Франс Анатоль
Комическая история

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

КОМИЧЕСКАЯ ИСТОРІЯ.

Романъ изъ театральнаго міра Анатоля Франса.

I.

   Это происходило въ уборной артистки театра Одеонъ. Облитая свѣтомъ электрической лампы, Фелиси Нантёйль, съ напудренной головой, подведенными глазами, нарумяненными щеками и ушами, и набѣленными шеей и плечами, протягивала ногу костюмершѣ Мишонъ, обувавшей ее въ черные башмаки съ красными каблучками. Докторъ Трюблэ, театральный врачъ и другъ актрисъ, сидѣлъ, прислонившись лысою головой къ подушкѣ дивана, сложивъ руки на животѣ и скрестивъ короткія ножки.
   -- Еще что скажете, дорогое дитя?
   -- Почемъ я знаю!... Удушья... головокруженія... Внезапные приступы тоски, словно вотъ-вотъ я умру. И это -- самое мучительное.
   -- Бываютъ ли у васъ иногда приступы смѣха или слезъ безъ видимой причины, безъ повода?
   -- Этого не могу вамъ сказать, въ жизни такъ много поводовъ смѣяться и плакать!...
   -- Не подвержены ли вы головокруженіямъ?
   -- Нѣтъ... Но, вообразите, докторъ, ночью мнѣ представляются подъ мебелью кошки, и онѣ глядятъ на меня горящими, какъ уголья, глазами.
   -- Постарайтесь не видѣть впредь во снѣ кошекъ,-- сказала госпожа Мишонъ;-- это -- дурная примѣта... Кошка означаетъ измѣну друзей и вѣроломство женщины.
   -- Но вѣдь я вижу кошку не во снѣ, а наяву!
   Трюблэ, дежурство котораго въ театрѣ Одеонъ приходилось не болѣе разу въ мѣсяцъ, посѣщалъ его однако по-сосѣдски почти каждый вечеръ. Онъ любилъ актрисъ, охотно болталъ съ ними и пользовался ихъ довѣріемъ со всею нѣжностью и деликатностью. Онъ пообѣщалъ написать Фелиси тотчасъ же рецептъ:
   -- Милое дитя мое, мы полѣчимъ желудокъ, и тогда вы не будете видѣть подъ стульями кошекъ.
   Госпожа Мишонъ оправляла на Фелиси корсетъ. Докторъ мрачно смотрѣлъ, какъ она стягивала шнурки.
   -- Не хмурьте брови, докторъ,-- сказала Фелиси -- я никогда не затягиваюсь. Съ такою таліей, какъ у меня, это было бы съ моей стороны просто глупо.
   И вспомнивъ свою лучшую товарку по театру, она прибавила:
   -- Это хорошо для Фажетъ; у нея нѣтъ ни плечъ, ни боковъ... Она какъ доска... Мишонъ, можешь стянуть еще немного... Я знаю, докторъ, что вы -- врагъ корсета. Но не могу одѣваться, какъ одѣваются женщины-эстетки, въ какія-то пелены... Можете подсунуть руку, и увидите, что я не затягиваюсь.
   Онъ защищался. Онъ осуждаетъ лишь слишкомъ узкіе корсеты. Онъ сожалѣлъ о томъ, что у женщинъ нѣтъ чувства гармоніи линій и что онѣ видятъ грацію и красоту въ тонкой таліи, не понимая того, что красота вся заключается въ мягкихъ изгибахъ, которыми отъ пышно расцвѣтшей груди тѣло постепенно суживается, чтобы перейти въ плавную широту боковъ.
   -- Талія,-- сказалъ онъ -- если суждено уже употребить это ужасное слово, должна служить постепеннымъ, едва замѣтнымъ и мягкимъ переходомъ отъ груди къ животу женщины. А вы глупо ее стягиваете, сжимаете и этимъ разрушаете грудь, сдавливаете ложныя ребра и создаете глубокую борозду пониже пояса. Негритянки, которыя острятъ себѣ зубы и разсѣкаютъ губы, съ цѣлью вставлять въ нихъ деревянные кружки, безобразятъ себя съ меньшимъ варварствомъ. Ибо, въ концѣ-концовъ, въ женщинѣ, продѣвшей кольцо въ носовой хрящъ и вставившей въ губу кружочекъ краснаго дерева, величиною съ эту банку помады,-- можно признать еще женскую красоту. Но разрушеніе -- полное, если женщина производитъ опустошенія въ самомъ священномъ средоточіи своего существа.
   Продолжая говорить на тему, близкую его сердцу, докторъ перебралъ по очереди всѣ поврежденія скелета и мускуловъ, причиняемыя корсетомъ: онъ описывалъ образно и точно рисовалъ мрачныя и каррикатурныя картины. Нантёйль слушала его и смѣялась. Будучи женщиной, она имѣла склонность смѣяться надъ физическимъ безобразіемъ; съ другой стороны, перенося все въ свой маленькій артистическій мірокъ, при каждомъ уродствѣ, которое описывалъ докторъ, она вспоминала товарокъ по театру, и это уродство запечатлѣвалось въ ея мозгу въ видѣ каррикатуры; кромѣ того, зная, что сама она была хорошо сложена, она радовалась своему молодому тѣлу, представляя себѣ всѣ эти безобразія. Смѣясь звонкимъ смѣхомъ, она подвигалась по уборной къ доктору, таща за собою госпожу Мишонъ, державшую шнурки отъ корсета, какъ вожжи, и имѣвшую видъ колдуньи, увлекаемой на шабашъ.
   -- Стойте же покойно!-- сказала она.
   Она возразила, что деревенскія женщины, не носящія корсета, губятъ свое здоровье еще хуже, чѣмъ горожанки.
   Докторъ горько упрекалъ европейцевъ въ непониманіи и въ презрѣніи къ живой красотѣ.
   Трюблэ, родившись въ тѣни башенъ св. Сульниція, молодымъ врачомъ отправился практиковать въ Каиръ. Онъ привезъ оттуда небольшое количество денегъ, болѣзнь печени и знакомство съ разнобразными нравами людей. Въ зрѣломъ возрастѣ, по возвращеніи на родину, онъ жилъ безвыѣздно въ старой улицѣ Сены и наслаждался жизнью, печалясь лишь при видѣ своихъ соотечественниковъ, до такой степени не умѣвшихъ найтись въ томъ грустномъ недоразумѣніи, которое уже девятнадцать вѣковъ разлучило людей и природу.
   Въ дверь постучали; женскій голосъ крикнулъ изъ коридора:
   -- Это я!
   Фелиси, надѣвая розовую юбку, попросила доктора отпереть дверь. Вошла госпожа Дульсъ, тяжелая, распустившая свое грузное тѣло, которое она такъ долго умѣла подтягивать на сценѣ, стремясь изображать величавую важность благородныхъ матерей.
   -- Здравствуй, крошка. Здравствуйте, докторъ... Ты знаешь, Фелиси, я не люблю говорить комплименты. Итакъ, я видѣла тебя третьяго дня, и увѣряю, что во второмъ актѣ "Матери-наперсницы" ты создаешь много хорошаго, и это не легко.
   Нантёйль улыбнулась глазами и, какъ всегда бываетъ, когда человѣкъ слышитъ похвалу, стала ожидать дальнѣйшей.
   Госпожа Дульсъ, побуждаемая молчаніемъ Нантёйль, пробормотала еще нѣсколько новыхъ похвалъ:
   --...много чудеснаго, совершенно личнаго.
   -- Вы находите, госпожа Дульсъ? Тѣмъ лучше! Я не чувствую хорошенько этой роли. А затѣмъ высокая Перрэнъ отнимаетъ у меня всѣ мои способности. Поистинѣ, когда я сажусь на колѣни къ этой женщинѣ, то мнѣ кажется... Вы не знаете всѣхъ ужасовъ, которые она нашептываетъ мнѣ на ухо, пока мы на сценѣ. Она бѣшеная... Я все понимаю, но есть вещи, внушающія мнѣ отвращеніе...Мишонъ, нѣтъ ли морщинъ на лифѣ на спинѣ, съ правой стороны?
   -- Милое дитя,-- воскликнулъ восторженно Трюблэ,-- вы сказали чудесныя слова.
   -- Какія?-- спросила Нантёйль простодушно.
   -- Вы сказали: "Я все понимаю, но есть вещи, внушающія мнѣ отвращеніе". Вы все понимаете; дѣла и мысли людей кажутся вамъ частными случаями всемірной механики; вы не чувствуете къ нимъ ни гнѣва, ни ненависти. Но есть вещи, внушающія вамъ отвращеніе; вы чутки, и вполнѣ справедливо то, что нравственность -- дѣло вкуса. Я желалъ бы, дитя мое, чтобы въ академіи моральныхъ наукъ разсуждали столь же здраво, какъ вы. Да, вы правы. Въ инстинктахъ, которые вы приписываете вашей товаркѣ, упрекать ее столь же тщетно, какъ и упрекать молочную кислоту въ томъ, что она даетъ смѣшанную реакцію.
   -- Что вы говорите?
   -- Я говорю, что мы не въ правѣ болѣе ни хвалить, ни порицать никакую мысль, никакой поступокъ человѣка, разъ необходимость этихъ поступковъ или мыслей доказана.
   -- Значитъ, вы оправдываете нравы высокой Перрэнъ, вы, кавалеръ ордена почетнаго легіона! Хорошо, нечего сказать!
   Докторъ всталъ и промолвилъ:
   -- Дитя мое, окажите мнѣ минуту вниманія. Я разскажу вамъ нѣчто поучительное:
   "Въ древнія, незапамятныя времена природа человѣка была иною, не похожею на то, чѣмъ она является теперь. Существовали не только мужчины и женщины, но и андрогины, то-есть существа, соединявшія въ себѣ оба пола. У всѣхъ этихъ трехъ породъ людей было по четыре руки, по четыре ноги, по два лица. Они были сильны и вращались быстро вокругъ себя, какъ колеса. Ихъ сила внушила инь дерзкую мысль бороться съ богами по примѣру титановъ. Юпитеръ не могъ перенести подобной дерзости...
   -- Мишонъ, не слишкомъ ли волочится юбка на лѣвой сторонѣ?-- спросила Нантёйль.
   --...и рѣшилъ убавить въ нихъ силы и смѣлости. Каждаго человѣка онъ раздѣлилъ на двѣ части, такъ что у него осталось только двѣ руки, двѣ ноги и одна голова, и человѣческая порода стала тѣмъ, что она есть въ настоящее время. Итакъ, каждый изъ насъ -- лишь половина человѣка, отдѣленная отъ цѣлаго, какъ дѣлятъ на двѣ части рыбу. Эти половины вѣчно ищутъ своихъ половинъ. Любовь, питаемая нами другъ къ другу, не что иное, какъ сила, влекущая насъ къ соединенію обѣихъ половинокъ, къ возстановленію нашего прежняго совершенства. Мужчины, происходящіе отъ раздѣленія андрогинъ, любятъ женщинъ; женщины, такого же происхожденія, любятъ мужчинъ. Но женщины, происходящія отъ дѣленія на двѣ половины первобытныхъ женщинъ, не обращаютъ вниманія на мужчинъ и испытываютъ влеченіе къ женщинамъ. Итакъ, не удивляйтесь болѣе, когда вы увидите...
   -- Вы сами, докторъ, придумали эту исторію?-- спросила Нантёйль, прикалывая розу къ корсажу.
   Докторъ усердно защищался, говоря, что онъ ничего не выдумалъ въ этой исторіи. Наоборотъ, по его словамъ, онъ часть ея опустилъ.
   -- Тѣмъ лучше!-- воскликнула Нантёйль.-- Ибо скажу вамъ: тотъ, кто это придумалъ, былъ не очень хитеръ.
   -- Онъ умеръ,-- сказалъ Трюблэ.
   Нантёйль заговорила снова о томъ отвращеніи, которое внушала ей ея партнерша; но госпожа Дульсъ, бывшая осторожной и завтракавшая иногда у Жанны Перрэнъ, отклонила разговоръ.
   -- Словомъ, душечка, ты вполнѣ овладѣла ролью Анжелики. Помни только о томъ, что я тебѣ говорила: жесты должны быть строже и держаться надо прямѣе, жестче. Въ этомъ -- тайна простушекъ. Не полагайся на твою очаровательную природную гибкость. Простушки современнаго репертуара должны быть немного куклами. Это отвѣчаетъ стилю. Этого требуетъ костюмъ. Видишь ли, Фелиси, что ты должна соблюдать всего болѣе, когда играешь въ "Матери-наперсницѣ"; это -- очаровательная пьеса...
   Фелиси прервала ее:
   -- По мнѣ, какъ вы знаете, лишь бы у меня была хорошая роль, до пьесы же мнѣ нѣтъ никакого дѣла. Затѣмъ, я не очень люблю Мариво... Высмѣетесь, докторъ? Развѣ я провралась? Пьеса "Мать-наперсница" написана не Мариво!
   -- Нѣтъ, вѣрно, Мариво!
   -- Въ чемъ же тогда дѣло? Вы всегда стараетесь меня запутать! Я говорила, что роль Анжелики меня раздражаетъ... Мнѣ хотѣлось бы чего-нибудь болѣе отдѣланнаго, менѣе здѣшняго... Сегодня эта роль внушаетъ мнѣ особенный страхъ.
   -- Лишній поводъ думать, что ты сыграешь ее хорошо, крошка,-- сказала госпожа Дульсъ.
   -- Мы никогда не играемъ ролей лучше,-- прибавила она наставительно,-- чѣмъ когда входимъ въ нихъ насильно и вопреки нашей волѣ. Я могла бы привести многочисленные примѣры. И сама я въ "Аустерлицкой маркитанткѣ" удивила всю залу выраженіемъ моей веселости въ ту минуту, когда мнѣ пришли объявить, что мой бѣдный Дульсъ, великій артистъ и добрый мужъ, былъ сраженъ апоплексическимъ ударомъ, въ оркестрѣ Большой оперы, въ ту самую минуту, какъ онъ брался за свой корнетъ а-пистопъ.
   -- Почему изъ меня хотятъ во что бы то ни стало сдѣлать простушку?-- спросила Нантёйль, желавшая играть и любовницу, и кокетку, словомъ -- всѣ роли.
   -- Это понятно,-- упрямо продолжала госпожа Дульсъ,-- Сценическое искусство есть искусство подражанія. А тому, чего не испытываешь, всего легче подражать.
   -- Не обманывайте себя, дитя мое,-- сказалъ докторъ.-- Если вы -- простушка, то вы останетесь ею на всю жизнь. Женщина рождается Анжеликою или Дориною, Селименою, или госпожей Пэрнель. На сценѣ однимъ постоянно двадцать лѣтъ, другимъ -- тридцать, третьимъ -- всегда шестьдесятъ... Вамъ, мадемуазель Нантёйль, всегда будетъ восемнадцать, и вы будете всегда простушкой.
   -- Я очень довольна моимъ амплуа,-- отвѣчала Нантёйль,-- но вы не можете требовать, чтобы я съ одинаковымъ удовольствіемъ передавала роли всѣхъ простушекъ. Есть, напримѣръ, роль, которую мнѣ страстно хотѣлось бы сыграть! Это -- Агнеса въ "Школѣ женщинъ".
   При одномъ имени Агнесы восхищенный докторъ пробормоталъ изъ глубины диванныхъ подушекъ:
   ".Mes yeux ont-ils du mal pour en donner au monde?"
   -- Агнеса, вотъ поистинѣ прекрасная роль!-- воскликнула Нантёйль.-- Я просила ее у Праделя.
   Придель, директоръ театра, былъ старый актеръ, хитрый и добродушный, свободный отъ всякихъ иллюзій и не питавшій никакихъ высокихъ надеждъ. Онъ любилъ покой, книги и женщинъ. Нантёйль могла имъ только хвалиться и говорила о немъ безъ недоброжелательства, съ откровенною прямотою.
   -- Онъ былъ подлъ, отвратителенъ, низокъ, -- проговорила она,-- онъ отказалъ мнѣ въ роли Агнесы и отдалъ ее Фалемпэнъ... Надо, впрочемъ, добавить, что я не попросила ея у него, какъ слѣдуетъ. Между тѣмъ Фалемпэнъ, о, она умѣетъ подъѣхать, увѣряю васъ. Но мнѣ все равно: если Прадель не дастъ мнѣ сыграть Агнесу, я пошлю его къ чорту вмѣстѣ съ поганымъ его театромъ!
   Госпожа Дульсъ продолжала расточать свои наставленія, которыхъ никто не слушалъ. Почтенная, но старая и изношенная актриса, которую никогда уже не приглашали, она давала совѣты начинающимъ, писала за нихъ письма и зарабатывала такимъ образомъ ту единственную трапезу, которую совершала почти ежедневно по утрамъ или вечерамъ.
   Пока Мишонъ завязывала Фелиси вокругъ шеи черную бархатную ленту, она спросила у Трюблэ:
   -- Докторъ, вы говорите, что головокруженія происходятъ у меня отъ желудка: увѣрены ли вы въ этомъ?
   Не успѣлъ еще отвѣтить Трюблэ, какъ госпожа Дульсъ воскликнула, что у нея головокруженія всегда происходятъ отъ желудка, и что она два-три часа спустя послѣ обѣда всегда испытываетъ нѣкоторое болѣзненное вздутіе живота. Затѣмъ она попросила лѣкарства у доктора.
   Тѣмъ временемъ Фелиси размышляла, ибо была способна на размышленія. Вдругъ она сказала:
   -- Докторъ, мнѣ необходимо предложить вамъ одинъ вопросъ, который вамъ покажется, быть можетъ, и страннымъ... Но мнѣ хотѣлось бы знать, неужели вы никогда не стѣсняетесь въ присутствіи женщинъ, послѣ того, какъ вы знаете, все, что есть внутри тѣла, послѣ того, какъ вы видѣли все, что есть у насъ внутри? Мнѣ кажется, мысль обо всемъ этомъ должна бы внушить вамъ отвращеніе.
   Трюблэ изъ глубины подушекъ послалъ Фелиси воздушный поцѣлуй:
   -- Милое дитя, нѣтъ ткани, болѣе нѣжной, болѣе богатой и болѣе прекрасной, чѣмъ кожа женщины. Именно объ этомъ я сейчасъ и думалъ, созерцая вашу шею, и вы легко поймете, что подъ этимъ впечатлѣніемъ...
   Она сдѣлала презрительную обезьянью гримасу.
   -- Развѣ это остроумно, говорить глупости въ отвѣтъ на серьезные вопросы?
   -- Извольте, сударыня, если вы этого требуете, я отвѣчу вамъ наставительно. Двадцать лѣтъ тому назадъ въ больницѣ св. Іосифа у насъ въ анатомическомъ театрѣ служилъ сторожъ, старикъ и пьяница, котораго звали дядя Руссо; онъ ежедневно въ одиннадцать часовъ утра завтракалъ на краю стола, гдѣ лежалъ трупъ. Онъ завтракалъ, потому что былъ голоденъ. Тому, кто голоденъ, ничто не мѣшаетъ ѣсть, разъ только пища налицо. Дядя Руссо только говорилъ: "не знаю, зависитъ ли это отъ здѣшняго воздуха, но я могу ѣсть только нѣчто очень свѣжее и вкусное".
   -- Понимаю,-- сказала Фелиси,-- васъ тянетъ къ маленькимъ продавщицамъ цвѣтовъ... Однако вы сидите себѣ на диванѣ, какъ турокъ, и до сихъ поръ не написали мнѣ рецепта.
   Она бросила на него вопросительный взглядъ:
   -- Въ какомъ собственно мѣстѣ находится желудокъ?
   Дверь оставалась полуоткрытой. Красивый, изящный молодой человѣкъ толкнулъ ее и, перешагнувъ порогъ уборной, спросилъ кротко, можетъ ли онъ войти.
   -- Вы?-- сказала Нантёйль.
   Она протянула ему руку, которую онъ поцѣловалъ съ удовольствіемъ, съ почтеніемъ и не безъ фатовства.
   Къ госпожѣ Дульсъ онъ отнесся безъ особыхъ церемоній и спросилъ:
   -- Какъ поживаете, докторъ Сократъ?
   Такъ называли иногда Трюблэ за его курносое лицо и его остроуміе.
   Трюблэ указалъ ему на Фелиси:
   -- Вотъ, господинъ де-Линьи, молодая особа, которая не знаетъ въ точности, есть ли у нея желудокъ. Вопросъ этотъ имѣетъ большую важность. Мы совѣтуемъ ей обратиться за отвѣтомъ къ маленькой дѣвочкѣ, которая объѣдалась вареньемъ. Мать сказала ей: "Ты разстроишь себѣ желудокъ". А она отвѣчала: "Только у дамъ бываютъ желудки, у дѣвочекъ ихъ не бываетъ".
   -- Боже мой! До чего вы глупы, докторъ!-- крикнула Нантёйль.
   -- Если бы ваши слова оказались истиной! Глупость -- залогъ счастья. Она -- высшее удовлетвореніе, первое изъ благъ въ просвѣщенномъ обществѣ.
   -- Вы говорите парадоксы, милый докторъ,-- замѣтилъ де-Линьи,-- Но я согласенъ съ вами, что лучше быть глупымъ, какъ всѣ, чѣмъ обладать умомъ, какъ никто изъ людей.
   -- Роберъ говоритъ истинную правду!-- воскликнула Нантёйль искренне и проникновенно.
   Мечтательнымъ тономъ добавила:
   -- Несомнѣнно, по крайней мѣрѣ, одно, докторъ. Глупость часто мѣшаетъ дѣлать глуности. Мнѣ приходилось много разъ замѣчать это. Женщины и мужчины, поступающіе глупо, не всегда бываютъ самыми глупыми людьми. Бываютъ умныя женщины, которыя ведутъ себя глупо съ мужчинами.
   -- Вы говорите о тѣхъ, которыя не могутъ обходиться безъ мужчинъ.
   -- Отъ тебя ничего не скроешь, мой маленькій Сократъ!
   -- Ахъ!-- вздохнула госпожа Дульсъ,-- какое ужасное рабство! Разъ женщина не является госпожею своихъ чувствъ, она потеряна для искусства.
   Нантёйль пожала красивыми и еще юношески-острыми плечами:
   -- О, бабушка, не дурачьте насъ маленькихъ. Вотъ такъ понятія! Развѣ въ ваше время актрисы были госпожами своихъ... какъ вы это говорите? Полноте, пожалуйста! Онѣ отнюдь не были госпожами.
   Замѣтивъ, что Нантёйль начинаетъ сердиться, госпожа Дульсъ осторожно и съ достоинствомъ удалилась. Будучи уже въ коридорѣ, она все-таки преподала еще наставленіе:
   -- Попомни, душечка, что Анжелику ты должна играть въ розовомъ. Этого требуетъ роль.
   Нантёйль, разсерженная, не слушала.
   -- Въ самомъ дѣлѣ,-- сказала она, садясь передъ туалетомъ,-- эта старуха Дульсъ бѣситъ меня своею моралью! Она воображаетъ, что ея исторіи забыты? Ошибается. Госпожа Рано разсказываетъ ихъ по шести разъ на недѣлѣ. Всѣ знаютъ, какъ она своего мужа-музыканта довела до такого истощенія, что въ одинъ прекрасный вечеръ онъ свалился въ свой корнетъ-а-пистонъ. А любовниковъ своихъ, сильныхъ мужчинъ, спросите у Мишонъ, менѣе чѣмъ въ два года она превращала въ тѣней. Вотъ какою госпожею была она надъ своими... А если бы ей сказали въ то время, что она потеряна для искусства?...
   Докторъ Трюблэ протянулъ по направленію къ Нантёйль обѣ руки, словно желая ее остановить:
   -- Не возмущайтесь, дитя мое. Госпожа Дульсъ искренна. Прежде она любила мужчинъ, теперь она любитъ Бога. Человѣкъ любитъ то, что и какъ онъ можетъ. Она стала цѣломудренной и набожной, придя въ надлежащій возрастъ. Она соблюдаетъ всѣ обряды: ходитъ къ обѣднѣ по воскреснымъ и праздничнымъ днямъ...
   -- Ну, такъ что же? Она въ правѣ ходить въ церковь,-- заявила Нантёйль.-- Мишонъ, зажги свѣчу, чтобы разогрѣть румяна. Мнѣ прядется нарумянить заново губы... Разумѣется, она права, ходя къ обѣднѣ. Но религія не запрещаетъ имѣть любовника.
   -- Вы думаете?-- спросилъ докторъ.
   -- Ахъ! мою религію я знаю лучше васъ, навѣрное!
   Раздался зловѣщій звонокъ, и жалобный голосъ сценаріуса прозвучалъ въ коридорѣ:
   -- Водевиль оконченъ!...
   Нантёйль встала и повязала вокругъ руки бархатную ленту со стальнымъ медальономъ.
   Стоя передъ нею на колѣняхъ, госпожа Мишонъ улаживала на розовомъ платьѣ три складки Ватто; ротъ у нея былъ полонъ булавокъ, и она однимъ кончикомъ губъ выразила слѣдующую истину:
   -- Что въ старости хорошо, такъ это то, что мужчины не заставятъ васъ больше страдать.
   Роберъ де-Линьи вынулъ папиросу изъ портъ-сигара:
   -- Вы позволите?...
   И онъ нагнулся къ зажженной на туалетѣ свѣчѣ.
   Нантёйль, не сводившая съ него глазъ, видѣла, какъ изъ-подъ горячихъ и легкихъ, какъ пламя, усовъ, губы его, освѣщенныя краснымъ свѣтомъ, вдохнули и выпустили дымъ. Она почувствовала, какъ кровь прилила къ ея ушамъ. Дѣлая видъ, что разыскиваетъ на столѣ свои драгоцѣнности, она коснулась губами шеи де-Линьи и прошептала:
   -- Жди меня въ извозчикѣ по окончаніи спектакля на углу улицы Турнонъ.
   Въ эту минуту изъ коридора донесся шумъ голосовъ и чьи-то шаги. Актеры, игравшіе въ водевилѣ, проходили въ свои уборныя.
   -- Докторъ, дайте мнѣ вашу газету.
   -- Она скучна, сударыня.
   -- Все-таки передайте мнѣ ее.
   Она взяла ее и стала держать надъ головой въ видѣ абажура.
   -- У меня отъ свѣта болятъ глаза.
   Въ самомъ дѣлѣ, слишкомъ яркій свѣтъ причинялъ ей иногда мигрень. Но теперь она только что взглянула на себя въ зеркало. Голубоватыя вѣки, накрашенныя рѣсницы, нарумяненныя щеки, разрисованныя сердечкомъ губы -- все это придавало ей, какъ ей казалось, видъ нарумяненнаго трупа со стеклянными глазами, и она не хотѣла, чтобы Линьи видѣлъ ее такою.
   Пока она скрывала въ тѣни свое лицо, въ уборную, покачиваясь, вошелъ высокій, худощавый человѣкъ. Черные глаза его сидѣли глубоко надъ носомъ въ формѣ вороньяго клюва; на губахъ словно застылъ смѣхъ; Адамово яблоко на шеѣ бросало длинную тѣнь на его воротникъ.
   -- Это вы, Шевалье? Здравствуйте, другъ мой,--весело сказалъ докторъ Трюблэ, любившій второстепенныхъ актеровъ и особенно благоволившій къ Шевалье.
   -- Всѣ тутъ!-- воскликнула Нантёйль.-- Это не уборная, а какая-то мельница!
   -- Привѣтъ, тѣмъ не менѣе, мельничихѣ,-- сказалъ Шевалье.-- Представьте, въ залѣ куча идіотовъ. Вы не повѣрите?
   -- Это не даетъ, однако, повода входить не стуча,-- отвѣчала Нантёйль угрюмо.
   Докторъ замѣтилъ, что оставилъ дверь открытою де-Линьи. Тогда Нантёйль обратилась къ нему съ оттѣнкомъ нѣжнаго упрека:
   -- Въ самомъ дѣлѣ, это сдѣлали вы?... Но обычно, входя, запираютъ дверь для другихъ: это первое правило.
   Она закуталась въ бѣлый фланелевый плащъ.
   Сценаріусъ позвалъ актеровъ.
   Она взяла руку, предложенную ей Линьи и, отыскавъ пальцами кисть его руки, вонзила ноготь въ то мѣсто, гдѣ вблизи венъ кожа была особенно нѣжна. Затѣмъ исчезла въ темнотѣ коридора.
   

II.

   Шевалье, переодѣвшись въ городское платье, усѣлся въ ложѣ бенуара, рядомъ съ госпожей Дульсъ. Онъ смотрѣлъ на Фелиси, казавшуюся маленькой на далекой сценѣ. И, вспомнивъ, что держалъ ее въ своихъ объятіяхъ на мансардѣ въ улицѣ Мучениковъ, онъ заплакалъ отъ боли и ярости.
   Они встрѣтились годъ тому назадъ на праздникѣ, устроенномъ подъ покровительствомъ депутата Лекюрейля въ пользу недостаточныхъ артистовъ, жившихъ въ девятомъ округѣ. Шевалье бродилъ за нею, какъ тѣнь, нѣмой, голодный, съ пылавшимъ взоромъ. Двѣ недѣли преслѣдовалъ ее безъ отдыха. Она же, холодная и спокойная, повидимому, не замѣчала его; затѣмъ уступила ему сразу и такъ внезапно, что въ тотъ день, покидая ее, сіяющій и удивленный, онъ сказалъ ей глупость. "А я-то думалъ, что ты изъ фарфора!" -- сказалъ онъ. Въ теченіе цѣлыхъ трехъ мѣсяцевъ онъ вкушалъ радости, острыя, какъ боль. Затѣмъ Фелиси стала удаляться, сдѣлалась для него чужой, далекой. Теперь она его уже не любила. Онъ искалъ причинъ и не находилъ. Онъ страдалъ отъ того, что нелюбимъ, но еще болѣе страдалъ отъ ревности. Въ первые и лучшіе часы своей любви онъ, разумѣется, зналъ, что у Фелисй былъ любовникъ, Жирмандель, судебный приставъ изъ улицы Провансъ, и это дѣлало его несчастнымъ. Но никогда не видя его, онъ составилъ себѣ о немъ столь смутное понятіе, что его ревность расплылась въ неопредѣленномъ. Фелиси говорила, что она никогда не любила Жирманделя и даже не пыталась притворяться передъ нимъ; онъ вѣрилъ ей. Для него это было большимъ утѣшеніемъ. Она говорила ему еще, что давно уже, въ теченіе многихъ мѣсяцевъ Жирмандель былъ для нея только другомъ, и онъ вѣрилъ ей. Наконецъ, онъ обманывалъ пристава, я это было ему пріятно. Онъ узналъ также, что Фелиси, кончавшая второй годъ въ консерваторіи, не могла отказать въ своей благосклонности профессору. Но боль, которую это причинило ему, смягчалась уваженіемъ къ освященному вѣками обычаю. Теперь Роберъ де-Линьи заставилъ его невыносимо страдать. Съ нѣкотораго времени онъ встрѣчалъ ихъ безпрестанно вмѣстѣ. Въ томъ, что Фелиси любила Робера, онъ не сомнѣвался. И если онъ иногда думалъ, что она не принадлежитъ еще этому человѣку, то не имѣлъ къ этому никакого повода и пытался только время отъ времени облегчить этимъ путемъ свои страданія.
   Постоянные аплодисменты раздавались въ глубинѣ театра, а нѣсколько господъ, сидѣвшихъ въ оркестрѣ, едва шевеля губами, медленно и беззвучно хлопали въ ладоши. Нантёйль только что подала послѣднюю реплику Жаннѣ Перрэнъ.
   -- Браво! браво! Эта малютка восхитительна!-- вздохнула госпожа Дульсъ.
   Охваченный ревностью, Шевалье былъ дурнымъ товарищемъ. Онъ дотронулся пальцемъ до лба:
   -- Она играетъ вотъ этимъ.
   Затѣмъ, положивъ руку на сердце, сказалъ:
   -- Играть слѣдуетъ этимъ!
   -- Спасибо, другъ, спасибо!-- пробормотала госпожа Дульсъ, принимая эти истины за явную хвалу себѣ.
   Она, дѣйствительно, говорила, что артистъ играетъ хорошо только, когда играетъ сердцемъ; она поучала тому, что для передачи страсти нужно ее испытать; необходимо пережить впечатлѣнія, которыя хочешь передать. Она охотно указывала, какъ на примѣръ, на себя. Когда она въ роли трагической королевы осушала на сценѣ кубокъ съ ядомъ, то у нея всю ночь огнемъ горѣли внутренности. Тѣмъ не менѣе она говорила: "Драматическое искусство есть искусство подражательное, а подражать чувству можно тѣмъ лучше, чѣмъ меньше его испытываешь". Для иллюстраціи этой истины она также находила примѣры въ своей побѣдоносной карьерѣ.
   -- Эта крошка чрезвычайно талантлива,-- сказала она со вздохомъ.-- Но приходится ее пожалѣть: она выступаетъ въ плохое время. Теперь нѣтъ ни публики, ни критики, ни пьесъ, ни театровъ, ни артистовъ. Мы живемъ въ эпоху упадка искусства.
   Шевалье покачалъ головой:
   -- Ее нечего жалѣть: у нея будетъ все, чего только можно пожелать: и успѣхъ и состояніе. У нея нѣтъ сердца. Съ безсердечіемъ можно далеко уйти. А людямъ съ сердцемъ остается только навязать себѣ камень на шею и броситься въ рѣку. Но я пойду также далеко, поднимусь также высоко. Я буду тоже безсердечнымъ.
   Онъ всталъ и вышелъ, не дожидаясь конца спектакля. Онъ не пошелъ въ уборную Фелиси изъ боязни встрѣтить тамъ де-Линьи, вида котораго онъ не выносилъ; къ тому же такимъ образомъ онъ могъ воображать, что Линьи не придетъ туда.
   Испытывая физическое страданіе уходя отъ нея, онъ пять или шесть разъ обошелъ темныя и пустыя галлереи Одеона, спустился по ступенькамъ навстрѣчу черной ночи и пошелъ по улицѣ Медичи. Кучера дремали на своихъ мѣстахъ, ожидая разъѣзда изъ театра, а надъ вершинами платановъ, въ облакахъ, быстро плыла луна. Цѣпляясь за остатокъ глупой, но сладкой надежды, онъ отправился въ этотъ вечеръ, какъ всегда, ожидать Фелиси у ея матери.
   

III.

   Госпожа Нантёйль съ дочерью занимали маленькую квартирку въ пятомъ этажѣ одного изъ домовъ на бульварѣ С.-Мишель; окна ея выходили въ Люксембургскій садъ. Госпожа Нантёйль встрѣтила Шевалье благосклонно, благоволя къ нему за то, что онъ любилъ Фелиси и нелюбимъ ею, и игнорируя изъ принципа, что онъ былъ любовникомъ дочери. Она усадила его возлѣ себя въ столовой, гдѣ въ каминѣ пылалъ коксъ. На стѣнѣ, освѣщенные лампой, блестѣли револьверы, сабли съ темляками и кистями; все это было расположено вокругъ женской кирасы съ кружками изъ бѣлой жести на мѣстѣ грудей; въ этомъ воинственномъ костюмѣ Фелиси, бывшая въ то время еще воспитанницей консерваторіи, прошлую зиму на вечерѣ у одной герцогини-спиритки изображала Іоанну Д'Аркъ. Вдова офицера и мать актрисы, госпожа Нантёйль, настоящее имя которой было Нанто, свято хранила эти трофеи.
   -- Фелиси еще не вернулась, господинъ Шевалье. Я жду ее не ранѣе полуночи. Она занята до конца спектакля.
   -- Знаю: я игралъ въ первой пьесѣ. Я ушелъ изъ театра послѣ перваго дѣйствія "Матери-наперсницы".
   -- О! господинъ Шевалье, почему не остались вы до конца? Дочка была бы такъ рада! Когда играешь, то пріятно имѣть въ публикѣ друзей.
   Шевалье отвѣтилъ двусмысленно:
   -- О! въ друзьяхъ недостатка тамъ нѣтъ.
   -- Ошибаетесь, господинъ Шевалье: настоящіе друзья рѣдки. Госпожа Дульсъ безъ сомнѣнія тамъ? Довольна ли она Фелиси?
   И смиренно прибавила:
   -- Я была бы такъ счастлива, если бы Фелиси имѣла успѣхъ. Такъ трудно въ ея положеніи пробиться: одинокой, безъ поддержки, безъ протекціи! Ей такъ нуженъ успѣхъ, бѣдной дѣвочкѣ!
   Шевалье не былъ расположенъ жалѣть Фелиси и сказалъ грубо, пожимая плечами:
   -- Ахъ! Бросьте тревожиться! Она будетъ имѣть успѣхъ. Она -- актриса въ душѣ. Сцена у нея въ крови, въ ногахъ.
   Госпожа Нантёйль мирно улыбнулась:
   -- Бѣдное дитя! Ноги у нея не толсты... Здоровье не плохое, но ей совсѣмъ нельзя утомляться. Она такъ часто страдаетъ головокруженьями и мигренями.
   Вошла прислуга и поставила на столъ тарелку съ колбасой, бутылку и приборы.
   Тѣмъ временемъ Шевалье искалъ способа предложить вопросъ, вертѣвшійся у него все время въ головѣ съ той самой минуты, какъ онъ поднимался на лѣстницу. Ему хотѣлось знать, бывала ли Фелиси у Жирманделя, о которомъ онъ давно ничего не зналъ. Мы сообразуемъ свои желанія съ нашимъ положеніемъ. Теперь, въ своемъ несчастьѣ, въ печали своего сердца, Шевалье страстно желалъ, чтобы Фелиси, не любившая его, любила Жирманделя; вся его надежда была теперь на то, что Жирмандель спасетъ ее для него и, владѣя ею всецѣло, не дастъ ей сблизиться съ де-Линьи. Мысль о томъ, что дѣвушка не порвала еще съ Жирманделемъ, успокаивала его, и онъ дрожалъ, думая, что она могла покинуть судебнаго пристава.
   Разспрашивать мать о любовникахъ ея дочери никогда не будетъ возможно. Но можно было поговорить о Жирманделѣ съ госпожею Нантёйль, которая дружескія отношенія своей семьи къ чиновнику министерства, человѣку богатому, семейному и отцу двухъ очаровательныхъ дочерей, считала для себя большимъ почетомъ. Нужно было только изобрѣсти маленькую хитрость для того, чтобы въ разговорѣ упомянуть имя пристава. Шевалье нашелъ способъ, показавшійся ему остроумнымъ.
   -- Кстати,-- сказалъ онъ,-- я встрѣтилъ сейчасъ въ коляскѣ Жирманделя.
   Госпожа Нантёйль не отвѣчала.
   -- Онъ ѣхалъ по бульвару С. Мишель. Повидимому, я его узналъ. Я былъ бы удивленъ, если бы то былъ не онъ.
   Госпожа Нантёйль ничего не отвѣтила.
   -- Бѣлокурая бородка. Красное лицо... Жирманделя легко узнать.
   Госпожа Нантёйль молчала.
   -- Вы и Фелиси были съ нимъ вѣдь очень хороши одно время. Видаетесь ли вы съ нимъ теперь?
   Госпожа Нантёйль отвѣтила мягко:
   -- Съ господиномъ Жирмандель? Да, конечно, мы съ нимъ видаемся...
   При этихъ словахъ Шевалье ощутилъ почти радость. Но она обманула его, она сказала ему неправду. Солгала изъ самолюбія и нежеланья разоблачать домашнюю тайну, которая не казалась ей лестною. Истина была въ томъ, что, увлеченная своею любовью къ де-Линьи, Фелиси послала Жирманделя къ чорту, и приставъ, хотя и былъ свѣтскимъ человѣкомъ, тотчасъ же пересталъ помогать имъ. Госпожа Нантёйль, не взирая на свой возрастъ, взяла себѣ любовника изъ любви къ дочери и для того, чтобы она не нуждалась. Она возобновила свою связь съ Тони Мейеромъ, торговцемъ картинъ въ улицѣ Клиши.
   Шевалье, преслѣдовавшій свою мысль, спросилъ:
   -- Жирмандель вѣдь уже не молодъ?
   -- Онъ не старъ,-- отвѣчала госпожа Нантёйль.-- Нельзя считать старымъ мужчину въ сорокъ лѣтъ.
   -- Развѣ онъ не страдаетъ размягченіемъ мозга?
   -- Да нѣтъ же,-- отвѣчала госпожа Нантёйль спокойно.
   Шевалье смолкъ, погруженный въ свои думы. Госпожа Нантёйль вздремнула. Затѣмъ, выведенная изъ дремоты прислугой, внесшей графинъ и солонку, она спросила:
   -- А вы довольны, господинъ Шевалье?
   Нѣтъ, онъ не доволенъ. Критики словно сговорились его уничтожить. Доказательствомъ того, что они составили противъ него заговоръ, можетъ служить обвиненіе, повторяемое ими единогласно: они твердили про него, что у него неблагодарная внѣшность.
   -- Неблагодарная внѣшность!-- воскликнулъ онъ съ негодованьемъ.-- Имъ слѣдовало бы сказать: роковая, предопредѣленная внѣшность... Я вамъ объясню, госпожа Нантёйль. Я придаю всему широту, величіе, размахъ: это-то мнѣ и вредитъ. Такъ въ пьесѣ "Ночь на 23-е октября", которую репетируютъ въ настоящую минуту, я играю Флорантина: шесть репликъ всего, пустое мѣсто... Но эту роль я безгранично выдвинулъ. Дюрвиль въ ярости. Онъ старается лишить меня всѣхъ эффектныхъ мѣстъ.
   Госпожа Нантёйль, ясная и благожелательная, нашла для него нѣсколько добрыхъ словъ. Бываютъ препятствія, но въ концѣ-концовъ человѣкъ ихъ преодолѣваетъ. Ея дочь наткнулась также на недоброжелательство критиковъ.
   -- Половина перваго!-- сказалъ Шевалье хмуро.-- Фелиси опаздываетъ.
   Госпожа Нантёйль предположила, что она задержана госпожей Дульсъ.
   -- Госпожа Дульсъ привозитъ ее обычно домой, а вы знаете, что эта дама никогда не торопится.
   Шевалье всталъ и хотѣлъ уйти, желая показать, что знаетъ приличія. Госпожа Нантёйль удержала его.
   -- Останьтесь еще: Фелиси тотчасъ придетъ. Она будетъ рада, если застанетъ васъ здѣсь. Вы съ нею поужинаете.
   Госпожа Нантёйль снова заснула въ своемъ креслѣ. Шевалье молчалъ и не отрывалъ взора отъ часовъ; по мѣрѣ того, какъ двигалась впередъ часовая стрѣлка, въ его груди росла и увеличивалась жгучая рана; каждый ударъ маятника задѣвалъ его за живое и усиливалъ ревность, отмѣчая тѣ минуты, которыя Нантёйль проводила съ де-Линьи. Теперь для него не оставалось сомнѣнія, что они вмѣстѣ. Ночная тишина, прерываемая лишь глухимъ стукомъ экипажей, катившихся по бульвару, благопріятствовала тѣмъ образамъ и размышленіямъ, которые терзали Шевалье. Фелиси и Линьи словно стояли у него передъ глазами.
   Разбуженная пѣньемъ, донесшимся вдругъ съ тротуара, старуха Нантёйль, съ просонокъ, продолжала развивать мысль, на которой заснула.
   -- Именно это я всегда говорю Фелиси: никогда не слѣдуетъ унывать. Бываютъ въ жизни дурныя минуты...
   Шевалье сдѣлалъ знакъ согласія.
   -- Но тѣ, которые страдаютъ,-- сказалъ онъ,-- заслужили свои страданья. Одинъ мигъ вѣдь можетъ уничтожить всѣ печали, не такъ ли?
   Она согласилась: бываютъ, разумѣется, неожиданныя удачи, особенно въ театральной карьерѣ.
   Онъ продолжалъ глубокимъ, задушевнымъ тономъ:
   -- Неужели люди думаютъ, что я порчу себѣ кровь изъ-за сцены... На сценѣ я создамъ себѣ современенъ положеніе и положеніе прекрасное!... Но зачѣмъ быть великимъ артистомъ, если не обладаешь счастьемъ? Есть муки глупыя, но онѣ ужасны. Боль эта сверлитъ виски правильными и мелкими ударами, словно тиканье часовъ, и она сводитъ человѣка съ ума.
   Онъ остановился; темный взглядъ его глубокихъ глазъ былъ устремленъ на доспѣхи, висѣвшіе на стѣнѣ. Затѣмъ онъ сказалъ:
   -- Если человѣкъ переноситъ эти глупыя муки, эту смѣшную боль черезчуръ долго, то только потому, что онъ подлъ.
   Онъ нащупалъ футляръ револьвера, который постоянно носилъ въ карманѣ.
   Госпожа Нантёйль слушала его съ яснымъ спокойствіемъ и съ тѣмъ кроткимъ намѣреньемъ ничего не знать, которое составляло всю мудрость ея жизни.
   -- Ужасная тоже вещь,-- сказала она,-- кухня. Фелиси не хочетъ ничего ѣсть. Не знаешь, что ей готовить.
   Съ этой минуты разговоръ тянулся вяло, отдѣльными фразами, имѣвшими мало связи между собою. Госпожа Нантёйль, служанка, коксъ, горѣвшій въ каминѣ, лампа на столѣ, блюдо съ колбасой -- все это въ мрачной печали ждало Фелиси. Пробилъ часъ. Страданія Шевалье пріобрѣли теперь какое-то спокойствіе. Сомнѣнія исчезли, онъ обладалъ увѣренностью. Рѣдкіе экипажи стучали звонче по мостовой. Стукъ одного изъ нихъ оборвался у дверей дома. Нѣсколько минутъ спустя Шевалье услыхалъ слабый звонъ ключа въ замкѣ, стукъ двери и легкіе шаги въ прихожей.
   Стѣнные часы показывали двадцать три минуты второго. Волненіе и надежда овладѣли имъ. То была Фелиси! Кто знаетъ, что она скажетъ? Быть можетъ, она объяснитъ свое опозданіе самымъ естественнымъ образомъ.
   Фелиси вошла въ столовую. Волосы ея были въ безпорядкѣ, глаза блестѣли, щеки были блѣдны, а губы горѣли, она казалась усталой, безразличной, была молчалива, счастлива и хороша собою, словно таила подъ плащомъ, которымъ крѣпко запахивалась обѣими руками, слѣды жаркаго счастья.
   -- Я начинала уже безпокоиться...-- сказала мать.-- Ты не раздѣваешься?
   Она отвѣчала:
   -- Хочу ѣсть.
   Фелиси упала на стулъ передъ круглымъ столомъ. Откинувъ плащъ на спинку стула, она обнаружила свой тонкій станъ въ скромномъ черномъ платьицѣ консерваторки и, опершись лѣвой рукой на клеенку, покрывавшую столъ, стала подхватывать вилкой ломтики колбасы.
   -- Хорошо ли прошелъ сегодняшній вечеръ?-- спросила госпожа Нантёйль.
   -- Очень хорошо.
   -- Видишь: господинъ Шевалье пришелъ посидѣть съ тобою. Это мило съ его стороны, не такъ ли?
   -- Ахъ, Шевалье... Такъ пусть онъ садится къ столу.
   И не отвѣчая больше на вопросы матери, она ѣла съ очаровательной жадностью, какъ Церера, пришедшая къ старой женщинѣ. Затѣмъ она оттолкнула тарелку и, откинувшись на спинку стула, опустивъ вѣки и полураскрывъ ротъ, улыбнулась улыбкой, походившей на поцѣлуй.
   Госпожа Нантёйль, выпивъ стаканъ подогрѣтаго вина, встала.
   -- Вы меня извините, господинъ Шевалье: мнѣ еще нужно подвести счета за нынѣшній день.
   Этими словами она заявляла обычно о своемъ отходѣ ко сну.
   Оставшись съ Фелиси, Шевалье сказалъ гнѣвно:
   -- Это глупо! Подло! Но люблю тебя до безумія... Слышишь, Фелиси?
   -- Конечно, слышу! Тебѣ незачѣмъ говорить такъ громко.
   -- Это смѣшно, не правда ли?
   -- Нѣтъ, это не смѣшно, это...
   Она не кончила.
   Онъ подошелъ къ ней, держась за спинку стула.
   -- Ты пріѣхала въ двадцать пять минутъ второго. Я увѣренъ, что тебя провожалъ де-Линьи. Онъ привезъ тебя въ каретѣ. Я слышалъ, какъ экипажъ остановился передъ домомъ.
   Она не отвѣчала.
   -- Скажи, что это не такъ!
   Она молчала. Онъ повторилъ измученнымъ, молящимъ голосомъ:
   -- Скажи: нѣтъ!...
   Если бы она захотѣла, то однимъ словомъ, легкимъ движеніемъ головы и плечъ она могла бы сдѣлать его кроткимъ, почти счастливымъ. Но она хранила злобное молчаніе. Сжавъ губы, со взглядомъ, ушедшимъ вдаль, она казалась затерянною въ мечтахъ. Онъ испустилъ хриплый вздохъ:
   -- Какъ я былъ глупъ, что не подумалъ объ этомъ! Я говорилъ себѣ, что ты пріѣдешь, какъ всегда, съгоспожеюДульсъ или одна... Ахъ! Если бы я зналъ, что ты позволишь себя проводить этому субъекту!...
   -- Ну, что же бы ты сдѣлалъ, если бы зналъ?
   -- Я поѣхалъ бы за вами, чортъ возьми!
   Она съ жесткимъ выраженіемъ остановила на немъ свои свѣтлые глаза:
   -- Это я тебѣ безусловно запрещаю! Слышишь? Если я узнаю, что ты хоть разъ слѣдилъ за мною,-- ты никогда больше меня не увидишь. Ты не имѣешь права слѣдить за мною! Я свободна дѣлать все, что хочу!
   Задыхаясь отъ изумленія и гнѣва, онъ пробормоталъ:
   -- Не имѣю права? Не имѣю права?... Ты говоришь, что я не имѣю права?...
   -- Нѣтъ, ты не имѣешь права!... А затѣмъ я не хочу этого!
   На ея лицѣ выражалось отвращеніе:
   -- Это подлость -- выслѣживать женщину. Если ты хоть разъ попробуешь узнать, куда я иду, я вышвырну тебя за дверь, и этимъ все кончится.
   -- А,-- пробормоталъ онъ, пораженный,-- мы ничего не значимъ другъ для друга... Я ничего не значу для тебя... Мы не жили вмѣстѣ... Фелиси, вспомни же...
   Но она прервала нетерпѣливо:
   -- Ахъ, Боже мой! Что ты хочешь, чтобы я помнила?...
   -- Фелиси, помни, что ты была моею!
   -- Не хочешь же ты однако, милый, чтобы я думала объ этомъ цѣлый день? Это было бы черезчуръ странно!
   Онъ смотрѣлъ на нее нѣкоторое время скорѣе съ любопытствомъ, чѣмъ гнѣвно, и сказалъ ей вмѣстѣ и горько и кротко:
   -- Поистинѣ ты безсердечна!... Будь же такою, Фелиси! Будь такою, насколько у тебя хватитъ желанія! Что изъ того, если я тебя люблю? Ты -- моя, и я беру тебя вновь; беру и удерживаю у себя. Пойми! Я не могу страдать вѣчно, какъ несчастное животное. Послушай, я все забуду. Наша любовь начнется сначала. И на этотъ разъ это будетъ очень хорошо. И ты будешь моею навсегда, и только моею. Я -- благородный человѣкъ, ты знаешь. Ты можешь на меня положиться. Я женюсь на тебѣ, какъ только составлю себѣ положеніе.
   Фелиси взглянула на него съ презрительнымъ удивленіемъ. Онъ подумалъ, что она сомнѣвается въ его сценическомъ будущемъ и, чтобы разсѣять эти сомнѣнія, сказалъ, вытянувшись во весь свой длинный ростъ:
   -- Ты не вѣришь въ мою звѣзду, Фелиси? Ты неправа. Я считаю себя способнымъ на великія созданія. Пусть мнѣ дадутъ роль, и тогда увидятъ. У меня способности не только къ комедіи, но и къ драмѣ, къ трагедіи... Да, къ трагедіи! Умѣю читать стихи. А это -- талантъ, который въ настоящее время рѣдокъ... Не думай поэтому, Фелиси, что я наношу тебѣ оскорбленіе, предлагая выйти за меня замужъ. Далеко нѣтъ!... Мы поженимся позже, когда это будетъ возможно и удобно. Некуда, конечно, спѣшить. Въ ожиданіи этого мы заживемъ снова, какъ жили въ улицѣ Мучениковъ... Помнишь, Фелиси: мы были такъ счастливы! У меня теперь двѣ прекрасныя комнаты въ улицѣ Монтань-Сентъ-Женевьевъ, позади церкви Сентъ-Этьенъ-дю-Монъ. На всѣхъ стѣнахъ висятъ твои портреты... Но выслушай меня хорошенько, я слишкомъ долго страдалъ; я не хочу больше страдать. Требую, чтобы ты была моею и только моею!
   Пока онъ говорилъ, Фелиси взяла съ камина карты, въ которыя мать ея играла по вечерамъ и раскладывала ихъ на столѣ.
   -- Только моею... Слышишь, Фелиси?
   -- Оставь меня въ покоѣ! Я раскладываю пасьянсъ...
   -- Слушай, Фелиси. Я требую, чтобы ты не принимала больше у себя въ уборной этого болвана...
   Разсматривая карты, она пробормотала:
   -- Всѣ черныя сошли...
   -- Этого дурака, совершенно вѣрно. Онъ -- дипломатъ, а министерство иностранныхъ дѣлъ въ настоящее время -- убѣжище для бездарностей.
   Онъ возвысилъ голосъ:
   -- Фелиси, ради тебя, какъ и ради меня, выслушай!
   -- Не кричи такъ: мама спитъ!
   Онъ продолжалъ глухимъ голосомъ:
   -- Знай, что я не допущу, чтобы Линьи былъ твоимъ любовникомъ.
   Она подняла свое злое личико:
   -- А если это уже есть?
   Онъ шагнулъ по направленію къ ней, съ поднятымъ стуломъ, глядя на нее безумными глазами и, смѣясь, какъ помѣшанный, сказалъ:
   -- Если это есть, то это долго не будетъ.-- И опустилъ стулъ.
   Теперь ей стало страшно. Она попробовала улыбнуться.
   -- Ты видишь, что я шучу.
   Безъ особаго труда удалось ей заставить его повѣрить въ то, что она говорила съ нимъ такимъ тономъ, желая лишь его наказать, потому что онъ становился невыносимъ. Онъ успокоился. Тогда она сказала, что она страшно утомлена, что падаетъ отъ усталости. Онъ рѣшилъ наконецъ уйти. На площадкѣ онъ обернулся и сказалъ:
   -- Фелиси, чтобы избѣжать несчастія, совѣтую тебѣ: не видайся больше съ Линьи.
   Она крикнула ему въ полуоткрытую дверь:
   -- Постучи въ окошечко швейцару, чтобы онъ отперъ тебѣ дверь!
   

IV.

   Въ темномъ зрительномъ залѣ огромныя полотнища холста застилали амфитеатръ и ложи. Оркестръ былъ затянутъ гигантскимъ чехломъ, который, будучи откинутъ съ краевъ, давалъ мѣсто нѣсколькимъ человѣческимъ фигурамъ, бѣлѣвшимъ въ этой тѣни, актерамъ, машинистамъ, костюмерамъ, пріятелямъ директора, матерямъ и возлюбленнымъ актрисъ. Въ черной глубинѣ бенуаровъ тамъ и сямъ сверкали глаза.
   Репетировали въ пятьдесятъ шестой разъ знаменитую драму Ночь на 23-е октября 1812 года, написанную двадцать лѣтъ тому назадъ и не игранную еще на сценѣ этого театра. Пьеса была разучена и на слѣдующій день была назначена послѣдняя репетиція, которую въ театрахъ менѣе чопорныхъ, чѣмъ Одеонъ, называютъ "репетиціей портнихъ".
   Нантёйль не играла въ пьесѣ. Но у нея въ театрѣ въ этотъ день были дѣла и, такъ какъ ей сказали, что Мари-Клэръ была отвратительна въ роли генеральши Малэ, то она пришла взглянуть и спряталась въ глубинѣ одного изъ бенуаровъ.
   Началась знаменитая сцена второго акта. Декораціи изображали чердачное помѣщеніе въ частной лѣчебницѣ, гдѣ заговорщикъ содержался въ 1812 году. Дюрвиль, игравшій роль генерала Малэ, только что вошелъ. Онъ репетировалъ въ костюмѣ: на немъ былъ синій сюртукъ съ воротникомъ выше ушей, и лосины. Онъ даже загримировался, сдѣлавъ себѣ бритое и воинственное лицо генераловъ первой имперіи съ бакенбардами, которыя отъ побѣдителей Аустерлица перешли къ ихъ сыновьямъ -- мѣщанамъ іюльской монархіи. Закрывъ лобъ правой рукой и подперевъ лѣвой локоть правой, онъ стоялъ и весь дышалъ гордостью, начиная съ голоса и кончая обтянутыми штанами.
   "-- Одинокому, безъ средствъ, изъ глубины заточенія, поднять руку на великана, командующаго милліономъ солдатъ, и заставляющаго дрожать всѣ народы и всѣхъ правителей Европы... Этотъ гигантъ рухнетъ".
   А изъ глубины сцены старикъ Мори, игравшій заговорщика Жакмона, подавалъ реплику:
   "-- Рухнувъ, онъ можетъ раздавить насъ въ своемъ паденіи".
   Вдругъ изъ оркестра раздались жалобные и въ то же время яростные крики.
   То бушевалъ авторъ, человѣкъ лѣтъ семидесяти, но кипѣвшій юностью.
   -- Что вижу я въ глубинѣ? Это не актеръ, это каминъ. Надо позвать печниковъ, мраморщиковъ, чтобы его оттуда сдвинуть... Мори, да шевельнитесь же, чортъ возьми!
   Мори началъ снова:
   "-- Онъ можетъ, рухнувъ, раздавить насъ въ своемъ паденіи... Я признаю, что это будетъ не ваша вина, генералъ. Ваше воззваніе превосходно. Вы обѣщаете имъ конституцію, свободу, равенство... Это маккіавелизмъ!"
   Дюрвиль возразилъ:
   "-- Самый чистый! Непримиримый родъ, они готовятся нарушить клятвы, которыя еще не даны, и оттого, что лгутъ, они считаютъ себя маккіавелями... Что бы вы сдѣлали изъ абсолютной власти, болваны?..."
   Пронзительный голосъ автора проскрежеталъ:
   -- Вы не попадаете въ тонъ, Довиль.
   -- Я?-- спросилъ Дюрвиль, изумленный.
   -- Да, вы, Довиль; вы ни слова не понимаете изъ того, что говорите.
   Желая унизить комедіантовъ и сбить съ нихъ спѣсь, этотъ человѣкъ, ни разу въ жизни не забывшій имени молочницы или швейцара, считалъ для себя унизительнымъ помнить имена самыхъ извѣстныхъ артистовъ.
   -- Довиль, другъ мой, повторите-ка это мѣсто.
   Онъ игралъ всѣ роли. Смотря по тому, когда онъ бывалъ веселъ, мраченъ, гнѣвенъ, нѣженъ, неукротимъ, ласковъ, голосъ его поперемѣнно дѣлался то нѣжнымъ, то вкрадчивымъ; онъ вздыхалъ, ревѣлъ, смѣялся, плакалъ. Подобно герою народной сказки, онъ превращался въ пламя, въ рѣку, въ женщину, въ тигра.
   За кулисами актеры перебрасывались между собою лишь незначительными и краткими словами. Свобода ихъ рѣчей, легкость ихъ нравовъ, фамильярность ихъ привычекъ не мѣшали имъ хранить ту долю лицемѣрія, которая необходима для того, чтобы люди могли смотрѣть другъ на друга безъ ужаса и отвращенія. Въ этой мастерской искусства на полномъ ходу, судя по внѣшности, царили даже согласіе и единеніе, чувство единодушія, создаваемаго высокою или мелкою мыслью автора, духъ порядка, превращавшій всѣ враждебныя чувства и всѣ злыя воли въ добрую волю и въ гармоническое содѣйствіе другъ другу.
   Нантёйль, сидя въ своей ложѣ, чувствовала себя дурно при мысли о томъ, что Шевалье былъ вблизи. Съ третьяго дня, съ той ночи, когда онъ высказалъ ей неопредѣленныя угрозы, она его не видѣла, и не могла отдѣлаться отъ того страха, который онъ ей внушилъ. "Фелиси, во избѣжаніе несчастія, совѣтую тебѣ не видѣться болѣе съ Линьи". Что это означало? Она серьезно раздумывала надъ этимъ. Юноша, который два дня тому назадъ казался ей незначительнымъ и банальнымъ, котораго она видѣла слишкомъ часто, котораго знала наизусть, представлялся ей теперь загадочнымъ и полнымъ тайны. Какъ ясно увидѣла она вдругъ, что не знаетъ его! На что онъ былъ способенъ? Она пыталась угадать это. Что онъ сдѣлаетъ? Ничего, разумѣется. Всѣ мужчины, которыхъ бросаютъ, грозятъ и ничего не дѣлаютъ. Но былъ ли похожъ Шевалье на остальныхъ мужчинъ? Про него говорили, что онъ безумный. То была особая манера выражаться. Но она сама не знала, не было ли въ немъ небольшой доли безумія. Теперь она изучала его съ искреннимъ интересомъ. Будучи сама очень умной, она никогда не находила въ немъ особаго ума; но онъ не разъ изумлялъ ее упорствомъ своей воли. Она припоминала нѣкоторые изъ его поступковъ, говорившіе о дикой энергіи. Несмотря на всю его природную ревность, однако были вещи, которыя онъ понималъ. Онъ зналъ, къ чему бываетъ принуждена женщина, чтобы занять положеніе въ театрѣ или имѣть туалеты; но онъ не хотѣлъ быть обманутымъ изъ любви. Походилъ ли онъ на человѣка, способнаго совершить преступленіе, причинить какое-нибудь несчастіе? Вотъ чего она не знала. Она припомнила его страсть къ оружію. Когда она приходила къ нему на свиданія, въ улицу Мучениковъ, она постоянно заставала его въ комнатѣ, разряжавшимъ и чистившимъ старое ружье. Между тѣмъ онъ никогда не охотился. Онъ хвалился тѣмъ, что былъ превосходнымъ стрѣлкомъ, и носилъ при себѣ револьверъ. Но что это доказывало? Никогда еще не приходилось ей такъ много о немъ думать.
   Такъ безпокоилась Нантёйль, сидя въ своемъ бенуарѣ, когда въ ея ложу вошла Женни Фажетъ, тонкая и хрупкая, какъ настоящая муза Альфреда Мюссе, по ночамъ слѣпившая свои глаза цвѣта барвинка надъ редактированіемъ свѣтскихъ хроникъ и статей о модахъ. Незначительная актриса, но ловкая и дѣятельная женщина, она была лучшею подругою Нантёйль. Онѣ признавали другъ въ другѣ большія качества, и притомъ отличныя отъ тѣхъ, которыя находили въ самихъ себѣ, и въ театрѣ Одеонъ онѣ дѣйствовали согласно, какъ двѣ могущественныя державы. Тѣмъ не менѣе Фажетъ употребляла всѣ усилія, чтобы отнять у подруги Линьи и не по влеченію, ибо была суха, какъ дерево, и презирала мужчинъ, но въ надеждѣ на то, что связь съ дипломатомъ принесетъ ей нѣкоторыя выгоды, а главное, чтобы не утратить случая показать себя безсердечной. Нантёйль это знала. Она знала, что всѣ ея подруги, Элленъ Мили, Дювернэ, Гершель, Фалемпэнъ, Стелла, Мари-Клэръ,-- всѣ хотѣли отнять у нея де-Линьи. Она видѣла, какъ Луиза Даль, одѣвавшаяся, словно учительница музыки, и имѣвшая видъ, будто она всегда спускается съ верхушки омнибуса, сохранившая даже въ самыя вызывающія минуты своей жизни видъ неисправимой честности,-- преслѣдовала Линьи, бѣгая за нимъ на своихъ длинныхъ ногахъ и осаждая его своими взорами несчастной Пасифаи. Однажды она застала въ коридорѣ старѣйшую изъ всѣхъ актрисъ, добрую тетку Рано, которая при приближеніи Линьи обнажала послѣдніе остатки былой красоты, великолѣпныя руки, славившіяся болѣе сорока лѣтъ кряду. Фажетъ съ отвращеніемъ указала Нантёйль кончикомъ пальца въ перчаткѣ на сцену, гдѣ въ эту минуту копошились Дюрвиль, старикъ Мори и Мари-Клэръ.
   -- Взгляни, пожалуйста, на этихъ людей. У нихъ такой видъ, словно они играютъ на глубинѣ шестидесяти метровъ подъ водою.
   -- Это отъ того, что не зажжены канделябры,-- замѣтила Нантёйль.
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Этотъ театръ имѣетъ всегда видъ, словно онъ находится на днѣ морскомъ, когда подумаешь, что и я сейчасъ войду въ этотъ акваріумъ... Нантёйль, ты не должна оставаться въ этомъ театрѣ больше года. Это все равно, что утопиться! Но взгляни же, взгляни на нихъ!
   Дюрвиль въ эту минуту для большей важности и мужественности превратился въ чревовѣщателя:
   "-- Миръ, уничтоженіе всѣхъ правъ, высокіе оклады войску; за недостаткомъ денегъ нѣсколько мандатовъ на банкъ, нѣсколько отличій, розданныхъ своевременно, вотъ вѣрныя средства".
   Въ ложу вошла госпожа Дульсъ. Распахнувъ плащъ, трагически подбитый древними шкурками кроликовъ, она вытащила изъ-подъ него маленькую книжку съ оборванными углами.
   -- Это письма госпожи де-Севинье,-- сказала она.-- Вы знаете, что въ будущее воскресенье я читаю публично лучшія изъ писемъ госпожи де-Севинье.
   -- Гдѣ?-- спросила Фажетъ.
   -- Въ залѣ Ренаръ.
   То была, повидимому, мало извѣстная и отдаленная зала. Нантёйль и Фажетъ ея не знали.
   -- Я устраиваю это чтеніе въ пользу трехъ сиротъ, оставшихся по смерти артиста Лакура, такъ печально скончавшагося отъ чахотки этою зимою. Милыя мои, разсчитываю на васъ въ дѣлѣ распространенія билетовъ.
   -- Нѣтъ, Мари-Клэръ дѣйствительно смѣшна!-- сказала Нантёйль.
   Въ дверь бенуара постучали. То былъ Константинъ Маркъ, молодой авторъ пьесы "Рѣшетка", которую Одеонъ собирался репетировать. Несмотря на то, что Константинъ Маркъ былъ сельскимъ жителемъ и обитателемъ лѣсовъ, онъ съ этихъ поръ могъ дышать только въ театрѣ. Главную роль въ пьесѣ должна была играть Нантёйль. Маркъ взиралъ на нее съ волненіемъ, какъ на драгоцѣнный сосудъ, предназначенный хранить въ себѣ его мысль.
   Между тѣмъ Дюрвиль хрипѣлъ:
   "-- И если Франція можетъ быть спасена лишь цѣною нашей жизни и нашей чести, я скажу вмѣстѣ съ людьми 93-го года: "Да погибнетъ память о насъ".
   Фажетъ указала пальцемъ на раздутую фигуру молодого человѣка, стоявшаго у оркестра, упиравшагося въ трость подбородкомъ.
   -- Развѣ это не баронъ Дейцъ? И ты еще спрашиваешь!-- отвѣчала Нантёйль,-- Элленъ Мили играетъ въ пьесѣ. Ея выходъ въ четвертомъ актѣ. Баронъ Дейцъ пріѣхалъ показаться.
   -- Погодите минутку, дѣти мои, я хочу сказать словечко этому болвану, который встрѣтилъ меня вчера на Площади Согласія и не поклонился.
   -- Баронъ Дейцъ?... Онъ тебя не видѣлъ!...
   -- Онъ отлично меня видѣлъ, но онъ былъ съ семьей. Я ему утру носъ, вы увидите, друзья мои.
   Она позвала его тихо:
   -- Дейцъ! Дейцъ!
   Баронъ подошелъ, довольный и улыбающійся, и оперся на барьеръ ложи.
   -- Скажите, господинъ Дейцъ, когда вы меня встрѣтили вчера, вы, очевидно, были въ очень дурной компаніи, такъ какъ вы мнѣ не поклонились?
   Онъ взглянулъ на нее удивленный.
   -- Я? Я былъ съ сестрой.
   -- А!...
   Между тѣмъ на сценѣ Мари-Клэръ восклицала, вися на шеѣ Дюрвиля:
   -- Иди! Побѣждай или пади, въ счастьѣ и въ несчастьѣ слава твоя будетъ одинакова. И что бы ни случилось, я сумѣю показать себя женою героя.
   -- Уходите, мадамъ Мари-Клэръ!-- сказалъ Прадэль.
   Въ эту минуту вышелъ на сцену Шевалье; авторъ тотчасъ же сталъ рвать на себѣ волосы, и разразился проклятіями.
   -- Это не выходъ, это -- обвалъ какой-то, катастрофа, катаклизмъ. Боже милостивый! Если бы на сцену упалъ болидъ, аэролитъ, кусокъ луны, это не было бы такъ ужасно... Я снимаю мою пьесу!... Шевалье, мой мальчикъ, начните сызнова вашъ выходъ!
   Художникъ Мишель, рисовавшій костюмы, молодой, бѣлокурый человѣкъ съ мистической бородкой, сидѣлъ у перваго промежутка, на ручкѣ кресла. Онъ наклонился къ декоратору Рожэ:
   -- Не скажешь, что этотъ авторъ останавливаетъ Шевалье въ пятьдесятъ шестой разъ и все съ тою же неукротимостью!
   -- Ты знаешь, онъ дьявольски золъ, Шевалье,-- отвѣчалъ Рожэ безъ колебаній.
   -- Дѣло не въ томъ, что онъ золъ,-- отвѣчалъ Мишель снисходительно.-- Но у него всегда такой видъ, словно онъ смѣется, а для актера ничего не можетъ быть хуже. Я зналъ его еще мальчикомъ на Монмартрѣ. Въ школѣ учителя спрашивали его: "Чему вы смѣетесь?" Онъ не смѣялся, онъ не хотѣлъ смѣяться: онъ цѣлый день получалъ оплеухи. Родители хотѣли, чтобы онъ пошелъ по химической части. Но онъ мечталъ о театрѣ и проводилъ всѣ дни на Монмартрѣ въ мастерской художника Монталанъ. Монталанъ въ то время работалъ день и ночь надъ своею огромной картиной "Смерть св. Людовика", заказанной ему для карѳагенскаго собора. Однажды Монталанъ сказалъ ему...
   -- Тише!-- раздался крикъ Прадэля.
   -- ...сказалъ ему: "Шевалье, тебѣ нечего дѣлать, позируй для меня въ роли Филиппа Смѣлаго". "Охотно", сказалъ Шевалье. Монталанъ заставилъ его принять позу человѣка, удрученнаго горемъ. Болѣе того, онъ налѣпилъ ему на щеки двѣ слезы, величиною со стекло отъ очковъ. Монталанъ оканчиваетъ картину, посылаетъ ее въ Карѳагенъ и заказываетъ шесть бутылокъ шампанскаго. Три мѣсяца спустя онъ получаетъ отъ отца Корнемюзъ, главы французской миссіи въ Тунисѣ, письмо, заявляющее ему, что его картинѣ "Смерть св. Людовика", послѣ того, какъ она была показана кардиналу-архіепископу, отказали въ пріемѣ; причиною отказа послужило неприличное выраженіе лица у Филиппа Смѣлаго, со смѣхомъ глядѣвшаго на своего отца и святого короля, умиравшаго на соломѣ. Монталанъ ничего не понималъ; онъ былъ въ ярости и хотѣлъ начать процессъ противъ кардинала-архіепископа. Получаетъ обратно картину, распаковываетъ ее, созерцаетъ въ мрачномъ молчаніи и вдругъ восклицаетъ: Филиппъ Смѣлый на самомъ дѣлѣ смѣется. Я сдѣлалъ глупость. Я написалъ его лицо съ Шевалье, который всегда имѣетъ такой видъ, словно онъ смѣется, животное!"
   -- Замолчите же!-- прорычалъ Прадэль.
   А авторъ воскликнулъ:
   -- Прадэль, добрый другъ, вышвырните мнѣ за дверь весь этотъ народъ!
   Онъ неутомимо продолжалъ инсценировку:
   -- Нѣсколько назадъ и вглубь, Трувиль! Такъ... Шевалье, вы подходите къ столу, берете одна за другой бумаги и говорите: "Сенатское рѣшеніе... порядокъ дня... депеши изъ провинціи... воззваніе"... Понимаете?
   -- Да, учитель... "Сенатское рѣшеніе... порядокъ дня... депеши для провинцій... воззваніе..."
   -- Ну, Мари-Клэръ, дитя мое, двигайтесь же, чортъ возьми!... Такъ очень хорошо... Повторите еще разъ: очень хорошо, очень хорошо, смѣлѣе!... Ахъ, негодная; она проваливаетъ все!...
   Онъ позвалъ главнаго сценаріуса.
   -- Ромильи, прибавьте намъ немного свѣту! Ни зги не видно. Довиль, другъ мой, что вы дѣлаете тамъ у будки суфлера? Вы отъ нея не отходите! Разъ навсегда зарубите себѣ, что вы не статуя генерала Малэ, что вы самъ -- генералъ Малэ, и что моя пьеса не каталогъ восковыхъ фигуръ, а живая трагедія, вызывающая у зрителя слезы и...
   Онъ не кончилъ и долго сморкался въ платокъ. Затѣмъ зарычалъ:
   -- Чортъ побери! Прадэль!... Ромильи!... гдѣ Ромильи?... Ахъ, вотъ онъ, негодяй... Ромильи, я просилъ васъ придвинуть печку къ слуховому окну. Вы этого не сдѣлали. О чемъ вы думаете, другъ мой?
   Возникло внезапно важное препятствіе. Шевалье, обладатель бумагъ, отъ которыхъ зависѣла участь имперіи, долженъ былъ убѣжать изъ арестнаго дома черезъ слуховое окно. Игра не была еще опредѣлена да и не могла быть раньше установки декорацій. Тутъ замѣтили, что произошла ошибка въ вычисленіяхъ, и что слуховымъ окномъ нельзя пользоваться.
   Авторъ прыгнулъ на сцену.
   -- Ромильи, другъ мой, печка стоитъ не на мѣстѣ. Какъ хотите вы, чтобы Шевалье вылѣзъ черезъ слуховое окно? Отодвиньте мнѣ ее вправо.
   -- Охотно,-- сказалъ Ромильи,-- но этимъ мы загородимъ дверь.
   -- Загородимъ дверь?
   -- Совершенно.
   Директоръ театра, главный сценаріусъ и машинисты разсматривали декораціи съ мрачнымъ вниманіемъ, авторъ молчалъ.
   -- Не безпокойтесь, учитель,-- сказалъ Шевалье.-- Не нужно ничего мѣнять: я ловко прыгну.
   Взобравшись на печь, онъ достигъ слухового окна и поднялся на локтяхъ, что раньше не казалось выполнимымъ.
   Ропотъ удивленія пронесся по сценѣ, за кулисами и въ залѣ. Шевалье далъ удивительное доказательство своей силы и ловкости.
   -- Очень хорошо!-- воскликнулъ авторъ.-- Шевалье, отлично, другъ мой... Этотъ каналья ловокъ, какъ обезьяна. Никто изъ васъ не отважился бы на такую штуку. Если бы всѣ роли были сыграны какъ Флорентэнъ, то пьеса имѣла бы огромный успѣхъ.
   Нантейль, сидя въ своей ложѣ, почти удивлялась ему. Одну минуту онъ казался ей болѣе чѣмъ человѣкомъ, человѣкомъ и гориллой, и тотъ страхъ, который онъ ей внушалъ, возросъ невѣроятно. Она не любила его, она никогда его не любила; давно прошло то время, когда ее тянуло къ нему, а въ послѣдніе дни она не представляла себѣ наслажденія ни съ кѣмъ, кромѣ Линьи; но если бы она въ эту минуту осталась наединѣ съ Шевалье, то почувствовала бы себя безсильной и постаралась бы удовлетворить его своей покорностью, какъ ублажаютъ сверхъестественную силу.
   На сценѣ, въ то время какъ сверху спускался салонъ въ стилѣ имперіи, авторъ среди окружающаго движенія, среди паденія подвижныхъ стоекъ, держалъ въ рукахъ одновременно всю труппу и всѣхъ фигурантовъ, и въ одно и то же время подавалъ и совѣты, и примѣры.
   -- Развѣ вы, госпожа Рано, толстая, торговка пирожками, развѣ вы никогда не слыхали, какъ кричатъ въ Елисейскихъ поляхъ: "Угощайтесь! Вотъ угощеніе, сударыни!" Это поютъ. Выучите мнѣ къ завтраму эту пѣсенку... А ты, барабанщикъ, передай-ка мнѣ твой барабанъ; я выучу тебя, какъ выбиваютъ дробь, чортъ возьми! Фажетъ, дитя мое, какъ же ты приходишь на балъ къ министру полиціи, если у тебя нѣтъ чулокъ съ золотыми стрѣлками? Надѣнь-ка еще себѣ шерстяные вязаные чулки... Это положительно послѣдняя пьеса, которую я даю этому театру... Гдѣ полковникъ десятой когорты? Это ты?... Такъ вотъ, другъ мой, твои солдаты дефилируютъ, какъ поросята... Госпожа Мари-Клэръ, подойдите ко мнѣ, я научу васъ дѣлать реверансъ.
   У него была сотня глазъ, сотня ртовъ, безконечное количество рукъ.
   Въ зрительномъ залѣ Ромильи пожималъ руку г. Гомбо, члену академіи моральныхъ наукъ, пришедшему въ качествѣ сосѣда.
   -- Говорите, что хотите, г. Гомбо, это невѣрно, быть можетъ, съ точки зрѣнія фактовъ, но вѣдь это театръ.
   -- Заговоръ Малэ,-- отвѣчалъ г. Гомбо, остается и несомнѣнно останется надолго еще историческою загадкой. Авторъ этой драмы воспользовался темными мѣстами и ввелъ въ нее драматическіе элементы. Для меня однако не подлежитъ никакому сомнѣнію, что генералъ Малэ, хотя и принятый въ число роялистовъ, самъ былъ республиканецъ и работалъ надъ возстановленіемъ народнаго правительства. На допросѣ онъ сказалъ высокія и глубокія слова. Когда президентъ военнаго совѣта спросилъ у него: "Кто были ваши союзники?" Малэ отвѣчалъ: "Вся Франція, и вы сами, если бы мнѣ суждена была удача".
   Облокотясь на барьеръ ложи Нантёйль, старикъ скульпторъ, благородный и прекрасный, какъ античный сатиръ, влажнымъ взоромъ и улыбаясь созерцалъ взбаломученную въ эту минуту сцену.
   -- Довольны ли вы пьесой, учитель?-- спросила его Нантейль.
   А учитель, знавшій въ мірѣ только кости, сухожилія и мускулы, отвѣчалъ:
   -- О, да, сударыня, о, да! Тамъ есть одна малютка -- Мили, а у нея есть драгоцѣнная застежка, аграфъ...
   Онъ нарисовалъ его большимъ пальцемъ. Слезы показались у него на глазахъ.
   Шевалье спросилъ, можетъ ли онъ войти въ бенуаръ. Онъ менѣе радовался своему громадному успѣху, чѣмъ тому, что видѣлъ Фелиси. Въ своемъ безуміи онъ вообразилъ, что она пріѣхала ради него, что она его любитъ, что она снова его.
   Она боялась его и, будучи трусливой, льстила ему:
   -- Мои поздравленія Шевалье. Ты былъ поразителенъ. Твой выходъ былъ изумителенъ. Можешь мнѣ вѣрить. Не я одна это говорю. Фажетъ также нашла тебя удивительнымъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?-- спросилъ Шевалье.
   Эта минута была одною изъ счастливѣйшихъ въ его жизни.
   Рѣзкій голосъ, донесшійся изъ пустынныхъ высотъ третьяго яруса, пронесся по залу, словно свистокъ локомотива:
   -- Васъ совсѣмъ не слыхать, дѣти мои: говорите громче и выговаривайте отчетливѣе.
   И авторъ показался, безконечно маленькій во мракѣ купола.
   Тогда голоса актеровъ, стоявшихъ на авансценѣ, раздались отчетливѣе:
   -- Императоръ дастъ отдохнуть войску три недѣли въ Москвѣ; затѣмъ, съ быстротою орла, онъ устремится на Петербургъ.
   -- Пики, трефы козыри, я записываю двѣ взятки.
   -- Тамъ мы проведемъ зиму, будущею весною проникнемъ въ Индію, пройдя черезъ Персію, и британскому могуществу настанетъ конецъ.
   -- Тридцать шесть на бубнахъ.
   -- Кстати, милостивые государи, что скажете вы объ императорскомъ указѣ, касательно парижскихъ артистовъ, подписанномъ въ Кремлѣ? Этимъ кончаются ссоры госпожи Марсъ и госпожи Леверъ.
   -- Взгляните,-- сказала Нантейль,-- Фажетъ очень мила въ голубомъ платьѣ Мари-Луизъ, обшитомъ шиншиллой.
   Госпожа Дульсъ извлекла изъ-подъ своихъ мѣховъ пачку билетовъ, измятыхъ оттого, что ихъ уже черезчуръ много предлагали.
   -- Учитель,-- сказала она Константину Маркъ,-- знаете ли вы, что въ будущее воскресенье я чигаю лучшія письма госпожи де-Севинье въ пользу трехъ несчастныхъ сиротъ артиста Лакуръ, скончавшагося нынѣшнею зимою такимъ ужаснымъ образомъ.
   -- Былъ ли онъ талантливъ?-- спросилъ Константинъ Маркъ.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчала Нантейль.
   -- Тогда чѣмъ же его смерть такъ ужасна?
   -- О!-- вздохнула госпожа Дульсъ,-- не дѣлайте вида, что вы безчувственны.
   -- Я не стараюсь казаться безчувственнымъ. Но что меня удивляетъ, такъ это цѣнность, придаваемая нами жизнямъ, которыя насъ ничѣмъ не интересуютъ. Мы словно вѣримъ, что жизнь сама по себѣ есть нѣчто драгоцѣнное. А между тѣмъ природа достаточно учитъ насъ тому, что нѣтъ ничего болѣе низкаго и презрѣннаго. Было время, когда люди были меньше заражены сантиментальностью. Каждый считалъ свою жизнь безконечной, драгоцѣнной и не питалъ никакого уваженія къ жизни другого. Въ то время люди были ближе къ природѣ: мы приспособлены къ тому, чтобы ѣсть другъ друга. Но наша слабая, нервная и лицемѣрная раса находитъ удовольствіе въ скрытомъ каннибализмѣ. Не переставая пожирать другъ друга, мы въ то же время провозглашаемъ жизнь священной и не смѣемъ признаться, что жизнь -- убійство.
   -- Жизнь -- убійство,-- задумчиво и не улавливая смысла повторилъ Шевалье.
   Затѣмъ у него каскадомъ полились несвязныя мысли.
   -- Убійство и рѣзня, быть можетъ! Но забавная рѣзня и смѣшное убійство. Жизнь -- смѣхотворная катастрофа, комизмъ, наводящій ужасъ, масляничная маска на окровавленномъ лицѣ. Вотъ что такое жизнь для актера на сценѣ и въ жизни.
   Встревоженная Нантёйль старалась вникнуть въ смыслъ этихъ туманныхъ словъ.
   Актеръ продолжалъ въ сильномъ возбужденіи:
   -- Жизнь еще нѣчто иное: это -- цвѣтокъ и ножъ; сегодня красное, а завтра голубое, ненависть и любовь; восхитительная, чарующая ненависть и жестокая любовь.
   -- Господинъ Шевалье,-- спросилъ Константинъ Маркъ самымъ спокойнымъ тономъ.-- Не кажется ли вамъ естественнымъ быть убійцей, и не думаете ли вы, что только страхъ быть убитымъ мѣшаетъ намъ убивать?
   Шевалье отвѣчалъ задумчиво и проникновенно:
   -- Конечно, нѣтъ! не страхъ быть убитымъ помѣшалъ бы мнѣ убить. Я не боюсь смерти. Но я проникнутъ уваженіемъ къ чужой жизни. Я человѣкъ, и это сильнѣе меня. Съ нѣкоторыхъ поръ я серьезно думалъ надъ тѣмъ вопросомъ, который вы мнѣ предлагаете, господинъ Маркъ. Я думалъ объ этомъ дни и ночи. И теперь знаю, что не могъ бы никого убить.
   При этихъ словахъ Нантёйль, торжествующая, бросила на него презрительный взглядъ. Она не боялась его болѣе, но не прощала ему того страха, который онъ заставилъ ее испытывать.
   Она встала.
   -- Добрый вечеръ. У меня болитъ голова... До завтра, господинъ Константинъ Маркъ.
   И она быстро вышла.
   Шевалье пошелъ за нею по корридору, сбѣжалъ по лѣстницѣ, ведущей къ сценѣ, и догналъ ее вблизи швейцарской.
   -- Фелиси, пообѣдай со мною сегодня вечеромъ въ ресторанѣ. Я буду такъ счастливъ! Хочешь?
   -- Нѣтъ! Этого недоставало!
   -- Почему ты не хочешь?
   -- Оставь меня въ покоѣ. Ты мнѣ надоѣлъ.
   Она хотѣла уйти. Онъ удержалъ ее.
   -- Я люблю тебя! Не мучай меня такъ.
   Она приблизилась къ нему и, стиснувъ зубы, прошипѣла надъ его ухомъ:
   -- Все кончено! Все кончено! Кончено! Слышишь! Я по горло сыта тобою!
   Тогда очень тихо, очень серьезно онъ сказалъ:
   -- Въ послѣдній разъ говоримъ съ тобою. Послушай, Фелиси, прежде чѣмъ случится несчастье, я долженъ тебя предупредить. Я не хочу заставить тебя любить меня. Но я не хочу, чтобы ты любила другого. Въ послѣдній разъ совѣтую тебѣ не видѣться съ господиномъ Линьи. Я не позволю тебѣ принадлежать ему.
   -- Ты мнѣ не позволишь, ты? Несчастный!
   Онъ отвѣтилъ еще тише:
   -- Я такъ хочу, я этого добьюсь. Можно добиться всего, чего хочешь. Нужно только умѣть хотѣть.
   

V.

   Вернувшись домой, Фелиси разрыдалась. Передъ глазами у нея стоялъ Шевалье, умолявшій ее жалобнымъ голосомъ, какъ нищій. Она слыхала этотъ голосъ и видѣла это выраженіе лица у измученныхъ бродягъ на дорогахъ, когда мать, опасаясь за ея слабую грудь, увезла ее на зиму къ богатой теткѣ въ Антибъ. Она презирала Шевалье за его мягкость и спокойствіе. Но вспоминаніе объ этомъ лицѣ и этомъ голосѣ причиняло ей боль. Она не могла ѣсть. У нея сдѣлались удушья, къ вечеру ею овладѣла такая жестокая тоска, что она боялась умереть. Она думала, что испытываетъ такую нервность оттого, что два дня не видѣла Робера. Было девять часовъ. Она подумала, что застанетъ его еще дома, и надѣла шляпу.
   -- Мама, мнѣ нужно сегодня вечеромъ быть въ театрѣ. Я исчезаю.
   Не желая тревожить мать, она пользовалась этимъ иносказательнымъ языкомъ.
   -- Иди, дитя мое, но не возвращайся черезчуръ поздно.
   Линьи жилъ у родныхъ. Онъ занималъ на улицѣ Верне подъ самой крышей красиваго особняка небольшую квартиру, освѣщавшуюся круглыми окошками. Фелиси послала ему сказать, что его ждутъ въ экипажѣ у подъѣзда. Де-Линьи не любилъ, чтобы женщины часто являлись къ нему на домъ.
   Отецъ его, дипломатъ съ большимъ будущимъ, всецѣло погруженный во внѣшнюю политику Франціи, пребывалъ въ полномъ невѣдѣніи относительно того, что происходило въ его собственной семьѣ. Но госпожа де-Линьи тщательно слѣдила за приличіями въ домѣ. Ея сынъ также старался удовлетворить требованія, касавшіяся внѣшности, но никогда не проникавшія въ глубь вещей. Она предоставляла ему полную свободу любить, кого хочетъ, и лишь изрѣдка, намекомъ, въ серьезномъ разговорѣ, давала ему понять, что молодымъ людямъ полезно общеніе съ великосвѣтскими дамами. Поэтому Роберъ всегда отклонялъ Фелиси отъ посѣщеній его въ улицѣ Верне. Онъ снялъ маленькій домикъ на бульварѣ Вилье, гдѣ они могли видѣться свободно. На этотъ разъ послѣ двухъ дней, проведенныхъ безъ нея, онъ обрадовался ея неожиданному посѣщенію и тотчасъ же сбѣжалъ внизъ. Прижавшись другъ къ другу въ глубинѣ извозчичьей кареты, они медленно проѣзжали по улицамъ и бульварамъ, окутаннымъ тьмою и снѣгомъ, и темная ночь покрыла собою ихъ любовь.
   -- До завтра,-- сказалъ онъ, проводивъ ее до дому.
   -- До завтра, на бульварѣ Вилье. Пріѣзжай пораньше.
   Она оперлась на его руку, чтобы выйти изъ кареты. Вдругъ она вся откинулась назадъ.
   -- Тамъ, тамъ! За деревьями... Онъ насъ видѣлъ... Онъ за нами слѣдилъ!
   -- Кто?
   -- Какой-то незнакомый человѣкъ.
   Она только что узнала Шевалье.
   Она вышла изъ кареты, позвонила и, дрожа, ожидала, кутаясь въ шубу Робера, чтобы отворили дверь. Потомъ она стала его удерживать.
   -- Роберъ, взойди со мною наверхъ. Мнѣ страшно.
   Не безъ нѣкотораго нетерпѣнія онъ поднялся вслѣдъ за нею по лѣстницѣ.
   Шевалье поджидалъ Фелиси до часу ночи въ маленькой столовой, сидя передъ доспѣхами Жанны д'Аркъ и въ обществѣ госпожи Нантёйль. Затѣмъ онъ спустился внизъ и сталъ ждать ее на улицѣ.
   Увидѣвъ карету, остановившуюся передъ подъѣздомъ, онъ спрятался за деревомъ. Онъ зналъ навѣрное, что она вернется съ де-Линьи; но когда увидѣлъ ихъ вмѣстѣ, то ему показалось, что подъ нимъ разверзлась земля, и чтобы не упасть, онъ ухватился за стволъ дерева. Онъ не двинулся съ мѣста, пока Линьи не вышелъ снова изъ дома, видѣлъ, какъ онъ, закутавшись въ шубу, направился къ каретѣ, сдѣлалъ два шага, готовый броситься на него, но остановился и, крупно шагая, пошелъ внизъ по бульвару.
   Дождь и вѣтеръ гнали его. Ему было жарко и, снявъ шляпу, онъ испытывалъ удовольствіе отъ холодныхъ капель, падавшихъ на его лобъ. Онъ смутно сознавалъ, что по сторонамъ мимо него бѣжали дома, деревья, стѣны, огни; онъ шелъ, погруженный въ думы.
   Не зная какъ, онъ очутился на мосту, который едва зналъ и посрединѣ котораго возвышалась гигантская статуя женщины. Теперь онъ былъ спокоенъ. Онъ принялъ опредѣленное рѣшеніе. То была старая мысль, гвоздемъ засѣвшая на этотъ разъ въ его мозгу и проникавшая его насквозь. Онъ даже ее не анализировалъ больше. Онъ холодно обсуждалъ тѣ способы, которыми можно было осуществить то, на что онъ рѣшился. Онъ шелъ впередъ наудачу, поглощенный своими мыслями, задумчивый и спокойный, какъ геометръ.
   На Pont-des-Arts онъ замѣтилъ, что за нимъ идетъ собака. То былъ большой дворовый песъ, съ длинною шерстью, съ добрыми, полными муки глазами.
   -- У тебя нѣтъ ошейника,-- сказалъ онъ, обращаясь къ собакѣ.-- Ты несчастлива. Бѣдный другъ, я ничѣмъ не могу тебѣ помочь.
   Въ четыре часа утра онъ очутился на Avenue de l'Observatoire. Узнавъ дома бульвара С.-Мишель, онъ ощутилъ такую боль, что быстро повернулъ назадъ къ обсерваторіи. Собака исчезла. У Бельфортскаго льва Шевалье остановился передъ глубокой канавой, которая перерѣзывала мостовую.
   У насыпи, подъ брезентомъ, который поддерживали четыре столба, передъ костромъ сидѣлъ старикъ. Края его шапки изъ кроличьяго мѣха были спущены; его огромный носъ пылалъ. Онъ поднялъ голову, слезящіеся глаза его казались совсѣмъ бѣлыми, безъ зрачковъ, обведенные воспаленными кругами. Онъ набилъ свою трубку нѣсколькими щепотками табаку, смѣшаннаго съ хлѣбными крошками, которыя и до половины не наполнили чубука коротенькой трубки.
   -- Не угодно ли табаку, старина?-- спросилъ Шевалье, протягивая ему свой кисетъ.
   Человѣкъ отвѣтилъ не сразу. Онъ соображалъ медленно, и вѣжливость его изумляла.
   Наконецъ, онъ раскрылъ совершенно черный ротъ:
   -- Не откажусь,-- сказалъ онъ. И онъ приподнялся. На одной ногѣ у него былъ надѣтъ старый башмакъ, другая обмотана тряпками. Медленно, окоченѣлыми руками набивалъ онъ свою трубку. Падалъ мокрый снѣгъ.
   -- Вы позволите?-- сказалъ Шевалье.
   И онъ скользнулъ подъ брезентъ рядомъ со старикомъ. Время отъ времени они обмѣнивались словами.
   -- Скверная погода!
   -- Погода соотвѣтственная. Зима сурова. Лѣто лучше.
   -- Итакъ, вы сторожите по ночамъ лѣсной дворъ, добрый человѣкъ?
   Старикъ охотно отвѣчалъ на вопросы. Когда онъ начиналъ говорить, въ его горлѣ слышался тихій свистъ.
   -- Одинъ день дѣлаю одно, другой -- другое. Я безъ дѣла хожу.
   -- Вы не парижанинъ?
   -- Я родомъ изъ Крезы. Работалъ въ качествѣ землекопа въ Вогезахъ. Ушелъ оттуда въ тотъ годъ, когда прибыли пруссаки... Ихъ были тысячи... Нельзя было понять, откуда ихъ столько... Ты, быть можетъ, слышалъ разсказы объ этой прусской войнѣ, мой мальчикъ?
   Онъ долго молчалъ, затѣмъ промолвилъ:
   -- Такимъ образомъ ты на мели, мой мальчикъ. Не хочешь ли поступить на складъ?
   -- Я -- драматическій артистъ,-- отвѣтилъ Шевалье.
   Старикъ не понялъ и спросилъ:
   -- А гдѣ же твой складъ?
   Шевалье захотѣлось удивить старика:
   -- Я играю комедію въ большомъ театрѣ,-- сказалъ онъ,-- я одинъ изъ главныхъ актеровъ театра Одеонъ. Вы знаете Одеонъ?
   Сторожъ покачалъ головой. Онъ не зналъ Одеона. Послѣ долгаго молчанія онъ снова открылъ свой черный ротъ:
   -- Такъ, мой мальчикъ, ты на мели. Ты не хочешь поступить на лѣсной складъ, не такъ ли?
   Шевалье отвѣтилъ ему:
   -- Прочтите газету послѣ завтра. Тамъ вы найдете мое имя.
   Старикъ попытался проникнуть въ смыслъ этихъ словъ; но это оказалось ему не по силамъ, и онъ снова вернулся къ своимъ мыслямъ.
   -- Когда настигнетъ тебя безработица, такъ иногда это на цѣлыя недѣли и мѣсяцы...
   На разсвѣтѣ Шевалье снова пустился въ путь. Небо было молочно-бѣлое. Тяжелыя колеса то тамъ, то сямъ будили сонныя улицы. Въ свѣжемъ воздухѣ звонко раздавались голоса. Снѣгъ пересталъ, Шевалье шелъ впередъ наудачу. При видѣ пробуждавшейся жизни онъ испытывалъ почти радость. На мосту Искусствъ онъ долго смотрѣлъ внизъ на теченіе Сены, затѣмъ снова пустился въ путь. На площади Гавра увидѣлъ открытую кофейню. Блѣдная заря обливала краснымъ свѣтомъ стекла фасада. Мальчики посыпали пескомъ плиты и разставляли столы. Онъ бросился на стулъ и крикнулъ:
   -- Стаканъ абсенту!
   

VI.

   За линіей городскихъ укрѣпленій, гдѣ тянулся пустынный бульваръ, Фелиси и Роберъ, тѣсно прижавшись другъ къ другу, ѣхали въ извозчичьей каретѣ.
   -- Ты не любишь свою Фелиси, скажи? Развѣ тебѣ не льститъ, что тебѣ принадлежитъ женщина, которую всѣ хвалятъ, всѣ одобряютъ и о которой пишутъ въ газетахъ?... Мама наклеиваетъ въ альбомъ всѣ статьи, въ которыхъ пишутъ обо мнѣ. Альбомъ уже полонъ.
   Онъ отвѣчалъ, что ему не нужно было ея успѣха, онъ и безъ этого находилъ ее очаровательной. Фактически любовь ихъ возникла, когда она неизвѣстной актрисой дебютировала въ Одеонѣ въ пьесѣ, которую никто не зналъ.
   -- Когда ты мнѣ сказалъ, что любишь меня, я не заставила тебя ждать, не правда ли? И я была права? Ты слишкомъ уменъ, чтобы осуждать меня за то, что я не тянула дѣла. Увидавъ тебя въ первый разъ, я почувствовала, что буду твоею. Тогда не стоило уже откладывать. Я не жалѣю. А ты?
   Кучеръ остановился вблизи укрѣпленій, у садовой рѣшетки.
   Рѣшетка, съ облупившейся краской, была вдѣлана въ стѣну, покрытую мелкими камешками, и была низка и широка, такъ что дѣти могли садиться на нее. Она на половину была забрана полосой зубчатаго толя и поднимала не выше чѣмъ на три метра надъ землею свои заржавленныя острія. Въ серединѣ, между двумя каменными столбами, увѣнчанными двумя чугунными вазами, рѣшетка эта представляла собою двустворчатыя ворота.
   Они вышли изъ экипажа. Деревья бульвара четко вырисовывали въ туманѣ свои легкіе остовы. Слышно было среди огромнаго молчанія, какъ стихалъ стукъ ихъ извозчика, подъѣзжавшаго къ заставѣ, и топотъ лошадей, ѣхавшихъ изъ Парижа.
   -- Какъ грустно за городомъ!-- сказала она съ дрожью.
   -- Но, моя милая, бульваръ Вилье еще не за городомъ!
   Онъ не могъ отпереть рѣшетку и замокъ скрипѣлъ.
   Разсерженная, она сказала:
   -- Отопри, пожалуйста: этотъ стукъ отдается у меня въ нервахъ.
   Замѣтивъ, что извозчикъ, пріѣхавшій изъ Парижа, остановился вблизи ихъ дома, на разстояніи десятка деревьевъ отъ нихъ, она посмотрѣла на худую лошадь, отъ которой шелъ паръ, на грязнаго кучера и спросила:
   -- Что это за карета?
   -- Это извозчикъ, дорогая.
   -- Зачѣмъ онъ здѣсь остановился?
   -- Онъ остановился не здѣсь. Онъ остановился у сосѣдняго дома.
   -- Сосѣдняго дома нѣтъ; тамъ только пустырь.
   -- Ну, хорошо! онъ остановился передъ пустыремъ; чего ты отъ меня хочешь?...
   -- Я не вижу, чтобы кто-нибудь изъ него вышелъ.
   -- Кучеръ, быть можетъ, ждетъ сѣдока.
   -- Передъ пустыремъ?
   -- Конечно, дорогая... Этотъ замокъ заржавѣлъ.
   Скрываясь за деревьями, она дошла до того мѣста, гдѣ остановился извозчикъ, затѣмъ вернулась къ Линьи, которому въ это время удалось, наконецъ, отпереть калитку.
   -- Роберъ, сторы у него спущены.
   -- По всей вѣроятности, тамъ влюбленные.
   -- Развѣ ты не находишь этого извозчика страннымъ?
   -- Онъ некрасивъ. Но всѣ извозчики безобразны. Входи.
   -- А не можетъ быть, чтобы здѣсь за нами кто-нибудь слѣдилъ?
   -- Кому охота слѣдить за нами?
   -- Не знаю... Кому-нибудь изъ твоихъ возлюбленныхъ.
   Она не хотѣла сказать того, что думала.
   -- Входи же, дорогая.
   Войдя, она сказала:
   -- Запри хорошенько калитку, Роберъ.
   Передъ ними разстилалась овальная лужайка. Въ глубинѣ стоялъ домъ, съ крыльцомъ въ три ступени, съ цинковой маркизой, съ шестью окнами въ садъ и съ аспидной крышей.
   Линьи снялъ его на годъ у стараго торговца, которому надоѣло, что бродяги воровали у него по ночамъ куръ и кроликовъ. По обѣ стороны лужайки усыпанная пескомъ дорожка вела къ крыльцу. Они пошли по аллеѣ направо. Песокъ скрипѣлъ подъ ногами.
   -- И сегодня,-- сказалъ Линьи,-- госпожа Симонно забыла закрыть ставни.
   Госпожа Симонно приходила ежедневно изъ Нейльи для хозяйства.
   Огромное Іудино дерево, склоненное и казавшееся мертвымъ, протягивало къ маркизѣ одну изъ своихъ круглыхъ, черныхъ вѣтвей.
   -- Я не люблю этого дерева,-- сказала Фелиси,-- его вѣтви напоминаютъ толстыхъ змѣй. Одна изъ нихъ почти входитъ въ нашу комнату.
   Они поднялись по ступенькамъ крыльца. И пока онъ искалъ на связкѣ ключъ отъ двери, она положила ему на плечо голову.
   Раздѣваясь, Фелиси была гордо-спокойна, что придавало ей особое очарованіе. Она была такъ горда своей наготой, что сорочка ея, сброшенная ею и лежавшая у ея ногъ, казалась бѣлымъ павлиномъ.
   И когда Роберъ увидѣлъ ее, обнаженную и свѣтлую, какъ ручьи и звѣзды, онъ сказалъ:
   -- По крайней мѣрѣ, ты не заставляешь себя упрашивать. Это замѣчательно: есть женщины, которыя дѣлаютъ все, что только можно сдѣлать, безъ того даже, чтобы ихъ о томъ просили, и въ то же время не хотятъ показать хотя бы маленькаго кусочка кожи на своемъ тѣлѣ.
   -- Почему?-- спросила Фелиси, играя легкими нитями волосъ.
   Роберъ де-Линьи былъ опытенъ въ сношеніяхъ съ женщинами. Однако онъ не понялъ, до какой степени этотъ вопросъ былъ коваренъ. Онъ слушалъ лекціи по нравственной философіи и, приготовляя отвѣтъ, вспомнилъ курсы профессоровъ.
   -- Причиной тому,-- сказалъ онъ,-- служитъ, безъ сомнѣнія, воспитаніе, а также религіозные принципы и врожденное чувство стыдливости, которое сохраняется даже тогда...
   Не такъ слѣдовало отвѣтить, ибо Фелиси, пожавъ плечами и проведя руками по гладкимъ бедрамъ своимъ, прервала его съ живостью:
   -- Глупъ ты. Это оттого, что онѣ плохо сложены... Воспитаніе! Религія!... Такой вздоръ меня злитъ. Развѣ я хуже другихъ воспитана? Или религіознаго чувства во мнѣ меньше?... Скажи, Роберъ, много ли видѣлъ ты женщинъ, которыя были бы хорошо сложены? Посчитай по пальцамъ... А сколько такихъ, что не захотятъ показать и плечи! Да вотъ -- Фажетъ: она и женщинамъ себя не показываетъ. Когда она перемѣняетъ рубашку, старую держитъ въ зубахъ. Я бы то же самое дѣлала, будь я такъ сложена, какъ она.
   Она смолкла, затихла и, спокойная и гордая, проводила ладонями рукъ по бедрамъ. Горделиво она сказала:
   -- Лучше всего то, что все въ мѣру.
   Она знала, что изящная худоба ея формъ придаетъ грацію ея красотѣ.
   Теперь ея закинутая голова купалась въ свѣтлыхъ волосахъ, лившихся отовсюду; ея худенькое тѣло, приподнятое подушкой, подложенной у стана, было простерто безъ движенія, нога, протянутая на край постели, блистала и заострялась у пальцевъ. Свѣтъ пылавшаго камина золотилъ кожу, разсыпалъ отблески и тѣни по недвижному тѣлу, окутывалъ его сіяніемъ и тайной, между тѣмъ какъ платы и бѣлье, разбросанныя по мебели и ковру, терпѣливо ждали, словно послушное стадо.
   Она приподнялась на локтѣ и, подперевъ щеку рукою, сказала:
   -- Ты -- первый. Я не лгу. Другіе -- ихъ и не было вовсе.
   Онъ не ревновалъ ея къ прошлому и не боялся сравненій.
   -- А другіе?-- спросилъ онъ.
   -- Во-первыхъ, ихъ было всего двое: мой учитель (этотъ, понятно, не въ счетъ), и затѣмъ -- тотъ, о комъ я тебѣ говорила, человѣкъ солидный -- его мнѣ мать приказала...
   -- Еще не было?
   -- Клянусь.
   -- А Шевалье?
   -- Шевалье? Да нѣтъ же! Что съ тобой?... Не можетъ быть, чтобы ты...
   -- А тотъ солидный господинъ -- тоже не въ счетъ?
   -- Увѣряю тебя -- съ тобой я другая женщина. Правда! Ты -- первый. Смѣшно даже, право: какъ тебя увидѣла, такъ и полюбила. Тотчасъ же полюбила. Я угадала. Почему? Я бы затруднилась сказать... О, я не разсуждала! Ты мнѣ понравился съ твоими корректными, сухими и холодными манерами, съ твоимъ видомъ маленькаго наряженнаго волчонка, вотъ и все! Теперь я не смогла бы жить безъ тебя. О, нѣтъ, не могла бы!
   Онъ говорилъ ей ласковыя и красивыя слова, которыя всѣ были уже не разъ сказаны раньше до него.
   Она взяла его голову въ свои руки:
   -- Правда то, что у тебя волчьи зубы. Я думаю, что за твои зубы я съ перваго дня полюбила тебя. Укуси меня.
   Онъ прижалъ ее къ себѣ и почувствовалъ, какъ ея гибкое и упругое тѣло отвѣчаетъ на его объятіе. Вдругъ она высвободилась.
   -- Развѣ ты не слышишь, какъ скрипитъ песокъ на дорожкѣ?
   -- Нѣтъ.
   -- Слушай: я слышу въ аллеѣ шумъ шаговъ.
   Она сѣла и насторожила уши.
   Онъ былъ разочарованъ, раздраженъ, разсерженъ и, быть можетъ, нѣсколько оскорбленъ.
   -- Что съ тобою дѣлается? Это глупо.
   Она сухо крикнула ему:
   -- Да помолчи же!
   Она прислушивалась къ легкому шуму вблизи, словно кто-то ломалъ вѣтки.
   Вдругъ она спрыгнула съ постели съ такою живостью инстинкта и такимъ быстрымъ движеніемъ молодого животнаго, что Линьи, не смотря на всю его малую начитанность въ литературѣ, пришла въ голову мысль о кошкѣ, превращенной въ женщину.
   -- Ты съ ума сошла! Куда ты идешь?
   Она приподняла край оконной занавѣски, протерла уголокъ запотѣвшаго стекла и посмотрѣла въ окно. Въ немъ видна была только ночь. Всякій шумъ стихъ.
   Тѣмъ временемъ Линьи ворчалъ, мрачный:
   -- Какъ хочешь, но если схватишь простуду, тѣмъ хуже для тебя!
   Она юркнула снова въ постель.
   И когда они очнулись, то были удивлены тѣмъ, что часы показывали семь.
   Онъ зажегъ керосиновую лампу въ видѣ колонки, съ резервуаромъ изъ хрусталя, въ которомъ крученый фитиль походилъ на солитера. Она одѣлась очень скоро. Имъ предстояло спуститься въ нижній этажъ по темной узкой деревянной лѣстницѣ. Онъ сошелъ первый, держа въ рукѣ лампу, и остановился въ коридорѣ.
   -- Выходи, дорогая, пока я не погасилъ огня.
   Она распахнула дверь и въ ту же минуту откинулась назадъ, испустивъ пронзительный крикъ. Шевалье, съ распростертыми руками, длинною, черною тѣнью стоялъ передъ нею наподобіе креста. Въ рукѣ у него былъ револьверъ. Оружіе не блестѣло. Тѣмъ не менѣе она видѣла его отчетливо.
   -- Что тамъ?-- спросилъ Линьи, опускавшій фитиль у лампы.
   -- Слушайте и не подходите!-- громко крикнулъ Шевалье.-- Я кладу вамъ запретъ другъ на друга. Это моя послѣдняя воля. Прощай, Фелиси!
   Онъ вставилъ себѣ въ ротъ дуло револьвера.
   Прижавшись къ стѣнѣ коридора, Фелиси закрыла глаза... Когда она ихъ открыла вновь, Шевалье лежалъ на боку поперекъ порога. Вѣки у него были широко открыты, словно смотрѣли и смѣялись. Струйка крови стекала изо рта на плиту крыльца. Судорожная дрожь потрясала руку. Затѣмъ онъ пересталъ двигаться. Согнутое тѣло его казалось гораздо меньше, чѣмъ при жизни.
   На выстрѣлъ выбѣжалъ Линьи. Онъ поднялъ тѣло среди черной ночи. И тотчасъ же положивъ его обратно на каменную плиту, чиркнулъ спичку, которую вѣтеръ тотчасъ же задулъ. Наконецъ, при свѣтѣ онъ увидѣлъ, что пуля оторвала кусокъ черепа и что на пространствѣ ладони былъ обнаруженъ мозгъ, сѣрый и кровоточащій, очень неправильной формы, контуры котораго напоминали собою Африку, какъ ее изображаютъ въ учебныхъ атласахъ. Линьи былъ охваченъ внезапнымъ почтеніемъ къ мертвецу. Съ величайшими предосторожностями онъ взялъ его подмышки и втащилъ въ прихожую. Тамъ онъ покинулъ его и побѣжалъ по дому, разыскивая и клича Фелиси.
   Нашелъ ее въ спальнѣ; она спрятала голову подъ простыню, громко крича: "Мама! мама!" и бормоча молитвы.
   -- Не оставайся здѣсь, Фелиси.
   Она спустилась вмѣстѣ съ нимъ по лѣстницѣ. Но въ коридорѣ сказала:
   -- Ты вѣдь знаешь, что нельзя пройти!
   Онъ выпустилъ ее черезъ кухню.
   

VII.

   Оставшись одинъ въ молчаливомъ домѣ, Роберъ де-Линьи снова зажегъ лампу. Въ его душѣ раздавались какіе-то внушительные, даже нѣсколько торжественные голоса. Воспитанный съ дѣтства въ принципахъ нравственной отвѣтственности, онъ испытывалъ болѣзненную жалость, походившую на укоры совѣсти. При мысли, что онъ былъ причиною смерти этого человѣка, хотя и безъ желанія и безъ вѣдома съ его стороны, онъ не могъ чувствовать себя совсѣмъ невиннымъ. Всплывали обрывки философскаго и религіознаго воспитанія и смущали его совѣсть. Изреченія моралистовъ и проповѣдниковъ, заученныя еще въ коллежѣ и потонувшія въ памяти, вдругъ всплывали въ мозгу. Какой-то внутренній голосъ нашептывалъ ихъ. Изреченія эти, согласно какому-либо древнему священному оратору, гласили: "Предаваясь безчинствамъ, наименѣе предосудительнымъ съ точки зрѣнія общественнаго мнѣнія, человѣкъ можетъ совершить поступки, заслуживающіе самаго строгаго осужденія!... Изъ ряда страшныхъ примѣровъ мы видимъ, что сладострастіе приводитъ къ преступленію". Эти изреченія, надъ которыми онъ никогда не раздумывалъ, получали вдругъ въ его глазахъ опредѣленный и строгій смыслъ. Онъ серьезно задумался надъ ними. Но, не будучи глубоко религіознымъ въ душѣ, и не умѣя подолгу мучить себя преувеличенными укорами совѣсти, онъ извлекъ изъ нихъ лишь незначительное назиданіе, и къ тому же все уменьшавшееся. Весьма скоро онъ нашелъ укоры совѣсти натянутыми и непрможимыми къ его случаю.
   "Предаваясь безчинствамъ, наименѣе предосудительнымъ съ точки зрѣнія общественнаго мнѣнія... Изъ ряда страшныхъ примѣровъ мы видимъ..." Эти фразы, гремѣвшія только что въ его душѣ, какъ раскаты грома, облекались теперь въ его воображеніи въ гнусавый и картавый говоръ профессоровъ и священниковъ, внушавшихъ ему ихъ нѣкогда, и онъ находилъ ихъ смѣшными. Въ силу естественной ассоціаціи идей онъ припомнилъ одинъ эпизодъ изъ древней римской исторіи, прочитанный имъ во второмъ классѣ за урокомъ и поразившій его; то было нѣсколько строкъ по поводу женщины, уличенной въ прелюбодѣяніи и обвиненной въ поджогѣ Рима. "Несомнѣнно, говорилъ историкъ, что особа, нарушающая цѣломудріе, способна на всевозможныя преступленія". При этомъ воспоминаніи онъ улыбнулся въ душѣ и подумалъ о томъ, что у моралистовъ тѣмъ не менѣе странные взгляды на жизнь.
   Догоравшій фитиль разливалъ слабый свѣтъ. Роберъ не загасилъ лампу, и она заражала воздухъ отвратительнымъ запахомъ керосина. Раздумывая надъ авторомъ фразы о римской дамѣ, онъ сказалъ себѣ:
   "Поистинѣ тотъ человѣкъ былъ проницателенъ".
   Онъ успокоился относительно своей виновности. Легкіе укоры совѣсти разсѣялись окончательно, и онъ не понималъ, какъ могъ хотя одну минуту считать себя отвѣтственнымъ за смерть Шевалье. Тѣмъ не менѣе это дѣло было ему непріятно.
   Вдругъ ему пришло въ голову:
   -- А что, если онъ еще живъ?
   Недавно, въ теченіе секунды, при свѣтѣ спички, погасшей тотчасъ же вслѣдъ за тѣмъ, какъ она была зажжена, онъ видѣлъ пробитый черепъ актера. Но если онъ ошибся? Если онъ за проломъ черепа и поврежденіе мозга принялъ простое пораненіе кожи? Развѣ человѣкъ можетъ судить правильно въ первыя минуты изумленія и ужаса? Рапа можетъ быть отвратительной, не будучи смертельною, ни даже очень опасною. Ему показалось, что человѣкъ умеръ. Но развѣ онъ врачъ, чтобы судить объ этомъ съ увѣренностью?
   Его раздражалъ видъ фитиля, продолжавшаго чадить, и онъ пробормоталъ:
   -- Эта лампа заражаетъ воздухъ.
   Затѣмъ, вспомнивъ обычную манеру выражаться доктора Сократа, источникъ которой былъ ему неизвѣстенъ, онъ повторилъ про себя:
   -- Эта лампа воняетъ, какъ тридцать шесть тысячъ повозокъ дьяволовъ.
   Онъ припомнилъ нѣсколько неудачныхъ попытокъ самоубійствъ. Однажды онъ читалъ въ газетѣ, что мужъ, убивъ свою жену, выстрѣлилъ себѣ въ ротъ, какъ Шевалье, и только раздробилъ челюсть; онъ припомнилъ, что въ клубѣ, гдѣ онъ состоялъ членомъ, послѣ скандала за карточной игрой, извѣстный спортсменъ хотѣлъ выстрѣломъ изъ револьвера размозжить себѣ голову, но оторвалъ только ухо. Эти примѣры поразительно подходили къ случаю съ Шевалье.
   Что, если онъ живъ?...
   Онъ желалъ и вопреки всякой очевидности надѣялся, что несчастный еще дышитъ и что его можно спасти. Онъ подумалъ о необходимости достать бинты и сдѣлать первую перевязку. Желая взглянуть еще разъ на трупъ человѣка, распростертый въ прихожей, онъ рѣзкимъ движеніемъ поднялъ едва горѣвшую лампу, и она погасла.
   Тогда, охваченный внезапнымъ мракомъ, онъ потерялъ терпѣніе и воскликнулъ:
   -- Проклятіе!
   Зажигая ее вновь, онъ думалъ о томъ, что Шевалье будетъ перенесенъ въ госпиталь, очнется и останется живъ. Увидѣвъ его въ своемъ воображеніи стоящимъ, шагающимъ на длинныхъ ногахъ, кричащимъ, кашляющимъ, смѣющимся,-- онъ уже съ меньшимъ жаромъ началъ желать ему выздоровленія, началъ даже не желать его вовсе, находить его ненужнымъ и непріятнымъ. Ощущая тягость, онъ спрашивалъ себя съ безпокойствомъ:
   -- За какимъ дѣломъ вернется въ міръ этотъ мрачный актеръ? Поступитъ ли онъ снова въ Одеонъ? Будетъ ли расхаживать по коридорамъ, съ огромнымъ шрамомъ на лицѣ? Будетъ ли опять ходить по пятамъ за Фелиси?
   Онъ поднялъ надъ трупомъ лампу, и снова увидѣлъ багровую кровоточившую рану, неправильныя очертанія которой напоминали Африку школьныхъ картъ.
   Смерть была, очевидно, мгновенная, и онъ не понималъ, какъ могъ хоть минуту въ этомъ сомнѣваться.
   Онъ вышелъ изъ дому и началъ шагать по саду. Воспоминаніе о ранѣ стояло у него передъ глазами, какъ впечатлѣніе слишкомъ яркаго свѣта. Она двигалась и увеличивалась; на темномъ небѣ она являлась словно блѣднымъ континентомъ, съ котораго сыпались вооруженные стрѣлами негритенки.
   Онъ рѣшилъ, что прежде всего слѣдуетъ позвать госпожу Симоно, жившую неподалеку, на бульварѣ Вино, въ домѣ, гдѣ помѣщалась кофейня. Тщательно заперевъ калитку, онъ отправился разыскивать прислугу. Очутившись на бульварѣ, онъ нѣсколько успокоился. Онъ примирился съ событіемъ. Онъ принялъ фактъ за совершившійся, но бранилъ судьбу за обстоятельства. Разъ была нужна смерть, онъ соглашался съ ея фактомъ, но предпочелъ бы видѣть мертвымъ кого-либо другого. Къ Шевалье онъ испытывалъ чувство отвращенія. Онъ говорилъ себѣ:
   -- Я допускаю самоубійство. Но къ чему самоубійство смѣшное и театральное? Развѣ онъ не могъ убить себя дома? Развѣ онъ не могъ, если рѣшеніе его было непоколебимо, исполнить его гордо и скромно? Такъ поступилъ бы на его мѣстѣ джентльменъ. Къ его памяти всѣ отнеслись бы сочувственно и съ уваженіемъ.
   Онъ припомнилъ въ точности слова, которыми обмѣнялся съ Фелиси въ спальнѣ за часъ до трагедіи. Онъ спросилъ у нея, не принадлежала ли она когда-либо Шевалье, спросилъ не для того, чтобы знать, такъ какъ не сомнѣвался въ этомъ, но чтобы показать ей, что онъ знаетъ. Она отвѣтила съ негодованіемъ:
   -- Шевалье, ну, нѣтъ!... этого еще недоставало!...
   Онъ не осуждалъ ея за ложь. Ему скорѣе нравилась та красивая легкость, съ которою она выкинула Шевалье изъ своего прошлаго. Но онъ сердился на нее за то, что она принадлежала мелкому актеру. Это оскорбляло его. Шевалье портилъ въ его глазахъ Фелиси. Зачѣмъ допускала она до себя подобныхъ людей? Значитъ, у нея не было вкуса? Значитъ, она не разбираетъ. Значитъ, она поступаетъ, какъ уличныя женщины? Значитъ, у нея нѣтъ чувства извѣстной опрятности, подсказывающаго женщинѣ, что она можетъ и чего не должна дѣлать? Она не умѣетъ вести себя? Хорошо же! Вотъ что случается, когда женщина не умѣетъ себя держать! Онъ свалилъ на нее отвѣтственность за случившееся несчастіе и этимъ снялъ съ себя большую тяжесть.
   Госпожи Симоно не было дома. Де-Линьи разспросилъ о ней мальчика въ кафе, приказчиковъ въ мелочной лавкѣ, прачекъ, полицейскихъ и почтальона. Наконецъ, по указанію сосѣдки, онъ засталъ ее за прикладываніемъ припарокъ одной старушкѣ, такъ какъ она занималась также уходомъ за больными. Лицо ея было красно, и отъ нея несло водкой. Онъ приказалъ ей идти присмотрѣть за покойникомъ. Онъ велѣлъ ей накрыть его простыней и готовиться принять полицейскаго коммиссара и врача, которые придутъ удостовѣрить смерть. Она отвѣтила съ оскорбленнымъ видомъ, что, слава Богу, знаетъ какъ поступать, и, дѣйствительно, она знала. Госпожа Симоно родилась и выросла въ средѣ, благоговѣвшей передъ установленными властями и относившейся съ уваженіемъ къ покойникамъ. Но, узнавъ отъ де-Линьи, что онъ перетащилъ тѣло съ крыльца въ прихожую, она не могла скрыть, что этотъ образъ дѣйствій былъ неостороженъ и могъ причинить ему непріятности.
   -- Вы не должны были этого дѣлать,-- сказала она,-- Когда человѣкъ себя убилъ -- Боже сохрани его трогать, пока не придетъ полиція.
   Затѣмъ де-Линьи отправился предупредить полицейскаго коммиссара. Первое волненіе стихло, и онъ не испытывалъ никакого изумленія. Событія, которыя издали могутъ показаться странными, совершаясь вблизи, обычно кажутся намъ естественными, каковыми они и являются на самомъ дѣлѣ; они развиваются согласно общимъ законамъ, разлагаются на рядъ мелкихъ фактовъ и теряются въ бѣглой поверхностности жизни. Отъ трагической смерти злополучнаго юноши его отвлекли самыя обстоятельства этой смерти, та роль, которую онъ въ ней игралъ, и тѣ хлопоты, которыя она ему доставляла. Отправляясь къ полицейскому коммиссару, онъ чувствовалъ себя уже спокойнымъ и свободнымъ, какъ отправляясь въ министерство разбирать депеши.
   Въ девять часовъ вечера въ саду появились полицейскій коммиссаръ съ секретаремъ и городовой. Въ ту же минуту показался и участковый врачъ г. Гибри. Благодаря хлопотамъ госпожи Симоно, находившей всегда выгоду въ покупкахъ, весь домъ издавалъ уже сильный запахъ карболовой кислоты и горѣлъ зажженными свѣчами. Сама госпожа Симоно волновалась, торопясь достать для покойника распятіе и освященную буксовую вѣточку. При свѣтѣ свѣчи докторъ осмотрѣлъ трупъ.
   То былъ толстякъ, съ краснымъ лицомъ, страдавшій одышкою и только что пообѣдавшій.
   -- Пуля большого калибра, проникла черезъ нёбо,-- сказалъ онъ,-- прошла въ мозгъ и раздробила лѣвую теменную кость, причемъ увлекла за собою часть мозгового вещества и отколола кусокъ черепа. Смерть наступила мгновенно.
   Онъ отдалъ свѣчу обратно госпожѣ Симоно и продолжалъ:
   -- Осколки черепа были отброшены на извѣстное разстояніе. Ихъ можно отыскать въ саду. Я предполагаю, что пуля была круглая. Пуля коническая причинила бы меньшія поврежденія.
   Между тѣмъ коммиссаръ Жоссъ Арбриссель, высокій и худой, съ длинными усами, казалось, ничего не видѣлъ и не слышалъ. За рѣшеткой выла собака.
   -- Направленіе раны,-- сказалъ докторъ,-- равно какъ и сжатые пальцы правой руки съ избыткомъ свидѣтельствуютъ о самоубійствѣ.
   Онъ зажегъ сигару.
   -- Свѣдѣнія, полученныя нами, вполнѣ удовлетворяютъ насъ,-- сказалъ коммиссаръ.
   -- Я сожалѣю, милостивые государи, о томъ, что потревожилъ васъ,-- сказалъ Роберъ де-Линьи;-- благодарю за готовность, съ которой вы выполнили вашу обязанность.
   Помощникъ коммиссара и полицейскій, предводимые госпожею Симоно, перенесли трупъ въ комнату перваго этажа.
   Г. Жоссъ Арбриссель кусалъ ногти и смотрѣлъ въ пространство.
   -- Драма изъ ревности,-- сказалъ онъ -- дѣло у насъ обычное. Здѣсь, въ Нёльи, имѣется извѣстное среднее число самоубійствъ. Тридцать изъ ста являются въ результатѣ игры. Остальные приходятся на безнадежную любовь, нищету и неизлѣчимыя болѣзни.
   -- Шевалье?-- переспросилъ докторъ Гибри, бывшій большимъ театраломъ -- Шевалье? Погодите, я вѣдь видѣлъ его... Я видѣлъ его на бенефисѣ въ театрѣ Варьетэ. Именно такъ. Онъ декламировалъ монологъ.
   Собака продолжала выть за рѣшеткой сада.
   -- Трудно себѣ представить,-- продолжалъ коммиссаръ -- какія бѣдствія причиняетъ въ нашей общинѣ тотализаторъ. Я не преувеличиваю: тридцать процентовъ самоубійствъ, которыя мнѣ приходится констатировать, являются результатомъ игры. Здѣсь всѣ играютъ. Сколько парикмахерскихъ, столько и тайныхъ игорныхъ притоновъ. Не далѣе какъ на прошлой недѣлѣ въ Булонскомъ лѣсу нашли повѣсившимся консьержа изъ улицы Руль. Еще рабочіе, прислуга, мелкіе чиновники, играющіе въ тотализаторъ, не убиваютъ себя обычно. Переѣзжаютъ въ другой кварталъ, скрываются. Но человѣкъ солидный, чиновникъ, разоренный тотализаторомъ, обремененный неотложными долгами, угрожаемый арестомъ и судебнымъ преслѣдованіемъ, не можетъ исчезнуть. Что прикажете ему дѣлать?
   -- Припомнилъ!-- воскликнулъ докторъ.-- Онъ читалъ "Дуэль въ саваннѣ". Монологи нѣсколько устарѣли; но этотъ чрезвычайно смѣшонъ. Помните: "Угодно ли вамъ сударь сражаться на шпагахъ? Нѣтъ. На пистолетахъ? Нѣтъ, сударь. На сабляхъ, на ножахъ? Нѣтъ, сударь. Въ такомъ случаѣ я знаю, чего вы хотите. Вы хотите "дуэли въ саваннѣ". Я согласенъ. Вмѣсто саванны у насъ будетъ пятиэтажный домъ, вамъ разрѣшается скрыться въ древесной листвѣ". Шевалье очень комично читалъ "Дуэль въ саваннѣ". Онъ доставилъ мнѣ огромное удовольствіе въ этотъ вечеръ. Правду сказать, я благодарный зритель. Я обожаю театръ.
   Полицейскій коммиссаръ не слушалъ. Онъ былъ занятъ своею мыслью.
   -- Трудно вычислить, сколько состояній и жизней поглощаетъ ежегодно тотализаторъ. Онъ никогда не отпускаетъ своихъ жертвъ; когда у нихъ отнято все, то на немъ сосредоточивается ихъ послѣдняя надежда. Въ самомъ дѣлѣ, какой остается еще путь къ надеждѣ?
   Онъ смолкъ, прислушиваясь къ отдаленному крику уличнаго разносчика, затѣмъ выскочилъ на улицу, преслѣдуя бѣгущую и кричащую тѣнь, подозвалъ ее, вырвалъ у нея изъ рукъ скаковую газету, развернулъ ее при свѣтѣ газоваго рожка и сталъ отыскивать имена лошадей. Затѣмъ дрожащій, съ блуждающимъ взглядомъ, окаменѣлый и подавленный, онъ выронилъ газету изъ рукъ: его лошадь не выиграла.
   А докторъ Гибри, наблюдая за нимъ издали, думалъ о томъ, что въ качествѣ врача, въ одинъ прекрасный день онъ можетъ быть приглашенъ для удостовѣренія самоубійства своего полицейскаго коммиссара, и онъ заранѣе намѣревался дать заключеніе, по возможности, въ пользу случайной смерти.
   Вдругъ, схвативъ свой зонтикъ, онъ воскликнулъ:
   -- Я долженъ бѣжать. У меня сегодня билетъ въ Комическую оперу. Будетъ жаль, если онъ пропадетъ.
   Уходя изъ дома, де-Линьи спросилъ у госпожи Симоно:
   -- Куда вы его положили?
   -- На постель,-- отвѣчала она.-- Такъ приличнѣе.
   Онъ не возражалъ и поднявъ глаза на фасадъ дома, увидѣлъ въ окнахъ спальной, сквозь кисейныя занавѣски, свѣтъ, бросаемый двумя свѣчами, зажженными госпожею Симоно на ночномъ столикѣ.
   -- Быть можетъ, слѣдовало бы пригласить монашенку,-- сказалъ онъ.
   -- Не стоитъ,-- отвѣчала госпожа Симоно, позвавшая сосѣдей и приказавшая принести себѣ вина и рагу,-- не стоитъ, я сама буду бодрствовать надъ нимъ.
   Линьи не настаивалъ.
   Собака продолжала выть передъ рѣшеткой.
   Идя пѣшкомъ къ заставѣ, онъ увидѣлъ надъ Парижемъ красное зарево, охватившее все небо. На крышахъ домовъ поднимались уродливыя и черныя трубы надъ пылающимъ туманомъ и странно-привычно смотрѣли на таинственное сожженіе міра. Рѣдкіе прохожіе, встрѣченные имъ на бульварѣ, шли спокойно, не поднимая головы. Хотя онъ и зналъ, что въ городахъ влажный воздухъ по ночамъ часто отражаетъ огни и окрашивается ровнымъ, нетрепещущимъ свѣтомъ, но ему казалось, что передъ нимъ зарево огромнаго пожара. Онъ принималъ, не размышляя, что Парижъ былъ объятъ всеобщимъ пожаромъ; онъ находилъ естественнымъ, что личная катастрофа, къ которой онъ былъ примѣшанъ, совпала съ общественнымъ бѣдствіемъ, и что эта ночь будетъ роковою какъ для него, такъ и для цѣлаго народа.
   Будучи голоденъ, онъ нанялъ у заставы извозчика и велѣлъ ему везти себя въ одинъ изъ ресторановъ на улицѣ Рояль. Въ ярко освѣщенной и теплой залѣ онъ ощутилъ довольство. Заказавъ кушанье, развернулъ вечернюю газету и въ отчетѣ о засѣданіи палатъ прочелъ, что его министръ сказалъ рѣчь. Читая рѣчь, онъ едва могъ подавить смѣхъ; припомнилъ исторіи, которыя разсказывались въ министерствѣ. Министръ иностранныхъ дѣлъ былъ влюбленъ въ госпожу де-Нёйль, престарѣлую кокотку, произведенную народной молвой въ авантюристки и шпіонки Разсказывали, что онъ испытывалъ на ней впечатлѣніе рѣчей, которыя ему предстояло произносить въ парламентѣ. Линьи, бывшій самъ нѣкогда въ теченіе короткаго временивъ близкихъ отношеніяхъ съгоспожей де-Нёйль, представлялъ себѣ государственнаго мужа, декламировавшаго передъ этой дамой тираду вродѣ слѣдующей: "Я не могу, разумѣется, не считаться съ законною щекотливостью національнаго чувства. Твердо рѣшивъ не сходить съ мирнаго пути, но озабочиваясь поддержаніемъ чести Франціи, правительство сумѣетъ и т. д." И эта мысль вызвала въ немъ веселость. Онъ перевернулъ страницу и на оборотѣ прочелъ: "Завтра въ театрѣ Одеонъ состоится первое представленіе пьесы: "Ночь на 23-е октября 1812 года", съ участіемъ гг. Дюрвиля, Мори, Ромильи, Дестрэ, Викара, Вальроша, Амана и Шевалье"...
   

VIII.

   На слѣдующій день въ фойэ театра происходила первая репетиція "Рѣшетки". Тусклый свѣтъ еще умиралъ на сѣрыхъ камняхъ свода, трибунъ и колоннъ. Въ угрюмомъ величіи этой блѣдной архитектуры, у подножія статуи Расина, главные артисты читали свои роли, которыхъ еще не знали, въ присутствіи директора театра Праделя, главнаго режиссера Ромильи и Константина Марка, автора пьесы, сидѣвшихъ втроемъ на красномъ бархатномъ диванѣ. Со скамьи между колоннами несся ревнивый и полный ненависти шепотъ актрисъ, не получившихъ ролей. Первый любовникъ Поль Делажъ разбиралъ съ трудомъ свою реплику:
   "Я узнаю замокъ съ кирпичными стѣнами и грифельною кровлею; паркъ, въ которомъ я такъ часто вырѣзывалъ на корѣ деревьевъ сплетенные иниціалы, ея и мои, прудъ, спящія воды котораго..."
   Фажетъ отвѣчала:
   "Бойтесь, Эмери, замокъ можетъ не узнать васъ, паркъ забылъ ваше имя, прудъ будетъ шептать: кто этотъ пришелецъ?"
   У нея былъ насморкъ, и читала она по рукописи, полной ошибокъ.
   -- Не стойте здѣсь, Фажетъ, это -- деревенская бесѣдка,-- сказалъ Ромильи.
   -- Какъ же я могу это знать?
   -- Здѣсь нарочно поставленъ стулъ.
   "...прудъ будетъ шептать: кто этотъ пришелецъ?"
   -- Мадемуазель Нантёйль, вамъ... Гдѣ же Нантёйль?... Нантёйль!
   Нантёйль явилась, укутанная въ мѣха, держа въ рукѣ сумочку и роль, блѣдная, какъ полотно, съ синевою подъ глазами, едва держась на ногахъ. Она провела ужасную ночь. Не засыпая ни на минуту, видѣла покойника, входящимъ къ ней въ комнату.
   -- Откуда я вхожу?-- спросила она.
   -- Справа.
   -- Хорошо.
   И она начала:
   "Я проснулась сегодня утромъ такая радостная, кузенъ. Не знаю причины. Быть можетъ, вы мнѣ ее откроете?"
   Делажъ читалъ реплику:
   "Это, Сесиль, можетъ быть, вслѣдствіе особой воли Провидѣнія или судьбы. Богъ, любящій васъ, даруетъ вамъ улыбку въ минуту слезъ и скрежета зубовъ".
   -- Нантёйль, крошка, ты выходишь впередъ,-- сказалъ Ромильи.-- Делажъ, отойди немного въ сторону и пропусти ее.
   Нантёйль выступила впередъ.
   "Ужасные дни, говорите вы, Эмери? Наши дни суть то, что мы изъ нихъ дѣлаемъ. Они ужасны только для злыхъ".
   Ромильи прервалъ ее:
   -- Делажъ, отойди немного въ сторону, старайся не закрывать ее отъ зрителей... Начни еще разъ, Нантёйль.
   Нантёйль начала:
   "Ужасные дни, говорите вы, Эмери? Наши дни суть то, что мы изъ нихъ дѣлаемъ. Они ужасны только для злыхъ".
   Константинъ Маркъ не узнавалъ своей пьесы, не различалъ звука любимыхъ фразъ, которыя онъ такъ много разъ твердилъ себѣ среди лѣсовъ Виварэ. Изумленный и ошеломленный, онъ молчалъ.
   Нантёйль скромно выступила впередъ и продолжала:
   "Вы сочтете меня, быть можетъ, сумасшедшей, Эмери; въ монастырѣ, гдѣ я воспитывалась, мнѣ часто хотѣлось стать жертвой".
   Делажъ подалъ реплику; но онъ перескочилъ черезъ страницу:
   "Погода превосходная. Приглашенные прогуливаются уже по саду".
   Пришлось начать все сызнова:
   "Ужасные дни, говорите вы, Эмери"...
   И они продолжали, не заботясь о смыслѣ, но внимательно слѣдя за движеніями, словно изучая фигуры какого-нибудь танца.
   -- Въ интересахъ пьесы придется сдѣлать въ ней купюры,-- сказалъ Прадель, обращаясь къ пораженному ужасомъ автору.
   Делажъ продолжалъ:
   "Не обвиняйте меня, Сесиль, я питалъ къ вамъ дѣтскую дружбу, ту братскую привязанность, которая часто переходитъ въ любовь, придавая ей тревожный оттѣнокъ кровосмѣшенія".
   -- Кровосмѣшенія!-- воскликнулъ Прадель.-- Мы не можемъ оставить этого слова, господинъ Маркъ. У публики есть особая чувствительность, которой вы и не подозрѣваете. Надо еще измѣнить порядокъ двухъ репликъ, слѣдующихъ за этимъ. Этого требуетъ оптика сцены.
   Репетиція была прервана. Ромильи сказалъ Дюрвилю, сидѣвшему на подоконникѣ и разсказывавшему смѣшныя исторіи:
   -- Дюрвиль, вамъ можно уходить. Второй актъ сегодня не будемъ репетировать.
   Передъ уходомъ старый актеръ захотѣлъ пожать руку Нантёйль. Считая приличнымъ случаю выразить ей свое соболѣзнованіе и свою симпатію, онъ закатилъ глаза, какъ сдѣлалъ бы на его мѣстѣ всякій соболѣзнующій. Но онъ сдѣлалъ это особенно выразительно. Зрачки его плавали въ орбитахъ, словно луна среди облаковъ. Углы губъ были опущены внизъ двумя глубокими складками, удлинявшими ихъ до самаго края подбородка. Онъ дѣйствительно имѣлъ видъ человѣка, удрученнаго горемъ.
   -- Бѣдная крошка,-- вздохнулъ онъ.-- Я тебя жалѣю!... Видѣть человѣка, къ которому ты испытывалъ... извѣстное чувство... съ которымъ ты жилъ... въ тѣсной дружбѣ... Видѣть его унесеннымъ изъ жизни такъ трагически... Тяжело... ужасно!...
   Онъ протянулъ ей обѣ руки въ знакъ соболѣзнованія.
   Нантёйль разсерженная, комкая въ рукахъ крошечный носовой платокъ и рукопись, повернулась къ нему спиною и проскрежетала сквозь зубы:
   -- Старый дуракъ!
   Фажетъ обняла ее за талію, отвела тихонько въ сторону къ подножью статуи Расина и шепнула на ухо:
   -- Слушай, милочка! Нужно во что бы то ни стало затушить эту исторію. Всѣ только о ней и говорятъ. Если ты не прекратишь эту болтовню, то изъ тебя сдѣлаютъ на всю жизнь вдову Шевалье.
   И будучи весьма краснорѣчивой, она добавила:
   -- Я тебя знаю, я твой лучшій другъ. Я знаю тебѣ цѣну. Но берегись, Фелиси: женщина цѣнится по той цѣнѣ, которую она сама себѣ назначаетъ.
   Нантёйль, съ пылающими щеками, едва удерживала слезы. Слишкомъ юная, чтобы обладать или даже желать той осторожности, которую пріобрѣтаютъ знаменитыя актрисы, достигшія извѣстнаго возраста, когда онѣ переходятъ въ свѣтскихъ женщинъ, она была необыкновенно самолюбива, а съ тѣхъ поръ, какъ она любила, у нея появилось страстное желаніе вычеркнуть изъ своего прошлаго все некрасивое; она чувствовала, что Шевалье, убивая себя изъ-за нея, поступилъ по отношенію къ ней съ тою фамильярностью, которая дѣлала ее смѣшною. Не зная еще того, что все забывается и все тонетъ въ быстромъ бѣгѣ часовъ, что наши поступки проплываютъ, какъ вода въ рѣкѣ, между берегами забвенія, она размышляла, разстроенная и печальная, у подножія статуи Жана Расина, внимавшаго ея горю.
   -- Взгляни на нее,-- сказала Мари-Поръ молодому Делажу.-- Она чуть не плачетъ. Я ее понимаю. Одинъ человѣкъ убилъ себя однажды изъ-за меня. Это было мнѣ страшно непріятно. Онъ былъ графъ.
   -- Начнемъ сызнова,-- сказалъ Прадель.-- Ну-ка, мадемуазель Нантёйль, давайте реплику!
   Нантёйль начала:
   "Я проснулась сегодня утромъ такая радостная, кузенъ"...
   Въ эту минуту появилась госпожа Дульсъ. Огромная и печальная, она уронила слѣдующія слова:
   -- Грустная новость: мѣстный священникъ отказывается отпѣвать покойника въ церкви.
   У Шевалье не было родныхъ, за исключеніемъ сестры, работавшей въ Пантенѣ, и госпожа Дульсъ взяла на себя заказать похороны за счетъ товарищей-актеровъ.
   Ее окружили.
   -- Церковь его отвергаетъ. Это ужасно.
   -- За что?-- спросилъ Ромильи.
   Госпожа Дульсъ отвѣтила тихо и съ грустью:
   -- За то, что онъ убилъ себя.
   -- Это надо уладить,-- сказалъ Прадель.
   Ромильи выказалъ особое усердіе.
   -- Священникъ меня знаетъ,-- сказалъ онъ.-- Это -- добрый человѣкъ. Я дойду до церкви Сентъ-Этьенъ-дю-Монъ и буду очень удивленъ, если...
   Госпожа Дульсъ покачала печально головой.
   -- Безполезно.
   -- Однако, заупокойная обѣдня необходима,-- сказалъ Ромильи съ авторитетомъ режиссера.
   -- Конечно,-- отвѣчала госпожа Дульсъ.
   Мари-Поръ волновалась и предполагала, что можно принудить силою священниковъ отслужить обѣдню.
   -- Будемъ спокойнѣе,-- сказалъ Прадель, поглаживая бороду.-- При Людовикѣ XVIII народъ выломалъ двери церкви Сенъ-Рокъ, затворенныя передъ гробомъ мадемуазель Рокуръ. Теперь иныя времена, иныя обстоятельства. Воспользуемся болѣе мягкими средствами.
   Константинъ Маркъ, видя къ величайшему своему огорченію, что пьеса его покинута, подошелъ также къ госпожѣ Дульсъ и спросилъ:
   -- Зачѣмъ вы добиваетесь, чтобы похороны Шевалье были благословлены церковью. Что касается меня, то я -- католикъ. У меня не вѣра, а извѣстная система; я считаю своею обязанностью принимать участіе во всѣхъ внѣшнихъ отправленіяхъ культа. Я стою за всѣ власти, за судью, за солдата, за священника. Меня нельзя поэтому заподозрить въ покровительствѣ гражданскимъ похоронамъ. Но я не понимаю, зачѣмъ вы настаиваете на томъ, чтобы священникъ Сентъ-Этьенъ-дю-Монъ принялъ въ церковь покойника, котораго онъ отвергаетъ? Зачѣмъ вы хотите, чтобы несчастный Шевалье былъ непремѣнно въ церкви?
   -- Зачѣмъ?-- отвѣчала госпожа Дульсъ.-- Для спасенія его души и потому, что такъ приличнѣе.
   -- Приличнѣе было бы,-- отвѣчалъ Константинъ Маркъ,-- повиноваться церковнымъ правиламъ, отлучающимъ самоубійцъ.
   -- Господинъ Константинъ Маркъ, читали ли вы "Вечера въ Нёльи"?-- спросилъ Прадель, бывшій любителемъ книгъ.-- Вы не читали "Вечера въ Нёльи", сочиненіе г. Фонжере? Вы много потеряли. Это любопытная книга, вы можете иногда найти ее еще на набережной. Она украшена портретомъ Анри Монье, изображающимъ, неизвѣстно почему, въ каррикатурномъ видѣ Стендаля. Фонжере -- литературный псевдонимъ двухъ либераловъ эпохи Реставраціи -- Дитмера и Кавэ. Это произведеніе состоитъ изъ комедій и драмъ, которыя не могутъ быть поставлены на сценѣ, но содержатъ въ себѣ весьма интересныя картины нравовъ. Вы тамъ увидите, какъ въ царствованіе Карла X викарій одной изъ парижскихъ церквей, аббатъ Мушо, отказался хоронить благочестивую даму и хотѣлъ во что бы то ни стало похоронить безбожника. Госпожа Готфёйль была благочестива, но она владѣла національными богатствами. Она умерла, напутствуемая янсенистскимъ священникомъ. По этой причинѣ послѣ ея смерти аббатъ Мушо отказалъ принять ее въ ту церковь, гдѣ она провела всю свою жизнь. Одновременно съ госпожею Готфёйль въ томъ же приходѣ умеръ богатый банкиръ Дюбургъ. Въ завѣщаніи своемъ онъ просилъ, чтобы его прямо снесли на кладбище. "Это -- католикъ, рѣшилъ аббатъ Мушо, онъ принадлежитъ нашей церкви". Тотчасъ же свернулъ энитрахиль и стихарь, побѣжалъ къ умиравшему, совершилъ надъ нимъ помазаніе и принялъ его въ церковь.
   -- Этотъ викарій,-- сказалъ Константинъ Маркъ,-- былъ превосходный политикъ. Невѣрующіе -- не враги церкви. Они не противники ея. Они не могутъ воздвигнуть противъ нея новую церковь, да и не думаютъ объ этомъ. Во всѣ времена были невѣрующіе среди вождей и владыкъ церкви, и нѣкоторые изъ нихъ оказали папству важныя услуги. Наоборотъ, кто не подчиняется церковной дисциплинѣ и порываетъ въ какомъ-нибудь пунктѣ съ традиціей, кто противополагаетъ одну вѣру другой, одно мнѣніе, одинъ обрядъ общепризнанному мнѣнію и общепринятымъ обрядамъ, тотъ является поводомъ для безпорядка, угрозою опасности и долженъ быть изгнанъ. Викарій Мушо это понялъ. Слѣдовало сдѣлать его епископомъ и кардиналомъ.
   Госпожа Дульсъ имѣла способность не говорить всего сразу, она прибавила:
   -- Я не уступила передъ г. кюре. Я просила его, умоляла. Онъ отвѣтилъ мнѣ: "Мы обязаны подчиненіемъ. Идите къ архіепископу. Я сдѣлаю, какъ прикажетъ его высокопреосвященство". Остается только послѣдовать этому совѣту. Бѣгу къ архіепископу.
   -- Ну, давайте работать,-- сказалъ Прадель.
   Ромильи позвалъ Нантёйль.
   -- Нантёйль, начни-ка всю сцену сызнова.
   И Нантёйль начала."Я проснулась сегодня утромъ такая радостная"...
   

IX.

   Переговоры представителей театра съ церковью всего болѣе затруднялись тѣмъ шумомъ, который былъ поднятъ газетами по поводу самоубійства на бульварѣ Вилье. Репортеры разгласили всѣ обстоятельства дѣла, и по словамъ аббата Мирабеля, второго викарія архіепископа, въ томъ видѣ, въ какомъ находилось дѣло, раскрыть передъ Шевалье двери приходской церкви значило всенародно признать право отлученныхъ на заступничество и молитвы церкви.
   Впрочемъ, аббатъ Мирабель, обнаружившій въ этомъ дѣлѣ много ума и осторожности, указалъ путь.
   -- Вы вѣдь понимаете,-- сказалъ онъ госпожѣ Дульсъ,-- что мнѣніе газетъ насъ не можетъ задѣть. Оно для насъ глубоко безразлично, и мы нимало не обезпокоены тѣмъ, что говорятъ полсотни газетъ о злополучномъ молодомъ человѣкѣ. Послужили ли журналисты правдѣ или неправдѣ, это ихъ дѣло, а не мое. Я не знаю и не хочу знать, что они писали. Но фактъ самоубійства налицо. Вы не можете его отрицать. Слѣдовало бы разсмотрѣть теперь подробнѣе при свѣтѣ научныхъ данныхъ тѣ обстоятельства, среди которыхъ этотъ фактъ совершился. Не удивляйтесь тому, что я взываю къ наукѣ. У нея нѣтъ лучшаго друга, чѣмъ религія. Здѣсь огромную услугу можетъ намъ оказать медицина. Церковь отлучаетъ отъ своего лона самоубійцъ, лишь поскольку самоубійство является актомъ отчаянія. Безумные, покушающіеся на свою жизнь -- не отчаявшіеся, и церковь не отказывается молиться за нихъ: она молится за всѣхъ несчастныхъ. Если бы можно было установить, что несчастный юноша дѣйствовалъ въ пылу горячки или подъ вліяніемъ душевнаго разстройства, если бы врачъ могъ удостовѣрить, что несчастный былъ не въ своемъ умѣ, убивая себя собственными руками, -- то отправленіе церковной службы не встрѣтило бы никакихъ препятствій.
   Выслушавъ аббата Мирабеля, госпожа Дульсъ побѣжала въ театръ. Репетиція "Рѣшетки" только что кончилась. Праделя она застала въ кабинетѣ, бесѣдующимъ съ двумя молоденькими актрисами, изъ которыхъ одна просила объ ангажементѣ, а другая -- объ отпускѣ. Онъ отказывалъ обѣимъ, слѣдуя своему правилу не удовлетворять никогда просьбы, не отвергнувъ ее сначала. Такимъ образомъ онъ придавалъ значеніе тѣмъ мелочамъ, на которыя давалъ свое согласіе. Его блестящіе глаза и борода патріарха, его полувлюбленное, полуотеческое обхожденіе дѣлали его похожимъ на Лота съ двумя дочерьми, какимъ его изображаютъ на картинахъ старыхъ мастеровъ. Амфора изъ золоченаго картона, поставленная на столѣ, усиливала еще болѣе иллюзію.
   -- Это невозможно,-- говорилъ онъ каждой въ отдѣльности;-- это поистинѣ невозможно, дитя мое... Впрочемъ, зайдите завтра.
   Отпустивъ ихъ, онъ спросилъ, подписывая письма:
   -- Итакъ, госпожа Дульсъ, какія новости?
   Константинъ Маркъ, пришедшій вмѣстѣ съ Нантёйль, стремительно крикнулъ:
   -- А мои декораціи, господинъ Прадель?
   И онъ въ двадцатый разъ описалъ пейзажъ, надъ которымъ долженъ былъ подняться занавѣсъ.
   -- На первомъ планѣ -- старый паркъ. Стволы толстыхъ деревьевъ, съ сѣверной стороны покрытые зеленымъ мохомъ. Надо, чтобы зритель чувствовалъ сырость земли.
   Директоръ отвѣчалъ:
   -- Будьте увѣрены, что сдѣлаютъ все возможное, и все будетъ прилично... Итакъ, госпожа Дульсъ, какія же новости?
   -- Есть лучъ надежды,-- отвѣчала та.
   -- Въ глубинѣ сцены -- легкій туманъ,-- продолжалъ авторъ -- сѣрые камни и грифельныя крыши аббатства...
   -- Совершенно вѣрно. Садитесь же, мадамъ Дульсъ, я къ вашимъ услугамъ.
   -- Въ архіепископствѣ я была принята наилучшимъ образомъ,-- сказала госпожа Дульсъ.
   -- Господинъ Прадель, надо, чтобы стѣны аббатства казались глухими, глубокими и вмѣстѣ съ тѣмъ словно воздушными, благодаря вечерней дымкѣ тумана. Небо должно быть блѣднаго золота...
   -- Аббатъ Мирабель,-- продолжала госпожа Дульсъ,-- человѣкъ въ высшей степени почтенный...
   -- Господинъ Маркъ, развѣ вы очень стоите за ваше небо блѣднаго золота?-- спросилъ директоръ.-- Продолжайте, госпожа Дульсъ, я васъ слушаю...
   --...и необыкновенно вѣжливый. Онъ деликатно намекнулъ на нескромность газетныхъ сообщеній...
   Въ эту самую минуту въ кабинетъ директора ворвался Маршежэ, младшій режиссеръ. Зеленые глаза его метали искры, а рыжіе усы трепетали, какъ пламя. Онъ говорилъ торопливо:
   -- Начинается старая исторія!... Лидія, маленькая фигурантка, визжитъ, какъ хорекъ, на лѣстницѣ. Увѣряетъ, что Делажъ оскорбилъ ее. Десятый разъ въ этомъ мѣсяцѣ устраиваетъ она эту сцену. Какое наказаніе!
   -- Это не можетъ быть терпимо въ нашемъ учрежденіи,-- сказалъ Прадель,-- оштрафуйте Делажа... Госпожа Дульсъ, продолжайте, пожалуйста!
   -- Господинъ аббатъ Мирабель объяснилъ мнѣ съ полною ясностью, что самоубійство есть актъ отчаянія...
   Константинъ Маркъ тѣмъ временемъ съ интересомъ разспрашивалъ Праделя, красива ли маленькая фигурантка Лидія.
   -- Вы видѣли ее, въ "Ночи на 23-е октября"; она играетъ тамъ женщину изъ народа, покупающую трубочки на площади Гренель у госпожи Рано.
   -- Мнѣ помнится, что она -- очень красивая дѣвушка,-- сказалъ Константинъ Маркъ.
   -- Безъ сомнѣнія, -- отвѣчалъ Прадель,-- только она была бы еще красивѣе, если бы у нея ноги не были, какъ палки.
   Константинъ Маркъ продолжалъ задумчиво:
   -- И Делажъ хотѣлъ поступить съ нею насильственно... Онъ вѣрно понимаетъ любовь. Любовь -- это нѣчто простое, первобытное. Любовь -- борьба, ненависть. Насиліе въ ней необходимо. Любовь съ обоюднаго согласія есть не болѣе, какъ скучная и тяжелая обязанность.
   Все болѣе и болѣе возбуждаясь, онъ воскликнулъ:
   -- Делажъ великолѣпенъ!
   -- Не увлекайтесь,-- сказалъ Прадель.-- Эта маленькая Лидія раздразнитъ всегда моихъ актеровъ у себя въ уборной, а потомъ начинаетъ вопить о насиліи, чтобы ей дали денегъ... Этой штукѣ выучилъ ее ея любовникъ, и въ его карманъ идутъ и деньги... Итакъ, госпожа Дульсъ, вы говорите...
   -- Въ концѣ длинной и интересной рѣчи,-- продолжала госпожа Дульсъ,-- г. аббатъ Мирабель указалъ мнѣ на возможность благопріятнаго исхода. Онъ далъ мнѣ понять, что для устраненія затрудненій было бы достаточно, если бы кто-нибудь изъ врачей удостовѣрилъ, что Шевалье былъ не въ полномъ разсудкѣ и не могъ отвѣчать за свои поступки.
   -- Но,-- возразилъ Прадель,-- Шевалье вѣдь не былъ сумасшедшимъ. Онъ былъ въ полномъ разумѣ.
   -- Не намъ объ этомъ судить,-- отвѣчала госпожа Дульсъ.-- Что мы объ этомъ знаемъ?
   -- Нѣтъ,-- сказала Нантёйль,-- онъ не былъ въ своемъ умѣ.
   Прадель пожалъ плечами:
   -- Въ концѣ-концовъ это возможно. Безуміе и разумъ -- дѣло условное... Кого, дѣйствительно, можно бы попросить о свидѣтельствѣ?
   Госпожа Дульсъ и Прадель припомнили трехъ докторовъ; но адреса перваго не могли найти; у второго былъ дурной нравъ, а про третьяго узнали, что онъ недавно умеръ.
   Нантёйль заявила, что надо обратиться къ доктору Трюбле.
   -- Это мысль!-- воскликнулъ Прадель.-- Пойдемъ за свидѣтельствомъ къ доктору Сократу... Какой сегодня день?... Пятница. У него по пятницамъ пріемъ. Мы застанемъ его.
   Докторъ Трюбле жилъ въ старомъ домѣ на улицѣ Сены. Прадель уговорилъ пойти съ ними и Нантёйль въ надеждѣ на то, что Сократъ не откажетъ въ просьбѣ красивой дамѣ.
   Константинъ Маркъ, который не могъ разстаться въ Парижѣ съ актерами, послѣдовалъ за ними. Исторія Шевалье начинала его занимать. Онъ находилъ ее также "комическою", то-есть принадлежащею театру. Несмотря на то, что пріемъ уже кончился, гостиная доктора была полна людей, жаждавшихъ исцѣленія. Трюбле тотчасъ же отпустилъ ихъ и пригласилъ къ себѣ въ кабинетъ артистовъ. Онъ стоялъ у стола, заваленнаго книгами и бумагами. Возлѣ окна виднѣлось раздвижное кресло для больныхъ, немощное и безстыдное. Директоръ Одеона изложилъ передъ докторомъ причину своего посѣщенія и подъ конецъ сказалъ:
   -- По Шевалье не отслужатъ заупокойной обѣдни въ церкви, если вы не напишете удостовѣренія въ томъ, что несчастный не былъ въ полномъ разумѣ.
   Докторъ Трюбле заявилъ, что Шевалье можетъ отлично обойтись безъ отпѣванія въ церкви.
   -- Адріенна Лекуврёръ, которая была не хуже его, обошлась безъ этого. По мадемуазель Монимъ также не служили обѣдни и, какъ вы знаете, ей было отказали въ "чести гнить на отвратительномъ кладбищѣ вмѣстѣ со всѣми прохвостами квартала, въ которомъ она жила". Хуже отъ этого ей не стало.
   -- Вы знаете, докторъ Сократъ,-- отвѣчалъ Прадель,-- что актеры -- самый религіозный народъ. Наша труппа будетъ въ отчаяніи, если ей не придется отслужить заупокойную обѣдню по товарищу. Имъ уже обѣщано участіе нѣсколькихъ оперныхъ пѣвцовъ, и пѣніе будетъ превосходное.
   -- Это -- уважительная причина,-- сказалъ Трюбле.-- Не могу сказать ничего противъ. Шарль Монселэ былъ умный человѣкъ; за нѣсколько часовъ до смерти онъ думалъ о томъ, какую споютъ ему обѣдню. "У меня много знакомыхъ среди оперныхъ артистовъ,-- стазалъ онъ,-- и Ріе Jesu будетъ спѣто такъ, что пальчики оближешь". Но если, что на этотъ разъ архіепископъ не разрѣшаетъ духовнаго концерта, надо бы отложить его до другого случая.
   -- Что касается меня,-- отвѣчалъ директоръ, то я -- невѣрующій. Однако я считаю, что церковь и театръ -- двѣ огромныя общественныя силы, и что имъ выгодно быть друзьями и союзниками. Я съ своей стороны никогда не упускаю случая укрѣпить этотъ союзъ. Ближайшимъ постомъ я намѣренъ заставить Дюрвиля прочесть проповѣдь Бурдалу. Я получаю казенное содержаніе: я долженъ быть сторонникомъ конкордата. И затѣмъ, что бы ни говорили, католицизмъ является наиболѣе пріемлемой формой религіознаго индиферентизма.
   -- Итакъ,-- сказалъ Константинъ Маркъ,-- если вы хотите выказать церкви уваженіе, то зачѣмъ навязывать ей силою или хитростью покойника, котораго она отказывается принять?
   Докторъ высказался въ томъ же духѣ и закончилъ словами:
   -- Дорогой Прадель, бросьте это дѣло.
   Въ эту минуту Нантёйль, съ горящими глазами и дрожащимъ голосомъ, сказала:
   -- Необходимо, чтобы его отпѣли въ церкви, докторъ; подпишите то, о чемъ васъ просятъ; засвидѣтельствуйте, что онъ былъ не въ своемъ умѣ. Умоляю васъ объ этомъ.
   Въ просьбѣ было еще нѣчто, кромѣ религіи. Къ ней примѣшивалось какое-то внутреннее чувство, какія-то старыя вѣрованія, плохо сознаваемыя ею самою. Фелиси надѣялась, что внесенный въ церковь, окропленный святою водою, Шевалье успокоится, сдѣлается добрымъ покойникомъ и перестанетъ мучить ее. Она боялась, что, напротивъ, лишенный благословенія и молитвъ, онъ постоянно будетъ приходить къ ней, проклиная и дѣлая ей зло. Въ страхѣ увидѣть его вновь, она желала, чтобы священники взяли на себя трудъ похоронить его, чтобы всѣ участвовали въ этомъ, чтобы онъ былъ похороненъ какъ можно лучше, прочнѣе, навсегда. Губы у нея дрожали; она ломала сжатыя руки.
   Трюбле смотрѣлъ на нее съ интересомъ. Онъ понималъ и любилъ женскую душу. Та, которая открывалась сейчасъ передъ нимъ, приводила его въ восхищеніе. Курносое лицо его сіяло удовольствіемъ.
   -- Будьте покойны, дитя мое,-- сказалъ онъ.-- Всегда найдутся способы столковаться съ церковью. То, чего вы отъ меня требуете, не въ моей власти; я -- свѣтскій докторъ. Но теперь у насъ, слава Богу, есть духовные врачи, посылающіе больныхъ къ святымъ источникамъ и ставящіе себѣ спеціальною цѣлью констатировать чудесныя исцѣленія. Я знаю одного изъ нихъ, живущаго здѣсь по близости; сейчасъ сообщу вамъ его адресъ. Повидайтесь съ нимъ; ему архіепископъ ни въ чемъ не откажетъ. Онъ уладитъ вамъ дѣло.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ Прадель,-- вы лѣчили несчастнаго Шевалье. Вамъ надлежитъ и выдать ему свидѣтельство.
   -- Очевидно, что такъ, докторъ,-- подтвердилъ Ромильи.-- Вы -- театральный врачъ. Не слѣдуетъ выносить сора изъ избы.
   Нантёйль подняла на Сократа молящій взоръ.
   -- Но,-- спросилъ Трюбле,-- что я о немъ скажу?
   -- Очень просто,-- отвѣчалъ Прадель,-- скажите, что онъ былъ до извѣстной степени невмѣняемъ.
   -- Вы желаете, чтобы я говорилъ, какъ судебный экспертъ. Это значитъ черезчуръ много отъ меня требовать.
   -- Итакъ, вы думаете, докторъ, что на Шевалье можно возложить полную и безусловную нравственную отвѣтственность.
   -- Я думаю, напротивъ, что онъ ни въ какой мѣрѣ не могъ отвѣчать за свои поступки.
   -- Въ такомъ случаѣ?...
   -- Но я думаю также, что онъ не отличался этимъ ни отъ васъ, ни отъ меня, ни отъ кого-либо ихъ людей. Собратья мои по судебной медицинѣ различаютъ между степенями личной отвѣтственности. У нихъ есть особые способы узнавать, въ какомъ случаѣ отвѣтственность полная и въ какомъ ей недостаетъ одной или нѣсколькихъ четвертей. Удивительно, впрочемъ, то, что для осужденія несчастнаго они всегда находятъ его безусловно вмѣняемымъ... Слѣдовало бы спросить, насколько вмѣняемы они сами?
   И докторъ Сократъ передъ изумленными артистами развилъ цѣлую теорію мірового детерминизма. Онъ поднялся къ самымъ истокамъ жизни. И уподобляясь силену Виргилія, который, измазанный сокомъ ежевики, пѣлъ передъ сицилійскими пастухами и передъ наядой Эглэ о началѣ міра, докторъ разсыпался въ безконечныхъ тирадахъ:
   -- Дѣлать несчастнаго человѣка отвѣтственнымъ за его поступки!... Но когда солнечная система была не болѣе какъ блѣднымъ, туманнымъ пятномъ, составлявшимъ среди эѳира легкій вѣнецъ, окружностью въ тысячу разъ превосходившій орбиту Нептуна,-- уже въ тѣ времена всѣ мы были предопредѣлены, безповоротно обречены, и ваша отвѣтственность, милое дитя, какъ и моя, какъ и отвѣтственность Шевалье и всѣхъ прочихъ людей была не только подорвана этимъ, но уже напередъ уничтожена. Всѣ наши движенія, которымъ предшествуютъ движенія матеріи, подчинены законамъ, управляющимъ космическими силами, и механизмъ человѣческій есть не болѣе, какъ частный случай механизма вселенной.
   Онъ указалъ рукою на запертый шкафъ.
   -- Съ помощью содержимаго этихъ склянокъ можно преобразить, свести къ нулю или довести до высшаго напряженія волю полсотни тысячъ человѣкъ.
   -- Это немудрено,-- сказалъ Прадель.
   -- Согласенъ, что это немудрено. Но эти вещества не являются продуктами исключительно лабораторіи. Лабораторія комбинируетъ, но не создаетъ. Вещества эти разсѣяны въ природѣ. Въ свободномъ состояніи, они окружаютъ, проникаютъ насъ, опредѣляютъ нашу волю: обусловливаютъ свободу воли, которая не что иное, какъ иллюзія, являющаяся въ результатѣ невѣдѣнія нами нашихъ судебъ.
   -- Что вы говорите?-- спросилъ Прадель, ошеломленный.
   -- Я говорю, что наша воля есть иллюзія, вытекающая изъ незнанія нами тѣхъ причинъ, которыя заставляютъ насъ волить. То, что въ насъ волитъ, это не мы, а миріады клѣточекъ, одаренныя удивительною активностью; мы незнаемъ ихъ, онѣ не знаютъ насъ, равно какъ не знаютъ и другъ друга, а между тѣмъ мы изъ нихъ состоимъ. Въ результатѣ ихъ колебаній образуются безчисленныя теченія, которыя мы называемъ нашими страстями, мыслями, радостями, страданіями, желаніями, опасеніями, нашею волею. Мы думаемъ, что мы -- господа надъ собою, а между тѣмъ одна капля алкоголя способна возбудить,-- съ тѣмъ чтобы погрузить ихъ вслѣдъ за этимъ въ оцѣпенѣніе,-- всѣ эти элементы, благодаря которымъ мы чувствуемъ и желаемъ.
   Константинъ Маркъ прервалъ доктора:
   -- Извините, но разъ что вы заговорили о вліяніи алкоголя, я хотѣлъ бы узнать ваше мнѣніе по этому предмету. Я выпиваю рюмку арманьяку каждый разъ за обѣдомъ и ужиномъ. Это не слишкомъ много, скажите?
   -- Это слишкомъ много. Алкоголь -- ядъ. Если у васъ есть дома бутылка водки, выбросьте ее за окошко.
   Прадель былъ задумчивъ. Ему казалось, что докторъ Сократъ, уничтожая волю и отвѣтственность людей, наноситъ ему личное оскорбленіе.
   -- Говорите, что хотите. Но воля и отвѣтственность человѣка -- не иллюзіи. Это -- реальности. Я знаю, къ чему обязываетъ меня моя расходная книга, и я диктую мою волю моимъ служащимъ.
   Съ горечью онъ прибавилъ:
   -- Я вѣрю въ свободу воли, въ нравственную отвѣтственность человѣка, въ различеніе добра и зла. Конечно, по вашему, это нелѣпо...
   -- Несомнѣнно,-- отвѣчалъ докторъ,-- эти идеи нелѣпы. Но онѣ приличествуютъ намъ, ибо мы -- звѣри. Люди всегда это забываютъ. Это нелѣпыя, святыя и полезныя идеи. Люди почувствовали, что безъ этихъ идей они всѣ сошли бы съ ума. Имъ оставался только выборъ между глупостью и безуміемъ. Они благоразумно избрали глупость. Таково происхожденіе идей о нравственности.
   -- Какой парадоксъ!-- воскликнулъ Ромильи.
   Докторъ продолжалъ говорить съ спокойствіемъ и ясностью:
   -- Различеніе добра отъ зла въ человѣческихъ обществахъ никогда не выходило за предѣлы самаго грубаго эмпиризма. Оно возникло съ исключительно практическою цѣлью и ради простого удобства. Насъ не заботятъ ни кристаллы, ни деревья. Мы практикуемъ моральный индиферентизмъ въ отношеніи животныхъ. Мы практикуемъ его и относительно дикарей. Это позволяетъ намъ истреблять ихъ безъ зазрѣнія совѣсти. Это то, что мы называемъ колоніальной политикой. Мы не видимъ также, чтобы вѣрующіе требовали высокой нравственности отъ своего Бога. Въ современномъ обществѣ не допустили бы, чтобы онъ былъ распутенъ и компрометировалъ бы себя съ женщинами; но допускаютъ, чтобы онъ былъ мстителенъ и жестокъ. Нравственность есть обоюдное соглашеніе съ цѣлью охраны того, чѣмъ люди владѣютъ -- земель, домовъ, утвари, женъ и человѣческой жизни. Въ томъ, кто ей слѣдуетъ, она не предполагаетъ никакого особаго усилія ума или воли. Она подчинена инстинктамъ и дика. Писаный законъ весьма близокъ къ ней и хорошо съ нею уживается. Поэтому мы и видимъ, что люди съ большою душой или съ прекраснымъ геніемъ были почти всегда обвиняемы въ безбожіи, и подобно Сократу, сыну Фенарета, и Бенуа Малону, преслѣдовались у себя на родинѣ правосудіемъ. Можно сказать, что человѣкъ, ни разу не приговоренный по меньшей мѣрѣ къ тюрьмѣ, дѣлаетъ мало чести своей родинѣ.
   -- Есть исключенія,-- сказалъ Прадель.
   -- Ихъ мало,-- отвѣчалъ докторъ Трюблэ.
   Нантёйль настаивала на своемъ:
   -- Милый Сократъ, вы можете же засвидѣтельствовать, что онъ былъ безумнымъ. Это правда. Онъ былъ не въ своемъ умѣ. Я-то ужъ это знаю.
   -- Конечно, онъ былъ сумасшедшимъ, милое дитя, но вопросъ заключается въ томъ, былъ ли онъ безумнѣе другихъ людей. Вся исторія человѣчества, полная пытокъ, экстазовъ и убійствъ -- не что иное, какъ исторія сумасшедшихъ и бѣшеныхъ.
   -- Докторъ,-- сказалъ Константинъ Маркъ,-- развѣ вы не преклоняетесь, напримѣръ, передъ войной? А между тѣмъ это превосходная вещь, если о ней подумать. Животныя пожираютъ другъ друга просто. Люди придумали убивать другъ друга въ красотѣ. Они выучились уничтожать другъ друга въ блестящихъ кирасахъ, въ каскахъ, надъ которыми развѣваются перья и гривы, окрашенныя въ красный цвѣтъ. Путемъ примѣненія артиллеріи и фортификаціи, они привлекли къ дѣлу разрушенія химію и математику. Это -- верхъ способности изобрѣтенія. А такъ какъ истребленіе людей на нашъ взглядъ есть какъ будто единственная цѣль жизни, то мудрость человѣка заключается въ томъ, что онъ это истребленіе превратилъ въ наслажденіе и въ красоту... Ибо, наконецъ, вы не можете докторъ, отрицать того, что убійство -- законъ природы, и потому божественно.
   Докторъ Сократъ отвѣтилъ на это:
   -- Мы не болѣе какъ жалкія животныя, а между тѣмъ мы являемся для самихъ себя и своимъ провидѣніемъ, и своими богами. Низшія животныя, царства которыхъ съ незапамятныхъ временъ предшествовали на нашей планетѣ царству людей, преобразовали ее своимъ геніемъ, своимъ мужествомъ. Насѣкомыя проложили дороги, прорыли землю, выдолбили древесные пни и скалы, выстроили дома, заложили города и общины, измѣнили почву, воздухъ и воды. Самые ничтожные изъ нихъ, мадрепоры, создали острова и континенты. Всякое матеріальное измѣненіе влечетъ за собою измѣненіе морали, ибо нравы зависятъ отъ среды. Трансформація, которой подвергаетъ землю въ свою очередь человѣкъ, несомнѣнно глубже и гармоничнѣе преобразованій, выполнявшихся другими животными. Почему бы человѣчеству не добиться такого измѣненія природы, которое сдѣлаетъ ее мирною? Почему человѣчество,-- какъ мелко оно ни было и ни будетъ,-- не сумѣетъ уничтожить или, по крайней мѣрѣ, упорядочить когда-нибудь борьбу за существованіе? Почему не сможетъ оно уничтожить законъ убійства? Можно многаго ожидать отъ химіи. Тѣмъ не менѣе я ни за что не отвѣчаю. Возможно, что человѣчество будетъ углубляться въ меланхолію, въ бредъ, въ манію, въ безуміе и въ оцѣпенѣніе до жалкой гибели среди льда и мрака. Этотъ міръ, быть можетъ, непоправимо плохъ. Во всякомъ случаѣ меня многое въ этомъ мірѣ забавляло. Человѣкъ, живя въ немъ, наслаждается забавнымъ зрѣлищемъ, и я начинаю думать, что Шевалье былъ безумнѣе другихъ людей, пожелавъ добровольно покинуть свое мѣсто.
   Нантёйль взяла съ письменнаго стола перо и, обмакнувъ его въ чернила, подала доктору.
   Онъ началъ писать:
   "Будучи не разъ приглашаемъ для подачи медицинской помощи..."
   Тутъ онъ остановился и спросилъ какъ звали Шевалье?
   -- Эмэ,-- отвѣчала Нантёйль.
   "...для подачи медицинской помощи Эмэ Шевалье, я имѣлъ случай констатировать въ его организмѣ извѣстныя разстройства чувствительности, зрѣнія и движенія, являющіяся обычными симптомами..."
   Онъ направился къ книжному шкафу и взялъ съ полки книгу.
   -- Будетъ весьма удивительно, если я не найду подкрѣпленія моего діагноза въ лекціяхъ профессора Балля о душевныхъ болѣзняхъ.
   Онъ перелисталъ книгу.
   -- Смотрите, дорогой Ромильи, вотъ что я нахожу; лекція восемнадцатая, стр. 389; "много сумасшедшихъ встрѣчается среди актеровъ". Это замѣчаніе профессора Балля напоминаетъ мнѣ, что знаменитый Кабанисъ спросилъ однажды доктора Бланшъ, не является ли театръ одной изъ причинъ безумія.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?-- сказалъ Ромильи, обезпокоенный.
   -- Не безпокойтесь,-- отвѣчалъ Трюблэ.-- Но послушайте, что на этой же страницѣ говоритъ профессоръ Баллы "Безспорно то, что врачи сильно предрасположены къ душевнымъ болѣзнямъ". И ничего нѣтъ справедливѣе. Среди врачей особенно предрасположены невропатологи и психіатры. Часто бываетъ трудно рѣшить, кто сильнѣе боленъ, сумасшедшій или его врачъ. Говорятъ также о томъ, что геніальные люди склонны къ безумію. Это несомнѣнно. Во всякомъ случаѣ, чтобы быть разумнымъ, недостаточно быть дуракомъ.
   Онъ еще въ теченіе нѣсколькихъ минутъ перелистывалъ лекціи профессора Балля, затѣмъ началъ снова писать:
   "...обычными симптомами маніакальнаго возбужденія, и если принять въ соображеніе, что субъектъ обладалъ невропатическимъ темпераментомъ, то можно предположить, что его организація привела его къ сумасшествію, которое, согласно мнѣнію самыхъ авторитетныхъ профессоровъ, есть не болѣе какъ преувеличенный обычный характеръ субъекта, и приписать ему полную нравственную отвѣтственность невозможно".
   Онъ подписалъ бумагу и подалъ ее Праделю:
   -- Это черезчуръ невинно и пусто для того, чтобы содержать въ себѣ малѣйшую ложь.
   Прадель поднялся.
   -- Повѣрьте, дорогой докторъ, что мы не требовали отъ васъ лжи.
   -- Почему? Я -- врачъ. Я торгую ложью. Облегчаю, утѣшаю. Можно ли утѣшать и облегчать, не прибѣгая ко лжи?
   Затѣмъ, бросивъ сочувственный взглядъ на Нантёйль, онъ сказалъ:
   -- Только врачи да женщины знаютъ, насколько ложь необходима и благодѣтельна для людей.
   Когда Прадель, Маркъ и Ромильи прощались, онъ сказалъ:
   -- Пройдите черезъ столовую. Я получилъ маленькій боченочекъ стараго арманьяку. Вы должны мнѣ дать о немъ отзывъ.
   Нантёйль осталась въ кабинетѣ.
   -- Милый Сократъ, у меня была ужасная ночь. Я видѣла его...
   -- Во снѣ?
   -- Нѣтъ, на-яву.
   -- Вы увѣрены, что не спали?
   -- Я въ этомъ увѣрена.
   Онъ хотѣлъ было спросить, говорило ли видѣніе. Но удержалъ вопросъ изъ боязни внушить столь чувствительному субъекту галлюцинаціи слуха, которыхъ, въ виду ихъ навязчиваго характера, онъ боялся еще больше, чѣмъ галлюцинацій зрѣнія. Онъ зналъ, съ какою покорностью больные повинуются приказаніямъ, даваемымъ имъ этими голосами. Не желая разспрашивать Фелиси, онъ попытался на всякій случай облегчить упреки совѣсти, которые могли ее мучить. Зная однако, что чувство моральной отвѣтственности у женщинъ обычно слабо, онъ не приложилъ къ этому особыхъ усилій и ограничился тѣмъ, что сказалъ мимоходомъ:
   -- Дорогое дитя, вы не должны считать себя отвѣтственной за смерть этого несчастнаго. Самоубійство по страсти есть роковое завершеніе патологическаго состоянія. Всякій субъектъ, кончающій самоубійствомъ, долженъ былъ къ нему придти. Вы являетесь лишь случайной причиной событія, весьма печальнаго, безъ сомнѣнія, но не слѣдуетъ преувеличивать его значенія.
   Онъ рѣшилъ, что этого было достаточно, и вслѣдъ за этимъ постарался разсѣять тотъ страхъ, въ которомъ она жила. Онъ сдѣлалъ усиліе убѣдить ее въ томъ, что она видѣла образы, лишенные реальности, чистое отраженіе ея собственныхъ мыслей. Желая иллюстрировать свои убѣжденія, онъ въ видѣ успокоенія разсказалъ ей слѣдующую исторію:
   -- Одинъ англійскій докторъ, -- сказалъ онъ,-- лѣчилъ даму, очень интеллигентную, какъ вы, которая, какъ и вы, видѣла подъ мебелью кошекъ, и къ которой являлись привидѣнія. Онъ убѣдилъ ее въ томъ, что эти видѣнія не соотвѣтствуютъ ничему реальному. Она повѣрила и перестала безпокоиться. Однажды, послѣ долгаго отсутствія, она появилась снова въ свѣтѣ и, входя въ гостиную, увидѣла хозяйку дома, пододвигавшую ей кресло и приглашавшую ее сѣсть. На этомъ самомъ креслѣ она увидѣла также стараго джентльмена съ насмѣшливымъ лицомъ. Рѣшивъ, что одно изъ этихъ двухъ лицъ было несомнѣнно воображаемымъ и что джентльменъ не существовалъ, она сѣла въ кресло. Коснувшись его спинки, она вздохнула. Начиная съ этого дня, она перестала видѣть привидѣнія -- и людей, и животныхъ. Вмѣстѣ со старымъ насмѣшливымъ господиномъ она придушила ихъ всѣхъ въ креслѣ.
   Фелиси покачала головой:
   -- Это не имѣетъ никакого отношенія...
   Она хотѣла сказать, что ея привидѣніе отнюдь не старый смѣшной господинъ, на котораго можно сѣсть, что это -- ревнивый покойникъ, который приходитъ къ ней не безъ намѣренія. Но она боялась говорить объ этихъ вещахъ и, уронивъ руки на колѣни, смолкла.
   Видя ее столь угнетенною и мрачною, онъ началъ доказывать ей, что эти разстройства зрѣнія нерѣдки и неопасны, что они исчезаютъ быстро и безслѣдно.
   -- У меня также однажды было видѣніе,-- прибавилъ онъ.
   -- У васъ?
   -- Да, лѣтъ двадцать тому назадъ, въ Египтѣ.
   Онъ замѣтилъ, что она глядѣла на него съ любопытствомъ, и началъ разсказъ про свою галлюцинацію, засвѣтивъ предварительно всѣ электрическія лампы, чтобы разсѣять призраки мрака.
   -- Въ тѣ времена, когда я былъ врачомъ въ Каирѣ, я ежегодно въ февралѣ мѣсяцѣ поднимался вверхъ по Нилу до Луксора. И оттуда вмѣстѣ съ друзьями отправлялся осматривать развалины могилъ и храмовъ въ пустынѣ. Эти прогулки по пескамъ совершаются обычно верхомъ на ослахъ. Въ послѣдній разъ, когда я ѣздилъ въ Луксоръ, я нанялъ молодого погонщика; его бѣлый оселъ по имени Рамзесъ былъ сильнѣе другихъ. Погонщика звали Селимъ; онъ также былъ стройнѣе, красивѣе и сильнѣе всѣхъ остальныхъ погонщиковъ. Ему было пятнадцать лѣтъ. Кроткіе и дикіе глаза его блестѣли изъ-подъ великолѣпнаго покрова длинныхъ черныхъ рѣсницъ; овалъ его бронзоваго лица былъ чистъ и твердъ. Онъ ходилъ по пустынѣ босикомъ, шагами, напоминающими тѣ пляски воиновъ, о которыхъ говорится въ Библіи. Всѣ его движенія отличались граціей; его веселость напоминала молодое животное и была очаровательна. Похлопывая концомъ палки по хребту Рамзеса, онъ бесѣдовалъ со мной короткими фразами, въ которыхъ перемѣшивались англійскія, французскія и арабскія слова; онъ охотно говорилъ о путешественникахъ, которымъ служилъ проводникомъ, и которыхъ считалъ принцами и принцессами; но когда я разспрашивалъ его о родныхъ и о товарищахъ, то онъ смолкалъ, съ видомъ безразличія и скуки. Когда онъ выпрашивалъ обѣщаніе хорошаго вознагражденія, то носовые звуки его голоса смѣнялись необыкновенно вкрадчивыми интонаціями. Онъ придумывалъ мелкія хитрости и прибѣгалъ къ необыкновеннымъ мольбамъ, чтобы получить папироску. Замѣтивъ, что я любилъ, когда погонщики обращались съ животными мягко, онъ въ моемъ присутствіи цѣловалъ Рамзеса въ морду, а во время остановокъ бѣгалъ и танцовалъ съ нимъ. Въ своемъ стремленіи получить то, чего онъ желалъ, онъ бывалъ очень изобрѣтательнымъ. Но у него нехватало предусмотрительности, чтобы выказать малѣйшую благодарность за полученное. Жадный до денегъ, онъ еще съ большимъ жаромъ бросался на мелкіе блестящіе предметы, которые легко спрятать,-- на золотыя булавки, кольца, запонки, никелевыя огнива; при видѣ золотой цѣпи по его лицу пробѣгалъ лучъ сладострастія.
   "Слѣдовавшее за этимъ лѣто было самою тяжелою эпохою моей жизни. Въ Нижнемъ Египтѣ разразилась эпидемія холеры. Я съ утра и до ночи бѣгалъ по городу по раскаленному воздуху. Лѣто въ Каирѣ изнуряетъ европейцевъ. Мы переживали самыя жаркія недѣли, которыя я помню въ жизни. Въ одинъ прекрасный день я узналъ, что Селимъ, привлеченный мѣстнымъ судомъ, былъ приговоренъ къ смерти. Онъ убилъ дочь феллаха, девятилѣтнюю дѣвочку, отнявъ у нея серьги въ видѣ колецъ, а затѣмъ бросилъ ее въ водоемъ. Кольца, запятнанныя кровью, были найдены подъ тяжелымъ камнемъ въ Долинѣ Царей. То были украшенія дикарей, которыя бродячія нубійцы выдѣлываютъ изъ шиллинговъ и изъ монетъ въ сорокъ су. Мнѣ сказали, что Селимъ будетъ навѣрное повѣшенъ, ибо мать дѣвочки отказывалась отъ денегъ. Хедиву фактически не принадлежитъ право помилованія, и убійца, согласно мусульманскаго закона, можетъ выкупить свою жизнь только въ томъ случаѣ, если родители жертвы примутъ отъ него въ видѣ выкупа извѣстную сумму денегъ. Я былъ слишкомъ занятъ, чтобы думать объ этомъ дѣлѣ. Я легко представилъ себѣ, что Селимъ, хитрый, но безразсудный, вкрадчивый и безчувственный, игралъ съ дѣвочкой, сорвалъ съ нея серьги, убилъ ее и спряталъ ея трупъ. Вскорѣ я пересталъ объ этомъ думать. Изъ Стараго Каира эпидемія распространилась на европейскіе кварталы. Я посѣщалъ отъ тридцати до сорока больныхъ въ день и каждому изъ нихъ дѣіалъ обильныя впрыскиванія въ вены. Я страдалъ разстройствомъ печени, меня подкашивало малокровіе, и я падалъ отъ усталости. Для сбереженія силъ мнѣ необходимо было немного отдыхать въ полдень. Я растягивался послѣ завтрака на внутреннемъ дворикѣ моего дома и на одинъ часъ погружался въ густую и свѣжую, какъ вода, африканскую тѣнь. Однажды, когда я лежалъ такимъ образомъ на диванѣ, и въ ту самую минуту, когда я закуривалъ папиросу, я увидѣлъ приближавшагося ко мнѣ Селима. Своей прекрасной бронзовой рукой онъ поднялъ полотнище у палатки и подошелъ ко мнѣ, одѣтый въ голубое платье. Онъ молчалъ, но улыбался своей невинной улыбкой дикаря, а его темно-красныя губы открывали рядъ ослѣпительныхъ зубовъ. Глаза, подъ синею тѣнью рѣсницъ, съ жаднымъ блескомъ были устремлены на мои карманные часы, лежавшіе тутъ же на столѣ.
   "Я подумалъ, что онъ бѣжалъ. Я былъ этимъ удивленъ; не потому, что за заключенными былъ установленъ слишкомъ строгій надзоръ въ восточныхъ тюрьмахъ, гдѣ мужчины, женщины, лошади и собаки смѣшиваются въ одну кучу, въ плохо запертыхъ дворахъ, подъ присмотромъ солдата, вооруженнаго палкою. Но мусульмане никогда не испытываютъ искушенія избѣжать своей участи. Селимъ сталъ на колѣни и приблизилъ свои губы къ моей рукѣ, чтобы поцѣловать ее, согласно старому обычаю. Я не спалъ, и у меня есть доказательство. У меня есть доказательство и того, что явленіе было кратковременно. Когда Селимъ ушелъ, я замѣтилъ, что на моей папиросѣ не было еще пепла".
   -- Развѣ онъ былъ уже мертвъ въ ту минуту, когда вы его видѣли?-- спросила Нантёйль.
   -- Нѣтъ еще,-- отвѣчалъ докторъ.-- Нѣсколько дней спустя я узналъ, что Селимъ въ тюрьмѣ плелъ маленькія корзинки или же цѣлыми часами перебиралъ четки изъ стеклянныхъ шариковъ и, улыбаясь, выпрашивалъ піастры у посѣтителей-европейцевъ, изумленныхъ вкрадчивой лаской его глазъ: правосудіе мусульманское медленно. Его повѣсили шесть мѣсяцевъ спустя. Никто, даже онъ самъ, не придалъ этому особаго значенія. Я былъ въ то время въ Европѣ.
   -- А съ тѣхъ поръ онъ не приходилъ къ вамъ?
   -- Никогда.
   Нантёйль взглянула разочарованно.
   -- Я думала, что онъ приходилъ къ вамъ послѣ смерти. Но въ ту минуту, когда онъ былъ въ тюрьмѣ, разумѣется вы не могли его видѣть у себя, и ясно, что это была игра вашего воображенія.
   Докторъ, угадывая мысль Фелиси, поспѣшилъ отвѣтить:
   -- Маленькая Нантёйль, повѣрьте мнѣ; призраки мертвыхъ обладаютъ не большею реальностью, чѣмъ призраки живыхъ.
   Не обращая вниманія на то, что онъ ей говоритъ, она спросила, дѣйствительно ли онъ приписываетъ это видѣніе болѣзни печени. Онъ отвѣчалъ, что былъ предрасположенъ плохимъ состояніемъ пищеварительныхъ органовъ, общаго утомленія, наклонности къ приливамъ.
   -- Была, какъ я думаю, и непосредственная причина. Когда я лежалъ на диванѣ, то голова моя была очень низко. Я поднялъ ее, чтобы зажечь папиросу, но тотчасъ же опустилъ снова. Такое положеніе особенно способствуетъ галлюцинаціямъ. Иногда бываетъ достаточно лечь и запрокинуть голову, чтобы увидѣть и услышать воображаемыя формы и звуки. Вотъ почему я совѣтую вамъ, дитя мое, спать на высокомъ изголовьѣ и на большой подушкѣ.
   Она засмѣялась.
   -- Значитъ, какъ мама!... Величественно!
   Затѣмъ, перескочивъ на другой предметъ:
   -- Скажите, Сократъ, отчего вы видѣли именно этого непріятнаго субъекта, а не кого-либо иного? Вы наняли у него осла и больше о немъ не думали. Онъ пришелъ. Это странно.
   -- Вы спрашиваете меня, почему я видѣлъ этого, а не другого. Я очень затрудняюсь отвѣтить вамъ на это. Часто наши видѣнія, связанныя съ сокровеннѣйшими мыслями, являются въ нашихъ глазахъ словно ихъ образами; иногда же они ничѣмъ съ ними не связаны и имѣютъ неожиданный видъ.
   Онъ началъ снова умолять ее не пугаться призраковъ.
   -- Мертвецы не приходятъ. Если одинъ изъ нихъ явится вамъ, то будьте увѣрены, что это игра вашего ума.
   Она спросила:
   -- Можете ли вы мнѣ поручиться, что послѣ смерти ничего нѣтъ?
   -- Дитя мое, послѣ смерти нѣтъ ничего, что могло бы васъ испугать.
   Она встала, взяла мѣшочекъ и рукопись и протянула доктору руку:
   -- Вы ни во что не вѣрите, мой старый Сократъ...
   Онъ задержалъ ее минуту въ прихожей, рекомендовалъ ей беречься, вести спокойную, освѣжающую жизнь, отдыхать.
   -- Вы думаете, что это возможно въ нашемъ дѣлѣ!... Завтра у меня одна репетиція въ фойэ, одна на сценѣ, примѣрка платья; сегодня вечеромъ я играю. И такую жизнь веду вотъ уже болѣе года.
   

X.

   Внизу огромнаго пустого пространства, оставленнаго высокими сводами для молитвъ вѣрующихъ, толпилось пестрое стадо человѣческихъ существъ.
   У подножія катафалка, залитаго свѣтомъ и утопавшаго въ цвѣтахъ, стояли всѣ: Дюрвиль, старикъ Мори, Делажъ, Викаръ, Дзстрэ, Климъ, Вальрошъ, Аманъ, Реньаръ, Прадель, Ромильи и Маршеже -- младшій режиссеръ. Были тутъ и мадамъ Рано, и мадамъ Дульсъ, и Эленъ Мили, и Дювернэ, и Гершель, и Фалемпенъ, и Стелла, и МариКлэръ, и Луиза Даль, и Фажетъ, и Нантёйль -- всѣ колѣнопреклоненныя и одѣтыя въ черное, напоминавшія собою элегіи. Передъ нѣкоторыми были раскрыты молитвенники. Иныя плакали. Всѣ явились ко гробу товарища съ заплаканными глазами и блѣдными отъ утренняго холода лицами. Журналисты, актеры, драматурги, семьи ремесленниковъ, живущихъ театромъ, и толпа любопытныхъ наполняли церковь.
   Пѣвчіе испускали жалобные звуки Kyrie eleison, священникъ поцѣловалъ алтарь, повернулся къ народу и сказалъ:
   -- Dominus vobiscwm.
   Ромильи, обведя глазами толпу, проговорилъ:
   -- У Шевалье полный залъ.
   -- Взгляни-ка на Луизу Даль,-- сказала Фажетъ.-- Чтобы придать себѣ видъ траура, она надѣла черный каучуковый ватерпруфъ.
   Стоя нѣсколько позади, вмѣстѣ съ Праделемъ и съ Константиномъ Маркъ, докторъ Трюбле, по обыкновенію, излагалъ вполголоса свои разсужденія о нравственности.
   -- Замѣтьте,-- говорилъ онъ,-- на алтарѣ и вокругъ гроба подъ видомъ восковыхъ свѣчей горятъ маленькіе ночнички, и такимъ образомъ, вмѣсто дѣвственнаго воска, Господу Богу преподносятъ ламповое масло. Благочестивые люди во всѣ времена были склонны обманывать подобными мелочами своего Бога. Это наблюденіе принадлежитъ не мнѣ; оно, кажется, исходитъ отъ Ренана.
   Священникъ по правую сторону алтаря читалъ вполголоса.
   -- Кто будетъ играть роль Флорантина?-- спросилъ Дюрвиль у Ромильи.
   -- Реньаръ: онъ сыграетъ ее не хуже Шевалье.
   Прадель потянулъ за рукавъ Трюблэ.
   -- Докторъ Сократъ,-- прошу васъ, скажите мнѣ, встрѣчаете ли вы, въ качествѣ ученаго и физіолога, серьезныя препятствія къ тому, чтобы душа была безсмертна?
   Онъ спрашивалъ это съ видомъ дѣлового, практическаго человѣка, лично заинтересованнаго въ разъясненіи.
   -- Вы, безъ сомнѣнія, знаете, другъ мой,-- отвѣчалъ Трюблэ,-- что сказала по этому поводу птица Сирано. Однажды Сирано де Бержеракъ подслушалъ разговоръ двухъ птицъ на деревѣ. Одна говорила: "Душа птицъ безсмертна".-- "Это не подлежитъ сомнѣнію",-- отвѣчала другая. "Но совершенно непонятно, какъ существа, не имѣющія ни клюва, ни перьевъ, ни крыльевъ, и ходящія на двухъ ногахъ, думаютъ, что у нихъ, какъ у птицъ, душа безсмертна".
   -- Все равно,-- сказалъ Прадель.-- Когда я слушаю органъ, у меня являются набожныя мысли.
   -- Requiem aeternam dona eis, Domine.
   Знаменитый авторъ "Ночи на 23 октября 1812 года" появился въ церкви, и въ ту же минуту былъ повсюду; въ серединѣ храма, на паперти и на амвонѣ. Подобно Хромому Чорту, онъ словно леталъ верхомъ на костылѣ, надъ головами присутствующихъ, и переносился въ мгновеніе ока отъ депутата Морло, стоявшаго въ качествѣ свободомыслящаго на паперти, къ Мари-Клэръ, колѣнопреклоненной у самаго катафалка.
   Въ то же время онъ шепталъ направо и налѣво всѣмъ на ухо:
   -- Прадель, понимаете ли вы этого малаго, который бросаетъ роль, роль превосходную, и застрѣливаетъ себя, какъ тыквенную бутылку? Убиваетъ себя за день до перваго представленія! Насъ заставляетъ хлопотать теперь о замѣнѣ и запаздывать на цѣлую недѣлю. Какой идіотъ! Онъ былъ чертовски золъ. Но справедливость требуетъ сказать: онъ ловко прыгалъ, животное. Мой добрый Ромильи, мы сдѣлаемъ замѣну сегодня въ два часа. Послѣдите, чтобы у Реньарабыла списана роль и чтобы онъ умѣлъ лазить по крышамъ. Только бы и онъ не посадилъ насъ, какъ Шевалье! Если и этотъ вздумаетъ прибѣгнуть къ самоубійству! Не смѣйтесь! Надъ нѣкоторыми ролями тяготѣетъ рокъ. Въ моей пьесѣ Марино Фальеро гондольеръ Сандро на генеральной репетиціи сломалъ себѣ руку. Мнѣ даютъ другого. На первомъ представленіи онъ вывихнулъ себѣ ногу. Мнѣ даютъ третьяго, онъ схватываетъ тифозную горячку... Малютка Нантёйль, я довѣрю тебѣ созданіе чудной роли, когда ты будешь во "Французской Комедіи". Но этому театру я поклялся всѣмъ богамъ не давать больше ни одной пьесы.
   Почти въ ту же минуту подъ маленькою дверью, которая запираетъ клиросъ съ правой стороны алтаря, указывая своимъ собратьямъ на эпитафію Расина, вдѣланную въ стѣну, онъ, въ качествѣ парижанина, любящаго древности города, разсказывалъ исторію камня; онъ говорилъ, что поэтъ былъ погребенъ, согласно его желанія, въ Port-Royal des-Champs, и что по разрушеніи аббатства и бывшихъ въ немъ гробницъ, тѣло королевскаго секретаря мессира Жана Расина было безъ всякихъ почестей перенесено въ церковь Saint-Etienne du Mont. Онъ разсказывалъ, какъ надгробный камень, на которомъ подъ рыцарскихъ шлемомъ и щитомъ съ серебрянымъ лебедемъ была высѣчена надпись, сочиненная Буало и переведенная на латинскій языкъ Додаромъ, какъ этотъ камень служилъ плитой на клиросѣ маленькой церкви Magny Lessari, гдѣ его и нашли въ 1808 году.
   -- Вотъ онъ,-- добавлялъ писатель,-- онъ былъ разбитъ на шесть кусковъ, и имя Расина было стоптано крестьянскими башмаками. Теперь куски соединены вмѣстѣ и недостающія буквы возстановлены.
   На эту тему онъ распространялся съ обычною живостью и краснорѣчьемъ, извлекая изъ своей колоссальной памяти массу любопытныхъ фактовъ и занятныхъ воспоминаній, оживляя исторію и археологію. Его восторгъ и гнѣвъ слѣдовали бурно непосредственно другъ за другомъ среди торжественной тишины обстановки и пышности обряда.
   -- Я хотѣлъ бы знать, напримѣръ, какіе ослы вмазали этотъ камень въ стѣну. Hic jacei nobilis vir Iohannes Racine. Это невѣрно! Они заставляютъ лгать эпитафію честнаго Буало. Тѣло Расина лежитъ не въ этомъ мѣстѣ. Оно покоилось въ третьей часовнѣ налѣво отъ входа. Что за идіоты!
   И вдругъ успокоившись, онъ показалъ надгробный камень Паскаля.
   -- Онъ взятъ изъ музея Petits Augustins. Нѣтъ похвалъ, достойныхъ Ленуара, который во время революціи отыскалъ и сохранилъ его...
   Онъ импровизировалъ второй курсъ надгробной археологіи, еще болѣе блестящій, чѣмъ первый, превратилъ исторію Паскаля въ занимательную и потрясающую драму и затѣмъ исчезъ. Въ общемъ онъ пробылъ въ церкви не болѣе десяти минутъ.
   Надъ головами людей, полными мірскихъ заботъ и свѣтскихъ желаній, какъ гроза гремѣлъ Dies irae...
   -- Скажите, Дютиль: какъ эта малютка Нантёйль, которая умна и красива, могла жить съ бездарнымъ актеришкой, какъ Шевалье?
   -- Ваше незнаніе женскаго сердца меня изумляетъ.
   -- Гершель была красивѣе, когда была черноволосой.
   -- Мнѣ надо идти завтракать.
   -- Не знаете ли вы кого-нибудь, кто бы зналъ министра?
   -- Дюрвиль кончается: онъ задыхается, какъ тюлень.
   -- Устройте же мнѣ маленькую замѣтку о Маріи Фалемпенъ. Она была очаровательна въ пьесѣ "Trois Magots", увѣряю васъ...
   -- Такъ это изъ-за Нантёйль онъ раздробилъ себѣ черепъ?
   Священникъ смѣшалъ въ чашѣ воду съ виномъ и сказалъ:
   -- Deus qui humanae substantiae dignitatem mirabiliter condidisti...
   -- Правда ли, докторъ, что онъ застрѣлился, изъ-за того, что Нантёйль порвала съ нимъ?
   -- Онъ убилъ себя,-- отвѣчалъ Трюблэ,-- потому что она полюбила другого. Вызванные ревностью образы, преслѣдующіе человѣка, часто приводятъ къ меланхоліи и маніи.
   -- Вы не знаете актеровъ, докторъ Сократъ,-- сказалъ Прадель.-- Онъ убилъ себя ради эффекта и больше не ради чего.
   -- Не одни только актеры,-- сказалъ Константинъ Маркъ,-- испытываютъ неотступное желаніе привлекать къ себѣ во что бы то ни стало вниманіе. Въ прошломъ году у меня въ Сенъ-Бартоломэ во время молотьбы тринадцатилѣтній мальчикъ сунулъ въ зубчатыя колеса руку, которую и раздробило до плеча. Врачъ, которому пришлось ее отнимать, дѣлая перевязку, спросилъ мальчика, зачѣмъ онъ такъ себя изуродовалъ. Ребенокъ признался, что его цѣлью было привлечь на себя вниманіе.
   Между тѣмъ Нантёйль, съ сухими глазами и крѣпко стиснутыми губами, пристально смотрѣла на черное сукно, покрывавшее гробъ, и съ нетерпѣніемъ ожидала, когда надъ покойникомъ будетъ достаточно святой воды, восковыхъ свѣчей и латинскихъ молитвъ, чтобы онъ ушелъ добрымъ и покорнымъ. Она снова видѣла его въ эту ночь и думала, что онъ пришелъ къ ней потому, что священники не прочитали еще надъ нимъ словъ мира. Затѣмъ подумавъ, что она также когда-нибудь умретъ и будетъ лежать, какъ этотъ человѣкъ, въ гробу подъ чернымъ сукномъ, она вздрогнула отъ ужаса и закрыла глаза. Мысль о жизни была такъ могуча въ ней, что она представляла себѣ смерть, какъ ужасную жизнь. Она боялась умереть и стала молиться о томъ, чтобы прожить дольше. Стоя на колѣняхъ и склонивъ голову такъ, что роскошный пепелъ ея легкихъ волосъ падалъ ей на лобъ, она читала по молитвеннику слова, которыхъ не понимала, но которыя ее успокаивали:
   "Господь Іисусъ Христосъ, Царь Славы, спаси души всѣхъ упокоившихся вѣрныхъ отъ мукъ ада и глубины бездны. Избавь ихъ отъ пасти львиной. Пусть адъ не поглотитъ ихъ и да не падутъ онѣ во мракъ; но пусть святой архангелъ Михаилъ приведетъ ихъ къ свѣту, который обѣщанъ Тобою Аврааму и его потомству".
   Въ минуту возношенія даровъ всѣ присутствующіе, проникнутые смутнымъ чувствомъ того, что таинство становится болѣе величественнымъ, прекратили разговоры и приняли видъ нѣкотораго сосредоточенія. Въ молчаніи органа, при звонѣ колокольчиковъ, въ которые звонилъ ребенокъ, склонились всѣ головы. Затѣмъ, по прочтеніи послѣдняго евангелія, когда по окончаніи службы священникъ, вмѣстѣ со своими сопутниками, подошелъ при пѣніи Libera къ катафалку, въ толпѣ произошло движеніе, словно она была рада окончанію; слегка подталкивая другъ друга, люди спѣшили пройти передъ гробомъ. Женщины, набожность, печаль и сокрушеніе которыхъ были тѣсно связаны съ ихъ неподвижностью и колѣнопреклоненіемъ, тотчасъ же вернулись къ обычнымъ мыслямъ, благодаря движенію и встрѣчамъ въ процессіи. Онѣ обмѣнивались между собою и съ мужчинами профессіональными разговорами.
   -- Знаешь,-- сказала Эленъ Мили, обращаясь къ Фалемпенъ,-- Нантёйль переходитъ въ Comédie Franèaise!
   -- Невозможно!
   -- Контрактъ подписанъ.
   -- Какъ она этого добилась?
   -- Конечно, не тѣмъ, что играла на сценѣ,-- отвѣчала Эленъ и начала разсказывать какую-то скандальную исторію.
   -- Будь осторожнѣе,-- сказала Фалемпенъ,-- она позади тебя.
   -- Еще бы! Я ее вижу! Не правда ли, нужно имѣть мѣдный лобъ, чтобы придти сюда?
   Мари-Клэръ сообщила на ухо Дюрвилю необыкновенную новость:
   -- Говорятъ, что онъ убилъ себя. Но это неправда. Онъ вовсе не самоубійца. И доказательство тому, что его отпѣваютъ въ церкви.
   -- Но какъ же тогда?-- спросилъ Дюрвиль.
   -- Господинъ де-Линьи засталъ его съ Нантёйль и убилъ его.
   -- Полно, пожалуйста!
   -- Увѣряю тебя, я хорошо освѣдомлена.
   Разговоры становились все живѣе, все фамильярнѣе.
   -- А вотъ и вы!
   -- Сборы уже понижаются.
   -- Стелла запаслась протекціей семнадцати депутатовъ, изъ которыхъ девять въ бюджетной коммиссіи.
   -- А между тѣмъ я говорила Гершель: "молоденькій Боке вамъ не пара; вамъ нужно человѣка посолиднѣе".
   Когда гробъ на рукахъ факельщиковъ проносили подъ порталомъ церкви, восхитительные лучи зимняго солнца освѣтили лица женщинъ и розы, покрывавшія крышку гроба. Выстроившись по сторонамъ паперти нѣсколько воспитанниковъ учебныхъ заведеній, искали въ толпѣ знаменитостей; работницы сосѣднихъ мастерскихъ, обнявшись попарно, обсуждали туалеты актрисъ. Прислонясь къ портику и переступая своими больными ногами, двое бродягъ, привыкшихъ жить во всякую погоду подъ открытымъ небомъ, медленно обводили кругомъ мрачными взглядами, въ то время какъ гимназистъ съ упоеніемъ смотрѣлъ на узелъ горѣвшихъ, какъ пламя, волосъ на затылкѣ Фажетъ.
   Стоя передъ дверью, на верхней ступенькѣ, Фажетъ бесѣдовала съ Константиномъ Маркъ и нѣсколькими журналистами:
   -- Господинъ де-Линьи? Онъ былъ моимъ усерднымъ почитателемъ задолго до того, какъ узналъ Нантёйль. Цѣлыми часами бросалъ онъ на меня взоры, полные страсти, и не смѣлъ ничего сказать. Я охотно принимала его, такъ какъ онъ былъ очень приличенъ. Справедливость требуетъ сказать, что у него превосходныя манеры. Онъ былъ такъ остороженъ, какъ только возможно. Наконецъ, однажды онъ мнѣ заявилъ, что влюбленъ въ меня до безумія. Я отвѣчала ему, что если онъ говоритъ серьезно, то я послѣдую его примѣру; я испытывала истинное страданіе, видя его въ такомъ состояніи; каждый разъ, когда нѣчто подобное случалось, это меня страшно разстраивало; я -- серьезная женщина, моя жизнь уже сложилась, и я ничего не могу для него сдѣлать. Онъ былъ въ отчаяніи. Онъ заявилъ мнѣ, что уѣдетъ въ Константинополь и болѣе не вернется. Но долго не могъ рѣшиться ни остаться, ни уѣхать. Онъ заболѣлъ. Нантёйль, думавшая, что я люблю его и хочу его удержать, употребила всѣ усилія, чтобы его у меня отнять. Она дѣлала безумные шаги ему навстрѣчу. Я находила ее временами смѣшною, но, какъ вы можете себѣ представить, не препятствовала ея проектамъ. Съ своей стороны и де-Линьи, не знаю, было ли это съ цѣлью вызвать во мнѣ сожалѣніе, досаду, ревность,-- отвѣчалъ на ея авансы. Вотъ при какихъ обстоятельствахъ они познакомились. Я была въ восторгѣ отъ этого. Мы съ Нантёйль -- лучшіе друзья въ мірѣ.
   Госпожа Дульсъ медленно спускалась со ступеней среди стѣнъ изъ любопытныхъ и предавалась иллюзіи, будто толпа вокругъ нея шепчетъ: "Вотъ она, Дульсъ!"
   Она привлекла къ себѣ мимоходомъ Нантёйль, прижала ее къ сердцу и въ порывѣ христіанской любви запахнула ее своимъ плащомъ, бормоча среди рыданій:
   -- Попробуй молиться, дитя мое, и возьми эту медаль. Ее благословилъ папа. Мнѣ ее далъ одинъ доминиканскій монахъ.
   Госпожа Нантёйль-мать, хотя и страдавшая одышкой, но нѣсколько помолодѣвшая съ тѣхъ поръ, какъ переживала новую любовь, вышла послѣднею. Дюрвиль пожалъ ей руку.
   -- Бѣдняга Шевалье!-- сказалъ онъ.
   -- У него не былъ злой характеръ,-- отвѣчала госпожа Нантёйль.-- Но ему нехватало такта. Свѣтскій человѣкъ не убьетъ себя такимъ образомъ. Этотъ юноша былъ плохо воспитанъ.
   Траурная процессія двинулась въ путь изъ-подъ колоссальной тѣни Пантеона и спустилась затѣмъ внизъ по улицѣ Суффло, наполненной книжными магазинами. Товарищи Шевалье, театральные чиновники, директоръ, докторъ Сократъ, Константинъ Маркъ, нѣсколько журналистовъ и любопытныхъ слѣдовали за гробомъ. Духовенство и артистки размѣстились въ экипажахъ. Нантёйль, вопреки совѣту госпожи Дульсъ, вмѣстѣ съ Фажетъ ѣхала въ наемной каретѣ.
   Погода была великолѣпная. Шедшіе за траурной колесницей болтали запросто между собой.
   -- Кладбище вѣдь у чорта на куличкахъ!
   -- Кладбище Монпарнассъ? Не болѣе получаса пути.
   -- Ты знаешь, Нантёйль приглашена въ Comédie Franèaise?
   -- Будетъ ли сегодня репетиція?-- спросилъ Константинъ Маркъ у Ромильи.
   -- Разумѣется, въ три часа, въ фойэ. Мы будемъ репетировать до пяти. Сегодня вечеромъ я играю, завтра играю, въ воскресенье играю и днемъ, и вечеромъ. Намъ, артистамъ, нельзя останавливаться, надо постоянно начинать сызнова, постоянно отдавать себя.
   Поэтъ Адольфъ Менѣе положилъ ему руку на плечо и спросилъ:
   -- Какъ живется, Ромильи?
   -- А вамъ, Менѣе? Все толкаешь Сизифовъ камень. Это было бы еще ничего. Но успѣхъ зависитъ не отъ насъ однихъ. Если пьеса плоха и проваливается, то все вложенное въ нее, нашъ трудъ, нашъ талантъ, кусокъ нашей жизни, рушится вмѣстѣ съ нею... И сколько мнѣ пришлось видѣть на моемъ вѣку этихъ крушеній! Сколько разъ пьеса проваливалась и увлекала меня съ собою! Ахъ! если бы мы отвѣчали только за свои ошибки!...
   -- Милый Ромильи,-- сказалъ съ живостью Менѣе,-- неужели вы думаете, что нашъ успѣхъ, успѣхъ драматурговъ, не зависитъ столько же отъ артистовъ, сколько и отъ насъ самихъ? Неужели вы думаете, что они никогда по неосторожности или по неумѣнью не проваливаютъ пьесу, которая вся стремилась ввысь? Развѣ и мы, подобно легіонеру Цезаря, не испытываемъ волненія и тоски при мысли, что наша судьба не обезпечена нашею собственною цѣнностью, а зависитъ отъ тѣхъ, кто идетъ въ бой вмѣстѣ съ нами?
   -- Это -- жизнь!-- сказалъ Константинъ Маркъ,-- Во всякомъ дѣлѣ, повсюду и всегда мы расплачиваемся за ошибки другихъ.
   -- Это черезчуръ вѣрно,-- отвѣчалъ Менѣе, пережившій недавно провалъ своей лирической драмы "Пандольфъ и Кларимонда".-- Но эта несправедливость возмущаетъ насъ...
   -- Она отнюдь не должна возмущать васъ,-- отвѣчалъ Константинъ Маркъ.-- Есть священный законъ, управляющій міромъ, которому мы должны подчиняться, который мы должны обожать, это -- несправедливость, великая, святая несправедливость. Ее благословляютъ повсюду подъ именемъ счастья, удачи, генія, красоты. Отрицать ее или называть ее ея настоящимъ именемъ есть слабость.
   -- Вы чудное что-то говорите!-- сказалъ кроткій Менѣе.
   -- Подумайте,-- продолжалъ Константинъ Маркъ.-- Вы тоже за несправедливость, ибо жаждете почестей и хотите съ полнымъ основаніемъ задушить вашихъ соперниковъ, желаніе естественное, несправедливое и законное. Знаете ли вы что-нибудь глупѣе и отвратительнѣе людей, требовавшихъ у насъ на глазахъ справедливости? Общественное мнѣніе, которое нельзя назвать очень разумнымъ, здравый смыслъ, который не является, однако, высшимъ разумомъ, почувствовалъ, что эти требованія идутъ вразрѣзъ съ природой, съ обществомъ, съ жизнью.
   -- Конечно,-- сказалъ Менѣе,-- но справедливость...
   -- Справедливость не болѣе, какъ мечта кучки глупцовъ. Несправедливость -- это основная идея Бога. Ученія о первородномъ грѣхѣ одного было бы достаточно, чтобы сдѣлать изъ меня христіанина, и ученіе о благодати содержитъ въ себѣ всѣ истины, человѣческія и божескія.
   -- Вы -- вѣрующій?-- спросилъ съ почтеніемъ Ромильи.
   -- Я не вѣрующій, но хотѣлъ бы вѣрить. Считаю вѣру самымъ драгоцѣннымъ даромъ изо всѣхъ доступныхъ намъ въ этомъ мірѣ. Въ Сенъ-Бартоломэ хожу къ обѣднѣ по воскресеньямъ и праздникамъ, и ни разу еще священникъ не началъ своей проповѣди, не сказавъ мнѣ: "Я отдалъ бы все, что имѣю, домъ, поля, лѣса, за то, чтобы быть такимъ, какъ животное".
   Мишель, молодой художникъ съ мистической бородкой, говорилъ Рожеру, декоратору:
   -- У бѣдняги Шевалье бывали оригинальныя мысли. Но не всегда удачныя. Однажды вечеромъ онъ вошелъ въ пивную, сіяющій и преображенный, сѣлъ около насъ и, судорожно комкая свою старую шляпу, воскликнулъ: "Я открылъ настоящій путь, какъ играть драму. Никто до сихъ поръ этого не умѣлъ, никто, слышите ли?"
   Онъ разсказалъ намъ о своемъ открытіи:
   -- Я только что былъ въ палатѣ. Меня заставили подняться въ амфитеатръ. Я видѣлъ, какъ внизу кишѣли депутаты, словно черныя насѣкомыя на днѣ колодца. Вдругъ на трибуну вошелъ человѣкъ небольшого роста, коренастый. Онъ словно несъ на спинѣ мѣшокъ съ угольями. Двигалъ локтями и сжималъ кулаки. До чего же онъ былъ смѣшонъ! У него былъ южный акцентъ, и онъ дѣлалъ ошибки въ произношеніи. Говорилъ о рабочихъ, о пролетаріяхъ, о соціальной справедливости. Это было превосходно, его голосъ, движенія переворачивали все нутро; залъ чуть не рухнулъ отъ аплодисментовъ. Я сказалъ себѣ: "То, что дѣлаетъ онъ, я сдѣлаю на сценѣ, и сдѣлаю лучше. Я, комикъ, сыграю драму. Важнѣйшія роли въ драмѣ, чтобы произвести впечатлѣніе, должны быть сыграны комикомъ, но комикомъ съ душой". Бѣдный малый думалъ, что онъ проникъ въ какое-то новое искусство. "Вы увидите", говорилъ онъ.
   На углу бульвара Сенъ-Мишель къ Менѣе подошелъ журналистъ:
   -- Правда ли, что Роберъ де-Линьи безумно влюбленъ въ Фажетъ?
   -- Если онъ ее любитъ, то очень недавно. Двѣ недѣли тому назадъ въ театрѣ онъ спрашивалъ у меня: "Кто такая эта молоденькая блондинка?" И указывалъ на Фажетъ.
   -- Не знаю,-- говорилъ хроникеръ вечерней газеты, обращаясь къ хроникеру утренней газеты,-- откуда у насъ манія клеветать на человѣчество. Я изумленъ, наоборотъ, огромнымъ количествомъ прекрасныхъ людей, которыхъ встрѣчаю. Подумать только, что люди стыдятся добра, которое дѣлаютъ, и скрываются, осуществляя поступки великодушія и самоотверженности... Не таково ли ваше мнѣніе?
   -- Я,-- отвѣтилъ хроникеръ утренней гезеты,-- каждый разъ, открывая дверь внезапно, говорю это въ буквальномъ и переносномъ смыслѣ, находилъ за нею неожиданную подлость. Если бы общество вывернулось вдругъ наизнанку, какъ перчатка, мы всѣ упали бы въ обморокъ отъ ужаса и отвращенія.
   -- Въ былыя времена,-- сказалъ Рожеръ, обращаясь къ художнику Мишелю,-- я знавалъ на Монмартрѣ дядю Шевалье, онъ былъ фотографъ, а по внѣшнему виду походилъ на астролога. То былъ полубезумный старикъ, посылавшій всегда своимъ кліентамъ не ихъ портреты. Кліенты предъявляли къ нему требованія... Не всѣ впрочемъ,-- были и такіе, которые находили себя похожими.
   -- Что съ нимъ сталось?
   -- Онъ разорился и повѣсился.
   Идя по бульвару Сенъ-Мишель рядомъ съ докторомъ Трюблэ, Прадель хотѣлъ воспользоваться случаемъ и извлечь свѣдѣнія относительно безсмертія души и судебъ человѣка послѣ его кончины. Онъ не узналъ ничего, что показалось бы ему положительнымъ, и повторялъ:
   -- Я хотѣлъ бы знать.
   На это докторъ Сократъ отвѣчалъ:
   -- Люди не созданы, чтобы знать, люди не созданы, чтобы понимать. Для этого у нихъ нехватаетъ необходимаго. Мозгъ человѣка больше и богаче извилинами, нежели мозгъ гориллы, но между тѣмъ и другимъ нѣтъ никакой существенной разницы. Самыя высокія наши мысли, самые широкіе планы будутъ всегда не болѣе какъ пышнымъ и великолѣпнымъ развитіемъ тѣхъ идей, которыя содержитъ въ себѣ голова обезьяны. То, что мы знаемъ о вселенной больше, чѣмъ собака, занимаетъ и льститъ намъ; но этого мало само по себѣ, и наши иллюзіи растутъ вмѣстѣ съ нашими знаніями.
   Прадель уже не слушалъ. Онъ мысленно произносилъ рѣчь, которую долженъ былъ сказать на могилѣ Шевалье.
   Когда процессія повернула къ зеленымъ лужайкамъ безъ цвѣтовъ, покрывающимъ аллею обсерваторіи, вагонъ трамвая остановился и уступилъ ей дорогу изъ уваженія къ смерти.
   Трюбле отмѣтилъ это.
   -- Люди,-- сказалъ онъ,-- уважаютъ смерть, думая, что если умирать почтенно, то каждый можетъ быть увѣренъ, что будетъ почтеннымъ, по крайней мѣрѣ, въ этомъ случаѣ.
   Артисты, взволнованные, толковали между собою о смерти Шевалье. Дюрвиль таинственно и глухимъ голосомъ разсказывалъ Драму:
   -- Это не самоубійство. Это преступленіе по страсти. Господинъ де-Линьи засталъ Шевалье съ Нантёйль. Онъ выпустилъ въ него семь пуль изъ револьвера. Двѣ пули попали въ голову и грудь нашего несчастнаго товарища, четыре пропали неизвѣстно куда, а пятая задѣла Нантёйль пониже лѣвой груди.
   -- Какъ, Нантёйль ранена?
   -- Неопасно.
   -- Господинъ де-Линьи будетъ преслѣдоваться судомъ?
   -- Дѣло это, по всей вѣроятности, затушатъ и будутъ правы. Но я освѣдомленъ вполнѣ точно.
   Сидя въ каретахъ, артистки занимались также распространеніемъ различныхъ слуховъ. Однѣ считали это убійствомъ, другія вѣрили въ самоубійство.
   -- Онъ прострѣлилъ себѣ грудь,-- увѣряла Фалемпенъ.-- Онъ былъ только раненъ. Докторъ сказалъ: если бы ему во-время была подана помощь, его можно было бы спасти. Но они оставили его на полу, плавающимъ въ крови.
   А госпожа Дульсъ говорила Элленъ Мили:
   -- Мнѣ часто случалось подходить къ одру умершаго. Я становлюсь тогда на колѣни и молюсь. И чувствую, какъ тотчасъ же небесная ясность проникаетъ меня всю...
   -- Вы счастливы!-- отвѣчала ей Элленъ Мили.
   На углу улицы Campagne Première, идя широкими сѣрыми бульварами, всѣ почувствовали вдругъ длину и печаль пройденнаго пути. Всѣ почувствовали, что, идя за этимъ гробомъ, они перешли за предѣлы жизни и очутились уже среди мертвыхъ. Направо тянулись лавки мраморщиковъ и цвѣточницъ, выставки растеній въ горшкахъ и дешевая утварь могилъ, цинковыя корзины для цвѣтовъ, вѣнки искусственныхъ иммортелей, алебастровые ангелы-хранители. Налѣво отъ нихъ изъ-за низкой ограды кладбища поднимались бѣлые кресты, среди голыхъ вершинъ липовыхъ деревьевъ, и повсюду въ блѣдномъ воздухѣ люди вдыхали въ себя смерть,-- смерть пошлую, исправную, упорядоченную городомъ и государствомъ и убого украшенную благочестіемъ семейныхъ.
   Всѣ прошли въ ворота между двумя каменными столбами съ изображеніемъ песочныхъ часовъ. Колесница медленно двигалась по гравію, скрипѣвшему среди тишины кладбища. Казалось, что она стала вдвое выше среди обиталищъ мертвецовъ. Люди, шедшіе за нею, занимались чтеніемъ на могилахъ извѣстныхъ именъ или разглядываніемъ молодой дѣвушки, сидящей съ книгою въ рукахъ. Старикъ Мори разбиралъ на надгробныхъ надписяхъ возрастъ умершихъ. Жизни краткія, а еще болѣе жизни средней продолжительности огорчали его, словно дурное предсказаніе. Зато, встрѣчая могилы людей, отличавшихся своимъ долголѣтіемъ, онъ ощущалъ радостную надежду и возможную вѣроятность долгаго остатка жизни.
   Колесница остановилась въ боковой аллеѣ. Духовенство и женщины вышли изъ каретъ. Делажъ, помогая сойти съ подножки доброй госпожѣ Рано, дѣлавшейся съ годами все болѣе грузной, принялъ ее почти въ объятья и внезапно полунасмѣшливо, полусерьезно шепнулъ ей что-то на ухо. Она была не молода, за нею было полвѣка сценической карьеры. Делажъ, при своихъ двадцатипяти годахъ, находилъ ее чудовищно старой. И, продолжая шептать ей на ухо, онъ все болѣе и болѣе возбуждался, дѣлался упрямымъ, желалъ ее искренне, побуждаемый дурнымъ любопытствомъ и желаніемъ сдѣлать нѣчто необыкновенное и увѣренностью, что въ силахъ сдѣлать это, изъ инстинкта красиваго мужчины и наконецъ потому, что, попросивъ ее вначалѣ о томъ, чего онъ не хотѣлъ, въ концѣ-концовъ онъ началъ желать того, о чемъ просилъ. Госпожа Рано ускользнула отъ него, негодующая и въ то же время польщенная.
   А гробъ, на рукахъ людей, плылъ по узкой дорожкѣ, обсаженной мелкими кипарисами, подъ тихое журчанье молитвъ:
   In paradisum deducant te Angeli. in tuo adventu suscipiant te Martyres et perducant te in civitatem sanctam lerusalem, Chorus Angelorum te suscipiat et cum Lazaro, quondam paupere, aeternam habeas requiem...
   Вскорѣ тропинка исчезла. Приходилось, чтобы поспѣть за быстрымъ гробомъ, за священникомъ и за пѣвчими, разсыпаться по могиламъ, прыгать черезъ могильные камни и протискиваться среди высокихъ памятниковъ. Гробъ то исчезалъ изъ виду, то снова приближался. Нантёйль бѣжала за нимъ съ горячностью, съ безпокойствомъ, дѣлая рѣзкія движенія, зажавъ въ рукѣ молитвенникъ и одергивая юбку, цѣплявшуюся за рѣшетки и задѣвавшую сухіе вѣнки, оставлявшіе на платьѣ головки иммортелей. Наконецъ, люди, шедшіе впереди, почувствовали острый запахъ сырой земли и съ высоты сосѣднихъ плитъ увидѣли яму, въ которую спускали гробъ.
   Артисты не поскупились на похороны, они устроили складчину для пріобрѣтенія товарищу нужнаго количества земли -- двухъ метровъ, срокомъ на пять лѣтъ. Ромильи отъ лица труппы Одеона уплатилъ администраціи 300 франковъ, ровно 301 франкъ 80 сантимовъ. Онъ набросалъ даже проектъ памятника, полуразрушенную колонну, съ висящими на ней комическими масками. Но по этому поводу ничего еще не было предпринято.
   Священникъ благословилъ могилу. И онъ, и дѣти произносили поочередно:
   -- Requiem aeternam dona еі, Domine.
   -- Et lux perpetua luceat ei.
   -- Requiescat in pace.
   -- Amen.
   -- Anima ejus et animae omnium fidelium defunctorum, per misericordiam Dei, requiescant in pace.
   -- Amen.
   -- De profmidis...
   Каждый присутствующій окропилъ гробъ святою водою. Нантейль соблюдала все въ точности, молилась, бросала горсти земли, кропила святою водою, затѣмъ, стоя на колѣнахъ вблизи могилы въ сторонкѣ, съ жаромъ читала: "Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ".
   Прадель подошелъ къ могилѣ и началъ говорить. Онъ вовсе не намѣренъ сказать рѣчь. Но театръ Одеонъ не можетъ отпустить безъ прощальнаго слова одного изъ молодыхъ артистовъ, котораго всѣ любили.
   -- Итакъ, я повторю отъ имени большой и дружной театральной семьи тѣ слова, которыя у всѣхъ въ сердцахъ...
   Расположившись вокругъ оратора въ различныхъ позахъ, актеры слушали съ глубокимъ вниманіемъ. Они слушали дѣятельно, ушами, губами, взглядами, руками и ногами. Каждый изъ нихъ слушалъ согласно своей манерѣ, своему амплуа, съ благородствомъ, съ наивностью, съ болью, или съ возмущеніемъ...
   Нѣтъ, директоръ театра не можетъ отпустить безъ прощальнаго слова покинувшаго ихъ честнаго артиста, подававшаго въ теченіе своей короткой сценической карьеры большія надежды.
   -- Шевалье, пылкій, безпокойный сообщалъ создаваемымъ имъ ролямъ особый характеръ, отличительную физіономію. Всего нѣсколько дней, я могъ бы сказать всего нѣсколько часовъ тому назадъ, мы видѣли, какъ мощно онъ выдвинулъ одно эпизодическое лицо пьесы. Славный авторъ драмы былъ пораженъ. Шевалье ожидала слава. Въ немъ горѣлъ священный огонь. Многіе хотятъ узнать причину ужаснаго конца. Не спрашивайте. Шевалье умеръ отъ своего искусства: онъ умеръ отъ театральной горячки. Онъ умеръ, сжигаемый тѣмъ пламенемъ, на которомъ медленно сгораемъ мы всѣ. Увы, сцена, отъ которой публика привыкла получать лишь улыбки, и слезы, столь же сладкія, какъ улыбки, сцена -- ревнивый хозяинъ, требующій отъ своихъ служителей полной преданности, самыхъ завѣтныхъ приношеній, а иногда и кровавыхъ жертвъ. Прости, Шевалье, отъ имени всѣхъ товарищей. Прости!
   Кругомъ носовыми платками утирали слезы. Актеры плакали искренно, они плакали о себѣ.
   Когда всѣ разошлись, докторъ Трюблэ, оставшись на кладбищѣ съ Константиномъ Маркомъ, окинулъ взглядомъ безконечное множество могилъ.
   -- Припоминаете,-- сказалъ онъ,-- одно разсужденіе Огюста Конта: "Человѣчество состоитъ изъ живыхъ и мертвыхъ. Мертвецы гораздо многочисленнѣе живыхъ"? Разумѣется, мертвецы гораздо многочисленнѣе. Въ силу своей численности, а также и мужества и величія, съ которымъ они выполняли свой трудъ, они являются нанаиболѣе могущественными. Правятъ всѣмъ они, мы имъ только повинуемся. Наши учителя всѣ -- подъ этими камнями. Вотъ законодатель, создавшій законъ, которому я подчиняюсь до сихъ поръ, вотъ архитекторъ, построившій мой домъ, вотъ поэтъ, создавшій тѣ иллюзіи, которыя до сихъ поръ еще волнуютъ насъ, вотъ ораторъ, убѣдившій насъ задолго еще до нашего рожденія. Вотъ зиждители нашихъ знаній, и истинныхъ, и ложныхъ, нашей мудрости, нашихъ безумствъ. Всѣ они здѣсь, непреклонные вожди, которыхъ нельзя ослушаться. Въ нихъ -- сила, преемственность и безконечность. Что такое поколѣніе живыхъ въ сравненіи съ безчисленными поколѣніями мертвыхъ? Что значитъ наша однодневная воля на-ряду съ ихъ тысячевѣковой волей?... Можемъ ли мы возстать противъ нихъ? У насъ нехватитъ времени даже на то, чтобы ихъ ослушаться!
   -- Наконецъ-то вы пришли къ этому, докторъ Сократъ!-- воскликнулъ Константинъ Маркъ;-- вы отказываетесь отъ прогресса, отъ новой справедливости, отъ мира въ мірѣ, отъ свободы мысли, вы отдаетесь традиціи... вы подаете руку старому заблужденію, доброму невѣдѣнію, почтенной несправедливости нашихъ отцовъ. Вы возвращаетесь къ французской традиціи, подчиняетесь древнему обычаю, власти предковъ.
   -- Гдѣ тутъ видите вы обычай и традиціи?-- спросилъ Трюблэ,-- гдѣ тутъ власть? Существуютъ непримиримыя традиціи, различные обычаи, противоположныя власти. Мертвецы не налагаютъ на насъ одной какой-либо воли. Они подчиняютъ насъ волямъ противорѣчивымъ. Мнѣнія прошлаго, тяготѣющія надъ нами, неопредѣленны и неясны. Давя на насъ, они уничтожаютъ другъ друга. Всѣ эти мертвецы жили, какъ живемъ мы, среди смуты и противорѣчій. Каждый изъ нихъ въ свое время и по-своему, въ любви или въ ненависти, создавалъ мечту своей жизни. Будемъ же создавать эту мечту и мы съ благожелательствомъ и съ радостью, если это возможно, и пойдемъ завтракать. Я поведу васъ въ маленькій погребокъ на улицѣ Вавэнъ, къ старухѣ Клеманъ, которая умѣетъ готовить всего одно блюдо, но блюдо необыкновенное: ея cassoulet не слѣдуетъ смѣшивать съ cassoulet въ каркасонскомъ вкусѣ, которое есть не что иное, какъ простое жаркое изъ бараньей ноги съ бобами. Ея cassoulet дѣлается изъ маринованныхъ гусиныхъ лапокъ, бобовъ, отваренныхъ заранѣе, свиного сала и тонкой колбаски. Чтобы быть вкуснымъ, это блюдо должно вариться долго на легкомъ огнѣ. Cassoulet Клемансы варится двадцать лѣтъ. Она подкладываетъ въ котелокъ то гусятины, то свиного сала, то сосисокъ, то бобовъ, но это все то же кушанье. Основа его остается неизмѣнной, и именно эта старинная и драгоцѣнная основа сообщаетъ ему тотъ вкусъ, которымъ на картинахъ древнихъ венеціанскихъ мастеровъ отмѣчено янтарное тѣло женщинъ. Пойдемъ, я заставлю васъ отвѣдать cassoulet Клемансы...
   

XI.

   Окончивъ молитву, Нантёйль, не слушая рѣчи Праделя, прыгнула въ карету, чтобы присоединиться къ Роберту де-Линьи, ждавшему ее на площади, у вокзала Монпарнассъ. Среди толпы прохожихъ они пожали руки и молча взглянули другъ на друга. Тѣснѣе чѣмъ когда-либо чувствовали они свою близость. Робертъ любилъ Фелиси.
   Онъ любилъ ее, самъ того не подозрѣвая. Она была для него, казалось, лишь однимъ изъ безконечнаго ряда возможныхъ наслажденій. Но наслажденіе для него приняло образъ Фелиси, и если бы онъ хорошенько подумалъ о безчисленныхъ женщинахъ, которыя рисовались ему въ длинной перспективѣ его новой жизни, то долженъ бы былъ признать, что всѣ онѣ походили на Фелиси. Онъ могъ бы, по крайней мѣрѣ, замѣтить, что, безъ всякаго желанія оставаться ей вѣрнымъ, ему и въ голову не приходило измѣнить ей; съ тѣхъ поръ, какъ она его любила, онъ не желалъ другой женщины. Онъ этого не замѣчалъ.
   Въ этотъ день, однако, на шумной и будничной площади, видя ее не въ сладострастномъ мракѣ ночи, не въ мягкомъ свѣтѣ алькова, придававшемъ ея обнаженнымъ формамъ очаровательную неопредѣленность млечнаго пути, а въ суровомъ свѣтѣ блѣднаго дня, въ тоскливыхъ лучахъ солнца, безъ блеска и безъ тѣней, которое особенно выдавало подъ вуалью ея красныя отъ слезъ вѣки, ея блѣдныя щеки и помятыя губы, онъ почувствовалъ, что испытываетъ къ этому существу глубокую и необъяснимую любовь.
   Онъ ее не разспрашивалъ. Они обмѣнялись нѣжными словами Она была голодна, и онъ повелъ ее завтракать въ извѣстное кафе, названіе котораго золотыми буквами блестѣло на одномъ изъ старыхъ домовъ площади. Они приказали подать себѣ завтракъ въ зимнемъ саду, скалы, бассейнъ и деревья котораго отражались во множествѣ обрамленныхъ зеленью зеркалъ. Сидя за столомъ, накрытомъ скатертью, и разсматривая меню, они болтали съ большею непринужденностью, чѣмъ до сихъ поръ. Онъ говорилъ, что волненія и безпокойства послѣднихъ трехъ дней разстроили ему нервы, но что онъ больше объ этомъ не думаетъ, и было бы безуміемъ продолжать заниматься этимъ дѣломъ. Она говорила о своемъ здоровьѣ, жаловалась на то, что не можетъ спать и что ее мучатъ кошмары. Но она не говорила, что представлялось ей въ этихъ кошмарахъ, и избѣгала упоминать имя покойнаго. Онъ спросилъ, не былъ ли этотъ день утомительнымъ для нея, журилъ ее, зачѣмъ она поѣхала на кладбище, что было совершенно лишнимъ.
   Не будучи въ состояніи раскрыть передъ нимъ свою душу, преданную обрядамъ и молитвеннымъ церемоніямъ, она только покачала головой, словно говоря: "такъ надо было".
   Въ то время какъ завтракавшіе за сосѣдними столами оканчивали послѣднее блюдо, они все еще бесѣдовали вполголоса, ожидая, когда имъ подадутъ завтракъ.
   Робертъ далъ себѣ обѣщаніе, поклялся никогда не упрекать Фелиси въ томъ, что Шевалье былъ ея любовникомъ, и даже никогда не предлагать ей по этому поводу вопроса. А между тѣмъ, вслѣдствіе нахлынувшаго на него дурного настроенія, изъ любопытства, а также и потому, что онъ слишкомъ сильно любилъ ее, чтобы удержаться, онъ сказалъ ей съ горечью:
   -- А все-таки раньше ты принадлежала ему.
   Она смолкла, не отрицала. Не потому, чтобы чувствовала всю безполезность дальнѣйшей лжи. Напротивъ, она привыкла отрицать очевидное и, конечно, черезчуръ хорошо знала мужчинъ, чтобы не понять, что въ любви нѣтъ достаточно грубой лжи, которой они не повѣрили бы, если имъ это пріятно. На этотъ однако разъ, вопреки своей привычкѣ, она не лгала. Она боялась оскорбить покойнаго. Ей казалось, что отрицать его значитъ быть къ нему несправедливою, отнимать у него то, что ему принадлежитъ, раздражать его. Она замолкла, боясь снова увидѣть, какъ онъ подойдетъ къ столу, облокотится на него, съ застывшею улыбкой на лицѣ, съ прострѣленной головой, и скажетъ жалобнымъ голосомъ: "Фелиси, ты же не могла забыть нашей маленькой комнатки въ улицѣ Мучениковъ".
   Того, чѣмъ онъ сдѣлался для нея послѣ смерти, она не могла себѣ объяснить: настолько это было противно ея вѣрованіямъ и ея разуму, настолько слова, въ которыя надо было это вылить, казались ей старыми, смѣшными и вышедшими изъ употребленія. Но, благодаря отдаленной наслѣдственности или скорѣе нѣкоторымъ разсказамъ, слышаннымъ ею въ дѣтствѣ, она смутно чувствовала, что онъ принадлежалъ къ разряду мертвецовъ, мучившихъ въ былыя времена живыхъ людей и заклинаемыхъ священниками: ибо, думая о немъ, она инстинктивно начинала креститься и удерживалась только изъ боязни показаться смѣшною.
   Линьи, видя ее печальною и взволнованною, упрекнулъ себя за сказанныя слова, жесткія и безцѣльныя, и въ ту же минуту прибавилъ къ нимъ еще столь же жесткія и столь же безцѣльныя слова:
   -- Ты однако мнѣ сказала, что это была неправда!
   Она отвѣтила съ жаромъ:
   -- Это потому, что я хотѣла, видишь ли, чтобы это была неправда.
   И прибавила:
   -- Ахъ, милый, съ тѣхъ поръ какъ я -- твоя, клянусь тебѣ, что не принадлежала никому. Я не ставлю себѣ этого въ заслугу: это просто было бы для меня немыслимо.
   Подобно молодымъ животнымъ, ей нужно было веселье. Вино, сверкавшее въ стаканѣ, словно жидкій янтарь, радовало ея взглядъ, и она съ наслажденіемъ омочила въ немъ языкъ. Съ любопытствомъ разглядывала она блюда, которыя подавались, и особенное вниманіе ея возбудилъ жареный картофель, похожій на золотистые пузыри. Затѣмъ она наблюдала людей, завтракавшихъ въ залѣ за отдѣльными столиками, и забавлялась, приписывая имъ, судя по ихъ наружности, смѣшныя чувства или необычайныя страсти. Она замѣтила, какъ женщины бросали на нее недоброжелательные взгляды и какъ мужчины прилагали всѣ старанія, чтобы показаться красивыми и значительными. Она сдѣлала наблюденіе общаго характера:
   -- Робертъ, ты замѣтилъ, что люди никогда не бываютъ естественны? Они не говорятъ иной вещи, потому что думаютъ ее. Они иногда говорятъ извѣстныя вещи, такъ какъ думаютъ, что это слѣдовало сказать. Эта привычка дѣлаетъ ихъ очень скучными. Чрезвычайно рѣдко встрѣтишь простого, естественнаго человѣка. Ты -- естествененъ.
   -- Дѣйствительно, я, кажется, не рисуюсь.
   -- Ты рисуешься, какъ и другіе. Но это у тебя отъ природы. Я отлично вижу, когда ты хочешь меня изумить.
   Она говорила о немъ и, переходя по невольной ассоціаціи идей къ драмѣ въ Нейльи, спросила;
   -- Твоя мать тебѣ ничего не говорила?
   -- Нѣтъ.
   -- А между тѣмъ она вѣдь знала...
   -- Вѣроятно.
   -- Ты съ нею въ ладахъ?
   -- Конечно!
   -- Говорятъ, твоя мать еще очень хороша собой. Правда ли это?
   Онъ не отвѣчалъ и старался перевести разговоръ на другой предметъ: онъ не любилъ, когда Фелиси говорила о его матери и занималась его семьей. Господинъ и госпожа де-Линьи пользовались самымъ высокимъ уваженіемъ въ парижскомъ обществѣ. Г. де-Линьи, дипломатъ по происхожденію и по профессіи, былъ человѣкъ весьма почтенный. Онъ былъ почтеннымъ человѣкомъ еще не родившись, благодаря дипломатическимъ услугамъ, оказаннымъ Франціи его предками. Прадѣдъ его скрѣпилъ своею подписью уступку Пондишери англичанамъ. Госпожа де-Линьи жила съ мужемъ вполнѣ корректно, но, не обладая состояніемъ, жила на широкую ногу, и ея туалеты славились по всей Франціи. Въ тѣсномъ домашнемъ кругу принимала она бывшаго посланника. Это лицо, его возрастъ, положеніе, взгляды, титулы и огромное состояніе придавали этой связи почтенный видъ. Госпожа де-Линьи держала въ почтительномъ отъ себя разстояніи дамъ республики, давая имъ время отъ времени уроки приличій. Ей нечего было бояться мнѣнія избраннаго общества. Робертъ зналъ, что въ свѣтѣ ее уважали. Но онъ всегда боялся, чтобы Фелиси, говоря о ней, не нарушила при этомъ необходимой осторожности. Онъ боялся, чтобы, не принадлежа къ свѣтскому обществу, она не сказала того, чего говорить не слѣдовало. Онъ былъ неправъ: Фелиси не знала интимной жизни госпожи де-Линьи; а если бы и знала, то не стала бы порицать ее. Эта барыня внушала ей наивное любопытство и удивленіе, смѣшанное со страхомъ. Видя, что ея возлюбленный не хочетъ говорить съ нею о матери, она въ этой осторожности находила аристократическую спесь и извѣстное неуваженіе, возмущавшее ея гордость свободной дѣвушки и дочери народа. Съ горечью говорила она ему:
   -- Я думаю, что смѣю говорить о твоей матери.-- Въ первый разъ она прибавила:-- Моя не хуже ея.
   Но замѣтила, что это было вульгарно, и больше этого не повторяла.
   Теперь зала опустѣла.
   Фелиси взглянула на часы и, увидѣвъ, что было три часа, сказала:
   -- Мнѣ надо бѣжать. Сегодня послѣ полудня репетируютъ "Рѣшетку". Константинъ Маркъ, должно быть, уже въ театрѣ. Вотъ странный малый! Онъ разсказываетъ, что въ Виварэ кружилъ головы всѣмъ женщинамъ. А между тѣмъ онъ такъ робокъ, что почти не осмѣливается говорить съ Фажетъ и Фалемпенъ. Меня онъ просто боится. Это забавно.
   Она была такъ утомлена, что у нея нехватало силъ подняться.
   -- Странная вещь! Повсюду говорятъ, что я приглашена въ Comédie Franèaise. Это -- неправда. Объ этомъ даже нѣтъ и рѣчи. Разумѣется, я не могу оставаться здѣсь вѣчно. Подъ конецъ можно здѣсь одурѣть. Но ничто меня не гонитъ. Мнѣ поручена большая роль въ "Рѣшеткѣ". Затѣмъ видно будетъ. Всего же больше мнѣ хотѣлось бы сыграть роль въ комедіи. У меня нѣтъ охоты поступать въ Comédie Franèaise, чтобы сидѣть тамъ сложа руки.
   Вдругъ, устремивъ передъ собою глаза, полные ужаса, она откинулась назадъ, поблѣднѣла и испустила дикій крикъ. Вѣки ея сомкнулись, и она пробормотала, что задыхается.
   Робертъ разстегнулъ воротъ платья и смочилъ ей водою виски.
   Она сказала:
   -- Священникъ! Я видѣла священника... На немъ былъ стихарь... Губы его шевелились, но не произносили ни звука... Онъ поглядѣлъ на меня...
   Робертъ старался ее успокоить:
   -- Послушай, дорогая, какъ можетъ священникъ, да еще въ стихарѣ, войти въ ресторанъ?
   Она слушала, покорная, поддавалась его убѣжденіямъ.
   -- Ты правъ, ты правъ, я отлично понимаю это.
   Въ ея маленькой головкѣ иллюзіи разсѣивались быстро. Она родилась двѣсти тридцать лѣтъ спустя послѣ смерти Декарта, о которомъ никогда ничего не слыхала, но который тѣмъ не менѣе научилъ ее пользоваться разсудкомъ, какъ сказалъ бы докторъ Сократъ.
   Въ шесть часовъ по окончаніи репетиціи Робертъ заѣхалъ за нею къ аркадамъ театра и увезъ ее въ каретѣ.
   Она спросила:
   -- Куда мы ѣдемъ?
   Онъ помедлилъ.
   -- Ты не хочешь вернуться туда, въ нашъ домъ?
   -- Ахъ, нѣтъ, ни за что! Никогда!-- воскликнула она.
   Онъ отвѣтилъ, что такъ и думалъ, что подыщетъ что-нибудь другое: маленькую квартирку въ первомъ этажѣ въ городѣ; но въ ожиданіи этого сегодня придется довольствоваться случайнымъ помѣщеніемъ.
   Она взглянула на него пристально, тяжелымъ взглядомъ, привлекла его къ себѣ и обожгла ему ухо и шею горячимъ дыханіемъ страсти. Затѣмъ руки ея разомкнулись, и, слабая и печальная, она откинулась на подушки кареты рядомъ съ нимъ.
   Когда извозчикъ остановился, она сказала:
   -- Ты на меня не разсердишься, не правда ли, мой Робертъ, за то, что я тебѣ скажу: не сегодня... завтра...
   Она сочла нужнымъ принести эту жертву ревнивому покойнику.
   

XII.

   На другой день онъ привезъ ее въ меблированную комнату, выбранную имъ, банальную, но веселую, въ первомъ этажѣ дома, выходившаго въ садикъ вблизи библіотеки. Посреди садика поднимался бассейнъ фонтана, поддерживаемый здоровыми нимфами. Окаймленныя лаврами и бересклетомъ аллеи были пустынны, а съ малолюдной площади доносился огромный и успокаивающій шумъ города. Репетиція кончилась поздно. Когда они вошли въ комнату, ночь, спускавшаяся въ это время года уже гораздо медленнѣе, окутала стѣны мракомъ. Большія зеркала шкафа и надъ каминомъ были полны смутнаго свѣта и тѣней.
   Фелиси сняла мѣховую кофточку, подошла къ окну, заглянула за занавѣски и сказала:
   -- Робертъ, ступеньки крыльца мокры.
   Онъ отвѣтилъ, что крыльца нѣтъ, а есть тротуаръ и мостовая, затѣмъ еще тротуаръ и рѣшетка сквера.
   -- Ты, жительница Парижа, должна хорошо знать это мѣсто. Здѣсь посрединѣ, скрытый въ деревьяхъ, стоитъ гигантскій фонтанъ, съ громадными женскими фигурами, у которыхъ тѣло далеко не такъ красиво, какъ твое.
   Въ нетерпѣніи онъ кинулся помогать ей. Но не могъ найти застежекъ и укололъ пальцы булавками.
   -- Я неловокъ,-- сказалъ онъ.
   Она отвѣчала, смѣясь:
   -- Разумѣется, ты не такъ ловокъ, какъ госпожа Мишонъ!... Но ты не столько неловокъ, сколько боишься уколоться. Мужчины -- трусы. Въ то время, какъ женщинамъ необходимо привыкать страдать... Вѣрно! Женщина почти всю жизнь страдаетъ.
   Онъ не замѣчалъ ея блѣдности, синихъ круговъ подъ глазами.
   Онъ сказалъ ей:
   -- Женщины очень чувствительны къ боли, но онѣ также чувствительны и къ наслажденію. Знаешь ли ты, кто такой Клодъ Бернаръ?
   -- Нѣтъ!
   -- Это былъ крупный ученый. Онъ сказалъ, что безъ колебаній признаетъ за женщиной превосходство въ области физической и моральной чувствительности.
   Нантёйль отвѣтила:
   -- Если онъ хотѣлъ этимъ сказать, что всѣ женщины одинаково чувствительны, то онъ ужасно глупъ. Слѣдовало бы послать къ нему Фажетъ, и тогда онъ увидѣлъ бы, легко ли отъ нея получить что-либо въ области... какъ онъ это сказалъ?... Физической и моральной чувствительности.
   И она прибавила съ покорною гордостью:
   -- Не заблуждайся, мой Робертъ, такихъ женщинъ, какъ я, не очень много.
   Когда онъ обнялъ ее, она сказала:
   -- Ты мнѣ мѣшаешь.-- Затѣмъ, сидя нагнувшись и разстегивая башмаки, прибавила:-- Знаешь? Докторъ Сократъ разсказывалъ мнѣ на-дняхъ, что у него были видѣнія. Однажды онъ видѣлъ погонщика муловъ, убившаго дѣвочку. Мнѣ приснилась сегодня эта исторія, только въ моемъ снѣ я не могла узнать, былъ ли погонщикъ мужчина или женщина. До чего запутанъ былъ мой сонъ!... Что касается доктора Сократа, угадай, чей онъ любовникъ... той дамы, знаешь, которая содержитъ библіотеку въ улицѣ Мазаринъ. Она не молода уже, но очень умна. Думаешь ли ты, что онъ ее обманываетъ?
   Затѣмъ, разсказавъ одну изъ театральныхъ исторій, она сказала:
   -- Я положительно думаю, что останусь недолго въ Одеонѣ.
   -- Почему?
   -- Сейчасъ увидишь. Прадель сказалъ мнѣ сегодня передъ репетиціей: "Моя маленькая Нантёйль, между мной и вами никогда ничего не было. Это смѣшно". Онъ былъ вполнѣ приличенъ, но далъ мнѣ понять, что наше положеніе по отношенію другъ къ другу неправильно и не можетъ такъ продолжаться. Потому что, знаешь, Прадель установилъ правило. Прежде онъ выбиралъ среди своихъ ученицъ. У него были любимицы, на это жаловались. Теперь, въ видахъ наилучшаго управленія театромъ, онъ беретъ всѣхъ, даже тѣхъ, которыя ему не нравятся. Нѣтъ больше любимицъ. Все идетъ какъ по маслу. Ахъ, этотъ человѣкъ -- настоящій директоръ.
   Робертъ слушалъ молча, она подошла къ нему и встряхнула его за плечо.
   -- Тебѣ, значитъ, все равно, если бы я сошлась съ Праделемъ?
   -- Нѣтъ, дорогая, нѣтъ. Это было бы мнѣ не все равно. Но мои слова этому не помѣшаютъ.
   Склонившись надъ нимъ, она разсыпала ему горячія ласки, въ видѣ угрозъ и наказаній, и говорила:
   -- Ты значитъ не любишь меня, если не ревнуешь? Я хочу, чтобы ты ревновалъ меня.
   Затѣмъ внезапно она отошла отъ него и, остановившись передъ туалетомъ, спросила съ безпокойствомъ:
   -- Робертъ, ты ничего не привезъ сюда изъ той комнаты?
   -- Ничего.
   Тихонько, робко она скользнула въ постель. Но едва улеглась, какъ, облокотись на подушку, вытянувъ шею и полураскрывъ ротъ, стала прислушиваться. Ей почудился тотъ же легкій скрипъ песка, который она слышала въ домѣ на бульварѣ Вилье. Она подбѣжала къ окну и увидѣла въ немъ Іудино дерево, лужайку, рѣшетку. Зная напередъ, что она увидитъ вслѣдъ за этимъ, она закрыла лицо руками. Но руки упали, и лицо Шевалье выплыло передъ нею.
   

XIII.

   Фелиси вернулась домой въ мучительной лихорадкѣ. Робертъ, пообѣдавъ съ родными, ушелъ къ себѣ наверхъ. Въ томъ состояніи, въ какомъ его покинула Нантёйль, онъ испытывалъ раздраженіе и дурное расположеніе духа.
   Рубашка и платье, разложенныя на его постели лакеемъ, съ какою-то покорностью ожидали его. Его охватило нетерпѣливое желаніе куда-нибудь пойти. Онъ растворилъ слуховое окно, прислушался къ шуму города и увидѣлъ надъ крышами свѣтъ, которымъ Парижъ озарялъ небо. Ему показались желанными всѣ волнуемыя любовью женщины, собранныя въ эту зимнюю ночь въ театрахъ, въ кафе, въ кафе-концертахъ и ресторанахъ.
   Раздраженный Фелиси, Робертъ рѣшилъ отправиться куда-нибудь въ другое мѣсто, и, не чувствуя никакого предпочтительнаго влеченія, думалъ, что затрудненъ лишь выборомъ; но вскорѣ замѣтилъ, что не жаждетъ ни одной изъ женщинъ, которыхъ зналъ, не желаетъ и незнакомыхъ. Онъ заперъ окно и сѣдъ передъ каминомъ.
   Въ каминѣ горѣлъ коксъ. Госпожа де-Линьи, носившая манто въ двадцать пять тысячъ франковъ, экономила на столѣ и топливѣ: она не позволяла жечь въ комнатахъ дрова.
   Робертъ раздумывалъ надъ своимъ положеніемъ, о которомъ до тѣхъ поръ мало заботился, о своей карьерѣ, только что начатой имъ и еще темной. Министръ былъ большимъ другомъ его семьи. Уроженецъ Севеннскихъ горъ, вскормленный на каштанахъ, онъ конфузился на парадныхъ обѣдахъ. Впрочемъ, онъ былъ слишкомъ уменъ и ловокъ, чтобы не удержать надъ старинной аристократіей, принимавшей его у себя, всѣхъ выгодъ твердой воли и гордыхъ отказовъ. Линьи зналъ его и не ожидалъ отъ него никакихъ милостей. Въ этомъ онъ былъ проницательнѣе матери, думавшей, что она имѣетъ нѣкоторую власть надъ этимъ маленькимъ чернымъ косматымъ человѣкомъ.
   Робертъ считалъ его нелюбезнымъ. Кромѣ того, между ними что-то произошло. Вслѣдствіе несчастнаго стеченія обстоятельствъ Робертъ оказался предшественникомъ своего министра въ близости съ одною особой, госпожей де-Нёйль, которую послѣдній любилъ до безумія. Линьи казалось, что маленькій косматый человѣкъ зналъ объ этомъ и смотрѣлъ на него за это косо. Наконецъ, въ министерствѣ составилось мнѣніе, что министры не все могутъ и мало чего хотятъ. Онъ ничего, однако, не преувеличивалъ и считалъ возможнымъ, что его причислятъ къ кабинету министра. До сихъ поръ это было его желаніемъ. Ему очень не хотѣлось покидать Парижъ. Его мать, наоборотъ, предпочла бы, чтобы онъ ѣхалъ въ Гагу, гдѣ освободилось мѣсто третьяго секретаря. Теперь его желанія склонились вдругъ на сторону Гаги. "Уѣду,-- сказалъ онъ себѣ.-- И чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше". Принявъ это рѣшеніе, онъ взвѣсилъ его мотивы. Во-первыхъ, это было превосходно для его будущей карьеры. Затѣмъ, мѣсто въ Гагѣ было пріятно. Товарищъ Роберта, занимавшій его раньше, хвалилъ очаровательное лицемѣріе маленькой заснувшей столицы, гдѣ все было придумано и подстроено для услады дипломатическаго корпуса. Роберту пришло даже въ голову, что Гага является священною колыбелью новаго международнаго права, и онъ даже подумалъ, что эта причина доставитъ удовольствіе его матери. Передумавъ все это, онъ замѣтилъ вдругъ, что хочетъ уѣхать только изъ-за Фелиси.
   Онъ думалъ о ней неблагопріятно. Онъ зналъ, что она лгунья и трусиха, что она недобрая къ друзьямъ. Онъ имѣлъ доказательства того, что она любила ничтожныхъ комедіантовъ, или, по крайней мѣрѣ, уживалась съ ними. Онъ не былъ увѣренъ въ томъ, что она не обманываетъ его, не потому, что онъ открылъ что-нибудь подозрительное въ ея жизни, но потому, что онъ не безъ основанія сомнѣвался во всѣхъ женщинахъ. Онъ представилъ себѣ все худое, что зналъ о ней, и убѣдилъ себя въ томъ, что она была безсердечная женщина; и, чувствуя, что любитъ ее, онъ подумалъ, что любитъ ее только за то, что она красива. Этотъ мотивъ показался ему убѣдительнымъ, но, вглядѣвшись въ него, Робертъ замѣтилъ, что онъ ничего не объясняетъ, и что онъ любитъ эту дѣвушку не потому, что она красива, а потому, что она красива особымъ образомъ, по-своему, что любитъ ее за то, что въ ней есть рѣдкаго и несравненнаго, за то, что она, наконецъ, является чудесной носительницей искусства и сладострастія, живымъ перломъ, которому нѣтъ цѣны. Тогда, почувствовавъ себя слабымъ, онъ заплакалъ; онъ плакалъ о своей потерянной свободѣ, о своей плѣненной мысли, о плоти и крови своихъ, отданныхъ во власть маленькаго, слабаго и коварнаго существа.
   Отъ того, что онъ смотрѣлъ на красный коксъ за рѣшеткой камина, у него заболѣли глаза. Онъ закрылъ ихъ отъ боли и подъ сомкнутыми вѣками увидѣлъ негровъ, скакавшихъ въ кровавомъ и грязномъ туманѣ. Въ ту минуту, когда онъ старался припомнить, изъ какой книги путешествій, прочитанной имъ въ годы юности, встали передъ нимъ эти дикари, они начали вдругъ уменьшаться, расплываться еле замѣтными точками и исчезли въ красной Африкѣ, которая мало-по-малу превратилась въ рану, освѣщенную слабымъ свѣтомъ спички въ ночь самоубійства. Онъ сказалъ:
   -- Несносный Шевалье! Я о немъ и не думалъ.
   Вдругъ на фонѣ крови и огня появилась стройная фигура Фелиси, и онъ почувствовалъ, какъ все его существо охватило жгучее, неумолимое желаніе.
   

XIV.

   На другое утро Робертъ отправился къ ней въ маленькую квартирку на бульварѣ Сенъ-Мишель. Обычно онъ этого не дѣлалъ. Онъ не любилъ встрѣчаться съ госпожею Нантёйль, которая была съ нимъ вѣжлива, даже назойлива, но которая ему надоѣдала и стѣсняла его.
   Въ маленькой гостиной его встрѣтила госпожа Нантёйль. Поблагодарила за вниманіе, съ которымъ онъ относился къ здоровью Фелиси, сообщила, что бѣдная дѣвочка весь вечеръ наканунѣ была взволнована и больна, но теперь ей лучше.
   -- Она разучиваетъ въ своей комнатѣ роль. Я предупрежу ее о томъ, что вы здѣсь. Она будетъ вамъ очень рада, господинъ де-Линьи. Она знаетъ, какъ вы къ ней расположены. А истинные друзья рѣдки, особенно въ театральномъ мірѣ.
   Робертъ разсматривалъ госпожу Нантёйль съ такимъ вниманіемъ, котораго онъ ей раньше никогда не оказывалъ. Онъ старался увидѣть въ ней дочь, когда та состарится. Онъ любилъ по лицамъ матерей предсказывать будущее ихъ дочерей. И на этотъ разъ онъ упорно разбирался въ чертахъ и формахъ этой дамы, какъ въ интересномъ пророчествѣ. Онъ не прочелъ въ нихъ ни дурныхъ, ни хорошихъ предзнаменованій. Госпожа Нантёйль, полная, со свѣжимъ цвѣтомъ лица, обладала пріятною внѣшностью. Но дочь совсѣмъ не походила на мать.
   Видя ее спокойною и ясною, онъ сказалъ:
   -- Вы не нервны?
   -- Никогда не страдала. Дочь въ этомъ отношеніи на меня не похожа. Она -- живой портретъ отца. Онъ былъ хрупокъ, не отличаясь плохимъ здоровьемъ. Онъ умеръ отъ паденія съ лошади... Вы откушаете чашку чая, г. де-Линьи?
   Вошла Фелиси. Съ распущенными по плечамъ волосами, закутанная въ пеньюаръ изъ бѣлой шерстяной ткани, свободно перехваченный у пояса толстымъ витымъ шнуркомъ, и шлепая красными ночными туфлями, она походила на ребенка. Другъ дома Тони Мейеръ, торговецъ картинами, видя ее въ этой одеждѣ монашескаго покроя, называлъ ее братомъ Ангёломъ де-Шаролэ, такъ какъ находилъ въ ней сходство съ портретомъ Натье, изображавшимъ мадемуазель де-Шаролэ во францисканской одеждѣ. Робертъ стоялъ удивленный и молчалъ передъ этой дѣвочкой.
   -- Какъ мило съ вашей стороны,-- сказала она,-- придти узнать о моемъ здоровьѣ. Благодарю васъ. Мнѣ лучше.
   -- Она много работаетъ, черезчуръ много работаетъ. Ея роль въ "Рѣшеткѣ" ее утомляетъ.
   -- Да нѣтъ же, мама.
   Заговорили о театрѣ; разговоръ тянулся вяло.
   Послѣ молчанія госпожа Нантёйль спросила у де-Линьи, продолжаетъ ли онъ свои поиски старинныхъ модныхъ гравюръ.
   Фелиси и Робертъ взглянули на нее съ изумленіемъ. Они говорили ей когда-то о модныхъ картинкахъ, съ цѣлью объяснить ей свои свиданія, скрыть которыя они не могли. Но теперь они забыли о нихъ. Одна только госпожа Нантёйль, глубоко уважавшая вымыслы, вспомнила о нихъ:
   -- Моя дочь говорила мнѣ, что у васъ много старинныхъ картинъ и что онѣ вдохновляютъ ее въ дѣлѣ созданія костюмовъ.
   -- Совершенно вѣрно, сударыня.
   -- Пойдемте ко мнѣ, господинъ де-Линьи,-- сказала Фелиси.-- Мнѣ хочется показать вамъ проектъ костюма для Цециліи де-Рошморъ.
   И она увлекла его въ свою комнату.
   То была маленькая комнатка, со свѣтлыми обоями, съ зеркальнымъ шкафомъ, съ двумя мягкими стульями и желѣзною кроватью, покрытой бѣлымъ стеганымъ одѣяломъ, надъ которою на стѣнѣ была прибита кропильница и буксовая вѣточка.
   Долгимъ поцѣлуемъ она впилась въ его губы.
   -- Я люблю тебя, знаешь!
   -- Въ самомъ дѣлѣ?
   -- О, да! А ты?
   -- Я тоже тебя люблю. Я никогда не думалъ, что полюблю тебя такъ.
   -- Значитъ, это случилось потомъ?
   -- Это всегда случается потомъ.
   -- Правда, Робертъ. Раньше ничего не знаешь.
   Она покачала головой.
   -- Я была очень больна вчера.
   -- Ты совѣтовалась съ Трюблэ? Что онъ сказалъ?
   -- Онъ сказалъ, что мнѣ необходимъ отдыхъ, покой... Милый, намъ придется быть благоразумными еще недѣли двѣ. Тебѣ это непріятно?
   -- Разумѣется.
   -- Мнѣ также. Но что же дѣлать?...
   Онъ обошелъ два-три раза комнату, заглядывая во всѣ углы. Она слѣдила за нимъ съ безпокойствомъ, боясь, что онъ спроситъ что-нибудь по поводу ея скромныхъ драгоцѣнностей и бездѣлушекъ, происхожденіе которыхъ не всегда бываетъ можно объяснить. Можно говорить, конечно, что угодно, но можно причинить себѣ и непріятности, а въ самомъ дѣлѣ этого слѣдуетъ избѣгать. Она постаралась отвлечь его вниманіе.
   -- Робертъ, открой мой ящикъ съ перчатками.
   -- Что въ твоемъ ящикѣ съ перчатками?
   -- Фіалки, которыя ты мнѣ подарилъ въ первый разъ. Милый мой, не бросай меня. Не уходи!... Когда я подумаю, что ты каждый день можешь уѣхать за границу, въ Лондонъ, въ Константинополь,-- я схожу съ ума.
   Онъ успокоилъ ее, сказалъ, что его собирались послать въ Гагу. Но онъ не поѣдетъ, устроитъ такъ, чтобы его причислили къ кабинету министра.
   -- Ты мнѣ обѣщаешь это?
   Онъ обѣщалъ искренно. И она повеселѣла.
   Указывая ему маленькій зеркальный шкафъ, она сказала:
   -- Видишь ли, милый, передъ нимъ я разучиваю мои роли. Когда ты пришелъ, я разбирала сцену четвертаго акта. Я пользуюсь одиночествомъ, чтобы отыскать вѣрный тонъ. Я стараюсь выдвигать главное и общее. Если бы я слушала Ромильи, то отдѣлывала бы мелочи, и это было бы мѣщанствомъ. Я говорю въ этой пьесѣ: "Я васъ не боюсь". Это самое эффектное мѣсто. Знаешь, какъ требовалъ Ромильи, чтобы я говорила "я васъ не боюсь"? Я сейчасъ тебѣ объясню. Я подношу руку къ носу, растопыриваю пальцы и говорю по словамъ, перебирая каждымъ пальцемъ отдѣльно, особымъ тономъ, съ особымъ выраженіемъ лица: "Я -- васъ -- не -- боюсь", словно я показываю маріонетокъ! Еще немного, и я надѣла бы на каждый палецъ по маленькой бумажной шапочкѣ. Это остроумно, тонко, не правда ли?
   Затѣмъ, откинувъ волосы со своего мужественнаго лба, она сказала:
   -- Я покажу тебѣ, какъ дѣлаю это я.
   Внезапно преображенная и выросшая, она сказала, съ видомъ наивной гордости и спокойной невинности:
   "-- Нѣтъ, сударь, я васъ не боюсь. Къ чему мнѣ васъ бояться? Вы думали поймать меня въ свою ловушку, и вмѣсто этого отдали себя въ мои руки. Вы -- честный человѣкъ. Теперь, когда я подъ вашимъ кровомъ, вы скажете мнѣ то же, что вы сказали вашему врагу, кавалеру, Д'Амберръ, когда онъ переступилъ за эту рѣшетку. Вы скажете мнѣ: "Вы у себя дома: приказывайте".
   Она обладала таинственнымъ даромъ мѣнять душу и внѣшность. Линьи былъ очарованъ прекраснымъ обманомъ.
   -- Ты -- изумительна!
   -- Послушай меня, дружокъ. На головѣ у меня будетъ большой батистовый чепецъ, съ завязками, которыя этажами будутъ падать мнѣ на щеки. По пьесѣ, ты вѣдь знаешь, я дѣвушка временъ Революціи. И я должна дать это почувствовать. Надо, чтобы Революція сидѣла во мнѣ, понимаешь?
   -- Ты знаешь Революцію?
   -- Конечно!... Я не знаю, разумѣется, чиселъ, въ которыя происходили разныя событія. Но у меня есть чувство эпохи. Для меня революція -- значитъ дышать всею грудью подъ завязанной крестъ-накрестъ косынкой, свободно двигаться въ своей полосатой юбкѣ и чтобы на щекахъ игралъ легкій румянецъ. Вотъ и все!
   Онъ началъ разспрашивать ее о пьесѣ, и увидѣлъ, что она не знаетъ ея содержанія. Ей не нужно было знать его. Она угадывала, находила инстинктомъ все необходимое.
   -- Во время репетицій я и намека не дѣлаю ни на одинъ изъ моихъ эффектовъ. Я все берегу для публики. Ромильи зеленѣетъ отъ злости... До чего всѣ они будутъ досадовать... Ахъ! милый мой, Фажетъ навѣрное заболѣетъ.
   Она сѣла на плохонькій стульчикъ. Ея лобъ, бывшій сейчасъ бѣлѣе мрамора, порозовѣлъ; снова она имѣла видъ мальчишки.
   Онъ подошелъ къ ней, заглянулъ глубоко въ ея прекрасные сѣрые глаза и, какъ наканунѣ вечеромъ, передъ каминомъ, подумалъ о томъ, что она лгунья, трусиха, недобрая къ друзьямъ; но подумалъ объ этомъ снисходительно. Подумалъ, что она любитъ плохихъ комедіантовъ, или, по крайней мѣрѣ, уживается съ ними; но объ этомъ подумалъ съ тихою жалостью; вспомнилъ все дурное, что зналъ о ней, но безъ горечи. Онъ почувствовалъ, что любитъ ее, и не столько за то, что она красива, сколько за то, что она красива посвоему; наконецъ, любитъ ее за то, что она -- живая драгоцѣнность, несравненное орудіе искусства и наслажденія. Онъ заглянулъ въ ея чудные сѣрые глаза, въ ея зрачки, гдѣ подъ блестящей влагой словно плавали мелкіе астрологическіе знаки. Взглянулъ на нее такимъ глубокимъ взглядомъ, что она почувствовала, какъ онъ пронизалъ ее всю насквозь. И, зная, что онъ въ ней увидѣлъ, она сказала ему, глядя въ глаза и охвативъ его голову обѣими своими руками:
   -- Ну, и что же! Да, я знаю, что я ничтожная комедіантка; но я тебя люблю и плюю на деньги. А такихъ, какъ я, не много найдется. Ты это отлично знаешь.
   

XV.

   Они встрѣчались ежедневно въ театрѣ и гуляли вмѣстѣ пѣшкомъ.
   Нантёйль играла почти каждый вечеръ и усердно работала надъ ролью Цециліи. Мало-по-малу спокойствіе вернулось къ ней, она менѣе волновалась по ночамъ, не приказывала больше матери сидѣть около нея и держать ея руку, пока она не заснетъ, и не задыхалась болѣе отъ кошмаровъ. Такъ прошло недѣли двѣ. Затѣмъ, однажды утромъ, когда она сидѣла передъ туалетомъ и расчесывала волосы, въ пасмурную погоду, она наклонилась къ зеркалу и увидѣла въ немъ не себя, а покойника. Тонкая струйка крови стекала изъ угла его рта, онъ смѣялся и смотрѣлъ на нее.
   Тогда она рѣшила сдѣлать то, что считала полезнымъ и нужнымъ. Наняла карету и отправилась къ нему. Проѣзжая по бульвару Сенъ-Мишель, купила у цвѣточницы букетъ розъ. Принесла ему эти розы. Стала на колѣни передъ маленькимъ чернымъ крестомъ, отмѣчавшимъ мѣсто, гдѣ онъ былъ похороненъ. Говорила съ нимъ. Просила его быть благоразумнымъ, оставить ее въ покоѣ. Просила у него прощенія за то, что нѣкогда обращалась съ нимъ жестко. Не всегда въ жизни люди понимаютъ другъ друга. Но теперь онъ долженъ понять ее и простить. Зачѣмъ ее мучить? Ея единственное желаніе -- это сохранить о немъ добрую память. Время отъ времени она будетъ навѣщать его. Но онъ долженъ перестать ее пугать и преслѣдовать.
   Она сдѣлала попытку польстить ему и успокоить его ласковыми словами:
   -- Я понимаю, что ты хотѣлъ отомстить за себя. Это естественно. Но ты не золъ отъ природы. Не сердись же на меня. Не пугай меня. Не приходи больше. Я же буду приходить, буду приходить часто. Буду приносить тебѣ цвѣты.
   У нея было несомнѣнно желаніе его обмануть, усыпить его обманчивыми обѣщаніями, сказать ему: "Лежи, не волнуйся, будь покоенъ, и я клянусь, что не сдѣлаю ничего, что бы тебѣ не понравилось, обѣщаю повиноваться твоей волѣ". Но она не посмѣла лгать на могилѣ и была увѣрена, что это безполезно, такъ какъ мертвецы знаютъ все.
   Немного усталая, она продолжала еще въ теченіе нѣсколькихъ минутъ свои мольбы и уговоры, и замѣтила, что на этотъ разъ перестала испытывать тотъ ужасъ, который ей внушали могилы и этотъ мертвецъ. Она стала искать причину и открыла, что онъ не страшитъ ее потому, что его тамъ нѣтъ. Она подумала:
   "Его здѣсь нѣтъ; его здѣсь никогда не бываетъ; онъ -- повсюду, за исключеніемъ того мѣста, гдѣ его схоронили. Онъ -- на улицахъ, въ домахъ, въ комнатахъ".
   И она поднялась съ могилы въ отчаяніи, убѣжденная теперь въ томъ, что будетъ встрѣчать его повсюду, исключая кладбища.
   

XVI.

   Послѣ двухъ недѣль терпѣнія Линьи началъ настаивать, чтобъ Фелиси вернулась къ прежней жизни. Срокъ, поставленный ею, истекъ. Онъ не хотѣлъ болѣе ждать. Она страдала такъ же, какъ и онъ. Но боялась снова увидѣть покойника. Она измышляла неловкіе предлоги, чтобы откладывать свиданія, и наконецъ призналась, что боится. Онъ презиралъ ее за то, что она выказала такъ мало мужества и благоразумія. Онъ не чувствовалъ, что она его любитъ, и говорилъ ей жесткія слова. И онъ преслѣдовалъ ее непрерывно своимъ желаніемъ.
   Тогда наступили трудные дни и неблагодарные часы. Она не смѣла болѣе находиться съ нимъ подъ одною кровлей, и они нанимали извозчика и, объѣхавъ всѣ предмѣстья, выходили и углублялись въ мрачныя аллеи, шагая подъ рѣзкимъ восточнымъ вѣтромъ, словно погоняемые дыханіемъ невидимаго гнѣва.
   Однажды день былъ такой мягкій, что они прониклись его нѣжностью. Плечо къ плечу, блуждали они по пустыннымъ аллеямъ Булонскаго лѣса. Почки, начинавшія разбухать по концамъ тонкихъ и черныхъ вѣтвей, окрашивали верхушки деревьевъ, отдѣлявшіяся на розовомъ фонѣ неба, въ лиловый цвѣтъ. Налѣво онъ нихъ разстилался лугъ, усѣянный обнаженными деревьями, и были видны дома Отейля. Медленно катились по дорогѣ колясочки стариковъ, и няньки толкали передъ собою дѣтскія повозки. Тишину Булонскаго лѣса прервалъ грохотъ автомобиля.
   -- Ты любишь эти машины?-- спросила Фелиси.
   -- Нахожу ихъ удобными, вотъ и все.
   Правда, что онъ никогда не былъ шофферомъ. Его не тянуло ни къ какому спорту, онъ любилъ только женщинъ. Указывая на извозчика, ѣхавшаго мимо, Фелиси сказала:
   -- Робертъ, ты видѣлъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Внутри была Жанна Перренъ и еще какая-то дама.
   Онъ былъ мирно невозмутимъ, и она сказала ему съ упрекомъ:
   -- Ты, какъ докторъ Сократъ: находишь это естественнымъ?
   Ясное и спокойное озеро дремало среди черныхъ стѣнъ сосенъ. Они пошли направо по тропинкѣ у самаго берега, у котораго бѣлые гуси и лебеди чистятъ свои перья.
   При ихъ приближеніи цѣлая стая утокъ, какъ живые челночки, вытянувъ шеи, быстро поплыла къ нимъ.
   Фелиси сказала имъ съ сожалѣніемъ, что ей нечего имъ дать.
   -- Когда я была маленькой,-- прибавила она,-- отецъ водилъ меня по воскресеньямъ кормить звѣрей. Это было моей наградой, когда я всю недѣлю хорошо училась. Отецъ любилъ природу. Любилъ собакъ, лошадей, всѣхъ животныхъ. Онъ былъ очень добрый, очень умный. Много работалъ. Но офицеру безъ состоянія страшно трудно жить. Онъ страдалъ отъ того, что не могъ жить, какъ богатые офицеры, и кромѣ того ссорился съ мамашей. Онъ не былъ счастливъ, бѣдный отецъ. Онъ часто бывалъ печаленъ. Онъ былъ молчаливъ, но, не говоря ни слова, мы съ нимъ понимали другъ друга. Онъ меня очень любилъ... Робертъ, позже, черезъ много, много лѣтъ, у меня будетъ домикъ въ деревнѣ. И когда ты пріѣдешь туда, мой милый, ты застанешь меня въ короткой юбкѣ, кормящей куръ.
   Онъ спросилъ ее, какъ ей пришла въ голову мысль сдѣлаться актрисой.
   -- Я хорошо знала, что не выйду замужъ, такъ какъ у меня не было приданаго. А поступать въ модный магазинъ или на телеграфъ, какъ многія изъ моихъ подругъ, меня не прельщало. Уже маленькой дѣвочкой я находила, что быть актрисой очень хорошо. Въ пансіонѣ я играла въ одной дѣтской пьесѣ. Это мнѣ понравилось. Учительница сказала, что я играла плохо; но это потому, что мамаша была должна ей за три мѣсяца. Начиная съ пятнадцати лѣтъ я стала серьезно думать о театрѣ. Поступила въ консерваторію. Работала, много работала. Наше ремесло беретъ много силъ. Но когда имѣешь успѣхъ, оно даетъ удовлетвореніе.
   Противъ маленькой хижинки на островѣ они застали паромъ, стоявшій у пристани. Робертъ прыгнулъ на него и увлекъ за собою Фелиси.
   -- Эти громадныя деревья прекрасны даже безъ листьевъ,-- сказала она,-- но я думала, что въ это время года хижинка бываетъ заперта.
   Перевозчикъ отвѣтилъ, что въ хорошіе зимніе дни, гуляющіе любятъ ѣздить на островъ, такъ какъ тамъ никто не безпокоитъ, и что недавно только онъ перевезъ туда двухъ дамъ.
   Слуга, жившій на одинокомъ островѣ, подалъ имъ чай въ деревенскую комнату, въ которой стояли два стула, столъ, піанино и диванъ. Панели были покрыты плѣсенью, паркетъ разсохся. Фелиси взглянула въ окно на лугъ и на высокія деревья.
   -- Что это за темный шаръ на тополѣ?-- спросила она.
   -- Это омела, дорогая.
   -- Можно подумать, что животное обвилось вокругъ вѣтки и гложетъ ее. Это непріятно видѣть.
   Она положила голову на плечо своему другу и сказала ему томно:
   -- Я люблю тебя.
   Онъ увлекъ ее на диванъ. Она чувствовала, какъ онъ, упавъ къ ея ногамъ, скользитъ по ней неловкими отъ нетерпѣнія руками; она не противилась, обезсиленная, неподвижная, зная, что это безполезно. Въ ушахъ у нея звенѣли колокольчики. Затѣмъ звонъ прекратился, и она услыхала справа, какъ чужой звучный и леденящій голосъ произнесъ: "Я кладу вамъ запретъ другъ на друга". Ей почудилось, что голосъ говорилъ сверху, изъ свѣтлаго пространства, но она не осмѣлилась поднять голову. То былъ незнакомый голосъ. Невольно, сама того не желая, она старалась припомнить его голосъ и вдругъ замѣтила, что не вспомнитъ его никогда. Она подумала: "Быть можетъ, это тотъ голосъ, которымъ онъ говоритъ теперь". Испуганная, она быстро оправила платье. Но удержала крикъ и не сказала, что она слышала, изъ страха, чтобы Робертъ не счелъ ея безумной, и потому, что она знала все-таки, что это не было реально.
   Линьи отошелъ:
   -- Если ты не любишь меня болѣе, скажи откровенно. Я не хочу брать тебя силою.
   Вся какъ-то сжавшись, она сказала:
   -- Пока мы въ толпѣ, пока насъ окружаютъ люди, я стремлюсь къ тебѣ, желаю тебя; а какъ только мы остаемся одни, я боюсь.
   Онъ отвѣтилъ ей плоской и злой насмѣшкой:
   -- Ахъ, чтобы любить меня, тебѣ нужна публика!...
   Она встала и подошла къ окну. По щекѣ ея текла слеза. Она долго плакала молча. Потомъ вдругъ позвала его съ живостью:
   -- Взгляни-ка!
   И указала ему на Жанну Перренъ, гулявшую по лужайкѣ съ молодою женщиной. Онѣ шли обнявшись, давая другъ другу вдыхать ароматъ фіалокъ, и улыбались.
   -- Посмотри, эта женщина счастлива и покойна.
   Жанна Перренъ шла довольная и спокойная.
   Фелиси смотрѣла на нее съ любопытствомъ, въ которомъ не смѣла сама себѣ признаться, и завидовала ея спокойствію.
   -- Она вотъ не боится.
   -- Оставь ее въ покоѣ. Она не дѣлаетъ намъ зла.
   И онъ съ силою охватилъ ея станъ.
   Она высвободилась, вся дрожа. Въ концѣ-концовъ, разочарованный, обманутый, униженный, Робертъ разразился гнѣвомъ, обозвалъ ее дурой, клялся, что не потерпитъ дальше этихъ смѣшныхъ выходокъ.
   Она не отвѣчала и принялась снова плакать.
   Раздраженный ея слезами, онъ сказалъ ей жестоко:
   -- Такъ какъ ты меня болѣе не любишь, то безполезно намъ и видаться. Намъ не о чемъ больше говорить другъ съ другомъ. Я вижу отлично, что ты меня не любишь. Признайся, скажи же хоть разъ правду: ты никого никогда не любила, кромѣ этого жалкаго комедіанта.
   Она разразилась гнѣвомъ и застонала отъ отчаянія:
   -- Лгунъ, лгунъ! То, что ты говоришь, отвратительно! Ты видишь, что я плачу, и хочешь заставить страдать меня еще больше. Ты пользуешься тѣмъ, что я тебя люблю, чтобы сдѣлать меня несчастной. Это подло! Ну, хорошо же! Я тебя не люблю! Уйди! Я не хочу тебя видѣть! Уйди!... Но въ самомъ дѣлѣ, что же это мы дѣлаемъ? Развѣ мы будемъ всю жизнь смотрѣть такъ другъ на друга съ гнѣвомъ, съ отчаяніемъ, съ яростью? Это не моя вина... Не могу, не могу. Прости меня, милый, любовь моя. Люблю тебя, обожаю, хочу тебя. Но прогони же ты его! Ты мужчина, ты знаешь, что надо сдѣлать! Прогони его! Ты же его убилъ, а не я. Ты! Убей же его до конца... Я съ ума схожу, Боже мой! Я схожу съ ума...
   На слѣдующій день Линьи подалъ прошеніе о командировкѣ въ качествѣ третьяго секретаря въ Гагу. Черезъ недѣлю пришло назначеніе, и онъ уѣхалъ тотчасъ же, не простившись съ Фелиси.
   

XVII.

   Госпожа Нантёйль только и думала, что о своей дочери. Ея связь съ Тони Мейеромъ, продавцомъ картинъ изъ улицы Клиши, оставляла ей много свободнаго времени и не занимала ея сердца. Она встрѣтила въ театрѣ г. Бондуа, фабриканта электрическихъ приборовъ, еще молодого человѣка, весьма состоятельнаго и отличавшагося необыкновенною вѣжливостью. Онъ былъ влюбчивъ и въ то же время робокъ отъ природы; молодыя и красивыя женщины его пугали, и онъ привыкъ мечтать только о другихъ. Госпожа Нантёйль была еще очень пріятна. Однажды вечеромъ, когда она была дурно одѣта и неинтересна, онъ сдѣлалъ ей предложеніе. Она приняла его съ цѣлью поддержать домъ и дать возможность дочери ни въ чемъ не нуждаться. Ея преданность дала ей счастье. Бондуа полюбилъ ее и окружилъ горячимъ вниманіемъ. Сначала удивленная этимъ, вскорѣ она стала покойною и счастливою; ей показалось естественнымъ и справедливымъ быть любимой, и она не вѣрила, что это время для нея прошло, когда дѣйствительность доказывала ей обратное.
   Она всегда проявляла благосклонность, легкій уживчивый нравъ и ровное расположеніе духа. Но никогда еще она не наполняла домъ такимъ весельемъ и такими милыми выдумками. Мягкая въ обращеніи съ окружающими, съ улыбкой, несмотря на всѣ превратности жизни, открывавшей ея прекрасные зубы и углублявшей ямочки на ея полныхъ щекахъ, благодарная жизни за то, что она ей давала, расцвѣтшая, свѣжая, щедрая, она была радостью и молодостью дома.
   Въ то время какъ госпожа Нантёйль видѣла во всемъ только свѣтъ и радость, Фелиси становилась мрачною, угрюмою и печальною. На ея хорошенькомъ личикѣ пролегли морщины; голосъ сталъ хриплымъ. Она тотчасъ же догадалась о положеніи, занятомъ господиномъ Бондуа въ ея семьѣ, и потому ли, что предпочитала, чтобы мать жила и дышала только ею, была ли оскорблена въ своей дочерней любви, принужденная меньше уважать мать, завидовала ли она, испытывала ли она то чувство тягости, которое причиняютъ намъ любовныя исторіи, когда онѣ разыгрываются черезчуръ близко отъ насъ, нофелиси ежедневно и преимущественно за обѣдомъ въ цѣломъ рядѣ весьма ясныхъ намековъ и плохо скрытыхъ словъ горько упрекала госпожу Нантёйль за новаго друга дома, а встрѣчаясь съ самимъ Бондуа, выражала ему явное и постоянное отвращеніе. Госпожа Нантёйль относилась къ этому только съ легкимъ прискорбіемъ и прощала дочери, которую считала слишкомъ мало опытной въ жизни. А Бондуа, которому Фелиси внушала нечеловѣческій ужасъ, старался успокоить ее многочисленными подарками и знаками вниманія.
   Ея злоба происходила отъ ея страданій. Письма, получаемыя ею изъ Гаги, раздражали ея любовь и дѣлали ее мучительной. Она сохла, находясь во власти жгучихъ образовъ. Когда она слишкомъ ясно сознавала отсутствіе своего друга, то въ вискахъ у нея стучало, сердце колотилось, тяжелая тѣнь окутывала ея мозгъ; вся чувствительность ея нервовъ, весь жаръ ея крови, всѣ силы ея существа, собираясь вмѣстѣ, превращались въ одно глубокое, неутолимое желаніе. Въ такія минуты она думала только о томъ, чтобы вновь увидѣть Линьи. Его одного она желала, и сама удивлялась тому отвращенію, которое испытывала ко всѣмъ, кромѣ него. Далеко не всегда подчинялась она столь исключительному инстинкту. Она давала себѣ обѣщаніе идти просить тотчасъ же денегъ у Бондуа и съ первымъ поѣздомъ ѣхать въ Гагу. Но не дѣлала этого. Ее останавливала не столько мысль разсердить своего любовника, который нашелъ бы это путешествіе безтактнымъ, сколько опасеніе разбудить уснувшій призракъ.
   Со времени отъѣзда Линьи она его больше не видѣла. Но внутри и вокругъ нея все еще происходили какія-то тревожныя событія. На улицѣ за нею слѣдомъ шелъ пудель, появлявшійся и исчезавшій внезапно. Однажды утромъ, когда она лежала еще въ постели, мать сказала ей: "Я иду къ портнихѣ", и ушла. Двѣ или три минуты спустя Фелиси увидѣла ее входящею въ комнату, словно она тамъ что-то забыла. Но призракъ двигался впередъ, не глядя, не говоря, безшумно и исчезъ, коснувшись кровати.
   У нея бывали и болѣе тревожныя иллюзіи. Однажды, въ воскресенье, на утреннемъ спектаклѣ она играла въ "Аталіи" роль молодого Захарія. У нея были красивыя ноги, и поэтому мужская роль ей нравилась; она также была довольна показать, что умѣетъ читать стихи. Но она замѣтила, что въ оркестрѣ сидѣлъ священникъ въ рясѣ. Не въ первый разъ на утреннемъ представленіи этой трагедіи, заимствованной изъ Писанія, присутствовало духовное лицо. Тѣмъ не менѣе это произвело на нее тягостное впечатлѣніе. Когда она вышла на сцену, она ясно видѣла, какъ Луиза Даль, съ тюрбаномъ на головѣ, передъ будкой суфлера заряжала револьверъ. Фелиси была достаточно тверда разсудкомъ и обнаружила столько присутствія духа, чтобы прогнать это глупое видѣніе, которое и исчезло. Но первые стихи свои она прочла едва слышнымъ голосомъ
   Она чувствовала, какъ горѣло у нея все въ желудкѣ. Страдала отъ удушій; иногда, безъ всякой причины, невыразимая тоска сковывала ея душу; сердце колотилось безумными толчками, и она боялась умереть.
   Докторъ Трюблэ продолжалъ лѣчить ее съ внимательной осторожностью. Она часто видала его въ театрѣ, а также ходила на консультацію въ старую квартиру на улицѣ Сены. Она не проходила черезъ пріемную; слуга проводилъ ее тотчасъ же въ маленькую столовую, гдѣ въ темнотѣ сверкалъ арабскій фаянсъ, и докторъ принималъ ее первою. Однажды Сократу удалось втолковать ей, какимъ способомъ образуются въ мозгу человѣка представленія, а также и то, что эти образы не всегда соотвѣтствуютъ внѣшнимъ предметамъ или, по крайней мѣрѣ, не соотвѣтствуютъ имъ въ точности.
   -- Галлюцинаціи,-- прибавилъ онъ,-- всего чаще не что иное, какъ ложныя представленія. Человѣкъ видитъ, что есть, но видитъ это не совсѣмъ вѣрно, и изъ плюмажа дѣлаетъ взъерошенную голову, изъ красной гвоздики -- пасть звѣря, изъ бѣлой рубашки -- призрака въ саванѣ. Незначительныя заблужденія.
   Въ этихъ доводахъ она почерпала силу для презрѣнія и для разсѣянія видѣній собакъ, кошекъ, живыхъ или близкихъ ей лицъ. Но боялась увидѣть снова покойника. И мистическій страхъ, гнѣздившійся въ темныхъ углахъ ея мозга, былъ сильнѣе, чѣмъ доказательства врача. Сколько ей ни говорили, что мертвецы не возвращаются, она была убѣждена въ обратномъ.
   Сократъ и на этотъ разъ порекомендовалъ ей разсѣяться, повидать друзей, и предпочтительно друзей пріятныхъ и, какъ злѣйшихъ враговъ своихъ, избѣгать темноты и одиночества.
   И онъ прибавилъ слѣдующее предписаніе:
   -- Особенно старайтесь избѣгать тѣхъ лицъ и тѣ вещи, которыя могутъ имѣть какое-либо отношеніе къ предмету вашихъ видѣній.
   Онъ не замѣтилъ, что это было невозможно. Нантёйль тоже этого не замѣтила.
   -- Итакъ, вы меня вылѣчите, мои добрый Сократъ?-- сказала она, поднимая на него свои красивые сѣрые глаза, полные мольбы.
   -- Вы сами вылѣчитесь, дитя мое. Вы вылѣчитесь, потому что вы трудолюбивы, разсудительны и мужественны. Да, да, вы одновременно и трусливы, и мужественны. Вы страшитесь опасности, но имѣете мужество жить. Вы выздоровѣете, потому что вы не симпатизируете боли и страданію. Вы выздоровѣете, потому что вы хотите выздоровѣть.
   -- Вы думаете, что можно выздоровѣть, когда хочешь?
   -- Когда хочешь извѣстнымъ образомъ, внутренне, глубоко, когда этого хотятъ въ насъ клѣточки, когда этого хочетъ наше безсознательное; когда человѣкъ хочетъ всею силою слѣпой, обильной и полной воли, какъ могучее дерево, которое хочетъ зазеленѣть весною.
   

XVIII.

   Въ эту ночь, не будучи въ состояніи уснуть, Фелиси ворочалась на постели и раскидывала одѣяла. Она чувствовала, что сонъ еще далеко, что онъ появится вмѣстѣ съ первыми лучами, полными танцующихъ пылинокъ, которые утромъ прорвутся сквозь щели занавѣсокъ. Ночникъ, маленькое пылающее сердечко котораго свѣтилось сквозь его фарфоровое тѣло, былъ ея таинственнымъ и привычнымъ товарищемъ. Фелиси открыла вѣки и взглядомъ пила этотъ бѣлый, молочный свѣтъ, который ее успокоивалъ. Потомъ, закрывъ снова глаза, она впала въ тревожную тоску безсонницы. Минутами ей приходила на память какая-нибудь фраза изъ ея роли, которой она не придавала никакого значенія, но которая ее преслѣдовала: "Наша жизнь есть то, что мы сами изъ нея дѣлаемъ", и ея умъ утомлялся, переворачивая безъ устали четыре или пять мыслей.
   "Завтра мнѣ надо ѣхать примѣрять платье къ мадамъ Роямонъ. Вчера я вмѣстѣ съ Фажетъ вошла въ уборную Жанны Перренъ, которая одѣвалась. Она не безобразна, Жанна Перренъ; у нея даже красивое лицо, но мнѣ не нравится его выраженіе. За что госпожа Кольберъ требуетъ съ меня тридцать два франка? Четырнадцать и три -- семнадцать и девять -- двадцать шесть. Я должна ей всего двадцать шесть франковъ. "Наша жизнь есть то, что мы сами изъ нея дѣлаемъ". Какъ жарко!"
   Однимъ прыжкомъ гибкихъ бедеръ она перевернулась и раскинула свои обнаженныя руки, словно желая охватить воздухъ, какъ нѣжное и свѣжее тѣло.
   -- Мнѣ кажется, что прошла вѣчность съ тѣхъ поръ, какъ уѣхалъ Робертъ. Это дурно съ его стороны оставлять меня такъ одну. Я тоскую по немъ.
   И, свернувшись въ клубочекъ на постели, она въ мельчайшихъ подробностяхъ припоминала его объятія. Она звала его:
   -- Котенокъ мой! волченокъ мой!
   И тотчасъ же мысли начинали снова мучительно путаться въ головѣ.
   -- "Наша жизнь есть то, что мы сами изъ нея дѣлаемъ. Наша жизнь"... Четырнадцать и три -- семнадцать и девять -- двадцать шесть. Я отлично замѣтила, что Жанна Перренъ нарочно выставляетъ напоказъ свои длинныя мужскія ноги, покрытыя темными волосами. А правда ли, говорятъ, будто она платитъ деньги женщинамъ? Завтра, въ четыре часа, я должна идти мѣрять платье. Ужасно, какъ эта мадамъ Роямонъ никогда не умѣетъ вшить рукавовъ. Фу, какъ жарко! Сократъ -- хорошій докторъ. Но иногда отъ его лѣченія можно совсѣмъ одурѣть.
   Вдругъ она подумала о Шевалье, и ей показалось, что отовсюду, съ каждой стѣны на нея исходитъ его вліяніе. Ей даже почудилось, что отъ этого затмился свѣтъ ночника. Это вліяніе было неуловимѣе призрака, но вызывало тревогу. Внезапно ей блеснула мысль, что эти тонкія вѣянія шли отъ портретовъ покойнаго. Въ ея комнатѣ ихъ не было; но въ квартирѣ еще оставались неуничтоженными его фотографіи. Тщательно подсчитавъ, она увѣрилась, что ихъ должно было остаться три: первый портретъ, снятый въ ранней молодости, на облачномъ фонѣ; другой, улыбающійся -- въ вольной позѣ -- верхомъ на стулѣ; третій -- въ роли донъ Сезара-де-Базана. Въ своемъ стремленіи ихъ уничтожить она соскочила съ постели, зажгла свѣчку и въ одной рубашкѣ, шаркая туфлями, проскользнула въ гостиную къ столику изъ палисандроваго дерева, стоявшему подъ рѣдкимъ экземпляромъ пальмы, и, приподнявъ скатерть, обшарила ящикъ. Тамъ были жетоны, розетки, кусочки дерева, отломившіеся отъ мебели, два-три подвѣска отъ люстры и нѣсколько фотографій, среди которыхъ оказался только одинъ портретъ Шевалье, самый молодой,-- на облачномъ фонѣ.
   Остальные она принялась искать въ шифоньеркѣ, занимавшей простѣнокъ между окнами, на которой красовались двѣ китайскихъ лампы. Тамъ были сложены матовые шары отъ лампъ, абажуры, хрустальныя вазочки съ украшеніями изъ золоченой бронзы, фарфоровая расписная спичечница, съ изображеніемъ ребенка, уснувшаго подлѣ собаки, прислонясь къ барабану; растрепанныя книги, пачки партитуръ, два сломанныхъ вѣера, флейта и незначительная пачка визитныхъ фотографическихъ карточекъ. Тутъ нашелся второй Шевалье -- въ роли донъ Сезара-де-Базана. Но послѣдняго не было. Тщетно задавала она себѣ вопросъ, куда онъ могъ дѣваться. Тщетно перерыла коробки, вазы, корзины съ цвѣточными горшками, музыкальный ящикъ. И въ то время, какъ она страстно искала его, портретъ все увеличивался и опредѣлялся въ ея фантазіи, достигалъ человѣческихъ размѣровъ, принималъ насмѣшливое выраженіе и дразнилъ ее. Голова ея горѣла, а ноги оставались застывшими, и она чувствовала, что гдѣ-то глубоко внутри ея закрадывается ужасъ. Въ ту минуту, когда она уже хотѣла отказаться отъ поисковъ и зарыться съ головой въ подушку, она вдругъ вспомнила, что мать ея прятала фотографіи въ зеркальный шкафъ. Къ ней вернулось мужество. Она тихонько вошла въ комнату спавшей госпожи Нантёйль, неслышными шагами подошла къ шкафу, отворила его медленно и безъ шума и осмотрѣла верхнюю полку, заставленную старыми коробками. Она перелистала альбомъ, существовавшій со временъ второй имперіи и двадцать лѣтъ не раскрывавшійся. Перебрала кучи писемъ, связки гербовыхъ бумагъ и квитанцій изъ городского ломбарда. Госпожа Нантёйль, разбуженная свѣтомъ свѣчи и глухимъ шорохомъ, спросила:
   -- Кто тамъ?
   Но тотчасъ же увидѣла взобравшуюся на стулъ маленькую знакомую фигурку призрака, въ длинной ночной рубашкѣ, съ толстой косой за плечами.
   -- А, это ты, Фелиси? Надѣюсь, ты не больна?... Что ты дѣлаешь?
   -- Я ищу одну вещь.
   -- Въ моемъ шкафу?
   -- Да, мама.
   -- Ступай спать!Ты только простудишься... Скажи, по крайней мѣрѣ, что ты ищешь. Если шоколадъ, то онъ на средней полкѣ, рядомъ съ серебряной сахарницей.
   Но Фелиси уже схватила пачку фотографій и быстро ихъ перебирала.
   Подъ ея нетерпѣливыми пальцами проходили: госпожа Дульсъ, вся окутанная кружевомъ; блестящая Фажетъ съ выцвѣтшими волосами; Тони Мейеръ съ черезчуръ близко поставленными глазами и нависшимъ надъ губами носомъ; бородатый Прадель; лысый и курносый Трюблэ; господинъ Бондуа съ трусливымъ взглядомъ и крѣпкимъ носомъ надъ густыми усами. И, несмотря на то, что голова ея вовсе не была занята въ настоящую минуту господиномъ Бондуа, она все же мимоходомъ бросила ему враждебный взглядъ и нечаянно капнула ему на носъ воскомъ.
   Госпожа Нантёйль, совсѣмъ проснувшаяся, спрашивала съ удивленіемъ:
   -- Фелиси, да что это ты роешься въ моемъ шкафу?
   Но Фелиси, державшая уже въ рукахъ столь долго отыскиваемый портретъ, отвѣтила ей только дикимъ радостнымъ крикомъ и спрыгнула со стула, унося съ собой покойника, а вмѣстѣ съ нимъ по ошибкѣ и г. Бондуа.
   Вернувшись въ гостиную, она присѣла передъ каминомъ, развела огонь съ помощью бумаги и бросила въ него три фотографіи Шевалье. Она глядѣла, какъ онѣ пылали, и когда всѣ три карточки, почернѣвшія и покоробленныя, улетѣли безформенной массой, вздохнула съ облегченіемъ. На этотъ разъ она твердо вѣрила, что лишила ревниваго покойника возможности его появленій и освободилась окончательно отъ наважденія.
   Взявъ снова подсвѣчникъ, она замѣтила Бондуа, носъ котораго скрылся подъ бѣлымъ кружечномъ воска. И не зная, куда его дѣть, она со смѣхомъ бросила и его въ пылавшій еще каминъ.
   Войдя въ свою спальню, Фелиси стала передъ зеркаломъ и обтянула рубашку, чтобы формы ея тѣла лучше обозначались. На этотъ разъ она дольше обыкновеннаго остановилась мыслью на одномъ соображеніи, иногда приходившемъ ей въ голову. Она говорила себѣ:
   -- Почему человѣкъ сотворенъ именно такимъ,-- съ головой, руками, ногами, кистями, ступнями, съ грудью и животомъ? Почему такъ, а не иначе? Это странно...
   И въ эту минуту человѣческій обликъ представлялся ей произвольнымъ, страннымъ, чуждымъ. Но удивленіе ея быстро прошло, и, разглядывая себя, она нравилась себѣ. Она смотрѣла на себя съ глубокимъ и сильнымъ волненіемъ. Обнаживъ груди и осторожно придерживая ихъ ладонями, съ нѣжностью разсматривала ихъ въ зеркало, словно онѣ не составляли части ея тѣла, а принадлежали ей какъ два одушевленныхъ существа, два живыхъ голубя.
   Улыбнувшись имъ, она легла снова въ постель. Проснувшись поздно утромъ, на мгновеніе изумилась, что спала одна. Иногда во снѣ существо ея какъ бы раздваивалось и, ощущая свое тѣло, она грезила о получаемыхъ ею ласкахъ.
   

XIX.

   Генеральная репетиція "Рѣшетки" была назначена въ два часа. Уже съ часа докторъ Трюблэ занималъ свое обычное мѣсто въ уборной Нантёйль.
   Фелиси, отдавъ себя въ распоряженіе госпожи Мишонъ, упрекала доктора въ томъ, что онъ ничего не говоритъ. На самомъ дѣлѣ она, озабоченная, занятая мысленно ролью, которую ей предстояло играть, не слушала его. Она запретила пускать кого-либо въ свою уборную. И однако съ удовольствіемъ приняла Константина Марка, чувствуя къ нему взаимную симпатію.
   Онъ былъ взволнованъ. И, чтобы скрыть смущеніе, преувеличенно болталъ о лѣсахъ Виварэ, начиналъ и не кончалъ анекдота изъ крестьянской или охотничьей жизни.
   -- Я здорово трушу,-- сказала Нантёйль.-- А вы, господинъ Маркъ, вѣроятно тоже чувствуете внутреннюю дрожь?
   Но онъ увѣрялъ, что не испытываетъ ни малѣйшаго волненія. Она стояла на своемъ:
   -- Признайтесь все-таки, что вы желали бы, чтобы все было уже кончено.
   -- Ну да, разъ что вы настаиваете на этомъ, пожалуй, я предпочелъ бы, чтобы все было кончено.
   На это докторъ Сократъ своимъ простымъ и спокойнымъ голосомъ предложилъ ему слѣдующій вопросъ:
   -- Не думаете ли вы, что то, что для насъ имѣетъ совершиться, на самомъ дѣлѣ уже совершалось въ недавнемъ или очень отдаленномъ прошломъ?
   И, не выжидая отвѣта, онъ прибавилъ:
   -- Если событія этого міра достигаютъ нашего сознанія послѣдовательно, то изъ этого не слѣдуетъ заключать, что они въ дѣйствительности имѣютъ эту послѣдовательность; еще менѣе основаній предполагать, что они совершаются въ тотъ моментъ, когда мы ихъ воспринимаемъ.
   -- Это понятно,-- сказалъ Константинъ Маркъ, не слушавшій того, что говорилось.
   -- Вселенная,-- продолжалъ докторъ, -- представляется намъ какъ рядъ незавершенныхъ явленій, и намъ кажется, что заканчиваніе ихъ происходитъ непрерывно на нашихъ глазахъ. Такъ какъ явленія воспринимаются нами послѣдовательно, то мы думаемъ, что они и въ дѣйствительности слѣдуютъ другъ за другомъ. Мы воображаемъ, что тѣ изъ нихъ, которыхъ мы больше не видимъ, находятся въ прошедшемъ, а тѣ, которыхъ мы еще не видимъ,-- въ будущемъ. Но можно представить себѣ существа, одаренныя способностью воспринимать одновременно то, что для насъ является настоящимъ и прошедшимъ. Можно задумать и такія, которыя будутъ воспринимать явленія въ обратномъ порядкѣ, т.-е. развертывающимися отъ нашего будущаго къ нашему прошедшему. Животныя, пользующіяся пространствомъ совсѣмъ иначе, нежели мы, и способныя, напримѣръ, передвигаться скорѣе, нежели распространяется свѣтъ, получили бы совсѣмъ другое понятіе о послѣдовательности явленій, чѣмъ мы.
   -- Только бы сегодня Дюрвиль не надѣлалъ глупостей на сценѣ,-- воскликнула Фелиси, пока госпожа Мишонъ натягивала ей чулки.
   Константинъ Маркъ увѣрялъ, что Дюрвиль не думаетъ ни о чемъ подобномъ, и просилъ ее не безпокоиться.
   Докторъ Сократъ опять вернулся къ своему повѣствованію.
   -- Когда мы свѣтлою ночью смотримъ на звѣзду, мерцающую на вершинѣ тополя, то видимъ сразу, что было и что есть. И въ то же время, можно сказать, что видимъ и то, что есть, и то, что будетъ. Звѣзда въ томъ видѣ, какъ мы ее видимъ, является прошедшимъ по отношенію къ дереву, а дерево по отношенію къ звѣздѣ является будущимъ. А между тѣмъ звѣзда, которая изъ безконечной дали являетъ намъ свой маленькій огненный ликъ, и не настоящій, а тотъ, который она имѣла еще во времена нашей юности и, можетъ быть, до нашего рожденія, и тополь, молодые листочки котораго дрожатъ въ свѣжемъ вечернемъ воздухѣ, соединяются для насъ въ одинъ моментъ времени и кажутся намъ оба явленіями одинаково настоящими. Мы относимъ данное явленіе къ настоящему только потому, что воспринимаемъ его ярко и точно. Мы относимъ его къ прошедшему, когда сохраняемъ о немъ смутное представленіе. Если же явленіе имѣло мѣсто милліоны лѣтъ тому назадъ, то мы сохраняемъ о немъ самое сильное впечатлѣніе, оно не будетъ для насъ прошедшимъ, а явится въ настоящемъ. Мы не знаемъ того порядка, въ силу котораго явленія проходятъ и исчезаютъ въ пропастяхъ вселенной. Мы знакомы только съ порядкомъ нашихъ воспріятій. Воображать, что будущаго не существуетъ, только потому, что мы его не знаемъ,-- все равно, что предполагать неоконченной книгу, конца которой мы не дочитали.
   Здѣсь докторъ на минуту остановился. Нантёйль, услыхавъ въ тишинѣ біеніе своего сердца, воскликнула:
   -- Продолжайте, мой добрый Сократъ, продолжайте, прошу васъ. Еслибъ вы знали, какъ хорошо на меня дѣйствуетъ ваша бесѣда!... Я не могу вникать въ каждое слово. Но меня такъ развлекаетъ, когда я слышу, какъ вы говорите о вещахъ совсѣмъ постороннихъ, далекихъ; тогда я чувствую, что, кромѣ моего сегодняшняго дебюта, въ жизни есть еще что-то; иначе у меня бываетъ ощущеніе, словно я проваливаюсь въ черную пропасть... Говорите что-нлбудь, только не останавливайтесь...
   Мудрый Сократъ, предвидѣвшій конечно благотворное дѣйствіе своихъ рѣчей на артистку, продолжалъ свои разсужденія:
   -- Весь міръ вѣдь строится такимъ же непреложнымъ, роковымъ способомъ, какъ треугольникъ по двумъ даннымъ угламъ и одной сторонѣ. Всѣ будущія событія уже предопредѣлены. Они какъ бы уже существуютъ. Они настолько даже уже и существуютъ, что отчасти мы ихъ уже знаемъ. И если эта извѣстная намъ часть очень ничтожна по отношенію къ ихъ громадному количеству, то все же она имѣетъ нѣкоторое значеніе наряду съ частью тѣхъ прошлыхъ явленій, которыя намъ извѣстны. Мы можемъ сказать, что для насъ будущее не менѣе темно, чѣмъ прошедшее. Мы знаемъ, что поколѣнія смѣнятъ поколѣнія, въ трудѣ, въ радостяхъ и въ страданіяхъ. Я простираю мое провидѣніе далѣе періода длительности человѣческой расы. Я вижу, что созвѣздія на небѣ медленно мѣняютъ свои очертанія, которыя казались неподвижными; колесница покидаетъ свою античную упряжь, щитъ Оріона ломается, Сиріусъ гаснетъ. Но мы знаемъ, что солнце взойдетъ завтра и что оно еще долго будетъ вставать по утрамъ среди густыхъ облаковъ или легкихъ испареній.
   Адольфъ Менье вошелъ осторожно, на цыпочкахъ.
   Докторъ пожалъ ему руку:
   -- Здравствуйте, господинъ Менье... Мы видимъ также новолуніе будущаго мѣсяца. Оно для насъ не такъ ясно, какъ новолуніе этой ночи, потому что мы не знаемъ, на сѣромъ или на красномъ небѣ появится худое дно старой кастрюли надъ моей крышей, среди лѣса трубъ въ остроконечныхъ шапкахъ и романтическихъ чепцахъ, среди влюбленныхъ котовъ. Но если бы мы были столь знающими, что могли предвидѣть всѣ малѣйшія обстоятельства будущаго новолунія, мы такъ же точно знали бы эту будущую ночь, о которой я говорю, какъ и нынѣшнюю: и та и другая были бы для насъ въ настоящемъ. Наше знакомство съ фактами является единственнымъ основаніемъ нашей увѣренности въ ихъ реальности. Мы увѣрены въ неизбѣжности наступленія нѣкоторыхъ фактовъ. Слѣдовательно, мы должны ихъ считать реальными. А въ такомъ случаѣ они уже осуществились. Итакъ, милѣйшій Константинъ Маркъ, вы можете считать, что ваша пьеса уже сыграна,-- тысячу лѣтъ или всего полчаса тому назадъ, это уже неважно. Можно считать всѣхъ насъ уже давно умершими. Подумайте-ка объ этомъ, и вы перестанете волноваться.
   Константинъ Маркъ, плохо слѣдившій за этими доводами, считая ихъ неумѣстными и безтактными, отвѣтилъ съ легкимъ раздраженіемъ, что все это можно прочесть у Боссюэта.
   -- У Боссюэта!-- сдержанно воскликнулъ докторъ,-- бьюсь объ закладъ, что тамъ нѣтъ ничего подобнаго. У Боссюэта совсѣмъ нѣтъ философіи!
   Нантёйль обернулась къ доктору. на ней былъ большой батистовый чепецъ, высоко закругленный наверху и стянутый широкимъ голубымъ бантомъ, концы котораго, спускаясь ярусами, осѣняли ея лобъ и щеки. Сама она превратилась въ огненную блондинку. Рыжіе волосы разсыпались локонами по плечамъ. На груди косынка изъ легкой кисеи перекрещивалась подъ широкимъ лиловымъ поясомъ.
   Ея бѣлая съ розовыми полосками и нѣсколько высокой таліей юбка, плотно облегавшая станъ, придавала ей высокій ростъ. Она казалась какой-то сказочной фигурой.
   -- Делажъ также позволяетъ себѣ глупыя выходки,-- сказала она.-- Знаете, что онъ сдѣлалъ съ Мари-Клэръ? Они играли въ "Ученыхъ женщинахъ". На сценѣ онъ положилъ ей въ руку яйцо. Она весь актъ не могла отъ него никакъ отдѣлаться.
   На призывъ режиссера Фелиси вышла въ сопровожденіи Константина Марка. Они слышали гулъ залы, ревъ чудовища, и имъ казалось, что они вступаютъ въ горящую пасть апокалиптическаго звѣря.
   "Рѣшетка" имѣла успѣхъ. Поставленная въ концѣ сезона, когда не разсчитывали, что она долго продержится на сценѣ, пьеса всѣмъ понравилась. Въ срединѣ перваго акта въ ней уже нашли стиль, поэзію, тамъ и сямъ неясности. Съ этой минуты къ ней стали относиться съ уваженіемъ, дѣлали видъ, что ею наслаждаются, что ее поняли. Ей простили недостатокъ драматическаго дѣйствія. Она была литературна, и на этотъ разъ этотъ родъ былъ допущенъ.
   Константинъ Маркъ никого не зналъ еще въ Парижѣ. Онъ вызвалъ въ театръ трехъ-четырехъ землевладѣльцевъ изъ Виварэ, которые выдѣлялись въ оркестрѣ своими красными лицами, бѣлыми галстуками, таращили глаза и не осмѣливались аплодировать. У Марка не было друзей, и поэтому никто не думалъ вредить его успѣху. Даже въ коридорахъ его провозгласили талантливымъ писателемъ въ пику остальнымъ. Взволнованный, несмотря на все это, онъ переходилъ изъ одной ложи въ другую или садился утомленный въ глубинѣ директорской ложи на авансценѣ. Его безпокоила критика.
   -- Будьте покойны,-- сказалъ Ромильи.-- О вашей пьесѣ критики скажутъ то хорошее или то дурное, что они думаютъ о Праделѣ. А въ эту минуту они думаютъ о немъ болѣе худа, чѣмъ добра.
   Адольфъ Менѣе сообщилъ, что зрительный залъ относится къ нему благосклонно, и что критики находятъ пьесу тщательно отдѣланной. Взамѣнъ этого онъ ждалъ нѣсколько любезныхъ словъ о "Пандольфѣ и Кларимондѣ". Но Константинъ Маркъ и не подумалъ сказать ему что-либо подобное.
   Ромильи покачалъ головой.
   -- Надо быть готовымъ къ нападкамъ. Господинъ Менѣе хорошо это знаетъ. Печать по отношенію къ нему вела себя съ дикою несправедливостью.
   -- Увы!-- вздохнулъ Менѣе,-- о насъ никогда не будутъ говорить столько худа, сколько говорили о Шекспирѣ и о Мольерѣ.
   Нантёйль имѣла большой успѣхъ, который былъ отмѣченъ не столько шумными вызовами, сколько скромнымъ, но глубокимъ одобреніемъ тонкихъ знатоковъ. Она выказала качества, которыхъ за нею не знали: чистоту дикціи, благородство позъ, гордую и дѣвственную красоту.
   Въ послѣднемъ антрактѣ на сценѣ она получила поздравленіе министра. Это былъ признакъ, что зала была расположена къ ней: ибо министры никогда не выражаютъ особаго мнѣнія. За ректоромъ университета толпились чиновники, свѣтскіе люди и драматическіе писатели. Съ протянутыми къ ней руками, они всѣ наперерывъ старались выразить ей свое восхищеніе. А госпожа Дульсъ, подавленная ихъ количествомъ, оставляла на пуговицахъ мужскихъ сюртуковъ обрывки своихъ безконечныхъ бумажныхъ кружевъ.
   Послѣдній актъ былъ истиннымъ торжествомъ Нантёйль. Публика наградила ее не криками и слезами. На нее были устремлены влажные взоры, къ ней неслись глубокіе и нѣмые вздохи изо всѣхъ грудей, которые способна вырвать изъ нихъ одна лишь красота.
   Фелиси почувствовала, что она непомѣрно выросла въ одну минуту и, когда спустился занавѣсъ, прошептала:
   -- На этотъ разъ, наконецъ, это дѣйствительно успѣхъ!
   Она раздѣвалась въ своей уборной, полной корзинъ съ орхидеями, букетами розъ и сноповъ сирени, когда ей подали телеграмму. Депеша изъ Гаги заключала слѣдующія слова:
   "Всею душой присоединяюсь къ несомнѣнному успѣху.

Робертъ".

   Въ ту минуту, когда она дочитывала телеграмму, въ уборную вошелъ докторъ Трюблэ.
   Фелиси охватила его шею горячими отъ утомленія и радости руками, привлекла его къ себѣ на грудь и напечатлѣла на лицѣ мечтательнаго Силена своими опьяненными устами крѣпкій поцѣлуй.
   Сократъ, въ качествѣ мудреца, принялъ его какъ даръ судьбы, отлично понимая, что онъ предназначался не ему, но былъ посвященъ славѣ и любви.
   Нантёйль сама замѣтила, что въ своемъ опьянѣніи она вложила, быть можетъ, черезчуръ много жара въ свои уста, такъ какъ, раскинувъ руки, сказала:
   -- Тѣмъ хуже! я такъ счастлива!
   

XX.

   Къ Пасхѣ ея радость еще возросла, благодаря важному событію. Она получила приглашеніе въ "Comédie Franèaise". Въ теченіе нѣкотораго времени она уже втихомолку хлопотала объ этомъ. Мать помогла ей въ этихъ хлопотахъ. Госпожа Нантёйль, съ тѣхъ поръ какъ ее любили, была очень пріятна и любезна. Она носила теперь прямые корсеты и у нея были такія юбки, которыя она могла показать повсюду. Она навѣдывалась въ канцеляріи министерства, и, по слухамъ, получивъ предложеніе одного изъ помощниковъ столоначальника въ министерствѣ изящныхъ искусствъ, съ простою и легкою граціей уступила ему. По крайней мѣрѣ, такъ утверждалъ Прадель.
   Онъ восклицалъ радостно:
   -- Ее теперь совсѣмъ не узнаешь, мамашу Нантёйль! Она стала соблазнительна, и мнѣ она лучше нравится, чѣмъ ея сухая дочка. У нея нравъ добрѣе...
   Какъ всѣ, Фелиси Нантёйль презирала, бранила и порицала "Французскую Комедію". Подобно другимъ, она говорила: "У меня нѣтъ никакой охоты поступать въ этотъ домъ". А когда она стала принадлежать къ этому дому, то сіяла радостью и гордостью. Особенно радовалась она тому, что должна была дебютировать въ "Школѣ женщинъ". Она разучивала уже роль Агнесы подъ руководствомъ стараго малоизвѣстнаго профессора, котораго уважала за то, что онъ строго придерживался традицій. По вечерамъ она играла Цецилію въ "Рѣшеткѣ" и жила въ лихорадочной работѣ, какъ вдругъ получила письмо, въ которомъ Робертъ де-Линьи извѣщалъ ее, что возвращается въ Парижъ.
   Во время своего пребыванія въ Гагѣ онъ имѣлъ нѣсколько опытовъ, доказавшихъ ему всю силу его любви къ Фелиси. Онъ обладалъ женщинами, считавшимися и красивыми и милыми. Но ни высокая и свѣжая Бумдернотъ изъ Брюсселя, ни сестры Ванъ-Крюйзенъ, модистки съ Вейвера, ни Сюзетта Берже изъ театра Фоли-Мариньи, совершавшая въ то время путешествіе по сѣверной Европѣ, не дали ему чувства полноты и счастья. На ряду съ ними онъ все время вспоминалъ Фелиси и открылъ, что изъ всѣхъ женщинъ любилъ и жаждалъ только ее. Безъ госпожи Бумдернотъ, сестеръ Ванъ-Крюйзенъ и Сюзетты Берже онъ никогда не узналъ бы всей силы чувства, которое внушала ему Фелиси Нантёйль. Если вѣрить словамъ, то могутъ сказать, что онъ ее обманывалъ. Это точное выраженіе. Есть и другія, которыя сводятся къ тому же. Но если вникнуть, то онъ ея не обманывалъ. Онъ искалъ ее, искалъ за предѣлами ея самой, и узналъ, что найдетъ ее только въ ней. Въ своей ненужной мудрости онъ испытывалъ почти гнѣвъ и ужасъ при мысли вложить въ будущемъ всѣ свои многочисленныя желанія въ такое исключительное и хрупкое существо. И онъ тѣмъ болѣе любилъ Фелиси, что любилъ ее съ нѣкоторымъ безуміемъ и нѣкоторою ненавистью.
   Въ самый день своего пріѣзда онъ назначилъ ей свиданіе въ холостой квартирѣ, которую одолжилъ ему богатый товарищъ по министерству иностранныхъ дѣлъ. Квартира помѣщалась въ улицѣ Альма, въ нижнемъ этажѣ высокаго дома, и состояла изъ двухъ комнатъ, расписанныхъ подсолнечниками, у которыхъ средина была коричневая, а лепестки золотые, и которые поднимались по стѣнамъ ровные, спокойные, безъ тѣни. Блѣдно-зеленая мебель въ новомъ стилѣ, украшенная вѣточками цвѣтовъ, напоминала контурами мягкіе изгибы лилейныхъ растеній и нѣжностью своею приближалась къ влажнымъ водорослямъ. Зеркало наклонялось въ рамѣ изъ луковичныхъ растеній, съ мягкими формами, оканчивавшимися закрытыми чашечками; въ этой рамѣ отъ зеркала вѣяло свѣжестью воды. Шкура бѣлаго медвѣдя была брошена на полъ у подножія кровати.
   -- Ты! ты!... Это ты!...
   Больше она не могла ничего сказать.
   Она видѣла его глаза, отуманенные страстью, и по мѣрѣ того какъ она глядѣла въ нихъ, ея взглядъ также окутывало облако. Огонь ея крови, горячее дыханіе груди, пьянящій пылъ лба,-- все слилось къ ея устамъ, и на губахъ своего возлюбленнаго она напечатлѣла поцѣлуй, полный огня и свѣжій какъ цвѣтокъ, покрытый росою.
   Они спрашивали о двадцати вещахъ сразу, перебивая другъ друга.
   -- Ты скучалъ вдали отъ меня, Робертъ?
   -- Итакъ, ты дебютируешь въ Комедіи?
   -- Красивый ли городъ Гага?
   -- Да, маленькій мирный городокъ. Красные, сѣрые и желтые домики, съ высокими крыльцами, съ зелеными ставнями и геранью на окнахъ.
   -- Что ты тамъ дѣлалъ?
   -- Не многое... Гулялъ по Вейверу.
   -- Ты не ходилъ по крайней мѣрѣ съ женщинами?
   -- Разумѣется, нѣтъ... Какъ ты хороша, дорогая моя! Ты теперь выздоровѣла?
   -- Да, да, я выздоровѣла.
   И вдругъ молящимъ голосомъ она сказала:
   -- Робертъ, я люблю тебя. Не покидай меня. Если ты меня бросишь, то я не смогу уже полюбить другого. И тогда что со мною будетъ? Ты знаешь, что я не могу жить безъ любви.
   Онъ грубо, жестко сказалъ ей, что любитъ ее черезчуръ сильно, что только о ней и думаетъ.
   -- Я глупѣю отъ этого.
   Эта грубость привела ее въ восторгъ и успокоила ее скорѣе, чѣмъ успокоила бы мягкая нѣжность клятвъ и обѣщаній. Она улыбнулась и великодушно начала раздѣваться.
   -- Когда твой дебютъ въ "Comédie Franèaise"?
   -- Въ текущемъ мѣсяцѣ.
   Она раскрыла сумочку и достала оттуда вмѣстѣ съ рисовою пудрой повѣстку, которую протянула Роберту. Она не могла достаточно налюбоваться названіемъ Французской Комедіи съ далекимъ, величественнымъ годомъ ея основанія, напечатаннымъ на листкѣ.
   -- Видишь, я дебютирую въ роли Агнесы въ "Школѣ женщинъ".
   -- Красивая роль.
   -- Еще бы!
   И пока она снимала одежду, на память ей приходили стихи, и она бормотала:
   
   -- "Я ранила? кого?
   -- "Да, въ сердце,-- говоритъ,-- ты ранила плутовка
   Того, кому ты кланялась вчера".
   -- "Ахъ Боже мой! да какъ же это было?
   Съ балкона что-нибудь я развѣ уронила?"
   -- Ты видишь, я не похудѣла...
   -- "Глазами ранила! Отъ нихъ не жди добра!"
   -- Я скорѣе пополнѣла, но не очень.
   -- "Глазами? Что же въ нихъ опаснаго такого?
   
   Онъ слушалъ стихи съ удовольствіемъ. Если онъ не былъ глубокимъ знатокомъ древней словесности и французской традиціи, то у него было зато болѣе вкуса и любознательности, чѣмъ у его молодыхъ сверстниковъ. И, какъ всѣ французы, онъ любилъ Мольера, почиталъ его и глубоко чувствовалъ.
   -- Чудесно,-- сказалъ онъ.-- Теперь приди ко мнѣ.
   Но изъ желанія заставить себя ждать и изъ любви къ театру она стала декламировать весь разсказъ Агнесы...
   
   "Сижу я какъ-то на балконѣ,
   Работаю. Какъ разъ передо мной
   Проходитъ господинъ -- красивый, молодой...
   
   Онъ подозвалъ и привлекъ ее къ себѣ. Она выскользнула у него изъ рукъ и, подойдя къ трюмо, продолжала читать стихи и играть передъ зеркаломъ:
   
   "И кланяется... Что-жъ! дурного нѣтъ въ поклонѣ...
   
   Она согнула одно колѣно, сначала слегка, потомъ больше, затѣмъ, выставивъ лѣвую ногу впередъ и откинувъ назадъ правую, сдѣлала глубокій реверансъ...
   
   "Я кланяюсь въ отвѣтъ: не отвѣчать
   Ужъ было-бъ вовсе неучтиво.
   
   Онъ позвалъ ее снова, болѣе настойчиво. Но она сдѣлала второй реверансъ, всѣ движенія котораго подчеркнула съ особою точностью. Не переставая читала стихи и дѣлала поклоны въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ этого требовали текстъ или традиція.
   
   "Онъ мнѣ вторично -- я опять;
   Онъ въ третій разъ -- и я: все это быстро, живо...
   
   Исполняла всѣ позы тщательно, серьезно, стараясь сдѣлать какъ можно лучше. Ея движенія были красивы и интересны, поскольку они обнаруживали въ молодомъ тѣлѣ подъ нѣжной тканью упругіе мускулы, и открывали такія сочетанія и гармоніи, которыя не наблюдаются обычно.
   Прикрывая свою наготу приличіемъ позъ и наивностью выраженія, она, благодаря своему капризу, осуществляла перлъ искусства, аллегорію Невинности во вкусѣ Аллегрена или Клодіона. И изъ устъ этой оживленной фигурки звучно и красиво раздавался классическій стихъ. Робертъ, очарованный невольно, далъ дочитать ей сцену до конца. Всего болѣе занимало его то, что сцена изъ театральной пьесы, вещь, всего болѣе созданная для публики, разыгрывалась такъ, частнымъ образомъ, для него одного, тайно. И, наблюдая церемонные поклоны обнаженной дѣвушки, онъ испытывалъ наслажденіе философа, открывающаго, какими средствами разыгрываются благородныя комедіи въ лучшемъ обществѣ...
   
   Ушелъ. Вернулся. Взадъ, впередъ...
   И каждый разъ какъ подойдетъ,--
   Поклонъ. Я глазъ съ него, понятно, не спускаю.
   И въ свой чередъ
   На всѣ его поклоны отвѣчаю.
   
   Тѣмъ временемъ она любовалась въ зеркалѣ своею молодою грудью, тонкимъ станомъ, своими нѣсколько худощавыми руками, слегка округлыми и словно выточенными, своими тонкими ногами, съ прекрасными, блестящими колѣнами, и при мысли, что все это служило искусству, она оживлялась, возбуждалась; легкая краска, словно румяна, залила ея щеки...
   Робертъ крикнулъ ей, любуясь ею, облокотившись на подушки:
   -- Теперь приди ко мнѣ!
   Возбужденная и разгорѣвшаяся, она сказала:
   -- А, ты, значитъ, думаешь, что я тебя не люблю!...
   И упала рядомъ со своимъ другомъ. Гибкая, словно въ забытьи, она откинула назадъ голову, подставляя подъ поцѣлуи свои глаза, осѣненные густыми рѣсницами, и свой полураскрытый ротъ съ блестѣвшими въ немъ искрами влаги.
   Вдругъ она вскочила. Остановившійся взглядъ ея былъ полонъ несказаннаго ужаса. Изъ горла вырвался хриплый крикъ, за которымъ послѣдовала нѣжная и протяжная, какъ звукъ органа, жалоба. Отвернувъ голову, она указала пальцемъ на бѣлую шкуру, растянутую на полу у постели.
   -- Здѣсь! здѣсь!... Онъ лежитъ здѣсь, съ прострѣленной головой... Онъ смотритъ на меня и смѣется... у него кровь въ углу рта...
   Ея широко раскрытые глаза закатились. Тѣло напряглось дугою и, ставъ снова гибкимъ, упало какъ мертвое.
   Онъ смочилъ ей виски холодною водою и вернулъ ее къ сознанію. Дѣтскимъ голосомъ она жаловалась на боль во всѣхъ суставахъ. Она взглянула на свои ладони и увидѣла, что кожа на нихъ была разорвана, и сочилась кровь.
   Она сказала:
   -- Ногти мои впились въ ладони. Ногти мои полны крови, посмотри!
   Нѣжно поблагодарила его за уходъ и мягко извинилась въ томъ, что причинила ему непріятность.
   -- Не для этого вѣдь ты сюда пріѣхалъ, а?
   Она попробовала улыбнуться и посмотрѣла вокругъ.
   -- Красиво здѣсь!
   Ея взглядъ упалъ на повѣстку, лежавшую на ночномъ столикѣ, и она вздохнула:
   -- На что мнѣ быть знаменитой артисткой, если я не буду счастлива?
   Сама того не зная, она повторила слово въ слово то, что говорилъ Шевалье, когда она его оттолкнула.
   Затѣмъ, приподнявъ тяжелую голову съ подушки, глубоко вдавленной ею, Фелиси устремила на друга печальный взглядъ и сказала съ покорностью:
   -- Мы очень любили другъ друга оба. Теперь кончено. Никогда болѣе не будемъ принадлежать другъ другу, никогда... Онъ этого не хочетъ!

Перевела Ал. Чеботаревская.

"Русская Мысль", кн. IV--VI, 1908

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru