Жара достигала тридцати трех градусов, и бульвар Бурдон был совершенно безлюден.
Пониже вытянулся в прямую линию замкнутый двумя шлюзами канал Сен-Мартен с водою чернильного цвета. Посредине стояла груженная дровами баржа, и на береговом откосе выстроились два ряда бочек.
По ту сторону канала, между домами, где расположены лесные склады, широкое чистое небо вырисовывалось лазурными квадратами, и в лучах солнца белые фасады, черепичные кровли, гранитные набережные слепили глаза. Смутный отдаленный гул стоял в теплом воздухе; и все словно оцепенело от воскресной праздности и грусти, свойственной летним дням.
Показались двое прохожих.
Один держал путь от Бастильи, другой -- от Ботанического сада. Тот, что был выше, в парусиновом костюме, со шляпою на затылке, шагал, расстегнув жилет и неся галстук в руке. Другой, поменьше ростом, весь уйдя в коричневый сюртук, шел, понурив голову под остроконечным козырьком картуза.
Дойдя до середины бульвара, они уселись одновременно на одну и ту же скамью.
Чтобы вытереть лоб, каждый из них снял свой головной убор и положил его рядом с собою; и низенький человек заметил в шляпе соседа надпись "Бувар", а тот без труда разобрал слово "Пекюше" на подкладке картуза у одетого в сюртук мужчины.
-- Смотрите-ка, -- сказал он, -- мы с вами одно и то же придумали: написать свою фамилию на шляпах.
-- Да, что поделаешь, мою могли бы обменять в конторе.
-- Вот и у меня то же самое; я -- служащий.
Тут они взглянули друг на друга.
Пекюше был сразу пленен приятной внешностью Бувара. Его голубые, всегда полузакрытые глаза улыбались на румяном лице. Панталоны с широким гульфом сморщились на войлочных башмаках и обтягивали живот, вздувая рубашку над поясом; а белокурые волосы, вившиеся легкими кольцами, придавали нечто детское его чертам. Губами он, не переставая, как бы насвистывал.
Бувара поразил серьезный вид Пекюше.
Его волосы можно было принять за парик, -- такие гладкие и черные пряди украшали высокий череп. Лицо казалось профилем со всех сторон, потому что нос опускался очень низко. Ноги в натянутых глянцевитых брюках были по длине непропорциональны туловищу; говорил он голосом зычным, глухим. У него вырвалось восклицание:
-- Как хорошо теперь в деревне!
Но Бувар возразил, что пригород невыносим из-за кабацкого шума. Пекюше был того же мнения. Однако столичная жизнь начинала его утомлять, Бувара -- тоже.
И глаза их блуждали по грудам тесаных камней, по отвратительной воде, где плавала охапка соломы, по торчавшей на горизонте фабричной трубе; миазмы поднимались от сточных вод. Они повернулись в другую сторону: перед ними выросли стены хлебных амбаров.
Положительно (и Пекюше был этим озадачен) на улице зной еще сильнее, чем дома. Бувар посоветовал ему снять сюртук. Сам он плюет на приличия.
Вдруг по тротуару прошел, выписывая кренделя, пьяный; они заговорили о рабочих, потом о политике. Взгляды у них оказались общие, хотя Бувар, пожалуй, был либеральнее.
На мостовой, в вихре пыли, раздалось громыхание железа: три наемные кареты направлялись в Берси. Они везли невесту с букетом, мещан в белых галстуках, нескольких дам, утопавших в юбках, двух-трех девочек, школьника. Зрелище свадебного поезда навело Бувара и Пекюше на разговор о женщинах, которых они обвинили в легкомыслии, сварливости, упрямстве. Все же они часто лучше мужчин; а то бывают и хуже. Словом, умнее жить без них; потому Пекюше и остался холостяком.
-- А я вдовец, -- сказал Бувар, -- и бездетен.
-- Это, пожалуй, счастье для вас? Но одиночество в конце концов грустная вещь.
На набережной показались уличная девица и солдат. С бледным и рябым лицом, черноволосая, она опиралась на руку военного, шлепая туфлями и покачивая бедрами.
Когда она прошла мимо, Бувар позволил себе непристойное замечание. Пекюше густо покраснел и, желая, по-видимому, уклониться от ответа, показал ему глазами на приближавшегося священника.
Служитель церкви медленно шел по аллее тощих вязов, торчавших вехами вдоль тротуара, и Бувар, лишь только треуголка скрылась из виду, заявил, что чувствует облегчение, ибо терпеть не может иезуитов. Пекюше, не оправдывая их, обнаружил к религии некоторое уважение.
Между тем надвигались сумерки, и в противоположном доме приподнялись ставни. Число прохожих увеличилось. Пробило семь часов.
Беседа их текла и не иссякала, анекдоты сменялись замечаниями, личные взгляды -- философскими обобщениями. Они раскритиковали корпус инженеров путей сообщения, табачную монополию, купеческий мир, театры, отечественный флот и весь род человеческий, словно были людьми, перенесшими большие неприятности. Каждый из них, слушая другого, находил в нем свои собственные забытые черты. И хотя они вышли из возраста простодушных волнений, но испытывали новое удовольствие, своего рода расцвет, прелесть зарождающейся нежности.
Раз двадцать они вставали с места, снова садились и ходили по бульвару от переднего шлюза до заднего, все собираясь уйти, но не имея сил расстаться, как бы завороженные.
Однако они уже прощались и держали друг друга за руки, как вдруг Бувар неожиданно сказал:
-- А не пообедать ли нам вместе?
-- И у меня была эта мысль, -- ответил Пекюше, -- но я не решался высказать ее.
И он согласился зайти в маленький ресторан, против ратуши, где было неплохо.
Бувар заказал обед.
Пекюше боялся пряностей, они горячат кровь. Это послужило предметом медицинского спора. Затем они стали восхвалять преимущества наук: сколько вещей можно узнать, сколько исследовать... если иметь время! Увы, оно уходило на добывание хлеба. И они подняли от удивления руки, они чуть было не обнялись над столом, когда оказалось, что оба -- писцы. Бувар -- в одном торговом доме, Пекюше -- в морском министерстве, что не мешало ему каждый вечер посвящать немного времени изысканиям. Он нашёл ряд ошибок в сочинениях господина Тьера и с величайшим уважением отзывался о некоем профессоре Дюмушеле.
Бувар превосходил его в других отношениях. По его сделанной из волос часовой цепочке и по манере, с какою он сбивал соус, в нем угадывался человек бывалый, и за едою, держа конец салфетки подмышкой, он рассказывал вещи, смешившие Пекюше. Это был своеобразный смех, на одной очень низкой ноте, все на той же, и раздавался он с большими промежутками. Бувар смеялся сдержанно, звучно, скаля зубы, подбрасывая плечи, и посетители при выходе оглядывались на него.
Пообедав, они отправились пить кофе в другое заведение. Пекюше, разглядывая газовые рожки, посетовал на излишества роскоши, затем презрительным жестом отодвинул газеты. Бувар относился к ним снисходительно. Он любил всех писателей вообще, а в молодости обнаруживал актерские задатки.
Взяв бильярдный кий и два шара слоновой кости, он хотел показать фокусы эквилибристики, которые проделывал один из его приятелей, Барберу. Шары неизменно падали и, катаясь по полу между ногами посетителей, исчезали в дальних углах. Официант каждый раз доставал их из-под скамеек, ползая на четвереньках, и наконец возроптал. Пекюше вступил с ним в спор. Явился хозяин, он не принял его извинений и даже стал придираться к тому, что им подавали.
Затем Пекюше предложил мирно закончить вечер у него в квартире; она находилась в двух шагах, на улице Сен-Мартен.
Как только они пришли, он напялил на себя нечто вроде кофты из миткаля и показал гостю свою обитель.
Письменный стол соснового дерева стоял как раз посередине, и трудно было обходить его углы. Повсюду вокруг, на полках, на трех стульях, на старом кресле и по углам в кучу набросано было несколько томов "Энциклопедии" Роре, руководство для магнетизеров, Фенелон и другие книжки, вперемешку с ворохом бумаг, два кокосовых ореха, различные медали, турецкий колпак и раковины, привезенные Дюмушелем из Гавра. Слой пыли покрывал точно бархатом стены, некогда выкрашенные в желтый цвет. Сапожная щетка валялась подле кровати, с которой свисали простыни. На потолке копоть от лампы образовала большое черное пятно.
Бувар попросил позволения открыть окно, по-видимому, недовольный запахом.
-- Бумаги разлетятся! -- воскликнул Пекюше, боявшийся к тому же сквозняков.
Однако он задыхался в этой комнатушке, с утра накаляемой черепицами кровли.
Бувар сказал ему:
-- На вашем месте я снял бы фуфайку.
-- Что вы!
И Пекюше понурил голову в испуге, представив себе, как он останется без своего гигиенического жилета.
-- Проводите меня домой, -- продолжал Бувар, -- на вольном воздухе вы освежитесь.
Пекюше опять натянул сапоги, бормоча:
-- Вы меня околдовали, честное слово!
И, несмотря на расстояние, проводил его домой, на угол улицы Бетюн, что против моста Турнель.
Комната Бувара с хорошо навощенным полом, ситцевыми занавесками и мебелью красного дерева имела балкон, выходивший на реку. Главными ее украшениями были поставец для ликеров по середине комода и дагерротипы вдоль зеркала, изображавшие его приятелей. В алькове помещался портрет масляными красками.
-- Это мой дядя, -- сказал Бувар.
И свеча в его руке осветила фигуру мужчины.
Рыжие баки полнили лицо, увенчанное прядью волос с завитком. Шею сжимали высокий галстук и три воротника: сорочки, бархатного жилета и черного фрака. На жабо предполагались брильянтовые запонки. Глаза оттянуты морщинами к щекам. Рот насмешливо улыбался.
Пекюше не удержался и сказал:
-- Его легче принять за вашего отца.
-- Это мой крестный, -- небрежно ответил Бувар, тут же сообщив, что его нарекли при крещении Франсуа-Дени-Бартоломе.
Пекюше звали Жюст-Ромен-Сирил, и они были одного возраста: сорока семи лет. Это совпадение обрадовало их, но поразило, потому что они казались один другому гораздо старше. Затем они стали дивиться провидению, чьи пути подчас бывают чудесны.
-- В самом деле, если бы мы сегодня не вышли прогуляться, то могли бы умереть, не познакомившись.
И сообщив друг другу свои служебные адреса, они обменялись пожеланиями доброй ночи.
-- Смотрите, не загляните к девицам, -- крикнул Бувар с площадки лестницы.
Пекюше сошел по ступенькам, не ответив на эту вольную шутку.
На следующий день во дворе торгового дома братьев Декамбо: Эльзасские ткани, улица Отфейль, 92, -- раздался крик:
-- Бувар! Г-н Бувар!
Тот высунул в окно голову и увидел Пекюше, который произнес еще громче:
-- Я не болен! Я ее снял.
-- Что?
-- Ее, -- сказал Пекюше, показывая на грудь.
Впечатления прошедшего дня, духота в комнате и усиленное пищеварение помешали ему спать, так что он не выдержал и сбросил фланелевую фуфайку. Наутро он вспомнил о своем поступке, не имевшем, к счастью, последствий, и пошел сообщить о нем Бувару, которого этот случай поднял в его мнении на огромную высоту.
Пекюше был сыном мелкого торговца и не знал своей матери, умершей в очень молодом возрасте. Его взяли из пансиона, когда ему было пятнадцать лет, и определили на службу к судебному приставу. Туда явились жандармы, и хозяин его был сослан на галеры. Это была жуткая история, приводившая его в ужас еще и теперь. Затем он перепробовал много профессий: аптекарского ученика, гувернера, счетовода на пакетботе Верхней Сены. Наконец один начальник отделения, прельщенный его почерком, пригласил его писцом. Умственные запросы, вызванные сознанием недостаточности его образования, будили в нем раздражение. Жил он совершенно одиноко, без родни, без любовницы. Воскресным его развлечением было наблюдать за общественными работами.
Самые отдаленные воспоминания Бувара переносили его на берега Луары, во двор одной фермы. Человек, приходившийся ему дядей, повез его в Париж, чтобы обучить торговому делу. Достигнув совершеннолетия, он получил в дар несколько тысяч франков. Тогда он женился и открыл кондитерскую. Через полгода супруга исчезла, захватив с собою кассу. Друзья, хороший стол, а главное -- лень, быстро довершили разорение. Но его осенила мысль извлечь пользу из своего красивого почерка; и в течение двенадцати лет он сидел на одном и том же месте у братьев Декамбо: Эльзасские ткани, улица Отфейль, 92. Что касается дяди, пославшего ему когда-то на память знаменитый портрет, то Бувар даже не знал его местопребывания и ничего от него больше не ждал. Полторы тысячи ливров дохода и жалованье переписчика позволяли ему каждый вечер немного подремать в кофейне.
Таким образом, встреча их имела значение события. Они сразу же привязались друг к другу таинственными нитями. И в самом деле, чем объяснить симпатии? Отчего такая-то особенность, такое-то несовершенство, безразличные или противные в одном человеке, привлекательны в другом? То, что называется взрывом, наблюдается во всех страстях. Не прошло и недели, как они уже были на ты.
Часто приходили они друг за другом на службу. Лишь только появлялся один, другой запирал свою конторку, и они вместе отправлялись бродить по улицам. Бувар делал большие шаги, между тем как Пекюше, семеня в своем сюртуке, шлепавшем его по пяткам, словно скользил на колесиках. Так же гармонировали между собою их личные вкусы. Бувар курил трубку, любил сыр, клал сахар в чашку. Пекюше нюхал табак, за десертом ел только варенье и пил кофе вприкуску. Один был доверчив, легкомыслен, щедр; другой -- скрытен, раздумчив, бережлив.
Желая доставить удовольствие Пекюше, Бувар познакомил его с Барберу, бывшим коммивояжером, ныне -- биржевиком. Это был очень славный малый, патриот, дамский угодник, любитель простонародных словечек. Пекюше остался им недоволен и повел Бувара к Дюмушелю. Этот писатель (он напечатал небольшой курс мнемоники) преподавал словесность в пансионе для молодых девиц, придерживался ортодоксальных взглядов и был серьезного поведения. Он показался Бувару скучным.
Ни один из них не скрыл своего мнения. Каждый признал правоту другого. Изменив привычкам, они покинули свои домашние пансионы и стали в конце концов ежедневно обедать вместе.
Они рассуждали о модных театральных пьесах, правительстве, дороговизне продуктов, мошеннических проделках купцов. Время от времени возвращались в своих беседах к истории с ожерельем или процессу Фюальдеса; а затем доискивались причины Революции.
Они бродили мимо лавок со старым хламом, посетили Музей искусств и ремесел, Сен-Дени, фабрику гобеленов, Дом инвалидов и все открытые для публики хранилища коллекций. Когда у них требовали пропуск, они делали вид, будто потеряли его, и выдавали себя за двух иностранцев, за англичан.
В галереях Музея они с изумлением созерцали чучела четвероногих, разглядывали бабочек с удовольствием, металлы -- с равнодушием; ископаемые навевали на них мечты, конхиология была им скучна. Они рассматривали теплицы сквозь стекла и дрожали при мысли, что вся эта листва источает яды. Кедр поразил их особенно тем, что был, по слухам, привезен в шляпе.
В Лувре они старались прийти в восторг от Рафаэля. В большой библиотеке пожелали узнать точное число томов.
Однажды они попали в университет на лекцию арабского языка, и профессор был удивлен, заметив двух незнакомцев, пытавшихся делать записи. Благодаря Барберу они проникли за кулисы маленького театра. Дюмушель раздобыл для них билеты на заседание Академии. Они осведомлялись об открытиях, просматривали каталоги, и это любопытство развивало их мыслительные способности. На горизонте, расширявшемся с каждым днем, они различали вещи туманные и вместе с тем чудесные.
Любуясь старой мебелью, они жалели о том, что не жили в ту эпоху, когда она была в моде, хотя решительно ничего не знали об этой эпохе. По некоторым названиям они рисовали себе страны тем более прекрасные, что никакого точного представления не могли себе составить о них. Книги с непостижимыми заглавиями казались им содержащими некую тайну.
А вместе с идеями у них прибавилось и страдания. Когда им встречалась на улице почтовая карета, они чувствовали потребность уехать в ней. Цветочная набережная вселяла в них тоску по сельской природе.
Однажды в воскресенье они пустились в дорогу с раннего утра и, пройдя Медон, Бельвю, Сюрен, Отейль, весь день скитались между виноградниками, срывали дикий мак на полях, спали на траве, пили молоко, ели под акациями загородных кабачков и возвратились домой очень поздно, в пыли, без сил, полные восхищения. Они стали часто повторять такие прогулки. Но в конце концов отказались от них, так как на следующий день всякий раз грустили.
Конторское однообразие становилось им ненавистно. Вечно скоблильный ножик и резинка, все та же чернильница, те же перья и те же сослуживцы. Считая их дураками, Бувар и Пекюше все реже разговаривали с ними. Поэтому те стали их задирать. Каждый день они опаздывали и получали выговоры.
Когда-то они чувствовали себя почти счастливыми; но с тех пор как выросли в собственных глазах, служба начала казаться им унизительной, и они поддерживали в этом отвращении, возбуждали, портили друг друга. Пекюше позаимствовал резкость у Бувара, Бувар перенял некоторую суровость у Пекюше.
-- Я готов быть акробатом в балаганах! -- говорил один.
-- Хотя бы тряпичником! -- восклицал другой.
Какое отвратительное положение! И никакой возможности выйти из него! Даже никакой надежды!
Однажды (это было 20 января 1839 года) Бувар получил на службе письмо, доставленное почтальоном.
Руки у него поднялись, голова медленно запрокинулась, и он упал на пол без чувств.
Конторщики бросились к нему, развязали галстук, послали за врачом. Бувар открыл глаза, затем в ответ на обращенные к нему вопросы произнес:
-- Ах... дело в том, что... в том, что... мне легче станет на воздухе. Нет! Оставьте меня! Позвольте!
И несмотря на полноту, он добежал, не переводя дыхания, до морского министерства, проводя рукою по лбу, думая, что сходит с ума, стараясь успокоиться.
Он вызвал Пекюше.
Пекюше явился.
-- Мой дядя умер! Я наследник!
-- Не может быть!
Бувар показал следующие строки:
Контора нотариусаТардивеля.
Савиньи в Септене, 14 января 1839 г.
Милостивый государь!
Благоволите пожаловать в мою контору для ознакомления с завещанием вашего отца, г-на Франсуа-Дени-Бартоломе Бувара, бывшего нантского негоцианта, умершего в нашей коммуне 10-го сего месяца. В означенном завещании содержится весьма важное распоряжение в вашу пользу.
Примите, милостивый государь, уверение в моем уважении.
Тардивель, нотариус.
Пекюше вынужден был опуститься на тумбу во дворе. Затем он возвратил бумагу и медленно произнес:
-- Лишь бы... это не было... какой-нибудь шуткой.
-- Ты думаешь, это шутка? -- сказал Бувар сдавленным голосом, похожим на предсмертный хрип.
Но почтовый штемпель, печатный бланк конторы, подпись нотариуса -- все доказывало подлинность известия. Они посмотрели друг на друга, и губы их дрожали, а в неподвижных глазах застыли слезы.
Им не хватало пространства. Они дошли до Триумфальной арки, возвратились по набережным, миновали собор Нотр-Дам. У Бувара горело лицо. Он ударял Пекюше кулаком по спине и в течение пяти минут нес совершенный вздор.
Невольно они захихикали. Наследство, несомненно, составляет не меньше...
-- Ах! Это было бы слишком хорошо! Перестанем говорить.
Но они опять заговорили. Ничто не мешало немедленно попросить объяснений. Бувар написал нотариусу.
Тот прислал копию завещания, кончавшегося так:
"А посему я завещаю Франсуа-Дени-Бартоломе Бувару, моему незаконнорожденному признанному сыну, часть моего имущества, полагающуюся ему по закону".
В молодости у г-на Бувара родился этот сын, но он его тщательно держал в отдалении, выдавая за племянника; и племянник всегда называл его дядей, хотя и понимал, в чем дело. Лет под сорок г-н Бувар женился, затем овдовел. Когда оба законных сына повели себя не так, как ему хотелось, он стал раскаиваться в том, что его незаконное дитя оставалось забытым столько лет. Он даже поселил бы его у себя, если бы не находился под влиянием своей кухарки. Та покинула его, благодаря проискам родни, и в одиночестве, приближаясь к смерти, он пожелал искупить вину, завещав плоду своей первой любви все, что мог ему отказать из состояния. Оно доходило до полумиллиона. И это давало переписчику двести пятьдесят тысяч франков. Старший из братьев, Этьен, заявил, что против завещания спорить не будет.
Бувар впал в какое-то оцепенение. Он шепотом повторял, улыбаясь безмятежной улыбкой пьяниц:
-- Пятнадцать тысяч ливров ренты!
Да и Пекюше, хотя голова у него была все же крепче, не мог прийти в себя.
Их внезапно встряхнуло новое письмо Тардивеля. Другой сын, Александр, заявил, что намерен все установить в судебном порядке и даже оспорить, если удастся, действительность завещания, требуя наложения печатей, описи, назначения секвестра и пр. У Бувара от этого сделалась болезнь печени. Едва оправившись, он поехал на пароходе в Савиньи, откуда возвратился без какого-либо решения, сокрушаясь о путевых издержках.
Затем начались бессонные ночи, чередующиеся приступы гнева и надежды, восторга и уныния. Наконец, на исходе шестого месяца, Александр успокоился, и Бувар вступил во владение наследством.
Его первым возгласом было:
-- Мы удалимся в деревню.
И фраза эта, приобщившая к его счастью Пекюше, показалась вполне естественной его другу. Ибо союз этих двух людей был полный и глубокий.
Но, не желая жить на счет Бувара, Пекюше заявил, что не уедет, не дослужившись до пенсии. Еще два года, это пустяки! Он был непоколебим и настоял на своем.
Обсуждая вопрос, где бы им обосноваться, они перебрали все провинции. Север плодороден, но слишком прохладен; юг прельщал их своим климатом, но его недостатком были москиты, а центральная область, по правде говоря, не представляла ничего любопытного. Бретань подошла бы им, если бы не ханжеский характер населения. Что же до восточных окраин, то из-за немецкого языка о них не приходилось и думать. Но были еще и другие края. Например, что такое Форе, Бюже, Румуа? Географические карты о них умалчивали. Впрочем, в том ли, в другом ли месте будет у них дом -- лишь бы он был!
Они уже рисовали себе, как стоят с засученными рукавами перед цветником, подрезая розовые кусты, копая, перепахивая, перекидывая землю, пересаживая тюльпаны; как просыпаются под пение жаворонка, идут за плугом, отправляются с корзинкою собирать яблоки, присутствуют при сбивании масла, молотьбе, стрижке овец, уходе за пчельником и наслаждаются мычаньем коров и запахом скошенного сена. Нет больше переписки! Нет начальства! Даже нет сроков квартирной платы! Ибо у них будет собственное жилище. И станут они есть кур со своего птичьего двора, овощи -- своего огорода, и не придется им стаптывать обувь, чтобы пообедать.
-- Мы будем делать все, что захочется! Мы отрастим себе бороды.
Они купили садовые инструменты, затем -- множество вещей, "которые могут оказаться полезными", как, например, инструментальный ящик (он всегда нужен в хозяйстве), далее -- весы, землемерную цепь, ванну на случай болезни, термометр и даже барометр "системы Гэ-Люссака" для физических опытов, если появится у них такая фантазия. Недурно было бы также (потому что нельзя постоянно работать на свежем воздухе) запастись несколькими хорошими литературными произведениями; и они стали их искать, весьма затрудняясь иногда вопросом, действительно ли та или иная книга является "библиотечной книгой". Бувар задачу решал с плеча:
-- Пустяки! Нам не понадобится библиотека.
-- К тому же она у меня есть, -- говорил Пекюше.
Они устраивались заранее. Бувар увезет свою мебель, Пекюше -- свой большой черный стол; пригодятся и занавески, а если захватить еще немного кухонной утвари, то этого будет вполне достаточно.
Они поклялись друг другу ничего не разглашать, но лица у них сияли. Это потешало их сослуживцев. Бувар, лежа грудью на конторке и раздвинув локти, чтобы лучше закруглять косые буквы, насвистывал по привычке и все время лукаво подмигивал тяжелыми веками. Пекюше, взобравшись на высокий соломенный табурет, с неизменной старательностью выводил прямые черточки своим размашистым почерком и, раздувая ноздри, кусал себе губы, как будто боялся проговориться.
Полтора года провели они в поисках, но ничего не нашли. Разъезжали по всем окрестностям Парижа, а также от Амьена до Эвре и от Фонтенебло до Гавра. Искали такого имения, которое бы действительно было имением, не настаивая непременно на живописной местности, но и приходя в уныние от бедных пейзажей.
Они избегали соседства населенных пунктов и в то же время боялись одиночества.
Порою они уже принимали решение, затем, боясь впоследствии раскаяться, отменяли его под тем предлогом, что место казалось им нездоровым, или подверженным ветру с моря, или расположенным слишком близко к фабрике, или с плохим сообщением.
Их выручил Барберу.
Он знал, о чем они мечтали, и в один прекрасный день пришел с известием, что слышал о продающемся поместье в Шавиньоле, между Каном и Фалезом. Оно представляло собою ферму площадью в тридцать восемь гектаров со своего рода замком и садом, который приносил много плодов.
Они отправились в Кальвадос и пришли в восхищение. Но только с них запросили за ферму вместе с домом (порознь они не продавались) сто сорок три тысячи франков. Бувар согласен был заплатить всего сто двадцать тысяч.
Пекюше старался сломить его упорство, просил его уступить, наконец заявил, что разницу берет на себя. Это было все его состояние, сложившееся из материнского наследия и сбережений. Никогда он о нем не заикался, приберегая этот капитал для чрезвычайных обстоятельств.
Уплата была произведена полностью в конце 1840 года, за шесть месяцев до его отставки.
Бувар уже не был переписчиком. Вначале он продолжал служить, неуверенный в будущем. Но оставил службу, лишь только успокоился в отношении наследства. Однако он охотно наведывался к братьям Декамбо и накануне отъезда угостил пуншем всю контору.
Пекюше, напротив, обошелся с сослуживцами сурово и, уходя в последний день, грубо хлопнул дверью.
Ему предстояло наблюдать за упаковкой, исполнить множество поручений, сделать новые покупки и попрощаться с Дюмушелем.
Профессор предложил ему переписываться, обещая держать его в курсе литературных событий, и, еще раз поздравив, пожелал ему доброго здоровья.
Барберу обнаружил больше чувствительности, прощаясь с Буваром. Он бросил партию в домино, дал слово погостить у него в деревне, заказал две рюмки анисовой, и они расцеловались.
Вернувшись домой, Бувар на балконе вздохнул полной грудью, говоря себе: "Наконец-то!" Огни набережных дрожали на воде, шум омнибусов затихал вдали. Ему вспомнились счастливые дни, проведенные в этом большом городе, пирушки в ресторане, вечера в театре, сплетни привратницы, все его привычки, и он почувствовал сердечную слабость, грусть, в которой не решался самому себе признаться.
Пекюше до двух часов ночи расхаживал по своей комнате. Он больше не вернется сюда; тем лучше! Но все же, чтобы оставить по себе какую-нибудь память, он нацарапал свое имя на штукатурке камина.
Главную часть багажа увезли накануне. Садовые орудия, кровати, матрацы, столы, стулья, жаровня, ванна и три бочки бургундского отправлены были по Сене через Гавр в Кан, где Бувару предстояло их дождаться и доставить в Шавиньоль.
Но портрет его отца, кресла, запас ликеров, книжки, стенные часы, все ценные вещи были погружены в фургон, путь которого лежал через Нонанкур, Вернейль и Фалез. Пекюше пожелал его сопровождать.
Он уселся рядом с проводником на скамейке и, надев свой самый старый сюртук, кашне и рукавицы, прикрыв ковриком ноги, в воскресенье 20 марта выехал на рассвете из столицы.
Движение и новизна путевых впечатлений развлекали его в течение первых часов. Затем лошади замедлили шаг, что вызвало перебранку между проводником и возчиком. Они выбирали отвратительные постоялые дворы, и Пекюше из чрезмерной осторожности ночевал вместе с ними, хотя они за все отвечали.
На следующий день, чуть свет, они двигались дальше; и дорога, все та же, тянулась до края горизонта, поднимаясь в гору. Столбы из булыжника сменяли друг друга, рвы наполнены были водою, равнина расстилалась большими пространствами однообразного и холодного зеленого цвета, облака бежали по небу, временами шел дождь. На третий день поднялся сильный вихрь. Плохо привязанный брезент повозки хлопал на ветру, как парус корабля. Пекюше прятал лицо под козырек картуза и каждый раз, когда открывал табакерку, должен был поворачиваться к лошадям спиной, чтобы не засорить глаза. При толчках он слышал, как трясется позади весь багаж, и расточал наставления. Видя, что они ни к чему не ведут, он переменил тактику: прикинулся добрым малым, стал любезен; на крутых подъемах вместе с людьми толкал повозку, даже до того дошел, что угостил их за обедом кофе с коньяком. После этого они поехала проворнее, вследствие чего в окрестностях Гобюржа поломалась ось, и повозка, накренившись, остановилась. Пекюше немедленно обследовал состояние багажа; фарфоровые чашки оказались разбитыми вдребезги. Он поднял руки, скрежеща зубами, проклиная обоих дураков. А следующий день был потерян по вине возчика, который напился; но Пекюше не имел сил жаловаться, -- чаша горечи была полна.
Бувар покинул Париж только на третий день, чтобы еще раз пообедать с Барберу. На почтовую станцию он прибежал в последнюю минуту, затем проснулся перед Руанским собором: он ошибся дилижансом.
Вечером не оказалось свободных мест до Кана; не зная, что предпринять, он пошел в театр и, улыбаясь, сообщал соседям, что перед ними -- бывший коммерсант, недавно купивший усадьбу в окрестностях. Когда он в пятницу приехал в Кан, багажа там не оказалось. Получил он его в воскресенье и отправил на тележке, предупредив фермера, что прибудет вслед за вещами через несколько часов.
В Фалезе, на девятый день путешествия, Пекюше нанял пристяжную, и до заката солнца они передвигались хорошим ходом. Миновав Бретвиль, он свернул с большой дороги и направился по проселочной, каждую минуту ожидая, что увидит конек шавиньольской кровли. Между тем колеи сглаживались, наконец исчезли -- и путники очутились посреди вспаханного поля. Надвигалась ночь. Что делать? Наконец Пекюше бросил повозку и, шлепая по грязи, пошел вперед на разведку. Когда он подходил к фермам, раздавался лай собак. Он кричал изо всех сил, чтобы спросить у кого-нибудь дорогу. Никто не откликался. Ему становилось страшно, и он давал тягу. Внезапно сверкнули два фонаря. Пекюше заметил кабриолет, бросился его догонять. В нем сидел Бувар.
Но где же фургон? Целый час они его окликали в потемках. Наконец он отыскался, и они прибыли в Шавиньоль.
Хворост и еловые шишки горели в зале ярким огнем. Там приготовлены были два прибора. Мебель, доставленная на тележке, загромождала сени. Все было на месте. Они сели за стол.
Им подали суп с луком, цыпленка, сало и крутые яйца. Пожилая стряпуха время от времени приходила справляться об их вкусах. Они отвечали: "О, прекрасно, прекрасно" -- и большой хлеб, который трудно было резать, сливки, орехи, -- все радовало их. Пол был щелистый, стены отсырели. Однако они удовлетворенно озирались по сторонам, ужиная за маленьким столиком, на котором горела свеча. Лица у них были обветрены. Они выставляли вперед животы, откидывались на спинки стульев, так что дерево трещало, и повторяли друг другу:
-- Вот мы и приехали! Какое счастье! Мне кажется, что это сон!
Хотя была уже полночь, Пекюше пришло в голову пройтись по саду. Бувар не возражал. Они взяли свечу и, прикрывая ее старой газетой, прогулялись вдоль грядок. Им приятно было громко называть овощи:
-- Смотри-ка, морковь! А, капуста!
Затем они осмотрели шпалерники. Пекюше старался найти почки. Иногда по стене внезапно пробегал паук, а их тени вырисовывались на ней в увеличенном размере, повторяя их движения. На травинках висели капли росы. Стояла совершенно черная ночь, и все было неподвижно в великом молчании, в великом покое. Вдали пропел петух.
Обе их комнаты сообщались маленькой заклеенной обоями дверью. Когда к ней придвинули комод, створки сорвались с петель, и теперь она зияла. Это было для них неожиданностью.
Раздевшись и лежа в постелях, они еще немного болтали, потом заснули: Бувар -- на спине, разинув рот, с непокрытой головою; Пекюше -- на правом боку, прижав колени к животу, в ситцевом колпаке, -- и оба храпели в лунном свете, проникавшем сквозь окна.
II
Как радостно было пробуждение на следующий день! Бувар выкурил трубку, а Пекюше заложил в нос понюшку, и они объявили, что никогда еще в жизни им не был так приятен табак. Затем они стали у окна, чтобы поглядеть на пейзаж.
Прямо перед ними были поля, справа -- рига и церковная колокольня, а слева -- завеса из тополей.
Две главные аллеи, проложенные крестом, делили сад на четыре части. Овощи росли на грядках, где торчали там и сям карликовые кипарисы и малорослые деревца. С одной стороны примыкала к винограднику беседка; с другой -- стена подпирала шпалерные деревья; калитка в глубине вела в открытое поле. По ту сторону стены был фруктовый сад, далее -- буковая аллея, боскет. За калиткой -- дорожка.
Когда они созерцали эту общую картину, по тропинке прошел человек с проседью, в черном пальто, постукивая палкою по всем жердям изгороди. Старая служанка сообщила им, что это г-н Вокорбей, знаменитый в округе врач.
Прочими видными людьми были: граф де Фаверж, бывший депутат, славившийся своим скотным двором, местный мэр Фуро, торговавший дровами, известью, всякой всячиной, нотариус Мареско, аббат Жефруа и г-жа Борден, вдова, жившая на свои доходы. Служанку же звали Жерменой, по имени ее покойного мужа, Жермена. Она была поденщицей, но хотела бы служить у новых господ. Они наняли ее и пошли осмотреть ферму, расположенную на расстоянии километра.
Когда они появились во дворе, фермер, дядюшка Гуи, распекал какого-то мальчика, а фермерша сидела на табуретке и откармливала мучными шариками индюшку, зажав ее между ногами. У мужа были мощные плечи, низкий череп, тонкий нос и взгляд исподлобья. Жена была светлая блондинка с веснушками на скулах, с простодушным выражением лица, как у крестьян, изображаемых на цветных стеклах церковных окон.
В кухне свисали бунты пеньки с потолка. Три старых ружья расставлены были на камине. Поставец с фаянсовой посудою в цветочках занимал середину стены; и от вставленного в окна бутылочного стекла падали тусклые отсветы на утварь из жести и красной меди.
Оба парижанина пожелали обозреть свое имение, которое бегло видели один только раз. Дядюшка Гуи с женою провожал их, и начался длинный ряд жалоб.
Все строения, начиная от тележного сарая и кончая винокурней, нуждались в ремонте. Следовало бы построить еще одну сыроварню, обить наново железом ограды, выше поднять насыпи, выкопать яму для стока воды и пересадить изрядное количество яблонь в трех дворах.
Затем они осмотрели посевы: дядюшка Гуи был о них плохого мнения. Чересчур много нужно навоза, нанимать подводы дорого, от камней никак не избавиться; сорные травы губят луга; такое умаление его земли портило удовольствие, которое испытывал Бувар, шагая по ней.
Они пошли обратно ухабистой дорогою, обсаженной буками. Отсюда дом был виден со стороны парадного крыльца и фасада.
Он был выбелен и украшен желтыми орнаментами. Навес для телег и кладовая, пекарня и дровяной сарай примыкали к нему двумя флигелями пониже. Из кухни дверь вела в маленькую залу. Далее следовали прихожая, вторая зала побольше и гостиная. Двери четырех комнат второго этажа вели в коридор, выходивший во двор. Пекюше занял одну из них для своих коллекций; последняя предназначалась для библиотеки. И отпирая шкафы, они нашли разные книжки, но не полюбопытствовали прочитать заглавия. Прежде всего нужно было заняться садом.
Бувар, проходя по буковой аллее, обнаружил в листве гипсовую женщину. Двумя пальцами она приподнимала юбку, сжав колени, склонив голову на плечо, словно боялась, что ее увидят.
-- Ах! Виноват, не беспокойтесь!
И эта шутка так развеселила их, что они чуть ли не месяц повторяли ее раз двадцать на день.
Между тем шавиньольские жители пожелали с ними познакомиться и стали подсматривать через калитку. Бувар и Пекюше заложили отверстия досками. Население вознегодовало.
Для защиты от солнца Бувар носил на голове платок в виде чалмы, Пекюше -- картуз; на нем также был большой фартук с карманом спереди, где болтались садовые ножницы, табакерка и платок. Бок о бок, засучив рукава, они копали, пололи, подрезали, пачкались, наспех ели; но кофе пить отправлялись в стоявшую на пригорке виноградную беседку, чтобы наслаждаться пейзажем.
Когда им попадалась на глаза улитка, они приближались, растаптывали ее и кривили рот, словно щелкали орех. Не выходили из дому без мотыги и рассекали пополам белых червей с такой силой, что железный наконечник инструмента уходил в землю на три дюйма.
Чтобы избавиться от гусениц, они бешено, изо всех сил колотили жердью по деревьям.
Посреди газона Бувар посадил пион, а по сводам беседки томаты, чтобы они свисали в виде люстры.
Пекюше распорядился вырыть перед кухней широкую яму и устроил в ней три отделения, где собирался изготовлять компосты для выращивания множества злаков, продукты разложения которых должны были способствовать новому урожаю, сулящему новые удобрения, и так без конца, -- и он предавался мечтам, стоя над ямою, предвкушая в будущем горы фруктов, разливы цветов, лавины овощей. Но в лошадином навозе, столь полезном для почвы, был недостаток. Сельские хозяева его не продавали, содержатели постоялых дворов не уступали его. Наконец, после долгих поисков, как ни отговаривал его Бувар, Пекюше откинул всякую стыдливость и принял решение самолично "ходить по навоз!"
За этою-то работою и застала его однажды на большой дороге г-жа Борден. После приветствий она справилась о его друге. Черные, очень блестящие, хотя и маленькие, глаза этой особы, яркий цвет лица и апломб (у нее даже пробивались усики) внушили Пекюше робость. Он ответил коротко и повернулся к ней спиною. Такую невежливость Бувар осудил.
Затем наступили скверные дни со снегом, со стужей. Друзья устроились в кухне и занимались плетением или же ходили по комнатам, беседовали у огня, смотрели на дождь. Начиная с середины поста, они стали поджидать весну и повторяли каждое утро: "Все проходит!" Но зима стояла долго, и они успокаивали свое нетерпение словами: "Все пройдет!"
Наконец зацвел у них на глазах зеленый горошек, спаржа сильно поднялась, виноград обещал быть хорошим.
Зная толк в садоводстве, они рассчитывали преуспеть и в земледелии. Ими овладело честолюбивое желание обработать землю на ферме. Здравый смысл и усердие должны были выручить их -- сомневаться в этом не приходилось.
Для начала следовало посмотреть, как это делается у других; и они составили письмо, прося г-на де Фавержа о лестном разрешении посетить его экономию. Граф тотчас же послал им приглашение.
После часа ходьбы они подошли к склону холма, господствующего над Орнской долиной. Река, извиваясь, текла в глубине. Там и сям виднелись глыбы красного песчаника, и пласты покрупнее сложились вдали как бы в утес над покрытою зрелыми хлебами равниной. Впереди, на другом косогоре, зелень была так обильна, что скрывала дома. Деревья делили ее на неравные квадраты, вырисовываясь более темными линиями среди трав.
Общий вид на поместье открылся сразу. По черепичным крышам угадывалась ферма. Замок с белым фасадом стоял справа на фоне леса; и лужок спускался к реке, в которой чинары купали свои отражения.
Оба приятеля вышли в поле, где сушилась люцерна. Женщины в соломенных шляпах, ситцевых чепцах и бумажных колпаках ворошили граблями сено, а на другом конце поля, возле стогов, снопы проворно грузились на длинную телегу, запряженную тремя лошадьми. Граф приблизился в сопровождении управляющего.
В канифасовом костюме, с баками в форме котлеток, он держался прямо, имея одновременно вид щеголя и чиновника.
После взаимных приветствий граф изложил свою систему сбора кормовых трав; ряды надо перекидывать, не разбрасывая их. Стогам следует придавать коническую форму, а снопы делать немедленно, на месте, собирая их затем в копны десятками. Что касается английских граблей, то для подобного орудия почва представляется слишком неровной.
Девочка, в туфлях на босу ногу, в дырявом, обнажавшем тело платье, наливала сидр из кувшина, который упирала в бедро, и давала женщинам пить. Граф спросил, откуда этот ребенок; никто не мог ответить. Грабельщицы взяли ее для услуг на время страды. Он пожал плечами и, удаляясь, произнес несколько слов сожаления по поводу деревенской безнравственности.
Бувар похвалил его люцерну.
-- Да, она недурна, несмотря на вред, причиняемый повиликою.
Будущие агрономы открыли широко глаза при слове повилика. У графа было много скота, поэтому он особенно заботился об искусственных лугах. Это, впрочем, оказывает хорошее влияние на урожай других злаков, что не всегда наблюдается в отношении кормовых растений.
-- На мой, по крайней мере, взгляд -- это бесспорно.
Бувар и Пекюше подхватили разом:
-- О, бесспорно!
Они стояли на границе тщательно разрыхленного поля. Лошадь, которую вели под уздцы, тащила за собою просторный ящик на трех колесах. Семь лемехов прокладывали параллельные тонкие борозды, куда падало зерно через трубки, спускавшиеся до земли.
-- Здесь я сею турнепс, -- сказал граф. -- Турнепс -- основа моего четырехпольного севооборота.
И он приступил к демонстрации сеялки. Но за ним пришел слуга. Его присутствие было необходимо в замке.
Его заменил управляющий, человек с худощавым лицом и подобострастными манерами.
Он повел "господ" на другое поле, где четырнадцать жнецов, с обнаженной грудью, расставив ноги, косили рожь. Сталь свистала по колосьям, ложившимся вправо. Каждый описывал перед собою широкий полукруг, и все, выстроившись в ряд, подвигались вперед одновременно. Оба парижанина залюбовались их мышцами и почувствовали почти религиозное благоговение перед плодородием земли.
Они прошли затем вдоль многих вспаханных участков. Спускались сумерки, вороны садились на борозды.
Потом они повстречали стадо. Бараны паслись там и сям, и слышно было, как они непрерывно щипали траву. Пастух, сидевший на пне, вязал шерстяной чулок, собака лежала рядом.
Управляющий помог Бувару и Пекюше перелезть через плетень, и они прошли задними дворами, где под яблонями жевали жвачку коровы.
Все постройки фермы примыкали друг к другу, обступая двор с трех сторон. Работа производилась тут механически, посредством водяного колеса, для чего отвели русло ручья. Кожаные привода бежали с крыши на крышу, и посреди навоза работал железный насос.
Управляющий показал им в овчарнях маленькие отверстия на уровне земли, а в клетках свинарника -- хитроумные двери с самодействующим запором.
Рига была сводчатая, как собор, с кирпичными арками на каменных стенах. Чтобы развлечь господ, служанка бросила курам несколько пригоршней овса.
Вал в давильне показался им исполинским, и они взобрались на вышку. Молочный погреб особенно их восхитил. Краны по углам доставляли воду для поливки каменного пола, и при входе охватывала свежесть воздуха. Темные кувшины, стоявшие рядами на полках, наполнены были до краев молоком. В горшках пониже были сливки. Куски масла громоздились, как обломки медной колонны, и пена переливалась через жестяные подойники, только что поставленные на землю. Но лучшим украшением фермы был хлев для волов. Деревянные перекладины на столбиках делили его по всей длине на два отделения: одно для скота, другое для обслуживания. В нем трудно было что-нибудь разглядеть, так как все амбразуры были закрыты. Волы жевали, привязанные к цепочкам, и от их тел исходило тепло, отражаемое низким потолком. Но кто-то впустил свет, струя воды вдруг разлилась по желобу, прикрепленному к яслям. Раздалось мычание. Рога застучали друг о друга, как палки. Все волы протянули морды сквозь решетки и стали медленно пить.
Большие телеги вкатились во двор, и жеребцы заржали. В первом этаже зажглись два-три фонаря, потом исчезли. Прошли работники, волоча по булыжникам свои деревянные башмаки, и зазвонил к обеду колокол.
Оба посетителя пошли домой.
Они были очарованы всем виденным: их решение определилось. В тот же вечер они достали из своей библиотеки четыре тома "Деревенской усадьбы", выписали курс Гаспарена и подписались на сельскохозяйственную газету.
Чтобы удобнее было ездить на ярмарки, они купили одноколку, которою правил Бувар.
В синих блузах, широкополых шляпах, гетрах до колен и с палками, какие бывают у маклаков, они бродили вокруг скота, расспрашивали земледельцев и не пропускали ни одного агрономического съезда.
Вскоре они утомили дядюшку Гуи своими советами, особенно негодуя на его систему оставлять землю под паром. Но фермер держался старых навыков. Он попросил об отсрочке платежа, ссылаясь на выпавший град. Что до поземельной подати, то он ее вовсе не вносил. На самые справедливые требования его жена отвечала визгом. Наконец Бувар заявил, что не намерен возобновлять арендный договор.
С этого времени дядюшка Гуи стал беречь удобрения, дал вырасти сорной траве, растратил запасы и удалился с озлобленным видом, говорившим о замышляемой мести.
Бувар полагал, что двадцати тысяч франков, иначе говоря, суммы, в четыре раза превышавшей арендную плату, достаточно для начала. Ему прислал эти деньги парижский нотариус. Их имение состояло из пятнадцати гектаров под лугами и дворами, двадцати трех -- под пахотной землей и пяти -- под паром, расположенным на каменистом пригорке, который назывался Холмиком.
Они обзавелись всеми необходимыми орудиями, четырьмя лошадьми, двенадцатью коровами, шестью свиньями, ста шестьюдесятью баранами, а в качестве работников наняли двух пахарей, двух женщин, пастуха; кроме того, купили большую собаку.
Чтобы сразу же иметь деньги, они продали свои кормовые травы. Платеж был произведен у них на дому. Золото наполеондоров, отсчитанных на ящике для овса, показалось им ярче всякого другого, необыкновенным и лучшего качества.
В ноябре они готовили сидр. Бувар погонял кнутом лошадь, а Пекюше залез в чан и перемешивал выжимки лопатой.
Они сопели, зажимая винт, черпали половником из корыта, регулировали заслонки, ходили в тяжелых сабо, забавлялись чрезвычайно.
Следуя тому принципу, что чем больше зерна, тем лучше, они упразднили около половины своих искусственных лугов; и так как удобрений у них не было, то воспользовались жмыхами, закопав их и не раздробив предварительно, так что урожай получился плачевный.
На следующий год они засеяли поля очень густо. Начались грозы и побили колосья.
Тем не менее они рьяно возделывали пшеницу и предприняли очистку Холмика от камней. Булыжники увозились в тележке. Весь год, с утра до вечера, в дождливые, в солнечные дни можно было видеть эту вечную тележку с тем же человеком, с той же лошадью, которая то взбиралась на маленький пригорок, то спускалась, то вновь поднималась. Иногда Бувар шел позади, останавливаясь на полусклоне, чтобы вытереть лоб.
Ни на кого не полагаясь, они сами ухаживали за скотом, поили слабительным, ставили клистиры.
Произошли большие неприятности. Забеременела птичница. Они наняли семейных людей. Расплодились дети, двоюродные братья, сестры, дядья и невестки: целая орда жила на их счет, и они решили поочередно ночевать на ферме.
Но по вечерам они скучали. Неопрятность комнаты раздражала их, и Жермена, приносившая еду, каждый раз ворчала. Их обманывали на все лады. Молотильщики набивали зерном свои кувшины. Одного из них Пекюше поймал и воскликнул, выталкивая его в спину:
-- Презренный! Ты позоришь село, в котором родился на свет.
Его особа не внушала людям никакого почтения. К тому же Пекюше беспокоил сад. Где взять время, чтобы поддерживать его в хорошем состоянии? Фермой пусть занимается Бувар. Так и порешили они, обсудив этот вопрос.
Первым делом надо было устроить хорошие парники. Пекюше велел выстроить парник из кирпича. Сам выкрасил раму и, опасаясь влияния зноя, замазал мелом все стекла.
Из предосторожности он снимал с черенков концы вместе с листьями. Затем пристрастился к отводкам. Испробовал несколько способов прививки, -- прививку дудкой, венчиком, щитком, травянистую, английскую. С какой тщательностью прилаживал он оба лубка! Как стягивал бандажи! Сколько перевел обмазки!
По два раза в день брал он лейку и раскачивал ею над растениями, словно кадилом. По мере того как зелень их становилась ярче под падавшей мелким дождиком водою, он как будто сам утолял свою жажду и возрождался. Затем, уступая опьянению, срывал наконечник с лейки и лил прямо из горлышка, обильно.
В конце буковой аллеи, возле гипсовой дамы возвышался своего рода шалаш из круглых бревен. Там Пекюше запирал инструменты и проводил блаженные часы, очищая семена, надписывая ярлыки, приводя в порядок свои горшочки. Чтобы отдохнуть, он усаживался перед дверью, на ящике и размышлял над улучшениями.