Аннотация: Salammbô. Текст издания: журнал "Библіотека для Чтенія", NoNo 6-7, 1882.
САЛАМБО.
РОМАНЪ
Густава Флобера.
ГЛАВА I. Празднество.
Это было въ Мегарѣ, предмѣстьѣ Карѳагена, въ садахъ Гамилькара.
Солдаты, которыми онъ командовалъ въ Сициліи, давали большой праздникъ въ честь годовщины сраженія при Эриксѣ, а такъ какъ Гамилькаръ былъ въ отсутствіи, а они были многочисленны, то, никѣмъ не стѣсняемые, они ѣли и пили на свободѣ.
Начальники, въ бронзовыхъ котурнахъ, помѣщались въ средней аллеѣ подъ пурпуровымъ навѣсомъ, съ золотой бахрамой, который былъ растянутъ отъ стѣнъ конюшенъ до первой террасы дворца. Простые солдаты разсѣялись подъ деревьями, гдѣ виднѣлось множество строеній съ плоскими крышами -- погребовъ, магазиновъ, пекаренъ, арсеналовъ. Тамъ же помѣщался дворъ для слоновъ, рвы для львовъ и другихъ дикихъ звѣрей и тюрьма для рабовъ. Фиговыя деревья окружали кухни, лѣсъ смоковницъ шелъ до группъ зелени, гдѣ гранаты виднѣлись между бѣлыми кустами хлопчатника. Виноградныя лозы, отягченныя кистями винограда, поднимались по рѣшеткамъ. Подъ платанами разстилалось цѣлое поле розъ. Тамъ и сямъ, надъ травою, качались лиліи. Дорожки были усыпаны чернымъ пескомъ, перемѣшаннымъ съ кораловымъ порошкомъ, а, посрединѣ, аллея изъ кипарисовъ казалась двумя рядами зеленыхъ обелисковъ.
Дворецъ, выстроенный изъ нумидійскаго мрамора, съ желтыми пятнами, виднѣлся вдали, возвышаясь своими четырьмя террасами. Въ своей дикой роскоши, съ большой прямой лѣстницей изъ чернаго дерева, ступени которой съ боковъ были украшены носами побѣжденныхъ галеръ, съ красными дверями съ чернымъ крестомъ и мѣдными рѣшетками, защищающими ихъ внизу отъ скорпіоновъ, онъ казался солдатамъ такимъ же торжественнымъ и непроницаемымъ, какъ лицо Гамилькара.
Совѣтъ назначилъ пиръ во дворцѣ Гамилькара. Выздоравливающіе, лежавшіе въ храмѣ Эшмуна, отправившись въ путь съ разсвѣтомъ солнца, притащились ко дворцу на костыляхъ. Съ каждой минутой прибывали все новые. Они являлись со всѣхъ сторонъ, точно потокъ, вливающійся въ озеро. Между деревьями бѣгали испуганные, полуголые рабы.
Газели на лужайкахъ съ испугомъ убѣгали. Солнце садилось, а сильный запахъ апельсинныхъ деревьевъ, дѣлалъ еще тяжелѣе испаренія этой потной толпы.
Тутъ были представители всевозможныхъ націй, лигурійцы, лузитанцы и балеарцы, негры и римскіе бѣглецы. Въ одной сторонѣ слышалась тяжелая дорійская рѣчь, а рядомъ съ нею кельтскія слова звучали, какъ боевая колесница, тогда какъ іонійскія окончанія сталкивались съ согласными пустыни, рѣзкими, какъ крикъ шакала. Греки отличались тонкой таліей, египтяне поднятыми плечами, кантабрійцы толстыми икрами, кападокійскіе стрѣлки нарисовали себѣ на тѣлѣ сокомъ травъ цвѣты. Нѣкоторые индійцы были одѣты въ женскія платья, туфли и серьги. Другіе, для торжественнаго случая раскрасившись красной краской, походили на коралловыя статуи. Одни лежали на подушкахъ, другіе ѣли, сидя на корточкахъ около большихъ блюдъ или же лежа на животѣ, въ спокойной позѣ львовъ, раздирающихъ добычу.
Послѣдніе пришедшіе, стоя между деревьями, смотрѣли на низкіе столы, до половины исчезавшіе подъ яркими коврами, и ждали своей очереди. Такъ какъ кухни Гамилькара было недостаточно, то Совѣтъ послалъ своихъ рабовъ, посуду и постели. Посреди сада, какъ на полѣ битвы, сверкалъ яркій огонь, на которомъ жарились быки; хлѣбъ, посыпанный анисомъ, чередовался съ большими кругами сыра. Громадные вазы были наполнены виномъ, а въ золотыхъ филигранныхъ корзинкахъ помѣщались цвѣты. Радость насытиться наконецъ вдоволь сверкала во всѣхъ взглядахъ. Тамъ и сямъ затягивали пѣсни.
Сначала подавали птицъ подъ зеленымъ соусомъ, въ красныхъ маленькихъ тарелкахъ, раскрашенныхъ чернымъ рисункомъ. Затѣмъ всевозможныя раковины, которыя собирались на африканскомъ берегу, на блюдахъ изъ желтой амбры. Потомъ столы были покрыты мясомъ, цѣлыми антилопами съ рогами, павлинами въ перьяхъ, цѣлыми баранами, жареными въ сладкомъ винѣ. Въ деревянныхъ сосудахъ плавали въ шафранѣ куски жира. Громадныя пирамиды фруктовъ возвышались рядомъ съ пирогами изъ меда. Не забыты были также маленькія собачки съ толстыми животами, которыхъ откармливали оливками -- спеціально карѳагенское блюдо, къ которому питали отвращеніе другіе народы.
Обиліе пищи только еще болѣе возбуждало аппетитъ.
Галлы съ длинными волосами, собранными на затылкѣ, вырывали другъ у друга лимоны, которыеѣли съ кожей. Негры, никогда не видавшіе морскихъ раковъ кололись ихъ красными колючками, а бритые греки, бѣлые, какъ мраморъ, бросали себѣ чрезъ головы шелуху съ тарелокъ, тогда какъ пастухи Бруціума, одѣтые въ волчьи шкуры, молча ѣли, уткнувшись въ тарелки.
Ночь наступала. Навѣсъ съ кипарисной аллеи былъ снятъ и принесли свѣтильники. Невѣрный свѣтъ нефти, горѣвшей въ порфировыхъ вазахъ, испугалъ посвященныхъ лунѣ обезьянъ, гнѣздившихся на кипарисахъ; онѣ начали кричать, что очень забавляло солдатъ. Продолговатое пламя отсвѣчивалось въ мѣдныхъ кирассахъ. Блюда, украшенныя драгоцѣнными каменьями, бросали искры. Громадныя вазы, украшенныя выпуклыми зеркалами, увеличивали отражавшіеся въ нихъ образа. Толпившіеся вокругъ солдаты съ удивленіемъ глядѣлись въ нихъ и гримасничали, смѣша другъ друга. Они перебрасывали чрезъ столы табуреты изъ слоновой кости и золотую посуду. Они пили безъ разбора греческое вино въ высокихъ вазахъ, кампанское въ амфорахъ, кантабрійское, которое подаютъ въ боченкахъ.
На землѣ были розлиты громадныя лужи вина. Запахъ мяса поднимался къ вершинамъ деревьевъ, вмѣстѣ съ паромъ дыханія. Слышно было въ одно и то же время щелканіе челюстей, шумъ разговоровъ, пѣсни, стукъ кубковъ, тарелокъ, кампанскихъ вазъ, ломавшихся на тысячи кусковъ, или рѣзкій звонъ большихъ серебряныхъ блюдъ.
По мѣрѣ того, какъ увеличивалось ихъ опьяненіе, они все болѣе и болѣе припоминали несправедливости Карѳагена. Дѣйствительно, республика, истощенная войной, допустила собраться въ городъ всѣмъ возвращающимся войскамъ. Гисконъ, ихъ предводитель, имѣлъ, однако, благоразуміе отправлять ихъ однихъ за другими, чтобъ облегчить уплату имъ жалованья, а Совѣтъ думалъ, что они, наконецъ, согласятся сдѣлать сбавку. Но теперь на нихъ сердились за то, что не могли имъ заплатить. Этотъ долгъ смѣшивался въ умѣ народа съ тремя тысячами двумя стами талантами, которыхъ требовалъ Путацій, и они были, также какъ и Римъ, врагами Карѳагена.
Наемники понимали это; поэтому ихъ негодованіе выражалось угрозами. Наконецъ, они пожелали собраться, чтобъ отпраздновать одну изъ своихъ побѣдъ, и партія мира уступила ихъ желанію, мстя Гамилькару, который такъ поддерживалъ войну. Она окончилась, не смотря на всѣ его усилія, такъ что, бросивъ надежду на карѳагенянъ, онъ передалъ командованіе наемниками Гискону. Указать его дворецъ мѣстомъ для праздника,-- это значило привлечь на него часть ненависти, которую наемники чувствовали къ нимъ. Къ тому же, расходы должны были быть громадны и Гамилькару приходилось сдѣлать ихъ почти одному.
Гордясь тѣмъ, что заставили республику повиноваться, наемники думали, что они, наконецъ, возвратятся домой, унося съ собою плату за свою кровь; но ихъ труды, видимые подъ парами опьяненія, казались имъ необычайными и слишкомъ мало вознагражденными, они показывали другъ другу свои раны, разсказывали сраженія, путешествія и охоты на родинѣ. Они подражали крикамъ дикихъ звѣрей и ихъ прыжкамъ, затѣмъ начались безстыдныя пари.
Они засовывали головы въ амфоры и пили безостановочно, какъ верблюды.
