Lib.ru/Классика: Гамсун Кнут. Царица Савская

Кнут Гамсун

ЦАРИЦА САВСКАЯ

Перевод с норвежского К. Бальмонта

I

Когда путешествуешь, переезжаешь с места на место и, волею судеб, все вновь встречаешь людей, которых раньше видел когда-то, встречаешь их внезапно, на неожиданных местах, -- от удивления совершенно забываешь снять шляпу и поклониться.

Со мной это бывает часто -- да, очень часто. С этим ничего не поделаешь.

То, что было со мной в 1888 году, стоит в странной связи с одним событием нынешнего года, приключившимся со мной не более недели назад, во время моей поездки в Швецию. Это очень простая и понятная история, разыгравшаяся очень просто, может быть, ее не стоило бы рассказывать. Но все же я попробую рассказать ее, насколько могу хорошо.

Ты спросил, когда мы в последний раз виделись... да, ты сам помнишь, о чем ты меня спросил, так что мне не надо повторять. Но я тогда ответил, что мне всегда что-нибудь мешало, сколько бы я ни старался, всегда что-нибудь становилось на моей дороге, меня отвергали, меня выставляли за дверь. И я не лгу, я тебе докажу, что это правда. Так близко к цели, как в этот раз, я еще никогда не был, и все же меня так любезно выставили за дверь. С этим ничего не поделаешь.

В 1888 году я получил деньги на поездку куда-нибудь, -- я рассказываю все совсем так, как это было. Я отправился в Швецию и в веселом расположении духа шел пешком вдоль железной дороги, меж тем как каждый день поезд за поездом мчались мимо меня. Я встречал также множество людей, и все эти люди кланялись мне, они говорили: "Бог в помощь", я тоже говорил: "Бог в помощь", потому что не знал, что еще им сказать. Когда я пришел в Гётеборг, моя первая пара башмаков была уже разорвана самым жалким образом, но об этом я и не говорю.

Еще до того, как я пришел в Гётеборг, произошло то событие, о котором я хочу рассказать. Как ты думаешь: если какая-нибудь дама бросает на тебя взгляд из окна, а затем больше не обращает на тебя внимания, ты тогда остаешься спокоен и не делаешь никаких предложений; надо быть дураком, чтобы вообразить себе что-нибудь после такого жалкого взгляда. Ну а если эта дама не только смотрит на тебя с величайшим интересом, но предоставляет тебе свою комнату да еще постель свою на почтовой станции в Швеции, не находишь ли ты, что тогда ты имеешь некоторое основание верить в ее серьезные намерения и питать надежды? Я так и думал и надеялся до последней минуты; неделю тому назад мне это даже стоило мучительного путешествия в Кальмар...

Итак, я дошел до почтовой станции Бербю. Был поздний вечер, а я шел с раннего утра, так что решил отдохнуть здесь сегодня. Я вошел в дом и спросил себе обед и комнату.

Да, обед я могу получить, но комнат больше нет, все заняты, дом переполнен.

Я говорил с молодой девушкой, -- как потом оказалось, дочерью хозяина. Я смотрю на нее и делаю вид, будто не понимаю ее. Не хочет ли она мне дать почувствовать, что я -- норвежец, политический противник?

-- Какая масса здесь экипажей, -- говорю я равнодушно.

-- Да, это торговцы, приехавшие на ярмарку, здесь ночуют, -- отвечает она, -- поэтому у нас не осталось ни одной свободной кровати.

Затем она выходит и заказывает для меня обед. Когда она вернулась, она снова начала говорить о том, как переполнен дом. Она сказала:

-- Вы можете или дойти до следующей станции Юттерон, или поехать на поезде немного назад. А у нас, как я сказала, все переполнено.

Я простил это наивное дитя и не хотел быть с ней слишком резким, но я, конечно, не собирался двинуться с места до следующего утра. Я находился на почтовой станции, и кровать для меня должна была найтись!

-- Погода бесподобная, -- сказал я.

-- Да, -- ответила она. -- Поэтому дойти до Юттерона -- одно удовольствие. И недалеко, всего какая-нибудь миля.

Но это было уже слишком, я сказал строго и медленно:

-- Для меня само собой разумеется, что вы мне добудете комнату на сегодняшнюю ночь; я не желаю идти дальше, я устал.

_ Но раз все комнаты заняты! -- возразила она.

-- Это не мое дело.

С этим я опустился всей своей тяжестью на стул.

Впрочем, мне было жаль девушку, у нее не было такого вида, будто она делала мне затруднения лишь из дурного чувства. Выражение ее лица было честно, а ее ненависть к норвежцам казалась весьма умеренной.

-- Вы можете постелить мне где угодно, хотя бы на этом диване, -- сказал я.

Но оказалось, что даже диван уже занят!

Мне начало становиться страшно. Если придется идти еще добрую шведскую милю, то мне несдобровать; добрая шведская миля практически бесконечна, это я уже знал.

-- Ах, Господи, разве вы не видите, что у меня от ходьбы башмаки разорвались? -- вскричал я. -- Вы ведь не выгоните на улицу человека в такой обуви?

-- Да, но обувь ваша не станет лучше завтра, -- заметила она улыбаясь.

В этом-то она была права, и я не знал, что мне делать. В это мгновение дверь отворяется, и в комнату влетает еще одна девушка.

Она смеется чему-то, что с ней случилось, или тому, о чем она думает, и она открывает рот, чтобы рассказать об этом. Заметив меня, она ничуточки не смущается, напротив, смотрит на меня долгим взглядом и в конце концов кивает мне даже. Затем она спрашивает вполголоса:

-- В чем дело, Лотта?

И Лотта отвечает ей что-то, чего я не слышу, но я понимаю, что они шепчутся обо мне. Я сижу, смотрю на них и прислушиваюсь, как будто решается моя судьба. Тут они исподтишка взглядывают на мои башмаки, и я слышу, как они посмеиваются между собой. Вновь пришедшая дама качает головой и собирается уйти.

Когда она подошла уже к двери, она вдруг обернулась, как будто ей что-то пришло в голову, и сказала:

-- Но я могу сегодня лечь с тобой, Лотта, тогда ему можно отдать мою комнату.

-- Нет' -- отвечает Лотта, -- вам этого никак нельзя, фрекен.

-- Да почему же, конечно, можно!

Пауза. Лотта размышляет:

-- Ну, если вы хотите, фрекен, то... -- И, обращаясь ко мне, Лотта продолжает: -- Вот фрекен хочет уступить вам свою комнату.

Я вскакиваю, расшаркиваюсь и раскланиваюсь. Мне кажется, я сделал это очень изящно. Я поблагодарил фрекен и словесно, сказал, что она оказала мне любезность, подобной которой мне не случалось встречать в жизни, и в конце концов заявил, что сердце у фрекен такое же доброе, как красивы ее глаза! Затем я снова раскланялся и сделал это так же удачно.

Да, все это вышло у меня очень хорошо. Она покраснела и выскочила за дверь с громким смехом, и Лотта побежала за ней.

Я остался один и стал раздумывать. Дело обстояло очень хорошо; она засмеялась, покраснела и опять засмеялась; лучшего начала не могло и быть. Господи, какая она была молодая, едва ли ей было восемнадцать лет, ямочки на щеках и углубление на подбородке. На шее у нее не было ничего, даже кружев у ворота, только ленточка продернута. И при этом -- мрачный, темный взгляд на этом милом лице. Я никогда не видел ничего подобного. Хорошо, и она смотрела на меня с интересом.

Час спустя я увидел ее во дворе; она уселась в один из пустых экипажей, сидит и хлопает бичом. Как она была молода и весела, -- сидит и хлопает бичом, как будто экипаж запряжен. Я подхожу, мне приходит в голову мысль запрячься вместо лошади и повезти экипаж, я приподнимаю шляпу и собираюсь сказать что-то...

Вдруг она встает, высокая и гордая, как царица, с минуту смотрит на меня и выходит из экипажа. Я никогда этого не забуду; хотя у нее не было никакого основания так разгневаться, она была поистине великолепна, когда встала и вышла из экипажа. Я надел шляпу и, сконфуженный и удрученный, удалился потихоньку. Черт бы побрал эту выдумку -- повезти экипаж!

Но с другой стороны: что такое с ней сделалось? Разве она не уступила мне только что свою комнату? К чему же эти фокусы? Это притворство, сказал я сам себе, она только делает вид, знаю я эти уловки, она хочет поиграть мною, -- хорошо, я готов, пусть поиграет!

Я сел на лестнице и закурил трубку. Вокруг меня болтали торговцы, приехавшие на ярмарку; иногда я слышал, как в доме откупоривали бутылки и звенели стаканами. Барышню я больше не видел.

Единственное чтение, которое было со мной, -- это карта Швеции. Я сижу, курю и раздражаюсь, наконец вынимаю карту из кармана и принимаюсь ее изучать. Так проходит несколько минут, в дверях появляется Лотта, она предлагает отвести меня в мою комнату, если я пожелаю. Уже десять часов, я поднимаюсь и иду за ней. В коридоре мы встречаем барышню.

Тут происходит нечто, что я запомнил до мельчайших подробностей: стены в коридоре свежевыкрашены, но я этого не знаю, я отступаю в сторону перед барышней, когда мы встречаем ее, и тут-то происходит несчастье. Барышня в ужасе кричит:

-- Масляная краска!..

Но слишком поздно, я уже прислонился левым плечом к стенке.

Она смотрит на меня в полной растерянности, потом смотрит на Лотту и говорит:

-- Что же нам теперь делать?

Она так и сказала: "Что же нам теперь делать?" И Лотта отвечает, что мы это чем-нибудь ототрем, и разражается смехом.

Мы снова выходим на лестницу, и Лотта достает что-то, чтобы оттереть краску.

-- Сядьте, пожалуйста, -- говорит она, -- а то мне не достать.

И я сажусь.

Мы начинаем болтать...

Ты можешь верить мне или нет, -- я говорю тебе, что, когда я в этот вечер расстался с барышней, у меня были наилучшие надежды. Мы поговорили, и поболтали, и посмеялись по разным поводам, и я уверен, что мы добрых четверть часа сидели там на лестнице и болтали. Ну и что? Нет, я вовсе этим не хвастаюсь, но все же я не думал, чтобы молодая дама подарила мужчине целых четверть часа почти наедине, если бы она ничего этим не хотела сказать. Когда мы наконец расстались, она, кроме всего этого, сказала мне два раза "покойной ночи"; в конце концов она приоткрыла дверь немного, медленно сказала "покойной ночи" в третий раз и уже затем захлопнула дверь. Потом я услыхал, что она и Лотта принялись весело хохотать. Да, мы все были в отличнейшем расположении духа.

Я направляюсь в свою комнату -- ее комнату. Она была пуста, самая обыкновенная комната на почтовой станции, с голыми стенами, выкрашенными в синюю краску, с узкой низенькой кроватью. На столе лежал перевод "Царя из рода Давидова" Инграма. Я лег и стал читать эту книг}'. Я еще продолжаю слышать шушуканье и смех в комнате девушек. Какое прелестное, веселое существо; этот темный взгляд молодого лица! Как заразительно она смеялась, несмотря на то что казалась такой гордой!

Я погрузился в размышления; воспоминание о ней пылало мощно и безмолвно в моем сердце.

Наутро я проснулся оттого, что что-то твердое кололо меня в бок -- оказалось, что я спал вместе с "Царем из рода Давидова". Вставать, одеваться, девять часов!

Я спускаюсь вниз в столовую, и мне подают завтрак; о барышне и помину нет. Я жду полчаса, она не приходит. Наконец я спрашиваю Лотту самым тонким манером, куда девалась молодая дама.

-- Да барышня уехала, -- отвечает Лотта.

-- Уехала? Разве барышня не здешняя?

-- Нет, это барышня из господской усадьбы. Она уехала рано утром на поезде, ей надо было в Стокгольм.

Я умолкаю. Она, конечно, не оставила мне ни письма, ни записки; я был так огорчен, что даже не спросил ее имени, все стало мне безразлично. Нет, на женскую верность никогда нельзя рассчитывать.

Я отправляюсь в Гётеборг с усталым взором и раненым сердцем. Кто бы мог подумать: она, которая казалась такой честной и гордой! Хорошо, я перенесу это как мужчина; никто в гостинице не должен знать, как я страдаю...

Это было как раз тогда, когда Юлиус Кронберг выставил в Гётеборге свою большую картину -- "Царица Савcкая". Как и все другие, пошел я посмотреть на эту картину, и, когда увидел ее, я был ею потрясен. Самое странное было то, что царица мне показалась удивительно похожей на мою барышню из усадьбы, -- не тогда, когда она смеялась и шутила, а в то мгновение, когда она стояла во весь рост в пустом экипаже и уничтожала меня взглядом за то, что я хотел впрячься в него вместо лошади. И Бог видит, я вновь почувствовал этот взгляд всем своим сердцем! Картина совершенно лишила меня покоя, она слишком напоминала мне о моем потерянном счастье. В одну прекрасную ночь она вдохновила меня на создание моего известного художественного очерка -- "Царица Савская", напечатанного в газете "Дагбладет" 9 декабря 1888 года. В этом очерке я писал о царице следующее:

"Это зрелая эфиопка, девятнадцати лет, стройная, соблазнительно-прекрасная, царица и женщина в одном лице...

Левой рукой она поднимает с лица покрывало и устремляет глаза свои прямо на царя. Темной ее не назовешь, даже черные ее волосы совершенно скрыты светло-серебристой диадемой что надета на ней; она имеет вид европеянки, которая путешествовала по Востоку и слегка загорела под дыханием жаркого солнца. Только темный цвет глаз выдает ее родину, этот мрачный и вместе с тем огненный взгляд, заставляющий зрителя содрогнуться. Эти глаза нельзя забыть их будешь долго помнить и вновь видеть их перед собой во сне..."

О глазах -- это сказано прекрасно; такого не напишешь, не почувствовав нечто подобное в своем сердце, -- спросите кого угодно. И с того дня сердце мое всегда называло ту чудесную девушку с почтовой станции Бербю Царицей Савской.

II

Но этим все не кончилось, четыре года спустя она появляется вновь передо мной, вот не более недели тому назад.

Я еду из Копенгагена в Мальме, я должен там навестить одного человека, этот человек ждет меня, -- я рассказываю все так, как оно было. Я оставил свои вещи в гостинице Крамера, и мне там приготовили комнату; затем я выхожу, чтобы встретиться с человеком, который ожидает меня, но прежде я хочу прогуляться по направлению к железной дороге, чтобы собраться с мыслями. Тут я встречаю человека, с которым пускаюсь в разговор, я стою и как раз говорю что-то этому человеку, когда я вдруг вижу лицо в поезде, который вот-вот должен отправиться, и лицо это обращается ко мне, два глаза разглядывают меня, -- Боже мой, это Царица Савская!

Я тотчас же вскакиваю в поезд, и через несколько секунд мы отъезжаем.

Да, это судьба. То, что я стою тут и по прошествии четырех лет вновь вижу ее и вскакиваю в отправляющийся поезд, в то время как багаж мой остается в гостинице, это судьба; от нее не уйдешь. Кстати, я оставил и пальто, у меня действительно была только дорожная сумка через плечо; и в таком виде я сел в поезд.

Я осматриваюсь, я попал в купе первого класса, на сиденьях -- несколько пассажиров. Хорошо, я сажусь рядом с ними и устраиваюсь с сигарой и книгой. Куда повлечет меня судьба? Я поеду туда, куда едет Царица Савская, все дело в том, чтобы уследить за ней; где она сойдет, там сойду и я, моей единственной задачей будет встретиться с ней. Когда вошел кондуктор и спросил у меня билет, билета у меня не было.

Но куда же я еду?

Этого я точно не знал, но...

Да, тогда мне надо заплатить до Арлефа, с доплатой лишних сорока эре. В Арлефе я должен взять билет дальше.

Я поступил, как сказал кондуктор, и с радостью отдал доплату.

В Арлефе я взял билет до Лунда: быть может, Царица Савская едет в Лунд в гости, я не буду терять ее из виду.

Но в Лунде она не вышла.

Теперь мне снова пришлось заплатить кондуктору до Лаккалэнга и еще сорок эре сверх того -- всего уже восемьдесят. В Лаккалэнге я взял билет сразу до Хесслехольма, чтобы быть уверенным, после чего уселся, испытывая нервное чувство от этого сложного путешествия. Меня раздражала и болтовня других пассажиров: какое мне, во имя Бо-жие, дело до того, что в Гамбурге разразилась эпидемия ящура? Мои спутники были, очевидно, сельскими жителями, простыми шведскими скототорговцами, в течение двух с половиной часов они не говорили ни о чем, кроме ящура в Гамбурге. Да, это было действительно необычайно интересно! И кроме того -- разве меня не ждет в Мальме этот человек? Ладно, пусть ждет!

Но Царица Савская не вышла и в Хесслехольме.

Тут я прихожу в бешенство, я плачу кондуктору до Ба-лингслефа, опять с доплатой сорока эре -- итого одна крона и двадцать эре, и, сцепив зубы, беру в Балингслефе билет прямо до Стокгольма. Это стоило мне сто восемнадцать крон наличными, черт меня побери, если не так! Но было ясно, что Царица Савская едет теперь в Стокгольм, -- так же как в прошлый раз, четыре года назад.

Мы едем час за часом, я слежу за ней на каждой станции, но она не выходит. Я вижу ее в окне купе, и она внимательно наблюдает за мной; ах, она не утратила своих чувств ко мне, это я видел ясно. Но она была немного смущена и опускала глаза, когда я проходил мимо окна. Я не поклонился ей, я каждый раз забывал это сделать; если бы она не сидела взаперти в этом ящике -- дамском купе, я бы, конечно, давно подошел к ней, напомнил бы о нашем старом знакомстве, о том, что я, прямо скажем, спал однажды в ее постели. Я бы порадовал ее тем, что спал отлично, до девяти часов. Как она похорошела за эти четыре года, теперь она была еще больше, чем прежде, Царицей и Женщиной.

И час проходил за часом, и ничего не случилось, кроме того что около пяти мы переехали корову; мы слышали как захрустели кости, и остановились на минутку, чтобы' осмотреть рельсы, а потом снова поехали. Мои два спутника принялись теперь обсуждать пароходное сообщение на Эресунде, и это опять было чрезвычайно интересно. Как я страдал, как страдал! И как -- разве тот человек в Мальме...

К черту человека из Мальме!

Дальше, все дальше, мы проезжаем Эльмхульт, Лиаторп, Висланду. В Висланде Царица Савская выходит, и я ни на минуту не спускаю с нее глаз; ах так, она возвращается. Хорошо, мы едем дальше.

Таким образом мы доезжаем до Альфвесты, здесь пересадка на Кальмар.

Тут Царица Савская опять выходит; я стою и смотрю, но на этот раз она переходит в поезд на Кальмар. К этому я не подготовлен, я крайне удивлен и не успеваю ничего предпринять до последнего момента. Сломя голову влетаю в кальмарский поезд, он трогается.

В купе один-единственный человек, он даже не поднимает глаз, он читает. Я бросаюсь на сиденье, я тоже читаю. Спустя несколько минут я слышу:

-- Билет!

Это новый кондуктор.

-- Билет, хорошо! -- говорю я и протягиваю ему свой билет.

-- Этот не годится, -- говорит он, -- это Кальмарская линия.

-- Не годится, вы сказали?

-- На этой линии -- нет.

-- Да, но мне-то какое дело, если мне продали билет, который не годится?

-- А вам куда надо?

-- В Стокгольм, конечно, -- отвечаю я. -- Куда же, вы думали, я еду?

-- Да, но этот поезд -- на Кальмар, слышите, этот поезд идет в Кальмар, -- говорит он сердито.

Что же, этого я не знал, но, во всяком случае, с его стороны было жалким педантством цепляться за подобные пустяки. Он, наверно, поступал так, потому что я норвежец, из политической враждебности. Этого я ему не забуду. Да, но что же нам теперь делать? -- спрашиваю я.

-- Вы сделаете вот что... Да вам куда же, собственно, надо? По этой линии вы в Стокгольм не попадете.

-- Хорошо, тогда я поеду в Кальмар -- я, собственно, и имел в виду Кальмар, -- отвечаю я. -- Стокгольм, собственно, меня никогда не привлекал; не могу сказать, что я стал бы занимать деньги, чтобы туда вернуться. -- Эта проклятая Царица едет, значит, в Кальмар, и там будет конец моим мучениям.

-- Тогда вы заплатите мне до Гемлы, и сорок эре доплаты, -- говорит кондуктор. -- А в Гемле вам придется взять билет до Кальмара.

-- Но я только что заплатил сто восемнадцать крон, -- возразил я. Но я все же заплатил, и еще эти сорок эре, -- это, выходит, одна крона и шестьдесят эре дополнительно. Но терпению моему пришел конец, в Гемле я стремглав вбегаю на станцию и кричу в окошко кассы:

-- Как далеко я могу проехать по этой линии?

-- Как далеко? До Кальмара, -- отвечают мне.

-- Не могу ли я проехать дальше, разве невозможно проехать еще хоть немного дальше?

-- Совершенно невозможно. Дальше -- Балтийское море.

-- Хорошо, билет до Кальмара!

-- Какого класса?

Он спрашивает, какого класса! Этот человек явно не знал меня, ничего не читал из того, что я написал. Я ответил ему так, как он того заслуживал.

-- Первого класса! -- ответил я.

Я заплатил и занял свое место в поезде.

Наступила ночь. Мой неприятный спутник вытянулся на своем диване и закрыл глаза, молча, не бросив на меня и взгляда. Как мне убить время? Я не мог спать, я вставал каждую минуту, осматривал двери, открывал и закрывал окно, зяб, тяжело вздыхал. Вдобавок мне приходилось каждый раз, когда поезд останавливался, быть настороже из-за этой несчастной Царицы. Я начинал понемногу клясть ее.

Наконец-то настало утро. Мой спутник встал и выглянул в окно; затем он сел, совершенно бодрый, и принялся опять читать, по-прежнему не глядя на меня; казалось, его книге не будет конца. Он меня раздражал, я пел, я свистел, чтобы досадить ему, но ему ничто не могло помешать; я от души предпочел бы вернуться к разговорам о ящуре вместо этого бессловесного важничания.

В конце концов это стало нестерпимо, я спросил его:

-- Позвольте спросить, куда вы едете?

-- А, -- отвечал он, -- тут недалеко.

Это было все.

-- Вчера мы переехали корову, -- сказал я.

-- Что вы сказали?

-- Вчера мы переехали корову.

-- Ах так.

И он снова стал читать.

-- Продайте мне эту книгу, -- сказал я вне себя. ._ Книгу? Нет, -- ответил он.

-- Не продадите?

-- Нет.

Тем дело и кончилось. Он даже не взглянул в мою сторону. Я впал в совершенное уныние от этого упорства. Собственно, и в этом была виновата эта злосчастная Царица -- в том, что я встретился с таким человеком, -- она поистине доставила мне много неприятностей. Но все будет забыто, когда я встречусь с ней; ах, как я опишу ей все мои невзгоды, расскажу ей о том художественном очерке, о человеке, который ждал меня в Мальме и которым я пренебрег, о моем путешествии, сначала по Стокгольмской линии, потом по Кальмарской, -- да, фрекен! О, я, конечно, произведу на нее впечатление снова. И ни малейшего намека на эти несколько эре, на сто восемнадцать крон.

А поезд идет.

От скуки я начинаю глазеть в окно. Без конца видишь все одно и то же: лес, поля, пашни, мелькающие, как в танце, дома, телеграфные столбы вдоль полотна, и на каждой станции -- все те же пустые товарные вагоны, и каждый вагон помечен словом "golfuta"[1]. Что такое "golfuta"? Это не может быть ни номером, ни человеческим именем. Бог знает, может быть, "golfuta" -- это большая река в Сконе, или фабричная марка, или даже религиозная секта! Но тут я вспомнил: "golfuta" -- это определенная мера веса; если не ошибаюсь, в ней сто тридцать два фунта. И это старых добрых фунтов, почти сто тридцать два фунта в такой "golfuta", такая она тяжелая...

А поезд идет.

Как только может этот бессловесный болван сидеть так, час за часом, и читать, читать! Я бы за это время три раза успел прочесть такую книжонку, а он важничает, его прямо распирает от невежества, и он нисколько не стесняется. Его глупость превосходила все границы, и я не мог этого больше выдержать, вытянул шею, посмотрел на него и сказал:

-- Что вы сказали?

Он поднял глаза и ошеломленно уставился на меня.

-- В чем дело? -- спросил он.

-- Что вы сказали?

Он совершенно не мог меня понять.

-- Что вам нужно? -- спросил он сердито. |

-- Что мне нужно? А вам что нужно?

-- Мне? Мне ничего не нужно.

-- И мне ничего.

-- Так. Зачем же вы со мной заговариваете?

-- Я? Разве я заговаривал с вами?

-- Так, -- сказал он и в ярости отвернулся.

Мы оба замолчали.

И проходит час за часом; наконец мы свистим перед Кальмаром.

Пришло время, сейчас будет битва! Я провожу рукой по щекам, -- конечно, я небрит, всегда со мной так. Что за скверные порядки, когда на всей линии нет станции, где можно было бы побриться, чтобы выглядеть по-человечески в ответственный момент. Я не требую постоянных парикмахеров на каждой станции, но согласитесь, что это не мелочность -- требовать, чтобы хоть на пятьдесят станций был один парикмахер. Таково мое последнее слово.

Тут поезд остановился.

Я тотчас же выхожу, я стою и вижу, что выходит и Царица Савская, но ее сразу окружает так много людей, что мне невозможно к ней пробиться. Какой-то молодой человек даже целует се -- брат, значит, он здесь живет, у него здесь дело, это к нему она приехала в гости! Через мгновение подъезжает экипаж, она садится, за ней -- еще двое-трое, и они уезжают.

Я остаюсь стоять. Она уехала перед самым моим носом. Даже не задумалась нисколько. Ну что же, пока делать нечего, а если вдуматься, то я был ей чуть ли не благодарен за то, что она дала мне время побриться и почиститься, прежде чем я предстану перед ней. Теперь надо не терять времени!

В то время как я стою так, ко мне подходит носильщик и предлагает понести мой багаж.

Нет, у меня нет багажа.

Как, совсем нет багажа?

Да, совсем нет багажа, понял он меня теперь?

Но я не мог отделаться от этого человека, он хотел знать, поеду ли я дальше.

Нет, я дальше не поеду.

Я буду здесь жить?

Может быть, некоторое время. Есть ли здесь поблизости гостиница?

А что я тут собираюсь делать? Может быть, я агент или .ревизор?

Еще один, который ничего моего не читал! Нет, я не ревизор.

Кто же я такой?

-- Прощайте! -- закричал я ему прямо в лицо и пошел. Этакая навязчивость. Я и сам найду гостиницу, если на то пошло. Однако мне надо было измыслить себе какое-то положение, выдумать дело, которым я якобы занимаюсь; было ясно, что если такой голодранец носильщик столь любопытен, то хозяин гостиницы будет гораздо хуже. Что же я буду делать в Кальмаре -- официально, перед Богом и людьми? Какое-нибудь подходящее дело у меня должно быть и для того, чтобы не компрометировать Царицу.

И я отчаянно придумываю, что мне делать в Кальмаре. Даже в то время, как я нахожусь под бритвой парикмахера, этот вопрос не дает мне покоя; ясно одно: мне нельзя показываться в гостинице, пока я это не выясню.

-- Есть у вас телефон? -- спрашиваю я. Нет, у парикмахера нет телефона.

-- Не можете ли вы послать мальчика в ближайшую гостиницу заказать мне комнату? У меня нет времени самому пойти туда, у меня еще есть дела.

-- Да, конечно.

Мальчика посылают.

Я пошел бродить по улицам, осмотрел церковь, гавань; шел довольно быстро, из страха, что меня кто-нибудь остановит и спросит, какие дела у меня в Кальмаре. Наконец я зашел в парк, бросился на скамью и предался размышлениям. Я был один.

Кальмар -- что мне надо было в Кальмаре? Название казалось мне знакомым, я где-то читал о нем. Бог знает, было ли это что-то политическое, чрезвычайный риксдаг, заключение мира? Я попробовал: Кальмарский мир, мир в Кальмаре, -- может быть, именно об этом я читал? Или это был Кальмарский параграф? Но после минутного размышления я сказал себе, что о Кальмарском параграфе я ничего не читал. Вдруг я вскакиваю; кажется, я нашел: Кальмарская оитва, битва при Кальмаре -- так же, как битва при Кальвшинне или битва при Вёрте. Да, теперь я знаю. И я немедленно отправился в гостиницу. Если была битва при Кальмаре, то я буду изучать исторические места, это и будет моим делом; тут находился корабль Нильса Юля, там -- залетевшие издалека вражеские ядра взрывали землю, словно огород под капусту, там -- Густав-Адольф пал на палубе линейного корабля. И Кольбейн Сильный спросил: "Что это такое громыхнуло?" -- "Это Норвегия вырвалась из твоих рук!" -- произнес Эйнар.

Но когда я подошел к подъезду гостиницы, я позорно повернул назад и отказался от моей теории относительно битвы. Никогда никакой битвы не было при Кальмаре, битва произошла на копенгагенском рейде! И я снова отправляюсь назад, в город. Положение мое рисовалось в мрачных тонах.

Я бродил весь день на голодный желудок. Я был совершенно измучен. К тому же было слишком поздно, чтобы зайти в книжную лавку и купить какие-нибудь книги по данному вопросу, потому что все книжные лавки были закрыты. Наконец я дотащился до человека, зажигавшего фонари.

-- Извините, -- спрашиваю я вежливо, -- что такое произошло в свое время здесь, в Кальмаре?

Человек отвечает только: "Произошло?" -- и смотрит на меня.

-- Да, -- говорю я, -- мне так живо помнится, что здесь, в Кальмаре, произошло что-то в свое время. Это представляет значительный исторический интерес, потому мне это и хотелось бы узнать.

Мы стоим друг против друга.

-- Где вы живете? -- спрашивает он.

-- Я приехал сюда исключительно для того, чтобы изучить это, -- продолжаю я. -- Мне это стоило порядочно денег, да, мне пришлось даже приплатить крону и шестьдесят эре, кроме ста восемнадцати крон, о которых я уже не говорю. Вы можете спросить кондукторов, если хотите.

-- Вы из Норвегии?

-- Да, я из Норвегии.

-- Вы агент?

Как я ни был утомлен, мне пришлось снова бежать, как можно скорее; ведь я как раз и хотел узнать у этого человека, что я такое. В этом тоже была виновата Царица, во всем была виновата она, и я послал ее, мягко выражаясь, к черту за ее козни. Затем я снова направился в парк. Да, теперь я больше не видел спасения!

Я стою прислонившись к дереву, проходящие люди начинают на меня смотреть, я не могу больше продолжать так стоять мне надо тащиться дальше. Спустя три часа я очутился за городом, я осматриваюсь, я один, перед моими глазами возвышается черная громада. Я останавливаюсь, чтобы посмотреть на эту громаду, она похожа на гору с церковью на вершине. В то время как я стою, подходит человек, я останавливаю его и спрашиваю, что это такое за гора, по географии я ее не знаю, хотя я знаю очень много гор.

-- Это замок, -- отвечает он.

Замок, Кальмарский замок! Хотел бы я знать, не там ли произошло все то, что вертелось у меня в голове!

-- Замок, конечно, в самом жалком виде разрушения и запустения по сравнению с прошлым, когда там происходили великие события? -- спросил я.

-- О нет, управляющий хорошо смотрит за ним, -- отвечает человек.

-- Кто там сейчас живет, я хочу сказать, какой король заключен там, в южном флигеле? Вертится у меня на языке, но...

-- Ну, там теперь много оружия, мечей, древностей и всяких старых вещей...

Тут меня сразу осеняет идея: я мог приехать сюда, чтобы осмотреть коллекцию древностей в замке. Если бы у этого человека не было за спиной мешка, я бы бросился ему на шею, и я ясно помню, что осведомился о его жене и детях, прежде чем мы расстались. Около полуночи я наконец добрался до гостиницы.

Я нашел хозяина и сказал, что это я заказывал комнату. Я буду изучать здесь древности, сказал я коротко и сердито, я даже покупаю старые вещи, чтоб было вам известно, это и есть мое занятие.

Хозяин удовлетворился этим объяснением и повел меня в мою комнату.

Проходит неделя, полная разочарований и напрасных усилий, целая неделя; Царица Савская не показывается. Я искал ее изо дня в день, повсюду, ходил справляться к почтмейстеру, совещался по этому поводу с несколькими полицейскими, исходил парк вдоль и поперек в часы гуляний, каждый день подходил к витринам фотографов, чтобы посмотреть, не появится ли она там; но все было напрасно. Я нанял двоих людей, чтобы сторожить день и ночь на вокзале, так что она не могла ускользнуть, и ждал развязки.

Тем временем мне приходилось ежедневно бывать в замке, смотреть собрание древностей; я исписывал большие листы бумаги заметками, считал пятна ржавчины на саблях и сломанных шпорах, заносил в свои записи все те трудные даты и надписи, которые находил на крышках ларцов и на картинах; да, я даже не поленился отметить мешок перьев, который однажды нашел среди древностей и который, как оказалось, принадлежал управляющему. Я продолжал свои изыскания с мужеством отчаяния, скрежеща зубами от злости; раз я начал искать Царицу Савскую, я не остановлюсь на полдороге, хотя бы мне грозило при этом стать настоящим исследователем древностей.

Я телеграфировал в Копенгаген, чтобы мне переслали мою корреспонденцию, и вообще стал устраиваться на зиму. Бог знает когда все это кончится, вот уже шесть дней, как я живу в гостинице. Когда наступило воскресенье, я нанял четверых мальчишек, чтобы они утром и вечером ходили за меня в церковь искать Царицу; но и это оказалось безуспешно.

Во вторник утром пришла наконец моя почта; этот вторник чуть совсем не доконал меня. Первое письмо было от того человека, который ждал меня в Мальме: если я до сих пор не приехал, то, очевидно, я вообще не приеду, прощайте! Я почувствовал глубокий укол в сердце. Второе письмо, которое я вскрыл, было от одного друга, сообщавшего, что "Моргенбладет" и одна немецкая газета уличили меня в плагиате и доказали это цитатами. Я почувствовал еще один глубокий укол в сердце. В третьем письме был счет, -- его я не стал читать, я не мог больше, я бросился на диван и уставился прямо перед собой.

И все же я еще не испил чашу страданий до дна.

Стучат в дверь.

-- Войдите! -- кричу я угасающим голосом. И входит хозяин, за ним старая женщина; у женщины в руках корзина.

-- Извините, -- говорит хозяин, -- вы ведь покупаете старые вещи?

Я смотрю на него.

-- Старые вещи? Я покупаю старые вещи?

-- Вы же сами сказали.

И мне пришлось заставить себя выказать интерес к старым вещам. Да, совершенно верно, я действительно покупаю старые вещи; извините, что я не сразу понял, я был занят другими мыслями. Да, конечно, я покупаю всевозможные старые вещи. Пусть покажет свои сокровища.

И женщина открывает корзину.

Я всплескиваю руками от восхищения и заявляю, что хочу оставить себе все, до последней мелочи. Какая великолепная спринцовка для ушей; хотелось бы знать, какой король пользовался ею последним? Да, это я узнаю, когда пороюсь в своих бумагах, это не к спеху. Сколько она просит за роговую ложечку? Три обгорелые трубки с головой Ябека я ни за что не выпущу из рук, так же как эту вилку. Сколько она просит за все это вместе?

Женщина задумывается.

Десять крон, полагает она.

Я дал ей десять крон, не торгуясь и не колеблясь, лишь бы отделаться от нее поскорей. Как только я ее спровадил, я побежал в парк, чтобы глотнуть воздуха. Нет, это уже было свыше моих сил!

Нянька и ребенок сидят рядом со мной на скамейке и распевают, я взглянул на них, чтобы заставить замолчать. Минуту спустя по усыпанной песком дорожке медленно подходит какая-то пара, под руку. Я настораживаюсь, встаю, вглядываюсь, -- это Царица Савская.

Наконец-то, наконец это она, Царица Савская!

Ее сопровождает господин, ее брат, тот самый, который поцеловал ее при встрече; они идут под руку и тихо разговаривают. Я приготовился, сейчас все решится, будь что будет! Я хотел начать с того, чтобы напомнить ей, как спал в ее постели, тогда она, конечно, меня вспомнит, а потом уж все пойдет само собой, брат поймет, что должен пройти вперед...

Я шагнул им навстречу.

Они оба с удивлением посмотрели на меня, и в эту минуту я запутался в своем вступлении. Я бормочу: "Фрекен... четыре года тому назад..." -- и останавливаюсь.

-- Что ему надо? -- говорит господин и смотрит на нее. Затем он обращается ко мне и говорит то же самое: "Что вам надо?" И говорит он это довольно высокомерно.

-- Я хочу, -- ответил я, -- я только хочу просить позволения приветствовать фрекен; какое вам до этого дело? Фрекен и я -- старые знакомые, я даже спал в...

Царица перебивает меня и вскрикивает:

-- Идем, идем!

Вот как, значит, она не хочет со мной знаться, она отрекается от меня! Меня охватывает гнев, я иду за парочкой, которая быстро удаляется от меня. Вдруг господин оборачивается, он видит, что я иду за ними, и становится на моем пути. Впрочем, вид у него был не слишком храбрый, видно было, как он дрожит; Царица продолжала идти, потом побежала.

Что вам угодно, милостивый государь? -- снова спросил господин.

-- От вас мне ничего не надо, -- говорю я, -- мне просто хотелось поздороваться с фрекен, с той дамой, с которой вы гуляли, я прежде встречался с ней, мне хотелось просто из вежливости...

-- Во-первых, фрекен вовсе не желает встречаться с вами, мне кажется, -- отвечает он, -- а во-вторых, она вовсе не фрекен, а фру, она замужем, она моя жена. Вот так!

-- Она... что... она ваша жена?

-- Да, она моя жена, -- проревел он, -- теперь вы поняли?

Его жена, его жена! Что же осталось рассказать? Я так и упал на скамью. Это был смертельный удар! Я закрыл глаза и дал молодчику уйти; какое мне было дело до него теперь, когда солнце моего счастья закатилось навеки! Я просидел на этой скамье несколько часов, предаваясь мрачнейшей печали.

Около полудня я отправился в гостиницу, заплатил по счету и незаметно прокрался на вокзал. После того как я прождал еще добрый час, пришел мой поезд, и я уехал -- обедневший, удрученный, согбенный до земли страданием, которое грызло меня на всем протяжении обратной дороги.

Корзину с купленными мною старыми вещами я оставил в Кальмаре.

Вот видишь, что-нибудь всегда стоит на моем пути. Так близко к цели, как на этот раз, я никогда еще не был, -- и все же потерпел неудачу. Я не жалею усилий, не отступаю ни перед каким путешествием, не боюсь любых расходов, и все же -- все же ничего у меня не выходит. Это судьба.

С этим ничего не поделаешь.

Оставить комментарий Гамсун Кнут (перевод: Константин Бальмонт) (yes@lib.ru) Год: 1895 Обновлено: 13/11/2017. 39k. Статистика. Рассказ: Проза, Переводы Сиеста (1897)	Скачать FB2 Оценка: *7.464** Ваша оценка:
Аннотация: Перевод К. Бальмонта.

Гамсун Кнут Царица Савская

ЦАРИЦА САВСКАЯ

I

II

Гамсун Кнут
Царица Савская