Аннотация: Probation.
Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", NoNo 9-12, 1879.
ИСПЫТАНІЕ.
РОМАНЪ ДЖЕСИ ФОТЕРГИЛЬ 1.
1 Настоящій романъ, подъ названіемъ "Probation", появляющійся въ журналѣ "Temple Bar", имѣетъ большой успѣхъ въ Англіи; и, дѣйствительно, по новизнѣ сюжета, представляющаго хлопчато-бумажный голодъ 1862 г. въ Ланкаширѣ, по любопытнымъ картинамъ фабричной жизни и по бойкому, реальному разсказу "Испытаніе" составляетъ самое выдающееся явленіе среди массы романовъ, ежедневно выходящихъ въ Лондонѣ. Хотя авторъ скрылъ свое имя для англійской публики подъ названіемъ -- анонимъ и только выставилъ его впервые на лейпцигскомъ изданіи романа "Первая Скрипка", но онъ пользуется большой извѣстностью, благодаря блестящимъ очеркамъ семейнаго быта современныхъ нѣмцевъ, преимущественно пруссаковъ; очерки эти, подъ названіемъ "Нѣмецкая домашняя жизнь" (German Home life), появились сначала въ "Fraser's Magazine", а потомъ отдѣльной книгой, имѣвшей уже нѣсколько изданій. Первый романъ миссъ Фотергиль также посвященъ Германіи и въ немъ очень живо набросана оригинальная картина музыкальныхъ кружковъ въ маленькихъ германскихъ городахъ, и даже въ послѣднемъ ея произведеніи, переносящемъ читателя на совершенно новую почву, повидимому, столь же близко ей знакомую, нѣсколько эпизодовъ и дѣйствующихъ лицъ принадлежатъ къ излюбленной ею странѣ, гдѣ она провела нѣсколько лѣтъ своей жизни. Прим. переводчика.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ГОРДОСТЬ И ДОВОЛЬСТВО.
I. Отсутствующій хозяинъ.
Вы, читатель -- по крайней мѣрѣ, ланкаширскій читатель -- хорошо знаете мѣсто, гдѣ начинается нашъ разсказъ: большую низкую комнату съ длинными рядами ткацкихъ станковъ, съ безконечными балками, колесами, приводами, съ рядами рабочихъ: мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Вы знаете туманную, пропитанную пылью атмосферу этой комнаты и царящій въ ней шумъ, который кажется оглушительнымъ и нестерпимымъ для новичка, но съ которымъ такъ освоиваются работающіе въ немъ люди, что легко разговариваютъ другъ съ другомъ. Вамъ хорошо извѣстна эта картина и вашъ привычный глазъ тотчасъ признаетъ ткацкое отдѣленіе большой хлопчато-бумажной фабрики, которая представляетъ своимъ внутреннимъ, доведеннымъ до совершенства механизмомъ, металлическимъ и человѣческимъ, удивительное зрѣлище для всякаго зрителя, не слишкомъ легкомысленнаго или не слишкомъ привычнаго къ подобнымъ картинамъ.
Все въ совершающемся здѣсь процессѣ происходитъ такъ просто, спокойно и отчетливо, что постороннему человѣку можетъ показаться, что тутъ вовсе не требуется такого вѣрнаго глаза, такой тонкой работы и такой ловкости рукъ, какіе необходимы на самомъ дѣлѣ. Трудно сказать, чьи движенія оживленнѣе: рабочихъ юношей и дѣвушекъ, быстро двигающихся съ мѣста на мѣсто, и направляющихъ куда слѣдуетъ летающій челнокъ, или -- этого летающаго челнока, который, словно одаренный жизнью, то носится взадъ и впередъ съ тягостной, удручающей регулярностью, то по временамъ, съ чисто человѣческой ироніей соскакиваетъ и наноситъ сильный ударъ въ лобъ или глазъ своему живому сотоварищу по работѣ?
Дневная работа близилась къ концу; шумъ, грохотъ, свистъ становились гармоничными въ своей монотонной безконечности; сквозь матовыя стекла окошекъ солнечные лучи отражались золотистымъ, туманнымъ, закоптѣлымъ свѣтомъ на лицахъ смѣющихся или грустныхъ дѣвушекъ, на блестящихъ глазахъ задумчиваго юноши или шустраго мальчишки.
Старшій мастеръ вошелъ въ ткацкую, посмотрѣлъ по сторонамъ, остановилъ станокъ одной изъ смѣявшихся дѣвушекъ, пощупалъ ткань и сказалъ угрожающимъ тономъ:
-- Ну, Алиса, это не хорошо! Смотрите въ оба, а то быть бѣдѣ.
Потомъ онъ прошелъ далѣе, остановилъ еще нѣсколько станковъ, пощупалъ ткань и удалился изъ ткацкой.
Впродолженіи нѣкотораго времени работа шла съ тѣмъ же монотоннымъ ритмомъ, какъ вдругъ снова отворилась та же дверь и вошелъ молодой человѣкъ съ карандашемъ и записной книжкой въ рукахъ. Онъ казался власть имѣющимъ, и, дѣйствительно, это былъ мастеръ, помощникъ старшаго, человѣкъ, долженствующій по необходимости отличаться значительными способностями, такъ какъ онъ -- простой рабочій, а обязанности его двоякія: и мастера, и браковщика. Должность браковщика заключается въ осмотрѣ каждаго куска ткани, выходящаго со станка, въ отмѣткѣ неисправностей и вычетѣ за оныя изъ жалованія ткача. Быть можетъ, такой браковщикъ, подобно литературному критику, получаетъ мало-по-малу склонность къ скептическому взгляду на достоинство работы; и тотъ, и другой имѣютъ постоянно дѣло съ порванной нитью, дурно сведенными концами, не твердой основой, спѣшной, неровной работой, а потому долговременное исполненіе обязанностей браковщика, а также литературнаго критика, портитъ характеръ и придаетъ ему повелительный тонъ.
Человѣкъ, занимавшійся ремесломъ, столь похожимъ на критику, былъ юноша высокаго роста, въ сѣрыхъ панталонахъ и бѣлой полотняной курткѣ; одежда его была лучше и чище, чѣмъ на другихъ рабочихъ и, отличаясь какой-то прохладной свѣжестью, очень шла къ его худощавой, но сильной, хорошо сложенной фигурѣ и смуглому, красивому лицу.
Вообще, онъ былъ настоящимъ типомъ работника. Сила, ловкость, умѣнье и знаніе своего дѣла выражались въ его эластичной фигурѣ, въ длинныхъ мускулистыхъ рукахъ, которыя, казалось, привыкли къ тонкой работѣ и производили ее въ совершенствѣ. Его полотнянная куртка была далеко не новая, но чистая; на ней виднѣлись тамъ и сямъ штопки и сидѣла она такъ ловко, что по складкамъ можно было сказать, что никакая стирка и никакое глаженіе не могли изгладить очертаній, приданныхъ ей фигурой носившаго ее человѣка. Надъ воротникомъ куртка виднѣлась узкая полоса сѣраго жилета, а потомъ -- бѣлый воротничекъ рубашки и черный галстухъ. Весь его костюмъ былъ столь же пріятенъ на видъ, сколько практиченъ и удобенъ.
Лицо его было немного худощаво и блѣдно. Глаза у него были темные и въ эту минуту очень спокойные, хотя они все же блестѣли своимъ обычнымъ, вызывающимъ огнемъ; лобъ -- широкій, мыслящій; брови его часто насуплялись, что отнимало у его лица тотъ спокойный характеръ, который казался съ перваго взгляда его отличительной чертой; носъ, быть можетъ, слишкомъ былъ длиненъ и остеръ, ротъ -- немного жесткій; губы, казалось, скорѣе готовы были сжаться отъ негодованія на глупость другихъ, чѣмъ открыться отъ удивленія передъ ихъ умомъ. Все его лицо было чище, тоньше и законченнѣе изваяно, чѣмъ лица многихъ или большей части его товарищей-рабочихъ. Быть можетъ, оно соотвѣтствовало и болѣе развитому уму, быть можетъ, его объективвая сторона служила точнымъ выраженіемъ субъективной. Какъ бы то ни было, фигура и лицо его были хорошія, мужественныя.
Этотъ юноша, держа въ рукахъ карандашъ и записную книжку, остановился среди комнаты, вытянувшись во весь ростъ, хотя неподалеку была стѣна, къ которой онъ могъ прислониться. Стѣны нравственныя и матерьяльныя, служащія поддержкой, неотразимо привлекательны для нѣкоторыхъ. Окидывая комнату взглядомъ, глаза его перебѣгали съ одного рабочаго на другого. Наконецъ, онъ уставился на молодую дѣвушку, стоявшую на противоположномъ концѣ комнаты. Ихъ взгляды встрѣтились; они оба улыбнулись и мигнули другъ другу.
Этого юношу звали Майльсомъ Гейвудомъ, а ткацкая, гдѣ онъ работалъ, находилась въ бумагопрядильнѣ Себастьяна Малори, самаго крупнаго фабриканта и владѣльца въ городѣ Тайсонѣ, въ Ланкаширѣ. Умный, честный, гордый до излишка и упорный въ своихъ мнѣніяхъ, онъ пользовался всеобщей любовью, хотя его мнѣнія и предразсудки многихъ коробили. Однако, онъ держался въ сторонѣ отъ своихъ товарищей и не имѣлъ никакого прозвища, а это было замѣчательнымъ явленіемъ въ околодкѣ, гдѣ имена всегда исчезали подъ кучей прозвищъ и кличекъ.
Поглядѣвъ нѣсколько минутъ направо и налѣво, сквозь мглу хлопчатобумажной пыли, сгущавшей воздухъ и щекотавшей легкія, Майльсъ Гейвудъ повернулся и вышелъ въ сосѣднюю комнату, гдѣ ссучали концы двухъ основъ, за три пенса съ тысячи концовъ, что заставляло часто глубоко задумываться нашего критика въ полотнянной курткѣ.
Изъ этого отдѣленія онъ прошелъ въ большой четырехугольный дворъ, на одной сторонѣ котораго возвышалась паровая машина, на другой находилась контора, на третьей виднѣлась стѣна фабрики, а на четвертой тянулся каменный глухой заборъ и громадныя ворота, отворенныя на улицу.
Машинистъ стоялъ на порогѣ машиннаго отдѣленія; лицо его, освѣщенное огнемъ, пылавшимъ въ печи, было совершенно черное и лоснилось, словно намазанное масломъ. Обнаженныя, мускулистыя руки его были также черныя. Его рубашка, каковъ бы ни былъ ея первоначальный цвѣтъ, и вся одежда, ограничивавшаяся лишь строго необходимыми, въ видахъ приличія, вещами, отличалась одинаковой чернотой, угольной пылью и масленными пятнами. Онъ обтеръ себѣ лицо грязнымъ платкомъ и взглянулъ на Майльса, который проходилъ мимо и казался такимъ чистымъ, свѣжимъ, довольнымъ.
-- Эй, Майльсъ! воскликнулъ онъ:-- который часъ? Мнѣ слишкомъ жарко, чтобъ вынимать свои часы.
-- Безъ десяти минутъ шесть, отвѣчалъ Майльсъ, посмотрѣвъ на свои часы.
-- Слава Богу, замѣтилъ машинистъ:-- здѣсь днемъ невыносимая жара. А ты завтракалъ?
-- Нѣтъ, я никогда не завтракаю, отвѣчалъ Майльсъ презрительно, и направился въ контору.
Тамъ за конторкой сидѣлъ пожилой мужчина съ мальчикомъ и передъ ними лежали конторскія книги и груда золотыхъ, серебряныхъ и мѣдныхъ монетъ. Это былъ вечеръ пятницы -- платежный день.
-- А, это вы, Майльсъ, сказалъ кассиръ:-- вы можете взять свое жалованье, если хотите.
-- Хорошо, отвѣчалъ Майльсъ и, взявъ два золотыхъ изъ груды монетъ, положилъ ихъ себѣ въ карманъ. Потомъ онъ перешагнулъ черезъ загородку и сѣлъ на табуретку подлѣ конторки.
-- Съ вашего позволенія, я здѣсь подожду сестру, сказалъ онъ:-- и мы тогда вмѣстѣ пойдемъ домой.
Вильсонъ, старшій кассиръ, согласился. Майльсъ скрестилъ руки и сталъ насвистывать романсъ "Жизнь будемъ цѣнить". Когда ему нечего было дѣлать, онъ всегда насвистывалъ машинально, почти безсознательно этотъ мотивъ. Посвистывая, онъ смотрѣлъ черезъ мрачную улицу, на противоположной сторонѣ которой виднѣлись окна громадной литейной, изъ которой доносился оглушительный грохотъ и шумъ, однако, ни мало не безпокоившій рабочихъ бумагопрядильни. Они такъ привыкли къ этимъ громовымъ звукамъ, что они сдѣлались для нихъ необходимымъ условіемъ жизни, какъ тучи, дождь, вѣтеръ. Они обратили бы на нихъ вниманіе только тогда, еслибы эта стукотня вдругъ прекратилась.
Оставалось еще восемь или десять минутъ до звонка, возвѣщающаго окончаніе работы, и въ конторѣ завязялся разговоръ о томъ, что занимало головы трехъ находившихся тамъ лицъ, такъ какъ скорѣе отъ пустоты головы, чѣмъ отъ полноты сердца, уста глаголятъ.
-- Ты слышалъ новость, Майльсъ? спросилъ мальчикъ.
-- А, онъ! произнесъ Майльсъ презрительнымъ тономъ, который слишкомъ часто слышался въ его голосѣ, и пожалъ плечами.
-- Да.
-- Правда ли это? спросилъ Гейвудъ.
-- Не знаю. Такъ говорятъ.
-- Кто вамъ сказалъ?
-- Кажется кто-то изъ конюховъ мистриссъ Малори.
-- Лакейскія сплетни, произнесъ Майльсъ. Не вѣрьте имъ никогда. Лакеи -- всѣ льстецы по ремеслу и лгуны по природѣ.
-- Я никогда не вѣрю пустымъ слухамъ, сказалъ Вильсонъ, какъ бы обидясь:-- но это извѣстіе мнѣ кажется очень вѣроятнымъ при теперешнихъ обстоятельствахъ. Отчего ему не возвратиться?
-- Да, отчего ему не возвратиться? повторилъ мальчикъ, по имени Бэнъ, видя съ удовольствіемъ, что Майльса поставили въ тупикъ.
-- Отчего ему не возвратиться... началъ Майльсъ, но Бэнъ его перебилъ:
-- Этотъ вопросъ повторенъ три раза, ну-ка отвѣчайте?
-- Молчите, вы, юноша, сказалъ Майльсъ и, обращаясь къ Вильсону, прибавилъ:-- а вы мнѣ отвѣтьте, для чего ему пріѣхать?
-- Ха, ха, ха! перебилъ его Майльсъ, и смѣхъ его звучалъ иронически.
-- И потомъ въ какомъ положеніи теперь дѣла? продолжалъ Вильсонъ:-- Сѣверяне и Южане дерутся, какъ кошки, а хлопчатка все поднимается въ цѣнѣ, и не видать еще конца. Мистеръ Сутклифъ недавно говорилъ мнѣ: "Вильсонъ, вы не знаете, что насъ ожидаетъ, а, по моему мнѣнію, у насъ будетъ голодъ ранѣе года". Ну, если въ такомъ положеніи дѣлъ хозяинъ не долженъ вернуться, то когда же онъ обязанъ быть дома?
-- Долженъ! Обязанъ! повторилъ саркастическимъ тономъ Гейвудъ, и насмѣшливая улыбка освѣтила его лицо.-- Развѣ до него касаются обязанности, долгъ? Я вамъ скажу, почему онъ не можетъ пріѣхать, не хочетъ и не пріѣдетъ.
Слушатели молодого человѣка наострили уши и приготовились выслушать разгадку тайны.
-- Онъ потому не пріѣдетъ, продолжалъ Майльсъ съ негодованіемъ и презрѣніемъ въ голосѣ:-- что онъ гордъ, лѣнивъ и любитъ лучше забавляться, чѣмъ работать, что у него много денегъ и ему все равно кто ихъ добываетъ въ потѣ лица, благо бы ему можно было бросать ихъ на свои удовольствія. У него такой управляющій, какого нѣтъ втораго во всемъ Тансопѣ. Мистеръ Сутклифъ способенъ на все и онъ одинъ довелъ эту фабрику до того, что она первая въ Тансопѣ послѣ Стенслейской. Имѣя такого управляющаго, онъ, конечно, можетъ себѣ воображать, что его долгъ -- странствовать по чужимъ странамъ, вмѣшиваться въ иностранную политику, ухаживать за красавицами и глазѣть на картины въ домъ величиною, на которыхъ изображаются голые мужчины и женщины...
-- О! Господи! произнесъ съ ужасомъ Бонъ.
-- Если онъ все это дѣлаетъ, забавляясь сегодня, чѣмъ попало, и не зная, что съ нимъ будетъ завтра, то намъ до него какое дѣло?
Вильсонъ и Бэнъ дѣйствительно не могли опредѣлить, какое имъ было до этого дѣло, но они инстинктивно чувствовали, что съ глубокоуважаемымъ ими мистеромъ Сутклифомъ обходились нехорошо, и это ихъ очень огорчало.
-- Конечно, продолжалъ Майльсъ, съ большимъ жаромъ:-- у него здѣсь громадное дѣло, приносящее ему большія деньги и занимающее сотни рукъ, о благѣ которыхъ онъ долженъ былъ бы печься; правда, что нѣкоторые люди, конечно, старомодные идіоты, полагаютъ, что богатство нетолько доставляетъ удовольствія, но и накладываетъ обязанности и что капиталисту надлежитъ дѣлать нѣчто болѣе, чѣмъ проживать свои деньги, не заботясь даже узнать, откуда онѣ приходятъ и въ какомъ положеніи машина, производящая ихъ; но какое намъ до этого дѣло? Если у насъ здѣсь будетъ голодъ, то очень понятно, что онъ не захочетъ возвращаться въ такое непріятное время. Нашъ лордъ любитъ общество лордовъ и лэди, а въ Тансопѣ, по его мнѣнію, могутъ жить только рабочіе.
-- А гдѣ бы онъ ни шлялся по всѣмъ странамъ, едвали онъ видѣлъ гдѣ-нибудь ратушу лучше нашей, замѣтилъ глубокомысленно Бэнъ.
-- И при томъ онъ тори, прибавилъ Майльсъ, насупивъ брови:-- еслибъ я сказалъ это съ самаго начала, то мнѣ нечего было бы говорить все остальное. Онъ тори въ такія времена, и въ Тансопѣ!
Вильсонъ и Бэнъ засмѣялись, но не отъ добраго сердца. Тори или какой бы то ни было видъ консерватора былъ плохой птицей въ глазахъ тансопскихъ гражданъ, но они всегда соединяли мысль о тори съ безвредной старухой или низкимъ выскочкой, какъ мистеръ Спенслей, а никому не входило въ голову, что такой вредный человѣкъ, какъ отсутствующій хозяинъ бумагопрядильни, Себастьянъ Малори, могъ быть торіемъ.
-- Онъ стыдится Тансопа, рабочихъ и фабрики, благодаря которой онъ забавляется за границей. Вотъ почему онъ не вернется домой.
-- А кто вамъ все это объяснилъ, Майльсъ? спросилъ Вильсонъ, съ уваженіемъ смотря на молодого человѣка.
-- Я не могу сказать, но я слышалъ это не отъ лакеевъ. Источникъ моихъ свѣденій достовѣрный, и я это уже давно подозрѣвалъ. мнѣ подробно разсказывали его жизнь заграницей. Онъ тамъ возится съ пасторами и хочетъ, во что бы то ни стало, сбросить съ себя клеймо фабриканта. Онъ съ этой цѣлью женится на дочери лорда; такъ всегда поступаютъ лавочные консерваторы, и она спуститъ всѣ его деньги; а если онъ вздумаетъ сказать ей слово, то она закричитъ, что его деньги воняютъ хлопчаткой, и она хочетъ отъ нихъ поскорѣе избавиться.
-- Да, я знаю, что она это сдѣлаетъ, произнесъ Майльсъ съ негодованіемъ, словно красивая и гордая аристократка стояла передъ нимъ:-- развѣ намъ всѣмъ неизвѣстно, что случилось съ сыномъ Джэка Брайерлея и какъ...
Бумъ! бумъ! бумъ! загудѣлъ на дворѣ большой колоколъ. Было двѣ минуты седьмого. Вильсонъ вытянулся, сталъ быстро переворачивать лежавшія передъ нимъ бумаги и позвалъ Вэна къ себѣ на помощь. Разговоръ о достоинствахъ и недостаткахъ Себастьяна Малори, ясно доказывавшій справедливость теоріи, что отсутствующіе всегда неправы, прекратился; вскорѣ контора наполнилась нетерпѣливой толпой рабочихъ, толкавшихся, пихавшихъ другъ друга и спѣшившихъ поскорѣе получить плату за свой семидневный трудъ.
Майльсъ, сидя на высокой табуреткѣ, въ глубинѣ конторы, молча слѣдилъ за тѣмъ, какъ Вильсонъ и его помощникъ выдавали жалованье. Передъ его глазами проходила довольно грязноватая толпа, въ чемъ онъ легко могъ убѣдиться нетолько зрѣніемъ, но и обоняніемъ. Молодыя дѣвушки съ обнаженными руками, въ длинныхъ засаленныхъ передникахъ, проталкивались впередъ, грубо работая локтями, и громкимъ голосомъ перекидывались самыми неизящными выраженіями съ тѣснившимися въ конторѣ рабочими. Послѣдніе были люди мелкаго роста, блѣдные, изнуренные, нѣкоторые просто уроды, другіе только испитые, замученные сидячимъ трудомъ; но тамъ и сямъ виднѣлись умный лобъ, удивительные глаза, блескъ которыхъ приводилъ въ трепетъ каждаго посторонняго наблюдателя, замѣчательный ротъ съ тонкими поэтическими очертаніями и мощныя, дышавшія силой скулы. Увидавъ подобные глаза, лобъ или скулы, вы уже не удивлялись, если при васъ говорили: "Манчестеръ управляетъ Англіей" или "что думаетъ сегодня Ланкаширъ, то будетъ завтра думать Англія". Вообще это была некрасивая, но въ своемъ родѣ внушительная, могучая толпа. Она тронула бы душу "Поэта хлѣбныхъ-законовъ", Джеральда Масси, или "Ланкаширскаго работника", но показалась бы вѣроятно отвратительной болѣе утонченнымъ бардамъ и писателямъ, а живописецъ не нашелъ бы въ ней рѣшительно ничего веселящаго его глазъ.
Майльсъ составлялъ поразительное исключеніе среди своихъ товарищей, по красотѣ и физическому развитію, если не по умному выраженію лица. Онъ по временамъ мѣнялся поклонами съ тѣмъ или другимъ изъ рабочихъ, и не одна молодая дѣвушка засматривалась на него и, уловивъ его серьёзный взглядъ, привѣтливо улыбалась. Онъ отличался отъ прочихъ рабочихъ не одною красотою и нѣсколько высшимъ положеніемъ, а и многимъ другимъ, и никому лучше это не было извѣстно, какъ работницамъ. Но ихъ улыбки и нѣжные взгляды не вызывали любезныхъ отвѣтовъ. Майльсъ не обращался грубо съ дѣвушками, какъ нѣкоторые изъ его товарищей, но за то онъ не обращалъ на нихъ никакого вниманія и мало говорилъ даже съ молодыми женщинами своего собственнаго семейства.
Онѣ всѣ проходили мимо него -- и уродливыя, и красивыя, и посредственныя; брюнетки и блондинки, толстыя и худыя, высокія и низенькія, умныя и глупыя на взглядъ. Тамъ и сямъ виднѣлось блѣдное, задумчивое лице, окаймленное русыми кудрями, и съ тонкими, нѣжными чертами, какъ у мадонны, или блестящіе черные глаза брюнетки, съ пунцовыми щеками; но ни одно лицо, ни веселое, ни грустное, ни пикантное, ни томное не вызвало краски на щекахъ Майльса. Онъ смотрѣлъ на всѣхъ равнодушно, за то прямо въ глаза, что было всего возмутительнѣе, и не замѣчалъ ихъ. Вдругъ въ дверяхъ показалась дѣвушка, выше ростомъ остальныхъ работницъ. Тогда онъ пересталъ насвистывать въ полголоса, всталъ съ табуретки и пробормоталъ себѣ подъ носъ: "наконецъ-то и Мэри" и, подойдя къ Вильсону, спросилъ слѣдуемыя сестрѣ за недѣлю осьмнадцать шиллинговъ. Ему тотчасъ выдали деньги, и онъ протолкался сквозь толпу къ дверямъ.
-- А это ты, Майльсъ? сказала молодая дѣвушка:-- подожди минуту, пока я получу мое жалованье.
Они вышли изъ двери и отправились вдоль улицы, красивая, рослая парочка. Дѣйствительно, Майльсъ Гейвудъ и его сестра Мэри рѣдкій день не возвращались вмѣстѣ домой съ фабрики.
II. Передъ грозою.
Былъ августъ 1861 года, того года, который слѣдовалъ за апоѳезомъ хлопчато-бумажной промышленности. Ланкаширскія произведенія лежали грудами въ каждомъ портѣ; хлопчато-бумажные торговцы и фабриканты считались порицательнымъ словомъ для богача. Они были "Хлопчатные лорды", аристократія той мрачной, грязной, закоптѣлой, пыльной, золотой страны, гдѣ царилъ король Хлопокъ.
Ежедневно громадные корабли везли черезъ Атлантическій океанъ свои тяжелые грузы изъ Новаго Орлеана и другихъ хлопчатныхъ портовъ; ежедневно, ливерпульскіе хлопчатные лорды принимали эти грузы въ своихъ докахъ, а манчестерскіе хлопчатные лорды покупали ихъ послѣ упорнаго торга; потомъ ихъ тащили медленно на баркахъ по каналамъ или быстро волокли по рельсамъ, разгружали и доставляли въ тысячи фабрикъ въ Манчестерѣ, Больдгамѣ и Ольдгамѣ, этихъ гигантскихъ потребителей хлопчатки; въ молодые, быстро развивавшіеся города: Блакбурнъ, Виганъ, Аштонъ и Докпортъ или въ большія селенія средней Англіи, эти младшія сестры промышленныхъ городовъ. А тамъ разбрасывали ихъ частыми костылями и чесали греблями; вертящіяся коклюшки пряли изъ нихъ толстыя или самыя тонкія нити; нескончаемые ряды блестящихъ станковъ принимали ихъ и превращали въ ткани всевозможныхъ добротъ, цвѣтовъ и образцовъ. Искусные работники и работницы, ученые, ловкіе, умѣлые мастера и мастерицы надзирали за своими деревянными и металлическими сотоварищами въ работѣ, которые неустанно поглощали хлопчатку. Наконецъ, новые грузы наполняли громадныя кладовыя, потомъ перетаскивались на корабли и снова ихъ везли по морямъ въ Индію, Китай, Америку и во всѣ европейскіе города, гдѣ люди нуждались въ одеждѣ и имѣли деньги, на что ее купить.
Слава короля Хлопка въ эту блестящую эпоху его царства рельефнѣе всего очерчена въ слѣдующихъ словахъ человѣка, который много думалъ и писалъ объ этомъ важномъ предметѣ:
"Сухіе итоги, озаряемые блескомъ краснорѣчія Гладстона, и безконечныя цифры національнаго долга почти теряютъ всякое значеніе передъ статистическими данными хлопчато-бумажнаго дѣла. Даже сама ариѳметика становится въ тупикъ, когда приступаетъ къ отчету торговли хлопкомъ въ 1860 г. Сто лѣтъ передъ тѣмъ, хлопчато-бумажная промышленность Англіи оцѣнялась въ 200,000 ф. стерл. Еслибъ французскія, американскія и русскія войны, желѣзныя дороги и телеграфы не имѣли своей доли вліянія, то девятнадцатое столѣтіе непремѣнно было бы извѣстно подъ названіемъ хлопчато-бумажнаго вѣка. 1860 годъ былъ annus mirabilis короля Хлопка. Въ этомъ году его подданные были всего многочисленнѣе и его царство, всего обширнѣе. Подъ рукой не было Даніила, который могъ бы прочесть надпись на стѣнѣ, долженствовавшую черезъ годъ сіять кровавыми буквами. О чемъ было ему печалиться? Цѣлые флоты кораблей развозили его по всѣмъ морямъ и во всѣ порты. Онъ слышалъ свистъ своихъ коклюшекъ и шумъ станковъ; онъ упивался своей славой, ибо былъ очень великъ и очень могущественъ. Всего въ этотъ годъ было вывезено хлопчато-бумажныхъ произведеній на 52,012,380 ф. ст. Если голыя цифры могутъ быть когда-нибудь величественны, то, конечно, итогъ англійской хлопчато-бумажной промышленности въ 1860 г. долженъ вызвать въ насъ неописанный восторгъ. Общая цифра ея производства за этотъ годъ равнялась 76,012,180 ф. стерл. или на шесть милліоновъ болѣе всего валового дохода королевства за тотъ же годъ."
Конечно, страна, дававшая пріютъ такой чудовищной промышленности, вполнѣ заслуживала названія "Страны довольства", и дѣйствительно, это была страна, гдѣ "текли потоки млека и меда", гдѣ какъ хозяева, такъ и рабочіе, отличались гордостью и стойкой независимостью. Такова была эта грубая, мрачная страна въ концѣ 1860 года, таковой же она оставалась и въ августѣ 1861 г. Чѣмъ она стала въ августѣ 1862 г. знаютъ только тѣ, которые въ ней жили и видѣли, какъ гибли тысячи ея сыновъ, стоически переносившихъ всѣ свои страданія.
Даже и теперь, въ августѣ 1861 года, ходили слухи, что борьба въ Америкѣ нескоро прекратится. Цѣна на хлопокъ начала подниматься; было уже не далеко отъ рокового октября, когда цѣны дошли до очень высокой цифры, все еще ежедневно поднимаясь, и фабрики стали закрываться не по одной или по двѣ, какъ дотолѣ, но по дюжинамъ, и на неопредѣленное время, пока минетъ роковая эпоха. Уже теперь поднималась съ Запада громадная, черная, безжалостная туча, грозившая разразиться гибелью, горемъ, стенаніями.
Но все еще Ланкаширъ былъ страною довольства и гостепріимства, все еще огонь весело горѣлъ подъ его очами, и посѣщавшіе эту страну забывали ея сѣрое небо и закоптѣлую, пыльную природу. Все еще рабочіе получали тутъ самую высокую заработную плату; а хозяева наживали самыя большія состоянія, чѣмъ гдѣ-либо въ Англіи; и никто не думалъ о чрезмѣрномъ производствѣ послѣдняго года, о грудахъ товара, переполнявшихъ заваленныя до верха кладовыя.
III. Пятна въ солнцѣ;.
Братъ и сестра шли по извилистой улицѣ, какъ всегда въ это время дня кишѣвшей рабочими, которые выходили толпами изъ безчисленныхъ тансопскихъ фабрикъ, размахивая руками, топая тяжелыми башмаками, громко болтая и съ удовольствіемъ вдыхая воздухъ, который, хотя и душный, какъ передъ грозою, былъ гораздо свѣжѣе, чѣмъ въ мастерскихъ.
Тансопъ былъ устроенъ въ мѣстности, имѣвшей значительныя права на природную красоту, и даже теперь бывали дни, когда этотъ городъ казался очень живописнымъ. Всѣ его улицы то поднимались въ крутую гору, то опускались въ оврагъ. Въ свѣтлую погоду можно было ясно видѣть горы, окружавшія его со всѣхъ сторонъ, исключая той, гдѣ находился Манчестеръ.
Черезъ городъ протекала рѣка Тансъ, и эта несчастная рѣка составляла источникъ безконечныхъ споровъ и пререканій между членами городскаго совѣта, докторами, газетными писаками; одна партія ихъ увѣряла, что Тансъ была хорошей, здоровой, полезной рѣкой, очищавшей атмосферу города, а другая партія доказывала, что эта рѣка, съ ея невозможными нечистотами, была корнемъ всѣхъ золъ, отъ которыхъ страдали граждане Тансопа.
Вообще, посторонній посѣтитель, вѣроятно, призналъ бы этотъ городокъ мрачной, дымной, грязной трущобой, гдѣ никто не сталъ бы жить безъ крайней необходимости, ибо грязь и довольство обязательно шли въ ней рука въ руку.
Однако, были люди, которые любили этотъ грязный городъ и жили въ немъ счастливо, хотя ихъ къ этому не принуждала та нужда, которая заставляетъ толпу рабочихъ думать болѣе о цифрѣ заработной платы, чѣмъ объ эстетической сторонѣ своихъ жилищъ.
Дойдя до конца улицы, шедшей подъ гору, Майльсъ и Мэри повернули влѣво и вскорѣ очутились на другой улицѣ, болѣе широкой и спокойной. По обѣимъ ея сторонамъ шли ряды маленькихъ домовъ, среди которыхъ для разнообразія возвышались различныя часовни, молитвенные дома и школы. Поднявшись немного вверхъ въ гору, гдѣ улица становилась все шире, а дома лучше, Майльсъ и Мэри, повернули вправо и вышли на открытое, четырехугольное пространство земли, называемое Городскимъ полемъ и лежавшемъ на такой вышинѣ, что весь остальной городъ можно было видѣть, какъ на ладони. Съ той стороны поля, гдѣ они находились, стоялъ рядъ одинаковыхъ, маленькихъ, очень чистенькихъ домовъ. Индивидуальность обитателей этихъ жилищъ, выражалась въ устройствѣ палисадника передъ каждымъ домомъ.
Половина поля была отдѣлена нѣсколько лѣтъ тому назадъ подъ маленькій паркъ или городской садъ; но, смотря чрезъ пространство, оставшееся еще открытымъ на сѣверо-западъ, можно было видѣть въ ущельѣ старый городъ, древнюю приходскую церковь, выстроенную почти на столь же возвышенной мѣстности, какъ городское поле, золотую иглу ратуши, и остальныя церкви, часовни и общественныя зданія, разбросанныя въ различныхъ частяхъ города. Большое облако дыма стояло въ воздухѣ, а со всѣхъ сторонъ тянулись высокія фабричныя трубы, казавшіяся съ дѣтства Майльсу и Мэри громадными пограничными вѣхами. Далеко на сѣверо-западѣ виднѣлась извилистая линія высокихъ синеватыхъ холмовъ, составлявшихъ часть Влакрига, громаднаго спая неправильнаго позвоночнаго столба Англіи. Эта картина не отличалась особой оживленностью, но имѣла своего рода красоты, по крайней мѣрѣ, Тансопъ, кишѣвшій грубыми, работящими тружениками, имѣлъ подобающую рамку въ этомъ полукругѣ мрачныхъ, безлѣсныхъ холмовъ.
Мэри и Майльсъ вошли въ одинъ изъ садиковъ и отворили наружную дверь дома.
-- Фуй! какъ здѣсь душно, сказалъ Майльсъ, входя въ домъ и затворяя за собою дверь:-- что-то дѣлаетъ братъ?
Они пошли по маленькому корридору, налѣво отъ котораго находилась гостиная, устроенная по обычному образцу всѣхъ подобныхъ комнатъ: по полу разстилался блестящій пестрый коверъ съ красными, желтыми и синими разводами; свѣтлозеленыя мериносовыя занавѣски висѣли на окнахъ, мебель, изъ розоваго дерева, была обита краснымъ репсомъ; пунцовый коврикъ красовался на среднемъ столѣ, на которомъ въ безпорядкѣ лежали альбомы, религіозныя книги и громадные восковые фрукты подъ стекляннымъ колпакомъ. На каминѣ стояли двѣ зеленыя стеклянныя вазы, фарфоровая собака, какой-то неизвѣстной породы, нѣсколько кристаловъ и масса бумажныхъ ковриковъ. На стѣнахъ висѣли фотографіи, богатая коллекція въ рамкахъ приглашеній на похороны, и драгоцѣннѣйшее сокровище въ домѣ, на которое Мэри смотрѣла съ чувствомъ умиленія -- шитая шерстями картина "Іосифъ, продаваемый братьями". Въ этомъ замѣчательномъ художественномъ произведеніи всѣ купцы страшно косили, а Іосифъ, въ розовой одеждѣ, отличался очень краснымъ лицомъ, хотя далеко не столь красивымъ, чтобы были понятными его послѣдующія похожденія.
Молодые люди миновали дверь въ это святилище искуства и красоты и вошли въ кухню, которая естественно была общей жилой комнатой всего семейства. Подъ окномъ на импровизированномъ ложѣ покоился меньшой и неудавшійся птенецъ семьи, восемнадцатилѣтній калѣка.
-- Ну, Недъ, какъ ты себя чувствуешь? спросилъ Майльсъ, подходя къ нему.
-- Какъ всегда, желаю поскорѣе умереть, отвѣчалъ юноша, блѣдное, испитое лицо котораго отличалось красивыми чертами, но было запечатлѣно болѣзненнымъ, страдальческимъ, отчаяннымъ выраженіемъ.
-- Полно, тебѣ еще не такъ худо, отвѣчалъ Майльсъ, поправляя рукою волоса Эдмунда, спустившіеся на лобъ, и садясь подлѣ него.
Онъ бросилъ на брата взглядъ полный жизни, силы и надежды, и такъ добродушно ему улыбнулся, что и больной отвѣчалъ ему слабой улыбкой.
-- Я ужасно пить хочу! промолвилъ онъ:-- Мюлли сдѣлай чай.
-- Я и то приготовляю, отвѣчала Мэри, которая, снявъ и повѣсивъ на стѣну свой платокъ, поправляла огонь подъ котелкомъ.
-- А ты, Майльсъ, почитай покуда, продолжалъ Эдмундъ: -- мать не вернется ранѣе получаса, и я желалъ бы узнать, какъ леди Анджелинѣ жилось въ замкѣ.
Майльсъ взялъ книгу и началъ читать въ слухъ:
-- "Когда лакей доложилъ о леди Анджелинѣ Фицморисъ, глаза всѣхъ обратились на нее. Она вошла съ достоинствомъ королевы. Черное бархатное платье рельефно выставляло ея удивительную красоту" и т. д.
Эдмундъ слушалъ со вниманіемъ, и улыбка удовольствія играла на его губахъ. Мэри тихо, неслышно приготовляла на подносѣ чашки, чтобы не помѣшать литературнымъ занятіямъ братьевъ.
Однако, чтеніе продолжалось не болѣе четверти часа. Это былъ романъ изъ великосвѣтской жизни; ни одно изъ дѣйствующихъ лицъ не имѣло титула ниже баронета; дѣйствіе происходило въ Бельгравіи и въ древнихъ герцогскихъ замкахъ. О Манчестерѣ авторъ упоминалъ, какъ о городѣ, имѣвшемъ не болѣе значенія, чѣмъ Тимбукту; вообще, рисуемыя имъ картины были очень пестро, но плохо намалеваны.
Однако, Эдмунду этотъ романъ очень нравился; онъ понималъ, что сказка была пустая, дурно написанная, но она переносила его въ другой міръ, который, по противоположности съ тѣмъ, въ которомъ онъ жилъ, казался ему прекраснымъ. Въ немъ говорилось о чемъ-то иномъ, а не о Городскомъ полѣ, съ его гуляньями, и мрачныхъ фабрикахъ съ вѣчнымъ дымомъ и гуломъ машинъ. Эдмундъ отличался поэтическимъ темпераментомъ. Онъ жаждалъ поэзіи въ дѣйствительной жизни или въ романахъ. Первой онъ не могъ дождаться, а относительно второй долженъ былъ довольствоваться такими пустяками, какъ этотъ романъ, ибо Майльсъ не былъ знакомъ съ изящной литературой и по тому не былъ въ состояніи указать на ея поэтическія сокровища брату, который просто выбиралъ романы по заглавіямъ въ даровой тансопской библіотекѣ, получая часто камень вмѣсто хлѣба. Напротивъ, Майльсъ жадно читалъ книги политическія и научныя, а романтичная и поэтическая сторона его натуры еще не получила никакого развитія, хотя онъ имѣлъ твердыя убѣжденія по нѣкоторымъ вопросамъ этики.
Вся эта группа двухъ братьевъ и сестры представляла необыкновенное, поразительное зрѣлище. Мэри была хороша собой, высокаго роста, прекрасно сложена; цвѣтъ лица, хотя немного блѣдный, былъ чистый, здоровый; волосы и глаза у нея были темные, какъ у старшаго брата; ея спокойное, умное лицо отличалось правильной красотой, но не дышало пыломъ, энергіей Майльса. Она теперь тихо вязала сѣрый чулокъ и пристально смотрѣла то на Майльса, то на Эдмунда. Послѣднему было девятнадцать лѣтъ, Мэри двадцать два, а Майльсу двадцать шесть.
Вдругъ задняя дверь заскрипѣла. Кто-то вошелъ съ тяжелымъ вздохомъ, и Майльсъ тотчасъ прекратилъ чтеніе на полусловѣ. Онъ переглянулся съ Мэри, точно его ожидалъ тяжелый искусъ. Лицо Эдмунда замѣтно омрачилось.
-- Это вы, мать? воскликнула весело Мэри.
-- Конечно, я, отвѣчалъ рѣзкій, звонкій, но не громкій голосъ, въ которомъ, однако, слышна была жалоба на судьбу, хотя подъ маской хвастливаго смиренія.
-- Такъ мнѣ никогда не имѣть удовольствія! Кажется, я не многаго прошу! проворчалъ больной, поворачиваясь лицомъ къ стѣнѣ.
-- Полно, братъ, вотъ книга, читай самъ, отвѣчалъ Майльсъ; но Эдмундъ нетерпѣливо пожалъ плечами и отрицательно махнулъ рукою.
Майльсъ раскрылъ книгу и подошелъ къ столу въ ту самую минуту, какъ изъ задней двери вышла женщина, небольшого роста, съ рѣзкими чертами, черными глазами и розовыми щеками. Она была еще красива и ей было всего сорокъ пять лѣтъ, хотя она и имѣла такихъ взрослыхъ дѣтей. Дѣло въ томъ, что она, какъ большая часть молодыхъ дѣвушекъ ея класса, вышла замужъ восемнадцати лѣтъ, и удивительно было, что она такъ долго оставалась вдовою, ибо она нетолько была красива, энергична и работяща, но имѣла маленькое состояніе, приносившее ей тридцать фунтовъ въ годъ и оставленное ей какимъ-то богатымъ родственникомъ.
Посторонній наблюдатель, смотря въ настоящую минуту на это семейство, подумалъ бы, что оно пользуется всѣмъ, счастіемъ, довольствомъ, спокойствіемъ. Но мистрисъ Гейвудъ еще не открыла рта.
-- Добраго вечера, мать, сказалъ Майльсъ, учтиво, но довольно холодно.
-- Добраго вечера, отвѣчала она своимъ звонкимъ, ворчливымъ голосомъ: -- э! уже ты приготовила чай, Мэри! Но я знаю, что это значитъ. Ты положила вдвое чаю, чѣмъ слѣдуетъ. Всегда излишекъ и пустое бросаніе денегъ.
Мистрисъ Гейвудъ постоянно дѣлала это замѣчаніе, когда она возвращалась домой послѣ дневной работы въ одномъ изъ сосѣднихъ богатыхъ домовъ, гдѣ она занималась шитьемъ; поэтому ея слова уже не возбуждали ни удивленія, ни негодованія.
-- Уфъ! произнесла она, садясь и окидывая комнату сердитымъ взглядомъ, какъ бы желая, чтобъ кто-нибудь далъ ей поводъ сорвать злость:-- какая духота! Еслибы другіе ходили такъ же далеко, какъ я, то понимали бы, что я теперь чувствую.
Всѣ молчали. Майльсъ отрѣзалъ себѣ кусокъ хлѣба и намазывалъ его масломъ. Брови его были, однако, мрачно насуплены. Скрытой змѣей въ этомъ кажущемся раѣ была вѣчно ворчавшая, всѣмъ недовольная мать. Майльсъ никогда не отвѣчалъ на ея жалобы и сѣтованія изъ боязни сказать что-нибудь неприличное и обидное, но это стоило ему большихъ усилій, тѣмъ болѣе, что онъ зналъ, что достаточно ему было только извѣстнымъ образомъ взглянуть на мать или возвысить голосъ, и она тотчасъ дѣлалась шелковой.
-- Такіе люди, какъ Себастьянъ Малори, думалъ онъ теперь:-- не обязаны жить въ одной комнатѣ и слушать безконечныя жалобы, отъ которыхъ спастись нельзя иначе, какъ въ кабакъ. Его мать только думаетъ о немъ и его счастьѣ.
Эдмундъ лежалъ спиной къ столу, свернувшись въ клубокъ и по его фигурѣ ясно было видно, что каждое слово матери возмущало все его существо.
-- Ну, Эдмундъ, сказала она, наконецъ, своимъ тонкимъ, пронзительнымъ голосомъ:-- ты придешь къ столу или будешь валяться, какъ великосвѣтская дама на кушеткѣ, и прикажешь подать тебѣ туда чай?
-- Такъ, такъ! промолвилъ онъ съ горечью и съ трудомъ поднялся съ своего ложа:-- оскорбляйте меня, не церемоньтесь. Вѣдь такъ пріятно быть больнымъ и лежать одному въ кухнѣ. Еслибы вы были на моемъ мѣстѣ, я бы желалъ видѣть, что бы вы сказали!
Онъ весь почернѣлъ отъ злобы, но съ помощью палки добрался, хромая, до стула, который ему подвинула Мэри. Однако, несчастный видъ бѣднаго калѣки не вызвалъ ни взгляда сожалѣнія на лицѣ его матери. Онъ родился три мѣсяца послѣ скоропостижной смерти отца. Мистрисъ Гейвудъ никогда не отличалась любовью къ своему мужу, дѣтямъ или кому бы то ни было, кромѣ своей особы и своихъ интересовъ. Майльсъ еще имѣлъ на нее нѣкоторое вліяніе, но она чувствовала какое-то отвращеніе къ Эдмунду, который называлъ Мэри своей настоящей матерью.
По окончаніи чая, Эдмундъ бросилъ жадный взглядъ на книгу, но Майльсъ не предложилъ снова начать чтеніе. Онъ мысленно вернулся къ разговору съ Вильсономъ и спрашивалъ себя, дѣйствительно ли Себастьянъ Малори намѣревался, наконецъ, пріѣхать на родину.
Себастьянъ Малори былъ его bête noire въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ. Онъ видѣлъ его только одинъ разъ, десять лѣтъ тому назадъ, когда Себастьянъ, красивый, бѣлокурой юноша лѣтъ шестнадцати, прошелъ по своей фабрикѣ, небрежно поглядывая по сторонамъ. Энергичная душа Майльса воспылала въ ту минуту презрѣніемъ къ своему хозяину, и все, что онъ впослѣдствіи о немъ слышалъ, только подтвердило его непріязненное чувство къ человѣку, который представлялъ совершенный кантрастъ тому, чѣмъ, по его мнѣнію, долженъ былъ быть человѣкъ въ полномъ смыслѣ этого слова. Онъ самъ былъ человѣкъ долга по преимуществу и не оставлялъ неисполненной ни одной лежавшей на немъ обязанности, а потому считалъ себя въ правѣ относиться строго къ людямъ, которые, подобно Себастьяну Малори, повидимому, не признавали, что богатство и привилегіи налагаютъ на человѣка извѣстныя обязанности къ зависящему отъ него народу. Поэтому онъ иронически улыбался при мысли, что этотъ деликатный юноша, съ русыми кудрями и бѣлыми женскими руками, явится въ Ланкаширъ и приметъ въ свое завѣдываніе дѣла наканунѣ страшной грозы, когда потребуются сильныя руки, могучій умъ самаго опытнаго, знающаго человѣка, чтобъ выйти побѣдителемъ изъ затруднительнаго положенія. Еслибъ мистеръ Себастьянъ Малори и дѣйствительно пріѣхалъ, то онъ, конечно, вскорѣ убѣдился бы, что его мѣсто не здѣсь, и уѣхалъ бы снова заграницу въ болѣе свойственный ему міръ праздныхъ удовольствій.
Не желая возбуждать неудовольствіе матери чтеніемъ того, что онъ совершенно справедливо считалъ чушью, Майльсъ предложилъ брату пойти съ нимъ погулять на Городское поле. Но Эдмундъ, находившійся почему-то въ болѣе мрачномъ настроеніи духа, чѣмъ обыкновенно, пожалъ плечами и отвѣчалъ, что не хочетъ гулять.
-- Такъ я пойду одинъ, произнесъ Майльсъ, но не высказалъ намѣренія тотчасъ исполнить свои слова и, взявъ другую книгу, углубился въ чтеніе.
По всей вѣроятности, онъ не вышелъ бы изъ дома, еслибы мистрисъ Гейвудъ, посмотрѣвъ на заглавіе этой книги "Исторія Раціонализма", не объявила громогласно, что самымъ удручающимъ горемъ ея старости было сознаніе, что ея сынъ становится атеистомъ или чѣмъ-то еще хуже. Она встала, пошарила на столѣ, вытащила изъ подъ библіи маленькую брошюрку подъ соблазнительнымъ заглавіемъ: "И ты червь!", предложила Майльсу это душеспасительное чтеніе. Когда же онъ отказался, она горько улыбнулась и пробормотала сквозь зубы надежду, чтобъ на томъ свѣтѣ не подвергли слишкомъ тяжелой карѣ непослушнаго сына, отвергающаго благія старанія матери спасти его грѣшную душу.
Майльсъ долго терпѣлъ подобныя замѣчанія и продолжалъ, молча, читать свою книгу, но, наконецъ, вскочилъ и, взявъ висѣвшую на гвоздѣ фуражку, направился къ дверямъ.
-- Опять на улицу! произнесла мистрисъ Гейвудъ тѣмъ же вызывающимъ тономъ:-- а можетъ бѣдная мать спросить: въ какой ты идешь кабакъ?
-- Если я давно не спился, то, конечно, не благодаря вамъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ рѣзко и выбѣжалъ изъ комнаты, хлопнувъ дверью изо всей силы.
-- Если онъ не сломаетъ когда-нибудь этой двери, то я не буду Сара Анна Гейвудъ, замѣтила его мать: -- грустно имѣть дурной характеръ. Читай онъ библію, онъ зналъ бы, что человѣческій языкъ -- геенна огненная.
-- Да, это совершенно справедливо, подтвердилъ мрачно Эдмундъ, а мистрисъ Гейвудъ молча принялась за вязанье, очень довольная, что обратила въ бѣгство самаго могучаго изъ своихъ враговъ.
IV. Адріенна.
Выйдя изъ дома, Майльсъ пошелъ по улицѣ, которая, опускаясь подъ гору, привела его, наконецъ, къ большой площади, на которой возвышалась ратуша, прекрасное готическое зданіе, представляющее поразительный контрастъ съ окружающими ее бѣдными жилищами и мрачными фабриками. Впереди тянулся бульваръ, а далѣе черезъ рѣку, извивавшуюся въ нѣсколькихъ шагахъ, виднѣлся среди тѣнистаго сада большой старинный домъ изъ краснаго кирпича, украшенный каменными колоннами, карнизами и дымовыми трубами. Окна въ немъ были зеркальныя, позади находились обширныя службы, въ саду, въ куртинахъ красовались пестрые и роскошные цвѣты, и вообще это богатое жилище бросалось въ глаза каждому стороннему посѣтителю и было хорошо извѣстно каждому жителю Тансопа, не менѣе старинной церкви на горѣ за ратушей и громадныхъ кооперативныхъ магазиновъ на другой сторонѣ города.
Майльсъ посмотрѣлъ на этотъ домъ съ большимъ вниманіемъ, чѣмъ когда. Онъ назывался Окенродъ и принадлежалъ Себастьяну Малори, а во время его отсутствія въ немъ царила его гордая мать.
-- Это настоящій дворецъ! думалъ Майльсъ:-- но онъ даромъ коптитъ небо, и владѣльцу нѣтъ до него никакого дѣла.
Онъ пожалъ плечами и, повернувъ налѣво, вошелъ въ одну изъ боковыхъ дверей ратуши, поднялся по лѣстницѣ до самаго верху и, толкнувъ стеклянную дверь, очутился въ святилищѣ знаній -- въ библіотекѣ. Рядомъ съ ней находилась читальня, и молодой человѣкъ направился въ нее. Это была большая, высокая, красивая комната, въ которой было много всего: столовъ, креселъ, газетъ, журналовъ, письменныхъ принадлежностей. Но въ эту минуту читальня была почти пуста. Двое мужчинъ читали газеты, и у стола подлѣ одного изъ окошекъ сидѣла молодая дѣвушка; большая книга была открыта передъ нею, но глаза ея были устремлены на Окенродъ, находившійся прямо у ея ногъ.
Майльсъ взялъ книжку Вестминстерскаго Обозрѣнія и сѣлъ на свое обычное мѣсто, рядомъ со столомъ, у котораго находилась молодая дѣвушка, но онъ, повидимому, не обратилъ на нее никакого вниманія, какъ на фигуру, вполнѣ привычную его глазамъ. Въ продолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ онъ видалъ ее почти каждый вечеръ на томъ же самомъ мѣстѣ, за книгою, обыкновенно большимъ толстымъ томомъ, изъ котораго она что-то выписывала въ маленькую памятную книжку. Онъ отлично зналъ два скромныя платья, черное и темно-синее, которыя она носила поочередно, черный платокъ, замѣнявшій мантилью и соломенную шляпу съ черными кружевами и букетомъ маргаритокъ на лѣвомъ боку. Она не была красавицей или тѣмъ, что принято называть красавицей, но отличалась болѣе очаровательной прелестью внутренней красоты. Ея блѣдное, дѣтски-нѣжное лицо было не худощавое и не толстое, хотя оканчивалось пухленькимъ круглымъ подбородкомъ; очертаніе ея маленькаго рта дышало добротой и умомъ, носъ былъ небольшой и словно выточенный, волоса свѣтло-каштановые, глаза большіе, выразительные, но, надо сознаться, зеленовато-сѣрые.
Однако, несмотря на такое постоянное и близкое сосѣдство, Майльсъ и эта молодая дѣвушка никогда не разговаривали между собою. Это происходило оттого, что Майльсъ былъ, какъ всѣ англійскіе рабочіе, очень застѣнчивъ и, кромѣ того, принималъ свою сосѣдку, несмотря на ея скромную одежду и манеры, за аристократку. А онъ ненавидѣлъ аристократокъ, которыя въ его глазахъ олицетворялись въ гордой, высокомѣрной мистрисъ Малори, и были хорошенькими, глупыми, безполезными, дорогими куклами, раззорявшими мужчинъ своими капризами и неумѣвшими серьёзно смотрѣть на жизнь. Впрочемъ, этотъ взглядъ на женщинъ онъ не переносилъ на работницъ, къ которымъ онъ относился съ полнымъ уваженіемъ; онѣ работали, наживали деньги, приносили пользу и не вмѣшивались въ то, чего не понимали; онъ никогда не говорилъ грубаго слова имъ или о нихъ. Впрочемъ, еслибъ у него кто-нибудь спросилъ, почему онъ никогда не заговаривалъ съ сосѣдкой, то онъ не сознался бы въ своей застѣнчивости, а отвѣчалъ бы:
-- Говорить съ ней? Зачѣмъ? Мнѣ нечего ей сказать.
И онъ солгалъ бы, потому что ея лицо дышало такимъ умомъ и сочувствіемъ всему хорошему, что онъ часто, прочитавъ какую-нибудь особенно понравившуюся ему страницу, жадно взглядывалъ на сосѣдку и съ любопытствомъ спрашивалъ себя: что бы она думала объ этомъ вопросѣ?
Что же касается до молодой дѣвушки, то она не заговаривала съ Майльсомъ потому... потому... да не все ли равно почему? Быть можетъ, по той простой причинѣ, что она была умнѣе большинства дѣвушекъ ея лѣтъ и не чувствовала необходимости говорить безъ уважительнаго повода.
Поэтому они встрѣчались каждый день, не здороваясь даже безмолвными знаками. Она приходила всегда ранѣе Майльса, и онъ не зналъ откуда. Читала она большіе, почтенные на взглядъ фоліанты и, очевидно, не для серьёзнаго дѣла и не для удовольствія. Майльсъ часто недоумѣвалъ, какія книги она читала, и не мало удивился, замѣтивъ однажды, что она быстро пробѣгала ноты, словно романъ. Одной изъ особенностей тансопской даровой библіотеки было богатое музыкальное отдѣленіе, снабженное многими сочиненіями по теоріи музыки и біографіями знаменитыхъ композиторовъ.
Въ этотъ вечеръ Майльсъ, открывъ взятый имъ журналъ, вскорѣ углубился въ чтеніе политической статьи, остроумно бичевавшей недостатки и злоупотребленія въ высшихъ классахъ. Прошло полчаса. Другіе посѣтители читальни удалились, и въ ней остались только двое: молодой работникъ и его сосѣдка, которая на этотъ разъ не очень прилежно читала разложенное передъ нею прекрасное изданіе фугъ Доменика Скарлатти, а болѣе смотрѣла въ окно.
Наконецъ, среди безмятежной тишины, пробило восемь часовъ. Майльсъ поднялъ голову и случайно взглянулъ на сосѣдку. Она также смотрѣла, но не на него, а на дверь, и въ глазахъ ея вдругъ блеснули отвращеніе и страхъ. Она сдѣлала движеніе, какъ бы желая бѣжать, но тотчасъ снова опустилась на кресло, вся покраснѣвъ, скорѣе отъ неудовольствія, чѣмъ отъ смущенія. Въ ту же минуту она опустила глаза на книгу и, повидимому, углубилась въ чтеніе.
Майльсъ съ удивленіемъ замѣтилъ эту странную игру выраженія на лицѣ молодой дѣвушки и въ свою очередь взглянулъ на дверь. Она отворилась, и въ нее вошелъ человѣкъ, при видѣ котораго Майльсъ также почувствовалъ отвращеніе и понялъ странное волненіе своей сосѣдки.
Вошедшій человѣкъ былъ юноша, съ темными волосами и глазами, смуглымъ цвѣтомъ лица, розовыми, чисто выбритыми щеками и толстыми, чувственными губами. Онъ былъ одѣтъ по послѣдней модѣ, даже слишкомъ нарядно, и вся его фигура дышала самоувѣренностью, нахальствомъ, пошлостью. Трудно было бы найти болѣе поразительный контрастъ, чѣмъ тотъ, который существовалъ между Майльсомъ въ его скромной одеждѣ рабочаго и этимъ раздушеннымъ франтомъ въ свѣтлыхъ перчаткахъ.
Подходя къ столу, гдѣ сидѣлъ Майльсъ, онъ взглянулъ на него, но тотчасъ отвернулся. Простой рабочій не заслуживалъ никакого вниманія. Онъ опустился въ кресло и, не снимая шляпы, придвинулъ къ себѣ Daily News.
Майльсъ взглянулъ изъ подлобья на свою сосѣдку, такъ чтобы она не увидала, и замѣтилъ, что она не читала, хотя не поднимала глазъ съ книги.
-- Я желалъ бы знать, что тебѣ тутъ нужно, мистеръ Фредрикъ Спенслей? мысленно спрашивалъ онъ себя.
Дѣйствительно онъ узналъ въ вошедшемъ франтѣ сына богатаго тансопскаго фабриканта, который нажилъ себѣ состояніе въ качествѣ радикала, а теперь роскошно жилъ, прикидываясь консерваторомъ и защитникомъ аристократіи, церкви, короны и крупнаго землевладѣнія. Его сынъ, конечно, какъ очень хорошо понималъ Майльсъ, явился въ читальню не для чтенія.
Майльсъ снова взялся за свою книгу, но статья, такъ глубоко интересовавшая его за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, потеряла для него всякую прелесть. Онъ доселѣ не понималъ, какое живое сочувствіе онъ питалъ къ своей сосѣдкѣ, и, закрывъ лицо книгой, помѣстился такъ, чтобы видѣть все творившееся вокругъ него.
-- Я радъ, что не ушелъ десять минутъ тому назадъ, сказалъ онъ самъ себѣ.
Между тѣмъ, мистеръ Спенслей бросилъ на столъ газету и началъ нахально смотрѣть на молодую дѣвушку. Хотя она и была аристократка, но кровь закипѣла у Майльса, и онъ рѣшился не дать ее въ обиду.
-- Извините, миссъ, сказалъ, наконецъ, мистеръ Спенслей, обращаясь къ незнакомкѣ:-- вамъ не нужна эта газета?
И онъ протянулъ руку къ газетѣ, на которой лежала книга молодой дѣвушки. При этомъ онъ бросилъ на нее взглядъ, повидимому, долженствовавшей выразить восторженное поклоненіе, но въ сущности отличавшійся только самымъ безмозглымъ нахальствомъ. Она сняла книгу съ газеты, не поднимая головы и не говоря ни слова.
-- Она вамъ не нужна? повторилъ франтъ съ пошлой улыбкой.
-- Нѣтъ, раздался ея голосъ, холодный какъ ледъ.
Майльсъ едва усидѣлъ на мѣстѣ, но, поборовъ свою горячность, продолжалъ наблюдать съ еще большимъ интересомъ за разыгрывавшейся передъ нимъ сценой.
Въ комнатѣ почти было темно; вѣроятно библіотекарь не зналъ, что тамъ находились посѣтители, и забылъ приказать, чтобы зажгли газъ.
Мистеръ Спенслей взялъ газету, но даже не посмотрѣлъ на нее, а произнесъ фамильярнымъ тономъ:
-- Кажется, ужь слишкомъ темно, миссъ, а...
Она подняла глаза и, встрѣтивъ его дерзкій взглядъ, отвернулась съ холоднымъ презрѣніемъ.
-- Не хорошо читать въ темнотѣ, продолжалъ франтъ все съ той же фамильярной любезностью, отъ которой зачесалось въ рукахъ у Майльса, жаждавшаго его поколотить: -- не приказать ли зажечь газъ? Я увѣренъ, что вы испортите себѣ глаза, а это было бы жаль. Нѣтъ, я право распоряжусь, а?
Онъ, очевидно, хотѣлъ заставить ее говорить, и, наконецъ, ему удалось.
-- Будьте такъ добры, оставьте меня въ покоѣ, сказала она такимъ тономъ, котораго, по мнѣнію Майльса, было бы достаточно, чтобы смирить самую дерзкую собаку.
Вмѣстѣ съ тѣмъ, она повернулась спиною къ мистеру Спенслею, и Майльсъ ясно видѣлъ по ея профилю, какъ она была разгнѣвана и взбѣшена,
Но дерзкій франтъ не унялся, а со смѣхомъ продолжалъ:
-- Извините, я обязанъ, какъ джентльмэнъ, помѣшать молодой лэди портить свои глаза и...
-- Развѣ вы не знаете, что здѣсь запрещено говорить! перебилъ его Майльсъ твердымъ и какъ бы равнодушнымъ голосомъ.
Мистеръ Спенслей бросилъ на него величественный взглядъ, который, однако, вызвалъ только одну улыбку на лицѣ Майльса. Потомъ онъ сунулъ себѣ въ глазъ стеклышко и съ удивленіемъ осмотрѣлъ съ головы до ногъ рабочаго, осмѣливавшагося заговорить съ нимъ.
-- Не вмѣшивайтесь въ чужія дѣла и оставьте въ покоѣ джентльмэновъ, сказалъ онъ, наконецъ, съ высокомѣрнымъ презрѣніемъ.
-- Когда я увижу передъ собою джентльмэна, то оставлю его въ покоѣ, отвѣчалъ хладнокровно Майльсъ: -- а теперь вы мѣшаете читать этой молодой дамѣ и мнѣ, а потому сдѣлайте одолженіе -- помолчите.
Тутъ мистеръ Спенслей выкинулъ штуку, какъ онъ полагалъ очень остроумную. Повернувшись спиною къ Майльсу, онъ отодвинулъ свой стулъ такъ, чтобы лучше видѣть молодую дѣвушку, и спросилъ у нея:
-- Вы знаете, миссъ, этого молодца... этого...
Но прежде, чѣмъ она успѣла отвѣтить, Майльсъ ударилъ его рукою по плечу, но очень слабо, хотя мистеръ Спенслей привскочилъ отъ испуга и тотчасъ повернулся.
-- Извините, любезный сэръ, сказалъ съ улыбкой Майльсъ: -- я васъ никогда здѣсь не видалъ, и неугодно ли вамъ показать мнѣ вашъ билетъ... т. е. членскій билетъ, а въ противномъ случаѣ...
-- Нѣтъ, отвѣчалъ Майльсъ: -- если вы имѣете право здѣсь быть, то покажите мнѣ свой билетъ и сами молчите по правиламъ. Если же у васъ нѣтъ билета, то убирайтесь отсюда.
-- Вы не знаете вѣрно, съ кѣмъ, вы говорите? воскликнулъ мистеръ Спенслей, внѣ себя отъ удивленія: -- развѣ вы здѣсь власть?
-- Я васъ знаю, отвѣчалъ Майльсъ, замѣчая, что молодая дѣвушка слѣдила со вниманіемъ за ихъ разговоромъ: -- а я здѣсь настолько власть, что могу помѣшать вамъ надоѣдать занятымъ людямъ. Еще разъ и въ послѣдній -- покажите мнѣ свой членскій билетъ.
-- Нѣтъ, не покажу.
-- Извините меня, я пойду сейчасъ къ библіотекарю и скажу, что вы вошли сюда безъ билета, если вы не уберетесь сами, избавивъ меня отъ этой непріятности, а себя отъ платежа десяти шиллинговъ, произнесъ Майльсъ, внутренно радуясь, что могъ такъ круто обойтись съ человѣкомъ, подобнымъ мистеру Спенслею.
-- Что... что?
-- Всякій входящій сюда безъ билета платитъ штрафъ въ десять шиллинговъ. Такой же штрафъ платятъ и за громкій разговоръ въ читальнѣ.
Мистеру Спенслею, повидимому, не понравилось слово штрафъ. Лицо его омрачилось, и онъ инстинктивно сунулъ руку въ карманъ.
-- Эге, на счетъ денегъ ты, голубчикъ, не гораздъ! подумалъ Майльсъ.
-- Проклятый радикальный городишка, воскликнулъ мистеръ Спенслей:-- здѣсь нельзя жить джентльмэнамъ.
-- Да, такимъ джентльмэнамъ, которые сдѣлались ими только со времени прошедшихъ выборовъ, отвѣчалъ Майльсъ очень учтиво.
-- Хорошо, я пойду и переговорю съ библіотекаремъ, сказалъ мистеръ Спенслей и, бросивъ нахальный взглядъ на молодую дѣвушку, удалился изъ комнаты, но далеко не такъ самоувѣренно, какъ вошелъ.
Майльсъ снова взялъ свою книгу и какъ будто углубился въ чтеніе, но въ сущности съ интересомъ слѣдилъ за своей сосѣдкой, которая, дрожа всѣмъ тѣломъ, смотрѣла вслѣдъ своему мучителю. Онъ не заговорилъ съ него, ибо что-то, онъ самъ не зналъ что, его удерживало. Вдругъ она встала и, подойдя къ нему, спросила въ полголоса:
-- Онъ дѣйствительно ушелъ?
-- О, да; такія собаки, какъ онъ, всегда улепетываютъ, поджавъ хвостъ, когда поднимешь палку, отвѣчалъ Maйльсъ:-- только цѣлой сворой онѣ скалятъ зубы и кусаются.
-- Я не могу высказать, какъ я вамъ благодарна, сказала молодая дѣвушка, послѣ нѣкотораго молчанія и очень нѣжнымъ тономъ, не лишеннымъ благороднаго достоинства.
-- Полноте, миссъ.
-- Вы говорили съ нимъ какъ будто вы его знаете. Кто это?
-- Да, его всѣ здѣсь знаютъ; это -- сынъ Спенслея, богатаго фабриканта, по прозвищу "Торгашъ Жакъ".
-- О, я знаю, о комъ вы говорите. Бѣдный человѣкъ! какъ я сожалѣю, что у него такой сынъ.
-- Вы его прежде видали? спросилъ Майльсъ, убѣждаясь, что онъ былъ правъ, принимая свою сосѣдку за новое лицо въ Тансопѣ.
-- Я его видѣла нѣсколько разъ въ послѣднее время. Я какъ-то всюду его встрѣчала. Однажды мнѣ показалось, что онъ шелъ за мною, но я не хотѣла вѣрить такой нелѣпости. Однакоже, теперь я полагаю, что онъ уже давно меня преслѣдуетъ.
Майльсъ съ необыкновеннымъ удовольствіемъ слушалъ голосъ молодой дѣвушки, звучный, нѣжный, очаровательный. Въ немъ былъ какой-то иностранный акцентъ, хотя Майльсъ и не могъ разобрать, къ какой національности онъ принадлежалъ. Она смотрѣла на него прямо, открыто, и ея лицо, освѣщенное внутреннимъ огнемъ, дышало красотой, умомъ и благородствомъ; тонкая фигура ея поражала своей граціозной позой, а просто причесанные каштановые волосы были такъ великолѣпны и роскошны, что сами по себѣ могли сдѣлать ея наружность замѣчательной. Майльсъ ясно сознавалъ, что она была аристократка, но не могъ увѣрить себя, что она глупа и пошла, какъ остальныя. Въ ея обращеніи съ нимъ не было ничего пошлаго, и это льстило ему, когда онъ вспоминалъ, какъ она обошлась съ мистеромъ Спенслеемъ.
-- Еще разъ благодарю васъ, прибавила молодая дѣвушка, улыбаясь и протягивая ему руку.
Майльсъ забылъ свою застѣнчивость и отъ всей души пожалъ руку, столь чистосердечно ему протянутую. Это дало ему силу рѣшиться на то, что онъ считалъ своимъ долгомъ съ самой той минуты, какъ она заговорила съ нимъ.
-- Очень радъ, что могъ оказать вамъ услугу, сказалъ онъ:-- позвольте мнѣ спросить васъ, далеко ли вы живете?
-- Въ улицѣ Блэкъ, если вы ее знаете.
-- Очень хорошо знаю. Извините меня, но вамъ туда идти однимъ слишкомъ далеко; вѣдь этотъ негодяй, пожалуй, станетъ васъ поджидать. Я провожу васъ, если вы мнѣ позволите.
-- О, вы слишкомъ добры, отвѣчала она, видимо успокоенная:-- я не могу отказаться отъ вашего добраго предложенія, хотя мнѣ очень совѣстно отрывать васъ отъ чтенія.
-- Нѣтъ, не тревожьтесь; я не въ состояніи теперь читать.
-- Такъ если вы пойдете со мною, я вамъ буду очень благодарна, сказала она.
На лицѣ ея выражалось искреннее удовольствіе, такъ что Майльсъ чувствовалъ себя вознагражденнымъ сторицею за свой поступокъ, который ему казался простой учтивостью, даже необходимостью.
Отдавъ книгу библіотекарю, она, вмѣстѣ съ Майльсомъ, сошла съ лѣстницы. Когда они очутились на улицѣ, молодой человѣкъ повернулъ направо.
-- Это -- ближайшій путь, миссъ, сказалъ онъ, не зная, какъ ее назвать, хотя одно слово миссъ ему казалось слишкомъ холоднымъ.
-- Меня зовутъ Адріенна Блиссетъ, произнесла она, какъ бы отгадывая его мысли:-- я желала бы знать и ваше имя.
-- Майльсъ Гейвудъ.
-- Оно мнѣ очень нравится. Оно такъ звучитъ по-англійски, по-ланкаширски.
-- Не такъ, какъ ваше, которое кажется иностраннымъ.
-- Да, я -- не совершенная англичанка; я полунѣмка, и живу въ Англіи только полтора года.
-- Только полтора года, повторилъ Майльсъ недовѣрчиво:-- такъ вы говорите удивительно хорошо по-англійски.
Адріенна разсмѣялась.
-- А какъ вамъ нравится Англія? спросилъ Майльсъ.
-- Я не знаю Англіи. Я знаю только Тансопъ и... извините меня, онъ мнѣ не очень нравится.
-- О, мы и не ожидаемъ, что нашъ городъ понравится всякому, замѣтилъ Майльсъ: -- это грубый, мрачный уголокъ, и я не удивляюсь, что онъ вамъ не нравится. Вы не походите на здѣшнихъ аристократокъ. Ни одна лэди не пошла бы, какъ вы, въ читальню.
-- Отчего?
-- Онѣ слишкомъ важны для этого, произнесъ Майльсъ съ презрительной улыбкой: -- у насъ тутъ много важныхъ дамъ. Прежде всего, мистрисъ Спенслей, мать негодяя, который васъ преслѣдуетъ, но, впрочемъ, она -- бѣдная, не очень важная особа. Зато ея дочь!
И Майльсъ, пожавъ плечами, поднялъ глаза къ небу.
-- Что же, она очень важна?
-- Важнѣе и быть нельзя, но ей служитъ извиненіемъ то, что она, дѣйствительно, очень хороша собою и лицо ея дышетъ добротою, такъ что, право, удивительно, какъ у нея уродился такой братецъ. Потомъ у насъ есть мистрисъ Шутльвортъ, катающаяся въ желтой каретѣ, но она лучше многихъ изъ нихъ и всегда больна.
-- Вы, кажется, находите извиненіе для каждой.
-- Быть можетъ, исключая только самую важную и гордую изъ нихъ -- мистрисъ Малори, владѣлицу Окенрода.
-- Мистрисъ Мал... начала Адріенна, но вдругъ остановилась и поспѣшно спросила:-- а вы ее знаете?
-- Да, я настолько ее знаю, что работаю на ея фабрикѣ и видаю ее, когда она, по временамъ, приходитъ на фабрику. Это -- гордая, надменная женщина и ведетъ себя, словно вся фабрика, весь городъ, весь свѣтъ созданы только для ея забавы. О, всѣ Малори горды и надменны. Не дурно было бы посбить имъ спѣси, и, я надѣюсь, что это вскорѣ случится.
-- О, зачѣмъ вы такъ злобно о нихъ говорите? произнесла миссъ Блиссетъ, какъ бы грустно пораженная словами молодого человѣка.
-- Нѣтъ, я говорю не по злобѣ; я не могу хладнокровно видѣть людей, которые поднимаютъ носъ и задаютъ тонъ, словно весь міръ погибнетъ, если они перестанутъ вести свою праздную жизнь, тогда какъ всѣ знаютъ, что они не съумѣли бы сами выработать себѣ куска хлѣба. Я справедливъ -- и болѣе ничего.
-- Справедливость хороша, но ей не мѣшаетъ доля человѣколюбія, сказала тихо Адріенна съ очаровательной улыбкой.
-- Вотъ и улица Блэкъ, произнесъ онъ:-- куда повернуть: направо или налѣво?
-- Направо. Домъ моего дяди на самомъ концѣ улицы.
-- На концѣ! тамъ должно быть очень скучно.
-- Да, немного. Онъ живетъ въ Стонгэтѣ.
-- Въ Стонгэтѣ! повторилъ Майльсъ: -- я всегда удивлялся, кто тамъ живетъ, и никакъ не могъ узнать. Да этотъ домъ принадлежитъ Малори, прибавилъ онъ неожиданно.
-- Да, кажется, отвѣчала Адріенна спокойно:-- дядя живетъ тамъ уже десять лѣта.
-- Извините меня, началъ снова Майльсъ послѣ нѣкотораго молчанія:-- но, право, вамъ не благоразумно ходить по вечерамъ въ такую даль, и особливо послѣ того, что случилось сегодня.
-- Я думаю, что мнѣ придется болѣе не посѣщать библіотеки. По счастью, я почти кончила свою работу; мнѣ остается уже очень мало.
-- Вы говорите о своихъ чтеніяхъ въ библіотекѣ?
-- Да, я собираю матерьялы для книги моего дяди. Онъ пишетъ книгу объ искуствѣ и развитіи цивилизаціи; онъ слишкомъ слабъ и нездоровъ, чтобъ ходить въ библіотеку. Я все лѣто читала для него музыкальныя сочиненія и ноты.
-- А, вотъ что! произнесъ Майльсъ, наивно доказывая своимъ тономъ, что онъ часто думалъ о занятіяхъ незнакомки.
-- Да. Мнѣ придется пойти еще нѣсколько разъ, ибо эти книги не выдаютъ изъ библіотеки, а потомъ я и перестану.
-- Вы здѣсь живете недавно, вы сказали, замѣтилъ Майльсъ.
-- Да, только полтора года, со времени смерти моего отца. Онъ умеръ за-границей, и дядя предложилъ мнѣ переѣхать къ нему. Иначе мнѣ не куда было бы преклонить голову.
Она говорила очень спокойно, но Майльсъ чувствовалъ, что въ ея жизни было большое горе, хотя она казалась веселой.
-- Вы были рады ѣхать въ Англію? спросилъ онъ.
-- О, нѣтъ! Я за-границей была, по временамъ, счастлива, но мысль объ Англіи была сопряжена для меня съ большими непріятностями, и потомъ здѣсь такъ мрачно, скучно, холодно.