Флобер Гюстав
Саламбо

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Salammbô.
    Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", NoNo 6-7, 1863.

   

САЛАМБО.

РОМАНЪ ГУСТАВА ФЛОБЕРА (*).

   (*) Статью объ этомъ романѣ см. въ "Отеч. Запискахъ" нынѣшняго года No 1, "Иностранная литература".

I.
Пиръ.

   Въ Мегарѣ, предмѣстій Карѳагена, въ садахъ Гамилькара, шелъ пиръ. Его затѣяли гамилькаровы воины, въ воспоминаніе битвы при Эриксѣ. Такъ-какъ хозяинъ былъ въ отсутствіи, а воиновъ на пиру присутствовало очень много, то они и ѣли и пили, какъ хотѣли и сколько хотѣли.
   Предводители, обутые въ золотыя, котурны, помѣстились на срединной дорожкѣ, подъ пурпуровымъ балдахиномъ, отороченнымъ золотою бахрамою; толпа разсыпалась подъ деревьями.
   Дорожки, окаймленныя роскошною зеленью сада, усыпаны были чернымъ пескомъ, смѣшаннымъ съ краснымъ коралломъ, а по бокамъ аллеи, проложенной ко входу дворца, высились кипарисы, какъ два стройные ряда зеленыхъ обелисковъ.
   Въ глубинѣ виднѣлся дворецъ, построенный изъ покрытаго желтыми пятнами нумидійскаго мрамора; онъ покоился на широкомъ основаніи и его четыре этажа устроены были въ видѣ террасъ. Посреди шла прямая, широкая лѣстница изъ чернаго дерева, уставленная, съ боковъ, кормами побѣжденныхъ галеръ; она вела къ дверямъ, выкрашеннымъ красною краскою, по которой сіялъ, во всю длину дверей, черный крестъ. Вызолоченныя рѣшотки закрывали окна дворца. И въ своемъ какомъ-то кровожадномъ великолѣпіи онъ казался воиномъ, такимъ же величавымъ, такимъ же непроницаемымъ, какъ чело самого Гамилькара.
   Самъ карѳагенскій совѣтъ распорядился, чтобы пиръ устроенъ былъ въ гамилькаровомъ саду.
   Между деревьями сновали запуганные, полунагіе рабы. Солнце садилось. Ароматическій запахъ лимонныхъ деревъ смѣшивался съ испареніями всей этой, покрытой потомъ, толпы, и дышать было очень тяжело.
   Тутъ находились люди всякихъ націй. И лигурійцы, и лузитанцы, и балеарцы, и римскіе перебѣжчики. Рядомъ съ тяжелымъ дорійскимъ нарѣчіемъ раздавались шумящіе, какъ военная колесница, кельтскіе звуки; а іонійскія окончанія разбивались о твердые, какъ крикъ шакала, звуки пустыни.
   Одни валялись на подушкахъ, во всю длину своего тѣла; другіе ѣли съ большихъ блюдъ, сидя, вокругъ нихъ, на корточкахъ; а кто просто лежалъ ничкомъ и силился, не вставая, достать кусокъ говядины; потомъ, подперши локтями голову, принимался поглощать его такъ, какъ львы, спокойно и лѣниво, пожираютъ свою добычу.
   Запоздавшіе стояли подъ деревьями, и, созерцая покрытые багряными матеріями столы, дожидались своей очереди.
   Для многочисленныхъ гостей не хватило кухни Гамилькара, и чего недоставало, то прислано было совѣтомъ. Среди зелени жарились быки; подлѣ обсыпанныхъ анисомъ хлѣбовъ, лежали тяжелые сыры, стояли кратеры, полныя вина, и плетеныя изъ золота корзины съ цвѣтами.
   Веселье такъ и искрилось у всѣхъ въ глазахъ; всѣ такъ и радовались, что вотъ, наконецъ, можно было поѣсть вдоволь. Тамъ-сямъ затягивалась пѣсня.
   И чего только имъ не подавали! Сначала подносили птицъ въ зеленомъ соусѣ, на красныхъ, съ черными узорами, тарелкахъ; потомъ всевозможныя раковины, пшеничную, ячменную каши, и изъ бобовъ, далѣе -- въ янтарныхъ блюдцахъ улитокъ съ тминомъ.
   Затѣмъ столы уставились мясомъ: антилопами съ ихъ рогами, павлинами съ блестящими хвостами, цѣлыми баранами, испеченными въ нѣжномъ винѣ, верблюжьими и бунтовыми ляшками, жареною саранчею, вареными въ сахарѣ бѣлками. Все это было переполнено разсоломъ, трюфлями и ассафетидой. Пирамиды цвѣтовъ обрушивались надъ медовыми пирогами. Не были забыты даже и тѣ маленькія собаки, съ жирнымъ животомъ и розовой шерсткой, которыми такъ лакомились карѳагеняне и которыми такъ гнушались прочіе народы.
   Галлы, отличавшіеся своими собранными на маковкѣ волосами, рвали изъ рукъ другъ у друга арбузы, и съ коркой пожирали лимоны; негры, никогда невидавшіе морскихъ раковъ, такъ и царапали себѣ лицо объ ихъ колючую красную поверхность; бѣлые, какъ мраморъ, бритые греки брали со своихъ тарелокъ крошки и бросали ихъ чрезъ плечо, а одѣтые въ звѣриныя шкуры пастухи Бруціума пожирали свою добычу молча и уткнувъ лицо въ тарелку.
   Стемнѣло. Засвѣтилась въ порфировыхъ вазахъ нефть, и ея трепетный огонь испугалъ посвященныхъ лунѣ обезьянъ, дремавшихъ на вершинахъ кипарисовъ.
   Пламя отсвѣчивало на броняхъ продолговатыми полосками и разсыпалось по драгоцѣннымъ камнямъ блюдъ искрами всѣхъ цвѣтовъ радуги. Кратеры отражали предметы на своей выпуклой поверхности, и солдаты тѣснились вокругъ нихъ- и кривлялись, желая возбудить другъ въ другѣ хохотъ. Они перебрасывались чрезъ столы скамейками изъ слоновой кости; они лили себѣ въ горло всякое вино. На землѣ стояли винныя лужи, и люди скользили въ нихъ. Стукъ челюстей, говоръ, звукъ разбитой посуды, чистый звонъ серебряныхъ блюдъ раздавались въ воздухѣ.
   По мѣрѣ того, какъ народъ пьянѣлъ, ему все болѣе и болѣе лѣзли на умъ оскорбленія, причиненныя ему Карѳагеномъ. Истощенная войною республика, по неосмотрительности, допустила, что въ столицѣ мало по малу собралась большая часть возвращавшагося войска. Предводитель варваровъ, Гисконъ, отсылалъ одинъ отрядъ за другимъ, и думалъ облегчить тѣмъ для республики расплату съ наемниками. Совѣтъ уже не надѣялся, что остававшіяся въ городѣ войска принуждены будутъ согласиться на меньшее вознагражденіе... Будучи не въ состояніи заплатить наемникамъ, негодовали на нихъ за то, что долгъ имъ мѣшался въ народномъ умѣ съ-тѣми тремя тысячами двумя-стами талантами, которыхъ требовалъ Лутицій... Наемниковъ- ненавидѣли, какъ римлянъ. Съ своей стороны они понимали это, возмущались, грозили, волновались и потребовали наконецъ, чтобы имъ дали возможность собраться попраздновать одну изъ одержанныхъ имъ побѣдъ. Партія мира уступила имъ, на зло Гамилькару, стоявшему за войну. Партія эта до того перечила Гамилькару, что вынудила его сдать командованіе Гискону, И если воинамъ приказано было пировать въ гамилькаровомъ домѣ, то именно для того, чтобы какъ нибудь да навлечь на него часть того раздраженія, которое питали варвары противъ республики. Совѣтъ радовался также, что страшные расходы по устройству праздника почти всею своею тяжестью лягутъ на І'амилькара.
   Солдаты гордились: они осилили республику; имъ казалось, что для нихъ наступило теперь время возвратиться на родину, съ золотомъ въ капюшонахъ ихъ плащей. Но все-таки обѣщанное вознагражденіе не удовлетворяло ихъ; они указывали другъ другу свои раны, рычали и прыгали, какъ дикіе звѣри. Какой-то громадный лузитанецъ бѣгалъ и сильно пыхтѣлъ; лакедемонцы, нескидавашіе своихъ массивныхъ латъ даже во время праздника, тяжело прыгали. Нѣкоторые изъ нихъ неприличными тѣлодвиженіями передразпивали женскую походку; греки танцевали кругомъ вазы съ изображеніями нимфъ, и тутъ же какой-то негръ стучалъ бичачьею костью въ мѣдный щитъ.
   Вдругъ раздалось жалобное пѣніе -- сильное и пріятное. Звуки подымались и опускались въ воздухѣ: точно раненая птица била своими крыльями. Это пѣли невольники въ темницѣ. Солдаты быстро поскакали, побѣжали освобождать ихъ и пригнали десятка два людей блѣдныхъ, съ бритыми головами и въ черныхъ войлочныхъ шапочкахъ. Пришедшіе смѣшались съ остальною толпою. Только одинъ изъ невольниковъ остался въ сторонѣ. Сквозь лохмотья виднѣлось его тѣло, испещренное длинными полосами. Онъ подозрительно смотрѣлъ вокругъ себя и щурилъ глаза передъ пламенемъ факеловъ. Замѣтивъ, наконецъ, что никто не тронетъ его, онъ глубоко вздохнулъ и слезы омыли его лицо. Схвативъ полный сосудъ, онъ поднялъ его вверхъ и, сказавъ благодареніе богамъ и своимъ избавителямъ, бросилъ его на землю. Звали его Спендій. Благодаря своему знанію языковъ, онъ снова благодарилъ наемниковъ по-гречески, лигурійски и финикійски и, цалуя ихъ руки, изъявилъ свое удивленіе, что не видитъ на столахъ тѣхъ драгоцѣнныхъ чашъ, изъ которыхъ имѣли право пить только карѳагенскіе юноши-патриціи, составлявшіе священный легіонъ. А ничему такъ варвары не завидовали, какъ этому праву!..
   Тотчасъ отдано было приказаніе принести чаши, которыя хранились у сцисситовъ -- сословія богатыхъ купцовъ, державшихъ общій столъ. Рабы воротились, и донесли, что было поздно и сцисситы уже спали.
   -- Разбудить ихъ! кричали варвары.
   Второй поискъ тоже былъ безуспѣшенъ: чаши оказались запертыми въ храмѣ.
   -- Отворить храмъ! кричали варвары. Наконецъ трепещущіе рабы объявили, что чаши въ рукахъ у самого предводителя Гискона.
   -- Пусть онъ принесетъ ихъ! было отвѣтомъ.
   Вскорѣ въ глубинѣ сада показался Гисконъ, одѣтый въ черную мантію и увѣнчанный драгоцѣнною митрою. Въ темнотѣ ліанъ виднѣлась его сѣдая борода. Воины, завидя его, завопили: "Чаши сюда! чаши сюда!" Гисконъ пытался ихъ успокоить: льстилъ ихъ храбрости, старался убѣдить ихъ, что чаши составляютъ частную собственность. Въ это время, скоча по столамъ, подбѣжалъ къ нему одинъ изъ галловъ, и сталъ размахивать предъ нимъ двумя обнаженными мечами.
   Гисконъ ударилъ варвара но головѣ своею палкою изъ слоновой кости. Галлъ покатился. Его соплеменники зарычали. Гисконъ понялъ, что путемъ одной храбрости не достигнетъ своей цѣли и потому рѣшился раздѣлаться съ варварами современемъ, при помощи коварства. Онъ сталъ медленно удаляться, и когда былъ уже у самыхъ дверей, повернулся и закричалъ наемникамъ, что имъ придется раскаяться въ своихъ поступкахъ.
   Пиръ возобновился... Однако Гисконъ могъ воротиться, окруживъ предмѣстье, прилегавшее къ самымъ крайнимъ изъ городскихъ укрѣпленій, могъ просто раздавить варваровъ... Несмотря на свою многочисленность, они вдругъ почувствовали себя одинокими! Они испугались этого громаднаго города, который теперь весь покоился сномъ -- этого города... съ его безчисленными лѣстницами, высокими, черными домами и съ колоссальными божествами, болѣе кровожадными, чѣмъ самый карѳагенскій народъ. Вдали, въ портѣ, скользило нѣсколько фонарей. Воинамъ пришелъ на мысль Гамилькаръ... Гдѣ онъ былъ? Зачѣмъ онъ оставилъ ихъ, по заключеніи мира? Безъ сомнѣнія, размолвка между нимъ и совѣтомъ -- лишь уловка, направленная къ ихъ погибели... И озлобленіе воиновъ обратилось на него. Кстати, въ это же время образовалась толпа, смотрѣвшая на негра, катавшагося въ корчахъ по землѣ; взоръ его былъ недвиженъ, шея искривлена, ротъ -- въ пѣнѣ. Кто-то закричалъ, что негръ отравленъ. Вдругъ всѣмъ вообразилось, что и они отравлены. Бросились на рабовъ. Поднялся страшный вопль. Духъ истребленія объялъ пьяное войско. Они били, убивали вокругъ себя. Нѣкоторые бросали въ деревья факелы; другіе прислонились къ рѣшоткѣ, за которою были львы, и убивали львовъ стрѣлами. Самые дерзкіе побѣжали къ слонамъ, съ тою цѣлью, чтобы отрубить имъ хоботы и окормить ихъ слоновою костью.
   Между тѣмъ балеарскіе пращники завернули за уголъ дворца, надѣясь въ тишинѣ предаться грабежу; однако встрѣтили на пути преграду изъ индійскаго камыша. Изрѣзавъ кинжаломъ ремни, запиравшіе входъ, они очутились у той стороны дворца, которая была обращена къ Карѳагену, и на лазоревой землѣ тянулись, предъ ними, подобно длиннымъ нитямъ звѣздъ, бѣлые цвѣты, издававшіе сильный медовый запахъ, а древесные стволы, выкрашенные киноварью, краснѣли, какъ запятнанные кровью. Посреди находилось двѣнадцать мѣдныхъ пьедесталовъ, изъ которыхъ каждый держалъ по большому стеклянному шару, наполненному неяснымъ красноватымъ цвѣтомъ. Воины шли съ факелами, съ трудомъ ступая по пологой, глубоко вспаханной почвѣ.
   Они замѣтили маленькое озеро, раздѣленное на нѣсколько бассейновъ стѣнами изъ голубыхъ камней. Вода въ немъ такъ была прозрачна, что пламя отражалось на самомъ днѣ, состоявшемъ изъ бѣлыхъ кремней, усыпанныхъ зеленымъ пескомъ. Вдругъ вода дрогнула, золотыя песчинки сдвинулись со своихъ мѣстъ, и на поверхность всплыли огромныя рыбы, съ драгоцѣнными камнями у своихъ ртовъ. Солдаты смѣялись, и, запустивъ подъ жабры рыбамъ пальцы, потащили ихъ къ своимъ столамъ. То были рыбы фамиліи Барка, и происхожденіе ихъ считалось священнымъ. Святотатственная мысль не замедлила расшевелить аппетитъ варваровъ. Живо развели они огонь подъ мѣдными вазами, и стали потѣшаться зрѣлищемъ того, какъ великолѣпныя рыбы бились въ кипящей водѣ.
   Страха уже не было. Попойка возобновилась. Благовонія стекали со лба солдатъ и смачивали ихъ ноги. А они разставили на столахъ свои локти, и пожирали пьяными, тяжелыми глазами все, чего не могли унести. Нѣкоторые изъ нихъ прогуливались но пурпуровымъ скатертямъ столовъ, и разбивали пиньками скамьи изъ слоновой кости и тирскія сткляницы. Пѣсни смѣшивались съ предсмертнымъ хрипѣніемъ рабовъ, умиравшихъ среди осколковъ разбитой посуды. Слышались требованія вина, мяса, золота... женщинъ. Раздавался бредъ на сотнѣ разныхъ нарѣчій. Однимъ, благодаря туману, охватившему ихъ головы, казалось, что они были въ банѣ; другіе, видя вокругъ себя зелень, воображали, что они на охотѣ, и бросались на своихъ товарищей, какъ на дикихъ звѣрей. Пожаръ переходилъ отъ одного дерева къ другому, и высокія массы зелени походили на волканы, начинавшіе куриться. Вопли удвой вались: раненые львы ревѣли въ темнотѣ.
   Дворецъ мгновенно освѣтился на самой верхней изъ террасъ. Средняя его дверь отворилась, на порогѣ появилась, одѣтая въ черныя одежды, дочь Гамилькара. Она стала сходить внизъ, и остановилась на послѣдней изъ террасъ, при началѣ большой ростральной лѣстницы. Опустивъ голову, она неподвижно смотрѣла на воиновъ.
   Сзади нея тянулись два ряда блѣдныхъ людей, одѣтыхъ въ бѣлыя одежды съ красной бахрамой, прямо падавшей на ихъ ноги. У людей этихъ не было ни бородъ, ни волосъ, ни бровей. Въ рукахъ они держали огромныя лиры, и острымъ голосомъ пѣли гимнъ карѳагенскому божеству. Эти люди были жрецы-евнухи храма Таниты. Саламбо часто призывала ихъ въ свой домъ.
   Потомъ она спустилась внизъ но ростральной лѣстницѣ; жрецы послѣдовали за нею. Она пошла между столовъ, и предводители воиновъ отступали при ея приближеніи.
   Ея волосы были осыпаны лиловымъ порошкомъ и подняты, какъ у хананейскихъ дѣвъ, наподобіе башни. Жемчужныя нити ниспадали отъ висковъ къ угламъ губъ, розовыхъ, какъ полураскрытая граната. На груди было подобіе кожи угря, образованное изъ драгоцѣнныхъ камней. Украшенныя алмазами, обнаженныя руки выходили изъ-подъ ея черной, съ красными цвѣтами, туники безъ рукавовъ. На ногахъ у нея была золотая цѣпочка, уравнивавшая ея шагъ. И ея большой темно-пурпуровый, изъ неизвѣстной матеріи, плащь, спускаясь по землѣ, колыхался сзади, какъ широкая волна.
   Повременамъ жрецы дотрогивались до арфъ, и извлекали изъ нихъ почти глухіе звуки, а въ промежутки между этими звуками слышалось побрякиваніе золотой цѣпочки и правильный звукъ папирусныхъ сандалій Саламбо.
   Никто еще не зналъ ея. Знали только, что она жила въ уединеніи, погруженная въ дѣла благочестія. Бонны видѣли ее ночью, на вершинѣ дворца, на колѣняхъ передъ звѣздами, среди облака зажженныхъ курильницъ. Она была блѣдна отъ вліянія луны. Что-то божественное, какъ какое-то тонкое облако, окружало ее. Взоръ ея смотрѣлъ куда-то вдаль, за предѣлы земнаго пространства. Она шла наклонивъ голову, и въ правой рукѣ несла маленькую лиру, изъ чернаго дерева.
   Слышался ея ропотъ.
   -- Умерли! Всѣ умерли! Вы не придете болѣе на мой зовъ, и, сидя на берегу озера, я вамъ уже не буду бросать арбузныя сѣмена -- вамъ, у которыхъ въ глубинѣ взора вращалось таинство Таниты. И она звала ихъ по именамъ.
   -- О, будь милосерда ко мнѣ, богиня!
   Воины тѣснились вокругъ, не понимая, что она говорила. Ихъ изумилъ ея уборъ. Она обвела ихъ долгимъ, устрашеннымъ взоромъ, и, поднявъ плечи, протянувъ руки, повторила нѣсколько разъ:
   -- Что вы сдѣлали? что вы сдѣлали? Вѣдь у васъ были уже для вашей услады и хлѣбъ, и мясо, и масло! Я для васъ велѣла привести быковъ Гекатомполиса; я для васъ послала въ пустыню охотниковъ!-- Голосъ ее поднялся; щоки покрылись румянцемъ. Она прибавила: -- Гдѣ вы -- въ побѣжденномъ городѣ, или во дворцѣ вашего господина?... И какого господина, Гамилькара! моего отца, служителя Вааловъ. Знаете ли вы, въ вашей отчизнѣ кого-либо, кто бы, какъ полководецъ, былъ выше его? Смотрите! Ступени какого дворца полны нашихъ побѣдъ!... Продолжайте же! Жгите дворецъ... Я удалюсь и унесу лишь съ собой генія нашего дома, моего чернаго змія, который спитъ тамъ, наверху, на листьяхъ лотоса. На мой свистъ оіи. послѣдуетъ за мною, и если я сяду на галеру, онъ поплыветъ сзади, въ тѣнистомъ слѣдѣ судна.
   Ея тонкія ноздри вздрагивали. Ногти ея ломались о камни, надѣтые на ея груди; глаза потускнѣли.
   -- Бѣдный Карѳагенъ! жалкій городъ! продолжала она:-- городъ, вокругъ котораго работали всѣ страны -- городъ, котораго весла бороздили всѣ моря; нѣтъ болѣе человѣка, готоваго на твою защиту.-- И потомъ она принялась пѣть о приключеніяхъ Мелькарта, бога сидонянъ и родоначальника своей фамиліи. Пѣла она на неизвѣстномъ варварамъ, древнемъ ханаанскомъ языкѣ; ея тѣлодвиженія были столь грозны, что воины спрашивали другъ у друга о смыслѣ ея словъ. Одни только безбородые жрецы понимали Саламбо. Ихъ морщинистыя руки, лежавшія на струнахъ лиръ, дрожали и порой извлекали изъ нихъ полные ужаса аккорды, а сами они трепетали отъ религіознаго волненія и отъ страха, внушеннаго варварами. А варварамъ, погруженнымъ въ пѣніе дѣвы, до нихъ никакого дѣла не было.
   Но пристальнѣе всѣхъ смотрѣлъ на Саламбо своими жгучими глазами одинъ молодой нумидійскій военачальникъ. Его поясъ до того былъ утыканъ дротиками, что приподымалъ горбомъ плащъ, прикрѣпленный чернымъ ремнемъ къ его вискамъ и осѣнявшій его голову. Нумидіецъ очутился на пиру случайно. По обычаю царей; онъ жилъ у Гамилькара, въ видахъ упроченія своихъ связей съ знатною Фамиліею Барки. Звали его Нарр'Авасъ; онъ еще въ первый разъ встрѣтился съ Саламбо, и его ноздри ширились какъ у леопарда, стерегущаго свою добычу изъ-за бамбука.
   Въ противоположной сторонѣ виднѣлся колоссальный ливіецъ, съ короткими черными и курчавыми волосами. На немъ была одна только походная броня, съ мѣдными бляхами, разрывавшими пурпуровое ложе, а на шеѣ ожерелье изъ серебряныхъ лунокъ, путавшееся въ его косматой груди. Лицо его было запятнано кровяными брызгами. Облокотясь на лѣвый локоть и раскрывъ ротъ, онъ улыбался.
   Религіозный порывъ Саламбо прошелъ. Она принялась утишать ярость варваровъ. Съ свойственнымъ женщинѣ тактомъ, она обращалась къ каждому изъ племенъ на родномъ ему языкѣ. Увлекшись воспоминаніями о Карѳагенѣ, она воспѣвала прошлыя битвы съ Римомъ. Бонны рукоплескали. И воспламенившись при блескѣ обнаженныхъ мечей, она восклицала, воздѣвъ руки. Лира ея выпала; она смолкла и, сжавъ руки у сердца, она стала молча и опустивъ вѣки.
   Ливіецъ Мато склонился къ ней. Невольно она приблизилась къ нему, и въ порывѣ удовлетворенной гордости, до краевъ налила ему золотую чашу виномъ. Это было знакомъ примиренія ея съ арміею.
   -- Пей! воскликнула она.
   Въ ту минуту, когда Мато поднесъ чашу къ губамъ, къ нему приблизился тотъ самый галлъ, котораго поразилъ Гисконъ. Галлъ ударилъ Мато по плечу, и сказалъ:
   -- Тебѣ боги покровительствуютъ: ты разбогатѣешь. А когда же свадьба?
   -- Чья свадьба?
   -- Твоя! Вѣдь но нашему, если женщина напоитъ воина, то это значитъ, что она желаетъ раздѣлить съ нимъ ложе!
   Не успѣлъ галлъ кончить, какъ Нарр'Авасъ замахнулся дротикомъ, и бросилъ его въ Мато. Остріе такъ сильно пригвоздило ливійца, что нѣсколько мгновеній дрожало въ воздухѣ.
   Мато тотчасъ выдернулъ желѣзо, и, не имѣя при себѣ оружія, схватилъ одинъ изъ столовъ, со всѣмъ находившимся на немъ приборомъ, и бросилъ имъ въ Нарр'Аваса. Его не остановило даже и то, что вокругъ Нарр'Аваса стояла толпа. Эта послѣдняя бросилась разнимать ихъ. Воины и нумидійцы до того стѣснились, что не могли вынуть своихъ мечей. Мато силился прошибить толпу своею головою. Но когда онъ ее поднялъ, Нарр'Аваса уже не было. Саламбо также исчезла. Онъ обратился къ дворцу и увидѣвъ красную, съ чернымъ крестомъ, дверь запертою, бросился къ ней и налегъ на нее всѣмъ своимъ тѣломъ.
   Въ это время къ нему приблизился слѣдовавшій за нимъ Спендій.
   -- Пошелъ прочь! закричалъ Мато.-- Спендій молча разорвалъ свою тунику, сталъ на колѣни и въ темнотѣ, охватывавшей вершину дворца, ощупалъ руку Мато; потомъ принялся перевязывать разверзшуюся его рану. Мато, выходя изъ себя, кричалъ:
   -- Да оставь же меня! Оставь меня!
   -- Нѣтъ, возражалъ рабъ: -- я вѣдь твой: вѣдь ты меня освободилъ изъ темницы!
   Послѣ этого Мато обошелъ на цыпочкахъ вокругъ всей терассы, и молча, прикладывалъ глазъ къ раззолоченнымъ Камышевымъ рѣшоткамъ оконъ. Но въ темныхъ покояхъ все было мертво.
   -- Слушай, говорилъ ему въ это время рабъ: -- не презирай меня за то, что я слабъ! Я такъ знаю дворецъ, что какъ ехидна могу проползти между его стѣнъ... Пойдемъ, чрезъ подземный ходъ, въ комнату предковъ, подъ каждымъ кирпичемъ которой лежитъ по золотому слитку.
   -- А что мнѣ до того за дѣло! воскликнулъ Мато.
   Спендій замолкъ.
   Они очутились на послѣдней изъ терассъ. Ихъ охватывала громадная темень, походившая на черную, окаменѣвшую морскую пучину. Но на горизонтѣ уже занималась заря... Каналы Мегары начинали своими бѣлыми окраинами вырисовывать зелень садовъ, и зданія выяснялись, въ блѣдномъ свѣтѣ.
   По мѣрѣ того, какъ выплывало розовое солнце, постройки вырастали, повидимому, множились, улицы удлинялись, и полныя воды, круглыя цистерны казались забытыми среди дворовъ серебряными щитами. Маякъ Гермійскаго перешейка блѣднѣлъ. Кони Эшмуна, почуя приближеніе солнца, ударяли копытами о мраморный полъ и мчались но направленію къ востоку.
   Какъ бы раздирая себя, богъ-солнце выливалъ изъ жилъ своихъ на Карѳагенъ цѣлый золотой доя;дь. Навьюченные верблюды тронулись. Продавцы отпирали свои лавки, аисты летѣли. Паруса бились о мачты. Въ лѣсу Таниты заслышали тамбуринъ священныхъ прелестницъ, а на маппальскомъ мысу задымились печи, выдѣлывавшія глиняные гробы...
   Зубы Спендія, прислонившагося къ терассѣ, стучали одинъ о другой.
   -- Понимаю, господинъ, понимаю, почему ты отказался сейчасъ отъ грабежа, говорилъ онъ.
   Мато, казалось, только сейчасъ пробудился, и не понималъ, что говорилъ рабъ.
   -- Какія богатства! восклицалъ послѣдній:-- а между тѣмъ у ихъ владѣльцевъ нѣтъ даже желѣза, чтобы оберегать ихъ!
   -- Смотри, говорилъ онъ, указывая на чернь, собиравшую на прибрежьѣ золотыя песчинки: -- Карѳагенъ подобенъ имъ: онъ запускаетъ во всѣ приморскія мѣстности свою алчную руку, а прибрежная волна до того заглушаетъ своимъ боемъ его слухъ, что онъ не различаетъ позади себя звукъ шаговъ приближающагося владыки!-- И показывая въ садъ, гдѣ свѣтились копья воиновъ, Спендій присовокупилъ:
   -- Тутъ же люди сильные, и съ отчаянною ненавистью; они ничѣмъ не связаны съ Карѳагеномъ!
   Мато все стоялъ, прислонившись къ стѣнѣ. Спендій приблизился и заговорилъ шопотомъ:
   -- Воинъ! да понимаешь ли ты меня? Вѣдь мы будемъ ходить въ пурпурѣ! Насъ будутъ омывать ароматами!... я въ свою очередь также буду имѣть рабовъ!... Вспомни всѣ несправедливости твоихъ начальниковъ... лагери въ снѣгу... переходы въ зной... невыносимыя военныя строгости, и наконецъ вѣчный страхъ быть распятымъ! И развѣ наемникамъ не удавалось овладѣть крѣпостями въ Италіи?... Кто тебѣ помѣшаетъ? Гамилькара вѣдь здѣсь нѣтъ!... Ты храбръ; они тебя послушаютъ!
   -- Нѣтъ! отвѣчалъ Мато: на мнѣ -- проклятіе Молоха. Это я прочиталъ въ ея глазахъ... да и сейчасъ видѣлъ я въ одномъ изъ храмовъ чернаго барана, который отступалъ. Но гдѣ же она? прибавилъ онъ.
   Спендій понялъ, что Мато былъ слишкомъ взволнованъ, чтобы разсуждать, и потому замолчалъ.
   Сзади еще курились деревья; съ нихъ падали обгорѣлые остовы обезьянъ; слоны махали, за палисадомъ своихъ парковъ, окровавленными хоботами, а у дверей амбаровъ виднѣлся густой рядъ повозокъ, нагруженныхъ варварами.
   Блѣдный Мато, молча, слѣдилъ за какимъ-то предметомъ. Спендій удивленно посмотрѣлъ по направленію его глазъ и увидѣлъ вращавшуюся въ ныли золотую точку. То ѣхала въ Утику колесница съ двумя женщинами. Спендій ихъ узналъ, но смолчалъ...
   

II.
Въ Сиккѣ.

   Чрезъ два дня наемниковъ выпроводили изъ Карѳагена въ Сикку. Имъ дали но золотому, и обѣщали немедленно начать сборъ подати въ ихъ пользу. Наемники-варвары не знали, что имъ отвѣчать на такія обѣщанія; столица наскучила имъ -- и они согласились оставить ее.
   Длинные копья, сѣкиры, рогатины, войлочныя шапки и бронзовые, шлемы -- все это заколебалось и двинулось; слышались сиплые звуки, вылетавшіе изъ густыхъ бородъ, и изъ отверстій мѣдныхъ латъ выглядывали ужасныя обнаженныя мышцы, похожія на части крѣпкихъ военныхъ машинъ.
   Террассы, укрѣпленія, стѣны усѣяны были карѳагенянами, одѣтыми въ черное. Туники моряковъ краснѣли, какъ кровавыя пятна, среди этой мрачной толпы. Старшины наблюдали съ башенъ. И ихъ особое вниманіе обратилъ на себя одинъ черноволосый воинъ, который не разя, оборачивался на пути, съ видомъ, раздумья.
   Всѣ были неспокойны; всѣ боялись варваровъ. Однако, варвары шли такъ довѣрчиво, что граждане наконецъ пріободрились и смѣшались съ ними. Карѳагеняне съ удивительнымъ притворствомъ желали всего лучшаго воинамъ, осыпали ихъ благословеніями, цвѣтами, ароматами, дарили имъ амулеты противъ болѣзней... Но въ то же время тайно отплевывались, или же незамѣтно клали въ талисманы шерсть шакала -- средство сдѣлать сердце боязливымъ.
   Трусливое лицемѣріе нѣкоторыхъ дошло до такой дерзости, что они даже уговаривали варваровъ возвратиться на прежнее житье въ городѣ.
   Затѣмъ потянулся багажъ варваровъ: пьяница тащилъ съ собою мѣха съ виномъ, обжора -- цѣлыя четверти быка, пироги, масло, завернутое въ фиговые листья... У нѣкоторыхъ на плечахъ болтались попугаи, за другими шли слѣдомъ собаки, газели, пантеры. Ливійскія женщины ѣхали на ослахъ, и поносили негритянокъ. Муловъ понукали остріемъ желѣза, и они сгибали хребетъ подъ тяжестью палатой.. Тутъ же слѣдовали стаею рабы и водоносцы худощавые, пожелтѣвшіе отъ лихорадокъ, совершенно покрытые всякими гадами -- сокъ карѳагенской сволочи, примкнувшій къ варварамъ.
   Лишь только отрядъ вышелъ за городъ, ворота тотчасъ заперлись за нимъ. Мало но малу онъ потерялся въ ныли, мало по малу и Карѳагенъ сталъ казаться для него однимъ только рядомъ длинныхъ стѣнъ.
   Варварамъ показалось, что они слышатъ за собою, въ отдаленіи, великій вопль; имъ стало чудиться, что они не всѣ на лицо... Не зная навѣрно числа своихъ товарищей, оставшихся въ городѣ, они предположили, что тѣ грабятъ тамъ какой нибудь храмъ, успокоились и развеселились. Имъ было пріятно идти, какъ въ былыя времена, походомъ, всею массою. И греки запѣли старую мамертинскую пѣсню:
   
   Я мечомъ моимъ машу!
   Имъ я жертву собираю!...
   Въ каждомъ домѣ -- господинъ!...
   Безоружный предо мною
   Въ прахѣ ползаетъ у ногъ.
   Господинъ, царь большой!...
   
   Скакали, прыгали... и когда пришли въ Тунисъ, замѣтили, что недоставало отряда балеарскихъ пращниковъ. Они вѣрно были гдѣ нибудь недалеко!,
   Цѣлую ночь виднѣлись въ Карѳагенѣ длинные огни. Никто не могъ опредѣлить, что тамъ былъ за праздникъ.
   На другой день побрели при горячемъ вѣтрѣ, въ большихъ разстояніяхъ одинъ отъ другаго. Смотрѣли на огромные, искусно завитые рога быковъ, на овецъ, зашитыхъ въ кожи, для предохраненія ихъ шерсти, на борозды, сходившіяся правильными косоугольниками -- и дивились всему этому.
   Вечеромъ разлеглись на палаткахъ, не развертывая ихъ... Жалѣли о томъ, что гамилькаровъ пиръ миновалъ...
   Когда на слѣдующій день, послѣ жаркаго перехода, съ шумнымъ оживленіемъ подошли къ источнику, Спендій замѣтилъ со своего украденнаго у Гамилькара верблюда унылаго Мато.
   -- Господинъ! а господинъ, закричалъ она, ему.
   Мато едва отвѣчалъ на его привѣтствія; однако, несмотря на это, Спендій все-таки пошелъ сзади.
   Спендій былъ сынъ греческаго ритора и распутной кампаніянки. Сначала онъ торговалъ женщинами; потомъ, потерпѣвъ крушеніе, разорился; далѣе воевалъ противъ римлянъ съ самнитскими пастухами и былъ взятъ въ плѣнъ; бѣгалъ, снова былъ возвращаемъ, работалъ въ каменныхъ ломкахъ, задыхался въ паровыхъ баняхъ, кричалъ въ пыткахъ, наконецъ бросился съ отчаянія въ море и, пойманный воинами Гамилькара, привезенъ былъ въ Карѳагенъ...
   Всю дорогу слѣдовалъ онъ бокъ-о-бокъ съ Мато и ухаживалъ за нимъ. Такое вниманіе наконецъ тронуло Маю и заставило его распахнуться.
   Мато былъ урожденецъ Сирты, ходила, съ отцомъ въ храмъ Аммона, охотился за слонами въ гарамантскомъ лѣсу, потомъ поступилъ на службу Карѳагена. Республика была должна ему четыре лошади, много пшеницы и жалованье за цѣлую зиму. Онъ боялся боговъ и желалъ умереть на родинѣ.
   Спендій валялся на своемъ верблюдѣ, опрокинувъ голову и полузакрывъ глаза. Чтобы лучше насладиться нѣгою, которая была разлита въ воздухѣ, онъ разставлялъ свои пальцы и перебиралъ ими. Мстительныя надежды волновали его; для того, чтобы заглушить рыданія, онъ зажималъ себѣ ротъ.
   Мато снова погруженъ былъ въ свою скуку; его ноги свѣшивались до земли; трава стегала его по котурнамъ, отчего происходилъ непрерывный шумъ.
   Горы закрывали горизонтъ, но, но мѣрѣ того, какъ къ нимъ приближались, казалось, перескальзывали съ одного мѣста на другое. Тамъ-сямъ, среди ровной мѣстности, выдавался, похожій на корабельную корму, утесъ. Потомъ въѣхали въ пески, покрытые жосткими травами. Къ своему удивленію, они увидѣли торчавшую между листьевъ львиную голову и потомъ споткнулись на расшитаго на крестѣ льва. Его, на половину прикрытыя гривой, переднія лапы были широко разогнуты въ обѣ стороны: точно два крыла птицы; рёбра выдавались изъ-подъ вытянутой кожи, а лапы нѣсколько приподнятыхъ вверхъ заднихъ ногъ лежали одна на другой, пронзенныя однимъ общими гвоздемъ. Черная, стекавшая кровь повисла сталактитами на концѣ вытянутаго вдоль по кресту хвоста. Солдаты тѣшились: бросали льву въ глаза кремни и называли его консуломъ и римскимъ гражданиномъ. Чрезъ сто шаговъ повстрѣчался еще крестъ со львомъ, а еще далѣе потянулась цѣлая линія такихъ крестовъ. Нѣкоторые львы были распяты уже такъ давно, что отъ нихъ только и остался что скелетъ. Другіе же, полуисточенные червями, свертывали себѣ челюсти и дѣлали ужасныя гримасы. Кресты качались подъ ними, и вороны не переставали летать вокругъ. Карѳагенскіе поселяне распинали львовъ въ наказаніе за ихъ хищничество и въ примѣръ другимъ львамъ. "Что это за народъ, которому нужно такія потѣхи?" думали варвары.
   И ими, а особенно урожденцами сѣвера, начинало овладѣвать какое-то смутное безпокойство. Они рѣзали себѣ руки о кусты алоя, ихъ слуху досаждали огромные москиты, въ арміи начинали показываться болѣзни. Сикки все еще не было. Нѣкоторые рѣшились даже воротиться въ Карѳагенъ.
   Вдругъ Сикка открылась взору. Покрывавшія стѣну города жрицы Таниты махали воинамъ разноцвѣтными матеріями, били въ тамбурины, играли на арфахъ. И заходящее сзади солнце пронизывалось между струнъ и ложилось вдоль обнаженныхъ рукъ жрицъ. Мгновенно музыка замолкала, и поднимался трескучій, быстрый, бѣшеный вопль; жрицы производили его ударами языка объ углы губъ. Но были и такія, которыя, подперевъ голову обоими локтями, смотрѣли на приблизившуюся армію молча, какъ сфинксы, и пронзали ее большими черными глазами.
   Сикка былъ городъ священный и потому не могъ помѣстить въ себѣ всей арміи: храмъ съ его принадлежностями занималъ цѣлую половину города, и варвары должны были расположиться въ нолѣ -- кто по отрядамъ, кто по національностямъ. Греки разбили палатки параллелями, иберы -- кружками, галлы сколотили себѣ досчатые бараки, ливійцы поселились въ каменныхъ избушкахъ, а негры выгребли себѣ ногтями песчаныя ямы.-- Нѣкоторые днемъ бродили между багажемъ, а на ночь ложились просто на земь, завернувшись въ плащи. Кругомъ разстилалась равнина; тамъ-и-сямъ склонялась къ песку одинокая пальма; сосны и дубы окрашивали бока обрывовъ; мѣстами длинной и узкой полосою протягивался дождь, а вокругъ все-таки стояла чистѣйшая лазурь.
   Храмъ карѳагенской Венеры вѣнчалъ Сикку своею золотою крышею, покоившеюся на мѣдныхъ столбахъ. Казалось, богиня наполняла собою всю страну: эти судороги земли, эти измѣненія температуры, эта игра свѣта -- все напоминало о ней, прихотливой до сумасбродства и сіявшей улыбкою безсмертной красоты. Однѣ горы образовали своими вершинами подобіе полумѣсяцевъ, другія -- походили на крутую грудь женщины... Варвары чувствовали въ себѣ не только усталость, но и какое-то сладостное волненіе.
   Спендій не замедлилъ купить себѣ раба на деньги, вырученныя продажею верблюда. Онъ спалъ у Мато въ палаткѣ. Иногда ему чудился свистъ линьковъ -- онъ просыпался... и потомъ, улыбаясь, поглаживалъ шрамы на тѣхъ мѣстахъ своихъ ногъ, гдѣ были когда-то кандалы.
   Мато не чуждался его сообщества и позволялъ ему сопровождать себя во всѣхъ прогулкахъ; Спендій ходилъ за нимъ, какъ ликторъ, съ длиннымъ мечомъ при бедрѣ; и иногда Мато беззаботно опирался на его плечо.
   Однажды они наткнулись, въ лагерѣ, на кучку людей, между которыми находился Нарр'Авасъ, нумидійскій князь. Мато затрепеталъ.
   -- Давай твой мечъ, я его убью! закричалъ онъ.
   -- Погоди еще, отвѣчалъ Спендій.
   Между тѣмъ Нарр' Авасъ приблизился къ нему и, въ знакъ союза съ нимъ, поцаловалъ большіе пальцы его обѣихъ рукъ; потомъ онъ долго говорилъ противъ Карѳагена, умолчавъ однако о причинахъ, побудившихъ его принять сторону варваровь.
   "Кого хочетъ обмануть онъ?" думалъ Спендій: "варваровъ, или же Карѳагенъ?"
   Нарр'Авасъ, повидимому, искалъ сближенія съ Мато, посылалъ ему жирныхъ козъ, золотого песку, страусовыхъ перьевъ; и ливіецъ изумлялся такимъ ласкамъ, и не зналъ -- отвѣчать ли ему на нихъ? но Спендій успокоивалъ его.
   Однажды утромъ, когда они всѣ трое отправлялись на охоту, Нарр'Авасъ запряталъ себѣ за рукавъ кинжалъ. Спендій все время слѣдовалъ за нимъ, и они возвратились домой безъ всякихъ приключеній. Въ другой разъ Нарр'Авасъ завлекъ ихъ очень далеко, къ границѣ своихъ владѣній; и когда они очутились въ узкомъ проходѣ, съ улыбкой объявилъ имъ, что сбился съ дороги: Спендій съумѣлъ найти ее. Задумчивый Мато особенно часто отправлялся бродить спозаранку по окрестности и лежалъ безъ движенія на пескѣ.
   Онъ пересовѣтовался со всѣми окрестными колдунами, перепробовалъ всѣ заклинанія и амулеты: глоталъ леденящій сердце ядъ ехидны, зарылъ при входѣ въ свою палатку дощечку съ какимъ-то именемъ... Спендій слышалъ, какъ онъ стонать, какъ онъ разговаривалъ самъ съ собой.
   Въ одну ночь рабъ вошелъ къ Мато; тотъ лежалъ ничкомъ на львиной кожѣ, закрывъ лицо руками.
   -- Ты страдаешь? сказать рабъ.-- Скажи, чего тебѣ нужно, господинъ, а господинъ?
   Мато обратилъ къ нему большіе, мутные глаза и сказать:
   -- На мнѣ -- кара боговъ! Меня преслѣдуетъ дочь Гамилькара, я боюсь ее, я все уже переиспыталъ... Не знаешь ли ты такихъ боговъ, которые сильнѣе... или же какого либо неотрицаемаго заклинанія?
   -- Къ чему это? говорилъ Спендій.
   -- Чтобъ избавиться отъ нее! восклицалъ Мато, ударяя себя въ голову кулакомъ, потомъ продолжалъ: -- она приковала меня къ себѣ невидимою цѣпью. Иду я -- и она со мной; останавливаюсь я -- и она тоже! Ея взоры жгутъ меня, я слышу ея голосъ! Она меня окружаетъ, она -- во мнѣ самомъ... Мнѣ кажется -- она сдѣлалась моей душою... а между тѣмъ насъ какъ бы раздѣляютъ волны цѣлаго незамѣтнаго океана... Отъ красы ея вкругъ нея -- облако; мнѣ часто кажется, что я ее не видалъ, что все то было -- сонъ.
   Глядя на Мато, Спендій вспомнилъ, какъ проводилъ когда-то но городамъ толпу женщинъ, какъ юноши обступали его, несли ему золотыя чаши и молили его... Ему стало жаль Мато, и онъ сказалъ:
   -- Будь крѣпокъ, господинъ! Развѣ тебѣ не унизительно, что ты страдаешь отъ женщины?
   -- Да развѣ я ребёнокъ! восклицалъ Мато:-- я встрѣчался съ женщинами и во время приступовъ, и подъ обрушивающимися сводами, но эта!...
   Рабъ прервалъ его: -- еслибы только она не била дочь Гамилькара! началъ онъ.
   Мато возразилъ: -- она непохожа на другихъ дочерей человѣческихъ! Факелы играли предъ ея глазами! неприкрытыя алмазами частицы ея обнаженной груди сіяли... сзади ея чувствовался запахъ храма..У изъ нея выдѣлялось что-то слаще вина, ужаснѣе смерти! И она все-таки шла, потомъ остановилась!... Мато замолкъ, нѣсколько открывъ ротъ, наклонивъ голову и устремивъ глаза въ одну точку, потомъ Воскликнулъ:
   -- Мнѣ ея нужно! Я умираю по ней! Когда я представлю себѣ, что она въ моихъ объятіяхъ, меня охватываетъ бѣшеная радость! Но въ то же время, Спендій, я ненавижу ее, я бы хотѣлъ бить ее! Я бы продалъ себя, лишь бы сдѣлаться ея рабомъ. Ты былъ тамъ, ты! Говори мнѣ о ней! Не правда ли, она каждую ночь выходитъ на терассу дворца? Камни должны трепетать отъ прикосновеній ея сандалій! Звѣзды должны тяготѣть къ ней!
   Онъ упалъ въ бѣшенствѣ и хрипѣлъ, какъ раненый быкъ; потомъ пѣлъ, подражая пѣнію Саламбо, и его протянутыя въ воздухѣ руки дѣлали тѣ же движенія, какія дѣлали тѣ двѣ легкія руки по струнамъ арфы. Ночи Мато и Спендія протекали въ вопляхъ съ одной стороны, въ увѣщаніяхъ съ другой.
   Мато хотѣлъ забыться виномъ; но ему дѣлалось еще тяжеле; хотѣлъ развлечься игрою въ кости, но проигрывалъ одну игру за другою, пошелъ къ служительницамъ богини и воротился оттуда рыдая.
   Что касается Спендія, онъ дѣлался все радостнѣе, все смѣлѣе. Его часто видѣли въ кабакѣ, за бесѣдою съ воинами. Онъ исправлялъ старыя латы, выдѣлывалъ разные фокусы кинжалами, ходилъ собирать травы для больныхъ... являлся забавникомъ, хитрымъ на выдумки изобрѣтателемъ и красно говорилъ. Варвары привыкли къ его подслугамъ и полюбили его.
   Ждали пословъ изъ Карѳагена съ золотомъ. То и дѣло, что считали и пересчитывали, чертя на пескѣ. Строили планы: кто хотѣлъ пріобрѣсти рабынь, рабовъ, земли; кто собирался зарыть свои сокровища. Подымались споры между конниками и пѣхотинцами, варварами и греками; то и дѣло, что слышался пронзительный женскій крикъ.
   Каждый день въ лагерь прибывали новые обитатели, совершенно нагіе и съ пучками травы на головѣ, для защиты отъ солнца. То были карѳагенскіе перебѣжчики, спасавшіеся отъ своихъ заимодавцевъ, заставлявшихъ ихъ насильно работать. Къ наемникамъ стекались также ливійцы, всякіе изгнанники, преступники, люди невнесшіе податей, поставщики вина и масла, питавшіе злобу противъ Карѳагена за то, что тотъ не платилъ имъ своихъ долговъ. Спендій не переставалъ возбуждать противъ республики. И когда запасы стали истощаться, то заговорили о томъ, чтобы идти на Карѳагенъ.
   Однажды, вечеромъ, услышали какіе-то тяжелые звуки и увидѣли вдали что-то красное. Приближались пурпуровыя носилки, съ страусовыми перьями по угламъ. На ихъ опущенныхъ занавѣсяхъ качались хрустальныя цѣпи и жемчужныя нити. Сзади слѣдовали верблюды, съ колоколами на шеѣ; вокругъ ѣхали всадники, залитые въ золото.
   Все остановилось вблизи лагеря. Путники стали доставать изъ чахловъ свои круглые щиты, длинные мечи, шлемы. Одни изъ нихъ остались на мѣстѣ съ верблюдами, другіе двинулись впередъ. Показались знамена республики: голубые жезлы, съ лошадиными головами и кедровыми шишками но концамъ. Варвары вскочили и рукоплескали.
   Несшіе носилки двѣнадцать негровъ подходили ровнымъ дробнымъ шагомъ. Они должны были идти то вправо, то влѣво: имъ мѣшали попадавшійся скотъ и шнурки носилокъ. Повременимъ раздвигала пологъ какая-то жирная, вся изукрашенная кольцами, рука, и слышенъ былъ сиплый голосъ, произносившій ругательства.
   Носилки раскрылись, и взору предстала человѣческая голова, вздутая и безстрастно покоившаяся на огромной подушкѣ. Ея брови, похожія на двѣ дуги чернаго дерева, соединялись на переносьѣ, а въ курчавыхъ волосахъ сверкали золотыя песчинки. Лицо было такое поблеклое, что, казалось, его осыпали мраморною пылью. Туловище исчезало подъ овечьими шкурками, наполнявшими носилки.
   То былъ суффетъ Ганнонъ, изъ-за медленности котораго Карѳагенъ проигралъ битву при Эгатскихъ Островахъ. Ганнонъ, говорили варвары, явился милостивымъ къ врагамъ послѣ гекатомпильской побѣды, лишь благодаря своей жадности: онъ всѣхъ плѣнниковъ продалъ, а республикѣ объявилъ о ихъ смерти.
   Ганнонъ вышелъ изъ носилокъ пошатываясь и при помощи двухъ рабовъ.
   Его ноги, обутыя въ войлочные, усыпанные серебряными лунками, сапожки, были забинтованы, какъ у муміи, и изъ лежавшихъ крестъ-на-крестъ тесемокъ проглядывало тѣло; животъ его вылѣзалъ изъ-подъ пурпуровой куртки, а складки шеи ниспадали на грудь, какъ у быка; вышитая цвѣтами туника Ганнона трещала подъ мышками; сверху на немъ былъ черный плащъ. И со своимъ большимъ голубымъ ожерельемъ, со своими золотыми запонками, съ тяжелыми своими серьгами Ганнонъ казался еще безобразнѣе, чѣмъ была.: онъ походилъ на какой-то грубо вырубленный каменный идолъ, на какую-то мертвую, покрытую блѣдной язвой, массу. Ястребиный носъ Ганнона дышалъ раздуваясь, а маленькіе, со слипшимися рѣсницами глаза блестѣли жосткимъ металлическимъ блескомъ. Двѣ серебряныя трубы возвѣстили начало его рѣчи. Онъ воздалъ хвалу богамъ и республикѣ, сказавъ, что для варваровъ была большая честь служить ей; затѣмъ перешелъ къ тяжести настоящихъ временъ. "Если у господина только три оливы, то не справедливо ли, чтобы онъ оставилъ двѣ для себя?" говорилъ старый суффетъ, вмѣшивая въ свою рѣчь пословицы и ища себѣ одобренія въ толпѣ.
   Между тѣмъ толпа не понимала его финикійскаго языка (его окружили кампанцы, галлы и греки, прибѣжавшіе прежде другихъ, налегкѣ, безъ оружія). Онъ это замѣтилъ, смолкъ и переминался...
   Ему пришло въ голову созвать военачальниковъ. Глашатаи возвѣстили его зовъ на общеупотребительномъ въ тѣ времена греческомъ языкѣ.
   Часовые разогнали бичами толпы солдатъ, и начальники явились съ знаками своего достоинства и своихъ странъ.
   Наступилъ вечеръ. Зажглись огни. Спрашивали другъ Друга: "Что случилось? отчего суффетъ не раздаетъ денегъ?" А суффетъ жаловался начальникамъ на тяжелое положеніе Карѳагена, истощеннаго податями Риму.
   Повременимъ Ганнонъ прерывалъ свою рѣчь: теръ себѣ тѣло алоэ или же пилъ изъ подносимой ему рабомъ серебряной чаши отваръ ласточкинаго пепла и вареной въ уксусѣ спаржи. Потомъ, утеревъ рота пурпуровой салфеткой, начиналъ снова разсказъ объ увеличившихся на все цѣнахъ, опустошенныхъ войною нивахъ, утраченныхъ ловляхъ пурпуровыхъ раковинъ и другихъ бѣдствіяхъ... Коснувшись современной, по случаю утраты Сициліи, дороговизны рабовъ, онъ добавилъ: "Не далѣе того, какъ вчера, я передалъ за одного банщика и четырехъ кухонныхъ слугъ столько денегъ, сколько хватило бы на покупку цѣлыхъ двухъ слоновъ!"
   Развернувъ длинный папирусный свертокъ, онъ читалъ, сколько истрачено республикою на поправку храмовъ, мостовой, на постройку судовъ, на содержаніе коралловыхъ ловель, на увеличеніе казны сидеритовъ и на машины въ каптабрскихъ серебряныхъ рудникахъ.
   Начальники поняли не болѣе воиновъ... Они, какъ и всѣ вообще наемники, умѣли только здороваться по-финикійски; что же касается карѳагенскихъ офицеровъ, служившихъ въ рядахъ наемниковъ переводчиками, то всѣ они, боясь мести со стороны варваровъ, скрылись; а Ганнонъ не догадался взять переводчиковъ съ собою, и вдобавокъ глухой голосъ его совершенно пропадалъ въ воздухѣ.
   Затянутые въ свои желѣзные пояса, греки силились уловить смыслъ ганноновыхъ словъ. Покрытые шкурами обитатели горъ или съ недовѣріемъ смотрѣли на него, или же зѣвали, опершись на свои дубины. Галлы вовсе не слушали Ганнона, зубоскалили и наклоняли внизъ свои длинные волосы. Жители пустыни внимали, не двигаясь и закутавшись въ свои сѣрыя шерстяныя одежды. Отъ общей сумятицы, стража шаталась на лошадяхъ. Негры держали зажженыя сосновыя вѣтви. Толстый карѳагенянинъ разглагольствовалъ, помѣстившись на холмѣ.
   При видѣ варваровъ, начинавшихъ выходить изъ терпѣнія и ругаться, Ганнонъ дѣлалъ разныя движенія руками; нѣкоторые хотѣли возстановить тишину, возвышали голоса и тѣмъ только усиливали гвалтъ.
   Вдругъ какой-то тщедушный человѣкъ явился у ганнонова подножія, выхватилъ у глашатая трубу и, подавъ сигналъ, объявилъ на языкахъ греческомъ, латинскомъ, галльскомъ, ливійскомъ и балеарскомъ, что хочетъ говорить объ очень важномъ дѣлѣ.
   -- Говори, говори! послышалось ему въ отвѣтъ.
   Весь дрожа, Спендій, обращаясь, поочередно, ко всѣмъ національностямъ, сказалъ:
   -- Вы слышали, какія страшныя угрозы говорилъ этотъ человѣкъ!
   Національности поглядѣли другъ на друга и потомъ, какъ бы согласившись, отвѣчали всѣ утвердительнымъ киваньемъ головы.
   -- Онъ говорилъ, продолжалъ Спендій:-- что боги другихъ странъ -- пустой бредъ въ сравненіи съ карѳагенскими. Онъ васъ называлъ трусами, ворами, собачьими дѣтьми; онъ говорилъ, что вы довели республику до необходимости платить Гиму дань и истощили ее вашею жадностію. Онъ читалъ перечисленіе казней и наказаній, которыя готовятся вамъ: васъ заставятъ чинить мостовыя, работать надъ расширеніемъ казны сцисситовъ пошлютъ копать кантабрскіе рудники!
   Слыша въ его рѣчи повтореніе тѣхъ собственныхъ именъ, которыя произнесены были Ганнономъ, наемники рѣшили, что Спендій не лгалъ. Нѣкоторые же кричали противное, но ихъ голосъ потерялся въ толпѣ.
   -- Развѣ вы не видали, что онъ оставилъ за собою отрядъ всадниковъ? продолжалъ Спендій:-- вѣдь это для того, чтобы умертвить васъ всѣхъ въ удобную минуту.
   Толпа стала повертываться, чтобъ разузнать объ отрядѣ Ганнона, и въ эту самую минуту увидѣли какого-то человѣка всего въ лохмотьяхъ, съ изодранной кожей, дрожавшаго всѣмъ тѣломъ и опиравшагося на масличную палку. Человѣкъ этотъ подошелъ къ стоявшимъ съ факелами неграмъ, идіотически осклабился и смотрѣлъ на нихъ съ ужасомъ. Потомъ прячась за нихъ и заикаясь, онъ кричалъ на балеарскомъ языкѣ: "Вотъ они, вотъ они!" (и онъ доказывалъ на стражу суффета): "они ихъ убили!..." -- "Да, всѣ убиты... всѣ!..." повторялъ онъ сбѣжавшимся балеарцамъ: -- всѣ раздавлены, какъ виноградъ... богатыри... пращники... мои и ваши товарищи!"
   Ему дали вина; онъ плакалъ, и потомъ его рѣчь полилась. Спендій едва сдерживалъ свою радость, объясняя грекамъ и ливійцамъ слова Зарксфса.
   Наканунѣ выступленія варваровъ, высадилось триста пращниковъ. Въ этотъ день они долго спали и вошли въ Карѳагенъ уже но уходѣ войска. Они были безоружны: ихъ глиняныя пули ѣхали вмѣстѣ съ багажемъ на верблюдахъ. Когда они вошли въ улицу, вся масса населенія ринулась на нихъ... Варварамъ теперь стало ясно, что за вопль долеталъ до нихъ, когда они удалялись изъ Карѳагена. Спендій его не слыхалъ, такъ-какъ ѣхалъ впереди отряда. Тѣла избитыхъ преданы были страшному поруганію. Чтобы подвергнуть души ихъ мукамъ, жрецы обожгли ихъ волосы, потомъ рубили ихъ на части и вывѣшивали у мясниковъ; нѣкоторые изъ карѳагенянъ даже вцѣплялись въ нихъ съ остервенѣніемъ своими зубами... Къ вечеру стали предавать трупы пламени; его-то длинные столбы, отражавшіеся въ озерѣ, видѣли издали уходившіе варвары. Когда же отъ пламени загорѣлись нѣкоторые изъ сосѣднихъ домовъ, то остальные трупы, а также и тѣла полумертвыхъ поспѣшно были сброшены съ городскихъ стѣнъ. Зарксасъ плавалъ до слѣдующаго дня въ камышахъ; потомъ бродилъ, терпя всякія муки, скрываясь днемъ въ пещерахъ и выходя изъ нихъ по ночамъ. Однажды онъ увидѣлъ вдали копья и безотчетно, безсознательно слѣдовалъ за ними.
   Негодованіе солдатъ сдерживалось, пока Зарксасъ говорилъ; оно вспыхнуло съ послѣднимъ его словомъ. Хотѣли тотчасъ же умертвить стражу Ганнона, но нѣкоторые уговорили сначала хоть дознаться -- заплатятъ ли имъ долгъ. Тогда всѣ стали кричать: "наши деньги!" Ганнонъ отвѣчалъ, что привезъ ихъ.
   Варвары бросились къ аванпостамъ и воротились съ багажемъ суффета, катя узлы его передъ собою. Не доашдаясь рабовъ, они принялись вскрывать эти узлы и нашли въ нихъ гіацинтовыя платья, губки, щотки, пилочки, благовонія и принадлежности къ раскрашиванію глазъ сурьмою, однимъ словомъ, всякій скарбъ богатаго человѣка, привыкшаго къ прихотямъ. На одномъ верблюдѣ была большая бронзовая ванна, походная баня суффета. Ганнонъ путешествовалъ съ такими удобствами, что при немъ были даже клѣтки съ гекатомпильскими ласточками, которыхъ сжигали живыхъ, для приготовленія ему отвара. Съ нимъ взято было такъ много провизіи, что она то и дѣло являлась изъ тюковъ, и между тѣснившимися вокругъ варварами поднялся смѣхъ.
   Что касается жалованья наемниковъ, то все оно помѣщалось въ двухъ плетушкахъ и состояло отчасти изъ употребляемыхъ карѳагенянами кожаныхъ денегъ. Варвары были изумлены. Гаинонъ объяснялъ имъ, что республика не имѣла еще времени взвѣсить ихъ страшно обременительныя для нея требованія.
   Тогда все было опрокинуто, все было перевернуто вверхъ дномъ. Солдаты принялись бросать въ Ганнона деньгами. И онъ едва успѣлъ вскарабкаться на осла и бросился въ бѣгство: его огромное ожерелье подпрыгивало до ушей; онъ убрался изъ лагеря, призывая на варваровъ всевозможныя проклятія, плача и рыдая. "Убирайся, подлецъ! боровъ! подавись своимъ золотомъ!" кричали варвары ему вслѣдъ.
   На утро слѣдующаго дня въ Сиккѣ происходило большое движеніе и раздавалось восклицаніе: "Они идутъ на Карѳагенъ!"
   Варвары дѣйствительно поднялись. Оставалась на мѣстѣ еще только одна палатка. Въ нее вошелъ Спендій.
   -- Вставай, господинъ! Мы выступаемъ.
   -- Куда?
   -- Въ Карѳагенъ!
   И Мато вспрыгнулъ на скакуна, котораго рабъ держалъ у входа въ палатку.
   

III.
Саламбо.

   Луна подымалась изъ-за волнъ. Въ городѣ, еще покрытомъ мракомъ, блестѣли и бѣлѣли разные освѣщенные предметы: колесничное дышло на какомъ нибудь дворѣ, какой нибудь развѣшанный по стѣнѣ кусокъ холста, выдавшійся уголъ стѣны, золотое ожерелье, прицѣпленное къ шеѣ идола. Но обширныя развалины, участки черной земли, сады казались еще мрачнѣе въ потемкахъ. Рыбачьи сѣти, растянутыя изъ дома въ домъ въ кварталѣ моряковъ -- Малышѣ, походили на крылья чудовищныхъ летучихъ мышей. Скрынъ колесъ, подымавшихъ воду въ верхніе этажи дворцовъ, слышенъ еще не былъ; верблюды спали, лежа на животѣ, какъ страусы; тамъ-сямъ вдалекѣ подымался изъ-подъ бронзовой черепицы, запоздавшій жертвенный дымокъ. Луна покрывала своимъ свѣтомъ въ одно и то же время и водяную поверхность залива и Тунисское озеро. На озерѣ длинными розовыми рядами располагались фламинго, а сзади, подъ катакомбами, сверкала, какъ кусокъ серебра, соляная лагуна.
   Саламбо вышла на терассу своего дворца; рабыня несла за нею желѣзный листъ съ горячими угольями.
   Посреди терассы стояла маленькая, слоновой кости, постель, покрытая рысьимъ мѣхомъ. На ней лежали подушки, сдѣланныя изъ перьевъ попугая -- птицы, посвященной богамъ. По угламъ возвышались четыре длинныя курильницы, наполненныя нардомъ, ладономъ, корицею и миррою. Раба зажгла фиміамы. Саламбо смотрѣла на полярную звѣзду; потомъ медленно склонилась предъ четырьмя странами горизонта и стала на колѣни, на лазурный, усыпанный золотыми искрами, порошокъ, изображавшій звѣздное небо.
   Она жалобнымъ голосомъ взывала къ божествамъ. "Привѣтъ тебѣ, во имя вѣчнаго молчанія и вѣчнаго плодородія, богиня всего влажнаго!" говорила она; потомъ, два или три раза покачнувшись всѣмъ тѣломъ, распростерлась но землѣ и, вытянувъ руки, приложила лицо къ лазурной пыли. Раба быстро подняла ее, въ знакъ того, что боги приняли ея молитву.
   Раба эта была привезена въ Карѳагенъ еще дитятею. Она не покидала господъ и но своемъ освобожденіи, въ знакъ чего ея правое ухо пронзили широкимъ отверстіемъ. Разноцвѣтная полосатая юбка ея спускалась до пятъ; лицо ея было желто, какъ ея туника; длинныя серебряныя стрѣлки сверкали надъ ея головою, а въ ноздряхъ ея краснѣла коралловая запонка; стояла она совершенно выпрямившись и опустивъ вѣки.
   Саламбо подошла къ краю терассы и нагнулась надъ спящимъ городомъ. Ея грудь всколыхнулась отъ глубокаго вздоха, покачнувшаго наброшенное на нее покрывало. Ея сандаліи усѣяны были изумрудами, а пряди ея наполняли пурпуровую сѣть, покрывавшую ея голову.
   Поднявъ къ лунѣ взоръ, она шептала гимнъ:
   "Вращайся съ легкостью, поддерживаемою неосязаемымъ эфиромъ! Глаза кошекъ и пятна пантеръ удлинняются или сокращаются по мѣрѣ того, какъ ты растешь или уменьшаешься! Жены призываютъ твое имя въ мукахъ родовъ! Ты вздуваешь раковины! Ты приводишь въ броженіе вино! Ты разлагаешь трупы! Ты образуешь жемчугъ на днѣ морей! Всѣ зародыши взываются къ жизни, богиня, твоею влагою! Когда являешься ты -- разливается покой по всей землѣ: цвѣты свертываются, волны стихаютъ, люди простираютъ къ тебѣ грудь свою, и весь свѣтъ -- съ океанами и горами, смотрится въ тебя, какъ въ зеркало. Ты бѣла, кротка, лучезарна, чиста, ты -- помощница; ты -- очистительница, ты -- ясна!"
   Мѣсяцъ въ это время выглядывалъ изъ-за горъ, но другую сторону залива.
   "Но ты и ужасна", продолжала Саломбо: "ты порождаешь чудовища, страшные призраки, лживые сны; твои очи снѣдаютъ камни строеній, и обезьяны больны всякій разъ, когда ты возрождаешься. Отчего ты измѣняешь постоянно свой видъ? То ты -- какъ плывущая галера, то -- какъ пастырь посреди звѣздъ, стерегущій свое стадо.
   "О, Танита! вѣдь ты любишь меня? Вѣдь я столько разъ созерцала тебя!... Но, нѣтъ: ты катишься въ лазури, а я, я остаюсь недвижная, на землѣ."
   -- Таанахъ, поиграй на арфѣ, на серебряныхъ струнахъ; мнѣ такая тоска!
   Раба вставила большую треугольную чернаго дерева арфу въ хрустальный шаръ и заиграла. Раздались глухіе, торопливые, похожіе на пчелиное жужжаніе, звуки. Они слились съ ропотомъ волнъ и шумомъ Акрополя.
   -- Остановись! закричала Саламбо.
   -- Что съ тобою? сказала раба: -- тебя начинаетъ пугать каждый шорохъ.
   -- Сама не знаю, отвѣчала первая.
   -- Ты слишкомъ утомляешь себя молитвою.
   -- О! Таанахъ, я бы такъ желала исчезнуть куда нибудь, пропасть безъ слѣда!
   -- Быть можетъ, на тебя сильно дѣйствуютъ ароматы?
   -- Нѣтъ, не можетъ быть: въ нихъ -- духъ боговъ.
   Раба принялась говорить Саламбо о ея отцѣ. Полагали, что онъ отправился въ страну янтарей, за мелькартовы столбы.
   -- Если же онъ не вернется, прибавила Таанахъ:-- тебѣ слѣдуетъ, согласно волѣ его, выбрать себѣ мужа, между сыновьями старшинъ, и тогда въ его объятіяхъ твоя печаль пропадетъ сама собою.
   -- Къ чему? отвѣчала дѣвушка, приходившая въ ужасъ отъ свирѣпаго смѣха мужчинъ и отъ ихъ грубой наружности.-- Иногда, Таанахъ, продолжала она: -- изъ груди моей вырывается такое горячее дыханіе, что оно тяжелѣе, чѣмъ паръ волкана. Меня зовутъ какіе-то голоса. Огненный клубокъ вертится въ моей груди и подступаетъ къ горлу; онъ меня душитъ, я хотѣла бы умереть... а потомъ что-то сладостное, съ головы и до ногъ, разливается въ моемъ тѣлѣ... Какая-то ласка охватываетъ меня... точно какая-то боль распространяется надо мною... я бываю подавлена... О! я бы хотѣла разсѣяться въ ночномъ туманѣ, въ волнѣ ручьевъ, въ влагѣ деревъ; я бы хотѣла покинуть мой составъ, превратиться въ духъ, въ лучъ... и вознестись до неба... О! мать!
   Перегнувшись, она подняла вверхъ руки, такъ высоко, какъ только могла, и въ своемъ длинномъ одѣяніи была столь же легка и блѣдна, какъ мѣсяцъ.
   Чтобы изгнать изъ нея ужасъ, Таанахъ надѣла ей на шею ожерелье изъ янтарей и зубьевъ дельфина, и Саламбо сказала почти потухшимъ голосомъ:
   -- Позови ко мнѣ Шахабарима!
   Отецъ ея не желалъ, чтобы она вступила въ сословіе жрицъ; онъ не хотѣлъ также, чтобы ей было извѣстно народное ученіе о Танитѣ. Онъ ее берегъ для такого союза, который согласовался бы съ его политическими видами. И Саламбо жила одна въ своемъ дворцѣ; мать ея давно уже умерла.
   Саламбо возрасла среди воздержанія, постовъ, жертвенныхъ очищеній. Ее окружало лишь все избранное и строгое; тѣло ея насыщалось благовоніями, душа -- молитвами. Никогда еще она не вкушала ни вина, ни мяса; никогда она не дотронулась до какого нибудь нечистаго животнаго, и нога ея еще не ступала въ такой домъ, гдѣ былъ мертвецъ.
   Она не знала сладострастной стороны финикійскаго культа. Благодаря тому, что существовали различные, часто противорѣчившіе другъ другу, способы поклоненія, она чтила богиню лишь въ образѣ свѣтила. И луна оказывала на Саламбо сильное вліяніе: Саламбо дѣлалась все слабѣе и слабѣе, по мѣрѣ того, какъ свѣтило уменьшалось.
   Цѣлый день она томилась, и оживала только съ наступленіемъ вечера. Она чуть не умерла въ одно изъ затмѣній.
   Богина Танита-Рабетна, казалось, мстила за эту дѣвственность, непринесенную ей въ жертву! она не оставляла Саламбо въ покоѣ, и безпокойство дѣвы было тѣмъ ощутительнѣе, что отличалось тою же неопредѣленностью, какъ и самыя понятія о богинѣ, только лишь развивавшія ея безпокойство.
   Саламбо постоянно думала о Танитѣ. Она силилась понять ея догматъ и для того желала увидѣть изображеніе богини, запрятанное въ самомъ тайникѣ храма и украшенное великолѣпнымъ покрываломъ, съ которымъ связаны были судьбы Карѳагена: мысль о божествѣ не отдѣлялась ясно отъ мысли объ его изображеніи; и видѣть или имѣть послѣднее -- значило пріобрѣсти себѣ качества бояіества и даже нѣкоторымъ образомъ взять надъ нимъ верхъ.
   Между тѣмъ Саламбо повернулась: она узнала шумъ золотыхъ колокольчиковъ, привязанныхъ къ подолу одежды Шахабарима. Онъ вошелъ вверхъ по лѣстницамъ и, скрестивъ руки, остановился на порогѣ терассы.
   Его впалые глаза такъ же блестѣли, какъ лампада въ могильномъ склепѣ; его худощавое слабое тѣло пошатывалось въ длинной льняной одеждѣ, отягощенной побрякушками и изумрудовыми шарами.
   Шахабаримъ имѣлъ продолговатый заостреный подбородокъ; его кожа была холодна на ощупь, а изборожденное глубокими морщинами желтое лицо выражало постоянное желаніе и вѣчную тоску.
   Онъ былъ воспитателемъ Саламбо и великимъ жрецомъ Таниты.
   -- Говори, чего тебѣ нужно, сказалъ онъ.
   -- Я надѣялась! ты мнѣ столько разъ обѣщалъ... и она спуталась, смутилась; потомъ вдругъ заговорила: -- скажи! за что ты презираешь меня? Что забыла я изъ обрядовъ? Ты самъ говорилъ, господинъ, что никто лучше меня не разумѣетъ дѣла богини; а между тѣмъ есть вещи, которыя ты не хочешь сообщить мнѣ. Неправда ли, отецъ?
   Шахабаримъ вспомнилъ о приказаніи Гамилькара и отвѣчалъ:
   -- Ничего нѣтъ такого, чему бы я могъ тебя научить!
   -- Духъ влечетъ меня къ любви, отвѣчала она:-- я служила всѣмъ богамъ, но всѣ они слишкомъ нечувствительны, слишкомъ далеко и высоко, понимаешь ли ты? ее же... я чувствую, что она связана съ моимъ существованіемъ: она наполняетъ мою душу, я трепещу отъ тѣхъ порывовъ, которые внутри меня: точно она рвется во мнѣ, желая выйти на свободу. Мнѣ кажется, я слышу ея голосъ, вижу ея образъ: внезапный свѣтъ освѣтитъ меня... и потомъ -- снова мракъ!
   Шахабаримъ молчалъ. Она смотрѣла на него умоляющими глазами.
   Онъ наконецъ подалъ знакъ, чтобы служанка, непринадлежавшая къ хананенской расѣ, удалилась. Когда Таанахъ скрылась, Шахабаримъ поднялъ одну руку на воздухъ и началъ:
   -- Прежде боговъ существовала лишь тьма, носилось вѣяніе тяжелое, неясное, какъ сознаніе бредящаго человѣка. Вѣяніе сосредоточилось и породило желаніе и облако. И изъ желанія, и изъ облака произошло первоначальное вещество. То была мутная, черная, холодная, глубокая вода. Она заключала въ себѣ безчувственныхъ чудовищъ, несвязныя части имѣющихъ родиться образовъ, рисуемыхъ обыкновенно на стѣнахъ храмовъ. Далѣе матерія сгустилась. Она превратилась въ яйцо. Яйцо лопнуло, и изъ одной половины его образовалась земля, изъ другой -- твердь небесная. Появилось солнце, луна, вѣтры, облака, и при громѣ грозы пробудились разумныя твари. Тогда богъ Эшмунъ развернулся звѣздною сферою; Канонъ заблисталъ въ солнцѣ; Мелькартъ своими руками двинулъ его за Гадесъ, Кабиры низошли въ волканы, а Рабетна, подобно кормилицѣ, наклонилась надъ землею, низвергая свѣтъ свои, какъ млеко, и ночь свою, какъ покровъ.
   -- А послѣ? сказала Саламбо.
   Желая ее развлечь, Шахабаримъ сталъ ей отвлеченнымъ образомъ толковать таинство происхожденія; но при этихъ послѣднихъ словахъ влеченіе дѣвушки вспыхнуло, и Шахабаримъ, уступивъ на половину, прибавилъ:
   -- Танита внушаетъ любовь людямъ и управляетъ ею.
   -- Любовь людямъ! повторила въ раздумьи Саламбо.
   -- Она -- душа Карѳагена, продолжалъ жрецъ:-- и, хотя находится всюду, но все-таки ея мѣстопребываніе здѣсь, подъ священнымъ покровомъ.
   -- О, отецъ! вѣдь я ее увижу, неправда ли? Ты меня сведешь къ ней? Я стараго отъ желанія узнать ее. Сжалься, помоги, пойдемъ!
   Онъ отдалилъ ее сильнымъ и горделивымъ движеніемъ руки и сказалъ:
   -- Никогда! Развѣ ты не знаешь, что Ваалы-гермофродиты доступны только намъ -- мужчинамъ но разуму, женщинамъ -- но слабости. Твое желаніе -- святотатство; будь довольна тѣмъ знаніемъ, которымъ уже обладаешь.
   Она стала на колѣни и рыдала, приложивъ, въ знакъ раскаянія, свои пальцы къ ушамъ.
   Шахабаримъ былъ безчувственъ какъ камень.
   Она, трепеща, оглядывала его сверху и до низу, и ему было пріятно, что она страдаетъ изъ-за его богини, съ которой познакомить ее вполнѣ онъ не могъ.
   Уже начинали пѣть птицы; тянулъ холодный вѣтерокъ; облачки бѣжали по блѣдному небу.
   Вдругъ онъ замѣтилъ за Тунисомъ что-то, какъ пыль, двигавшееся но землѣ. Потомъ пыль эта превратилась какъ бы въ длинную перпендикулярную сѣровато-песчаную полосу... и въ круговоротѣ этой массы показались головы дромадеровъ, пики, щиты: армія варваровъ шла на Карѳагенъ.
   

IV.
Подъ стѣнами Кагеагена.

   Поселяне, блѣдные, являлись въ городъ; они бѣжали отъ варваровъ, въ три дня перешедшихъ разстояніе отъ Сикки до Карѳагена и имѣвшихъ своею цѣлію истребленіе.
   Заперли ворота. И почти тотчасъ появилось самое войско. Оно остановилось посреди перешейка, на берегу озера и, на первыхъ порахъ, не выказало непріязненныхъ дѣйствій. Многіе изъ солдатъ приближались къ стѣнамъ съ пальмовыми вѣтвями, но страхъ такъ былъ великъ, что ихъ отогнали выстрѣлами изъ луковъ.
   По утрамъ и вечерамъ вдоль стѣнъ бродили разные зѣваки: жителямъ особенно бросился въ глаза одинъ маленькій человѣчекъ, постоянно закутанный въ плащъ и носившій наличникъ. Онъ настойчиво и по цѣлымъ часамъ разсматривалъ водопроводъ, чѣмъ, безъ сомнѣнія, хотѣлъ лишь отвлечь вниманіе жителей отъ истинныхъ своихъ цѣлей. Съ нимъ ходилъ великана", лицо котораго было открыто.
   Но Карѳагенъ защищали во всю ширину перешейка: сначала -- ровъ, потомъ дерновый валъ, а потомъ стѣна изъ тесанаго камня, въ тридцать локтей высоты и въ два этажа. Въ ней помѣщались конюшни на триста слоновъ, магазины съ полною сбруею и пищею для этихъ животныхъ, а также много военныхъ припасовъ. Зубчатыя башни вѣнчали стѣну.
   Тотчасъ за стѣной находился первый изъ карѳагенскихъ кварталовъ -- Малыша, кварталъ моряковъ и красильщиковъ. Тутъ всегда бывали развѣшаны для сушки пурпуры, тутъ были глиняныя печи для печенія солонины.
   Сзади возвышался амфитеатромъ городъ: его кубическіе, каменные, деревянные, глиняные, тростниковые, и изъ раковинъ, домы располагались уступами. Еще были замѣтны стѣны трехъ древнихъ, теперь слившихся кварталовъ. Находившійся въ центрѣ Бирсы Акрополь просто исчезалъ въ разнообразіи своихъ памятниковъ. Тутъ тѣснились храмы съ поддерживаемыми колоннами въ видѣ статуй, коническіе каменные памятники, мѣдные куполы, обелиски съ опрокинутыми на своихъ верхушкахъ факелами... Однимъ словомъ -- здѣсь чувствовалось постепенное напластываніе вѣковъ.
   За Акрополемъ тянулась, по красному грунту и между надгробныхъ памятниковъ, мапнальская дорога, шедшая прямо отъ берега къ катакомбамъ.
   Потомъ тѣснились между садовъ жилища; это былъ новый, четвертый кварталъ, Мегара. Онъ доходилъ до утесистаго берега, на которомъ былъ устроенъ гигантскій, постоянно горѣвшій по ночамъ, маякъ.
   Такимъ казался Карѳагенъ для солдатъ, расположившихся въ равнинѣ.
   Они спорили между собою о разныхъ частяхъ города. Вонъ виднѣлась, противъ дома сцисситовъ, золотая черепичная крыша храма Канона; вонъ, налѣво отъ Эшмуна, стоялъ разубранный коралловыми вѣтвями храмъ Мелькарта, а тамъ тонулъ въ пальмовой зелени куполъ Таниты. Черный храмъ Молоха помѣщался внизу отъ цитернъ, въ сторонѣ маяка. На стѣнахъ, на перекресткахъ, вездѣ виднѣлись отвратительные, гигантскіе или же коренастые идолы, съ огромными животами, разверстыми пастями, разставленными кровожадными руками; они держали копья или цѣпи. Сквозь улицы, въ дальнемъ ихъ концѣ, блестѣла лазурь моря, а въ перспективѣ, улицы казались еще уже, еще круче.
   Съ утра до вечера скакали но нимъ толпы: мальчики звонили въ колокольчики и кричали у входовъ въ бани; лавки теплыхъ напитковъ дымились; на террасахъ кричали бѣлые пѣтухи; посвященные солнцу; жертвенные быки ревѣли, рабы бѣжали съ корзинами на головѣ, и кое-гдѣ показывался, въ углубленномъ портикѣ, весь закутанный въ темное, босоногій жрецъ.
   Это зрѣлище города приводило варваровъ въ великое раздраженіе. Они видѣли также находившійся уже совсѣмъ за городомъ, въ центрѣ Мегари и выше Акрополя, Гамилькаровъ дворецъ.
   Глаза Мато то и дѣло смотрѣли въ ту сторону. Онъ взбирался на оливы, заслонялъ рукою отъ свѣта глаза и вглядывался: но красная, съ чернымъ крестомъ дверь оставалась постоянно запертою.
   Болѣе двадцати разъ онъ обошелъ всѣ стѣны, ища какой нибудь щели, чтобы проникнуть въ городъ. Однажды ночью онъ бросился въ заливъ, три часа плылъ, не переводя духа, выплылъ у Маппала, и хотѣлъ вскарабкаться на крутой берегъ. Его колѣни изодрались въ кровь, ногти изломались; онъ упалъ въ воду и долженъ былъ возвратиться въ лагерь.
   Его безсиліе приводило его въ отчаяніе. Самый Карѳагенъ возбуждалъ его ревность въ отношеніи къ Саламбо. Ему захотѣлось сдѣлать какой нибудь безумный, нелѣпый поступокъ. Щоки его пылали, глаза были постоянно раздражены, голосъ дикъ; онъ ходилъ по лагерю большими шагами... А то такъ садился у морскаго берега, скребъ пескомъ свой огромный мечъ и пускалъ стрѣлами въ пролетавшихъ коршуновъ. Яростныя слова вылетали изъ его устъ.
   -- Дай волю своему гнѣву: пусть онъ выльется такъ же свободно, какъ свободно мчится колесница, говорилъ Спендій: -- кричи, проклинай, убивай! Гнѣвъ проходитъ при видѣ крови!
   Мато снова принялъ командованіе надъ воинами и просто замучилъ ихъ упражненіями. Его уважали за мужество, даже питали къ нему какой-то священный ужасъ, думая, что онъ въ сношеніи съ духами.
   Истребить варваровъ только и можно было, охвативъ ихъ, съ обѣихъ сторонъ, на перешейкѣ; но для этого Карѳагену недоставало большой арміи... И куда бы ни двинулись варвары -- они вездѣ были опасны: на востокѣ они перерѣзали бы сообщеніе съ Киреною, на западѣ они взволновали бы Нумидію, наконецъ, оставаясь вообще въ странѣ, они опустошили бы ее: богачи трепетали за свои виллы.
   Ганнонъ предлагалъ свирѣпыя мѣры, напримѣръ, назначеніе цѣны за голову каждаго варвара; напротивъ, его товарищъ Гисконъ выражалъ то мнѣніе, что съ варварами слѣдуетъ квитаться. Но какъ старшины боялись популярности Гискона, то и перечили ему.
   За чертою городскихъ укрѣпленій жили какіе-то люди, чужаго племени и неизвѣстнаго происхожденія; всѣ они охотились за дикобразами, питались гадами, ловили живыхъ гіенъ въ ихъ логовищахъ и потѣшались тѣмъ, что заставляли этихъ звѣрей бѣгать по вечерамъ, между надгробными памятниками, въ пескахъ Мегары. Тщедушные, по въ то же время свирѣпые, эти люди не знали ни религіи, ни правительства и жили между собою, какъ животныя. Часовые замѣтили однажды, что всѣ они куда-то скрылись.
   Наконецъ члены великаго совѣта рѣшились явиться въ варварскій лагерь запросто, гостями. Вмѣсто безпорядка въ лагерѣ, они нашли его окруженнымъ высокимъ валомъ и съ улицами, окропленными водою; они говорили между собою шопотомъ и были преисполнены такого страха, что даже боялись задѣть или опрокинуть какую либо вещь своими широкими одеждами.
   Солдаты требовали живностей въ счетъ жалованья. Имъ прислали все, что было лучшаго въ Карѳагенѣ. Но они съ презрѣніемъ оглядывали великолѣпныхъ животныхъ и цѣнили барана, какъ голубя, а трехъ козъ, какъ гранатное яблоко. 11ожирате.ш гадокъ подтверждали оцѣнку, сдѣланную варварами, и эти послѣдніе брались за мечи.
   Коммиссары великаго совѣта принуждены были оцѣнить на угадъ службу каждаго воина, и вышла неслыханная сумма. А между тѣмъ варвары выражали нетерпѣніе. Потерявшіе голову карѳагенскіе богачи рѣшили послать въ лагерь всѣхъ, кто имѣлъ знакомыхъ между варварами, и поручили посланнымъ постараться задобрить воиновъ.
   Варвары пускали всѣхъ къ себѣ, но лишь чрезъ узкій проходъ, по четыре человѣка, при чемъ каждаго осматривали. За этимъ наблюдалъ Спендій, а Мато тутъ же слѣдилъ, не войдетъ ли кто либо изъ дома Саламбо.
   Лагерь походилъ на ярмарку. Съ одной стороны толпились латники, съ другой -- люди, одѣтые въ ленъ и съ войлочными шапками, похожими на сосновыя шишки. Всюду рыскали женщины разныхъ націй -- смуглыя, какъ зрѣлые финики, зеленоватыя, какъ оливы, желтыя, какъ апельсинъ. Тутъ виднѣлись со своими росписанными бровями, сидѣвшія на корточкахъ, циновкахъ и завернутыя въ фіолетовый газъ, уроженки Кирены; тутъ негритянки, съ отвисшими сосцами, собирали навозъ, который сушили и обращали на топливо; тутъ же здоровыя дѣти, бѣлогрудыхъ, завернутыхъ въ шкуры галльскихъ женщинъ, ударяли прохожимъ головою въ животъ или, подкрадываясь сзади, кусали имъ руки.
   Солдаты трепали смущенныхъ карѳагенянъ но плечу и приглашали развеселиться. Каждаго попавшагося звали они принять участіе въ ихъ играхъ и норовили переломить ему досками ноги или, на кулачныхъ бояхъ, сразу разбивали ему челюсть. Мирные карѳагеняне при ходили въ содроганіе отъ пращниковъ, отъ всадниковъ и отъ змѣезаклинателей. Чтобы показаться храбрыми, чтобы привадиться къ варварамъ, они даже изъявляли желаніе сдѣлаться солдатами. И варвары заставляли ихъ рубить дрова и чистить муловъ, надѣвали на нихъ латы, давали имъ щитъ и потомъ катали по улицамъ, какъ бочку. Многіе изъ варваровъ наивно полагали, что всѣ карѳагеняне должны быть богаты и на этомъ основаніи просили у нихъ того, что только приходило въ голову. И когда наконецъ обобранный карѳагенянинъ объявлялъ себя совершенно разореннымъ, они, въ отвѣтъ, требовали себѣ его жену, его жизнь! Когда счеты варваровъ были окончательно утверждены, они спросили себѣ палатокъ. Имъ ихъ дали. Тогда греческіе полемархи потребовали тѣхъ великолѣпныхъ латъ, которыя приготовлялись въ Карѳагенѣ; великій совѣтъ ассигновалъ сумму на удовлетвореніе этого требованія. Но потомъ варвары стали требовать себѣ еще но нѣскольку лошадей, будто бы утраченныхъ ими на службѣ республикѣ. Имъ предложили гекатомпильскихъ жеребцовъ. Они хотѣли денежнаго вознагражденія.
   Наконецъ варвары привели республику въ отчаяніе: они оцѣнили должный ими республикою хлѣбъ по самымъ высокимъ цѣнамъ, какія только могли существовать въ самое бѣдственное военное время; такія цѣны были въ четыреста разъ больше обыкновенныхъ. Но и на этомъ надо было уступить наемникамъ!
   По заключеніи примирительныхъ условій, солдаты настаивали на наказаніи тѣхъ, кто перессорилъ ихъ, какъ они говорили, съ республикою, другими словами они добивались головы Ганнона.
   Быть можетъ, великій совѣтъ имѣлъ бы слабость исполнить даже это требованіе; но армія посягнула на новую, самую тяжелую несправедливость и тѣмъ заставила Карѳагенъ не уступать себѣ. Но предложенію Спендія, воины просили себѣ въ жоны избраннѣйшихъ карѳагенскихъ дѣвушекъ. Имъ было отказано въ томъ наотрѣзъ. Тогда они отвѣчали, что если имъ не будетъ выдано жалованья черезъ три дня, то они сами отправятся за нимъ въ Карѳагенъ. Впрочемъ, варвары были отчасти правы въ своихъ требованіяхъ: Гамилькаръ надавалъ имъ обѣщаній, хотя и неопредѣленныхъ, но тѣмъ не менѣе такихъ, что они вообразили даже Карѳагенъ своимъ городомъ; а въ дѣйствительности имъ и жалованье едва могли уплатить.
   Пришлось прибѣгнуть къ посредничеству Гискона. Варвары приняли его. И вотъ въ одно утро цѣпи карѳагенскаго порта опустились и три судна проплыли, каналомъ, въ озеро. На кормѣ перваго сидѣлъ самъ Гисконъ; на второмъ стоялъ огромный, увѣнчанный вѣнкообразными кольцами, сундукъ; на третьемъ ѣхалъ легіонъ переводчиковъ, причесанныхъ на подобіе сфинксовъ, и съ татуированнымъ, натруди, изображеніемъ попугая. Лишь только Гисконъ высадился, солдаты ринулись къ нему на встрѣчу. Ему сдѣлали изъ мѣшковъ возвышеніе, и онъ, вступивъ на него, оказалъ, что не уѣдетъ, пока вся армія не удовлетворится жалованьемъ. Рукоплесканія долго не позволяли ему продолжать рѣчь.
   Онъ порицалъ мятежниковъ, своимъ буйствомъ устрашившихъ республику, и говорилъ, что сами но себѣ они всегда умѣли оцѣнить заслуги храбрыхъ воиновъ; въ доказательство онъ приводилъ то, что посланъ былъ къ воинамъ не Ганнонъ, а напротивъ онъ, всегдашній врагъ Ганнона.
   Началъ онъ уплату съ ливійцевъ; и такъ-какъ они объявили счеты подложными, то онъ не сталъ ими и руководствоваться.
   Всѣ проходили предъ нимъ, показывая пальцами число выслуженныхъ ими лѣтъ; писцы опускали одну руку въ открытый сундукъ съ казною, а другою вели счетъ помѣтками на свинцовой доскѣ.
   Какъ только наступила ночь, Спендій пошелъ къ ливійцамъ и сказалъ имъ: "Когда заплатятъ лигурамъ, грекамъ, балеарцамъ и урожденцамъ Италіи, они возвратятся въ свои дома и будутъ безопасны; вы же должны будете остаться въ Африкѣ, разбредетесь по своимъ племенамъ, и республика начнетъ вамъ мстить!"
   -- Что же намъ дѣлать? спрашивали ливійцы...
   -- Думайте сами! отвѣчалъ Спендій.
   Черезъ два дня Спендій явился къ галламъ.
   -- Теперь платятъ ливійцамъ, сказалъ онъ имъ: -- потомъ заплатятъ грекамъ, балеарцамъ и азіятцамъ, а вы -- васъ немного! вамъ не дадутъ ничего... Вы даже не увидите своей отчизны! Развѣ васъ будутъ судить? Убьютъ васъ! Этимъ сберегутъ жизненные припасы, которые вышли бы на васъ.
   Отправились галлы къ суффету, и Автаритъ, раненый имъ въ саду у Гамилькара, потребовалъ у него объясненія; но рабы оттѣснили его, и онъ, удаляясь, поклялся мстить...
   Такъ требованія и жалобы снова вспыхнули. Упорнѣйшіе изъ воиновъ проникали даже въ палатку суффета, брали его за руку, вкладывали руку его въ свой ротъ и заставляли ощупывать свои беззубыя десны, свои похудѣвшіе члены, свои раны. Кому не было еще заплачено -- тѣ и раздражались... Появились бродяги: они брали солдатское оружіе и выдавали себя за воиновъ, которымъ будто бы забыли заплатить. Палатки трещали, валились; и отъ самаго входа до средины лагеря волновалась, сжатая между укрѣпленій, толпа. Въ тѣ минуты, когда гвалтъ слишкомъ увеличивался, Гисконъ, молча, опирался локтемъ на свой слоновой кости жезлъ, запустивъ пальцы въ бороду, и долго, недвижно смотрѣлъ на море...
   Мато часто предавался уединеннымъ бесѣдамъ со Спендіемъ; иногда же помѣщался прямо противъ суффета, и тотъ чувствовалъ на себѣ его огненный взоръ. Между тѣмъ уплата продолжалась; суффетъ умѣлъ ловко устранять всѣ поводы къ ссорѣ. Негры, напримѣръ, потребовали какъ-то себѣ уплаты тѣми раковинами, которыя употребляются въ Африкѣ вмѣсто монетъ. Рисковъ обѣщалъ тотчасъ послать за раковинами въ Карѳагенъ. Негры замолчали. Балеарцы требовали себѣ обѣщанныхъ имъ женщинъ -- суффетъ объявилъ, что за ними уже посланы караваны; когда караваны придутъ, женщины успѣютъ пополнѣть, ихъ хорошо вымажутъ дадономъ и перешлютъ въ балеарскіе порты...
   Но при этомъ послѣднемъ случаѣ, Зарксасъ внезапно поднялся на плечи своихъ товарищей и закричалъ:
   -- А есть ли такія, которыхъ ты предназначалъ для убитыхъ?
   Толпа принялись до того кричать, что не давала ни слова сказать Гискону. Гисконъ гордыми шагами сошелъ со своего возвышенія и заперся въ палаткѣ.
   На слѣдующій день онъ вышелъ; но его переводчики, спавшіе обыкновенно на воздухѣ, не шевелились, лежали навзничь и смотрѣли неподвижно; языкъ ихъ былъ сдавленъ между зубовъ, а лицо синеватаго цвѣта. Изъ ноздрей текла какая-то синеватая жидкость; члены, казалось, замерзли за ночь, и у каждаго изъ нихъ болталась вкругъ шеи тростниковая петля.
   Съ тѣхъ поръ мятежъ не останавливался. Убійство балеарцевъ, о которомъ напомнилъ Зарксасъ, придавало вѣсъ смутнымъ рѣчамъ Спендія... Автаритъ размахивалъ своимъ мечомъ; Зарксасъ пѣлъ военныя пѣсни и вертѣлъ пращей надъ головою, а Спендій -- кому шепталъ на ухо слова мести, кого ссужалъ кинжаломъ. Всѣ сосредоточили свою ненависть на Гисконѣ.
   Варвары нерѣдко влѣзали на его возвышеніе и становились съ нимъ рядомъ. Онъ терпѣливо слушалъ ихъ, пока они разсыпались въ общихъ ругательствахъ; но лишь только они позволяли себѣ сказать хоть слово, прямо до него относившееся, ихъ тотчасъ или побивали камнями, или разрубали имъ черепъ. Возвышеніе изъ мѣшковъ стало кровавѣе любаго жертвенника.
   Они были ужасны, когда послѣ обѣда напивались пьяны! Это удовольствіе строго запрещалось въ карѳагенскомъ войскѣ; и въ насмѣшку надъ военной дисциплиной, они протягивали свои чаши въ сторону столицы. Они бросались также на принадлежавшихъ казнѣ рабовъ и постоянно возобновляли убійства. Слово: "бей", различное на всѣхъ языкахъ, стало всѣмъ понятно. Гисконъ хорошо видѣлъ, какъ отечество оставляло его на произволъ судьбы, однако онъ не хотѣлъ посрамить его. И лишь только варвары объявили, что имъ обѣщаны суда, онъ обязался доставить имъ флотъ на собственный счетъ; онъ снялъ при этихъ словахъ, въ знакъ клятвы, свое голубое ожерелье и бросилъ его въ толпу. Африканцы требовали должнаго имъ великимъ совѣтомъ хлѣба. Гпсконъ развернулъ исписанные пурпуромъ, на овечьихъ кожахъ, счеты сцисситовъ и -- изъ мѣсяца въ мѣсяцъ -- давалъ отчетъ варварамъ во всемъ, привезенномъ въ Карѳагенъ хлѣбѣ. Вдругъ онъ широко раскрылъ глаза и остановился; казалось, онъ прочиталъ въ цифрахъ свой смертный приговоръ. И въ самомъ дѣлѣ: старшины уменьшили счеты посредствомъ наглаго подлога: трудно было вѣрить, до какой степени низкія цѣны выставили за хлѣбъ, проданный въ самое бѣдственное, военное время.
   -- Говори! громче говори! кричали варвары: -- А, онъ оттого пріискиваетъ слова, что хочетъ обмануть насъ! Подлецъ, не вѣрьте ему!
   Суффетъ нѣсколько мгновеній колебался; потомъ снова принялся за свою работу.
   Воины, не подозрѣвая, что ихъ обманываютъ, признали счеты сцисситовъ вѣрными. Благосостояніе, въ которомъ когда-то находился Карѳагенъ, возбудило въ нихъ неистовую зависть. Они разбили сундукъ съ казной, уже до трехъ-четвертей пустой. Въ немъ оказались такія огромныя суммы, что они считали его неисчерпаемымъ. Между тѣмъ, часть суммъ была зарыта Гискономъ въ его палаткѣ.
   Подъ предводительствомъ Мато, варвары стали осаждать возвышеніе изъ мѣшковъ. Они все кричали: "денегъ! денегъ!"
   -- Такъ пускай же дастъ ихъ вамъ вашъ военоначальникъ! воскликнулъ Гпсконъ, уставилъ на нихъ своими желтыми, широко раскрытыми глазами и былъ блѣднѣе своей сѣдой бороды. Вотъ въ одномъ изъ его ушей зацѣпилась своими перьями стрѣла, и бороздка крови потекла съ его тіары на плечо. Мато взмахнулъ рукой; всѣ ринулись; суффетъ развелъ руками; Спендій набросилъ на нихъ петлю, скрутилъ ихъ; суффетъ упатъ и исчезъ среди безпорядочной толпы, обрушавшейся на мѣшки.
   Осадили палатку Гискона. Но въ ней нашли лишь необходимѣйшее дтя жизни: три изображенія Ташгты. да въ узелкѣ, упавшій съ луны, черный камень. Принадлежавшихъ къ партіи войны знатныхъ карѳагенянъ, добровольно сопутствовавшихъ Гискону, отвели всѣхъ до одного за палатки, и, сбросивъ въ ровъ съ нечистотами, приковали у живота къ столбамъ; ихъ тамъ такъ и оставили и подавали имъ пищу на концѣ копья.
   Автаритъ, на своемъ непонятномъ имъ языкѣ, поносилъ ихъ и въ отвѣтъ на ихъ молчаніе швырялъ повременамъ, имъ въ глаза кремнями.
   На другой день гнѣвъ спалъ и арміею овладѣли томленіе и безпокойство. Мато страдалъ тоже какою-то неопредѣленною тоскою: ему казалось -- онъ, хотя бы и косвенно, нанесъ обиду Саламбо; богачи эти были, такъ сказать, одной съ нею породы. И онъ садился, ночью, на краю ихъ рва, и въ ихъ стенаніяхъ слышалось ему то, чѣмъ ныло его собственное сердце.
   Во всемъ вишни ливійцевъ, которымъ однимъ было заплачено. Воскресали старыя національныя антипатіи, а вмѣстѣ съ тѣмъ и страхъ опасности разсѣевался. Начались совѣщанія; всякій говорилъ, никто не слушалъ. Спендіи, но обыкновенію многорѣчивый, на всѣ дѣлаемые ему вопросы, отвѣчалъ лишь тѣмъ, что опускалъ голову.
   Разъ вечеромъ онъ спросилъ Мато:
   -- Нѣтъ ли какой возможности проникнуть въ городъ?
   -- Никакой! отвѣчалъ тотъ.
   Тогда онъ сказалъ: -- Господинъ! если только твое сердце безстрашно, я проведу тебя въ городъ!
   У Мато захватило дыханье:
   -- Какъ? спросилъ онъ.
   -- Поклянись исполнить всѣ мои требованія, поклянись слѣдовать за мной, какъ тѣнь!
   Мато воздѣлъ руки къ планетѣ Хабору и воскликнулъ:
   -- Клянусь Танитой!
   -- Завтра жди меня между девятой и десятой арками водопровода, возьми съ собой желѣзное копье, будь въ шлемѣ безъ украшеній и въ сандаліяхъ.
   Водопроводъ, о которомъ шла рѣчь, пролегалъ дугою но всему нерешейку, проходилъ у западной стороны Акрополя подъ его стѣною и вливался подъ городомъ, цѣлою рѣкою, въ цитерны Мегары.
   На слѣдующій день Спендій встрѣтился съ Мато у условленнаго мѣста. Взявъ веревку съ привязаннымъ на концѣ ея крючкомъ, онъ взмахнулъ ею, какъ пращею; желѣзо впилось въ стѣну водопровода, и, одинъ за другимъ, они стали взбираться. Но влѣзши на первый этажъ, они никакъ не могли закинуть желѣза дальше. Имъ пришлось искать какой нибудыцели, и они принуждены были пробираться по краю карниза; съ каждымъ новымъ рядомъ арокъ, онъ становился Уже и уже. Потомъ случилось еще приключеніе: веревка ослабѣла и чуть не оборвалась. Они добрались, однако, до верхней платформы. Спендій нагибался и ощупывалъ камни. "Здѣсь, сказалъ онъ наконецъ: -- начнемъ!" И налегая на принесенное Мато копье, они вывернули одну плиту.
   Въ это время показалось вдали нѣсколько всадниковъ, скакавшихъ на лошадяхъ безъ поводій. На головѣ всадника, ѣхавшаго впереди, красовались страусовыя перья; въ каждой рукѣ онъ держалъ по копью.
   -- Нарр'Авасъ! закричалъ Мато.
   -- А, пускай!... промолвилъ Спендій и прыгнулъ въ отверзстіе водопровода, и они пустились впередъ...
   Вода подымалась до ихъ поясовъ и вскорѣ сбила ихъ съ нонъ; они должны были плыть и ударялись объ узкія стѣны водопровода, а плиты висѣли почти надъ ними и били имъ лицо. Потокъ понесъ ихъ. Тяжелый, душный какъ въ могилѣ, воздухъ, надрывалъ грудь. Опустивъ голову подъ руки, сжавъ вмѣстѣ колѣни, полумертвые, задыхаясь и хрипя, летѣли они впередъ, какъ стрѣла, спущенная съ тугой тетивы. Все почернѣло вокругъ; быстрота теченья удвоилась. Они упали.
   Когда они поднялись на поверхность, то, лежа на еппнѣ, нѣсколько минутъ съ наслажденіемъ вдыхали воздухъ. Аркады однѣ за другими открывались надъ ними. Вода наполняла всѣ бассейны, и даль ея составляла какъ бы одну непрерывную поверхность. Отдушины сводовъ пропускали чрезъ себя блѣдные кружки свѣта. Мракъ у стѣнъ сгущался. Малѣйшій шумъ вызывалъ громкое эхо.
   Спендій и Мато поплыли-было подъ арками чрезъ цѣлую амфиладу сводовъ и сбились съ дороги; то поворачивали, то плыли дальше; наконецъ почувствовали что-то твердое -- это былъ полъ галлереи, окаймлявшей цитерны. Пытались подняться на него у влажной и скользкой стѣны, но съ отчаяніемъ упали въ воду. Наконецъ Спендій ударилъ рукою въ желѣзную рѣшетку. Сломали ее и очутились на запертой вверху бронзовой дверью лѣстницѣ. Задвижку двери отворили остріемъ кинжала. И вотъ ихъ охватилъ свѣжій воздухъ. Небо показалось безпредѣльно высокимъ; городъ спалъ.
   Мато захотѣлъ-было идти ко дворцу Гамилькара, но тутъ Спендій напомнилъ ему его клятву и настоялъ, чтобъ шли въ Акрополь, къ храму Таниты. Всѣ мокрые, они стали съ величайшею осторожностью пробираться у заборовъ изъ живыхъ смоковницъ.
   

V.
Танита.

   Вышли изъ садовъ и уткнулись въ стѣну, окружавшую Мегару. Пролѣзли чрезъ найденное въ ней отверстіе. Почва спускалась открытою, очень широкою долиною.
   -- Не бойся, сказалъ Спендій:-- я исполню мои обѣщанія. Помнишь ли ты утро, въ которое я указывалъ тебѣ на Карѳагенъ съ террасы Саламбо? Мы были сильны тогда; но ты не хотѣлъ меня послушать! И потомъ онъ прибавилъ серьёзнымъ образомъ:-- Господинъ! въ святилищѣ Таниты есть таинственное, упавшее съ неба покрывало; оно прикрываетъ богиню.
   -- Знаю, отвѣчалъ Мато.
   -- Оно составляетъ какъ бы часть богини и потому само по себѣ божественное; вѣдь боги присутствуютъ тамъ, гдѣ ихъ изображенія. Карѳагенъ оттого и могучъ, что обладаетъ покрываломъ! И затѣмъ Спендій добавилъ шопотомъ: -- я привелъ тебя съ тою цѣлью, чтобъ похитить святыню!
   Мато отступилъ въ ужасѣ.
   -- Иди, ищи другаго, кто бы помогъ тебѣ въ твоемъ предпріятіи... я не стану принимать участія въ гнусномъ преступленіи.
   -- Да, вѣдь, Танита -- твой непріятель, возразилъ Спендій: -- она тебя преслѣдуетъ, ты умираешь изъ-за ея гнѣва. Отмсти ей за себя. Она будетъ тебѣ повиноваться: ты сдѣлаешься почти безсмертнымъ, почти непобѣдимымъ!
   Мато наклонилъ голову.
   -- Мы погибнемъ, сказалъ онъ.-- Войско исчезнетъ само собою. Нечего намъ ждать благополучнаго бѣгства, помощи или помилованія! Выбирай любое: или жалкую, послѣ какого нибудь пораженія, смерть въ кустахъ, или же смерть въ пламени костра, среди оскорбленій и ругательствъ толпы.
   -- Господинъ! помяни мое слово -- ты войдешь въ Карѳагенъ, окруженный жрицами, которыя будутъ цаkовать твои сандаліи! А если тебя и тогда будетъ безпокоить покрывало Таниты, отдай его назадъ во храмъ. Пойдемъ же!... возьми его.
   Мато находился въ сильномъ искушеніи: ему такъ хотѣлось овладѣть покрываломъ и въ то же время избѣжать святотатства. Онъ надѣялся, что, можетъ быть, какъ нибудь удастся пріобрѣсти съ нимъ связанную силу, не посягая на него, и рѣшился не вдаваться болѣе въ ужасавшую его мысль.
   -- Пойдемъ, произнесъ онъ; и они двинулись впередъ, молча и быстрыми шагами.
   Почва пошла вверхъ. Жилища стояли тѣснѣе. Приходилось ворочаться въ потемкахъ но узенькимъ улицамъ. Внѣушки, которыми замыкались двери, бились объ стѣны. На какой-то большой площади верблюды, помѣстившись передъ цѣлымъ стогомъ травы, жевали жвачку. Далѣе дорога потянулась подъ аркадою изъ живой земли. Тутъ принялась лаять на нихъ цѣлая стая собакъ. Путь вдругъ расширился, и они узнали передъ собою западную часть Акрополя. Внизу Пирсы черною массою разстилался храмъ Таниты; онъ состоялъ изъ цѣлаго собранія разныхъ памятниковъ, садовъ, дворовъ, площадокъ и обнесенъ былъ каменною стѣною. Спендій и Мато перешагнули. За этою первою оградою помѣщался платановый лѣсокъ: его назначеніе было очищать воздухъ и предохранять отъ заразы. Тамъ и сямъ виднѣлись палатки, въ которыхъ продавали днемъ тѣсто, выводящее волосы, благовонія, одежды, жертвенные пироги, подобія богини и наконецъ выдолбленныя изъ алебастра изображенія самого храма.
   Теперь можно было продолжать путь спокойно: въ тѣ ночи, когда не показывалась луна, богослуженій не совершалось. Однако Мато все-таки робко подавался впередъ и въ нерѣшимости остановился передъ тремя чернаго дерева ступеньками, ведшими во вторую ограду.
   -- Иди, сказалъ Спендій.
   Неперемѣнно смѣнялись неподвижныя какъ изъ бронзы, гранатныя, миндальныя, кипарисныя и миртовыя деревья. Вымощенная голубыми камнями дорожка, усаженная во всю длину распустившимися розами, хрустѣла подъ ногами.
   Пришли къ овальному отверстію, загороженному рѣшоткой. Окружавшее ихъ молчаніе наводило страхъ на Мато; онъ сказалъ Спендію:
   -- Здѣсь смѣшиваютъ сладкія воды съ горькими.
   -- Все это я видѣлъ въ Сиріи, въ Мафусѣ, отвѣчалъ старый рабъ. Взошли, по шести серебрянымъ ступенькамъ, въ третью ограду.
   Тутъ, посреди, стоялъ исполинской величины кедръ. Нижнія его вѣтви были совершенно покрыты разными приношеніями: кусками матерій и ожерельями. Чрезъ нѣсколько шаговъ открывался и фасадъ самаго храма.
   Два длинные архитрава, поддерживаемые приземистыми колоннами, примыкали къ четыреугольной башнѣ, украшенной, на своей платформѣ, изображеніемъ мѣсяца. По угламъ портиковъ и по четыремъ концамъ башни размѣщены были вазы, наполненныя зажжеными ароматами. На капителяхъ виднѣлись, въ большомъ числѣ, изображенія гранатъ и горькихъ тыквъ. Передъ низходившей изъ сѣней, мѣдной лѣстницей возвышался полукругомъ заборъ изъ серебряной плетенки; у входа же, между золотою и изумрудовою колоннами, поставленъ былъ каменный конусъ. Проходя мимо, Мато поцаловалъ свою правую руку.
   Множество отверстій пронизывало сводъ первой, очень высокой комнаты. По стѣнамъ ея помѣщались въ корзинахъ груды бородъ и головныхъ волосъ -- начатки юношескаго возраста. Изъ усѣяннаго изображеніями сосцовъ футляра выглядывало тѣло идола женщины. Женщина была толста, съ бородой и, опустивъ вѣки, казалось, улыбалась. Сложенныя крестомъ руки ея покоились на животѣ, выполированномъ устами вѣрующихъ.
   Потомъ Мато и Спендій очутились на воздухѣ, въ поперечномъ корридорѣ, вмѣщавшемъ въ себѣ небольшой алтарь, прислоненный къ двери изъ слоновой кости. Чрезъ ту дверь проникали только жрецы: храмъ считался не собраніемъ для толпы, а лишь особымъ обиталищемъ божества.
   -- Предпріятіе невозможно, сказалъ Мато: -- ты не подумалъ объ этомъ! Возвратимся! Но Спендій разсматривалъ стѣну.
   Ему хотѣлось достать покрывало не потому, чтобы онъ вѣрилъ въ его силу (вѣрилъ онъ лишь въ оракулы) -- нѣтъ, но потому, что карѳагеняне, лишившись его, впали бы въ великое отчаяніе. Пытались обойти храмъ; встрѣтили огромныхъ оленей, раскидывавшихъ своими острыми копытами упавшія сосновыя шишки. Воротились на прежнее мѣсто, между двухъ длинныхъ параллельныхъ галлерей. По бокамъ открывались маленькія кельи; на кедровыхъ колоннахъ висѣли, отъ верху до низу, тамбурины и кимвалы. Внѣ келій спали женщины, раскинувшись на циновкахъ. Ихъ вымазанныя тѣла издавали запахъ пряностей и потухнувшихъ курильницъ; онѣ до того покрыты были татуировкой, ожерельями, кольцами, румянами и сурьмою, что если бы только не ихъ дышащая грудь -- ихъ легко можно было бы принять за распростертыхъ по землѣ идоловъ. Лотосы окружали бассейнъ, въ которомъ плавали такія же рыбы, какія были у Саламбо. Наконецъ въ глубинѣ, у стѣны храма, разстилалась искусственная виноградная лоза съ стеклянными вѣтвями и грозди изъ изумрудовъ. Лучи игравшихъ драгоцѣнныхъ камней падали между колоннъ на спящія лица.
   Мато задыхался отъ исходившей на него, изъ кедровыхъ перегородокъ, горячей атмосферы; онъ чувствовалъ тяжесть окружавшихъ его благовоніи, блеска символовъ плодородія и дыханія спавшихъ людей. Сквозь весь этотъ мистическій туманъ, грезилась ему Саламбо. Она смѣшивались съ самою богинею, и любовь его распахнулась такъ же сильно, какъ лепестки огромныхъ лотосовъ, плававшихъ на водныхъ глубинахъ храма.
   Спендій между тѣмъ разсчитывалъ, сколько бы, въ былыя времена, онъ выручилъ денегъ отъ продажи видѣнныхъ имъ женщинъ, и мимоходомъ оцѣнивалъ висѣвшія на ихъ шеяхъ золотыя ожерелья.
   Съ этой стороны, какъ и съ той, храмъ былъ непроницаемъ.
   Снова пришли къ первой комнатѣ. Спендій прикладывался, рылся, ощупывалъ; Мато простерся передъ дверью, молилъ Таниту не допустить до святотатства, старался умилостивить ее; онъ говорилъ ей, какъ какому нибудь разгнѣванному существу, ласковыя рѣчи.
   Спендій замѣтилъ надъ дверью узкое отверстіе и сказалъ Мато: авставай", и заставилъ его стоя прислониться къ стѣнѣ; потомъ поставилъ одну свою ногу ему въ руку, другую -- на голову и полѣзъ къ отверстію; влѣзъ въ него и скрылся. Мато почувствовалъ, какъ ему на плечо упала узловатая веревка: ею Спендій обвернулъ свое тѣло, когда еще спускался въ цитерны.
   Мато сталъ подвигаться и вскорѣ очутился въ большой, совершенно темной залѣ.
   Покушеніе Мато и Спендія было дѣломъ просто сверхъестественнымъ. Самый недостатокъ мѣръ къ предупрежденію его ясно показывалъ, до какой степени считалось оно невозможнымъ. Святилище оберегалось не столько стѣнами, сколько внушаемымъ шгь ужасомъ. Съ каждымъ шагомъ Мато думалъ, что вотъ-вотъ онъ умретъ.
   Въ глубинѣ мрака мерцалъ огонекъ; они пошли на него. То была лампадка, устроенная въ раковинѣ, у пьедестала статуи, прикрытой шапкой боговъ Кабировъ. Алмазные кружки покрывали ея длинное голубое платье; цѣпи прикрѣпляли ее за пятки къ полу. Мато едва удержался отъ восклицаній, и шепталъ: "Вотъ она! вотъ она!"... Спендій взялъ лампу и освѣтилъ предметъ.
   -- Ты нечестивецъ, продолжалъ шопотомъ Мато и все-таки слѣдовалъ за рабомъ.
   Вошли въ покой, въ которомъ находилось только одно черное изображеніе женщины, подобное тому, какое они уже видѣли. Ея ноги доходили до верхней черты стѣны, туловище занимало весь потолокъ. У пупка висѣло огромное яйцо; далѣе она перегибалась на другую стѣну, и достигая, внизъ головою, до полу, простирала къ нему свои остроконечные пальцы.
   Чтобы пройти далѣе, имъ пришлось приподнять коверъ. Тутъ дунулъ вѣтеръ; лампада загасла. Они потерялись въ лабиринтѣ покоевъ и блуждали. Они внезапно почувствовали подъ ногами что-то мягкое, непонятное. Искры играли, сверкали; шли они какъ бы въ огнѣ. Спендій ощупалъ почву и нашелъ ее тщательно устланною рысьимъ мѣхомъ. Имъ показалось потомъ, что между ихъ ногъ скользила толстая, холодная и мокрая веревка. Сквозь отверстія стѣны падали тонкіе бѣлые лучи свѣта; при ихъ помощи можно было, гадательно, направиться далѣе. Наконецъ различили большаго чернаго змѣя, который быстро покатился впередъ и исчезъ.
   -- Убѣжимъ отсюда! кричалъ Мато: -- это она: я чувствую ея приближеніе.
   -- Э, нѣтъ, неправда! отвѣчалъ Спендій: -- храмъ пустъ!
   При этихъ словахъ, ихъ обдало ослѣпительнымъ свѣтомъ, и они замѣтили на стѣнахъ вокругъ себя изображенія множества разныхъ животныхъ: изморенныхъ, задыхавшихся, растопыривавшихъ свои когти, перемѣшанныхъ другъ съ другомъ, наваленныхъ одно на другое; вокругъ царилъ таинственный безпорядокъ, ужасавшій пришлецовъ. У змѣй были ноги, у быковъ крылья, у рыбъ пожиравшихъ плоды -- человѣчьи головы; цвѣты склонялись въ пасть крокодиловъ; слоны, поднявъ вверхъ хоботъ, парили, какъ орлы, въ небесной лазури. Всѣ растягивали свои неполные или умноженные члены; все пребывало въ какомъ-то сверхъестественномъ усиліи... Казалось, они силились, вытянувъ языкъ, испустить духъ...
   Въ глубинѣ покоя блистало, на колесницѣ слоновой кости, изображеніе верховной богини Рабетны-Таниты, всеоплодотворяющей...
   Чешуя, перья и цвѣты восходили до ея живота. Вмѣсто серегъ, у нея висѣли въ ушахъ серебряные кимвалы, ударявшіе о ея щоки. Ея огромные глаза такъ и смотрѣли на васъ, а во лбѣ ея вставленъ былъ символъ плодородія -- лучезарный камень, освѣщавшій всю залу, и отражавшійся въ зеркалахъ изъ красной мѣди, повѣшенныхъ надъ дверями.
   Едва Мато сдѣлалъ еще шагъ, какъ одинъ изъ кирпичей податся подъ его ногами. Послышалась громкая мелодическая музыка, выражавшая собою гармоническое движеніе планетъ. Мятежный духъ Таниты распахнулся; казалось, вотъ она съ распростертыми руками встанетъ, громадная во весь залъ. Но внезапно звуки утихли.
   Нѣсколько мгновеній носилось въ воздухѣ какое-то зловѣщее гудѣніе; потомъ и оно утихло.
   -- А покрывало? сказалъ Спендій.
   Но покрывало нигдѣ не отыскивалось. Гдѣ же оно находилось? Какъ найти его? Что, сами жрецы спрятали его? Сердце Мато разрывалось.-- "Сюда!" шепталъ Спендій. Какое-то вдохновеніе руководило имъ: онъ повлекъ Мато за колесницу Таниты, гдѣ широкая щель разрѣзывала стѣну сверху до низу.
   Они проникли чрезъ нее въ маленькую круглую залу, до того высокую, что она походила на внутренность колонны.
   Въ срединѣ стоялъ огромный, полукруглый черный камень въ родѣ тамбурина. За нимъ возвышался чернаго дерева конусъ, имѣвшій голову и руки. Далѣе распростиралось какъ бы звѣздное облако, имѣвшее въ глубинѣ своихъ складокъ разныя изображенія -- боговъ Эшмуна и Кабировъ, нѣкоторыхъ уже видѣнныхъ чудовищъ и другихъ, которыхъ пришельцы не знали. Облако это плащомъ покрывало лицо идола и прикрѣплялось съ угломъ къ стѣнѣ. Казалось оно голубоватыми.-- какъ ночь, желтымъ -- какъ заря, пурпуровыми.-- какъ солнце, обширнымъ, прозрачнымъ, сверкающимъ и воздушнымъ. Предъ Спендіемъ и Мато былъ плащъ богини, святой заимфъ, недоступный взору людей.
   Тотъ и другой поблѣднѣли.
   -- Возьми же его, вымолвилъ наконецъ Мато. Спендій не колебался; облокотившись на идола, онъ отцѣпилъ покрываю, которое и опустилось на землю. Мато взяли, его, всунулъ въ его отверстіе голову, завернулся въ него и растянулъ на рукѣ, чтобы лучше разсмотрѣть.
   -- Идемъ, сказалъ Спендій.
   Мато стоялъ; дыханіе его остановилось; онъ смотрѣлъ въ полъ, потомъ вдругъ вскричалъ:
   -- А что если я пойду къ ней? Я болѣе не боюсь ея красоты! Можетъ ли она теперь противъ меня что нибудь сдѣлать? Я уже болѣе чѣмъ человѣкъ! Я пройду черезъ огонь... по морю! Меня такъ и влечетъ къ ней! Саламбо, Саламбо! я твой господинъ!
   И голосъ его звенѣлъ. И Спендію казалось, что онъ сталъ выше, преобразился.
   Вдругъ раздался звукъ приближающихся шаговъ. Отворилась дверь, и появился жрецъ, въ своей высокой шапкѣ, и широко раскрылъ глаза.
   Прежде чѣмъ онъ успѣлъ сдѣлать какое либо движеніе, Спендій бросился на него, обхватилъ его и со всего размаха вонзилъ ему въ бокъ два кинжала. Голова жреца ударилась о помостъ.
   Они простояли нѣсколько мгновеній безъ движенія, и вслушивались... Только и различали они, что вѣяніе воздуха въ полуоткрытую дверь.
   Она вела въ узкій проходъ; Спендій отправился туда, и Мато послѣдовалъ за нимъ. Они почти тотчасъ очутились въ третьей загородѣ, между боковыхъ портиковъ -- тамъ, гдѣ были жилища жрецовъ.
   За кельями должна пролегать кратчайшая дорога. Они спѣшили.
   Спендій принагнулся у фонтана и омылъ свои окровавленныя руки. Затѣмъ они пустились въ путь.
   Кто-то однако бѣжалъ сзади ихъ, подъ деревьями. Мато, несшій на себѣ покрывало, чувствовалъ, какъ кто-то тихонько тянулъ его сзади. То оказался огромный павіанъ, одна изъ многочисленныхъ обезьянъ, жившихъ на свободѣ, въ округѣ храма богини. Павіанъ цѣплялся за плащъ: его точно тревожило похищеніе святыни. Однако Мато и Спендіи не осмѣлились бить его: боялись его крика. Вдругъ его гнѣвъ стихъ, и онъ мирно сталъ прыгать подлѣ, качаясь всѣмъ корпусомъ на своихъ длинныхъ рукахъ. У загороды онъ очутился одиннъ прыжкомъ на вершинѣ пальмы.
   Выйдя за послѣднюю ограду, направились ко дворцу Гамилькара. Спендій сознавалъ, что было бы безполезно уговаривать Мато не идти туда.
   На углу какой-то улицы, съ кѣмъ-то повстрѣчались. Увидѣвъ на Мато что-то блестящее, сильно горѣвшее въ темнотѣ, незнакомецъ въ ужасѣ отшатнулся.
   -- Спрячь заимфъ, сказалъ Спендій. Встрѣтились и еще люди, но они не замѣтили ихъ.
   Наконецъ узнали дома Мегары.
   Маякъ, выстроенный на утесѣ, сзади, отсвѣчивалъ въ небѣ краснымъ заревомъ; тѣнь отъ дворца, съ его терассами, наброшенными одна на другую, разстилалась гигантской пирамидой но землѣ. Разрѣзавъ кинжалами вѣтви живаго забора, они вошли ш. садъ.
   Все носило еще на себѣ слѣды пира: прорванные плетни пригнулись къ землѣ, каналы пересохли, двери темницы оставались растворенными настежь. У кухонь и у жилыхъ строеній не было ни души. Странно дѣйствовала эта тишина, прерываемая лишь рѣзкимъ шипѣніемъ двигавшихся въ своихъ загородкахъ слоновъ, да трескомъ маяка, въ которомъ пылалъ костеръ, сложенный изъ алоэвыхъ дровъ.
   Мато все повторялъ:
   -- Да гдѣ же она? Я хочу ее видѣть! веди меня къ ней!
   -- Безуміе! ворчалъ Спендій: -- она подастъ голосъ; рабы сбѣгутся, и, несмотря на свою силу, ты поплатишься жизнью!
   Среди такого обмѣна чувствованіи, подобрались они къ ростральной лѣстницѣ. Мато вытянулъ шею. Ему показалось, что онъ видитъ на самомъ верху тихій и лучистый свѣтъ. Спендій пытался его удержать; но онъ ринулся вверхъ но ступенькамъ.
   Теперь, когда онъ снова почувствовалъ себя на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ уже видѣлъ ее, въ умѣ его стерлось всякое сознаніе о времени, протекшемъ съ той норы. Развѣ она не сейчасъ пѣла между столовъ?... она сейчасъ только скрылась!... и быстро несся онъ но лѣстницѣ. Небо горѣло надъ его головой; море заливало горизонтъ; что шагъ далѣе, то пространство вокругъ него становилось безпредѣльнѣе; а онъ все таки восходилъ и восходилъ съ тою непостижимою воздушною легкостію, которая ощущается только въ сновидѣніяхъ. Шелестъ покрывала по каменьямъ навелъ его на сознаніе его новаго могущества; въ избыткѣ надежды онъ не зналъ, что и предпринять ему. Отъ неопредѣленности своего положенія, онъ вдругъ оробѣлъ.
   Онъ приникалъ мимоходомъ къ четвероугольнымъ просвѣтамъ покоевъ, и ему чудилось, что онъ видитъ внутри много какихъ-то спящихъ людей.
   Послѣдній изъ этажей лежалъ наверху террассы, небольшимъ кубомъ. Мато медленно обошелъ вокругъ него.
   Молочный свѣтъ прорывался изъ маленькихъ, задѣланныхъ талькомъ, отверстій; отверстія эти располагались на зданіи симметрично, и казались рядами жемчуговъ. Онъ узналъ красную, съ чорнымъ крестомъ, дверь. Сердце такъ и затрепетало. Онъ ударилъ въ нее, и она распахнулась...
   Въ глубинѣ покоя блестѣла повѣшенная лампа. Серебряный корабликъ ея бросалъ изъ себя три луча, дрожавшіе на высокихъ, красныхъ съ черными узорами, обояхъ. Собранный изъ брусьевъ потолокъ красовался расположенными по золоту аметистами и топазами, посаженными въ деревянныя гнѣзда. Виднѣлось очень низкое, привѣшенное къ потолку, сплетенное изъ бѣлыхъ ремней ложе. Изъ впадинъ въ стѣнахъ низпадали на полъ какія-то одежды. Агатовая ступенька окружала овальный бассейнъ, и на немъ лежали, какъ бы забытыя, тоненькія изъ змѣиной кожи туфли и алебастровый сосудъ. На полу остался мокрый слѣдъ ножки. Струились нѣжные ароматы.
   Мато едва касался пола, украшеннаго золотыми, перламутровыми и стеклянными узорами. И несмотря на его полировку, ему казалось, что ноги уходили, какъ бы въ песокъ. Согнувшись, полуоткрывъ ротъ, онъ пошелъ впередъ.
   Нѣсколько разъ онъ ушибалъ себѣ ноги о неровный полъ, образовавшій въ покоѣ какъ бы нѣсколько комнатъ. Въ глубинѣ постланъ былъ коверъ, разрисованный цвѣтами и окруженный серебряною рѣшеткою. Онъ подошелъ къ подвѣшанной кровати и къ поставленной подлѣ, вмѣсто ступенекъ, скамьѣ чернаго дерева.
   Тутъ свѣтъ оканчивался; изъ мрака выдавался лишь уголъ краснаго тюфяка, съ лежавшей на немъ бокомъ обнаженной ножкой. Мато осторожно взялъ лампу.
   Она спала, положивъ щеку на одну изъ рукъ и откинувъ другую отъ себя. Пряди ея волосъ лежали вокругъ роскошными черными волнами; бѣлая туника опустилась нѣжными складками и вырисовывала весь ея дѣвственный станъ. Изъ несовсѣмъ закрытыхъ вѣкъ видѣлись спящіе глаза. Пологъ бросалъ на всю ея фигуру голубоватый отсвѣтъ. Отъ дыханія ея груди подвигались шнурки, за которые привѣшано было ложе; и, казалось, она носилась, едва колеблясь, въ воздухѣ. Слышалось жужжанье летавшаго тутъ длиннаго москита.
   Мато недвижно свѣтилъ серебряной лампой; москитъ ударился въ пламя, вспыхнулъ и исчезъ. Саламбо проснулась...
   Огонь загасъ самъ собою. Она молчала. Лампа отбросила на стѣну огромныя, дрожащія волны.
   -- Что это такое? сказала она.
   -- Покрывало богини! отвѣчалъ Мато.
   -- Покрывало богини! воскликнула Саламбо и, опершись на локти, нагнулась впередъ, вся въ трепетѣ.
   -- Я досталъ его для тебя, изъ глубины храма, продолжалъ онъ:-- посмотри! Заимфъ сверкалъ, весь залитый свѣтоносными лучами.
   -- Помнишь? продолжалъ Мато: -- ты являлась мнѣ по ночамъ; но я не могъ угадать нѣмаго приказанія твоего взора!-- Она занесла между тѣмъ ногу на скамейку чернаго дерева.-- Если бы я только понялъ, я бы уже давно былъ подлѣ тебя; я оставилъ бы армію; я не покинулъ бы Карѳагена. Для тебя я готовъ сойти въ царство тѣней! Прости! Какія-то горы заслоняли передо мною свѣтъ, и однако меня влекло что-то! Я стремился къ тебѣ! И осмѣлился ли бы я, если бы не боги! Уйдемъ! Ты должна слѣдовать за мною! Если же ты не хочешь, я останусь. Что нужды?... Утони мой духъ въ вѣяніи твоего дыханія! Пусть мои губы сгорятъ, цалуя твои руки.
   -- Пусти... я хочу видѣть! говорила она: -- ближе; еще ближе!
   Заря занималась. Саламбо оперлась на подушки ложа; ея сознаніе уходило отъ нея.
   -- Я люблю тебя! кричалъ Мато.
   -- Дай его! роптала она. И они приблизились другъ къ другу.
   Она двигалась впередъ, не сводя глазъ съ покрывала; ея длинное, бѣлое платье влеклось сзади. Мато созерцалъ ее, покрытый сіяніемъ ея лучезарной головы. Протянувъ къ ней заимфъ, онъ готовъ былъ обнять ее. Она развела руки; потомъ вдругъ остановилась и въ страстномъ волненіи, они молча смотрѣли другъ на друга.
   Она поняла его и была объята ужасомъ. Тонкія ея брови подымались, губы разверзались; она дрожала... И вдругъ раздался ея ударъ въ одну изъ мѣдныхъ жертвенныхъ чашъ, повѣшенныхъ но угламъ краснаго ложа.
   -- Помощи, помощи! Прочь, святотатецъ, нечестивецъ, проклятый! кричала она:-- сюда, ко мнѣ... Таанахъ, Эва, Миципса!...
   Въ отверстіе, между глиняныхъ сосудовъ, показалось лицо Спендія, стиснутое ужасомъ.
   -- Спасайся, они сбѣгаются! быстро промолвилъ онъ.
   Великій шумъ потрясъ между тѣмъ лѣстницы. Цѣлое море всякаго народа, женщинъ, слугъ, рабовъ, хлынуло въ покой съ рогатинами, палицами, ножами, кинжалами. Увидѣвъ мужчину, всѣ окаменѣли въ негодованіи; служанка рычала, какъ на похоронахъ; по черной кожѣ евнуховъ разлилась блѣдность.
   Мато, завернутый въ заимфъ, походилъ на твердь небесную, усыпанную звѣздами. Рабы сдѣлали движеніе броситься на него. Она остановила ихъ.
   -- Не трогать! это -- плащъ богини!
   И въ это время она стояла въ одномъ изъ угловъ покоя; потомъ, выйдя изъ него, она протянула свою обнаженную руку.
   -- Проклятіе на тебя, оскорбившаго Таниту! Пусть богъ войны растерзаетъ тебя! Пусть богъ мертвыхъ задушитъ тебя! И пусть пожжетъ тебя тотъ, имени кого нельзя произносить!
   Мато испустилъ такой вопль, какой испускаетъ только человѣкъ, пронзенный мечомъ. Она нѣсколько разъ произнесла:
   -- Уйди, уйди!
   Толпа слугъ подалась; Мато прошелъ черезъ толпу, склонивъ голову; потомъ остановился въ дверяхъ: бахрама заимфа зацѣпилась за что-то. Онъ двинулъ плечомъ, рванулъ заимфъ и стать спускаться но лѣстницѣ.
   Спендій бѣжалъ черезъ садъ, прыгая съ террасы на террасу, перелѣзая заборы, перескакивая канавы. Онъ очутился у подножія маяка. Въ этомъ мѣстѣ у стѣнъ не было людей: морской берегъ считался недоступнымъ. Дойдя до самой окраины, Спендій легъ на спину и, направивъ ноги впередъ, скатился внизъ; затѣмъ онъ достигъ вплавь мыса надгробныхъ камней, сдѣлалъ большой обходъ по соленой лагунѣ и къ вечеру достигъ стана варваровъ.
   Солнце поднялось. Мато шелъ, бросая, какъ удаляющійся левъ, вокругъ себя свирѣпые взоры. Неясный шумъ достигалъ его слуха. Онъ исходилъ отъ дворца и начинался снова со стороны Акрополя. Одни увѣряли, что похищено въ храмѣ Молоха сокровище республики; другіе толковали объ умерщвленіи жреца, Воображали даже, что варвары ворвались въ городъ.
   Мато не зналъ, какъ выбраться изъ Карѳагена и шелъ все прямо передъ собою. Его замѣтили, и вокругъ него сталъ вопль. Всѣ поняли, въ чемъ дѣло. Сначала распространилось замѣшательство, потомъ вспыхнулъ безпредѣльный гнѣвъ.
   Толпы бѣжали отовсюду съ высотъ Акрополя, изъ катакомбъ, съ береговъ озера. Патриціи оставляли свои дворцы, продавцы -- лавки; женщины побросали дѣтей; схватывали мечи, топоры, палки; но всѣхъ удержало то же, передъ чѣмъ остановилась и Саламбо. Какъ было воротить плащъ? Видѣть его только уже считалось великимъ преступленіемъ: онъ былъ божественнаго происхожденія; прикосновеніе къ нему считалось смертельнымъ.
   Жрецы на перистиляхъ храмовъ въ отчаяніи ломали двери. Стража легіона скакала безъ цѣли. Взбѣгали на дома, террасы, взбирались на плеча колоссовъ, на мачты судовъ. А онъ все-таки шелъ, и съ каждымъ его шагомъ увеличивались и ярость, и страхъ его. Улицы пустѣли при его приближеніи, и убѣгавшій отъ него потокъ людей отпрядывалъ на вершины стѣнъ. Онъ только и видѣлъ вокругъ себя, что широко раскрытые, пожиравшіе его глаза, оскаленные зубы, простертые кулаки, а проклятія Саламбо гремѣли и множились.
   Вдругъ просвистѣла длинная стрѣла, потомъ другая, а за тѣмъ зашипѣли каменья. Но какъ стрѣлки боялись задѣть заимфъ, то удары ихъ были дурно направлены и пролетали надъ головою Мато. Онъ образовалъ изъ плаща родъ щита и закрывался имъ то справа, то слѣва, то простиралъ его передъ собою. И они не могли ничего придумать противъ него. А онъ шелъ все скорѣе и скорѣе и выбиралъ открытыя улицы. Его путь преграждали веревками, телегами, засадами; при каждомъ поворотѣ ему приходилось возвращаться назадъ. Наконецъ онъ вышелъ на ту самую площадь Камона, на которой погибли балеарцы. Тутъ онъ остановился и поблѣднѣлъ, какъ человѣкъ, готовящійся къ смерти. Казалось, пришелъ его послѣдній часъ. Толпа рукоплескала.
   Онъ бросился къ большой запертой двери, высокой, дубовой, усѣянной желѣзными шипами и покрытой мѣдною обшивкою. Народъ прыгалъ въ радости, видя тщетную ярость чужестранца. Снявъ одну изъ своихъ сандалій и плюнувъ вверхъ, Мато сталъ бить ею по неподвижной плоскости воротъ. Весь городъ заревѣлъ. Всѣ забыли даже о покрывалѣ; всѣ готовы были раздавить Мато. Его огромные глаза блуждали по толпѣ; виски сильно бились; онъ былъ въ какомъ-то одурѣніи; онъ чувствовалъ такую же тяжесть, какую чувствуетъ человѣкъ, отягощенный виномъ. Вдругъ онъ замѣтилъ длинную цѣпь, которою отмыкали заемку воротъ. Онъ однимъ прыжкомъ очутился подлѣ нея и, крѣпко дергая руками и упираясь ногами въ стѣну, едва успѣлъ пріотворить громадныя ворота.
   Очутившись внѣ стѣнъ, онъ поднялъ заимфъ такъ высоко надъ головою, какъ только могъ, и ткань, поддерживаемая морскимъ вѣтромъ въ воздухѣ, блистала на солнцѣ своими цвѣтами, каменьями и изображеніями боговъ.
   Неся ее такимъ образомъ, Мато прошелъ къ лагерю чрезъ всю равнину, а находившійся на стѣнахъ народъ видѣлъ, между тѣмъ, какъ удалялось счастіе Карѳагена...
   

VI.
Ганнонъ.

   -- Я бы долженъ былъ похитить ее! говорилъ онъ на другой день Спендію:-- надо было схватить ее, увлечь изъ ея дома! Никто бы не посмѣлъ противъ меня!
   Спендій не слушалъ его. Разлегшись навзничь, онъ вкушалъ сладкій покой. Передъ нимъ стояла огромная чаша, наполненная медвяной водою, и повременамъ онъ склонялъ къ ней голову и пилъ влагу вволю.
   Мато между тѣмъ продолжалъ:
   -- Что дѣлать теперь?... Какъ бы войти въ Карѳагенъ?
   -- Не знаю, отвѣчали. Спендій.
   И эта безстрастность раба приводила Мато въ отчаяніе; онъ вскричали.:
   -- Вся ошибка -- чрезъ тебя! Ты то увлекаешь меня, то оставляешь, подлецъ! Что слушать-то тебя? Не слуга я тебѣ! Развратникъ, рабъ, сынъ раба!
   И онъ скрежеталъ зубами и занесъ на Спендія свою широкую руку. Грекъ ничего не отвѣчалъ на его слова. Глиняная лампочка слабо горѣла въ палаткѣ. Запрятанное въ повѣшенные доспѣхи покрывало блестѣло.
   Вдругъ Мато сталъ надѣвать свои котурны, застегнулъ на себѣ покрытую мѣдными бляхами куртку и взялъ каску.
   -- Куда ты? спросилъ Спендій
   -- Я возвращусь туда! Оставь меня! Я приведу ее съ собою! А если они станутъ мѣшать -- я ихъ раздавлю, какъ ехидну. Я, наконецъ, убью ее, Спендій! И онъ повторилъ снова:-- да, убью! вотъ посмотри, убью!
   Но навострившій уши Спендій вдругъ выхватилъ Заимфъ и бросилъ его комомъ въ уголъ, на овчины. Послышался какъ бы шопотъ. Факелы блеснули. Нарр'Авасъ вошелъ, въ сопровожденіи около двадцати человѣкъ.
   На нихъ были бѣлыя шерстяныя мантіи, длинные кинжалы, кожаныя ожерелья, деревянныя серьги и обувь изъ кожи гіенъ. Они остановились у порога, оперлись на свои копья и въ такомъ положеніи походили на пастуховъ, стерегущихъ стадо.
   Нарр'Авасъ превосходилъ ихъ всѣхъ своею красотою. Покрытые жемчужинами ремни стягивали его тонкія руки; на головѣ у него былъ надѣтъ золотой кружокъ со страусовымъ перомъ, и изъ-подъ кружка плащъ ниспадалъ но плечамъ. Онъ постоянной улыбался; зубы его были всегда открыты. Глаза его впивались точно отточенныя стрѣлы. Вся его фигура выражала и какое-то вниманіе, и легкость.
   Онъ объявилъ, что республика постоянно грозитъ его владѣніямъ, и что потому онъ рѣшается присоединиться къ наемникамъ: въ прямой его выгодѣ -- быть полезнымъ варварамъ и помогать имъ.
   -- Я вамъ доставлю слоновъ -- ихъ много въ моихъ лѣсахъ -- вина, масла, ячменю, финиковъ, гороху, сѣры и, въ случаѣ осады, двадцать тысячъ пѣхоты и десять тысячъ коней. Я обращаюсь именно къ тебѣ, Мато, потому, что обладаніе заимфомъ поставило тебя выше всѣхъ въ войскѣ. Къ тому же мы старые пріятели.
   Пока онъ говорилъ это, Мато все посматривалъ на Спендія, сидѣвшаго на овчинахъ, слушавшаго разговоръ и, повременимъ, слегка утвердительно качавшаго головою. Нарр'Авасъ продолжалъ рѣчь. Онъ обращался къ богамъ, проклиналъ Карѳагенъ и среди ругательствъ изломалъ даже дротикъ. Люди его вдругъ стали вопить, и, увлекшись ихъ гнѣвомъ, Мато объявилъ, что принимаетъ предложеніе союза.
   Привели бѣлаго быка и чернаго ягненка -- символы дня и ночи. Животныхъ зарѣзали на краю ямы; и когда она наполнилась кровью, клявшіеся опустили въ нее руки. Нарр'Авасъ отпечатлѣлъ свою руку на груди Мато, а Мато свою на груди Нарр'Аваса. Такіе же отпечатки они сдѣлали и на палаткахъ другъ у друга. Ночь провели вмѣстѣ въ ѣдѣ; затѣмъ остатокъ мяса вмѣстѣ съ кожами, костями, рогами и копытами предали всесожженію.
   Мато явился войску, неся на себѣ покрывало богини; его встрѣтили великими привѣтствіями. Даже тѣ, кто не принадлежалъ къ хананейской религіи -- и тѣ преисполнились воодушевленія и чувствовали, что нѣкій духъ сошелъ къ нимъ.
   Никто и не справлялся, какъ пріобрѣтенъ былъ Заимфъ. Самая таинственность этого пріобрѣтенія узаконила, по крайней мѣрѣ по мнѣнію африканцевъ, владѣніе Мато. Прочіе, непитавшіе въ себѣ туземной ненависти, затруднялись, на чемъ порѣшить имъ. Будь у нихъ корабли -- они тотчасъ отправились бы въ отчизну.
   Спендій, Нарр'Авасъ и Мато разослали пословъ къ сосѣднимъ племенамъ, жившимъ на финикійской землѣ.
   Карѳагенъ давилъ эти племена. Онъ выжималъ изъ нихъ неслыханныя подати. И нетолько промедленіе со стороны плательщиковъ, но даже самый ропотъ наказывался желѣзомъ, сѣкирой и распятіемъ на крестѣ. Приходилось обрабатывать столько земли, сколько нужно было республикѣ; приходилось доставлять ей все, чего только она ни требовала; владѣть оружіемъ никто не имѣлъ права; и если какая деревня возмущалась, ея жители предавались въ рабство.
   Достоинство правителей провинцій измѣрялось количествомъ сборовъ, выжатыхъ ими изъ населенія. За округами, прямо подчиненными Карѳагену, тянулся цѣлый рядъ союзниковъ, обложенныхъ лишь умѣренными данями; за этими же слѣдовали -- кочевники; ихъ-то, въ случаѣ надобности, и посылалъ Карѳагенъ на своихъ непокорныхъ вассаловъ. Благодаря такой системѣ, жатвы Карѳагена всегда были изобильны, конскіе заводы находились въ великолѣпномъ состояніи, плантаціи цвѣли. Девяноста-два года спустя, знатокъ въ хозяйственномъ дѣлѣ, старикъ Катонъ, былъ изумленъ чрезъ тою картиною, какую представлялъ собою Карѳагенъ. И это воззваніе къ смерти Карѳагена, которое онъ такъ часто повторялъ Риму -- было порождено въ немъ жгучею, кипучею завистью.
   Требованія Карѳагена удвоились въ послѣднюю войну и стали до такой степени невыносимы, что почти всѣ города Ливіи передались Регулу. Въ наказаніе за свою измѣну, они впослѣдствіи должны были заплатить тысячу талантовъ, двадцать тысячъ быковъ, триста мѣшковъ золотаго песку, значительные запасы зерна, а предводители ихъ кончили жизнь на крестѣ.
   Но особенно тяжелою пятою налегъ Карѳагенъ на Тунисъ! Метрополія не хотѣла простить старѣйшему городу своему его величія; помѣстившись передъ стѣнами его, въ болотной тинѣ, у берега -- она, какъ ехидна, пожирала его своими ядовитыми взорами. Но все-таки ни выселенія, ни кровопролитія, ни эпидемія не могли ослабить Тунисъ. Онъ поддержалъ Архагата, агаѳоклова сына, въ немъ пожиратели гадовъ, при первой нуждѣ, нашли себѣ оружіе.
   Не успѣли гонцы поскакать по всѣмъ направленіямъ, какъ уже вездѣ раздавались ликованія. Не дожидаясь разъясненія хода дѣлъ, провинціи задавили, въ баняхъ, своихъ управителей и другихъ чиновниковъ республики. Изъ ныли подземныхъ кладовыхъ вытащили старое оружіе; изъ желѣзныхъ частей сохъ выковали мечи; дѣти точили копья о нороги жилищъ; женщины отдали свои ожерелья, перстни, серьги, однимъ словомъ все, что только могло послужить къ уничтоженію Карѳагена. Всякій старался чѣмъ либо тому содѣйствовать. Склады копій въ предмѣстіяхъ походили на склады маисовыхъ сноповъ. Снаряжали въ путь скотъ, деньги. Мато вскорѣ имѣлъ возможность уплатить воинамъ всѣ недоимки и, благодаря этой выдумкѣ Спендія, названъ былъ шалишимомъ, предводителемъ варваровъ.
   Въ тоже время прибывали отряды людей. Сначала пришли туземцы, потомъ стеклись и рабы изъ помѣстій. Караваны съ неграми перехвачены и вооружены. Купцы, пріѣхавшіе въ Карѳагенъ за вѣрными барышами, примкнули къ варварамъ. Съ высотъ Акрополя можно было замѣтить, какъ росла вражья армія.
   На плоскихъ высотахъ водопровода размѣстили стражу легіона; и между часовыми, стоявшими въ нѣкоторомъ разстояніи другъ отъ друга, возвысились мѣдные котлы, кипѣвшіе растопленною смолою. Внизу, въ долинѣ, шумно двигалась толпа; варварами овладѣло то безпокойство, какое они всегда чувствовали при видѣ высокихъ стѣнъ.
   Утика и Гиппо-Зарщгъ отказались однако отъ союза съ варварами. Будучи такими же финикійскими колоніями, какъ и Карѳагенъ, они пользовались собственнымъ управленіемъ, и въ договорахъ всегда тщательно отмѣчали свою независимость; но совсѣмъ тѣмъ, онѣ уважали Карѳагенъ, свою сильную сестру-покровительницу, и имъ и въ голову не приходило, чтобы скопища варваровъ могли ее побѣдить: напротивъ, они были увѣрены въ гибели пришельцевъ. Остаться нейтральными, жить спокойно -- вотъ чего они хотѣли. Однако, положеніе ихъ было именно таково, что они были необходимы Карѳагену: Утика стояла въ глубинѣ залива; чрезъ нее Карѳагенъ могъ получать помощь извнѣ. Но если бы ее взяли, оставался еще въ шестичасовомъ разстояніи далѣе Гинно-Заритъ: и онъ заступилъ бы мѣсто Утики; чрезъ него столица снова бы оживилась, снова стала бы неприступна.
   Спендій требовалъ немедленнаго начатія осады, Нарр'Авасъ былъ противнаго мнѣнія: онъ полагалъ сначала двинуться къ границамъ.-Но какъ съ Спендіемъ соглашались и Мато, и вонни-ветераны, то и положили держаться его плана. Осадить Утику выпало на долю Спендія, Гипно-Заритъ -- на долю Мато. Отряду, отданному подъ начальство Автарита, слѣдовало, опершись на Тунисъ, занять карѳагенскую равнину. Нарр'Авасъ обязался идти въ свое царство, взять оттуда слоновъ и занять своею конницею дороги.
   Когда находившіяся въ войскѣ женщины узнали о такомъ рѣшеніи, онѣ предались сильному крику: имъ такъ хотѣлось поскорѣе добраться до украшеній карѳагенянокъ. Роптали также и ливійцы: ихъ звали на Карѳагенъ, а теперь приходилось уходить невѣсть куда! Почти только одни солдаты и отправились въ походъ. Подъ начальство Мато пошли иберы, лузитанцы, люди запада и острововъ; все же говорившее по-гречески предпочло Спендія, какъ умнѣйшаго изъ предводителей.
   Карѳагеняне, съ великимъ изумленіемъ, увидѣли движеніе въ войскѣ. Оно двинулось но дорогѣ къ Утикѣ, къ морю. Только одинъ отрядъ его остался передъ Тунисомъ; остальное все исчезло, показалось снова на другой сторонѣ залива, у лѣсной опушки, и углубилась въ чащу.
   Всѣхъ ихъ набиралось до восьмидесяти-четырехъ тысячъ человѣкъ. Трудно было предположить, чтобы оба города могли долго противиться; варвары неизбѣжно потомъ воротятся къ Карѳагену! Ужь и безъ того цѣлая армія подрывала его, занявъ самое основаніе перешейка! Погибнетъ онъ, истощенный голодомъ. Безъ хлѣба провинцій -- нѣтъ существованія. Свои граждане -- не какъ въ Римѣ, не платятъ податей! Карѳагенъ разъѣло стремленіе къ прибыли, и къ одной только прибыли. Онъ не развилъ въ себѣ предусмотрительности, дающейся лишь тѣмъ, кому знакомы высшія стремленія. Карѳагенъ -- это галера, ставшая на якорь, на ливійскомъ пескѣ; она только и держится помощію заработка. Племена ревутъ и бушуютъ, какъ волны вокругъ него; малѣйшая гроза раскачиваетъ и ломаетъ грузную машину...
   Римская война истощила казну. А между тѣмъ нужно было войско. Никто не хотѣлъ довѣриться республикѣ. Еще недавно Птоломей отказался ссудить ее двумя тысячами талантовъ. Страшило также и похищеніе покрывала. Спендій метко предъугадалъ это.
   И народъ, знавшій, что всѣ ненавидятъ его, сидѣлъ со своими деньгами и своими богами... и самыя свойства его правительства были таковы, что стѣсняли развитіе его патріотическихъ побужденій.
   Управленіе страною зависѣло отъ всѣхъ и, однако, никто не былъ на столько мощенъ, чтобъ взять его въ свои руки. На частные долги смотрѣли, какъ на государственные; торговля составляла монополію людей хананейской расы. Нѣкоторымъ удалось нажиться; но они увеличивали свои богатства морскими разбоями, ростами, насиліями надъ земледѣльческимъ населеніемъ, рабами и бѣдняками. Богатство пролагало путь ко всѣмъ государственнымъ должностямъ. И несмотря на то, что оно угнѣздилось лишь въ нѣсколькихъ семействахъ -- олигархію все-таки терпѣливо сносили, изъ надежды выбраться изъ нея въ свою очередь.
   Установлявшія законъ торговыя общества, назначали инспекторовъ надъ фалангами; а когда эти оставляли свою должность, то избирали сто членовъ совѣта старѣйшинъ; послѣдніе же, въ свою очередь, зависѣли отъ великаго собранія, общаго собранія всѣхъ богачей. Что касается двухъ суффетовъ, этой тѣни прежнихъ царей, этихъ лицъ, пользовавшихся властью меньшею, нежели консулы, то ихъ наименовывали въ одинъ день и непремѣнно изъ разныхъ, ненавидѣвшихъ другъ друга фамилій. Такимъ образомъ они взаимно ослабляли себя. Имъ не позволялось разсуждать о войнѣ, а между тѣмъ, если они были побѣждаемы -- ихъ распинали.
   Итакъ, вся сила Карѳагена сосредоточивалась въ Сцисситахъ, большомъ дворѣ, находившемся въ центрѣ Малькви, на томъ мѣстѣ, гдѣ, какъ говорило преданіе, высадились когда-то первыя изъ судовъ, Привезшихъ финикійскихъ мореходовъ: давно море уже отступило оттуда. Сцисситы -- это было собраніе маленькихъ комнатъ древней архитектуры, похожихъ видомъ на пальмовые пни, отдѣленныхъ другъ отъ друга и помѣщавшихъ въ себѣ разныя общины. Богачи толкались тамъ по цѣлымъ днямъ: вели пренія объ управленіи, объ изъисканіи средствъ къ могуществу, объ истребленіи Рима. Три раза въ мѣсяцъ взносили ихъ постели на плоскую стѣну, окаймлявшую дворъ.
   И снизу было видно, какъ они проклажались на открытомъ воздухѣ, снявъ свои котурны и сбросивъ плащи. На ихъ пальцахъ, бравшихъ разныя мяса, играли алмазные перстни; огромныя серьги ихъ склонялись между чашъ; всѣ они были сильны и жирны, до половины раздѣты и счастливы; всѣ они смѣялись и ѣли себѣ подъ голубымъ небомъ, точно упитанныя акулы въ морѣ...
   Но теперь они задвигались, поблѣднѣли; теперь они не могли скрыть своего волненія. Толпа сторожила ихъ у входовъ, провожала ихъ до ихъ дворцовъ, въ надеждѣ провѣдать отъ нихъ какія нибудь новости. Всѣ домы, какъ во время заразы, стояли на-глухо запертые. Улицы наводнялись и внезапно пустѣли. То тянуло всѣхъ къ Акрополю, то всѣ бѣжали къ порту. Наконецъ, созвали народъ на площадь Камона: рѣшили отдать начальство Ганнону, гекатомфильскому побѣдителю.
   Ганнонъ былъ ханжа, хитрецъ, человѣкъ, нещадившій африканцевъ, словомъ -- истый кароагеняншгь. Своими богатствами онъ равнялся Баркамъ. Никто не былъ искуснѣе его въ дѣлѣ государственнаго управленія.
   Онъ издалъ приказъ о вооруженіи всѣхъ крѣпкихъ гражданъ, размѣстилъ стрѣльцовъ по башнямъ, устроилъ чрезвычайные склады оружія, распорядился вооруженіемъ четырнадцати галеръ, въ чемъ, однако, не было рѣшительно никакой надобности, и непремѣнно хотѣлъ вести обо всемъ самые аккуратные счеты. Онъ безпрестанно приказывалъ носить себя то въ арсеналъ, то къ маяку, то въ сокровищницу храмовъ. Вездѣ виднѣлись его огромныя носилки, взбиравшіяся, покачиваясь, но ступенькамъ Акрополя. Когда же но ночамъ овладѣвала имъ безсонница, онъ принимался приготовлять себя къ битвамъ: ревѣлъ, что было силъ, воинскія команды.
   Отъ страха всѣ сдѣлались храбры. Съ пѣніемъ пѣтуховъ богачи выстроивались вдоль Маппаловъ, подбирали свои платья и упражнялись копьями. Руководителей не было, и потому всякій спорилъ. Потомъ, запыхавшись, разсаживались всѣ по надгробнымъ памятникамъ; отдыха.ш и снова принимались за дѣло. Много было и такихъ, которые добровольно принялись за разныя улучшенія своего тѣла: однимъ вздумалось, для пріобрѣтенія силъ, набивать себя пищею; другіе, напротивъ, постились и старались похудѣть.
   Нѣсколько разъ уже У тика требовала у Карѳагена помощи. Но Ганнонъ не хотѣлъ отправляться въ походъ до тѣхъ поръ, пока не была приложена къ машинамъ послѣдняя изъ гаекъ. Цѣлые три мѣсяца онъ истратилъ на вооруженіе ста двѣнадцати слоновъ, этихъ побѣдителей Регула, этихъ любимцевъ благодарнаго народа: онъ приказалъ перелить мѣдныя бляхи, украшавшія ихъ грудь, позолотить ихъ брони, расширить ихъ башни, отдѣлать пурпуромъ ихъ чепраки. По старымъ примѣрамъ, выписали для нихъ изъ Индіи вожаковъ, украсили этихъ послѣднихъ, по-индійски, бѣлыми вѣнками вокругъ висковъ и одѣливъ небольшіе панталоны, окрашенные въ виссонъ и лежавшіе, какъ двѣ створки раковины, поперечными складками на ляжкахъ.
   Войско Автарита, продолжавшее стоять у Туниса, сложило передъ собою стѣну изъ грязи, взятой въ озерѣ, и усадило ее по верху колючимъ кустарникомъ. Негры натыкали тутъ же чудовищъ, сдѣланныхъ изъ перьевъ, имѣвшихъ головы шакаловъ и зіявшихъ въ сторону непріятеля. И варвары полагали, что это-то именно и сдѣлаетъ ихъ непобѣдимыми; они веселились, плясали. Другой бы-кто, только не Ганнонъ, просто раздавилъ бы эту толпу, обремененную скотомъ и семействомъ.
   Варвары ктому же не понимали никакихъ военныхъ передвиженій. Автаритъ упадалъ духомъ и махалъ на нихъ рукою. Когда они видѣли его, грозно поглядывавшаго своими голубыми глазами, то отдалялись отъ него. И онъ подходилъ къ озеру, развязывалъ веревку, поддерживавшую его длинные, красные волосы, смачивалъ ихъ и жалѣлъ, что не ушелъ во-время со своими двумя тысячами галловъ къ римлянамъ.
   Иногда, въ самый разгаръ дня, солнце меркло. Море и озеро, казалось, были налиты неподвижнымъ растопленнымъ свинцомъ. Свѣсившееся совершенно прямо облако темной пыли неслось смерчомъ. Пальмы сгибались. Небо исчезало. Слышно было, какъ камни подскакивали на хребтахъ скота. Галлъ прикладывалъ губы къ отверстіямъ своей палатки, и изнеможенный въ полномъ уныніи, хрипѣлъ. Мечталось ему о прохладномъ осеннемъ утрѣ, средъ пастбищъ родины, о хлопьяхъ снѣга, о мычаньѣ зубровъ среди тумана. Смыкалъ онъ глаза, и видѣлись ему огоньки въ длинныхъ, покрытыхъ соломою, хижинахъ -- огоньки, трепетавшіе среди болотъ и въ глуби лѣсовъ родины.
   Другіе также тосковали по отчизнѣ, даромъ, что она не была такъ далеко: плѣнники-карѳагеняне видѣли свои домы по ту сторону залива, на склонахъ Бирсы; но часовые зорко стерегли ихъ, и всѣ они были прикованы къ одной цѣни, и на каждомъ висѣлъ желѣзный ошейникъ. Толпа безъ устали смотрѣла имъ въ глаза. Женщины указывали своимъ дѣтямъ на ихъ прекрасныя одежды, висѣвшія теперь лохмотьями, и на ихъ исхудалые члены.
   Автаритъ всякій разъ, какъ взглядывалъ на Гискона, приходилъ въ ярость: онъ припоминалъ нанесенную ему обиду. Убилъ бы онъ суффета, если бы не данная Нарр'Авасу клятва. Только тѣмъ и отводилъ душу Автаритъ, что заходилъ въ свою палатку и до самозабвенія напивался смѣсью изъ ячменя.и тмина; потомъ вставалъ, при полномъ разгарѣсоли да и жажда налила его.
   Мато осаждалъ Гиппо-Заритъ. Городъ защищало озеро, соединявшееся съ моремъ; сверхъ того онъ былъ обнесенъ тремя стѣнами, укрѣпленными башнями. Никогда еще на долю Мато не выпадало подобнаго дѣла. Къ тому же мысль о Саламбо не выходила изъ его головы; онъ грезилъ ея красотою, упивался местью, возносившеюся до какой-то гордости. Въ немъ жило острое, бѣшеное, постоянное желаніе видѣть ее. Ему даже пришло въ голову взять на себя обязанность вести переговоры, и такимъ образомъ пробраться къ ней въ Карѳагенъ. Часто онъ приказывалъ звонить къ приступу, и, молча, бросался на насыпь, которую пытались выдвинуть изъ моря. Онъ принимался вырывать руками камни, переворачивалъ все вверхъ дномъ, рубилъ вокругъ себя и безъ толку пронзалъ мечомъ землю. Варвары бросались въ безобразной схваткѣ; лѣстницы обрушивались съ великимъ трескомъ, толпы низвергались въ воду, и она отскакивала къ крѣпости широкими кровяными кругами. Замѣшательство потомъ стихало; отступали и потомъ снова начинали то же самое.
   Выйдя изъ своей палатки, Мато садился, вытиралъ рукою запятнанное кровью лицо и смотрѣлъ по направленію къ Карѳагену... а то ложился ничкомъ, плакалъ и запускалъ свои ногти въ землю. Ему чувствовалось, что онъ презрѣнный, негодный, покинутый... Никогда ему не овладѣть ею... взять города даже не умѣетъ онъ!
   Когда онъ оставался наединѣ, ночью, онъ принимался разсматривать заимфъ. Къ чему у него эта божественная вещь? И въ головѣ начинали роиться сомнѣнія. Иногда же, ему казалось, что заимфъ зависѣлъ отъ Саламбо, что въ заимфѣ волновалась частица вѣянія ея души. И онъ принимался трогать покрывало руками, вдыхалъ его, пряталъ въ его лицо и, рыдая, покрывалъ заимфъ поцалуями. То онъ надѣвалъ его на плечи, и это помогало ему мечтать, будто онъ подлѣ нея. То онъ внезапно бѣжалъ; спотыкался, при звѣздномъ небѣ, о спящихъ воиновъ, катался въ ихъ плащахъ и, наконецъ, очутившись подлѣ лагерныхъ воротъ, вскакивалъ на лошадь, и черезъ два часа являлся въ Утику, въ палатку Спендія.
   Тамъ начиналъ онъ толковать объ осадѣ, но пріѣзжалъ лишь затѣмъ, чтобы разговоромъ о Саламбо облегчить себя. Спендій старался разбудить въ немъ благоразуміе.
   -- Выкинь изъ головы всю эту мелочь: она тебя только портитъ! отвѣчалъ онъ.-- Было время, ты слушался другихъ... Теперь же самъ командуешь войскомъ! Не покоримъ Карѳагена -- все равно: намъ уступятъ которую нибудь изъ провинцій! Вѣдь мы будемъ царями!
   Однако, отчего же заимфъ до-сихъ-поръ не перетягивалъ побѣду на ихъ сторону? По мнѣнію Спендія, слѣдовало подождать.
   Между тѣмъ Мато воображалъ, что заимфъ покровительствуетъ только хананеянамъ, и пускался въ топкости варвара. Онъ говорилъ: "Мнѣ собственно заимфъ, конечно, не принесъ бы ничего; но такъ-какъ они потеряли его, онъ и имъ ничего не сдѣлаетъ."
   Мучила его также совѣсть. Онъ, поклонникъ ливійскаго Аптукноса, страшился прогнѣвить финикійскаго Молоха. Боязливо онъ спрашивалъ у Спендія -- которому бы изъ этихъ двухъ боговъ принести человѣческую жертву.
   -- Приноси ее во всякомъ случаѣ! отвѣчать тотъ со смѣхомъ.
   И не понимая равнодушія раба, Мато рѣшалъ въ своемъ умѣ, что грекъ обладаетъ втайнѣ какимъ нибудь геніемъ.
   Всевозможныя вѣрованія, вмѣстѣ съ всевозможными народностями, сталкиваясь въ варварскихъ полчищахъ. Чужихъ боговъ почитали, потому что боялись и ихъ. Многіе вмѣшивали религію другихъ племенъ въ свою собственную. Если же поклонялись звѣздамъ, это все-таки не мѣшало считать одно изъ созвѣздій враждебнымъ, другое -- благопріятнымъ; и созвѣздіямъ приносили жертвы. Найденный въ минуту опасности амулетъ обращался въ божество. А то даже имя, одно только имя, повторялось безъ всякаго смысла, но тѣмъ не менѣе съ религіознымъ благоговѣніемъ. Впрочемъ, благодаря безчисленнымъ разграбленіямъ храмовъ, знакомству съ различными народами и рѣзнѣ съ ними, во многихъ уцѣлѣла вѣра лишь въ рокъ да въ смерть. И съ наступленіемъ вечера такіе люди засыпали себѣ спокойно, какъ хищные звѣри. Спендій не задумался бы плюнуть въ лицо Юпитера олимпійскаго, а между тѣмъ страшился говорить громко въ потемкахъ и не забывалъ никогда обуть правую ногу прежде, чѣмъ лѣвую.
   Въ виду Утики онъ воздвигъ длинную четыреугольную террасу. Но по мѣрѣ того, какъ росла она, росла и стѣна города. Что успѣвали разорить одни, то тотчасъ воздвигали другіе. Спендій берегъ людей и все изобрѣталъ планы. Онъ желалъ припомнить тѣ военныя хитрости, о которыхъ наслышался во время своихъ шатаній по бѣлому свѣту. Но что же не шелъ Нарр'Авасъ? Безпокоились сильно.
   Даже ужь и Ганнонъ успѣлъ снарядиться. Въ одну лунную ночь онъ переправилъ своихъ слоновъ и войско на судахъ, чрезъ Карѳагенскій Заливъ. Пошли въ обходъ теплыхъ водъ, чтобы не столкнуться съ Авторитетъ; но двигались до того медленно, что нетолько не захватили варваровъ врасплохъ на утро, но даже явились лишь на третій день, при полномъ блистаніи солнца.
   Варвары, осаждавшіе Утику, а также ихъ враги только что кончили одну изъ своихъ продолжительныхъ сшибокъ и потому, отдыхая, спали среди дня. Въ это-то время и показалась изъ-за холма карѳагенская рать.
   Съ боковъ шли вооруженные пращами слуги. Покрытая золотою чешуею стража легіона богатыхъ образовывала первую линію; ѣхали на толстыхъ лошадяхъ, неимѣвшихъ ни гривы, ни волоса, ни ушей; на лбахъ у коней придѣланы были, въ подражаніе носорогу, носеребряные клыки. Потомъ двигались молодые люди, въ легкихъ шлемахъ и съ ясеневымъ копьемъ, въ каждой рукѣ; сзади же выступали длинныя копья тяжелой пѣхоты. Всѣ эти купцы надѣли на себя столько оружія, сколько могли. Нѣкоторые изловчились взять съ собой разомъ топоръ, копье, палицу и два меча; другіе, точно дикобразы, утыканы были дротиками; руки ихъ распирала кираса, сдѣланная изъ рога и изъ желѣзныхъ бляхъ. Наконецъ стали выситься и колоссальныя военныя машины; онѣ покачивались, влекомыя мулами и быками. Армія близилась, начальники пыхтѣли, бѣгая отъ одного крыла къ другому: они работали, отдавая приказанія, выравнивая ряды, смыкая интервалы. Головы старѣйшинъ прикрывались пурпуровыми шлемами, бахрама которыхъ болталась и спутывалась съ ремнями котурнъ. Подъ этими огромными шлемами, отягченными изображеніями боговъ, лоснились лица старѣйшинъ, испачканныя багрецомъ. А отороченные ".тоновою костью и осыпанные драгоцѣнными камнями щиты сіяли какъ солнце, на мѣдной стѣнѣ латъ.
   Медленно двигались карѳагеняне. Варвары, въ насмѣшку, приглашали ихъ сѣсть; кричали имъ, что сейчасъ примутся потрошить ихъ толстые животы, соскабливать позолоту ихъ кожи, и знакомить ихъ съ желѣзомъ.
   На шестѣ, у палатки Спендія, взвился зеленый лоскутъ. То былъ сигналъ. Карѳагенская армія, въ отвѣтъ подняла страшный шумъ трубами, кимвалами, флейтами изъ ослиной кости и тимпанами. Варвары уже выскочили за палисады. Сошлись лицомъ къ лицу на разстояніи удара копья.
   Вотъ на шагъ выступилъ одинъ изъ балеарскихъ пращниковъ; вотъ онъ вложилъ въ свой ремень глиняную пулю, взвелъ рукою; одинъ изъ щитовъ слоновой кости разлетѣлся въ дребезги, и оба войска смѣшались.
   Греки кололи лошадей въ морду остріемъ копья; лошади становились на дыбы и сбрасывали всадниковъ. Карѳагенскіе рабы взяли до такой степени огромные камни, что едва бросали ихъ и роняли почти подлѣ себя, а пѣхотинцы, замахиваясь своими длинными мечами, раскрывали себя передъ врагомъ. Варвары прорвали ихъ ряды; они всаживали въ нихъ мечи по-рукоятку, спотыкались но мертвымъ и умиравшимъ, кровь слипала ихъ глаза. Масса копій, шлемовъ, кирассъ, мечей и смѣшанныхъ человѣческихъ членовъ то обращалась къ себѣ самой, то вытягивалась, то сокращалась, какъ эластикъ. Карѳагенскія когорты все болѣе и болѣе разрывались; машины завязли въ пескѣ.
   Огромныя, съ хрустальными украшеніями, носилки суффета уже давно покачивались въ массѣ солдатъ; ихъ точно носило но волнамъ. Онѣ опрокинулись. Думали, что суффетъ убитъ. У варваровъ нѣтъ уже болѣе предводителя! Пыль опускалась вкругъ нихъ; они начали тянуть пѣснь. Но Ганнонъ снова показался, сидя на слонѣ. Его голова была обнажена; помѣщавшійся сзади негръ держалъ надъ нимъ зонтикъ изъ виссона. Голубое ожерелье суффета шелестило но черной, усыпанной цвѣтами туникѣ; алмазныя запястья сжимали громадныя руки; суффетъ, полураскрывъ ротъ, потрясалъ копьемъ непомѣрной величины; копье распускалось на концѣ, подобно лотосу, и блестѣло, какъ зеркало. Земля затряслась. Варвары вздрогнули отъ ужаса. На нихъ бѣжали карѳагенскіе слоны, закованные въ золоченую броню и красовавшіеся своими, выкрашенными голубою краскою, ушами. Выдавшіяся на порфирныхъ чапракахъ ихъ кожаныя башни, принагнулись, и сидѣвшіе внутри стрѣльцы держали наготовѣ по огромному луку.
   Варвары едва чувствовали въ своихъ рукахъ оружіе; они строились какъ попало. Страхъ леденилъ ихъ: стояли они въ совершенной нерѣшимости. Уже съ высоты, изъ башенъ сыпались дротики, летѣли стрѣлы, падали градомъ свинцовые комья... Нѣкоторые смѣльчаки пытались лазить на слоновъ и цѣплялись за бахраму ихъ покрывалъ. Но широкіе ножи отхватывали руки: и дерзкій падалъ на подставленныя ему копья. Пики оказались слабы противъ громадныхъ животныхъ: онѣ лопались. Прогуливались слоны въ густыхъ фалангахъ, какъ кабаны въ травѣ; хоботами вырывали вбитые въ лагерѣ колы и, бѣгая вдоль и поперегъ стана, низвергали своими чудовищными туловищами палатки. Варвары ударились въ бѣгство и прятались за холмы, окружавшіе равнину.
   Ганнонъ явился побѣдителемъ къ воротамъ Утики и приказалъ трубить въ трубы. Показалось на зубцахъ одной изъ башенъ трое городскихъ судей.
   Жителямъ Утики однако не заблагоразсудилось принять къ себѣ такое огромное число вооруженныхъ друзей. Это взорвало Ганнона. Порѣшили наконецъ на томъ, чтобы впущенъ былъ внизъ суффетъ съ небольшимъ отрядомъ. Какъ улицы оказались слишкомъ узкими для слоновъ, то этихъ животныхъ пришлось оставить внѣ города.
   Городскіе старшины явились къ Ганнону съ поклономъ. Онъ распорядился, чтобы его вели въ паровую баню, и приказалъ позвать своихъ поваровъ.
   Прошло послѣ того цѣлыхъ три часа, а суффетъ все еще сидѣлъ въ ваннѣ, наполненной масломъ киннамона; онъ все еще ѣлъ съ растянутой передъ нимъ кожи языки фламинго, приправленные маковымъ зерномъ и медомъ. Подлѣ него стоялъ его врачъ, одѣтый въ длинное желтое платье, и повременимъ приказывалъ подогрѣвать ванну своему паціенту; влѣзшіе на приступки два мальчика терли суффету ноги.
   Однако попеченія о тѣлѣ не отвлекали Ганнона отъ государственныхъ дѣлъ: онъ въ то же время диктовалъ посланіе великому совѣту. Надо было ломать также голову и надъ изобрѣтеніемъ какой нибудь ужасной казни для плѣнниковъ.
   -- Подожди! сказалъ Ганнонъ рабу, писавшему стоя, въ сжатой ладони: -- пусть приведутъ ихъ ко мнѣ: хочу видѣть!
   Изъ глубины залы, наполненной бѣловатыми нарами и факелами, огонь которыхъ виднѣлся тусклыми красноватыми пятнами, стали проталкивать трехъ варваровъ, самнита, спартанца и каппадокійца.
   -- Теперь продолжай, сказалъ снова суффетъ.
   -- Ликуйте, лучи Вааловъ! Суффетъ вашъ истребилъ хищныхъ псовъ! Благословеніе на республику! Заказывайте молитвы!
   Тутъ оіи. замѣтилъ плѣнниковъ, и разразился смѣхомъ:
   -- А! это вы, мои храбрецы изъ Сикки! Что же это теперь-то вы не кричите такъ громко! Вѣдь это я, я передъ вами! Будто вы меня и не узнаете? А гдѣ же ваши мечи? Ахъ, какіе они въ самомъ дѣлѣ страшные! И онъ дѣлалъ видъ, будто боится ихъ, и прятался.-- Вѣдь, кажется, выпросили у меня лошадей, женщинъ и земель; вы, кажется, просились быть правителями и жрецами? Ну, такъ за чѣмъ же стало дѣло! Я дамъ вамъ земель... да такихъ, изъ которыхъ вы никогда не выйдете! Васъ также сочетаютъ узами съ совсѣмъ новенькими висѣлицами... Ну, а теперь какъ же ваше жалованье? Вамъ его вольютъ растопленное въ ваши глотки! Я васъ помѣщу также на высшія мѣста: на мѣста -- подъ облаками, въ сосѣдство орловъ.
   Косматые, покрытые лохмотьями варвары не понимали ни слова, и потому смотрѣли молча на суффета. Они были ранены въ колѣна: ихъ вязали, бросивъ имъ подъ ноги веревки; огромныя цѣпи ниспадали съ ихъ рукъ, и волоклись концами къ плитамъ пола. Ганнонъ возмутилъ ихъ кажущееся спокойствія.
   -- На колѣни, на колѣни, говорю я!... Шакалы этакіе! гады и изверги! И они еще не отвѣчаютъ? Довольно! молчать!!... Ободрать ихъ живыхъ! Нѣтъ! подождать еще...
   И онъ ворочалъ глазами и пыхтѣлъ, какъ гиппопотамъ. Благовонное масло такъ и стекало съ его пути, липло къ его чешуйчатой кожѣ, казавшейся, при свѣтѣ факеловъ, розовою.
   Потомъ онъ снова продолжалъ:
   -- Насъ цѣлыхъ четыре дня пекло солнце. При переходѣ черезъ Макаръ пропали мулы... несмотря на укрѣпленное положеніе ихъ, несмотря на ихъ обычную храбрость... А, Демонадъ! какъ я страдаю! Подогрѣть кирпичи, такъ чтобы они были красны!
   Заслышалось пыхтѣніе печей. Ладонъ еще сильнѣе задымился въ жаровняхъ. Нагіе и покрытіе потомъ натиральщики принялись раздавливать на его членахъ тѣсто изъ пшеницы, сѣры, чернаго вина, собачьяго молока, мирры, камеди и разнаго ладону. Его мучила постоянная жажда; одѣтый въ желтое человѣкъ не хотѣлъ однако удовлетворять ее. Онъ протянулъ ему лишь золотую чашу, въ которой кипѣлъ отваръ ехидны, и сказалъ:
   -- Пей! Пусть въ мозгѣ костей твоихъ проникаетъ сила змѣй, порожденныхъ солнцемъ! Будь смѣлъ, образъ боговъ! Не забывай, что одинъ изъ жрецовъ Эшмуна наблюдаетъ враждебныя свѣтила, вокругъ созвѣздія Пса: отъ нихъ твоя болѣзнь. Они блѣднѣютъ, какъ блѣднѣютъ пятна твоего тѣла. Ты не можешь умереть!
   -- Да не правда ли? проговорилъ суффетъ: -- я вѣдь не долженъ умереть! И изъ его губъ вырвалось дыханіе, зловоннѣе трупа. Его глаза, безъ рѣсницъ, походили на раскаленные угли; складки красноватой кожи свѣшивались съ его лба; уши его отдѣлились отъ головы, и, казалось, росли. Глубокія борозды, лежавшія по бокамъ его ноздрей, придавали ему какой-то странный, изъ то же время страшный видъ: то былъ видъ хищнаго звѣря. Неестественный голосъ рычалъ. Суффетъ говорилъ:
   -- Быть можетъ, ты и нравъ, Демонадъ. Вотъ ужь многія язвы закрылись. Я чувствую бодрость. Посмотри, какъ я ѣмъ! И скорѣе, чтобы показать, и увѣрить самаго себя въ выздоровленія, онъ принялся поглощать фаршъ изъ сыра и душицы, рыбъ, изъ которыхъ были выбраны кости, тыквы, устрицы съ яйцами, хрѣнъ, трюфли и маленькихъ жареныхъ птичекъ. Въ то же время онъ продолжалъ посматривать на плѣнниковъ и наслаждался, воображая себѣ ихъ муки. Это наводило его на воспоминаніе о Сиккѣ, и ярость, возбуждавшаяся его страданіями, выливалась въ оскорбленіяхъ этимъ тремъ людямъ:
   -- Измѣнники, негодяи, сквернавцы, проклятые! И вы смѣли оскорбить меня, меня... суффета!... Видите -- ихъ служба, ихъ, какъ они изволятъ говорить, такъ называемая, цѣна за ихъ кровь... Ну, да, конечно -- ихъ кровь, ихъ кровь! Потомъ онъ начиналъ говорить самъ съ собой:-- Всѣ погибнутъ! Ни одинъ не будетъ проданъ! А лучше бы отвезти ихъ въ Карѳагенъ! увидѣли бы, какъ я... но, безъ сомнѣнія, я не взялъ съ собою достаточно цѣпей? Ниши: пришлите мнѣ... Сколько ихъ всѣхъ? пойди, спроси у Мутумбала! Иди! Пощады не будетъ! Отрѣзать имъ руки и принести мнѣ въ корзинахъ!
   Въ то же время проникли въ залу различные крики, хриплые и пронзительные; они покрыли голосъ Ганнона и звяканье блюдъ, которыя ставились вокругъ него. Крики удвопвались. Вдругъ раздались свирѣпые и глухіе, какъ удары въ пустую почку, возгласы слоновъ... Точно битва возобновилась... Великій шумъ охватилъ городъ со всѣхъ сторонъ.
   Карѳагеняне не позаботились преслѣдовать варваровъ. Они расположились у подножія городскихъ стѣнъ и размѣстили вокругъ себя весь свой скарбъ восточныхъ сатраповъ, тюки и челядь. Прохлажались они въ своихъ великолѣпныхъ шатрахъ, украшенныхъ жемчужными бордюрами. Станъ же наемниковъ остался въ равнинѣ и лежалъ безобразною грудою. Между, тѣмъ Спендій собрался съ духомъ, отправилъ къ Мато Зарксаса и самъ обѣгалъ всѣ окрестные лѣса и собралъ своихъ воиновъ. Потеря оказалась незначительная. Варваровъ бѣсило то, что ихъ побѣдили безъ сраженія. Они дѣятельно возстановляли свои линіи. Вдругъ нашли сосудъ, наполненный сѣрою: вѣрно, онъ былъ потерянъ карѳагенянами. Спендію тотчасъ пришла въ голову мысль, взять съ хуторовъ свиней, вымазать ихъ смолой и пустить на Утику.
   Слоны испугались свиней и побѣжали въ гору. Тутъ ихъ встрѣтили дротиками, и они повернули назадъ. Клыками они стали сбрасывать карѳагенянъ себѣ подъ ноги и топтали ихъ: распарывали имъ животъ, душили, сплющивали. А сзади спускались съ холма варвары. Неогражденный валомъ, карѳагенскій станъ былъ живо аттакованъ; его владѣльцевъ избили въ виду городскихъ воротъ. Послѣднихъ не открыли, потому что боялись наемниковъ. День начинался: завидѣли приближеніе пѣхотинцевъ Мато. Скакали и конные нумидійцы Нарр'Аваса. Они прыгали чрезъ рытвины и кусты и гнали бѣглецевъ. Этотъ-то поворотъ счастія и прервалъ рѣчи суффета. Онъ кричалъ, чтобы ему помогли оставить ванну.
   Три плѣнника все еще стояли передъ нимъ. Негръ, несшій надъ нимъ зонтикъ, во время сраженія, наклонился къ его уху.
   "-- Ну, что же? отвѣтилъ протяжно суффетъ; потомъ прибавилъ отрывисто: -- такъ убей ихъ!
   Эфіопъ вынулъ изъ-за пояса длинный кинжалъ и три головы покатились. Одна изъ нихъ подскочила на кучкѣ оставшихся отъ пира объѣдковъ, прыгнула въ ванну и плавала въ ней нѣсколько минутъ, открывъ ротъ и неподвижно устремивъ глаза. Дневной свѣтъ проникалъ въ отверстія стѣнъ; изъ трехъ убіенныхъ, легшихъ на грудь, била фонтаномъ кровь и потомъ текла но мозаичному, усѣянному голубымъ пескомъ полу. Суффетъ опустилъ одну изъ рукъ въ теплую кровяную лужу и вытеръ ею себѣ колѣна; это почиталось цѣлебнымъ.
   Подъ вечеръ онъ бѣжалъ со своею свитою изъ города, потомъ ударился въ гору и тамъ присоединился къ своему войску.
   Онъ нашелъ только остатки его.
   Чрезъ четыре дня онъ прибылъ въ Горзу и сталъ въ проходѣ. Спендій явился внизу. ІСакихъ нибудь двадцать копій остановили бы непріятеля. Однако карѳагеняне лишь въ туномъ изумленіи созерцали приближеніе варваровъ. Ганнонъ узналъ Нарр'Аваса, бывшаго въ арріергардѣ. Нумидійскій царь поклонился ему и сдѣлалъ какой-то знакъ, котораго впрочемъ суффетъ не понялъ. "
   Въ Карѳагенъ вернулись со всевозможными страхами. Шли только по ночамъ -- днемъ прятались въ оливахъ. На каждомъ роздыхѣ кто нибудь умиралъ. Нѣсколько разъ имъ казалось, что вотъ они невозвратно погибаютъ. Наконецъ они добрались до Гермійскаго мыса, гдѣ ихъ взяли на суда.
   Измученный Ганнонъ пришелъ въ совершенное отчаяніе; его въособенности сокрушала потеря слоновъ. Онъ требовалъ у Демонада яду. Ему такъ и видѣлось, что онъ виситъ на крестѣ.
   У Карѳагена, однако, не хватило храбрости вознегодовать на него. Потеряли громадное количество серебра и золота, восемнадцать сло, новъ,четырнадцать членовъ великаго совѣта, триста богачей, восемь тысячъ гражданъ, хлѣба на три мѣсяца, много багажа и всѣ военныя машины. Отпаденіе Нарр'Аваса обнаружилось. Осада обоихъ городовъ возобновилась. Виллы богачей пылали.
   Только одинъ человѣкъ и могъ спасти республику. Раскаивались, что оттолкнули его. И даже сама партія мира назначила всесожженія о возвращеніи Гамилькара.
   Зрѣлище заимфа потрясло все существо Саламбо. Ночью ей чудились шаги богини; она вскакивала, объятая ужасомъ, и вскрикивала. Каждый день она разсылала по храмамъ пищу. Таанахъ изнемогала отъ исполненія его приказаній, и Шахабаримъ не отлучался отъ него.
   

VII.
Гамилькаръ Барка.

   Однажды утромъ жрецъ-наблюдатель свѣтилъ, впродолженіе цѣлыхъ ночей слѣдившій теченіе ихъ съ вершины храма Эшмуна, замѣтилъ что-то черное, скользившее, какъ птица, но поверхности водъ.
   То было судно въ три ряда веселъ; корма его была взведена на подобіе лошади. Солнце всходило; наблюдатель свѣтилъ посмотрѣлъ въ даль, пристава руку къ глазамъ; потомъ, поднеся къ губамъ мѣдную трубу, онъ испустилъ рѣзкій звукъ. Изо всѣхъ домовъ Карѳагена сталъ выходить народъ; на улицахъ поднялся говоръ; толпы покрыли молъ. Наконецъ народъ увидѣлъ трирему Гамилькара.
   Гордо подвигалась она, разсѣкая пѣнистыя волны; ея огромныя весла мѣрно били но водѣ; повременамъ показывался изъ волнъ ея киль, сдѣланный на подобіе сошника; казалось, лошадь, выточенная на кормѣ судна, бѣжала по морской равнинѣ.
   Обогнувъ мысъ, судно было уже за вѣтромъ; туго вздутый парусъ упалъ, и подлѣ кормчаго замѣтили стоящаго человѣка, съ открытой головой; то былъ онъ, суффетъ Гамилькаръ! Блестящая броня покрывала его грудь; красный плащъ, прикрѣпленный на плечахъ, давалъ однако возможность видѣть его руки; двѣ продолговатыя жемчужины висѣли у него въ ушахъ, и черная пушистая борода ниспадала на грудь.
   Между тѣмъ галера пробиралась вдоль мола, и толпа шла рядомъ съ ней, крича:
   -- Привѣтъ тебѣ, око Канона! Освободи насъ; это дѣло богатыхъ; они хотятъ тебя погубить! Берегись, Барка!
   Гамилькаръ не отвѣчалъ, словно его оглушили шумъ битвъ и плескъ морскихъ волнъ. Но когда галера подошла къ лѣстницѣ, ведшей въ Акрополь, суффетъ поднялъ голову и, скрести руки, взглянулъ на храмъ Эшмуна. Онъ возвелъ взоръ и еще выше, къ небу, и рѣзкимъ голосомъ далъ какое-то приказаніе матросамъ; трирема проскользнула мимо идола, который былъ поставленъ на концѣ мола для утишенья бурь, и, раздвигая другія суда, вошла въ купеческую гавань, полную всякаго сору, щепокъ и плодовыхъ корокъ. Толпы народа все увеличивались; нѣкоторые бросались вплавь; но трирема была уже въ глубинѣ гавани, передъ воротами, усаженными гвоздями. Дверь отворилась, и трирема исчезла подъ глубокимъ сводомъ.
   Военная гавань была совершенно отдѣлена отъ города; когда пріѣзжали какіе нибудь послы, то ихъ суда должны были проходить между двумя стѣнами и наконецъ вступали въ самую гавань, круглую, какъ чаша, и обнесенную набережными. Посрединѣ гавани, на островкѣ, возвышался дворецъ морскаго суффета. Вода была такъ чиста, что можно было видѣть дно, усѣянное бѣлыми камешками. Уличный шумъ не долеталъ сюда.
   Гамилькаръ, проходя мимо судовъ, замѣтилъ тѣ изъ нихъ, которыми нѣкогда начальствовалъ. Только двадцать галеръ уцѣлѣло изъ числа ихъ; онѣ были вытянуты на сушу и лежали бокомъ, посвѣчивая своими золочеными выпуклыми кормами и воздымая высокіе носы. Ихъ символическія украшенія изъ птичьихъ фигуръ и бычачьихъ головъ нообломались, и вообще эти суда были грязны и засорены, но они такъ и дышали стариной и воспоминаніями далекихъ странствованій и, казалось, привѣтствовали Гамилькара, какъ воины своего прежняго вождя.
   Никто, кромѣ морскаго суффета, не смѣлъ входить въ адмиральскій дворецъ. Пока не было очевидныхъ доказательствъ смерти суффета, онъ все считался въ живыхъ. Такимъ образомъ у старшинъ было однимъ изъ начальниковъ меньше, и они не преминули соблюсти этотъ обычай во время удаленія Гамилькара.
   Суффетъ пошелъ по пустымъ комнатамъ; на каждомъ шагу онъ находилъ оружіе, утварь и другіе предметы, давно ему знакомые, но удивлявшіе его теперь; въ одной изъ курильницъ онъ увидѣлъ даже пепелъ благовоній, зажженныхъ передъ его отъѣздомъ, чтобы пріобрѣсти благосклонность бога Мелькарта. Не такъ надѣялся онъ возвратиться! Ему вспомнились и его собственные подвиги, и дѣла, которыхъ онъ былъ свидѣтелемъ: приступы, пожары, бури, Дрепанумъ, Сиракузы, Лилибей, гора Этна, возвышенность Эрикса, пять лѣтъ безпрерывныхъ битвъ, до того роковаго дня, когда карѳагеняне сложили оружіе и оставили Сицилію. Потомъ въ его памяти мелькали лимонныя деревья, пастухи и козы на сѣроватыхъ горахъ Испаніи, и его сердце радостно билось при мысли объ основаніи тамъ новаго Карѳагена. Его замыслы и воспоминанія, какъ безпокойныя волны, толпились въ его головѣ, еще неотдохнувшей отъ морской качки; его томила какая-то тоска, и мгновенно ослабѣвъ, онъ почувствовалъ необходимость приблизиться къ богамъ.
   Тогда онъ поднялся въ самый верхній этажъ адмиральскаго дворца и вошелъ въ маленькую, полутемную и душную комнату, стѣны которой были украшены священными черными камнями, спавшими съ неба. Гамилькаръ пересчиталъ ихъ и потомъ, накрывшись желтымъ покрываломъ, палъ на землю, простирая обѣ руки въ длину. Онъ старался изгнать изъ своихъ помышленій всѣ внѣшніе образы и прозвища боговъ, чтобы лучше проникнуться вѣчнымъ божественнымъ духомъ. Силы стали къ нему возвращаться; онъ почувствовалъ презрѣніе къ смерти и всякимъ случайностямъ. Когда онъ всталъ, то былъ полонъ бодрости, недоступной ни страху, ни сожалѣнію, и такъ-какъ ему было очень трудно дышать, то онъ отправился на вершину башни, возвышавшейся надъ Карѳагеномъ.
   Городъ спускался къ морю въ видѣ широкаго амфитеатра, уставленнаго куполами, храмами, золотыми крышами и разнообразными зданіями; мѣстами среди каменныхъ построекъ зеленѣли группы пальмовыхъ деревьевъ. Гамилькаръ могъ различить внизу ворота, площади, внутренности дворовъ, изгибы улицъ и даже людей. Огромныя толпы занимали ступени Акрополя. На площади Камона сбирался народъ, чтобы видѣть появленіе суффета; терассы мало но малу покрывались народомъ. Нѣкоторые узнали Гамилькара издали и привѣтствовали его, но онъ сошелъ съ башни, чтобы еще болѣе раздражить любопытство народа.
   Внизу, въ залѣ, Гамилькаръ нашелъ главныхъ лицъ, принадлежавшихъ къ его партіи, Истатена, Субельдію, Гиктамона, Іеуба и другихъ. Они разсказали ему все, что сталось съ Карѳагеномъ но заключеніи мира: они упомянули о скупости старшинъ, уходѣ воиновъ, ихъ возвращеніи и требованіяхъ, захватѣ Ганнона, похищеніи заимфа, помощи Утикѣ и уходѣ изъ нея, но никто не дерзнулъ говорить о томъ, что касалось лично Гамилькара. Наконецъ они откланялись, съ тѣмъ, чтобы въ ту же ночь сойтись опять въ засѣданіи старшинъ въ храмѣ Молоха. Только что вышли они, какъ поднялось волненіе у воротъ. Кто-то хотѣлъ войти, несмотря на противодѣйствіе слугъ; и такъ-какъ шумъ все увеличивался, Гамилькаръ велѣлъ впустить незнакомца.
   Вошла старая негритянка, съ морщинистымъ тупоумнымъ лицомъ; она была закутана до пятъ въ широкій голубой плащъ и дрожала.
   Она подошла къ суффету: они обмѣнялись взглядами, и вдругъ Гамилькаръ вздрогнулъ; онъ подалъ рабамъ знакъ выйдти, и потомъ, приказавъ негритянкѣ осторожно ступать, повлекъ ее въ одну изъ отдаленныхъ комнатъ. Негритянка бросилась на землю, къ его ногамъ, чтобы покрыть ихъ поцалуями, но онъ грубо поднялъ ее.
   -- Гдѣ онъ теперь, Иддибалъ?
   -- Тамъ, господинъ! отвѣчала негритянка, и освободясь отъ своего покрывала, вытерла себѣ лицо рукавомъ; черный цвѣтъ его, старческое дрожаніе и дряхлость, все исчезло. То былъ бодрый старикъ, котораго лицо пріобрѣло темнокрасный цвѣтъ, невидимому подъ дѣйствіемъ песка и морскаго вѣтра. Прядь сѣдыхъ волосъ, какъ птичій хохолокъ, возвышалась на его черепѣ; ироническое выраженіе его взгляда указало Гамилькару на сброшенныя одежды.
   -- Ты хорошо сдѣлалъ, Иддибалъ, хорошо!
   И потомъ, пронизывая его своимъ взоромъ, суффетъ прибавилъ:
   -- И ни въ комъ ты не замѣчалъ подозрѣній?
   Старикъ поклялся богами, что тайна была имъ свято сохранена. Они не покидали своей хижины, находящейся въ трехдневномъ разстояніи отъ Гадрумета.
   -- По твоему приказу, господинъ, я учу его метать копья и править колесницей.
   -- И онъ вѣдь силенъ, не правда-ли?
   -- Да, господинъ, и смѣлъ! Онъ не боится ни змѣй, ни грома, ни привидѣній. Онъ босыми ногами, какъ пастухъ, бѣгаетъ на край пропасти.
   -- Говори, говори!
   -- Онъ выдумываетъ западни для дикихъ звѣрей. Недавно -- повѣришь-ли? онъ поймалъ орла; онъ тащилъ его, и капли орлиной крови летали въ воздухѣ вмѣстѣ съ кровью ребёнка; птица охватила его своими крыльями, но онъ прижалъ ее къ своей груди, и пока она издыхала, онъ только хохоталъ, радуясь своей побѣдѣ.
   Гамилькаръ склонилъ голову, умиленный этими предвѣстіями величія.
   -- Но съ нѣкоторыхъ поръ что-то его тревожитъ. Онъ смотритъ въ морскую даль, на проходящіе корабли; онъ груститъ, отказывается отъ пищи, разспрашиваетъ о богахъ и говоритъ, что хочетъ видѣть Карѳагенъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! еще рано! воскликнулъ суффетъ.
   Старый рабъ повидимому догадался объ опасности, которая пугала Гамилькара, и сказалъ:
   -- Какъ же удержать его? Мнѣ приходится давать ему обѣщанія и я пришелъ въ Карѳагенъ только для того, чтобы купить ему кинжалъ съ серебряной рукояткой.
   Потомъ Иддибалъ разсказалъ, что онъ увидѣлъ суффета на терассѣ, выдалъ себя передъ сторожами гавани за одну изъ прислужницъ Саламбо, и такимъ образомъ пробрался къ Гамилькару.
   Гамилькаръ долго стоялъ, пораженный его разсказами; потомъ онъ сказалъ:
   -- Завтра, послѣ солнечнаго захода, приходи въ Мегару, за пурпуровый заводъ и три раза прореви шакаломъ. Если ты меня не найдешь, то приходи опять въ Карѳагенъ въ каждый первый день новолунія. Не забывай ничего! Люби его! Теперь ты можешь говорить ему о Гамилькарѣ.
   Рабъ снова одѣлся негритянкой, и они вмѣстѣ вышли изъ дому.
   Далѣе Гамилькаръ пошелъ одинъ, пѣшкомъ, даже безъ Факеловъ, потому что въ необыкновенныхъ случаяхъ засѣданія старшинъ были всегда тайныя. Между тѣмъ огни въ домахъ уже потухали, шумъ на улицахъ смолкалъ, и только изрѣдка какая нибудь тѣнь мелькала въ темнотѣ. Всѣ онѣ, подобно Гамилькару, направлялись къ храму Молоха. Онъ былъ построенъ въ мрачномъ и узкомъ проходѣ между горъ. Ночь была темная; сѣроватый туманъ, казалось, висѣлъ надъ моремъ. Волны шумно били о крутой берегъ: тѣни мало но малу исчезали, словно уходили въ стѣну.
   Внутренность храма Молоха состояла изъ четырехугольнаго двора, среди котораго возвышалось новое восьмистороннее зданіе, въ нѣсколько этажей. Люди съ длинными свѣтильниками въ рукахъ, бѣгали внутри храма, созывая старшинъ. На плитахъ, кое-гдѣ лежали, подобные сфинксамъ, огромные львы, живые символы Солнца-пожирателя. Они дремали, полуоткрывъ свои вѣки. Но заслышавъ шаги, они проснулись и стали подходить и ласкаться къ старшинамъ. Вдругъ движеніе въ храмѣ усилилось, двери затворились, жрецы ушли и старшины исчезли за колоннами; здѣсь они оставили свои трости, такъ-какъ законъ запрещалъ являться въ собраніе вооруженнымъ. Старшины привѣтствовали другъ друга поцалуями, окружили Гамилькара и поздравили его съ истинно-братскою, казалось, радостью. Все это были люди приземистые, съ большими горбатыми носами; нѣкоторые изъ нихъ, впрочемъ, отличались широкими скулами, болѣе высокимъ ростомъ и тонкими ногами, обнаруживая свое африканское происхожденіе. Тѣ изъ нихъ, которые безвыходно сидѣли въ своихъ конторахъ, были блѣдны; другіе, напротивъ того, загорѣли, согрѣваемые солнцемъ далекихъ странъ. Мореплавателей можно было узнать по ихъ размашистой походкѣ, между тѣмъ, какъ земледѣльцы принесли съ собою запахъ сѣна и пота муловъ. Всѣ эти копители денегъ были большіе ханжи хитры, безпощадны и богаты. Они, казалось, были удручены множествомъ заботъ. Ихъ блестящіе глаза слѣдили подозрительно; привычка, И) странствованіямъ и ко лжи, къ торговлѣ и къ власти придавала всей ихъ фигурѣ видъ хитрости и жестокости.
   Наконецъ они собрались въ залѣ, предназначенной для засѣданій и украшенной огромной желѣзной статуей Молоха, изображеннаго получеловѣкомъ и полуживотнымъ, съ распростертыми крыльями, длинными руками, бычачьей головой и тремя глазами изъ чернаго камня. Возлѣ стѣнъ этой залы были уставлены скамьи изъ чернаго дерева, и сзади каждой изъ нихъ въ стѣнѣ было вдѣлано но свѣтильнику. Зала была такъ велика, что красный цвѣтъ стѣнъ совершенно темнѣлъ подъ потолкомъ, и три глаза высокаго идола блестѣли, какъ три звѣзды. Старшины помѣстились на скамьяхъ и остались неподвижны. Четыре первосвященника Эшмуна, Таниты, Намона и Молоха въ яркихъ одеждахъ сѣли посрединѣ залы. Гамилькаръ приблизился къ канделябру, помѣщенному въ глубинѣ залы, пересчиталъ его огни и бросилъ на нихъ горсть благовоннаго порошка; опш приняли лиловатый оттѣнокъ. Тогда послышался чей-то пронзительный голосъ, другой подобный отвѣтилъ ему, и потомъ всѣ сто старшинъ, четыре первосвященника и Гамилькаръ запѣли гимнъ; звуки ихъ голоса становились все сильнѣе и сильнѣе, тоны подымались выше и выше, наконецъ гимнъ сдѣлался чѣмъ-то грознымъ и ужаснымъ и потомъ мгновенно прекратился.
   Молчаніе водворилось на нѣсколько минутъ; потомъ Гамилькаръ снялъ съ груди маленькую статуетку, изображеніе Правды, показалъ ее старшинамъ и снова спряталъ на груди. Тогда они, какъ бы объятые внезапнымъ гнѣвомъ, вскричали:
   -- Варвары -- твои друзья! измѣнникъ, подлецъ! Ты возвращаешься, чтобы погубить насъ!-- Дайте ему говорить!-- Нѣтъ, нѣтъ!
   Такъ они мстили за ту необходимость, которая заставила ихъ совершить политическій церемоніалъ, только что исполненный ими; они хоть и желали Гамилькарова возвращенія, но негодовали на него, зачѣмъ онъ не предупредилъ ихъ бѣдствій или не дѣлилъ ихъ съ ними. Когда шумъ умолкъ, первосвященникъ Молоха сказалъ:
   -- Мы спрашиваемъ тебя, почему ты не возвратился въ Карѳагенъ?
   -- Что вамъ за дѣло! отвѣчалъ суффетъ презрительно.
   Крики поднялись снова.
   -- Въ чемъ вы меня обвиняете? Или я дурно велъ войну? Вы видѣли планъ моихъ дѣйствій, вы, позволяющіе варварамъ...
   -- Довольно, довольно!
   Онъ снова началъ говорить, но тихимъ голосомъ, чтобы лучше заставить себя слушать.
   -- О, это правда! я ошибся; между вами вѣдь есть и храбрые: встань, Гисконъ!
   Онъ искалъ его глазами въ толпѣ.
   -- Встань, Гисконъ, продолжалъ онъ:-- ты можешь обвинить меня, они тебя защитятъ; но гдѣ же онъ?... Или онъ дома? окруженъ своими сыновьями, повелѣваетъ рабами и считаетъ награды, которыя дало ему отечество!
   Имъ коробило плечи, словно кто ихъ билъ линьками.
   -- Вы даже не знаете -- живъ онъ или умеръ!
   Гамилькаръ не обращалъ вниманія на крики старшинъ; онъ говорилъ, что покинуть суффета значило покинуть республику; что миръ съ римлянами, какъ бы ни казался онъ выгоденъ старшинамъ, былъ хуже двадцати проигранныхъ сраженій. Нѣкоторые изъ присутствующихъ поддержали это мнѣніе -- тѣ именно, которые были побѣднѣе и всегда считались готовыми склониться на сторону народа или тиранніи. Ихъ противники, главы Сцисситовъ и чиновныя лица, одержали однако верхъ своимъ числомъ; наиболѣе значительные примкнули къ Ганнону, который сидѣлъ на другомъ концѣ залы, передъ высокой занавѣшенной дверью.
   Онъ скрылъ подъ румянами язвы своего лица; золотой порошокъ, которымъ были осыпаны его волосы, спалъ на плечи, и они казались бѣловатыми, тонкими и нѣсколько вьющимися, какъ шерсть. Его одежда была упитана жирными благовоніями, и капли ихъ падали на землю; его болѣзнь повидимому значительно усилилась: зрачки почти совершенно исчезли подъ складками вѣкъ, такъ что онъ долженъ былъ постоянно отбрасывать назадъ голову, чтобы что нибудь видѣть. Его сторонники побуждали его говорить.
   -- Не будь такъ высокомѣренъ, Барка! произнесъ Ганнонъ глухимъ и непріятнымъ голосомъ:-- мы всѣ были побѣждены, каждый несетъ свою долю въ общей бѣдѣ, покорись и ты!
   -- Разскажи-ка лучше, отвѣчалъ Гамилькаръ съ улыбкой:-- какъ ты наткнулся на римскій флотъ со своими галерами?
   -- Меня принесло вѣтеромъ, отвѣчалъ Ганнонъ.
   -- Ты точно носорогъ, который роется въ навозѣ: самъ выказываешь свою глупость! Замолчи!
   И они стали укорять другъ друга въ томъ, что проиграли сраженіе при Эгатскихъ островахъ. Ганнонъ говорилъ, что Гимилькаръ опоздалъ подать ему помощь.
   -- Но для этого я долженъ былъ потерятъ Эриксъ. Кто тебѣ мѣшалъ выйти въ открытое море? Да что я! вѣдь слоны боятся воды.
   Эта насмѣшка такъ понравилась сторонникамъ Гамилькара, что они громко засмѣялись, и ихъ хохотъ раскатами раздался въ сводахъ храма.
   Ганнонъ протестовалъ противъ этого грубаго оскорбленія. Гамилькаръ продолжалъ:
   -- Еслибы вы любили меня такъ же, какъ его, великая радость была бы теперь въ Карѳагенѣ. Сколько разъ я взывалъ къ вамъ, и вы всегда отказывали мнѣ въ деньгахъ!
   -- Они были нужны намъ самимъ, отвѣчали главы Сцисситовъ.
   -- И когда мои дѣла были въ отчаянномъ положеніи -- мы съ голоду ѣли ремни нашихъ сандалій -- когда я желалъ, чтобы каждая песчинка стала воиномъ, вы отзывали отъ меня послѣдніе корабли!
   -- Мы не могли бросать все на удачу! отвѣчалъ Ваатъ-Ваалъ, владѣтель золотыхъ рудниковъ въ Даритійской Гетуліи.
   -- Да что же дѣлали вы здѣсь, въ Карѳагенѣ, сидя въ вашихъ домахъ? Можно было поднятъ галловъ съ Эридана, призвать хананеянъ изъ Кирены, и между тѣмъ какъ римляне отправляли пословъ къ Птоломею...
   -- Теперь онъ расхваливаетъ намъ римлянъ!
   -- Что они тебѣ за это заплатили? крикнулъ кто-то.
   -- Поди, разспрашивай объ этомъ на равнинахъ Бруціума и на ноляхъ Гераклеи. Я выжегъ ихъ лѣса, ограбилъ ихъ храмы; внуки ихъ внуковъ будутъ помнить...
   -- Ты ораторствуешь какъ какой нибудь риторъ, произнесъ богатый купецъ Капурасъ: -- чего же ты хочешь?
   -- Я говорю, что нужно было быть поизобрѣтательнѣе и ногрознѣе, чѣмъ вы. Оттого и Африка сбрасываетъ съ себя ваше иго, что вы, безсильные властители, не умѣете закрѣпить ее за собою. Стоитъ только какому нибудь смѣльчаку, Агаеоклу или Регулу, высадиться на нашъ берегъ, чтобы овладѣть ею. А если восточные ливійцы заключатъ союзъ съ западными нумидійцами, а кочевники да римляне нападутъ на насъ съ сѣвера и съ юга...
   Крикъ ужаса пронесся по залѣ.
   -- Да! вы будете бить себя въ грудь, будете валяться въ ныли и рвать на себѣ одежды, и все-таки вамъ придется идти рабами въ Италію.
   Гамилькаръ увлекался все болѣе и болѣе, стоя на верхней ступени жертвенника, освѣщаемый сзади огнями канделябра. Трепещущій и ужасный, онъ воздымалъ руки и продолжалъ:
   -- Вы потеряете всѣ ваши суда, ваши помѣстья, вашихъ рабовъ! Шакалы будутъ гнѣздиться въ вашихъ палатахъ, соха взроетъ ваши могилы. Крики орловъ будутъ неумолчно раздаваться на развалинахъ. Погибнешь ты, о Карѳагенъ!
   Четыре первосвященника простерли свои руки, чтобы отвратить проклятіе. Но морской суффетъ, правитель, охраняемый божествомъ солнца, оставался неприкосновенъ, пока его не засудитъ собраніе богатыхъ. Они не смѣли приблизиться къ жертвеннику и даже отступили на нѣсколько шаговъ.
   Гамилькаръ умолкъ. Устава взоръ, блѣдный, онъ съ трудомъ переводилъ дыханіе, точно самъ былъ непуганъ своими мрачными предвѣщаніями; впродолженіе нѣсколькихъ минутъ молчаніе такъ было глубоко, что слышался даже отдаленный плескъ морскихъ волнъ.
   Потомъ мало по малу старшины начали заговаривать другъ съ другомъ. Ихъ выгодамъ, ихъ существованію грозила опасность со стороны варваровъ, а безъ помощи Гамилькара побѣдить ихъ не было возможности; это соображеніе, несмотря на страхъ, заставило ихъ забыть всѣ другія опасенія. Стали сближаться со сторонниками суффета. Гамилькаръ отказывался отъ всякаго участія въ правленіи; всѣ стали его просить; но въ ихъ рѣчахъ встрѣтилось слово измѣна, и Гамилькаръ вспылилъ снова. Онъ объявилъ, что считаетъ измѣнниками самихъ членовъ великаго совѣта, такъ-какъ они не соблюли обязательства, даннаго наемникамъ, отпустить ихъ по окончаніи войны; Гамилькаръ даже превозносилъ ихъ храбрость и указывалъ на то, какъ было бы выгодно республикѣ привязать ихъ къ себѣ подарками и льготами.
   Тогда Магдассанъ, бывшій нѣкогда правителемъ какой-то области, сказалъ, вращая своими желтыми глазами:
   -- Право, ты, Барка, совсѣмъ сталъ грекомъ или римляниномъ съ тѣхъ поръ, какъ походилъ по чужимъ землямъ. О какихъ подаркахъ наемникамъ говоришь ты? Пусть лучше погибнетъ десять тысячъ варваровъ, чѣмъ одинъ изъ насъ!
   Старшины наклоненіемъ головы подтвердили его слова: -- Стоитъ много хлопотать съ ними!-- Мало ли ихъ найдется!
   -- Да и отъ нихъ легко отдѣлаться, не правда ли? Ихъ можно бросить, вы же разъ ужь это сдѣлали въ Сардиніи. Можно дать врагамъ знать, по какой дорогѣ они пойдутъ, или высадить ихъ гдѣ-нибудь на пустынномъ островѣ. Возвращаясь въ Карѳагенъ, я видѣлъ скалу, покрытую бѣлыми костями вашихъ наемниковъ!
   -- Великая бѣда! сказалъ Капурасъ съ безстыдствомъ.
   -- А сколько разъ они переходили на сторону враговъ? воскликнули другіе.
   -- Такъ зачѣмъ же вы, противъ своего собственнаго обычая, призвали ихъ обратно въ Карѳагенъ? сказать Гамилькаръ: -- а теперь, когда эти бѣдняки въ вашемъ городѣ, среди вашихъ богатствъ, вы не хотите платить имъ всего жалованья? А то вы отпускаете ихъ всѣхъ и вдругъ съ женами и дѣтьми, не оставивши себѣ ни одного золотника! Или вы думали, что они станутъ умерщвлять себя для того только, чтобы избавить васъ отъ необходимости исполнять свои обѣщанія. Вы ненавидите ихъ, потому что они сильны! Еще больше ненавидите вы меня, ихъ вождя! Я чувствовать это въ ту минуту, когда вы цаловали мои руки, едва удерживаясь, чтобы не укусить ихъ.
   Старшины зашумѣли, точно зарычали тѣ львы, что спали на внутреннемъ дворѣ храма. Но первосвященникъ Эшмуна всталъ и сказалъ:
   -- Барка! Карѳагену необходимо, чтобы ты принялъ начальство надъ всѣми пуническими войсками.
   -- Я отказываюсь, отвѣчалъ Гамилькаръ.
   -- Мы предоставляемъ тебѣ полную свободу дѣйствіи! крикнули главы сцисситовъ.
   -- Нѣтъ!
   -- Безъ всякаго надзора иновѣрки, мы дадимъ тебѣ денегъ столько, сколько тебѣ нужно; мы предоставимъ тебѣ всю добычу; за каждый трупъ врага отведемъ тебѣ новыя земли.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Съ вами нельзя побѣждать!
   -- Онъ труситъ!
   -- Потому что вы подлы, скупы, неблагодарны, малодушны и глупы!
   -- Онъ щадитъ наемниковъ!
   -- Чтобы стать во главѣ ихъ, произнесъ кто-то.
   -- И идти на насъ! добавилъ другой.
   И изъ глубины залы Ганнонъ проревѣлъ:
   -- Онъ хочетъ сдѣлаться царемъ!
   Тогда всѣ вскочили, роняя сѣдалища и свѣтильники; толпа бросилась на жертвенникъ, потрясая кинжалами. Но Гамилькаръ вытащилъ изъ-подъ рукавовъ два широкихъ кривыхъ ножа и, выставя лѣвую ногу, сверкая глазами и сжавши зубы, недвижный подъ золотымъ канделябромъ, приготовился встрѣтить нападеніе.
   Итакъ, они изъ предосторожности принесли съ собою оружіе -- это было преступленіе; они съ ужасомъ смотрѣли другъ на друга. Всѣ были виновны, и потому всѣ скоро въ этомъ убѣдились; и мало по малу, они стали отходить отъ суффета, повернувшись къ нему спиною, раздраженные своимъ униженіемъ. Во второй разъ они отступали передъ нимъ. Сойдя со ступеней жертвенника, они на нѣсколько времени остановились: тѣ изъ нихъ, кто поранилъ себѣ палецъ, поднесъ его къ губамъ или завертывалъ въ край своей одежды. Они собирались уже разойтись, когда Гамилькаръ услышалъ такія слова:
   -- Это онъ дѣлаетъ, чтобы не огорчить свою дочь!
   Голосъ погромче добавилъ:
   -- Еще бы! она между наемниками сыскала себѣ любовника.
   Сперва Гамилькаръ зашатался, но потомъ глаза его стали искать
   Шагабарима. Одинъ жрецъ Таниты остался на своемъ мѣстѣ, и Гамилькаръ увидѣлъ издали только его высокую шапку. Всѣ смѣялись въ глаза суффету. Чѣмъ болѣе увеличивалась его скорбь, тѣмъ живѣе и живѣе становилась ихъ веселость, и среди смѣха и гама стоявшіе позади закричали:
   -- Она выходила изъ своихъ комнатъ!
   -- Ея любовникъ -- похититель заимфа.
   -- Онъ очень красивъ.
   -- Онъ выше тебя.
   Онъ сорвалъ съ головы свою тіару -- знакъ своего сана, и бросилъ ее наземь; золотыя ея украшенія и жемчужины, отскочивши, запрыгали но каменному полу. Тогда на бѣломъ лбу его старшины увидѣли длинную извилистую полосу, слѣдъ давнишней раны; онъ весь дрожалъ. Онъ пошелъ на верхъ жертвенника по его боковымъ ступенямъ. Это значило предавать себя на жертву божеству. Движеніе его одежды колебало огни канделябра. Пыль облакомъ окружила его ноги. Онъ остановился передъ мѣднымъ великаномъ и, послѣ нѣсколькихъ страшныхъ заклинаній, сказалъ:
   -- Я, Гамилькаръ Барка, морской суффетъ, глава богатыхъ, повелитель народа, передъ Молохомъ Бычачья-Голова клянусь, что вы, мужи карѳагенскаго совѣта, несправедливо обвинили мою дочь.
   Ожидали чего нибудь ужаснаго, но онъ болѣе громкимъ и спокойнымъ голосомъ досказалъ:
   -- Клянусь! что даже не стану говорить ей объ этомъ!
   Между тѣмъ появились служители храма, отдернули занавѣсь, отдѣлявшую эту залу отъ другихъ, и розовый свѣтъ ранняго утра проникъ въ ея мракъ; блескъ солнца ударилъ въ мѣднаго истукана. Усталые старшины стали шатаясь расходиться; ихъ грудь жаждала свѣжаго воздуха, потъ градомъ лилъ съ ихъ лба, долгій шумъ почти оглушилъ ихъ. Но гнѣвъ ихъ на суффета не успокоился: вмѣсто прощаній, они кидали ему новыя угрозы...
   -- Завтра ночью въ храмъ Эшмуна, Барка!
   -- Прійду!
   -- Богатые произнесутъ приговоръ надъ тобою.
   -- А народъ надъ вами.
   -- Смотри, ты будешь распятъ.
   А васъ разорвутъ на части на улицахъ.
   Но, выйдя за порогъ, они приняли спокойный видъ.
   У воротъ храма ихъ ожидали бѣлые мулы и колесницы; суффетъ вспрыгнулъ въ свою колесницу, и кони, изгибая голову и мѣрно выбивая ногами по камню мостовой, понеслись во всю мочь но дорогѣ къ его дому. Она шла сперва по полю, а потомъ мимо землянокъ или хижинъ, плетеныхъ изъ вѣтвей, мимо изгородей, мимо рвовъ и каналовъ проточной воды вплоть до садовъ суффета. Гамилькаръ устремлялъ свой взоръ на трехэтажную башню, которая среди зелени кипарисовъ возвышалась надъ прочими зданіями его жилища, складочными магазинами и лавками. То былъ дворецъ женщинъ.
   Въѣхавши въ узкія ворота, Гамилькаръ остановилъ свою колесницу подъ широкимъ навѣсомъ, гдѣ кормились привязанныя лошади.
   Сбѣжалось множество слугъ; тутъ были и земледѣльцы, въ кожаной одеждѣ, переселившіеся въ городъ изъ страха нападенія, и ремесленники, выдѣлывавшіе пурпуръ, съ красными, словно окровавленными руками, и матросы, въ зеленыхъ шайкахъ, и рыбаки, и охотники съ тенетами на плечѣ... Сзади толклось множество какихъ-то оборванцевъ; это были люди безъ опредѣленныхъ занятій, безъ пристанища, спавшіе въ садахъ, глодавшіе объѣдки -- плесень человѣческаго рода, гнѣздившаяся въ темныхъ углахъ гамилькарова жилища. Онъ терпѣлъ ихъ скорѣе изъ предусмотрительности, чѣмъ изъ презрѣнія. Люди съ большими палками въ рукахъ, въ головныхъ уборахъ въ родѣ тѣхъ, что у сфинксовъ, отодвигали и разгоняли эту толпу рабовъ. Почти всѣ они попадали ницъ на землю, съ крикомъ: "да цвѣтетъ твой домъ, око Ваала!"
   Мимо этихъ людей, распростертыхъ на землѣ, къ Гамилькару прошелъ главный управитель, Абдалонимъ, съ курильницею въ рукахъ.
   Между тѣмъ вышла и Саламбо и стала спускаться но лѣстницѣ, сопровождаемая множествомъ черныхъ и бѣлыхъ женщинъ, въ блестящихъ золотыхъ и серебряныхъ головныхъ уборахъ, въ ожерельяхъ и съ запястьями на рукахъ; слышался шелестъ ихъ легкихъ одеждъ и стукъ сандалій; кое-гдѣ виднѣлся высокій евнухъ съ черной головой и оскаленными зубами. Когда стихли восклицанія мужчинъ, то женщины, закрывши лицо рукавомъ, испустили громкій и пронзительный крикъ, похожій на вой волчицы. Вѣтеръ подымалъ ихъ покрывала.
   Гамилькаръ остановился, увидя Саламбо. Она родилась у него послѣ смерти нѣсколькихъ дѣтей мужескаго пола. Вообще въ религіяхъ солнца рожденіе дѣвочекъ считалось семейнымъ бѣдствіемъ, и хотя послѣ Саламбо боги послали Гамилькару сына, онъ сохранялъ въ отношеніи къ ней воспоминаніе объ обманутой надеждѣ.
   Разноцвѣтныя жемчужины длинными кистями ниспадали отъ ея ушей до плечъ; ея волосы были взбиты на подобіе облака. На шеѣ у ней было ожерелье изъ маленькихъ золотыхъ пластинокъ, съ изображеніемъ женщины между двухъ львовъ. Вся ея одежда воспроизводила собою одѣяніе богини Таниты. Длинное платье лиловаго цвѣта, съ широкими рукавами, охватывало ея станъ. Отъ пурпура ея устъ зубы ея казались еще бѣлѣе, отъ темнаго цвѣта ея рѣсницъ глаза еще шире. Она была блѣднѣе чѣмъ обыкновенно. Наконецъ, она подошла къ Гамилькару и, не глядя на него, не подымая головы, произнесла привѣтствіе:
   -- Давно уже скорбѣло сердце мое, и печаловался весь домъ твой! Но приходящій господинъ подобенъ воскресшему богу; подъ взоромъ твоимъ, отецъ, новая радость расцвѣтетъ повсюду!
   И взявъ изъ рукъ Таанахъ маленькій сосудъ, она подала его Гамилькару:
   -- Пей въ сласть питье возврата, приготовленное твоей рабыней.
   -- Благодать да пребудетъ надъ тобою! отвѣчалъ онъ, и безсознательно взялъ сосудъ, который она ему подала.
   Но онъ смотрѣлъ на нее такъ проницательно и сурово, что Саламбо, смущенная, проговорила:
   -- Тебѣ сказали, о, господинъ!
   -- Да, я знаю! отвѣтилъ Гамилькаръ тихо.
   Говорила ли она о варварахъ, или это было сознаніе ея собственнаго проступка? И онъ сказалъ нѣсколько словъ о тѣхъ общественныхъ затрудненіяхъ, которыя надѣялся разсѣять.
   -- Отецъ, воскликнула Саламбо: -- ты не изгладишь того, что неисправимо!
   Тогда онъ отступилъ на нѣсколько шаговъ; Саламбо была поражена его удивленіемъ, потому что она говорила не о Карѳагенѣ, а о святотатствѣ, котораго соучастницей она сдѣлалась. Этотъ человѣкъ, котораго содрогались легіоны, котораго она почти не знала, былъ страшенъ ей, какъ богъ. Онъ угадалъ, онъ зналъ все; нѣчто ужасное должно было свершиться. Она воскликнула: -- Пощади!
   Гамилькаръ медленно склонилъ голову. Она хотѣла повиниться и помогла произнести ни слова; ей хотѣлось излиться въ жалобахъ и услышать слово утѣшенія. Гамилькаръ боролся съ желаніемъ нарушить свою клятву. Но онъ хранилъ ее изъ гордости и страха уничтожить неизвѣстность и старался пронизать дочь своимъ взглядомъ, чтобы уловить то, что она скрывала въ глубинѣ души.
   Подъ тяжестью этого взгляда, Саламбо съ трудомъ переводила духъ, и ея голова все болѣе и болѣе уходила въ плечи. Теперь онъ былъ увѣренъ, что она нала въ объятіяхъ какого нибудь варвара. Онъ задрожалъ и поднялъ оба кулака. Она вскрикнула и упала на руки женщинъ, столпившихся за нею.
   Гамилькаръ ушелъ; управители послѣдовали за нимъ.
   Онъ вошелъ въ большую круглую залу, устланную коврами и служившую главною кладовою. Суффетъ сперва началъ ходить но ней быстрыми шагами; онъ тяжело дышалъ, топалъ ногою, теръ себѣ лобъ; но потомъ, взглянувъ кругомъ себя, замѣтилъ приращеніе богатства, въ свое отсутствіе и сталъ успокоиваться; его заняла мысль осмотрѣть всѣ свои кладовыя. Тутъ были сложены и листы мѣди, и слитки серебра, и олово, привезенное съ Касситеридъ, и африканская камедь въ мѣшкахъ изъ пальмовой коры, и золотой песокъ въ козьихъ мѣхахъ, пробивавшійся сквозь ветхіе швы ихъ; тонкія волокна морскихъ растеній висѣли между льняными тканями, привезенными изъ Греціи, Египта, Индіи и Іудеи; въ разныхъ мѣстахъ были поставлены бѣлые слоновые клыки, и огромныя вѣтви коралловъ, подобныя кустарникамъ, лежали на полу вдоль стѣнъ; по всѣмъ кладовымъ разливался какой-то необыкновенный смѣшанный запахъ отъ разныхъ благовоній, пряностей, кожъ и страусовыхъ перьевъ, связанныхъ большими пучками и повѣшенныхъ наверху подъ сводами.
   Осмотрѣвъ все это, суффетъ взошелъ на круглый каменный помостъ, устланный подушками и помѣщенный посреди главной кладовой, и управители окружили его. Гамилькаръ заговорилъ съ начальникомъ кораблей, старымъ морякомъ, котораго сѣдые волосы, подобные морской пѣнѣ, клочьями падали съ головы на плечи. Старикъ разсказалъ о томъ, что онъ отправлялъ Гамилькарови суда за Гадесъ и Тиміамату: одни изъ моряковъ пошли къ югу, вдоль африканскихъ береговъ, а другіе направились къ сѣверу, впродолженіе четырехъ лѣтъ не видали береговъ, разсѣкали море, покрытое травою, слышали неумолчный шумъ водопадовъ, шли среди кроваваго тумана, заслонявшаго солнечный свѣтъ, и засыпали, обвѣваемые благовоннымъ вѣтромъ; все это привело ихъ въ такое смущеніе, что-и до-сихъ-поръ они не могли разсказать подробностей; извѣстно только, что они входили въ рѣки Скнеіи, проникли въ Колхиду, страну югровъ и эстовъ, похитили пятьсотъ дѣвицъ въ Архипелагѣ и потопили всѣ чужіе корабли, встрѣченные ими за:мысомъ Эстримономъ, для того, чтобы сохранить за собою тайну этого пути. Потомъ, понизивъ голосъ, начальникъ кораблей прибавилъ, что одну Гамилькарову трирему отняли нумидійцы, "такъ-какъ, господинъ, они въ союзѣ съ тѣми".
   Гамилькаръ нахмурилъ брови; потомъ онъ обратился къ начальнику каравановъ, закутанному въ длинную одежду темнаго цвѣта, съ бѣлой повязкой на головѣ. По его донесенію, караваны, въ отсутствіе Гамилькара, постоянно выступали во время зимняго равноденствія; но изъ полуторы-тысячи человѣкъ, направившихся въ дальнюю Эѳіопію, съ отличными верблюдами, новыми козьими мѣхами и большими запасами крашеныхъ тканей, одинъ только вернулся въ Карѳагенъ, а прочіе всѣ въ дорогѣ умерли отъ утомленія или помѣшались со страху. Возвратившійся разсказывалъ, что за страною атрантовъ и страною большихъ обезьянъ, онъ посѣщалъ земли, въ которыхъ малѣйшая утварь изъ золота, въ которыхъ текутъ молочныя рѣки, ростутъ синіе лѣса, сидятъ на скалахъ чудовища, съ человѣческими лицами, и гдѣ хрустальныя горы поддерживаютъ солнце. Караваны, ходившіе въ Индію, вернулись съ огромными запасами перцу, новыхъ тканей и павлиновъ. Караваны гетулійскіе тоже доставили свой обычный грузъ, но въ настоящее время начальникъ каравановъ не осмѣливался снарядить ни одной новой экспедиціи.
   Гамилькаръ понялъ: наемники занимали всю страну за предѣлами города. Съ глухимъ стономъ онъ оперся на локоть; управитель сельскихъ работъ, до котораго дошла теперь очередь, боялся заговорить съ нимъ и дрожалъ отъ страха. Наконецъ, когда Гамилькаръ отвернулся отъ него, онъ сталъ клясться всѣми богами, завѣряя суффета въ своей невинности; онъ наблюдалъ время посѣвовъ, удобривалъ почву, смотрѣлъ за рабами и все-таки ничего не могъ сдѣлать.
   Но Гамилькаръ только сердился на эту болтливость, а между тѣмъ управитель заговорилъ торопливымъ голосомъ:
   -- О, господинъ! они все ограбили, все разрушили! Въ Машалѣ срубили три тысячи деревъ, въ Убадѣ опустошили амбары и засорили цитерны, въ Марацанѣ убили пастуховъ, сожгли твой лѣтній домъ, поѣли стада! Рабы въ Тубурбо бѣжали въ горы, а ословъ, муловъ, быковъ ни одного не осталось -- всѣхъ увели! Проклятіе какое-то надъ нами! Я этого не переживу! И если бы ты зналъ, о, господинъ, продолжалъ онъ со слезами: -- какъ полны были кладовыя, какой во всемъ былъ порядокъ!...
   Гамилькаръ задыхался отъ гнѣва.
   -- Замолчи! Бѣденъ я развѣ? Не лги! Я хочу знать всѣ мои потери. Абдалонимъ, подай мнѣ счеты! Горе вамъ, если ваша совѣсть нечиста! Вонъ!
   Управители удалились со страхомъ.
   Абдалонимъ досталъ изъ стѣнного шкафа веревки съ узлами, свитыя изъ холста и папируса, и костяныя дощечки, испещренныя мелкимъ письмомъ, положилъ ихъ къ ногамъ Гамилькара, подалъ ему золотые счеты и начатъ:
   -- Сто-девяносто-два дома въ Мапналахъ отданы въ наемъ новымъ карѳагенянамъ по одной бекѣ за треть года.
   -- Нѣтъ, это дорого! нужно быть снисходительнѣе къ бѣднымъ! Составь мнѣ списокъ тѣхъ изъ нихъ, кто тебѣ кажется посмѣлѣе, да узнай -- преданы ли они республикѣ. Дальше!
   Абдалонимъ колебался, пораженный такимъ великодушіемъ. Гамилькаръ вырвалъ у него изъ рукъ холщевой свитокъ.
   -- Что это? три дворца близь Камонова храма по двѣнадцати кезитаховъ за мѣсяцъ! Накинь на нихъ еще по восьми! Пусть богатые меня попомнятъ.
   Абдалонимъ представилъ счетъ денегъ, отданныхъ въ займы одному небогатому карѳагенянину подъ залогъ тридцати рабовъ, изъ числа которыхъ однако двѣнадцать умерли въ соляной лагунѣ.
   -- Видно, были не изъ сильныхъ! замѣтилъ суффетъ съ улыбкой.-- Ну, да ничего! ты хорошо сдѣлалъ, что далъ ему въ долгъ. Всегда поступай такимъ образомъ, а проценты бери сообразно богатству кредитора.
   Послѣ того главный управитель поспѣшилъ прочесть отчетъ о добычѣ на аннабскихъ желѣзныхъ рудникахъ, на коралловыхъ ловляхъ, на пурпуровыхъ заводахъ, отчетъ о продажѣ серебра въ Аравіи, гдѣ оно цѣнилось въ десять разъ дороже золота, и прочее.. Между тѣмъ Гамилькаръ прикидывалъ на счетахъ, и они стучали подъ его пальцами.
   -- Ну, довольно, сказалъ, онъ:-- покажи мнѣ расходы.
   Абдалонимъ началъ новый перечень; онъ упомянулъ между прочимъ о томъ, что для морскихъ экспедицій потребовалось сдѣлать покупки въ казенныхъ арсеналахъ, и назвалъ огромную сумму, потребованную Сцисситами и имъ уплаченную.
   -- Опять они! сказалъ Гамилькаръ, склоняя голову, и на нѣсколько минутъ онъ остался безъ движенія, какъ бы подавленный ненавистью и ожесточеніемъ, которыя переполняли его грудь.-- А расходы въ Мегарѣ? произнесъ онъ наконецъ.
   Абдалонимъ, блѣднѣя, пошелъ къ другому шкафу и досталъ оттуда нѣсколько дощечекъ изъ дерева сикоморы. Гамилькаръ сталъ слушать его отчетъ о домашнихъ расходахъ, успокоиваясь надъ однообразнымъ перечисленіемъ цифръ; Абдалонимъ началъ уже утомляться, но вдругъ онъ уронилъ на полъ дощечки и потомъ самъ кинулся на землю, простирая руки, какъ осужденный. Гамилькаръ хладнокровно подобралъ дощечки и взглянулъ на нихъ: внезапно губы его раскрылись, глаза расширились; онъ увидѣлъ счетъ одного дня, въ который истреблено огромное количество мяса, рыбы, птицъ, вина и благовоній, разбиты сосуды, изорваны ковры, умерщвлены рабы.
   Абдалонимъ, все еще лежа на землѣ, объяснилъ ему, что въ этотъ день былъ данъ пиръ для варваровъ, и что Саламбо разрѣшила чрезвычайные расходы на роскошное угощеніе имъ.
   При имени дочери Гамилькаръ быстро всталъ. Потомъ, сжавши губы, онъ бросился на подушки и сталъ рвать ихъ ногтями, задыхаясь и уставя недвижный взоръ.
   -- Встань, сказалъ онъ, и самъ сошелъ съ каменнаго помоста.
   Абдалонимъ послѣдовалъ за нимъ; колѣни управителя дрожали; онъ
   схватилъ желѣзный ломъ и принялся разбивать имъ плиты каменнаго пола. Скоро въ нѣсколькихъ мѣстахъ открылись отверстія въ подземные амбары.
   -- Взгляни, господинъ, сказалъ управитель, дрожа всѣмъ тѣломъ:-- они не все еще взяли. Во время твоего отсутствія, я велѣлъ устроить такія тайныя кладовыя повсюду, здѣсь, въ арсеналахъ, въ садахъ, и теперь домъ твой полонъ хлѣбомъ такъ же, какъ сердце твое -- мудростью.
   Улыбка мелькнула на лицѣ Гамилькара.
   -- Хорошо, Абдалонимъ! И потомъ, склонясь къ его уху, онъ добавилъ:-- накупи еще хлѣба -- въ Этруріи, въ Вруціумѣ, гдѣ хочешь, свези все сюда и береги. Я одинъ долженъ быть обладателемъ всего хлѣба для Карѳагена.
   Потомъ они начали осматривать другія кладовыя и разныя мастерскія, находившіяся при домѣ. Прежде всего Абдалонимъ отворилъ дверь въ комнату, въ которой въ нишахъ и на столахъ лежали кучами или въ мѣшкахъ золотыя и серебряныя монеты различной цѣнности и величины и изъ разныхъ странъ: тутъ были и крупныя монеты карѳагенскія, и мелкія изъ колоній, и тонкія, какъ ноготь, изъ Ассиріи, и лакедемонскіе четыреугольники; иныя позеленѣли отъ воды, другія потемнѣли отъ огня, такъ-какъ были взяты во время какой нибудь осады. Суффетъ скоро замѣтилъ, что передъ этими сокровищами ничтожны были расходы, сдѣланные въ его отсутствіе; онъ уже выходилъ изъ комнаты, когда увидѣлъ три пустые мѣдные сосуда. Абдалонимъ отвратилъ голову въ знакъ ужаса, и Гамилькаръ, какъ бы покоряясь судьбѣ, не сказалъ ни слова.
   Они прошли еще нѣсколько комнатъ и, наконецъ, приблизились къ двери, къ которой, для лучшаго ея охраненія, былъ прикованъ рабъ съ огромной бородой и длинными ногтями. Какъ скоро онъ увидѣлъ Гамилькара, онъ воскликнулъ:
   -- Пощади, око Ваала! убей меня лучше! Вотъ, десять лѣтъ, что я не видалъ солнечнаго свѣта! Молю тебя именемъ твоего отца!
   Гамилькаръ, не отвѣчая ему, ударилъ въ ладони; появились три раба, которые вмѣстѣ съ прикованнымъ вытащили огромный желѣзный засовъ, запиравшій дверь. Она отворилась. Гамилькаръ взялъ факелъ и исчезъ въ темнотѣ.
   Полагали, что въ этомъ убѣжищѣ были гробницы гамилькарова рода; но на самомъ дѣлѣ тутъ просто находился большой колодезь; онъ былъ вырытъ для того, чтобъ сбить съ толку воровъ и ничего не скрывалъ за собою. Гамилькаръ подошелъ къ нему и, отбросивъ тяжелый камень, прошелъ въ другую комнату конической постройки. Стѣны ея были покрыты мѣдной чешуей; посрединѣ, на гранитномъ пьедесталѣ, возвышалась статуя одного изъ Кабировъ, покровителя кельтиберійскихъ рудниковъ, а около пьедестала сложено было множество золотыхъ броней, щитовъ и вазъ странныхъ формъ и непомѣрной тяжести. Своимъ факеломъ Гамилькаръ зажегъ лампу, утвержденную на головѣ идола и подобную тѣмъ, которыя употреблялись рудокопами, Зеленые, желтые, синіе, лиловые и красные огни освѣтили комнату. Она была наполнена драгоцѣнными камнями, которые лежали въ золотыхъ сосудахъ, укрѣпленныхъ вдоль стѣнъ.
   Тутъ были и алмазы, и рубины разныхъ сортовъ, и сапфиры, и гранаты, и окаменѣлые змѣиные языки, спавшіе съ луны, и халкидони, исцѣлявшіе отъ отравы, и охранительные амулеты изъ топазовъ, и бактрійскіе опалы, употребляемые для предупрежденія преждевременныхъ родовъ, и аммоновы рожки, которые клались подъ подушку для того, чтобъ видѣть сны. Огонь лампы и факела вмѣстѣ съ блескомъ камней отражался въ огромныхъ золотыхъ щитахъ. Гамилькаръ, скрестивъ руки, взглянулъ на эти драгоцѣнности и улыбнулся: но ему не.столько пріятенъ былъ самый видъ сокровищъ, сколько мысль, что они были недоступны, неисчерпаемы, безконечны. Потомъ онъ вышелъ изъ этого таинственнаго убѣжища и вернулся къ Абдалониму. Они шли по галлереѣ, въ которой были сложены бруски альгуммина и стояли земляные ящики, наполненные жемчугомъ. Гамилькаръ даже не бросилъ взгляда на огромные куски амбры, тутъ же помѣщенные.
   Они подошли къ новой двери; послышался запахъ благовоній. Гамилькаръ приказалъ Абдалониму отворить дверь, и они вошли. Нагіе люди крошили травы, толкли уголь, разливали масло по кувшинамъ, отворяли и запирали маленькія углубленія въ стѣнахъ, столь многочисленныя, что вся зала походила на внутренность улья. Въ этихъ углубленіяхъ сложены были запасы шафрана, фіалокъ и другихъ растительныхъ благовоній. Повсюду были разбросаны порошки, корни, стеклянные сосуды; запахъ, несмотря на огромность комнаты, былъ удушливъ. Смотритель благовоній, блѣдный и длинный, какъ восковой свѣтильникъ, подошелъ къ Гамилькару, между тѣмъ, какъ два раба приблизились, чтобъ натереть ему пятки листьями булдирьяна; онъ оттолкнулъ ихъ, взялъ рогъ съ какимъ-то благовоннымъ масломъ и капнулъ имъ себѣ на одежду; явилось темное пятно: масло было дурнаго достоинства; Гамилькаръ проницательно взглянулъ на смотрителя благовоній и, не говоря ни слова, бросилъ ему въ лицо рогъ съ масломъ.
   Но какъ ни былъ онъ раздраженъ этимъ обманомъ, онъ все-таки велѣлъ прибавить антимонія въ мѣшки съ нардомъ, отправляемые заграницу, чтобы увеличить ихъ тяжесть. Потомъ онъ велѣлъ подать себѣ три ящика драгоцѣннѣйшаго изъ благовоній псага, назначенные для его собственнаго употребленія. Смотритель объявилъ, что они исчезли, что приходили солдаты, разъяренные, съ ножами въ рукахъ, и что онъ принужденъ былъ отворить имъ кладовыя.
   -- Такъ ты боишься ихъ больше, чѣмъ меня! воскликнулъ суффетъ; и сквозь дымъ, его зрачки, какъ огоньки, блестѣли, устремленные на блѣднаго раба:-- Абдалонимъ! высѣчь его -- прежде солнечнаго захода! изорвать его!
   Ничтожная потеря взбѣсила его сильнѣе, чѣмъ другія, болѣе значительныя; его мысль постоянно обращалась къ варварамъ, несмотря на всѣ усилія забыть объ нихъ. Ихъ отвратительные поступки смѣшивались въ его представленіи съ позоромъ его дочери, и онъ злобствовалъ на весь домъ -- увѣренный, что всѣ знаютъ о его бѣдствіяхъ и только не хотятъ ему сказать. Но что-то побуждаю его погрузиться въ свое несчастіе, и охваченный жаждою казней, онъ обошелъ складочные магазины товаровъ, дерева, якорей, канатовъ, меду и воску, тканей, съѣстныхъ припасовъ и мраморовъ. Онъ перешелъ на другую сторону садовъ, чтобы осмотрѣть домашнія мастерскія, издѣлія которыхъ тоже продавались въ пользу Гамилькара. Здѣсь одни вышивали плащи, другіе чесали волосы, третьи рѣзали сандаліи, выглаживали папирусъ; слышенъ былъ стукъ наковаленъ, за которыми работали оружейники.
   -- Куйте мечи! куйте побольше! сказалъ имъ Гамилькаръ:-- они мнѣ понадобятся. И онъ снялъ съ груди кожу антилопы, упитанную ядами, для того, чтобы ему сдѣлали броню тверже мѣдной, недоступную для желѣза и огня. Когда онъ подходилъ къ работникамъ, Абдалонимъ, чтобы отвратить его гнѣвъ, старался раздражить его противъ нихъ, охуждая ихъ издѣлья:
   -- Право, господинъ слишкомъ добръ къ нимъ.
   И Гамилькаръ молча шелъ далѣе. Онъ шелъ по садамъ и встрѣчалъ на дорогѣ переложенныя деревья, какъ будто оставшіяся послѣ ночлега пастуховъ, поломанныя изгороди, пересохшія канавы, осколки стекла, кости обезьянъ, клочья одежды на кустарникахъ, кучи пожелтѣлыхъ засохшихъ цвѣтовъ подъ лимонными деревьями. Рабы оставили все это безъ присмотра, увѣренные, что господинъ ихъ никогда болѣе не вернется. На каждомъ шагу видѣлъ онъ новые слѣды разрушенія, новые памятники того дѣла, о которомъ онъ далъ клятву не узнавать. И виновники всего этого разрушенія не были, въ его рукахъ, онъ не могъ истребить ихъ ударомъ какой нибудь катапульты! Ему казалось, что онъ унизилъ себя, защищая ихъ въ совѣтѣ; и такъ-какъ онъ не могъ отомстить никому, ни варварамъ, ни богатымъ, ни Саламбо, то осудилъ на рудники всѣхъ рабовъ, приставленныхъ къ саду.
   Гамилькаръ пошелъ къ мельницѣ. Тяжелые жернова вращались среди пыли: ихъ двигали рабы напоромъ своей груди и рукъ. Глаза ихъ были красны, цѣпи ихъ ногъ звучали, груди мѣрно дышали. На ихъ ртахъ было навязано что-то въ родѣ намордниковъ, дня того чтобы они не вздумали ѣсть муку, а безпалыя рукавицы надѣты были на ихъ руки, чтобы не дать имъ возможности взять что нибудь. При появленіи господина, жернова задвигались скорѣе; зерна скрипѣли, нѣкоторые рабы падали на земь, другіе, не останавливаясь, ступали по нимъ.
   Гамилькаръ позвалъ Гидденема, начальника рабовъ, и велѣлъ ему снять намордники; тогда рабы, какъ голодные звѣри, накинулись на муку и стали пожирать ее, засовывая въ нее свои лица.
   -- Ты губишь ихъ, сказалъ суффетъ. Гидденемъ отвѣчалъ, что онъ былъ принужденъ поступать такимъ образомъ, чтобы смирить ихъ.
   -- Не стоило же посылать тебя въ Сиракузы, въ училище рабовъ. Позвать другихъ!
   Повара, ключники, конюхи, гонцы, носильщики, банщики, женщины и дѣти собрались въ садъ и стали въ рядъ отъ складочныхъ магазиновъ до звѣринца. Непробудное молчаніе царствовало въ Мегарѣ. Гамилькаръ шелъ мимо нихъ шагъ за шагомъ.
   -- Что мнѣ дѣлать съ этими стариками? сказалъ онъ: -- продай ихъ; у насъ слишкомъ много галловъ, они пьяницы; и критянъ тоже -- лгуны. Купи мнѣ каппадокійцевъ и негровъ.
   Онъ удивился, что было мало дѣтей:
   -- Не запирай ихъ по ночамъ, Гидденемъ; пусть плодятся!
   Потомъ Гамилькаръ велѣлъ привести къ себѣ провинившихся. Онъ назначалъ наказанія и при томъ дѣлалъ замѣчанія Гидденему.
   -- Господинъ, сказалъ послѣдній, указывая на одного сильнаго ливійца:-- вотъ этого застали съ веревкой, накинутой на шею.
   -- Ты хочешь умереть? спросилъ суффетъ презрительно.
   -- Да, отвѣчалъ рабъ смѣло.
   И Гамилькаръ, забывая о денежномъ убыткѣ, распорядился: -- Убрать его!
   Гидденемъ спряталъ калѣкъ за другими. Гамилькаръ замѣтилъ это:
   -- Кто тебѣ отрубилъ руку?
   -- Наемники, око Ваала!
   Потомъ, обратясь къ одному самниту, онъ спросилъ, кто ему сломалъ ногу. Рабъ указалъ на Гидденема. Эта глупая жестокость взбѣсила суффета:
   -- Будь проклята собака, что ѣстъ свое стадо! Калѣчить рабовъ! Да ты разоряешь своего господина! Задушить его! Да многихъ и совсѣмъ нѣтъ: гдѣ жь они? Или ты вмѣстѣ съ варварами ихъ перебилъ?
   Его лицо было такъ ужасно, что всѣ женщины разбѣжались; рабы пятились. Гидденемъ неистово цаловалъ его сандаліи. Гамилькаръ потрясалъ руками надъ его головою. Но онъ сохранилъ разумъ столь же яснымъ, какъ въ самый разгаръ битвъ: онъ вспомнилъ о множествѣ отвратительныхъ вещей, отъ которыхъ онъ отворачивался; какъ блескъ молніи, гнѣвъ освѣтилъ въ его воспоминаніи всѣ бѣдствія, имъ понесенныя. Управители селъ бѣжали въ страхѣ отъ варваровъ, всѣ его обманывали, быть можетъ -- по общему соглашенію; онъ давно уже сдерживалъ себя.
   -- Увести ихъ! крикнулъ онъ теперь: -- наложить имъ на лобъ клейма!
   Тогда принесли въ садъ кандалы, желѣзные ошейники, ножи, оковы для осужденныхъ въ рудники, колодки для сжиманія ногъ и кнуты съ тремя ремнями и когтями на концахъ.
   Всѣ подлежавшіе наказанію, обращенные лицомъ къ солнцу, Молоху-пожирателю, были распростерты на землѣ или привязаны къ деревьямъ, и при каждомъ было приставлено еще двое: одинъ билъ, а другой считалъ удары. Палачъ билъ обѣими руками, и линьки со свистомъ рвали кору платановъ. Кровь брызгами летѣла на листья; окровавленныя существа корчились у подножія стволовъ. Скрипѣли деревянные щиты, слышались глухіе удары; повременамъ острый крикъ раздавался въ воздухѣ. Со стороны кухонь, между сорванными одеждами и клочьями волосъ, люди раздували горящіе уголья опахалами, и проносился запахъ горящаго мяса. Бичуемые, привязанные къ деревьямъ, въ изнеможеніи мотали головами и закрывали глаза. Другіе, которые могли еще смотрѣть, кричали въ ужасѣ, и львы, воспоминая, можетъ быть, пиръ и зѣвая, укладывались по краямъ рвовъ.
   Въ самое это время Саламбо появилась на платформѣ своей террасы. Въ испугѣ она нѣсколько разъ быстро прошла по ней. Гамилькаръ замѣтилъ ее: ему показалось, что она простирала къ нему руки, моля о прощеніи, и со знакомъ ужаса онъ ушелъ въ сады слоновъ.
   Слоны составляли гордость знатныхъ пуническихъ фамилій. Они носили предковъ, участвовали въ сраженіяхъ и были почитаемы, какъ любимцы солнца. Слоны мегарскіе были сильнѣйшіе въ Карѳагенѣ. Уѣзжая, Гамилькаръ взялъ съ Абдалонима клятву наблюдать за ними. Но тѣмъ не менѣе только три остались живы; остальные были замучены рабами; тѣ, которые были живы, лежали въ пыли среди двора, передъ развалинами своихъ яслей. Они узнали Гамилькара и пошли къ нему. У одного изъ нихъ было изорвано ухо, у другаго рана въ ногѣ, у третьяго отрубленъ хоботъ. Они жалобно смотрѣли на него, и тотъ что былъ безъ хобота, пригнувъ переднія ноги, старался приласкаться къ Гамилькару своей безобразной головой. При этой ласкѣ двѣ слезы брызнули у него изъ глазъ. Онъ бросился на Абдалонима.
   -- Злодѣй! на крестъ, на крестъ тебя!
   Абдалонимъ въ обморокѣ упалъ на землю. Но за заводомъ, на которомъ выдѣлывали пурпуръ, послышался ревъ шакала, и Гамилькаръ остановился.
   Мысль о сынѣ, какъ прикосновеніе божества, всегда его успокоивала. Въ немъ онъ видѣлъ продолженіе своей силы, своей личности, и рабы не понимали, откуда ему пришло это успокоеніе.
   Иддибалъ ждалъ наступленія ночи, чтобы подать второй знакъ. "У меня еще есть время", подумалъ между тѣмъ Гамилькаръ, и направился въ темницу. Дверь ея стояла настежь; въ узкихъ углубленіяхъ было сумрачно, виднѣлись только прикрѣпленныя къ стѣнамъ, оборванныя цѣпи. Вотъ все, что оставалось отъ военноплѣнныхъ.
   Смертная блѣдность покрыла лицо Гамилькара; онъ прислонился къ стѣнѣ, чтобы не упасть.
   Но шакалъ проревѣлъ трижды. Гамилькаръ поднялъ голову, но не двинулся, не промолвилъ ни слова. Потомъ, когда солнце совсѣмъ зашло, онъ исчезъ за оградою дома и ночью, входя въ собраніе богатыхъ въ храмѣ Эшмуна, сказалъ:
   -- Любимцы боговъ, я принимаю начальство надъ пуническими войсками противъ варваровъ.
   

VIII.
Битва при Макарѣ.

   На другой же день онъ взялъ у Сцисситовъ двѣсти-двадцать-три тысячи золотыхъ кикаровъ и наложилъ на богатыхъ значительный налогъ. Даже женщины должны были платить; платили за дѣтей, и -- вещь неслыханная въ обычаяхъ карѳагенскихъ -- онъ заставилъ даже жрецовъ дать нѣкоторую сумму.
   Онъ потребовала, всѣхъ лошадей, всѣхъ муловъ и все оружіе. Нѣкоторые хотѣли скрыть свои богатства, и они были проданы; чтобы застращать скупыхъ, онъ одинъ выдалъ столько оружія и хлѣба, сколько дала цѣлая компанія купцовъ, торговавшихъ слоновою костью.
   Онъ послалъ въ Лигурію нанять новое войско, три тысячи горцевъ, привыкшихъ бить медвѣдей; имъ заплатили впередъ за шесть мѣсяцевъ.
   Прежде всего нужно было сформировать армію; но онъ не принялъ въ нее, подобно Ганнону, всѣхъ гражданъ. Онъ устранилъ всѣхъ людей, которыхъ занятія пріучили къ сидячей жизни, всѣхъ толстяковъ и лѣнтяевъ, но взялъ людей подлаго званія, происходившихъ отъ варваровъ, и отпущенниковъ. въ награду новымъ карѳагенянамъ онъ обѣщалъ имъ право полнаго гражданства.
   Первою его заботою было преобразовать легіонъ. Эта роскошная молодёжь, которая считала себя представителями военныхъ силъ республики, управлялась сама собою. Онъ удалилъ ихъ начальниковъ, обходился съ ними жестко, заставлялъ ихъ бѣгать, прыгать, однимъ духомъ взбираться на гору Бирсу, метать копья, бороться, спать по ночамъ на свѣжемъ воздухѣ. Ихъ семьи только жалѣли о нихъ. Онъ велѣлъ дѣлать мечи короче, обувь крѣпче. Онъ сократилъ число слугъ и количество багажа. Изъ тѣхъ войскъ, которыя вернулись изъ Утики, онъ образовалъ страшную фалангу съ семьюдесятью-двума слонами. Ихъ вожаковъ онъ вооружилъ молотами и ножницами, чтобы можно было разбить черепъ слонамъ, которые бы понесли во время битвы. Онъ не позволилъ великому совѣту назначать ему помощниковъ. Старшины противопоставляли ему законы -- онъ нарушалъ ихъ; не смѣли за то роптать; все склонялось передъ яростнымъ порывомъ его генія.
   Онъ. одинъ принималъ на себя всю войну, все управленіе внутреннее и финансовое, и чтобы предупредить обвиненія, онъ потребовалъ, чтобы Ганнонъ провѣрялъ его отчеты.
   Онъ велѣлъ однако перестроивать и городскую стѣну, и чтобы добыть побольше камней, велѣлъ разобрать старыя стѣны внутри города, безполезныя въ настоящее время. Но различіе состояній, замѣнивъ старшинство родовъ, все-таки поддерживало раздѣленіе между сыновьями побѣдителей и побѣжденныхъ; поэтому аристократы съ раздраженіемъ смотрѣли на истребленіе этихъ развалинъ, между тѣмъ какъ народъ радовался, самъ не зная хорошенько чему.
   Войска въ полномъ вооруженіи цѣлый день ходили но улицамъ; ежеминутно слышался звукъ трубъ, везли на тележкахъ щиты, палатки, пики; дворы были полны женщинъ, которыя готовили корпію для раненыхъ; духъ Гамилькара переполнялъ всю республику.
   Онъ раздѣлилъ солдатъ на отдѣлы въ четное число человѣкъ, и расположилъ ихъ такъ, что въ рядахъ сильные чередовались со слабыми и трусливыми и всегда могли увлечь за собою послѣднихъ. Онъ имѣлъ всего три тысячи лигурійцевъ да отрядъ карѳагенскихъ гражданъ и могъ сформировать только одну простую фалангу въ четыре тысячи восемсотъ шестнадцать человѣкъ, въ мѣдныхъ шлемахъ и съ ясневыми копьями. Двѣ тысячи молодыхъ людей были вооружены пращами и кинжалами и обуты въ сандаліи. Къ нимъ Гамилькаръ набралъ еще подкрѣпленіе изъ восьмисотъ человѣкъ, вооруженныхъ круглыми щитами и мечами, но-римски.
   Тяжелая конница состояла изъ девятисотъ воиновъ, оставшихся отъ легіона, въ броняхъ изъ красной мѣди; кромѣ того, у Гамилькара было четыреста слишкомъ конныхъ стрѣлковъ въ кожаныхъ шапкахъ и туникахъ, съ обоюдуострыми топорами. Наконецъ, тысяча-двѣсти негровъ изъ караваннаго отряда должны были бѣжать рядомъ съ жеребцами, опираясь одной рукой на гриву. Все было готово, но Гамилькаръ не трогался съ мѣста.
   Часто ночью выходилъ онъ изъ Карѳагена одинъ и спускался къ устью Макара. Хотѣлъ ли онъ соединиться съ наемниками?
   Опасенія богатыхъ стали повидимому оправдываться, когда однажды триста человѣкъ варваровъ приблизились къ стѣнамъ. Суффетъ отворилъ имъ двери; то были перебѣжчики; они явились къ своему прежнему вождю, побуждаемые кто страхомъ, кто преданностью.
   Возвращеніе Гамилькара не поразило наемниковъ; по ихъ понятіямъ, этотъ человѣкъ не могъ умереть. Онъ возвращался чтобы исполнить свои обѣщанія -- надежда, нелишенная смысла, ибо такъ велика была бездна между войскомъ и республикой. Да наемники и не считали себя виновными; они забыли о пирѣ.
   Но взятые ими соглядатаи ихъ разочаровали; тогда ожесточенные провозгласили свое торжество, и даже холодные раздражились. Притомъ двѣ одновременныя осады имъ надоѣли; дѣло не подвигалось; они жаждали открытаго боя. Къ тому же многіе изъ наемническаго войска разбѣжались. При извѣстіи о вооруженіяхъ въ Карѳагенѣ они вернулись; Мато подпрыгнулъ отъ радости. "Наконецъ-то, наконецъ!" воскликнулъ онъ.
   Озлобленіе, которое онъ чувствовалъ къ Саламбо, обратилось теперь на Гамилькара. Для его ненависти была теперь опредѣленная добыча, такъ-какъ месть становилась осуществимѣе; онъ думалъ, что уже держалъ врага въ своихъ рукахъ, и радовался. Въ то же время онъ подвергался обаянію какой-то нѣжности и былъ пожираемъ инымъ, болѣе ѣдкимъ желаніемъ. То онъ видѣлъ себя среди войска, потрясающимъ копье съ вздѣтою на него головою суффета; то ему казалось, что онъ на пурпуровомъ ложѣ, держитъ дѣву въ своихъ объятіяхъ, цалуетъ ея уста, гладитъ ея густые, черные волосы; и его терзала эта мечта, которой онъ зналъ неисполнимость. Выбранный вождемъ наемниковъ, онъ поклялся сдѣлать войну безпощадною.
   Онъ пришелъ къ Спендію и сказалъ:
   -- Собирай своихъ людей! Я приведу моихъ. Извѣсти Автарита! Слышишь? подымайся!
   Спендій съ удивленіемъ замѣтилъ этотъ повелительный тонъ. Мато обыкновенно давалъ другимъ волю надъ собою, и порывы его горячности проходили очень скоро. Но теперь онъ казался въ одно и то же время и спокойнѣе, и ужаснѣе, чѣмъ обыкновенно; гордая воля сверкала въ его глазахъ, какъ пламень жертвоприношенія.
   Грекъ не послушалъ его убѣжденій. Онъ жилъ въ роскошной карѳагенской палаткѣ, пилъ сладкія питія въ серебряныхъ чашахъ, игралъ на коттабѣ, отращивалъ себѣ волосы и медленно велъ осаду. Впрочемъ, онъ навелъ справки въ городѣ и не хотѣлъ идти, увѣренный, что въ скоромъ времени городъ откроетъ свои ворота.
   Нарр'Авасъ, который блуждалъ между тремя войсками, случился въ то время у Спендія. Онъ подтвердилъ мнѣніе бывшаго раба и даже укорилъ Мато за то, что онъ, подчиняясь порыву храбрости, хочетъ оставить ихъ общее дѣло.
   -- Поди прочь, если ты трусишь! воскликнулъ Мато: -- ты обѣщалъ смолы, сѣры, слоновъ, лошадей, рабовъ! Гдѣ они?
   Нарр'Авасъ напомнилъ ему, что онъ истребилъ послѣднія когорты Ганнона; сказалъ, что за слонами производится охота, что лошади должны вскорѣ прибыть, и при этихъ словахъ нумидіецъ, играя страусовымъ перомъ своего головнаго убора, улыбался не безъ насмѣшки. Мато не зналъ, что ему отвѣчать.
   Вошелъ неизвѣстный человѣкъ; онъ былъ въ ноту, растрепанъ, ноги въ крови, безъ пояса; дыханіе тяжело подымало его худую грудь; онъ разговаривалъ на непонятномъ языкѣ, широко раскрывая глаза, какъ будто разсказывалъ о какомъ нибудь сраженіи. Нарр'Авасъ выбѣжалъ вонъ и сталъ собирать своихъ всадниковъ.
   Они выстроились въ равнинѣ, образовавъ кругъ около даря. Нарр'Авасъ, верхомъ на конѣ, склонялъ голову и кусалъ губы: онъ раздѣлилъ войско на два отряда -- и, приказавъ одному дожидаться, поскакалъ съ другими въ горы.
   -- Господинъ, произнесъ Спендій: -- не нравятся мнѣ всѣ эти нечаянности: Гамилькаръ вернулся, Нарр'Авасъ ускакалъ куда-то...
   -- Что за бѣда! отвѣчалъ Мато съ презрѣніемъ.
   Спендій видѣлъ, что необходимо было прежде нападенія Гамилькара соединиться съ Автаритомъ; но если наемники оставятъ осаду городовъ, то жители ихъ выйдутъ и нападутъ на наемниковъ съ тылу, между тѣмъ, какъ карѳагеняне пойдутъ къ нимъ на встрѣчу. Наконецъ, послѣ долгихъ разсужденій, оба вождя рѣшились на слѣдующее: Спендій съ пятнадцатью тысячами человѣкъ направился къ мосту, который построенъ былъ на Макарѣ, недалеко отъ Утики; мостъ укрѣпили съ обѣихъ сторонъ катапультами, пнями, камнями, терновными плетнями, загородили всѣ тропинки въ горахъ и ущельяхъ; на вершинахъ сложили кучи сухихъ травъ, которыя можно было зажечь для поданія сигналовъ; дальнозоркіе пастухи были поставлены въ разныхъ мѣстахъ сторожами.
   Гамилькаръ, конечно, не намѣревался дѣлать нападенія со стороны горы Теплыхъ водъ, подобно Ганнону. Онъ зналъ, что въ такомъ случаѣ ему предстоитъ дѣло не съ главной арміей наемниковъ, а съ однимъ отрядомъ Автарита; поэтому суффетъ предполагалъ направиться прямо къ мосту. Здѣсь ждалъ его Мато.
   Но ночамъ, при свѣтѣ факеловъ, онъ наблюдалъ за землекопами, за работами въ горахъ и вообще не зналъ отдыха. Спендій завидовалъ его силѣ, по во всемъ, что касалось выбора шпіоновъ и сторожей, боевыхъ орудій и другихъ средствъ защиты, Мато слушался Спендія; и ни тотъ, ни другой не говорили больше о Саламбо: одинъ забылъ о ней, другому было стыдно. Часто Мато уходилъ по направленію къ Карѳагену, въ надеждѣ увидѣть войска Гамилькара. Онъ устремлялъ свои взоры вдаль и ложился на землю; въ его жилахъ билась кровь, и ему казалось, что онъ слышитъ шествіе враждебнаго войска.
   Онъ объявилъ Спендію, что если впродолженіе трехъ дней Гамилькаръ не сдѣлаетъ нападенія, то онъ самъ двинется на него со всѣмъ войскомъ. Прошли два дня; Спендій удерживалъ его; на шестое утро онъ двинулся.
   Карѳагеняне и въ городѣ, и въ лагерѣ также нетерпѣливо ждали боя. Всѣ спрашивали другъ друга, что заставляло Гамилькара медлить. Онъ каждый день всходилъ на храмъ Эшмуна и наблюдалъ теченіе звѣздъ и направленіе вѣтра. Однажды онъ торопливо сошелъ съ Акрополя. Великій шумъ поднялся въ Манналахъ. Улицы заволновались; воины стали собираться въ путь, окруженные женщинами, которыя плакали, припадая къ нимъ на грудь. Войско строилось на площади Камона. Народъ не смѣлъ слѣдовать за нимъ, ни даже приближаться къ городскимъ стѣнамъ. Послѣ солнечнаго захода, войско вышло западными воротами; но вмѣсто того, чтобы идти къ Тунису или Утикѣ, оно потянулось берегомъ моря; вскорѣ оно достигло соленой лагуны, въ водѣ которой глядѣлись серебристыя глыбы соли, лежавшія на берегу. Земля становилась все рыхлѣе, ноги вязли, но Гамилькаръ не поворачивалъ. Онъ ѣхалъ впереди всѣхъ; и его конь, гнѣдой съ темными пятнами, какъ драконъ, крупной постунью шелъ по рыхлому дну, разбрасывая пѣну. Наступила ночь, ночь безлунная. Нѣкоторые промолвили-было, что войску грозитъ опасность; у нихъ вырвали оружіе и отдали его рабамъ. А грязь становилась все глубже и глубже. Пришлось взлѣсть на вьючныхъ животныхъ, иные уцѣпились за конскіе хвосты; сильные тянули слабыхъ; лигурійцы съ своими копьями толкали пѣхоту. Мракъ удвоился. Потеряли дорогу. Остановились. Тогда рабы суффета отправились разыскивать вѣхи, заранѣе поставленныя по его распоряженію. Они кричали во мракѣ; и войско слѣдовало за ними издали.
   Наконецъ почувствовали, что почва становилась тверже. Потомъ вдали мелькнула серебристая полоса; войско было у береговъ Макара. Несмотря на холодъ, не разложили огней.
   Среди ночи поднялся вѣтеръ. Гамилькаръ велѣлъ будить воиновъ, не звукомъ трубъ, а расталкивая руками. Человѣкъ высокаго роста сошелъ въ рѣку; вода была по поясъ; можно было перейти въ бродъ. Суффетъ поставилъ слоновъ въ рѣку и войско прошло между ними, какъ между стѣнами, неся оружіе надъ головой; ни одинъ не былъ увлеченъ теченіемъ.
   Теперь онъ былъ на лѣвомъ берегу рѣки, передъ Утикой, въ широкой равнинѣ -- важное преимущество для слоновъ, главной силы его войска.
   Это геніальное движеніе воодушевило солдатъ. Они почувствовали къ суффету безграничное довѣріе. Они сейчасъ же хотѣли идти на варваровъ; суффетъ далъ имъ двухчасовой отдыхъ. Но едва взошло солнце, войско выстроилось въ равнинѣ въ три ряда; сперва стали слоны, потомъ легкая пѣхота и за ней конница; наконецъ сзади шла фаланга.
   Варвары, расположенные въ Утикѣ и около моста, были поражены отдаленными движеніями на поверхности земли. Сильный вѣтеръ подымалъ и гналъ песокъ; клубы его сѣро-желтыми лохмотьями подымались отъ земли, потомъ разрывались на части и снова крутились, заслоняя собою пуническое войско отъ наемниковъ. Одни принимали эту движущуюся массу за стадо быковъ; другіе, обманутые развѣвающимися плащами, думали, что это -- птицы; а тѣ, которые много странствовали, утверждали, что это -- миражъ. Тѣмъ не менѣе подвигалось что-то огромное. Солнце, стоявшее теперь выше, свѣтило ярче; сильный, словно дрожащій свѣтъ отодвигалъ глубину небесъ и лишилъ возможности измѣрять разстояніе. Безконечная равнина разстилалась во всѣ стороны, опоясанная на горизонтѣ длинною синею полосою моря. Оба войска варваровъ, выйдя изъ палатокъ, глядѣли: занимавшіе Утику, чтобъ лучше видѣть, столпились на стѣнахъ.
   Наконецъ они разглядѣли длинные ряды вооруженныхъ людей; замѣтили движеніе темныхъ пятенъ -- то были слоны; замѣтили движущіеся лѣса копій; раздался крикъ: "Карѳагеняне!" и безъ услов510 Отеч. Записки.
   наго знака, безъ команды, оба войска въ безпорядкѣ бросились на Гамилькара.
   Спендій вздрогнулъ при этомъ имени. Онъ, задыхалась, повторялъ: "Гамилькаръ! Гамилькаръ!" а Мато тутъ не было. Что дѣлать? Бѣжать нельзя! Неожиданность событія, страхъ передъ суффетомъ, необходимость немедленнаго рѣшенія потрясли его до глубины души; онъ видѣлъ себя пронзеннымъ тысячью мечей, обезглавленнымъ, мертвымъ. Между тѣмъ, его требовали; тридцать тысячъ воиновъ должны были идти за нимъ; онъ злился самъ на себя; онъ уперся въ сладостную надежду на побѣду и съ этой минуты вообразилъ себя смѣлѣе Эпаминонда. Чтобъ скрыть свою блѣдность, онъ нарумянилъ себѣ щоки, надѣлъ доспѣхи, выпилъ патеру чистаго вина и побѣжалъ къ своему войску, которое спѣшило соединиться съ отрядомъ, занимавшими. Утику.
   Они соединились прежде, чѣмъ суффетъ успѣлъ выстроить свои войска. Мало по малу онъ начиналъ уставать. Слоны остановились; они покачивали свои тяжелыя головы, украшенныя страусовыми перьями, и почесывали себѣ плечи хоботами.
   Варвары, войско которыхъ было втрое многочисленнѣе карѳагенскаго, шумно возрадовались при видѣ плотно-сомкнутыхъ рядовъ Гамилькара; самого его не было видно. Можетъ быть, онъ остался тамъ?... Но все равно! Презрѣніе, которое они питали къ этимъ купцамъ, удвоивало ихъ храбрость, и прежде чѣмъ Спендій скомандовалъ задуманный имъ маневръ, всѣ ужь исполнили его.
   Они растянулись на равнинѣ прямою линіею, которая была длиннѣе карѳагенскихъ рядовъ, такъ-что могла обойти и окружить ихъ. Когда войска сошлись на разстояніе трехсотъ шаговъ, пуническіе слоны повернули назадъ; за ними повернулъ и отрядъ конныхъ пуническихъ стрѣльцовъ. Удивленіе наемниковъ удвоилось при видѣ этикѣ бѣгущихъ. Стало быть, карѳагеняне испугались! И радостный вопль пронесся въ войскѣ варваровъ. Спендій, сидя на дромадерѣ, кричалъ: "Я ожидалъ этого! впередъ, впередъ!"
   Мгновенно посыпались копья, дротики и пращевые камни. Раненые слоны помчались еще скорѣе; встала страшная пыль и, какъ тѣни среди облаковъ, они падали въ изнеможеніи.
   Но вдали слышался великій шумъ шаговъ, сопровождаемый рѣзкимъ звукомъ трубъ. Пространство, которое было передъ варварами, полное шума и волненія, влекло ихъ къ себѣ, какъ пучина, и нѣкоторые бросились туда. Между тѣмъ, явились пѣхотныя когорты карѳагенянъ; онѣ сомкнулись, и въ то же время варвары увидѣли приближеніе новыхъ пѣхотинцевъ и за ними конницы. Дѣйствительно, Гамилькаръ приказалъ фалангѣ раздробиться на части, а слонамъ, легкимъ войскамъ и конницѣ пройти въ этихъ интервалахъ, чтобъ стать на крылахъ; онъ такъ хорошо опредѣлилъ своимъ глазомѣромъ разстояніе между двумя враждебными войсками, что когда варвары подошли къ карѳагенянамъ, послѣдніе всѣ вытянулись въ одну прямую линію, съ фалангою посерединѣ. Между тѣмъ, какъ карѳагенскія войска и слоны стояли стройною стѣною, варвары не съумѣли сохранить порядокъ. Въ ихъ строю образовались промежутки и неровности; они задыхались послѣ долгаго бѣга.
   Фаланга ударила на нихъ своими копьями и подъ этой тяжестью средина тонкаго строя наемниковъ подалась назадъ. Тогда оба крыла карѳагенянъ развернулись, чтобъ обойти, ихъ; слоны послѣдовали за ними. Фаланга своими на вѣсъ взятыми копьями прорвала строй варваровъ; обѣ части ихъ войска заколебались; боковые отряды карѳагенянъ, зайдя имъ съ фланговъ, надвигали ихъ на фалангу. Наемники были стѣснены, гибель ихъ неминуема, новое рѣшеніе неизбѣжно.
   Спендій приказалъ аттаковать фалангу съ обѣихъ сторонъ, чтобъ пройти сквозь нея; но она отразила нападеніе и сама ударила на варваровъ. Конница стѣсняла ея движенія, и фаланга смыкалась и размыкалась, принимая видъ то квадрата, то трехугольника, то трапеціи. Двойное движеніе постоянно происходило внутри ея: люди заднихъ рядовъ постоянно смѣняли передовыхъ, которые удалялись внутрь усталые или раненые. Варвары надвинулись на фалангу, и она стала, подобная океану, на поверхности котораго мелькали мѣдные шлемы съ красными перьями, между тѣмъ, какъ блестящіе щиты посвѣчивали, какъ сребристая пѣна, а копья то подымались, то опускались.
   Проносился голосъ вождей, звукъ трубъ и бряцаніе лиръ; свинцовые и глиняные заряды метательныхъ оружіи свистѣли, выбивали мечи изъ рукъ и мозгъ изъ череповъ. Раненые, закрываясь щитами, упирали мечи въ землю рукояткой или корчились въ лужахъ крови и кусали себѣ ноги. Толпа была такъ плотна, пыль такъ густа, сумятица такъ велика, что ничего нельзя было различить; неслышенъ былъ даже голосъ трусовъ, просившихъ пощады. Схватывались руками на борьбу, латы давили грудь, и трупы, съ откинутой назадъ головою, висѣли на сжатыхъ рукахъ. Умбрійскій отрядъ наемниковъ, недвижный, скрежеща зубами, въ одно время смялъ двѣ роты фаланги. Эиирскіе пастухи бросились на карѳагенскую конницу и вцѣпились въ гриву коней, которые, сронивъ своихъ всадниковъ, понеслись въ равнину. Фаланга заколебалась, и смущенные вожди засуетились. Между тѣмъ варвары оправились отъ неудачи; казалось, побѣда опять клонилась на ихъ сторону. Но раздался крикъ -- крикъ ужаса, ревъ боли и гнѣва: семьдесятъ-два слона неслись на наемниковъ, пущенные Гамилькаромъ въ ту самую минуту, когда варвары опять сомкнулись; кровь текла по ушамъ дикихъ животныхъ: такъ сильно возбуждали ихъ вожаки-индійцы. Ихъ змѣевидные, окрашенные сурикомъ хобота торчали вверхъ; на груди ихъ были прикрѣплены рогатины, спины защищены латами, а клыки удлинены лезвеями въ родѣ сабель; пойло изъ вина съ перцомъ опьянило и разъярило ихъ еще болѣе. Они потрясали своими шумящими ожерельями и рычали, между тѣмъ, какъ съ башенъ, утвержденныхъ на ихъ спинахъ, воины метали камни.
   Варвары думали противустать слонамъ, стѣснившись какъ можно плотнѣе; но слоны смѣло бросились въ середину, разсѣкали когорты зубцами своихъ нагрудниковъ, хоботами душили людей или взбрасывали ихъ къ себѣ на спину, клыками метали на воздухъ, и вырванныя внутренности висѣли на нихъ, какъ узлы канатовъ на мачтахъ. Варвары старались колоть имъ глаза, подсѣкать сгибы ногъ, вонзать мечи въ ихъ животъ, цѣплялись и рвали ремни башенъ, которыя рушились на землю. Нѣсколько слоновъ повернули назадъ, на второй рядъ слоновъ же, и, ударившись одни о другихъ, нападали, образуя цѣлую гору полуживыхъ и мертвыхъ существъ и всякаго оружія, на верху которой огромный слонъ, прозванный Гнѣвомъ Баала, защемленный за ноги, со стрѣлою въ глазу, остался рычать до вечера.
   Но торжество другихъ слоновъ снова воодушевило карѳагенянъ, и бой возобновился. Варвары ослабѣли; тяжело вооруженная греческая пѣхота побросала оружіе, страхъ охватилъ другихъ. Замѣтили, что Спендій, склонясь надъ дромадеромъ, пришпоривалъ его ударами копья. Тогда всѣ бросились къ Утикѣ.
   Карѳагенская конница, утомленная, не пыталась ихъ догонять. Измученные жаждой лигурійцы бросились на берегъ рѣки. Но карѳагеняне, составлявшіе средину фаланги, менѣе потерпѣвшіе, трепетали желаніемъ мести; они уже готовы были погнаться за наемниками, какъ появился Гамилькаръ на конѣ, покрытомъ пѣной. Однимъ движеніемъ своего трехконечнаго копья онъ остановилъ войско.
   Варвары отступили, и фаланга легко истребила ихъ остатки. Гамилькаръ приказывалъ своимъ брать плѣнныхъ, но карѳагеняне неохотно повиновались его волѣ: такое наслажденіе чувствовали они, вонзая свои мечи въ тѣла варваровъ; они рубили безпощадно, засучивъ рукава, какъ косари, и только на мгновеніе останавливались, чтобъ перевести духъ.
   Наступила ночь. Исчезли и карѳагеняне, и варвары, и только бѣжавшіе слоны блуждали вдали, и укрѣпленныя на нихъ башни, подожженныя врагами, горѣли какъ маяки.
   Два часа спустя пришелъ Мато. При блескѣ звѣздъ онъ разглядѣлъ огромныя кучи людей на землѣ. То были варвары. Онъ склонилъ голову: всѣ были мертвы. Онъ пытался окликнуть кого нибудь, ни одинъ голосъ не отвѣчалъ.
   На слѣдующее утро онъ двинулся со своимъ войскомъ на Карѳагенъ. Изъ Утики войско Спендія толы;о-что вышло, и жители начинали жечь военныя машины. Завязалась ожесточенная битва. Такъ-какъ у моста была страшная сумятица, Мато бросился по другой, ближайшей дорогѣ -- черезъ горы, но и тутъ никого не встрѣтилъ, такъ-какъ варвары бѣжали по равнинѣ.
   Передъ ними, въ тѣни возвышались небольшія пирамидальныя массы; поближе, по сю сторону рѣки, на поверхности земли, были неподвижныя пятна свѣта. Дѣйствительно, карѳагеняне перешли на помостъ и, чтобъ обмануть варваровъ, суффетъ поставилъ на другомъ берегу большое число сторожевыхъ постовъ.
   Идя впередъ, Мато разсмотрѣлъ воткнутыя въ землю пуническія знамена въ видѣ лошадиныхъ головъ на древкахъ; дальше онъ услышалъ большой шумъ, звуки пѣсенъ и пира.
   Тогда, не зная, гдѣ онъ находится, гдѣ найти Спендія, измученный тоскою, онъ вернулся по прежней дорогѣ. Занималась заря бѣлой полосою, когда онъ съ вершины горы увидѣлъ подобные костямъ великановъ обгорѣлые остовы машинъ около городскихъ стѣнъ.
   Унылое молчаніе царствовало кругомъ. Между его воинами, около палатокъ, спали полунагіе люди, прислонясь рукою къ своимъ латами, Иные снимали съ ногъ окровавленные набедренники. Нѣкоторые, въ предсмертныхъ страданіяхъ, медленно поворачивали голову; другіе, едва волоча ноги, подавали имъ пить.
   Мато нашелъ Спендія подъ навѣсомъ изъ какой-то ткани, укрѣпленной на двухъ палкахъ, воткнутыхъ въ землю; онъ сидѣлъ, охвативъ колѣни руками и склона голову.
   Сперва они долго молчали. Потомъ Мато тихо проговорилъ: -- Побѣждены!
   -- Да, побѣждены, повторилъ Спендій мрачнымъ голосомъ. И на всѣ вопросы онъ отвѣчалъ знаками отчаянія.
   Между тѣмъ, до нихъ долетали вздохи и предсмертное хрипѣніе. Мато раскрылъ навѣсъ. Видъ войска напомнилъ ему другую неудачу въ томъ же мѣстѣ, и, скрежеща зубами, онъ сказалъ:
   -- Несчастный! разъ уже...
   Но Спендій прервалъ его:
   -- Тебя вѣдь тоже не было тутъ!
   -- Проклятіе надъ нами! воскликнулъ Мато.-- Но я его дождусь; я разобью, я убью его!
   Мысль, что онъ не участвовалъ въ сраженіи, приводила его въ отчаяніе еще болѣе, чѣмъ неудача. Онъ вынулъ свой мечъ и бросилъ его на землю.
   -- Но какъ же карѳагеняне васъ разбили?
   Бывшій рабъ сталъ разсказывать передвиженія войскъ. Мато, казалось, видѣлъ ихъ передъ собою и возмущался: отрядъ, стоявшій въ У тикѣ, вмѣсто того, чтобъ бѣжать на мостъ, могъ бы напасть на Гамилькара съ тылу.
   -- Я знаю это! сказалъ Спендій.
   -- Не слѣдовало ставить легко вооруженныхъ противъ Фаланги; нужно было дать дорогу слонамъ; можно было выиграть дѣло въ самомъ концѣ; ничто не принуждало бѣжать.
   Спендій отвѣчалъ:
   -- Я видѣлъ его: онъ скакалъ въ своемъ красномъ плащѣ, поднявши руки, подлѣ своихъ когортъ; при каждомъ движеніи его головы войска смыкались и стремились впередъ; толпа приблизила насъ другъ къ другу; онъ взглянулъ на меня, и мнѣ показалось, что я чувствую въ сердцѣ холодное лезвее меча.
   Потомъ они заговорили о настоящемъ положеніи дѣла; чтобъ скрыть ваікность своей ошибки, или чтобъ возвратить себѣ бодрость духа, Спендій утверждалъ, что еще есть надежда на успѣхъ.
   -- Да и не будь надежды, отвѣчалъ Мато: -- я буду продолжать войну одинъ!
   -- И я! отвѣтилъ грекъ, вскакивая.
   Онъ ходилъ большими шагами; зрачки его блестѣли и странная улыбка блуждала на его лицѣ.
   -- Мы снова начнемъ дѣло! Не покидай меня! Я не созданъ для большихъ сраженій; блескъ мечей смущаетъ меня -- это болѣзнь, быть можетъ: я слишкомъ долго былъ рабомъ. Но вели мнѣ взбираться ночью по стѣнамъ, я войду въ любую крѣпость, и до пѣтуховъ тамъ не останется живаго человѣка. Покажи мнѣ что нибудь, кого нибудь: врага, сокровище, женщину... онъ повторилъ: -- женщину -- будь она царская дочь! и предметъ твоихъ желаній будетъ у твоихъ нотъ! Ты меня упрекаешь, что я проигралъ дѣло съ Ганнономъ; но вѣдь я же и поправилъ его! Сознайся, мое стадо свиней сослужило намъ службу лучше всякой спартанской фаланги.
   И ловя случай похвастаться и возвысить себя въ мнѣніи Мато, онъ перечислилъ всѣ свои заслуги въ дѣлѣ наемниковъ:
   -- Я... я въ садахъ Гамилькара поднялъ галловъ! Потомъ въ Сиккѣ я снова возбудилъ ихъ, разсказавъ имъ о страхѣ республики. Тисковъ ихъ отсылалъ назадъ, но я не далъ толмачамъ сказать слово. Ты помнишь, какъ они порывались говорить! Я сводилъ тебя въ Карѳагенъ; я похитилъ заимфъ! Я привелъ тебя къ ней! И то ли еще будетъ: ты увидишь!
   И онъ захохоталъ, какъ безумный. Мато глядѣлъ на него во всѣ глаза. Ему непріятенъ былъ видъ этого человѣка, столь коварнаго и въ то же время столь ужаснаго. Грекъ снова заговорилъ веселымъ голосомъ и пощелкивая пальцами:
   -- Послѣ бури -- солнце! Я работывалъ въ рудникахъ и пилъ сладкія вина, сидя подъ золотымъ навѣсомъ, на своемъ собственномъ кораблѣ, какъ какой нибудь Птоломей! Несчастіе дѣлаетъ насъ опытнѣе. Трудъ смягчаетъ суровость судьбы. Она любитъ хитрыхъ. Она уступитъ.
   Взявши Мато за руку, онъ досказалъ:
   -- Господинъ, теперь карѳагеняне увѣрены въ своей побѣдѣ. У тебя цѣлое войско, еще небывшее въ бою; твои люди повинуются тебѣ; поставь ихъ впереди; мои пойдутъ, чтобъ отмстить. У меня еще довольно народу! Можно даже составить фалангу; идемъ!
   Мато, оглушенный бѣдствіемъ, до сихъ поръ не могъ придумать средства выйдти изъ него. Онъ слушалъ Спендія, открывъ ротъ, и желѣзныя острея на его латахъ подымались, когда билось его сердце. Онъ поднялъ свой мечъ съ крикомъ:
   -- Иди за мною!
   Но вернувшіеся соглядатаи возвѣстили, что убитые карѳагеняне были убраны, мостъ разрушенъ, а Гамилькаръ исчезъ.
   

ПРИМѢЧАНІЕ КЪ РОМАНУ ФЛОБЕРА.

   Въ январьской книжкѣ "Отеч. Записокъ" за нынѣшній годъ представлена рецензія этого романа; несмотря на недостатки его, мы все-таки считаемъ "Саламбо" крайне замѣчательнымъ произведеніемъ современной французской литературы, и потому предлагаемъ переводъ его. Нѣкоторыя предварительныя замѣтки о бытѣ карѳагенянъ, изъ жизни которыхъ заимствовано содержаніе романа, не будутъ, можетъ быть, лишними при его чтеніи.
   Карѳагенъ былъ Венеціею древняго міра; значеніе его основывалось на богатствѣ, пріобрѣтенномъ торговлею; торговые интересы опредѣлили его народный характеръ, политику и самое устройство. Карѳагенъ былъ колоніею финикіянъ (или пунновъ, какъ говорили римляне, откуда -- пуническія войны) на сѣверномъ берегу Африки; окрестности его -- одна изъ плодоноснѣйшихъ мѣстностей земнаго шара, и въ цвѣтущую эпоху Карѳагена онѣ были воздѣланы такъ же хорошо, какъ въ настоящее время окрестности Лондона, потомучто карѳагеняне были знакомы съ раціональнымъ сельскимъ хозяйствомъ и занимались имъ какъ наукой. Карѳагенъ велъ торговлю со всѣми почти берегами Средиземнаго Моря, развозя на своихъ судахъ произведенія внутренней Африки -- золотой песокъ, слоновую кость, невольниковъ и проч. Государственное управленіе Карѳагена сосредоточивалось въ рукахъ великаго собранія гражданъ, совѣта старшинъ и двухъ высшихъ правителей -- суффетовъ, пожизненно избираемыхъ изъ богатѣйшихъ фамилій. Власть суффетовъ была ограничена народными собраніями. Для развитія своей торговли карѳагеняне основали множество колоній на берегахъ Средиземнаго Моря и распространили свою власть внутри Африки. Политика ихъ въ отношеніи къ покореннымъ народамъ отличалась своекорыстіемъ; власть ихъ была тягостна, и потому карѳагеняне никогда не могли сформировать себѣ вѣрнаго и преданнаго войска и принуждены были искать себѣ наемниковъ. Эти наемныя войска набирались изъ африканскихъ племенъ -- ливійцевъ, нумидійцевъ, негровъ, также изъ грековъ, галловъ, балеарцевъ, и пр. Войска такого рода могли доставить побѣду Карѳагену только своимъ количествомъ или когда ими начальствовать геніальный вождь (каковъ и былъ Ганнибалъ). Притоми, же карѳагеняне не всегда были точны и добросовѣстны въ уплатѣ имъ жалованья. Внѣшніе историческіе факты въ романѣ Флобера именно относятся къ одному изъ столкновеній карѳагенскамо правительства съ-наемниками. Объ этой борьбѣ разсказываетъ Полибій. Она послѣдовала по окончаніи первой пунической войны, въ 241 году, и произошла вслѣдствіе того, что карѳагеняне, обремененные контрибуціею римлянамъ, отказались платить жалованье своимъ наемнымъ войскамъ. Ходъ этой войны читатель увидитъ въ самомъ романѣ. Главныя дѣйствующія лица его всѣ исторически извѣстны: суффеты -- Ганнонъ и Гамилькаръ Барка, отецъ Ганнибала, извѣстны своимъ участіемъ въ первой войнѣ Карѳагена съ римлянами. Дѣйствія бездарнаго Ганнона были причиною главныхъ неудачъ Карѳагена въ этой войнѣ, и только геніальный Гамилькаръ спасъ родной городъ отъ совершенной погибели. Тѣмъ неменѣе, но окончаніи войны, Гамилькаръ долженъ былъ, удалиться изъ Карѳагена, преслѣдуемый завистью Ганнона. Эта вражда двухъ суффетовъ изображена въ романѣ. Предводители наемниковъ -- африканецъ Мато и камнанскій грекъ Спендій и нумидійскій государь Нарр'Авасъ тоже упомянуты у Полибія, равно какъ и дочь Гамилькара, сама Саламбо. Разумѣется, что фантазіи автора принадлежитъ разработка исторической канвы сюжета.
   Несмотря на скудость историческихъ свидѣтельствъ о карѳагенскомъ бытѣ, Флоберъ изобразилъ его очень тщательно и вѣрно въ археологическомъ отношеніи; таковъ по крайней мѣрѣ отзывъ ученаго Ренана. Потомки хананейскаго племени, карѳагеняне, отличались жестокимъ, деспотическимъ и коварнымъ нравомъ и сохранили то грубое поклоненіе природѣ, которое составляло религію родоначальниковъ ихъ, финикіянъ. Поклоненіе солнцу, лунѣ и прочимъ свѣтиламъ соединялось у нихъ съ поклоненіемъ силѣ оплодотворяющей и производящей, съ человѣческими жертвоприношеніями и другими обрядами въ угоду богинѣ Танитѣ, карѳагенской Венерѣ. Въ романѣ Флобера указаны главныя стороны этого культа.

САІАМБО.

РОМАНЪ ГУСТАВА ФЛОБЕРА.

IX.
Въ походѣ.

   Гамилькаръ думалъ, что наемники будутъ ждать его въ Утикѣ или сами сдѣлаютъ на него нападеніе;" у него не было довольно войска, чтобы самому идти на варваровъ, или даже встрѣтить ихъ аттаку, и онъ пошелъ на югъ, по правому берегу рѣки, что охраняло его отъ нечаяннаго нападенія.
   Прежде всего онъ хотѣлъ отвлечь возмутившіяся ливійскія племена Отъ союза съ варварами, щадя ихъ мятежный духъ; и потомъ, когда варвары окажутся уединенными въ глубинѣ страны, напасть на нихъ и истребить до тла.
   Въ четырнадцать дней онъ усмирилъ значительную область; различныя племена выслали къ нему пословъ со знаками покорности; сельскіе люди приходили съ съѣстными припасами, просили его покровительства, цаловали ноги его и воиновъ и жаловались на варваровъ. Иные приносили ему въ мѣшкахъ головы наемниковъ, отрубленныя у тѣхъ изъ нихъ, которые разбѣжались раненые послѣ сраженія.
   Чтобы поразить карѳагенянъ, Гамилькаръ на другой же день послѣ побѣды отправилъ въ городъ двѣ тысячи плѣнныхъ, взятыхъ на нолѣ битвы. Ихъ приводили длинными партіями въ сто человѣкъ, съ руками, связанными на спинѣ; между ними были раненые, и они должны были идти, истекая кровью: конники, ѣхавшіе за ними, погоняли ихъ ударами кнута.
   Восторгъ жителей доходилъ до безумія. Одни твердили, что было перебито шесть тысячъ варваровъ; другіе не придавали этому значенія, но радовались, что кончилась воина, цаловались на улицахъ, служили благодарственныя службы богамъ. Богатые открыли настежь свои двери; городя" дрожали отъ звука тамбуриновъ; храмы стояли освѣщенные цѣлую ночь, и служительницы Таниты, выйдя изъ своихъ убѣжищъ, предавались въ честь ея наслажденію на перекресткахъ. Народное собраніе положило раздать земли побѣдителямъ, учредить новыя жертвоприношенія богу Мелькарту и поднести триста золотыхъ вѣнковъ суффету; его сторонники надѣялись доставить ему новыя нрава и новыя почести.
   Онъ просилъ старшинъ предложить Автариту обмѣнъ плѣнныхъ, обѣщая отдать всѣхъ варваровъ за Гискона и карѳагенянъ, захваченныхъ вмѣстѣ съ нимъ. Но ливійцы и кочевники, бывшіе въ войскѣ Автарита, едва знали этихъ наемниковъ, лигурійцевъ и грековъ; республика, думали они, потому, конечно, отдаетъ ихъ за нѣсколькихъ карѳагенянъ, что они ничтожны. Они боялись ловушки. Автаритъ отказался. Тогда старшины повелѣли казнить плѣнниковъ, несмотря на убѣжденія суффета -- не предавать ихъ смерти. Онъ предполагалъ поставить лучшихъ изъ нихъ въ свои ряды и тѣмъ поселить раздоръ среди нихъ. Но ненависть взяла верхъ надъ благоразуміемъ.
   Двѣ тысячи варваровъ были собраны на кладбище и привязаны къ столбамъ памятниковъ, и купцы, ремесленники, рабы и даже женщины, вдовы убитыхъ, приходили ихъ разстрѣливать изъ луковъ. Нарочно цѣлили въ нихъ медленно, чтобы продлить ихъ мученія; а между тѣмъ чернь глазѣла на это зрѣлище и ревѣла. Приносили разслабленныхъ въ носилкахъ, многіе брали ея, собой пищу, иные тутъ же проводили ночь. Разбили палатки и въ нихъ пьянствовали. Многіе нажили хорошія деньги, ссужая свои луки за извѣстную плату.
   Потомъ трупы распяли на крестахъ, и они стояли на кладбищѣ какъ красныя статуи.
   Одобреніе боговъ освятило это дѣло: со всѣхъ концовъ вороны чернымъ облакомъ слетались на трупы и пронзительно каркали; они рвали трупы и потомъ на терассахъ, на крышахъ храмовъ, на вершинахъ обелисковъ можно было видѣть жирныхъ птицъ ея" кусками человѣчьяго мяса въ окровавленныхъ клювахъ. Наконецъ смрадъ отъ гніющихъ труповъ до того усилился, что карѳагеняне сняли ихъ съ крестовъ: иные сожгли, иные побросали въ море, и волны, гонимыя сѣвернымъ вѣтромъ, вынесли ихъ на песокъ, въ глубину залива, передъ станомъ Автарита.
   Эта казнь навела ужасъ на варваровъ; по крайней мѣрѣ, съ вершины храма Эшмуна карѳагеняне увидѣли, что они убираютъ свои палатки, собираютъ свои стада, нагружаютъ свою кладъ на ословъ, и въ тотъ же вечеръ все войско удалилось. Оно должно было занять такую позицію, чтобы преградить суффету путь въ тирскіе города и притомъ имѣть возможность вернуться подъ Карѳагенъ. Между тѣмъ два другія войска, Спендія и Мато, должны были соединиться съ Автаритомъ, и тогда всѣ вмѣстѣ предполагали напасть на суффета. Кромѣ того, къ нимъ подошла неожиданная помощь: появился Нарр'Авасъ съ тремя-стами верблюдовъ, нагруженныхъ смолою, двадцатью-пятью слонами и шестью тысячами всадниковъ.
   Тогда вожди четырехъ войскъ согласились о военныхъ распоряженіяхъ. Война должна была быть продолжительна, нужно было все предвидѣть.
   Положили просить содѣйствія римлянъ и предложили Спендію ѣхать посломъ въ Римъ; но, какъ перебѣжчикъ, онъ не принялъ предложенія; отправлено было двѣнадцать пословъ, тоже грековъ но происхожденію. Потомъ вожди потребовали отъ всѣхъ варваровъ клятвы въ полномъ повиновеніи. Ежедневно офицеры осматривали одежду войскъ и ихъ обувь; стражамъ не позволяли даже имѣть при себѣ щиты, потому что нерѣдко они прислоняли ихъ къ своимъ копьямъ и засыпали стоя; кто имѣлъ при себѣ какую нибудь поклажу въ тележкѣ, долженъ былъ бросить ее; слѣдовало ограничиться тѣмъ, что можно было нести за спиною. Противъ слоновъ Мато организовалъ отрядъ всадниковъ, которые были вооружены такъ, что одна броня изъ шкуры гиппопотама, усаженная шипами, покрывала и человѣка и коня; даже копыта лошадей были покрыты особой обувью.
   Запрещено было грабить селенія и жестоко обращаться съ жителями нефиникійскаго происхожденія. Такъ-какъ доставка продовольствія становилась все скуднѣе, Мато приказалъ раздавать его только воинамъ, а не ихъ жонамъ. Сперва они дѣлились между собою, но многіе теряли силы отъ скудной пищи; иные сманивали чужихъ жонъ, обѣщая дѣлиться съ ними своей порціей. Ссорамъ не было конца. Мато приказалъ выгнать женщинъ изъ своего стана. Онѣ перешли въ лагерь Автарита, но отсюда ихъ выгнали жоны галловъ и ливійцевъ. Тогда иныя пошли къ стѣнамъ Карѳагена умолять о помощи; другія же упрямо шли за войскомъ Мато, цѣплялись за плащи воиновъ, били себя въ грудь и простирали къ мужьямъ руки, въ которыхъ онѣ держали своихъ маленькихъ голыхъ дѣтей. Это возбуждало жалость въ варварахъ; онѣ составляли тяжелое бремя для войска; ихъ отгоняли нѣсколько разъ, и онѣ все-таки возвратились; Мато выслалъ противъ нихъ всадниковъ Нарр'Аваса, а между тѣмъ балеарцы требовали себѣ женщинъ,.
   -- И у меня нѣтъ женщины! отвѣчалъ имъ Мато.
   Грозный духъ Молоха обуялъ его. Наперекоръ своей совѣсти, онъ дѣлалъ ужасныя вещи, полагая, что исполняетъ волю бога. Когда некого было мучить, онъ металъ камни по полямъ, чтобы посѣять на нихъ безплодіе.
   Постоянными просьбами онъ торопилъ Автарита и Спендія. Но дѣйствія суффета были непонятны. Онъ переходилъ съ мѣста на мѣсто и. по послѣднимъ извѣстіямъ лазутчиковъ, повидимому, возвратился въ самый Карѳагенъ. Онъ дѣлалъ страшно быстрые переходы: его пути всегда оставались невѣдомы. Не давая сраженіи, онъ всегда казался въ выигрышѣ; преслѣдуемый варварами, онъ, казалось, велъ ихъ.
   Но эти марши и контр-марши еще болѣе утомляли карѳагенянъ, и силы Гамилькара, ничѣмъ неподкрѣпляемыя, убывали со дня на день. Сельскіе люди медленнѣе доставляли ему продовольствіе. Онъ всюду встрѣчалъ сомнѣнія, молчаливую ненависть; несмотря на всѣ его просьбы и требованія, великій совѣтъ не высылалъ ему помощи.
   Тамъ говорили (быть можетъ, и думали), что помощь ему ненужна. что онъ хитритъ, или требуетъ лишняго; жаловались на военные расходы; чтобы повредить Гамилькару, сторонники Ганнона превозносили его побѣду; сторонники Гамилькара изъ гордости лѣниво его поддерживали.
   Тогда, махнувъ рукой на правительство республики, Гамилькаръ самовольно потребовалъ у покоренныхъ племенъ хлѣба, масла, дерева, скота и людей. Но жители поспѣшно разбѣжались. Войско Гамилькара проходило но пустымъ селеніямъ; вскорѣ необъятная пустота окружила пуническое войско.
   Раздраженные карѳагеняне принялись грабить страну; заваливали цитерны, сожигали дома. Вѣтеръ далеко разносилъ искры, онѣ зажгли цѣлые лѣса, и пожаръ огненнымъ вѣнцомъ окружилъ долину, въ которой стояло его войско. Пришлось переждать, пока онъ кончится. Угли еще тлѣли, когда они тронулись подъ палящимъ солнцемъ.
   Послѣ нѣсколькихъ переходовъ, имъ пришлось подняться на гору; съ вершины ея они увидѣли движущуюся блестящую массу и услышали звукъ флейтъ. То было войско Спендія въ мѣдныхъ шлемахъ. Въ то время, съ лѣвой стороны показались длинныя копья, щиты изъ кожи леопардовъ, льняныя одежды и голыя плечи. То были иберійцы Мато, балеарцы и гетулы; послышалось ржаніе коней Нарр'Аваса, и они разсѣялись по склону горы; потомъ появились нестройные ряды Автарігга, галлы, ливійцы и кочевники; вмѣстѣ съ ними шли и пожиратели гадовъ, съ рыбьими костями въ головномъ уборѣ. Варвары сошлись здѣсь но уговору и, сами дивясь тому, остановились на нѣсколько времени.
   Между тѣмъ суффетъ собратъ свое войско въ кругъ, такъ что оно со всѣхъ сторонъ могло оказать одинаковое сопротивленіе. Только конные стрѣльцы да слоны стояли отдѣльно.
   Варвары были измучены усталостью. Лучше было переждать до утра, и увѣренные въ своей побѣдѣ, они всю ночь ѣли и пили.
   Они зажгли большіе костры, и огонь, заливая ихъ сильнымъ свѣтомъ, оставилъ въ тѣни карѳагенское войско. Гамилькаръ велѣлъ, но римскому обычаю, окружить свой станъ рвомъ и обнести валомъ и частоколомъ. Эта работа совершена была впродолженіе ночи, и на восходѣ солнца, варвары съ удивленіемъ замѣтили эти укрѣпленія карѳагенянъ.
   Наемники увидѣли въ ихъ лагерѣ самого Гамилькара; одѣтый въ чешуйчатую броню, онъ ходилъ, раздавая приказанія; повременимъ, онъ останавливался и что-то указывалъ, протягивая свою правую руку; его конь медленно шелъ за нимъ.
   Тогда многіе наемники вспомнили то время, когда и передъ ними онъ проходилъ при звукѣ трубъ, и его взоры, какъ чаша вина, придавали имъ бодрости; чувство сожалѣнія защемило ихъ сердце. Напротивъ того, другіе варвары, незнавшіе Гамилькара, радовались, думаяу что легко могутъ захватить его въ плѣнъ.
   Между тѣмъ, еслибы всѣ четыре войска сдѣлали нападеніе въ одно время, они повредили бы другъ другу, такъ-какъ мѣстность была тѣсная. Нумидійцы могли бы ворваться внутрь карѳагенскаго войска, но всадники Гамилькара, защищенные бронями, раздавили бы ихъ; да и притомъ, какъ проникнуть черезъ частоколъ? Что же касается до слоновъ, то у варваровъ они были плохо обучены.
   -- Всѣ вы подлецы! воскликнулъ Мато, и съ лучшими воинами бросился на укрѣпленіе. Камни градомъ отразили его.
   Эта неудача быстро измѣнила настроеніе варваровъ. Исчезъ излишекъ ихъ храбрости; имъ хотѣлось и побѣдить, и понести возможно меньшую потерю. По мнѣнію Спендія, слѣдовало сохранять занятую позицію и выморить пуническое войско голодомъ. Но карѳагеняне стали сверлить колодцы. Со своего частокола они метали въ варваровъ стрѣлы, глыбы земли, навоза и камни, вырытые изъ земли. Но съѣстные припасы карѳагенянъ могли истощиться, катапульты изломаться, и тогда наемники, въ десять разъ сильнѣйшіе, все-таки взяли бы верхъ. Тогда суффетъ, чтобы выиграть время, задумалъ переговоры, и однажды утромъ варвары получили баранью шкуру, покрытую письменами. Онъ оправдывался передъ наемниками въ своей побѣдѣ надъ ними, говоря, что старшины принудили его вести войну и, чтобы доказать справедливость своихъ словъ, предлагалъ варварамъ разграбить Утику или Гиппо-Заритъ. Въ заключеніе Гамилькаръ объявлялъ, что не боится старшинъ, потому что уже захватилъ измѣнниковъ и, благодаря пойманнымъ, доберется и до остальныхъ.
   Варвары смутились: имъ предложили вѣрную добычу, и это привело ихъ въ раздумье. Они боялись измѣны, нисколько не подозрѣвая западни въ словахъ суффета, и стали недовѣрчиво смотрѣть другъ на друга. Замѣчали -- кто что говоритъ, какъ ходитъ; переходили изъ одного отряда въ другой. Четыре начальника собирались каждый вечеръ въ палаткѣ Мато и, сидя на корточкахъ передъ костромъ, внимательно передвигали маленькія деревянныя фигурки, изобрѣтенныя Пирромъ для изображенія примѣрныхъ маневровъ. Спендій толковалъ, какія у Гамилькара средства, умолялъ не упускать случая и клялся всѣми богами. Мато взволнованный ходилъ и махалъ руками; война противъ карѳагенянъ была близка лично ему; онъ сердился, что другіе въ нее вмѣшиваются и не повинуются ему. Автаритъ по его виду угадывалъ, что онъ скажетъ, и уже одобрялъ его. Но Нарр'Авасъ презрительно на него взглядывалъ, и онъ переставалъ смѣяться.
   Между тѣмъ, какъ варвары въ нерѣшимости медлили, суффетъ увеличивалъ свои оборонительныя средства: онъ велѣлъ вырыть другой ровъ но ту сторону частокола, поднять вторую стѣну и по угламъ поставить деревянныя башни. Рабы его ходили почти до вражескихъ аванпостовъ, зарывая рогатки въ землю. Но слоны, которымъ уменьшили но необходимости ихъ ежедневныя порціи, бились въ своихъ путахъ. Чтобы сберечь кормъ, онъ велѣлъ убить нѣсколькихъ самцовъ послабѣе. Ѣли лошадей. Воспоминаніе о свѣжей говядинѣ, которую ѣли нѣсколько дней назадъ, было многимъ непріятно. Изъ глубины амфитеатра, въ которомъ они спрятались, было видно все кругомъ: на холмахъ четыре лагеря варваровъ были полны шума и жизни. Женщины ходили съ винными мѣхами на головахъ, стада овецъ шевелились и бродили около связанныхъ пучками копій; смѣнялись часовые, воины ѣли кругомъ треножниковъ... На второй день карѳагеняне увидѣли въ сторонѣ отъ другихъ, въ лагерѣ кочевниковъ, толпу человѣкъ въ триста. Это были люди изъ сословія богатыхъ, взятые въ плѣнъ съ самаго начала воины. Ливійцы выстроили ихъ всѣхъ въ рядъ у окраины рва, сами стали сзади нихъ и, подъ защитою ихъ тѣлъ, начали бросать дротики. Съ трудомъ можно было узнать этихъ несчастныхъ -- такъ лица ихъ измѣнились отъ пыли и грязи. Волосы ихъ были вырваны мѣстами и обнаруживали раны на головахъ; вообще они были такъ гадки и отвратительны, что походили не на людей, а на мумій въ дырявыхъ одѣялахъ. Нѣкоторые плакали и дрожали; другіе кричали карѳагенянамъ, чтобы тѣ стрѣляли по варварамъ. Одинъ стоялъ неподвижно, опустивъ голову и не говорилъ ни слова; но большая сѣдая борода ниспадала до рукъ его, скованныхъ цѣпями; и карѳагеняне, какъ-бы предчувствуя въ глубинѣ сердца паденіе республики, узнали Гискона. Несмотря на опасность, они кинулись его смотрѣть. Варвары надѣли ему на голову какой-то страшный колпакъ изъ кожи гиппопотама, усаженный камешками. Это была выдумка Автарита, и она не нравилась Мато.
   Гамилькаръ, до крайности раздраженный, велѣлъ въ одномъ мѣстѣ сломать частоколъ; онъ рѣшился пробиваться какими бы то ни было средствами, и скорымъ шагомъ карѳагеняне прошли почти до косогора шаговъ на триста. Но съ горы устремилась на нихъ такая волна варваровъ, что тотчасъ же оттиснула ихъ назадъ. Одинъ изъ воиновъ легіона отсталъ и споткнулся на камняхъ. Зарксасъ подбѣжалъ и, опрокинувъ его, вонзилъ ему кинжалъ въ горло; потомъ кинулся на рану съ радостнымъ крикомъ, который раздался по равнинѣ, и началъ жадно пить изъ нея текущую кровь; потомъ, спокойно усѣвшись на трупѣ, поднялъ лицо и полной грудью началъ вдыхать воздухъ, какъ дѣлаютъ олени, когда ныотъ воду, и пронзительнымъ голосомъ запѣлъ балеарскую пѣсню, длинную, съ протяжными переливами, и гремящую какъ эхо въ горахъ; онъ призывалъ своихъ убитыхъ братьевъ на кровавый пиръ; потомъ онъ обхватилъ колѣни руками, опустилъ голову и заплакалъ.
   Съ этой минуты карѳагеняне не дѣлали уже вылазокъ, и они не хотѣли сдаваться, ожидая мучительной смерти. Между тѣмъ съѣстные припасы, несмотря на заботы Гамилькара, истощались: осталось только немного ржи, пшена и сушеныхъ плодовъ; ни говядины, ни масла, ни корму лошадямъ не было. Часто часовые съ террасы видѣли при свѣтѣ мѣсяца собакъ изъ непріятельскаго лагеря, которыя приходили подъ самыя укрѣпленія и рылись въ помойныхъ ямахъ. Въ нихъ кидали камнями, убивали ихъ и потомъ съѣдали. Но иногда собаки эти поднимали страшный лай, и воинъ, выходившій за стѣны, уже не возвращался назадъ. Три воина на смерть подрались между собой изъ-за крысы. Всѣ съ сожалѣніемъ вспоминали о своихъ семействахъ, о городѣ, бѣдняки -- о своихъ ульеобразныхъ хижинахъ, богачи -- объ огромныхъ палатахъ, полныхъ голубоватымъ сумракомъ, гдѣ они, бывало, въ самый сладострастный часъ дня, покоились, слушая протяжный гулъ и шумъ улицъ и шелестъ листьевъ въ тѣнистыхъ садахъ; они закрывали глаза, чтобы лучше погружаться въ свою глубокую скорбь, но боль отъ ранъ заставляла ихъ пробуждаться. Они были въ постоянномъ страхѣ; башни горѣли, пожиратели гадовъ взлѣзали на частоколъ; топорами имъ отрубали руки; другіе пошли толпою, но ихъ встрѣтилъ дождь стрѣлъ и дротиковъ. Тогда осаждающіе подняли надъ собою плетёнки изъ тростника, чтобы защититься отъ камней, стрѣлъ и дротиковъ. Карѳагеняне заперлись и уже не трогались съ мѣста.
   Уже съ ранняго утра солнце не освѣщало глубину ущелья, оставляя ее въ тѣни. Сзади и спереди подымались сѣрыя горы, покрытыя камнями, обросшими рѣдкимъ мхомъ, и надъ ихъ вершинами небо чистое и прозрачное блистало холоднѣе и безучастнѣе металлическаго купола. Гамидькаръ былъ такъ раздраженъ противъ Карѳагена, что чувствовалъ желаніе броситься къ варварамъ, чтобы вести ихъ противъ него. Носильщики, маркитанты, рабы начали роптать, но ни народъ, ни великій совѣтъ, никто не надѣялся ни на что. Къ довершенію бѣдствія, Карѳагенъ какъ-бы застылъ въ гнѣвѣ и ненависти; суффета проклинали бы меньше, еслибы онъ съ самаго начала сдался.
   Добыть новыхъ наемниковъ не было ни времени, ни денегъ. Мало призвать воиновъ въ городъ: нужно ихъ одѣть, кормить и вооружить. Гамилькаръ забралъ все оружіе! И кто ими будетъ предводительствовать? Лучшіе начальники были тамъ внизу съ нимъ! Люди, отправленные суффетомъ, ходили по улицамъ съ крикомъ. Великій совѣтъ, смущенный этимъ, распорядился, чтобы ихъ разогнали.
   Но это была безполезная предосторожность. Всѣ обвиняли Барку въ слабости и нерѣшительности. Онъ долженъ былъ послѣ своей побѣды истребить наемниковъ. Зачѣмъ онъ грабилъ туземцевъ? И такъ уже было много тяжкихъ жертвъ; патриціи жалѣли, что заплатили огромный налогъ, сцисситы тоже жалѣли о своемъ золотѣ; бѣдняки, и тѣ волновались, повторяя слова богатыхъ. Народъ сталъ завидовать новымъ карѳагенянамъ, которымъ Гамилькаръ обѣщалъ право полнаго гражданства; и даже лигурійцевъ, которые бились такъ неустрашимо, смѣшивали съ варварами и проклинали. Купцы на порогахъ своихъ лавокъ, поденьщики съ свинцовыми линейками въ рукахъ, продавцы разсола, полоская свои коробы, всѣ осуждали дѣйствія войска. Чертили пальцами но песку планы сраженіи; не было такого смиреннѣйшаго работника-поденщика, который не брался бы поправлять ошибки Гамилькара. Виною всему, увѣряли жрецы, было его неблагочестіе. Онъ не совершилъ надъ войсками обрядъ очищенія. Онъ даже не хотѣлъ спросить птицегадателей -- и ужасъ святотатства увеличилъ сдержанную ненависть. Припоминали опустошеніе Сициліи, его невыносимую гордость, которую, однако, до сихъ поръ выносили! Сословіе жрецовъ не могло ему простить, что онъ захватилъ ихъ сокровища, и они предложили великому совѣту распять его на крестѣ, когда онъ возвратится.
   Зной, особенно палящій и удушливый въ этомъ году, довершалъ бѣдствія. Съ береговъ озера подымались смрадные пары. Они наполняли воздухъ вмѣстѣ съ благовоніями куреніи, зажженныхъ по угламъ улицъ. Съ утра до ночи слышалось пѣніе гимновъ. Волны народа шумѣли на ступеняхъ храмовъ; стѣны вездѣ завѣсили черными тканями; восковыя свѣчи мерцали на челѣ боговъ, и кровь верблюдовъ, принесенныхъ въ жертву, стекая по переходамъ лѣстницъ, лилась красными потоками на площадяхъ. Мрачное отчаяніе овладѣло Карѳагеномъ. Изъ глубины самыхъ узкихъ переулковъ, изъ самыхъ мрачныхъ обиталища, выползали какія-то блѣдныя фигуры, злобно скрежеща зубами. Пронзительные вопли женщина, наполняли дома и, проникая сквозь рѣшотки оконъ, заставляли оборачиваться проходящихъ. Нѣсколько разъ разносился слухъ, что варвары ворвались въ городъ, что ихъ видѣли за горами Теплыхъ Водъ, что они разбили лагерь въ Тунисѣ; и говоръ увеличивался и соединялся въ одно общее проклятіе. Потомъ вдругъ настаетъ всеобщее молчаніе: кто сидитъ на ступеняхъ зданій, приложивъ руку къ глазамъ отъ солнца, кто лежитъ у крѣпостной стѣны и прислушивается. Страхъ проходитъ, гнѣвъ увеличивается. Но потомъ сознаніе безсилія и безпомощности опять наводитъ на всѣхъ уныніе и тоску. Она удвоивалась, когда но вечерамъ всѣ выходили на терассы, и, восклицая девять разъ, громко привѣтствовали солнце. Оно медленно уходило за лагуну и потомъ вдругъ сверкало въ послѣдній разъ между горъ со стороны варваровъ.
   Ждали трижды-священнаго праздника, когда съ высоты костра подымался къ небу орелъ, символъ воскресенія новаго года, посланникъ народа къ высшему изъ боговъ Бааловъ -- орелъ, въ которомъ народъ видѣлъ свою связь съ силою солнца. Полный ненависти, народъ наивно обращался теперь къ Молоху-пожирателю, и всѣ оставили Таниту. Въ самомъ дѣлѣ, она, лишившись своего покрывала, лишилась вмѣстѣ съ тѣмъ части своихъ добродѣтелей. Она перестала покровительствовать Карѳагену, не напоила его водами своими и опустошила городъ. Это -- измѣнница, врагъ города. Нѣкоторые, чтобъ оскорбить ее, бросали въ нее камнями. Но принося жертвы, жаловались ей много; ее все-таки любили и, можетъ быть, больше прежняго. Всѣ несчастія начались съ потерею заимфа. Саламбо виновна въ томъ -- хоть косвеннымъ образомъ; ее должно наказать. Неопредѣленная, смутная мысль принести ее въ жертву богамъ начала бродить въ народѣ. Чтобы умилостивить ихъ, нужно предложить имъ чрезвычайную жертву, существо молодое, прекрасное, дѣвственное, изъ древняго рода, звѣзду человѣчества. Каждый день люди страннаго вида мрачно ходили близь садовъ Мегары, и рабы, дрожа за самихъ себя, не смѣли имъ препятствовать. Однако, люди эти не всходили на ступени галлерей. Они стояли внизу, только глядя вверхъ на терассу; они ждали Саламбо и по цѣлымъ часамъ бранили ее какъ собаки, дающія на луну.
   

X.
Змѣй.

   Этотъ народный ропотъ не смущалъ дочь Гамилькара. У нея были заботы болѣе важныя: ея большой змѣй, черный Пиѳонъ, захворалъ. У карѳагенянъ змѣй былъ и общественнымъ, и частнымъ предметомъ поклоненія. По народнымъ вѣрованіямъ, онъ былъ порожденіе землянаго ила, потому что исходилъ изъ нѣдръ земли и ползалъ по ней безъ ногъ; его движенія напоминали волнообразное теченіе водъ, температура -- первобытный влажный мракъ, полный производительности, а кругъ, который описывалъ змѣй, кусая хвостъ,-- планетную систему и разумъ бога Эшмуна.
   Змѣй Саламбо нѣсколько разъ уже отказывался отъ четырехъ воробьевъ, которыхъ давали ему въ каждое новолуніе и полнолуніе. Красивая кожа его, усѣянная, какъ твердь небесная, золотыми пятнами по черному полю, пожелтѣла, стала вялою и сморщилась, такъ какъ онъ похудѣлъ; вокругъ головы образовалась плесень, а на концахъ вѣкъ показались красныя пятна, которыя, повидимому, двигались. Время отъ времени Саламбо подходила къ его корзинѣ, плетеной изъ серебряныхъ проволокъ. Она раздвигала пурпуровыя занавѣски, листья лотуса и птичій пухъ, по змѣй продолжалъ лежать, свернувшись клубкомъ, неподвижный, какъ увядшая ліана. И по мѣрѣ того, какъ Саламбо глядѣла на него, она чувствовала, что вокругъ ея сердца обвивался какъ будто другой змѣй и, подымаясь выше и выше, душилъ ее. Она была въ отчаяніи, что видѣла заимфъ, но въ то же время чувствовала особенную радость и гордость. Складки его скрывали какую-то тайну; это было какое-то облако, которое заслоняло собою боговъ; это была тайна всеобщей жизни, и Саламбо, несмотря на свой ужасъ, невольно жалѣла, что не извѣдала этой тайны.
   Большую часть времени проводила она въ своей комнатѣ; она сидѣла, обхвативши руками лѣвую ногу, опустя голову и уставя въ одну точку неподвижный взоръ. Съ ужасомъ вспоминала она о своемъ отцѣ. Ей хотѣлось уйдти далеко въ финикійскія горы, въ храмъ Аеака, куда Танита спустилась на землю въ видѣ звѣзды; всѣ возможные призраки влекли ее къ себѣ и приводили ее въ ужасъ; глубокая тишина, царствовавшая вокругъ, и неизвѣстность объ участи отца еще болѣе раздражали ея воображеніе.
   Усталая отъ своихъ грёзъ, она вставала и, волоча маленькія сандаліи, которыя при каждомъ ея шагѣ ударяли о подошву, ходила взадъ и впередъ по большой безмолвной комнатѣ. Аметисты и топазы сверкали блестками на потолкѣ, и Саламбо, подымая голову, смотрѣла на нихъ. Иногда она подносила къ устамъ горлышко висячей амфоры, прохлаждала себѣ грудь широкимъ опахаломъ или забавлялась, сжигая корицу на раковинахъ.
   На закатѣ солнца Таанахъ открывала черный войлокъ, которымъ были заложены отверстія одной изъ стѣнъ. Тогда показывались голуби, натертые мускусомъ, какъ голуби Таниты. Розовыя лапки ихъ скользили по стеклянному полу, среди ржаныхъ зеренъ, которыя она бросала имъ горстями, какъ сѣятель въ полѣ бросаетъ въ землю сѣмена. Но вдругъ рыданія вырывались изъ груди ея; она бросалась на свое лоз;е изъ бычачьихъ ремней и замирала безъ движенія, повторяя постоянно одно и то же слово, съ открытыми глазами, блѣдная, какъ мертвецъ, холодная и безчувственная, а между тѣмъ въ ея ушахъ только и раздавались, что крики обезьянъ въ пальмовыхъ кустахъ, да вѣчный скрипъ колеса, поставленнаго для подъема воды въ порфировую вазу ея комнаты.
   Иногда, впродолженіе нѣсколькихъ дней, она отказывалась отъ нищи. Ей снилось, что подъ ея ногами проходили звѣзды среди тумана. Она призывала Шахабарима; но когда онъ приходилъ, не знала, что ему сказать.
   Она не могла существовать, не развлекаясь его посѣщеніями. Внутренно она возмущалась противъ этого господства, чувствовала къ жрецу и страхъ, и досаду, и ненависть и въ то же время питала къ нему какую-то особенную любовь, какъ-бы въ благодарность за то неизъяснимое упоеніе, которымъ наслаждалась въ его присутствіи. Шахабаримъ, зная всѣ болѣзни, которыя насылаются богами, видѣлъ въ состояніи Саламбо вліяніе Таниты. Чтобы излечить Саламбо, онъ окроплялъ комнату ея растворомъ желѣзняка и руты; каждое утро вкушала она мандрагоры и во время сна клала подъ голову подушку, наполненную благовоніями по выбору жреца. Употребилъ онъ даже и баарасъ, корень огненнаго цвѣта, который отгонялъ въ полуночныя страны злыхъ духовъ. Потомъ, обратившись къ полярной звѣздѣ, онъ трижды шепталъ таинственное имя Таниты; но ничего не помогало, и Паламбо страдала все болѣе и болѣе.
   Никто въ Карѳагенѣ не былъ такъ ученъ, какъ Шахабаримъ. Въ юности они учился въ Вавилонѣ, потомъ посѣтилъ С.амофракію, Нессинунтъ, Эфесъ, Ѳессалію, Іудею и набаѳейскіе храмы, терявшіеся въ пескахъ. прошелъ по берегу Нила отъ пороговъ и до моря. Онъ спускался въ пещеры Прозерпины; онъ видѣлъ, какъ вращались колонны лемносскаго лабиринта и сіяла тарантская канделябра, имѣвшая на своихъ развѣтвленіяхъ столько свѣтильниковъ, сколько дней въ году; не разъ проводилъ онъ ночи въ бесѣдахъ съ пришельцами греками. Устройство вселенной занимало его не менѣе природы боговъ; онъ наблюдалъ равноденствіе въ кольца, находившіяся въ знаменитомъ портикѣ Александріи, и сопровождалъ до Карены египетскихъ астрономовъ, которые измѣряли небесныя пространства числомъ своихъ шаговъ. Изъ всего этого у него образовалась совершенно особенная религія безъ всякой опредѣленной формы, полная горячечныхъ химеръ. Такъ, онъ не вѣрилъ, подобно другимъ карѳагенянамъ, что земля имѣетъ форму сосновой шишки; онъ представлялъ себѣ ее круглою, и думалъ, что она вѣчно падаетъ въ безконечномъ пространствѣ съ такою неизмѣримою скоростью, что нѣтъ никакой возможности замѣтить это паденіе.
   Изъ положенія солнца надъ луною жрецъ выводилъ заключеніе о господствѣ Ваала, такъ-какъ солнце было его подобіемъ и отраженіемъ, и кромѣ того все, что онъ видѣлъ на землѣ, говорило ему о преобладаніи мужскаго разрушительнаго начала. И Шахабаримъ тайно обвинялъ Таниту въ несчастій своей жизни: не въ ея ли честь нѣкогда первосвященникъ лишилъ его мужеской силы? И печальнымъ взоромъ слѣдилъ Шахабаримъ за людьми, которые скрывались со жрицами въ терпентинныхъ лѣсахъ.
   Дни его проходили въ надзорѣ за курильницами, золотыми сосудами, щипцами, лопаточками, которыми сгребался жертвенный пепелъ, и всѣми возможными одеждами истукановъ.
   Въ положенные часы раздвигалъ онъ большія занавѣсы извѣстныхъ дверей и оставался съ простертыми руками въ одномъ и томъ же положеніи. На извѣстныхъ плитахъ повергался онъ ницъ, въ то время, какъ толпа жрецовъ сзади него мелькала съ обнаженными ногами но тайнымъ переходамъ, исполненнымъ вѣчнаго сумрака.
   Среди этой сухой жизни, Саламбо была для Шахабарима какъ цвѣтокъ въ разсѣлинѣ гробницы; но въ то же время жрецъ былъ къ ней жестокъ, по щадилъ для нея испытаній и горькихъ упрековъ. Положеніе его утверждало между ними нѣкоторую общность половъ, и Шахабаримъ не столько сокрушался о невозможности обладать Саламбо, сколько желалъ видѣть ее постоянно такою же чистою и прекрасною. Часто замѣчалъ онъ, что она ослабѣвала, не въ силахъ будучи слѣдить за его бесѣдой. Тогда печальный возвращался онъ къ себѣ и чувствовалъ себя оставленнымъ и одинокимъ и проникался пустотою своей жизни.
   Странныя слова срывались иногда съ языка его, и они были для Саламбо молніями, озарявшими бездны. Часто но ночамъ они сидѣли вдвоемъ на терассѣ и смотрѣли на звѣзды, между тѣмъ какъ внизу подъ ними громоздился Карѳагенъ, а далѣе виднѣлся заливъ и открытое море неопредѣленно терялось во мракѣ.
   Шахабаримъ излагалъ передъ Саламбо ученіе о томъ, какъ души людей спускаются на землю и слѣдуютъ по тому же пути знаковъ зодіака, по которому движется солнце. Простирая руку, онъ показывалъ ею на знакъ Окна, какъ на дверь, изъ которой выходитъ родъ людской, и на знакъ Козерога -- какъ на дверь, которою онъ возвращается къ богамъ. Саламбо, понимая въ буквальномъ смыслѣ эти представленія, старалась разглядѣть созвѣздія; она принимала за живую дѣйствительность символы и даже отдѣльныя выраженія жреца, которыя не всегда были ясны для него самого.
   -- Души умершихъ, говорилъ Шахабаримъ: -- разлагаются на лупѣ, какъ трупы на землѣ. Слези ихъ составляютъ влажность луны. Это -- мрачное обиталище, полное грязи, обломковъ и бурь.
   Саламбо спрашивала у Шахабарима, что съ ней станется но смерти.
   -- Сначала ты будешь томиться -- легкая, какъ паръ, колеблющійся надъ волнами, а потомъ, послѣ многихъ испытаній и скорбей, ты вознесешься на очагъ солнца, въ источникъ всевѣдѣнія.
   Между тѣмъ, Шахабаримъ ни слова не говорилъ ей о Танитѣ. Саламбо думала, что онъ стыдился побѣжденной богини, и называя ее общимъ именемъ, означавшимъ луну, она разсыпалась въ благословеніяхъ этому плодородному и кроткому свѣтилу. Но наконецъ Шахабаримъ воскликнулъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ!... Она отъ другаго заимствуетъ все свое плодородіе. Развѣ ты не видишь, что она слѣдуетъ за нимъ, какъ влюбленная женщина, что бѣжитъ по полю за мужчиной!
   И Шахабаримъ постоянно превозносилъ доблесть свѣта. Но вмѣсто того, чтобы подавлять въ Саламбо мистическія желанія, онъ еще болѣе разжигалъ ихъ. Онъ приводилъ ее въ отчаяніе откровеніями своего безжалостнаго ученія и это, повидимому, доставляло ему наслажденіе. Чѣмъ болѣе онъ сомнѣвался въ Танитѣ, тѣмъ сильнѣе хотѣлось ему вѣрить въ нее. Его удерживало какое-то угрызеніе, подымавшееся изъ глубины души. Онъ чувствовалъ необходимость въ какомъ нибудь испытаніи, какомъ нибудь проявленіи божества, и въ надеждѣ достигнуть этого онъ придумалъ средство, которое могло бы спасти разомъ и его отечество, и его вѣру.
   Съ этихъ поръ онъ началъ оплакивать передъ Саламбо оскверненіе святыни и бѣдствія, которыя послѣдовали за тѣмъ и простерлись даже до небесныхъ странъ. Потомъ онъ внезапно объявилъ ей о близкой гибели суффета, окруженнаго тремя войсками подъ предводительствомъ Мато, который, какъ похититель заимфа, казался для карѳагенянъ царемъ варваровъ; наконецъ Шахабаримъ прибавила, къ этому, что спасеніе республики и отца Саламбо зависитъ отъ нея одной.
   -- Отъ меня!... вскричала Саламбо: -- какъ же я могу...
   -- Конечно, ты никогда не согласишься! прервала, ее жрецъ съ улыбкой презрѣнія.
   Саламбо начала умолять его. Тогда Шахабаримъ сказала,:
   -- Тебѣ слѣдуетъ идти къ варварамъ и принести оттуда заимфъ.
   Она опустилась на скамейку изъ чернаго дерева и осталась безъ движенія, опустивъ руки между колѣнами, дрожа всѣмъ тѣломъ какъ жертва, обреченная на закланіе и лежащая у подножія жертвенника. Въ головѣ у нея шумѣло, въ глазахъ мелькали огненныя пятна, и въ онѣменіи своемъ она сознавала одно, что ей скоро придется умереть.
   "Но, если Танита восторжествуетъ", думать между тѣмъ жрецъ: "если заимфъ будетъ возвращенъ, и Карѳагенъ освободится, то что значить въ такомъ случаѣ смерть одной женщины. Къ тому же она можетъ выручить покрываю и тогда не погибнетъ".
   Три дня не приходилъ онъ къ Саламбо; вечеромъ на четвертый день она послала за нимъ.
   Для того, чтобы сильнѣе возбудить въ ней рѣшимость, Шахабаримъ разсказалъ ей, какими порицаніями осыпаютъ Гамилькара въ совѣтѣ, и говорилъ ей, что она согрѣшила и потому должна загладить свое преступленіе, что жертву эту требуетъ сама богиня. Между тѣмъ раздались громкіе, почти оглушительные крики; Шахабаримъ и Саламбо поспѣшно вышли, и съ вершины ростральной лѣстницы они увидѣли, что случилось.
   Толпа на площади Камона кричала, чтобъ ей роздали оружіе; но старшины не почли за нужное удовлетворить этимъ требованіямъ, считая ихъ совершенно безполезными. Толпѣ приказали расходиться, и вотъ она, желая воздать честь Молоху и также изъ смутной жажды разрушенія, вырыла изъ храмовыхъ рощъ нѣсколько большихъ кипарисовъ, зажгла ихъ о свѣтильники храма и начала носить но улицамъ, сопровождая это шествіе дикимъ пѣніемъ. Чудовищное пламя двигалось и слегка колебалось. Оно задѣвало за стеклянные шары на верхахъ храмовъ, за украшенія Колосовъ, за носы судовъ; казалось, нѣсколько солнцъ каталось но городу.
   -- Готова ли ты? вскричалъ Шахабаримъ: -- или прикажешь имъ сказать отцу твоему, что ты оставляешь его?
   Саламбо скрыла свое лицо подъ покрываломъ. Неопредѣленный страхъ удерживалъ ее. Она боялась Молоха, боялась Мато. Этотъ человѣкъ гигантскаго роста, обладатель заимфа, господствовалъ надъ Танитой такъ же какъ и богъ, и въ глазахъ ея онъ былъ окруженъ такимъ же блескомъ. Притомъ души боговъ вѣдь принимаютъ иногда человѣческіе образы. Недаромъ же Шахабаримъ, говоря о Мато, твердилъ ей, что она должна побѣдить Молоха. Такимъ образомъ Саламбо смѣшивала въ своемъ воображеніи Молоха и Мато, и оба одинаково преслѣдовали ее.
   Ей захотѣлось узнать будущее, и потому она подошла къ змѣю: по положенію колецъ его можно было опредѣлить, что съ нею случится. Но корзинка была пуста. Это смутило Саламбо.
   Змѣй своимъ хвостомъ обмотался вокругъ серебряной рѣшетки своей висячей постели и терся объ нее, чтобы выйти изъ своей старой пожелтѣвшей кожи; свѣтлое тѣло его блестѣло, какъ мечъ, на половину вынутый изъ ноженъ.
   Потомъ въ слѣдующіе дни, по мѣрѣ того, какъ Саламбо все болѣе и болѣе склонялась послужить Танитѣ, Пиѳонъ сталъ выздоравливать и входить въ тѣло; онъ замѣтно оживалъ.
   Тогда въ душѣ Саламбо утвердилось сознаніе, что Шахабаримъ возвѣстилъ ей волю боговъ. Однажды утромъ она пробудилась въ твердой рѣшимости и спросила, что нужно ей дѣлать, чтобы Мато возвратилъ покрывало.
   -- Потребовать у него, сказалъ Шахабаримъ.
   -- Но, если онъ откажетъ? возразила Саламбо.
   Жрецъ посмотрѣлъ на нее пристально, съ улыбкой, которую она никогда прежде у него не замѣчала.
   -- Да, что тогда дѣлать? продолжала Саламбо.
   Шахабаримъ вертѣлъ въ своихъ пальцахъ концы повязки, которая ниспадала на его плечи съ тіары. Глаза его были опущены; онъ стоялъ недвижимо. Наконецъ, видя, что она не понимаетъ, онъ сказалъ:
   -- Ты останешься съ нимъ одна.
   -- А потомъ? сказала Саламбо.
   -- Одна въ его шатрѣ.
   -- Ну, и что жь тогда?
   Шахабаримъ кусалъ губы. Онъ искалъ какого нибудь слова, выраженія.
   -- Если тебѣ суждено умереть, то это произойдетъ позже, сказалъ онъ:-- позже! Не бойся ничего! Что бы онъ ни вздумалъ дѣлать, не кричи о помощи, не пугайся! Ты будешь унижена, ты должна быть покорна его желаніямъ, въ нихъ -- воля небесъ!...
   -- Но покрывало?
   -- Боги позаботятся о немъ.
   Саламбо прибавила:
   -- О, еслибы ты пошелъ со мною!
   -- Нѣтъ.
   Онъ велѣлъ ей встать на колѣни и, поднявши лѣвую руку вверхъ, правую простеръ надъ нею и началъ произносить за нее клятву въ томъ, что она возвратитъ въ Карѳагенъ покрывало Таншгы. Въ страшныхъ заклинаніяхъ Саламбо посвящала себя богамъ и каждый разъ, когда Шахабаримъ произносилъ слово, повторяла его за нимъ въ изнеможеніи.
   Онъ повелѣлъ ей всевозможныя очищенія и посты и научилъ ее, какимъ образомъ проникнуть къ Мато. Она должна была идти въ сопровожденіи человѣка, знающаго всѣ пути.
   Тогда она почувствовала, будто съ нея свалились какія цѣни. Она стала думать объ одномъ -- о счастіи увидѣть снова заимфъ, и благословляла Шахабарима за его увѣщанія.
   Все это происходило въ ту самую эпоху, когда карѳагенскіе голуби улетѣли въ Сицилію на гору Эриксъ, къ храму Венеры. Впродолженіе нѣсколькихъ дней они искали други друга и кричали, чтобы слетаться всѣмъ къ одному мѣсту; наконецъ вечеромъ они тронулись, вѣтеръ увлекъ ихъ, и бѣлымъ облакомъ высоко поднялись они надъ моремъ.
   Небосклонъ сіялъ кровавымъ заревомъ. Голуби, казалось, спускались мало но маяу къ морскимъ волнамъ-и наконецъ исчезли, словно всѣ попадали въ пасть солнцу и были поглощены имъ. Саламбо, смотрѣвшая на ихъ удаленіе, опустила голову; тогда Таанахъ, желая утѣшить ее, сказала ей нѣжнымъ голосомъ:
   -- Да вѣдь они вернутся, госпожа.
   -- Да, я знаю.
   -- И ты ихъ снова увидишь.
   -- Можетъ быть, отвѣчала Саламбо, и вздохнула.
   Саламбо не хотѣла, чтобы кто нибудь зналъ объ ея намѣреніи, и вмѣсто того, чтобы спросить нужныя ей вещи у управляющихъ, послала Таанахъ купить ей румянъ, благовоніи, льняной поясъ и новыя одежды. Старая невольница изумилась этимъ приготовленіямъ, но не смѣла спросить госпожу о нихъ. Наконецъ, пришелъ день, назначенный Шахабаримомъ для отправленія Саламбо.
   Въ двѣнадцатомъ часу она увидѣла подъ сѣнью сикоморъ слѣпаго старца, который держался одною рукою за плечо шедшаго впереди мальчика, а въ другой рукѣ держалъ инструментъ въ родѣ цитры, изъ чернаго дерева. Евнухи, невольники, женщины -- всѣ были заранѣе удалены; никто не могъ проникнуть въ таинство, которое должно было совершиться.
   Таанахъ зажгла но угламъ комнаты четыре треножныхъ курильницы. Потомъ она развѣсила на шнуркахъ вдоль стѣнъ вавилонскія занавѣсы, такъ-какъ Саламбо не хотѣла, чтобъ даже и стѣны видѣли ее. Слѣпецъ присѣлъ за дверью и заигралъ на цитрѣ, а мальчикъ стоялъ, держа тростниковую дудочку у своихъ губъ. Вдали затихалъ городской шумъ. Лиловыя тѣни ложились но галлереямъ" храмовъ, а съ другой стороны залива подошвы горъ, оливковыя рощи и широкіе желтые луга волновались неопредѣленными массами въ бѣловатомъ туманѣ. Ненарушимая тишина царствовала вокругъ; что-то тяжелое висѣло въ воздухѣ.
   Саламбо присѣла на ониксовую ступень, на краю бассейна; подняла свои широкіе рукава выше плечъ и начала совершать омовеніе по всѣмъ правиламъ, священныхъ обрядовъ.
   Таанахъ принесла ей алебастровый сосудъ съ какою-то густою жидкостью. Это была кровь черной собаки, задушенной безплодными женами въ зимнюю ночь среди могильныхъ развалинъ. Саламбо мазала ею себѣ уши, пятки, большой палецъ правой руки, и ноготь на этомъ пальцѣ остался окрашеннымъ, какъ будто Саламбо раздавила ягоду.
   Поднялась луна. Тогда заиграли разомъ и цитра, и флейта.
   Саламбо сняла подвѣски серёгъ, запястья ожерелья и свою длинную бѣлую одежду, распустила волоса но плечамъ и потрясала ими, желая прохладиться ихъ вѣяніемъ. Музыка между тѣмъ продолжалась, она вся состояла изъ трехъ повторяющихся нотъ, быстрыхъ и громкихъ; струны звенѣли, дудка визжала. Таанахъ била тактъ, хлопая въ ладоши, а Саламбо пѣла молитвы, раскачиваясь всѣмъ тѣломъ и сбрасывая съ себя одежды. Но вотъ тяжелая занавѣсъ поколебалась и изъ-за шнурка, на которомъ она сидѣла, показалась голова Пиѳона. Медленно спустился онъ но занавѣси, какъ капля воды, издающая по стѣнкѣ, проползъ по разбросанными тканямъ и, утвердя хвостъ на полу, поднялся во всю длину свою. Глаза его сверкали, какъ карбункулы; они пронизывали Саламбо. Чувство стыда, смѣшанное со страхомъ холода, заставило ее сначала нѣсколько поколебаться. Но она вспомнила приказанія Шахабарима и подошла къ змѣю. Пиѳонъ повѣсился на ея шею серединою своего туловища, такъ что голова и хвостъ его свѣшивались внизъ, какъ концы разорваннаго ожерелья. Саламбо обмотала змѣя вокругъ персей, рукъ и ногъ, взяла въ ротъ его трехъугольную пасть и, полузакрывши глаза, откинулась въ сіяніи лунныхъ лучей. Бѣлое свѣтило, окруженное серебристымъ туманомъ, бросало влажные лучи на плиты комнаты; звѣзды дрожали въ глубинѣ, воды. Змѣй сжималъ вокругъ Саламбо свои черныя кольца, усѣянныя золотыми блестками. Саламбо задыхалась, сгибаясь подъ его тяжестью; ей казалось, что пришелъ ея конецъ, а змѣй между тѣмъ тихо билъ по ея бедру концемъ своего хвоста. Наконецъ музыка смолкла; змѣй упалъ.
   Тогда Таанахъ подошла къ Саламбо и поставила передъ нею двѣ канделябры, которыхъ огонь горѣлъ въ хрустальныхъ шарахъ, наполненныхъ водою; она натерла своей госпожѣ щоки румянами, вѣки сурьмою, а рѣсницы смѣсью камеди, мускуса, чернаго дерева и мышьихъ лапокъ.
   Отдавшись на попеченіе своей служанки, Саламбо сидѣла на стулѣ, спинка котораго была изъ слоновой кости. Всѣ эти притиранія, запахъ благовоній, а также испытанія, которымъ подверглась она, раздражили ея нервы. Она сдѣлалась до такой степени блѣдна, что даже Таанахъ, глядя на нее, прекратила свое дѣло.
   -- Продолжай! сказала Саламбо и, сдѣлавши усиліе надъ собою, пріободрилась. Въ нетерпѣніи она начала торопить Таанахъ; старая служанка бормотала:
   -- Хорошо, хорошо, госпожа!... Вѣдь тебя же никто не ждетъ!
   -- Нѣтъ, отвѣчала Саламбо:-- меня ждутъ.
   Таанахъ отскочила въ удивленіи, и чтобы узнать еще что нибудь, вскричала:
   -- Что ты мнѣ приказываешь, госпожа? Вѣдь если ты уйдешь навсегда...
   Саламбо начала рыдать. Служанка продолжала:
   -- Ты страдаешь? Что съ тобой? Не уходи!... Возьми меня съ собою? Когда ты была ребёнокъ и начинала плакать, я заставляла тебя смѣяться, давая тебѣ груди... Ты осушила ее до капельки, госпожа!... И она ударяла себя по своей исхудалой груди.
   -- Теперь я стара, теперь я для тебя ничто и ты меня не любишь больше, ты скрываешь отъ меня свое горе, ты пренебрегаешь своею кормилицею!...
   Слезы горечи и нѣжности потекли но татуированнымъ щекамъ старой Таанахъ.
   -- Нѣтъ, отвѣчала Саламбо:-- нѣтъ, утѣшься, я люблю тебя.
   Таанахъ снова принялась за дѣло съ улыбкою, похожею на гримасу старой обезьяны. Слѣдуя наставленіямъ Шахабарима, Саламбо приказала одѣть себя какъ можно великолѣпнѣе, и Таанахъ нарядила ее въ варварскомъ вкусѣ, въ которомъ изысканность соединялась съ простотою.
   На нижнюю тонкую тунику виннаго цвѣта, Таанахъ надѣла ей другую, вышитую птичьими перьями; широкій поясъ изъ золотыхъ чешуекъ окаймилъ станъ, а изъ-подъ пояса спускались большими складками голубыя шальвары, усѣянные серебряными блестками. Потомъ, Таанахъ надѣла на нее бѣлое платье съ зелеными полосами; на край ея илеча она накинула кусокъ пурпуровой ткани, а наверхъ всего набросила длинный черный плащъ. Тогда, оглядѣвши ее, и гордясь своимъ дѣломъ, Таанахъ не могла не воскликнуть:
   -- Ты не будешь красивѣе и наряднѣе даже въ день своей свадьбы.
   -- Моей свадьбы, повторила Саламбо, и задумалась, облокотясь локтемь о слоновую спинку стула. Таанахъ поставила передъ нею мѣдное зеркало такой ширины и величины, что Саламбо могла видѣть въ него всю себя съ головы до ногъ. Тогда она встала и концомъ пальца приподняла локонъ волосъ, спустившійся слишкомъ низко.
   Волоса ея были усыпаны золотымъ пескомъ; спереди они завивались кудрями, а сзади ниспадали большими локонами, на концахъ которыхъ блестѣло но жемчужинѣ. Блескъ свѣтильниковъ озарялъ румянецъ щоки ея, бѣлизну кожи и золото нарядовъ. Она вся была усѣяна драгоцѣнными камнями, которые сверкали на ея груди, рукахъ и даже на пальцахъ ногъ; казалось, солнце отражало въ зеркалѣ свои лучи. Саламбо сама улыбалась среди этого ослѣпительнаго блеска. Потомъ она начала ходить взадъ и впередъ по комнатѣ въ тревожномъ ожиданіи. Но вотъ раздалось пѣніе пѣтуха. Саламбо набросила покрывало на свои волоса, перекинула черезъ шею шарфъ; на ноги надѣла обувь изъ синей кожи и сказала Таатіахъ:
   -- Ступай, посмотри, нѣтъ ли подъ миртами человѣка съ двумя лошадьми.
   Едва успѣла Таанахъ возвратиться, какъ уже Саламбо сходила но лѣстницѣ галлереи.
   -- Госпожа! закричала кормилица. Саламбо обернулась и приложила палецъ къ губамъ въ знакъ молчанія и неподвижности;
   Таанахъ тихо спустилась на терассу, и вдали, въ глубинѣ кипарисовъ, увидѣла Саламбо. Громадная косая тѣнь слѣдовала за нею но лѣвую сторону. Эдо было предвѣстіе смерти.
   Таанахъ возвратилась въ комнату, бросилась на землю, стала царапать себѣ лицо ногтями, рвать волосы на головѣ и вопить изо всей мочи. Наконецъ ей пришло въ голову, что кто нибудь можетъ ее услышать. Тогда она умолкла и начала тихо рыдать, сидя на полу и закрывъ лицо руками.
   

XI.
Подъ шатромъ.

   Человѣкъ, который указывалъ путь Саламбо, повелъ ее но узкимъ и крутымъ улицамъ города. Между тѣмъ, заря занималась и небо бѣлѣло. Порою, пальмовыя бревна, торчавшія изъ стѣнъ, заставляли Саламбо наклонять голову. Лошади скользили. Наконецъ путники достигли городскихъ воротъ. Они были полуоткрыты, путники прошли въ нихъ, и ворота затворились.
   Нѣкоторое время они ѣхали вдоль городской стѣны; у цитернъ они повернули на косу изъ желтаго песку, которая отдѣляла заливъ on. озера.
   Вокругъ Карѳагена никого не было видно ни на морѣ, ни въ окрестностяхъ. Темно-сѣрыя волны тихо плескались; легкій вѣтеръ разметывалъ по ихъ поверхности клочья бѣлой пѣны. Несмотря на всѣ свои покрывала, Саламбо дрожала отъ утренней свѣжести. Движеніе, воздухъ взволновали ее. Взошло солнце. Оно грѣло ей спину и затылокъ, и ее невольно стало клонить ко сну. Лошади шли тихой рысью, погружая свои ноги въ беззвучный песокъ. Достигши горы Теплыхъ Водъ, они ускорили шагъ, такъ-какъ почва стала тверже.
   Поля, несмотря на время посѣвовъ и сельскихъ работъ, были совершенно пусты на всемъ своемъ пространствѣ. Кое-гдѣ были разбросаны снопы ржи; виднѣлся порыжѣлый, перезрѣвшій ячмень. На свѣтломъ горизонтѣ мѣстами чернѣли профили деревень.
   Кое-гдѣ, у края дороги возвышался обломокъ стѣны или полуразрушенная хижина съ проломанною крышею, сквозь которую виднѣлись осколки посуды, обломки утвари и лохмотья одеждъ. Нерѣдко лохматое существо, съ грязнымъ лицомъ и блестящими глазами, выходило изъ этихъ развалинъ и при видѣ проѣзжихъ быстро исчезало въ хижину. Саламбо и ея путеводитель не останавливались.
   Изрѣдка приходилось имъ переходить черезъ ручей, который протекалъ среди высокихъ травъ, и Саламбо срывала нѣсколько влажныхъ листьевъ, чтобы освѣжить себѣ руки. На краю лавроваго лѣса ея лошадь въ испугѣ попятилась передъ мужскимъ трупомъ, распростертымъ на землѣ.
   Тогда рабъ помоги ей оправиться на подушкахъ. То былъ одинъ изъ служителей храма и исполнялъ для Шахабарима самыя трудныя порученія. Съ этой минуты, въ избыткѣ предосторожности, рабъ пѣшкомъ пошелъ подлѣ Саламбо, между лошадьми. Онъ стегалъ ихъ концомъ кожанаго шнурка, или вынималъ изъ корзины, которая была укрѣплена у него на груди, пшеничныя булочки, финики и яичные желтки въ лотосовыхъ листьяхъ и на ходу, молча, потчивалъ ими Саламбо.
   Въ срединѣ дня трое варваровъ, въ звѣриныхъ шкурахъ, пересѣкли ихъ путь. Мало но малу появились цѣлыя толпы варваровъ въ десять, двадцать человѣкъ, которыя бродили но равнинѣ или пасли козъ и коровъ. Въ ихъ рукахъ были палки съ мѣдными наконечниками, а на грязной ихъ одеждѣ блестѣлъ ножъ; они съ ужасомъ и угрозой открывали глаза. Иные на ходу произносили обычное благословеніе, другіе -- неприличную шутку; слуга Шахабарима отвѣчалъ каждому изъ нихъ на его языкѣ; онъ говорилъ, что провожаетъ больнаго юношу въ одинъ отдаленный храмъ для исцѣленія.
   Между тѣмъ день клонился къ вечеру. Послышался лай, и путники къ нему приблизились. Были сумерки, когда они увидѣли дворъ, обнесенный камнями съ какимъ-то строеніемъ посрединѣ. Собака бѣгала но каменной оградѣ. Путники остановились и вошли въ зданіе, въ комнату со сводами. Посрединѣ ея женщина, присѣвши на землю, грѣлась около огня, разведеннаго на хворостѣ и дымъ котораго уходилъ въ отверстіе потолка. Ея сѣдые волосы, падая до колѣнъ, прикрывали ея тѣло: она безсмысленно бормотала слова мести и противъ варваровъ, и противъ карѳагенянъ.
   Спутникъ Саламбо осмотрѣлъ всѣ углы, потомъ подошелъ къ ней, требуя какой нибудь пищи. Старуха качала головой, и, устремивъ глаза на угли, бормотала: "Я была рука; десять пальцевъ отрублены, ротъ не можетъ пить".
   Рабъ показалъ ей горсть золотыхъ монетъ. Она бросилась-было на нихъ, но потомъ снова приняла свое неподвижное положеніе. Тогда рабъ поднесъ къ ея горлу свой ножъ. Она встала, дрожа всѣмъ тѣломъ, и принесла имъ амфору съ виномъ и нѣсколько рыбъ, вареныхъ въ меду. Саламбо отвернулась отъ этой нечистой пищи и заснула на чепракахъ, которые рабъ снялъ съ лошадей и разостлалъ для нея въ углу комнаты.
   До разсвѣта онъ разбудилъ ее. Собака ворчала. Рабъ тихо приблизился къ ней, однимъ ударомъ ножа отрѣзалъ ей голову и кровью ея натеръ ноздри лошадей, чтобы придать имъ бодрости. Старуха проворчала проклятіе. Саламбо услышала его и прижала къ груди амулетъ, который носила на сердцѣ.
   Путники снова пошли въ дорогу. Время отъ времени она спрашивала, скоро ли они достигнутъ лагеря. Дорога извивалась по холмамъ. Слышалось только жужжаніе стрекозъ. Солнце палило желтую траву; земля была покрыта трещинами, которыя дробили ее какъ-бы на огромныя плиты. Порой проползала змѣя, пролетали орлы; рабъ все бѣжалъ; Саламбо дремала подъ покрывалами и, несмотря на жаръ, не распахивала ихъ, боясь загрязнить свои одежды.
   На размѣренныхъ разстояніяхъ возвышались башни, построенныя карѳагенянами, для того чтобъ имѣть надзоръ надъ покоренными туземцами. Путники входили туда, чтобы отдохнуть въ тѣни, и потомъ снова шли въ путь.
   Наканунѣ, изъ предосторожности, путники сдѣлали большой обходъ; теперь они не встрѣчали ни души: варвары не появлялись здѣсь, такъ-какъ край былъ безплоденъ.
   Но мало но малу они опять достигли мѣстности, представлявшей видъ опустошенія. Кое-гдѣ посрединѣ поля, лежалъ кусокъ мозаики, единственный остатокъ разрушеннаго дворца; оливковыя деревья безъ листьевъ казались издали кустами терновника. Путники прошли мимо небольшаго города, дома котораго были сожжены до тла. Вдоль стѣнъ виднѣлись скелеты людей, муловъ и верблюдовъ. Полусгнившіе трупы преграждали путь по улицамъ.
   Сходила ночь. Небо покрылось густыми тучами. Путники впродолженіе двухъ часовъ шли но направленію къ западу, и потомъ неожиданно увидѣли передъ собою множество огней. Они свѣтились въ глубинѣ расположенной амфитеатромъ долины. То тамъ, то самъ мелькалъ блескъ чего-то металлическаго: то были латы карѳагенскихъ всадниковъ; передъ путниками открылся пуническій лагерь. Потомъ, вокругъ него, они замѣтили болѣе многочисленныя свѣтлыя точки: соединенныя войска варваровъ расположились на широкомъ пространствѣ.
   Саламбо сдѣлала-било движеніе впередъ, но слуга Шахабарима повлекъ ее далѣе, и они обогнули валъ, окружавшій лагерь варваровъ. Когда они нашли въ этомъ валѣ брешь, рабъ исчезъ.
   На вершинѣ укрѣпленія ходилъ часовой съ лукомъ въ рукѣ и копьемъ на плечѣ. Саламбо приблизилась къ нему; варваръ согнулъ одно колѣно, и стрѣла изорвала подолъ ея одежды. Потомъ видя, что она остановилась съ крикомъ, воинъ спросилъ: что ей нужно?
   -- Видѣть Мато, отвѣчала она: -- я -- перебѣжчикъ изъ Карѳагена.
   Тогда часовой свиснулъ, и свистъ повторился нѣсколько разъ.
   Саламбо ждала; ея испуганная лошадь вертѣлась на мѣстѣ и фыркала.
   Когда пришелъ Мато, луна всходила сзади Саламбо. Но на ея лицѣ было желтое покрывало съ черными цвѣтами, и вся она была окутана столькими одеждами, что узнать ее было невозможно. Съ вершины вала онъ смотрѣлъ на нее, какъ на призракъ, явившійся въ вечерней полутьмѣ.
   Наконецъ она ему сказала:
   -- Веди меня въ свой шатеръ! Я требую этого.
   И смутное воспоминаніе мелькнуло въ его головѣ. Онъ чувствовалъ, что сердце его забилось. Его смущалъ этотъ повелительный голосъ.
   -- Слѣдуй за мною, отвѣчалъ онъ.
   Застава бреши опустилась; Саламбо вступила въ лагерь варваровъ.
   Великій гулъ стоялъ въ немъ. Яркіе огни горѣли подъ повѣшенными котелками, и ихъ красноватые отливы тамъ и сямъ освѣщали темноту. Въ толпѣ кричали, звали другъ друга. Лошади, съ ногами въ путахъ, длинными прямыми линіями стояли между палатокъ, круглыхъ или четырехъугольныхъ, изъ кожи или холста; были и тростниковыя хижины, и норы въ пескѣ, въ родѣ собачьихъ. Воины носили фашинникъ на тележкахъ, или сидѣли на землѣ, или, завернувшись въ какія-то покрывала, укладывались спать. Чтобы пробраться среди нихъ, лошадь Саламбо иногда вытягивала ногу и перескакивала.
   Саламбо вспоминала, что однажды она уже видѣла этихъ людей; только теперь ихъ бороды стали длиннѣе, лица чернѣе, голосъ грубѣе. Мато шелъ впереди ея, раздвигая ихъ знакомъ руки, которая приподымала красный плащъ. Нѣкоторые наливали его руку; другіе, склоняя голову, испрашивали его приказаніи, такъ-какъ теперь онъ одинъ сталъ настоящимъ вождемъ варваровъ: Спендій, Автаритъ и Нарр'Авасъ ввали въ отчаяніе, а онъ напротивъ того обнаружилъ столько смѣлости и упорства, что всѣ ему повиновались. Саламбо, слѣдуя за нимъ, прошла почти весь лагерь. Его шатеръ былъ на краю, въ трехстахъ шагахъ отъ гамилькаровыхъ укрѣпленіи. Она замѣтила съ правой стороны большую яму, и ей показалось, что у края ея видны человѣческія лица, точно онъ былъ обсаженъ отрубленными головами. Но глаза ихъ вращались, рты были полуоткрыты и произносили слова на пуническомъ языкѣ.
   Два негра съ факелами стояли у входа въ шатеръ. Мато сильною рукою отдернулъ занавѣсъ; Саламбо вошла вслѣдъ за нимъ. Шатеръ былъ великъ и утверждался на шестѣ, воткнутомъ посрединѣ. Его освѣщалъ большой свѣтильникъ, сдѣланный на подобіе лотоса, наполненный желтымъ масломъ, въ которомъ плавали клочья пакли; оружіе и латы блестѣли, освѣщаемые огнемъ свѣтильника. Обнаженный мечъ былъ прислоненъ къ скамейкѣ, подлѣ щита; въ тростниковыхъ корзинкахъ лежали въ безпорядкѣ; кнуты изъ кожи гиппопотамовъ, кимвалы, гремушки, ожерелья; крохи чернаго хлѣба виднѣлись на войлочномъ покрывалѣ; въ одномъ углу, на круглой плитѣ, лежала куча мѣдныхъ денегъ; въ дыры холста проникала пыль, подымаемая вѣтромъ, вмѣстѣ съ запахомъ слоновъ, которые жевали жвачку, потрясая своими цѣпями.
   -- Кто ты? спросилъ Мато.
   Но она долго и молча смотрѣла вокругъ себя; потомъ взоръ ея остановился на глубинѣ палатки, гдѣ надъ ложемъ изъ пальмовыхъ листьевъ висѣло что-то голубоватое и блестящее.
   Она пошла быстрыми шагами. Изъ груди ея вырвался крикъ. Мато, стоя сзади ея, топалъ ногою.
   -- Кто ты? зачѣмъ ты здѣсь?
   Показывая рукою на заимфъ, она отвѣчала:
   -- Я здѣсь, чтобы взять его.
   И другою рукою она сорвала покрывала со своего лица. Онъ отступилъ въ изумленіи, отдернувъ назадъ локти. Ей казалось, что сила боговъ подкрѣпляетъ ее, и, глядя ему прямо въ лицо, она потребовала заимфа; она говорила много и краснорѣчиво.
   Мато не слышалъ ея рѣчей; онъ созерцалъ ее, и ея одежды для него какъ-бы слились съ ея тѣломъ. Волнистый блескъ ея тканей и блескъ ея кожи казались ему чѣмъ-то особеннымъ, свойственнымъ только ей одной. Ея глаза, ея алмазы сверкали; глянецъ ея ногтей сливался съ игрою камней, украшавшихъ ея пальцы. Застежки ея туники приподняли ея перси, и въ ихъ промежуткѣ, по которому ниспадала золотая нить, блуждалъ его взоръ. Подвѣсками ея серегъ служили двѣ сапфировыя чашечки, и въ каждой изъ нихъ лежало по пустой жемчужинѣ, наполненной благовонною жидкостью. Повременамъ изъ скважины жемчужинъ жидкость капала на обнаженное плечо. Мато слѣдилъ за паденіемъ капель.
   Имъ овладѣло непобѣдимое любопытство, и какъ дитя, которое трогаетъ запрещенный плодъ, дрожа, концомъ пальца онъ прикоснулся къ верхней части ея груди; немного холодное тѣло подалось съ упругостью.
   Это едва чувствительное прикосновеніе потрясло всю природу Мато. Порывъ всего существа увлекъ его къ Саламбо. Ему хотѣлось бы обнять ее, поглотить, выпить. Грудь его вздымалась, зубы скрежетали. И взявъ ее за руки, онъ тихо привлекъ ее къ себѣ и сѣлъ на латы, которыя лежали подлѣ пальмоваго ложа, покрытаго львиной шкурой. Она стояла между его колѣнъ. Онъ оглядывалъ ее сверху до низу и повторялъ:
   -- Какъ ты прекрасна, какъ ты прекрасна!
   Его глаза, постоянно на нее устремленные, заставляли его страдать, и ей стало такъ тяжело, что она едва удерживалась отъ крика. Но она вспомнила слова Шахабарима и покорилась.
   Мато все держалъ ея маленькія руки въ своихъ рукахъ и время отъ времени, несмотря на повелѣніе жреца, она отворачивала лицо и старалась освободить свои руки. Ему хотѣлось сильнѣе вдыхать благоуханіе, испарявшееся отъ нея, и ноздри его расширились. То былъ ароматъ неопредѣленный, свѣжій, но одуряющій, какъ благоуханіе курильницы. Въ немъ слышался и медъ, и перецъ, и ладонъ, и розы...
   Но какими судьбами явилась она подлѣ него, въ его палаткѣ, въ его волѣ? Послалъ ли ее кто нибудь? Или она пришла за заимфомъ? Его руки опустились, и онъ склонилъ голову, удрученный внезапной грезой.
   Тогда Саламбо, чтобы пробудить его жалость, сказала ему тихо:
   -- Что я сдѣлала тебѣ, что ты желаешь моей смерти?
   -- Твоей смерти?
   -- И увидѣла тебя въ тотъ вечеръ, среди пожара моихъ садовъ, среди дымящихся чашъ и задушенныхъ рабовъ, и твои гнѣвъ былъ такъ ужасенъ, что ты бросился на меня, и я должна была бѣжать. Потомъ ужасъ нашелъ на Карѳагенъ; скорбѣли о разграбленіи городовъ, о потерѣ селъ, объ убійствѣ воиновъ; ты ихъ истребилъ, ты погубилъ ихъ! Я ненавижу тебя! Одно имя твое грызетъ меня, какъ укоръ совѣсти. Ты ненавистнѣе чумы и римскихъ войскъ! Весь край трепещетъ твоего гнѣва, борозды на пашняхъ полны труповъ. Я шла по слѣдамъ твоихъ опустошеній, точно шла за самимъ Молохомъ!
   Мато мгновенно всталъ; безграничная гордость наполнила его сердце; онъ точно уподоблялся божеству. Ноздри его дрожали, зубы были стиснуты. Она продолжала:
   -- Мало тебѣ было твоего святотатства, и ты въ заимфѣ пришелъ ко мнѣ, во время моего сна! Тогда я не поняла твоихъ словъ, но видѣла, что ты хотѣлъ вовлечь меня во что-то ужасное, въ глубину пропасти.
   Мато, ломая руки, воскликнулъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ! я хотѣлъ тебѣ же отдать заимфъ! Мнѣ казалось, что богиня предназначала свое покрывало для тебя, что заимфъ долженъ принадлежать тебѣ! Въ ея ли храмѣ или въ твоемъ домѣ, по развѣ ты не такъ же всемогуща, чиста, лучезарна и прекрасна, какъ Танита!
   И, глядя на нее съ безконечнымъ обожаніемъ, онъ досказалъ:
   -- Или, быть можетъ, ты сама Танита!
   -- Я Танита! говорила сама себѣ Саламбо.
   Они умолкли. Вдали раздавались удары грома; овцы блеяли, испуганныя грозой.
   -- О, подойди, произнесъ онъ:-- подойди ко мнѣ, не бойся! Нѣкогда я былъ простой воинъ, какихъ много между варварами; я былъ такъ кротокъ, что на своей спинѣ носилъ дрова для другихъ. И что мнѣ за дѣло до Карѳагена! Весь его народъ исчезаетъ для меня въ прахѣ твоихъ сандалій, всѣ его сокровища, его владѣнія и корабли не такъ мнѣ привлекательны, какъ свѣжесть твоихъ устъ и округлость твоихъ плечъ. Но я хотѣлъ уничтожить его стѣны, чтобы достигнуть до твоихъ палатъ, чтобы обладать тобою. А пока, я удовлетворялъ своей мести. И теперь -- я давлю людей какъ раковины, я бросаюсь на фаланги, ломаю копья, за ноздри останавливаю коней на всемъ скаку; ничто не сразитъ меня теперь! О, еслибы ты знала, сколько я думаю о тебѣ -- въ самомъ разгарѣ битвы! Порою, воспоминаніе объ одномъ твоемъ движеніи, одной складкѣ твоихъ одеждъ оковываетъ меня. Въ сверканіи щитовъ я вижу блескъ твоихъ глазъ, въ звукѣ кимваловъ слышу твой голосъ! Оглядываюсь -- тебя тутъ нѣтъ -- и я снова бросаюсь въ битву!
   Онъ простиралъ руки, и на нихъ жилы перекрещивались, какъ вѣтви плюща на деревѣ. Потъ струился по его груди, между узловатыми мускулами; его дыханіе вздымало его бока и мѣдный поясъ, обшитый ремнями, которые висѣли до его могучихъ колѣнъ. Саламбо, до-сихъ-поръ невидѣвшая никого почти кромѣ евнуховъ, съ удивленіемъ созерцала силу этого человѣка. То была казнь богини или вліяніе грознаго Молоха, духъ котораго перешелъ въ войска варваровъ и карѳагенянъ. Утомленіе подавляло ее; она въ недоумѣніи слушала перекличку часовыхъ.
   Порывы теплаго вѣтра колебали огонь свѣтильника. Порою блистала молнія; потомъ мракъ усиливался, и она видѣла только зрачки Мато, которые сверкали какъ уголь ночью. Между тѣмъ, она чувствовала себя во власти неотвратимаго рока, чувствовала приближеніе чуднаго мгновенія и, сдѣлавши усиліе, бросилась къ заимфу и хотѣла-было взять его.
   -- Что ты дѣлаешь? воскликнулъ Мато.
   Она отвѣтила покойно:
   -- Возвращаюсь въ Карѳагенъ.
   Онъ подошелъ къ ней, скрестя руки, и съ такимъ грознымъ лицомъ, что она почувствовала себя какъ-бы прикованною къ тому мѣсту, гдѣ стояла.
   -- Ты хочешь возвратиться въ Карѳагенъ? Онъ бормоталъ и повторялъ, скрежеща зубами:
   -- Возвратиться въ Карѳагенъ? Такъ ты приходила затѣмъ, чтобъ взять занмфъ, восторжествовать надо мною и потомъ исчезнуть. Нѣтъ, нѣтъ! ты -- моя! Теперь никто тебя не отниметъ у меня! О, я не забылъ надменный, покойный взоръ твоихъ очей, не забылъ, какъ ты подавляла меня ими въ величіи своей красоты. Моя очередь теперь! Ты моя плѣнница, моя рабыня! Зови, пожалуй, своего отца и его войско, зови весь Карѳагенъ съ его презрѣннымъ народомъ! Я вождь трехсотъ тысячъ воиновъ, я наберу ихъ еще въ Лузитаніи, въ Галліи, въ глубинѣ пустыни, я разрушу твой городъ, я сожгу его храмы, ваши корабли будутъ плавать въ крови! Ни одного дома не останется, камня на камнѣ! А не станетъ у меня людей, такъ я нагоню медвѣдей съ горъ и львовъ изъ пустыни. Не думай бѣжать, или я убью тебя!
   Блѣдный, съ сжатыми кулаками, онъ дрожалъ, какъ арфа, которой струны сейчасъ порвутся. Но вдругъ онъ зарыдалъ и, падая на колѣни, заговорилъ:
   -- О, прости меня, прости! Я подлъ, я ничтожнѣе скорпіона, отвратительнѣе грязи и праха. Сейчасъ, пока ты говорила, твое дыханіе повѣяло на мое лицо, и я упивался имъ, какъ умирающій, который пьетъ, припавъ къ ручью. Раздави меня, только дай мнѣ почуять твои шаги! Проклинай меня, только бы мнѣ слышать твой голосъ! Не уходи, пощади меня! Я люблю, люблю тебя!
   Онъ стоялъ на колѣняхъ, у ея ногъ; онъ обнималъ ея станъ, откинувъ голову; руки его блуждали; золотые кружки, привѣшенные къ его ушамъ вмѣсто серегъ, блестѣли на его мѣдноцвѣтной шеѣ, двѣ крупныя серебристыя слезы текли по его щекамъ; ласка слышалась въ его вздохѣ, онъ шепталъ какія-то слова легче дуновеній вѣтерка, слаще поцалуя.
   Саламбо, объятая нѣгой, теряла самосознаніе. Что-то таинственно-возвышенное, какое-то велѣніе боговъ побуждало ее отдаться нѣгѣ; словно облако воздымало ее, и изнемогая она откинулась на ложе, покрытое львиной шерстью. Мато схватилъ ея пятки, золотая цѣпочка порвалась, и оба конца ея, какъ змѣйки, отбросились на покрывало. Занмфъ упалъ на нее; лицо Мато мелькнуло передъ нею: "Ты жжешь меня, Молохъ!" и воинъ покрылъ ее поцалуями горячѣе пламени, точно она была увлечена вихремъ урагана или тонула въ солнечныхъ лучахъ.
   Онъ цаловалъ ея пальцы, ея руки, ея ноги, длинныя пряди ея волосъ.
   -- Возьми его! говорилъ онъ: -- зачѣмъ онъ мнѣ! возьми и меня съ собою! Я брошу войско! Я отказываюсь отъ всего! Тамъ за мелькартовыми столпами, за далекими морями, есть островъ; онъ покрытъ золотымъ пескомъ и зеленью; тамъ живутъ только птицы. Тамъ на лугахъ огромные благоуханные цвѣты колеблются на своихъ стебляхъ, какъ курильницы; тамъ бѣлыя змѣи алмазными зубами своей пасти срываютъ плоды съ лимонныхъ деревьевъ; тамъ воздухъ такъ чистъ, что нельзя умереть. Бѣжимъ туда, я найду этотъ островъ. Мы будемъ жить въ хрустальныхъ пещерахъ, я буду тамъ царемъ.
   Онъ вытеръ пыль съ ея обуви; онъ подложилъ подъ ея голову разныя ткани въ видѣ подушки. Онъ искалъ случая услужить ей, унизить себя передъ нею, и даже разостлалъ на ея ногахъ заимфъ, какъ простое покрывало.
   -- Вѣдь у тебя еще есть, говорилъ онъ: -- эти маленькіе рожки газели, на которые ты вѣшаешь свои ожерелья. Ты мнѣ ихъ подаришь? не правда ли! Они мнѣ нравятся.
   Онъ говорилъ, какъ будто воина была окончена; радостный смѣхъ вырывался у него изъ груди; наемники, Гамилькаръ, всѣ препятствія -- все теперь исчезло. Лупа скользила между двумя облаками; они видѣли ее черезъ дверь шатра.
   -- О, сколько ночей я провелъ, любуясь ею; она мнѣ казалась завѣсой, скрывающей твое лицо; воспоминаніе о тебѣ смѣшивалось съ зрѣлищемъ ея лучей...
   И склонясь на ея грудь, онъ лилъ потоки слезъ.
   "Такъ вотъ онъ", думала Саламбо: "тотъ страшный человѣкъ, котораго трепещетъ Карѳагенъ!"
   Онъ задремалъ. Тогда, высвободя свою руку, она спустила одну ногу на землю и замѣтила, что ея цѣпочка порвалась.
   Дѣвы знатныхъ семействъ были пріучаемы смотрѣть на эти узы, почти какъ на святыню, и Саламбо, краснѣя, обмотала вокругъ ногъ концы цѣпочки. Карѳагенъ, Мегара, ея дворецъ, ея комната, поля, по которымъ она ѣхала, толпились въ ея воспоминаніи. Но какая-то пропасть отдѣляла ее отъ нихъ, на безконечное разстояніе.
   Гроза проходила; рѣдкія капли заставляли верхъ шатра колыхаться.
   Мато, какъ въ опьяненіи, спалъ на боку, свѣся руку съ ложа. Его жемчужная повязка приподнялась и открыла его лобъ. Улыбка обнаружила его зубы. Они блестѣли, окаймленные черной бородой, и въ его полузакрытыхъ глазахъ свѣтилась покойная, нѣсколько надменная веселость.
   Саламбо глядѣла на него не двигаясь, склона голову и скрестя руки.
   Подлѣ ложа, на кипарисовомъ столикѣ, лежалъ кинжалъ; видъ его блестящаго острея воспламенилъ ее жаждой крови. Жалобные голоса неслись изъ далекаго мрака; казалось, сонмъ духовъ умолялъ ее о пощадѣ. Но при шелестѣ ея одеждъ Мато открыла, глаза и съ поцалуемъ наклонился къ ея рукѣ; кинжалъ упалъ.
   Послышались крики; ужасный свѣтъ засверкалъ внѣ шатра. Мато приподнялъ пологъ его, и они увидѣли, что лагерь ливійцевъ былъ объятъ пламенемъ.
   Горѣли ихъ тростниковыя хижины и прутья, изгибаясь, лопались въ дыму и разлетались какъ стрѣлы; на красномъ горизонтѣ двигались черныя тѣни. Слышался ревъ воиновъ, оставшихся въ хижинахъ; слоны, быки и лошади метались въ толпѣ, давя ея и вещи, которыя старались спасти отъ пожара. Трубы звучали. Раздавались крики: "Мато, Мато!" Какіе-то люди хотѣли войти въ его палатку:
   -- Иди же! Гамилькаръ жжетъ лагерь Автарита.
   Мато вскочилъ. Она осталась одна. Она стала разсматривать заимфъ; наглядѣвшись на него вдоволь, она дивилась, что не чувствуетъ того наслажденія, котораго ожидала. И она задумалась надъ сбывшейся мечтою.
   Но пологъ шатра приподнялся, и появилось какое-то безобразное существо. Сперва Саламбо могла разсмотрѣть только два глаза да длинную, до пятъ, бороду, потому-что остальная часть тѣла волочилась но землѣ, закутанная въ лохмотья, рыжеватаго цвѣта, и каждую минуту руки путались въ бородѣ. Чудовище подползло къ ея ногамъ, и Саламбо узнала стараго Гискона.
   Дѣйствительно, варвары, чтобъ лишить плѣнниковъ возможности бѣжать, перебили паи, голени, и они изнывали въ ямѣ, среди гніющихъ труповъ; только тѣ, которые были поздоровѣе, заслыша звукъ солдатскихъ чашъ, рѣшались выставлять свои головы изъ ямы и возвышать голосъ; такъ и Гисконъ замѣтилъ Саламбо. Онъ узналъ въ ней карѳагенянку по украшеніямъ ея обуви, и съ предчувствіемъ значительной тайны, при помощи товарищей, вылѣзъ изъ ямы; потомъ, опираясь на локти, онъ доползъ до шатра Мато, который была" въ двадцати шагахъ. Тамъ говорили два голоса. Лежа у края палатки, онъ все слышалъ.
   -- Гисконъ! произнесла она, наконецъ, почти въ ужасѣ.
   Приподымаясь на рукахъ, онъ отвѣчалъ:
   -- Да, это я! меня считаютъ умершимъ, не правда ли?
   Она склонила голову. Онъ заговорилъ опять.
   -- О, зачѣмъ боги не ниспослали мнѣ этой милости! Онъ подползъ къ ней такъ близко, что могъ до нее дотронуться, и досказалъ:-- они избавили бы меня отъ необходимости проклясть тебя!
   Саламбо быстро отступила назадъ: такъ ей было страшно это чудовище, ужасное какъ призракъ.
   -- Мнѣ скоро сто лѣтъ, сказалъ онъ.-- Я видѣлъ Агаѳокла, я видѣлъ Регула, видѣлъ, какъ римскіе орлы проходили но пуническимъ полямъ; видѣлъ всѣ ужасы битвъ, видѣлъ море, наполненное осколками нашихъ кораблей. Варвары, которыми я начальствовалъ, наложили мнѣ оковы на руки и ноги; мои товарищи но плѣну умираютъ въ ямѣ, въ которой мы посажены, и запахъ ихъ гніющихъ труповъ будитъ меня ночью; я разгоняю птицъ, которыя слетаются, чтобъ выклевывать ихъ глаза, и несмотря на то, я никогда не отчаивался въ Карѳагенѣ. Еслибъ войска всего міра собрались осаждать его, и пламя пожаровъ поднялось бы надъ его храмами, и тогда я не пересталъ бы вѣрить въ его вѣчное существованіе. Но теперь все кончено! все погибло! боги ненавидятъ его. Проклятіе на тебя, Саламбо! Ты своимъ нечестіемъ приблизила его гибель.
   Она открыла уста.
   -- Да! Я былъ тутъ! воскликнулъ онъ: -- я слышалъ страстныя стенанія и крики, слышалъ, какъ онъ говорилъ тебѣ о своей любви, и ты позволяла ему цаловать себя. Но если уже твое безстыдство такъ безгранично, ты бы должна была придать ему хоть видъ тайны и не выставлять свой позоръ на глаза твоему отцу!
   -- Какимъ образомъ? произнесла она.
   -- А, ты не знала, что его укрѣпленія въ шестидесяти шагахъ отсюда, что твой Мато нарочно, въ избыткѣ гордости, поставилъ свой шатеръ противъ Гамилькара. Онъ былъ здѣсь, твой отецъ, за тобою; и еслибъ-только я могъ, я влѣзъ бы на укрѣпленіе и крикнулъ бы: "Пріиди, полюбуйся на свою дочь въ объятіяхъ варвара! Чтобы понравиться ему, она облеклась въ одежды богини; отдаваясь ему, она предаетъ и славу твоего имени, и величіе боговъ, и месть отчизны, и спасеніе Карѳагена!"
   Движеніе его беззубаго рта подергивало всю его бороду; его глаза, устремленные на Саламбо, пожирали ее, и онъ повторялъ, задыхаясь въ пыли:
   -- Проклятіе на тебя, проклятіе, проклятіе!
   Саламбо отдернула пологъ шатра и, не отвѣчая ему, смотрѣла въ ту сторону, гдѣ былъ лагерь Гамилькара.
   -- Здѣсь его лагерь? спросила она.
   -- Что тебѣ за дѣло! Скройся лучше, повергнись въ прахъ. Его лагерь -- святыня, которую ты осквернишь однимъ своимъ взглядомъ. Она набросила на себя заимфъ, быстро подобрала свои покрывала и одежды и со словами: "Я побѣгу туда", скрылась изъ палатки.
   Сперва она шла въ темнотѣ, никого не встрѣчая, такъ-какъ всѣ бросились къ мѣсту пожара; крики усиливались; огонь залилъ небо сзади ея огромнымъ заревомъ; она остановилась передъ длиннымъ валомъ. Она повернула и стала искать лѣстницы, веревки, камня, чего нибудь, что бы ей дало возможность взобраться на валъ. Гисконъ ее напугалъ, и ей казалось, что чьи-то крики и шаги ее преслѣдуютъ. Заря занималась. Наконецъ она замѣтила но валу тропинку, подобрала свои одежды и въ три скачка выбралась наверхъ. Звучный кривъ раздался въ темнотѣ внизу вала, съ его наружной стороны -- тотъ самый крикъ, который она услышала, когда вышла изъ своей комнаты на ростральную лѣстницу; она узнала слугу Шахабарима и лошадей. Онъ всю ночь блуждалъ между укрѣпленіями варваровъ и карѳагенянъ; потомъ, встревоженный пожаромъ, онъ приблизился къ лагерю Мато, повинуясь словамъ жреца, который приказалъ ему находиться какъ можно ближе къ шатру вождя наемниковъ. Онъ помогъ Саламбо сѣсть на лошадь, самъ вскочилъ на другую, и они поскакали въ пуническій лагерь.
   Мато вернулся въ свою палатку. Дымящійся свѣтильникъ едва освѣщалъ ее, и онъ подумалъ даже, что Саламбо заснула. Онъ осторожно ощупалъ львиную шкуру на пальмовомъ ложѣ. Онъ окликнулъ ее, она не отвѣчала, и онъ сильною рукой отдернулъ пологъ шатра, чтобы освѣтить его внутренность: заимфъ исчезъ.
   Земля дрожала отъ стремительныхъ шаговъ множества народу. Громкіе крики, ржаніе коней, стуки оружія раздавались въ воздухѣ; трубы возвѣщали наступленіе. Казалось, вихрь урагана кружился вокругъ него. Дикій порывъ гнѣва увлекъ его къ войскамъ, и онъ бросился вонъ изъ палатки.
   Варвары длинными нитями бѣгомъ спускались си горъ, а пуническіе отряды надвигались на нихъ тяжелымъ мѣрнымъ шагомъ. Туманъ, пронзенный лучами солнца, сгущался въ небольшія облака, которыя, подымаясь мало по малу, дали Мато возможность разглядѣть знамена, шлемы и оконечности копій. Войска передвигались съ мѣста на мѣсто. Мато могъ различить предводителей, воиновъ, вѣстниковъ и даже слугъ, которые ѣхали сзади на ослахъ. Но Нарр'Авасъ, вмѣсто того чтобы сохранить позицію своей конницы, защищавшей наемническую пѣхоту, внезапно повернулъ направо, какъ будто желая, чтобы его смяли войска Гамилькара.
   Его всадники обогнали слоновъ, которые начинали уже утомляться; и лошади, вытянувъ голову, неслись такъ стремительно, что ихъ животъ, казалось, касался земли. Потомъ внезапно Нарр'Авасъ рѣшительнымъ шагомъ направился къ одному изъ пуническихъ часовыхъ, бросилъ свои мечъ, копье, дротикъ и исчезъ между карѳагенянами. Нумидійскій царь вошелъ въ шатеръ Гамилькара и, указывая ему на свое войско, остановившееся вдали, сказалъ:
   -- Барка! Я привелъ ихъ къ тебѣ. Они -- твои.
   Потомъ онъ палъ на землю въ знакъ покорности, и въ доказательство своей вѣрности напомнилъ о своемъ поведеніи съ начала войны: вопервыхъ, онъ воспрепятствовалъ осадѣ Карѳагена и убіенію плѣнныхъ; потомъ онъ не воспользовался побѣдой надъ Ганнономъ послѣ сраженія подъ Утиной; онъ не участвовалъ т. битвѣ при Манарѣ и отлучился именно для того, чтобы не имѣть необходимости сражаться съ суффетомъ.
   Дѣйствительно, Нарр'Авасъ хотѣлъ воспользоваться случаемъ, чтобы расширить свои владѣнія на счетъ Карѳагена и, смотря но успѣхамъ обѣихъ сторонъ, то помогалъ варварамъ, то покидалъ ихъ. Но видя наконецъ, что торжество рѣшительно клонится на сторону Гамилькара, онъ обратился къ нему; быть можетъ, въ числѣ причинъ его перехода было тайное нерасположеніе къ Мато изъ-за притязаній на главное начальство или же изъ-за прежней любви.
   Суффетъ слушалъ его, не прерывая. Нельзя было пренебрегать человѣкомъ, который съ такимъ предложеніемъ являлся во враждебное войско; Гамилькаръ тотчасъ же сообразилъ выгоду этого союза для своихъ великихъ предпріятій. Съ помощью нумидійцевъ онъ могъ истребить ливійцевъ. Галловъ и иберійцевъ онъ думалъ отвлечь отъ Карѳагена и устремить на покореніе Иберіи. Поэтому, Гамилькаръ не сталъ разспрашивать Нарр'Аваса, почему онъ явился такъ поздно, не обратилъ вниманія на его ложь, но поцаловалъ его и трижды обнялъ въ знакъ союза.
   Онъ рѣшился зажечь лагерь ливійцевъ въ отчаяніи, чтобы какъ нибудь покончить дѣло. Нумидійское войско являлось къ нему, какъ божеская помощь, и, скрывая свою радость, Гамилькаръ сказалъ:
   -- Да благоволятъ къ тебѣ боги! Не знаю, чѣмъ наградитъ тебя республика, но Гамилькаръ не знаетъ неблагодарности.
   Сумятица увеличивалась; въ шатеръ входили начальники отрядовъ. Онъ надѣвалъ на себя оружіе и въ то же время говорилъ:
   -- Ну, или же къ своему войску! Твои всадники должны стѣснять ихъ пѣхоту между слонами и моей конницей. Не знай пощады!
   Нарр'Авасъ готовъ былъ выйдти изъ шатра, когда къ нему подъѣхала Саламбо. Она поспѣшно соскочила съ лошади, распахнула свое широкое покрывало и показала заимфъ. Пологи кожанаго шатра Гамилькара были откинуты и открывали видъ на, весь склонъ горы; а такъ-какъ шатеръ находился посрединѣ лагеря, то отовсюду можно было видѣть Саламбо. Раздался громкій вопль, крикъ торжества и надежды. Тѣ отряды, которые были въ движеніи, остановились; умирающіе, опираясь на локоть, посылали ей благословенія. Всѣ варвары знали теперь, что она отняла у нихъ заимфъ; они видѣли ее издали или, по крайней мѣрѣ, воображали, что видятъ; и на зло карѳагенянамъ, крики мщенія и гнѣва понеслись оттуда; такъ пять войскъ расположенныхъ на склонѣ горы, шумѣли и ревѣли вокругъ Саламбо.
   Гамилькаръ не могъ говорить и благодарилъ ее знаками головы. Его глаза останавливались то на ней, то на заимфѣ, и онъ замѣтилъ, что ея цѣпочка порвана. Онъ вздрогнулъ, объятый ужаснымъ подозрѣніемъ. Но поспѣшно скрывъ свое волненіе, онъ бросилъ взоръ въ сторону, на Нарр'Аваса.
   Нумидійскій царь скромно стоялъ поотдаль; на лбу у него была еще пыль послѣ того, какъ онъ падалъ ницъ передъ Гамилькаромъ. Наконецъ суффетъ подошелъ къ нему и со строгимъ видомъ произнесъ:
   -- Нарр'Авасъ, въ благодарность за тѣ услуги, которыя ты мнѣ оказалъ, я отдаю за тебя свою дочь.-- И онъ прибавилъ:-- Будь моимъ сыномъ и защищай своего отца!
   Въ первую минуту Нарр'Авасъ не могъ скрыть своего удивленія, потомъ бросился къ его рукамъ и покрылъ ихъ поцалуями.
   Саламбо, недвижная какъ статуя, казалось, ничего не понимала. Она слегка покраснѣла и опустила глаза; ея рѣсницы бросали тѣнь на ея щоки.
   Гамилькаръ пожелалъ сейчасъ же соединить ихъ неразрывными узами. Саламбо взяла въ руки копье и другой его конецъ подала Нарр'Авасу; большіе пальцы ихъ рукъ оплели ремнями изъ бычачьей кожи, а на голову ихъ посыпали немного ржи; зерна ея попадали на землю и, какъ градъ, застучали и запрыгали.
   

XII.
Водопроводъ.

   Двѣнадцать часовъ спустя, отъ войска наемниковъ осталась только груда раненыхъ, мертвыхъ и умиравшихъ.
   Гамилькаръ быстро вышелъ изъ глубины прохода, спустился по смотрящей на Гиппо-Заритъ западной покатости, и, какъ тутъ было просторно, то и старался сманить сюда варваровъ. Нарр'Авасъ окружилъ ихъ своею конницею. Въ то же время суффетъ опрокинулъ ихъ, и истреблялъ. Потеря заимфа уже раньше рѣшила ихъ гибель. Даже тѣ, кому она не была горька, почувствовали томленіе, упадокъ силъ. Гамилькаръ не дорожилъ полемъ битвы и отступилъ нѣсколько на высоты, съ которыхъ могъ повелѣвать варварами.
   Опрокинутый частоколъ обозначалъ направленіе стана. Тамъ, гдѣ стояли ливійцы -- высились груды пепла. Холмистая почва казалась взволнованнымъ моремъ; изорванныя палатки бѣлѣли, какъ паруса судовъ, гибнувшихъ въ рифахъ. Между труповъ валялись латы, вилы, рожки, куски дерева, желѣза, мѣди, зерна, солома, одежда; тамъ-и-сямъ, надъ кучкой клади, догаралъ огненосный дротикъ; мѣстами землю закрывали щиты; цѣпью холмовъ слѣдовали другъ за другомъ наваленные лошадиные трупы; валялись ноги, сандаліи, руки, кольчуги, головы, съ застегнутыми у подбородка касками; на иглахъ кустарника висѣли клочья волосъ; въ кровяныхъ устояхъ рычали, съ вылѣзавшими внутренностями, слоны; они такъ и грохнулись вмѣстѣ съ башнями. Приходилось ступать на что-то мокрое, скользкое; дождь не шелъ, а явились цѣлыя лужи.
   Весь этотъ безпорядокъ труповъ занималъ гору, сверху до низу.
   Живые притаились между мертвецовъ и съ ужасомъ украдкой взглядывали другъ другу въ глаза.
   На окраинѣ длиннаго поля сверкало, при закатѣ, Гиппо-Заритское озеро. Направо, изъ-за черты городской, стѣны выступали бѣлыя постройки. А тамъ неизмѣримой гладью разстилалось море. Варвары обращали въ ту сторону свои взоры, и вздыхали но отчизнѣ. Ниспадало облако сѣрой пыли.
   Подулъ вечерній вѣтеръ; всѣ дыханія освѣжились. Но мѣрѣ того, какъ устанавливалась прохлада, ехидна оставляла холодѣвшихъ мертвецовъ и бѣжала въ теплый песокъ. На вершинахъ огромныхъ камней сидѣли истуканами вороны и терпѣливо уставили свои клювы въ направленіи къ боровшимся съ предсмертною мукой.
   Наступила и ночь. Тихо-тихо явились тѣ желтыя, отвратительныя собаки, которыя обыкновенно сопутствуютъ войскамъ-истребителямъ. Сначала онѣ облизывали еще теплыя раны, а потомъ почали и самые трупы, начиная съ живота.
   Бѣглецы показывались одинъ за однимъ, какъ тѣни. Удѣлѣвшія отъ страшной нумидійской рѣзни женщины, особенно ливіянки, робко приближались.
   Нѣкоторые зажгли найденные ими обрывки веревокъ, другіе скрестили пики, клали на нихъ трупы, и прибирали.
   Полураскрывъ ротъ, лежали они рядкомъ со своими копьями. Гдѣ же была куча, тамъ приходилось разрыть иногда ее всю, чтобы отъискать своего покойника. Медленно проносили факелы надъ помертвѣлыми лицами. Страшными оружіями сдѣланы были весьма сложныя раны. Зеленоватые обрывки свѣшивались надъ головами. Кто валялся изрубленный на куски, кого проломили до самаго мозга, а кто посинѣлъ отъ задушенія. Широкіе кровавые знаки остались отъ слоновыхъ клыковъ. Всѣ умерли въ одно время, но тѣмъ не менѣе смерть положила разные отпечатки. Уроженцы сѣвера обезобразились какой-то водянистою вздутостью; болѣе мускулистые африканцы, казалось, покрылись копотью и уже сохли. Наемниковъ можно было тотчасъ узнать по татуированнымъ знакамъ на ихъ рукахъ: то это были ястребы Антіоха, то головы павіана, означавшія, что покойный служилъ въ Египтѣ; то виднѣлись знаки греческихъ республикъ: цитадель, имя архонта... и часто руки пестрѣли отъ сложныхъ изображеній.
   Для людей римскаго племени воздвигли огромные костры. Снартіаны набрасывали на своихъ убитыхъ красные плащи; аѳиняне своихъ усаживали лицомъ къ восходу; кантабры погребали подъ грудами кремней; назамоны связывали мертвецовъ ремнями, пригнувъ ноги къ туловищу; гараманты зарывали у морскаго прибрежья, чтобы волны безпрестанно орошали убіенныхъ. Латины сокрушались: они не могли собрать въ урны пепла сожженныхъ. Кочевники грустили по своимъ жгучимъ пескамъ, превращающимъ трупъ въ мумію, а кельты -- по тремъ грубымъ камнямъ, орошаемымъ дождливымъ небосклономъ на островахъ какого нибудь изъ заливовъ родины.
   Подымались вопли, и за ними наступала глубокая тишина. Дѣлалось такъ, для того, чтобы воротить отлетѣвшія души. Вопли упорно, и чрезъ извѣстные промежутки, повторялись.
   Передъ мертвыми оправдывались въ томъ, что не могутъ погребсти ихъ такъ, какъ должно: вѣдь, лишившись правильнаго погребенія, они должны были странствовать безчисленное число лѣтъ и претерпѣть цѣлые ряды превращеній, испытаній. Ихъ спрашивали также о ихъ желаніяхъ. Имъ говорили даже оскорбленія за то, что они допустили побѣдить себя.
   Отъ свѣта огромныхъ костровъ безкровные, опрокинутые и разбросанные на оружіяхъ образы казались блѣдными. Слезы выгоняли слезы; рыданія дѣлались пронзительнѣе, благодарности и объятія -- бѣшенѣе и бѣшенѣе. Женщины распростирались надъ трупами -- уста въ уста, чело на челѣ. Приходилось бить ихъ, лишь бы отогнать. Онѣ чернили себѣ щоки, обрѣзали волосы, бросали кровь, выливали ее въ могильныя ямы и дѣлали себѣ надрѣзы, на подобіе ранъ. Раздавался рыкъ и бой въ кимвалы. Амулеты срывались; ихъ бросали и оплевывали. Умиравшіе катались въ кровяныхъ лужахъ въ изступленіи грызли обрубки своихъ членовъ. Вскорѣ не хватило дерева на костры; пламя погасло; всѣ мѣста были заняты. Обезсилѣвшіе отъ крику, едва державшіеся на ногахъ, всѣ заснули подлѣ усопшихъ братій. Кому хотѣлось жить, хотя и жить тяжко; кому хотѣлось никогда болѣе не проснуться!
   На зарѣ показались сотоварищи варваровъ. Они проходили, держа каску на верхушкѣ копья, кланялись наемникамъ и просили приказаній на родину. Узнавали другъ въ другѣ знакомцевъ.
   Суффетъ предложилъ плѣнникамъ перейти въ карѳагенскую службу. Многіе отказались съ геройствомъ отъ этого. Онъ не захотѣлъ ихъ даромъ кормить, не захотѣлъ также и отдать на жертву великаго совѣта и потому отправилъ восвояси, взявъ слово, что они не будутъ биться противъ республики. Тѣ же, кто отъ страха послушался, тѣмъ роздали отнятое у врага оружіе. Явились уѣзжавшіе варвары къ своимъ бывшимъ сотоварищамъ, не для того, чтобы ихъ обольщать, но такъ -- изъ гордости и любопытства.
   Они разсказывали о хорошемъ обхожденіи суффета; ихъ слушали, завидуя имъ, но въ то же время презирая ихъ. При первомъ же упрекѣ, трусы вспыхнули. Издали имъ указывали на ихъ мечи и латы, и приглашали придти взять ихъ. Подняты были кремни; все разбѣжалось. И на верхушкѣ горы стали видны лишь острія копій, высовывавшихся изъ-за частокола.
   Варварами овладѣла скорбь, еще болѣе тяжкая, чѣмъ скорбь пораженія. Они думали о тщетѣ своей храбрости. Глаза ихъ устремились въ одну точку; зубы скрипѣли.
   Вдругъ у всѣхъ мелькнула одна мысль. Всѣ въ общей толкотнѣ бросились къ карѳагенскимъ плѣнникамъ. Воинамъ суффета не удалось набрести на послѣднихъ. Несчастные все еще сидѣли во рву.
   Ихъ разложили на плоской землѣ. Кругомъ стали часовые. Въ кругъ впускали по тридцати и сорока женщинъ. Каждой хотѣлось воспользоваться немногими минутами, выпавшими на ея долю. Онѣ бѣгали отъ одного плѣнника къ другому; не знали, съ чего бы начать, запыхались. Потомъ, наклонившись надъ тѣлами бѣдняковъ, принялись колотить ихъ -- такъ, какъ прачки бѣлье. Произнося имена своихъ мужей, онѣ въ то же время скребли когтями бывшее предъ ними живое мясо. Вынувъ изъ своихъ косъ булавки, онѣ выворачивали карѳагенянамъ глаза. Потомъ явились мужчины. Начали пытку съ ногъ: обрѣзывали пятки, кончали лбомъ: срѣзывали съ него кровавую корону и надѣвали ее себѣ на голову. Особенно изобрѣтательны были на адскія муки пожиратели гадовъ. Они растравляли раны пылью, уксусомъ, осколками стеколъ. Кровь лилась ручьемъ. И радовался предъ нею народъ, какъ винодѣлъ предъ чанами, дымящимися винограднымъ сокомъ.
   Мато все сидѣлъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ его засталъ конецъ битвы: голова межь колѣней, виски межъ кулаковъ. Ничего онъ не видалъ, ничего онъ не слыхалъ, ничего онъ не думалъ. Онъ поднялъ голову лишь тогда, когда услышалъ звѣрскія ликованія толпы. Онъ узналъ передъ собою остатки своей клади: часть холщевой палатки, а подъ нею коробы и львиную кожу. Опустивъ глаза въ землю, онъ тупо смотрѣлъ въ нее, какъ будто ушла туда дочь Гамилькара.
   Между тѣмъ взорванную холстину полоскало вѣтромъ. Онъ замѣтилъ на ней кровавый отпечатокъ руки Нарр'Аваса, вскочилъ, взялъ потухавшій факелъ и презрительно бросилъ его на остатки своихъ вещей.
   Показался Спендій. Прежній рабъ прицѣпилъ къ бедру два осколка копья и хромалъ съ самымъ жалкимъ видомъ.
   -- Сними это прочь, сказалъ Мато: -- вѣдь я знаю, что ты храбрый. Онъ такъ былъ подавленъ несправедливостью боговъ, что у него недостало силъ негодовать на людей. Спендій свелъ Мато въ яму, въ которой скрывались Зарксасъ и Автаритъ.
   Несмотря на то, что одинъ изъ нихъ былъ жестокъ, а другой храбрецъ -- они оба бѣжали, какъ рабы. "Кто могъ бы предсказать, говорили они: -- измѣну Нарр'Аваса, утрату заимфа, внезапную аттаку Гамилькара?" Спендій не признавался въ своемъ страхѣ, только все жаловался на то, что у него сломали ноги.
   Наконецъ вожди рѣшили, что предпринять.
   Гамилькаръ отрѣзалъ дорогу на Карѳагенъ. Нарр'Авасъ и провинціи окружали варваровъ. Тирійскіе города готовы были принять сторону побѣдителя. Разбитые притиснуты къ морю. Ихъ раздавятъ... Оставалось лишь отчаянно продолжать войну. Но какъ поднять духъ воиновъ?
   -- Я берусь за это, сказалъ Спендій.
   Черезъ два часа явился со стороны Гиппо-Зарита какой-то человѣкъ, махавшій неизвѣстною граматою.
   Его окружили.
   Оказалось, что граната прислана греческими начальниками, служившими въ Сардиніи. Они поручали своимъ собратамъ наблюдать за Гискономъ и другими карѳагенскими плѣнниками. Отъ одного карѳагенскаго купца они узнали о замыслѣ карѳагенянъ освободить своихъ соотечественниковъ: совѣтовали варварамъ быть осторожными противъ всесильнаго Карѳагена.
   Однако, хитрость Спендія сначала не удалась. Извѣстіе о новой мнимой опасности лишь увеличило уныніе. Ночь провели въ томленіи. Нѣкоторые даже оставили оружіе, чтобы суффетъ увидѣлъ въ нихъ мирныхъ людей и хоть этимъ сжалился.
   Но на третье утро явился новый посланецъ, еще болѣе запыхавшійся, чѣмъ первый, и совершенно покрытый черной пылью. Грекъ вырвалъ у него изъ рукъ папирусный свертокъ. Наемниковъ просили не отмаяваться: тунисскіе храбрецы явятся къ нимъ съ большою помощью. Спендій прочелъ письмо три раза сряду, потомъ его переносили съ мѣста на мѣсто, и онъ читалъ гранату вслухъ. Цѣлыхъ семь часовъ держалъ онъ рѣчь. Онъ напоминалъ наемникамъ обѣщанія великаго совѣта, африканцамъ -- звѣрство управителей, всѣмъ вообще варварамъ -- несправедливость Карѳагена. Мягкость суффета -- лишь уловка. Кто сдается, погибаетъ въ мукахъ. Бѣжать -- некуда. Продолжая же дѣло, добудутъ и возможность отмстить, и свободу, и деньги! А тамъ подоспѣютъ на помощь тунисцы и ливійцы.-- Смотрите, кричалъ онъ:-- я не лгу, вотъ обѣщаніе!
   Пахло мертвыми тѣлами. Покойники до половины выставлялись изъ земли. Спендій призывалъ ихъ въ свидѣтели и въ то же время обращалъ свои кулаки но направленію къ Гамилькару.
   Мало но малу и самъ Мато пришелъ въ ярость. Муки плѣнниковъ были лишь игрушка. "Надо покончить съ ними, сказалъ онъ: -- ихъ планы извѣстны! одинъ изъ нихъ можетъ погубить насъ! Нѣтъ жалости къ нимъ! Кто дѣйствительно молодецъ, тотъ побѣжитъ къ нимъ скорѣе всѣхъ, тотъ нанесетъ имъ удары сильнѣе всѣхъ".
   Всѣ побѣжали. Многіе изъ карѳагенянъ еще храпѣли. Ихъ покончили, засунувъ имъ въ ротъ пятку или пронзивъ кинжалами.
   Нигдѣ только не было Вискона. Произошло общее безпокойство. Наконецъ три самнитскіе пастуха замѣтили его сѣдую бороду.
   Онъ лежалъ совершенно вытянувшись, какъ мертвецъ въ гробницѣ. Его отощавшіе бока едва дышали, широко раскрытые глаза смотрѣли изъ блѣднаго лика недвижно, неумолимо.
   Варвары разглядывали его съ большимъ изумленіемъ. Но старой памяти, они чувствовали смущеніе передъ нимъ, и стояли въ отдаленіи.
   Но кто былъ сзади, тотъ ворчалъ. Наконецъ, какой-то гарамантъ растолкалъ толпу и замахалъ серпомъ. Всѣ поняли его намѣреніе, побагровѣли; устыдились и зарычали: "такъ! такъ!"
   Человѣкъ съ серпомъ нагнулся надъ Гискономъ, оттянувъ отъ туловища голову, схватилъ ее за бороду и сталъ быстро ворочать рукою. Потомъ что-то взвилось и исчезло за линіею карѳагенянъ.
   Вскорѣ показались два переговорныхъ флага. Четыре сильныхъ трубача вышли и объявили, что отнынѣ съ карѳагенянами будетъ лютая, непримиримая вражда...
   Спендія тотчасъ послали въ Гиппо-Заритъ за живностями. Когда подкрѣпились пищею, живо собрали остатки оружія. Не обращая вниманія на стоны раненыхъ, всѣ двинулись быстрыми шагами, какъ стадо волковъ, по морскому берегу.
   Имъ надо было городъ; они рѣшились взять въ свое владѣніе Гиппо-Заритъ.
   Гамилькаръ хотя и гордился ихъ бѣгствомъ, но въ то же время пришелъ и въ отчаяніе. Ихъ бы разбить! Еще такой день -- и война кончена. А то къ нимъ присоединятся тирскіе города: они снова усилятся. Снисходительность его ни къ чему не повела! Онъ рѣшился быть неумолимымъ.
   Вечеромъ же онъ отправилъ великому совѣту дромадера, навьюченнаго браслетами, снятыми съ мертвыхъ. Подъ страшными угрозами онъ требовалъ подкрѣпленій.
   Всѣ у жe давно считали его погибшимъ и пришли въ остолбѣненіе, узнавъ о его побѣдѣ. Смутный слухъ о возвращеніи заимфа довершилъ очарованіе. Казалось, и сила, и боги Карѳагена были теперь въ рукахъ Гамилькара.
   Никто изъ враговъ суффета не осмѣлился возвысить противъ него свой голосъ. Восторгъ однихъ, малодушіе другихъ, помогли изготовить пятитысячную армію, прежде назначеннаго срока.
   Они быстро дошли до Утики и должны были охранять тыла. Гамилькара. Остальной ея части слѣдовало высадиться на судахъ у Гиппо-Зарита и оттѣснить оттуда варваровъ.
   Начальство надъ новымъ войскомъ принялъ Ганнонъ. Онъ самъ поѣхала, къ Гиппо-Зариту, а отрядъ отдалъ помощнику своему Магдассану; Ганнона, уже не могъ болѣе выносить толчковъ своихъ носилокъ; болѣзнь его до того усилилась, что выѣла ему ноздри и губы. Она. знала, свое чудовищное безобразіе и потому, какъ женщина, закрывалъ голову платкомъ.
   Гиппо-Заритъ не послушалъ ни его воззванія, ни воззванія варваровъ. Впрочемъ, жители каждое утро спускали послѣднимъ въ корзинкахъ припасы, но напоминали требованія республики, и умоляли удалиться. Въ то же время со стѣнъ они показывали знаками стоявшимъ на морѣ карѳагенянамъ, что если бы и хотѣли, то все-таки ничего не могутъ сдѣлать.
   Ганнонъ удовольствовался одною блокадою. Ему удалось убѣдить гиппо-заритскихъ судей принять триста человѣкъ. Онъ предпринялъ ненужный, опасный маневръ, сталъ окружать варваровъ. Содѣйствовать суффету онъ не хотѣлъ, чисто изъ зависти; онъ перехватывалъ его развѣтчиковъ, мѣшалъ его планамъ, портилъ все его дѣло. Наконецъ, Гамилькаръ потребовалъ удаленія Ганнона. Послѣдній воротился въ Карѳагенъ въ бѣшенствѣ на низость старшинъ и на безуміе своего сотоварища. Положеніе ухудшилось. Но объ этомъ старались не думать, старались даже не говорить.
   Узнали, что сардинскіе наемники распяли своего военачальника, захватили укрѣпленныя мѣста и избили людей хананейской расы. Римскій народъ грозилъ карѳагенянамъ немедленнымъ начатіемъ враждебныхъ дѣйствій, если они не выплатятъ ста-двадцати талантовъ и не уступятъ острова Сардиніи. Онъ принялъ союзъ варваровъ, отправилъ имъ суда, нагруженныя пшеномъ и сухимъ мясомъ. Карѳагеняне преслѣдовали ихъ, взяли въ плѣнъ пятьсотъ человѣкъ. Но чрезъ три дня погибъ тотъ флотъ, который везъ въ Карѳагенъ продовольствіе. Очевидно, боги были противъ республики.
   Тогда и гиппо-заритяне вывели на свои стѣны триста воиновъ Ганнона и сбросили ихъ внизъ. То же повторилось и съ людьми, введенными въ Утику помощникомъ Ганнона. Имъ дали вина съ мандрагорой, и умертвили ихъ въ то время, когда они спали. Предъ Утиной появились варвары. Помощникъ Ганнона, подобно своему начальнику, ни сколько не помогавшій Гамилькару, бѣжалъ. Утика отворила врагамъ ворота. И съ этой уже поры оба тирскіе города упорно держались стороны варваровъ.
   Измѣна финикійскому дѣлу была и выразительнымъ совѣтомъ, и примѣромъ. Надежды на освобожденіе ожили. Племена до сихъ поръ нерѣшительныя, перестали колебаться. Все задвигалось. Суффетъ узналъ о несчастіяхъ, сыпавшихся на республику, а междутѣмъ ему неоткуда было ждать помощи! Ему готовилась безвозвратная гибель.
   Немедленно отправилъ онъ Нарр'Аваса на защиту границъ его владѣній, а самъ рѣшилъ возвратиться въ Карѳагенъ, набрать тамъ воиновъ и возобновить войну.
   Расположившіеся въ Гиппо-Заритѣ варвары увидѣли удаленіе карѳагенянъ. Куда уходили они? Безъ сомнѣнія, ихъ преслѣдуетъ голодъ. И несмотря на свою слабость, обезумѣвшіе отъ своихъ страданій, варвары положили дать сражспіе и бросились въ погоню за карѳагенянами.
   Между тѣмъ карѳагенянъ остановила встрѣтившаяся на пути разлившаяся рѣка. Не было западнаго, попутнаго вѣтра. Одни бросились вплавь, другіе переправились на щитахъ и успѣли скрыться.
   Но и это не охладило варваровъ. Они стали искать болѣе узкаго мѣста. Подоспѣли также жители Туниса и Утики. У каждаго кустарника силы наемниковъ росли. Прилегши въ землѣ, карѳагеняне слышали движенія варваровъ. Барка, чтобъ удержать послѣднихъ, приказывалъ отъ времени до времени бросать стрѣлы, и многіе были перебиты.
   Къ утру Мато, находившійся во главѣ своихъ, замѣтилъ что-то зеленѣвшее на вершинѣ холма: то былъ Карѳагенъ. Сердце его сильно забилось; онъ даже долженъ былъ прислониться къ дереву, чтобы не упасть. Онъ передумалъ обо всемъ пережитомъ съ тѣхъ поръ, какъ оставилъ въ послѣдній разъ городъ. Онъ чувствовалъ нескончаемое удивленіе, опьяненіе. Въ немъ вспыхнула радость увидѣть Саламбо. Причины, побуждавшія гнушаться ею, хотя и вспомнились, но тотчасъ были забыты. Дрожа всѣмъ тѣломъ, напрягши взоръ, онъ созерцалъ терассу Гамилькарова дворца. Улыбка восторга загоралась на его лицѣ. Казалось, но нему пробѣгалъ отблескъ близкаго свѣта. Протянувъ руки, онъ посылалъ поцалуи съ дуновеніемъ вѣтра; слышался его ропотъ: "Приди! приди!" Потомъ грудь приподнялась отъ вздоха, и двѣ крупныя, какъ жемчугъ, слезы скатились на его бороду.
   -- Что же удерживаетъ тебя? воскликнулъ Спендій:-- спѣши! Въ путь! Мы упустимъ суффета изъ рукъ! Что же это? Твои колѣна дрожатъ; право, ты точно пьяный!
   И рабъ выказывалъ судорожное нетерпѣніе и торопилъ Мато. Глаза его щурились: точно онъ видѣлъ отдаленную цѣль.
   -- Вѣдь мы уже почти тамъ! Вотъ мы и тамъ! Они уже въ моихъ рукахъ!
   Видъ Спендія до того былъ убѣдителенъ, въ немъ было столько торжествующаго, что оцѣпенѣлый Мато поневолѣ увлекся. Рѣчи Спендія расшевелили всю муку Мато, онѣ вознесли его отчаяніе до мести, указали поприще его гнѣву. Онъ вскочилъ на перваго попавшагося верблюда, оторвалъ его недоуздокъ и принялся стегать отсталыхъ. Онъ подгонялъ всѣхъ, какъ пастушья собака овецъ.
   Передовые изъ варваровъ уже двигались въ пыли карѳагенянъ. Оба войска должны были столкнуться. Но трое карѳагенскихъ воротъ растворились. И люди, раздѣлившись на три колонны, хлынули къ нимъ. Вскорѣ произошла толчея. Пики сталкивались въ воздухѣ. Стрѣлы варваровъ разлетались о городскія стѣны. На порогѣ храма Камона высился Гамилькаръ; онъ кричалъ своимъ людямъ -- раздаться. Видя тщету своихъ словъ, онъ соскочилъ съ коня, далъ ему мечомъ нѣсколько язвъ въ бока и пустилъ на варваровъ.
   То былъ скакунъ, вскормленный пшеничными шариками и сгибавшій передъ своимъ господиномъ колѣна. Къ чему же онъ пустилъ его? Была то жертва?
   Лошадь-великанъ неслась среди копій, опрокидывала людей, путалась ногами въ своихъ выпадавшихъ наружу внутренностяхъ, упадала и снова подымалась въ бѣшеныхъ прыжкахъ. И пока варвары разступались въ изумленіи и старались перехватить ее, карѳагеняне успѣли оправиться, вошли въ городъ, а гигантскія ворота съ шумомъ запахнулись.
   Варвары разбивались въ напорѣ объ нихъ; нѣсколько минутъ въ арміи передавалось колебаніе, наконецъ оно остановилось.
   Карѳагеняне размѣстили на водопроводѣ воиновъ и принялись швырять каменьями, пулями, бревнами. Спендій заявилъ то мнѣніе, что не слѣдуетъ напирать, и потому отдалились и рѣшили начать осаду Карѳагена.
   Между тѣмъ вѣсть о войнѣ долетѣла до самыхъ финикійскихъ предѣловъ. Начиная отъ геркулесовыхъ столповъ и до Киренаики, пастухи думали о ней, караваны вели о томъ рѣчь въ тишинѣ ночи и при звѣздномъ сіяніи. Вотъ Карѳагенъ -- и владыка людей, и блистаетъ онъ, какъ солнце, и страшенъ, какъ богъ, а вѣдь нашлись же люди, которые и его атаковали! Даже не разъ проносился слухъ и о его паденіи. Всѣ вѣрили этому, потому что всѣ этого желали. Самые храбрые тотчасъ присоединились къ наемникамъ; другіе одушевлялись мало но малу, при приближеніи варваровъ.
   Что касается ливійцевъ, они уже давно взялись за оружіе. Теперь же сошлись и кочевники, перешедшіе свои степи и останавливавшіеся напиться у обложенныхъ верблюжьими костями, солодковатыхъ колодцевъ и зуаэки, покрытые страусовыми перьями, пріѣхавшіе въ повозкахъ, запряженныхъ четвернею, и гараманты, закрытые чернымъ покрываломъ, усѣвшіеся на своихъ разрисованпыхъ лошадяхъ, ближе къ ихъ заду; съѣхались люди и на ослахъ, и на онаграхъ, и на зебрахъ, и на буйволахъ. Были и такіе, которые взяли съ собой свои семейства, и идоловъ, и лодкообразныя крыши хижинъ. Явились аммоніяне съ членами, покрытыми морщинами отъ горячей воды ключей; атаранты, проклинавшіе солнце; троглодиты, зарывавшіе своихъ мертвецовъ со смѣхомъ, подъ древесными вѣтвями; отвратительные авзеяне, пожиравшіе вшей; наконецъ тзонты, раскрашенные киноварью и ѣвшіе обезьянъ. Все это размѣстилось длинною-длинною линіею, по морскому берегу. Потомъ все ринулось, какъ несомыя вихремъ песочныя массы. На срединѣ перешейка люди остановились, и расположившіеся тамъ, вблизи стѣнъ, наемники не хотѣли уступать мѣста.
   Вскорѣ появились люди запада, нумидійцы. Нарр'Авасъ управлялъ лишь массиліянами; да къ тому же у нумидійцевъ было обычаемъ оставлять своего царя, послѣ неудачи. Затѣмъ сбѣжались всѣ охотники Малету-Ваала и Гарафа; они были одѣты въ львиныя кожи и погоняли древками своихъ пикъ тощихъ, съ длинною гривою, лошадокъ; гетулы въ кирасахъ изъ змѣиной кожи; фарузіяне, увѣнчанные вѣнками изъ воска и резины; ковни, макары и тиллобары, неся каждый по два копья и но круглому щиту изъ гиппопотамовой кожи.
   На томъ мѣстѣ, гдѣ были ливійцы, покрывала поверхность земли куча негровъ. Несмотря на ихъ красныя украшенія, они походили на покрытыя пылью черныя сливы. Панталопы ихъ были изъ матеріи, вытканной изъ волоконъ коры; туники ихъ были изъ высушенныхъ травъ; головы прикрывались мордами дикихъ звѣрой; они выли, какъ волки, наклоняли унизанные кольцами желѣзные прутья и потрясали прикрѣпленными къ палкамъ коровьями хвостами, служившими имъ вмѣсто знаменъ.
   Потомъ тянулись желтоватые обитатели кедровыхъ лѣсовъ Тагира. У этихъ на плечахъ болтались колчаны изъ кошачьей шерсти, а на длинныхъ веревкахъ прыгали громадныя собаки, величиною съ ословъ и нѣмыя.
   Какъ-бы для того, чтобы Африка до возможности исчерпалась, и какъ-бы для того, чтобы собиралось все свирѣпое и все самое низкое въ человѣческой породѣ, тутъ же смѣялись смѣхомъ идіотовъ люди съ головою животныхъ, люди самые презрѣнные, изуродованные отвратительными болѣзнями, безобразные пигмеи, которыхъ и полъ трудно было угадать, красноглазые альбиносы; глаза ихъ моргали на солнце. Заикались эти люди и клали въ ротъ палецъ, чтобы показать свой голодъ. Разнообразіе расъ и одеждъ доходило до чрезвычайности.
   Не менѣе разительно было однако и разнообразіе оружіи! Все, что только изобрѣло бы истребительнаго человѣческое воображеніе, все являлось тутъ на лицо: начиная отъ деревянныхъ кинжаловъ, каменныхъ топоровъ и слоновой кости трезубцевъ и кончая иззубренными, какъ пилы, длинными, тонкими, саблями, выдѣланными изъ гнутыхъ, мѣдныхъ лезвіи. Кто владѣлъ расходившимся на нѣсколько вѣтвей и похожимъ на рога антилопы ножомъ; у кого были просто серны, навязанные на веревку; у кого -- желѣзные треугольники, палицы, шилья. У бамботскихъ эѳіоповъ запрятаны были гл. волосахъ маленькія отравленныя стрѣлы. Многіе принесли съ собою мѣшки, полные кремней. Другіе, безоружные, пускали въ ходъ свои зубы.
   Въ этой толпѣ происходило постоянное волненіе. Дромадеры, вымазанные, точно корабли, дегтемъ, опрокидывали женщинъ съ дѣтьми у колѣнъ. Во время ходьбы хрустѣли и раздавливались подъ ногами куски соли, котышки смолы, испортившіеся факелы... И нерѣдко на груди, покрытой всякой нечистотой, висѣлъ такой алмазъ, которому позавидовали бы сатрапы, или камень такой баснословной величины, что на него можно было бы купить цѣлое царство. Но большая часть ихъ не знала сама, чего хотѣла. Ихъ двигали впередъ ослѣпленіе, любопытство. Никогда невидѣвшіе городовъ, кочевники были приведены въ ужасъ самою тѣнью городской стѣны.
   Перешеекъ исчезалъ подъ людьми. И эта долгая-долгая поверхность тянулась какъ наводненіе, а палатки среди нея казались хижинами, нотокъ людей кончался у линіи другихъ варваровъ, блиставшихъ золотомъ и симметрично расположенныхъ по обѣ стороны водопровода.
   Не успѣли карѳагеняне придти въ себя отъ нашествія варваровъ, какъ завидѣли приближеніе не то чудовищъ, не то какихъ-то зданій, съ мачтами, руками, веревками и разными расчлененіями: это тирійскіе города прислали свои осадныя машины. Три гигантскія катапульты могли выбрасывать изъ себя куски скалъ вѣсомъ въ пятнадцать талантовъ. Огромное число людей двигало машины и копошилось у ихъ основаній. Съ каждымъ шагомъ, съ каждымъ толчкомъ, чудовища какъ-бы приходили въ трепетъ и, наконецъ, явились у самыхъ стѣнъ.
   Однако, нужно было много еще дней, чтобы окончить приготовленія къ осадѣ. Наемники уже были проучены опытомъ и не хотѣли пускаться на безполезныя предпріятія. Да не было причины и торопиться: вѣдь каждая сторона хорошо знала, что если не побѣда, то уже навѣрно совершенное и полное истребленіе.
   Карѳагенъ могъ долго сопротивляться. Длинныя стѣны то и дѣло, что выступали или же вгибались углами -- весьма важное преимущество для отбитія приступовъ.
   Между тѣмъ, со стороны катакомбъ часть стѣны разсѣлась, и ночью сквозь щели видны были огни въ Мальквѣ. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ они равнялись самой высотѣ стѣнъ. Тамъ-то и жили со своими новыми супругами женщины, изгнанныя Мато. Когда онѣ увидѣли наемниковъ, ихъ сердца тронулись, и онѣ принялись махать издали своими шарфами. Затѣмъ онѣ принимались въ темнотѣ разговаривать, чрезъ щель стѣны, съ воинами. И наконецъ, великій совѣтъ узналъ, что всѣ онѣ бѣжали. Однѣ протискались между камней, другія, болѣе смѣлыя, спустились на веревкахъ.
   Спендій рѣшился выполнить свой планъ. Ему сначала мѣшала война, отдалившая его отъ Карѳагена; потомъ ему приходило на мысль, что его предпріятіе угадывали... Но вотъ вскорѣ уменьшили стражу у водопровода: недостало людей для защиты стѣнъ.
   Впродолженіе нѣсколькихъ дней прежній рабъ набивалъ себѣ руку, стрѣляя по фламинго, водившимся на озерѣ. Потомъ, однажды, лунною ночью, онъ попросилъ Мато развести огромный огонь изъ соломы; и въ то же время всѣ его люди принялись испускать крики. Взявъ съ собой Зарксаса, онъ отправился морскимъ берегомъ къ Тунису. Когда были на высотѣ послѣднихъ арокъ, возвратились къ водопроводу; мѣсто было открытое; пустились карабкаться къ основанію столбовъ.
   Между тѣмъ часовые спокойно разгуливали на платформѣ.
   Вспыхнули огни; раздались сигнальные рожки; часовые подумали, что то сигналъ къ приступу и бросились къ Карѳагену.
   Оставался одинъ человѣкъ. Его черная фигура вырисовывалась на небѣ. Луна падала сзади его, и оттого его тѣнь ходила по долинѣ громаднымъ обелискомъ.
   Они подождали, чтобы онъ прямо прошелъ противъ нихъ. Зарксасъ ухватился за пращу; но изъ благоразумія, или изъ свирѣпости -- только Спендій остановилъ его. "Постой, гулъ пули произведетъ шумъ! это мое дѣло!"
   И натянувъ на колѣнѣ, что было мочи, лукъ, онъ выпустилъ стрѣлу.
   Человѣкъ, впрочемъ, не упалъ, а только скрылся.
   -- Если онъ раненъ -- онъ будетъ нашъ! сказалъ Спендій и, какъ въ первый разъ, принялся быстро подыматься съ одного этажа на другой. Когда онъ достигъ до верха и очутился подлѣ трупа, онъ сбросилъ веревку внизъ. Балеарецъ прикрѣпилъ къ ней копье съ колотушкой и скрылся.
   Трубы перестали играть. Все погрузилось въ прежнее молчаніе. Спендій приподнялъ одну изъ плитъ, вошелъ въ воду и опустилъ надъ собою плиту.
   Измѣряя разстояніе своими шагами, онъ добрался къ тому самому мѣсту, гдѣ замѣтилъ косую трещину. Тутъ онъ упорно, свирѣпо работалъ цѣлые три часа. Онъ едва дышалъ чрезъ отверстіи верхнихъ плитъ, его охватывало мучительное томленіе, онъ двадцать разъ думалъ, что вотъ-вотъ онъ умретъ. Но наконецъ заслышалъ трескъ; громадный камень принялся дѣлать скачки по нижнимъ аркамъ и скатился внизъ. Цѣлый потокъ хлынулъ въ долину. Водопроводъ былъ перерѣзанъ въ своей срединѣ; онъ выливался. Смерть Карѳагену! Побѣда варварамъ!
   Карѳагеняне пробудились. Они всѣ вдругъ высыпали на стѣны, дома, храмы. Варвары толкали другъ друга, ревѣли, плясали вокругъ водопада, въ радости окунали въ него свои головы.
   Наверху замѣтили человѣка въ темной изодранной туникѣ. Онъ пригнулся къ самому краю, обѣ руки уперъ въ бока, смотрѣлъ внизъ, и, казалось, былъ изумленъ своимъ подвигомъ.
   Потомъ онъ выпрямился и гордымъ взоромъ обвелъ окрестность. Казалось, взоръ этотъ говорилъ: все мое. Варвары рукоплескали. Карѳагеняне выли въ отчаяніи. А онъ принялся бѣгать изъ одного конца платформы въ другой и, опьянѣвъ отъ гордости, подымалъ вверхъ руки, какъ побѣдитель на своей олимпійской колесницѣ.
   

XIII.
Молохъ.

   Варвары не нуждались въ окопахъ со стороны Африки, имѣя ее въ своихъ рукахъ. Но для облегченія приступа разрушили укрѣпленіе, окаймлявшее ровъ. Мато раздѣлилъ войско на два полукруга, чтобы удобнѣе окружить Карѳагенъ. Впереди поставлены были тяжело вооруженные; сзади нихъ пращники и конница, а въ самомъ аріергардѣ обозы, телеги и кони; въ сторонѣ, въ трехстахъ шагахъ отъ башенъ, возвышались машины.
   При всемъ безчисленномъ множествѣ названій, мѣнявшихся въ теченіе вѣковъ, эти машины постоянно устраивались по двумъ системамъ: однѣ дѣйствовали какъ пращи, другія -- какъ луки. Первыя, такъ называемыя катапульты, состояли изъ четырехъугольной рамки, двухъ вертикальныхъ стоекъ и горизонтальнаго поперечника. Въ передней части этой рамки устроенъ былъ цилиндръ, снабженный канатами; къ цилиндру прикрѣплялся толстый рычагъ съ ложкою, на которую клались метательные камни. Конецъ рычага стягивался къ низу цѣлымъ клубомъ сученыхъ веревокъ; когда эти веревки опускались, рычагъ устремлялся кверху, ударялся о горизонтальный поперечникъ и этотъ ударъ, сотрясая рычагъ, удвоивалъ силу верженія. Механизмъ другихъ машинъ, называемыхъ балистами, былъ болѣе сложенъ: на невысокой колоннѣ прикрѣплялся своею серединою поперечникъ; подъ прямымъ угломъ отъ него шелъ внизъ но колоннѣ жолобъ. На каждомъ концѣ поперечника было устроено по брусочку, къ которымъ привязывались концы тугой тетивы. Тетива натягивалась внизъ къ самому основанію жолоба и закрѣплялась за мѣдную пластинку; пластинка выскакивала изъ своего основанія посредствомъ пружины и, скользя вверхъ по жолобу, метала стрѣлы. Катапульты назывались, между прочимъ, онаграми, напоминая дикихъ ословъ, мечущихъ камни ногами, а балисты -- скорпіонами, по причинѣ крючка, устроеннаго на пластинкѣ. Крючокъ этотъ, опускаясь отъ удара кулака, приводилъ въ движеніе пружинку. Устройство этихъ машинъ требовало математическихъ выкладокъ. Дерево выбиралось для нихъ самое крѣпкое, всѣ крючки и зацѣпки были мѣдные; дѣйствовали машины посредствомъ рычаговъ, блоковъ, воротовъ и зубчатыхъ колесъ; неподвижные остроконечники служили для того, чтобы опредѣлять направленіе полета; двигались машины посредствомъ цилиндровъ, а самыя огромныя привозились но частямъ и складывались въ виду непріятеля.
   Спендій поставилъ три огромныя катапульты противъ трехъ главныхъ угловъ; передъ каждыми воротами онъ поставилъ по тарану, передъ каждой башней по балистѣ, а карробалисты были расположены сзади. Но прежде всего слѣдовало обезпечить машины отъ непріятельскаго огня и засыпать ровъ, который отдѣлялъ ихъ отъ стѣнъ. И вотъ сплели изъ зеленаго тростника цѣлыя галлереи и подвезли дубовые круги, имѣвшіе видъ огромныхъ щитовъ, движущихся на трехъ колесахъ. Маленькіе шалаши, покрытые свѣжими кожами и законопаченные морскимъ иломъ, служили для прикрытія рабочихъ. Катапульты и балисты защитили покровами изъ веревокъ, пропитанныхъ уксусомъ, что дѣлало ихъ несгораемыми. Женщины и дѣти собирали камни на морскомъ берегу и на своихъ плечахъ носили воинамъ землю.
   Карѳагеняне тоже дѣлали свои приготовляя.
   Гамилькаръ убѣдилъ ихъ, что воды въ колодцахъ хватитъ на стодвадцать три дня. Эта увѣренность, а съ другой стороны присутствіе Гамилькара и въ-особенности возвращеніе заимфа возбудили въ жителяхъ надежду. Карѳагенъ пробудился отъ своего унынія; тѣ, которые были не хананейскаго происхожденія, увлеклись общимъ движеніемъ.
   Вооружили невольниковъ; опорожнили арсеналы. Каждый гражданинъ получилъ свой постъ и свою должность. Изъ перебѣжчиковъ въ живыхъ осталось тысяча двѣсти человѣкъ; суффетъ всѣхъ ихъ сдѣлалъ сотниками.
   Несмотря на условія мира съ римлянами, карѳагеняне сохранили нѣкоторыя изъ машинъ. Ихъ теперь приготовили, управленіе ими поручили пращникамъ, оружейникамъ, кузнецамъ и литейщикамъ, какъ людямъ, опытнымъ въ этомъ дѣлѣ.
   Сѣверная и восточная стороны города, защищенныя моремъ и заливомъ, были неприступны. На стѣны же, открытыя для непріятельскаго нападенія, навезли бревенъ, мельничныхъ жернововъ, котловъ со смолою, чановъ съ масломъ и устроили тамъ печи. На платформы башенъ натаскали камней, а домы, которые примыкали къ стѣнамъ, были набиты пескомъ для того, чтобы этимъ увеличить толстоту и твердость стѣнъ. Варвары пришли въ ярость при видѣ этихъ приготовленій. У нихъ возгорѣлось желаніе биться немедленно. Тяжести, которыми они нагрузили катапульты, были такъ велики, что рычаги сломались, и приступъ былъ отложенъ.
   Наконецъ въ тринадцатый день мѣсяца шабара, на восходѣ солнца, послышали сильный ударъ въ ворота Камона.
   Семьдесять-пять воиновъ тянули канаты, прикрѣпленные къ концу гигантскаго тарана, который висѣлъ на цѣпи, опускавшейся съ верхней перекладины, подпертой двумя стойками на подобіе висѣлицы. Таранъ оканчивался мѣднымъ стѣноломомъ. Онъ былъ обтянутъ воловьею кожею и мѣстами обитъ желѣзными обручами. Толстота его была въ три человѣческія тѣла, а длиною онъ былъ въ сто-двадцать локтей. Сотня голыхъ рукъ мѣрно раскачивали его. Начали раскачиваться и другіе тараны передъ прочими воротами. Въ пустыхъ промежуткахъ между зубчатыхъ колесъ забѣгали по лѣстницамъ люди; заскрипѣли блоки и вороты, веревочные покровы упали, и посыпался градъ камней и стрѣлъ. Пращники побѣжали въ разсыпную. Нѣкоторые изъ нихъ подходили къ стѣнамъ, пряча за щитомъ горшки со смолою, и метали эти горшки руками. Весь этотъ градъ камней, стрѣлъ и огней, пролетая надъ передними рядами воиновъ и описывая дугу, падалъ сзади стѣнъ. На вершинахъ же стѣнъ были поставлены огромныя машины, съ которыхъ спускались внизъ длинныя дубины, и на концахъ ихъ было устроено по два полукруга съ зубцами внутрь. Эти полукруги схватывали зубцами тараны. Цѣпляясь за перекладины, осаждающіе тянули тараны назадъ, а карѳагеняне употребляли всѣ усилія, чтобы поднять ихъ вверхъ. Такая борьба продолжалась до вечера.
   Когда наемники на другой день возобновили работы, верхи стѣнъ были завалены грудами пуху, полотна и подушекъ, отверстія между зубцовъ забиты циновками, а между машинъ торчали ряды вилъ и досокъ. Началось упорное сопротивленіе. Бревна, поддерживаемыя канатами, громили тараны; балисты метали желѣзные крючья, которые срывали кровли съ шалашей; а съ платформъ башенъ сыпались тучи камней.
   Наконецъ тараны пробили ворота Камона и Тагаста. Но карѳагеняне завалили ихъ изнутри такою массою всякаго хлама, что не было никакой возможности отворить ихъ, и ворота остались затворенными. Тогда начали пробивать стѣны буравами. Но лучше всего дѣйствовали машины. Рабочіе при нихъ были раздѣлены на роты, и съ утра до вечера машины работали непрерывно съ правильностью ткацкихъ станковъ. Спендій управлялъ ими безъ устали. Онъ самъ натягивалъ тетиву балистъ. Тетива только тогда считалась натянутою совершенно правильно, когда съ обѣихъ сторонъ она издавала при пожатіи одинъ и тотъ же звукъ. Сидя на перекладинѣ, Спендій слегка ударялъ ногою о тетиву и напрягалъ свой слухъ, какъ музыкантъ, который настраиваетъ лиру. Потомъ, когда рычагъ катапульты подымался, когда балиста дрожала подъ ударомъ пружины, когда лучами разлетались камни и стрѣлы лились потоками, онъ подавался всѣмъ тѣломъ впередъ и распростиралъ руки, какъ будто самъ собирался летѣть вслѣдъ за ними. Воины исполняли его приказанія, удивляясь его ловкости. Въ общемъ весельи круговой работы они расточали свои шутки надъ названіями машинъ. При осадѣ укрѣпленій тараны назывались волками, а крытыя галлереи виноградниками; и вотъ подтрунивали надъ ягнятами и собирались идти на сборъ винограда. Онаграмъ кричали: "дружнѣй лягайте!" а скорпіонамъ: "насквозь пробирайтесь въ самое сердце!" Эти шутки, постоянно однѣ и тѣ же, поддерживали духъ воиновъ.
   Между тѣмъ машины не могли разрушить стѣнъ. Стѣны были двойныя, а промежутокъ между обоими рядами ихъ былъ наполненъ землею. Машины повреждали одну ихъ наружную сторону; но осажденные каждый разъ исправляли поврежденія. Мато приказалъ соорудить деревянныя башни такой же вышины, какъ каменныя башни укрѣпленій. Для того, чтобы скорѣе наполнить ровъ, набросали туда дерну, кольевъ, камней и телегъ съ колесами, и еще не былъ ровъ совершенно полонъ, какъ варвары всѣ разомъ ринулись впередъ и нагрянули къ подножію стѣнъ, какъ волны моря, вышедшаго изъ береговъ.
   Принесли веревочныя лѣстницы, обыкновенныя и такъ называемыя самбуки, составленныя изъ двухъ мачтъ, къ которымъ прикрѣплялся посредствомъ веревокъ и блоковъ рядъ бамбуковыхъ поперечниковъ, оканчивающійся подвижнымъ мостомъ. Всѣ эти лѣстницы образовали многочисленныя прямыя линіи вдоль стѣнъ и вереницею полѣзли по нимъ наемники, держа оружіе въ рукахъ. Они поднялись уже на двѣ трети всей вышины стѣнъ, и на вершинахъ не было видно ни одного карѳагенянина. Вдругъ раскрылись зубцы, и оттуда, какъ изъ пасти дракона, пошелъ огонь и дымъ; песокъ посыпался, проникая за брони, горное масло облѣпило одежды, расплавленный свинецъ струями полился по шлемамъ, нанося тяжкія раны, дождь искръ полился на лица осаждающихъ; казалось, огромныя орбиты безъ глазъ плакали слезами крупными, какъ миндалины. У людей, пожелтѣвшихъ отъ масла, горѣли волосы. Они бросались въ бѣгство и зажигали другихъ. Ихъ тушили издали, кидая на ихъ головы плащи, омоченные въ крови. Свободные отъ ранъ стояли, разведя руками, неподвижные, какъ вкопанные. Нѣсколько дней сряду возобновлялся приступъ. Наемники надѣялись выиграть упорствомъ дерзости и силы. Иногда воины, влѣзши одинъ на другаго, закладывали между камнями стѣны петлю и, утвердясь въ ней, закидывали другую петлю выше; такимъ образомъ они подымались подъ защитою карниза, но постоянно падали, достигнувъ извѣстной высоты. Огромный ровъ былъ наполненъ выше краевъ. Живые топтали въ немъ ногами раненыхъ и умирающихъ, которые лежали въ грудѣ труповъ. Черными пятнами рисовались обгорѣлыя бревна среди лужъ крови, разлитыхъ мозговъ и человѣческихъ внутренностей. Тамъ и сямъ торчали руки или ноги, будто колья обгорѣлаго виноградника.
   Когда лѣстницъ оказалось недостаточно, пустили въ дѣло толленоны -- сооруженіе, которое состояло изъ длиннаго поперечника на стойкѣ, и на поперечникѣ укрѣпляли квадратный коробъ, въ которомъ могло помѣститься до тридцати воиновъ.
   Мато хотѣлъ подняться въ первомъ толленонѣ, который былъ готовъ. Но Спендій удержалъ его.
   И вотъ рабочіе согнулись подъ тяжестью ворота. Тяжелая балка, поднялась горизонтально, встала вертикально и согнулась отъ тягости, какъ гигантскій тростникъ. Воины столпились въ коробѣ, уйдя въ него почти съ головами, и только одни перья ихъ шлемовъ развѣвались надъ боками короба. Наконецъ, поднявшись на пятьдесятъ футовъ въ вышину, онъ покачнулся направо и налѣво и, склонясь къ стѣнѣ, высадилъ на нее воиновъ, будто рука гиганта, держащая полную горсть пигмеевъ. Они ринулись въ толпу и уже не возвращались.
   Вскорѣ были готовы всѣ прочіе толленоны. Но чтобы взять городъ, ихъ нужно было имѣть во сто разъ больше. Однако же, и они послужили для убійственной цѣли. Въ короба сажали эѳіопскихъ Стрѣлковъ, и они метали сверху ядовитыя стрѣлы. Такимъ образомъ пятьдесятъ толленоновъ окружали Карѳагенъ, какъ чудовищные коршуны, и негры радостно хохотали, глядя, какъ стража умирала на стѣнахъ въ мучительныхъ судорогахъ. Гамилькаръ поставилъ на стѣны тяжело вооруженныхъ, и каждое утро поилъ ихъ сокомъ нѣкоторыхъ травъ, избавлявшихъ ихъ отъ яда эѳіопскихъ стрѣлъ.
   Однажды вечеромъ, въ мрачную погоду, онъ посадилъ лучшихъ воиновъ на плоты и плоскодонные боты и, направившись къ правому берегу порта, присталъ съ ними къ Теніи. Потомъ онъ приблизился къ первымъ рядамъ варваровъ и, атаковавши ихъ съ фронта, завязалъ съ ними кровавую сѣчу. Между тѣмъ осажденные, съ факелами въ рукахъ, спускались на веревкахъ съ высоты стѣнъ, предавали огню работы наемниковъ и опять подымались на стѣны.
   Мато былъ въ ярости. Каждая неудача сильнѣе и сильнѣе раздражала его гнѣвъ; ему приходили въ голову страшныя, невозможныя вещи. Онъ мысленно звалъ Саламбо на свиданіе и потомъ ждалъ ее. Она не приходила. Это ему казалось новою измѣною; онъ проклиналъ ее; онъ удвоилъ аваи-посты, началъ копать въ землѣ подкопы и приказалъ ливійцамъ привезти цѣлый лѣсъ, чтобы предать его огню и сжечь Карѳагенъ, какъ лисью нору.
   Спендій упорствовалъ въ осадѣ. Онъ мечталъ объ изобрѣтеніи такихъ страшныхъ машинъ, которыхъ никогда еще до того не бывало.
   Прочіе варвары, расположенные лагеремъ вдали на перешейкѣ, начали роптать, негодуя на эту медленность. Имъ разрѣшили штурмъ. Они бросились съ мечами и копьями и начали ломиться въ ворота. Но нагота ихъ тѣла способствовала къ нанесенію имъ ранъ, и карѳагеняне избили ихъ во множествѣ. Наемники были очень этому рады, по всей вѣроятности, изъ жажды грабежа; и вотъ между ними начались споры изъ-за добычи и даже драки. Между тѣмъ окрестность была опустошена; оказался недостатокъ въ продовольствіи. Осаждающіе упали духомъ. Многочисленныя толпы ихъ расходились. Но войско было такъ велико, что удаленіе ихъ не было замѣтно. Мужественнѣйшіе изъ воиновъ занимались копаніемъ минъ. Земля, плохо поддерживаемая сверху, безпрестанно обваливалась. Начинали копать въ новыхъ мѣстахъ. Гамилькаръ постоянно отгадывалъ направленіе минъ, прикладывая ухо къ бронзовому щиту. Онъ подводилъ контр-мины и разрушалъ работы наемниковъ.
   Наконецъ увидѣли, что городъ взять невозможно, не выстроивши вала наравнѣ съ высотою стѣнъ для того, чтобы сражаться на одномъ уровнѣ. Верхнюю площадь слѣдовало вымостить камнемъ, чтобы можно было ввезти на нее машины. Тогда Карѳагену нѣтъ возможности устоять.
   Между тѣмъ Карѳагенъ началъ страдать отъ жажды; запасы мяса и муки тоже истощились. Осажденнымъ угрожалъ голодъ. Начали уже поговаривать о присутствіи въ городѣ лишняго народа, и это наводило на всѣхъ ужасъ.
   Трупы загромождали улицы отъ площади Канона до храма Мелькарта. И такъ-какъ лѣто было уже на исходѣ, огромныя черныя мухи досаждали сражающимся. Старики переносили раненыхъ, а набожные отправляли заочныя похороны своихъ родственниковъ и друзей, погибшихъ вдали отъ нихъ въ битвѣ. Восковыя статуи съ волосами и въ одеждахъ ставились передъ дверьми. Онѣ таяли отъ жара горящихъ вокругъ нихъ свѣчей; краска текла у нихъ но плечамъ, а слезы струились по лицамъ живыхъ, которые тутъ же стояли въ сторонѣ и пѣли похоронные гимны. Между тѣмъ толпа мелькала мимо; проходили отряды воиновъ; сотники выкрикивали свои приказанія и постоянно слышались удары тарана, бившаго въ стѣну.
   Жаръ дошелъ до такой степени, что трупы разбухали и не входили въ гробы. Ихъ сожигали среди дворовъ. Но отъ тѣсноты загорались иногда сосѣднія стѣны, и огонь вдругъ вылеталъ изъ-за домовъ длинными языками,будто кровь, брызнувшая внезапно изъ артеріи. Такъ-то Молохъ царилъ въ Карѳагенѣ. Онъ давилъ укрѣпленія, носился по улицамъ и даже пожиралъ трупы.
   На перекресткахъ появились люди, облеченные въ вретище, въ знакъ скорби. Они кричали противъ старшинъ и Гамилькара, предрекали народу конечную гибель и возбуждали ко всеобщему разрушенію и безначалію. Самые опасные изъ нихъ были тѣ, которые опивались бѣленою. Въ своемъ опьяненіи они воображали себя дикими звѣрями, бросались на прохожихъ и раздирали ихъ. Толпы окружали ихъ. Забыли о защитѣ города. Суффетъ, платя нѣкоторымъ изъ нихъ деньги, думалъ этимъ поддержать свой образъ дѣйствій. Желая удержать въ городѣ духъ боговъ, на кумиры ихъ наложили цѣпи. Боговъ Натековъ облекли въ черныя покрывала, власяницею покрыли жертвенники. Чтобы возбудить гордость Вааловъ, имъ напѣвали въ уши: "Неужели ты попустишь побѣдить себя? Неужели другіе могущественнѣе тебя? Прояви себя, помоги намъ, чтобы народы не сказали: что же послѣ того ихъ боги?"
   Между жрецами царствовало постоянное уныніе. Въ особенномъ ужасѣ были жрецы Таниты. Возвращеніе заимфа не имѣло на нихъ никакого вліянія. Они заперлись въ третьей оградѣ храма, непроницаемой, какъ крѣпость. Только одинъ изъ нихъ осмѣливался выходить -- великій жрецъ Шахабаримъ.
   Онъ являлся къ Саламбо и стоялъ передъ ней безмолвный, вперивши въ нее неподвижные взоры, или изливалъ предъ ней градъ такихъ жестокихъ упрековъ, какихъ онъ никогда еще не произносилъ.
   По непостижимому противорѣчію онъ не прощалъ молодой дѣвѣ, что она поступила согласно его приказанію. Шахабаримъ угадалъ все, и бѣшенство при этой догадкѣ увеличивало досаду, возбуждаемую въ немъ чувствомъ безсилія. Онъ обвинялъ Саламбо въ томъ, что она была виновницею войны. По его словамъ, Мато осаждалъ Карѳагенъ, чтобы снова взять заимфъ, и старикъ осыпалъ насмѣшками и проклятіями этого варвара, который покушался владѣть святыней. Но, собственно говоря, не то хотѣлось сказать жрецу.
   Саламбо уже не чувствовала передъ нимъ ни малѣйшаго страха. Тоска, снѣдавшая ее прежде, оставила ее. Странное спокойствіе овладѣло ею. Ея взоры уже не блуждали, а свѣтились влажнымъ блескомъ.
   Между тѣмъ Пиѳонъ снова заболѣлъ, и такъ-какъ Саламбо, напротивъ того, казалось, поправлялась, то старая Таанахъ радовалась этому и была убѣждена, что болѣзнь ея госпожи перешла въ змѣя. Однажды утромъ Таанахъ увидѣла его въ странномъ состояніи: онъ лежалъ, скорчившись, сзади своего ложа изъ бычачьей шкуры. Онъ былъ холоднѣе мрамора. Голова его вся была покрыта червями. На крикъ Таанахъ пришла Саламбо. Она повернула его нѣсколько разъ концомъ своей сандаліи, и рабыня съ ужасомъ замѣтила его безчувственность.
   Дочь Гамилькара прекратила свой строгій ноетъ. Она проводила дни, сидя на терассѣ, облокотись на перила и смотря вдаль. Верхи стѣнъ, окаймлявшихъ городъ, рисовались въ небѣ неправильными очертаніями, и копья стражей представлялись ей рядомъ колосьевъ ржи. Ей были видны вдали между башнями передвиженія варваровъ, а въ тѣ дни, когда осадныя дѣйствія пріостанавливались, она могла слѣдить за ихъ занятіями. Они исправляли свое оружіе, чесали волоса или мыли въ морѣ свои окровавленныя руки. Палатки были закрыты. Выоиный скотъ былъ на пастбищѣ; въ самой дали стояли полукругомъ колесницы и казались огромнымъ серебрянымъ серпомъ, брошеннымъ у подошвы горы. Слова Шахабарима приходили ей на память.
   Она ждала своего жениха, Нарр'Аваса. Несмотря на всю ея ненависть, ей хотѣлось видѣть Мато. Изъ всѣхъ карѳагенянъ, можетъ быть, она одна только могла говорить съ нимъ безъ страха.
   Гамилькаръ часто приходилъ въ ея комнату. Въ утомленіи опускался онъ на подушки и смотрѣлъ на нее съ нѣжностью; казалось, будто въ этомъ созерцаніи онъ забывалъ всю свою усталость. Онъ разспрашивалъ ее между прочимъ о путешествіи ея въ лагерь наемниковъ. Онъ даже спросилъ ее: "кто нибудь не побудилъ ли ее къ этому случайно?" -- и легкимъ движеніемъ головы она отвѣчала, что нѣтъ: такъ горда была она тѣмъ, что возвратила заимфъ. Подъ предлогомъ разспросовъ о военныхъ дѣлахъ, суффетъ въ своихъ разговорахъ постоянно упоминалъ о Мато. Онъ никакъ не могъ понять, что дѣлала она впродолженіе тѣхъ часовъ, которые провела въ шатрѣ. Въ самомъ дѣлѣ, Саламбо ничего не говорила о Гисконѣ; она вѣрила, что слова имѣютъ, вѣщую силу, и что повторенныя проклятія могутъ обратиться на того, кому они передаются; и она умолчала о своемъ покушеніи на убійство, боясь, чтобы ее не стали укорять за то, что она его не исполнила. Она говорила, что вождь наемниковъ казался разъяреннымъ, много кричалъ и потомъ уснулъ. Болѣе она ни о чемъ не разсказывала, можетъ быть, отъ стыда, а можетъ быть, потому, что въ своей невинности не приписывала никакого значенія поцалуямъ воина. Къ тому же въ ея отуманенной, смущенной грустію головкѣ все это представлялось какимъ-то тяжелымъ сномъ, и она не находила словъ, чтобы выразить, что съ ней было.
   Однажды вечеромъ, когда они такимъ образомъ сидѣли вмѣстѣ, вдругъ вбѣжала перепуганная Таанахъ. На дворѣ дожидался какой-то старикъ съ ребёнкомъ и желалъ видѣть суффета. Гамилькаръ поблѣднѣлъ; потомъ быстро отвѣчалъ:
   -- Пусть войдетъ!
   Вошелъ Иддибалъ и не палъ ницъ. Онъ держалъ за руку мальчика, закутаннаго въ плащъ изъ козлиной шерсти. Откинувши капюшонъ, скрывавшій его лицо, Иддибалъ сказалъ:
   -- Вотъ онъ, господинъ; возьми его.
   Суффетъ и невольникъ отошли въ уголъ комнаты. Мальчикъ стоялъ по серединѣ ея. Болѣе пытливымъ, чѣмъ удивленнымъ взглядомъ онъ осматривалъ убранство комнаты, потолокъ, мебель, жемчужныя кольца, стягивавшія пурпуровыя занавѣси, и величественную красавицу, склонившуюся къ нему.
   Ему было около десяти лѣтъ; онъ былъ не выше обыкновеннаго римскаго меча. Курчавые волосы оттѣняли покатый лобъ. Большіе зрачки, казалось, готовы были выскочить изъ глазъ. Ноздри его тонкаго носа широко раздувались; весь онъ былъ полонъ той неизъяснимой красоты, какою обладаютъ люди, обреченные на великія дѣла. Откинувши свой тяжелый плащъ, онъ остался въ одеждѣ изъ рысьей кожи, плотно обхватывавшей его станъ; маленькія ножки его, побѣлѣвшія отъ пыли, твердо стояли на каменныхъ плитахъ. Онъ предугадывалъ, повидимому, что дѣло шло о чемъ-то важномъ, потому что стоялъ неподвижно, заложивши руку за спину, опустя голову и держа палецъ на устахъ.
   Наконецъ Гамилькаръ подозвалъ къ себѣ Саламбо и сказалъ ей тихимъ голосомъ:
   -- Спрячь его у себя, слышишь? Чтобы никто даже изъ домашнихъ не зналъ о его существованіи.
   Потомъ за дверьми онъ еще разъ спросилъ Иддибала -- увѣренъ ли онъ, что его никто не примѣтилъ?
   -- Нѣтъ, отвѣчать невольникъ: -- улицы были пусты.
   Когда война охватила всѣ области, Иддибатъ, опасаясь за сына своего господина, не зналъ, куда его спрятать. И вотъ онъ поплылъ вдоль берега на шлюпкѣ. Три дня лавировалъ онъ въ заливѣ, осматривая укрѣпленія. Наконецъ въ этотъ вечеръ, видя, что окрестности Камонова храма пусты, онъ поспѣшно проѣхалъ проходя, и высадился у арсенала.
   Вскорѣ варвары выстроили огромный плотъ передъ Карѳагеномъ, чтобы имъ не было никакого выхода. Между тѣмъ вмѣстѣ съ деревянными башнями воздвигался и валъ. Всѣ внѣшнія сообщенія карѳагенянъ были прерваны; начался нестерпимый голодъ.
   Убили всѣхъ собакъ, муловъ, ословъ, потомъ пятнадцать слоновъ, приведенныхъ суффетомъ. Львы храма Молоха пришли въ бѣшенство, и храмовые прислужники не смѣли приближаться къ нимъ. Сначала кормили ихъ ранеными варварами, потомъ бросали имъ трупы еще теплые; но львы не стали ихъ ѣсть, и всѣ переколѣли. Граждане бродили въ сумерки вдоль старыхъ оградъ и, собирая между камнями траву и цвѣты, варили ихъ въ винѣ, такъ-какъ вино было дешевле воды. Были такіе, которые прокрадывались къ непріятельскимъ аванпостамъ и воровали пищу въ лагерныхъ шатрахъ. Варвары, удивляясь этимъ смѣльчакамъ, иногда безнаказанно отпускали ихъ обратно въ городъ. Дошло до того наконецъ, что старшины рѣшились раздѣлить между собою коней бога Эшмуна. Это были священныя животныя. Жрецы украшали ихъ гривы золотыми шнурками. Они были символомъ движенія солнца, выражали идею огня въ самомъ высочайшемъ его видѣ. Мясо этихъ коней жрецы раздѣлили на равныя части и спрятали за алтаремъ. Каждый вечеръ приходили они тайно вкушать его и подъ туникой украдкой проносила кусочки его дѣтямъ. Въ пустынныхъ и отдаленныхъ отъ городскихъ стѣнъ кварталахъ жители менѣе бѣдные укрѣпили свои домы изъ страха нападенія.
   Улицы были загромождены грудами камней изъ катапультъ и развалинами зданій, разрушенныхъ по повелѣнію суффета. Въ часы самые безмолвные вдругъ появились массы народа и бѣжали по улицамъ съ криками. Пламя пожаровъ представлялось съ высоты Акрополя клочками пурпуровой ткани, развѣваемой вѣтромъ на терассахъ.
   Три большія катапульты работали безъ устали, производя страшное опустошеніе. По ступенямъ храмовъ катились оторванныя головы; въ одной улицѣ кускомъ мрамора была умерщвлена женщина во время родовъ. Но всего убійственнѣе были камни пращниковъ. Они падали повсюду, на крыши, въ сады, дворы, въ то время, когда осажденные въ уныніи вкушали свою скудную трапезу. На этихъ камняхъ вырѣзаны были бранныя слова, и на трупахъ читали ругательства: "свинья, шакалъ, червякъ", или шутки: "попался", "я это заслужилъ" и проч. Часть стѣны, простиравшаяся отъ угла порта до цитернъ, была наконецъ разрушена. Тогда жители Мальквы были прижаты варварами къ старой оградѣ Бирсы. Осажденные позаботились только о томъ, чтобы утолщить и возвысить эту ограду; воиновъ же, оставшихся за нею, обрекли на жертву варварамъ, и всѣ они погибли. И хотя они внушали всеобщую ненависть, все-таки это произвело сильное раздраженіе противъ Гамилькара.
   На другой день Гамилькаръ открылъ погребъ, гдѣ хранилась пшеница; его управляющіе раздавали народу хлѣбъ. Впродолженіе трехъ дней были сыты.
   Жажда дошла до крайности. Между тѣмъ постоянно передъ всѣми глазами шумѣлъ большой каскадъ свѣтлой воды водопровода. Тонкіе брызги, носившіеся надъ нимъ, преломляя въ себѣ солнечные лучи, блистали радугою, и маленькій ручеекъ отъ него, извиваясь по долинѣ, падалъ въ заливъ.
   Гамилькаръ не унывалъ. Онъ постоянно ожидалъ какого-то особеннаго чуда, которое разомъ рѣшитъ дѣло. Невольники его исторгли изъ храма Мелькарта серебряныя доски. Изъ порта были извлечены четыре большихъ судна. Посредствомъ кабестановъ ихъ привлекли къ подошвѣ маппальскаго мыса. Стѣна, прилегавшая къ морскому берегу, была сломана, и суда отправлены въ Галлію для пріобрѣтенія наемниковъ за какую бы то ни было цѣну. Между тѣмъ Гамилькаръ сокрушался, видя невозможность вступить въ сношенія съ царемъ нумидійскимъ; ему было извѣстно, что Нарр'Авасъ находится въ тылу варваровъ и готовъ напасть на нихъ, но, имѣя мало силъ, не могъ отважиться одинъ на битву. Суффетъ возвысилъ укрѣпленіе двадцатью пальмами, свезъ въ Акрополь все, что только было въ арсеналахъ, и еще разъ велѣлъ исправить машины.
   Для закручиванія катапультъ служили жилы изъ шеи быковъ или изъ колѣнъ оленей. Но въ городѣ не было ни быковъ, ни оленей. Тогда Гамилькаръ попросилъ у старшинъ волосъ ихъ жонъ. Всѣ жоны пожертвовали своими волосами, но ихъ оказалось недостаточно. Правда, въ зданіяхъ Оцисситовъ содержалось двѣсти невольницъ на возрастѣ, предназначавшихся для продажи въ Грецію и Италію; волоса ихъ можно было сдѣлать еластичными при помощи притираній, и они прекрасно могли бы служить для военныхъ машинъ. Но это повело бы впослѣдствіи къ большому убытку, и Гамилькаръ рѣшился обратиться къ тѣмъ изъ плебеянокъ, которыя имѣли большіе волосы. Не думая нисколько о крайности отечества, плебеянки подняли вопли отчаянія, когда служители совѣта ста пришли къ нимъ съ ножницами.
   Варвары все болѣе и болѣе разгорались яростью. Издали видно было, какъ они намазывали жиромъ труповъ свои машины и изъ ногтей убитыхъ сшивали себѣ брони. Имъ вздумалось бросить въ городъ изъ катапультъ нѣсколько сосудовъ со змѣями, принесенными неграми. Сосуды разбились о плиты, змѣи расползлись, размножились въ стѣнахъ, и такъ ихъ было много, что, казалось, онѣ сами собою выходили изъ стѣнъ. Не ограничиваясь этимъ, варвары бросали въ городъ всякія нечистоты, куски падалицы, трупы. Появилась язва. У карѳагенянъ начали падать зубы, и десны дѣлались безцвѣтными, какъ у верблюдовъ послѣ долгаго пути.
   Еще валъ не былъ возведенъ до высоты стѣнъ, а уже на него подняли машины. Передъ двадцатью-тремя карѳагенскими башнями построили двадцать-три деревянныхъ башни. Всѣ толленоны были поставлены на валъ, а посерединѣ, нѣсколько сзади, водрузили страшную гелеполу Дмитрія Поліоркета, которую, наконецъ, построилъ Спендій. Пирамидальная, какъ александрійскій маякъ, она была въ сто-тридцать футовъ вышиною, въ двадцать-три шириною; она состояла изъ девяти ярусовъ, которые уменьшаясь шли кверху. Она была вся обшита мѣдью и наполнена солдатами; а на верхней платформѣ находились катапульта и двѣ балисты по бокамъ ея. Тогда Гамилькаръ отдалъ повелѣніе распинать всѣхъ тѣхъ, кто хоть слово скажетъ о сдачѣ. Женщины, и тѣ даже были вооружены. Онѣ лежали распростершись на улицахъ въ скорби и уныніи.
   Однажды передъ восходомъ солнца вдругъ послышался со стороны варваровъ оглушительный крикъ тысячи голосовъ. Затрубили свинцовыя трубы и, какъ быки, заревѣли пафлагонскіе рога. Всѣ бросились къ укрѣпленіямъ. Лѣсъ копій и мечей возносился у подножія стѣнъ и бился въ нихъ; прицѣплялись лѣстницы, и въ отверстіяхъ зубцовъ показались головы варваровъ.
   Тараны, движимые длинными вереницами воиновъ, громили стѣны, а въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ не было вала, наемники приближались сжатыми колоннами, расположенными такимъ образомъ, что передній рядъ воиновъ совершенно наклонялся къ землѣ, второй рядъ двигался на колѣняхъ, третій возвышался надъ вторымъ, и чѣмъ дальше тѣмъ выше, такъ что послѣдній рядъ стоялъ уже прямо на ногахъ во весь ростъ. При этомъ воины держали щиты надъ головами, тѣсно сплотивъ одинъ щитъ съ другимъ, и когорта представляла видъ огромной черепахи. Камни и стрѣлы, бросаемые въ нее, скатывались внизъ по наклонной плоскости сплоченныхъ щитовъ. Карѳагеняне бросали мельничные жернова, толкачи, чаны, бочки, кровати -- все, что имѣло тяжесть и могло зашибать осаждающихъ до смерти. Нѣкоторые изъ нихъ подстерегали въ амбразурахъ, и когда появлялся варваръ, запутывали его внезапно въ сѣти, и варваръ бился въ нихъ, какъ рыба. Они сами разрушали зубцы своихъ стѣнъ. Края стѣнъ обрушивались, и подымались цѣлыя облака пыли. Катапульты стрѣляли однѣ противъ другихъ; камни, сталкиваясь въ воздухѣ, разлетались въ мелкія дребезги и осыпали сражающихся обильнымъ дождемъ.
   Вскорѣ обѣ толпы представляли одну непроницаемую массу людскихъ тѣлъ, пробивавшуюся въ промежутки вала, и съ краевъ менѣе плотную, чѣмъ въ срединѣ. Масса эта колебалась на одномъ мѣстѣ, не двигаясь ни взадъ, ни впередъ. Давили и грызли другъ друга въ рукопашной борьбѣ. Женщины кричали, въ изступленіи свѣсясь между зубцами; ихъ вытаскивали оттуда за одежду, и бѣлоснѣжныя груди ихъ, внезапно обнаженныя черными руками негровъ, обагрялись кровью подъ ихъ кинжалами. Трупы, стѣсненные толпою, не падали и но нѣсколько минутъ держались стоймя, уставивъ впередъ неподвижные очи. Нѣкоторые изъ нихъ, пронзенные копьями насквозь отъ одного виска въ другой, качали головами, какъ медвѣди. Уста, онѣмѣвшія въ минуту крика, оставались открытыми. Отлетали отсѣченныя руки; наносились такіе страшные удары, о которыхъ долго потомъ разсказывали тѣ, которые вышли живы изъ этой битвы.
   Стрѣлы сыпались съ вершинъ деревянныхъ и каменныхъ башенъ. Непрерывные выстрѣлы исходили длинными усами изъ толленоновъ.
   Раскопавши подъ катакомбами древнее кладбище туземныхъ жителей, варвары стрѣляли могильными плитами. Канаты лопались иногда подъ тяжестью коробовъ, и массы людей съ распростертыми руками падали съ высоты толленоновъ. Тяжело вооруженные ветераны съ самаго полудня ожесточенно атаковали Тенію съ цѣлію проникнуть въ портъ и уничтожить флотъ. Гамилькаръ велѣлъ разложить на крышѣ Камонова храма мокрую солому и зажечь ее. Охваченные дымомъ, ветераны бросились влѣво и смѣшались съ тою страшною толпою, которая бушевала со стороны Мальквы. Колонны, составленныя изъ нарочно-выбранныхъ для этого силачей, наконецъ сломали трое воротъ; но ихъ остановили высокія загородки изъ досокъ, подбитыхъ гвоздями. Четвертыя вороты подаилсь легко; варвары бросились въ нихъ и попадали всѣ въ ровъ, гдѣ были раскинуты для нихъ западни. Автаритъ со своими воинами повалилъ въ сѣверо-восточномъ углу стѣну, въ которой была разсѣянна, задѣланная кирпичами. Почва за стѣною возвышалась; варвары легко взобрались на эту возвышенность, но тамъ нашли другую стѣну, изъ камней и поставленныхъ плашмя деревянныхъ брусьевъ, перемѣжающихся, какъ клѣтки шахматной доски. Этотъ способъ укрѣпленія суффетъ заимствовалъ у галловъ на случай нужды. Галлы, глядя на эту стѣну, вспомнили свои родные города. Они аттаковали ее вяло и были отражены. Вся круглая дорога отъ Камонова храма до Травяного рынка была теперь въ рукахъ варваровъ; самнитяне ударами копьевъ добивали умирающихъ; поднимаясь одною ногою на стѣну, они смотрѣли внизъ на курящіяся развалины, или вдаль на битву, которая постоянно возобновлялась.
   Пращники, разставленные сзади, постоянно стрѣляли. Но акарнанскіе пращи ломались отъ долгаго употребленія, и тогда пращники бросали камни руками, какъ пастухи, другіе же метали свинцовыя пули ручкою плети. Зарксасъ, съ шкурой какого-то животнаго на плечахъ, поспѣвалъ всюду и увлекалъ за собою балеарцевъ. Двѣ котомки были привѣшены у него къ бедрамъ. Постоянно опускалъ онъ туда лѣвую руку, а правая рука его размахивалась непрерывно, какъ колесо телеги.
   Маю вначалѣ не участвовалъ въ битвѣ лично, чтобы удобнѣе управлять сраженіемъ. Онъ показывался то у залива, гдѣ были наемники, то у лагеря, среди нумидійцевъ, то на берегахъ озера, среди негровъ и постоянно высылалъ изъ долины новыя и новыя толпы воиновъ къ укрѣпленіямъ. Но мало-по-малу онъ увлекся. Сердце его сильно забилось при запахѣ крови, при видѣ побоища, при звукахъ трубъ. Онъ вошелъ въ свой шатеръ, сбросилъ съ себя латы и накинулъ львиную кожу, болѣе удобную для битвы. Морда, которою оканчивалась эта кожа, надѣтая на голову, окружила его лицо рядомъ зубовъ, переднія лапы скрестились на груди, а заднія своими когтями доставали ниже колѣнъ. Подвязавши крѣпкій поясъ, къ которому была привѣшана обоюдоострая сѣкира, съ огромнымъ мечомъ въ рукѣ, яростно ринулся онъ въ проломъ. Какъ садовникъ, который подрѣзываетъ вѣтки изъ и старается подрѣзать ихъ какъ можно больше, чтобы получить больше денегъ, такъ Мато косилъ вокругъ себя карѳагенянъ. Тѣхъ, которые нападали на него съ боку, онъ повергалъ ударами рукоятки; нападающихъ спереди кололъ, а бѣгущихъ рубилъ своимъ мечомъ. Два человѣка разомъ напали на него съ тылу. Однимъ скачкомъ отскочилъ онъ къ воротамъ и низложилъ обоихъ. Мечъ его безпрестанно то подымался, то опускался и наконецъ разбился объ уголъ стѣны. Мато взялся тогда за свою тяжелую сѣкиру и сталъ бить ею карѳагенянъ сзади и спереди, какъ стадо барановъ. Подвигаясь все дальше и дальше, онъ очутился наконецъ одинъ передъ второю стѣною, у подножія Акрополя. Улицы были до такой степени завалены всякими обломками, бросаемыми съ высоты укрѣпленій, что груды ихъ простирались выше стѣнъ. Мато вернулся назадъ чтобы позвать своихъ сотоварищей.
   Онъ увидѣлъ, какъ перья ихъ развивались тамъ-и-сямъ среди толпы. Толпа стѣсняла ихъ, они были на краю гибели. Мато бросился къ нимъ, и вотъ кружокъ красныхъ перьевъ сжался. Товарищи Мато примкнули къ нему. Но огромная толпа рвалась изъ боковыхъ улицъ. Тогда Мато былъ поднятъ своими воинами, и его вынесли за укрѣпленія въ такое мѣсто, гдѣ валъ былъ высокъ. Мато отдалъ приказаніе, воины подняли свои щиты выше касокъ. Онъ вскочилъ на нихъ для того, чтобы высмотрѣть такое мѣсто, черезъ которое снова можно было войти въ городъ. И потрясая страшною сѣкирою, онъ шагалъ но щитамъ, словно по бронзовымъ волнамъ: казалось, богъ моря, качаясь на водѣ, потрясалъ своимъ трезубцемъ.
   Между тѣмъ но стѣнѣ ходилъ взадъ и впередъ человѣкъ въ бѣлой одеждѣ, безстрастный и равнодушный къ смерти, которая его окружала. Держа правую руку надъ глазами, онъ, казалось, кого-то высматривалъ. Наконецъ, глаза его встрѣтили Мато. И вдругъ его взоры засверкали; синеватое лицо его исказилось, и протянувши тощія руки, онъ осыпалъ Мато градомъ проклятій.
   Маго не слышалъ ихъ. Но въ его сердце вонзился такой яростный, свирѣпый взглядъ, что онъ заревѣлъ и бросилъ въ старика длинную сѣкиру. Воины кинулись на Шахабарима. Но Мато упалъ навзничъ въ изнеможеніи и уже болѣе не видѣлъ его. Между тѣмъ становился слышнѣе и слышнѣе издали страшный скрипъ, смѣшанный съ мѣрными хриплыми напѣвами. Это толпа воиновъ тащила громадную гелеполу. Ее тянули бичевами и поддерживали на плечахъ, потому что почва на покатости вала была рыхла для такой ужасной тяжести. Гелепола катилась на восьми обитыхъ желѣзомъ колесахъ; съ утра уже она медленно подвигалась, будто гора лѣзла на гору. Изъ ея основанія выдвинулся громадный таранъ. Отверстія раскрылись съ трехъ ея стороіИ), обращенныхъ къ городу, и во внутренности ея показались воины, одѣтые въ брони. Они всходили и спускались по двумъ лѣстницамъ, проходящимъ черезъ всѣ этажи гелеполы. Нѣкоторые іъ нихъ готовились броситься на стѣны, едва скобы отверстій коснутся ихъ верхушекъ. На верхней платформѣ вертѣлись вороты балистъ и опускался огромный рычагъ катапульты.
   Гамилькаръ стоялъ въ это время на крышѣ Мелькартова храма. Онъ разсчиталъ, что гелепола приближается прямо по направленію къ нему, и что она остановится у той стороны укрѣпленій, которая была самая неприступная и потому не охранялась стражею. Невольники его давно уже работали, нося воду въ мѣхахъ по круглой дорогѣ, гдѣ они построили изъ двухъ глиняныхъ перегородокъ родъ бассейна. Вода незамѣтно текла на террасу, и странно, Гамилькаръ, казалось, нисколько объ этомъ не безпокоился. Когда гелепола находилась уже шагахъ въ тридцати, онъ велѣлъ по улицамъ между домовъ отъ колодцевъ до укрѣпленій положить доски; люди проходили по нимъ, передавали изъ рукъ въ руки воду въ шлемахъ и амфорахъ и наконецъ выливали ее въ бассейнъ. Карѳагеняне негодовали на эту трату воды. Между тѣмъ проломали стѣну тараномъ. Вода фонтаномъ брызнула изъ пролома. Тогда высокая мѣдная масса въ девять ярусовъ, заключавшая въ себѣ болѣе трехъ тысячъ воиновъ, начала слегка колебаться, какъ корабль.
   Вода, заливая валъ, размыла дорогу; колеса гелеполы погрузились въ грязь. Спендій высунулъ голову изъ мѣдныхъ обшивокъ перваго яруса и, надувшись изо всѣхъ силъ, громко затрубилъ въ мѣдную трубу. Огромная машина подвинулась еще шаговъ на десять впередъ, словно въ какомъ-то судорожномъ движеніи. Между тѣмъ почва все болѣе и болѣе размягчалась; колеса увязли по самую ось, и гелепола остановилась, сильно покривившись на одинъ бокъ. Катапульта покатилась къ краю платформы и, увлеченная тяжестью рычага, упала, проломивши подъ собою нижніе ярусы. Воины, стоявшіе въ отверстіяхъ, обрушились внизъ; другіе же, цѣпляясь за концы длинныхъ перекладинъ, увеличили своею тяжестію наклоненіе гелеполы, и наконецъ она съ трескомъ разсыпалась на свои составныя части.
   Варвары бросились на помощь погибавшимъ и столпились тѣсною толпою. Карѳагеняне сдѣлали вылазку и, напавши на нихъ съ тылу, начали ихъ рубить безнаказанно. Тогда прикатили колесницы, снабженныя косами, и начали разъѣзжать среди осажденныхъ. Карѳагеняне возвратились за стѣны. Между тѣмъ настала ночь; мало по малу варвары удалились. Только вдали, что-то черное копошилось по долинѣ между голубымъ заливомъ и лагуною, бѣлою, какъ снѣгъ. Озеро, разведенное кровью, казалось издали огромною пурпуровою лужею.
   Валъ былъ до такой степени покрытъ трупами, что, казалось, онъ былъ воздвигнутъ изъ человѣческихъ тѣлъ. Въ серединѣ стояла покрытая щитами гелепола. Время отъ времени отъ нея отваливались огромные отломки, словно камни осыпающейся пирамиды. На стѣнахъ были видны борозды, проведенныя потоками раскаленнаго свинцу. Тамъ и сямъ горѣли развалины деревянныхъ башенъ, и дома, рисуясь неопредѣленными массами, казались ступенями разрушеннаго амфитеатра. Дымъ клубился густыми облаками и миріады искръ исчезали въ черной мглѣ. Между тѣмъ карѳагеняне, томимые жаждою, бросились къ колодцамъ и сломали двери, но на днѣ колодцевъ нашли однѣ грязныя лужицы.
   Что оставалось дѣлать? Тамъ, за стѣнами, угрожали несмѣтныя толпы варваровъ, которые готовились по всей вѣроятности возобновить битву, какъ только оправятся отъ утомленія.
   Народъ всю ночь толпился по улицамъ, разсуждая о своемъ положеніи. Одни совѣтовали выслать изъ города женщинъ, больныхъ и стариковъ; другіе предлагали оставить городъ и основать гдѣ нибудь далеко колонію. Но на такое переселеніе недоставало судовъ. Взошло солнце, и все еще ничего не рѣшили.
   Въ этотъ день не было, битвы. Всѣ были утомлены до послѣдней крайности. Спящіе люди имѣли видъ труповъ. Тогда карѳагеняне, размышляя о причинахъ своего бѣдствія, вспомнили, что они не отправили годовой жертвы сирійскому Мелькарту. Неописанный ужасъ объялъ ихъ. Безъ всякаго сомнѣнія, это боги, разгнѣванные на республику, наслали на нихъ свою кару.
   На боговъ смотрѣли карѳагеняне, какъ на грозныхъ владыкъ, которыхъ смягчить можно было только мольбами и которыхъ подкупали дарами. Все было ничто передъ Молохомъ-пожирателемъ. Ему принадлежала жизнь и плоть людей; и чтобы сохранить эту жизнь и умилостивить гнѣвъ Молоха, карѳагеняне приносили ему человѣческія жертвы. Съ этою цѣлью, льняными фитилями жгли у дѣтей лобъ или затылокъ. Этотъ обрядъ умилостивленія доставлялъ жрецамъ много денегъ, потому что, смотря но платѣ, они могли совершить его съ большею или меньшею болью.
   Но въ настоящемъ случаѣ дѣло шло о спасеніи республики; оно могло быть куплено не иначе, какъ чьею нибудь смертью. Цѣна умилостивительной жертвы всегда соотвѣтствовала своей настоятельности. Но для бога не существовало большаго или малаго бѣдствія: онъ по произволу изливалъ ихъ на Карѳагенъ въ своемъ гнѣвѣ. Нужно было дать этому гнѣву полное удовлетвореніе. Примѣры показывали, что подобныя средства отвращали бичъ бога. Кромѣ того полагали, что жертва всесожженія должна очистить Карѳагенъ. Ненависть черни была польщена тѣмъ, что выборъ долженъ былъ пасть исключительно на знатныя фамиліи.
   Старишпы собрались. Долго длилось засѣданіе. Явился Ганнонъ. Будучи не въ состояніи сидѣть, онъ легъ у дверей, скрывшись на половину въ складкахъ высокой занавѣси, и когда первосвященникъ Молоха спросилъ у старшинъ, согласятся ли они пожертвовать своими дѣтьми, голосъ Ганнона прозвучалъ изъ мрака, будто глаголъ духа изъ глубины пещеры: "Я жалѣю, что я не могу пожертвовать собственною своею кровью!" И Ганнонъ смотрѣлъ на другой конецъ залы прямо въ лицо Гамилькару. Суффетъ былъ такъ смущенъ этимъ взглядомъ, что опустилъ глаза. Всѣ по очереди изъявили свое согласіе легкимъ наклоненіемъ головы; по обычаю же слѣдовало отвѣчать первосвященнику: "да будетъ такъ!" Тогда старшины въ обычныхъ выраженіяхъ постановили жертвоприношеніе: есть вещи, которыя выговорить гораздо труднѣе, чѣмъ исполнить.
   Постановленіе это сейчасъ же сдѣлалось извѣстно всему Карѳагену; поднялся всеобщій плачъ. Повсюду были слышны рыданія женщинъ. Мужья утѣшали ихъ или бранили среди увѣщаній.
   Черезъ три часа новая необыкновенная вѣсть разнеслась повсюду: суффетъ нашелъ источникъ у подножія утеса. Всѣ сбѣжались туда. Изъ отверстія, прорытаго въ пескѣ, пробивалась вода, и уже многіе пили ее, лежа на животѣ.
   Гамилькаръ самъ не могъ объяснить себѣ, было ли то внушеніе боговъ или смутное воспоминаніе объ открытіи, сдѣланномъ отцомъ его; но только оставивъ старшинъ, онъ спустился къ берегу и приказалъ невольникамъ рыть песокъ.
   Онъ роздалъ одежды, обувь, вино, послѣдніе остатки хлѣба, которые у него были. Онъ открылъ народу всѣ свои кухни, кладовыя и комнаты, исключая покоя Саламбо. Онъ возвѣстилъ, что прибудетъ шесть тысячъ галльскихъ наемниковъ, и, что царь македонскій посылаетъ войско на помощь Карѳагену. Но на другой день припасовъ было уже мало, а на третій къ вечеру они совсѣмъ истощились. Тогда снова на всѣхъ устахъ было постановленіе старшинъ, и жрецы Молоха начали свое дѣло.
   Въ черныхъ одеждахъ пошли они расхаживать но всѣмъ домамъ. Многіе, издали завидя ихъ, убѣгали куда нибудь подъ предлогомъ дѣла или покупки. Служители Молоха настигали ихъ и отбирали у нихъ дѣтей. Другіе же безропотно жертвовали ими. Взятыхъ дѣтей отводили въ храмъ Таниты, гдѣ жрецы должны были забавлять и кормить ихъ до наступленія торжественнаго дня. Жрецы явились внезапно къ Гамилькару и, найдя его въ его садахъ, сказали ему:
   -- Барка, мы пришли... ты знаешь зачѣмъ... Твой сынъ... Они прибавили къ этому -- что видѣли, какъ на дняхъ вечеромъ, какой-то старикъ велъ его по Маппаламъ.
   Въ первое мгновеніе Гамилькаръ словно окаменѣлъ. Но, потомъ, сообразивъ, что всякое сопротивленіе было бы напрасно, утвердительно кивнулъ головою и повелъ жрецовъ въ складочные магазины. Невольники, прибѣжавшіе но данному знаку, остались на сторожѣ вокругъ.
   Разстроенный вошелъ онъ въ комнату Саламбо, одною рукою схватилъ Ганнибала, другою связалъ ему руки и ноги, зажалъ ему ротъ поясомъ и спряталъ его подъ постель изъ бычачьей кожи, опустивъ до земли широкую драпировку.
   Потомъ онъ началъ быстро ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Подымалъ руки, налагалъ ихъ на самаго себя и кусалъ губы; потомъ вдругъ остановился, какъ вкопанный, неподвижно вперивъ взоры и тяжело дыша, будто въ агоніи. Наконецъ, онъ три раза ударилъ въ ладони. Явился Гидденемъ.
   -- Послушай, сказалъ Гамилькаръ:-- ступай, выбери среди невольниковъ мальчика лѣтъ восьми или девяти съ курчавой головой и покатымъ лбомъ и приведи ко мнѣ!... Поскорѣй!
   Гидденемъ вскорѣ возвратился и представить Гамилькару мальчика. То былъ жалкій ребёнокъ тощій и въ то же время обрюзглый, кожа его была такого же сѣроватаго цвѣта, какъ и смрадныя лохмотья, висѣвшія на его бедрахъ. Голова его уходила въ плеча, и онъ теръ руками глаза, наполненныя насѣкомыми.
   Трудно было признать его за Ганнибала. Но времени не было выбирать другаго. Гамилькаръ посмотрѣлъ на Гидденема такъ грозно, какъ будто хотѣлъ его задушить.
   -- Пошелъ вонъ! закричалъ онъ ему, и начальникъ невольниковъ скрылся.
   Итакъ, несчастіе, котораго суффетъ давно страшился, приблизилось. Невѣроятныя средства придумывалъ онъ, чтобы избѣжать его. За дверьми раздался голосъ Абдалонима. Спрашивали суффета. Жрецы Молоха приходили въ нетерпѣніе.
   Гамилькаръ закричалъ, будто его обожгли коннымъ желѣзомъ, и снова началъ быстро ходить по комнатѣ, какъ сумасшедшій; потомъ опустился на край перилъ и, упершись локтями въ колѣни, стиснулъ свой лобъ сжатыми кулаками.
   Въ порфировой вазѣ было еще немного свѣжей воды для омовеній Саламбо. Подавляя въ себѣ отвращеніе и гордость, суффетъ положилъ туда ребёнка и, какъ торговецъ неграми, началъ мыть его и тереть скребницею и красною землею. Потомъ онъ вынулъ изъ шкаповъ, разставленныхъ вдоль стѣнъ, два куска пурпуру; одинъ надѣлъ мальчику на спину, другой на грудь и скрѣпилъ ихъ подъ ключицами двумя брильянтовыми застежками; голову его умастилъ духами, шею украсилъ янтарнымъ ожерельемъ, а на ноги надѣлъ лучшія сандаліи своей дочери съ пятками въ жемчугахъ. Въ гнѣвѣ и стыдѣ онъ топалъ ногами. Саламбо, помогая ему убирать мальчика, была такъ же блѣдна, какъ и онъ. Гебёнокъ радовался, ослѣпленный этимъ народомъ. Онъ дошелъ до такой смѣлости, что началъ бить въ ладони и прыгать.
   Гамилькаръ повелъ его: крѣпко сжатъ онъ руку ребёнку, какъ будто боялся потерять его, и мальчикъ, которому было больно, потихоньку заплакалъ, едва поспѣвая бѣжать за Гамилькаромъ. И вдругъ послышался голосъ вверху невольничьяго острога подъ пальмою, жалобный, умоляющій голосъ, который тихо простонать: "господинъ, о, господинъ!..."
   Гамилькаръ обернулся и увидѣлъ человѣка жалкой наружности, одного изъ тѣхъ несчастныхъ, которые жили въ домѣ безъ всякой надобности.
   -- Что тебѣ нужно? спросилъ суффетъ. И невольникъ, весь дрожа, пробормоталъ: "Я отецъ его!"
   Гамилькаръ пошелъ дальше. Но невольникъ шелъ за нимъ, сгорбившись, подогнувши колѣна и повѣся голову. Лицо его было искажено невыразимою скорбью. Рыданія, которыя онъ старался сдержать, душили его. Ему хотѣлось въ одно и то же время и спросить Гамилькара, и крикнуть ему: "сжалься!..." Наконецъ онъ осмѣлился дотронуться концомъ пальца до локтя господина.
   -- Это ты его ведешь на... Онъ не имѣлъ силъ докончить, и Гамилькаръ остановился, пораженный его горемъ.
   Онъ не въ силахъ бытъ представить себѣ, чтобы могло быть что нибудь общее между нимъ и невольникомъ -- такъ велика была пропасть, отдѣлявшая ихъ другъ отъ друга. И поступокъ невольника показался ему уже возмущеніемъ и покушеніемъ на его право. Онъ отвѣтилъ невольнику взглядомъ холоднымъ и тяжелымъ, какъ сѣкира палача; невольникъ почти безъ чувствъ бросился ему въ ноги. Гамилькаръ перешагнулъ черезъ него.
   Три человѣка въ черныхъ одѣяніяхъ стояли въ залѣ и ожидали Гамилькара. И вотъ онъ вошелъ, разодралъ на себѣ одежды и, кинувшись на каменную скамью, закричалъ громкимъ голосомъ:
   -- О, мое бѣдное дитя! О, сынъ мой, о, мое утѣшеніе, моя надежда, моя жизнь!... Убейте и меня также!... Возьмите меня!... Несчастіе, несчастіе!...
   Онъ царапалъ ногтями лицо, рвалъ на себѣ волосы и причиталъ, какъ похоронныя плакальщицы.
   -- Уведите его!... Я не могу вынести!... Ступайте!... Убейте меня вмѣстѣ съ нимъ!..." Жрецы Молоха удивлялись, что у великаго Гамилькара такое слабое сердце. Они были почти разстроены.
   Вдали послышалась поступь голыхъ ногъ, сопровождаемая прерывистымъ храпомъ, подобнымъ тому, какой испускаютъ дикіе звѣри, когда они бѣгутъ. На порогѣ третьей галлереи между косяками изъ слоновой кости показался человѣкъ блѣдный, страшный съ распростертыми руками.
   -- Дитя мое!... закричалъ онъ. Гамилькаръ однимъ скачкомъ бросился на невольника и, зажавъ ему ротъ рукою, закричалъ еще громче:
   -- Это -- старикъ, который воспиталъ его. Онъ называетъ его своимъ дитятей!... Онъ съ ума сойдетъ! Довольно, довольно!... И, вытолкнувши жрецовъ съ ихъ жертвою, онъ вышелъ съ ними и сильнымъ ударомъ ноги заперъ за собою дверь. Нѣсколько минутъ прислушивался Гамилькаръ, боясь, чтобъ они не воротились. Потомъ онъ думалъ о томъ, какъ бы отдѣлаться отъ невольника, чтобы быть увѣрену, что онъ не станетъ объ этомъ разсказывать; но этимъ, по мнѣнію Гамилькара, не предотвращалась опасность, потому что боги могли разгнѣваться на убійство и обратить свою месть на его сына. Тогда, измѣнивши намѣреніе, онъ послалъ невольнику черезъ Таанахъ лучшія яства своей кухни, кусокъ козлятины, бобовъ и сушеныхъ гранатъ. Невольникъ, который долго не видалъ нищи, бросился на все это. Слезы его текли на блюда.
   Возвратясь къ Саламбо, Гамилькаръ развязалъ Ганнибала. Раздраженный мальчикъ укусилъ его за руку до крови. Гамилькаръ ласково отстранилъ его отъ себя. Саламбо, желая усмирить его, думала напугать его Ламіей, киренской вѣдьмой.
   -- Гдѣ же она? спросилъ онъ.
   Ему сказали, что приходили разбойники посадить его въ темницу.
   Онъ возразилъ: "Пусть придутъ, я ихъ всѣхъ убью!..."
   Гамилькаръ разсказалъ тогда всю печальную истину. Но Ганнибалъ, въ негодованіи на отца, закричалъ, что онъ могъ бы уничтожить весь народъ, потому что онъ -- владыка Карѳагена. Наконецъ усталый отъ гнѣва и отъ напряженія силъ, Ганнибалъ погрузился въ тяжелый сонъ. Онъ бредилъ среди своихъ грезъ, развалясь на алой подушкѣ, закинувъ голову назадъ и опустивъ руку въ царственной позѣ.
   Когда настала темная ночь, Гамилькаръ тихо поднялъ его и спустился съ нимъ безъ факела по ростральной лѣстницѣ. Проходя черезъ кладовыя, онъ захватилъ съ собою нѣсколько гроздій винограда и кувшинъ съ водою. Ребёнокъ проснулся передъ статуею Алета въ погребѣ, гдѣ хранились драгоцѣнности, и улыбнулся, какъ ни въ чемъ ни бывало, на рукахъ отца, при блескѣ огней, которые его окружали.
   Теперь Гамилькаръ былъ вполнѣ увѣренъ, что у него не отнимутъ сына. Это было недоступное мѣсто, сообщавшееся съ морскимъ берегомъ посредствомъ подземелья, о которомъ зналъ одинъ суффетъ. Бросивши взглядъ вокругъ себя, онъ вздохнулъ широко и свободно. Потомъ онъ поставилъ сына на скамейку возлѣ золотаго щита.
   Никто теперь не видѣлъ его, и онъ не имѣлъ нужды чего-либо остерегаться. Онъ окончательно утѣшился. Какъ мать, которая обрѣла своего потеряннаго первенца, бросился онъ на сына, прижалъ его крѣпко къ своей груди и смѣялся, и плакалъ, и осыпать его ласкательными именами и поцалуями; маленькій Ганнибалъ молчалъ теперь, устрашенный этими ласками.
   Тихими шагами, пробираясь ощупью вдоль стѣнъ, воротился Гамилькаръ и вошелъ въ залу, въ которую, черезъ разщелину купола, проникалъ лунный свѣтъ. Среди залы спалъ наѣвшійся невольникъ, распростертый на мраморныхъ плитахъ. Гамилькаръ поглядѣлъ на него, и въ сердце его закралось что-то въ родѣ жалости. Концомъ своей котурны онъ накинулъ коверъ на голову невольника. Потомъ онъ поднялъ глаза и посмотрѣлъ на свѣтило Таниты, тонкій рогъ котораго сіялъ въ небѣ, и въ эту минуту суффету показалось, что онъ сильнѣе всѣхъ боговъ, и онъ почувствовалъ къ нимъ полное презрѣніе.
   Между тѣмъ начались уже приготовленія къ жертвоприношенію. Въ храмѣ Молоха проломали стѣну дгя того, чтобы вынести мѣднаго бога изъ пролома, не дотрогиваясь до праха алтаря. Потомъ, какъ только взошло солнце, прислужники храма повлекли истуканъ на площадь Камона. Онъ подвигался задомъ, скользя на огромныхъ цилиндрахъ; плечи его были выше стѣнъ. Карѳагеняне разбѣгались куда могли, едва издали замѣчали его шествіе, потому что въ минуту гнѣва Ваала нельзя было даже смотрѣть на него безнаказанно. Благоуханія разнеслись но всѣмъ улицамъ. Всѣ храмы разомъ распахнулись, и оттуда вынесли ковчежцы на колесницахъ или на носилкахъ, которые несли жрецы. Огромные пуки перьевъ колебались но угламъ ковчежцевъ, и сіянія исходили изъ ихъ верхушекъ, оканчивающихся хрустальными, золотыми, серебряными или мѣдными шарами. Это были хананейскіе Ваалы, Мелькартъ, Камонъ, Эшмунъ и боги Натеки. Всѣ они изошли изъ высшаго Ваала и возвращались къ своему источнику чтобы преклониться предъ его силою и потонуть въ его блескѣ. Далѣе слѣдовали изображенія разныхъ нисшихъ боговъ, абаддиры -- камни, упавшіе съ лупы, которые вертѣлись въ пращахъ на серебряныхъ ниткахъ, и наконецъ, различные амулеты; появились забытые идолы и даже съ кораблей принесли пхд, вѣщіе символы. Казалось, весь Карѳагенъ сходился, движимый одной общей идеею смерти и разрушенія.
   Передъ каждымъ ковчежцомъ шелъ человѣкъ съ широкимъ сосудомъ на головѣ, изъ котораго курились ѳиміамы. Облака дыма носились въ воздухѣ, и въ нихъ сквозили покровы, бахрамы и шитье священной утвари. Медленно подвигались ковчежцы по случаю страшной тяжести. Оси колесницъ зацѣплялись иногда въ улицахъ, и тогда набожные люди пользовались случаемъ притронуться къ богамъ своею одеждою.
   Мѣдная статуя Молоха двигалась къ площади Камона. Богатые стекались изъ Мегары съ жезлами въ рукахъ, оканчивающихся изумрудными яблоками; старшины въ діадемахъ собирались на главной улицѣ; капиталисты, правители провинціи, купцы, солдаты, матросы и многочисленная свита, употреблявшаяся для похоронныхъ шествій, съ знаками власти или ремесла -- всѣ сходились къ ковчежцамъ, которые двигались изъ Акрополя, окруженные множествомъ жрецовъ.
   Въ знакъ предпочтенія Молоху, жрецы его были украшены самыми блестящими драгоцѣнностями. Алмазы осыпали ихъ черныя одежды. Но широкіе перстни спадали съ ихъ исхудалыхъ рукъ, и трудно было представить себѣ что нибудь печальнѣе этой безмолвной толпы; огромныя серьги бились о ихъ блѣдныя щоки, а золотыя тіары сжимали ихъ лбы, сморщенные подъ гнетомъ мрачнаго отчаянья. Наконецъ, Ваалъ былъ поставленъ на срединѣ площади. Жрецы огородили отъ толпы рѣшотками мѣсто и встали вокругъ истукана. Жрецы Намона, въ шерстяныхъ одеждахъ, выстроились въ рядъ передъ своимъ храмомъ подъ колоннами портика; жрецы Эшмуна, въ льняныхъ плащахъ съ ожерельями изъ кукуфа на головахъ и въ остроконечныхъ тіарахъ, расположились на акропольскихъ улицахъ. Жрецы Мелькарта, въ фіолетовыхъ туникахъ, заняли мѣсто на западѣ, а жрецы абаддировъ, въ узкихъ одеждахъ изъ фригійскихъ тканей -- на востокѣ; на южной же сторонѣ расположились татуированные гадатели и плакальщики въ плащахъ, покрытыхъ заплатами. Время отъ времени показывались вереницы людей совершенно нагихъ, которые держали другъ друга за плеча. Изъ ихъ гортани исходило хриплое, глухое пѣніе; неподвижные взоры ихъ сверкали, уставленные на Ваала, и они раскачивались изъ стороны въ сторону всѣ разомъ, въ мѣрныхъ движеніяхъ. Они были до такой степени разъярены, что для сохраненія порядка храмовые прислужники должны были ударами палокъ принудить ихъ лечь на животъ и положить головы на мѣдную рѣшотку.
   Въ это самое время изъ глубины площади показался человѣкъ въ бѣлой одеждѣ. Медленно расталкивавъ онъ толпу, и въ немъ узнали жреца Таниты, первосвященника Шахабарима. Послышался всеобщій ропотъ, потому что, по общему сознанію, въ этотъ день мужеское начало имѣло исключительное господство; богиня же была до такой степени забыта, что даже не замѣчали отсутствія жрецовъ ея. Ропотъ этотъ еще болѣе увеличился, когда Шахабаримъ вошелъ за рѣшотку, отворивъ дверь, предназначенную для входа тѣхъ, которые приносили жертвы. Но мнѣнію жрецовъ Молоха, Шахабаримъ наносилъ этимъ великое оскорбленіе ихъ богу, и они старались удалить его, дѣлая знаки руками. Вкусившіе отъ жертвенныхъ мясъ, облеченные въ пурпуръ, какъ цари, съ тронными вѣнцами на головахъ, они оплевывали этого бѣднаго евнуха, изнеможеннаго отъ умерщвленія плоти, и черныя бороды ихъ, блестя на солнцѣ, тряслись въ порывахъ гнѣва.
   Шахабаримъ, не отвѣчая имъ ни слова, продолжалъ идти далѣе. Пройдя ограду, на колѣняхъ подползъ онъ къ колоссу и, распростерши руки, дотронулся до него съ двухъ сторонъ, что было знакомъ торжественнаго поклоненія. Довольно уже мучила его Танита и въ отчаяньи, а можетъ быть, не зная другаго бога, который бы вполнѣ удовлетворилъ его, онъ преклонился передъ Молохомъ. Толпа, въ ужасѣ отъ этого отступничества, испустила громкій вопль. Чувствовали, что рушилась послѣдняя связь, привязывавшая людей къ милосердному божеству. Но Шахабаримъ, будучи евнухомъ, не могъ участвовать въ поклоненіи Молоху. Люди въ красныхъ мантіяхъ вывели его за ограду. Онъ прошелъ поочередно вокругъ всѣхъ группъ жрецовъ, и потомъ жрецъ, лишенный божества, скрылся въ толпѣ, разбѣгавшейся при его приближеніи.
   Между тѣмъ въ ногахъ колосса пылалъ костеръ изъ алое, кедровъ и лавровъ. Концы длинныхъ крыльевъ Ваала обвивались пламенемъ, а но тѣлу его, словно капли пота, текли благовонныя масла, которыми онъ былъ умащенъ. Вокругъ подножія его стояли дѣти, облеченныя въ черныя покрывала, и его безконечно длинныя руки спускались почти до нихъ, какъ будто хотѣли схватить ихъ и унести на небо.
   Богатые, старшины, женщины и вся толпа тѣснились сзади жрецовъ и на терассахъ домовъ. Ковчежцы были поставлены на землю; кадильный дымъ возносился прямо съ небу, точно будто колоссальныя деревья распростирали но небесной лазури свои голубыя вѣтви. Многіе падали въ обморокъ. Другіе стояли неподвижные, словно окаменѣлые. Невыносимая тоска давила всѣхъ и каждаго. Послѣдніе вопли стихли одинъ за другимъ, и народъ безмолвствовалъ, задыхаясь въ ужасѣ ожиданія. Наконецъ, первосвященникъ Молоха, пропуская лѣвую руку подъ покровы дѣтей, вырвалъ у каждаго изъ нихъ по пряди волосъ спереди и бросилъ въ огонь. Тогда люди въ красныхъ плащахъ запѣли священный гимнъ: "Слава тебѣ, солнце, царь обоихъ поясовъ, творецъ, который самъ себя производитъ, отецъ и мать, отецъ и сынъ, богъ и богиня, богиня и богъ!" И голоса ихъ исчезли въ звукѣ инструментовъ, которые, чтобы заглушить крики жертвъ, разомъ грянули, заскрипѣли, загудѣли и загремѣли. Трубы, надуваемыя огромными мѣхами, издавали рѣзкіе звуки; тамбурины бистро и глухо стучали, сальсамы хлопали, будто крылья кузнечика.
   Прислужники длиннымъ крючкомъ растворили семь отдѣленій, устроенныхъ этажами въ истуканѣ Ваала. Въ верхнее отдѣленіе насыпали муки, во второе впустили двѣ горлицы, въ третье -- обезьяну, въ четвертое -- окна, въ пятое -- овцу; и такъ-какъ не было быка для шестаго отдѣленія, то туда бросили дубленую кожу, взятую изъ святилища. Седьмое отдѣленіе зіяло своей пустотой. Но прежде чѣмъ начать жертвоприношеніе, надо было испытать руки бога. Изъ ихъ пальцевъ проходили вверхъ черезъ плечи тоненькія цѣпочки и опускались сзади. Прислужники потянули за эти цѣпочки, руки поднялись и сложились на животѣ, сдѣлавши нѣсколько легкихъ подергиваній. Тогда смолкли инструменты. Раздавалось только клокотаніе огня. Жрецы Молоха расхаживали но широкому подножію идола, всматриваясь въ народъ.
   Нужно было, чтобы кто нибудь добровольно вызвался принести себя ві) жертву и тѣмъ бы подалъ примѣръ другимъ жертвамъ. Но никто не являлся, и семь проходовъ, ведущихъ отъ ограды къ колоссу, оставались пусты. Жрецы, чтобы возбудить народъ, извлекли изъ своихъ поясовъ иглы и начали ими колоть себѣ лицо. Тогда въ ограду вошли посвященные, которые до того времени лежали, распростершись на землѣ, внѣ ограды. Имъ бросили пучокъ острыхъ желѣзныхъ прутьевъ для того, чтобы каждый избралъ себѣ муку. Одни проткнули себѣ животъ, другіе просадили прутья сквозь щоки; на головы надѣли они себѣ терновые вѣнки, потомъ бросились впередъ и, расположившись вокругъ истукана, составили второй внѣшній рядъ послѣ дѣтей. Кругъ ихъ то сжимался, то расширялся; то подбѣгали они къ колоссу, то отбѣгали назадъ къ самой рѣшоткѣ и этими движеніями, соединенными съ криками и съ потоками крови, привлекали къ себѣ толпу.
   Мало-по-малу аллеи начали наполняться людьми. Они бросали въ огонь жемчугъ, золотые сосуды, кубки, подсвѣчники и разныя другія драгоцѣнности. Наконецъ, вошелъ человѣкъ, шатаясь, блѣдный съ волосами, вставшими дыбомъ отъ ужаса, и кинулъ въ огонь ребёнка. Вслѣдъ за тѣмъ въ рукахъ колосса показалась маленькая черная масса и опустилась въ мрачное отверстіе. Жрецы пали ницъ передъ подножіемъ истукана, и новый гимнъ загремѣлъ, славя радость смерти и возрожденія въ вѣчности. Медленно поднимались дѣти, и такъ-какъ клубящійся дымъ высоко возносился къ небу, то казалось, будто они исчезали въ облакахъ. Ни одинъ изъ нихъ не шорохнулся. Они были связаны по рукамъ и ногамъ. Черное покрывало мѣшало имъ видѣть что нибудь или быть узнаваемыми.
   Гамилькаръ въ красномъ плащѣ, какъ всѣ жрецы Молоха, стоялъ возлѣ Ваала, противъ большаго пальца правой ноги истукана. Когда четырнадцатый ребёнокъ исчезъ въ дыму, всѣ видѣли какъ у суффета вырвалось невольное движеніе ужаса. Но онъ сейчасъ же принялъ свое прежнее положеніе и, сложа руки на груди, опустилъ глаза въ землю. Съ другой стороны статуи стоялъ, такъ же неподвижно, какъ Гамилькаръ, первосвященникъ. Опустивъ голову, увѣнчанную сирійскою митрою, онъ смотрѣлъ на прикрѣпленную къ его груди мѣдную дощечку, покрытую вѣщими камнями, въ которой отражалось пламя радужными огнями. Онъ былъ блѣденъ и взволнованъ. Гамилькаръ склонялъ свое чело; и оба они стояли такъ близко къ костру, что плащи ихъ, развѣваясь, задѣвали иногда за него.
   Мѣдныя руки двигались чаще и чаще. Онѣ уже не останавливались, и жрецы едва успѣвали произнести обычныя заклинанія и молитвы, каждый разъ, какъ въ эти руки клали ребёнка.
   Жертвы исчезали, едва касались края отверстія, будто капли воды, брошенныя на раскаленное желѣзо, и бѣлый паръ подымался среди алаго блеска пламени. Между тѣмъ алчность бога не насыщалась. Онъ требовалъ новой пищи. Чтобы снабдить его въ большемъ количествѣ, къ его рукамъ привязывали на толстой цѣпи по нѣскольку дѣтей. Набожные люди старались сосчитать -- соотвѣтствовало ли число жертвъ числу дней солнечнаго года. Но постоянно клали новыя и новыя жертвы, и не было возможности сосчитать ихъ въ безпрерывныхъ движеніяхъ страшныхъ рукъ истукана. Безконечно долго, до вечера продолжалось это жертвоприношеніе. Мало-по-малу внутреннія перегородки истукана приняли цвѣтъ болѣе темный. Тогда стало замѣтно горѣвшее мясо. Нѣкоторымъ казалось даже, что они различаютъ волоса, члены и даже цѣлыя тѣла. День угасалъ. Облака дыму клубились надъ Вааломъ. Костеря, теперь уже безъ огня, возвышался пирамидою углей до колѣнъ истукана. Красный, будто гигантъ, облитый кровью, съ головою, безпрестанно опрокидывающеюся, Ваалъ, казалось, шатался подъ тяжестью своего опьяненія.
   Но мѣрѣ того, какъ жрецы спѣшили дѣломъ, ярость народа усиливалась. Между тѣмъ, число жертвъ значительно уменьшилось. Одни кричали, что слѣдуетъ пощадить остальныхъ; другіе же требовали новыхъ жертвъ. Казалось, самый міръ колебался отъ страшныхъ криковъ народа, бѣсновавшагося въ мистическомъ изступленіи. Фанатики тащили за ограду своихъ дѣтей, которые цѣплялись за нихъ, и они били малютокъ, чтобы скорѣе передать въ руки жрецовъ. Музыканты, изнемогая отъ усталости, смолкали повременамъ, и тогда слышны были крики матерей и трескъ жира, капавшаго на уголья. Упоенные священными питіями ползали на четверинкахъ вокругъ истукана и ревѣли, какъ тигры; вѣщуны дѣлали предсказанія; посвященные пѣли своими проколотыми устами; сломали рѣшотку ограды. Каждый желалъ принести свою дань въ общую жертву; отцы, давно уже похоронившіе своихъ дѣтей, бросали въ огонь ихъ изображенія, игрушки или кости. Кидались другъ на друга съ ножами; душили другъ друга. Прислужники мѣдными вѣялками развѣвали но воздуху пепелъ, падавшій у подножія истукана, для того, чтобы по всему городу распространилась благодать жертвоприношенія и достигла небесныхъ предѣловъ.
   Этотъ страшный шумъ и зарево привлекли варваровъ къ подножію стѣнъ. Цѣпляясь, чтобы лучше видѣть, за обломки гелеполы, они, объятые ужасомъ, смотрѣли на это зрѣлище.
   

XIV.
Ущелье сѣкиры.

   Еще не успѣли карѳагеняне разойтись по домамъ, какъ появились на небѣ густыя тучи. Тѣ, которые подымали голову къ истукану, чувствовали на своихъ лицахъ тяжелыя капли. Пошелъ дождь.
   Онъ шелъ всю ночь. Громъ грохоталъ. То былъ голосъ Молоха; Молохъ побѣдилъ Таниту, и вотъ теперь, оплодотворенная, она, съ высоты небесъ, открыла свою обильную утробу. Иногда, при блескѣ молніи видѣли богиню, почіющую на облакахъ. Густой мракъ скрывалъ ее потомъ; казалось, она не отдохнула еще отъ утомленія и снова клонилась ко сну. Карѳагеняне, думая, что луна производитъ дождь, кричали, желая своими воплями помочь страданіямъ.
   Дождь лилъ, наводняя терассы, образуя озера на дворахъ, каскады по лѣстницамъ и водовороты по угламъ улицъ. Онъ лилъ и тяжелыми тепловатыми каплями, и частыми струями. Съ угловъ домовъ низвергались пѣнистые водопады; стѣны, словно бѣлыми скатертями, были покрыты массами ниспадающей воды, а крыши храмовъ, обмытыя дождемъ, сіяли при блескѣ молній. Съ высоты Акрополя стремительно полились потоки по каменнымъ плитамъ улицъ, подмывавшіе стѣны, увлекая за собою бревна, куски гипса и мебель. Воду собирали въ амфоры, чаши и холсты. Такъ-какъ факелы гасли на дождѣ, то брали головни съ костра Ваала. Многіе опрокидывали головы и пили воду, которая падала прямо имъ въ ротъ. Другіе ложились на краю пѣнистыхъ лужъ и, опустя въ нихъ руки по самыя плечи, напивались воды до такой степени, что она извергалась у нихъ назадъ, какъ у буйволовъ. Свѣжесть распространилась въ воздухѣ, люди расправляли свои члены, вдыхая влажный воздухъ, и надежда воскресла въ сладости этого упоенія. Всѣ бѣдствія были забыты. Карѳагенъ еще разъ возродился.
   Тогда явилась потребность излить на другихъ тотъ избытокъ ярости, который осажденные не могли уже обращать противъ самихъ себя. Подобная жертва не была безполезна: несмотря на то, что люди не чувствовали никакихъ угрызеній, они все еще были въ состояніи того бѣшенства, которое происходитъ обыкновенно отъ сознанія неискупимыхъ преступленій.
   Гроза и ливень застигли варваровъ въ худоукрѣпленномъ лагерѣ. Окоченѣлые бродили они на другой день по грязи, отыскивая свои припасы и оружіе. Все это было испорчено и растеряно.
   Гамилькаръ явился лично къ Ганнону и, по своей неограниченной власти, ввѣрилъ ему начальство. Старый суффетъ колебался нѣсколько минутъ между своею ненавистью и жаждою власти; наконецъ онъ принялъ. Потомъ Гамилькаръ спустилъ галеру, вооруженную на каждомъ концѣ катапультою, и поставилъ ее въ заливѣ, противъ плота, его заслонявшаго, а самъ посадилъ на суда самыхъ храбрыхъ воиновъ и, направившись къ сѣверу, исчезъ въ туманѣ.
   Черезъ три дня, когда собирались возобновить аттаку, въ смятеніи прибѣжали люди съ ливійскаго берега. Гамилькаръ явился къ нимъ и, запасшись у нихъ продовольствіемъ, вторгнулся въ страну.
   Тогда варвары пришли въ такое остервенѣніе, какъ будто онъ имъ измѣнилъ. Тѣ, которые болѣе всего скучали осадою, въ особенности галлы Автарита, не замедлили отступить отъ стѣнъ и идти навстрѣчу суффету. Спендій предполагалъ возобновить гелеполу; Мато клялся пробиться до самой Мегары, и никто изъ войска не трогался съ мѣста. Смятеніе было такъ сильно, что никто не подумалъ поставить другое войско на мѣсто галловъ, стоявшихъ у западной части укрѣпленій. Парр'Авасъ наблюдалъ за варварами съ горныхъ вершинъ. Впродолженіе ночи онъ провелъ все свое войско на внѣшную сторону лагуны, но берегу моря, и вошелъ въ Карѳагенъ.
   На него глядѣли въ городѣ, какъ на спасителя. Каждый изъ шести тысячъ его воиновъ принесъ подъ полою по мѣшку муки. Онъ привелъ съ собою сорокъ слоновъ, нагруженныхъ съѣстными припасами и сушенымъ мясомъ. Народъ толпился вокругъ слоновъ, давалъ имъ имена. Видъ этихъ животныхъ, посвященныхъ Ваалу, радовалъ ихъ болѣе, чѣмъ помощь, пришедшая въ городъ. Это былъ залогъ вѣрности нумидійцевъ, доказательство, что онъ пришелъ наконецъ защитить ихъ, присоединился къ нимъ.
   Принявши привѣтствія отъ старшинъ, Нарр'Авасъ отправился во дворецъ Саламбо.
   Онъ не видѣлъ ее съ тѣхъ самыхъ норъ, какъ въ шатрѣ Гамилькара, между четырьмя войсками, чувствовалъ въ своей рукѣ ея холодную нѣжную ручку. Послѣ помолвки она была отправлена въ Карѳагенъ. Любовь его, разсѣянная честолюбивыми мечтами, снова теперь возгорѣлась, и онъ предполагалъ воспользоваться своими правами, жениться на Саламбо и увезти ее. Она не понимала, какимъ образомъ этотъ молодой человѣкъ могъ когда нибудь сдѣлаться ея супругомъ. Несмотря на то, что каждый день она молила Таниту послать смерть Мато, отвращеніе ея къ ливійцу уменьшалось. Она смутно чувствовала, что ненависть, которою онъ преслѣдовалъ ее, имѣла источникъ почти религіозный, и ей хотѣлось видѣть въ Нарр'Авасѣ какъ-бы отблескъ того страстнаго порыва, отъ котораго до сихъ поръ не могла она опомниться. Она желала короче узнать своего жениха, а между тѣмъ его присутствіе смущало ее. Она велѣла ему отвѣтить, что не можетъ принять его.
   Гамилькаръ, впрочемъ, приказалъ заранѣе своимъ людямъ не допускать нумидійскаго царя къ дочери. Отложивши до конца войны исполненіе своего обѣщанія, онъ надѣялся прочнѣе сохранить его вѣрность, и Нарр'Авасъ, боясь суффета, удалился. Но съ той поры нумидіецъ высоко поднялъ голову передъ совѣтомъ ста. Онъ измѣнилъ его планы, потребовалъ преимуществъ для своихъ воиновъ и занялъ ими главные посты. Варвары пришли въ немаюе удивленіе, увидя нумидійцевъ на башняхъ.
   Еще сильнѣе было удивленіе карѳагенянъ, когда вдругъ прибыли на старой пунической триремѣ четыреста плѣнныхъ ихъ земляковъ, взятыхъ во время сицилійской войны. Это случилось вотъ какимъ образомъ. Гамилькаръ тайно отослать квиритамъ экипажи латинскихъ судовъ, взятыхъ передъ отложеніемъ тирійскихъ городовъ, и Римъ, въ вознагражденіе за эту любезность, возвратилъ плѣнныхъ. Гіеронъ, который царствовалъ въ Сиракузахъ, былъ увлеченъ этимъ примѣромъ. Ему было очень важно для своей безопасности, чтобы римляне и карѳагеняне сохранили равновѣсіе. Такимъ образомъ онъ имѣлъ нужду въ спасеніи послѣднихъ и потому объявилъ себя ихъ другомъ, и послалъ имъ двѣсти быковъ и большой запасъ отличной пшеницы. Была причина еще болѣе глубокая, вслѣдствіе которой карѳагенянамъ старались помочь. Чувствовали, что если наемники восторжествуютъ, то вооружится все, начиная съ воина до послѣдняго поломойщица, и тогда никакое правительство, никакой престолъ не удержится.
   Гамилькаръ между тѣмъ опустошалъ восточныя провинціи. Онъ отразилъ галловъ, и варвары сами оказались какъ-бы осажденными. Тогда онъ началъ тревожить ихъ мелкими, частыми нападеніями и мало но малу заставилъ спаться съ позиціи. Спендій долженъ былъ слѣдовать за войскомъ; потомъ уступилъ и Мато.
   Но Мато не миновалъ Туниса. Онъ заперся въ стѣнахъ его. Это было умное упорство, потому что вскорѣ, по вызову Гамилькара, Нарр'Авасъ вышелъ изъ воротъ Канона со своими воинами и слонами. Прочіе же варвары блуждали по провинціямъ, преслѣдуя суффета. Въ Клипеѣ Гамилькаръ принялъ въ свои ряды три тысячи галловъ, получилъ лошадей изъ Киренаики и оружіе изъ Бруціума и возобновилъ войну.
   Никогда еще геній его не проявлялся такъ могущественно и плодотворно. Впродолженіе семи мѣсяцевъ преслѣдовали его варвары, а онъ шелъ все впередъ, ведя ихъ къ одной опредѣленной, задуманной имъ цѣли.
   Нѣсколько разъ пытались они окружить его, посылая въ обходъ небольшіе отряды съ этою цѣлію. Но онъ постоянно успѣвалъ ускользать, и они перестали раздѣляться. Войско варваровъ простиралось до сорока тысячъ человѣкъ, и они нѣсколько разъ отражали карѳагенянъ.
   Болѣе всего вредила варварамъ конница Нарр'Аваса. Часто, въ самые глухіе часы, когда они шли долиною, дремля подъ тяжестью оружія, вдругъ на краю горизонта подымались широкія облака пыли, кони мчались во весь опоръ, будто молніей сверкали очи изъ песчаныхъ тучъ, и сыпался на варваровъ цѣлый градъ копій. Нумидійцы въ бѣлыхъ плащахъ испускали громкіе крики, подымали руки и, сжимая колѣнами своихъ поднимающихся на дыбы коней, быстро поворачивались и удалялись. Они постоянно имѣли въ нѣкоторомъ разстояніи запасы копій на дромедерахъ; едва удалившись, они снова налетали на варваровъ, еще страшнѣе, выли какъ волки, и уносились, какъ коршуны. Варвары, расположенные по флангамъ, падали такимъ образомъ одинъ за другимъ; это продолжалось обыкновенно до вечера; тогда войска входили въ горы. Несмотря на то, что горы были опасны для слоновъ, Гамилькаръ постоянно держался ихъ. Онъ слѣдовалъ вдоль цѣпи горъ, простиравшейся отъ Гермейскаго перешейка до вершинъ Загуана. Варвары думали, что онъ хочетъ этимъ скрыть малочисленность своего войска. Но неизвѣстность, въ которой онъ постоянно держалъ ихъ, раздражала ихъ болѣе, чѣмъ какое либо пораженіе. Впрочемъ, они не унывали и слѣдовали за нимъ. Наконецъ, однажды вечеромъ между Серебряною и Свинцовою горами, среди высокихъ утесовъ, варвары встрѣтили отрядъ легковооруженныхъ. Войско карѳагенское было въ недалекомъ разстояніи впереди, такъ что посредствомъ трубъ можно было слышать шаги его. Отрядъ бросился въ ущелье и началъ спускаться въ долину, окруженную высокими скалами и имѣющую форму сѣкиры. Варвары погнались за нимъ. Въ глубинѣ ущелья, среди скачущихъ быковъ, бѣжало въ безпорядкѣ прочее войско карѳагенянъ. Среди него видѣнъ былъ человѣкъ въ красномъ плащѣ; это былъ суффетъ. Варвары осыпали его бранными криками; ярость ихъ, смѣшанная съ радостью, возросла до послѣдней крайности. Только нѣкоторые изъ лѣни или благоразумія остались при входѣ въ ущелье. Но внезапно налетѣвшая изъ лѣса конница двинула ихъ впередъ, и вскорѣ всѣ варвары были внизу, въ долинѣ. Тогда вся эта масса, двинувшись нѣсколько разъ то взадъ, то впередъ, остановилась. Не было никакого выхода. Тѣ, которые были сзади, бросились къ ущелью, но проходъ былъ совершенно запертъ. Переднимъ рядамъ кричали, чтобы они шли далѣе, но передъ ними торчали непроходимые утесы, и они издали осыпали бранью своихъ товарищей, которые не могли отыскать прежней дорога. Это произошло оттого, что едва варвары спустились въ долину, спрятанные за утесами отряды карѳагенянъ повалили рычагами скалы, и такъ-какъ склоны были очень круты, то огромныя массы завалили совершенно узкій проходъ.
   На другомъ концѣ долины находился длинный проходъ, тамъ и сямъ прорѣзанный разсѣлинами. Проходъ этотъ велъ въ ровъ, подымавшійся къ возвышенной площадкѣ, которую заняло пуническое войско. Въ этомъ проходѣ, по стѣнамъ скалъ, раньше уже расположили лѣстницы. Такимъ образомъ легковооруженные могли занять заранѣе повороты и разсѣлины прохода и по лѣстницамъ взобраться вверхъ. Многіе изъ нихъ пытались спуститься въ ровъ; ихъ вытащили оттуда веревками, потому что почва въ этомъ мѣстѣ состояла изъ одного наноснаго песку и была такъ поката, что но ней нельзя было подняться даже и ползкомъ. Варвары немедленно бросились къ проходу, но вдругъ, при самомъ входѣ въ него, передъ ними словно съ неба спустилась стѣна въ сорокъ локтей вышиною и заняла всю ширину прохода. Такимъ образомъ планы суффета удались. Никто изъ наемниковъ не зналъ горъ, а между тѣмъ, идя во главѣ войска, они вели за собою другихъ. Скалы, узкія снизу, легко было повалить. Войско его кричало вдали, какъ будто въ отчаяньи всеобщаго бѣгства. Правда, Гамилькаръ могъ потерять легковооруженныхъ; только половина осталась изъ нихъ. Но онъ готовъ былъ пожертвовать въ двадцать разъ болѣе, лишь бы достигнуть успѣха въ своемъ предпріятіи.
   До самаго утра бродили варвары по долинѣ тѣсными рядами, щупая руками горы и ища какого нибудь выхода. Наконецъ насталъ день. Варвары увидѣли вокругъ себя высокія стѣны, возносящіяся острыми верхами. Никакого средства къ спасенію, никакой надежды! Оба естественные прохода изъ этой западни были заграждены: одинъ опрокинутыми скалами, другой -- стѣною. Безмолвно глядѣли наемники другъ на друга. Ледяной холодъ пробѣгалъ по ихъ жиламъ, и отяжелѣвшіе вѣки смыкались въ усталости; они повалились одинъ на другаго. Потомъ они встали и начали толкать скалы. Но самыя низшія изъ нихъ были непоколебимы подъ тяжестью верхнихъ. Попробовали карабкаться одинъ на другаго, надѣясь взобраться такимъ образомъ до вершины; но это было невозможно по причинѣ выпуклой формы утесовъ. Пытались рыть землю въ обоихъ проходахъ, но орудія ломались. Развели огромный костеръ изъ шатерныхъ древокъ, но огонь не могъ зажечь скалы. Тогда обратились къ стѣнѣ. Она была вся усажена гвоздями, толстыми, какъ сваи, острыми, какъ иглы дикобраза, и частыми, какъ щетина на щеткѣ. Несмотря на то, варвары бросились на стѣну -- такъ велика была ихъ ярость. Но первые ряды повисли на гвоздяхъ, проткнутые ими навылетъ, прочіе отступили, и на гвоздяхъ остались клочки человѣческаго мяса и окровавленныхъ волосъ.
   Когда первый пылъ отчаянія нѣсколько утихъ, обратили вниманіе на количество съѣстныхъ припасовъ. Оказалось, что у наемниковъ, потерявшихъ свои обозы, продовольствія едва хватало на два дня, а у прочихъ совсѣмъ его не было, потому что ожидали подвоза изъ южныхъ деревень.
   Между тѣмъ быки, которыхъ карѳагеняне пустили для привлеченія варваровъ, бродили по ущельямъ. Ихъ убили копьями и съѣли; когда желудки были насыщены, мысли сдѣлались менѣе мрачны. На другой день зарѣзали всѣхъ муловъ (около сорока штукъ). Потомъ соскребли ихъ кожу, сварили внутренности, истолкли кости и все еще не унывали: надѣялись, что придетъ войско изъ Туниса, вѣроятно, уже предупрежденное объ ихъ положеніи.
   Но къ вечеру на пятый день голодъ усилился; многіе кричали въ его мученіяхъ, грызли ремни мечей и маленькія губки, окаймлявшія шлемы.
   Сорокъ тысячъ человѣкъ были стѣснены въ амфитеатрѣ, огражденномъ скалами. Одни стояли передъ стѣною или у подошвы скалъ; другіе бродили по долинѣ толпами. Храбрые уединились, а робкіе старались тѣсниться къ нимъ, какъ будто тѣ могли ихъ снасти.
   Трупы легковооруженныхъ, но причинѣ смрада, уже прежде были преданы землѣ; теперь не видно было и мѣста, гдѣ они были зарыты.
   Изнеможенные варвары валялись но землѣ; между ихъ рядами проходилъ тамъ и сямъ ветеранъ; они осыпали проклятіями карѳагенянъ, Гамилькара и Мато, хотя послѣдній былъ совершенно невиненъ въ ихъ бѣдствіи; но имъ казалось, что ихъ страданія не были бы такъ сильны, еслибы Мато раздѣлялъ ихъ съ ними. Одни стонали, другіе плакали, какъ дѣти.
   Одни прибѣгали къ сотникамъ и умоляли ихъ облегчить чѣмъ нибудь ихъ страданія. Другіе ничего не говорили, подымали камни и бросали ихъ сотникамъ въ лицо. Нѣкоторые тщательно припрятали отъ всѣхъ остатки пищи, зарывая въ землю нѣсколько горстей финиковъ, немножко муки и ѣли эту пищу по ночамъ, закутывая голову плащами. Тѣ, у которыхъ были мечи, держали ихъ обнаженными въ рукахъ. Болѣе недовѣрчивые стояли, опершись о скалы. Обвиняли вождей и грозили имъ. Но Автаритъ не боялся показываться передъ всѣми. Съ непоколебимымъ упорствомъ варвара, разъ но двадцати въ день онъ обходилъ скалы, надѣясь каждый разъ, что авось онѣ сдвинулись съ мѣста. И потрясая своими дюжими плечами, покрытыми мѣхомъ, онъ собою напоминалъ сотоварищамъ медвѣдя, который выходитъ весною изъ берлоги, чтобы посмотрѣть, не растаяли ли снѣга.
   Спендій, окруженный греками, скрывался въ расщелинѣ. Изъ страха онъ распустилъ о себѣ молву, что умеръ.
   При страшномъ истощеніи, кожа повисала на ихъ тѣлѣ синеватыми морщинами. Вечеромъ въ девятый день умерло трое иберійцевъ. Въ ужасѣ отбѣжали отъ нихъ товарищи; ихъ раздѣли, и голые трупы ихъ бѣлѣли на пескѣ подъ лучами солнца. Тогда вокругъ нихъ начали бродить гараманты. Это были люди, привыкшіе къ степной жизни; они не чтили никакихъ боговъ. Наконецъ, самый старшій изъ нихъ сдѣлалъ знакъ, и они, наклонившись надъ трупомъ, отрѣзали своими ножами по куску и начали ѣсть. Издали смотрѣли на нихъ прочіе варвары, крики ужаса раздались повсюду; по многіе въ глубинѣ души завидовали гарамантамъ.
   Среди ночи нѣкоторые изъ варваровъ приблизились къ нимъ и, скрывая свое желаніе, просили дать имъ по маленькому куску -- для того, говорили они, чтобы попробовать вкусъ. Мало по малу другіе стали присоединяться къ этимъ смѣльчакамъ, и вотъ кругомъ труповъ образовалась толпа. Но почти всѣ, едва касалось ихъ губъ холодное мясо, бросали его съ отвращеніемъ; другіе же, напротивъ, пожирали съ жадностью.
   Варвары поощряли другъ друга приняться за человѣческое мясо. Тѣ, которые отказывались сначала, кончали тѣмъ, что шли посмотрѣть, какъ ѣдятъ гараманты, и уже не отходили отъ нихъ. Куски мяса варили, солили пескомъ; оспаривали другъ у друга лучшіе. Когда всѣ три трупа были съѣдены дочиста, стали искать глазами по всей долинѣ, не найдется ли еще труповъ.
   Но, вѣдь, у нихъ было двадцать плѣнныхъ карѳагенянъ, взятыхъ въ послѣднемъ дѣлѣ; никто ихъ не замѣчалъ до сихъ поръ. Они были истреблены. Это было сверхъ того дѣло мести. Потомъ, такъ-какъ нужно было жить, такъ-какъ вкусъ къ человѣческому мясу развился и такъ-какъ умирали отъ голоду, то начали убивать носильщиковъ, конюховъ и всѣхъ слугъ. Каждый день убивали кого нибудь. Нѣкоторые, наѣвшись вдоволь, приходили въ силы и ободрялись духомъ.
   Вскорѣ истощилось и это средство; тогда обратились къ раненымъ и больнымъ: такъ-какъ они не имѣли возможности лечиться, то ихъ избавляли отъ мученій смертью. Едва кто либо начиналъ шататься, сейчасъ же кричали, что онъ уже погибъ и долженъ служить другимъ. Чтобы ускорить смерть больныхъ, употребляли разныя хитрости: воровали у нихъ послѣдніе остатки протухлой пищи или наступали на нихъ ногами, какъ будто нечаянно. Умирающіе употребляли послѣднія усилія, желая казаться вполнѣ здоровыми, старались протягивать руки, вставать, смѣяться. Люди, готовые упасть въ обморокъ, старались придти въ себя, коля свое тѣло чѣмъ нибудь острымъ. Убивали другъ друга и безъ всякаго повода, единственно для того, чтобы потушить бѣшенство.
   Въ четырнадцатый день густой и тяжелый туманъ спустился на долину, что всегда бываетъ въ этихъ странахъ въ концѣ зимы. Эта перемѣна воздуха увеличила смертность и трупы быстро разлагались въ тепловатой сырости, сдерживаемой каменными стѣнами утесовъ. Влажность, осѣдая на трупахъ, размягчала ихъ, и вся долина покрылась гніеніемъ. Бѣловатый паръ клубился надъ землею; онъ щекоталъ ноздри, пронизывалъ тѣло до костей, раздражалъ глаза. Варварамъ казалось, что это -- послѣднія издыханія души ихъ умершихъ товарищей. Ими овладѣло глубокое отвращеніе; они не хотѣли и дотрогиваться до этихъ труповъ, и рѣшились лучше умереть.
   Но черезъ два дня погода опять сдѣлалась ясная и сухая, и голодъ снова началъ терзать ихъ. Имъ казалось, что желудки тянутъ изъ нихъ клещами. Они катались по землѣ въ судорогахъ; набивали ротъ землею, грызли руки и закатывались въ истерическомъ хохотѣ.
   Еще болѣе мучила ихъ жажда; у нихъ не было ни капли воды; мѣхи были пусты уже на девятый день. Стараясь обмануть свою потребность, они сосали кремни и лизали языкомъ металлическія чешуйки перевязей, головки рукоятокъ изъ слоновой кости, желѣзо мечей. Старые проводники каравановъ стягивали животъ веревками. И постоянно ожидали прибытія войска изъ Туниса.
   Принимая въ разсчетъ продолжительность своего ожиданія, они соображали, что войско должно придти теперь уже скоро. Тогда храбрый Мато не оставитъ ихъ безъ помощи. "Завтра непремѣнно придетъ!" говорили они, но это завтра проходило въ тщетномъ ожиданіи.
   Въ началѣ они молились, давали обѣты, произносили всевозможныя заклинанія. Но теперь они чувствовали къ своимъ божествамъ одну ненависть и въ отмщеніе старались не вѣрить въ нихъ болѣе.
   Люди горячаго характера погибли первые; африканцы сносили терпѣливѣе галловъ. Зарксасъ, окруженный балеарцами, лежалъ неподвижно, протянувшись во всю свою длину и заложивъ руки въ волоса. Спендій нашелъ растеніе съ широкими и сочными листьями; объявивъ, что оно ядовито, онъ отвлекъ отъ него другихъ, а самъ питался имъ.
   Надъ долиною летали вороны. Но варвары были очень слабы для того, чтобы ударами камней убивать ихъ налету. Иногда ястребъ садился на трупъ и клевалъ его; человѣкъ подползалъ къ нему съ копьемъ въ зубахъ, и, прицѣлясь, бросалъ оружіе, опираясь на руку. Птица, испуганная внезапнымъ шумомъ, прерывала свое занятіе и спокойнымъ взглядомъ осматривалась кругомъ; потомъ подымалась, протягивая свой отвратительный клювъ, и человѣкъ въ отчаяніи ничкомъ падалъ въ пыль. Нѣкоторые отыскивали хамелеоновъ, змѣй. Но болѣе всего служило къ продленію ихъ существованія -- ихъ желаніе жить. Всѣ мысли свои сосредоточивали они на этомъ и употребляли всю силу воли не дать голодной смерти восторжествовать надъ ними. Люди твердаго характера собирались въ кружки и сидѣли среди долины, окруженные трупами, безмолвно и мрачно углубившись сами въ себя. Родившіеся въ городахъ вспоминали улицы, кипящія жизнію, гостинницы, театры, бани и цирюльни съ болтливыми содержателями. Другимъ представлялись поля, освѣщенныя заревомъ заката, золотистая рожь волновалась по нимъ, и быки съ ярмами на шеѣ бороздили холмы, таща за собою плуги. Путешественники мечтали о колодцахъ, охотники о лѣсахъ, ветераны о битвахъ; въ этой постоянной дремѣ мысли ихъ принимали живые образы и были настоящими снами на яву. Въ припадкѣ этихъ грёзъ они вдругъ вскакивали, искали выхода изъ горъ и были готовы пройти сквозь стѣны скалъ. Одни воображали себя на морѣ во время бури и раздавали приказанія, какъ-будто управляя плаваньемъ. Другіе въ ужасѣ отступали: имъ представлялись въ облакахъ ряды пуническихъ войскъ. Были и такіе, которые воображали себя на пиру и пѣли. Многіе въ странной маніи повторяли одно и то же слово или дѣлали постоянно одинъ и тотъ же жестъ. Потомъ, когда вдругъ они приходили въ себя, подымали голову и оглядывались вокругъ, то начинали рыдать, видя, что ихъ мечты рушились. Нѣкоторые уже не страдали болѣе и, чтобы убить время, разсказывали другъ другу о прежнихъ опасностяхъ, которыхъ избѣжали.
   Смерть была близка и неизбѣжна. Какихъ только попытокъ ни дѣлали, чтобъ открыть проходъ. Думали и о переговорахъ съ непріятелемъ. Но какимъ образомъ войти въ переговоры? Не знали даже, гдѣ и находится Гамилькаръ. Вѣтеръ дулъ со стороны рва. Сверху стѣнъ цѣлымъ каскадомъ сыпался песокъ; волосы и платье варваровъ покрылись имъ, какъ будто земля, подымаясь, собиралась погребсти ихъ въ свои нѣдра живыми. Все было неподвижно вокругъ. Вѣчныя горы съ каждымъ утромъ казались выше и выше. Иногда стаи птицъ пролетали надъ головами, кружась на свободѣ въ голубомъ небѣ. Варвары закрывали глаза, чтобъ не видѣть ихъ. Сначала чувствовали шумъ въ ушахъ; ногти чернѣли, холодъ распространялся по членамъ и проникалъ въ грудь; тогда испускали духъ, лежа на боку безъ малѣйшаго крика.
   На девятнадцатый день мертвыхъ было двѣ тысячи. Автаритъ, у котораго осталось всего пятьдесятъ галловъ, шелъ, думая лишить себя жизни, какъ вдругъ ему показалось, что на верху горы стоитъ передъ нимъ человѣкъ. Этотъ человѣкъ по причинѣ страшной высоты казался пигмеемъ. Но Автаритъ могъ разглядѣть въ его лѣвой рукѣ крестообразный щитъ. Тогда галлъ воскликнулъ: "карѳагенянинъ!" и всѣ въ долинѣ поднялись. Воинъ прогуливался по краю пропасти. Варвары смотрѣли на него снизу.
   Спендіи нашелъ черепъ быка, потомъ устроилъ діадему изъ двухъ поясовъ и поставилъ ее на рога на концѣ шеста. Это былъ знакъ перемирія. Карѳагенянинъ исчезъ. Его ожидали. Наконецъ, вечеромъ, будто камень, пущенный изъ пращи, упала съ высоты перевязь. Она была изъ красной мѣди, покрыта шитьемъ съ тремя алмазными звѣздами. Среди нея была наложена печать великаго совѣта, изображавшая копя подъ пальмою. Это была охранная граната со стороны Гамилькара.
   Варварамъ нечего было бояться. Всякая перемѣна участи полагала предѣлъ ихъ бездѣйствію. Безпредѣльная радость овладѣла ими; они обнимались и плакали. Спендій, Автаритъ, Зарксасъ, четверо италійцевъ, негръ и два спартанца вызвались вести переговоры. Предложеніе ихъ было принято немедленно, но не знали, какъ выйти изъ долины.
   Внезапно среди утесовъ раздался сильный трескъ. И самая возвышенная скала, поколебавшись въ своемъ основаніи, покатилась внизъ. Со стороны варваровъ скалы были неколебимы, потому-что заслонялись сзади другимъ рядомъ скалъ; карѳагенянамъ, напротивъ того, достаточно было упереться въ нихъ съ силою, и они валились въ долину. Такимъ образомъ карѳагеняне поколебали скалы и къ утру онѣ уже лежали одна на другой, спускаясь въ долину, какъ громадныя ступени разрушеннаго крыльца.
   Но варвары все еще не могли взобраться но нимъ. Имъ спустили лѣстницы. Толпою бросились они къ этимъ лѣстницамъ, но были отражены выстрѣломъ катапульты. Пропущено было только десять человѣкъ, выбранныхъ для переговоровъ. Они пошли, окруженные гамилькаровой конницей, держась за гриву лошадей, чтобъ не упасть. Когда прошла первая радость, безпокойство овладѣло ими. Требованія Гамилькара могли быть жестоки. Но Спендіи ихъ обнадежилъ.
   -- Я буду говорить съ нимъ, сказалъ онъ.
   И Спендій хвалился, что знаетъ хорошія слова, которыя послужатъ къ спасенію войска.
   Пройдя лѣсокъ, они встрѣтили стражу. Стража преклонилась при видѣ перевязи, которую Спендій держалъ на своихъ плечахъ. Когда они вошли въ пуническій лагерь, толпа окружила ихъ. Шопотъ и смѣхъ слышались среди нея. Но вотъ пологъ шатра распахнулся.
   Гамилькаръ сидѣлъ на скамьѣ, въ глубинѣ палатки. Возлѣ него стоялъ столъ, на которомъ блестѣлъ обнаженный мечъ. Сотники стояли вокругъ суффета. Увидя Спендія, Автарита и другихъ наемниковъ, съ ужасомъ отшатнулся онъ назадъ, потомъ наклонился впередъ и началъ вглядываться въ нихъ.
   Зрачки ихъ глазъ были расширены до невѣроятности, а подъ глазами чернѣли огромныя круглыя пятна до ушей. Синеватые носы выдавались впередъ изъ-за впалыхъ, покрытыхъ морщинами щокъ; кожа, обвисшая на мускулахъ, была покрыта слоемъ грязи аспиднаго цвѣта. Губы слипались, скрывая желтые зубы. Отъ нихъ пахло нестерпимымъ смрадомъ. Они казались выходцами изъ могилъ, живыми мертвецами.
   Среди палатки, на циновкѣ, на которой усѣлись сотники, стояло дымившееся блюдо тыквъ. Варвары, дрожа всѣми членами, уставили свои глаза на это блюдо, и даже слезы выступили на ихъ глазахъ. Однако они удерживались.
   Гамилькаръ обратился къ нимъ, желая заговорить съ кѣмъ-нибудь. Тогда они вдругъ всѣ бросились впередъ, и, распростершись на животѣ передъ блюдомъ, опустили свои лица въ жиръ. Стукъ зубовъ при ѣдѣ смѣшивался съ всхлипываньями, которыя испускали они отъ радости. Болѣе отъ удивленія, чѣмъ изъ жалости, варварамъ дали доѣсть блюдо. Когда они встали, Гамилькаръ далъ знать рукою, приглашая начать рѣчь тому, кто держалъ перевязь. Но Спендій, въ страхѣ шевеля губами, началъ что-то бормотать про себя. Гамилькаръ, вслушиваясь въ его слова, вертѣлъ на рукѣ перстень съ такимъ же знакомъ, какой былъ на печати перевязи. Нечаянно онъ уронилъ этотъ перстень на нихъ. Спендій тотчасъ же поднялъ его: рабскія привычки возвратились къ нему, когда онъ сталъ передъ своимъ господиномъ. Прочіе наемники вздохнули отъ негодованія на это униженіе. Но вотъ грекъ возвысилъ голосъ и, зная, что Ганнонъ врагъ Гамилькара, началъ приводить на память всѣ преступленія Ганнона, стараясь вызвать жалость подробностями бѣдствій, претерпѣнныхъ наемниками, и напоминая ихъ прежнее усердіе. Долго говорилъ онъ, быстро, вкрадчиво и даже съ жаромъ. Онъ забылъ все, увлекшись потокомъ краснорѣчія.
   Гамилькаръ прервалъ его, отвѣтивъ, что онъ принимаетъ ихъ извиненія и согласенъ на заключеніе окончательнаго мира, но что онъ требуетъ выдачи, по его выбору, десяти наемниковъ безъ оружія и безъ туникъ. Они не ожидали этой милости. Спендій вскричалъ:
   -- О, господинъ! если захочешь, дадимъ и двадцать.
   -- Нѣтъ, мнѣ довольно десяти, кротко отвѣчалъ Гамилькаръ.
   Ихъ вывели изъ палатки, чтобы они переговорили между собою. Какъ только они остались одни, Автаритъ воспротивился выдачѣ десяти товарищей, а Зарксасъ сказалъ Спендію:
   -- Почему ты не убилъ его? Мечъ его лежалъ возлѣ тебя.
   -- Его!... воскликнулъ Спендій, и онъ нѣсколько разъ повторилъ: "Его, его!..." какъ будто это была невозможная вещь, какъ будто Гажилькаръ былъ безсмертенъ.
   Усталость изнурила ихъ до такой степени, что они повалились всѣ на землю, не зная -- на что рѣшиться. Спендіи побуждалъ ихъ уступить. Наконецъ, всѣ согласились и вошли снова въ шатеръ.
   Тогда суффетъ пожалъ руки у всѣхъ ихъ поочереди и потомъ обтеръ свою ладонь объ одежду, такъ-какъ липкая кожа ихъ рукъ производила самое непріятное впечатлѣніе, проходившее дрожью по всѣмъ нервамъ. Потомъ онъ имъ сказалъ:
   -- Вы всѣ военачальники варваровъ, клянетесь вы за нихъ?
   -- Да, отвѣчали они.
   -- Безъ принужденія, отъ всей души, съ твердымъ намѣреніемъ сдержать ваши обѣщанія?
   Они увѣряли, что сейчасъ же воротятся къ своимъ для исполненія воли суффета.
   -- Если такъ, возразилъ суффетъ:-- то по договору, заключенному между мною Баркою и вами, посланниками наемниковъ, я выбираю васъ и васъ я удерживаю при себѣ.
   Спендій упалъ безъ чувствъ на циновку. Варвары стѣснились въ кучку, будто отстраняясь отъ него. Ни одного слова, ни одной жалобы не раздалось съ ихъ стороны.
   Между тѣмъ товарищи ихъ, тщетно ожидая ихъ возвращенія, начали наконецъ думать, что они измѣнили. По всей вѣроятности, посланники передались суффету.
   Два дня ждали они ихъ; утромъ на третій день терпѣніе ихъ истощилось. Съ помощію веревокъ, копій, стрѣлъ и кусковъ полотна они устроили лѣстницы, перелѣзли черезъ опрокинутыя скалы, оставивъ за собою до трехъ тысячъ самыхъ слабыхъ, и отправились въ путь въ намѣреніи присоединиться къ войску, находившемуся въ Тунисѣ.
   Въ концѣ ущелья разстилался лугъ, усѣянный кустарниками. Варвары обглодали эти кустарники до-чиста. Далѣе они встрѣтили на своемъ пути поле съ бобами, и бобы исчезли, какъ будто надъ ними пролетѣла саранча. Черезъ три часа они пришли въ долину, окаймленную зелеными холмиками.
   По скатамъ этихъ холмиковъ тамъ и сямъ блестѣли серебристые снопы. Варвары, ослѣпленные солнечнымъ свѣтомъ, не могли разсмотрѣть, что эти снопы поддерживались снизу огромными черными массами; но вдругъ снопы поднялись -- это были ряды копій, торчавшихъ изъ башенъ на слонахъ, которые были вооружены страшнымъ образомъ. На груди у нихъ торчали вилы и острыя желѣзныя копья; бока были обложены мѣдью, колѣни вооружены кинжалами, а на концахъ хоботовъ прикрѣплены широкія косы; спустившись съ холмовъ въ долину, они шли прямо на варваровъ. Ужасъ оковалъ послѣднихъ. Они не смѣли и покуситься даже на бѣгство. Они были окружены со всѣхъ сторонъ. Слоны врѣзались въ толпу и начали боронить ее вилами, копьями и ножами, какъ соха боронитъ землю; косили, кололи, и рѣзали ее со всѣхъ сторонъ. Все смѣшалось въ одну нестройную кучу изъ человѣческаго мяса, выдававшагося бѣлыми пятнами на сѣрыхъ мѣдныхъ листахъ и между красныхъ потоковъ крови. Среди этой кучи проходили страшныя животныя, оставляя за собою черныя борозды. Самыя яростныя изъ нихъ были тѣ, которыми управлялъ нумидіецъ, увѣнчанный діадемою изъ перьевъ. Съ непостижимою скоростью металъ онъ копье за копьемъ, а въ промежуткахъ испускалъ длинный пронзительный свистъ; тогда, послушныя какъ собаки, чудовища обращали на него свои огромные глаза. Толпа варваровъ все болѣе и болѣе сжималась. Въ изнуреніи они перестали сопротивляться. Наконецъ, слоны были въ центрѣ долины. Они столпились, полѣзли дыбомъ одинъ на другаго и перепутались клыками. Нарр'Авасъ тотчасъ же усмирилъ ихъ и, повернувшись, они рысью побѣжали обратно къ холмамъ.
   Между тѣмъ два отряда варваровъ какъ-то уцѣлѣли, спрятавшись въ рытвинѣ. Они побросали оружіе и на колѣняхъ передъ пуническими шатрами умоляли о пощадѣ. Имъ перевязали руки и ноги. Потомъ, когда они были всѣ распростерты по землѣ, привели снова слоновъ. Груди варваровъ затрещали подъ лапами чудовищъ, какъ крышки ломавшихся сундуковъ. Каждый шагъ слона раздавливалъ двухъ связанныхъ. Переваливаясь съ боку на бокъ, слоны вонзали въ тѣла свои толстыя лапы и прошли такимъ образомъ черезъ всѣхъ несчастныхъ съ одного конца до другаго.
   И снова замолкла поверхность долины. Настала ночь. Гамилькаръ наслаждался зрѣлищемъ своего мщенія. Но вдругъ онъ задрожалъ. Онъ увидѣлъ, и всѣ увидѣли въ шестистахъ шагахъ налѣво, на верху небольшаго холмика, новыхъ варваровъ. Четыреста самыхъ храбрыхъ наемниковъ, этрусковъ, ливійцевъ и спартанцевъ, съ самаго начала успѣли взойти на холмы, и тамъ они стояли все время, не зная -- на что рѣшиться. Послѣ избіенія ихъ товарищей, они рѣшились прорваться сквозь карѳагенянъ и быстро спускались съ холмовъ стройными рядами.
   Суффетъ немедленно же послалъ къ нимъ гонца. Онъ нуждался въ войскахъ, и такъ поразила его храбрость варваровъ, что онъ принималъ ихъ къ себѣ безъ всякихъ условій. Они должны были приблизиться еще на нѣсколько шаговъ въ мѣсто, назначенное суффетомъ, гдѣ для нихъ приготовлены были съѣстные припасы. Варвары согласились, и всю ночь они ѣли. Карѳагеняне начали роптать на эту снисходительность суффета къ наемникамъ. Уступилъ ли онъ этимъ проявленіемъ ненасытной ненависти, была ли эта новая затѣя утонченной хитрости, но только на другой день онъ явился къ варварамъ безъ меча, съ обнаженною головою, сопровождаемый отрядомъ конницы, и объявилъ варварамъ, что накормилъ ихъ вовсе не для того, чтобы сохранить ихъ всѣхъ, что ему нужны люди, но онъ не знаетъ, какъ ему избрать изъ нихъ лучшихъ. Съ этою цѣлію онъ предложилъ имъ вступить въ бой между собою; кто изъ нихъ, послѣ отчаянной схватки, останется въ числѣ побѣдителей, тѣхъ онъ приметъ въ свою особенную гвардію. Такой исходъ былъ лучше всякаго другаго; чтобъ показать это наглядно, Гамилькаръ отодвинулъ своихъ воиновъ, потому что пуническія копья и знамена скрывали отъ наемниковъ горизонтъ, и наемники увидѣли цѣлый рядъ, состоящій изъ ста-девяносто-двухъ слоновъ Нарр'Аваса.
   Варвары безмолвно переглянулись между собою. Не столько предстоящая смерть заставила ихъ поблѣднѣть, сколько та страшная необходимость, къ которой ихъ принуждали.
   Живя одною жизнью, всѣ они были связаны тѣсною дружбою. Лагерь замѣнялъ отечество для большей части изъ нихъ; безсемейные люди, они сосредоточивали на какомъ нибудь товарищѣ всѣ свои душевныя потребности, всю свою любовь. Они спали всѣ вмѣстѣ бокъ о бокъ, подъ однимъ плащомъ, при блескѣ однѣхъ и тѣхъ же звѣздъ. Подъ вліяніемъ вѣчныхъ странствованій по самымъ разнообразнымъ землямъ, убійствъ и приключеній всякаго рода, они сошлись между собою такъ же тѣсно, какъ сходятся супруги, и притомъ, сильный и храбрый бралъ подъ свою защиту въ битвахъ слабаго и молодаго, помогалъ ему переходить черезъ пропасти, отиралъ лихорадочный нотъ съ его лица и воровалъ для него пищу. Всѣ они въ часы разгульныхъ пировъ, послѣ преодолѣнія какой нибудь большой опасности, успѣли помѣняться другъ съ другомъ запястьями, серьгами и другими подарками. Всѣ они соглашались лучше умереть, чѣмъ драться между собою. Молодой говорилъ старику съ побѣлѣвшею бородою: "Нѣтъ, нѣтъ, ты храбрѣе меня; ты отомстишь за насъ, убей меня!..." Старикъ отвѣчалъ ему: "Мнѣ и безъ того не мало осталось я:нть; коли меня въ самое сердце; мнѣ только этого и надо!..."
   Они сняли съ себя латы, чтобы концы мечей кололи ихъ скорѣе. Тогда на ихъ тѣлѣ обнажились многочисленные шрамы тѣхъ страшныхъ ударовъ, которые они получили, сражаясь подъ Карѳагеномъ. Шрамы эти испещряли тѣло, словно надписи на колоннахъ. Они раздѣлились на четыре равныя части, какъ гладіаторы, и начали битву нерѣшительными нападеніями другъ на друга. Нѣкоторые изъ нихъ завязали даже глаза и шарили мечами въ воздухѣ, какъ слѣпые шарятъ палками. Карѳагеняне начали свистать и кричали имъ, что они трусы. Тогда варвары воспламенились, и бой сдѣлался всеобщимъ, упорнымъ, страшнымъ. Нанося другъ другу смертельные удары, сражающіеся, случалось, обнимались, цалуя другъ друга, падали окровавленные. Никто не отступалъ; напротивъ того, кидались на протянутые мечи. Карѳагеняне въ ужасѣ смотрѣли издали на это бѣшенство отчаянья. Наконецъ бой прекратился. Прерывистое, хриплое дыханіе исходило изъ ихъ груди. Длинные, окровавленные волоса въ безпорядкѣ висѣли по глазамъ, какъ будто они только что вышли изъ пурпуровой ванны. Многіе изъ нихъ обращались на самихъ себя, какъ пантеры, раненыя въ лобъ. Другіе стояли неподвижно, не спуская глазъ съ трупа, который лежалъ у ихъ ногъ; потомъ начинали царапать лицо ногтями, схватывали мечъ въ обѣ руки и вонзали его себѣ въ животъ.
   Осталось ихъ не болѣе шестидесяти. Они попросили пить. Имъ закричали, чтобъ они бросили мечи. Когда они бросили, имъ принесли воды. Въ то время, какъ они пили, опустивъ головы въ сосуды, шестьдесятъ карѳагенянъ бросились на нихъ сзади и перебили ихъ ударами кинжаловъ въ спину. Гамилькаръ хотѣлъ этимъ угодить требованіямъ своего войска и своимъ коварствомъ привязать его къ себѣ.
   И такъ война была кончена, по крайней мѣрѣ такъ думалъ Гамилькаръ. Мато, по всей вѣроятности, не станетъ болѣе сопротивляться. Суффетъ повелѣлъ войску немедленно двинуться въ путь. Разъѣздные пришли ему сказать, что они видѣли отрядъ, который пробирался къ Свинцовой горѣ. Но Гамилькаръ не заботился объ этомъ. Наемники были уничтожены, бродячіе же остатки варваровъ не тревожили его. Главное дѣло теперь заключалось въ томъ, чтобы взять Тунисъ. И нотъ онъ отправился туда. Нарр'Аваса онъ послалъ въ Карѳагенъ возвѣстить о побѣдѣ.
   Гордясь своими подвигами, Нарр'Авасъ явился къ Саламбо. Она приняла его въ своихъ садахъ подъ широкою сикоморою, на желтомъ, кожаномъ ложѣ. съ ней была Таанахъ. Нижняя часть лица и лобъ Саламбо были закрыты покрываломъ, оставлявшимъ наружу одни глаза; сквозь полупрозрачную ткань покрывала видны были только уста ея, да драгоцѣнные камни, блестѣвшіе на пальцахъ. Во все время разговора руки постоянно были закутаны, и Саламбо не сдѣлала ими ни малѣйшаго движенія. Нарр'Авасъ возвѣстилъ ей о гибели варваровъ. Она благодарила его, благословляя услуги, которыя онъ оказалъ ея отцу. Тогда онъ началъ разсказывать ей всѣ подробности войны.
   Тихо ворковали голуби, сидя вокругъ нихъ на пальмахъ; другія птицы порхали по кустамъ. Запущенный садъ заросъ; всѣ роды растеній перемѣшались, перепутались и сплетались вѣтвями, образуя разнообразные своды. Солнце бросало на всю эту зелень косые лучи, и тѣнь отъ листьевъ падала на землю. Одичавшія домашнія /животныя убѣгали отъ малѣйшаго шороха. Городской шумъ несся издали, смѣшиваясь съ ропотомъ волнъ. На голубомъ небѣ не было видно ни тучки, на морѣ ни паруса.
   Нарр'Авасъ замолчалъ наконецъ. Саламбо ничего не отвѣчала ему и глядѣла на него молча. На немъ былъ полотняный плащъ, вышитый цвѣтами, съ золотой бахрамой. Волосы его были заплетены къ ушамъ и заткнуты двумя серебряными стрѣлами; правою рукою онъ опирался о древко копья, украшеннаго янтарными кольцами и пучками волосъ. Саламбо смотрѣла на него, и тысячи мыслей кружились въ ея головѣ. Этотъ юноша съ сладкимъ голосомъ и женственнымъ станомъ оковалъ ея.взоры своею прелестью, пей казалось, что это старшая сестра ея, которую боги послали ей для того, чтобы она взяла Саламбо подъ свою защиту. При этомъ ей пришелъ на память Мато. Она не могла удержаться и не спросить о его положеніи.
   Нарр'Авасъ отвѣчалъ, что карѳагеняне шли къ Тунису, чтобы взять его. Онъ высказалъ ей всѣ надежды на успѣхъ этого предпріятія при тѣхъ слабыхъ силахъ, которыми обладалъ Мато. Это ее видимо обрадовало, она исполнилась свѣтлыми надеждами. Губы ея дрожали, грудь волновалась. Когда Нарр'Авасъ обѣщалъ ей убить Мато собственноручно, она вскричала:
   -- Да!... убей его, онъ стоитъ того!
   Нумидіецъ прибавилъ, что онъ страстно жаждетъ смерти Мато, потому что, по окончаніи войны, сдѣлается ея супругомъ. Саламбб вздрогнула при этомъ и опустила глаза.
   Но Нарр'Авасъ продолжалъ рѣчь, сравнивая свои желанія съ цвѣтами, томящимися безъ дождя, съ путниками, заблудившимися и ожидающими наступленія дня. Онъ говорилъ ей, что она прекрасна, какъ луна, краше утренняго вѣтерка и ласковаго пріема гостепріимнаго хозяина, что онъ привезетъ для нея изъ страны черныхъ такія вещи, о которыхъ и не подозрѣваютъ въ Карѳагенѣ, что покои ихъ дома будутъ усыпаны золотымъ пескомъ.
   Между тѣмъ наступалъ вечеръ; благоуханія разносились въ воздухѣ. Долго глядѣли они другъ на друга, и глаза Саламбо блестѣли среди бѣлаго покрывала, какъ двѣ звѣзды среди бѣлаго облака. Наконецъ, еще солнце не успѣло зайти, Нарр'Авасъ удалился.
   Когда онъ оставилъ Карѳагенъ, старшины были въ большой тревогѣ. Народъ принялъ его съ криками еще болѣе восторженными, чѣмъ въ первый разъ. Если Гамилькаръ съ ну индійскимъ царемъ одинъ низложитъ наемниковъ, то трудно будетъ ему противиться; и чтобы ослабить вліяніе Барки, они рѣшились устроить такъ, чтобы въ спасеніи республики принялъ участіе ихъ любимецъ, старый Ганнонъ.
   Онъ отправился немедленно въ западныя провинціи излить свое мщеніе на тѣхъ самыхъ мѣстахъ, которыя видѣли его стыдъ. Но жители и варвары были или избиты, или скрывались въ бѣгствѣ. Тогда гнѣвъ его излился на села и поля. Онъ сжегъ послѣднія развалины, не оставилъ ни одного деревца, ни одной былинки; замучивалъ дѣтей и больныхъ, встрѣчаемыхъ на пути; женщинъ давалъ солдатамъ на обезчещеніе и потомъ на смерть, а самыхъ красивыхъ оставлялъ себѣ, потому что жестокая болѣзнь его разжигала въ немъ неукротимыя желанія и онъ утолялъ ихъ со всею необузданностью отчаянія. Часто на вершинѣ холмовъ виднѣлись, словно вѣтромъ поваленные, черные шатры; огромныя колеса телегъ, издавая жалобные звуки, спускались въ долины. Это скитались по провинціямъ племена, убѣжавшія отъ карѳагенскихъ стѣнъ. Сперва они выжидали какого нибудь случая, побѣды со стороны наемниковъ, чтобы присоединиться къ нимъ. Но потомъ мало по малу отъ страху или отъ голоду они разошлись по своимъ странамъ и исчезли.
   Гамилькаръ не завидовалъ успѣхамъ Ганнона. Но онъ спѣшилъ окончить дѣло и потому повелѣлъ Ганнону идти къ Тунису. Ганнонъ любилъ свое отечество и въ назначенный день былъ уже подъ стѣнами города.
   Городъ былъ защищенъ туземцами, двѣнадцатью тысячами наемниковъ и всѣми пожирателями гадовъ, которыхъ, такъ же какъ и Мато, тянуло къ Карѳагену и они, подобно Мато, издали смотрѣли на высокія стѣны столицы, представляя себѣ за ними безконечныя наслажденія. При этой общей ненависти къ сопротивленію, приготовились очень быстро. Изъ винныхъ мѣховъ устроили шишаки, а пальмы садовъ послужили древками для копій; вырыли колодцы, а съѣстные припасы замѣнила бѣлая рыба, вскормленная трупами и всякими нечистотами; ее ловили на берегу озера. Стѣны города, которыя карѳагеняне изъ опасенія нарочно поддерживали въ развалинахъ, были такъ слабы, что ихъ можно было опрокинуть напоромъ плеча. Мато поправилъ ихъ, задѣлавъ камнями, взятыми изъ домовъ, расщелины и трещины. Это была послѣдняя борьба. Мато ни на что не надѣялся и говорилъ только, что счастіе перемѣнчиво.
   Приближаясь къ городу, карѳагеняне замѣтили на стѣнѣ человѣка, который выдавался изъ-за зубцовъ по самый поясъ. Стрѣлы летали вкругъ него, но онъ обращалъ на нихъ такъ мало вниманія, какъ будто это были рои ласточекъ. И ни одна стрѣла не ранила его. Гамилькаръ расположился лагеремъ на южной сторонѣ, Нарр'Авасъ занялъ направо отъ него долину Годеса, а Ганпонъ всталъ на берегу озера; всѣ три полководца должны были твердо сохранять свою позицію, чтобы сразу напасть на укрѣпленія. Но Гамилькаръ прежде всего хотѣлъ показать наемникамъ, что онъ пришелъ наказывать ихъ, какъ рабовъ. Онъ велѣлъ разставить на холмѣ передъ городомъ десять пословъ одного возлѣ другаго. Увидя это, осажденные ушли со стѣнъ.
   Мато составилъ намѣреніе выйти изъ города, пробраться между стѣнами и шатрами Нарр'Аваса такъ скоро, чтобы нумидійцы не успѣли и выйти изъ шатровъ, и напасть съ тылу на карѳагенскую пѣхоту, которая будетъ такимъ образомъ окружена сзади отрядомъ Мато, а спереди прочими варварами. Съ этою цѣлію Мато сошелъ со стѣнъ съ своими ветеранами.
   Нарр'Авасъ замѣтилъ его, бросился къ берегу озера и предупредилъ Ганнона, чтобъ онъ послалъ воиновъ на помощь Гамилькару. Думалъ ли онъ, что Барка не имѣетъ достаточно силъ, чтобы отразить варваровъ? Была ли это глупость или коварство -- осталось покрыто мракомъ неизвѣстности. Ганнонъ, желая унизить соперника, не задумался. Онъ велѣлъ затрубить въ трубы, и все войско его двинулось на варваровъ. Они повернули въ его сторону и пошли ему на встрѣчу. Карѳагеняне были опрокинуты; низвергая и. топча ихъ ногами, варвары шли все впередъ и впередъ, прорываясь сквозь пуническіе ряди, и наконецъ подошли къ палаткѣ Ганнона, который стоялъ окруженный тридцатью самыхъ знаменитыхъ старшинъ. Ганнонъ былъ пораженъ ихъ дерзостью. Онъ позвалъ сотниковъ. Варвары окружили его и подымали надъ нимъ кулаки, осыпая его градомъ проклятій. Съ трудомъ могли удержать его: онъ вырывался отъ нихъ и шепталъ каждому въ уши: "Я тебѣ дамъ все, что хочешь!... Я богатъ... Спаси меня!..." Его потащили, и какъ ни былъ онъ тяжелъ, ноги его не касались земли. Вмѣстѣ съ нимъ потащили старшинъ. Ужасъ Ганнона удвоился. "Вы меня разбили!... Я вашъ плѣнникъ!... Я выкуплюсь, послушайте, друзья мои!..." Но масса плечъ тащила его далѣе, стѣсняя ему бока. "Что вы хотите дѣлать", продолжалъ онъ кричать: "что вамъ надо такое?... Я не сопротивляюсь, вы видите! Я всегда былъ добръ!"
   Огромный крестъ былъ поставленъ надъ воротами. Варвары кричали: "сюда! сюда!..." Но Ганнонъ завопилъ такъ громко, что заглушилъ всѣ ихъ голоса, и заклиналъ именемъ ихъ боговъ -- вести его къ Мато, потому что онъ имѣетъ сказать ему такую вещь, которая послужитъ къ ихъ спасенію.
   Варвары остановились; нѣкоторые изъ нихъ говорили, что не дурно было позвать Мато. Пошли искать его. Ганнона положили на траву; и ему казалось, что казнь, которая ожидала его, уже началась. Наконецъ его подняли.
   -- Говори!... сказалъ Мато.
   Тогда Ганнонъ предложилъ предать Гамилькара, потомъ войти вмѣстѣ съ Мато въ Карѳагенъ и сдѣлаться обоимъ царями.
   Мато удалился, давши знакъ варварамъ спѣшить дѣломъ. Онъ показалъ, что это была со стороны Ганнона только хитрость, чтобы выиграть время. Варваръ ошибался. Ганнонъ былъ въ той степени отчаянья, въ которой ничего не разбираютъ. И кромѣ того онъ до такой степени ненавидѣлъ Гамилькара, что былъ готовъ разсѣять его со всѣми его воинами.
   Ганнона и старѣйшинъ положили у подножія тридцати крестовъ и уже продѣли веревки имъ подъ мышки. Старый суффетъ, видя, что смерть неминуема, началъ плакать. Съ него сорвали послѣдніе остатки одежды и обнажили все безобразіе его членовъ, покрытыхъ сплошными язвами. Ногти на его ногахъ скрывались подъ жиромъ, а въ пальцахъ рукъ висѣли будто какія-то зеленоватыя лохмотья. Слезы струились крупными каплями по его изрытымъ щекамъ и придавали лицу его страшный и печальный видъ. Повязка его головы, полуразвязавшись, болталась въ пыли вмѣстѣ съ его сѣдыми волосами.
   Такъ-какъ у варваровъ не было такихъ крѣпкихъ веревокъ, которыми бы можно было подтянуть его кверху, то его пригвоздили къ кресту но пуническому способу, то-есть прежде, чѣмъ крестъ былъ поставленъ. Гордость его перешла въ отчаянье и онъ началъ осыпать варваровъ бранью, бѣсился до пѣны у рта, бился, какъ морское чудовище, которое убивали на берегу, и предрекалъ варварамъ, что они кончатъ жизнь еще страшнѣе, и что онъ будетъ отмщенъ. Наконецъ онъ былъ уже на крестѣ. Съ другой стороны города, откуда теперь возносилось языками пламя въ столбахъ дыма, умирали послы наемниковъ. Нѣкоторые изъ нихъ, бывшіе безъ чувствъ, пришли потомъ въ себя подъ вліяніемъ прохладнаго вѣтерка. Головы ихъ свѣшивались на груди; тѣла ихъ нѣсколько спустились, несмотря на то, что руки ихъ были прибытія гвоздями высоко надъ головою. Кровь медленно капала тяжелыми каплями съ ихъ рукъ и ногъ, будто падали съ дерева созрѣвшіе плоды, и Карѳагенъ, и заливъ, и горы, и долины -- все кружилось колесомъ въ ихъ глазахъ. Тучи ныли, подымаясь норою, столбами кружились надъ ними. Нестерпимая жажда сожигала ихъ, языки ихъ прилипали къ гортани, и холодный потъ лилъ по лицамъ. Они видѣли, какъ вдали, въ безконечномъ лабиринтѣ улицъ, двигались воины, сверкали мечи. Шумъ битвы глухо доносился до нихъ, какъ доносится ропотъ волнъ до ушей утопающихъ, которые спасаются на мачтахъ корабля. Италійскіе вожди, болѣе крѣпкаго сложенія, чѣмъ всѣ другіе, еще кричали. Лакедемоняне молчали, закрывши глаза. Зарксасъ, такой могучій когда-то, согнулся, какъ сломанный тростникъ. Возлѣ него висѣлъ эоіопъ, откинувъ назадъ къ ручкѣ креста, свою голову. Автаритъ былъ неподвиженъ; онъ только вращалъ глазами. Длинные волосы его, впутавшись въ трещину деревьевъ, дыбомъ торчали на его головѣ; хрипѣнье, которое онъ испускалъ, выражало болѣе гнѣвъ, чѣмъ страданіе. Что касается Спендія, то имъ овладѣла странная храбрость; онъ презиралъ жизнь и ожидалъ смерти спокойно, какъ надежнаго и вѣчнаго избавленія.
   Но вдругъ среди этой агоніи распятые начали вздрагивать отъ прикосновенія чьихъ то крыльевъ, широко развѣвавшихся въ воздухѣ и задѣвшихъ ихъ по лицамъ. Громкое карканье раздалось вокругъ, и такъ-какъ крестъ Спендія былъ выше, то первый воронъ опустился на него. Тогда Снепдій обратился лицомъ къ Автариту и сказалъ ему медленно, съ неопредѣленной улыбкой:
   -- Помнишь львовъ на дорогѣ въ Сикку?
   -- Это были наши братья, отвѣчалъ галлъ, и испустилъ духъ.
   Между тѣмъ суффетъ, проломавъ стѣну, добрался до крѣпости. Порывъ вѣтра разсѣялъ дымъ, и горизонтъ открылся до самыхъ стѣнъ Карѳагена, такъ что можно было различить людей, которые смотрѣли съ платформы храма Эшмуна. Обрати глаза налѣво, Гамилькаръ увидѣлъ на берегу озера тридцать огромныхъ крестовъ. Для того, чтобы придать имъ чудовищные размѣры, варвары сдѣлали ихъ изъ мачтъ своихъ шатровъ и привязали эти мачты одна къ другой веревками. Такимъ образомъ тридцать старшинъ высоко возносились въ самое небо. Грудь у всѣхъ у нихъ была усыпана словно бѣлыми бабочками. Это были стрѣлы, которыя варвары метали въ распятыхъ. На самомъ высокомъ крестѣ блестѣла золотая лента. Она была привѣшена къ плечу распятаго, а руки у плеча не было видно. Гамидькару трудно было узнать Ганнона. Губчатыя кости послѣдняго не могли дер, жаться на гвоздяхъ, и члены суффета разнеслись, такъ что на крестѣ висѣли безобразные куски мяса, въ родѣ тѣхъ, которые охотники вѣшаютъ на своихъ дверяхъ. Будучи въ городѣ, суффетъ ничего не зналъ, что дѣлается внѣ его. Онъ послалъ сотниковъ къ обоимъ полководцамъ, но сотники не возвращались. Наконецъ прибѣжали обращенные въ бѣгство и разсказали о пораженіи. Тогда пуническое войско остановилось. Вѣсть о неудачѣ, пришедшая среди побѣды, смутила его. Оно не внимало приказаніямъ суффета. Мато пользовался этимъ замѣшательствомъ и, разгромивъ лагерь Ганнона, обратился на нумидійцевъ. Вышли въ дѣло слоны. Но наемники, взявъ со стѣнъ горящія головни, устремились въ долину, вертя ими надъ головами. Испуганные слоны побросались въ озеро, гдѣ они перебили другъ друга, барахтаясь въ водѣ, и перетонули всѣ подъ тяжестью своихъ вооруженіи. Нарр'Авасъ послалъ свою конницу. Но варвары кололи коней кинжалами подъ животъ и такимъ образомъ, прежде, чѣмъ подоспѣлъ Варка, половина нумидійцевъ была истреблена.
   Утомленные наемники не могли противустать войску Гамилькара и отступили въ порядкѣ къ горѣ Теплыхъ водъ. Суффетъ имѣлъ благоразуміе не преслѣдовать ихъ. Онъ отправился немедленно къ устью Макара.
   Тунисъ былъ въ рукахъ Гамилькара, но онъ представлялъ одну груду курящихся развалинъ, которыя, выпадая изъ проломовъ стѣнъ, загромождали долину; на берегу залива плавали трупы слоновъ; вѣтеръ сталкиваясь ихъ, и они представлялись грудою черныхъ камней, движущихся но водѣ. Нарр'Авасъ, приготовляясь къ войнѣ, собралъ чуть что не всѣхъ слоновъ, наполнявшихъ его лѣса -- старыхъ и молодыхъ, самцовъ и самокъ, и теперь всѣ военныя силы его государства погибли. Народъ, который видѣлъ издали гибель слоновъ, пришелъ въ отчаяніе; по улицамъ раздавались вопли, при чемъ называли слоновъ но именамъ, какъ умершихъ друзей: "О, Непобѣдимый!" кричали повсюду, "о, Побѣда! о, Молніеносный! о, Ласточка!..." и въ первый день о слонахъ говорили болѣе, чѣмъ о погибшихъ гражданахъ. Но когда, на другой день, увидѣли шатры наемниковъ на горѣ Теплыхъ водъ, отчаяніе дошло до такой степени, что многіе, и въ особенности женщины, бросались внизъ головою съ вершинъ Акрополя.
   Планы Гамилькара были неизвѣстны. Онъ не выходилъ изъ своего шатра и никого не допускалъ къ себѣ, кромѣ одного мальчика. Никто не раздѣлялъ съ нимъ и трапезы, не исключая даже и Нарр'Аваса. А между тѣмъ, ои-ь оказывалъ къ послѣднему особенное вниманіе послѣ смерти Ганнона; но нумидійскій царь слишкомъ желалъ сдѣлаться его сыномъ, чтобы не довѣрять ему.
   Это бездѣйствіе прерывалось искусными маневрами. Гамильваръ привлекъ на свою сторону старшинъ деревень, и наемники были повсюду изгоняемы, отбиваемы, на нихъ дѣлали облавы, какъ на дикихъ звѣрей. Едва входили они въ лѣсъ, деревья загорались вокругъ нихъ. Пили они воду изъ источника -- вода отравляла ихъ; располагались спать въ какой нибудь пещерѣ -- отверстіе ея замуравливали. Сельское населеніе, которое прежде защищало ихъ, какъ союзниковъ, теперь ихъ преслѣдовало; и наемники замѣчали, что толпы поселянъ были вооружены карѳагенскимъ оружіемъ.
   У многихъ изъ варваровъ появились на лицахъ красные лишаи. Одни думали, что эти язвы развились отъ прикосновеній къ Ганнону; другіе же видѣли въ этомъ кару боговъ за святотатственное съѣденіе рыбокъ Саламбо, но тѣмъ не менѣе не каялись и придумывали новыя ужасныя оскорбленія пуническимъ богамъ Они имѣли намѣреніе истребить ихъ всѣхъ до единаго.
   Такимъ образомъ три мѣсяца бродили они по восточному берегу, потомъ за горою Селлумъ и около крайнихъ песковъ степи. Они искали какого бы то ни было убѣжища. Утика и Гиппо-Заритъ оставались имъ вѣрны, но Гамилькаръ окружалъ оба эти города. Потомъ, они поднялись къ сѣверу на удачу, не зная дороги. Голова ихъ шла кругомъ отъ всѣхъ этихъ неудачъ. Они были сильно раздражены, и это раздраженіе росло въ нихъ день это дня. Но вотъ они очутились въ ущельяхъ Каба, и опять стѣны Карѳагена были у нихъ передъ глазами. Тогда взаимныя нападенія участились. Успѣхъ былъ на обѣихъ сторонахъ равный. Но и карѳагеняне, и варвары были истомлены, и всѣ желали вмѣсто мелкихъ стычекъ большаго сраженія, которое рѣшило бы дѣло.
   Мато вознамѣрился сдѣлать Гамилькару предложеніе объ этомъ. Одинъ изъ его ливійцевъ вызвался пожертвовать собою съ этою цѣлью. Когда онъ пошелъ въ карѳагенскій лагерь, всѣ были увѣрены, что онъ болѣе не вернется. Но онъ вернулся въ тотъ же вечеръ. Гамилькаръ принялъ вызовъ. На другой день войска должны были сойтись нарадесской долинѣ. Наемники хотѣли знать, что еще говорилъ Гамилькаръ. Ливіецъ прибавилъ:
   -- Когда я стоялъ передъ нимъ, онъ спросилъ у меня, чего я еще жду; я отвѣчалъ ему, что я жду, чтобы онъ приказалъ меня убить. Тогда онъ сказалъ: нѣтъ, ступай, ты будешь убитъ завтра вмѣстѣ съ другими.
   Это великодушіе удивило варваровъ; нѣкоторые были даже устрашены словами суффета, а Мато пожалѣлъ, что нумидійца не убили. У Мато было еще слишкомъ семь тысячъ воиновъ. Варвары зачинили дыры на своихъ броняхъ звѣриными костями, а вмѣсто мѣдныхъ котурнъ надѣли сандаліи изъ древесныхъ вѣтвей. Кольчуги висѣли на нихъ лохмотьями. Пурпуровыми бороздами виднѣлись шрамы изъ-за ихъ бородъ и на рукахъ, обросшихъ волосами.
   Мысль о погибшихъ товарищахъ воспламеняла ихъ мужество, и они смутно видѣли на себѣ орудіе гнѣва бога угнетенныхъ, жрецовъ всеобщаго мщенія. Чувство возмутительной несправедливости приводило ихъ въ ярость при видѣ стѣнъ Карѳагена, и они клялись сражаться не на животъ, а на смерть и умереть другъ за друга. Для того, чтобы придать себѣ болѣе бодрости и силы, заклали вьючныхъ животныхъ и наѣлись мяса ихъ досыта; потомъ улеглись спать. Нѣкоторые молились, обращаясь къ разнымъ созвѣздіямъ..
   Карѳагеняне пришли въ долину прежде варваровъ. Они намазали масломъ свои луки, чтобы стрѣлы легче скользили по нимъ. Пѣхотинцы имѣли благоразуміе обрѣзать свои длинные волосы. Гамилькаръ уже съ пятаго часа истребилъ всѣ трапезныя чаши, зная, какъ неудобно сражаться съ полными желудками. Войско его было почти вдвое больше варварскаго. Но между тѣмъ никогда не чувствовалъ онъ такой тревоги; онъ зналъ, что если онъ будетъ побѣжденъ, то погибнетъ и республика, а онъ будетъ распятъ; если же побѣда будетъ на его сторонѣ, то онъ мечталъ уже черезъ Испанію, Галлію и Альпы проникнуть въ Италію, и тогда власть Барки будетъ вѣчна. Двадцать разъ вставалъ онъ въ теченіе ночи, чтобы присутствовать при всѣхъ приготовленіяхъ, входить въ малѣйшія подробности. Что касается до карѳагенянъ, то они были объяты большимъ страхомъ.
   Нарр'Авасъ сомнѣвался въ вѣрности своихъ нумидійцевъ и кромѣ того, они могли быть разбиты. Въ волненіи онъ безпрестанно осушалъ огромныя чаши воды. Но вотъ въ его палатку вошелъ какой-то незнакомый человѣкъ и положилъ на землю вѣнецъ изъ каменной соли, украшенный священными изображеніями, сдѣланными изъ сѣры и жемчужныхъ раковинъ. Подобные вѣнцы невѣсты иногда посылали своимъ женихамъ. Это былъ знакъ и призывъ любви.
   Но дочь Гамилькара не чувствовала особенной нѣжности къ Нарр'Авасу. Мысль о Мато преслѣдовала ее неотразимо, и ей казалось, что только смерть этого человѣка освободитъ ее отъ этой тревоги; такъ рану, происшедшую отъ ужаленія ехидны, лечутъ тѣмъ, что убиваютъ змѣю на самой ранѣ. Нумидійскій царь былъ совершенно преданъ ей, и такъ-какъ свадьба, которой онъ ожидалъ съ нетерпѣніемъ, могла состояться только послѣ побѣды, то Саламбо послала ему вѣнецъ для возбужденія храбрости. Тревога его исчезла при видѣ подарка, и послѣ того онъ думалъ объ одномъ -- о счастіи обладать такой красавицей.
   Тѣ же грезы мелькнули и въ головѣ Мато, по онъ сейчасъ же отогналъ ихъ и, подавивши въ себѣ любовь къ Саламбо, сосредоточилъ все свое чувство на сотоварищахъ. Онъ любилъ ихъ, смотря на нихъ, какъ на часть самого себя, своей ненависти -- и это чувство возвышало его духъ и придавало мощь его рукѣ; ему ясно представилось все, что приходилось ему совершить; и если иногда изъ груди его вырывались вздохи, то они происходили отъ воспоминанія о Спендіѣ.
   Мато раздѣлилъ варваровъ на шесть равныхъ отрядовъ. Въ серединѣ онъ поставилъ этрусковъ, скрѣпивъ ихъ ряды бронзовою цѣпью, и за ними стрѣлковъ; по сторонамъ онъ расположилъ нумидійскихъ разбойниковъ, наффуровъ, которые сидѣли на гладкошерстныхъ верблюдахъ, украшенныхъ страусовыми перьями.
   Суффетъ расположилъ войско въ такомъ же порядкѣ. Передъ пѣхотою, возлѣ легковооруженныхъ, онъ поставилъ карѳагенскую конницу, а по другую сторону нумидійцевъ. Когда разсвѣло, войска были выстроены въ линію одно противъ другаго. Воины обѣихъ сторонъ издали свирѣпо глядѣли другъ на друга. Послѣ нѣкотораго колебанія, оба войска двинулись впередъ.
   Чтобы не запыхаться, варвары шли медленнымъ, тяжелымъ шагомъ. Средняя часть пуническаго войска выдалась впередъ выпуклою линіею. Затѣмъ раздался страшный трескъ, какъ при столкновеніи двухъ кораблей. Первый рядъ варваровъ быстро полураздвинулся и стрѣлки, спрятанные сзади, начали метать камни, стрѣлы и копья. Между тѣмъ выпуклая линія, образовавшаяся впереди карѳагенскаго войска, мало-по-малу распрямилась, и потомъ на ея мѣстѣ образовалась линія вогнутая. Легковооруженные начали сходиться подъ угломъ другъ къ другу, какъ будто сдвигались ножки циркуля. Варвары, атаковавшіе фалангу, находились уже въ этомъ отверстіи; они были на краю погибели. Мато остановилъ ихъ и между тѣмъ, какъ крылья карѳагенскаго войска продолжали сдвигаться, онъ двинулъ впередъ изъ фланговъ три внутренніе ряда своего войска, и такимъ образомъ наемники образовали тройную ломаную линію. Но расположенные по краямъ были слабы и особенно тѣ, которые занимали лѣвый край: они успѣли уже истощить свои колчаны, и легковооруженные карѳагеняне, наконецъ, атаковали ихъ и привели въ безпорядокъ.
   Мато отодвинулъ ихъ назадъ, а на мѣсто ихъ поставилъ кампанейцевъ, вооруженныхъ сѣкирами. Центръ варваровъ началъ съ своей стороны атаку, а правое крыло держалось твердо противъ легковооруженныхъ.
   Тогда Гамилькаръ раздѣлилъ свою конницу на эскадроны, поставилъ между ними тяжеловооруженныхъ и двинулъ ихъ противъ наемниковъ. Цѣлый лѣсъ копій торчалъ изъ этихъ массъ, имѣвшихъ форму конусовъ. Варвары не имѣли никакой возможности сопротивляться имъ. У однихъ греческихъ пѣхотинцевъ было хорошее оружіе; прочіе же были вооружены косами и ножнами, насаженными на дубины. Карѳагеняне разили ихъ направо и налѣво.
   Этруски, прикованные къ своей цѣни, были неподвижны; убитые не могли упасть, и трупы ихъ производили большое затрудненіе. Эта огромная бронзовая линія то сжималась, то расширялась, сгибалась какъ змѣя и была непоколебима, какъ скала. Варвары укрылись за нею и, оправившись тамъ, снова выступили съ обломками своего оружія въ рукахъ.
   Многіе изъ нихъ, не имѣя вовсе оружія, бросались на карѳагенянъ и вцѣплялись зубами въ лицо, какъ собаки. Галлы въ гордости сняли съ себя свои одежды; издали виднѣлись ихъ бѣлыя тѣла; они расширяли свои раны, желая этимъ испугать враговъ. Не было возможности разслышать голоса глашатаевъ, выкрикивашихъ за рядами приказанія полководца, и сигналы ихъ повторялись знаменами, развивавшимися среди пыли. Каждый двигался въ ту сторону, куда влекла окружавшая его толпа.
   Гамилькаръ приказалъ нумидійцамъ двинуться впередъ. Но наффуры устремились имъ на встрѣчу. Въ черныхъ одеждахъ, съ пучками волосъ на головѣ, они были вооружены щитами изъ кожи носороговъ и желѣзными остроконечниками, которые они метко бросали, и вытаскивали обратно посредствомъ веревокъ, привязанныхъ къ концу остроконечниковъ. Верблюды ихъ скакали сзади отрядовъ, испуская рѣзкое ржаніе. Нѣкоторые изъ верблюдовъ прискакивали на сломаныхъ ногахъ, какъ раненые страусы.
   Наконецъ вся пуническая пѣхота была въ дѣлѣ противъ варваровъ. Она разрѣзала ряды ихъ, и они извивались, раздѣленные одинъ отъ другаго. Оружіе карѳагенское окружало ихъ, словно золотыми вѣнками, на которыхъ солнечные лучи мерцали тысячами блестокъ. Между тѣмъ но долинѣ были распростерты цѣлые ряды карѳагенскихъ всадниковъ; наемники сняли съ нихъ доспѣхи и, одѣвшись въ нихъ, возвратились въ пылъ сраженія. Карѳагеняне, обманутые этимъ, постоянно запутывались среди враговъ. Они останавливались въ недоумѣніи, или обращались въ бѣгство. И вотъ вдали раздались громкіе побѣдные крики, которые погнали карѳагенянъ, какъ ревъ бури гонитъ застигнутый въ полѣ скотъ. Гамилькаръ былъ въ отчаяніи. Все, казалось, погибло, уступая пылу Мато и непобѣдимой храбрости наемниковъ. Но вдругъ раздался вдали оглушительный шумъ тамбуриновъ. Это была толпа стариковъ, больныхъ, дѣтей пятнадцати лѣтъ и даже женщинъ, которые вышли наконецъ изъ Карѳагена, не въ силахъ будучи противиться своей скорби. Чтобы быть подъ защитою чего нибудь громаднаго, они взяли у Гамилькара слона съ отрѣзаннымъ хоботомъ, единственнаго, которымъ теперь обладала республика. Тогда карѳагенянамъ показалось, что само отечество сошло со стѣнъ и предстаю передъ ними, чтобы завѣщать имъ умереть за него. Новымъ мужествомъ воспламенились они, и всѣ увлеклись за нумидійцами.
   Варвары были притиснуты къ холму. Никакой надежды не осталось у нихъ не только на побѣду, но и на жизнь; но это были лучшія ихъ войска, храбрѣйшія и сильнѣйшія. Жители Карѳагена бросали въ нихъ, черезъ головы нумидійцевъ, кухонную утварь, молоты; храбрѣйшихъ ветерановъ убивали женщины, бросая въ нихъ палки. Пуническій народъ истреблялъ наемниковъ. Варвары взобрались на вершину холма. Толпа ихъ сжималась послѣ каждаго новаго въ ней пролома. Два раза спускалась она съ холма, и новый натискъ каждый разъ заставлялъ ее снова взбираться наверхъ. Карѳагеняне простирали руки; уставляя свой копья между ногъ своихъ товарищей, они наудачу кололи все, что попадалось впереди. Ноги вязли въ крови. Трупы скатывались съ крутаго холма. Слонъ, который старался взобраться наверхъ, съ особеннымъ наслажденіемъ вязнулъ въ ихъ грудѣ по самое брюхо. Онъ подымалъ свой обрѣзанный, широкій въ основаніи хоботъ, и хоботъ брызгалъ кровью, какъ какая нибудь колоссальная артерія. Потомъ всѣ остановились. Карѳагеняне, скрежеща зубами, смотрѣли на вершину холма, гдѣ стояли варвары. Наконецъ снова бросились съ яростью, и опять началась свалка. Наемники кричали, что хотятъ сдаться, но, не видя пощады, убивали себя однимъ ударомъ, страшно усмѣхаясь; по мѣрѣ того, какъ падали мертвые, живые подымались на ихъ трупы, и вся ихъ масса имѣла видъ пирамиды, которая постоянно возвышалась. Вскорѣ и.въ было не болѣе пятидесяти, потомъ двадцати, потомъ только трое и наконецъ осталось двое -- самнитянинъ, вооруженный сѣкирою, и Матоса, мечомъ въ рукѣ.
   Самнитянинъ, стоя на колѣняхъ, рубилъ сѣкирою направо и налѣво и угрожала. Мато объ ударахъ, которые ему предупреждали: "господина, вотъ тамъ; господина, вотъ здѣсь, наклоняйся!..." Мато потеряла, наплечники, шлема, броню. Онъ оставался совершенно обнаженнымъ. Онъ былъ синѣе мертвеца, волоса его стояли дыбомъ, пѣна запеклась на устахъ; размахи его меча были такъ быстры, что сливались за, одинъ блестящій круга, Камень сломала, его мечъ по самую рукоятку. Самнитянинъ была, убитъ, и толпы карѳагенянъ окружили Мато. Поднявши ка, небу глаза и обѣ свои пустыя руки, словно съ вершнны морской скалы, бросился она, на копья. Но копья раздвинулись переда, нимъ. Нѣсколько раза, бросался она, на карѳагенскія оружія, но оружія каждый разъ отклонялись. Нога его нащупала мечъ. Мато хотѣлъ взять его, но почувствовалъ, что руки и ноги его были связаны. Она, упалъ.
   Нарр'Авасъ, давно уже слѣдившій за нимъ съ тенетами, въ которыхъ запутываютъ дикихъ звѣрей, подкравшись сзади и улучивъ минуту, накинула, на него эти тенета.
   Мато привязали крестообразно къ слону и всѣ, кто не былъ раненъ, окруживши его, направились огромною толпою къ Карѳагену.
   Непонятно, какимъ образомъ вѣсть о побѣдѣ разнеслась по Карѳагену еще въ третьемъ часу ночи; водяные часы на храмѣ Камона показывали пятый, когда толпа пришла за, Малькву. Мато раскрылъ глаза. На домахъ сіяло столько огней, что весь города, казалось, былъ залита, пламенемъ! Неясный, но чудовищный гулъ доносился до ушей Мато. Онъ лежалъ на спинѣ и смотрѣлъ на звѣзды. Потомъ заперли двери, и глубокій мракъ окружилъ, его.
   На другой день въ тотъ же самый часъ испустилъ духъ послѣдній изъ оставшихся въ ущельѣ сѣкиры. Въ тотъ день, какъ ушли товарищи ихъ, нѣкоторые туземцы разчистили проходъ въ скалы и нѣсколько времени кормили умирающихъ. Варвары постоянно ожидали Мато и не хотѣли оставить ущелье, отчасти вслѣдствіе унынія, отчасти отъ усталости и того упрямства, по которому больные отказываются перемѣнять мѣсто. Наконецъ запасы истощились, туземцы ушли. Варваровъ оставалось не болѣе тысячи трехсотъ человѣкъ, такъ что было никакой надобности посылать на нихъ солдатъ.
   Впродолженіе трехлѣтней войны особенно размножились въ странѣ дикіе звѣри и болѣе всего львы. Нарр'Авасъ поднялъ на нихъ большую охоту; привлекаемые козами, нарочно привязанными въ разныхъ разстояніяхъ, звѣри стеклись къ ущелью сѣкиры; и много ихъ было тамъ, когда ущелье посѣтилъ человѣкъ, посланный старшинами узнать, много ли осталось тамъ живыхъ изъ варваровъ.
   Долина была наполнена трупами и львами; клочки одеждъ и доспѣхи валялись среди тѣлъ. Почти у каждаго трупа недоставало головы или руки. Нѣкоторые изъ нихъ еще гнили, другіе же высохли совершенно; изъ шлемовъ выглядывали черепа, наполненные прахомъ; ноги безъ мяса торчали изъ-подъ наколѣнниковъ, скелеты прикрывались плащами, и кости, разсѣянныя по песку, блестѣли на солнцѣ бѣлыми пятнами.
   Львы валялись на солнцѣ, щуря глаза отъ его блеска и отъ яркаго отраженья бѣлыхъ скалъ; другіе сидѣли на заднихъ ладахъ и смотрѣли неподвижно впередъ; третьи спали, свернувшись клубкомъ и закутавшись въ гриву. Всѣ они казались какими-то сонными, отяжелѣвшими отъ объяденья, истомленными. Всѣ они были такъ же неподвижны, какъ горы и трупы. Ночь сходила на долину. Широкія красныя полосы шли по небу съ запада и постепенно гасли. Но вотъ что-то поднялось среди безобразныхъ грудъ, наполнявшихъ долину, словно возсталъ какой-то призракъ. Тогда одинъ изъ львовъ направился къ этому призраку, рисуясь огромною тѣнью на пурпуровомъ небосклонѣ. Приблизясь къ человѣку, онъ повалилъ его ударомъ лапы и, развалясь на нёмъ, началъ раздирать костями его внутренности. Потомъ онъ открылъ свой чудовищный зѣвъ и испустилъ долгій ревъ, который тысячами отголосковъ пронесся между скалъ и исчезъ въ пустынѣ. Внезапно мелкіе камешки покатились сверху. Послышались чьи-то быстрые шаги, и съ той, съ другой стороны показались острыя морды и прямыя уши; красные зрачки засверкали. То были шакалы, которые приближались, чтобы поглотить остатки.
   Карѳагенянинъ, который смотрѣлъ внизъ съ краю пропасти, удалился.
   

XV.
Мато.

   Карѳагенъ предавался великой радости; радость была всеобщая, безконечная, неистовая. Задѣлывали трещины въ развалинахъ, раскрашивали съизнова статуи боговъ, устилали улицы миртовыми вѣтвями, на перекресткахъ курился ладонъ, пестрая толпа наполняла собою террасы, и ея разнообразныя одежды походили на роскошныя группы распустившихся въ воздухѣ цвѣтовъ.
   Безпрерывныя взвизгиванія оглашали воздухъ; ихъ усиливали крики водовозовъ, поливавшихъ мостовую. Габы, отъ имени Гамилькара, раздавали жареный ячмень и куски сираго мяса. Всѣ обнимались, цаловали другъ друга, плакали отъ счастія. Тирійскіе города были взяты, кочевники разсѣяны, варвары уничтожены.
   Акрополь исчезалъ подъ цвѣтными покрывалами. Выстроенныя за гаванью галеры блистали на солнцѣ алмазной нитью. Всюду замѣчался возстановленный порядокъ, всюду ощущалось возобновленіе бытія, всюду разлито было широкое счастіе: то былъ день свадьбы Саламбо съ нумидійскимъ царемъ.
   На террасѣ храма Камона были приготовлены для жрецовъ, старшинъ и богачей три стола, уставленные золотой и серебряной посудой исполинскихъ размѣровъ. Надъ ними возвышался еще четвертый для Гамилькара, Нарр'Аваса и Саламбо, возвратившей заимфъ и спасшей отечество. День ея свадьбы считался днемъ народнаго празднества; народъ тѣснился внизу, на площади, и жаждалъ появленія Саламбо.
   По толпу разжигало и другое, еще болѣе нетерпѣливое желаніе: въ этотъ же день была обѣщана смерть Мато.
   Хотѣли содрать съ него живаго кожу, хотѣли налить въ его внутренности растопленнаго олова, осуждали на голодную смерть. Нѣкоторые предлагали привязать его къ дереву и помѣстить сзади него обезьяну, которая колотила бы камнемъ въ голову и такимъ образомъ отомстила бы за оскорбленіе богини Таниты. Наконецъ, были и такіе, которые совѣтовали продернуть въ тѣлѣ Мато пропитанныя масломъ свѣтильни и зажечь ихъ, посадивъ казнимаго на верблюда; радовались, представляя себѣ, какъ огромное животное станетъ блуждать по улицамъ, а на немъ будетъ метаться въ огнѣ Мато, представляя собою свѣтильникъ, колеблемый вѣтромъ.
   Но развѣ можно было поручить исполненіе казни кому-нибудь одному, развѣ можно было лишить этого удовольствія остальныхъ?
   Нѣтъ, народъ хотѣлъ, чтобъ и рука каждаго, и оружіе коснулись преступника, чтобъ весь Карѳагенъ, даже плиты его, даже самыя волны его залива, раздавили его, разорвали, уничтожили. По рѣшенію старшинъ, онъ долженъ былъ идти изъ темницы на площадь Камона безъ конвоя съ связанными назадъ руками. Запретили лишь бить его въ сердце, чтобы продлить его существованіе; запретили лишь колоть ему глаза, чтобъ могъ онъ до конца видѣть свои страданія... никто не смѣлъ бросать въ него чѣмъ либо: смѣли касаться его только тремя пальцами.
   Народу предстояло увидѣть Мато не раньше вечера; но отъ нетерпѣнія ему постоянно чудилось его приближеніе, и онъ покидалъ улицы, стремился къ Акрополю, и, не встрѣтивъ желаемаго, съ ропотомъ возвращался назадъ; съ ранняго утра, все одни и тѣ же лица толкались на однихъ тѣхъ же мѣстахъ; только слышно было, какъ они обзывали другъ друга, издали показывая свои длинные ногти, нарочно для того отрощенные, чтобъ ими удобнѣе было терзать тѣло Мато. Другіе выражали свое волненіе тѣмъ, что то-и-дѣло передвигались съ мѣста на мѣсто; лица нѣкоторыхъ до того были блѣдны, что, казалось, приближался часъ собственной ихъ казни.
   Вдругъ за Маппалами показались надъ головами вѣера, сдѣланные изъ перьевъ; Саламбо, въ сопровожденіи своей свиты, выходила изъ дворца. У всѣхъ вырвался изъ груди вздохъ удовольствія.
   Шествіе медленно двигалось впередъ.
   Сначала потянулись жрицы Патековъ, потомъ Эшмуна, Мелькарта и другіе; всѣ съ тѣми же знаками своего достоинства, и въ томъ самомъ порядкѣ, какъ во время жертвоприношенія. Далѣе шли, опустивъ голову на грудь, первосвященники Молоха, и народъ, какъ-бы въ угрызеніи совѣсти, отдалялся отъ нихъ; за то потомъ гордо выступали, съ лирами въ рукахъ, жрецы Таниты, сопровождаемые жрицами, одѣтыми въ прозрачныя одежды чернаго и желтаго цвѣта; жрицы кричали, какъ птицы, извивались, какъ эхидны, вертѣлись подъ звуки флейтъ, подражая движенію звѣздъ, и отъ воздушныхъ покрывалъ ихъ струились въ воздухѣ самые нѣжные ароматы. Женскій элементъ преобладалъ въ этотъ день, онъ все собою охватывалъ; душный воздухъ наполнился мистическою чувственностью; въ глубинѣ священныхъ рощъ уже зажигались факела; тамъ ночью должна была вспыхнуть страсть во всемъ своемъ разгарѣ.
   По мѣрѣ того, какъ отдѣльныя группы шествія приближались, онѣ размѣщались на дворѣ храма, на наружныхъ его галлереяхъ и по обѣимъ сторонамъ двойной лѣстницы, шедшей вдоль стѣны и соединявшейся наверху. Между колоннъ выстраивались ряды бѣлыхъ одеждъ; все зданіе покрылось людьми, неподвижными, какъ каменныя статуи.
   Явились и лица, завѣдывавшія сокровищами республики, и правители провинцій, и богачи. Толпа клокотала, она готова была вылиться изъ сосѣднихъ улицъ потокомъ лавы. Ее только и сдерживали гіеродулы ударами своихъ жезловъ. Между старшинъ, увѣнчанныхъ золотыми тіарами, на носилкахъ подъ пурпуровымъ балдахиномъ возвышалась Саламбо.
   Поднялся громадный вопль, кимвалы и бубны звенѣли громче и громче, тамбурины гремѣли; пурпуровый балдахинъ, покачиваясь, вступилъ въ главный входъ.
   Вотъ онъ снова уже показался въ первомъ этажѣ; Саламбо тихо шествовала подъ нимъ; она перешла черезъ террасу и сѣла на тронъ, устроенный въ черепашьей скорлупѣ. Ей поставили подъ ноги скамью изъ слоновой кости; на верхней изъ трехъ ступенекъ скамьи стали на колѣна два маленькіе негра, и повременамъ Саламбо опускала на ихъ головы свои руки, отягощенныя множествомъ тяжелыхъ перстней.
   Она была одѣта въ тонкую кольчугу, напоминавшую рыбью чешую и игравшую перламутровымъ отливомъ; голубой поясъ перехватывалъ ея станъ; перси оставались обнаженными въ двухъ выемкахъ, сдѣланныхъ на подобіе полумѣсяцевъ; павлинья перья, усыпанныя каменьями, украшали ея голову; широкое ослѣпительной бѣлизны покрывало ниснадало сзади; неподвижныя руки, перехваченныя выше локтя алмазными запястьями; сжатыя колѣна, прямой станъ -- все это придавало ея фигурѣ видъ какого-то священнаго изображенія.
   На двухъ остальныхъ сѣдалищахъ помѣстились отецъ Саламбо и ея мужъ. На Нарр'Авасѣ было свѣтлое и длинное платье; голову его украшалъ каменный вѣнецъ, и изъ-подъ него опускались двѣ косы, закрученныя, какъ рога Аммона. Фіолетовая туника Гамилькара была заткана золотыми виноградными листьями, а сбоку онъ держалъ свой боевой мечъ.
   Въ пространствѣ, окруженномъ столами, извивался въ лужахъ розоваго масла Пиѳонъ, привезенный изъ храма Эшмуна; онъ ловилъ пастью свой хвостъ и описывалъ черные круги. Посреди возвышалась мѣдная колонна; находившееся наверху ея хрустальное яйцо отражало по всѣмъ направленіямъ лучи ударявшаго въ него солнца.
   Позади Саламбо стояли жрецы Таниты, одѣтые въ льняныя одежды; по правую ея сторону блистали золотою полосою тіары старшинъ, по лѣвую зеленѣли изумрудные жезлы богатыхъ.
   Въ глубинѣ стояли пурпуровой стѣной жрецы Молоха, одѣтые въ красныя хламиды; нижнія террасы занимали остальныя группы, а улицы загромождала толпа, взбиравшаяся на крыши домовъ и длинной вереницей тянувшаяся къ вершинѣ Акрополя.
   Внизу народъ, надъ головами небо, вокругъ необозримое море, а тамъ, вдали, заливъ, горы, окрестности... все это окружало лучезарную Саламбо; она какъ-бы слилась съ Танитой и воплотила въ себѣ духъ Карѳагена.
   Празднество должно было длиться всю ночь; на низкихъ столахъ, покрытыхъ цвѣтными шерстяными коврами, возвышались вставленные свѣтильники; огромныя янтарныя чаши, амфоры изъ зеленаго стекла, черепаховыя ложки, небольшіе круглые хлѣбы -- все это тѣснилось между двухъ рядовъ тарелокъ, усыпанныхъ по краямъ жемчугомъ. Виноградныя кисти и листья обвивали сдѣланный изъ слоновой кости Бахусовъ жезлъ; глыбы снѣга таяли на блюдахъ чернаго дерева; груды лимоновъ, гранатъ, тыквъ и арбузовъ возвышались на плоскихъ серебряныхъ вазахъ; кабаны, открывъ пасть, утопали въ прянной пыли; покрытые шерстью зайцы, казалось, скакали между цвѣтовъ; разное мясо наполняло раковины; пирожное имѣло символическія формы; когда приподнимались надъ кушаньями крышки, изъ-подъ нихъ вылетали голуби.
   Рабы, подобравъ свои туники, кружились на носкахъ; повременимъ гимны игрались на лирахъ; голоса соединялись въ хоры. Вокругъ пиршества разливался, несмолкаемый, какъ прибой моря, народный говоръ и, казалось, убаюкивалъ его въ своей широкой гармоніи. Нѣкоторымъ припоминался пиръ наемниковъ, и они предавались сладкимъ грёзамъ. Солнце заходило, а съ другаго конца неба уже подымался мѣсяцъ.
   Вдругъ Саламбо повернула, какъ-бы на чей нибудь зовъ, свою голову; смотрѣвшій на нее народъ сталъ слѣдить за ея взоромъ.
   На вершинѣ Акрополя отворилась дверь темницы, высѣченной въ скалѣ, у подножія храма, и на порогѣ этого мрачнаго подземелья показалась человѣческая фигура.
   Человѣкъ вышелъ оттуда совсѣмъ перегнувшись; у него былъ тотъ испуганный видъ, какой бываетъ у дикихъ звѣрей, въ минуту ихъ внезапнаго освобожденія. Неожиданный переходъ къ свѣту ослѣпилъ его; нѣкоторое время онъ оставался неподвиженъ. Всѣ узнали его; всѣ смотрѣли на него притаивъ дыханіе.
   Тѣло этой жертвы имѣло для нихъ значеніе высокое, почти религіозное. Они наклонялись, чтобы лучше разсмотрѣть его, особенно женщины. Онѣ сгорали желаніемъ видѣть того, кто умертвилъ ихъ дѣтей, ихъ мужей; и вопреки ихъ волѣ, въ душѣ ихъ подымалось позорное желаніе -- желаніе узнать его всего, вполнѣ -- желаніе, смѣшанное съ смущеніемъ совѣсти и доходившее до высшей степени омерзенія.
   Наконецъ онъ двинулся; минутная неподвижность толпы, произведенная нечаянностію зрѣлища, миновала. Все задвигалось. Тысячи рукъ поднялись, и, затѣмъ, его уже не стало видно.
   Лѣстница Акрополя состояла изъ шестидесяти ступеней. Онъ спустился съ нихъ, какъ-бы влекомый потокомъ съ вершины горы. Лишь только три раза видѣли его, въ мгновенія его скачковъ; въ самомъ низу, онъ упалъ разомъ, на обѣ пятки.
   Изъ плечъ его сочилась кровь; грудь его круто подымалась отъ сильныхъ вздоховъ, и чтобы разорвать оковы, онъ употреблялъ такія страшныя усилія, что скрученныя на спинѣ руки его вздувались, какъ разрубленное на части тѣло змѣи.
   Отъ того мѣста, гдѣ онъ впервые показался, шло нѣсколько улицъ, и по каждой изъ нихъ протянуты были параллельно, съ одного конца до другаго, тронныя бронзовыя цѣпи, прикрѣпленныя къ изобразившимъ финикійскихъ боговъ. Толпу такимъ образомъ осадили къ домамъ, и посрединѣ улицъ расхаживали только жрецы, помахивая ремнями. Одинъ изъ нихъ сильнымъ толчкомъ заставилъ Мато двинуться впередъ.
   Народъ просовывалъ руки за цѣпи и кричалъ, что и этотъ путь слишкомъ широкъ, а между тѣмъ эти же самыя руки трогали, кололи, царапали Мато. И онъ проходилъ такъ улицу за улицей, и нѣсколько разъ бросался въ стороны, стараясь укусить кого нибудь; но толпа мгновенно отступала назадъ; цѣпи удерживали его; раздавался громкій хохотъ.
   Какой-то ребёнокъ разорвалъ ему ухо; молодая дѣвушка проткнула ему щоку остріемъ веретена, спрятаннаго въ рукавѣ. У него вырывали клочья волосъ, выхватывали куски мяса; тыкали ему въ лицо губки, насаженныя на палки и напитанныя нечистотами. Кровь ручьемъ текла по правой сторонѣ его горла. Всѣми овладѣло изступленіе. Въ лицѣ этого послѣдняго варвара видѣли всѣхъ варваровъ, всю ихъ силу, и на немъ старались теперь выместить всѣ свои несчастія, всѣ ужасы, весь позоръ. По мѣрѣ того, какъ ярость находила себѣ удовлетвореніе, она только увеличивалась. Отъ сильнаго напора цѣпи вытягивались и лопались; люди, которыхъ рабы били, стараясь отодвинуть ихъ назадъ, какъ будто и не чувствовали сыпавшихся на нихъ ударовъ. Нѣкоторые карабкались на пороги домовъ. Всякое отверстіе въ стѣнахъ было заткнуто головами. Кто не могъ нанести ему зла, довольствовался тѣмъ, что поносилъ его.
   И то были отвратительныя, жестокія оскорбленія, сопровождавшіяся насмѣшливыми одобреніями и проклятіями. Казалось, мало было настоящихъ его страданій; ему сулили еще и страшныя муки вѣчности
   Ревъ стоялъ надъ Карѳагеномъ съ какимъ-то тупымъ упорствомъ. Повременимъ одинъ лишь звукъ, звукъ дикій, ярый, свирѣпый подхватывался и былъ повторяемъ въ теченіе нѣсколькихъ минутъ всѣмъ народомъ. Стѣны дрожали отъ основаній и до вершины. Мато казалось, что вотъ обѣ стороны сходятся къ нему и готовы, какъ-бы необъятными руками, подхватить его и задушить въ воздухѣ.
   И между тѣмъ ему припоминалось, что когда-то онъ ощущалъ нѣчто подобное... Та же толпа на террасахъ, тѣ же взоры, та же ярость... по тогда онъ шелъ свободный, все сторонилось предъ нимъ, онъ былъ подъ покровомъ божества. Воспоминаніе это наконецъ совершенно выяснилось въ его умѣ, и имъ овладѣла невыразимая тоска. Тѣни одна за другой проходили въ его воображеніи; весь городъ вращался какимъ-то вихремъ въ его головѣ, кровь сильно струилась изъ раны на его бедрѣ; онъ чувствовалъ, что умираетъ, колѣни его подкосились, и онъ тихо опустился на плиты мостовой.
   Съ раскаленнаго треножника на галлереѣ храма Мелькарта кто-то взялъ желѣзо и, пропустивъ его подъ цѣпь, воткнулъ въ рану Мато. Тѣло задымилось. И ругательства, и смѣхъ народа заглушили вопль Мато. Онъ вскочилъ на ноги.
   Но сдѣлавъ лишь нѣсколько шаговъ, онъ снова упалъ; потомъ упалъ, еще въ третій и въ четвертый разъ; и всякій разъ какое нибудь новое мученіе заставляло его снова подняться. Отовсюду, изъ трубокъ въ него пускали струи кипящаго масла; его путь усыпали битыми стеклами; и онъ все-таки продолжалъ двигаться впередъ.
   На углу улицы Сатебъ, онъ прислонился спиной къ двери одной лавки и, казалось, не могъ идти далѣе.
   Тогда рабы совѣта принялись его бить кнутами изъ гиппопотамовой кожи и били его съ такимъ ожесточеніемъ и такъ долго, что бахрама ихъ туникъ смокла отъ пота. Мато, повидимому, потерялъ всякое сознаніе; но вдругъ онъ весь встрепенулся и пустился бѣжать; губы его трепетали и издавали звуки, какъ будто онъ дрожалъ отъ сильнаго холода. Онъ миновалъ нѣсколько улицъ, оставилъ за собой Травяной рынокъ и очутился наконецъ на площади Канона.
   Теперь онъ попалъ въ среду жрецовъ; рабы оттѣснили толпу; стало просторнѣе. Маю посмотрѣлъ вокругъ себя, и глаза его встрѣтили Саламбо.
   Лишь только онъ сдѣлалъ шагъ впередъ -- она встала; потомъ, по мѣрѣ его приближенія, и она невольно стала подходить къ краю терассы. Все окружающее исчезло для нея, она видѣла только Мато. Въ душѣ ея водворилась та тишина, вокругъ нея развилась та пустота, которыя являются тогда лишь, когда для одной какой нибудь мысли, одного воспоминанія, одного взгляда забывается весь міръ. Ее влекъ къ себѣ человѣкъ, приближавшійся къ ней.
   На немъ не было человѣческаго образа; у него уцѣлѣли одни лишь глаза, все же остальное имѣло видъ какой-то кровавой массы. Разорванныя оковы висѣли по его бокамъ; но ихъ нельзя было отличить отъ совершенно истерзанныхъ его рукъ; его ротъ былъ широко открытъ; изъ глазныхъ впадинъ выходили какъ-бы два пламенныхъ луча, отражавшихся на его челѣ. И несчастный все еще шелъ!
   Наконецъ, онъ достигъ самой террасы. Саламбо стояла, опершись на перила. Его страшные зрачки были устремлены на нее, и онъ мгновенно созналъ все, что выстрадалъ за нее. И хоть онъ боролся теперь съ предсмертными муками, она видѣла въ немъ именно того, кто, когда-то, въ своей палаткѣ, обнималъ ея станъ и, стоя на колѣняхъ, шепталъ ей слова любви. Она жаждала вновь почувствовать былое, вновь услышать слышанное... ей такъ не хотѣлось, чтобъ онъ умеръ! И въ это мгновеніе Мато почувствовалъ въ себѣ трепетъ. Она готова была вскрикнуть. Онъ упалъ навзничъ и остался недвижимъ.
   Саламбо, почти безъ чувствъ, была отнесена жрецами на тронъ; они хлопотали вокругъ нея; они поздравляли ее: вѣдь она была виновницей происшедшаго. Все рукоплескало, все возглашало ея имя.
   Одинъ изъ окружавшихъ бросился на трупъ. Хотя онъ былъ и безъ бороды, однако, судя по одеждѣ, принадлежалъ къ жрецамъ Молоха. То былъ Шахабаримъ. Однимъ ударомъ своего жертвеннаго ножа, онъ разсѣкъ трудъ Мато, вырвать изъ нея сердце, и поднявъ его вверхъ, принесъ въ жертву солнцу. И свѣтило, въ это время погружавшееся въ волны, озарило своими длинными лучами кровавую жертву. По мѣрѣ его погруженія въ море, трепетъ сердца уменьшался, и съ послѣднимъ его трепетаніемъ оно исчезло.
   Тогда отъ залива и до лагуны, отъ перешейка и до маячныхъ огней, по всѣмъ улицамъ, домамъ и храмамъ понесся одинъ общій возгласъ; то онъ останавливался, то снова возобновлялся; зданія дрожали отъ него, Карѳагенъ обхватила судорожная, чрезмѣрная радость и безграничная надежда на будущее.
   Въ опьяненіи гордости, и въ знакъ своего обладанія, Нарр'Авасъ обнялъ станъ Саламбо лѣвою рукою, и, взявъ въ правую жертвенную чашу, выпилъ во славу Карѳагена.
   Саламбо, какъ и супругъ ея, держала кубокъ въ рукѣ, но тотчасъ же упала на спинку трона... Она была блѣдна, бездыханна, губы ея раскрылись, распущенные волосы упали на землю.
   Такъ окончила жизнь дочь Гамилькара, наказанная за прикосновеніе къ покрывалу богини Таниты.

Конецъ.

"Отечественныя Записки", NoNo 6--7, 1863

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru