Lib.ru/Классика: Гершензон Михаил Осипович. Литературное обозрение

Литературное обозрение
[ОШиллере]

Свою исповедь пред братом Алешей Дмитрий Карамазов начинает этими шиллеровскими стихами:

Робок, наг и дик, скрывался

Троглодит в пещерах скал,

По полям номад скитался

И поля опустошал;

Зверолов с копьем, стрелами

Грозен бегал по лесам...

Горе брошенным волнами

К неприютным берегам!

С олимпийския вершины

Сходит мать Церера вслед

Похищенной Прозерпины:

Дик лежит пред нею свет:

Ни угла, ни угощенья

Нет нигде богине там;

И нигде богопочтенья

Не свидетельствует храм.

Плод полей и грозды сладки

Не блистают на пирах,

Лишь дымятся там остатки

На кровавых алтарях;

И куда печальным оком

Там Церера ни глядит --

В унижении глубоком

Человека всюду зрит^1*.

Он почти только об этом и думает, Дмитрий Карамазов, -- об униженном человеке, -- и в самом глубоком позоре разврата он каждый раз вспоминает это стихотворение о Церере и о человеке. Казалось бы, зачем? Ведь оно никогда не исправляло его, потому что он -- Карамазов, и потому что мудрено исполнить шиллеровский завет:

Чтоб из низости душою

Мог подняться человек,

С древней матерью-землею

Он вступил в союз навек^2*.

Но как узнать древнюю мать, когда в мире все загадка? "Я иду и не знаю: в вонь ли я попал, и позор, или в свет и радость". И все-таки Дмитрий Карамазов не может забыть этих стихов, как и другого стихотворения Шиллера -- An die Freude [К радости -- нем.]^3*; непостижимая сила влечет его к Шиллеру, как былинку к солнцу, -- и он сам объясняет, почему: "Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чортом, но я все-таки и твой сын, Господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть". Его мятущейся душе нужно это убежденное свидетельство, что человек прекрасен, и что радость -- закон бытия, эта декларация неотъемлемых прав человека, которую он находит у Шиллера. Что для Дмитрия Карамазова мечта, страшно далекая, и может быть даже вовсе неосуществимая, но без которой жить нельзя, то для Шиллера -- непреложный закон; и как ни наивен в сравнении с Дмитрием Шиллер, конечную цель они оба видят в одном.

Здесь схвачена самая сущность поэзии Шиллера. Это царственное презрение к эмпирической действительности с ее уродством и злом; эта непоколебимая уверенность, что свобода, красота и счастье составляют единственную реальность в мире, тайно и в малых долях живут во всяком человеке; это какая-то ultima ratio [последний довод -- лат.] человеческого духа, та неуловимая грань, где поэзия сердца соприкасается с религиозной верою. В "Вильгельме Телле" есть удивительные строки, как бы резюмирующие всё творчество Шиллера.

Nein, eine Grenze hat Tyrannenmacht:

Wenn der Gedrückte nirgends Recht kann finden,

Wenn unerträglich wird die Last -- greift er

Hinauf getrosten Mutes in den Himmel

Und holt herunter seine ew'gen Rechte,

Die droben hangen unveräusserlich

Und unzerbrechlich, wie die Sterne selbst [*].

[*] --

Нет, есть предел насилию тиранов!

Когда жестоко попраны права

И бремя нестерпимо, к небесам

Бестрепетно взывает угнетенный.

Там подтвержденье прав находит он,

Что, неотъемлемы и нерушимы,

Как звезды, человечеству сияют.

Пер. Н. Славятинского

Из глубины земных страданий рождается вера -- и право; незыблемый благой закон терпит искажения до известного предела, но тогда он вдруг победно, как солнце, восходит во всей красе над миром, и зло должно исчезнуть; "Der alte Urstand der Natur kehrt wieder" [Вернется вновь та давняя пора -- нем.]^4*, -- говорит об этом моменте Шиллер, потому что он твердо верит, что благолепие, справедливость, радость -- истинная сущность, "первобытное состояние" мира. Вся его поэзия -- гимн этому благому началу, и в этом ее непреходящее значение.

В день поминок Шиллера подобает и нам, русским, с сыновней благодарностью положить венок к подножию его памятника. Из всех великих поэтов Запада ни один не оказал такого глубокого влияния на духовное развитие нашего общества, ни даже Байрон, повлиявший лишь косвенно, чрез литературу; да и в этом отношении Шиллер не уступает великому английскому поэту: достаточно вспомнить Жуковского и весь романтический период нашей литературы, вплоть до юношеских опытов Лермонтова. Но не об этом хочется вспомнить сейчас: не литературным своим влиянием врос Шиллер в русскую жизнь, и не оно составляет его главное право на нашу признательность.

Не знаю, много ли читает его теперь молодежь, но уже нам, школьникам 80-х годов, он казался приторным, прекраснодушным, нереальным. Его пафос не заражал нас, а сентенции, к которым его герои питают такую фатальную склонность, иногда подкупали меткостью выражения, но не удерживались в памяти. Одна только из драм Шиллера читалась всеми и производила сильное впечатление, -- та, которую я и теперь назвал бы замечательнейшим его произведением: "Вильгельм Телль". При всей романтичности тона и действия, при всем неправдоподобии этих швейцарских мужиков, стилизованных до совершенной неузнаваемости, есть в этой пьесе что-то неотразимо-увлекательное, героическое в лучшем смысле слова. Для нее характерно, что почти все ее действие (за исключением трех или четырех сцен) происходит под открытым небом: ее герой -- не отдельная личность, а целый народ; ее сюжет -- не анализ какого-нибудь чувствования, а изображение дела, -- и какого! -- всенародного дела освобождения от тирании. Здесь все так цельно и осязательно, все дышит таким героизмом грандиозной практической борьбы, что юному уму мудрено не увлечься. И действительно, патетические речи Позы в защиту Фландрии оставляли нас холодными, а союз на Рютли и выстрел Телля заставляли сильнее биться наши сердца.

Замечательно, что в ту эпоху, когда Шиллер сыграл у нас свою общественно-воспитательную роль, т. е. в 30-х годах, как раз эта пьеса меньше всего привлекала к себе внимания. О ней не упоминают ни Герцен, ни Станкевич, не упоминает и Белинский в перечне тех произведений Шиллера, которые оказали на него наибольшее влияние. И это объясняется тем, что для юноши 30-х годов в ней было слишком мало индивидуализма, и героизм ее был слишком конкретен. Им нужно было не это.

Как известно, наше идеалистическое движение пошло от двух юношеских кружков, возникших в Москве в начале 30-х годов. Между ними было мало общего, как в смысле личного знакомства, так и в смысле преобладающих интересов: кружок Герцена был всецело поглощен политическими и социальными вопросами, кружок Станкевича -- эстетическими, моральными и философскими. И несмотря на это глубокое различие, в обоих кружках одинаково процветал культ Шиллера. Этого, конечно, нельзя объяснить тем, что он, как говорит Герцен, "по преимуществу -- поэт юношества. Тот же мечтательный взор, обращенный на одно будущее, "туда, туда!", те же чувства благородные, энергические, увлекательные; та же любовь к людям, и та же симпатия к современности"^5*. Юность осталась тою же, но Шиллер перестал быть ее поэтом, и, кажется, не только у нас, но и в Германии [Здесь речь именно о юношах; для взрослого человека Шиллер жив и поныне]. Очевидно, он был поэтом тогдашнего юношества.

И действительно, трудно представить себе конгениальность больше той, какая существовала между ним и этой молодежью. Каковы бы ни были ее умственные интересы, общее настроение было одно: нравственный энтузиазм при полном пренебрежении к реальной действительности и лихорадочное стремление философски осмыслить жизнь в малейших ее проявлениях.

"Я помню, -- рассказывает нам Огарёв, --

...комнатку аршинов в пять,

Кровать, да стул, да стол с свечою сальной...

И тут втроем, мы -- дети декабристов

И мира нового ученики, Ученики

Фурье и Сен-Симона; --

Мы поклялись, что посвятим всю жизнь

Народу и его освобожденью,

Основою положим соцьялизм,

И, чтоб достичь священной нашей цели,

Мы общество должны составить втайне

И в тайне шаг за шаг распространять.

Товарищ наш глубоко-религьозный

Торжественно пред нами развернул

Большую книгу в буром переплете

Со сдержками... И мы клялись над ней

И бросились друг другу мы на шею,

И плакали в восторге молодом..."^6*

Станкевич и его друзья мечтали о том, чтобы, выработав в самих себе "совершенного человека", образовать союз добра и чести и дружно "ускорять всеми силами человечество на пути его к царству Божию, к чести, к вере". Вместе с тем и те и другие жаждали "свободы в разуме": идеал Огарёва -- "все в область ясную сознанья из жизни внешней перенесть"; Белинский и его друзья стремятся "утвердить на мысли и разуме все самые тонкие эстетические ощущения человека", и не только эстетические, но и весь космос, и всю человеческую психику. Обеим этим потребностям тогдашнего идеализма как нельзя лучше отвечал Шиллер. Он -- плоть от плоти XVIII века; исторически его творчество нельзя понять без просветительной философии и декларации прав. Две черты всего более характеризуют его поэзию: ее восторженно-гуманный либерализм и ее отвлеченно-рационалистическая основа. Поэтому самым типичным произведением Шиллера является не "Вильгельм Телль", и даже не "Дон Карлос", а юношеские "Разбойники", где оба эти элемента выступают в наиболее обнаженной форме. Сочетание этих двух элементов и сделало поэзию Шиллера тем Евангелием отвлеченного героизма, которое сыграло такую видную роль в нашем идеалистическом движении 30-х годов; а при такой родственности общего настроения неудивительно, что самые различные по содержанию умственные запросы находили себе пищу в его творчестве.

"Шиллер! Благословляю тебя, тебе обязан я святыми минутами начальной юности! Сколько слез лилось из глаз моих на твои поэмы! Какой алтарь я воздвигнул тебе в душе моей!"^7* И Герцен хочет уверить нас, что такое поклонение Шиллеру обязательно для всякого юноши, в ком только есть "горячая симпатия к высокому". Еще много лет спустя он писал в "Былом и думах": "Тот, кто теряет вкус к Шиллеру, тот или стар, или педант, очерствел или забыл себя. Что же сказать о тех скороспелых altkluge Burschen [Не по годам умный малый -- нем.], которые так хорошо знают недостатки его в семнадцать лет?.." Герцен незаконно обобщает свой опыт, забывая, что с поколениями меняется понятие о "высоком", меняется и самый характер чувствований. Но он сам и поправляет себя: "Шиллер со своим Максом, Дон Карлосом жил в одной сфере со мною, -- как же мне было не понимать его?"

Действительно, для Герцена и его ближайших друзей Шиллер не мог не стать любимым учителем и пророком. Ни у какого другого поэта не нашли бы они такого полного отклика своим заветным мечтам -- о самопожертвовании за "благо человечества", о героической борьбе за свободу против "тиранов". "Шиллер остался нашим любимцем, -- вспоминает позднее Герцен, -- лица его драм были для нас существующие личности, мы их разбирали, любили и ненавидели не как поэтические произведения, а как живых людей. Сверх того, мы в них видели самих себя. Я писал к Нику^8*, несколько озабоченный тем, что он слишком любит Фиеско, что за "всяким" Фиеско стоит свой Верино. Мой идеал был Карл Мор, но я вскоре изменил ему и перешел в маркиза Позу. На сто ладов придумывал я, как буду говорить с Николаем, как он потом отправит меня в рудники, казнить". Не этого искал у своего любимого поэта Станкевич. То, что говорит Анненков^9* о роли немецкой поэзии в развитии Станкевича, -- что он по ней выучился отличать в явлениях жизни существенное и вечное от преходящего (завет Станкевича: "с непогибающим дружись") и по ней выучился требовать от себя нравственного совершенствования, -- это надо отнести прежде всего к Шиллеру. В его глазах Шиллер -- по преимуществу провозвестник того царства разума и всеобъемлющей любви, к которому обращены все его помыслы. Поэтому для Станкевича Шиллер -- не только учитель, но и нравственная опора, источник утешения, и Анненков совершенно верно замечает по поводу многочисленных цитат из Шиллера в письмах Станкевича: "Цитаты из Шиллера -- это вопль самой души Станкевича, обращенный к силе, зиждущей на земле благо, любовь и дающей успокоение сердцу". Если Герцен плакал над Карлом Мором, то для Станкевича любой афоризм Шиллера являлся нравственным откровением и вожатым. Колеблясь в решении, может ли и должен ли он ответить взаимностью на чувство полюбившей его девушки, он находит авторитетное указание у Шиллера: "Два цветка растут на земле, говорит гений человеку в "Resignation" [Отречение; покорность судьбе -- нем.]^10*, -- наслаждение и надежда; кто сорвал один из них, тот не получит другого. Итак, wer glauben kann, entbehre! [Кто может верить, пусть откажется -- нем.]^11* другими словами: Кто тоскует по другом мире, тот не должен знать земных наслаждений. Кто вкусил от земного наслаждения, тот не надейся на награду другого мира"^12*. Поэтому он должен отречься от счастья: "Мне кажется, я собьюсь с пути моего, если стану наслаждаться молодою жизнью, если яркими цветами усыплю мою юность. Мое призвание не то"^13*.

Отсутствие данных не позволяет нам проследить развитие взглядов на Шиллера у Герцена, Станкевича, Огарёва, Грановского и др. Это возможно только для Белинского -- и получающаяся в результате такого исследования картина не только в высшей степени характерна для самого Белинского, но типична, можно сказать, для всякого сознательно развивающегося человека. В отношении Белинского к Шиллеру легко различить, как это отметил уже Пыпин^14*, три периода: период восторженного поклонения, период реакции -- свирепой, личной, мстительной вражды, и, наконец, период примирения. С Шиллером Белинский считался всю жизнь, это был для него не чужой голос, а часть его самого, и не "поэзия", а нравственная категория, к которой он необходимо должен был в каждом фазисе своего развития самым точным образом определить свое отношение.

Обожание первого периода было обусловлено не столько содержанием шиллеровского идеализма (потому что он принимался лишь в самых общих своих чертах и без всякого критического анализа), сколько героическим и романтическим элементами этого идеализма. Позднее, в период преклонения пред "действительностью" и реакции против Шиллера (когда, впрочем, эта реакция уже начала терять свою остроту), Белинский так объяснял свою "несколько дикую радость", что он может "законно" нападать на Шиллера: "Тут вмешались личности. Шиллер тогда был мой личный враг, и мне стоило труда обуздывать мою к нему ненависть и держаться в пределах возможного для меня приличия. За что эта ненависть? За субъективно-нравственную точку зрения, за страшную идею долга, за абстрактный героизм, за прекраснодушную войну с действительностью, за все за это, от чего страдал я во имя его. Ты скажешь, что не вина Шиллера, если я ложно, конечно, и односторонне понял великого гения и взял от него только его темные стороны, не постигши разумных; так, да и не моя вина, что я не мог понять его лучше. Его "Разбойники" и "Коварство и любовь", вкупе с "Фиеско" -- этим произведением немецкого Гюго -- наложили на меня дикую вражду с общественным порядком, во имя абстрактного идеала общества, оторванного от географических и исторических условий развития, построенного на воздухе. Его "Дон Карлос" -- эта бледная фантасмагория образов без лиц и риторических олицетворений, эта апофеоза абстрактной любви к человечеству без всякого содержания -- бросила меня в абстрактный героизм, вне которого я все презирал, все ненавидел (и если б ты знал, как дико и болезненно!) и в котором я очень хорошо, несмотря на свой неестественный и напряженный восторг, сознавал себя нулем. Его "Орлеанская девственница"... ринула меня в тот же абстрактный героизм, в то же пустое, безличное, субстанциальное, без всякого индивидуального определения -- общее. Его Текла, это десятое улучшенное и исправленное издание шиллеровской женщины, дало мне идеал женщины, вне которого для меня не было женщины... До чего довел меня Шиллер?"^15*

Это была очень обыкновенная ошибка, постоянно наблюдаемая в отношении молодости к романтическому элементу в искусстве, а часто -- и к искусству вообще: ставить поэтические создания на одну плоскость с насущной действительностью и вследствие того требовать от последней тех конкретных черт, в какие поэт облек свой идеал. Такое незаконное смешение умопостигаемого с эмпирическим представляет собою одну из самых опасных болезней роста. Оно ставит человека в совершенно ложные отношения к действительности и часто, в особенности у женщин, укореняет навсегда своего рода психический дальтонизм, портящий иногда всю жизнь. Юноши 30-х годов все были заражены этим недугом, и в несравненно более острой форме, чем современная нам молодежь; всем им пришлось с мучительными усилиями освобождаться от власти "фантазий" и вырабатывать в себе трезвый взгляд на жизнь. Повального недуга не избег даже острый ум Герцена, в кружке же Станкевича, откуда вышел и Белинский, это поветрие свирепствовало с наибольшей силою. Лет 18--20 Cтанкевич и его друзья смотрели на Теклу как на портрет, списанный с живой модели; отсюда двойная ошибка: в первый момент они в любой девушке готовы были узнать эту самую модель, во второй, когда оказывались кое-какие уклонения от модели, приходили в отчаяние, проклинали весь мир и торжественно давали обет не вступать в компромисс с действительностью.

В этом мире дивных "призраков" все было так легко, гармонично и радостно, действительность же оскорбляла и грубой законченностью своих форм, и примесью прозы во всяком проявлении красоты. Отсюда развивался не пессимизм, а упрямая непримиримость с реальным; а так как горячее сердце непрерывно влекло в эту самую реальность, то юные идеалисты беспрестанно и пребольно обжигались. Первым стал освобождаться Станкевич, и ему раньше всех удалось выработать в себе здоровый взгляд на взаимоотношения идеала и действительности. Любопытно видеть, как в значительной мере сознательно совершалось это освобождение: вот пример, случайно касающийся как раз Шиллера. Будучи проездом в Праге, Станкевич, конечно, не отказал себе в удовольствии посетить замок Валленштейна. При этом ему прежде всего вспомнился не исторический Валленштейн^16*, а Валленштейн Шиллера. Во дворце он видит и лошадь Валленштейна: "Добрый конь стоит набитый какой-то дрянью и не поражает нисколько своим видом; худшая лошадь у нас в Удеревке стоит этой... а между тем фантазия играет и над этой лошадью". В саду он видит знаменитый грот: "Макс и Текла мелькнули передо мною; но я стал себя разочаровывать, старался представить себе в этих местах сильных, грубых людей, которые опирались во всю жизнь свою на самих себя и уповали только на помощь руки своей".

Но Станкевич освобождался гармонически; признание реальности у него не сопровождалось мстительным озлоблением против старых идеалистических иллюзий. Гегелевская логика научила его видеть в эмпирической действительности случайность, истинной же действительностью признавать только Разум, Дух. Это и определило его окончательный взгляд на Шиллера, как на великого провозвестника разумной действительности, "прямых человеческих требований", которому невнимание к натуральной действительности дает особенную ясность и цельность.

Белинскому нужно было пережить период обожествления этой натуральной действительности и страстной вражды против отвлеченного идеализма своих молодых лет, чтобы достигнуть равновесия, и когда это совершилось, он снова и окончательно преклонился пред Шиллером, но уже не за его абстрактный героизм, а за содержание его проповеди. Уже в октябре 1840 года он пишет Боткину: "Проклинаю мое гнусное стремление к примирению с гнусной действительностью! Да здравствует великий Шиллер, благородный адвокат человечества, яркая звезда спасения, эманципатор общества от кровавых предрассудков предания! Да здравствует разум, да скроется тьма! -- как восклицал великий Пушкин. Для меня теперь человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества"^17*. В начале следующего года он о Шиллере уже "не может и думать, не задыхаясь": "Да, я сознал, наконец, свое родство с Шиллером, я -- кость от костей его, плоть от плоти его, и если что должно и может интересовать меня в жизни и истории, так это он, который создан, чтобы быть моим богом, моим кумиром, ибо он есть высший и благороднейший мой идеал человека"^18*. Это новое поклонение уже не исключало критического отношения к кумиру, как в первом периоде, но и не боялось его.

В половине 40-х годов вкус Белинского, окончательно сложившийся на реалистической поэзии Пушкина и Гоголя, разумеется, не мог находить удовлетворения в шиллеровском романтизме, но последний уже не застилал перед его взором той высшей или, как говорили тогда, субстанциальной правды, которою дышит поэзия Шиллера. Белинский находит в ней теперь резко выраженную двойственность. "Пафос ее составляет чувство любви к человечеству, основанное на разуме и сознании; в этом отношении Шиллера можно назвать поэтом гуманности. В поэзии Шиллера сердце его вечно исходит самою живою, пламенною и благородною кровью любви к человеку и человечеству, ненависти к фанатизму религиозному и национальному, к предрассудкам, к кострам и бичам, которые разделяют людей и заставляют их забывать, что они -- братья друг другу"^19*. Между тем этот "провозвестник высоких идей, жрец свободы духа, на разумной любви основанной, поборник чистого разума, пламенный и восторженный поклонник просвещенной, изящной и гуманной древности... -- в то же время романтик в смысле средних веков... Шиллер высок в своем созерцании любви; но это любовь мечтательная, фантастическая: она боится земли, чтоб не замараться в ее грязи, и держится под небом именно в той полосе атмосферы, где воздух редок и не способен для дыхания, а лучи солнца светят не грея... Женщина Шиллера -- это не живое существо с горячею кровью и прекрасным телом, а бледный призрак; это не страсть, а аффектация"^20*. Белинский хочет объяснить эту двойственность тем, что первой своей стороною Шиллер принадлежит человечеству, а второю -- заплатил невольную дань своей национальности.

С этим объяснением Белинского, конечно, трудно согласиться, но под общей его оценкой Шиллера подпишется теперь всякий просвещенный человек. Этот верный взгляд на Шиллера Белинский добыл не умозрением, не рассудочным анализом, а жизненно, ценою тяжелых страданий и ошибок. Точно так же, хотя и с меньшей страстностью, не читали, а переживали Шиллера и все лучшие сверстники Белинского, те юноши, которые потом так мощно двинули духовное развитие русского общества. Чрез них Шиллер органически вошел в историю нашей умственной жизни; он был учителем и вождем наших лучших людей, -- этого одного было бы достаточно, чтобы мы с признательностью вспоминали его имя.

^9*П.В. Анненков (1813 или 1812--1887), автор биографии Н.В. Станкевича и публикатор его переписки: Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография, написанная П.В. Анненковым. М., 1857.

^10* "Отречение" -- стихотворение Фр. Шиллера (1784).

^11* Строка из того же стихотворения.

^12* Ср. соответствующий фрагмент стихотворения "Отречение" в переводе Н. Чуковского:

Всех чад своих люблю без исключенья! --

Вскричал незримый некий дух. --

Есть два цветка, они полны значенья,

Есть два цветка -- Надежда, Наслажденье,

И мудрый выберет один из двух.

Избрав один, другим не соблазняйся,

Искать другой -- напрасный труд!

Кто не имеет веры, наслаждайся,

А верующий -- благ земных лишайся!

Известны также переводы М. А. Дмитриева ("Покорность провидению"), Г. П. Данилевского ("Resignation").

О стихотворении Шиллера см. в письме Н.В. Станкевича Я.М. Неверову от 24 июля 1833 г.: "Возьмем еще Шиллера: "Resignation". Кажется, поэт высказывает свое отчаянное убеждение: два цветка существуют для человека -- надежда и наслаждение; кто сорвал один цветок, тот не требуй другого..." (Н.В. Станкевич. Переписка его и биография... М., 1857. С 41).

^13* Письмо к Я.М. Неверову от 14 октября 1833 г. (Н.В. Станкевич. Переписка... С. 55).

^14* Работа А.Н. Пыпина (1833--1904) "В.Г. Белинский, его жизнь и переписка" вышла в 1876 г. (2-е изд. СПб., 1908).

^15* Белинский В.Г. Письмо к Н.В. Станкевичу от 29 сентября 1839 г.

^16* Валленштейн Альбрехт Евсевий Венцель фон (1583--1634), герцог, князь Фридландский с 1624 г., полководец, во время Тридцатилетней войны 1618--1648 гг. имперский главнокомандующий (в 1625--1630 и 1632 г.); в 1632 г. потерпел поражение при Лотцене от шведского короля Густава II Адольфа, обвинен в измене и отстpанен от командования; убит группой офицеров.

Замысел драматической трилогии ("Лагерь Валленштейна", "Пикколомини", "Смерть Валленштейна"; 1799) зародился в период работы Ф.Шиллера над "Историей Тридцатилетней войны" (1791--1793).

^17* Белинский В.Г. Письмо к В.П. Боткину от 4 октября 1840 г.

^18* Белинский В.Г. Письмо к В.П. Боткину от 30 декабря 1840 г.

^19* Белинский В.Г. Статьи о Пушкине. Статья вторая.

^20* Там же.

Гершензон Михаил Осипович
Литературное обозрение

Литературное обозрение
[ОШиллере]

Комментарии

Оставить комментарий Гершензон Михаил Осипович (bmn@lib.ru) Год: 1905 Обновлено: 25/01/2022. 29k. Статистика. Статья: Публицистика, Критика, Философия Философия и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: [О Шиллере].

Гершензон Михаил Осипович Литературное обозрение

Литературное обозрение [ОШиллере]

Комментарии

Гершензон Михаил Осипович
Литературное обозрение

Литературное обозрение
[ОШиллере]