Одинъ лузитанецъ, громаднаго роста, бѣгалъ по столамъ, нося по человѣку на каждой рукѣ и пуская изъ носа огонь; лакедемоняне, не снявшіе своихъ кольчугъ, тяжело прыгали. Нѣкоторые изображали изъ себя женщинъ, дѣлая неприличные жесты; другіе совершенно раздѣвались для борьбы между посуды, какъ гладіаторы, нѣсколько грековъ танцовали вокругъ вазы, на которой была изображена нимфа, тогда какъ негры колотили бычачьей костью въ мѣдный щитъ.
Вдругъ они услышали жалобную пѣсню, громкую и нѣжную, которая поднималась и опускалась въ воздухѣ, какъ размахи крыльевъ раненой птицы. Это были голоса рабовъ въ тюрьмѣ.
Солдаты вскочили и бросились освободить ихъ и возвратились съ крикомъ, гоня предъ собою человѣкъ двадцать, которыхъ можно было узнать по ихъ блѣднымъ лицамъ. У всѣхъ на бритыхъ головахъ были надѣты маленькія, коническія шапки, на всѣхъ были деревянныя сандаліи, и ихъ цѣпи производили шумъ ѣдущихъ телегъ.
По приходѣ въ кипарисную аллею они потерялись въ толпѣ распрашивавшихъ ихъ; одинъ только изъ нихъ остался въ сторонѣ. Сквозь дырья его туники виднѣлись плечи, покрытыя длинными рубцами. Опустивъ голову, онъ недовѣрчиво глядѣлъ вокругъ и щурился отъ яркаго свѣта. Но, убѣдившись, наконецъ, что никто изъ этихъ вооруженныхъ людей не желаетъ ему зла, онъ вздохнулъ съ облегченіемъ. Онъ что-то шепталъ и смѣялся сквозь слезы.
Затѣмъ онъ схватилъ за ручки полную вазу, поднялъ ее кверху своими закованными въ цѣпи руками и, глядя на небо, сказалъ:
-- Слава тебѣ Ваалъ-Эшмунъ, освободитель, котораго люди моей родины зовутъ Эскулапомъ! Слава вамъ, духи фонтановъ, свѣта и лѣсовъ! Слава вамъ, боги, скрывающіеся въ горахъ и земныхъ пещерахъ! Слава вамъ, сильные люди въ сверкающихъ доспѣхахъ, освободившіе меня!
Затѣмъ онъ опустилъ вазу и разсказалъ свою исторію.
Его звали Спендій. Карѳагеняне взяли его въ плѣнъ и онъ на греческомъ, лигурійскомъ и карѳагенскомъ языкѣ поблагодарилъ еще разъ наемниковъ. Онъ цѣловалъ ихъ руки. Наконецъ, онъ сталъ поздравлять съ праздникомъ, въ то же время выражая свое удивленіе, что не видитъ кубковъ священнаго Легіона. Эти кубки, на которыхъ, на каждой изъ ихъ восьми золотыхъ сторонъ, было по изумрудной кисти винограда, принадлежали милиціи, преимущественно состоявшей изъ молодыхъ патриціевъ, самыхъ высокихъ по росту. Это была привиллегія, почти священная честь, по тому ничто изъ всѣхъ сокровищъ республики не возбуждало такой зависти наемниковъ. По этой причинѣ они ненавидѣли Легіонъ, и бывали такіе, которые рисковали жизнью, чтобъ только доставить себѣ невыразимое удовольствіе выпить изъ такихъ кубковъ. Поэтому они приказали принести кубки.
Они хранились у Сисситовъ, общества купцовъ, которые ѣли вмѣстѣ.
Рабы вернулись говоря, что всѣ Сисситы спятъ.
-- Пусть ихъ разбудятъ, отвѣчали наемники.
Рабы вернулись вторично и объявили, что кубки заперты въ храмѣ.
-- Пусть его откроютъ, отвѣчали наемники.
Когда же рабы, дрожа, признались, что кубки находятся въ рукахъ Гискона, они закричали:
-- Пусть онъ самъ принесетъ ихъ!'
Гисконъ скоро появился въ глубинѣ сада со свитою изъ священнаго Легіона. Его широкая, черная мантія, прикрѣпленная къ золотой митрѣ, украшенной драгоцѣнными каменьями, падала до копытъ его лошади, сливаясь вдали съ ночной темнотою.
Видна только была его бѣлая борода, блескъ головнаго убора и тройное ожерелье изъ широкихъ голубыхъ пластинокъ, надѣтое у него на груди.
Когда онъ появился, солдаты встрѣтили его громкими криками:
-- Кубки! кубки!
Онъ началъ съ того, что объявилъ, что если взять въ разсчетъ ихъ храбрость, то наемники достойны пить изъ нихъ.
Толпа заревѣла отъ радости.
Онъ зналъ ихъ хорошо, такъ какъ командовалъ ими, и вернулся съ послѣдней когортой на послѣдней галерѣ.
Однако, продолжалъ Гисконъ, республика всегда уважала ихъ различіе по народамъ, ихъ обычаи и религію, они были совершенно свободны въ Карѳагенѣ. Что же касается кубковъ священнаго Легіона, то они были частной собственностью.
Вдругъ стоявшій рядомъ со Спендіемъ галлъ бросился прямо чрезъ столъ къ Гискону и угрожалъ ему двумя обнаженными мечами.
Гисконъ, не останавливаясь, ударилъ его по головѣ своей тяжелой палкой изъ слоновой кости. Варваръ упалъ. Галлы закричали и ихъ ярость, сообщившись всѣмъ, угрожала опасностью легіонерамъ. Гисконъ пожалъ плечами, видя, какъ они поблѣднѣли. Онъ думалъ, что его мужество будетъ безполезно противъ этихъ раздраженныхъ звѣрей; лучше было отомстить имъ позднѣе какой либо хитростью, поэтому онъ сдѣлалъ знакъ своей свитѣ и медленно удалился. Затѣмъ, уже у воротъ, повернувшись къ наемникамъ, онъ крикнулъ, что они раскаются.
Празднество продолжалось, но Гисконъ могъ возвратиться и, окруживъ предмѣстіе, которое примыкало къ послѣднимъ укрѣпленіямъ, могъ раздавить ихъ, прижавъ къ стѣнѣ. Тогда, не смотря на многочисленность, они почувствовали себя одинокими и большой городъ, спавшій у ихъ ногъ во мракѣ, вдругъ началъ пугать ихъ своимъ множествомъ лѣстницъ, высокихъ, черныхъ домовъ, и боговъ еще болѣе страшныхъ, чѣмъ ихъ народъ. Вдали, въ гавани, мелькали огни, свѣтъ былъ также въ храмѣ Канона.
Они вспомнили тогда о Гамилькарѣ. Гдѣ онъ былъ? Почему онъ ихъ бросилъ по заключеніи мира? Его распря съ Совѣтомъ была, безъ сомнѣнія, только хитростью, чтобъ погубить ихъ. Ихъ неудовлетворенная ненависть обратилась на самого Гамилькара. Они проклинали его, возбуждая другъ друга своимъ собственнымъ гнѣвомъ.
Въ эту минуту, подъ платанами собралась толпа. Въ срединѣ ее негръ бился на землѣ въ конвульсіяхъ, съ пѣною на губахъ. Кто-то крикнулъ, что онъ отравленъ.
Тогда всѣ вообразили себя отравленными и напали на рабовъ. Поднялся страшный шумъ. Пьяную армію охватила страсть къ уничтоженію. Они ударяли на удачу вокругъ себя, ломали, били; нѣкоторые бросали въ кусты свѣтильники, другіе, опершись на балюстраду, отдѣлявшую львовъ, убивали ихъ стрѣлами.
Самые смѣлые бросились къ слонамъ и хотѣли обрубить имъ хоботы. Между тѣмъ, балеарскіе пращники, зашедшіе за уголъ дворца, чтобъ удобнѣе грабить, были остановлены высокой рѣшеткой изъ индійскаго бамбука. Они перерубили ее своими кинжалами и очутились у сада, выходившаго на Карѳагенъ. Въ этомъ саду, наполненномъ подрѣзанными деревьями, ряды бѣлыхъ цвѣтовъ описывали на почвѣ длинныя параболы, какъ пути звѣздъ. Изъ кустовъ отдѣлялось благоуханіе. Стволы нѣкоторыхъ деревьевъ были выкрашены въ красный цвѣтъ, что дѣлало ихъ похожими на кровавыя колоны. Въ саду, на двѣнадцати мѣдныхъ пьедесталахъ помѣщалось по большому стеклянному шару, въ которыхъ горѣли красноватые огни, точно громадные зрачки.
Солдаты освѣщали себѣ путь факелами, поминутно спотыкаясь на неровной почвѣ. Вдругъ они замѣтили маленькое озеро, раздѣленное на нѣсколько бассейновъ стѣнками изъ голубаго камня. Вода была такъ прозрачна, что свѣтъ факеловъ проникалъ до дна, покрытаго бѣлыми камнями и золотымъ порошкомъ. Вдругъ вода закипѣла и большія рыбы, съ драгоцѣнными каменьями у рта, появились на поверхности. Солдаты громко смѣялись, пропуская имъ пальцы подъ жабры, и потащили ихъ на столъ.
Это были рыбы семейства Барка, всѣ онѣ происходили по прямой линіи отъ первоначальныхъ, священныхъ рыбъ, которыя разбили таинственное яйцо, въ которомъ скрывалась богиня.
Мысль совершитъ святотатство возбудила аппетитъ наемниковъ. Они подложили огонь подъ мѣдныя вазы и забавлялись, глядя, какъ рыбы бились въ кипяткѣ. Толпа солдатъ толкала другъ друга. Они перестали бояться и снова начали пѣть. Благоуханія, которыми были смочены ихъ головы, стекали крупными каплями на ихъ разорванныя туники. Опираясь руками о столъ, который, какъ имъ казалось, колебался точно корабль,-- они глядѣли вокругъ пьяными глазами, желая поглотить хоть взглядомъ то, чего не могли съѣсть. Другіе прохаживались по столамъ, среди блюдъ, по пурпуровымъ скатертямъ, ломали ударами ногъ табуреты изъ слоновой кости, и тирскіе стеклянные сосуды.
Пѣсни смѣшивались съ предсмертнымъ хрипѣніемъ рабовъ, умиравшихъ среди обломковъ вазъ и кубковъ. Солдаты требовали вина, мяса и золота, они кричали, чтобъ имъ дали женщинъ. Они говорили на ста нарѣчіяхъ. Нѣкоторыя воображали себя въ ваннѣ, видя себя окруженными парами; другіе же, глядя на деревья, считали себя на охотѣ и бросались на своихъ товарищей, какъ на дикихъ звѣрей.
Отъ брошенныхъ свѣтильниковъ, деревья загорѣлись, огонь переходилъ съ одного на другое и высокая масса зелени, изъ которой поднимались длинныя, бѣлыя спирали, казалась начинающимъ дымиться вулканомъ. Шумъ все увеличивался. Раненые львы ревѣли во мракѣ.
Вдругъ верхняя терраса дворца сразу освѣтилась. Открылась средняя дверь и на порогѣ появилась женщина въ черномъ костюмѣ, -- дочь Гамилькара.
Она спустилась съ верхней лѣстницы, которая шла вокругъ верхняго этажа, затѣмъ со второй, съ третьей и остановилась на послѣдней террасѣ, на вершинѣ лѣстницы, украшенной носами галеръ. Опустивъ голову, она неподвижно глядѣла на солдатъ.
Сзади нея стояли два длинныхъ ряда блѣдныхъ людей, одѣтыхъ въ бѣлыя платья, съ красной бахрамой, падавшія до земли. У нихъ не было ни бородъ, ни волосъ, ни бровей. Въ рукахъ, сверкавшихъ кольцами, они держали громадныя лиры и пѣли рѣзкими голосами гимны карѳагенскимъ божествамъ.
Это были жрецы-евнухи храма Таниты, которыхъ Саламбо часто призывала къ себѣ въ домъ.
Наконецъ, она спустилась съ послѣдней лѣстницы, жрецы слѣдовали за нею. Она медленно шла по кипарисной аллеѣ, между столами предводителей, которые понемногу отступали, глядя на нее. Ея волосы, напудренные фіолетовымъ порошкомъ и собранные на головѣ въ формѣ башни, по модѣ ханаанскихъ дѣвушекъ, заставляли ее казаться выше. Нитки жемчуга, прикрѣпленныя къ вискамъ, спускались до угловъ ея рта, розоваго, какъ разрѣзанная граната. Грудь ея была покрыта сверкающими каменьями, расположенными въ видѣ змѣиной чешуи. Ея руки, украшенныя брилліантами, выходили обнаженныя изъ туники безъ рукавовъ, усѣянной красными цвѣтами по черному фону. Ея щиколки были соединены золотой, цѣпочкой для уравненія походки, а ея большая пурпуровая мантія, изъ неизвѣстной матеріи, везлась за нею по землѣ и при каждомъ ея шагѣ казалась слѣдовавшей за нею широкой волной.
Жрецы время отъ времени брали на лирахъ слабые аккорды и въ промежуткахъ между музыкой слышенъ былъ слабый шумъ золотой цѣпочки и правильный трескъ папирусныхъ сандалій.
Никто еще не зналъ ее. Извѣстно было только, что она живетъ очень уединенно, погруженная въ благочестіе. Солдаты видѣли ее по ночамъ на вершинѣ дворца, на колѣняхъ предъ звѣздами, окруженную дымомъ зажженныхъ курильницъ. Это луна сдѣлала ее такой блѣдной; казалось, отъ нея, какъ нѣжное испареніе, отдѣлалось что-то божественное. Ея глаза глядѣли вдаль, въ неземныя сферы.
Она шла, наклонивъ голову и держа въ правой рукѣ маленькую лиру изъ чернаго дерева. Наемники слышали, какъ она шептала:
-- Мертвы! всѣ мертвы!.. Вы не придете ко мнѣ болѣе, повинуясь моему голосу, когда я, сидя на берегу озера, бросала вамъ крошки хлѣба. Тайны Таниты скрывались въ вашихъ глазахъ, болѣе прозрачныхъ, чѣмъ морскія волны.
И она называла ихъ по именамъ, которыя были названіями мѣсяцевъ.
Солдаты, не понимая, что такое она говоритъ, молча тѣснились около нея и удивлялись ея украшеніямъ. Но она оглядывала ихъ всѣхъ испуганнымъ взглядомъ, затѣмъ, опустивъ голову и поднявъ руки, она прошептала нѣсколько разъ:
-- Что вы сдѣлали!.. что вы сдѣлали... А между тѣмъ, для вашего развлеченія, у васъ было достаточно хлѣба, мяса, масла, вина! Я приказала привести для васъ быковъ изъ Гекатомпила, для васъ я посылала охотниковъ въ пустыню!..
Ея голосъ все возвышался. Щеки покрывались краской.
-- Гдѣ же вы здѣсь: въ завоеванномъ ли городѣ, говорила она, или во дворцѣ господина?.. И какого господина -- суффета Гамилькара, моего отца, служителя Ваала!.. Знаете ли вы кого нибудь у васъ на родинѣ, кто умѣлъ бы, какъ онъ, предводительствовать войсками?.. Смотрите: ступени нашего дворца наполнены его побѣдами, что же, продолжайте ваше дѣло -- сожгите его. Я унесу съ собою генія нашего дома -- мою черную змѣю, которая спитъ на верху, на листьяхъ лотоса. Я свистну и она послѣдуетъ за мною. И если я сяду на галеру, она поплыветъ за мною въ пѣнѣ волнъ.
Ея тонкія ноздри вздрагивали. Она ломала ногти о драгоцѣнные камни, которыми была украшена ея грудь. Затѣмъ глаза ея сдѣлались печальны и она продолжала:
-- О! бѣдный Карѳагенъ! несчастный городъ! У тебя нѣтъ, чтобъ защитить тебя, сильныхъ людей прежляго времени, которые ходили за океанъ и строили свои храмы на всѣхъ берегахъ! Всѣ страны работали на тебя! твои суда бывали всюду!..
Тогда она начала воспѣвать похожденія Мелькарта, бога сидонянъ и родоначальника ея семейства. Она разсказала поднятіе на горы Эрсифоніи и войну противъ Мезизабали, чтобъ отомстить царицѣ змѣй. Онъ преслѣдовалъ въ лѣсу чудовище женщину, хвостъ которой вился по сухимъ листьямъ, какъ серебряный ручей. Наконецъ, онъ пришелъ въ долину, гдѣ драконы съ женскими головами сидѣли вокругъ большаго костра, кровавая луна сверкала на небѣ и ихъ красные, длинные языки, раздвоенные, какъ жалы, вытягивались до пламени.
Затѣмъ Саламбо, не останавливаясь, разсказала, какъ Мелькартъ побѣдилъ Мезизабаль и поставилъ на носу своего корабля ея отрубленную голову, которая при каждомъ напорѣ волнъ покрывалась пѣною, а солнце такъ высушило ее, что она сдѣлалась тверже золота. Но глаза не переставали плакать и слезы постоянно капали въ воду.
Она пѣла все это на старомъ ханаанскомъ нарѣчіи, котораго варвары не понимали.
Они спрашивали себя, что такое могла говоритъ она имъ съ такими ужасными жестами, которыми она сопровождала свое пѣніе. Взобравшись вокругъ нея на столы, на вѣтви смоковницъ, разинувъ рты и вытянувъ шеи, они старались понять смыслъ неопредѣленнаго разсказа, онъ мелькалъ въ ихъ воображеніи, какъ призракъ во мракѣ.
Одни только безбородые жрецы понимали Саламбо. Ихъ морщинистыя руки, время отъ времени, извлекали изъ арфъ мрачные аккорды. Слабѣе, чѣмъ старыя женщины, они дрожали отъ мистическаго волненія и отъ страха, который внушали имъ эти люди.
Варвары не обращали на нихъ вниманія. Они слушали пѣніе дѣвушки, но никто не глядѣлъ на нее такъ, какъ молодой нумидійскій начальникъ, сидѣвшій за столомъ предводителей, среди воиновъ своей націи. За его поясомъ было заткнуто такое множество дротиковъ, что онъ казался горбатымъ, подъ широкимъ плащемъ, прикрѣпленнымъ къ вискамъ мѣдными шнурами. Матерія, приподнимавшаяся на плечахъ, закрывала тѣнью его лицо и видѣнъ былъ только блескъ его глазъ.
Онъ очутился на праздникѣ совершенно случайно: отецъ его прислалъ жить къ Барка, по обычаю королей, которые посылали своихъ дѣтей въ разныя семейства, чтобъ приготовить себѣ союзниковъ. Но въ теченіи полгода Нарр'Авасъ жилъ у Гамилькара и еще не видалъ Саламбо. А теперь, сидя на корточкахъ, опустивъ голову, онъ глядѣлъ на нее, раздувая ноздри, какъ леопардъ, притаившійся въ камышахъ.
На другой сторонѣ помѣщался ливіецъ громаднаго роста, съ короткими, черными, вьющимися волосами. Ожерелье изъ серебряныхъ полумѣсяцевъ было надѣто на его груди, обросшей волосами. Лицо его было запачкано брызгами крови. Онъ сидѣлъ, опираясь на лѣвый локоть, и улыбался, широко раскрывъ ротъ.
Между тѣмъ, Саламбо уже кончила пѣніе и говорила на различныхъ варварскихъ нарѣчіяхъ, стараясь съ изяществомъ женщины смягчить ихъ гнѣвъ.
Съ греками она говорила по-гречески, затѣмъ обращалась къ лигурійцамъ, къ кампанцамъ, къ неграмъ и каждый изъ нихъ, слушая ее, наслаждался въ ея голосѣ сладостью роднаго языка.
Увлеченная воспоминаніями о Карѳагенѣ, она снова запѣла о старинныхъ битвахъ съ Римомъ. Они апплодировали. Она воодушевлялась видомъ обнаженныхъ мечей. Ея лира упала на землю. Она замолкала и прижавъ къ сердцу руки, стояла нѣсколько минутъ, закрывъ глаза, наслаждаясь волненіемъ этихъ людей.
Мато, ливіецъ, наклонился къ ней.
Она невольно приблизилась къ нему и подъ впечатлѣніемъ пережитаго волненія, налила въ золотой кубокъ вина, чтобъ примириться съ арміей.
-- Пей, сказала она.
Ливіецъ взялъ кубокъ и уже поднесъ его къ губамъ, какъ вдругъ одинъ галлъ, тотъ самый, котораго ранилъ Гисконъ, ударилъ его по плечу, говоря какую-то шутку на своемъ родномъ языкѣ.
Спендій былъ недалеко. Онъ предложилъ перевести слова галла.
-- Говори, сказалъ Мато.
-- Боги покровительствуютъ тебѣ. Когда свадьба?
-- Какая свадьба?
-- Твоя, такъ какъ у насъ, сказалъ галлъ, когда женщина подаетъ пить солдату, она предлагаетъ ему раздѣлить съ нею ея ложе.
Онъ не успѣлъ еще кончить, какъ Нарр'Авасъ вскочилъ съ мѣста, вытащилъ изъ-за пояса дротикъ и, опершись правымъ колѣномъ о столъ, бросилъ его въ Мато.
Дротикъ, просвистѣвъ между кубками, пронзилъ руку ливійца и такъ сильно пригвоздилъ ее къ столу, что кисть задрожала въ воздухѣ.
Мато поспѣшно вырвалъ дротикъ, но у него не было оружія. Тогда, схвативъ обѣими руками уставленный посудою столъ, онъ бросилъ его въ Нарр'Аваса, чрезъ бросившуюся между ними толпу солдатъ.
Нумидійцы такъ столпились, что не могли вынуть мечей. Мато бросился впередъ, опустивъ голову. Когда же онъ ее поднялъ, Нарр'Авасъ исчезъ. Онъ сталъ искать его глазами. Саламбо также удалилась. Тогда взглядъ его, наконецъ, обратился ко дворцу и онъ увидалъ, какъ закрылась наверху красная дверь съ чернымъ крестомъ.
Онъ бросился впередъ.
Всѣ видѣли, какъ онъ бѣжалъ между носами галеръ, затѣмъ поднялся по тремъ лѣстницамъ до красной двери, Тутъ, задыхаясь, онъ остановился и оперся о стѣну, чтобъ не упасть.
Одинъ человѣкъ послѣдовалъ за нимъ во мракѣ, такъ какъ свѣтъ отъ празднества былъ закрытъ угломъ дворца. Мато узналъ Спендія.
-- Ступай отсюда, сказалъ онъ.
Рабъ, ничего не отвѣчая, началъ зубами разрывать свою тунику. Затѣмъ, опустившись на колѣни около Мато, онъ осторожно взялъ его руку и ощупывалъ въ темнотѣ, чтобъ найти рану.
Наконецъ, лучъ луны, проскользнувъ между тучъ, указалъ Спендію глубокую рану. Онъ обернулъ ее кускомъ туники, но Мато съ раздраженіемъ сказалъ.
-- Оставь меня!... оставь!
-- О! нѣтъ, отвѣчалъ рабъ. Ты освободилъ меня изъ тюрьмы, я твой. Ты мой господинъ -- приказывай.
Мато, пробираясь вдоль стѣны, обошелъ вокругъ террасы. На каждомъ шагу онъ прислушивался и въ промежутки золоченныхъ рѣшетокъ, замѣнявшихъ двери, глядѣлъ въ пустынные покои.
Наконецъ, онъ съ отчаяніемъ остановился.
-- Выслушай меня, сказалъ ему рабъ. О! не презирай меня за мою слабость!.. Я жилъ во дворцѣ, я могу, какъ змѣй, пробраться вдоль стѣнъ; идемъ въ комнату Предковъ, тамъ, подъ каждой плитой, лежатъ слитки золота. Подземный ходъ ведетъ къ ихъ могиламъ.
-- О! какое мнѣ дѣло! сказалъ Мато.
Спендій замолкъ.
Они были на террасѣ, предъ ними разстилалась громадная тѣнь, казалось, скрывавшая собою громадныя волны чернаго, застывшаго океана.
Но на востокѣ появилась свѣтлая полоса, налѣво, каналы Мегары начали выдѣляться между зеленью садовъ; наконецъ, коническія крыши храмовъ, лѣстницы, террасы, укрѣпленія мало-по-малу начали выступать при блѣдномъ свѣтѣ зари.
Вокругъ всего Карѳагенскаго полуострова виднѣлась полоса бѣлой тѣни, тогда какъ море, изумруднаго цвѣта, казалось, замерло въ утренней свѣжести.
Затѣмъ, по мѣрѣ того, какъ свѣтъ увеличивался, высокіе дубы выдѣлялись все яснѣе. Они толпились по склону горъ, какъ спускающіяся стада дикихъ козъ.
Пустынныя улицы города стали ясно видны. Пальмы, тамъ и сямъ виднѣвшіяся изъ-за стѣнъ, не шевелились. Цистерны наполнялись водою.
Свѣтъ маяка Германеума начиналъ блѣднѣть. На вершинахъ Акрополя, въ кипарисномъ лѣсу, лошади Эшмуна, чувствуя приближеніе дня, били копытами о мраморныя плиты и громко ржали, повернувшись къ солнцу.
Наконецъ, оно появилось. Спендій поднялъ руки и вскрикнулъ. Карѳагенъ освѣтился золотымъ дождемъ свѣта, галеры сверкнули, крыша храма Камона казалась залитой пламенемъ, двери храмовъ отворялись и въ глубинѣ виднѣлся свѣтъ. На мостовой улицъ появились большія телеги изъ окрестностей. Верблюды, нагруженные багажемъ, спускались съ горъ. Окна лавокъ открывались. Въ лѣсу Таниты слышались звуки тамбурина священныхъ куртизанокъ, а на вершинѣ Маппаловъ задымились печи, въ которыхъ обжигались глиняные гробы.
Спендій наклонился съ террасы. Его зубы стучали. Онъ повторялъ:
-- Да!.. да, господинъ, я понимаю, почему ты сейчасъ пренебрегъ грабежомъ дома.
Мато былъ какъ будто разбуженъ свистящимъ голосомъ грека. Онъ, казалось, не понималъ.
Спендій продолжалъ:
-- О! какое богатство!.. А люди, обладающіе имъ, даже не имѣютъ желѣза, чтобъ защитить его.
Тогда, указавъ правой рукой на народъ, ползавшій на прибрежномъ пескѣ, отыскивая крупинки золота, онъ прибавилъ:
-- Смотри, республика похожа на этихъ несчастныхъ, склонившихся на берегу океана, -- она повсюду запускаетъ свои жадныя руки и шумъ волнъ до такой степени звучитъ у нея въ ушахъ, что она не услышала бы шаговъ приближающагося господина..
Онъ увлекъ Мато на другую сторону террасы и, указывая на садъ, въ которомъ сверкали на солнцѣ висѣвшіе на деревьяхъ мечи солдатъ, продолжалъ:
-- Но здѣсь есть сильные люди, ненависть которыхъ возбуждена до крайности и которыхъ ничто не привязываетъ къ Карѳагену: ни семейство, ни клятвы, ни боги.
Мато стоялъ, опершись на стѣну.
Спендій, подойдя къ нему, продолжалъ шепотомъ:
-- Понимаешь ли ты меня, солдатъ? Мы стали бы одѣваться въ пурпуръ, какъ сатрапы, мы купались бы въ благоуханіяхъ, у меня, въ свою очередь, были бы рабы. Неужели ты не утомился спать на жесткой землѣ, пить уксусъ въ лагеряхъ и вѣчно слушать трубные звуки? Ты отдохнешь со временемъ, не такъ ли? Да, когда съ тебя сорвутъ кольчугу и бросятъ твой трупъ коршунамъ! Или, можетъ быть, когда, опираясь на палку, слѣпой, хромой, больной, ты будешь ходить отъ двора ко двору, разсказывая твою молодость дѣтямъ? Припомни всѣ несправедливости твоихъ начальниковъ, длинные переходы подъ жгучимъ солнцемъ, тиранію дисциплины и вѣчную боязнь креста. Послѣ столькихъ трудовъ тебѣ дали почетное ожерелье, какъ на шею осла вѣшаютъ бубенчики, чтобъ оглушать его во время хода и заставлять не чувствовать усталости. А между тѣмъ, ты храбрѣе Пирра и, еслибы только ты захотѣлъ... О! какъ могъ бы ты быть счастливъ въ большихъ, прохладныхъ залахъ, при звукахъ лиръ, лежа, окруженный цвѣтами и женщинами!... Не говори мнѣ, что это предпріятіе невозможно, развѣ наемники не брали сильнѣйшихъ итальянскихъ крѣпостей? Кто тебѣ мѣшаетъ? Гамилькаръ въ отсутствіи, народъ ненавидитъ Богатыхъ, Гисконъ ничего не можетъ сдѣлать съ окружающими его трусами; но ты храбръ, они будутъ повиноваться тебѣ, приказывай,-- и Карѳагенъ будетъ нашъ.
-- Нѣтъ, сказалъ Мато, надо мною тяготѣетъ проклятіе Молоха, я почувствовалъ это въ ея глазахъ.
Затѣмъ, оглянувшись вокругъ, онъ прибавилъ:
-- Гдѣ она?
Спендій понялъ, что Мато находится подъ вліяніемъ безграничнаго безпокойства, и не рѣшился говорить болѣе.
Деревья за ними дымились; съ ихъ обгорѣлыхъ вѣтвей время отъ времени на столы падали полуобгорѣлые скелеты обезьянъ. Пьяные солдаты храпѣли разинувъ рты, рядомъ съ трупами; а тѣ, которые не спали, опускали головы и щурились отъ яркаго свѣта. Почва была покрыта красными лужами. Слоны качали между рѣшетокъ своими окровавленными хоботами. Въ погребахъ видны были раскрытые, разсыпанные мѣшки овса. Павлины на кедрахъ развертывали хвосты и начинали кричать.
Между тѣмъ, неподвижность Мато удивила Спендій. Ливіецъ былъ блѣднѣе, чѣмъ прежде, и пристально глядѣлъ на какую-то точку на горизонтѣ, опершись руками на край террасы.
Спендій, наклонившись, наконецъ, увидалъ, на что тотъ смотритъ. Золотая точка мелькала вдали, въ пыли, на дорогѣ въ Утику. Эта точка была дышломъ колесницы, запряженной двумя мулами; впереди бѣжалъ рабъ, держа ихъ за повода. Въ колесницѣ сидѣли двѣ женщины. Спендій узналъ ихъ и слегка вскрикнулъ. Сзади, по вѣтру, развѣвались длинныя покрывала.
ГЛАВА II. Въ Сиккѣ.
Два дня спустя, наемники вышли изъ Карѳагена, имъ дали каждому по золотой монетѣ, съ тѣмъ условіемъ, чтобъ они отправились въ Сикку.
-- Вы спасители Карѳагена, говорили имъ, но оставаясь здѣсь, вы его истощите, онъ не будетъ имѣть возможности заплатить вамъ, удалитесь; со временемъ республика отблагодаритъ васъ за эту снисходительность. Мы сейчасъ же прикажемъ собрать налоги. Вы получите все сполна. Вамъ дадутъ галеры, которыя отвезутъ васъ на родину.
Они не знали что отвѣчать. Эти люди, привыкшіе къ войнѣ, скучали пребываніемъ въ городѣ. Они позволили безъ труда убѣдить себя.
И карѳагеняне собрались на стѣнахъ, глядя, какъ они удаляются.
Они шли чрезъ улицу Камона и Сиртскія ворота и двигались въ безпорядкѣ, въ перемежку всадники съ пѣхотинцами, начальники съ солдатами, лузитанцы съ греками. Они шли смѣлыми шагами и мостовая громко звенѣла подъ ихъ тяжелыми котурнами. Ихъ кольчуги были покрыты зарубками отъ ударовъ, а лица почернѣли отъ загара въ сраженіяхъ. Топоры, пики, войлочныя шапки и мѣдныя каски -- все двигалось и сверкало.
Они до такой степени толпились въ улицахъ, что стѣны чуть не лопались. Громадныя массы вооруженныхъ солдатъ шли между высокими шести-этажными домами, за желѣзными рѣшетками которыхъ женщины, покрытыя покрывалами, молча глядѣли, какъ проходили варвары. Террасы, укрѣпленія, стѣны, исчезали подъ толпою карѳагенянъ, одѣтыхъ въ черное. Туники матросовъ казались кровавыми пятнами среди этой мрачной толпы, а почти голыя дѣти, кожа которыхъ блестѣла подъ мѣдными браслетами, жестикулировали между деревьями.
Нѣкоторые изъ Старѣйшинъ вышли на платформы башенъ и никто не зналъ, почему тамъ и сямъ стояли эти фигуры, съ длинными, бѣлыми бородами, въ задумчивыхъ позахъ. Между тѣмъ, всѣхъ въ одно и тоже время давило одинаковое безпокойство: всѣ боялись, что варвары, видя свою силу, пожелаютъ остаться.
Но они уходили такъ довѣрчиво, что карѳагеняне ободрились и стали вмѣшиваться въ ряды солдатъ, осыпать ихъ обѣщаніями и пожатіями рукъ, нѣкоторые даже уговаривали ихъ не оставлять города, дѣйствуя подъ вліяніемъ преувеличенной политики и лицемѣрной дерзости.
Солдатамъ бросали духи, цвѣты и серебряныя монеты, давали амулеты противъ болѣзней, но предварительно плевали на нихъ три раза, чтобы навлечь смерть, или же скрывали внутри шерсть шакаловъ, которая дѣлаетъ сердце трусливымъ. Вслухъ на наемниковъ призывали милость Мелькарта, а про себя -- его проклятіе.
Затѣмъ послѣдовалъ обозъ, вьючныя животныя и верховыя. Больныя стонали на верблюдахъ, другіе шли, опираясь на древки пикъ, пьяницы тащили съ собою боченки вина, обжоры -- огромные куски мяса, пироги, плоды, масло въ фиговыхъ листьяхъ, снѣгъ въ полотняныхъ мѣшкахъ.
Нѣкоторые шли съ зонтиками въ рукахъ, другіе съ попугаями на плечахъ. Нѣкоторые брали съ собою собакъ, газелей и пантеръ. Ливійскія женщины, сидя на ослахъ, смѣялись надъ негритянками, многія кормили грудью дѣтей, висѣвшихъ у нихъ на груди на кожаной перевязи, мулы, которыхъ подгоняли остріями мечей, сгибались подъ тяжестью палатокъ.
За арміей слѣдовало множество слугъ, носильщиковъ воды, совершенно пожелтѣвшихъ отъ лихорадокъ, подонковъ Карѳагена, которые привязались къ варварамъ.
Когда всѣ вышли, ворота были закрыты и народъ сошелъ со стѣнъ.
Армія разсѣялась по дорогѣ. Она раздѣлилась на неравныя части. Вдали сверкали острія пикъ. Затѣмъ все потерялось въ пыли. Тѣ изъ солдатъ, которые поворачивались къ Карѳагену, видѣли только его длинныя, безконечныя стѣны. Вдругъ варвары услышали громкіе крики. Они подумали, что нѣкоторые изъ нихъ, оставшись въ городѣ, такъ какъ они не знали сколько ихъ было, забавлялись грабежемъ храмовъ, и много смѣялись этой идеи, затѣмъ продолжали путь далѣе.
Они были рады, идя, какъ прежде, всѣ вмѣстѣ, въ открытомъ полѣ.
Греки пѣли старинную пѣсню мамертинцевъ: "Я обрабатываю поле и собираю жатву моей пикой и моимъ мечемъ. Я хозяинъ въ домѣ, безоружный человѣкъ падаетъ предо мною на колѣни и зоветъ меня господиномъ и повелителемъ."
Они кричали, прыгали, разсказывали другъ другу исторіи. Время несчастій кончилось.
Придя въ Тунисъ, нѣкоторые замѣтили, что не достаетъ цѣлаго отряда балеарскихъ пращниковъ; но, безъ сомнѣнія, они отстали гдѣ нибудь недалеко и о нихъ скоро забыли.
Нѣкоторые помѣстились въ домахъ, другіе расположились лагеремъ у подножія стѣнъ и городскіе жители приходили разговаривать съ солдатами.
Всю ночь на горизонтѣ виднѣлись огни. Никто въ арміи не могъ сказать, что тамъ праздновалось.
На другой день варвары проходили по обработанной мѣстности; поля патриціевъ смѣняли одно другое. По дорогѣ оливковыя деревья росли длинными, зелеными рядами. Вдали возвышались синеватыя горы. Дулъ горячій вѣтеръ. Хамелеоны ползали по широкимъ листьямъ кактуса.
Варвары замедлили шаги. Они шли отдѣльными отрядами или же двигались одни за одними на большихъ промежуткахъ. Они ѣли виноградъ, который срывали по дорогѣ; ложились на траву и съ удивленіемъ глядѣли на громадные рога быковъ, искуссно загнутые, на овецъ, одѣтыхъ въ кожи для защиты ихъ шерсти, на правильно расположенныя поля, на плуги, похожіе на корабельные якоря. Это богатство земли и изобрѣтенія мудрости ослѣпляли ихъ.
Вечеромъ они легли подъ палатками, не развертывая ихъ. Они засыпали подъ открытымъ небомъ, глядя на звѣзды и съ сожалѣніемъ вспоминали празднество Гамилькара.
Въ половинѣ слѣдующаго дня была сдѣлана остановка на берегу рѣки, подъ тѣнью кустовъ.
Всѣ побросали пики, сняли пояса. Солдаты мылись съ громкими криками, одни черпали воду касками, другіе пили, лежа на животѣ посреди вьючныхъ животныхъ.
Спендій, сидя на дромадерѣ, украденномъ въ паркѣ Гамилькара, издали замѣтилъ Мато, который, съ непокрытой головой, поилъ мула, задумчиво глядя на воду. Спендій сейчасъ же бросился къ нему чрезъ толпу, крича:
-- Господинъ! господинъ!
Мато едва обратилъ на него вниманія.
Спендій, не смотря на это, пошелъ сзади него и время отъ времени съ безпокойствомъ оборачивался къ Карѳагену.
Спендій былъ сынъ грека оратора и проститутки изъ Кампаніи. Сначала онъ обогатился, продавая женщинъ, затѣмъ, разоренный кораблекрушеніемъ, воевалъ противъ римлянъ съ пастухами Самніума. Его взяли въ плѣнъ; онъ бѣжалъ; его снова схватили и онъ работалъ въ каменоломняхъ, кричалъ подъ пытками, перебывалъ у множества господъ, познакомился со всевозможными несчастіями. Однажды, съ отчаянія, онъ бросился въ море съ палубы триремы; матросы Гамилькара вытащили его умирающаго и привезли въ Карѳагенъ, въ мегарскую тюрьму. Но такъ какъ римлянамъ должны были возвратить ихъ бѣглецовъ, то онъ воспользовался безпорядками, чтобъ убѣжать съ наемниками.
Всю дорогу онъ не отходилъ отъ Мато, приносилъ ему ѣсть, помогалъ сходить на землю, вечеромъ разстилалъ ему коверъ.
Мато былъ, наконецъ, тронутъ его вниманіемъ и мало-по-малу началъ говорить.
Онъ родился въ Сиртскомъ заливѣ. Отецъ водилъ его на поклоненіе храму Аммона; затѣмъ онъ охотился на слоновъ и наконецъ поступилъ на службу къ Карѳагену. Послѣ взятія Дрепаны его сдѣлали тетрархомъ. Республика была должна ему четверку лошадей, двадцать три медины овса и жалованье за цѣлую зиму. Онъ боялся боговъ и желалъ умереть на родинѣ.
Спендій разсказывалъ ему о своихъ путешествіяхъ, о народахъ и храмахъ, которыхъ онъ видѣлъ. Онъ зналъ многое, умѣлъ дѣлать сандаліи, пики, сѣти, приручать дикихъ звѣрей и жарить рыбу.
По временамъ онъ останавливался и испускалъ рѣзкій крикъ, тогда мулъ Мато ускорялъ шаги, другіе спѣшили, чтобъ слѣдовать за ними, и Спендій снова съ волненіемъ начиналъ свой разсказъ.
Его безпокойство улеглось вечеромъ на четвертый день. Они шли рядомъ на правомъ флангѣ арміи, по склону холма, у ихъ подножія долина терялась въ ночномъ мракѣ, ряды солдатъ, шедшихъ впереди, колебались во мракѣ, какъ волны. Время отъ времени армія проходила по мѣстамъ, освѣщеннымъ луною, тогда верхушки пикъ точно звѣзды сверкали на мгновеніе, затѣмъ исчезали и на мѣсто ихъ являлись другія. Вдали кричали разбуженныя стада и надъ землею лежалъ безграничный миръ. Спендій, откинувъ назадъ голову и полузакрывъ глаза, съ жадностью вдыхалъ вечернюю прохладу. Его волновала вернувшаяся къ нему надежда на мщеніе. Забывшись, онъ не правилъ дромадеромъ, который шелъ впередъ правильными, большими шагами.
Мато снова впалъ въ свою печаль. Онъ ѣхалъ, спустивъ ноги до земли и трава, по которой скользили его котурны, производила постоянный свистъ.
Между тѣмъ, дорога тянулась безконечно. Въ концахъ долинъ она постоянно поднималась на крутые холмы, затѣмъ спускалась въ новыя долины, и горы, которыя, казалось, преграждали дорогу, по мѣрѣ приближенія какъ будто скользили и перемѣняли мѣста.
Время отъ времени появлялась рѣка, окруженная зеленью тамариндовъ, и снова терялась за поворотомъ холмовъ. По временамъ громадныя скалы, возвышались точно носы кораблей или громадные пьедесталы исчезнувшихъ великановъ.
Чрезъ правильные промежутки были расположены маленькіе храмы, служившіе стоянками для пилигримовъ, отправляющихся въ Сикку, но они были закрыты, какъ могилы. Ливійцы, желая заставить отворить ихъ, громко стучали въ двери. Изнутри никто не отвѣчалъ.
Затѣмъ обработанныя поля стали рѣже.
Наконецъ, началась песчаная мѣстность, покрытая колючими кустарниками. Стада банановъ бродили между каменьями, пасшія ихъ женщины, опоясанныя голубой шерстью, увидя солдатъ, скрывались между скалами, съ громкимъ крикомъ испуга.
Наемники вступили въ узкій проходъ, въ родѣ длиннаго корридора, образованный двумя цѣпями красноватыхъ холмовъ, какъ вдругъ отвратительный запахъ поразилъ ихъ обоняніе и на вершинѣ небольшаго холма они увидали что-то необыкновенное, изъ-за листьевъ выглядывала львиная голова. Всѣ бросились туда. Это былъ левъ, распятый на крестѣ, какъ преступникъ. Его громадная грива падала на грудь, и переднія лапы исчезали подъ нею, онѣ были широко растянуты, какъ крылья птицы, ребра, выступали изъ подъ натянутой кожи. Заднія ноги, прибитыя одна на другую, были немного приподняты и черная кровь, лившаяся по шерсти, скопилась на концѣ хвоста длинными сталактитами.
Солдаты забавлялись этимъ видомъ, они звали льва консуломъ и римскимъ гражданиномъ и бросали каменья въ глаза, чтобъ разогнать мухъ.
Шаговъ сто далѣе они увидали еще двухъ другихъ; затѣмъ появился цѣлый рядъ крестовъ съ распятыми львами. Многіе умерли уже такъ давно, что на крестахъ были только остатки ихъ скелетовъ. Другіе, до половины ободранные, висѣли съ искривленными пастями. Нѣкоторые были такъ громадны, что кресты сгибались подъ ихъ тяжестью и качались отъ вѣтра, тогда какъ надъ ихъ головами вилась цѣлая стая воронъ.
Такимъ образомъ мстили карѳагеняне, когда имъ случалось поймать какого нибудь дикаго звѣря. Они надѣялись испугать этимъ примѣромъ другихъ. Варвары перестали смѣяться; они были поражены: "что это за народъ, думали они, который забавляется, распиная львовъ".
Къ тому же, всѣ почти наемники, въ особенности жители сѣвера, были смутно взволнованы и уже болѣли. Они царапали себѣ руки о колючки алоэ, громадные москиты жужжали у нихъ въ ушахъ, въ арміи началась уже диссентерія. Они начали волноваться, что такъ долго не видно Сикки. Они боялись погибнуть, попавъ въ пустыню. Многіе даже не хотѣли двигаться далѣе. Другіе повернули обратно къ Карѳагену
Наконецъ, на седьмой день, идя довольно долго вокругъ подножія одной горы, они, повернувъ круто направо, вдругъ увидали предъ собою длинный рядъ стѣнъ, построенныхъ на бѣлыхъ скалахъ и сливавшихся съ ними. Весь городъ неожиданно выросъ предъ ними; голубые, желтые и бѣлые флаги развѣвались на стѣнахъ подъ красноватымъ свѣтомъ вечерняго солнца. Это были жрицы Таниты, явившіяся на встрѣчу мужчинамъ. Онѣ стояли на укрѣпленіяхъ, ударяя въ тамбурины, играя на лирахъ, и лучи солнца, заходившаго за ними, въ горахъ Нумидіи, мелькали между струнами арфъ и удлиняли ихъ обнаженныя руки. По временамъ инструменты вдругъ смолкали и раздавался рѣзкій крикъ, нѣчто въ родѣ лая, который онѣ издавали, прижимая языкъ къ угламъ рта. Другія стояли неподвижно, опершись подбородкомъ на руки, устремивъ взглядъ своихъ черныхъ глазъ на приближавшуюся армію.
Хотя Сикка была священнымъ городомъ, тѣмъ не менѣе, въ ней не могло помѣститься столько народа; храмъ, съ своими пристройками, занималъ половину города. Поэтому варвары расположились въ долинѣ. Тѣ, которые были дисциплинированы, остановились по отрядамъ, другіе по народностямъ, или смотря по своей фантазіи.
Греки расположили параллельными рядами свои кожанныя палатки; иберійцы разставили въ кругъ свои полотняные шатры; галлы построили деревянные бараки; ливійцы -- землянки, негры просто вырыли въ пескѣ ямы, чтобъ спать. Многіе, не зная куда дѣваться, бродили между багажемъ, а ночью спали на землѣ, завернувшись въ свои драные плащи.
Вокругъ нихъ растилалась долина, окруженная со всѣхъ сторонъ горами; тамъ и сямъ, на песчаныхъ холмахъ, возвышались одинокія пальмы. По склонамъ пропастей росли ели и дубы. Иногда полосой проходила гроза, тогда какъ небо вокругъ оставалось лазоревымъ. Затѣмъ, горячій вѣтеръ поднималъ облака пыли и съ вершинъ Сикки каскадомъ спускался ручей, тогда какъ на вершинѣ возвышался храмъ покровительницы страны -- карѳагенской Венеры, съ золотой кровлею на бронзовыхъ столбахъ. Она, казалось, наполняла храмъ своимъ духомъ. Неровность почвы, перемѣна температуры и игра свѣта казались выраженіемъ ея силы и красоты ея вѣчной улыбки. Вершины горъ имѣли форму полумѣсяца или походили на полныя женскія груди и, подъ вліяніемъ окружающаго, измученные варвары чувствовали утомленіе, полное сладости.
Спендій, продавъ дромадера, купилъ себѣ на эти деньги раба. Онъ спалъ цѣлые дни, растянувшись предъ палаткою Мато. Онъ часто просыпался, слыша во снѣ свистъ кнута; тогда, улыбаясь, онъ проводилъ рукою по зажившимъ рубцамъ на ногахъ, на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онъ долго носилъ цѣпи; затѣмъ снова засыпалъ.
Мато переносилъ его общество, и когда онъ куда нибудь выходилъ, то Спендій, съ длиннымъ мечемъ у бедра, сопровождалъ его, какъ ликторъ, или же Мато небрежно опирался рукою на его плечо, такъ какъ Спендій былъ малъ ростомъ.
Однажды вечеромъ, проходя вмѣстѣ по лагерю, они увидали кучку людей въ бѣлыхъ плащахъ, между ними былъ Нарр'Авасъ, нумидійскій принцъ, Мато вздрогнулъ.
-- Дай мнѣ твой мечъ, вскричалъ онъ, я хочу его убить!
-- Еще рано, остановилъ его Спендій, тогда какъ Нарр'Авасъ приближался къ нему.
Онъ поцѣловалъ свои указательные пальцы въ знакъ союза, извиняя свою гнѣвную вспышку опьяненіемъ во время празднества; затѣмъ онъ долго говорилъ противъ карѳагенянъ, но не сказалъ, что привело его къ варварамъ.
Явился ли онъ для того, чтобъ измѣнить имъ или же республикѣ? думалъ Синдій. И такъ какъ грекъ разсчитывалъ извлечь выгоду изъ всевозможныхъ безпорядковъ, то былъ благодаренъ Нарр'Авасу за будущія подлости, въ которыхъ подозрѣвалъ его.
Нумидійскій принцъ остался съ наемниками, казалось, онъ желалъ сблизиться съ Мато; онъ присылалъ ему откормленныхъ козъ, золотаго песку и страусовыхъ перьевъ. Ливіецъ, пораженный этими любезностями, не зналъ отвѣчать на нихъ или раздражаться ими. Но Спендій успокоивалъ его и Мато подчинялся рабу. Онъ постоянно былъ погруженъ въ какое-то непобѣдимое оцѣпѣніе, какъ люди, принявшіе питье, отъ котораго они должны умереть.
Однажды утромъ они отправились всѣ трое на охоту за львами. Нарр'Авасъ спряталъ кинжалъ подъ плащъ. Спендій все время слѣдовалъ за ними и они возвратились обратно безъ всякихъ приключеній.
Въ другой разъ Нарр'Авасъ увлекъ ихъ очень далеко, до границъ своего государства. Когда они вошли въ узкое ущелье Нумидіецъ улыбаясь объявилъ, что сбился съ дороги. Но Спендій сумѣлъ найти ее.
Но по большей части Мато задумчивый, какъ авгуръ, съ восходомъ солнца уходилъ бродить по окрестностямъ. Онъ ложился на песокъ и до вечера лежалъ неподвижно. Онъ совѣтовался со всевозможными жрецами въ арміи: съ тѣми, которые наблюдаютъ за змѣями, съ тѣми, которые читаютъ въ звѣздахъ, съ тѣми, которые предсказываютъ по пеплу мертвецовъ. Онъ принималъ всевозможныя средства: пилъ галбанъ, укропъ и ядъ змѣй, который леденитъ сердце; негритянки, распѣвая по вечерамъ при лунномъ свѣтѣ варварскія пѣсни, слегка кололи ему лобъ золотымъ кинжаломъ. Онъ навѣсилъ на себя множество амулетовъ и ожерелій; онъ призывалъ по очереди Ваала, Камона, Молоха, семь Кабировъ, Таниту и греческую Венеру; онъ вырѣзалъ одно имя на мѣдной доскѣ и зарылъ ее въ песокъ у входа въ свою палатку. Спендій слышалъ, какъ онъ стоналъ и разговаривалъ самъ съ собою.
Однажды ночью грекъ вошелъ въ палатку.
Мато, обнаженный, какъ трупъ, лежалъ на животѣ, на львиной шкурѣ, закрывъ лицо руками. Висячая лампа освѣщала его оружіе, повѣшенное надъ его головою.
-- Ты страдаешь? сказалъ ему рабъ, что тебѣ нужно, скажи мнѣ.
Онъ потрясъ его за плечо и нѣсколько разъ позвалъ его:
-- Господинъ! господинъ!
Наконецъ, Мато поднялъ на него свои большіе, взволнованные глаза.
-- Слушай, тихо сказалъ онъ, приложивъ палецъ къ губамъ, надо мною тяготѣетъ гнѣвъ боговъ, дочь Гамилькара преслѣдуетъ меня! Я боюсь ее, Спендій!...
И онъ прижимался къ рабу, какъ ребенокъ, испутанный призракомъ.
-- Говори со мною! я боленъ! я хочу вылѣчиться, я испробовалъ все! но, можетъ быть, ты знаешь какихъ нибудь болѣе могущественныхъ боговъ?
-- Для чего? спросилъ Спендій.
Мато ударилъ себя кулакомъ по головѣ.
-- Чтобъ избавиться отъ нея, отвѣчалъ онъ.
Затѣмъ онъ продолжалъ, какъ бы говоря самъ съ собою, останавливаясь по временамъ:
-- Безъ сомнѣнія, я жертва какого нибудь обѣщанія, которое она дала богамъ... Она держитъ меня на невидимой цѣпи. Если я иду, то это потому, что она двигается; когда я останавливаюсь, она отдыхаетъ! Ея глаза жгутъ меня. Я слышу ея голосъ. Она окружаетъ меня, проникаетъ. Мнѣ кажется, она сдѣлалась моей душой, а между тѣмъ, насъ раздѣляютъ какъ будто невидимыя воды безграничнаго океана. Она далека, неуловима. Очарованіе ея красоты окружаетъ ее свѣтлымъ облакомъ, по временамъ мнѣ кажется, что я никогда не видалъ ее... что она не существуетъ!... и что все это только сонъ!
Такъ жаловался Мато во мракѣ. Варвары спали. Спендій, глядя на него, припоминалъ молодыхъ людей, которые, съ золотыми вазами въ рукахъ, умоляли его когда-то, когда онъ водилъ по городамъ свои стада куртизанокъ; онъ почувствовалъ состраданіе и сказалъ:
-- Будь силенъ, господинъ! призови твою волю и не заклинай болѣе боговъ, такъ какъ они не оборачиваются на крики людей. Посмотри, ты плачешь, какъ трусъ!... Развѣ тебѣ не стыдно, что женщина заставляетъ тебя такъ страдать!
-- Развѣ я ребенокъ? сказалъ Мато. Неужели ты думаешь, что ихъ пѣсни и лица могутъ еще растрогивать меня? Въ Дрепанѣ у насъ ихъ было такъ много, что мы заставляли ихъ чистить конюшни, я обладалъ ими среди атакъ, подъ обрушивающимися домами, когда еще не замолкъ громъ сраженія... Но эта, Спендій, эта!...
Грекъ перебилъ его.
-- Если бы она не была дочерью Гамилькара...
-- Нѣтъ! вскричалъ Мато, она ничѣмъ не похожа на другихъ дочерей людей. Замѣтилъ ли ты ея большіе глаза подъ выгнутыми бровями, какъ два солнца подъ тріумфальными арками? Вспомни, когда она появилась, всѣ факелы поблѣднѣли; между брилліантами, обнаженныя мѣста ея груди сверкали ярче ихъ! Вокругъ нея разносится благоуханіе храма; все ея существо распространяетъ отъ себя что-то болѣе опьяняющее, чѣмъ вино, и болѣе ужасное, чѣмъ смерть. Она шла и затѣмъ остановилась...
Онъ вдругъ замолкъ, опустивъ голову и пристально глядя на одну точку.
-- Я хочу ее! Я долженъ ее имѣть! Я умираю отъ нея! при одной мысли сжать ее въ своихъ объятіяхъ меня охватываетъ безумная радость, а между тѣмъ, я ее ненавижу. Спендій! я хотѣлъ бы бить ее! Что мнѣ дѣлать? Мнѣ хочется продать себя, чтобъ сдѣлаться ея рабомъ. Ты былъ имъ! ты могъ видѣть ее; говори мнѣ о ней! Не правда ли, каждую ночь она выходитъ на террасу своего дворца? О! камни должны трепетать подъ ея сандаліями и звѣзды склоняться, чтобъ видѣть ее!
Онъ снова упалъ на землю, хрипя, какъ раненый быкъ.
Погодя немного, Мато запѣлъ: "Онъ преслѣдовалъ въ лѣсу чудовище женскаго рода, хвостъ, котораго извивался по сухимъ листьямъ, какъ серебряный ручей". Онъ старался подражать голосу Саламбо и вытягивалъ руки, какъ бы играя на лирѣ.
На всѣ утѣшенія Спендія онъ повторялъ тѣже самыя рѣчи. Ночи проходили въ стонахъ и воспоминаніяхъ. Мато пробовалъ забыться въ винѣ. Но послѣ опьяненіи онъ становился еще печальнѣе. Старался разсѣяться игрою въ кости и проигралъ одну за одною всѣ золотыя дощечки своего ожерелья. Онъ отправился на гору къ жрицамъ богини, но сошелъ съ холма рыдая, какъ возвращаются съ погребенія.
Спендій, напротивъ того, дѣлался все смѣлѣе и веселѣе. Его видѣли въ наскоро построенныхъ кабакахъ, разговаривающаго съ солдатами. Онъ поправлялъ старыя кирасы, жонглировалъ кинжалами. Для больныхъ онъ умѣлъ находить цѣлебныя травы. Онъ былъ ловокъ, изобрѣтателенъ и разговорчивъ. Мало-по-малу варвары привыкли къ его услугамъ и полюбили его.
Между тѣмъ, они ждали посланниковъ изъ Карѳагена, которые должны были привести имъ на мулахъ корзины съ золотомъ. Одни и тѣ же разсчеты повторялись постоянно; они писали пальцами цифры на пескѣ. Каждый заранѣе устраивалъ свою жизнь; одни мечтали завести наложницъ, рабовъ, землю; другіе хотѣли зарыть свое сокровище или же рискнуть имъ на морѣ. Но отъ бездѣлья характеры раздражались, между всадниками и пѣхотинцами происходили постоянные споры. Варвары спорили съ греками и надо всѣмъ этимъ носились рѣзкіе звуки женскихъ голосовъ.
Почти каждый день приходила толпа почти голыхъ людей съ листьями на головѣ, чтобъ защититься отъ жгучихъ лучей солнца. Это были должники богатыхъ карѳагенянъ, принужденные за долги обрабатывать ихъ земли и бѣжавшіе отъ нихъ. Въ лагерь прибывали ливійцы, земледѣльцы, разоренные налогами, изгнанники и преступники, затѣмъ цѣлая толпа купцовъ, продавцовъ вина и масла, раздраженные, не получая платы, они бранили республику. Спендій постоянно говорилъ противъ нея. Скоро уменьшилось количество съѣстныхъ припасовъ, Уже начали поговаривать отправиться всей массою на Карѳагенъ и призвать римлянъ на помощь.
Однажды вечеромъ, во время ужина, вдали послышались приближающіеся тяжелые звуки и на неровной почвѣ появилось что-то красное.
Это были большія, пурпуровыя носилки, украшенныя на углахъ букетами страусовыхъ перьевъ: хрустальныя цѣпи, съ гирляндами жемчуга, болтались сверхъ спущенной матеріи. За носилками слѣдовали верблюды, звеня большими колоколами, привѣшенными у нихъ на груди. Вокругъ нихъ виднѣлись всадники въ кольчугахъ изъ золотой чешуи, покрывавшихъ ихъ съ плечъ до ногъ.
Они остановились въ трехстахъ шагахъ отъ лагеря, чтобъ вынуть изъ чехловъ, которые были прикрѣплены на крупахъ лошадей, круглые щиты, широкіе мечи и беотійскіе шлемы. Нѣкоторые остались около верблюдовъ, другіе продолжали путь. Наконецъ появились знамена республики, то есть синія палки, оканчивавшіяся лошадиными головами или еловыми шишками. Всѣ варвары поднялись, послышались апплодисменты; женщины бросились къ воинамъ священнаго Легіона и цѣловали имъ ноги.
Носилки подвигались, несомыя двѣнадцатью неграми, которые шли мелкими, быстрыми шагами. Они шли неровно, поминутно натыкаясь на веревки палатокъ, бродившій скотъ и треножники, на которыхъ жарилось мясо. По временамъ пухлая рука, украшенная кольцами приподнимала занавѣски носилокъ, а хриплый голосъ бранился, когда носильщики останавливались, и они снова продолжали путь чрезъ лагеръ.
Наконецъ занавѣски носилокъ поднялись и всѣ увидѣли лежащее на широкой подушкѣ спокойное, одутловатое лицо. Брови шли на немъ, какъ черныя дуги, завитые волосы были посыпаны золотымъ порошкомъ, а лицо было такъ блѣдно, что казалось напудреннымъ мраморной пудрой. Остальная часть тѣла исчезала подъ шкурами, наполнявшими носилки.
Солдаты узнали въ лежащемъ человѣкѣ суффета Ганнона, благодаря медленности котораго было проиграно сраженіе при Эгатскихъ островахъ; когда же, побѣдивъ ливійцевъ при Гекатомпилѣ, онъ пощадилъ имъ жизнь, то варвары думали, что онъ сдѣлалъ это изъ жадности, такъ какъ продалъ за свой счетъ всѣхъ плѣнниковъ, хотя заявилъ республикѣ о ихъ смерти.
Поискавъ нѣсколько времени взглядомъ удобнаго мѣста, чтобъ переговорить съ солдатами, онъ сдѣлалъ знакъ. Носилки остановились и, поддерживаемый двумя рабами, онъ поставилъ ноги на землю.
На немъ были надѣты черные суконные сапоги, усѣянные серебряными полумѣсяцами, ноги были обвязаны ремнями, какъ у муміи, и мясо виднѣлось между ихъ скрещенными линіями. Его толстый животъ выступалъ изъ подъ туники, спускавшейся до колѣнъ; толстый подбородокъ опускался на грудь, какъ бычачій подгрудокъ. На немъ былъ надѣтъ шарфъ, поясъ и широкій черный плащъ съ двойными рукавами. Это обиліе платья, большое ожерелье изъ голубыхъ камней, золотые аграфы и тяжелыя серги дѣлали еще отвратительнѣе его безобразіе. Онъ былъ похожъ на большаго идола, поставленнаго на гранитномъ обломкѣ, такъ какъ проказа, покрывавшая все его тѣло, придавало ему безжизненный видъ. Между тѣмъ его, крючковатый носъ, какъ клювъ коршуна, сильно раздувался, а маленькіе глаза сверкали рѣзкимъ металическимъ блескомъ. Онъ держалъ въ рукахъ лопаточку изъ алоэ, чтобъ чесать себѣ кожу.
Наконецъ, два герольда заиграли на серебряныхъ рогахъ; шумъ смолкъ и Ганнонъ заговорилъ.
Онъ началъ съ восхваленія боговъ и республики; варвары должны были считать себя счастливыми, что служили ей. Но надо было быть благоразумными, времена были тяжелыя и "если у господина три оливки, не вправѣ ли онъ оставить двѣ для себя".
Старый суффетъ перемѣшивалъ свою рѣчь пословицами и сравненіями, качая въ тоже время головою, чтобъ добиться одобренія.
Онъ говорилъ на пуническомъ языкѣ, а окружающіе его были кампанцы, галлы и греки, такъ что въ толпѣ никто не понималъ его. Ганнонъ замѣтилъ это, остановился и, тяжело переступая съ ноги на ногу, думалъ.
Ему пришло въ голову созвать предводителей. Тогда герольды объявили этотъ приказъ на греческомъ языкѣ, на которомъ со временъ Ксантиппы передавались приказанія въ карѳагенской арміи.
Свита ударами кнута пробивала дорогу въ толпѣ и вскорѣ начальники фалангъ и варварскихъ когортъ явились, украшенные знаками своего достоинства, въ вооруженіи своихъ странъ. Ночь уже наступила, въ долинѣ былъ слышенъ громкій шумъ, тамъ и сямъ зажигались костры, всѣ спрашивали въ чемъ дѣло? и почему суффетъ не раздаетъ деньги?
Между тѣмъ, онъ разсказывалъ предводителямъ громадныя потери республики, говорилъ, что казна была пуста, что римская дань совершенно подавляетъ ее. Мы не знаемъ, что дѣлать!.. республика достойна сожалѣнія!.
Время отъ времени онъ почесывался своей лопаточкой изъ алоэ, или же останавливался, чтобы выпить серебряный кубокъ, поданный рабомъ, въ которомъ заключалось питье изъ пепла ласки и спаржи, сваренной въ уксусѣ, затѣмъ онъ вытиралъ губы красной салфеткой и продолжалъ:
-- То, что прежде стоило серебряный сиклъ, стоитъ въ настоящее время три золотыхъ шекеля, а поля, оставленныя невоздѣланными вовремя войны, не приносятъ ничего. Наши пурпуровыя ловли почти совсѣмъ погибли, даже жемчугъ сдѣлался рѣдокъ. У насъ едва хватаетъ благоуханій для службы богамъ. Что же касается съѣстнаго, то я и не говорю, это настоящее несчастіе, за недостаткомъ галеръ у насъ нѣтъ никакихъ колоніальныхъ товаровъ. Сицилія, въ которой мы находили столько рабовъ, въ настоящее время для насъ закрыта. Еще вчера за одного купальщика и четырехъ кухонныхъ рабовъ я заплатилъ больше, чѣмъ прежде платилъ на пару слоновъ.
Развернувъ длинный свертокъ папируса, онъ прочелъ, не пропуская ни одной цифры, всѣ издержки, сдѣланныя республикой: на поправку храмовъ, на мощенія улицъ, на постройку кораблей, на каралловыя ловли, на усиленіе Сисситовъ, на мины въ Кантабріи...
Но предводители, такъ же какъ и солдаты, не понимали пуническаго языка, хотя наемники здоровались другъ съ другомъ на этомъ языкѣ. Обыкновенно въ варвавскихъ ярміяхъ бывало нѣсколько офицеровъ карѳагенянъ, служившихъ переводчиками; послѣ войны всѣ они скрылись изъ боязни мщенія, а Ганнонъ не подумалъ взять ихъ съ собою, кромѣ того, его глухой голосъ совершенно терялся отъ вѣтра.
Греки, въ желѣзныхъ поясахъ, напрасно вытягивали свои шеи, стараясь угадать слова, тогда какъ горцы, покрытые мѣхами, точно медвѣди, недовѣрчиво глядѣли на него или зѣвали, опершись на свои палицы съ мѣдными гвоздями, невнимательные галлы насмѣшливо встряхивали головами; жители пустыни слушали, неподвижно закутавшись въ свои сѣрые, шерстяные плащи. Задніе ряды все увеличивались. Свита суффета, толкаемая толпою, качалась на лошадяхъ; негры держали въ рукахъ зажженные смоляные факелы, а толстый карѳагенянинъ продолжалъ свою рѣчь, стоя на небольшомъ возвышеніи.
Между тѣмъ, варвары начали терять терпѣніе, послышался ропотъ, всѣ заговорили заразъ. Ганнонъ размахивалъ руками; тѣ, которые желали заставить замолчать другихъ, кричали еще громче и только увеличивали шумъ.
Вдругъ къ ногамъ Ганнона бросился человѣкъ болѣзненнаго вида, вырвалъ трубу у одного изъ герольдовъ и заигралъ на ней. Затѣмъ Спендій, такъ какъ это былъ онъ, заявилъ, что желаетъ сказать нѣчто важное.
-- При этомъ заявленіи, поспѣшно сдѣланномъ на пяти различныхъ языкахъ: греческомъ, латинскомъ, галльскомъ, ливійскомъ и балеарскомъ, предводители полу-смѣясь, полу-удивляясь, отвѣчали:
-- Говори! Говори!
Спендій колебался; онъ дрожалъ; наконецъ, обратившись къ ливійцамъ, которые были многочисленнѣе вокругъ него, онъ сказалъ: