Флобер Гюстав
Сентиментальное воспитание

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

0x01 graphic

0x01 graphic

Гюстав Флобер.
Сентиментальное воспитание

Перевод В. Н. Муромцевой

Издательство "Шиповник" СПБ

---------------------------------------

Типография Бр. В. и И. Линник, Невский 126/2

Часть первая.

I.

   Около шести часов утра 15 сентября 1810 года, у набережной Св. Бернарда, из трубы парохода "Город Монтеро", готового к отплытию, валили густые клубы дыма.
   Приезжавшие едва переводили дух; бочонки, канаты, корзины с бельем загромождали проходы; матросы не отвечали на вопросы; все толкались; тюки росли между кожухами, и всю эту суматоху покрывал шум пара, который, стелясь по железным частям, окутывал палубу беловатым облаком, между тем как на баке, не переставая, звонил колокол.
   Наконец, пароход тронулся; и крутые берега, застроенные магазинами, верфями и заводами, потянулись двумя широкими лентами.
   Молодой человек, лет восемнадцати, с длинными волосами и альбомом под мышкой, стоял неподвижно близь руля. Он разглядывал сквозь утренний туман неизвестные ему здания, колокольни; затем окинул прощальным взглядом остров Св. Людовика, Сити, Собор Парижской Богоматери--и глубоко вздохнул вслед исчезающему Парижу.
   Фредерик Моро, новоиспеченный бакалавр, возвращался в Ножан-на-Сене, где ему, до начала изучения права, предстояло томиться целых два месяца.
   Мать, вручив ему необходимую сумму, послала его в Гавр к дяде, наследником которого, она надеялась, будет он. От дяди Фредерик вернулся лишь накануне, и, за невозможностью остаться в столице, вознаградил себя тем, что отправился домой самым длинным путем.
   Суета прекратилась; все разместились по своим местам; некоторые грелись, стоя возле машины, и труба, медленно и мерно хрипя, султан за султаном, выбрасывала черный дым; капельки росы стекали по меди; палуба дрожала от легкого внутреннего сотрясения, и колеса, крутясь, взбивали воду.
   Реку окаймляли песчаные мели. Навстречу попадались плоты, качавшиеся на волнах от парохода; порой -- рыболов в плоскодонке. Туман, наконец, рассеялся, выглянуло солнце, холм, тянувшийся справа, мало-помалу понизился, и надвинулся другой, слева.
   Деревья и низкие домики под итальянскими крышами покрывали его. Глядя на сады по скатам, на новенькие ограды, железные решетки, газоны, теплицы, вазы с геранью, заботливо расставленные на террасах, на которые можно было облокотиться, не один мечтал быть обладателем этих кокетливых, уютных уголков и прожить здесь до конца дней своих, имея хороший бильярд, шлюпку, жену, возлюбленную. Приятность плавания, новизна ощущений развязывали языки. Уже слышались шуточки. Многие запевали. Было весело. Рюмки то и дело наполнялись.
   Фредерик представлял себе комнату, которую он занял бы там, придумывал драмы, сюжеты картин, любовные приключения. Он находил, что счастье, достойное его исключительной души, слишком медлило. Он продекламировал про себя меланхолические стихи; быстрыми шагами ходил по палубе, дошел до самого конца бака, где висел колокол; и там, в кругу пассажиров и матросов, увидел господина, который любезничал с какой-то крестьянкой, теребя золотой крестик, висевший у нее на груди. Это был развязный и веселый мужчина лет сорока с курчавыми волосами. Его плотную фигуру облекала черная бархатная куртка, два изумруда играли на его батистовой рубашке, а широкие белые панталоны ниспадали на очень странные красные сапоги из юфты, с синими разводами.
   Присутствие Фредерика ничуть не смутило его. Он несколько раз обернулся и подмигнул ему; угостил всех окружающих, сигарами. Но, конечно, скоро соскучился в этой компании и направился дальше. Фредерик пошел за ним.
   Разговор вертелся сначала на разных сортах табака, потом, естественно, перешел на женщин. Господин в красных сапогах преподал несколько советов молодому человеку; он развивал теории, рассказывал анекдоты, приводил в пример самого себя -- и все это покровительственным тоном, с простодушием человека распущенного.
   Он был республиканец, много путешествовал, знал закулисную жизнь театров, редакций, был знаком со знаменитыми артистами, которых он фамильярно называл по имени. Фредерик разболтал ему все свои планы; он' их одобрил.
   Но вдруг он замолк, уставясь на машину, затем быстро пробормотал длинное вычисление, чтоб узнать: "сколько раз во столько-то минут должен поршень..." И, найдя искомое, стал восхищаться пейзажем. Он так счастлив, что вырвался на волю, на отдых от дел!
   Фредерик почувствовал к нему уважение и не устоял против искушения узнать, кто он такой? Незнакомец ответил единым духом:
   -- Жак Арну, владелец "Художественной Промышленности", бульвар Монмартр.
   Человек в фуражке с золотым галуном подошел к нему:
   -- Вас просят вниз. Барышня плачет.
   Он исчез.
   "Художественная промышленность" состояла из журнала, посвященного живописи, и магазина картин. Фредерик много раз видал в Ножане на окнах книжных лавок широковещательные объявления, где имя Жака Арну так и било в глаза.
   Солнце стояло над головой, металлические части мачт, обшивки бортов и поверхность воды сверкали, нос рассекал ее, и две волнистые борозды добегали до самых лугов. За каждым поворотом реки встречались все те же ряды серебристых тополей. Кругом было совершенно пусто. В небе стояли белые облачка -- и скука, смутно разлитая всюду, казалось, замедляла движение парохода и придавала пассажирам еще более невзрачный вид.
   Кроме нескольких буржуа в первом классе, все это был народ рабочий и торговый, с женами и детьми. Так как в то время был обычай одеваться в дорогу похуже, то почти на всех были старые, круглые шапочки или выгоревшие на солнце шляпы, черные, плохенькие фраки, вытертые за конторками, или сюртуки с оборванными от долгой службы по магазинам пуговицами; там и сям виднелись коленкоровые рубашки под жилетами, шали, запачканные кофе, дешевые булавки; штрипки, придерживавшие матерчатые туфли; два-три оборванца с бамбуковыми тростями бросали вокруг косые взгляды; отцы семейства таращили глаза, приставая с расспросами. Одни разговаривали стоя, или присев на свой багаж; другие спали по углам; многие ели. На палубе было насорено ореховой скорлупой, окурками сигар, грушевой кожицей, объедками свинины, принесенной в бумаге; три столяра в блузах стояли перед погребцом; арфист в лохмотьях отдыхал, облокотись на свой инструмент; по временам слышался грохот каменного угля, ссыпаемого в машину, громкие возгласы, смех; капитан без остановки ходил по мостику от одного кожуха к другому. Фредерик, возвращаясь к своему месту, толкнул дверцу в первый класс, обеспокоив этим двух охотников с собаками.
   И точно видение поразило его:
   Она сидела посредине скамьи, совсем одна, -- он, по крайней мере, никого более не заметил, ослепленный ее глазами. Она подняла голову, и он невольно согнулся; пройдя немного далее, он пристально взглянул па нее.
   На ней была соломенная шляпа с широкими полями, с розовыми лентами, которыми играл ветер за ее спиной. Низко спускались черные волосы, касаясь длинных бровей, и как будто любовно сжимали овал ее лица. Светлое муслиновое платье в горошке падало многочисленными складками. Она вышивала что-то; ее правильный нос, подбородок, вся она выделялась на фоне голубого неба.
   Так как она не меняла положения, то он несколько раз прошелся взад и вперед мимо нее, притворяясь гуляющим; потом остановился возле зонтика, прислонённого к скамье, и сделал вид, что следит за лодкой на реке.
   Никогда не видал он такой прелестной, смуглой кожи, такого восхитительного стана, таких тонких, нежно просвечивающих пальцев. Он рассматривал ее рабочую корзинку с изумлением, как нечто необыкновенное. Кто она, откуда, как живет, каково ее прошлое? Ему хотелось представить себе обстановку ее комнаты, все платья, которые она носила, людей, с которыми она близка; и даже желание обладать ею было ничто перед этим более глубоким желанием--мучительным, безграничным любопытством.
   Появилась негритянка с фуляром на голове, ведя за руку девочку, из глаз которой катились слезы и которая только что проснулась. Она посадила ее к себе на колени: "Ай, ай, какая глупенькая девочка! Скоро семь лет, а плачет; мама ее больше не любит; ей слишком много прощают". И Фредерик с восторгом слушал все это--точно откровение.
   Он подумал, что она андалузка, креолка, может быть; не с островов ли вывезла она эту негритянку?
   Длинная шаль с фиолетовыми полосами лежала за ее спиной на медной бортовой обшивке. Должно быть, много раз, в море в сырые вечера, закутывалась она ею, укрывала ноги, спала под ней. Бахрома тянула шаль вниз, она понемногу соскальзывала за борт и вот вот могла упасть в воду. Фредерик подскочил и поймал ее.
   Она сказала ему:
   -- Благодарю вас.
   Глаза их встретились.
   -- Ты готова, жена? -- крикнул Арну, появляясь на лестнице.
   Марта подбежала к нему и, уцепившись за шею, стала дергать за усы. Раздались звуки арфы, ей захотелось музыки; вскоре арфист, за которым послали негритянку, вошел в первый класс. Арну узнал в нем прежнего натурщика; и, к удивлению всех присутствующих стал говорить ему "ты". Арфист откинул свои длинные волосы, вытянул руки и заиграл.
   Это была восточная песня, где говорилось о кинжалах, цветах и звездах. Человек в лохмотьях пел резким голосом; вздохи машины невпопад вторили мелодии; он стал сильнее рвать струны: они дрожали, в их металлических звуках слышались рыдания, точно жалобы любви, гордой и неразделенной. Леса по обеим берегам реки спускались прямо к воде; проносились свежие струи воздуха; г-жа Арну смотрела вдаль отуманенным взором. Когда музыка смолкла, она несколько раз закрыла глаза, точно отгоняла сон.
   Арфист смущенно подошел к слушателям. Пока Арну шарил по карманам, Фредерик протянул к шляпе руку и сунул в нее золотой: не тщеславие побудило его к такой щедрости, а благоговение перед ней, почти религиозное движение сердца.
   Арну, указывая ему дорогу, дружелюбно пригласил его в кают-кампанию. Фредерик заявил, что он уже позавтракал; на самом деле, он умирал с голоду, но в его кошельке не осталось больше ни сантима.
   Однако, он подумал, что быть в кают-кампании он имеет право, как и всякий другой.
   За круглыми столами уже ели; официант сновал от одного столика к другому; Арну расположились в глубине направо, он сел на длинный бархатный диванчик, взяв лежавшую на нем газету.
   В Монтеро они должны пересесть в Шалонский дилижанс. Их путешествие по Швейцарии продлится месяц. Госпожа Арну пожурила мужа за потворство ребенку. Он что-то шепнул ей на ухо, должно быть, какую-нибудь любезность, ибо она улыбнулась. Потом он приподнялся, чтоб задернуть занавеску за ее спиной.
   Потолок, низкий и очень белый, резко отражал свет, Фредерик, сидевший напротив, различал тень ее ресниц. Она пригубливала стакан, отламывала кончиками пальцев хлебную корку. Медальон из ляпис-лазури, висевший на ее браслете в виде золотой цепочки, звенел по временам, ударяясь о тарелку. Окружающие, однако, и не замечали ее.
   Иногда в иллюминаторы виден был бок барки, причаливающей к пароходу, чтобы принять или сдать пассажиров. Сидевшие за столом заглядывали в иллюминаторы и называли приречные местности.
   Арну бранил кушанья: он энергично прикрикнул при виде счета, и ему сделали скидку. Потом он увел молодого человека на бак пить грог. Но Фредерик скоро вернулся под тент, где уже опять сидела госпожа Арну. Она читала какую-то тоненькую книжку в серой обложке. Уголки ее рта моментами приподнимались и лицо озарялось. Он завидовал тому, кто выдумал что-то такое, что, казалось, так занимало ее. Он созерцал ее и все живее чувствовал, что между ними -- целая бездна. Он понимал, что вот-вот придется расстаться с ней навеки, не услыхав от нее ни единого слова, не оставив ей даже воспоминания о себе.
   Справа тянулась равнина, пастбище налево незаметно переходило в холм, на котором виднелись виноградники, орешники, мельница, утопающая в зелени, и тропинки, зигзагами бегущие по белой скале, выделяющейся на небе. Какое счастье подниматься по ним, обняв ее за талию, слышать ее голов, видеть ее лучистые глаза! Пароход может остановиться, им останется только сойти; и, однако, осуществить эту мечту, столь простую, не легче, чем изменить путь солнца!
   Немного далее показался замок, с остроконечной крышей, с четырехугольными башенками. Цветник расстилался перед его фасадом; глубины высоких липовых аллей казались черными сводами. Он представил ее себе идущей вдоль грабовых питомников. Как раз в это время показались на крыльце между кадками с апельсинными деревьями молодая дама с молодым человеком. Потом все скрылось.
   Девочка играла возле него. Он захотел поцеловать ее; она спряталась за няню: мать побранила ее за нелюбезность с господином, который спас ее шаль. Не давала ли она этим повод вступить с ней в беседу?
   -- Может быть, она заговорит со мной, наконец? -- думал он.
   Время летело. Как бы добиться приглашения Арну? И он не нашел ничего лучше, как обратить его внимание на осенний вид окрестностей, прибавив:
   -- Вот скоро и зима, время балов и обедов.
   Но Арну был поглощен своим багажом. Показался Сюрвильский берег, мосты приближались, прошел канатный завод, за ним потянулся ряд низких домов; на берегу виднелись котлы с дегтем, щепа; по песку бегали, катались колесом мальчишки.
   Фредерик узнал человека в фартуке и закричал ему;
   -- Сюда, сюда!
   Причалили. Он с трудом отыскали, Арну среди пассажиров, и тот сказал, пожимая ему руку:
   -- Вс его хорошего!
   На набережной Фредерик обернулся. Она стояла около руля. Он послал ей взгляд, стараясь вложить в него всю свою душу; она осталась неподвижной, спокойной. И, не обратив внимания на поклон слуги, он сказал:
   -- Почему же ты не подъехал поближе?
   Слуга стал извиняться.
   -- Вахлак! Дай мне денег!
   И пошел в трактир закусить на скорую руку.
   Через четверть часа ему захотелось зайти, как будто нечаянно на почтовый двор. Не удастся ли увидеть ее еще раз?
   -- Но к чему? -- сказал он себе.
   И, сев в американку, поехал. Из пары лошадей только одна принадлежала его матери. Другую она попросила у Шамбриона, сборщика податей. Исидор, выехавший еще накануне, отдыхал до вечера в Врэ, переночевал в Монтеро, и поэтому лошади бежали шибко.
   Жнивья тянулись без конца. Два ряда деревьев окаймляли дорогу, кучки щебня следовали одна за другой; мало-по-малу Вильнев-Сен-Жорж, Аблон, Шатильон, Корбейль и другие местности -- все путешествие стало воскресать в его памяти с такой ясностью, что перед ним возникло много новых мелочей, тонких черточек: из-под нижней оборки ее платья выступала ее ножка в узком шелковом ботинке каштанового цвета; тиковый тент казался широким балдахином над ней, красная бахрома его безостановочно дрожала под ветром.
   Она походила на женщин из романов. Он не хотел бы ничего ни убавит, ни прибавить к ней. Мир внезапно расширился перед ним. Она стала сияющим центром его, к которому все сходилось; укачиваемый движением экипажа, с полузакрытыми глазами, устремив взгляд в облака, он предался радостным и бесконечным грезам.
   В Брэ задали лошадям овса; он не стал дожидаться, пока они поедят его и один пошел по дороге вперед. Арну называл ее: "Мари". Он очень громко крикнул: "Мари!" Голос его затерялся в пространстве.
   Пурпуром пламенело полнеба на западе. Большие ржаные скирды на гумнах кидали гигантские тени. Вдалеке на ферме залаяла собака. Он вздрогнул.
   Когда Исидор нагнал его, он сел на козлы и взял вожжи в свои руки. Он почувствовал себя твердым, решил во что бы то ни стало проникнуть к Арну и сойтись с ними. У них, должно быть, интересно, да и сам Арну ему правился; наконец--почем знать? Кровь бросилась ему в лицо, в висках застучало, он хлопнул бичом, задергал вожжами и так погнал лошадей, что старый кучер то и дело повторял:
   -- Тише! тише! запалите!
   Понемногу Фредерик успокоился, стал слушать, что рассказывал ему слуга.
   -- Барчука ждут с большим нетерпением.
   Барышня Луиза плакала, ей хотелось ехать за ним.
   -- Кто это -- барышня Луиза?
   -- Почка г. Рока, разве вы не знаете?
   -- Ах, да, я и забыл! -- ответил Фредерик небрежно.
   Между тем лошади выбивались из сил. И та, и другая стали прихрамывать; било уже девять часов на башне Св. Лаврентия, когда въехали на площадь д'Арм и остановились перед домом. Этот просторный дом с садом, выходившим в поле, тоже играл некоторую роль в том почете, каким пользовалась г-жа Моро во всем округе.
   Она происходила из старинного дворянского рода, теперь угасшего. Муж ее, плебей, за которого ее заставили выйти замуж родители, был убит на дуэли, во время ее беременности, и оставил ей запутанное состояние. Она принимала у себя три раза в неделю и время от времени устраивала званные обеды. Но каждая копейка была у нее на счету, и с великим нетерпением ожидала она арендной платы. Недостаток средств, скрываемый как порок, делал ее серьезной. Она проявляла свои добродетели без ложной скромности, без озлобления. Малейшая ее благотворительность казалась всем благодеянием. 'С ней советовались о выборе слуг, о воспитании дочерей, о варке варенья, и его Преосвященство всегда навещал ее во время своих поездок по епархии.
   На счет своего сына г-жа Моро питала честолюбивые мечты и не любила, когда при ней порицали правительство. Ведь вначале Фредерику не обойтись без протекции; затем, благодаря своим способностям, он будет в Государственном совете, посланником, министром: не даром она гордилась его успехами, -- в Санском коллеже он получил первую награду.
   Когда он вошел в гостиную, все с шумом поднялись и стали обнимать его; затем уселись, поставив стулья и кресла полукругом у камина. Г. Гамблен поспешил узнать его мнение о г-же Лафарж. Этот процесс, волновавший всех в то время, не преминул вызвать бурный спор; но г-жа Моро тотчас же прекратила его, к великому, однако, сожалению, г. Гамблена; он считал подобные споры полезными для молодого человека, будущего юриста, и вышел из гостиной, надувшись.
   Иного и нельзя было ожидать от приятеля Рока. От Рока перешли к Дамбрезу, который только что завладел поместьем Фортель. Но тут сборщик податей отвел Фредерика в сторону, чтоб узнать, что тот думает о последнем труде Гизо. Всем хотелось осведомиться о личных делах Фредерика: и г-жа Бенуа весьма ловко завела об этом речь, спросив его о здоровье дяди. Как поживает этот милый старик? О нем давно ничего не слышно. У него нет троюродного брата в Америке?
   Кухарка доложила, что кушать молодому барину подано. Все из скромности удалились. И как только Моро остались одни, мать вполголоса спросила сына:
   -- Ну что?
   Старик принял его очень ласково, но о своих намерениях не сказал ни слова.
   Г-жа Моро вздохнула.
   -- Где-то теперь она? -- думал он.
   Дилижанс катится, и она, конечно, дремлет, закутавшись в шаль и прислонясь своей прелестной головкой к суконной обивке.
   Когда они поднимались в свои спальни, посыльный принес записку.
   -- Что там такое?
   -- Это от Дэлорье, я ему зачем-то нужен, -- ответил Фредерик.
   -- А! твой товарищ! -- презрительно усмехнулась госпожа Моро. -- Выбрал время, нечего сказать!
   Фредерик поколебался. Но дружба пересилила. Он взялся за шляпу.
   -- По крайней мере, не пропадай надолго, -- сказала мать.

II.

   Отец Шарля Дэлорье, старый армейский капитан, выйдя в отставку в 1818 году и возвратясь в Ножан, женился и, на деньги, взятые в приданое, купил должность судебного пристава, которая и дала ему возможность кое как перебиваться. Озлобленный длинным рядом несправедливостей, страдавший от старых ран и вечно оплакивавший Императора, он изливал душивший его гнев на близких. Немногих детей били так часто, как его сына. Мальчишка, однако, был упорен.
   Мать пробовала вступаться за него -- и терпела столь же суровую участь. Наконец, капитан засадил его за дело и с утра до вечера держал согнутым над перепиской актов, отчего правое плечо сделалось у него значительно толще левого.
   В 1833 году, по предложению председателя, капитан продал свое место. Жена его умерла от рака. Он переехал в Дижон; затем открыл посредническую контору для вербовки солдат в Труа; и, выхлопотавши Шарлю половинную стипендию, поместил его в Санский коллеж, где Фредерик и узнал его. Но одному было двенадцать лет, другому пятнадцать; кроме того, они резко отличались друг от друга и по характеру, и по происхождению.
   В комоде Фредерика было много всяческих лакомств, изысканных вещиц, как, например, туалетный прибор. Он любил долго спать по утрам, следить за полетом ласточек, читать драматические произведения и, тоскуя по дому, находил жизнь в коллеже слишком суровой.
   Сыну же судебного пристава она казалась отличной. Он учился так хорошо, что к концу второго года перешел в третий класс. Однако, благодаря ли его бедности или вздорному характеру, глухая недоброжелательность окружала его. Раз, когда дядька, среди двора, наполненного учениками, обозвал его нищим, Шарль схватил его за горло и задушил бы, если бы их не разняли три воспитателя. Восхищенный Фредерик кинулся к нему на шею. С этого дня и установилась их дружба.
   Привязанность старшего, без сомнения, льстила тщеславию младшего, а тот считал за счастье его преданность.
   Отец на время каникул оставлял Шарля в коллеже. Перевод из Платона, случайно прочтенный им, привел его в восторг. Тогда он принялся за изучение метафизики; дела пошли очень успешно, ибо занимался он со всей свежестью юных сил и с гордостью развивающегося ума: Жуффруа, Кузен, Ляромигьер, Мальбранш, Шотландцы -- все, что только было в школьной библиотеке, прошло через его руки. Ему пришлось даже украсть ключ, чтоб доставать книги.
   Фредерик проводил свободное время менее серьезно. В улице Трех-Королей он срисовал родословие Христа, вырезанное на колонне, потом портал собора. После средневековых драм он взялся за мемуары: Фруассара, Комина, Пьера-де-Летуаля, Брантома.
   Образы, вызванные в его уме этим чтением, так сильно завладели им, что он чувствовал необходимость их воспроизвести. Он возмечтал стать со временем французским Вальтер-Скоттом. Дэлорье же создавал грандиозную, всеобъемлющую философскую систему.
   Они вели беседы обо всем этом во время перемен, во дворе, против нравоучительной надписи под часами! они шептались в капелле, под статуей св. Людовика; они предавались мечтам в дортуаре, откуда был вид на кладбище. На прогулках они становились в последнюю пару и говорили без конца.
   Они говорили о том, что они будут делать по выходе из коллежа. Прежде всего они предпримут путешествие на деньги Фредерика, который возьмет часть из того, что ему придется по наследству, по достижении совершеннолетия- Потом они возвратятся в Париж, будут вместе работать, никогда не расставаясь; а как отдых от трудов, у них будут любовные свидания с принцессами в атласных будуарах или блестящие оргии с знаменитыми кокотками. Их сомнения сменялись вспышками надежд. После припадков веселой болтливости они впадали в глубокое молчание.
   В летние вечера, когда они подолгу ходили по каменистым дорожкам вдоль виноградников, или по большой дороге в открытом поле, когда волновались хлеба под солнцем, когда в воздухе разливался запах дягиля, их что-то томило, и, одурманенные, опьяненные, они бросались на землю. Товарищи их, в одних жилетах, играли в городки или запускали змея. Надзиратель скликал их. Они возвращались по садам, прорезанным ручейками, потом по бульварам, затененным старыми стенами; пустынные улицы звонко откликались на их шаги; ворота открывались, они поднимались по лестнице; и предавались грусти, точно после большого кутежа.
   Классный наставник утверждал, что они экзальтируют друг друга. Однако, если Фредерик и работал в старших классах, то лишь благодаря увещаниям друга; на каникулы 1837 года он повез его к своей матери.
   Молодой человек не понравился г-же Моро. Он необыкновенно много ел. Не ходил по воскресеньям в церковь. Высказывал республиканские убеждения. Наконец, до нее дошло, что он водит ее сына в непристойные места. За ними учредили надзор. Они еще больше привязались друг к другу; когда Дэлорье в следующем году кончил курс в коллеже и отправился в Париж, чтоб изучать право, разлука была тягостна им.
   Фредерик рассчитывал соединиться с ним в Париже. Они не видались уже два года; теперь, после долгих объятий, они пошли к мостам, чтоб наговориться досыта.
   Капитан, содержащий бильярдное заведение в Вильноксе, побагровел, когда сын потребовал отчета по опеке, и даже наотрез отказал в дальнейшей поддержке. Надеясь добиться в будущем профессорской кафедры, и не имея ни копейки за душою, Дэлорье принял место старшего клерка у одного адвоката в Труа. Всяческими лишениями он решил скопить четыре тысячи франков; если ему и ничего не достанется из состояния матери, то в течение трех лет он будет спокойно работать в ожидании лучшего положения. Итак, нужно отказаться, по крайней мере, в ближайшем будущем, от заветной мечты поселиться в столице вместе.
   Фредерик опустил голову. Первый из его планов рушился.
   -- Успокойся! -- сказал сын капитана -- Жизнь длинна; мы молоды. Мы-таки будем жить вместе. Не думай больше об этом.
   Он потряс его за руки и, чтоб рассеять, стал расспрашивать о его поездке.
   Фредерику почти нечего было рассказывать. Но он вспомнил госпожу Арну -- и печаль его исчезла. Он не стал говорить о ней, повинуясь чувству стыдливости. Зато распространился о самом Арну, передавая его речи, его манеры, рассказывая об его связях; Дэлорье стал горячо убеждать его поддержать это знакомство.
   Фредерик последнее время ничего не писал. Его литературные вкусы изменились: теперь он выше всего ставил страсть: Вертер, Рене, Франк, Лара, Лелия и другие, менее значительные произведения почти столь же восхищали его. Иногда ему казалось, что только музыка способна выразить его душу; тогда он грезил симфониями; а порой завладевала им внешность предметов и ему хотелось писать красками. Писал он, однако, только стихи; Дэлорье нашел одно стихотворение прекрасным, но другого не попросил.
   Что до него, то он покончил с метафизикой. Социальная экономия и французская революция -- вот что захватило его. Теперь это был малый двадцати двух лет, худой, большеротый, с решительным видом. В этот вечер на нем было плохенькое пальтишко и башмаки, белые от пыли, ибо он пешком отмахал всю дорогу из Вильнокса, чтобы только повидаться с Фредериком.
   Подошел Исидор: барыня просит вернуться домой и, боясь, что он прозябнет, посылает ему плащ.
   -- Успеется, -- сказал Дэлорье.
   И они опять стали ходить из конца в конец по мостам, опиравшимся на узкий островок меледу каналом и рекой.
   Когда они повертывали к Ножану, перед их глазами была тесная куча домов, немного покатая; направо поднималась церковь -- из-за деревянных мельниц с опущенными заторами; налево изгороди из кустарника отделяли от реки сады, чуть видные в темноте. А когда они шли по направлению к Парижу, они видели прямую дорогу и луга, терявшиеся в ночном пару. Она была безмолвна и смутно белела. Доносился запах влажной листвы; запруженная река падала шагах в ста от них с тем широким и мягким шумом, с которым катятся волны в темноте.
   Дэлорье остановился и сказал:
   -- Забавно, каким мирным сном почивают эти добрые люди. Но терпение! Новый 89 год недалек! Довольно этих конституций, хартий, ухищрений, лганья! О, будь у меня газета или трибуна, показал бы я им! Но всякое дело требует денег. Вот проклятие -- быть сыном кабатчика и тратить молодость на поиски куска хлеба!
   Он опустил голову и закусил губы, дрожа в своем легоньком пальтишке.
   Фредерик прикрыл его полой своего плаща. Они обнялись и, закутавшись, опять стали ходить взад и вперед.
   -- Но я не могу представить себе, как я буду жить без тебя? -- говорил Фредерик. Горькие слова друга опять пробудили его печаль. -- Я, пожалуй, еще сделал бы что-нибудь, будь возле меня любящая женщина... Чего ты смеешься? Любовь -- это пища и как бы атмосфера гения. Исключительные чувства порождают возвышенные творения. Но искать ту, которая нужна мне, -- нет, от этого я отказываюсь. Да если бы я и нашел ее, она бы отвергла меня. Я принадлежу к разряду обездоленных и угасну, обладая сокровищем и не ведая, был ли то страз или бриллиант.
   Чья-то тень вытянулась на мостовой и в то же время они услышали голос:
   -- Мое почтение, господа!
   Тот, кто произнес эти слова, был маленький человечек, в широком коричневом сюртуке и в каскетке, из-под козырька которой торчал острый нос.
   -- Г. Рок? -- сказал Фредерик.
   -- Он самый! -- был ответ.
   Г. Рок объяснил свое появление тем, что он возвращается после осмотра волчьих капканов в своем саду, на берегу реки.
   -- Итак вы опять в наших краях? Прекрасно! Я узнал об этом от моей дочурки. В добром здравии, надеюсь? Не скоро уезжаете еще?
   И он отошел, разумеется, обескураженный холодностью Фредерика.
   Действительно, г-жа Моро не бывала у него; Рок был в связи со своей служанкой и не пользовался уважением, хотя и был агентом по выборам и управляющим г. Дамбреза.
   -- Банкир, что живет на улице Анжу? -- спросил Дэлорье. -- Знаешь ли, что тебе нужно сделать, дружище?
   Исидор опять перебил их. Ему было приказано привести Фредерика во что бы то ни стало. Барыню безпокоит его отсутствие.
   -- Хорошо, хорошо, сейчас! -- сказал Дэлорье, -- ночевать будет дома!
   И, когда слуга удалился, прибавил:
   -- Ты должен попросить этого старика ввести тебя к Дамбрезам; нет ничего полезнее как бывать в богатом доме. Пользуйся тем, что у тебя есть черный фрак и белые перчатки. Нужно, чтоб ты вошел в тот круг. Потом ты и меня введешь туда. Миллионер, подумай-ка! Постарайся понравиться ему, ну и жене, конечно. Стань ее любовником.
   Фредерик даже вскрикнул.
   -- Но, ведь, это классическая вещь! Вспомни Растиньяка в "Человеческой комедии". Ты будешь иметь успех, я в этом убежден!
   Фредерик так доверял Дэлорье, что готов был сдаться, забывая г-жу Арну или ставя ее на место другой, и не мог удержать улыбки.
   Клерк продолжал:
   -- Теперь последний совет: сдавай экзамены. Диплом никогда не мешает. Извини за откровенность, но твои католические писатели и сатанические поэты ушли в философии немногим дальше двенадцатого века. Твое отчаяние глупо. Самые выдающиеся люди начинали еще труднее твоего. Взять хотя бы Мирабо! Кроме того, разлука наша будет не долга. Я из горла вырву у мошенника отца свою долю. Мне пора, прощай! Нет ли у тебя ста су? Мне нужно заплатить за обед.
   Фредерик дал ему 10 франков, все, что осталось от взятого у Исидора.
   В двадцати саженях от мостов, на левом берегу реки, в слуховом окне низкого домика светился огонь.
   Дэлорье заметил его. И, сняв шляпу, напыщенно произнес:
   -- Венера, царица богов, привет тебе! Но Нищета-- мать Целомудрия! Ах, мы и так достаточно были оклеветаны!
   Этот намек на их похождения развеселил их. Они громко хохотали, идя по улицам.
   Потом, расплатившись в гостинице, Дэлорье проводил Фредерика до Больничного перекрестка; тут, после долгих объятий, друзья расстались.

III.

   Два месяца спустя Фредерик, приехав на улицу Кок-Херон, решил первым делом сделать свой главный визит.
   Случай помог ему. Рок зашел к Моро и принес сверток бумаг, прося его лично передать это г. Дамбрезу; к посылке было приложено незапечатанное письмо, в котором он представлял своего юного земляка.
   Г-жа Моро, казалось, удивлена была этим поступком. Фредерик затаил свою радость.
   Дамбрез был собственно граф д'Амбрез; но с 1825 года, все более и более пренебрегая своим титулом и своим кругом, он занялся делами промышленности; будучи осведомленным обо всем, что делается во всех конторах, и принимая участие во всяких предприятиях, пользуясь малейшим выгодным случаем, юркий как грек и трудолюбивый как овернец, он нажил себе состояние, и, по олухам, значительное; сверх того, он был кавалером Почетного Легиона, членом Генерального Совета в департаменте Об, депутатом, а в недалеком будущем мог быть и пэром Франции; услуживая кому нужно, он надоедал министру своими беспрерывными просьбами о пособиях, о крестиках, о местах в табачных лавках, из-за собственного недовольства властью, склонялся к левым.
   Его жена, хорошенькая г-жа Дамбрез, о которой упоминалось в отделе мод, председательствовала в благотворительных обществах. Подлаживаясь к герцогиням, она смягчала раздражение высшего света на мужа и заставляла верить, что он может еще раскаяться и вновь быть полезным.
   Молодой человек очень волновался по дороге к ним
   -- Было бы лучше, если бы я надел фрак. Ведь, конечно, меня пригласят на бал на следующей же неделе. Как-то примут меня?
   Но при мысли, что Дамбрез не более, как простой буржуа, к нему вернулась самоуверенность, и он смело выпрыгнул из кабриолета на тротуар улицы Анжу.
   Приотворив одну половину ворот, он прошел двор, поднялся на крыльцо и очутился в вестибюле, с выложенным цветным мрамором полом.
   Двойная прямая лестница, покрытая красным ковром с медными прутьями, подымалась вдоль высоких, блестящих, оштукатуренных под мрамор стен. У нижних ступень лестницы стоял банан, широкие листья которого свешивались на бархат перил. С двух бронзовых канделябров спускались на цепочках фарфоровые шары; зияющие отдушины калорифера испускали тяжелый воздух; слышно было тиканье больших часов, стоявших в другом конце вестибюля под рыцарской арматурой.
   Раздался звонок; появился лакей и проводил Фредерика в небольшую комнату, где он увидал два несгораемых шкафа и полки, набитые папками. Г. Дамбрез по середине комнаты писал за полукруглым бюро.
   Он пробежал письмо Рока, разрезал перочинным ножом холст, в который были зашиты бумаги, и просмотрел их.
   Худощавый и прямой, он издали мог сойти за молодого. Но редкие седые волосы, слабые члены, а в особенности необычайная бледность лица указывали на расшатанное здоровье. Беспощадная сила таилась в его серо-зеленых, холодных, стеклянных глазках. Скулы его выдавались, суставы на руках были узловаты.
   Наконец, поднявшись, он обратился к молодому человеку с несколькими вопросами об общих знакомых, о Ножане, об его занятиях; потом поклонившись, отпустил его. Фредерик вышел другим ходом и очутился в той части двора, где находились каретные сараи.
   Синяя двуместная карета, запряженная вороною лошадью, стояла у подъезда. Дверца открылась, в нее вошла дама, и экипаж с глухим шумом покатился по песку.
   Фредерик в одно время с ней был у ворот, подойдя к ним с другой стороны. Пройти было негде, и он принужден был остановиться. Молодая женщина, высунувшись из окна, тихо говорила с привратником. Он видел лишь ее спину в фиолетовой накидке и устремил взор во внутрь кареты, обтянутой синим репсом с галунами и шелковой бахромой. Всю карету заполнял туалет; из этой выстеганной коробочки исходил запах ириса и как бы неуловимый аромат женского изящества. Кучер ослабил вожжи, лошадь задела за тумбу, и все исчезло.
   Фредерик возвращался домой пешком по бульварам.
   Он жалел, что не смог рассмотреть г-жу Дамбрез.
   Немного выше улицы Монмартра экипажи сгрудились и заставили его повернуть голову; на противоположной стороне, прямо против себя, он прочитал на мраморной доске: Жак Арну.
   Как это он раньше не вспомнил о ней? А все Дэлорье! И он подошел к магазину, но не вошел туда; он ждал, не появится ли она?
   В большие зеркальные отекла были видны искусно размещенные статуэтки, рисунки, гравюры, каталоги, номера "Художественной Промышленности"; условия подписки были выставлены и на двери, украшенной посредине инициалами издателя. На стенах висели большие картины, блестевшие лаком, на заднем плане стояли две горки с фарфором, бронзою и другими редкими вещицами; их разделала маленькая лестница, закрытая вверху триповой портьерой; люстра старинного саксонского фарфора, а также зеленый ковер на полу и стол из разноцветных кусочков придавали магазину скорее вид салона.
   Фредерик сделал вид, что рассматривает рисунки; после бесконечных колебаний он вошел.
   Приказчик приподнял портьеру и сказал, что хозяина не будет в "магазине" до пяти часов. Но если поручение, можно передать...
   -- Нет, я зайду еще раз, -- пролепетал Фредерик.
   Следующие дни были посвящены отыскиванию квартиры; в конце концов, он нанял номер во втором этаже меблированных комнат на улице Сент-Иасент.
   С новеньким бюваром под мышкой он отправился на первую лекцию. Триста молодых людей с непокрытыми головами наполняли аудиторию, где старик в красной мантии читал монотонным голосом; перья скрипели по бумаге; Фредерик вспомнил классы: тот же запах пыли, той же формы кафедра, та же скука были и в этой зале. В продолжении двух недель он посещал лекции. Но еще не дошли до третьей статьи, как он бросил гражданский кодекс и прекратил слушание институций на Summa divisio personarum.
   Радости, которых он ждал, не приходили; просмотрев все интересное в читальне, обегав Лувр и несколько раз под ряд побывав в театре, он предался полной праздности.
   Тысячи мелочей усугубляли его унылое настроение. Нужно было самому считать белье, терпеть привратника, грубого человека с замашками больничного служителя, являвшегося каждое утро оправлять постель, дышавшего алкоголем и вечно ворчавшего. Его комната; украшением которой служили алебастровые часы, ему не нравилась. Перегородки были тонкие; он слышал, как за стенами студенты готовили пунш, пели и хохотали.
   Истомленный одиночеством, он разыскал одного из своих прежних товарищей, Баптиста Мартинона, он нашел его в пансионе на улице Сен-Жак, зубрящим у камина судопроизводство.
   Напротив него женщина в ситцевом платье штопала носки.
   Мартинон был, что называется, красавец: дородный, круглолицый, с правильными чертами и с синеватыми, глазами на выкате; его отец, богатый землевладелец предназначал его для судейской карьеры; и, Мартинон, желая казаться серьезным, отпустил себе американскую бородку.
   Так как серьезной причины для скуки у Фредерика не было никакой, и пожаловаться на несчастия он не мог, то Мартинон так и не понял, почему он сетует на жизнь. Сам он каждое утро отправлялся на лекции, затем прогуливался по Люксембургскому саду, вечером выпивал маленькую чашечку кофе-- и чувствовал себя совершенно счастливым, имея полторы тысячи франков в год и пользуясь любовью швейки.
   -- Ну, благополучие! -- подумал Фредерик.
   В университете он завел еще другое знакомство -- с де-Сизи, который происходил из знатного рода и миловидностью своих манер напоминал барышню.
   Де-Сизи занимался рисованием, ему нравилась готика. Несколько раз они вместе ходили любоваться Святой Капеллой и Собором Парижской Богоматери. Но под изящностью юного патриция скрывался один из самых убогих умов. Все его изумляло; при самой незначительной шутке он долго смеялся и выказывал такую наивность, что Фредерик принял его сначала за шутника, а потом стал смотреть на него как на глупца.
   Раскрыть душу было положительно некому, а приглашение от Дамбрез все еще не приходило.
   На Новый Год он послал им визитные карточки, но в ответ не получил ничего.
   Он во второй раз отправился в "Художественную Промышленность".
   Отправился и в третий; и, наконец, увидал Арну; но в магазине было пять или шесть покупателей и, занятый ими, он едва ответил ему на поклон. Фредерик обиделся. Но мысль так или иначе увидать ее не покинула его.
   Сперва он придумал почаще приходить в магазин и приторговываться к картинам. Потом решил послать в журнал несколько статей "посильнее" и таким образом завязать знакомство. Но, может быть, лучше всего идти прямо к цели, -- просто на просто высказать ей свою любовь? И он написал целых двенадцать страниц, полных лирики и восклицаний; но, одумавшись, порвал их и не предпринял ничего, даже и не и попытался предпринять, боясь неуспеха.
   Над магазином Арну было "три окна, по вечерам всегда освещенных. Было видно, как по комнате двигались тени, в особенности Ля тень; он уже задолго начинал волноваться перед тем, как подойти к окнам, созерцать эту тень.
   Как-то он встретил в Тюльери негритянку, ведущую за ручку девочку, и вспомнил негритянку г-жи Арну. Она, должно быть, как и другие, приходит сюда; в надежде на встречу с ней, сердце его билось, всякий раз, когда он шел по Тюльери. В солнечные дни он доходил до самого конца Енисейских Полей.
   Женщины, небрежно развалившись в колясках, с развевающимися от ветра вуалями, проезжали мимо, слегка покачиваясь, отчего поскрипывала лакированная кожа экипажей. Число карет все увеличивалось, и, замедляя движение у Круглой Площади, они запружали собой улицу -- грива к гриве, фонарь к фонарю; стальные стремена, серебряные цепочки мундштуков, пряжки сверкали там и сям среди коротких рейтуз, белых перчаток и мехов, ниспадавших на дверцы с гербами. Он чувствовал себя затерянным среди этого чуждого ему мира. Его глаза блуждали по женским головкам; и всякое, даже малейшее, сходство с г-жей Арну вызывало в памяти ее образ. Он представлял ее себе в одной из этих двуместных кареток, в роде каретки г-жи Дамбрез. Но солнце садилось и холодный ветер поднимал столбы пыли. Кучера прятали подбородки в воротники, колеса вертелись быстрей, скрежеща по макадаму; экипажи мчались по длинной аллее, задевая, обгоняя и удаляясь друг от друга, а на площади Согласия разъезжались в разные стороны. За Тюльери небо принимало аспидный оттенок. Деревья сада представляли две огромные сплошные массы, подернутые вверху фиолетовой дымкой. Зажигались газовые рожки; Сена, зеленоватая на всем своем протяжении, разбивалась серебряной рябью о быки мостов.
   Обедал он за сорок три су в ресторане на улице Лагарп.
   Он с презрением смотрел на старую конторку красного дерева, на испачканные салфетки, на потемневшее серебро и на шляпы по стенам. Кругом сидели такие же студенты, как и он. Они болтали о своих профессорах и любовницах. Но профессора трогали его мало. А любовницы у него не было. Чтобы не видеть этого веселья, он стал приходить сколь возможно позднее. На всех столах еще валялись объедки. Два замученных лакея дремали в углах, и запах кухни, лампы и табаку наполнял опустевшую комнату.
   Потом он медленно шел по улицам. Колеблющееся пламя фонарей бросало в грязь длинные, желтоватые отблески. Какие-то тени скользили по тротуарам под зонтиками. Мостовая делалась грязной, спускался туман и ему казалось, что сырой мрак окутывает его, незаметно закрадывается в его сердце.
   Угрызения совести стали мучить его. Он снова стал посещать лекции. Но, так как, он ничего не знал из прочитанного, то самые простые вещи затрудняли его.
   Он начал писать роман, под заглавием: "Сильвио, сын рыбака".
   Место действия -- Венеция. Герой -- он сам; героиня -- г-жа Арну, по имени Антония; чтоб овладеть ею, он убивает нескольких знатных людей, сжигает часть города и поет под ее балконом, где колеблются от бриза красные штофные занавески -- с бульвара Монмартр. Роман был переполнен его собственными воспоминаниями, он это заметил, и это его обескуражило; он бросил писать и окончательно перестал чем-бы то ни было заниматься.
   Он стал умолять Дэлорье поместиться в его комнате. Они и вдвоем сумели бы устроиться на две тысячи франков, назначенных ему на содержание; он на все готов променять это невыносимое существование. Но Дэлорье еще не мог уехать из Труа. Он убеждал его развлекаться и почаще бывать у Сенекаля.
   Сенекаль был репетитор, математик, человек упрямый, с республиканскими убеждениями, будущий Сен-Жюст, как говорил клерк. Фредерик три раза поднимался к нему на пятый этаж, но Сенекаль ни разу не зашел к нему. И он прекратил свои посещения.
   Он решил развлечься. Отправился на бал в Опера. Но уже при входе шумное веселье обдало его холодом. Кроме того, его сдерживал страх, что не хватит денег, ибо он воображал, что ужин с домино обойдется очень дорого, поведет к чему-нибудь очень серьезному.
   Между тем, ему казалось, что он должен нравиться. Иногда он просыпался с сердцем, полным надежд, тщательно одевался, точно па свидание, и совершал по Парижу бесконечные прогулки. О всякой женщине, идущей впереди него или навстречу ему, он думал: "Вот она"! И всякий раз разочаровывался. Мысль о г-же Арну не покидала его. Может быть, им еще придется встретиться на жизненном пути; он представлял себе какое-нибудь исключительное стечение обстоятельств, необыкновенные опасности, которые сведут их и от которых он спасет ее.
   Так скучно и однообразно, по заведенному порядку, протекали его дни. Он перелистовал брошюры под аркадами Одеона, ходил читать "Revue de deux mondes" в кафе, заходил в College de France, прослушивал лекции китайского языка или политической экономии. Каждую неделю он писал длинные письма Дэлорье, время от времени обедал с Мартиноном, иногда видался с де-Сизи.
   Он взял на прокат пианино и сочинил несколько немецких вальсов.
   Как-то вечером в театре Пале-Рояль он заметил в ложе на авансцене Арну с какой-то дамой. Не с женой ли? Экран из зеленой тафты у барьера ложи закрывал лицо дамы. Наконец, занавес поднялся; экран опустился. Это была длинная поблекшая особа, лет тридцати, толстые губы которой при смехе обнажали чудесные зубы. Она фамильярно болтала с Арну и била его веером по пальцам. Потом молоденькая блондинка, с покрасневшими точно после слез веками, поместилась между ними. С этого момента Арну все сидел, наклонившись к ее плечу, все что-то говорил ей, а она слушала и молчала. Фредерик старался понять, что это за женщины, скромно одетые в темные платья с гладкими отложными воротниками.
   По окончании представления он поспешил к выходу. Коридоры заполняла толпа. Арну впереди него медленно спускался по лестнице, под руки с обеими женщинами.
   Вдруг свет от газового рожка упал на Арну. На шляпе его был креп. Быть может, она умерла? Эта мысль так взволновала его, что он побежал на другой день в "Художественную Промышленность" и, наскоро расплачиваясь за одну из выставленных гравюр, спросил приказчика, как здоровье г. Арну.
   Приказчик ответил:
   -- Очень хорошо.
   -- А хозяйки?
   -- И хозяйки тоже.
   Фредерик забыл взять с собой гравюру.
   Зима прошла. Весной ему было уже не так скучно, он принялся готовиться к экзаменам и, посредственно выдержав их, уехал тотчас в Ножан.
   Он ни разу не съездил в Труа, чтоб повидаться с другом, боясь замечаний со стороны матери. Потом, возвратясь в Париж, бросил свою прежнюю квартиру, снял на набережной Наполеона две комнаты и сам обмеблировал их. Надежда на приглашение к Дамбрез пропала; страсть к г-же Арну начала угасать.
   IV.
   В одно декабрьское утро, идя на лекцию процессуального права, Фредерику показалось, что на улице Сен-Жака царит большее оживление, чем обыкновенно. Студенты поспешно выходили из кафе, переговаривались друг с другом через открытия окна своих квартир; лавочники, стоя на тротуаре, озирались с беспокойством. Дойдя до улицы Суффло, он увидел громадное сборище у Пантеона.
   Молодые люди, взявшись под руки, прогуливались небольшими кучками, примыкали к более многочисленным группам, стоявшим там и сям в глубине площади; у решетки произносили речи блузники, между тем, как полицейские в треуголках набекрень и с заложенными за спину руками шагали вдоль стен, звонко ступая по каменным плитам тяжелыми сапогами. Все имели таинственный и удивленный вид; очевидно, чего-то ждали, каждый сдерживал вертевшийся на языке вопрос.
   Фредерик очутился рядом с молодым белокурым человеком приятной наружности, с усами и бородкой, которые носили щеголи времен Людовика XIII. Он спросил его о причине беспорядков.
   -- Я и сам ничего не знаю, -- ответил тот, -- да и они не знают. Теперь это в моде. Фарс -- и прекрасный!
   И он разразился смехом.
   Петиции о реформах, под которыми подписывались в здании национальной гвардии, в связи с переписью Гуманна и с другими событиями, привели к тому, что в Париже за последние шесть месяцев неизвестно каким образом собирались целые толпы народа; это повторялось так часто, что газеты перестали даже упоминать о них.
   -- Ни яркости, ни оригинальности! -- продолжал сосед Фредерика. -- Несомненно, мы выродились. В добрые времена Людовика XI--сошлюсь хоть на Бенжамена Констана, среди школяров было куда больше мятежного духа. Теперь они, по-моему, смиренны как бараны, глупы, как пробки, способны лишь на то, чтобы стать бакалейными торговцами. Помилуй Бог, это называется теперь учащейся молодежью!
   Он широко развел руками, как Фредерик Лемерт в "Роберте Макер".
   -- Учащаяся молодежь, благословляю тебя!
   И, обращаясь к тряпичнику, который копался в устричных раковинах около тумбы у винного погреба, спросил:
   -- И ты соучастник этой учащейся молодежи?
   Старик обратил к нему свое безобразное лицо, заросшее седыми волосами, с красным носом и с пьяными бессмысленными глазами.
   -- Нет! ты мне представляешься скорей одним из тех людей с обликом висельника, что на разных сборищах щедрой рукой сыплют золото- Сыпь, старче, сыпь! Обольщай и меня сокровищами Альбиона. Are you English? Я не отказываюсь от даров Артаксеркса. Поговорим-ка немного о таможенном союзе.
   Фредерик почувствовал, что кто-то трогает его за плечо; он оглянулся. Саади стоял Мартинов, страшно бледный.
   -- Ну, произнес он с глубоким вздохом, -- опять бунт!
   Он боялся быть скомпрометированным и выражал крайнее беспокойство. Блузники, как принадлежащие к тайным сообществам, особенно тревожили его.
   -- А разве существуют тайные сообщества? -- сказал молодой человек с усами. -- Это старая басня, которой правительство пугает обывателей!
   Мартинон посоветовал ему говорить потише ввиду близости полиции.
   -- Вы, значит, еще верите в полицию? Впрочем, уверены ли вы, что я не сыщик?
   И он так посмотрел на него, что Мартинон, смутясь, не сразу понял его шутку. Толпа напирала, все трое были принуждены подняться на крылечко, ведущее через коридор в новую аудиторию.
   Вдруг толпа расступилась; многие обнажили головы приветствовали знаменитого профессора Самюэля Рондело, который, в своем толстом сюртуке, поднявши на лоб серебряные очки и, как всегда, задыхаясь, спокойно шел на лекцию. Этот человек был одним из юридических светил 19-го века, соперником Цахария, Рудорфа. Его недавно произвели в пэры Франции, но это не изменило его привычек. Знали, что он беден, и окружали его особым почетом.
   Между тем, с площади неслись крики:
   -- Долой Гизо!
   -- Долой Придчарда!
   -- Долой продажные души!
   -- Долой Луи-Филиппа!
   Толпа заволновалась, и, притиснувшись к воротам во двор, которые были заперты, не давала профессору пройти. Он остановился у крыльца. И вскоре его увидали на верхней ступеньке. Он заговорил, но шум заглушил его голос. Только что все глядели на него с любовью; теперь его ненавидели, ибо он олицетворял власть. При всякой его попытке заставить себя слушать, крики возобновлялись. Он важным жестом пригласил студентов следовать за ним. Единодушный крик был ему ответом. Он презрительно поднял плечи и скрылся в коридоре. Мартинон воспользовался случаем, чтобы исчезнуть в то же время.
   -- Какой трус! -- сказал Фредерик.
   -- Он благоразумен, -- возразил другой.
   Толпа разразилась аплодисментами. Отступление профессора было для нее победой. Изо всех окон смотрели любопытные. Кое-кто затянул Марсельезу, некоторые предлагали идти к квартире Беранже.
   -- К Лаффиту!
   -- К Шатобриану!
   -- К Вольтеру! -- заорал молодой человек с русыми усами.
   Полицейские старались проходить среди толпы, говоря как можно мягче:
   -- Расходитесь, господа, расходитесь, по домам!
   Кто-то крикнул:
   -- Долой убийц!
   После сентябрьских волнений это была обычная брань. Все ее подхватили. Шикали, свистали стражам общественного порядка; те начали бледнеть; один из них не выдержал и, увидев подростка, который подошел слишком близко, смеясь ему прямо в лицо, оттолкнул его так грубо, что тот отлетел шагов напять и упал навзничь перед винным погребом. Все отступили; но почти в то же мгновение он сам покатился, сбитый с ног каким-то Геркулесом, волосы которого, похожие на паклю, выбились из-под клеенчатой фуражки.
   Задержавшись на минуту на углу улицы Сен-Жак, он быстро отбросил в сторону широкий картон, который нес, чтобы кинуться на полицейского и, подмяв его под себя, стал изо всей силы наносить ему удары по лицу. Сбежались другие сержанты. Но страшный человек был так дюж, что нужно было, по меньшей мере, четыре человека, чтобы укротить его. Двое трясли его за воротник, двое тащили за руки, пятый поддавал коленкой в поясницу, и все ругали его разбойником, убийцей, бунтовщиком. С обнаженной грудью, в разорванной в клочья одежде, он доказывал, что он не виноват: не мог же он смотреть хладнокровно на то, как бьют ребенка.
   -- Имя мое Дюссардье. Я служу у братьев Валенсар: "Кружева и Новости", на улице Клери. Где мой картон?.. Дюссардье... Мой картон... Клери"... -- повторял он.
   Однако успокоился и, с видом стоика, позволил проводить себя в участок на улицу Декарта. Толпа народа следовала за ним, Фредерик и молодой человек с усами шествовали за ним по пятам, исполненные восхищения перед этим приказчиком и возмущенные насилием властей.
   По мере приближения к участку толпа редела.
   Полицейские время от времени яростно оглядывались; буяны, не зная, что им дальше делать, и любопытные, не видя более ничего интересного, мало-помалу стали расходиться. Встречные рассматривали Дюссардье и громко делали оскорбительные предположения. Какая-то старуха, стоя у своей двери, даже крикнула: что он украл булку; такая несправедливость, увеличивала раздражение двух приятелей. Наконец, они дошли до участка. Осталось всего человек двадцать; но при виде солдат, они мгновенно рассеялись.
   Фредерик со своим товарищем смело требовали освобождения арестованного. Полицейский грозил им, что, если они будут настаивать, то и их отправят туда же. Они вызвали начальника, назвали себя, сказали, что они студенты-юристы, и утверждали, что арестованный их сотоварищ.
   Их ввели в комнату с голыми, совершенно закопченными стенами, вдоль которых стояли четыре скамьи. У задней стены открылось окошечко: появилось дюжее лицо Дюссардье, который, со своими всклокоченными волосами, маленькими доверчивыми глазами, четырехугольным носом, слегка напоминал ласковую собаку.
   -- Ты не узнаешь нас? -- сказал Гюссонэ.
   Так звали молодого человека с усами.
   -- Но... -- пробормотал Дюссардье.
   -- Не прикидывайся дураком, -- продолжал другой, -- ведь все знают, что ты такой же студент-юрист, как и мы.
   Но Дюссардье, несмотря на их подмаргиванья, ничего не понимал. По-видимому, он собирался с мыслями, потом вдруг брякнул:
   -- Нашли ли мой картон?
   Фредерик посмотрел на него растерянно. Гюссонэ ответил:
   -- Ах! твой картон, куда ты кладешь лекционные записки? Да, да, будь покоен!
   Они еще энергичнее стали делать ему знаки. Дюссардье, наконец, понял, что они пришли помочь ему; и умолк, боясь их скомпрометировать. Сверх того, он ощущал нечто вроде стыда, видя себя возведенным в звание студента и приравненным к этим молодым людям, с такими белыми руками.
   -- Не нужно ли что-нибудь передать кому-либо? -- спросил Фредерик.
   -- Нет, спасибо, не надо.
   -- А семье твоей?
   Он молча опустил голову; бедняк был незаконнорожденный.
   Оба приятеля были удивлены его молчанием.
   -- Есть-ли у тебя что курить? -- спросил Фредерик.
   Он ощупал карман, вытащил обломки трубки, -- чудесной пенковой трубки с чубуком черного дерева с серебряной крышечкой и с мундштуком из янтаря.
   Уже три года он работал над ней, чтоб сделать из нее шедевр. Он держал ее постоянно в замшевом футляре, курил насколько возможно медленнее, никогда не клал ее на мрамор, а на ночь вешал над своим изголовьем. Теперь, потряхивая кусочки в руке, из-под ногтей которой выступила кровь, он опустил голову на грудь и с остановившимися глазами и открытым ртом, в невыразимой грусти, созерцал остатки своей радости,
   -- Дать ему сигар, что ли? -- сказал Гюссонэ, делая движение, чтобы достать их.
   Но Фредерик уже положил на окошко полный портсигар.
   -- Бери, бери! Прощай, мужайся!
   Дюссардье схватил протянутые ему руки, неистово сжал их и голосом, прерывающимся от рыданий, заговорил:
   -- Как?.. Это мне?.. Мне?..
   Приятели поспешили избегнуть его благодарностей и отправились завтракать в кафе Табурэ, против Люксембурга.
   Разрезая бифштекс, Гюссонэ сообщил своему компаньону, что он работает в модных журналах и составляет рекламы для "Художественной Промышленности".
   -- У Жака Арну? -- сказал Фредерик.
   -- А, вы с ним знакомы?
   -- Да. Нет...То есть, я видал его, встречался с ним...
   И небрежно спросил Гюссонэ, видается ли он с женой Арну?
   -- Время от времени, -ответил тот.
   Фредерик не решился расспрашивать больше. Этот человек занял вдруг в его жизни необычное место; он заплатил по счету, без всякого протеста с его стороны.
   Симпатия была взаимная, они обменялись адресами, и Гюссонэ дружески пригласил его пройти вместе до улицы Флерюс.
   По середине сада сотрудник Арну задержал дыхание, сделал ужасную гримасу и крикнул по-петушиному. Все соседские петухи откликнулись протяжным ку-ка-ре-ку.
   -- Это сигнал! -- заметил Гюссонэ.
   Они остановились близь театра Бобино перед домом, с узким входом. На чердаке, в окошечке, между настурцией и душистым горошком, показалась молодая женщина, с непокрытой головой, в корсете, и оперлась на желоб.
   -- Здравствуй, ангел мой, здравствуй, крошка! -- сказал Гюссонэ, посылая ей воздушные поцелуи.
   Он открыл ударом ноги калитку и скрылся.
   Фредерик поджидал его всю неделю. Сам он не смел пойти к нему, чтобы тот не подумал, что он ждет ответного угощения; но он всюду искал его в Латинском квартале. Наконец, как-то вечером встретил его и повел к себе, на набережную Наполеона.
   Беседа затянулась надолго, они разоткровенничались. Гюссонэ пламенно жаждал славы и театральных доходов. Он участвовал в составлении водевилей, не принимаемых на сцену, "имел массу планов", сочинял куплеты и некоторые из них исполнил. Затем увидав на этажерке Гюго и Ламартина, он разразился сарказмами по адресу романтиков. У этих поэтов нет ни здравого смысла, ни правильного стиля, да они и не французы, собственно. Он хвастался знанием родного языка и выискивал ошибки в наиболее красивых фразах, с вздорной академической придирчивостью, какой отличаются все легкомысленные люди, когда касаются истинного искусства.
   Фредерик был обижен за своих любимцев; ему хотелось прервать его. Почему бы сейчас же но попробовать то, отчего зависит все его счастье? И он спросил юного литератора, не может ли он ввести его в дом Арну?
   Оказалось, что это было очень легко; и они условились пойти туда на следующий же день.
   Гюссонэ не явился в условленное время, и так обманывал трижды. Но раз в субботу, около четырех часов, пришел-таки. Наняли извозчика и, пользуясь этим, остановились сначала у театра, чтобы добыть билеты в ложу, потом заехали к портному, к белошвейке, писали записочки у швейцаров. Наконец, добрались до бульвара Монмартра. Фредерик прошел через магазин и поднялся по лестнице. Арну узнал его, увидал в зеркало, повешенное над конторкой; и, продолжая писать, через плечо протянул ему руку.
   Пять или шесть человек стояли, заполняя почти все помещение, освещенное одним окном во двор. У задней стены, в алькове, находилось обитое коричневым шерстяным штофом канапе, между двумя портьерами из такой же материи. На камине, заваленном бумагами, он увидел бронзовую Венеру; два канделябра с розовыми свечами находились по бокам ее. Направо, у этажерки с картонами, сидел в кресле человек в шляпе и читал газету; стены были сплошь увешаны эстампами и картинами, дорогими гравюрами, эскизами современных художников, с надписями, свидетельствовавшими искреннейшую преданность Жаку Арну.
   -- Как поживаете? -- сказал он, повернувшись к Фредерику.
   И, не дожидаясь ответа, тихо спросил Гюссонэ: -- Как зовут вашего приятеля?
   И потом громко:
   -- Не хотите ли сигару? Вон там на этажерке, в ящике!
   "Художественная Промышленность", помещавшаяся в центре Парижа, была удобным местом для всяких встреч, нейтральной почвой, на которой запросто сходились художники, соперничавшие друг с другом. В этот день собрались там Антенор Брев, портретист, писавший королей, Жюль Бюррье, который начал популяризировать своими рисунками Алжирские войны, карикатурист Сомбаз, скульптор Бурда и многие другие, и все они оказались не таковы, какими их представлял сабе студент. Манеры их были просты, речи вольны. Мистик Ловариас рассказал неприличную историю, а создатель восточного пейзажа, знаменитый Диттмер, носил вязаную кофту под жилетом и поехал домой в омнибусе.
   Говорили сначала о некой Аполлонии, бывшей натурщице, которая, как утверждал Бюррье, катается теперь по бульварам цугом. Гюссонэ объяснил эту метаморфозу целым рядом лиц, у которых она была на содержании.
   -- Как этот ветреник знает женщин Парижа! -- сказал Арну.
   -- После вас, если что останется, государь -- возразил молодой человек по-военному, подражая гренадеру, предложившему Наполеону свою фляжку.
   Потом заспорили о нескольких полотнах, для которых служила моделью голова Аполлонии. Отсутствующих собратьев раскритиковали. Удивлялись плате за их картины; и все стали жаловаться, что недостаточно зарабатывают, когда вошел человек среднего роста, во фраке, застегнутым на одну лишь пуговицу, с живыми глазами, немного сумасшедший на вид.
   -- Ах, буржуа! -- воскликнул он. -- Помилуйте, что же это творится! Вот старики, создавшие шедевры, не заботились о миллионах. Корреджио, Мурильо...
   -- Прибавьте Пеллерена, -- вставил Сомбаз.
   Но, не обратив внимания на насмешку, тот продолжал разглагольствовать с такой запальчивостью, что Арну был вынужден два раза повторить ему:
   -- Моя жена ждет вас в четверг! Не забудьте.
   Эти слова возвратили Фредерика к мысли о госпоже Арну. Без сомнения, к ней проходят в дверь, что около дивана? Арну, чтобы взять носовой платок, только что отворил ее, и Фредерик заметил в глубине комнаты умывальный прибор. Но тут послышалось из угла, где сидел господин, читавший газету, какое-то урчанье. Он был пяти футов девяти дюймов ростом, с полуопущенными веками, седыми волосами с величественным видом, -- звали его Режембар.
   -- Что такое, гражданин? -- спросил Арну.
   -- Еще новая мерзость со стороны правительства.
   Дело шло об отрешении от должности одного школьного учителя. Пеллерен начал проводить параллель между Микель-Анджело и Шекспиром. Диттмер собирался уходить. Арну задержал его, чтоб вручить ему два банковых билета. Тогда Гюссонэ, считая, что настал благоприятный момент, сказал:
   -- Не можете ли вы мне дать аванс, дорогой патрон?
   Но Арну уже снова уселся и стал отчитывать какого-то старика с отталкивающим видом, в синих очках:
   -- Нечего сказать, хороши вы, дядюшка Исаак! Эти три негодные картины осрамили меня! Все издеваются надо мной! Теперь это уже всем известно! Ну, что мне с ними делать? Отослать в Калифорнию? К дьяволу... Уж, молчите лучше.
   Специальность этого старика заключалась в том, что он подделывал подписи старых мастеров под картинами. Арну отказался заплатить ему и грубо выпроводил его. И тотчас же изменил выражение лица, кланяясь господину, в орденах, изысканному, с бакенбардами и белом галстухе.
   Облокотись на оконную задвижку, он долго и сладко что-то говорил ему. И под конец воскликнул:
   -- Ах, граф, я не имею недостатка в маклерах.
   Аристократ сдался. Арну подал ему двадцать пять луидоров и, как только тот скрылся за дверью, крикнул:
   -- Как несносны все эти господа!
   -- Все мерзавцы! -- проворчал Режембар.
   По мере того, как время шло, дела у Арну все прибавлялось, он сортировал статьи, распечатывал письма, подводил итоги, выходил на стук молотка в магазин, чтобы наблюдать за упаковкой вещей, потом снова продолжал свои прерванные занятия; и пока его стальное перо бегало по бумаге, быстро отвечал на шутки. Сегодня он должен был обедать у своего адвоката, а на следующий день уехать в Бельгию.
   Прочие беседовали на злободневные темы: о портрете Керубини, о полукруглой зале в Академии Художеств, о предстоящей выставке. Пеллерен обрушился на Институт. Сплетни смешивались со спорами. Комната с низким потолком была так полна, что невозможно было пошевельнуться; свет розовых свечей проходил сквозь дым сигар, как солнечные лучи сквозь туман.
   Дверь около дивана открылась, и вошла высокая, худая женщина, с такими резкими движениями, что брелоки так и звякали на ее платье из черной шелковой тафты.
   Эту самую женщину он видел прошлым летом в Пале-Рояле. Некоторые, называя ее по имени, обменивались е ней рукопожатиями. Гюссонэ удалось, наконец, вырвать полсотни франков. Часы пробили семь; все удалились.
   Арну попросил Пеллерена остаться и увел Ватназ в уборную.
   Фредерик не слыхал их слов; они шептались. Затем раздался женский голос:
   -- Уже шесть месяцев как дело слажено, а я все жду!
   Наступило долгое молчание; Ватназ вышла. Арну опять что-то пообещал ей.
   -- Ну, ну, после, увидим!
   -- Прощайте, счастливый человек! -- сказала она, уходя.
   Арну быстро вернулся в уборную, притер помадой усы, подтянул подтяжки, чтобы натянуть штрипки, и, моя руки, сказал:
   -- Мне нужны две картинки, чтобы вставить над дверями, по двести пятьдесят за каждую, в жанре Буша, -- согласны?
   -- Идет, -- сказал художник, покраснев.
   -- Прекрасно! Да не забывайте моей жены!
   Фредерик проводил Пеллерена до конца предместья Пуассоньер и попросил позволения как-нибудь зайти к нему, на что и получил любезное разрешение.
   Пеллерен прочитывал все работы по эстетике, чтобы открыть истинную теорию красоты, будучи убежден, что когда он найдет ее, то создаст шедевры. Он окружал себя всевозможными пособиями, рисунками, гипсовыми слепками, моделями, гравюрами; искал он мучительно, обвиняя погоду, свои нервы, мастерскую, выходил на улицу за вдохновением, весь дрожал, полагая, что оно охватило его, бросал начатую работу, мечтая о другой, более прекрасной. Терзаемый жаждою славы проводя дни в спорах, он верил в тысячи пустяков, в системы, в критику, в необходимость какого-то упорядочения искусства, или переворота в нем; он еще не сделал до пятидесяти лет ничего, кроме набросков. Но гордость мешала ему унывать, и всегда был он возбужден, всегда был в экзальтации, в одно и то же время искусственной и естественной, как бывает это у актеров.
   Прежде всего бросались в глаза, при входе к нему, два большие холста, на которых, по белому, была там и сям сделана подмалевка и положены коричневые, красные и голубые пятна. Начертанные мелом линии спускались сверху, в виде сети с множеством петель -- и нельзя было понять, что это такое. Пеллерен объяснял сюжеты этих двух картин, указывая большим пальцем на нарисованные части их. Одна должна была изображать "безумие Навуходоносора", другая -- "пожар Рима", произведенный Нероном. Фредерик был в восхищении от них.
   Он восхищался этюдами женщин с растрепанными волосами, пейзажами, которые изобиловали деревьями, искривленными бурей, и особенно набросками пера, напоминающими Калло, Рембрандта или Гойа, оригиналов которых он не знал. Пеллерен относился теперь без всякого уважения к этим юношеским своим работам; теперь он стоял за высокий стиль: он красноречиво говорил наставительным тоном о Фидии и Винкельмане. Впечатление от его речи увеличивали окружавшие предметы: череп на аналое, ятаганы, монашеское одеяние; Фредерик надел его на себя.
   Когда он приходил рано, то заставал Пеллерена в жалкой складной кровати, покрытой изорванным ковром; Пеллерен вставал поздно, посещая усердно театры. Ему прислуживала старая женщина в лохмотьях обедал он в кухмистерской, любовницы не имел. Его знакомые, подобранные как попало, повторяли его забавные парадоксы. Его ненависть к простому народу и к буржуазии выливалась в сарказмы пышного лиризма; к старым мастерам он относился с таким благоговейным чувством, что это поднимало его до них самих.
   Но почему он никогда не говорил о г-же Арну? Что до ее мужа, то он называл его то славным малым, то шарлатаном. Фредерик все ждал с его стороны дружеских признаний.
   Однажды, перелистывая одну из его папок, он наткнулся на портрет цыганки, чем-то напоминающий г-жу Ватназ, и так как эта особа интересовала его, то он захотел узнать, кто она такая.
   Она была прежде, как полагал Пеллерен, учительницей в провинции; теперь она дает уроки и пробует писать в маленьких газетках.
   По ее обращению с Арну, можно, по мнению Фредерика, принять ее за его любовницу.
   -- Ну, вот еще! У него хватит и других!
   Молодой человек отвернул в сторону свое лицо, стыдясь своего гнусного предположения, и прибавил развязным тоном.
   -- Жена тоже изменяет ему, вероятно?
   -- Совсем нет! Она честная женщина!
   Фредерик почувствовал угрызения совести и усердно стал посещать редакцию.
   Большие буквы, составляющие имя Арну на мраморной доске над магазином, казались совершенно особенными, значительными, как какая-нибудь священная надпись. По широкому покатому тротуару ноги его так и неслись, дверь перед ним открывалась, как будто, сама собой; гладкая ручка казалась нежной рукой. Незаметно он стал так же пунктуален в своих посещениях, как и Режембар.
   Режембар ежедневно садился у камина в свое кресло, брал в руки "National" и, уже не выпуская его, выражал свои мысли восклицаниями или же просто пожатием плеч. Время от времени он вытирал лоб носовым платком, свернутым валиком, который носил он на груди между двумя пуговицами своего зеленого сюртука. Панталоны его были в складках; он носил полусапожки и длинный галстук; по шляпе с загнутыми полями его можно было узнать в толпе издали.
   В восемь часов утра он спускался с Монмартрских высот, чтобы выпить белого вина на улице Нотр-Дам-де-Виктуар. Завтрак его, за которым следовало несколько партий на биллиарде, затягивался до трех часов дня. После этого он направлялся к пассажу Панорама--выпить абсенту. После сборищ у Арну он заходил в кабачок Борделэ, где выпивал вермута; вместо обеда дома, с женой он предпочитал ходить в маленькое кафе на Гальонской площади, где требовал, чтобы ему готовили "что-нибудь простое, натуральное". Напоследок он шел в какое-нибудь другое место, играть на биллиарде и оставался там до полночи, до того момента, когда тушится газ и запираются ставни, до тех пор, пока истомленный хозяин не начинал умолять его удалиться.
   Не любовь к выпивке тянула Режембара в такие места, а старая привычка поговорить о политике; с годами пылкость пропадала, и у него не оставалось ничего, кроме молчаливой угрюмости. Можно было подумать, видя его серьезное лицо, что он решает мировые вопросы. Но ровно ничего из этого не выходило; и никто, даже его приятели, не знали, чем он занимается, хотя он и говорил, что у него имеется деловая контора.
   Арну, казалось, питал к нему бесконечное уважение. Однажды он сказал Фредерику:
   -- Этот хитер, его не подденешь. Этот--человек знающий!
   Как-то Режембар разложил на его конторке бумаги, касающиеся залежей каолина в Бретани. И сразу было видно, что Арну вполне полагался в этом деле на его опытность.
   Фредерик ухаживал за Режембаром, иногда угощал его абсентом и, хотя считал его весьма недалеким, подолгу оставался в его обществе, единственно из-за того, что он был другом Арну.
   Способствуя при первых шагах современным художникам, продавец картин, чело век прогресса, оставался на высоте артистичности, но в то же время старался, как можно более извлекать прибыли. Он стремился к эмансипации искусств, к удешевлению лучших образцов его. Все роды промышленности по изготовлению предметов парижской роскоши подпали под его влияние, которое, будучи благоприятно для мелких произведений, было гибельным для крупных. Со свойственным ему пристрастием к лести он сбивал с пути хороших художников, развращал сильных, изнурял слабых и прославлял посредственных; он располагал ими, как хотел с помощью своих связей и посредством своего журнала. Плохие живописцы пламенно желали видеть свои картины в витрине его магазина, обойщики брали у него модели для обмеблировки. Фредерик смотрел на него как на миллионера, и как на дилетанта, и как на человека дела. Однако, многое в нем поражало его, ибо Арну был не совсем чистоплотен в своей торговле.
   Он нередко получал из Германии или Италии полотно, купленное в Париже за полторы тысячи франков и, предъявляя накладную на четыре тысячи, перепродавал его за три с половиной, как будто из любезности. Одной из его обычных проделок было требовать от художников, в придачу к купленной картине, небольшую копию ее, под тем предлогом, что он хочет сделать гравюру с нее; затем копия продавалась, а о гравюре и помину не было. Тех, кто начинал жаловаться на эксплуатацию, Арну, вместо ответа, похлопывал по животу. Кроме того, всегда обходительный, он не жалел сигар, быстро переходил на "ты" с малознакомыми; восхитившись каким-либо произведением искусства или человеком, он упорно, несмотря ни на что, всюду усиленно хлопотал о нем, вел переписку о нем, рекламировал его. Считая себя очень честным, и чувствуя потребность в откровенности, он наивно рассказывал о своих темных делишках.
   Однажды, чтобы досадить одному собрату, основывавшему другой художественный журнал, и устроившему по этому случаю большое пиршество, он просил Фредерика написать за час до назначенного времени письма приглашенным, что обед отменяется.
   -- Это ведь не затрагивает его чести, вы понимаете?
   И молодой человек не посмел отказать ему в такой услуге.
   На следующий день, входя вместе с Гюссонэ в контору, Фредерик увидел в дверь, выходящую на лестницу, подол мелькнувшего платья.
   -- Извините, ради Бога! -- сказал Гюссонэ. -- Если б я знал, что здесь женщины...
   -- О, не беспокойтесь, это жена, -- возразил Арну -- Она мимоходом зашла нанести мне короткий визит.
   -- Как? -- возразил Фредерик.
   -- Ну, да, и пошла себе домой.
   Вся прелесть окружающего вдруг исчезла. То, что ему казалось неясно разлитым здесь, пропадало бесследно или, вернее, его как бы и не бывало никогда. Он испытывал бесконечное удивление и точно горечь.
   Арну, роясь в своем ящике, улыбался. Не насмехается ли он над ним? Приказчик положил на стол кипу серых листов бумаги.
   -- А, афиши! -- воскликнул купец. -- Не скоро же удастся мне сегодня пообедать!
   Режембар взялся за шляпу.
   -- Как, вы покидаете меня?
   -- Семь часов! -- сказал Режембар.
   Фредерик последовал за ним.
   На углу улицы Монмартра он обернулся; посмотрел на окна в первом этаже; и мысленно усмехнулся от жалости к самому себе, вспомнив с какой любовью он так часто созерцал их. Где же живет она? Как же теперь встретиться с ней? Одиночество вновь овладело им с еще большею силой.
   -- Пойдем, хватим! -- сказал Режембар.
   -- Хватим -- чего?
   -- Полынной.
   И, уступая его неотвязчивым уговорам, Фредерик позволил повести себя в кабачок Борделэ. Пока его компаньон, облокотясь на стол, внимательно рассматривал графин, он кидал взгляды то направо, то налево. Но вдруг он увидел на тротуаре Пеллерена в профиль и застучал ему в окно. Не успел художник сесть, как Режембар спросил, почему его более не видно в "Художественной Промышленности"?
   -- Пусть я лопну, если вернусь туда! Это -- скотина, буржуа, негодяй, плут.
   Эта брань пришлась по сердцу Фредерику. Но в то же время он был ею и оскорблен, ибо ему казалось, что она задевает немного и г-жу Арну.
   -- Что же он вам такое сделал? -- спросил Режембар.
   Пеллерен топнул ногой и крепко надулся вместо ответа.
   Он брался за разные таинственные работы, например, писал портреты в два цвета, подделывал для мало сведущих любителей картины великих мастеров и, так как, эти работы унижали его, то обычно он предпочитал умалчивать о них. Но "низость Арну" вывела его из терпения, и он облегчил свое сердце.
   По его заказу, свидетелем которого был Фредерик, он принес ему две картины. Купец позволил себе раскритиковать их. Он порицал композицию, краски и рисунок, особенно рисунок, -- одним словом, ничего не хотел платить за них. Вынужденный срочной уплатой долга по векселю, Пеллерен уступил их еврею Исааку; через две недели Арну их продал за две тысячи франков одному испанцу.
   -- Ни одним су не дешевле! Какая низость! Да, и сколько их было уже, этих низостей! Ей Богу, мы увидим его в один прекрасный день на-скамье подсудимых!
   -- Как вы все преувеличиваете! -- заметил Фредерик робким голосом.
   -- Преувеличиваю! -- вскричал артист, ударив кулаком по столу.
   Это вернуло молодому человеку его самоуверенность. Без сомнения, можно было бы поступить деликатнее, однако, если Арну находил эти два полотна...
   -- Плохими? Говорите уж прямо! Но вы их видели? И, наконец, разве это ваша профессия? Я, голубчик, не признаю любителей.
   -- Да это и не мое дело! -- сказал Фредерик.
   -- Какой же смысл вам защищать его? -- возразил Пеллерен.
   Молодой человек пробормотал:
   -- Да... потому что он мой друг.
   -- Поцелуйте же его от меня! Прощайте!
   И художник выскочил в ярости, не упомянув, само собой разумеется, о счете.
   Фредерик, защищая Арну, убедил самого себя в его невинности; и. разогретый собственным красноречием, почувствовал нежность к этому умному и хорошему человеку, оклеветанному друзьями, который теперь оставленный всеми, одиноко работает. Он не устоял против охватившего его желания увидать его сейчас же. Через десять минут он отворял дверь в магазин.
   Арну составлял со своим приказчиком афиши огромных размеров для выставки картин.
   -- Ба! Что это принесло вас сюда?
   Этот простой вопрос смутил Фредерика; и, не зная, что ответить, он спросил, не забыл ли он случайно здесь своей маленькой памятной книжки в синем кожаном переплете.
   -- Той, куда вы кладете письма женщин? -- сказал Арну.
   Фредерик, покраснев, стал защищать себя от подобного обвинения.
   -- Ну, тогда с вашими стихами?
   Он перебирал разложенные образцы, обдумывая их форму, цвет, бордюр, и Фредерик чувствовал, что его все более и более раздражает озабоченный вид Арну, и, в особенности, его руки, которыми он водил по афишам, -- мясистые, немного влажные, с плоскими ногтями. Наконец, Арну поднялся со словами: "вот и кончено", фамильярно взял его за подбородок. Такая вольность не понравилась Фредерику, и он попятился; потом переступил порог конторы--в последний раз в жизни, как решил он. Сама г-жа Арну как бы упала в его глазах из-за вульгарности мужа.
   На этой же неделе он получил письмо, в котором Дэлорье извещал его, что приедет в Париж в будущий четверг. И с новой силой предался этой привязанности, более возвышенной. Подобный человек стоил всех женщин. Ему не нужны более ни Режем- бар, ни Пеллерен, ни Гюссонэ, никто. Чтобы лучше устроить своего друга, он купил железную кровать, второе мягкое кресло, разделил надвое свои постельные принадлежности и уже одевался в четверг утром ехать встречать Дэлорье, как вдруг раздался звонок. Вошел Арну.
   -- На пару слов. Вчера мне прислали из Женевы форель. Мы рассчитываем на вас ровно в семь часов... Улица Шуазель, 24 bis. Не забудьте же!
   Фредерик принужден был сесть. У него дрожали колени. Он повторял про себя: "Наконец-то. Наконец!" Затем написал своему портному, шляпочнику, башмачнику и отправил эти' записки с тремя разными посыльными. Ключ в замке повернулся и появился привратник с деревянным сундуком на плечах.
   Фредерик, увидев Дэлорье, начал дрожать, как изменившая жена под взглядом супруга.
   -- Что с тобой? -- сказал Дэлорье, -- Ты ведь должен был получить от меня письмо?
   Фредерик не в состоянии был лгать.
   Он распростер объятия и бросился к нему на грудь.
   Затем клерк рассказал свою историю. Его отец не захотел дать ему отчета по опеке, он полагал, что его обязанности покрыты десятилетней давностью. Но Дэлорье, будучи тверд в процессе, все-таки вырвал у него материнское наследство -- чистых семь тысяч франков, которые и держал при себе в старом бумажнике.
   -- Это про черный день. Нужно подумать, куда поместить их и где устроиться мне самому, но это уж завтра. Сегодня же я совершенно свободен и весь принадлежу тебе, старина!
   -- О! не стесняйся! -- сказал Фредерик. -- Может у тебя есть что-нибудь важное на сегодняшний вечер...
   -- Ну, вот еще! Я был бы большим негодяем...
   Этот эпитет, сорвавшийся случайно, задел Фредерика до глубины сердца, как оскорбительный намек.
   Привратник поставил у камина котлеты, заливное, лангуста, дессерт и две бутылки бордоского вина. Такой прием тронул Дэлорье.
   -- Ты меня принимаешь по-царски, честное слово!
   Они разговаривали о своем прошлом, о будущем; и время от времени протягивали через стол руки, с нежностью смотря друг на друга. Но вошел посыльный с новой шляпой. Дэлорье восхитился, как блестит тулья.
   Потом портной самолично принес фрак, который брал разглаживать.
   -- Можно подумать, что ты собираешься к венцу, -- скакал Дэлорье.
   Через час явился сапожник и вытащил из большого, черного мешка великолепную пару лаковых ботинок; и, пока Фредерик примеривал их, насмешливо осматривал обувь провинциала.
   -- Вам, сударь, ничего не надо?
   -- Благодарю, -- ответил клерк, пряча под стул свои старые со шнурками башмаки.
   Эта выходка покоробила Фредерика. Он все медлил сделать признание. Наконец, он вскрикнул, как будто вспомнил только что:
   -- Ах, черт возьми, я и забыл!
   -- Что еще?
   -- Сегодня я приглашен на обед.
   -- К Дамбрезам? Почему ты никогда не упоминал мне о них в письмах?
   -- Нет, не к Дамбрезам, а к Арну.
   -- Ты должен был бы меня предупредить. Я приехал бы днем позже.
   -- Не было никакой возможности! -- резко возразил Фредерик. -- Меня только что пригласили, нынче утром.
   И чтобы загладить свою вину и отвлечь внимание друга, он развязал сундук, уложил в комод все его вещи, хотел отдать ему собственную постель, чтобы самому спать в темной умывальной. Потом, е четырех часов, начались заботы о туалете.
   -- Да у тебя еще много времени, -- сказал Дэлорье.
   Наконец, Фредерик оделся и отправился.
   -- Вот они, богатые-то! -- подумал Дэлорье.
   И пошел на улицу Сан-Жак, в маленький ресторан, с хозяином которого он был знаком.
   Фредерик останавливался несколько раз на лестнице, так сильно билось у него сердце. Одна из его перчаток, слишком тесная, лопнула; и в то время, как он старался запрятать под манжету разорванное место, Арну, поднимавшийся следом за ним, схватил его за руку и ввел в переднюю.
   В передней, отделанной в китайском вкусе, спускался расписной фонарь, по углам красовались бамбуки. Проходя по гостиной, Фредерик споткнулся о тигровую шкуру. Свечи еще не были зажжены, в глубине будуара горели две лампы.
   Марта пришла сказать, что мама одевается. Арну поднял ее до уровня лица и поцеловал; потом, желая самолично выбрать в подвале несколько бутылок вина, оставил Фредерика с ребенком.
   Она сильно выросла со времени путешествия на "Монтеро". Темные волосы ее спускались длинными локонами на голые руки. Из-под короткого, более пышного, чем у танцовщицы, платьица были видны розовые икры, и вся ее миловидная фигурка благоухала свежестью, точно букет цветов. Она слушала комплименты молодого человека с видом кокетки, устремила на него свои голубые глаза, потом, пробираясь среди мебели, исчезла как кошка.
   Он не испытывал больше никакого волнения. Ламповые шары, покрытые бумажными кружевами, разливали мягкий молочный свет на стены, обтянутые атласом, цвета мальв. Сквозь полоски экрана, похожего на веер, видны были уголья в камине, на каминной полочке около часов стоял ящичек с серебряными застежками. Там и сям были разбросаны домашние вещицы; на козетке кукла, на спинке стула косынка, на рабочем столике вязанье из шерсти, откуда торчали две спицы из слоновой кости остриями вниз. Это был мирный уголок с благородной и привычной для него обстановкой.
   Вошел Арну; из-за другой портьеры появилась г-жа Арну. Так как она была в тени, то он сначала увидел только ее голову. Она была в черном бархатном платье, на волосы ее была накинута длинная алжирская сетка из красного шелка, которая, обвив гребень, падала на левое плечо.
   Арну представил Фредерика.
   -- О! я отлично помню вас! -- ответила она.
   Потом явились приглашенные, почти все в одно и тоже время: Диттмер, Ловариас, Бюррье, композитор Розенвальд, поэт Теофиль Лоррис, два художественных критика, коллеги Гюссонэ, какой-то владелец писчебумажной фабрики, и, наконец, знаменитый Пьер-Поль Мейнсиус, последний представитель старой, строгой живописи, бодро носивший, вместе со своей славой, свои восемьдесят лет и свой большой живот.
   Когда направились в столовую, г-жа Арпу взяла его под руку. Один прибор был оставлен для Пеллерена. Арну, эксплуатируя, любил его. Кроме того, он боялся его злого языка настолько, что для того, чтобы задобрить, напечатал в "Художественной Промышленности" его портрет, снабженный гиперболическими похвалами; и Пеллерен, более чувствительный к славе, чем к деньгам, явился к восьми часам, совершенно запыхавшись. Фредерик вообразил, что они давно уже помирились.
   Общество, кушаньем -- все нравилось ему. Столовая, похожая на приемную в средние века, была обтянута тисненной кожей; голландская этажерка стояла против поставца для трубок с длинными чубуками; разноцветные богемские стаканы, украшавшие стол, похожи были среди цветов и фруктов на фонарики для иллюминации в саду,
   Ему пришлось выбирать, по крайней мере, из десяти сортов горчицы. Он ел какие-то овощи, кари, имбирь, корсиканского черного дрозда, крупную римскую лапшу; пил редкие вина, Либ-Фрау-Мильх, токайское. Арну недаром гордился, что умеет угостить. Он завязывал сношения с почтовыми кондукторами для получения гастрономических редкостей, у него были связи с поварами богатых домов, сообщавшими ему секреты того пли иного соуса.
   Но особенно занимательными казались Фредерику разговоры. Его склонность к путешествию была поощрена Диттмером, который говорил о востоке; любознательность свою он насытил, слушая Розенвальда, рассказывающего об Опере; жизнь богемы, прежде казавшаяся ужасной, казалась ему теперь забавной, благодаря веселости и картинности, с которой Гюссонэ рассказывал, как он провел всю прошлую зиму, питаясь лишь голландским сыром. А среди спора между Ловариасом и Бюррье о флорентийской школе он узнал о многих шедеврах искусства; новые горизонты открывались ему, и он едва сдерживал свой энтузиазм, когда Пеллерен вскричал:
   -- Подите вы с вашим реализмом! Что значит реальность? Одни видят черное, другие -- синее, большинство видит -- глупое. Нет ничего менее реального, чем Микель-Анджело, и в то же время ничего более сильного. Забота о внешней точности указывает на современную низменность вкусов: искусство, если так будет продолжаться, станет я не знаю, чем менее поэтичным, чем религия и менее интересным, чем политика. Ваши мелкие вещицы -- не искусство, несмотря на всю тонкость их. Вот картины Бассолье, например: красиво, кокетливо, чисто и не тяжело! -- можно положить в карман, можно взять с собою в путешествие. Нотариусы покупают их по двадцати тысяч франков за штуку, а идеи в них на три су; но без идеи нет великого! без великого нет прекрасного! Ведь Олимп -- гора! Самым великим памятником на всегда останутся пирамиды. Смелость ценнее вкуса, пустыня-тротуара, дикарь--парикмахера!
   Фредерик, выслушивая эти мнения, смотрел на г-жу Арну. Они западали в его душу, как металлы в горнило, сливались с его страстью и превращали ее в любовь.
   Он сидел через три места от нее на той же стороне стола. Время от времени она немного наклонялась, повертывала к нему голову, чтобы сказать несколько слов своей маленькой дочке; она улыбалась, и на щеке ее появлялась ямочка, которая придавала ее лицу выражение еще более очаровательной доброты.
   Когда подали ликеры, она ушла. Разговор сделался очень вольным; Арну особенно блеснул, и Фредерик был удивлен цинизмом этих людей. Однако то, что они преимущественно толковали о женщинах, как бы уравняло их с ним и подняло его в собственных глазах.
   Выйдя в гостиную, он из приличия взял один из разбросанных на столе альбомов. Великие современные. артисты украсили его рисунками, были там и проза их, и стихи, или просто подписи; среди знаменитых имен он нашел много неизвестных, а интересные мысли лишь мелькали среди потока, глупостей. Все заключалось в прямом или косвенном излиянии нежных чувств к г-же Арну. Фредерик не решился написать от себя ни строчки.
   Она принесла из своего будуара ящичек с серебряной застежкой, который он давеча заметил на камине. Это был подарок мужа, работа времен Ренессанса. Друзья Арну расхвалили его, жена благодарила; на него напал прилив нежности, он при всех поцеловал ее.
   Затем общество разделилось на группы, и разговор слышался и там, и сям; старик Мейнсиус сидел около г-жи Арну в мягком кресле, у камина; она нагнулась к его уху, их головы соприкасались, и Фредерик желал бы стать глухим, дряхлым и безобразным, лишь бы иметь седые волосы, что-нибудь такое, чтобы иметь право пользоваться подобной интимностью Сердце его сжималось от злобы на свою молодость.
   Но она пришла в тот угол, где он сидел, спросила его, знает ли он кого-нибудь из гостей, любить ли он живопись, давно ли учится в Париже. Каждое ее слово казалось Фредерику чем-то новым, свойственным ей одной. Он внимательно рассматривал бахрому ее головного убора, скользившую концом по ее обнаженному плечу, не сводил с нее глаз и всем существом проникал в белизну этого женского тела; однако, он не смел поднять глаз, чтобы взглянуть ей в лицо.
   Розенвальд их прервал, прося г-жу Арну спеть что-нибудь. Он играл прелюдию, она выжидала; губы ее приоткрылись и чистый, протяжный, серебристый звук огласил воздух.
   Фредерик ничего не понял --с лова были итальянские.
   Начало было величественно, подобно церковному пению, потом звуки оживлялись, нарастали, множились, и вдруг стихали; и возобновлялась страстная мелодия, лившаяся широкой, медленной волной.
   Она стояла у рояля е опущенными руками, с рассеянным взором. Иногда, чтобы взглянуть на ноты, она щурила глаза, наклоняя голову. ее контральто принимало на низких нотах печальный оттенок, который обдавал холодом, и тогда ее красивая головка с удлиненными бровями склонялась к плечу; грудь подымалась, руки раздвигались, ее шея, когда неслись рулады, мягко откидывалась, точно от незримых поцелуев; она взяла три высоких ноты, затем, сойдя вниз, взяла еще выше, и, после паузы, кончила одной протяжной нотой.
   Розенвальд продолжал играть для себя самого. Время от времени, один за другим, исчезали гости. В одиннадцать часов, когда уходили последние, Арну вышел за Пеллереном, под предлогом проводить его. Он принадлежал к числу тех людей, которые говорят, что делаются больными, если они не совершат послеобеденной прогулки.
   Г-жа Арну вышла в переднюю; Диттмер и Гюссонэ откланивались ей, она протянула им руку; протянула ее и Фредерику; и это прикосновение потрясло его
   Он покинул своих приятелей; ему нужно было побыть одному. Сердце его было переполнено. Что значит эта протянутая рука? Был ли это нечаянный жест или ободрение? "Полно! Я с ума схожу!" Главное, теперь можно посещать ее когда угодно, жить в ее атмосфере.
   Улицы были пустынны. Иногда проезжала тяжелая двухколесная телега, сотрясая мостовую. Дома следовали один за другим со своими серыми фасадами и закрытыми окнами; и он с презрением думал о всех этих человеческих существах, спящих за этими стенами, которые прозябают не видя ее, которые даже и не подозревают об ее существовании. Он потерял представление о времени, пространстве, -- обо всем; стуча каблуками, постукивая тростью по запертым ставням магазинов, он все шел вперед, наугад, сам не зная, куда. Сырость пронизала его; он очнулся на набережной.
   Фонари блестели двумя прямыми линиями, и длинные, красные языки пламени дрожали в глубине воды. Она была аспидного цвета в то время, как небо, более светлое, как будто опиралось на громадные темные массы, поднимавшиеся по берегам реки. Некоторых зданий не было видно и это усиливало темноту. Туман белел над крышами; все звуки слились в один гул; дул легкий ветер.
   Он остановился посредине Нового моста и с обнаженной головой, с открытой грудью вдыхал воздух. Он чувствовал, что из глубины его души катится неиссякаемый, обессиливающий его поток нежности, подобный волнам, движущимся перед его глазами. На колокольне пробило час -- медленно, так, точно какой-то голос призывал его к себе.
   Тогда его охватило одно из тех душевных волнений, когда кажется, что вы перенеслись в иной, высший мир. Он почувствовал в себе какой-то необычайный талант, но к чему, -- он не знал. Он серьезно спрашивал себя, будет ли он великим художником или великим поэтом, и решил в пользу живописи, ибо эта профессия могла сближать его с госпожой Арну. Итак, он нашел свое призвание! Цель его жизни была теперь ясна, будущее определено. Когда он запер за собою дверь, он услыхал, что кто-то храпит рядом со спальней. Это был Дэлорье, о котором он совсем позабыл.
   В зеркале он увидел свое лицо. Он нашел его красивым; и на минуту остановился, чтобы посмотреть на себя.
   V.
   На другой день утром Фредерик купил себе ящик с красками, кисти, мольберт. Пеллерен соглашался давать ему уроки, и Фредерик привел его к себе, чтобы тот посмотрел, не нужно ли еще чего купить.
   Дэлорье был дома. В другом кресле сидел какой-то молодой человек. Увидев вошедших, клерк сказал:
   -- Вот, это и есть Сенекаль!
   Молодой человек не понравился Фредерику. Волосы его были острижены ежиком и от этого лоб его казался больше. В серых глазах было что-то жестокое и холодное; от длинного, черного сюртука, от всего его костюма отдавало педагогом и духовной особой.
   Сначала говорили на темы дня, между прочим, о "Stabat" Россини. Спрошенный об этом, Сенекаль заявил, что он никогда не бывает в театре. Пеллерен открыл ящик с красками.
   -- Неужели все это для тебя? -- спросил мерк.
   -- Ну, конечно!
   -- Гм, что за идея!
   И он наклонился к столу, у которого репетитор перелистовал том Луи-Блана. Он принес его с собой, и в полголоса читал некоторые места в то время, как Пеллерен и Фредерик рассматривали палитру, ножик, пузырьки с красками, а потом заговорили об обеде у Арну.
   -- Это продавец картин? -- опросил Сенекаль. -- Нечего сказать, хорош гусь!
   -- А что? -- спросил Пеллерен.
   Сенекаль ответил:
   <...>
   

(Продолжение следует)

--------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Полное собрание сочинений: новые переводы / Гюстав Флобер. -- Санкт-Петербург: Шиповник. Том 4: Сентиментальное воспитание / пер. с фр. В. Н. Муромцевой. -- 1915. -- 536 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru