Аннотация: Il mistero del poeta.
Перевод с итальянского М. М. Иванова. Текст издания: "Вѣстникъ Иностранной Литературы", NoNo 2-6, 1896.
Тайна поэта.
Романъ Антоніо Фогаццаро.
Переводъ съ итальянскаго М. М. Иванова.
I.
Сегодня, 2 ноября 1881 года, я рѣшилъ записать тайну, составляющую жизнь, богатство и силу моей души. Ни мои родные, ни друзья, насколько я знаю, ничего не подозрѣваютъ о ней. Одно только существо въ Италіи знаетъ кое-что изъ этой исторіи; но оно, ужь, конечно, не проговорилось никогда ни однимъ словомъ.
Говорю о лицѣ, которое получитъ отъ моихъ наслѣдниковъ эти записки; я разумѣю васъ, дорогой и вѣрный другъ. Если, читая ихъ, вы вспомните маленькую лангобардскую церковь, затерянную въ зелени горныхъ луговъ, журчаніе уединеннаго ручейка, то вспомните также и о моемъ признаніи, прерванномъ рыданіями безъ слезъ, волненіемъ, которое не было, однако, болью. Затѣмъ оставляю на ваше рѣшеніе -- молчать или говорить объ этой исторіи. Если свѣтъ по прежнему не будетъ ничего подозрѣвать, то не посвящайте въ эту тайну никого и только молитесь за насъ; если какой-нибудь писатель, путешествующій внѣ Италіи и прослушавшій кое-что о моей исторіи, захочетъ за два сольда выставить на показъ мое сердце въ какомъ-нибудь "Fanfulla" или "Pungolo della domenica", напутавши все ради исторической точности -- тогда сообщите частнымъ образомъ правду тѣмъ, кто еще тогда будетъ интересоваться мною. Но если о насъ будутъ писаться невѣрныя вещи, способныя волновать и огорчать, тогда молю васъ, съ сердцемъ, отягченнымъ горестью, печатайте мои записки. Я было написалъ "съ сердцемъ, отягченнымъ горестью и негодованіемъ", но зачеркнулъ "негодованіе", такъ какъ это не понравилось бы моей любимой какъ что-то нечистое. Въ настоящее время намъ осталась только одна опасность на землѣ, единственно о чемъ мы молимъ Бога -- удалить отъ насъ послѣднее огорченіе: скандалъ. Онъ едва-ли возможенъ, и я надѣюсь, что наши молитвы будутъ услышаны; но, если божественный промыслъ рѣшитъ иначе, сдѣлайте, другъ мой, все, что сдѣлали бы мы сами, если бы были живы. Когда не повѣрятъ моему слову, подкрѣпите его свидѣтельствами и документами; вы получите ихъ при первомъ же требованіи отъ моего друга, доктора Павла Штееля въ Рюдерсгеймѣ на Рейнѣ.
Сегодня поминальный день, туманъ заволакиваетъ окна уединенной виллы племянниковъ, у которыхъ я гощу, и уноситъ меня въ воспоминанія прошлаго. Кто-то внизу разыгрываетъ монотонныя упражненія на фортепіано, въ сосѣдней комнатѣ слышны спокойные шаги прислуги. Никто и не думаетъ, чѣмъ я занимаюсь, что чувствую. Моя рука дрожитъ, моя грудь разрывается, слезы подступаютъ къ горлу. И разсказъ мнѣ самому кажется такимъ холоднымъ! Я хотѣлъ бы говорить, но не словами, которыя умираютъ, говорить изъ тьмы неизвѣстнаго міра, голосомъ, который все усиливается, не переставая, и услышится, можетъ быть, въ мірахъ, недоступныхъ человѣческому глазу, если тамъ есть духи, могущіе слышать всякое движеніе. Хотѣлъ бы обратиться не къ толпѣ, но къ сердцамъ великодушнымъ, которыхъ задѣла клевета, и къ сердцамъ извращеннымъ, которыя воспользовались ею. Долженъ-ли я сложить перо и надѣяться на Бога? Думаю о ней, моей звѣздѣ, и слышу ея нѣжный голосъ, нѣжнѣе котораго врядъ-ли былъ какой другой голосъ, говорящій мнѣ: пиши, дорогой, write, love.
II.
Вы знаете, что вплоть до 1872 года у меня не было отъ васъ секретовъ. Если мы не увлеклись другъ другомъ, хотя и были оба свободны, то, вѣроятно, только потому, что у насъ были слишкомъ общія чувства, слишкомъ большое единство мыслей, слишкомъ сильное сходство въ характерахъ; наша любовь была бы чѣмъ-то вродѣ грѣха. Вотъ причина, которую мы, нѣкогда, нашли съ вами. Конечно, она не была единственной; безспорно, были и другія, -- у васъ и у меня. Не коснусь вашихъ, конечно; но вспомните о сновидѣніи, мною вамъ разсказанномъ какъ разъ зимой 1872 года какъ-то вечеромъ, когда мы были одни, и я вамъ принесъ любопытную книгу "Du sommeil et des rêves". Быть можетъ, вы забыли это. Всего страннѣе то, что я дважды видѣлъ этотъ сонъ и съ промежуткомъ на девять лѣтъ. Я читалъ какъ-то въ ранней юности поэтическую нѣмецкую легенду о колодцѣ столь глубокомъ, что ни глазъ, ни приспособленія человѣка не достигали до его воды. Приходитъ, однажды, трубадуръ, усаживается на край колодца и нѣжно играетъ; вода колеблется; онъ все играетъ, да играетъ; вода, постепенно подымаясь, уже блеститъ у краевъ. Въ слѣдующую ночь мнѣ приснилось, будто я подымаюсь изъ какой-то пропасти на могущественный зовъ какого-то мягкаго голоса, говорившаго съ иностраннымъ произношеніемъ, что-то мнѣ непонятное. Я проснулся весь въ слезахъ, охваченный состояніемъ, продолжавшимся нѣсколько часовъ, полный странной мысли, что голосъ, слышанный мною во снѣ, дѣйствительно, существуетъ, стараясь возстановить его въ памяти во всей его полнотѣ и дрожа изъ опасенія забыть его. Дѣйствительно, я скоро его забылъ, но не забылъ сонъ, на который продолжалъ смотрѣть, какъ на пророческій, какъ на скрытное откровеніе Божества.
Ни одинъ женскій голосъ впослѣдствіи не напомнилъ мнѣ "того"; но въ январѣ 1872 года, въ то время когда я поправлялся послѣ болѣзни, мнѣ опять приснился тотъ же сонъ, я услышалъ тотъ же нѣжный голосъ съ иностраннымъ произношеніемъ. Восемь или десять дней спустя я пришелъ къ вамъ и принесъ книгу: "Du sommeil et des rêves".
Невозможно, чтобы вы забыли мое волненіе въ тотъ вечеръ. Можетъ быть, я мистикъ по природѣ и склоненъ вѣрить въ нѣкоторыя скрытыя силы человѣческаго духа, въ нѣкоторыя его таинственныя общенія съ сверхъестественнымъ. Безъ сомнѣнія, еще до января 1872 года я испыталъ дважды, уже не во снѣ, такія общенія: сперва, когда мнѣ было двѣнадцать лѣтъ, потомъ -- около четырнадцати. Въ первый разъ я взволновался и испугался, хотя предсказаніе было пріятнымъ: настолько было ново это ощущеніе, настолько неожиданъ и ясенъ внутренній голосъ, говорившій мнѣ! Предсказаніе исполнилось шестнадцать лѣтъ спустя. Во второй разъ не было предсказаній, и только въ будущей жизни я узнаю, былъ-ли то бредъ души, или дѣйствительно голосъ другого духа, какъ я вѣрилъ и вѣрю, и какъ это описано въ одной изъ моихъ книгъ. Вполнѣ естественно, что впечатлѣніе второго сна сильно засѣло во мнѣ. Я увѣровалъ еще сильнѣе, если это возможно, въ дѣйствительность существованія слышаннаго мною голоса; увѣровалъ въ хорошее и могущественное вліяніе, которое возымѣетъ на меня въ одинъ прекрасный день лицо, такъ говорившее со мною. Вы, знавшая въ какихъ обстоятельствахъ я находился въ январѣ 1872 года, легко представите состояніе моего духа. Я считалъ себя тогда уже связаннымъ, быть можетъ, навсегда. Когда я думаю о началѣ этой связи, на губахъ моихъ является горькая улыбка: я оплакиваю и эту женщину, оплакиваю и осмѣиваю самого себя. Объ этой связи говорили въ свѣтѣ невѣрно; и нѣтъ ничего дурного, если я скажу о ней два слова. Вы знаете, я былъ давно знакомъ съ этой красивой и умной женщиной, которой приписывали любовника еще прежде чѣмъ наши отношенія стали болѣе близкими. Иногда я навѣщалъ ее, чаще же мы встрѣчались въ обществѣ. Я думалъ, что она относится ко мнѣ равнодушно и платилъ ей тѣмъ же; но никто, кромѣ нея, такъ не поднималъ во мнѣ духъ сарказма. Какъ-то вечеромъ, въ театрѣ, я дважды замѣтилъ ея взглядъ, устремленный на меня; во второй разъ этотъ взглядъ нѣсколько остановился на мнѣ, прежде чѣмъ перейти на другихъ. Мнѣ показалось, что сердце мое было затронуто, хотя въ дѣйствительности во мнѣ говорили только тщеславіе и любопытство. Я уловилъ еще нѣсколько разъ ея взглядъ, затѣмъ отправился къ ней въ ложу. Она обошлась со мною совсѣмъ иначе, по новому, и въ присутствіи другихъ лицъ дала мнѣ такія доказательства своего расположенія, что даже смутила меня. Я вообразилъ, идя домой, что влюбленъ въ нее и что мнѣ надо признаться ей въ этомъ. Я исполнилъ эту обязанность два дня спустя. Моя главная вина заключалась въ томъ, что я уступилъ не натиску дѣйствительной любви, а призрачной тѣни любви къ замужней женщинѣ. Она сказала, что страшно огорчена моими рѣчами и прибавила, къ моему полному удивленію, что уже нѣсколько времени замѣтила мое чувство, что съ своей стороны не скроетъ отъ меня нѣкоторой склонности ко мнѣ, но предпочла бы никогда не говорить объ этомъ: она рѣшила не забывать своего долга. Прежде намъ можно было видѣться часто, въ качествѣ добрыхъ друзей; теперь же нечего было и думать объ этомъ. Она посовѣтовала мнѣ заглушить мою любовь, которая еще и не могла пустить глубокихъ корней; такимъ образомъ, впослѣдствіи мы могли бы наслаждаться мирной и чистой дружбою, въ которой, быть можетъ, оба нуждаемся.
Я съ ужасомъ увидѣлъ, что совсѣмъ не люблю ее: до такой степени охладила меня ея рѣчь. Я подумалъ, что, какъ глупецъ, попался на удочку хитрой кокетки, но все-таки продолжалъ лгать изъ ложнаго самолюбія, не принялъ выхода, мнѣ предложеннаго, и отвѣтилъ, что дружбы мнѣ мало. Знаетъ Богъ, какъ я былъ наказанъ за это малодушіе!
Таково было происхожденіе моей связи. Не думаю, чтобы и эта женщина дѣйствительно меня любила. Думаю, что слухи, ходившіе до этого о ней и о мужѣ одной ея подруги, были невѣрны; она выбрала дурной способъ опровергнуть ихъ, тщеславіе же заставило ее избрать человѣка, писавшаго стихи, о которыхъ иногда говорили газеты и публика; отчасти нѣкоторое любопытство побудило ее къ этой интригѣ; можетъ быть, нѣкоторая нравственная потребность впечатлѣній, необъяснимая странность страдать самой и заставлять страдать другихъ, для того, чтобы жить полной жизнью, въ то же время не подвергая опасности другую жизнь. Она, въ самомъ дѣлѣ, сказала мнѣ, что если я буду любить ее любовью, связанною долгомъ, то она не можетъ мнѣ запретить ее, но мы обоюдно будемъ несчастливы. Она также упрекала бы себя, что удаляетъ меня отъ брака, столь для меня желательнаго, ввиду того, что у меня не оставалось родственниковъ, кромѣ брата, уже женатаго; въ мои лѣта мнѣ не слѣдовало слишкомъ откладывать женитьбу. Чѣмъ болѣе она уговаривала меня отказаться отъ себя, тѣмъ сильнѣе я чувствовалъ себя привязаннымъ къ ней.
Какой это былъ несчастный годъ для меня! Иногда я воображалъ, что люблю ее, и тогда раздражался ея постоянною суровостью и стойкостью ея добродѣтели, ея умѣньемъ владѣть своими чувствами! Чаще же всего я чувствовалъ себя холоднымъ и страдалъ отъ сознанія этой фальши, страдалъ отъ ея прихотей, когда она говорила, что ревнуетъ меня къ моей музѣ, и желала бы одна повелѣвать моимъ интеллектуальнымъ существомъ, вдохновлять меня сообразно своимъ идеямъ и склонностямъ. У ней не было недостатка ни въ культурѣ, ни въ умѣ, но, ежели между нами, мой дорогой другъ, есть слишкомъ тонкое родство душъ, то между нею и мною его было слишкомъ мало. Она обладала религіей изящества. Не только въ ней было восхитительно изящество фигуры и туалетовъ, но малѣйшій жестъ, слово, все было великолѣпно; это меня привлекало. Но она вносила этотъ же культъ и въ искусство, и тутъ-то въ нашихъ отношеніяхъ являлся шрамъ, легкій какъ порѣзъ отъ бритвы, едва видимый на поверхности, но глубокій, идущій до дна. Хотя она ничего не говорила, но, безъ сомнѣнія, находила мои стихи черезчуръ демократическими по отдѣлкѣ, слишкомъ далекими отъ изысканности формъ, внѣ которой для нея не существовало поэзіи. Я угадалъ это, бесѣдуя съ ней о другихъ поэтахъ, и почувствовалъ себя уязвленнымъ. Меня оскорбилъ ея приговоръ, оскорбилъ подобный разладъ сужденія и чувства: вѣдь она столько разъ признавалась, письменно и устно, въ своей любви ко мнѣ! У меня былъ другой идеалъ любви; ранѣе я былъ тоже любимъ, но въ другомъ родѣ, съ перевѣсомъ сердца надъ разумомъ. Не смотря на все, если бы она дала какія-нибудь доказательства чувства сильнаго и глубокаго, если бы хоть изрѣдка я увидѣлъ, что она не въ состояніи властвовать надъ своею страстью, я не обидѣлся бы на подобную независимость ея приговоровъ; но она постоянно владѣла собою и, во многомъ несогласная со мною, упорствовала на своемъ -- даже и въ пустякахъ. Такимъ образомъ, я убѣдился, что ея чувство отнюдь не было любовью и, не любя ее самъ, рѣшилъ отдалиться отъ нея.
Она, должно быть, догадалась объ этомъ, когда мы свидѣлись въ городѣ въ декабрѣ 1870 года, послѣ двухъ-мѣсячной разлуки. Я мечталъ поѣхать на Рождество въ Санъ-Ремо и провести тамъ зиму, но заболѣлъ внезапно. Я жилъ съ братомъ, и она никогда не бывала у моей невѣстки. Теперь же, по случаю моей болѣзни, она вздумала посѣтить ее и вмѣстѣ попросила позволеніе видѣть меня. Моя благочестивая невѣстка была до такой степени смущена, что, не смотря на всю свою застѣнчивость, колебалась согласиться, и я увѣренъ, что потомъ она исповѣдовалась въ этомъ. Дѣйствительно, въ городѣ это посѣщеніе произвело сильный шумъ. Я узналъ объ этихъ толкахъ уже послѣ выздоровленія и, уѣзжая, опасался выказать неблагодарность. Моя жизнь всегда была постоянною борьбою разума и сердца, лишенныхъ свѣта.
Въ ночь съ 12 на 13 января 1872 года мнѣ приснился тотъ же загадочный сонъ. Я пришелъ къ вамъ, какъ только былъ въ состояніи выходить изъ дому вечеромъ: это было 20-го или 21. Милая подруга, вы имѣли причины сердиться на меня: въ теченіе цѣлаго года я былъ невнимателенъ къ вамъ; старинная моя дружба не уменьшилась, но я стыдился самого себя, и это держало меня вдали отъ васъ. Въ тотъ вечеръ я прилетѣлъ къ вамъ, точно подхваченный ураганомъ, сказалъ вамъ все, разсказалъ сонъ съ такой убѣжденной вѣрой въ его сверхъестественное происхожденіе, въ его пророческій смыслъ, что вы подумали, что мнѣ угрожаетъ сумасшествіе. Вы мнѣ сказали тогда, что я еще не совсѣмъ поправился, что нуждаюсь въ спокойствіи, развлеченіяхъ, что я долженъ путешествовать и не писать слишкомъ много писемъ.
Я послушался бы васъ, если бы не проснулась, наконецъ, ревность мужа. Снова я началъ думать, что не могу покинуть эту женщину. Мы видѣлись гораздо рѣже, но не знаю, благодаря какому духу противорѣчія, какому гадкому инстинкту сердца, когда въ любовь замѣшались страданіе и опасность, когда другое лицо почувствовало себя оскорбленнымъ и страдающимъ, когда люди осуждали насъ, тогда-то именно казалось, что дуновеніе истинной страсти прошло надъ нами. Она не такъ уже владѣла собой. Осужденіе свѣта точно сняло съ насъ узду; могучимъ толчкомъ для зла были всѣ эти преждевременные толки. Что касается меня, мнѣ казалось, что я падаю все ниже и ниже въ пропасть, откуда подымаются горячіе ключи, зажигающіе чувства и затемняющіе разсудокъ. Зная, что гибну, я чувствовалъ себя все-таки во власти того дурного инстинкта. Иногда, впрочемъ, я въ ужасѣ останавливался, пытался сопротивляться. Подобная страсть, огонь чувствъ скорѣе чѣмъ разума, была противна моей вѣрѣ, противна тому высокому идеалу, который я всегда хотѣлъ проводить въ жизни и въ искусствѣ. Мнѣ казалось, что я клеймилъ лицемѣріемъ и стыдомъ свою жизнь, мои произведенія, мою репутацію въ будущемъ, что я трусливо покидаю свое знамя. Но затѣмъ у меня не хватало силы удержаться, видя ее одну въ тѣ рѣдкіе случаи, когда это было возможно, и зная, съ какой надеждой меня ждали; видъ же ея, ея красота и волненіе почти лишали меня разсудка. Къ счастью, эти свиданія не были ни часты, ни продолжительны, ни періодичны, ни таинственны; къ тому же, надобно прибавить, что въ ней еще осталась добрая воля, хотя пошатнувшаяся и не твердая. Такимъ образомъ, прошло нѣсколько мѣсяцевъ самыхъ безпокойныхъ и грустныхъ въ моей жизни. Для меня это было время полнѣйшей безплодности, интеллектуальной инерціи; въ теченіе этого времени я не написалъ ни одной строчки, ничѣмъ не занимался.
Дорогой другъ, я сильно растянулъ этотъ эпизодъ, который едва-едва вяжется съ поводомъ моихъ записокъ, потому что я хотѣлъ опредѣлить его точныя границы, а также заплатить хоть отчасти за мою пагубную слабость разсказомъ, могущимъ умѣрить въ моемъ городѣ память о прошломъ скандалѣ, но который навѣрное уменьшитъ и мою репутацію внѣ его, у читавшихъ мои книги, не подозрѣвая о моихъ гадостяхъ. Простите меня, что я задержался на этомъ грустномъ вступленіи; я продолжу теперь разсказъ еще медленнѣе: я дошелъ до счастья описывать и мысленно видѣть то время, которое на вѣки запечатлѣлось въ моей памяти. Melius quam cum aliis versari est tui meminisse.
Мой добрый другъ, вещи, которыя я буду сообщать вамъ понемногу каждый день, станутъ вашей собственностью. Если вы принуждены будете сообщить ихъ свѣту, безсердечному свѣту, постарайтесь, чтобы вашъ другъ не былъ сочтенъ старымъ, безплоднымъ болтуномъ. Говорю это не изъ самолюбія; пусть это будетъ страннымъ, моимъ предположеніемъ. Можетъ быть, добро и зло, все, что думается и говорится о насъ на землѣ, послѣ нашей смерти, затрогиваетъ насъ, какъ плодъ нашихъ дѣяній, какъ награда или наказаніе; мнѣ кажется, что жесткіе человѣческіе приговоры могутъ достичь и мѣста вѣчнаго успокоенія и огорчить мою возлюбленную еще больше, чѣмъ меня.
Пишу эти послѣднія строки введенія въ шесть часовъ утра. Воздухъ чистъ, мягкій свѣтъ луны постепенно уступаетъ ясной зарѣ, внизу дома бѣлое море тяжелаго тумана спитъ надъ долиной. Хотѣлъ бы, чтобы также было и тамъ, гдѣ мы будемъ послѣ смерти, передъ послѣдней зарей, передъ вѣчнымъ днемъ; хотѣлъ бы, чтобы отъ земли, еще окутанной незнаніемъ и печалями, ни одно дурное облако не поднялось бы до насъ.
III.
Въ іюнѣ 1872 года моя пріятельница съ мужемъ отправилась провести лѣто на женевское озеро. Они намѣревались вернуться въ Италію черезъ Симилонъ и пробыть нѣкоторое время на Lago Maggiore, въ Стрезѣ или въ Палланцѣ. Она хотѣла увѣдомить меня изъ Женевы -- возможна-ли моя тайная поѣздка туда; въ противномъ случаѣ, я долженъ былъ попытаться видѣть ее на Lago Maggiore. Въ ожиданіи -- я обѣщалъ хорошенько работать.
Она, дѣйствительно, была и удивлена, и оскорблена абсолютною интеллектуальною инерціей, вызванной во мнѣ ея любовью, что я втайнѣ безусловно объяснялъ себѣ. Въ продолженіи полутора года я едва написалъ пять или шесть лирическихъ стихотвореній, изящныхъ въ ея смыслѣ и насколько было въ моей власти, но холодныхъ. Теперь она увлекалась теннисоновскими Idyls of the King и желала бы, чтобы я написалъ маленькую поэму въ подобномъ родѣ, какъ можно изящнѣе и аристократичнѣе. Я обѣщалъ и, чувствуя необходимость въ горномъ воздухѣ и спокойствіи, рѣшилъ подняться на Lanzo d'Intelvi, гдѣ зналъ отель Behedere, удобный, изящный, стоящій въ живописной мѣстности, посѣщаемый почти исключительно англичанами; тамъ я могъ бы работать въ спокойствіи.
Я отправился туда 28 іюня, черезъ Ардженьо. Долина была такъ свѣжа и зелена, воздухъ такъ чистъ! Мнѣ казалось, что я вдыхаю свободу, невинность и жизнь. Мой возница остановился на нѣсколько минутъ въ деревушкѣ Пелліо, гдѣ среди каштановъ виднѣлись домики, съ окнами, заставленными гвоздикой. Я спустился къ фонтану. Молоденькая дѣвушка, замѣчательно красивая, съ руками молочнаго цвѣта, но бронзовыми кистями, доставала воду, которую и предложила мнѣ. Я спросилъ ее -- хороша-ли вода? Она отвѣтила на своемъ нарѣчіи:
-- Излечиваетъ отъ всѣхъ болѣзней.
Я смотрѣлъ на нее съ восхищеніемъ. "Отъ всѣхъ, дѣйствительно?" Она не отвѣтила, покраснѣла и улыбнулась, какъ будто прочла мои мысли. Я выпилъ изъ кувшина этой красивой дѣвушки и, уѣзжая изъ Пелліо, думалъ, что, можетъ быть, ея маленькій ротъ, ея маленькое сердечко, ея молочныя руки, могли бы въ самомъ дѣлѣ излечить всякія болѣзни. Можетъ быть, она-то и была той идилліею, которую я искалъ, идилліею съ нѣкоторой долею драмы и таинственности. Эти руки, такія бѣлыя, не могли быть руками альпійской крестьянки, но богини, λενκωλενς Πρη.
Я замѣтилъ, потихоньку подымаясь въ горы, что природа, моя старинная собесѣдница, послѣ двухъ лѣтъ молчанія снова говорила со мной. Нужно быть именно безполезнымъ мечтателемъ, чтобы знать -- какая радость чувствовать себя въ милости у камней, воды и растеній! Я понялъ, что снова могу писать. Когда гора говоритъ мнѣ, вначалѣ я испытываю впечатлѣніе меланхоліи, желаніе растворяться въ жизни природы, но у меня затѣмъ является жаръ творчества и легкость письма. То же самое впечатлѣніе на меня производитъ иногда и хорошая музыка.
Въ гостинницѣ я не нашелъ писемъ изъ Женевы и былъ радъ. Я всегда любилъ сильнѣе въ разлукѣ; теперь же вдалекѣ отъ моей пріятельницы ровно ничего не чувствовалъ. Пенсіонеровъ было немного. Къ table d'hôte собиралось не болѣе тридцати человѣкъ, большею частью иностранцевъ. Я сидѣлъ рядомъ съ красивой, элегантной, бѣлокурой дамой, съ восточными глазами, какъ и тѣ сильные розовые духи, которыми она душилась. Остальныя дамы почти всѣ были стары и некрасивы. Итальянцы,-- не болѣе четырехъ или пяти,-- имѣли, среди важнаго молчанія этихъ иностранцевъ, видъ очень стѣсненный и поглядывали на меня съ очевиднымъ желаніемъ воспользоваться мной для прогулокъ, бесѣдъ и билліарда. Это приводило меня въ ужасъ, вслѣдствіе чего я былъ холоденъ съ маленькимъ, старымъ господиномъ, который, послѣ обѣда, сдѣлавши вступленіе по поводу моихъ знаменитыхъ (!) поэмъ, сообщилъ, что онъ и его сотоварищи, чувствовали себя прескверно въ обществѣ англичанъ и чрезвычайно счастливы отъ моего пріѣзда. Онъ прибавилъ, что его зовутъ кавалеромъ Такимъ-то; затѣмъ были графъ Такой-то, кавалеръ Иной; четвертый былъ нетитулованъ, что не мѣшало ему принадлежать къ хорошему обществу. Наконецъ, онъ пообѣщалъ мнѣ переговорить съ поваромъ относительно уменьшенія количества плюмпуддинговъ и необходимости имѣть поболѣе уваженія къ національному меньшинству; потомъ онъ оставилъ меня въ покоѣ и больше мы не разговаривали.
Я вышелъ пить кофе подъ чахоточные каштаны бельведера, гдѣ моя прекрасная сосѣдка любовалась огненнымъ закатомъ и горизонтомъ съ великолѣпнымъ кольцомъ вѣчныхъ снѣговъ. Но я смотрѣлъ ни на Альпы, ни на небо, ни на нее; я смотрѣлъ прямо передъ собой, черезъ темное озеро, лежавшее у нашихъ ногъ на глубинѣ семисотъ метровъ, черезъ зеленую поверхность противоположной горы, на колоссальную скалу съ ея семействомъ отдѣльныхъ выступовъ вокругъ, извѣстную и милую моимъ глазамъ въ теченіе уже столькихъ лѣтъ. Я былъ застѣнчивымъ и гордымъ юношей. Въ шестнадцать лѣтъ, съ головой, набитой Леопарди и Викторомъ Гюго, пантеизмомъ и пессимизмомъ, съ большимъ презрѣніемъ къ человѣчеству и со страстнымъ желаніемъ быть одобряемымъ мужчинами и любимымъ женщинами, мнѣ пришла въ голову мелодраматическая идея быть похороненнымъ тамъ, наверху, Я долго не видѣлъ моей скалы, она ничего не подозрѣвала о моей послѣдней глупой любви и всѣ мысли моей юности, на половину соколиныя, на половину воробьиныя, еще гнѣздились на ея вершинѣ.
Тамъ еще чувствовалась моя меланхолія, горделивое презрѣніе къ тому, что мои товарищи считали любовью, тамъ находились женскіе силуэты, единственно казавшіеся достойными меня. Если бы тогда кто-нибудь сказалъ мнѣ -- ты попадешь безъ любви, по слабости, въ сѣти женщины, которая выбрала тебя тоже безъ любви, изъ тщеславія, я отвѣтилъ бы: нѣтъ, никогда! И вмѣсто этогоі Я, дѣйствительно, не заслуживалъ могилы въ этой чудной усыпальницѣ. Мнѣ дали комнату съ двумя окнами, выходившими на сѣверъ.
Вечеромъ я опять увидѣлъ черную скалу, окруженную звѣздами, навѣвавшую мнѣ воспоминанія моего отрочества, столь чистаго и гордаго. Попытался я работать; иногда, чтобы освободиться отъ упадка духа, мнѣ достаточно было одного счастливаго стиха. Попробовалъ набросать идиллическое полотно, подумалъ о красивой дѣвушкѣ съ молочными руками, объ ея колодцѣ на перекресткѣ, объ окнѣ, заставленномъ цвѣтущей гвоздикой; подумалъ также,-- простите,-- и о васъ, мой другъ. Вы знаете мой способъ работать: беру дѣйствительное лицо и поэтизирую его, преслѣдуя извѣстныя формы и скрывая другія. Но въ тотъ вечеръ я не нашелъ ни одной вѣрной и крѣпкой нити, и только даромъ пачкалъ бумагу. Я упалъ духомъ.
Что говоритъ Гейне? "Сердце мое морю подобно". Я, ничтожный поэтъ, скажу только, что сердце мое похоже на жалкую лагуну, безъ жемчужинъ и коралловъ, въ которой, однако, каждый день замѣчается приливъ и отливъ, какъ и въ морѣ, благодаря его природѣ и неизвѣстному вліянію чьего-то могущества, находящагося на небесахъ.
На слѣдующее утро пришло письмо изъ Женевы. Меня ждали черезъ двѣнадцать дней, когда мы могли бы быть одни и внѣ подозрѣнія. За этимъ вступленіемъ слѣдовали торжественныя просьбы, походившія на упреки: мнѣ запрещалась малѣйшая фамильярность. Все это мнѣ показалось противнымъ іезуитствомъ. Мнѣ пришла мысль не ѣхать; но, имѣя въ распоряженіи еще шесть дней, я рѣшилъ, поддаваясь дурной привычкѣ, подумать объ этомъ въ послѣднюю минуту. Тѣмъ временемъ прежняя апатія и инерція снова завладѣли мной. Я бросилъ мысль объ идилліи; меня не интересовали ни итальянцы, ни красивая блондинка, ни кто бы то ни было въ отелѣ. Я проводилъ дни, бродя съ тяжелымъ сердцемъ по полямъ, просиживая долгіе часы на травѣ, прислушиваясь къ вѣтру, разсматривая медленныя передвиженія тѣней. Каштаны Пелліо, луга Онаро, уединенныя ущелья Валь-Мара должны помнить меня. Въ моихъ скитаніяхъ я не встрѣчалъ никого, воспитанныхъ людей приходилось видѣть только за table d'hôte'омъ, всегда молчаливыхъ и важныхъ. Около девяти часовъ вечера, перваго іюля, я читалъ въ своей комнатѣ и неожиданно услышалъ доносившіеся изъ читальной звуки "Большой патетической сцены" Клементи, которую я такъ часто слыхалъ у васъ. Игра мнѣ показалась хорошей и я спустился внизъ. Играла одна дама, англичанка, и въ залѣ собралось большинство жильцевъ отеля. Зала находится въ нижнемъ этажѣ; ея дверь и два окна выходятъ на главный фасадъ дома. Я усѣлся снаружи, въ темнотѣ.
Ночь была бурная; безшумная молнія, не переставая, сверкала со стороны озера, разрывая черныя тучи и дикіе гребни, которые при мгновенномъ освѣщеніи казались живыми. Надъ нашими головами оставалось темное небо; темной казалась и пропасть подъ ногами; когда игра на фортепьяно умолкла, въ глубокихъ долинахъ послышался звонъ колоколовъ всѣхъ деревушекъ. Двѣ дамы вышли и сѣли неподалеку отъ меня. Я не видѣлъ ихъ, но почувствовалъ духи моей сосѣдки.
-- Очень хорошо, не правда-ли?-- сказала она по англійски.
Это былъ единственный женскій голосъ, который я зналъ здѣсь.
Отвѣта сразу не послѣдовало. Черезъ нѣсколько мгновеній я услышалъ другой голосъ, проговорившій тихо:
-- The bells (колокола).
Я всегда думалъ, и не знаю какимъ образомъ зародилась во мнѣ странная мысль, что запахъ olea fragrans можетъ дать представленіе о нѣжности этого голоса. Я вздрогнулъ и спросилъ себя, гдѣ я его слышалъ. Дама съ запахомъ розъ сказала еще что-то, чего я не разслышалъ, на что сладкій голосъ отвѣтилъ:
-- Yes, there is hope (да, есть надежда).
Точно молнія освѣтила меня; это былъ голосъ моего сна! Я сталъ дрожать, дрожать самъ не зная почему, ничего болѣе не понимая, хотя оба голоса еще продолжали говорить. Другія три или четыре дамы вышли изъ залы и все общество направилось къ деревьямъ. Я не думалъ слѣдовать-за ними; мнѣ страстно хотѣлось остаться одному. Я бросился въ свою комнату и только тамъ перевелъ духъ. Я былъ какъ помѣшанный, становился на колѣни, плача и смѣясь, вскакивалъ, молился, чувствуя безконечнаго Бога и свою ничтожность, простиралъ изъ окна руки по направленію черной скалы, освѣщаемой молніей, съ торжествующей радостью говорилъ ей, что она еще можетъ любить меня, потому что я становлюсь достойнымъ ея. Я говорилъ громко, смѣясь потомъ самъ надъ собой, надъ своимъ восторгомъ отъ существа, даже лица котораго я еще не видѣлъ; но это былъ счастливый смѣхъ, полный вѣры безъ малѣйшей ироніи.
"There is hope, there is hope" -- повторялъ я,-- "есть надежда". И затѣмъ, закрывая лицо руками, думалъ: а она? а она? Кто знаетъ, чего ждетъ она, кто знаетъ, были-ли и у нея сновидѣнія, предчувствія? Какое у нея лицо, имя?-- Затѣмъ я ни о чемъ не думалъ и меня снова брала дрожь. Въ грустный часъ моего отрочества, бродя по цвѣтущимъ долинамъ своей родины, мнѣ представлялась ожидавшая меня въ будущемъ темная и холодная молодость и затѣмъ, на истокѣ ея, чудный цвѣтокъ страсти, неожиданный какъ цвѣтокъ агавы. Теперь сердце мое билось: агава, агава! Я прижалъ къ нему руки, тяжело дыша. Я думаю, что глаза мои тогда, дѣйствительно, свѣтились.
IV.
Эту ночь я совсѣмъ не спалъ, и утромъ первымъ вышелъ въ маленькій залъ, помѣщавшійся рядомъ съ столовой, куда англичане ежедневно спускались къ чаю между семью и девятью часами утра.
Ночью меня смущала мысль, что сладкій голосъ принадлежалъ одной дамѣ, видѣнной мною за день передъ этимъ и пришедшей къ обѣду вмѣстѣ съ той, другою, съ запахомъ розъ. Послѣдняя пришла къ чаю одна, въ половинѣ девятаго. Сейчасъ же послѣ нея кто-то вошелъ въ двери, къ которымъ я сидѣлъ спиною и поздоровался. Это былъ ея голосъ.
До этого мгновенія я страшно волновался, всякій шагъ заставлялъ меня вздрагивать. Теперь голосъ ея подѣйствовалъ на меня подобно льду, охватившему волну: все замолкло во мнѣ; я почувствовалъ себя спокойнымъ, сознавая только одну настоящую минуту.
Вошедшей съ виду казалось двадцать пять лѣтъ; она была высока, бѣлокура, имѣла тонкое и деликатное лицо, спокойные глаза, казавшіеся близорукими и походившіе на ея голосъ по нѣжной мягкости и несомаѣнному уму; ея маленькая и бѣлая рука имѣла то же выраженіе. Мнѣ бросилось въ глаза гладкое, золотое кольцо, на безъимянномъ пальцѣ лѣвой руки.
Она даже не взглянула на меня и стала разговаривать съ другой дамой. Она такъ чудесно улыбалась и улыбка ея была такой нѣжной музыкой! Я услышалъ, какъ она спрашивала о катастрофѣ, случившейся въ предъидущую ночь на озерѣ. Я одинъ имглъ точныя свѣдѣнія объ этомъ. Дѣйствительно, послѣ полуночи, разразилась буря и потопила баркасъ съ пескомъ вмѣстѣ съ несчастными лодочниками. Я воспользовался удобнымъ случаемъ и попытался разсказать объ этомъ по англійски. Она посмотрѣла на меня немного удивленно и отвѣтила на чистѣйшемъ итальянскомъ языкѣ, уколовши меня этимъ; затѣмъ поблагодарила легкимъ наклоненіемъ головы и опять заговорила съ своей пріятельницей. Я вышелъ, довольный этимъ результатомъ, не безъ горестнаго волненія, однако, съ новымъ сомнѣніемъ. Мнѣ казалось уже, что я люблю ее, что она не похожа ни на какую другую женщину, что ея красота, не ясная для другихъ, должна быть чудной и разнообразной для ея возлюбленнаго, что ея душа также покрыта покровомъ, какой-то тайною. Но свободна-ли она? Можетъ-ли полюбить меня? Это было новымъ сомнѣніемъ и горемъ для меня, какъ въ тѣ минуты, когда художественный образъ уже носился передъ моимъ воображеніемъ, а я съ перомъ въ рукѣ и съ бѣлымъ листомъ передъ собой, былъ безсиленъ передъ нимъ и меня одолѣвали тысячи сомнѣній и уныніе.
Я увидѣлъ ее нѣсколько позже, одну, подъ каштанами за чтеніемъ. Я былъ въ двухъ шагахъ отъ нея и разсматривалъ въ подзорную трубу отеля то выступы моей скалы, то тихія мѣстечки, то пароходъ, казавшійся неподвижнымъ на зеленой водѣ, то Лугано, гдѣ ясно можно было различить людей, гуляющихъ по набережной.
Я смотрѣлъ все это единственно съ цѣлью быть вблизи нея, придумывая, какъ бы начать разговоръ. Она закрыла книгу. Тогда я предложилъ ей, на этотъ разъ уже по итальянски, показать мѣсто, гдѣ потонула барка съ пескомъ. Она очень любезно согласилась и подошла къ баллюстрадѣ, окружающей площадку, обсаженную каштанами. Я замѣтилъ, что ея шагъ былъ невѣренъ, что ея лѣвая нога была точно уснувшей; можетъ быть, и лѣвая рука ея тоже была слабѣе правой. Я почувствовалъ еще болѣе сильный приливъ нѣжности чѣмъ прежде; не хочу разбирать, почему меня внезапно охватила радость надежды. Она, замѣтивши мое знакомство съ мѣстностью, стала было спрашивать названія мѣстечекъ, горъ, когда подошедшій лакей изъ гостинницы сказалъ ей:
-- Баринъ проситъ васъ къ себѣ.
Я вздрогнулъ. По ея лицу пробѣжала тѣнь недовольства, и затѣмъ легкая краска. Она мило извинилась и удалилась, оставивши меня счастливымъ и въ то же время взволнованнымъ. Кто это звалъ ее къ себѣ? Что-то въ ея наружности, въ ея движеніяхъ, ея кольцо, подвѣски съ маленькими брилліантами оставляли мнѣ мало надежды на то, что она была свободна.
Она забыла свою книгу, Леопарди, поразившаго меня удивленіемъ. Вдоль на обложкѣ было написано вкось имя -- Violet Yves. Я все надѣялся, что она вернется, но вмѣсто нея пришелъ лакей за книгой, отъ котораго я узналъ, что дама пріѣхала недѣлю тому назадъ, вмѣстѣ съ мужемъ, заболѣвшимъ здѣсь, но теперь поправлявшимся. Хотя я и ожидалъ словъ -- "ея мужъ", но все-таки почувствовалъ сильную боль. Мнѣ не хватило ни желанія, ни силы разспрашивать его далѣе. Вслѣдствіе своей горячей фантазіи, я былъ увѣренъ, что миссисъ Ивесъ несчастлива. Ея любезная готовность по отношенію ко мнѣ, почти замѣтное удовольствіе, съ которымъ она бесѣдовала со мной, показывали, что она ни въ кого не была влюблена. Это смягчало мою горесть. Я хотѣлъ бы разспросить о наружности и лѣтахъ ея мужа, но удержался, не изъ боязни выдать себя, а потому, что такими разспросами,-- мнѣ казалось,-- я оскорбилъ бы ее и унизилъ себя.
Она не вышла къ обѣду. Вечеромъ занялись музыкой. Я уходилъ и приходилъ въ залу, ежеминутно ожидая ея появленія, но ея не было. Около десяти разочарованный я ушелъ посидѣть подъ каштанами. Ночь была очаровательная, и луна, выходя за нашими плечами, оставляла въ тѣни отель, весь склонъ горы до ея основанія, изгибъ озера вдоль береговъ; на той сторонѣ, все отъ воды до неба, отъ облачковъ на востокѣ до снѣговъ захода, блестѣло серебристымъ свѣтомъ. Я прислонился, вздыхая, къ баллюстрадѣ.
-- Очень красиво, не правда-ли?
У меня вырвалось восклицаніе удивленія. Это сказала миссисъ Ивесъ, невдалекѣ отъ меня.
-- Вы?-- спросилъ я. Вѣроятно, въ моемъ голосѣ было болѣе значенія чѣмъ въ моемъ словѣ. Она не отвѣтила.
-- Даже слишкомъ красиво, -- прибавилъ я.-- Это дѣйствуетъ дурно.
Она опять не проронила слова въ отвѣтъ.
-- Сегодня утромъ,-- сказала она,-- я хотѣла спросить у васъ названіе этой горы напротивъ, которая мнѣ такъ нравится.
-- Не знаю,-- отвѣтилъ я,-- думаю, у нея нѣтъ имени.
Послѣ короткаго молчанія сладкій голосъ снова сказалъ, почти застѣнчиво:
-- Вы должны дать ей имя, вы -- поэтъ.
-- Вы это знаете,-- воскликнулъ я.-- Вы меня знаете?
Чувство глубокаго волненія мѣшало мнѣ говорить; она же была удивлена, замѣтивши волненіе въ звукѣ моего голоса.
-- Видите, я васъ хорошо знаю,-- наконецъ, начала она,-- "Луиза" заставила меня сильно плакать. Я не могла повѣрить, что авторъ ея -- мужчина. Сегодня мнѣ сказали, что это именно вы. Я думала, что авторъ -- дѣвушка. О, какъ я желала познакомиться съ нею!
-- Я также желалъ познакомиться съ вами.
Эти слова вырвались у меня нечаянно. Я замолчалъ, не зная, слѣдовало-ли объяснить ихъ. Она замѣтила, что было поздно, и ушла. Что-то въ ея поклонѣ больно задѣло меня; я провелъ безпокойную ночь, думая, что на одну минуту былъ близокъ ей, но затѣмъ она отдалилась отъ меня. Конечно, она нашла глупыми и дерзкими мои послѣднія слова. Я страдалъ и вмѣстѣ наслаждался, замѣтивши, какъ казалось мнѣ, частичку ея чувства. Какъ оно было тонко, какъ возвышено! Теперь нужно сейчасъ же объяснить недоразумѣніе. Я заснулъ только къ утру; мнѣ снилось, что я объясняю все миссисъ Ивесъ, что сладкій голосъ шепталъ -- я знала это, знала,-- но лицо ея было грустно.
V.
На слѣдующее утро я спустился внизъ въ шесть часовъ и принялся ожидать ее; это было глупо: она не могла выйти ранѣе половины восьмого или восьми. Она пришла въ девять, и я видѣлъ ее только одно мгновеніе; вѣроятно, она пила чай у себя въ комнатѣ. Она поздоровалась со мной, какъ человѣкъ готовый быть вѣжливымъ, но не желающій чьего-либо общества. Затѣмъ сейчасъ же ушла въ сопровожденіи мальчика, несшаго складной стулъ, зонтикъ и альбомъ. Лакей сказалъ мнѣ, что она отправилась рисовать и что мальчикъ провожаетъ ее къ церкви св. Назарія. Я твердо рѣшилъ, какъ бы она ни приняла этого, переговорить съ ней; полчаса спустя я уже шелъ по направленію къ церкви съ біеніемъ сердца, съ смѣшеніемъ мыслей, оцѣпенѣніемъ членовъ, шелъ, не обращая вниманія на дорогу, ведомый инстинктомъ, слыша голоса и видя образы только моего воображенія. Невдалекѣ отъ церкви я встрѣтилъ мальчика, сказавшаго мнѣ по собственному почину:
-- Барыня внизу у церкви.
Не знаю, принялъ-ли онъ меня за мужа или кого другого; мнѣ же это показалось голосомъ Неизвѣстнаго, раньше пославшаго мнѣ тотъ сонъ.
Миссисъ Ивесъ рисовала на лужайкѣ неподалеку отъ тропинки. Поднявши голову, она увидѣла меня, но продолжала рисовать. Я медленно спустился на лугъ и остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея. Она снова посмотрѣла на меня, улыбаясь отвѣтила на мой поклонъ и молча продолжала работать. Я не научился еще читать ея улыбокъ; мнѣ показалось, во всякомъ случаѣ, что-то язвительное въ этой улыбкѣ. Я подошелъ и мы немного поговорили о лонгобардской церкви, которую она рисовала. Тонъ ея былъ любезенъ, но равнодушенъ.
-- Я хорошо выбрала -- сказала она мнѣ, отвѣчая на мою фразу о маленькой церкви, казавшейся мнѣ столь живописною въ своей скромной ветхости.-- Если вамъ теперь надо искать поэзію, желаю успѣха!
Она желала моего ухода, но я не хотѣлъ уходить. Въ молчаніи, послѣдовавшемъ затѣмъ, можно было слышать глухой шумъ воды, падавшей съ луга.
-- Слышите-ли, какъ зоветъ поэзія!-- сказалъ я.-- Поэзія находится тутъ!
Я замѣтилъ, что миссисъ Ивесъ нахмурила брови; она не отвѣчала и поспѣшно рисовала; ея взглядъ быстро переходилъ съ церкви на альбомъ.
-- Вамъ это не кажется поэзіей?-- снова началъ я.
-- Да -- отвѣтила она нѣсколько Нервно -- и мнѣ доставляетъ большое удовольствіе не знать, гдѣ проходитъ эта чистая поэзія: быть можетъ, черезъ самую обыкновенную канавку.
-- Я боюсь,-- сказалъ я тогда,-- что вчера вечеромъ вы не хорошо поняли мои слова.
-- Не знаю, какія слова,-- отвѣтила она спокойно.-- Я не обращаю особеннаго вниманія на слова. Развѣ вы думаете, что было бы важнымъ, если бы я не поняла ихъ?
-- Да.
Миссисъ Ивесъ разсмѣялась серебристымъ смѣхомъ.
-- Это черезчуръ по итальянски для меня,-- замѣтила она.
-- Я сказалъ,-- продолжалъ я, не заботясь объ ея ироніи,-- что желалъ познакомиться съ вами, а вы, можетъ быть, приняли мои слова за комплиментъ. Я не говорю комплиментовъ. Я желалъ познакомиться съ вами потому, что много лѣтъ назадъ я слышалъ вашъ голосъ, не видя васъ.
Она быстро подняла голову и удивленно посмотрѣла на меня. Теперь я могъ видѣть всю ея душу въ ея глазахъ, пока она спрашивала:
-- Гдѣ же вы слышали мой голосъ?
-- Это не важно,-- отвѣтилъ я;-- мнѣ только было непріятно, что незначущее слово вы приняли бы за глупое. Теперь извиняюсь и оставляю васъ рисовать спокойно.
Одно мгновеніе она колебалась,-- я это видѣлъ,-- желая задержать меня, но не сдѣлала этого.
Я отправился въ тѣнь ближайшей долины обдумывать свою маленькую побѣду, припомнить особенную притягательность ея лица и голоса, звучавшаго ироніей. "Когда ты полюбишь меня!" -- повторялъ я про себя. "Когда захочешь сказать это!" Я не хотѣлъ раздумывать, что она не свободна; мнѣ казалось, что, полюбивъ меня, она стала бы свободною. Грудь моя была черезчуръ малой для такой великой радости. Я сдѣлалъ большую прогулку по долинамъ и лѣсамъ, шагая какъ подхваченный порывами вѣтра, улыбаясь самому себѣ, браня съ веселой нѣжностью милые глупые кусты и камни, ничего не понимавшіе. Такъ опьяняли меня мои мечты!
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ гостинницы, куда вернулся поздно, я встрѣтилъ миссисъ Ивесъ ведшую подъ руку какого-то господина блѣднаго, худого, очевидно, больного. Легко было догадаться, кто это былъ. Ему можно было дать лѣтъ 50, лицо его было грустное и жесткое, во взглядѣ какая-то неподвижная враждебность. Миссисъ Ивесъ поклонилась мнѣ, мужъ ея не подалъ и виду, что замѣчаетъ меня.
Въ послѣдующіе три дня я не имѣлъ случая говорить съ нею. Она была постоянно съ больнымъ; они мало прогуливались, но долго просиживали подъ каштанами. Она здоровалась со мною съ серьезной безмятежностью, но не искала разговоровъ со мной, ни я съ ней. Наши глаза иногда встрѣчались, и мнѣ казалось, что ей доставляетъ удовольствіе находиться вблизи меня; необходимость осторожности, вызванной присутствіемъ мужа, казалось мнѣ, полна особой сладости. Иногда она читала ему газету; я тогда дѣлалъ видъ, что тоже читаю и усаживался вблизи, чтобы слышать ея чтеніе; что она замѣчала это, я чувствовалъ; тотчасъ же по ея голосу. Красивая дама, съ запахомъ розъ, часто дружески бесѣдовала съ Ивесъ и обмѣнивалась нѣсколькими словами съ ея нахмуреннымъ мужемъ. Я старался завязать сношенія съ ней чтобы имѣть что-либо, хотя бы и косвенно, о миссисъ Ивесъ, но затѣмъ прочелъ, какъ мнѣ казалось, въ ея взглядѣ, что это ей не нравится; я былъ счастливъ этимъ и съ этихъ поръ избѣгалъ дамы. Комната миссисъ Ивесъ была во второмъ этажѣ и къ ней, прилегала террасса. По вечерамъ, до девяти часовъ, она съ мужемъ просиживала въ читальной, затѣмъ они шли къ себѣ. Я выходилъ тогда, унося съ собой сокровище -- взглядъ, поклонъ, и оставался внизу, все время, пока виднѣлся свѣтъ въ маленькихъ окнахъ. Временами мнѣ чудилась на террассѣ ея фигура; но моя близорукость и тѣнь лѣсовъ, спускавшаяся съ горъ на гостинницу, всегда оставляли меня въ сомнѣніи. Насколько болѣзненно было для меня исчезновеніе свѣта въ окнахъ, какъ меня тогда мучило сердце и воображеніе -- не хочу и вспоминать. Мое положеніе было смѣсью непрерывно смѣняющихся радости и горя, причемъ я сознавалъ себя еще ближе къ ней и чувствовалъ, что она все болѣе думаетъ обо мнѣ. Мы разстались на лугу св. Назарія съ холоднымъ поклономъ; съ тѣхъ поръ я не сказалъ ей ни слова; но мнѣ казалось, что послѣ этихъ трехъ дней, при первой встрѣчи наединѣ, мы заговорили бы какъ влюбленные.
На четвертый день въ полдень я встрѣтилъ ее на лѣстницѣ. Она поздоровалась со мной такъ спокойно, что всѣ мои мечты на мгновеніе рухнули; затѣмъ, улыбаясь, спросила меня, не дуюсь-ли я на нее. Я протестовалъ, говоря, что держался въ отда леніи, потому что видѣлъ ее занятой мужемъ и не хотѣлъ быть нескромнымъ. Миссисъ Ивесъ сильно покраснѣла, отвѣтила, что она только пошутила; прибавила еще, что хотѣла разспросить меня о моихъ книгахъ, а также и вообще объ итальянскихъ авторахъ. Мы условились встрѣтиться въ пять часовъ подъ каштанами.
VI.
Меня била лихорадка нетерпѣнія; въ половинѣ пятаго, я уже былъ на условленномъ мѣстѣ. Я зналъ, что миссисъ Ивесъ придетъ одна, такъ какъ мужъ ея провелъ дурно ночь и лежалъ въ постели. Дѣйствительно, она пришла, но нѣсколькими безконечными минутами позже пяти. На ней было элегантное голубое платье, съ черными кружевами у шеи и груди, ожерелье и подвѣски изъ золотыхъ римскихъ монетъ. Никогда ея шея не казалась мнѣ болѣе чистой по формѣ и свѣжести, лицо болѣе деликатнымъ. Въ рукахъ у нея былъ томъ Леопарди. Я спросилъ ее о мужѣ. Она покраснѣла и отвѣтила такъ тихо, что я ничего не разслышалъ. Она желала знать, была-ли Луиза моей новеллы живымъ лицомъ. Я отвѣтилъ отрицательно, замѣтивши, что многія линіи и черты были взяты съ натуры. Она не понимала этого метода: ей казалось, что въ подобныхъ случаяхъ обязательно выйдетъ произведеніе безъ индивидуальности, неопредѣленное и фальшивое. Но согласилась съ моимъ мнѣніемъ, что и въ жизни бываетъ такъ, что каждый изъ насъ напоминаетъ какой-нибудь черточкой или штрихомъ другихъ, что сліяніе тѣхъ или другихъ чертъ и есть самая тонкая и трудная работа художника. Нужно изъ обычныхъ звуковъ составить такой аккордъ, который имѣлъ бы различные диссонансы и свой индивидуальный характеръ.
-- Это правда,-- замѣтила она,-- я не думала объ этомъ. Но вы вѣрите, что можетъ найтись подобная Луиза? Что найдутся тѣ, кто, ни при какихъ обстоятельствахъ, не полюбитъ дважды?
-- Да.
-- Я -- нѣтъ. Я въ сто разъ менѣе васъ вѣрю въ идеалъ.
Ея голосъ былъ такъ робокъ! Мнѣ послышалась въ немъ такая горечь, что я почувствовалъ себя въ уныніи и смущеннымъ. Но я сейчасъ же прервалъ молчаніе и инстинктомъ выбралъ аргументъ, чтобы бороться тамъ, гдѣ чувствовалъ опасность. Я сказалъ, что есть чудная поэзія въ существѣ нѣжномъ, полномъ воображенія и глубокаго чувства, любящемъ всего разъ, но что есть же также благородныя натуры, горячія сердца, которыя легко бываютъ ранены въ своихъ порывахъ, теряютъ, такъ сказать, любовь и вѣру, чувствуютъ себя мертвыми, какъ орлы, пораженные молніей, но затѣмъ воскресаютъ, подымаются и летятъ снова въ вышину. Это натуры, богатыя жизненной энергіей, сильныя волей, окрыленныя воображеніемъ, способныя любить только разъ, если бы онѣ встрѣтили подобную себѣ натуру; натуры дѣятельныя и могучія, которыя любятъ такъ, какъ небо любитъ землю въ весеннія грозы; онѣ растопятъ всякій ледъ въ другой душѣ, пробуждая въ ней и жизнь и зелень и цвѣты.
Миссисъ Ивесъ глядѣла на меня, не отвѣчая. Не отвѣчалъ-ли я на всѣ ея сомнѣнія и помимо всякихъ людскихъ соображеній? Я пилъ въ ея взглядѣ опьяняющее восхищеніе. Мнѣ показался, что ея продолжительный взглядъ говорилъ мнѣ: дѣйствительно, это такъ? Вы это испытали?-- Миссисъ Ивесъ не проронила, однако, ни слова, и открыла томъ Леопарди.
-- Я хотѣла разспросить васъ кое-что и о Леопарди,-- сказала она, перелистывая его.-- Я такъ люблю его. А вы кого больше любите, Леопарди или Манцони?
-- Леопарди.
-- О, и вы также! Какъ я рада этому! Не правда-ли, онъ болѣе великъ?
-- Нѣтъ, гораздо менѣе, но я его предпочитаю.
-- О, -- сказала она, закрывая книгу,-- этого я не понимаю. Объясните.
Я пояснилъ ей мою мысль.
-- Простите,-- сказала она, не высказываясь.-- Вы, говорившій о благородныхъ натурахъ, можете-ли сказать мнѣ, что вы думаете объ этомъ стихотвореніи?
Она розыскала стихи, начинавшіеся:
Кто одаренъ природой благородной,
Тотъ безбоязненно вперитъ свой зоркій взглядъ
На жалкій жребій, данный человѣку,
И напрямикъ, правдивымъ языкомъ,
Не искажая истины, признаетъ
Всю бѣдственность злосчастной нашей доли
И все свое безсилье и ничтожность...
-- Думаю,-- отвѣтилъ я,-- что обнялъ бы Леопарди и сказалъ бы ему: какой ты поэтъ и какой слѣпецъ! Кто тебѣ внушилъ мысль объ этой благородной природѣ, которая такъ сильно проти ворѣчитъ хитрой матери людей? Та же хитрая мать? Нѣтъ; самѣли ты ее создалъ? Нѣтъ! нѣтъ! Но, въ такомъ случаѣ, у тебя былъ прекрасный отецъ. Кто же этотъ источникъ добра? Знаешьли, почему онъ сдѣлалъ тебѣ этотъ даръ? Знаешь-ли, что онъ съ тебя спрашиваетъ, что тебѣ готовитъ? Вся твоя мрачная философія исчезаетъ какъ дымъ!
-- Какъ вы счастливы,-- сказала миссисъ Ивесъ,-- думая такъ. Я не могу. Я даже не думаю, чтобы и благородная натура была бы добромъ. И потомъ, я не вѣрю въ прочность какого-либо человѣческаго чувства. Мнѣ говорили, что и Леопарди боялся смерти.
Я замѣтилъ съ легкой грустью, что не понимаю, въ такомъ случаѣ, какъ ей могли нравиться мои стихотворенія.
-- О, да,-- промолвила она,-- чрезвычайно нравятся. Я люблю воображать, что правы вы, что, дѣйствительно, есть существо и чувство, какими вы ихъ воображаете. Я, по крайней мѣрѣ, хочу быть увѣренной, что вы въ нихъ вѣрите, хотѣла бы убѣдить себя, что люди не такъ мелки, ничтожны, какими они мнѣ представляются, и что жизнь чего-нибудь да стоитъ, стоитъ продолжать ее въ этомъ или въ другомъ мірѣ!
Я съ жадностью слушалъ ее, стараясь проникнуть въ тайну ея сердца. Мнѣ видѣлось прошедшее, полное сильной любви и смертельной боли, настоящее -- покрытое льдомъ и молчаніемъ, но уже съ очевидными признаками начинающейся новой жизни. Когда она кончила, я молча посмотрѣлъ на нее, не какъ влюбленный, а какъ наблюдающій докторъ. Она слегка покраснѣла и сказала:
-- Что вы думаете обо мнѣ?
-- Что вы больны и не должны читать Леопарди.
Она улыбнулась и отвѣтила:
-- Вы были бы строгимъ медикомъ. Вы видите, что я не читаю только одного Леопарди; я читаю и книги съ такими взглядами, какъ ваши.
Я отвѣтилъ, что безразлично, въ чемъ принимать ядъ -- въ видѣли, въ бульонѣ или въ кофе. Я разсказалъ ей о моемъ прежнемъ страстномъ поклоненіи Леопарди, моей былой щемящей тоскѣ, о могилѣ, выбранной мною. Она слушала меня съ глубокимъ вниманіемъ; мнѣ пришло въ голову, что она изучаетъ меня, какъ передъ этимъ, я изучалъ ее. Она захотѣла посмотрѣть на мою скалу въ трубу, которую я приспособилъ для нея. Приставляя къ ней глазъ, она потеряла вѣрное направленіе; мы стали искать его вмѣстѣ, руки наши встрѣтились. Миссисъ Ивесъ не сразу отдернула свою; я почувствовалъ во всемъ тѣлѣ дрожь.
-- Я не могла бы подняться къ вашей могилѣ,-- сказала она, улыбаясь.
Я едва не спросилъ ее, принесла-ли бы она мнѣ цвѣты, если бы я умеръ, но былъ черезчуръ взволнованъ и не съумѣлъ сказать этого. Я ждалъ просьбы объяснить мои слова объ ея голосѣ, но этотъ вопросъ не являлся. Вмѣсто этого, она спросила -- написано-ли у меня стихотвореніе объ этой скалѣ, и услышавъ, что нѣтъ, очень удивилась, объявивши, что я долженъ написать его. Я обѣщалъ. Мы ничего не прибавили, но оба поняли, что стихи должны быть написаны для нея. Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, она произнесла:
-- Мнѣ было бы пріятно имѣть память объ этомъ мѣстѣ.
Внезапное отчаяніе сжало мнѣ сердце. Я спросилъ миссисъ Ивесъ,-- скоро-ли она намѣрена уѣхать?
-- Да,-- отвѣтила она съ оттѣнкомъ грусти,-- мы уѣдемъ при первой возможности. Больнымъ не годится здѣшній воздухъ.
Волненіе лишило меня возможности говорить. Мнѣ еще не приходила въ голову мысль, что Ивесы могли уѣхать.
Думаю, что она замѣтила впечатлѣніе, произведенное ея словами, потому что, какъ бы желая его загладить, спросила меня наконецъ,-- гдѣ я слышалъ ея голосъ. Этотъ такой простой вопросъ доставилъ мнѣ въ ту минуту невообразимую отраду.
-- Во снѣ,-- отвѣтилъ я.
Она поблѣднѣла и не сказала ни слова, потомъ снова раскрыла
Леопарди, но не думаю, чтобы читала его. Наступило продолжительное молчаніе.
Я снова началъ, волнуясь:
-- Мнѣ дважды снился вашъ голосъ, въ первый разъ много лѣтъ назадъ, во второй -- очень недавно. Я чувствовалъ себя такъ плохо въ этихъ сновидѣніяхъ, я былъ такъ несчастливъ, а вашъ голосъ былъ такою жизнью и надеждою! Я чувствовалъ себя плохо по своей винѣ,-- и не во снѣ только,-- и всегда вѣрилъ, что услышу на яву вашъ голосъ, встрѣчу васъ въ жизни!
Нѣсколько дамъ подходили къ намъ. Я долженъ былъ приблизить свое лицо къ лицу миссисъ Ивесъ, притворяясь, что читаю въ ея книгѣ, для того, чтобы услышать шопотъ ея отвѣта:
-- Я не имѣю и для себя ни жизни, ни надежды.
Дамы подошли и сѣли рядомъ съ нами. Было прямо невозможно разговаривать; къ тому же мы были слишкомъ взволнованы для разговоровъ. Ея руки дрожали, грудь и плечи подымались и опускались.
А я? Не знаю, какой у меня былъ видъ; но, безъ сомнѣнія, на сердцѣ у меня была буря, а глаза застилалъ туманъ.
Пришли сказать миссисъ Ивесъ, что ея спутникъ желаетъ видѣть ее передъ обѣдомъ. Подождавши немного, она встала. Я проводилъ ее въ молчаніи вплоть до входа въ гостинницу.
-- Я хотѣла бы сказать вамъ кое-что,-- прошептала она прежде чѣмъ покинуть меня,-- но боюсь, у меня не достанетъ храбрости.
-- Почему?-- воскликнулъ я въ волненіи.
Она не сказала мнѣ -- почему, простилась со мной съ удивительной граціей, а взоръ ея на мгновеніе остановился на моемъ челѣ. Нѣсколько разъ въ теченіе этихъ трехъ дней она бросала этотъ взглядъ. Почему? Это мнѣ и нравилось и вмѣстѣ смущало, точно она предпочитала меня мнѣ же. Возможно-ли это? Не знаю, но я такъ чувствовалъ.
VII.
Едва прозвонили къ обѣду, я сейчасъ же отправился въ столовую, хотя ѣсть былъ не въ состоянія. Она пришла очень поздно, почти къ концу обѣда, обмѣнялась нѣсколькими словами съ дамой съ запахомъ розъ, и вдругъ, покраснѣвши, посмотрѣла на меня, какъ будто я могъ подслушать ихъ разговоръ. Но я воспользовался этимъ необычнымъ ихъ разговоромъ, чтобы свободно разглядывать ее, и былъ до такой степени погруженъ въ разсматриваніе ея лица, ея изящной руки, въ музыку ея голоса, что не обращалъ вниманія на смыслъ ея словъ. Она еще нѣсколько разъ посмотрѣла на меня, но не такъ какъ наканунѣ, затѣмъ исчезла сразу, едва кончился обѣдъ, и снова спустилась черезъ полчаса. Ея пріятельница предложила ей прогуляться. Вѣроятно, она видѣла насъ разговаривающими передъ обѣдомъ, потому что, проходя мимо меня, любезно сказала: "вы идете?" Миссисъ Ивесъ не сдѣлала ни знака, ни проронила слова; я же, конечно, сразу согласился, и мы втроемъ направились по живописной тропинкѣ, ведущей среди каштановъ, къ Ландо. Миссисъ Б. много говорила но только по англійски; мнѣ же разговаривать на этомъ языкѣ было довольно трудно. Она улыбалась и любезно поправляла меня. Миссисъ Ивесъ почти все время молчала, а я не смѣлъ заговорить съ ней; въ нашемъ молчаніи было тайное согласіе, казавшееся мнѣ слаще всякаго безразличнаго разговора. Она скоро устала; мы усѣлись на травѣ подъ деревьями.
Подъ кольцомъ темныхъ лѣсовъ, покрывавшихъ горы, улыбались луга и золотистые колосья на равнинѣ вплоть до противоположнаго круга тѣснившихся горъ, исчезавшихъ при блескѣ вечера по направленію къ глубокому ясному востоку. Миссисъ Б. говорила и говорила о Флоренціи, гдѣ провела зиму; я не слушалъ, также какъ и миссисъ Ивесъ. Мнѣ казалось, что наши мысли были такъ тѣсно связаны, что и она, какъ и я, чувствовала эту умягчающую поэзію часа и прогулки. Теперь наши глаза встрѣчались чаще, и мои спрашивали, безъ сомнѣнія: "любите-ли меня?", а ея отвѣчали "да". Обратно, я велъ ее подъ руку; наша спутница предшествовала намъ въ нѣсколькихъ шагахъ. Я шелъ медленно: такъ восхитительно было прикосновеніе, запахъ и теплота любимаго существа. Я страстно умолялъ ее сказать мнѣ то, что она не рѣшалась сказать.
-- Не могу,-- отвѣтила она,-- еще не смѣю. Думаю, что никогда не посмѣю. Попытаюсь написать.
-- Долженъ-ли я опасаться,-- спросилъ я,-- этой тайны? Отниметъ-ли она у меня надежду? Отниметъ-ли у меня жизнь?
Она задрожала, рука ея конвульсивно шевелилась, какъ бы движимая электричествомъ.
-- Вы ничего не должны терять изъ-за меня,-- наконецъ, отвѣтила Віолетъ дрожащимъ голосомъ.-- Я надѣюсь, вы встрѣтите другую, болѣе достойную и свободную. Боюсь, что я виновата въ вашемъ чувствѣ и словахъ, но это была такая сладкая ошибка, а затѣмъ мы скоро должны разстаться и навсегда. Вы мнѣ разсказывали о вашемъ снѣ; мнѣ кажется, что и я живу во снѣ, что и я не та, какою была прежде. Знаете, совсѣмъ какъ во снѣ!
Тропинка проходила около конюшни осликовъ, которыхъ брали обыкновенно обитатели отеля Бельведеръ. Миссисъ Б. остановилась, чтобы поговорить съ хозяиномъ. Мы прошли впередъ.
-- Теперь,-- начала Віолетъ, когда мы достаточно отошли,-- я понимаю, что должна написать вамъ. Это не тайна, но то, что вы должны узнать. Ваша "Луиза" произвела на меня впечатлѣніе, какого я не могу даже выразить; ваше расположеніе мнѣ дорого; для меня было бы горемъ, если бы вы забыли меня, или думали обо мнѣ то, чего не слѣдуетъ. Я скоро уѣзжаю и мнѣ больше не представится случая объяснить вамъ въ чемъ дѣло.
Смертельный холодъ охватилъ меня; я съ трудомъ отвѣтилъ ей, что никогда, никогда не забуду ее, и что теперь желаю быть похороненнымъ на скалѣ, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.
Ея дрожащая рука схватила мою.
-- Нѣтъ!-- воскликнула она,-- я не хочу! Не хочу!
Насъ догнала миссисъ Б. и не покидала до самой гостинницы. Миссисъ Ивесъ сейчасъ же поднялась въ свои комнаты, а я бросился къ себѣ.
Одно мгновеніе я отчаивался, въ другое радость быть любимымъ вспыхивала во мнѣ. "Нѣтъ,-- говорила Віолетъ,-- не хочу!" Я схватилъ перо и написалъ:
О, если я любимъ тобой, то пусть схоронятъ
Меня въ ущеліи, на самой глубинѣ,
Чтобъ не было креста и камня на могилѣ
И чтобъ лишь ты одна могла придти ко мнѣ.
Тогда и злобный вѣкъ, дарящій намъ печали,
Не попрекнетъ тебя любовію моей,
Онъ скажетъ: "вотъ альпійская ундина,
"Вотъ женщина, лишенная страстей!
"На берегу тѣнистаго потока
"Она на муравѣ покоится въ тиши,
"Любуется волною перекатной,--
"И сладко ей въ пустынѣ и въ глуши"...
Но, милая, въ журчаніи безпокойномъ
Бѣгущихъ волнъ нагорнаго ручья
Я буду самъ, какъ эхо поцѣлуя,--
Въ немъ оживетъ опять душа моя,
Я буду въ той травѣ, гдѣ ты раскинешь
Свой гибкій станъ на отдыхъ и покой,
И на ушко тебѣ нашептывать я стану
И выскажу восторгъ безумный свой
Я растворюсь въ пьянящемъ ароматѣ
Лѣсныхъ цвѣтовъ, проникну въ грудь твою:
Въ лучъ солнца я вольюсь и сквозь листву деревьевъ
Твой станъ тепломъ и нѣгой обовью.
Я буду въ небесахъ, гдѣ вѣры и надежды
Твой будетъ взоръ искать, страданье затая;
И въ вѣтрѣ томъ, что надъ тобой промчится
Вздыхать и плакать -- буду я!
Написавши эти стихи, я повторялъ ихъ сотни разъ, стоя у окна, глядя на мою скалу, освѣщенную луной. Я рѣшилъ отдать ихъ ей завтра утромъ. Я хотѣлъ бы, чтобы она сейчасъ же ихъ получила! Я лихорадочно представлялъ себѣ, что они ее тронули, что она уступила любви. Я ничего не помнилъ, не думалъ о препятствіяхъ, извѣстныхъ или скрытыхъ, законныхъ или незаконныхъ; въ головѣ у меня не было ничего, кромѣ ея лица, ея стройной фигуры, голоса, руки, ея бесѣды, полной затаенной страсти. Это была пропасть, куда я кидался сердцемъ, пропасть худшая первой, потому что подобная любовь, будучи взаимной, не потерпѣла бы границъ. Десница Господа была уже на мнѣ, вела меня къ правильному пути; я этого не зналъ, ходилъ во мракѣ* полный заблужденій, чтобы, наконецъ, прославить Его за спасеніе, которымъ былъ обязанъ Ему одному.
На слѣдующее утро, спустившись внизъ, я очень удивился, увидѣвши въ читальной миссисъ Ивесъ, писавшую что-то. Она протянула руку; мои глаза спросили ее объ ея письмѣ.
-- Да, -- отвѣтила она, тихимъ голосомъ. Она улыбалась, не была страшно блѣдна.
Я положилъ рядомъ мои стихи, въ запечатанномъ конвертѣ и сказалъ:
-- Мое стихотвореніе.
Сначала, она не поняла, казалось, не припоминала, въ чемъ дѣло, потомъ глаза ея заблестѣли, она раскрыла конвертъ, прочла и перечла ихъ снова. Отъ времени до времени ея прекрасные глаза подымались, останавливались на мнѣ съ неописуемымъ выраженіемъ. Наконецъ, она сложила стихи и откинулась на спинку кресла.
Я никогда не видѣлъ подобнаго взгляда, столь сосредоточеннаго, застывшаго и страстнаго. Любовь, боль, ужасъ, все сказалъ этотъ взглядъ съ ужасающей напряженностью, затѣмъ онъ сразу потускнѣлъ. Наконецъ, миссисъ Ивесъ молвила: "Благодарю", и снова принялась писать. Такъ какъ я все еще продолжалъ стоять передъ ней, она подняла голову и мягко мнѣ улыбнулась. Я понялъ, удалился въ сосѣднюю комнату и сталъ ждать.
Думаю, я прождалъ около получаса. Услышавъ, что Віолетъ встала, я вернулся, чтобы узнать мою участь. Одной рукой она закрыла глаза, въ другой держала написанное. Протянувши его мнѣ, она сказала по англійски, тихо, еле слышно:
-- Forgive me! Be kind to me! Забудьте меня! Будьте снисходительны ко мнѣ!
Затѣмъ вышла прежде, чѣмъ я осмѣлился удержать ее.
Вотъ что она писала:
"Я не миссисъ Ивесъ, какъ вы думаете. Я не замужемъ; господинъ, меня сопровождающій -- мой дядя. Это не тайна. Кто-то вообразилъ, безъ всякой на то причины, если не считать кольца, что мы -- мужъ и жена; мы такъ и оставили это. Но я не могу оставить васъ въ заблужденіи; думаю, что это было бы дурно съ моей стороны. Однако, сказать вамъ такую простую вещь мнѣ больно и трудно.
"Мы встрѣтились всего нѣсколько дней назадъ, но наше обоюдное знакомство гораздо продолжительнѣе.
"Вы мнѣ разсказывали о вашемъ снѣ. Я въ свою очередь испытала кое-что вродѣ сна, въ прошломъ году, въ Римѣ при чтеніи "Луизы". Мой умъ, болѣе спокойный и положительный чѣмъ вашъ, боится увлечься, если я думаю объ обстоятельствахъ этого чтенія. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ я не чувствовала въ себѣ сердца; я хочу этимъ сказать, что мое сердце было застывшимъ и было равнодушно ко всему. Въ прошломъ году, весной, я, однако, опять испытала нѣсколько часовъ волненія.
"Однажды, именно 24 апрѣля, подъ вечеръ, я отправилась на протестантское кладбище у воротъ S.-Paolo, гдѣ раньше никогда не бывала. Камеліи и азаліи въ цвѣту, старыя стѣны, поросшія дикими растеніями, съ желтыми розами, группы кипарисовъ были такъ красивы при послѣднихъ солнечныхъ лучахъ! Въ травѣ у могилы Перси Шелли я нашла томикъ, озаглавленный "Луиза". Быть можетъ, его потеряли лица, встрѣченныя мною у входа. Я открыла его, и глаза мои остановились на мѣстѣ, гдѣ говорится о легендѣ "Возлюбленнаго", о которой я и до сихъ поръ не знаю хорошенько, какому народу она принадлежитъ, о чемъ очень жалѣю. Она произвела на меня, быть можетъ, вслѣдствіе мѣста и часа, такое впечатлѣніе, что я даже испугалась. Я положила книгу на то же мѣсто, гдѣ нашла ее. Сторожъ принесъ мнѣ ее, когда я выходила, думая, что потеряла ее и мнѣ стоило труда убѣдить его въ противномъ. Три дня спустя, одна моя пріятельница, у которой я просила какую-либо новость итальянской литературы, принесла мнѣ "Луизу". Мнѣ казалось, что поэма эта меня преслѣдуетъ; я хотѣла отказаться, сказала, что не желаю стиховъ; но моя пріятельница настаивала, и я уступила.
"Я прочла "Луизу" въ одну ночь. Это было чтеніе, заставляющее плакать. Мнѣ казалось невозможнымъ, что авторъ ея -- не женщина, но я не хотѣла придавать этому значенія, хотя, быть можетъ, и не относилась къ этому безразлично. За то я старалась проникнуть -- вѣрю или не вѣрю въ указываемые поэтомъ идеалы. Я хотѣла убѣдить, убѣждала себя, что не вѣрю, что поэтъ также фальшивъ, какъ и его поэма. Однако же, я не могла забыть ее, ни отказаться отъ желанія познакомиться съ нимъ.
"Мое желаніе исполнилось здѣсь. Вы мнѣ выказали сразу свое расположеніе, что меня удивило. Признаюсь, что сперва мнѣ это доставило неудовольствіе, потому что я приняла это за французскую, совсѣмъ не искреннюю, манеру ухаживанія; что-либо иное я считала невозможнымъ! Мнѣ это показалось на мгновеніе какъ бы наказаніемъ за то, что я не послушалась разсудка, не держалась достаточно далеко отъ автора "Луизы", допрашивала его, вѣрилъ-ли онъ въ свое созданіе, допуская такимъ образомъ, что подобная вѣра возможна. Я очень скептично отношусь къ человѣческой натурѣ, но не хочу думать, что ваше расположеніе въ данную минуту не искренне. Если мнѣ больно и трудно сказать вамъ, что я зовусь просто миссъ Ивесъ, то потому, что подобное слово съ моей стороны заставитъ васъ думать о вещахъ, которыя прямо невозможны.
"Я -- невѣста и моя судьба -- жить въ маленькомъ городкѣ, далеко за Альпами, съ человѣкомъ, котораго я уважаю на столько, что согласилась на бракъ, въ которомъ, въ концѣ концовъ, не ищу счастья, и сама не могу его дать.
"Вы мнѣ только что дали ваше стихотвореніе. Я тронута, очень тронута; вы это могли видѣть. Спрашиваю Бога, почему Онъ не заставилъ насъ встрѣтиться много лѣтъ раньше, когда мы еще могли, быть можетъ, думать о счастьи. И все-таки, я довольна и этой встрѣчей, такой поздней и короткой! Хотя я и не вѣрю въ постоянство человѣческихъ привязанностей, однако, думаю, что память можетъ хранить ароматъ увядшихъ, уже безжизненныхъ чувствъ.
"Вы найдете эти строки холодными и жесткими, но я прошла школу, еще болѣе грубую, жесткую, горькую, чѣмъ могу или хочу сказать. Въ настоящее время, желаніе познакомиться не принесло намъ ничего, кромѣ горести, обычнаго плода желанія. Но время загладитъ все; оно оставитъ, вмѣсто раны, легкое перемежающееся чувство, смотря по вѣтру и дождю. Вы будете жить, какъ я горячо надѣюсь, гораздо дольше меня, совсѣмъ безполезнаго существа, и дадите узнать, въ утѣшеніе многимъ, все хорошее, что -- какъ выдумаете -- существуетъ въ человѣческомъ сердцѣ. Если бы вы дали даже мелкое, хорошее произведеніе, даже случайную, великодушную мысль, и тогда всякій, кто не имѣетъ вашей вѣры, долженъ будетъ сознаться, что иллюзія, какъ она ни туманна, можетъ превратиться въ капельку росы, которая оживитъ травку.
"Вы ждете, чтобы я кончила, да и я должна торопиться, потому что пора идти къ дядѣ. Ваше чувство дѣлаетъ мнѣ честь и трогаетъ меня до того, что я хочу быть вполнѣ откровенной съ вами.
"Я добровольно сдѣлалась невѣстой человѣка, уважаемаго мной, но есть затрудненія, большія этого, прежде, чѣмъ я допущу мое сердце полюбить другого.
"Мое прошлое лишаетъ меня возможности быть счастливой на этомъ пути, также какъ и сдѣлать счастливымъ другого. Почему мнѣ не сказать вамъ этого? Вы такъ умѣете угадывать! Я любила, я слишкомъ много любила! Въ двадцать пять лѣтъ, я чувствую себѣ пятьдесятъ; я должна смотрѣть на всякое новое движеніе сердца, какъ на напрасную слабость, какъ на сумасшествіе.
"Прощайте. Я подумала одну минуту, могу-ли я прибавить "мой другъ", можетъ-ли это невинное слово соотвѣтствовать порыву вашей фантазіи. Я осудила это слово, сказала себѣ, что благоразумнѣе удовольствоваться тѣмъ, что было, часомъ единенія душъ и симпатіи. Дружескія отношенія, переписка, могли бы въ будущемъ причинить боль, ухудшить наше положеніе. Теперь же мы сохранимъ болѣе цѣльнымъ и поэтичнымъ память объ этомъ часѣ.
"Я уѣзжаю послѣ завтра, и, быть можетъ, завтра, если это окажется возможнымъ. Еще разъ прощайте. Простите меня, и не затрудняйте меня, умоляю васъ, сдѣлать то, что мой разумъ и воля признаютъ необходимымъ. Благодарю васъ за стихи, которые никогда не оставятъ меня. Благослови Богъ все, что вы дѣлаете, все, что вы любите.
Віолетъ Ивесъ".
VIII.
Ея слова "forgive me! Be kind to me" -- оледенили мое сердце. Первыя строки обрадовали меня, затѣмъ я читалъ быстро, пожирая каждую горькую фразу, добиваясь узнать еще худшее. Когда я кончилъ, во мнѣ кипѣла такая страсть, такая лихорадочная жажда жизни, что, мнѣ казалось, ее не вмѣщала моя грудь! Она свободна, любитъ меня, она тоже думала обо мнѣ! Единственный разъ въ жизни у меня разомъ вылились красивые стихи, первый изъ нихъ, кажется безсмысленнымъ, но все равно, пусть остается!
Возносится агава горделиво;
Пылаетъ солнце въ чудныхъ небесахъ;
И опьяненная любовію и свѣтомъ
Летитъ душа на радужныхъ крылахъ.
Былъ дологъ мракъ и горечи исполненъ,
Но этотъ часъ за все мнѣ заплатилъ.
Нѣтъ, они не будутъ измѣнены, первый крикъ безконечной, вѣчной радости моего сердца останется не тронутымъ.
Она была невѣстой, потеряла вѣру въ любовь, въ людей, въ самую себя, можетъ быть! Такія затрудненія зажигали, но не пугали меня. Моя любовь не боялась прошлаго!
Я остался, не знаю сколько времени, въ креслѣ, гдѣ сидѣла миссъ Ивесъ; затѣмъ дожидался ее, переходя изъ одной залы въ другую, бродя какъ тѣнь. Не знаю, что говорили обо мнѣ; я самъ удивлялся, замѣчая, что пристально смотрю на людей, говорю самъ съ собою. Часы шли и шли, миссъ Ивесъ все не приходила. Я хотѣлъ было написать ей, но дрожалъ при мысли, что въ это время она можетъ выйти, избѣгнуть меня. Передъ обѣдомъ, я рѣшилъ написать пару строкъ въ читальнѣ.
Я писалъ:
"Я не хочу умирать, если вы меня любите; если вы свободны, я не хочу могилы на скалѣ, ни могилы въ долинѣ, хочу тебя -- надежду и вѣру, жизнь и свѣтъ. Сильный съ тобой и черезъ тебя хочу пронести тебя мимо обстоятельствъ и людей, друзей и враговъ, до другого берега, до Бога. Не говорите мнѣ о замужествѣ, не говорите мнѣ о прошломъ; я буду любить васъ такъ, что вы увѣруете въ идеалъ, какъ я въ него вѣрю, и мы будемъ соединены также какъ и тѣ двое въ легендѣ о Возлюбленномъ. Она -- мусульманская и вотъ ея содержаніе:
"Странствующая душа поднялась съ земли къ жилищу Возлюбленнаго, стучится въ дверь. Голосъ извнутри спрашиваетъ: кто ты? Душа отвѣчаетъ ему: это я.-- Здѣсь нѣтъ мѣста,-- слышитъ она,-- здѣсь нѣтъ мѣста для меня и тебя.-- Дверь остается закрытой.
"Тогда душа возвращается на землю, проводитъ годъ въ пустынѣ молясь, плача и изнуряя себя. Затѣмъ вновь возносится къ двери, снова стучится. Голосъ спрашиваетъ: "кто ты?" Она содрогаясь отвѣчаетъ: "я есмь ты". И дверь отворилась".
Какая безграничная нѣжность! Я есмь ты. Можете-ли вы сильнѣе почувствовать здѣсь эти слова, написанныя мною съ трепетомъ, чѣмъ тогда, когда вы услышали ихъ вблизи молчавшаго сердца Шелли и могильныхъ розъ, гдѣ Богъ въ первый разъ позволилъ вамъ найти ихъ! Я твердо вѣрю, что наши уста когда-нибудь смогутъ сказать тоже. Вы не знаете мою повѣсть, не знаете моего сна, не знаете судьбы, нѣтъ, не судьбы, но безконечной любви, намъ сострадающей. И вы говорите, что уѣзжаете, что не хотите ни дружбы, ни переписки со мной! Вы не знаете, не понимаете вашего заблужденія, когда говорите, что слишкомъ много любили. Я пойду, куда вы пойдете; нѣтъ, вы недостаточно любили".
Леопарди миссъ Ивесъ лежалъ въ читальной. Я вложилъ въ него свое письмо. Книга была пропитана легкимъ ароматомъ, ароматомъ ея рукъ, ея существа, заставляла кружиться мою голову.
Она спустилась нѣсколько минутъ послѣ звонка къ обѣду, одѣтая въ изящное черное платье, съ длинными бирюзовыми сережками, чрезвычайно шедшими къ ея бѣлокурымъ, волнистымъ волосамъ и бѣлой, нѣжной шеѣ. Она была вмѣстѣ съ миссисъ Б, но другого благопріятнаго момента, можетъ быть, и не встрѣтилось бы; я передалъ ей книгу. Именно потому, что моментъ былъ неудобный, она поняла и съ минуту колебалась.
-- Я не могу взять его къ обѣду, -- сказала она, съ легкой улыбкой.
-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ я,-- но думаю, что вы забыли тамъ что-то, что принадлежитъ вамъ.
Віолетъ все-таки колебалась, затѣмъ взяла книгу и вынула оттуда письмо.
-- Пойдемъ,-- сказала миссисъ Б.
Въ продолженіи обѣда глаза миссъ Ивесъ остановились на мнѣ всего разъ. Передъ дессертомъ она ушла. Было-ли то нетерпѣніемъ прочесть письмо? Или предлогомъ избѣжать меня? Я мысленно слѣдовалъ за ней. Она читаетъ, она прочла, борется съ сомнѣніями своего сердца. Тяжелое мгновеніе! Побѣдитъ-ли она? Побѣдятъ-ли враждебные призраки? Тяжко не знать ничего, не имѣть даже видимаго знака! Все-таки она взяла письмо. Я сказалъ себѣ, что былъ неправъ сомнѣваясь и опасаясь, что Богъ не оставитъ меня, что Онъ не послалъ бы мнѣ и тѣ сны и ее, чтобы потомъ сразу отнять все.
Сидя лицомъ къ скалѣ, я мысленно докончилъ свое стихотвореніе, вылившееся изъ сердца по утру: