъ въ немъ человѣческую натуру ради чисто-человѣческаго чувства; Макбета, напротивъ того, искушаютъ лживыя силы зла, существа, которыя лишены всякихъ человѣческихъ сочувствіи, и искушаютъ его двусмысленными загадками на неправое и въ высшей степени неестественное дѣло. Природа и разумъ подстрекаютъ Гамлета, а Макбета они останавливаютъ. Гамлетъ, принуждаемый дѣйствовать, медлитъ и ждетъ, не сдѣлается-ли дѣло само собою; Макбетъ, напротивъ того, въ то время, какъ все внушаетъ ему выжидательный образъ дѣйствія. преждевременно захватываетъ въ свои руки успѣхъ. Случай благопріятствуетъ обоимъ; но одинъ пропускаетъ его, а другой за него хватается, и оба поступаютъ одинаково безсовѣстно. Одного подстрекаютъ всѣ событія; онъ самъ осыпаетъ себя упреками въ трусости; называетъ себя трусомъ, негодяемъ и осломъ, и все таки остается ниже себя и своихъ способностей; между тѣмъ Макбетъ выходитъ за предѣлы самого себя, лишь только жена его обратилась съ призывомъ къ его мужественности. Одинъ, разъ поддавшись бездѣйствію, погружается все болѣе и болѣе въ вялость; другой, охваченный потокомъ своихъ дѣлъ, становится все упорнѣе и упорнѣе въ своихъ стремленіяхъ. Даже сбившись уже на кровавую дорогу, Гамлетъ попрежнему остается вялымъ и слабосердымъ тамъ, гдѣ Макбетъ надменно вступаетъ въ открытый бой съ высшими силами; одинъ представляетъ собою что-то болѣзненное въ своемъ бѣгствѣ отъ дѣла, другой, какъ мы уже сказали, болѣзненно ищетъ дѣла. Наконецъ, по достиженіи той тончайшей вершины развитія обоихъ характеровъ, мы видимъ, какъ мнительности Гамлета, его робкой совѣсти и нравственной неувѣренности въ себѣ -- противуполагается та безбожная и позорная самоувѣренность Макбета, при которой онъ, вполнѣ отчужденный отъ прежняго своего чистосердечія, является намъ чуть что не дьяволомъ. И съ этой норы ужъ мы не находимъ пунктовъ для сравненія обоихъ характеровъ. На этомъ дальнѣйшемъ поприщѣ развитія его характера, Макбета часто и подробно сравнивали скорѣе съ Ричардомъ II г. нежели съ Гамлетомъ. Изъ этого сравненія Макбета, какимъ онъ является въ концѣ своего развитія, съ совершенно иною его противуположностію, возникаетъ тотъ-же образъ, какъ и изъ сопоставленія Макбета первоначальнаго съ Гамлетомъ. Оба, и Макбетъ и Ричардъ, вслѣдствіе своего парящаго честолюбія, вступили на путь преступленій, и оба говорятъ о себѣ одними и тѣми-же словами: они такъ глубоко шагаютъ въ крови, что одно преступленіе насильно влечетъ за собою другое. Но Ричардъ, отъ природы созданный для зла, дѣлалъ это по собственному своему замышленію, вслѣдствіе холодной обдуманности, вступая въ заговоръ противу всей его обстановки; между тѣмъ какъ Макбетъ, отъ природы мягкій и благородный, принужденъ къ этому замыслами любимой имъ жены, подъ вліяніемъ всѣхъ какъ-бы сговорившихся противъ него ослѣпительныхъ искушеній и золотыхъ удобныхъ случаевъ. Оба -- измѣнники, узурпаторы, тираны; но Ричардъ сдѣлался всѣмъ этимъ черезъ притворство, ханжество и политику; тогда какъ Макбетъ по что иное, какъ воинъ; Ричардъ падаетъ отъ руки еще болѣе глубокаго лицемѣра, а Макбетъ отъ руки болѣе благороднаго героя. Оба они окружены свидѣтелями ихъ преступленій; но Ричардъ вслѣдствіе презрѣнія, которое онъ питаетъ къ людямъ, равнодушенъ въ отношеніи Букингама, мелкаго своего соперника изъ мелкаго рода; напротивъ того, Макбетъ, въ которомъ нѣтъ нисколько презрѣнія къ людямъ, тотчасъ узнаетъ дарованіе выше себя и съ невольнымъ уваженіемъ относится къ силамъ ему равнымъ, къ Банко и Макдуфу. Оба заглушаютъ въ себѣ совѣсть силою воли, но Ричардъ способенъ среди кроваваго успѣха быть въ веселомъ и довольномъ расположеніи духа; Макбетъ ни на минуту не радъ своему счастію; про него сказано: "все, что въ немъ есть, проклинаетъ само себя за то, что оно тамъ есть". Съ внутреннимъ сокрушеніемъ оглядывается онъ напослѣдокъ на всѣ падшія свои надежды, чувствуя себя лишеннымъ того, что обыкновенно сопровождаетъ старость, на недостатокъ друзей и чести: къ такимъ лишеніямъ Ричардъ остался-бы вполнѣ равнодушенъ. Оба они, въ послѣднія, рѣшительныя свои минуты, одинаково подвержены волненію страха и совѣсти; оба они бьютъ дурныхъ вѣстниковъ, оба въ разсѣянности противорѣчивъ себѣ, оба приходятъ въ замѣшательство среди суматохи; но Ричардъ держитъ себя при этомъ, какъ злодѣй, который ищетъ ускользнуть отъ судьи, Макбетъ -- какъ воинъ, который противъ заколдованнаго оружія сражается съ упорствомъ чести. Оба они одинаковы между собою по той нечестивой самоувѣренности и той ярой отвагѣ, на которую они дерзаютъ въ своемъ отчаянномъ дѣлѣ. Стивенсъ прекрасно замѣтилъ, что любимою моралью у Шекспира является то, что злодѣйство и черная совѣсть дѣлаютъ и храбрыхъ малодушными: но въ этомъ отношеніи оба составляютъ исключеніе; въ нихъ вмѣстѣ съ преступленіями растетъ и неустрашимость, и воинственное упорство. Но все таки Макбетъ является намъ настроеннымъ неустрашимѣе Ричарда, когда принимаетъ вызовъ на послѣднюю борьбу при несомнѣнности дурнаго ея исхода.
   Что касается до поэтической справедливости въ судьбахъ Дункана, Банко и Макдуфа, то въ самомъ существѣ всѣхъ этихъ лицъ лежитъ противуположность Макбету, которая можетъ быть объяснена изъ того положенія, въ какое Шекспиръ поставилъ Гастинга относительно Ричарда III. Какъ въ Макбетѣ проявляется и доводится до паденія избытокъ силы, упорство противу людей и боговъ, безнаказанность [въ религіозномъ значеніи слова] въ отношеніи мстящихъ сверхъестественныхъ силъ, а въ обыкновенномъ смыслѣ безопасность отъ всякаго соперника, противъ котораго онъ употребляетъ всѣ дозволенныя и недозволенныя средства: такъ въ Дунканѣ, Банко и Макдуфѣ проявляется мягкость и уступчивость, крайняя слабость и неосторожность, которая упускаетъ изъ рукъ даже дозволенныя средства самозащиты, самоувѣренность легковѣрія и пассивности: надлежащая средина между обѣими противуположными крайностями заключается въ Макдуфѣ, котораго научилъ поздній опытъ, и въ болѣе догадливомъ Малькольмѣ. Уже и въ хроникахъ короля Дункана называютъ человѣкомъ, который по характеру слабѣе, нежели то прилично королю; измѣна при немъ была дѣломъ обыкновеннымъ; онъ не былъ на столько воиномъ, чтобы подавить ее, и на столько физіономистомъ, чтобы читать ее на лицахъ; только что онъ сдѣлалъ печальный опытъ на дружественномъ танѣ кавдорскомъ, и тотчасъ-же онъ возвышаетъ Макбета, ласкаетъ его честолюбіе, оставляя между тѣмъ въ тѣни скромнаго Банко. Возвысивъ Макбета на ту же самую степень, онъ принужденъ жестоко поплатиться за то, что обманулся въ этомъ новомъ родственномъ Кавдорѣ. Подобная же непредусмотрительность погубила и Банко, Онъ былъ посвященъ въ тайну вѣщихъ сестеръ. Откровенный съ Макбетомъ по своему долгу, онъ имѣлъ случай убѣдиться въ его закоснѣлости и скрытности. Онъ предполагаетъ и подозрѣваетъ, что Макбетъ совершилъ преступное дѣло; и все таки не предпринимаетъ ничего ни противъ него, ни для себя. Лишь нѣсколько иначе, нежели прочіе робкіе образцы страха: врачъ, Сейтонъ, Россе и все-высматривающій проникъ Леноксъ, Банко подавляетъ въ себѣ свои мысли и дѣлаетъ себя слѣпымъ со зрячими глазами; онъ падаетъ, бездѣйственный въ опасномъ сосѣдствѣ. Макдуфъ не такъ сильно виновенъ въ неосмотрительности; оттого и наказанъ онъ за нее не самъ лично, а участью своей семьи, которая погибаетъ отъ руки Макбета и тѣмъ дѣлаетъ самого МаЕдуфа мученикомъ-героемъ. Въ пьесѣ говорится о Макдуфѣ, что онъ благороденъ, мудръ, прозорливъ и какъ нельзя лучше понимаетъ обстоятельства. Такъ оно и оказывается. Въ началѣ онъ совершенно искренно расположенъ вѣрить, что убіеніе короля Дункана произведено пажами; что Макбетъ закололъ ихъ -- это ему кажется страннымъ, но онъ глубоко скрываетъ въ себѣ свое бездоказательное подозрѣніе. Однакоже онъ не идетъ на коронованіе, уклоняется отъ свиданія съ Макбетомъ, и наконецъ осторожность научаетъ его бѣжать. Будучи такъ осмотрителенъ во всемъ, онъ однакоже упускаетъ взять съ собою въ бѣгство свое семейство, и жена его, напрасно предостерегаемая и его примѣромъ, и примѣ -- 267 ромъ Роесе, и увѣщаніемъ третьяго лица, дѣлается жертвою такой-же неосторожности. Ударъ, который постигъ его семейство, а въ семействѣ и его самого, потрясаетъ этого человѣка, заставляетъ его обратиться въ салѣ, которою онъ и намѣренъ помѣриться съ Макбетомъ. Въ спокойномъ состояніи: своей натуры Мавдуфъ -- то же, чѣмъ нѣкогда былъ Макбетъ: смѣшеніе кротости и силы; и въ этомъ отношеніи онъ даже выше Макбета, потому что въ немъ нѣтъ ни малѣйшей примѣси честолюбія. И между тѣмъ какъ Дональбенъ убѣжалъ далеко и объ немъ нѣтъ извѣстій, а Малькольмъ самъ обвиняетъ себя передъ Макдуфомъ во всякихъ нечеетіяхъ, Макдуфу не вспадаетъ на мысль даже и тѣни честолюбиваго желанія попытаться самому Занять мѣсто узурпатора; онъ говоритъ прощай и Шотландіи и всякой надеждѣ. Можно-бы подумать, что такому благородному, безукоризненному, кроткому человѣку, какъ Макдуфь, именно не доставало-бы жала остраго честолюбія, чтобы сдѣлаться побѣдоноснымъ противникомъ Макбета и даже просто выдержать напоръ его раздраженной выше человѣческой силы. Но Шекспиръ отнимаетъ у него черезъ ужасное истребленіе его семьи все прирожденное человѣку, всякое, такъ сказать, молоко человѣчности, и черезъ это только дѣлаетъ его способнымъ стать побѣдителемъ Макбета. Это удивительно хорошо обрисовано двумя штрихами въ извѣстной сценѣ между Макдуфомъ и Малькольмомъ. Слыша ужасающее извѣстіе, Макдуфъ надвигаетъ себѣ на брови шляпу и тѣмъ скрываетъ свое горе. "И дѣти мои тоже? и жена моя?" вотъ единственно произносимыя имъ слова, а затѣмъ весь упрекъ его выражается словами: "И нужно же было мнѣ уѣхать!" Малькольмъ внушаетъ ему искать утѣшенія въ своемъ мщеніи; но Макдуфъ этого и не слышитъ. "У него нѣтъ дѣтей!" говоритъ онъ. И эти слова Макдуфа Тикъ могъ признать относящимися съ Малькольму! {По странному случаю Тикъ не приводитъ единственнаго доказательства, которое онъ могъ бы имѣть въ пользу своего толкованія. По словамъ лэди Макбетъ у Макбета были дѣти. Но изъ этого не слѣдуетъ, что у него семь дѣти -- слѣдуетъ только, что они у него когда-то были. Но въ такомъ случаѣ именно Макбетъ и понималъ-бы по опыту, какъ горько терять дѣтей; а это чувство въ немъ какъ-будто и оспариваютъ слова Макдуфа. Просмотрѣлъ-ли это Шекспиръ нечаянно, какъ думаетъ Гёте, потому что ему въ этомъ случаѣ нужна была одна характеристическая черта, а въ другомъ другая? Но вѣдь точно такъ-же можно сказать: Мандуфъ просмотрѣлъ это при великости своего горя и не хотѣлъ за отцомъ, не имѣющимъ живыхъ дѣтей и слѣдовательно заботъ объ нихъ въ настоящемъ, признать того мягкаго отеческаго сердца, которымъ обладалъ самъ.} Впрочемъ и Мэлонъ, и Горнъ, и Симрокъ, хотя и относили ихъ къ Макбету, все таки хотѣли отыскать въ нихъ выраженіе недовольства тѣмъ именно, что Макдуфъ вслѣдствіе этого не можетъ достаточно отомстить Макбету. Если-бы это было такъ, то все благородство Макдуфа и все мудрое противупоставленіе его Макбету было бы утрачено. Это одинъ изъ прекраснѣйшихъ примѣровъ, чтобы доказать, что хорошій актеръ всегда будетъ лучшимъ толкователемъ Шекспира, нежели ученый комментаторъ. Наиболѣе извѣстные актеры, игравшіе Макдуфа во времена Гаррика, Вильксъ и Рананъ, понимали, что эти слова слѣдуетъ произносить не иначе, какъ съ глубочайшимъ чувствомъ отцовскаго горя, изъ котораго Макдуфъ лишь постепенно переходитъ къ твердости и затѣмъ поднимается до чувства мести. И это ясно до очевидности. "Побѣди это въ себѣ, какъ мужчина", говоритъ ему Малькольмъ. "Я это и сдѣлаю; но я долженъ и чувствовать это какъ мужчина! Теперь я могу думать только о томъ, что у меня были тѣ, которые были мнѣ всего дороже!" И вотъ тогда только онъ вновь обращается съ укоромъ къ себѣ, что изъ-за него, грѣшника, они погибли. Тогда Малькольмъ снова уговариваетъ его сдѣлать именно это обстоятельство оселкомъ своего мщенія. Но и тутъ еще Макдуфъ чувствуетъ себя раздѣленнымъ между отеческою скорбью и жаждою мщенія: онъ могъ бы, по его словамъ, своими плачущими глазами походить на женщину, и какъ женщина хвастливо неистовствовать своимъ языкомъ. И напослѣдокъ только впадаетъ онъ въ тонъ жажды мщенія, которая стремится къ выполненію своего дѣла съ нетерпѣніемъ Макбета, и не даетъ себя удержать ни уговорамъ, ни отлагательствамъ.
   Необдуманно-безпечнымъ, которыхъ мы. уже назвали, противупоставленъ Малькольмъ. Замѣчательно, что разговоръ между нимъ и Макдуфомъ въ существенныхъ своихъ частяхъ находится уже и въ хроникѣ, такъ что онъ какъ нельзя болѣе пригодился Шекспиру, вполнѣ подходя къ его плану. Малькольмъ съ самаго начала бѣжалъ, исполненный подозрѣній: Макбетъ старался обойти его и обольстить: это сдѣлало его въ такой-же степени осторожнымъ и осмотрительнымъ, въ какой отецъ его простодушно-довѣрчивъ. "Скромная мудрость удерживала его съ тѣхъ поръ отъ черезъ-чуръ легковѣрной поспѣшности". Онъ вооружается подозрительностію даже противъ Макдуфа. Онъ недовѣрчивъ уже и къ этой кажущейся безчувственности, съ которою Макдуфъ оставляетъ свою жену. Онъ открыто признается ему въ своихъ подозрѣніяхъ. Пускай, говоритъ онъ, эта подозрительность служитъ не безчестіемъ тебѣ, а безопасностію мнѣ. Онъ заходитъ такъ далеко, что чернитъ себя и свой характеръ для того, чтобы испытать Макдуфа. Это можетъ показаться страннымъ, какъ что-то неестественное. Но въ осиротѣломъ, часто подвергавшемся, испытаніямъ, часто обманутомъ и очень еще молодомъ человѣкѣ, это весьма могло случиться подъ вліяніемъ огорченія и недовѣрія: онъ легко могъ зайти такъ далеко въ своемъ притворствѣ, и именно въ отношеніи того, кому такъ охотно онъ хотѣлъ бы вѣрить и на кого онъ возлагалъ послѣднюю надежду. Во всякомъ случаѣ видно, что особенная выразительность заключена въ преднамѣренномъ контрастѣ этого характера. Его способъ веденія воины противъ Макбета -- въ такомъ-же духѣ остороженъ я медлителенъ; рубка вѣтвей въ Бирнамскомъ лѣсу имѣетъ для него характеристическое значеніе; и подобно изреченіямъ оракула въ Зимней сказкѣ, предсказанія, здѣсь приводимыя, такъ же весьма тонко мотивированы самыми отношеніями и характерами.
   Макбетъ былъ искони пробнымъ камнемъ для всякой сцены. Вотъ почему относительно этой пьесы надо особенно остерегаться отъ всякаго искаженія и всякихъ поправокъ.
   Эта пьеса сплочена во всѣхъ своихъ частяхъ съ такимъ строгимъ единствомъ, что не терпитъ накакихъ выпусковъ. Шиллеръ выпустилъ сцену умерщвленія семейства Макдуфа. Изъ всего выше сказаннаго ясно, почему подобный пропускъ неумѣстенъ. Примѣръ ужасовъ, совершонныхъ Макбетомъ, долженъ быть выведенъ на сцену; тягостный поводъ, поселившій въ душу Макдуфа потребность мщенія, только тогда становится понятенъ, когда глазъ нашъ его видѣлъ. Уже Кольриджъ возвышалъ свой голосъ за Шекспира по поводу укоровъ за ненужную будто у него жестокость: "оставивъ въ сторонѣ Тита, который подложенъ, и сцену ослѣпленія Глостера [гдѣ тоже нарушено лишь Гораціево ne palara coquat], я смѣло отвѣчу: "не виновенъ". Шекспиръ и здѣсь сдѣлалъ все, что могло смягчить необходимую суровость. О смерти мальчика, мы уже прежде сдѣлали замѣчаніе. Относительно матери, которая считаетъ Макдуфа измѣнникомъ передъ королемъ, Макбетомъ, Шекспиръ внушаетъ намъ мало симпатіи; смерть ея происходитъ за сценою. Какъ эту сцену ужаса, такъ и комическую фигуру привратника, всѣ рѣшительно согласны были бы вычеркнуть. На сторонѣ этого мнѣнія мы встрѣчаемъ и Кольриджа и Колльера, которые считаютъ монологъ привратника за произвольную вставку какого-либо актера. Это очень возможно. Но она все таки не слишкомъ неискусна; это -- непріятная веселость, которая, какъ контрастъ, весьма удачно подходитъ въ обстоятельствамъ: пьяный привратникъ, который съ вечеринки и отъ дункановыхъ подарковъ остался въ состояніи веселости, аллегорически представляетъ это мѣсто въ видѣ адской бездны, и рѣчи его заключаютъ въ себѣ такіе намеки на дѣйствительность, съ которыми можно соглашаться. Гаррикъ впрочемъ позволялъ себѣ дѣлать выпуски еще хуже, нежели обычный выпускъ этихъ сценъ, и сверхъ того еще менѣе искусныя вставки. И все таки онъ первый сдѣлалъ эту пьесу вновь извѣстною. До него Давенантъ обезобразилъ ее въ какую-то оперу, весьма смѣшно изукрасивъ вѣдьмъ и сдѣлавъ самыя странныя прибавленія. Для того, чтобы дать ходъ возобновленной пьесѣ и своему новому, отличному отъ прежняго, пониманію главнаго характера, Гаррикъ принужденъ былъ напасть на самого себя въ одной забавной статьѣ, для того, чтобы отнять жало у нападокъ со стороны другихъ критиковъ. Игра его безъ сомнѣнія унаслѣдована была другими по преданію, такъ же, какъ и игра его въ Гамлетѣ, которую мы по изображенію Лихтепберга можемъ нѣкоторымъ образомъ сравнивать съ игрою нынѣшнихъ актеровъ. Когда онъ, даже внѣ театра, произносилъ монологъ, гдѣ фантазіи Макбета мерещется кинжалъ, онъ былъ увлекателенъ своимъ горящимъ взоромъ, своею мимикой и выразительною рѣчью. Съ его времени эта роль сдѣлалась постоянною мѣтою всѣхъ значительныхъ художниковъ: Кенблей, Киновъ, Макридй. Еембль написалъ даже сочиненіе для объясненія этого характера. На-ряду съ Гаррикомъ мистриссъ Притчардъ играла лэди Макбетъ. И ея пониманіе этой роли, кажется, осталось какъ указаніе для ея преемницъ. Она представляла ужасающую картину неустрашимости преступнаго замысла, упорства и нераскаянной безчувственности. Ея игра въ сценѣ пира признается за одно изъ совершеннѣйшихъ проявленій искусства, такъ-же, какъ и сцена сомнамбулизма, гдѣ ея игра походила на внезапное сверканіе молніи, послѣ котораго еще ощутительнѣе всѣ ужасы тьмы. Съ 1785 года въ Лондонѣ играла эту роль мистриссъ Сиддонсъ; и она также была предметомъ удивленія для всѣхъ, кто ее видѣлъ. Она передавала эту роль какъ образъ изъ античной трагедіи, просто, держась какъ мраморная статуя и съ увлекательною энергіею. По описаніямъ, игра ея при тѣхъ словахъ, гдѣ она представляетъ себя готовою разбить черепъ своему улыбающемуся дитятѣ, была судорожно преувеличенною и искаженною. Странно, что эта же самая женщина, которая написала объ этой роли нѣсколько замѣчаній, въ своей теоріи держалась другихъ мнѣній, нежели въ своей практикѣ. Она чуяла въ этомъ характерѣ подавленную искру женственности, и заходила даже такъ далеко, что предполагала въ лэди Макбетъ женственную любезность и бѣлокурую красоту. Въ этомъ она, очевидно, была ближе къ истинѣ, нежели въ своей игрѣ. Впрочемъ очень можетъ быть, что она считала эту роль благодарнѣе въ томъ видѣ, въ какомъ она ее на самомъ дѣлѣ играла. Этотъ способъ изъ данной рати дѣлать что-нибудь произвольное есть не болѣе, какъ фокусъ, дозволительный только при такихъ роляхъ, изъ которыхъ самъ авторъ ничего не съумѣлъ сдѣлать. Поступать такъ съ Шекспиромъ, значитъ -- кропать, а не играть.
   По видимому Шекспиръ не предоставляетъ актеру никакого дѣла, кромѣ заботы понять его; но въ дѣйствительности онъ возлагаетъ на актера вдоволь труда, если актеръ серьозно захочетъ понять его.
   

КОРОЛЬ ЛИРЪ.

   Король Лиръ не могъ возникнуть ранѣе 1603 года, потому что въ этомъ году явилась книга Гарснета: discovery of popish impostors [обличеніе папистическихъ обманщиковъ], изъ которой, какъ дознано, Шекспиръ заимствовалъ имена различныхъ бѣсовъ, которыя упоминаетъ Эдгаръ въ своемъ притворномъ безуміи. Затѣмъ извѣстно, что Лиръ былъ представленъ на театрѣ "Глобъ" 26 декабря 1606 года; выходитъ, что онъ былъ написанъ въ промежуткѣ этихъ двухъ годовъ и, значитъ, почти одновременно съ Макбетомъ, такъ что нашъ переходъ къ разсмотрѣнію этой пьесы тотчасъ послѣ Макбета оправдывается даже хронологически. Недолго спустя послѣ этого представленія появилось въ одинъ годъ (1608) три изданія этой трагедіи in 4о: очевидное доказательство, что эта пьеса была любимымъ чтеніемъ и могла одинаково нравиться и тонкимъ знатокамъ, посѣтителямъ шекспировой сцены, и той публикѣ, которая восхищалась Титомъ и Тамерланомъ.
   Миѳъ о королѣ Лейрѣ и его дочеряхъ разсказывается Готфредомъ Монмоусомъ, который относитъ* смерть этого государя къ 800 году до Рождества Христова. Изъ книги Монмоуса эта легенда перешла къ Голиншеду. Уже до Шекспира это сказаніе было обработано въ драматической формѣ. Стивенсъ вновь перепечаталъ въ своемъ изданіи: six old plays etc. эту драму, впервые появившуюся въ 1594, но возникшую нѣсколько ранѣе, и называвшуюся: "the true chronicle history of King Leir and his three daughters". Что Шекспиръ воспользовался этою неуклюжею и грубою пьесою, это оказывается лишь въ немногихъ пунктахъ. Въ ней старый король предлагаетъ своимъ дочерямъ вопросъ о степени ихъ дѣтской любви, въ намѣреніи произвести отеческій обманъ надъ младшею дочерью, поймать ее на словѣ, когда она по всѣмъ ожиданіямъ будетъ увѣрять его въ своей любви, и выдать ее, противъ ея склонности, замужъ за британскаго короля. Обманутый въ своемъ ожиданіи, лишаетъ онъ ее наслѣдства, и она становится женою французскаго короля, который прибылъ переодѣтый пилигримомъ въ Англію, и встрѣчаетъ ее случайно. Слабаго, стараго короля первоначально Гонерила выгоняетъ изъ дому; потомъ обѣ дочери подсылаютъ убійцу, который долженъ умертвить его и его вѣрнаго Перилла (тоже, что Кентъ у Шекспира); они оба взаимно молятъ о жизни другъ за друга, и убійца щадитъ обоихъ. Они бѣгутъ во Францію; тамъ, переодѣтые моряками, встрѣчаютъ они короля и Корделію, которые тоже, подъ видомъ поселянъ, совершали прогулку по морскому берегу. Затѣмъ Лира побѣдоносно возвращаютъ въ Англію, а дочерей его и ихъ супруговъ изгоняютъ. Ужъ по романтическимъ чертамъ, которыя вплетепы сюда, видно, что эта пьеса гораздо мягче, нежели шекспирова; дѣйствіе ея происходитъ во времена христіанскія; жалобы Говерилы на стараго, слабоумнаго и безвиннаго отца заключаются въ томъ, что онъ бранитъ ее каждый разъ, какъ она сдѣлаетъ себѣ новое платье или задастъ пиръ. Лиръ съ плачемъ уходитъ отъ нея и, утирая глаза, приходитъ къ Реганѣ, которая принимаетъ его, ласкаясь къ нему, становясь предъ нимъ на колѣни, и между тѣмъ въ сердцѣ своемъ замышляя убить его.-- Не удивительно-ли, что нашъ поэтъ, во времена уже болѣе развитаго сценическаго вкуса, изобразилъ исторію о неблагодарныхъ дѣтяхъ въ болѣе ужасной картинѣ, нежели древнѣйшій поэтъ въ болѣе суровыя времена англійскаго театра?
   Шекспиръ еще усилилъ суровость содержанія этой трагедіи уже тѣмъ однимъ, что онъ распространилъ первоначальный ея сюжетъ. Къ сказанію о Лирѣ онъ присоединилъ эпизодъ о Глостерѣ, заимствованный имъ изъ Сиднеевой Аркадіи (II, 10). Распаденіе еще одной семьи, въ которой, съ одной стороны, извергъ-сынъ возстаетъ противъ отца и брата, а съ другой обманутый отецъ вооружается противъ- безвиннаго сына -- все это какъ нельзя болѣе подходитъ къ той несправедливости, которую Лиръ причиняетъ своей дочери и терпитъ въ свою очередь отъ другихъ неблагодарныхъ своихъ дочерей. И этотъ эпизодъ, столь родственный по значенію своему съ главнымъ содержаніемъ трагедіи, Шекспиръ умѣлъ въ высшей степени талантливо и умно сплотить съ главнымъ дѣйствіемъ драмы, такъ что два сюжета сплетаются, сростаются въ одинъ, но черезъ это сліяніе Шекспиръ не могъ не придать своей трагедіи характера еще болѣе суроваго и кровопролитнаго. Дѣйствительно, преступная любовь и услуги, которыми Шекспиръ связалъ незаконнаго сына Глостера съ ужасными сёстрами, порождаютъ покушеніе Гонерилы на жизнь своего супруга и отравленіе ею своей сестры. Эта же любовь и эти отношенія имѣютъ слѣдствіемъ казнь Корделіи и смерть самого Лира. Это тройное, четверное семейное распаденіе опирается на болѣе широкой основѣ распаденія государственнаго. Негодныя дочери Лира тайными ковами стремятся соединить въ одно цѣлое раздѣленное королевство, которому извнѣ угрожаетъ въ то-же время и Франція. Тайное, соглашеніе, существующее между Корделіею и англійскою знатью, влечётъ за собою во-первыхъ безчеловѣчное ослѣпленіе Глостера, и вслѣдъ за тѣмъ, какъ-бы возвратный ударъ, смерть герцога Корнваллійскаго. И если это произведеніе уже по самому обилію заключающихся въ немъ дикихъ и противоестественныхъ злодѣяній оказывается кровопролитнѣе другихъ шекспировыхъ трагедій, то способы, которыми совершаются въ немъ преступленія, еще болѣе отталкиваютъ насъ своимъ ужаснымъ характеромъ. Ослѣпленіе Глостера, когда его глаза растаптываютъ ногами на сценѣ, даже Кольриджъ, постоянный защитникъ Шекспира, называетъ сценою, въ которой трагическое доведено до крайнихъ предѣловъ, до nec plus ultra потрясающаго эффекта. Многіе критики находятъ, что способъ, которымъ умерщвлена Корделія, даже самый фактъ ея смерти -- есть черта безплодносуровая. Одна англійская баллада, возникшая впрочемъ, по всей вѣроятности, послѣ трагедіи, представляетъ Корделію умирающею болѣе благородною смертію на полѣ битвы. Впрочемъ во время реставраціи публика не вынесла-бы даже и такой трагической катастрофы. Вотъ почему Тетъ и Кольменъ прибѣгали въ передѣлкамъ, и во многихъ сценическихъ переработкахъ этой трагедіи мы видимъ Эдгарда влюбленнымъ въ Корделію, при чемъ трагедіи придано примирительное окончаніе, какое обыкновенно встрѣчается въ комедіяхъ. Джонсонъ и другіе критики одобряли это, и даже во времена Гаррика Лиръ былъ игранъ съ такимъ примирительнымъ окончаніемъ; обыкновенно умерщвленіе подосланнаго къ Корделіи палача и ниспроверженіе такимъ образомъ его замысловъ рукою стараго Лира встрѣчалось величайшимъ одобреніемъ со стороны публики.
   Но изъ того, что Шекспиръ написалъ такую пьесу и что она была играна въ его время съ рѣшительнымъ успѣхомъ, не слѣдуетъ-ли такъ же рѣшительно заключитъ и о варварствѣ того времени? или о томъ, что Шекспиръ, какъ высоко мы его ни ставимъ, не избѣгъ заразительнаго вліянія своего вѣка? или по крайней мѣрѣ о томъ, что онъ слишкомъ угодливо предавался дикому вкусу своей современности? Мы не одобряемъ ни одного изъ этихъ трехъ заключеній. Что тогдашнее время было богато разностороннимъ образованіемъ, тому служитъ доказательствомъ обширная его литература; но что сквозь эту образованность проглядывали многіе остатки прежней дикости, это проступаетъ во всемъ, настроеніи тогдашнихъ нравовъ и въ отдѣльныхъ, немаловажныхъ отрасляхъ той-же самой литературы. Но все таки несправедливо было-бы назвать варварскимъ тотъ вѣкъ, въ который могла возникнуть и образоваться такая личность, какъ личность Шекспира, повергающая насъ въ изумленіе. Справедливѣе будетъ, если мы скажемъ, что въ то время нервы были крѣпче и здоровѣе, общественное настроеніе и историческая дѣйствительность представляли болѣе трагическаго, а человѣческая жизнь и кровь имѣли меньше цѣны, и что все это, нисколько не умаляя образованности, было какъ нельзя болѣе благопріятно для развитія трагической поэзіи. Трагедія имѣла свое естественное или исключительное процвѣтаніе только тогда и только тамъ, гдѣ ей способствовало къ тому настроеніе общества: спокойно-счастливое время мирнаго застоя никогда не въ состояніи порождать великія трагедіи. Но спрашивается, когда Шекспиръ писалъ своего Лира, не подпалъ-ли онъ хоть временно, хоть отчасти этой нѣкотораго рода одичалости своего вѣка? Подозрѣвать такую временную огрубѣлость нрава въ Шекспирѣ, написавшемъ Ромео и Джульетту, Гамлета и Цимбелина, было-бы такъ-же несправедливо, какъ обвинять въ ней кого-либо изъ современныхъ намъ писателей, если-бы онъ, доказавъ многими прежними своими созданіями нѣжность, кротость, всѣ, такъ сказать, переливы элегическихъ ощущеній, вдругъ рѣшился и съумѣлъ выставить наиболѣе дикіе моменты современности, отразивъ ихъ въ поэтической картинѣ, заимствованной изъ древнѣйшей исторіи. Но если согласиться съ Кольриджемъ, что Шекспиръ въ своемъ Лирѣ довелъ трагическое до крайняго предѣла, то не придется-ли обвинять его въ томъ, что онъ, художникъ, достоинство своего искусства принесъ до нѣкоторой степени въ жертву дикому вкусу одичалаго слоя своей современности? Да, если-бы онъ дѣйствительно хоть сколько-нибудь и въ чемъ-нибудь нарушилъ достоинство своего искусства, тогда, конечно, слѣдовало-бы упрекнуть его въ томъ, что онъ потворствовалъ грубому вкусу толпы. Но внимательное изученіе показываетъ намъ, что даже въ комедіяхъ своихъ Шекспиръ умѣлъ самыя площадныя каррикатуры простонародныхъ театральныхъ представленій облагораживать и возвышать до степени художественныхъ комическихъ лицъ и положеній. И развѣ этотъ поэтъ не имѣлъ права давать и такой оборотъ своему творчеству, чтобы примѣнить для высшихъ художественныхъ и нравственныхъ цѣлей тѣ ужасы, какими обыкновенно наполнялись до него дикія трагедіи во вкусѣ Марлова? Развѣ онъ не имѣлъ права дѣлать существенною задачею своего художественнаго произведенія дикую и ужасающую страсть, дошедшую до крайнихъ предѣловъ? Возможно-ли, чтобы такой великій поэтъ не чувствовалъ, что величайшій творческій геній, дабы развернуть всю свою силу, находитъ себѣ надлежащій просторъ лишь въ изображеніи напряженнѣйшей страсти? Можно-ли предположить, чтобы Шекспиръ не постигалъ причины, почему древніе трагики черпали свое содержаніе именно изъ древнѣйшихъ героическихъ временъ, гдѣ они могли надѣлять болѣе громадныя натуры болѣе напряженными и болѣе стремительными силами. И дѣйствительно, кажется, всѣми признано, что Шекспиръ достигъ высшей степени художественнаго совершенства именно въ тѣхъ трагедіяхъ, гдѣ онъ изображаетъ это разнузданное человѣчество: въ Макбетѣ, въ Гамлетѣ и особенно въ Лирѣ. По крайней мѣрѣ, какъ часто приходится слышать и читать, что Лиръ -- величайшая и возвышеннѣйшая изъ его трагедій. Съ какимъ восторгомъ, напримѣръ, по поводу Лира Шлегель говоритъ объ этомъ "выше человѣческомъ пареніи генія", объ этомъ "созерцаніи недосягаемой высоты и неизмѣримой глубины духа, гдѣ изнемогаетъ чувство, потрясенное первымъ впечатлѣніемъ!" Эти и подобныя проявленія восторга высказались или безъ всякаго упрека въ чрезмѣрной суровости содержанія, или даже вопреки всѣмъ упрекамъ, и потому мы вправѣ спросить себя, не имѣютъ-ли эти восторги еще болѣе законнаго основанія въ самой колоссальности содержанія, въ самомъ ужасѣ и суровости, равно какъ и въ крайней необычайности развитія событій, которыми наполнены эти трагедіи?
   Трагедія во всѣ времена имѣла задачу противуположную задачѣ эпоса. Эпосъ обыкновенно изображаетъ великія дѣла людей, которыя не противорѣчатъ благимъ предначертаніямъ и цѣлямъ промысла, людей, которые могутъ быть названы орудіями судьбы, любимцами боговъ. Трагедія, напротивъ того, вездѣ представляетъ человѣка въ разладѣ съ судьбою. Въ ней повсюду мы встрѣчаемъ гордыя, надменныя, но исполненныя силы личности, которыя возстаютъ противъ законовъ божескихъ и человѣческихъ, и тѣмъ вооружаютъ противъ себя карающихъ боговъ. Судьбою мы называемъ здѣсь не ту слѣпую внѣшнюю силу, которая играетъ человѣкомъ, какъ существомъ безъ воли и самостоятельности. У Шекспира судьба -- не что иное, какъ самая природа человѣка. Такая судьба властвуетъ надъ Отелло, Гамлетомъ и Макбетомъ. Собственныя страсти этихъ людей, вотъ -- нити, изъ которыхъ слагается ткань ихъ жизни. Чѣмъ сильнѣе бывали эти страсти, тѣмъ сильнѣе приковывали онѣ наше участіе; чѣмъ отважнѣе были преступленія, до которыхъ онѣ доводили, тѣмъ стремительнѣе было драматическое движеніе, тѣмъ сложнѣе бывала завязка, тѣмъ ярче выступалъ ужасъ событій, тѣмъ трагичнѣе бывала катастрофа, И съ другой стороны, чѣмъ благороднѣе бывала, основа той-же самой страсти, тѣмъ, поразительнѣе бывало и впечатлѣніе, произведенное заблужденіями и преступленіями, тѣмъ глубже бывало и наше состраданіе. Мы видимъ, что повсюду глубина впечатлѣнія, произведеннаго сценическимъ художественнымъ произведеніемъ, зависѣла отъ обширности, силы, объема и глубины изображаемой страсти. Но если такимъ образомъ впечатлѣніе соотвѣтствовало изображаемому предмету, то тутъ во всякомъ случаѣ предполагалось такое-же соотвѣтствіе поэтическаго генія, употребленіе въ дѣло всей силы его представляющей способности, всей глубины его духа, всего объема ума. Вотъ почему какъ нельзя болѣе естественно, что мы видѣли, какъ постоянно поэтъ нашъ возрасталъ при изображеніи тѣхъ страшныхъ испытаній, обольщеній и уклоненій, которымъ подвергается такая благородная натура, какъ Макбетъ и другія изображаемыя поэтомъ нашимъ личности.. Это возрастаніе поэта является намъ все болѣе и болѣе усиливающимся въ Лирѣ по мѣрѣ того, какъ расширяется его задача. Въ Гамлетѣ и Макбетѣ, въ Отелло и Тимовѣ все вращается вокругъ одного главнаго характера. Въ Лирѣ и Цимбелинѣ Шекспиръ беретъ себѣ гораздо болѣе обширное содержаніе. Если въ тѣхъ трагедіяхъ дѣло шло существеннымъ образомъ только объ одной страсти и ея развитіи, то въ Лирѣ и Цимбелинѣ изображены, такъ сказать, цѣлые вѣка и поколѣнія. Взглядъ нашъ не устанавливается здѣсь на отдѣльныхъ фигурахъ; этого не встрѣчаемъ мы даже въ Лирѣ; тѣмъ менѣе видимъ мы это въ Цимбелинѣ. Два, три, многія дѣйствія сведены тутъ вмѣстѣ; одинаково важные и приковывающіе все наше вниманіе характеры движутся въ большомъ числѣ другъ возлѣ друга; фактическая сторона драмы выигрываетъ черезъ это необыкновенно-много относительно богатства, объема и сжатой полноты. Стоитъ только вглядѣться внимательно и раздѣльно въ предпріятія какого-нибудь Кента или Освальда, чтобы найти, какъ много фактическаго, и притомъ въ весьма стройномъ порядкѣ, заключено здѣсь даже во второстепенныхъ сферахъ, что, при полнотѣ содержанія, читатель на первый взглядъ легко пропускаетъ даже мимо. Вотъ черезъ это именно и становятся эти пьесы богаче событіями, нежели всѣ другія, черезъ это и приближаются онѣ къ эпическому характеру еще болѣе, нежели пьесы историческія, и въ этомъ отношеніи одѣ еще болѣе противуположны драмѣ античной, нежели всѣ прочія произведенія Шекспира. Именно въ этой обширности фактическаго элемента и заключается причина, почему эти пьесы менѣе, нежели другія, богаты сентенціями, которыя служили-бы къ объясненію смысла трагедіи, почему въ нихъ самыя дѣйствія должны объяснять все существенное, и почему здѣсь точное вниманіе къ фактической сторонѣ такъ-же необходимо, какъ и вниманіе къ психологической разработкѣ характеровъ.
   Но мы должны обратить вниманіе и на то, какимъ тонкимъ и постепеннымъ ходомъ Шекспиръ приближался къ изображенію этихъ первыхъ своихъ сильныхъ, высоко-трагическихъ характеровъ, охваченныхъ необыкновенными страстями, и какъ онъ переходилъ отъ отдѣльныхъ образовъ этого рода къ цѣлой массѣ такихъ изображеній въ обѣихъ пьесахъ, которыми мы теперь намѣрены заняться. Если мы сначала оглянемся на прежній рядъ произведеній нашего поэта, то мы увидимъ, что онъ въ совершеннѣйшей изъ прежнихъ своихъ трагедій, въ Ромео, изобразилъ страсть, хотя и прекрасную и стремительную, но вовсе не мужественно-великую; увидимъ, что его Ричардъ II -- человѣкъ слабый; Ричаръ III необычаенъ только по своей низости; а король Іоаннъ -- налосамостоятельная натура. И когда поэтъ оглядывался вокругъ себя въ обществѣ и въ исторіи, ища характеровъ, которые вынесли-бы ему на встрѣчу свою плодоносную натуральную силу, дабы изъ этой силы выросла въ полномъ, сочномъ цвѣтѣ напряженная демоническая страсть, столь нужная ему для его высшихъ трагическихъ плановъ,-- онъ не находилъ этихъ характеровъ ни въ цивилизованной современности, на въ исторіи ближайшаго къ нему прошедшаго. Если только порой великія войны не выводятъ насъ изъ колеи нашего мирнаго существованія, мы бываемъ свидѣтелями трагическаго и безграничнаго проявленія страсти лишь въ исключительныхъ случаяхъ, въ дикихъ слояхъ общества. Эти случаи разыгрываются передъ нами много-много что въ гласныхъ судахъ; въ нихъ заключается что-то для насъ отвратительное: вотъ почему принужденность и неестественность подобныхъ произведеній искусства, которыя переносятъ такую дикость въ среду нашихъ цивилизованныхъ отношеній, была болѣе или менѣе ясно почувствована всѣми въ "Разбойникахъ" Шиллера.
   Въ Отелло такой исключительный случай поразительнымъ образомъ представился Шекспиру: онъ показалъ намъ этого дикаря среди образованныхъ поколѣній Европы; однако же и тутъ, кажется, большинство было болѣе оскорблено тѣмъ разрушеніемъ, которое этотъ, правда, укрощенный дикарь вноситъ въ образованное общество, нежели утонченною жестокостію Яго, принадлежащаго къ этому обществу. Въ Цезарѣ, напротивъ того, Шекспиръ попалъ уже въ эпоху и обстановку, болѣе благопріятную для трагическихъ предначертаній. Героическій народъ въ болѣе отдаленномъ прошедшемъ, образованное, правда, но крайне-воинственное время, волнуется междоусобными войнами и государственными переворотами -- все это представляло ту почву, которой Шекспиръ искалъ, и потому онъ впослѣдствіи возвратился къ ней еще два раза. Но все таки и эти времена были еще слишкомъ образованы для того, чтобы можно было перенести въ нихъ страсть во всей ея натуральной силѣ, въ ея ничѣмъ не смягченномъ, необузданномъ состояніи. Только въ Гамлетѣ и Макбетѣ Шекспиръ совершилъ свое мастерское вторженіе въ героическую и миѳическую эпоху галльскаго и германскаго кореннаго населенія. Такимъ образомъ и древніе искали себѣ трагическихъ сюжетовъ по ту сторону всякой цивилизаціи, въ до-троянскихъ сагахъ, и суровое содержаніе исторіи домовъ Лайя и Тантала было источникомъ, и:гь котораго античная трагедія извлекала свою лучшую пищу. Когда поэтъ переселяетъ насъ въ такія времена, историческій тактъ заставляетъ насъ находить удовольствіе въ этихъ героическихъ фигурахъ, въ этомъ колоссально-возвышенномъ человѣчествѣ, въ этихъ стремящихся натурахъ, въ этихъ полубогахъ и титанахъ; пышный ростъ страстей и побужденій мы находимъ естественнымъ въ этихъ поколѣніяхъ; насъ не столько уже тревожитъ чрезмѣрная жестокость поступковъ, потому что невольно мы чувствуемъ себя введенными въ среду тѣхъ великихъ силъ, которыя въ состояніи были вынести еще большія страданія и тягости. И въ то-же время насъ не отталкиваетъ и не вводитъ въ заблужденіе то соображеніе, что будто этотъ родъ людей есть самъ по себѣ миѳъ и вымыселъ, и на столько отстоитъ отъ человѣческой натуры, какою мы ее знаемъ, что будто имъ не было возможности когда-либо существовать въ дѣйствительности. Мы знаемъ изъ достовѣрной исторіи бургундскаго и меровингскаго королевскаго дома, что такія времена и такіе люди существовали; что семейные ужасы, о которыхъ мы читаемъ въ Лирѣ, въ теченіи цѣлыхъ столѣтій существовали въ христіанскихъ поколѣніяхъ; что танталовскія злодѣянія древней трагедіи нисколько, по натурѣ своей, не составляютъ ни миѳовъ, ни вымысловъ. И вотъ въ такія-то времена ввелъ насъ Шекспиръ въ самой трагической изъ своихъ трагедій, и можетъ быть ни въ чемъ не выразилось болѣе инстинктивное величіе и самоувѣренность его генія, какъ въ этомъ искуснѣйшемъ и отважнѣйшемъ изъ его творческихъ пріемовъ. Мы указали уже, какъ въ Макбетѣ и Гамлетѣ онъ довелъ насъ только до границъ этихъ временъ, какъ будто дѣло шло для него о томъ, чтобы только пріучить свою чуткую до всего художественнаго и утонченную публику къ этой болѣе суровой пищѣ.
   Въ Гамлетѣ онъ представилъ человѣка, который ушелъ изъ-подъ вліянія такого дикаго времени; а въ Макбетѣ -- другого, который противодѣйствовалъ приближающемуся, смягчающему вліянію, и упорно держался нравовъ этого вѣка. Въ Лирѣ поэтъ переселяетъ насъ въ средину этого времени и выводитъ передъ нами цѣлое поколѣніе, движимое этою варварскою силою страсти, поколѣніе, въ которомъ почти безъ исключеній мертвы и безсильны разумъ и совѣсть, и не могутъ оказать никакого сопротивленія порывамъ крови. То-же самое языческое поколѣніе представилъ онъ впослѣдствіи и въ Цимбелинѣ, но только уже въ позднѣйшемъ, болѣе зрѣломъ его періодѣ; тамъ въ яркой противуположности Лиру онъ изобразилъ намъ тѣхъ рѣдкихъ людей, въ которыхъ героическое самообладаніе и нравственная энергія проявляютъ ту-же чрезмѣрную напряженность, какая нужна для преодолѣнія столь-же неимовѣрно-сильныхъ страстей, свойственныхъ такимъ временамъ. Значитъ, это было намѣреніемъ автора -- изобразить въ Лирѣ такое пышное разрастаніе страсти. Не случайно также изображено именно въ этой пьесѣ варварство герцога корнваллійскаго: другаго подобнаго примѣра нельзя указать ни въ какой другой драмѣ нашего поэта. Безмѣрную грубость и порывистость Кента онъ не сообщалъ безразлично первому попавшемуся грубому человѣку всякой другой эпохи. Дочернюю неблагодарность въ загрубѣлыхъ сердцахъ дочерей Лира, неестественное расторженіе самыхъ естественныхъ семейныхъ связей онъ не переносилъ по безсмысленному произволу во всякое другое поколѣніе. Презрѣнные характеры, безъ всякаго слѣда совѣсти, онъ не придавалъ большей части дѣйствующихъ лицъ другихъ своихъ пьесъ; напротивъ того, даже самыя отверженныя отдѣльныя личности самыхъ яркихъ своихъ трагедій, личности въ родѣ Ричарда и Яго, онъ не лишалъ вполнѣ этого стимула. "Люди бываютъ таковы, каковы бываютъ времена", говоритъ Эдмундъ въ нашей пьесѣ: "быть нѣжно-чувствующимъ нейдетъ мечу". И по мнѣнію нашего поэта, эти нѣжныя чувства не шли желѣзному вѣку, гдѣ страсти выростаютъ до неукротимой силы, а пороки до гигантскаго размѣра.
   Что мы въ этой пьесѣ перенесены именно въ такой вѣкъ, это долженъ былъ-бы замѣчать зритель тотчасъ-же по первому впечатлѣнію сценической обстановки, такъ какъ мы имѣемъ къ тому уже и средства. Тикъ сказалъ объ этой пьесѣ, что костюмъ въ ней безразличенъ: нельзя сказать ничего болѣе извращеннаго. Когда мы видимъ въ Лирѣ дома во вкусѣ времени париковъ, блистательную домашнюю утварь и пышность испанскаго рыцарскаго костюма, то все очарованіе почти разрушается. Напротивъ того, подавляющія комнаты грубой архитектуры, дикія, мѣстности, пустынные виды на отдаленье, скованная гуннская суровость и дикость фигуры и костюмовъ съ нѣкоторыми проблесками восточной напыщенности -- все это могло-бы передавать нашему глазу общее впечатлѣніе мѣста дѣйствія, которымъ подготовлялось-бы впечатлѣніе, какое должно произвести на насъ дѣйствующее здѣсь человѣчество. Шекспиръ, во времена котораго сцена еще не знала такихъ преимуществъ, самъ уже чувствовалъ необходимость выразительно очертить свойство тѣхъ временъ въ самыхъ начальныхъ сценахъ пьесы, и притомъ въ крупныхъ очеркахъ, устами самихъ дѣйствующихъ лицъ, дабы это служило подготовленіемъ для зрителя или читателя. И Эдмундъ рисуетъ это время своему брату, разсказывая ему вымышленное предсказаніе, которое предвѣщаетъ смерть, голодъ, уничтоженіе старинной дружбы, разъединеніе въ государствѣ, угрозы и проклятія противъ короля и дворянства, безпричинное недовѣріе, изгнаніе друзей, распаденіе войска и расторженіе браковъ. Старый Глостеръ уже и прежде задалъ ему эту тему по опытамъ дѣйствительной жизни. Онъ находилъ, что любовь охладѣваетъ, дружба падаетъ, братья расходятся между собою; въ городахъ -- мятежи, въ государствахъ раздоръ, во дворцахъ измѣна; связь между отцомъ и сыномъ порвана. Въ его собственномъ домѣ сынъ идетъ противъ отца; король утратилъ равновѣсіе въ своей природѣ, и вотъ отецъ возстаетъ на свое дитя. "Мы видѣли, присовокупляетъ онъ, самый цвѣтъ нашего времени: возни, безсердечіе, измѣнничество и всѣ гибельныя разстройства". И дѣйствительно, это составляетъ очеркъ времени, который впослѣдствіи долженъ развиться передъ нами въ подробной картинѣ, гдѣ мы встрѣтимъ жестокость въ самомъ ужасающемъ видѣ, возни самаго дьявольскаго свойства, неблагодарность самаго яркаго цвѣта, гнѣвъ и ярость во всей ихъ необузданности. Это время -- языческое время: Шекспиръ выразительно напираетъ на это обстоятельство. Природа -- божество для Лира, также какъ и для Эдмунда; случай царитъ на небесахъ, а на землѣ властвуетъ сила и насиліе. Лучшіе люди въ этомъ поколѣніи не имѣютъ понятія ни о какой внутренней силѣ, ни о какой благородной волѣ, ни о какой сдержанности и самообладаніи, ни о какой нравственной основѣ, которыми можно было-бы переломить силу крови, сдержать напоръ страсти, обуздать чрезмѣрное влеченіе. Всѣ, и именно лучшіе люди этого времени, фаталистически приписываютъ дѣла людскія вліянію натуры и звѣздъ. По мнѣнію Глостера солнечныя и лунныя затмѣнія влекутъ за собою всѣ эти бичи человѣчества; а въ глазахъ честнаго Кента различіе характеровъ дочерей Лира служитъ доказательствомъ, что не воспитаніе, даже не унаслѣдованная кровь образуютъ характеры людей, а слѣпыя звѣзды. И только самый злой изъ всѣхъ, свободно-мыслящій Эдмундъ, издѣвается надъ этимъ удобнымъ извиненіемъ нашихъ пороковъ и страстей посредствомъ вліянія планетъ, и онъ издѣвается потому, что онъ чувствуетъ въ себѣ именно силу воли и духа, но только употребляетъ ее для нечестивыхъ цѣлей. Если онъ разнуздываетъ свой эгоизмъ, какъ-бы по извѣстнымъ соображеніямъ, то все это поколѣніе, напротивъ того, считаетъ за правило -- слѣдовать темному своему инстинкту и позыву своихъ склонностей, давать свободный ходъ своимъ необузданнымъ страстямъ безъ всякихъ угрызеній духа и нравственности. Это именно то время, о которомъ Макбетъ говорилъ: "ужъ если нанесутъ смертельный ударъ, такъ нанесутъ его наповалъ". Никакое угрызеніе совѣсти не гложетъ тутъ большинство злодѣевъ ни до преступленія, ни во время него, ни послѣ. Никакое робкое сомнѣніе о послѣдствіяхъ не удерживаетъ отъ преступнаго дѣла; тутъ не встрѣтишь Гамлета или Макбета съ возбужденною фантазіею, съ пугливою силою воображенія, съ нѣжными щупальцами врожденной нравственной натуры. Эти дочери Лира, этотъ Эдмундъ, этотъ Корнвалль, этотъ Освальдъ, послѣ неудачи своихъ замысловъ, умираютъ безъ малѣйшей тѣни раскаянія. Лучшія натуры, каковы Лиръ и Глостеръ, въ то время, какъ ихъ пороки въ нихъ-же самихъ и находятъ естественное наказаніе, впадаютъ изъ счастія въ отчаяніе, и одинъ становится сумасшедшимъ, а другой начинаетъ видѣть въ людяхъ -- игрушку боговъ. Совершенно то-же было и съ Макбетомъ: онъ тоже въ началѣ, готовъ былъ пожертвовать будущею жизнью, надѣясь воспользоваться блескомъ настоящей жизни; а когда наступили минуты отчаянія; то эта нѣкогда столь много обѣщавшая ему жизнь стала казаться ему колеблющеюся тѣнью, сказкой дурака, не имѣющею никакого значенія. Въ такомъ поколѣніи каждая человѣческая натура въ какомъ-то слѣпомъ стремленіи доходитъ до крайности. Даже все доброе, гдѣ оно является, вѣрность, прямота, скромность, самообладаніе -- все является въ крайнихъ размѣрахъ. Это такое человѣчество, до котораго не коснулась никакая культура, которое не знаетъ еще ни о какомъ постановленіи религіи, ни о какомъ нравственномъ законѣ, ни о какой зрѣлости воспитанія; это такое человѣчество, которое еще очень близко стоитъ къ той породѣ, которую Эдгаръ называетъ "нагою вещью о двухъ зубцахъ", грубо набросанною рукою природы. Но въ этомъ натуральномъ состояніи вещей что обыкновенно предписываетъ первый законъ, что проводитъ серьозную границу,-- это семья. Связь крови прежде всего укрощаетъ повсюду жажду власти и алчность, эгоизмъ отдѣльныхъ лицъ. Но здѣсь эгоизмъ разрываетъ даже и эти, самыя сильныя узы природы. Крутой отецъ, въ намѣреніи пожертвовать всѣмъ для своихъ дѣтей, пожинаетъ себѣ въ нихъ кажущуюся и дѣйствительную неблагодарность, обращаетъ свою ярость и преслѣдованіе противу правды и вѣрности долгу, а свои благодѣянія расточаетъ передъ ласкательствомъ и ложью, вслѣдствіе которыхъ и самъ онъ подвергается самымъ ужаснымъ оскорбленіямъ. На-ряду съ этимъ кроткій отецъ въ прелюбодѣяніи воспиталъ себѣ ехидну, побочнаго сына, который стремится погубитъ его, а черезъ него и его законнаго сына. Братъ противъ брата, сестра противъ сестры, дѣти противъ родителей и родители противъ дѣтей, супруги противъ супруговъ -- всѣ запальчиво возбуждены другъ противъ друга, одинъ преслѣдуетъ другого: картина человѣческаго звѣрства, достигшаго ужасающей силы! Разстройство этихъ семействъ составляетъ въ томъ смыслѣ средоточіе этой трагедіи, что можно было-бы на первый взглядъ принять изображеніе дѣтской неблагодарности за руководящую ея идею. Но на самомъ дѣлѣ идея этого произведенія гораздо шире, и эти семейныя разстройства -- скорѣе тѣло, нежели духъ пьесы. Между тѣмъ эти семейные раздоры придаютъ ужаса содержанію трагедіи, потому-что если-бы то-же самое зло причиняли чужіе чужимъ, это не имѣло-бы такого тяжкаго, ужасающаго значенія. Это множество злодѣяній, скопившихся въ нѣдрахъ самаго близкаго родства, представляется намъ, по словамъ Шлегеля, "въ видѣ какого-то великаго возмущенія въ нравственномъ мірѣ; картина становится исполинскою и возбуждаетъ ужасъ, подобный тому, какъ если-бы мы представили себѣ, что небесныя тѣла вышли вдругъ изъ своихъ законныхъ орбитъ".
   Если мы имѣемъ право сказать, что существенная задача трагедіи состоитъ въ томъ, чтобы изображать напоръ могучихъ страстей на естественныя и нравственныя границы человѣчества, то можно найти, что въ разбираемой нами пьесѣ эта задача является намъ какъ-бы обобщенною, что она, въ то время какъ другія трагедіи изображаютъ отдѣльныя страсти, изображаетъ страсть вообще, и что ее, какъ это безъ сомнѣнія чувствовалъ каждый болѣе или менѣе глубокій читатель, можно назвать трагедіею по преимуществу (χατ' ἐξοχήν). Нѣтъ другой трагедіи, въ которой-бы почти всѣ и при томъ столь многочисленныя дѣйствующія лица были, какъ здѣсь, равномѣрно добычею безмѣрныхъ волненій духа, сильныхъ движеній чувства и непобѣдимыхъ страстей. Чтобы ясно увидѣть все это, однимъ взглядомъ, стоитъ только припомнить себѣ хоть одни главныя дѣйствующія лица въ какой-нибудь выразительной чертѣ каждаго изъ нихъ. Нѣтъ изображенія болѣе сильнаго и болѣе безстыднаго вожделѣнія, какъ эта Гонерила, когда она передъ лицомъ своего мужа завистливо оспариваетъ у только-что овдовѣвшей своей сестры ея новаго любовника Эдмунда: ее превосходитъ въ этомъ отношеніи развѣ только одинъ этотъ Эдмундъ, когда онъ, изгнавши отца и брата изъ ихъ владѣній, стремится лишить власти обоихъ зятей Лира, и для этой цѣли тайно вступаетъ въ связь съ обѣими сестрами. Нѣтъ образца болѣе стремительной натуры и болѣе раздражительной мстительности, какъ этотъ Коривадь въ ту минуту, какъ онъ вырываетъ и топчетъ ногами глаза тому человѣку, у котораго онъ незадолго передъ тѣмъ нашелъ себѣ пріютъ; на-ряду съ этимъ можно поставить развѣ лишь тигровидное злорадство его жены Реганы, съ которымъ она подстрекаетъ его на это нечестивое дѣло. Нѣтъ болѣе живой картины справедливаго гнѣва, негодованія, прорывающагося въ словѣ и дѣлѣ при видѣ несправедливыхъ поступковъ, какъ этотъ Кентъ, который смѣло противорѣчитъ Лиру и, при видѣ низости дворецкаго, предается безмѣрной запальчивости; на-ряду съ этимъ можетъ стать только невольный припадокъ ярости въ служителѣ Корнваля, который умерщвляетъ своего господина за ослѣпленіе Глостера. Нѣтъ ничего болѣе рѣзко выказывающаго страстность цѣлаго поколѣнія, какъ тѣ мгновенія, когда противоестественныя и превосходящія всякую мѣру дѣла возмущаютъ до дна даже и самыя кроткія натуры, тамъ, напримѣръ, гдѣ добрый Глостеръ съ проклятіями призываетъ на голову Геганы крылатое мщеніе, послѣ того, какъ она выгнала изъ дому своего отца во время бури, когда "и волки отворили-бы ему двери"; или, напримѣръ, тамъ, гдѣ благородный герцогъ Альбанскій на-силу сдерживаетъ свои руки, чтобы не растерзать свою Гонерилу, когда она довела до изступленія своего отца, къ которому "даже медвѣдь выказалъ-бы почтеніе". Но надъ всѣми этими частностями, надъ всѣми этими личностями высится образъ стараго Лира" который и далъ свое имя трагедіи.
   Въ глубочайшей своей старости и въ крайнемъ своемъ разстройствѣ король Лиръ оглядывается на то время, когда "каждый вершокъ въ немъ былъ -- король", когда враги отскакивали отъ его меча, и даже въ самомъ сумасшествіи его пробиваются въ немъ лучи этого царственнаго и героическаго духа. Величавый образъ являетъ онъ собою въ состояніи спокойствія: въ лицѣ его выражается то царственное величіе, въ которое онъ облеченъ. Но когда его раздражаютъ, когда онъ "вперяетъ взглядъ свой", то подданные его дрожатъ. Если ужъ санъ и положеніе его не допускали противорѣчія, то еще менѣе могъ выносить его его темпераментъ. Онъ всегда былъ эксцентриченъ: дочери говорятъ объ немъ, что онъ "искони мало себя зналъ", -- это значитъ иными словами, что онъ никогда не умѣлъ владѣть собою: "лучшее и самое здравое въ его жизни было всегда слишкомъ торопливо", т. е. запальчиво. Такова была его натура; да такова-же была и его привычка, образовавшаяся въ немъ подъ вліяніемъ могущества, величія и счастія, которое никогда его не оставляло и никогда не давало ему даже и подумать о несчастій и бѣдствіи. Лицемѣріе и льстивость своихъ дѣтей -- вотъ что обыкновенно воспитываетъ себѣ въ наказаніе подобный отецъ, и эта льстивость въ свою очередь еще болѣе балуетъ ярость и раздражительность. Врожденное себялюбіе, если даже оно и хорошаго, любящаго свойства, разростается и крѣпнетъ въ подобныхъ натурахъ и наконецъ искажается до самыхъ злокачественныхъ свойствъ подъ вліяніемъ вынужденнаго семейнаго идолопоклонства. А въ разбираемой нами трагедіи это происходитъ еще въ сильнѣйшей степени потому, что здѣсь неподдѣльная дѣтская любовь младшей дочери сильно содѣйствуетъ этому на-ряду съ лицемѣрною любовью старшихъ сестеръ. Если эта неприступность владыки дома и страны, никогда не навыкавшая выслушивать правду и выносить прекословіе, развѣ только изъ устъ шута, котораго всегда можно было приводить бичемъ въ должныя границы, если эта безпрекословность была въ Лирѣ природнымъ недостаткомъ, который сверхъ того еще постоянно возрасталъ и питался привычками долгой жизни, то весьма естественно, что этотъ порокъ дошелъ въ немъ еще до высшей степени отъ упорнаго своенравія, слабостей и чувствительности, свойственныхъ глубокой старости. Если представить себѣ этого человѣка преисполненнымъ еще чрезмѣрною силою страсти, которая дѣлаетъ его не простымъ только участникомъ, но и королемъ того героическаго періода, въ который переноситъ насъ эта трагедія, то намъ не потребуется никакихъ дальнѣйшихъ указаній, чтобы вполнѣ объяснить себѣ поступки Лира въ той первой, вступительной сценѣ, на которую такъ часто нападала критика. Гёте называлъ эту сцену нелѣпою; а я считаю ее столь-же истинною и вѣрною природѣ, какъ и любое, что было написано Шекспиромъ. Вопросъ о степени любви каждой изъ своихъ дочерей былъ для нашего поэта фактомъ даннымъ, котораго онъ по свойственной ему манерѣ держался свято: онъ не считалъ нужнымъ желать сдѣлать его нѣсколько болѣе правдоподобнымъ, въ томъ родѣ, какъ поступила съ этимъ старая пьеса..Онъ предоставлялъ зрителю и силѣ его воображенія -- объяснять это странное вступленіе къ раздѣлу наслѣдства посредствомъ нравовъ вѣка, посредствомъ характера и преклонныхъ лѣтъ короля. Старый король желаетъ поступиться своимъ достояніемъ и саномъ въ пользу своихъ дѣтей. Уже по самой сущности его характера самый этотъ поступокъ его есть проявленіе его высокаго самоотверженія и исполненнаго любви довѣрія. Ему хотѣлось бы предвкусить благодарность на словахъ за эту съ его стороны жертву. Эгоистическіе придатки его любви порождаютъ въ немъ желаніе --: порадовать себя дѣтскими завѣреніями въ любви своихъ дочерей въ то-же самое время, какъ, по замѣчанію Кольриджа, вкоренившаяся въ немъ привычка властвовать обращаетъ это желаніе въ опредѣленное требованіе. И вотъ тутъ-то, въ торжественномъ публичномъ собраніи, получаетъ онъ отъ своего любимаго дитяти, отъ "бальзама своей старости", отъ той, на чьи дочернія попеченія онъ преимущественно расчитывалъ, холодное: "ничего" на свой вопросъ, и -- пристыженный и разочарованный, разражается онъ своею "ужасающею яростію". Тогда-то стремительно прорывается на свѣтъ не могшая совладать сама съ собою натура человѣка, который никогда не пытался даже сдерживать порывы своей крови. Онъ передаетъ свое царство двумъ старшимъ сестрамъ, для того, какъ представлено въ старой пьесѣ, чтобы въ порывѣ своего рѣзкаго своенравія пресѣчь себѣ путь къ раскаянію и взятію назадъ того, что онъ однажды отдалъ. Онъ изгоняетъ уговаривающаго его Кента, своего вѣрнѣйшаго слугу; онъ отталкиваетъ отъ себя свое дитя, и въ замѣнъ продолжительной любви обрушиваетъ на его голову внезапную ненависть. Будучи прозорливъ и въ самомъ гнѣвѣ, онъ легко отклоняетъ отъ сватовства герцога бургундскаго; пытается также склонить къ отступленію и безкорыстнаго французскаго короля. Неуспѣвши въ этомъ, онъ отдаетъ ему свою дочь съ приданымъ своего проклятія, и наконецъ на самого себя призываетъ онъ тяжкое заклинаніе, которому суждено надъ нимъ сбыться: "моя могила да будетъ моимъ успокоеніемъ, такъ-же вѣрно, какъ то, что я въ эту минуту отнимаю отъ нея мое родительское сердце". Ту внутреннюю бурю, которая бушевала въ немъ въ эту минуту, онъ самъ весьма мѣтко охарактеризовалъ впослѣдствіи и притомъ такимъ выраженіемъ, которое изображаетъ его самымъ пылкимъ лицомъ среди этого пылкаго поколѣнія: "малый проступокъ Корделіи, какъ пытка, взворотилъ съ мѣста всѣ основы моей натуры; онъ извлекъ изъ моего сердца всю любовь и наполнилъ его желчью". Конечно нельзя не согласиться съ мнѣніемъ двухъ старшихъ дочерей, что приговоръ, которымъ онъ оттолкнулъ отъ себя младшую дочь, есть "жалкій приговоръ"; но все таки это не дѣлаетъ эту сцену нелѣпою. Ярость всегда отличается тѣмъ, что она порождаетъ страшныя душевныя потрясенія безъ достаточныхъ основаній. Поэтъ прекрасно понималъ это, и потому-то онъ и противопоставилъ такой мгновенной ярости Лира справедливый и вполнѣ основательный гнѣвъ честнаго Кента, который во всеуслышаніе упрекаетъ короля въ несправедливости, а когда тотъ грозитъ ему смертью, то онъ высказываетъ ему свое тяжкое предостереженіе: "убей своего врача и дай овладѣть собою гнилой заразѣ!"
   Эта зараза должна постигнуть теперь стараго героя: кара за только-что сдѣланную имъ глупость слѣдуетъ за нимъ по пятамъ; но она поражаетъ его долго-копившимися для него ударами за долго-копившіяся его ошибки, которыя въ актѣ раздѣла наслѣдства лишь только выдвинулись на извѣстную высоту. Такъ какъ онъ поступился родительскою своею властью, то теперь продолжительная угнетенность его старшихъ дочерей подъ капризами его старости внезапно обращается въ полное уничтоженіе въ нихъ дѣтской почтительности, а прежнее ихъ лицемѣріе и лживость мгновенно обнажаются въ неблагодарность. Прежде онѣ ласкались къ нему какъ собаки, поддакивали на каждое его слово; слишкомъ поздно понялъ онъ, что это съ самаго начала была "плохая геологія". Теперь нахмуриваются лица, прежде столь дружественныя; теперь стараются онѣ лишить его послѣдняго значенія и имущества, послѣ того какъ онъ и такъ все имъ отдалъ; теперь онѣ презрительно укоряютъ его въ лицо его впадающею въ дѣтство старостію и тупостію его пониманія: онѣ поднимаютъ, такъ сказать, розгу противъ своего отца, столь-же безстыдныя въ словахъ, сколько нечестивыя въ своихъ поступкахъ. На первый взглядъ можетъ показаться, что обѣ сестры очерчены поэтомъ почти одинаково, безъ всякихъ характеристическихъ различій [походятъ другъ на друга, какъ одинъ дикій яблокъ на другой, говоритъ шутъ]; а когда вглядишься въ нихъ по-ближе, то будешь пораженъ тѣмъ, какая глубокая, и въ высшей степени точно проведенная противуположность существуетъ между ними. Старшая, Гонерила, съ волчьимъ лицомъ, выражающимъ въ нахмуренныхъ бровяхъ мрачное расположеніе духа -- мужеобразная женщина, исполненная самостоятельныхъ возней и плановъ, между тѣмъ какъ Регана является болѣе женственною: она пассивнѣе, она зависима отъ Гонерилы, которая ее подстрекаетъ. Безгранично-необузданный характеръ Гонерилы, который дѣлаетъ ее истиннымъ исчадіемъ этого ужаснаго вѣка, обнаруживается въ кровавыхъ предпріятіяхъ, зарождающихся въ ея собственномъ умѣ, между тѣмъ какъ злая натура Реганы проявляется болѣе въ томъ, что она преувеличенно разжигаетъ жестокость другихъ, какъ въ тѣхъ. сценахъ, гдѣ Кента заковываютъ въ колодки и ослѣпляютъ Глостера. Худшая изъ нихъ обѣихъ -- замужемъ за благороднымъ человѣкомъ (герцогомъ альбанскимъ), котораго она ругательно называетъ нравственнымъ глупцомъ, котораго кротость и спокойствіе кажется ей "млечною мягкостію"; она лишь впослѣдствіи находитъ причину изумиться его спокойной силѣ и его отстоявшейся мужественности. Лучшая изъ обѣихъ сестеръ имѣетъ мужемъ герцога корнваллискаго -- худшаго изъ обоихъ мужей, человѣка гнѣвливаго темперамента, который не выноситъ ни препятствій, ни возраженій. Гонерила сначала разыгрываетъ роль властительницы надъ своимъ мужемъ, который признаетъ за ней дальнозоркость и избѣгаетъ разлада съ нею, пока наконецъ не разгадываетъ ея насквозь. Она преслѣдуетъ свои цѣли про-себя, почти не слушаетъ мужа, едва, удостоиваетъ его отвѣта; между тѣмъ Регана въ сравненіи съ своимъ мрачнымъ, скупымъ на слова и склоннымъ къ насилію корнваллійскимъ герцогомъ, про котораго всѣ говорятъ, что онъ недвиженъ и рѣшителенъ въ своемъ характерѣ, является существомъ зависимымъ и послушнымъ. Тотчасъ-же при первомъ поводѣ Гонерила является зачинщицей, а Регана ея эхомъ. И впослѣдствіи она первая подаетъ примѣръ ограничительнаго способа дѣйствій относительно короля: она первая начинаетъ обращаться съ нимъ небрежнѣе, первая распускаетъ половину его свиты, между тѣмъ какъ Регана съ большею стыдливостію старается уклониться отъ своего отца. Но еще болѣе, нежели стыдиться отца, она боится своей сестры: она скорѣе предоставляетъ оскорблять посланнаго своего отца, нежели слугу Гонерняы. Гонерила знаетъ слабости своей сестры; она считаетъ недостаточно вѣрнымъ ограничиться только тѣмъ, чтобы написать ей письмо: она ѣдетъ къ ней, ѣдетъ за нею слѣдомъ, чтобы навѣрное убѣдить ее принять одинаковыя съ нею мѣры. Регана не умѣетъ бросать такія запальчивыя, необдуманныя слова, какъ Гонерила; у ней нѣтъ такихъ колющихъ глазъ, какъ у той; ея взглядъ, (который впрочемъ Лиръ въ своемъ сумасшествіи называетъ вывороченнымъ), утѣшительнѣе; все существо ея кротче и добродушнѣе, и Лиръ, какъ кажется, не вѣритъ самъ себѣ, чтобы онъ могъ съ точностію знать ее насквозь; вотъ почему въ сценѣ суда, который онъ держитъ надъ нею въ своемъ сумасшествіи, онъ выражаетъ желаніе анатомировать ея сердце. Она простодушно высказываетъ своему отцу еще болѣе досадныя вещи, нежели Гонерила, и все таки отецъ не рѣшается поразить ее тѣмъ проклятіемъ, которымъ онъ дважды бросаетъ въ Гонерилу. Только тогда, когда Гонерила въ присутствіи Реганы вполнѣ обнаруживаетъ свое презрительное безстыдство и варварство относительно отца, только тогда и Регана становится болѣе дерзкою и отказывается содержать свиту короля: его одного она соглашается оставить у себя. Но такъ какъ Гонерила хочетъ, чтобы старикъ вкусилъ послѣдствія своего своенравія и своей глупости, и внушаетъ Глостеру, чтобы тотъ не удерживалъ его у себя, не смотря на приближающуюся бурю, то Регана по свойственной ей слабости вторитъ въ этомъ своей сестрѣ. И вотъ когда эти ехидны сбыли такимъ образомъ съ рукъ своего отца, между ихъ семьями начинается тайный разладъ. Гонерила. роетъ болѣе глубокіе подкопы, для которыхъ дурное обращеніе съ Лиромъ было только прологомъ. Она хочетъ завладѣть цѣлымъ королевствомъ; еще при жизни мужа тайно обручается съ Эдмундомъ, радуется смерти Корнваля, отравляетъ Регану; напослѣдокъ умышляетъ даже на жизнь своего супруга, котораго она имѣетъ причину опасаться съ тѣхъ поръ, какъ онъ съ содраганіемъ узналъ о ея злодѣяніяхъ. И во всемъ этомъ также Регана является въ сравненіи съ нею скромнѣе и незлобивѣе: она только по смерти Корнваля вступаетъ въ связь съ Эдмундомъ; она довѣрчиво вручаетъ подозрительному слугѣ Гонерилы письма на ими Эдмунда; она умираетъ отъ яду, даннаго ей сестрою, неповинная во всѣхъ этихъ козняхъ; да и во всѣхъ отношеніяхъ она по своей натурѣ является ограниченнѣе своей сестры, "которой страсти имѣютъ неограниченный объемъ".
   То, какимъ образомъ развивается характеръ Лира подъ вліяніемъ преслѣдованій со стороны его дочерей, составляетъ существенное средоточіе пьесы, не только по ходу сюжета, но и потому, какъ понималъ этотъ характеръ самъ поэтъ: вся страстная натура этого человѣка, который выдается среди этого своеобразнаго вѣка, какъ истинный его представитель, проявляется здѣсь во всей необъятности его необычайной силы. Картина нарисована такими рѣзкими чертами, что она почти и не нуждается въ объясненіи; вотъ почему мы намѣрены обратить свое вниманіе лишь на выдающіяся черты, въ которыхъ обнаруживается недостатокъ самообладанія въ этомъ трагическомъ героѣ, безмѣрность его пассивныхъ и неукротимость его активныхъ страстей. Въ началѣ, когда Лиръ замѣчаетъ первую относительно него небрежность, онъ не хочетъ даже самъ себѣ въ этомъ сознаться, а приписываетъ все это только своей подозрительности; онъ становится чувствителенъ къ оскорбленіямъ, когда его слуги также начинаютъ замѣчать ихъ. И когда наконецъ прихвостникъ Гонерилы, Освальдъ, даетъ ему вовсе не двусмысленно замѣтить эти оскорбленія, Лиръ тотчасъ-же выходитъ изъ себя и дотого забываетъ свое достоинство, что бьетъ его. Можно подумать, что если-бы Лиръ не былъ выведенъ до крайности изъ себя, то онъ въ первоначальномъ настроеніи своего духа, молча допустилъ-бы еще нѣкоторое невниманіе къ себѣ. И -- таково свойство ярости, что за предшествовавшею вспыльчивостію послѣдовали тишина и спокойствіе. Старикъ становится однословенъ и задумчивъ; онъ уже понялъ, что сдѣлалъ глупость, отдавши все своимъ дочерямъ; его грызетъ раскаяніе въ томъ, что онъ оттолкнулъ отъ себя Корделію; онъ тоскуетъ по дочери, у которой онъ былъ-бы вполнѣ безопасенъ. Шутъ тоскуетъ по поводу того, что Лиръ оттолкнулъ отъ себя Корделію, и это составляетъ первую укоризну для совѣсти Лира. Шутки дурака насчетъ безразсудства отдавать отъ себя все другимъ, гораздо сильнѣе заставляютъ Лира задуматься о серьозности этихъ упрековъ, нежели развлекаютъ его своею забавною оболочкою. Но этому задумчивому настроенію не суждено быть продолжительнымъ: злопамятство о дурномъ обращеніи готово нарушить его, а негодованіе на возмутительную неблагодарность дочерей окончательно уничтожаетъ его. Послѣ того, какъ онъ такъ позорно наказалъ слугу Гонерилы, она внезапно выступаетъ передъ нимъ безъ маски. Одна минута -- и вся его физическая и нравственная сила потрясена. Въ этой, также какъ и въ первой сценѣ, когда вся энергія крутой и необузданной ярости Лира является еще не сломленною, актеръ долженъ напрячь весь запасъ своей физической силы. Первый разъ, какъ онъ является не понимающимъ своей дочери, какъ-бы не сознающимъ, кто такое онъ самъ, когда онъ такъ странно принимаетъ ея рѣчи, когда онъ такъ странно спрашиваетъ, какъ ея имя: все это предвѣщаетъ уже слѣдующее затѣмъ сумасшествіе Лира, подобно тому, какъ тишина непосредственно предшествуетъ бурѣ. Надъ Гонеридою и разражается эщ^буря, которая составляетъ лишь повтореніе въ усиленномъ видѣ сцены съ Корделіею. Еще Говерила не сдѣлала ничего болѣе, какъ только попросила объ уменьшеніи его свиты, еще герцогъ Альбани увѣряетъ его, что онъ ни въ чемъ не виноватъ, даже не знаетъ, что могло-бы такъ волновать Лира, а между тѣмъ Лиръ уже произноситъ свое ужасное проклятіе надъ старшею дочерью, проклятіе, которому мы не встрѣчаемъ ничего подобнаго ни въ Эдипѣ, ни въ какой другой трагедіи, и повторяетъ его впослѣдствіи съ новою силою въ присутствіи Реганы. Ближайшее затѣмъ ощущеніе его есть стыдъ, съ примѣсью яро- зоо сти за то, что неблагодарность его дочерей поколебала въ немъ мужественность до того, что онъ принужденъ плакать; воспоминаніе объ этой неблагодарности составляетъ для него такое мученіе, которое не повидаетъ его и среди сумасшествія. Ближайшая затѣмъ его мысль состоитъ въ томъ, чтобы увидѣть, какъ возгорится враждою одна сестра противъ другой, чтобы уничтожить въ своей натурѣ всякую доброту, съ насиліемъ отнять у Гонерилы наслѣдованную ею часть, опять предстать передъ нею въ образѣ властелина и мстителя, и какъ онъ говоритъ впослѣдствіи -- совершить такія дѣла, которыя стали-бы ужасомъ земли. Изъ этихъ безмѣрныхъ замысловъ, которые по первому пустому доводу мгновенно выростаютъ до крайнихъ предѣловъ, видно, какому множеству бѣдъ становится виною этотъ упрямый человѣкъ, если даже не считать его самого первоначальною виною того, какъ обращаются съ нимъ его дочери: дѣйствительно, если въ Гонерилѣ и оставалась еще малѣйшая искра человѣчности, то онъ самъ затушилъ ее своимъ торопливымъ проклятіемъ. Онъ приближается къ замку Глостера, видитъ, что его посланный, Бай, сидитъ закованный въ колодки, и снова судорога гнѣва мгновенно охватываетъ его сердце. Онъ ищетъ второй своей дочери, которая уклоняется отъ свиданія съ нимъ; онъ требуетъ свиданія съ нею и съ ея супругомъ. Глостеръ приводитъ въ оправданіе герцогу Корнваллійскому его болѣзнь и его е вспыльчивый характеръ", и это составляетъ одно изъ самыхъ характеристическихъ мѣстъ для того, чтобы познакомиться съ натурою Лира, мѣсто, гдѣ изъ-за одного этого слова онъ съ пѣною у рта еще разъ. разражается гнѣвомъ не столько за непослушаніе своихъ дѣтей, сколько за то, что кто-либо осмѣливается противъ его требованіи выставлять въ оправданіе чей-либо горячій темпераментъ. Но въ этотъ моментъ онъ, кажется, доходитъ до крайняго предѣла своихъ физическихъ силъ; волненія духа въ немъ улегаются, взрывы ярости ослабѣваютъ. Можетъ показаться, что онъ побѣждаетъ свое клокочущее сердце успокоительными и твердыми вліяніями своего разсудка и самообладанія; но на самомъ дѣлѣ скорѣе оказывается, что онъ просто задыхается отъ этого волненія сердца; его мужественность надломлена; онъ уже не можетъ крѣпче натянуть свои жилы: онъ можетъ только опасаться, что онѣ лопнутъ. Что онъ не находитъ для Реганы проклятія, основанія этому надо искать въ томъ-же истощеніи; порывы гнѣва вырождаются у него въ болѣе мягкую форму сарказма; онъ ниспадаетъ до слабости, до просьбъ и слёзъ. Если передъ Гонерилой у него былъ еще въ распоряженіи такой сильный гнѣвъ, что онъ въ громкомъ негодованіи стыдился своихъ слёзъ, то теперь онъ принужденъ уже умолять боговъ объ этомъ "благородномъ гнѣвѣ", и слезы у него текутъ, не смотря на то, что онъ ихъ заклинаетъ. Уже при первомъ столкновеніи съ Гонерилой Лиръ взывалъ къ богамъ о самообладаніи, котораго, какъ онъ зналъ, ему недостаетъ; молилъ ихъ предохранить его отъ безумія, которое должно было быть естественнымъ слѣдствіемъ крайняго и неестественнаго напряженія всѣхъ силъ старика, отягченнаго горемъ свыше мѣры; а теперь онъ чувствуетъ себя еще ближе къ этому страшному для него исходу! И вотъ передъ нами развертывается изумительнѣйшая картина, исполненная ужасающей возвышенности и дикаго величія, когда этотъ безпомощный старецъ, оттолкнутый своими дѣтьми за порогъ въ ночную пору, во время грозы, въ пустынную мѣстность, или скорѣе -- самъ изгнавшій себя изъ-за своего упорнаго упрямства, скитается безъ крова, съ обнаженною головою, лишенный послѣдняго достоянія, изъ короля ставши нищимъ, изъ лона счастія вверженный въ лишенія нужды и преданный разнузданному бушеванію натуры, противъ котораго впрочемъ онъ является отупѣлымъ и нечувствительнымъ вслѣдствіе возстающей въ немъ самомъ бура внутренняго разстройства. Тѣ сцены, гдѣ Лиръ, непосредственно передъ тѣмъ, какъ онъ сошелъ съ ума, является передъ нами на-ряду съ притворно-сумасшедшимъ Эдгаромъ и съ своимъ шутомъ, который съ разбитымъ сердцемъ силится выполнить по-возможности свою шутовскую должность, -- не имѣютъ себѣ равныхъ ни въ какой драмѣ. Не заключая въ себѣ ничего суроваго, преувеличеннаго и рѣзкаго, онѣ постоянно и повсюду будутъ производить глубокое, но нисколько не мучительное впечатлѣніе, если только яѣмая игра лицъ, окружающихъ Лира, будетъ правильна, если рѣчи Эдгара, произносимыя имъ въ сторону, будутъ имѣть надлежащую интонацію, и если достаточно будутъ подготовлены заключительныя слова шута, которыми поэтъ несомнѣнно намѣревался обрисовать состояніе разрывающагося сердца вѣрнаго слуги. Сумасшествіе короля начинается при ужасающей и тяжелой встрѣчѣ его съ безумномъ Эдгаромъ, и это такая натуральная черта, вѣрность которой каждый чувствуетъ и безъ доказательствъ, заимствованныхъ изъ опыта, хоть впрочемъ можно было-бы привести и такія доказательства. Поэтъ не сосредоточилъ разстроенное воображеніе, душевно-потрясеннаго короля на одной какой-нибудь idea fixa, какъ у сумасшедшаго Эдгара. Въ началѣ могло-бы показаться, что таково было дѣйствительно намѣреніе Шекспира. Пока Лиръ находится еще только на пути къ сумасшествію, онъ пытливо держится одной мысля о неблагодарности своихъ дѣтей; вмѣстѣ съ тѣмъ мучитъ его горечь нужды и бѣдности, упрекъ самому себѣ въ томъ, что онъ въ прежнее время, когда самъ былъ счастливъ, мало думалъ о бѣдныхъ нагихъ людяхъ, которые, какъ онъ теперь, при такой бурѣ, не имѣютъ ни крова, ни одежды. И вотъ именно при такихъ мысляхъ начинается взрывъ его сумасшествія, такъ какъ вдругъ внезапно онъ видитъ передъ собою одного изъ такихъ безпомощныхъ людей, самую эту вещь, нагого человѣка, и чтобы снизойти къ его наготѣ, онъ начинаетъ срывать съ себя свои одежды. И до и послѣ этого взрыва его фантазія постоянно занята мыслію о мщеніи своимъ дочерямъ. Прежнее упорство, прежняя странность мужественнаго нрава продолжаетъ разыгрываться все далѣе и далѣе и въ этомъ его состояніи. То онъ желалъ-бы имѣть легіонъ воиновъ съ дбкрасна-накаленными копьями, чтобы пустить ихъ на дочерей своихъ; то онъ воображаетъ, что устроилъ надъ дочерями своими судъ; на умѣ у него все луки, стрѣлы, алебарды, солдаты, наемная плата, пароли, вызовъ, списки рекрутъ и плѣнники. И здѣсь точно также поэтъ не оставляетъ сумасбродствующаго короля пребывать на такомъ характеристическомъ представленіи мщенія. Если-бы его жаждѣ мщенія даны были способы выполненія, то удовлетвореніе этого страстнаго желанія уклонило-бы его духъ на другіе пути: онъ по своимъ предначертаніямъ безумно отомстилъ-бы за себя, и такимъ образомъ удовлетворилъ-бы безграничности требованій своей натуры; но теперь, когда его дѣятельная страсть принуждена низпуститься до состоянія страдательнаго, вся стремительность ея направляется внутрь, подъ вліяніемъ чувства своего безсилія и соединеннаго съ нимъ огорченія, и тутъ-то, какъ бы въ утѣшеніе себѣ, она рисуетъ себѣ по крайней мѣрѣ образы мщенія. Но и тутъ всегда вѣрная себѣ, всегда одинаковая страстная подвижность характера не даетъ Лиру успокоиться на этихъ благотворныхъ для него картинахъ. Удовольствіе при созерцаніи этихъ образовъ мщенія тянется лишь на подобіе красной нитки по всему ряду его запутанныхъ рѣчей; но онъ постоянно уклоняется въ сторону, у него есть свѣтлые промежутки, онъ мѣшаетъ смыслъ съ безсмыслицей: то онъ совершенно безучастно относится къ окружающей его дѣйствительности; то онъ искажаетъ ее вполнѣ; то она ведетъ его къ весьма далеко отклоняющимся отъ нея замѣчаніямъ, то въ замѣчаніямъ, весьма близкимъ и мѣткимъ. Иногда можетъ показаться, какъ будто поэтъ употребляетъ безуміе Лира такъ-же, какъ и притворное сумасшествіе Гамлета, только для общихъ сатирическихъ выходокъ, напр. когда онъ говоритъ о собакѣ, исполняющей свою должность, и которой по этому всѣ боятся, такъ что онъ видитъ въ этомъ великое изображеніе власти; или когда онъ рукоплещетъ цвѣту грѣха, или когда ему мерещется, будто порокъ, облеченный властію, наказываетъ въ другихъ собственныя свои нечестивыя дѣла, или наконецъ когда онъ порицаетъ подкупъ правосудія и отрицаетъ существованіе грѣха на томъ основаніи, что у него, Лира, есть власть заграждать уста каждому челобитчику! Но все это составляетъ лишь весьма яркое выраженіе нравственнаго отчаянія, которое необыкновенно характеристично въ человѣкѣ, который физически надломленъ старостью и несчастіями, лишенъ фортуной своего величія и могущества и вслѣдствіе всего этого неминуемо долженъ былъ въ нравственномъ отношеніи впасть въ заблужденіе относительно свѣта, отъ котораго ему приходилось терпѣть въ большей мѣрѣ, нежели насколько, ему кажется, онъ самъ погрѣшилъ. И напослѣдокъ поэтъ нашъ поставилъ его еще такимъ образомъ на-ряду съ Глостеромъ на крайней ступени физической, умственной и нравственной разшатанности, съ Глостеромъ, который лишь не задолго до этого сдѣлался причастнымъ внутренняго спасенія въ подобномъ же случаѣ. Гибкое и болѣе нѣжное существо Глостера было лишь какъ-бы согнуто подъ подобнымъ-же бременемъ лѣтъ и несчастія: тугая и упорная натура Лира была какъ-бы разбита въ куски. Эта натура, способная лишь къ напряженію, даже въ самомъ ослабленіи своемъ, когда силы ея начинали отказываться, словомъ: въ своемъ помѣшательствѣ, пріобрѣла новую степень напряженности; и наконецъ только вмѣстѣ съ изнеможеніемъ къ ней возвратилось спокойствіе, а со спокойствіемъ -- выздоровленіе.
   Кентъ и шутъ не покидаютъ Лира въ его бѣдственномъ положеніи; одинъ завязываетъ сношенія съ избавительницей -- Корделіей; другой своимъ веселымъ ремесломъ силится удержатъ его духъ отъ упадка, а наконецъ и отъ полнаго разстройства. Оба они -- наилучшіе дѣти вѣка: такими они являются намъ изъ всѣхъ мѣстъ пьесы; но все таки они -- дѣти своего вѣка. Если разсматривать ихъ въ сравненіи съ Эдмундомъ и другими подобными личностями, то они являются въ отношеніи ихъ какъ нравственныя противуположности; но они не являютъ собою чистой противуположности въ отношеніи общаго характера всего поколѣнія, которое представлено въ драмѣ. Они обладаютъ властію надъ своего натурой и надъ естественными побужденіями; своею вѣрною и благочестивою привязанностію къ старому королю они посрамляютъ его дочерей. Опальный Кентъ подавляетъ въ себѣ неудовольствіе и огорченіе и продолжаетъ служить своему отверженному властителю; шутъ насмѣшливо хвалитъ его за это и хочетъ наградить его, поднося ему свой дурацкій колпакъ за такую вѣрную службу человѣку, который впалъ въ нищету и въ немилость. Самъ онъ тоже, скрѣпя сердце, держится при Лирѣ: исхудалый отъ горя, съ тяжелымъ сердцемъ выполняетъ онъ свою шутовскую роль, подавляя свою собственную печаль пѣсенками и шуточками. Но даже въ этомъ обладаніи самимъ собою оба они являются дѣтьми своего вѣка: безсознательно они своими средствами и своею натурою содѣйствуютъ болѣе къ тому, чтобы довести до крайности внутренніе укоры совѣсти Лира, нежели къ тому, чтобы успокоить его, и скорѣе усугубляютъ его внѣшнія бѣдствія, нежели предотвращаютъ ихъ. Удары, которыми шутъ бичуетъ неразуміе Лира, съ самаго начала выходятъ за предѣлы шутки; вмѣсто того, чтобы развлекать его, они именно наталкиваютъ его на тѣ мысли, которыя составляютъ предметъ его мученій; даже въ то время, когда Лиръ уже отвергнутъ дочерями, въ знаменитую бурную ночь, шутъ продолжаетъ свои ѣдкія сатирическія выходки. И хотя эти шутки превосходно служатъ для эстетической цѣли, не давая зрителю съ слиткомъ мучительнымъ участіемъ слѣдить безъ перерыва за дикими выходками душевнаго разстройства Лира; то все таки, если оцѣпятъ ихъ съ психологической точки зрѣнія, онѣ явятся крайне-неумѣстными и совершенно противными цѣли, какъ предохранительныя средства противъ душевной болѣзни Лира. То-же слѣдуетъ сказать и о прямотѣ Кента. Его правдивая запальчивость противъ Лира во вступительной сценѣ являетъ намъ его какъ истинно-вѣрнаго слугу; по черезъ нее только болѣе раздражается духъ противорѣчія и своенравія во вспыльчивомъ королѣ. Противуположность Кенга съ дворецкимъ Освальдомъ, этимъ олицетвореніемъ услуживости негодяя, котораго нельзя разсердить ни какою грубостію и дурнымъ съ нимъ обхожденіемъ, эта противуположность выказываетъ въ блистательномъ свѣтѣ всю силу характера Кента: его правдивость и вѣрность; но и тутъ оказывается, что въ немъ больше "мужества, нежели остроумія", и онъ въ своемъ неподдѣльномъ и справедливомъ гнѣвѣ является такимъ же неумѣреннымъ, какимъ Лиръ является въ своемъ несправедливомъ гнѣвѣ, и своею запальчивостію только усиливаетъ дурныя отношенія, которыя существуютъ между Лиромъ и его дочерями. Онъ поддерживаетъ короля въ его покинутомъ состояніи съ неутомимою дѣятельностію; онъ жертвуетъ собою и напослѣдокъ умираетъ отъ изнеможенія среди чрезмѣрной своей и неизмѣнной преданности; но все это нисколько не содѣйствуетъ тому, чтобы внутренно поднять маститаго короля, уже потому самому, что личность Кента остается при всемъ этомъ скрытою. Такимъ образомъ дѣло окончательнаго спасенія и исцѣленія безумнаго скитальца Лара остается на долю его дочери Корделіи. Но прежде нежели мы дойдемъ до этого пункта, мы скажемъ нѣсколько словъ объ эпизодѣ Глостера, дабы, разбирая развязку пьесы," мы могли съ большею ясностію сопоставить оба эти аналогическіе случая.
   Весьма похожее разстройство Глостеровой семьи возникло именно вслѣдствіе противуположности характеровъ: Глостера и Лира. Добрый, мягкій, не легко раздражающійся, человѣкъ легкаго ума и легкихъ нравовъ, слабый и суевѣрный, Глостеръ самъ причинилъ себѣ свое бѣдствіе, такъ-же какъ Лиръ самъ его воспиталъ себѣ. У него есть незаконный сынъ, черезъ котораго ему суждено понести наказаніе за грѣхъ прелюбодѣйства; нѣтъ сомнѣнія, что и въ воспитаніи его и въ обхожденіи съ нимъ Глостеръ допустилъ что-либо такое, что могло возстановить противъ него его незаконнаго сына. Девять лѣтъ держалъ онъ его въ удаленіи отъ дома, и теперь опять хочетъ" онъ услать его прочь; онъ стыдится его, и высказываетъ это постороннимъ лицамъ, не стѣсняясь выраженіями, въ присутствіи самого Эдмунда. Тайныя козни этого младшаго незаконнорожденнаго сына направлены первоначально противъ старшаго законнаго сына, Эдгара; но онѣ падаютъ вслѣдъ затѣмъ и на отца, который по легковѣрію своему дѣлается орудіемъ бастарда. Въ Эдмундѣ Шекспиръ повторилъ основныя черты Ричарда III и Яго; но онъ сдѣлалъ это, такъ сказать, болѣе эскизно, какъ будто предполагалъ характеръ уже извѣстнымъ. Онъ одарилъ его внѣшнимъ благообразіемъ, которое (по выраженію Бэкона) для его безсовѣстности тоже, что для безобразія красивое платье; онъ придалъ ему предумышленную злобу и ожесточеніе Ричарда, которыя у Ричарда происходятъ отъ огорченія своимъ безобразіемъ, а у Эдмунда отъ негодованія на права рожденія и на законы семейной жизни. Какъ Ричардъ, Эдмундъ стремится (впрочемъ не высказывая этого) къ трону, который открывается передъ нимъ въ далекой перспективѣ; вотъ почему онъ вноситъ сначала погибель въ свой собственный домъ; затѣмъ черезъ свою безстыдную связь съ обѣими дочерьми Лира -- онъ вноситъ гибель въ ихъ семейства; наконецъ съ согласія Гонерилы онъ устраиваетъ гибель Корделіи и Лира. Съ такимъ далеко-стремящимся честолюбіемъ Эдмундъ соединяетъ и холодный умъ Яго, и его своекорыстную расчетливость, его реалистическое вольнодумство, его неразборчивость ко всякому средству, какое ему пригодно, его лицемѣріе, которое считаетъ за слабоуміе недостатокъ искусства притворяться, его наторѣлость и ловкое умѣнье немедленно обращать средство въ цѣль, смотря потому, какъ того потребуетъ случай. Сначала онъ хочетъ одурачить своего отца разговоромъ своимъ съ Эдгаромъ; потомъ простосердечіе Эдгара наводитъ его на мысль -- лучше заставить его подслушать свой разговоръ съ отцомъ; наконецъ онъ пользуется неожиданнымъ пріѣздомъ Корнваля, чтобы заставить Эдгара бѣжать. Какъ въ этомъ примѣрѣ, такъ и повсюду дѣйствуетъ онъ съ увѣренностію мастера, не заботясь скрывать свое мошенничество и въ сущности весьма не хитро ведя свои тонкія козни. Съ ужасающею безсердечностію онъ выдаетъ впослѣдствіи Корнвалю тайну сношеній своего отца съ Франціей), для того только, чтобы отдѣлаться отъ старика. Затѣмъ онъ съ такимъ успѣхомъ служитъ британскому дѣлу и какъ шпіонъ, и какъ воинъ, что даже самъ Альбани вынужденъ похвалить его. Но затѣмъ онъ ужъ чрезмѣрно превозносится славою своей побѣды; онъ осмѣливается воспротивиться правдѣ и справедливости, идти противъ суда Божія въ судебномъ поединкѣ и падаетъ подъ мстительнымъ мечемъ своего брата. Въ часъ смерти еще шевелится въ немъ отрадное чувство, что онъ все таки былъ любимъ, и вдругъ овладѣваетъ имъ позднее состраданіе къ Лиру и Корделіи, но только по чисто-внѣшнему воспоминанію, и какъ-бы вопреки его. натурѣ; онъ умираетъ, такъ же какъ и дочери Лира, закоснѣлый и нераскаянный. И вотъ этому-то сыну даетъ себя обмануть старый Глостеръ; по его-то наущенію онъ лишаетъ законнаго наслѣдства своего благороднаго Эдгара, какъ Лиръ лишаетъ Корделію, и даже съ жестокимъ упрямствомъ умышляетъ на его жизнь. И въ замѣнъ этого, онъ, подобно Лиру, предавшемуся своимъ старшимъ дочерямъ, довѣрчиво предается Эдмунду, и плодомъ этого довѣрія пожинаетъ подлѣйшее предательство: сынъ выдаетъ его вѣрную приверженность къ Лиру.
   Ослѣпленіе Глостера на сценѣ, пожалуй и съ нашей точки зрѣнія, не можетъ быть оправдано, хотя Шекспиръ съумѣлъ дать быстрое удовлетвореніе естественному возму-. щенію чувства при видѣ такого гнуснаго дѣла, а именно въ туй характеристической чертѣ, что простой, безъимянный, вовсе неизвѣстный слуга тутъ-же, на мѣстѣ, отмщаетъ ослѣпителю. Впрочемъ самое ослѣпленіе составляло характеристически преднамѣренную у Шекспира черту, которая выдалась бы съ неменьшею выразительностію и тогда, когда-бы это дѣйствіе помѣщено было за сценой. Глостеръ самъ говоритъ, что онъ спотыкался пока былъ зрячимъ; и Эдгаръ видитъ кару Провидѣнія въ томъ, что потаенное темное мѣстечко, гдѣ Глостеръ давалъ жизнь Эдмунду, стоило ему глазъ. И вотъ нищій и слѣпой, Глостеръ странствуетъ, подобно Лиру; его ведетъ отвергнутое имъ дитя, такъ-же какъ Лира ведутъ къ отвергнутому имъ дѣтищу. Отчаяніе обоихъ одинаково, хотя и принимаетъ у нихъ различные пути. Совершенно такъ же, какъ и Лиръ, Глостеръ въ своей нуждѣ въ первый разъ вспоминаетъ о бѣднякахъ, и проповѣдуетъ о необходимости дѣлиться съ бѣдняками своимъ имуществомъ, о чемъ онъ и не думалъ, нова былъ самъ имущимъ. "Пусть боги, говоритъ онъ, скорѣе дадутъ почувствовать свое могущество богачу, который попираетъ ногами ихъ законы и не хочетъ видѣть, потому что не чувствуетъ: пускай раздѣлъ имѣнія уравновѣситъ собою избытокъ: и пусть у каждаго такимъ образомъ явится достатокъ!" Совершенно такъ же, какъ и король, Глостеръ доходитъ до нравственнаго отчаянія за міръ, и какъ тотъ прославляетъ торжество зла, такъ и Глостеръ высказываетъ слѣдующую ужасающую мысль: "Мы для боговъ, что мухи для мальчишекъ: они умерщвляютъ насъ для шутки." Еще прежде своего ослѣпленія, когда его угнетало лишь Лирово и его собственное семейное горе, Глостеръ называлъ себя почти съумасшедшямъ; позднѣе, при видѣ положенія, въ которомъ находится Лиръ, Глостеръ желаетъ себѣ его судьбы, которая огвела-бы его мысли отъ выносимаго имъ горя. Но его болѣе мягкая и болѣе эластическая натура не даетъ ему дойти до этого. Его, менѣе упорнаго, но столько же отчаяннаго, стремитъ его собственное отчаяніе къ самоубійству, которое даже и на мысль не вспадаетъ Лиру, жаждущему мщенія. Этимъ средствомъ Глостеръ хочетъ презрѣть ярость судьбы и избавиться отъ ея произвола. Но отъ этого шага удерживаетъ его Эдгаръ и становится психіатромъ для его отчаявшейся души, его ангеломъ-хранителемъ, какимъ Корделія была для Лира.
   Но вотъ наконецъ мы достигаемъ до блистательныхъ противуположностей, которыя Шекспиръ противопоставилъ неистовому поколѣнію, только-что нами изученному; противуположности эти какъ-бы назначены для того, чтобы примирить насъ съ человѣчествомъ и вывести насъ изъ сферы этого варварскаго вѣка..Мы видимъ Эдгара, Лирова крестника (Шекспиръ позабылъ въ этомъ случаѣ, что дѣйствіе происходитъ во времена язычества), незлобиваго и безхитростнаго, который такъ далекъ отъ всякой неправды, что не подозрѣваетъ ея и ни въ комъ другомъ; мы видимъ, что его не подстрекаетъ ни кипучая кровь, ни одна изъ тѣхъ дикихъ страстей, которыя обуреваютъ всѣхъ прочихъ. Онъ унаслѣдовалъ мягкость своего отца, соединивъ ее въ себѣ съ большею положительностію характера и большею развитостію ума. Внезапно ошеломленный несчастіемъ, какъ Лиръ, а затѣмъ и его отецъ, Эдгаръ, безвинно изгнанный, въ заблужденіи, что онъ сурово отверженъ своимъ отцомъ, видитъ, что ему пресѣченъ путь къ бѣгству, что его жизни грозитъ опасность, такъ какъ всѣ гавани для него закрыты и портретъ его разосланъ повсюду съ приказомъ о его поимкѣ,-- и вотъ онъ, принужденный принять на себя роль безпомощнаго нищаго, быстро соображается съ обстоятельствами, и съ благоразумною предусмотрительностью надѣваетъ на себя личину одного изъ тѣхъ бедлемскихъ нищихъ, которые въ то время съ неистовствами странствовали но Англіи и обыкновенно на половину притворялись сумасшедшими. При первомъ своемъ появленіи въ этомъ состояніи, онъ передаетъ въ запутанныхъ разсказахъ, какъ злой духъ провелъ его сквозь бурю и огонь, сквозь приливъ и болота, какъ онъ подкладывалъ ему подъ изголовье ножи, веревки подъ его церковное сидѣнье, клалъ ему ядъ рядомъ съ его похлебкою; какъ этотъ духъ вселилъ въ него самонадѣянность -- проѣхать верхомъ по четырехъдюймовому мосту; онъ намекаетъ на то, что его искушали мысли о самоубійствѣ, такъ-же, какъ впослѣдствіи онѣ искушали его отца. Эта черта, такъ же, какъ и его притвормое сумасшествіе, можетъ заставить насъ думать, что мы имѣемъ дѣло съ какимъ-то Гамлетомъ, съ доброю душою, которая готова скорѣе сносить несправедливость, нежели мстить за нее. Но на самомъ дѣлѣ Эдгаръ вовсе не таковъ. Въ этомъ здоровомъ юношѣ нѣтъ пи частицы этой болѣзненно-сентиментальной натуры. Лишь только онъ увидѣлъ большее несчастіе Лира, онъ поступаетъ какъ истинный сынъ новаго, лучшаго времени: онъ мужественно сосредоточивается въ самомъ себѣ, и рѣшается выносить терпѣливо свое меньшее горе, какъ подобаетъ болѣе сильному человѣку. Онъ предостерегаетъ себя -- постоянно быть на-сторожѣ, и подобно мудрому кормчему зорко наблюдать за яростнымъ ходомъ бури своего времени. Но его ждетъ еще болѣе сильный ударъ: онъ сталкивается со своимъ ослѣпленнымъ отцомъ и узнаетъ, какъ измѣннически поступилъ съ нимъ Эдмундъ. Но и это обстоятельство, вмѣсто того, чтобы заставить его упасть духомъ, вызываетъ его, совершенно въ противуположность тому старому поколѣнію, которое при несчастій было быстро охватываемо робостію, къ твердости и самообладанію среди горя и бѣдствія. Онъ только что сказалъ себѣ, что онъ дошелъ до вершины бѣдствія, что ему остаются лишь однѣ надежды, и что ему нечего опасаться тѣхъ плачевныхъ перемѣнъ судьбы, которыя могутъ угрожать людямъ, высоко-возпесеннымъ фортуною, какъ вдругъ онъ встрѣчается съ несчастнымъ человѣкомъ, своимъ отцомъ, бѣдствіе котораго дѣлаетъ и его самого еще несчастнѣе, нежели онъ былъ прежде; И взглядъ на этого бѣдствующаго человѣка преображаетъ его самого изъ пассивнаго страдальца въ дѣятельнаго помощника своему ближнему, хотя и самъ онъ отъ горя и страданія едва можетъ помочь себѣ. Онъ становится для своего отца тѣмъ, чѣмъ стали Кентъ, шутъ и Корделія для Лира:-- все это вмѣстѣ въ одномъ лицѣ. Онъ для него -- Кентъ, потому что онъ является для него переодѣтымъ, вѣрнымъ. слугою, несмотря на то, что Глостеръ воз=будшгъ противъ него преслѣдованіе. Онъ для него то-же, что для Лира шутъ, потому-что онъ рѣшается приняться за это ремесло, "хочетъ отшучивать ему горе", хотя`онъ, при большей дальновидности своей, лучше сознаетъ, нежели Лировъ шутъ, что это -- дурное ремесло, которое и себя самого подкапываетъ, и сердитъ другихъ. Онъ для отца тоже, что Корделія, потому-что онъ, какъ духовный врачь, изцѣляетъ внутреннее отчаяніе своего отца. Въ этомъ мірѣ тупой односторонности и рѣзкихъ характеровъ онъ является тѣмъ многоискуснымъ, одиссеевскимъ умомъ, въ какихъ никогда не бываетъ недостатка въ подобныя героическія времена: онъ въ одно и то-же время и страдалецъ, и герой, человѣкъ и отважный и. въ высшей степени осмотрительный среди такой опасной обстановки: личность его растетъ съ каждымъ шагомъ. Чтобы играть роль Эдгара, надо быть актеромъ "съ головы до ногъ". Онъ неперемѣнно принимаетъ на себя по крайней мѣрѣ шесть различныхъ ролей. Сначала онъ -- Эдгаръ; потомъ онъ -- бѣдный Томъ; потомъ, будучи внутренно весь поглощенъ судьбою своего отца, онъ забывается и выходитъ нѣсколько изъ своей роли. Затѣмъ онъ описываетъ неизмѣримую глубину воображаемой пропасти такъ живо, какъ будто онъ самъ стоитъ передъ нею, чувствуя отъ нея головокруженіе. Потомъ онъ является жителемъ прибрежья въ ту минуту, когда Глостеръ находится въ убѣжденіи, что онъ сбросился со скалы; затѣмъ, послѣ встрѣчи Глостера съ Лиромъ, онъ обращается въ новаго нищаго, а передъ дворецкимъ онъ вторично прикидывается поселяниномъ; на поединкѣ съ Эдмундомъ онъ является неизвѣстнымъ рыцаремъ, и наконецъ самимъ собою. Въ этихъ притворныхъ роляхъ онъ до крайности хитеръ и остороженъ. При первой встрѣчѣ съ "бѣднымъ Томомъ", старый Глостеръ смутно припоминаетъ себѣ образъ своего Эдгара, и потому тотчасъ-же, какъ и всякій другой разъ въ случаѣ опасности быть узнаннымъ, онъ усиливаетъ свое притворство. Но всѣ эти виды притворства вовсе не внушаются ему ни гамлетовскимъ страхомъ, ни его раздражительностію: мы видимъ, какъ Эдгаръ выходитъ изъ среды величайшихъ потрясеній, отъ трупа своего отца, отъ предсмертныхъ мученій Кента -- на борьбу съ Эдмундомъ и выдерживаетъ ее какъ побѣдитель. Проявляя подобное самообладаніе въ такихъ страданіяхъ, Эдгаръ даетъ намъ возможность понять, что онъ можетъ въ своемъ переодѣтомъ видѣ оказать величайшія услуги своему отцу: тѣлесно онъ охраняетъ его, душевно -- онъ его спасаетъ. Покинутый слѣпецъ задумываетъ броситься съ крутой скалы; Эдгаръ ведетъ его; но онъ лишь "шутитъ съ отчаивающимся для того, чтобы исцѣлить его". Въ то время, какъ старикъ воображаетъ, что уже совершилось его паденіе, Эдгаръ убѣждаетъ его, что его спасло чудо, что его искушалъ злой духъ; что онъ осчастливленъ тѣмъ, что его спасли всечистые боги, которые считаютъ для себя за особенную славу совершить то, что невозможно для людей. Глостеръ живо принимаетъ это къ сердцу. Отнынѣ онъ намѣревается покорно нести свое горе, доколѣ оно само скажетъ ему: "довольно! умри!" Онъ узнаетъ о бѣдственномъ положеніи Лира, и это вновь повергаетъ его на землю; онъ молитъ боговъ взять у него жизнь, дабы злой духъ его не искусилъ его еще разъ мыслями о самоубійствѣ. "Благая это молитва, отецъ мой!" говоритъ ему Эдгаръ въ новой роли бѣдняка, который высказываетъ о себѣ, что его также смирили удары судьбы. Является дворецкій Гонерилы и угрожаетъ Глостеру смертью; старикъ привѣтствуетъ близкую свою кончину, какъ даръ, вымоленный имъ у боговъ; но Эдгаръ спасаетъ ему жизнь. Оба они приближаются въ мѣсту битвы; Лиръ и Корделія попадаются въ плѣнъ; Глостеръ, еще разъ лишенный своей послѣдней надежды, намѣренъ остаться на мѣстѣ и подвергнуться смерти. "Опять ты погруженъ въ злыя мысли?" укоряетъ его благородный сынъ; "человѣкъ долженъ терпѣливо ждать своего отшествія изъ міра, какъ терпѣливо перенесъ онъ свое появленіе въ міръ. Все дѣло въ томъ, чтобъ быть зрѣлымъ." И тутъ опять признаетъ Глостеръ правду въ рѣчи Эдгара. И вотъ когда сынъ даетъ ему узнать себя, когда онъ разсказываетъ ему свою исторію, проситъ у него благословенія, тогда разбивается его надломленное сердце въ борьбѣ съ печалью и радостію. Но онъ умираетъ съ улыбкою, и примиренный. При видѣ умершаго Глостера, и при видѣ Эдгара въ прежнемъ его образѣ, для благороднаго Кента въ чрезмѣрной его горести порываются всѣ связи его съ жизнью; при разсказѣ объ этихъ трогательныхъ страданіяхъ герцогъ альбанскій кажется близкимъ къ изнеможенію, и даже въ душу умирающаго Эдмунда закрадывается лучь человѣчности. И мы также, читатели и зрители, удаляемся отъ этихъ многообразныхъ бѣдствій съ примиреннымъ движеніемъ нашего духа.
   И это настроеніе еще значительнѣе возвышается въ насъ при созерцаніи образа и участи Корделіи. Это -- одно изъ нѣжнѣйшихъ созданій Шекспира, трудное для пониманія, но тѣмъ самымъ за то и ясное, и простое для вѣрнаго чувства. И пускай та актриса, которая не можетъ отучиться разыгрывать театральныя роли, никогда и не берегся за эту роль. Мистриссъ Барри, которая играла эту роль во времена Гаррика къ великому восхищенію Лихтенберга, была, по словамъ этого строгаго цѣнителя, красоты почти не земной, отличалась кроткою непорочностію и добротою, не имѣла въ себѣ ничего ни сатирическаго, ни героическаго. Если для этой роли не находится актрисы съ высочайшимъ всестороннимъ талантомъ, то, кажется, подобная натура всего болѣе годна къ тому, чтобы отсутствіемъ всякихъ претензій не испортить театральными манерами того впечатлѣнія непорочности и любезности, какое должна производить на зрителя сценическая Корделія. Умирающій Лиръ въ немногихъ словахъ набрасываетъ намъ полное и наглядное изображеніе ея прекрасной, женственной натуры: "Ея голосъ постоянно былъ нѣженъ, ласковъ и тихъ -- а это драгоцѣнное свойство въ женщинѣ!" Будучи богаче сердцемъ, нежели языкомъ, она не обладаетъ "гладкимъ и елейнымъ искусствомъ" говорить то, чего она не думаетъ выполнить; что она серьозно намѣрена сдѣлать, то она и сдѣлаетъ, скупая на слова, прежде нежели выскажетъ. Что карается до льстивой словоохотности ея сестеръ, то она пренебрегла-бы ею ужъ ради того одного, что она -- лишняя; а еще болѣе вслѣдствіе свойственнаго ей чувства правды [silentium ambit veritatem. Васо]; а болѣе всего потому, что въ ней нѣтъ нисколько того своекорыстія и любостяжанія, которыя дѣлаютъ ея сестеръ краснорѣчивыми. Женская застѣнчивость и скромность, недостатокъ или медлительность ея натуры (а tardiness in nature) -- какъ называетъ это ея будущій супругъ -- имѣютъ вліяніе на то, чтобы во вступительной сценѣ связать ея языкъ и заставить ее произнести то злополучное слово, которое рѣшаетъ ея судьбу. Природная робость этого существа, затрудняющая его говорить передъ многочисленнымъ собраніемъ, полная правдивость ея души, которая предписываетъ ей оставлять половину своей любви своему супругу, содѣйствуютъ этой странной краткости ея отвѣта; но преимущественною причиною этой краткости является отвращеніе, презрѣніе къ сестрамъ и упорство относительно нихъ,-- все то, чего она и впослѣдствіи не можетъ подавить въ себѣ. Въ молоко ея кроткой натуры примѣшалась капля желчи изъ упрямой натуры ея отца,-- и этою тончайшею чертою Шекспиръ примкнулъ ее и къ ея вѣку, и къ характеру ея семьи. Нельзя отрицать, что необдуманность и нѣкоторое ожесточеніе сказываются въ ней при первомъ ея появленіи передъ нами, хотя онѣ и проистекаютъ изъ прекраснѣйшихъ побужденій. Когда отецъ выставляетъ ее въ такомъ ненавистномъ свѣтѣ и посягаетъ на ея честь; когда король французскій, знатокъ людей, разгадываетъ ея натуру, тогда, подъ вліяніемъ этой теплой росы, которая слѣдуетъ за морозомъ отцовской ненависти, раскрывается ея сердце, и она пріобрѣтаетъ себѣ столь-же скоро любовь супруга, какъ быстро она навлекла на себя проклятіе отца. И вотъ въ дальнѣйшемъ развитіи драмы доказываетъ она, съ какою глубокою серьозностію смотрѣла она на свой завѣтный долгъ въ отношеніи отца; она доказываетъ также, какъ свойственно ей было -- дѣлать то, что она желала сдѣлать, прежде, нежели сказать объ этомъ. Предвидя исходъ событій, она тотчасъ-же по прибытіи во Францію завязываетъ сношенія съ Кентомъ и подсылаетъ лазутчиковъ ко дворамъ своихъ сестеръ. Она узнаетъ о "постыдныхъ дѣлахъ", о томъ, какъ отецъ ея въ бурю выгнанъ изъ дому, и тутъ-то мы можемъ заглянуть въ святилище этой прекрасной души. "Въ такую ночь", говоритъ она: "собака моего врага, даже если-бы она меня укусила, стояла-бы у моего очага и грѣлась". Тутъ она является такимъ-же существомъ, какимъ Шекспиръ изобразилъ въ "Периклѣ" благочестивую до святости Марину. Когда она получила письма, извѣстившія ее объ этомъ, у ней полились слёзы; она хотѣла преодолѣть свою горесть, но горесть одолѣла ее; она была взволнована, но не гнѣвомъ и яростію, а только нетерпѣніемъ и заботою; она была въ одно и то-же время -- и сіяніе солнца и дождь; ея улыбка на устахъ, казалось, ничего не знала о гостяхъ, проступившихъ на глазахъ ея, а еще менѣе о гостяхъ (т. е. извѣстіяхъ), которые принесены письмами: она со всею истинною, свойственною ей беззавѣтностію, предалась вполнѣ тому чувству, которое овладѣло ею. И это дѣлаетъ она при самыхъ зловѣщихъ обстоятельствахъ, роковымъ для нея образомъ, приступая тутъ-же къ средствамъ возстановить своего отца на его престолѣ. Съ этой минуты у нея одна только мысль -- спасти отца. Чувство дѣтской любви выступаетъ теперь такъ-же могущественно въ дѣйствіяхъ, какъ оно въ началѣ, казалось, упорно отступало назадъ, когда дѣло шло только о словахъ. При этомъ его овладѣваетъ вторично и еще большая необдуманность, нежели прежде, необдуманность, вслѣдствіе которой она становится мученицею своей дочерней любви, какъ прежде она была мученицею своего праздолюбія. Въ этомъ простосердечіи, въ этомъ невольномъ послушаніи влеченію священныхъ чувствъ, она имѣетъ сходство съ Десдемоною. Прежде, въ увѣренности, что она поступаетъ справедливо, она не взвѣшивала, на-сколько она дѣлаетъ меньше, нежели-бы слѣдовало для своего, хотя и ослѣпленнаго отца; и теперь она не взвѣшиваетъ, на сколько она больше для него дѣлаетъ противъ должнаго; не заботится она и о томъ, что это, сдѣланное ею, будь оно сдѣлано иначе, привело-бы къ другимъ результатамъ, Именно въ этой пьесѣ Шекспиръ самъ съ особенною выразительностію напираетъ на нравственную (иѳическую) справедливость, какъ-бы спрашивая: гдѣ справедливость въ смерти Корделіи? Вѣдь Эдгара постигаетъ лучшая участь, а между тѣмъ онъ дѣлаетъ для своего отца то-же самое, что Корделія дѣлаетъ для Лира. Но именно это различіе въ исходѣ участи того и другого и даетъ намъ понять намѣреніе поэта. Именно со стороны мудрой и прозорливой осмотрительности во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ Эдгаръ и составляетъ чистую противуположноеть Корделіи. Средства, имъ употребляемыя, всегда находятся въ хорошо обдуманномъ отношеніи къ его цѣлямъ; а этого нельзя сказать о средствахъ, употребляемыхъ Корделіей. Она дѣлаетъ нападеніе на Англію съ французскими войсками, для того чтобы возстановить на тронѣ своего отца. Вся отвѣтственность за такой шагъ падаетъ на нее. Она своими неотступными слезами подвигла своего супруга дать ей свое войско. Для него самого это дѣло не составляетъ предмета первой важности; онъ не является вмѣстѣ съ Корделіею въ Англію [Стивенсъ и Тикъ не хотѣли понять этого, хотя намѣреніе Шекспира въ этомъ отношеніи очевидно]; онъ предается въ это время другому государственному дѣлу. Намъ Корделія не имѣетъ надобности говорить, что не надменное честолюбіе заставляетъ ее взяться за оружіе: мы въ этомъ ей вѣримъ; но она не говорить этого тому, кому это слѣдовало-бы сказать, а именно герцогу Альбани. Ею движетъ единственное побужденіе: дѣтская любовь ея къ отцу. Когда она отыскала наконецъ отца въ Дуврѣ, она оставляетъ свое войско въ распоряженіи своего маршала, что дѣлаетъ еще болѣе подозрительнымъ это вторженіе, направленное на государство, раздираемое внутреннимъ междоусобіемъ и подверженное опасности. Враждебные и противуположные по характеру свояки совокупно выступаютъ противъ этой опасности: благородный герцогъ Альбани соединяется съ ужаснымъ Эдмундомъ. Но и этотъ герцогъ Альбанскій совершенно иначе осмотрителенъ, нежели Корделія. Только-что поссорившись съ Гонерилой и Эдмундомъ, онъ тотчасъ послѣ смерти Корнваллійскаго герцога имѣетъ замыслъ захватить всю власть въ однѣ свои руки немедленно послѣ того, какъ ему удастся побѣдить и устранить Корделію и Лира. Во всякомъ случаѣ онъ объявляетъ своимъ противникамъ прямо въ лицо, что въ его глазахъ война съ французами и борьба противъ Лира два дѣла совершенно различныя. Между тѣмъ Корделія не высказываетъ такой мысли никому. Дѣло войны, говорить герцогъ Альбанскій, касается его лишь на столько, на сколько Франція въ этомъ случаѣ вторгается въ Англію, а не тѣмъ, что она поддерживаетъ короля. Къ Лиру онъ намѣренъ быть милостивъ, и готовъ вообще обращаться съ плѣнниками по ихъ заслугамъ и сообразно съ собственною своею безопасностію. Если-бы Корделія въ такомъ-же смыслѣ объяснилась съ герцогомъ Альбанскимъ, то война могла-бы быть устранена и исходъ ея былъ-бы иной. Но именно такого объясненія не сдѣлала Корделія -- вслѣдствіе особенностей своего характера. Ея послѣдняя ошибка -- та-же, что и первая: что разумѣется само собою, того она не любитъ высказывать; чѣмъ переполнено ея сердце, то всего менѣе она умѣетъ выразить. Пока она была жива и вела войну, Альбанскій герцогъ долженъ былъ опасаться, что она все Британское королевство подчинитъ Франціи; но этой мысли или даже возможности, чтобы французское войско осталось побѣдителемъ на англійской землѣ, не могло допустить даже и въ зародышѣ патріотическое чувство Шекспира. Корделія падаетъ подъ ударами своей судьбы; какъ и Десдемона она падаетъ жертвою своей собственной натуры; но обстоятельства, сопровождающія ея смерть, гораздо болѣе примирительнаго свойства. Она побѣждена на полѣ сраженія, но болѣе утонченная побѣда, та именно, къ которой она единственно и стремилась, одержана ею: внѣшнимъ образомъ она исцѣлила отца, -- внутреннимъ -- она вознесла его въ ореолъ святости. Она вступила на англійскую землю съ безграничною благодарностію къ Кенту, который уберегъ ея отца, съ обѣщаніемъ всѣхъ своихъ сокровищъ тому врачу, который его исцѣлитъ: ужъ и эти черты обнаруживаютъ, какъ душа ея переполнена единственною мыслью о спасеніи отца, мыслью, которая не допускаетъ ее ни до какой посторонней мысли о своей собственной безопасности. Когда Лиръ слышитъ о ея прибытіи, онъ по чувству глубокаго стыда не хочетъ ея видѣть, И вотъ передъ спящимъ Лиромъ стоитъ его дочь, вся изливающаяся въ чувствахъ своей дѣтской любви, вся-олицетворенное краснорѣчіе. Лиръ пробуждается, и ею овладѣваетъ боязливая радость; она и теперь не можетъ найти словъ. Пробудившійся Лиръ говоритъ хотя и безъ связи, но слова его исполнены значенія; онъ говоритъ, что отъ стыда передъ Корделіей онъ чувствуетъ себя, какъ-бы подъ пыткою чистилища; ему кажется, что только-что овладѣвъ своими чувствами, онъ вновь сомнѣвается, владѣетъ-ли онъ ими. Но вотъ онъ вполнѣ ясно узнаетъ свою дочь и склоняется передъ нею на колѣни; имъ овладѣваетъ такое мягкое настроеніе, которое своею благотворною кротостію поражаетъ насъ, какъ нѣчто неожиданное, въ этой натурѣ. Спрашивается: есть-ли во всей поэзіи что-нибудь болѣе трогательное и болѣе потрясающее въ сценическомъ отношеніи, нежели эта сцена, въ которой Лиръ узнаетъ Корделію? Лихтенбергь признавался, что воспоминаніе объ этой, хотя-бы разъ только видѣнной имъ сценѣ, покинетъ его только вмѣстѣ съ жизнію. На мои взглядъ, одна эта сцена въ значительной степени перевѣшиваетъ всю горечь содержанія этой трагедіи; да и вообще мнѣ кажется, что во всей драматической литературѣ нѣтъ ничего, что могло-бы сравниться съ 4-мъ актомъ Лира. Когда Корделія вмѣстѣ съ Лиромъ попадаетъ въ плѣнъ къ Эдмунду, ей приходится сознать, что за самое лучшее изъ своихъ намѣреній она должна вытерпѣть самую худшую участь; но себя лично она чувствуетъ достаточно сильною, чтобы преодолѣть всякую невзгоду судьбы. Она спрашиваетъ отца, не повидаться-ли имъ съ этими сестрами? Это могло-бы повести къ сохраненію жизни ихъ обоихъ; но Лиръ, въ избыткѣ счастія отъ мысли, что онъ вновь обладаетъ Корделіей, жаждетъ уединенія темницы, какъ будто какого-нибудь блаженнаго райскаго пристанища. Внутренняя жизнь въ этомъ измѣнившемся человѣкѣ начинаетъ преобладать надъ внѣшнею. Впрочемъ прежняя натура пробивается въ немъ и до послѣдней минуты. Онъ и теперь еще посылаетъ дочерямъ проклятіе, такъ-же, какъ и впослѣдствіи, въ припадкѣ прежней своей силы, онъ убиваетъ палача, повѣсившаго Корделію. Если-бы онъ побѣдилъ и продолжалъ жить вмѣстѣ съ Корделіею, жажда мщенія продолжала-бы возбуждать его; а это лишило-бы его нашего къ нему сочувствія, не дало-бы ему достигнуть того мира, къ которому хочетъ довести его поэтъ. Смерть дочери съ усиліемъ удерживаетъ его въ этомъ мирѣ, въ этомъ кроткомъ настроеніи, съ которымъ онъ долженъ перейти въ лучшее существованіе. Проклятіе, которое онъ нѣкогда изрекъ на Корделію, гласило: "пусть моя могила будетъ моимъ спокойствіемъ, такъ какъ я беру отъ нея назадъ мое сердце". И это проклятіе исполняется въ ту минуту, какъ онъ возвращаетъ ей свое сердце. Надъ трупомъ Корделіи -- все остальное является для Лира пустымъ звукомъ, еле касающимся его слуха: и свиданіе съ Кентомъ, и смерть остальныхъ дочерей, и возвращеніе къ нему прежней его власти; "къ этой великой развалинѣ" не пристроить болѣе земной радости. Онъ слѣдуетъ за своею отшедшею дочерью, освобожденный наконецъ, къ полному удовлетворенію Кента, да, надо сознаться, и къ нашему, отъ всѣхъ мученіи этого жесткаго міра. Изъ глубины просвѣтленной своей души сказалъ онъ Корделіи: "на такія жертвы сами боги сыплютъ ѳиміамъ!" Онъ призналъ въ ней мученицу и спасительницу, провозвѣстницу лучшихъ временъ. Такъ разумѣлъ Шекспиръ смерть Корделіи! Если она погибаетъ отчасти, какъ и Десдемона, вслѣдствіе своей натуры, то вмѣстѣ съ тѣмъ она становится жертвою и пороковъ своего времени, и своихъ ближнихъ. "Ты имѣешь дочь, говорится въ пьесѣ, которая избавитъ міръ отъ проклятія, которое навлекли на него двѣ другія сестры". Какъ въ духѣ тѣхъ ангельскихъ существъ, встрѣчаемыхъ нами въ пьесахъ Шекспира, тѣхъ чистыхъ дѣтей, которыя неповинно гибнутъ по волѣ рока, смерть является для нихъ только возвращеніемъ въ ихъ истинную отчизну, такъ и въ духѣ этого существа -- смерть для того чтобы спасти и запечатлѣть своею кровью свою дѣтскую любовь, -- вовсе не составляетъ для Корделіи несчастія. Что Кентъ высказалъ съ самаго начала, то онъ и доказываетъ самимъ собою на-ряду съ Корделіею: жизнь ихъ обоихъ только залогъ, которымъ они отважно жертвуютъ передъ лицомъ враговъ короля и отца; они не боятся утратить ее, если ею можно выкупить его спасеніе.
   Такимъ образомъ въ королѣ Лирѣ изображенъ трагическій исходъ цѣлаго вѣка, цѣлаго кроваваго поколѣнія. Герцогъ Альбанскій говоритъ Гонерилѣ: "если-бы боги не насылали видимыхъ мучителей-духовъ на такія злодѣянія, то люди стали-бы терзать другъ друга, какъ чудовища бездны". И дѣйствительно, мы видимъ, что боги отмщаютъ за всѣ эти злодѣянія тѣмъ, что все это поколѣніе разтерзываетъ само себя. Корнваллійскій герцогъ становится жертвою своей собственной ярости, дочери Лира гибнутъ или самоубійствомъ или убивая одна другую; Эдмундъ падаетъ отъ руки гонимаго имъ брата, Глостеръ и Лиръ погибаютъ отъ послѣдствій собственной своей вины. Когда исполняется послѣднее, когда Лиръ выноситъ на рукахъ своихъ трупъ Корделіи, тогда Кентъ и Эдгаръ спрашиваютъ себя, вполнѣ чувствуя исполненіе этого ужасающаго суда небесъ, -- ужъ не въ самомъ-ли дѣлѣ наступилъ обѣщанный послѣдній страшный судъ, или это только преобразованіе. его ужасовъ? Все поколѣніе, которое мы видѣли передъ собою дѣйствующимъ, лежитъ вокругъ насъ убитое; только благородные провозвѣстники будущаго, герцогъ альбанскій и Эдгаръ, переживаютъ эту эпоху ужасовъ, которыхъ, по заключительному выраженію трагедіи, "никогда и не испытаетъ въ такомъ количествѣ молодое поколѣніе". И это потому, что при этомъ совершилось и внутреннее исцѣленіе всей эпохи. Мы видѣли, что Глостеръ призналъ существованіе боговъ; а Лиръ, который утратилъ сознаніе о нихъ въ ту злополучную бурную ночь, опять видитъ теперь съ сердечною радостію, что боги сыплютъ ѳиміамъ на дѣла его дочери. Эдгаръ признаетъ, что правосудіе неба исполнилось надъ его отцомъ и братомъ; Кентъ съ радостію отрясаетъ съ себя все земное; даже на самого Эдмунда падаетъ лучь чего-то "лучшаго"; Корделія, побѣждая судьбу, умираетъ смертью примирительной жертвы. Изъ отдаленнѣйшихъ временъ древнихъ и средне-вѣковыхъ народовъ дошли до насъ великіе эпическіе миѳы: троянская еага и Нибелунги, гдѣ подобнымъ же образомъ воспѣвается гибель дикихъ поколѣній, на мѣсто. которыхъ выступаютъ болѣе нравственные потомки; въ этихъ поэмахъ среди танталическихъ ужасовъ высятся предъ нами личности въ родѣ Ифигеніи и Пенелопы, какъ провозвѣстницы болѣе мягкихъ поколѣній, такія же, какова здѣсь Корделія. Съ этими трагическими эпопеями древнихъ временъ можетъ быть сравнена только эта эпическая трагедія. Драма не обладаетъ достаточнымъ просторомъ для того, чтобы изображать борьбу цѣлыхъ племенъ и народовъ; она принуждена ограничивать себя тѣмъ, что станетъ пріурочивать рѣшеніе подобныхъ задать къ той или другой семьѣ. И мы видимъ, что дѣйствительно въ этой болѣе тѣсной рамѣ изображено нѣчто совершенно подобное. Шекспиръ въ этомъ произведеніи весьма близко подошелъ къ самымъ много-объемлющимъ изображеніямъ эпической народной поэзіи: только эти изображенія слагались въ теченіи вѣковъ, а онъ достигъ того-же самаго своимъ единичнымъ созданіемъ. И если-бы Аристотелю суждено было узнать разбираемую нами пьесу, онъ только теперь-бы съ полною справедливостію произнесъ свой одобрительный приговоръ трагедіи, а именно, что она съ меньшими средствами достигаетъ великихъ: цѣлей эпоса. Шекспиръ хоть можетъ быть онъ около этого времени и Читалъ поэмы Гомера, вовсе не имѣлъ и въ мысли -- драматически состязаться съ этими возвышенными миѳами. Эта великая удача пала-ему на долю много-много что вслѣдствіе темнаго побужденія -- въ pendant такимъ созданіямъ поэзіи -- ставить все выше и выше задачи своей трагедіи. Что его Лиръ выдержитъ также смѣлое сравненіе, онъ чаялъ этого такъ-же мало, какъ и того, что его Гамлетъ станетъ зеркаломъ для поколѣній позднѣйшихъ вѣковъ. Но если гдѣ-нибудь и какимъ-нибудь образомъ необъяснимый инстинктъ нашего геніальнаго поэта создавалъ что-нибудь болѣе возвышенное, нежели удавалось это сдѣлать его осмотрительному и сознательно-распредѣляющему уму, то это мы видимъ именно здѣсь. А съ какою удивительною и совершенно-неизъяснимою глубиною дѣйствовалъ этотъ инстинктъ въ величайшемъ драматическомъ поэтѣ [если сопоставить его произведенія съ высочайшими созданіями эпической поэзіи],-- это мы можемъ понять только тогда, когда мы сравнимъ съ королемъ Лиромъ Цимбелина. Довольно удивительно уже и то, что на ряду съ тѣми великими эпопеями древнихъ временъ, Греція и Германія совмѣстно сохранили и другія эпическія произведенія, изъ семейнаго быта, и при томъ поэмы болѣе примирительнаго содержанія, а именно Одиссею въ pendant къ Иліадѣ и Гудрунъ въ pendant къ Нибелунгамъ. Въ обѣихъ одинаковая тема: вѣрность супруги или невѣсты, которая вознаграждается послѣ многихъ и тяжелыхъ испытаніе. И замѣчательно, что совершенно такой же предметъ изображаетъ и эта пѣснь объ Имодженѣ (Цимбелинъ), которая не только по этому внутреннему единству, но и по своему внѣшнему строю является такимъ-же противуположнымъ дополненіемъ въ Лиру, какимъ Одиссея служитъ для Иліады. Допустимъ, что все это не болѣе, какъ случайность, именно этотъ параллелизмъ трехъ паръ названныхъ нами поэтическихъ произведеній, то все таки нельзя не сознаться, что это одна изъ глубокомысленнѣйшихъ случайностей, какими любитъ иногда играть исторія, и уже въ одномъ этомъ отношеніи случайность эта должна возбуждать въ насъ живѣйшій интересъ.

Конецъ третьяго тома.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru