Ганзен Петр Готфридович
Генрик Вергеланд

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Генрикъ Вергеландъ.

Очеркъ *).

*) Переводъ помѣщенныхъ въ данномъ очеркѣ стихотвореній Вергеланда принадлежитъ Аннѣ Ганзенъ.

   Генрикъ Вергеландъ, одинъ изъ самыхъ выдающихся и симпатичныхъ поэтовъ и общественныхъ дѣятелей Норвегіи, почти неизвѣстенъ русской читающей публикѣ; между тѣмъ эта крупная, яркая и въ высшей степени симпатичная личность, и по своему поэтическому дарованію и по тому огромному вліянію, которое онъ имѣлъ на норвежскую литературу въ частности и на весь ходъ норвежской культуры вообще, заслуживаетъ особаго вниманія. Вся дѣятельность Вергеланда, хотя и не особенно продолжительная -- онъ умеръ всего 37 лѣтъ отъ роду -- навсегда обезпечила за нимъ выдающееся мѣсто въ исторіи норвежской литературы.
   Личная жизнь Вергеланда была настолько тѣсно сплетена съ его литературною и общественною дѣятельностью, что для полнаго выясненія послѣдней необходимо нѣсколько подробнѣе обрисовать первую.
   Родился Вергеландъ 17 іюня 1808 г. въ г. Христіанзандѣ. Отецъ его, столь извѣстный впослѣдствіи священникъ Николай Вергеландъ, происходилъ изъ простыхъ крестьянъ, но еще мальчикомъ обратилъ на себя вниманіе своими выдающимися способностями, такъ что нашлись добрые люди, которые дали ему возможность получить высшее образованіе. Въ 1814 г. Николай Вергеландъ состоялъ членомъ собравшагося въ Эйдскольдѣ норвежскаго законодательнаго собранія и проявилъ пылкую и энергичную дѣятельность. Къ сожалѣнію, его горячія патріотическія рѣчи страдали нѣкоторою высокопарностью и излишнею рѣзкостью. Свои отличительныя черты -- горячность до необузданности и чрезмѣрную рѣзкость онъ передалъ и сыну своему Генрику, что не мало повредило послѣднему, особенно въ первый періодъ его литературной дѣятельности. Въ качествѣ страстнаго сторонника "національной норвежской партіи", отецъ Вергеланда былъ ярымъ врагомъ Даніи; съ особеннымъ озлобленіемъ напалъ онъ на нее, послѣ расторженія связывавшей Норвегію съ Даніей уніи, въ своей извѣстной книгѣ Политическія преступленія Даніи противъ Норвегіи. Впослѣдствіи, когда у Генрика Вергеланда возгорѣлась ожесточенная литературная война съ представителями противоположнаго направленія, въ этой борьбѣ принялъ участіе и его отецъ и, проявляя при этомъ, какъ сторонникъ сына, свойственную ему горячность, часто являлся и одностороннимъ и несправедливымъ. Въ 1817 г. Вергеландъ-отецъ былъ назначенъ священникомъ въ Эйдскольдѣ и здѣсь, въ этой колыбели свободы молодой Норвегіи, и выросъ Генрикъ Вергеландъ. Когда Генрику исполнилось 11 лѣтъ, его помѣстили въ гимназію (въ Христіаніи), гдѣ онъ сразу началъ писать стишки, больше юмористическаго содержанія. Писалъ онъ также и комедіи, которыя затѣмъ разыгрывалъ дома съ товарищами на святкахъ. Дѣтскія и юношескія упражненія Генрика часто приводили въ отчаяніе его учителя словесности, не видѣвшаго въ нихъ признаковъ дарованія. Отецъ Генрика былъ прозорливѣе, какъ это видно изъ его помѣтокъ въ дневникѣ; напримѣръ: "Я замѣчаю въ глазахъ Генрика какой-то особенный блескъ, котораго нѣтъ у другихъ моихъ дѣтей".
   Блестяще окончивъ гимназію 17 лѣтъ, Генрикъ поступилъ въ университетъ. Передъ нимъ открылась новая жизнь, которая рисовалась ему въ самыхъ радужныхъ краскахъ, и онъ безъ оглядки бросился въ бурный вихрь студенческой жизни. Силы въ немъ такъ и кипѣли, и онъ не успѣвалъ давать имъ надлежащаго выхода и примѣненія; ему хотѣлось "обнять весь міръ", охватить въ жизни все; все казалось ему нипочемъ, онъ не страшился ничего, не зная мѣры розмаху своей юной души. Если случалось ему полюбить кого, такъ ужъ до самозабвенія, возненавидѣть -- тоже; середины онъ не зналъ. Въ общемъ у Вергеланда была душа ребенка. Слыша отъ кого-нибудь доброе, ласковое слово, которое затрогивало родственныя струны въ его душѣ, онъ горячо пожималъ руку собесѣдника я начиналъ считать его образцомъ человѣка и другомъ на всю жизнь, пока не открывалъ въ новомъ другѣ какой-нибудь стороны характера, не гармонирующей съ его чувствами; тогда всему былъ конецъ. Легко представить себѣ, что такой человѣкъ, какъ Вергеландъ, съ его пылкой, страстной натурой, потребностью видѣть вокругъ себя однихъ хорошихъ людей и вѣрой въ ихъ доброту, долженъ былъ перенести въ жизни жестокія разочарованія и много выстрадать, прежде чѣмъ обрѣлъ большую душевную устойчивость и равновѣсіе. Въ первыя минуты подобныхъ разочарованій, онъ бывалъ какъ бы придавленъ ударомъ, впадалъ въ отчаяніе, но скоро стряхивалъ съ себя тяжелое ощущеніе, вновь поднималъ голову и довѣрчиво глядѣлъ впередъ. Большимъ облегченіемъ была для него его способность изливать свое горе въ стихотвореніяхъ и тѣмъ освобождаться отъ него. Вообще, натура пылкая, неуравновѣшенная, быстро переходящая изъ одного настроенія въ другое, Вергеландъ часто вызывалъ жалобы близкихъ Друзей на то, что съ нимъ невозможно вести связную бесѣду. Онъ перескакивалъ съ предмета на предметъ, точно молнія, прорѣзывающая зигзагами облака. Иногда, бесѣда какъ будто и клеилась, но вдругъ онъ вскакивалъ, требовалъ перо чернила и тутъ же набрасывалъ стихотвореніе. Оказывалось такимъ образомъ, что онъ, занятый своими думами, ни слова не слыхалъ изъ разумныхъ прозаическихъ рѣчей собесѣдниковъ.
   Вѣрнѣйшимъ путемъ къ его сердцу былъ путь несчастья. Стоило ему увидѣть хотя бы злѣйшаго врага своего въ бѣдѣ, и онъ готовъ былъ отдать несчастному и одежду свою,и послѣдній свой грошъ. Поэтому-то онъ и былъ до послѣдней минуты своей жизни другомъ бѣдняковъ. Съ него было довольно одного слова, просьбы, жалкой мины просителя; онъ никогда не разбиралъ -- достоинъ ли этотъ просящій помощи, или нѣтъ. Вслѣдствіе этого матери Генрика приходилось припрятывать подальше его одѣяла и постельное бѣлье, чтобы онъ не роздалъ всего.
   На Вергеланда часто возводили обвиненія въ бурной, безпорядочной юности; но если въ этихъ обвиненіяхъ и была доля правды, то развѣ очень минимальная; главнымъ же образомъ всѣ обвиненія основывались на его собственныхъ разсказахъ. Молодой боецъ національной партіи, съ его любовью къ независимости, испытывалъ какое-то гордое удовлетвореніе въ томъ, чтобы рисовать себя гораздо чернѣе, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ. И когда вокругъ него шипѣли: "Вотъ онъ каковъ! Вотъ что натворилъ!" -- онъ еще поддакивалъ: "Да, да! И еще не то-то!" Олицетвореніе кротости, когда съ нимъ обходились мягко и любовно, онъ проявлялъ непреодолимое упорство, когда пробовали взять его строгостью. Но можно ли было мѣрять общею мѣрой такого человѣка, который но его собственному опредѣленію "пробирался къ небесамъ на несущейся по вѣтру паутинкѣ", который "имѣлъ способность хохотать, когда другіе едва улыбнулись бы, плакать, когда другіе зѣвнули бы!"
   Сестра Вергеланда, также извѣстная впослѣдствіи и талантливая писательница, Вамилла Коллегъ, авторъ Долгихъ ночей, нарисовала прекрасную картину первыхъ юныхъ и, пожалуй, наиболѣе счастливыхъ лѣтъ жизни брата. И въ этой картинѣ нѣтъ и слѣда грубыхъ, необузданныхъ чертъ, приписываемыхъ Вергеланду. Напротивъ, въ ней удивительно рельефно выступаетъ свѣжая, оригинальная, нѣжная и дѣтская душа Вергеланда.
   Весьма естественно, что, обладая такою пылкою натурой, Вергеландъ съ ранней юности сталъ страстно влюбляться то въ ту, то въ другую красавицу, я что чувство любви -- нерѣдко глубокой, беззавѣтной -- вообще играло въ его жизни и творчествѣ огромную роль. Нельзя поэтому не остановиться на его любовныхъ увлеченіяхъ нѣсколько дольше, тѣмъ болѣе, что они чрезвычайно характерно обрисовываютъ его личность.
   Впервые онъ полюбилъ 15-ти лѣтъ отъ роду; предметомъ его страсти была, разумѣется, "дивно красивая молодая дѣвушка". Онъ чувствовалъ себя на седьмомъ небѣ, вырѣзывалъ ея и свои иниціалы на корѣ двухъ сросшихся рябинъ, и всякій разъ, какъ возвращался домой на каникулы, радовался хорошему росту и развитію деревьевъ, принимая это за счастливое предзнаменованіе. Нѣсколько лѣтъ спустя, дѣвушка стала невѣстой другого, и деревья начали хирѣть. Но что-жъ изъ этого? "Любовь моя,-- пишетъ самъ Вергеландъ,-- была свободна отъ всякаго элемента чувственности; я далекъ былъ отъ мысли обладать любимымъ существомъ". И вотъ, онъ продолжалъ обрѣтаться въ томъ же любовномъ чаду и чувствовалъ себя наверху блаженства, если ему удавалось украдкою поцѣловать въ передней "ея" шляпу, когда дѣвушка бывала въ гостяхъ у его родителей. Въ то же самое время у него были кое-какія увлеченія и въ Христіаніи, гдѣ онъ учился, но они быстро исчезали, какъ дымъ, и въ глубинѣ души онъ оставался вѣрнымъ своему первому идеалу. Затѣмъ, уже студентомъ, онъ встрѣтилъ на балу другую молодую дѣвушку -- "всю въ бѣломъ съ голубымъ", и съ нимъ случилось чудо,-- онъ почувствовалъ себя влюбленнымъ одновременно въ двухъ дѣвушекъ "и въ миленькую блондинку, и въ блестящую брюнетку". Мало-по-малу оба эти существа слились въ его душѣ въ одинъ образъ, тотъ истинно-женственный, прелестный образъ, о которомъ самъ Вергеландъ говоритъ: "это былъ тотъ идеалъ женщины, который овладѣваетъ моею душой тогда, когда я далекъ отъ женщинъ". Вотъ этотъ идеалъ и есть та "Стелла", къ которой обращены всѣ его восторженныя пѣсни и которая является душой всей его поэзіи съ первыхъ студенческихъ лѣтъ. Вергеландъ самъ разсказываетъ въ своей прекрасной автобіографіи: "Каленые орѣхи съ ядрышками и пустые" -- дальнѣйшія подробности какъ этого, такъ и другихъ своихъ любовныхъ увлеченій. Такъ между прочимъ онъ пишетъ: "Я былъ тогда студентомъ и первые полгода усерднѣйшимъ образомъ обдумывалъ вопросъ: влюбиться ли мнѣ въ No 2 и все-таки продолжатъ любить No 1? Каждый день я писалъ любовныя письма, разрывалъ ихъ въ клочки и выбрасывалъ изъ окна въ садъ, а старуха-хозяйка моя воображала, что Яблоновый цвѣтъ осыпался въ этомъ году необычайно рано". Наконецъ, онъ собрался съ духомъ и дѣйствительно написалъ своей возлюбленной и ея мачихѣ, послѣ чего его пригласили бывать въ домѣ, чтобы познакомиться поближе. "Каждое воскресенье я собирался къ нимъ. Я прихорашивался, смѣло спускался съ лѣстницы и проходилъ первыя улицы, но затѣмъ -- да, ужъ признаюсь въ своемъ позорѣ!-- со мной происходило тоже, что бываетъ, когда идешь къ зубному врачу, мужество мое падало по мѣрѣ того, какъ я приближался къ цѣли своего пути. Однимъ словомъ, я такъ и не попалъ въ домъ своей возлюбленной". И вотъ онъ узналъ къ величайшему своему удовольствію, что семейство ея переѣхало на лѣто на одинъ изъ островковъ въ Христіанійскомъ заливѣ; молодой влюбленный тотчасъ досталъ огромную подзорную трубу и, вооруженный ею, каждое утро отправлялся на берегъ для выслѣживанія. Въ теченіе двухъ недѣль онъ былъ наверху блаженства, видя почти каждое утро, какъ "она" выходитъ въ садъ ухаживать за цвѣтами. И вдругъ, онъ неожиданно узнаетъ, что ошибся дачей и увлекался все время созерцаніемъ не особенно привлекательной жены какого-то купца. Тогда онъ выучился вѣрнѣе направлять трубу и опять недѣли двѣ блаженствовалъ, открывъ нѣчто, что "могло бы, казалось, изображать любимый предметъ". Затѣмъ ему сообщили, что дѣвушка просватана, и Генрикъ въ полномъ отчаяніи, выпивъ двѣ большія рюмки водки, бросился сломя голову домой. "Утопиться, повѣситься, отравиться, перейти въ католическую вѣру?... Или пристраститься къ игрѣ на билліардѣ? Тогда можно будетъ жить безъ помощи родителей..." Въ концѣ-концовъ онъ бросился писать стихи.
   Несмотря на юморъ, съ которымъ Вергеландъ подъ конецъ жизни самъ описывалъ эти увлеченія, видно, что въ основѣ ихъ всегда лежало серьезное чувство, стремленіе обрѣсти желанный идеалъ женщины (Стеллы) во плоти. Образу Стеллы онъ остался вѣренъ до конца. Такъ онъ говоритъ, между прочимъ, о томъ ужасѣ, который онъ всегда испытывалъ при мысли о привидѣніи, "но духъ этой дѣвушки (она вскорѣ умерла) никогда не внушалъ мнѣ страха. Напротивъ, въ теченіе многихъ лѣтъ мнѣ казалось, будто она продолжаетъ принимать участіе въ моей жизни и будто образъ ея витаетъ вокругъ меня, невидимый мною, хотя я и часто умолялъ ее въ ночной тишинѣ показаться мнѣ, если только возможно. "Она всегда представлялась мнѣ въ "бѣломъ съ голубымъ", какъ я видѣлъ ее впервые; иначе я и не могъ представить ее себѣ". До какой степени онъ полонъ былъ мыслями о своей идеальной любви, видно изъ того, что "Стелла" продолжала быть его музой даже я послѣ того, какъ онъ сталъ счастливымъ мужемъ. Такъ, наприм., въ стихотвореніи "Возвращеніе моей жены" онъ описываетъ, что при звукѣ ея шаговъ ему слышится изъ окна голосъ Стеллы:
   
   Это я, а во "она" *)
   -- Зазвучало изъ окна,
   Словно звонъ хрустальныхъ лилій,
   Словно шелестъ мягкихъ крылій...
   Это я, узнай меня!
   Твой хранитель-ангелъ я.
   Отъ земли я отлетѣла,
   Прежде, нежели успѣла
   О любви узнать твоей.
   Но теперь воскреснетъ въ "ней"
   Все, что я въ душѣ хранила:
   Нѣга, умъ, любовь и сила!
   Я сольюсь съ "ея" душой,
   Чрезъ "нее" же и съ тобой.
   *) "Она", т.-е. жена.
   
   Неустанныя попытки Вергеланда найти себѣ невѣсту свидѣтельствуютъ также о томъ, какъ онъ вообще стремился къ семейной жизни, къ домашнему очагу. Увы! всѣ его попытки долгое время кончались полною неудачей. Изъ этихъ попытокъ особенно интересна одна, когда онъ проявилъ необычайное мужество, три раза идя на приступъ -- всякій разъ съ одинаково плачевнымъ результатомъ. Въ первый разъ Вергеландъ послалъ молодой дѣвушкѣ прелестную серебряную корзиночку съ земляникою и полуспѣлымъ колосомъ ржи при запискѣ съ слѣдующими строками изъ "Фритьофа" Тегнера:
   
   Ей съ поля первый цвѣтъ душистый,
   Ей земляника первый пукъ,
   Ей первый колосъ золотистый
   Приноситъ Фритьофъ вѣрный другъ *).
   *) Переводъ Я. Грота.
   
   Новый Фритьофъ, однако, получить свой даръ обратно. Тогда о въ написалъ возлюбленной письмо на цѣлыхъ трехъ листахъ, въ которомъ просилъ ея руки. Не имѣя терпѣнія дожидаться отвѣта по почтѣ, онъ самъ отправился вслѣдъ за письмомъ, прибылъ раньше его и имѣлъ затѣмъ удовольствіе лично передать его возлюбленной. И вотъ, пришлось ему, сидя въ сосѣдней комнатѣ, какъ на горячихъ угольяхъ, прислушиваться къ шуршанью въ рукахъ молодой дѣвушки листовъ своего полновѣснаго письма. Какъ онъ проклиналъ эти безконечные листы, заставлявшіе его томиться такъ долго въ ожиданіи рѣшенія, и съ отчаянія уписывалъ предложенные ему печенья, варенье и чай въ невѣроятномъ количествѣ. Наконецъ, былъ вынесенъ приговоръ -- мягкій отказъ. Отвергнутый женихъ постарался какъ можно скорѣе убраться во свояси, хотя радушный хозяинъ и предлагалъ ему остаться, выпить пунша и махнуть на все рукою. Затѣмъ, Вергеландъ отважился на одномъ балу на третій отчаянный словесный приступъ къ той же дѣвушкѣ и, "выбѣжавъ изъ дому безъ оглядки, съ глухимъ ревомъ и третьимъ отказомъ, бросился съ высокаго моста внизъ головой, но такъ удачно, что попалъ въ мягчайшій коверъ клевера". Въ воспоминаніяхъ своихъ Вергеландъ описываетъ всѣ подобныя приключенія въ веселонъ, легкомъ тонѣ, но въ свое время онъ относился къ нимъ далеко не такъ легко; объ этомъ говорятъ его письма, относящіяся къ тому времени. Такъ, наприм., онъ писалъ, получивъ отказъ въ третій разъ: "Я теперь спокоенъ, какъ арфа, на которой порвались всѣ струны". "Одна осталась у меня надежда, что Господь скоро приберетъ меня". "Отчаяніе -- ужасное чувство". Вообще отношенія Вергеланда къ этой возлюбленной и ея матери были удивительно трогательными. Онъ съ довѣрчивостью ребенка признавался имъ во всѣхъ своихъ сумасбродствахъ, просилъ прощенія, обѣщалъ исправиться и воспѣвалъ свою возлюбленную въ стихахъ, полныхъ яркихъ красокъ и глубокаго чувства.
   И вотъ, въ такую-то эпоху своей жизни (1830 г.), когда онъ переходилъ отъ надежды и счастья то къ бурному, то къ глухому отчаянію, когда его душу безпрестанно волновали самыя разнохарактерныя чувства и ощущенія, и въ самый разгаръ своихъ университетскихъ занятій Вергеландъ смогъ сосредоточиться на созданіи грандіозной поэмы, которую подъ конецъ жизни признавалъ крупнѣйшимъ и лучшимъ своимъ трудомъ. Поэма эта называлась Человѣкъ, сотвореніе міра и Мессія; въ ней Вергеландъ попытался выполнить трудную задачу -- изобразить возникновеніе, развитіе и конечную цѣль вселенной. Уже на одрѣ болѣзни, сведшей его въ могилу, Вергеландъ взялся за капитальную переработку поэмы, такъ какъ успѣлъ убѣдиться въ томъ, что она "страдала всѣми слабостями юношескаго произведенія, изображала чугунную массу прямо изъ печи, причемъ съ нея не былъ даже сметенъ песокъ отъ формы". Но онъ видѣлъ въ ней также "самую выдающуюся поэму родной литературы" и понималъ, что "никто, кромѣ него самого, не въ состояніи такъ понять ее и смахнуть съ нея пылинки могучими взмахами крыльевъ".
   Основная идея этой замѣчательной по поэтическимъ красотамъ поэмы не нова. Въ поэмѣ проводится въ сущности только старое ученіе Руссо о невинности и блаженствѣ первобытнаго человѣка.
   Въ общемъ поэма какъ нельзя лучше служитъ отраженіемъ юношескаго творчества Вергеланда. Рядомъ съ блестящими мыслями и удивительными поэтическими красотами встрѣчаются крайнія нелѣпости и безвкусіе. Рядомъ со строками, въ которыхъ онъ, смиренно отказываясь отъ всякаго сравненія съ великими людьми своей родины, говоритъ:
   
   "Могу-ль я себя и съ фіалкой сравнить,
   Таящей въ сердечкѣ лишь каплю росы,
   Что можетъ въ себѣ небеса отразить?..." --
   
   встрѣчаются самыя нелѣпыя сравненія. Необузданная фантазія Вергеланда дѣлаетъ порою такіе чудовищные прыжки, что у читателя голова начинаетъ кружиться. Онъ мечется отъ ледяныхъ пустынь Гренландіи къ палящему солнцу юга, отъ сѣвернаго полюса къ южному, отъ преданій древней Греціи къ миѳологіи сѣвера, потомъ къ дебрямъ американскихъ лѣсовъ и т. п. Онъ хочетъ охватить сразу всѣ времена, страны и поколѣнія. Вообще онъ часто совершенно закрываетъ глаза и даетъ полную волю своей фантазіи нести его куда угодно. Не мудрено поэтому, что поэма Вергеланда нашла мало цѣнителей. Но при всѣхъ ея недостаткахъ она все-таки является однимъ изъ величайшихъ произведеній сѣверной поэзіи, настоящимъ золотымъ дномъ для того, кто жаждетъ истинной поэзіи и у кого хватить терпѣнія одолѣть утомительныя длинноты, отъ которыхъ поэма не освободилась и въ переработанномъ видѣ.
   

II.

   Вполнѣ естественно, что, отличаясь такою горячею натурой, Вергеландъ не могъ оставаться спокойнымъ свидѣтелемъ совершавшихся вокругъ него общественныхъ и политическихъ событій, тѣмъ болѣе, что Норвегія въ то время какъ разъ переживала кризисъ.
   До 1830 г. Норвегія въ теченіе нѣкотораго времени находилась въ состояніи какой-то разслабленности и даже спячки, смѣнившихъ возбужденное состояніе страны -- сильный подъемъ народнаго духа и патріотизма, вызванный взрывомъ негодованія противъ Даніи, которая въ 1814 г. уступила безъ удара меча Норвегію Швеціи. Негодованіе объединило весь норвежскій народъ и заставило вспыхнуть въ немъ съ небывалою силой любовь къ родинѣ. Къ сожалѣнію, любовь эта выражалась главнымъ образомъ восторженными рѣчами, горделиво-сладкими мечтани о "свободной" Норвегіи (новая конституція даровала странѣ новыя права) и прославленіемъ "величія древней Норвегіи", "норвежскаго льва" и т. д. Для того же, чтобъ укрѣпить существовавшую пока только на бумагѣ "свободную" Норвегію и поднять народъ, стоявшій на самомъ низкомъ уровнѣ и по образованію, и по нравственности -- не дѣлалось ничего. Вообще, когда первый пылъ улегся, все пошло по-старому, и, несмотря на громкія рѣчи о преимуществахъ Норвегіи передъ Даніей, и о томъ, что теперь-де можно обойтись собственными силами, литература и вообще умственная жизнь въ Норвегіи влачили самое жалкое существованіе, пробираясь все по тѣмъ же старымъ колеямъ. Но вотъ, въ 1830 г., Норвегія какъ бы проснулась. Пробужденіе ея можно было сравнить съ пробужденіемъ заспавшагося ребенка, который потягивается, протираетъ глаза, удивленно озирается и видитъ, что, во-первыхъ, онъ подросъ и окрѣпъ, а во-вторыхъ, что ему нужно чѣмъ-нибудь показать себя. И чѣмъ же подростокъ показываетъ себя? Первымъ долгомъ пріобрѣтаетъ монокль, тросточку, пьетъ пиво въ огромномъ количествѣ и, показываясь на главной улицѣ столицы, бьетъ тросточкой по ногамъ прохожихъ, не успѣвшихъ посторониться. Такъ приблизительно повела себя въ 30-хъ годахъ и молодая Норвегія. Вергеландъ былъ истиннымъ дѣтищемъ своего времени и своего народа-подростка, находившагося именно въ томъ возрастѣ, который такъ привлекателенъ своею юностью, свѣжестью, отвагой и силою, но, въ то же время, и смѣшонъ своею крайнею незрѣлостью и ребяческою самоувѣренностью, неумѣющею разсчитывать своихъ силъ.
   Патріотическое увлеченіе энтузіастовъ, стоявшихъ за духовное и политическое обновленіе и полную самобытность страны, впервые стало на твердую почву, найдя столь даровитаго сторонника и страстнаго бойца-предводителя, какъ Вергеландъ, бывшій еще студентомъ. Большинство членовъ "національной партіи" (такъ назвали себя приверженцы упомянутаго движенія) и принадлежало къ студентамъ, вообще игравшимъ въ то время большую роль въ общественной и духовной жизни молодой страны. Въ своихъ патріотическихъ стремленіяхъ національная партія доходила до крайностей, выказывая свою самобытность и національный чисто-норвежскій духъ во всемъ, даже въ одеждѣ и образѣ жизни, настаивая на томъ, что слѣдуетъ одѣваться только въ домотканные холстъ и сукно крестьянскаго издѣлія и питаться медвѣжьимъ мясомъ. Особенно же сильно проявлялась нетерпимость національной партіи во всему "чужому" въ ея отношеніяхъ къ литературѣ и театру. Съ питавшею Норвегію такъ долго датскою культурою рѣшено было порвать всякую связь. Стремленія въ данномъ направленіи привели, между прочимъ, и къ попыткамъ создать свой собственный чисто-норвежскій литературный языкъ {Вслѣдствіе общности культуры и духовнаго единства Норвегіи съ Даніей въ теченіе 400-лѣтней уніи образовался и общій государственный и литературный языкъ -- датскій.}, не увѣнчавшимся, впрочемъ, особеннымъ успѣхомъ.
   Нечего и говорить, что Вергеландъ, въ качествѣ приверженца національной партіи, проявилъ свойственныя ему страстность и увлеченіе до крайнихъ предѣловъ. Онъ съ ногъ до головы одѣлся въ родныя, кустарныя издѣлія, питался лишь лошадинымъ и медвѣжьимъ мясомъ и кашей и повелъ ожесточенную борьбу съ представителями противныхъ взглядовъ. Крайніе взгляды національной партіи встрѣтили противовѣсъ въ той части норвежскаго общества, которая считала необходимымъ сохранять связь съ датскою культурою, а чрезъ нее и съ общеевропейскою, такъ какъ плохо еще вѣрила въ "духовное совершеннолѣтіе" Норвегіи. Предводителемъ этой партіи, присвоившей себѣ наименованіе "интеллигентной" и состоявшей также главнымъ образомъ изъ студентовъ, явился не менѣе даровитый Іоганъ Себастіанъ Вельгавенъ (род. 1807 г. ум. 1873 г.).
   Чѣмъ дальше, тѣмъ борьба обострялась все больше, изъ чисто-литературной стала общественно-политическою, противники ожесточались все сильнѣе и не щадили другъ друга въ печатныхъ органахъ своихъ партій, въ разныхъ брошюрахъ, летучихъ листкахъ и проч. Борьба не легко досталась Вергеланду, который, по своей не знающей границъ натурѣ, былъ всегда "въ самомъ пылу битвы" и являлся для противниковъ самою главною и крупною мишенью. Жизнь Вергеланда была въ эту эпоху поэтому крайне незавидной: вѣчно раздражаемый, преслѣдуемый, поносимый, непонимаемый, унижаемый, онъ тщетно искалъ утѣшенія и во взаимной любви, въ которой ему все отказывали. Правда, онъ вызывающе писалъ, что "проводить жизнь въ борьбѣ -- наслажденіе, только бы былъ у тебя кулакъ, табакъ и кофе"! Но вѣчно поддерживать въ себѣ такое настроеніе никому не подъ силу, и Вергеландъ не избѣгать минутъ унынія, душевной усталости и мучительныхъ думъ, которыя и выливалъ въ стихахъ, но затѣмъ опятъ чувствовалъ новый приливъ силъ и пѣлъ:
   
   Сердце крѣпнетъ отъ страданья,
   Сила мышцъ въ борьбѣ растетъ.
   Средь пальбы грохотанья
   Годовъ силу обрѣтетъ!
   Слабость мужу непристойна
   И поэта недостойна.
   Помня: мужъ ты и поэтъ!

-----

   Мраченъ ты, и -- на мгновенье
   Брызнетъ лучъ изъ облаковъ,--
   Вновь ты полонъ вдохновенья,
   Гимнъ природѣ пѣть готовъ!
   Хмѣль впиваешь ты съ росою...
   Чьей же мощною рукою
   Молитъ сломленъ быть поэтъ?...
   
   И вотъ, способный забыть всѣ горести, созерцая красоты природы, способный "опьянѣть отъ капли росы", Вергеландъ и находилъ отраду, утѣшенье и обновленье въ природѣ и въ творчествѣ. Вергеландъ былъ поэтомъ въ полномъ значеніи этого слова, притонъ поэтомъ вполнѣ самобытнымъ и сознававшимъ всю высоту и значеніе своего призванія. На презрѣнье и брань онъ отвѣчалъ смѣлымъ пророчествомъ, что "у его могилы ненависть смолкнетъ, а люди сознаютъ, что они потеряли въ немъ". Широкая натура Вергеланда, стремившійся все обнять, все извѣдать духъ его и не знавшая преградъ фантазія, конечно, должны были иногда заставлять его тяготиться скромными ранками своей дѣятельности, своей судьбой, заставившей его писать на малораспространенномъ языкѣ, только для маленькой страны, гдѣ вдобавокъ его еще не понимало большинство. И вотъ у него вырывались такіе стихи:
   
   Горный орелъ, съ перебитымъ крыломъ,
   Съ цѣпью тяжелой вкругъ ногъ обвитою,
   Долгіе годы -- не вольнымъ орломъ --
   Бывшій хозяйской собакой цѣпною,
   Все же страдаетъ не такъ, какъ поетъ,
   Въ маломъ, безвѣстномъ народѣ рожденный,
   Пѣть для него одного принужденный,
   Пѣть языкомъ, для котораго нѣтъ
   Выхода въ свѣтъ изъ родного угла!...
   
   Въ другія минуты онъ, напротивъ, радовался, что рожденъ въ "странѣ свободы", гдѣ есть много надъ чѣмъ потрудиться, и пѣлъ:
   
   Пусть мнѣ край родной сплетаетъ
   Изъ терновника вѣнецъ,
   Все-жъ не мыслитъ, не вздыхаетъ
   О краяхъ чужихъ пѣвецъ!
   
   И онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что лира его, все-таки, можетъ собрать вокругъ него небольшой кружокъ друзей, а
   
   Пѣвцу дороже горсть друзей,
   Чѣмъ сонмъ чужихъ ему людей!
   
   Къ несчастью, для него наступило и такое время, когда отъ него отшатнулись даже друзья. Горячій нравъ Вергеланда, страстность, съ какою онъ велъ литературную и политическую борьбу съ противомысляшими кругами, помѣшали ему получить мѣсто священника, котораго онъ искалъ; между тѣмъ жить ему чѣмъ-нибудь было надо, тѣмъ болѣе, что онъ, наконецъ, нашелъ невѣсту и собирался жениться, на литературный заработокъ (отъ печатанія стиховъ и проч.) въ тѣ времена нечего было надѣяться, и вотъ Вергеландъ рѣшился принять отъ лично расположеннаго къ нему короля Швеціи и Норвегіи Карла Іоганна субсидію въ 200 далеровъ, чтобъ основать на эти средства газету для рабочаго сословія. Противники Вергеланда подняли цѣлую бурю, обзывая его, сторонника свободы, "придворнымъ пенсіонеромъ", "измѣнникомъ отечеству" и т. п. Мало того, отъ него отшатнулись самые друзья, окрестивъ его Іудой. Вергеландъ выбивался изъ силъ, доказывая и устно, и печатно, всѣми своими трудами, всею своей жизнью, что и не думалъ измѣнять своимъ убѣжденіямъ и идеаламъ, но никто не хотѣлъ ни слушать его, ни читать; всѣ отрекались отъ него, плевали на него. Такимъ образомъ поэтъ, отдававшій всю душу свою за свой народъ, очутился одинъ противъ этого народа. Объ отчаяніи Вергеланда въ это время лучше всего свидѣтельствуетъ то обстоятельство, что онъ, противникъ Даніи, всю жизнь ратовавшій противъ датскаго вліянія на культуру Норвегіи, бросился искать справедливости и пониманія у представителей этой датской культуры и несказанно обрадовался привѣту датскаго писателя Гейберга.
   Въ счастью, сильная, здоровая душа Вергеланда не дала ему пасть подъ бременемъ общаго недовѣрія и непониманія; онъ выдержалъ испытаніе, напрягъ всѣ свои душевныя и умственныя силы, и никогда еще онѣ не достигали такого развитія и просвѣтлѣнія, какъ именно въ это время. Большою поддержкой было для него семейное счастье. Королевская субсидія и неожиданно-крупный литературный заработокъ (гонораръ за пьесу) позволили ему отдаться любимому труду -- изданію еженедѣльной газеты для народа, а также устроить себѣ домашній очагъ. Купивъ въ уединенной мѣстности, за городомъ, небольшой домикъ съ садомъ, Вергеландъ зажилъ тамъ, весь уйдя въ собственный міръ, работалъ для народа и изучалъ исторію Норвегіи, роясь въ хранилищахъ государственнаго архива, при которомъ вскорѣ получилъ мѣсто библіотекаря. Плодомъ этихъ занятій явился цѣлый рядъ популярныхъ историческихъ очерковъ и большой, къ сожалѣнію, не оконченный имъ трудъ Исторія норвежской конституціи. Въ семейной жизни Вергеландъ обнаружилъ всю мягкость, нѣжность, сердечность и преданность своей чисто-дѣтской натуры, былъ тихъ, уступчивъ и незлобивъ. Уголокъ свой -- домикъ и садикъ -- онъ любилъ страстно, самъ устраивалъ и украшалъ свое жилище, ухаживалъ за садикомъ и радовался, какъ дитя, каждой новой распускавшейся розѣ.
   Ведя крайне простой, скромный образъ жизни, питаясь самою грубою пищею, нося самую незатѣйливую одежду, Вергеландъ былъ щедръ только на помощь нуждающимся. Состраданіе его и желаніе помочь доходили до того, что онъ, когда его собственные рессурсы истощались, ходилъ по всему городу, выпрашивая для бѣдняковъ старое платье, обувь и проч. и зачастую возвращался домой съ огромнымъ, туго набитымъ мѣшкомъ за спиною. Чтобъ испытать сострадательность своихъ земляковъ и на себѣ испытать участь бѣдняковъ, онъ ходилъ также иногда, переодѣтый нищимъ, по всей странѣ, отъ дверей къ дверямъ, прося подаянія, которое затѣмъ отдавалъ другимъ бѣднякамъ. Зато и не было въ Норвегіи другого человѣка, который бы пользовался такой популярностью и любовью въ простомъ народѣ. Вергеландъ зналъ это, и это сознаніе доставляло ему большое утѣшеніе въ тяжелыя времена отверженія его образованными классами общества. Онъ съ справедливою гордостью говаривалъ, что "положи онъ свои часы на перила городского моста съ запискою, что часы принадлежатъ Вергеланду,-- никто къ не тронетъ". За совѣтами къ нему шли не только всѣ окрестные жители, но даже изъ самыхъ дальнихъ уѣздовъ пріѣзжала масса народа "къ своему Генрику". Стихотворенія Вергеланда народъ понималъ плохо, но по всему чуялъ въ немъ своего вѣрнаго друга и ходатая, трудившагося по мѣрѣ силъ своихъ для народнаго блага. Плодами неутомимой дѣятельности Вергеланда въ этомъ направленіи были воскресныя народныя школы, уѣздные союзы ревнителей народнаго просвѣщенія, народныя библіотеки и читальни, а также множество популярно-изложенныхъ брошюръ и книгъ (напримѣръ, Книга для чтенія юношеству, житейская мудрость и благосостояніе, Исторія Норвегіи для народа и проч.), въ которыхъ трактовались различные назрѣвшіе вопросы, давались общеполезныя свѣдѣнія и совѣты и т. п. Для издаваемой имъ еженедѣльной газеты для рабочаго сословія онъ писалъ статьи и разсказы, которые должны были вызывать и развивать въ простолюдинѣ любовь къ родинѣ, къ просвѣщенію, къ труду, къ умѣренности и въ кустарнымъ промысламъ. Словомъ, Вергеландъ всячески старался способствовать поднятію и облагороженію простого человѣка.
   Поборникъ свободы, противникъ всякой несправедливости, защитникъ всего слабаго и притѣсняемаго, любившій всѣхъ людей какъ братьевъ, Вергеландъ не могъ также не возстать на защиту гонимаго тогда еврейскаго племени, которому воспрещено было даже ступать на почву Норвегіи. Плодами симпатій Вергеланда къ обездоленнымъ евреямъ явились прекраснѣйшія поэмы: Еврей и Еврейка.
   Помимо литературной и политической борьбы не мало отравили жизнь Вергеланда и судебные процессы, въ которые вовлекали его вспыльчивость, невоздержность въ выраженіяхъ и неуступчивость. Одинъ изъ такихъ процессовъ длился нѣсколько лѣтъ и привелъ, наконецъ, къ продажѣ съ аукціона (для покрытія судебныхъ издержекъ и штрафа) столь дорогого ему уголка -- домика съ садикомъ. Вергеландъ перенесъ потерю съ рѣдкимъ спокойствіемъ духа и затѣмъ отдался новымъ планамъ и мечтамъ о постройкѣ новаго домика и устройствѣ новаго жилища, въ которомъ большую роль должна была играть кухня съ "длиннымъ, солиднымъ столомъ и скамьями вокругъ, на которыхъ размѣщались бы для общей трапезы въ кануны праздниковъ и торжественныхъ дней онъ съ женою и вся прислуга". Планамъ этимъ, однако, не суждено было сбыться. Бурной, богатой душевными волненіями и потрясеніями жизни Вергеланда близился конецъ. Чахотка, первые признаки которой обнаружились весной 1844 г., въ слѣдующемъ 1845 г. уже свела его въ могилу. Къ великому утѣшенію его наболѣвшаго сердца, Вергеланду еще при жизни пришлось увидѣть то, на что онъ надѣялся лишь по смерти,-- ненависть смолкла еще передъ одромъ его болѣзни, и люди поняли, кого теряютъ въ поэтѣ. Едва распространились слухи о неизлѣчимомъ недугѣ Вергеланда, у всѣхъ съ глазъ какъ бы спала завѣса, и всѣхъ -- и друзей, и враговъ его -- охватило одно единодушное желаніе, возможно явственнѣе воздать должное его сердцу и заслугамъ передъ родиной, въ чемъ ему такъ долго отказывали. О радости, какую доставилъ такой поворотъ въ общественномъ мнѣнія самому Вергеланду, говорятъ его письма. Такъ, наприм., онъ писалъ въ январѣ 1845 г. слѣдующее: "Я осыпанъ доказательствами любви и преданности со стороны моихъ земляковъ; меня посѣщаютъ члены стортинга; одинъ вдругъ безо всякой аффектаціи и со слезами на глазахъ поцѣловалъ у меня руку". Когда узнали, что Вергеланду нуженъ свѣжій воздухъ и побольше солнца, къ нему явились сторожа съ маяка съ предложеніемъ дарового помѣщенія и ухода у нихъ на маякѣ. Простые люди присылали ему трогательныя письма; вдова короля Карла-Іоганна также осыпала его знаками вниманія и соболѣзнованія.
   Вергеландъ не былъ огорченъ близостью смерти,-- напротивъ, шелъ ей на встрѣчу съ какою-то дѣтскою радостью, точно птичка, рвущаяся къ небесамъ. Физическія страданія не вліяли на его духъ, и онъ проявилъ на одрѣ болѣзни изумительную дѣятельность,-- продолжалъ трудиться по-прежнему на поприщѣ благотворительности, народнаго просвѣщенія и поэзіи, издавалъ газету, переработалъ свою большую юношескую поэму Чимвіыа, написалъ замѣчательную по чистосердечію и юмору автобіографію, комедію и много прекрасныхъ крупныхъ и мелкихъ стихотвореній. Нѣкоторыя изъ послѣднихъ, написанныя непосредственно предъ смертью, стоять на-ряду съ лучшими его стихотвореніями; наприм. Золотой левкой.
   
   Левкой, прекрасной, золотистый,
   Ты не успѣешь отцвѣсти,
   Какъ стану пылью я землистой
   Въ землѣ сырой. Прости, прости!
   
   Твоя головка золотая
   Пусть встрѣтитъ взоръ послѣдній мой;
   Душа, изъ тѣла улетая,
   Облобызаетъ вѣнчикъ твой.
   
   Ты два получишь поцѣлуя:
   Одинъ дарю тебѣ, другой --
   Въ мой милый садъ, когда умру я,
   Снеси ты розъ кусту, левкой!
   
   Скажи ему: не ждать расцвѣта
   Мнѣ этикъ милыхъ сердцу розъ.
   Такъ надъ могилою поэта
   Хочу, чтобъ кустъ цвѣтущій росъ.
   
             Чтобъ мнѣ на грудь свое благоуханѣе
             Лила изъ розъ избранница твоя,
             Которой ты отдашь мое лобзанье,
             Когда усну сномъ вѣчнымъ я!...
   
   Въ письмѣ къ отцу отъ 17 мая 1845 г. Вергеландъ писалъ: "Милый, дорогой отецъ! Я чувствую себя нѣкоторое время, и особенно сегодня, такъ плохо, что думаю -- мнѣ не долго жить. Но что бы ни случилось, помни, милый, любимый отецъ, что то же случилось и со многими другими людьми, куда крѣпче меня. Вспомни хоть Аубертеновъ; и имъ пришлось покинуть жизнь во цвѣтѣ лѣтъ. Мысли о величіи Божіемъ и о моемъ собственномъ ничтожествѣ много утѣшаютъ меня".
   Еще за два дня до смерти онъ продолжалъ писать, а потомъ, когда рука уже не подымалась болѣе, хотѣлъ диктовать. Весь послѣдній день своей жизни (11 іюля 1845 г.) онъ провелъ въ спокойной бесѣдѣ съ докторами, описывая имъ, какъ смертный холодъ подымается у него по рукамъ все выше и выше, и спрашивая, какъ долго это можетъ продлиться.
   Въ часъ дня онъ очнулся отъ легкаго забытья и сказалъ: "Мнѣ такъ сладко дремалось... Мнѣ грезилось, что я лежу на рукахъ у матери!" Это и были его послѣднія слова. Нѣсколько минутъ спустя, онъ тихо, безболѣзненно уснулъ на вѣки.
   У воротъ, на дворѣ, въ саду дома Вергеланда еще съ вечера предыдущаго дня дежурили толпы народа, съ напряженіемъ ожидая вѣстей о ходѣ болѣзни. Потомъ эти толпы, пополнявшіяся все новыми и новыми почитателями Вергеланда, потянулись непрерывною вереницей прощаться съ усопшимъ, лежавшимъ, какъ король на парадномъ ложѣ, съ ясною улыбкой на устахъ. Прощаніе продолжалось нѣсколько дней: вся страна хотѣла отдать покойному послѣдній долгъ; и старъ, и младъ, и богачъ, и бѣднякъ шли поклониться "Генрику"; матери подымали дѣтей, чтобъ они могли запечатлѣть въ памяти черты усопшаго. Хоронили Вергеланда 17 іюля. Никогда еще не видали въ Христіаніи такого стеченія народа за гробомъ простого смертнаго. Люди просто дрались за право нѣсколько минутъ нести гробъ и силой пробивались сквозь толпу, чтобы хоть прикоснуться къ гробу. Словомъ, къ похоронамъ Вергеланда можно было бы примѣнить его собственное стихотвореніе, написанное имъ по поводу похоронъ друга его Кьеркегора:
   
   Теперь онъ -- трупъ похолодѣлый,
   Такъ время честь ему воздать.
   За трудъ и муки жизни цѣло
   По смерти лаврами вѣнчать!
   Ему камнями угрожали,
   Но дней его пресѣклась нить,
   И люди тотчасъ пожелали
   Цвѣтами камни замѣнить.
   

III.

   Прослѣдивъ за жизнью Вергеланда отъ юности его и до смерти на 38 году отъ рожденія, мы видѣли, какія силы бродили въ его мятежной душѣ, какъ онъ бросался съ головою во всѣ жгучіе вопросы времени и зачастую выходилъ изъ нихъ съ серьезными обжогами. Онъ былъ поэтомъ во всемъ, что дѣлалъ и что говорилъ; часто онъ говорилъ черезчуръ страстно, рѣзко, часто слѣпо подчинялся минутному настроенію, но въ то же время отличался особымъ даромъ поэта -- собирать молодыя силы вокругъ знамени будущаго. Истинною двигательною силой и въ его творчествѣ, и во всей его жизни,-- они шли рука объ руку,-- была любовь, любовь ко всему мірозданію, и къ человѣку, и къ животнымъ, и къ растеніямъ. Все въ мірѣ, начиная съ полевой былинки и кончая голубымъ сводомъ небеснымъ, участвовало, на его взглядъ, въ созданіи грандіозной міровой поэмы, въ міровой ораторіи, въ которой онъ различалъ отдѣльные тоны и звуки и воспроизводилъ ихъ въ своихъ пѣсняхъ. Вселенная постоянно развертывала передъ нимъ свои образы и картины, и онъ радовался, какъ дитя, созерцая ея красоту и богатство. "Не забывай ни звѣздъ, ни цвѣтовъ, ни червяка въ пыли!" говорилъ Вергеландъ, видя во всемъ частицу прекраснаго цѣлаго -- вселенной, являющейся "гимномъ вселюбви". Свѣтила небесныя онъ называетъ "шумящими облаками пыли, вздымающейся подъ стопами Господа"; буря у него "проносятся надъ вершинами сосенъ, воспѣвая "Те Denm", рѣчка, протекая по землѣ, "журчитъ благословеніе", и даже цвѣточекъ мха является "небесною часовней", человѣкъ же это -- вѣнецъ творенія, "смыслъ и душа вселенной, слово Бога къ Самому Себѣ".
   Вергеландъ вообще былъ пѣвцомъ сердца. И, какъ онъ, не пѣлъ никто. Переносилъ ли онъ слушателя въ хижину крестьянина, или въ дѣтскую, пѣлъ ли веселую пѣснь матросовъ, просилъ ли состраданія для тѣхъ, "кто мокнетъ подъ дождемъ, сушится на сквозномъ вѣтру и солитъ хлѣбъ своими слезами въ открытомъ полѣ", переносилъ ли слушателя въ каморку лоцмана или въ обширную храмину природы -- всегда онъ проявлялъ то же богатство идей и образовъ, ту же свѣжесть и прелесть творчества, которыя увлекали даже людей предубѣжденныхъ. Въ юности въ душѣ Вергеланда бушевалъ цѣлый океанъ, и свѣтлыя мысли, ясные образы какъ-то исчезали въ общемъ пестромъ, сверкающемъ хаосѣ картинъ, которыя его необузданная, ненасытная фантазія, пренебрегая всѣми правилами формы, хватала и съ сѣвера, и съ юга, и съ востока, и съ запада. Но затѣмъ, подъ ударами бичей тонкихъ критиковъ-эстетиковъ, фантазія его мало-по-малу приручилась, цивилизовалась, не теряя, однако, своей смѣлости и высоты, подчинилась формѣ, и послѣднія произведенія Вергеланда уже гораздо совершеннѣе по формѣ, проявляя прежнюю поэтичность и богатство идей, образовъ и чувства. Заразительный, свѣжій, здоровый юморъ Вергеланда проявлялся и въ его комедіяхъ, и въ фарсахъ, но съ наибольшею силой и яркостью вылился въ его замѣчательной автобіографіи.
   Главное же значеніе дѣятельности Вергеланда заключается въ томъ, что онъ былъ истинно-національнымъ поэтомъ и дѣятелемъ. "Его мысли,-- говоритъ Бьёрнстьерне-Бьёрнсонъ,-- были плоть отъ плоти, кровь отъ крови мыслей народа, и мы, по крайней мѣрѣ, цѣлое столѣтіе еще будемъ жить и питаться этими мыслями, и не только въ отвлеченныхъ вопросахъ, но и въ матеріальныхъ -- отъ вопроса о разведеніи лѣсовъ и до вопроса объ осушеніи болотъ. Онъ видѣлъ наши общественные недуги и недостатки, любилъ все, что мы имѣли хорошаго, высказывалъ наши стремленія, работать для нашихъ потребностей -- даже для такихъ, въ которыхъ далеко не былъ компетентенъ. Онъ кипѣлъ дѣятельностью, и она часто переливалась черезъ край -- и въ его частной жизни, и въ общественной, когда дѣло шло о борьбѣ, лежавшей внѣ его силъ и компетентности. Причина того, что Вергеландъ часто бывалъ тяжелъ и неясенъ, лежала въ томъ, что онъ черезчуръ разбрасывался, стремясь охватить заразъ слишкомъ широкія области, и что его идеи и стремленія слишкомъ опередили свое время, которое не могло еще дать имъ надлежащихъ ясныхъ формъ. Только теперь, окинувъ взоромъ всѣ разнообразные и многочисленные пути, по которымъ идетъ наша страна къ общему прогрессу, я увидѣвъ, что почти всѣ эти пути впервые открыты и намѣчены Вергеландомъ, можно понять, чѣмъ онъ былъ для родины".
   По политическимъ своимъ убѣжденіямъ Вергеландъ былъ республиканцемъ и конституціонныя формы правленія считалъ лишь переходною ступенью къ республикѣ. Страстный ревнитель свободы, Вергеландъ съ восторгомъ привѣтствовалъ іюльскую революцію во Франціи, написавъ тогда одно изъ лучшихъ своихъ стихотвореній: Освобожденная Европа. Всѣ его политическія статьи въ газетахъ были проникнуты тою же безграничною жаждою свободы и живѣйшимъ участіемъ во всему въ Европѣ, что содѣйствовало развитію и упроченію свободы. У себя на родинѣ Вергеландъ являлся неусыпнымъ стражемъ и хранителемъ новообрѣтенной свободы родной страны, и чуть шведское правительство предпринимало малѣйшее посягательство на права Норвегіи, тотчасъ билъ тревогу и давалъ отпоръ.
   Безпредѣльная любовь къ шведско-норвежскому королю Карлу-Іоганну не мѣшала Вергеланду бурно возставать и противъ короля, когда послѣдній чѣмъ-либо измѣнялъ своей главной (по мнѣнію Вергеланда) задачѣ -- охранять свободу народа. Поэтому отношенія между поэтомъ-поборникомъ свободы и королемъ, являвшимся въ его глазахъ героемъ, рыцаремъ безъ страха и упрека,-- несмотря на ихъ взаимныя горячія симпатіи и уваженіе,-- нерѣдко сильно обострялись и доходили даже до полнаго разрыва.
   Въ 1881 г. благодарная родина поставила своему поэту-радѣтелю памятникъ, на открытіи котораго Бьёрнсонъ сказалъ, между прочимъ, слѣдующее:
   "Всѣ присутствующіе, я думаю, знаютъ о трогательномъ обычаѣ, усвоенномъ Генрикомъ Вергеландомъ въ послѣдніе годы его жизни -- гулять съ карманами, полными древесныхъ сѣмянъ, которыя онъ время отъ времени и разбрасывалъ горстями по дорогѣ; мало того, онъ и друзей своихъ приглашалъ слѣдовать его примѣру, говоря: "кто знаетъ, сколько добраго изъ этого можетъ выйти"? Въ этихъ простыхъ словахъ, дышащихъ такой трогательно-наивной любовью къ родинѣ -- цѣлая поэма, не уступающая, пожалуй, лучшимъ произведеніямъ нашего славнаго поэта".
   И тѣ духовныя сѣмена, которыя Вергеландъ сѣялъ на почву родины ради ея преуспѣянія и блага, поднятія и распространенія культуры въ народѣ дали богатые всходы.
   Вліяніе Вергеланда на политическую жизнь своей родины было огромно, и значеніе его становится особенно очевиднымъ при болѣе близкомъ ознакомленіи съ дѣятельностью двухъ его главныхъ преемниковъ -- Свердрупа впослѣдствіи Бъёрисона. Какъ въ свое время Вергеландъ, такъ з нимъ Свердрупъ и затѣмъ Бьёрисонъ стояли, а послѣдній и продолжаетъ стоять, на стражѣ противъ всякихъ посягательствъ на право Норвегіи со стороны Швеціи. Другое движеніе, такъ называемое "крестьянское движеніе Сёрена Іобека, также обязано своимъ возникновеніемъ Вергеланду. Въ этомъ движеніи сказались увлеченіе Вергеланда крестьянскою сермягою, его горячіе протесты противъ роскоши, противъ иноземнаго вліянія, противъ господства бюрократіи и урѣзыванія бюджета на улучшеніе быта народа. Наконецъ, третье движеніе, обязанное своимъ возникновеніемъ и развитіемъ Вергеланду, движеніе въ пользу распространенія просвѣщенія въ народѣ, нашло достойнаго продолжателя я преемника Вергеланда въ лицѣ Эйлерта Сунда, а также въ лицѣ Антона Бонга, издававшаго Вечернюю субботнюю газету для рабочихъ, и Оле Вига, автора цѣлаго ряда популярно изложенныхъ историческо-культурныхъ очерковъ для народа.
   Вергеланду и затѣмъ его прямымъ продолжателямъ, изъ которыхъ особенно выдѣлились Свердрупъ, Ябекъ, Эйлерть Сундъ, Оле Вигъ и Бьёрнстьерне Бьёрнсонъ, обязанъ норвежскій народъ своимъ необыкновенно быстрымъ культурнымъ ростомъ, своимъ превращеніемъ изъ жалкаго, невѣжественнаго, погибающаго въ пьянствѣ (такимъ онъ былъ еще въ первой половинѣ нашего столѣтія) народа въ народъ крѣпкій, сильный, культурный, полный самосознанія и выдвигающій такихъ крупныхъ дѣятелей въ области литературы и науки (напримѣръ, Ибсенъ, Бьёрнсонъ, Ли, Кьелландь, Бугге, Ганстенъ, Сарсъ, Нансенъ и др.), какимъ позавидуетъ любой, болѣе многочисленный и играющій болѣе важную роль въ Европѣ народъ.

П. Ганзенъ.

"Русская Мысль", кн.I, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru