Аннотация: Salammbô. Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", NoNo 6-7, 1863.
САЛАМБО.
РОМАНЪ ГУСТАВА ФЛОБЕРА (*).
(*) Статью объ этомъ романѣ см. въ "Отеч. Запискахъ" нынѣшняго года No 1, "Иностранная литература".
I. Пиръ.
Въ Мегарѣ, предмѣстій Карѳагена, въ садахъ Гамилькара, шелъ пиръ. Его затѣяли гамилькаровы воины, въ воспоминаніе битвы при Эриксѣ. Такъ-какъ хозяинъ былъ въ отсутствіи, а воиновъ на пиру присутствовало очень много, то они и ѣли и пили, какъ хотѣли и сколько хотѣли.
Дорожки, окаймленныя роскошною зеленью сада, усыпаны были чернымъ пескомъ, смѣшаннымъ съ краснымъ коралломъ, а по бокамъ аллеи, проложенной ко входу дворца, высились кипарисы, какъ два стройные ряда зеленыхъ обелисковъ.
Въ глубинѣ виднѣлся дворецъ, построенный изъ покрытаго желтыми пятнами нумидійскаго мрамора; онъ покоился на широкомъ основаніи и его четыре этажа устроены были въ видѣ террасъ. Посреди шла прямая, широкая лѣстница изъ чернаго дерева, уставленная, съ боковъ, кормами побѣжденныхъ галеръ; она вела къ дверямъ, выкрашеннымъ красною краскою, по которой сіялъ, во всю длину дверей, черный крестъ. Вызолоченныя рѣшотки закрывали окна дворца. И въ своемъ какомъ-то кровожадномъ великолѣпіи онъ казался воиномъ, такимъ же величавымъ, такимъ же непроницаемымъ, какъ чело самого Гамилькара.
Между деревьями сновали запуганные, полунагіе рабы. Солнце садилось. Ароматическій запахъ лимонныхъ деревъ смѣшивался съ испареніями всей этой, покрытой потомъ, толпы, и дышать было очень тяжело.
Тутъ находились люди всякихъ націй. И лигурійцы, и лузитанцы, и балеарцы, и римскіе перебѣжчики. Рядомъ съ тяжелымъ дорійскимъ нарѣчіемъ раздавались шумящіе, какъ военная колесница, кельтскіе звуки; а іонійскія окончанія разбивались о твердые, какъ крикъ шакала, звуки пустыни.
Одни валялись на подушкахъ, во всю длину своего тѣла; другіе ѣли съ большихъ блюдъ, сидя, вокругъ нихъ, на корточкахъ; а кто просто лежалъ ничкомъ и силился, не вставая, достать кусокъ говядины; потомъ, подперши локтями голову, принимался поглощать его такъ, какъ львы, спокойно и лѣниво, пожираютъ свою добычу.
Запоздавшіе стояли подъ деревьями, и, созерцая покрытые багряными матеріями столы, дожидались своей очереди.
Для многочисленныхъ гостей не хватило кухни Гамилькара, и чего недоставало, то прислано было совѣтомъ. Среди зелени жарились быки; подлѣ обсыпанныхъ анисомъ хлѣбовъ, лежали тяжелые сыры, стояли кратеры, полныя вина, и плетеныя изъ золота корзины съ цвѣтами.
Веселье такъ и искрилось у всѣхъ въ глазахъ; всѣ такъ и радовались, что вотъ, наконецъ, можно было поѣсть вдоволь. Тамъ-сямъ затягивалась пѣсня.
И чего только имъ не подавали! Сначала подносили птицъ въ зеленомъ соусѣ, на красныхъ, съ черными узорами, тарелкахъ; потомъ всевозможныя раковины, пшеничную, ячменную каши, и изъ бобовъ, далѣе -- въ янтарныхъ блюдцахъ улитокъ съ тминомъ.
Затѣмъ столы уставились мясомъ: антилопами съ ихъ рогами, павлинами съ блестящими хвостами, цѣлыми баранами, испеченными въ нѣжномъ винѣ, верблюжьими и бунтовыми ляшками, жареною саранчею, вареными въ сахарѣ бѣлками. Все это было переполнено разсоломъ, трюфлями и ассафетидой. Пирамиды цвѣтовъ обрушивались надъ медовыми пирогами. Не были забыты даже и тѣ маленькія собаки, съ жирнымъ животомъ и розовой шерсткой, которыми такъ лакомились карѳагеняне и которыми такъ гнушались прочіе народы.
Галлы, отличавшіеся своими собранными на маковкѣ волосами, рвали изъ рукъ другъ у друга арбузы, и съ коркой пожирали лимоны; негры, никогда невидавшіе морскихъ раковъ, такъ и царапали себѣ лицо объ ихъ колючую красную поверхность; бѣлые, какъ мраморъ, бритые греки брали со своихъ тарелокъ крошки и бросали ихъ чрезъ плечо, а одѣтые въ звѣриныя шкуры пастухи Бруціума пожирали свою добычу молча и уткнувъ лицо въ тарелку.
Стемнѣло. Засвѣтилась въ порфировыхъ вазахъ нефть, и ея трепетный огонь испугалъ посвященныхъ лунѣ обезьянъ, дремавшихъ на вершинахъ кипарисовъ.
Пламя отсвѣчивало на броняхъ продолговатыми полосками и разсыпалось по драгоцѣннымъ камнямъ блюдъ искрами всѣхъ цвѣтовъ радуги. Кратеры отражали предметы на своей выпуклой поверхности, и солдаты тѣснились вокругъ нихъ- и кривлялись, желая возбудить другъ въ другѣ хохотъ. Они перебрасывались чрезъ столы скамейками изъ слоновой кости; они лили себѣ въ горло всякое вино. На землѣ стояли винныя лужи, и люди скользили въ нихъ. Стукъ челюстей, говоръ, звукъ разбитой посуды, чистый звонъ серебряныхъ блюдъ раздавались въ воздухѣ.
По мѣрѣ того, какъ народъ пьянѣлъ, ему все болѣе и болѣе лѣзли на умъ оскорбленія, причиненныя ему Карѳагеномъ. Истощенная войною республика, по неосмотрительности, допустила, что въ столицѣ мало по малу собралась большая часть возвращавшагося войска. Предводитель варваровъ, Гисконъ, отсылалъ одинъ отрядъ за другимъ, и думалъ облегчить тѣмъ для республики расплату съ наемниками. Совѣтъ уже не надѣялся, что остававшіяся въ городѣ войска принуждены будутъ согласиться на меньшее вознагражденіе... Будучи не въ состояніи заплатить наемникамъ, негодовали на нихъ за то, что долгъ имъ мѣшался въ народномъ умѣ съ-тѣми тремя тысячами двумя-стами талантами, которыхъ требовалъ Лутицій... Наемниковъ- ненавидѣли, какъ римлянъ. Съ своей стороны они понимали это, возмущались, грозили, волновались и потребовали наконецъ, чтобы имъ дали возможность собраться попраздновать одну изъ одержанныхъ имъ побѣдъ. Партія мира уступила имъ, на зло Гамилькару, стоявшему за войну. Партія эта до того перечила Гамилькару, что вынудила его сдать командованіе Гискону, И если воинамъ приказано было пировать въ гамилькаровомъ домѣ, то именно для того, чтобы какъ нибудь да навлечь на него часть того раздраженія, которое питали варвары противъ республики. Совѣтъ радовался также, что страшные расходы по устройству праздника почти всею своею тяжестью лягутъ на І'амилькара.
Солдаты гордились: они осилили республику; имъ казалось, что для нихъ наступило теперь время возвратиться на родину, съ золотомъ въ капюшонахъ ихъ плащей. Но все-таки обѣщанное вознагражденіе не удовлетворяло ихъ; они указывали другъ другу свои раны, рычали и прыгали, какъ дикіе звѣри. Какой-то громадный лузитанецъ бѣгалъ и сильно пыхтѣлъ; лакедемонцы, нескидавашіе своихъ массивныхъ латъ даже во время праздника, тяжело прыгали. Нѣкоторые изъ нихъ неприличными тѣлодвиженіями передразпивали женскую походку; греки танцевали кругомъ вазы съ изображеніями нимфъ, и тутъ же какой-то негръ стучалъ бичачьею костью въ мѣдный щитъ.
Вдругъ раздалось жалобное пѣніе -- сильное и пріятное. Звуки подымались и опускались въ воздухѣ: точно раненая птица била своими крыльями. Это пѣли невольники въ темницѣ. Солдаты быстро поскакали, побѣжали освобождать ихъ и пригнали десятка два людей блѣдныхъ, съ бритыми головами и въ черныхъ войлочныхъ шапочкахъ. Пришедшіе смѣшались съ остальною толпою. Только одинъ изъ невольниковъ остался въ сторонѣ. Сквозь лохмотья виднѣлось его тѣло, испещренное длинными полосами. Онъ подозрительно смотрѣлъ вокругъ себя и щурилъ глаза передъ пламенемъ факеловъ. Замѣтивъ, наконецъ, что никто не тронетъ его, онъ глубоко вздохнулъ и слезы омыли его лицо. Схвативъ полный сосудъ, онъ поднялъ его вверхъ и, сказавъ благодареніе богамъ и своимъ избавителямъ, бросилъ его на землю. Звали его Спендій. Благодаря своему знанію языковъ, онъ снова благодарилъ наемниковъ по-гречески, лигурійски и финикійски и, цалуя ихъ руки, изъявилъ свое удивленіе, что не видитъ на столахъ тѣхъ драгоцѣнныхъ чашъ, изъ которыхъ имѣли право пить только карѳагенскіе юноши-патриціи, составлявшіе священный легіонъ. А ничему такъ варвары не завидовали, какъ этому праву!..
Тотчасъ отдано было приказаніе принести чаши, которыя хранились у сцисситовъ -- сословія богатыхъ купцовъ, державшихъ общій столъ. Рабы воротились, и донесли, что было поздно и сцисситы уже спали.
-- Разбудить ихъ! кричали варвары.
Второй поискъ тоже былъ безуспѣшенъ: чаши оказались запертыми въ храмѣ.
-- Отворить храмъ! кричали варвары. Наконецъ трепещущіе рабы объявили, что чаши въ рукахъ у самого предводителя Гискона.
-- Пусть онъ принесетъ ихъ! было отвѣтомъ.
Вскорѣ въ глубинѣ сада показался Гисконъ, одѣтый въ черную мантію и увѣнчанный драгоцѣнною митрою. Въ темнотѣ ліанъ виднѣлась его сѣдая борода. Воины, завидя его, завопили: "Чаши сюда! чаши сюда!" Гисконъ пытался ихъ успокоить: льстилъ ихъ храбрости, старался убѣдить ихъ, что чаши составляютъ частную собственность. Въ это время, скоча по столамъ, подбѣжалъ къ нему одинъ изъ галловъ, и сталъ размахивать предъ нимъ двумя обнаженными мечами.
Гисконъ ударилъ варвара но головѣ своею палкою изъ слоновой кости. Галлъ покатился. Его соплеменники зарычали. Гисконъ понялъ, что путемъ одной храбрости не достигнетъ своей цѣли и потому рѣшился раздѣлаться съ варварами современемъ, при помощи коварства. Онъ сталъ медленно удаляться, и когда былъ уже у самыхъ дверей, повернулся и закричалъ наемникамъ, что имъ придется раскаяться въ своихъ поступкахъ.
Пиръ возобновился... Однако Гисконъ могъ воротиться, окруживъ предмѣстье, прилегавшее къ самымъ крайнимъ изъ городскихъ укрѣпленій, могъ просто раздавить варваровъ... Несмотря на свою многочисленность, они вдругъ почувствовали себя одинокими! Они испугались этого громаднаго города, который теперь весь покоился сномъ -- этого города... съ его безчисленными лѣстницами, высокими, черными домами и съ колоссальными божествами, болѣе кровожадными, чѣмъ самый карѳагенскій народъ. Вдали, въ портѣ, скользило нѣсколько фонарей. Воинамъ пришелъ на мысль Гамилькаръ... Гдѣ онъ былъ? Зачѣмъ онъ оставилъ ихъ, по заключеніи мира? Безъ сомнѣнія, размолвка между нимъ и совѣтомъ -- лишь уловка, направленная къ ихъ погибели... И озлобленіе воиновъ обратилось на него. Кстати, въ это же время образовалась толпа, смотрѣвшая на негра, катавшагося въ корчахъ по землѣ; взоръ его былъ недвиженъ, шея искривлена, ротъ -- въ пѣнѣ. Кто-то закричалъ, что негръ отравленъ. Вдругъ всѣмъ вообразилось, что и они отравлены. Бросились на рабовъ. Поднялся страшный вопль. Духъ истребленія объялъ пьяное войско. Они били, убивали вокругъ себя. Нѣкоторые бросали въ деревья факелы; другіе прислонились къ рѣшоткѣ, за которою были львы, и убивали львовъ стрѣлами. Самые дерзкіе побѣжали къ слонамъ, съ тою цѣлью, чтобы отрубить имъ хоботы и окормить ихъ слоновою костью.
Между тѣмъ балеарскіе пращники завернули за уголъ дворца, надѣясь въ тишинѣ предаться грабежу; однако встрѣтили на пути преграду изъ индійскаго камыша. Изрѣзавъ кинжаломъ ремни, запиравшіе входъ, они очутились у той стороны дворца, которая была обращена къ Карѳагену, и на лазоревой землѣ тянулись, предъ ними, подобно длиннымъ нитямъ звѣздъ, бѣлые цвѣты, издававшіе сильный медовый запахъ, а древесные стволы, выкрашенные киноварью, краснѣли, какъ запятнанные кровью. Посреди находилось двѣнадцать мѣдныхъ пьедесталовъ, изъ которыхъ каждый держалъ по большому стеклянному шару, наполненному неяснымъ красноватымъ цвѣтомъ. Воины шли съ факелами, съ трудомъ ступая по пологой, глубоко вспаханной почвѣ.
Они замѣтили маленькое озеро, раздѣленное на нѣсколько бассейновъ стѣнами изъ голубыхъ камней. Вода въ немъ такъ была прозрачна, что пламя отражалось на самомъ днѣ, состоявшемъ изъ бѣлыхъ кремней, усыпанныхъ зеленымъ пескомъ. Вдругъ вода дрогнула, золотыя песчинки сдвинулись со своихъ мѣстъ, и на поверхность всплыли огромныя рыбы, съ драгоцѣнными камнями у своихъ ртовъ. Солдаты смѣялись, и, запустивъ подъ жабры рыбамъ пальцы, потащили ихъ къ своимъ столамъ. То были рыбы фамиліи Барка, и происхожденіе ихъ считалось священнымъ. Святотатственная мысль не замедлила расшевелить аппетитъ варваровъ. Живо развели они огонь подъ мѣдными вазами, и стали потѣшаться зрѣлищемъ того, какъ великолѣпныя рыбы бились въ кипящей водѣ.
Страха уже не было. Попойка возобновилась. Благовонія стекали со лба солдатъ и смачивали ихъ ноги. А они разставили на столахъ свои локти, и пожирали пьяными, тяжелыми глазами все, чего не могли унести. Нѣкоторые изъ нихъ прогуливались но пурпуровымъ скатертямъ столовъ, и разбивали пиньками скамьи изъ слоновой кости и тирскія сткляницы. Пѣсни смѣшивались съ предсмертнымъ хрипѣніемъ рабовъ, умиравшихъ среди осколковъ разбитой посуды. Слышались требованія вина, мяса, золота... женщинъ. Раздавался бредъ на сотнѣ разныхъ нарѣчій. Однимъ, благодаря туману, охватившему ихъ головы, казалось, что они были въ банѣ; другіе, видя вокругъ себя зелень, воображали, что они на охотѣ, и бросались на своихъ товарищей, какъ на дикихъ звѣрей. Пожаръ переходилъ отъ одного дерева къ другому, и высокія массы зелени походили на волканы, начинавшіе куриться. Вопли удвой вались: раненые львы ревѣли въ темнотѣ.
Дворецъ мгновенно освѣтился на самой верхней изъ террасъ. Средняя его дверь отворилась, на порогѣ появилась, одѣтая въ черныя одежды, дочь Гамилькара. Она стала сходить внизъ, и остановилась на послѣдней изъ террасъ, при началѣ большой ростральной лѣстницы. Опустивъ голову, она неподвижно смотрѣла на воиновъ.
Сзади нея тянулись два ряда блѣдныхъ людей, одѣтыхъ въ бѣлыя одежды съ красной бахрамой, прямо падавшей на ихъ ноги. У людей этихъ не было ни бородъ, ни волосъ, ни бровей. Въ рукахъ они держали огромныя лиры, и острымъ голосомъ пѣли гимнъ карѳагенскому божеству. Эти люди были жрецы-евнухи храма Таниты. Саламбо часто призывала ихъ въ свой домъ.
Потомъ она спустилась внизъ но ростральной лѣстницѣ; жрецы послѣдовали за нею. Она пошла между столовъ, и предводители воиновъ отступали при ея приближеніи.
Ея волосы были осыпаны лиловымъ порошкомъ и подняты, какъ у хананейскихъ дѣвъ, наподобіе башни. Жемчужныя нити ниспадали отъ висковъ къ угламъ губъ, розовыхъ, какъ полураскрытая граната. На груди было подобіе кожи угря, образованное изъ драгоцѣнныхъ камней. Украшенныя алмазами, обнаженныя руки выходили изъ-подъ ея черной, съ красными цвѣтами, туники безъ рукавовъ. На ногахъ у нея была золотая цѣпочка, уравнивавшая ея шагъ. И ея большой темно-пурпуровый, изъ неизвѣстной матеріи, плащь, спускаясь по землѣ, колыхался сзади, какъ широкая волна.
Повременамъ жрецы дотрогивались до арфъ, и извлекали изъ нихъ почти глухіе звуки, а въ промежутки между этими звуками слышалось побрякиваніе золотой цѣпочки и правильный звукъ папирусныхъ сандалій Саламбо.
Никто еще не зналъ ея. Знали только, что она жила въ уединеніи, погруженная въ дѣла благочестія. Бонны видѣли ее ночью, на вершинѣ дворца, на колѣняхъ передъ звѣздами, среди облака зажженныхъ курильницъ. Она была блѣдна отъ вліянія луны. Что-то божественное, какъ какое-то тонкое облако, окружало ее. Взоръ ея смотрѣлъ куда-то вдаль, за предѣлы земнаго пространства. Она шла наклонивъ голову, и въ правой рукѣ несла маленькую лиру, изъ чернаго дерева.
Слышался ея ропотъ.
-- Умерли! Всѣ умерли! Вы не придете болѣе на мой зовъ, и, сидя на берегу озера, я вамъ уже не буду бросать арбузныя сѣмена -- вамъ, у которыхъ въ глубинѣ взора вращалось таинство Таниты. И она звала ихъ по именамъ.
-- О, будь милосерда ко мнѣ, богиня!
Воины тѣснились вокругъ, не понимая, что она говорила. Ихъ изумилъ ея уборъ. Она обвела ихъ долгимъ, устрашеннымъ взоромъ, и, поднявъ плечи, протянувъ руки, повторила нѣсколько разъ:
-- Что вы сдѣлали? что вы сдѣлали? Вѣдь у васъ были уже для вашей услады и хлѣбъ, и мясо, и масло! Я для васъ велѣла привести быковъ Гекатомполиса; я для васъ послала въ пустыню охотниковъ!-- Голосъ ее поднялся; щоки покрылись румянцемъ. Она прибавила: -- Гдѣ вы -- въ побѣжденномъ городѣ, или во дворцѣ вашего господина?... И какого господина, Гамилькара! моего отца, служителя Вааловъ. Знаете ли вы, въ вашей отчизнѣ кого-либо, кто бы, какъ полководецъ, былъ выше его? Смотрите! Ступени какого дворца полны нашихъ побѣдъ!... Продолжайте же! Жгите дворецъ... Я удалюсь и унесу лишь съ собой генія нашего дома, моего чернаго змія, который спитъ тамъ, наверху, на листьяхъ лотоса. На мой свистъ оіи. послѣдуетъ за мною, и если я сяду на галеру, онъ поплыветъ сзади, въ тѣнистомъ слѣдѣ судна.
Ея тонкія ноздри вздрагивали. Ногти ея ломались о камни, надѣтые на ея груди; глаза потускнѣли.
-- Бѣдный Карѳагенъ! жалкій городъ! продолжала она:-- городъ, вокругъ котораго работали всѣ страны -- городъ, котораго весла бороздили всѣ моря; нѣтъ болѣе человѣка, готоваго на твою защиту.-- И потомъ она принялась пѣть о приключеніяхъ Мелькарта, бога сидонянъ и родоначальника своей фамиліи. Пѣла она на неизвѣстномъ варварамъ, древнемъ ханаанскомъ языкѣ; ея тѣлодвиженія были столь грозны, что воины спрашивали другъ у друга о смыслѣ ея словъ. Одни только безбородые жрецы понимали Саламбо. Ихъ морщинистыя руки, лежавшія на струнахъ лиръ, дрожали и порой извлекали изъ нихъ полные ужаса аккорды, а сами они трепетали отъ религіознаго волненія и отъ страха, внушеннаго варварами. А варварамъ, погруженнымъ въ пѣніе дѣвы, до нихъ никакого дѣла не было.
Но пристальнѣе всѣхъ смотрѣлъ на Саламбо своими жгучими глазами одинъ молодой нумидійскій военачальникъ. Его поясъ до того былъ утыканъ дротиками, что приподымалъ горбомъ плащъ, прикрѣпленный чернымъ ремнемъ къ его вискамъ и осѣнявшій его голову. Нумидіецъ очутился на пиру случайно. По обычаю царей; онъ жилъ у Гамилькара, въ видахъ упроченія своихъ связей съ знатною Фамиліею Барки. Звали его Нарр'Авасъ; онъ еще въ первый разъ встрѣтился съ Саламбо, и его ноздри ширились какъ у леопарда, стерегущаго свою добычу изъ-за бамбука.
Въ противоположной сторонѣ виднѣлся колоссальный ливіецъ, съ короткими черными и курчавыми волосами. На немъ была одна только походная броня, съ мѣдными бляхами, разрывавшими пурпуровое ложе, а на шеѣ ожерелье изъ серебряныхъ лунокъ, путавшееся въ его косматой груди. Лицо его было запятнано кровяными брызгами. Облокотясь на лѣвый локоть и раскрывъ ротъ, онъ улыбался.
Религіозный порывъ Саламбо прошелъ. Она принялась утишать ярость варваровъ. Съ свойственнымъ женщинѣ тактомъ, она обращалась къ каждому изъ племенъ на родномъ ему языкѣ. Увлекшись воспоминаніями о Карѳагенѣ, она воспѣвала прошлыя битвы съ Римомъ. Бонны рукоплескали. И воспламенившись при блескѣ обнаженныхъ мечей, она восклицала, воздѣвъ руки. Лира ея выпала; она смолкла и, сжавъ руки у сердца, она стала молча и опустивъ вѣки.
Ливіецъ Мато склонился къ ней. Невольно она приблизилась къ нему, и въ порывѣ удовлетворенной гордости, до краевъ налила ему золотую чашу виномъ. Это было знакомъ примиренія ея съ арміею.
-- Пей! воскликнула она.
Въ ту минуту, когда Мато поднесъ чашу къ губамъ, къ нему приблизился тотъ самый галлъ, котораго поразилъ Гисконъ. Галлъ ударилъ Мато по плечу, и сказалъ:
-- Тебѣ боги покровительствуютъ: ты разбогатѣешь. А когда же свадьба?
-- Чья свадьба?
-- Твоя! Вѣдь но нашему, если женщина напоитъ воина, то это значитъ, что она желаетъ раздѣлить съ нимъ ложе!
Не успѣлъ галлъ кончить, какъ Нарр'Авасъ замахнулся дротикомъ, и бросилъ его въ Мато. Остріе такъ сильно пригвоздило ливійца, что нѣсколько мгновеній дрожало въ воздухѣ.
Мато тотчасъ выдернулъ желѣзо, и, не имѣя при себѣ оружія, схватилъ одинъ изъ столовъ, со всѣмъ находившимся на немъ приборомъ, и бросилъ имъ въ Нарр'Аваса. Его не остановило даже и то, что вокругъ Нарр'Аваса стояла толпа. Эта послѣдняя бросилась разнимать ихъ. Воины и нумидійцы до того стѣснились, что не могли вынуть своихъ мечей. Мато силился прошибить толпу своею головою. Но когда онъ ее поднялъ, Нарр'Аваса уже не было. Саламбо также исчезла. Онъ обратился къ дворцу и увидѣвъ красную, съ чернымъ крестомъ, дверь запертою, бросился къ ней и налегъ на нее всѣмъ своимъ тѣломъ.
Въ это время къ нему приблизился слѣдовавшій за нимъ Спендій.
-- Пошелъ прочь! закричалъ Мато.-- Спендій молча разорвалъ свою тунику, сталъ на колѣни и въ темнотѣ, охватывавшей вершину дворца, ощупалъ руку Мато; потомъ принялся перевязывать разверзшуюся его рану. Мато, выходя изъ себя, кричалъ:
-- Да оставь же меня! Оставь меня!
-- Нѣтъ, возражалъ рабъ: -- я вѣдь твой: вѣдь ты меня освободилъ изъ темницы!
Послѣ этого Мато обошелъ на цыпочкахъ вокругъ всей терассы, и молча, прикладывалъ глазъ къ раззолоченнымъ Камышевымъ рѣшоткамъ оконъ. Но въ темныхъ покояхъ все было мертво.
-- Слушай, говорилъ ему въ это время рабъ: -- не презирай меня за то, что я слабъ! Я такъ знаю дворецъ, что какъ ехидна могу проползти между его стѣнъ... Пойдемъ, чрезъ подземный ходъ, въ комнату предковъ, подъ каждымъ кирпичемъ которой лежитъ по золотому слитку.
-- А что мнѣ до того за дѣло! воскликнулъ Мато.
Спендій замолкъ.
Они очутились на послѣдней изъ терассъ. Ихъ охватывала громадная темень, походившая на черную, окаменѣвшую морскую пучину. Но на горизонтѣ уже занималась заря... Каналы Мегары начинали своими бѣлыми окраинами вырисовывать зелень садовъ, и зданія выяснялись, въ блѣдномъ свѣтѣ.
По мѣрѣ того, какъ выплывало розовое солнце, постройки вырастали, повидимому, множились, улицы удлинялись, и полныя воды, круглыя цистерны казались забытыми среди дворовъ серебряными щитами. Маякъ Гермійскаго перешейка блѣднѣлъ. Кони Эшмуна, почуя приближеніе солнца, ударяли копытами о мраморный полъ и мчались но направленію къ востоку.
Какъ бы раздирая себя, богъ-солнце выливалъ изъ жилъ своихъ на Карѳагенъ цѣлый золотой доя;дь. Навьюченные верблюды тронулись. Продавцы отпирали свои лавки, аисты летѣли. Паруса бились о мачты. Въ лѣсу Таниты заслышали тамбуринъ священныхъ прелестницъ, а на маппальскомъ мысу задымились печи, выдѣлывавшія глиняные гробы...
Зубы Спендія, прислонившагося къ терассѣ, стучали одинъ о другой.
-- Понимаю, господинъ, понимаю, почему ты отказался сейчасъ отъ грабежа, говорилъ онъ.
Мато, казалось, только сейчасъ пробудился, и не понималъ, что говорилъ рабъ.
-- Какія богатства! восклицалъ послѣдній:-- а между тѣмъ у ихъ владѣльцевъ нѣтъ даже желѣза, чтобы оберегать ихъ!
-- Смотри, говорилъ онъ, указывая на чернь, собиравшую на прибрежьѣ золотыя песчинки: -- Карѳагенъ подобенъ имъ: онъ запускаетъ во всѣ приморскія мѣстности свою алчную руку, а прибрежная волна до того заглушаетъ своимъ боемъ его слухъ, что онъ не различаетъ позади себя звукъ шаговъ приближающагося владыки!-- И показывая въ садъ, гдѣ свѣтились копья воиновъ, Спендій присовокупилъ:
-- Тутъ же люди сильные, и съ отчаянною ненавистью; они ничѣмъ не связаны съ Карѳагеномъ!
Мато все стоялъ, прислонившись къ стѣнѣ. Спендій приблизился и заговорилъ шопотомъ:
-- Воинъ! да понимаешь ли ты меня? Вѣдь мы будемъ ходить въ пурпурѣ! Насъ будутъ омывать ароматами!... я въ свою очередь также буду имѣть рабовъ!... Вспомни всѣ несправедливости твоихъ начальниковъ... лагери въ снѣгу... переходы въ зной... невыносимыя военныя строгости, и наконецъ вѣчный страхъ быть распятымъ! И развѣ наемникамъ не удавалось овладѣть крѣпостями въ Италіи?... Кто тебѣ помѣшаетъ? Гамилькара вѣдь здѣсь нѣтъ!... Ты храбръ; они тебя послушаютъ!
-- Нѣтъ! отвѣчалъ Мато: на мнѣ -- проклятіе Молоха. Это я прочиталъ въ ея глазахъ... да и сейчасъ видѣлъ я въ одномъ изъ храмовъ чернаго барана, который отступалъ. Но гдѣ же она? прибавилъ онъ.
Спендій понялъ, что Мато былъ слишкомъ взволнованъ, чтобы разсуждать, и потому замолчалъ.
Сзади еще курились деревья; съ нихъ падали обгорѣлые остовы обезьянъ; слоны махали, за палисадомъ своихъ парковъ, окровавленными хоботами, а у дверей амбаровъ виднѣлся густой рядъ повозокъ, нагруженныхъ варварами.
Блѣдный Мато, молча, слѣдилъ за какимъ-то предметомъ. Спендій удивленно посмотрѣлъ по направленію его глазъ и увидѣлъ вращавшуюся въ ныли золотую точку. То ѣхала въ Утику колесница съ двумя женщинами. Спендій ихъ узналъ, но смолчалъ...
II. Въ Сиккѣ.
Чрезъ два дня наемниковъ выпроводили изъ Карѳагена въ Сикку. Имъ дали но золотому, и обѣщали немедленно начать сборъ подати въ ихъ пользу. Наемники-варвары не знали, что имъ отвѣчать на такія обѣщанія; столица наскучила имъ -- и они согласились оставить ее.
Длинные копья, сѣкиры, рогатины, войлочныя шапки и бронзовые, шлемы -- все это заколебалось и двинулось; слышались сиплые звуки, вылетавшіе изъ густыхъ бородъ, и изъ отверстій мѣдныхъ латъ выглядывали ужасныя обнаженныя мышцы, похожія на части крѣпкихъ военныхъ машинъ.
Террассы, укрѣпленія, стѣны усѣяны были карѳагенянами, одѣтыми въ черное. Туники моряковъ краснѣли, какъ кровавыя пятна, среди этой мрачной толпы. Старшины наблюдали съ башенъ. И ихъ особое вниманіе обратилъ на себя одинъ черноволосый воинъ, который не разя, оборачивался на пути, съ видомъ, раздумья.
Всѣ были неспокойны; всѣ боялись варваровъ. Однако, варвары шли такъ довѣрчиво, что граждане наконецъ пріободрились и смѣшались съ ними. Карѳагеняне съ удивительнымъ притворствомъ желали всего лучшаго воинамъ, осыпали ихъ благословеніями, цвѣтами, ароматами, дарили имъ амулеты противъ болѣзней... Но въ то же время тайно отплевывались, или же незамѣтно клали въ талисманы шерсть шакала -- средство сдѣлать сердце боязливымъ.
Трусливое лицемѣріе нѣкоторыхъ дошло до такой дерзости, что они даже уговаривали варваровъ возвратиться на прежнее житье въ городѣ.
Затѣмъ потянулся багажъ варваровъ: пьяница тащилъ съ собою мѣха съ виномъ, обжора -- цѣлыя четверти быка, пироги, масло, завернутое въ фиговые листья... У нѣкоторыхъ на плечахъ болтались попугаи, за другими шли слѣдомъ собаки, газели, пантеры. Ливійскія женщины ѣхали на ослахъ, и поносили негритянокъ. Муловъ понукали остріемъ желѣза, и они сгибали хребетъ подъ тяжестью палатой.. Тутъ же слѣдовали стаею рабы и водоносцы худощавые, пожелтѣвшіе отъ лихорадокъ, совершенно покрытые всякими гадами -- сокъ карѳагенской сволочи, примкнувшій къ варварамъ.
Лишь только отрядъ вышелъ за городъ, ворота тотчасъ заперлись за нимъ. Мало но малу онъ потерялся въ ныли, мало по малу и Карѳагенъ сталъ казаться для него однимъ только рядомъ длинныхъ стѣнъ.
Варварамъ показалось, что они слышатъ за собою, въ отдаленіи, великій вопль; имъ стало чудиться, что они не всѣ на лицо... Не зная навѣрно числа своихъ товарищей, оставшихся въ городѣ, они предположили, что тѣ грабятъ тамъ какой нибудь храмъ, успокоились и развеселились. Имъ было пріятно идти, какъ въ былыя времена, походомъ, всею массою. И греки запѣли старую мамертинскую пѣсню:
Я мечомъ моимъ машу!
Имъ я жертву собираю!...
Въ каждомъ домѣ -- господинъ!...
Безоружный предо мною
Въ прахѣ ползаетъ у ногъ.
Господинъ, царь большой!...
Скакали, прыгали... и когда пришли въ Тунисъ, замѣтили, что недоставало отряда балеарскихъ пращниковъ. Они вѣрно были гдѣ нибудь недалеко!,
Цѣлую ночь виднѣлись въ Карѳагенѣ длинные огни. Никто не могъ опредѣлить, что тамъ былъ за праздникъ.
На другой день побрели при горячемъ вѣтрѣ, въ большихъ разстояніяхъ одинъ отъ другаго. Смотрѣли на огромные, искусно завитые рога быковъ, на овецъ, зашитыхъ въ кожи, для предохраненія ихъ шерсти, на борозды, сходившіяся правильными косоугольниками -- и дивились всему этому.
Вечеромъ разлеглись на палаткахъ, не развертывая ихъ... Жалѣли о томъ, что гамилькаровъ пиръ миновалъ...
Когда на слѣдующій день, послѣ жаркаго перехода, съ шумнымъ оживленіемъ подошли къ источнику, Спендій замѣтилъ со своего украденнаго у Гамилькара верблюда унылаго Мато.
-- Господинъ! а господинъ, закричалъ она, ему.
Мато едва отвѣчалъ на его привѣтствія; однако, несмотря на это, Спендій все-таки пошелъ сзади.
Спендій былъ сынъ греческаго ритора и распутной кампаніянки. Сначала онъ торговалъ женщинами; потомъ, потерпѣвъ крушеніе, разорился; далѣе воевалъ противъ римлянъ съ самнитскими пастухами и былъ взятъ въ плѣнъ; бѣгалъ, снова былъ возвращаемъ, работалъ въ каменныхъ ломкахъ, задыхался въ паровыхъ баняхъ, кричалъ въ пыткахъ, наконецъ бросился съ отчаянія въ море и, пойманный воинами Гамилькара, привезенъ былъ въ Карѳагенъ...
Всю дорогу слѣдовалъ онъ бокъ-о-бокъ съ Мато и ухаживалъ за нимъ. Такое вниманіе наконецъ тронуло Маю и заставило его распахнуться.
Мато былъ урожденецъ Сирты, ходила, съ отцомъ въ храмъ Аммона, охотился за слонами въ гарамантскомъ лѣсу, потомъ поступилъ на службу Карѳагена. Республика была должна ему четыре лошади, много пшеницы и жалованье за цѣлую зиму. Онъ боялся боговъ и желалъ умереть на родинѣ.
Спендій валялся на своемъ верблюдѣ, опрокинувъ голову и полузакрывъ глаза. Чтобы лучше насладиться нѣгою, которая была разлита въ воздухѣ, онъ разставлялъ свои пальцы и перебиралъ ими. Мстительныя надежды волновали его; для того, чтобы заглушить рыданія, онъ зажималъ себѣ ротъ.
Мато снова погруженъ былъ въ свою скуку; его ноги свѣшивались до земли; трава стегала его по котурнамъ, отчего происходилъ непрерывный шумъ.
Горы закрывали горизонтъ, но, но мѣрѣ того, какъ къ нимъ приближались, казалось, перескальзывали съ одного мѣста на другое. Тамъ-сямъ, среди ровной мѣстности, выдавался, похожій на корабельную корму, утесъ. Потомъ въѣхали въ пески, покрытые жосткими травами. Къ своему удивленію, они увидѣли торчавшую между листьевъ львиную голову и потомъ споткнулись на расшитаго на крестѣ льва. Его, на половину прикрытыя гривой, переднія лапы были широко разогнуты въ обѣ стороны: точно два крыла птицы; рёбра выдавались изъ-подъ вытянутой кожи, а лапы нѣсколько приподнятыхъ вверхъ заднихъ ногъ лежали одна на другой, пронзенныя однимъ общими гвоздемъ. Черная, стекавшая кровь повисла сталактитами на концѣ вытянутаго вдоль по кресту хвоста. Солдаты тѣшились: бросали льву въ глаза кремни и называли его консуломъ и римскимъ гражданиномъ. Чрезъ сто шаговъ повстрѣчался еще крестъ со львомъ, а еще далѣе потянулась цѣлая линія такихъ крестовъ. Нѣкоторые львы были распяты уже такъ давно, что отъ нихъ только и остался что скелетъ. Другіе же, полуисточенные червями, свертывали себѣ челюсти и дѣлали ужасныя гримасы. Кресты качались подъ ними, и вороны не переставали летать вокругъ. Карѳагенскіе поселяне распинали львовъ въ наказаніе за ихъ хищничество и въ примѣръ другимъ львамъ. "Что это за народъ, которому нужно такія потѣхи?" думали варвары.
И ими, а особенно урожденцами сѣвера, начинало овладѣвать какое-то смутное безпокойство. Они рѣзали себѣ руки о кусты алоя, ихъ слуху досаждали огромные москиты, въ арміи начинали показываться болѣзни. Сикки все еще не было. Нѣкоторые рѣшились даже воротиться въ Карѳагенъ.
Вдругъ Сикка открылась взору. Покрывавшія стѣну города жрицы Таниты махали воинамъ разноцвѣтными матеріями, били въ тамбурины, играли на арфахъ. И заходящее сзади солнце пронизывалось между струнъ и ложилось вдоль обнаженныхъ рукъ жрицъ. Мгновенно музыка замолкала, и поднимался трескучій, быстрый, бѣшеный вопль; жрицы производили его ударами языка объ углы губъ. Но были и такія, которыя, подперевъ голову обоими локтями, смотрѣли на приблизившуюся армію молча, какъ сфинксы, и пронзали ее большими черными глазами.
Сикка былъ городъ священный и потому не могъ помѣстить въ себѣ всей арміи: храмъ съ его принадлежностями занималъ цѣлую половину города, и варвары должны были расположиться въ нолѣ -- кто по отрядамъ, кто по національностямъ. Греки разбили палатки параллелями, иберы -- кружками, галлы сколотили себѣ досчатые бараки, ливійцы поселились въ каменныхъ избушкахъ, а негры выгребли себѣ ногтями песчаныя ямы.-- Нѣкоторые днемъ бродили между багажемъ, а на ночь ложились просто на земь, завернувшись въ плащи. Кругомъ разстилалась равнина; тамъ-и-сямъ склонялась къ песку одинокая пальма; сосны и дубы окрашивали бока обрывовъ; мѣстами длинной и узкой полосою протягивался дождь, а вокругъ все-таки стояла чистѣйшая лазурь.
Храмъ карѳагенской Венеры вѣнчалъ Сикку своею золотою крышею, покоившеюся на мѣдныхъ столбахъ. Казалось, богиня наполняла собою всю страну: эти судороги земли, эти измѣненія температуры, эта игра свѣта -- все напоминало о ней, прихотливой до сумасбродства и сіявшей улыбкою безсмертной красоты. Однѣ горы образовали своими вершинами подобіе полумѣсяцевъ, другія -- походили на крутую грудь женщины... Варвары чувствовали въ себѣ не только усталость, но и какое-то сладостное волненіе.
Спендій не замедлилъ купить себѣ раба на деньги, вырученныя продажею верблюда. Онъ спалъ у Мато въ палаткѣ. Иногда ему чудился свистъ линьковъ -- онъ просыпался... и потомъ, улыбаясь, поглаживалъ шрамы на тѣхъ мѣстахъ своихъ ногъ, гдѣ были когда-то кандалы.
Мато не чуждался его сообщества и позволялъ ему сопровождать себя во всѣхъ прогулкахъ; Спендій ходилъ за нимъ, какъ ликторъ, съ длиннымъ мечомъ при бедрѣ; и иногда Мато беззаботно опирался на его плечо.
Однажды они наткнулись, въ лагерѣ, на кучку людей, между которыми находился Нарр'Авасъ, нумидійскій князь. Мато затрепеталъ.
-- Давай твой мечъ, я его убью! закричалъ онъ.
-- Погоди еще, отвѣчалъ Спендій.
Между тѣмъ Нарр' Авасъ приблизился къ нему и, въ знакъ союза съ нимъ, поцаловалъ большіе пальцы его обѣихъ рукъ; потомъ онъ долго говорилъ противъ Карѳагена, умолчавъ однако о причинахъ, побудившихъ его принять сторону варваровь.
"Кого хочетъ обмануть онъ?" думалъ Спендій: "варваровъ, или же Карѳагенъ?"
Нарр'Авасъ, повидимому, искалъ сближенія съ Мато, посылалъ ему жирныхъ козъ, золотого песку, страусовыхъ перьевъ; и ливіецъ изумлялся такимъ ласкамъ, и не зналъ -- отвѣчать ли ему на нихъ? но Спендій успокоивалъ его.
Однажды утромъ, когда они всѣ трое отправлялись на охоту, Нарр'Авасъ запряталъ себѣ за рукавъ кинжалъ. Спендій все время слѣдовалъ за нимъ, и они возвратились домой безъ всякихъ приключеній. Въ другой разъ Нарр'Авасъ завлекъ ихъ очень далеко, къ границѣ своихъ владѣній; и когда они очутились въ узкомъ проходѣ, съ улыбкой объявилъ имъ, что сбился съ дороги: Спендій съумѣлъ найти ее. Задумчивый Мато особенно часто отправлялся бродить спозаранку по окрестности и лежалъ безъ движенія на пескѣ.
Онъ пересовѣтовался со всѣми окрестными колдунами, перепробовалъ всѣ заклинанія и амулеты: глоталъ леденящій сердце ядъ ехидны, зарылъ при входѣ въ свою палатку дощечку съ какимъ-то именемъ... Спендій слышалъ, какъ онъ стонать, какъ онъ разговаривалъ самъ съ собой.
Въ одну ночь рабъ вошелъ къ Мато; тотъ лежалъ ничкомъ на львиной кожѣ, закрывъ лицо руками.
-- Ты страдаешь? сказать рабъ.-- Скажи, чего тебѣ нужно, господинъ, а господинъ?
Мато обратилъ къ нему большіе, мутные глаза и сказать:
-- На мнѣ -- кара боговъ! Меня преслѣдуетъ дочь Гамилькара, я боюсь ее, я все уже переиспыталъ... Не знаешь ли ты такихъ боговъ, которые сильнѣе... или же какого либо неотрицаемаго заклинанія?
-- Къ чему это? говорилъ Спендій.
-- Чтобъ избавиться отъ нее! восклицалъ Мато, ударяя себя въ голову кулакомъ, потомъ продолжалъ: -- она приковала меня къ себѣ невидимою цѣпью. Иду я -- и она со мной; останавливаюсь я -- и она тоже! Ея взоры жгутъ меня, я слышу ея голосъ! Она меня окружаетъ, она -- во мнѣ самомъ... Мнѣ кажется -- она сдѣлалась моей душою... а между тѣмъ насъ какъ бы раздѣляютъ волны цѣлаго незамѣтнаго океана... Отъ красы ея вкругъ нея -- облако; мнѣ часто кажется, что я ее не видалъ, что все то было -- сонъ.
Глядя на Мато, Спендій вспомнилъ, какъ проводилъ когда-то но городамъ толпу женщинъ, какъ юноши обступали его, несли ему золотыя чаши и молили его... Ему стало жаль Мато, и онъ сказалъ:
-- Будь крѣпокъ, господинъ! Развѣ тебѣ не унизительно, что ты страдаешь отъ женщины?
-- Да развѣ я ребёнокъ! восклицалъ Мато:-- я встрѣчался съ женщинами и во время приступовъ, и подъ обрушивающимися сводами, но эта!...
Рабъ прервалъ его: -- еслибы только она не била дочь Гамилькара! началъ онъ.
Мато возразилъ: -- она непохожа на другихъ дочерей человѣческихъ! Факелы играли предъ ея глазами! неприкрытыя алмазами частицы ея обнаженной груди сіяли... сзади ея чувствовался запахъ храма..У изъ нея выдѣлялось что-то слаще вина, ужаснѣе смерти! И она все-таки шла, потомъ остановилась!... Мато замолкъ, нѣсколько открывъ ротъ, наклонивъ голову и устремивъ глаза въ одну точку, потомъ Воскликнулъ:
-- Мнѣ ея нужно! Я умираю по ней! Когда я представлю себѣ, что она въ моихъ объятіяхъ, меня охватываетъ бѣшеная радость! Но въ то же время, Спендій, я ненавижу ее, я бы хотѣлъ бить ее! Я бы продалъ себя, лишь бы сдѣлаться ея рабомъ. Ты былъ тамъ, ты! Говори мнѣ о ней! Не правда ли, она каждую ночь выходитъ на терассу дворца? Камни должны трепетать отъ прикосновеній ея сандалій! Звѣзды должны тяготѣть къ ней!
Онъ упалъ въ бѣшенствѣ и хрипѣлъ, какъ раненый быкъ; потомъ пѣлъ, подражая пѣнію Саламбо, и его протянутыя въ воздухѣ руки дѣлали тѣ же движенія, какія дѣлали тѣ двѣ легкія руки по струнамъ арфы. Ночи Мато и Спендія протекали въ вопляхъ съ одной стороны, въ увѣщаніяхъ съ другой.
Мато хотѣлъ забыться виномъ; но ему дѣлалось еще тяжеле; хотѣлъ развлечься игрою въ кости, но проигрывалъ одну игру за другою, пошелъ къ служительницамъ богини и воротился оттуда рыдая.
Что касается Спендія, онъ дѣлался все радостнѣе, все смѣлѣе. Его часто видѣли въ кабакѣ, за бесѣдою съ воинами. Онъ исправлялъ старыя латы, выдѣлывалъ разные фокусы кинжалами, ходилъ собирать травы для больныхъ... являлся забавникомъ, хитрымъ на выдумки изобрѣтателемъ и красно говорилъ. Варвары привыкли къ его подслугамъ и полюбили его.
Ждали пословъ изъ Карѳагена съ золотомъ. То и дѣло, что считали и пересчитывали, чертя на пескѣ. Строили планы: кто хотѣлъ пріобрѣсти рабынь, рабовъ, земли; кто собирался зарыть свои сокровища. Подымались споры между конниками и пѣхотинцами, варварами и греками; то и дѣло, что слышался пронзительный женскій крикъ.
Каждый день въ лагерь прибывали новые обитатели, совершенно нагіе и съ пучками травы на головѣ, для защиты отъ солнца. То были карѳагенскіе перебѣжчики, спасавшіеся отъ своихъ заимодавцевъ, заставлявшихъ ихъ насильно работать. Къ наемникамъ стекались также ливійцы, всякіе изгнанники, преступники, люди невнесшіе податей, поставщики вина и масла, питавшіе злобу противъ Карѳагена за то, что тотъ не платилъ имъ своихъ долговъ. Спендій не переставалъ возбуждать противъ республики. И когда запасы стали истощаться, то заговорили о томъ, чтобы идти на Карѳагенъ.
Однажды, вечеромъ, услышали какіе-то тяжелые звуки и увидѣли вдали что-то красное. Приближались пурпуровыя носилки, съ страусовыми перьями по угламъ. На ихъ опущенныхъ занавѣсяхъ качались хрустальныя цѣпи и жемчужныя нити. Сзади слѣдовали верблюды, съ колоколами на шеѣ; вокругъ ѣхали всадники, залитые въ золото.
Все остановилось вблизи лагеря. Путники стали доставать изъ чахловъ свои круглые щиты, длинные мечи, шлемы. Одни изъ нихъ остались на мѣстѣ съ верблюдами, другіе двинулись впередъ. Показались знамена республики: голубые жезлы, съ лошадиными головами и кедровыми шишками но концамъ. Варвары вскочили и рукоплескали.
Несшіе носилки двѣнадцать негровъ подходили ровнымъ дробнымъ шагомъ. Они должны были идти то вправо, то влѣво: имъ мѣшали попадавшійся скотъ и шнурки носилокъ. Повременимъ раздвигала пологъ какая-то жирная, вся изукрашенная кольцами, рука, и слышенъ былъ сиплый голосъ, произносившій ругательства.
Носилки раскрылись, и взору предстала человѣческая голова, вздутая и безстрастно покоившаяся на огромной подушкѣ. Ея брови, похожія на двѣ дуги чернаго дерева, соединялись на переносьѣ, а въ курчавыхъ волосахъ сверкали золотыя песчинки. Лицо было такое поблеклое, что, казалось, его осыпали мраморною пылью. Туловище исчезало подъ овечьими шкурками, наполнявшими носилки.
То былъ суффетъ Ганнонъ, изъ-за медленности котораго Карѳагенъ проигралъ битву при Эгатскихъ Островахъ. Ганнонъ, говорили варвары, явился милостивымъ къ врагамъ послѣ гекатомпильской побѣды, лишь благодаря своей жадности: онъ всѣхъ плѣнниковъ продалъ, а республикѣ объявилъ о ихъ смерти.
Ганнонъ вышелъ изъ носилокъ пошатываясь и при помощи двухъ рабовъ.
Его ноги, обутыя въ войлочные, усыпанные серебряными лунками, сапожки, были забинтованы, какъ у муміи, и изъ лежавшихъ крестъ-на-крестъ тесемокъ проглядывало тѣло; животъ его вылѣзалъ изъ-подъ пурпуровой куртки, а складки шеи ниспадали на грудь, какъ у быка; вышитая цвѣтами туника Ганнона трещала подъ мышками; сверху на немъ былъ черный плащъ. И со своимъ большимъ голубымъ ожерельемъ, со своими золотыми запонками, съ тяжелыми своими серьгами Ганнонъ казался еще безобразнѣе, чѣмъ была.: онъ походилъ на какой-то грубо вырубленный каменный идолъ, на какую-то мертвую, покрытую блѣдной язвой, массу. Ястребиный носъ Ганнона дышалъ раздуваясь, а маленькіе, со слипшимися рѣсницами глаза блестѣли жосткимъ металлическимъ блескомъ. Двѣ серебряныя трубы возвѣстили начало его рѣчи. Онъ воздалъ хвалу богамъ и республикѣ, сказавъ, что для варваровъ была большая честь служить ей; затѣмъ перешелъ къ тяжести настоящихъ временъ. "Если у господина только три оливы, то не справедливо ли, чтобы онъ оставилъ двѣ для себя?" говорилъ старый суффетъ, вмѣшивая въ свою рѣчь пословицы и ища себѣ одобренія въ толпѣ.
Между тѣмъ толпа не понимала его финикійскаго языка (его окружили кампанцы, галлы и греки, прибѣжавшіе прежде другихъ, налегкѣ, безъ оружія). Онъ это замѣтилъ, смолкъ и переминался...
Ему пришло въ голову созвать военачальниковъ. Глашатаи возвѣстили его зовъ на общеупотребительномъ въ тѣ времена греческомъ языкѣ.
Часовые разогнали бичами толпы солдатъ, и начальники явились съ знаками своего достоинства и своихъ странъ.
Наступилъ вечеръ. Зажглись огни. Спрашивали другъ Друга: "Что случилось? отчего суффетъ не раздаетъ денегъ?" А суффетъ жаловался начальникамъ на тяжелое положеніе Карѳагена, истощеннаго податями Риму.
Повременимъ Ганнонъ прерывалъ свою рѣчь: теръ себѣ тѣло алоэ или же пилъ изъ подносимой ему рабомъ серебряной чаши отваръ ласточкинаго пепла и вареной въ уксусѣ спаржи. Потомъ, утеревъ рота пурпуровой салфеткой, начиналъ снова разсказъ объ увеличившихся на все цѣнахъ, опустошенныхъ войною нивахъ, утраченныхъ ловляхъ пурпуровыхъ раковинъ и другихъ бѣдствіяхъ... Коснувшись современной, по случаю утраты Сициліи, дороговизны рабовъ, онъ добавилъ: "Не далѣе того, какъ вчера, я передалъ за одного банщика и четырехъ кухонныхъ слугъ столько денегъ, сколько хватило бы на покупку цѣлыхъ двухъ слоновъ!"
Развернувъ длинный папирусный свертокъ, онъ читалъ, сколько истрачено республикою на поправку храмовъ, мостовой, на постройку судовъ, на содержаніе коралловыхъ ловель, на увеличеніе казны сидеритовъ и на машины въ каптабрскихъ серебряныхъ рудникахъ.
Начальники поняли не болѣе воиновъ... Они, какъ и всѣ вообще наемники, умѣли только здороваться по-финикійски; что же касается карѳагенскихъ офицеровъ, служившихъ въ рядахъ наемниковъ переводчиками, то всѣ они, боясь мести со стороны варваровъ, скрылись; а Ганнонъ не догадался взять переводчиковъ съ собою, и вдобавокъ глухой голосъ его совершенно пропадалъ въ воздухѣ.
Затянутые въ свои желѣзные пояса, греки силились уловить смыслъ ганноновыхъ словъ. Покрытые шкурами обитатели горъ или съ недовѣріемъ смотрѣли на него, или же зѣвали, опершись на свои дубины. Галлы вовсе не слушали Ганнона, зубоскалили и наклоняли внизъ свои длинные волосы. Жители пустыни внимали, не двигаясь и закутавшись въ свои сѣрыя шерстяныя одежды. Отъ общей сумятицы, стража шаталась на лошадяхъ. Негры держали зажженыя сосновыя вѣтви. Толстый карѳагенянинъ разглагольствовалъ, помѣстившись на холмѣ.
При видѣ варваровъ, начинавшихъ выходить изъ терпѣнія и ругаться, Ганнонъ дѣлалъ разныя движенія руками; нѣкоторые хотѣли возстановить тишину, возвышали голоса и тѣмъ только усиливали гвалтъ.
Вдругъ какой-то тщедушный человѣкъ явился у ганнонова подножія, выхватилъ у глашатая трубу и, подавъ сигналъ, объявилъ на языкахъ греческомъ, латинскомъ, галльскомъ, ливійскомъ и балеарскомъ, что хочетъ говорить объ очень важномъ дѣлѣ.
-- Говори, говори! послышалось ему въ отвѣтъ.
Весь дрожа, Спендій, обращаясь, поочередно, ко всѣмъ національностямъ, сказалъ:
-- Вы слышали, какія страшныя угрозы говорилъ этотъ человѣкъ!
Національности поглядѣли другъ на друга и потомъ, какъ бы согласившись, отвѣчали всѣ утвердительнымъ киваньемъ головы.
-- Онъ говорилъ, продолжалъ Спендій:-- что боги другихъ странъ -- пустой бредъ въ сравненіи съ карѳагенскими. Онъ васъ называлъ трусами, ворами, собачьими дѣтьми; онъ говорилъ, что вы довели республику до необходимости платить Гиму дань и истощили ее вашею жадностію. Онъ читалъ перечисленіе казней и наказаній, которыя готовятся вамъ: васъ заставятъ чинить мостовыя, работать надъ расширеніемъ казны сцисситовъ пошлютъ копать кантабрскіе рудники!
Слыша въ его рѣчи повтореніе тѣхъ собственныхъ именъ, которыя произнесены были Ганнономъ, наемники рѣшили, что Спендій не лгалъ. Нѣкоторые же кричали противное, но ихъ голосъ потерялся въ толпѣ.
-- Развѣ вы не видали, что онъ оставилъ за собою отрядъ всадниковъ? продолжалъ Спендій:-- вѣдь это для того, чтобы умертвить васъ всѣхъ въ удобную минуту.
Толпа стала повертываться, чтобъ разузнать объ отрядѣ Ганнона, и въ эту самую минуту увидѣли какого-то человѣка всего въ лохмотьяхъ, съ изодранной кожей, дрожавшаго всѣмъ тѣломъ и опиравшагося на масличную палку. Человѣкъ этотъ подошелъ къ стоявшимъ съ факелами неграмъ, идіотически осклабился и смотрѣлъ на нихъ съ ужасомъ. Потомъ прячась за нихъ и заикаясь, онъ кричалъ на балеарскомъ языкѣ: "Вотъ они, вотъ они!" (и онъ доказывалъ на стражу суффета): "они ихъ убили!..." -- "Да, всѣ убиты... всѣ!..." повторялъ онъ сбѣжавшимся балеарцамъ: -- всѣ раздавлены, какъ виноградъ... богатыри... пращники... мои и ваши товарищи!"
Ему дали вина; онъ плакалъ, и потомъ его рѣчь полилась. Спендій едва сдерживалъ свою радость, объясняя грекамъ и ливійцамъ слова Зарксфса.
Наканунѣ выступленія варваровъ, высадилось триста пращниковъ. Въ этотъ день они долго спали и вошли въ Карѳагенъ уже но уходѣ войска. Они были безоружны: ихъ глиняныя пули ѣхали вмѣстѣ съ багажемъ на верблюдахъ. Когда они вошли въ улицу, вся масса населенія ринулась на нихъ... Варварамъ теперь стало ясно, что за вопль долеталъ до нихъ, когда они удалялись изъ Карѳагена. Спендій его не слыхалъ, такъ-какъ ѣхалъ впереди отряда. Тѣла избитыхъ преданы были страшному поруганію. Чтобы подвергнуть души ихъ мукамъ, жрецы обожгли ихъ волосы, потомъ рубили ихъ на части и вывѣшивали у мясниковъ; нѣкоторые изъ карѳагенянъ даже вцѣплялись въ нихъ съ остервенѣніемъ своими зубами... Къ вечеру стали предавать трупы пламени; его-то длинные столбы, отражавшіеся въ озерѣ, видѣли издали уходившіе варвары. Когда же отъ пламени загорѣлись нѣкоторые изъ сосѣднихъ домовъ, то остальные трупы, а также и тѣла полумертвыхъ поспѣшно были сброшены съ городскихъ стѣнъ. Зарксасъ плавалъ до слѣдующаго дня въ камышахъ; потомъ бродилъ, терпя всякія муки, скрываясь днемъ въ пещерахъ и выходя изъ нихъ по ночамъ. Однажды онъ увидѣлъ вдали копья и безотчетно, безсознательно слѣдовалъ за ними.
Негодованіе солдатъ сдерживалось, пока Зарксасъ говорилъ; оно вспыхнуло съ послѣднимъ его словомъ. Хотѣли тотчасъ же умертвить стражу Ганнона, но нѣкоторые уговорили сначала хоть дознаться -- заплатятъ ли имъ долгъ. Тогда всѣ стали кричать: "наши деньги!" Ганнонъ отвѣчалъ, что привезъ ихъ.
Варвары бросились къ аванпостамъ и воротились съ багажемъ суффета, катя узлы его передъ собою. Не доашдаясь рабовъ, они принялись вскрывать эти узлы и нашли въ нихъ гіацинтовыя платья, губки, щотки, пилочки, благовонія и принадлежности къ раскрашиванію глазъ сурьмою, однимъ словомъ, всякій скарбъ богатаго человѣка, привыкшаго къ прихотямъ. На одномъ верблюдѣ была большая бронзовая ванна, походная баня суффета. Ганнонъ путешествовалъ съ такими удобствами, что при немъ были даже клѣтки съ гекатомпильскими ласточками, которыхъ сжигали живыхъ, для приготовленія ему отвара. Съ нимъ взято было такъ много провизіи, что она то и дѣло являлась изъ тюковъ, и между тѣснившимися вокругъ варварами поднялся смѣхъ.
Что касается жалованья наемниковъ, то все оно помѣщалось въ двухъ плетушкахъ и состояло отчасти изъ употребляемыхъ карѳагенянами кожаныхъ денегъ. Варвары были изумлены. Гаинонъ объяснялъ имъ, что республика не имѣла еще времени взвѣсить ихъ страшно обременительныя для нея требованія.
Тогда все было опрокинуто, все было перевернуто вверхъ дномъ. Солдаты принялись бросать въ Ганнона деньгами. И онъ едва успѣлъ вскарабкаться на осла и бросился въ бѣгство: его огромное ожерелье подпрыгивало до ушей; онъ убрался изъ лагеря, призывая на варваровъ всевозможныя проклятія, плача и рыдая. "Убирайся, подлецъ! боровъ! подавись своимъ золотомъ!" кричали варвары ему вслѣдъ.
На утро слѣдующаго дня въ Сиккѣ происходило большое движеніе и раздавалось восклицаніе: "Они идутъ на Карѳагенъ!"
Варвары дѣйствительно поднялись. Оставалась на мѣстѣ еще только одна палатка. Въ нее вошелъ Спендій.
-- Вставай, господинъ! Мы выступаемъ.
-- Куда?
-- Въ Карѳагенъ!
И Мато вспрыгнулъ на скакуна, котораго рабъ держалъ у входа въ палатку.
III. Саламбо.
Луна подымалась изъ-за волнъ. Въ городѣ, еще покрытомъ мракомъ, блестѣли и бѣлѣли разные освѣщенные предметы: колесничное дышло на какомъ нибудь дворѣ, какой нибудь развѣшанный по стѣнѣ кусокъ холста, выдавшійся уголъ стѣны, золотое ожерелье, прицѣпленное къ шеѣ идола. Но обширныя развалины, участки черной земли, сады казались еще мрачнѣе въ потемкахъ. Рыбачьи сѣти, растянутыя изъ дома въ домъ въ кварталѣ моряковъ -- Малышѣ, походили на крылья чудовищныхъ летучихъ мышей. Скрынъ колесъ, подымавшихъ воду въ верхніе этажи дворцовъ, слышенъ еще не былъ; верблюды спали, лежа на животѣ, какъ страусы; тамъ-сямъ вдалекѣ подымался изъ-подъ бронзовой черепицы, запоздавшій жертвенный дымокъ. Луна покрывала своимъ свѣтомъ въ одно и то же время и водяную поверхность залива и Тунисское озеро. На озерѣ длинными розовыми рядами располагались фламинго, а сзади, подъ катакомбами, сверкала, какъ кусокъ серебра, соляная лагуна.
Саламбо вышла на терассу своего дворца; рабыня несла за нею желѣзный листъ съ горячими угольями.
Посреди терассы стояла маленькая, слоновой кости, постель, покрытая рысьимъ мѣхомъ. На ней лежали подушки, сдѣланныя изъ перьевъ попугая -- птицы, посвященной богамъ. По угламъ возвышались четыре длинныя курильницы, наполненныя нардомъ, ладономъ, корицею и миррою. Раба зажгла фиміамы. Саламбо смотрѣла на полярную звѣзду; потомъ медленно склонилась предъ четырьмя странами горизонта и стала на колѣни, на лазурный, усыпанный золотыми искрами, порошокъ, изображавшій звѣздное небо.
Она жалобнымъ голосомъ взывала къ божествамъ. "Привѣтъ тебѣ, во имя вѣчнаго молчанія и вѣчнаго плодородія, богиня всего влажнаго!" говорила она; потомъ, два или три раза покачнувшись всѣмъ тѣломъ, распростерлась но землѣ и, вытянувъ руки, приложила лицо къ лазурной пыли. Раба быстро подняла ее, въ знакъ того, что боги приняли ея молитву.
Раба эта была привезена въ Карѳагенъ еще дитятею. Она не покидала господъ и но своемъ освобожденіи, въ знакъ чего ея правое ухо пронзили широкимъ отверстіемъ. Разноцвѣтная полосатая юбка ея спускалась до пятъ; лицо ея было желто, какъ ея туника; длинныя серебряныя стрѣлки сверкали надъ ея головою, а въ ноздряхъ ея краснѣла коралловая запонка; стояла она совершенно выпрямившись и опустивъ вѣки.
Саламбо подошла къ краю терассы и нагнулась надъ спящимъ городомъ. Ея грудь всколыхнулась отъ глубокаго вздоха, покачнувшаго наброшенное на нее покрывало. Ея сандаліи усѣяны были изумрудами, а пряди ея наполняли пурпуровую сѣть, покрывавшую ея голову.
Поднявъ къ лунѣ взоръ, она шептала гимнъ:
"Вращайся съ легкостью, поддерживаемою неосязаемымъ эфиромъ! Глаза кошекъ и пятна пантеръ удлинняются или сокращаются по мѣрѣ того, какъ ты растешь или уменьшаешься! Жены призываютъ твое имя въ мукахъ родовъ! Ты вздуваешь раковины! Ты приводишь въ броженіе вино! Ты разлагаешь трупы! Ты образуешь жемчугъ на днѣ морей! Всѣ зародыши взываются къ жизни, богиня, твоею влагою! Когда являешься ты -- разливается покой по всей землѣ: цвѣты свертываются, волны стихаютъ, люди простираютъ къ тебѣ грудь свою, и весь свѣтъ -- съ океанами и горами, смотрится въ тебя, какъ въ зеркало. Ты бѣла, кротка, лучезарна, чиста, ты -- помощница; ты -- очистительница, ты -- ясна!"
Мѣсяцъ въ это время выглядывалъ изъ-за горъ, но другую сторону залива.
"Но ты и ужасна", продолжала Саломбо: "ты порождаешь чудовища, страшные призраки, лживые сны; твои очи снѣдаютъ камни строеній, и обезьяны больны всякій разъ, когда ты возрождаешься. Отчего ты измѣняешь постоянно свой видъ? То ты -- какъ плывущая галера, то -- какъ пастырь посреди звѣздъ, стерегущій свое стадо.
"О, Танита! вѣдь ты любишь меня? Вѣдь я столько разъ созерцала тебя!... Но, нѣтъ: ты катишься въ лазури, а я, я остаюсь недвижная, на землѣ."
-- Таанахъ, поиграй на арфѣ, на серебряныхъ струнахъ; мнѣ такая тоска!
Раба вставила большую треугольную чернаго дерева арфу въ хрустальный шаръ и заиграла. Раздались глухіе, торопливые, похожіе на пчелиное жужжаніе, звуки. Они слились съ ропотомъ волнъ и шумомъ Акрополя.
-- Остановись! закричала Саламбо.
-- Что съ тобою? сказала раба: -- тебя начинаетъ пугать каждый шорохъ.
-- Сама не знаю, отвѣчала первая.
-- Ты слишкомъ утомляешь себя молитвою.
-- О! Таанахъ, я бы такъ желала исчезнуть куда нибудь, пропасть безъ слѣда!
-- Быть можетъ, на тебя сильно дѣйствуютъ ароматы?
-- Нѣтъ, не можетъ быть: въ нихъ -- духъ боговъ.
Раба принялась говорить Саламбо о ея отцѣ. Полагали, что онъ отправился въ страну янтарей, за мелькартовы столбы.
-- Если же онъ не вернется, прибавила Таанахъ:-- тебѣ слѣдуетъ, согласно волѣ его, выбрать себѣ мужа, между сыновьями старшинъ, и тогда въ его объятіяхъ твоя печаль пропадетъ сама собою.
-- Къ чему? отвѣчала дѣвушка, приходившая въ ужасъ отъ свирѣпаго смѣха мужчинъ и отъ ихъ грубой наружности.-- Иногда, Таанахъ, продолжала она: -- изъ груди моей вырывается такое горячее дыханіе, что оно тяжелѣе, чѣмъ паръ волкана. Меня зовутъ какіе-то голоса. Огненный клубокъ вертится въ моей груди и подступаетъ къ горлу; онъ меня душитъ, я хотѣла бы умереть... а потомъ что-то сладостное, съ головы и до ногъ, разливается въ моемъ тѣлѣ... Какая-то ласка охватываетъ меня... точно какая-то боль распространяется надо мною... я бываю подавлена... О! я бы хотѣла разсѣяться въ ночномъ туманѣ, въ волнѣ ручьевъ, въ влагѣ деревъ; я бы хотѣла покинуть мой составъ, превратиться въ духъ, въ лучъ... и вознестись до неба... О! мать!
Перегнувшись, она подняла вверхъ руки, такъ высоко, какъ только могла, и въ своемъ длинномъ одѣяніи была столь же легка и блѣдна, какъ мѣсяцъ.
Чтобы изгнать изъ нея ужасъ, Таанахъ надѣла ей на шею ожерелье изъ янтарей и зубьевъ дельфина, и Саламбо сказала почти потухшимъ голосомъ:
-- Позови ко мнѣ Шахабарима!
Отецъ ея не желалъ, чтобы она вступила въ сословіе жрицъ; онъ не хотѣлъ также, чтобы ей было извѣстно народное ученіе о Танитѣ. Онъ ее берегъ для такого союза, который согласовался бы съ его политическими видами. И Саламбо жила одна въ своемъ дворцѣ; мать ея давно уже умерла.
Саламбо возрасла среди воздержанія, постовъ, жертвенныхъ очищеній. Ее окружало лишь все избранное и строгое; тѣло ея насыщалось благовоніями, душа -- молитвами. Никогда еще она не вкушала ни вина, ни мяса; никогда она не дотронулась до какого нибудь нечистаго животнаго, и нога ея еще не ступала въ такой домъ, гдѣ былъ мертвецъ.
Она не знала сладострастной стороны финикійскаго культа. Благодаря тому, что существовали различные, часто противорѣчившіе другъ другу, способы поклоненія, она чтила богиню лишь въ образѣ свѣтила. И луна оказывала на Саламбо сильное вліяніе: Саламбо дѣлалась все слабѣе и слабѣе, по мѣрѣ того, какъ свѣтило уменьшалось.
Цѣлый день она томилась, и оживала только съ наступленіемъ вечера. Она чуть не умерла въ одно изъ затмѣній.
Богина Танита-Рабетна, казалось, мстила за эту дѣвственность, непринесенную ей въ жертву! она не оставляла Саламбо въ покоѣ, и безпокойство дѣвы было тѣмъ ощутительнѣе, что отличалось тою же неопредѣленностью, какъ и самыя понятія о богинѣ, только лишь развивавшія ея безпокойство.
Саламбо постоянно думала о Танитѣ. Она силилась понять ея догматъ и для того желала увидѣть изображеніе богини, запрятанное въ самомъ тайникѣ храма и украшенное великолѣпнымъ покрываломъ, съ которымъ связаны были судьбы Карѳагена: мысль о божествѣ не отдѣлялась ясно отъ мысли объ его изображеніи; и видѣть или имѣть послѣднее -- значило пріобрѣсти себѣ качества бояіества и даже нѣкоторымъ образомъ взять надъ нимъ верхъ.
Между тѣмъ Саламбо повернулась: она узнала шумъ золотыхъ колокольчиковъ, привязанныхъ къ подолу одежды Шахабарима. Онъ вошелъ вверхъ по лѣстницамъ и, скрестивъ руки, остановился на порогѣ терассы.
Его впалые глаза такъ же блестѣли, какъ лампада въ могильномъ склепѣ; его худощавое слабое тѣло пошатывалось въ длинной льняной одеждѣ, отягощенной побрякушками и изумрудовыми шарами.
Шахабаримъ имѣлъ продолговатый заостреный подбородокъ; его кожа была холодна на ощупь, а изборожденное глубокими морщинами желтое лицо выражало постоянное желаніе и вѣчную тоску.
Онъ былъ воспитателемъ Саламбо и великимъ жрецомъ Таниты.
-- Говори, чего тебѣ нужно, сказалъ онъ.
-- Я надѣялась! ты мнѣ столько разъ обѣщалъ... и она спуталась, смутилась; потомъ вдругъ заговорила: -- скажи! за что ты презираешь меня? Что забыла я изъ обрядовъ? Ты самъ говорилъ, господинъ, что никто лучше меня не разумѣетъ дѣла богини; а между тѣмъ есть вещи, которыя ты не хочешь сообщить мнѣ. Неправда ли, отецъ?
Шахабаримъ вспомнилъ о приказаніи Гамилькара и отвѣчалъ:
-- Ничего нѣтъ такого, чему бы я могъ тебя научить!
-- Духъ влечетъ меня къ любви, отвѣчала она:-- я служила всѣмъ богамъ, но всѣ они слишкомъ нечувствительны, слишкомъ далеко и высоко, понимаешь ли ты? ее же... я чувствую, что она связана съ моимъ существованіемъ: она наполняетъ мою душу, я трепещу отъ тѣхъ порывовъ, которые внутри меня: точно она рвется во мнѣ, желая выйти на свободу. Мнѣ кажется, я слышу ея голосъ, вижу ея образъ: внезапный свѣтъ освѣтитъ меня... и потомъ -- снова мракъ!
Шахабаримъ молчалъ. Она смотрѣла на него умоляющими глазами.
Онъ наконецъ подалъ знакъ, чтобы служанка, непринадлежавшая къ хананенской расѣ, удалилась. Когда Таанахъ скрылась, Шахабаримъ поднялъ одну руку на воздухъ и началъ:
-- Прежде боговъ существовала лишь тьма, носилось вѣяніе тяжелое, неясное, какъ сознаніе бредящаго человѣка. Вѣяніе сосредоточилось и породило желаніе и облако. И изъ желанія, и изъ облака произошло первоначальное вещество. То была мутная, черная, холодная, глубокая вода. Она заключала въ себѣ безчувственныхъ чудовищъ, несвязныя части имѣющихъ родиться образовъ, рисуемыхъ обыкновенно на стѣнахъ храмовъ. Далѣе матерія сгустилась. Она превратилась въ яйцо. Яйцо лопнуло, и изъ одной половины его образовалась земля, изъ другой -- твердь небесная. Появилось солнце, луна, вѣтры, облака, и при громѣ грозы пробудились разумныя твари. Тогда богъ Эшмунъ развернулся звѣздною сферою; Канонъ заблисталъ въ солнцѣ; Мелькартъ своими руками двинулъ его за Гадесъ, Кабиры низошли въ волканы, а Рабетна, подобно кормилицѣ, наклонилась надъ землею, низвергая свѣтъ свои, какъ млеко, и ночь свою, какъ покровъ.
-- А послѣ? сказала Саламбо.
Желая ее развлечь, Шахабаримъ сталъ ей отвлеченнымъ образомъ толковать таинство происхожденія; но при этихъ послѣднихъ словахъ влеченіе дѣвушки вспыхнуло, и Шахабаримъ, уступивъ на половину, прибавилъ:
-- Танита внушаетъ любовь людямъ и управляетъ ею.
-- Любовь людямъ! повторила въ раздумьи Саламбо.
-- Она -- душа Карѳагена, продолжалъ жрецъ:-- и, хотя находится всюду, но все-таки ея мѣстопребываніе здѣсь, подъ священнымъ покровомъ.
-- О, отецъ! вѣдь я ее увижу, неправда ли? Ты меня сведешь къ ней? Я стараго отъ желанія узнать ее. Сжалься, помоги, пойдемъ!
Онъ отдалилъ ее сильнымъ и горделивымъ движеніемъ руки и сказалъ:
-- Никогда! Развѣ ты не знаешь, что Ваалы-гермофродиты доступны только намъ -- мужчинамъ но разуму, женщинамъ -- но слабости. Твое желаніе -- святотатство; будь довольна тѣмъ знаніемъ, которымъ уже обладаешь.
Она стала на колѣни и рыдала, приложивъ, въ знакъ раскаянія, свои пальцы къ ушамъ.
Шахабаримъ былъ безчувственъ какъ камень.
Она, трепеща, оглядывала его сверху и до низу, и ему было пріятно, что она страдаетъ изъ-за его богини, съ которой познакомить ее вполнѣ онъ не могъ.
Уже начинали пѣть птицы; тянулъ холодный вѣтерокъ; облачки бѣжали по блѣдному небу.
Вдругъ онъ замѣтилъ за Тунисомъ что-то, какъ пыль, двигавшееся но землѣ. Потомъ пыль эта превратилась какъ бы въ длинную перпендикулярную сѣровато-песчаную полосу... и въ круговоротѣ этой массы показались головы дромадеровъ, пики, щиты: армія варваровъ шла на Карѳагенъ.
IV. Подъ стѣнами Кагеагена.
Поселяне, блѣдные, являлись въ городъ; они бѣжали отъ варваровъ, въ три дня перешедшихъ разстояніе отъ Сикки до Карѳагена и имѣвшихъ своею цѣлію истребленіе.
Заперли ворота. И почти тотчасъ появилось самое войско. Оно остановилось посреди перешейка, на берегу озера и, на первыхъ порахъ, не выказало непріязненныхъ дѣйствій. Многіе изъ солдатъ приближались къ стѣнамъ съ пальмовыми вѣтвями, но страхъ такъ былъ великъ, что ихъ отогнали выстрѣлами изъ луковъ.
По утрамъ и вечерамъ вдоль стѣнъ бродили разные зѣваки: жителямъ особенно бросился въ глаза одинъ маленькій человѣчекъ, постоянно закутанный въ плащъ и носившій наличникъ. Онъ настойчиво и по цѣлымъ часамъ разсматривалъ водопроводъ, чѣмъ, безъ сомнѣнія, хотѣлъ лишь отвлечь вниманіе жителей отъ истинныхъ своихъ цѣлей. Съ нимъ ходилъ великана", лицо котораго было открыто.
Но Карѳагенъ защищали во всю ширину перешейка: сначала -- ровъ, потомъ дерновый валъ, а потомъ стѣна изъ тесанаго камня, въ тридцать локтей высоты и въ два этажа. Въ ней помѣщались конюшни на триста слоновъ, магазины съ полною сбруею и пищею для этихъ животныхъ, а также много военныхъ припасовъ. Зубчатыя башни вѣнчали стѣну.
Тотчасъ за стѣной находился первый изъ карѳагенскихъ кварталовъ -- Малыша, кварталъ моряковъ и красильщиковъ. Тутъ всегда бывали развѣшаны для сушки пурпуры, тутъ были глиняныя печи для печенія солонины.
Сзади возвышался амфитеатромъ городъ: его кубическіе, каменные, деревянные, глиняные, тростниковые, и изъ раковинъ, домы располагались уступами. Еще были замѣтны стѣны трехъ древнихъ, теперь слившихся кварталовъ. Находившійся въ центрѣ Бирсы Акрополь просто исчезалъ въ разнообразіи своихъ памятниковъ. Тутъ тѣснились храмы съ поддерживаемыми колоннами въ видѣ статуй, коническіе каменные памятники, мѣдные куполы, обелиски съ опрокинутыми на своихъ верхушкахъ факелами... Однимъ словомъ -- здѣсь чувствовалось постепенное напластываніе вѣковъ.
За Акрополемъ тянулась, по красному грунту и между надгробныхъ памятниковъ, мапнальская дорога, шедшая прямо отъ берега къ катакомбамъ.
Потомъ тѣснились между садовъ жилища; это былъ новый, четвертый кварталъ, Мегара. Онъ доходилъ до утесистаго берега, на которомъ былъ устроенъ гигантскій, постоянно горѣвшій по ночамъ, маякъ.
Такимъ казался Карѳагенъ для солдатъ, расположившихся въ равнинѣ.
Они спорили между собою о разныхъ частяхъ города. Вонъ виднѣлась, противъ дома сцисситовъ, золотая черепичная крыша храма Канона; вонъ, налѣво отъ Эшмуна, стоялъ разубранный коралловыми вѣтвями храмъ Мелькарта, а тамъ тонулъ въ пальмовой зелени куполъ Таниты. Черный храмъ Молоха помѣщался внизу отъ цитернъ, въ сторонѣ маяка. На стѣнахъ, на перекресткахъ, вездѣ виднѣлись отвратительные, гигантскіе или же коренастые идолы, съ огромными животами, разверстыми пастями, разставленными кровожадными руками; они держали копья или цѣпи. Сквозь улицы, въ дальнемъ ихъ концѣ, блестѣла лазурь моря, а въ перспективѣ, улицы казались еще уже, еще круче.
Съ утра до вечера скакали но нимъ толпы: мальчики звонили въ колокольчики и кричали у входовъ въ бани; лавки теплыхъ напитковъ дымились; на террасахъ кричали бѣлые пѣтухи; посвященные солнцу; жертвенные быки ревѣли, рабы бѣжали съ корзинами на головѣ, и кое-гдѣ показывался, въ углубленномъ портикѣ, весь закутанный въ темное, босоногій жрецъ.
Это зрѣлище города приводило варваровъ въ великое раздраженіе. Они видѣли также находившійся уже совсѣмъ за городомъ, въ центрѣ Мегари и выше Акрополя, Гамилькаровъ дворецъ.
Глаза Мато то и дѣло смотрѣли въ ту сторону. Онъ взбирался на оливы, заслонялъ рукою отъ свѣта глаза и вглядывался: но красная, съ чернымъ крестомъ дверь оставалась постоянно запертою.
Болѣе двадцати разъ онъ обошелъ всѣ стѣны, ища какой нибудь щели, чтобы проникнуть въ городъ. Однажды ночью онъ бросился въ заливъ, три часа плылъ, не переводя духа, выплылъ у Маппала, и хотѣлъ вскарабкаться на крутой берегъ. Его колѣни изодрались въ кровь, ногти изломались; онъ упалъ въ воду и долженъ былъ возвратиться въ лагерь.
Его безсиліе приводило его въ отчаяніе. Самый Карѳагенъ возбуждалъ его ревность въ отношеніи къ Саламбо. Ему захотѣлось сдѣлать какой нибудь безумный, нелѣпый поступокъ. Щоки его пылали, глаза были постоянно раздражены, голосъ дикъ; онъ ходилъ по лагерю большими шагами... А то такъ садился у морскаго берега, скребъ пескомъ свой огромный мечъ и пускалъ стрѣлами въ пролетавшихъ коршуновъ. Яростныя слова вылетали изъ его устъ.