Генкель Герман Германович
Реб Дувид

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Психологический этюд.

   

РЕБЪ ДУВИДЪ.

Психологическій этюдъ.

   Морозъ, такой морозъ, какого что-то не припомнятъ самые сѣдые дѣды!
   Всю послѣднюю недѣлю почти не унимался рѣзкій восточный вѣтеръ, взметавшій на улицахъ маленькаго уѣзднаго городка Л. столь глубокіе сугробы, что, казалось, дорога въ городъ шла не по обычному ровному мѣсту, а по крутымъ горамъ. Но сугробы и ухабы -- это бы еще ничего: не избалованы были на счетъ всякихъ удобствъ жители городка. А вотъ что этотъ самый вѣтеръ, налетая неожиданнымъ шкваломъ, срывалъ съ головы обывателя шапку, распахивалъ полы полушубка и проникалъ чуть ли не до костей несчастнаго, обреченнаго въ такіе дни на выходъ изъ дому, вотъ это было поистинѣ ужасно. Сколько отмороженныхъ пальцевъ на рукахъ и на ногахъ, сколько отмороженныхъ носовъ, щекъ и ушей было въ эти дни въ Л.! Но и это бы все ничего. Л--цы отъ природы избалованы не были; эка важность, что отморозилъ ухо: натрешь его хорошенько снѣгомъ, смотришь, какъ будто краснѣть начнетъ, ну и ничего, значитъ, пройдетъ. Не такія заботы тяготили бѣдныхъ л--цевъ.
   Впрочемъ, мнѣ скажутъ: что же за такіе бѣдные л--цы? Вѣдь не всѣ же обыватели городка бѣдны; вѣдь есть же и зажиточные и, пожалуй, богатые люди между ними.
   Богатъ, напримѣръ, купецъ Яковлевъ, купецъ Якобсонъ, купецъ Филейкинъ, праотцы котораго первоначально писались Вилейкерами, затѣмъ Вилейкиными и только лѣтъ двадцать тому назадъ обратились въ настоящихъ русскихъ Филейкиныхъ, богатъ и... Ну, да мало ли богачей въ Л.! Ихъ, какъ будто, всѣхъ сразу и не перечесть. Есть, конечно, и зажиточные люди: г. исправникъ, напримѣръ, нѣкоторые чиновники (главнымъ образомъ, акцизные), да не они насъ интересуютъ. На вниманіе наше претендуютъ бѣдняки, голь, та масса, которая, представляетъ ядро, основу всего Л. Это -- то спеціально-еврейское населеніе маленькаго захолустнаго городка, которое жило тутъ еще во времена Ягеллоновъ, которое живетъ здѣсь и понынѣ, котораго потомство еще, вѣроятно, долго будетъ житьна этомъ мѣстѣ, и все по прежнему, грязно, тѣсно, бѣдно въ вѣчномъ трепетѣ за завтрашпій день, съ горькимъ тяжелымъ воспоминаніемъ о длинной сѣрой вереницѣ дней прошедшихъ.
   Чѣмъ живетъ вся эта масса мѣстныхъ аборигеновъ?
   Ну, чѣмъ можетъ жить еврейская семья въ десять-одиннадцать душъ въ такомъ захолустьѣ, какъ Л.?
   Глава семьи пофакторствуетъ, потаскаетъ дровъ, понаноситъ воды г. младшему учителю уѣзднаго училища, позачинитъ старый: дырявый зипунишко сосѣда-москаля, слесаря. Кое-кто, изъ богатыхъ "пурицовъ" держитъ лавченку, въ которой и товару-то все га на всего рублишекъ на 25--30; ребъ Янкель, напримѣръ, учительствуетъ, школу, "хедеръ" держитъ, а ребъ Ицхокъ, ну, тотъ школы держать не можетъ, и по самой простой причинѣ: у него и угла-то своего нѣтъ. Онъ -- "странствующій меламедъ", т. е. ходитъ изъ Л. въ ближайшія (впрочемъ, верстъ на двадцать въ окружности) селенія, и учитъ тамъ "бохеровъ" грамотѣ за самое, конечно, грошовое вознагражденіе, выплачиваемое, впрочемъ, чаще всего натурой. Ну, да мало ли есть средствъ въ существованію для бѣднаго, невзыскательнаго еврея, который уже почитаетъ себя счастливымъ, если ему удастся заработать въ недѣлю 3--4 рубля. На такія деньги вѣдь жить можно, и хорошо можно жить: въ шабасъ Хайка дастъ и кугелю, и цимису, и кусокъ (вѣрнѣе, кусочекъ) мясца, купленнаго за баснословную цѣну у мѣстнаго шойхета, Аврумви.
   Ну, и доволенъ себѣ ребъ Ицхокъ или ребъ Шмуэль, если съумѣлъ заработать свои 3--4 рубля въ недѣлю. Дѣти и жена сыты, и самъ тоже, и бодро идетъ онъ на вечернюю молитву, "минху" въ синагогу, и ясно, и свѣтло, и радостно у него на душѣ. Онъ уже забылъ всю свою усталость, всѣ нравственныя страданія, всѣ униженія, которыхъ онъ за истекшую недѣлю довольно натерпѣлся, и всякаго, и каждаго, съ кѣмъ ему приходилось имѣть дѣло, кто давалъ ему возможность грошоваго его заработка. Онъ теперь совсѣмъ счастливъ: онъ знаетъ, что дома его Хайка или Ривка кладутъ на столъ, рядкомъ устанавливаютъ подсвѣчники, съ обычной молитвой собираются зажигать субботнія свѣчи; онъ знаетъ, что его дѣти, числомъ семь, малъмала меньше, превратили всегдашній шумъ и гамъ свой и чисто вымытыя пособляютъ матери въ ея хлопотливыхъ приготовленіяхъ къ встрѣчѣ субботы; онъ знаетъ, что и имъ весело, тепло, хорошо. Чего же ему еще думать объ униженіяхъ и оскорбленіяхъ? Вѣдь эти униженія для него такъ же неизбѣжны, какъ они были неизбѣжны для его отца, дѣда, прадѣда и для всего рода его, надъ которымъ всегда и почти вездѣ тяготѣло что-то въ родѣ проклятія. Онъ, тѣмъ не менѣе, счастливъ. Онъ знаетъ, что въ синагогѣ онъ встрѣтитъ и ребъ Шимона, и ребъ Арье, и ребъ Мойше, которыхъ, въ вѣчной своей суматохѣ и погонѣ за кускомъ хлѣба, онъ не видалъ уже цѣлую недѣлю. Онъ встрѣтитъ ихъ, этихъ достойныхъ членовъ братства Ахаватъ Арумимъ (подумайте, читатель, даже такое благотворительное общество существуетъ въ маленькомъ захолустномъ уголкѣ!), и самъ онъ, какъ, членъ этого братства, будетъ послѣ синагогальной службы толковать съ ними о дѣлахъ ихъ общества, составляющаго, и вполнѣ заслуженно, ихъ гордость и славу. Ну, не хорошо ли все это?
   Такъ было до послѣдней зимы. Ничѣмъ не нарушались покой и мирное теченіе жизни еврейскаго населенія богоспасаемаго городка Л. А тутъ внезапно будто громъ грянулъ надъ головами бѣдныхъ л--цевъ. Нежданно, негаданно потянулись со всѣхъ сторонъ въ городокъ вереницы оборванныхъ, голодныхъ и нравственно убитыхъ единовѣрцевъ съ больными женами и матерями, дряхлыми отцами и почти голыми дѣтьми. Это -- все обыватели селъ и деревень! Они переселялись теперь въ города, не по своей волѣ, конечно: вѣдь они шли сюда на вѣрную голодовку. Ихъ было много, страшно много. Казалось, маленькій Л. не въ состояніи будетъ пріютить всѣхъ этихъ несчастныхъ, обездоленныхъ скитальцевъ.
   И дѣйствительно, гдѣ-гдѣ не ютились бѣдные выселенцы: и въ старыхъ заброшенныхъ сараяхъ, и въ ветхихъ, полуразвалившихся баняхъ, и въ остаткахъ амбаровъ, куда сквозь дырявую, полусгнившую крышу свободно проникалъ дождь и вѣтеръ, и просто подъ заборами. Много было тутъ горя, много нищеты, еще больше голода и болѣзней. Переполошились л--цы. И не только одни евреи. Самъ г. исправникъ, котораго, казалось, ничто въ мірѣ не было въ состояніи вывести изъ его вѣчной полудремоты, и тотъ встрепенулся. Телеграфъ и почта заработали усерднѣе. Чины полиціи цѣлыми днями сновали по узкимъ улицамъ городка, заходя во всѣ еврейскіе дома и навязывая и безъ того уже обремененнымъ многочисленными семьями л--цамъ то одного, то двухъ, а гдѣ и цѣлыхъ трехъ выселенцевъ. Много было въ эти дни среди л--цевъ (я разумѣю, конечно, евреевъ) скорби, много денегъ перешло изъ тощихъ кошельковъ обывателей въ карманы форменныхъ шароваръ, много было тревоги за грядущее будущее, которое, дѣйствительно, представлялось въ далеко не розовомъ свѣтѣ: чуть ли не ежедневно прибывали все новыя и новыя партіи переселенцевъ, и съ ихъ приходомъ и безъ того уже крохотная заработная плата опустилась до минимума.
   Заявило тогда о себѣ братство Ахаватъ Арумимъ. Право, если бы не оно, неизвѣстно, чѣмъ кончился бы неимовѣрный наплывъ непрошенныхъ гостей въ Л.
   Такъ было, по крайней мѣрѣ, первыя двѣ-три недѣли. Но денежныя средства братства быстро истощались. Слѣдовало подумать не только о чужихъ, но и о своихъ. А нужда среди своихъ росла и росла, и не по днямъ, а по часамъ: наступали холода, такіе, какихъ старожилы не припомнятъ. Правда, каждую пятницу бѣднѣйшіе л--цы получали по запискѣ достопочтеннаго раввина ребъ Іегуды отъ шамеса синагоги небольшое количество дровъ (кстати, въ закупкѣ послѣднихъ чуть ли не наибольшее участіе принялъ вышеупомянутый Филейкинъ), но неимущихъ было много, дровъ мало, и помощь оказывалась недостаточной. А морозы все крѣпчали. Заскрипѣли, затрещали по всѣмъ швамъ убогія лачужки нашихъ л--цевъ, отъ порывистыхъ налетовъ вѣтра затряслись стропила дырявыхъ крышъ, ежеминутно грозя рухнуть, заломило отъ небывалаго холода изможденныя тѣла большинства л--скихъ обывателей и деревнею имъ навязанныхъ гостей.
   Никогда, кажется, такъ усердно не посѣщалась синагога, какъ теперь, и я готовъ приписать это не столько необычайному благочестію л--цевъ, сколько тому обстоятельству, что вѣдь въ бейсъ-гакнесесѣ было тепло, даже очень тепло. Дольше обыкновеннаго оставались въ синагогѣ послѣ вечерняго "кдишо" старики-раввинисты (а ихъ было, конечно, нѣсколько, какъ и во всякой другой благоустроенной общинѣ), въ сотый разъ оспаривая ту или другую мишну изъ трактата Шабасъ, въ тысячный разъ перечитывая сообща ту или другую талмудическую месихту и сопоставляя ее съ толкованіями премудро-свѣтлаго рабби Мойше-Иссерлеса.
   Уже догорали свѣчи въ бейсъ-гакнесесѣ, уже ребъ Іосе окончательно сдался ребъ Лейзеру, хотя и бѣдному портному, но зато великому талмудъ-хахаму, уже было очень поздно и слѣдовало бы расходиться по домамъ, гдѣ почтенныхъ отцовъ семействъ уже давно ждали съ вечернею трапезою семьи, но... стыдно сказать!-- неохотно возвращались въ себѣ л--скіе талмудисты: скудная вѣдь ѣда ожидала ихъ, а главное, холодъ, нестерпимый холодъ, плачущія отъ него дѣти и изможденное страданіями и осунувшееся лицо вѣрной Ривки или Рухли.
   А помощи было ждать нечего, не откуда ей было явиться! Да, тяжело, очень тяжело приходилось л--цамъ въ это время. Тяжелѣе всѣхъ, пожалуй, было ребъ Дувиду, тому ребъ Дувиду, который жилъ на самомъ краю городка, на выѣздѣ въ поле, въ ветхой-ветхой хатенкѣ.
   Весь городъ зналъ ребъ Дувида, да и странно было бы, если бы кто-нибудь въ Л. не зналъ его, потомка славныхъ краковскихъ раввиновъ, его, которому двоюроднымъ прапрадѣдомъ приходился самъ великій Иссерлесъ, его, котораго дѣдъ составилъ знаменитыхъ мифтеахъ гатора, ключъ къ закону, комментарій (онъ и по сей день еще лежитъ въ рукописномъ видѣ въ л--ской синагогѣ) къ отдѣлу Іоре-Деа кодекса Шулханъ-Оруха, его, который, наконецъ, самъ считался лучшимъ талмудистомъ на стоверстномъ разстояніи въ окружности. Однимъ словомъ, даже раввинъ, ребъ Іегуда, уже куда почтенная личность, и тотъ въ собраніяхъ уступалъ всегда предсѣдательское мѣсто ребъ Дувиду.
   Теперь, впрочемъ, ребъ Дувидъ былъ уже очень старъ и потому выходилъ мало. Одиноко сидя въ своей ветхой, какъ онъ самъ, хатенкѣ, онъ цѣлыми днями и вечерами штудировалъ Зогаръ и Сеферъ-Іециру и всякія къ нимъ толкованія. Заходили къ нему почтеннѣйшіе ребъ Лейзеръ-портной, и ребъ Іосе-мѣдникъ, еще навѣщали его ребъ Хацвель-меламедъ, ребъ Ицховъ, тоже меламедъ, и самъ рабби Іегуда съ синагогальнымъ казаномъ, кстати сказать, тоже основательнымъ талмудъ-хахамомъ. Что за чудные вечера проводили эти старики! Сидя вокругъ стараго стола за огромными потемнѣвшими отъ дыма и времени фоліантами, при тускломъ освѣщеніи двухъ сальныхъ свѣчей, они вмѣстѣ читали Зогаръ или, чаще, напряженнымъ ухомъ внимали блестящимъ толкованіямъ ребъ Дувида. А какъ мастерски пояснялъ онъ 10 каббалистическихъ сефиротъ, какъ стройно красиво раскрывалъ онъ глубокое значеніе всѣхъ этихъ кссеръ эльонъ, хокма, бійна, хеседъ и малхусо, съ какимъ увлеченіемъ раскрывалъ онъ предъ слушателями своими тайники меркабы, какія блестящія подтвержденія своимъ толкованіямъ приводилъ онъ не только изъ мессихтъ Талмуда, но и изъ сборниковъ Эрецъ-хаимъ, Хай-бдомъ и прочихъ кладезей раввинской премудрости! Да, рѣдко ученый, начитанный и талантливый человѣкъ былъ ребъ Дувидъ? И какая скромность при этомъ, какая необычайная скромность! Вотъ къ кому вполнѣ можно было примѣнить талмудическое изреченіе: "Наука только тому который сознаетъ, что онъ ничего не знаетъ!" Не даромъ и самъ ребъ Дувидъ всегда любилъ вспоминать цитату изъ того же Талмуда: "Какъ вода течетъ только сверху внизъ, обтекая возвышенности, такъ и наука можетъ процвѣтать лишь у скромныхъ людей".
   Понятно, что л--цы сочли бы за величайшее счастіе, если бы такой человѣкъ, какъ ребъ Дувидъ, согласился бы быть ихъ духовнымъ раввиномъ, ихъ "море-гарое". Но сперва скромность ребъ Дувида мѣшала ему занять столь отвѣтственный постъ, да и не считалъ онъ себя призваннымъ занимать общественное положеніе, а затѣмъ лѣта и страсть къ наукѣ окончательно приковали его къ его большому старому потертому креслу, въ которомъ онъ, сидя за своими фоліантами, проводилъ всю недѣлю отъ субботи до пятницы и отъ пятницы до субботы. Это кресло, большой деревянный столъ, нѣсколько лавокъ, пара мѣдныхъ, позеленѣвшихъ отъ времени подсвѣчниковъ и главнымъ образомъ цѣлая груда старинныхъ книгъ и пожелтѣвшихъ рукописей составляли все имущество ребъ Дувида.
   Нѣтъ, виноватъ! -- у него былъ еще старый-престарый источенный червями шкафъ, гдѣ висѣли, среди убогой смѣны платья, еще темный атласный лапсердакъ и такая же ермолка ребъ Дувида. Это было его шабасовымъ одѣяніемъ. Больше у старика ничего не было, если не считать... ну, да это читатели потомъ узнаютъ.
   Вотъ какая почтенная, скромная, милая, малымъ довольная личность былъ ребъ Дувидъ. Могъ ли кто-нибудь въ Л. не знать и не уважать такого человѣка?
   Насколько всѣ уважали и любили ребъ Дувида, видно уже изъ того, что самъ г. исправникъ, имѣвшій обыкновеніе, сидя въ лѣтніе вечера у открытаго окна за стаканомъ чаю съ настоящимъ ямайскимъ ромомъ издѣлія мѣстнаго купца Яковлева, останавливать возвращавшихся по пятницамъ изъ синагоги евреевъ такою стереотипною, всѣмъ извѣстною фразою: "Ей, любезные, не зайдете ли завтра ко мнѣ на закуску? Угощу васъ въ честь шабеса каширной свининой", причемъ самъ же громко смѣялся своей остроумной и деликатной шуткѣ, даже г. исправникъ никогда не рѣшался обращаться съ подобнаго рода приглашеніемъ къ нашему ребъ Дувиду. Еще издали завидя низенькую, худощавую, нѣсколько сгорбленную фигуру ребъ Дувида, шествовавшаго изъ синагоги всегда послѣднимъ, опираясь на старую суковатую палку, понуривъ голову и уставивъ пытливый взоръ въ землю, какъ бы ища тамъ разгадки волновавшихъ его казуистическихъ вопросовъ, г. исправникъ поспѣшно вставалъ съ мѣста и удалялся въ глубь комнаты къ столу съ самоваромъ, для того, вѣроятно, чтобы налить себѣ еще стаканчикъ чаю. Впрочемъ, однажды онъ какъ-то не успѣлъ выпить свой стаканъ или ребъ Дувидъ вышелъ изъ синагоги раньше обыкновеннаго, только предъ взорами грознаго г. исправника внезапно предстала фигурка ребъ Дувида и -- о, чудо!-- (это было четыре года тому назадъ, но еще до сихъ поръ л--цы съ умиленіемъ говорятъ объ этомъ фактѣ), г. исправникъ ласково окликнулъ старика, спросилъ о здоровьѣ и минутъ десять милостиво разговаривалъ съ нимъ объ его семьѣ и дѣлахъ. Вотъ, какой человѣкъ былъ ребъ Дувидъ!
   Чѣмъ же жилъ ребъ Дувидъ? спросятъ читатели. Ну, какъ можно задавать такіе вопросы, господа? Чѣмъ можетъ жить такой человѣкъ, какъ ребъ Дувидъ? Въ юности онъ когда-то былъ Меламедомъ, затѣмъ долгіе годы исполнялъ обрѣзанія, т. е. былъ моэлемъ, а потомъ, потомъ... да, затѣмъ у него былъ дѣльный сынъ Ицхокъ, хорошій портной, хоть и не важный талмудъ-хахамъ.
   У этого Ицхока тоже были сыновья и много ихъ было, но ученыхъ изъ нихъ не вышло ни одного: всѣ эти Мовши, Лейверы, Аврумки и Аронки по силѣ возможности помогали отцу своему въ его мастерствѣ, и, слава Богу, недостатка въ работѣ никогда не было, жить можно было, и жили себѣ эти люди припѣваючи, а съ ними жилъ и старый ребъ Дувидъ, дѣдушка, патріархъ всей семьи. И онъ жилъ себѣ съ ними, и читалъ свои книги, и поучалъ всю семью и дѣлалъ изъ этихъ юныхъ амга-арцевъ хоть нѣсколько достойныхъ ихъ великаго пращура потомковъ. Былъ у ребъ Дувида еще сынъ, но старикъ о немъ вспоминать не любитъ: онъ далеко, этотъ сынъ, и давно уже умеръ для всей семьи. Онъ теперь важный баринъ со звѣздой и въ чинахъ, живетъ постоянно въ столицѣ и профессоромъ его величаютъ, и давно, давно уже не имѣетъ онъ съ л--цами ничего общаго, такъ какъ много лѣтъ тому назадъ отвернулся отъ религіи отцовъ своихъ и отрекся отъ нихъ. Иногда, впрочемъ, разъ въ годъ, не чаще, вспоминаетъ онъ, видно, о существованіи захолустнаго Л., и получается тогда Ицхокомъ для ребъ Дувида почтовый пакетъ съ пятью сургучными печатями, и въ томъ пакетѣ двадцатипятирублевка, завернутая въ чистый листъ почтовой бумаги. Пакетъ этотъ приходитъ обыкновенно къ Хагъ-гапесахъ, къ празднику Пасхи, и это все, что еще напоминаетъ семьѣ ребъ Дувида, что гдѣ-то вдали, на сѣверѣ, живетъ родной ей по крови человѣкъ.
   За послѣднее время, впрочемъ, пакеты съ двадцатипятирублевками стали прибывать въ Л. почаще, даже до трехъ разъ въ годъ, и это было болѣе чѣмъ кстати: на семью ребъ Дувида обрушилось несчастіе. Ицхокъ, единственная, послѣ книгъ, отрада старика, заболѣлъ и умеръ, сыновья его, Мовша, Лейзеръ и Аронка сами успѣли обзавестись семьями и перебрались въ другіе города, гдѣ занимались кто отцовскимъ ремесломъ, кто факторствомъ, а Аврумка одинъ остался со старымъ дѣдомъ въ Л. Но вотъ и онъ женился, а тамъ пошли у него дѣти погодки и съ ними пришла нужда: работы мало, а семья все росла и росла, а съ нею и потребности; удовлетворить же ихъ не изъ чего.
   Разнеслась тогда по всей чертѣ осѣдлости, дошла и до Л. вѣсть о благодатномъ краѣ, дальней Аргентинѣ и, подумавъ да поприкинувъ немного, сообразивъ всѣ за и противъ, рѣшилъ Аврумка распродать скарбъ свой и ветхій домишко, забрать всю семью и съ нею стараго дѣдушку и попытать новаго счастія въ новыхъ краяхъ за дальними странами и широкими морями. Однако, ребъ Дувидъ наотрѣзъ отказался ѣхать изъ родной земли, гдѣ покоились кости его славныхъ предковъ, гдѣ онъ самъ родился, выросъ, прожилъ въ радостяхъ и горѣ семьдесятъ слишкомъ лѣтъ и гдѣ онъ разсчитывалъ умереть.
   Благословивъ внука, который оставилъ ему ветхую хатенку да убогую ея обстановку, ребъ Дувидъ остался изъ всей семьи своей одинъ въ Л. съ своими книгами и воспоминаніями. Ему немного нужно было для жизни и это немногое вполнѣ покрывалось двадцатипятирублевыми пакетами сына-гоя, да вѣдь и Ахаватъ Арумимъ существовало въ Л.! Когда-то, давно уже, въ моментъ особеннаго раздраженія противъ своего первенца-отступника старикъ рѣшилъ отдать нѣсколько его пакетовъ братству, и это доброе дѣло не пропало даромъ. Достопочтеннѣйшіе члены братства съ раввиномъ р. Іегудой, р. Лейзеромъ, р. Хацкелемъ и другими во главѣ постановили разъ навсегда взять на свое попеченіе ребъ Дувида и дать ему возможность дожить дни свои въ мирѣ и безъ заботъ. И вотъ жилъ себѣ старикъ со своими книгами и рукописями, со своимъ Зогаромъ и Хайодомомъ, и жилъ безъ особенныхъ заботъ и треволненій, всѣми любимый и всѣми почитаемый. Рѣдко выходилъ онъ куда-нибудь, чаще всего только въ синагогу, по пятницамъ вечеромъ до звѣзды, да по субботамъ, а въ остальные дни недѣли углублялся въ тайны Меркабы, молился или спалъ, сидя въ своемъ старомъ, высокомъ креслѣ.

-----

   Была пятница. Весь этотъ день ребъ Дувиду шибко нездоровилось: то въ холодъ его бросало, то въ жаръ, и голова и все тѣло его казались ему налитыми свинцомъ. Проснувшись раньше обыкновеннаго въ своемъ креслѣ (кровати у старика не было, онъ всегда спалъ въ креслѣ), ребъ Дувидъ съ ужасомъ замѣтилъ, что въ хатѣ холодно, какъ въ могилѣ. Видно, морозъ все крѣпчалъ и крѣпчалъ. Старикъ бросилъ бѣглый взглядъ въ тотъ уголъ, гдѣ еще наканунѣ лежала небольшая связка осиновыхъ дровъ (даяніе братства Ахаватъ Арумимъ), и вновь убѣдился, что у него всего на всего остается четыре тощихъ полѣна. А голову такъ и ломитъ, старыя кости болятъ.
   Накинувъ сверхъ обычной одежды молитвенный талесъ и навязавъ филактеріи, ребъ Дувидъ сталъ на молитву. Въ эти мгновенія онъ обыкновенно весь уходилъ въ созерцаніе величія Божія, и ничего въ такія минуты не существовало для него, кромѣ Предвѣчнаго и чувства великаго, полнаго смиренія предъ нимъ. Ничто, бывало, не могло нарушить благоговѣйное настроеніе старика: онъ ничего не слышалъ, не видѣлъ вокругъ себя и весь, казалось, уходилъ въ необъятную вѣчность.
   Но сегодня... нѣтъ, сегодня было не то: молитва шемонесре положительно грѣховно была прочтена старикомъ. Холодно ему было, мурашки такъ и пробѣгали по тѣлу, колѣни дрожали и болѣли и, когда онъ дошелъ до словъ: "Создатель! воскресни для спасенія Израиля, искупи людей своихъ, ибо Ты единъ еси искупитель нашъ!" -- то, грѣхъ сказать!-- благочестіе ребъ Дувида измѣнило ему: въ эту минуту онъ вдругъ какъ-то особенно рѣзко почувствовалъ пронизывавшій его холодъ, и подумалъ о теплѣ, о тѣлесномъ благосостояніи. Это было, кажется, первый разъ въ его жизни. Недовольный самимъ собою, старикъ поспѣшилъ окончить молитву.
   Бережно снявъ талисъ и филактеріи и спрятавъ ихъ въ шкафъ, ребъ Дувидъ занялся топкою печи. Долго не удавалось ему это: на дворѣ былъ сильный вѣтеръ, который то и дѣло налеталъ на трубу, и въ эти мгновенія избенка наполнялась ѣдкимъ дымомъ. Этотъ дымъ ѣлъ глаза, а еще хуже дѣйствовалъ на голову: разбаливалась она у старика все больше и больше. Измучился онъ совсѣмъ. Наконецъ удалось-таки ему растопить печь.
   Въ полномъ изнеможеніи бросился онъ затѣмъ въ свое кресло и на мгновеніе закрылъ глаза. Ему показалось, что все вокругъ него вертится и пляшетъ и самъ онъ кружится съ неимовѣрною быстротою. Но то было лишь одно мгновеніе. Оправившись, ребъ Дувидъ вспомнилъ, что надо бы идти въ баню, вѣдь была пятница, а какой же благочестивый еврей пропуститъ въ этотъ день свое троекратное омовеніе. Но на улицѣ было безбожно холодно и всѣ члены у старика такъ болѣли, что онъ на этотъ разъ рѣшилъ сдѣлать исключеніе и утѣшилъ себя талмудическимъ изреченіемъ:
   "Занятія наукою выше всякихъ жертвоприношеній".
   И засѣлъ онъ снова за свои любимыя книги, за каббалистическія Сеферъ-Іециру и за Зогаръ, гдѣ уже нѣсколько дней подъ рядъ вниманіе его приковывало развитіе ученія о таинственномъ энъ-софѣ. Вскорѣ глаза старика опять засвѣтились лихорадочнымъ блескомъ и онъ, ниже наклонясь надъ большими пожелтѣвшими листами, казалось, пожиралъ строку за строкою, страницу за страницею. И хорошо, попрежнему хорошо ему было въ эти мгновенія. Забылъ онъ и свое нездоровье, и холодъ въ хатенкѣ и недовольство самимъ собою, незадолго передъ этимъ испытанное имъ во время молитвы. Огонекъ весело пылалъ въ печи, изрѣдка раздавался слабый трескъ и раскаленный уголекъ вылеталъ изъ печки, съ едва слышнымъ стукомъ падалъ на желѣзный листъ и мгновенно гасъ.
   А на дворѣ все порывистѣе и порывистѣе шумѣлъ вѣтеръ, вздымая сугробы алмазнаго снѣга и крутя ихъ столбомъ по дорогѣ. Ничего этого не замѣчалъ и не слышалъ ребъ Дувидъ: онъ весь ушелъ въ свою науку, въ тѣ чудные сады съ извилистыми, запутанными, переплетающимися дорожками, которыя раскрывала его внутреннему оку каббалистика.
   Такъ прошло нѣсколько часовъ.
   Но вотъ ребъ Дувидъ двинулъ ногою, вотъ онъ всталъ, потянулся и началъ довольно быстро шагать взадъ и впередъ по избѣ, бормоча себѣ подъ носъ отрывистыя фразы. Ему опять стало холодно и снова у него заломило кости и разболѣлась голова. Взоръ его упалъ на печь. Дрова давно догорѣли, углей почти не было, а тѣмъ менѣе тепла.
   "Адонай Шаддай, что же это я? Ну, да ничего, надѣну еще шабасовое платье, вотъ и согрѣюсь", пробормоталъ старикъ. "Сколько-то теперь времени? И бабушки Ципы нѣтъ. Или она уже приходила? Посмотримъ".
   Ребъ Дувидъ пріотворилъ дверь, ведшую въ сѣни.
   "Боже милосердый, какъ холодно! А дровъ такъ-таки нѣтъ. Нужно бы къ шамесу: онъ дастъ, сегодня пятница, сегодня раздача дровъ. Доплетусь-ка до бабушки Ципы, тутъ недалеко; ей не трудно будетъ послать одного изъ мальчишекъ за дровами".
   Старикъ взялъ палку и уже хотѣлъ пойти къ сосѣдкѣ. Но ломота во всемъ тѣлѣ не дала ему добраться до двери. Въ полномъ изнеможеніи вернулся онъ къ креслу.
   "Что я хотѣлъ сдѣлать!" промелькнуло у него въ умѣ. "Какъ такъ идти въ шамесу за дровами! Вѣдь ребъ Іегуда еще вчера говорилъ, что дровъ почти совсѣмъ не осталось у братства. Ну, да для стараго Дувида ужъ нашлась бы вязанка-другая. Впрочемъ, нѣтъ, нельзя. У Лейзерви-сапожника еще вчера дровъ не было, а у него дѣти малъ-мала меньше, какъ бы его, бѣднаго, не обидѣть! Ужъ какъ-нибудь обойдусь!" подумалъ старикъ и чрезъ минуту прибавилъ:
   "Охъ, Господи, Господи, что за вѣтеръ! Такъ и свищетъ, такъ и дуетъ во всѣ щели. Ну, да и стара стала моя хатенка, совсѣмъ расползается. Ахъ, кабы не эти морозы, все бы жить можно, а такъ -- трудно. Ну, ужъ какъ-нибудь дотяну до звѣзды, а тамъ, дастъ Всесильный, поутихнетъ вѣтеръ, посмягчится морозъ. Доплетусь до синагоги, тамъ переночую, а завтрашній день проведу у ребъ Іегуды. Ну, что нѣсколько часовъ! Не хочу, чтобъ говорили, что ребъ Дувидъ отнимаетъ послѣднее у вдовъ и сиротъ. Богъ согрѣетъ, Предвѣчный поможетъ перенести этотъ холодъ. Надѣну-ка остальное платье!"
   Такъ разсуждалъ ребъ Дувидъ и хотѣлъ немедленно привести въ исполненіе свое намѣреніе. Но не такъ легко было сдѣлать это. Колѣни старика тряслись, руки закоченѣли, пальцы не слушались, ему было холодно, ужасъ, какъ холодно, да и нездоровье его все усиливалось и усиливалось. Послѣ неимовѣрныхъ трудовъ удалось ему, наконецъ, достать изъ шкафа платье, кое-какъ надѣть на себя, закутаться въ старое истертое мѣховое пальто и даже -- вотъ какъ человѣкъ можетъ пересилить природу -- пододвинуть кресло и столъ поближе къ печи.
   Чтобы хоть нѣсколько сократить время до вечерней службы, ребъ Дувидъ усѣлся поудобнѣе и постарался вздремнуть. По пятницамъ онъ всегда постился до звѣзды, и это знали всѣ его сосѣди, лучше же другихъ добрая бабушка Ципа, и она, которая всегда приносила ему его скудный обѣдъ, въ этотъ день никогда не рѣшалась до вечера тревожить старика. Затѣмъ, когда онъ, незадолго до восхода звѣзды уходилъ въ синагогу, она обыкновенно зажигала ему его шабасовыя свѣчечки и на цѣлую недѣлю прибирала избу къ его возвращенію. Обыкновенно Ципа уже не заставала ребъ Дувида дома.
   Все это зналъ старикъ и былъ увѣренъ, что и сегодня такъ будетъ и что онъ никакъ не пропуститъ службы. А между тѣмъ, какъ ему хотѣлось спать! Если бы вы знали, какъ ему хотѣлось спать! И онъ вскорѣ задремалъ.
   Сквозь первый легкій сонъ ему еще слышались рѣзкое скрипѣнье полозьевъ по снѣгу, шумъ и вой вѣтра, трескъ бревенъ его избушки. Но скоро это прекратилось. Ему было сносно тепло неподалеку отъ печки, въ двойной одеждѣ и старомъ мѣховомъ пальто, и онъ вскорѣ крѣпко заснулъ въ полумракѣ хатенки, единственное окошечко которой совершенно завалило снѣгомъ...
   Прошло опять нѣсколько часовъ. Старикъ потянулся: холодно ему стало, холоднѣе прежняго. Темно было вокругъ. Не сразу пришелъ въ себя ребъ Дувидъ. Между тѣмъ рѣзкій холодъ пронизывалъ ему члены, руки болѣли, пальцы закоченѣли, дышать было трудно.
   "Боже, Боже, какъ холодно!" простоналъ старикъ. "Боже, какъ холодно! Да что же это? Я спалъ, я шабесъ проспалъ?! Не можетъ быть. Ципа разбудила бы меня. Нѣтъ, это снѣгъ занесъ окно. Охъ, какъ воетъ вѣтеръ въ трубѣ. Дровъ бы! дровъ! Но гдѣ взять?"
   Онъ ощупалъ въ углу на печкѣ сѣрнички и зажегъ, правда, съ большимъ трудомъ, одинъ изъ нихъ. Пріятнымъ тепломъ прошла струйка свѣта по его закоченѣвшимъ пальцамъ. Онъ зажегъ вторую спичку, за нею третью.
   "Нужно засвѣтить огонь", подумалъ онъ. "Слава Богу, что у меня есть еще нѣсколько шабесовыхъ свѣчекъ. Но Боже, Боже, что же это будетъ? Пойду-за въ сосѣдкѣ. Ципа хоть и недовольна будетъ, что помѣшаю ей прибираться къ царицѣ всѣхъ дней, ну, да ничего. Отогрѣюсь. Да, насчетъ дровишекъ. Охъ, какой вѣтеръ!"
   Въ это мгновеніе налетѣлъ особенно сильный шквалъ. Хатенка ребъ Дувида затряслась и заскрипѣла, какъ бы расшатываясь въ своихъ основаніяхъ, стропила затрещали, стекла въ окошечкѣ зазвенѣли. Холодная струя леденящимъ покровомъ обдала старика.
   "Нѣтъ", подумалъ онъ, "нужно идти къ Ципѣ: здѣсь не вынесешь. Зажгу-ка сперва свѣчки".
   Сѣрнички между тѣмъ вываливались у него изъ окоченѣвшихъ пальцевъ и лишь съ неимовѣрными усиліями зажегъ онъ, наконецъ, свои тощія сальныя свѣчки. Какая-то мгла стояла въ избѣ и густымъ облакомъ пара вылетало дыханіе изъ устъ старика.
   Придвинувъ свѣчки къ окну, ребъ Дувидъ взялся было за палку, чтобы выйти въ сѣни и протащиться тѣ нѣсколько десятковъ саженъ, которыя отдѣляли его избушку отъ домика Ципы. Голова его опять разболѣлась, въ вискахъ у него стучало и онъ еле передвигалъ ноги. Глубже уйдя въ воротникъ пальто и нахлобучивъ на уши шапку, доплелся онъ до двери, которая вела въ сѣни, и ухватился за ручку, чтобъ отворить ее. Но дверь не поддавалась: видно, примерзла. Еще разъ ребъ Дувидъ приложилъ всѣ усилія, нѣтъ, видно, шибко ослабъ онъ, не раскрыть ему двери.
   "Ну,-- подумалъ онъ,-- не бѣда! Ципа сейчасъ сама должна придти. Вѣдь теперь недолго до минхи. Охъ старость! старость! Вѣрно мудрѣйшіе наши талмудисты говорили: "Юность -- вѣнокъ изъ розъ, а старостъ -- вѣнецъ терновый!" Ничего, однако. Сейчасъ придетъ Ципа и тогда я ужъ какъ-нибудь либо доберусь до ея домика, либо до синагоги, Охъ, дровецъ бы! Ну, да этого нельзя. Вѣдь и въ законѣ сказано: "Свѣтъ омрачится для того, кто станетъ ѣстъ чужой хлѣбъ". Отогрѣю-ка руки на свѣчкахъ" -- и старикъ наклонился надъ свѣчками. Лицо его теперь уже не выражало его всегдашняго спокойствія. Неописуемое страданіе было написано на немъ. Холодно ему было, очень холодно. Онъ отставилъ подсвѣчники подальше отъ окна: изъ-подъ него сильно дуло.
   Руки старика стали какъ будто понемногу отогрѣваться, но за то ноги и все тѣло коченѣли. Вѣтеръ опять завылъ въ трубѣ.
   Ребъ Дувидъ прислушался, взоръ его напряженнѣе уставился въ слегка покачиваемое струею воздуха пламя; старикъ вспоминалъ что-то. Гдѣ онъ слышалъ эти звуки? При какихъ такихъ обстоятельствахъ это было?
   Ахъ, да! Вотъ онъ вспомнилъ. Это было уже давно, еще тогда, когда и тотъ, и Ицхокъ были совсѣмъ еще маленькими бохерами. Возвращался онъ какъ-то домой изъ путешествія по окрестностямъ, гдѣ онъ меламедствовалъ. Суровая тогда тоже была зима. Шелъ онъ долго, по колѣно увязая въ глубокомъ снѣгу, которымъ были закутаны всѣ дороги. Ночь была. Звѣздъ почти не было видно, такая стояла мгла. Вѣтеръ вылъ и ревѣлъ и то и дѣло грозилъ совершенно замести снѣгомъ его, бѣднаго странствующаго учителя въ его короткомъ, дырявомъ зипунишкѣ, который на прощанье подарилъ ему богатый пурицъ-мельникъ, очень довольный успѣхами своего потомства въ Библіи и Раши. Но Дувидъ былъ тогда молодъ, и крѣпокъ, и здоровъ. Что ему было за дѣло до непогоды. Уповая на Бога отцовъ своихъ, съ самыми розовыми надеждами на отдыхъ въ кругу своей маленькой семейки, ждавшей съ нетерпѣніемъ его возвращенія (а онъ несъ женѣ нѣсколько рублей въ карманѣ и по глиняной свистулькѣ дѣтишкамъ), въ надеждѣ на недѣлю покоя и тихаго безмятежнаго счастія рядомъ съ своей красавицей Сарой, онъ бодро шелъ впередъ. Давно уже не видалъ онъ своихъ милыхъ! Цѣлыхъ два мѣсяца былъ онъ въ разлукѣ съ ними!
   Все это время онъ сперва считалъ дни, потомъ часы, когда онъ опять будетъ дома, и вотъ вожделѣнный мигъ свиданья близился. Пускай же воетъ вьюга, пускай морозъ какъ стекломъ рѣжетъ уши и щеки! Все это Дувиду нипочемъ, все это скоро будетъ забыто въ кругу семьи, у теплой печки. Еще остается миновать этотъ перелѣсокъ, а тамъ раскинувшееся на полверсты поле, а тамъ за холмомъ, тамъ его домикъ, его семья, его жизнь, его рай. И прибавилъ шагу молодой меламедъ.
   Крѣпче схвативъ въ руку палку и плотнѣе укутавшись въ зипунишко, онъ прибавлялъ и прибавлялъ шагу. Отъ волненія и быстрой ходьбы дыханіе у него замирало. Вотъ уже у холма. Вотъ чернѣетъ и крыша его дома. Но что это? Тамъ, въ окнѣ нѣтъ свѣта!
   Злое предчувствіе защемило сердце Дувида; онъ бросился бѣгомъ.
   И завылъ вѣтеръ, такъ же вотъ, какъ и теперь, и заскрипѣли бревна, и застонали стѣны, и застоналъ онъ самъ, когда нашелъ низенькую дверь заколоченною. Бросился онъ тогда къ Ципѣ, а та встрѣчаетъ его въ сѣняхъ, и не смотритъ на него, а на рукахъ у нея маленькое, завернутое въ пеленки существо, маленькая Сара. А большой Сары, его Сары уже нѣтъ въ живыхъ! И завыла Ципа, и завопилъ Дувидъ и громче прежняго раздалось съ трудомъ сдерживаемое всхлипыванье маленькаго Ицхока и того... А вѣтеръ вылъ заунывнѣе прежняго, грозя разрушеніемъ и напоминая о смерти...
   Тихо катились теперь слезы по морщинистому лицу стараго ребъ Дувида. Онъ плакалъ отъ боли. Да, этотъ вой вѣтра ему знакомъ: онъ всегда причинялъ ему боль! О теперь вотъ (много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ) опять все тогдашнее горе ребъ Дувида вновь ожило въ его душѣ. И тогда было ему такъ холодно, такъ пусто все кругомъ, совсѣмъ какъ и теперь! Нѣтъ, теперь хуже: теперь не лицо и руки рѣжетъ; а всего его, всего. И свѣчки его не согрѣютъ, какъ не согрѣли тогда ласковыя слова Ципы, и реба Ниссима, и ребъ Шимшеля и всѣхъ тѣхъ, чьи бренные останки давно уже покоятся тамъ, гдѣ спитъ подъ своимъ холоднымъ и тяжелымъ камнемъ непробуднымъ сномъ его красавица Сара...
   Вдругъ острая боль сразу пронизала всѣ члены ребъ Дувида. Онъ слабо вскрикнулъ и упалъ въ кресло. Одна изъ свѣчей выпала изъ подсвѣчника и потухла. Ребъ Дувидъ и не замѣтилъ этого. Онъ только чувствовалъ боль, боль и боль...
   Теперь не одно только тѣло болѣло у него, нѣтъ, что-то хватало его за сердце, за самое сердце. Густые еще волосы старика стали у него дыбомъ. Глаза его широко раскрылись и рука судорожно сжалась въ кулакъ, совсѣмъ какъ тогда... О, лучше и не вспоминать. Но мысли неотвязчивы; онѣ такъ и лѣзутъ одна за другою; нѣтъ, никакъ не отгонишь ихъ, какъ не отгонишь вьюги отъ окна, отъ трубы, отъ крыши, отъ избы, отъ всего, всего, чего она только не опутала. Долгими, тягучими звуками раздается вой вѣтра, завывающаго какъ собака на могилѣ хозяина, какъ шакалъ въ пустынѣ, какъ... Но что это? Холодно опять стало ребъ Дувиду; морозъ, страшный, все леденящій морозъ пронизывалъ его снова всего насквозь, ужасъ опять заполонилъ его сердце.
   О, онъ знакомъ ему, этотъ ужасъ, не виновнику старому ребъ Дувиду этотъ ужасъ. Тогда... Онъ вновь отгоняетъ отъ себя вереницу навязчивыхъ воспоминаній. Нѣтъ, онъ не дастъ имъ пересилить его. Но они сильнѣе его, какъ и морозъ сильнѣе его двойной одежды, его желѣзной воли... О вновь онъ видитъ... Видитъ его маленькимъ блѣднымъ Нухимомъ, въ кургузой курточкѣ, коротенькихъ заплатанныхъ штанишкахъ, въ стоптанныхъ, рваныхъ башмакахъ. Онъ видитъ его уставившимъ большіе задумчивые глаза свои въ книгу, видитъ его за книгою въ хедерѣ, дома, на улицѣ, вездѣ за или съ книгою. Какъ тогда радовались ребъ Шимшель и ребъ Ниссимъ, и ребъ Аронъ и другіе ученые мужи, что у Дувида сынъ уже въ столь нѣжномъ возрастѣ дѣлаетъ такіе блестящіе успѣхи и обѣщаетъ быть великимъ талмудъ-хахамомъ, оръ хамеиръ бейнъ бне Израиль, яркимъ свѣточемъ во Израилѣ. Да, онъ, этотъ Нухимъ, онъ его гордость, гордость всѣхъ л--цевъ! Но острая, рѣзкая боль снова защемила сердце старика -- недолго продолжалось это блаженство: въ одно прекрасное утро Нухимъ куда-то исчезъ (ему было тогда уже лѣтъ тринадцать) и слѣдъ его простылъ. Какъ полоумный терзался тогда ребъ Дувидъ, а испытанія его только что начинались. Послѣ продолжительныхъ тщетныхъ поисковъ и мучительныхъ ожиданій ребъ Дридъ получилъ, наконецъ, изъ губернскаго города письмо, длинное письмо отъ дальняго родственника Шмуэля-слесаря. Ребъ Дувидъ никогда, кажется, не забудетъ того мгновенія, когда онъ вскрылъ письмо я взоръ его упалъ на слова: "Горе, позоръ! Нухимъ сталъ гоемъ. Проклятіе на него, на весь родъ нашъ!"
   Да, горе, стыдъ, позоръ на весь родъ! Горе, горе, горе!
   Старикъ вскочилъ съ кресла и судорожно сжалъ уже безчувственные пальцы.
   "Горе, стыдъ, проклятіе, вѣчное проклятіе тому! Да погибнетъ имя его, да сотрется слѣдъ его съ лица земли, да ввержется онъ въ преисподнюю, онъ, отступникъ, религіи отцовъ своихъ отщепенецъ! Да будутъ на вѣки прокляты дѣти его и дѣти дѣтей его, и все потомство его, и всѣ близкіе ему!" -- хриплымъ, душу раздирающимъ голосомъ выкрикивалъ это теперь ребъ Дувидъ, и проклятія, одно страшнѣе другого, вырывались съ шипѣніемъ изъ груди его. Въ это мгновеніе старикъ былъ неузнаваемъ, онъ, этотъ обыкновенно столь тихо величавый старикъ. Съ дикимъ остервенѣніемъ ударялъ онъ теперь себя въ грудь, и страшныя проклятія такъ и сыпались безъ конца на голову Нухима, который теперь, въ минуту такихъ ужасныхъ нравственныхъ и физическихъ страданій истерзаннаго отца своего, сидитъ, конечно, въ теплѣ и довольствѣ, безъ горя и заботъ. Можетъ ли онъ знать, что происходитъ въ эту минуту въ душѣ его отца? Нѣтъ, этого не знаетъ еще, но онъ, навѣрно, смутно чувствуетъ это: проклятія разятъ его невидимо и онъ не устоитъ подъ ихъ ударами, они сразятъ его, и дѣтей его, и друзей его...
   Тихій стонъ вырвался изъ груди измученнаго старика. Въ полномъ изнеможеніи ребъ Дувидъ снова опустился въ кресло.
   Шабесовыя свѣчки на столѣ быстро таяли; не много потребуется времени, и потухнутъ онѣ совсѣмъ. И боль въ груди ребъ Дувида временами утихаетъ. И онъ думаетъ, думаетъ, думаетъ, и все ему мерещится тотъ, въ его невозмутимо спокойномъ благоденствіи.
   И опять старикъ готовъ проклинать его: вѣдь отрекся же тотъ отъ своихъ, и проклялъ всѣхъ ихъ, и отца, и братьевъ, и сестру, и весь родъ свой. Но -- ребъ Дувидъ встрепенулся -- развѣ въ законѣ не сказано: "Тою мѣрою, которою ты мѣришь, и тебѣ возмѣрится?" Не сказано развѣ: "Любовь обязательна какъ по отношенію къ іудею, такъ и по отношенію къ гою?" Не сказано развѣ: "Никого не обвиняй, не бывъ въ его положеніи?" Не сказано развѣ, наконецъ: "Даже за безбожныхъ грѣшниковъ нужно молиться Богу, дабы Онъ просвѣтилъ и обратилъ ихъ къ добру".
   Да, все это сказано въ законѣ, все это хорошо знаетъ ребъ Дувидъ, потому что въ тысячѣ мѣстъ Талмуда и Ихъ-гахазави, и Арбаа Туримъ и прочихъ кодексахъ читалъ онъ объ этомъ; все это онъ понимаетъ и чувствуетъ.
   И на душѣ у него становится теперь свѣтлѣе и теплѣе.
   "Проститъ тебя Адонай, какъ да проститъ онъ всѣхъ насъ" -- шепчутъ его побѣлѣвшія губы. И съ этимъ на душѣ у него совсѣмъ просвѣтлѣло и -- о, чудо!-- не болятъ у него теперь уже ноги, не ломитъ и не щемитъ болѣе въ груди, не рѣжетъ ему лица: тепло ему какъ будто стало. Уже не слышно рѣзкаго свиста вѣтра, его протяжнаго воя въ трубѣ, его грознаго шума подъ крышею. Успокоилось все вокругъ избушки, наступилъ и покой въ душѣ ребъ Дувида. Онъ теперь полулежитъ въ креслѣ. Глаза его закрыты. Грудь мѣрно поднимается; онъ впалъ въ состояніе какого-то оцѣпененія. Что-то странное происходитъ съ нимъ: онъ не то спитъ, не то бодрствуетъ. Хорошо и тепло ему сразу стало, такъ хорошо, какъ уже давно не бывало.
   И кажется ему, что онъ совсѣмъ, совсѣмъ еще маленькій ребенокъ и лежитъ въ колыбелькѣ, и такъ ему хорошо и тепло и мягко лежать, а надъ нимъ склонилось чье-то доброе, доброе лицо съ большими кроткими глазами. Это лицо его мамы. Такъ хорошо смотритъ она на ребеночка, такъ ужъ хорошо и сладко засыпаетъ онъ подъ тихую пѣснь матери. Но что это? Ахъ, какъ больно, какъ жестоко больно, какъ будто бы его кипяткомъ обварили. Что это?
   Ничего не случилось, только морозъ крѣпчаетъ, да вѣтеръ опять загудѣлъ въ трубѣ.
   А старому Дувиду померещилось, что гдѣ-то тамъ, въ дальнемъ темномъ полѣ, въ глубокой-преглубокой ямѣ, въ снѣгу видитъ онъ замерзающаго ребеночка. Онъ бѣжитъ туда, бѣжитъ долго, долго и никакъ не можетъ добраться до ямы. А до нея вѣдь такъ близко: кажется, рукою досталъ бы и схватилъ бы ребеночка въ пеленкахъ и прижалъ бы его къ груди и согрѣлъ бы его. Такъ тепло опять вдругъ стало ребъ Дувиду. Чувство неизъяснимаго блаженства разлилось по всѣмъ его членамъ, великая радость охватила все его существо. Онъ такъ счастливъ, такъ счастливъ! Только что -- видитъ онъ -- прекрасная, какъ утренняя заря, младшая дочь крамаря Шлемы стала его женою. Стоятъ молодые во дворѣ синагоги подъ пестрымъ балдахиномъ и счастьемъ дышитъ все вокругъ ихъ, и весенній теплый, мягкій воздухъ, и ароматы цвѣтовъ, и пестрая промелькнувшая передъ ними бабочка, и веселое щебетанье пташекъ въ вѣтвяхъ широко раскинувшейся липы, и радостныя лица всѣхъ окружающихъ, поздравляющихъ молодыхъ и желающихъ имъ всевозможнаго счастья... Да, это чудный мигъ! но это мигъ -- и только...
   А вотъ и они, дивныя мгновенія, обѣщающія продлиться безконечно, когда ребъ Дувидъ, достигши тридцати лѣтняго возраста, впервые былъ посвященъ теперь уже умершимъ рабби Мейеромъ въ тайны Меркабы, когда предъ нимъ, какъ въ зеркалѣ, раскрылось таинственное, чудодѣйственное, семидесятичленное имя божества, то имя, которое выше всего въ мірѣ и обладаніе которымъ -- все. Вотъ онѣ, лучезарныя сефиротъ, вотъ и тайны мірозданія, вотъ они, всѣ эти ключи, ведущіе къ самой Шехинѣ, вотъ и она, предъ его ослѣпшими отъ неземного блеска очами, сама Шехина, само божество. Оно кажется такимъ близкимъ. Нѣтъ, оно на самомъ дѣлѣ далеко еще отъ тебя, старый ребъ Дувидъ, но путь не труденъ тебѣ, многоопытному, многострадальному, многотерпѣливому. Путь этотъ лежитъ чрезъ цвѣтущія поля и роскошные сады съ дивными цвѣтами. И вздымаешься ты все въ гору, но дорога не утомляетъ тебя. Ты не чувствуешь тягости, ты не чувствуешь болѣе своего тѣла, ты не чувствуешь себя, ты ощущаешь одно лишь неизъяснимое, высшее блаженство. И я понимаю тебя: тебя взялъ за руку прекрасный, какъ сонъ, духъ Самаэль и на крыльяхъ летишь ты съ нимъ чрезъ шесть небесныхъ сферъ къ трону Всевышняго. Уже достигъ ты сѣдалища лучезарнаго ангела Метатрона. Еще одно мгновеніе и ты предстанешь предъ ликомъ Самой Шехины...
   Въ хатенкѣ ребъ Дувида раздался легкій трескъ: послѣдняя шабесовая свѣчка догорѣла и угасла. Съ нею угасла и жизнь ребъ Дувида...
   На слѣдующій день въ Л--ѣ только и было разговору, что о старикѣ-талмудистѣ, котораго, предъ самымъ восходомъ вечерней зари, бабушка Ципа нашла замерзшимъ въ его рваномъ высокомъ креслѣ, склоненнымъ надъ грудою старинныхъ книгъ и пожелтѣвшихъ отъ времени рукописей.

Г. Генкель.

"Міръ Божій", No 12, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru