Аннотация: Der Untergang der Anna Hollmann.
Перевод А. С. Полоцкой. Текст издания: журнал "Русское Богатство", NoNo 1-3, 1912.
Гибель "Анны Гольманъ".
Романъ Густава Френсена.
Переводъ съ нѣмецкаго А. С. Полоцкой.
I.
Четыре или пять девятилѣтій тому назадъ молодой Бланкенезскій морякъ изъ стараго рода Гульдтовъ женился не на дочери лоцмана, какъ полагается, выбранной для него его тетками, но на какой-то хмурой смуглянкѣ, выросшей на Эцерскомъ болотѣ и какимъ-то образомъ въ одинъ воскресный вечеръ попавшей на танцовальную вечеринку въ Бланкенезе (прибрежный поселокъ подъ Гамбургомъ).
Его родные были очень недовольны и дали это почувствовать молодому человѣку въ первый-же день. Но когда на второй день старая тетка язвительно спросила, сколько тысячъ торфяныхъ кирпичей принесла ему въ приданое молодая, онъ вышвырнулъ старуху изъ дома. Больше его родственникамъ не пришлось допекать его, какъ имъ ни хотѣлось этого (ради этого они готовы были даже молиться о продленіи ему долгой жизни): на третій день онъ уѣхалъ на "Аннѣ Гольманъ" въ Сенегамбію, во время плаванія заболѣлъ лихорадкой и умеръ. Его вдова, мало общительная по натурѣ и вслѣдствіе проведенной въ болотахъ молодости привыкшая къ одиночеству, къ тому-же еще убитая ранней смертью мужа, совершенно отдалилась отъ его родныхъ. Она называла ихъ коротко и презрительно "сволочь" и со свойственной ей рѣзкостью запретила своему маленькому сыну, котораго всегда называла его полнымъ именемъ "Янъ Гульдтъ", всякое общеніе съ ними.
Она жила скромно, даже бѣдно, въ одномъ изъ низкихъ, крытыхъ соломой, прибрежныхъ домиковъ, которыхъ тогда было здѣсь еще много, въ заднемъ помѣщеніи, состоявшемъ только изъ комнаты и кухни. Она зарабатывала свой хлѣбъ тѣмъ, что съ утра до вечера стирала на моряковъ и штопала ихъ бѣлье и платье. Ей приходилось разсчитывать каждый грошъ, и не разъ она изъ-за гроша вступала въ жаркій ожесточенный споръ. Всей своей жизнью она давала юной душѣ своего сына примѣръ вѣрности и тихаго и упорнаго исполненія долга.
Она говорила немного, и это немногое произносила недружелюбнымъ тономъ, при чемъ свои слова сопровождала такимъ жестомъ, какъ будто отталкивала отъ себя что-то непріятное. Но тѣмъ немногимъ, что она говорила, она дала первое направленіе его уму. Въ своемъ ожесточеніи она не могла говорить ни о чемъ, кромѣ смерти своего мужа; она горько жаловалась на то, что Гольманы, владѣльцы "Анны Гольманъ", морили людей на своихъ судахъ голодомъ и держали ихъ въ самыхъ ужасныхъ условіяхъ; такимъ образомъ они были виноваты въ смерти ея мужа. Она разсказывала сыну также, что и его дѣдъ погибъ на службѣ у Гольмановъ. Онъ тогда-то отправился на одномъ изъ ихъ судовъ въ Бразилію, вѣроятно, для какого-нибудь дурного, во всякомъ случаѣ противозаконнаго предпріятія, и не вернулся. Объ этихъ двухъ событіяхъ она говорила вѣчно своимъ ворчливымъ тономъ, точно разговаривая сама съ собою. Наговорившись досыта, она снова погружалась въ свое обычное молчаніе и долго неподвижно сидѣла надъ грубыми сѣрыми шерстяными чулками и толстыми исландскими куртками своихъ заказчиковъ, а потомъ заключала разсказъ своимъ окончательнымъ сужденіемъ о Гольманахъ: "Они хотѣли этого, хотѣли, Янъ Гульдтъ! Это -- убійцы!" Мальчикъ, сидя напротивъ нея, слушалъ ея слова, какъ-бы часто она ни повторяла ихъ, всегда съ одинаковой жадностью -- онъ унаслѣдовалъ отъ нея ея способность помнить обиду -- и впитывалъ ихъ въ себя.
По мѣрѣ того, какъ онъ подросталъ, его мать, подъ вліяніемъ своей одинокой жизни и горькихъ мыслей, становилась все болѣе угрюмой и неразговорчивой. Вскорѣ она совершенно перестала разговаривать съ людьми, такъ какъ никому не довѣряла. Теперь ее можно было вывести изъ молчанія только разсказомъ о какомъ-нибудь несчастьѣ на морѣ. Послѣ такого разсказа, услышаннаго ею отъ какого-нибудь изъ ея заказчиковъ, она усаживалась у очага, возлѣ огня, на которомъ варила себѣ жидкій кофе, и, окруживъ себя грудой грубыхъ, сѣрыхъ чулокъ, рубахъ и исландскихъ куртокъ, разсказывала своему мальчику объ его отцѣ, которому пришлось погибнуть такимъ молодымъ, и о его дѣдѣ, который, можетъ быть, сидитъ еще гдѣ-нибудь въ тюрьмѣ въ Бразиліи за то, что долженъ былъ по порученію Гольмановъ -- конечно, помимо своей воли и вѣдома -- сдѣлать что-то дурное.
-- А сколькихъ моряковъ еще отправили Гольманы съ тѣхъ поръ на тотъ свѣтъ! Вотъ какіе люди, эти Гольманы! И это продолжается уже сто или двѣсти лѣтъ!-- Такъ говорила она. И, помолчавъ немного, она еще разъ поднимала голову и спрашивала:
-- Правда, Янъ Гульдтъ? Правда?
Онъ сидѣлъ по другую сторону огня и кипѣлъ яростью на Гольмановъ за смерть своего отца и дѣда и всѣхъ остальныхъ. Онъ смотрѣлъ на мать своими близко поставленными глазами, его смѣлое лицо было полно жизни и гнѣва, и онъ говорилъ:
-- Если Гольманы будутъ еще живы, когда я выросту, ты увидишь, мать: я скажу имъ, что надо!
II.
Въ такой обстановкѣ, въ такихъ одностороннихъ бесѣдахъ прошло его дѣтство. Когда ему исполнилось четырнадцать лѣтъ и онъ сталъ уже подумывать о плаваніи, однажды утромъ онъ нашелъ на берегу небольшую невзрачную шлюпку, съ кормой, пробитой пароходнымъ винтомъ. въ очень обрадовался, подбѣжалъ къ группѣ гамбургскихъ экскурсантовъ, совершавшихъ свою прогулку съ пѣніемъ, въ бѣлыхъ курткахъ (было воскресенье), и сталъ торопливо просить ихъ помочь ему спрятать шлюпку, прежде чѣмъ придутъ старые рыбаки, которые обыкновенно всѣ такія находки забирали себѣ. Экскурсантамъ изъ гимнастическаго кружка понравился мальчикъ съ горящими глазами; къ тому же они были очень довольны случаемъ показать свою силу и ловкость. Четверо изъ нихъ сейчасъ побѣжали къ водѣ, вытащили шлюпку, протащили ее по песку, подняли на плечи и снесли въ его садъ. Затѣмъ они съ веселымъ пѣніемъ пошли дальше.
Шлюпка лежала въ укромномъ садикѣ между кривыми невысокими сливами, и при каждомъ легкомъ порывѣ вѣтерка, проносившагося надъ деревьями, по ней шаловливо, точно играя, скользили солнечныя пятна. Мальчикъ стоялъ передъ ней и все больше сомнѣвался, что ему удастся привести ее въ порядокъ. Чтобы разомъ положить этому конецъ, онъ сказалъ самому себѣ:
-- Хочу я этого или не хочу?
Мать выглянула изъ кухни; онъ сказалъ ей:
-- Я рѣшилъ, мама: я не буду ѣсть, пока у моей лодки не будетъ новой кормы. До тѣхъ поръ не говори мнѣ о ѣдѣ и питьѣ.
Онъ началъ съ того, что аккуратно отпилилъ расщепленные концы досокъ. Затѣмъ на днищѣ старой дубовой бочки, которое онъ давно хранилъ у себя, онъ нарисовалъ очертанія новой кормы; затѣмъ онъ выпилилъ ее по этому рисунку, что стоило ему очень много труда; затѣмъ онъ еще обравнялъ ее кухоннымъ ножемъ, который ему пришлось оттачивать нѣсколько разъ. Онъ работалъ такъ упорно, что при каждомъ вѣтеркѣ, проносившемся надъ сливами и гнавшемъ взадъ и впередъ солнечныя пятна, на лбу у него подъ рыжеватыми волосами блестѣли капли пота.
Когда его мать, отъ времени до времени выглядывавшая изъ маленькаго тусклаго кухоннаго окошечка, увидѣла, что работа затягивается и кончится не раньше слѣдующаго дня, она встревожилась. Но такъ какъ она знала его и знала, что онъ истинный сынъ ея, она встала до разсвѣта, отрѣзала большой ломоть хлѣба, завернула его въ бумагу и положила подъ старый кустъ крыжовника, такъ, какъ будто его бросилъ туда какой-нибудь проходившій мимо матросъ. Онъ увидѣлъ свертокъ, почувствовалъ запахъ хлѣба и сейчасъ же понялъ -- такъ какъ былъ сыномъ своей матери,-- какъ попалъ сюда хлѣбъ; но онъ сдержался и терпѣлъ до полудня, когда лодка была совсѣмъ готова.
На слѣдующій день онъ опять взялся за работу, придѣлалъ къ лодкѣ мачту и руль и изъ пожелтѣвшей заплатанной простыни, которую безшабашный матросъ рыбачьей шхуны оставилъ у его матери и на которую, повидимому, махнулъ рукой, а можетъ быть, и просто забылъ, сдѣлалъ недурной парусъ; привелъ онъ въ порядокъ и все остальное. Въ тотъ же вечеръ онъ позвалъ своихъ товарищей, чтобы они помогли ему стащить къ водѣ его лодку, которая будто бы лежала еще со временъ его отца въ курятникѣ и которую онъ теперь починилъ.
Они пришли, обступили лодку и принялись громко обсуждать ея достоинства. Они долго и горячо спорили объ ея конопаткѣ, устойчивости и тому подобныхъ вещахъ. Затѣмъ они вдругъ сообразили, что все это сейчасъ будетъ видно, разомъ смолкли, подняли лодку и понесли ее къ берегу.
Должно же было случиться, что маленькій кортежъ попался на глаза жившему по сосѣдству болѣе взрослому мальчику, который увидѣлъ его изъ окна дома своихъ родителей. Онъ только что вернулся изъ своей первой поѣздки въ тропики, гдѣ схватилъ малярію; теперь онъ сидѣлъ въ домѣ своей матери, скучалъ и съ враждой слѣдилъ за всѣмъ происходившимъ, въ особенности за Яномъ Гульдтомъ, который былъ такъ полонъ жизни: самъ онъ и до маляріи по своей натурѣ былъ брюзгой и ненавидѣлъ все, въ чемъ кипѣла жизнь. Онъ сейчасъ же увидѣлъ странно обрубленную и неуклюжую форму шлюпки, выскочилъ изъ дома, засунулъ обѣ желтыя, худыя руки въ свои рѣдкіе, бѣлесоватые, торчащіе, какъ солома, волосы и, осклабившись всѣмъ своимъ вялымъ, круглымъ лицомъ, закричалъ во все горло:
Это услышали нѣкоторые старые рыбаки, а также нѣкоторыя дѣти; они подумали;
-- Что это съ Паулемъ Гриномъ? Съ чего это вдругъ разорался этотъ тихоня?
Они высыпали изо всѣхъ угловъ и присоединились къ шествію. Старики говорили:
-- Чертова перечница! Отрубилъ у шлюпки корму и приставилъ новую.
Дѣти смѣялись; они были на сторонѣ Яна Гульдта, котораго они любили, какъ любятъ дѣти огонь, и хвастливо говорили:
-- Янъ Гульдтъ можетъ все, что захочетъ! Онъ вамъ выдолбитъ плюшку и изъ нея сдѣлаетъ лодку.
Пауль Гринъ осклабился всѣмъ своимъ желтымъ, вялымъ лицомъ и закричалъ еще громче:
-- Смотрите на плюшку Яна Гульдта! Нѣтъ... на булку Яна Гульдта!
Мало-по-малу собралось порядочно народу. Всѣ тѣснились и кричали, и такъ какъ желтый брюзга толкнулъ мальчиковъ, несшихъ лодку, то она при спускѣ въ воду сильно ударилась о камни. Янъ Гульдтъ прыгнулъ въ нее.
Его лучшій другъ Карлъ Крегеръ, простая, честная душа, захотѣлъ показать ему, что готовъ перенести съ нимъ все, и теперь, какъ и всегда, стоитъ на его сторонѣ. Онъ прыгнулъ вслѣдъ за нимъ въ лодку, спокойно, какъ старый боцманъ, сказалъ: "Нечего гоготать! Руки прочь!" -- и оттолкнулся отъ берега.
Шлюпка стояла въ водѣ какъ то странно, какъ будто была смущена и не рѣшалась растянуться во всю длину: впереди она высоко торчала изъ воды, а сзади сидѣла глубоко, къ тому-же отъ удара въ ней образовалась пробоина, сквозь которую вливалась тоненькая струйка воды.
Карлъ Крегеръ озабоченно сказалъ, что, по его мнѣнію, имъ лучше держаться берега. Но у Яна Гульдта, управлявшаго рулемъ и шкотомъ, были мрачные глаза; онъ, не слушая, направилъ шлюпку прямо къ песчаному островку. Такъ какъ вѣтеръ былъ благопріятный, они быстро подплыли къ отмели; когда они пристали, шлюпка была уже наполовину полна водой.
Янъ Гульдтъ вышелъ изъ нея и пошелъ впередъ; пройдя нѣсколько шаговъ по песку, онъ обернулся, посмотрѣлъ на Бланкенезе съ такимъ лицомъ, какъ будто хотѣлъ съѣсть родную деревню, и долго стоялъ такъ, не двигаясь. Карлъ Крегеръ вылилъ воду изъ шлюпки, разорвалъ на клочки свой большой красный носовой платокъ и хорошенько заткнулъ дыру. Приведя такимъ образомъ лодку въ порядокъ, онъ позвалъ Яна Гульдта. Но тотъ былъ поглощенъ своимъ гнѣвомъ; онъ покачалъ головой и засмѣялся, точно не понимая:
-- Назадъ къ этимъ людямъ? О, нѣтъ! Никогда! Лучше умереть съ голоду здѣсь на пескѣ, чѣмъ жить вмѣстѣ съ этой сволочью.
И точно только теперь, при этихъ словахъ, почувствовавъ всю горечь происшедшаго, онъ повернулся и пошелъ къ кустамъ, въ концѣ острова.
Его другъ вернулся одинъ въ Бланкенезе, гдѣ его встрѣтили смѣхомъ и возгласами удивленія. Затѣмъ толпа разошлась, смѣясь и успокаивая себя тѣмъ, что ужъ кто-нибудь да найдется, кто поѣдетъ за Яномъ и привезетъ его домой. И скоро всѣ забыли и думать о Янѣ Гульдтѣ.
Одинъ только Карлъ Крегеръ очень безпокоился о немъ. Однако весь слѣдующій день онъ не могъ ничего для него сдѣлать, такъ какъ долженъ былъ помогать своей матери, тоже вдовѣ моряка. Вѣтеръ сорвалъ въ одномъ мѣстѣ солому съ ихъ крыши, и имъ пришлось ее починять. Они сидѣли оба на крышѣ и зашивали ее, онъ снаружи, она изнутри. Онъ въ своемъ безпокойствѣ не переставалъ браниться, что она такъ медленно вдѣваетъ нитку въ иголку, которую онъ продѣвалъ насквозь, и каждую минуту говорилъ: "Мама, шей-же!" Но она тщетно искала внутри въ темнотѣ игольнаго ушка; онъ поминутно оборачивался къ островку, какъ будто могъ увидѣть Яна Гульдта, и продѣвалъ иголку вкось. Изъ подъ кровли глухо доносилось: "Гдѣ иголка? Иголка гдѣ?" Онъ сидѣлъ, насупившись, и не отвѣчалъ. Когда къ вечеру крыша была, наконецъ, исправлена, онъ поспѣшно отправился къ дому Яна Гульдта.
Онъ тихонько обошелъ его и заглянулъ черезъ окно въ комнату. Яна Гульдта не было видно. Онъ осторожно пріоткрылъ дверь и просунулъ въ нее голову. Христіана Гульдтъ сидѣла сбоку на каменномъ очагѣ; подлѣ нея на столѣ лежала груда чулокъ и рубахъ.
Она, не поднимая глазъ, отвѣтила, какъ всегда, недружелюбнымъ огрызающимся тономъ:
-- Что вамъ за дѣло до того, гдѣ Янъ Гульдтъ? А если-бы онъ даже умеръ?
-- О,-- съ спокойнымъ достоинствомъ сказалъ Карлъ,-- я-то всегда былъ ему другомъ!
Она не подняла глазъ; но ея признаніе его дружбы выразилссь въ томъ, что она еще разъ открыла роть и со своимъ суровымъ недовѣріемъ воскликнула:
-- Они сломали его лодку! И они сдѣлали это нарочно! Всѣ они такіе-же негодяи, какъ Гольманы.
Онъ убралъ свою голову и тихо закрылъ за собой дверь. Щеколда захлопнулась съ легкимъ, осторожнымъ стукомъ, и ему вдругъ ясно представилось, что въ эту дверь передъ, нимъ точно такъ же, какъ онъ, такъ же осторожно и молча вошелъ Янъ Гульдтъ, и щеколда при этомъ точно такъ же тихо захлопнулась. Онъ остолбенѣлъ и подумалъ: "Что это значитъ? Вѣдь онъ на отмели?" Но въ слѣдующій моментъ ему вдругъ стало ясно, что Янъ Гульдтъ былъ здѣсь. Откуда иначе она могла знать, что его лодка сломана? Изъ своего дома она не могла этого видѣть, а сказать ей этого никто не могъ. Значитъ, онъ ночью приплылъ сюда и потомъ опять вернулся обратно! Ему казалось, что онъ видитъ бѣлокурую голову товарища, одиноко борющуюся во мракѣ съ волнами.
Онъ опять пошелъ домой; и такъ какъ въ свои четырнадцать лѣтъ онъ уже давно былъ въ домѣ господиномъ, то онъ разсказалъ матери, какъ обстояло дѣло, и заявилъ:
-- Эту ночь я не лягу спать, потому что хочу выслѣдить, не приплыветъ ли съ острова Янъ Гульдтъ.
Онъ цѣлый часъ стоялъ наверху, на стѣнѣ, въ тѣни молодыхъ липъ, смотрѣлъ вдоль свѣтлаго берега, въ голубую ночь, въ которой лежали рядомъ и спали небо и рѣка, и размышлялъ. Онъ спокойно и благодушно представлялъ себѣ всѣ тѣ необыкновенныя вещи, которыя предстояло ему увидѣть и пережить, когда онъ уѣдетъ въ плаваніе; все то, что онъ увидитъ на далекихъ моряхъ, на водѣ, и на оживленныхъ берегахъ и на небесномъ сводѣ. Какъ разъ передъ нимъ на берегу лежала злополучная лодка, къ которой не осмѣлился прикоснуться еще ни одинъ человѣкъ. Такъ стоялъ онъ часъ или два. Никто не показывался, и онъ рѣшилъ, что можетъ такъ-же хорошо караулить и сидя. Онъ сѣлъ на стѣну, прислонился головой къ липѣ и заснулъ.
Разбудилъ его холодный предразсвѣтный вѣтеръ, открывъ глаза, онъ увидѣлъ въ полумракѣ внизу Яна Гульдта, возившагося у лодки. Онъ работалъ изо всѣхъ силъ и при этомъ такъ горячо говорилъ что-то, что въ священной утренней тишинѣ его голосъ доносился до стѣны. Его мать, обыкновенно круглый годъ не выходившая изъ дома, стояла возлѣ него и помогала, какъ могла. Въ рукахъ у нея былъ большой камень для баласта, назначеніемъ котораго было заставить носъ лодки глубже погрузиться въ воду.
Карлъ Крегеръ соскользнулъ со стѣны, подошелъ къ нимъ и сталъ помогать имъ въ ихъ работѣ, думая при этомъ:
"Если я скажу хоть одно слово, особенно если заговорю о томъ, что надо помириться или оставить это дѣло или что-нибудь въ этомъ родѣ, онъ сейчасъ-же опять бросится въ Эльбу".
И онъ молчалъ и работалъ. Когда они кончили, было совсѣмъ свѣтло. Мать ушла.
Они столкнули лодку въ воду, и Янъ Гульдтъ вошелъ въ нее. Его другъ спросилъ, не присоединиться-ли и ему; но Янъ покачалъ головой. Тогда Карлъ Крегеръ далъ лодкѣ толчокъ, чтобы сдвинуть ее съ мѣста, и нѣсколько минутъ смотрѣлъ ей вслѣдъ, радуясь, что она теперь сидитъ въ водѣ какъ слѣдуетъ; затѣмъ не спѣша пошелъ домой.
Онъ медленно, съ удовольствіемъ выпилъ свой утренній кофе, при чемъ прочелъ матери обстоятельную рѣчь о ветхомъ состояніи ихъ соломенной крыши, предложилъ покрыть заново всю западную сторону и высчиталъ, сколько это будетъ стоить. Затѣмъ, такъ какъ было воскресенье, онъ, по обычаю жителей Бланкенезе, отправился опять на берегъ, къ пристани.
Поглядѣвъ немного на людей и бросивъ холодный взглядъ на гамбургскихъ спортсмэновъ, уже подъѣзжавшихъ въ переполненныхъ лодкахъ къ берегу, онъ сталъ искать Яна Гульдта. Онъ сейчасъ-же увидѣлъ его: Янъ Гульдтъ лавировалъ на своей лодочкѣ подъ свѣжимъ вѣтромъ взадъ и впередъ у пристани, чтобы показать людямъ, какъ хорошо плаваетъ теперь его находка. Передъ нимъ и за нимъ, поодиночкѣ и группами, рѣзали воду большія и маленькія парусныя суда. Вдругъ среди нихъ появилась нарядная бѣлая яхта съ гордо красующимся на флагѣ гольмановскимъ пѣтухомъ, котораго въ гамбургской гавани называютъ ястребомъ.
Не разсчиталъ-ли Янъ Гульдтъ въ своемъ увлеченіи разстоянія и скорости яхты, или внезапно вспыхнувшій гнѣвъ потянулъ его къ ястребу, или-же маленькій, стройный человѣкъ въ бѣломъ костюмѣ, стоявшій у руля, въ самомъ дѣлѣ намѣренно держалъ влѣво, чтобы напугать маленькую коричневую шлюпку -- такъ или иначе, вдругъ Янъ Гульдтъ очутился передъ самымъ носомъ яхты, а минуту спустя на желтой заплатанной простынѣ въ водѣ, возлѣ крутого бѣлаго борта яхты; еще черезъ минуту матросъ въ шерстяной шапкѣ втащилъ его на палубу.
Онъ сталъ у мачты и, держась за нее рукой, дѣлалъ видъ, что смотритъ на свою лодку, которая медленно и уныло, съ парусомъ въ водѣ, плыла внизъ по теченію; его бѣшенный гнѣвъ и цѣлый рядъ другихъ чувствъ рвались наружу и только не знали, какъ имъ вылиться всѣмъ сразу. Человѣкъ въ бѣломъ коротко разсмѣялся; онъ спокойно направилъ яхту къ пристани, на которой толпился чуть-ли не весь Бланкенезе, задѣлъ ее спущенными парусами и крикнулъ Яну Гульдту, чтобы онъ поживѣй убирался.
Тогда Янъ Гульдтъ обратилъ къ нему свое разъяренное лицо съ сверкающими глазами и пронзительнымъ, срывающимся голосомъ закричалъ:
-- Ты... Ты погубилъ моего отца и дѣда!!. Ты и меня хотѣлъ погубить? Мерзавецъ!
И указывая на него рукой, онъ крикнулъ:
-- Вотъ Гольманъ, который топитъ своихъ людей... который... который...
Въ этотъ моментъ сквозь толпу поспѣшно пробился желтолицый Пауль Гринъ. Увидя на яхтѣ Яна Гульдта, промокшаго насквозь, онъ понялъ, въ чемъ дѣло, хлопнулъ себя отъ радости по ляжкамъ и среди всеобщей тишины сталъ громко смѣяться и кричать. Тогда Янъ Гульдтъ спрыгнулъ съ яхты на пристань, пробѣжалъ сквозь разступившуюся толпу и сбѣжалъ на берегъ.
Гансъ Гольманъ съ неподвижнымъ лицомъ отдалъ неебходимыя приказанія. Матросы отцѣпили крючья отъ пристани, и яхта съ пѣтухомъ на верхушкѣ мачты опять понеслась по водѣ.
На слѣдующее утро Карлъ Крегеръ нѣсколько часовъ слонялся вокругъ дома Яна Гульдта, но такъ и не увидѣлъ его. Поздно вечеромъ онъ рѣшился пріоткрыть дверь и просунуть въ нее голову. Мать сидѣла, какъ всегда, у очага и работала, окруженная сѣрой грудой шерстяныхъ вещей. Когда онъ тихимъ торжественнымъ голосомъ, который долженъ былъ доказать его зрѣлое, обдуманное отношеніе, спросилъ, гдѣ Янъ Гульдтъ, она, сейчасъ-же вспыхнувъ, горько сказала:
-- Янъ Гульдтъ? Янъ Гульдтъ?
И она натянула на пальцы грубую шерстяную куртку, ища поврежденныхъ мѣстъ.
-- Вѣдь вы хотите убить его! Вы и Гольманъ! Но можешь быть увѣренъ, что онъ вспомнитъ это Паулю Грину и Гольманамъ, когда выростетъ! А теперь убирайся!
Онъ тихо опять закрылъ дверь, медленно пошелъ къ берегу и увидѣлъ лодку, которую прибило сюда. Она стояла прямо, и онъ увидѣлъ, что Янъ Гульдтъ привязалъ къ мачтѣ свой пестрый носовой платокъ, на которомъ были изображены три башни Гамбургскаго герба. Платокъ былъ привязанъ на половинѣ высоты мачты, какъ приспущенный флагъ въ знакъ траура. Онъ долго, задумавшись, смотрѣлъ на него и нашелъ справедливымъ, что Янъ Гульдтъ отчаялся во всемъ Бланкенезе и ушелъ въ Гамбургъ.
III.
Нѣсколько лѣтъ о немъ ничего не было слышно; знали только, что онъ пишетъ своей матери съ корабля, на которомъ плаваетъ и какъ-то разъ кто-то разсказалъ, что видѣлъ его поздно вечеромъ на шоссе между Бланкенезе и Гамбургомъ: онъ возвращался отъ матери, которую навѣстилъ ночью, на нѣсколько короткихъ часовъ; она провожала его. Въ Гамбургѣ онъ, очевидно, снова сѣлъ на корабль. Больше его никто не видѣлъ.
На четвертомъ году послѣ его ухода въ одинъ прекрасный день Карлъ Крегеръ въ Антверпенѣ былъ уволенъ съ судна, на которомъ служилъ, и сталъ искать новаго. Онъ нашелъ себѣ мѣсто на "Калліопѣ", четырехмачтовомъ баркасѣ, отправлявшемся, подъ управленіемъ капитана Боссельмана, съ грузомъ въ Сидней. Вечеромъ онъ, по обыкновенію, не торопясь, пришелъ на судно, положилъ свой мѣшокъ у двери кубрика и заглянулъ внутрь. Прямо передъ собой онъ увидѣлъ бѣлокурую голову и въ то-же время услышалъ звучный голосъ Яна Гульдта.
Онъ сидѣлъ спиной къ двери и, вытянувъ палецъ, горячо говорилъ о чемъ-то съ другимъ матросомъ, неуклюжимъ, простымъ малымъ, по всей вѣроятности, мекленбуржцемъ. Онъ задавалъ ему вопросы; въ срединѣ каждаго вопроса онъ запинался, такъ какъ каждый разъ сначала вызывалъ въ своемъ воображеніи образъ своей собственной матери.
-- Твоя мать... слѣдила за тѣмъ, чтобы у тебя все было всегда въ порядкѣ? Старалась она, чтобы ты никогда не падалъ, никогда не мерзъ, никогда не плакалъ? Оставляла она тебя когда-нибудь вечеромъ... или ночью одного, чтобы постоять съ сосѣдями на улицѣ или пойти въ гости? Никогда не бранила тебя? Словомъ, не обижала?
Послѣ каждаго вопроса мекленбуржецъ смотрѣлъ на пылкаго юношу, сдвинувъ брови, какъ будто прицѣливался въ далекую цѣль. Его неповоротливому уму было нелегко понять такой вопросъ во всемъ его объемѣ, затѣмъ представить себѣ свою мать и затѣмъ дать правдивый отвѣтъ. Но послѣ маленькой робкой паузы онъ на каждый вопросъ энергично качалъ головой.
Когда допросъ былъ оконченъ, спрашивавшій, положивъ на столъ обѣ руки и тряхнувъ рыжевато-бѣлокурой головой, сказалъ:
-- Ну, ты, дѣйствительно, долженъ изъ каждаго порта писать ей! На свѣтѣ должна быть справедливость! Справедливость должна быть! Садись и пиши! Завтра уходимъ въ море, а Австралія -- далеко.
Мекленбуржецъ передвинулся на край скамьи, гдѣ стоялъ его сундукъ, и сталъ искать почтовую бумагу. Янъ Гульдтъ услышалъ, что кто-то произноситъ его имя.
Онъ круто обернулся, широко раскрывъ глаза, въ которыхъ пылали отвращеніе и гнѣвъ. Но увидѣвъ, кто его звалъ, онъ облегченно перевелъ дыханіе и неувѣренно сказалъ:
-- Это ты! Я боялся...
-- Чего ты боялся?-- спросилъ Карлъ Крегеръ.
-- О...-- сказалъ онъ, и въ его глазахъ сверкнула ненависть.-- Я не могу видѣть бланкенезцевъ! Поэтому я всегда ѣздилъ на англійскихъ судахъ... Но ты -- другое дѣло.
-- Мнѣ кажется, меня ты можешь видѣть,-- сказалъ Карлъ Крегеръ, широко разставляя ноги и выпячивая грудь.
-- Да,-- сказалъ онъ,-- тебя я могу!-- и онъ подалъ другу руку и потрясъ ее.-- Я даже радъ, что вижу тебя.
На другой день они на разсвѣтѣ покинули Шельду и поплыли на югъ подъ хорошимъ нордъ-вестомъ, державшимся двѣ недѣли. Затѣмъ они попали въ сѣверо-восточный пассатъ, который какъ будто ждалъ ихъ, и черезъ три недѣли послѣ отплытія находились уже къ югу отъ мыса Доброй Надежды.
За мысомъ Доброй Надежды они три дня плыли подъ свѣжимъ вестомъ на всѣхъ парусахъ, съ такой быстротою, что обогнали большой пароходъ, державшій тотъ-же курсъ. Капитанъ Носсельманъ, которому не было еще и тридцати лѣтъ, и въ которомъ было еще много мальчишескаго, направилъ баркасъ прямо къ пароходу; они пошли рядомъ съ нимъ и, протягивая ему конецъ, предлагали взять его на буксиръ и громко хохотали. На третью ночь вѣтеръ окрѣпъ и перешелъ въ штормъ. Они все таки продолжали летѣть на всѣхъ парусахъ всю свѣтлую, звѣздную ночь; надъ ними неслись тяжелыя тучи. Подъ утро, въ сумракѣ разсвѣта, они увидѣли передъ собой шкуну, которая, лежа на боку, съ разорванными парусами и сломаннымъ рулемъ, безвольно неслась по волнамъ. На гафелѣ висѣлъ норвежскій флагъ, завязанный узломъ -- знакъ несчастья.
Капитанъ Боссельманъ велѣлъ подобрать нижній парусъ, подошелъ къ шкунѣ и легъ въ дрейфъ. Онъ позвалъ офицеровъ и сталъ совѣщаться съ ними, можно-ли рискнуть помочь. Вѣтеръ немного улегся, но море еще сильно волновалось. Матросы столпились вокругъ шлюпки и смотрѣли то на норвежскую шкуну, то на капитана Боссельмана.
Наконецъ, раздался его медленный, протяжный призывъ:
-- Кто идетъ въ шлюпку?
Янъ Гульдтъ уже стоялъ въ шлюпкѣ, за нимъ прыгнулъ первый офицеръ, затѣмъ еще трое, среди нихъ Карлъ Крегеръ. Минуту спустя шлюпка шлепала по водѣ.
Они налегли изо всѣхъ силъ на весла и благополучно отдѣлились отъ судна. Вѣтеръ и темно-синія скользящія волны, надъ которыми носилась и брызгала тонкая пѣна, быстро понесли ихъ впередъ. Лодка то взлетала на гребень волны, то низвергалась въ пучину. Первый офицеръ, держа руль обѣими руками, стоялъ, широко разставивъ ноги, накормѣ и управлялъ лодкой, зорко слѣдя за вѣтромъ и направленіемъ волнъ; матросы у его ногъ гребли съ такой силой, что весла изгибались. Скоро они очутились у кормы норвежскаго судна.
Шесть человѣкъ стояли у борта, держась за ванты, время отъ времени набѣгалъ валъ и забрасывалъ ихъ брызгами и пѣной. Между ними, поддерживаемый ими, стоялъ привязанный къ мачтѣ матросъ, по бѣлесоватымъ волосамъ и глазамъ котораго струилась кровь; каждая волна смывала ее, но она сейчасъ же появлялась снова. Капитанъ, сѣдовласый старикъ, стоялъ въ сторонѣ и печальными глазами смотрѣлъ на своихъ матросовъ и ихъ спасителей; рядомъ съ нимъ стоялъ пожилой, бородатый штурманъ.
Матросы требовали, чтобы ихъ капитанъ спустился въ лодку первый. Они кричали всѣ разомъ по нѣмецки, по англійски и по норвежски:
-- Нашего отца сначала! Онъ лучше насъ! Онъ добръ и благочестивъ!
Но старикъ качалъ головой и отмахивался,
Тогда они, чтобы ободрить людей, захватили сначала петлей ловкаго пригожаго юнгу. Онъ прыгнулъ за бортъ, какъ рыба. За нимъ прыгнули шестеро остальныхъ, одни ловко, другіе -- неуклюже. Затѣмъ дошла очередь до раненаго, который упалъ въ воду, какъ тяжелый мѣшокъ; за нимъ послѣдовали штурманъ и послѣ всѣхъ капитанъ.
Они отправились въ обратный путь въ глубоко перегруженной шлюпкѣ, которую время отъ времени заливало водой. Первый офицеръ, держа въ обѣихъ рукахъ руль, стоялъ и съ покрытымъ потомъ блѣднымъ лицомъ правилъ, приноравливаясь къ вѣтру и волнамъ. Остальные, молча, гребли, неподвижно глядя передъ собой; вода и потъ струились по ихъ лицамъ и стекали на плечи и ноги. У ихъ ногъ лежали спасенные. Старый капитанъ лежалъ наполовину въ водѣ, держа въ рукѣ корабельный журналъ и потрепанное Евангеліе. Передъ штурманомъ, положивъ окровавленную голову на его колѣни, безучастно лежалъ на спинѣ раненый матросъ.
Когда они были уже недалеко отъ "Калліопы", Янъ Гульдтъ, сидѣвшій у перваго весла, случайно взглянулъ на несчастныхъ у своихъ ногъ. Въ этотъ моментъ лодку опять залило водой, которая смыла кровь съ бѣлесоватыхъ волосъ и окровавленныхъ бровей раненаго. Въ горлѣ у него сдавило. Онъ испустилъ дикій крикъ и толкнулъ лежащаго ногой:
-- Эй, ты, а вѣдь мы съ тобой знакомы!
И въ приливѣ счастья отъ сознанія, что справедливость одержала побѣду, заликовалъ хриплымъ, сухимъ голосомъ:
-- Знаешь, кто лежитъ предо мной, Карлъ Крегеръ? Пауль Гринъ!
Раненый попытался поднять голову и посмотрѣть на кричащаго, но не смогъ: кровь опять залила ему глаза.
Они благополучно добрались до корабля; потерпѣвшихъ подняли на палубу, а за ними втащили и шлюпку.
Когда работа была окончена, и спасители хотѣли разсказать все, какъ было, у нихъ подогнулись колѣни, и отказались служить голоса: три часа безумно напряженной работы отняли у нихъ всѣ силы. Одинъ упалъ безъ чувствъ, другіе еле держались на ногахъ. Янъ Гульдтъ сѣлъ на люкъ и молча смотрѣлъ, какъ уводили въ каюту стараго капитана. Но когда хотѣли увести шатавшагося Пауля Грина, онъ попытался встать и, подаваясь впередъ и протягивая къ нему руку, сказалъ съ гнѣвными, пылавшими глазами:
-- Этого, капитанъ, отдайте мнѣ... Я буду ходить за нимъ... Онъ мой другъ!
Они отнесли его въ маленькую каморку, находившуюся рядомъ съ каютой капитана и служившую лазаретомъ; и Яну Гульдту позволили спать тамъ же.
Карлъ Крегеръ послѣ этого тяжелаго дня еще нѣсколько времени чувствовалъ себя усталымъ и какъ будто оглушеннымъ. Къ тому же теперь было о чемъ поговорить и со старыми товарищами и съ новыми, съ погибшаго судна. Но въ концѣ недѣли онъ все-таки улучилъ время и подкрался къ двери лазарета, чтобы понаблюдать, какъ идутъ дѣла у бѣшеннаго Яна Гульдта съ Паулемъ Гриномъ.
Онъ тихонько пріоткрылъ дверь и заглянулъ въ каморку. Янъ Гульдтъ сидѣлъ и читалъ вслухъ изъ старой гамбургской книги разсказовъ, которая уже много лѣтъ валялась на суднѣ. Со своимъ отважнымъ лицомъ, своимъ пламеннымъ голосомъ читалъ онъ о морскомъ разбойникѣ Стертебекерѣ: о томъ, какъ гамбуржцы поймали его вмѣстѣ съ его товарищами и всѣмъ отрубили головы.
Когда разсказъ былъ оконченъ, онъ опустилъ книгу и сказалъ важно и презрительно, какъ будто мимоходомъ, что теперь такъ не дѣлаютъ. Теперь люди стали спокойнѣе, разумнѣе, снисходительнѣе, справедливѣе -- это относится и къ тѣмъ, и къ другимъ -- и улаживаютъ все безъ цѣпей и казней. Раненый лежалъ на спинѣ, съ завязанными глазами, и говорилъ мало или молчалъ.
Карлъ Крегеръ тихо прикрылъ дверь, покачалъ головой, пошелъ къ спасеннымъ норвежцамъ и сталъ смотрѣть на нихъ. Особенное удовольствіе доставлялъ ему одинъ изъ нихъ, обладавшій замѣчательной способностью: онъ умѣлъ высовывать языкъ такъ, какъ будто у него изо рта выскакивала ящерица, которую онъ затѣмъ и ловилъ. Карлъ Крегеръ день и ночь, гдѣ бы онъ ни былъ, на всѣ лады старался сдѣлать то же самое, но у него ничего не выходило.
Нѣсколько дней спустя, когда онъ стоялъ у руля, къ нему подошелъ капитанъ Боссельманъ, съ любопытствомъ посмотрѣлъ на него и сказалъ:
-- Съ чего это твой другъ Гульдтъ такъ хлопочетъ о больномъ? Они, въ самомъ дѣлѣ, старые друзья?
Карлъ Крегеръ подробно и необыкновенно живо разсказалъ ему обо всемъ, что произошло на пристани въ Бланкенезе и на песчаномъ островкѣ, и прибавилъ:
-- И теперь онъ хочетъ обратить его.
-- Такъ,-- сказалъ капитанъ Боссельманъ, который немного страдалъ любопытствомъ и выслушалъ разсказъ съ интересомъ и удовольствіемъ.-- Развѣ Гульдтъ набоженъ?
Карлъ Крегеръ удивленно покачалъ головой.
-- Набоженъ?-- неувѣренно сказалъ онъ.-- Этого я не знаю. Библіи у него нѣтъ. Набоженъ или нѣтъ, -- не знаю. Можетъ быть, что и такъ.
Капитанъ Боссельманъ покачалъ головой:
-- Чудной святой!-- сказалъ онъ.
Карлъ Крегеръ, немного задѣтый, возразилъ:
-- Какъ это, капитанъ? Не былъ ли онъ на дняхъ первый въ шлюпкѣ? Онъ только немножко горячѣе относится къ правдѣ и справедливости, чѣмъ мы.
Капитанъ поднялъ брови и ткнулъ всѣми своими неповоротливымя пальцами въ свою грудь.
-- Чѣмъ я тоже?-- сказалъ онъ.
Карлъ Крегеръ отвѣтилъ:
-- Конечно, капитанъ; вѣдь иначе вы не удивлялись бы ему.
Капитанъ Боссельманъ отвернулся и сказалъ:
-- Чему только не научишься отъ такого молокососа!
Затѣмъ онъ опять повернулся къ нему и сказалъ съ удареніемъ, широко открывъ круглые глаза и тыкая себя пальцами въ грудь:
-- Я скажу тебѣ вотъ что: я перевязываю этому человѣку, этому Грину, каждое утро глаза; я смотрю ему каждое утро въ глаза. Я одинъ видѣлъ его глаза, на сколько ихъ можно теперь видѣть,-- они еще порядочно распухли. И я скажу тебѣ: у этого человѣка скверные глаза!
Карлъ Крегеръ посмотрѣлъ на компасъ, немного повернулъ руль и хладнокровно отвѣтилъ:
-- Я никогда не смотрю на глаза мужчинъ, меня интересуютъ только глаза дѣвушекъ; но если вы говорите, что у него скверные глаза, то я вѣрю вамъ, и тогда это скверное дѣло. Глаза, это -- прорѣзъ въ кожѣ, они показываютъ, что находится внутри; а изъ своей кожи не можетъ вылѣзть ни одинъ человѣкъ.
Капитанъ Боссельманъ опять покачалъ головой въ отвѣтъ на это удивительное изреченіе и, подойдя къ старому сѣдому капитану норвежскаго судна, попытался разсказать ему о своемъ матросѣ: о томъ красивомъ, съ бѣлокурыми волосами и крючковатымъ носомъ, который во всемъ проявляетъ такую пылкость и въ особенности горячо относится къ правдѣ и справедливости. Съ большимъ трудомъ удалось ему объяснить все это старику. Но когда норвежецъ понялъ, онъ пожалъ руку капитану Боссельману и крѣпко потрясъ ее.
Когда на слѣдующій день Карлъ Крегеръ стоялъ одинъ въ кубрикѣ и спокойно думалъ о Бланкенезе и обо всемъ, что находится вокругъ него, къ нему подошелъ Янъ Гульдтъ и, смѣло, горделиво поднявъ голову, сказалъ:
-- Ну, вотъ я и добился своего! Онъ вчера сказалъ мнѣ, что очень жалѣетъ о тогдашней исторіи, на пристани. Онъ не можетъ понять, сказалъ онъ, какъ онъ могъ быть такимъ: вѣдь я никогда не сдѣлалъ ему ничего дурного. Видишь? Надо только захотѣть!
Карлъ Крегеръ пожалъ плечами и съ сомнѣніемъ сказалъ:
-- Если только это правда, Янъ Гульдтъ! Старикъ -- единственный, кто видѣлъ его глаза, и онъ говоритъ: у него дурные глаза. Чтобы только дѣло не кончилось плохо, и старикъ не могъ сказать своей глупой фразы, которую онъ вѣчно твердитъ: я такъ и думалъ!
Но Янъ Гульдтъ высокомѣрно покачалъ головой и сказалъ:-- Этотъ?..-- такимъ тономъ, какъ будто капитанъ Боссельманъ въ такихъ дѣлахъ не могъ сосчитать до трехъ.
Когда они прибыли въ Сидней, норвежцы покинули судно. Старый сѣдой капитанъ со своимъ Евангеліемъ въ боковомъ карманѣ своей синей куртки, обошелъ всю команду и подалъ всѣмъ руку.
Когда очередь дошла до его пяти спасителей, онъ, погладилъ ихъ по рукѣ и сказалъ, что, конечно, при своемъ возрастѣ онъ вполнѣ созрѣлъ для того свѣта; но его старуха-жена все-таки будетъ очень рада, что онъ вернулся.
Они засмѣялись всѣ пятеро и сказали:
-- Галло, капитанъ! Разъѣзжайте спокойно и дальше! Мы опять вытащимъ васъ.
Онъ съ улыбкой покачалъ бѣлой головой въ отвѣтъ на ихъ добродушный задоръ. Затѣмъ онъ посмотрѣлъ на Яна Гульдта и съ большой мягкостью и очень серьезно сказалъ:
-- Ты долженъ еще научиться, мой сынъ, видѣть міръ, каковъ онъ есть. Видишь ли, есть три міра: одинъ -- въ нашей головѣ, принадлежащій намъ, другой -- внѣ и вокругъ насъ, принадлежащій людямъ, и третій, не похожій ни на одинъ изъ первыхъ двухъ, принадлежащій Господу Богу. Ты представляешь себѣ только свой міръ и только въ немъ живешь; ты долженъ обращать больше вниманія на два другихъ!
Но Янъ Гульдтъ былъ слишкомъ счастливъ и слишкомъ чувствовалъ себя побѣдителемъ; слова старика не произвели на него никакого впечатлѣнія. Онъ засмѣялся и высокомѣрно и увѣренно сказалъ:
-- Я ужъ справлюсь со всѣми тремя, капитанъ.
Старикъ огорченно покачалъ головой и сошелъ на берегъ.
Нѣсколько времени спустя прибыла больничная карета, чтобы увезти раненаго. Нѣсколько человѣкъ свели его со сходней, удивляясь, что онъ такъ хорошо ходитъ, и подвели къ каретѣ. Когда его оставили одного у ея дверцы, онъ вдругъ снялъ повязку и, мигая, сталъ искать глазами кого-то на "Калліопѣ". Увидѣвъ у люка Яна Гульдта, который и не замѣтилъ, какъ его уводили, онъ громко и пронзительно завмѣялся, совершенно такъ, какъ смѣялся четыре года тому назадъ на пристани Бланкенезе, и громко крикнулъ:
-- Эй... Послушай! Янъ Гульдтъ... Эй... Дуракъ!..
Янъ Гульдтъ, наконецъ, услышалъ, всталъ, обернулся и широко раскрылъ глаза.
-- Эй, ты!-- кричалъ Пауль Гринъ.-- Ну, и дуракъ же ты!
Онъ расхохотался, хлопнулъ себя по карману, захлопнулъ дверцу кареты и скрылся.
И капитанъ Боссельманъ съ капитанскаго мостика крикнулъ высокимъ, протяжнымъ голосомъ:
-- Я такъ и думалъ!
Карлъ Крегеръ бросился на сходни, чтобы попробовать догнать негодяя. Двое другихъ побѣжали за нимъ, крича:
-- Онъ хлопнулъ себя по карману, Янъ Гульдтъ! Осмотри свой сундукъ! Мы сегодня утромъ видѣли, какъ онъ рылся въ немъ.
И они бросились вслѣдъ за Карломъ въ погоню.
Янъ Гульдтъ вцѣпился руками въ свои бѣлокурые волосы; затѣмъ онъ, какъ лунатикъ, протянувъ впередъ руки, пошелъ въ служившую лазаретомъ каморку, открылъ свой сундукъ и сталъ искать. Изъ всѣхъ денегъ, которыя онъ скопилъ, не оказалось ни гроша.
Онъ всталъ, подошелъ къ двери и, точно оцѣпенѣвъ отъ удивленія, нѣсколько разъ повторилъ беззвучнымъ голосомъ, тихо, какъ будто обращаясь къ самому себѣ:
-- Этого не можетъ быть! Этого не можетъ быть!
Но потомъ вдругъ имъ овладѣлъ бѣшеный гнѣвъ, и онъ принялся кричать, ударять кулаками о дверь и выкрикивать дикія проклятія. Капитанъ Боссельманъ закричалъ своимъ протяжнымъ голосомъ:
-- Не горячись такъ! Тише! Тише!
Но онъ не слышалъ; онъ упалъ на полъ, стоналъ и кричалъ.
-- Онъ плачетъ не о своихъ деньгахъ, капитанъ. Онъ о томъ стонетъ, что ему не повезло съ этимъ человѣкомъ. Я говорилъ вамъ: онъ помѣшанъ на правдѣ. Янъ не можетъ перенести, что все это такъ кончилось.
IV.
Когда они вернулись изъ своего далекаго плаванія въ Гамбургъ, Янъ Гульдтъ простился со всѣми, въ томъ числѣ и съ Карломъ Крегеромъ, который черезъ нѣсколько дней долженъ былъ опять уѣхать на другомъ кораблѣ, и отправился въ Бланкенезе. Былъ поздній вечеръ.
Но онъ напрасно дергалъ ручку двери и напрасно стучалъ въ кухонное окно. Онъ долго стоялъ молча и качалъ головою, затѣмъ онъ увидѣлъ, что съ ручки двери свѣшивается на веревкѣ большой кусокъ сѣрой бумаги. Онъ вынулъ спички, зажегъ и прочелъ:
"Твоя мать умерла двѣ недѣли тому назадъ. Такъ какъ она два мѣсяца была больна и нуждалась въ уходѣ докторовъ и лѣкарствахъ, ея состояніе ушло на это; тебѣ ничего не осталось и требовать тебѣ нечего. Отъ имени семьи: Тобіасъ Гульдтъ старшій".
Минуту онъ стоялъ, неподвижно прислушиваясь къ тишинѣ, царившей въ маленькомъ жилищѣ. Ему не вѣрилось, что это правда. Казалось, что сейчасъ послышатся легкіе шаги, и нерѣшительно, недовѣрчиво отодвинется засовъ; и на моментъ на его рукавъ ляжетъ худая, костлявая рука, и по его рукѣ, до самой груди, пробѣжитъ сладкій трепетъ, и сердце въ груди радостно встрепенется. Но ничего этого не произошло. Тогда онъ выпустилъ ручку двери, за которую взялся въ своемъ ожиданіи, и долго стоялъ, стараясь понять, что въ его жизни уже нѣтъ чудеснаго теплаго угла, которымъ была для него его мать, и что у него нѣтъ родины. Затѣмъ онъ отвернулся и, опустивъ голову, медленно пошелъ вдоль берега, вскарабкался на крутую лѣстницу и тамъ, гдѣ съ обѣихъ сторонъ ее закрываетъ густой кустарникъ, наплакался досыта. Потомъ онъ вернулся въ Гамбургъ.
На слѣдующій день онъ пошелъ въ Альтону и записался въ мореходную школу, какъ думалъ это сдѣлать съ самаго начала, когда у него еще были его деньги. Затѣмъ онъ купилъ себѣ секстанты, чертежныя принадлежности, книги, бумагу,-- все, что ему нужно было для школы, и потратилъ на это всѣ деньги, которыя у него были. Въ его озлобленіи на Бога и людей ему было ясно одно: что онъ добьется своего во что бы то ни стало, хотя бы ему пришлось не спать по ночамъ и умирать съ голоду.
Онъ рѣшилъ искать себѣ гдѣ-нибудь по близости школы какой-нибудь работы и, хотя дѣло шло уже къ вечеру, сейчасъ же отправился на поиски. Онъ прошелъ нѣсколько улицъ, заглядывая во дворы, въ которыхъ шла работа; но онъ видѣлъ, что лишней работы не было нигдѣ, и поэтому даже не спрашивалъ. Казалось, его затѣя потерпѣла полную неудачу.
Онъ вышелъ изъ Альтоны и попалъ въ окрестности Эзельгенне, гдѣ тогда еще стоялъ цѣлый рядъ старыхъ домиковъ съ соломенными крышами, которыя возвышались надъ маленькими, взбиравшимися по откосу садиками. Одинъ изъ этихъ домиковъ, уцѣлѣвшій и до сихъ поръ, особенно старъ и низокъ; онъ отличается отъ другихъ и бросается всѣмъ въ глаза тѣмъ, что передъ нимъ на заржавѣвшемъ лафетѣ стоитъ старая пушка, смотрящая своимъ жерломъ на гавань.
Когда онъ проходилъ по неровной улицѣ, у дороги, подлѣ дома съ пушкой, на коричневой деревянной скамьѣ сидѣла бѣдно одѣтая старушка и неповоротливыми, кривыми рабочими руками вязала толстый синій чулокъ. Онъ осмотрѣлся, нѣтъ-ли кого-нибудь по близости -- ему было-бы какъ-то неловко, если бы его увидѣли разговаривающимъ съ бѣдной старухой -- и торопливо спросилъ ее, не знаетѣли она, гдѣ онъ могъ-бы достать работу на нѣсколько часовъ въ день. Она подняла глаза, съ любопытствомъ поглядѣла его въ смѣлое лицо и, такъ какъ не совсѣмъ поняла его вопросъ, немножко отодвинулась и сказала со свойственными старикамъ неторопливостью и спокойствіемъ.
-- Садись и разскажи мнѣ, чего ты отъ меня хочешь.
Онъ долженъ былъ сѣсть. И коротко и ясно, все время ударяя себя по колѣну, онъ разсказалъ, какъ плохо его положеніе, и какъ ему нужна работа. Ему было не такъ трудно сказать ей это, потому что со своей короткой, сгорбленной фигурой она казалась ему какимъ-то причудливымъ существомъ, чѣмъ-то въ родѣ бабушки Красной Шапочки или какого-нибудь другого сказочнаго образа, не имѣющаго ничего общаго съ этимъ свѣтомъ и его горестями. Она продолжала спокойно вязать и только время отъ времени поднимала глаза и смотрѣла на дорогу, какъ будто ждала кого-то.
-- Развѣ у тебя нѣтъ родителей?-- спросила она.
Онъ сказалъ, что его мать недавно умерла, отецъ-же молодымъ человѣкомъ, какъ раньше дѣдъ, погибъ на гольмановскомъ кораблѣ.
-- Отецъ много лѣтъ ѣздилъ на гольмановскихъ судахъ.
-- Такъ, такъ,-- сказала она.-- Оба погибли на гольмановскихъ судахъ! Да, да... Гольманы отправили на тотъ свѣтъ не мало людей! Да... да! Но развѣ они виноваты въ этомъ? У одного человѣка такая природа, у другого -- другая. Нашъ Господь Богъ долженъ ладить съ ними всѣми; значитъ, и мы должны дѣлать то же самое.
Эти слова такъ разсердили его, что у него волосы зашевелились подъ шапкой, и онъ сказалъ съ дико горящими глазами:
-- Ну, нѣтъ, съ этимъ я не согласенъ, клянусь Богомъ! Нашъ Господь Богъ долженъ былъ бы послать на нихъ чуму и моръ, а люди должны были-бы повѣсить ихъ за ноги, и пусть висятъ, пока не издохнутъ.
Старуха, не переставая вязать, медленно покачала головой.
-- Когда становишься старъ, -- сказала она, -- сидишь, что все дѣлается не такъ, какъ хотѣлось-бы; а жить вѣдь все-таки надо. Подумай, мой единственный сынъ уже сорокъ лѣтъ ѣздитъ на гольмановскомъ пароходѣ... все на одномъ и томъ-же, на "Аннѣ Гольманъ". Боцманомъ! И я должна видѣть это!
Янъ Гульдтъ поблѣднѣлъ отъ гнѣва.
-- Этого я не понимаю!-- сказалъ онъ.-- Можно, конечно, поѣхать на гольмановскомъ суднѣ, если не можешь нигдѣ найти мѣста, или-же проѣхаться когда-нибудь разокъ на немъ изъ одной ненависти и насмѣшки, чтобы потомъ разсказать о немъ всѣмъ людямъ. Но цѣлые годы! Сорокъ лѣтъ на "Аннѣ Гольманъ"?
Старушка продолжала вязать.
-- Онъ никогда не говоритъ объ этомъ,-- сказала она.-- Но иногда, когда онъ бываетъ навеселѣ -- онъ немножко выпиваетъ -- онъ говоритъ, что обвѣнчался съ "Анной Гольманъ". Да еще по католическому обряду, говоритъ онъ, и поэтому не можетъ развестись съ ней. Я и въ самомъ дѣлѣ думаю, что они много пережили вмѣстѣ. Сначала, въ шестидесятыхъ годахъ "Анна Гольманъ" отвезла въ Америку полъ Мекленбурга; потомъ въ семидесятыхъ возили на ней негровъ изъ Африки въ Бразилію. Ну, а сколько еще всякихъ рейсовъ! Хорошаго не было ни одного!.. Куда-же ѣздилъ на гольмановскомъ суднѣ твой дѣдушка?
-- Въ Бразилію или на Бразильскій берегъ, -- отвѣтилъ онъ,-- хорошенько я не знаю.
-- Такъ!-- сказала она.-- Ну, это тоже, конечно, были скверныя поѣздки. Бразильскій берегъ!
-- О, -- сказалъ онъ, -- въ Бланкенезе нашу семью всѣ уважаютъ. Мой дѣдъ былъ почтенный, только, говорятъ, немножко горячій человѣкъ. Не говорите о немъ! Кто знаетъ, что довело его до этого. Говорите лучше о Гольманахъ, которые уже сто или двѣсти лѣтъ подъ рядъ мучатъ людей на своихъ судахъ, и изъ-за которыхъ погибло столько храбрыхъ матросовъ!
Старуха покачала головой и медленно, неторопливо сказала:
-- Старикъ Дирксъ и я -- старикъ Дирксъ уже пятьдесятъ лѣтъ служитъ кучеромъ у стараго Гольмана, а я дѣвушкой служила у него нѣсколько лѣтъ -- такъ вотъ мы оба любимъ подшутить надъ старымъ Гольманомъ. Понимаешь надъ старикомъ, который тогда перевозилъ мекленбуржцевъ и негровъ. Ему уже за девяносто и онъ выжилъ изъ ума; но онъ еще каждую среду и субботу ѣздитъ кататься по шоссе. Люди толкуютъ о немъ разное; они говорятъ, что онъ не можетъ умереть, потому что у него нечистая совѣсть. Но мы, старикъ Дирксъ и я, знаемъ лучше, въ чемъ дѣло. Какъ разъ наоборотъ: онъ не можетъ умереть, потому что онъ все еще такъ любитъ свои деньги и не хочетъ уйти отъ нихъ. По средамъ старикъ Дирксъ всегда привозитъ его ко мнѣ, и мы подшучиваемъ надъ нимъ... Смотри, вотъ онъ.
Изъ-за угла выѣхала нарядная открытая коляска, запряженная бѣлоснѣжными рысаками; легко и весело катила она къ маленькой коричневой скамьѣ и остановилась передъ ней. Въ углу коляски сидѣлъ или, вѣрнѣе, лежалъ, накрытый до груди огромной, пестрой тигровой шкурой, древній старикъ. Его лицо, маленькое, какъ у четырнадцатилѣтняго мальчика, было желто и покрыто морщинами.
Старуха продолжала спокойно сидѣть на своей скамьѣ и вязать.
-- Ну,-- благодушно сказала она,-- что умненькаго вы придумали за эту недѣлю, Гольманъ?
Старикъ польщенно улыбнулся, но сейчасъ-же важно поднялъ маленькую желтую руку и, широко раскрывъ глаза, торжественно сказалъ:
-- Все дѣлалось не такъ, какъ слѣдуетъ! Все не такъ, какъ слѣдуетъ. Можно было заработать гораздо больше денегъ.
Старуха, не переставая вязать, покачала головой и сказала съ убѣжденіемъ и такъ, какъ будто успокаивала ребенка:
-- Нѣтъ, нѣтъ, Гольманъ!.. Этого вы не должны на старости лѣтъ вбивать себѣ въ голову! Все было сдѣлано, какъ слѣдуетъ. Сколько вы давали эмигрантамъ за старый прусскій золотой?
Старикъ, ласково улыбнулся:
-- Шестнадцать -- семнадцать шиллинговъ.
-- Ну,-- одобрительно сказала старуха, продолжая вязать и почти не поднимая глазъ:-- Это, я думаю, славное дѣльце? Ему вѣдь цѣна двадцать! И потомъ вы еще уговорили ихъ, будто имъ придется платить за свое прекрасное полотно и большіе окорока такую большую пошлину, что лучше будетъ, если они продадутъ ихъ вамъ. И вы получили ихъ полотно и окорока почти даромъ. Вы славно поживились, Гольманъ! А во время переѣзда черезъ океанъ бѣднякамъ пришлось порядкомъ поголодать.
Старикъ засмѣялся довольнымъ смѣхомъ, точно маленькій злорадный мальчуганъ.
-- Неглупо!-- сказалъ онъ своимъ высокимъ стариковскимъ голосомъ.-- Неглупо. То было хорошее времячко! Никакого государственнаго контроля! Это главное: никакого государственнаго контроля! И никакой гласности! Можно было обдѣлывать дѣла на свободѣ.
-- Вы зарабатывали милліоны,-- сказала она.
Старикъ польщенно улыбнулся, и точно тщеславная дѣвушка, старающаяся въ обществѣ подругъ перевести разговоръ съ одного поклонника на другой, онъ съ улыбкой сказалъ:
-- Но потомъ я сдѣлалъ ошибку. Я долженъ былъ негровъ, которыхъ я перевозилъ въ Бразилію... я долженъ былъ разсаживать ихъ посвободнѣе. Ихъ умерло слишкомъ много; разъ умерло больше половины! Это былъ большой убытокъ.
Кучеръ, сидѣвшій съ широкимъ, неподвижнымъ лицомъ на козлахъ, поднявъ кнутъ къ уху и полямъ шляпы, повернулъ, не мѣняя своей неподвижной позы, лицо къ старухѣ и хладнокровно сказалъ:
-- Задай ему перца, да хорошенько. Ему все это нипочемъ! Задай ему покрѣпче!
Старуха, продолжая равномѣрно вязать, сказала:
-- Ну, за то вашъ сынъ Генрихъ сидитъ въ ссылкѣ вмѣстѣ съ капитаномъ "Анны Гольманъ" на пустынномъ островѣ возлѣ Бразиліи. Какъ онъ называется?
-- Они сидятъ на Ферандо-Норонья,-- сказалъ кучеръ, не поворачивая головы.
Старикъ попробовалъ немного наклониться впередъ и, широко раскрывъ глаза, тихо сказалъ:
-- Живы-ли они еще?
Кучеръ слегка повернулъ голову и сказалъ:
-- Онъ боится, что Генрихъ вернется и потребуетъ своей части наслѣдства.
-- Что они ѣдятъ тамъ, на островѣ?-- сказала старуха.-- Навѣрно, траву и дождевыхъ червей?
Старикъ довольно улыбнулся.
-- Это хорошо, что онъ тамъ,-- сказалъ онъ.-- Очень хорошо! Онъ промоталъ-бы все! Все!
-- Это -- неправда,-- хладнокровно сказалъ, обращаясь къ старухѣ, кучеръ,-- это чистая ложь. Генрихъ былъ вовсе не такой. Онъ былъ только лучше остальныхъ. Онъ былъ хорошій человѣкъ и не позволялъ старику дѣлать гадости. Вотъ и все.
Старикъ, казалось, совсѣмъ не слышалъ, что говорилъ черезъ плечо кучеръ. Онъ былъ поглощенъ мыслью о Бразильскихъ каторжникахъ. Онъ опять попробовалъ наклониться впередъ и опять тихо и съ любопытствомъ сказалъ:
-- Живы-ли они еще? Они были крѣпкіе малые оба, и Генрихъ, и капитанъ!
-- Да,-- сказала старуха,-- не одному крѣпкому малому пришлось подумать о смерти на гольмановскихъ судахъ!.. Вы видите этого молодого человѣка? Его отецъ и дѣдъ оба погибли на гольмановскихъ судахъ.
Старикъ немного наклонился впередъ, почти вѣжливо, точно купецъ, охотно встрѣчающій человѣка, съ которымъ дѣлалъ прежде хорошія дѣла.
-- Ваше имя?-- любезно спросилъ онъ.
Янъ Гульдтъ вскочилъ и, уставясь ему прямо въ лицо горящими, полными ненависти глазами, крикнулъ:
-- Янъ Гульдтъ изъ Бланкенезе.
Старикъ торопливо опять откинулся назадъ и испуганно немного задыхаясь, сказалъ:
-- Вы видѣли?-- съ пылающими глазами сказалъ Янъ Гульдтъ:-- Какъ онъ испугался имени моего дѣда? Вы видѣли, что мой дѣдъ былъ почтенный человѣкъ? Вы видѣли это? Старый преступникъ! Какъ я радъ, что показалъ ему!
-- Ну,-- сказала старуха, сворачивая свой чулокъ,-- въ добрый часъ! А теперь идемъ: тебѣ надо поѣсть. Сегодня вечеромъ у меня какъ разъ всего довольно. Мой сынъ, боцманъ на "Аннѣ Гольманъ", какъ ты знаешь, третьяго дня вернулся со своимъ пароходомъ изъ Африки и далъ мнѣ денегъ. Онъ пошелъ въ трактиръ, тамъ на углу; онъ напьется тамъ, какъ стелька. Но это не мѣшаетъ ему быть славнымъ малымъ.
Медленно, придерживаясь за деревянныя перила, она поднялась наверхъ и, пройдя мимо пушки, вошла въ низкую покосившуюся дверь своего домика. Она прошла маленькую кухню, въ которой плита и столъ занимали почти все мѣсто и ввела его въ низкую темно-коричневую комнату, въ которой все: потолокъ, стѣны и полъ -- перекосилось и потемнѣло, а на стѣнѣ висѣлъ ветхій портретъ стараго Вильгельма I. Она пригласила его сѣсть на скамью, стоявшую у стѣны, подъ окнами, принесла, что у нея было, и онъ поѣлъ. Когда онъ кончилъ, она принесла старый-престарый кожаный кисетъ, въ которомъ было табаку еще нѣсколько трубокъ, и сказала:
-- Твоя трубка, конечно, при тебѣ? Покури немножко!
И когда онъ закурилъ, она долго обнюхивала воздухъ, затѣмъ кивнула головой и сказала:
-- Комната сразу сдѣлалась совсѣмъ другая; такъ славно пахнетъ мужчиной.
Онъ держалъ трубку въ вытянутой рукѣ надъ столомъ, такъ что свѣтлый дымь, какъ будто отъ маленькаго костра, поднимался въ полутьмѣ къ косому потолку и носился вокругъ портрета стараго императора, и думалъ:
-- Вотъ я и сытъ! Если бы мнѣ было еще гдѣ поспать!
-- Славная у васъ скамеечка, бабушка! Вѣрно, вашъ сынъ будетъ спать на ней, когда вернется ночью изъ трактира? Нѣтъ? Жаль, что такую длинную и широкую скамью не употребляютъ для спанья. Право, на ней можно поспать ночку, не отлежавъ себѣ боковъ. Если бы разговоръ со старымъ хищникомъ не разозлилъ меня такъ, я могъ бы, я думаю, заснуть на этой скамьѣ.
Старуха, наконецъ, поняла его и сказала:
-- Тебѣ даже негдѣ переночевать, бѣдный мальчикъ? Такъ оставайся здѣсь и спи на скамьѣ.
Она встала и, принеся ему подъ голову старую подушку изъ плетеной соломы, сказала съ добродушной насмѣшкой надъ собой:
-- Вотъ такъ ночь! Сначала вся комната наполняется дымомъ, такъ что становится тепло на душѣ, а теперь въ ней еще остается ночевать молодой парень. Вотъ я и имѣю опять въ первый разъ то, что пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ имѣла каждый вечеръ.
Она еще разъ пошла въ кухню, чтобы посмотрѣть, не осталось ли въ печи огня, потомъ начала раздѣваться, причемъ по привычкѣ старыхъ женщинъ такъ задумалась и замечталась, что долго сидѣла на мѣстѣ, не шевелясь. Онъ снялъ сапоги, положилъ ихъ подъ подушку, которая была, недостаточно высока, и легъ.
Онъ хотѣлъ сначала еще разъ дать волю гнѣву, который вызывали въ немъ преступленія Гольмановъ и долготерпѣніе Господа Бога, гнѣву, все это время тихо кипѣвшему въ немъ; но онъ ужъ не разгорѣлся. Долгіе напрасные поиски на улицахъ и событія вечера утомили его; мысли его тянулись вяло, и скоро онъ заснулъ. Точно по гладкой дорогѣ тихо скользнулъ онъ въ страну сновъ и сейчасъ же поплылъ по ней въ красивой лодочкѣ, подъ попутнымъ вѣтромъ. А съ обѣихъ сторонъ его плыли красивыя нагія дѣвушки со смѣлыми лицами и движеніями и часто ныряли въ воду, чтобы изслѣдовать дно и узнать, можетъ ли Янъ Гульдтъ проѣхать безпрепятственно. Онъ, улыбаясь, ласково и одобрительно смотрѣлъ на нихъ; кровь его при этомъ оставалась совершенно спокойной. Онъ и на яву не касался еще женщинъ. Такъ сильно почиталъ и боялся онъ ихъ.