Герцен Александр Иванович
Былое и думы. Часть шестая

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 3.53*13  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Англия (1852-1864).

Часть шестая. Англия (1852--1864)

Глава I. Лондонские туманы

   Когда на рассвете 25 августа 1852 я переходил по мокрой доске на английский берег и смотрел на его замаранно-белые выступы, я был очень далек от мысли, что пройдут годы, прежде чем я покину меловые утесы его.
   Весь под влиянием мыслей, с которыми я оставил Италию, болезненно ошеломленный, сбитый с толку рядом ударов, так скоро и так грубо следовавших друг за другом, я не мог ясно взглянуть на то, что делал. Мне будто надобно было еще и еще дотронуться своими руками до знакомых истин для того, чтоб снова поверить тому, что я давно знал или должен был знать.
   Я изменил своей логике и забыл, как розен современный человек в мнениях и делах, как громко начинает он и как скромно выполняет свои программы, как добры его желания и как слабы мышцы.
   Месяца два продолжались ненужные встречи, бесплодное искание, разговоры тяжелые и совершенно бесполезные, и я все чего-то ожидал... чего-то ожидал. Но моя реальная натура не могла остаться долго в этом призрачном мире, я стал мало-помалу разглядывать, что здание, которое я выводил, не имеет грунта, что оно непременно рухнет.
   Я был унижен, мое самолюбие было оскорблено, я сердился на самого себя. Совесть угрызала за святотатственную порчу горести, за год суеты, и я чувствовал страшную, невыразимую усталь... Как мне была нужна тогда грудь друга, которая приняла бы без суда и осуждения мою исповедь, была бы несчастна моим несчастием; но кругом стлалась больше и больше пустыня, никого близкого... ни одного человека... А может, это было и к лучшему.
   Я не думал прожить в Лондоне дольше месяца, но мало-помалу я стал разглядывать, что мне решительно некуда ехать и незачем. Такого отшельничества я нигде не мог найти, как в Лондоне.
   Решившись остаться, я начал с того, что нашел себе дом в одной из самых дальних частей города, за Режент-парком, близ Примроз-Гилля.
   Дети оставались в Париже, один Саша был со мною. Дом на здешний манер был разделен на три этажа. Весь средний этаж состоял из огромного, неудобного, холодного drawing-room[1]. Я его превратил в кабинет. Хозяин дома был скульптор и загромоздил всю эту комнату разными статуэтками и моделями... Бюст Лолы Монтес стоял у меня пред глазами вместе с Викторией.
   Когда на второй или третий день после нашего переезда, разобравшись и устроившись, я взошел утром в эту комнату, сел на большие кресла и просидел часа два в совершеннейшей тишине, никем не тормошимый, я почувствовал себя как-то свободным, -- в первый раз после долгого, долгого времени. Мне было не легко от этой свободы, но все же я с приветом смотрел из окна на мрачные деревья парка, едва сквозившие из-за дымчатого тумана, благодаря их за покой.
   По целым утрам сиживал я теперь один-одинехонек, часто ничего не делая, даже не читая; иногда прибегал Саша, но не мешал одиночеству. Г<ауг>, живший со мной, без крайности никогда не входил до обеда; обедали мы в седьмом часу. В этом досуге разбирал я факт за фактом все бывшее: слова и письма, людей и себя. Ошибки направо, ошибки налево, слабость, шаткость, раздумье, мешающее делу, увлеченье другими. И в продолжение этого разбора внутри исподволь совершался переворот... были тяжелые минуты, и не раз слеза скатывалась по щеке; но были и другие, не радостные, но мужественные; я чувствовал в себе силу, я не надеялся ни на кого больше, но надежда на себя крепчала, я становился независимее от всех. Пустота кругом окрепила меня, дала время собраться, я отвыкал от людей, т. е. не искал с ними истинного сближения; я и не избегал никого, но лица мне сделались равнодушны. Я увидел, что серьезно-глубоких связей у меня нет. Я был чужой между посторонними, сочувствовал больше одним, чем другим, но не был ни с кем тесно соединен. Оно и прежде так было, но я не замечал этого, постоянно увлеченный собственными мыслями; теперь маскарад кончился, домино были сняты, венки попадали с голов, маски с лиц, и я увидел другие черты, не те, которые я предполагал. Что же мне было делать? Я мог не показывать, что я многих меньше люблю, т. е. больше знаю; но не чувствовать этого я не мог, и, как я сказал, эти открытия не отняли у меня мужества, но, скорее, укрепили его.
   Для такого перелома лондонская жизнь была очень благотворна. Нет города в мире, который бы больше отучал от людей и больше приучал бы к одиночеству, как Лондон. Его образ жизни, расстояния, климат, самые массы народонаселения, в которых личность пропадает, -- все это способствовало к тому вместе с отсутствием континентальных развлечений. Кто умеет жить один, тому нечего бояться лондонской скуки. Здешняя жизнь, точно так же как здешний воздух, вредна слабому, хилому, ищущему опоры вне себя, ищущему привет, участие, внимание; нравственные легкие должны быть здесь так же крепки, как и те, которым назначено отделять из продымленного тумана кислород. Масса спасается завоевыванием себе насущного хлеба, купцы -- недосугом стяжания, все -- суетой дел; но нервные, романтические натуры, любящие жить на людях, умственно тянуться и праздно млеть, пропадают здесь со скуки, впадают в отчаяние.
   Одиноко бродя по Лондону, по его каменным просекам, по его угарным коридорам, не видя иной раз ни на шаг вперед от сплошного опалового тумана и толкаясь с какими-то бегущими тенями, я много прожил.
   Обыкновенно вечером, когда мой сын ложился спать, я отправлялся гулять; я почти никогда ни к кому не заходил; читал газеты, всматривался в тавернах в незнакомое племя, останавливался на мостах через Темзу. С одной стороны прорезываются и готовы исчезнуть сталактиты парламента, с другой -- опрокинутая миска св. Павла... и фонари... фонари без конца в обе стороны. Один город, сытый, заснул; другой, голодный, еще не проснулся -- пусто, только слышна мерная поступь полисмена с своим фонариком. Посидишь, бывало, посмотришь, и на душе сделается тише и мирнее. И вот за все за это я полюбил этот страшный муравейник, где сто тысяч человек всякую ночь не знают, где прислонить голову, и полиция нередко находит детей и женщин, умерших с голода, возле отелей, в которых нельзя обедать, не истративши двух фунтов.
   Но такого рода переломы, как бы быстро ни приходили, не делаются разом, особенно в сорок лет. Много времени прошло, пока я сладил с новыми мыслями. Решившись на труд, я долго ничего не делал или делал не то, что хотел.
   Мысль, с которой я приехал в Лондон -- искать суда своих, -- была верна и справедлива. Я это и теперь повторяю с полным и обдуманным сознанием. К кому же, в самом деле, нам обращаться за судом, за восстановлением истины, за обличением лжи?
   Не идти же нам тягаться перед судом наших врагов, судящих по другим началам, по законам, которых мы не признаем.
   Можно разведаться самому, можно, без сомнения. Самоуправство вырывает силой взятое силой и тем самым приводит к равновесию; месть -- такое же простое и верное человеческое чувство, как благодарность; но ни месть, ни самоуправство ничего не объясняют. Может же случиться, что человеку в объяснении -- главное дело, может быть ему восстановление правды дороже мести.
   Ошибка была не в главном положении -- она была в прилагательном: для того чтоб был суд своих, надобно было прежде всего иметь своих. Где же они были у меня?..
   Свои у меня были когда-то в России. Но я так вполне был отрезан на чужбине... Надобно было, во что б ни стало, снова завести речь с своими, хотелось им рассказать, чтό тяжело лежало на сердце. Писем не пропускают -- книги сами пройдут; писать нельзя -- буду печатать; и я принялся мало-помалу за "Былое и думы" и за устройство русской типографии.

Примечания

Глава I

   Впервые опубликовано в ПЗ, 1859 г., кн. V, стр. 160--164, в составе публикации "Былое и думы. (Отрывок из V части "Записок Искандера"). Англия (1852--1855)" под заглавием "Глава I. Лондонские туманы". Печатается по тексту этого издания.
   В этой главе Герцен передает настроения, охватившие его в первые месяцы пребывания в Лондоне, куда он приехал в августе 1852 г. Поездка в Лондон была связана для Герцена с иллюзорными надеждами на проведение общественного суда представителей международной демократии над Гервегом (см. комментарий к ч. V "Былого и дум" -- т. X наст. изд.). Лондон, как центр западноевропейской эмиграции, казался наиболее подходящим местом для ведения соответствующих переговоров. Самое пребывание в Лондоне представлялось Герцену сначала кратковременным (ср. соответствующие заявления в письмах, относящихся к сентябрю 1852 г.). Но уже к концу октября (см. письмо к М. К. Рейхель от 26 октября 1852 г.) Герцен приходит к решению поселиться в столице Англии.
   Довольно быстро поняв, что цель, ради которой он приехал, неосуществима, Герцен вместе с тем пришел к выводу, что именно жизнь в Лондоне дает наилучшие возможности как для политической деятельности русского революционера-эмигранта -- создания вольной русской печати, так и для осуществления владевшего им творческого замысла, т. е. для работы над "Былым и думами" (см. комментарий к т. VIII наст. изд., стр. 443). К тому же эти две задачи неразрывно и естественно сплетались в сознании Герцена. Как показывает письмо Герцена к М. К. Рейхель от 16 октября 1852 г. (ЛН,т. 61, стр. 362), уже тогда он расценивал жизнь в Лондоне с точки зрения возможностей активной деятельности на благо родины. Примерно тогда же стал выкристаллизовываться замысел "Былого и дум".
   1. гостиной (англ.). -- Ред.

Глава II. Горные вершины

Центральный европейский комитет. -- Маццини. -- Ледрю-Роллен. -- Кошут.

   Издавая прошлую "Полярную звезду", я долго думал, чтó следует печатать из лондонских воспоминаний и чтó лучше оставить до другого времени. Больше половины я отложил, теперь я печатаю из нее несколько отрывков.
   Что же изменилось? 59 и 60 годы раздвинули берега. Личности, партии уяснились, одни окрепли, другие улетучились. С напряженным вниманием, останавливая не только всякое суждение, но самое биение сердца, следили мы эти два года за близкими лицами; они то исчезали за облаками порохового дыма, то вырезывались из него с такою яркостью, росли быстро, быстро и снова скрывались за дымом. На сию минуту он рассеялся, и на сердце легче, все дорогие головы целы!
   А еще дальше за этим дымом, в тени, без шума битв, без ликований торжества, без лавровых венков, одна личность достигла колоссальных размеров.
   Осыпаемый проклятиями всех партий: обманутым плебеем, диким попом, трусом-буржуа и пиэмонтской дрянью, оклеветанный всеми органами всех реакций, от папского и императорского "Монитера" до либеральных кастратов Кавура и великого евнуха лондонских менял "Теймса" (который не может назвать имени Маццини, не прибавив площадной брани), -- он остался не только... "неколебим пред общим заблужденьем"... но благословляющим с радостью и восторгом врагов и друзей, исполнявших его мысль, его план. Указывая на него, как на какого-то Абадонну --
   Народ, таинственно спасаемый тобою,
   Ругался над твоей священной сединою...
   ...Но возле него стоял не Кутузов, а Гарибальди. В лице своего героя, своего освободителя Италия не разрывалась с Маццини. Как же Гарибальди не отдал ему полвенка своего? Зачем не признался, что идет с ним рука в руку? Зачем оставленный триумвир римский не предъявил своих прав? Зачем он сам просил не поминать его, и зачем народный вождь, чистый, как отрок, молчал и лгал разрыв?
   Обоим было что-то дороже их личностей, их имени, их славы -- Италия!
   И пошлая современность их не поняла. У ней не хватило емкости на столько величия; бухгалтерской книги их недостало до того, чтоб подвести итог таких credit и debet!
   Гарибальди сделался еще больше "лицом из Корнелия Непота"[2]; он так антично велик в своем хуторе, так простодушно, так чисто велик, как описание Гомера, как греческая статуя. Нигде ни риторики, ни декораций, ни дипломаций -- в эпопее они были не нужны; когда она кончилась и началось продолжение календаря, тогда король отпустил его, как отпускают довезшего ямщика, и, сконфуженный, что ему ничего нельзя дать на водку, перещеголял Австрию колоссальной неблагодарностью; а Гарибальди и не рассердился, -- он, улыбаясь, с пятидесятью скудами в кармане, вышел из дворцов стран, покоренных им, предоставляя дворовым усчитывать его расходы и рассуждать о том, что он испортил шкуру медведя. Пускай себе тешатся -- половина великого дела сделана, лишь бы Италию сколотить в одно и прогнать белых кретинов.
   Были минуты тяжелые для Гарибальди. Он увлекается людьми; как он увлекся А. Дюма, так увлекается Виктором-Эммануилом; неделикатность короля огорчает его; король это знает и, чтоб задобрить его, посылает фазанов, собственноручно убитых, цветы из своего сада и любовные записки, подписанные: "Sempre il tuo amico Vittorio"[3]. Для Маццини люди не существуют, для него существует дело, и притом одно дело; он сам существует, "живет и движется" только в нем. Сколько ни посылай ему король фазанов и цветов, он его не тронет. Но он сейчас соединится не только с ним, которого он считает за доброго, но пустого человека, но с его маленьким Талейраном, которого он вовсе не считает ни за доброго, ни за порядочного человека. Маццини -- аскет, Кальвин, Прочида итальянского освобождения. Односторонний, вечно занятый одной идеей, вечно на страже и готовый, Маццини с тем упорством и терпением, с которым он создал из разбросанных людей и неясных стремлений плотную партию и, после десяти неудач, вызвал Гарибальди и его войско, полсвободной Италии и живую, непреложную надежду на ее единство, -- Маццини не спит. День и ночь, ловя рыбу и ходя на охоту, ложась спать и вставая, Гарибальди и его сподвижники видят худую, печальную руку Маццини, указывающую на Рим, -- и они еще пойдут туда!
   Я дурно сделал, что выпустил в напечатанном отрывке несколько страниц об Маццини; его усеченная фигура вышла не так ясно, я остановился именно на его размолвке с Гарибальди в 1854 и на моем разномыслии с ним. Сделано было это мною из деликатности, но эта деликатность мелка для Маццини. О таких людях нечего умалчивать, их щадить нечего!
   После своего возвращения из Неаполя он написал мне записку; я поспешил к нему. Сердце щемило, когда я его увидел; я все же ждал найти его грустным, оскорбленным в своей любви; положение его было в высшей степени трагическое; я действительно его нашел телесно состарившимся и помолоделым душой; он бросился ко мне, по обыкновению протягивая обе руки, с словами: "Итак, наконец-то, сбывается!.." В его глазах был восторг, и голос дрожал.
   Он весь вечер рассказывал мне о времени, предшествовавшем экспедиции в Сицилию, о своих сношениях с Виктором-Эммануилом, потом о Неаполе. В увлечении, в любви, с которыми он говорил о победах, о подвигах Гарибальди, было столько же дружбы к нему, как в его брани за его доверчивость и зa неуменье распознавать людей. Слушая его, я хотел поймать одну ноту, один звук обиженного самолюбия -- и не поймал: ему грустно, но грустно, как матери, оставленной на время возлюбленным сыном, -- она знает, что сын воротится, и знает больше этого -- что сын счастлив; это покрывает все для нее!
   Маццини исполнен надежд, с Гарибальди он ближе, чем когда-нибудь. Он с улыбкой рассказывал, как толпы неаполитанцев, подбитые агентами Кавура, окружили его дом с криками: "Смерть Маццини!" Их, между прочим, уверили, что Маццини -- "бурбонский республиканец". "У меня в это время было несколько человек наших и один молодой русский; он удивлялся, что мы продолжали прежний разговор. "Вы не опасайтесь, -- сказал я ему в успокоение, -- они меня не убьют, они только кричат! " "
   Нет, таких людей нечего щадить!
   31 января 1861.
   В Лондоне я спешил увидеть Маццини не только потому, что он принял самое теплое и деятельное участие в несчастиях, которые пали на мою семью, но еще и потому, что я имел к нему особое поручение от его друзей. Медичи, Пизакане, Меццокапо, Козенц, Бертани и другие были недовольны направлением, которое давалось из Лондона; они говорили, что Маццини плохо знает новое положение, жаловались на революционных царедворцев, которые, чтоб подслужиться, поддерживали в нем мысль, что все готово для восстания и ждет только сигнала. Они хотели внутренних преобразований, им казалось необходимым ввести гораздо больше военного элемента и иметь во главе стратегов вместо адвокатов и журналистов. Для этого они желали, чтоб Маццини сблизился с талантливыми генералами вроде Уллоа, стоявшего возле старика Пепе в каком-то недовольном отдалении.
   Они поручили мне рассказать все это Маццини долею потому, что они знали, что он имел ко мне доверие, а долею и потому, что мое положение, независимое от итальянских партий, развязывало мне руки.
   Маццини меня принял как старого приятеля. Наконец речь дошла до порученного мне от его друзей. Он меня сначала слушал очень внимательно, хотя и не скрывал, что ему не совсем нравится оппозиция; но когда из общих мест я дошел до частностей и личных вопросов, тогда он вдруг прервал мою речь:
   -- Это совершенно не так, тут нет ни слова дельного!
   -- Однако, -- заметил я, -- нет полутора месяца, как я оставил Геную, и в Италии был два года без выезда, и могу сам подтвердить многое из того, что говорил ему от имени друзей.
   -- Оттого-то вы это и говорите, что вы были в Генуе. Что такое Генуя? Что вы могли там слышать? Мнение одной части эмиграции. Я знаю, что она так думает, я и то знаю, что она ошибается. Генуя -- очень важный центр, но это одна точка, а я знаю всю Италию; я знаю потребность каждого местечка от Абруцц до Форалберга. Друзья наши в Генуе разобщены со всем полуостровом, они не могут судить об его потребностях, об общественном настроении.
   Я сделал еще два-три опыта, но он уже был en garde[4], начинал сердиться, нетерпеливо отвечал... Я замолчал с чувством грусти; такой нетерпимости я прежде в нем не замечал.
   -- Я вам очень благодарен, -- сказал он, подумав. -- Я должен знать мнение наших друзей; я готов взвесить каждое, обдумать каждое, но согласиться или нет -- это другое дело; на мне лежит большая ответственность не только перед совестью и богом, но перед народом итальянским.
   Посольство мое не удалось.
   Маццини тогда уже обдумывал свое 3 февраля 1853 года; дело для него было решенное, а друзья его не были с ним согласны.
   -- Знакомы вы с Ледрю-Ролленом и Кошутом?
   -- Нет.
   -- Хотите познакомиться?
   -- Очень.
   -- Вам надобно с ними повидаться, я вам напишу к обоим несколько слов. Расскажите им, чтó вы видели, как оставили наших. Ледрю-Роллен, -- продолжал он, взяв перо и начав записку, -- самый милый человек в свете, но француз jusqu'au bout des ongles[5]: он твердо верует, что без революции во Франции Европа не двинется, -- le peuple initiateur!..[6] А где французская инициатива теперь? Да и прежде идеи, двигавшие Францию, шли из Италии или из Англии. Вы увидите, что новую эру революции начнет Италия! Как вы думаете?
   -- Признаюсь вам, что я этого не думаю.
   -- Что же, -- сказал он, улыбаясь, -- славянский мир?
   -- Я этого не говорил; не знаю, на чем Ледрю-Роллен основывает свои верования, но весьма вероятно, что ни одна революция не удастся в Европе, пока Франция в том состоянии прострации, в которой мы ее видим.
   -- Так и вы еще находитесь под prestige'eм Франции?
   -- Под престижем ее географического положения, ее страшного войска и ее естественной опоры на Россию, Австрию и Пруссию[7].
   -- Франция спит, мы ее разбудим.
   Мне оставалось сказать: "Дай бог, вашими устами мед пить!"
   Кто из нас был прав на ту минуту, доказал Гарибальди. В другом месте я говорил о моей встрече с ним в вест-индских доках, на его американском корабле "Common Wealth".
   Там за завтраком у него, в присутствии Орсини, Гауга и меня, Гарибальди, говоря с большой дружбой о Маццини, высказывал открыто свое мнение о 3 феврале 1853 (это было весной 1854) и тут же говорил о необходимости соединения всех партий в одну военную.
   В тот же день, вечером, мы встретились в одном доме; Гарибальди был невесел, Маццини вынул из кармана лист "Italia del Popolo" и показал ему какую-то статью. Гарибальди прочитал ее и сказал:
   -- Да, написано бойко, а статья превредная; я скажу откровенно: за такую статью стоит журналиста или писателя сильно наказать. Раздувать всеми силами раздор между нами и Пиэмонтом в то время, когда мы только имеем одно войско -- войско сардинского короля! Это опрометчивость и ненужная дерзость, доходящая до преступления.
   Маццини отстаивал журнал; Гарибальди сделался еще скучнее.
   Когда он собирался ехать с корабля, он говорил, что ночью будет поздно возвращаться в доки и что он поедет спать в отель; я предложил, вместо отеля, ехать спать ко мне, Гарибальди согласился.
   После этого разговора, осажденный со всех сторон неустрашимым легионом дам, Гарибальди ловкими маршами и контрмаршами выпутался из хоровода и, подойдя ко мне, шепнул мне на ухо:
   -- Вы до которого часа останетесь?
   -- Поедемте хоть сейчас.
   -- Сделайте одолжение.
   Мы поехали; на дороге он сказал мне:
   -- Как мне жаль, как мне бесконечно жаль, что Рeрро[8] так увлекается и с благороднейшим, чистейшим намерением делает ошибки. Я не мог вытерпеть давеча: тешится тем, что выучил своих учеников дразнить Пиэмонт. Ну что же, если король бросится совсем в реакцию, свободное слово итальянское смолкнет в Италии и последняя опора пропадет? Республика, республика! Я всегда был республиканец, всю жизнь, да дело теперь не в республике. Массы итальянские я знаю лучше Маццини, я жил с ними, их жизнию. Маццини знает Италию образованную и владеет ее умами; но войска, чтоб выгнать австрийцев и папу, из них не составишь; для массы, для народа итальянского одно знамя и есть -- единство и изгнание иноземцев! А как же достигнуть до этого, опрокидывая на себя единственно сильное королевство в Италии, которое, из каких бы причин ни было, хочет стать за Италию и боится? Вместо того чтоб его звать к себе, его толкают прочь и обижают. В тот день, в который молодой человек поверит, что он ближе к эрцгерцогам, чем к нам, судьбы Италии затормозятся на поколение или на два.
   На другой день было воскресенье, он ушел гулять с моим сыном, сделал у Калдези его дагерротип и принес мне его в подарок, а потом остался обедать.
   Середь обеда меня вызывает один итальянец, посланный от Маццини, -- он с утра отыскивал Гарибальди; я просил его сесть с нами за стол.
   Итальянец, кажется, хотел говорить с ним наедине, -- я предложил им идти ко мне в кабинет.
   -- У меня никаких секретов нет, да и чужих здесь нет, говорите, -- заметил Гарибальди.
   В продолжение разговора Гарибальди еще раз повторил, и притом раза два, то же, что мне говорил, когда мы ехали домой.
   Он внутренно был совершенно согласен с Маццини, но расходился с ним в исполнении, в средствах. Что Гарибальди лучше знал массы, в этом я совершенно убежден. Маццини, как средневековый монах, глубоко знал одну сторону жизни, но другие создавал;он много жил мыслью и страстью, но не на дневном свете; он с молодых лет до седых волос жил в карбонарских юнтах, в кругу гонимых республиканцев, либеральных писателей; он был в сношениях с греческими гетериями и с испанскими exaltados[9], он конспирировал с настоящим Каваньяком и поддельным Ромарино, с швейцарцем Джемсом Фази, с польской демокрацией, с молдо-валахами... Из его кабинета вышел благословленный им восторженный Конарский, пошел в Россию и погибнул. Все это так, но с народом, но с этим solo interprete della legge divina[10], но с этой густой толщей, идущей до грунта, т. е. до полей и плуга, до диких калабрийских пастухов, до факинов и лодочников, он никогда не был в сношениях; а Гарибальди не только в Италии, но везде жил с ними, знал их силу и слабость, горе и радость; он их знал на поле битвы и середь бурного океана и умел, как Бем, сделаться легендой: в него верили больше, чем в его патрона Сан-Джузеппе.
   Один Маццини не верил ему.
   И Гарибальди, уезжая, сказал:
   -- Я еду с тяжелым сердцем: я на него не имею влияния, и он опять предпримет что-нибудь до срока!
   Гарибальди угадал: не прошло года, и снова две-три неудачные вспышки; Орсини был схвачен пиэмонтскими жандармами на пиэмонтской земле, чуть не с оружием в руках; в Риме открыли один из центров движения, и та удивительная организация, о которой я говорил[11], разрушилась. Испуганные правительства усилили полицию; свирепый трус, король неаполитанский, снова бросился на пытки.
   Тогда Гарибальди не вытерпел и напечатал свое известное письмо: "В этих несчастных восстаниях могут участвовать или сумасшедшие, или враги итальянского дела".
   Может, письма этого и не следовало печатать. Маццини был побит и несчастен, Гарибальди наносил ему удар... Но что его письмо совершенно последовательно с тем, что он мне говорил и при мне, в этом нет сомнения.
   На другой день я отправился к Ледрю-Роллену. Он меня принял очень приветливо. Колоссальная импозантная фигура его, которой не надобно разбирать en détail[12], общим впечатлением располагала в его пользу. Должно быть, он был и bon enfant[13] и bon vivant[14]. Морщины на лбу и проседь показывали, что заботы и ему не совсем даром прошли. Он потратил на революцию свою жизнь и свое состояние -- а общественное мнение ему изменило. Его странная, непрямая роль в апреле и мае, слабая в Июньские дни отдалила от него часть красных, не сблизив с синими. Имя его, служившее символом и произносимое иной раз с ошибкой[15] мужиками, но все же произносимое, реже было слышно. Самая партия его в Лондоне таяла больше и больше, особенно, когда и Феликс Пиа открыл свою лавочку в Лондоне. Усевшись покойно на кушетке, Ледрю-Роллен начал меня гарангировать[16].
   -- Революция, -- говорил он, -- только и может лучиться (rayonner) из Франции. Ясно, что, к какой бы стране вы ни принадлежали, вы должны прежде всего помогать нам для вашего собственного дела. Революция только может выйти из Парижа. Я очень хорошо знаю, что наш друг Маццини не того мнения, -- он увлекается своим патриотизмом. Что может сделать Италия с Австрией на шее и с Наполеоновыми солдатами в Риме? Нам, надобно Париж; Париж -- это Рим, Варшава, Венгрия, Сицилия, и, по счастью, Париж совершенно готов -- не ошибайтесь -- совершенно готов! Революция сделана -- la révolution est faite: c'est clair comme bonjour[17]. Я об этом и не думаю, я думаю о последствиях, о том, как избегнуть прежних ошибок...
   Таким образом он продолжал с полчаса и вдруг, спохватившись, что он и не один и не перед аудиторией, добродушнейшим образом сказал мне:
   -- Вы видите, мы с вами совершенно одинакого мнения.
   Я не раскрывал рта. Ледрю-Роллен продолжал:
   -- Что касается до материального факта революции, он задержан нашим безденежьем. Средства наши истощились в этой борьбе, которая идет годы и годы. Будь теперь, сейчас в моем распоряжении сто тысяч франков -- да, мизерабельных сто тысяч франков, -- и послезавтра, через три дня революция в Париже.
   -- Да как же это, -- заметил я наконец, -- такая богатая нация, совершенно готовая на восстание, не находит ста тысяч, полмиллиона франков?
   Ледрю-Роллен немного покраснел, но не запинаясь отвечал:
   -- Pardon, pardon. Вы говорите о теоретических предположениях, в то время как я вам говорю о фактах, о простых фактах.
   Этого я не понял.
   Когда я уходил, Ледрю-Роллен, по английскому обычаю, проводил меня до лестницы и, еще раз подавая мне свою огромную, богатырскую руку, сказал:
   -- Надеюсь, это не в последний раз, я буду всегда рад... Итак, au revoir.
   -- В Париже, -- ответил я.
   -- Как в Париже?
   -- Вы так убедили меня, что революция за плечами, что я, право, не знаю, успею ли я побывать у вас здесь.
   Он смотрел на меня с недоумением, и потому я поторопился прибавить:
   -- По крайней мере я этого искренно желаю; в этом, думаю, вы не сомневаетесь.
   -- Иначе вы не были бы здесь, -- заметил хозяин, и мы расстались.
   Кошута в первый раз я видел, собственно, во второй раз. Это случилось так. Когда я приехал к нему, меня встретил в парлоре[18] военный господин, в полувенгерском военном костюме, с извещением, что г. губернатор не принимает.
   -- Вот письмо от Маццини.
   -- Я сейчас передам. Сделайте одолженье. -- Он указал мне на трубку и потом на стул. Через две-три минуты он возвратился.
   -- Г. губернатор чрезвычайно жалеет, что не может вас видеть сейчас: он оканчивает американскую почту; впрочем, если вам угодно подождать, то он будет очень рад вас принять.
   -- А скоро он кончит почту?
   -- К пяти часам непременно.
   Я взглянул на часы -- половина второго.
   -- Ну, трех часов с половиной я ждать не стану.
   -- Да вы не приедете ли после?
   -- Я живу не меньше трех миль от Ноттинг-Гилля. Впрочем, -- прибавил я, -- у меня никакого спешного дела к г. губернатору нет.
   -- Но г. губернатор будет очень жалеть.
   -- Так вот мой адрес.
   Прошло с неделю. Вечером является длинный господин. с длинными усами -- венгерский полковник, с которым я летом встретился в Лугано.
   -- Я к вам от г. губернатора, он очень беспокоится, что вы у него не были.
   -- Ах, какая досада. Я ведь, впрочем, оставил адрес. Если б я знал время, то непременно поехал бы к Кошуту сегодня -- или... -- прибавил я вопросительно, -- как надобно говорить: к г. губернатору?
   -- Zu dem Olten, zu dem Olten[19], -- заметил, улыбаясь, гонвед. -- Мы его между собой всё называем der Olte. Вот увидите человека... такой головы в мире нет, не было и... -- полковник внутренно и тихо помолился Кошуту.
   -- Хорошо, я завтра в два часа приеду.
   -- Это невозможно. Завтра середа, завтра утром старик принимает одних наших, одних венгерцев.
   Я не выдержал, засмеялся, и полковник засмеялся.
   -- Когда же ваш старик пьет чай?
   -- В восемь часов вечера.
   -- Скажите ему, что я приеду завтра в восемь часов, но, если нельзя, вы мне напишите.
   -- Он будет очень рад. Я вас жду в приемной.
   На этот раз, как только я позвонил, длинный полковник меня встретил, а короткий полковник тотчас повел в кабинет Кошута.
   Я застал Кошута работающего за большим столом; он был в черной бархатной венгерке и в черной шапочке. Кошут гораздо лучше всех своих портретов и бюстов; в первую молодость он был, вероятно, красавцем и должен был иметь страшное влияние на женщин особенным романически задумчивым характером лица. Черты его не имеют античной строгости, как у Маццини, Саффи, Орсини, но (и, может, именно поэтому он был роднее нам, жителям севера) в печально-кротком взгляде его сквозил не только сильный ум, но глубоко чувствующее сердце; задумчивая улыбка и несколько восторженная речь окончательно располагали в его пользу. Говорит он чрезвычайно хорошо, хотя и с резким акцентом, равно остающимся в его французском языке, немецком и английском. Он не отделывается фразами, не опирается на битые места; он думает с вами, выслушивает и развивает свою мысль почти всегда оригинально, потому что он свободнее других от доктрины и от духа партии. Может, в его манере доводов и возражений виден адвокат, но то, что он говорит, серьезно и обдуманно.
   Кошут много занимался до 1848 года практическими делами своего края; это дало ему своего рода верность взгляда. Он очень хорошо знает, что в мире событий и приложений не всегда можно прямо летать, как ворон; что факты развиваются редко по простой логической линии, а идут лавируя, заплетаясь эпициклами, срываясь по касательным. И вот причина, между прочим, почему Кошут уступает Маццини в огненной деятельности и почему, с другой стороны, Маццини делает беспрерывные опыты, натягивает попытки, а Кошут их не делает вовсе.
   Маццини глядит на итальянскую революцию, как фанатик; он верует в свою мысль об ней; он ее не подвергает критике и стремится ora е sempre[20], как стрела, пущенная из лука. Чем меньше обстоятельств он берет в расчет, тем прочнее и проще его действие, тем чище его идея.
   Революционный идеализм Ледрю-Роллена тоже несложен, его можно весь прочесть в речах Конвента и в мерах Комитета общественного спасения. Кошут принес с собою из Венгрии не общее достояние революционной традиции, не апокалиптические формулы социального доктринаризма, а протест своего края, который он глубоко изучил, -- края нового, неизвестного ни в отношении к его потребностям, ни в отношении к его дико свободным учреждениям, ни в отношении к его средневековым формам. В сравнении с своими товарищами Кошут был специалист.
   Французские рефюжье[21], с своей несчастной привычкой рубить сплеча и все мерить на свою мерку, сильно упрекали Кошута за то, что он в Марселе выразил свое сочувствие к социальным идеям, а в речи, которую произнес в Лондоне с балкона Mansion House, с глубоким уважением говорил о парламентаризме. Кошут был совершенно прав. Это было во время его путешествия из Константинополя, т. е. во время самого торжественно-эпического эпизода темных лет, шедших за 1848 годом. Северо-американский корабль, вырвавший его из занесенных когтей Австрии и России, с гордостию плыл с изгнанником в республику и остановился у берегов другой. В этой республике ждал уже приказ полицейского диктатора Франции, чтоб изгнанник не смел ступить на землю будущей империи. Теперь это прошло бы так, но тогда еще не все были окончательно надломлены; толпы работников бросились на лодках к кораблю приветствовать Кошута, и Кошут говорил с ними, очень натурально, о социализме. Картина меняется. По дороге одна свободная сторона выпросила у другой изгнанника к себе в гости. Кошут, всенародно благодаря англичан за прием, не скрыл своего уважения к государственному быту, который его сделал возможным. Он был в обоих случаях совершенно искренен; он не представлял вовсе такой-то партии; он мог, сочувствуя с французским работником, сочувствовать с английской конституцией, не сделавшись орлеанистом и не предав республики. Кошут это знал и отрицательно превосходно понял свое положение в Англии относительно революционных партий; он не сделался ни глюкистом, ни пиччинистом, он держал себя равно вдалеке от Ледрю-Роллена и от Луи Блана. С Маццини и Ворцелем у него был общий terrain[22], смежность границ, одинакая борьба и почти одна и та же борьба; с ними он и сошелся с первыми.
   Но Маццини и Ворцель давным-давно были, по испанскому выражению, afrancesados[23]. Кошут, упираясь, туго поддавался им, и очень замечательно, что он уступал по той мере, по которой надежды на восстание в Венгрии становились бледнее и бледнее.
   Из моего разговора с Маццини и Ледрю-Ролленом видно, что Маццини ждал революционный толчок из Италии и вообще был очень недоволен Францией, но из этого не следует, чтоб я был неправ, назвав и его afrancesado. Тут, с одной стороны, в нем говорил патриотизм, не совсем согласный с идеей братства народов и всеобщей республики, с другой -- личное негодование на Францию за то, что в 1848 она ничего не сделала для Италии, а в 1849 -- все, чтоб погубить ее. Но быть раздраженным против современной Франции не значит быть вне ее духа; французский революционаризм имеет свой общий мундир, свой ритуал, свой символ веры; в их пределах можно быть специально политическим либералом или отчаянным демократом; можно, не любя Франции, любить свою родину на французский манер; все это будут вариации, частные случаи, но алгебраическое уравнение останется то же.
   Разговор Кошута со мной тотчас принял серьезный оборот: в его взгляде и в его словах было больше грустного, нежели светлого; наверное, он не ждал революции завтра. Сведения его об юго-востоке Европы были огромны, он удивлял меня, цитируя пункты екатерининских трактатов с Портой.
   -- Какой страшный вред вы сделали нам во время нашего восстания, -- сказал он, -- и какой страшный вред вы сделали самим себе. Какая узкая и противуславянская политика -- поддерживать Австрию. Разумеется, Австрия и спасибо не скажет за спасение, разве вы думаете, что она не понимает, что Николай не ей помогал, а вообще деспотической власти?
   Социальное состояние России ему было гораздо меньше известно, чем политическое и военное. Оно и не удивительно: многие ли из наших государственных людей знают что-нибудь о нем, кроме общих мест и частных, случайных, ни с чем не связанных замечаний. Он думал, что казенные крестьяне отправляют барщиной свою подать, расспрашивал о сельской общине, о помещичьей власти; я рассказал ему что знал.
   Оставив Кошута, я спрашивал себя: да что же общего у него, кроме любви к независимости своего народа, с его товарищами? Маццини мечтал Италией освободить человечество, Ледрю-Роллен хотел его освободить в Париже и потом строжайше предписать свободу всему миру. Кошут вряд заботился ли обо всем человечестве и был, казалось, довольно равнодушен к тому, скоро ли провозгласят республику в Лиссабоне, или дей Триполи будет называться простым гражданином одного и нераздельного триполийского братства. Различие это, бросившееся мне в глаза с первого взгляда, обличилось потом рядом действий. Маццини и Ледрю-Роллен, как люди, независимые от практических условий, каждые два-три месяца усиливались делать революционные опыты: Маццини восстаниями, Ледрю-Роллен посылкою агентов. Мацциньевские друзья гибли в австрийских и папских тюрьмах, ледрю-ролленовские посланцы гибли в Ламбессе или Кайенне, но они с фанатизмом слепо верующих продолжали отправлять своих Исааков на заклание. Кошут не делал опытов; Лебени, ткнувший ножом австрийского императора, не имел никаких сношений с ним.
   Без сомнения, Кошут приехал в Лондон с более сангвиническими надеждами, да и нельзя не сознаться, что было от чего закружиться в голове. Вспомните опять эту постоянную овацию, это царственное шествие через моря и океаны; города Америки спорили о чести, кому первому идти ему навстречу и вести в свои стены. Двумиллионный гордый Лондон ждал его на ногах у железной дороги, карета лорд-мэра стояла приготовленная для него; алдермены, шерифы, члены парламента провожали его морем волнующегося народа, приветствовавшего его криками и бросаньем шляп вверх. И когда он вышел с лордом-мэром на балкон Меншен гауза, его приветствовало то громогласное "ура!", которого Николай не мог в Лондоне добиться ни протекцией Веллингтона, ни статуей Нельсона, ни куртизанством каким-то лошадям на скачках.
   Надменная английская аристократия, уезжавшая в свои поместья, когда Бонапарт пировал с королевой в Виндзоре и бражничал с мещанами в Сити, толпилась, забыв свое достоинство, в колясках и каретах, чтоб увидеть знаменитого агитатора; высшие чины представлялись ему, изгнаннику. "Теймс" нахмурил было брови, но до того испугался перед криком общественного мнения, что стал ругать Наполеона, чтоб загладить ошибку.
   Мудрено ли, что Кошут воротился из Америки полный упований? Но, проживши в Лондоне год-другой и видя, куда и как идет история на материке и как в самой Англии остывал энтузиазм, Кошут понял, что восстание невозможно и что Англия -- плохая союзница революции. Раз, еще один раз, он исполнился надеждами и снова стал адвокатом за прежнее дело перед народом английским, это было в начале Крымской войны.
   Он оставил свое уединение и явился рука об руку с Ворцелем, т. е. с демократической Польшей, которая просила у союзников одного воззвания, одного согласия, чтоб рискнуть восстание. Без сомнения, это было для Польши великое мгновение -- oggi о mai[24]. Если б восстановление Польши было признано, чего же было бы ждать Венгрии? Вот почему Кошут является на польском митинге 29 ноября 1854 года и требует слова. Вот почему он вслед за тем отправляется с Ворцелем в главнейшие города Англии, проповедуя агитацию в пользу Польши. Речи Кошута, произнесенные тогда, чрезвычайно замечательны и по содержанию и по форме. Но Англии на этот раз он не увлек; народ толпами собирался на митинги, рукоплескал великому дару слова, готов был делать складчины; но вдаль движение не шло, но речи не вызывали тот отзвук в других кругах, в массах, который бы мог иметь влияние на парламент или заставить правительство изменить свой путь. Прошел 1854 год, настал 1855, умер Николай, Польша не двигалась, война ограничивалась берегом Крыма; о восстановлении польской национальности нечего было и думать; Австрия стояла костью в горле союзников; все хотели к тому же мира; главное было достигнуто -- статский Наполеон покрылся военной славой.
   Кошут снова сошел со сцены. Его статьи в "Атласе" и лекции о конкордате, которые он читал в Эдинбурге, Манчестере, скорее должно считать частным делом. Кошут не спас ни своего достояния, ни достояния своей жены. Привыкнувший к широкой роскоши венгерских магнатов, ему на чужбине пришлось выработывать себе средства; он это делает, нисколько не скрывая.
   Во всей семье его есть что-то благородно-задумчивое; видно, что тут прошли великие события и что они подняли диапазон всех. Кошут еще до сих пор окружен несколькими верными сподвижниками; сперва они составляли его двор, теперь они -- просто его друзья. Не легко прошли ему события; он сильно состарелся в последнее время, и тяжко становится на сердце от его покоя.
   Первые два года мы редко видались; потом случай нас свел на одной из изящнейших точек не только Англии, но и Европы -- на Isle of Wight[25]. Мы жили в одно время с ним месяц времени в Вентноре; это было в 1855 году.
   Перед его отъездом мы были на детском празднике. Оба сына Кошута, прекрасные, милые отроки, танцевали вместе с моими детьми... Кошут стоял у дверей и как-то печально смотрел на них, потом, указывая с улыбкой на моего сына, сказал мне:
   -- Вот уже и юное поколение совсем готово нам на смену.
   -- Увидят ли они?
   -- Я именно об этом и думал. А пока пусть попляшут, -- прибавил он и еще грустнее стал смотреть.
   Кажется, что и на этот раз мы думали одно и то же.
   А увидят ли отцы? И что увидят? Та революционная эра, к которой стремились мы, освещенные догорающим заревом девяностых годов, к которой стремилась либеральная Франция, юная Италия, Маццини, Ледрю-Роллен, не принадлежит ли уже прошедшему? Эти люди не делаются ли печальными представителями былого, около которых закипают иные вопросы, другая жизнь? Их религия, их язык, их движение, их цель -- все это и родственно нам, и с тем вместе чужое... Звуки церковного колокола тихим утром праздничного дня, литургическое пение и теперь потрясают душу, но веры все же в ней нет!
   Есть печальные истины; трудно, тяжко прямо смотреть на многое, трудно и высказывать иногда что видишь. Да вряд и нужно ли? Ведь это тоже своего рода страсть или болезнь. "Истина, голая истина, одна истина!" Все это так, да сообразно ли ведение ее с нашей жизнию? Не разъедает ли она ее, как слишком крепкая кислота разъедает стенки сосуда? Не есть ли страсть к ней страшный недуг, горько казнящий того, кто воспитывает ее в груди своей? Раз, год тому назад, в день, памятный для меня, мысль эта особенно поразила меня.
   В день кончины Ворцеля я ждал скульптора в бедной комнатке, где домучился этот страдалец. Старая служанка стояла с оплывшим, желтым огарком в руке, освещая исхудалый труп, прикрытый одной простыней. Он, несчастный, как Иов, заснул с улыбкой на губах, вера замерла в его потухающих глазах, закрытых таким же фанатиком, как он, -- Маццини.
   Я этого старика грустно любил и ни разу не сказал ему всей правды, бывшей у меня на уме. Я не хотел тревожить потухающий дух его: он и без того настрадался. Ему нужна была отходная, а не истина. И потому-то он был так рад, когда Маццини его умирающему уху шептал обеты и слова веры!

Примечания

Глава II

   Отрывок с начала до слов: "31 января 1861" (стр. 13, строка 5 -- стр. 16, строка 16) впервые опубликован в ПЗ,1861 г., кн. VI, стр. 232--235, в составе публикации "Из IV и V части"; в наст. изд. печатается по ПЗ.
   Отрывок: "В Лондоне ~ нет сомнения" (стр. 16, строка 17 -- стр. 21, строка 16) -- там же, стр. 241--246, как часть публикации "Из II главы (1852)".
   Отрывок: "На другой день ~ в кабинет Кошута" (стр. 21, строка 17 -- стр. 24, строки 23--24) впервые опубликован в Сб, стр. 81--84, под заголовком: "Прибавление к "Горным вершинам". 1. Ледрю-Роллен и Кошут". В настоящем издании публикуется по автографу (ЛБ,Г. -- О-I-18, стр. 72--76). В начале отрывка помета Герцена: "Прибавление к Горным вершинам, пом<ещенным> в Пол. зв. Ледрю-Роллен, Кошут, Ф. Пиа, Гюго и пр. Луи Блан и французские эмигранты. (Выпущенные стр. в печати). 1 (Ледрю-Роллен и Кошут)" -- и в конце (на стр. 76) помета: "Печ. стр. 97. Пол. зв. кн. V и приб. в VI кн. стр. 247 Эмиграции в Лондоне".
   Отрывок: "Я застал Кошута ~ слова веры" (стр. 24, строка 25 -- стр. 31, строка 13) впервые опубликован в ПЗ,1859 г., кн. V, стр. 165--172, в составе публикации "Былое и думы (Отрывки из V части "Записок Искандера"). Англия (1852--1855)", под заголовком: "Глава II. Горные вершины. -- Центральный европейский комитет. -- Маццини. -- Ледрю-Роллен. -- Кошут". Печатается по тексту ПЗ.
   В главе "Горные вершины" Герцен рисует портреты виднейших деятелей итальянской, французской и венгерской демократической эмиграции -- Маццини, Ледрю-Роллена и Кошута.
   Для герценовской оценки Маццини существенное значение имело то обстоятельство, что глава была написана под непосредственным впечатлением похода Гарибальди 1860 г. Освобождение южной Италии от власти Бурбонов в 1860 г. Герцен ставит в связь со всей предшествующей деятельностью Маццини, считая, что его многократные неудачи в прошлом проложили дорогу к объединению Италии. После событий 1860 г. Герцен считает возможным также рассказать о своих расхождениях с Маццини. Отмечая величайшее значение национально-освободительной борьбы для судеб Италии и выдающуюся роль, которую сыграли в ней Маццини и Гарибальди, Герцен видит вместе с тем границы прогрессивного характера их деятельности: поскольку на смену целям национального единения стали выдвигаться новые задачи, связанные с решением вопросов общественного переустройства и социализма, постольку враждебное отношение Маццини к социализму, материализму, его религиозность должны были прийти в явное и резкое противоречие с насущными задачами итальянской революции.
   Глава "Горные вершины" является ценным документом по истории революционного движения Италии. Историк Михель в своем исследовании "Герцен и Италия" приходит к выводу, что для изучения итальянского национально-освободительного движения "Былое и думы" Герцена представляют "неисчерпаемый кладезь богатств" (см. R. Michels. Lе memorie di Herzen е l'Italia. "Nuova Antologia di lettere, scienze ed arti", 1908, p. 370).
   Другой итальянский автор, Джиусти, в своей статье "Герцен, Маццини и Италия" широко использует материалы из главы "Горные вершины". Он отмечает необычайное уважение и доверие, которое питали к Герцену виднейшие деятели итальянского революционного движения, возложившие на него трудную и деликатную миссию партийного характера летом 1852 г. Этот эпизод, рассказанный Герценом в "Горных вершинах", оставался долгое время вне поля зрения итальянской историографии. Не соглашаясь полностью с Герценом в его характеристике Маццини, Джиусти тем не менее принимает ряд критических замечаний Герцена в адрес Маццини и признает, что герценовская оценка Маццини "изобилует меткими наблюдениями" (Giusti. A. Herzen ei suoi rapporti con Mazzini e l'Italia. "L'Europa orientale", 1936, No 5--6, p. 209).
   Ледрю-Роллен, о котором Герцен далее говорит в главе, будучи мелкобуржуазным республиканцем, возглавлял в революции 1848 г. демократическое крыло Временного правительства и Исполнительной комиссии, затем стал вождем новой "Горы" в Законодательном собрании, а после окончательного поражения мелкобуржуазной демократии эмигрировал в Англию. В Лондоне он возглавил эмигрантскую группу "Революция", резко выступавшую против империи Наполеона III и вместе с тем относившуюся враждебно к социализму и классовой борьбе пролетариата. Ледрю-Роллен был одним из наиболее ярких "героев" революционной фразы, который, по словам Маркса, "ухитрился за какие-нибудь две недели окончательно погубить могучую партию, во главе которой он стоял..." (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. VIII, стр. 353).
   Герцен считал Ледрю-Роллена выдающимся политическим деятелем, который стремился двигать революцию вперед, но сбился с дороги и согласился на гибельные для демократии меры и тем самым "подписал смерть революции" (см. т. V наст. изд., стр. 150, 163, 170, 172).
   Герцен приближался к правильному пониманию основной причины политического банкротства Ледрю-Роллена. В изображении Герцена Ледрю-Роллен -- тип политических деятелей вчерашнего дня, которым нечего сказать сегодня, которые уже сыграли свою роль и оказываются бессильными в решении новых вопросов. Отсюда -- иронический тон, которым окрашен портрет Ледрю-Роллена, нарисованный в "Горных вершинах".
   Герцен очень высоко ценил революционную деятельность вождя национально-освободительной борьбы венгров Л. Кошута. В его высказываниях о Кошуте выражено отношение передовой русской общественности середины XIX в. к венгерской революции 1848--1849 гг. и вместе с тем к контрреволюционной политике русского царизма.
   Рисуя Кошута как трезвого реального политика, Герцен противопоставляет ему фанатика революционного восстания Маццини, который, как это отмечает Герцен, недостаточно учитывал действительное положение на местах в Италии. Рассказывая о своей беседе с Кошутом, Герцен отметил разочарование Кошута и гибель его упований на помощь Англии в деле освобождения Венгрии.
   59 и 60 годы... -- Годы итало-франко-австрийской войны и национально-освободительной войны за объединение Италии.
   ...органами всех реакций ~ до либеральных кастратов Кавура... -- Герцен подразумевает ряд газет Пьемонта, таких, как "Unione", "Il Dritto", "Il Parlamento", находившихся в зависимости от Кавура и являвшихся рупором его политики.
   ..."неколебим пред общим заблужденьем"... -- Цитата из стихотворения Пушкина "Полководец".
   ...благословляющим с радостью и восторгом врагов и друзей, исполнявших его мысль, его план. -- Первостепенной задачей Маццини считал полное воссоединение Италии, включая Рим и Венецию. Не отказываясь от республиканских убеждений, Маццини приветствовал и поддерживал всех, кто содействовал достижению этой цели, вплоть до монархистов.
   -- "Народ, таинственно спасаемый тобою..." -- Цитата из стихотворения Пушкина "Полководец".
   Как же Гарибальди не отдал ему полвенка своего? Зачем оставленный триумвир римский не предъявил своих прав? -- По мнению Герцена, Гарибальди следовало бы во время освободительного похода на юг Италии в 1860 г. выступить с публичным признанием заслуг Маццини в деле объединения Италии и поддержать его требование о полном завершении воссоединения страны. В то же время Герцен не считал правильными и действия Маццини, "оставленного триумвира римского", который без борьбы уступил требованию агентов Пьемонта и в конце ноября покинул Неаполь, а затем Италию и в декабре 1860 г. вернулся в Англию.
   V "Поляр<ная> звезда". -- Герцен имеет в виду свою оценку Гарибальди и рассказ о знакомстве с ним в 1854 г., приведенные в гл. XXXVII "Былого и дум", которая была впервые напечатана в ПЗ на 1859 г., кн. V (см. т. X наст. изд., стр. 72--73).
   ...Гарибальди ~ так антично велик в своем хуторе ~ тогда король отпустил его, как отпускают довезшего ямщика... -- В 1860 г. отряд Гарибальди, поддержанный народом, разбил армию Франциска II Бурбона и освободил Неаполитанское королевство, которое по плебисциту 1860 г. было присоединено к Пьемонту. Виктор Эммануил II, разоружив, а затем распустив гарибальдийские части, заменил их пьемонтскими войсками. Гарибальди была дана отставка, а в качестве награды за оказанные услуги ему был предложен маршальский чин и ценные подарки. Гарибальди от всего отказался и 9 ноября 1860 г. уехал на остров Капреру, где имел участок земли и занимался садоводством и огородничеством.
   ...перещеголял Австрию колоссальной неблагодарностью... -- Австрия выступила во время Крымской войны против царской России, которая в 1849 г. помогла австрийскому правительству подавить революцию в Венгрии.
   ...прогнать белых кретинов. -- Т. е. освободить Италию от гнета Австрии, войска которой были одеты в белую форму.
   ...как он увлекся А. Дюма, так увлекается Виктором-Эммануилом... -- Гарибальди предоставил в распоряжение А. Дюма-отца свои записки и часть корреспонденции с правом их издания. Дюма издал мемуары Гарибальди на французском языке, внеся в них много измышлений. Во время пребывания Дюма в Неаполе в 1860 г. ему по распоряжению Гарибальди был отведен дворец. Гарибальди назначил его директором музеев и работ в Помпее и Геркулануме. В Неаполе Дюма начал издавать журнал "Indépendant" при прямой поддержке Гарибальди. В этом журнале Гарибальди поместил объявление, начинавшееся словами: "Журнал, который будет издаваться другом моим Дюма..."
   Виктора Эммануила II Гарибальди ошибочно считал защитником национальных интересов Италии. Все антидемократические и антинациональные действия Пьемонтского правительства он приписывал проискам придворного окружения Виктора Эммануила и, в первую очередь, К. Б. Кавура. Гарибальди обычно безоговорочно выполнял требования, предъявляемые к нему королем, обольщаясь дружеской формой королевских посланий.
   ...но с его маленьким Талейраном... -- Имеется в виду К. Б. Кавур.
   ...Маццини создал из разбросанных людей и неясных стремлений плотную партию... -- Об организациях, которые создавал на протяжении многих лет своей деятельности Маццини, см. комментарий к гл. XXXVII "Былого и дум" (т. X наст. изд., стр. 462).
   ...я остановился именно на его размолвке с Гарибальди в 1854 и на моем разномыслии с ним. -- О размолвке Маццини с Гарибальди в 1854 г. рассказывается в гл. XXXVII "Былого и дум" (см. также комментарий к этой главе). О своем "разномыслии" с Маццини Герцен говорит в гл. XL (т. X наст. изд.).
   ...я поспешил к нему. -- Маццини вернулся из Италии в Лондон 20 декабря 1860 г.; Герцен посетил Маццини 4 января 1861 г.
   ...экспедиции в Сицилию.... -- О походе Гарибальди и его отряда в южную Италию в 1860 г. см. выше.
   ...о своих сношениях с Виктором-Эммануилом... -- В сентябре 1859 г. Маццини дважды обращался с предложением к Виктору Эммануилу объединить силы революции и монархии для достижения единства Италии, обещая, чго если король возьмет на себя руководство национально-освободительным движением, то он, Маццини, устранится от политической деятельности. Никаких практических результатов эти обращения не дали.
   ...толпы неаполитанцев, подбитые агентами Kaвура, окружили его дом с криками: "Смерть Маццини!" -- Демонстрации в Неаполе, направленные против Маццини, происходили в сентябре-октябре 1860 г.; правитель Неаполя, ставленник Кавура, предложил Маццини покинуть город.
   ...один молодой русский... -- Вероятно, это был Л. И. Мечников, участник гарибальдийского похода, находившийся в это время в Неаполе (см. Л. Мечников. Записки гарибальдийца, "Русский вестник", 1861, NoNo 9<,> 10, 11).
   В Лондоне я спешил увидеть Маццини ~ чтоб Маццини сблизился с талантливыми генералами вроде Уллоа, стоявшего возле старика Пепе в каком-то недовольном отдалении. -- Герцен приехал в Лондон 25 августа 1852 г., и в этот же день его посетил Маццини. На следующий день Герцен был с визитом у Маццини и передал ему мнение генуэзской группы соратников Маццини, отрицательно относившейся к политике, проводимой Итальянским национальным комитетом в Лондоне, руководимым Маццини. Генуэзская группа считала, что подготавливаемое Маццини восстание в Милане не имеет шансов на успех. Для более серьезной подготовки восстаний в Италии они предлагали использовать опыт военных, участвовавших в революции 1848--1849 гг., и привлечь их в ряды маццинистской организации.
   Маццини тогда уже обдумывал свое 3 февраля 1853 года... -- Герцен имеет в виду восстание в Милане 6 февраля 1853 г. (см. комментарий к гл. XXXVII "Былого и дум" -- т. X наст. изд.).
   А где французская инициатива теперь? Вы увидите, что новую эру революции начнет Италия! -- Свои взгляды на историческую роль Франции и Италии Маццини начал проповедовать еще в 1830-х годах и особенно после занятия Рима французскими войсками в 1849 г. и государственного переворота Наполеона III в 1851 г. В 1852 г. Маццини весьма пространно развивал эту тему в ряде своих произведений.
   В другом месте я говорил о моей встрече с ним ~ корабле "Соттоn Wealth". -- В главе XXXVII "Былого и дум" (см. т. X наст. изд.).
   ...Маццини вынул из кармана лист "Italia del Popolo"... -- Издание газеты "Italia del Popolo" было прекращено ранее, в феврале 1851 г. С мая же 1851 г. по 1857 г. в Генуе издавалась газета "Italia е Popolo".
   ...молодой человек... -- Имеется в виду Виктор Эммануил II.
   ...жил в карбонарских юнтах... -- Революционную деятельность Маццини начинал в рядах карбонарской организации -- тайного заговорщического революционного общества, которое после 1815 г. вело борьбу против австрийского господства и абсолютистско-феодальных режимов в итальянских государствах.
   ...был в сношениях с греческими гетериями и с испанскими exaltados... Маццини видел в национально-освободительном движении Греции союзника и считал, что сигналом для начала революции в Италии послужитвосстание в Греции, а также начавшаяся в 1854 г. буржуазная революция в Испании, где активную роль играли республиканцы (exaltados, как их называет Герцен), с которыми Маццини был связан.
   ...с настоящим Каваньяком... -- Годфруа Кавеньяк, один из самых крупных деятелей республиканского движения при Луи Филиппе, брат генерала Луи Эжена Кавеньяка, который в июне 1848 г. подавил восстание парижских рабочих.
   ...поддельным Ромарино... -- Генерал Ромарино в 1834 г., по поручению Маццини, возглавлял экспедицию революционного отряда в Савойю; экспедиция потерпела неудачу в значительной мере по вине Ромарино, обнаружившего в решительный момент неспособность и нежелание руководить выступлением.
   ...с молдо-валахами... -- С представителями молдо-валахского национально-освободительного движения Маццини работал в Центральном демократическом европейском комитете, в состав которого он привлек в 1851 г. Братиано Димитрия. От имени Центрального демократического европейского комитета Маццини писал обращение к румынскому народу, призывая его к борьбе за национальное освобождение.
   Из его кабинета вышел ~ Конарский, пошел в Россию и погибнул. -- После подавления польского восстания 1830--1831 гг. Конарский эмигрировал во Францию и стал активным деятелем "Молодой Польши", которая входила в состав "Молодой Европы", руководимой Маццини. В 1835 г. вернулся в Россию для ведения подпольной работы, в 1838 г. был арестован царской полицией и вскоре расстрелян.
   ...как Бем, сделаться легендой... -- Ю. Бем завоевал широкую известность как военный руководитель Венского восстания 1848 г. и как генерал венгерской революционной армии. Маркс и Энгельс считали Бема "первоклассным военачальником", (см. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XI, стр. 578--581).
   -- ...не прошло года, и снова две-три неудачные вспышки ~ удивительная организация, о которой я говорил, разрушилась. -- Герцен упоминает о событиях, связанных с деятельностью маццинистской организации "Партия действия" в период 1853--1854 гг. В сентябре 1854 г. Орсини, по заданию Маццини, пытался поднять восстание в Луниджиане и был арестован. Летом 1853 г. Маццини предполагал организовать выступление в Риме, но заговор был раскрыт, и в июле-августе 1853 г. был арестован почти весь состав римского комитета "Партии действия". Такую же неудачу потерпела и вторичная попытка Маццини поднять восстание в Риме в августе 1854 г.
   ...король неаполитанский... -- Фердинанд II Бурбон.
   "В этих несчастных восстаниях ~ враги итальянского дела". -- Приводимая Герценом цитата является изложением письма Гарибальди, напечатанного 4 августа 1854 г. в газете "Italia е Popolo" (см. комментарий к гл. XXXVII "Былого и дум" -- т. X наст. изд.<,> стр. 465--466).
   ...Его странная, непрямая роль в апреле и мае ~ отдалила от него часть красных, не сблизив с синими. -- Герцен имеет в виду революционные события 1848 г.;"красные" -- социалисты, "синие" -- буржуазные республиканцы.
   ...когда и Феликс Пиа открыл свою лавочку в Лондоне. -- После поражения революции 1848--1849 гг. Ф. Пиа вынужден был эмигрировать; в 1852 г. он приехал в Лондон, где возглавил эмигрантскую группу "Революционная коммуна", которая вела активную борьбу против Второй империи, но вместе с тем выступала и против идей пролетарского социализма.
   ...в Марселе выразил свое сочувствие к социальным идеям, а в речи, которую произнес в Лондоне ~ с глубоким уважением говорил о парламентаризме. -- Герцен имеет в виду выступления Кошута в Марселе по пути из Турции в Англию, а также по прибытии в Лондон в начале сентября 1851 г.
   ...он не сделался ни глюкистом, ни пиччинистом... -- Речь идет о вражде сторонников композиторов Глюка и Пиччини.
   ...цитируя пункты екатерининских трактатов с Портой. -- Подразумевается "Трактат вечного мира и дружбы", известный под названием Кучук-Кайнарджийского мирного договора, заключенного между Россией и Турцией в 1774 г. Часть статей этого договора была посвящена урегулированию вопроса о дунайских землях.
   Какой страшный вред вы сделали нам во время нашего восстания... -- Имеется в виду подавление царскими войсками венгерской революции в 1849 г.
   ...продолжали отправлять своих Исааков на заклание. -- Ссылка на библейскую легенду, согласно которой Исаак должен был быть принесен в жертву своим отцом ("Бытие", гл. XXII, 1-12).
   ...Лебени, ткнувший ножом австрийского императора... -- Венгр Ласло Либени 18 февраля 1853 г. совершил в Вене покушение на Франца-Иосифа, легко ранив его ударом кинжала в затылок.
   ...Николай не мог в Лондоне добиться ни протекцией Веллингтона, ни статуей Нельсона... -- Во время посещения Лондона в 1848 г. Николай I внес пожертвование на памятники английским военным деятелям -- Нельсону и Веллингтону.
   ...когда Бонапарт пировал с королевой в Виндзоре... -- Речь идет о посещении Англии Наполеоном III в апреле 1855 г.; в Виндзоре -- дворец королевы Виктории.
   "Теймс" нахмурил было брови... -- Вероятно, имеется в виду недоброжелательная по отношению к Кошуту статья в связи с его приездом в Лондон, напечатанная в "Таймсе" 29 сентября 1851 г.
   2. V "Поляр<ная> звезда".
   3. "Всегда твой друг Виктор" (итал.). -- Ред.
   4. настороже (франц.). -- Ред.
   5. до кончика ногтей (франц.). -- Ред.
   6. народ-инициатор! (франц.). -- Ред.
   7. Этот разговор был осенью 1852.
   8. Уменьшительное от Джузеппе.
   9. радикалами (испан.). -- Ред.
   10. единственным истолкователем божественного закона (итал.). -- Ред.
   11. "Пол<ярная> зв<езда>". V.
   12. по мелочам (франц.). -- Ред.
   13. добрый малый (франц.). -- Ред.
   14. любитель хорошо пожить (франц.). -- Ред.
   15. Мужички дальних краев любили Le duc Rollin'a <герцога Роллена (франц<.>).> и жалели только, что им руководствует женщина, с которой он связался, -- La Martine. Что она-то дюка и сбивает, а что он сам pour le populaire <за народ (франц.)>.
   16. обратился с торжественной речью, от haranguer (франц.). -- Ред.
   17. революция сделана, это ясно, как день (франц.). -- Ред.
   18. гостиной (англ. parlour). -- Ред.
   19. К старику, к старику (южно-нем.). -- Ред.
   20. теперь и всегда (итал.). -- Ред.
   21. эмигранты (франц. réfugié). -- Ред.
   22. почва, основа (франц.). -- Ред.
   23. офранцужены (испан.). -- Ред.
   24. теперь или никогда (итал.). -- Ред.
   25. острове Уайт (англ.). -- Ред.

Глава III. Эмиграции в Лондоне

Сидехом и плакахом на брегах вавилонских...
Псалтырь

Немцы, французы. -- Партии. -- В. Гюго. -- Феликс Пиа. -- Луи Блан и Арман Барбес. -- On Liberty.

   Если б кто-нибудь вздумал написать со стороны внутренную историю политических выходцев и изгнанников с 1848 года в Лондоне, какую печальную страницу прибавил бы он к сказаниям о современном человеке. Сколько страданий, сколько лишений, слез... и сколько пустоты, сколько узкости, какая бедность умственных сил, запасов, понимания, какое упорство в раздоре и мелкость в самолюбии...
   С одной стороны, люди простые, инстинктом и сердцем понявшие дело революции и приносящие ему наибольшую жертву, которую человек может принести, -- добровольную нищету, составляют небольшую кучку праведников. С другой -- эти худо прикрытые, затаенные самолюбия, для которых революция была служба, position sociale[26] и которые сорвались в эмиграцию, не достигнув места; потом всякие фанатики, мономаны всех мономаний, сумасшедшие всех сумасшествий; в силу этого нервного, натянутого, раздраженного состояния верчение столов наделало в эмиграции страшное количество жертв. Кто не вертел столов, от Виктора Гюго и Ледрю-Роллена до Квирика Филопанти, который пошел дальше... и узнавал все, что человек делал лет тысячу тому назад!
   Притом ни шагу вперед. Они, как придворные версальские часы, показывают один час -- час, в который умер король... и их, как версальские часы, забыли перевести со времени смерти Людовика XV. Они показывают одно событие, одну кончину какого-нибудь события. Об нем они говорят, об нем думают, к нему возвращаются. Встречая тех же людей, те же группы месяцев через пять-шесть, года через два-три, становится страшно: те же споры продолжаются, те же личности и упреки, только морщин, нарезанных нищетою, лишениями, больше; сертуки, пальто вытерлись, больше седых волос, и все вместе старее, костлявее, сумрачнее... А речи все те же и те же!
   Революция у них остается, как в девяностых годах, метафизикой общественного быта, но тогдашней наивной страсти к борьбе, которая давала резкий колорит самым тощим всеобщностям и тело сухим линиям их политического сруба, у них нет и не может быть; всеобщности и отвлеченные понятия тогда были радостной новостью, откровением. В конце XVIII столетия люди в первый раз не в книге, а на самом деле начали освобождаться от рокового, таинственно тяготевшего мира теологической истории и пытались весь гражданский быт, выросший помимо сознания и воли, основать на сознательном понимании. В попытке разумного государства, как в попытке религии разума, была в 1793 могучая, титаническая поэзия, которая принесла свое, но с тем вместе выветрилась и оскудела в последние шестьдесят лет. Наши наследники титанов этого не замечают. Они, как монахи Афонской горы, которые занимаются своим, ведут те же речи, которые вели во время Златоуста, и продолжают жизнь, давно задвинутую турецким владычеством, которое само уж приходит к концу... собираясь в известные дни поминать известные события, в том же порядке, с теми же молитвами.
   Другой тормоз, останавливающий эмиграции, состоит в отстаивании себя друг против друга; это страшно убивает внутренную работу и всякий добросовестный труд. Объективной цели у них нет, все партии упрямо консервативны, движение вперед им кажется слабостью, чуть не бегством; стал под знамя, так стой под ним, хотя бы со временем и разглядел, что цвета не совсем такие, как казались. Так идут годы -- исподволь все меняется около них. Там, где были сугробы снега, растет трава, вместо кустарника -- лес, вместо леса -- одни пни... они ничего не замечают. Некоторые выходы совсем обвалились и засыпались -- они в них-то и стучат; новые щели открылись, свет из них так и врывается полосами, но они смотрят в другую сторону.
   Отношения, сложившиеся между разными эмиграциями и англичанами, могли бы сами по себе дать удивительные факты о химическом сродстве разных народностей.
   Английская жизнь сначала ослепляет немцев, подавляет их, потом поглощает или, лучше сказать, распускает их в плохих англичан. Немец по большей части, если предпринимает какое-нибудь дело, тотчас бреется, поднимает воротнички рубашки до ушей, говорит "yes", вместо "ja", и "well"[27], там где ничего не надобно говорить. Года через два он пишет по-английски письма и записки и живет совершенно в английском кругу. С англичанами немцы никогда не обходятся как с равными, а как наши мещане с чиновниками и наши чиновники с столбовыми дворянами.
   Входя в английскую жизнь, немцы не в самом деле делаются англичанами, но притворяются ими и долею перестают быть немцами. Англичане в своих сношениях с иностранцами -- такие же капризники, как во всем другом; они бросаются на приезжего, как на комедианта или акробата, не дают ему покоя, но едва скрывают чувство своего превосходства и даже некоторого отвращения к нему. Если приезжий удерживает свой костюм, свою прическу, свою шляпу, оскорбленный англичанин шпыняет над ним, но мало-помалу привыкает в нем видеть самобытное лицо. Если же испуганный сначала иностранец начинает подлаживаться под его манеры, он не уважает его и снисходительно трактует его с высоты своей британской надменности. Тут и с большим тактом трудно найтиться иной раз, чтоб не согрешить по минусу или по плюсу, -- можно же себе представить, что делают немцы, лишенные всякого такта, фамильярные и подобострастные, слишком вычурные и слишком простые, сентиментальные без причины и грубые без вызова.
   Но если немцы смотрят на англичан как на высшее племя того же рода и чувствуют себя ниже их, то из этого не следует никак, чтоб отношение французов, и преимущественно французских рефюжье, было умнее. Так, как немец все без разбору уважает в Англии, француз протестует против всего и ненавидит все английское. Это доходит, само собой разумеется, до уродливости самой комической.
   Француз, во-первых, не может простить англичанам, что они не говорят по-французски, во-вторых -- что они не понимают, когда он Чаринг Крос называет Шаран ' кро или Лестер-сквер -- Лесестер-скуар. Далее, его желудок не может переварить, что в Англии обед состоит из двух огромных кусков мяса и рыбы, а не из пяти маленьких порций всяких рагу, фритюр, салми и пр. Затем, он не может примириться с "рабством", по которому трактиры заперты в воскресенье и весь народ скучает богу, хотя вся Франция семь дней в неделю скучает Бонапарту. Затем, весь habitus[28], все хорошее и дурное в англичанине ненавистно французу. Англичанин плотит ему той же монетой, но с завистию смотрит на покрой его одежды и карикатурно старается подражать ему.
   Все это очень замечательно для изучения сравнительной физиологии, и я совсем не для смеха рассказываю это. Немец, как мы заметили, сознает себя, по крайней мере в гражданском отношении, низшим видом той же породы, к которой принадлежит англичанин, и подчиняется ему. Француз, принадлежащий к другой породе, не настолько различной, чтоб быть равнодушным, как турок к китайцу, ненавидит англичанина, особенно потому, что оба народа слепо убеждены каждый о себе, что они представляют первый народ в мире. И немец внутри себя в этом уверен, особенно auf dem theoretischen Gebiete[29], но стыдится признаться.
   Француз действительно во всем противуположен англичанину; англичанин -- существо берложное, любящее жить особняком, упрямое и непокорное, француз -- стадное, дерзкое, но легко пасущееся. Отсюда два совершенно параллельные развития, между которыми Ламанш. Француз постоянно предупреждает, во все мешается, всех воспитывает, всему поучает; англичанин выжидает, вовсе не мешается в чужие дела и был бы готов скорее поучиться, нежели учить, но времени нет -- в лавку надо.
   Два краеугольных камня всего английского быта: личная независимость и родовая традиция -- для француза почти не существуют. Грубость английских нравов выводит француза из себя, и она действительно противна и отравляет лондонскую жизнь, но за ней он не видит той суровой мощи, которою народ этот отстоял свои права, того упрямства, вследствие которого из англичанина можно все сделать, льстя его страстям, но не раба, веселящегося галунами своей ливреи, восхищающегося своими цепями, обвитыми лаврами.
   Французу так дик, так непонятен мир самоуправления, децентрализации, своеобычно, капризно разросшийся, что он, как долго ни живет в Англии, ее политической и гражданской жизни, ее прав и судопроизводства не знает. Он теряется в неспетом разноначалии английских законов, как в темном бору, и совсем не замечает, какие огромные и величавые дубы составляют его и сколько прелести, поэзии, смысла в самом разнообразии. То ли дело маленький кодекс с посыпанными дорожками, с подстриженными деревцами и с полицейскими садовниками на каждой аллее.
   Опять -- Шекспир и Расин.
   Видит ли француз пьяных, дерущихся у кабака, и полисмена, смотрящего с спокойствием постороннего и любопытством человека, следящего за петушиным боем, -- он приходит в неистовство, зачем полисмен не выходит из себя, зачем не ведет кого-нибудь au violon[30]. Он и не думает о том, что личная свобода только и возможна, когда полицейский не имеет власти отца и матери и когда его вмешательство сводится на страдательную готовность -- до тех пор, пока его позовут. Уверенность, которую чувствует каждый бедняк, затворяя за собой дверь своей темной, холодной, сырой конуры, изменяет взгляд человека. Конечно, за этими строго наблюдаемыми и ревниво отстаиваемыми правами иногда прячется преступник, -- пускай себе. Гораздо лучше, чтоб ловкий вор остался без наказания, нежели чтоб каждый честный человек дрожал, как вор, у себя в комнате. До моего приезда в Англию всякое появление полицейского в доме, в котором я жил, производило непреодолимо скверное чувство, и я нравственно становился en garde против врага. В Англии полицейский у дверей и в дверях только прибавляет какое-то чувство безопасности.
   В 1855, когда жерсейский губернатор, пользуясь особым бесправием своего острова, поднял гонение на журнал "L'Homme" за письмо Ф. Пиа к королеве и, не смея вести дело судебным порядком, велел В. Гюго и другим рефюжье, протестовавшим в пользу журнала, оставить Жерсей, -- здравый смысл и все оппозиционные журналы говорили им, что губернатор перешел власти, что им следует остаться и сделать процесс ему. "Daily News" обещал с другими журналами взять на себя издержки. Но это продолжалось бы долго, да и как -- "будто возможно выиграть процесс против правительства". Они напечатали новый грозный протест, грозили губернатору судом истории -- и гордо отступили в Гернсей.
   Расскажу один пример французского понимания английских нравов. Однажды вечером прибегает ко мне один рефюжье и после целого ряда ругательств против Англии и англичан рассказывает мне следующую "чудовищную" историю.
   Французская эмиграция в то утро хоронила одного из своих собратьев. Надо сказать, что в томной и скучной жизни изгнания похороны товарища почти принимаются за праздник, -- случай сказать речь, пронести свои знамена, собраться вместе, пройтись по улицам, отметить, кто был и кто не был, -- а потому демократическая эмиграция отправилась au grand complet[31]. На кладбище явился английский пастор с молитвенником. Приятель мой заметил ему, что покойник не был христианин и что, в силу этого, ему не нужна его молитва. Пастор, педант и лицемер, как все английские пасторы, с притворным смирением и национальной флегмой, отвечал, что "может, покойнику и не нужна его молитва", но что "ему по долгу необходимо сопровождать каждого умершего молитвой на последнее жилище его". Завязался спор, и, так как французы стали горячиться и кричать, упрямый пастор позвал полицейских.
   -- Allons donc, parlez-moi de ce chien de pays avec sa sacrée liberté![32] -- прибавил главный актер этой сцены после покойника и пастора.
   -- Ну, что же сделала, -- спросил я, -- la force brutale au service du noir fanatisme?[33]
   -- Пришли четыре полицейских, et le chef de la bande[34] спрашивает: "Кто говорил с пастором?" Я прямо вышел вперед, -- и, рассказывая, мой приятель, обедавший со мною, смотрел так, как некогда смотрел Леонид, отправляясь ужинать с богами, -- c'est moi "monsieur", -- car je m'en garde bien de dire "citoyen"[35] à ces gueux-là[36]. -- Тогда le chef des sbires[37] с величайшей дерзостью сказал мне: "Переведите другим, чтоб они не шумели, хороните вашего товарища и ступайте по домам. А если вы будете шуметь, я вас всех велю отсюда вывести". -- Я посмотрел на него, снял с себя шляпу и громко, что есть силы, прокричал: "Vive la république démocratique et sociale!"[38]
   Едва удерживая смех, я спросил его:
   -- Что же сделал "начальник сбиров"?
   -- Ничего, -- с самодовольной гордостью заметил француз. -- Он переглянулся с товарищами, прибавил: "Ну, делайте, делайте ваше дело!" и остался покойно дожидаться. Они очень хорошо поняли, что имеют дело не с английской чернью... у них тонкий нос!
   Что-то происходило в душе серьезного, плотного и, вероятно, выпившего констабля во время этой выходки? Приятель и не подумал о том, что он мог себе доставить удовольствие прокричать то же самое перед окнами королевы у решетки Букингамского дворца без малейшего неудобства. Но еще замечательнее, что ни мой приятель, ни все прочие французы при таком происшествии и не думают, что за подобную проделку во Франции они бы пошли в Кайенну или Ламбессу. Если же им это напомнишь, то ответ их готов: "Ah bas! C'est une halte dans la boue... ce n'est pas normal!"[39]
   A когда же y них свобода была нормальна?
   Французская эмиграция, как и все другие, увезла с собой в изгнание и ревниво сохранила все раздоры, все партии. Сумрачная среда чужой и неприязненной страны, не скрывавшей, что она хранит свое право убежища не для ищущих его, а из уважения к себе, раздражала нервы.
   А тут оторванность от людей и привычек, невозможность передвижения, разлука с своими, бедность вносили горечь, нетерпимость и озлобление во все отношения. Столкновения стали злее, упреки в прошедших ошибках -- беспощаднее. Оттенки партий расходились до того, что старые знакомые перерывали все сношения, не кланялись... Были действительные, теоретические и всяческие раздоры... но рядом с идеями стояли лица, рядом со знаменами -- собственные имена, рядом с фанатизмом -- зависть и с откровенным увлеченьем -- наивное самолюбие.
   Антагонизм, некогда выражавшийся возможным Мартином Лютером и последовательным Томасом Мюнцером, лежит, как семенные доли, при каждом зерне; логическое развитие, расчленение всякой партии непременно дойдет до обнаружения его. Мы его равно находим в трех невозможных Гракхах, т. е. считая тут же и Гракха Бабёфа, и в слишком возможных Суллах и Сулуках всех цветов. Возможна одна диагональ, возможен компромисс, стертое, среднее и потому соответствующее всему среднему: сословию, богатству, пониманью. Из Лиги и гугенотов делается Генрих IV, из Стюартов и Кромвеля -- Вильгельм Оранский, из революции и легитимизма -- Людовик-Филипп. После него антагонизм стал между возможной республикой и последовательной; возможную назвали демократической, последовательную -- социальной;из их столкновения вышла империя, но партии остались.
   Несговорчивые крайности очутились в Кайенне, Ламбессе, Бель-Иле и долею за французской границей, преимущественно в Англии.
   Как только они в Лондоне перевели дух и глаз их привык различать предметы в тумане, старый спор возобновился с особенной нетерпимостью эмиграции, с мрачным характером лондонского климата.
   Председатель Люксембургской комиссии был de jure[40] главное лицо между социалистами в лондонской эмиграции. Представитель организации работ и эгалитарных[41] работничьих обществ, он был любим работниками; строгий по жизни, неукоризненной чистоты в мнениях, вечно работающий сам, sobre[42], мастер говорить, популярный без фамильярности, смелый и вместе осторожный, он имел все средства, чтоб действовать на массу.
   С другой стороны, Ледрю-Роллен представлял религиозную традицию 93 года; для него слова республика и демокрация обнимали все: насыщение голодных, право на работу, освобождение Польши, сокрушение Николая, братство народов, падение папы. Работников было меньше около него, его хор состоял из capacités[43], т. е. из адвокатов, журналистов, учителей, клубистов и пр.
   Двойство этих партий ясно, и именно поэтому я никогда не умел понять, как Маццини и Луи Блан объясняли свое окончательное распадение частными столкновениями; разрыв лежал в самой глубине их воззрения, в задаче их. Им вместе нельзя было идти, но, может, не нужно было и ссориться публично.
   Дело социализма и итальянское дело различались, так сказать, чередом или степенью. Государственная независимость шла прежде, должна была идти прежде экономического устройства в Италии. То же мы видели в Польше 1831, в Венгрии 1848. Но тут нет места полемике, это скорее вопрос о хронологическом разделении труда, чем о взаимном уничтожении. Социальные теории мешали прямому, сосредоточенному действию Маццини, мешали военной организации, которая для Италии была необходима; за это он сердился, не соображая, что для французов такая организация только могла вредить. Увлекаемый нетерпимостью и итальянской кровью, он напал на социалистов, и в особенности на Луи Блана, в небольшой брошюрке, оскорбительной и ненужной. По дороге зацепил он и других; так, например, называет Прудона "демоном"... Прудон хотел ему отвечать, но ограничился только тем, что в следующей брошюре назвал Маццини "архангелом". Я раза два говорил, шутя, Маццини:
   -- Ne réveillez pas le chat qui dort[44], a то с такими бойцами трудно выйти без сильных рубцов.
   Лондонские социалисты отвечали ему тоже желчно, с ненужными личностями и дерзкими выражениями.
   Другого рода вражда, и вражда больше основательная, была между французами двух революционных толков. Все опыты соглашения формального республиканизма с социализмом были неудачны и делали только очевиднее неоткровенность уступок и непримиримый раздор; через ров, их разделявший, ловкий акробат бросил свою доску и провозгласил себя на ней императором.
   Провозглашение империи было гальваническим ударом; судорожно вздрогнули сердца эмигрантов и ослабли.
   Это был печальный, тоскливый взгляд больного, убедившегося, что ему не встать без костылей. Усталь, скрытная безнадежность стала овладевать теми и другими. Серьезная полемика начинала бледнеть, сводиться на личности, на упреки, обвинения.
   Еще года два оба французские стана продержались в агрессивной готовности: один, празднуя 24 февраля, другой -- июльские дни. Но к началу Крымской войны и к торжественной прогулке Наполеона с королевой Викторией по Лондону бессилие эмиграции стало очевидно. Сам начальник лондонской Metropolitan Police[45] Роберт Мен засвидетельствовал это. Когда консерваторы благодарили его, после посещения Наполеона, за ловкие меры, которыми он предупредил всякую демонстрацию со стороны эмигрантов, он отвечал: "Эта благодарность мною вовсе не заслужена, благодарите Ледрю-Роллена и Луи Блана".
   Признак, еще больше намекавший на близкую кончину, обнаружился около того же времени в подразделениях партий во имя лиц или личностей, без серьезных причин.
   Партии эти составлялись так, как у нас выдумывают министерства или главные управления для помещения какого-нибудь лишнего сановника, так, как иногда компонисты придумывают в операх партии для Гризи и Лаблаша не потому, чтоб эти партии были необходимы, а потому, что Гризи или Лаблаша надобно было употребить...
   Года через полтора после coup d'Etat[46] приехал в Лондон Феликс Пиа из Швейцарии. Бойкий фельетонист, он был известен процессом, который имел, скучной комедией "Диоген", понравившейся французам своими сухими и тощими сентенциями, наконец, успехом "Ветошника" на сцене Porte Saint-Martin. Об этой пьесе я когда-то писал целую статью[47]. Ф. Пиа был членом последнего законодательного собрания, сидел на "Горе", подрался как-то в палате с Прудоном, замешался в протест 13 июня 1849 и, вследствие этого, должен был оставить Францию тайком. Уехал он, как я, с молдавским видом и ходил в Женеве в костюме какого-то мавра, вероятно, для того, чтоб его все узнали. В Лозанне, куда он переехал, составил Ф. Пиа небольшой круг почитателей из французских изгнанников, живших манною его острых слов и крупицами его мыслей. Горько ему было из кантональных вождей перейти в какую-нибудь из лондонских партий. Для лишнего кандидата на великого человека не было партии -- приятели и поклонники его выручили из беды: они выделились из всех прочих партий и назвались лондонской революционной коммуной.
   La commune révolutionnaire[48] должна была представлять самую красную сторону демократии и самую коммунистическую -- социализма. Она считала себя вечно начеку, в самых тесных связях с "Марьянной" и с тем вместе вернейшей представительницей Бланки in partibus infidelium[49].
   Мрачный Бланки, суровый педант и доктринер своего дела, аскет, исхудавший в тюрьмах, расправил в образе Ф. Пиа свои морщины, подкрасил в алый цвет свои черные мысли и стал морить со смеху парижскую коммуну в Лондоне. Выходки Ф. Пиа в его письмах к королеве, к Валевскому, которого он назвал ex-réfugié и ex-Polonais[50], к принцам и пр. были очень забавны; но в чем сходство с Бланки, я никак не мог добраться; да и вообще в чем состояла отличительная черта, делившая его от Луи Блана, например, простым глазом видеть было трудно.
   То же должно сказать о жерсейской партии Виктора Гюго. Виктор Гюго никогда не был в настоящем смысле слова политическим деятелем. Он слишком поэт, слишком под влиянием своей фантазии, чтоб быть им. И, конечно, я это говорю не в порицание ему. Социалист-художник, он вместе с тем был поклонник военной славы, республиканского разгрома, средневекового романтизма и белых лилий, -- виконт и гражданин, пэр орлеанской Франции и агитатор 2 декабря; это пышная, великая личность, но не глава партии, несмотря на решительное влияние, которое он имел на два поколенья. Кого не заставил задуматься над вопросом смертной казни "Последний день осужденного" и в ком не возбуждали чего-то вроде угрызения совести резкие, страшно и странно освещенные, на манер Турнера, картины общественных язв, бедности и рокового порока?
   Февральская революция застала Гюго врасплох; он не понял ее, удивился, отстал, наделал бездну ошибок и был до тех пор реакционером, пока реакция в свою очередь не опередила его. Приведенный в негодование ценсурой театральных пьес и римскими делами, он явился на трибуне конституирующего Собрания с речами, раздавшимися по всей Франции. Успех и рукоплескания увлекли его дальше и дальше. Наконец, 2 декабря 1851 он стал во весь рост. Он в виду штыков и заряженных ружей звал народ к восстанию, под пулями протестовал против соuр d'Etat и удалился из Франции, когда нечего было в ней делать. Раздраженным львом отступил он в Жерсей; оттуда, едва переводя дух, он бросил в императора своего "Napoléon le Petit", потом свои "Châtiments". Как ни старались бонапартистские агенты примирить старого поэта с новым двором -- не могли. "Если останутся хоть десять французов в изгнании -- я останусь с ними; если три -- я буду в их числе; если останется один, то этот изгнанник буду я. Я не возвращусь иначе, как в свободную Францию".
   Отъезд Гюго из Жерсея в Гернсей, кажется, убедил еще больше его друзей и его самого в политическом значении, в то время как отъезд этот мог только убедить в противном. Дело было так. Когда Ф. Пиа написал свое письмо к королеве Виктории, после ее посещения к Наполеону, он, прочитав его на митинге, отослал его в редакцию "L'Homme". Свентославский, печатавший "L'Homme" на свой счет в Жерсее, был тогда в Лондоне. Он вместе с Ф. Пиа приезжал ко мне и, уходя, отвел меня в сторону и сказал, что ему знакомый его lawyer[51] сообщил, что за это письмо легко можно преследовать журнал в Жерсее, состоящем на положении колонии, а Пиа хочет непременно в "L'Homme". Свентославский сомневался и хотел знать мое мнение.
   -- Не печатайте.
   -- Да я и сам думаю так, только вот что скверно: он подумает, что я испугался.
   -- Как же не бояться при теперешних обстоятельствах потерять несколько тысяч франков?
   -- Вы правы -- этого я не могу, не должен делать.
   Свентославский, так премудро рассуждавший, уехал в Жерсей и письмо напечатал.
   Слухи носились, что министерство хотело что-то сделать. Англичане были обижены за тон, с которым Пиа обращался к квине[52]. Первым результатом этих слухов было то, что Ф. Пиа перестал ночевать у себя дома: он боялся в Англии visite domiciliaire[53] и ночного ареста за напечатанную статью! Преследовать судом правительство и не думало; министры подмигнули жерсейскому губернатору, или как там он у них называется, и тот, пользуясь беззаконными правами, которые существуют в колониях, велел Свентославскому выехать с острова. Свентославский протестовал, и с ним человек десять французов, в том числе В. Гюго. Тогда полицейский Наполеон Жерсея велел выехать всем протестовавшим. Им следовало не слушаться донельзя; пусть бы полиция схватила кого-нибудь за шиворот и выбросила бы с острова; тогда можно было бы поставить вопрос о высылке перед суд. Это и предлагали французам англичане. Процессы в Англии безобразно дороги, но издатели "Daily News" и других либеральных листов обещали собрать какую надобно сумму, найти способных защитников. Французам путь легальности показался скучен и долог, противен, и они с гордостью оставили Жерсей, увлекая с собой Свентославского и С. Телеки.
   Объявление полицейского приказа В. Гюго особенно торжественно. Когда полицейский чиновник взошел к нему, чтоб прочесть приказ, Гюго позвал своих сыновей, сел, указал на стул чиновнику и, когда все уселись, -- как в России перед отъездом, -- он встал и сказал: "Г. комиссар, мы делаем теперь страницу истории (Nous faisons maintenant une page de l'histoire). Читайте вашу бумагу". Полицейский, ожидавший, что его выбросят за двери, был удивлен легостью победы, обязал Гюго подпиской, что он едет, и ушел, отдавая справедливость учтивости французов, давших даже ему стул. Гюго уехал, и другие с ним вместе оставили Жерсей. Большая часть поехали не дальше Гернсея; другие отправились в Лондон; дело было проиграно, и право высылать осталось непочатым.
   Серьезных партий, как мы сказали, было только две, т. е. партия формальной республики и насильственного социализма -- Ледрю-Роллена и Луи Блана. Об нем я еще не говорил, а знал его почти больше, чем всех французских изгнанников.
   Нельзя сказать, чтоб воззрение Луи Блана было неопределенно, -- оно во все стороны обрезано, как ножом. Луи Блан в изгнании приобрел много фактических сведений (по своей части, т. е. по части изучения первой французской революции), несколько устоялся и успокоился, но в сущности своего воззрения не подвинулся ни на один шаг с того времени, как писал "Историю десяти лет" и "Организацию труда". Осевшее и устоявшееся было то же самое, что бродило смолоду.
   В маленьком тельце Луи Блана живет бодрый и круто сложившийся дух, très éveillé[54], с сильным характером, с своей определенно вываянной особностью, и притом совершенно французской. Быстрые глаза, скорые движения придают ему какой-то вместе подвижный и точеный вид, не лишенный грации. Он похож на сосредоточенного человека, сведенного на наименьшую величину, в то время как колоссальность его противника Ледрю-Роллена похожа на разбухнувшего ребенка, на карлу в огромных размерах или под увеличительным стеклом. Они оба могли бы чудесно играть в Гулливеровом путешествии.
   Луи Блан -- и это большая сила и очень редкое свойство -- мастерски владеет собой, в нем много выдержки, и он в самом пылу разговора, не только публично, но и в приятельской беседе, никогда не забывает самые сложные отношения, никогда не выходит из себя в споре, не перестает весело улыбаться... и никогда не соглашается с противником. Он мастер рассказывать и, несмотря на то, что много говорит как француз, никогда не скажет лишнего слова как корсиканец.
   Он занимается только Францией, знает только Францию и ничего не знает "разве ее". События мира, открытия науки, землетрясения и наводнения занимают его по той мере, по которой они касаются Франции. Говоря с ним, слушая его тонкие замечания, его занимательные рассказы, легко изучить характер французского ума, и тем легче, что мягкие, образованные формы его не имеют в себе ничего, вызывающего раздражительную колкость или ироническое молчание тем самодовольным, иногда простодушным, нахальством, которое делает так несносным сношения с современными французами.
   Когда я ближе познакомился с Луи Бланом, меня поразил внутренний невозмутимый покой его. В его разумении все было в порядке и решено; там не возникало вопросов, кроме второстепенных, прикладных. Свои счеты он свел: er war im Klaren mit sich[55]; ему было нравственно свободно, как человеку, который знает, что он прав. В частных ошибках своих, в промахах друзей он сознавался добродушно; теоретических угрызений совести у него не было. Он был доволен собой после разрушения республики 1848, как Моисеев бог после создания мира. Подвижной ум его в ежедневных делах и подробностях был японски неподвижен во всем общем. Эта незыблемая уверенность в основах, однажды принятых, слегка проветриваемая холодным рациональным ветерком, прочно держалась на нравственных подпорочках, силу которых он никогда не испытывал, потому что верил в нее. Мозговая религиозность и отсутствие скептического сосания под ложкой обводили его китайской стеной, за которую нельзя было забросить ни одной новой мысли, ни одного сомнения[56].
   Я иногда, шутя, останавливал его на общих местах, которые он, вероятно, повторял годы, не думая, чтоб можно было возражать на такие почтенные истины, и сам не возражая:
   -- Жизнь человека -- великий социальный долг, человек должен постоянно приносить себя на жертву обществу...
   -- Зачем же? -- спросил я вдруг.
   -- Как зачем? Помилуйте: вся цель, все назначение лица -- благосостояние общества.
   -- Оно никогда не достигнется, если все будут жертвовать и никто не будет наслаждаться.
   -- Это игра слов.
   -- Варварская сбивчивость понятий, -- говорил я, смеясь.
   -- Мне никак не дается материалистическое понятие о духе, -- говорил он раз, -- все же дух и материя разное, -- тесно связанное, так тесно, что они и не являются врозь, но все же они не одно и то же... -- И, видя, что как-то доказательство идет плохо, он вдруг прибавил: -- Ну вот, я теперь закрываю глаза и воображаю моего брата, вижу его черты, слышу его голос -- где же материальное существование этого образа?
   Я сначала думал, что он шутит, но, видя, что он говорит совершенно серьезно, я заметил ему, что образ его брата на сию минуту в фотографическом заведении, называемом мозгом, и что вряд есть ли портрет Шарля Блана отдельно от фотографического снаряда...
   -- Это совсем другое дело, материально в моем мозгу нет изображения моего брата.
   -- Почем вы знаете?
   -- А вы почем?
   -- По наведению.
   -- Кстати -- это напоминает мне преуморительный анекдот...
   И тут, как всегда, рассказ о Дидро или M-me Tencin, очень милый, но вовсе не идущий к делу.
   В качестве преемника Максимилиана Робеспьера Луи Блан -- поклонник Руссо и в холодных отношениях с Вольтером. В своей "Истории" он по-библейски разделил всех деятелей на два стана. Одесную -- агнцы братства; ошуйю -- козлы ячности и эгоизма. Эгоистам вроде Монтеня пощады нет, и ему досталось порядком. Луи Блан в этой сортировке ни на чем не останавливается и, встретив финансиста Лау, смело зачислил его по братству, чего, конечно, отважный шотландец никогда не ожидал.
   В 1856 году приезжал в Лондон из Гааги Барбес. Луи Блан привел его ко мне. С умилением смотрел я на страдальца, который провел почти всю жизнь в тюрьме. Я прежде видел его один раз -- и где? В окне Hôtel de Ville 15 мая 1848, за несколько минут перед тем, как ворвавшаяся Национальная гвардия схватила его[57].
   Я звал их на другой день обедать; они пришли, и мы просидели до поздней ночи.
   Они просидели до поздней ночи, вспоминая о 1848 годе; когда я проводил их на улицу и возвратился один в мою комнату, мною овладела бесконечная грусть; я сел за свой письменный стол и готов был плакать...
   Я чувствовал то, что должен ощущать сын, возвращаясь после долгой разлуки в родительский дом. Он видит, как в нем все почернело, покривилось, отец его постарел, не замечая того; сын очень замечает, и ему тесно, он чувствует близость гроба, скрывает это, но свиданье не оживляет его, не радует, а утомляет.
   Барбес, Луи Блан! Ведь это всё старые друзья, почетные друзья кипучей юности. "Histoire de Dix ans", процесс Барбеса перед Камерой пэров -- все это так давно обжилось в голове, в сердце, со всем с этим мы так сроднились -- и вот они налицо.
   Самые злые враги их никогда не осмеливались заподозреть неподкупную честность Луи Блана или набросить тень на рыцарскую доблесть Барбеса. Обоих все видели, знали во всех положениях, у них не было частной жизни, не было закрытых дверей. Одного из них мы видели членом правительства, другого за полчаса до гильотины. В ночь перед казнию Барбес не спал, а спросил бумаги и стал писать; строки эти сохранились, я их читал. В них есть французский идеализм, религиозные мечты, но ни тени слабости; его дух не смутился, не уныл; с ясным сознанием приготовлялся он положить голову на плаху и покойно писал, когда рука тюремщика сильно стукнула в дверь. "Это было на рассвете, я (и это он мне рассказывал сам) ждал исполнителей", -- но вместо палачей взошла его сестра и бросилась к нему на шею. Она выпросила, без его ведома, у Людвика-Филиппа перемену наказания и скакала на почтовых всю ночь, чтоб успеть.
   Колодник Людвика-Филиппа через несколько лет является наверху цивического[58] торжества: цепи сняты ликующим народом, его везут в триумфе по Парижу. Но прямое сердце Барбеса не смутилось; он явился первым обвинителем Временного правительства за руанские убийства. Реакция росла около него, спасти республику можно было только дерзкой отвагой, и Барбес 15 мая сделал то, чего не делали ни Ледрю-Роллен, ни Луи Блан, чего испугался Косидьер! Coup d'Etat не удался, и Барбес, колодник республики, снова перед судом. Он в Бурже так же, как в Камере пэров, говорит законникам мещанского мира, как говорил грешному старцу Пакье: "Я вас не признаю за судей, вы враги мои, я ваш военнопленный, делайте со мною что хотите, но судьями я вас не признаю". И снова тяжелая дверь пожизненной тюрьмы затворилась за ним.
   Случайно, против своей воли, вышел он из тюрьмы; Наполеон его вытолкнул из нее почти в насмешку, прочитав во время Крымской войны письмо Барбеса, в котором он, в припадке галльского шовинизма, говорит о военной славе Франции. Барбес удалился было в Испанию; перепуганное и тупое правительство выслало его. Он уехал в Голландию и там нашел покойное, глухое убежище.
   И вот этот-то герой и мученик вместе с одним из главных деятелей Февральской республики, с первым государственным человеком социализма вспоминали и обсуживали прошедшие дни славы и невзгодья!
   А меня давила тяжелая тоска; я с несчастной ясностью видел, что они тоже принадлежат истории другого десятилетия, которая окончена до последнего листа, до переплета!
   Окончена не для них лично, а для всей эмиграции и для всех теперичных политических партий. Живые и шумные десять, даже пять лет тому назад, они вышли из русла и теряются в песке, воображая, что всё текут в океан. У них нет больше ни тех слов, которые, как слово "республика", пробуждали целые народы, ни тех песен, как "Марсельеза", которые заставляли содрогаться каждое сердце. У них и враги не той же величины и не той же пробы; нет ни седых феодальных привилегий короны, с которыми бы было трудно сражаться, ни королевской головы, которая бы, скатываясь с эшафота, уносила с собой целую государственную организацию. Казните Наполеона -- из этого не будет 21 января; разберите по камням Мазас -- из этого не выйдет взятия Бастилии! Тогда, в этих громах и молниях, раскрывалось новое откровение -- откровение государства, основанного на разуме, новое искупление из средневекового мрачного рабства. С тех пор искупление революцией обличилось несостоятельным, на разуме государство не устроилось. Политическая реформация выродилась, как и религиозная, в риторическое пустословие, охраняемое слабостью одних и лицемерием других. "Марсельеза" остается святым гимном, но гимном прошедшего, как "Gottes feste Burg", звуки той и другой песни вызывают и теперь ряд величественных образов, как в макбетовском процессе теней -- всё цари, но всё мертвые.
   Последний едва еще виден в спину, а об новом только слухи. Мы в междуцарствии; пока, до наследника, полиция все захватила во имя наружного порядка. Тут не может быть и речи о правах, это временные необходимости, это Lynch law[59] в истории, экзекуция, оцепление, карантинная мера. Новый порядок, совместивший все тяжкое монархии и все свирепое якобинизма, огражден не идеями, не предрассудками, а страхами и неизвестностями. Пока одни боялись, другие ставили штыки и занимали места. Первый, кто прорвет их цепь, пожалуй, и займет главное место, занятое полицией, -- только он и сам сделается сейчас квартальным.
   Это напоминает нам, как Косидьер вечером 24 февраля пришел в префектуру с ружьем в руке, сел в кресла только что бежавшего Делессера, позвал секретаря, сказал ему, что он назначен префектом, и велел подать бумаги. Секретарь так же почтительно улыбнулся, как Делессеру, так же почтительно поклонился и пошел за бумагами, и бумаги пошли своим чередом; ничего не переменилось, только ужин Делессера съел Косидьер.
   Многие узнали пароль префектуры, но лозунга истории не знают. Они, когда было время, поступили точно так, как Александр I: они хотели, чтоб старому порядку был нанесен удар, но не смертельный; а Бенигсена или Зубова у них не было.
   И вот почему, если они снова сойдут на арену, они ужаснутся людской неблагодарности, и пусть останутся при этой мысли, пусть думают, что это одна неблагодарность. Мысль эта мрачна, но легче многих других. А еще лучше им вовсе не ходить туда; пусть они нам и нашим детям повествуют о своих великих делах. Сердиться за этот совет нечего: живое меняется, неизменное становится памятником. Они оставили свою бразду так, как свою оставят за ними идущие, и их обгонит в свою очередь свежая волна, а потом все -- бразды... живое и памятники -- все покроется всеобщей амнистией вечного забвения!
   На меня сердятся многие за то, что я высказываю эти вещи. "В ваших словах, -- говорил мне очень почтенный человек, -- так и слышится посторонний зритель".
   А ведь я не посторонним пришел в Европу. Посторонним я сделался. Я очень вынослив, но выбился, наконец, из сил.
   Я пять лет не видал светлого лица, не слыхал простого смеха, понимающего взгляда. Всё фельдшеры были возле да прозекторы. Фельдшеры всё пробовали лечить, прозекторы всё указывали им по трупу, что они ошиблись, -- ну, и я, наконец, схватил скальпель; может, резнул слишком глубоко с непривычки.
   Говорил я не как посторонний, не для упрека, -- говорил оттого, что сердце было полно, оттого, что общее непониманье выводило из терпения. Что я раньше отрезвел -- это мне ничего не облегчило. Это и из фельдшеров только самые плохие самодовольно улыбаются, глядя на умирающего. "Вот, мол, я сказал, что он к вечеру протянет ноги, он и протянул".
   Так зачем же я вынес?
   В 1856 году лучший из всей немецкой эмиграции человек, Карл Шурц, приезжал из Висконсина в Европу. Возвращаясь из Германии, он говорил мне, что его поразило нравственное запустение материка. Я перевел ему, читая, мои "Западные арабески", он оборонялся от моих заключений, как от привидения, в которое человек не хочет верить, но которого боится.
   -- Человек, -- сказал он мне, -- который так понимает современную Европу, как вы, должен бросить ее.
   -- Вы так и поступили, -- заметил я.
   -- Отчего же вы этого не делаете?
   -- Очень просто: я могу вам сказать так, как один честный немец прежде меня отвечал в гордом припадке самобытности -- "у меня в Швабии есть свой король", -- у меня в России есть свой народ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Сходя с вершин в средние слои эмиграции, мы увидим, что большая часть была увлечена в изгнание благородным порывом и риторикой. Люди эти жертвовали собой за слова, т. е. за их музыку, не давая себе никогда ясного отчета в смысле их. Они их любили горячо и верили в них, как католики любили и верили в латинские молитвы, не зная по-латыни. "La fraternité universelle comme base de la république universelle"[60] -- это кончено и принято! "Point de salaries, et la solidarité des peuples!"[61] -- и, покраснейте, этого иному достаточно, чтоб идти на баррикаду, а уж коли француз пойдет, он с нее не побежит.
   "Pour moi, voyez-vous, la république n'est pas une forme gouvernementale, c'est une religion, et elle ne sera vraie que lorsqu'elle le sera"[62], -- говорил мне один участник всех восстаний со времени ламарковских похорон. "Et lorsque la religion sera une république"[63], -- добавил я. -- Précisément![64] -- отвечал он, очень довольный тем, что я вывернул наизнанку его фразу.
   Массы эмиграции представляют своего рода вечно открытое угрызение совести перед глазами вождей. В них все их недостатки являются в том преувеличенном и смешном виде, в котором парижские моды являются где-нибудь в русском уездном городе.
   И во всем этом есть бездна наивного. За декламацией на первом плане -- la mise en scène[65].
   Античные драпри и торжественная постановка Конвента так поразила французский ум своей грозной поэзией, что, например, с именем республики ее энтузиасты представляют не внутренную перемену, а праздник федерализации, барабанный бой и заунывные звуки tocsin[66]. Отечество возвещается в опасности, народ встает массой на его защиту в то время, как около деревьев свободы празднуется торжество цивизма; девушки в белых платьях пляшут под напев патриотических гимнов, и Франция в фригийской шапке посылает громадные армии для освобождения народов и низвержения царей!
   Главный балласт всех эмиграций, особенно французской, принадлежит буржуазии; этим характер их уже обозначен. Марка или штемпель мещанства так же трудно стирается, как печать дара духа святого, которую прикладывают наши семинарии своим ученикам. Собственно купцов, лавочников, хозяев в эмиграции мало, и те попали в нее как-то невзначай, вытолкнутые большей частью из Франции после 2 декабря за то, что не догадались, что на них лежит священная обязанность изменить конституцию. Их тем больше жаль, что положение их совершенно комическое: они потеряны в красной обстановке, которой дома не знали, а только боялись; в силу национальной слабости им хочется себя выдавать за гораздо больших радикалов, чем они в самом деле; но, не привыкнув к революционному jargon, они, к ужасу новых товарищей, беспрестанно впадают в орлеанизм. Разумеется, они были бы все рады возвратиться, если б point d'honneur[67], единственная крепкая, нравственная сила современного француза, не воспрещал просить дозволения.
   Над ними стоящий слой составляет лейб-компанейскую роту эмиграции: адвокаты, журналисты, литераторы и несколько военных.
   Большая часть из них искали в революции общественного положения, но при быстром отливе они очутились на английской отмели. Другие бескорыстно увлеклись клубной жизнию и агитациями; риторика довела их до Лондона, сколько волею, а вдвое того неволею. В их числе много чистых и благородных людей, но мало способных; они попали в революцию по темпераменту, по отваге человека, который бросается, слыша крик, в реку, забывая об ее глубине и о своем неумении плавать.
   За этими детьми, у которых, по несчастию, поседели узкие бородки и несколько очистился от волос остроконечный галльский череп, стояли разные кучки работников, гораздо более серьезных, не столько связанные в одно наружностию, сколько духом и общим интересом.
   Их революционерами поставила сама судьба; нужда и развитие сделали их практическими социалистами; оттого-то их дума реальнее, решимость тверже. Эти люди вынесли много лишений, много унижений, и притом молча, -- это дает большую крепость; они переплыли Ламанш не с фразами, а со страстями и ненавистями. Подавленное положение спасло их от буржуазного suffisance[68], они знают, что им некогда было образоваться; они хотят учиться, в то время как буржуа не больше их учился, но совершенно доволен знанием.
   Оскорбленные с детства, они ненавидят общественную неправду, которая их столько давила. Тлетворное влияние городской жизни и всеобщей страсти стяжания превратило у многих эту ненависть в зависть; они, не давая себе отчета, тянутся в буржуазию и терпеть ее не могут, так, как мы не можем терпеть счастливого соперника, страстно желая занять его место или отомстить ему его наслаждения.
   Но ненависть ли или зависть, желание ли у одних блага, у других мести -- и те и другие будут страшны в будущем западном движении. Они будут на первом плане. Перед их рабочими мышцами, мрачной отвагой и накипевшим желанием мести что сделают консерваторы и риторы? Да что сделают и прочие горожане, когда на зов работника поднимется саранча полей и деревень? Крестьянские войны забыты; последние эмигранты из земледельцев относятся ко временам ревокации Пантского эдикта; Вандея исчезла за пороховым дымом. Но мы обязаны 2 декабрю тем, что своими глазами вновь увидели эмигрантов в деревянных башмаках.
   Сельское население на юге Франции, от Пиреней до Альп, приподняло голову после coup d'Etat, как бы спрашивая: "Не пришла ли наша пора?" Восстание было задавлено в самом начале массами солдат; за ними явились военно-судные комиссии; стая гончих жандармов и полицейских ищеек рассыпались по проселочным дорогам и деревушкам. Очаг крестьянина, его семья, эти святыни его, были обесчещены полициею; она требовала показания жены на мужа, сына на отца и по двусмысленному слову родственника, по одному доносу garde champêtre[69] вели в тюрьму отцов семейства, седых, как лунь, стариков, юношей, женщин; судили их кой-как, гуртом, и потом случайно кого выпустили, кого послали в Ламбессу, в Кайенну, другие сами бежали в Испанию, в Савойю, за Варский мост[70].
   Крестьян я мало знаю. Видел я в Лондоне несколько человек, спасшихся на лодке из Кайенны; одна дерзость, безумие этого предприятия лучше целого тома характеризуют их. Они были почти все с Пиренеев. Совсем другая порода, широкоплечая, рослая, с крупными чертами, вовсе не шифонированными[71], как у поджарых французских горожан с их скудной кровью и бедной бородкой. Разорение их домов и Кайенна воспитали их.
   -- Мы воротимся еще когда-нибудь, -- говорил мне сорокалетний геркулес, большей частью молчавший (все они были не очень разговорчивы), -- и посчитаемся!
   На других эмигрантов, на их сходки и речи они что-то смотрели чужими... и недели через три они пришли ко мне проститься. "Не хотим даром жить, да и здесь скучно, едем в Испанию, в Сантандр, там обещают поместить нас дровосеками". Взглянул я еще раз на сурово мужественный вид и на мускулярную руку будущих дровосеков и подумал: "Хорошо, если топор их только будет рубить каштановые деревья и дубы". Дикую, разъедающую силу, накипевшую в груди городского работника, я видел ближе[72].
   Прежде чем мы перейдем к этой дикой, стихийной силе, которая мрачно содрогается, скованная людским насилием и собственным невежеством, и подчас прорывается в щели и трещины разрушительным огнем, наводящим ужас и смятение, -- остановимся еще раз на последних тамплиерах и классиках французской революции -- на ученой, образованной, изгнанной, республиканской, журнальной, адвокатской, медицинской, сорбоннской, демократической буржуазии, которая участвовала лет десять в борьбе с Людвигом-Филиппом, увлеклась событиями 1848 года и осталась им верной и дома и в изгнании.
   В их рядах есть люди умные, острые, люди очень добрые, с горячей религией и с готовностью ей пожертвовать всем, -- но понимающих людей, -- людей, которые бы исследовали свое положение, свои вопросы так, как естествоиспытатель исследует явление или патолог -- болезнь, почти вовсе нет. Скорее полное отчаяние, презрение к лицам и делу, скорее праздность упреков и попреков, стоицизм, героизм, все лишения, чем исследование... Или такая же полная вера в успех, без взвешивания средств, без уяснения практической цели. Вместо ее удовлетворялись знаменем, заголовком, общим местом... Право на работу... уничтожение пролетариата... Республика и порядок!.. братство и солидарность всех народов... Да как же все это устроить, осуществить? Это -- последнее дело. Лишь бы быть во власти, остальное сделается декретами, плебисцитами. А не будут слушаться -- "Grenadiers, en avant, aux armes! Pas de charge... baïonnettes"[73]. И религия террора, coup d'Etat, централизации, военного вмешательства сквозит в дыры карманьолы и блузы. Несмотря на доктринерский протест нескольких аттических умов орлеанской партии, пахнущих Англией на ружейный выстрел.
   Террор был величествен в своей грозной неожиданности, в своей неприготовленной, колоссальной мести; но останавливаться на нем с любовью, но звать его без необходимости -- странная ошибка, которой мы обязаны реакции. На меня Комитет общественного спасения производит постоянно то впечатление, которое я испытывал в магазине Charrière, rue de l'Ecole de Médecine[74]: со всех сторон блестят зловещим блеском стали кривые, прямые лезвия, ножницы, пилы... оружия вероятного спасения, но верной боли. Операции оправдываются успехом. Террор и этим похвастаться не может. Он всей своей хирургией не спас республики. К чему была сделана дантонотомия, к чему эбертотомия? Они ускорили лихорадку Термидора, -- а в ней республика и зачахла; люди все так же и еще больше бредили спартанскими добродетелями, латинскими сентенциями и латиклавами à la David, бредили до того, что "Salus populi"[75] одним добрым днем перевели на "Salvum fac imperatorem"[76] и пропели его "соборне" во всем архиерейском орнате[77], в нотрдамском соборе.
   Террористы были люди недюжинные. Суровые, резкие образы их глубоко вываялись в пятом действии XVIII века и останутся в истории до тех пор, пока у рода человеческого не зашибет памяти; но нынешние французы-республиканцы на них смотрят не так, -- они в них видят образцы и стараются быть кровожадными в теории и в надежде приложения.
   Повторяя à la Saint-Just натянутые сентенции из хрестоматий и латинских классов, восхищаясь холодным, риторическим красноречием Робеспьера, они не допускают, чтоб их героев судили, как прочих смертных. Человек, который бы стал говорить о них, освобождаясь от обязательных титулов, которые стоят всех наших "в бозе почивших", был бы обвинен в ренегатстве, в измене, в шпионстве.
   Изредка встречал я, впрочем, людей эксцентричных, сорвавшихся с своей торной, гуртовой дороги.
   Зато уж французы в этих случаях, закусывая удила и усвоивая себе какую-нибудь мысль, не принадлежащую к сумме оборотных мыслей и идей, неслись до того через край, что человек, подавший им эту мысль, сам с ужасом отпрядывал от нее.
   В 1854 доктор Cœurderoy, посылая мне из Испании свою брошюру, написал ко мне письмо.
   Такого озлобленного крика против современной Франции и ее последних революционеров мне редко удавалось слышать. Это был ответ Франции на легко перенесенный coup d'Etat. Он сомневался в уме, в силе, в "крови" своей расы, он звал казаков для "поправления выродившегося народонаселения". Он писал ко мне, потому что нашел в моих статьях "то же воззрение". Я отвечал ему, что до исправительной трансфузии[78] крови не иду, и послал ему "Du développement des idées révolutionnaires en Russie".
   Cœurderoy не остался в долгу; он ответил мне, что возлагает всю надежду на войско Николая, долженствующее разрушить дотла, без пощады и сожаления, цивилизацию, обветшавшую, испорченную и которая не имеет сил ни обновиться, ни умереть своей смертью.
   Одно уцелевшее письмо его прилагаю:
   M-r. А. Herzen
   Santander, 27 mai
   Monsieur,
   Que je vous remercie tout d'abord de l'envoi de votre travail sur les Idées révolutionnaires et leur développement en Russie. J'avais déjà lu ce livre, mais il ne m'était pas resté entre les mains, et c'était pour moi un très grand regret.
   C'est vous dire combien j'en apprécie la valeur comme fond et comme forme, et combien je le crois utile pour donner conscience à chacune des forces de la Révolution universelle, aux Franèais surtout, qui ne la croient possible que par l'initiative du faubourg St. Antoine.
   Puisque vous m'avez fait l'amitié de m'envoyer votre livre, permettez-moi, Monsieur, de vous en témoigner ma gratitude en vous disant ce que j'en pense. Non que j'attache de l'importance à mon opinion, mais pour vous prouver que j'ai lu avec attention.
   C'est une belle étude organique et originale, il y a là véritable vigueur, travail sérieux, vérités nues, passages profondément émouvants. C'est jeune et fort comme la race slave; on sent parfaitement que ce n'est ni un Parisien, ni un Paléologue, ni un Philistin d'Allemagne qui ont écrit des lignes aussi brûlantes; ni un républicain constitutionnel, ni un socialiste théocrate et modéré, -- mais un Cosaque (vous ne vous effrayez pas de ce nom, n'est-ce pas?) grandement anarchiste, utopiste et poète, acceptant les négations et les affirmations les plus hardies du 19e siècle. Ce que peu de révolutionnaires franèais osent faire.
   ...Sur le point particulier de la Rénovation ethnographique prochaine, j'ai trouvé dans votre livre (surtout dans l'introduction) bien des passages qui semblent se rapprocher de mon opinion. Quoique vos conclusions ne soient pas très nettement formulées sur ce point, je crois que vous comptez pour le succès de la Révolution sur la fédération démocratique des races slaves qui donneront à l'Europe l'impulsion générale. Il est bien entendu que nous ne différons pas pour le but: la Résurrection du Continent sous la forme démocratique et sociale. Mais je crois que le sac de la Civilisation sera fait par l'Absolutisme. Là je vois toute la différence entre nous.
   Oui, j'ai conèu ces convictions qu'on dit malheureuses, et j'y persiste parce que chaque jour je les trouve plus justes:
   1) que la Force a quelque chose à voir dans les affaires de notre microcosme;
   2) qu'en étudiant la marche des événements révolutionnaires dans le temps et dans l'espace on se convainct que la Force prépare toujours la Révolution que l'Idée a démontrée nécessaire;
   3) que l'Idée ne peut pas accomplir l'œuvre de sang et de destruction;
   4) que le Despotisme, au point de vue de la Rapidité, de la Sûreté, de la possibilité d'exécution, est plus apte que la Démocratie à bouleverser un monde;
   5) que l'armée monarchique russe sera plutôt mise en mouvement que la phalange démocratique slave;
   6) qu'il n'y a que la Russie en Europe assez compacte encore sous l'absolutisme, assez peu divisée par les intérêts propriétaires et les partis pour faire bloc, coin, massue, glaive, épée, et exécuter l'Occident, et trancher le nœud gordien;
   etc. etc. etc.
   Qu'on me montre une autre force capable d'accomplir une pareille tâche; qu'on me fasse voir quelque part une armée démocratique toute prête et décidée à frapper sur les peuples, les frères, et à faire couler le sang, à brûler, à abattre, sans regarder derrière elle, sans hésiter. Et je changerai de manière de voir.
   Avec vous, je voulais seulement bien spécifier la question et la limiter sur ce seul point, le moyen d'exécution générale de la civilisation occidentale. Je n'ai pas besoin de vous dire que notre appréciation sur le Passé et l'Avenir est la même. Nous ne différons absolument que sur le Présent. Vous, qui avez si bien apprécié le rôle révolutionnaire de Pierre Ier, pourquoi ne pourriez-vous pas penser que tout autre, Nicolas ou l'un de ses successeurs, pût avoir un semblable rôle à accomplir? Quelle autre main plus puissante, plus large, plus capable de rassembler des peuples conquérants, voyez-vous à l'Orient? Avant que la démocratie slave ait trouvé son mot d'ordre et traduit le vague secret de ses aspirations, le tzar aura bouleversé l'Europe. Le sort des nations civilisées est dans son bras, s'il le veut. Le monde ne tremble-t-il pas parce qu'il a parlé un peu plus haut que d'habitude? Je vous l'avoue, cette force me frappe tellement, que je ne puis concevoir qu'on cherche à en voir une autre. Et les révolutionnaires sentent tellement la nécessité d'une dictature pour démolir, qu'ils voudraient l'instituer eux-mêmes dans le cas de réussite d'une nouvelle Révolution. A mon sens, ils ne se trompent pas sur la nécessité du moyen; seulement il n'est ni dans leur rôle, ni dans leurs principes, ni dans leurs forces de l'employer. Moi, j'aime mieux voir le Despotisme se charger de cette odieuse tâche de fossoyeur.
   Cette lettre est déjà bien assez longue. Je voulais seulement préciser avec vous le point débattu. Ce qu'il faudrait maintenant entre nous, je le sens: ce serait une conversation dans laquelle nous avancerions plus en une heure que par milliers de lettres. Je n'abandonne pas cet espoir, et ce jour sera le bienvenu pour moi. Avec un homme de révolution, de travail, de science et d'audace je crois toujours pouvoir m'entendre.
   Quant aux sourds (ou muets) de la tradition révolutionnaire de 93, j'ai grand'peur que vous n'en fassiez jamais des socialistes universels et des hommes de Liberté. Encore moins des partisans de la Possession, du Droit au travail, de l'Echange et du Contrat. C'est si séduisant de rêver une place de commissaire aux armées ou à la police, ou encore une sinécure de représentant du Peuple avec une belle écharpe rouge autour des reins. Comme disait Rabelais, beaux floquarts, beaux rubans, gentil pourpoint, galantes braguettes, etc, etc. La plupart de nos révolutionnaires en sont là!
   Les hommes ne sont guère plus sages que les enfants, mais beaucoup plus hypocrites. Ils portent des faux cols et des décorations et se croient illustres. Les enfants jouent plus sérieusement aux soldats que les grands monarques et les énormes tribuns que les peuples admirent!
   Vous voudrez bien me pardonner de vous avoir écrit sans avoir l'honneur de vous connaître personnellement. Vous m'excuserez surtout de m'être permis de vous donner sur vos ouvrages une opinion qui n'a d'autre valeur que la sincérité. J'estime, d'après mes propres impressions, que c'est le moyen le plus efficace pour reconnaître un don, qui vous a fait plaisir. D'ailleurs notre commun exil et nos aspirations semblables me semblent devoir nous épargner à tous deux les vaines formules de politesse banale.
   Je termine en vous résumant mon opinion par ces deux mots: la Force et la Destruction de demain -- par le tzar, la Pensée et l'ordre d'après-demain par les socialistes universels, les Slaves comme les Germano-Latins.
   Agréez, Monsieur, l'assurance de ma considération très distinguée et de mes sympathies.
   Ernest Cœurderoy.
   J'espère que vous publierez en volume vos lettres à Linton Esq. que le journal L'Homme a données à ses lecteurs. Pourriez-vous me dire s'il existe des traductions franèaises des poésies de Pouchkine, de Lermontoff et surtout de Koltzoff? Ce que vous en dites me fait désirer infiniment de les lire.
   La personne qui vous remettra cette lettre est mon ami, L. Charre, proscrit comme nous, à qui j'ai dédié Mes jours d'Exil.
   <ПЕРЕВОД:
   "Г-ну A. Герцену
   Сантандер, 27 мая
   Милостивый государь!
   Прежде всего я должен поблагодарить Вас за то, что Вы прислали мне Вашу работу о революционных идеях и их развитии в России. Я уже читал эту книгу, но не мог ее оставить у себя, к великому моему сожалению.
   Этим я хочу лишь показать Вам, как я ценю ее по существу и по форме и сколь полезной ее считаю для того, чтобы пробудить сознание в каждой из действующих сил мировой революции, особенно у французов, которые полагают, что революция возможна лишь по инициативе С. -Антуанского предместья.
   Поскольку Вы оказали мне дружеское внимание, прислав свое произведение, разрешите мне, милостивый государь, выразить Вам мою благодарность, высказав то, что я о нем думаю, -- не потому, что я придаю значение своему мнению, но чтобы доказать Вам, что я прочитал Вашу книгу внимательно.
   Это великолепное исследование, цельное и оригинальное, в нем есть подлинная мощь, серьезный труд, неприкрытые истины, глубоко волнующие места. Это молодо и сильно, как славянская раса; отлично чувствуешь, что не парижанин, не какой-нибудь кабинетный ученый, не немецкий филистер писал эти пламенные строки; не конституционный республиканец, не умеренный социалист-теократ, -- но казак (Вас не пугает это слово, не правда ли?), крайний анархист, утопист и поэт, приемлющий самые дерзновенные отрицания и утверждения XIX века. Немногие французские революционеры отваживаются на это.
   Что касается, в частности, будущего этнографического обновления, то я нашел в Вашей книге (особенно во введении) много мест, которые, как мне кажется, приближаются к моим взглядам. Хотя Ваши заключения не очень точно сформулированы в этом пункте, я полагаю, что для успеха революции Вы рассчитываете на образование демократической федерации славянских народов, которые дадут Европе общий толчок. Разумеется, между нами нет расхождений в отношении цели: воскрешение европейского континента в демократической и социальной форме. Но я считаю, что цивилизация будет уничтожена абсолютизмом. В этом я усматриваю все различие между нами.
   Да, я утвердился в этих взглядах, которые иные называют несчастными заблуждениями, и я настаиваю на них, потому что каждодневно все более убеждаюсь в справедливости того:
   1) что сила имеет немалое значение в делах нашего микрокосма;
   2) что, изучая ход революционных событий во времени и в пространcтве, убеждаешься в том, что сила всегда подготовляет революцию, необходимость которой доказана идеей;
   3) что идея не может вершить дело крови и разрушения;
   4) что деспотизм, с точки зрения быстроты, верности, возможности исполнения, более способен разрушить целый мир, нежели демократия;
   5) что русская монархическая армия будет приведена в действие скорее, чем славянская демократическая фаланга;
   6) что в Европе только лишь Россия, еще достаточно сплоченная под властью самодержавия, еще довольно мало раздираемая интересами собственников и партий, способна образовать массив, клин, дубину, меч, шпагу, привести в исполнение смертный приговор над Западом и рассечь гордиев узел; и т. д. и т. д. и т. д.
   Пусть мне укажут другую силу, способную выполнить подобную задачу; пусть мне покажут где-нибудь демократическую армию в полной готовности, исполненную решимости напасть на народы, на своих братьев, проливать кровь, жечь, разить, без оглядки, без колебаний. Тогда я изменю свое мнение.
   С Вами я желал бы лишь уточнить вопрос и ограничить его одним-единственным пунктом о способах полного уничтожения западной цивилизации. Мне нет необходимости говорить Вам, что наши оценки прошедшего и будущего совпадают. Мы расходимся только относительно настоящего. Вы, так правильно оценивший революционную роль Петра I, почему Вы не допускаете, что кому-либо другому, Николаю или одному из его преемников, предстоит сыграть такую же роль? Чью еще руку, более могущественную, более объемистую, более способную собрать воедино силы народов-завоевателей, видите Вы на Востоке? Прежде чем славянская демократия найдет свой лозунг и выразит смутную тайну своих чаяний, царь перевернет Европу. Судьба цивилизованных наций в его руках, если он того пожелает. Разве мир не трепещет, оттого что он заговорил чуть громче обычного? Признаюсь Вам, сила эта так поражает меня, что я не могу постигнуть, как можно рассчитывать найти другую. Революционеры тоже настолько ощущают необходимость диктатуры для разрушения, что сами желали бы установить ее в случае успеха какой-нибудь новой революции. По-моему, они не заблуждаются относительно необходимости этого средства, но только оно не соответствует ни их роли, ни их принципам, ни тем силам, которыми они располагают. Что до меня, то я предпочитаю, чтоб эту отвратительную роль могильщика взял на себя деспотизм.
   Это письмо и так уже слишком длинно. Я хотел лишь уточнить с Вами этот спорный пункт. Я хорошо чувствую, что нам сейчас необходимо: личная беседа, один час которой дал бы нам больше, чем тысячи писем. Я не оставляю этой надежды, и день, когда она осуществится, будет для меня желанным днем. Я думаю, что всегда найду общий язык с революционером, тружеником, ученым, человеком большой отваги.
   Что же касается глухих (или немых) революционной традиции 93 года, то я очень опасаюсь, что Вы никогда не превратите их в международных социалистов и свободных людей. Еще в меньшей мере Вы сделаете их сторонниками собственности, права на труд, обмена и договора. Ведь так соблазнительно помечтать о должности комиссара при войсках или в полиции, или же о синекуре представителя народа, опоясанного красивым красным шарфом. Как говорил Рабле, красивые букеты, красивые ленты, нарядный камзол, щегольские гульфики и т. д. и т. д. Большинство наших революционеров так думает!
   Взрослые ничуть не умнее детей, но значительно лицемернее их. Они носят пристежные воротнички и ордена и считают себя знаменитостями. Дети серьезнее играют в солдаты, чем великие монархи и величественные трибуны, которыми восхищаются народы.
   Вы, конечно, простите меня за то, что я написал Вам, не имея чести быть лично знаком.
   В особенности прошу прощения за то, что я высказал о Ваших произведениях мнение, единственным достоинством которого является его искренность. Я полагаю, по своим собственным впечатлениям, что это наиболее действенное выражение благодарности за подарок, доставивший большое удовольствие. Впрочем, наше положение изгнанников и наши общие стремления, как мне кажется, должны избавить нас обоих от необходимости прибегать к пустым формулам банальной вежливости.
   Я кончаю, подытоживая свое мнение в двух словах: завтрашние насилие и разрушение -- дело царя, послезавтрашние мысль и порядок -- дело международных социалистов, славянских в такой же мере, как германо-латинских.
   Примите, милостивый государь, уверение в моем глубоком уважении и симпатии.
   Эрнест Кёрдеруа.
   Я надеюсь, что Вы опубликуете отдельным томом Ваши письма к эсквайру Линтону, с которыми газета "L'Homme" познакомила своих читателей. Не могли ли бы Вы сообщить мне, существуют ли французские переводы Пушкина, Лермонтова и в особенности Кольцова? То, что Вы о них говорите, возбуждает во мне безграничное желание прочитать их.
   Лицо, которое передаст Вам это письмо, -- мой друг Л. Шарр, как и мы, изгнанник; ему я посвятил "Мои дни изгнания" (франц.)>.

Прибавление

Джон-Стюарт Милль и его книга "On Liberty"

   Много я принял горя за то, что печально смотрю на Европу и просто, без страха и сожаления, высказываю это. С того времени, как я печатал в "Современнике" мои "Письма из Avenue Marigny", часть друзей и недругов показывали знаки нетерпения, негодования, возражали... а тут, как назло, с каждым событием становилось на Западе темнее, угарнее, и ни умные статьи Парадоля, ни клерикально-либеральные книжонки Монталамбера, ни замена прусского короля прусским принцем не могли отвести глаз, искавших истины. У нас не хотят этого знать и, натурально, сердятся на нескромного обличителя.
   Европа нам нужна как идеал, как упрек, как благой пример; если она не такая, ее надобно выдумать. Разве наивные вольнодумы XVIII века, и в их числе Вольтер и Робеспьер, не говорили, что если и нет бессмертия души, то его надобно проповедовать для того, чтоб держать людей в страхе и добродетели? Или разве мы не видим в истории, как иногда вельможи скрывали тяжкую болезнь или скоропостижную смерть царя и управляли именем трупа или сумасшедшего, как это недавно было в Пруссии?
   Ложь ко спасению -- дело, может, хорошее, но не все способны к ней.
   Я не унывал, впрочем, от порицаний и утешал себя тем, что и здесь мною высказанные мысли принимались не лучше, да еще тем, что они объективно истинны, т. е. независимы от личных мнений и даже добрых целей воспитания, исправления нравов и т. д. Все само по себе истинное рано или поздно взойдет и обличится, "kommt an die Sonnen"[79], как говорит Гёте.
   Одна из причин неудовольствия, собственно, против моих мнений антропологически понятна: сверх докучного беспокойства, приносимого разрушением оконченных мнений и окаменелых идеалов, на меня досадовали за то, что я, свой человек, с чего же, в самом деле, вдруг вздумал судить и рядить, да еще старших, и каких?
   В нашем новом поколении есть странный кряж; в нем спаяны, как в маятниках, самые противуположные элементы: с одной стороны, оно толкается каким-то жестяным, костлявым, неукладчивым самолюбием, заносчивой самонадеянностью, щепетильной обидчивостью; с другой -- в нем поражает обескураженная подавленность, недоверие к России, преждевременное старчество. Это естественный результат тридцатилетнего рабства; в нем в иной форме сохранилась наглость начальника, дерзость барина -- с подавленностью подчиненного, с отчаянием ревизской души, отпускаемой в услужение.
   Пока меня побранивали наши начальники литературных отделений, время шло себе да шло, и наконец прошло целых десять лет. Многое из того, что было ново в 1849, стало в 1859 битой фразой, что казалось тогда сумасбродным парадоксом -- перешло в общественное мнение, и много вечных и незыблемых истин прошли с тогдашним покроем платья.
   Серьезные умы в Европе стали смотреть серьезно. Их очень немного, -- это только подтверждает мое мнение о Западе, но они далеко идут, и я очень помню, как Т. Карлейль и добродушный Олсоп (тот, который был замешан в дело Орсини) улыбались над остатками моей веры в английские формы. Но вот является книга, идущая далеко дальше всего, что было сказано мною. Pereant, qui ante nos nostra dixerunt[80], и спасибо тем, которые после нас своим авторитетом утверждают сказанное нами и своим талантом ясно и мощно передают слабо выраженное нами.
   Книга, о которой я говорю, писана не Прудоном, ни даже Пьером Леру или другим социалистом-изгнанником, раздраженным, -- совсем нет: она писана одним из известнейших политических экономов, одним из недавних членов индийского борда, которому три месяца тому назад лорд Стенли предлагал место в правительстве. Человек этот пользуется огромным, заслуженным авторитетом: в Англии его нехотя читают тори и со злобой -- виги, его читают на материке те несколько человек (исключая специалистов), которые вообще читают что-нибудь, кроме газет и памфлетов.
   Человек этот -- Джон-Стюарт Милль.
   Месяц тому назад он издал странную книгу в защиту свободы мысли, речи и лица; я говорю "странную", потому что неужели не странно, что там, где за два века Мильтон писал о том же, явилась необходимость снова поднять речь on Liberty[81]. А ведь такие люди, как С. Милль, не могут писать из удовольствия; вся книга его проникнута глубокой печалью, не тоскующей, но мужественной, укоряющей, тацитовской. Он потому заговорил, что зло стало хуже. Мильтон защищал свободу речи против нападений власти, против насилия, и все энергическое и благородное было с ним. У Стюарта Милля враг совсем иной: он отстаивает свободу не против образованного правительства, а против общества, против нравов, против мертвящей силы равнодушия, против мелкой нетерпимости, против "посредственности".
   Это не негодующий старик-царедворец Екатерины, который брюзжит, обойденный кавалерией, над юным поколением и колет глаза Зимнему дворцу Грановитой палатой. Нет, это человек, полный сил, давно живущий в государственных делах и глубоко продуманных теориях, привыкнувший спокойно смотреть на мир и как англичанин, и как мыслитель, и он-то, наконец, не вытерпел и, подвергаясь гневу невских регистраторов цивилизации и москворецких книжников западного образования, закричал: "Мы тонем!"
   Постоянное понижение личностей, вкуса, тона, пустота интересов, отсутствие энергии ужаснули его; он присматривается и видит ясно, как все мельчает, становится дюжинное, рядское, стертое, пожалуй, "добропорядочнее", но пошлее. Он видит в Англии (то, что Токвиль заметил во Франции), что выработываются общие, стадные типы, и, серьезно качая головой, говорит своим современникам: "Остановитесь, одумайтесь! Знаете ли, куда вы идете? Посмотрите -- душа убывает".
   Но зачем же будит он спящих; какой путь, какой выход он придумал для них? Он, как некогда Иоанн Предтеча, грозит будущим и зовет на покаяние. Вряд второй раз подвинешь ли этим отрицательным рычагом людей. Стюарт Милль стыдит своих современников, как стыдил своих Тацит; он их этим не остановит, как не остановил Тацит. Не только несколькими печальными упреками не уймешь убывающую душу, но, может, никакой плотиной в мире.
   "Люди иного закала, -- говорит он, -- сделали из Англии то, что она была, и только люди другого закала могут ее предупредить от падения".
   Но это понижение личностей, этот недостаток закала -- только патологический факт, и признать его -- очень важный шаг для выхода, но не выход. Стюарт Милль корит больного, указывая ему на здоровых праотцев, -- странное лечение и едва ли великодушное.
   Ну, что же, начать теперь корить ящерицу допотопным ихтиосавром -- виновата ли она, что она маленькая, а тот большой? С. Милль, испугавшись нравственной ничтожности, духовной посредственности окружающей его среды, закричал со страстей и с горя, как богатыри в наших сказках: "Есть ли в поле жив человек?"
   Зачем же он его звал? Затем, чтоб сказать ему, что он выродившийся потомок сильных праотцев и, следственно, должен сделаться таким же, как они.
   Для чего? -- Молчание.
   И Роберт Оуэн звал людей лет семьдесят сряду и тоже без всякой пользы; но он звал их на что-нибудь. Это что-нибудь была ли утопия, фантазия или истина -- нам теперь до этого дела нет; нам важно то, что он звал с целью; а С. Милль, подавляя современников суровыми рембрандтовскими тенями времен Кромвеля и пуритан, хочет, чтоб вечно обвешивающие, вечно обмеривающие лавочники сделались из какой-то поэтической потребности, из какой-то душевной гимнастики -- героями!
   Мы можем также вызвать монументальные, грозные личности французского Конвента и поставить их рядом с бывшими, будущими и настоящими французскими шпионами и épiciers[82] и начать речь вроде Гамлета:
   
   Look here, upon this picture and on this...
   Hyperion's curis, the front of Jove himself;
   An eye like Mars...
   Look you now, what follows,
   Here is your husband...[83]
   
   Это будет очень справедливо и еще больше обидно, но неужели от этого кто-нибудь оставит свой пошлый, но удобный быт, и все это для того, чтоб величаво скучать, как Кромвель, или стоически нести голову на плаху, как Дантон?
   Тем было легко так поступать, потому что они были под господством страстного убеждения, d'une idée fixe[84].
   Такая idée fixe был католицизм в свое время, потом протестантизм, наука в эпоху Возрождения, революция в XVIII столетии.
   Где же эта святая мономания, этот magnum ignotum[85], этот сфинксовский вопрос нашей цивилизации? Где та могущая мысль, та страстная вера, то горячее упование, которое может закалить тело, как сталь, довести душу до того судорожного ожесточения, которое не чувствует ни боли, ни лишений и твердым шагом идет на плаху, на костер?
   Посмотрите кругом -- что в состоянии одушевить лица, поднять народы, поколебать массы: религия ли папы с его незапятнанным рождением богородицы или религия без папы с ее догматом воздержания от пива в субботний день? Арифметический ли пантеизм всеобщей подачи голосов или идолопоклонство монархии? Суеверие ли в республику или суеверие в парламентские реформы?.. Нет и нет; все это бледнеет, стареет и укладывается, как некогда боги Олимпа укладывались, когда они съезжали с неба, вытесняемые новыми соперниками, подымавшимися с Голгофы.
   Только на беду их нет у наших почерневших кумиров, по крайней мере С. Милль не указывает их.
   Знает он их или нет -- это сказать трудно.
   С одной стороны, английскому гению противно отвлеченное обобщение и смелая логическая последовательность; он своим скептицизмом чует, что логическая крайность, как законы чистой математики, неприлагаемы без ввода жизненных условий. С другой стороны, он привык, физически и нравственно, застегивать пальто на все пуговицы и поднимать воротник, это его предостерегает от сырого ветра и от суровой нетерпимости. В той же книге С. Милля мы видим пример этому. Двумя-тремя ударами необычайной ловкости он опрокинул немного падшую на ноги христианскую мораль и во всей книге ничего не сказал о христианстве[86].
   С. Милль, вместо всякого выхода, вдруг замечает: "В развитии народов, кажется, есть предел, после которого он останавливается и делается Китаем".
   Когда же это бывает?
   Тогда, отвечает он, когда личности начинают стираться<,> пропадать в массах, когда все подчиняется принятым обычаям, когда понятие добра и зла смешивается с понятием сообразности или несообразности с принятым. Гнет обычая останавливает развитие: развитие, собственно, и состоит из стремления к лучшему от обычного. Вся история состоит из этой борьбы, и если большая часть человечества не имеет истории, то это потому, что жизнь ее совершенно подчинена обычаю.
   Теперь следует взглянуть, как наш автор рассматривает современное состояние образованного мира. Он говорит, что, несмотря на умственное превосходство нашего времени, все идет к посредственности, лица теряются в толпе. Эта collective mediocrity[87] ненавидит все резкое, самобытное, выступающее; она проводит над всем общий уровень. А так как в среднем разрезе у людей не много ума и не много желаний, то сборная посредственность, как топкое болото, понимает, с одной стороны, все желающее вынырнуть, а с другой -- предупреждает беспорядок эксцентричных личностей воспитанием новых поколений в такую же вялую посредственность. Нравственная основа поведения состоит преимущественно в том, чтоб жить, как другие. "Горе мужчине, а особливо женщине, которые вздумают делать то, чего никто не делает; но горе и тем, которые не делают того, что делают все". Для такой нравственности не требуется ни ума, ни особенной воли; люди занимаются своими делами и иной раз для развлечения шалят в филантропию (philantropic hobby[88]) и остаются добропорядочными, но пошлыми людьми.
   Этой-то среде принадлежит сила и власть; самое правительство по той мере мощно, по какой оно служит органом господствующей среды и понимает ее инстинкт.
   Какая же это державная среда? "В Америке к ней принадлежат все белые, в Англии господствующий слой составляет среднее состояние"[89].
   С. Милль находит одно различие между мертвой неподвижностию восточных народов и современным мещанским государством. И в нем-то, мне кажется, находится самая горькая капля из всего кубка полыни, поданного им. Вместо азиатского, косного покоя, современные европейцы живут, говорит он, в пустом беспокойстве, в бессмысленных переменах: "Отвергая особности, мы не отвергаем перемен, лишь бы они были всякий раз сделаны всеми. Мы бросили своеобычную одежду наших отцов и готовы менять два-три раза в год покрой нашего платья, но с тем, чтоб все меняли его, и это делается не из видов красоты или удобства, а для самой перемены!"
   Если личности не высвободятся от этого утягивающего омута, от замаривающей топи, то "Европа, несмотря на свои благородные антецеденты и свое христианство, сделается Китаем".
   Вот мы и возвратились и стоим перед тем же вопросом. На каком основании будить спящего? Во имя чего обрюзгнувшая личность и утянутая в мелочь вдохновится, сделается недовольна своей теперешней жизнию с железными дорогами, телеграфами, газетами, дешевыми изделиями?
   Личности не выступают оттого, что нет достаточного повода. За кого, за что или против кого им выступать? Отсутствие сильных деятелей -- не причина, а последствие.
   Точка, линия, после которой борьба между желанием лучшего и сохранением существующего оканчивается в пользу сохранения, наступает (кажется нам) тогда, когда господствующая, деятельная, историческая часть народа близко подходит к такой форме жизни, которая соответствует ему; это своего рода насыщение, сатурация; все приходит в равновесие, успокоивается, продолжает вечное одно и то же до катаклизма, обновления или разрушения. Semper idem[90] не требует ни огромных усилий, ни грозных бойцов; в каком бы роде они ни были, они будут лишние: середь мира не нужно полководцев.
   Чтоб не ходить так далеко, как Китай, взгляните возле, на ту страну на Западе, которая наибольше отстоялась, -- на страну, которой Европа начинает седеть, -- на Голландию: где ее великие государственные люди, где ее великие живописцы, где тонкие богословы, где смелые мореплаватели? Да на что их? Разве она несчастна оттого, что не мятется, не бушует, оттого, что их нет? Она вам покажет свои смеющиеся деревни на обсушенных болотах, свои выстиранные города, свои выглаженные сады, свой комфорт, свою свободу и скажет: "Мои великие люди приобрели мне эту свободу, мои мореплаватели завещали мне это богатство, мои великие художники украсили мои стены и церкви, мне хорошо, -- чего же вы от меня хотите? Резкой борьбы с правительством? Да разве оно теснит? У нас и теперь свободы больше, нежели во Франции когда-либо бывало".
   Да что же из этой жизни?
   Что выйдет? Да вообще, что из жизни выходит? А потом -- разве в Голландии нет частных романов, коллизий, сплетней? Разве в Голландии люди не любятся, не плачут, не хохочут, не поют песен, не пьют скидама, не пляшут в каждой деревне до утра? К тому же не следует забывать, что, с одной стороны, они пользуются всеми плодами образования, наук и художеств, а с другой -- им бездна дела: гранпасьянс торговли, меледа хозяйства, воспитание детей по образу и подобию своему; не успеет голландец оглянуться, обдосужиться, а уж его несут на "божью ниву" в щегольски отлакированном гробе, в то время как сын уж запряжен в торговое колесо, которое необходимо следует беспрестанно вертеть, а то дела остановятся.
   Так можно прожить тысячу лет, если не помешает какое-нибудь второе пришествие Бонапартова брата.
   От старших братий я прошу позволение отступить к меньшим.
   Мы не имеем достаточно фактов, но можем предположить, что животные породы, так, как они установились, представляют последний результат долгого колебанья разных видоизменений, ряда совершенствований и достижений. Эта история делалась исподволь костями и мышцами, извилинами мозга и струйками нерв.
   Допотопные животные представляют какую-то героическую эпоху этой книги бытия; это титаны и богатыри; они мельчают, уравновешиваются с новой средой и, как только достигают довольно ловкого и прочного типа, начинают типически повторяться, и до такой степени, что Улиссова собака в "Одиссее" похожа, как две капли воды, на всех наших собак. И это не все: кто сказал, что животные политические или общественные, живущие не только стадом, но и с некоторой организацией, как муравьи и пчелы, что они так сразу учредили свои муравейники или ульи? Я вовсе этого не думаю. Миллионы поколений легли и погибли прежде, чем они устроились и упрочили свои китайские муравейники. Я желал бы уяснить этим, что если какой-нибудь народ дойдет до этого состояния соответственности внешнего общественного устройства с своими потребностями, то ему нет никакой внутренной необходимости до перемены потребностей идти вперед, воевать, бунтовать, производить эксцентрические личности.
   Покойное поглощение в стаде, в улье -- одно из первых условий сохранения достигнутого.
   До этого полного покоя мир, о котором говорит С. Милль, не дошел. Он после всех своих революций и потрясений не может ни устояться, ни отстояться: бездна дряни наверху, все мутно, нет ни этой китайской фарфоровой чистоты, ни голландской полотняной белизны. В нем множество неспетого, уродливого, даже болезненного, и в этом отношении ему предстоит, действительно, на его собственном пути еще шаг вперед. Ему надобно приобрести не энергические личности, не эксцентрические страсти, а честную мораль своего положения. Англичанин перестанет обвешивать, француз -- помогать всякой полиции, этого требует не только respectability, но и прочность быта.
   Тогда Англия может, по словам С. Милля, превратиться в Китай (и, конечно, в усовершенствованный), сохраняя всю свою торговлю, всю свою свободу и улучшая свое законодательство, т. е. облегчая его по мере возрастания обязательного обычая, который лучше всех судов и наказаний заморит волю. А Франция может в это время взойти в красивое военное русло персидской жизни, расширенное всем, что образованная централизация дает в руки власти, вознаграждая себе за потерю вcex человеческих прав блестящими набегами на соседей и приковывая другие народы к судьбам централизованной деспотии... Черты зуавов уже теперь больше принадлежат азиатскому типу, чем европейскому.
   Предупреждая возгласы и проклятия, я тороплюсь сказать, что здесь речь идет ни о моих желаниях, ни даже о моих мнениях. Труд мой чисто логический, я хотел развернуть скобки формулы, в которой выражен результат С. Милля, я хотел от его личностей-диференциалов взять исторический интеграл. Стало быть, вопрос не может быть в том, учтиво ли пророчить Англии судьбы Китая (это же сделал не я, а он сам) и деликатно ли предсказывать Франции, что она будет Персией. Хотя, по справедливости, я и не знаю, отчего же Китай и Персию можно безнаказанно оскорблять. Вопрос действительно важный, до которого С. Милль не коснулся, вот в чем: существуют ли всходы новой силы, которые могли бы обновить старую кровь, есть ли подседы и здоровые ростки, чтоб прорасти измельчавшуюся траву? А этот вопрос сводится на то, потерпит ли народ, чтоб его окончательно употребили для удобрения почвы новому Китаю и новой Персии, на безвыходную, черную работу, на невежество и проголодь, позволяя взамен, как в лотерейной игре, одному на десять тысяч, в пример, ободрение и усмирение прочим, разбогатеть и сделаться из снедаемого обедающим.
   Вопрос этот разрешат события, -- теоретически его не разрешишь.
   Если народ сломится, новый Китай и новая Персия неминуемы.
   Но если народ сломит, неминуем социальный переворот!
   Не это ли и есть идея, которая может быть произведена в idée fixe, несмотря на пожимание плеч аристократии, ни на скрежет зубов мещан?
   Народ это чует, и очень; прежней детской веры в законность или по крайней мере в справедливость того, что делается, нет; есть страх перед силой и неуменье возвести в общее правило частную боль, но слепого доверия нет. Во Франции народ грозно заявил свой протест в то самое время, когда среднее состояние в упоении от власти и силы венчало себя на царство под именем республики, и, развалясь с Маррастом на креслах Людовика XV в Версале, диктовало законы; народ восстал с отчаяния, видя, что он опять остался за дверями и без куска хлеба; он восстал варварски, не имея никакого решения, без плана, без вождей, без средств, но в энергических личностях у него недостатка не было, и еще больше -- он, с другой стороны, вызвал этих хищных, кровожадных коршунов вроде Каваньяка.
   Народ побили наголову. Вероятности Персии поднялись и с тех пор всё идут в гору. Как английский работник поставит свой социальный вопрос, мы не знаем, но воловья упорность его велика. С его стороны числовое большинство, но сила не с его стороны. Число ничего не доказывает. Три-четыре линейных казака да два-три гарнизонных солдата водят из Москвы в Сибирь по пятисот колодников.
   Если народ и в Англии будет побит, как в Германии во время крестьянских войн, как во Франции в Июньские дни, -- тогда Китай, пророчимый Стюартом Миллем, не далек. Переход в него сделается незаметно, не утратится, как мы сказали, ни одного права, не уменьшится ни одной свободы, уменьшится только способность пользоваться этими правами и этой свободой!
   Люди робкие, люди чувствительные говорят, что это невозможно. Я ничего лучше не прошу, как согласиться с ними, но не вижу причины. Трагическая безвыходность состоит именно в том, что та идея, которая может спасти народ и устремить Европу к новым судьбам, невыгодна господствующему классу, что ему, если б он был последователен и смел, выгодно только государство с американским невольничеством![91]

Примечания

Глава III

   Отрывок с начала до слов: "А когда же у них свобода была нормальна?" (стр. 32, строка 1 -- стр. 39, строка 23) впервые опубликован в ПЗ, 1859 г., кн. V, стр. 173--180, в составе публикации "Былое и думы. (Отрывки из V части "Записок Искандера"). Англия (1852--1855)", под заголовком: "Глава III. Эмиграции в Лондоне. -- Немцы, французы. -- Партии. -- В. Гюго. -- Феликс Пиа. -- Луи Блан и Арман Барбес. -- On Liberty". В настоящем издании печатается по тексту ПЗ.
   Отрывок: "Французская эмиграция ~ наивное самолюбие" (стр. 39, строка 24 -- стр. 40, строка 4) впервые опубликован в Сб, стр. 93. Печатается по автографу ЛБ (Г-О-I-18, стр. 77). Перед отрывком заголовок: "III.(Феликс Пиа, В. Гюго, Л. Блан)" и авторская помета в конце: "Стр. 247. Пол. зв. VI".
   Отрывок: "Антагонизм, некогда выражавшийся ~ надобно было употребить..." (стр. 40, строка 5 -- стр. 42, строка 31) впервые опубликован в ПЗ,1861 г., кн. VI, стр. 247--250, в составе публикации "Из III главы. Эмиграции в Лондоне". Печатается по ПЗ.
   Отрывок: "Года через полтора ~ поздней ночи" (стр. 42, строка 32 -- стр. 49, строка 30) впервые опубликован в Сб, стр. 93-101. Печатается по автографу ЛБ (Г-О-I-18, стр. 77--88). В конце отрывка авторская помета: "VI П. зв., стр. 250--258".
   Отрывок: "Они просидели ~ я видел ближе" (стр. 49, строка 31 -- стр. 58, строка 2) впервые опубликован в ПЗ,1861 г., кн. VI, стр. 250--258, в составе публикации "Из III главы. Эмиграции в Лондоне". Печатается по ПЗ.
   Отрывок: "Прежде чем мы перейдем ~ Mes jours d'Exil" (стр. 58, строка 3 -- стр. 63, строка 2) впервые опубликован в Сб, стр. 101--107. Печатается по автографу ЛБ (Г-О-I-18, стр. 88--92). После стр. 92 приклеено письмо к Герцену Кёрдеруа, имеющее нумерацию 93--98.
   Прибавление было опубликовано в ПЗ,1859 г., кн. V, стр. 181--193, в составе III главы, с подзаголовком "On Liberty" (см. "Варианты"). Перепечатано с исправлениями в К,л. 40--41 от 15 апреля 1859 г., стр. 323--327, за подписью Искандер, под заглавием "Джон-Стюарт Милль и его книга "On Liberty"". Печатается по тексту К.
   В главе "Эмиграции в Лондоне" Герцен описывает различные стороны лондонского эмигрантского мира, рассказывает о жизни и быте эмиграции. Эти страницы имеют большую ценность для характеристики движения европейской общественной мысли в рассматриваемый период. И хотя не все суждения Герцена объективны, сами факты, о которых он здесь говорит, представляют несомненный исторический и художественный интерес.
   Приток политических эмигрантов из разных стран континента в Англию, которая с давних пор служила для них прибежищем, особенно усилился после поражения революции 1848--1849 гг. За французскими эмигрантами, покинувшими Францию после событий 13 июня 1849 г., потянулись выходцы из других стран Европы, ранее пользовавшиеся убежищем во Франции, Бельгии и Швейцарии. Среди них в 1849 г. в Англию прибыли К. Маркс и Ф. Энгельс.
   Партийный состав многонациональной эмиграции того времени был довольно пестрым: подавляющее большинство ее принадлежало к различным мелкобуржуазно-демократическим группировкам, хотя в ее среде были и социалисты и коммунисты. Этот лондонский "народ изгнанников" (так назвал его Маццини, призывавший к объединению эмигрантов всех наций), мнивший себя неким "общеевропейским народом", вскоре обрел свое "временное правительство" в лице так называемого Европейского демократического центрального комитета, во главе которого стояли Маццини, Ледрю-Роллен, Дараш и Руге. О манифесте этого комитета Маркс писал в 1850 г., что он "содержит в себе символ веры огромной массы эмигрантов и в подобающей форме суммирует умственные завоевания, которыми эта масса обязана последним революциям" (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. VIII, стр. 258). Однако мелкобуржуазные деятели этого комитета, как показал Маркс, не поняли уроков недавней революционной борьбы и повторяли старые фразы о прогрессе и нравственном законе, о свободе, равенстве и братстве, о сотрудничестве классов, о святости собственности и кредите, о просвещении, о боге и его законе и т. п.
   Герцен, приехавший в Англию в 1852 г., с тех пор принимал самое деятельное участие в жизни лондонской эмиграции, был связан с лидерами почти всех ее группировок. Более всего в главе "Эмиграции в Лондоне", как и в последующих двух главах, Герцен говорит об эмигрантах-французах, которые представляли самую многочисленную часть лондонской эмиграции и с которыми, кроме того, личные связи Герцена были наиболее тесными. Яркие страницы посвятил Герцен рассказу о лидерах французской эмиграции -- Ледрю-Роллене (см. предыдущую главу) и Луи Блане, которого Герцен хорошо знал, симпатизировал ему и нередко вступал с ним в горячие споры.
   Герцен признавал Луи Блана не только истинным республиканцем, но и социалистом, пользовавшимся в свое время доверием, уважением и любовью парижских рабочих (см. отзывы о Луи Блане в "Письмах из Франции и Италии", т. V наст. изд., стр. 137, 151, 159, 381). В то же время он отмечал, что в своих воззрениях Блан, как и другие французские социалисты, не освободился от религиозности и романтизма, всегда оставался лишь "дилетантом социализма" (см. там же, стр. 176, 318, 336, 344, 352, 358, 427). Основной недостаток Луи Блана и главную причину несостоятельности всей его деятельности Герцен усматривал в оторванности его идеальных построений от реальной жизни, которая их ломала.
   Острая социалистическая критика буржуазного порядка, его культуры и буржуазной демократии, которая содержится в "Прибавлении" к главе, хотя и опирается на книгу Дж. Стюарта Милля, но идет вместе с тем в своих выводах гораздо дальше последней. Несмотря на меткость своих наблюдений и критических замечаний по адресу буржуазного общества, Милль оставался на почве буржуазной идеологии и был сторонником крохоборческих реформ. В отличие от Милля Герцен ставил вопрос о пробуждении активности народных масс, о победе народа над буржуазным строем. Что же касается перспектив такого развития, то в этом отношении у Герцена здесь проявляется известное укрепление оптимистических настроений, хотя он и допускает поражение народа и остановку общественного развития. Привлекая же для характеристики такой возможной остановки пример восточных стран, в частности Китая, Герцен разделял ошибочную точку зрения многих представителей общественных наук того времени, которым Восток казался выключенным из прогрессивного развития человечества.
   "Сидехом и плакахом на брегах вавилонских..." -- Цитата из Псалтыри, псалом 136.
   ...монахи Афонской горы ~ ведут те же речи, которые вели во время Златоуста, и продолжают жизнь, давно задвинутую турецким владычеством... -- Первые христианские отшельники появились на Афонской горе в IX столетии, через пять веков после Златоуста. Турецкое владычество, при котором христианская церковь подвергалась гонениям, длилось в Македонии, где находится гора Афон, с XIV--XV вв. до 1913 г.
   ...Чаринг Крос называет Шаран'кро или Лестер-сквер -- Лесестер-скуар. -- Произношение на французский лад названий одной из главных улиц Лондона -- Charing Cross -- и одной из площадей -- Leicester Square.
   ...гонение на журнал "L'Homme" за письмо Ф. Пиа к королеве ~ и гордо отступили в Гернсей. -- 3 октября 1855 г. в No 44 еженедельника "L'Homme", издававшегося французскими эмигрантами на острове Джерси (Джерсей), было напечатано сообщение о митинге, состоявшемся 22 сентября в Лондоне в годовщину первой французской революции. На этом митинге Ф. Пиа огласил открытое письмо эмигрантской группы "Революционная коммуна" к английской королеве, полный текст которого был воспроизведен в следующем номере газеты. Письмо выражало возмущение состоявшимся в августе 1855 г. визитом английской королевы Виктории в Париж, к Наполеону III. Против французских эмигрантов была организована кампания и совершены попытки разгромить редакцию и типографию их газеты; губернатор выслал с о. Джерси трех редакторов газеты. В ответ на этот акт произвола 35 проживавших на острове эмигрантов, во главе с Гюго, выступили в очередном номере "L'Homme" 17 октября с декларацией солидарности, заканчивавшейся словами: "А теперь высылайте и нас!" Когда же последовало распоряжение губернатора о высылке всех подписавших декларацию, французские эмигранты переехали на соседний остров Гернси (Гернсей).
   ...мой приятель, обедавший со мною, смотрел так, как некогда смотрел Леонид, отправляясь ужинать с богами... -- Герцен имеет в виду древнегреческое предание о спартанском царе Леониде, героически павшем в знаменитой битве при Фермопилах (480 г. до н. э.).
   ..."Citoyen"... -- Обращение, принятое с 1789 г. у французских революционеров в отличие от обычного -- monsieur.
   ...В одной из темных, бедных и нечистых улиц, лежащих между Сого и Лестер-сквером ~ завел какой-то красный ликворист небольшую аптеку. -- Аптека, о которой идет речь, расположенная в Ист-Энде, беднейшей и неблагоустроенной части Лондона, содержалась д-ром Ж. Филиппом, французским политическим эмигрантом.
   Распалевой воды... -- Название болеутоляющего средства, составленного по рецепту Ф. -В. Распайля.
   ...пошли в Кайенну или Ламбессу. -- Места ссылки на каторгу (Кайенна -- во Французской Гвинее, Ламбесса -- в Алжире)
   ...в ~ Бель-Иле. -- Остров в Атлантическом океане у побережья Франции; находящаяся на этом острове крепость была в 1848--1852 гг. местом заключения осужденных участников революции.
   Председатель Люксембургской комиссии... -- Заседавшая в Люксембургском дворце Парижа в 1848 г. правительственная комиссия по изучению положения рабочих своими заведомо неосуществимыми проектами лишь отвлекала рабочих от непосредственной революционной борьбы. Общую оценку деятельности Луи Блана как председателя Люксембургской комиссии Герцен дал в "Письмах из Франции и Италии" (см. т. V наст. изд., стр. 160, 165, 357, 381).
   ...Он напал на социалистов, и в особенности на Луи Блана, в небольшой брошюрке ~ называет Прудона "демоном"... -- Маццини, ставя перед собой цели исключительно национально-освободительного характера, относился отрицательно к социалистической пропаганде. В написанной им в марте 1852 г. брошюре "Dovere della democrazia" Маццини выдвигает длинный список обвинений против возглавлявшихся тогда Луи Бланом французских социалистов, а также делает резкий выпад против "разлагающего, мефистофелевского духа Прудона".
   ...назвал Маццини "архангелом". -- Герцен имеет в виду критику Прудоном надежд Маццини на национально-освободительное движение в Италии.
   ...через ров, их разделявший, ловкий акробат бросил свою доску и провозгласил себя на ней императором. -- Луи Бонапарт 2 декабря 1851 г. совершил государственный переворот, а год спустя, под именем Наполеона III, был провозглашен императором.
   ...оба французские стана продержались в агрессивной готовности: один, празднуя 24 февраля, другой -- июльские дни. -- 24 февраля -- день победы народного восстания в Париже в 1848 г.; июльские дни -- вероятно, дни буржуазной революции 27--30 июля 1830 г., приведшей к окончательному свержению династии Бурбонов.
   ...торжественной прогулке Наполеона с королевой Викторией по Лондону... -- Эта "прогулка", долженствовавшая демонстрировать единство союзников в Крымской войне, состоялась 19 апреля 1855 г.
   Года через полтора после coup d'Etat приехал в Лондон Феликс Пиа из Швейцарии. -- Ф. Пиа приехал в Англию в 1852 г., но не из Швейцарии, куда он бежал в 1849 г., а из Бельгии, где он проживал с 1851 г. и откуда вынужден был уехать после переворота 2 декабря 1851 г.
   Бойкий фельетонист, он был известен процессом, который имел... -- В 1844 г. Ф. Пиа выступил с резкой статьей против реакционного и продажного журналиста Жюля Жанена; оскорбленный Жанен привлек Пиа к суду исправительной полиции, который приговорил его к шести месяцам тюремного заключения.
   Об этой пьесе я когда-то писал целую статью. -- О драме Ф. Пиа "Парижский ветошник", впервые поставленной в Париже в 1847 г., Герцен рассказывал в "Письмах из Франции и Италии", письмо третье (см. т. V наст. изд., стр. 42--49).
   Ф. Пиа ~ подрался как-то в палате с Прудоном... -- Осенью 1848 г. Прудон в разговоре отозвался о Пиа как об "аристократе демократии". Пиа при встрече с Прудоном в кулуарах Учредительного собрания ответил резкостью. Происшедшая между ними драка имела своим последствием дуэль на пистолетах, которая состоялась 1 декабря и обошлась без последствий.
   ...с "Марьянной"... -- La Marianne -- символическое название pecпубликанской Франции. Под этим наименованием после переворота 2 декабря 1851 г. была создана тайная революционная организация, имевшая целью свержение наполеоновского режима и восстановление республики. Герцен в данном случае имеет в виду не только связь известной части лондонских эмигрантов с этой организацией, но и особое подчеркивание "Революционной коммуной" своей приверженности делу "демократической и социальной республики", высказанное в "Письме к Марианне", изданном в Лондоне в феврале 1856 г. по случаю годовщины революции 1848 г.
   Выходки Ф. Пиа в его письмах к королеве, к Валевскому, которого он назвал ex-réfugié и ex-Polonais, к принцам и пр. были очень забавны... -- Побочный сын Наполеона I и польской графини Валевской, Ф. Валевский участвовал в польском восстании 1830--1831 гг., в ходе которого был послан с поручением в Лондон. После подавления восстания поселился в качестве политического эмигранта в Париже. При Наполеоне III, будучи назначен французским послом в Лондон, подготовлял сближение Англии с Францией, завершившееся военным союзом. Эту политическую линию Валевский продолжал в дальнейшем, ставши министром иностранных дел. Письмо Пиа разоблачало Валевского как ренегата революционного движения, предателя родины и пособника Наполеона III. О письме Пиа к королеве Виктории см. комментарий к стр. 37.
   ...поклонник военной славы, республиканского разгрома, средневекового романтизма и белых лилий, -- виконт и гражданин, пэр орлеанской Франции и агитатор 2 декабря... -- В начале 20-х годов Гюго был легитимистом и католиком, затем отдал дань культу Наполеона, приветствовал июльскую революцию и революционное движение 30-х годов, а с 40-х годов поддерживал Июльскую монархию и в 1845 г. был назначен пэром. С начала революции 1848 г. Гюго был сторонником регентства, затем примкнул к республиканцам, выступал как антиклерикал и защитник "социальной демократии". Будучи депутатом Законодательного собрания, он протестовал против ряда антидемократических мероприятий правительства Второй республики. Только перед лицом государственного переворота, совершенного Луи Бонапартом 2 декабря 1851 г., Гюго решительно выступил с призывом к революционной борьбе.
   Приведенный в негодование ценсурой театральных пьес и римскими делами, он явился на трибуне конституирующего Собрания с речами, раздавшимися по всей Франции. -- Речь, направленную против правительственной цензуры над театром, Гюго произнес в Учредительном собрании 3 апреля 1849 г. в связи с обсуждением бюджета; позднее он отстаивал свободу деятельности театра также в своих выступлениях в Государственном совете 17 и 30 сентября 1849 г. в связи с рассмотрением законопроекта о театрах. Выступление Гюго против французской контрреволюционной интервенции в Риме состоялось 15 октября 1849 г. в Законодательном собрании.
   "Если останутся хоть десять французов в изгнании -- я останусь с ними ~ Я не возвращусь иначе, как в свободную Францию". -- Со сходным заявлением В. Гюго выступил, покидая Францию в 1851 г., в своем стихотворении "Ultima verba".
   ...с того времени, как писал "Историю десяти лет" и "Организацию труда". -- "История десяти лет", охватывающая период 1830--1840 гг., была написана Луи Бланом в 1841--1844 гг., "Организация труда" -- в 1840 г.
   ...в разгар мехиканской войны...-- Авантюристическая война, которую Наполеон III вел против республиканцев в Мексике в 1861--1867 гг., закончилась поражением интервентов.
   ...за обедом, который давали в Брюсселе В. Гюго после издания "Les Misérables", Луи Блан в своей речи сказал ~ военной чести". -- Банкет по случаю выхода в свет романа В. Гюго "Отверженные" состоялся 16 сентября 1862 г. Посвятив большую часть своей речи борьбе за освобождение Италии, Луи Блан в связи с этим сказал, что единственной ошибкой Гарибальди было то, что "он не знал, не хотел предвидеть, чтобы в момент, когда он, безоружный, вел высшее сражение за Италию, итальянский солдат стрелял в него". "Ему, -- сказал Луи Блан, -- не пришло на ум, что военная честь могла быть чем-то отличным от чести".
   В 1856 году приезжал в Лондон из Гааги Барбес. -- В Лондон Барбес прибыл в 1855 г. из Голландии, где поселился после скитаний по разным странам, покинув Францию в 1854 г.
   Я звал их на другой день обедать; они пришли, и мы просидели до поздней ночи. -- Встреча Герцена с Барбесом и Бланом произошла 27 февраля 1855 г. на митинге, посвященном годовщине февральской революции; посещение ими Герцена относилось, следовательно, к 28 февраля.
   ...процесс Барбеса перед Камерой пэров... -- Барбес, как главный организатор республиканского заговора и предводитель восстания 12 мая 1839 г., вместе с другими его участниками был предан суду палаты пэров, которая приговорила его два месяца спустя к смертной казни.
   В ночь перед казнью Барбес не спал, а спросил бумаги и стал писать; строки эти сохранились, я их читал. -- Вероятно, Герцен имеет в виду брошюру Барбеса "Deux jours de condamnation à mort", написанную им в тюрьме Нима в марте 1847 г. и содержавшую рассказ о продуманном и пережитом им за ночь перед ожидавшейся казнью.
   Она выпросила, без его ведома, у Людовика-Филиппа перемену наказания... -- Под давлением мощного общественного протеста, проявившегося в массовой манифестации рабочих и студентов в защиту Барбеса и в обращении В. Гюго к королю, смертная казнь была заменена пожизненным заключением.
   ...цепи сняты ликующим народом, его везут в триумфе по Парижу. -- Барбес, отбывавший пожизненное заключение в Нимской центральной тюрьме, был освобожден в первый день революции 1848 г. и сразу же прибыл в Париж.
   ...он явился первым обвинителем Временного правительства за руанские убийства. -- О кровавом подавлении восстания рабочих в Руане 27--28 апреля 1848 г. и о выступлении Барбеса в Учредительном собрании Герцен рассказывает в "Письмах из Франции и Италии" (см. т. V наст. изд., стр. 136--137).
   ...Барбес 15 мая сделал то, чего не делали ни Ледрю-Роллен, ни Луи Блан, чего испугался Косидьер! -- 15 мая 1848 г. в Париже состоялось выступление народных масс против реакционной политики Учредительного собрания. После провозглашения нового Временного правительства к исполнению обязанностей приступили только два члена правительства -- Барбес и Альбер; остальные либо заняли нерешительную и выжидательную позицию, как Луи Блан и Коссидьер, либо выступили против восставших, как Ледрю-Роллен. Стихийное выступление 15 мая было подавлено, а Барбес и другие революционные вожди в тот же день арестованы.
   ...письмо Барбеса... -- Письмо Барбеса к Жорж Санд от 15 мая 1854 г. из тюрьмы Бель-Иль.
   Казните Наполеона -- из этого не будет 21 января; разберите по камням Мазас -- из этого не выйдет взятия Бастилии! -- 21 января 1793 г. был казнен Людовик XVI. Мазас -- тюрьма, сооруженная в Париже Наполеоном III.
   ..."Gottes feste Burg"... -- Протестантский гимн на слова Лютера, начинающийся стихом: "Ein feste Burg ist unser Gott".
   ...как в макбетовском процессе теней -- всё цари, но всё мертвые. -- Макбету, герою одноименной шекспировской трагедии, мерещились образы убитых им жертв (акт IV, сцена 1).
   Они, когда было время, поступали точно так, как Александр I ~ а Бенигсена или Зубова у них не было. -- Александр был осведомлен о заговоре, приведшем в марте 1801 г. к убийству его отца, императора Павла I.
   В 1856 г. лучший из всей немецкой эмиграции человек, Карл Шурц, приезжал из Висконсина в Европу. -- Приезд К. Шурца из штата Висконсин в Европу относится к 1855 г. Эмигрировав в 1852 г. в Америку, Шурц принял деятельное участие в политической жизни страны. В оценке Герценом Шурца имелось сильное преувеличение.
   ...со времени ламарковских похорон. -- Похороны генерала Ж. -М. Ламарка состоялись 5 июня 1832 г. и вылились в мощную демонстрацию приверженцев республики.
   ...с именем республики ее энтузиасты представляют не внутреннюю перемену, а праздник федерализации... -- Праздник Федерации, грандиозный революционный праздник французского народа, состоялся на Марсовом поле в Париже 14 июля 1790 г. в первую годовщину взятия Бастилии.
   ...ко временам ревокации Нантского эдикта... -- В 1685 г. Людовик XIV отменил изданный в 1598 г. Генрихом IV акт, гарантировавший гугенотам свободу вероисповедания. Отмена Нантского эдикта вызвала эмиграцию нескольких тысяч гугенотов из Франции.
   ...эмигрантов в деревянных башмаках. -- Подразумеваются французские эмигранты из крестьян, в то время обычно носившие сабо (обувь на деревянной подошве или же целиком выдолбленная из дерева).
   ...двое крестьян ~ пробрались до реки Вара, составляющей границу. -- Река Вар являлась границей между Францией и Савойей. Драгиньян -- город в нынешнем департаменте Вар. Упоминаемый ниже эпизод рассказан Герценом подробно в гл. XLII "Былого и дум" (см. т. X наст. изд., стр. 219).
   ...карманьолы и блузы. -- Карманьола -- одежда французских революционеров конца XVIII века; блуза -- обычная одежда рабочих и крестьян во Франции.
   ...латиклавами à la David... -- Костюмы наподобие древнеримских сенаторских туник, предназначавшиеся для театрализованных гражданских празднеств французской революции, оформлявшихся художником Давидом.
   "Salus populi" одним добрым днем перевели на "Salvum fac imperatorет" и пропели его "соборне" во всем архиерейском орнате, в нотрдамском соборе. -- Сопоставляя древнеримский республиканский принцип со словами молебствия за здравие императора, Герцен отмечает перерождение французской буржуазной революции от демократии к империи, отразившееся в факте коронования в 1804 г. Наполеона Бонапарта в соборе Парижской богоматери (Notre-Dame de Paris).
   ...доктор Сœurderoy, посылая мне из Испании свою брошюру... -- Э. Кёрдеруа, заимствуя кое-что из Фурье, Прудона и Огюста Конта, развивал весьма путаные идеи, которые изложил в брошюре, напечатанной в Женеве в октябре 1854 г. под заглавием: "Hurrah, ou la Révolution par les cosaques".
   ...по инициативе С. -Антуанского npeдмeсmья. -- Сент-Антуанское предместье Парижа, населенное трудовым людом, неоднократно служило очагом революционных выступлений.
   ...Ваши письма к эсквайру Линтону, с которыми газета "L'Homme" познакомила своих читателей. -- Письма Герцена к Линтону, первоначально опубликованные в журнале "The English Republic", были затем напечатаны в NoNo 18--20 газеты "L'Homme" за март-апрель 1854 г. (см. комментарий к статье "Старый мир и Россия" в т. XII наст. изд.).
   ..."Мои дни изгнания". -- Двухтомное автобиографическое сочинение Кёрдеруa "Jours d'exil" вышло в свет в Лондоне в 1854--1855 гг.
   На письмо Кёрдеруа, приводимое здесь, Герцен ответил 7 июня 1854 г. письмом, в котором указывал, что "Россия не только казарма и царская канцелярия, но еще таит в себе глубоко революционные элементы", тогда как "Запад вовсе не так чертовски революционен, как он себе воображает", и что в Николае I и его режиме "ничего нет ни славянского, ни национального".

Прибавление

   С того времени, как я печатал в "Современнике" мои "Письма из Avenue Marigny"... -- В октябрьской и ноябрьской книжках "Современника" за 1847 г. (см. т. V наст. изд.).
   ...ни умные статьи Парадоля, ни клерикально-либеральные книжонки Монталамбера, ни замена прусского короля прусским принцем не могли отвести глаз, искавших истины. -- Статьи Парадоля по вопросам литературы, истории и текущей политики печатались в 1856 г. на протяжении ряда лет в газете "Journal des Débats". Монталамбер -- автор книжек "De l'avenir politique de l'Angleterre" (Bruxelles, 1856), "Pie IX et lord Palmerstone" (Paris, 1856) и др. Прусский король Фридрих-Вильгельм IV, вследствие психического расстройства, был заменен в 1858 г. своим братом Вильгельмом, назначенным регентом.
   ..."kommt an die Sonnen"... -- Из стихотворения Гёте "Die Spinnerin".
   ...в дело Орсини... -- 14 января 1858 г. в Париже Орсини совершил неудачное покушение на Наполеона III.
   Месяц тому назад он издал странную книгу в защиту свободы мысли, речи и лица.... -- Герцен имеет в виду книгу Милля "On liberty", London, 1859.
   ...за два века Мильтон писал о том же... -- В 1644 г. в Лондоне была опубликована книга Мильтона "Areopagitica: A Speech for the liberty of unlicensed printing".
   ...печалью, не тоскующей, но мужественной, укоряющей тацитовской. -- Произведения Тацита были проникнуты гневным возмущением против деспотизма и произвола в императорском Риме и печалью по поводу исчезновения былых республиканских добродетелей.
   ...то, что Токвиль заметил во Франции... -- Герцен имеет в виду важнейший труд Токвиля "L'Ancien régime et la Révolution".
   ...как некогда Иоанн Предтеча, грозит будущим и зовет на покаяние. -- Иоанн Креститель, возвещая пришествие Мессии, обличал современное общество и призывал очиститься от грехов покаянием.
   "Look here, upon this picture and on this..." -- Слова Гамлета из четвертой сцены третьего акта одноименной трагедии Шекспира.
   ...боги Олимпа укладывались, когда они съезжали с неба, вытесняемые новыми соперниками, подымавшимися с Голгофы. -- Речь идет о смене язычества христианством.
   ...что было сказано об этом в "Западных арабесках", "Полярная звезда" на 1857 год. -- Герцен имеет в виду главу "Былого и дум" -- "Западные арабески. Тетрадь вторая", напечатанную в ПЗ на 1856 г., кн. II (см. т. X наст. изд.).
   ...не пьют скидама... -- Голландская водка.
   ...меледа хозяйства... -- Бесконечные и безрезультатные хлопоты по хозяйству.
   ...пришествие Бонапартова брата. -- В 1806 г. на голландский престол был посажен брат Наполеона I -- Луи Бонапарт, который царствовал до 1810 г., когда Голландия была включена в состав наполеоновской империи.
   Во Франции народ грозно заявил свой протест ~ развалясь с Маррастом на креслах Людовика XVв Версале, диктовало законы... -- Революционное выступление парижских рабочих произошло в июне 1848 г.; после Июньских дней и прихода к власти буржуазии А. Марраст возглавлял Учредительное собрание.
   Этот разбор книги Д. -С. Милля мы берем из V книжки "Полярной звезды", которая выйдет к 1 маю. -- Разбор книги Д. -С. Милля "On liberty" был помещен в ПЗ на 1859 г., кн. V (вышла в свет в начале июня 1859 г.) в составе публикации отрывков из шестой части "Былого и дум", в качестве раздела гл. III.
   26. общественное положение (франц.). -- Ред.
   27. хорошо, ладно (англ.). -- Ред.
   28. облик (лат.). -- Ред.
   29. в области теории (нем.). -- Ред.
   30. в кутузку (франц.). -- Ред.
   31. в полном сборе (франц.). -- Ред.
   32. Ну вот, а вы еще говорите об этой отвратительной стране с ее проклятой свободой (франц.). -- Ред.
   33. грубая сила, состоящая на службе черного фанатизма? (франц.). -- Ред.
   34. и предводитель шайки (франц.). -- Ред.
   35. В пояснение того, что мой красный приятель употреблял в разговоре с полисменом слово "Monsieur" <"сударь" (франц.)>, чтобы не употреблять во зло слово "Citoyen" <"гражданин" (франц.)>, надо вот что рассказать. В одной из темных, бедных и нечистых улиц, лежащих между Сого и Лестерсквером, где обыкновенно кочует недостаточная часть эмиграции, завел какой-то красный ликворист <продавец ликеров, настоек (франц. liquoriste)> небольшую аптеку. Идучи мимо, я зашел к нему взять седативной воды. За прилавком сидел он сам, высокий, с грубыми чертами, густыми, насупленными бровями, большим носом и ртом несколько на сторону, -- настоящий уездный террорист 94 года, к тому же и бритый. -- "Распалевой воды на шесть пенсов, monsieur", -- сказал я. Он отвешивал какую-то траву, за которой пришла девочка, не обращая никакого внимания на мой вопрос; я мог досыта налюбоваться этим Collot d'Herbois, пока он, наконец, припечатал сургучом уголки бумажного пакета, надписал и потом довольно строго обратился ко мне с "plaît-il?" <что прикажете? (франц.)>. -- "Распалевой воды на шесть пенсов, -- повторил я, -- monsieur". Он посмотрел на меня с каким-то свирепым выражением и, оглядев с головы до ног, важным и густым голосом сказал мне: "Citoyen, s'il vous plaît" <"Гражданин, пожалуйста" (франц.)>.
   36. это я, "сударь", ибо я, конечно, не называю такую сволочь гражданином (франц.). -- Ред.
   37. начальник полицейских (франц.). -- Ред.
   38. "Да здравствует демократическая и социальная республика!" (франц.). -- Ред.
   39. "Ну! Это остановка в грязи... это ненормально!" (франц.). -- Ред.
   40. по праву (лат.). -- Ред.
   41. уравнительных, от égalitaire (франц.). -- Ред.
   42. скромный (франц.). -- Ред.
   43. Здесь: людей свободных профессий (франц.). -- Ред.
   44. Не будите спящего кота, т. е. не играйте с огнем (франц.). -- Ред.
   45. столичной полиции (англ.). -- Ред.
   46. государственного переворота (франц.). -- Ред.
   47. -- Зачем вы испортили вашего "Chiffonnier", навязав ему в конце счастливую развязку, портящую и нравственность пьесы и ее артистическое единство? -- спросил я раз Пиа. -- Затем, -- отвечал он, -- что если б я огорчил парижан мрачной судьбой старика и девушки, на другое представление никто бы не пошел.
   48. Революционная коммуна (франц.). -- Ред.
   49. в стране неверных (лат.). -- Ред.
   50. бывшим эмигрантом и бывшим поляком (франц.). -- Ред.
   51. юрист (англ.). -- Ред.
   52. королеве (англ. queen). -- Ред.
   53. домашнего обыска (франц.). -- Ред.
   54. всегда оживленный (франц.). -- Ред.
   55. он все уяснил для себя (нем.). -- Ред.
   56. Все это, за исключением некоторых добавок и поправок, писано лет десять тому назад. Я должен признаться, что последние события заставили меня отчасти изменить мое мнение о Луи Блане. Он действительно сделал шаг вперед -- и, как следовало ждать от якобинских старообрядцев, он ему не прошел даром.
   -- Что делать, -- говорил еще мне в разгар мехиканской войны Луи Блан, -- честь нашего знамени компрометирована.
   Мнение чисто французское и совершенно противучеловеческое. Видно, оно сильно мучило Луи Блана. Через год, за обедом, который давали в Брюсселе В. Гюго после издания "Les Misérables", Луи Блан в своей речи сказал: "Горе народу, когда его понятие о чести вообще не совпадает с понятием военной чести". Тут был целый переворот. Он-то и обличился при начале последней войны. Энергические, полные меткости и истины статьи Луи Блана, помещаемые в "Le Temps", возбудили грозу "Siècle'я" и "Opinion National"; они чуть не выдали Луи Блана за австрийского агента -- и выдали бы совсем, если б он не пользовался действительно заслуженной репутацией чистоты.
   Не даром достается французам прогресс.
   57. До чего доходило остервенение хранителей порядка в этот день, можно измерить тем, что Национальная гвардия схватила на бульваре Луи Блана, которого вовсе не следовало арестовать и которого полиция тотчас велела освободить. Видя это, национальный гвардеец, державший его, схватил его за палец, врезал в него свои ногти и повернул последний сустав.
   58. гражданского, от civique (франц.). -- Ред.
   59. закон Линча (англ.). -- Ред.
   60. "Всемирное братство как основа всемирной республики" (франц.). -- Ред.
   61. "Долой наемный труд, и да здравствует солидарность народов!" (франц.). -- Ред.
   62. "Для меня, видите ли, республика не форма правления, это религия, и она тогда только будет истинной республикой, когда будет религией" (франц.). -- Ред.
   63. "И когда религия станет республикой" (франц.). -- Ред.
   64. Именно так! (франц.). -- Ред.
   65. театральный эффект (франц.). -- Ред.
   66. набата (франц.). -- Ред.
   67. вопрос чести (франц.). -- Ред.
   68. самодовольства (франц.). -- Ред.
   69. сельского стражника (франц.). -- Ред.
   70. Я был в Ницце во время варского и драгиньянского восстания. Двое крестьян, замешанных в дело, пробрались до реки Вара, составляющей границу. Тут они были настигнуты жандармом. Жандарм выстрелил в одного из них и ранил в ногу -- тот свалился; в это время другой пустился бежать. Жандарм хотел раненого привязать к лошади, но, боясь упустить того, он выстрелил в голову à bout portant <в упор (франц.)> раненому; уверенный, что убил его, он поскакал за другим. Изуродованный крестьянин остался жив.
   71. помятыми, от chiffonner (франц.). -- Ред.
   72. В след<ующей> главе: два процесса работника Бартелеми.
   73. "Гренадеры, вперед, к оружию! Быстрым шагом... в штыки!" (франц.). -- Ред.
   74. Шаррьера на улице Медицинской школы (франц.). -- Ред.
   75. "Благо народа" (лат.). -- Ред.
   76. "Храни императора" (лат.). -- Ред.
   77. полном облачении, от ornatum (лат.). -- Ред.
   78. переливания (франц. transfusion). -- Ред.
   79. "выйдет на свет божий", обнаружится (нем.). -- Ред.
   80. Да погибнут те, кто раньше нас высказал сказанное нами (лат.). -- Рeд.
   81. о Свободе (англ.). -- Ред.
   82. лавочниками (франц.). -- Ред.
   83. Смотрите сюда, на этот портрет и на тот... Кудри Гипериона, челосамого Юпитера; взгляд, как у Марса... Посмотрите теперь на другой, вот ваш супруг (англ.). -- Ред.
   84. навязчивой идеи (франц.). -- Ред.
   85. великое неизвестное (лат.). -- Ред.
   86. "Христианская нравственность имеет весь характер реакции, это большей частию один протест против язычества. Ее идеал скорее отрицательный, чем положительный, страдательный -- чем деятельный. Она больше проповедует воздержание от зла, чем делание добра. Ужас от чувственности доведен до аскетизма. Награды на небе и наказания в аду придают самым лучшим поступкам чисто эгоистический характер, и в этом отношении христианское воззрение гораздо ниже античного. Лучшая часть в наших смутных понятиях об общественных обязанностях взята из греческих и римских источников. Все доблестное, благородное, самое понятие чести передано нам светским воспитанием нашим, а не духовным, проповедующим слепое повиновение как высшую добродетель". J. -S. Mill.
   87. коллективная посредственность (англ.). -- Ред.
   88. филантропическая забава (англ.). -- Ред.
   89. Пусть читатели вспомнят, что было сказано об этом в "Западных арабесках", "Полярная звезда" на 1857 год.
   90. Всегда то же самое (лат.). -- Ред.
   91. Этот разбор книги Д. -С. Милля мы берем из V книжки "Полярной звезды", которая выйдет к 1 маю.

<Глава IV> Два процесса

   Rule, Britannia![92]

1. Дуэль[93]

   В 1853 году известный коммунист Виллих познакомил меня с парижским работником Бартелеми. Имя его я знал прежде по июньскому процессу, по приговору и, наконец, по его бегству из Бель-Иля.
   Он был молод, невысокого роста, но мускульно сильного сложения; черные, как смоль, и курчавые волосы придавали ему что-то южное; лицо его, слегка отмеченное оспой, было красиво и резко. Постоянная борьба воспитала в нем непреклонную волю и уменье управлять ею. Бартелеми был один из самых цельных характеров, которых мне случилось видеть. Школьного, книжного образования он не имел, кроме по своей части: он был отличным механиком. Заметим мимоходом, что из числа механиков, машинистов, инженеров, работников на железных дорогах вышли самые решительные бойцы июньских баррикад.
   Жизненная мысль его, страсть всего его существования была неутолимая, спартаковская жажда восстания рабочего класса против среднего сословия. Мысль эта у него была неразрывна с свирепым желанием истребления буржуазии.
   Какой комментарий дал мне этот человек к ужасам 93 и 94 года, к сентябрьским дням, к той ненависти, с которой ближайшие партии уничтожали друг друга! В нем я наглазно видел, как человек может соединять желание крови с гуманностью в других отношениях, даже с нежностью и как человек может быть правым перед совестью, посылая, как Сен-Жюст, десятки людей на гильотину.
   "Чтоб революция в десятый раз не была украдена из наших рук, -- говорил Бартелеми, -- надобно дома, в нашей семье сломить голову злейшему врагу. За прилавком, за конторкой мы его всегда найдем -- в своем стане следует его побить!" В его листы проскрипции входила почти вся эмиграция: Виктор Гюго, Маццини, Виктор Шельшер и Кошут. Он исключал очень немногих и в том числе, я помню, Луи Блана.
   Особым, задушевным предметом его ненависти был Ледрю-Роллен. Живое, страстное, но очень спокойно установившееся лицо Бартелеми судорожно подергивалось, когда он говорил об "этом диктаторе буржуазии".
   А говорил он мастерски, этот талант становится реже и реже. Публичных говорунов в Париже, и особенно в Англии, бездна. Попы, адвокаты, члены парламента, продавцы пилюль и дешевых карандашей, наемные светские и духовные ораторы в парках -- все они имеют удивительную способность проповедовать, но говорить для комнаты умеют немногие.
   Односторонная логика Бартелеми, постоянно устремленная в одну точку, действовала, как пламя паяльной трубки. Он говорил плавно, не возвышая голоса, не махая руками; его фразы и выбор слов были правильны, чисты и совершенно свободны от трех проклятий современного французского языка: революционного жаргона, адвокатско-судебных выражений и развязности сидельцев.
   Откуда же взял этот работник, воспитанный в душных мастерских, где ковали и тянули железо для машин, в душных парижских закоулках, между питейным домом и наковальнею, в тюрьме и на каторжной работе, верное понятие меры и красоты, такта и грации, -- понятие, утраченное буржуазной Францией? Как он умел сохранить естественность языка середь вычурных риторов, гасконцев революционной фразы?
   Это действительно задача.
   Видно, около мастерских веет воздух посвежее. Впрочем, вот его жизнь.
   Ему не было двадцати лет, когда он замешался в какую-то эмёту[94] при Людвиге-Филиппе. Жандарм остановил его, и так как он стал ему что-то говорить, то жандарм хватил его кулаком в лицо. Бартелеми, которого держал муниципал, рванулся, но не мог ничего сделать. Удар этот пробудил тигра. Бартелеми, живой, молодой, веселый юноша-работник, встал на другой день переродившимся.
   Надобно заметить, что арестованного Бартелеми полиция отпустила, найдя его невиноватым. Об обиде, причиненной ему, никто и говорить не хотел. "Зачем ходить по улицам во время эмёты! Да и как найти теперь жандарма!"
   Вот как. Бартелеми купил пистолет, зарядил его и пошел бродить около тех мест; побродил день-другой -- вдруг на углу стоит жандарм. Бартелеми отвернулся и взвел курок.
   -- Вы меня узнали? -- спросил он полицейского.
   -- Еще бы нет.
   -- Так вы помните, как вы?
   -- Ну, ступайте, ступайте своей дорогой, -- сказал жандарм.
   -- Счастливого и вам пути, -- отвечал Бартелеми и спустил курок.
   Жандарм повалился, а Бартелеми пошел. Жандарм был смертельно ранен, но не умер.
   Бартелеми судили как простого убийцу. Никто не взял в расчет величину обиды, особенно по понятиям французов, невозможность работника послать ему вызов, невозможность сделать процесс. Бартелеми был осужден на каторжную работу. Это был третий пансион, в котором он воспитывался после кузницы и тюрьмы. При переборе дел министром юстиции Кремье, после Февральской революции, Бартелеми выпустили.
   Пришли Июньские дни. Бартелеми, принадлежавший к горячим последователям Бланки, явился тут во весь рост.
   Он был схвачен, геройски защищая баррикаду, и сведен в форты. Одних победители расстреливали, другими набивали тюльерийские подвалы, третьих отсылали в форты и там иногда расстреливали, случайно, больше, чтоб очистить место.
   Бартелеми уцелел; в суде он и не думал оправдываться, но воспользовался лавкой подсудимого, чтоб из нее сделать трибуну для обвинения Национальной гвардии. Ему мы обязаны многими подробностями о каннибальских подвигах защитников порядка, сделанных втихомолку, некоторым образом семейно. Несколько раз президент приказывал ему молчать и, наконец, перервал его речь приговором на каторжную работу, помнится, на 15 или 20 лет (у меня нет перед глазами июньского процесса).
   Бартелеми был с другими отправлен в Belle-Ile.
   Года через два он бежал оттуда и явился в Лондон с предложением ехать назад и устроить бегство шести заключенных. Небольшая сумма денег, которую он просил (тысяч 6--7 фр.), была ему обещана, и он, одевшись аббатом, с молитвенником в руке отправился в Париж, в Бель-Иль, все устроил и возвратился в Лондон за деньгами. Говорят, что дело не состоялось за спором, освобождать ли Бланки или нет. Сторонники Барбеса и других лучше желали оставить несколько человек друзей в тюрьме, чем освободить одного врага.
   Бартелеми уехал в Швейцарию. Он разошелся со всеми партиями и отстал от них; с ледрю-ролленистами он был заклятый враг, но он не был другом и с своими; он был слишком резок и угловат, крайние мнения его были неприятны запевалам и отпугивали слабых. В Швейцарии он особенно занялся ружейным мастерством. Он изобрел особенного устройства ружье, которое заряжалось по мере выстрелов и таким образом давало возможность пустить ряд пулей в одну точку, друг за другом. Этим ружьем он думал убить Наполеона, но дикие страсти Бартелеми два раза спасли Бонапарта от человека, в котором решимости было не меньше, чем у Орсини.
   В партии Ледрю-Роллена находился лихой человек, бретер, гуляка и сорви-голова Курне.
   Курне принадлежал к особому типу людей, который часто встречается между польскими панами и русскими офицерами, особенно между отставными корнетами, живущими в деревне; к ним принадлежал Денис Давыдов и его "собутыльник" Бурцов, Гагарин -- Адамова Головка и секундант Ленского Зарецкий. В вульгарной форме они встречаются между прусскими "юнкерами" и австрийским казарменным брудерством[95]. В Англии их совсем нет, во Франции они дома, как рыба в воде, но рыба с почищенной, лакированной чешуею. Это люди храбрые, опрометчивые до дерзости, до безрассудства и очень недальние. Они всю жизнь живут воспоминанием двух-трех случаев, в которых они прошли сквозь огонь и воду, кому-нибудь обрубили уши, простояли под градом пуль. Случается, что они сперва наклеплют на себя отважный поступок, а потом действительно его сделают, чтоб подтвердить свои слова. Они смутно понимают, что этот задор -- их сила, единственный интерес, которым они могут похвастаться, -- а хвастаться им хочется смертельно. При этом они часто хорошие товарищи, особенно в веселой беседе и до первой размолвки, за своих стоят грудью и вообще имеют больше военной отваги, чем гражданской доблести.
   Люди праздные, азартные игроки в картах и в жизни, ланскене всякого отчаянного предприятия, особенно если притом можно надеть мундир с генеральским шитьем, схватить денег, крестов и потом снова успокоиться на несколько лет в бильярдной или кофейной. А уж помогая Наполеону ли в Страсбурге, герцогине ли Беррийской в Блуа или красной республике в предместии св. Антона -- все равно. Храбрость и удача для них и для всей Франции покрывают все.
   Курне начал свою карьеру во флоте во время ссоры Франции с Португалией. Он с несколькими товарищами влез на португальский фрегат, овладел экипажем и взял фрегат. Случай этот определил и окончил дальнейшую жизнь Курне. Вся Франция говорила о молодом мичмане; далее он не пошел и так же кончил свою карьеру абордажем, которым начал ее, как если б он на нем был убит наповал. Из флота он был впоследствии исключен. В Европе царил глухой мир; Курне поскучал, поскучал и стал воевать на свой салтык. Он говорил, что у него было до двадцати дуэлей; положим, что их было десять, -- и этого за глаза довольно, чтоб его не считать серьезным человеком.
   Как он попал в красные республиканцы, я не знаю. Особенной роли он во французской эмиграции не играл. Рассказывали об нем разные анекдоты, как он в Бельгии поколотил полицейского, который хотел его арестовать, и ушел от него, и другие проделки в том же роде. Он считал себя "одной из первых шпаг во Франции".
   Мрачная храбрость Бартелеми, исполненного, по-своему, необузданнейшим самолюбием, столкнувшись с надменной храбростью Курне, должна была привести к бедствиям. Они ревновали друг друга. Но, принадлежа к разным кругам, к враждебным партиям, они могли всю жизнь не встречаться. Добрые люди братски помогли делу.
   Бартелеми имел на Курне какой-то зуб за письма, посланные ему через Курне из Франции, которые до него не дошли. Очень вероятно, что в этом деле он не был виноват; вскоре к этому присоединилась сплетня. Бартелеми познакомился в Швейцарии с одной актрисой, итальянкой, и был с нею в связи. "Какая жалость, -- говорил Курне, -- что этот социалист из социалистов пошел на содержание к актрисе". Приятели Бартелеми тотчас написали ему это. Получив письмо, Бартелеми бросил свой проект ружья и свою актрису и прискакал в Лондон.
   Мы уже сказали, что он был знаком с Виллихом. Виллих был человек с чистым сердцем и очень добрый прусский артиллерийский офицер; он перешел на сторону революции и сделался коммунистом. Дрался в Бадене за народ, начальствуя орудиями во время Геккерова восстания, и когда все было побито, уехал в Англию. В Лондон он явился без гроша денег, попробовал давать уроки математики, немецкого языка -- ему не повезло. Он бросил учебные книги и, забывая бывшие эполеты, геройски стал работником. С несколькими товарищами они завели мастерскую щеточных изделий; их не поддержали. Виллих не терял надежды ни на восстание Германии, ни на поправку своих дел; однако дела не поправлялись, и он надежду на тевтонскую республику увез с собою в Нью-Йорк, где получил от правительства место землемера. Виллих понял, что дело с Курне примет очень дурной оборот, и сам себя предложил в посредники. Бартелеми вполне верил Виллиху и поручил ему дело. Виллих отправился к Курне; твердый, спокойный тон Виллиха подействовал на "первую шпагу"; он объяснил историю писем; после, на вопрос Виллиха "уверен ли он, что Бартелеми жил на содержании у актрисы?", Курне сказал ему, что "он повторил слух и что жалеет об этом".
   -- Этого, -- сказал Виллих, -- совершенно достаточно, -- напишите что вы сказали на бумаге, отдайте мне, и я с искренной радостию пойду домой.
   -- Пожалуй, -- сказал Курне и взял перо.
   -- Так это вы будете извиняться перед каким-нибудь Бартелеми? -- заметил другой рефюжье, взошедший в конце разговора.
   -- Как извиняться? И вы принимаете это за извинение?
   -- За действие, -- сказал Виллих, -- честного человека, который, повторивши клевету, жалеет об этом.
   -- Нет, -- сказал Курне, бросая перо, -- этого я не могу.
   -- Не сейчас же ли вы говорили?
   -- Нет, нет, вы меня простите, но я не могу. Передайте Бартелеми, что я "сказал это потому, что хотел сказать".
   -- Брависсимо! -- воскрикнул другой рефюжье.
   -- На вас, м. г., падет ответственность за будущие несчастия, -- сказал ему Виллих и вышел вон.
   Это было вечером. Он зашел ко мне, не видавшись еще с Бартелеми; печально ходил он по комнате, говоря: "Теперь дуэль неотвратима! Экое несчастие, что этот рефюжье был налицо".
   "Тут не поможешь, -- думал я. -- Ум молчит перед диким разгаром страстей, а когда еще прибавишь французскую кровь, ненависть котерий[96] и разных хористов в амфитеатре!.."
   Через день, утром, я шел по Пель-Мелю; Виллих скорыми шагами торопился куда-то, я остановил его; бледный и встревоженный, обернулся он ко мне:
   -- Что?
   -- Убит наповал.
   -- Кто?
   -- Курне. Я бегу к Луи Блану за советом, что делать.
   -- Где Бартелеми?
   -- И он, и его секундант, и секунданты Курне в тюрьме; один из секундантов только не взят; по английским законам Бартелеми можно повесить.
   Виллих сел на омнибус и уехал. Я остался на улице, постоял, постоял, повернулся и пошел опять домой.
   Часа через два пришел Виллих. Луи Блан принял, разумеется, деятельное участие, хотел посоветоваться с известными адвокатами. Всего лучше, казалось, поставить дело так, чтоб следователи не знали, кто стрелял и кто был свидетелем. Для этого надобно было, чтоб обе стороны говорили одно и то же. В том, что английский суд не захочет в деле дуэли употреблять полицейские уловки -- в этом все были уверены.
   Надобно было передать это приятелям Курне, но никто из знакомых Виллиха не ездил ни к ним, ни к Ледрю-Роллену, -- Виллих поэтому отправил меня к Маццини.
   Я его застал сильно раздраженным.
   -- Вы, верно, приехали, -- сказал он, -- по делу этого убийцы?
   Я посмотрел на него, намеренно помолчал и сказал:
   -- По делу Бартелеми.
   -- Вы с ним знакомы, вы заступаетесь за него, все это очень хорошо, хоть я и не понимаю... У Курне, у несчастного Курне, были тоже приятели и друзья...
   -- Которые, вероятно, не называли его разбойником за то, что он был на двадцати дуэлях, на которых, кажется, не он был убит.
   -- Теперь ли поминать об этом.
   -- Я отвечаю.
   -- Что же, теперь спасать его из петли?
   -- Я полагаю, что особенного удовольствия никому не будет, если повесят человека, который себя так вел, как Бартелеми на июньских баррикадах. Впрочем, речь идет не о нем одном, а и о секундантах Курне.
   -- Его не повесят.
   -- Почем знать, -- заметил хладнокровно молодой английский радикал, причесанный à la Jésus, молчавший все время и подтверждавший слова Маццини головой, дымом сигары и какими-то неуловимыми полифтонгами, в которых пять-шесть гласных, сплюснутых вместе, составляли одну сводную.
   -- Вы, кажется, ничего не имеете против этого?
   -- Мы любим и уважаем закон.
   -- Не оттого ли, -- заметил я, придавая добродушный вид моим словам, -- все народы больше уважают Англию, чем любят англичан.
   -- Оеуэ? -- спросил радикал, а может, и отвечал.
   -- В чем дело? -- перебил Маццини.
   Я рассказал ему.
   -- Они уже сами думали об этом и пришли к тому же результату.
   Процесс Бартелеми имеет чрезвычайный интерес. Редко английский и французский характер обличались с такой резкостью, в такой тесной и удобоизмеримой раме.
   Начиная с места поединка, все было нелепо. Они дрались близ Виндзора. Для этого надобно было по железной дороге (которая только идет в Виндзор) отъехать несколько десятков миль от границы внутрь королевства, в то время как вообще люди дерутся на границе, близ кораблей, лодок и пр. Выбор Виндзора, сверх того, сам по себе был никуда не годен: королевский дворец, любимая резиденция Виктории, разумеется, в полицейском отношении находится под двойным надзором. Я полагаю, что место это было выбрано очень просто, потому что французы из всех окрестностей Лондона только и знают Ришмон и Вансор.
   Секунданты взяли на всякий случай рапиры с отточенными концами, хотя и знали, что противники будут стреляться. Когда Курне пал, все, за исключением одного секунданта, который уехал особо и вследствие того спокойно пробрался в Бельгию, поехали вместе, не забыв с собою взять рапиры. Когда они прибыли на ватерлооскую станцию в Лондоне, телеграф уже давно известил полицию. Полиции искать было нечего: "четыре человека, с бородами и усами, в фуражках, говорящие по-французски и с завернутыми рапирами", были взяты выходя из вагонов. Как же все это могло случиться? Не нам, кажется, учить французов прятаться от полиции. Злее, расторопнее, безнравственнее и неутомимее в своем усердии нет полиции в мире, как французская. Во время Людвика-Филиппа ищущий и искомый играли мастерски свою партию, каждый ход был рассчитан (теперь это не нужно: полиция по-русски, вперед говорит шах и мат), но ведь время Людвика-Филиппа не за горами. Каким же образом такой умный человек, как Бартелеми, и такие бывалые люди, как секунданты Курне, наделали столько промахов?
   Причина одна и та же: совершенное незнание Англии и английских законов. Они слыхали, что никого арестовать нельзя без "уаранд"[97]; они слыхали о каком-то "абеас корпюс", по которому следует выпустить человека по требованию адвоката, и полагали, что они доедут домой, переоденутся и будут в Бельгии, когда утром за ними придет одураченный констабль, непременно с палочкой (как их описывают во французских романах), и скажет, увидя, что их нет: "Goddamn!"[98], -- несмотря на то, что ни констабли палочек не носят, ни англичане не говорят "goddamn!"
   Арестованных посадили в Surrey'скую тюрьму. Начались посещения, поехали дамы, поехали приятели убитого Курне. Полиция, разумеется, тотчас догадалась, в чем дело и как оно было; впрочем, этого нельзя ей поставить в заслугу: приятели и неприятели Бартелеми и Курне кричали в трактирах и public-гаузах[99] о всех подробностях дуэли, разумеется, прибавляя и такие, которых вовсе не было и совершенно не могло быть. Но официально полиция не хотела знать, и потому, когда одни посетители спрашивали позволение видеть секунданта "Бароне", другие секунданта Бартелеми, полицейский офицер решился им сказать: "Гг., мы вовсе не знаем, кто из них секундант, кто виноватый, следствие еще не открыло всех обстоятельств дела, называйте, пожалуйста, знакомых ваших по именам". Первый урок!
   Наконец, судебный круг дошел до Surrey, назначен был день, в который lord-chief-justice[100] Кембель будет судить дело о неизвестно кем убитом французе Курне и прикосновенных к его убийству лицах.
   Я тогда жил возле Primrose-Hill; часов в семь холодно-туманного февральского утра вышел я в Режент-парк, чтоб, пройдя его, отправиться на железную дорогу.
   День этот остался очень рельефно в моей памяти. От тумана, покрывавшего парк и белых лебедей, сонно плывших по воде, подернутой искрасно-желтым дымом, до той минуты, когда, далеко за полночь, я сидел с одним lawyer'ом у Верри на Режент-стрите и пил шампанское за здоровье Англии. Все -- как на блюдечке.
   Я английского суда не видал прежде; комизм средневековой mise en scène[101] будит в нас больше воспоминаний оперы-буффы, чем почтенной традиции, но это можно забыть в этот день.
   Около десяти часов перед гостиницею, где стоял лорд Кембель, явились первые маски, герольды с двумя трубачами, возвестившие, что лорд Кембель в открытом суде будет в 10 часов судить такое-то дело. Мы бросились к дверям судебной залы, которая была в нескольких шагах; между тем через площадь двигался и лорд Кембель в золоченой карете, в парике, который только уступал в величине и красоте парику его кучера, прикрытому крошечной треугольной шляпой. За его каретою шло пешком человек двадцать атторнеев, солиситоров, подобрав мантии, без шляп и в шерстяных париках, намеренно сделанных как можно меньше похожими на человеческие волосы. В дверях я чуть было, вместо суда чиф-джюстиса[102] Кембеля над Бартелеми, не попал на суд, который бог держал над Курне.
   В самых дверях масса народа, вытесняемая полицейскими из залы, и нечеловеческий напор сзади произвели остановку, -- вперед нельзя было идти, толпа сзади прибавлялась, полицейским надоело работать по мелочи, они схватились за руки и разом, дружно пошли на приступ; передний ряд меня так прижал, что дыхание сперлось... Еще и еще храбрый напор осаждающих -- и мы вдруг очутились вытесненными, выжатыми, выброшенными на десять шагов далее двери на улицу.
   Если б не знакомый адвокат, мы бы совсем не попали: зала была набита; он нас провел особыми дверями, и мы, наконец, уселись, отирая пот и справляясь, целы ли часы, деньги и пр.
   Замечательная вещь, что нигде толпа не бывает многочисленнее, плотнее, страшнее, как в Лондоне, а делать "кё"[103] ни в каком случае не умеет; англичане всегда берут своим национальным упорством, давят два часа -- что-нибудь да продавят. Меня это много раз дивило при входе в театры: если б люди шли друг за другом, они наверное вошли бы в полчаса, но так как они прут всей массой, то множество передних прибиваются по правой и левой стороне дверей, тут ими овладевает какое-то сосредоточенное ожесточение, и они начинают давить с боков медленно двигающуюся среднюю струю без всякой пользы для себя, но как бы вымещая на их боках их счастье.
   Стучат в двери. Какой-то господин, тоже в маскарадном платье, кричит: "Кто там?" -- "Суд", -- отвечают с той стороны; отворяются двери, и является Кембель в шубе и в каком-то женском шлафроке; он поклонился на все четыре стороны и объявил, что суд открыт.
   Мнение о деле Бартелеми, составленное судом, т. е. Кембелем, было ясно с начала до конца, и он его выдержал, несмотря на все усилия французов сбить его с дороги и ухудшить. Была дуэль. Один убит. Оба -- французы, рефюжье, имеющие иные понятия о чести, чем мы; кто из них прав, кто виноват, разобрать трудно. Один сошел с баррикад, другой бретер. Нам нельзя оставить это безнаказанным, но не следует всею силой английских законов побивать иностранцев, тем больше что все они люди чистые и хотя глупо, но благородно вели себя. Поэтому -- кто убийца, мы не будем добиваться; всё вероятие, что убийца -- тот из них, который бежал в Бельгию; подсудимых мы обвиним в участии и спросим присяжных, виноваты ли они в manslaughter[104] или нет? Обвиненные присяжными, они в наших руках; мы приговорим их к одному из наименьших наказаний и покончим дело. Оправдают их присяжные -- бог с ними совсем, пусть идут на все четыре стороны.
   Все это французам обеих партий было нож острый!
   Сторонники Курне хотели воспользоваться случаем, чтоб потерять в мнении суда Бартелеми и, не называя его прямо, указать на него как на убийцу Курне.
   Несколько человек друзей Бартелеми и сам он домогались покрыть презрением и стыдом Бароне и компанию странной подробностью, которая открылась в полицейском следствии. Пистолеты были взяты у ружейника, после дуэли ему их прислали. Один пистолет был заряжен. Когда началось дело, ружейник явился с пистолетом и с показанием, что под пулей и порохом лежала небольшая тряпочка, так что выстрел был невозможен.
   Дуэль шла так: Курне выстрелил в Бартелеми и не попал. У Бартелеми капсуль исправно щелкнул, но выстрела не было; ему дали другой капсуль -- та же история. Тогда Бартелеми бросил пистолет и предложил Курне драться на рапирах. Курне не согласился; решились еще раз стрелять, но Бартелеми потребовал другой пистолет, на что Курне тотчас согласился. Пистолет был подан, раздался выстрел, и Курне упал мертвый.
   Стало быть, пистолет, возвратившийся к ружейнику заряженным, был тот самый, который был в руках Бартелеми. Откуда попала тряпка? Пистолеты достал приятель Курне Пардигон, некогда участвовавший в "Voix du Peuple" и страшно изуродованный в Июньские дни[105]. Если б можно было доказать, что тряпка была положена с целью, т. е. что противники вели Бартелеми на убой, то враги Бартелеми были бы покрыты позором и погублены на веки веков.
   За такой приятный результат Бартелеми охотно пошел бы на десять лет в каторжную работу или в депортацию.
   По следствию оказалось, что лоскуток, вынутый из пистолета, действительно принадлежал Пардигону: он был вырван из тряпки, которой он обтирал лаковые сапоги. Пардигон говорил, что он чистил дуло, надев тряпочку на карандаш, и что, может, вертевши ею, отрезал лоскуток; но друзья Бартелеми спрашивали, отчего же у лоскутка правильная овальная форма, отчего нету городков от складок...
   С своей стороны противники Бартелеми приготовили фалангу свидетелей à décharge[106] в пользу Бароне и его товарищей.
   Политика их состояла в том, что атторней со стороны Бароне будет их спрашивать об антецедентах Курне и прочих. Они превознесут их и будут молчать о Бартелеми и его секундантах. Такое единодушное умалчивание со стороны соотечественников и "корелижионеров"[107] должно было, по их мнению, сильно поднять в глазах Кембеля и публики одних и сильно уронить других. Призыв свидетелей стоит денег, да и, сверх того, у Бартелеми не было целой ширинги друзей, которым он мог бы отдать приказание говорить то или другое.
   Друзья Курне и прежде того, при следствии, умели красноречиво молчать.
   Одного из арестованных свидетелей, Бароне, следопроизводитель спросил, знает ли он, кто убил Курне, или кого он подозревает. Бароне отвечал, что никакие угрозы, никакие наказания не заставят его назвать человека, лишившего жизни Курне, несмотря на то, что покойник был лучший друг его. "Если бы я должен был десяток лет влачить цепи в душной тюрьме, то я и тогда не сказал бы".
   Солиситор перебил его хладнокровным замечанием: "Да это ваше право; впрочем, вы вашими словами показываете, что вы виновника знаете".
   И после всего этого они хотели перехитрить -- кого же? -- лорда Кембеля? Я желал бы приложить его портрет для того, чтоб показать всю меру нелепости этой попытки. Старика лорда Кембеля, поседевшего и сморщившегося на своем судейском кресле, читая равнодушным голосом, с шотландским акцентом, страшнейшие evidences[108] и распутывая самые сложные дела с осязательной ясностью, -- его хотела перехитрить кучка парижских клубистов... Лорда Кембеля, который никогда не поднимает голоса, никогда не сердится, никогда не улыбается и только позволяет себе в самых смешных или сильных минутах высморкаться... Лорда Кембеля, с лицом ворчуньи-старухи, в котором, вглядываясь, вы ясно видите известную метаморфозу, так неприятно удивившую девочку красную шапочку, что это вовсе не бабушка, а волк, в парике, женском роброне и кацавейке, обшитой мехом.
   Зато его лордшипство не осталось в долгу.
   После долгих дискуций о тряпочке и после показаний Пардигона защитники Бароне начали вызывать свидетелей.
   Во-первых, явился старик рефюжье, товарищ Барбеса и Бланки. Он сначала с некоторым отвращением принял библию, потом сделал движение рукой, -- "была, мол, не была", -- присягнул и вытянул шею.
   -- Давно ли вы, -- спросил один из атторнеев, -- знакомы с Курне?
   -- Граждане, -- сказал рефюжье по-французски, -- с молодых лет моих преданный одному делу, я посвятил жизнь свою священному делу свободы и равенства... -- и пошел было в этом роде. Но атторней остановил его и, обращаясь к переводчику, заметил: "Свидетель, кажется, не понял вопроса, переведите его на французский".
   За ним следовал другой. Пять-шесть французов, с бородами, идущими в рюмочку, и плешивых, с огромными усами и волосами, выстриженными по-николаевски, наконец с волосами, падающими на плечи, и в красных шейных платках, явились один за другим, чтоб сказать вариации на следующую тему: "Курне был человек, которого достоинства превышали добродетели, а добродетели равнялись достоинствам, он был украшение эмиграции, честь партии, жена его неутешна, а друзья утешаются только тем, что остались в живых такие люди, как Бароне и его товарищи".
   -- А знаете ли вы Бартелеми?
   -- Да, он французский рефюжье... Видал, но не знаю ничего об нем. -- При этом свидетель чмокал по-французски ртом.
   -- Свидетеля такого-то... -- сказал атторней.
   -- Позвольте, -- заметила бабушка Кембель голосом мягкого участия, -- не беспокойте их больше, это множество свидетелей в пользу покойного Курне и подсудимого Бароне нам кажется излишним и вредным, мы не считаем ни того, ни другого такими дурными людьми, чтобы их честность и порядочное поведение следовало доказывать с таким упорством. Сверх того, Курне умер, и нам вовсе не нужно ничего знать о нем, мы призваны судить одно дело о его убиении; все идущее к этому преступлению для нас важно, а события прошлой жизни подсудимых, которых мы равно считаем весьма порядочными джентльменами, нам не нужно знать. Я, с своей стороны, не имею никаких подозрений насчет г. Бароне.
   -- "А на что у тебя, бабушка, такие хитрые да смеющиеся глаза?"
   -- "На то, что ртом я, по моему сану, не могу смеяться над вами, милые внучаты, а потому посмеюсь глазами".
   Разумеется, что после этого свидетелей с прической внизу и с прической наверху, с военным видом и с кашне всех семи цветов призмы, отпустили не слушавши.
   Затем дело пошло быстро.
   Один из защитников, представляя присяжным, что подсудимые -- иностранцы, совершенно не знающие английских законов, заслуживают всякого снисхождения, прибавил:
   -- Представьте себе, гг. присяжные, г. Бароне так мало знал Англию, что на вопрос: "Знаете ли вы, кто убил Курне?" отвечал, что если б его в цепях посадили лет на десять в тюремные склепы, то он и тогда бы не сказал имени. Вы видите, что г. Бароне еще имел об Англии какие-то средневековые понятия: он мог думать, что за его умалчивание его можно ковать в цепи, бросить на десять лет в тюрьму. Надеюсь, -- сказал он, не удерживая смеха, -- что несчастное событие, по которому г. Бароне был несколько месяцев лишен свободы, убедило его, что тюрьмы в Англии несколько улучшились с средних веков и вряд ли хуже тюрем в некоторых других странах. Докажемте же подсудимым, что и суд наш также человечествен и справедлив, и пр.
   Присяжные, составленные наполовину из иностранцев, нашли подсудимых "виновными".
   Тогда Кембель обратился к подсудимым, напомнил им строгость английских законов, напомнил, что иностранец, ступая на английскую землю, пользуется всеми правами англичанина и за это должен нести и равную ответственность перед законом. Потом перешел к разнице нравов и сказал, наконец, что он не считал бы справедливым наказать их по всей строгости законов, а потому приговаривает их к двухмесячному тюремному заключению.
   Публика, народ, адвокаты и мы все были довольны: ждали резкого наказания, но не смели думать о меньшем minimum'е, как три-четыре года.
   Кто же остались недовольны?
   Подсудимые.
   Я подошел к Бартелеми; он мрачно сжал мне руку и сказал:
   -- Пардигон-то остался чист, Бароне... -- и он пожал плечами.
   Когда я выходил из залы, я встретил моего знакомого, lawyer'a; он стоял с Бароне.
   -- Лучше бы меня, -- говорил последний, -- на год посадили, чем смешать с этим злодеем Бартелеми.
   Суд кончился часов около десяти вечером. Когда мы пришли на железную дорогу, мы застали в амбаркадере толпы французов и англичан, громко и шумно рассуждавших о деле. Большинство французов было довольно приговором, хотя и чувствовало, что победа не по ту сторону Ламанша. В вагонах французы затянули "Марсельезу".
   -- Господа, -- сказал я, -- справедливость прежде всего; на этот раз споемте-ка "Rule, Britannia!"
   И "Rule, Britannia" запели!

2. Бартелеми

   Прошло два года... Бартелеми снова стоял перед лордом Кембелем, и на этот раз угрюмый старик, накрывшись черным клобуком, произнес над ним иной приговор.
   В 1854 году Бартелеми еще больше отдалился от всех; вечно чем-то занятой, он мало показывался, готовил что-то в тиши; люди, жившие с ним вместе, знали не больше других. Я его видал изредка; он всегда мне показывал большое сочувствие и доверие, но ничего особенного не говорил.
   Вдруг разнесся слух о двойном убийстве: Бартелеми убил какого-то мелкого, неизвестного английского купца и потом полицейского агента, который хотел его арестовать. Объяснения, ключа -- никакого. Бартелеми молчал перед судьями, молчал в Ньюгете. Он с самого начала признался в убийстве полицейского; за это его можно было приговорить к смертной казни, а потому он остановился на признании, защищая, так сказать, свое право быть повешенным за последнее преступление, не говоря о первом.
   Вот что мы узнали мало-помалу. Бартелеми собрался ехать в Голландию. В дорожном платье, с визированным пассом в кармане, с револьвером в другом, в сопровождении женщины, с которой он жил, Бартелеми отправился в девять часов вечером к англичанину, фабриканту содовой воды. Когда он постучался, горничная отворила ему дверь; хозяин пригласил их в парлор и вслед за тем пошел с Бартелеми в свою комнату.
   Горничная слышала, как разговор становился крупнее, как он перешел в брань; вслед за тем ее господин отворил дверь и пихнул Бартелеми; тогда Бартелеми вынул из кармана пистолет и выстрелил в него. Купец упал мертвый. Бартелеми бросился вон; испуганная француженка скрылась прежде него и была счастливее. Полицейский агент, слышавший выстрел, остановил Бартелеми на улице; он грозил ему пистолетом, полицейский не пускал. Бартелеми выстрелил... На этот раз больше чем вероятно, что он не хотел убить агента, а только постращать его; но, вырывая руку и сжимая другой пистолет, в таком близком расстоянии, он его смертельно ранил. Бартелеми пустился бежать, но уже полицейские его заметили, и он был схвачен.
   Враги Бартелеми, не скрывая радости, говорили, что это был просто акт разбоя, что Бартелеми хотел ограбить англичанина. Но англичанин вовсе не был богат. Без полного помешательства трудно предположить, чтоб человек пошел на открытый разбой в Лондоне, в одном из населеннейших кварталов, в знакомый дом, часов в девять вечером, с женщиной, -- и все это, чтоб украсть каких-нибудь сто ливров (что-то такое было найдено в комоде убитого).
   Бартелеми за несколько месяцев до этого завел какую-то мастерскую крашеных стекол с узорами, арабесками и надписями по особому способу. Он на привилегию истратил фунтов до 60, фунтов 15 недостало, он попросил у меня взаймы и очень аккуратно отдал. Ясно, что тут было что-то важнее простого воровства... Внутренняя мысль Бартелеми, его страсть, его мономания остались. Что он ехал в Голландию только для того, чтобы оттуда пробраться в Париж, -- это знали многие.
   Едва три-четыре человека остановились в раздумье перед этим кровавым делом; остальные все испугались и опрокинулись на Бартелеми. Быть повешенным в Англии не респектабельно; иметь связи с человеком, судимым за убийство, -- shocking[109]; ближайшие друзья его отшарахнулись...
   Я тогда жил в Твикнеме. Прихожу раз домой вечером, меня ждут два рефюжье.
   -- Мы к вам, -- говорят они, -- приехали, чтоб вас удостоверить, что мы ни малейшего участия не имели в страшном деле Бартелеми; у нас была общая работа, мало ли с кем приходится работать. Теперь скажут... подумают...
   -- Да неужели вы за этим приехали из Лондона в Твикнем? -- спросил я.
   -- Ваше мнение нам очень дорого.
   -- Помилуйте, господа; да я сам был знаком с Бартелеми, и хуже вас, потому что никакой общей работы не имел, но не отрекаюсь от него. Я не знаю дела, суд и осуждение предоставляю лорду Кембелю, а сам плачу о том, что такая молодая и богатая сила, такой талант так воспитался горькой борьбой и средой, в которой жил, что в пущем цвете лет его жизнь потухнет под рукою палача.
   Поведение его в тюрьме поразило англичан: ровное, покойное, печальное без отчаяния, твердое без jactance[110]. Он знал, что для него все кончено, и с тем же непоколебимым спокойствием выслушал приговор, с которым некогда стоял под градом пуль на баррикаде.
   Он писал к своему отцу и к девушке, которую любил. Письмо к отцу я читал, -- ни одной фразы, величайшая простота; он кротко утешает старика, как будто речь не о нем самом.
   Католический священник, который ex officio[111] ходил к нему в тюрьму, человек умный и добрый, принял в нем большое участие и даже просил Палмерстона о перемене наказания, но Палмерстон отказал. Разговоры его с Бартелеми были тихи и исполнены гуманности с обеих сторон. Бартелеми писал ему: "Много, много благодарен я вам за ваши добрые слова, за ваши утешения. Если б я мог обратиться в верующего, то, конечно, одни вы могли бы обратить меня; но что же делать... у меня нет веры!" После его смерти священник писал одной знакомой мне даме: "Какой человек был этот несчастный Бартелеми! Если б он дольше прожил, может, его сердце и раскрылось бы благодати. Я молюсь о его душе!"
   Тем больше останавливаюсь я на этом случае, что "Times" с злобой рассказал насмешку Бартелеми над шерифом.
   За несколько часов до казни один из шерифов, узнав, что Бартелеми отказался от духовной помощи, счел себя обязанным обратить его на путь спасения и начал ему пороть ту пиетистическую дичь, которую печатают в английских грошовых трактатах, раздаваемых даром на перекрестках. Бартелеми надоело увещание шерифа. Апостол с золотой цепью заметил это и, приняв торжественный вид, сказал ему:
   -- Подумайте, молодой человек, через несколько часов вы будете не мне отвечать, а богу.
   -- А как вы думаете, -- спросил его Бартелеми, -- бог говорит по-французски или нет? Иначе я ему не могу отвечать.
   Шериф побледнел от негодования, и бледность и негодование дошли до парадного ложа всех шерифских, мэрских, алдерманских вздохов и улыбок, -- до огромных листов "Теймса".
   Но не один апостольствующий шериф мешал Бартелеми умереть в том серьезном и нервно поднятом состоянии, которого он искал, которое так естественно искать в последние часы жизни.
   Приговор был прочтен. Бартелеми заметил кому-то из друзей, что, уж если нужно умереть, он предпочел бы тихо, без свидетелей потухнуть в тюрьме, чем всенародно, на площади, погибнуть от руки палача. "Ничего нет легче: завтра, послезавтра я тебе принесу стрихнину". Мало одного -- двое взялись за дело. Он тогда уже содержался, как осужденный, т. е. очень строго; тем не меньше через несколько дней друзья достали стрихнин и передали ему в белье. Оставалось убедиться, что он нашел. Убедились и в этом...
   Боясь ответственности, один из них, на которого могло пасть подозрение, хотел на время покинуть Англию. Он попросил у меня несколько фунтов на дорогу; я был согласен их дать. Что, кажется, проще этого? Но я расскажу это ничтожное дело для того, чтоб показать, каким образом все тайные заговоры французов открываются, каким образом у них во всяком деле компрометирована любовью к роскошной mise en scène бездна посторонних лиц.
   Вечером в воскресенье у меня были, по обыкновению, несколько человек польских, итальянских и других рефюжье. В этот день были и дамы. Мы очень поздно сели обедать, часов в восемь. Часов в девять взошел один близкий знакомый. Он ходил ко мне часто, и потому его появление не могло броситься в глаза; но он так ясно выразил всем лицом: "Я умалчиваю!", что гости переглянулись.
   -- Не хотите ли чего-нибудь съесть или рюмку вина? -- спросил я.
   -- Нет, -- сказал, опускаясь на стул, сосуд, отяжелевший от тайны.
   После обеда он при всех вызвал меня в другую комнату и, сказавши, что Бартелеми достал яд (новость, которую я уже слышал), передал мне просьбу о ссуде деньгами отъезжающего.
   -- С большим удовольствием. Теперь? -- спросил я. -- Я сейчас принесу.
   -- Нет, я ночую в Твикнеме и завтра утром еще увижусь с вами. Мне не нужно вам говорить, вас просить, чтоб ни один человек...
   Я улыбнулся.
   Когда я взошел опять в столовую, одна молодая девушка спросила меня: "Верно, он говорил о Бартелеми?"
   На другой день, часов в восемь утра, взошел Франсуа и сказал, что какой-то француз, которого он прежде не видел, требует непременно меня видеть.
   Это был тот самый приятель Бартелеми, который хотел незаметно уехать. Я набросил на себя пальто и вышел в сад, где он меня дожидался. Там я встретил болезненного, ужасно исхудалого черноволосого француза (я после узнал, что он годы сидел в Бель-Иле и потом à la lettre[112] умирал с голоду в Лондоне). На нем был потертый пальто, на который бы никто не обратил внимания, но дорожный картуз и большой дорожный шарф, обмотанный круг шеи, невольно остановили бы на себе глаза в Москве, в Париже, в Неаполе.
   -- Что случилось?
   -- Был у вас такой-то?
   -- Он и теперь здесь.
   -- Говорил о деньгах?
   -- Это все кончено -- деньги готовы.
   -- Я, право, очень благодарен.
   -- Когда вы едете?
   -- Сегодня... или завтра.
   К концу разговора подоспел и наш общий знакомый. Когда путешественник ушел --
   -- Скажите, пожалуйста, зачем он приезжал? -- спросил я его, оставшись с ним наедине.
   -- За деньгами.
   -- Да ведь вы могли ему отдать.
   -- Это правда, но ему хотелось с вами познакомиться; он спрашивал меня, приятно ли вам будет, -- что же мне было сказать?
   -- Без сомнения, очень. Но только я не знаю, хорошо ли он выбрал время.
   -- А разве он вам помешал?
   -- Нет, а как бы полиция ему не помешала выехать...
   По счастью, этого не случилось. В то время как он уезжал, его товарищ усомнился в яде, который они доставили, подумал-подумал и дал остаток его собаке. Прошел день -- собака жива, прошел другой -- жива. Тогда, испуганный, он бросился в Ньюгет, добился свиданья с Бартелеми через решетку и, улучив минуту, шепнул ему:
   -- У тебя?
   -- Да, да!
   -- Вот видишь, у меня большое сомнение. Ты лучше не принимай: я пробовал над собакой, -- никакого действия не было!
   Бартелеми опустил голову и потом, поднявши ее и с глазами, полными слез, сказал:
   -- Что же вы это надо мной делаете!
   -- Мы достанем другого.
   -- Не надобно, -- ответил Бартелеми, -- пусть совершится судьба.
   И с той минуты стал готовиться к смерти, не думал об яде и писал какой-то мемуар, который не выдали после его смерти другу, которому он его завещал (тому самому, который уезжал).
   Девятнадцатого января в субботу мы узнали о посещении священником Палмерстона и его отказе.
   Тяжелое воскресенье следовало за этим днем... Мрачно разошлась небольшая кучка гостей. Я остался один. Лег спать, уснул и тотчас проснулся. Итак, через семь-шесть-пять часов его, исполненного силы, молодости, страстей, совершенно здорового, выведут на площадь и убьют, безжалостно убьют, без удовольствия и озлобления, а еще с каким-то фарисейским состраданием!.. На церковной башне начало бить семь часов. Теперь двинулось шествие, и Калкрофт налицо... Послужили ли бедному Бартелеми его стальные нервы? У меня стучал зуб об зуб.
   В 11 утра взошел Д<оманже>.
   -- Кончено? -- спросил я.
   -- Кончено.
   -- Вы были?
   -- Был.
   Остальное досказал "Times"[113]. Когда все было готово, рассказывает "Times", он попросил письмо той девушки, к которой писал, и, помнится, локон ее волос или какой-то сувенир; он сжал их в руке, когда палач подошел к нему... Их, сжатыми в его окоченелых пальцах, нашли помощники палача, пришедшие снять его тело с виселицы. "Человеческая справедливость, -- как говорит "Теймс", -- была удовлетворена!"
   Я думаю, -- да это и дьявольской не показалось бы мало!
   Тут бы и остановиться. Но пусть же в моем рассказе, как было в самой жизни, равно останутся следы богатырской поступи... и возле ступня... ослиных и свиных копыт.
   Когда Бартелеми был схвачен, у него не было достаточно денег, чтоб платить солиситору; да ему и не хотелось нанимать его. Явился какой-то неизвестный адвокат Геринг, предложивший ему защищать его, -- явным образом, чтоб сделать себя известным. Защищал он слабо, но и не надобно забывать, задача была необыкновенно трудна: Бартелеми молчал и не хотел, чтоб Геринг говорил о главном деле. Как бы то ни было, Геринг возился, терял время, хлопотал. Когда казнь была назначена, Геринг пришел в тюрьму проститься. Бартелеми был тронут, благодарил его и, между прочим, сказал ему:
   -- У меня ничего нет, я не могу вознаградить ваш труд ничем, кроме моей благодарности. Хотел бы я вам по крайней мере оставить что-нибудь на память, да ничего у меня нет, что б я мог вам предложить. Разве мое пальто?
   -- Я вам буду очень, очень благодарен, я хотел его у вас просить.
   -- С величайшим удовольствием, -- сказал Бартелеми, -- но он плох...
   -- О, я его не буду носить... признаюсь вам откровенно, я уж запродал его, и очень хорошо.
   -- Как запродали? -- спросил удивленный Бартелеми.
   -- Да, madame Тюссо, для ее... особой галереи.
   Бартелеми содрогнулся.
   Когда его вели на казнь, он вдруг вспомнил и сказал шерифу:
   -- Ах, я совсем было забыл попросить, чтоб мое пальто никак не отдавали Герингу!

Примечания

<Глава IV>

   Первый раздел главы ("Дуэль") впервые опубликован в ПЗ,1862 г. кн. VII, вып. 2, стр. 124--142. Печатается по ПЗ. Второй ("Бартелеми" впервые опубликован в Сб, стр. 108--116. Печатается по рукописи ЛБ ( Г-О-I-7), представляющей собой черновой автограф с правкой Герцена. На первом листе помета Герцена: "[2] Е. П. Бартелеми. Напечата" (не дописано). На л. 10 наклеена вырезка из газеты "Times" за январь 1855: письмо в редакцию аббата Roux. На обороте последнего листа зачеркнуто начало главы "Немцы в эмиграции", обозначенной как глава IV (см. "Другие редакции").
   Глава "Два процесса" повествует о некоторых обстоятельствах жизни в эмиграции и трагической смерти французского рабочего-революционера Эмманюэля Бартелеми. В 17-летнем возрасте Бартелеми был приговорен к десяти годам каторжных работ за совершенное в 1836 г. убийство полицейского, избившего его во время уличного выступления. Как один из руководящих участников февральских баррикадных боев в Париже, он в дальнейшем находился в особом "батальоне баррикад" формировавшейся в 1848 г. революционной армии. Когда в марте этот отряд был распущен, его участники образовали свой "Клуб баррикад 24 февраля", председателем которого стал Бартелеми. В Июньские дни он был одним из руководителей восстания, сражался на баррикадах в предместье Тампль и, схваченный при подавлении восстания, был предан военному суду, который приговорил его к ссылке. Вскоре Бартелеми удалось бежать из тюрьмы на о. Бель-Иль, и в 1851 г. он оказался в Лондоне, где стал одним из основателей эмигрантского "Клуба изгнанников". Герцен с самого начала знакомства с Бартелеми проявлял к нему исключительный интерес и характеризовал его как "необыкновенного человека". Этим, как и необычностью событий, связанных с процессами Бартелеми, объясняется то, что Герцен посвятил им особую главу в "Былом и думах".
   "Rule, Britannia!" -- Начальные слова английского гимна.
   Рассказ этот относится к отрывку, помещенному в VI кн. "Полярной звезды". -- В ПЗ на 1861 г., кн. VI, был помещен отрывок из главы III шестой части "Былого и дум", кончавшийся словами: "Дикую, разъедающую силу, накипевшую в груди городского работника, я видел ближе" (см. наст. том, стр. 58).
   ...к ужасам 93 и 94 года, к сентябрьским дням... -- Народные волнения в Париже 4--5 сентября 1793 г. знаменовали начало усиления революционного террора, достигшего крайнего развития в 1794 г.
   ...секундант Ленского Зарецкий. -- Персонажи из "Евгения Онегина" Пушкина.
   ...ланскене... -- Наемные солдаты в средние века (франц. lansquenet, от нем. Landsknecht); впоследствии -- название азартной карточной игры и ее любителей.
   А уж помогая Наполеону ли в Страсбурге, герцогине ли Беррийской в Блуаили красной республике в предместии св. Антона... -- Луи Наполеон Бонапарт, прибыв тайно в Страсбург, предпринял 30 октября 1836 г. попытку свергнуть правительство Луи Филиппа. Герцогиня Беррийская в 1832 г. пыталась поднять восстание в пользу своего сына в качестве претендента на французский престол. В Сент-Антуанском предместье Парижа неоднократно вспыхивали восстания рабочих.
   ...во время ссоры Франции с Португалией. -- Речь идет о конфликте 1831 г., когда французская эскадра адмирала Руссена вторглась в португальские воды и появилась на р. Тахо.
   Дрался в Бадене за народ, начальствуя орудиями во время Геккерова восстания... -- Восстание, организованное по призыву Геккера и Г. Струве под лозунгом объединения немецких земель в единую демократическую республику, происходило в Бадене в апреле 1848 г. и, не поддержанное массами, было подавлено через несколько дней.
   ...Ришмон и Вансор. -- Произношение на французский лад английских названий: Ричмонд (Richmond) и Виндзор (Windsor).
   ..."абеас корпюс"... -- Название английского закона о неприкосновенности личности ("Habeas corpus Act"), данное во французском произношении.
   Помнится, я этот случай рассказал в "Письмах из Италии и Франции"... -- В названном произведении о случае с Пардигоном не упоминается.
   ...Бартелеми убил какого-то мелкого неизвестного английского купца и потом полицейского агента, который хотел его арестовать. -- Оба убийства произошли в Лондоне 8 декабря 1854 г.; убитый купец -- фабрикант шипучих вод Джордж Мур; второй убитый -- сосед Мура, бакалейщик Коллар, пытавшийся задержать Бартелеми.
   ...в Ньюгете. -- Лондонская тюрьма, в которой содержался Бартелеми.
   Католический священник... -- Аббат Л. Ру.
   ...одной знакомой мне даме... -- М. фон Мейзенбуг. В ее воспоминаниях имеется много важных сведений о Бартелеми и его деле, об отношении к нему Герцена, а также приведено письмо Бартелеми из тюрьмы и другое письмо аббата Ру о нем. На основании этих данных можно установить, что все дело было спровоцировано агентами французского правительства. Женщина, с которой жил Бартелеми в последний период, была, видимо, подосланная наполеоновским правительством шпионка; перед бегством она завладела важнейшими бумагами, хранившимися на квартире Бартелеми, и передала их французским властям. Смертный приговор Бартелеми был вынесен, несмотря на то, что присяжные подписали просьбу о помиловании.
   Девятнадцатого января в субботу... -- Суббота приходилась в 1855 г. на 20 января.
   Остальное досказал "Times". -- Подробный отчет под заголовком "Казнь убийцы Бартелеми" был напечатан в газете "Таймс" 23 января 1855 г.
   Против статьи "Теймса" аббат Roux напечатал... -- Письмо аббата Ру, приводимое Герценом ниже, было напечатано в газете "Таймс" 25 января 1855 г. (заголовок письма, очевидно, принадлежал редакции газеты); в переводе Герцена имеются неточности.
   ...madame Тюссо для ее... особой галереи. -- В "комнате ужасов" музея восковых фигур Тюссо находились фигуры казненных и предметы уголовной хроники.
   92. Правь, Британия! (англ.). -- Ред.
   93. Рассказ этот относится к отрывку, помещенному в VI кн. "Полярной звезды".
   94. мятеж (франц. émeute). -- Ред.
   95. братством, от Bruder (нем.). -- Ред.
   96. партий, кружков (франц. coterie). -- Ред.
   97. приказа, ордера (англ. warrant). -- Ред.
   98. "Черт побери!" (англ.). -- Ред.
   99. пивных (англ. public-house). -- Ред.
   100. лорд верховный судья (англ.). -- Ред.
   101. постановки (франц.). -- Ред.
   102. верховного судьи (англ. chief-justice). -- Ред.
   103. становиться в очередь (франц. faire la queue). -- Ред.
   104. человекоубийстве (англ.). -- Ред.
   105. Пардигон, схваченный в Июньские дни, был брошен в тюльерийский подвал; там находилось тысяч до пяти человек. Тут были холерные, раненые, умиравшие. Когда правительство прислало Корменена освидетельствовать положение их, то, отворивши двери, он и доктора отпрянули от удушающей заразительной вони. К окошечкам soupirail <отдушины (франц.)> было запрещено подходить. Пардигон, изнемогая от духоты, поднял голову, чтоб подышать; это заметил часовой из Национальной гвардии и сказал ему, чтоб он отошел или он выстрелит. Пардигон медлил; тогда почтенный буржуа опустил дуло и выстрелил в него; пуля раздробила ему часть щеки и нижнюю челюсть; он упал. Вечером часть арестантов повели в форты, в том числе подняли раненого Пардигона, связали ему руки и повели. Тут известная тревога на Карусельской площади, в которой Национальная гвардия со страха стреляла друг в друга; раненый Пардигон выбился из сил и упал; его бросили на пол в полицейскую кордегардию, и он остался с связанными руками, лежа на спине и захлебываясь своей кровью из раны. Так его застал какой-то политехник, разругавший этих каннибалов и заставивший их снести больного в больницу. Помнится, я этот случай рассказал в "Письмах из Италии и Франции"... но это не мешает протверживать, чтоб не забывать, что такое образованная парижская буржуазия.
   106. защиты (франц.). -- Ред.
   107. единоверцев (франц. coreligionnaire). -- Ред.
   108. свидетельские показания (англ.). -- Ред.
   109. скандально (англ.). -- Ред.
   110. самохвальства (франц.). -- Ред.
   111. по должности (лат.). -- Ред.
   112. буквально (франц.). -- Ред.
   113. Против статьи "Теймса" аббат Roux напечатал:
   "The murderer Barthélemy.
   A monsieur le rédacteur du "Times".
   Monsieur le Rédacteur, -- Je viens de lire dans votre estimable feuille de ce jour, sur les derniers moments du malheureux Barthélemy, un récit, auquel je pourrais beaucoup a jouter, tout en y relevant un grand nombre de singulières inexactitudes. Mais, vous comprenez, Monsieur, tout ce que m'impose de réserver ma position de prêtre catholique et de confident du prisonnier.
   J'étais, donc, résolu de demeurer étranger à tout ce qui serait publié sur les derniers moments de cet infortuné (et c'est ainsi que j'avais refusé de répondre à toutes les demandes qui m'avaient été adressées par des journaux de toutes les opinions); mais je ne puis laisser passer sous silence l'imputation, flétrissante pour mon caractere, qu'on met adroitement dans la bouche du malheureux prisonnier, quand on lui fait dire: "que j'avais trop bon goût pour le troubler au sujet de la religion".
   J'ignore si Barthélemy a réellement tenu un pareil langage, et à quelle époque il l'a tenu. S'il s'agit de mes trois premières visites, il disait vrai. Je connaissais trop bien cet homme pour essayer de lui parler de la religion avant d'avoir gagné sa confiance; il me serait arrivé ce qui était arrivé à d'autres prêtres catholiques qui l'ont visité avant moi. Il aurait refusé de me voir plus longtemps; mais dès ma quatrième visite la religion a été le sujet de nos continuels entretiens. Je n'en voudrais pour preuve que cette conversation si animée, qui a eu lieu entre nous dans la soirée de dimanche sur l'éternité des peines, l'article de notre, ou plutôt de sa religion, qui lui faisait le plus de peine. Il refusait, avec Voltaire, de croire, que --
   Ce Dieu qui sur nos jours versa tant de bienfaits,
   Quand ces jours sont finis, nous tourmente à jamais.
   Je pourrais citer encore les paroles qu'il m'adressait un quart d'heure avant de monter à l'échafaud; mais, comme ces paroles n'auraient d'autre garantie que mon propre témoignage, j'aime mieux citer la lettre suivante, écrite par lui le jour même de l'exécution, à six heures du matin, au moment où, selon le récit de votre correspondant, il dormait d'un profond sommeil:
   "Cher Monsieur l'Abbé, -- Avant de cesser de battre, mon cœur éprouve le besoin de vous témoigner toute sa gratitude pour les soins affectueux que vous m'avez si évangeliquement prodigués pendant mes derniers jours. Si ma conversion avait été possible, elle aurait été faite par vous; je vous l'ai dit: je ne crois à rien! Croyez bien que mon incrédulité n'est point le résultat d'une résistance orgueilleuse; j'ai sincèrement fait mon possible, aidé de vos bons conseils; malheureusement, la foi ne m'est pas venue, et le moment est proche... Dans deux heures je connaîtrai le secret de la mort. Si je me suis trompé, et si l'avenir qui m'attend vous donne raison, malgré ce jugement des hommes, je ne redoute pas de paraître devant notre Dieu, qui, dans sa miséricorde infinie, voudra bien me pardonner mes péchés en ce monde.
   Oui, je voudrais pouvoir partager vos croyances, car je comprends que ceux qui se réfugient dans la foi religieuse trouvent, au moment de mourir, des forces dans l'espérance d'une autre vie, tandis que moi, qui ne crois qu'à l'anéantissement éternel, -- je suis obligé de puiser à ce moment suprême mes forces dans les raisonnements, peut-être faux, de la philosophie et dans le courage humain.
   Encore une fois merci! et adieu!
   E. Barthélemy.
   Newgate, 22 janvier, 1855, 6 h. du matin.
   P. S. Je vous prie d'être auprès de M. Clifford l'interprête de ma gratitude".
   J'ajouterai à cette lettre que le pauvre Barthélemy se trompait lui-même, ou plutôt cherchait à me tromper, par quelques phrases, dernières concessions faites à l'orgueil humain. Ces phrases auraient disparu, je n'en doute pas, si la lettre eût été écrite une heure plus tard. Non, Barthélemy n'est pas mort incrédule; il m'a chargé, au moment de mourir, de déclarer qu'il pardonnait à tous ses ennemis, et m'a prié de me tenir auprès de lui jusqu'au moment où il aurait cessé de vivre. Si je me suis tenu à une certaine distance, -- si je me suis arrêté sur la dernière marche de l'échafaud, l'autorité en connait la cause. Du reste, j'ai rempli religieusement les dernières volontés de mon malheureux compatriote. Il m'a dit en me quittant, avec un accent que je n'oublierai de ma vie -- "Priez, priez, priez!" J'ai prié avec effusion de cœur, et j'espère que celui a déclaré qu'il était né catholique, et qu'il voulait être catholique, aura eu à son moment suprême un de ces repenties ineffables qui purifient une âme, et lui ouvrent les portes de l'éternelle vie.
   Agréez, Monsieur le rédacteur, l'expression de mes sentiments les plus distingués,
   L'abbé Roux.
   Chapel-house, Cadogan-terrace, Jan. 24".
   <"Убийца Бартелеми.
   Господину редактору "Теймса".
   Господин редактор, я только что прочел в сегодняшнем номере Вашей уважаемой газеты о последних минутах несчастного Бартелеми -- рассказ, к которому я мог бы многое прибавить, указав и на большое количество странных неточностей. Но Вы, господин редактор, понимаете, к какой сдержанности обязывает меня мое положение католического священника и духовника заключенного.
   Итак, я решил отстраниться от всего, что будет напечатано о последних минутах этого несчастного (и я действительно отказывался отвечать на все вопросы, с которыми ко мне обращались газеты всех направлений); но я не могу обойти молчанием позорящее меня обвинение, которое ловко вкладывают в уста бедного узника, якобы сказавшего, что "я достаточно воспитан, чтобы не беспокоить его вопросами религии".
   Не знаю, говорил ли Бартелеми действительно что-либо подобное и когда он это говорил. Если речь идет о первых трех моих посещениях, то он говорил правду. Я слишком хорошо знал этого человека, чтобы пытаться заговорить с ним о религии, не завоевав прежде его доверия; в противном случае со мной случилось бы то же, что и со всеми другими католическими священниками, посещавшими его до меня. Он не захотел бы меня больше видеть; но начиная с четвертого посещения, религия являлась предметом наших постоянных бесед. В доказательство этого я желал бы указать на нашу столь оживленную беседу, состоявшуюся в воскресенье вечером, о вечных муках -- догмате нашей или, скорее, его религии, который больше всего угнетал его. Вместе с Вольтером он отказывался верить, что "тот бог, который излил на дни нашей жизни столько благодеяний, по окончании этих дней предаст нас вечным мукам".
   Я мог бы привести еще слова, с которыми он обратился ко мне за четверть часа до того, как он взошел на эшафот; но так как эти слова не имели бы иного подтверждения, кроме моего собственного свидетельства, я предпочитаю сослаться на следующее письмо, написанное им в самый день казни, в шесть часов утра, в тот самый миг, когда он спал глубоким сном, по словам Вашего корреспондента:
   "Дорогой господин аббат. Сердце мое, прежде чем перестать биться, испытывает потребность выразить Вам свою благодарность за нежную заботу, которую Вы с такой евангельской щедростью проявили по отношению ко мне в течение моих последних дней. Если бы мое обращение было возможно, оно было бы совершено Вами: я говорил Вам: "Я ни во что не верю!" Поверьте, что мое неверие вовсе не является следствием сопротивления, вызванного гордыней; я искренне делал все, что мог, пользуясь Вашими добрыми советами; к несчастию, вера не пришла ко мне, а роковой момент близок... Через два часа я познаю тайну смерти. Если я ошибался и если будущее, ожидающее меня, подтвердит Вашу правоту, то, несмотря на этот суд людской, я не боюсь предстать перед богом, который, в своем бесконечном милосердии, конечно, простит мне мои грехи, совершенные в сем мире.
   Да, я желал бы разделять Ваши верования, ибо я понимаю, что тот, кто находит убежище в религии, черпает, в момент смерти, силы в надежде на другую жизнь, тогда как мне, верующему лишь в вечное уничтожение, приходится в последний час черпать силы в философских рассуждениях, быть может, ложных, и в человеческом мужестве.
   Еще раз спасибо! и прощайте!
   Е. Бартелеми
   Ньюгет, 22 января 1855 г., 6 ч. утра.
   P. S. Прошу Вас передать мою благодарность г. Клиффорду".
   Прибавлю к этому письму, что бедный Бартелеми сам заблуждался, или, вернее, пытался ввести меня в заблуждение несколькими фразами, которые были последней уступкой человеческой гордыне. Эти фразы, несомненно, исчезли бы, если бы письмо было написано часом позднее. Нет, Бартелеми не умер неверующим; он поручил мне, в минуту смерти, объявить, что он прощает всем своим врагам, и просил меня быть около него до той минуты, когда он перестанет жить. Если я держался на некотором расстоянии, -- если я остановился на последней ступеньке эшафота, то причина этого известна властям. В конце концов, я выполнил, согласно религии, последнюю волю моего несчастного соотечественника. Покидая меня, он сказал мне с выражением, которого я никогда в жизни не забуду: "Молитесь, молитесь, молитесь!" Я горячо молился от всего сердца, и надеюсь, что тот, кто объявил, что он родился католиком и что он хотел бы быть католиком, вероятно, в последний час испытал одно из тех невыразимых чувств раскаяния, которые очищают душу и открывают ей врата вечной жизни.
   Примите, г. редактор, выражение моего глубочайшего уважения.
   Аббат Ру.
   Chapel-house, Cadogan-terrace, 24 января">
   

<Глава V> "Not Guilty"[114]

   "...Вчера арестовали на собственной квартире доктора Симона Бернара по делу Орсини..."
   Надобно несколько лет прожить в Англии, чтоб понять, как подобная новость удивляет... как ей не сразу веришь... как континентально становится на душе!..
   На Англию находят, и довольно часто, периодические страхи, и в это время оторопелости не попадайся ей ничего на дороге. Страх вообще безжалостен, беспощаден, но имеет ту выгоду за собой, что он скоро проходит. Страх не злопамятен, он старается, чтоб его поскорее забыли.
   Не надобно думать, чтоб трусливое чувство осторожности и тревожного самохранения лежало в самом английском характере. Это следствие отучнения от богатства и воспитания всех помыслов и страстей на стяжание. Робость в английской крови внесена капиталистами и мещанством; они передают болезненную тревожность свою официальному миру, который в представительной стране постоянно подделывается под нравы, голос и деньги имущих. Составляя господствующую среду, они при всякой неожиданной случайности теряют голову и, не имея нужды стесняться, являются во всей беспомощной, неуклюжей трусости своей, не прикрытой пестрым и линялым фуляром французской риторики.
   Надобно уметь переждать; как только капитал придет в себя, успокоится за проценты, все опять пойдет своим чередом. Взятием Бернара думали отделаться от гнева кесарева за то, что Орсини на английской почве обдумывал свои гранаты. Слабодушные уступки обыкновенно раздражают, и вместо спасиба грозные ноты сделались еще грознее, военные статьи в французских газетах запахли еще сильнее порохом. Капитал побледнел, в глазах его помутилось, он уж видел, чуял винтовые пароходы, красные штаны, красные ядра, красное зарево, банк, превращенный в Мабиль с исторической надписью: "Ici l'on danse!"[115] Что же делать? -- Не только выдать и уничтожить доктора Симона Бернара, но, пожалуй, срыть гору Сен-Бернар и ее уничтожить, лишь бы проклятый призрак красных штанов и черных бородок исчез, лишь бы сменить гнев союзника на милость.
   Лучший метеорологический снаряд в Англии, Палмерстон, показывающий очень верно состояние температуры средних слоев, перевел "очень страшно" на Conspiracy Bill. По этому закону, если бы он прошел, с некоторой старательностью и усердием к службе, каждое посольство могло бы усадить в тюрьму, а в иных случаях и на корабль, любого из врагов своих правительств.
   Но, по счастью, температура острова не во всех слоях одинакая, и мы сейчас увидим премудрость английского распределения богатств, освобождающую значительную часть англичан от заботы о капитале. Будь в Англии все до единого капиталисты, Conspiracy Bill был бы принят, а Симон Бернар был бы повешен... или отправлен в Кайенну.
   При слухе о Conspiracy Bill и о почти несомненной возможности, что он пройдет, старое англосаксонское чувство независимости встрепенулось; ему стало жаль своего древнего права убежища, которым кто и кто не пользовался, от гугенотов до католиков в 1793, от Вольтера и Паоли до Карла X и Людвика-Филиппа? Англичанин не имеет особой любви к иностранцам, еще меньше -- к изгнанникам, которых считает бедняками, -- а этого порока он не прощает, -- но за право убежища он держится; безнаказанно касаться его он не позволяет, так точно, как касаться до права митингов, до свободы книгопечатания. Предлагая Conspiracy Bill, Палмерстон считал, и очень верно, на упадок британского духа; он думал об одной среде, очень мощной, но забыл о другой, очень многочисленной.
   За несколько дней до вотирования билля Лондон покрылся афишами: комитет, составившийся для противудействия новому закону, приглашал на митинг в следующее воскресение в Hyde Park; там комитет хотел предложить адрес королеве. В этом адресе требовалось объявление Палмерстона и его товарищей изменниками отечества, их подсудимость и просьба в том случае, если закон пройдет, чтоб королева, в силу ей предоставленного права, отвергла его. Количество народа, которое ожидали в парке, было так велико, что комитет объявил о невозможности говорить речи; параграфы адреса комитет распорядился предлагать на суждение телеграфическими знаками.
   Разнесся слух, что к субботе собираются работники, молодые люди со всех концов Англии, что железные дороги привезут десятки тысяч людей, сильно раздраженных. Можно было надеяться на митинг в двести тысяч человек. Что могла сделать полиция с ними? Употребить войско против митинга законного и безоружного, собирающегося для адреса королеве, было невозможно, да и на это необходим был Mutiny Bill; следовало предупредить митинг. И вот в пятницу Милнер-Гибсон явился с своею речью против Палмерстонова закона. Палмерстон был до того уверен в своем торжестве, что улыбаясь ждал счета голосов. Под влиянием будущего митинга часть Палмерстоновых клиентов вотировала против него, и когда большинство, больше 30 голосов, было со стороны Милнер-Гибсона, он думал, что считавший обмолвился, переспросил, потребовал речи, ничего не сказал, а, растерянный, произнес несколько бессвязных слов, сопровождая их натянутой улыбкой, и потом опустился на стул, оглушаемый враждебным рукоплесканием.
   Митинг сделался невозможен, не было больше причины ехать из Манчестера, Бристоля, Ньюкастля-на-Тейне... Conspiracy Bill пал, и с ним -- Палмерстон с своими товарищами.
   Классически-велеречивое и чопорно-консервативное министерство Дерби, с своими еврейскими мелодиями Дизраели и дипломатическими тонкостями времен Кастелри, сменило их. В воскресенье, часу в третьем, я пошел с визитом и именно к г-же Милнер-Гибсон; мне хотелось ее поздравить; она жила возле Гайд-парка. Афиши были сняты, и носильщики ходили с печатными объявлениями на груди и спине, что по случаю падения закона и министров митинга не будет. Тем не меньше, пригласивши тысяч двести гостей, нельзя было ожидать, чтоб парк остался пуст. Везде стояли густые группы народа, ораторы, взгромоздившись на стулья, на столы, говорили речи, и толпы были возбуждены больше обыкновенного. Несколько полицейских ходили с девичьей скромностью, ватаги мальчишек распевали во все горло: "Pop, goes the weasel!"[116] Вдруг кто-то, указывая на поджарую фигуру француза с усиками, в потертой шляпе, закричал: "A French spy!.."[117] В ту же минуту мальчишки бросились за ним. Перепуганный шпион хотел дать стречка, но, брошенный на землю, он уже пошел не пешком: его потащили волоком с торжеством и криком: "French spy, в Серпентину его!", привели к берегу, помокнули его (это было в феврале), вынули и положили на берег с хохотом и свистом. Мокрый, дрожащий француз барахтался на песке, выкликая в парке: "Кабман! Кабман!"[118]
   Вот как повторилось через пятьдесят лет в Гайд-парке знаменитое тургеневское "францюзя топим".
   Этот пролог à la Pristnitz к бернаровскому процессу показал, как далеко распространилось негодование. Народ английский был действительно рассержен и спас свою родину от пятна, которым conglomerated mediocrity[119] Ст. Милля непременно опозорила бы ее.
   Англия велика и сносна только при полнейшем сохранении своих прав и свобод, не спетых в одно, одетых в средневековые платья и пуританские кафтаны, но допустивших жизнь до гордой самобытности и незыблемой юридической уверенности в законной почве.
   То, что понял инстинктом народ английский, Дерби так же мало оценил, как и Палмерстон. Забота Дерби состояла в том, чтоб успокоить капитал и сделать всевозможные уступки для рассерженного союзника; ему он хотел доказать, что и без Conspiracy Bill он наделает чудеса. В излишнем рвении он сделал две ошибки.
   Министерство Палмерстона требовало подсудимости Бернара, обвиняя его в misdemeanour, т. е. в дурном поведении, в бездельничестве, словом, в преступлении, которое не влекло за собою большего наказания, как трехлетнее тюремное заключение. А потому ни присяжные, ни адвокаты, ни публика не приняли бы особенного участия в деле, и оно, вероятно, кончилось бы против Бернара. Дерби потребовал судить Бернара за felony, за уголовное преступление, дающее судье право, в случае обвинительного вердикта, приговорить его к виселице. Это нельзя было так пропустить; сверх того, увеличивать виновность, пока виноватый под судом, совершенно противно юридическому смыслу англичан.
   Палмерстон в самых острых припадках страха, после аттентата[120] Орсини, поймал безвреднейшую книжонку какого-то Адамса, рассуждавшего о том, когда tyrannicide[121] позволено и когда нет, и отдал под суд ее издателя Трулова.
   Вся независимая пресса с негодованием взглянула на эту континентальную замашку. Преследование брошюры было совершенно бессмысленно: в Англии тиранов нет, во Франции никто не узнал бы об брошюре, писанной на английском языке, да и такие ли вещи печатаются в Англии ежедневно.
   Дерби, с своими привычками тори и скачек, захотел нагнать, а если можно, обскакать Палмерстона. Феликс Пиа написал от имени революционной коммуны какой-то манифест, оправдывавший Орсини; никто не хотел издавать его; польский изгнанник Тхоржевский поставил имя своей книжной лавки на послании Пиа. Дерби велел схватить экземпляр и отдать под суд Тхоржевского.
   Вся англосаксонская кровь, в которой железо не было заменено золотом, от этого нового оскорбления бросилась в голову, все органы Шотландии, Ирландии и, разумеется, Англии (кроме двух-трех журналов на содержании) приняли за преступное посягательство на свободу книгопечатания эти опыты урезывания слов и спрашивали, в полном ли рассудке поступает так правительство или оно сошло с ума?
   При этом благоприятном настроении в пользу правительственных преследований начался в Old Bailey процесс Бернара, это "юридическое Ватерлоо" Англии, как мы сказали тогда в "Колоколе".
   Процесс Бернара я проследил от доски до доски, я был все заседания в Old Bailey (раз только часа два опоздал) и не раскаиваюсь в этом. Первый процесс Бартелеми и процесс Бернара доказали мне очевидно, насколько Англия совершеннолетнее Франции в юридическом отношении.
   Чтоб обвинить Бернара, французское правительство и английское министерство взяло колоссальные меры, процесс этот стоил обоим правительствам до 30 000 ф<унтов> стер<лингов>, т. е. до 750 000 фр<анков>. Ватага французских агентов жила в Лондоне, ездила в Париж и возвращалась для того, чтоб сказать одно слово, для того, чтоб быть в готовности на случай надобности; семьи были выписаны, доктора медицины, жокеи, начальники тюрем, женщины, дети... и все это жило в дорогих гостиницах, получая фунт (25 фр<анков>) в день на содержание. Цезарь был испуган. Карфагены были испуганы! И все-то это понял насупившись неповоротливый англичанин и в продолжение следствия преследовал мальчиками, свистом и грязью на Геймаркете и Ковентри французских шпионов; английская полиция должна была не раз их спасать.
   На этой ненависти к политическим шпионам и к бесцеремонному вторжению их в Лондон основал Эдвин Джемс свою защиту. Что он делал с английскими агентами, трудно себе вообразить. Я не знаю, какие средства нашел Scotland Yard или французское правительство, чтоб вознаградить за пытку, которую заставлял их выносить Э. Джемс.
   Некто Рожерс свидетельствует, что Бернар в клубе на Лестер-сквере говорил то-то и то-то о предстоящей гибели Наполеона.
   -- Вы были там? -- спрашивает Э. Джемс.
   -- Был.
   -- Вы, стало, занимаетесь политикой?
   -- Нет.
   -- Зачем же вы ходите по политическим клубам?
   -- По обязанностям службы.
   -- Не понимаю, какая же это служба?
   -- Я служу у сэра Ричарда Мена[122].
   -- А... Что же, вам дается инструкция?
   -- Да.
   -- Какая?
   -- Велено слушать, что говорится, и сообщать об этом по начальству.
   -- И вы получаете за это жалованье?
   -- Получаю.
   -- В таком случае вы шпион, a spy? Вы давно бы сказали.
   Королевский атторней Фицрой Келли встает и, обращаясь к лорду Кембелю, одному из четырех судей, призванных судить Бернара, просит его защитить свидетеля от дерзких наименований адвоката. Кембель, с всегдашним бесстрастием своим, советует Э. Джемсу не обижать свидетеля. Джемс протестует: он и намерения не имел его обижать; слово "spy", говорит он, -- plain English word[123] и есть название его должности; Кембель уверяет, что лучше называть иначе;адвокат отыскивает какой-то фолиант и читает определение слова "шпион". "Шпион -- лицо, употребляемое за плату полицией для подслушивания и пр.", а Рожерс, прибавляет он, сейчас сказал, что он за деньги, получаемые от сэра Ричарда Мена (причем он указывает на самого Ричарда Мена головой), ходит слушать в клубы и доносит, что там делается. А потому он просит у лорда извинения, но иначе не может его называть, и потом, обращаясь к негодяю, на которого обращены все глаза и который второй раз обтирает пот, выступивший на лице, спрашивает:
   -- Шпион Рожерс, вы, может, тоже и от французского правительства получали жалованье?
   Пытаемый Рожерс бесится и отвечает, что он никогда не служил никакому деспотизму. Эдвин Джемс обращается к публике и середь гомерического смеха говорит:
   -- Наш spy Rogers за представительное правительство.
   Допрашивая агента, взявшего бумаги Бернара, он спросил его: с кем он приходил? (горничная показала, что он был не один).
   -- С моим дядей.
   -- А чем ваш дядюшка занимается?
   -- Он кондуктором омнибуса.
   -- Зачем же он приходил с вами.
   -- Он меня просил взять его с собой, так как он никогда не видал, как арестуют или забирают бумаги.
   -- Экой любопытный у вас дядюшка. Да кстати, вы у доктора Бернара нашли письмо от Орсини; письмо это было на итальянском языке, а доставили вы его в переводе; не дядюшка ли ваш переводил?
   -- Нет, письмо это переводил Убичини[124].
   -- Англичанин?
   -- Англичанин.
   -- Никогда не случалось мне слышать такой английской фамилии. Что же, г. Убичини занимается литературой?
   -- Он переводит по обязанности.
   -- Так ваш приятель, может, как шпион Рожерс, служит у сэра Ричарда Мена (снова кивая на сэра Ричарда головой)?
   -- Точно так.
   -- Давно б вы сказали.
   С французскими шпионами он до этой степени не доходил, хотя доставалось и им.
   Всего больше мне понравилось то, что, вызвав на эстраду свидетеля, какого-то содержателя трактира, француза или белга, за весьма неважным вопросом, он вдруг остановился и, обращаясь к лорду Кембелю, сказал:
   -- Вопрос, который я хочу предложить свидетелю, такого рода, что он может его затруднить в присутствии французских агентов. Я прошу вас их на время выслать.
   -- Huissier[125], выведите французских агентов, -- сказал Кембель.
   И huissier, в шелковой мантилье, с палочкой в руках, повел дюжину шпионов, с бородками и удивительными усами, с золотыми цепочками, перстнями, через залу, набитую битком. Чего стоило одно такое путешествие, сопровождаемое едва сдержимым хохотом?
   Процесс известен. Я не буду его рассказывать.
   Когда свидетелей переспросили, обвинитель и защитник произнесли свои речи, Кембель холодно субсуммировал дело, прочитав всю evidence.
   Кембель читал часа два.
   -- Как это у него достает груди и легких?.. -- сказал я полицейскому.
   Полицейский посмотрел на меня с чувством гордости и, поднося мне табатерку, заметил:
   -- Что это для него! Когда Пальмера судили, он шесть с половиной часов читал, и то ничего -- вот он какой!
   Страшно сильные организмы у англичан. Как они приобретают такой запас сил и на такой длинный срок -- это задача. У нас понятья не имеют о такой деятельности и о такой работе, особенно в первых трех классах. Кембель, например, приезжал в Old Bailey ровно в 10 часов, до 2 он безостановочно вел процесс. В 2 судьи выходили на четверть часа или минут на двадцать и потом снова оставались до 5 и 5Ґ. Кембель писал всю evidence своей рукой. Вечером того же дня он являлся в палату лордов и произносил длинные речи как следует, с ненужными латинскими цитатами, произнесенными так, что сам Гораций не понял бы своего стиха.
   Гладстон между двумя управлениями финансов, имея полтора года времени, написал комментарии к Гомеру.
   А вечно юный Палмерстон, скачущий верхом, являющийся на вечерах и обедах, везде любезный, везде болтливый и неистощимый, бросающий ученую пыль в глаза на экзаменах и раздачах премий -- и пыль либерализма, национальной гордости и благородных симпатий в застольных речах, -- Палмерстон, заведующий своим министерством и отчасти всеми другими, исправляющий парламент!
   Эта прочность сил и страстная привычка работы -- тайна английского организма, воспитанья, климата. Англичанин учится медленно, мало и поздно, с ранних лет пьет порт и шери, объедается и приобретает каменное здоровье; не делая школьной гимнастики, немецких Turner-Übungen[126], он скачет верхом через плетни и загородки, правит всякой лошадью, гребет во всякой лодке и умеет в кулачном бою поставить самый разноцветный фонарь. При этом жизнь введена в наезженную колею и правильно идет от известного рождения известными аллеями к известным похоронам; страсти слабо ее волнуют. Англичанин теряет свое состояние с меньшим шумом, чем француз приобретает свое; он проще застреливается, чем француз переезжает в Женеву или Брюссель.
   -- Vous voyez, vous mangez votre veau froid chaudement, -- говорил один старый англичанин, желавший объяснить французу разницу английского характера от французского, -- et nous mangeons notre beef chaud froidement[127]. -- Оттого-то их и становится лет на восемьдесят...
   ...Прежде чем я возвращусь к процессу, мне остается объяснить, почему полицейский потчевал меня табаком. В первый день суда я сидел на лавочках стенографов; когда ввели Бернара на помост подсудимых, он провел взглядом по зале, донельзя набитой народом, -- ни одного знакомого лица; он опустил глаза, взглянул около и, встретив мой взгляд, слегка кивнул мне головой, как бы спрашивая, желаю ли я признаться в знакомстве или нет; я встал и дружески поклонился ему. Это было в самом начале, т. е. в одну из тех минут безусловной тишины, в которые каждый шорох слышен, каждое движение замечено. Сандерс, один из начальников detective police[128], пошептался с кем-то из своих и велел наблюдать за мной, т. е. он очень просто указал на меня пальцем какому-то детективу, и с той минуты он постоянно был вблизи. Я не могу выразить моей благодарности за это начальническое распоряжение. Уходил ли я на четверть часа, во время отдыха судей, в таверну выпить стакан элю и, приходя, не находил места, полицейский кивал мне головой и указывал, где сесть. Останавливал ли меня в дверях другой полицейский, тот давал ему знак -- и полицейский пропускал. Наконец, я раз поставил шляпу на окно, забыл об ней и напором массы был совершенно оттерт от него. Когда я хватился, не было никакой возможности пройти; я приподнялся, чтоб взглянуть, нет ли какой щели, но полицейский меня успокоил:
   -- Вы, верно, шляпу ищете? Я ее прибрал.
   После этого не трудно понять, почему его товарищ потчевал меня шотландским, рыженьким кавендишем.
   Приятное знакомство с детективом послужило мне на пользу даже впоследствии. Раз, взявши каких-то книг у Трюбнера, я сел в омнибус и забыл их там; на дороге хватился -- омнибус уехал. Отправился я в Сити на станцию омнибусов; идет мой детектив, поклонился мне.
   -- Очень рад; вот научите-ка, как скорее достать книги.
   -- А как называется омнибус?
   -- Так-то.
   -- В котором часу?
   -- Сейчас.
   -- Это пустяки, пойдемте, -- и через четверть часа книги были у меня.
   Фицрой Келли прочел свой обвинительный акт с примесью желчи, сухой, cassant[129]; Кембель прочел evidence, и присяжных увели.
   Я подошел к лавке адвокатов и спросил знакомого solicitor'а, как он думает?
   -- Плохо, -- сказал он, -- я почти уверен, что приговор присяжных будет против него.
   -- Скверно. И неужели его...?
   -- Нет, не думаю, -- перебил солиситор, -- ну, а в депортацию попадет; все будет зависеть от судей. В зале был страшный шум, хохот, разговор, кашлянье. Какой-то алдермен снял с себя свою золотую цепь и показывал ее дамам; толстая цепь ходила из рук в руки. "Неужели ее никто не украдет?" -- думал я. Часа через два раздался колокольчик; взошел снова Кембель, взошел Поллок -- дряхлый, худой старик, некогда адвокат королевы Шарлотты, и два другие собрата-судьи. Huissier возвестил им, что присяжные согласны.
   -- Введите присяжных! -- сказал Кембель.
   Водворилась мертвая тишина; я смотрел кругом: лица изменились, стали бледнее, серьезнее, глаза зажглись, дамы дрожали. В этой тишине, при этой толпе обычный ритуал вопросов, присяги был необыкновенно торжественен. Скрестив руки на груди, спокойно стоял Бернар, несколько бледнее обыкновенного (во весь процесс он держал себя превосходно).
   Тихим, но внятным голосом спросил Кембель:
   -- Согласны ли присяжные, избрали ли они из среды своей старшего, и кто он?
   Они избрали какого-то небогатого портного из Сити.
   Когда он присягнул и Кембель, вставши, сказал ему, что суд ждет решения присяжных, сердце замерло, дыханье сперлось.
   "...Перед богом и подсудимым на помосте... объявляем мы, что доктор Симон Бернар, обвиняемый в участии аттентата 12 января, сделанного против Наполеона, и в убийстве, -- он усилил голос и громко прибавил: -- not guilty!"
   Несколько секунд молчанья, потом пробежал какой-то нестройный вздох, и вслед за тем безумный крик, треск рукоплесканий, гром радости... Дамы махали платками, адвокаты вскочили на свои лавки, мужчины с раскрасневшимся лицом, с слезами, струившимися на щеках, судорожно кричали: "Уре! Уре!" Прошли минуты две; судьи, недовольные неуважением, велели huissiers восстановить тишину; две-три жалкие фигуры с палками махали, шевелили губами; шум не переставал и не делался слабее. Кембель вышел, и товарищи его вышли. Никто не обращал на это внимания; шум и крик продолжались. Присяжные торжествовали. Я подошел к эстраде, поздравил Бернара и хотел пожать ему руку, но, как он ни наклонялся и я ни вытягивался, руки его я не достал. Вдруг два адвоката, незнакомые, в мантиях и париках, говорят мне: "Постойте, погодите", и, не ожидая ответа, схватывают меня и подсаживают, чтоб я мог достать его руку.
   Только что крик стал утихать, и вдруг какое-то море ударилось в стены и ворвалось с глухим плеском во все окна и двери здания; это был крик на лестнице в сенях; он уходил, приближался и разливался все больше и больше и наконец слился в общий гул: это был голос народа.
   Кембель взошел и объявил, что Бернар по этому делу от суда освобожден, и вышел с своими "братьями-судьями". Вышел и я. Это была одна из тех редких минут, когда человек смотрит на толпу с любовью, когда ему легко с людьми... Много грехов Англии будут отпущены ей и за этот вердикт и за эту радость!
   Я вышел вон; улица была запружена народом.
   Из бокового переулка выехал угольщик, посмотрел на толпу народа и спросил:
   -- Кончилось?
   -- Да.
   -- Чем?
   -- Not guilty.
   Угольщик положил вожжи, снял свою кожаную шапку с огромным козырьком сзади, бросил ее вверх и неистовым голосом принялся кричать: "Уре! Уре!", и толпа опять принялась кричать: "Уре!"
   В это время из дверей Old Bailey вышли под прикрытием полиции присяжные. Народ их встретил с непокрытой головой и с бесконечными криками одобрения. Дороги им не приходилось расчищать полицейским -- толпа сама расступилась; присяжные пошли в таверну на Флитстрит, народ пошел их провожать, новые толпы по мере того, как они проходили, кричали им ура и бросали шляпы вверх.
   Это было часу в шестом; в семь часов в Манчестере, Нью-кастле, Ливерпуле и пр. работники бегали по улицам с факелами, возвещая жителям освобождение Бернара. Весть эту сообщили по телеграфу их знакомые; с четырех часов толпы стояли у телеграфических контор.
   Вот как Англия отпраздновала новое торжество своей свободы!
   После палмерстоновского поражения за Conspiracy Bill и неудачу дербитов в деле Бернара процессы, затеянные правительством против двух брошюр, становились невозможными. Если б Бернар был обвинен, повешен или послан лет на двадцать в депортацию и общественное мнение осталось бы равнодушным, тогда было бы легко принести на заклание, для полноты жертвы, двух-трех Исааков книгопечатания. Французские агенты уже точили зубы на другие брошюры и в том числе на "Письмо" Маццини.
   Но Бернар был от суда освобожден, и это не все. Овация присяжным, восторженный шум в Old Bailey, радость во всей Англии не предсказывали успеха. Дело брошюр перенесли в Queen's Bench.
   Это был последний опыт обвинить подсудимых. Присяжные Old Bailey казались ненадежными, жители Сити, строго держащиеся своих прав и несколько оппозиционные по традиции, не внушали доверия, присяжные Queen's Bench из Вест-Энда -- большей частью богатые торговцы, строго придерживающиеся религии порядка и традиции наживы. Но и на это jury[130] трудно было считать после вердикта портного.
   К тому же вся пресса в Лондоне и во всем королевстве, за исключением нескольких заведомо подкупленных листов, восстала, без различия партий, против посягательства на свободу книгопечатания. Сбирались митинги, составлялись комитеты, делались складки для уплаты штрафов и проторей, если бы правительству удалось осудить издателей; писались адресы и петиции.
   Дело становилось труднее и нелепее со всяким днем. Франция в широких шароварах, couleur garance[131], в кепи несколько набок, с зловещим видом смотрела из-за Ламанша, чем кончится дело, предпринятое в защиту ее господина. Освобождение Бернара ее глубоко обидело, и она вынимала из ножен свой тесак, ругаясь, как капрал.
   
   Пуще сердце замирает,
   Тяжелей тоска...
   
   С серебряной бледностью смотрел капитал на правительство -- зеркальное правительство отразило его испуг. Но до этого нет никакого дела Кембелю и судебной власти не от мира сего. Она знала одно: что процесс против свободы книгопечатания противен духу всей нации и строгий приговор лишит их всей популярности и вызовет грозный протест. Им оставалось приговорить к ничтожному наказанию, к фардингу королеве -- к одному дню тюрьмы... А Франция-то, с кепи набекрень, приняла бы такое решение за личную обиду.
   Еще хуже бы было, если б присяжные оправдали Трулова и Тхоржевского; тогда вся вина пала бы на правительство, почему оно не велело лондонскому префекту или лорду-мэру назначить присяжных из service de sûreté[132], по крайней мере, из друзей порядка...Ну, и вслед за тем:
   
   Tambourgi! Tambourgi! they larum afar[133]...
   
   Это безвыходное положение очень хорошо понимали министры королевы и ее атторней; может бы, и они что-нибудь сделали, если б в Англии вообще можно было делать то, что англичане называют коуп дете, а французы -- coup d'Etat, а пример к тому же извертливого, двужильного, неуловимого молодого-старого Палмерстона был так свеж...
   Что за комиссия, создатель,
   Быть взрослой нации царем!
   Пришел день суда.
   Накануне наш Б<откин> отправился в Queen's Bench и вручил какому-то полицейскому 5 шил<лингов>, чтоб он его завтра провел. Б<откин> смеялся и потирал руки; он был уверен, что мы останемся без места или что нас не пропустят в дверях. Он одного не взял в расчет -- что именно дверей-то в залу Queen's Bench'a и нет, а есть большая арка. Я пришел за час до Кембеля, народу было немного, и я уселся превосходно. Смотрю, минут через двадцать является Б<откин>, глядит по сторонам, ищет, беспокоится.
   -- Что тебе надобно?
   -- Ищу, братец, моего полицейского.
   -- Зачем тебе его?
   -- Да он обещал место дать.
   -- Помилуй, тут сто мест к твоим услугам.
   -- Надул полицейский, -- сказал Б<откин>, смеясь.
   -- Чем же он надул? Ведь место есть.
   Полицейский, разумеется, не показывался.
   Между Тхоржевским и Труловым шел горячий разговор; в нем участвовали и их солиситоры; наконец Тхоржевский обратился ко мне и сказал, подавая письмо:
   -- Как вы думаете об этом письме?
   Письмо было от Трулова к его адвокату: он жаловался в нем на то, что его арестовали, и говорил, что, печатая брошюру, он вовсе не думал о Наполеоне, что он и впредь не намерен издавать подобных книг; письмо было подписано. Трулов стоял возле.
   Советовать Трулову мне было нечего, я отделался какой-то пустой фразой, но Тхоржевский сказал мне:
   -- Они хотят, чтоб и я подписал такое письмо, этого не будет, я лучше пойду в тюрьму, а такого письма не подпишу.
   "Сайленс!"[134] -- закричал huissier; явился лорд Кембель. Когда все формальности были окончены, присяжные приведены к присяге, Фицрой Келли встал и объявил Кембелю, что он имеет сообщение от правительства. "Правительство, -- сказал он, -- имея в виду письмо Трулова, в котором он объясняет то-то и то-то, и приняв в расчет то-то и то-то, с своей стороны от преследования отказывается".
   Кембель, обратившись к присяжным, сказал на это, что "виновность издателя брошюры о tyrannicide'e несомненна, что английский закон, давая всевозможную свободу печати, тем не менее имеет полные средства наказывать вызов на такое ужасное преступление и пр. Но так как правительство по таким-то соображениям от преследования отказывается, то и он готов, если присяжные согласны, суд прекратить; впрочем, если они этого не хотят, он будет продолжать".
   Присяжные хотели завтракать, идти по своим делам и потому, не выходя вон, обернулись спиной и, переговоривши, отвечали, как и следовало ожидать, что они тоже согласны на прекращение суда.
   Кембель возвестил Трулову, что он от суда и следствия свободен. Тут не было даже рукоплескания, а только хохот.
   Наступил антракт. В это время Б<откин> вспомнил, что он еще не пил чаю, и пошел в ближнюю таверну. Черту эту я особенно отмечаю как совершенно русскую. Англичанин ест много и жирно, немец много и скверно, француз немного, но с энтузиазмом; англичанин сильно пьет пиво и все прочее, немец пьет тоже пиво да еще пиво за все прочее; но ни англичанин, ни француз, ни немец не находятся в такой полной зависимости от желудочных привычек, как русский. Это связывает их по рукам и ногам. Остаться без обеда... как можно... лучше днем опоздать, лучше того-то совсем не видать. Б<откин> заплатил за свой чай, сверх двух шиллингов, следующей превосходной сценой.
   Когда черед дошел до Тхоржевского, Фицрой Келли встал и снова объявил, что он имеет сообщение от правительства. Я натянул уши. Какую же причину он выдумал? Тхоржевский письма не писал.
   "Подсудимый, -- начал Ф. Келли, -- Stanislas Trouj... Torj... Toush...", и он остановился, добавив: "That is impossible! The foreign gentleman at the bar...[135], хотя и действительно виноват в издании и продаже брошюры Ф. Пиа, но правительство, взяв в расчет, что он иностранец и английских законов по этой части не знал, на первый случай отказывается от преследования". И та же комедия. Кембель спросил присяжных. Присяжные в ту же минуту акитировали[136] Тхоржевского.
   Французы и тут были недовольны. Им хотелось пышную mise en scène, им хотелось громить тиранов и защитить la cause des peuples...[137]; может, по дороге Трулова и Тхоржевского приговорили бы к штрафу, к тюрьме; но что значит тюрьма, десять лет тюрьмы... перед всенародным повторением великих начал, ставящих вне закона тиранов и их сеидов... -- незыблемых начал 1789 года, на которых так твердо стоит свобода Франции... в ссылке!
   Правительство, испуганное соседом, ударилось второй раз об гранитный утес английской свободы и смиренно отступило. Какого же больше торжества свободной печати?

Примечания

<Глава V>

   Впервые опубликована в ПЗ,1862 г., кн. VII, вып. 2-й, стр. 143--160. Печатается по тексту этого издания.
   Во время следствия по делу покушения Орсини на Наполеона III, состоявшегося 14 января 1858 г., выяснилось, что в подготовке его принимал участие проживавший в Лондоне французский эмигрант Симон Бернар. Под нажимом правительства Наполеона III Пальмерстон (уже после ареста Бернара) внес в парламент законопроект, согласно которому фактически отменялось традиционное в Англии предоставление убежища политическим эмигрантам. Законопроект этот, принятый в первом чтении, был затем под влиянием широко распространившегося недовольства отклонен, что и повело к отставке кабинета. Оправдание Бернара явилось завершением этого ряда событий.
   Для понимания того освещения, которое Герцен дает процессу Бернара, следует иметь в виду его склонность противопоставлять беззакониям бонапартистской диктатуры во Франции конституционную законность английской политической жизни и судопроизводства к выгоде Англии, что сказалось еще в статье "Франция или Англия" (см. т. XIII наст. изд.). Герцен несколько преувеличивал ту роль, которая в данном случае принадлежала давлению народных масс на правительство и суд, и недооценивал значение внутрипарламентских и дипломатических комбинаций, имевших место в данном случае.
   Следует вместе с тем иметь в виду, что и раньше и одновременно Герцен выступал с социалистической критикой парламентской системы и других общественных установлений Англии, отмечая присущую им буржуазную ограниченность (см., в частности, "Прибавление" к главе "Эмиграции в Лондоне", посвященное книге Дж. Стюарта Милля "О свободе").
   "Вчера арестовали на собственной квартире доктора Симона Бернара... -- Бернар был арестован 15 февраля 1858 г. в своей квартире по Park Street, Bayswater.
   Взятием Бернара думали отделаться ~ обдумывал свои гранаты. -- Агенты французского правительства утверждали, что Бернар организовал изготовление бомб для покушения на жизнь Наполеона III.
   ...Мабиль... -- Парижский кафешантан с садом, известный устраивавшимися в нем балами-маскарадами.
   ...Палмерстон ~ на Conspiracy Bill. -- Законопроект о заговоре с целью убийства (Conspiracy to Murder Bill) был внесен Пальмерстоном на рассмотрение парламента 8 февраля 1858 г.
   За несколько дней до вотирования билля... -- Законопроект вотировался 19 февраля 1855 г.
   ...митинг в следующее воскресение в Hyde Park... -- Митинг был назначен на воскресенье 21 февраля 1858 г.
   ...Mutiny Bill... -- Закон о мятеже служил в Англии основанием для объявления страны или ее части в угрожаемом состоянии; при этом допускалось использование вооруженной силы для поддержания порядка.
   ...большинство, больше 30 голосов, было со стороны Милнер-Гибсона... -- Законопроект Пальмерстона при его голосовании во втором чтении 19 февраля 1858 г. после речи оратора либеральной оппозиции Милнер-Гибсона был отклонен большинством в 234 голоса против 215.
   ...в Серпентину его! -- Пруд в лондонском Гайд-парке.
   ...повторилось через пятьдесят лет ~ знаменитое тургеневское "францюзя топим". -- В "Однодворце Овсяникове" И. С. Тургенева ("Записки охотника") рассказывается о пленном французе m-r Lejeune, которого смоленские крестьяне едва не потопили в проруби во время Отечественной войны 1812 г.
   ...начался в Old Baileyпроцесс Бернара, это "юридическое Ватерлоо" Англии, как мы сказали тогда в "Колоколе". -- Процесс состоялся 17апреля 1858 г. в верховном уголовном суде в помещении лондонской Старой тюрьмы. В заметке "Ватерлоо 17 апреля 1858 г.", напечатанной в "Колоколе" 1 мая 1858 г., об оправдании Бернара присяжными, Герцен расценивал это событие как "мирное Ватерлоо" (см. т. XIII наст. изд.).
   Цезарь был испуган. Карфагены были испуганы! -- Подразумеваются Наполеон III и правители Англии.
   ...Scotland Yard... -- Название улицы в Лондоне, где находилось управление уголовной полиции, затем стало употребляться для обозначения самой уголовной полиции.
   Когда Пальмера судили... -- Сильно возбудивший общественное мнение процесс врача У. Пальмера происходил в мае 1856 г. Пальмера судили по обвинению в систематическом отравлении своего друга Д. Кука с целью присвоения его бумаг и ценностей; хотя виновность Пальмера полностью доказана не была, он был приговорен к смерти и казнен.
   Гладстон ~ написал комментарии к Гомеру. -- В 1858 г. в Оксфорде был опубликован трехтомный труд Гладстона "Studies on Homer and the Homeric Age".
   ...в участии аттентата 12 января... -- Покушение на Наполеона III было совершено в Париже 14 января 1858 г.
   Если б Бернар был обвинен ~ принести на заклание, для полноты жертвы, двух-трех Исааков книгопечатания. -- Готовность британского правительства учинить в угоду Наполеону III судебную расправу над издателями эмигрантской литературы Герцен уподобляет библейской легенде об Аврааме, который, чтобы показать, как сильна его вера в бога, согласился принести в жертву любимого сына Исаака ("Бытие", гл. XXII).
   ..."Письмо" Маццини. -- По-видимому, Герцен имеет в виду написанное Маццини в 1858 г. "Письмо к Луи Наполеону".
   ...Queen's Bench. -- Королевский уголовный суд.
   ...в широких шароварах, couleur garance, в кепи несколько набок... -- Форма французской пехоты.
   "Пуще сердце замирает..." -- Из стихотворения Н. П. Огарева "Деревенский сторож".
   "Что за комиссия, создатель..." -- Перефразированное выражение Фамусова из "Горя от ума" Грибоедова (действие I, явл. 10).
   114. "Не виновен" (англ.). -- Ред.
   115. "Здесь танцуют!" (франц.). -- Ред.
   116. "Хлоп! Вот идет ласка!" (англ.). -- Ред.
   117. "Французский шпион!.." (англ.). -- Ред.
   118. "Извозчик! Извозчик!" (англ. cabman). -- Ред.
   119. сплоченная посредственность (англ.). -- Ред.
   120. покушения (франц. attentat). -- Ред.
   121. тираноубийство (франц.). -- Ред.
   122. Начальник Metropolitan Police.
   123. вполне английское слово (англ.). -- Ред.
   124. Кажется, так.
   125. Пристав (франц.). -- Ред.
   126. гимнастических упражнений (нем.). -- Ред.
   127. Вот видите, вы с жаром едите вашу холодную телятину, а мы хладнокровно съедаем наш горячий бифштекс (франц.). -- Ред.
   128. сыскной полиции (англ.). -- Ред.
   129. резкий (франц.). -- Ред.
   130. суд присяжных (англ.). -- Ред.
   131. красного цвета (франц.). -- Ред.
   132. тайной полиции (франц.). -- Ред.
   133. Барабанщики! Барабанщики! тревогу бьют они вдали... (англ.). -- Ред.
   134. "Тише!" (англ. silence). -- Ред.
   135. "Это невозможно! Господин иностранец, привлеченный к суду..." (англ.). -- Ред.
   136. оправдали, от acquitter (франц.). -- Ред.
   137. дело народов (франц.). -- Ред.

<Глава VI>

   В начале будущего года думаем мы издать IV и V томы "Былого и думы". Найдут ли они тот прием, полный сочувствия, как отрывки из них, напечатанные в "Полярной звезде", и три первые части? Покаместь мы решились, когда есть место, помещать в "Колоколе" отрывки из ненапечатанных глав и на первый случай берем рассказ о польских выходцах в Лондоне.
   Глава эта (IV в V томе) начата в 1857 году и, помнится, дописана в 1858. Она бедна и недостаточна. Я сделал, перечитывая ее, несколько внешних поправок; переделывать существенное в записках не идет: помеченные воспоминания так же принадлежат былому, как и события. Между ею и настоящим прошли 63 и 64 годы, совершились страшные несчастия, раскрылись страшные правды.
   Не дружеский букет на гробе доброго старика в Париже, не плач на Гайгетской могиле нужны теперь, -- не человек хоронится, а целый народ толкают в могилу. Его судьбе прилична одна горесть -- горесть пониманья и, может, с нашей стороны один дар -- дар молчания. Последние события в Польше вдохновят еще не одного поэта, не одного художника, они долго будут, как тень Гамлетова отца, звать на месть, не щадя самого Гамлета... Мы еще слишком близки к событиям Рукам, по которым текла кровь раненых, не идет ни кисть, ни резец: они еще слишком дрожат.
   Я назвал тогда главу эту "Польские выходцы"; справедливее было бы назвать ее "Легендой о Ворцеле", но, с другой стороны, в его чертах, в его житии так поэтично воплощается польский эмигрант, что его можно принять за высший тип. Это была натура цельная, чистая, фанатическая, святая, полная той полной преданности, той несокрушимой страсти, той великой мономании, для которой нет больше жертв, счета службы, жизни вне своего дела. Ворцель принадлежал к великой семье мучеников и апостолов, пропагандистов и поборников своего дела, всегда являвшихся около всякого креста, около всякого освобождения...
   Мне пришлось совершенно случайно перечитать мой рассказ о Ворцеле в Лугано. Там живет один из крепких старцев той удивительной семьи, о которой идет речь, и мы с ним вспомнили покойного Ворцеля. Ему за семьдесят, он сильно состарелся с тех пор, как я его не видал, но это тот же неутомимый работник итальянского дела, тот же фанатический друг Маццини, которого я знал десять лет тому назад. Вендетта за альпийскими скалами, сам поседевшая скала итальянского освобождения, он дожил в борьбе не только до исполнения половины своих надежд, но и до новых черных дней, готовый опять, как прежде, на бой, на гибель и не уступивший никогда никому ни в чем ни одной йоты своего credo. Как Ворцель, он беден и, как Ворцель, не думает об этом. Большинство этих людей гибнет на полдороге, насильственной или своей смертью, но все, что делается, делается ими. Мы расчищаем дорогу, мы ставим вопросы, мы подпиливаем старые столбы, мы бросаем дрожжи в душу, они ведут массы на приступ, они падают или побеждают... Таков на первом плане Гарибальди: и не мыслитель, и не политик, а любовь, вера и надежда.
   Судьба Ворцеля самая трагическая из всех. Ее пятое действие продолжалось и заключилось после его смерти; об нем нельзя сказать того, что говорится о большей части падших на дороге к обетованной земле: "Зачем он не дожил!" Смерть его скосила во-время. Что было бы с ним, если б он дожил до 1865 года?
   Я рад, что память об Ворцеле так ярко воскресла в Лугано: мне дорог этот угол с своим теплым озером, обнесенным горами, с своим вечно электрическим воздухом... Там я жил после страшных ударов 1852 года... Там есть каменная женщина, опершаяся на обе руки, в безвыходном горе глядящая перед собой и вечно плачущая... Это была Италия, когда резец Велы[138] создал ее, не Польша ли она теперь?
   
   Тун, 17 августа 1865. 

Польские выходцы

Алоизий Бернацкий. -- Станислав Ворцель. -- Агитация 1854-56 года. -- Смерть Ворцеля. Nuovi tormenti е nuovi tormentati![139]

"Inferno"

   Другие несчастия, другие страдальцы ждут нас. Мы живем на поле вчерашней битвы: кругом лазареты, раненые, пленные, умирающие. Польская эмиграция, старшая всем, истощилась больше других, но была упорно жива. Перейдя границу, поляки, вопреки Дантону, взяли с собой свою родину и, не склоняя головы, гордо и угрюмо пронесли ее по свету. Европа расступилась с уважением перед торжественным шествием отважных бойцов. Народы выходили к ним на поклон, цари сторонились и отворачивались, чтоб дать им пройти, не замечая их. Европа проснулась на минуту от их шагов, нашла слезы и участие, нашла деньги и силу их дать[140]. Печальный образ польского выходца, этого рыцаря народной независимости, остался в памяти народной. Двадцать лет на чужбине вера его не ослабла, и на всякой роковой перекличке в дни опасности и борьбы за волю поляки первые отвечали: "Здесь!" -- как сказал Ворцель или старший Дараш Временному правительству в 1848 году.
   Но правительство, в котором сидел Ламартин, в них не нуждалось и вовсе об них не думало. Самые истые республиканцы вспомнили Польшу для того, чтоб ее употребить не откровенным криком восстания и войны 15 мая 1848. Ложь поняли, но на Польшу французская буржуазия (у которой Польша была капризом, как у английской -- Италия) стала с тех пор дуться. В Париже не говорили больше с прежней риторикой о Varsovie échevelée[141], и только в народе оставалась, рядом с всякими бонапартовскими воспоминаниями, легенда о Понятуски, поддерживаемая лубочной картинкой, на которой Понятовский тонет верхом в своей chapska.
   С 1849 начинается для польской эмиграции самое удручительное время. Томно длится оно до Крымской войны и смерти Николая. Ни одной истинной надежды, ни одной капли живой воды. Апокалиптическое время, провиденное Красинским, казалось, наступало. Отрезанная от страны, эмиграция осталась на другом берегу и, как дерево без новых соков, вяла, сохла, делалась чужой для родины, не переставая быть чужой для стран, в которых жила. Они до некоторой степени ей сочувствовали, но их несчастие продолжалось слишком долго, а в душе человека нет доброго чувства, которое бы не изнашивалось. К тому же вопрос польский прежде всего был вопрос национальный и только формально революционный, т. е. по отношению к чужеземному игу.
   Эмиграция смотрела столько же назад, сколько вперед; она стремилась восстановлять, как будто в прошедшем что-нибудь достойное восстановления, кроме независимости, -- а одна независимость ничего не говорит: это -- понятье отрицательное. Разве можно быть независимее России? В сложную, туго выработывающуюся формулу будущего общественного устройства Польша внесла не новую идею, а свое историческое право и свою готовность помогать другим в справедливой надежде на взаимность. Борьба за независимость всегда вызывает горячее сочувствие, но она не может стать своим делом для чужих. Только те интересы принадлежат всем, которые по сущности своей не национальны, как, например, интересы католицизма и протестантизма, революции и реакции, экономизма и социализма.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...В 1847 году познакомился я с польской демократической Централизацией. Тогда она жила в Версале и, сколько мне казалось, самый деятельный член ее был Высоцкий. Особенного сближения не могло быть. Эмигрантам хотелось слышать от меня подтверждение своим желаниям, своим предположениям, а не то, что я знал. Они желали иметь сведения о каком-то заговоре, подкапывающем все государственное здание в России, и спрашивали, участвует ли в нем Ермолов... А я им мог рассказывать о радикальном направлении тогдашней молодежи, о пропаганде Грановского, об огромном влиянии Белинского, о социальном оттенке в обеих партиях, бившихся тогда в литературе и в обществе, у западников и славянофилов. Им казалось это неважным.
   У них было богатое прошедшее, у нас -- большая надежда; у них грудь была покрыта рубцами, у нас только крепли для них мышцы. Мы казались ополченцами перед ними, ветеранами. Поляки -- мистики, мы -- реалисты. Их влечет в таинственный полусвет, в котором стираются очертания, носятся образы, в котором можно предполагать страшную даль, страшную высь, потому что ничего не видать ясно. Они могут жить в этом полусне, без анализа, без холодного исследования, без сосущего сомнения. В глубине их души, как человек в военном стане, есть чуждый нам отблеск средних веков и распятие, перед которым в минуты тяжести и устали они могут молиться. В поэзии Красинского "Stabat Mater" заглушает народные гимны и влечет нас не к торжеству жизни, а к торжеству смерти, к дню великого суда... Мы или глупее верим или умнее сомневаемся.
   Мистическое направление развернулось во всей силе после наполеоновской эпохи. Мицкевич, Товянский, даже математик Вронский -- все способствовали мессианизму. Прежде были католики и энциклопедисты, но не было мистиков. Старики, получившие образование еще в XVIII веке, были свободны от теософических фантазий. Классический закал, который давал людям великий век, как дамаск, не стирался. Мне еще удалось видеть два-три типа старых панов-энциклопедистов.
   В Париже, и притом в rue de la Chaussée d'Antin, жил с 1831 года гр. Алоизий Бернацкий, нунций польской диеты, министр финансов во время революции, маршал дворянства какой-то губернии, представлявший свое сословие императору Александру I, когда он либеральничал, в 1814 г.
   Совершенно разоренный конфискацией, он поселился с 1831 года в Париже, и притом на той маленькой квартире в Шоссе d'Antin, которую я упомянул; оттуда-то он выходил всякое утро в темнокоричневом сертуке на прогулку и чтение журналов и всякий вечер -- в синем фраке с золотыми пуговицами -- к кому-нибудь провести вечер; там в 1847 году я познакомился с ним. Дом состарелся, хозяйка хотела его перестроить. Бернацкий написал к ней письмо, которое до того тронуло француженку (что очень не легкая вещь, когда замешаны финансы!), что она пустилась с ним в переговоры и просила его только на время переехать. Отделав квартиру, она снова отдала ее Бернацкому за ту же цену. С горестью увидел он новую красивую лестницу, новые обои, рамы, мебель, но покорился своей судьбе.
   Во всем умеренный, безусловно чистый и благородный старик был поклонник Вашингтона и приятель О'Коннеля. Настоящий энциклопедист, он проповедовал эгоизм bien entendu[142] и провел всю жизнь в самоотвержении и пожертвовал всем, от семьи и богатства до родины и общественного положения, никогда не показывая особенного сожаления и никогда не падая до ропота.
   Французская полиция оставляла его в покое и даже уважала его, зная, что он был министр и нунций; префектура пресерьезно думала, что нунций польской диеты был что-то вроде папского нунция. В эмиграции это знали, и потому товарищи и соотечественники беспрестанно посылали его об них хлопотать. Бернацкий шел беспрекословно и до тех пор говорил правильные комплименты и надоедал, что префектура часто делала уступки, чтоб отвязаться от него. После совершенного покорения Февральской революции тон переменился: ни улыбкой, ни слезой, ни комплиментами, ни седой головой ничего нельзя было взять, а тут как назло приехала в Париж жена польского генерала, участвовавшего в венгерской войне, в большой крайности. Бернацкий просил помощи для нее у префектуры; префектура, несмотря на громкий адрес "à son excellence monsieur le Nonce"[143], отказала наотрез. Старик отправился сам к Карлье; Карлье, чтоб отвязаться от него и с тем вместе унизить, заметил ему, что пособия только дают выходцам 1831 года. "Вот, -- прибавил он, -- если вы принимаете такое участие в этой даме, подайте просьбу, чтоб вам по бедности назначили пособие; мы вам положим франков двадцать в месяц, а вы их отдавайте кому хотите!"
   Карлье был пойман. Бернацкий самым простодушным образом принял предложение префекта и тотчас согласился, рассыпаясь в благодарности. С тех пор всякий месяц старик являлся в префектуру, ждал в передней час-другой, получал двадцать франков и относил их к вдове.
   Бернацкому было далеко за семьдесят лет, но он удивительно сохранился, любил обедать с друзьями, посидеть вечером часов до двух, иногда выпить бокал-другой вина. Раз как-то, поздно, часа в три, возвращались мы с ним домой; дорога наша шла по улице Лепелетье. Опера горела в огне; пьерро и дебардеры[144], едва прикрытые шалями, драгуны и полицейские толпились в сенях. Шутя и уверенный, что он откажется, я сказал Бернацкому:
   -- Quelle chance[145], не зайти ли?
   -- С величайшим удовольствием, -- отвечал он, -- я лет пятнадцать не видал маскарада.
   -- Бернацкий, -- сказал я ему, шутя и входя в сени, -- когда же вы начнете стареть?
   -- Un homme comme il faut, -- отвечал он, смеясь, -- acquiert des années, mais ne vieillit jamais![146]
   Он выдержал характер до конца и, как благовоспитанный человек, расстался с жизнью тихо и в хороших отношениях: утром ему нездоровилось, к вечеру он умер.
   Во время смерти Бернацкого я был уже в Лондоне. Там вскоре после моего приезда сблизился я с человеком, которого память мне дорога и которого гроб я помог снести на Гайгетское кладбище, -- я говорю о Ворцеле. Из всех поляков, с которыми я сблизился тогда, он был наиболее симпатичный и, может, наименее исключительный в своей нелюбви к нам. Он не то чтоб любил русских, но он понимал вещи гуманно и потому далек был от гуловых проклятий и ограниченной ненависти. С ним с первым говорил я об устройстве русской типографии. Выслушав меня, больной встрепенулся, схватил бумагу и карандаш, начал делать расчеты, вычислять, сколько нужно букв и пр. Он сделал главные заказы, он познакомил меня с Чернецким, с которым мы столько работали потом.
   -- Боже мой, боже мой, -- говорил он, держа в руке первый корректурный лист, -- Вольная русская типография в Лондоне!.. Сколько дурных воспоминаний стирает с моей души этот клочок бумаги, замаранный голландской сажей![147]
   -- Нам надобно идти вместе, -- повторял он часто потом, -- нам одна дорога и одно дело... -- и он клал исхудалую руку свою на мое плечо.
   На польской годовщине 29 ноября 1853 года я сказал речь в Гановер-Руме; Ворцель председательствовал. Когда я кончил, Ворцель, при громе рукоплесканий, обнял меня и со слезами на глазах поцеловал.
   -- Ворцель и вы, -- заметил мне, выходя, один итальянец (граф Нани), -- вы меня поразили давеча на платформе; мне казалось, что этот увядающий, благородный, покрытый сединами старец, обнимающий вашу здоровую, плотную фигуру, представляли типически Польшу и Россию.
   -- Добавьте только, -- прибавил я ему, -- Ворцель, подавая мне руку и заключая в свои объятия, именем Польши прощал Россию.
   Действительно, мы могли идти вместе. Это не удалось.
   Ворцель был не один...Но прежде об нем одном.
   Когда родился Ворцель, его отец, один из богатых польских аристократов в Литве, родственник Эстергази, Потоцким и не знаю кому, выписал из пяти поместий старост и с ними молодых женщин, чтоб они присутствовали при крещении графа Станислава и помнили бы до конца жизни об панском угощенье по поводу такой радости. Это было в 1800 году. Граф дал своему сыну самое блестящее, самое многостороннее воспитание; Ворцель был математик, лингвист, знакомый с пятью-шестью литературами; с ранних лет приобрел он огромную эрудицию и притом был светским человеком и принадлежал к высшему польскому обществу в одну из самых блестящих эпох его заката, между 1815--1830 годами; Ворцель рано женился и только что начал "практическую" жизнь, как вспыхнуло восстание 1831 года. Ворцель бросил все и пристал душой и телом к движению. Восстание было подавлено, Варшава взята. Граф Станислав перешел, как и другие, границу, оставляя за собой семью и состояние.
   Жена его не только не поехала за ним, но прервала с ним все сношения и за то получила обратно какую-то часть имения. У них было двое детей, сын и дочь; как она их воспитала, мы увидим; на первый случай она их выучила забыть отца.
   Ворцель между тем пробрался через Австрию в Париж и тут сразу очутился в вечной ссылке и без малейших средств. Ни то, ни другое его нисколько не поколебало. Он, как Бернацкий, свел свою жизнь на какой-то монашеский пост и ревностно начал свое апостольство, которое прекратилось через двадцать пять лет с его последним дыханием в сыром углу нижнего этажа убогой квартиры, в темной Hunter street.
   Реорганизовать польскую партию движения, усилить пропаганду, сосредоточить эмиграционные силы, приготовить новое восстание и для этого проповедовать с утра до ночи, для этого жить -- такова была тема всей жизни Ворцеля, от которой он не отступал ни на шаг и которой подчинил все. С этой целью он сблизился со всеми людьми движения во Франции, от Годфруа Каваньяка до Ледрю-Роллена; с этой целью был масоном, был в близких сношениях с сторонниками Маццини и с самим Маццини впоследствии. Ворцель твердо и открыто поставил революционное знамя Польши против партии Чарторижских. Он был уверен, что аристократия погубила восстание, он в старых панах видел врагов своему делу и собирал новую Польшу, чисто демократическую.
   Ворцель был прав.
   Аристократическая Польша, искренно преданная своему делу, шла во многом вразрез с стремлениями нашего времени; перед ее глазами постоянно носился образ прежней Польши, не новой, а восстановленной, ее идеал был столько же в воспоминании, сколько в упованиях. Польше достаточно было и одного католического ядра на ногах, чтоб отставать, -- рыцарские доспехи совсем остановили бы ее. Соединяясь с Маццини, Ворцель хотел привенчать польское дело к общеевропейскому, республиканскому и демократическому движению. Ясно, что он должен был искать почвы в незнатной шляхте, в городских жителях и в работниках. Начаться восстание могло только в этой среде. Аристократия пристала бы к движению, крестьян можно было бы увлечь, инициативы они никогда бы сами не взяли.
   Можно обвинять Ворцеля за то, что он вступил в ту же колею, в которой уже вязла и грузла западная революция, что он в этом пути видел единственный путь спасения; но, однажды приняв его, он был последователен. Обстоятельства его вполне оправдали. Где же в Польше была действительно революционная среда, как не в том слое, к которому постоянно обращался Ворцель и который сложился, вырос и окреп между 1831 годом и шестидесятыми годами?
   Как бы мы розно ни смотрели на революцию и ее средства, но нельзя отвергнуть, что все приобретенное революцией приобретено средним слоем общества и городскими работниками. Что сделал бы Маццини, что Гарибальди без городского патриотизма, а ведь польский вопрос был вопрос чисто патриотический; у самого Ворцеля интерес национальной независимости все же был ближе к сердцу, чем социальный переворот. Года за полтора до Февральской революции по дремавшей Европе пробежала какая-то дрожь пробуждения: краковское дело, процесс Мерославского, потом война Зондербунда и итальянское risorgimento[148]. Австрия отвечала восстанию имперской пугачевщиной, Николай подарил ей не принадлежавший ему Краков, но тишина не возвратилась. Людвиг-Филипп пал в феврале 1848 года, поляк возил его трон на сожжение. Ворцель во главе польской демокрации явился напомнить Временному правительству о Польше. Ламартин принял его холодной риторикой. Республика была больше мир, чем империя.
   Был миг, в который можно было надеяться; этот миг пропустила Польша, пропустила вся Западная Европа, и Паскевич донес Николаю, что Венгрия у его ног.
   С падением Венгрии ждать было нечего, и Ворцель, вынужденный оставить Париж, переселился в Лондон.
   В Лондоне я его застал в конце 1852 членом Европейского комитета[149]. Он стучался во все двери, писал письма, статьи в журналах, он работал и надеялся, убеждал и просил, -- а так как при всем остальном надо было есть, то Ворцель принялся давать уроки математики, черчения и даже французского языка; кашляя и задыхаясь от астма, ходил он с конца Лондона на другой, чтоб заработать два шиллинга, много -- полкроны. И тут он еще долю выработанного отдавал своим товарищам.
   Дух его не унывал, но тело отстало. Лондонский воздух -- сырой, копченый, не согретый солнцем -- был не по слабой груди. Ворцель таял, но держался. Так он дожил до Крымской войны; ее он не мог, я готов сказать, не должен был пережить. "Если Польша теперь ничего не сделает, все пропало, надолго, очень надолго, если не навсегда, и мне лучше закрыть глаза", -- говорил Ворцель мне, отправляясь по Англии с Кошутом. Во всех главных городах собирали они митинги. Кошута и Ворцеля встречали громом рукоплесканий, делали небольшие денежные сборы -- и только. Парламент и правительство очень хорошо знают, когда народная волна просто шумит и когда она в самом деле напирает. Твердо стоявшее министерство, предложившее Conspiracy Bill, пало в ожидании народного схода в Гайд-парке. В митингах, собираемых Кошутом и Ворцелем для того, чтоб вызвать со стороны парламента и правительства признание польских прав, заявление симпатии к польскому делу, ничего не было определенного, не было силы. Страшный ответ консерваторов был неотразим: "В Польше все покойно". Правительству приходилось не признать совершившийся факт, а вызвать его, взять революционную инициативу, разбудить Польшу. Так далеко в Англии общественное мнение не идет. К тому же in petto[150] все желали окончания войны, только что начавшейся, дорогой и, в сущности, бесполезной.
   Между большими митингами Ворцель возвращался в Лондон. Он был слишком умен, чтоб не понять неудачу; он старился наглазно, был угрюм и раздражителен, и с той лихорадочной деятельностью, с которой умирающие принимаются тревожно за всякое лечение, с зловещей боязнию в груди и с упорной надеждой ездил он опять в Бирмингам или Ливерпуль с трибуны поднимать свой плач о Польше. Я смотрел на него с глубокой горестью. Но как же он мог думать, что Англия поднимет Польшу, что Франция Наполеона вызовет революцию? Как он мог надеяться на ту Европу, которая допустила Россию в Венгрию, французов в Рим? Разве самое присутствие Маццини и Кошута в Лондоне не громко ему напоминало о ее падении?
   ...Около того же времени давно накипавшее неудовольствие против Централизации в молодой части эмиграции подняло голос. Ворцель обомлел -- этого удара он не ждал, а он пришел совершенно естественно.
   Небольшая кучка людей, близко окружавших Ворцеля, далеко не имела одного уровня с ним. Ворцель понимал это, но, привыкнув к своему хору, был под его влиянием. Он воображал, что он ведет, в то время как хор, стоя сзади, направлял его куда хотел. Только Ворцель подымался на ту высь, в которой ему было свободно дышать, в которой ему было естественно, -- хор, исполняя должность мещанской родни, стягивал его в низменную сферу эмиграционных дрязг и мелочных расчетов. Преждевременный старик задыхался в этой среде от духовного астма столько же, как и от физического.
   Люди эти не поняли серьезного смысла того союза, который я предлагал. Они в нем видели средство придать новый колорит делу; вечная таутология общих мест, патриотические фразы, казенные воспоминания -- все это приелось, наскучило. Соединение с русским давало новый интерес. К тому же они думали поправить свои дела, очень расстроенные, на счет русской пропаганды.
   С самого начала между мной и членами Централизации не было настоящего пониманья. Недоверчивые ко всему русскому, они хотели, чтоб я написал и напечатал нечто вроде profession de foi[151]. Я написал "Поляки прощают нас". Они просили изменить кой-какие выражения. Я это сделал, хотя далеко не был согласен с ними. В ответ на мою статью Л. Зенкович написал воззвание к русским и прислал мне его в рукописи. Ни тени новой мысли; те же фразы, те же воспоминания и притом католические выходки. Прежде чем переводить на русский язык, я показал Ворцелю нелепости редакции. Ворцель был согласен и пригласил меня вечером объяснить дело членам Централизации.
   Тут произошла вечная сцена Трисотина и Вадиуса: именно те места, на которые я указывал, они-то и были необходимы для того, чтоб Польша не сгиняла. Насчет католических фраз они сказали, что каковы бы ни были их личные верования, но что они хотят быть с народом, а народ горячо любит свою гонимую мать -- латинскую церковь...
   Ворцель поддерживал меня. Но, как только он начинал говорить, его товарищи принимались кричать. Ворцель кашлял от табачного дыма и ничего не мог сделать. Он обещал мне переговорить с ними потом и настоять на главных поправках. Через неделю вышел "Демократ польский". В воззвании не было переменено ни одной йоты; я отказался от перевода. Ворцель говорил мне, что и он был удивлен этой проделкой. "Этого мало, что вы удивились, зачем вы не остановили?" -- заметил я ему. Для меня было очевидно, что, рано или поздно, вопрос станет для Ворцеля так: разорваться с тогдашними членами Централизации и остаться в близком отношении со мной или разорваться со мной и остаться по-прежнему с своими революционными недорослями. Ворцель выбрал последнее -- я был огорчен этим, но никогда не сетовал на него и не сердился.
   Здесь я должен буду взойти в печальные подробности. Когда я завел типографию, у нас было решено так: все расходы книгопечатания (бумага, набор, наем места, работа etc.) падали на мой счет. Централизация брала на свой счет пересылку русских листов и брошюр теми путями, которыми они пересылали польские брошюры. Все, что они брали для пересылки, я им давал безденежно. Казалось, что моя львиная часть была хороша, но вышло, что и она была мала.
   Для своих дел, и преимущественно для собрания денег, Централизация решилась послать в Польшу эмиссара. Хотели даже, чтоб он пробрался в Киев, а если можно -- в Москву, для русской пропаганды, и просили от меня писем. Я отказал, боясь наделать бед. Дни за три до его отправления, вечером, встретил я на улице Зенковича, который тотчас меня спросил:
   -- Вы сколько даете на посылку эмиссара -- с своей стороны?
   Вопрос показался мне странным; но, зная их стесненное положение, я сказал, что, пожалуй, дам фунтов десять (250 фр.).
   -- Да что вы, шутите, что ли? -- спросил, морщась, Зенкович. -- Ему надобно по меньшей мере шестьдесят фунтов, а у нас ливров сорок недостает. Этого так оставить нельзя, я поговорю с нашими и приду к вам.
   Действительно, на другой день он пришел с Ворцелем и двумя членами Централизации. На этот раз Зенкович меня просто обвинил в том, что я не хочу дать достаточно денег на посылку эмиссара, а согласен ему дать русские печатные листы.
   -- Помилуйте, -- отвечал я, -- вы решились послать эмиссара, вы находите это необходимым, -- трата падает на вас. Ворцель налицо, пусть он вам напомнит условия.
   -- Что тут толковать о вздоре! Разве вы не знали, что у нас теперь гроша нет?
   Тон этот мне, наконец, надоел.
   -- Вы, -- сказал я, -- кажется, не читали "Мертвых душ", а то бы я вам напомнил Ноздрева, который, показывая Чичикову границу своего именья, заметил, что и с той и с другой стороны земля его. Это очень сбивает на наш дележ: мы делили работу нашу и тягу пополам на том условии, чтоб обе половины лежали на моих плечах.
   Маленький желчевой литвин начал выходить из себя, кричать о гоноре и заключил нелепую и невежливую речь вопросом:
   -- Чего же вы хотите?
   -- Того, чтоб вы меня не принимали ни за bailleur de fonds[152], ни за демократического банкира, как меня назвал один немец в своей брошюре. Вы слишком оценили мои средства, и, кажется, слишком мало меня... вы ошиблись...
   -- Да позвольте, да позвольте... -- горячился бледный от ярости литвин.
   -- Я не могу дозволить продолжение этого разговора! -- сказал, наконец, Ворцель, мрачно сидевший в углу и вставая. -- Или продолжайте его без меня. Cher Herzen[153], вы правы, но подумайте об нашем положении: эмиссара послать необходимо, а средств нет...
   Я остановил его.
   -- В таком случае можно было меня спросить, могу ли я что-нибудь сделать, но нельзя было требовать; а требовать в этой грубой форме просто гадко. -- Деньги я дам; делаю это единственно для вас и -- и даю вам честное слово, господа, в последний раз.
   Я вручил Ворцелю деньги, и все мрачно разошлись.
   Как вообще делались финансовые операции в нашем мире, я покажу еще на одном примере.
   После моего приезда в Лондон в 1852, говоря о плохом состоянии итальянской кассы с Маццини, я сообщил ему, что в Генуе я предлагал его друзьям завести свою income-tax[154] и платить бессемейным процентов десять, семейным меньше.
   -- Примут все, -- заметил Маццини, -- а заплотят весьма немногие.
   -- Стыдно будет, заплотят. Я давно хотел внести свою лепту в итальянское дело; мне оно близко, как родное -- я дам десять процентов с дохода, единовременно. Это составит около двухсот фунтов. Вот сто сорок фунтов, а шестьдесят останутся за мной.
   В начале 1853 Маццини исчез. Вскоре после его отъезда явились ко мне два породистых рефюжье -- один в шинели с меховым воротником, потому что он десять лет тому назад был в Петербурге, другой без воротника, но с седыми усами и военной бородкой. Они пришли с поручением от Ледрю-Роллена: он хотел знать, не намерен ли я прислать какую-нибудь сумму денег в Европейский комитет. Я признался, что не имею.
   Несколько дней спустя тот же вопрос был мне сделан Ворцелем.
   -- С чего это взял Ледрю-Роллен?
   -- Да ведь дали же вы Маццини.
   -- Это скорее резон не давать никому другому.
   -- Кажется, за вами остались шестьдесят фунтов?
   -- Обещанные Маццини.
   -- Это все равно.
   -- Я не думаю.
   ...Прошла неделя; я получил письмо от Маццолени, в котором он уведомлял меня, что до его сведения дошло, что я не знаю, кому доставить шестьдесят фунтов, оставшиеся за мной, в силу чего он просит переслать их ему, как представителю Маццини в Лондоне.
   Маццолени этот действительно был секретарем Маццини. Чиновник, бюрократ по натуре, он нас смешил своей министерской важностью и дипломатическими манерами.
   Когда телеграмма о восстании в Милане 3 февраля 1853 была напечатана в журналах, я поехал к Маццолени узнать, не имеет ли он каких вестей. Маццолени просил меня подождать; потом вышел озабоченный, доблестный, с какими-то бумагами и с Братиано, с которым был в важном разговоре.
   -- Я к вам приехал узнать, нет ли каких вестей.
   -- Нет, я сам узнал из "Теймса"; жду с часу на час депешу.
   Подошли еще человека два. Маццолени был доволен и потому морщился и жаловался на недосуг. Разговорившись, он начал полусловами добавлять новости и пояснять.
   -- Откуда же вы знаете? -- спросил я его.
   -- Это... это, разумеется, мои соображения, -- заметил, несколько смешавшись, Маццолени.
   -- Завтра утром я к вам приеду...
   -- А если сегодня будет что-нибудь, я извещу вас.
   -- Вы меня одолжите; от 7 до 9 я буду у Вери.
   Маццолени не забыл. Часу в восьмом я обедал у Вери. Взошел итальянец, которого я раза два видал; он подошел ко мне, осмотрелся, выждал, когда гарсон пошел за чем-то, и, сказав мне, что Маццолени поручил ему передать, что никакой телеграммы не было, ушел.
   ...Получив письмо от этого статс-секретаря по революции, я ему отвечал шутя, что он напрасно меня представляет в каком-то беспомощном состоянии, стоящего середь Лондона, затрудняясь, кому отдать шестьдесят ливров; что я без письма Маццини вовсе не намерен их кому б то ни было отдавать.
   Маццолени написал мне длинную и несколько гневную ноту, которая должна была, не унижая достоинства писавшего, быть колкой для получающего, не выходя, впрочем, из пределов парламентской вежливости.
   Не прошло недели после этих искушений, как утром рано приехала ко мне Эмилия Г., одна из преданнейших женщин Маццини и близкий его друг. Она мне сообщила о том, что восстание в Ломбардии не удалось и что Маццини еще скрывается там и просит немедленно выслать денег, а денег нет.
   -- Вот вам, -- сказал я ей, -- знаменитые шестьдесят фунтов; не забудьте только сказать тайному советнику Маццолени да и Ледрю-Роллену, если случится, что я не так-то дурно сделал, не бросив в омут Европейского комитета эти полторы тысячи франков.
   Предупреждая наш русский национальный вывод из моего рассказа, я должен сказать, что деньгами, так собираемыми, никогда никто не пользовался[155]; у нас их кто-нибудь украл бы, -- здесь они исчезали в том роде, если б кто-нибудь, не записывая нумеров, жег бы на свече ассигнации.
   Эмиссар поехал и приехал назад, ничего не сделавши. Война приближалась... началась. Эмиграция была недовольна; молодые эмигранты винили товарищей Ворцеля в неспособности, лени, в желании устроить свои делишки вместо польских дел, в апатии. Неудовольствие их дошло до явного ропота; они поговаривали об отчете, который хотели требовать от членов Централизации, об открытом заявлении недоверия. Их останавливало и удерживало одно -- уважение и любовь к Ворцелю. Сколько мог, я, через Чернецкого, поддерживал это; но ошибка за ошибкой Централизации должны были, наконец, вывести из терпения хоть кого.
   В ноябре 1854 был снова польский митинг, но уже совсем в другом духе, чем в прошлом году. Председателем был избран член парламента Жозуа Вомслей -- поляки ставили свое дело под английский патронаж. В предупреждение слишком красных речей Ворцель написал кой к кому записки вроде полученной мною: "Вы знаете, что 29 у нас митинг; не можем пригласить вас и в этот год, как в прошлый, сказать нам несколько сочувствующих слов: война и необходимость сближения с англичанами заставляет нас дать митингу иной цвет. Не Герцен, не Ледрю-Роллен и Пьянчани будут говорить, а большей частью англичане; из наших же один Кошут возьмет речь, чтоб изложить положение дел и пр.". Я отвечал, что "приглашение не говорить на митинге я получил, и с тем большей охотой его принимаю, что оно очень легко".
   Сближение с англичанами не состоялось, уступки были сделаны напрасно -- даже подписка шла плохо. Ж. Вомслей сказал, что он готов дать денег, но не хочет подписать своего имени, не желая, как член парламента, официально участвовать в сборе, цель которого не признана правительством.
   Все это и, между прочим, мое отдаление от митинга довело раздражение молодых людей до крайней степени; у них уже ходил по рукам обвинительный акт. Как нарочно в то же время я должен был перевести русскую типографию в другое место. Зенкович, нанимавший на свое имя дом, в котором помещалась она вместе с польской типографией, был кругом в долгах, два раза уже являлись брокеры[156] -- всякий день можно было ждать, что типографию захватят вместе с другой мебелью. Я поручил Чернецкому ее перевести; Зенк<ович> упирался, не хотел выдать букв и принадлежностей; я написал ему холодную записку.
   В ответ на нее на другой день приехал больной и расстроенный Ворцель ко мне в Твикнем.
   -- Вы нам наносите le coup de grâce[157]; в то самое время, как у нас идет такая усобица, вы переводите типографию.
   -- Уверяю вас, что тут никаких нет политических причин, ни ссор, ни демонстраций, а очень просто: я боюсь, что опишут все у Зенк<овича>. Отвечаете ли вы мне, что этого не будет? Я на ваше честное слово положусь и типографию оставлю.
   -- Дела его очень запутаны, это правда.
   -- Как же вы хотите, чтоб я рисковал моим единственным орудием? Если даже я потом и выкуплю, чего будет стоить одна потеря времени? Вы знаете, как это здесь делается...
   Ворцель молчал.
   -- Вот что я могу сделать для вас: я напишу письмо, в котором скажу, что хозяйственные распоряжения заставляют меня перевести типографию, но что это не только не значит, что мы расходимся, но, напротив -- что у нас вместо одной будут две типографии. Письмо это вы можете напечатать, если желаете, или показать кому угодно.
   Действительно, я в этом смысле и написал письмо на имя Жабицкого, забитого члена Централизации, заведовавшего ее материальной частью.
   Ворцель остался обедать; после обеда я уговорил его переночевать в Твикнеме, вечером мы сидели с ним вдвоем перед камином. Он был очень печален, ясно понимая, каких ошибок он наделал, как все уступки не повели ни к чему, кроме к внутреннему распадению, наконец -- как агитация, которую он делал с Кошутом, пропадала бесследно; а фондом[158] всей черной картины -- убийственный покой Польши.
   <. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
   П. Тейлор велел хозяйке дома всякую неделю посылать к нему счет за квартиру, стол и прачку -- этот счет он платил, но "на руки" ему не давал ни одного фунта.
   Осенью 1856 Ворцелю советовали ехать в Ниццу и сначала пожить на теплых закраинах Женевского озера. Услышав это, я ему предложил деньги, нужные на путь. Он принял, и это нас снова сблизило; мы опять стали чаще видаться. Но собирался он в путь тихо; лондонская зима, сырая, с продымленным, давящим туманом, вечной сыростью и страшными северно-восточными ветрами, начиналась. Я торопил его, но у него уже развивался какой-то инстинктивный страх от перемены, от движения, он боялся одиночества. Я ему предлагал взять с собою кого-нибудь до Женевы; там я его передал бы Карлу Фогту. Он все принимал, со всем соглашался, но ничего не делал. Жил он ниже rez-de-chaussée[159]; у него в комнате почти никогда не было светло -- там-то, в астме, без воздуха, дыша каменным углем, он потухал.
   Ехать он решительно опоздал; я ему предложил нанять для него хорошую комнату в Brompton consumption hospital[160].
   -- Да это было бы хорошо... но нельзя. Помилуйте, это страшная даль отсюда.
   -- Ну так что же?
   -- Жабицкий живет здесь, и все дела наши здесь, а он должен каждое утро приходить ко мне с дневным отчетом!
   Тут самоотвержение граничило с сумасшествием.
   <. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
   -- Вы, верно, слышали, -- спросил меня Ворцель, -- что против нас готовится обвинительный акт?
   -- Слышал.
   -- Вот что я заслужил под старость... вот до чего дожил... -- и он грустно качал седой головой своей.
   -- Вряд правы ли вы, Ворцель. Вас так привыкли любить и уважать, что если этому делу не давали хода, то это только из боязни вас огорчить. Вы знаете -- зуб не на вас, пусть ваши товарищи идут своей дорогой.
   -- Никогда, никогда! Мы всё делали вместе, на нас лежит общая ответственность.
   -- Вы их не спасете...
   -- А что вы говорили полчаса тому назад по поводу того, что Россель предал своих товарищей?
   Это было вечером. Я стоял поодаль от камина, Ворцель сидел у самого огня, обернувшись лицом к камину; его болезненное лицо, на котором дрожал красный отсвет, показалось мне еще больше истомленным и страдальческим. Слеза, старая слеза скатывалась по исхудалой щеке его... Прошли несколько минут невыносимо тяжелого молчания... Он встал, я проводил его в его спальню; большие деревья шумели в саду. Ворцель отворил окно и сказал:
   -- Я здесь с моей несчастной грудью прожил бы вдвое.
   Я схватил его за обе руки.
   -- Ворцель, -- говорил я ему, -- останьтесь у меня, я вам дам еще комнату; вам никто мешать не будет, делайте что хотите, завтракайте одни, обедайте одни, если хотите; вы отдохнете месяца два... вас не будут беспрерывно тормошить, вы освежитесь. Я вас прошу как друга, как ваш меньшой брат!
   -- Благодарю, благодарю вас от всего сердца; я сейчас бы принял ваше предложение, но при теперичных обстоятельствах это просто невозможно... С одной стороны война, с другой -- наши это примут за то, что я их оставил. Нет, каждый должен нести крест свой до конца.
   -- Ну, так усните по крайней мере спокойно, -- сказал я ему, стараясь улыбнуться. Его нельзя было спасти!
   ...Война оканчивалась, умер Николай, началась новая Россия. Дожили мы до Парижского мира и до того, что "Полярная звезда" и все напечатанное нами в Лондоне покупалось на корню. Мы стали издавать "Колокол", и он пошел... Мы с Ворцелем видались редко, он радовался нашим успехам с той внутренной, подавляемой, но жгучей болью, с которой мать, потерявшая сына, следит за развитием чужого отрока... Время роковой альтернативы, поставленной Ворцелем в его oggi о mai, наступало, и он гаснул...
   За три дня до его кончины Чернецкий прислал за мною. Ворцель меня спрашивал -- он был очень плох, ждали его кончины. Когда я приехал к нему, он был в забытьи, близком к обмороку; бледный, восковой, лежал он на диване... щеки его совершенно ввалились. Такие припадки с ним повторялись в последние дни, он привыкал быть мертвым. Через четверть часа Ворцель стал приходить в себя, слабо говорить, потом узнал меня, привстал и лег полусидя на диване.
   -- Читали вы газеты? -- спросил он меня.
   -- Читал.
   -- Расскажите, как идет невшательский вопрос, я не могу ничего читать.
   Я ему рассказал, он все слышал и все понял.
   -- Ах, как спать хочется. Оставьте меня теперь, я не усну при вас, а мне от сна будет легче.
   На другой день ему было получше. Ему хотелось мне что-то сказать... Он раза два начинал и останавливался... и, только оставшись со мной наедине, умирающий, подозвал меня к себе и, слабо взяв меня за руку, сказал:
   -- Как вы были правы... Вы не знаете, как вы были правы... У меня лежало это на душе вам сказать.
   -- Не будем больше говорить об них.
   -- Идите вашей дорогой... -- он поднял на меня свой умирающий, но светлый, лучезарный взгляд. Больше он говорить не мог. Я поцеловал его в губы -- и хорошо сделал: мы простились надолго. Вечером он встал, вышел в другую комнату, хлебнул теплой воды с джином у хозяйки дома, простой, превосходной женщины, религиозно уважавшей в Ворцеле какое-то высшее явление, взошел опять к себе и уснул. На другой день, утром, Жабицкий и хозяйка спросили, не надобно ли ему чего больше. Он просил сделать огонь и дать ему еще уснуть. Огонь сделали. Ворцель не просыпался.
   Я уже не застал его. Худое-худое лицо его и тело было покрыто белой простыней; я посмотрел на него, простился и пошел за работником скульптора, чтоб снять маску.
   Его последнее свидание, его величественную агонию я рассказал в другом месте[161]. Прибавлю к ней одну страшную черту.
   Ворцель никогда не говорил о своей семье. Раз как-то он искал для меня какое-то письмо; порывшись на столе, он открыл ящик. Там лежала фотография какого-то сытого молодого человека с офицерскими усами.
   -- Наверное, поляк и патриот? -- сказал я, больше шутя, чем спрашивая.
   -- Это, -- сказал Ворцель, глядя в сторону и поспешно взяв у меня из рук портрет, -- это... мой сын.
   Я узнал впоследствии, что он был русским чиновником в Варшаве.
   Дочь его вышла замуж за какого-то графа и жила богато; отца она не знала.
   Дни за два до своей кончины он диктовал Маццини свое завещание -- совет Польше, поклон ей, привет друзьям...
   -- Теперь все, -- сказал умирающий. Маццини не покидал пера.
   -- Подумайте, -- говорил он, -- не хотите ли вы в эту минуту...
   Ворцель молчал.
   -- Нет ли еще лиц, которым бы вы имели что-нибудь сказать?
   Ворцель понял; лицо его подернулось тучей, и он ответил:
   -- Мне им нечего сказать.
   Я не знаю проклятия, которое ужаснее звучало бы и тяжелей бы ложилось этих простых слов. С смертью Ворцеля демократическая партия польской эмиграции в Лондоне обмельчала. Им, его изящной, его почтенной личностью, она держалась. Вообще радикальная партия распалась на мелкие партии, почти враждебные. Годичные митинги вразбивку стали бедны числом и интересом: вечная панихида, перечень старых и новых потерь и, как всегда в панихидах, чаяние воскресения мертвых и жизни будущего века, чаяние во второе пришествие Бонапарта и в преображение Речи Посполитой.
   Два-три благородных старца остались величественными и скорбными памятниками; как те длиннобородые, седые израильтяне, которые плачут у стен иерусалимских, они не как вожди указывают путь вперед, а как иноки -- могилу; они останавливают нас своим Sta, viator! Herois sepulcrum...[162]
   Между ними -- лучший из лучших, сохранивший в дряхлом теле молодое сердце и юный, кроткий, детски чистый, голубой взгляд, -- одна нога его уже в гробе, -- скоро уйдет он, скоро и противник его, Адам Чарторижский.
   Уж не в самом ли деле это finis Poloniae?[163]
   ...Прежде чем мы совсем оставим трогательную и симпатичную личность Ворцеля на холодном Гайгетском кладбище, я хочу рассказать несколько мелочей о нем. Так люди, идущие с похорон, приостанавливая скорбь, рассказывают разные подробности о покойном.
   Ворцель был очень рассеян в маленьких житейских делах; после него всегда оставались очки, их чехол, платок, табатерка; зато, если близко него лежал не его платок, он его клал в карман; он приходил иногда с тремя перчатками, иногда с одной.
   Прежде чем он переехал в Hunter street, он жил возле, в полукруге небольших домов Burton crescent, 43, недалеко от Нью-Рода. На английский манер все домы полукруга были одинакие. Дом, в котором жил Ворцель, был пятый с края -- и он всякий раз, зная свою рассеянность, считал двери. Возвращаясь как-то с противуположной стороны полулунья, Ворцель постучал и, когда ему отперли, взошел в свою комнатку. Из нее вышла какая-то девушка, вероятно, хозяйская дочь. Ворцель сел отдохнуть к потухавшему камину. За ним кто-то раза два кашлянул: на креслах сидел незнакомый человек.
   -- Извините, -- сказал Ворцель, -- вы, верно, меня ждали?
   -- Позвольте, -- заметил англичанин, -- прежде чем я отвечу, узнать, с кем я имею честь говорить?
   -- Я Ворцель.
   -- Не имею удовольствия знать, что же вам угодно?
   Тут вдруг Ворцеля поразила мысль, что он не туда попал; оглядевшись, он увидел, что мебель и все прочее не его. Он рассказал англичанину свою беду и, извиняясь, отправился в пятый дом с другой стороны. По счастью, англичанин был очень учтивый человек, что не очень обыкновенный плод в Лондоне.
   Месяца через три та же история. На этот раз, когда он постучал, горничная, отворившая дверь, видя почтенного старика, просила его взойти прямо в парлор; там англичанин ужинал с своей женой. Увидя входящего Ворцеля, он весело протянул ему руку и сказал:
   -- Это не здесь, вы живете в 43 No.
   При этой рассеянности Ворцель сохранил до конца жизни необыкновенную память; я в нем справлялся, как в лексиконе или энциклопедии. Он читал все на свете, занимался всем: механикой и астрономией, естественными науками и историей. Не имея никаких католических предрассудков, он, по странному pli[164] польского ума, верил в какой-то духовный мир, неопределенный, ненужный, невозможный, но отдельный от мира материального. Это не религия Моисея, Авраама и Исаака, а религия Жан-Жака, Жорж Санд, Пьера Леру, Маццини и пр. Но Ворцель имел меньше их всех прав на нее.
   Когда его астм не очень мучил и на душе было не очень темно, Ворцель был очень любезен в обществе. Он превосходно рассказывал, и особенно воспоминания из старого панского быта; этими рассказами я заслушивался. Мир пана Тадеуша, мир Мурделио проходил перед глазами, -- мир, о кончине которого не жалеешь, напротив, радуешься, но которому невозможно отказать в какой-то яркой, необузданной поэзии, вовсе недостающей нашему барскому быту. Нам, в сущности, так не свойственна западная аристократия, что все рассказы о наших тузах сводятся на дикую роскошь, на пиры на целый город, на бесчисленные дворни, на тиранство крестьян и мелких соседей, с рабским подобострастием перед императором и двором. Шереметевы и Голицыны, со всеми их дворцами и поместьями, ничем не отличались от своих крестьян, кроме немецкого кафтана, французской грамоты, царской милости и богатства. Все они беспрерывно подтверждали изречение Павла, что у него только и есть высокопоставленные люди -- это те, с которыми он говорит и пока говорит... Все это очень хорошо, но надобно это знать. Что может быть жалче et moins aristocratique[165], как последний представитель русского барства и вельможничества, виденный мною, князь Сергий Михайлович Голицын, и что отвратительнее какого-нибудь Измайлова.
   Замашки польских панов были скверны, дики, почти непонятны теперь; но диаметр другой, но другой закал личности и ни тени холопства.
   -- Знаете вы, -- спросил меня раз Ворцель, -- отчего называется Passage Radzivill в Пале-Рояле?
   -- Нет.
   -- Вы помните знаменитого Радзивилла, приятеля регента, который проехал на своих из Варшавы в Париж и для всякого ночлега покупал дом? Регент был без ума от него; количество вина, которое выпивал Радзивилл, покорило ему расслабленного хозяина; герцог так привык к нему, что, видаясь всякий день, посылал еще по утрам к нему записки. Занадобилось как-то Радзивиллу что-то сообщить регенту. Он послал хлопа к нему с письмом. Хлопец искал, искал, не нашел и принес повинную голову. "Дурак, -- сказал ему пан, -- поди сюда. Смотри в окно: видишь этот большой дом?" (Пале-Рояль). -- "Вижу". -- "Ну, там живет первый здешний пан, каждый тебе укажет". Пошел хлопец, искал, искал -- не может найти. Дело было в том, что домы отгораживали дворец и надобно было сделать обход по St. -Honoré... -- "Фу, какая скука! -- сказал пан. -- Велите моему поверенному скупить дома между моим дворцом и Пале-Роялем, да и сделайте улицу, чтоб дурак этот не плутал, когда я опять его пошлю к регенту".

Примечания

<Глава VI>

   Отрывок: "В начале будущего года ~ Тун, 17 августа 1865" (стр. 124, строка 2 -- стр. 126, строка 4) впервые опубликован в К,л. 205 от 1 октября 1865 г., стр. 1680--1682, под заголовком "Из V части "Былого и дум"" и с подписью И -- р. Далее там же опубликован отрывок: "Другие несчастия ~ он умер" (стр. 126, строка 10 -- стр. 131, строка 5) -- под заголовком: "Глава IV. Польские выходцы. Алоизий Бернацкий. -- Станислав Ворцель. -- Агитация 1854-56 года. -- Смерть Ворцеля". Печатаются по тексту К.
   Отрывок: "Во время смерти Бернацкого ~ я предлагал" (стр. 131, строка 6 -- стр. 136, строка 4) впервые опубликован в К, л. 207 от 1 ноября 1865 г., стр. 1693--1695, с тем же заголовком. Конец этого отрывка -- "...Около того же времени ~ я предлагал" (стр. 135--136, строки 25-4) был напечатан по рукописи в Сб, стр. 117--118 (см. раздел "Варианты").
   Отрывок: "Они в нем видели ~ граничило с сумасшествием" (стр. 136, строка 4 -- стр. 144, строка 3) впервые опубликован в Сб, стр. 118--124.
   Печатается по рукописи ЛБ (Г-О-I-8), представляющей собой черновой автограф с правкой Герцена (авторская нумерация страниц 20--43). На обложке надпись: "К Е
   1 приб.
   Ворцель
   Маццолени".
   На обороте обложки поставлена дата: "13 июля 1865" и написано: ""Колокол" 1 октября 1865, No 205".
   В рукописи на стр. 35 вклеена печатная брошюра на французском языке: ""L'Etoile Polaire sur la mort de Stanislas Worcell" (traduit du Russe)", изданная в Лондоне, в 1857 г. -- перевод статьи Герцена "Смерть Станислава Ворцеля", напечатанной в ПЗ,1857 г., кн. III (см. т. XII наст. изд.).
   В рукописи недостает страниц 28, 29, 32, 33; часть 31 страницы срезана. Пропуски в тексте обозначены: <...>
   Отрывок: "Вы, верно, слышали ~ простых слов" (стр. 144, строка 5 -- стр. 146, строка 36) впервые опубликован в К,л. 207, стр. 1695--1696. Печатается по тексту этого издания.
   Отрывок: "С смертью Ворцеля ~ пошлю к регенту" (стр. 147, строка 1 -- стр. 149, строка 36) впервые опубликован в Сб, стр. 124--130. Печатается по тому же автографу (ЛБ, Г-О-I-8, стр. 34--38).
   В этой главе рассказывается о деятельности польских эмигрантов в Лондоне. Непосредственным толчком, побудившим Герцена написать главу, была смерть выдающегося деятеля польского национально-освободительного движения Станислава Ворцеля в феврале 1857 г. 10 февраля 1857 г. Герцен написал некролог Ворцеля, в котором обрисовал основные вехи жизненного пути его и дал высокую оценку его деятельности (см. т. XII наст. изд.). В главе о польских выходцах Герцен рассказал о Ворцеле более подробно и высказал свое отношение к идеалам Ворцеля и польской демократической эмиграции того времени в целом. В своих воспоминаниях Герцен стремился увековечить образ неутомимого борца за освобождение польского народа и искреннего друга революционной России.
   Герцен познакомился с Ворцелем в Лондоне в конце 1852 г. Требование освобождения крестьян, борьба против аристократии, против социального и национального гнета, патриотизм и демократизм, отрицательное отношение к буржуазному Западу роднили взгляды Герцена и Ворцеля. Между ними с самого начала знакомства создалось взаимопонимание и дружеские отношения. Это ярко сказалось на их издательской деятельности и особенно на сближении в 1853--1854 гг. русской и польской типографий в Лондоне. Тесному сотрудничеству между русскими и польскими революционерами способствовало и то, что Герцен с самого начала своей деятельности выступил решительным сторонником и поборником независимости Польши и тесного революционного союза между русским и польским народами в их общей освободительной борьбе против царизма. Эти идеи русско-польского революционного союза разделял и Ворцель.
   Отмечая общие черты революционной деятельности, объединявшие Герцена и Ворцеля, нельзя пройти мимо существенных различий между ними. В то время как для Ворцеля и польской эмиграции основным вопросом всей их практической деятельности был вопрос о борьбе за национальную независимость Польши, а вопрос о социальном перевороте, о социальных преобразованиях отходил у них на второй план, для Герцена главным вопросом не только русского, но и польского освободительного движения был и оставался крестьянский вопрос, без разрешения которого демократическим путем нельзя было, по его мнению, добиться подлинного освобождения ни русского, ни польского народов. Кроме того, Герцену были совершенно чужды мистические мессианистские взгляды, распространенные в среде польских эмигрантов. Против этих взглядов Герцен выступает в настоящей главе. Острой критике подверг Герцен и националистические устремления части польских эмигрантов из окружения Ворцеля. Герцен требовал от представителей польского освободительного движения признания за всеми народами и, в частности, за украинским народом права на самоопределение. Как видно из главы "Польские выходцы", именно националистические тенденции окружения Ворцеля являлись одной из главных причин, мешавших тесному сотрудничеству между Герценом и лондонской "Централизацией". Столь же отрицательно относился Герцен и к надеждам польской эмиграции и самого Ворцеля на помощь западных держав делу освобождения Польши.
   Однако серьезные расхождения, разделявшие Герцена и польскую демократическую эмиграцию, никак не отразились на принципиальной постановке Герценом вопроса о независимости Польши. Он продолжал неустанно пропагандировать на страницах "Колокола" дело освобождения Польши. С особой силой он развернул эту пропаганду накануне и в период польского восстания 1863--1864 гг.
   В 1865 г. Герцен не случайно обращается к написанной ранее главе о польских выходцах, намереваясь опубликовать ее в "Колоколе". Глава печаталась в условиях поражения польского восстания 1863--1864 гг., когда неистовствовала реакция и осуществлялись жестокие расправы над польскими повстанцами, когда, по выражению Герцена, "целый народ толкали в могилу". Публикация этой главы в "Колоколе" являлась свидетельством того, что Герцен по-прежнему стоял на стороне польских повстанцев, по-прежнему отстаивал дело независимости польского народа и идей русско-польского революционного союза, рассматривая этот союз как часть общей борьбы против царизма и реакции. По словам В. И. Ленина, Герцен "...продолжал отстаивать свободу Польши и бичевать усмирителей, палачей, вешателей Александра II. Герцен спас честь русской демократии" (В. И. Ленин. Соч., т. 18, стр. 13).
   В начале будущего года думаем мы издать IVи V томы "Былого и дум". -- Четвертый том "Былого и дум", содержавший главы пятой части, вышел в свет в 1867 г. в Женеве. Пятый том издан не был.
   ...отрывки из них, напечатанные в "Полярной звезде", и три первые части? -- Герцен имеет в виду I--III томы "Былого и дум", вышедшие в Лондоне в 1861--1862 гг. и содержавшие четыре первые части "Былого и дум". В "Полярной звезде" печатались отдельные главы из пятой и шестой частей "Былого и дум" (см. текстологический комментарий к этим частям).
   Не дружеский букет на гробе доброго старика в Париже, не плач на Гайгетской могиле... -- В Париже -- могила А. Бернацкого, на Гайгетском кладбище в Лондоне -- могила С. Ворцеля.
   ...целый народ толкают в могилу. -- Имеется в виду подавление царскими войсками польского восстания в 1863--1864 гг.
   ...один из крепких старцев... -- М. Квадрио.
   "Nuovi tormenti еnuovi tormentati!" Inferno. -- Цитата из поэмы Данте "Божественная комедия" ("Ад", песнь шестая, стих 4).
   Европа расступилась с уважением перед торжественным шествием отважных бойцов. -- После поражения восстания 1830--1831 гг. Польшу покинули многие участники восстания. Они образовали польскую эмиграцию, находившуюся до революции 1848 г. преимущественно во Франции и Бельгии. После поражения революции 1848 г. польская демократическая эмиграция сосредоточилась в Лондоне.
   "Здесь!" -- как сказал Ворцель или старший Дараш Временному правительству в 1848 году. -- С. Ворцель и В. Дараш были участниками польской депутации к французскому Временному буржуазному правительству в 1848 г. Депутация стремилась добиться признания независимости Польши, однако эти надежды оказались тщетными.
   Самые истые республиканцы вспомнили Польшу ~ 15 мая 1848. -- В этот день в Париже произошла народная демонстрация, направленная против буржуазного учредительного собрания Франции и разогнанная Временным правительством; во время демонстрации раздавались требования о помощи польскому национально-освободительному движению.
   ...Легенда о Понятуски... -- Князь Ю. Понятовский, возглавлявший польский корпус во время похода Наполеона в Россию в 1812 г., утонул в Эльстере в октябре 1813 г. во время отступления наполеоновской армии после битвы при Лейпциге.
   Апокалиптическое время, провиденное Красинским, казалось, наступало. -- В своих "Псалмах будущего" З. Красинский выступал против революционного движения и с религиозно-мистических позиций рисовал будущее Польши как время "страшного суда" и "конца жизни".
   ...с польской демократической Централизацией. -- Руководящий орган Польского демократического общества, возникшего в 1832 г. и игравшего видную роль в польском освободительном движении.
   Они желали иметь сведения о каком-то заговоре ~ спрашивали, участвует ли в нем Ермолов... -- А. П. Ермолов сочувствовал декабристам, которые рассчитывали на его поддержку во время своего выступления. С 1827 г. по указу Николая I находился в отставке.
   ..."Stabat Mater"... -- Католический гимн XIII века.
   Мицкевич, Товянский, даже математик Вронский -- все способствовали мессианизму. -- См. комментарий к главе XXXVI "Былого и дум" (т. X наст. изд., стр. 457).
   ...гр. Алоизий Бернацкий, нунций польской диеты ~ представлявший свое сословие императору Александру I, когда он либеральничал, в 1814 г. -- А. Бернацкий был послом (нунцием) польского сейма (диэты) и министром финансов во время восстания 1830--1831 гг. Александр I стремился привлечь польскую шляхту на свою сторону обещаниями о предоставлении автономии польским землям в составе России.
   ...пьерро и дебардеры... -- Маскарадно-карнавальные костюмы.
   "Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне", сборник Л. Чернецкого, стр. VIII. -- Рассказ о роли С. Ворцеля в организации русской типографии в Лондоне и о его напутствии при выходе статьи-прокламации "Юрьев день! Юрьев день!" Герцен приводил, в несколько иных редакциях, в некрологе "Смерть Станислава Ворцеля" (см. т. XII наст. изд.), а также в статье "1853--1863", написанной в качестве предисловия к сборнику "Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне" (см. т. XVI наст. изд.).
   На польской годовщине 29 ноября 1853 года я сказал речь в Гановер-Руме... -- Митинг происходил в Лондоне и был посвящен годовщине польского восстания 1830 г. Речь Герцена, произнесенную на этом митинге, см. в т. XII наст. изд.
   Это было в 1800 году. -- С. Ворцель родился в 1799 г.
   ...краковское дело, процесс Мерославского... -- Краковское восстание 1846 г. проходило под лозунгом борьбы за независимость Польши, безвозмездного освобождения крестьян и наделения их землей. Л. Мерославский в конце 1845 г. прибыл в Познаньщину для подготовки восстания, но незадолго до его начала был арестован прусскими властями. В 1847 г. состоялся судебный процесс над Мерославским и другими лицами, арестованными вместе с ним. Их освободила из берлинской тюрьмы революция 1848 г.
   ...война Зондербунда... -- В Швейцарии в 1847 г. происходила война клерикальных кантонов с либеральными.
   ...итальянское risorgimento. -- В Италии с 1840-х годов началось широкое национально-освободительное движение, которое все более нарастало.
   И Паскевич донес Николаю, что Венгрия у его ног. -- Революция в Венгрии была подавлена царскими войсками под командованием Паскевича, который, сообщая Николаю I о капитуляции 1 августа 1849 г. командующего венгерской армией Гергеи, писал в рапорте: "Венгрия -- у ног вашего императорского величества" ("С. -Петербургские ведомости" от10 августа 1849 г.).
   ...его застал в конце 1852 членом Европейского комитета. -- В состав Комитета от поляков вошел В. Дараш, которого с осени 1852 г. заменил С. Ворцель.
   ...министерство, предложившее Conspiracy Bill, пало в ожидании народного схода в Гайд-парке. -- Об этом событии говорится в главе "Not guilty" (см. также комментарий к стр. 107, 108).
   Я написал "Поляки прощают нас". -- Воззвание Герцена было опубликовано "Вольной русской типографией" в июле 1853 г. (см. т. XII наст. изд.).
   ...произошла вечная сцена Трисотина и Вадиуса... -- В сцене разговора двух литераторов -- Триссотена и Вадиуса, персонажей комедии Мольера "Ученые женщины", по мере развития их диалога и перехода в разговоре от общих тем к высказыванию конкретных мнений, происходит решительная перемена в их отношениях: взаимные восхваления сменяются язвительными насмешками и упреками, и сцена кончается ссорой.
   ...Эмилия Г... -- Эмилия Гокс.
   ...поляки ставили свое дело под английский патронаж. -- С началом Крымской войны польские эмигранты, надеясь на помощь Англии и Франции в восстановлении независимой Польши, старались возбудить общественное мнение Англии в поддержку польского дела.
   ...написал письмо на имя Жабицкого... -- Письмо Жабицкому о переводе русской типографии в другое место было написано Герценом в начале декабря 1854 г. Однако этого оказалось недостаточно, и Герцен по тому же поводу 22 декабря писал Ворцелю.
   П. Тейлор велел хозяйке дома всякую неделю посылать к нему счет за квартиру ~ но "на руки" ему не давал ни одного фунта. -- Ворцель жил на квартире у Тэйлора, который получал деньги для Ворцеля от его друзей, в том числе и от Герцена, стараясь при этом скрыть от Ворцеля, что тот живет на чужой счет.
   ...Россель предал своих товарищей? -- Лорд Россель вышел из кабинета министров в январе 1855 г., нарушив солидарную ответственность кабинета за проводимую им политику; вскоре после отставки Росселя министерство Эбердина пало.
   ...как идет невшательский вопрос... -- В конце 1856 г. сторонники прусского короля попытались произвести в его пользу переворот в Невшателе, входившем в состав швейцарских кантонов, что едва не привело к войне. Угроза войны была ликвидирована в 1857 г.
   Его последнее свидание, его величественную агонию я рассказал в другом месте. -- Написанный Герценом некролог "Смерть Станислава Ворцеля" был опубликован в ПЗ на 1857 г., кн. III, и перепечатан в сборнике "Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне", 1863 г.
   Между ними -- лучший из лучших... -- И. Лелевель.
   ...finis Poloniae? -- Слова, сказанные Костюшко после поражения польских повстанцев 10 октября 1794 г. при Мацеёвицах, во время которого раненный Костюшко был взят в плен.
   Мир Пана Тадеуша, мир Мурделио... -- Поэма А. Мицкевича "Пан Тадеуш" рисует жизнь шляхетской Польши начала XIX века. В повести З. Качковского "Мурделио" изображается старопольский шляхетский быт.
   ...регента... -- Филипп Орлеанский, правивший во Франции в 1715--1723 гг. в связи с малолетством Людовика XV.
   138. Превосходная статуя Велы в саду Чиани. Пусть русские, особенно женщины, сходят взглянуть на нее.
   139. Новые мучения и новые мученики! (итал.). -- Ред.
   140. Д-р П. Дараш рассказывал мне случай, бывший с ним самим. Он студентом медицины участвовал в восстании 1831. После взятия Варшавы отряд, в котором он был, перешел границу и небольшими кучками стал пробираться во Францию. Везде по городам и деревням мужчины и женщины выходили на дорогу звать изгнанников к себе, предлагая свои комнаты, часто -- свои кровати. В одном небольшом городке хозяйка заметила, что у него изорван (помнится) кисет, и взяла его починить. На другой день на пути Дараш, ощупав в кисете что-то постороннее, нашел в нем тщательно зашитыми два золотых. Дараш, у которого не было ни гроша, бросился назад, чтоб отдать деньги. Хозяйка сначала отказывалась, говорила, что она ничего не знает, потом принялась плакать и умолять Дараша деньги взять. Тут надобно вспомнить, что в маленьком немецком городке для небогатой женщины значат два золотых; они составляли вероятно, плод откладывания в Sparbüchse <копилку (нем.)> разных крейцеров, пфеннигов, хороших и дурных грошей в продолжение нескольких лет... Прощай все мечты об шелковом платье, о цветной мантилии, о яркой шали. Перед такими подвигами я на коленях!
   141. истерзанной Варшаве (франц.). -- Ред.
   142. разумный (франц.). -- Ред.
   143. "его превосходительству господину нунцию" (франц.). -- Ред.
   144. грузчики (франц. débardeur). -- Ред.
   145. Какая удача (франц.). -- Ред.
   146. Благовоспитанный человек становится старше, но никогда не стареет! (франц.). -- Ред.
   147. "Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне", сборник Л. Чернецкого, стр. VIII.
   148. возрождение (итал.). -- Ред.
   149. Маццини, Кошут, Ледрю-Роллен, Арнольд Руге, Братиано и Ворцель.
   150. в душе (итал.). -- Ред.
   151. исповедания веры (франц.). -- Ред.
   152. негласного пайщика (франц.). -- Ред.
   153. Дорогой Герцен (франц.). -- Ред.
   154. подоходный налог (англ.). -- Ред.
   155. Итальянская эмиграция выше всякого подозрения. В французской был один забавный случай. Бароне, о котором была речь в рассказе о дуэли Бартелеми, собрал, по поручению Ледрю-Роллена, какие-то деньги и прожил их. После этого желание возвратиться в Лондон сильно уменьшилось, и он стал просить разрешения остаться в Марсели. Бильо отвечал, что Бароне как политический человек так безопасен, что мог бы остаться, но что бесчестный поступок его с своей собственной партией показывает, что он ненадежный человек, в силу чего он ему отказывает.
   Своего рода пальма и тут принадлежит немцам. Они сколотили сборами в Америке и Манчестере, помнится, тысяч двадцать франков. Деньги эти, назначенные для агитации, пропаганды, поддержания процессов и пр., они положили в один из лондонских банков и избрали распорядителями: Кинкеля, Руге и графа Оскара Рейхенбаха -- трех непримиримых врагов. Те тотчас догадались, какой богатый источник неприятностей друг другу им дан в руки, а потому и поспешили написать в условиях взноса, чтоб банк не выдавал никакой суммы без всех трех подписей. Стоило одному или двум даже подписаться -- третий не соглашался. Что ни делало немецкое эмиграционное общество, -- одной подписи недоставало. Так и лежит сумма, нетронутая и поднесь, в банке -- вероятно, приданым будущей тевтонской республики.
   156. судебные исполнители (англ. broker). -- Ред.
   157. смертельный удар (франц.). -- Ред.
   158. фоном (франц. fond). -- Ред.
   159. первого этажа (франц.)<.> -- Ред.
   160. бромптонском туберкулезном санатории (англ.). -- Ред.
   161. "Сборник типографии", стр. 163--164.
   162. Стой, путник! Могила героя... (лат.). -- Ред.
   163. конец Польше? (лат.). -- Ред.
   164. складу (франц.). -- Ред.
   165. и менее аристократично (франц.). -- Ред.

<Глава VII> Немцы в эмиграции

Руге, Кинкель. -- Schwefelbande[166]. -- Американский обед. -- "The Leader". -- Народный сход в St-Martin's Hall. -- D-r Müller.>

   Немецкая эмиграция отличалась от других своим тяжелым, скучным и сварливым характером. В ней не было энтузиастов, как в итальянской, не было ни горячих голов, ни горячих языков, как между французами.
   Другие эмиграции мало сближались с нею; разница в манере, в habitus'e удерживала их на некотором расстоянии; французская дерзость не имеет ничего общего с немецкой грубостью. Отсутствие общепринятой светскости, тяжелый школьный доктринаризм, излишняя фамильярность, излишнее простодушие немцев затрудняли с ними сношения непривыкших людей. Они и сами не очень сближались... считая себя, с одной стороны, гораздо выше прочих по научному развитию и, с другой -- чувствуя перед другими неприятную неловкость провинциала в столичном салоне и чиновника в аристократическом кругу.
   Внутри немецкая эмиграция представляла такую же рассыпчатость, как и ее родина. Общего плана у немцев не было, единство их поддерживалось взаимной ненавистью и злым преследованием друг друга. Лучшие из немецких изгнанников чувствовали это. Люди энергические, люди чистые, люди умные, как К. Шурц, как А. Виллих, как Рейхенбах, уезжали в Америку. Люди кроткие по нраву прятались за делами, за лондонской далью, как Фрейлиграт. Остальные, исключая двух-трех вожаков, раздирали друг друга на части с неутомимым остервенением, не щадя ни семейных тайн, ни самых уголовных обвинений.
   Вскоре после моего приезда в Лондон поехал я в Брейтон к Арнольду Руге. Руге был коротко знаком московскому университетскому кругу сороковых годов: он издавал знаменитые "Hallische Jahrbücher", мы в них черпали философский радикализм. Встретился я с ним в 1849 в Париже, на не остывшей еще, вулканической почве. В те времена было не до изучения личностей. Он приезжал одним из поверенных баденского инсуррекционного[167] правительства звать Мерославского, не умевшего по-немецки, начальствовать армией фрейшерлеров и переговаривать с французским правительством, которое вовсе не хотело признавать революционный Баден. С ним был К. Блинд. После 13 июня ему и мне пришлось бежать из Франции. К. Блинд опоздал несколькими часами и был посажен в Консьержри. С тех пор я не видал Руге до осени 1852.
   В Брейтоне я нашел его брюзгливым стариком, озлобленным и злоречивым. Оставленный прежними друзьями, забытый в Германии, без влияния на дела и перессорившийся с эмиграцией, Руге был поглощен сплетнями и пересудами. В постоянной связи с ним были два-три бездарнейших газетных корреспондента, грошовых фельетониста, этих мелких мародеров гласности, которых никогда не видать во время сражения и всегда -- после, майских жуков политического и литературного мира, каждый вечер с наслаждением и усердием копающихся в выброшенных остатках дня. С ними Руге составлял статейки, подзадоривал их, давал им материал и сплетничал на несколько журналов в Германии и Америке.
   Я обедал у него и провел весь вечер. В продолжение всего времени он жаловался на эмигрантов и сплетничал на них.
   -- Вы не слыхали, -- говорил он, -- как идут дела нашего сорокапятилетнего Вертера с баронессой? Говорят, что, открываясь ей в любви, хотел ее увлечь химической перспективой гениального ребенка, который должен родиться от аристократки и коммуниста? Барон, не охотник до физиологических опытов, говорят, прогнал его в три шеи. Правда это?
   -- Как же вы можете верить таким нелепостям?
   -- Да я и в самом деле не очень верю. Живу здесь в захолустье и слышу только о том, что делается в Лондоне, от немцев; все они, а особенно эмигранты, врут бог знает что, все между собой в ссоре, клевещут друг на друга. Я думаю, это К<инкель> распустил такой слух в знак благодарности за то, что баронесса его выкупила из тюрьмы. Ведь он бы и сам за ней поволочился, да воли-то нет: жена не дает ему баловаться. "Ты, говорит, меня от первого мужа отбил, так уж теперь довольно..."
   Вот образчик философской беседы Арнольда Руге.
   Один раз он изменил своему диапазону и стал с дружеским участием говорить о Бакунине, но на полдороге спохватился и добавил:
   -- А впрочем, в последнее время он как-то стал опускаться, бредил каким-то революционным царизмом, панславизмом.
   Я уехал от него с тяжелым сердцем и с твердым намерением никогда не возвращаться.
   Через год он читал в Лондоне несколько лекций о философском движении в Германии. Лекции были плохи, берлински-английский акцент неприятно поражал ухо; к тому же он все греческие и римские имена произносил на немецкий манер, так что англичане не могли догадаться, кто эти Иофис[168], Юно[169]...На вторую лекцию пришли десять человек; на третью -- человек пять -- да я с Ворцелем. Руге, проходя по пустой зале мимо нас, сильно сжал мне руку и прибавил:
   -- Польша и Россия пришли, а Италии нет; этого я ни Маццини, ни Саффи не забуду при новом восстании народов.
   Когда он ушел, разгневанный и грозящий, я посмотрел на сардоническую улыбку Ворцеля и сказал ему:
   -- Россия зовет Польшу к себе отобедать.
   -- C'en est fait de l'Italie[170], -- заметил Ворцель, качая головой, и мы пошли.
   Кинкель был один из замечательнейших немецких эмигрантов в Лондоне. Человек безукоризненного поведения, работавший в поте лица своего, что, как ни странно может это показаться, почти вовсе не встречалось в эмиграциях, Кинкель был заклятый враг Руге. Почему? Это так же трудно объяснить, как то, что проповедник атеизма Руге был другом неокатолика Ронге. Готфрид Кинкель был один из глав сорока сороков лондонских немецких расколов.
   Глядя на него, я всегда дивился, как величественная, зевсовская голова попала на плечи немецкого профессора и как немецкий профессор попал сначала на поле сражения, потом, раненый, в прусскую тюрьму; а может, мудренее всего этого то, что все это плюс Лондон его нисколько не изменили и он остался немецким профессором. Высокий ростом, с седыми волосами и бородой с проседью, он сам по себе имел величавый и внушающий уважение вид; но он к нему прибавлял какое-то официальное помазание, Salbung[171], что-то судейское и архиерейское, торжественное, натянутое и скромно-самодовольное. Оттенок этот в разных вариациях встречается у модных пасторов, у дамских врачей, особенно у магнетизеров, адвокатов, специально защищающих нравственность, у главных waiter'oв[172] аристократических отелей в Англии. Кинкель в молодости много занимался богословием; освободившись от него, он остался священником в приемах. Это неудивительно: сам Ламенне, подрубая так глубоко корни католицизма, сохранил до старости вид аббата. Обдуманная и плавная речь Кинкеля, правильная и избегающая крайностей, шла какой-то назидательной беседой; он с изученным снисхождением выслушивал другого и с искренним удовольствием -- самого себя.
   Он был профессором в Сомерсет гаузе и в нескольких высших заведениях, читал публичные лекции об эстетике в Лондоне и Манчестере -- этого ему не могли простить голодно- и праздношатающиеся в Лондоне освободители тридцати четырех немецких отечеств. Кинкель был постоянно обругиваем в американских газетах, сделавшихся главным стоком немецких сплетен, и на тощих митингах, ежегодно держимых в память Роберта Блума, первого баденского Schilderhebung'a[173],первого австрийского Schwertfahrt'a[174] и пр. Ругали его все его соотечественники, не имевшие никогда уроков, всегда просящие денег взаймы, никогда не отдающие занятого и постоянно готовые выдать человека за шпиона и вора в случае отказа. Кинкель не отвечал... Писаки лаяли, лаяли и стали, по-крыловски, отставать; только еще изредка какая-нибудь нечесаная и шершавая шавка выбежит из нижнего этажа германской демократии куда-нибудь в фельетон никем не читаемого журнала и зальется злейшим лаем, который так и напомнит счастливые времена братских восстаний в разных Тюбингенах, Дармштадтах и Брауншвейг-Волфенбюттелях.
   В доме Кинкеля, на его лекциях, в его разговоре все было хорошо и умно -- но недоставало какого-то масла в колесах, и оттого все вертелось туго, без скрыпа, но тяжело. Он говорил всегда интересные вещи; жена его, известная пианистка, играла прекрасные вещи, а скука была смертная. Одни дети, прыгая, вносили какой-то больше светлый элемент; их светленькие глазенки и звонкие голоса обещали меньше достоинства, но...больше масла в колесах.
   "Ich bin ein Mensch der Möglichkeit"[175], -- говорил мне Кинкель не раз, чтоб характеризовать свое положение между крайними партиями; он думает, что он возможен как будущий министр в будущей Германии; я не думаю этого, зато Иоганна, его супруга, не сомневается.
   Кстати, слово об их отношениях. Кинкель постоянно хранил достоинство, она постоянно удивлялась ему. Между собой они об самых будничных вещах говорят слогом благонравных комедий (светской haute comédie[176] в Германии!) и нравственных романов.
   Beste Johanna, -- говорит он звучно и не торопясь, -- du bist, mein Engel, so gut, schenke mir noch eine Tasse von dem vortrefflichen Thee, den du so gut machst ein!
   -- Es ist zu himmlisch, liebster Gottfried, daß er dir geschmeckt hat. Tue, mein Bester, für mich einige Tropfen Schmand hinein![177]
   И он каплет сливки, глядя на нее с умилением, и она глядит на него с благодарностью.
   Johanna ожесточенно преследовала своего мужа беспрерывными, неумолимыми попечениями о нем: давала ему револьвер во время тумана в каком-то особом поясе, умоляла беречь себя от ветра, от злых людей, от вредных кушаний и in petto от женских глаз -- вреднее всех ветров и пате de foie gras[178]...Словом, она отравляла его жизнь острой ревностью и неумолимой, вечно возбужденной любовью. В замену она поддерживала его в мысли, что он гений, по крайней мере не хуже Лессинга, что Германии в нем готовится будущий Штейн; Кинкель знал, что это правда, и кротко останавливал Иоганну при посторонних, когда похвалы хватали слишком через край.
   -- Иоганна, слышали ли вы об Гейне? -- спрашивает ее раз расстроенно взбежавшая Шарлотта.
   -- Нет, -- отвечает Иоганна.
   -- Умер... вчера в ночь...
   -- В самом деле?
   -- Zu wahr![179]
   -- Ах, как я рада: я все боялась, что он напишет какую-нибудь едкую эпиграмму на Готфрида, -- у него был такой ядовитый язык. Вы меня так удивили, -- прибавила она, спохватившись, -- какая потеря для Германии[180].

<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>

   отвращения, является горькое чувство зависти.
   Источник этих ненавистей долею лежит в сознании политической второстепенности германского отечества и в притязании играть первую роль. Смешно национальное фанфаронство и у французов, но все же они могут сказать, что "некоторым образом за человечество кровь проливали"... в то время как ученые германцы проливали одни чернилы. Притязание на какое-то огромное национальное значение, идущее рядом с доктринерским космополитизмом, тем смешнее, что оно не предъявляет другого права, кроме неуверенности в уважении других, в желании sich geltend machen[181].
   -- За что нас поляки не любят? -- говорил серьезно в обществе гелертеров один немец.
   Тут случился журналист, умный человек, давно поселившийся в Англии.
   -- Ну, это еще не так мудрено понять, -- отвечал он. -- Вы лучше скажите, кто нас любит? или за что нас все ненавидят?
   -- Как все ненавидят? -- спросил удивленный профессор.
   -- По крайней мере все пограничные: итальянцы, датчане, шведы, русские, славяне.
   -- Позвольте, Herr Doktor, есть же исключения, -- возразил обеспокоенный и несколько сконфуженный гелертер.
   -- Без малейшего сомнения, и какое исключение: Франция и Англия.
   Ученый начал расцветать.
   -- И знаете отчего? Франция нас не боится, а Англия презирает.
   Положение немца действительно печальное, но печаль его не интересна. Все знают, что они справиться могут с внутренним и внешним врагом, но не умеют. Отчего, например, единоплеменные ей народы -- Англия, Голландия, Швеция -- свободны, а немцы нет? Неспособность тоже обязывает, как дворянство, кой к чему, и всего больше к скромности. Немцы чувствуют это и прибегают к отчаянным средствам, чтоб иметь верх: выдают Англию и Северо-Американские Штаты за представителей германизма в сфере государственной Praxis[182]. Руге, разгневавшись на Эдгара Бауэра за его пустую брошюру о России, кажется, под заглавием "Kirche und Staat", и подозревая, что я Э. Бауэра ввел в искушение, писал мне (а потом то же самое напечатал в "Жерсейском альманахе"), что Россия -- один грубый материал, дикий и неустроенный, которого сила, слава и красота только от того и происходят, что германский гений ей придал свой образ и подобие.
   Каждый русский, являющийся на сцену, встречает то озлобленное удивление немцев, которое не так давно находили от них же наши ученые, желавшие сделаться профессорами русских университетов и русской академии. Выписным "коллегам" казалось это какой-то дерзостью, неблагодарностью и захватом чужого места.
   Маркс, очень хорошо знавший Бакунина, который чуть не сложил свою голову за немцев под топором саксонского палача, выдал его за русского шпиона. Он рассказал в своей газете целую историю, как Ж. Санд слышала от Ледрю-Роллена, что, когда он был министром внутренних дел, видел какую-то его компрометирующую переписку. Бакунин тогда сидел, ожидая приговора, в тюрьме и ничего не подозревал. Клевета толкала его на эшафот и порывала последнее общение любви между мучеником и сочувствующей в тиши массой. Друг Бакунина А. Рейхель написал в Nohant к Ж. Санд и спросил ее, в чем дело. Она тотчас отвечала Рейхелю и прислала письмо в редакцию Марксова журнала, отзываясь с величайшей дружбой о Бакунине; она прибавляла, что вообще никогда не говорила с Ледрю-Ролленом о Бакунине, в силу чего не могла повторить и сказанного в газете. Маркс нашелся ловко и поместил письмо Ж. Санд с примечанием, что статейка о Бакунине была помещена "во время его отсутствия".
   Финал совершенно немецкий, -- он невозможен не только во Франции, где point d'honneur так щепетилен и где издатель зарыл бы всю нечистоту дела под кучей фраз, слов, околичнословий, нравственных сентенций, покрыл бы ее отчаянием qu'on avait surpris sa religion[183], но даже английский издатель, несравненно менее церемонный, не смел бы свалить дела на сотрудников[184]. Через год после моего приезда в Лондон Марксова партия еще раз возвратилась на гнусную клевету против Бакунина, тогда погребенного в Алексеевском равелине.
   В Англии, в этом стародавнем отечестве поврежденных, одно из самых оригинальных мест между ними занимает Давид Уркуард; человек с талантом и энергией, эксцентрический радикал из консерватизма, он помешался на двух идеях: во-первых, что Турция -- превосходная страна, имеющая большую будущность, в силу чего он завел себе турецкую кухню, турецкую баню, турецкие диваны... во-вторых, что русская дипломация, самая хитрая и ловкая во всей Европе, подкупает и надувает всех государственных людей во всех государствах мира сего, и преимущественно в Англии. Уркуард работал годы, чтоб отыскать доказательства того, что Палмерстон на откупу петербургского кабинета. Он об этом печатал статьи и брошюры, делал предложения в парламенте, проповедовал на митингах. Сначала на него сердились, отвечали ему, бранили его, потом привыкли. Обвиняемые и слушавшие стали улыбаться, не обращали внимания... наконец разразились общим хохотом.
   На одном митинге в одном из больших центров Уркуард до того увлекся своей idée fixe, что, представляя Кошута человеком неверным, он прибавил, что если Кошут и не подкуплен Россией, то находится под влиянием человека, явным образом работающего в пользу России... и этот человек -- Маццини! Уркуард, как дантовская Франческа, не продолжал больше своего чтения в этот день. При имени Маццини поднялся такой гомерический смех, что сам Давид заметил, что итальянского Голиафа он не сбил своей пращой, а себе свихнул руку.
   Человек, думавший и открыто говоривший, что от Гизо и Дерби до Эспартеро, Кобдена и Маццини всё -- русские агенты, был клад для шайки непризнанных немецких государственных людей, окружавших неузнанного гения первой величины -- Маркса. Они из своего неудачного патриотизма и страшных притязаний сделали какую-то Hochschule[185] клеветы и заподозревания всех людей, выступавших на сцену с бóльшим успехом, чем они сами. Им недоставало честного имени. Уркуард его дал.
   Д. Уркуард имел тогда большое влияние на "Morning Advertiser" -- один из журналов, самым странным образом поставленных. Журнала этого нет ни в клубах, ни у больших стешионеров[186], ни на столе у порядочных людей -- а он имеет бóльшую циркуляцию, чем "Daily News", и только в последнее время дешевые листы, вроде "Daily Telegraph", "Morning и Evening Star", отодвинули "M. Advertiser" на второй план. Явление чисто английское: "М. Advertiser" -- журнал питейных домов, и нет кабака, в котором бы его не было.
   С Уркуардом и публикой питейных домов взошли в "Morning Advertiser" марксиды и их друзья. "Где пиво, там и немцы".
   Одним добрым утром "Morning Advertiser" вдруг поднял вопрос: "Был ли Бакунин русский агент или нет?" Само собою разумеется, отвечал на него положительно. Поступок этот был до того гнусен, что возмутил даже таких людей, которые не принимали особенного участия в Бакунине.
   Оставить это дело так было невозможно. Как ни досадно было, что приходилось подписать коллективную протестацию с Головиным (об этом субъекте будет особая глава), но выбора не было. Я пригласил Ворцеля и Маццини присоединиться к нашему протесту -- они тотчас согласились. Казалось бы, что после свидетельства председателя польской демократической Централизации и такого человека, как Маццини, все кончено. Но немцы не остановились на этом. Они затянули скучнейшую полемику с Головиным, который с своей стороны поддерживал ее для того, чтоб собою занимать публику лондонских кабаков.
   Мой протест, то, что я писал к Маццини и Ворцелю, должно было обратить на меня гнев Маркса. Вообще это было время, в которое немцы спохватились и стали меня окружать такою же грубой неприязнью, как окружали прежде грубым ухаживанием. Они уже не писали мне панегириков, как во время выхода "V andern Ufer" и "Писем из Италии", а отзывались обо мне как о "дерзком варваре, осмеливающемся смотреть на Германию сверху вниз"[187]. Один из марксовских гезеллей[188] написал целую книжку против меня и отослал Гофману и Кампе, которые отказались ее печатать. Тогда он напечатал (что я узнал гораздо позже) ту статейку в "Лидере", о которой шла речь. Имя его я не припомню.
   К марксидам присоединился вскоре рыцарь с опущенным забралом, Карл Блинд, тогда famulus[189] Маркса, теперь его враг. В его корреспонденции в нью-йоркские журналы было сказано по поводу обеда, который давал нам американский консул в Лондоне: "На этом обеде был русский, именно А. Г., выдающий себя за социалиста и республиканца. Г. живет в близких отношениях с Маццини, Кошутом и Саффи... Со стороны людей, стоящих во главе движения, чрезвычайно неосторожно, что они допускают русского в свою близость. Желаем, чтоб им не пришлось слишком поздно раскаяться в этом".
   Сам ли Блинд это писал или кто из его помощников, я не знаю: текста у меня перед глазами нет, но за смысл я отвечаю.
   При этом надобно заметить, что как со стороны К. Блинда, так и со стороны Маркса, которого я совсем не знал, вся эта ненависть была чисто платоническая, так сказать, безличная: меня приносили в жертву фатерланду из патриотизма. В американском обеде, между прочим, их бесило отсутствие немца -- за это они наказали русского[190].
   Обед этот, наделавший много шуму по ту и другую сторону Атлантики, случился таким образом. Президент Пирс будировал старые европейские правительства и делал всякие школьничества. Долею для того, чтоб приобрести больше популярности дома, долею -- чтоб отвести глаза всех радикальных партий в Европе от главного алмаза, на котором ходила вся его политика, -- от незаметного упрочения и распространения невольничества.
   Это было время посольства Суле в Испанию и сына Р. Оуэна в Неаполь, вскоре после дуэля Суле с Тюрго и его настоятельного требования проехать, вопреки приказа Наполеона, через Францию в Брюссель, в котором император французов отказать не решился. "Мы посылаем послов, -- говорили американцы, -- не к царям, а к народам". Отсюда -- идея дать дипломатический обед врагам всех существующих правительств.
   Я не имел понятия о готовящемся обеде. Получаю вдруг приглашение от Соундерса, американского консула; в приглашении лежала небольшая записочка от Маццини: он просил меня, чтоб я не отказывался, что обед этот делается с целью кой-кого подразнить и показать симпатию кой-кому другому.
   На обеде были: Маццини, Кошут, Ледрю-Роллен, Гарибальди, Орсини, Ворцель, Пульский и я, из англичан -- один радикальный член парламента, Жозуа Вомслей, потом посол Бюханан и все посольские чиновники.
   Надобно заметить, что одна из целей красного обеда, данного защитником черного рабства, состояла в сближении Кошута с Ледрю-Ролленом. Дело было не в том, чтоб их примирить, -- они никогда не ссорились, -- а чтоб их официально познакомить. Их незнакомство случилось так. Ледрю-Роллен был уже в Лондоне, когда Кошут приехал из Турции. Возник вопрос, кому первому ехать с визитом: Ледрю-Роллену к Кошуту или Кошуту к Ледрю-Роллену? Вопрос этот сильно занимал их друзей, сподвижников, их двор, гвардию и чернь. Pro и contra[191] были значительные. Один был диктатор Венгрии; другой не был диктатор, но зато француз. Один был почетный гость Англии, лев первой величины, на вершине своей садящейся славы; другой был в Англии как дома, а визиты делаются вновь приезжающими... Словом, вопрос этот, как квадратура круга, реrpetuum mobile, был найден обоими дворами неразрешимым... а потому и решили тем, чтоб не ездить ни тому, ни другому, предоставляя дело встречи воле божией и случаю... Года три или четыре Ледрю-Роллен и Кошут, живши в одном городе, имея общих друзей, общие интересы и одно дело, должны были игнорировать друг друга, а случая никакого не было. Маццини решился помочь судьбе.
   Перед обедом, после того как Бюханан уже пережал нам всем руки, изъявляя каждому свое полное удовольствие, что познакомился лично, Маццини взял Ледрю-Роллена под руку, и в то же самое время Бюханан сделал такой же маневр с Кошутом, и, кротко подвигая виновников, привели их почти к столкновению и назвали их друг другу. Новые знакомые не остались в долгу и осыпали друг друга комплиментами -- с восточным, цветистым оттенком со стороны великого мадьяра и с сильным колоритом речей Конвента со стороны великого галла...
   Я стоял во время всей этой сцены у окна с Орсини... взглянув на него, я был до смерти рад, видя легкую улыбку -- больше в его глазах, чем на губах.
   -- Послушайте, -- сказал я ему, -- какой мне вздор пришел в голову: в 1847 году я видел в Париже, в Историческом театре какую-то глупейшую военную пьесу, в которой главную роль играли дым и стрельба, а вторую -- лошади, пушки и барабаны. В одном из действий полководцы обеих армий выходят для переговоров с противуположных сторон сцены, храбро идут против друг друга, и, подойдя, один снимает шляпу и говорит: "Souvaroff -- Masséna!" На что другой ему отвечает, тоже без шляпы: "Masséna -- Souvaroff!"
   -- Я сам едва удержался от смеха, -- сказал мне Орсини с совершенно серьезным лицом.
   Хитрый старик Бюханан, мечтавший тогда уже, несмотря на семидесятилетний возраст, о президентстве и потому говоривший постоянно о счастии покоя, об идиллической жизни и о своей дряхлости, любезничал с нами так, как любезничал в Зимнем дворце с Орловым и Бенкендорфом, когда был послом при Николае. С Кошутом и Маццини он был прежде знаком; другим он говорил очень хорошо отделанные комплименты, напоминавшие гораздо больше тертого дипломата, чем сурового гражданина демократической республики. Мне он ничего не сказал, кроме того, что он долго был в России и вывез убеждение, что она имеет великую будущность. Я ему на это, разумеется, ничего не сказал, а заметил, что помню его еще со времен коронации Николая. "Я был мальчиком, но вы были так заметны, в вашем простом черном фраке и в круглой шляпе, в толпе шитой, золоченой, ливрейной знати"[192].
   Гарибальди он заметил: "У вас такая же слава в Америке, как в Европе, только что в Америке еще прибавляется новый титул: там вас знают -- там вас знают за отличного моряка". За десертом, когда M-me Saunders уже вышла и нам подали сигары с еще большим количеством вина, Бюханан, сидевший против Ледрю-Роллена, сказал ему, что у него "был знакомый в Нью-Йорке, говоривший, что он готов бы был съездить из Америки во Францию только для того, чтоб познакомиться с ним".
   По несчастию, Бюханан как-то шамшил, а Ледрю-Роллен плохо понимал по-английски. В силу чего вышло презабавное qui pro quo[193] -- Ледрю-Роллен думал, что Бюханан говорит это от себя, и с французским effusion de reconnaissance[194] стал его благодарить и протянул ему через стол свою огромную руку. Бюханан принял благодарность и руку и с тем невозмущаемым спокойствием в трудных обстоятельствах, с которым англичане и американцы тонут с кораблем или теряют полсостояния, заметил ему: "I think -- it is a mistake[195], это не я так думал, это один из моих хороших приятелей в New-York'e".
   Праздник кончился тем, что вечером поздно, когда Бюханан уехал, а вслед за ним не счел более возможным остаться и Кошут и отправился с своим министром без портфеля, консул стал умолять нас снова сойти в столовую, где он хотел сам приготовить какой-то американский пунш из старого кентуккийского виски. К тому же Соундерсу там хотелось вознаградить себя за отсутствие сильных тостов за будущую всемирную (белую) республику и т. д., которых, должно быть, осторожный Бюханан не допускал. За обедом пили тосты двух-трех гостей и его, без речей.
   Пока он жег какой-то алкоголь и приправлял его всякой всячиной, он предложил хором отслужить "Марсельезу". Оказалось, что музыку ее порядком знал один Ворцель, зато у него было extinction[196] голоса, да кой-как Маццини, -- и пришлось звать американку Соундерс, которая сыграла "Марсельезу" на гитаре. Между тем ее супруг, окончив свою стряпню, попробовал, остался доволен и разлил нам в большие чайные чашки. Не опасаясь ничего, я сильно хлебнул и в первую минуту не мог перевести духа. Когда я пришел в себя и увидел, что Ледрю-Роллен собирался также усердно хлебнуть, я остановил его словами:
   -- Если вам дорога жизнь, то вы осторожнее обращайтесь с кентуккийским прохладительным; я русский, да и то опалил себе нёбо, горло и весь пищеприемный канал -- что же будет с вами? Должно быть, у них в Кентукки пунш делается из красного перца, настоянного на купоросном масле.
   Американец радовался, иронически улыбаясь, слабости европейцев. Подражатель Митридата с молодых лет, я один подал пустую чашку и попросил еще. Это химическое сродство с алкоголем ужасно подняло меня в глазах консула.
   -- Да, да, -- говорил он, -- только в Америке и в России люди и умеют пить.
   "Да есть и еще больше лестное сходство, -- подумал я, -- только в Америке и в России умеют крепостных засекать до смерти".
   Пуншем в 70о окончился этот обед, испортивший больше крови немецким фолликуляриям[197], чем желудок обедавшим.
   За трансатлантическим обедом следовала попытка международного комитета -- последнее усилие чартистов и изгнанников соединенными силами заявить свою жизнь и свой союз. Мысль этого комитета принадлежала Эрнсту Джонсу. Он хотел оживить дряхлевший не по летам чартизм, сближая английских работников с французскими социалистами. Общественным актом этой entente cordiale[198] назначен был митинг в воспоминание 24 февр<аля> 1848.
   Международный комитет избрал между десятком других и меня своим членом, прося меня сказать речь о России, -- я поблагодарил их письмом, речи говорить не хотел; тем бы и заключил, если б Маркс и Головин не вынудили меня явиться назло им на трибуне St. -Martin's Hall. Сначала Джонс получил письмо от какого-то немца, протестовавшего против моего избрания. Он писал, что я известный панславист, что я писал о необходимости завоевания Вены, которую назвал славянской столицей, что я проповедую русское крепостное состояние как идеал для земледельческого населения. Во всем этом он ссылался на мои письма к Линтону ("La Russie et le vieux monde"). Джонс бросил без внимания патриотическую клевету.
   Но это письмо было только авангардным рекогносцированием. В следующее заседание комитета Маркс объявил, что он считает мой выбор несовместным с целью комитета, и предлагал выбор уничтожить. Джонс заметил, что это не так легко, как он думает; что комитет, избравши лицо, которое вовсе не заявляло желания быть членом, и сообщивши ему официально избрание, не может изменить решения по желанию одного члена; что пусть Маркс формулирует свои обвинения, и он их предложит теперь же на обсуживание комитета.
   На это Маркс сказал, что он меня лично не знает, что он не имеет никакого частного обвинения, но находит достаточным, что я русский, и притом русский, который во всем, что писал, поддерживает Россию; что, наконец, если комитет не исключит меня, то он, Маркс, со всеми своими будет принужден выйти.
   Эрнст Джонс, французы, поляки, итальянцы, человека два-три немцев и англичане вотировали за меня. Маркс остался в страшном меньшинстве. Он встал и с своими присными оставил комитет и не возвращался более.
   Побитые в комитете, марксиды отретировались в свою твердыню -- в "Morning Advertiser". Герст и Блакет издали английский перевод одного тома "Былого и дум", включив в него "Тюрьму и ссылку". Чтоб товар продать лицом, они, не обинуясь, поставили: "My exile in Siberia"[199] на заглавном листе. "Express" первый заметил это фанфаронство. Я написал к издателю письмо и другое -- в "Express". Герст и Блакет объявили, что заглавие было сделано ими, что в оригинале его нет, но что Гофман и Кампе поставили в немецком переводе тоже "в Сибирь". "Express" все это напечатал. Казалось, дело было кончено. Но "Morning Advertiser" начал меня шпиговать в неделю раза два-три. Он говорил, что я слово "Сибирь" употребил для лучшего сбыта книги, что я протестовал через пять дней после выхода книги, т. е. давши время сбыть издание. Я отвечал; они сделали рубрику: "Case of M. H."[200], как помещают дополнения к убийствам или уголовным процессам... Адвертейзеровские немцы не только сомневались в Сибири, приписанной книгопродавцем... но и в самой ссылке. "В Вятке и Новгороде г. Г. был на императорской службе -- где же и когда он был в ссылке?"
   Наконец интерес иссяк... и "Morning Advertiser" забыл меня.
   Прошло четыре года. Началась итальянская война. Красный Маркс избрал самый черно-желтый журнал в Германии, "Аугсбургскую газету", и в ней стал выдавать (анонимно) Карла Фогта за агента принца Наполеона, Кошута, С. Телеки, Пульского и пр. -- как продавшихся Бонапарту. Вслед за тем он напечатал: "Г., по самым верным источникам, получает большие деньги от Наполеона. Его близкие сношения с Palais-Royal'ем были и прежде не тайной"...
   Я не отвечал, но зато был почти обрадован, когда тощий лондонский журнал "Herrman" поместил статейку, в которой говорится, несмотря на то что я десять раз отвечал, что я этого никогда не писал, что я "рекомендую России завоевать Вену и считаю ее столицей славянского мира".
   Мы сидели за обедом -- человек десять; кто-то рассказывал из газет о злодействах, сделанных Урбаном с своими пандурами возле Комо. Кавур обнародовал их. Что касается до Урбана, в нем сомневаться было грешно. Кондотьер, без роду и племени, он родился где-то на биваках и вырос в каких-то казармах; fille du régiment[201] мужского пола и по всему, par droit de conquête et par droit de naissance[202], свирепый солдат, пандур и грабитель. Дело было как-то около Маженты и Солферино. Немецкий патриотизм был тогда в периоде злейшей ярости; классическая любовь к Италии, патриотическая ненависть к Австрии -- все исчезло перед патосом национальной гордости, хотевшей во что б ни стало удержать чужой "квадрилатер"[203]. Баварцы собирались идти, несмотря на то что их никто не посылал, никто не звал, никто не пускал... Гремя ржавыми саблями бефрейюнгскрига, они запаивали пивом и засыпали цветами всяких кроатов и далматов, шедших бить итальянцев за Австрию и за свое собственное рабство. Либеральный изгнанник Бухер и какой-то, должно быть, побочный потомок Барбароссы Родбартус протестовали против всякого притязания иностранцев (т. е. итальянцев) на Венецию...
   При этих неблагоприятных обстоятельствах и был, между супом и рыбой, поднят несчастный вопрос об злодействах Урбана.
   -- Ну, а если это неправда? -- заметил несколько побледневши D-r Мюллер-Стрюбинг из Мекленбурга по телесному и Берлина по духовному рождению.
   -- Однако ж нота Кавура...
   -- Ничего не доказывает.
   -- В таком случае, -- заметил я, -- может, под Мажентой австрийцы разбили наголову французов: ведь никто из нас не был там.
   -- Это другое дело... там тысячи свидетелей, а тут какие-то итальянские мужики.
   -- Да что за охота защищать австрийских генералов... Разве мы и их и прусских генералов, офицеров не знаем по 1848 году? Эти проклятые юнкеры, с дерзким лицом и надменным видом...
   -- Господа, -- заметил Мюллер, -- прусских офицеров неследует оскорблять и ставить наряду с австрийскими.
   -- Таких тонкостей мы не знаем; все они несносны, противны. Мне кажется, что все они, да и вдобавок наши лейб-гвардейцы, такие же...
   -- Кто обижает прусских офицеров, обижает прусский народ: они с ним неразрывны, -- и Мюллер, совсем бледный, отставил в первый раз от роду дрожащей рукой стакан налитого пива.
   -- Наш друг Мюллер -- величайший патриот Германии, -- сказал я, все еще полушутя, -- он на алтарь отечества приносит больше чем жизнь, больше чем обожженную руку: он жертвует здравым смыслом.
   -- И нога его не будет в доме, где обижают германский народ! -- с этими словами мой доктор философии встал, бросил на стол салфетку как материальный знак разрыва и мрачно вышел... С тех пор мы не виделись.
   А ведь мы с ним пили на "Du"[204] у Стеели, Gendarmenplatz в Берлине, в 1847 году, и он был самый лучший и самый счастливый немецкий Bummler[205] из всех виденных мною. Не въезжая в Россию, он как-то всю жизнь прожил с русскими, и биография его не лишена для нас интереса.
   Как все немцы, не работающие руками, Мюллер учился древним языкам очень долго и подробно, знал их очень хорошо и много. Его образование было до того упорно классическое, что не имел времени никогда заглянуть ни в какую книгу об естествоведении, хотя естественные науки уважал, зная, что Гумбольдт ими занимался всю жизнь. Мюллер, как все филологи, умер бы от стыда, если б он не знал какую-нибудь книжонку -- средневековую или классическую дрянь, и не обинуясь признавался, например, в совершенном неведении физики, химии и пр. Страстный музыкант без Anschlag'а[206] и голоса, платонический эстетик, не умевший карандаша в руки взять и изучавший картины и статуи в Берлине, Мюллер начал свою карьеру глубокомысленными статьями об игре талантливых, но все неизвестных берлинских актеров в "Шпееровой газете", и был страстным любителем спектакля. Театр, впрочем, не мешал ему любить вообще все зрелища, от зверинцев с пожилыми львами и умывающимися белыми медведями и фокусников до панорам, косморам, акробатов, телят с двумя головами, восковых фигур, ученых собак и пр.
   В жизнь мою я не видывал такого деятельного лентяя, такого вечно занятого праздношатающегося. Утомленный, в поту, в пыли, измятый, затасканный, приходил он в одиннадцатом часу вечера и бросался на диван. Вы думаете, у себя в комнате? Совсем нет -- в учено-литературной биркнейпе[207] у Стеели, и принимался за пиво... Выпивал он его нечеловеческое количество, беспрестанно стучал крышкой кружки, и Jungfer[208] уже знала без слов и просьбы, что следует нести другую. Здесь, окруженный отставными актерами и еще не принятыми в литературу писателями, проповедовал Мюллер часы о Каулбахе и Корнелиусе, о том, как пел в этот вечер Лабочета(!) в Королевской опере, о том, как мысль губит стихотворение и портит картину, убивая ее непосредственность, и вдруг вскакивал, вспомнив, что он должен завтра, в восемь часов утра, бежать к Пассаланье, в египетский музей, смотреть новую мумию, и это непременно в восемь часов, потому что в половину десятого один приятель обещал ему сводить его в конюшню английского посланника показать, как англичане отлично содержат лошадей. Схваченный таким воспоминанием, Мюллер, извиняясь, наскоро выпивал кружку, забывая то очки, то платок, то крошечную табакерку, бежал в какой-то переулок за Шпре, подымался в четвертый этаж и торопился выспаться, чтоб не заставить дожидаться мумию, три-четыре тысячи лет покоившуюся, не нуждаясь ни в Пассаланье, ни в D-r Мюллере.
   Без гроша денег и тратя последние на cerealia и circenses[209], Мюллер жил на антониевой пище, храня внутри сердца непреодолимую любовь к кухонным редкостям и столовым лакомствам. Зато, когда фортуна ему улыбалась и его несчастная любовь могла перейти в реальную, он торжественно доказывал, что он не только уважал категорию качества, но столько же отдавал справедливость категории количества.
   Судьба, редко балующая немцев, особенно идущих по филологической части, сильно баловала Мюллера. Он случайно попал в пассатное русское общество, и притом молодых и образованных русских. Оно завертело его, закормило, запоило. Эхо было лучшее, поэтическое время его жизни, Genußjahre!..[210] Лица менялись, пир продолжался, бессменным был один Мюллер. Кого и кого, с 1840 года, не водил он по музеям, кому не объяснял Каулбаха, кого не водил в университет? Тогда была эпоха поклонения Германии в пущем разгаре; русский останавливался с почтением в Берлине и, тронутый, что попирает философскую землю, которую Гегель попирал, поминал его и учеников его с Мюллером языческими возлияниями и страсбургскими пирогами.
   Эти события могли расстроить все миросозерцание какого угодно немца. Немец не может одним синтезисом обнять страсбургские пироги и шампанское с изучением Гегеля, идущим даже до брошюр Маргейнеке, Бадера, Вердера, Шаллера, Розенкранца и всех в жизни усопших знаменитостей сороковых годов. У них все еще если страсбургский пирог -- то банкир, если Champagner[211] -- то юнкер.
   Мюллер, довольный, что нашел такое вкусное сочетание науки с жизнию, сбился с ног -- покоя ему не было ни одного дня. Русская семья, усаживаясь в почтовую карету (или потом в вагон), чтоб ехать в Париж, перебрасывала его, как ракету волана, к русской семье, подъезжавшей из Кенигсберга или Штеттина. С провод он торопился на встречу, и горькое пиво разлуки было нагоняемо сладким пивом нового знакомства. Виргилий философского чистилища, он вводил северных неофитов в берлинскую жизнь и разом открывал им двери в святилище des reinen Denkens und des deutschen Kneipens[212]. Чистые душою соотечественники наши оставляли с увлечением прибранные комнаты и порядочное вино отелей, чтоб бежать с Мюллером в душную полпивную. Они все были вне себя от буршикозной[213] жизни, и скверный табачный дым Германии им сладок и приятен был.
   В 1847 году и я делил эти увлечения, и мне казалось, что я как-то выше становлюсь в общественном значении оттого, что по вечерам встречал в полпивной Ауэрбаха, читавшего карикатурно Шиллерову "Bürgschaft" и рассказывавшего смешные анекдоты вроде того, как русский генерал покупал для двора какие-то картины в Дюссельдорфе. Генерал был не совсем доволен величиной картины и думал, что живописец хочет его обмерить. "Гут, -- говорит он, -- абер клейн[214]. Кейзер liebt grosse Bilder, Кейзер sehr klug; Gott klüger, aber Кейзер noch jung"[215] и т. п. Сверх Ауэрбаха, там бывали два-три берлинских (что было в этом звуке для русского уха сороковых годов!) профессора, один из них в каком-то сертуке на военный манер, и какой-то спившийся актер, который был недоволен современным сценическим искусством и считал себя неузнанным гением. Этого неоцененного Талму заставляли всякий вечер петь куплеты "о покушении Фиески на Людвига-Филиппа" и, немного потише, о выстреле Чеха в прусского короля.
   
   Hatte keiner je so Pech
   Wie der Bürgermeister Tschech,
   Denn er schoß der Landesmutter,
   Durch den Rock ins Unterfutter[216].
   
   Вот она, свободная-то Европа!.. Вот они, Афины на Шпре! И как мне было жаль друзей на Тверском бульваре и на Невском проспекте!
   Зачем износились все эти чувства непочатости, северной свежести и неведения, удивленья, поклоненья... Все это -- оптический обман. Что же за беда... разве мы в театр ходим не из-за оптического обмана? Только тут мы сами в заговоре с обманщиком, а там обман если и есть, то нет обманщика. Потом всякий увидит свои ошибки... улыбнется, немного посовестится, солжет, что этого никогда не было... а веселые-то минуты были-таки.
   Зачем видеть сразу всю подноготную? Мне просто хотелось бы воротиться к прежним декорациям и взглянуть на них с лицевой стороны: "Луиза... обмани меня -- солги, Луиза!"
   Но Луиза (тоже Мюллер), отворачиваясь от старика, говорит, надувши губки: "Ach, um Himmelsgnaden, lassen Sie doch ihre Torheiten und gehen Sie mit ihren Weg"[217]...и бреди себе по мостовой из булыжнику, в пыли, шуме, треске, в безотрадных, ненужных, мелькающих встречах, ничем не наслаждаясь, ничему не удивляясь и торопясь к выходу -- зачем? Затем, что его миновать нельзя.
   Возвращаясь к Мюллеру, я должен сказать, что не все же он жил бабочкой, перелетая от Кронгартена -- Под-Липы. Нет, и его молодость имела свою героическую главу. Он высидел целых пять лет в тюрьме... и никогда порядком не знал за что, так же как и философское правительство, которое его засадило; тогда преследовали отголоски гамбахского праздника, студентских речей, брудершафтских тостов, буршентумских идей и тугендбундских воспоминаний. Вероятно, и Мюллер что-нибудь вспомнил -- его и посадили. Конечно, во всех Пруссиях, с Вестфалией и Рейнскими провинциями, не было субъекта меньше опасного для правительства, как Мюллер. Мюллер родился зрителем, шафером, публикой. Во время берлинской революции 1848 он отнесся к ней точно так же -- он бегал с улицы на улицу, подвергаясь то пуле, то аресту, для того чтоб посмотреть, что там делается и что тут.
   После революции отеческое управление короля-богослова и философа стало тяжело, и Мюллер, походивши еще с полгода к Стеели и Пассаланье, начал скучать. Звезда его стояла высоко -- спасенье было возле. Полина Гарсия-Виардо пригласила его к себе в Париж. Она была так покрыта нашими подснежными венками, так окружена северной любовью нашей, что сама состояла на правах русской и имела, стало быть, в свою очередь, неотъемлемое право на чичеронство Мюллера в Берлине.
   Виардо звала его погостить у них. Быть в доме у умной, блестящей, образованной Виардо значило разом перешагнуть пропасть, которая делит всякого туриста от парижского и лондонского общества, всякого немца без особенных примет от французов. Быть у нее в доме значило быть в кругу артистов и либералов маррастовского цвета, литераторов, Ж. Санд и пр. Кто не позавидовал бы Мюллеру и его дебютам в Париже?
   На другой день после своего приезда он прибежал ко мне, совершенно запаленный от устали и суеты, и, не имея времени сказать двух слов, выпил бутылку вина, разбил стакан, взял мою трубочку и побежал в театр. В театре он трубочку потерял и, проведя целую ночь по разным полицейским домам, явился ко мне с повинной головой. Я отпустил ему грех бинокля за удовольствие, которое мне он доставлял своим медовым месяцем в Париже. Тут только он показал всю ширь своих способностей, он вырос ненасытностью всего на свете: картин, дворцов, звуков, видов, потрясений, еды и питья. Проглотив три-четыре дюжины устриц, он принимался за три других, потом за омара, потом за целый обед; окончив бутылку шампанского, он наливал с таким же наслаждением стакан пива; сходя с лестницы Вандомской колонны, он шел на купол Пантеона, и там и тут удивляясь громким и наивным удивлением немца, этого провинциала по натуре. Между волком и собакой[218] забегал он ко мне, выпивал галон пива, ел что попало, и когда волк брал верх над собакой, Мюллер уж сидел в райке какого-нибудь театра, заливаясь громким гутуральным[219] хохотом и пóтом, струившимся со всего лица его.
   Не успел еще Мюллер досмотреть Париж и догадаться, что он становится невыносимо противен, как Ж. Санд его увезла к себе в Nohant. Для элегантной Виардо Мюллер à la longue[220] был слишком грузен; с ним случались в ее гостиной разные несчастия. Раз как-то он с неосторожной скоростью уничтожил целую корзиночку каких-то особенных чудес, приготовленных к чаю для десяти человек, так что, когда Виардо их предложила, в корзинке были одни крошки, и не в одной корзинке, а и на усах Мюллера[221]. Виардо передала его Ж. Санд. Ж. Санд, наскучив Парижем, ехала на покойное помещичье житье... Ж. Санд сделала с Мюллером чудеса. Она как-то вычистила, прибрала, привела его в порядок; исчез темный табак, покрывавший верхнюю часть его белокурых усов, и доля немецких кнейповых песен заменилась французскими, вроде: "Pricadier -- répontit Pantore"[222]. Мюллер вставил в Nohant двойную рамку лорнета в глаз и помолодел. Когда он приехал в Париж в отпуск, я его едва узнал. Зачем он не утонул, купаясь в Nohant? Зачем не зашибла его где-нибудь железная дорога? Жизнь его кончилась бы, не зная горя, веселой прогулкой по кунсткамере с буфетами, плошками и музыкой.
   После 13 июня 1849 я уехал из Парижа; геройство Мюллера, кричавшего "Au armes!"[223] на Chaussée d'Antin, я рассказал в другом месте. Возвратившись в 1850 году в Париж, я Мюллера не видел: он был у Ж. Санд. Меня выслали из Франции. Года через два я был в Лондоне и шел по Трафальгарской площади. Какой-то господин пристально смотрел в вставленный лорнет на Нельсона; досмотревши его с лицевой стороны, он занялся правой.
   "Да это он? Кажется, он".
   Между тем господин занялся спиной адмирала.
   -- Мюллер! -- закричал я ему.
   Он не тотчас пришел в себя -- так его заняла плохая статуя скверного человека; но потом с криком "Potz Tausend!"[224] бросился ко мне. Он переехал на житье в Лондон, -- счастливая звезда его померкла. Да и трудно сказать, зачем он приехал именно в Лондон. Буммлеру[225], когда у него есть деньги, нельзя не побывать в Лондоне: в нем будет пробел, раскаяние, неудовлетворенное желание; но жить в Лондоне ему нельзя и с деньгами, а без денег и думать нечего.
   В Лондоне надобно работать в самом деле, работать безостановочно, как локомотив, правильно, как машина. Если человек отошел на день, на его месте стоят двое других; если человек занемог, его считают мертвым все, от кого ему надобно получать работу, и здоровым все, кому надобно получать от него деньги.
   Мюллер, Мюллер!.. Куда ты попал из должности Виргилия в Берлине, из салонов Виардо, из помещичьей неги Ж. Санд! Прощай, ноганские пресале[226] и пулярды; прощай, русские завтраки, продолжающиеся до вечера, и русские обеды, оканчивающиеся на другой день; да прощай и русские: в Лондон русские ездили на скорую руку, сконфуженные, потерянные -- им было не до Мюллера. Да, кстати, прощай и солнце, которое так хорошо греет и весело светит, когда нет денег на внутренное топливо... Туман, дым и вечная борьба работы, бой из-за работы!
   Года через три Мюллер стал заметно стареть; морщины прорезывались глубже и глубже -- он опускался. Уроки не шли (несмотря на то, что он на немецкий лад был очень основательно учен). Зачем он не ехал в Германию? Трудно сказать, но вообще у немцев, даже у таких неистовых патриотов, как Мюллер, делается, поживши несколько лет вне Германии, непреодолимое отвращение от родины, что-то вроде обратного Heimweh[227]. В Лондоне он не мог свести концов. Длинная масленица, длившаяся около десяти лет, кончилась, и суровый пост захватил добродушного буммлера; потерянный, вечно ищущий захватить денег, кругом в маленьких долгах, он был жалок и становился диккенсовским лицом, все еще доканчивал "Эрика", все еще мечтал, что продаст его и заслужит разом талеры и лавры, -- но "Эрик" был упорен и не оканчивался, и Мюллер, чтоб освежиться, дозволял себе, сверх пива, одну роскошь -- plaisirtrain[228] в воскресенье. Он платил очень дешево за большие пространства и ничего не видал.
   -- Я еду на Isle of Wight взад и вперед (помнится, 4 шиллинга), и завтра утром рано буду опять в Лондоне.
   -- Что же ты увидишь там?
   -- Да, но зато четыре шиллинга!
   Бедный Мюллер, бедный буммлер!
   А впрочем, пусть он ездит в Рейд, не видавши его; лишь бы также не видал будущего: в его гороскопе не осталось ни одной светлой точки, ни одного шанса. Он, бедняга, безотрадно и бесследно исчезнет в лондонском тумане.

Примечания

<Глава VII>

   Впервые опубликовано в Сб, стр. 51--80. Печатается по автографу (ЛБ), содержащемуся в двух тетрадях: Г-О-I-18, стр. 1-32 (стр. 150--158 и 167--177) и Г-О-I-9 (стр. 158--167). В первой тетради (см. описание ее выше, на стр. 655) недостает стр. 11--14. Стр. 15 начинается с середины фразы (см. стр. 155). На стр. 10 -- зачеркнутый текст из главы "Лондонская вольница в пятидесятых годах". На л. 18 об. после слов: "в Алексеевском равелине" (стр. 158, строка 3) -- отсылочный значок и авторская помета: "NB. По приложенной тетради". Во второй тетради, представляющей собой черновой автограф, перед текстом такой же значок с авторской надписью: "К 12 странице NB (18 стр.)". В начале этой тетради повторен абзац (стр. 158, строка 1--3), которым заканчивается стр. 18 предыдущей рукописи, но с некоторыми разночтениями (вместо "партия" -- в первой тетради "шайка", вместо "погребенного" -- "сидевшего"). В конце тетради пометы Герцена: "Обе речи" и "В особой книге". Текст, следующий далее в первой тетради (Г-О-I-18, стр. 19), начинается с такой же пометы: "к 12 странице" (эта страница в рукописи отсутствует).
   Для правильного понимания главы "Немцы в эмиграции", в особенности того, каким образом Герцен мог здесь прийти к грубому искажению деятельности и роли Маркса, необходимо остановиться хотя бы на основных фактах, характеризующих их взаимоотношения, на причинах отчужденности и даже враждебности, существовавших между ними.
   Корни деятельности Герцена уходили в русскую почву; социальная обстановка, обусловившая формирование его мировоззрения и характер его политической деятельности, резко отличалась от той, в которой действовал пролетарский революционер Маркс. Герцен исходил из опыта отсталой крестьянской страны, в которой капитализм был развит слабо и революционная роль пролетариата еще совершенно не выявилась. Духовный крах после поражения революции 1848 г., глубокие сомнения в том, сумеет ли западноевропейский пролетариат после Июньских дней найти в себе новые силы для борьбы, "остановка" перед историческим материализмом -- все это также помешало Герцену получить сколько-нибудь правильное представление о великой революционной и научной роли Маркса и Энгельса.
   Личного знакомства между Герценом и основоположниками научного социализма не произошло. Лица же, с которыми Герцен встречался в конце 40-х годов и которые поддерживали те или иные отношения с Марксом, или уже стали в то время идейными противниками основоположников научного социализма (Прудон, Бакунин), или, считая себя учениками последних, на самом деле не понимали истинной сути их учения (Сазонов, М. Гесс). Информация, исходившая из таких источников, способна была лишь дезориентировать Герцена.
   С другой стороны, Маркс и Энгельс в конце 40-х и начале 50-х годов не имели в своем распоряжении объективных и бесспорных данных, которые давали бы им возможность судить о сильных сторонах революционной деятельности Искандера, о том, как глубоко и органически Герцен был связан с развитием русской передовой мысли, какое влияние он оказывал на пробуждение к революционной активности новых слоев русской интеллигенции, хотя книга "О развитии революционных идей в России" обратила на себя внимание Энгельса (см. комментарий к этой работе в т. VII наст. изд., стр. 419).
   Маркс и Энгельс не имели также возможности правильно судить о философских взглядах Герцена. Им не были известны "Письма об изучении природы", при жизни Герцена не переиздававшиеся за границей, а в России уже ставшие библиографической редкостью. Между тем произведение это свидетельствовало о приближении Герцена к диалектическому материализму.
   Зато некоторые стороны деятельности Герцена не могли не вызывать у Маркса и Энгельса крайней настороженности и даже враждебности. Особенно следует иметь в виду пессимистическое отношение Герцена к перспективам революционного движения на Западе и связанные с этим некоторые ошибочные прогнозы относительно будущего России, славянского мира и Западной Европы (см. комментарий к "Письму русского к Маццини" (1849) в т. VI и к статье "Старый мир и Россия" (1854) в т. XII наст. изд.) в духе "демократического панславизма" (под заглавием "Демократический панславизм" в 1849 г. были опубликованы две направленные против Бакунина статьи Маркса и Энгельса). Это впоследствии позволило Марксу сказать, что с точки зрения Герцена "старая гнилая Европа должна быть возрождена победой панславизма" (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XV, стр. 375), хотя Герцен и признал ошибочность многих положений, высказанных в статье "Старый мир и Россия" (см. предисловие 1858 года к русскому изданию "Старый мир и Россия", т. XII наст. изд.) и не раз решительно выступал против "императорского панславизма".
   Маркс критиковал народнические воззрения Герцена, видя в его упованиях на русскую общину прежде всего обоснование панславистских взглядов и отмечая, что Герцен "открыл русскую общину не в России, а в книге прусского регирунгсрата Гакстгаузена" (см. там же).
   Все это привело к тому, что Маркс и Энгельс, живя в 50-60-х годах, так же как и Герцен, в Лондоне, считали для себя невозможными совместные с ним политические выступления. Это обнаружилось еще в связи с международным митингом "в память великого революционного движения 1848 года", организованным в 1855 г. по инициативе вождя чартистского движения Джонса. На афише митинга имя Герцена стояло рядом с именами виднейших представителей международной эмиграции, в том числе и Маркса. Однако Маркс, участвовавший в предварительных переговорах по организации митинга, затем отказался выступить на нем. Одной из причин отказа было нежелание Маркса выступать вместе с Герценом.
   Герцен же, как то особенно ясно показывает глава "Немцы в эмиграции", склонен был свое отрицательное отношение к немецкой мелкобуржуазной эмиграции, свои адресованные ей обвинения в национализме, духовной ограниченности и сектантстве длительное время относить также к Марксу и Энгельсу. Герцен не мог уяснить себе своеобразия того исторического места, которое им принадлежало. Этому также способствовали конфликты, возникшие вокруг деятельности М. А. Бакунина и К. Фогта (см. ниже реальный комментарий).
   Неприязненные отношения между Марксом и Герценом в начале 50-х годов зашли так далеко, что сделали навсегда невозможным их сближение.
   Плеханов был во многом прав, когда, касаясь в статье "Герцен-эмигрант" знакомства последнего с корифеями международной демократии, писал: "Только с Марксом и его кружком (с "марксидами", по его выражению) у него, как нарочно, были дурные отношения. Это произошло вследствие целого ряда печальнейших недоразумений. Точно какая-то злаясудьба препятствовала сближению с основателем научного социализма того русского публициста, который сам всеми своими силами стремился поставить социализм на научную основу" (Г. В. Плеханов. Соч., т. XXIII, стр. 443).
   Вместе с тем можно утверждать, что в течение 60-х годов у Герцена интерес к деятельности Маркса усиливался.
   К концу 60-х годов Герцен, как показал Ленин, характеризуя письма "К старому товарищу" (см. комментарий в т. XX наст. изд.), все лучше чувствует и сознает силу Интернационала, международного рабочего движения. Еще в 1868 г., давая отповедь "нашим врагам" -- реакционерам во главе с Катковым, пытавшимся утешить себя тем, что якобы "времена социализма прошли", Герцен указывал на брюссельский конгресс Интернационала, на "движение немецких рабочих" и другие признаки революционного подъема.
   В письме к Огареву от 29 сентября 1869 г. Герцен, касаясь враждебных отношений, установившихся между ним и Марксом, отмечает: "Вся вражда моя с марксидами из-за Бакунина". В этой связи существенно, что Герцен при своей жизни главу "Немцы в эмиграции" не напечатал.
   Что же касается отношения Маркса к Герцену в 60-х годах, то следует прежде всего иметь в виду письмо Энгельсу от 13 февраля 1863 г., связанное с польским восстанием: "...теперь Герцену и Ко представляется, случай доказать свою революционную честность..." (Соч., т. XXIII, стр. 184). Герцен, как известно, и доказал ее; встав на сторону восставшей Польши, он "спас честь русской демократии" (В. И. Ленин. Соч., т. 18, стр. 13).
   Во втором издании I тома "Капитала" (1873) Маркс снял резкое ироническое замечание по адресу Герцена, помещенное в первом издании этого труда (1867) (см. Соч., т. XVI, ч. 2, стр. 396), однако, как показывает "Письмо в редакцию "Отечественных записок"" (1877), трудно судить о том, в какой мере этот факт отражает изменение оценки Герцена Марксом (т. XV, стр. 375--378).
   Об интересе, который Маркс проявлял к творчеству Герцена, говорит в известной мере и тот факт, что он изучал русский язык по "Былому и думам".
   Schwefelbande. -- Выражение это принадлежит К. Фогту, употребившему его по адресу К. Маркса и его сторонников в 1859 г. в книге "Мой процесс против "Augsburger Zeitung"". В действительности Маркс не имел никакого отношения к "серной банде" -- компании молодых немецких эмигрантов, которые в 1849--1850 гг. пугали и смешили женевских мещан своими пьяными выходками. Стремление Фогта связать с ними имя Маркса объяснялось, очевидно, тем, что он "хотел пугнуть чертом немецкого филистера или опалить его горящей серой", -- как об этом писал Марксу в 1850 г. один из его приятелей (Соч., т. XII, ч. 1, стр. 269). В своей книге "Господин Фогт" Маркс до конца разоблачил недостойные приемы, которыми не брезговал в политической борьбе этот человек.
   Немецкая эмиграция отличалась от других... -- Разгром пфальцско-баденского демократического восстания 1848 г. положил начало широкой волне эмиграции из Германии. Подавляющее большинство эмигрантов направлялось вШвейцарию, а оттуда в Англию или США. С осени 1850 г. Лондон стал основным центром немецкой эмиграции, где особенно остро разгорелась борьба между различными политическими группами или течениями. К. Маркс и Ф. Энгельс находились в Англии с осени 1849 г. Спад революционной волны на континенте заставил их приступить к пересмотру тактики Союза коммунистов, что вызвало осенью 1850 г. раскол в его ЦК и привело к выходу Маркса и Энгельса из Немецкого просветительного общества. Преобладающее влияние в нем получили Виллих и Шаппер. Они настаивали на поддержании коммунистами тесных связей с "лагерем буржуазно-демократических дел мастеров", которые всерьез обсуждали вопрос о том, "чтобы добыть при помощи революционного займа в Америке необходимые средства для немедленной организации европейской революции" (Соч., т. XVI, ч. 1, стр. 224).
   Лагерь мелкобуржуазной демократической эмиграции с самого начала распадался на ряд враждующих между собой групп, во главе которых стояли "великие люди эмиграции", как называл их иронически Маркс, -- Руге, Кинкель, Струве и Гейнцен. Ожидая с часа на час нового революционного взрыва, мелкобуржуазные демократы завязали тесные связи с основанным Маццини Европейским демократическим комитетом и создали в Лондоне ряд союзов и обществ.
   После 1861 г. политическая амнистия в Пруссии позволила большинству эмигрантов благополучно возвратиться на родину, где многие бывшие революционные деятели 1848--1849 гг., подобно Бухеру или Блинду, скоро превратились в поддерживающих Бисмарка национал-либералов. Только одна группа коммунистов с Марксом и Энгельсом во главе продолжала, оставаясь за границей, вести упорную борьбу против европейской реакции.
   ...дела нашего сорокапятилетнего Вертера с баронессой? -- Немецкая аристократка баронесса Брюнинг, знакомая Герцена, была русской по происхождению. Она сочувствовала демократическому движению и содействовала организации побега Кинкеля из тюрьмы. Герцен упоминает здесь о ее романе с А. Виллихом, которого он иронически называет Вертером.
   Кинкель был один из замечательнейших немецких эмигрантов в Лондоне. -- К. Маркс в своем труде "Великие люди эмиграции" уделяет много места Кинкелю, характеризуя его как человека внутренне фальшивого, умеющего ловко скрывать буржуазную сущность под маской показного демократизма и свободолюбия. В начале 60-х годов от былой "революционности" Кинкеля не осталось и следа: он примкнул к национал-либералам и кончил свои дни в Цюрихе в качестве заурядного университетского профессора.
   ...Руге был другом неокатолика Ронге. -- И. Ронге получил широкую известность в Германии в 1844 г. благодаря своему выступлению против Трирского католического епископа и требованиям реформы церкви. Лишенный священнического сана, он стал основателем так называемой "Немецко-католической церкви", а после начала мартовской революции примкнул к демократической партии.
   ...первого баденского Schilderhebung'а, первого австрийского Schwertfahrt'а и пр. -- Подразумеваются первое баденское восстание в апреле 1848 г. и мартовское восстание в Вене в 1848 г. Говоря о "подъеме щитов" и "потрясании мечами" в начале мартовской революции, Герцен иронизирует над мелкобуржуазными демократами и поднятой ими в эмиграции, в обстановке спада революционной волны, воинственной шумихой.
   Немцы ~ выдают Англию и Северо-Американские штаты за представителей германизма в сфере государственной Praxis. -- Подобные мысли высказывал А. Руге в одном из писем к Герцену. Обосновывая право немцев на господство "от Камчатки до Остэнде" и бросая Герцену упрек в "русском национализме", Руге не ограничивается этим: он прямо включает и Англию и США в "германский мир" (см. Л VI, стр. 677--678). Аналогичные националистические мысли развивал в брошюре "Россия, Германия и восточный вопрос", вышедшей в 1853 г., и немецкий журналист Г. Дитцель, о взглядах которого Герцен упоминает в статье "Западные книги" (см. т. XIII наст. изд.).
   Руге, разгневавшись на Эдгара Бауэра за его пустую брошюру о России, кажется, под заглавием "Kirche und Staat"... -- Имеется в виду брошюра "Russland und das Germaneuthum", изданная в 1853 г., но не Эдгаром Бауэром, а его братом Бруно, который в годы политической реакции выступил с рядом книг и брошюр, выразив в них свое разочарование в европейской культуре и свои надежды на ее обновление "девственными силами" царской России (ср. оценку К. Марксом взглядов Б. Бауэра на отношения между Западом и Востоком -- Соч., т. XXII, стр. 109).
   Маркс, очень хорошо знавший Бакунина ~ выдал его за русского шпиона. Он рассказал в своей газете целую историю... -- Маркс никогда не выдавал Бакунина за русского шпиона. Клеветнические слухи о Бакунине как об агенте царского правительства распространялись русским посольством в Париже еще до начала революции 1848 г. и были затем подхвачены определенными кругами польской эмиграции. Распространялись они и после мартовской революции в Германии, в Бреславле, куда в конце апреля прибыл Бакунин, чтобы быть ближе к русской rpaнице. Слухи эти носили тогда столь упорный характер, что парижское газетное агентство информировало о них редакции газет, в том числе редакцию "Новой рейнской газеты" Маркса. О том же сообщал в своей корреспонденции и парижский сотрудник газеты немецкий эмигрант Эвербек, ссылавшийся на то, что у Ж. Санд находятся компрометирующие русского революционера документы. Сообщение Эвербека было 6 июля 1848 г. помещено на страницах "Новой рейнской газеты": "Публичное предъявление обвинения, -- писал позднее Маркс, -- было в интересах дела и в интересах Бакунина" (Соч., т. XXV, стр. 330--331).
   Протест самого Бакунина, а также его письмо к Ж. Санд с просьбой сейчас же опровергнуть указанные слухи вскоре появились на страницах бреславльской "Новой одерской газеты" и 16 июля 1848 г. были без промедления перепечатаны газетой Маркса. 3 августа Маркс опубликовал также заявление Ж. Санд, целиком реабилитирующее Бакунина. "Новая рейнская газета" писала: "В No 36 нашей газеты мы сообщали о циркулирующем в Париже слухе, согласно которому Жорж Санд имела в своем распоряжении документы, выставлявшие русского эмигранта Бакунина агентом императора Николая. Мы опубликовали это заявление, потому что оно было нам сообщено одновременно двумя корреспондентами, совершенно не связанными друг с другом. Поступая таким образом, мы лишь выполнили долг публичной печати, которая должна втайне следить за общественными деятелями, и в то же самое время мы предоставили г. Бакунину удобный случай рассеять все подозрения, выдвигаемые против него в некоторых парижских кругах" (Соч., т. XXV, стр. 194). Бакунин был вполне удовлетворен тем, что редакция "Новой рейнской газеты" опубликовала как его собственный протест, так и письмо Ж. Санд. В последних числах августа 1848 г. Маркс встретился с Бакуниным в Берлине и "возобновил с ним тесную дружбу" (там же, стр. 194).
   Бакунин тогда сидел, ожидая приговора, в тюрьме и ничего не подозревал. -- Бакунин был арестован в связи с участием в Дрезденском восстании в мае 1849 г., т. е. почти через год после появления корреспонденции о нем в "Новой рейнской газете".
   С Уркуардом и публикой питейных домов взошли в "Мorning Advertiser" марксиды и их друзья. -- В действительности Маркс не только не поддерживал с редакцией "Morning Advertiser" сколько-нибудь близких отношений, но и неоднократно весьма резко отзывался как о политическом лице этой газеты, так и о личных качествах ее редактора и издателей (см. Соч., т. IX, стр. 618--619). Маркс считал "Morning Advertiser" "уличным органом Пама", т. е. Пальмерстона (см. Соч., т. XXII, стр. 192). В своей статье "Пивные хозяева и воскресный праздник Кланрикард" Маркс в январе 1855 г. писал, что "Morning Advertiser" является собственностью "Общества защиты патентованных пивных хозяев", располагавшего возможностью "наводнить этим изданием все трактиры" и что газете этой "закрыт вход в круг "респектабельной" лондонской прессы..." (Соч.,т. X, стр. 250).
   С Уркхартом Маркс познакомился лишь спустя несколько месяцев после развернувшейся на страницах "Morning Advertiser" полемики о Бакунине. Политические воззрения Маркса и Уркхарта не имели между собой ничего общего. Маркс и Энгельс неоднократно выступали в печати с резкой критикой Уркхарта и уркхартизма.
   Уркхарт в течение долгих лет разоблачал в печати и парламенте "происки царской дипломатии" на Балканах. Поскольку и Маркс в начале 1850-х годов резко критиковал деятельность царской дипломатии на Ближнем Востоке и отдельные его статьи, первоначально напечатанные в органе чартистов "People's Papers", были затем перепечатаны в провинциальных газетах уркхартистов, у Герцена могло создаться ошибочное представление о совпадении политических взглядов Маркса со взглядами Уркхарта. В действительности мысль уркхартистов о сохранении статус-кво на Балканах была совершенно чужда Марксу и Энгельсу. Энгельс в своем письме Марксу от 10 марта 1853 г. прямо говорил об идее неделимости Турции, как о "старой филистерской глупости" (Соч., т. XXI, стр. 465; см. также Соч., т. IX, стр. 393).
   Одним добрым утром "Morning Advertiser" вдруг поднял вопрос: "Был ли Бакунин русский агент или нет?" -- Речь идет о письме, напечатанном в "Morning Advertiser" 2 августа 1853 г. под инициалами "Ф. М.". В этом письме Бакунин выставлялся тайным агентом царского правительства; "...он слишком ценное орудие, чтобы держать его в тюрьме", -- говорилось в письме. Герцен совершенно необоснованно подозревал К. Маркса или кого-нибудь из "марксидов" в авторстве этого письма. В действительности за инициалами "Ф. М." скрывался реакционный помещик Френсис Маркс.
   ...подписать коллективную протестацию с Головиным... -- Письмо, подписанное Головиным, Герценом и Ворцелем, было напечатано в "Morning Advertiser" 29 августа. В нем они брали под защиту Бакунина, указывая в то же время, что "клевета на Бакунина не является чем-то новым" и что ее уже в 1848 г. распространяла одна немецкая газета, "не постеснявшаяся сослаться в подтверждение на Ж. Санд". 31 августа ненавидевший Маркса А. Руге со своей стороны услужливо сообщил в газете, что оклеветала Бакунина в 1848 г. именно "Новая рейнская газета", "издатель которой, "доктор Маркс", был в такой же мере, как и все остальные демократы, убежден в лживости своей клеветы" (Соч., т. XXI, стр. 511).
   Они затянули скучнейшую полемику с Головиным... -- Маркс немедленно после появления клеветнических писем о Бакунине обратился в редакцию "Morning Advertiser" с заявлением, которое и было 2 сентября опубликовано на страницах газеты. В нем он с возмущением отверг "инсинуации господ Герцена и Головина", связавших "Новую рейнскую газету" с полемикой относительно Бакунина, развернувшейся на страницах "Morning Advertiser" (Соч., т. XXV, стр. 193). Маркс далее не только обстоятельно выясняет все обстоятельства, приведшие к появлению в 1848 г. в "Новой рейнской газете" корреспонденции о Бакунине, но и дает решительный отпор всем попыткам снова его оклеветать: "...я первый из немецких писателей, -- писал Маркс, -- воздал Бакунину должное за его участие в нашем движении, и особенно в дрезденском восстании..." (там же, стр. 194). После появления нового клеветнического письма "Ф. M." Головин и поддерживавший его в данном случае Герцен поместили в "Morning Advertiser" 3 сентября новую анонимную заметку "Как пишется история". В ней Головин, возвращаясь к клевете на Бакунина в 1848 г., прямо приписал кампанию против него К. Марксу. Маркс немедленно направил в редакцию газеты письмо, в котором, отвергая клеветнические утверждения Головина, снова возвращался к существу вопроса. "Разве не "глупый друг", -- писал Маркс, -- который не может понять, почему консервативные газеты не могли опубликовывать подозрения против Бакунина, распространяемые тайно по всей Германии, в то время как самая революционная газета Германии была обязана предать их гласности?" (Соч., т. XXI, стр. 515). Однако редакция газеты не напечатала этого второго письма Маркса. Полемика вокруг Бакунина не прекратилась и после этого и еще 24 сентября на страницах "Morning Advertiser" помещена была статья Уркхарта, направленная против Бакунина.
   Позднее, заканчивая дискуссию, редакция "Morning Advertiser" признала, что нет никаких оснований для подозрения Бакунина в шпионстве в пользу царской России.
   ...прежде напечатан по-немецки в "Deutsche Jahrbücher"... -- Работа Герцена "О развитии революционных идей в России" была впервые напечатана в журнале А. Колачека "Deutsche Monatsschrift für Politik, Wissenschaft, Kunst und Leben" (см. комментарий к названному произведению -- т. VII наст. изд.).
   К марксидам присоединился вскоре рыцарь с опущенным забралом, Карл Блинд, тогда famulusМаркса, теперь его враг. -- Маркс познакомился с К. Блиндом в 1849 г. в Карлсруэ. В дальнейшем Блинд, вплоть до 1853--1854 гг., в Париже и, позднее, в лондонской эмиграции много общался с Марксом. Однако об идейной близости между ними не могло быть и речи. В 1854 г. отношения между Марксом и Блиндом делаются все более натянутыми и Маркс прямо ставит Блинда в один ряд с идейно враждебными ему Руге и Геггом (Соч., т. XXII, стр. 19). В конце 50-х годов Блинд окончательно перекочевал в лагерь либеральной буржуазии. Позднее он выступал как открытый сторонник Бисмарка и враг социализма.
   ...обеда, который давал нам американский консул в Лондоне... -- Обед у консула Сондерса состоялся 21 февраля 1854 г.
   ...посольства ~ сына Р. Оуэна в Неаполь. -- Роберт Дэн Оуэн, сын Роберта Оуэна, остался жить в Америке и с 1830-х годов принимал активное участие в политической жизни страны. В 1853--1858 гг. он являлся американским посланником в королевстве Обеих Сицилий.
   ...вскоре после дуэля Суле с Тюрго... -- В январе 1854 г. посол США в Испании П. Суле дрался на дуэли с послом Франции Тюрго и ранил его. Дуэль вызвала осложнения в отношениях между Францией и США.
   Подражатель Митридата... -- Понтийскому царю Митридату Евпатору легенда приписывала свойство быть невосприимчивым к действию яда: опасаясь отравления, он с юности приучил себя к приему ядовитых веществ.
   ...митинг в воспоминание 24 февр<аля> 1848. -- Митинг в память годовщины февральской революции был организован в Сент-Мартинс Холле 27 февраля 1855 г.
   ...если б Маркс и Головин не вынудили меня явиться назло им на трибуне St. -Martin's Hall. -- 13 февраля в "Morning Advertiser" появилось письмо Головина под заглавием "Февральская революция", содержавшее протест против предстоящего выступления Герцена в качестве представителя России. Герцен с своей стороны опубликовал в той же газете 15 февраля протест против злобной выходки Головина, а Международный комитет в особом заявлении в редакцию газеты "Peoples Paper" подтвердил право Герцена на представительство русской демократии. Сам Герцен подробно рассказал об этом эпизоде в главе "И. Головин" и привел в тексте указанное заявление Комитета (см. стр. 418--421 наст. тома).
   К. Маркс, получив от Джонса приглашение принять участие в митинге, отнесся отрицательно к самой идее его организации, считая объединение рабочих с представителями мелкобуржуазной демократической эмиграции не только ненужным, но и вредным делом. Уступая настояниям Джонса, Маркс все же принял 1 февраля участие в заседании организационного комитета, однако затем уклонился от участия в митинге и в своем письме Энгельсу от 2 февраля весьма резко отозвался о выступлении Герцена на заседании. Мотивы, заставившие Маркса уклониться от участия в митинге, не могут быть сведены к соображениям личного характера. Маркс исходил из общеполитических соображений, о которых рассказал Энгельсу в своих письмах от 2 и 13 февраля 1855 г. Он считал, что Джонс передал все руководство делом представителям мелкобуржуазной части эмиграции; что созыв митинга даст Пальмерстону предлог для возобновления закона о чужестранцах; что совместное участие в митинге с Герценом нежелательно, так как он сам не придерживается мнения "будто "old Europe" <старая Европа (англ.)> может быть обновлена русскою кровью" (Соч., т. XXII, стр. 86). Возможно, что в качестве предлога Маркс выдвинул именно свои политические расхождения с Герценом.
   Герцен принял участие в указанном митинге и произнес основную речь (см. т. XII наст. изд.). То, что в разгар войны Англии с Россией русский эмигрант публично выступил в защиту демократических и социалистических принципов, бесспорно было прогрессивно и даже революционно. Но Герцен в своей речи также противопоставлял Восток Западу, что, по мнению Маркса, носило сугубо вредный характер.
   Герст и Блакет издали английский перевод одного тома "Былого и дум" ~ "Morning Advertiser" начал меня шпиговать ~ забыл меня. -- В октябре 1855 г. вышел в свет перевод "Тюрьмы и ссылки" под заголовком, данным издателями без ведома автора (см. комментарий к т. VIII наст. изд., стр. 462). В связи с этим 29 ноября в "Morning Advertiser" появилась анонимная заметка, в которой выражалось сомнение в том, что Герцен был в ссылке. Герцен на следующий день в письме, опубликованном на страницах той же газеты, отметил, что неправильное заглавие было дано его книге не им самим, а издателями, и что он немедленно публично протестовал против этого в газете "The Globe". Однако 6 декабря автор анонимной заметки повторил свои обвинения и продолжал настаивать на том, что Герцен в Вятке и Новгороде находился просто на императорской службе и что, следовательно, данный им самим заголовок книги не соответствует действительности. Редакция газеты решила отмежеваться от своего корреспондента, и поместила в том же номере письмо, направленное в защиту Герцена и на этом объявила полемику законченной (см. комментарий к "Александр Герцен -- издателю "The Globe"" и "Моя ссылка в Сибирь" -- т. XII наст. изд.).
   О том, что Маркс решительно ничего не знал об авторе указанных клеветнических заметок, говорит его письмо к Энгельсу от 7 декабря 1855 г. (см. Соч., т. XXII, стр. 103).
   Началась итальянская война. -- Война Франции и Пьемонта против Австрии началась 29 апреля 1859 г.
   Красный Маркс избрал самый черно-желтый журнал в Германии ~ стал выдавать (анонимно) Карла Фогта за агента принца Наполеона... -- Брошюра К. Фогта "Исследования о современном положении в Европе", в которой он открыто стал на защиту политики Наполеона III, не оставила у Маркса "никакого сомнения в связи его с бонапартистской пропагандой" (Соч., т. XII, ч. 1, стр. 337). В этом целиком убеждали Маркса и сообщенные ему Блиндом сведения о получении Фогтом от Наполеона III денежных субсидий. Маркс способствовал опубликованию на страницах находившейся под его идейным влиянием лондонской газеты "Volk" материалов, подтверждающих зависимость Фогта от Бонапарта.
   Фогт ответил 23 мая 1859 г. статьей "В предостережение", полной гнусных вымыслов. В ответ на клеветническое выступление Фогта, на страницах "Аугсбургской газеты" 22 июня был опубликован текст составленной Блиндом и пересланной в редакцию В. Либкнехтом листовки "Предупреждение -- для распространения", содержавшей полное разоблачение Фогта как агента Бонапарта. Герцен с самого начала полемики целиком встал на защиту Фогта. В вышедшем несколько позднее политическом памфлете "Господин Фогт" Маркс, с своей стороны, дал Герцену, повторившему клеветнические утверждения Фогта, исчерпывающий ответ по поводу упрека в сотрудничестве в "Аугсбургской газете" (см. Соч., т. XII, ч. 1, стр. 335).
   ...когда тощий лондонский журнал "Hermann" поместил статейку... -- Полнейшая безосновательность подозрений Герцена о причастности марксистов к журналу "Hermann", органу правого крыла немецкой мелкобуржуазной эмиграции, становится вполне ясной из резко отрицательного отношения к журналу и его редактору Кинкелю со стороны Маркса (см. его памфлет "Великие люди эмиграции") и Энгельса.
   ...о злодействах, сделанных Урбаном с своими пандурами... -- Войска австрийского фельдмаршала Урбана действовали в войне 1859 г. на севере Италии против отрядов Гарибальди; пандуры -- австрийские воинские части, состоявшие из венгров и представителей южнославянских национальностей, -- отличались особой жестокостью.
   ...Маженты и Солферино. -- См. комментарий к стр. 263 и 287.
   ...чужой "квадрилатер". -- См. комментарий к стр. 277.
   ...бефрейюнгскрига... -- Освободительная война немецкого народа против наполеоновских войск в 1813 г. (от нем. Befreiungskrieg).
   ..."о покушении Фиески на Людвига-Филиппа" ~ о выстреле Чеха в прусского короля. -- Покушение Фиеско на Луи Филиппа произошло в 1836 г.; покушение Чеха на прусского короля Фридриха Вильгельма IV -- в1844 г.
   ..."Луиза... обмани меня -- солги, Луиза!" -- Слова Фердинанда из трагедии Шиллера "Коварство и любовь" (действие V, сцена 2).
   ...Под-Липы, -- Название улицы в Берлине -- Unter den Linden.
   ...философское правительство... -- Ироническое название правительства Фридриха Вильгельма IV, отличавшегося показным интересом к наукам и искусствам.
   ...отголоски гамбахского праздника... -- В городке Гамбах в баварском Пфальце в 1832 г. состоялась крупная политическая демонстрация с требованием объединения Германии и проведения либеральных реформ. Эта демонстрация являлась одним из отголосков в Германии на июльские события 1830 г. во Франции.
   ...геройство Мюллера, кричавшего "Au armes!" на Chaussée d'Antin, я рассказал в другом месте. -- О случае с Г. Мюллером-Стрюбингом, происшедшем во время демонстрации 13 июня 1849 г. в Париже, Герцен рассказал в гл. XXXVI "Былого и дум" (см. т. X наст. изд.). "Аux armes!" -- начальные слова припева "Марсельезы".
   ...plaisirtrain... -- Герцен иронизирует над Мюллером-Стрюбингом, произносившим французские выражения на немецкий лад (ср. также выше, на стр. 175); train de plaisir -- удешевленный праздничный поезд.
   166. Шайка поджигателей, "серная шайка" (нем.). -- Ред.
   167. повстанческого (франц. insurrection). -- Ред.
   168. Юпитер (лат. Jovis). -- Ред.
   169. Юнона (лат. Juno). -- Ред.
   170. Вот и покончено с Италией (франц.). -- Ред.
   171. елейность (нем.). -- Ред.
   172. официантов (англ.). -- Ред.
   173. поднятия щитов (нем.). -- Ред.
   174. бряцания мечей (нем.). -- Ред.
   175. "Я -- человек возможностей" (нем.). -- Ред.
   176. высокой комедии (франц.). -- Ред.
   177. -- Дражайшая Иоганна, ты, ангел мой, так добра; налей мне еще одну чашку превосходного чая, который ты так хорошо приготовляешь! -- Это слишком божественно, дорогой Готфрид, что чай пришелся тебе по вкусу. Налей мне, дражайший, несколько капель сливок! (нем.). -- Ред.
   178. паштета из гусиной печенки (франц. pâté de foie gras). -- Ред.
   179. абсолютно верно! (нем.). -- Ред.
   180. В свою очередь, и мне жаль, что я написал эти строки. Вскоре потом бедная женщина бросилась из окна четвертого этажа на каменный ярд; ревность и болезнь в сердце довели ее до этой страшной смерти.
   181. показать себя (нем.). -- Ред.
   182. практики (нем.). -- Ред.
   183. что злоупотребили его доверием (франц.). -- Ред.
   184. Несмотря на то, что они себе позволяют ужасно много. Для их характеристики расскажу один случай, бывший с Луи Бланом. "Теймс" напечатал, что Луи Блан, бывши членом Временного правительства, истратил "миллиона полтора фр. казенных денег" на составление себе партии между работниками. Луи Блан отвечал редакции, что она имеет неверные сведения о нем, что, при пущем желании, он не мог ни украсть, ни истратить полтора миллиона фр., потому что во все время его заведования люксембургской комиссией у него не было в распоряжении более 30 000 фр. "Теймс" не поместил его ответа. Луи Блан отправился в редакцию сам и потребовал свидания с главным издателем. Ему отвечали, что главного издателя вовсе нет, что "Теймс" издается как-то артелью. Луи Блан требовал ответственного артельщика -- ему отвечали, что никто лично ни за что не отвечает.
   -- К кому же, наконец, я должен обратиться, у кого требовать отчет в том, что мое письмо в деле, касающемся до моего доброго имени, не было помещено?
   -- Здесь, -- сказал ему один из чиновников при "Теймсе", -- не так, как во Франции; у нас нет ни gérant responsable <ответственного редактора (франц.)>, ни законного обязательства помещать ответы.
   -- Решительно нет ответственного редактора? -- спросил Луи Блан.
   -- Нету.
   -- Очень, очень жаль, -- заметил Луи Блан, зло улыбаясь, -- что нет главного редактора, а то я непременно надавал бы ему пощечин. Прощайте, господа.
   -- Good day, Sir, good day. God bless you! <Добрый день, сударь, добрый день. Да благословит вас господь! (англ.)> -- повторил чиновник при "Теймсе", учтиво и спокойно отворяя двери.
   185. высшую школу (нем.). -- Ред.
   186. торговцев писчебумажными товарами, газетами (англ. stationer). -- Ред.
   187. Это печатал некто Колачек в одном американском журнале по поводу второго французского издания "Du développement des idées révolutionnaires en Russie". Пикантное этого состоит в том, что весь текст этой книги был прежде напечатан по-немецки в "Deutsche Jahrbücher", издаваемых... тем же самым Колачеком!
   188. подмастерьев (нем. Gesell). -- Ред.
   189. подручный (лат.). -- Ред.
   190. Отсутствие немца на обеде напоминает мне похороны матери Гарибальди. Она умерла в Ницце в 1851 году. Друзья ее сына пригласили изгнанников разных стран нести покойницу; в том числе был приглашен и я. Когда мы собрались у сеней дома, оказалось, что приглашенные были: два римлянина (один из них был Орсини), два ломбарда, два неаполитанца, два француза, Хоецкий -- поляк и я -- русский. "Господа, -- сказал Хоецкий, -- заметьте, L'Europe entière est représentée; même il y manque un Allemand" <Европа представлена полностью, нет даже ни одного немца (франц.)>.
   191. За и против (лат.). -- Ред.
   192. Я ни слова тогда не говорил по-английски. Бюханан плохо понимал по-французски. Ворцель ему передал мои слова.
   193. недоразумение (лат.). -- Ред.
   194. манерой изливаться в благодарностях (франц.). -- Ред.
   195. "Я думаю, это ошибка" (англ.). -- Ред.
   196. Здесь: потеря (англ.). -- Ред.
   197. газетным писакам, от folliculaire (франц.). -- Ред.
   198. сердечного согласия (франц.). -- Ред.
   199. "Моя ссылка в Сибирь" (англ.). -- Ред.
   200. "Дело г. Г<ерцена>" (англ.). -- Ред.
   201. дочь полка (франц.). -- Ред.
   202. по праву завоевания и по праву рождения (франц.). -- Ред.
   203. четырехугольник крепостей (франц. quadrilatère). -- Ред.
   204. "ты" (нем.). -- Ред.
   205. гуляка (нем.). -- Ред.
   206. туше (нем.). -- Ред.
   207. пивной (нем. Bierkneip). -- Ред.
   208. Здесь: служанка (нем.). -- Ред.
   209. хлеб и зрелища (лат.). -- Ред.
   210. годы наслаждения! (нем.). -- Ред.
   211. шампанское (нем.). -- Ред.
   212. чистого мышления и немецких попоек (нем.). -- Ред.
   213. студенческой (нем. burschikos)<.> -- Ред.
   214. Хороша, но мала (нем. Gut, aber klein). -- Ред.
   215. Кейзер любит большие картины, Кейзер очень умен; бог умнее, но Кейзер еще молод (нем.). -- Ред.
   216. Никто никогда не терпел такой неудачи, как бургомистр Чех, ведь он прострелил подкладку мундира матери страны (нем.). -- Ред.
   217. "Ах, ради неба, оставьте свои глупости и ступайте своей дорогой..." (нем.). -- Ред.
   218. т. е. в сумерки (франц. поговорка entre chien et loup). -- Ред.
   219. гортанным (франц. guttural). -- Ред.
   220. все-таки (франц.). -- Ред.
   221. И. Тургенев говорил о Мюллере, что, садясь за закуску, он с опытностью искусного полководца осматривал позицию и, если находил слабое место, что недостает вина или мяса, он тотчас нападал на него и брал себе двойную порцию.
   222. "Бригадир, -- ответила Пандора" (искаж. франц.: "Brigadier, répondit Pandore"). -- Ред.
   223."К оружию!" (искаж. франц.: "Aux armes!"). -- Ред.
   224. "Черт возьми!" (нем.). -- Ред.
   225. Гуляке (нем. Bummler). -- Ред.
   226. бараньи котлетки (франц. présalé). -- Ред.
   227. тоски по родине (нем.). -- Ред.
   228. Здесь: поездку в удешевленном праздничном поезде (франц.). -- Ред.

<Глава VIII>

   Отрывок этот идет за описанием "горных вершин" эмиграции, от их вечно красных утесов до низменных болот и "серных копей"[229]. Я прошу читателя не забывать, что в этой главе мы опускаемся с ним ниже уровня моря и занимаемся исключительно илистым дном его, так, как оно было после февральского шквала.
   Почти все описанное здесь изменилось, исчезло; политические подонки пятидесятых годов занесло новыми песками и новыми грязями. Истощился, притих, вымер этот низменный мир волнений и гонений, отстой его успокоился и занял свое место в слойке. Оставшиеся личности становятся редкостью, и я уж люблю с ними встречаться.
   Печально уродливы, печально смешны некоторые из образов, которые я хочу вывести, но они все писаны с натуры -- бесследно исчезнуть и они не должны. 

Лондонская вольница пятидесятых годов[230]

Простые несчастья и несчастья политические. -- Учители и комиссионеры. -- Ходебщики и хожалые. -- Ораторы и эпистолаторы. -- Ничего не делающие фактотумы и вечно занятые трутни. -- Русские. -- Воры. -- Шпионы.

(Писано в 1856--1857)

   ...От серной шайки, как сами немцы называют марксидов, естественно и недалеко перейти к последним подонкам, к мутной гуще, которая оседает от континентальных толчков и потрясений на британских берегах и пуще всего в Лондоне. Можно себе представить, сколько противуположного снадобья захватывают с собой с материка и оставляют в Англии приливы и отливы революций и реакций, истощающих, как перемежающаяся лихорадка, европейский организм, и что за удивительные слои людей низвергаются этими волнами и бродят по сырому, топкому лондонскому дну. Каков должен быть хаос понятий, воззрений у этих образцов всех нравственных формаций и реформаций, всех протестов, всех утопий, всех отчаяний, всех надежд, встречающихся в закоулках, харчевнях и питейных домах Лестер-сквера и его проселочных переулков. "Там, где, по выражению "Теймса", обитает жалкое население чужеземцев, носящих шляпы, каких никто не носит, и волосы там, где их не надобно, население несчастное, убогое, загнанное и которого трепещут все сильные монархи Европы, кроме английской королевы". Да, там действительно по public-hous'aм и харчевням сидят эти чужие, эти гости, за джином с горячей водой, с холодной водой и совсем без воды, с горьким портером в кружке и с еще больше горькими словами на губах, поджидая революции, к которой они больше не способны, и денег от родных, которых никогда не получат.
   Каких оригиналов, каких чудаков я не нагляделся между ними! Тут рядом с коммунистом старого толка, ненавидящим всякого собственника во имя общего братства, старый карлист, пристреливавший своих родных братьев во имя любви к отечеству, из преданности к Монтемолино или Дон-Хуану, о которых ничего не знал и не знает. Там рядом с венгерцем, рассказывающим, как он с пятью гонведами опрокинул эскадрон австрийской кавалерии, и застегивающим венгерку до самого горла, чтобы иметь еще больше военный вид, -- венгерку, размеры которой показывают, что ее юность принадлежала другому, -- немец, дающий уроки музыки, латыни, всех литератур и всех искусств из насущного пива, атеист, космополит, презирающий все нации, кроме Кур-Гессена или Гессен-Касселя, смотря по тому, в котором из Гессенов родился, поляк прежнего покроя, католически любящий независимость, и итальянец, полагающий независимость в ненависти к католицизму.
   Возле эмигрантов-революционеров эмигранты-консерваторы. Какой-нибудь негоциант или нотариус, sans adieu[231] удалившийся от родины, кредиторов и доверителей, считающий себя тоже несправедливо гонимым, какой-нибудь честный банкрут, уверенный, что он скоро очистится, приобретет кредит и капитал, так, как его сосед справа достоверно знает, что на днях la rouge[232] будет провозглашена лично самой "Марьянной", а сосед слева -- что орлеанская фамилия укладывается в Клермоне и принцессы шьют отличные платья для торжественного въезда в Париж.
   К консервативной среде "виноватых, но не осужденных окончательно за отсутствием подсудимого", принадлежат и больше радикальные лица, чем банкруты и нотариусы с горячим воображением; это люди, имевшие на родине большие несчастия и желающие всеми силами выдать свои простые несчастия за несчастия политические. Эта особая номенклатура требует пояснения.
   Один наш приятель явился шутя в агентство сватовства. С него взяли десять франков и принялись расспрашивать, какую ему нужно невесту, в сколько приданого, белокурую или смуглую и пр.; затем записывавший гладенький старичок, оговорившись и извиняясь, стал спрашивать о его происхождении, очень обрадовался, узнав, что оно дворянское, потом, усугубив извинения, спросил его, заметив притом, что молчание гроба -- их закон и сила:
   -- Не имели ли вы несчастий?
   -- Я поляк и в изгнании, т. е. без родины, без прав, без состояния.
   -- Последнее плохо, но позвольте, по какой причине оставили вы вашу belle patrie?[233]
   -- По причине последнего восстания (дело было в 1848 году).
   -- Это ничего не значит, политические несчастия мы не считаем; оно скорее выгодно, c'est une attraction[234]. Но позвольте, вы меня заверяете, что у вас не было других несчастий?
   -- Мало ли было... Ну, отец с матерью у меня умерли.
   -- О, нет, нет...
   -- Что же вы разумеете под словом другого несчастия?
   -- Видите, если б вы оставили ваше прекрасное отечество по частным причинам, а не по политическим. Иногда в молодости неосторожность, дурные примеры, искушение больших городов, знаете, эдак... необдуманно данный вексель, не совершенно правильная растрата непринадлежащей суммы, подпись как-нибудь...
   -- Понимаю, понимаю, -- сказал, расхохотавшись, <Хоецкий>, -- нет, уверяю вас, я не был судим ни за кражу, ни за подлог.
   ...В 1855 году один француз exilé de sa patrie[235] ходил по товарищам несчастия с предложением помочь ему в издании его поэмы, вроде Бальзаковой "Comédie du diable", писанной стихами и прозой, с новой орфографией и вновь изобретенным синтаксисом. Тут были действующими лицами: Людовик-Филипп, Иисус Христос, Робеспьер, маршал Бюжо и сам бог.
   Между прочим, явился он с той же просьбой к Ш<ельхеру>, честнейшему и чопорнейшему из смертных.
   -- Вы давно ли в эмиграции? -- спросил его защитник черных.
   -- С 1847 года.
   -- С 1847 года? И вы приехали сюда?
   -- Из Бреста, из каторжной работы.
   -- Какое же это было дело? Я совсем не помню.
   -- О, как же, тогда это дело было очень известно. Конечно, это дело больше частное.
   -- Однако ж?.. -- спросил несколько обеспокоенный Ш<ельхер>.
   -- Ah bas, si vous y tenez[236], я по-своему протестовал против права собственности, j'ai protesté à ma manière[237].
   -- И вы... вы были в Бресте?
   -- Parbleu oui![238] семь лет каторжной работы за воровство со взломом (vol avec effraction). И Ш<ельхер> голосом целомудренной Сусанны, гнавшей нескромных стариков, просил самобытного протестанта выйти вон.
   Люди, которых несчастия, по счастию, были общие и протесты коллективные, оставленные нами в закопченных public-hous'ax и черных тавернах, за некрашеными столами с джинуатером[239] и портером, настрадались вдоволь и, что всего больнее, не зная совсем за что.
   Время шло с ужасной медленностью, но шло; революции нигде не было в виду, кроме в их воображении, а нужда действительная, беспощадная подкашивала все ближе и ближе подножный корм, и вся эта масса людей, большею частью хороших, голодала больше и больше. Привычки у них не было к работе, -- ум, обращенный на политическую арену, не мог сосредоточиться на деле. Они хватались за все, но с озлоблением, с досадой, с нетерпением, без выдержки, и все падало у них из рук. Те, у которых была сила и мужество труда, те незаметно выделялись и выплывали из тины, а остальные?
   И какая бездна была этих остальных! С тех пор многих унесла французская амнистия и амнистия смерти, но в начале пятидесятых годов я застал еще the great tide[240].
   Немецкие изгнанники, особенно неработники, много бедствовали, не меньше французов. Удач им было мало. Доктора медицины, хорошо учившиеся и, во всяком случае, во сто раз лучше знавшие дело, чем английские цирюльники, называемые surgeon[241], не могли пробиться до самой скудной практики. Живописцы, ваятели, с чистыми и платоническими мечтами об искусстве и священнодейственном служении ему, но без производительного таланта, без ожесточения, настойчивости работы, без меткого чутья, гибли в толпе соревнующих соперников. В простой жизни своего маленького городка, на дешевом немецком корму они могли бы прожить мирно и долго, сохраняя свое девственное поклонение идеалам и веру в свое жреческое призвание. Там они остались бы и умерли в подозрении таланта. Вырванные французской бурей из родных палисадников, они потерялись в Беловежской пуще лондонской жизни.
   В Лондоне, чтоб не быть затертым, задавленным, надобно работать много, резко, сейчас и что попало, что потребовали. Надобно остановить рассеянное внимание ко всему приглядевшейся толпы силой, наглостью, множеством, всякой всячиной. Орнаменты, узоры для шитья, арабески, модели, снимки, слепки, портреты, рамки, акварели, кронштейны, цветы -- лишь бы скорее, лишь бы кстати и в большом количестве. Жюльен, le grand Julien[242], через сутки после получения вести об индейской победе Гевлока написал концерт с криком африканских птиц и топотом слонов, с индейскими напевами и пушечной пальбой, так что Лондон разом читал в газетах и слушал в концерте реляцию. За этот концерт он выручил громадные суммы, повторяя его месяц. А зарейнские мечтатели падали середь дороги на этой бесчеловечной скачке за деньгами и успехами; изнеможенные, с отчаянием складывали они руки или, хуже, подымали их на себя, чтобы окончить неровный и оскорбительный бой.
   Кстати к концертам, -- музыкантам из немцев вообще было легче; количество их, потребляемое ежедневно Лондоном с его субурбами[243], колоссально. Театры и частные уроки, скромные балы у мещан и нескромные в Argyl-руме, в Креморне, в Casino, cafés-chantants с танцами, cafés-chantants с трико в античных позах, Her Majesty's[244], Ковен-гарден, Эксетер-галль, Кристаль-палас, С. Джемс наверху и углы всех больших улиц внизу занимают и содержат целое народонаселение двух-трех немецких герцогств. Мечтай себе о музыке будущего и о Россини, коленопреклоненном перед Вагнером, читай себе дома à livre ouvert[245], без инструмента, "Тангейсера" и исполняй, за штатским тамбурмажором и гаером с слоновой палкой, часа четыре кряду какую-нибудь Mary-Ann[246] польку или Flower and butterfly's[247] redova -- и дадут бедняку от двух до четырех с половиной шиллингов за вечер, и пойдет он в темную ночь по дождю в полпивную, в которую преимущественно ходят немцы, и застанет там моих бывших друзей Краута и Мюллера, -- Краута, шестой год работающего над бюстом, который становится все хуже; Мюллера, двадцать шестой год дописывающего трагедию "Эрик", которую он мне читал десять лет тому назад, пять лет тому назад и теперь бы еще читал, если б мы не поссорились с ним.
   А поссорились мы с ним за генерала Урбана, но об этом в другой раз...
   ...И чего ни делали немцы, чтоб заслужить благосклонное внимание англичан, все безуспешно.
   Люди, всю жизнь курившие во всех углах своего жилья, за обедом и чаем, в постели и за работой, не курят в Лондоне в своем закопченном, продымленном от угля drawing-room'e и не дозволяют курить гостю. Люди, всю жизнь ходившие в биркнейпы своей родины выпить "шоп"[248], посидеть там за трубкой в хорошем обществе, идут, не глядя, мимо public-hous'oв и посылают туда за пивом горничную с кружкой или молочником.
   Мне случилось в присутствии одного немецкого выходца отправлять к англичанке письмо.
   -- Что вы делаете? -- вскрикнул он в каком-то азарте. Я вздрогнул и невольно бросил пакет, полагая по крайней мере, что в нем скорпион.
   -- В Англии, -- сказал он, -- письмо складывают вообще втрое, а не вчетверо, а вы еще пишете к даме, и к какой!
   С начала моего приезда в Лондон я пошел отыскивать одного знакомого немецкого доктора. Я не застал его дома и написал на бумаге, лежавшей на столе, что-то вроде: "Cher docteur[249], я в Лондоне и очень желал бы вас видеть; не придете ли вечером в такую-то таверну выпить по-старому бутылку вина и потолковать о всякой всячине?" Доктор не пришел, а на другой день я получил от него записку в таком роде: "Monsieur H., мне очень жаль, что я не мог воспользоваться вашим любезным приглашением: мои занятия не оставляют мне столько свободного времени. Постараюсь, впрочем, на днях посетить вас" и пр.
   -- А что, у доктора, видно, практика, того?.. -- спросил я освободителя Германии, которому был обязан знанием, что англичане письма складывают втрое.
   -- Никакой нет, der Kerl hat Pech gehabt in London, es geht ihm zu ominös[250].
   -- Так что же он делает? -- и я передал ему записку.
   Он улыбнулся, однако заметил, что и мне вряд следовало ли оставлять на столе доктора медицины открытую записку, в которой я его приглашаю выпить бутылку вина.
   -- Да и зачем же в такой таверне, где всегда народ? Здесь пьют дома.
   -- Жаль, -- заметил я, -- наука всегда приходит поздно; теперь я знаю, как доктора звать и куда, но наверно не позову.
   Затем воротимся к нашим чающим движения народного, присылки денег от родных и работы без труда.
   Неработнику начать работу не так легко, как кажется; многие думают: пришла нужда, есть работа, есть молот и долот -- и работник готов. Работа требует не только своего рода воспитания, навыка, но и самоотвержения. Изгнанники большей частью люди из мелкой литературной и "паркетной"[251] среды, журнальные поденщики, начинавшие адвокаты, от своего труда в Англии они жить не могли, другой им был дик, да и не стоило начинать его: они все прислушивались, не раздастся ли набат. Прошло десять лет, прошло пятнадцать лет -- нет набата.
   В отчаянии, в досаде, без платья, без обеспечения на завтрашний день, окруженные возрастающими семьями, они бросаются, закрыв глаза, на аферы, выдумывают спекуляции. Аферы не удаются, спекуляции лопают, и потому, что они выдумывают вздор, и потому, что они вносят, вместо капитала, какую-то беспомощную неловкость в деле, чрезвычайную раздражительность, неуменье найтиться в самом простом положении и опять-таки неспособность к выдержанному труду и усеянному терниями началу. При неудаче они утешаются недостатком денег: "Будь сто-двести фунтов, и все пошло бы как по маслу!" Действительно, недостаток капитала мешает, но это общая судьба работников. Чего и чего не выдумывалось, от общества на акциях для выписывания из Гавра куриных яиц до изобретения особых чернил для фабричных марок и каких-то эссенций, которыми можно было превращать сквернейшие водки в превосходнейшие ликеры. Но пока собирались товарищества и капиталы на все эти чудеса, надобно было есть и несколько прикрываться от северо-восточного ветра и от застенчивых взоров дщерей Альбиона.
   Для этого предпринимались два паллиативные средства: одно очень скучное и очень невыгодное, другое также невыгодное, но с большими развлечениями. Люди мирные, c Sitzfleisch'eм[252], принимались за уроки, несмотря на то что они не только прежде не давали уроков, да и сомнительно, чтоб когда-нибудь их брали. Конкуренция страшно понизила цены.
   Вот образчик объявлений одного семидесятилетнего старика, который, мне кажется, принадлежал скорее к числу самобытных протестантов, чем коллективных:
   MONSIEUR N. N.
   Teaches the French language
   on a new and easy system of rapid proficiency,
   has attended Members of the British Parliament and many other
   persons of respectability, as vouchers certify,
   translates and interprets that universal continental
   language, and english,
   IN A MASTERLY MANNER
   TERMS MODERATE:
   Namely, Three Lessons per Week for Six Shillings[253].
   Давать уроки у англичан не составляет особенного удовольствия: кому англичанин платит, с тем он не церемонится.
   Один из моих старых приятелей получает письмо от какого-то англичанина, предлагающего ему давать уроки французского языка его дочери. Он отправился к нему в назначенное время для переговора. Отец спал после обеда, его встретила дочь, и довольно учтиво, потом вышел старик, осмотрел с головы до ног Б<оке> и спросил: "Vous être le french teacher?"[254] Б<оке> подтвердил. "Vous pas convenir à moa"[255]. При этом британский осел указал на усы и бороду.
   -- Что же вы ему не дали тумака? -- спрашивал я Б<оке>.
   -- Я, право, думал об этом, но когда бык поворотился, дочь со слезами на глазах молча просила у меня прощенья.
   Другое средство проще и не так скучно: оно состоит в судорожном и артистическом комиссионерстве, в предложении разных разностей без внимания на запрос. Французы по большей части работали в винах и водках. Один легист[256] предлагал своим знакомым и корелижионерам[257] коньяк, доставшийся ему чрезвычайным образом, по связям, о которых в теперешнем положении Франции он не мог и не должен был рассказывать, и притом через капитана корабля, которого компрометировать было бы calamité publique[258]. Коньяк был так себе и стоил шесть пенсов дороже, чем в лавке. Легист, привыкнувший "пледировать"[259] с декламацией, прибавлял к насилию оскорбление: он брал рюмку двумя пальцами за донышко, описывал ею медленные круги, плескал несколько капель, нюхал их на воздухе и всякий раз был изумлен замечательно превосходным запахом коньяка.
   Другой товарищ изгнания, некогда провинциальный профессор словесности, увлекал вином. Вино он получал прямо из Кот д'Ора, Бургоньи, от прежних учеников и с необыкновенным выбором.
   "Гражданин, -- писал он ко мне, -- спросите ваше братское сердце (votre cœur fraternel), и оно вам скажет, что вы должны мне уступить приятное преимущество снабжать вас французским вином. И тут сердце ваше будет заодно со вкусом и экономией: употребляя превосходное вино, по самой дешевой цене, вы будете иметь наслаждение в мысли, что, покупая его, вы облегчаете судьбу человека, который делу родины и свободы пожертвовал все.
   Salut et fraternité![260]
   P. S. Я взял на себя смелость вместе с тем отправить к вам несколько проб".
   Образчики эти были в полубутылках, на которых он собственноручно надписывал не только имя вина, но и разные обстоятельства из его биографии: "Chambertin (Gr. vin et très rare!). Côte rôtie (Comète). Pommard (1823!). Nuits (provision Aguado!)..."[261]
   Недели через две-три профессор словесности снова присылал образчики. Обыкновенно через день или два после присылки он являлся сам и сидел час, два, три, до тех пор, пока я оставлял почти все пробы и платил за них. Так как он был неумолим и это повторялось несколько раз, то впоследствии, только что он отворял дверь, я хвалил часть образчиков, отдавал деньги и остальное вино.
   -- Я не хочу, гражданин, у вас красть ваше драгоценное время, -- говорил он мне и освобождал меня недели на две от кислого бургонского, рожденного под кометой, и пряного Кот-роти из подвалов Aguado.
   Немцы, венгерцы работали в других отраслях.
   Как-то в Ричмонде я лежал в одном из страшных припадков головной боли. Взошел Франсуа с визитной карточкой, говоря, что какой-то господин имеет крайность меня видеть, что он венгерец, adjutante del generale (все венгерцы-изгнанники, не имеющие никакого занятия, никакой честной профессии, называли себя адъютантами Кошута). Я взглянул на карточку -- совершенно незнакомая фамилия, украшенная капитанским чином.
   -- Зачем вы его пустили? Сколько тысяч раз я вам говорил?
   -- Он приходит сегодня в третий раз.
   -- Ну, зовите в залу. -- Я вышел разъяренным львом, вооружившись склянкой распалевой седативной[262] воды.
   -- Позвольте рекомендоваться, капитан такой-то. Я долгое время находился у русских в плену, у Ридигера после Вилагоша. С нами русские превосходно обращались. Я был особенно обласкан генералом Глазенапом и полковником... как, бишь, его... русские фамилии очень мудрены... ич... ич...
   -- Пожалуйста, не беспокойтесь, я ни одного полковника не знаю... Очень рад, что вам было хорошо. Не угодно ли сесть?
   -- Очень, очень хорошо... мы с офицерами всякий день эдак, штос, банк... прекрасные люди и австрийцев терпеть не могут. Я даже помню несколько слов по-русски: "глеба", "шевердак" -- une pièce de 25 sous[263].
   -- Позвольте вас спросить, что мне доставляет...
   -- Вы меня должны извинить, барон...Я гулял в Ричмонде... прекрасная погода, жаль только, что дождь идет... я столько наслышался об вас от самого старика и от графа Сандора -- Сандора Телеки, также от графини Терезы Пульской... Какая женщина графиня Тереза!
   -- И говорить нечего, hors ligne[264]. -- Молчание.
   -- Да-с, и Сандор... мы с ним вместе были в гонведах... Я, собственно, желал бы показать вам... -- и он вытащил откуда-то из-за стула портфель, развязал его и вынул портреты безрукого Раглана, отвратительную рожу С. -Арно, Омер-паши в феске. -- Сходство, барон, удивительное. Я сам был в Турции, в Кутаисе, в 1849 году, -- прибавил он, как будто в удостоверение сходства, несмотря на то что в 1849 году ни Раглана, ни С. -Арно там не было. -- Вы прежде видели эту коллекцию?
   -- Как не видать, -- отвечаю я, смачивая голову распалевой водой. -- Эти портреты вывешены везде, на Чипсайде, по Странду, в Вест-Энде.
   -- Да-с, вы правы, но у меня вся коллекция, и те не на китайской бумаге. В лавках вы заплатите гинею, а я могу вам уступить за пятнадцать шиллингов.
   -- Я, право, очень благодарен, но скажите, капитан, на что же мне портреты С. -Арно и всей этой сволочи?
   -- Барон, я буду откровенен, я солдат, а не меттерниховский дипломат. Потеряв мои владения близ Темешвара, я нахожусь во временно стесненном положении, а потому беру на комиссию артистические вещи (а также сигары, гаванские сигары и турецкий табак -- уж в нем-то русские и мы знаем толк!); это доставляет мне скудную копейку, на которую я покупаю "горький хлеб изгнанья", wie der Schiller sagt[265].
   -- Капитан, будьте вполне откровенны и скажите, что вам придется с каждой тетради? -- спрашиваю я (хотя и сомневаюсь, что Шиллер сказал этот дантовский стих).
   -- Полкроны.
   -- Позвольте нам вот как покончить дело: я вам предложу целую крону, но с тем, чтоб не покупать портретов.
   -- Право, барон, мне совестно, но мое положение... впрочем, вы всё знаете, чувствуете... я вас так давно привык уважать... графиня Пульская и граф Сандор... Сандор Телеки.
   -- Вы меня извините, капитан, я едва сижу от головной боли.
   -- У нашего губернатора (т. е. у Кошута), у старика, тоже часто болит голова, -- замечает мне гонвед как бы в ободрение и утешение, потом наскоро завязывает портфель и берет вместе с удивительно похожими портретами Раглана и компании довольно сходное изображение королевы Виктории на монете.
   Между этими ходебщиками эмиграции, предлагающими выгодные покупки, и эмигрантами, останавливающими всех не бреющих бороду на улицах и скверах, требуя десятый год недостающих двух шиллингов для отъезда в Америку и шести пенсов для покупки гробика ребенку, умершему от скарлатины, -- находятся эмигранты, пишущие письма, иногда пользуясь знакомством, иногда пользуясь незнакомством, о всякого рода чрезвычайных нуждах и единовременных денежных затруднениях, часто представляя в дальней перспективе обогащение, и всегда с оригинальным эпистолярным искусством.
   Таких писем у меня тетрадь; сообщу два-три особенно характеристических.
   "Herr Graf![266] Я был австрийским лейтенантом, но дрался за свободу мадьяров, должен был бежать и совершенно обносился. Если у вас найдутся поношенные панталоны, вы неизреченно меня обяжете.
   P. S. Завтра в девять часов я наведаюсьу вашего курьера".
   Это род наивный, но есть письма классические по языку и лапидарности, напр.:
   Domine, ego sum Gallus, ex patria mea profugus pro causa libertatis populi. Nihil habeo ad manducandum, si aliquid per me facere potes, gaudeo, gaudebit cor meum.
   Mercuris dies 1859"[267].
   Другие письма, не имея ни лаконизма, ни античной формы, отличаются особенным счетоводством:
   "Гражданин, вы были так добры, что прислали мне прошлого февраля (вы, может, не помните, но я помню) три ливра. Давно хотел я вам их отдать, но не получал вовсе денег от родных; на днях я получу довольно значительную сумму. Если б мне не было совестно, я бы попросил вас прислать еще два ливра и отдал бы вам круглым счетом пять ливров".
   Я предпочел остаться при трехугольном. Охотник до круглых счетов начал поговаривать, что я в связях с русским посольством.
   Затем идут письма деловые и письма ораторские; и те и другие очень много теряют в русском переводе.
   "Mon cher Monsieur![268] Вы, верно, знаете мое открытие, оно доставило бы нашему веку честь, а мне кусок хлеба. И открытие это останется неизвестным, оттого что у меня нет кредита на каких-нибудь двести фунтов и вместо того, чтоб заниматься моим делом, мне приходится за вздорную плату courir le cachet[269]. Всякий раз, когда мне представляется работа продолжительная и выгодная, насмешливая судьба дует на нее (я перевожу слово в слово), она летит прочь -- я за ней, настойчивая дерзость ее берет верх (son opiniâtre insolence bafoue mes projets), вновь стегает мои надежды, и я бегу туда-туда. Бегу и теперь. Поймаю ли? Почти уверен, если вы, имея доверие к моему таланту, захотите пустить в волны ваше доверие с моими надеждами по капризному ветру моей судьбы (embarquer votre confiance en compagnie de mon esprit et la livrer au souffle peu aventureux de mon destin)". Далее объясняется, что восемьдесят фунтов есть в виду, даже восемьдесят пять; остальные сто пятнадцать изобретатель ищет занять, обещая тринадцать, almeno[270] одиннадцать процентов в случае удачи. "Можно ли лучше, вернее поместить капитал в наше время, когда фонды всего мира колеблются и государства так нетвердо стоят, опираясь на штыки наших врагов?"
   Я ста пятнадцати не даю. Изобретатель начинает соглашаться, что в моем поведении не все ясно, il у a du louche[271], и что не мешает со мною быть осторожным.
   В заключение вот письмо чисто ораторское:
   "Великодушный согражданин будущей всемирной республики! Сколько раз вы помогали мне и ваш знаменитый друг Луи Блан, и опять-таки я пишу к вам и пишу к гражданину Блану, чтоб попросить несколько шиллингов. Удручающее положение мое не улучшается вдали от Лар и Пенат, на негостеприимном острове эгоизма и корысти. Глубоко сказали вы в одном из сочинений ваших (я постоянно их перечитываю), что "талант гаснет без денег, как лампа без масла"", и пр.
   Само собой разумеется, что я этой пошлости никогда не писал и что согражданин по будущей республике, future et universelle[272], ни разу не развертывал моих сочинений.
   За ораторами на письме идут ораторы на словах, "делающие тротуар и переулок". Большею частию они только прикидываются изгнанниками, а в сущности -- спившиеся с круга не английские мастеровые или люди, имевшие дома несчастия. Пользуясь необъятной величиной Лондона, они проделывают одну часть за другой и потом снова возвращаются на Via sacra[273], т. е. на Режент-стрит с Геймаркетом и Лестер-сквером.
   Лет пять тому назад молодой человек, довольно чисто одетый и с сентиментальной наружностью, несколько раз подходил ко мне в сумерках с вопросом на французском языке с немецким акцентом:
   -- Не можете ли вы мне сказать, где такая-то часть города? -- и он подавал какой-то адрес верст за десять от Вест-Энда, где-нибудь в Головее, Гекнее. Каждый, так, как и я, принимался ему толковать. Его обдавал ужас.
   -- Теперь девять часов вечера, я еще не ел... когда же я приду? Ни гроша на омнибус... этого я не ждал. Не смею просить вас, но если б вы меня выручили... Мне одного шиллинга за глаза довольно.
   Я его встречал еще раза два, наконец он исчез, и я не без удовольствия его встретил, несколько месяцев спустя, на старом месте, с измененной бородой и в другой фуражке. С чувством приподымая ее, спросил он меня:
   -- Вы, верно, знаете по-французски?
   -- Знаю, -- отвечал я, -- да сверх того знаю, что у вас есть адрес, вам придется идти далеко, а время позднее, вы еще ничего не ели, на омнибус денег нет, вам нужен шиллинг... но на этот раз я вам дам сикспенс[274], потому что не вы мне, а я вам рассказал все это.
   -- Что делать, -- отвечал он мне улыбаясь, без малейшей злобы, -- ведь вот вы опять не поверите, а я еду в Америку, прибавьте на дорогу. Я не выдержал и додал сикспенс.
   В числе этих господ были и русские, например, бывший кавказский офицер Стремоухов, просивший на бедность в Париже еще в 1847 году, рассказывая очень плавно историю какой-то дуэли, бегства и прочее и забирая, к сильному озлоблению прислуги, все на свете: старые платья и туфли, фуфайки летом и зимой, панталоны из парусины, детские платья, дамские ненужности. Русские собрали для него денег и отправили в Алжир в иностранный легион. Он выслужил пять лет, привез аттестат и снова отправился из дома в дом рассказывать о дуэли и побеге, прибавляя к ним разные арабские похождения. Стремоухов становился стар -- и жаль его было, и надоедал он страшно. Русский священник при лондонской миссии сделал для него коллекту[275], чтоб отправить его в Австралию. Ему дали в Мелборн рекомендацию и поручили капитану его самого и, главное, деньги за проезд. Стремоухов приходил к нам прощаться. Мы его совсем снарядили: я ему дал теплое пальто, Г<ауг> -- рубашек и пр. Стремоухов, прощаясь, заплакал и сказал:
   -- Как хотите, господа, а ехать в такую даль не легкая вещь. Вдруг разорваться со всеми привычками, но это надобно...
   И он целовал нас и благодарил с горячностью.
   Я думал, что Стремоухов давным-давно где-нибудь на берегах Виктории-Ривер, как вдруг читаю в "Теймсе", что какой-то Russian officer Stremoouchoff[276] за буянство, драку в кабаке, вследствие каких-то взаимных обвинений в воровстве и прочем, присуждается на три месяца тюрьмы. Месяца через четыре после этого я шел по Оксфорд-стрит; пошел сильный дождь, со мной не было зонтика -- я под вороты. В то самое время, как я остановился, какая-то длинная фигура, закрываясь дряхлым зонтиком, торопливо шмыгнула под другие вороты. Я узнал Стремоухова.
   -- Как, вы воротились из Австралии? -- спросил я его, прямо глядя ему в глаза.
   -- Ах, это вы, а я и не признал вас, -- отвечал он слабым и умирающим голосом. -- Нет-с, не из Австралии, а из больницы, где пролежал месяца три между жизнию и смертью... и не знаю, зачем выздоровел.
   -- В какой же вы были больнице, в St. George's Hospital?[277]
   -- Нет, не здесь, в Соутамтоне.
   -- Как же вы это занемогли и никому не дали знать? Да и как же вы не уехали?
   -- Опоздал на первый train[278], приезжаю со вторым -- пароход-с ушел. Я постоял на берегу, постоял и чуть не бросился в пучину морскую. Иду к reverend'y[279], к которому наш батюшка меня рекомендовал. "Капитан, говорит, уехал, часу ждать не хотел".
   -- А деньги?
   -- Деньги он оставил у reverend'а.
   -- Вы, разумеется, их взяли?
   -- Взял-с, но проку не вышло, во время болезни все утащили из-под подушки, такой народ! Если можете чем помочь...
   -- А вот здесь, во время вашего отсутствия, какого-то другого Стремоухова запекли в тюрьму, и тоже на три месяца, за драку с курьером. Вы не слыхали?
   -- Где же слышать между жизнию и смертию. Кажется, дождь перестает. Желаю счастливо оставаться.
   -- Берегитесь выходить в сырую погоду, а то опять попадетесь в больницу.
   После Крымской войны несколько пленных матросов и солдат остались, сами не зная зачем, в Лондоне. Люди большей частью пьяные, они спохватились поздно. Некоторые из них просили посольство заступиться за них, исходатайствовать прощение, aber was macht es denn dem Herrn Baron von Brunnov![280]
   Они представляли чрезвычайно печальное зрелище. Испитые, оборванные, они, то унижаясь, то с дерзостью (довольно неприятною в узких улицах после десяти часов вечера) требовали денег. В 1853 г. бежало несколько матросов с военного корабля в Портсмуте; часть их была возвращена, в силу нелепого закона, под который подходят исключительно одни матросы. Несколько человек спаслись и пришли пешком из Порчмы в Лондон. Один из них, молодой человек лет двадцати двух, с добрым и открытым лицом, был башмачником, умел тачать, как он называл, "шлиперы". Я купил ему инструмент и дал денег, но работа не пошла.
   В это время Гарибальди отплывал с своим "Common Wealth" в Геную, я попросил его взять с собой молодого человека. Гарибальди принял его с жалованьем фунта в месяц и с обещанием, если будет хорошо себя вести, давать через год два фунта. Матрос, разумеется, согласился, взял у Гарибальди два фунта вперед и принес свои пожитки на корабль.
   На другой день после отъезда Гарибальди матрос пришел ко мне красный, заспанный, вспухнувший.
   -- Что случилось? -- спрашиваю я его.
   -- Несчастие, ваше благородие, опоздал на корабль.
   -- Как опоздал?
   Матрос бросился на колени и неестественно хныкал. Дело было исправимо. Корабль пошел за углем в Newcastle-upon-Tyne.
   -- Я тебя пошлю по железной дороге туда, -- сказал я ему, -- но если ты и на этот раз опоздаешь, помни, что я ничего для тебя не сделаю, хоть умри с голоду. А так как дорога в Newcastle стоит больше фунта, а я тебе не доверю шиллинга, то я пошлю за знакомым и ему поручу продержать тебя всю ночь и посадить в вагон.
   -- Всю жизнь буду молить бога за в<аше> в<ысокородие>!
   Знакомый, взявшийся за отправку, пришел ко мне с рапортом, что матроса выпроводил.
   Представьте же мое удивление, когда дня через три матрос явился с каким-то поляком.
   -- Что это значит? -- закричал я на него, в самом деле дрожа от бешенства.
   Но прежде чем матрос открыл рот, его товарищ принялся его защищать на ломаном русском языке, окружая слова какой-то атмосферой табаку, водки и пива.
   -- Кто вы такой?
   -- Польский дворянин.
   -- В Польше все дворяне. Почему вы пришли ко мне с этим мошенником?
   Дворянин расхорохорился. Я сухо заметил ему, что я с ним не знаком и что его присутствие в моей комнате до того странно, что я могу его велеть вывести, позвав полисмена.
   Я посмотрел на матроса. В три дня аристократического общества с дворянином его много воспитали. Он не плакал и пьяно-дерзко смотрел на меня.
   -- Оченно занемог, в<аше> б<лагородие>. Думал богу душу отдать; полегчало, когда машина ушла.
   -- Где же это тебя схватило?
   -- На самой т. е. железной дороге.
   -- Что ж не поехал с следующей машиной?
   -- Невдомек-с, да и так как языку не способен...
   -- Где билет?
   -- Да билета нет.
   -- Как нет?
   -- Уступил тут одному человечку.
   -- Ну, теперь ищи себе других человечков, только в одном будь уверен: я тебе не помогу ни в каком случае.
   -- Однако позвольте... -- вступил в речь "вольный шляхтич".
   -- М<илостивый> г<осударь>, я не имею ничего вам сказать и не желаю ничего слушать.
   Ругая меня сквозь зубы, отправился он с своим Телемаком, вероятно, до первого кабака.
   Еще ступеньку вниз...
   Может, многие с недоумением спросят, какая же это еще ступенька вниз?.. А есть, и довольно большая -- только тут уж темно, идите осторожно. Я не имею pruderie[281] Ш<ельхе>ра, и мне автор поэмы, в которой Христос разговаривает с маршалом Бюжо, показался еще забавнее после геройского pour un vol avec effraction[282]. Если он и украл что-нибудь из-под замка, зато подвергался бог знает чему и потом работал несколько лет, может, с ядром на ногах. Он имел против себя не только того, которого обокрал, но все государство и общество, церковь, войско, полицию, суд, всех честных людей, которым красть не нужно, и всех бесчестных, но не уличенных по суду. Есть воры другого рода: награждаемые правительством, отогреваемые начальством, благословляемые церковью, защищаемые войском и не преследуемые полицией, потому что они сами к ней принадлежат. Это люди, ворующие не платки, но разговоры, письма, взгляды. Эмигранты-шпионы -- шпионы в квадрате... Ими оканчивается порок и разврат; дальше, как за Луцифером у Данта, ничего нет, -- там уж опять пойдет вверх.
   Французы -- большие артисты этого дела. Они умеют ловко сочетать образованные формы, горячие фразы, aplomb человека, которого совесть чиста и point d'honneur раздражителен, с должностью шпиона. Заподозрите его -- он вызовет вас на дуэль, он будет драться, и храбро драться.
   "Записки" де ла Года, Шеню, Шнепфа -- клад для изучения грязи, в которую цивилизация завела своих блудных детей. Де ла Год наивно печатает, что он, предавая своих друзей, должен был с ними хитрить так, "как хитрит охотник с дичью".
   Де ла Год -- это Алкивиад шпионства.
   Молодой человек с литературным образованием и радикальным образом мыслей, он из провинции явился в Париж, бедный, как Ир, и просил работы в редакции "Реформы". Ему дали какую-то работу, он ее сделал хорошо; мало-помалу с ним сблизились. Он вступил в политические круги, знал многое из того, что делалось в республиканской партии, и продолжал работать несколько лет, оставаясь в самых дружеских отношениях к сотрудникам.
   Когда, после Февральской революции, Косидьер разобрал бумаги в префектуре, он нашел, что де ла Год все время преправильно доносил полиции о том, что делалось в редакции "Реформы". Косидьер позвал де ла Года к Альберу, -- там ждали свидетели. Де ла Год явился, ничего не подозревая, попробовал запираться, но потом, видя невозможность, признался, что письма к префекту писал он. Возник вопрос: что с ним делать? Одни думали, и были совершенно правы, застрелить его тут же, как собаку. Альбер восстал пуще всех и не хотел, чтобы в его квартире убили человека. Косидьер предложил ему заряженный пистолет с тем, чтоб он застрелился. Де ла Год отказался. Кто-то спросил его, не хочет ли он яду? Он и от яду отказался, а, отправляясь в тюрьму, как благоразумный человек, спросил кружку пива, -- это факт, переданный мне сопровождавшим его помощником мэра XII округа.
   Когда реакция стала брать верх, де ла Года выпустили из тюрьмы, он уехал в Англию, но когда реакция еще окончательнее восторжествовала, он возвратился в Париж и совался вперед в театрах и других публичных собраниях, как лев особой породы; вслед за тем издал он свои "Записки".
   Шпионы постоянно трутся во всех эмиграциях; их узнают, открывают, колотят, а они свое дело делают с полнейшим успехом. В Париже полиция знает все лондонские тайны. День тайного приезда Делеклюза, потом Буашо во Францию были так хорошо известны, что они были схвачены в Кале, лишь только вышли из корабля. В коммунистическом процессе в Кельне читали документы и письма, "купленные в Лондоне", как наивно признался в суде прусский комиссар полиции.
   В 1849 году я познакомился с изгнанным австрийским журналистом Энглендером. Он был очень умен, очень колок и впоследствии помещал в колачековских ярбухах[283] ряд живых статей об историческом развитии социализма. Энглендер этот попался в тюрьму в Париже по делу, названному "Делом корреспондентов". Ходили разные слухи об нем; наконец он сам явился в Лондон. Здесь другой австрийский изгнанник, доктор Гефнер, очень уважаемый своими, говорил, что Энглендер в Париже был на жалованье у префекта и что его сажали в тюрьму за измену брачной верности французской полиции, приревновавшей его к австрийскому посольству, у которого он тоже был на жалованье. Энглендер жил разгульно, на это надобно много денег -- одного префекта, видно, не хватало.
   Немецкая эмиграция потолковала-потолковала и позвала Энглендера к ответу. Энглендер хотел отшутиться, но Гефнер был беспощаден. Тогда муж двух полиций вдруг вскочил с раскрасневшимся лицом, со слезами на глазах и сказал: "Ну да, я во многом виноват, но не ему меня обвинять"; и он бросил на стол письмо префекта, из которого ясно было, что и Гефнер получал от него деньги.
   В Париже проживал некий Н<идергубе>р, тоже австрийский рефюжье; я познакомился с ним в конце 1848 года. Товарищи его рассказывали об нем необыкновенно храбрый поступок во время революции в Вене. У инсургентов недоставало пороха, Н<идергубе>р вызвался привезти по железной дороге и привез. Женатый и с детьми, он бедствовал в Париже. В 1853 г. я его нашел в Лондоне в большой крайности, он занимал с семьею две небольшие комнатки в одном из самых бедных переулков Соо. Все не спорилось в его руках. Завел он было прачечную, в которой его жена и еще один эмигрант стирали белье, а Н<идергубе>р развозил его, но товарищ уехал в Америку -- и прачечная остановилась.
   Ему хотелось поместиться в купеческую контору; очень неглупый человек и с образованием, он мог заработать хорошие деньги, но -- reference, reference[284], без reference в Англии ни шагу. Я ему дал свою; по поводу этой рекомендации один немецкий рефюжье, О<ппенгейм>, заметил мне, что напрасно я хлопочу, что человек этот не пользуется хорошей репутацией, что он будто бы в связях с французской полицией.
   В это время Р<ейхель> привез в Лондон моих детей. Он принимал в Н<идергубе>ре большое участие. Я сообщил ему, что об нем говорят.
   Р<ейхел>ь расхохотался; он ручался за Н<идергубе>ра, как за самого себя, и указывал на его бедность как на лучшее опровержение. Последнее убеждало отчасти и меня. Вечером Р<ейхель> ушел гулять, возвратился поздно, встревоженный и бледный. Он взошел на минуту ко мне и, жалуясь на сильную мигрень, собирался лечь спать. Я посмотрел на него и сказал:
   -- У вас есть что-то на душе, heraus damit![285]
   -- Да, вы отгадали... но дайте прежде честное слово, что вы никому не скажете.
   -- Пожалуй, но что за шалости? Предоставьте моей совести.
   -- Я не мог успокоиться, услышавши от вас об Н<идергубе>ре, и, несмотря на обещание, данное вам, я решился его спросить и был у него. Жена его на днях родит, нужда страшная... Чего мне стоило начать разговор! Я вызвал его на улицу и наконец, собрав все силы, сказал ему: "Знаете ли, что Г. предупреждали в том-то и том-то; я уверен, что это клевета, поручите мне разъяснить дело". -- "Благодарю вас, -- отвечал он мне мрачно, -- но это не нужно; я знаю, откуда это идет. В минуту отчаяния, умирая с голода, я предложил префекту в Париже мои услуги, чтобы держать его au courant[286] эмиграционных новостей. Он мне прислал триста франков, и я никогда ему не писал потом".
   Р<ейхель> чуть не плакал.
   -- Послушайте, пока жена его не родит и не оправится, даю вам слово молчать; пусть идет в конторщики и оставит политические круги. Но, если я услышу новые доказательства и он все-таки будет в сношениях с эмиграцией, я его выдам. Черт с ним!
   Р<ейхель> уехал. Дней через десять, во время обеда, взошел ко мне Н<идергубе>р, бледный, расстроенный.
   -- Вы можете понять, -- говорил он, -- чего мне стоит этот шаг; но, куда ни смотрю, кроме вас, спасенья нет. Жена родит через несколько часов, в доме ни угля, ни чая, ни чашки молока, денег ни гроша, ни одной женщины, которая бы помогла, не на что послать за акушером.
   И он, действительно изнеможенный, бросился на стул и, покрыв лицо руками, сказал:
   -- Остается пулю в лоб, по крайней мере не увижу этого ужаса.
   Я тотчас послал за добрым Павлом Дарашем, дал денег Н<идергубе>ру и, сколько мог, успокоил его. На другой день Дараш заехал сказать, что роды сошли с рук хорошо.
   Между тем весть, пущенная, вероятно, по личной вражде, о связях с французской полицией Н<идергубе>ра ходила больше и больше, и наконец Т<аузенау>, известный венский клубист и агитатор, после речи которого народ повесил Латура, уверял направо и налево, что он сам читал письмо от префекта, писанное при присылке денег. Обвинение Н<идергубе>ра, видно, было дорого для Т<аузенау>: он сам зашел ко мне, чтобы подтвердить его.
   Положение мое становилось трудно. Гауг жил у меня; до того я ему не говорил ни слова, но теперь это становилось неделикатно и опасно. Я рассказал ему, не упоминая о Р<ейхеле>, которого не хотел путать в драму, имевшую все шансы на то, что V акт ее будет представляться в полицейском суде или в Олд-Бели. Чего я прежде боялся, то и случилось: "вскипел бульон"; я едва мог усмирить Гауга и удержать его от нашествия на чердак Н<идергубе>ра. Я знал, что Н<идергубе>р должен был прийти к нам с переписанными тетрадями, и советовал подождать его. Гауг согласился и как-то утром вбежал ко мне, бледный от ярости, и объявил, что Н<идергубе>р внизу. Я бросил поскорее бумаги в стол и сошел. Перестрелка шла уж сильная. Гауг кричал, и Н<идергубе>р кричал. Калибер крепких слов становился все крупнее. Выражение лица Н<идергубе>ра, искаженного злобой и стыдом, было дурно. Гауг был в азарте и путался. Этим путем можно было скорее дойти до раскрытия черепа, чем дела.
   -- Господа, -- сказал я вдруг середь речи, -- позвольте вас остановить на минуту.
   Они остановились.
   -- Мне кажется, что вы портите дело горячностью; прежде чем браниться, надобно поставить совершенно ясно вопрос
   -- Что я шпион или нет? -- кричал Н<идергубе>р. -- Я ни одному человеку не позволю ставить такой вопрос.
   -- Нет, не в этом вопрос, который я хотел предложить; вас обвиняет один человек, да и не он один, что вы получали деньги от парижского префекта полиции.
   -- Кто этот человек?
   -- Т<аузенау>.
   -- Мерзавец!
   -- Это к делу не идет; вы деньги получали или нет?
   -- Получал, -- сказал Н<идергубе>р с натянутым спокойствием, глядя мне и Гаугу в глаза. Гауг судорожно кривлялся и как-то стонал от нетерпения снова обругать Н<идергубе>ра; я взял Гауга за руку и сказал:
   -- Ну, только нам и надобно.
   -- Нет, не только, -- отвечал Н<идергубе>р. -- Вы должны знать, что никогда ни одной строкой я не компрометировал никого.
   -- Дело это может решить только ваш корреспондент Пиетри, а мы с ним не знакомы.
   -- Да что я у вас -- подсудимый, что ли? Почему вы воображаете, что я должен перед вами оправдываться? Я слишком высоко ценю свое достоинство, чтобы зависеть от мнения какого-нибудь Гауга или вашего. Нога моя не будет в этом доме! -- прибавил Н<идергубер>, гордо надел шляпу и отворил дверь.
   -- В этом вы можете быть уверены, -- сказал я ему вслед.
   Он хлопнул дверью и ушел. Гауг порывался за ним, но я, смеясь, остановил его, перефразируя слова Сиэса: "Nous sommes aujourd'hui ce que nous avons été hier -- déjeunons!"[287]
   Н<идергубе>р отправился прямо к Т<аузенау>. Тучный, лоснящийся Силен, о котором Маццини как-то сказал: "Мне все кажется, что его поджарили на оливковом масле и не обтерли", еще не покидал своего ложа. Дверь отворилась, и перед его просыпающимися и опухлыми глазами явилась фигура Н<идергубе>ра.
   -- Ты сказал Г., что я получал деньги от префекта?
   -- Я.
   -- Зачем?
   -- Затем, что ты получал.
   -- Хотя и знал, что я не доносил. Вот же тебе за это! -- При этих словах Н<идергубе>р плюнул Т<аузенау> в лицо и пошел вон... Разъяренный Силен не хотел остаться в долгу; он вскочил с постели, схватил горшок и, пользуясь тем, что Н<идергубе>р спускался по лестнице, вылил ему весь запас на голову, приговаривая: "А это ты возьми себе".
   Эпилог этот утешил меня несказанно.
   -- Видите, как хорошо я сделал, -- говорил я Гаугу, -- что вас остановил. Ну, что бы подобного вы могли сделать над главой несчастного корреспондента Пиетри? Ведь он до второго пришествия не просохнет.
   Казалось бы, дело должно было окончиться этой немецкой вендеттой, но у эпилога есть еще небольшой финал. Какой-то господин, говорят, добрый и честный, старик В<интергальтер>, стал защищать Н<идергубера>. Он созвал комитет немцев и пригласил меня как одного из обвинителей. Я написал ему, что в комитет не пойду, что все мне известное ограничивается тем, что Н<идергубер> в моем присутствии сознался Гаугу, что он деньги от префекта получал. В<интергальте>ру это не понравилось, он написал мне, что Н<идергубер> фактически виноват, но морально чист, и приложил письмо Н<идергубера> к нему. Н<идергубер> обращал, между прочим, внимание его на странность моего поведения. "Г., -- говорил он, -- гораздо прежде знал от г. Р<ейхеля> об этих деньгах и не только молчал до обвинения Т<аузенау>, но после того еще дал мне два фунта и присылал на свой счет доктора во время болезни жены!"
   Sehr gut![288]

Примечания

<Глава VIII>

   Впервые опубликовано в ПЗ,1869 г., кн. VIII, стр. 99-129, как глава шестая. На шмуцтитуле после заголовка -- дата: 1853--1856. Печатается по тексту этого издания.
   Сохранились рукописные отрывки этой главы:
   1. В ЛБ в тетради Г-О-I-18 сохранилась одна страница из этой главы -- 71 (стр. 33--70 вырваны) -- со слов: "сделать над главой ~ во время болезни жены!" (стр. 204, строки 2-20) -- см. "Варианты". Кроме того, там же, на стр. 10 (стр. 11--14 вырваны) зачеркнут текст: "Вообще немецкие изгнанники ~ победе Гевлока", который в настоящем издании также дан в разделе "Варианты".
   2. В ЦГАЛИ ("пражская" коллекция) сохранился черновой автограф (ед. хр. 16, стр. 51--54, 57--61, 65--66) отрывков "чисто одетый ~ наивно печатает" (стр. 193, строки 11--12 -- стр. 198, строка 20) и "В Париже проживал ~ чего мне стоит этот" (стр. 200, строка 5 -- стр. 201, строка 22). Эти листы, по-видимому, относятся к описанной выше тетради Г-О-I-18 (ЛБ), в которой эти страницы отсутствуют. Страниц 62--64 недостает, а на стр. 61 после слов: "Де ла Год наивно печатает" (стр. 198, строка 20) помета Герцена: "62, 63, 64, 65 влож<ены>" и стоит отсылочный значок.
   3. В "софийской коллекции" (ЛБ) имеются: черновой автограф начала главы (авторская нумерация страницы 1) со слов: "Отрывок этот ~ встречаться" (стр. 178, строки 2-13) и черновой автограф (стр. 62--64) отрывка: "предавая своих друзей ~ от него деньги" (стр. 198, строка 20 -- стр. 200, строка 4), начинающийся таким же отсылочным значком, каким кончалась вышеописанная рукопись (ЦГАЛИ). Эти листы, по-видимому, также дополняют тетрадь Г-О-I-18 (ЛБ).
   4. В ЦГАЛИ имеется второй черновой автограф первых двух страниц этой главы (ед. хр. 20, авторская нумерация 33--34), начиная со слов: "Печально уродливы" до "ненависти к католицизму" (стр. 178--179, строки 14--37). Абзац: "Печально уродливы ~ должны" (стр. 178, строки 14--16) стоит перед главой (обозначенной как шестая), в конце его помета Герцена: "10 марта 1868. Женева. И-р". После заголовка еще помета Герцена: "Писано в 1856-57 г." Перед текстом: "От серной шайки" (стр. 178, строка 23) вычеркнут заголовок "Политические подонки" (см. "Варианты").
   Эта глава посвящена "последним подонкам" лондонской эмиграции, ее накипи, людям, связанным с нею более или менее случайно или же пытавшимся затесаться в ее ряды, дабы скрыть истинные, порой объясняемые уголовными деяниями, причины, заставившие их покинуть родину.
   Особое место отведено в этой главе шпионам, агентам французского и других правительств; с некоторыми из них Герцену пришлось столкнуться и лично.
   О "литературе этих публичных мужчин" Герцен упомянул еще в черновой рукописи "Première lettre" (см. т. XII наст. изд.).
   Мемуарам, вышедшим из-под пера таких шпионов, как де ла Год и Шеню, уделили в 1850 г. в специальной рецензии внимание также Маркс и Энгельс (см. Соч., т. VIII, стр. 293 и след.).
   Из V тома "Былое и думы". -- Имеется в виду первое отдельное издание "Былого и дум"; четыре тома вышли в свет в 1861--1866 гг. Герцен готовил к изданию пятый том, в который должны были войти главы, посвященные лондонской эмиграции, однако смерть помешала выполнению этого замысла (см. также комментарий к т. VIII наст. изд., стр. 438--440). Стр. 180. ...самой "Марьянной"... -- См. комментарий к стр. 43.
   ...в Клермоне... -- Луи-Филипп после революции 1848 г. эмигрировал в Англию и поселился в Клермонте, близ Виндзора, где после его смерти в 1850 г. оставалась жить его семья.
   ...целомудренной Сусанны, гнавшей нескромных cmариков... -- Намек на библейский рассказ о Сусанне и двух бесчестных и сластолюбивых старейшинах-судьях ("Книга пророка Даниила", гл. XIII).
   ...индейской победе Гевлока... -- Кровавое подавление синайского восстания в Индии в 1857 г.
   ...redova... -- Танец, сочетающий элементы вальса и мазурки (чешск. rejdovák).
   А поссорились ~ за генерала Урбана, но об этом в другой раз... -- О своей ссоре с Г. Мюллером-Стрюбингом Герцен рассказал в главе "Немцы в эмиграции" (см. стр. 168--169 наст. тома).
   ...из Порчмы... -- Английский порт Портсмут.
   ...помощником мэра XII округа. -- Бокэ, о котором Герцен упоминает выше (см. стр. 187 наст. тома).
   ...В коммунистическом процессе в Кельне... -- В октябре-ноябре 1852 г. в Кельне состоялся сфабрикованный прусскими полицейскими властями процесс по делу арестованных за полтора года перед этим членов "Союза коммунистов" (ср. написанные К. Марксом в связи с этим событием "Разоблачения о Кельнском процессе", 1852 г.).
   ..."вскипел бульонь... -- Эти слова из поэмы Тассо "Освобожденный Иерусалим", неудачно переведенные А. Ф. Мерзляковым ("Вскипел Бульон и в рать потек") вошли в комическом переосмыслении в разговорный язык литературных кругов того времени.
   229. Die Schwefelbande.
   230. Из V тома "Былое и думы".
   231. не простившись (франц.). -- Ред.
   232. красная (франц.). -- Ред.
   233. прекрасную отчизну (франц.). -- Ред.
   234. это привлекает внимание (франц.). -- Ред.
   235. изгнанный из своего отечества (франц.). -- Ред.
   236. А, если вы настаиваете (франц.). -- Ред.
   237. я протестовал по-своему (франц.). -- Ред.
   238. Еще бы, черт возьми! (франц.). -- Ред.
   239. водкой (англ. gin-water). -- Ред.
   240. великую волну прилива (англ.). -- Ред.
   241. хирург (англ.). -- Ред.
   242. великий Жюльен (франц.). -- Ред.
   243. пригородами (англ. suburb). -- Ред.
   244. ее величества (англ.). -- Ред.
   245. с листа (франц.). -- Ред.
   246. "Мэри-Энн" (англ.). -- Ред.
   247. "Цветка и бабочки" (англ.). -- Ред.
   248. кружку (франц. chope). -- Ред.
   249. Дорогой доктор (франц.). -- Ред.
   250. малому не повезло в Лондоне, ему приходится очень плохо (нем.). -- Ред.
   251. судейской, от parquet (франц.). -- Ред.
   252. усидчивостью (нем.). -- Ред.
   253. Господин N. N. Учит французскому языку по новой и легкой методе быстрого усвоения, занимался с членами британского парламента и со многими уважаемыми лицами, как удостоверяют свидетельства, переводит и объясняет этот всемирный язык, и по-английски, удивительным образом. Цены умеренные: Именно, Три Урока в Неделю -- Шесть Шиллингов (искаж. англ.). -- Ред.
   254. "Вы учитель французского языка?" (искаж. франц.). -- Ред.
   255. "Вы мне не подходите" (искаж. франц.). -- Ред.
   256. законовед (франц. légiste). -- Ред.
   257. единомышленникам (франц. coreligionnaire). -- Ред.
   258. общественным бедствием (франц.). -- Ред.
   259. произносить защитительные речи, от plaider (франц.). -- Ред.
   260. Привет и братство! (франц.). -- Ред.
   261. "Шамбертен (из лучших вин и очень редкое!). Кот-роти (Комета). Помар (1823!). Нюи (из погребов Агвадо!)..." (франц.). -- Ред.
   262. болеутоляющей, от sédatif (франц.). -- Ред.
   263. монета в 25 су (франц.). -- Ред.
   264. из ряда вон выходящая (франц.). -- Ред.
   265. как говорит Шиллер (нем.). -- Ред.
   266. Граф! (нем.). -- Ред.
   267. "Господин, я галл, изгнанный из своего отечества за дело свободы народа. Мне нечего есть; если можешь что-нибудь для меня сделать, я радуюсь; сердце мое возрадуется. Среда (15 мая) 1859" (лат.). -- Ред.
   268. Дорогой сударь! (франц.). -- Ред.
   269. бегать по урокам (франц.). -- Ред.
   270. в крайнем случае (итал.). -- Ред.
   271. есть что-то подозрительное (франц.). -- Ред.
   272. будущей и всемирной (франц.). -- Ред.
   273. священную дорогу (лат.). -- Ред.
   274. шесть пенсов (англ. sixpence). -- Ред.
   275. сбор пожертвований (франц. collecte). -- Ред.
   276. русский офицер Стремоухов (англ.). -- Ред.
   277. госпитале св. Георгия? (англ.). -- Ред.
   278. поезд (франц.). -- Ред.
   279. его преподобию (англ.). -- Ред.
   280. но какое дело до этого барону фон Бруннову! (нем.). -- Ред.
   281. ложной стыдливости (франц.). -- Ред.
   282. за кражу со взломом (франц.). -- Ред.
   283. ежегодниках (нем. Jahrbuch). -- Ред.
   284. рекомендация, рекомендация (англ.). -- Ред.
   285. выкладывайте! (нем.). -- Ред.
   286. в курсе (франц.). -- Ред.
   287. "Сегодня мы те же, что были вчера, -- пойдем завтракать!" (франц.). -- Ред.
   288. Очень хорошо! (нем.). -- Ред.

<Глава IХ> Роберт Оуэн

   ПОСВЯЩЕНО К<АВЕЛИН>У
   Ты все поймешь, ты все оценишь!

Shut up the world at large, let Bedlam out,
And you will be perhaps surprised to find
All things pursue exactly the same route,
As now with those of "soi-disant" sound mind,
This I could prove beyond a single doubt
Were there a jot of sense among mankind,
But till that point d'appui is found alas,
Like Archimedes, I leave earth as't was[289]

Byron, "Don Juan", С. XIV-84

I

   ...Вскоре после моего приезда в Лондон, в 1852 г. я получил приглашение от одной дамы; она звала меня на несколько дней к себе на дачу в Seven Oaks. Я с ней познакомился в Ницце, в 50 году, через Маццини. Она еще застала дом мой светлым и так оставила его. Мне захотелось ее видеть; я поехал.
   Встреча наша была неловка. Слишком много черного было со мною с тех пор, как мы не видались. Если человек не хвастает своими бедствиями, то он их стыдится, и это чувство стыда всплывает при всякой встрече с прежними знакомыми.
   Не легко было и ей. Она подала мне руку и повела меня в парк. Это был первый старинный английский парк, который я видел, и один из великолепнейших. До него со времен Елисаветы не дотрогивалась рука человеческая; тенистый, мрачный, он рос без помехи и разрастался в своем аристократически-монастырском удалении от мира. Старинный и чисто елисаветинской архитектуры дворец был пуст; несмотря на то, что в нем жила одинокая старуха-барыня, никого не было видно; только седой привратник, сидевший у ворот, с некоторой важностью замечал входящим в парк, чтоб в обеденное время не ходить мимо замка. В парке было так тихо, что лани гурьбой перебегали большие аллеи, спокойно приостанавливались и беспечно нюхали воздух, приподнявши морду. Нигде не раздавался никакой посторонний звук, и вороны каркали, точно как в старом саду у нас в Васильевском. Так бы, кажется, лег где-нибудь под дерево и представил бы себе тринадцатилетний возраст... мы вчера только что из Москвы, тут где-нибудь неподалеку старик садовник троит мятную воду... На нас, дубравных жителей, леса и деревья роднее действуют моря и гор.
   Мы говорили об Италии, о поездке в Ментоне; говорили о Медичи, с которым она была коротко знакома, об Орсини, и не говорили о том, что тогда меня и ее, вероятно, занимало больше всего.
   Ее искреннее участие я видел в ее глазах и молча благодарил ее... Что я мог ей сказать нового?
   Стал перепадать дождь; он мог сделаться сильным и продолжительным, -- мы воротились домой.
   В гостиной был маленький, тщедушный старичок, седой как лунь, с необычайно добродушным лицом, с чистым, светлым, кротким взглядом, -- с тем голубым детским взглядом, который остается у людей до глубокой старости, как отсвет великой доброты[290]. Дочери хозяйки дома бросились к седому дедушке; видно было, что они приятели.
   Я остановился в дверях сада.
   -- Вот кстати как нельзя больше, -- сказала их мать, протягивая старику руку, -- сегодня у меня есть чем вас угостить. Позвольте вам представить нашего русского друга. Я думаю, -- прибавила она, обращаясь ко мне, -- вам приятно будет познакомиться с одним из ваших патриархов.
   -- Robert Owen, -- сказал, добродушно улыбаясь, старик, -- очень, очень рад.
   Я сжал его руку с чувством сыновнего уважения; если б я был моложе, я бы стал, может, на колени и просил бы старика возложить на меня руки.
   Так вот отчего у него добрый, светлый взгляд, вот отчего его любят дети... Это тот, один трезвый и мужественный присяжный "между пьяными" (как некогда выразился Аристотель об Анаксагоре), который осмелился произнести not guilty человечеству, not guilty преступнику. Это тот второй чудак, который скорбел о мытаре и жалел о падшем и который, не потонувши, прошел если не по морю, то по мещанским болотам английской жизни, не только не потонувши, но и не загрязнившись!
   ...Обращение Оуэна было очень просто; но и в нем, как в Гарибальди, середь добродушия просвечивала сила и сознание, что он власть имущий. В его снисходительности было чувство собственного превосходства; оно, может, было следствием постоянных сношений с жалкой средой; вообще, он скорее походил на разорившегося аристократа, на меньшого брата большой фамилии, чем на плебея и социалиста.
   Я тогда совсем не говорил по-английски; Оуэн не знал по-французски и был заметно глух. Старшая дочь хозяйки предложила нам себя в драгоманы: Оуэн привык так говорить с иностранцами.
   -- Я жду великого от вашей родины, -- сказал мне Оуэн, -- у вас поле чище, у вас попы не так сильны, предрассудки не так закоснели... а сил-то... а сил-то! Если б император хотел вникнуть, понять новые требования возникающего гармонического мира, как ему легко было бы сделаться одним из величайших людей.
   Улыбаясь, просил я моего драгомана сказать Оуэну, что я очень мало имею надежд, чтоб Николай сделался его последователем.
   -- А ведь он был у меня в Ленарке.
   -- И, верно, ничего не понял?
   -- Он был тогда молод и, -- Оуэн засмеялся, -- и очень жалел, что мой старший сын такого высокого роста и не идет в военную службу. А впрочем, он меня приглашал в Россию.
   -- Теперь он стар, но так же ничего не понимает и, наверное, еще больше жалеет, что не все люди большого роста идут в солдаты. Я видел письмо, которое вы адресовали к нему, и, скажу откровенно, не понимаю, зачем вы его писали. Неужели вы в самом деле надеетесь?
   -- Пока человек жив, не надобно в нем отчаиваться. Мало ли какое событие может раскрыть душу! Ну, а письмо мое не подействует, и он бросит его, что ж за беда, я сделал свое. Он не виноват, что его воспитание и среда, в которой живет, сделали его неспособным понимать истину. Тут надобно не сердиться, а жалеть.
   Итак, этот старец свое всеотпущение грехов распространял не только на воров и преступников, а даже на Николая! Мне на минуту сделалось стыдно.
   Не потому ли люди ничего не простили Оуэну, ни даже предсмертное забытье его и полуболезненный бред о духах?
   Когда я встретил Оуэна, ему был восемьдесят второй год (род. 1771). Он шестьдесят лет не сходил с арены.
   Года три спустя после Seven Oaks'а я еще раз мельком видел Оуэна. Тело отжило, ум туск и иногда бродил, разнуздавшись, по мистическим областям призраков и теней. А энергия была та же, и тот же голубой взгляд детской доброты, и то же упованье на людей! У него не было памяти на зло, он старые счеты забыл, он был тот же молодой энтузиаст, учредитель New Lanark'a, худо слышавший, седой, слабый, но так же проповедовавший уничтожение казней и стройную жизнь общего труда. Нельзя было без глубокого благоговения видеть этого старца, идущего медленно и неверной стопой на трибуну, на которой некогда его встречали горячие рукоплескания блестящей аудитории и на которой пожелтелые седины его вызывали теперь шепот равнодушия и иронический смех. Безумный старик, с печатью смерти на лице, стоял, не сердясь, и просил кротко, с любовью час времени. Казалось, можно бы было дать ему этот час за шестидесятипятилетнюю беспорочную службу; но ему в нем отказывали, он надоел, он повторял одно и то же, а главное -- он глубоко обидел толпу: он хотел отнять у нее право болтаться на виселице и смотреть, как другие на ней болтаются; он хотел у них отнять подлое колесо, которое сзади подгоняет, и отворить селлюлярную клетку, эту бесчеловечную mater dolorosa[291] для духа, которой светская инквизиция заменила монашеские ящики с ножами. За это святотатство толпа готова была побить Оуэна каменьями, но и она сделалась человеколюбивее: камни вышли из моды; им предпочитают грязь, свист и журнальные статейки.
   Другой старик, такой же фанатик, был счастливее Оуэна, когда слабыми, столетними руками благословлял малого и большого на Патмосе и только лепетал: "Дети! любите друг друга!" Простые люди и нищие не хохотали над ним, не говорили, что его заповедь -- нелепость; между этими плебеями не было золотой посредственности мещанского мира -- больше лицемерного, чем невежественного, больше ограниченного, чем глупого. Принужденный оставить свой New-Lanark в Англии, Оуэн десять раз переплывал океан, думая, что семена его учения лучше взойдут на новом грунте, забывая, что его расчистили квекеры и пуритане, и, наверно, не предвидя, что пять лет после его смерти джефферсоновская республика, первая провозгласившая права человека, распадется во имя права сечь негров. Не успев и там, Оуэн снова является на старой почве, стучится ста руками во все двери, у дворцов и хижин, заводит базары, которые послужат типом рочдельского общества и кооперативных ассосиаций, издает книги, издает журналы, пишет послания, собирает митинги, произносит речи, пользуется всяким случаем. Правительства посылают со всего мира делегатов на "всемирную выставку" -- Оуэн уже между ними, просит их взять с собой оливовую ветку, весть призыва к разумной жизни и согласию, -- а те не слушают его, думают о будущих крестах и табатерках. Оуэн не унывает.
   Одним туманным октябрьским днем 1858 лорд Брум, очень хорошо знающий, что в ветхой общественной барке течь все сильнее, но чающий еще, что ее можно так проконопатить, что на наш век хватит, совещался о пакле и смоле в Ливерпуле на втором сходе Social science association[292].
   Вдруг делается какое-то движение: тихо несут на носилках бледного, больного Оуэна на платформу. Он через силу нарочно приехал из Лондона, чтоб повторить свою благую весть о возможности сытого и одетого общества, о возможности общества без палача. С уважением принял лорд Брум старца -- они когда-то были близки; тихо поднялся Оуэн и слабым голосом сказал о приближении другого времени... нового согласия, new harmony[293], и речь его остановилась, силы оставили... Брум докончил фразу и подал знак -- тело старца склонилось, он был без чувств; тихо положили его на носилки и в мертвой тишине пронесли толпой, пораженной на этот раз каким-то благоговением; она будто чувствовала, что тут начинаются какие-то не совсем обыкновенные похороны и тухнет что-то великое, святое и оскорбленное.
   Прошло несколько дней, Оуэн немного оправился и одним утром сказал своему другу и помощнику Ригби, чтоб он укладывался, что он хочет ехать.
   -- Опять в Лондон? -- спросил Ригби.
   -- Нет, свезите меня теперь на место моего рождения, я там сложу мои кости.
   И Ригби повез старца в Монгомеришир, в Ньютоун, где за восемьдесят восемь лет тому назад родился этот странный человек, апостол между фабрикантами...
   "Дыханье его прекратилось так тихо, -- пишет его старший сын, один успевший еще приехать в Ньютоун до кончины Оуэна, -- что я, державший его руку, едва заметил: не было ни малейшей борьбы, ни одного судорожного движения". Ни Англия ни весь мир точно так же не заметили, как этот свидетель à décharge[294] в уголовном процессе человечества перестал дышать.
   Английский поп втеснил его праху отпевание вопреки желанию небольшой кучки друзей, приехавших похоронить его; друзья разошлись, Томас Олсоп[295] протестовал смело, благородно -- and all was over[296].
   Хотелось мне сказать несколько слов об нем, но, унесенный общим Wirbelwind'ом[297], я ничего не сделал; трагическая тень его отступала дальше и дальше, терялась за головами, за резкими событиями и ежедневной пылью; вдруг на днях я вспомнил Оуэна и мое намерение написать о нем что-нибудь.
   Перелистывая книжку "Westminster Review", я нашел статью о нем и прочитал ее всю, внимательно. Статью эту писал не враг Оуэна, человек солидный, рассудительный, умеющий отдавать должное заслугам и заслуженное недостаткам, а между тем я положил книгу с странным чувством боли, оскорбления, чего-то душного, -- с чувством, близким к ненависти за вынесенное.
   Может, я был болен, в дурном расположении, не понял?.. Я взял опять книжку, перечитал там-сям -- все то же действие.
   "Больше чем двадцать последних лет жизни Оуэна не имеют никакого интереса для публики.
   Ein unnütz Leben ist ein früher Tod[298].
   Он сзывал митинги, но почти никто не шел на них, потому что он повторял свои старые начала, давно всеми забытые. Те, которые хотели узнать от него что-нибудь полезное для себя, должны были опять слушать о том, что весь общественный быт зиждется на ложных основаниях... Вскоре к этому помешательству (dotage[299]) присовокупилась вера в постукивающие духи... старик толковал о своих беседах с герцогом Кентом, Байроном, Шелли и проч.... Нет ни малейшей опасности, чтоб учение Оуэна было практически принято. Это такие слабые цепи, которые не могут держать целого народа. Задолго до его смерти начала его уже были опровергнуты, забыты, а он все еще воображал себя благодетелем рода человеческого, каким-то атеистическим мессией.
   Его обращение к постукивающим духам нисколько не удивительно. Люди, не получившие воспитания, постоянно переходят с чрезвычайной легкостью от крайнего скептицизма к крайнему суеверию. Они хотят определить каждый вопрос одним природным светом. Изучение, рассуждение и осторожность в суждениях им неизвестны.
   Мы в предшествующих страницах, -- прибавляет автор в конце статьи, -- больше занимались жизнью Оуэна, чем его учениями; мы хотели выразить наше сочувствие к практическому добру, сделанному им, и с тем вместе заявить наше совершенное несогласие с его теориями. Его биография интереснее его сочинений. В то время как первая может быть полезна и занимательна (amusé), вторые могут только сбить с толку и надоесть читателю. Но и тут мы чувствуем, что он слишком долго жил: слишком долго для себя, слишком долго для своих друзей и еще дольше для своих биографов!"
   Тень кроткого старца носилась передо мной; на глазах его были горькие слезы, и он, грустно качая своей старой-старой головой, как будто хотел сказать: "Неужели я заслужил это?" -- и не мог, а рыдая упал на колени, и будто лорд Брум торопился опять покрыть его и делал знак Ригби, чтоб его снесли как можно скорее назад на кладбище, пока испуганная толпа не успеет образумиться и упрекнуть его за все, за все, что ему было так дорого и свято, и даже за то, что он так долго жил, заедал чужую жизнь, занимал лишнее место у очага. В самом деле, Оуэн, чай, был ровесником Веллингтона, этой величественнейшей неспособности во время мира.
   "Несмотря на его ошибки, его гордость, его падение, Оуэн заслуживает наше признание". -- Чего же ему больше?
   Только отчего ругательства какого-нибудь оксфордского, винчестерского или чичестерского архиерея, проклинающего Оуэна, легче для нас, чем это воздаяние по заслугам? Оттого, что там страсть, обиженная вера, а тут узенькое беспристрастие, -- беспристрастие не просто человека, а судьи низшей инстанции. В управе благочиния очень хорошо могут обсудить поступки какого-нибудь гуляки вообще, но не такого, как Мирабо или Фокс. Складным футом легко мерить с большой точностью холст, но очень неудобно прикидывать на него сидеральные[300] пространства.
   Может, для верности суждения о делах, не подлежащих ни полицейскому суду, ни арифметической поверке, пристрастие нужнее справедливости. Страсть может не только ослеплять, но и проникать глубже в предмет, обхватывать его своим огнем.
   Дайте школьному педанту, если он только не наделен от природы эстетическим пониманьем, -- дайте ему на разбор что хотите -- Фауста, Гамлета, -- и вы увидите, как исхудает "жирный датский принц", помятый каким-нибудь гимназистом-доктринером. С цинизмом Ноева сына покажет он наготу и недостатки драм, которыми восхищается поколение за поколением.
   В мире ничего нет великого, поэтического, что бы могло выдержать не глупый, да и не умный взгляд, -- взгляд обыденной, жизненной мудрости. Это-то французы и выразили так метко пословицей, что "для камердинера -- нет великого человека".
   "Попадись нищему лошадь, как говорит народ и повторяет критик "Вестминстерского обозрения", он на ней и ускачет к черту... An ex-linen-draper[301] (это выражение употреблено несколько раз)[302], который вдруг сделался (заметьте, после двадцати лет неусыпного труда и колоссальных успехов) важным лицом, на дружеской ноге с герцогами и министрами, натурально, должен был зазнаться и сделаться смешным, не имея ни большой умеренности, ни большого благоразумия". Ex-linen-draper зазнался до того, что деревня его стала ему узка, ему захотелось перестроить свет; с этими притязаниями он разорился, ни в чем не успел и покрыл себя смехом.
   И это не все. Если б Оуэн только проповедовал свой экономический переворот, это безумие простили бы ему на первый случай в классической стране сумасшествия. Доказательством этому служит то, что министры и архиереи, парламентские комитеты и съезды фабрикантов совещались с ним. Успех New Lanark'a увлек всех: ни один государственный человек, ни один ученый не уезжал из Англии, не сделавши поездки к Оуэну; даже (как мы видели) сам Николай Павлович был у него и хотел сманить его в Россию, а сына его в военную службу. Толпы народа наполняли коридоры и сени зал, где Оуэн читал свои речи. Но Оуэн своей дерзостью разом, в четверть часа, уничтожил эту колоссальную популярность, основанную на колоссальном непонимании того, что он говорил; видя это, он поставил точку на i, и притом на самое опасное i.
   Это случилось 21 августа 1817 года. Протестантские святоши, самые неотвязчивые и клейко скучные, давно надоедали ему. Оуэн, сколько мог, отклонял прения с ними, но они не давали ему покоя. Какой-то инквизитор и бумажных дел фабрикант Филипс дошел в своем церквобесии до того, что в комитете парламента вдруг, ни к селу ни к городу, середь дельных прений, пристал к Оуэну с допросом, во что он верит и во что не верит.
   Вместо того чтоб отвечать бумажных дел фабриканту какими-нибудь тонкостями, как Фауст отвечает Гретхен, ex-linen-draper Оуэн предпочел отвечать с высоты трибуны, перед огромнейшим стечением народа, на публичном митинге в Англии, в Лондоне, в Сити, в London Tavern! Он по сю сторону Темпль-Бара, возле кафедрального зонтика, под которым лепится старый город, в соседстве Гога и Магога, в виду Уайт-Голль и светской кафедральной синагоги банка, -- объявил прямо и ясно, громко и чрезвычайно просто, что главное препятствие к гармоническому развитию нового общежития людей -- Религия. "Нелепости изуверства сделали из человека слабого, одурелого зверя, безумного фанатика, ханжу или лицемера. С существующими религиозными понятиями, заключил Оуэн, не только не устроишь предполагаемых им общинных деревень, но с ними рай недолго устоял бы раем!"
   Оуэн был до того уверен, что этот акт "безумия" был актом честности и апостольства, необходимым последствием его учения, что обнародовать свое мнение заставляли его чистота и откровенность, вся его жизнь, что через тридцать пять лет он писал: "Это величайший день в моей жизни, я исполнил свой долг!"
   Нераскаянный грешник был этот Оуэн! Зато ему и досталось!
   "Оуэна, -- говорит "Westminster Review", -- не разорвали на части за это: время физической мести в делах религии прошло. Но никто даже и ныне не может безнаказанно оскорблять дорогие нам предрассудки!"
   Английские попы в самом деле не употребляют больше хирургических средств, хотя другими, более духовными, не брезгают. "С этой минуты, -- говорит автор статьи, -- Оуэн опрокинул на себя страшную ненависть духовенства, и с этого митинга начинается длинная перечень его неудач, сделавшая смешными сорок последних лет его жизни. Не was not a martyr, but he was an outlaw!"[303]1
   Я думаю, довольно. "Westminster Review" можно положить на место; я ему очень благодарен, он мне так живо напомнил не только святого старца, но и среду, в которой он жил. Обратимся к делу, т. е. к самому Оуэну и его учению.
   Одно прибавлю я, прощаясь с неумытным критиком и с другим биографом Оуэна, тоже неумытным, менее строгим, но не менее солидным, -- что, не будучи вовсе завистливым человеком, я завидую им от всей души. Я дал бы дорого за их невозмущаемое сознание своего превосходства, за успокоившееся довольство собою и своим пониманием, за их иногда уступчивую, всегда справедливую, а подчас слегка проироненную снисходительность. Какой покой должна приносить эта полная уверенность и в своем знании, и в том, что они и умнее, и практичнее Оуэна, что, будь у них его энергия и его деньги, они бы не наделали таких глупостей, а были бы богаты, как Ротшильд, и министры, как Палмерстон!

II

   Р. Оуэн назвал одну из статей, в которых он излагал свою систему, "An attempt to change this lunatic asylum into a rational world"[304].
   Один из биографов Оуэна по этому случаю рассказывает, как какой-то безумный, содержавшийся в больнице, говорил: "Весь свет меня считает поврежденным, а я весь свет считаю таким же; беда моя в том, что большинство со стороны всего света".
   Это пополняет заглавие Оуэна и бросает яркий свет на все. Мы уверены, что биограф не рассудил, насколько берет и как далеко бьет его сравнение. Он только хотел намекнуть на то, что Оуэн был сумасшедший, и мы спорить об этом не станем... но с чего же он весь свет-то считает умным -- этого мы не понимаем.
   Оуэн если был сумасшедшим, то вовсе не потому, что его свет считал таким и он ему платил той же монетой, а потому, что, зная очень хорошо, что живет в доме умалишенных к окружен больными, он шестьдесят лет говорил с ними как с здоровыми.
   Число больных тут ничего не значит, ум имеет свое оправдание не в большинстве голосов, а в своей логической самозаконности. И если вся Англия будет убеждена, что такой-то medium призывает духи умерших, а один Фаредей скажет, что это вздор, то истина и ум будут с его стороны, а не со стороны всего английского населения. Еще больше, если и Фаредей не будет этого говорить, тогда истина об этом предмете совсем существовать не будет как сознанная, но тем не меньше единогласно принятая целым народом нелепость все же будет нелепость.
   Большинство, на которое жаловался больной, не потому страшно, что оно умно или глупо, право или неправо, в лжи или в истине, а потому, что оно сильно, и потому, что ключи от Бедлама у него в руках.
   Сила не заключает в своем понятии сознательности как необходимого условия; напротив, она тем непреодолимее, чем безумнее, тем страшнее, чем бессознательнее. От поврежденного человека можно спастись, от стада бешеных волков труднее, а перед бессмысленной стихией человеку остается сложить руки и погибнуть.
   Поступок Оуэна, поразивший ужасом Англию 1817 года, не удивил бы в 1617 родину Ванини и Джордано Бруно, не скандализировал бы в 1717 ни Германию, ни Францию, а Англия не может через полвека вспомнить об нем без раздражения. Может быть, где-нибудь в Испании монахи взбунтовали бы против него дикую чернь или инквизиционные алгвазилы посадили бы его в тюрьму, сожгли бы на костре, но очеловеченная часть общества была бы за него...
   Разве Гёте и Фихте, Кант и Шиллер, наконец, Гумбольдт в наше время и Лессинг сто лет тому назад скрывали свой образ мыслей или имели бессовестность проповедовать шесть дней в неделю в академиях и книгах свою философию, а на седьмой фарисейски слушать предику и морочить толпу, lа plèbe, своим благочестивым христианством?
   Во Франции то же самое: ни Вольтер, ни Руссо, ни Дидро, ни все энциклопедисты, ни школа Биша и Кабаниса, ни Лаплас, ни Конт не прикидывались ультрамонтанами, не преклонялись благоговейно перед "дорогими предрассудками", и это ни на одну йоту не унизило, не умалило их значения.
   Политически порабощенный материк нравственно свободнее Англии; масса идей и сомнений, находящихся в обороте, гораздо обширнее; к ней привыкли, общество не трепещет ни страхом, ни негодованием перед свободным человеком --
   Wenn er die Kette bricht[305].
   Люди материка беспомощны перед властью, выносят цепи, но не уважают их. Свобода англичанина больше в учреждениях, чем в нем, чем в его совести; его свобода в common law[306], в Habeas corpus, а не в нравах, не в образе мыслей. Перед общественным предрассудком гордый бритт склоняется без ропота, с видом уважения. Само собою разумеется, что везде, где есть люди, там лгут и притворяются, но не считают откровенности пороком, не смешивают смело высказанное убеждение мыслителя с неблагопристойностью развратной женщины, хвастающейся своим падением, но не подымают лицемерия на степень общественной и притом обязательной добродетели[307].
   Конечно, ни Давид Юм, ни Гиббон не лгали на себя мистических верований. Но Англия, слушавшая Оуэна в 1817 году, была не та, во времени и в глубине. Ценс пониманья расширился и не был больше ограничен отборным венком образованных аристократов и литераторов. С другой стороны, она лет пятнадцать просидела в селлюлярной тюрьме, запертая в нее Наполеоном, и, с одной стороны, выдвинулась из потока идей, а с другой -- жизнь вдвинула вперед огромное большинство мещанства, эту conglomerated mediocrity Стюарта Милля. В новой Англии люди, как Байрон и Шеллей, бродят иностранцами; один просит у ветра нести его куда-нибудь, только не на родину; у другого судьи, с помощью обезумевшей от изуверства семьи, обирают детей, потому что он не верит в бога.
   Итак, нетерпимость против Оуэна не дает никакого права заключать ни о ложности, ни о истинности его учения; она только дает меру безумия, т. е. нравственной несвободы Англии, и в особенности того слоя, который ходит по митингам и пишет журнальные статейки.
   Ум количественно всегда должен будет уступить, он на вес всегда окажется слабейшим; он, как северное сияние, светит далеко, но едва существует. Ум -- последнее усилие, вершина, до которой развитие не часто доходит; оттого-то он мощен, но не устоит против кулака. Ум как сознание может вовсе не быть на земном шаре; он едва родился в сравнении с маститыми альпийскими старцами, свидетелями и участниками геологических революций. В дочеловеческой, в околочеловеческой природе нет ни ума, ни глупости, а -- необходимость условий, отношений и последствий. Ум мутно глядит в первый раз молочным взглядом животного, он медленно мужает, вырастает из своего ребячества, проходя стадной и семейной жизнию рода человеческого. Стремление пробиться к уму из инстинкта постоянно является вслед за сытостью и безопасностью, так что в какую бы минуту мы ни остановили людское сожитие, мы поймаем его на этих усилиях достигнуть ума из-под власти безумия. Пути вперед не назначено, его надобно прокладывать; история, как поэма Ариоста, несется зря, двадцатью эпизодами, бросаясь туда, сюда, с тем тревожным беспокойством, которое уже бесцельно волнует обезьяну и которого почти совсем нет у низших зверей, этих довольных животного царства.
   Слово lunatic asylum[308] Оуэн, само собою разумеется, употребил comme une manière de dire[309]. Государства -- не домы сошедших с ума, а домы не взошедших в ум. Практически, впрочем, он мог употребить это выражение... не делая ошибки. Яд или огонь в руках трехлетнего ребенка так же страшен, как в руках тридцатилетнего сумасшедшего. Разница в том, что безумие одного -- состояние патологическое, другого -- степень развития, состояние эмбриогеническое. Устрица представляет ту степень развития организма, на которой животное еще не имеет ног, она фактически безногая, но вовсе не так, как зверь, у которого ноги отняты. Мы знаем (но устрица этого не знает), что при хороших обстоятельствах органические попытки дойдут до ног и до крыльев, и смотрим на неразвитые формы моллюска как на одну из растущих, прибывающих волн прилива, в то время как форма искаженная возвращается с отливом в стихийный океан и составляет частный случай смерти или агоний. Оуэн, убедившись, что организму в тысячу раз удобнее иметь ноги, руки, крылья, чем постоянно дремать в раковине, понимая, что из тех же самых бедных, но уже существующих частей организма есть возможность развить эти оконечности, до того увлекся, что вдруг стал проповедовать устрицам, чтоб они взяли свои раковины и пошли за ним. Устрицы обиделись и сочли его антимоллюском, т. е. безнравственным в смысле раковинной жизни, и прокляли его.
   "...Характер человека существенно определяется обстоятельствами, окружающими его. Но эти обстоятельства общество может легко так устроить, чтоб они способствовали наилучшему развитию умственных и практических способностей, сохраняя притом все бесконечное разнообразие личностей и соображаясь с многоразличием физической и умственной натуры".
   Все это понятно, и надобно иметь редкую степень тупоумия, чтоб возражать на этот тезис Оуэна. Да на него, заметьте, никто и не возражает. Возражение большинством -- не ответ, а насилие; возражение, что это безнравственно или не согласно с такой-то традиционной религией или с иной, тоже не опровержение. В худшем случае такие ответы могут только доказать двойство между истиной и нравственностью, пользу лжи и вред правды. Истина не подлежит этому суду, ее критериум не тут.
   Ахиллова пята Оуэна не в ясных и простых основаниях его учения, а в том, что он думал, что обществу легко понять его простую истину. Думая так, он впал в святую ошибку любви и нетерпения, в которую впадали все преобразователи и предтечи переворотов от Иисуса Христа до Томаса Мюнстера, Сен-Симона и Фурье.
   Хроническое недоумие в том и состоит, что люди, под влиянием исторического преломления лучей и разных нравственных параллаксов, всего меньше понимают простое, а готовы верить, и еще больше верить, что понимают вещи очень сложные и совершенно непонятные, но традиционные, привычные и соответствующие детской фантазии... Просто! Легко! Да всегда ли простое легко? Воздухом положительно проще дышать, чем водой, но для этого надобно иметь легкие; а где же им развиться у рыб, которым нужен сложный дыхательный снаряд, чтоб достать немного кислорода из воды. Среда им не позволяет, их не вызывает на развитие легких, она слишком густа и иначе составлена, чем воздух. Нравственная густота и состав, в котором выросли слушатели Оуэна, обусловила у них свои духовные жабры, дышать более чистой и редкой средой должно было произвести боль и отвращение.
   Не думайте, что тут только внешнее сравнение, -- тут истинная аналогия одинаких явлений в разных возрастах и разных слоях.
   Легко понять... легко исправить! Помилуйте -- кому? Той толпе, которая наполняет до давки колоссальный трансепт Кристального дворца, слушая с жадностью и рукоплесканием проповеди какого-то плоского средневекового бакалавра, попавшего не знаю как в наш век и обещающего толпе кары небесные и бедствия земные на вульгарном языке шиллеровского капуцина в "Wallenstein's Lager"?
   Для них не легко!
   Люди отдают долю своего достояния и своей воли, подчиняются всякого рода властям и требованиям, вооружают целые толпы тунеядцев, строят суды, тюрьмы и стращают виселицей, строят церкви и стращают адом. Словом, делают все так, чтоб, куда человек ни обернулся, перед его глазами был бы или палач земной, или палач небесный -- один с веревкой, готовый все кончить, другой с огнем, готовый жечь всю вечность. Цель всего этого -- сохранить общественную безопасность от диких страстей и преступных покушений, как-нибудь удержать в русле общественной жизни необузданные покушения вырваться из него.
   А тут является чудак, который прямо и просто говорит, да еще с какой-то обидной наивностью, что все это вздор, что человек вовсе не преступник par le droit de naissance[310], что он так же мало отвечает за себя, как и другие звери, и, как они, суду не подлежит, а воспитанию -- очень. И это не все: он перед лицом судей и попов, имеющих единственным основанием, единственной достаточной причиной своего существования грехопадение, наказание и отпущение, всенародно объявляет, что человек не сам творит свой характер, что стоит его поставить со дня рождения в такие обстоятельства, чтоб он мог быть не мошенником, так он и будет так себе, хороший человек. А теперь общество рядом нелепостей наводит его на преступление, а люди наказывают не общественное устройство, а лицо.
   И Оуэн воображал, что это легко понять?
   Разве он не знал, что нам легче себе вообразить кошку, повешенную за мышегубство, и собаку, награжденную почетным ошейником за оказанное усердие при поимке укрывшегося зайца, чем ребенка, не наказанного за детскую шалость, не говоря уже о преступнике. Примириться с тем, что мстить всем обществом преступнику мерзко и глупо, что целым собором делать безопасно и хладнокровно столько же злодейства над преступником, сколько он сделал, подвергаясь опасности и под влиянием страсти, отвратительно и бесполезно, ужасно трудно, не по нашим жабрам! Резко!
   В боязливом упорстве массы, в тупом отстаивании старого, в консервативной цепкости ее есть своего рода темное воспоминание, что виселица и покаяние, смертная казнь и бессмертие души, страх божий и страх власти, уголовная палата и страшный суд, царь и жрец -- что все это были некогда огромные шаги вперед, огромные ступени вверх, великие Errungenschaften[311], подмостки, по которым люди, выбиваясь из сил, взбирались к покойной жизни, комяги, на которых подплывали, сами не зная дороги, к гавани, где бы можно было отдохнуть от тяжелой борьбы со стихиями, от земляной и кровавой работы, можно было бы найти бестревожный досуг и святую праздность -- этих первых условий прогресса, свободы, искусства и сознания!
   Чтоб сберечь этот дорого доставшийся покой, люди обставили свои гавани всякого рода пугалами и дали своему царю в руки палку, чтоб погонять и защищать, а жрецу -- власть проклинать и благословлять.
   Одолевшее племя, естественно, кабалило себе племя покоренное и на его рабстве основывало свой досуг, т. е. свое развитие. Рабством собственно началось государство, образование, человеческая свобода. Инстинкт самосохранения навел на свирепые законы, необузданная фантазия доделала остальное. Предания, переходя из рода в род, покрывали больше и больше цветными туманами начала, и подавляющий владыка, так же как подавленный раб, склонялся с ужасом перед заповедями и верил, что при блеске молнии и треске грома их диктовал Иегова на Синае или что они были внушены человеку избранному каким-нибудь паразитным духом, живущим в его мозгу.
   Если свести все разнообразные основы этих краеугольных камней, на которых выводились государства, на главные начала, освобождая их от фантастического, детского, принадлежащего к возрасту, то мы увидим, что они постоянно одни и те же, соприсносущи всякой церкви и всякому государству; декорации и формы меняются, но начала те же.
   Дикая расправа царя-зверолова в Африке, который собственноручно прирезывает преступника, совсем не так далека от расправы судьи, доверяющего другому убийство. Дело в том, что ни судья в шубе, в белом парике, с пером за ухом, ни голый африканский царь, с пером в носу и совершенно черный, не сомневаются, что они это делают для спасения общества и не только имеют право в иных случаях убивать, но и священный долг.
   Нескладная бессмыслица, произносимая каким-нибудь лесным заклинателем, и складный вздор, произносимый каким-нибудь архиереем или первосвященником, также похожи друг на друга. Существенное не в том, как кто ворожит и каких духов призывает, а в том, допускают ли они или нет какой-то заграничный мир, которого никто не видал, -- мир, действующий без тела, рассуждающий без мозга, чувствующий без нерв и имеющий влияние на нас не только после нашего перехода в эфирное состояние, но и при теперешнем податном состоянии. Если допускают, остальное -- оттенки и подробности: египетские боги с собачьей мордой и греческие с очень красивым лицом, бог Авраама, бог Иакова, бог Иосифа Маццини, бог Пьера Леру -- это все тот же бог, так ясно определенный в алкоране: "Бог есть бог". Чем развитее народ, тем развитее его религия, но, с тем вместе, чем религия дальше от фетишизма, тем она глубже и тоньше проникает в душу людей. Грубый католицизм и позолоченный византизм не так суживают ум, как тощий протестантизм; а религия без откровения, без церкви и с притязанием на логику почти неискоренима из головы поверхностных умов, равно не имеющих ни довольно сердца, чтоб верить, ни довольно мозга, чтоб рассуждать[312].
   То же самое и в юридической церкви. Царь звероловов, исполняющий бердышом или топором свой приговор, близок к тому, что виновный или подсудимый, если у него бердыш длиннее, предупредит его. Сверх того, юрист с пером в носу, вероятно, будет казнить зря, по пристрастию, толпа будет роптать и наконец взбунтуется открыто или подчинится суду страдательно и без веры, как подчиняется человек чуме или наводнению. Но там, где нет лицеприятия, где суд честен, т. е. верен своим началам, что вовсе не мешает началам быть неверными, там он становится вдвое незыблемее и никто не сомневается в нем, не исключая самого пациента, который печально отправляется на виселицу, уверенный, что так и надобно, что они дело делают, вешая его.
   Сверх страха воли, -- того страха, который дети чувствуют, начиная ходить без помочей, сверх привычки к этим поручням, облитым пóтом и кровью, к этим ладьям, сделавшимся ковчегами спасения, в которых народы пережили не один черный день, -- есть еще сильные контрфорсы, поддерживающие ветхое здание. Неразвитость масс, не умеющих понимать, с одной стороны, и корыстный страх -- с другой, мешающий понимать меньшинству, долго продержат на ногах старый порядок. Образованные сословия, противно своим убеждениям, готовы сами ходить на веревке, лишь бы не спускали с нее толпу.
   Оно и в самом деле не совсем безопасно.
   Внизу и вверху разные календари. Наверху XIX век, а внизу разве XV, да и то не в самом в низу, -- там уж готтентоты и кафры различных цветов, пород и климатов.
   Если в самом деле подумать об этой цивилизации, которая оседает лаццаронами и лондонской чернью, людьми, свернувшими с полдороги и возвращающимися к состоянию лемуров и обезьян, в то время как на вершинах ее цветут бездарные Меровинги всех династий и тщедушные астеки всех аристократий, -- действительно голова закружится. Вообразите себе этот зверинец на воле, без церкви, без инквизиции и суда, без попа, царя и палача!
   Оуэн считал ложью, т. е. отжившей правдой, вековые твердыни теологии и юриспруденции, и это понятно; но когда он под этим предлогом требовал, чтоб они сдались, он забыл храбрый гарнизон, защищающий крепость. Ничего в мире нет упорнее трупа: его можно убить, разбить на части, но убедить нельзя. К тому же на нашем Олимпе сидят уж не сговорчивые, не разгульные боги Греции, которым, по словам Лукиана, пока они придумывали меры против атеизма, пришли доложить, что дело их проиграно и что в Афинах доказали, что их нет, а они побледнели, улетучились и исчезли. Греки, люди и боги, были проще. Греки верили вздору, играли в мраморные куклы из детской артистической потребности, а мы из процентов, из барышей поддерживаем иезуитов и old shop[313], в обуздание народа и обеспечение эксплуатации его. Какая же логика тут возьмет?
   Это приводит нас к вопросу не о том, прав или не прав Р. Оуэн, а о том, совместны ли вообще разумное сознание и нравственная независимость с государственным бытом.
   История свидетельствует, что общества постоянно достигают разумной аутономии, но свидетельствует также, что они остаются в нравственной неволе. Разрешимы эти вопросы или нет, сказать трудно; их не решишь сплеча, особенно одной любовью к людям и другими теплыми и благородными чувствами.
   Во всех сферах жизни мы наталкиваемся на неразрешимые антиномии, на эти асимптоты, вечно стремящиеся к своим гиперболам, никогда не совпадая с ними. Это крайние грани, между которыми колеблется жизнь, движется и утекает, касаясь то того берега, то другого.
   Появление людей, протестующих против общественной неволи и неволи совести, -- не новость; они являлись обличителями и пророками во всех сколько-нибудь назревших цивилизациях, особенно когда они старели. Это высший предел, перехватывающая личность, явление исключительное и редкое, как гений, как красота, как необыкновенный голос. Опыт не доказывает, чтоб их утопии были осуществляемы.
   У нас перед глазами страшный пример. С тех пор как род человеческий запомнит себя, не встречалось никогда такого стечения счастливых обстоятельств для разумного и свободного развития государственного, как в Северной Америке; все мешающее на истощенной, исторической почве или на почве, вовсе невозделанной, отсутствовало. Учение великих мыслителей и революционеров XVIII века, без французской военщины, английский common law[314] без каст, легли в основу их государственного быта. Чего же больше? Все, о чем мечтала старая Европа: республика, демократия, федерация, самозаконность каждого клочка и едва связывающий общий правительственный пояс с слабым узлом в середине.
   Что же вышло из всего этого?
   Общество, большинство захватило диктаторскую и полицейскую власть; сам народ исполняет должность Николая Павловича, III отделения и палача; народ, объявивший восемьдесят лет тому назад "права человека", распадается из-за "права сечь". Преследования и гонения в Южных штатах, поставивших на своем знамени слово Рабство, так, как некогда Николай ставил на своем слово Самодержавие, за образ мыслей и слова не уступают в гнусности тому, что делал неаполитанский король и венский император.
   В Северных штатах "рабство" не возведено в догмат религии; но каков уровень образования и свободы совести в стране, бросающей счетную книгу только для того, чтоб заниматься вертящимися столами, постукивающими духами, -- в стране, хранящей всю нетерпимость пуритан и квекеров!
   В формах более мягких мы то же встречаем в Англии и в Швеции. Чем страна свободнее от правительственного вмешательства, чем больше признаны ее права на слово, на независимость совести, тем нетерпимее делается толпа, общественное мнение становится застенком; ваш сосед, ваш мясник, ваш портной, семья, клуб, приход держат вас под надзором и исправляют должность квартального. Неужели только народ, не способный к внутренней свободе, может достигнуть свободных учреждений? Или не значит ли все это, наконец, что государство развивает постоянно потребности и идеалы, достижение которых исполняют деятельностью лучшие умы, но которых осуществление несовместимо с государственной жизнью?
   Мы не знаем решения этого вопроса, но считать его решенным не имеем права. История до сих пор его решает одним образом, некоторые мыслители, и в том числе Р. Оуэн, -- иначе. Оуэн верит несокрушимой верой мыслителей XVIII столетия (прозванного веком безверия), что человечество накануне своего торжественного облечения в вирильную тогу. А нам кажется, что все опекуны и пастухи, дядьки и мамки могут спокойно есть и спать на счет недоросля. Какой бы вздор народы ни потребовали, на нашем веку они не потребуют право совершеннолетия. Человечество еще долго проходит с отложными воротничками à l'enfant[315].
   Причин на это бездна. Для того чтоб человеку образумиться и прийти в себя, надобно быть гигантом; да, наконец, и никакие колоссальные силы не помогут пробиться, если быт общественный так хорошо и прочно сложился, как в Японии или Китае. С той минуты, когда младенец, улыбаясь, открывает глаза у груди своей матери, до тех пор, пока, примирившись с совестью и богом, он так же спокойно закрывает глаза, уверенный, что, пока он соснет, его перевезут в обитель, где нет ни плача, ни воздыхания, -- все так улажено, чтоб он не развил ни одного простого понятия, не натолкнулся бы ни на одну простую, ясную мысль. Он с молоком матери сосет дурман; никакое чувство не остается неискаженным, не сбитым с естественного пути. Школьное воспитание продолжает то, что сделано дома, оно обобщает оптический обман, книжно упрочивает его, теоретически узаконивает традиционный хлам и приучает детей к тому, чтоб они знали не понимая и принимали бы названия за определения.
   Сбитый в понятиях, запутанный словами, человек теряет чутье истины, вкус природы. Какую же надобно иметь силу мышления, чтоб заподозрить этот нравственный чад и уже с кружением головы броситься из него на чистый воздух, которым вдобавок стращают все вокруг! На это Оуэн отвечал бы, что он именно потому и начинал свое социальное перерождение людей не с фаланстера, не с Икарии, а со школы, -- со школы, в которую он брал детей с двухлетнего возраста и меньше.
   Оуан был прав, и еще больше -- он практически доказал, что он был прав: перед New Lanark'ом противники Оуэна молчат. Этот проклятый New Lanark вообще костью стоит в горле людей, постоянно обвиняющих социализм в утопиях и в неспособности что-нибудь осуществить на практике. "Что сделал Консидеран с Брейсбеном, что монастырь Сито, что портные в Клиши и Banque du peuple[316] Прудона?" Но против блестящего успеха New Lanark'а сказать нечего. Ученые и послы, министры и герцоги, купцы и лорды -- все выходило с удивлением и благоговением из школы. Доктор герцога Кентского, скептик, говорил о Lanark'e с улыбкой. Герцог, друг Оуэна, советовал ему съездить самому в New Lanark. Вечером доктор пишет герцогу: "Отчет я оставляю до завтра; я так взволнован и тронут тем, что видел, что не могу еще писать; у меня несколько раз навертывались слезы на глазах". На этом торжественном признании я и жду моего старика. Итак, он доказал свою мысль на деле -- он был прав. Пойдемте далее.
   New Lanark был на вершине своего благосостояния. Неутомимый Оуэн, несмотря ни на лондонские поездки, ни на митинги, ни на беспрерывные посещения всех знаменитостей Европы, даже, как мы сказали, самого Николая Павловича, с той же деятельной любовью занимался школой-фабрикой и благосостоянием работников, между которыми развивал общинную жизнь. И все лопнуло!
   Что же, вы думаете, он обанкротился? Учители перессорились, дети избаловались, родители спились? Помилуйте, фабрика шла превосходно, доходы росли, работники богатели, школа процветала. Но одним добрым утром в эту школу взошли какие-то два черных шута, в низеньких шляпах, в намеренно дурно сшитых сертуках: это были двое квекеров, такие же собственники New Lanark'а, как и сам Оуэн. Насупили они брови, видя веселых детей, нисколько не горюющих о грехопадении; ужаснулись, что маленькие мальчики без панталон, и потребовали преподавание какого-то своего катехизиса. Оуэн сначала отвечал гениально: цифрой приращения доходов. Ревность о господе успокоилась на время: так греховная цифра была велика. Но совесть квекеров проснулась опять, и они еще настоятельнее стали требовать, чтобы детей не учили ни танцевать, ни светскому пению, а раскольничьему катехизису непременно.
   Оуэн, у которого хоры, правильные эволюции и танцы играли важную роль в воспитании, не согласился. Были долгие прения; квекеры решились на этот раз упрочить свои места в раю и требовали введения псалмов и каких-то штанишек детям, ходившим по-шотландски. Оуэн понял, что крестовый поход квекеров на этом не остановится. "В таком случае, -- сказал он им, -- управляйте сами, я отказываюсь". Он не мог иначе поступить.
   "Квекеры, -- говорит биограф Оуэна, -- вступив в управление New Lanark'ом, начали с того, что уменьшили плату и увеличили число часов работы".
   New Lanark пал!
   Не надобно забывать, что успех Оуэна раскрывает еще одну великую историческую новость, именно ту, что бедный и подавленный работник, лишенный образования, с детства приученный к пьянству и обману, к войне с обществом, только сначала противудействует нововведениям, и то из недоверия; но как только он убеждается в том, что перемена не во вред ему, что при ней и он не забыт, он следует с покорностью, потом с доверчивой любовью.
   Среда, служащая тормозом, -- не тут.
   Гейнц, литературный холоп Меттерниха, за обедом во Франкфурте сказал Роберту Оуэну:
   -- Положим, что вы бы успели, -- что же бы из этого вышло?
   -- Очень просто, -- отвечал Оуэн, -- вышло бы то, что каждый был бы сыт, хорошо одет и получил бы дельное воспитание.
   -- Да ведь этого-то именно мы и не хотим, -- заметил Цицерон Венского конгресса. Гейнц, чего нет другого, был откровенен.
   С той минуты, как попы, лавочники догадались, что потешные роты работников и учеников -- дело очень серьезное, гибель New Lanark'a была неминуема.
   И вот отчего падение небольшой шотландской деревушки с фабрикой и школой имеет значение исторического несчастия. Развалины оуэнского New Lanark'a наводят на нашу душу не меньше грустных дум, как некогда другие развалины наводили на душу Мария, -- с той разницей, что римский изгнанник сидел на гробе старца и думал о суете суетствий, а мы то же думаем, сидя у свежей могилы младенца, много обещавшего и убитого дурным уходом и страхом, что он потребует наследства!

III

   Итак, Р. Оуэн был прав перед разумом; выводы его были логичны и, еще больше, были практически оправданы. Им только недоставало пониманья со стороны слушавших его.
   -- Это дело времени, когда-нибудь люди поймут.
   -- Я не знаю.
   -- Нельзя же думать, чтоб люди никогда не дошли до пониманья своих собственных выгод.
   Однако до сих пор было так; этот недостаток пониманья восполнялся церковью и государством, т. е. двумя главнейшими препятствиями к дальнейшему развитию. Это логический круг, из которого очень трудно выйти. Оуэн воображал, что достаточно людям указать на отжившую нелепость их, чтоб люди освободились, -- и ошибся. Нелепость их, особенно церкви, очевидна; но это им нисколько не мешает. Несокрушимая твердость их основана не на разуме, а на недостатке его, и потому они почти так же мало зависят от критики, как горы, леса, скалы. История развивалась нелепостями; люди постоянно стремились за бреднями, а достигали очень действительных последствий. Наяву сонные, они шли за радугой, искали то рай на небе, то небо на земле, а по дороге пели свои вечные песни, украшали храмы своими вечными изваяниями, построили Рим и Афины, Париж и Лондон. Одно сновидение уступает другому; сон становится иногда тоньше, но никогда не проходит. Люди принимают все, верят во все, покоряются всему и многим готовы жертвовать; но они с ужасом отпрядывают, когда между двумя религиями в раскрытую щель, в которую проходит дневной свет, дунет на них свежий ветер разума и критики. Если б, например, Р. Оуэн хотел исправить англиканскую церковь, ему так же бы удалось, как унитариям, квекерам и не знаю кому. Перестроивать церковь, ставить алтарь за перегородку или без перегородки, вынести образа или принесть их еще больше -- это все можно, и тысячи пойдут за реформатором; но Оуэн хотел вести вон из церкви -- тут sta, viator![317] -- тут рубеж. До границы легко идти, труднейшее во всякой стране -- это перейти ее, особенно когда сам народ со стороны таможни.
   Во всю тысячу и одну ночь истории, как только накапливалось немного образования, попытки эти были; несколько человек просыпались, протестовали против спящих, заявляли, что они наяву, но других добудиться не могли. Появление их доказывает, без малейшего сомнения, возможность человека развиваться до разумного пониманья. Но этим не разрешается наш вопрос: может ли это исключительное развитие сделаться общим? Наведение, которое нам дает прошедшее, не в пользу положительного решения. Разве будущее пойдет иначе, приведет иные силы, иные элементы, которых мы не знаем и которые перевернут, по плюсу или минусу, судьбы человечества или значительной части его. Открытие Америки равняется геологическому перевороту; железные дороги, электрический телеграф изменили все человеческие отношения. То, чего мы не знаем, мы не имеем права вводить в наш расчет; но, принимая все лучшие шансы, мы все же не предвидим, чтоб люди скоро почувствовали потребность здравого смысла. Развитие мозга требует своего времени. В природе нет торопливости; она могла тысячи и тысячи лет лежать в каменном обмороке и другие тысячи чирикать птицами, рыскать зверями по лесу или плавать рыбой по морю. Исторического бреда ей станет надолго; им же превосходно продолжается пластичность природы, истощенной в других сферах.
   Люди, которые поняли, что это сон, воображают, что проснуться легко, сердятся на спящих, не соображая, что весь мир, их окружающий, не позволяет им проснуться. Жизнь проходит рядом оптических обманов, искусственных потребностей и мнимых удовлетворений.
   Случайно, не выбирая, возьмите любую газету, взгляните на любую семью. Какой же тут Роберт Оуэн поможет? Из вздора люди страдают с самоотвержением, из вздора идут на смерть, из вздора убивают других. В вечной заботе, суете, нужде, тревоге, в поте лица, в труде без отдыха и конца человек даже и не наслаждается. Если ему досуг от работы, он торопится свить семейные сети, вьет их совершенно случайно, сам попадает в них, стягивает других и, если не должен спасаться от голодной смерти каторжной, нескончаемой работой, то начинает ожесточенное преследование жены, детей, родных или сам преследуется ими. Так люди гонят друг друга во имя родительской любви, во имя ревности, во имя брака, делая ненавистными священнейшие связи. Когда же тут образумиться? Разве по другую сторону семьи, за ее гробом, когда человек все потерял, и энергию, и свежесть мысли, -- когда он ищет одного покоя.
   Посмотрите на хлопоты и заботы целого муравейника или одного муравья отдельно; вникните в его домогательства и цели, в его радости и горе, в его понятия о добре и зле, о чести и позоре -- во все, что он делает в продолжение всей жизни, с утра до ночи; взгляните, на что он посвящает последние дни и чему жертвует лучшими мгновениями своей жизни, -- вас обдаст детской, с ее лошадками на колесах, с блестками и фольгой, с куклами, поставленными в угол, и с розгами, поставленными в другой. В ребячьем лепете слышится иной раз проблеск дела, но он теряется в детской рассеянности. Остановиться, обдуматься нельзя -- дела расстроишь, отстанешь, будешь затерт; все слишком компрометировались, и все слишком быстро несутся, чтоб можно было остановиться, особенно перед горстью людей без пушек, без денег, без власти, протестующих во имя разума, не подтверждая даже своей истины чудесами.
   Ротшильду или Монтефиоре надобно с утра в бюро, чтоб начать капитализацию сотого миллиона; в Бразилии мор, в Италии война, Америка распадается -- все идет прекрасно; а тут ему говорят о безответственности человека и о ином распределении богатств -- разумеется, он не слушает. Мак-Магон дни, ночи обдумывал, как вернее, в самое короткое время, истребить наибольшее количество людей, одетых в белые мундиры, людьми, одетыми в красные штаны; истребил их больше, чем думал; все его поздравляют, даже ирландцы, которые, в качестве папистов, побиты им, -- а ему говорят, что война не только отвратительная нелепость, но и преступление. Разумеется, вместо того чтоб слушать, он станет любоваться мечом, поднесенным Ирландией.
   В Италии я был знаком с одним стариком, главою богатого банкирского дома. Раз, поздно ночью, мне не спалось, я пошел гулять и возвращался, часу в пятом утра, мимо его дома. Работники выкатывали из подвалов бочонки с оливовым маслом для отправки морем. Старик-банкир, в теплом сертуке, стоял с бумагой в руке, отмечая каждый бочонок. Утро было свежо, он зябнул.
   -- Вы уже встали? -- сказал я ему.
   -- Я здесь больше часа, -- отвечал он, улыбаясь и протягивая руку.
   -- Да вы замерзли, как в России.
   -- Что делать, стар становлюсь, силы отказывают. Приятели-то ваши (т. е. его сыновья) спят еще, небось, -- и пусть поспят, пока старик еще жив. А без собственного надзора нельзя. Я прежнего покроя человек, много нагляделся; пять революций, amiсо miо[318], видел, возле прошли; а я за своей работой все так же: отпущу масло, пойду в контору. Я и кофей там пью, -- прибавил он.
   -- И так до самого обеда?
   -- До самого обеда.
   -- Вы не балуете себя.
   -- А впрочем, скажу вам откровенно, тут много делает привычка. Мне скучно без дела.
   "Не нынче -- завтра он умрет. Кто же будет масло отпускать, как пойдет дом? -- думал я, оставив его. -- Разве к тем порам старший сын тоже сделается человеком прежнего покроя и тоже будет скучать без дела и вставать в четыре часа. Так и пойдет одна тысяча золотых к другой до тех пор, пока кто-нибудь из династов, и, наверное, самый лучший, проиграет все в карты или поднесет лоретке". -- "Родители-то какие были! -- скажут добрые люди. -- Они отказывали во всем себе и другим тоже и все копили про детей. А вот блудный сын!.."
   Ну, где ж тут скоро добраться, сквозь эту толщу нелепости, до живого мяса?
   Этим людям, занятым службой, ажиотажем, семейными ссорами, картами, орденами, лошадьми, Р. Оуэн проповедовал другое употребление сил и указывал им на нелепость их жизни. Убедить их он не мог, а озлобил их и опрокинул на себя всю нетерпимость непонимания. Один разум долготерпелив и милосерд, потому что он понимает.
   Биограф Р. Оуэна очень верно судил, говоря, что он разрушил свое влияние, отрекаясь от религии. Действительно, стукнувшись о церковную ограду, ему следовало остановиться, а он перелез на другую сторону и остался там один-одинехонек, провожаемый благочестивым ругательством. Но нам кажется, что рано или поздно он точно так же остался бы и за другим черепком раковины -- один и outlaw.
   Толпа только потому не освирепела на него с самого начала, что государство и суд не так популярны, как церковь и алтарь. Но за право наказания вступились бы, à la longue[319], люди получше подкованные, чем богобеснующиеся квекеры и фельетонные святоши.
   О церковном учении и истинах катехизиса никто, уважающий себя, не спорит, зная вперед, что они не могут выдержать никакой критики. Нельзя же серьезно доказывать постное зачатие девы Марии или уверять, что геологические исследования Моисея сходны с исследованиями Мурчисона. Светские церкви гражданского и уголовного суда и догматы юридического катехизиса стоят гораздо тверже и пользуются, впредь до рассмотрения, правами доказанных истин и незыблемых аксиом.
   Люди, опрокинувшие алтари, не дерзали коснуться до зерцала. Анахарсис Клоц, гебертисты, назвавшие бога по имени -- Разумом, были так же уверены во всех salus populi[320] и других гражданских заповедях, как средневековые попы в каноническом праве и в необходимости жечь колдунов.
   Давно ли один из сильнейших, из самых смелых мыслителей нашего века, для того чтоб нанести церкве последний удар, секуляризовал ее в трибунал и, вырывая из рук жрецов Исаака, приготовляемого на заклание богу, отдал его под суд, т. е. на заклание справедливости?
   Вековой спор -- спор тысячелетний о воле и предопределении -- не кончен. Не один Оуэн в наше время сомневался в ответственности человека за его поступки; следы этого сомнения мы найдем у Бентама и у Фурье, у Канта и у Шопенгауэра, у натуралистов и у врачей и, что всего важнее, у всех занимающихся статистикой преступлений. Во всяком случае спор не решен, но о том, что преступника наказывать справедливо, и притом по мере преступления, об этом и спору нет, это всякий сам знает!
   С которой же стороны lunatic asylum?
   "Наказание есть неотъемлемое право преступника", -- сказал сам Платон.
   Жаль, что он сам сказал этот каламбур, но, впрочем, мы не обязаны с Аддисоновым "Катоном" приговаривать ко всему: "Ты прав, Платон, ты прав", даже и тогда, когда он говорит, что "наш дух не умирает".
   Если быть выпоронному или повешенному составляет право преступника, пусть же он сам и предъявляет его, если оно нарушено. Права втеснять не надобно.
   Бентам называет преступника дурным счетчиком; понятно, что кто обчелся, тот должен нести последствия ошибки, но ведь это не право его. Никто не говорит, что если вы стукнулись лбом, то вы имеете право на синее пятно, и нет особого чиновника, который бы посылал фельдшера сделать это пятно, если его нет. Спиноза еще проще говорит о могущей быть необходимости убить человека, мешающего жить другим, "так, как убивают бешеную собаку". Это понятно. Но юристы или так неоткровенны, или так забили свой ум, что они казнь вовсе не хотят признать обороной или местью, а каким-то нравственным вознаграждением, "восстановлением равновесия". На войне дела идут прямее: убивая неприятеля, солдат не ищет его вины, не говорит даже, что это справедливо, а кто кого сможет, тот того и повалит.
   -- Но с этими понятиями придется затворить все суды.
   -- Зачем? Делали же из базилик приходские церкви, не попробовать ли теперь их отдать под приходские школы?
   -- С этими понятиями о безнаказанности не устоит ни одно правительство.
   -- Оуэн мог бы, как первый исторический брат, на это отвечать: "Разве мне было поручено упрочивать правительства?"
   -- Он в отношении правительств был очень уклончив и умел ладить с коронованными головами, с министрами-тори и с президентом американской республики.
   -- А разве он был дурен с католиками или протестантами?
   -- Что ж, вы думаете, Оуэн был республиканец?
   -- Я думаю, что Р. Оуэн предпочитал ту форму правительства, которая наибольше соответствует принимаемой им церкви.
   -- Помилуйте, у него никакой нет церкви.
   -- Ну, вот видите.
   -- Однако нельзя быть без правительства.
   -- Без сомнения;.. хоть какое-нибудь дрянное, да надобно. Гегель рассказывает о доброй старухе, говорившей: "Ну, что ж, что дурная погода? Все лучше, чтоб была дурная, чем если б совсем погоды не было!"
   -- Хорошо, смейтесь, да ведь государство погибнет без правительства.
   -- А мне что за дело!

IV

   Во время революции был сделан опыт коренного изменения гражданского быта с сохранением сильной правительственной власти.
   Декреты приготовлявшегося правительства уцелели с своим заголовком:
   Egalité Liberté
   Bonheur Commun[321],
   к которому иногда прибавляется в виде пояснения: "Ou la mort!"[322]
   Декреты, как и следует ожидать, начинаются с декрета полиции.
   § 1. Лица, ничего не делающие для отечества, не имеют никаких политических прав, это иностранцы, которым республика дает гостеприимство.
   § 2. Ничего не делают для отечества те, которые не служат ему полезным трудом.
   § 3. Закон считает полезными трудами:
   Земледелие, скотоводство, рыбную ловлю, мореплавание.
   Механические и ручные работы.
   Мелкую торговлю (la vente en détail).
   Извоз и ямщичество.
   Военное ремесло.
   Науки и преподавание.
   § 4. Впрочем, науки и преподавание не будут считаться полезными, если лица, занимающиеся ими, не представят в данное время свидетельство цивизма, написанное по определенной форме.
   § 6. Иностранцам воспрещается вход в публичные собрания.
   § 7. Иностранцы находятся под прямым надзором высшей администрации, которой предоставляется право высылать их с места жительства и отправлять в исправительные места.
   В декрете о "работах" все расписано и распределено: в какое время, когда что делать, сколько часов работать; старшины дают "пример усердия и деятельности", другие доносят обо всем, делающемся в мастерских, начальству. Работников посылают из одного места в другое (так, как гоняют мужиков на шоссейную работу у нас) по мере надобности рук и труда.
   § 11. Высшая администрация посылает на каторжную работу (travaux forcés), под надзор ею назначенных общин, лица обоего пола, которых инцивизм (incivisme[323]), лень, роскошь и дурное поведение дают обществу дурной пример. Их имущество будет конфисковано.
   § 14. Особенные чиновники заботятся о содержании и приплоде скота, об одежде, переездах и облегчениях работающих граждан.
   Декрет о распределении имущества.
   § 1. Ни один член общины не может пользоваться ничем, кроме того, что ему определяется законом и дано посредством облеченного властью чиновника (magistrat).
   § 2. Народная община с самого начала дает своим членам квартиру, платья, стирку, освещение, отопление, достаточное количество хлеба, мяса, кур, рыбы, яиц, масла, вина и других напитков.
   § 3. В каждой коммуне, в определенные эпохи, будут общие трапезы, на которых члены общины обязаны присутствовать.
   § 5. Всякий член, взявший плату за работу или хранящий у себя деньги, наказывается.
   Декрет о торговле.
   § 1. Заграничная торговля частным лицам запрещена. Товар будет конфискован, преступник наказан.
   Торговля будет производиться чиновниками. Затем деньги уничтожаются. Золото и серебро не велено ввозить. Республика не выдает денег; внутренние частные долги уничтожаются, внешние уплачиваются; а если кто обманет или сделает подлог, то наказывается вечным рабством (esclavage perpétuel).
   За этим так и ждешь "Питер в Сарском Селе" или "граф Аракчеев в Грузине", -- а подписал не Петр I, а первый социалист французский Гракх Бабёф!
   Жаловаться трудно, чтоб в этом проекте недоставало правительства; обо всем попечение, за всем надзор, надо всем опека, все устроено, все приведено в порядок. Даже воспроизведение животных не предоставляется их собственным слабостям и кокетству, а регламентировано высшим начальством.
   И для чего, вы думаете, все это? Для чего кормят "курами и рыбой, обмывают, одевают и утешают"[324] этих крепостных благосостояния, этих приписанных к равенству арестантов? Не просто для них: декрет именно говорит, что все это будет делаться médiocrement[325]. "Одна Республика должна быть богата, великолепна и всемогуща".
   Это сильно напоминает нашу Иверскую божию матерь: sie hat Perlen und Diamanten[326], карету и лошадей, иеромонахов для прислуги, кучеров с незамерзаемой головой, словом, у нее все есть -- да ее только нет, она владеет всем добром in effigie[327].
   Противуположность Роберта Оуэна с Гракхом Бабёфом очень замечательна. Через века, когда все изменится на земном шаре, по этим двум коренным зубам можно будет восстановить ископаемые остовы Англии и Франции до последней косточки. Тем больше, что в сущности эти мастодонты социализма принадлежат одной семье, идут к одной цели и из тех же побуждений, -- тем ярче их различие.
   Один видел, что, несмотря на казнь короля, на провозглашение республики, на уничтожение федералистов и демократический террор, народ остался ни при чем. Другой -- что, несмотря на огромное развитие промышленности, капиталов, машин и усиленной производительности, "веселая Англия" делается все больше Англией скучной и Англия обжорливая -- все больше Англией голодной. Это привело обоих к необходимости изменения основных условий государственного и экономического быта. Почему они (и многие другие) почти в одно и то же время попали на этот порядок идей -- понятно. Противоречия общественного быта становились не больше и не хуже, чем прежде, но они выступали резче к концу XVIII века. Элементы общественной жизни, развиваясь розно, разрушили ту гармонию, которая была прежде между ними при меньше благоприятных обстоятельствах.
   Встретившись так близко в точке исхода, оба идут в противуположные стороны.
   Оуэн видит в том, что общественное зло приходит к сознанию, последнее достижение, последнюю победу тяжелого, сложного исторического похода; он приветствует зарю нового дня, никогда не бывалого и невозможного в прошедшем, и уговаривает детей как можно скорее покинуть пеленки, помочи и стать на свои ноги. Он заглянул в двери будущего и, как путешественник, доехавший до места, не сердится больше на дорогу, не бранит ни станционных смотрителей, ни кляч.
   Но конституция 1793 года думала не так, а с ней не так думал и Гракх Бабёф. Она декретировала восстановление естественных прав человека, забытых и утраченных. Государственный быт -- преступный плод узурпации, последствие злодейского заговора тиранов и их сообщников -- попов и аристократов. Их следует казнить как врагов отечества, достояние их возвратить законному государю, которому теперь есть нечего и который называется поэтому санкюлотом. Пора восстановить его старые неотъемлемые права... Где они были? Почему пролетарий государь? Почему ему принадлежит все достояние, награбленное другими?.. А! Вы сомневаетесь, -- вы подозрительный человек, ближний государь сведет вас к гражданину судье, а тот пошлет к гражданину палачу, и вы больше сомневаться не будете!
   Практика хирурга Бабёфа не могла мешать практике акушера Оуэна.
   Бабёф хотел силой, т. е. властью, разрушить созданное силой, разгромить неправое стяжание. Для этого он сделал заговор; если б ему удалось овладеть Парижем, комитет insurrecteur[328] приказал бы Франции новое устройство, точно так, как Византии его приказал победоносный Османлис; он втеснил бы французам свое рабство общего благосостояния и, разумеется, с таким насилием, что вызвал бы страшнейшую реакцию, в борьбе с которой Бабёф и его комитет погибли бы, бросив миру великую мысль в нелепой форме, -- мысль, которая и теперь тлеет под пеплом и мутит довольство довольных.
   Оуэн, видя, что люди образованных стран подрастают к переходу в новый период, не думал вовсе о насилии, а хотел только облегчить развитие. С своей стороны он так же последовательно, как Бабёф с своей, принялся за изучение зародыша, за развитие ячейки. Он начал, как все естествоиспытатели, с частного случая; его микроскоп, его лаборатория был New Lanark; его учение росло и мужало вместе с ячейкой, и оно-то довело его до заключения, что главный путь водворения нового порядка -- воспитание.
   Заговор для Оуэна был ненужен, восстание могло только повредить ему. Он не только мог ужиться с лучшим в мире правительством, с английским, но со всяким другим. Он в правительстве видел устарелый, исторический факт, поддерживаемый людьми отсталыми и неразвитыми, а не шайку разбойников, которую надобно неожиданно накрыть. Не домогаясь ниспровергнуть правительство, он не домогался нисколько и поправлять его. Если б святые лавочники не мешали ему, в Англии и Америке были бы теперь сотни New Lanark и New Harmony[329], в них втекали бы свежие силы рабочего народонаселения, они исподволь отвели бы лучшие жизненные соки от отживших государственных цистерн. Что же ему было бороться с умирающими? Он мог их предоставить естественной смерти, зная, что каждый младенец, которого приносят в его школы, c'est autant de pris[330] над церковью и правительством!
   Бабёф был казнен. Во время процесса он вырастает в одну из тех великих личностей, мучеников и побитых пророков, перед которыми невольно склоняется человек. Он угас, а на его могиле росло больше и больше всепоглощающее чудовище Централизации. Перед нею особенность стерлась, завянула, побледнела личность и исчезла. Никогда на европейской почве, со времен тридцати тиранов афинских до Тридцатилетней войны и от нее до исхода Французской революции, человек не был так пойман правительственной паутиной, так опутан сетями администрации, как в новейшее время во Франции.
   Оуэна исподволь затянуло илом. Он двигался, пока мог, говорил, пока его голос доходил. Ил пожимал плечами, качал головой; неотразимая волна мещанства росла, Оуэн старелся и все глубже уходил в трясину; мало-помалу его усилия, его слова, его учение -- все исчезло в болоте. Иногда будто попрыгивают фиолетовые огоньки, пугающие робкие души либералов -- только либералов: аристократы их презирают, попы ненавидят, народ не знает.
   -- Зато будущее их!..
   -- Как случится.
   -- Помилуйте, к чему же после этого вся история?
   -- Да и все-то на свете к чему? Что касается до истории, я не делаю ее и потому за нее не отвечаю. Я, как "сестра Анна" в "Синей Бороде", смотрю для вас на дорогу и говорю что вижу: одна пыль на столбовой, больше ничего не видать... Вот едут... едут, кажется, они; нет, это не братья наши, это бараны, много баранов! Наконец-то приближаются два гиганта, разными дорогами. Ну уж не тот, так другой потреплет Рауля за синюю бороду. Не тут-то было! Грозных указов Бабёфа Рауль не слушается, в школу Р. Оуэна не идет, -- одного послал на гильотину, другого утопил в болоте. Я этого вовсе не хвалю, мне Рауль не родной; я только констатирую факт и больше ничего!

V

   ...Около того времени, когда в Вандоме упали в роковой мешок головы Бабёфа и Дорте, Оуэн жил на одной квартире с другим непризнанным гением и бедняком, Фультоном, и отдавал ему последние свои шиллинги, чтоб тот делал модели машин, которыми он обогатил и облагодетельствовал род человеческий. Случилось, что один молодой офицер показывал дамам свою батарею. Чтоб быть вполне любезным, он без всякой нужды пустил несколько ядер (это рассказывает он сам), неприятель отвечал тем же -- несколько человек пали, другие были изранены; дамы остались очень довольны нервным потрясением. Офицера немножко угрызала совесть: "Люди эти, говорит, погибли совершенно бесполезно"... но дело военное, это скоро прошло. Cela promettait[331], и впоследствии молодой человек пролил крови больше, чем все революции вместе, потребил одной конскрипцией больше солдат, чем надобно было Оуэну учеников, чтоб пересоздать весь свет.
   Системы у него не было никакой, добра людям он не желал и не обещал. Он добра желал себе одному, а под добром разумел власть. Теперь и посмотрите, как слабы перед ним Бабёф и Оуэн! Его имя тридцать лет после его смерти было достаточно, чтоб его племянника признали императором.
   Какой же у него был секрет?
   Бабёф хотел людям приказать благосостояние и коммунистическую республику.
   Оуэн хотел их воспитать в другой экономический быт, несравненно больше выгодный для них.
   Наполеон не хотел ни того, ни другого; он понял, что французы не в самом деле желают питаться спартанской похлебкой и возвратиться к нравам Брута Старшего, что они не очень удовлетворятся тем, что по большим праздникам "граждане будут сходиться рассуждать о законах[332] и обучать детей цивическим добродетелям". Вот, дело другое -- подраться и похвастаться храбростью они точно любят.
   Вместо того чтоб им мешать и дразнить, проповедуя вечный мир, лакедемонский стол римские добродетели и миртовые венки, Наполеон, видя, как они страстно любят кровавую славу, стал их натравливать на другие народы и сам ходить с ними на охоту. Его винить не за что: французы и без него были бы такие же. Но эта одинаковость вкусов совершенно объясняет любовь к нему народа: для толпы он не был упреком, он ее не оскорблял ни своей чистотой, ни своими добродетелями, он не представлял ей возвышенный, преображенный идеал; он не являлся ни карающим пророком, ни поучающим гением, он сам принадлежал толпе и показал ей ее самоё, с ее недостатками и симпатиями, с ее страстями и влечениями, возведенную в гения и покрытую лучами славы. Вот отгадка его силы и влияния; вот отчего толпа плакала об нем, переносила его гроб с любовью и везде повесила его портрет.
   Если и он пал, то вовсе не от того, чтоб толпа его оставила, что она разглядела пустоту его замыслов, что она устала отдавать последнего сына и без причины лить кровь человеческую. Он додразнил другие народы до дикого отпора, и они стали отчаянно драться за свои рабства и за своих господ. Христианская нравственность была удовлетворена -- нельзя было с большим остервенением защищать своих врагов!
   На этот раз военный деспотизм был побежден феодальным.
   Я не могу равнодушно пройти мимо гравюры, представляющей встречу Веллингтона с Блюхером в минуту победы под Ватерлоо; я долго смотрю на нее всякий раз, и всякий раз внутри груди делается холодно и страшно... Эта спокойная, британская, не обещающая ничего светлого фигура -- и этот седой, свирепо-добродушный немецкий кондотьер. Ирландец на английской службе, человек без отечества -- и пруссак, у которого отечество в казармах, приветствуют радостно друг друга; и как им не радоваться? Они только что своротили историю с большой дороги по ступицу в грязь, -- в такую грязь, из которой ее в полвека не вытащат... Дело на рассвете... Европа еще спала в это время и не знала, что судьбы ее переменились. И отчего? Оттого, что Блюхер поторопился, а Груши опоздал! Сколько несчастий и слез стоила народам эта победа! А сколько несчастий и крови стоила бы народам победа противной стороны?
   ...-- Да какой же вывод из всего этого?
   -- Что вы называете вывод? Нравоучение вроде fais се que doit, advienne ce que pourra[333] или сентенцию вроде
   И прежде кровь лилась рекою,
   И прежде плакал человек?
   Понимание дела -- вот и вывод, освобождение от лжи -- вот и нравоучение.
   -- А какая польза?
   -- Что за корыстолюбие, и особенно теперь, когда все кричат о безнравственности взяток? "Истина -- религия, -- толкует старик Оуэн, -- не требуйте от нее ничего больше, как ее самоё".
   За все вынесенное, за поломанные кости, за помятую душу, за потери, за ошибки, за заблуждения -- по крайней мере разобрать несколько букв таинственной грамоты, понять общий смысл того, что делается около нас... Это страшно много! Детский хлам, который мы утрачиваем, не занимает больше, он нам дорог только по привычке. Чего тут жалеть? Бабу-ягу или жизненную силу, сказку о золотом веке сзади или о бесконечном прогрессе впереди, чудотворную склянку св. Януария или метеорологическую молитву о дожде, тайный умысел химических заговорщиков или natura sic voluit?[334]
   Первую минуту страшно, но только одну минуту. Вокруг все колеблется, несется; стой или ступай куда хочешь; ни заставы, ни дороги, никакого начальства... Вероятно, и море пугало сначала беспорядком, но как только человек понял его бесцельную суету, он взял дорогу с собой и в какой-то скорлупе переплыл океаны.
   Ни природа, ни история никуда не идут и потому готовы идти всюду, куда им укажут, если это возможно, т. е. если ничего не мешает. Они слагаются à fur et à mesure[335] бездной друг на друга действующих, друг с другом встречающихся, друг друга останавливающих и увлекающих частностей; но человек вовсе не теряется от этого, как песчинка в горе, не больше подчиняется стихиям, не круче связывается необходимостью, а вырастает тем, что понял свое положение, в рулевого, который гордо рассекает волны своей лодкой, заставляя бездонную пропасть служить себе путем сообщения.
   Не имея ни программы, ни заданной темы, ни неминуемой развязки, растрепанная импровизация истории готова идти с каждым, каждый может вставить в нее свой стих, и, если он звучен, он останется его стихом, пока поэма не оборвется, пока прошедшее будет бродить в ее крови и памяти. Возможностей, эпизодов, открытий в ней и в природе дремлет бездна на всяком шагу. Стоит тронуть наукой скалу, чтоб из нее текла вода, -- да что вода! Подумайте о том, что сделал сгнетенный пар, что делает электричество с тех пор, как человек, а не Юпитер взял их в руки. Человеческое участие велико и полно поэзии, это своего рода творчество. Стихиям, веществу все равно, они могут дремать тысячелетия и вовсе не просыпаться, но человек шлет их на свою работу, и они идут. Солнце давно ходит по небу: вдруг человек перехватил его луч, задержал его след, и солнце стало ему делать портреты.
   Природа никогда не борется с человеком, это пошлый, религиозный поклеп на нее; она не настолько умна, чтоб бороться, ей все равно: "По той мере, по которой человек ее знает, по той мере он может ею управлять", -- сказал Бэкон и был совершенно прав. Природа не может перечить человеку, если человек не перечит ее законам; она, продолжая свое дело, бессознательно будет делать его дело. Люди это знают и на этом основании владеют морями и сушами. Но перед объективностью исторического мира человек не имеет того же уважения -- тут он дома и не стесняется; в истории ему легче страдательно уноситься потоком событий или врываться в него с ножом и криком: "Общее благосостояние или смерть!", чем вглядываться в приливы и отливы волн, его несущих, изучать ритм их колебаний и тем самым открыть себе бесконечные фарватеры.
   Конечно, положение человека в истории сложнее, тут он разом лодка, волна и кормчий. Хоть бы карта была!
   -- А будь карта у Колумба, не он открыл бы Америку.
   -- Отчего?
   -- Оттого, что она должна была быть открыта... чтоб попасть на карту. Только отнимая у истории всякий предназначенный путь, человек и история делаются чем-то серьезным, действительным и исполненным глубокого интереса. Если события подтасованы, если вся история -- развитие какого-то доисторического заговора и она сводится на одно выполнение, на одну его mise en scène -- возьмемте по крайней мере и мы деревянные мечи и щиты из латуни. Неужели нам лить настоящую кровь и настоящие слезы для представления провиденциальной шарады? С предопределенным планом история сводится на вставку чисел в алгебраическую формулу, будущее отдано в кабалу до рождения.
   Люди, с ужасом говорящие о том, что Р. Оуэн лишает человека воли и нравственной доблести, мирят предопределение не только с свободой, но и с палачом! Разве только на основании текста, что "Сын человеческий должен быть предан, но горе тому, кто его предаст"[336]. В мистическом воззрении все это на месте, и там это имеет свою художественную сторону, которой в доктринаризме нет. В религии развертывается целая драма; тут борьба, возмущение и его усмирение; вечная Мессиада, Титаны, Луцифер, Абадонна, изгоняемый Адам, прикованный Прометей, караемые богом и искупаемые спасителем. Это роман, потрясающий душу, но его-то и отбросила метафизическая наука. Фатализм, переходя из церкви в школу, утратил весь свой смысл, даже тот смысл правдоподобия, который мы требуем в сказке. Из яркого, пахучего, опьяняющего азиатского цветка доктринеры высушили бледное сено для гербариума. Отталкивая фантастические образы, они остались при голой логической ошибке, при нелепости пред исторической arrière-pensée[337], воплощающейся во что бы ни стало и достигающей людьми и царствами, войнами и переворотами своих целей. Зачем, если она существует, она еще раз осуществляется? Если же ее нет и она только становится и отстаивается событиями, то что же за новый иммакулатный[338] процесс зачатия зародил во временном преждесущую идею, которая, выходя из чрева истории, возвещает тотчас, что она была прежде и будет после? Это новое сводное бессмертие души, идущее в обе стороны, не личное, не чье-нибудь, а родовое... Бессмертная душа всего человечества... Это стоит мертвых душ! Нет ли бессмертной березы всех берез?
   Мудрено ли, что с таким освещением самые простейшие, обыденные предметы сделались при схоластическом объяснении совершенно непонятными. Может ли, например, быть факт доступнее всякому, как наблюдение, что чем человек больше живет, тем имеет больше случая нажиться; чем дольше глядит на один предмет, тем больше разглядывает его, если ничего не помешает или он не ослепнет? И из этого факта ухитрились сделать кумир прогресса, какого-то беспрерывно растущего и обещающего расти в бесконечность золотого тельца.
   Не проще ли понять, что человек живет не для совершения судеб, не для воплощения идеи, не для прогресса, а единственно потому, что родился, и родился для (как ни дурно это слово)... для настоящего, что вовсе не мешает ему ни получать наследство от прошедшего, ни оставлять кое-что по завещанию. Это кажется идеалистам унизительно и грубо; они никак не хотят обратить внимание на то, что все великое значение наше, при нашей ничтожности, при едва уловимом мелькании личной жизни, в том-то и состоит, что пока мы живы, пока не развязался на стихии задержанный нами узел, мы все-таки сами, а не куклы, назначенные выстрадать прогресс или воплотить какую-то бездомную идею. Гордиться должны мы тем, что мы не нитки и не иголки в руках фатума, шьющего пеструю ткань истории... Мы знаем, что ткань эта не без нас шьется, но это не цель наша, не назначенье, не заданный урок, а последствие той сложной круговой поруки, которая связывает все сущее концами и началами, причинами и действиями.
   И это не все: мы можем переменить узор ковра. Хозяина нет, рисунка нет, одна основа, да мы одни-одинехоньки. Прежние ткачи судьбы, все эти Вулканы и Нептуны, приказали долго жить. Душеприказчики скрывают от нас их завещание, а покойники нам завещали свою власть.
   -- Но если, с одной стороны, вы отдаете судьбу человека на его произвол, а с другой -- снимаете с него ответственность, то с вашим учением он сложит руки и просто ничего не будет делать.
   Уж не перестанут ли люди есть и пить, любить и производить детей, восхищаться музыкой и женской красотой, когда узнают, что едят и слушают, любят и наслаждаются для себя, а не для совершения высших предначертаний и не для скорейшего достижения бесконечного развития совершенства?
   Если религия, с своим подавляющим фатализмом, и доктринаризм, с своим безотрадным и холодным, не заставили людей сложить руки, то нечего бояться, чтоб это сделало воззрение, освобождающее их от этих плит. Одного чутья жизни и непоследовательности было достаточно, чтоб спасти европейские народы от религиозных проказ вроде аскетизма, квиетизма, которые постоянно были только на словах и никогда на деле, -- неужели разум и сознание окажутся слабее?
   К тому же в реальном воззрении есть свой секрет; тот, кто от него сложит руки, тот не поймет его и не примет; он еще принадлежит к иному возрасту мозга, ему еще нужны шпоры: с одной стороны дьявол с черным хвостом, с другой -- ангел с белой лилией.
   Стремление людей к более гармоническому быту совершенно естественно, его нельзя ничем остановить, так, как нельзя остановить ни голода, ни жажды. Вот почему мы вовсе не боимся, чтобы люди сложили руки от какого бы учения ни было. Найдутся ли лучшие условия жизни, совладает ли с ними человек или в ином месте собьется с дороги, а в другом наделает вздору -- это другой вопрос. Говоря, что у человека никогда не пропадет голод, мы не говорим, будут ли всегда и для каждого съестные припасы, и притом здоровые.
   Есть люди, удовлетворяющиеся малым, с бедными потребностями, с узким взглядом и ограниченными желаниями. Есть и народы с небольшим горизонтом, с странным воззрением, удовлетворяющиеся бедно, ложно, а иногда даже пошло. Китайцы и японцы, без сомнения, два народа, нашедшие наиболее соответствующую гражданскую форму для своего быта. Оттого они так неизменно одни и те же.
   Европа, кажется нам, тоже близка к "насыщению" и стремится, усталая, осесть, скристаллизоваться, найдя свое прочное общественное положение в мещанском устройстве. Ей мешают покойно сложиться монархическо-феодальные остатки и завоевательное начало. Мещанское устройство представляет огромный успех в сравнении с олигархически-военным -- в этом нет сомнения, но для Европы, и в особенности для англо-германской, оно представляет не только огромный успех, но и успех достаточный. Голландия опередила, она первая успокоилась до прекращения истории. Прекращение роста -- начало совершеннолетия. Жизнь студента полнее событий и идет гораздо бурнее, чем трезвая и работящая жизнь отца семейства. Если б над Англией не тяготел свинцовый щит феодального землевладения и она, как Уголино, не ступала бы постоянно на своих детей, умирающих с голоду, если б она, как Голландия, могла достигнуть для всех благосостояния мелких лавочников и небогатых хозяев средней руки, она успокоилась бы на мещанстве. А с тем вместе уровень ума, ширь взгляда, эстетичность вкуса еще бы понизилась, и жизнь без событий, развлекаемая иногда внешними толчками, свелась бы на однообразный круговорот, на слегка видоизменяющийся semper idem. Собирался бы парламент, представлялся бы бюджет, говорились бы дельные речи, улучшались бы формы... и на будущий год то же, и через десять лет то же; это была бы покойная колея взрослого человека, его деловые будни. Мы и в естественных явлениях видим, как начала эксцентричны, а устоявшееся продолжение идет потихоньку: не буйной кометой, описывающей с распущенной косой свои неведомые пути, а тихой планетой, плывущей с своими сателлитами, вроде фонариков, битым и перебитым путем; небольшие отступления выставляют еще больше общий порядок... Весна помокрее, весна посуше, но после всякой -- лето, но перед всякой -- зима.
   -- Так это, пожалуй, все человечество дойдет до мещанства да на нем и застрянет?
   -- Не думаю, чтобы все, а некоторые части наверно. Слово "человечество" препротивное: оно не выражает ничего определенного, а только к смутности всех остальных понятий подбавляет еще какого-то пегого полубога. Какое единство разумеется под словом "человечество"? Разве то, которое мы понимаем под всяким суммовым названием, вроде икры и т. п. Кто в мире осмелится сказать, что есть какое-нибудь устройство, которое удовлетворило бы одинаким образом ирокезов и ирландцев, арабов и мадьяр, кафров и славян? Мы можем сказать одно, что некоторым народам мещанское устройство противно, а другие в нем как рыба в воде. Испанцы, поляки, отчасти итальянцы и русские имеют в себе очень мало мещанских элементов; общественное устройство, в котором им было бы привольно, выше того, которое может им дать мещанство. Но из этого никак не следует, что они достигнут этого высшего состояния или что они не свернут на буржуазную дорогу. Одно стремление ничего не обеспечивает, на разницу возможного и неминуемого мы ужасно напираем. Недостаточно знать, что такое-то устройство нам противно, а надобно знать, какого мы хотим и возможно ли его осуществление. Возможностей много впереди: народы буржуазные могут взять совсем иной полет, народы самые поэтические -- сделаться лавочниками. Мало ли возможностей гибнет, стремлений авортирует[339], развитий отклоняется. Что может быть очевиднее, осязаемее тех не только возможностей, а начал личной жизни, мысли, энергии, которые умирают в каждом ребенке? Заметьте, что и эта ранняя смерть детей тоже не имеет в себе ничего неминуемого; жизнь девяти десятых наверное могла бы сохраниться, если б доктора знали медицину и медицина была бы в самом деле наукой. На это влияние человека и науки мы обращаем особенное внимание, оно чрезвычайно важно.
   Заметьте еще посягательство обезьян (например, шимпанзе) на дальнейшее умственное развитие. Оно видно в их беспокойно озабоченном взгляде, в тоскливо грустном присматривании ко всему, что делается, в недоверчивой и суетливой тревожности и любопытстве, которое, с другой стороны, не дает мысли сосредоточиться и постоянно ее рассевает. Ряды и ряды поколений вновь и вновь стремятся к какому-то разумению, заменяются новыми, и эти стремятся, не достигая его, умирают, -- и так прошли десятки тысяч лет и пройдут еще десятки.
   Люди имеют большой шаг перед обезьянами; их стремления не пропадают бесследно, они облекаются словом, воплощаются в образ, остаются в предании и передаются из века в век. Каждый человек опирается на страшное генеалогическое дерево, которого корни чуть ли не идут до Адамова рая; за нами, как за прибрежной волной, чувствуется напор целого океана -- всемирной истории; мысль всех веков на сию минуту в нашем мозгу и нет ее "разве него", а с нею мы можем быть властью.
   Крайности ни в ком нет, но всякий может быть незаменимой действительностью; перед каждым открытые двери. Есть что сказать человеку -- пусть говорит, слушать его будут; мучит его душу убеждение -- пусть проповедует. Люди не так покорны, как стихии, но мы всегда имеем дело с современной массой, -- ни она не самобытна, ни мы не независимы от общего фонда картины, от одинаких предшествовавших влияний; связь общая есть. Теперь вы понимаете, от кого и кого зависит будущность людей, народов?
   -- От кого?
   -- Как от кого?.. да от НАС С ВАМИ, например. Как же после этого нам сложить руки!

Примечания

<Глава IХ>

   Впервые опубликовано в ПЗ,1861 г., кн. VI, стр. 273--324. Печатается по тексту этого издания. В "пражской коллекции" (ЦГАЛИ) сохранился черновой автограф французского перевода главы (см. раздел "Авторские переводы").
   Главе "Роберт Оуэн" Герцен придавал большое значение и в письме к И. С. Тургеневу, написанном в день ее окончания (19 декабря 1860 г.), характеризовал ее как "большую етюду", как "вещь смелую и, сколько кажется, удачную". По напечатании он послал главу Тургеневу и неоднократно просил прочесть ее и сообщить свое мнение. Значительно позднее, в письме к сыну от 17 апреля 1869 г., Герцен относил главу об Оуэне к лучшим из своих статей.
   Герцен относился к Оуэну с глубочайшим уважением. Еще до создания данной главы, в своем "Ответе русской даме" (см. т. XIV наст. изд.), Герцен писал о жизни Оуэна как об одном из примеров "человечески прожитой жизни". Вскоре после смерти Оуэна, в статье "Россия и Польша" (см. т. XIV наст. изд.), Герцен писал, что "очень благодарен судьбе, что успел еще застать его в живых и пожать почтенную и многотрудившуюся руку Роберта Оуэна". "Оуэн, -- отмечал Герцен в этой статье, -- был прав, и Англия поймет его, но, конечно, не в XIX столетии".
   Значение главы далеко выходит за пределы характеристики Оуэна и воспоминаний о нем. Глава содержит острую критику буржуазного общества и знаменательна тем, что в ней сказалось укрепление тенденций исторического оптимизма в мировоззрении Герцена, его вера в роль исторической активности передовых людей и значения передовой мысли.
   "Ты все поймешь, ты все оценишь!" -- Цитата из поэмы К. Ф. Рылеева "Войнаровский", стих 253.
   Byroп, "Don Juan", С. XIV-84. -- Цитата из поэмы Байрона "Дон Жуан", глава XIV, строфа 84.
   ...я получил приглашение от одной дамы... -- Матильда Биггс, дочь Дж. Стансфилда, вся семья которого была в дружеских отношениях с лондонской демократической эмиграцией, в частности с Герценом.
   ...Seven Oaks -- старинный городок в графстве Кент, поблизости от Лондона.
   Слишком много черного было со мною с тех пор... -- Речь идет о семейной драме Герцена и смерти Наталии Александровны (см. т. X наст. изд.).
   ...в Васильевском. -- Подмосковная усадьба отца Герцена.
   Мы говорили об Италии, о поездке в Ментоне... -- Герцен ездил Ментону из Ниццы в июле 1851 г.
   ...один трезвый и мужественный присяжный "между пьяными" (как некогда выразился Аристотель об Анаксагоре)... -- Имеется в виду оценка, данная Анаксагору в "Метафизике" Аристотеля, кн. I, гл. 3.
   ...чудак, который скорбел о мытаре и жалел о падшем... -- Герцен, видимо, подразумевает евангельскую притчу об Иисусе Христе и мытаре.
   ...в драгоманы... -- Переводчик при дипломатических миссиях на Востоке (от араб. targuman).
   ...А ведь он был у меня в Ленарке. -- Николай посетил Р. Оуэна в 1815 г. в Нью-Ленарке, где находилась организованная Оуэном хлопчатобумажная фабрика. В своей автобиографии Оуэн рассказывает, как великий князь Николай приглашал его переселиться в Россию с целью устройства там, при материальной поддержке царского правительства, промышленных общин наподобие Нью-Ленарка. Оуэн это предложение отклонил.
   ...полуболезненный бред о духах? -- В последние годы жизни Оуэн, увлекшись спиритизмом, стал связывать свои социальные идеи с мистическими представлениями.
   ...бесчеловечную mater dolorosa ~ светская инквизиция заменила монашеские ящики с ножами. -- В числе всевозможных пыток, применявшихся инквизицией, практиковалось помещение в утыканный внутри острыми ножами ящик, на котором было изображение "скорбящей божьей матери".
   Другой старик ~ столетними руками благословлял малого и большого на Патмосе... -- Иоанн Богослов, один из двенадцати апостолов христианской церкви, будучи сослан римскими властями на Патмос (остров в Эгейском море), написал там свой Апокалипсис и послания к верующим.
   ...пять лет после его смерти джефферсоновская республика ~ распадется во имя права сечь негров. -- Т. Джефферсон -- автор "Декларации независимости", провозглашенной в США в 1776 г. В 1861--1865 гг. происходила гражданская война между северными штатами, выступавшими против рабовладельческой системы, и южными штатами, представлявшими оплот рабовладения. Р. Оуэн умер за несколько лет до этой войны -- в 1858 г.
   ...рочдельского общества... -- Первое потребительское кооперативное общество, основанное в 1844 г. рабочими ткацкой мануфактуры в английском городе Рочдейл.
   ...на "всемирную выставку"... -- Первая всемирная выставка, устроенная в 1851 г. в Лондоне.
   ...на место моего рождения... -- Оуэн родился и умер в городе Ньютауне (Newtown).
   Английский поп втеснил его праху отпевание ~ Томас Олсоп протестовал смело, благородно... -- Местный приходский священник в Ньютауне заявил, что допустит погребение только при условии церковного отпевания и отказа друзей Оуэна от надгробных речей. Сын Оуэна и некоторые его друзья уступили этому требованию. Один Томас Олсоп, старый друг Оуэна, специально приехавший на похороны, отказался присутствовать на религиозной церемонии, устроенной вопреки взглядам покойного.
   ...and all was over. -- Напечатанное в некоторых английских газетах письмо Роберта Дейла Оуэна от 17 ноября 1858 г., извещавщее о смерти его отца, начиналось словами: "It is all over" ("Все кончено").
   Перелистывая книжку "Westminster Review", я нашел статью о нем... -- Журнал "The Westminster and Foreign Quarterly Rewiew" поместил в октябрьской книжке за 1860 г. большую статью об Оуэне, напечатанную без подписи.
   "Ein unnütz Leben ist ein früher Tod". -- Слова Ифигении в трагедии Гёте "Iphigenie auf Tauris" (акт I, сцена 2).
   ...Веллингтона, этой величественнейшей неспособности во время мира. -- Английский полководец, известный своей победой над Наполеоном в 1815 г., вступив позднее на гражданское поприще, проявил себя как неудачливый и непопулярный реакционный политик.
   С цинизмом Ноева сына покажет он наготу... -- По библейской легенде, Хам, насмехавшийся над наготой своего отца Ноя, был им проклят ("Бытие", гл. XI, 22--27).
   Какое подлое начало социализма! -- Слово "подлый" в первоначальном значении было лишено бранного оттенка: подлый -- принадлежащий к низшему сословию, подлежащий податному обложению.
   Какой-то инквизитор и бумажных дел фабрикант Филипс ~ пристал к Оуэну с допросом... -- Член парламента Джордж Филипс, манчестерский хлопчатобумажный фабрикант, выступил особенно резко против Оуэна при рассмотрении фабричным комитетом палаты общин представленных Оуэном "Замечаний о влиянии промышленной системы" и законопроекта о ее преобразовании. Комитет единогласно отверг домогательства Филипса, пытавшегося своими вопросами дискредитировать Оуэна.
   ...Оуэн предпочел отвечать ~ на публичном митинге ~ в LопdопТavеrп! -- Оуэн не раз выступал на устраивавшихся в большом зале Таверны города Лондона собраниях Ассоциации для облегчения положения бедных. Произнесенная им 21 августа 1817 г. речь, отмечаемая здесь Герценом, была тогда же напечатана под заглавием "New state of Society".
   Он no сю сторону Темпль-Бара, возле кафедрального зонтика, под которым лепится старый город, в соседстве Гога и Магога, в виду Уайт-Голль и светской кафедральной синагоги банка... -- Темпл-Бар (Храмовая застава) -- историческое место на границе Сити, центральной части Лондона. Под "кафедральным зонтиком" Герцен, видимо, разумеет собор св. Павла. Две громадные фантастические фигуры, названные Гогом и Магогом, установлены в 1708 г. в здании лондонской ратуши (Guildhall). Уайт-Холл -- здание, в котором помещаются некоторые высшие правительственные учреждения Англии. Светской кафедральной синагогой банка Герцен называет Английский банк, занимавший главенствующее положение в экономической жизни Британской империи.
   "Нелепости изуверства сделали из человека ~ но с ними рай недолго устоял бы раем!" -- Герцен неточно цитирует слова Оуэн из его выступления от 21 августа 1817 г.
   ...с другим биографом Оуэна... -- Герцен, вероятно, имеет здесь в виду Уильяма Л. Сарганта, перу которого принадлежит биография Оуэна, изданная в Лондоне в 1860 г. под заглавием "Robert Owen and his social philosophy".
   P. Оуэн назвал одну из статей ~ "An attempt to change this lunatic asylum into a rational world". -- Статья Оуэна "The World a great lunatic asylum" была напечатана в первом номере журнала "Robert Owen's Journal", вышедшем в Лондоне 2 ноября 1850 г., и заканчивалась cловами, почти буквально повторяющими приводимое Герценом заглавие: "То change this lunatic asylum into a rational world, will be the work to be accomplished by this journal" ("Превратить этот сумасшедший дом в разумный мир -- вот что будет делом, которое должно осуществляться настоящим журналом").
   Один из биографов Оуэна по этому случаю рассказывает... -- Речь идет о Сарганте, приводящем пересказываемый здесь Герценом известный анекдот на стр. 352 названной выше книги об Оуэне.
   "Wenn er die Kette bricht". -- Из стихотворения Шиллера "Die Worte des Glaubens", в котором речь идет о рабе, разбивающем цепи и утверждающем себя свободным человеком.
   Трелоне ~ спрашивал 12 февраля в парламенте министра внутренних дел... -- Речь идет о выступлении Д. Трелоне при обсуждении в палате общин в феврале 1860 г. билля об отмене так называемых "церковных норм". Министром внутренних дел был тогда Дж. Корнуолл Льюис.
   Подобные случаи повторялись ~ с известным публицистом Голиоком. -- Д. Голиок в молодости пропагандировал антирелигиозное нравственное учение, именовавшееся "секуляризмом", и в 1841 г. подвергся шестимесячному тюремному заключению за "святотатство" в публичном выступлении.
   ...она лет пятнадцать просидела в селлюлярной тюрьме, запертая в нее Наполеоном... -- Политика изоляции Англии от Европы завершилась в 1806 г. так называемой континентальной блокадой, введенной Наполеоном I с целью закрыть английской торговле доступ на европейский континент.
   ...один просит у ветра нести его куда-нибудь, только не на родину... -- Имеются в виду строки из прощальной песни Чайльда, имеющей автобиографический характер, в поэме Байрона "Паломничество Чайльд-Гарольда", песнь первая.
   ...у другого судьи ~ обирают детей, потому что он не верит в бога. -- Шелли в 1817 г. решением лорда-канцлера был лишен права воспитывать своих детей, причем основанием для такого решения была "незаконная связь" его с Мэри Годвин и атеистические взгляды, высказанные в произведениях поэта.
   ...поэма Ариоста... -- "Неистовый Роланд".
   ...Кристального дворца... -- Здание Crystal-Palace было сооружено из стекла и железа в южной части Гайд-парка для всемирной выставки 1851 г. Перенесенный после закрытия выставки в Сайденхем, в нескольких километрах от Лондона, Кристальный дворец был предоставлен для художественных выставок, митингов и концертов.
   ...Кары небесные и бедствия земные ~ на вульгарном языке шиллеровского капуцина в "Wallenstein's Lager"? -- В первой части трилогии Шиллера "Валленштейн" -- "Лагерь Валленштейна" -- "ученый" капуцин произносит пересыпанную латинскими изречениями длинную проповедь, в которой, между прочим, провозглашает наступление часа "великой вселенской кары" (явл. 8).
   ...перед заповедями ~ их диктовал Иегова на Синае или что они были внушены человеку, избранному каким-нибудь паразитным духом, живущим в его мозгу. -- Согласно библейскому преданию, десять заповедей даны богом Иеговой Моисею на горе Синай; христианские заповеди, по евангельскому преданию, возвещены Иисусом как откровения "святого духа".
   ...кипит кровь Януария... -- Согласно католической легенде, кровь епископа Януария, хранящаяся в особом сосуде в городе Неаполе, чьим патроном он считается, якобы, вскипает в день праздника этого святого, а также в случае возникновения чрезвычайных для жизни города обстоятельств.
   ...боги Греции, которым, по словам Лукиана ~ в Афинах доказали, что их нет... -- В диалоге Лукиана "Зевс-трагик".
   ...old shop... -- "Старой лавкой" (англ. old shop) Герцен называет здесь церковь.
   ...что делал неаполитанский король и венский император. -- Речь идет о кровавом подавлении народных восстаний в Heaполе и Сицилии в 1821 и 1849 гг. и об удушении вооруженной силой революционного движения 1848--1849 гг. в Австрии и подвластных ей странах.
   ...облечения в вирильную тогу. -- Верхнее одеяние, которое древние римляне получали право носить по достижении совершеннолетия.
   ...с Икарии... -- Воображаемая страна с коммунистическим строем, представленная в романе-утопии Э. Кабе "Путешествие в Икарию".
   "Что сделал Консидеран с Брейсбеном, что монастырь Сито, что портные в Клиши и Banque du peuple Прудона?" -- Консидеран, эмигрировав в 1852 г. в Америку, организовал два года спустя, при участии Брисбена, в Техасе колонию "Réunion". В монастыре Сито (департамент Кот-д'Ор) после революции 1848 г. обосновалась одна из рабочих производственных ассоциаций. В Клиши, местечке невдалеке от Парижа, в марте 1848 г. было организовано, по проекту Луи Блана и при поддержке Люксембургской комиссии, большое кооперативное производственное товарищество портных. Основанный Прудоном в 1849 г. "Народный банк", который имел целью предоставлять трудящимся "даровой кредит", должен был, по мысли его учредителя, способствовать разрешению социального вопроса. Все эти мероприятия потерпели неудачу.
   Доктор герцога Кентского ~ пишет герцогу... -- Доктор Генри-Грей Мак-Наб, по совету герцога Эдуарда посетив Нью-Ленарк в 1819 г., написал благожелательный отчет об этом, опубликованный в Лондоне в том же году.
   ...какие-то два черных шута ~ это были двое квекеров. -- Приезд в Нью-Ленарк У. Аллена и Фостера относится к августу 1822 г.
   Оуэн сначала отвечал гениально: цифрой приращения доходов ~ так греховная цифра была велика. -- Предприятие Оуэна в Нью-Ленарке дало за первые пять лет 160 000 фунтов чистой прибыли, а в дальнейшем годичные балансы сводились в среднем с прибылью в 15 000 фунтов.
   Оуэн ~ не согласился ~ "В таком случае, -- сказал он им, -- управляйте сами; я отказываюсь". -- Требования компаньонов-квакеров были предъявлены Оуэну в январе 1824 г.; Оуэн подписал их условия и согласился временно продолжать руководство предприятием до подыскания нового управляющего. Разрыв Оуэна с совладельцами и вынужденный уход его из Нью-Ленарка произошли позже -- в 1829 г.
   ...за обедом во Франкфурте... -- Банкет, устроенный банкиром Бетманом в 1818 г. в связи с собиравшимся тогда в Аахене конгрессом Священного союза.
   ...поmешные роты работников и учеников... -- "Потешное" войско из малолетних при Петре I явилось зародышем будущей регулярной армии России.
   ...в Бразилии мор, в Италии война, Америка распадается... -- Герцен имеет в виду последствия экономической отсталости Бразилии того времени, начало войны за объединение Италии и назревание конфликта между Севером и Югом в Соединенных Штатах Америки, приведшего к гражданской войне.
   Мак-Магон ~ истребить наибольшее количество людей, одетых белые мундиры, людьми, одетыми в красные штаны... -- Мак-Магон участвовал в военной экспедиции 1830 г. с целью захвата Алжира. Герцен отмечает здесь операции французских сухопутных войск (одетых в красного цвета штаны), сопровождавшиеся массовым истреблением, против арабов (носивших белые одежды), оказавших вооруженное сопротивление колонизаторам.
   Анахарсис Клоц, гебертисты, назвавшие бога по имени -- Разумом, были так же уверены во всех salus populi... -- Во Франции в 1793 г. началось движение, стремившееся заменить христианскую веру революционным культом Разума. А. Клоотс и левые якобинцы, возглавлявшиеся Эбером ("гебертисты"), были наиболее энергичными поборниками культа Разума, отвечавшего, по их мнению, требованиям блага народа. О salus populi см. комментарий к стр. 59.
   ...один из сильнейших, из самых смелых мыслителей нашего века... -- П. -Ж. Прудон.
   ..."Ты прав, Платон, ты прав"... -- Последний акт трагедии Д. Аддисона "Катон" открывается сценой, в которой Катон, держа в руках книгу Платона о бессмертии души, произносит монолог, начинающийся этими словами.
   Делали же из базилик приходские церкви... -- Здания, сооружавшиеся в древней Греции и Риме для собраний, суда, торговли и других общественных нужд, впоследствии были использованы первыми христианами для богослужений; позднее стали строить и новые христианские храмы по архитектурной форме базилик.
   ...первый исторический брат... -- Иисус Христос.
   Во время революции был сделан опыт коренного изменения гражданского быта с сохранением сильной правительственной власти. -- Бабеф возглавил в 1796 г. революционно-коммунистический "заговор во имя равенства".
   Декреты ~ начинаются с декрета полиции. -- Будучи противником централизованного государства, Герцен пытается представить проекты Бабефа в невыгодном для них свете. Цитируемые им разделы "об общественном труде", "о распределении и использовании имущества общины", имевшиеся в наброске проекта экономического декрета, Герцен представляет несколько в упрощенном и утрированном виде.
   ...федералистов... В период революции 1789--1794 гг. во Франции федералисты -- противники якобинской диктатуры, централизованной революционной власти.
   ..."веселая Англия"... -- Традиционное название старой Англии, распространенное в быту и в литературе, -- old merry England.
   Но конституция 1793 года думала не так, а с ней не так думал и Гракх Бабёф. -- Бабувисты опирались в своей деятельности на конституцию, принятую Конвентом 24 июня 1793 г., считая ее подлинным выражением воли народа.
   ...New Harmony... -- Кооперативная трудовая община, основанная Оуэном в 1824 г. в штате Индиана (Соединенные Штаты Америки) и просуществовавшая до 1829 г.
   ...со времен тридцати тиранов афинских до Тридцатилетней войны... -- В 404 г. до н. э. афинское народное собрание назначило 30 мужей для выработки нового государственного устройства, но они узурпировали власть и в течение года правили самовольно, применяя жестокий террор. Тридцатилетняя война в Европе длилась с 1618 до 1648 г., приведя к исключительным опустошениям и разрушениям.
   Я, как "сестра Анна" в "Синей бороде", смотрю для вас на дорогу... -- Всказке Перро "Рауль Синяя борода" прекрасная Изора, седьмая жена Рауля, узнав об угрожающей ей смерти, посылает за двумя своими братьями, а сестру Анну, высматривающую их с верха башни, ежеминутно спрашивает, не видит ли она кого-нибудь на дороге.
   Около того времени, когда в Вандоме упали в роковой мешок головы Бабёфа и Дорте... -- Приговоренные к смерти Верховным судом в Вандоме (департамент Луар и Шер) Бабеф и Дарте были гильотинированы 27 мая 1797 г.
   ...один молодой офицер... -- Наполеон Бонапарт.
   ...питаться спартанской похлебкой и возвратиться к нравам Брута Старшего... -- Быт и пища древних спартанцев отличались простотой и суровостью. Люций Юний Брут, освободитель Рима от власти царей и первый консул республики, был известен строгой требовательностью в вопросах морали.
   ...лакедемонский стол... -- Лакедемон -- древняя Спарта.
   Оттого, что Блюхер поторопился, а Груши опоздал! -- В сражении при Ватерлоо 18 июня 1815 г. Наполеон, отбросив пруссаков к реке Маас, поручил их преследование маршалу Груши и решил разбить Веллингтона до присоединения к нему пруссаков под командой Блюхера, который должен был подоспеть только через сутки. Но расчет Наполеона не оправдался, и он потерпел полное и окончательное поражение.
   ..."Общее благосостояние или смерть!"... -- Лозунг плебейского крыла французских революционеров конца XVIII в.
   "Сын человеческий должен быть предан, но горе тому, кто его предаст". -- Евангелие от Матфея, гл. XXVI, 2, 24 и др.
   ...пойдет "на замазку", как говорит Гамлет... -- В первой сцене пятого акта трагедии Шекспира.
   ...она, как Уголино, не ступала бы постоянно на своих детей, умирающих с голоду... -- Уголино, заточенный в 1288 г. с двумя сыновьями и двумя внуками в башню Гваланди, был обречен с ними на голодную смерть и, по преданию, использованному Данте в его "Божественной комедии", пережил гибель детей, решившись на людоедство.
   289. Заприте весь мир, но откройте Бедлам, и вы, возможно, удивитесь, найдя, что все идет тем же самым путем, что и при "soi-disant" <так называемых (франц.)> нормальных людях; это я безусловно мог бы доказать, будь у человечества хоть капля здравого смысла, но до того времени, пока этот point d'appui <точка опоры (франц.)> найдется, увы, я, как Архимед, оставляю землю такой, как она есть (англ.). -- Ред.
   290. При этом не могу не вспомнить тот же голубой взгляд детства под седыми бровями Лелевеля.
   291. скорбящую мать (лат.). -- Ред.
   292. Ассоциации общественной науки (англ.). -- Ред.
   293. новой гармонии (англ.). -- Ред.
   294. защиты (франц.). -- Ред.
   295. Известный по делу Орсини.
   296. и все было кончено (англ.). -- Ред.
   297. вихрем (нем.). -- Ред.
   298. Бесполезная жизнь -- это ранняя смерть (нем.). -- Ред.
   299. старческому слабоумию (англ.). -- Ред.
   300. звездные, от sidéral (франц.). -- Ред.
   301. Один экс-торговец холстом (англ.). -- Ред.
   302. Фурье начал с того, что был сидельцем в суконной лавке своего отца; Прудон -- сын безансонского крестьянина. Какое подлое начало социализма! От таких ли полубогов и полуразбойников ведут начало династии?
   303. Он не был мучеником, но отверженным! (англ.). -- Ред.
   304. "Опыт изменить сумасшедший дом общественного устройства в рациональный".
   305. Когда он разбивает цепь (нем.). -- Ред.
   306. обычном праве (англ.). -- Ред.
   307. В нынешнем году мирный судья Темпль не принял показания одной женщины из Рочделя, потому что она отказалась присягать по данной форме, говоря, что не верит в наказания на том свете. Трелоне (сын известного приятеля Байрона и Шеллея) спрашивал 12 февраля в парламенте министра внутренних дел, какие меры он предполагает взять в отстранение таких отводов. Министр отвечал, что никаких. Подобные случаи повторялись много раз, например, с известным публицистом Голиоком. Лгать присягой делается необходимостью.
   308. сумасшедший дом (англ.). -- Ред.
   309. как "красное словцо" (франц.). -- Ред.
   310. по праву рождения (франц.). -- Ред.
   311. завоевания, достижения (нем.). -- Ред.
   312. Нет той логической абстракции, нет того собирательного имени, нет того неизвестного начала или неисследованной причины, которая не побывала бы, хоть на короткое время, божеством или святыней. Иконоборцы рационализма, сильно ратующие против кумиров, с удивлением видят, что по мере того как они сбрасывают одних с пьедесталей, на них являются другие. А по большей части они и не удивляются, потому ли, что вовсе не замечают, или сами их принимают за истинных богов.
   Естествоиспытатели, хвастающиеся своим материализмом, толкуют о каких-то вперед задуманных планах природы, о ее целях и ловком избрании средств; ничего не поймешь, как будто natura sic voluit <так захотела природа (лат.)> яснее fiat lux <да будет свет (лат.)>? Это фатализм в третьей степени, в кубе; на первой кипит кровь Януария, на второй орошаются поля дождем по молитве, на третьей -- открываются тайные замыслы химического процесса, хвалятся экономические способности жизненной силы, заготовляющей желтки для зародышей, и т. п. Как ни смешны протестантские статьи, издевающиеся над кипением крови св. Януария, помещаемые рядом с молитвами архиереев о снабжении такой-то страны дождем или засухой, -- как будто кипятить кровь в католической склянке труднее для бога, чем мочить и сушить по надобности протестантские поля, -- но тут иной раз проглядывает наивная глупость, и потому они ничего не значат в сравнении с благочестивой риторикой, которую мы беспрестанно находим в физиологических или геологических лекциях и трактатах, в которых естествоиспытатель с умилением толкует о благости провидения, снабдившего птиц крыльями, без которых бедняжки бы попадали и расшиблись в прах, и проч.
   313. старую лавку (англ.). -- Ред.
   314. обычное право (англ.). -- Ред.
   315. по-детски (франц.). -- Ред.
   316. Народный банк (франц.). -- Ред.
   317. стой, путник! (лат.). -- Ред.
   318. друг мой (итал.). -- Ред.
   319. в конце концов (франц.). -- Ред.
   320. общественных благах (лат.). -- Ред.
   321. Равенство. Свобода. Всеобщее благосостояние (франц.). -- Ред.
   322. "Или смерть!" (франц.). -- Ред.
   323. отсутствие гражданских добродетелей (франц.). -- Ред.
   324. "Каждый гражданин будет от администрации logé, nourri, habillé et amusé" <укрыт, накормлен, одет и утешен (франц.)>.
   325. Здесь: скудным образом (франц.). -- Ред.
   326. у нее есть жемчуга и бриллианты (нем.). -- Ред.
   327. в изображении (лат.). -- Ред.
   328. повстанческий (франц.). -- Ред.
   329. С легкой руки Оуэна начались в Англии развиваться кооперативные работничьи ассосиации; их считается до 200. Рочдельское общество, начавшееся скромно и бедно 15 лет тому назад, с капиталом 28 ливров, строит теперь на общественные деньги фабрику с двумя машинами, каждая в 60 сил, и которая им стоит за 30 000офунтов. Кооперативные общества печатают журнал "The Co-operator", который издается исключительно работниками.
   330. это новая победа (франц.). -- Ред.
   331. Это обещало много (франц.). -- Ред.
   332. Не из наших ли законов взял Гракх Бабёф это развлечение? Когда в коллегии нет дела, члены должны читать законы!
   333. делай то, что должно, а будет то, что будет (франц.). -- Ред.
   334. природа так захотела (лат.). -- Ред.
   335. постепенно (франц.). -- Ред.
   336. Теологи отважнее доктринеров вообще; они прямо говорят, чтобез воли божией не падет волос с головы, а ответственность за каждое действие, даже за помысел, оставляют на человеке. Ученый фатализм утверждает, что у них и речи нет о личностях, о случайных носителях идеи... (т. е. речи нет о нашем брате, обыкновенном человеке, а что касается до таких личностей, как Александр Македонский или Петр I, -- нам уши прожужжали их всемирноисторическим призванием). Доктринеры, видите, как большие господа: хозяйством истории распоряжаются en gros <в общих чертах (франц.)>, гуртом... но где граница стада и личностей, где несколько зерен-то, как спрашивали мои милые афинские софисты, становятся кучей?
   Само собою разумеется, что мы никогда не смешивали предопределений с теорией вероятностей; мы вправе наведением делать посылки от прошедшего к будущему. Делая индукцию, мы знаем что делаем, основываясь на постоянстве некоторых законов и явлений, но допуская также и нарушения. Мы видим человека тридцати лет и имеем полное право предполагать, что через другие тридцать лет он будет сед или плешив, несколько сгорбится и пр. Это не значит, что его назначение седеть, плешиветь, сгорбиться, что ему это на роду написано. Умри он тридцати пяти лет, он не будет седеть, а пойдет "на замазку", как говорит Гамлет, или на салат.
   337. тайной мыслью (франц.). -- Ред.
   338. непорочный, от immaculé (франц.). -- Ред.
   339. не дозревает, не имеет успеха, от avorter (франц.). -- Ред.

<Глава Х> Camicia Rossa[340]

   Шекспиров день превратился в день Гарибальди. Сближение это вытянуто за волосы историей; такие натяжки удаются ей одной.
   Народ, собравшись на Примроз-Гилль, чтоб посадить дерево в память threecentenary[341], остался там, чтоб поговорить о скоропостижном отъезде Гарибальди. Полиция разогнала народ. Пятьдесят тысяч человек (по полицейскому рапорту) послушались тридцати полицейских и, из глубокого уважения к законности, вполовину сгубили великое право сходов под чистым небом и, во всяком случае, поддержали беззаконное вмешательство власти.
   ...Действительно, какая-то шекспировская фантазия пронеслась перед нашими глазами на сером фонде Англии, с чисто шекспировской близостью великого и отвратительного, раздирающего душу и скрипящего по тарелке. Святая простота человека, наивная простота масс и тайные скопы за стеной, интриги, ложь. Знакомые тени мелькают в других образах -- от Гамлета до короля Лира, от Гонериль и Корделий до честного Яго. Яго -- всё крошечные, но зато какое количество и какая у них честность!
   Пролог. Трубы. Является идол масс, единственная, великая, народная личность нашего века, выработавшаяся с 1848 года, -- является во всех лучах славы. Все склоняется перед ней, все ее празднует, это -- очью совершающееся hero-worship[342] Карлейля. Пушечные выстрелы, колокольный звон, вымпела на кораблях -- и только потому нет музыки, что гость Англии приехал в воскресенье, а воскресенье здесь постный день... Лондон ждет приезжего часов семь на ногах; овации растут с каждым днем; появление человека в красной рубашке на улице делает взрыв восторга, толпы провожают его ночью, в час, из оперы, толпы встречают его утром, в семь часов, перед Стаффорд гаузом. Работники и дюки[343], швеи и лорды, банкиры и High Church, феодальная развалина Дерби и осколок Февральской революции, республиканец 1848 года, старший сын королевы Виктории и босой sweeper[344], родившийся без родителей, ищут наперерыв его руки, взгляда, слова. Шотландия, Ньюкастль-он-Тейн, Глазгов, Манчестер трепещут от ожидания, а он исчезает в непроницаемом тумане, в синеве океана.
   Как тень Гамлетова отца, гость попал на какую-то министерскую дощечку и исчез. Где он? Сейчас был тут и тут, а теперь нет... Остается одна точка, какой-то парус, готовый отплыть.
   Народ английский одурачен. "Великий, глупый народ", -- как сказал о нем поэт. Добрый, сильный, упорный, но тяжелый, неповоротливый, нерасторопный Джон-Буль -- и жаль его, и смешно! Бык с львиными замашками только что было тряхнул гривой и порасправился, чтоб встретить гостя так, как он никогда не встречал ни одного ни на службе состоящего, ни отрешенного от должности монарха, -- а у него его и отняли. Лев-бык бьет двойным копытом, царапает землю, сердится... но сторожа знают хитрости замков и засовов свободы, которыми он заперт, болтают ему какой-то вздор и держат ключ в кармане... а точка исчезает в океане.
   Бедный лев-бык, ступай на свой hard labour[345], тащи плуг, подымай молот. Разве три министра, один неминистр, один дюк, один профессор хирургии и один лорд пиетизма не засвидетельствовали всенародно в камере пэров и в низшей камере, в журналах и гостиных, что здоровый человек, которого ты видел вчера, болен, и болен так, что его надобно послать на яхте вдоль Атлантического океана и поперек Средиземного моря?.. "Кому же ты больше веришь: моему ослу или мне?" -- говорил обиженный мельник, в старой басне, скептическому другу своему, который сомневался, слыша рев, что осла нет дома...
   Или разве они не друзья народа? Больше, чем друзья: они его опекуны, его отцы с матерью...
   ...Газеты подробно рассказали о пирах и яствах, речах и мечах, адресах и кантатах, Чизике и Гильдголле. Балет и декорации, пантомимы и арлекины этого "сновидения в весеннюю ночь" описаны довольно. Я не намерен вступать с ними в соревнование, а просто хочу передать из моего небольшого фотографического снаряда несколько картинок, взятых с того скромного угла, из которого я смотрел. В них, как всегда бывает в фотографиях, захватилось и осталось много случайного, неловкие складки, неловкие позы, слишком выступившие мелочи рядом с нерукотворенными чертами событий и неподслащенными чертами лиц...
   Рассказ этот дарю я вам, отсутствующие дети (отчасти он для вас и писан), и еще раз очень, очень жалею, что вас здесь не было с нами 17 апреля.

I. В Брук Гаузе

   Третьего апреля к вечеру Гарибальди приехал в Соутамтон. Мне хотелось видеть его прежде, чем его завертят, опутают, утомят.
   Хотелось мне этого по многому. Во-первых, просто потому, что я его люблю и не видал около десяти лет. С 1848 я следил шаг за шагом за его великой карьерой; он уже был для меня в 1854 году лицо, взятое целиком из Корнелия Непота или Плутарха...[346] С тех пор он перерос половину их, сделался "невенчанным царем" народов, их упованием, их живой легендой, их святым человеком, и это от Украйны и Сербии до Андалузии и Шотландии, от Южной Америки до Северных Штатов. С тех пор он с горстью людей победил армию, освободил целую страну и был отпущен из нее, как отпускают ямщика, когда он довез до станции. С тех пор он был обманут и побит, и так, как ничего не выиграл победой, не только ничего не проиграл поражением, но удвоил им свою народную силу. Рана, нанесенная ему своими, кровью спаяла его с народом. К величию героя прибавился венец мученика. Мне хотелось видеть, тот ли же это добродушный моряк, приведший "Common Wealth" из Бостона в Indian Docks, мечтавший о плавучей эмиграции, носящейся по океану[347], и угощавший меня ниццким белетом, привезенным из Америки.
   Хотелось мне, во-вторых, поговорить с ним о здешних интригах и нелепостях, о добрых людях, строивших одной рукой пьедестал ему и другой привязывавших Маццини к позорному столбу. Хотелось ему рассказать об охоте по Стансфильду и о тех нищих разумом либералах, которые вторили лаю готических свор, не понимая, что те имели по крайней мере цель -- сковырнуть на Стансфильде пегое и бесхарактерное министерство и заменить его своей подагрой, своей ветошью и своим линялым тряпьем с гербами.
   ...В Соутамтоне я Гарибальди не застал. Он только что уехал на остров Вайт. На улицах были видны остатки торжества: знамена, группы народа, бездна иностранцев...
   Не останавливаясь в Соутамтоне, я отправился в Коус. На пароходе, в отелях все говорило о Гарибальди, о его приеме. Рассказывали отдельные анекдоты, как он вышел на палубу, опираясь на дюка Сутерландского, как, сходя в Коусе с парохода, когда матросы выстроились, чтоб проводить его, Гарибальди пошел было, поклонившись, но вдруг остановился, подошел к матросам и каждому подал руку, вместо того чтоб подать на водку.
   В Коус я приехал часов в девять вечера; узнал, что Брук гауз очень не близок, заказал на другое утро коляску и пошел по взморью. Это был первый теплый вечер 1864. Море, совершенно покойное, лениво шаля, колыхалось; кой-где сверкал, исчезая, фосфорический свет; я с наслаждением вдыхал влажно-йодистый запах морских испарений, который люблю, как запах сена; издали раздавалась бальная музыка из какого-то клуба или казино, все было светло и празднично.
   Зато на другой день, когда я часов в шесть утра отворил окно, Англия напомнила о себе: вместо моря и неба, земли и дали, была одна сплошная масса неровного серого цвета, из которой лился частый, мелкий дождь, с той британской настойчивостью, которая вперед говорит: "Если ты думаешь, что я перестану, ты ошибаешься, я не перестану". В семь часов поехал я под этой душей в Брук гауз.
   Не желая долго толковать с тугой на пониманье и скупой на учтивость английской прислугой, я послал записку к секретарю Гарибальди -- Гверцони. Гверцони провел меня в свою комнату и пошел сказать Гарибальди. Вслед за тем я услышал, постукиванье трости и голос: "Где он, где он?" Я вышел в коридор. Гарибальди стоял передо мной и прямо, ясно, кротко смотрел мне в глаза, потом протянул обе руки и, сказав: "Очень, очень рад! Вы полны силы и здоровья, вы еще поработаете!" -- обнял меня. -- "Куда вы хотите? Это комната Гверцони; хотите ко мне, хотите остаться здесь?" -- спросил он и сел.
   Теперь была моя очередь смотреть на него.
   Одет он был так, как вы знаете по бесчисленным фотографиям, картинкам, статуэткам: на нем была красная шерстяная рубашка и сверху плащ, особым образом застегнутый на груди; не на шее, а на плечах был платок, так, как его носят матросы: узлом завязанный на груди. Все это к нему необыкновенно шло, особенно его плащ.
   Он гораздо меньше изменился в эти десять лет, чем я ожидал. Все портреты, все фотографии его никуда не годятся: на всех он старше, чернее, и, главное, выражение лица нигде не схвачено. А в нем-то и высказывается весь секрет не только его лица, но его самого, его силы, -- той притяжательной и отдающейся силы, которой он постоянно покорял все окружавшее его... какое бы оно ни было, без различия диаметра: кучку рыбаков в Ницце, экипаж матросов на океане, drappello[348] гверильясов в Монтевидео, войско ополченцев в Италии, народные массы всех стран, целые части земного шара.
   Каждая черта его лица, вовсе неправильного и скорее напоминающего славянский тип, чем итальянский, оживлена, проникнута беспредельной добротой, любовью и тем, что называется bienveillance (я употребляю французское слово, потому что наше "благоволение" затаскалось до того по передним и канцеляриям, что его смысл исказился и оподлел). То же в его взгляде, то же в его голосе, и все это так просто, так от души, что если человек не имеет задней мысли, жалованья от какого-нибудь правительства и вообще не остережется, то он непременно его полюбит.
   Но одной добротой не исчерпывается ни его характер, ни выражение его лица; рядом с его добродушием и увлекаемостью чувствуется несокрушимая нравственная твердость и какой-то возврат на себя, задумчивый и страшно грустный. Этой черты, меланхолической, печальной, я прежде не замечал в нем.
   Минутами разговор обрывается; по его лицу, как тучи по морю, пробегают какие-то мысли. Ужас ли то перед судьбами, лежащими на его плечах, перед тем народным помазанием, от которого он уже не может отказаться? Сомнение ли после того, как он видел столько измен, столько падений, столько слабых людей? Искушение ли величия? Последнего не думаю -- его личность давно исчезла в его деле...
   Я уверен, что подобная черта страданья перед призваньем была и на лице девы Орлеанской, и на лице Иоанна Лейденского -- они принадлежали народу: стихийные чувства, или, лучше, предчувствия, заморенные в нас, сильнее в народе. В их вере был фатализм, а фатализм сам по себе бесконечно грустен. "Да совершится воля твоя", -- говорит всеми чертами лица Сикстинская мадонна. "Да совершится воля твоя", -- говорит ее сын-плебей и Спаситель, грустно молясь на Масличной горе.
   ...Гарибальди вспомнил разные подробности о 1854 годе, когда он был в Лондоне, как он ночевал у меня, опоздавши в Indian Docks; я напомнил ему, как он в этот день пошел гулять с моим сыном и сделал для меня его фотографию у Кальдези, об обеде у американского консула с Бюхананом, который некогда наделал бездну шума и, в сущности, не имел смысла[349].
   -- Я должен вам покаяться, что я поторопился к вам приехать не без цели, -- сказал я, наконец, ему. -- Я боялся, что атмосфера, которой вы окружены, слишком английская, т. е. туманная, для того, чтоб ясно видеть закулисную механику одной пьесы, которая с успехом разыгрывается теперь в парламенте... Чем вы дальше поедете, тем гуще будет туман. Хотите вы меня выслушать?
   -- Говорите, говорите, мы старые друзья.
   Я рассказал ему дебаты, журнальный вопль, неленость выходок против Маццини, пытку, которой подвергали Стансфильда.
   -- Заметьте, -- добавил я, -- что в Стансфильде тори и их сообщники преследуют не только революцию, которую они смешивают с Маццини, не только министерство Палмерстона, но, сверх того, человека, своим личным достоинством, своим трудом, умом достигнувшего в довольно молодых летах места лорда в адмиралтействе, человека без рода и связей в аристократии. На вас прямо они не смеют нападать на сию минуту, но посмотрите, как они бесцеремонно вас трактуют. Вчера в Коусе я купил последний лист "Standard'a"; ехавши к вам, я его прочитал, посмотрите. "Мы уверены, что Гарибальди поймет настолько обязанности, возлагаемые на него гостеприимством Англии, что не будет иметь сношений с прежним товарищем своим и найдет настолько такта, чтоб не ездить в 35, Thurloe square"[350]. Затем выговор par anticipation[351], если вы этого не исполните.
   -- Я слышал кое-что, -- сказал Гарибальди, -- об этой интриге. Разумеется, один из первых визитов моих будет к Стансфильду.
   -- Вы знаете лучше меня, что вам делать, я хотел вам только показать без тумана безобразные линии этой интриги.
   Гарибальди встал; я думал, что он хочет окончить свидание, и стал прощаться.
   -- Нет, нет, пойдемте теперь ко мне, -- сказал он, и мы пошли.
   Прихрамывает он сильно, но вообще его организм вышел торжественно из всякого рода моральных и хирургических сондирований, операций и пр.
   Костюм его, скажу еще раз, необыкновенно идет к нему и необыкновенно изящен, в нем нет ничего профессионно-солдатского и ничего буржуазного, он очень прост и очень удобен. Непринужденность, отсутствие всякой аффектации в том, как он носит его, остановили салонные пересуды и тонкие насмешки. Вряд существует ли европеец, которому бы сошла с рук красная рубашка в дворцах и палатах Англии.
   Притом костюм его чрезвычайно важен: в красной рубашке народ узнает себя и своего. Аристократия думает, что, схвативши его коня под уздцы, она его поведет куда хочет, и, главное, отведет от народа; но народ смотрит на красную рубашку и рад, что дюки, маркизы и лорды пошли в конюхи и официанты к революционному вождю, взяли на себя должности мажордомов, пажей и скороходов при великом плебее в плебейском платье.
   Консервативные газеты заметили беду и, чтоб смягчить безнравственность и бесчиние гарибальдиевского костюма, выдумали, что он носит мундир монтевидейского волонтера. Да ведь Гарибальди с тех пор был пожалован генералом королем, которому он пожаловал два королевства; отчего же он носит мундир монтевидейского волонтера?
   Да и почему то, что он носит, -- мундир?
   К мундиру принадлежит какое-нибудь смертоносное оружие, какой-нибудь знак власти или кровавых воспоминаний. Гарибальди ходит без оружия, он не боится никого и никого не стращает; в Гарибальди так же мало военного, как мало аристократического и мещанского. "Я не солдат, -- говорил он в Кристаль-паласе итальянцам, подносившим ему меч, -- и не люблю солдатского ремесла. Я видел мой отчий дом, наполненный разбойниками, и схватился за оружие, чтоб их выгнать". "Я работник, происхожу от работников и горжусь этим", -- сказал он в другом месте.
   При этом нельзя не заметить, что у Гарибальди нет также ни на йоту плебейской грубости, ни изученного демократизма. Его обращение мягко до женственности. Итальянец и человек, он на вершине общественного мира представляет не только плебея, верного своему началу, но итальянца, верного эстетичности своей расы.
   Его мантия, застегнутая на груди, -- не столько военный плащ, сколько риза воина-первосвященника, profeta-re[352]. Когда он поднимает руку, от него ждут благословения и привета, а не военного приказа.
   Гарибальди заговорил о польских делах. Он дивился отваге поляков.
   -- Без организации, без оружия, без людей, без открытой границы, без всякой опоры выступить против сильной военной державы и продержаться с лишком год -- такого примера нет в истории... Хорошо, если б другие народы переняли. Столько геройства не должно, не может погибнуть; я полагаю, что Галиция готова к восстанию?
   Я промолчал.
   -- Так же, как и Венгрия, -- вы не верите?
   -- Нет, я просто не знаю.
   -- Ну, а можно ли ждать какого-нибудь движения в России?
   -- Никакого. С тех пор как я вам писал письмо, в ноябре месяце, ничего не переменилось. Правительство, чувствующее поддержку во всех злодействах в Польше, идет очертя голову, ни в грош не ставит Европу, общество падает глубже и глубже. Народ молчит. Польское дело -- не его дело, у нас враг один, общий, но вопрос розно поставлен. К тому же у нас много времени впереди, а у них его нет. Так продолжался разговор еще несколько минут; начались в дверях показываться архианглийские физиономии, шурстеть дамские платья... Я встал.
   -- Куда вы торопитесь? -- сказал Гарибальди.
   -- Я не хочу вас больше красть у Англии.
   -- До свиданья в Лондоне -- не правда ли?
   -- Я непременно буду. Правда, что вы останавливаетесь у дюка Сутерландского?
   -- Да, -- сказал Гарибальди и прибавил, будто извиняясь: -- Не мог отказаться.
   -- Так я явлюсь к вам напудрившись, для того чтоб лакеи в Стаффорд гаузе подумали, что у меня пудреный слуга.
   В это время явился поэт лавреат Теннисон с женой -- это было слишком много лавров, и я по тому же беспрерывному дождю отправился в Коус.
   Перемена декорации, но продолжение той же пьесы. Пароход из Коуса в Соутамтон только что ушел, а другой отправлялся через три часа, в силу чего я пошел в ближайший ресторан, заказал себе обед и принялся читать "Теймс". С первых строк я был ошеломлен. Семидесятипятилетний Авраам, судившийся месяца два тому назад за какие-то шашни с новой Агарью, принес окончательно на жертву своего галифаксского Исаака. Отставка Стансфильда была принята. И это в самое то время, когда Гарибальди начинал свое торжественное шествие в Англии. Говоря с Гарибальди, я этого даже не предполагал.
   Что Стансфильд подал во второй раз в отставку, видя, что травля продолжается, совершенно естественно. Ему с самого начала следовало стать во весь рост и бросить свое лордшипство. Стансфильд сделал свое дело. Но что сделал Палмерстон с товарищами? И что он лепетал потом в своей речи?.. С какой подобострастной лестью отзывался он о великодушном союзнике, о претрепетном желании ему долговечья и всякого блага навеки нерушимого. Как будто кто-нибудь брал au sérieux эту полицейскую фарсу Greco, Trabucco et Со.
   Это была Мажента.
   Я спросил бумаги и написал письмо к Гверцони; написал я его со всей свежестью досады и просил его прочесть "Теймс" Гарибальди; я ему писал о безобразии этой апотеозы Гарибальди рядом с оскорблениями Маццини.
   "Мне 52 года, -- говорил я, -- но признаюсь, что слезы негодования навертываются на глазах при мысли об этой несправедливости", и проч.
   За несколько дней до моей поездки я был у Маццини. Человек этот многое вынес, многое умеет выносить, это старый боец, которого ни утомить, ни низложить нельзя; но тут я его застал сильно огорченным именно тем, что его выбрали средством для того, чтоб выбить из стремян его друга. Когда я писал письмо к Гверцони, образ исхудалого, благородного старца с сверкающими глазами носился передо мной.
   Когда я кончил и человек подал обед, я заметил, что я не один: небольшого роста белокурый молодой человек с усиками и в синей пальто-куртке, которую носят моряки, сидел у камина, à l'américaine[353], хитро утвердивши ноги в уровень с ушами. Манера говорить скороговоркой, совершенно провинциальный акцент, делавший для меня его речь непонятной, убедили меня еще больше, что это какой-нибудь пирующий на берегу мичман, и я перестал им заниматься, -- говорил он не со мной, а с слугой. Знакомство окончилось было тем, что я ему подвинул соль, а он зато тряхнул головой.
   Вскоре к нему присоединился пожилых лет черноватенький господин, весь в черном и весь до невозможности застегнутый, с тем особенным видом помешательства, которое дает людям близкое знакомство с небом и натянутая религиозная экзальтация, делающаяся натуральной от долгого употребления.
   Казалось, что он хорошо знал мичмана и пришел, чтоб с ним повидаться. После трех-четырех слов он перестал говорить и начал проповедовать. "Видел я, -- говорил он, -- Маккавея, Гедеона... орудие в руках Промысла, его меч, его пращ... и чем более я смотрел на него, тем сильнее был тронут и со слезами твердил: меч господень! меч господень! Слабого Давида избрал он побить Голиафа. Оттого-то народ английский, народ избранный, идет ему на сретение, как к невесте ливанской... Сердце народа в руках божиих; оно сказало ему, что это меч господень, орудие Промысла, Гедеон!"
   ...Отворились настежь двери, и вошла не невеста ливанская, а разом человек десять важных бриттов, и в их числе лорд Шефсбюри, Линдзей. Все они уселись за стол и потребовали что-нибудь перекусить объявляя, что сейчас едут в Brook House. Это была официальная депутация от Лондона с приглашением к Гарибальди. Проповедник умолк; но мичман поднялся в моих глазах: он с таким недвусмысленным чувством отвращения смотрел на взошедшую депутацию, что мне пришло в голову, вспоминая проповедь его приятеля, что он принимает этих людей если не за мечи и кортики сатаны, то хоть за его перочинные ножики и ланцеты.
   Я спросил его, как следует надписать письмо в Brook House: достаточно ли назвать дом, или надобно прибавить ближний город. Он сказал, что не нужно ничего прибавлять.
   Один из депутации, седой, толстый старик, спросил меня, к кому я посылаю письмо в Brook House.
   -- К Гверцони.
   -- Он, кажется, секретарем при Гарибальди?
   -- Да.
   -- Чего же вам хлопотать? Мы сейчас едем, я охотно свезу письмо.
   Я вынул мою карточку и отдал ее с письмом. Может ли что-нибудь подобное случиться на континенте? Представьте себе, если б во Франции кто-нибудь спросил бы вас в гостинице, к кому вы пишете, и, узнавши, что это к секретарю Гарибальди, взялся бы доставить письмо?
   Письмо было отдано, и я на другой день имел ответ в Лондоне.
   Редактор иностранной части "Morning Star'a" узнал меня. Начались вопросы о том, как я нашел Гарибальди, о его здоровье. Поговоривши несколько минут с ним, я ушел в smoking-room[354]. Там сидели за пель-элем[355] и трубками мой белокурый моряк и его черномазый теолог.
   -- Что, -- сказал он мне, -- нагляделись вы на эти лица?.. А ведь это неподражаемо хорошо: лорд Шефсбюри, Линдзей едут депутатами приглашать Гарибальди. Что за комедия! Знают ли они, кто такое Гарибальди?
   -- Орудие Промысла, меч в руках господних, его пращ... потому-то он и вознес его и оставил его в святой простоте его...
   -- Это все очень хорошо, да зачем едут эти господа? Спросил бы я кой у кого из них, сколько у них денег в Алабаме?.. Дайте-ка Гарибальди приехать в Ньюкастль-он-Тейн да в Глазгов, -- там он увидит народ поближе, там ему не будут мешать лорды и дюки.
   Это был не мичман, а корабельный постройщик. Он долго жил в Америке, знал хорошо дела Юга и Севера, говорил о безвыходности тамошней войны, на что утешительный теолог заметил:
   -- Если господь раздвоил народ этот и направил брата на брата, он имеет свои виды, и если мы их не понимаем, то должны покоряться провидению даже тогда, когда оно карает.
   Вот где и в какой форме мне пришлось слышать в последний раз комментарий на знаменитый гегелевский мотто[356]: "Все, что действительно, то разумно".
   Дружески пожав руку моряку и его каплану, я отправился в Соутамтон.
   На пароходе я встретил радикального публициста Голиока; он виделся с Гарибальди позже меня; Гарибальди через него приглашал Маццини; он ему уже телеграфировал, чтоб он ехал в Соутамтон, где Голиок намерен был его ждать с Менотти Гарибальди и его братом. Голиоку очень хотелось доставить еще в тот же вечер два письма в Лондон (по почте они прийти не могли до утра). Я предложил мои услуги.
   В 11 часов вечера приехал я в Лондон, заказал в York Hôlel'e, возле Ватерлооской станции, комнату и поехал с письмами, удивляясь тому, что дождь все еще не успел перестать. В час или в начале второго приехал я в гостиницу -- заперто. Я стучался, стучался... Какой-то пьяный, оканчивавший свой вечер возле решетки кабака, сказал: "Не тут стучите, в переулке есть night-bell"[357]. Пошел я искать night-bell, нашел и стал звонить. Не отворяя дверей, из какого-то подземелья высунулась заспанная голова, грубо спрашивая, чего мне?
   -- Комнаты.
   -- Ни одной нет.
   -- Я в 11 часов сам заказал.
   -- Говорят, что нет ни одной! -- и он захлопнул дверь преисподней, не дождавшись даже, чтоб я его обругал, что я и сделал платонически, потому что он слышать не мог.
   Дело было неприятное: найти в Лондоне в два часа ночи комнату, особенно в такой части города, не легко. Я вспомнил об небольшом французском ресторане и отправился туда.
   -- Есть комната? -- спросил я хозяина.
   -- Есть, да не очень хороша.
   -- Показывайте.
   Действительно, он сказал правду: комната была не только не очень хороша, но прескверная. Выбора не было; я отворил окно и сошел на минуту в залу. Там все еще пили, кричали, играли в карты и домино какие-то французы. Немец колоссального роста, которого я видал, подошел ко мне и спросил, имею ли я время с ним поговорить наедине, что ему нужно мне сообщить что-то особенно важное.
   -- Разумеется, имею; пойдемте в другую залу, там никого нет.
   Немец сел против меня и трагически начал мне рассказывать, как его патрон-француз надул, как он три года эксплуатировал его, заставляя втрое больше работать, лаская надеждой, что он его примет в товарищи, и вдруг, не говоря худого слова, уехал в Париж и там нашел товарища. В силу этого немец сказал ему, что он оставляет место, а патрон не возвращается...
   -- Да зачем же вы верили ему без всякого условия?
   -- Weil ich ein dummer Deutscher bin[358].
   -- Ну, это другое дело.
   -- Я хочу запечатать заведение и уйти.
   -- Смотрите, он вам сделает процесс; знаете ли вы здешние законы?
   Немец покачал головой.
   -- Хотелось бы мне насолить ему... А вы, верно, были у Гарибальди?
   -- Был.
   -- Ну, что он? Ein famoser Kerl![359]...Да ведь если б он мне не обещал целые три года, я бы иначе вел дела... Этого нельзя было ждать, нельзя... А что его рана?
   -- Кажется, ничего.
   -- Эдакая бестия, все скрыл и в последний день говорит: у меня уж есть товарищ-associé... Я вам, кажется, надоел?
   -- Совсем нет, только я немного устал, хочу спать: я встал в 6 часов, а теперь два с хвостиком.
   -- Да что же мне делать? Я ужасно обрадовался, когда вы взошли, ich habe so bei mir gedacht, der wird Rat schaffen[360]. Так не запечатывать заведения?
   -- Нет. А так как ему полюбилось в Париже, так вы ему завтра же напишете: "Заведение запечатано, когда вам угодно принимать его?" Вы увидите эффект; он бросит жену и игру на бирже, прискачет сюда и... и увидит, что заведение не заперто.
   -- Sapperlot! das ist eine Idee -- ausgezeichnet[361]; я пойду писать письмо.
   -- А я -- спать Gute Nacht[362].
   -- Schlafen sie wohl[363].
   Я спрашиваю свечку. Хозяин подает ее собственноручно и объясняет, что ему нужно переговорить со мной. Словно я сделался духовником.
   -- Что вам надобно? Оно немного поздно, но я готов.
   -- Несколько слов. Я вас хотел спросить, как вы думаете, если я завтра выставлю бюст Гарибальди, знаете, с цветами, с лавровым венком, ведь это будет очень хорошо? Я уж и о надписи думал... трехцветными буквами: "Garibaldi -- libérateur!"[364]
   -- Отчего же, можно! Только французское посольство запретит ходить в ваш ресторан французам, а они у вас с утра до ночи.
   -- Оно так... Но, знаете, сколько денег зашибешь, выставивши бюст... а потом забудут...
   -- Смотрите, -- заметил я, решительно вставая, чтоб идти, -- не говорите никому: у вас украдут эту оригинальную мысль.
   -- Никому, никому ни слова. Что мы говорили, останется, я надеюсь, я прошу, между нами двумя.
   -- Не сомневайтесь, -- и я отправился в нечистую спальню его.
   Сим оканчивается мое первое свиданье с Гарибальди в 1864 году.

II. В Стаффорд Гаузе

   В день приезда Гарибальди в Лондон я его не видал, а видел море народа, реки народа, запруженные им улицы в несколько верст, наводненные площади; везде, где был карниз, балкон, окно, выступили люди, и все это ждало в иных местах шесть часов... Гарибальди приехал в половине третьего на станцию Нейн-Эльмс и только в половине девятого подъехал к Стаффорд гаузу, у подъезда которого ждал его дюк Сутерланд с женой.
   Английская толпа груба, многочисленные сборища ее не обходятся без драк, без пьяных, без всякого рода отвратительных сцен и, главное, без организованного на огромную скалу воровства. На этот раз порядок был удивительный; народ понял, что это его праздник, что он чествует одного из своих, что он больше, чем свидетель. И посмотрите в полицейском отделе газет, сколько было покраж в день въезда невесты Вельского и сколько[365] при проезде Гарибальди, а полиции было несравненно меньше. Куда же делись пикпокеты?[366]
   У Вестминстерского моста, близ парламента, народ так плотно сжался, что коляска, ехавшая шагом, остановилась и процессия, тянувшаяся на версту, ушла вперед с своими знаменами, музыкой и пр. С криками ура народ облепил коляску; все, что могло продраться, жало руку, целовало края плаща Гарибальди, кричало: "Welcome!"[367] С каким-то упоеньем любуясь на великого плебея, народ хотел отложить лошадей и везти на себе, но его уговорили. Дюков и лордов, окружавших его, никто не замечал -- они сошли на скромное место гайдуков и официантов. Эта овация продолжалась около часа; одна народная волна передавала гостя другой, причем коляска двигалась несколько шагов и снова останавливалась.
   Злоба и остервенение континентальных консерваторов совершенно понятны. Прием Гарибальди не только обиден для табели о рангах, для ливреи, но он чрезвычайно опасен как пример. Зато бешенство листов, состоящих на службе трех императоров и одного "imperial"[368]-торизма, вышло из всех границ, начиная с границ учтивости. У них помутилось в глазах, зашумело в ушах... Англия дворцов, Англия сундуков, забыв всякое приличие, идет вместе с Англией мастерских на сретение какого-то "aventurier"[369] -- мятежника, который был бы повешен, если б ему не удалось освободить Сицилии. "Отчего, -- говорит опростоволосившаяся "La France", -- отчего Лондон никогда так не встречал маршала Пелисье, которого слава так чиста?", и даже несмотря на то, забыла она прибавить, что он выжигал сотнями арабов с детьми и женами так, как у нас выжигают тараканов.
   Жаль, что Гарибальди принял гостеприимство дюка Сутерландского. Неважное значение и политическая стертость "пожарного" дюка до некоторой степени делали Стаффорд гауз гостиницей Гарибальди... Но все же обстановка не шла, и интрига, затеянная до въезда его в Лондон, расцвела удобно на дворцовом грунте. Цель ее состояла в том, чтоб удалить Гарибальди от народа, т. е. от работников, и отрезать его от тех из друзей и знакомых, которые остались верными прежнему знамени, и, разумеется, пуще всего от Маццини. Благородство и простота Гарибальди сдула большую половину этих ширм, но другая половина осталась -- именно невозможность говорить с ним без свидетелей. Если б Гарибальди не вставал в 5 часов утра и не принимал в 6, она удалась бы совсем: по счастию, усердие интриги раньше половины девятого не шло; только в день его отъезда дамы начали вторжение в его спальню часом раньше. Раз как-то Мордини, не успев сказать ни слова с Гарибальди в продолжение часа, смеясь, заметил мне:
   -- В мире нет человека, которого бы было легче видеть, как Гарибальди, но зато нет человека, с которым бы было труднее говорить.
   Гостеприимство дюка было далеко лишено того широкого характера, которое некогда мирило с аристократической роскошью. Он дал только комнату для Гарибальди и для молодого человека, который перевязывал его ногу, а другим, т. е. сыновьям Гарибальди, Гверцони и Базилио, хотел нанять комнаты. Они, разумеется, отказались и поместились на свой счет в Bath Hôtel. Чтоб оценить эту странность, надо знать, что такое Стаффорд гауз: в нем можно поместить, не стесняя хозяев, все семьи крестьян, пущенных по миру отцом дюка, -- а их очень много.
   Англичане -- дурные актеры, и это им делает величайшую честь. В первый раз как я был у Гарибальди в Стаффорд гаузе, придворная интрига около него бросилась мне в глаза. Разные Фигаро и фактотумы, служители и наблюдатели сновали беспрерывно. Какой-то итальянец сделался полицмейстером, церемониймейстером, экзекутором, дворецким, бутафором, суфлером. Да и как не сделаться за честь заседать с дюками и лордами, вместе с ними предпринимать меры для предупреждения и пресечения всех сближений между народом и Гарибальди, и вместе с дюкесами плести паутину, которая должна поймать итальянского вождя и которую хромой генерал рвал ежедневно, не замечая ее.
   Гарибальди, например, едет к Маццини. Что делать? Как скрыть? Сейчас на сцену бутафоры, фактотумы -- средство найдено. На другое утро весь Лондон читает: "Вчера, в таком-то часу, Гарибальди посетил в Онсло-террас Джон Френса". Вы думаете, что это вымышленное имя? Нет, это имя хозяина, содержащего квартиру. Гарибальди не думал отрекаться от Маццини, но он мог уехать из этого водоворота, не встречаясь с ним при людях и не заявив этого публично. Маццини отказался от посещений к Гарибальди, пока он будет в Стаффорд гаузе. Они могли бы легко встретиться при небольшом числе, но никто не брал инициативы. Подумав об этом, я написал к Маццини записку и спросил его, примет ли Гарибальди приглашение в такую даль, как Теддингтон; если нет, то я его не буду звать, тем дело и кончится, если же поедет, то я очень желал бы их обоих пригласить. Маццини написал мне на другой день, что Гарибальди очень рад и что если ему ничего не помешает, то они приедут в воскресение, в час. Маццини в заключение прибавил, что Гарибальди очень бы желал видеть у меня Ледрю-Роллена.
   В субботу утром я поехал к Гарибальди и, не застав его дома, остался с Саффи, Гверцони и другими его ждать. Когда он возвратился, толпа посетителей, дожидавшихся в сенях и коридоре, бросилась на него; один храбрый бритт вырвал у него палку, всунул ему в руку другую и с каким-то азартом повторял:
   -- Генерал, эта лучше, вы примите, вы позвольте, эта лучше.
   -- Да зачем же? -- спросил Гарибальди, улыбаясь, -- я к моей палке привык.
   Но видя, что англичанин без боя палки не отдаст, пожал слегка плечами и пошел дальше.
   В зале, за мною, шел крупный разговор. Я не обратил бы на него никакого вниманья, если б не услышал громко повторенные слова:
   -- Capite[370], Теддингтон в двух шагах от Гамптон Корта. Помилуйте, да это невозможно, материально невозможно... в двух шагах от Гамптон Корта, это 16--18 миль.
   Я обернулся и, видя совершенно мне незнакомого человека, принимавшего так к сердцу расстояние от Лондона до Теддингтона, я ему сказал:
   -- Двенадцать или тринадцать миль.
   Споривший тотчас обратился ко мне:
   -- И тринадцать милей -- страшное дело. Генерал должен быть в три часа в Лондоне... Во всяком случае Теддингтон надо отложить.
   Гверцони повторял ему, что Гарибальди хочет ехать и поедет.
   К итальянскому опекуну прибавился англицкий, находивший, что принять приглашение в такую даль сделает гибельный антецедент... Желая им напомнить неделикатность дебатировать этот вопрос при мне, я заметил им:
   -- Господа, позвольте мне покончить ваш спор, -- и тут же, подойдя к Гарибальди, сказал ему: -- Мне ваше посещение бесконечно дорого, и теперь больше, чем когда-нибудь; в эту черную полосу для России ваше посещение будет иметь особое значение: вы посетите не одного меня, но друзей наших, заточенных в тюрьмы, сосланных на каторгу. Зная, как вы заняты, я боялся вас звать. По одному слову общего друга, вы велели мне передать, что приедете. Это вдвое дороже для меня. Я верю, что вы хотите приехать, но я не настаиваю (je n'insiste pas), если это сопряжено с такими непреоборимыми препятствиями, как говорит этот господин, которого я не знаю. Я указал его пальцем.
   -- В чем же препятствия? -- спросил Гарибальди.
   Impressario подбежал и скороговоркой представил ему все резоны, что ехать завтра в 11 часов в Теддингтон и приехать к трем невозможно.
   -- Это очено просто, -- сказал Гарибальди, -- значит, надо ехать не в 11, а в 10; кажется, ясно?
   Импрезарио исчез.
   -- В таком случае, чтоб не было ни потери времени, ни исканья, ни новых затруднений, -- сказал я, -- позвольте мне приехать к вам в десятом часу и поедемте вместе.
   -- Очень рад, я вас буду ждать.
   От Гарибальди я отправился к Ледрю-Роллену. В последние два года я его не видал. Не потому, чтоб между нами были какие-нибудь счеты, но потому, что между нами мало было общего. К тому же лондонская жизнь, и в особенности в его предместьях, разводит людей как-то незаметно. Он держал себя в последнее время одиноко и тихо, хотя и верил с тем же ожесточением, с которым верил 14 июня 1849, в близкую революцию во Франции. Я не верил в нее почти так же долго и тоже оставался при моем неверии.
   Ледрю-Роллен, с большой вежливостию ко мне, отказался от приглашения. Он говорил, что душевно был бы рад опять встретиться с Гарибальди и, разумеется, готов бы был ехать ко мне, но что он, как представитель французской республики, как пострадавший за Рим (13 июня 1849 года), не может Гарибальди видеть в первый раз иначе, как у себя.
   -- Если, -- говорил он, -- политические виды Гарибальди не дозволяют ему официально показать свою симпатию французской республике в моем ли лице, в лице Луи Блана или кого-нибудь из нас, все равно я не буду сетовать. Но отклоню свиданье с ним, где бы оно ни было. Как частный человек, я желаю его видеть, но мне нет особенного дела до него; французская республика -- не куртизана, чтоб ей назначать свиданье полутайком. Забудьте на минуту, что вы меня приглашаете к себе, и скажите откровенно, согласны вы с моим рассуждением или нет?
   -- Я полагаю, что вы правы, и надеюсь, что вы не имеете ничего против того, чтоб я передал наш разговор Гарибальди?
   -- Совсем напротив.
   Затем разговор переменился. Февральская революция и 1848 год вышли из могилы и снова стали передо мной в том же образе тогдашнего трибуна, с несколькими морщинами и сединами больше. Тот же слог, те же мысли, те же обороты, а главное -- та же надежда.
   -- Дела идут превосходно. Империя не знает, что делать. Elle est débordée[371]. Сегодня еще я имел вести: невероятный успех в общественном мнении. Да и довольно; кто мог думать, что такая нелепость продержится до 1864.
   Я не противоречил, и мы расстались довольные друг другом.
   На другой день, приехавши в Лондон, я начал с того, что взял карету с парой сильных лошадей и отправился в Стаффорд гауз.
   Когда я взошел в комнату Гарибальди, его в ней не было. А ярый итальянец уже с отчаянием проповедовал о совершенной невозможности ехать в Теддингтон.
   -- Неужели вы думаете, -- говорил он Гверцони, -- что лошади дюка вынесут 12 или 13 миль взад и вперед? Да их просто не дадут на такую поездку.
   -- Их не нужно, у меня есть карета.
   -- Да какие же лошади повезут назад, всё те же?
   -- Не заботьтесь: если лошади устанут, впрягут других.
   Гверцони с бешенством сказал мне:
   -- Когда это кончится эта каторга! Всякая дрянь распоряжается, интригует.
   -- Да вы не обо мне ли говорите? -- кричал бледный от злобы итальянец. -- Я, милостивый государь, не позволю с собой обращаться, как с каким-нибудь лакеем! -- и он схватил на столе карандаш, сломал его и бросил. -- Да если так, я все брошу, я сейчас уйду!
   -- Об этом-то вас просят.
   Ярый итальянец направился быстрым шагом к двери, но в дверях показался Гарибальди. Покойно посмотрел он на них, на меня и потом сказал:
   -- Не пора ли? Я в ваших распоряжениях, только доставьте меня, пожалуйста, в Лондон к 2Ґ или 3 часам, а теперь позвольте мне принять старого друга, который только что приехал; да вы, может, его знаете -- Мордини.
   -- Больше чем знаю, мы с ним приятели. Если вы не имеете ничего против, я его приглашу.
   -- Возьмем его с собой.
   Взошел Мордини, я отошел с Саффи к окну. Вдруг фактотум, изменивший свое намерение, подбежал ко мне и храбро спросил меня:
   -- Позвольте, я ничего не понимаю. У вас карета, а едете, -- вы сосчитайте: генерал, вы, Менотти, Гверцони, Саффи и Мордини... Где вы сядете?
   -- Если нужно, будет еще карета, две...
   -- А время-то их достать...
   Я посмотрел на него и, обращаясь к Мордини, сказал ему:
   -- Мордини, я к вам и к Саффи с просьбой: возьмите энзам[372] и поезжайте сейчас на Ватерлооскую станцию, вы застанете train, а то вот этот господин заботится, что нам негде сесть и нет времени послать за другой каретой. Если б я вчера знал, что будут такие затруднения, я пригласил бы Гарибальди ехать по железной дороге; теперь это потому нельзя, что я не отвечаю, найдем ли мы карету или коляску у теддингтонской станции. А пешком идти до моего дома я не хочу его заставить.
   -- Очень рады, мы едем сейчас, -- отвечали Саффи и Мордини.
   -- Поедемте и мы, -- сказал Гарибальди, вставая.
   Мы вышли; толпа уже густо покрывала место перед Стаффорд гаузом. Громкое, продолжительное ура встретило и проводило нашу карету.
   Менотти не мог ехать с нами: он с братом отправлялся в Виндзор. Говорят, что королева, которой хотелось видеть Гарибальди, но которая одна во всей Великобритании не имела на то права, желала нечаянно встретиться с его сыновьями. В этом дележе львиная часть досталась не королеве...

III. У нас

   День этот удался необыкновенно и был одним из самых светлых, безоблачных и прекрасных дней последних пятнадцати лет. В нем была удивительная ясность и полнота, в нем была эстетическая мера и законченность, очень редко случающиеся. Одним днем позже -- и праздник наш не имел бы того характера. Одним неитальянцем больше -- и тон был бы другой, по крайней мере была бы боязнь, что он исказится. Такие дни представляют вершины... Дальше, выше, в сторону -- ничего, как в пропетых звуках, как в распустившихся цветах.
   С той минуты, как исчез подъезд Стаффорд гауза с фактотумами, лакеями и швейцаром Сутерландского дюка и толпа приняла Гарибальди своим ура, на душе стало легко, все настроилось на свободный человеческий диапазон, и так осталось до той минуты, когда Гарибальди, снова теснимый, сжимаемый народом, целуемый в плечо и в полы, сел в карету и уехал в Лондон.
   На дороге говорили об разных разностях. Гарибальди дивился, что немцы не понимают, что в Дании побеждает не их свобода, не их единство, а две армии двух деспотических государств, с которыми они после не сладят[373].
   -- Если б Дания была поддержана в ее борьбе, -- говорил он, -- силы Австрии и Пруссии были бы отвлечены, нам открылась бы линия действий на противоположном береге.
   Я заметил ему, что немцы страшные националисты, что на них наклепали космополитизм, потому что их знали по книгам. Они патриоты не меньше французов, но французы спокойнее, зная, что их боятся. Немцы знают невыгодное мнение о себе других народов и выходят из себя, чтоб поддержать свою репутацию.
   -- Неужели вы думаете, -- прибавил я, -- что есть немцы, которые хотят отдать Венецию и квадрилатер? Может, еще Венецию, -- вопрос этот слишком на виду, неправда этого дела очевидна, аристократическое имя действует на них, а вы поговорите о Триесте, который им нужен для торговли, и о Галиции или Познани, которые им нужны для того, чтоб их цивилизовать.
   Между прочим я передал Гарибальди наш разговор с Ледрю-Ролленом и прибавил, что, по моему мнению, Ледрю-Роллен прав.
   -- Без сомнения, -- сказал Гарибальди, -- совершенно прав. Я не подумал об этом. Завтра поеду к нему и к Луи Блану. Да нельзя ли заехать теперь? -- прибавил он.
   Мы были на Вондсвортском шоссе, а Ледрю-Роллен живет в Сен Джонс Вуд-парке, т. е. за восемь миль. Пришлось и мне à l'impressario[374] сказать, что это материально невозможно.
   И опять минутами Гарибальди задумывался и молчал, и опять черты его лица выражали ту великую скорбь, о которой я упоминал. Он глядел вдаль, словно искал чего-то на горизонте. Я не прерывал его, а смотрел и думал: "Меч ли он в руках провидения" или нет, но наверное не полководец по ремеслу, не генерал. Он сказал святую истину, говоря, что он не солдат, а просто человек, вооружившийся, чтоб защитить поруганный очаг свой. Апостол-воин, готовый проповедовать крестовый поход и идти во главе его, готовый отдать за свой народ свою душу, своих детей, нанести и вынести страшные удары, вырвать душу врага, рассеять его прах... и, позабывши потом победу, бросить окровавленный меч свой вместе с ножнами в глубину морскую...
   Все это, и именно это, поняли народы, поняли массы, поняла чернь -- тем ясновидением, тем откровением, которым некогда римские рабы поняли непонятную тайну пришествия Христова и толпы страждущих и обремененных, женщин и старцев молились кресту казненного. Понять -- значит для них уверовать, уверовать -- значит чтить, молиться.
   Оттого-то весь плебейский Теддингтон и толпился у решетки нашего дома, с утра поджидая Гарибальди. Когда мы подъехали, толпа в каком-то исступлении бросилась его приветствовать, жала ему руки, кричала: "God bless you, Garibaldi!"[375]; женщины хватали руку его и целовали, целовали край его плаща -- я это видел своими глазами, -- подымали детей своих к нему, плакали... Он, как в своей семье, улыбаясь, жал им руки, кланялся и едва мог пройти до сеней. Когда он взошел, крик удвоился; Гарибальди вышел опять и, положа обе руки на грудь, кланялся во все стороны. Народ затих, но остался и простоял все время, пока Гарибальди уехал.
   Трудно людям, не видавшим ничего подобного, -- людям, выросшим в канцеляриях, казармах и передней, понять подобные явления: "флибустьер", сын моряка из Ниццы, матрос, повстанец ...и этот царский прием! Что он сделал для английского народа?.. И добрые люди ищут, ищут в голове объяснения, ищут тайную пружину: "В Англии удивительно с каким плутовством умеет начальство устроивать демонстрации... Нас не проведешь -- wir wissen, was wir wissen[376] -- мы сами Гнейста читали!"
   -- Чего доброго, может, и лодочник в Неаполе, который рассказывал[377], что медальон Гарибальди и медальон богородицы предохраняют во время бури, был подкуплен партией Сиккарди и министерством Веносты!
   Хотя оно и сомнительно, чтоб журнальные Видоки, особенно наши москворецкие, так уж ясно могли отгадывать игру таких мастеров, как Палмерстон, Гладстон и Ко, но все же иной раз они ее скорее поймут, по сочувствию крошечного паука с огромным тарантулом, чем секрет гарибальдиевского приема. И это превосходно для них, -- пойми они эту тайну, им придется повеситься на ближней осине. Клопы на том только основании и могут жить счастливо, что они не догадываются о своем запахе. Горе клопу, у которого раскроется человеческое обоняние...
   ...Маццини приехал тотчас после Гарибальди, мы все вышли его встречать к воротам. Народ, услышав, кто это, громко приветствовал; народ вообще ничего не имеет против него. Старушечий страх перед конспиратором, агитатором начинается с лавочников, мелких собственников и проч.
   Несколько слов, которые сказали Маццини и Гарибальди, известны читателям "Колокола", мы не считаем нужным их повторять.
   ...Все были до того потрясены словами Гарибальди о Маццини, тем искренним голосом, которым они были сказаны, той полнотой чувства, которое звучало в них, той торжественностью, которую они приобретали от ряда предшествовавших событий, что никто не отвечал, один Маццини протянул руку и два раза повторил: "Это слишком". Я не видал ни одного лица, не исключая прислуги, которое не приняло бы вида recueilli[378] и не было бы взволновано сознанием, что тут пали великие слова, что эта минута вносилась в историю.
   ...Я подошел к Гарибальди с бокалом, когда он говорил о России, и сказал, что его тост дойдет до друзей наших в казематах и рудниках, что я благодарю его за них.
   Мы перешли в другую комнату. В коридоре понабрались разные лица; вдруг продирается старик-итальянец, стародавний эмигрант, бедняк, делавший мороженое; он схватил Гарибальди за полу, остановил его и, заливаясь слезами, сказал:
   -- Ну, теперь я могу умереть; я его видел, я его видел!
   Гарибальди обнял и поцеловал старика. Тогда старик, перебиваясь и путаясь, с страшной быстротой народного итальянского языка, начал рассказывать Гарибальди свои похождения и заключил свою речь удивительным цветком южного красноречия:
   -- Я теперь умру покойно, а вы -- да благословит вас бог -- живите долго, живите для нашей родины, живите для нас, живите, пока я воскресну из мертвых!
   Он схватил его руку, покрыл ее поцелуями и, рыдая, ушел вон.
   Как ни привык Гарибальди ко всему этому, но, явным образом взволнованный, он сел на небольшой диван, дамы окружили его, я стал возле дивана -- и на него налетело облако тяжелых дум; но на этот раз он не вытерпел и сказал:
   -- Мне иногда бывает страшно и до того тяжело, что я боюсь потерять голову... слишком много хорошего. Я помню, когда изгнанником я возвращался из Америки в Ниццу, когда я опять увидал родительский дом, нашел свою семью, родных, знакомые места, знакомых людей, я был удручен счастием... Вы знаете, -- прибавил он, обращаясь ко мне, -- что и что было потом, какой ряд бедствий. Прием народа английского превзошел мои ожидания... Что же дальше? Что впереди?
   Я не имел ни одного слова успокоения, я внутренно дрожал перед вопросом: что дальше, что впереди?
   ...Пора было ехать. Гарибальди встал, крепко обнял меня, дружески простился со всеми; снова крики, снова ура, снова два толстых полицейских, и мы, улыбаясь и прося, шли на брешу; снова "God bless you, Garibaldi, for ever"...[379] и карета умчалась.
   Все остались в каком-то поднятом, тихо торжественном настроении. Точно после праздничного богослужения, после крестин или отъезда невесты, у всех было полно на душе, все перебирали подробности и примыкали к грозному, безответному "а что дальше?"
   Князь П. В. Долгорукий первый догадался взять лист бумаги и записать оба тоста. Он записал верно, другие пополнили. Мы показали Маццини и другим и составили тот текст (с легкими и несущественными переменами), который, как электрическая искра, облетел Европу, вызывая крик восторга и рев негодования...
   Потом уехал Маццини, уехали гости. Мы остались одни с двумя-тремя близкими, и тихо настали сумерки.
   Как искренно и глубоко жалел я, дети, что вас не было с нами в этот день: такие дни хорошо помнить долгие годы, от них свежеет душа и примиряется с изнанкой жизни. Их очень мало...

IV. 26, Prince'S Gate

   "Что-то будет?"... Ближайшее будущее не заставило себя ждать.
   Как в старых эпопеях, в то время как герой спокойно отдыхает на лаврах, пирует или спит, Раздор, Месть, Зависть в своем парадном костюме съезжаются в каких-нибудь тучах; Месть с Завистью варят яд, куют кинжалы, а Раздор раздувает меха и оттачивает острия. Так случилось и теперь, в приличном переложении на наши мирно-кроткие нравы. В наш век все это делается просто людьми, а не аллегориями; они собираются в светлых залах, а не во "тьме ночной", без растрепанных фурий, а с пудреными лакеями; декорации и ужасы классических поэм и детских пантомим заменены простой мирной игрой -- в крапленые карты, колдовство -- обыденными коммерческими проделками, в которых честный лавочник клянется, продавая какую-то смородинную ваксу с водкой, что это "порт"[380] и притом "олдпорт"[381], зная, что ему никто не верит, но и процесса не сделает, а если сделает, то сам же и будет в дураках.
   В то самое время, как Гарибальди называл Маццини своим "другом и учителем", называл его тем ранним, бдящим сеятелем, который одиноко стоял на поле, когда все спало около него, и, указывая просыпавшимся путь, указал его тому рвавшемуся на бой за родину молодому воину, из которого вышел вождь народа итальянского; в то время как, окруженный друзьями, он смотрел на плакавшего бедняка-изгнанника, повторявшего свое "ныне отпущаеши", и сам чуть не плакал; в то время, когда он поверял нам свой тайный ужас перед будущим, -- какие-то заговорщики решили отделаться во что б ни стало от неловкого гостя и, несмотря на то что в заговоре участвовали люди, состарившиеся в дипломациях и интригах, поседевшие и падшие на ноги в каверзах и лицемерии, они сыграли свою игру вовсе не хуже честного лавочника, продающего на свое честное слово смородинную ваксу за old port.
   Английское правительство никогда не приглашало и не выписывало Гарибальди; это все вздор, выдуманный глубокомысленными журналистами на континенте. Англичане, приглашавшие Гарибальди, не имеют ничего общего с министерством. Предположение правительственного плана так же нелепо, как тонкое замечание наших кретинов о том, что Палмерстон дал Стансфильду место в адмиралтействе именно потому, что он друг Маццини. Заметьте, что в самых яростных нападках на Стансфильда и Палмерстона об этом не было речи ни в парламенте, ни в английских журналах; подобная пошлость возбудила бы такой же смех, как обвинение Уркуарда, что Палмерстон берет деньги с России. Чамберс и другие спрашивали Палмерстона, не будет ли приезд Гарибальди неприятен правительству. Он отвечал то, что ему следовало отвечать: правительству не может быть неприятно, чтоб генерал Гарибальди приехал в Англию; оно с своей стороны не отклоняет его приезда и не приглашает его.
   Гарибальди согласился приехать с целью снова выдвинуть в Англии итальянский вопрос, собрать настолько денег, чтоб начать поход в Адриатике и совершившимся фактом увлечь Виктора-Эммануила.
   Вот и все.
   Что Гарибальди будут овации, знали очень хорошо приглашавшие его и все желавшие его приезда. Но оборота, который приняло дело в народе, они не ждали.
   Английский народ при вести, что человек "красной рубашки", что раненный итальянской пулей едет к нему в гости, встрепенулся и взмахнул своими крыльями, отвыкнувшими от полета и потерявшими гибкость от тяжелой и беспрерывной работы. В этом взмахе была не одна радость и не одна любовь -- в нем была жалоба, был ропот, был стон: в апотеозе одного было порицание другим.
   Вспомните мою встречу с корабельщиком из Ньюкастля. Вспомните, что лондонские работники были первые, которые в своем адресе преднамеренно поставили имя Маццини рядом с Гарибальди.
   Английская аристократия на сию минуту от своего могучего и забитого недоросля ничего не боится; сверх того, ее Ахилловы пяты вовсе не со стороны европейской революции. Но все же ей был крайне неприятен характер, который принимало дело. Главное, что коробило народных пастырей в мирной агитации работников, -- это то, что она выводила их из достодолжного строя, отвлекала их от доброй, нравственной и притом безвыходной заботы о хлебе насущном, от пожизненного hard labour, на который не они его приговорили, а наш общий фабрикант, our Maker[382], бог Шефсбюри, бог Дерби, бог Сутерландов и Девонширов -- в неисповедимой премудрости своей и нескончаемой благости.
   Настоящей английской аристократии, разумеется, и в голову не приходило изгонять Гарибальди; напротив, она хотела утянуть его в себя, закрыть его от народа золотым облаком, как закрывалась волоокая Гера, забавляясь с Зевсом. Она собиралась заласкать его, закормить, запоить его, не дать ему прийти в себя, опомниться, остаться минуту одному. Гарибальди хочет денег -- много ли могут ему собрать осужденные благостью нашего "фабриканта", фабриканта Шефсбюри, Дерби, Девоншира, на тихую и благословенную бедность? Мы ему набросаем полмиллиона, миллион франков, полпари за лошадь на эпсомской скачке, мы ему купим --
   Деревню, дачу, дом,
   Сто тысяч чистым серебром.
   Мы ему купим остальную часть Капреры, мы ему купим удивительную яхту -- он так любит кататься по морю; а чтоб он не бросил на вздор деньги (под вздором разумеется освобождение Италии), мы сделаем майорат, мы предоставим ему пользоваться рентой[383].
   Все эти планы приводились в исполнение с самой блестящей постановкой на сцену, но удавались мало. Гарибальди -- точно месяц в ненастную ночь: как облака ни надвигались, ни торопились, ни чередовались, выходил светлый, ясный и светил к нам вниз.
   Аристократия начала несколько конфузиться. На выручку ей явились дельцы. Их интересы слишком скоротечны, чтоб думать о нравственных последствиях агитации, им надобно владеть минутой -- кажется, один Цезарь поморщился, кажется, другой насупился -- как бы этим не воспользовались тори... и то Стансфильдова история вот где сидит.
   По счастью, в самое это время Кларендону занадобилось попилигримствовать в Тюльери. Нужда была небольшая, он тотчас возвратился. Наполеон говорил с ним о Гарибальди и изъявил свое удовольствие, что английский народ чтит великих людей, Дрюэн де Люис говорил, т. е. он ничего не говорил, а если б он заикнулся --
   Я близ Кавказа рождена.
   Civis romanus sum![384]
   Австрийский посол даже и не радовался приему умвельцунгс -- генерала[385]. Все обстояло благополучно. А на душе-то кошки... кошки.
   Не спится министерству; шепчется "первый" с вторым, "второй" -- с другом Гарибальди, друг Гарибальди -- с родственником Палмерстона, с лордом Шефсбюри и с еще большим его другом Сили. Сили шепчется с оператором Фергуссоном... Испугался Фергуссон, ничего не боявшийся, за ближнего и пишет письмо за письмом о болезни Гарибальди. Прочитавши их, еще больше хирурга испугался Гладстон. Кто мог думать, какая пропасть любви и сострадания лежит иной раз под портфелем министра финансов?..
   ...На другой день после нашего праздника поехал я в Лондон. Беру на железной дороге вечернюю газету и читаю большими буквами: "Болезнь генерала Гарибальди", потом весть, что он на днях едет в Капреру, не заезжая ни в один город. Не будучи ни так нервно чувствителен, как Шефсбюри, ни так тревожлив за здоровье друзей, как Гладстон, я нисколько не обеспокоился газетной вестью о болезни человека, которого вчера видел совершенно здоровым, -- конечно, бывают болезни очень быстрые, император Павел, например, хирел недолго, -- но от апоплексического удара Гарибальди был далек, а если б с ним что и случилось, кто-нибудь из общих друзей дал бы знать. А потому не трудно было догадаться, что это выкинута какая-то штука, un coup monté.
   Ехать к Гарибальди было поздно. Я отправился к Маццини и не застал его, потом к одной даме, от которой узнал главные черты министерского сострадания к болезни великого человека. Туда пришел и Маццини. Таким я его еще не видал: в его чертах, в его голосе были слезы.
   Из речи, сказанной на втором митинге на Примроз-Гилле Шеном, можно знать en gros[386], как было дело. "Заговорщики" были им названы и обстоятельства описаны довольно верно. Шефсбюри приезжал советоваться с Сили; Сили, как деловой человек, тотчас сказал, что необходимо письмо Фергуссона; Фергуссон -- слишком учтивый человек, чтоб отказать в письме. С ним-то в воскресенье вечером, 17 апреля, явились заговорщики в Стаффорд гауз и возле комнаты, где Гарибальди спокойно сидел, не зная ни того, что он так болен, ни того, что он едет, ел виноград, -- сговаривались, что делать. Наконец храбрый Гладстон взял на себя трудную роль и пошел в сопровождении Шефсбюри и Сили в комнату Гарибальди. Гладстон заговаривал целые парламенты, университеты, корпорации, депутации -- мудрено ли было заговорить Гарибальди, к тому же он речь вел на итальянском языке, и хорошо сделал, потому то вчетвером говорил без свидетелей. Гарибальди ему отвечал сначала, что он здоров; но министр финансов не мог принять случайный факт его здоровья за оправдание и доказывал по Фергуссону, что он болен, и это с документом в руке. Наконец Гарибальди, догадавшись, что нежное участие прикрывает что-то другое, спросил Гладстона, "значит ли все это, что они желают, чтоб он ехал?" Гладстон не скрыл от него, что присутствие Гарибальди во многом усложняет трудное без того положение.
   -- В таком случае я еду.
   Смягченный Гладстон испугался слишком заметного успеха и предложил ему ехать в два-три города и потом отправиться в Капреру.
   -- Выбирать между городами я не умею, -- отвечал оскорбленный Гарибальди, -- и даю слово, что через два дня уеду.
   ...В понедельник была интерпелляция в парламенте. Ветреный старичок Палмерстон в одной и быстрый пилигрим Кларендон в другой палате всё объясняли по чистой совести. Кларендон удостоверил пэров, что Наполеон вовсе не требовал высылки Гарибальди. Палмерстон, с своей стороны, вовсе не желал его удаления, он только беспокоился о его здоровье... и тут он вступил во все подробности, в которые вступает любящая жена или врач, присланный от страхового общества, -- о часах сна и обеда, о последствиях раны, о диете, о волнении, о летах. Заседание парламента сделалось консультацией лекарей. Министр ссылался не на Чатама и Кембеля, а на лечебники и Фергуссона, помогавшего ему в этой трудной операции.
   Законодательное собрание решило, что Гарибальди болен. Города и села, графства и банки управляются в Англии по собственному крайнему разумению. Правительство, ревниво отталкивающее от себя всякое подозрение в вмешательстве, дозволяющее ежедневно умирать людям с голоду, боясь ограничить самоуправление рабочих домов, позволяющее морить на работе и кретинизировать целые населения, вдруг делается больничной сиделкой, дядькой. Государственные люди бросают кормило великого корабля и шушукаются о здоровье человека, не просящего их о том, прописывают ему без его спроса Атлантический океан и сутерландскую "Ундину", министр финансов забывает баланс, income-tax, debet и credit и едет на консилиум. Министр министров докладывает этот патологический казус парламенту. Да неужели самоуправление желудком и ногами меньше свято, чем произвол богоугодных заведений, служащих введением в кладбище?
   Давно ли Стансфильд пострадал за то, что, служа королеве, не счел обязанностью поссориться с Маццини? А теперь самые местные министры пишут не адресы, а рецепты и хлопочут из всех сил о сохранении дней такого же революционера, как Маццини.
   Гарибальди должен был усомниться в желании правительства, изъявленном ему слишком горячими друзьями его, и остаться. Разве кто-нибудь мог сомневаться в истине слов первого министра, сказанных представителям Англии, -- ему это советовали все друзья.
   -- Слова Палмерстона не могут развязать моего честного слова, -- отвечал Гарибальди и велел укладываться.
   -- Это -- Солферино!
   Белинский давно заметил, что секрет успеха дипломатов состоит в том, что они с нами поступают как с дипломатами, а мы -- с дипломатами как с людьми.
   Теперь вы понимаете, что одним днем позже -- и наш праздник и речь Гарибальди, его слова о Маццини не имели бы того значения.
   ...На другой день я поехал в Стаффорд гауз и узнал, что Гарибальди переехал к Сили, 26, Prince's gate, возле Кензинтонского сада. Я отправился в Prince's gate; говорить с Гарибальди не было никакой возможности, его не спускали с глаз; человек двадцать гостей ходило, сидело, молчало, говорило в зале, в кабинете.
   -- Вы едете? -- сказал я и взял его за руку.
   Гарибальди пожал мою руку и отвечал печальным голосом:
   -- Я покоряюсь необходимостям (je me plie aux nécessités).
   Он куда-то ехал; я оставил его и пошел вниз; там застал я Саффи, Гверцони, Мордини, Ричардсона; все были вне себя от отъезда Гарибальди. Взошла М-me Сили и за ней пожилая, худенькая, подвижная француженка, которая адресовалась с чрезвычайным красноречием к хозяйке дома, говоря о счастии познакомиться с такой personne distinguée[387]. M-me Сили обратилась к Стансфильду, прося его перевести, в чем дело. Француженка продолжала:
   -- Ах, боже мой, как я рада! Это, верно, ваш сын? Позвольте мне ему представиться.
   Стансфильд разуверил француженку, не заметившую, что m-me Сили одних с ним лет, и просил ее сказать, что ей угодно. Она бросила взгляд на меня (Саффи и другие ушли) и сказала:
   -- Мы не одни.
   Стансфильд назвал меня. Она тотчас обратилась с речью ко мне и просила остаться, но я предпочел ее оставить в tête-à-tête[388] с Стансфильдом и опять ушел наверх. Через минуту пришел Стансфильд с каким-то крюком или рванью. Муж француженки изобрел его, и она хотела одобрения Гарибальди.
   Последние два дня были смутны и печальны. Гарибальди избегал говорить о своем отъезде и ничего не говорил о своем здоровье... во всех близких он встречал печальный упрек. Дурно было у него на душе, но он молчал.
   Накануне отъезда, часа в два, я сидел у него, когда пришли сказать, что в приемной уже тесно. В этот день представлялись ему члены парламента с семействами и разная nobility и gentry[389], всего, по "Теймсу", до двух тысяч человек, -- это было grande levée, царский выход, да еще такой, что не только король виртембергский, но и прусский вряд натянет ли без профессоров и унтер-офицеров.
   Гарибальди встал и спросил:
   -- Неужели пора?
   Стансфильд, который случился тут, посмотрел на часы и сказал:
   -- Еще минут пять есть до назначенного времени.
   Гарибальди вздохнул и весело сел на свое место. Но тут прибежал фактотум и стал распоряжаться, где поставить диван, в какую дверь входить, в какую выходить.
   -- Я уйду, -- сказал я Гарибальди.
   -- Зачем, оставайтесь.
   -- Что же я буду делать?
   -- Могу же я, -- сказал он, улыбаясь, -- оставить одного знакомого, когда принимаю столько незнакомых.
   Отворились двери; в дверях стал импровизированный церемониймейстер с листом бумаги и начал громко читать какой-то адрес-календарь: The right honourable so and so -- honourable -- esquire -- lady -- esquire -- lordship -- missss -- esquire[390] -- M. P. -- M. P. -- M. P.[391] без конца. При каждом имени врывались в дверь и потом покойно плыли старые и молодые кринолины, аэростаты, седые головы и головы без волос, крошечные и толстенькие старички-крепыши и какие-то худые жирафы без задних ног, которые до того вытянулись и постарались вытянуться еще, что как-то подпирали верхнюю часть головы на огромные желтые зубы... Каждый имел три, четыре, пять дам, и это было очень хорошо, потому что они занимали место пятидесяти человек и таким образом спасали от давки. Все подходили по очереди к Гарибальди; мужчины трясли ему руку с той силой, с которой это делает человек, попавши пальцем в кипяток; иные при этом что-то говорили; большая часть мычала, молчала и откланивалась. Дамы тоже молчали, но смотрели так страстно и долго на Гарибальди, что в нынешнем году наверное в Лондоне будет урожай детей с его чертами, а так как детей и теперь уж водят в таких же красных рубашках, как у него, то дело станет только за плащом.
   Откланявшиеся плыли в противуположную дверь, открывавшуюся в залу, и спускались по лестнице; более смелые не торопились, а старались побыть в комнате.
   Гарибальди сначала стоял, потом садился и вставал, наконец просто сел. Нога не позволяла ему долго стоять, конца приему нельзя было и ожидать... кареты все подъезжали... церемониймейстер все читал памятцы.
   Грянула музыка horse-guards'ов[392], я постоял, постоял и вышел сначала в залу, а потом вместе с потоком кринолинных волн достиг до каскады и с нею очутился у дверей комнаты, где обыкновенно сидели Саффи и Мордини. В ней никого не было; на душе было смутно и гадко; что все это за фарса, эта высылка с позолотой и рядом эта комедия царского приема? Усталый, бросился я на диван; музыка играла из "Лукреции", и очень хорошо; я стал слушать. -- Да, да, "Non curiamo l'incerto domani"[393].
   В окно был виден ряд карет; эти еще не подъехали; вот двинулась одна и за ней вторая, третья; опять остановка... И мне представилось, как Гарибальди, с раненой рукой, усталый, печальный, сидит, у него по лицу идет туча, этого никто не замечает, и всё плывут кринолины, и всё идут right honourable'и[394], -- седые, плешивые, скулы, жирафы...
   ...Музыка гремит, кареты подъезжают... Не знаю, как это случилось, но я заснул; кто-то отворил дверь и разбудил меня... Музыка гремит, кареты подъезжают, конца не видать... Они в самом деле его убьют!
   Я пошел домой.
   На другой день, т. е. в день отъезда, я отправился к Гарибальди в семь часов утра, и нарочно для этого ночевал в Лондоне. Он был мрачен, отрывист; тут только можно было догадаться, что он привык к начальству, что он был железным вождем на поле битвы и на море.
   Его поймал какой-то господин, который привел сапожника, изобретателя обуви с железным снарядом для Гарибальди. Гарибальди сел самоотверженно на кресло, сапожник в поте лица надел на него свою колодку, потом заставил его потопать и походить; все оказалось хорошо.
   -- Что ему надобно заплатить? -- спросил Гарибальди.
   -- Помилуйте, -- отвечал господин, -- вы его осчастливите, принявши.
   Они отретировались.
   -- На днях это будет на вывеске, -- заметил кто-то, а Гарибальди с умоляющим видом сказал молодому человеку, который ходил за ним:
   -- Бога ради, избавьте меня от этого снаряда, мочи нет, больно.
   Это было ужасно смешно.
   Затем явились аристократические дамы, менее важные толпой ожидали в зале.
   Я и Огарев -- мы подошли к нему.
   -- Прощайте, -- сказал я. -- Прощайте и до свиданья в Капрере.
   Он обнял меня, сел, протянул нам обе руки и голосом, который так и резнул по сердцу, сказал:
   -- Простите меня, простите меня; у меня голова кругом идет, приезжайте в Капреру.
   И он еще раз обнял нас.
   Гарибальди после приема собирался ехать на свиданье с дюком Вельским в Стаффорд гауз.
   Мы вышли из ворот и разошлись. Огарев пошел к Маццини, я к Ротшильду. У Ротшильда в конторе еще не было никого. Я взошел в таверну св. Павла, и там не было никого... Я спросил себе ромстек и, сидя совершенно один, перебирал подробности этого "сновидения в весеннюю ночь"...
   Ступай, великое дитя, великая сила, великий юродивый и великая простота! Ступай на свою скалу, плебей в красной рубашке и король Лир! -- Гонериль тебя гонит, оставь ее, у тебя есть бедная Корделия, она не разлюбит тебя и не умрет!
   Четвертое действие кончилось...
   Что-то будет в пятом?
   
   15 мая 1864.

Примечания

<Глава Х>

   Впервые опубликовано в К, лл. 188, 189 и 191 от 15 августа, 15 сентября и 15 ноября 1864 г. (стр. 1541--1546, 1553--1555 и 1568--1572), за подписью И -- р. Печатается по тексту этого издания. В 1864 г. "Camiciarossa" была издана в Брюсселе брошюрой на французском языке. В "пражской коллекции" (ЦГАЛИ) сохранился черновой автограф раздела главы, не опубликованного Герценом (см. "Другие редакции").
   Глава "Camicia rossa" посвящена приезду Гарибальди в Лондон в апреле 1864 г. Получив многочисленные приглашения от частных лиц и общественных организаций, выражавших желание английского народа видеть его у себя в гостях, Гарибальди принял приглашение, рассчитывая использовать поездку для получения помощи Англии в деле освобождения Венеции и Рима и для привлечения на сторону Италии английского общественного мнения. Европейские дворы, как французский, так и австрийский, были недовольны приездом Гарибальди в Англию, о чем и довели до сведения английского правительства, и без того напуганного беспрецедентным по теплоте и энтузиазму приемом, оказанным Гарибальди английским народом. Правящие круги Англии стремились захватить в свои руки организацию приема Гарибальди с тем, чтобы замкнуть Гарибальди в узком кругу великосветских приемов и изолировать его от народных масс и революционной эмиграции.
   Когда этот план не удался, правящие круги Англии решили прервать пребывание Гарибальди в Англии и заставить его уехать досрочно.
   А. Саффи, ближайший сподвижник Маццини, дал очень высокую оценку главе "Camicia rossa", отмечая тонкую иронию и несравненное мастерство, с которыми Герцен изобличал лицемерную возню английских правящих кругов вокруг приезда Гарибальди (см. А. Saffi. Ricordi e scritti publicati..., v. VIII, 1902, Firenze, p. 42).
   Camicia rossa -- "красная рубашка", одежда итальянских волонтеров, сражавшихся под командованием Гарибальди за независимость Уругвайской республики, а также участвовавших в революционных боях 1848--1849 гг. и в 1860 г. за освобождение Неаполитанского королевства от власти Бурбонов. С этого времени "краснорубашечник" становится синонимом гарибальдийца.
   Шекспиров день... -- 23 апреля 1864 г. отмечалось трехсотлетие со дня рождения Шекспира.
   Народ, собравшись на Примроз-Гилль, чтоб посадить дерево ~ остался там, чтоб поговорить о скоропостижном отъезде Гарибальди. -- В лондонском парке Примроз-Гилль 23 апреля 1864 г. состоялась церемония посадки дерева в честь трехсотлетия рождения Шекспира. В этот же день в лондонских газетах было опубликовано письмо Гарибальди "К английскому народу", в котором он благодарил английский народ за теплый прием и выражал сожаление, что по независящим от него причинам он не смог посетить своих друзей в остальных городах Англии, приглашение которых он ранее принял. Полиция не дала провести митинг, посвященный выяснению причин отъезда Гарибальди, и разогнала народ.
   ...это -- очью совершающееся hero-worship Карлейля. -- Т. Карлейль утверждал, что всемирная история есть результат деятельности великих людей, которым следует поклоняться, как необычайному чудесному явлению (см. Сarlyle. On heroes, hero-worship and the heroic in history. 1840).
   ...перед Стаффорд гаузом. -- Дворец герцога Сутерлендского, где жил Гарибальди с 11 по 19--20 апреля 1864 г. во время пребывания его в Лондоне.
   ...High Church... -- Ортодоксальное консервативное направление в англиканской церкви.
   ...старший сын королевы Виктории... -- Альберт Эдуард, принц Валлийский, будущий король Великобритании Эдуард VII.
   ...Джон-Буль... -- Нарицательное прозвище англичан; дословно John Bull -- Джон Бык.
   Разве три министра, один неминистр, один дюк, один профессор хирургии и один лорд пиетизма не засвидетельствовали ~ болен так, что его надобно послать на яхте вдоль Атлантического океана и поперек Средиземного моря?.. -- 19 апреля 1864 г. в палате лордов и 21 апреля в палате общин были сделаны запросы о причине досрочного отъезда Гарибальди из Англии. Член правительства лорд Кларендон, премьер-министр Пальмерстон, министр финансов Гладстон, член парламента писатель Сили, герцог Сутерлендский, лейб-медик королевы Виктории Фергюссон, лорд Шефтсбюри выступили в палатах и в печати с заявлениями о якобы плохом состоянии здоровья Гарибальди, требующем немедленного отъезда из Англии. Герцог Сутерлендский на своей яхте "Ундина" отвез Гарибальди на остров Мальту и предложил далее совершить совместное путешествие на восток. Гарибальди отказался и возвратился к себе домой на остров Капреру.
   ...Газеты подробно рассказали о пирах и яствах ~ Чизике и Гильдголле. -- Чизвик -- предместье Лондона, где в вилле герцога Девонширского был устроен прием в честь Гарибальди. Гильдголл -- здание Лондонского городского управления.
   В Брук гаузе... -- Дом Д. Сили на о. Вайт, где Гарибальди жил с 4 по 11 апреля 1864 г. Стр. 257. ..."Полярная звезда", кн. V, "Былое и думы". -- См. комментарии к стр. 14.
   ...он с горстью людей победил армию, освободил целую страну и был отпущен из нее, как отпускают ямщика... -- См. комментарий к стр. 14.
   ...ничего не проиграл поражением, но удвоил им свою народную силу. -- Во время похода гарибальдийцев на Рим с целью его освобождения от власти папы и французов в битве при Аспромонте 29 августа 1862 г. Гарибальди был ранен и захвачен в плен войсками Виктора Эммануила II, что вызвало бурю возмущения во всей Италии и усилило популярность Гарибальди.
   ...моряк, приведший "Common Wealth" из Бостона в Indian Docks... -- Герцен встретился с Гарибальди в феврале 1854 г. в Вест-Индских доках Лондона на корабле "Common Wealth", который Гарибальди привел из Северо-Американских Соединенных Штатов и на котором он был капитаном. Рассказ Герцена об этой встрече см. также в главах XXXVII (т. Х наст. изд.) и "Горные вершины".
   ...о здешних интригах и нелепостях ~ линялым тряпьем с гербами. -- С 26 февраля по 30 марта 1864 г. во французском суде рассматривалось дело по обвинению четырех итальянцев -- Greco, Trabucco, Imperatori и Saglio -- в подготовке покушения на Наполеона III. Используя ложные показания Греко, прокуратура обвинила в соучастии также Маццини и Стансфилда, депутата английского парламента, входившего в правительство Пальмерстона. Вслед за официозной французской прессой английские консерваторы на протяжении нескольких месяцев вели в печати и в парламенте кампанию разнузданной клеветы и оскорблений против Маццини и Стансфилда, надеясь вызвать правительственный кризис и заменить либеральное правительство Пальмерстона правительством консерваторов. 14, 17 марта и 4 апреля 1864 г. в парламенте обсуждался вопрос о возможности пребывания Стансфилда в составе правительства в связи с выдвинутыми против него обвинениями.
   Он только что уехал на остров Вайт. 4 апреля 1864 г. Гарибальди из Саутгемптона выехал на о. Вайт, где до 11 апреля был гостем депутата парламента Сили в его поместье Брук гауз.
   ...я отправился в Коус. -- Населенный пункт на о. Вайт, куда Герцен приехал 4 апреля 1864 г.
   ...к секретарю Гарибальди -- Гверцони. Гверцони впоследствии написал ценную работу о Гарибальди, в которой он описал и пребывание Гарибальди в Англии в 1864 г. (см. Guerzoni. Garibaldi. Firenze, 1926).
   ...кучку рыбаков в Ницце, экипаж матросов на океане, drapello гверильясов в Монтевидео, войско ополченцев в Италии... -- Начав с 15-летнего возраста свою службу во флоте, Гарибальди был очень популярен среди моряков и рыбаков Ниццы. С большой любовью относились к нему и матросы, совершавшие с ним в 1851--1854 гг. океанские рейсы в Лиму, Перу, Китай и Новую Зеландию. Герцен сам видел в феврале 1854 г. отношение команды корабля "Common Wealth" к своему капитану (см. комментарий к стр. 257). Drapelloгверильясов в Монтевидео -- итальянский легион, которым командовал Гарибальди с 1843 по 1848 г., сражавшийся за независимость уругвайской республики. Войско ополченцев в Италии -- волонтеры национально-освободительного движения, сражавшиеся под командованием Гарибальди в 1848 г. в Ломбардии, в 1849 г. в Риме, в 1859 г. вновь в Ломбардии и в 1860 г. участвовавшие в гарибальдийском походе в Сицилию и Неаполь.
   ...разные подробности о 1854 годе ~ об обеде у американского консула с Бюхананом... -- На обеде у американского консула Сондерса 21 февраля 1854 г. в Лондоне, где присутствовал американский посол Бьюкенен, Герцен встретился с Гарибальди (см. письмо Герцена к М. К. Рейхель от 23 февраля 1854 г.).
   В ненапечатанной части "Былое и думы" обед этот рассказан. -- В главе "Немцы в эмиграции" (см. стр. 161--165 наст. тома).
   ...Гарибальди ~ был пожалован генералом королем, которому он пожаловал два королевства... -- Король Пьемонта Виктор Эммануил II пожаловал Гарибальди в 1859 г. чин генерал-майора. В 1860 г. Гарибальди в результате похода на юг Италии дал возможность Виктору Эммануилу присоединить к Пьемонту королевство Обеих Сицилий.
   "Я не солдат ~ схватился за оружие, чтоб их выгнать". -- Цитата из речи Гарибальди, произнесенной им 16 апреля 1864 г. в Кристальном дворце на торжественном заседании, созванном в честь Гарибальди итальянской колонией в Лондоне (см. Garibaldi. Edizione nazionale degli scritti di G. Garibaldi. Scritti e discorsi politici e militari, v. V, p. 223).
   "Я работник, происхожу от работников и горжусь этим", -- сказал он в другом месте. -- Ответ Гарибальди на адрес рабочего комитета Англии, зачитанный на митинге в день его прибытия в Лондон 11 апреля 1864 г. (см. там же, стр. 221).
   Гарибальди заговорил о польских делах. Он дивился отваге поляков. -- Речь идет о польском восстании 1863--1864 гг.
   я вам писал письмо, в ноябре месяце... -- Письмо Герцена к Гарибальди от 21 ноября 1863 г. из Флоренции было напечатано в К,л. 177 от 15 января 1864 г. (см. т. XVII наст. изд.).
   ...принялся читать "Теймс". С первых строк я был ошеломлен. -- В номере газеты "Таймс" за 5 апреля 1864 г. был помещен отчет о заседании палаты общин от 4 апреля, на котором обсуждался вторично поставленный Стансфилдом вопрос о его отставке с поста младшего лорда адмиралтейства. Отставка Стансфилда была принята Пальмерстоном.
   Семидесятипятилетний Авраам ~ принес окончательно на жертву своего галифаксского Исаака. -- В деле Стансфилда роль библейского Авраама Герцен отвел Пальмерстону, который, начиная с бонапартистского переворота во Франции в декабре 1851 г., проводил политику сближения с Наполеоном III. Последнего Герцен иронически сравнивает с Агарью, наложницей Авраама. Профранцузская политика Пальмерстона не раз подвергалась критике в палате общин. Пальмерстон, желая примирить с правительством оппозицию консерваторов и вернуть расположение Наполеона, принес им в жертву Стансфилда. Герцен называет Стансфилда галифаксским Исааком, так как Стансфилд был уроженцем Галифакса и был избран в парламент от Галифаксского избирательного округа.
   ...Стансфильд подал во второй раз в отставку ~ бросить свое лордшипство. -- Стансфилд, ставя в палате общин 4 апреля 1864 г. вторично вопрос о своей отставке, категорически отвергал свою причастность к делу Греко и компании (см. комментарий к стр. 257), одновременно подчеркивая неизменность своей давней дружбы с Маццини. Как младший лорд адмиралтейства Стансфилд имел титул светлости (англ. lordship).
   С какой подобострастной лестью отзывался он о великодушном союзнике ~ навеки нерушимого. -- Герцен передает смысл речи Пальмерстона на заседании палаты общин 4 апреля 1864. Выразив сожаление, что, в силу настойчивости Стансфилда, он вынужден принять его отставку, Пальмерстон заявил затем, что члены парламента проникнуты сознанием важности личной безопасности Наполеона III и устойчивости его династии, так как Наполеон является верным другом и союзником Англии и оплотом мира в Европе.
   Это была Maженmа. -- Сравнением позиции Пальмерстона в деле Стансфилда с положением Австрии после битвы при Мадженте 4 июня 1859 г., в которой австрийские войска потерпели поражение от французских и сардинских, Герцен подчеркивает унизительную роль Пальмерстона, пожертвовавшего Стансфилдом в угоду Наполеону III.
   ...прочесть "Теймс" Гарибальди ~ о безобразии этой aпотеозы Гарибальди рядом с оскорблениями Маццини. -- В номере "Таймса" от 5 апреля 1864 г. рядом с отчетом о заседании парламента, где обсуждался вопрос о Стансфилде и Маццини, было напечатано подробное описание пышного церемониала встречи Гарибальди в Саутгемптоне 3 апреля 1864 г.
   Это была официальная депутация от Лондона ~ к Гарибальди. -- Делегация от Совета лондонского графства передала Гарибальди приглашение на торжественную церемонию в связи с присвоением ему звания почетного гражданина Лондона, которая состоялась 20 апреля 1864 г.
   Стр. 270. ...бешенство листов, состоящих на службе трех императоров и одного "imperial"-mopизма... -- Герцен имеет в виду официозную прессу австрийской, французской и русской империй, а также консервативную (торийскую) прессу британской империи.
   "Отчего, -- говорит опростоволосившаяся "La France" ~ Лондон никогда так не встречал маршала Пелисье ~ он выжигал сотнями арабов с детьми и женами... -- В 1854 г. по приказу маршала Пелисье, командовавшего французскими войсками в Алжире, было задушено в дыму большое количество мирного арабского населения, находившегося в пещерах. Газета "La France" в течение нескольких недель преподносила триумфальную встречу Гарибальди в Англии как одно из очередных модных увлечений, до которых падка английская публика и которое вскоре будет предано забвению ради новой сенсации. Но в статье Bonnin'a "Le jeu de l'Angleterre" газета 24 апреля 1864 г. признала ошибочность своих утверждений.
   Какой-то итальянец сделался полицмейстером, церемониймейстером ~ бутафором, суфлером. -- По-видимому, Герцен имеет в виду Негретти, члена итальянского комитета в Англии, который взял на себя роль импрессарио при Гарибальди, всемерно содействуя осуществлению задуманной против Гарибальди великосветской интриги.
   Такую даль, как Теддингтон... -- Пригород Лондона, где Герцен жил с 28 июня 1863 г. до июня 1864 г.
   ...Ледрю-Роллен ~ как пострадавший за Рим (13 июня 1849 года)... -- В этот день в Париже Ледрю-Роллен возглавил демонстрацию, организованную мелкобуржуазными группировками, и призвал к восстанию в знак протеста против отправки Наполеоном Бонапартом экспедиции Удино для свержения Римской республики и восстановления светской власти папы. Демонстрация была разогнана; Ледрю-Роллен был привлечен к судебной ответственности, но ему удалось бежать за границу.
   День этот... -- Гарибальди был у Герцена 17 апреля 1864 г. Поездка Гарибальди к Герцену сыграла немаловажную роль в провале заговора английской аристократии против Гарибальди, и не случайно сообщение о "болезни" Гарибальди и его отъезде из Англии появилось в лондонских газетах на следующий день после посещения Гарибальди дома Герцена. Вырезка из газеты "The Daily News" с заметкой, посвященной этому визиту Гарибальди, сохранилась в архиве Герцена в нескольких экземплярах (см. ЛН,т. 63, стр. 820--821).
   ...немцы не понимают, что в Дании побеждает не их свобода, не их единство, а две армии двух деспотических государств... -- Имеется в виду война Австрии и Пруссии против Дании в 1864 г. из-за герцогств Шлезвиг и Голштиния, находившихся тогда в зависимости от Дании.
   ...Гарибальди в оценке своей шлезвиг-гольштинского вопроса встретился с К. Фогтом? -- Ратуя за объединение Германии на основе единого демократического законодательства и демократических принципов, К. Фогт в брошюре "Andeutungen zur gegenwärtigen Lage" выступил против расширения территории Германии за счет захвата новых земель и считал, что в современной Европе на основе поглощения малых независимых государств образуются сильные милитаризованные державы, как Австрия и Пруссия, единство которых скрепляется не правом и свободой, а насилием и деспотизмом. В войне 1864 г. Фогт был на стороне Дании, утверждая, что для свободного человека ее господство предпочтительнее австро-прусского.
   ...есть немцы, которые хотят отдать Венецию и квадрилатер? -- Опираясь на Венецию и четырехугольник крепостей -- Мантуя, Пескьера, Леньяго и Верона, -- австрийская армия господствовала над верхней Италией и охраняла Бреннерский проход в Альпах.
   ...О Триесте, который им нужен для торговли, и о Галиции или Познани... -- Решением Венского конгресса в 1815 г. Триест и Галиция были переданы Австрии, а Познань -- Пруссии.
   ...мы сами Гнейста читали!" -- Гнейст в своих работах отстаивал реакционную идею сохранения за дворянством господствующего влияния в управлении государством (см., например, Gnеist. Das heutige englische Verfassungs und Verwaltungsrecht, B-de 1--2, Berlin, 1857--1860). M. H. Катков в "Московских ведомостях" проповедовал те же взгляды, ссылаясь на Гнейста.
   ...лодочник в Неаполе, который рассказывал ~ был подкуплен партией Сиккарди и министерством Веносты! -- Герцен иронизирует над клерикалами, утверждавшими, что популярность Гарибальди создана искусственно, а не является выражением подлинных чувств народа. Д. Сиккарди в 1850 г. провел закон об отмене судебных привилегий духовенства. Министр Э. Висконти подготовил итало-французское соглашение 1864 г. о выводе французских войск из Папской области. Эпизод с неаполитанским лодочником Герцен сообщает также в примечании к своему письму к Гарибальди от 21 ноября 1863 г., напечатанному в К, л. 177 от 15 января 1864 г. (см. т. XVII наст. изд.).
   ...журнальные Видоки, особенно наши москворецкие, так уж ясно могли отгадывать игру таких мастеров, как Палмерстон, Гладстон и Ко... -- Герцен неоднократно называл M. Н. Каткова Видоком, т. е. сыщиком, доносчиком. В данном случае Герцен, видимо, имеет в виду передовую статью в газете Каткова "Московские ведомости" от 23 апреля 1864 г., в которой утверждалось, что теплый прием, оказанный Гарибальди в Англии, не выражал чувства английского народа, а был инсценирован членами правительства в дипломатических целях. Статья носила характер пасквиля и содержала ряд грубых выпадов против Гарибальди, в частности, в связи с его поездкой к Герцену 17 апреля 1864 г.
   Несколько слов, которые сказали Маццини и Гарибальди, известны читателям "Колокола"... -- Речи Маццини и Гарибальди, произнесенные на обеде у Герцена, приведены в статье Герцена "17 апреля 1864 г.", напечатанной в К,л. 184 от 1 мая 1864 г. (см. т. XVII наст. изд.). Герцен несколько преувеличивает значение состоявшейся у него встречи Гарибальди и Маццини, которая не привела и не могла привести к устранению противоречий между ними.
   Prince's Gate -- "Ворота принца", название дома Д. Сили, в котором жил Гарибальди в Лондоне после отъезда из дворца герцога Сутерлендского с 20 по 28 апреля 1864 г.
   ...как обвинение Уркуарда, что Палмерстон берет деньги с России. -- Утверждение Уркхарта, будто Пальмерстон подкуплен царским правительством и является наемником России, являлось излюбленной темой его статей и памфлетов (см. также комментарий к стр. 159).
   Чамберс и другие спрашивали Палмерстона, не будет ли приезд Гарибальди неприятен правительству. -- Будучи у Гарибальди на о. Капрере, Чемберс усиленно приглашал его совершить поездку в Англию и вместе с ним приехал на пароходе "Ripon" в Саутгемптон 3 апреля 1864 г. Запрос Пальмерстону об отношении правительства к приезду Гарибальди в Англию был сделан председателем Комитета по организации встречи Гарибальди Ричардсоном.
   Гарибальди согласился приехать с целью снова выдвинуть в Англии итальянский вопрос, собрать настолько денег, чтобы начать поход в Адриатике... -- Мнение Герцена о цели поездки Гарибальди в Англию полностью подтверждается итальянскими источниками; А. Саффи в своих воспоминаниях пишет, что Гарибальди надеялся получить в Англии денежные средства и корабль для похода в Адриатику, чтобы поднять восстание в Венеции и среди балканских народов против поработившей их Австрии (см. A. Saffi. Ricordi e scritti, v. VIII, p. 40).
   ...раненный итальянской пулей... -- См. комментарий к стр. 257.
   ...лондонские работники были первые, которые в своем адресе преднамеренно поставили имя Маццини рядом с Гарибальди. -- Лондонский рабочий комитет в день приезда Гарибальди в Лондон 11 апреля 1864 г. от имени рабочих Англии преподнес ему адрес, в котором, отмечая выдающуюся роль Гарибальди в освобождении и объединении Италии, также напоминал о не менее выдающихся заслугах Маццини в деле национального возрождения Италии.
   ...на эпсомской скачке... -- Эпсом -- пригород Лондона, где ежегодно устраивались конные состязания, из которых главное -- дерби.
   ...Кларендону занадобилось попилигримствовать в Тюльери. -- Лорд Кларендон в апреле 1864 г. вошел в состав английского кабинета и для урегулирования ряда спорных вопросов англо-французских отношений, в частности, чтобы рассеять недовольство, возникшее у французского правительства в связи с приездом Гарибальди в Англию, был направлен для конфиденциальной беседы с Наполеоном III в Париж, где пробыл с 14 по 19 апреля 1864 г.
   ...Дрюэн де Люис говорил, т. е. он ничего не говорил... -- Герцен в завуалированной форме высказывает мысль, что английское правительство не допустило бы вмешательства Франции в дела Англии в нежелательном для ее правящих кругов направлении и что французский министр иностранных дел Друэн де Люис отлично понимал невозможность подобной попытки.
   "Я близ Кавказа рождена". -- Цитируя строку из "Бахчисарайского фонтана" Пушкина, Герцен тонко иронизирует над английскими притязаниями на особые привилегии. Свою мысль Герцен подкрепляет приводимым затем латинским изречением ("Civis romanus sum"), намекая на речь Пальмерстона, которую тот произнес в палате общин в 1850 г. в связи с греко-английским конфликтом (дело Пасифико), когда Англия отклонила посредничество Франции и принудила Грецию подчиниться своим требованиям. Пальмерстон в своей речи утверждал, что как в древности принадлежность к римскому гражданству обеспечивала право на господствующее положение в мире, так ныне это право дает принадлежность к английскому подданству.
   Австрийский посол даже и не радовался приему умвельцунгс-генерала. -- Австрийским послом в Англии в 1864 г. был Аппонии. "Умвельцунгс-генерал" -- Гарибальди. Австрийское правительство было крайне недовольно дружеским приемом Гарибальди в Англии, поскольку Гарибальди в прошлом руководил борьбой за освобождение Италии от австрийского ига, а целью его приезда в Англию было получение помощи для изгнания австрийцев из Венеции.
   Из речи, сказанной на втором митинге на Примроз-Гилле Шеном... -- Первый митинг в Примроз-Гилле в связи с отъездом Гарибальди был разогнан полицией 23 апреля 1864 г. (см. комментарий к стр. 254). Второй митинг, созванный на Примроз-Гилле комитетом рабочих в знак протеста против недоброжелательного и лицемерного отношения английского правительства к Гарибальди, состоялся 7 мая 1864 г. Речь Шена, видного юриста, друга Маццини, опубликованную в газете "Таймс" от 9 мая 1864 г., Герцен взял за основу при изложении закулисной истории событий, вынудивших Гарибальди покинуть Англию.
   ...прописывают ему без его спроса Атлантический океан и сутерландскую "Ундину"... -- См. комментарий к стр. 256.
   Это -- Солферино! -- Деревня в северной Италии, где 24 июня 1859 г. во время австро-франко-итальянской войны произошло сражение, в котором австрийская армия была разбита французскими и пьемонтскими войсками. Этим напоминанием о Сольферино Герцен намекал на моральное поражение Пальмерстона.
   340. Статья эта назначена была для "Полярной звезды", но "Полярная звезда" не выйдет в нынешнем году; а в "Колоколе", благодаря террору, наложившему печать молчания на большую часть наших корреспондентов, довольно места для нее и еще для двух-трех статей.
   341. трехсотлетия (англ.). -- Ред.
   342. поклонение героям (англ.). -- Ред.
   343. Я прошу позволение дюков называть дюками, а не герцогами. Во-первых, оно правильнее, а во-вторых, одним немецким словом меньше в русском языке. Autant de pris sur le Teutschtum <Все-таки победа над германизмом (франц.)>.
   344. трубочист (англ.). -- Ред.
   345. каторжный труд (англ.). -- Ред.
   346. "Полярная звезда", кн. V, "Былое и думы".
   347. Там же.
   348. отряд (итал.). -- Ред.
   349. В ненапечатанной части "Былое и думы" обед этот рассказан.
   350. Квартира Стансфильда.
   351. заранее (франц.). -- Ред.
   352. пророка-царя (итал.). -- Ред.
   353. по-американски (франц.). -- Ред.
   354. курительную комнату (англ.). -- Ред.
   355. Здесь: за кружкой пива (англ. pale-ale). -- Ред.
   356. изречение (итал. motto). -- Ред.
   357. ночной звонок (англ.). -- Ред.
   358. Потому что я глупый немец (нем.). -- Ред.
   359. Великолепный малый! (нем.). -- Ред.
   360. я подумал про себя: этот что-нибудь посоветует (нем.). -- Ред.
   361. Черт возьми! Вот это идея -- прямо великолепно (нем.). -- Ред.
   362. Доброй ночи (нем.). -- Ред.
   363. Спите спокойно (нем.). -- Ред.
   364. "Гарибальди-освободитель" (франц.). -- Ред.
   365. Я помню один процесс кражи часов и две-три драки с ирландцами.
   366. карманные воришки (англ. pickpocket). -- Ред.
   367. "Добро пожаловать!" (англ.). -- Ред.
   368. "императорского" (франц.). -- Ред.
   369. "авантюриста" (франц.). -- Ред.
   370. Поймите (итал.). -- Ред.
   371. Ее захлестнуло (франц.). -- Ред.
   372. пролётку (англ. hansom).
   373. Не странно ли, что Гарибальди в оценке своей шлезвиг-гольштинского вопроса встретился с К. Фогтом?
   374. на манер импрессарио (франц.). -- Ред.
   375. "Господь да благословит вас, Гарибальди!" (англ.). -- Ред.
   376. мы знаем что знаем (нем.). -- Ред.
   377. "Колокол", No 177 (1864).
   378. сосредоточенного (франц.). -- Ред.
   379. "Бог да благословит вас, Гарибальди, навсегда" (англ.). -- Ред.
   380. портвейн (англ. port). -- Ред.
   381. старый портвейн, "три звездочки" (англ. old port). -- Ред.
   382. наш создатель (англ.). -- Ред.
   383. Как будто Гарибальди просил денег для себя. Разумеется, он отказался от приданого английской аристократии, данного на таких нелепых условиях, к крайнему огорчению полицейских журналов, рассчитавших грош в грош, сколько он увезет на Капреру.
   384. Я -- римский гражданин! (лат.). -- Ред.
   385. генерала от переворота (нем. Umwälzungsgeneral). -- Ред.
   386. в общем (франц.). -- Ред.
   387. выдающейся личностью (франц.). -- Ред.
   388. наедине (франц.). -- Ред.
   389. знать и дворянство (англ.). -- Ред.
   390. Достопочтенный такой-то и такой-то... почтенный... эсквайр... леди... эсквайр... его светлость... мисссс... эсквайр (англ.). -- Ред.
   391. Член парламента, член парламента, член парламента (англ. Member of Parliament). -- Ред.
   392. конногвардейцев (англ.). -- Ред.
   393. "Мы не заботимся о неизвестном завтрашнем дне" (итал.). -- Ред.
   394. достопочтенные (англ.). -- Ред.

Приложения

Авторские переводы

R. Owen

Chapitre I

   Bientôt après mon arrivée à Londres en 1852 j'ai reèu une lettre de la part d'une dame -- elle m'invitait de venir passer un couple de jours à sa ferme à Seven Oaks. Je fis sa connaissance à Nice en 1850 -- elle connut et quitta notre famille avant les terribles orages. Je voulais moi-même la voir -- je sympathisais avec le pli élégant de son esprit, qui1[727]

Chapitre II

   R. Owen donna à un de ses articles le titre Essai de changer l'asyle des aliénés dans lequel nous vivons -- en un monde rationnel.
   Ce titre rappelle à son biographe le propos suivant tenu par un malade enfermé à Bedlam: "Tout le monde me prend pour un fou, -- disait-il, -- moi j'ai la même opinion de tout le monde; malheureusement la majorité n'est pas de mon côté".
   Cela explique très bien le titre d'Owen et jette une grande lumière sur la question. Nous sommes convaincus que la portée de cette comparaison a échappé au sévère biographe. Il a voulu seulement insinuer qu'Owen était fou -- et nous ne voulons pas le contredire, -- mais cela n'est pas une raison pour penser que tout le monde ne l'est pas.
   Si Owen était fou -- ce n'est nullement parce que le monde le pensait tel, et que lui-même le pensait de tout le monde. Mais bien parce qu'Owen -- connaissant qu'il demeurait dans une maison des aliénés -- parlait soixante ans de suite aux malades -- comme s'ils étaient parfaitement sains.
   Le nombre des malades n'y fait absolument rien. La raison a sa justification, son criterium ailleurs -- elle ne se soumet jamais à la majorité des voix. Si toute l'Angleterre, par ex., se prenait de croire que les "mediums" évoquent les esprits des défunts -- et Faraday lui seul le nierait -- la vérité et la raison seraient de son côté et non du côté de toute la population de l'Angleterre. Et cela n'est pas tout -- supposons que même Faraday partagerait l'erreur -- eh bien, dans ce cas la vérité concernant le sujet n'existerait pas du tout et l'absurdité adoptée par l'unanimité des voix ne gagnerait rien -- elle resterait ce qu'elle a été -- une absurdité.
   La majorité contre laquelle se plaignait le malade de Bedlam -- n'est pas formidable suivant qu'elle a raison ou tort, mais parce qu'elle est très forte et les clefs de Bedlam sont dans ses mains.
   La notion de la force n'implique pas comme nécessaire -- ni la conscience, ni l'intelligence. Plutôt le contraire -- plus une force est inintelligente -- plus elle est indomptable, terrible. On peut se sauver assez facilement d'un aliéné, cela devient plus difficile lorsqu'on a à faire à un loup enragé et devant l'aveugle inconscience des éléments déchaînés -- l'homme n'a qu'à se résigner et périr.
   La profession de foi faite par R. Owen en 1817 -- qui fit tant de scandale en Angleterre -- ne l'aurait pas fait en 1617 dans la patrie de Jordano Bruno et de Vanini, en 1717 -- ni en France, ni en Allemagne. Peut-être quelque part en Espagne, au sud de l'Italie les moines auraient ameutés contre lui la foule, peut-être on l'aurait livré aux alguazils de l'inquisition, torturé, brûlé -- tout cela est très probable; mais la partie humanisée de la société serait certainement pour lui.
   Les Gœthe, les Schiller, les Kant, les Humboldt -- de nos jours, les Lessing -- il y a un siècle avouaient très sincèrement leurs pensées. Jamais ils ne feignaient une religion qu'ils n'avaient pas. Jamais on ne les voyait -- oubliant toute vergogne -- s'en aller pieusement à la messe avec un livre de prières le dimanche -- après avoir prêché les six jours de la semaine tout le contraire -- écouter avec onction la rhétorique vide d'un pasteur, et tout cela pour en imposer la plèbe, la vile populace, le mob.
   En France -- la même chose, ni Voltaire, ni Rousseau, ni Diderot, ni tous les encyclopédistes, ni les hommes de science comme Bichat, Cabanès, La Place -- et ultérieurement Comte -- n'ont jamais feint le piétisme, ni l'ultramontanisme -- pour faire acte de "vénération des préjugés -- chers aux catholiques".
   C'est que le continent politiquement asservi est plus libre moralement que ne l'est l'Angleterre, la masse d'idées, de doutes entrés dans la circulation générale -- est plus grande, la conscience plus indépendante.
   La liberté de l'Anglais n'est pas en lui -- mais dans ses institutions -- sa liberté est dans le "Common law", dans le "habeas corpus"... Nous ne nous sentons pas à notre aise devant un tribunal, dans les rapports avec le gouvernement -- l'Anglais ne se sent libre que devant le tribunal ou dans un conflit avec l'autorité gouvernementale.
   Les hommes feignent partout -- mais ils ne comptent pas la franchise pour un crime. La hypocrisie n'est nulle part promue au degré d'une vertu sociale et obligatoire. Ce n'est pas exactement le cas en Angleterre. Le cens de l'intelligence s'est élargi, l'auditoire d'Owen n'était pas composé exclusivement d'aristocratie éclairée et de quelques littérateurs.
   Certes, les David Hume, les Gibbon -- ne feignaient pas une religion qu'ils n'avaient pas -- mais depuis les Hume et les Gibbon -- l'Angleterre a passé une quinzaine d'années enfermée dans une prison cellulaire par Napoléon. D'un côté elle sortit du grand courant des intelligences, de l'autre "la médiocrité conglomérée"[728] de la bourgeoisie submergeait de plus en plus tout. Dans cette nouvelle Angleterre, les Byron et les Schelley -- sont des étrangers égarés. L'un demande au vent de le mener partout où il veut en exceptant les "native shores"; à l'autre on enlève les enfants, et sa propre famille dénaturée par le fanatisme -- aide la force judiciaire.
   Or donc l'intolérance contre Owen ne donne aucun droit de conclure sur le degré de vérité ou d'erreur de sa doctrine -- mais elle donne une mesure de l'aliénation mentale, c'est-à-dire du degré de l'asservissement moral en Angleterre et principalement de la classe qui fréquente les meetings et écrit des articles de revues.
   Quantitativement la raison sera toujours subjuguée au poids elle sera toujours battue. La raison -- comme l'aurore boréale -- éclaire, mais existe à peine. Car c'est le sommet, с'est le dernier effort, le dernier succès -- auquel le développement ne parvient que rarement. La raison toute puissante -- succombera toujours à un coup de poing. Comme intelligence, comme conscience -- la raison peut ne pas exister du tout. Historiquement, c'est un nouveau-né sur notre globe, elle est très jeune, comparée à ces vieillards de granit -- témoins et acteurs dans les révolutions antidiluviennes. Avant l'homme, en dehors de la société humaine l'intelligence n'existe pas -- il n'y a dans la nature, ni intelligence, ni stupidité -- il n'y a que la nécessité des rapports, l'action mutuelle et les conséquences infaillibles. L'intelligence commence à regarder d'un regard enfantin et troublé -- par les yeux de l'animal. L'instinct se développe dans la cohabitation humaine -- de plus en plus en entendement. Il se forme en tâtonnant. Il n'y a pas de chemin tracé, il faut le frayer -- et l'histoire -- comme le poème d'Arioste -- s'avanèant par vingt épisodes, s'écartant à droite et à gauche -- tend à parvenir à un peu de raison sous le poids de l'inintelligence. Et cela grâce à une activité inquiète -- plus concentrée que ne l'est l'agitation du singe, et qui n'existe presque pas dans les organisations inférieures -- qu'on pourrait appeler les satisfaits du règne animal.
   L'expression "lunatic asylum" employé par R. Owen n'est qu'une manière de dire. Les Etats ne sont pas du tout des maisons de santé pour ceux qui ont perdu l'esprit -- au contraire, ce sont des maisons d'éducation pour ceux qui ne l'ont pas encore trouvé. Pratiquement Owen pouvait l'employer -- car le poison ou le feu sont également dangereux dans les mains d'un enfant ou d'un fou.
   La différence consiste en cela que l'état de l'un est pathologique -- tandis que chez l'autre -- c'est une phase d'embryogénie. Une huître représente un degré de développement de l'organisme dans lequel les extrémités ne sont pas encore formées, de fait elle est boiteuse -- mais non de la même manière comme un quadrupède qui aurait perdu ses jambes. Nous le savons (mais les huîtres ne s'en doutent pas) que les essais organiques peuvent parvenir à former les jambes et les ailes -- et nous regardons les mollusques -- comme une vague encore montante des formes animales; tandis que le quadrupède boiteux -- c'est déjà la vague descendante qui va se perdre dans l'océan des éléments et ne représente rien qu'un particulier de l'agonie ou de la mort.
   Owen, convaincu que l'organisme avec des extrémités développées est supérieur à l'organisme apode, qu'il est préférable de marcher et de voler comme un lièvre ou un oiseau que de dormir éternellement dans une coquille, convaincu de plus de la possibilité de développer des pauvres parties d'un mollusque -- les jambes et les ailes -- il s'est tellement entraîné -- qu'il crie aux huîtres: "Prenez vos coquilles et marchez!"
   Les huîtres s'en offencèrent, le prirent pour un antimollusque -- c'est-à-dire pour un être immoral dans le sens des vrais habitants des coquilles -- et le maudirent. Tout cela est parfaitement naturel.
   "...Le caractère des hommes se détermine essentiellement par les circonstances qui les entourent... La société peut facilement combiner ces conditions de manière qu'elles puissent faciliter le développement intellectuel et pratique en conservant toutes les nuances individuelles".
   Tout cela est clair, et il faut avoir un degré peu commun de faiblesse d'entendement -- pour ne pas comprendre ces vérités. Au reste, on ne les a jamais réfutées. Contredire par la majorité des voix, par l'immoralité de la doctrine, par son désaccord avec une telle religion ou une telle autre -- n'est pas une réfutation.
   Dans le pire des cas de pareilles réfutations ne peuvent aboutir qu'à la triste constatation d'une incompatibilité flagrante entre la vérité -- et la morale à la sanction de l'utilité du mensonge et du danger de la vérité.
   Le talon d'Achille n'est pas dans les principes d'Owen, mais bien dans sa conviction que cela soit facile pour la société de comprendre ces simples vérités. Toute sainte erreur d'amour, d'impatience par lesquelles ont passé tous les précurseurs d'une nouvelle ère -- depuis Jésus Christ et Thomas Münster, à Saint-Simon et Fourier.
   Ils ont oublié que l'intelligence chronique consiste précisément en cela que les hommes subissent l'influence de la réfraction historique et projettent les objets loin de leur véritable position. En général les hommes comprennent le moins facilement les choses simples -- tandis qu'ils sont prêts à croire, et plus que cela, à croire qu'ils les comprennent -- les choses les plus compliquées, les plus extravagantes et par leur nature totalement incompréhensibles -- mais que la tradition et l'habitude leur ont rendues familières.
   Simple -- facile! Mais est-ce que le simple est toujours facile?
   Positivement -- il est plus simple de respirer par l'air que par l'eau -- mais il faut avoir des poumons pour cela -- et comment se développeraient les poumons chez un poisson -- qui a besoin d'un appareil respiratoire bien plus compliqué -- pour gagner un peu d'oxygène de l'eau qui l'entoure? -- Le milieu dans lequel le poisson existe n'appelle pas l'organe à la simplicité des poumons -- il est trop dense et l'organe est ad hoc. La densité morale dans laquelle grandirent les auditeurs de Owen -- a conditionné des bronches morales adéquates au milieu et la respiration d'un air plus raréfié, plus pur -- doit nécessairement produire un malaise, une irritation et partant de là une aversion.
   Ne pensez pas qu'il n'y ait là qu'une comparaison extérieure... C'est une analogie réelle qui existe entre des phénomènes homologues -- dans leurs phases de développement -- corrélation.
   Facile à comprendre! Facile à changer! De grâce... pour qui? Serait-ce par hasard pour cette foule qui remplit l'immense transcept du Crystall palace -- pour écouter avec ferveur et applaudissements les sermons d'un plat bachelier du moyen âge qui s'est égaré dans notre siècle et qui menace la foule par les maux terrestres et les foudres du ciel -- en une langue vulgaire et baroque du célèbre capucin de Wallenstein's Lager? Ce n'est pas facile pour eux!
   Les hommes sacrifient une part de leur avoir, de leur indépendance, ils se soumettent aux autorités, ils arment à grands frais des masses de fainéants, -- ils bâtissent des prisons, des tribunaux, des cathédrales -- enfin ils arrangent toute la société de manière -- que le refractaire de quelque côté qu'il se tourne -- rencontre ou un bourreau temporel -- le menaèant de la corde prête à tout finir, on un bourreau céleste -- le menaèant d'un feu qui brûlera éternellement. Le but de tout cela est l'intimidation de l'homme pour contenir ses passions qui tendent à déborder et détruire la sécurité sociale.
   Au milieu de tout cela -- paraît un homme étrange qui avec une naïveté offensante prêche à haute voix que tout cela n'a pas de sens commun, que l'homme n'est pas un criminel par droit de naissance, qu'il est innocent et irresponsable comme tous les autres animaux -- mais qu'il a un avantage immence sur eux -- c'est qu'il est beaucoup plus éducable. Partant de là, cet homme ose affirmer en présence des juges et des prêtres qui n'ont d'autres raisons d'extistence que le châtiment et l'absolution -- que l'homme ne fait pas lui-même son caractère,comme il ne fait pas sa vue ou son nez; que si l'on mettait l'homme dans des circonstances qui ne le provoqueraient pas aux vices -- cela serait un brave homme. Tandis que maintenant la société le déprave -- et les juges punissent non la société -- mais l'individu.
   Et R. Owen pensait que c'est facile à comprendre? Allons donc!
   Il ne savait pas probablement qu'il est beaucoup plus facile pour nous de comprendre qu'on a pendu un chat -- convaincu d'un souricide prémédité, de comprendre qu'un chien a reèu la croix de la légion canine -- pour le zèle qu'il a déployé dans l'arrestation d'un lièvre -- que de s'imaginer un enfant de deux ans -- qui n'a pas été puni pour une espièglerie?
   Ce n'est pas facile de se convaincre que la vengeance soutenue par la société entière contre le criminel est lâche, et qu'entrer en concurrence avec lui et lui faire -- à propos délibéré, froidement et avec toute la sécurité possible autant de mal qu'il a fait, entraîné par les circonstances et les passions, à ses risques et périls -- est infâme et stupide. C'est beaucoup trop raréfié pour nos bronches... cela les écorche... Nous nous sommes habitués à entendre les cris des hommes martyrisés par la torture ou mourants defaim... Cela rend l'organe dur!
   Dans l'obstination timide et acharnée des masses... à se cramponner aux formes étroites et vieillies -- il y a une reminiscence instinctive -- de grands services rendus par elles. C'est un reflet de gratitude au prêtre et au bourreau. Car le gibet et l'autel, la crainte de la mort et la crainte de Dieu, la peine capitale et l'immortalité de l'âme, la cour criminelle et le dernier jugement... tout cela, il fut un temps, étaient des marche-pieds pour le progrès, -- c'étaient des échafaudages, des échelles par lesquelles les hommes atteignaient la tranquillité de la vie sociale, c'étaient des pirogues dans lesquelles, bafoués par tous les vents, sans connaître de route, ils arrivèrent peu à peu -- dans les ports -- où on pouvait enfin se reposer un peu -- du travail de la terre et du travail de sang, trouver un peu de loisir et de cette sainte oisiveté qui est la première condition du progrès, de l'art, de la poésie, de la liberté.
   Pour conserver ce peu de repos acquis, les hommes entourèrent leurs ports -- de phantômes et d'instruments de torture. Ils donnèrent à leur roi -- un bâton et une hâche, ils reconnurent au prêtre le droit de maudire et de bénir, de faire descendre des cieux les foudres -- pour les mauvais, et la pluie génératrice -- pour les bons.
   Mais comment donc les hommes inventèrent eux-mêmes des épouvantails -- et en ont eu peur? Les épouvantails n'étaient pas toujours phantastiques -- et lorsqu'on s'approche de nos jours des villes en Asie Centrale, par un petit chemin bordé de gibets, sur lesquels sont perchés -- des squelettes contordus -- il y a de quoi réfléchir... Secondement, il n'y a pas d'invention préméditée; nécessité de défense et l'imagination ardente de l'enfance -- menèrent les hommes à ces créations devant lesquelles ils s'inclinèrent eux-mêmes. Les premières luttes des races -- des tribus -- devaient aboutir à la conquête. L'esclavage des conquis était le berceau de l'Etat, de la civilisation, de la liberté. L'esclavage mettant en opposition une minorité des forts -- avec une multitude des faibles -- permit au conquérant de manger plus et travailler moins, -- ils inventèrent des freins pour les conquérir -- et se prirent eux-mêmes en partie par ces freins. Le maître et l'esclave croyaient naïvement que les lois étaient dictées au milieu des éclairs et orage par Iehova au mont Sinaï -- ou doucement chuchotées à l'oreille du législateur par quelque esprit intestinal...
   Pourtant à travers une infinité de décors et des habits les plus bariolés -- il est facile de reconnaître les bases invariables qui ne font que se modifier, restant les mêmes depuis le commencement de la société jusqu'à nos jours -- dans chaque église, dans chaque tribunal. Le juge en robe et perruque blanche, avec une plume derrière l'oreille et le juge tout nu, tout noir, avec une plume à travers le nez -- ne doutent pas que dans de certaines circonstances tuer un homme -- n'est pas seulement un droit -- mais un devoir.
   La même chose dans les affaires de religion. La ressemblance entre l'incohérente absurdité des conjurations et exorcismes employés par un chaman sauvage ou un prêtre de quelque tribu qui se cache dans la foule -- et le fatras de rhétorique bien arrangée d'un archevêque saute aux yeux. L'essence de la question religieuse -- n'est pas dans la forme et la beauté de la conjuration -- mais dans la foi en un monde existant hors des frontières du monde matériel, agissant sans corps, sentant sans nerfs, raisonnant sans cervelle et par dessus ayant une action immédiate sur nous non seulement après notre passage à l'état d'éther -- mais même de notre vivant. C'est le fond -- tout le reste n'est que nuance et détail. Les dieux de l'Egypte avec la tête canine, les dieux de la Grèce avec leur beauté plastique, le Dieu d'Abraham, d'Isaac, de Joseph-Mazzini et de Pierre-le-Roux c'est toujours le Dieu si clairement défini par l'Alcoran: "Dieu est Dieu!"
   Et jusqu'à ce qu'il en reste quelque chose d'extramondain -- le développement peut aussi aller jusqu'à une certaine limite -- et pas plus loin. La chose la plus difficile à passer dans un Etat c'est la frontière.
   Le catholicisme -- religion des masses et des olygarches -- nous opprime plus, mais ne rétrécit pas autant l'esprit -- comme le catholicisme bourgeois du protestantisme. Mais l'église sans église, le déisme rationnel se faisant en même temps logique médiocre et religion bâtarde est indéracinable chez les hommes qui n'ont pas assez d'esprit -- pour raisonner jusqu'au bout, ni assez de cœur -- pour croire sans raisonner[729].
   Le roi chasseur qui juge avec sa lance et sa hâche peut très facilement changer de rôle -- si la lance de l'accusé est la plus longue. Le juge avec la plume à travers le nez sera probablement entraîné par les passions et provoquera ou un soulèvement ou uneopposition passive de défiance et de terreur mêlée avec du mépris, comme en Russie -- où l'on se soumet à la décision d'un tribunal -- comme on se soumet au typhus, au malheur d'avoir rencontré un ours. Autre chose dans les pays où la législation est respectée de part et d'autre -- la stabilité est autrement grande, personne ne doute dans la justice du tribunal -- sans même excepter le patient qui joue le premier rôle et qui s'achemine vers la potence -- dans la plus profonde conviction de l'urgente nécessité qu'on le pende.
   Outre la crainte de liberté, cette crainte que sentent les enfants lorsqu'ils commencent à marcher seuls, outre l'attachement d'une longue habitude -- à toutes ces cordes et garde-foux -- couverts de sang et de sueur, outre la vénération pour ces bateaux -- arches de salut -- dans lesquels les peuples ont traversé maintes orages -- il y a encore d'autres contreforces qui soutiennent ces formes croulantes. Le peu d'intelligence de la foule ne peut pas comprendre un nouvel ordre de choses, et la préoccupation timorée des propriétaires ne le veut pas. La classe la plus active et la plus puissante de nos jours -- la bourgeoisie -- est prête de trahir ces convictions -- de s'agenouiller sans foi devant l'autel, se prosterner devant un trône, s'humilier devant l'aristocratie -- qu'elle déteste et payer les soldats qu'elle abhorre, être enfin menée à la laisse -- pourvu qu'on ne coupe pas la corde par laquelle on tient la foule.
   Et en effet -- ce n'est pas sans danger de la couper.
   Les calendriers ne sont pas les mêmes en haut et en bas. En haut le XIXe siècle, au rez-de-chaussée tout au plus le XVe -- et en descendant encore on arrive en pleine Afrique... ce sont des Caffres, des Hottentots de divers couleurs, races et climats.
   Si on pense sérieusement à cette civilisation qui se cristallise en bas par les lazzaroni et le mob de Londres... par des êtres humains qui, rebroussant le chemin, retournent aux singes -- et qui s'épanouit aux sommets par les mérovingiens rabougris de toutes les dynasties, par les chétifs Aztèques de l'aristocratie -- et si on pense que sa partie saine et intelligente et forte -- est représentée par la bourgeoisie -- alors la tête peut bien tourner. Imaginez-vous une ménagerie pareille -- sans église, sans baïonette, sans tribunal, sans prêtre, sans roi, sans bourreau?...!
   Que R. Owen prenait ces forts séculaires de la théocratie et de la jurisprudence -- pour quelque chose de mort, de faux à force de se survivre, c'est claire, mais lorsqu'il les sommait de se rendre -- il comptait sans son hôte, sans le commandant et la brave garnison. Il n'y a rien de plus obstiné qu'un mort, on peut mettre en pièces un cadavre mais c'est impossible de le convaincre. Et quels morts -- ce ne sont pas les feus bambocheurs de l'Olympe, auxquels on est venu dire -- pendant qu'ils discutaient des mesures à prendre contre les libres penseurs d'Athènes -- qu'on a prouvé dans cette ville de Pallas -- qu'ils n'existaient pas du tout. -- Les dieux pâlirent, perdirent la tête, s'évaporèrent et disparurent -- si on en croit Lucien. Les Grecs, hommes et dieux, étaient plus naïfs. Les dieux servaient à ces grands enfants de poupées, les Grecs aimaint l'Olympe par un sentiment artiste. La bourgeoisie soutient le jésuite et l'Old Shop -- à tant pour cent,comme une sécurité de transaction -- allez-moi prendre cela par la logique.
   ...A travers tout cela une question grave et triste perce et se fait jour, question bien autrement importante que celle de savoir si Owen avait raison ou tort... la question de définir si en générale l'indépendance morale et l'intelligence libre de toute entrave -- est compatible avec l'existence de l'Etat?
   Nous voyons dans l'histoire que les hommes vivant ensemble tendent continuellement à une autonomie raisonnée -- et qu'ils restent constamment dans l'asservissement moral. La tendance, la disposition ne garantit pas la possibilité du succès. -- Que le cerveau humain soit un organe qui n'est pas arrivé à son état le plus développé -- et qu'il a une tendance à y parvenir -- c'est difficile de nier -- mais s'il y parviendra ou s'il périra à mi-chemin comme périrent les mastodontes et les ichtyosaures -- ou s'arrêtera dans un statu quo -- comme le cerveau des animaux existants -- ce sont des questions qui ne sont pas du tout faciles à être résolues. Et si elles le seront -- certes, ce n'est ni par l'amour de l'humanité ni par la déclamation sentimentale etmystique.
   Nous rencontrons dans toutes les sphères de la vie des antinomies indissolubles, ces assimptotes qui s'approchent éternellement de leurs hyperboles sans jamais les atteindre -- ce sont comme des phares, des limites, des песplus ultra -- entre lesquels se balance, se meut et s'écoule la vie réelle.
   Les cris des phares, les hommes qui protestent ont existé de tout temps dans chaque civilisation -- principalement en décadence. Ce n'est que l'exception, que la limite supérieure, que la puissante transgression subjective, l'effort suprême -- chose rare comme le génie, comme la beauté, comme une belle voix.
   Sommes-nous plus prêts de la liberté de conscience, de notre souveraineté individuelle, de notre autonomie morale -- par toutes les paroles et doctrines d'un prophète-précurseur?
   L'expérience nous oblige d'être circonspects. Voilà un exemple. De mémoire d'hommes il n'y avait jamais un tel concours de toutes les conditions les plus propices -- pour un développement rationnel d'un être libre comme aux Etats-Unis en Amérique.
   Tout ce qui empêche le progrès des Etats sur un sol épuisé par une longue histoire ou complètement sauvage -- n'existait point. Les doctrines du XVIIIe siècle, des grands penseurs de la grande révolution sans le militarisme franèais, le common law de l'Angleterre -- sans les castes aristocratiques -- formèrent le fondement de leur édifice social.
   A quoi l'Europe osait rêver à peine -- était de prime abord donné en Amérique -- république, démocratie, fédération, autonomie de chaque partie et la ceinture à peine tangente de l'Etat confédéré -- avec un nœud faible -- et prêt à se délier. Eh bien, les résultats?
   La société, la majorité -- a usurpé les droits d'un dictateur et d'un sbire. Le peuple lui-même s'est fait Nicolas et la rue Jérusalem. Les persécutions au Sud pour les opinions et paroles, -- avec leur bannière chantée -- "L'esclavage ou la mort!" ne cèdent en rien aux persécutions du roi de Naples ou de l'Autrichien.
   C'est vrai qu'au Nord -- "l'esclavage" n'est pas un dogme religieux. Mais que dire du niveau intellectuel et de la liberté de conscience d'une population d'arithméticiens -- qui après avoir fermé leurs livres de compte -- tournent les tables et font des conversations avec les rapping spirits?
   Nous trouvons -- avec moins de grossièreté -- quelque chose de pareil en Angleterre, en Suède -- c'est à dire dans les pays les plus libres de l'Europe. Pouvons-nous conclure de là -- que moins le pays est opprimé par son gouvernement, plus il est opprimé par la masse, qu'à un gouvernement tolérant correspond une opinion publique persécutant comme l'inquisition? La famille, la paroisse, le club vous épient, vous empoisonnent la vie... Je n'en sais rien, mais le doute est possible. L'histoire paraît être ce jeu des aspirations sociales -- vers l'indépendance de l'individu, de la raison -- une aspiration qui semble se réaliser mais la réalisation desquelles -- est complètement incompatible avec l'existence de l'Etat... Systole et diastole de la circulation humaine.
   Nous confessons franchement de ne pas connaître la réponse à cette question... mais nous ne voulons non plus accepter une solution toute faite -- derrière notre dos. Jusqu'à présent l'histoire la résout d'une manière, et quelques penseurs éminents, dans leur nombre notre R. Owen, -- d'une autre. Owen a une foi inébranlable, cette foi des grands philosophes du XVIIIe siècle (qu'on a surnommé le siècle des incrédules!) que non seulement l'humanité parviendra un jour à une organisation rationnelle -- mais que nous sommes à la veille d'exiger notre toge virile... Quant à cette dernière assertion, il nous semble que les tuteurs, pasteurs ménins et bonnes peuvent encore tranquillement dormir et manger aux frais de leurs pupilles. Tant que notre siècle dure -- les hommes d'aucun pays ne demanderont pas les droits des majeurs -- et se contenteront encore des petits jouets -- et du col rabattu à l'enfant.
   Il y a mille raisons à cela. Et d'abord pour qu'un homme puisse arriver au simple bon sens -- il faut qu'il soit un géant; quelquefois même les forces les plus colossales ne peuvent suffir pour se frayer un passage à travers les morts et les spectres -- de la tradition. Prenez un état social bien et carrément assis sur ses bases comme en Chine ou au Japon.
   Du moment où l'enfant ouvre ses yeux avec un sourire -- en regardant sa mère, -- jusqu'au moment où il les referme, presque avec le même contentement -- ayant fait sa paix avec Dieu et assuré un bon placement qu'on lui fera occuper pendant un petit somme qu'il fera -- tout est disposé pour qu'il ne puisse voir clair, avoir une seule notion simple. Il suce avec le lait de sa mère je ne sais quelle belladone -- qui lui tourne la tête -- pas un sentiment ne reste intact, pas une passion qui ne soit détournée de sa voie naturelle. L'éducation de l'école continue en aggravant l'œuvre de l'éducation domestique -- en généralisant, en justifiant théoriquement -- les pratiques et règles de la maison, donnant une base scolastique à tous les mirages, en habituant les enfants de connaître sans comprendre et d'accepter les noms pour des définitions.
   L'homme ahuri -- continue à exister dans un monde d'illusions optiques, perd l'instinct de la vérité, le goût de la nature et doit certainement avoir une force énorme d'intelligence pour s'en apercevoir et peut-être encore plus de courage -- pour sacrifier tout s'il le faut et sortir -- déjà chancelant et ivre de la malaria qui l'entoure.
   R. Owen aurait répondu à cela -- que c'est nommément par ces considérations qu'il est venu à la conclusion -- qu'il fallait commencer la régénération sociale -- non par un phalanstère, non par Icarie -- mais par l'école.
   Il avait raison, et encore plus, il a prouvé pratiquement qu'il l'avait. Devant l'exemple de New Lanark -- ses adversaires se taisent, le maudit New Lanark ne peut être digéré par les gens qui accusent le socialisme -- de ne s'occuper que d'utopie -- sans savoir réaliser le moindre détail. N. Lanark était là en chair et os pour répondre à tous ces Saint Thomas de l'économie politique -- tout le monde y allait -- ministres, ducs, fabricants, lords et même évèques. -- Un sceptique, le docteur du duc de Kent n'y croit rien, le duc lui propose d'y aller et de voir de ses propres yeux -- le docteur Mac-Neb y va et commence sa première lettre par ces mots: "Mon rapport à demain, je suis trop ému, de ce que j'ai vu -- plus d'une fois je sentais des larmes dans mes yeux".
   Sur cet aveu magnifique en faveur de N. Lanark -- je m'arrête et je constate qu'Owen a donné une grande preuve à sa doctrine de l'éducation -- par sa réalisation.
   Comment donc cela se fit que N. Lanark, étant au sommet de son bien-être -- au milieu de la plus énergique, de la plus ardente activité d'Owen -- croula et se transforma en une école -- un peu moins vulgaire, peut-être, que les autres -- mais très vulgaire? Est-ce qu'Owen s'était ruiné? Est-ce qu'il y avait dissidence parmi les maîtres, mécontentement de parents, insubordination des enfants?.. Rien de pareil, au contraire, la fabrique allait parfaitement bien, les revenus s'augmentaient, les ouvriers quittaient complètement l'ivrognerie et le vol, l'école étonnait le monde. Quel malheur est donc tombé sur N. Lanark?
   Un beau matin l'école de N. Lanark vit entrer deux sinistres figures habillées en noir, d'une gravité comique, dans des chapeaux très bas et des pardessus d'une coupe préméditativement laide. C'étaient deux braves et pieux quakers -- copropriétaires de N. Lanark. Ils froncèrent les sourcils en voyant les figures charnellement gaies des enfants, ils devinrent sombres en les entendant chanter de la musique de ce monde et baissèrent leurs yeux -- s'apercevant que les petits garèons n'avaient pas d'"inexpressibles"! -- Bon Dieu!
   Ces malheureux enfants ne ressentaient aucun remords de la première chute d'Adam -- et les quakers secouèrent la tête avec tristesse.... Owen pour conjurer la première attaque répondit par un trait de génie -- par le chiffre de l'accroissement du gain. Ce chiffre annuel était si grand qu'il arrêta pour un certain temps le zèle religieux des quakers. Mais dans quelque temps leur conscience se réveilla -- et cette fois héros du devoir et résolus de ne pas céder, ils exigèrent l'abolition de la danse, du chant laïc, des manœuvres par groupes -- pour cela ils permettaient aux enfants de se récréer en chantant les psaumes.
   R. Owen quitta la direction de N. Lanark -- et ne pouvait agir autrement.
   Les saints commencèrent leur administration apostolique (comme nous le voyons dans la biographie d'Owen) -- par augmenter les heures du travail dans les fabriques -- mais aussi ils diminuèrent le salaire.
   Voilà comment N. Lanark est tombé.
   Il ne faut pas oublier que le succès entier d'Owen nous montre une chose de la première gravité et tout à fait méconnue -- c'est que le pauvre prolétaire -- privé de toute culture, habitué à l'état de guerre sourde -- avec le propriétaire, ne s'oppose au fond aux innovations qu'au commencement, et cela par méfiance -- dès qu'il comprend qu'il n'est non plus oublié dans le changement, -- dès qu'il acquiert confiance, il se soumet avec docilité à un nouveau régime.
   Le salut n'est pas de ce côté.
   Geintz -- valet de chambre littéraire assez famé du prince Metternich -- assis un beau jour pendant un grand dîner à Francfort à côté d'Owen lui dit:
   -- Supposons que vous eussiez réussi -- eh bien, quoi?
   R. Owen, un peu surpris, lui répondit:
   -- Comment quoi? Mais c'est évident. Le bien-être des classes nécessiteuses se serait tellement accru, que chacun serait mieux nourri, mieux logé, mieux élevé...
   -- Mais... c'est précisément ce que nous ne voulons pas, -- lui répondit le Ciceron du Congrès de Vienne. Celui-là avait au moins le mérite de la franchise...
   ...Du moment où les prêtres, boutiquiers et leurs consorts s'aperèurent que le but de N. Lanark n'était pas du tout une plaisanterie, lorsqu'ils en devinèrent la portée -- la perte de N. Lanark était décidée d'une manière immuable.
   Et voilà pourquoi la chute d'un petit hameau en Ecosse avec sa fabrique et son école -- a pour nous le sens d'un grand malheur historique. Les ruines de N. Lanark remplissent l'âme de réflexions peut-être plus tristes, plus tragiques -- que d'autres ruines ne réveillaient dans l'âme de Marius... Le réfugié Romain était assis sur le tombeau d'un vieillard qui a fait son temps... Nous le pensons assis près d'un berceau -- nous regardons le cadavre d'un enfant... qui promettait beaucoup et qui s'est éteint par la faute et la concupiscence des tuteurs qui craignaient ses droits à l'héritage.

Chapitre III

   Nous avons vu que R. Owen doit être acquitté devant le tribunal de la logique, ses déductions sont non seulement d'une pialectique irréprochable -- mais plus que cela -- justifiées par la réalisation. Ce qui manquait à sa doctrine -- c'est l'entendement des masses.
   -- Affaire de temps -- il viendra un jour -- elles comprendront.
   -- Qu'en savez-vous, peut-être oui -- peut-être non!
   -- C'est impossible d'admettre que les hommes ne puissent jamais parvenir à bien entendre leur propre intérêt.
   -- Pourtant c'était ainsi de tout temps. C'est précisément à ce manque d'entendement que suppléait l'église et l'Etat. Et nous voilà dans un cercle logique -- car d'un autre côté l'église et l'Etat -- empêchent le développement intérieur. Owen s'imaginait qu'il suffisait de montrer aux hommes l'absurdité de quelque chose pour qu'ils s'empressent à la renier -- mais il n'en est rien. L'absurdité de l'Etat et encore plus de l'église -- est évidente, mais cela ne leur fait pas beaucoup plus de mal que la critique la plus raisonnée ne change les contours des montagnes et la direction des fleuves. Leur inébranlable stabilité -- n'est pas basée sur l'intelligence -- mais sur son défaut. L'histoire s'est crée -- grâce aux absurdités les plus phantastiques. Les hommes cherchaient de tous temps la réalisation des rêves, de leur idéal -- et chemin faisant réalisaient tout autre chose. Ils cherchaient l'аrс-en-ciel et le paradis sur la terre -- et trouvaient des chants immortels, et créaient des statues éternelles, et bâtissaient Athène et Rome, Paris et Londres.
   Un rêve cède à un autre -- le sommeil est quelquefois très léger, mais jamais le réveil n'est entier. Les hommes acceptent tout, sacrifient beaucoup -- mais reculent d'horreur, lorsque entre deux religions s'ouvre une fente par laquelle pénètre la lumière matinale et souffle la brise fraîche de la raison et de la critique.
   Les hommes isolés qui se réveillent quelquefois et protestent contre les dormeurs -- ne font qu'un acte de constatation qu'ils sont réveillés, et partant de ce qu'il est possible à l'homme de se développer jusqu'à l'entendement raisonné -- mais ils ne réveillent personne, ou bien peu . Si ce développement exceptionnel peut se généraliser ou non -- c'est une question. L'induction prise du passé n'est guère favorable pour la solution positive. C'est possible que le futur ira tout autrement, de nouvelles forces se produisent, de nouveaux éléments peuvent entrer et changer (en bien ou en mal) le courant. La découverte de l'Amérique, les chemins de fer, le télégraphe -- ont fait une révolution qui n'est pas moindre des révolutions géologiques. Tout cela est possible, mais nous ne pouvons dès aujourd'hui compter sur les choses que nous ne connaissons pas; admettant les meilleurs chances, nous pouvons pourtant être convaincus que cela ne sera pas de si tôt que l'homme arrivera par masses au bon sens.
   Si l'on pense que la nature restait des milliers et des milliers dans la léthargie minérale et se contentait d'autres milliers à nager comme poisson, à chanter comme oiseau, à errer dans les bois comme bête fauve -- on peut arguer de là que le délire historique avec ses rêves phantastiques pourra suffir pour longtemps d'autant plus que ce délire continue largement la plasticité de la nature -- épuisée dans les autres sphères.
   Les hommes qui ont eu la chance d'ouvrir les yeux -- sont impatients avec les dormeurs -- sans prendre en considération que tout le milieu, qui les entoure, les endort et les empêche de se réveiller. La vie depuis le foyer de la famille et l'économie culinaire jusqu'aux foyers du patriotisme et l'économie politique -- n'est qu'une série d'images optiques. Pas une notion simple et lucide pour voir clair dans ces brouillards, pas un sentiment naturel laissé intact, pas une question qui ne soit déracinée de son sol et placée sur un autre.
   Prenez au hasard une feuille de journal -- ouvrez la porte d'une maison -- regardez ce qui se passe -- et vous verrez quel Robert Owen peut y faire quelque chose. Les hommes souffrent avec résignation -- pour des absurdités, meurent pour des absurdités, tuent les autres pour des absurdités. L'individu dans des soucis éternels, alarmé, nécessiteux, entouré d'un vacarme épouvantable, n'ayant pas un moment pour réfléchir -- passe soucieux et inquiet sans même jouir. A-t-il un peu de repos -- il se hâte de suite à tresser une toile d'araignée entière par laquelle il se prend soi-même et ce qu'il appelle le bonheur de famille s'il n'y trouve pas la faim et les travaux forcés à perpétuité -- il invente peu à peu ces persécutions acharnées et sans fin -- qui au nom de l'amour paternel ou conjugal -- font haïr les liens les plus saints...
   Les préoccupations et les soucis de chaque fourmi isolée ou de toute la fourmillière -- ne se distinguent presque pas. Regardez ce que l'individu veut, ce qu'il fait, à quoi il parvient, quelles sont ses notions du bon et du mauvais, de l'honneur et de l'opprobre. Regardez à quoi il consacre ses derniers jours, à quoi il sacrifie ses meilleurs moments -- ce qu'il prend pour "business" et ce qu'il prend hors d'œuvre -- et vous verrez que vous êtes en plein chambre d'enfants, -- où les chevaux ont des roues sous les pieds, où les poupées sont punies -- avec autant de sérieux -- par les enfants, qu'eux-mêmes sont punis par les bonnes... S'arrêter, réfléchir est impossible -- vous ruinerez les affaires, on vous poussera, on vous débordera, tout le monde est trop compromis, trop avancé dans le courant, pour faire halte et pour quoi? -- pour écouter une poignée d'hommes saus canons, sans argent, sans pouvoir -- qui proteste au nom de la raison -- sans même avoir des miracles pour prouver leur vérité.
   Un Rotschild, un Montefiore s'empresse d'aller dans son bureau, il lui faut commencer la thésaurisation de la seconde centaine de millions -- tout va bien et très vite, -- on meurt en Brésil de la fièvre, en Italie de la guerre, l'Amérique se brise... l'Autriche a le miserere -- et on lui parle de l'irresponsabilité de l'homme et d'une distribution des biens... Il n'écoute pas. C'est évident, pourquoi voulez-vous qu'il perde son temps?
   ...Un Mac-Mahon a travaillé des années à méditer un bon plan pour anéantir dans le temps le plus court, et à moindre frais -- la plus grande quantité possible d'hommes habillés en uniforme blanche -- par des hommes en pantalons rouges -- il a parfaitement réussi, tout le monde en est touché, les Irlandais qui en qualité de papistes ont été battus par lui -- lui envoient une épée... et voilà que des hommes prêchent que la guerre est non seulement une barbarie atroce et absurde -- mais un crime... il ne les écoute pas -- et regarde son épée d'Ile de l'Emeraude.
   Je connaissais en Italie un vieux banquier -- chef d'une grande maison. Ne pouvant dormir la nuit, je m'habillai et j'allai faire une longue promenade, en retournant vers cinq heures du matin -- je passai devant sa maison. Il y avait grande activité -- des ouvriers roulaient des barils d'huile et les rangeaient sur des charriots. Le vieillard en long pardessus était là, il notait dans un livre chaque baril. Le vent du matin était frais -- le vieillard était transi de froid, les lèvres pâles et les mains tremblantes:
   -- Vous êtes bien matinal? -- lui dis-je.
   -- Il y a plus d'une heure que je suis là.
   -- Vous souffrez du froid -- comme si vous étiez en Russie?
   -- Que voulez-vous, la vieillesse, les forces commencent à m'abandonner. Vos amis (il parlait de ses fils) -- dorment encore... puisque le vieux père est encore là pour travailler. Je ne m'en plains pas... j'aime le travail... j'appartiens à une autre génération... j'ai beaucoup vu, j'ai vu quatre révolutions -- et je restai à ma place, et pas un baril d'huile est sorti -- sans que je l'aie noté. Une fois fini avec l'huile je m'en vais au bureau -- est là que je prends aussi mon café.
   -- Vous ne vous gâtez pas!
   -- L'habitude, cher monsieur, et s'il faut dire toute la vérité, lorsque je n'ai rien à faire, je m'ennuie, je deviens triste.
   "Le vieillard, -- pensai-je en m'éloignant, -- mourra demain ou après-demain, -- qui donc fera le contrôle de l'huile?.. ou peut-être alors son fils aîné se sentira aussi "d'une autre generation", se lèvera à quatre heures du matin et continuera cela un demi-siècle -- et de père en fils, de frère en frère -- la fortune ira croissante tant qu'elle n'arrive à un des dynastes (très probablement le meilleur de tous) qui aimera d'autres distractions que de noter les barils... et toute cette richesse passera par une maison de jeu ou par le boudoir d'une lorette, et les braves gens diront... en secouant la tête: "Si on pense quels parents -- et un tel fils -- enfant prodigue... quels temps, quelles mœurs... Les vieillards se refusaient tout à eux-mêmes (aux autres aussi) -- pour lui laisser des monceaux d'or -- et ce misérable -- il les a donnés à cette... vous savez... a cette Colombine".
   Allez donc par la logique seulement voir -- toucher les chairs à travers cette croûte -- par la seule logique.
   R. Owen en leur prêchant un autre emploi des forces et d'autres buts -- ne pouvait convaincre les mauvais mécaniciens, mais les effaroucha. Ce n'est que l'intelligence qui est tolérante et pleine de condescendance, de douceur.
   Nous avons vu qu'Owen s'étant heurté contre le mur de l'église -- l'escalada -- mais de l'autre côté il se vit tout seul, personne ne le suivit, et les pieux lui jetaient des pierres...
   A la longue il se serait de la même manière cassé le cou -- en se heurtant à l'autre seuil, il serait resté seul et conspué -- aussi au delà de l'autre valve de la coquille.
   La foule ne s'acharna pas dès le commencement contre lui -- pour son hérésie juridique de l'irresponsabilité parce que l'Etat et le tribunal ne sont pas populaires comme l'église. Mais pour le code criminel, se seraient levés à la longue des gens autrement ferrés que quelques théofous de quakers ou des rhéteurs piétistes.
   Un homme qui s'estime n'ira pas sérieusement discuter des vérités de catéchisme, sachant bien qu'elles ne peuvent supporter la moindre critique. Qui donc entreprendra la justification raisonnée de l'immaculée conception ou de l'identité des recherches géologiques de Moïse et de Murchison.
   Bien loin de là -- l'église laïque -- du droit -- a une base autrement puissante. Leurs dogmes de foi sont acceptés -- comme des vérités prouvées, absolues, comme des axiomes irrécusables.
   Les hommes qui ont eu l'audace de renverser les autels -- n'osèrent jamais toucher le tribunal. Anacharsis Cloots et ses amis qui osèrent appeler à haute voix Dieu par son nom -- Raison,n'étaient pas moins convaincus de la toute-puissance du "Salus populi" et des autres commandements criminels et civils que ne l'étaient les prêtres du moyen âge dans la vérité du droit canonique et dans la justice de brûler les sorciers.
   Naguère encore un des hommes les plus puissants de notre siècle, un des penseurs les plus courageux -- pour porter le coup de grâce à l'église -- la sécularisa -- et en fit un tribunal. -- Arrachant l'Isaac qu'on allait immoler à Dieu des mains d'un prêtre, le livra au tribunal et le sacrifia à la justice humaine.
   La dispute sécularie -- sur le libre arbitre et la prédestination -- n'est pas terminée. Owen n'était ni le premier, ni le seul de nos temps à en douter de la responsabilité de l'homme. Vous trouverez ce doute chez Bentham et chez les fouriéristes, chez Kant et chez Schopenhauer, chez les médecins et les physiologues -- et ce qui est plus fort que tout cela -- vous trouverez plus que du scepticisme dans les chiffres de la statistique criminelle. Dans tous les cas la question n'est pas résolue -- mais tout le monde est d'accord qu'il est juste de punir un criminel et cela en proportion de son crime. -- Chacun est d'accord sur cela.
   De quel côté est donc le lunatic asylum?
   "La peine c'est le droit inaliénable du criminel!" -- a dit lui-même, le divin Platon.
   C'est dommage qu'il a fait lui-même ce calembour -- et enfin si c'est le droit du criminel -- laissez-lui la faculté de le réclamer -- moi je suis de l'avis qu'on peut faire donner des coups de bâton à un homme qui en exige lui-même.
   Bentham définit le criminel -- mauvais calculateur... lorsqu'on fait une faute de calcul on en subit les conséquences -- mais ce n'est pas un droit. Spinosa convient qu'on est quelquefois dans la nécessité de tuer un homme malfaisant -- comme on tue un chien enragé. Les penseurs ne sont peut-être pas assez divins -- mais ils sont plus humains que Platon.
   La différence de ces deux points de vue est immense... et les juristes répudient avec connaissance de cause l'opinion que le châtiment n'est rien qu'une défense vindicative de la société. Dans la guerre on est beaucoup plus franc -- pour tuer un ennemi on ne cherche pas de prouver qu'il a mérité la mort, on ne dit pas même que cela soit juste -- on terrasse un adversaire, et voilà tout.
   -- Mais avec des notions pareilles il faudra fermer le Palais de Justice.
   -- Une fois on a déjà changé les basiliques en églises; si on les change en écoles maintenant -- les portes pourraient rester encore plus ouvertes.
   -- Mais avec de pareilles notions -- il n'y a pas de gouvernement qui pourrait se tenir.
   -- A cela Owen aurait la faculté à la manière du premier frère historique: "Qui donc m'a chargé de la conservation du gouvernement?"
   -- Il n'en parle pas des gouvernements -- c'est vrai. Sous ce rapport c'est un grand diplomate -- il était ami avec tous les gouvernements et tous les gouvernants... avec la reine, le président de Washington, les torys et le tzar.
   -- Est-ce qu'Owen était moins bien avec les catholiques qu'il n'a été avec les protestants et autres sectaires?
   -- Pensez-vous qu'il ait été républicain?
   -- Je pense qu'il préfère la forme du gouvernement la plus adéquate, la plus correspondante à son église.
   -- Quelle église -- il n'en a pas.
   -- Eh bien?
   -- C'est pourtant impossible pour un Etat de ne pas avoir un gouvernement quelconque.
   -- Sans doute... même un très mauvais. Hégel raconte qu'une pauvre vieille femme disait -- à ceux qui se plaignaient du mauvais temps: "Mais c'est toujours mieux d'avoir un mauvais temps, que de n'en avoir pas du tout".
   -- Amusez-vous autant que vous voulez -- mais l'Etat périra avec le gouvernement.
   -- Et que cela me fait?

Chapitre IV

   L'histoire de la révolution nous présente un essai d'un changement radical des bases de la société actuelle -- par la voie gouvernementale et avec la conservation d'un pouvoir fort.
   Les décrets du gouvernement qui allait se former -- nous sont restés, avec leur préambule --
   Egalité Liberté
   Bonheur commun
   et quelquefois avec l'alternative -- ou la Mort!..
   Ces décrets comme il fallait s'attendre commencent par le décret de police.
   Art. 1. Les individus qui ne font rien pour la patrie ne peuvent exercer aucun droit politique, ce sont des étrangers auxquels la république accorde l'hospitalité.
   Art. 2. Ne font rien pour la patrie ceux qui ne la servent pas par un travail utile.
   Art. 3. La loi considère comme travaux utiles ceux de l'agriculture, de la vie pastorale, de la pêche et de la navigation,
   Ceux des arts mécaniques et manuels;
   Ceux de la vente en détail;
   Ceux du transport des hommes et des choses;
   Ceux de la guerre;
   Ceux de l'enseignement et des sciences.
   Art. 4. Néanmoins les travaux de l'enseignement et des sciences ne seront pas réputés utiles, si ceux qui les exercent ne rapportent pas dans le délai de... un certificat de civisme, délivré dans les formes qui seront réglées.
   Art. 6. L'entrée des assemblées publiques est interdite aux étrangers.
   Art. 7. Les étrangers sont sous la surveillance directe de l'administration suprême, qui peut les reléguer hors de leur domicile ordinaire et les envoyer dans les lieux de correction.
   Dans le décret du travail -- tout est réglementé, distribué, la loi définit à quel genre de travail, dans quelle saison -- il faut s'occuper, combien d'heures il faut travailler. Des magistrats donneront l'exemple du zèle et de l'activité, l'administration municipale a constamment sous les yeux l'état des travaillants de chaque classe -- elle instruit régulièrement l'administration suprême... elle déplace les travaillants d'une commune à une autre...
   Art. 11. L'administration suprême astreint à des travaux forcés les individus dont l'incivisme, l'oisiveté, le luxe et les dérèglements donnent à la société des exemples pernicieux. Leurs biens sont acquis à la communauté nationale.
   Art. 14. Les magistrats... veillent à la propagation et amélioration des animaux propres à la nourriture, à l'habillement, au transport et au soulagement des travaux des hommes.
   Dans le décret de la distribution et de l'usage des biens de la communauté:
   Art. 1. Nul membre de la communauté ne peut jouir que de ce que la loi lui donne par la tradition réelle du magistrat.
   Art. 2. La communauté nationale assure à chacun de ses membres:
   Un logement sain -- proprement meublé.
   Des habillements de travail et de repos.
   Le blanchissage, l'éclairage et le chauffage.
   Une quantité suffisante d'aliments en pain, viande, volaille, poisson, œufs, beurre... et autres objets dont la réunion constitue une médiocre et frugale aisance.
   Art. 3. Il y aura dans chaque commune des repas communs auxquels tous les membres seront tenus d'assister.
   Art. 5. Tout membre qui reèoit un salaire ou conserve de la monnaie est puni.
   Décret du commerce
   Art. 1. Tout commerce particulier avec les peuples étrangers est défendu.
   Le commerce se fera administrativement. Après cela -- "la dette nationale est éteinte, la République ne fabrique plus de monnaie, l'or et l'argent ne seront plus introduits, les dettes de tout Franèais -- envers un autre Franèais sont éteintes. Et -- pour la bonne bouche -- toute fronde à cet égard est punie de l'esclavage perpétuel".
   Vous pensez peut-être que ces décrets sont signés par Pierre Ier et contresignés par le comte Araktchéieff. -- Non, ce n'est pas Pierre Ier qui les a signés à Sarskoïé Sélo, mais le рrеmier socialiste de France -- Gracchus Babeuf
   Cela serait injuste que de se plaindre qu'il n'y a pas assez de gouvernement dans ce communisme -- on a soins de tout, on surveille tout, on gouverne tout. Même la reproduction des animaux domestiques n'est pas abandonnée à leur faiblesse et à leur coquetterie -- mais réglée par des magistrats.
   Et pourquoi pensez-vous tout cela se fera? Pourquoi les membres de la communauté seront-ils "nourris, habillés et amusés", pourquoi est-ce qu'on donnera à ces galériens du bonheur commun, à ces bataillons disciplinaires de l'égalité, à ces serfs Rei publica ad scripti -- les poulets et les poissons...? Vous pensez pour eux-mêmes,pour leur propre bonheur -- pas du tout... leur état sera d'après le décret assez médiocre -- "La République seule sera riche, toute-puissante... splendide..."
   Cela me rappelle l'image miraculeuse de la madone d'Ibérie à Moscou -- elle a tout, des perles et des diamants, une voiture et des chevaux, des prêtres et des laquais... et la seule chose qui lui manque -- c'est elle-même,elle possède tout cela in effigie.
   ...Après des siècles... lorsque tout se changera, il suffira d'avoir l'empreinte de ces deux dents molaires -- pour restaurer jusqu'au dernier petit osselet les fossiles de l'Angleterre et de la France de nos temps d'autant plus facilement que les deux mastodontes du socialisme appartenaient au bout du compte à la même famille et avaient le même but.
   Ils sortent d'une série d'idées très analogues. L'un voyait que nonobstant la République et le 21 janvier, l'anéantissement des fédéralistes et la terreur -- le peuple ne gagnait pas beaucoup. L'autre voyait que nonobstant le développement colossal des machines et des capitaux, une productivité prodigieuse -- "l'old merry England" devenait de plus en plus triste, et l'Angleterre vorace et gloutonne -- de plus en plus l'Angleterre affamée. Ces considérations amenèrent l'un et l'autre à la nécessité d'un changement radical de toutes les conditions de la vie économique et politique de la société contemporaine.
   R. Owen et Babeuf appartiennent à une époque dans laquelle les contradictions de la vie sociale devinrent plus grillées et plus manifestes, l'absurdité des institutions -- plus évidente. Les maux n'empirent pas -- cela serait une exagération, le développement inégal des éléments qui constitue l'existence sociale anéantit la harmonie qui existait avant, les circonstances étant moins bonnes et mieux équilibrées.
   Mais ce n'est que sur ce premier pas qu'ils sont d'accord...une fois en chemin l'un va à droite, l'autre à gauche.
   R. Owen voit dans le fait même qu'on s'en ait aperèu -- le dernier succès, l'achèvement de l'histoire, la grande acquisition gagnée par le chemin douloureux des siècles, il salue la tendance d'en sortir comme l'aurore d'un nouveau jour -- qui n'a jamais été -- et n'était jamais possible -- car l'intelligence n'était jamais à la hauteur de cette question.
   La constitution de 1793 ne l'entendait pas ainsi -- ni Babeuf non plus. Elle décrétait la réintégration -- des droits naturels oubliéset perdus,elle rentrait dans une possession légitime -- l'Etat actuel n'étant qu'un fruit illégitime de l'usurpation, venue à la suite d'une conspiration tramée par les tyrans et les riches. Le temps est venu de châtier les ennemis du peuple, et restituer les biens détenus par eux au seul souverain légitime qui manque de tout et qu'on appelle à cause de cela -- sans culotte. Il faut le réintégrer dans ses droits perdus.
   -- Mais quand est-ce qu'il les possédait et pourquoi est-ce qu'on lui donne le nom de souverain -- et quel droit a-t-il sur les biens des traîtres à la patrie?
   -- Vous doutez, vous n'avez pas de civisme, vous êtes suspects -- prenez garde à vous -- on peut appeler le premier souverain de la rue... Il vous mènera chez le citoyen juge et le citoyen bourreau -- et vous ne douterez plus de rien.
   ...La pratique de l'opérateur Babeuf ne pouvait gâter la pratique de l'accoucheur R. Owen.
   Babeuf voulait détruire par la force ce qui était imposé par la violence, anéantir une œuvre inique. Pour faire sauter le vieil édifice, il fit une conspiration, et si elle était parvenue à avoir le dessus, le "comité insurrecteur" aurait imposé à la France sa république égalitaire -- comme les Turcs ont imposé à Byzance leur monarchie islamique. L'esclavage -- que nous avons vu dans les décrets -- aurait fait naître une opposition acharnée, -- qui aurait fini par une nouvelle insurrection et la République égalitaire succomberait en léguant à l'humanité une grande idée et une forme absurde -- une idée -- qui n'est que sous les cendres et quoique à peine visible -- trouble la quiétude des satisfaits.
   R. Owen ne voulait que soulager et accélérer le développement -- par lequel la société passait d'un état à un autre; il commenèa ses études avec une grande conséquence -- par une cellule, par un cas particulier, comme un naturaliste. New Lanark était son laboratoire, son microscope... il agrandissait ses vues avec la connaissance de la cellule et parvint à la conclusion -- que saufquelques palliatifs le seul moyen était l'éducation.
   Une conspiration était inutile pour Owen, une insurrection -- pernicieuse. Il pouvait tolérer tout gouvernement -- non seulement le meilleur gouvernement du monde -- le gouvernement anglais -- il voyait dans les formes usées du pouvoir un résultat historique, une décrépitude, une agonie lourde, longue mais non un crime prémédité, à ses yeux l'autorité était entre les mains des hommes arriérés -- mais non d'une bande de brigands et de malfaiteurs. Il ne voulait ni terminer d'une manière violente le vieil ordre des choses gouvernemental -- mais il ne voulait non plus le corriger ou l'améliorer. Si les saints boutiquiers ne lui auraient mis des bâtons dans les roues -- nous aurions maintenant un réseau de N. Lanark et de N. Harmony en Angleterre et aux Etats-Unis. La sève saine de la population -- s'y serait de plus en plus portée -- en sevrant les hauts parages -- il pouvait laisser les agonisants à leur mort naturelle -- connaissant très bien que chaque enfant qu'on apportait dans les écoles à la N. Lanark -- était autant de pris sur l'église et le pouvoir[730].
   Plus loin.
   Babeuf et R. Owen se rencontrent encore une fois dans leur insuccès, quoique leur sort tragique porte le cachet du même contraste que nous avons signalé.
   Babeuf était guillotiné. Le monstre omnivore, allaité dans les tombes, où l'on avait jeté pêle-mêle les cadavres des Césars païens et des rois très catholiques, des prêtres et des chevaliers, -- grandissait. L'individu -- pâlit devant lui, s'effaèa et disparut. Jamais sur le sol de l'Europe depuis les trente tyrans d'Athènes -- jusqu'à la guerre de trente ans, et de là jusqu'à la révolution -- l'homme n'a été si entièrement enlacé dans les filets de la police gouvernementale -- si entièrement livré à l'administration qu'il ne l'а été par la centralisation.
   R. Owen fut peu à peu pris par les eaux troubles et marécageuses -- il se remuait autant <...>[731]

V

   Qui donc gagnait lorsque les deux perdaient?
   Vers le temps dans lequel les têtes de Babeuf et Dorthès tombaient dans le sac des bourreaux, et R. Owen demeurait avec un autre génie méconnu -- plus pauvre encore que lui-même -- Fulton, auquel il donnait son dernier argent -- pour faire des modèles de machines par lesquelles le petit gnome pensait enrichir l'humanité, -- vers ce temps un jeune officier montrait à des dames de sa connaissance sa batterie -- pour être tout à fait aimable, il fit lancer quelques boulets (tout cela est raconté par l'officier lui-même); l'ennemi riposta, quelques hommes tombèrent, d'autres blessés -- les dames étaient très contentes de la secousse nerveuse. L'officier avait un peu de remords -- que les gens soient morts inutilement -- mais bien peu.
   Cela promettait... Et en effet le jeune homme à lui seul versa plus de sang humain que toutes les révolutions ensemble, consomma par les conscriptions plus d'hommes qu'il ne fallait d'écoliers pour Owen -- pour régénérer le monde entier.
   Iln'avait pas de système, il ne voulait pas de bien aux hommes et ne le feignait pas. Il ne voulait du bien que pour lui seul et par le mot de bien il ne comprenait que le pouvoir. Comparez à lui les deux nains -- Babeuf et Owen... Son nom a suffi trente ans après sa mort -- avait encore assez de prestige pour faire élire empereur un sien neveu.
   Quel secret avait-il donc?
   Babeuf voulait imposer le bien-être et décréter une république égalitaire.
   R. Owen voulait éduquer l'homme -- pour le rendre capable de s'organiser d'une manière intelligente.
   Napoléon ne voulait ni l'un ni l'autre.
   Il comprit très bien que sérieusement les Franèais ne désiraient ni le potage lacédémonien, ni les mœurs du temps des Brutus l'ancien, qu'ils sont loin à se contenter, pour tout plaisir -- "de se réunir les jours de fête discuter les lois et enseigner les vertus aux enfants". -- De l'autre côté il observa très bien qu'ils sont d'une humeur très belliqueuse. Au lieu de les empêcher à se ferrailler, ou leur prêcher les douceurs de la paix éternelle -- Napoléon profita de cette manie -- pour les lancer sur les autres peuples, allant à la chasse lui-même le premier. Il ne faut pas l'inculper de cela. Les Franèais seraient les mêmes sans lui -- ils aiment avec passion le triomphe dans le sang, la victoire les grise. Cette sympathie entre Napoléon et la France explique l'amour par lequel elle l'entoura. Il n'était pas un reproche, un acte d'accusation -- contre la masse -- mais sa gloire splendide, il ne l'offensait point par sa pureté, ni par ses vertus, il ne présentait point en lui un idéal transfiguré devant ses yeux humiliés, il n'apparaissait pas comme un prophète fulminant, il n'enseignait rien, -- il appartenait lui-même à la foule -- et il lui montra elle-même, avec ses faiblesses et vices, avec ses passions et tendances -- potentiés en un génie, couvert de gloire et de puissance. Voilà la cause de l'amour -- touchant, tragique, ridicule que lui portait la masse, le peuple, même la bourgeoisie...
   Et il n'est pas tombé parce que le peuple entrevit tout le vide de sa politique, qu'il était las de donner son dernier fils et de répandre pour lui des torrents de sang. Du tout. Il finit par ameuter contre lui d'autres masses qui s'armèrent avec acharnement pour la défense de leur propre tyran -- la théologie chrétienne était satisfaite -- de part et d'autre on se battait avec fureur -- pour le salut de ses plus grands ennemis.
   ...On rencontre souvent à Londres une gravure qui représente la rencontre de Wellington avec Blücher -- au moment où la victoire de Waterloo se prononèait pour eux -- il m'est impossible de rencontrer cette gravure sans m'arrêter. Cette figure calme, toute anglaise, ne promettant rien de bon, d'un côté, et de l'autre -- ce vieux lansquenet tedesque, borné, bonasse et féroce -- se saluent mutuellement avec un plaisir qu'ils ne cachent point... Et comment ne pas être au septième ciel -- ils détournèrent l'Europe du grand chemin dans une boue fangeuse -- dans laquelle elle pataugera un demi-siècle... A peine le jour commence à poindre -- l'Europe dort encore sans savoir que ses déstinées sont changées parce que Blücher vint à temps et Grouchy trop tard... Que de larmes, que de souffrances a coûté aux peuples cette victoire... et que de larmes et de sang leur aurait coûté la victoire de l'autre parti!
   -- Quel est donc enfin le résultat de tout cela?
   -- Qu'appelez vous résultat?.. -- est-ce une sentence morale dans le genre de "Fais ce que dois -- advienne ce qui pourra" ou une sentence profonde dans le genre "que de tout temps l'homme versait des larmes -- et du sang". Comprendre -- voilà le résultat, s'émanciper des représentations fausses -- voilà la moralité.
   -- A quoi bon?
   -- Tout le monde maintenant crie contre le lucre et la concussion et vous demandez un pot de vin de la vérité. "La vérité est une religion, -- dit notre vieillard Owen, -- n'exigez rien d'elle qu'elle seule".
   ...Pour tout ce que nous avons souffert, pour les os brisés, pour l'âme foulée, pour les pertes, les erreurs... pour tout cela -- au moins déchiffrer quelques chiffres mystérieux dans les livres Sibyllins, saisir tant soit peu le sens général -- de ce qui se fait autour de nous mais c'est énorme!
   Les jouets d'enfants que nous perdons ne nous suffisent plus en réalité, ils ne nous sont chers que par habitude -- et il est vraiment temps de les reléguer dans le garde-meuble -- tout ensemble -- l'ogre et la force vitale, le conte du siècle d'or etla fable -- du progrès infini, le sang bouillant de S. Janvier, la prière météorologique pour la pluie -- et "la natura sic voluit!"
   Le premier moment peut être rude -- on se sent trop délaissé... Tout se meut, se précipite... on peut aller où l'onveut, ni barrière, ni guide, "ni administration". -- Et bien, je présume que la mer faisait aussi peur aux hommes qui osaient s'avancer, mais dès qu'ils comprirent que tout ce va et vient des vagues n'a aucun but -- ils prirent le chemin avec eux et traversèrent les océans dans le creux d'une noisette.
   Sachant que la nature et l'histoire ne vont nulle part et à cause de cela sont prêtes à aller partout où l'on peut; sachant qu'elles se développent à fur et mesure -- par une infinité de circonstances réagissant l'une sur l'autre, se heurtant, s'empêchant mutuellement et s'entraînant -- l'homme loin de se perdre comme une graine de sable dans les Alpes -- acquiert une énorme puissance. Il devient de plus en plus le pilote qui fend les vagues par sa petite nacelle faisant servir de voie de communication un abîme sans fond.
   Sans programme, sans thème, sans but l'histoire -- improvisation échevelée, qui se déroule sans gêne -- offre à chacun ses pages pour intercaler son vers à lui -- et qui restera le sien -- pourvu qu'il soit sonore et le poème ne s'interrompe pas!
   Partout sommeillent des mondes de possibilités. Elles peuvent dormir des millions d'années, ne se jamais réveiller -- cela leur est indifférent -- mais cela n'est pas indifférent à l'homme. Depuis que la foudre et la vapeur -- passa de Jupiter tonons et pluvius à l'homme -- regardez ce qu'il a fait de l'électricité et de l'eau acriforme. Le soleil parcourt depuis longtemps le ciel... un beau matin l'homme intercepta son rayon, fixa sa trace -- et le soleil lui fait des portraits.
   La nature ne lutte jamais contre l'homme, c'est une absurdité inventée par le spiritualisme. Elle n'a pas assez d'intelligence pour lutter. En faisant la tâche de l'homme -- la nature continue sa manière d'existence. La première condition de dominer la nature -- c'est de connaître ses lois et ce que fait l'homme -- par rapport à la mer et aux autres éléments, mais dans l'histoire l'homme ne veut pas se gêner -- tantôt il se laisse passivement entraîner par le torrent, tantôt il fait une irruption violente -- criant l'Egalité ou la Mort!.. Au lieu d'étudier le flux et le reflux des vagues qui l'entourent et le rythme de leur vibration -- pour se frayer des chemins infinis.
   Nacelle, -- vague et pilote à la fois, -- sa position en effet est très compliquée dans le monde historique.
   -- Au moins s'il y avait une carte.
   -- Mais avec une mаре -- Colomb ne pourrait découvrir l'Amérique.
   -- Pourquoi?
   -- Parce que pour figurer sur une mаре -- il fallait que l'Amérique ait été découverte antérieurement. L'histoire et l'homme ne peuvent être pris au sérieux que dans le cas s'il n'y ait aucun plan prédestiné pour le développement. Si les événements étaient arrangés d'avance, et si toute l'histoire n'est que la réalisation d'un complot antéhistorique, prémédité, sa mise en scène -- prenons alors des sabres en bois et des boucliers en papier mâché -- pourquoi donc verser de véritable sang et de véritables larmes pour la représentation de cette charade providentielle.
   Les braves gens qui parlent avec horreur qu'Owen dépouille l'homme de la liberté et de toute dignité morale savent par je ne sais quel effort mettre d'accord avec la liberté -- la prédestination, et la prédestination avec le bourreau. Peut-être ils s'appuient sur ce texte de l'Ecriture -- que, j'avoue, je n'ai jamais pu comprendre: "Le fils de l'homme doit être livré pour accomplir les prophéties, mais malheur à celui qui le livrera"[732].
   Dans la religion la cosmogonie mystique contient une lutte, un drame, -- c'est l'eternelle Messiade -- avec les Titans, les Lucifer, les Abbadonna -- avec Adam, chassé du paradis, Prométhé -- rivé à un rocher de Caucase -- puni par Dieu le père et sauvé par son fils. C'est un roman, c'est de la poésie. Mais c'est nommément cela ce que les doctrinaires ont rejeté -- en se réduisant à une faute logique toute nue, à l'absurdité d'une arrière-pensée historique. Le fatalisme[733]

Примечания

R. Owen

   Печатается по черновому автографу "пражской коллекции" (ЦГАЛИ). Текст перевода, не доведенного Герценом до окончательной отделки, несколько сокращен и во многом отступает от русского оригинала. Перевод первой главы оборван Герценом в самом же начале. Последняя глава была, вероятно, переведена полностью, но рукопись конца ее не сохранилась. Эпиграф и посвящение во французском тексте отсутствуют.
   В текст автографа внесены следующие изменения:
   Стр. 566, строка 19: que les essais <что попытки> вместо: les essais <попытки> ("que" ошибочно зачеркнуто)
   Стр. 571, строка 16: garde-foux <перила> вместо: gardes de foux <смотрители в сумасшедшем доме> (по контексту)
   Стр. 572, строка 5: et forte <и сильная> вместо: est forte <сильна> (по контексту)
   Стр. 572, строка 34: la possibilité <возможность> вместо: l'impossibilité <невозможность> (по контексту)
   Стр. 575, строка 5: digéré <переварен> вместо: dirégé (явная описка, исправлено по тексту русской основной редакции)
   Стр. 578, строки 3--4: des milliers et des milliers <тысячи и тысячи лет> вместо: des milliers et des milliers <тысячи и тысячи> (по тексту русской основной редакции)
   Стр. 584, строка 24: les fossiles <ископаемые> вместо: les fossiles squelettes <ископаемые скелеты> ("squelettes" ошибочно не зачеркнуто)
   Стр. 586, строка 3: Il ne voulait <Он не хотел> вместо: voulait <хотел> ("Il ne" ошибочно зачеркнуто)
   727. Запись обрывается на половине страницы. -- Ред.
   728. J. Stuart Mill. On Liberty.
   729. Moïse connaissait bien son monde lorsqu'il mettait dans le premier commandement une défense de diviniser toute chose, il n'y a pas d'abstraction logique, pas de nom collectif, pas de généralité -- qui n'aient été pour un certain temps promus au rang de divinité. Les iconoclastes du rationalisme faisant une guerre acharnée contre les idoles, s'étonnaient de voir qu'à mesure qu'ils terracent les dieux de leurs piédestals -- d'autres poussent à leur place d'une matière moins dense. Et le plus souvent ils ne s'étonnent même pas -- car ils acceptent ces nouveaux dieux -- tout de bon -- pour les vrais. Des naturalistes qui se croient matérialistes parlent des plans prémédités -- dans la nature, de son économie et autres bonnes qualités. Comme si la "natura sic voluit" était plus claire que "fiat lux". C'est du fétichisme à la troisième puissance. A la première -- boue le sang de S. Janvier, à la seconde -- on fait descendre la pluie pendant la sécheresse -- à la troisième on découvre les arrière-pensées des éléments, les conspirations tramées par les affinités chimiques et on apprécie l'intendance de la nature -- qui prépare autant de jaune d'œufs qu'il y a d'embryons. Il y a peu de sujets plus pitoyables que les dissertations superbes des protestants -- prouvant avec ironie et amertume -- ce qu'il y a d'absurde à croire aux miracles opérés par le sang de S. Janvier -- et ne doutant pas le moindre du monde de l'efficacité météorologique d'une prière de l'archevêque. Comme si c'était plus difficile pour le bon Dieu de faire bouillir le sang de S. Janvier, que d'arroser en septembre les champs protestants. C'est ridicule, mais il y a là quelquefois -- une simplicité si naïve et une bonhomie si simple qu'on ne s'en indigne pas. Le piétisme idéaliste dans la physiologie ou la géologie est bien autrement révoltant. С'est une concession, un compromis entre la vérité connue et le mensonge adopté, entre la conscience et les vues personnelles; c'est une trahison de la science, c'est une simonie d'un autre genre -- ou une déviation étonnante de la dialectique -- que peut on dire à un naturaliste qui se met à s'extasier avec piété de la bonté infinie et de la sagesse sans bornes de la providence qui a donné les ailes -- précisément aux oiseaux... Sans les ailes ces pauvres créatures seraient tombées... et se seraient cassé le cou! N'est-ce pas -- c'est pour cela qu'ils chantent chaque matin leur prière ornytologique!
   730. Il y a maintenant en Angleterre quelques écoles et quelques associations d'ouvriers (par ex. à Rochdale) qui s'accroissent de plus en plus.
   731. В рукописи недостает одного листа. -- Ред.
   732. Les théologiens en général ont plus de courage, ils disent franchement qu'un cheveu ne tombera de la tête d'un homme sans la volonté suprême -- mais laissent toute la responsabilité des actes et même des pensées peser sur l'individu... Le fatalisme scientifique au contraire prétend qu'il n'admet pas du tout la prédestination individuelle -- pour nous autres simples mortels... quant aux autres, nous avons assez entendu ex post forto sur la prédestination d'Alexandre le Grand et la vocation de Pierre Ier...mais soit, il ne s'occupe que des masses, il arrange les destinées en gros... Et je demanderai avec mes amis les sophistes d'Athènes, où est la limite entre le troupeau et l'individu, quand est-ce que les quelques graines -- commencent à faire un tas? -- nous ne le savons pas. Cela va sans dire -- que nous ne voulons pas de l'induction ou de la théorie des probabilités. Les hommes ont tout le droit de supposer, de conclure d'après des séries d'antécédants -- le caractère probable du futur. Vous voyez un homme de trente ans -- vous avez raison en supposant que dans trente ans encore -- il sera chauve ou aura les cheveux blancs -- cela ne signifie pas qu'il a été prédestiné à devenir chauve ou que sa vocation était d'avoir des cheveux gris. D'autant moins que s'il meurt à 35 ans tout cela n'arrivera pas -- et au lieu de blanchir les cheveux, on en fera la clay -- comme dit Hamlet -- pour en enfeutrer les fenêtres ou on en mangera en forme de salade...
   733. Конец рукописи не сохранился. -- Ред.
   

Примечания к шестой главе

   Шестая часть "Былого и дум" печаталась в ПЗ и К с 1859 по 1868 г. Ряд глав этой части Герцен опубликовал в отрывках, делая значительные купюры с тем, чтобы восполнить пробелы в отдельном издании. Подготовить такое издание он не успел. В "Сборнике посмертных статей А. И. Герцена" (Женева, 1870), изданном в год его кончины, впервые были опубликованы по рукописям отрывки из II, III и IV глав, восполнившие пропуски в печатном тексте. Кроме того, в этом же сборнике впервые были напечатаны по рукописям второй раздел главы IV ("Бартелеми") и глава VII ("Немцы в эмиграции"). Не все рукописи шестой части "Былого и дум" сохранились полностью -- в автографах VI и VII глав недостает ряда страниц.
   Авторскими указаниями устанавливается время написания отдельных глав шестой части "Былого и дум". Наиболее ранняя из указанных Герценом дат -- 1856--1857 гг. -- обозначена в тексте главы VIII ("Лондонская вольница пятидесятых годов"). Первоначальное название этой главы -- "Политические подонки". Предисловие к ней, как видно из пометы на автографе, написано 10 марта 1868 г. Это самая поздняя из известных дат, относящихся к работе Герцена над "Былым и думами". Надолго задержалось опубликование и главы VI ("Польские выходцы"). В предисловии к этой главе, датированном 17 августа 1865 г., отмечено: "Начата в 1857 и, помнится, дописана в 1858", а напечатана глава в К спустя семь лет -- в 1865 г. Другие главы шестой части публиковались вскоре после окончания работы над ними. "Прибавление" к главе III -- "Джон-Стюарт Милль и его книга "On Liberty"", датированное 1859 г., напечатано тогда же дважды -- в ПЗ и в К. Глава IX ("Роберт Оуэн"), над которой Герцен работал, как это видно из его писем к Тургеневу, в ноябре-декабре 1860 г., напечатана в ПЗ на 1861 г. Глава X ("Camicia rossa"), законченная, по авторской помете, 15 мая 1864 г., появилась в К в том же году. Отрывочно и в непоследовательном порядке печаталась глава II ("Горные вершины"): последние страницы -- в ПЗ на 1859 г., начало -- в ПЗ на 1861 г., середина -- в Сб. Вследствие разрозненности публикации эту главу, по справедливому утверждению М. К. Лемке, нельзя было бы составить из печатных отрывков и рукописных дополнений без подробных указаний Герцена.
   В подстрочном примечании к главе III ("Эмиграции в Лондоне"), напечатанной в ПЗ на 1861 г., Герцен пометил: "В следующей главе два процесса работника Бартелеми". В ПЗ на 1862 г. (вып. 2-й) были помещены "Два процесса", с подзаголовками: "I. Дуэль" и "II. Not guilty". В первом разделе описан процесс Бартелеми, во втором -- суд над доктором Симоном Бернаром. Главку о втором процессе Бартелеми Герцен не опубликовал. В настоящем издании, в соответствии с первоначальным авторским замыслом, она печатается вторым разделом главы "Два процесса", a "Not guilty" -- отдельно (глава V).
   Первые три главы шестой части и "Прибавление" к главе III Герцен напечатал в ПЗ на 1859 г. под общим заглавием "Англия", с подзаголовком "1852--1855", датировавшим описываемые события. Между тем в "Прибавлении" к главе III речь идет о книге Дж. -- Ст. Милля "On Liberty", изданной в 1859 г. В дальнейшем хронологические рамки шестой части продолжали расширяться -- в ее заключительной главе "Camicia rossa" рассказывается о приезде Гарибальди в Лондон в 1864 г. В соответствии с этим под общим заглавием "Англия" в настоящем издании поставлены даты "1852--1864".
   Основное собрание автографов шестой части "Былого и дум" хранится в отделе рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. За последнее десятилетие оно пополнилось рукописями, относящимися к главам "Лондонская вольница пятидесятых годов" и "Camicia rossa", из "пражской" (ЦГАЛИ)и "софийской" (ЛБ)коллекций Герцена-Огарева.
   Страницы "Лондонской вольницы пятидесятых годов", входящие в состав обеих коллекций, вырваны из тетради, которая хранится в отделе рукописей ЛБ. Рукописи из "пражской" и "софийской" коллекций восполняют этот пропуск лишь частично (см. комментарий к главам).
   В ЛБ, кроме отдельных рукописных отрывков, хранится рукописная тетрадь, содержащая ряд глав шестой части "Былого и дум". Она представляет собой автограф с правкой Герцена. На первой странице тетради Герцен дает оглавление, которое отражает ранний замысел автора:
   "ОТРЫВКИ ИЗ "БЫЛОГО И ДУМ"
   I. Немцы в эмиграции. -- Руге, Кинкель, нечистота... Schwefelbande. -- Американский обед. -- The Leader. -- Митинг в St. Martin's Hall. -- D-r Müller.
   II. Политические подонки. -- Обыкновенные и политические несчастия. -- Самобытный протестант. -- Ходебщики-стилисты. -- Русские. -- Шпионы -- 33 стр.
   III. Еще о французской эмиграции. Ледрю-Роллен (и Кошут). -- Луи Блан. -- Ф. Пиа. -- В. Гюго. -- Барбес -- 77 стр.
   IV. Польские выходцы в особой книге. -- Stanislas Worcell.
   V. Париж в 1861--1865".
   Тетрадь содержит ряд отдельных отрывков из глав шестой части, восполняющих пропуски в соответствующих главах, опубликованных в ПЗ. Рукописные отрывки прерываются ссылками на номера и страницы ПЗ. В текст шестой части внесены следующие исправления:
   Стр. 7, строка 3: 1864 вместо: 1855
   Стр. 21, строка 25: отдалила вместо: отдалили
   Стр. 44, строка 12: страшно и странно освещенные вместо: страшно и страшно освещенные
   Стр. 57, строки 32--33: составляющей вместо: составляющую
   Стр. 59, строка 29: "в бозе почивших" вместо: "бозе почивших" (ошибочно зачеркнуто)
   Стр. 72, строка 24: ее инстинкт вместо: его инстинкт
   Стр. 92, строка 35: делу свободы и равенства вместо: делу свободы и равенству
   Стр. 110, строка 26: тори вместо: торфа
   Стр. 147, строка 14: Herois sepulcrum вместо: heroem Culcor
   Стр. 153, строки 23--24: освободившись от него вместо: освободившись от нее
   Стр. 160, строка 18: неприязнью вместо: неприязней
   Стр. 166, строка 13: что комитет вместо: что для того чтоб комитет
   Стр. 171, строка 29: оставляли вместо: и оставляли ("и" ошибочно не зачеркнуто)
   Стр. 174, строка 1: либералов вместо: либералом
   Стр. 175, строка 13: 1849 вместо: 1865
   Стр. 179, строка 28: застегивающим вместо: застегивающий
   Стр. 221, строка 12: трансепт вместо: трансцент (по французскому автографу)
   Стр. 250, строка 8 <: >освобождающее их вместо: освобождающее его
   Стр. 257, строка 11: удвоил им вместо: удвоил ею
   Стр. 274, строка 3: с большой вежливостию вместо: с большей вежливостию
   
Оценка: 3.53*13  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru