Фербер Эдна
Три Шарлотты

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    The Girls.
    Перевод Людвига Домгера (1927).

Эдна Фербер

Три Шарлотты

Глава первая

   Все дело в подходе. Можно наудачу запустить вас в компанию девиц, предоставив самостоятельно разбираться с ними; можно, скажем, с тонко рассчитанным лукавством так незаметно, исподволь и будто невзначай ввести вас в их дом, что они даже не обернутся, когда вы войдете в комнату; либо, наконец, торжественно представить вам их поочередно, сообразно с возрастом и обстоятельствами их жизни. В последнем случае следовало бы начать с тети Шарлотты Трифт, девицы семидесяти четырех лет от роду; затем перейти к ее племяннице и тезке, Лотти Пейсон, девице тридцати двух лет от роду; и завершить знакомство племянницей и тезкой Лотти, Чарли Кемп, девицей восемнадцати с половиной -- смею заверить, никому еще не приходило в голову называть ее Шарлоттой! Если после всего сказанного вы разочарованно воскликнете: "Повесть о старых девах!" -- то окажетесь правы. Увы, это так. Хотя, собственно говоря, вряд ли следует называть тетю Шарлотту старой девой. Ибо женщина, достигшая семидесяти четырех лет и оставшаяся девственницей, становится столь же бесполой, отрешенной от мира и, так сказать, монументальной, как древний собор или секвойя. Вряд ли, с другой стороны, этот эпитет уместен и для характеристики полной сил, проворной и веселой Лотти. Ну, а что касается Чарли, то один лишь взгляд на эту девушку в белом шерстяном свитере и спортивных шароварах заставил бы вас потребовать, чтобы это слово было взято назад. Чарли -- воплощение того типа женщин, перед которыми люди нашего поколения останавливаются в изумлении, граничащем с ужасом. Чарли свободно разбирается в предметах, о которых тетя Шарлотта и слыхом не слыхивала. Чарли роняет с языка термины гинекологические, психоаналитические, политические, метафизические и евгенические. Но не сочтите ее, пожалуйста, синим чулком (если воспользоваться термином, вышедшим ныне из употребления). Какое там! Даже ее недоброжелатели ворчливо признают, что она дьявольски ловко отбивает мяч в теннисе, а танцует почти как заправская балерина. Сентиментальность и все, что с нею сопряжено, -- вот предмет величайшей ненависти Чарли. Бурный протест вызывают в ней и "приторные" книжки, вязаное белье, нечистоплотность физическая и нравственная, ложь, ожирение ума и тела. Особенно мило выглядит она в белом пушистом свитере. Пожалуй, для шифона Чарли слишком хрупка и похожа в нем на подростка.
   Родственные отношения между Шарлоттой, Лотти и Чарли, право, чрезвычайно просты, хотя и могут показаться, пожалуй, немного запутанными на первый взгляд -- тетка, племянница, внучатая племянница. Таким образом, само собой понятно, что Лотти немыслимо называть Шарлоттой или Чарли -- Лоттой, хотя каждую можно было именовать одной из "трифтовских девиц".
   Трифты прочно обосновались в Саус-Сайде с сентября 1836 года, когда Айзик Трифт, пересев после утомительного путешествия по железной дороге сначала на пароход, затем на пароходик, паром, баржу, лодку и, наконец, на лошадей, прибыл из своего родного Нью-Йорка в жалкий поселок на берегу ленивой, мутной реки, называемой окрестными индейцами Чи-ке-гу.
   Здесь, собственно говоря, и следует начать рассказ о тете Шарлотте. И все же почти непреодолимо искушение промчаться мимо нее и поспешить к Лотти Пейсон, которая в свою очередь спешит домой сквозь розовато-серый закат Чикаго, проведя время в гостях у подруги.
   Веселое это, хотя и многотрудное дело -- догонять резвую Лотти, Лотти, у которой прямая спина, крепкие ноги, удобные ботинки, отлично сшитый костюм -- и бес неугомонности внутри... Все перечисленное позволяет ей с такой быстротой оставлять позади себя вытянутые кварталы Чикаго -- все, но вот последнее... Незамужней женщине, тридцати с лишним лет, не полагается таить в себе бесенка -- ей следует быть уравновешенной, трезвой и практичной, Лотти это знала и обычно довольно умело скрывала своего бесенка. Тем не менее она так часто чувствовала себя шестнадцатилетней девчушкой, совершенно не способной отвечать за свои поступки, что вынуждена была внезапно предпринимать дальнюю прогулку вдоль озера в ненастные дни, когда брызги жалят щеки, или убегать далеко за город, где можно сбросить шляпу и украдкой попрыгать, не привлекая косых взглядов окружающих. Такие прогулки помогали ей справляться с собой. Правда, самой Лотти вовсе этого не хотелось. Ей нравилось такое чувство. Но ведь нельзя в тридцать два года прыгать козликом, не вызывая укоризненного движения поднятых бровей... Мать Лотти, миссис Керри Пейсон, совсем вышла бы из себя при одной мысли, что кто-либо из ее консервативных соседей осмелился выразить порицание одному из членов ее семейства. За шестьдесят пять лет жизни на белом свете миссис Керри Пейсон так толком и не разобралась в процессах брожения "обыденной жизни". Ибо в противном случае она должна была бы знать, какой оглушительный взрыв неизбежно следует за закупориванием таких девиц, как Лотти...
   В тот мартовский день, о котором идет речь, бесенок был особенно неугомонным. Несколько часов, проведенных в четырех стенах за разговорами с девицами ее возраста и социального положения, неизменно оказывали на Лотти Пейсон подобное действие.
   Проворно шагая домой, она размышляла о том, что вообще терпеть не может так проводить время что называется не проводить, а возмутительно тратить время. Бекки Шефер отвезла прочих гостей в своем электрическом автомобиле. Но в Лотти вдруг поднялось отвращение к сияющей лаком коробке, и она предпочла пойти пешком хотя и понимала, что из-за этого опоздает домой.
   -- Нервы? -- спросила Бекки Шефер, втискивая тучное тело на место водителя.
   -- Хочу глотнуть немного воздуха, -- ответила не совсем искренне Лотти и вздохнула полной грудью. Автомобиль гордо тронулся. Сквозь него в зеркальные окна виднелись плечи, обтянутые безукоризненными костюмами, белые перчатки, яркие шляпы. Лотти в прощальном приветствии высоко подняла руку, ладонью наружу Лакированный экипаж бесшумно промчался мимо, прошуршал на повороте и исчез.
   Итак, она размашисто шагает сквозь предвечерний туман. Проказливый мартовский ветер раздувает ее юбки -- нет, юбку: дело происходит в 1916 году и дамы уже не признают нижних юбок. Ветер доносит до нее запах рыбы -- это озеро Мичиган в марте, навоза -- это бойни, и запах дыма -- это гарь от пригородных поездов и миллиона труб, и все эти запахи образуют благовонную смесь, истинный фимиам для ее чикагского носа.
   Быстро несется она, и отчетливые, хотя и бессвязные мысли мелькают в ее голове:
   "Как мы лгали сегодня друг другу! Впрочем, пожалуй, раз или два мы были даже ближе к правде, чем хотелось бы... Бекки жестокая... Ну вот, конечно я все-таки забыла взять у Силии рецепт этого кекса... Ноги Бек... Никогда таких не видала... Брр... чудовищные ноги... Следовало бы запретить надевать серые чулки на такие толстые ноги. Казалось, они заполнили всю комнату... Чудесный закат! Хорошо бы пойти к озеру на минутку... Нет, не стоит, ведь у нас гости к обеду... Почему-то вечно называют Чикаго уродом, а на самом деле он... Завтра, пожалуй, будет хорошая погода. Можно будет пойти в город поискать голубой саржи... или лучше трикотина. Интересно, согласится ли мама пойти... Надеюсь, на этот раз..."
   Здесь Лотти опять глубоко вздохнула. Она была уверена, что мать захочет пойти, она почти всегда соглашалась.
   Итак, мы бодро шагаем рядом с Лотти, оставив где-то позади тетю Шарлотту -- задумчивую фигуру, облаченную в черный шелк. Мы склонны раздражаться при виде таких черных фигур, совершенно забывая, что когда-то и они были стройными и оживленными белыми фигурками в кринолинах, которые иногда коварно приподнимались сзади, открывая нескромным взглядам изрядный кусок гофрированных панталончиков.
   Шарлотте Трифт исполнилось восемнадцать, когда началась междоусобная война. Сохранился поистине великолепный ее портрет тех времен в костюме для верховой езды. На ней небольшая шляпа с пером, и вы невольно удивляетесь, как умудрялась она в такой юбке сидеть на лошади. По фотографии нельзя определить, какого цвета было перо, но вы, конечно, можете пофантазировать, Во всяком случае, это перо ослепительное, и его конец ласкает плечо барышни. Одной ручкой она приподняла свою широченную юбку (о, только чуть-чуть!), а в другой небрежно держит розу. Молодое личико так серьезно, что кажется почти строгим. Может быть, такой вид придают ей брови, слишком густые и черные для женщины. И все же от ее лица исходит сияние, юная фигура наполнена жизнью и движением. Эта карточка до сих пор спрятана у тети Шарлотты. Иногда, когда на тетушку находит фантазия сделать уборку, она натыкается на нее в картонной коробке, зарытой на дне старого комода. Тогда она берет карточку в руки и долго смотрит па нее странным, отсутствующим взглядом, как будто это фотография другого человека. Таким же взглядом смотрят се старческие глаза на мир -- безличным, далеким взглядом. Словно в семьдесят четыре года над нею уже не властны чувства, воспоминания, люди, события, Далекая, недоступная, неуязвимая, она их видит, взвешивает и судит с бесстрастием древнего идола.
   Уже пятьдесят пять лет желтела фотография девушки с осиной талией, в пышном верховом костюме, когда ее внучатая племянница, Чарли Кемп, появилась перед ней в соответствующем наряде двадцатого столетия: безрукавка чуть пониже бедер и широчайшие, но туго схваченные у колен бриджи. Тетя Шарлотта сказала:
   -- Так вот, значит, к чему мы пришли...
   Вам почти могло показаться, что вы слышите, как ее старый, но живой ум проходит далекий путь к тому другому, юному существу с пером и розой и маленькой ножкой, так застенчиво выглядывающей из-под длинного платья.
   -- Вам не нравится?
   Похлопывая стеком по блестящим желтым сапогам, Чарли окинула взглядом свою тоненькую фигурку -- такая манера поведения казалась ей вполне естественной.
   Не то улыбаясь, не то хмурясь, тетя Шарлотта подобрала свои сморщенные губы -- их мускулы давно потеряли свою эластичность.
   -- По правде сказать, наряд довольно комичный. И безобразный! Но ты, Чарли, не кажешься в нем ни безобразной, ни комичной. Ты в нем похожа на хорошенького, стройного мальчика.
   В ее глазах прыгал ласковый насмешливый огонек. Глаза эти видели теперь хуже, чем раньше: к ним подбиралась катаракта. Но они казались яркими и пронизывающими благодаря густым нависшим бровям, которые, по какому-то капризу природы, не поддались годам, наложившим свою неумолимую печать на се волосы, щеки, губы, кожу. Брови остались черными как уголь и придавали ее лицу мрачноватый и скептический, почти хищный оттенок.
   Быть может, эти брови указывали в Шарлотте Трифт на ту родовую железную твердость, которая помогла ее отцу, Айзику Трифту, молодому переселенцу с Востока, выдержать невзгоды первых лет суровой жизни на Среднем Западе. Чикаго теперь битком набит возмущенными правнуками и правнучками, всегда готовыми вам поведать, что купи их прадед участок на углу Стейт-- и Медисон-стрит за 2050 долларов наличными, они были бы ныне миллионерами. И они совершенно правы. Однако если бы все пеняющие вам на судьбу могли осуществить свое желание, то население Чикаго состояло бы в наши дни почти сплошь из миллионеров, владельцев городской недвижимости, а угол Стейт-- и Медисон-стрит уподобился бы библейской земле, в которой течет молоко и мед.
   Айзик Трифт оказался одним из таких непредусмотрительных предков. Правда, он покупал земельные участки, но покупал их, ошибочно полагая, что город будет расти вдоль южного, а не северного берега и что там его будущее. В те дни Саус-Сайд в Чикаго представляла собой пустынную прерию, где в зимние ночи выли волки, а летом так буйно росли цветы, что и их безбрежном море исчезал всякий след дороги. Айзик Трифт считал себя человеком чрезвычайно прозорливым, прямо-таки провидцем, прозревающим картину, не доступную зрению современников. Те покупали землю в Норд-Сайде. Там строили они свои дома. Айзик Трифт построил свой на Уобаш-авеню и смело заявлял, что в один прекрасный день он далеко па юге, этак около Восемнадцатой улицы, обзаведется настоящей дачей. Он даже предсказывал, что настанет время, когда дома густо покроют улицы, которые будут называться Тридцатыми или даже Сороковыми. Как его высмеивали! Ведь доморощенные пророки давно уже твердо решили, что Сент-Чарльз, город намного старше Чикаго, скоро его обгонит и сделается метрополией Запада.
   В книгах о старом Чикаго и его обитателях вы можете отыскать портрет Айзика Трифта в галерее суровых и кряжистых отцов города, этих пионеров в высоких сапогах и подпирающих подбородок галстуках, с массивными часовыми цепочками и неизменными бакенбардами. И время и место были не для слабых. Молодому человеку, пришедшему сюда искать свое счастье в унылой неразберихе слякоти, болот, индейцев и бревенчатых лачуг, что носила имя Чикаго, нужно было вооружиться непреклонной волей.
   Суровый пуританин Айзик Трифт в буквальном смысле слова засучил рукава и принялся за работу. Почти не нужен ему стал привезенный с Востока шикарный сюртук бутылочного цвета с позолоченными пуговицами, широким галстуком и светло-серыми брюками... Но спустя два года он открыл бакалейную лавку и контору по торговле недвижимостью, приобрел участок для постройки дома на Уобаш-авеню, который он впоследствии так опрометчиво продал, и послал на восток за невестой. И молодая леди покинула свой уютный кров, чтобы пуститься в длинный и тягостный путь, проделанный в свое время ее будущим супругом. К ее чести, путешествия она не испугалась. Но трудно было бедняжке с ее понятиями, воспитанными Новой Англией, приноровиться к укладу полудикого поселения, в котором она очутилась. Ее письма на родину так выразительны, что необходимо познакомиться с ними хотя бы в выдержках:
   "В этом Чикаго время тянется невероятно скучно. Дела здесь идут очень тихо, нет ни балов, ни вечеров, изредка устраиваются охоты или прогулки верхом... Сегодня, после дождя, невылазная грязь, дополняющая общую картину... Вода здесь отвратительная, и единственное спасение -- пить только чай и кофе... Погода стоит очень мягкая, и снега выпало недостаточно, чтобы остановить степные пожары... Если вода в Мичигане будет так прибывать еще год или два, то Чикаго с окрестностями покроется слоем воды, а его обитателям придется искать убежища в другом месте... Все восхищаются моими нью-йоркскими вещами, в особенности моей шикарной бархатной шляпой, которая стоила в Нью-Йорке только три доллара. Она красивее всех, виденных мною здесь. Одна модистка говорит, что в Чикаго надо заплатить за такую восемь долларов, но, по-моему, она преувеличивает. Здешние дамы носят юбки только с одной оборкой -- а у меня даже на шерстяном клетчатом платье их три!.. Грязь на улицах такая, что мужчины ходят в сапогах чуть ли не до бедер, а мы, женщины, должны разъезжать на высоких двуколках, часто увязающих по ступицу. Кое-где в грязи торчат доски с надписями: "Здесь дна нет!"... Наша новая обстановка прибыла. Большой ковер с узором из цветов великолепен... На здешнем рынке можно достать мясо всех сортов по четыре цента за фунт, и вообще все решительно, кроме птицы. Но фруктов мало. Вчера я видела виноград, пересыпанный опилками. Его привезли из Испании. У меня слюнки потекли... Каждый день мимо наших окон проходят огромные фургоны, запряженные восьмеркой быков, -- это переселенцы с Востока... Я боюсь индейцев, хотя не признаюсь в этом Айзику. Они страшно грязные и совсем не такие благородные, как рассказывается в наших учебниках истории и географии..."
   Она родила Айзику двоих детей, произведя их на свет так осторожно и молчаливо, как только возможно при выполнении столь тяжкого физиологического акта. Двух девочек. Я думаю, она сочла бы неприличным родить мальчиков.
   Шарлотта была первой из них. Керри запоздала на десять лет. Это была бурная эпоха, полная странных противоречий и невероятных причуд удачи. Целые состояния наживались во время бума 1835 года и терялись в панике 1837. Сегодня Чикаго мог быть вконец разоренной деревушкой, а завтра -- зародышем столицы. Бал пожарной команды был целым событием, на котором царила машина No 3 -- дар Длинного Уэнтворта, установленный на почетном месте танцевальной залы и украшенный гирляндами цветов и лент. Все завидные женихи города входили в добровольную пожарную бригаду. Имена чикагских пожарных 1838-го или 4 0-го года ныне звучали бы так же, как список владельцев оперных абонементов бенуара и бельэтажа. Городские улицы часто бывали непроходимы, держать прислугу было почти неизвестным обычаем. Бесконечная прерия в двух шагах от города кишела куропатками, перепелами и дикими курочками. Индейцы, грязные, мрачные, задрапированные в одеяла, рыскали по городу. Молодые леди в шерстяных платьях с длинными рукавами и высоким воротом чопорно танцевали на балах. Маленькие девочки ходили в школу в низко вырезанных корсажиках почти без рукавов и плоеных, туго накрахмаленных юбочках, как балерины.
   Эти многоярусные накрахмаленные юбочки впервые внесли поэзию в жизнь Шарлотты Трифт. Коренастой, немножко неуклюжей девочке только что исполнилось тринадцать лет. Не слишком покорно внимала она строгому материнскому голосу, вечно приказывавшему выворачивать носки наружу, держаться прямо и не болтать за столом. В тот день она, наверное, позволила себе разговаривать за столом или, может быть, назло завернула носки внутрь, уйдя на почтительное расстояние от дома, -- во всяком случае в школу она опаздывала. Ужасное сознание этого поразило Шарлотту, когда она подходила к парому -- дряхлой, грубо сколоченной посудине, влекомой через реку при помощи канатов. Это примитивное перевозочное средство уже собиралось отчалить от берега в тот момент, когда Шарлотта, напуганная тем, что опаздывает, увидела его. Слабо вскрикнув, бросилась она вниз по тропинке, подпрыгнула, поскользнулась -- и погрузилась в тинистые воды реки Чикаго у самого парома. Но, пожалуй, правильнее будет сказать -- не погрузилась, а уютно уселась в воду. Туго накрахмаленные слои юбочки удержали ее на поверхности. Как лепестки лежали юбочки на воде, а ножки в туфельках с лентами крест-накрест, несомненно, скромно опустились носками вниз. Она походила на заколдованную водяную лилию, плывущую по мутной реке. Глаза под резко очерченными темными бровями широко раскрылись от ужаса. Затем, совершенно естественно, она пронзительно закричала, дико забарахталась и стала тонуть. И ушла под воду. Все произошло с невероятной быстротой. Паромщики даже не успели рта раскрыть! Отчаянные вопли Шарлотты вывели их из столбняка. Но не успели их медлительные руки взяться за канат, как черная с белым полоса мелькнула в воздухе, рассекла воду, исчезла в ней и вновь вынырнула с полузадохнувшейся, неистово бившейся Шарлоттой, теперь уж совсем не накрахмаленной и абсолютно не думавшей о носках, плечах и необходимости сдерживать свой голос.
   Черная с белым полоса оказалась Джесси Диком, черное -- это были его брюки, белое -- его рубашка. Плавал он, как речная крыса. Из всех жителей Чикаго мужского пола, коих миссис Трифт меньше всего хотела бы видеть в роли спасителей ее дочери, этот праздношатающийся, ни на что не годный Дик был наименее желанным. К счастью -- или к несчастью -- она узнала его имя только пять лет спустя. Да и сама Шарлотта его не знала. Она едва успела бросить отчаянный взгляд на склонившееся над ней мокрое, сосредоточенное лицо, но оно лишь мелькнуло, как в калейдоскопе. Прибуксировав ее к берегу, молодой Дик плюхнул ее на землю, облачился в свой пиджак и удалился, незамеченный и неузнанный в последовавшей сумятице. Совершив сей подвиг, семнадцатилетний герой не нашел ничего интересного и романтического в жалком мокром комке липкой кисеи, перепачканных панталончиках и распустившихся клейких волосах.
   Шарлотту, конечно, немедленно уложили в постель с фланелью на груди, с горячей кастрюлей у ног и время от времени пичкали дымящимся бульоном, хотя невольное купание ничуть не отразилось на ее здоровье. Тихо-тихо, как пласт, лежала она под веселеньким ватным одеялом. Две влажные косы разметались по подушке, широко раскрытые глаза задумчиво смотрели перед собой.
   -- Но кто же это был? -- добивалась миссис Трифт, сидя в ногах кровати.
   -- Не знаю, -- отвечала Шарлотта в двадцатый раз.
   -- А как он выглядел? -- вопрошал Айзик Трифт, спешно вызванный из своей конторы неподалеку от места происшествия.
   -- Н-не знаю, -- отвечала Шарлотта.
   И это была истинная правда. Только изредка ей снилось его лицо, бледное, сосредоточенное и все же с каким-то лукавым блеском в глазах. От этих сновидений Шарлотта просыпалась, охваченная чудесным трепетом. Но она никому не рассказывала о них. В последующие пять лет Шарлотта всякий раз, когда бывала на вечерах, каталась в санках либо просто гуляла, бессознательно искала в толпе лицо спасшего ее юноши.
   И вот, пять лет спустя, Шарлотта шла как-то за покупками по Лек-стрит в шерстяном (не из лучших) платье на широчайшем кринолине. Правда, она надела свою лучшую зеленую бархатную шляпу, отделанную изнутри блондами. Блонды внутри шляпы так идут к лицу! Она направлялась в магазин готового платья мистера Поттера Палмера, где на предыдущей неделе присмотрела себе лиловую накидку и с той поры простилась с душевным спокойствием -- она должна почувствовать ее на своих покатых плечах!
   В те времена чикагские тротуары являли собой высоко поднятые на шатких сваях, неровные дощатые помосты с бесчисленными щелями и огромными гвоздями, торчавшими во все стороны, видимо, с целью поимки легкомысленных шлейфов. Под описанным сооружением лежала болотно-топкая грязь, и горе тому, кто в нее проваливался!
   По этим-то зыбким мосткам и шла Шарлотта, походкой, которой требовала тогдашняя мода, то есть не то семенила мелкими шажками, не то плавно скользила. Все ее помыслы занимала накидка. Коварный гвоздь, увидя это, цапнул ее за колыхавшийся шлейф. Крак! -- раздался треск. Шарлотта чуть вскрикнула от досады, сделала шаг назад, оступилась, потеряла равновесие и упала прямо в болото.
   И вновь, во второй раз за последние пять лет, привычка Дика шататься по улицам послужила доброму делу. Он услышал слабый испуганный голосок и увидел, как шар в кринолине скатился в грязь. Кринолин, эта настоящая проволочная ловушка, сделал Шарлотту такой беспомощной, будто она -- жук, перевернутый на спину. Длинные ноги Джесси Дика понесли их хозяина на помощь, хотя он и улыбнулся невольно при виде горя девушки. Собственно, он улыбался еще до того, как заметил ее личико в рамке кружев шляпки. Юноша подхватил ее, поставил на ноги -- маленькие ножки в суконных сапожках и перепачканных грязью белых чулках -- и начал осторожно вытирать ее сильно пострадавшее платье -- сначала своим носовым платком, затем потертым рукавом, потом полой пиджака и, наконец, своим... сердцем.
   -- О, не надо... пожалуйста, не надо... Зачем вы... о, пожалуйста, -- лепетала Шарлотта, вся залившись краской.
   Она очутилась на опасной грани -- между слезами и смехом.
   -- О, пожалуйста...
   Ее ручка старалась оттолкнуть юношу и случайно задела его светлые кудрявые волосы. Он стоял на коленях, ловко и тщательно приводя в порядок платье девушки. Быть может, в этом было что-то интимное и вместе с тем что-то по-детски деликатное, что вызвало ее девичий протест. Шарлотта склонилась к молодому человеку и только теперь впервые взглянула на него.
   -- Боже, так вы тот мальчик, -- ахнула она.
   -- Какой мальчик?
   Немудрено, что он не узнал ее. При их предыдущей трагической встрече пять лет тому назад ее рот был судорожно раскрыт и из него вырывались захлебывающиеся звуки, а черты лица были искажены ужасом.
   -- Тот мальчик, что вытащил меня из воды. Давным-давно. Я шла в школу по Рэш-стрит. Вы прыгнули за мной. Я так и не узнала, кто это. Но вы тот самый мальчик. То есть... конечно, вы выросли. Но это были вы, правда? Тот, кто меня...
   Она умолкла, глядя на него сверху вниз, склонив свое розовое личико. Он все еще стоял на коленях в грязи, продолжая как бы машинально поглаживать ее платье. Как упоминалось выше, он чистил платьице девушки своим сердцем, сжатым в руке...
   Так, из тины реки и грязи улицы, расцвел их роман.
  

Глава вторая

   Роман короткий и достаточно трагический, Нельзя сказать, что Дики слыли бездельниками или пользовались дурной славой. Они просто были никем. Начать с того, что жили они где-то близ "Хардс-креола". Одно это уже определяло их общественное положение. Под таким названием был известен жалкий поселок к юго-западу от города, населенный всякой голытьбой, -- скопище грязи, дворняг, босоногих ребят, оборванных женщин и полуодетых, подпирающих стены мужчин с вонючими трубками в зубах.
   Молодой Джесси Дик, выросший в этой среде, отличался от остальных ее обитателей. Он был мечтатель, празднолюбец, причем совершенно беззлобный и потому еще более опасный для мира "порядочных людей". Айзик Трифт и его добродетельная супруга предпочли бы увидеть свою дочь скорее в гробу, чем связанной с одним из молодых Диков. Но они, к счастью, даже и не подозревали о самом существовании "этих ничтожеств". Трифты обитали в двухэтажном (шутка сказать -- двухэтажном!) красавце особняке на Уобаш-авеню и имели собственную корову.
   Между нынешними Кларк-- и Пайн-стрит, на берегу озера, сохранился участок леса. Вдоль его поросших травой тропинок валялись упавшие и сгнившие деревья. Там-то и происходили их свидания -- ибо дело дошло до этого. Кроме того, Шарлотта ежедневно каталась на пони, и они иногда встречались на равнине к югу от города. Наверное, к этому периоду и относится карточка Шарлотты с розой в руке, в платье со шлейфом, в цилиндре с пышным пером. Лицо ее лучится на снимке такой радостью, какая появляется только у женщины, которую любят в первый раз.
   В первый и последний раз, как оказалось впоследствии. Шарлотта нашла в себе смелость встречаться тайком, несмотря на свою юность, текущую в русле пуританской морали. Однако мысль об открытом бунте, о том, чтобы предстать с Джесси Диком перед лицом чопорной матери и твердого как кремень отца, повергала ее в страх и смятение.
   В один прекрасный день Шарлотта сидела в нише окна столовой и занималась рукоделием. Удобное это было место: если немножко изогнуться, можно было попутно наблюдать за прохожими на двух и даже на трех улицах. Миссис Трифт, сидя за обеденным столом, просматривала счета за неделю. Тяжело вздохнув, она захлопнула свою записную книжку и откинулась на спинку стула. Складка озабоченности между бровями никогда не сходила с ее лица, Тяжким бременем были для нее семейные и материнские заботы. Относиться к ним иначе она сочла бы недостойным жены и матери.
   -- Одно могу сказать, -- заявила она, -- когда за фунт говядины платишь шесть центов, и притом далеко не за отборный кусок, ужас берет от недельных счетов.
   -- Гм, -- пробормотала Шарлотта, витавшая мыслями где-то далеко.
   Миссис Трифт с минуту задумчиво смотрела на нее, поглаживая себя по щеке гусиным пером. Складка между ее бровями углубилась. На Шарлотте был неуклюжий черный сатиновый фартук. Гладко зачесанные назад волосы были схвачены на затылке синелевой сеткой. Блуза а-ля Гарибальди довершала безобразие ее туалета. Но девушка так вся сияла, вся дышала радостью, что даже нелепые передник, блуза и сетка ее не портили.
   Миссис Трифт безотчетно почувствовала это, хотя и не поняла, в чем дело. Ее недоумение вылилось в придирки.
   -- По-моему, Шарлотта, было бы больше проку, если бы ты занялась шитьем, чем такой чепухой.
   Черный передник Шарлотты был усеян веселыми разноцветными лоскутками шелка, сатина, бархата, атласа. Она трудилась над одеялом, соединяя их в весьма сложный узор (одеяло впоследствии стали считать произведением искусства).
   -- Да, конечно, -- невпопад ответила она и замурлыкала какую-то песенку.
   Миссис Трифт поднялась со стула, гневно шурша страничками записной книжки и всеми своими юбками, словно исполняя своеобразную музыкальную тему оскорбленного достоинства.
   -- Вот что, мисс, я прошу вас оказать мне честь и слушать, когда я к вам обращаюсь. Сидит и улыбается в пространство, как дурочка!
   -- Я вас слушала, мама.
   -- И что я только что сказала?
   -- Ну, что... говядина... шесть центов...
   -- Гм! Вечно эти лоскутки и прочие глупости, эти скачки на пони во всякую погоду... Интересно, о чем ты только думаешь? Говядина, скажите пожалуйста!
   В сердцах она принялась собирать свои бумаги. Запрет послеобеденной прогулки готов был сорваться у нее с языка. Шарлотта бессознательно почувствовала опасность и, подавшись вперед, проговорила:
   -- О, мама, вот идет миссис Перри и смотрит на наш дом. Кажется, она хочет зайти к нам. Погодите... Да, она идет сюда! Я пойду ей на...
   -- Сиди на месте, -- скомандовала миссис Трифт.
   Шарлотта послушно склонилась снова над работой. Послышался резкий голос миссис Перри:
   -- Если она в столовой, я пройду прямо туда. Не стоит идти в гостиную.
   Она влетела стрелой. Было ясно, что ей не терпится сообщить интересные новости. Шляпка слегка съехала набок, кринолин колыхался, как холм во время землетрясения. Миссис Трифт двинулась ей навстречу. Последовало пожатие протянутых во всю длину рук поверх безмерных полушарий юбок.
   -- Такие новости, миссис Трифт! Подумайте только, спустя столько лет миссис Холкомб ждет ре...
   -- Боже! -- поспешно перебила миссис Трифт, многозначительно указывая бровями на тоненькую фигурку, склонившуюся над шитьем в нише окна.
   Миссис Перри смущенно закашлялась.
   -- О, я не заметила, что...
   -- Шарлотта, милая, выйди из комнаты!
   Шарлотта принялась собирать кусочки шелка в свой передник. Ей и самой хотелось поскорее уйти, но в том способе, каким отделывались от ее присутствия, она почувствовала что-то оскорбляющее ее недавно пробудившееся чувство собственного достоинства. Хотя и казалось, что она очень торопится, подбирая свои бесчисленные лоскутки, однако на деле этот нескончаемый процесс мог довести до исступления. Обе дамы с плохо скрытым нетерпением наблюдали за ее сборами и обменивались тем временем невинными и безвредными замечаниями:
   -- Вы слышали, императрица Евгения решила не носить кринолинов!
   Миссис Трифт издала звук, весьма похожий на фырканье.
   -- В газетах писали об этом в прошлом году. Помните, она появилась на придворном балу без кринолина? Воображаю, как нелепо она выглядела! Не сомневаюсь, что после этого она его опять скорехонько надела.
   -- Представьте, ничего подобного! Я получила письмо из Нью-Йорка от миссис Холлистер, приехавшей прямо из Парижа, и она пишет, что юбки нового фасона совершенно гладкие у бе... пониже талии, до колен и...
   Теперь Шарлотта послушно оставила комнату, слегка присев перед миссис Перри. Но в темном коридоре она непочтительно топнула ножкой. Затем, к великому сожалению, надлежит отметить, что она изобразила на своем лице некую гримасу или, говоря языком несовершеннолетних, "скорчила рожу". Обернувшись, она увидела на площадке второго этажа свою восьмилетнюю сестричку. Керри была моложе Шарлотты на десять лет, но никогда не опаздывала в школу, никогда не падала в реку Чикаго-ривер, не сваливалась с высоких мостков; носки ее туфелек всегда смотрели врозь, плечи были отведены назад как у прусского солдата.
   -- А я все видела! -- закричала достойная дочь своей матери.
   Шарлотта, словно смерть, промчалась по лестнице в свою комнату, обдав этого образцового ребенка невыразимо прелестным шелестом и свистом своих юбок и лоскутков шелка. Она даже выронила один из них, но заметив, как он порхнул прямо к ногам ее мучительницы, не удосужилась за ним нагнуться. Керри быстро цапнула его.
   -- Ты что-то потеряла! -- Она взглянула на свою добычу. -- Какой яркий оранжевый лоскуток!
   Именно этому лоскутку Шарлотта готовила участь наиболее яркого мазка в симфонии красок будущего пышного одеяла.
   -- Что с воза упало, то пропало!
   И Керри сунула его в карман передника. Шарлотта вошла в свою комнату, захлопнула дверь и заперла ее на ключ.
   Она вовсе не чувствовала себя такой величественно спокойной и уверенной, какой пыталась выглядеть. Угроза в словах негодной Керри: "А я все видела" -- была ей хорошо понятна. Дочь, осмелившаяся топнуть ногой и скроить гримасу по адресу матери, не могла остаться безнаказанной в семье Трифтов. Выслушав донос, потребуют объяснения. А как могла Шарлотта объяснить, что та, которую почти ежедневно в течение трех недель называли самой очаровательной, остроумной, прекрасной и разумной девушкой на свете, испытывает вполне естественное раздражение, когда ее с позором выставляют из комнаты, как девчонку?
   Вечером за ужином она довольно неудачно пыталась казаться беспечной и развязной под неотступно злорадным взглядом Керри. Наконец началось.
   -- Мама, -- спросила Керри, -- а что миссис Перри хотела тебе сказать, когда она пришла сегодня?
   -- Ничего интересного для тебя, детка... Ты не дотронулась до картофеля.
   -- А Шарлотте это было интересно?
   -- Нет.
   -- Поэтому ты и услала ее из комнаты?
   -- Да. Ешь свой кар...
   -- А Шарлотта была недовольна, что ее выставили? Да, мама?
   -- Айзик, поговори с этим ребенком! Я не знаю, что...
   Лицо Шарлотты пылало. Она-то знала. Сейчас отец серьезно поговорит с чересчур любознательной Керри. Это коварное существо выставит мокрую и противно дрожащую нижнюю губу и захнычет: "Но я только хотела узнать, почему Шарлотта..." -- и слезы закапают в картофель, затем последует прерывистый рассказ о преступлении Шарлотты.
   Но Айзику Трифту так и не удалось составить первую грозную фразу. И Керри не удалось продвинуться дальше предварительного оттопыривания губы. Во второй раз за день соседи принесли новые вести. Визитером на этот раз был мужчина. Но не бабьи сплетни принес он, бледный как полотно. Форт Сэмтер подвергся обстрелу. Война!
   Все представления Чикаго о военном деле были связаны до сего дня лишь весьма декоративной и пестро экипированной командой, известной под именем зуавов капитана Эльсворта. В блестящих мундирах они вышагивали по городу, щеголяя головоломными перестроениями, заученными на вечерних строевых учениях в пустом сарае. Ходили они в дальние походы на Восток. Иллюстрированные журналы иногда помещали снимки, сделанные во время их учений. Но теперь нелепые, чрезмерно широкие штаны, маленькие яркие куртки и разноцветные шарфы вояк выглядели несколько зловеще. Беглым шагом они ушли к Донельсону -- и к смерти, почти все из них. Ушла вся молодежь, принадлежавшая к пожарной команде. Уходили братья, сыновья, отцы. Ушел Джесси Дик и сражался там, у Донельсона; в своем первом и последнем бою он сражался скверным оружием, почти столь же бесполезным, как игрушки, и погиб. Но перед самым его уходом Шарлотта, обезумев от страха, от ужаса, от своей тайной любви, публично совершила поступок, навеки опозоривший ее в глазах их маленького накрахмаленного мирка. Пожалуй, этот мирок еще понял бы и простил ее, если бы только отец и мать обнаружили хоть намек на прощение или понимание.
   Ни разу за время их встреч эти два юные существа -- затянутая барышня с лучистым сиянием в глазах и мальчик, посвящавший ей стихи и умевший читать их с таким выражением, точно он не вырос в мерзости Хардскреола, -- ни разу не отважились они ни на поцелуй, ни даже на робкие объятия. Их руки, встречаясь, с трудом отрывались друг от друга. Но как скрывали свои чувства!
   -- Какое у вас славное колечко! А ну, покажите... Боже, какое крошечное! Ни на один мой палец не налезет. Где там!
   Зато говорили их глаза. Иногда Джесси нежно дотрагивался до пера, свисавшего с ее маленькой шляпы. Усаживая девушку в седло, он, может быть, держался при прощании чуть-чуть ближе к пони, чем следовало бы, принимая во внимание нрав лошадки. Но этим все и ограничивалось. Юноша был слишком подавлен сознанием различия в их общественном положении; она была стянута железными обручами воспитания.
   -- Я записался в добровольцы, -- сказал он ей через неделю после взятия форта Сэмтер.
   -- Разумеется, -- как в тумане сказала Шарлотта; затем, вдруг поняв, она пролепетала: -- Когда? Когда?..
   Он понял ее:
   -- Сейчас же, полагаю. Мне сказали -- немедленно.
   Без слов смотрела она на Джесси.
   -- Шарлотта, если бы вы... если бы ваши отец и мать... Я хотел бы поговорить с ними о нас... обо мне...
   -- О нет, нет! Прошу вас. Я боюсь! Боюсь!
   Наступило долгое молчание. Дик рассеянно ковырял сухой веткой землю и листья у ствола упавшего дерева, на котором они сидели, как тысячи и тысячи несчастных влюбленных до него ковыряли в отчаянии старушку землю, или пронзали вилкой безответную скатерть, или копали палкой песок, или ввинчивали в траву острие зонтика, или чертили странные узоры на дорожках...
   Наконец он снова заговорил:
   -- На мой взгляд, это не существенно, но Дики родом из Голландии. То есть они давным-давно оттуда переселились. Еще с Гудзоном. А фамилия моей прапрабабушки -- Момрой. Вам не верится, верно, что у таких никудышных людишек, как мы, этакие предки? Конечно, моя мать... -- он запнулся.
   Ее робкая ручка легла на его локоть. Он сделал движение, будто желая накрыть ее своей, но не решился. Ветка продолжала вгрызаться в землю.
   -- Временами, когда мой отец бывает... когда он выпьет лишнее... ему представляется, что он один из своих предков. Иногда этот предок -- голландец, иногда -- англичанин, но всегда в таких случаях он становится страшно важным, так что даже моя мать не может... не может его перекричать. Вы бы послушали, какого он мнения обо всех вас, обо всех этих господах, что живут в шикарных домах у Мичигана. Мой брат Пом говорит...
   -- Пом?
   -- Помрой. Помрой Дик, понимаете? Я думал, что, может, если бы ваши знали о... то есть, что мы не... что мой отец...
   Она слегка покачала головой.
   -- Дело не в том. Видите ли, это деловые люди. Такие, у которых магазины или земля... Или молодые адвокаты. Вот кого мама и отец...
   Они не решались закончить свои фразы. Бережно подбирали слова, боясь оскорбить друг друга. Он засмеялся:
   -- Положим, особого среди нас выбора не будет, когда эта заварушка кончится!
   -- О, Джесси, ведь война продлится не дольше двух-трех месяцев. Отец говорит, не больше нескольких месяцев.
   -- Ну, не много требуется времени, чтобы...
   -- Чтобы что?
   -- Ничего.
   Вскоре после этой встречи его отправили. Шарлотта увидела его еще один раз -- только один раз. И этот раз был для нее погибелью. Она даже не знала, когда назначена его отправка. Джесси пытался дать ей знать, но что-то ему помешало.
   Шарлотта стояла с отцом и матерью в толпе, собиравшейся у подъезда суда послушать новую песню "Боевой клич свободы". Написал ее Джордж Рут из Чикаго, Джордж, которого все знали. Чернила еще не успели высохнуть в рукописи. Толпа все увеличивалась, и скоро зазвучал многоголосый хор. Вдруг сквозь пение, словно удары исполинского пульса, послышался глухой топот ног. Ополченцы! Все как один обернулись к улице. Пение продолжалось. Вот идут они походным порядком!.. Шутовские мундиры только подчеркивают трагизм положения, вооружение допотопное -- мушкеты, переделанные из кремневых ружей, огромные пистолеты и мушкетоны. И вот с таким оружием они, почти мальчики, отправлялись к Донельсону. За ополченцами тянулись женщины, одни бежали рядом, другие отставали, выбившись из сил. Старухи -- матери. Молодые -- невесты, любовницы, жены. Не время было думать о приличиях, о сдержанности.
   Они проходили мимо. Первые ряды уже прошли. И вдруг Шарлотта увидела его -- знакомое лицо из-под безобразной шляпы, белое как снег, сосредоточенное лицо, и, боже, какое молодое. Он шел последним с краю в своем ряду. Шарлотта, не отрываясь, глядела на него. Она почувствовала странную дрожь, защекотало в глазах, в горле. И неимоверная волна страха, ужаса, любви потрясла ее. Джесси проходил мимо. Кто-то, как будто бы она и вместе с тем совсем не она, прокладывал себе дорогу в толпе, бил во все стороны локтями и рвался вперед. Она выскочила на мостовую. Побежала, шатаясь, как пьяная. Схватила его за руку.
   -- Вы не дали мне знать! Вы не дали мне знать!
   Кто-то завладел ее локтем, кто-то из толпы на тротуаре, но она вырвалась и побежала рядом с Джесси Диком. Раздалась команда: "Бегом марш!" Вскрикнув, она обхватила его за шею руками и поцеловала. Губы Шарлотты были раскрыты, как губы ребенка, лицо искажено от плача. Она ни о чем не думала, не закрывала лица руками. Что-то жуткое было во всем этом.
   -- Вы не дали мне знать! Вы не дали мне знать!
   Ряды двинулись беглым шагом. С минуту она бежала за ними, всхлипывая и задыхаясь.
  

Глава третья

   Униженную и покорную фигурку по залитым толпой улицам притащили домой. Раздавленную и уничтоженную.
   К счастью, самые жестокие, безжалостные упреки, посыпавшиеся на несчастную голову девушки, успевали сгладиться, прежде чем проникали в ее притупленное сознание. Казалось, Шарлотта ничего не слышит. Время от времени она всхлипывала. Это было даже не всхлипыванье -- сухие спазмы сотрясали все ее хрупкое тело, голова судорожно откидывалась назад. Она развернула свой платочек -- мокрый серый комок -- и уставилась на него, механически теребя украшенные мережкой края.
   -- Кто он? Кто он?
   Шарлотта сказала.
   С каждым новым упреком она, казалось, становилась все меньше и меньше, проваливаясь в обручи своего платья, пока наконец не остались от нее лишь два огромных глаза в путанице локонов и фижм. Обрывки фраз доносились до Шарлотты: она погубила свою жизнь... покрыла Трифтов позором... вся семья не сможет смотреть в глаза... с таким оборванцем, как Дик... Дик!.. Дик!..
   Лишь раз Шарлотта осмелилась поднять голову и пролепетать что-то вроде слов Генрик Гудзон, но слова эти потонули в буре негодования. Получалось, что она не только погубила себя и покрыла вечным стыдом доселе незапятнанное имя Трифтов, но и закрыла навсегда дорогу к замужеству для младшей сестры, Керри, которой в то время было восемь лет от роду.
   К несчастью, это утверждение поразило Шарлотту своим комизмом. Как ни была она измучена, но в каком-то дальнем уголке се ума появилась картина: маленькая зловредная Керри, которая до сих пор щеголяет в детском нагрудничке и вместо ответа высовывает острый язычок, эта Керри, покинутая, изнывает от жажды любви! И Шарлотта вдруг, совершенно непроизвольно, фыркнула. Вероятно, истерически. От такого бесстыдства ее родители совсем вышли из себя.
   -- Ах, вот как! Ты еще можешь смеяться! -- заорал Айзик Трифт, не обращая внимания на робкое шиканье своей супруги. -- Мало у меня забот с этой войной -- можно было подумать, что речь шла о личной, кровной обиде, -- мало того, что дела идут из рук вон плохо и...
   -- Ш-ш-ш! Керри услышит. Ребенок не должен ничего знать.
   -- Не должен! Уже весь город знает! Моя дочь бежит по улицам за простым солдатом... за нищим... хуже, чем нищим... хуже, чем нищим... и целует его как последняя... как...
   Миссис Трифт поспешила его перебить:
   -- Нам следует отослать ее на Восток. Пусть погостит там несколько месяцев. Я думаю, это будет лучше всего.
   В ответ Айзик Трифт разразился гомерическим хохотом.
   -- Отослать се! Вот дали бы пищу разговорам. Отослать, сударыня? На несколько месяцев? Гм! Ха!
   Миссис Трифт простерла вперед руки, как бы защищаясь от удара.
   -- Айзик! Неужели, по-твоему, они думают, что... Айзик.
   Широко раскрытыми, непонимающими глазами смотрела на них Шарлотта.
   Мать взглянула на нее. Шарлотта подняла свое заплаканное личико -- несчастное, безмолвно вопрошающее личико. Как ни было оно искажено безысходным горем, миссис Трифт, казалось, прочла в нем что-то успокоившее ее. Гораздо мягче она спросила:
   -- Почему ты сделала это, Шарлотта?
   -- Я не могла иначе! Не могла!
   Айзик Трифт раздраженно засопел. Хэтти Трифт поджала губы и вздохнула.
   -- Да, но все-таки почему ты это сделала? Почему? Тебя так хорошо воспитали. Как же ты могла совершить подобный поступок?
   Ответ, уже созревший в уме Шарлотты, объяснил бы все. И вместе с тем он не объяснил бы ничего, по крайней мере для Хэтти и Айзика Трифтов. Естественный ответ, готовый сорваться с языка Шарлотты, звучал бы попросту: "Потому что я люблю его!" Но Трифты не говорили о любви. Это слово в устах дамы считалось неприличным. Ложная деликатность запрещала произносить некоторые слова. "Любовь" -- слово именно из этого ряда. Поскольку Трифты избегали произносить это слово, вы могли счесть любовь чем-то непристойным.
   Миссис Трифт решилась на последний вопрос. Она должна была его задать.
   -- Ты его раньше когда-нибудь целовала?
   -- О нет, нет! -- воскликнула Шарлотта с такой искренностью, что ей не могли не поверить.
   И повторила с отчаянием обманутого, ограбленного человека:
   -- О нет! Никогда! Ни разу... Ни разу...
   Во взгляде, брошенном миссис Трифт на мужа, читалось торжество и одновременно облегчение.
   Айзик Трифт и его супруга вовсе не хотели быть жестокими. Но они были таковыми по своей природе, по своему происхождению. Их кругозор был узким мещанским кругозором тесного круга "порядочных людей". И с точки зрения "порядочного общества" Шарлотта Трифт совершила беспримерный поступок.
   Ибо в те дни публично поцеловать солдата, отправляющегося на поле битвы, значило публично заявить свое право собственности на него. И вот у здания суда, на виду у всего своего мирка, всех этих Аддисонов, Кэйнов, Томасов, Холкомбов, Фулеров и прочих и прочих, Шарлотта Трифт, дочь Айзика Трифта, бросилась на шею и поцеловала молодого человека столь низкого происхождения и являвшегося столь незавидным и столь неподходящим объектом для поцелуев (явных и тайных) любой тонко воспитанной барышни, что лишила этим всякой ценности свои поцелуи в будущем.
   Этот импульсивный поступок Шарлотты ее отец и мать превратили в нечто преступное, отталкивающее и чудовищное. Ее заставили появляться повсюду, но надзирали за ней, как за согрешившей испанской принцессой. Следили за каждым ее шагом. Если она сидела пригорюнившись -- ее распекали и заставляли встряхнуться, если смеялась -- распекали за неуместное веселье. Подозрительные посторонние руки часто оставляли следы на месте обысков -- на ее маленьком изящном бюваре. Но последний оказался ненужным уже несколько дней спустя, Известие о смерти Джесси Дика под Донельсоном прошло почти незаметным для всего Чикаго, кроме двух семейств -- одного в Хардскреоле, другого -- на Уобаш-авеню. Смерть Джесси Дика была такой же незначительной подробностью, как гибель дерева под лавиной, похоронившей целое селение. Под Донельсоном пало много сыновей чикагских пионеров, первых насельников города; там сложили свои головы молодые люди, которые должны были в будущем направлять деловую жизнь города, рыцари молодых леди на прогулках верхом, на балах и вечерах избранного общества, блестящие зуавы знаменитых эльсвортовских парадов. Какой-то Джесси Дик вполне мог уйти на тот свет незамеченным на фоне такой компании.
   Когда пришло это печальное известие, Шарлоттой овладело безумное и вполне естественное желание пойти к родным Джесси, повидать его мать, поговорить с его отцом. Но ей так и не удалось осуществить свое желание. Инстинктивно мать почуяла его (в конце концов, ей тоже когда-то было, вероятно, восемнадцать лет) и, удвоив свою бдительность, сделала Хардскреол столь же далеким и недостижимым, как небо.
   -- Куда ты, Шарлотта?
   -- Хочу подышать немножко свежим воздухом, мама.
   -- Возьми с собой Керри.
   -- О, мама, я не...
   -- Возьми с собой Керри! Шарлотта оставалась дома.
   У нее не осталось никакой памятки, над которой можно было бы поплакать -- ни кусочка бумаги, или картона, или металла, -- ничего, что можно было бы схватить руками, прижать к губам, носить на своей груди. Не было у нее даже ни одного из нелепых дагерротипов того времени с изображением ее солдатика в мешковатом мундире и словно одеревеневшего на фоне бумажных драпировок и версальских садов. С нею были лишь ее сочащаяся рана и память ее сердца. И может быть, рана ее постепенно зажила бы и затянулась, если бы Айзик Трифт с супругой так настойчиво ее не растравляли и не бередили. В конце концов, ведь ей шел только девятнадцатый год, а в таком возрасте раны заживают быстро...
   -- Опять хандришь!
   -- Я не хандрю, отец.
   -- А как же это назвать?
   -- Просто сижу у окна... Я люблю так сидеть в сумерки. Я и раньше, еще до... до...
   -- Теперь для праздных рук работы хватит, позволь тебе напомнить. Что, ты не читала сегодняшней газеты? Не слыхала, что опять стряслось у Манассы?
   Для нее Джесси Дик вновь умирал при каждой свежей вести о сражениях. Но разве могла она растолковать это своим?
   Постепенно Шарлотта стала неестественно молчаливой для такой молодой девушки. В течение всех четырех лет, что продолжалась война, она делала то же, что и все ее подруги: щипала корпию, рвала и свертывала бинты, шила халаты, вязала носки и рукавицы, варила варенье и желе, мариновала овощи. Чикаго был превращен в войсковой сборный пункт. Со всех северных штатов стекались туда полки. Поле к югу от Тридцать пятой авеню покрылось сначала палатками, потом и деревянными бараками. Даже в больших благотворительных базарах, продолжавшихся с неделю и больше, Шарлотта принимала участие. Казалось, она была такой же, как и десятки девиц, весело хлопотавших у расцвеченных флагами балаганов. Но на самом деле это было не так. Она лишилась чего-то неуловимого, трудно определяемого словами. Только, если бы вы смогли внезапно перевести взгляд с ее лица на тот портрет -- помните ту старую фотографию девушки в пышном платье, шляпке с пером и с розой, небрежно зажатой в ручке, -- только тогда вы бы поняли! Тот лучистый взгляд, то сияние радости -- теперь исчезли.
   Постепенно люди забывали. В конце концов, ведь почти нечего было помнить. Четыре года войны меняют многое, смещают акценты. Случалось, кто-нибудь замечал:
   -- Скажите, что это за история была со старшей Трифт? Да, да, она, кажется, связалась с каким-то странным господином, помните?
   -- Шарлотта Трифт? Что вы! Помилуйте, не было более самоотверженной работницы во всем штате!.. Впрочем, постойте. Вы мне напомнили, да, да, что-то было... дай бог памяти, -- да, она влюбилась в какого-то субъекта, против которого были ее родители, и публично устроила какую-то сцену, но какую именно...
   Однако Айзик и Хэтти Трифт не забыли. Не забыла и Шарлотта. Они продолжали обращаться с ней так, словно ей было все еще восемнадцать лет. Когда в 1870 году в новом оперном театре Чикаго гастролировал со своей труппой Блэк Крук, смутивший все общество и давший обильную пищу для дамских (и мужских) разговоров, Шарлотту все еще высылали из комнаты, щадя ее девичий стыд, словно десяти лет, прожитых после тех бурных событий, не было.
   -- Говорят, они в одних трико без юбок.
   -- Не может быть! Совсем без юбок?
   -- Совсем! Представьте себе!
   -- Право, не понимаю, куда мы идем. Казалось бы, после всех страданий и лишений этой ужасной войны мы должны были бы направить свой ум к более возвышенным помыслам.
   На это гостья миссис Трифт так энергично затрясла головой, что ее длинные филигранного золота серьги стали раскачиваться из стороны в сторону.
   -- О нет, говорят, что за войной всегда следует падение моральных устоев общества. Это называется реакцией. Именно это назвал наш добрейший пастор Смит в своей последней проповеди.
   -- Реакция вещь нормальная и объяснимая, -- кисло возразила миссис Трифт, -- но, надеюсь, она не оправдывает отсутствие юбок на дамах.
   На лице гостьи появилась неприятная улыбка. Она наклонилась еще ближе.
   -- Я слышала, что эта Элиза Уэторсби в роли Сталакты появляется в бледно-голубом лифе, сплошь покрытом блестящим серебряным позументом, и бледно-голубых, туго облегающих панталонах с двойным рядом пуговиц вдоль...
   И снова, как десять лет назад, миссис Трифт предостерегающе подняла брови, неестественно кашлянула и сказала Шарлотте:
   -- Шарлотта, пойди наверх и помоги бедной Керри справиться с английскими упражнениями.
   -- Она, мама, занята сложением. Еще не прошло и десяти минут, как я ее видела за этим занятием.
   -- Тогда скажи, чтобы она бросила свое сложение. Знаете, дорогая миссис Стреп, Керри делает прямо удивительные успехи в сложении. Ей оно страшно нравится. Складывает длиннейшие ряды цифр в уме, как ее отец. Но зато с грамматикой дело обстоит печально... М-м-м... Так вы говорите -- двойной ряд пуговиц вдоль ноги...
   Шарлотта ушла.
   Когда окончилась война, Шарлотте было двадцать два года. Девица двадцати двух лет была явно либо слишком разборчива, либо никому не нужна, в двадцать пять она считалась уже увядшим и засохшим листком. А скоро Шарлотте исполнилось двадцать шесть, двадцать восемь, тридцать. Кончено.
   Одеяло из шелковых лоскутков, отложенное в сторону в шестьдесят первом, получило широкую известность, стало считаться произведением искусства. О нем постоянно справлялись.
   -- Ну как продвигается работа с одеялом, милая Шарлотта? -- так романиста спрашивают о творении, над которым он страдает, или художника -- о его картине. Мисс Хэннон, популярная модистка, сохраняла все обрезки для Шарлотты. Одеяло составлялось отдельными, строго обдуманными участками. Шарлотта с очень серьезным видом разъясняла посетителям композицию участка, над которым в данное время работала.
   -- Видите, в центре -- пурпурный атлас. Пурпур -- такой сочный тон, не правда ли? Следующий ряд из белого бархата. Разве не богато? Затем синий бархат, и последний ряд -- оранжевый шелк. (Нет, не тот лоскуток: Керри так и не отдала своей добычи!) А следующий кусок будет совсем в другом роде -- пестрый, веселый. Вишнево-красный атлас в центре, затем опять белый бархат, потом зеленый бархат и, наконец, ярко-розовый атлас. Ну разве не прелесть? Мне просто не терпится начать этот кусок.
   Внимательно наклонялась она над отливающими всеми цветами радуги лоскутками, и складка глубокой сосредоточенности ложилась между ее крутыми иссиня-черными бровями. Исколотыми пальцами она с такой нежностью разглаживала материю, как будто ласкала щечку ребенка.
   Когда наконец одеяло было готово -- обрамленное красной полосой и перевязанное такими же лентами, -- Шарлотта, уступая настояниям друзей, выставила его на благотворительном базаре. Оно удостоилось первого приза, оставив позади двадцать пять соперников. Это был день заслуженного триумфа Шарлотты Трифт. В качестве приза ей была вручена корзинка фруктов, стоимостью в целых восемь долларов.
  

Глава четвертая

   Когда Шарлотте исполнилось тридцать, двадцатилетняя Керри вышла замуж. Итак, маленькая нескромность, отравившая жизнь Шарлотте, не лишила, Вопреки мрачным предсказаниям миссис Трифт, Керри перспективы на удачное замужество. Жизненная философия последней основывалась на принципе: Бери, что плохо лежит. Им же она руководствовалась еще много лет назад, когда стащила лоскуток шелка у сестрицы. И стала Керри женой Сэмюэля Пейсона, младшего компаньона фирмы "Трифт и Пейсон -- покупка и продажа недвижимости и ценных бумаг". Шарлотта, как вы помните, сочла ниже своего достоинства подобрать лоскуток, на который накинулась Керри. То же и с Сэмюэлем Пейсоном.
   Сэмюэлю Пейсону самим небом суждено было стать младшим компаньоном. Весь он с головы до ног был воплощением услужливости и смирения. Даже складки его платья как-то так почтительно уплывали от вас. Насколько Айзик Трифт был прямолинеен и прямодушен, настолько Сэмюэль Пейсон был изворотлив и уклончив. В разговоре он на каждом шагу вставлял ваше имя. Шарлотту от этого начала бить дрожь.
   -- Да, мисс Шарлотта... Вы полагаете, мисс Шарлотта?.. Присядьте здесь, мисс Шарлотта... -- вроде слишком заботливых прикосновений к вашей ноющей руке.
   Мода носить прямой пробор только что появилась. Пробор мистера Пейсона кончался сзади у самой шеи. Это каким-то таинственным образом придавало его затылку сходство с лицом, действовавшее собеседнику на нервы. Он смутно напоминал Шарлотте какого-то недавнего знакомого, которого она презирала. Но кого -- она долгое время никак не могла вспомнить. Часто как зачарованная смотрела она на него, не отрываясь, и тщетно старалась припомнить. Сэмюэль Пейсон же истолковывал ее взгляды неправильно.
   Слишком поздно Айзик и Хэтти Трифт решились ослабить надзор за Шарлоттой. Слишком много лет понадобилось им для того, чтобы убедиться, что они караулят узника, полюбившего свои цепи. Как ни была Шарлотта несчастна, вряд ли она была бы много счастливее, если бы вышла за одного из хардскреольских Диков. Как-то, еще в самом начале, миссис Трифт, неприятно пораженная выражением глаз Шарлотты, воскликнула, и в голосе ее слышались раздражение и одновременно желание оправдаться:
   -- И почему это ты так на меня смотришь, хотела бы я знать! Можно подумать, что я убила твоего избранника под Донельсоном. Я-то здесь при чем?
   -- Его бы не убили, если бы... -- ответила Шарлотта совершенно неразумно, но с глубоким убеждением.
   Один год сменял другой, и, спохватившись, отец и мать Шарлотты возымели смутную надежду, что еще можно попытать счастья у вдовцов -- ветеранов великой службы армии республики, принадлежавших к лучшим семьям города. Шарлотта обычно присутствовала на собраниях ветеранов, прислуживая за обедом или участвуя в музыкальном вечере. Приятным, хотя и небольшим контральто (некоторые нотки ее бархатного голоса так гармонировали со смоляными бровями) она пела старомодные романсы вроде: "Когда мы были молоды с тобою", "Во сне тебя я видела, любимый", "Красавица долины той прелестной". Шарлотта и не подозревала о потаенных планах родных, связанных с этими ее безобидными выступлениями. Проворные, умелые ручки за обедом ветеранов, чистый голосок были с ее стороны лишь данью памяти Джесси Дику. Лишь ему прислуживала она, лишь для него пела. И постепенно даже Айзик и Хэтти Трифт уразумели, что вдовцы-ветераны охотятся за более молодой дичью и что сама Шарлотта, окруженная синими мундирами, глядит сквозь них, мимо них, куда-то вдаль. В последний раз она выступила на эстраде, исполняя партию на органе в кантате "Царица Эсфирь". После этого она полностью посвятила себя заботам о семье сестры и о матери.
   Впрочем, все это было позднее. В тридцать лет Шарлотта выглядела цветущей, разве лишь самую малость тронутой увяданием. К тому же ее окружала атмосфера какой-то таинственности -- несомненно, следствие многолетней жизни с призраком. Все эти, бесспорно привлекательные, качества совершенно отсутствовали в ее острой на язык, но пресной младшей сестре, несмотря на преимущество в десять лет на стороне сей последней. Керри была плоская, желтая и тощая. Складом ума она во многом напоминала отца. Как мужчина, обсуждала она с ним дела, земельные, арендные и прочие. У нее была математическая голова и склонность к анализу и логике, столь редко встречающиеся у женщин. К своей матери она относилась с легким презрением.
   Сэмюэль Пейсон обычно слушал ее с почтительным и восхищенным вниманием. Но затем, как правило, обращался не к ней, а к старшей сестре с предложением вроде этого:
   -- Может быть, мисс Шарлотта, вы согласились бы прокатиться до Клеверсвилля? Такой прекрасный вечер, мисс Шарлотта! Что вы на это скажете, мисс Шарлотта?
   -- О, благодарю вас... я не одета для катания... Быть может, Керри...
   -- Глупости! -- решительно вмешалась миссис Трифт.
   -- Но, мисс Шарлотта, вы прекрасно одеты. Простите за смелость, но эта мода чудо как к вам идет!
   В этом он был прав. Обручи уже отошли в область предания, и плотно облегающий лиф, гофрированный воротничок, пышный шарф на бедрах и нарядный (хотя и комичный) турнюр обрисовывали и даже подчеркивали те линии женской фигуры, которые годами скрывал кринолин. Этот романтичный, хотя и несколько замысловатый костюм очень шел к стройной фигуре Шарлотты и к ее строгому, печальному молодому лицу. Наоборот, Керри походила в нем на щепку, воткнутую в цветок.
   Так как первое препятствие было устранено, Шарлотта выдвинула второе:
   -- Говорят, из-за дождей дорога в Клеверсвилль превратилась в бездонное болото.
   -- В таком случае, -- предусмотрительно поспешно предложил Сэмюэль Пейсон, -- мы отложим это развлечение до другого раза. -- Шарлотта просияла. -- И заменим катанием в лодке по лагуне. Хорошо, мисс Шарлотта?
   Родись Шарлотта пятьюдесятью годами позже, она посмотрела бы прямо в глаза настойчивому и нежелательному воздыхателю и твердо сказала: "Не желаю, оставьте меня". Но под пристальным взором родителей Шарлотта покорно пошла наверх за шляпкой и накидкой.
   Лагуной именовался бассейн, ограниченный узкой полоской парка на Мичиган-авеню с одной стороны, и железнодорожной дамбой вдоль озера -- с другой.
   По ней постоянно катались на лодках люди, положительные и благопристойные.
   Дело было в воскресный день. Был теплый вечер. Все семейство расположилось на так называемой платформе подышать свежим воздухом. По вечерам в хорошую погоду весь Чикаго высыпал на лесенки перед домами или на платформы. Последние состояли из деревянных досок, переброшенных через канавы по обеим сторонам улицы. По этим мосткам коляски подъезжали к тротуарам, когда посетители желали высадиться. Вдоль всей Уобаш-авеню можно было увидеть все семейства, удобно расположившиеся в качалках на означенных платформах и созерцающие уличное движение. Здесь и устроились Трифты -- Айзик, Хэтти и дочь их Керри, когда торжествующий Сэмюэль увлек бедную Шарлотту. Здесь же сидели они, когда парочка вернулась.
   Дойдя до лагуны, они наняли лодку, и Сэмюэль, неумелый гребец, неловко и шумно забарахтался в ней по пруду. При этом он говорил без умолку, уснащая свою речь таким количеством "мисс Шарлотт", что Шарлотта за десять минут почувствовала себя окончательно отупевшей. Затем он заговорил о своем одиночестве (жил Сэмюэль в гостинице). До производства в компаньоны он служил клерком в конторе Айзика Трифта. Шарлотта окинула его взглядом. Наклонившись над веслами, с плоской, впалой грудью и тощими руками, на которых вздулись жилы, он слегка задыхался от непривычного напряжения.
   -- Да, там, наверное, очень одиноко, -- рассеянно, хотя и сочувственно, ответила Шарлотта.
   -- Ваши папаша и мамаша очень добры ко мне, -- он посмотрел на нее умильным взором, -- гораздо добрее, чем вы, мисс Шарлотта.
   -- Солнце зашло, становится свежо, -- сказала Шарлотта. -- Гребите домой. У меня очень легкая накидка.
   Нельзя сказать, чтобы он покраснел, но слабая волна краски прилила к его желтому лицу. Он направил лодку к пристани и причалил. Наступили сумерки. Навес пристани был едва освещен подслеповатым фонарем на дальнем конце. Безуспешно воззвав к отсутствующему лодочнику, Сэмюэль сложил весла и не слишком ловко взобрался на пристань. Шарлотта, улыбаясь, встала. Она была рада, что прогулка закончилась. Сидя напротив него в лодке, она не могла никуда укрыться от взгляда его красных глаз.
   Все еще облегченно улыбаясь, она взялась за протянутую ей руку, прыгнула на пристань и слегка покачнулась, так как Сэмюэль притянул ее с неожиданной силой, и с ужасом увидела, что его голова вдруг отвратительным птичьим движением приблизилась к ней и мокрые, липкие губы прижались к ее шее. Ее ответ на это был так же инстинктивен, как печален по своим последствиям.
   -- Урия Гип! [Один из отрицательных персонажей романа Диккенса "Дэвид Копперфильд"] -- закричала она. (Наконец-то! Сходство, преследовавшее ее все последние дни, было уловлено!) -- Гип! Гип! -- И она с силой оттолкнула его. Двенадцать лет священных, оскверненных теперь воспоминаний стояли за этим протестом. Шатаясь, полетел он назад, пытаясь схватиться за несуществующий столб, и свалился через край помоста в мелкую воду. Поспешивший на место происшествия лодочник выудил его из воды и возвратил поразительно спокойной молодой леди. Сэмюэль был мокр, но невредим. Хотя вода лилась с него ручьями, он все же во что бы то ни стало хотел проводить свою даму домой. Шарлотта даже не пробормотала: "Простите". Поспешно, в полном молчании, зашагали они домой под аккомпанемент его хлюпающих ботинок. Трифты -- отец, мать и дочь -- все сидели перед домом, обсуждая, вероятно, дела с недвижимостью. Последовали восклицания, объяснения, соболезнования, общая сумятица.
   -- Я свалился в воду. Скверная пристань, без освещения. Безобразные щели.
   Шарлотта резко повернулась и пошла в комнаты.
   -- Она потрясена, -- автоматически нашла нужное объяснение миссис Трифт, несмотря на свое волнение. -- Обычно Шарлотта падает куда угодно. Вы должны сейчас же снять пиджак. И эти... Айзик, где твой коричневый с искрой костюм? Он вам немножко велик, но... Боже, Боже!.. Надо сварить горячий грог... Керри!
  
   Вскоре после второго чикагского пожара Айзик Трифт со своим зятем выстроил трехэтажный, с полуподвальным этажом, дом на Прери-авеню, неподалеку от Двадцать девятой улицы. Старик вспоминал свое смелое пророчество, сделанное почти сорок лет тому назад, что в один прекрасный день он построит дом далеко к югу, этак на Тридцатой улице; впрочем, дом этот не оказался, как он предсказывал, удачей.
   -- В этом я немножко ошибся, -- соглашался он, -- но только потому, что был слишком осторожен. Надо мной смеялись. Ну, теперь-то нельзя отрицать, что правда была за мной. И через сто лет это тоже будет правдой. Из-за дороговизны земли здесь будут только самые шикарные дома. Деловые кварталы сюда не дотянутся. От Шестнадцатой до Тридцатой -- настоящий рай для особняков. Да, на-сто-я-щий рай!
   На его счастье, он не прожил тех двадцати пяти лет или даже меньше, которые превратили этот "рай" в прокопченную дымом, смрадную преисподнюю, где из полуразвалившихся, обшарпанных домов выглядывали черномазые физиономии под копнами курчавых волос. Одна Прери-авеню во всем районе отстаивала себе пядь за пядью; противясь натиску черных волн, поглощавших улицы к югу, востоку и западу. Здесь во времена Айзика Трифта жило много представителей чикагской аристократии -- миллионеров и свиных королей.
   В погоне за богатством Айзик Трифт сильно отстал от своих соседей. Те начали так же, как и он: все их капиталы заключались в отваге, честолюбии и умении предвидеть. Но они -- торговцы мануфактурой, владельцы фабрик по производству свиных консервов -- непрерывно расширяли свои операции, тогда как Айзик Трифт вскоре оставил свою лавку, дабы посвятить себя всецело земным спекуляциям. В этом и заключалась его ошибка. Хлеб и свинина, скобяной товар и одежда -- основные предметы спроса, мало меняющиеся с годами. И миллионы текли в руки тем господам, которые торговали такими вещами и цепко держались за эти прибыльные занятия. Торговля недвижимостью была, в лучшем случае, азартной игрой. А Айзик Трифт проигрывал.
   Однако самые разорительные убытки он потерпел не по своей собственной недальновидности. Их виновником был жестокий и преступный компаньон и зять, благонамеренный Пейсон.
   Обе семьи жили вместе довольно комфортабельно в новом доме на Прери-авеню, Места было вдоволь даже после того, как у Пейсонов родились две девочки -- Белла и за нею Лотти. Дом считался шикарным: цинковая ванная на втором этаже и, кроме того, стенной умывальник на первом; окно с цветными стеклами в столовой; буфетная (понятно, без дворецкого -- Чикаго мог похвастаться не более, чем десятком таковых); отличная печь центрального отопления в нижнем вестибюле; линолеум на первом марше лестницы, суконная дорожка на втором, толстый бархатный ковер на третьем; красный мраморный камин в передней гостиной с более скромными копиями во второй гостиной и в важнейших спальнях. В ту эпоху любой предмет домашней обстановки, должен был обязательно походить не на то, чем он был на самом деле. Рабочая шкатулка скрывалась под маской миниатюрного готического собора, музыкальная шкатулка имела вид кресла. Зеленый ковер в гостиной Трифтов изображал реку, текущую от дверей к окнам на улицу. Узор состоял из кораблей под всеми парусами, а между кораблями для разнообразия были небрежно разбросаны пучки цветов. Изредка, по торжественным дням, Белле и малютке Лотти разрешалось поползать по этой реке и поковыряться зачарованным пальчиком в парусе судна или в цветочной гирлянде.
   Оба ребенка Керри родились в этом доме. Айзик и Хэтти Трифт в нем и скончались. Здесь и осталась Керри одна, осталась хуже чем вдовой.
   Сэмюэлю Пейсону стукнуло, должно быть, лет сорок шесть, когда, прихватив в конторе "Трифт и Пейсон" все наличные деньги, а также все оказавшиеся под рукой акции, облигации и прочие ценные бумаги, он отбыл в неизвестном направлении и исчез навеки. Задумал он это, вероятно, давно. План был чрезвычайно прост. Сэмюэль играл в деле активную роль. Айзик Трифт передавал ему все большие и большие суммы, доверенные фирме для выгодного помещения в земельные бумаги вдовами старых друзей Айзика, сыновьями и дочерьми чикагских пионеров, наконец, самими старыми друзьями. Эти деньги Пейсон брал якобы для того, чтобы выгоднее разместить. Условия сделок он всесторонне обсуждал со своим тестем и даже предоставлял тестю отчеты о сделанных им покупках бумаг. На самом деле все деньги он помещал только в собственный карман. Раз или два по ним был выплачен мнимый дивиденд. Но капитал оставался нетронутым. И когда пробил час, Сэмюэль Пейсон собрал все, что мог, и сгинул с глаз, чтобы вести жизнь по своему вкусу.
   Сэмюэль был примерным супругом, отцом и зятем. По вечерам -- шахматы со стариком Айзиком, мотание шерсти для миссис Трифт, игры с девочками, по воскресеньям -- хождение в церковь с Керри. Он не тратил времени на разговоры с Шарлоттой и не старался притворяться.
   Тысячи раз в годы их совместной жизни глаза миссис Трифт словно говорили Шарлотте: "Видишь, вот каким должен быть муж! Вот это зять! Не то что какой-то Дик".
   Удар так оглушил стариков, что, казалось, они не могли даже постигнуть всей громадности несчастья. Убыток достигал приблизительно ста пятидесяти тысяч долларов. Айзик Трифт решил выплатить эти деньги. Дома и участки на улицах и авеню Индиана, Уобаш, Мичиган, Прери были проданы, вырученные суммы распределены между кредиторами. Но особняк на Прери-авеню Трифты не продали. За него они цеплялись всеми силами. Что угодно, только не это! К тому времени, когда все было кончено, Айзик Трифт превратился в дряхлого старика с парализованными руками. Волосы и борода, до сих пор неподвластные времени, вдруг побелели. Язычок Хэтти Трифт утратил былую язвительность. После смерти Айзика она сблизилась с Шарлоттой. Одна Шарлотта умела ее успокоить. Керри, понятно, действовала на нее раздражающе: они были слишком похожи друг на друга. Только Шарлотта знала секреты приготовления бульонов и желе, молочных гренок и кашек, возбуждавших аппетит матери. Керри, с ее математическим складом ума, кухаркой была никудышной, зато могла часами сидеть над вычислениями, когда дело касалось какого-нибудь участка или обесцененной бумаги, но особого рода терпения, необходимого для присмотра за кипящей кастрюлей или раскаленной сковородой, ей совсем не хватало.
   "Ну, уже готово, хватит!" -- восклицала она и вываливала содержимое сковородки на блюдо. В большинстве случаев кушанье было или полусырое, или подгорелое.
   Шарлотта довольно робко заявила, что будет давать уроки музыки, шитья, брать заказы на тонкое рукоделие. Но дребезжащие звуки ее игры казались призрачным эхом давно минувших дней. Ее слушатели даже говорили, что, судя по ее исполнению, этого сумасшедшего Вагнера можно, оказывается, играть так, что уши не страдают. А ручные вышивки расценивались дешево в эпоху, помешавшуюся на фабричных поделках.
   Главой оставшегося без мужчин хозяйства сделалась Керри. Ей пошло на пользу сидение над арифметикой в школе миссис Тэйт. Шутя манипулировала она теперь простыми и сложными процентами, заведовала немногим из спасенного от крушения недвижимости, рассеянной там и сям, и с видом знатока говорила об участках, акрах и полуакрах. Все свои детские годы Белла и Лотти только и слышали от нее:
   -- Ну-ка, марш! Не видите -- мама занята! Спросите тетю Шарлотту.
   Поэтому выходило так, что тетя Шарлотта кормила, поила их и снабжала хлебом с маслом, посыпанным сахаром. И мало-помалу все в доме стало вращаться вокруг Керри, хотя дела по хозяйству вела Шарлотта. Когда Керри шла спать, ложился весь дом. Ведь должна она когда-нибудь иметь покой! Завтраки, обеды и ужины были приурочены к потребностям Керри. Она стала деловой женщиной в то время, когда эта порода женщин еще не существовала. Она даже открыла в одном из новых зданий на Кларк-стрит контору, над дверьми которой красовалась вывеска:

МИССИС КЕРРИ ПЕЙСОН
Торговля недвижимостью. Ценные бумаги. Закладные.
Преемник покойного Айзика Трифта

   Впоследствии она заменила дощечку другой: "Керри Трифт-Пейсон". Вообще, она легко шла на перемены. Умение приспосабливаться к обстоятельствам было одним из ее талантов. Она работала, как мужчина, заправляла всем домом и, как мужчина, не знала сентиментальности. Она не отличалась хозяйственными способностями и не умела делать закупки, но какое-то упрямство заставляло ее держать в своих руках бразды правления. Может быть, в ней говорил колоссальный эгоизм или мелочное властолюбие. Шарлотта могла бы справляться с закупкой провизии очень хорошо и бережливо, но Керри любила заниматься этим по пути в город по утрам и самолично навещала бакалейщика и мясника на Тридцать первой улице, начиная свои заказы неизменным: "Я очень тороплюсь". Мясо, овощи и фрукты, выбранные ею, никогда не были первосортными. Купить подешевле -- вот что доставляло ей удовольствие. Если апельсин был с изъяном, она сейчас же решала, что попорченное место можно вырезать. В этом заключалась ее система ложной экономии.
   С всемирной выставки (в 1893 г.) пришла земельная горячка, которой Керри Пейсон успешно воспользовалась. Правда, нужно было еще выплатить огромные долги, и она честно их выплатила. Слишком много было в ней от Трифтов, чтобы поступить иначе. Разбогатеть она не разбогатела, но могла поддерживать вполне приличное существование семьи. К счастью для всего семейства, Айзик Трифт купил как-то несколько участков болотистой земли далеко за городом, неподалеку от озера. Всемирная выставка сильно подняла в цене эту пустынную топь.
   Нельзя отрицать, что некоторые присущие женщине качества совершенно отсутствовали в Керри. Если кто-нибудь из детей заболевал, Керри, примчавшись домой из своей конторы, не умела нежно поправить подушку, освежить маленькое горячее тельце, облегчить страдания.
   -- Мамочка, оставь, пожалуйста! От этого у меня еще сильнее болит голова.
   Пальцы ее были жестки, неуклюжи, почти грубы, как пальцы мужчины. Ее воспитательные порывы выливались в рассеянные надоедливые замечания.
   -- Белла, ты держишь книгу против света.
   -- Лотти, ты переоделась после школы?
   -- Не откусывай нитку зубами! -- Или, впоследствии, просто: -- Зубы!
   С годами Пейсоны оказались за кругом старых богатых семейств Чикаго -- старых для города, в котором двадцатилетние здания считались историческими реликвиями. Доллар постепенно становился магическим "Сезам, отворись!", а этот денежный знак был насильственно стерт с герба Трифт-Пейсонов. Для леди, разъезжающих в ландо с маленькими зонтиками в руках, Керри Пейсон и Шарлотта Трифт все еще были только "Керри" и "милой Шарлоттой". Их, а позднее Беллу и Лотти, приглашали более или менее регулярно раз в год на большие званые вечера. Но интимные маленькие обеды, только начинавшие входить в моду, то, что называется "бывать запросто", -- были для них недоступны.
   Обитатели особняков Прери-авеню посылали своих дочерей в местные частные школы или фешенебельные колледжи на Востоке. Белла и Лотти посещали общественную начальную школу и закончили свое образование средней школой. Знакомые средних лет говорили Лотти:
   -- До чего же ты, деточка, похожа на тетю Шарлотту!
   Но в присутствии Беллы они никогда не искали семейного сходства, ибо черты ее лица явно напоминали члена семьи, о котором открыто не говорили. Белла была старше сестры на шесть лет, но Лотти с крутым лбом и серьезным, ясным и твердым взглядом казалась почти ее ровесницей. Хотя Белла слыла хохотушкой и ветреницей, в Лотти было больше настоящего веселья. В спальне Лотти до сих пор висит карточка обеих девочек. Они снялись, когда Лотти кончала среднюю школу, а Белла собиралась выйти замуж за Генри Кемпа; обе они в высоченных шляпах а-ля Помпадур над огромными прическами, все сооружение увенчано еще и бантом невероятных размеров; блузки с буфами на рукавах делали их плечи широкими, как у грузчиков; на девушках клетчатые, облегающие бедра юбки, расширяющиеся книзу наподобие колокола и заканчивающиеся шлейфами.
   -- Зачем ты сохраняешь это потешное старье! -- позднее неизменно восклицала Белла, заходя к Лотти.
   Часто в эти годы вы могли услышать, как Керри Пейсон замечает с горечью:
   -- Я не хочу, чтобы мои девочки прожили такую жизнь, как я. Приложу все старания к тому, чтобы этого не случилось.
   -- Как же ты собираешься стараться? -- спрашивала Шарлотта; на губах се играла загадочная улыбка.
   -- Я останусь с ними. И буду следить, чтобы они не делали ошибок. Я знаю жизнь. По крайней мере, я не оставлю их никогда, если они не выйдут замуж.
   Тогда Шарлотта вдруг вспыхивала от непонятного возмущения.
   -- Предоставь им жить по-своему, как им нравится, хорошо или плохо! Разве ты можешь знать, как сложится их жизнь? Никто этого не знает!
   -- Вздор, -- рассердилась Керри. -- Мать знает. Нужно обладать только здравым смыслом, вот и все. Неужели ты не веришь, что матери знают?
   Вопрос носил явно риторический характер. И все-таки Шарлотта сказала:
   -- Нет, не верю!
  

Глава пятая

   Каждый, побывавший в Чикаго, знает, что на Саус-Сайд жить невозможно. И все же Саус-Сайд Чикаго -- прекрасная часть города с изящными особняками, чистенькими лужайками перед домами, каждый фут такой лужайки стоит целое состояние, великолепными парками и бульварами, внушительными, хотя и закопченными дымом, доходными домами. Ко всему этому нужно прибавить грандиозный вид на вечно рокочущий Мичиган, ограничивающий район с востока. И тем не менее мода давно повернулась к нему спиной, как она обычно поступает со всем истинно прекрасным.
   Мы знаем, что Пейсоны жили на Саус-Сайд, и знаем, почему они там жили. Помним также, что Керри Пейсон принадлежит к числу матерей, желающих держать замужних дочерей поближе к себе. У Беллы хватило храбрости выйти замуж пораньше, чтобы избавиться от невыразимой скуки на Прери-авеню, но лишь позже отважилась она выдвинуть план переселения на Норд-Сайд. Ей исполнилось двадцать, когда она стала женой Генри Кемпа, который был старше ее на десять лет. Брак оказался удачным. Даже теперь, приближаясь к сорока годам, она все еще говорит: "Генри, принеси стул", и Генри приносит. Но Генри -- вовсе не тряпка, он только супруг американского типа, перед которым чужеземная критика останавливается в ужасе. Это довольно молчаливый господин, с проседью, в очках, со стройной юношеской талией, сильным мужественным рукопожатием, ясной деловой головой, которого нельзя упрекнуть в слепом преклонении перед своей эгоистичной, избалованной и в общем недалекой женой. Нельзя умолчать и о разочаровании, с которым он встретил рождение дочери. Ему нужен был сын -- опора в этом семействе умных и твердых женщин. Поэтому он стал звать свою Шарлотту -- Чарли не только из-за легкости такого сокращения.
   Не имея возможности удовлетворить свою тайную мечту перебраться на Норд-Сайд, Белла постаралась переселиться как можно дальше к югу от старого жилища на Прери-авеню. Это значит, что Кемпы поселились в Гайд-парке. Между обеими семьями -- Кемпами в Гайд-парке и Пейсонами на Прери-авеню -- тем не менее продолжала существовать ужасающая близость, плод неусыпных стараний Керри.
   Они говорили по телефону ежедневно. Они виделись друг с другом почти ежедневно. Миссис Пейсон во что бы то ни стало желала вмешиваться в домашнюю жизнь замужней дочери, как в свою собственную. Во время младенчества Чарли по телефону ежедневно обсуждались самые сокровенные тайны детской, самые интимные стороны жизни ребенка... Лотти, которой в то время было лет шестнадцать, обычно торопливо поглощала завтрак (она как раз оканчивала среднюю школу) под аккомпанемент такого телефонного диалога между матерью и сестрой:
   -- Ну как сегодня ее желудочек?.. Опять!.. Дай ей немножко касторки... Конечно нет! Я и не думала звать доктора, как только ты или твоя сестра чуть-чуть расклеивались... Ну да, стоит ребенку скривиться и ты уже зовешь специалиста по детским болезням. Мы о таких специалистах и не слыхали, когда я... Да ведь касторка ей не повредит!.. Ну, если он и завтра будет не в порядке, тогда позови, но... Конечно, ты не можешь пойти на обед... Знаешь ли, если она настолько больна, что нужен доктор, то уж, разумеется, мать должна быть около нее... А, так, ну тогда хорошо! Но если случится, что... Какой оказалась курица, которую ты вчера купила?.. Ведь я тебе говорила, что она жесткая! Вы в вашем Гайд-парке вечно переплачиваете вдвое... А что ты наденешь к обеду?
   В школьные годы Лотти всегда имела кавалера, обязанностью которого было сопровождать ее на вечера и прогулки, и кавалеры ее бывали большей частью перворазрядными. Такая неглупая и брызжущая весельем девушка, как Лотти, не потерпела бы рядом с собой малоинтересного влюбленного. Собственно, слово "влюбленный" не совсем подходит: эта шестнадцати-- и семнадцатилетняя молодежь почти и не знала, что значит влюбиться. Умудренному опытом юношеству наших дней эта молодежь показалась бы, вероятно, такой же курьезной и чопорной, как шляпы того времени в стиле Помпадур и высокие воротнички.
   В те дни общественная работа считалась весьма оригинальным и смелым предприятием для женщины. Лотти Пейсон, казалось, по темпераменту и характеру суждено было стать общественной деятельницей. Но она таковой не сделалась. Лотти обладала хорошим чувством юмора и была слишком снисходительна для того, чтобы стать "деловым" человеком. Кроме того, в ней не было творческой искры, отличающей талантливых людей. Лотти была полна сострадания, не будучи в то же время сентиментальной, всегда справедлива и прямодушна, без тени чопорности. Лучше всего она умела слушать. В общем, Лотти принадлежала к тому роду женщин, которые выглядят лучше в тридцать пять лет, чем в двадцать, которые учатся у жизни и либо рано выходят замуж, либо совсем не выходят. А с такой матерью, как миссис Керри Пейсон, шансы Лотти на раннее замужество вряд ли заслуживают упоминания.
   Не подумайте, что у нее не было знакомых молодых людей, охотно провожавших ее от школы до дома. Их было достаточно. Но, увы, эти молодые люди обычно отличались воротничками не первой свежести, они принимали активное участие в общественной жизни школы, и их красные руки слишком вылезали из рукавов кургузых пиджачков. Ни один из них ни разу не поцеловал Лотти. Я думаю, что иногда, глядя на ее серьезные хорошенькие губки, так строго сжатые над белыми зубами, они были весьма не прочь ее поцеловать. Не сомневаюсь, что и Лотти, даже не подозревавшая об этом, ничего не имела против. Но все-таки этого не случилось ни разу. Лотти совершенно не знала, что такое кокетство.
   В предпоследний год учебы эти угловатые и усердно занимающиеся юноши постепенно слились в одного. Этот последний назывался Резерфордом Адлером и был евреем. Невозможно рассказывать о нем, не пользуясь словом "гений", и если иметь в виду его нынешние романы и повести, то извинения за преждевременное пользование этим словом станут излишними. Он был живым опровержением бытующего взгляда, будто блестящий математик отличается отсутствием воображения. Его отметки в колледже сделали бы честь молодому Эвклиду -- и в то же время он посвящал Лотти легкие юмористические стихи и занимался на стороне страховой агентурой. Будучи от природы застенчив, он скрывал это под напускной развязностью. В общем, он был милый и немножко беспомощный с виду, и шнурки на его ботинках вечно развязывались. Чувство юмора было выражено в нем так сильно и отличалось такой беспощадностью, что граничило с пороком. Товарищи по колледжу не понимали этого и отзывались о нем так:
   -- Странный парень, какой-то колючий!
   Таков был молодой человек, сделавшийся постоянным рыцарем Лотти в течение двух последних лет ее учения, Обитатели пейсоновского особняка обращали на него, да и на Лотти мало внимания. Белла была поглощена своим собственным романом. Генри Кемп только что появился на горизонте. Миссис Пейсон с головой ушла в спекуляцию недвижимостью. В тех редких случаях, когда Резерфорд Адлер появлялся в доме и усаживался, поджидая Лотти, Керри и Белла обычно спешили куда-нибудь по своим делам. Поэтому обычно не кто иной, как тетя Шарлотта, встречала его приблизительно такими словами:
   -- Здравствуйте, молодой человек! Ах да, вы мистер Адлер. Лотти сейчас выйдет.
   Минута молчания. Затем тетя Шарлотта любезно спрашивала:
   -- Гм, как идут ваши занятия?
   Много лет спустя Адлер описал тетю Шарлотту в одной из своих книг. Описал он и Лотти, и миссис Пейсон тоже. Он имел все основания запомнить миссис Пейсон.
   Незадолго до выпуска Лотти миссис Пейсон наконец заметила молодого человека. Вероятно, и Белла соизволила обратить на него внимание, высказав, правда, кое-какие возражения. Как бы то ни было, когда молодой Адлер появился вновь в доме на Прери-авеню, навстречу ему выплыла по изрядно выцветшей реке ковра уже сама миссис Пейсон.
   -- Как поживаете? -- сказала миссис Пейсон, по ее взгляд говорил: "Что вам здесь нужно, молодой человек?"
   Резерфорд Адлер хотел встать с кресла, в котором его длинное тощее тело было согнуто пополам. Но ужасная застенчивость вдруг приковала его железными обручами к месту. Когда наконец отчаянным усилием воли он сбросил их и неловко встал, было уже слишком поздно. Миссис Пейсон успела сесть -- если можно назвать сидением ту каменную позу, которую она приняла на самом краешке самого жесткого из жестких кресел гостиной.
   Желтая костлявая Керри Трифт расцвела... нет, это слово не годится... превратилась в стройную седую даму с довольно внушительной и благородной внешностью. Седые волосы в особенности придавали ей обманчиво располагающий вид.
   -- Разрешите узнать, как звали вашего отца? -- осведомилась она -- и только.
   Но девятнадцать столетий, казалось мальчику, слышал он этот вопрос, задаваемый таким тоном.
   -- Адлер, -- ответил он.
   -- Я знаю. Но я хочу узнать его имя.
   -- Эйбрахам -- его звали Эйбрахам А. Адлер. "А" -- это означает Айзик.
   -- Эйбрахам Айзик, -- медленно повторила миссис Пейсон; в ее устах это звучало как оскорбление.
   -- Ваш отец тоже носил имя Айзик, если не ошибаюсь? -- сказал юноша.
   -- Его звали Айзик Трифт.
   Айзик совершенно другого рода, не имеющий никакого отношения к библейскому джентльмену. Айзик из Новой Англии, которого не следует путать с его тезкой из Палестины.
   -- Да, припоминаю, мой дедушка часто говорил о нем.
   -- Неужели? Разрешите узнать, в какой связи?
   -- Видите ли, он поселился в Чикаго в тридцать девятом году, почти в одно время с вашим отцом, если не ошибаюсь. Они встречались в молодости. Дед был одним из чикагских пионеров.
   Брови миссис Пейсон выразили сомнение.
   -- Я что-то не встречала упоминаний о нем в книгах о старом Чикаго.
   -- И не могли встретить, -- сказал Адлер, -- его там нет.
   -- Почему?
   -- Он был еврей, -- последовал лаконичный ответ.
   Миссис Пейсон встала. Юноша тоже поднялся с кресла. Теперь он сделал это без труда. Скованность и неловкость движений исчезли... Их место заняла точная грация, какой-то легкий мускульный ритм.
   -- Да, дед мой давно умер, -- вежливо продолжал он, -- отец тоже.
   -- Боюсь, Лотти сегодня не может пойти с вами, -- сказала миссис Пейсон, -- она слишком много развлекалась в последнее время. Ее занятия от этого страдают. Ведь девушки в наше время...
   -- Понимаю. Простите, пожалуйста!
   Он слегка поклонился. В этом поклоне не было ничего заискивающего. Минут десять назад вам бы и в голову не пришло, что он способен так непринужденно и изящно поклониться. Он направился к двери, ведущей в вестибюль. По пути взгляд его упал на портрет Айзика Трифта, висевший над коричневато-красным камином. Адлер на мгновение приостановился, глядя на него.
   -- Это удачный портрет вашего отца?
   -- Говорят, он здесь очень похож.
   -- Вероятно, это так. Теперь я понимаю, почему мой дед был до конца на его стороне.
   -- Был на его стороне! -- воскликнула она, но тон ее сделался несколько менее язвительным. -- В чем, разрешите спросить?
   -- Дед потерял состояние, когда одна фирма, которой он доверял, оказалась... ну, когда один из ее членов оказался не заслуживающим доверия...
   Когда Адлер стал старше, ему всегда становилось стыдно при воспоминании о том, что он опустился до мести женщине. Но в то время он был так молод, а она так глубоко его оскорбила!
   Юноша снова повернулся к дверям. И в них стояла Лотти, храбрая, но все же недостаточно храбрая Лотти. Она не рискнула надеть белое платье, свое выходное платье. Мать запретила ей сойти вниз. И все же она пришла. В ней было больше храбрости -- не намного, но все же больше, чем когда-то в Шарлотте.
   -- Я... Я не могу пойти на вечер, Форд, -- запинаясь, выговорила она.
   -- Ничего, ничего, -- ответил он.
   И вот, перед лицом седовласой и возмущенной Керри Пейсон, он подошел к Лотти, взял ее своей тонкой смуглой рукой за плечо, притянул к себе и поцеловал, едва коснувшись губами ее лба.
   -- Прощайте, Лотти! -- сказал он. И быстро вышел.
   Лотти стала "нужна дома" еще до ухудшения зрения у тети Шарлотты. Последняя должна была ежедневно ходить к окулисту, и Лотти провожала ее. Дело было еще до появления дребезжащего электрического автомобиля. Эти обязанности никогда не вызывали в Лотти упреков по адресу тети Шарлотты. Между двумя женщинами уже существовала известная близость и взаимное понимание, хотя одной едва исполнилось двадцать лет, а другой перевалило за шестьдесят, и обе не отличались разговорчивостью. Лотти никогда не могла забыть этих двух часов тоскливого ожидания в приемной знаменитого специалиста. Изредка, когда ждать приходилось слишком долго, Лотти на часок уходила за покупками или забегала в контору матери. Миссис Пейсон обычно бывала занята с клиентами и окружена картами, планами, документами, синими папками с бумагами. Но если одна из дочерей осмеливалась побывать в городе, не заглянув к ней в контору, это принималось миссис Пейсон как преднамеренное оскорбление или как неуважение к родительскому авторитету. Лотти ненавидела дощечку на дверях:

КЕРРИ ТРИФТ-ПЕЙСОН
торговля недвижимостью,
ценные бумаги, закладные

   -- О, ты занята, мама!
   Миссис Пейсон подняла глаза. Взгляд ее ни в коем случае нельзя было бы назвать рассеянным. В данную минуту все ее внимание сосредоточивалось на Лотти.
   -- Садись. Подожди немножко.
   -- Я зайду попозже.
   -- Подожди!
   Лотти ждала. Потом не выдерживала:
   -- Тетя Шарлотта будет беспокоиться, что со мной...
   -- Мы кончили.
   Керри Пейсон откидывалась на спинку стула, руки быстро перебирали бумаги, глаза смотрели на клиента.
   -- Итак, если вы зайдете в понедельник, скажем, в это же время, я подготовлю для вас проект купчей крепости. Тем временем я переговорю со Шпильбауэром...
   Затем она поднималась со стула, так же как и ее клиент -- обычно мужчина. Иногда случалось, клиент бывал старым знакомым. Тогда Керри Пейсон ласково клала руку на плечо Лотти:
   -- Это моя Девочка.
   Клиент считал необходимым радостно заулыбаться:
   -- О, совсем еще девочка!
   -- Не знаю, что бы я делала без нее, -- отвечала на это миссис Пейсон. -- Ведь мне приходится сидеть здесь целыми днями.
   -- О да, дети -- великая поддержка. Великая!.. Значит, в понедельник, миссис Пейсон? В это же время? Если вы повидаете Шпильбауэра...
   Дверь за клиентом закрывалась. Миссис Пейсон снова обращалась к Лотти:
   -- Что делала прислуга, когда ты уходила?
   -- Все еще гладила.
   -- И много ей еще осталось?
   -- Нет, только одни простыни и покрывала.
   -- Ну и работница!
   Лотти направлялась к двери.
   -- Тетя Шарлотта, вероятно, ждет меня.
   И миссис Пейсон отпускала ее с последним напутствием:
   -- Будь осторожна, переходя через улицу.
   Однажды, когда Лотти вернулась к окулисту после более долгого, чем обычно, отсутствия, тетя Шарлотта уже ушла.
   -- Давно?
   По словам служителя, минут пятнадцать назад. Даже для молодых людей с острым зрением центральные улицы Чикаго были настоящим бурлящим потоком, в котором кое-где виднелись синие фигуры полисменов, поднимавших магическую руку как раз в то мгновение, когда бешеный водоворот трамваев, повозок и телег угрожал, казалось, окончательно их поглотить. К этому нужно прибавить оглушительный грохот поездов надземной железной дороги на Уобаш-авеню. Даже в тех случаях, когда переход через улицу бывал сравнительно легок и безопасен, этот грохот над головой заставлял тетю Шарлотту в паническом ужасе шарахаться назад к тротуару, от которого она решалась было оторваться. Вывести лошадь из горящего амбара казалось детской игрой по сравнению с обязанностью переправить тетю Шарлотту через бурлящие улицы чикагского центра.
   -- Дай мне только собраться с духом, -- говорила она дрожащим голосом, но упорно не двигалась с места.
   -- Но, тетя Шарлотта, если мы не перейдем теперь, так простоим тут вечно!
   Тетя Шарлотта стояла как вкопанная. И затем, как раз в самый неподходящий момент, вдруг бросалась вперед, сопровождаемая гиканьем и руганью какого-нибудь кучера, шофера или вагоновожатого, принужденного изо всех сил тянуть вожжи или резко тормозить, чтобы избежать катастрофы.
   Зная все это, Лотти в страхе мчалась к Уобаш-авеню. И от страха немножко злилась: "Ах, боже ты мой, неужели она не могла меня подождать! А маме, собственно, ничего не было нужно от меня. Решительно ничего! Я ведь ей говорила..."
   Так дошла она до угла Уобаш-авеню и Медисон-стрит, где обычно они садились в трамвай, и тут заметила небольшую толпу у тротуара. Сердце ее сжалось, она бросилась вперед. Но оказалось, что внимание зевак привлек закапризничавший автомобиль. Лотти посмотрела на противоположный угол, где была их трамвайная остановка. Там стояла тетя Шарлотта, до смерти перепуганная и в то же время гордая своей храбростью. При виде этой робкой черной фигуры, с напряжением всматривающейся вдаль, Лотти слегка всхлипнула. Кровь снова горячей волной прилила к ее сердцу.
   -- Тетя Шарлотта, зачем ты это сделала?
   -- Я перешла сюда сама.
   -- Но почему ты меня не подождала? Ты ведь знала, что...
   -- Я перешла сама. Но трамвай... Эти кучера и шоферы никогда не останавливаются, так что невозможно добраться до вагона. И потом никак не узнать, идет он на Индиана-авеню в Коттедж-грув. Но перешла я сюда сама!
   В обтянутой черной перчаткой руке дрожала пятицентовая монетка.
   Благополучно попав с тетей Шарлоттой в вагон, Лотти опять принялась ей выговаривать:
   -- Почему все-таки ты меня не подождала? Ведь ты знала, что я сейчас вернусь. Это было очень неосторожно с твоей стороны.
   Тетя Шарлотта смотрела в окно вагона. Ее глаза видели там, вероятно, только расплывчатое пятно. Но что-то говорило Лотти, что эти тусклые глаза, упорно от нее отворачивавшиеся, подернулись еще другим, горячим туманом. Лотти наклонилась вперед и сжала своей молодой крепкой рукой так тяжело и безжизненно лежавшую на черном шелке руку.
   -- Что с тобой? В чем дело?
   Тетя Шарлотта обернулась, и Лотти увидела, что была права в своем предположении.
   -- Это не годится! -- с сердцем, но полушепотом произнесла тетя Шарлотта, потому что вагон был переполнен, а она терпеть не могла привлекать внимание публики.
   -- Что не годится?
   -- Да то, что ты отвозишь и привозишь меня. Каждый день, каждый день!
   -- Ну вот! Ты сегодня просто не в духе. А ведь доктор сказал, что тебе придется лечиться всего одну или две недели.
   -- Не во мне дело. В тебе! Твоя жизнь! Твоя жизнь!..
   Слабый румянец залил лицо Лотти.
   -- Со мной все обстоит благополучно, дорогая тетя Шарлотта.
   -- Ничего подобного! Ты думаешь, я не знаю! -- В голосе тети Шарлотты вдруг появились глубокие и звенящие ноты -- ноты страстного увещания. -- Лотти, тебя заживо съедят две старые людоедки! Я знаю, знаю. Не давайся им в руки! Перед тобой -- вся жизнь. Проживи ее так, как хочется тебе. Тогда тебе придется упрекать только самое себя, Не позволяй другим сковывать тебя. Ни за что!
   -- А что ты скажешь о маме, которая как каторжная работает по целым дням у себя в конторе, в то время как другие женщины ее лет живут припеваючи -- обеды да вечера, да сон после обеда, и муж, работающий на них?
   -- Вздор, чепуха! Какая там каторга! Ей это страшно нравится. Твоя мать с большим удовольствием читает земельные акты, чем романы. И, кроме того, ей вовсе не нужно так работать. Мы могли бы жить на ренту. Конечно, скромно, но могли бы. А почему не дать тебе заняться чем-нибудь? Вот что мне хотелось бы знать. Почему не...
   -- О, я бы с радостью! Все девушки... то есть все те, кто мне нравится... имеют какую-нибудь работу. Но мама говорит...
   Тетя Шарлотта презрительно фыркнула:
   -- Я знаю, что говорит твоя мама: "Мои дочери ни за что не будут работать из-за куска хлеба". Она считает себя передовой женщиной. А на самом деле она -- второе издание твоего деда. Тот тоже считал, что идет впереди своего поколения. Ничего подобного! Если правду сказать, так он отставал от него.
   По временам на тетю Шарлотту, на тихую, задумчивую тетю Шарлотту, вдруг нападал воинственный задор. В такие моменты в ней проглядывала девочка Шарлотта пятидесятилетней давности. Стычка с Керри Пейсон (из тех стычек, как это ни странно, Шарлотта обычно выходила победительницей) часто давала толчок для такой скоропреходящей метаморфозы. Тогда от избытка чувств она даже принималась напевать высоким, надорванным фальцетом старинные песенки весьма легкомысленного содержания. С годами, странно сказать, подобное настроение находило на нее все чаще и чаще. Нечто вроде второй молодости. Словно жизнь, причинившая ей столько зла, была ей больше не страшна.
   Несмотря на все препятствия, Лотти иногда делала попытки принять активное участие в жизни, так стремительно бежавшей мимо нее. Лотти привлекала и работа в детских колониях, и в судах для подростков и девушек, и в газетах, и на ниве благотворительности, -- и на любом из этих поприщ она могла бы принести изрядную пользу. Некая Эмма Бартон, женщина лет под пятьдесят, была назначена младшим судьей нового исправительного суда для девушек. До сей поры еще ни одна женщина не занимала такого поста. Лотти сошлась с ней. Они стали друзьями, близкими друзьями, несмотря на разницу в летах.
   -- Мне вас здесь страшно не хватает, -- часто говаривала ей Эмма Бартон. -- Вы умеете подойти к девушкам и не принимаете с ними менторский тон. И с вами они откровенны. Почему это?
   -- Может быть, потому, что я их слушаю, -- отвечала Лотти. -- И, кроме того, они считают меня немножко наивной. Возможно, что это действительно так. Но во всяком случае я не такая простофиля, как они думают, -- со смехом добавила Лотти.
   Чикагские обыватели, читавшие в газетах о судье Бартон, представляли себе полного краснощекого судейского чиновника в черном сюртуке, с внушительным пенсне на носу и в безупречном белье. Поэтому, забредя случайно к судье Бартон, эти обыватели чувствовали себя совершенно сбитыми с. толку и растерянно улыбались, подозревая, что над ними неудачно подшутили. Ибо перед ними сидела маленькая женщина с приятным лицом, седеющими волосами и ясными карими глазами, проницательными и вместе с тем мягкими. На ней было синее шерстяное платье с довольно яркой вышивкой -- обычное современное рабочее платье современной женщины. В кабинете судьи Бартон бушевала сама жизнь, но жизнь, с которой сорваны покровы. Однако зрелища этого удостаивались немногие. Эмма Бартон не поощряла гаденького любопытства и без церемоний гнала любителей пикантного. Да, кроме того, в крохотной комнате хватало места только для непосредственных участников происшествий. Это помещение меньше походило на зал судебных заседаний, чем какой-нибудь частный кабинет.
   Была среди друзей Лотти и некая Винни Степлер, сотрудница одной из чикагских газет. Розовая, белобрысая, полная особа, с видом и осанкой принцессы из дешевых иллюстрированных книжек, очень остроумная. Дважды выходившая замуж, дважды овдовевшая, она видела жизнь насквозь и не могла писать о том, что видела. Таких слов не было. Зато то, что она говорила, было остро как бритва. Ее часто упрекали: почему она не пишет так, как говорит?
   -- Мои друзья должны быть довольны, -- возражала она, -- что я не говорю так, как пишу.
   Может быть, эти две женщины больше, чем все другие, оказали влияние на Лотти, которая стала равнодушной к пустым развлечениям. Впрочем, если бы Лотти и стремилась к таким удовольствиям, все равно у нее не хватило бы времени для них. Мучительный суставной ревматизм железными когтями впился в Керри Пейсон. Доктора называли болезнь артритом. Хоть он поразил только пальцы левой руки, но контору по торговле недвижимостью пришлось закрыть. Теперь три женщины были вечно вместе в просторных старых комнатах на Прери-авеню, и миссис Пейсон поговаривала уже о продаже особняка и о найме квартиры где-нибудь за городом, дальше к югу. Приблизительно в это время купила она знаменитый электрический автомобиль -- один из тысяч машин, что начинали бороздить бульвары Чикаго. К этой машине была теперь прикована Лотти, как раб к галере. Блестящие лакированные рычаги не раз казались ей веслами, а многомильные бульвары и улицы -- безбрежным морем, по которому ей суждено плыть без конца. Но не подумайте, что Лотти Пейсон оплакивала свою участь. Лет десять или даже больше она была так поглощена выполнением своего долга -- или, если хотите, того, что казалось ей долгом, -- что едва имела время подумать над своими обязанностями по отношению к самой себе. Ведь если вас навещают беспокойные мысли, вы выбрасываете их из головы и захлопываете за ними дверь. Лет двадцати девяти или около того ей случилось прочесть рассказ, произведший на нее сильное впечатление, -- коротенький рассказ Бальзака о старой деве, бросившейся в колодец. Она пришла с ним к тете Шарлотте.
   -- Какой странный, неестественный сюжет, не правда ли?
   Указательный палец тети Шарлотты описывал круг за кругом по черному шелковому колену. Лотти прочла ей вслух этот рассказ.
   -- Нет. Он очень правдив. И естествен.
   -- Не понимаю, как можешь ты говорить такие вещи. Ну, когда тебе было около сорока...
   -- Когда мне было тридцать пять или сорок, у меня были ты и Белла. То есть я могла нянчить вас, смотреть за вами. Я не говорю, что убежала бы с первым встречным, если бы вас не было, но и не говорю, что не сделала бы этого. Всякий раз, когда я вытирала вам носы, или одевала вас, или шлепала, чтобы вы не капризничали, это... это...
   -- Как бы помогало тебе выпустить пар, хочешь ты сказать? -- подсказала ей Лотти недостающую метафору.
   -- Да. От тридцати пяти лет до сорока -- вот когда нужно смотреть в оба. До этого возраста вы можете издеваться над природой, но затем она оборачивается и жестоко мстит за себя.
   -- Однако взгляни на всех моих знакомых девушек -- моего возраста и старше: они счастливы, заняты делом и удовлетворены.
   В темных глазах под густыми черными бровями появилось мягкое, нежное выражение. С высоты своей старости, умудренная тяжким жизненным опытом, она изрекла:
   -- Женщины -- удивительный народ, Лотти. Да, удивительный! Большое счастье для человечества, что мужчины на них не похожи: не похожи в смысле самообладания и так далее. А то, пожалуй, самого человечества не существовало бы!..
  

Глава шестая

   Итак, Лотти Пейсон размашисто шагает, торопясь домой сквозь предвечерний туман. Проказливый мартовский ветер раздувает ее юбки -- нет, юбку: дело происходит в 1916 году и дамы не признают нижних юбок. Она торопится домой, побывав "на чашке чая" у подруги.
   За последние годы Лотти почти забросила эти вечеринки. Перестала она бывать на них отчасти по собственному желанию, отчасти благодаря обстоятельствам. Другие интересы отвлекли ее от встреч с бывшими подругами по школе. Она сделалась поддержкой, на которую все сильнее и сильнее опирались две женщины, жившие вместе с нею. Лотти Пейсон была главной хозяйкой, но не имела в доме авторитета. Ибо миссис Пейсон все еще держала в своих руках бразды правления.
   Традиция собираться на чашку чая лет семь-восемь тому назад положила начало "Кружку для совместного чтения", разумеется, серьезного чтения. Эффи Кэс заявила:
   -- Нам нужно заниматься своим развитием, а не читать что попало. По-моему, лучше всего начать с немецких поэтов -- Гете и других.
   Так они и начали с Гете и других, но увидели, что дело подвигается очень туго. Поэтому, промучившись год над гортанными звуками немецкой речи, занялись французским языком по разговорному методу. Затем обратились к современной американской литературе и наконец, постепенно опускаясь, дошли до бесед по текущим вопросам, Беседы эти вела специально приглашенная дама, бывшая председательница какого-то общества, преподносившая им кисловатую окрошку, в которой было всего понемногу: и политика, и новейшие изобретения, и сплетни, и моды, и рабочий вопрос, и светские новости, и уголовщина, и события в мире коронованных особ. Однажды, когда эта особа не явилась из-за гриппа или сильной простуды на очередное собрание, одна из участниц рискнула в последнюю минуту предложить:
   -- Не сыграть ли нам в бридж?
   После сего дамский кружок занимался попеременно то бриджем, то шитьем, то еще чем-то...
   В самом начале установилось правило относительно угощения.
   -- Никаких затей, -- решили они, -- ничего, кроме кофе или чая с сухарями. Ну, пожалуй, еще клубничное варенье или что-нибудь в этом роде. Но ни в коем случае не больше.
   Компоты, кексы и мороженое начального периода были признаны неуместными и изгнаны со стола.
   Кроме того, в моду вошел метод Бантинга (лондонский купец, проповедовавший систему воздержания от пищи, вызывающей отложение жира, в качестве средства для похудения), а дамы эти приближались к тридцати годам, некоторые даже перешли этот коварный возраст, когда жирок исподтишка подбирается к бедрам, рукам и лопаткам и, раз осев там, уже не исчезает. Но правило относительно стола мало-помалу извратилось так же, как и первоначальная цель так называемого "кружка". Чем меньше они читали, тем больше ели. Бекки Шефер, например, изобрела и предложила однажды своим гостям какой-то замысловатый компот. На следующем заседании, состоявшемся у Эффи Кэс, последняя подала этот компот в миниатюрных корзиночках из выдолбленных апельсинов. Половина кожицы была искусно срезана и от нее оставалась только тонкая полоска, шедшая через вершину и игравшая роль ручки корзинки. После таких достижений чай с сухарями отошел в область преданий. Правда, параллельно с этим некоторые члены бывшего "Кружка для совместного чтения" стали появляться все реже и реже и наконец совсем исчезли с горизонта. Эти отступницы были более серьезно настроенные участницы собраний. Что же касается Лотти Пейсон, то вся ее молодость и здоровье, вся ее сила и энергия были посвящены уходу за двумя старухами. Из них одна принимала это как должное, другая продолжала возмущаться и протестовать. "Кружок" давно перестал существовать для Лотти.
   По утрам она отвозила мать на рынок в дряхлом электрическом автомобиле. Миссис Пейсон редко правила автомобилем. Ревматизм, от которого она страдала, сделал бессильной ее левую руку. Когда-то, в дни молодости, электромобиль считался отличным автомобилем, но долгие годы службы вконец расшатали его и отняли жизненную силу у ее батарей. Последние были теперь так же ненадежны, как старое усталое сердце, каждую минуту готовое остановиться. Для того чтобы справиться с непослушным стартером, требовались сильные молодые руки и хорошо тренированные мускулы. Когда Пейсоны тряслись в этой ревматической посудине, высокомерные, полные презрения автомобили с бензиновыми двигателями нетерпеливо гудели сзади, причем шоферы нередко отпускали оскорбительные шутки по адресу "погребальных дрог".
   В этой-то колеснице Лотти обычно сидела у рынка, читая "Обозрение" (влияние судьи Бартон), в то время как миссис Пейсон вела продолжительные и ожесточенные переговоры с Густавом. Красное лицо Густава, выглядывавшее из огромного белоснежного фартука, становилось все краснее и заметно теряло свое добродушие по мере того, как миссис Пейсон нагружалась продуктами. Молодой картофель. Кусок бараньего огузка. Пучок латука. Корзинка персиков. Отрывки разговора доносились до Лотти.
   -- Накажи меня Бог, миссис Пейсон, ежели я наживаю на этом товаре больше двух-трех центов. Ведь мне-то жить тоже надо... Да ну, миссис Пейсон, вы просто не хотите купить! Эти персики совсем мягкие... А вот самые свежие, сегодня утром с Мичигана. Я их собственноручно выбирал.
   Безапелляционный голос миссис Пейсон заявлял:
   -- Для варки годятся.
   -- Слушаюсь. Ваше дело. Вам их есть, не мне. Только не говорите завтра, что они оказались плохими.
   Завалив покупками переднее сиденье автомобиля, миссис Пейсон пускалась в обратный путь, сердито ворча, Теперь Густав для нее больше не существует. Этакий разбойник! Двадцать семь центов за фунт баранины!
   -- Но, мама, Белла на прошлой неделе заплатила тридцать два цента. Помню, она говорила, что два или три года назад баранина стоила семь-восемь центов, а теперь -- тридцать или тридцать два...
   -- О, Белла! Удивляюсь, что она хоть изредка покупает баранину! Вечно выходит из бюджета со своими грибными соусами, почками да бифштексами. В прежние годы я вела хозяйство целый месяц на те деньги, что она тратит за неделю. Не понимаю, как только Генри терпит...
   Описанная процедура закупок занимала все утро, хотя и часа могло хватить с избытком. Возвратясь домой, миссис Пейсон обычно жаловалась на слабость. Покупки раскладывались на кухонном столе, и затем Гульда, их служанка, получала инструкцию:
   -- Положите латук в мокрую салфетку.
   Гульда исполняла приказание.
   -- Вотрите немножко соли с уксусом в мясо.
   Гульда уже занималась этим.
   -- Персики придется сварить.
   Последнее было очевидно, так как служанка уже презрительно ощупала их большим и указательным пальцами. Все поведение Гульды явно указывало на обиду, вполне естественную для разумного существа, которому приказывают делать то, что понятно само собой. Миссис Пейсон, все еще в шляпе, слегка сдвинутой набок, милостиво принимала сухарик с сыром или ломтик баранины с булкой, поднесенные Лоттой для устранения слабости. Миссис Пейсон часто запивала это довольно внушительным бокалом шерри из запаса, присланного ее зятем Генри Кемпом.
   В хорошую погоду Лотти часто вывозила свою мать и тетю Шарлотту в Джексон-парк и обычно останавливала электромобиль на аллее у самого берега озера. Великолепный вид! Могучее голубое озеро, как океан, уходило в безбрежную даль и на горизонте сливалось с небом. Эти часы у озера обычно все три дамы проводили в праздности. Миссис Пейсон вообще терпеть не могла шить. Тетя Шарлотта иногда вязала -- для этого ей не нужно было напрягать глаза. Но чаще всего она глядела на беспокойную ширь Мичигана, и руки ее двигались так же спокойно, как древние неугомонные воды. Руки тети Шарлотты всегда находились в движении, то разглаживая кусочек материи, то рисуя несуществующий узор морщинистым пергаментным пальцем, то складывая салфетку за столом. Руки, покрытые коричневыми пятнышками, вечно двигающиеся и в то же время так странно бездеятельные. Иногда, но не очень часто, Лотти читала вслух. Мать этого страшно не любила, кроме того, она предпочитала полезные книги, а тетя Шарлотта -- романы. На вкус тети Шарлотты ни один негодяй не был достаточно пылким и бесстрашным. Романы она поглощала десятками.
   -- Какой вздор! -- пожимала плечами миссис Пейсон.
   Три женщины, сидя в маленькой застекленной коробке, едва перебрасывались ленивыми отрывистыми фразами. Им было почти нечего сказать друг другу. И каждая из них была бы не на шутку удивлена, узнав, что другая слывет в своем кругу оживленной и остроумной. Среди подруг Лотти пользовалась репутацией шалуньи и проказницы; Керри Пейсон умела поддерживать бойкую и интересную беседу в группе деловых людей или за партией бриджа с дамами моложе себя (миссис Пейсон недолюбливала женщин своих лет); выходки и реплики тети Шарлотты нередко вызывали взрывы приглушенного, дребезжащего смеха в кругу ее семидесятилетних сверстниц. Но в данный момент разговор носил такой характер:
   -- Кто это там идет у павильона Айовы?
   -- Отсюда я не вижу, мама.
   -- С такой фигурой да в такой день можно гулять только, чтобы похудеть. Это не миссис Дефлер -- знаешь, та, что живет недалеко от Беллы? Нет, не она... Впрочем, да... нет...
   -- Нет, не она, -- сказала Лотти вслух, -- а про себя добавила: "Если бы я могла вырваться из этой старой мышеловки и прыгнуть в лодку, в лодку с распущенными парусами, и поплыть туда, к горизонту!.. О Боже, как я была бы рада... Но, увы, я достигла бы, верней всего, не горизонта, а только Индиан-Харбор". -- И она продолжала вслух: -- Если вы с тетей Шарлоттой ничего не имеете против и подождете минут двадцать, я пройдусь немного -- только до пристани и обратно.
   -- Отлично, -- отозвалась тетя Шарлотта, -- иди, милая. Скажу больше, -- она усмехнулась почти язвительно, -- на твоем месте я бы вовсе не вернулась назад!
   Керри Пейсон бросила на нее убийственный взгляд:
   -- Перестань ребячиться, Шарлотта!
   В одну секунду Лотти очутилась на земле и, подняв голову, засунув руки в карман свитера, быстро направилась к озеру.
   Ее позвали назад.
   -- Что?
   -- Твоя шляпа! Ты забыла шляпу!
   -- Она мне не нужна.
   Лотти решительно отвернулась от матери и от шляпы. Голова миссис Пейсон высунулась из автомобиля. До Лотти донеслось что-то вроде: "Загар... цвет лица..." Она сделала вид, что не слышит. Полмили туда, полмили обратно. Она любила ходить пешком: это придавало ей бодрости, наполняло душу каким-то весельем, помогало переносить скуку остальных часов дня...
   Вечером они часто ездили к Белле или опять катались в теплые летние ночи по парку.
   Но в тот мартовский день, о котором идет речь в этой главе, Лотти пришлось появиться в "Кружке для чтения". Одна из читательниц вышла замуж и устраивала давно задуманный девичник для своих подруг. Ее заново отделанная квартирка в четыре комнаты ждала их авторитетной оценки. Силия Спрег десять лет была невестой и наконец в возрасте тридцати шести лет стала новобрачной.
   -- Брось, пожалуйста, Лотти, -- сказала она ей по телефону, -- ты должна прийти во что бы то ни стало. Все наши будут. Ведь это моя первая вечеринка. О, конечно, для своих новых ученых друзей ты находишь время! Но на этот раз можешь и поскучать, ничего с тобой не сделается... Да неужели мама не может обойтись полдня без тебя? Господи Боже мой, ведь ты имеешь право распорядиться собой хоть когда-нибудь!
   Лотти пришла. Пришла она вместе со своим вязаньем, подобно всем остальным членам кружка. Батистовые платочки, сорочки, вышивки ришелье и бисерные сумочки уступили место клубкам шерсти. "Кружок" вместе со всеми Соединенными Штатами наводнял Бельгию миллионами серых и цвета хаки свитеров, шарфов, носков, рукавиц, шлемов, набрюшников. Восхищаясь новыми апартаментами Силии Спрег-Хорнер, члены "Кружка" охали и ахали на все лады, но спицы их при этом прилежно двигались вверх и вниз, вверх и вниз, не останавливаясь ни на мгновение. Странно сказать, но Силия, бывшая до сего времени довольно блеклой и сухопарой тридцатишестилетней невестой, превратилась теперь вдруг в хорошо сохранившуюся и привлекательную молодую тридцатишестилетнюю даму. Какая-то уверенность появилась в ее движениях и манере говорить, в глазах блестел радостный огонек. Женщина, которую любят...
   -- Это -- спальня: подумайте, какая прелесть -- в два окна! Солнце прямо заливает ее целый день. Вообще, все комнаты полны солнца -- даже кухня.
   "Кружок" несколько нервозно то и дело посматривал на спальню. Силия Спрег так долго была его верным членом. И вдруг -- две небольшие кровати темно-красного дерева с шелковыми покрывалами...
   -- Пожалуйста, кладите ваши вещи прямо на кровать. Покрывалам ничего не сделается. Все в этом доме сделано для того, чтобы им пользоваться.
   На ближайшей к стене кровати возвышалась розовая горка подушек, покрытых кудрявой пеной тончайших вышивок и оборочек. Бесчисленные вечера в "Кружке" потратила Силия на это произведение искусства. Две щетки в массивной серебряной оправе красовались на солидном комоде. "Кружок" с улыбкой взирал на них. Силия открыла дверь гардероба; расхваливая его вместительность. Там выстроился целый полк брюк, тщательно развешенных на перекладинке дверцы. Кружок, шокированный, несколько отпрянул.
   -- Костюмы Орвиля занимают гораздо больше места, чем мои. Я ему всегда это говорю. И так во всем. Никогда в жизни я не видела такого человека.
   Она говорила так, словно мужчины и их привычки были для нее старой, давно известной, хотя и забавной областью жизни.
   Перешли в так называемую "жилую комнату", являющуюся одновременно кабинетом и гостиной.
   -- О, Силия, какой очаровательный уголок! Комната была такой, какой обыкновенно бывают жилые комнаты молодоженов: лиловый плюшевый диван перед длинным письменным столом, на столе -- лампа под шелковым абажуром, выглядывающая из-за широкой спины дивана, как будто играя в прятки. И лампы, лампы, лампы без конца -- целый лес ламп. На книжных полках по обеим сторонам камина разместилось довольно случайное собрание книг.
   -- Два раза в неделю приходит поденщица. Орвиль хочет нанять прислугу, но я противлюсь.
   Все уселись с рукоделием в руках, щебеча без умолку, -- группа хорошо одетых, оживленных женщин. Их изящные, затянутые в корсет фигуры, их волосы, зубы, холеные лица говорили о заботливом уходе за своей наружностью. Длинные тонкие спицы мелькали с быстротой молнии и отливали на ярком солнце всеми цветами радуги.
   -- ...Мой шестой свитер. Я вяжу их даже во сне.
   -- ...Самое трудное -- пятка. Покончив с ней, я...
   -- ...Брат говорит, что мы не вмешиваемся. Мы -- народ миролюбивый, говорит он. Война для нас -- варварство.
   Бекки Шефер небрежно развалилась в кресле, положив ногу на ногу и выставив толстые икры в серых шелковых чулках. Эти ноги, втиснутые в серые замшевые туфли с огромными стальными пряжками, казались вульгарными и вызывали раздражение. Бекки Шефер обладала добрым сердцем, но не пользовалась популярностью. Последнее обстоятельство объяснялось ее склонностью к полнейшей откровенности. Вы инстинктивно вздрагивали, когда Бек начинала свою речь сакраментальной фразой: "Итак, я хочу быть с вами абсолютно откровенной". Однако с мужчинами она редко бывала "абсолютно откровенной". У нее была привычка кокетливо грозить пальцем достаточно пожилым представителям сильного пола и при этом приговаривать:
   -- Неужто вы никогда не вырастете?
   Лотти трудилась над безрукавкой. Ряд за рядом, дюйм за дюймом вырастало и удлинялось это безупречное изделие. Лотти терпеть не могла это занятие. На ее склонившемся над работой лице было странное выражение. Оно не было угрюмо или задумчиво, но какое-то обреченное. Да, именно.
   Бекки Шефер перестала вязать и окинула взором усердно работавших приятельниц. Бек принадлежала к тому типу незамужних женщин, у которых неудовлетворенная чувственность проявляется в целом ряде довольно грустных признаков -- в жадном блуждающем взгляде, в слегка опущенных уголках губ, в чересчур щедром обнажении полных рук и пышного бюста, в пристрастии к шелковому и кружевному белью... Для замужних подруг Бекки часто играла роль желанного гостя, помогающего избавиться от скуки супружеского тет-а-тета. Они находили своеобразное удовольствие в возможности дать развлечься бедной Бекки.
   И вдруг в веселый смех и оживленную болтовню врезался, словно острый нож, высокий, пронзительный голос Бекки:
   -- Ну, Сили, скажи нам правду: ты счастлива?
   Молодая вздрогнула, пропустила петлю, покраснела. Глаза ее испуганно забегали.
   -- Да, конечно, любопытная ты женщина!
   -- Да-а, так-то так, но я хочу сказать, счастлива ли ты по-настоящему? Ну, валяй, выкладывай всю правду. Вообще, хоть раз в жизни, давайте говорить друг другу правду. Ты действительно счастлива, Сили?
   Гостьи смущенно улыбались и посмеивались. Силия покраснела, как пион. В нестройном хоре отрывистых звуков послышалось грудное контральто Лотти:
   -- Знаешь, Бек, уж то хорошо, что ей не придется выслушивать от замужних подруг: "Что это случилось с мужчинами в наши дни? Как могут они не замечать такой чудесной девушки, как вы?"
   Реплика Лотти вызвала хохот. Атмосфера несколько разрядилась. Но Бекки Шефер нахмурилась.
   -- Я жду ответа. Все мы здесь друзья. Все мы барахтаемся в одном корыте, кроме Силии, которая из него выкарабкалась и взобралась на покойный плот. Я желаю знать, стоила ли игра свеч. Все мы здесь, кроме Силии, банкроты. Каждая незамужняя женщина -- банкрот. Нужно иметь смелость сознаться в этом.
   Поднялся вихрь возмущенных протестов:
   -- А Джейн Адамс... королева Елизавета... Жанна Д'Арк!..
   -- Королева Елизавета славилась своим распутством, Джейн Адамс -- святая. Что же касается Жанны Д'Арк, то...
   Лотти подняла глаза от вязанья:
   -- У Жанны Д'Арк хватило смелости прожить жизнь по-своему, чего нам как раз недостает. Это она называла "прислушиваться к голосам", но мне кажется, что на самом деле ей хотелось просто уйти из дому куда глаза глядят. Если бы она поколебалась и сказала: "Мамаша, я не уйду, потому что должна пасти ваших гусей", то, пожалуй, мать ее была бы счастливее и Жанна жила бы немножко дольше, но история Франции пошла бы по другому пути.
   Бекки Шефер откровенно бросила свое вязанье, обхватила колено унизанными кольцами руками и терпеливо подождала, пока уляжется веселье.
   -- Вы все, как огня, боитесь правды -- вот в чем дело. А я хочу вывести вас на чистую воду...
   -- Господи, Бек, откуда у тебя такие выражения!..
   -- Да, хочу вывести вас на чистую воду. Все мы -- страшные лгуньи. Все мы знаем, что Сили пришлось десять лет дожидаться своего Орвиля, потому что ему нужно было содержать двух сестер-эгоисток и больную мать. И даже когда мать умерла, эти две старые кошки не желали жить в двух комнатах, как им следовало бы, чтобы дать Силии и Орвилю возможность пожениться и быть счастливыми. Нет! Они требовали все для себя сохранить по-прежнему, все удобства, которые им столько лет доставлял Орвиль, и вот Силии...
   -- Бекки Шефер, а не по... -- Лицо молодой стало багровым. Она кусала губы.
   -- Знаю, знаю, ты хочешь сказать, что я гость в твоем доме и поэтому ты не можешь... и так далее. Но я не стыжусь выговорить вслух то, что все вы прекрасно знаете: что я была бы теперь женой Сэма Бэтлера, если бы не его мать, которой следовало умереть лет пятнадцать тому назад.
   -- Бекки, ты с ума сошла! Замолчи! Если ты стараешься острить...
   -- Ничего подобного. Я стараюсь быть серьезной, а вы все перепугались. Старухе Бэтлер теперь шестьдесят восемь, а Сэму пошел пятый десяток. Он великолепный делец, умница, гораздо умнее меня -- я отлично отдаю себе в этом отчет. И все же, когда он с ней -- то есть почти все свое свободное время, -- он как ребенок. Она делает из него раба. Она ненавидит каждую девушку, на которую он посмотрит. Ревнует его, как фурия. Нашептывает ему всякие гадости обо мне, всякую ложь. Ему приходится уходить из дома, чтобы позвонить мне по телефону. Однажды я позвонила туда сама -- так ему пришлось потом звать доктора к старой карге! Она говорит ему, что ее смерть падет на его голову, и без конца сыплет разными библейскими фразами. Представьте себе! Это в наши-то дни! А Сэм оплачивает все расходы по хозяйству и одевает свою мать, как герцогиню. Теперь взгляните на меня и мою мать. Мы всегда проводим вместе лето на курортах. Неразлучная пара. Н-да! "Ах, не говорите, что вы -- мать такой взрослой девушки! Ведь вы обе -- как две сестры!" Это я-то -- взрослая девушка! Я, которая могла бы иметь уже пятерых детей... то есть я не особенно жажду их... Но когда я вижу где-нибудь на веранде отеля одну из таких молодых матерей со старой дочкой, я всегда хочу подойти к увядающей девице и сказать ей: "Послушай, милая, удери с мороженщиком, или поступи в цирк, или сделайся танцовщицей, -- словом, кем хочешь, только возьми от жизни что-нибудь, пока еще не поздно".
   Вязанье окончательно прекратилось. Молодая нервно закусила губу. Но несмотря на это, на лице ее застыло жалкое подобие улыбки -- улыбки растерянной хозяйки. Званый вечер принял неудачное направление.
   Эми Степлер первая снова взялась за прерванное вязанье. Лицо ее просветлело.
   -- А что ты скажешь о тех из нас, кто занят созидательной работой? (Эми была из "общественных деятельниц".) Полагаю, что нас-то нельзя назвать банкротами! -- Она победоносно поправила свои белые манжеты. -- У меня есть моя работа!
   -- Отлично! И целуйся с ней! Но она не удержала тебя от желания выйти замуж за какого-то бравого социалиста и не помешала твоим родным вмешаться в это дело и до такой степени отравить тебе жизнь, что у тебя не хватило духа...
   Лицо Эми Степлер так побледнело, она вдруг стала такой старой, что даже сумасшедший язычок Бекки на минуту запнулся и прервал свое жестокое дело, -- но только на минуту.
   Лотти Пейсон свернула свою работу в аккуратный сверток и проткнула его спицей. Она наклонилась вперед, собрав темные брови в складку, выражавшую боль и сдержанное порицание.
   -- Бекки, милая, ты причиняешь всем массу ненужных огорчений. Ты, наверное, сегодня просто нервно настроена или...
   -- Ничуть. Меня бесит, когда сваливают на нервы мое желание высказать несколько интересных истин.
   -- Ну, знаешь, истина не всегда полезна только потому, что причиняет боль.
   -- Маленькая порция истины, право, не причинит тебе вреда, Лотти Пейсон. Но я согласна, что большой пользы не будет от простой констатации очевидного факта, что ты -- нечто вроде бесплатной сиделки у двух старух, которые буквально едят тебя заживо! В то время как твой друг Эмма Бартон признает, что у тебя прекрасное умение общаться с ее подсудимыми девушкам и что ты могла бы стать для нее незаменимой помощницей. А мать, наверное, колет тебе глаза твоим девичеством теперь, когда дочке перевалило за тридцать? Что же касается Эффи Кэс...
   -- О Бекки, золото мое дорогое, пощади меня! Я все время пряталась за своими спицами в надежде, что ты меня не заметишь. Я прекрасно понимаю, что с тобой. Ты просто наслушалась лекций старого Бердели по психоанализу. Как тебе не стыдно! Такая славная девчонка и вдруг!
   -- Я тоже понимаю, что с тобой, Эффи! Ты вечно шатаешься по массажисткам да по институтам красоты и полдня спишь в затхлых...
   С быстротой молнии Эффи свернула шаром свое вязанье и запустила им прямо в голову Бекки. Снаряд попал Бекки в лицо, отскочил, мягко упал к ее ногам и развернулся. Эффи истерично рассмеялась. Бекки презрительно отшвырнула шерстяной ком ногой в замшевой туфле.
   -- Ну, ладно, я бы не стала все это выкладывать, если бы Сили захотела сказать правду. Итак, я говорю, что все мы -- банкроты, потому что дали кому-то себя ограбить и наворотить кучу проблем, одолеть которые у нас не хватило сил. Вот мы и занялись все избирательными правами для женщин да "созидательной работой" и думаем, что мы страшно современные женщины. А на самом деле мы -- отжившее поколение, мы -- мягкотелые альтруистки, вот мы кто! Посмотрите на теперешних восемнадцатилетних девиц. Они знают, как взяться за дело. Их не запугаешь!
   Лотти расхохоталась. В глазах ее забегали веселые огоньки.
   -- Вы бы послушали, как моя племянница Чарли разговаривает со мной! Можно подумать, что мне -- восемнадцать, а ей -- тридцать два.
   Бекки Шефер ожесточенно закивала головой:
   -- Знаю я этих девиц сорта твоей Чарли. Сыта ими по горло. Они все меня жалеют и... презирают. Представь себе только, что Чарли опоздает с замужеством лет на десять, как Силия, и упустит возможность узнать все очарование брака...
   -- Нет, нет! -- в отчаянии прокричала замученная Силия. -- Ничего я не прозевала! Орвиль -- лучший из...
   -- Само собой разумеется. Но мужчину, которого ты ждала десять лет, не может окружать дымка очарования. Почему ты не хочешь быть правдивой!
   И вдруг маленькая полная Силия встала. Лицо ее подергивалось, в глазах блестели слезы.
   -- Хорошо, я скажу вам правду.
   -- Нет, Сили, не надо!
   -- Сядь, Силия, Бекки сегодня не в своей тарелке.
   -- Не обращай на нее внимания. Бекки просто старая брюзга...
   Бекки посмотрела на свою жертву прищуренными глазами.
   -- Вы все перепуганы.
   -- Я -- нет. Мне нечего бояться. Орвиль -- самый добрый человек на свете. Так я думала до свадьбы, а теперь я это знаю.
   -- О, добрый! -- насмешливо протянула Бекки. -- Пусть так, но какое это имеет отношение к счастью? К счастью!
   -- Если под счастьем ты понимаешь восторги, бред, то -- нет. Орвилю пятьдесят. Я... мне почти тридцать семь. От Орвиля я скрыла только один год -- не выдавайте меня. Но он от меня без ума. Он ходит за мной по пятам, как... как ребенок. И, пожалуй, для меня он теперь что-то вроде большого чудесного ребенка. Мне приходится баловать его, и ублажать его, и ласкать его, и любить и... и нянчить его. Я думаю, десять лет тому назад мы бы... он бы...
   Она вдруг запнулась, рыдания душили ее.
   -- Ты -- свинья, Бекки! -- Руки Лотти Пейсон обвились вокруг Силии. -- У нее в доме и на ее первом вечере. Право, ты слишком...
   Цветная служанка стояла в дверях -- настоящая негритянская Геба, с черным эбонитовым лицом, комично выделявшемся на белоснежном фоне кружевного чепца и передника, в которые ее облачила Силия ради торжественного дня. Геба делала Силии таинственные знаки.
   -- Пожалуйста, леди, иначе все... -- Она улыбнулась, словно мазнув белой краской по углю. Соблазнительный запах свежего кофе наполнил маленькую квартирку. Весело щебеча, смеясь, восхищаясь, все двинулись в столовую.
   -- О, как красиво, Сили!.. Настоящий пир, право!.. Торты, и чего тут только нет!.. Какое замечательное серебро! Что за узор -- такой простой и вместе с тем такой изысканный. Куриный салат! О! Ах!
   Да, действительно куриный салат. Горячие пушистые гренки с золотистыми грудками масла внутри. Оливки, крупные, черные, сочные. Кофе с массой желтых сливок. Пломбир со взбитыми сливками.
   -- По-видимому, Бекки нужно отшлепать и поставить ее в угол. Она не заслуживает этих вкусных вещей.
   В половине шестого, когда все дамы в пальто и шляпах, шумно прощаясь, толпились в тесной передней, в замке щелкнул ключ. Орвиль!
   -- Ого-го! Я попал в гарем!
   Дамы заулыбались немножко натянуто.
   -- Мы вам ничего на обед не оставили. Все было так вкусно.
   -- Надеюсь, вы не из-за меня убегаете?
   Круглое лицо Орвиля сияло приветливой улыбкой.
   От него веяло свежим воздухом, крепкими сигарами и еще каким-то особым мужским ароматом, смесью запахов деловой конторы, парикмахерской и осеннего пальто. "Кружок" почуял этот аромат. Силия подбежала к мужу и обвила рукой его полную талию. Орвиль, плотный мужчина, с круглым, добрым, заурядным лицом, похлопал ее по обтянутому шелком плечу. Победоносно, с вызовом в глазах, смотрела Силия на своих гостей.
   -- О чем же вы, барышни, говорили? -- Орвиль засмеялся снисходительным смешком. -- О чем, а? Наверное, уже решили исход войны?
   Бекки Шефер слегка вскинула голову:
   -- Если хотите знать, мы говорили о вас.
   Он в ужасе отшатнулся.
   -- О, Боже мой! Сили, надеюсь, ты была на моей стороне?
   Силия, покраснев, немножко отодвинулась от него. Наступило неловкое молчание. Тогда Лотти Пейсон шагнула вперед и положила руку на широкое плечо Орвиля.
   -- Ей не пришлось становиться на вашу сторону, Орвиль. Мы все были за вас.
   -- Кроме меня! -- взвизгнула Бекки.
   -- О, вы! Вы просто ревнуете, -- тяжеловесно сострил Орвиль и с грустным видом потер свой подбородок. -- Потерпите уж, Бек, я побреюсь и смогу осчастливить вас поцелуем.
   -- Орвиль! -- Но Силия, вновь почувствовав почву под ногами, выглядела счастливой женщиной, женщиной, которую любят.
   Бекки Шефер отвезла прочих гостей в своем электрическом автомобиле. Но Лотти вдруг почувствовала отвращение к сияющей лаком коробке и предпочла пойти пешком, хотя и понимала, что из-за этого опоздает домой.
   -- Нервы? -- спросила Бекки Шефер, втискивая свою тучную персону на место у руля.
   -- Хочется подышать, -- ответила не совсем правдиво Лотти и вздохнула полной грудью. Автомобиль тронулся. В его зеркальных окнах отражались плечи, обтянутые безукоризненными костюмами, меха, белые перчатки, яркие шляпы. Лотти, в виде прощального приветствия, высоко подняла руку, ладонью наружу. Блестящая карета бесшумно промчалась мимо, прошуршала на повороте и исчезла.
  

Глава седьмая

   Лотти запаздывала, непозволительно запаздывала. Правда, охваченная запоздалыми угрызениями совести, она принесла в жертву переполненному трамваю на Сорок седьмой улице заход солнца и туман, висящий над озером. Тем не менее в глазах матери ей не было прощения. Опоздать домой к обеду, в пятницу! Каждую пятницу Кемпы всей семьей обедали у Пейсонов под старым родительским кровом на Прери-авеню. Каждую пятницу, независимо от того, чем предпочли бы заняться Кемпы в этот день, им приходилось отправляться туда. Каждую пятницу Белла говорила мужу:
   -- Сегодня пятница, Генри. Помни, мы обедаем у мамы.
   -- Может быть, мне нужно будет поработать вечером, Белла. На этой неделе у нас переучет.
   -- Генри, ты ведь знаешь, как мама относится к этим обедам!
   -- Гм! -- ворчал Генри и отмечал про себя, что нужно захватить с собой большой запас сигар. Ему всегда мерещился кошмар: в половине девятого вечера он хлопает у маман Пейсон по левому жилетному карману и с ужасом убеждается, что там ничего нет. Эти еженедельные обеды давно превратились в бессмысленную традицию. Обе семьи и без них виделись достаточно часто. Миссис Пейсон постоянно забегала к Белле "на минутку" Но обеды начались еще до рождения Чарли. С течением времени они стали железным правилом. По мнению миссис Пейсон, это было необходимо чтобы поддерживать общение между членами семьи.
   Лотти, гостеприимная по натуре, любила, когда кто-нибудь приходил к обеду, но и она не без ужаса ждала пятницы. В этих семейных собраниях бывало слишком мало неожиданного и чересчур много ненужной откровенности. В течение вечера Белла обязательно скажет:
   -- Лотти, твое платье по крайней мере на два дюйма длиннее, чем нужно. Неудивительно, что ты никогда не выглядишь изящной. Все твои костюмы имеют слишком дамский вид.
   Лотти горестно осмотрит себя, с лукавым огоньком в углах глаз:
   -- А я-то думала, что мой костюм очень мил! Не шикарен, пожалуй, но мил!
   Ее стройные, хорошо обутые ноги, ее шелковые чулки, приличной длины юбки, ее воротнички, манжеты и блузки всегда были в таком порядке и так хрустели свежестью.
   Миссис Пейсон неизменно желала вести деловой разговор со своим вежливым, но явно сердитым зятем. Их взгляды и методы не имели ничего общего между собой. Когда он, защищаясь, позволял себе намекнуть на это, она в сердцах возражала.
   -- Знаете, Генри Кемп, я успешно вела дело еще в то время, когда вы не успели заработать и доллара. Я вовсе не дура.
   -- Разумеется, нет, мама. Но с того времени многое изменилось. Теперь не те методы.
   Он видел, что жена многозначительно постукивает ногой, а лукавые и умненькие глазки Чарли смотрят на него с пониманием и сочувствием. Они с Чарли -- большие друзья, хотя в редкие припадки раздражения он обычно в разговорах с женой называет ее "вашей дочерью".
   У миссис Пейсон всегда был готов для Генри Кемпа совет, касавшийся способов ведения его дел. Кемп занимался импортом фарфора, стекла и игрушек. До войны он, казалось, был на пути к более чем приличному состоянию. Франция, Чехия и Бавария в перспективе сулили Генри Кемпу фарфор из Лиможа, стекло из Венеции и Праги, игрушки из Нюрнберга и Мюнхена. Но бомбы цеппелинов, сверхдальнобойные орудия и подводные лодки разбили вдребезги за эти два года мечты о стекле, фарфоре и игрушках. Фирма обратилась за этим товаром к американскому рынку и убедилась, что он никуда не годится. У американских кукол были деревянные лица, американский фарфор оказался толстым, синеватым, стеклянное дело в Америке было ремеслом, но не искусством. Генри Кемп боялся и думать о том, что может означать для него еще один год войны.
   Обо всем этом размышляла Лотти, сидя в медленно ползущем вагоне. Ах, как она сегодня опоздает. И как нарочно сказала Гульде, что придет вовремя, чтобы приготовить любимый соус Генри Кемпа! Ну, что же, немножко подождут с обедом. И все-таки это лучше, чем обедать наедине с мамой и тетей Шарлоттой. Обеды с мамой тягостнее молчания, в котором проходили эти трапезы. Иногда Лотти замечала, что в течение всего обеда никто из них не проронил почти ни слова. Иногда Лотти тщетно старалась поддерживать разговор за столом и начинала весело трещать о событиях дня. Но так как все участники этих событий тут же и присутствовали, то краски ее рассказа быстро тускнели.
   Молчание. Скрипучий голос миссис Пейсон:
   -- Опять эта девица варила для себя кофе отдельно. Пьет по десять чашек в день. Я покупаю фунт кофе каждые три дня, честное слово!
   -- Все они, мама, большие любительницы кофе -- все шведки. Молчание.
   -- Прекрасная баранина, правда, тетя Шарлотта?
   Миссис Пейсон поспешила опровергнуть это мнение, прежде чем тетя Шарлотта успела согласиться.
   -- Она жесткая, как резина. Завтра поговорю с Гусом.
   Молчание.
   Скрипит дверь: вошла Гульда с блюдом.
   -- Нет, спасибо. -- Тетя Шарлотта отказалась от второй порции.
   Опять молчание, нарушаемое только звуком жующих челюстей. Тетя Шарлотта поражала своим аппетитом. Его неуклонное возрождение началось с того дня, когда ей вставили новые зубы. Теперь, когда тетя Шарлотта улыбалась, ее старческие губы открывали два ряда безупречных голубоватых зубов, составлявших резкий контраст с иссохшей и сморщенной кожей ее лица. Поговаривали о необходимости вырвать зубы у миссис Пейсон, как о возможном средстве излечить ее ревматизм, но она упрямо отказывалась.
   -- Надоели мне до смерти доктора. Когда они не знают, что делать, они рвут зубы. Этим они лечат все что угодно -- от боли в пояснице до диабета. А когда это средство не помогает, они заявляют: "Простите, я ошибся" -- и ты сидишь без зубов, но со всеми своими болячками. Чушь!
   Лотти опять лихорадочно перебирает в уме подходящие темы для беседы. Что-нибудь, хоть что-нибудь, только бы не это гнетущее молчание!
   -- Что бы вы сказали насчет кино сегодня вечером? Если мы пойдем пораньше, можно будет занять места впереди, чтобы тете Шарлотте было лучше видно. Я отвезу вас на электромобиле. Интересно, что сегодня в "Панораме"? Посмотрим-ка в газете. Может быть, и Белла подъедет и встретится с нами перед сеансом. Впрочем, нет, она не может: сегодня она и Генри обедают на Норд-Сайд. Большинство ее знакомых перебираются туда. Знаете ли, я начинаю думать...
   -- Я всегда считала Саус-Сайд прекрасным местом и не собираюсь менять свое мнение. Не вижу никакого смысла в этом модном увлечении Северным побережьем. Если участки на Брин-Моорской дороге будут осушены...
   Итак, маму удалось благополучно втянуть в разговор на излюбленный сюжет -- перспективы сделок с земельными участками. Лотти вздохнула с облегчением.
   Иногда ей казалось, что взгляд обманчиво ясных глаз тети Шарлотты останавливается на ней с пониманием и симпатией. Однажды эта удивительная старушка поразила миссис Пейсон и Лотти и поставила их в тупик таинственным восклицанием:
   -- Красная рыба! Дело было за обедом.
   -- Что? Что такое? -- удивилась миссис Пейсон и посмотрела на стол и затем на свою сестру с таким видом, будто задумчивая пожилая леди несколько рехнулась.
   -- Что?! -- На столе, несомненно, красовался язык со шпинатом.
   -- Красная рыба! -- повторила тетя Шарлотта, уставившись прямо на Лотти.
   Лотти молчала, ожидая дальнейших пояснений.
   -- Твой дедушка Айзик Трифт говаривал: "Только красная рыба идет против течения".
   -- О! -- сказала Лотти и даже слегка покраснела, как девочка, выслушав этот аллегорический упрек за неумение устроить свою жизнь.
   Миссис Пейсон окинула свою сестру сострадательным взглядом.
   -- Так, но почему это тебе взбрело в голову, Шарлотта? -- промолвила она таким тоном, словно хотела сказать: "Ребячество или -- старческое слабоумие".
   В эту пятницу, проворно взбегая на крыльцо, Лотти подумала: "Кемпы, конечно, уже здесь". Их автомобиль, блестящий и внушительный, стоял у тротуара. Чарли водила его легко, с головокружительной смелостью. При мысли о Чарли морщинка меж тонких бровей Лотти разгладилась. Любовь и согласие между тетей и племянницей были так глубоки, так сильны и так крепки, что, несомненно, их можно было объяснить не только кровными узами. Безусловно, и тени такого чувства никогда не было между Лотти и ее сестрой Беллой, и уж, конечно, такого взаимного понимания не существовало между Беллой и ее дочкой Чарли.
   Старая ореховая стеклянная дверь грузно затворилась за Лотти. Все общество восседало в бывшей второй гостиной эпохи Айзика Трифта.
   -- Лотти! -- прозвучал металлический голос миссис Пейсон.
   -- Я!
   -- Так-так!
   Войдя, Лотти очутилась лицом к лицу с миссис Пейсон. Керри Пейсон опиралась на палку. Она всегда опиралась на палку, когда Лотти или Белла вызывали чем-нибудь ее неудовольствие. Очевидно, этому существовало какое-то неизвестное объяснение.
   -- Здравствуйте, Белла, Генри! Простите, что запоздала.
   Чарли встретилась с Лотти в дверях. Тетя и племянница обменялись рукопожатием, странным, резким, сильным рукопожатием, словно двое мужчин. Без слов.
   -- Запоздала! Очень просто сказать: запоздала! Ты ведь знала, что сегодня пятница.
   -- Ну, ну, мама! -- Подобно всем мужчинам, Генри Кемп как огня боялся сцен. -- Лотти не ребенок. И мы здесь всего несколько минут.
   -- Все-таки она могла бы... -- Его последнее замечание явно игнорировалось. -- Скажи Гульде, что все в сборе. Позови тетю Шарлотту.
   -- Я только забегу на минутку на кухню, чтобы сделать соус. У Гульды он не выходит таким, как нужно... Одну минутку...
   -- Лотти! -- Голос миссис Пейсон стал железным. -- Лотти, сначала ты переоденешься, чтобы не испортить костюм!
   Генри громко фыркнул. Миссис Пейсон повернулась к нему:
   -- Что тут смешного?
   Кемп спрятался за вечерней газетой. Послышался немножко ленивый, томный голос Беллы:
   -- Лотти, неужто ты еще носишь зимнюю шляпу?
   -- Зимнюю? Надеюсь, ты не хочешь сказать, что нужно уже надеть летнюю?
   Лотти направилась к лестнице. Ничего не поделаешь -- костюм!
   -- Уже? Да ведь март на дворе! -- вдогонку ей крикнула Белла.
   -- На углу Двадцать девятой я поскользнулась на льду и чуть не упала, -- смеясь возразила Лотти, наклонившись над перилами.
   -- Какой важный вопрос для спора! -- усмехнулась Чарли, прыгая следом за теткой по лестнице, как хорошенький жеребенок.
   Лотти на ходу расстегивала жакет и юбку быстрыми, уверенными пальцами. Войдя к себе, она швырнула на кровать осмеянную шляпу. Когда Чарли впорхнула в комнату, Лотти переступила через юбку, сползшую к ее ногам, и осталась в коротких панталонах -- изящная, хорошо сложенная фигура: узкие бедра, невысокий и крепкий бюст, сильные ноги с мускулистыми, но не слишком выпуклыми икрами. Лотти быстрым движением подхватила юбку, открыла шкаф и сорвала с крючка другую.
   Снизу донесся голос миссис Пейсон:
   -- Лотти, надень синее шелковое платье. К обеду будет Бен Гарц. Он только что звонил.
   -- О Боже! -- вздохнула Лотти, повесила юбку в шкаф и достала шелковое платье.
   -- Ты хочешь сказать, -- спросила Чарли, -- что бабушка пригласила для тебя гостя без твоего позволения? (Вы бы послушали рассуждения Чарли о личной свободе!)
   -- Ну что ты! Ведь это Бен Гарц. Он всегда беседует с мамой о делах и о недвижимости.
   -- Но приходит он ради тебя.
   Чарли легко подтянулась на руках и присела на спинку старой ореховой кровати, собственноручно отполированной Лотти и покрытой светло-коричневым лаком. Тоненькая, гибкая девочка в прямом темно-синем платье. Чарли оставляла ощущение чего-то розового, белого и золотистого, так что сначала вы попросту не замечали ни красивого лба, ни энергичного, несмотря на мягкость линий, подбородка, ни больших, глубоко сидящих глаз. Длинные ноги Чарли свешивались с высокой спинки кровати. Коричневые шелковые чулки были аккуратно и умело свернуты в тугие валики пониже колен, смело обнаженных, как колени шотландца. Она критически разглядывала свою тетку.
   -- Для чего, скажи на милость, ты носишь корсет, Лотти?
   -- Очевидно, для того чтобы моя старая плоть имела хоть какой-нибудь вид. Я ведь не такая молоденькая газель, как ты.
   -- Малость потолстела за зиму?
   -- Боюсь, что да! -- Лотти надевала шелковую юбку и танцевала, чтобы легче натянуть ее. -- Я слишком мало хожу, вот в чем горе. Проклятый электромобиль!
   Чарли строго посмотрела на нее.
   -- Что ж, раз ты упорно хочешь быть семейной жертвой, то ничего не поделаешь. Сделала из себя какую-то омнибусную линию: отсюда до рынка, от рынка до парка, от парка до нашего дома. Городу следовало бы взимать с тебя налог за езду.
   -- Но, Чарли...
   -- У, ты возмутительный человек, Лотти Пейсон! Да, да, возмутительный! Ты никогда не делаешь того, что тебе действительно хочется. Ты так благородно приносишь себя в жертву, что просто тошнит! Это отвратительно!
   -- Ну да, конечно, -- серьезно произнесла Лотти. -- А если вам, молокососам, не позволяют делать все, что взбредет вам в голову, вы сейчас же начинаете вопить о гнете, деспотизме и так далее?
   -- Знаешь, я предпочитаю сама попробовать всякие штуки и убедиться, что они для меня не годятся, чем совсем их не попробовать. Взгляни на тетю Шарлотту!
   Лотти торопливо пудрила нос перед туалетом. Она посмотрела в зеркало на Чарли.
   -- Тетя Шарлотта лучше... лучше знает жизнь, чем мама.
   -- Да, но я убеждена, что это знание дорого ей досталось. Я еще спрошу у нее когда-нибудь, почему она не вышла замуж. У прабабушки Трифт тут рыльце в пуху -- достаточно посмотреть на ее портрет в кринолине со стальными обручами. Брр!
   -- Чарли, ты ее не спросишь!
   -- Спрошу, вот увидишь. Она, наверное, жаждет рассказать о своих романах. Я займусь развитием тети Шарлотты. Экспериментальная работа.
   -- Ладно, займись, -- бросила Лотти, смахивая пудру с платья. -- Только сначала дай ей прочитать своих Эллиса и Фрейда. Иначе она, бедняжка, не поймет, к чему ты клонишь.
   -- Ах ты, язва! -- воскликнула Чарли, спрыгнула со своего возвышения и, обняв Лотти сильными молодыми руками, тесно прижалась к ней. Совершенно необычный поступок для Чарли -- молодой особы, принадлежащей к современной школе, которая презирает чувствительность и всякие эмоции, для которой бунт -- нормальное состояние, которая не знает страха и угрызений совести, лжи и притворства. Глядя на нее, Лотти часто чувствовала себя беспомощным ребенком.
   -- В тебе слишком мало жизни. Надо встряхнуться. Поступи в балетную студию. Ты будешь отлично танцевать, у тебя такие стройные и сильные ноги. Чудесное занятие!
   Чарли вдруг сорвалась с места и на секунду застыла в позе, известной в танцах под названием "первой позиции".
   -- Па-де-ша с пируэтом? -- Она сделала два скользящих па, потом поворот и взлетела высоко и изящно, повторила фигуру еще раз и остановилась у стены, как влитая, дыша ровно и спокойно, словно не двигалась с места.
   -- Ну-ка, попробуй!
   Лотти смотрела на нее с завистью. Чарли с девяти лет брала уроки пластики и танцев. Теперь ее техника отличалась профессиональной завершенностью и красотой. Она с одинаковым блеском и легкостью могла танцевать и чардаш в алых сапожках, и танец Психеи в волнах розового газа и босиком, и вальс бабочек в трико телесного цвета и балетной юбочке. Она вечно угрожала поступить на сцену и всерьез подумывала об этом. Для Чарли было так же невозможно пропустить гастроли новейшего русского балета или Анны Павловой, как для студента-медика -- важную клиническую демонстрацию.
   Глядя на свою племянницу, Лотти сказала:
   -- Кажется это очень легким, а на самом деле, вероятно, наоборот. Попробуем... -- Она нерешительно приподняла юбку. -- Берегись!
   -- Нет, нет! Не трогай юбку! Руки -- свободно. Вот так, смотри! Руки так же необходимы в танцах, как и ноги. Ну, раз! Выше! Так, верно! Еще раз!
   -- Лотти! -- донесся снизу голос миссис Пейсон.
   -- О Боже! -- Все веселье, весь пыл, весь огонь, светившиеся в глазах Лотти, -- все разом исчезло. Схватив впопыхах платок из комода, она помчалась к лестнице, бросив на ходу Чарли: -- Позови тетю Шарлотту обедать.
   -- Ладно! Можно мне капнуть твоими духами на лапы?
   Пробегая по пути в буфетную мимо гостиной, Лотти слышала, как мать более решительным, чем обычно, тоном давала советы терпеливому зятю:
   -- Займитесь какой-нибудь побочной торговлей, пока дела не улучшатся. Импорт не поправится до конца войны, это ясно. А когда она окончится? Может быть, пройдут еще годы и годы...
   Спокойный, слегка насмешливый голос Генри Кемпа ответил:
   -- Что же вы мне посоветуете, мама? Запонки... шнурки для ботинок, подтяжки? Вот вещи, всегда необходимые.
   -- Вы думаете, что очень остроумны, молодой человек, но позвольте вам сказать, что будь я в вашем возрасте...
   Дверь буфетной захлопнулась за Лотти. Она склонилась над прованским маслом, уксусом, перцем и прочими припасами для соуса, и на ее лице появилось то же покорное выражение обреченности, которое было у нее на чаепитии у Силии...
   Все уже сидели за столом, когда появилась наконец тетя Шарлотта. Вошла она удивительно легкими, быстрыми шагами. Сегодня она казалась моложе сестры, несмотря на то что была десятью годами старше ее. Тетя Шарлотта, несомненно, стала наряжаться -- ее последняя прихоть. Достигнув семидесяти лет, она возвестила о своем намерении не шить себе впредь новых туалетов. Ее шкаф, объявила она, и так полон платьями, накопленными за последние десять лет.
   -- Мы, Трифты, -- сказала она, -- не отличаемся долговечностью. Надо мне их поскорее сносить.
   Туалеты из черного шелка и фая стойко сопротивлялись годами, но к семьдесят пятому дню рождения тети Шарлотты даже самые простые материи забастовали. Матовые шелка стали блестящими, блестящий фай превратился в матовый, тафта начала расползаться по швам. Тогда тетя Шарлотта пересмотрела свои наряды, презрительно потянула носом и решила их выбросить, как бабочка сбрасывает свой кокон, Словно заключив с жизнью договор на новый срок, она заказала себе полный гардероб, отослала в чистку свои старинные массивные драгоценности и отправилась с Лотти выбирать шляпу вместо чепца, с которым она до сих пор не расставалась.
   Совсем важной дамой вплыла она в столовую: на ней было одно из ее самых легкомысленных черных шелковых платьев, седые волосы были подвиты, на шее -- черная бархатка, большая старомодная бриллиантовая брошь схватывала кружева на груди, глаза из-под резко очерченных черных бровей смотрели внимательно и живо. Белла подошла и почтительно поцеловала морщинистую щеку. Она никогда не была в большой дружбе с тетей Шарлоттой. Генри подставил ей стул и похлопал ее по плечу. Чарли стремительно ее обняла, на что тетя Шарлотта сказала: "Довольно!", но улыбнулась.
   -- Надеюсь, я не заставила себя ждать?
   -- Отлично знаешь, что заставила, -- отозвалась Керри и опустила ложку в тарелку с дымящимся супом.
   Тетя Шарлотта лукаво подмигнула Генри Кемпу.
   -- Итак, -- начала миссис Пейсон застольную беседу, -- что вы поделывали? Пожалуй, мы бы с вами никогда и не виделись, если бы не эти обеды.
   Чарли быстро вскинула глаза:
   -- Прости, бабушка, но я больше не могу обедать у тебя по пятницам.
   -- Почему?
   -- У меня в это время урок танцев.
   Миссис Пейсон положила ложку и откинулась назад, зловеще спокойная.
   -- Урок танцев! Я полагаю, ты можешь перенести его па другой день. Ты отлично знаешь, что это единственный возможный день для наших обедов. Четверг -- выходной день Гульды, по средам твои родители играют в бридж, но...
   -- Знаю, знаю, но перенести урок нельзя.
   -- А танцевать тебе необходимо, правда?
   Чарли приняла это за чисто риторический вопрос. С таким же успехом можно было ее спросить: "А дышать тебе необходимо?" Миссис Пейсон обратилась к Белле:
   -- Это делается с твоего ведома? Белла невозмутимо грызла сухарик.
   -- Да, мы говорили об этом. Но ты ведь знаешь, мама, что в таких вопросах Чарли самостоятельно принимает решения!
   Словно сговорившись, тетя Шарлотта и Лотти посмотрели на Чарли. В этом взгляде, независимо от их воли, проглядывало некоторое уважение.
   -- Но почему именно в пятницу вечером?.. -- настаивала миссис Пейсон. -- Лотти, позвони!
   Лотти послушно позвонила. Вошла Гульда.
   -- Превкусный суп, мама, -- заметил Генри.
   Но миссис Пейсон нелегко было задобрить. Она пропустила комплимент мимо ушей.
   -- Почему именно в пятницу, скажи на милость?
   Чарли даже заерзала на месте от удовольствия.
   -- Я все надеялась, что ты спросишь. Я просто умираю, до того хочу об этом поговорить. Видишь ли, в последних числах марта я заканчиваю слушание курсов по рациональному ведению коммерческих предприятий. Затем университет устроит нас на службу.
   -- Устроит на службу!
   Миссис Пейсон всегда с опаской ждала, какую карьеру выберет внучка. Чарли ни на минуту не позволяла родным усомниться, что карьеру она сделает. Впрочем, слова "карьера" она избегала, предпочитая говорить просто о работе. Что же касается выбора последней, то Чарли колебалась между балетом, с одной стороны (для чего она была вполне подготовлена), и литературой -- с другой стороны (к чему у нее совершенно не было таланта). Помимо этих крайних полюсов, ей иногда представлялось крайне соблазнительным стать дипломированной авиаторшей (она ни разу в жизни не летала), личной секретаршей миллионера (влияние подруг) или чемпионкой лаун-тенниса (она довольно удачно справлялась со средними игроками мужского пола, но, подавая мяч, всегда высовывала кончик языка). Чарли никогда не выражала лишь желания сделаться сиделкой.
   В разгар своей университетской карьеры это юное парадоксальное существо вдруг объявило, к удивлению своих родственников и знакомых, о своем намерении прослушать новый курс, введенный университетом и имеющий целью подготовить молодых девиц к занятию административных должностей на предприятиях розничной торговли. Внезапно целый ряд университетов и фешенебельных колледжей приступил к тренировке девиц для таких должностей. В перспективе им сулили огромные оклады, как следствие произведенных ими коренных переворотов в способах ведения означенной торговли. До сего времени такие места занимали женщины, медленно и с трудом проходившие все ступени от продавщицы за прилавком до заведующей конторой. Вновь объявленные курсы должны были ввести в торговое дело барышень с университетским образованием.
   Бабушка испытывала в отношении сделанного Чарли выбора карьеры смешанное чувство одобрения и одновременно порицания. Ясно, что в Чарли говорит кровь Трифтов. Но представить себе только девицу из рода Трифтов -- в лавке! Пусть даже в конце концов она возглавит контору, отделанную красным деревом, будет ворочать огромными делами и командовать целым полком секретарей и подчиненных. Подобает ли это даме? Прилично ли это? Что скажут на Саус-Сайд?
   Итак, миссис Пейсон в замешательстве повторила:
   -- Устроит на службу?
   -- Ну да, чтобы начать практику. Мы изучаем дело на всех стадиях, как инженеры или врачи. Как я сегодня слышала, меня устроят к Шильду, в отделение блузок.
   -- Что ты говоришь! -- воскликнул Генри; вся эта история с Чарли и ее новой работой не на шутку забавляла его. -- Итак, ты начнешь с продавщицы? Представь себе, Чарли, я вхожу в магазин и спрашиваю...
   -- С продавщицы? -- переспросила миссис Пейсон, близкая к обмороку.
   Она уже видела себя в магазине Шильда, пытающейся обойти отделение блузок, чтобы внучке не пришлось подойти к ней с заискивающим: "Что прикажете, мадам?"
   -- Ну конечно, не с продавщицы, -- улыбнулась Чарли их невежеству. -- Нет, благодарю, -- сказала она Гульде, принесшей соус.
   Чарли питалась, как атлет в период тренировок, избегая соусов, пирожных и конфет. Ее кожа напоминала лепестки розы.
   -- В понедельник я начинаю с должности подавальщицы.
   Генри запрокинул голову и разразился неудержимым хохотом.
   Миссис Пейсон резко отодвинула тарелку.
   -- Белла! Генри! Перестаньте смеяться. Тут не до смеха! Я не позволю, чтобы моя внучка носилась по магазину Шильда, как девчонка на побегушках! Вообразите себе только!
   -- Ну, ну, мама, -- перебил Генри успокаивающим тоном, -- ведь не думали же вы, что для начала ей поручат заграничные закупки?
   Белла вставила свое слово:
   -- То, что задумала Чарли, считается теперь прекрасным тоном, мама! Например, дочь Эмери, только что окончившая Уэссер-колледж, служит у Фарсона в отделении вуалей. А ведь она очень изысканная особа.
   -- Почему девушки не могут оставаться дома? -- спросила миссис Пейсон, -- Мне, правда, пришлось работать, но меня ведь постигло несчастье -- и хорошо, что у меня хватило силы одолеть невзгоды... Но так, вдруг, ни с того ни с сего! Разве мало работы дома? Посмотри на Лотти! Что бы я делала без нее!
   Лотти улыбнулась матери. Миссис Пейсон не часто баловала ее публичными восхвалениями.
   Тетя Шарлотта, не принимавшая участия в дебатах, тщательно очистила свою тарелку, доев все до последней крошки. Тут она подняла глаза и ласково взглянула на Чарли.
   -- Представь себе, что, испробовав это дело, ты вдруг найдешь, когда затрачено столько времени, труда и денег, что оно тебе не по душе? Гм? Что тогда, Чарли?
   -- Ну, убедившись в этом как следует, я брошу его и займусь чем-нибудь другим, -- ответила Чарли.
   Тетя Шарлотта со вздохом облегчения откинулась на спинку стула. Она отдыхала душой, глядя на Чарли. Лицо ее сияло.
   -- Этот век, -- провозгласила она, -- великий век! Умри я семидесяти лет, как я предполагала, я бы теперь ворочалась в гробу от досады, что прозевала все это. -- Она засмеялась высоким фальцетом. -- Я, кажется, сама пойду куда-нибудь наниматься.
   -- Перестань ребячиться, Шарлотта, -- немедленно отозвалась сестрица Керри.
   Чарли поспешила тете на выручку:
   -- На вашем месте, тетя Шарлотта, я бы сию же минуту принялась за работу, раз у вас есть такое желание. Взгляните на маму! Вечно возится с массажами, семенит по парку или ездит на концерты, когда можно завоевывать миры.
   -- Ну, со своим миром я, кажется, справилась, мисс Кемп, -- улыбнулась Белла, -- я вышла замуж, я веду хозяйство, я... я мать семейства.
   -- Положим, хозяйство ведет Гесси -- и ты это прекрасно знаешь. Быть замужем за папой -- это не карьера, это отдых. Ну, а что касается матери семейства, так один ребенок -- это не семья, а преступление. А я выйду замуж в двадцать лет, и будет у меня пятеро детей -- один за другим...
   (Неизбежное "Чарли!" со стороны мисс Пейсон.)
   -- ...и кроме того, буду еще заниматься своим делом. Вот увидите!
   -- Почему непременно пятеро? -- поинтересовался Генри.
   -- Да потому, что четыре -- глупое число, какое-то чересчур аккуратненькое. А шесть -- чересчур много: полдюжины. Пять -- как раз хорошо. Я люблю нечетные числа. Трое детей слишком рискованно, так как с одним может что-нибудь случиться, а семеро...
   -- О Боже, -- едва выговорил Кемп, заливаясь опять оглушительным смехом.
   -- Никогда в жизни не слыхала подобных речей, -- почти закричала миссис Пейсон. -- В твои годы меня выгоняли из комнаты, чтобы я не могла даже слышать таких разговоров, а не то, что...
   -- Вот это-то и было возмутительно, -- перебила Чарли. -- Посмотри на Лотти! Она создана, чтобы быть матерью, -- или я ничего не смыслю в биологии. Потому-то она так была бы полезна в работе с девушками. Только для такой работы у нее вечно нет времени... -- Чарли вдруг остановилась, припомнив что-то. -- Ах, Лотти, у Гесси опять горе с ее сестрой.
   Гесси, кухарка Кемпов, была настоящий клад. Даже миссис Пейсон трудно было найти изъяны в безупречном ведении ею хозяйства. Тем не менее она поспешила задать вопрос, неизменно повторяемый ею каждую неделю:
   -- Что твоя Гесси -- ушла сегодня в гости?
   -- Нет, когда мы уходили, она, бедняжка, еще сидела дома.
   -- Почему бедняжка? Вы носитесь с ней, как с принцессой. Ни стирки, ни уборки. Не понимаю, что она делает целыми днями. И почему это она не может обедать у своих, когда вы уходите в гости? Обязательно нужно специально для нее покупать свиные котлеты и всякую всячину!
   Генри Кемп покачал головой:
   -- Она отличная стряпуха, паша Гесси. Такой у нас еще не было. Теперь, когда прислуга...
   -- Генри, он плакала сегодня у себя в комнате, когда мы уходили. Чарли видела.
   -- Плакала, да ну?
   -- Опять из-за своей сестры, -- пояснила Чарли. -- Дженни -- эта самая сестра -- убежала из дому и, кажется, стащила деньги. Завтра дело разбирается в кабинете Эммы Бартон.
   Лотти сочувственно покачала головой. Не одну задушевную беседу с Гесси вела она на кухне у Кемпов.
   -- Я думаю, Эмма Бартон сделает все возможное ради Гесси.
   Белла горячо подхватила:
   -- Ах, Лотти, постарайся, прошу тебя! У Гесси все из рук валится. А во вторник у нас гости.
   Лотти разрешила все быстро.
   -- Хорошо, вот как мы сделаем. Завтра утром я приду к вам и переговорю с Гесси. Завтра -- последний день недели, и кабинет Эммы Бартон закрывается до вторника. Может быть, если я замолвлю словечко за Дженни, то завтра...
   -- О Лотти, отложить до вторника... -- начала Белла.
   -- Знаю, знаю. Итак, я повидаюсь завтра с Гесси и затем сразу же пойду к Эмме, чтобы застать ее до начала заседания. Гесси сможет сопровождать меня или...
   Резкий, твердый голос миссис Пейсон перебил ее: -- Нет, Лотти, не завтра! По субботам я собираю арендную плату. Ты это отлично знаешь, потому что я говорила тебе об этом сегодня утром. Кроме того, нужно закупить провизии на воскресенье.
   -- Я вернусь к половине двенадцатого, самое позднее -- к двенадцати. Эмма Бартон меня сейчас же примет, я уверена. Как только я вернусь, мы поедем собирать арендные деньги, а на обратном пути заедем на рынок.
   -- И попадем туда, когда все уже будет разобрано!
   Лотти опустила голову. Она крепко сжала руки под скатертью, но напряженные, словно застывшие, плечи были красноречивее всяких слов.
   -- Я думала, мама, что на этот раз ты ничего не будешь иметь против того, чтобы помочь Гесси.
   -- Значит, дела кухарки Беллы для тебя важнее твоей собственной матери? Да?
   Лотти медленно подняла глаза. Как будто какая-то неведомая сила толкала ее. Она встретилась взглядом с Чарли, напряженно смотревшей на нее. От Чарли ее взгляд перешел на тетю Шарлотту. И тетя Шарлотта тоже смотрела на нее не отрываясь. Эти две пары неотступных глаз, казалось, заставили ее выговорить те слова, которые она произнесла к собственному ужасу:
   -- Да, мама, я думаю, что в этом случае они важнее!
  

Глава восьмая

   Наконец собравшиеся встали из-за стола и перешли в гостиную. Все чувствовали себя несколько стесненно. Миссис Пейсон отправилась на кухню, чтобы дать инструкцию Гульде. Бедная Гульда редко имела возможность спокойно пообедать. Между ней и миссис Пейсон шла нескончаемая война из-за кофе. После завтрака, обеда и ужина хозяйка дома неизменно являлась на кухню, снимала кофейник с газовой печки и пытливо всматривалась в его черный провал.
   -- Боже праведный, Гульда, вы наварили кофе на целый полк! Это сущее мотовство. Придется половину вылить.
   -- Ничего, я выпью!
   -- Да что вы, милая! Вы заболеете. И так вы пьете чересчур много кофе. От кофе вы делаетесь нервной, желтеете...
   Гульда звучно жевала ломоть хлеба, бережно обхватив крупной рукой дымящуюся чашку своего излюбленного напитка.
   -- Нет, миссис Пейсон. Мой дедушка, так он на день по двадцать чашек пивал.
   -- Хорошо, а чем он кончил? Он мог бы жить до сего дня, если бы...
   -- Да он и сегодня жив. Девяносто лет ему, а щеки красные, что яблоки.
   В гостиной Лотти опять принялась за свое вязанье. В зале не зажигали свет, однако Чарли направилась туда и села за рояль. Играла она слабо, да и голоса особого у нее тоже не было. Лотти с вязаньем в руках вошла в большую полутемную комнату и подсела к Чарли. Та не повернула головы.
   -- Это ты, Лотти? -- спросила она, продолжая играть.
   -- Да, дорогая.
   Короткое молчание.
   -- Теперь смотри держись!
   -- О да!
   В гостиной Генри Кемп наклонился к жене и поцеловал ее. Потянувшись, он достал сигару, любовно поглядел на нее и с наслаждением закурил. Затем посмотрел на часы. О Боже, только без десяти восемь! Тетя Шарлотта сидела у двери залы и прислушивалась к музыке. Генри подошел к ней и ласково погладил ее по плечу.
   -- Твоя сигара хорошо пахнет, Генри!
   -- Это хорошая сигара, тетя Шарлотта!
   Тетя Шарлотта слегка качала головой и барабанила пальцами по ручке кресла в такт музыке.
   -- Приятно, когда в доме пахнет мужчиной.
   -- Ах вы, старая греховодница! -- расхохотался Генри.
   Он возвратился к Белле. Та в самом блаженном настроении праздно сидела в самом удобном кресле.
   -- Послушай, Белла, неужели нам придется сегодня сидеть до позднего вечера? Я совсем разбит. Работал сегодня как лошадь.
   Не успела Белла ответить, как из соседней комнаты донесся голосок Чарли:
   -- Имей в виду, мама, что за мной должны заехать.
   -- Кто -- твой поэт? -- спросила Белла.
   -- Да.
   -- На "фордишке"? -- вставил отец.
   -- Да. Смейся же, глупый мой старичок! Ну, не несчастная ли я девочка? Иметь отца, считающего, что поэты и "форды" -- отличные мишени для насмешек. Если бы тебе пришлось иметь дело с теми или другими, ты убедился бы, что в них нет ничего смешного.
   -- Положим, есть, -- не сдавался Генри. -- Каждый из них в отдельности потешен. А видя одновременно поэта и "форд", просто с ума сойти можно от смеха. Этакий современный... уф, как эта лошадь называется, ну, та, на которой обычно поэты скачут?
   Жена пришла ему на помощь:
   -- Пегас.
   -- Вот, вот, Пегас! -- прокричал он Чарли.
   -- Ты, папа, занимайся-ка лучше своим импортом, -- отпарировала веселая дочка, -- книжную премудрость предоставь маме и мне.
   Генри вдруг стал серьезен и осторожно приблизился к жене.
   -- А не можем мы, того, около девяти часов?.. А, Белла? -- вполголоса спросил он.
   -- Не раньше половины десятого. Ты ведь знаешь, как мама относится к этому.
   Генри вздохнул, покорился судьбе и устроился с газетой в буйволовом кресле. Это кресло напоминало собой уродливое чудище, ноги, спинка и ручки которого состояли из замысловато переплетенных рогов буйвола. К счастью, их острые концы были направлены в сторону от сидящего. Кресло было преподнесено Айзику Трифту какой-то организацией по застройке городских участков. Дамы в него никогда не садились и предостерегали от подобной ошибки всех посетительниц женского пола. От его рогов частенько доставалось оборкам, воланам, кружевам и рюшам. Но раз рискнув опуститься в это почтенное кресло, вы находили его неожиданно уютным и удобным. Здесь часто сиживал Генри Кемп. Покуривая и поглядывая поверх газеты, сквозь мирный дымок сигары, на это женское царство, обо многом передумал Генри этими вечерами в кругу семьи. Но говорил очень мало.
   Общая беседа носила интимный, откровенный, часто бесцеремонный характер, как обычно бывает в семьях, члены которых встречаются слишком часто и знают друг друга слишком хорошо. Например, Белла обращается к Лотти:
   -- Почему ты не сошьешь себе что-нибудь другого цвета? Ты десять лет ходишь в синем.
   -- Практичный цвет и всегда выглядит прилично.
   -- Так для разнообразия хоть раз будь непрактичной. Теперь в моде песочный цвет, -- кажется, так его называют... Что удалось сделать миссис Хайнс с тем платьем, которое она тебе перешивала?
   -- Неудачная переделка: спереди что-то тянет и проймы тесные, приходится не поднимать рук. Хочешь посмотреть?
   -- Надень-ка его.
   -- Лень возиться.
   -- Предпочитаешь ходить неряхой? Ну ладно. Уж эти мне доморощенные портнихи!
   Сегодня Белла сидит, положив ногу на ногу, и болтает в воздухе туфелькой, свесившейся на носке. Это ее любимая привычка, от которой Генри Кемп приходил в полный восторг, когда они только что поженились. Теперь, двадцать лет спустя, он уже не приходил в такой восторг. Иногда туфелька падала с ноги -- совсем нечаянно. "Генри, милый, подними" В конце концов даже принц запротестовал бы, вздумай Золушка систематически ронять туфлю. Двадцать лет!
   Покачивая туфелькой, как маятником, Белла крикнула Лотти в зал:
   -- Приятно провела время, Лот?
   -- Да, ничего.
   -- Кто там был?
   -- Наши девицы. Ты же знаешь.
   -- Хорошенькая квартирка? А какое было угощение?
   -- Великолепное: куриный салат, горячие пирожки, оливки, торты.
   -- Не может быть!
   -- Да, прямо званый вечер.
   -- А счастлива она со своим Орвилем после десяти лет ожидания?
   -- Да, конечно... По крайней мере была счастлива до этого дня.
   -- До этого дня!.. О Лотти, поди сюда, не могу же я так надрываться!
   Не переставая на ходу вязать, Лотти вернулась в гостиную. Через минуту за ней последовала Чарли. Она подошла к отцу, взгромоздилась на скользкую ручку старого кресла и прислонилась плечом к плечу Генри.
   Лотти стоя продолжала вязать. Она слегка улыбнулась.
   -- Бекки Шефер опять с цепи сорвалась. Довела Силию своими приставаниями до слез.
   -- С чем же она к ней приставала? Хорошая гостья, нечего сказать!
   -- Да все насчет брака. Брак и счастье... она утверждала, что всякая незамужняя женщина -- банкрот.
   -- Ну, это-то Силию не должно было тревожить. Она, слава Богу, вышла замуж.
   -- Бекки намекала, что Орвиля не стоило дожидаться десять лет.
   -- Большинство мужчин этого не стоят, -- отозвалась тетя Шарлотта из своего угла, -- но жены узнают об этом только после десятилетнего супружества, когда уже слишком поздно. У Силии было достаточно времени убедиться в этом, и все-таки она за него вышла. Так лучше. И она будет счастлива с ним.
   -- Шарлотта Трифт! -- закричала Чарли среди общего смеха. -- Мне сдается, что ваша мудрость -- не только плод отвлеченных размышлений. Вы, девчонки в кринолинах, вовсе не были такими тихонями. У вас, я уверена, было прошлое!
   -- Как ты полагаешь: могла бы я жить на свете все эти долгие годы без прошлого? -- отразила атаку тетя Шарлотта.
   -- Твоя Шефер что-то очень уж бойкая. -- Генри Кемп выпустил целую серию колец дыма. -- В один прекрасный день она удерет с каким-нибудь мальчишкой-рассыльным!
   -- С рассыльным? Кто это удрал с рассыльным? -- Миссис Пейсон в этот неудачный момент вошла в комнату, закончив кухонное совещание.
   -- Бекки Шефер, -- объяснила зловредная Чарли.
   Если бы вы только видели полный ужаса взгляд, брошенный миссис Пейсон на Лотти! Можно было подумать, что именно Лотти поддалась соблазну.
   -- Бекки! Нет, не может быть! Бекки Шефер!..
   -- Нет, нет, мама, успокойся! Бекки ни с кем не думала удирать. Генри только решил, что она убежит -- со временем.
   Миссис Пейсон зажгла верхнюю люстру -- до сих пор они сидели в ласковом полумраке настольной лампы, -- знаком попросила Чарли подать ей вечернюю газету, валявшуюся у кресла Генри, и уселась в старинную качалку. Миссис Пейсон легонько покачивалась, качалка скрипела. Яркое освещение, шелест бумаги, скрип качалки... Тихий уют комнаты был нарушен.
   -- Интересно знать: откуда взялась такая мысль? -- спросила миссис Пейсон, пробегая биржевую страницу. -- Хорошая семья. Приличное состояние. И Бекки хорошенькая девочка.
   Одна и та же мысль промелькнула у всех. Все взглянули на Лотти, но не высказали этой мысли вслух. Тогда сама Лотти выразила ее словами:
   -- Она не девочка, мама. Ей тридцать пять лет.
   -- Что же, прекрасный возраст! -- Миссис Пейсон шумно перевернула страницу и углубилась в сообщения о продаже недвижимости. -- Если так будет продолжаться, не знаю, как смогут люди строиться. Цены на материалы совершенно недоступны. -- Снова шуршание бумаги и скрип кресла. -- У Бекки Шефер есть мать, которая о ней позаботится.
   -- Вот именно поэтому, -- вдруг сказала тетя Шарлотта.
   Лотти взглянула на нее. На секунду спицы приостановились.
   -- Что поэтому? -- спросила миссис Пейсон. Тетя Шарлотта промолчала.
   -- Ты даже не знаешь, о чем мы говорим. Сидишь в своем углу и почти спишь.
   -- Это ты спишь, -- выпалила тетя Шарлотта, -- спишь с открытыми глазами!
   Тут очень кстати раздался звонок. Все то ли облегченно, то ли разочарованно вздохнули.
   -- Я пойду, -- сказала Лотти, и вышло так, что именно она впустила Бена Гарца.
   Послышался его голос:
   -- Здравствуйте, Лотти. Ну как вы поживаете?.. Вот это хорошо! Вы, право, отлично выглядите.
   Бен Гарц вошел в гостиную, потирая руки и весело улыбаясь. Веселый и приветливый человек этот Бен, и все-таки его веселье не согревает. Он какой-то слишком озабоченный, беспокойный и не совсем свежий. Ему смело можно дать его сорок девять лет. Круглые бесцветные глаза на румяной физиономии. Реденькие волосы тщательно зачесаны через макушку, чтобы скрыть растущую лысину. В общем, из тех людей, что при встрече с вами, едва успев поздороваться, предлагают сигару. Он и ему подобные немножко побаиваются женского пола, но Лотти ему, бесспорно, нравится.
   Бен Гарц -- примерный сын. Его мать в каждой незамужней женщине видела возможную соперницу. Хотя она постоянно повторяла: "Бену нужно жениться, я хотела бы увидеть его у тихой пристани", однако на самом деле она боялась этого больше всего на свете. После ее смерти вся Саус-Сайд говорила ему в один голос:
   -- Вам, Бен, конечно, не в чем упрекать себя. Вы были удивительным сыном.
   Однажды даже миссис Пейсон сказала о нем:
   -- Хороший малый!
   Тетя Шарлотта повела бровью:
   -- Он достаточно неинтересен для того, чтобы быть хорошим. Но мне почему-то кажется, что он только ждет случая сделаться плохим.
   Она разглядела в лице Бена Гарца какую-то неуверенность в себе и настороженность, которую ее многоопытная сестрица приняла за добродушие.
   Генри просиял, увидев Гарца, что было вполне естественно для мужчины, оказавшегося в комнате, полной женщин.
   -- Рад вас видеть, Бен! Милости просим в наш гарем.
   Бен пожал руки миссис Пейсон, тете Шарлотте, Белле и Чарли.
   -- Ну посмотрите на этого ребенка! Стала совсем барышней! Берегитесь, мисс Лотти, -- как бы племянница вас не обогнала.
   Он пожал руку Генри Кемпу и предложил ему сигару.
   -- Нет, нет, -- запротестовал Генри, -- вы должны отведать моих.
   Они обменялись сигарами, осмотрели их, засунули в жилетные карманы и закурили свои, согласно торжественному и комичному ритуалу, общепринятому между мужчинами. Бен Гарц удобно устроился в кресле, положив одну толстую ногу на другую.
   -- Должен вам сказать, мне у вас замечательно приятно бывать. Живу я, старый холостяк, в гостинице, и вдруг -- такой семейный уют! Замечательно приятно!
   Он бросил взгляд на Лотти. Он испытывал перед Лотти благоговение, смешанное со страхом, и вероятно поэтому держал себя с ней несколько развязно и как-то неестественно. Иногда ему смутно казалось, что она смеется над ним. Но она не смеялась. Ей было жаль его. Она понимала его так же ясно, как мать -- ребенка.
   -- Вы могли бы прийти к обеду, -- любезно сказала Лотти, -- если бы я раньше знала. Кемпы обедали у нас.
   -- О нет! -- запротестовал Бен, словно его действительно пригласили. -- Помилуйте, затруднять вас!.. Страшно мило с вашей стороны все-таки, что вы вспомнили обо мне. Может быть, в другой раз...
   Миссис Пейсон хранила молчание. Не в ее привычке было швыряться приглашениями к обеду направо и налево. Впрочем, неудовольствия она тоже не обнаружила.
   -- Итак, как идут дела?
   Тетя Шарлотта издала языком какой-то странный звук, похожий на кудахтанье, и приготовилась исчезнуть из комнаты. Она замечательно умела исчезать -- можно сказать, вдруг испаряться. Вы не успевали оглянуться, как ее уже не было в комнате.
   На улице раздалось пронзительное блеяние автомобильного рожка. Два коротких отрывистых гудка, затем один продолжительный -- явно сигнал.
   -- Твой поэт, Чарли, -- сказал Генри и рассмеялся громким добрым смехом.
   -- Попроси его войти, -- сказала миссис Пейсон. -- Ты не хочешь позвать сюда своего приятеля?
   -- Для чего? -- отозвалась Чарли, собиравшаяся исчезнуть.
   -- Чтобы познакомить его с нами. Понятно -- если ты его не стыдишься. Когда я была молодой...
   Тетя Шарлотта возвратилась на свое место.
   -- Хорошо, -- сказала Чарли. -- Только он этого терпеть не может. -- Улыбаясь, она пересекла комнату, открыла дверь и прокричала в темноту; -- Войдите!
   -- Зачем?
   -- Познакомиться с нашими.
   -- О, послушайте...
   В передней послышался разговор и приглушенный смех. Затем эти два молодых существа, прекрасная юная пара, вошли в гостиную и сразу все сидевшие в комнате почувствовали себя стариками -- старыми, неуклюжими, ненужными, кончеными людьми. Те двое остановились на секунду в дверях. В самой их коже, в блеске их буйных волос, во влажной ясности глаз, в позе их стройных тел -- во всем сквозила юность.
   Чарли была высокого роста, но он был выше. Волосы теплого оттенка казались почти красноватыми, как у фавна. Грациозный, тонкий, спокойный, хорошо владеющий собой юноша. На нем были белые фланелевые брюки -- вероятно, после тенниса в гимнастическом зале -- и широчайшее пальто, небрежно застегнутое поверх рубашки. Костюм, безусловно, совсем неподходящий для мартовского вечера в Чикаго. Но держался он в этом костюме так, словно был во фраке. И вместе с тем была в нем какая-то милая застенчивость.
   Чарли помахал рукой, словно соединяя его этим жестом со всеми присутствующими.
   -- Маму и отца вы, конечно, знаете. Бабушка Пейсон, тетя Лотти, мистер Бен Гарц... О, простите меня, тетя Шарлотта, я думала, вы ушли. Там, в углу, моя двоюродная бабушка -- Шарлотта Трифт... А это -- Джесси Дик.
   Страшная это вещь -- видеть, как краснеет старая женщина. Тусклая, густая краска медленно мучительной волной залила лицо тети Шарлотты, и глаза ее вдруг стали огромными и темными, как глаза насмерть испуганной молодой девушки. Потом краска отхлынула и лицо побелело как мел. Словно беспощадная рука обвилась железными пальцами вокруг старого сердца, сжала его с чудовищной силой -- и отпустила. Тетя Шарлотта всматривалась в стоявшего у дверей юношу, мучительно всматривалась в него старческими глазами сквозь дымку долгих, долгих, бесконечно долгих лет.
   Чарли принесла из передней свои вещи и надевала ботинки. Джесси Дик наклонился, помогая ей застегнуть пряжки. Он опустился па одно колено. Чарли слегка покачнулась и, сохраняя равновесие, оперлась рукой о его голову. Улыбаясь, взглянул он на нее снизу вверх; улыбаясь, взглянула она на него. Почти шестьдесят лет жизни слетели с тети Шарлотты Трифт, и снова она стала восемнадцатилетней девушкой в шерстяном платье на кринолине, в зеленой бархатной шляпе с блондами, в маленьких перепачканных грязью сапожках и белых чулках.
   Она не могла больше противиться влекущей ее силе. Она встала со своего места в дальнем углу и подошла к молодой паре. Оживленная беседа в гостиной продолжалась. Ее ухода никто не заметил.
   -- Я знала вашего... я знала одного Джесси Дика -- давным-давно.
   Юноша выпрямился.
   -- Да? В самом деле?
   -- Он погиб, был убит под Донельсоном.
   Молодой человек резким движением похлопал рукой об руку, стряхивая кусочки сухой грязи от ботинок.
   -- Вероятно, это был брат моего деда, -- вежливо сказал он. -- Я слышал о нем.
   Он слышал о нем! Шарлотта Трифт, придавленная тяжестью семидесяти четырех лет погибшей жизни, смотрела на юношу. Он слышал о нем!
   -- Помрой Дик -- ваш дед? Помрой Дик?
   -- Ну да! Вы его тоже знали? Ведь он не был... Мы, Дики, не... Каким образом вы могли его знать?
   -- Нет, вашего деда Помроя Дика я не знала, -- сказала тетя Шарлотта, и морщинистые, поблекшие губы улыбнулись, обнажив два ряда голубоватых ровных зубов. -- Я знала... Джесси Дика. -- Она взглянула на него и опустила глаза. -- Джесси Дика.
   Чарли перегнулась и прижалась своими свежими влажными губами к пергаментной коже ее щеки.
   -- Ну разве это неинтересно?! До свиданья, дорогая тетя. -- Она приостановилась и бросила лукавый взгляд на мальчика. -- Может быть, он тоже был поэтом, тетя Шарлотта?
   -- Да.
   Джесси Дик быстро повернул голову.
   -- Неужели? Я этого не знал. Вы уверены? У нас в семье никто не говорил...
   -- Совершенно уверена, -- спокойно сказала тетя Шарлотта. -- Семьи часто не знают таких вещей. Не знают как следует друг друга, хочу я сказать.
   -- Да, вы правы, -- вежливо подтвердили он и Чарли.
   Обоим не терпелось поскорее уйти. Кивнув на прощание сидевшим в гостиной, они исчезли. Шарлотта направилась было к себе наверх.
   -- Джесси Дик... -- донеслось до нее из гостиной.
   Она быстро вернулась и снова уселась в полутемном уголке. Говорил Кемп, улыбаясь во весь рот:
   -- Ну и штучка наша девочка! Вечно около нее кто-нибудь увивается. То какой-то профессорский сынок в роговых очках и без шляпы. А то вдруг юнец-миллионер, с которым она познакомилась на балу. Тогда вся квартира наполняется его орхидеями, да розами, да конфетами от Плау. Теперь очередь этого Дика.
   Бен Гарц покачал головой:
   -- Ах, молодежь, молодежь!
   Что он хотел этим сказать, осталось неизвестным. Но миссис Керри Пейсон точно знала, что именно следует сказать:
   -- А кто он такой? Дик? Не слыхала такой фамилии. Кто его родные?
   Белла тревожно задвигалась в кресле.
   -- Он поэт, -- сказала она, -- и очень недурной к тому же! Некоторые его вещи...
   -- Кто его родные? -- настаивала миссис Керри Пейсон. -- Ведь они-то не поэты, а?
   Тут Генри снова громко расхохотался, несмотря на предостерегающее покашливание Беллы.
   -- У его отца -- гастрономический магазин на Сорок пятой улице. Знаешь, известные "Деликатесы Дика". Мы покупаем там все закуски. Особенно славятся его маринованные сельди. Говорят, он приготавливает их по рецепту, передаваемому в семье из поколения в поколение. Предки его были, кажется, голландцами, и вот почему...
   Но миссис Пейсон узнала уже довольно.
   -- Ну, Белла, могу сказать, ты зашла слишком далеко с этой пресловутой свободой, которую дала Чарли. "Деликатесы Дика"! Вероятно, поэт продает селедки за прилавком? И дает вам, вероятно, лишнюю ложку огурцов, когда вы...
   Белла поспешно перебила:
   -- Он, мама, не бывает в магазине. Его родители очень состоятельные и приличные люди. Понятно -- весь Гайд-парк покупает у них деликатесы для званых вечеров.
   -- Его мать -- очень изящная женщина, -- вставил Генри. -- И к тому же умница. Сама ведет все дело, как я слышал. Старик Дик немножко мечтатель. А мечтательность -- неподходящее качество для хозяина гастрономического магазина.
   -- Зато это походящее знакомство для Чарли с ее новейшей подготовкой, -- мрачно заметила миссис Пейсон. -- Не удивлюсь, если они ей поручат ветчину или сыры.
   -- Что вы, мама, ведь Чарли еще ребенок... Не стоит вам огорчаться, -- заметил Генри Кемп.
   Белла заговорила несколько обиженно:
   -- Он даже не живет дома, а снимает комнату недалеко от университета. Он любит своих родителей, но не чувствует симпатии к их ремеслу. Его стихи регулярно печатаются в журнале "Поэзия", а туда принимают только лучшие вещи. Он окончил колледж, не получая ни цента из дому. И, -- торжествующе закончила Белла, -- весной он выпускает книгу стихов.
   -- Ха-ха! -- весело засмеялся было Генри, но быстро спохватился, разглядывая тлеющий кончик своей сигары. -- Понимающие люди говорят, что стихи у него чертовски хорошие. Странные, но хорошие. Я прочел одно из его стихотворений. В нем говорится об издохших лошадях, их внутренностях и... -- Генри смущенно закашлялся. -- Его новая книга называется... -- Тут он задохнулся от безмолвного смеха.
   -- Генри, ты просто ничего не понимаешь, оттого и хохочешь. Это новая поэзия.
   -- Его новая книга, -- серьезно продолжал Генри Кемп, -- называется "Белые черви".
   Он обменялся взглядом с Беном Гарцем. Оба оглушительно захохотали.
   Миссис Пейсон наклонилась вперед в своей качалке:
   -- И вы позволяете Чарли встречаться с подобным господином!
   -- О, мама, довольно! Давай прекратим обсуждать дела Чарли. Мистеру Гарцу это совсем неинтересно...
   -- О, что вы! Наоборот, очень интересно. А вам, мисс Лотта? Наша молодежь...
   -- Надо сказать, -- начала Белла, не слушая его, -- что все девчонки совсем помешались на нем и страшно завидуют Чарли. Он ей написал стихотворение, которое появилось в последнем номере "Поэзии". -- Белла разом покончила с дискуссией, нервно качнув ногой: болтающаяся туфелька слетела. -- О, Генри, моя туфля! Генри послушно поднял.
   -- И затем, они еще дети. Чарли настоящий младенец.
   Миссис Пейсон с силой раскачивала скрипучую качалку.
   -- Ты слышала, что она сказала о пяти...
   -- О пяти...
   -- Ну, ты же знаешь, насчет пяти детей.
   Последовал взрыв хохота. Тетя Шарлотта незаметно выскользнула из комнаты.
   Начался неизбежный разговор о войне. Бен Гарц был из числа тех, у кого висела в конторе карта, утыканная разноцветными булавками. И пошло, и пошло! Говорят, война будет продолжаться еще годы и годы... Да нет, это немыслимо: немцы умирают с голоду... Напрасно вы этому верите, они готовились сорок лет... А как французы поразительно дерутся, кто бы мог подумать: они все такие щуплые!.. Все-таки им теперь солоно приходится... Мы вмешаемся, запомните мои слова. Мы должны были это сделать уже год назад.
   Лотти сидела над вязаньем. Бен Гарц протянул руку и потрогал мягкий, упругий клубок шерсти.
   -- Если мы вмешаемся в войну и мне придется пойти на фронт, вы мне свяжете что-нибудь, мисс Лотти?
   Лотти подняла глаза:
   -- Если вы уйдете на войну, я свяжу вам полный комплект: носки, рукавицы, шлем, напульсники, свитер.
   -- О смерть, где твое жало? -- Бен Гарц закатил свои белесые глаза.
   Генри Кемп больше не смеялся. Лицо его как будто вдруг постарело, щеки впали. Придя в серьезное настроение, он даже не заметил, что сигара его погасла.
   -- Будь покойна, Лотти: война окончится прежде, чем мы успеем в нее вмешаться.
   Бен Гарц жестом выразил свое несогласие.
   -- Не будьте так уверены в этом. Я слышал из довольно достоверного источника, что в будущем году в это время мы уже будем воевать. Мне даже предложили ввиду этого принять участие в одном деле по изготовлению мужских часов-браслеток. И если мы вмешаемся, я войду в это предприятие. На нем можно сделать состояние.
   -- Мужские часы-браслеты! Настоящие мужчины их не носят. Разве только фаты!
   -- Да, теперь не носят, кроме инженеров, полисменов, авиаторов, солдат и прочих "фатов" в этом роде. Но говорят, что там никаких других часов не признают. Во всяком случае, если мы вмешаемся в войну, я войду в это часовое дело.
   -- Н-да, -- угрюмо отозвался Генри, -- если мы вмешаемся в войну, я войду только в богадельню.
   Белла решительно встала.
   -- Становится поздно, Генри.
   Миссис Пейсон ощетинилась:
   -- Только начало десятого. Вы приходите раз в неделю. Можно было бы и не убегать сразу после обеда.
   -- Совсем не сразу после обеда, мама. И, кроме того, Генри страшно много работает. Он совсем измучен.
   Миссис Пейсон, знавшая положение дел Генри, выразила носом недоверие.
   Но все-таки они ушли. Уже в вестибюле Белла спросила:
   -- Значит, завтра утром ты придешь, Лотти?
   -- Да.
   Лотти немножко побледнела.
   Лицо миссис Пейсон стало жестким.
   С улицы донесся рев -- Генри согревал машину Чиханье и фырканье, потом грандиозное ворчанье. Уехали.
   Трое оставшихся опять устроились в гостиной. Миссис Пейсон любила поговорить с мужчинами. Ее приучили в этому годы деловой жизни. Когда у Лотти бывали в гостях мужчины, она почти всегда сидела с ними. Лотти никогда не выражала неудовольствия по этому поводу. Она даже никогда не отдавала себе отчета в том, что, быть может, этим объясняется то, что она до сих пор носит имя Лотти Пейсон.
   Сегодня она даже была рада, что мать осталась в гостиной. Прилежно провязывая петлю за петлей, она думала об Орвиле и Бене Гарце, о Чарли и об этом... как его?.. Джесси Дике. Какой он стройный и молодой! И сколько в нем жизни!.. Какая чудесная линия подбородка... Его красота так ослепительна, что почти больно смотреть на него... Бекки Шефер и мальчишка-рассыльный... Так вот что хотел сказать Генри: женщин ее возраста влечет к себе юность. Нездоровое влечение...
   Лотти встряхнулась. Миссис Пейсон и Бен Гарц оживленно беседовали.
   -- По-моему, это очень выгодное предложение, миссис Пейсон. Но на вашем месте я бы не торопился.
   -- Я обдумаю ваш совет, мистер Гарц. Ведь, в конце концов, я просто одинокая женщина. Мне не у кого спросить совета.
   -- Вам никого и не нужно, миссис Пейсон, вы сами достаточно проницательны. Но предложение это, действительно...
   Лотти встала.
   -- Принесу вам чего-нибудь выпить.
   Бен схватил ее за локоть.
   -- Спасибо, не беспокойтесь, мисс Лотти. -- Он всегда называл ее мисс Лотти в присутствии третьих лиц и просто Лотти -- с глазу на глаз.
   Тем не менее она принесла бутылку имбирного пива и бисквиты. Во взгляде, брошенном им на это легкое угощение, было что-то поразившее ее доброе и отзывчивое сердце. Мать будет недовольна, она знала. И все же тот прилив храбрости, который заставил ее поднять голос за обедом, подстрекнул ее на новые дерзания.
   -- Как ваше мнение насчет чашки горячего кофе с несколькими сэндвичами?
   -- О, что вы, мисс Лотти! Зачем это... благодарю вас.
   Но глаза его просияли.
   -- Глупости, Лотти! -- резко сказала миссис Пейсон. -- Мистер Гарц не хочет никакого кофе.
   -- Нет, хочет. Правда? Пойдемте на кухню. Мы закусим на скорую руку. Я нарежу хлеба, а вы будете намазывать масло.
   Бен Гарц встал с живостью.
   -- Человек, живущий в гостинице, не может отвергнуть такое предложение, мисс Лотти.
   И он грузно поспешил за ней.
   Проглотив горькую пилюлю, преподнесенную неожиданно взбунтовавшейся дочерью, миссис Пейсон с минуту постояла в нерешительности. Затем, достав из угла свою толстую палку, она проследовала на кухню, с таким видом вдыхая вкусный аромат кипящего кофе, точно это был отравляющий газ.
   Вечер закончился бриджем "с болваном". Лотти вообще играла неважно, так как не относилась к этому занятию с должной серьезностью. Миссис Пейсон систематически назначала слишком высокую игру. Бен Гарц подмигивал сквозь сигарный дым, хохотал над тактикой миссис Пейсон и норовил коснуться колен Лотти под столом.
   "...выйду замуж в двадцать лет и рожу пятерых детей, одного за другим..."
   -- Лотти Пейсон, о чем вы думаете?! -- раздался возмущенный голос матери.
   -- А что... в чем дело?..
   -- Ты побила моего туза!
  

Глава девятая

   Между половиной девятого и девятью часами утра мальчик из гаража "Элит" ежедневно подъезжал в пейсоновской "электричке" к дверям их особняка. Каждый уважающий себя шофер презирает все электрические средства передвижения, но этот молодой человек смотрел на уход за дряхлой колесницей Пейсонов, как на личное для себя оскорбление. Он обращался с ее скрипучими рычагами так, как профессиональный футболист -- с детским резиновым мячом, то есть как с вещью, недостойной внимания. Выскочив из автомобиля, он с такой силой захлопывал за собой дверцу, что эта древность некоторое время ходуном ходила на своих раскоряченных колесах. Затем он обходил вокруг "электрички", со злостью тыкал сапогом в изношенную шину и, посвистывая, удалялся восвояси. Лотти, наверно, тысячу раз наблюдала эту сцену. Если он иногда забывал ткнуть шину, Лотти испытывала некоторое разочарование.
   На этот раз Лотти, уже совершенно готовая, еще до восьми часов звонила в гараж "Элит". Она хотела пораньше выбраться из дому и воспользоваться, для экономии времени, "электричкой".
   Как ни рано вставала Лотти, тетя Шарлотта поднялась еще намного раньше. Но вниз она еще не сходила. Миссис Пейсон уже позавтракала и прочитала газету. После миссис Пейсон газета становилась бесповоротно потерянной для других читателей: она валялась беспорядочной грудой и все страницы се были перепутаны. Лотти иногда подумывала: не является ли ее пристрастие к чистенько сложенной, неизмятой газете одним из признаков того, что она окончательно превращается в старую деву. Тетя Шарлотта однажды сказала, разглаживая отчаянно измятые листы дрожащими пергаментными пальцами:
   -- Знаешь, Керри, читать газету после тебя -- все равно, что узнавать новости на третий день. В них нет аромата свежести.
   Сидя в это утро за чашкой кофе, Лотти едва пробежала заголовки. Ее мать что-то переставляла в буфете. Миссис Пейсон принадлежала к числу тех людей, которым непременно нужно что-нибудь делать с шумом и треском в той комнате, где вы либо завтракаете, либо читаете, либо пишете. Она доставала блюда и ставила их на место. Она отодвигала ящик и гремела серебром. Она сражалась с дверцей буфета, которая вечно застревала. Она делала заметки на оберточной бумаге твердым карандашом, издававшим действующие на нервы звуки. Все это перемежалось отрывистыми и громогласными переговорами с Гульдой через дверь буфетной.
   -- Рис нужен?
   -- Что?
   -- Рис!
   -- Нет, есть.
   Карандаш шуршит и скрипит под аккомпанемент бормотания:
   -- Мыло... кухонную щетку... молодой картофель... справиться насчет электрических лампочек... кофе...
   Дальше полным голосом:
   -- Кофе у нас, положим, довольно. На кухне -- молчание.
   -- Гульда, кофе у нас довольно! В среду я купила целый фунт.
   Молчание. Потом -- робкий голос:
   -- Хватит только на воскресенье.
   -- Ну, знаете, милая!.. -- Пружинная дверь едва не слетает с петель от стремительности, с какой миссис Пейсон отправляется на театр военных действий против кофеистребительницы...
   Утро было пасмурное, серое, туманное -- настоящее чикагское утро середины марта. С озера дул влажный пронизывающий ветер, леденящий сильнее, чем суровый мороз, и словно погружающий вас в холодную воду. Повсюду еще лежал выпавший месяц назад и почерневший от копоти снег. Первая страница газеты предсказывала дождь. Ни намека на солнце в цветных стеклах окна столовой. "Брр!" -- подумала Лотти, представляя себе месиво грязи на улицах. И все же она улыбалась. Все утро в ее распоряжении, все утро от восьми и почти до полудня. Ее ждала Гесси, которую нужно было расспросить обо всем, ее ждала Эмма Бартон, с которой нужно было посовещаться, ее ждало дело, настоящее дело. Лотти встала из-за стола и, одеваясь, придерживала одной ногой створку пружинной двери.
   -- Я, мама, непременно вернусь часам к двенадцати, а может быть и раньше. Тогда мы прямо отправимся по твоим делам -- собирать арендную плату, а на обратном пути...
   -- Гм, гм... -- промычала только миссис Пейсон. Губы ее были сжаты.
   -- И вообще, по-моему, не стоит хлопотать из-за воскресного обеда. По воскресеньям мы всегда позже встаем и больше едим за завтраком. Давай заменим обед на этот раз ленчем. Попробуем! Забудем о телятине и о...
   Миссис Пейсон указала бровями на прислушивающуюся Гульду.
   -- Я предоставляю это твоей сестрице Белле -- всякие выдумки насчет позднего вставания по воскресеньям и ненужности настоящего обеда. В моем доме всегда были воскресные обеды и всегда будут, пока я здесь хозяйка.
   -- Хорошо, я только...
   Лотти отпустила пружинную дверь. Она вернулась в столовую и посмотрела на себя в зеркальную стенку буфета. Лотти принадлежала к тем женщинам, которые хорошо выглядят по утрам. А в это утро она выглядела лучше обыкновенного. Легкая, бодрая улыбка играла у нее на губах. На ней был вполне элегантный костюм, меховая накидка и маленькая бархатная шляпа, забракованная Беллой накануне. Она натягивала перчатки, когда мать вошла в столовую.
   -- Я непременно вернусь к полудню!
   Миссис Пейсон промолчала. Лотти направилась по длинному вестибюлю к парадной двери. Мать пошла за ней.
   -- Едешь к Белле?
   -- Да. И должна торопиться.
   У двери миссис Пейсон бросила последнее наставление:
   -- Поезжай через Южный парк и Гранд-авеню.
   Лотти и намеревалась избрать этот путь, самую естественную дорогу к Белле. Но теперь, подстрекаемая каким-то бесом противоречия, она бросила через плечо, сама удивляясь своим словам:
   -- Нет, я поеду через Прери-авеню до Пятьдесят пятой.
   Это был наихудший из возможных маршрутов.
   Она не обращала внимания на мокрый, хмурый ветер, с грохотом пролетая в громоздком ящике мимо грязных, облупленных домов. "Какое уродство, -- думала она. -- Чикаго похож на неряшливую молодую женщину, красавицу по своим данным, но предпочитающую разгуливать в засаленном капоте и стоптанных туфлях".
   Кемпы жили в одном из самых старых доходных домов Гайд-парка и вместе с тем в одном из самых аристократических, насколько могут быть аристократическими доходные дома Чикаго. Когда Белла вышла замуж, она и слышать не хотела о квартире в большом доме. Никогда она так не жила, заявила она, и вряд ли сможет жить. Она задохнется. Такое жилье лишено интимности. Масса народу -- внизу чужие, наверху чужие! Но особняки были редки в Гайд-парке. Ей пришлось уступить и, в виде компромисса, снять квартиру, чересчур для них просторную -- в девять комнат. На улицу выходили две комнаты: приемная и гостиная, но через несколько лет Белла с ними разделалась, Вообще, Белла была инициатором всевозможных переделок в квартире -- за счет Генри, а не домовладельца! Из года в год ломались перегородки; старая арматура выбрасывалась и заменялась новой; темная деревянная отделка красилась эмалевой краской в светлые тона. Прежняя приемная и гостиная были соединены в огромную комнату. Пристроили даже застекленную веранду, без которой ни одна чикагская квартира не может почитаться образцовой. При наличии веранды вся домашняя жизнь становится для соседа открытой книгой.
   В жилой комнате Беллы царил тщательно продуманный беспорядок. Уютная, располагающая комната -- с книгами, лампами, мягкими низенькими креслами, нежно прильнувшими к столикам. На столиках только что вышедший роман, набитые папиросами ящички тисненой кожи, пузатые деревянные чашечки. Алые ветки рябины в пестрых вазах -- добыча осенних экскурсий Чарли. В углу глубокого кресла -- моток розоватой шерсти и клубок того же оттенка, проткнутый двумя янтарного цвета иглами, -- первый намек на летнюю гамму гардероба Чарли. Большой рояль, на пюпитре которого -- Шопен и рядом кричащая обложка какой-то шансонетки с невероятным названием "Ти-да-ди". Вся комната была так же непохожа на гостиную особняка на Прери-авеню, как Чарли -- на миссис Керри Пейсон. Недавно Белла обставила веранду в китайском стиле. Разумеется, ни один китаец -- будь то кули или мандарин -- не признал бы ни одной вещи из этой Обстановки.
   Дверь открыла Гесси. Симпатичная молодая женщина, эта Гесси, способная, сдержанная, с чувством собственного достоинства. Она отличалась педантичностью, чистоплотностью и прямодушием.
   -- О-о, мисс Лотти! Как вы рано! Барыня еще не встала, а мисс Чарли в ванне.
   -- Ничего, Гесси. Я пришла к вам.
   Глаза Гесси были красны от слез.
   -- Ах... Дженни...
   Она повела Лотти на кухню. Мужественная молодая женщина, смотревшая на вещи трезво, принялась рассказывать о своих горестях, продолжая в то же время проворно делать свое дело. Лотти слушала рассказ Гесси о семье. Отчим -- просто бездельник и пьяница. Мать вечно связывается с жильцами. И, наконец, Дженни. Дженни вовсе не испорчена. Она просто любит поразвлечься. Двое братьев, грубые, распутные парни, постоянно наскакивали на Дженни. Они не давали ей гулять со знакомыми ребятами. На улице орали на нее, так что от стыда она не знала, куда деваться. Они хотели выдать ее замуж за одного из жильцов. Правда, у него куча денег, только он стар, как отец Дженни. Дженни же только семнадцать... Все это поведала Гесси, проворно шмыгая от стола к раковине, от раковины к плите.
   -- Семнадцать! Почему бы ей не уйти из дома и не поискать себе место, как сделали вы, Гесси?
   -- Но Дженни, по-видимому, не создана для такой работы.
   -- Вот Дженни какая!
   Гесси вытащила из кармана захватанный конверт, вынула из него мокрыми пальцами нацарапанное карандашом письмо и указала на подпись. Письмо было от Дженни к сестре и подписано с закорючками и росчерками: "Жаннета".
   -- Так, так, -- сказала Лотти, -- понимаю!
   Дженни работала на фабрике и платила родным за стол. По вечерам и по воскресеньям она помогала в работе по дому. Но на нее вечно орали. И вот Дженни забрала сотню долларов и убежала из дому.
   -- О, Дженни умница и такая ловкая, -- сказала в заключение Гесси, -- ловкая, как машина! Может, в голове цифры складывать. Когда она окончила школу, она хотела учиться печатать на пишущей машинке, чтобы работать в конторе, но мамаша и братья не пустили. Орали, орали на нее, и вот Дженни на фабрике.
   Лотти все было ясно. Недаром она часто подолгу бывала у судьи Бартон.
   -- Вы со мной не хотите пойти, Гесси?
   Та энергично замотала головой.
   -- Нет, лучше идите без меня. Я сразу начну реветь, Дженни начнет реветь, мамаша начнет выть и...
   -- Хорошо, хорошо, Гесси... Чьи это были деньги?
   -- Брата Отто. Ох, он совсем взбесился. Говорит, что упрячет Дженни в тюрьму...
   -- Ну нет, Гесси! Без судьи Бартон он это сделать не может, а она ни за что...
   Гесси исчезла в своей каморке и вынырнула оттуда с пачкой засаленных бумажек в руке. Она протянула их Лотти.
   -- Здесь больше пятидесяти долларов. Я их скопила. Дайте их судье, чтобы он не засадил Дженни в тюрьму.
   Гесси принадлежала к классу людей, для которых сто долларов недостижимая сумма.
   -- Ах, Гесси, смешная вы! Судья -- женщина. И вообще, не дело подкупать...
   -- Да ну-у? Женщина? В жизни такого не слыхала!
   -- Представьте себе, да! И Дженни в тюрьму не посадят. Обещаю вам.
   По коридору мчалась фигурка в чесучовом купальном халатике, перехваченном в талии шнурком, тоненькая и скользкая, как золотая рыбка, -- Чарли.
   -- Я слышала, как ты пришла. Кончила с Гесси? Тогда пойдем ко мне. Поболтаем, пока я буду одеваться. Потом поедешь быстрее и наверстаешь потерянное время. Ну пожалуйста! Ты сговорилась с Гесси?
   -- Да-а, -- благодушно сказала Гесси, но удивленное выражение словно застыло на ее лице. -- Да! Подумайте, судья -- женщина. Никогда в жизни...
   -- Гесси, будьте добренькая, подайте мне завтрак на веранду? Утро такое хмурое. Я через пять минут...
   Действительно, больше пяти минут не потребовалось. Наблюдая за тем, как одевается Чарли, Лотти пыталась представить, что подумали бы об этом бабушка или двоюродная бабка молодой особы. О прабабушке и говорить нечего. Лотти решила, что эта давно лежащая в сырой земле викторианская леди, запакованная с головы до ног в полотно, кисею, шерсть и сукно, опутанная бесчисленными шнурками, тесемками и проволокой, несомненно упала бы в обморок от такого зрелища. Детали туалета Чарли были удивительно немногочисленны и просты. Обыкновенно ее туалет состоял из трех полувоздушных предметов, не считая чулок и ботинок. В данный момент она начала в них облачаться. Сначала она туго натянула чулки, затем скатала их валиком чуть пониже колена. Стянув лишнюю часть плотным жгутом, она подсунула его под валик, который скатала еще и закрепила дюйма на три ниже колена в виде искусно сделанного шелкового браслета. И чулок держался плотно без всяких подвязок. Далее шла пара легких и коротеньких штанишек вязаного шелка, маленькая прямая сорочка, подхваченная на плечах лентами, и лифчик, стягивающий юную грудь. Поверх этой призрачной основы -- легкое, тоненькое и короткое платье. Вот и все. Но ведь она -- гибкий стебелек, легкая былинка, стрела звенящая (см. стихотворение, посвященное Ш. К. в "Ежемесячнике поэзии" за февраль, подписанное Джесси Дик). Волосы она свернула в узел, который обезобразил бы каждую, но не Чарли. Надув губки, она критически оглядела себя в зеркало. Хулители говорили, что у Чарли чересчур полные губы. Чарли ненавидела свои губы, считая их грубыми и чувственными. Некоторые были другого мнения (см. стихотворение "Ваши губы" в июньском номере журнала "Век").
   -- Ну вот, -- сказала Чарли и отвернулась от зеркала. -- Прошло ровно пять минут.
   -- По-твоему, ты одета?
   -- Ну да. А что...
   -- По-моему, это только эскиз костюма. Но, пожалуй, так тоже ничего: во всяком случае, ты прикрыта. Но, надеюсь, твоя бабушка никогда не увидит того, что видела я сегодня. Рядом с тобой Я чувствую себя пожилым, зашитым на зиму эскимосом.
   Чарли выразительно пожала плечами:
   -- Терпеть не могу наворачивать на себя кучу всяких вещей.
   На теплой веранде ее ожидал поднос с фруктами, поджаренными ломтиками хлеба, дымящимся шоколадом.
   -- Мне нужно идти, -- бормотала Лотти, стоя в дверях и наблюдая за племянницей.
   Чарли приступила к завтраку с таким аппетитом, что, глядя на нее, невольно тоже хотелось есть. С восхищением зажмурилась она после первого глотка шоколада.
   -- У-у, горячо! Так ты решительно отказываешься? И она быстро и основательно справилась со всем.
   Сидя в беспощадном свете многооконной комнаты, она казалась такой же розовой, свежей и ясноглазой, как всегда.
   Лотти принялась застегивать жакет. Чарли гоняла крошки хлеба по тарелке.
   -- Какого ты мнения о нем?
   Лотти знала полный набор кавалеров Чарли. Но ни разу Чарли не интересовалась мнением о них Лотти.
   -- Очаровательный юноша и совсем не похож на поэта...
   -- Они всегда не похожи. Я имею в виду настоящих поэтов... И ты действительно находишь его очаровательным?
   -- Как и твоя мать. Вчера она с энтузиазмом отзывалась... о его произведениях.
   -- М-м-м! Мама пристрастна к молодым поэтам.
   Между Чарли и ее матерью существовал как бы неписаный договор. Чарли успешно командовала целыми ротами преданных ей молодых людей различного роста, звания и состояния. Молодых людей, любивших дальние прогулки и придорожные ресторанчики; молодых людей, предпочитавших танцевать на вечерах; молодых людей, сопровождавших ее на симфонические концерты; молодых людей, читавших ей вслух. И миссис Белла Кемп, еще молодая и привлекательная, несмотря на двадцатилетнее супружество, с удовольствием болтала с этими стройными юнцами. Это был изящный, крепкий народ. Пожатие их рук вдавливало вам кольца в пальцы. Они смотрели вам в глаза -- и слегка краснели, Их профили могли затмить любую звезду экрана. Их талии сделали бы честь любой девице -- результат тенниса и бейсбола. И никаких нервов. Они были отнюдь не болтливы, но умели поговорить на обычные молодежные темы, как, скажем: рабочий вопрос, социализм, проблема пола, Фрейд, бейсбол, танцы и в последнее время -- война. Некоторые из них горели желанием записаться в эскадрилью имени Лафайетта. Белла Кемп любила сидеть в кругу этой молодежи, и болтать, и смеяться, и покачивать своей туфелькой в воздухе. Чарли это знала. И мать понимала, что Чарли знает. Да, Чарли не надуть!
   Да, -- сказала Чарли, допивая свой шоколад. -- Мама пристрастна к молодым поэтам!
   Лотти нужно было уходить. Она бросила взгляд вдоль коридора.
   -- Как ты думаешь, она еще спит? Я хотела бы сказать ей два слова.
   -- Постучи в дверь. По утрам я никогда ее не тревожу. Но не думаю, чтобы она спала.
   Еще одно неписаное правило. Мать и дочь относились друг к другу с вежливым вниманием; одна не вмешивалась в дела другой. Миссис Кемп любила пить утренний кофе в постели -- привычка, которую Чарли терпеть не могла. Раз в неделю приходила здоровенная девица-шведка делать миссис Кемп общий массаж и так называемый массаж лица. Вы бы послушали мнение миссис Пейсон по этому поводу! Белла защищалась, ссылаясь на какое-то расстройство пищеварения.
   Лотти постучалась. Молчание. Затем не особенно радостный голос попросил ее войти. Белла лежала в кровати, отдыхая. По утрам в постели ей можно было дать ее годы. Щеки слегка ввалились и отливали желтизной.
   -- Это ты? Я так и думала.
   Белла лениво подняла глаза.
   -- Я проснулась совсем разбитой. Ну как эта история с Гесси?
   -- Сейчас я еду в город. Думаю, все уладится.
   -- Устрой только так, чтобы во вторник Гесси не была расстроена. Глядя на нее, не скажешь, что она такая нервная. Крупная, здоровая женщина. Но когда она расстраивается, тогда беда!.. А я так хочу, чтобы обед вышел удачно. Миссис Фельис...
   Лотти не могла подавить улыбку.
   -- Ах, Белла, Белла!
   Белла капризно завертела головой по подушке.
   -- Ах, Белла! -- по-детски передразнила она сестру. -- С каждым днем, Лотти, ты становишься все больше похожей на маму.
   Лотти вышла и осторожно притворила за собой дверь. Чарли ждала ее в конце коридора.
   -- Ну, не скажи, что я тебя не предупредила: вот сейчас дам тебе шоколадный поцелуй! -- Чарли сочно чмокнула тетку. -- Ты позавтракаешь в городе? Недавно открылось очаровательное кафе у озера.
   -- Я обещала вернуться домой самое позднее к двенадцати.
   -- Чего ради?
   -- Чтобы отвезти мать на рынок.
   -- Скажите пожалуйста!
   -- У тебя, Чарли, есть свое дело, а это -- мое дело.
   -- Вот как? И оно тебе нравится?
   -- Н-н-нет!
   -- Значит, это дело не для тебя.
   У двери Лотти выплеснула последний аргумент:
   -- Я полагаю, что даже такое свободомыслящее существо, как ты, признает существование долга?
   Чарли перегнулась через перила:
   -- Нет высшего долга, чем долг по отношению к самой себе!
   -- Болтушка! -- засмеялась Лотти, открывая парадную дверь.
   -- Трусиха! -- прокричала сверху Чарли.
  

Глава десятая

   Погода стала лучше.
   Над озером постепенно поднимался туман и сквозь плотную серую пелену даже проглядывало водянистое лимонно-желтое солнце. Лотти чувствовала необыкновенный подъем. Ею овладело какое-то пьянящее ощущение свободы. Она вскочила в "электричку". Как приятно в одиночестве ехать по своему собственному делу. Никто тебе не говорит: "Тише! Не так скоро!" Никто не спрашивает как раз при проезде в кипящем водовороте между Стейт-- и Медисон-стрит, будут ли сочетаться два образчика виденного ими шелка. Перед Лотти -- полоса лоснящегося черного асфальта. Она мчится по ней с головокружительной быстротой, то есть с головокружительной для этой рухляди, чьи внутренности, как кажется, всеми силами протестуют против каждого оборота колеса.
   Лотти всегда испытывала прилив местного патриотизма, проезжая вдоль берега Мичигана. По одну сторону -- парк Гранта и за ним озеро; по другую -- шикарные магазины. Нужно было с напряженным вниманием смотреть вперед -- и все же уголком глаза отмечать мелькания заманчивых выставок в окнах, статные, полупризрачные в тумане фасады зданий. Это веселило душу Лотти. Она чувствовала себя молодой, свободной, появилось ощущение собственной значимости. Старый сумрачный дом на Прери-авеню на минуту перестал для нее существовать. Как хорошо было бы позавтракать где-нибудь с Эммой Бартон -- умной, живой, чуткой Эммой Бартон. Пожалуй, и Винни Степлер присоединилась бы к ним. А потом можно было бы и пофланировать, приглядываясь к новым весенним туалетам.
   Но это невозможно. Ничего не поделаешь!
   Лотти поставила электромобиль в гараж и вошла в безобразную, мрачную башню, пробралась, лавируя между плевательницами обшарпанного вестибюля, к лифту и поднялась на этаж, где заседала судья Бартон. Привратница у двери поклонилась ей. К судье Бартон входили не для того, чтобы позабавиться. В комнате для ожидания девушки с красными глазами и матери в шляпах со страхом посматривали на запертую дверь. Девушки! Девушки -- одни угрюмые, другие -- дерзкие, многие перепуганные. Девушки, никогда не слыхавшие о десяти заповедях и нарушавшие большинство из них. Девушки, которые не ждали, пока яблоко с древа жизни упадет спелым к их ногам, но сорвали его, и глубоко запустили в него зубы, и почувствовали вкус желчи во рту. Заплаканные, грязные, жалкие девушки: наглые, вызывающие, разодетые, высокомерные. Девушки, хорошо отрепетировавшие свои роли перед тем, как предстать перед жрицей правосудия. Девушки, переполненные ненавистью к жизни, к закону, к материнской власти. Они и не подозревали, как их обезоружит маленькая женщина с обманчиво мягким лицом, седеющими волосами и глазами, которые... да, трудно рассказать, какие это глаза! Они смотрят на вас... смотрят на вас и сквозь вас!.. "Что же это такое я хотела сказать?.. Нет, что я хотела... Ах, Бога ради, мама, перестань реветь!.." Между девушками в ажурных чулках и матерями в бесформенных шалях стояла глухая стена непримиримости и раздора. Два поколения, Новая Америка и Старый Свет, и между ними -- полное непонимание и взаимная ожесточенность. Девицы шуршали, шелестели, вертелись, всхлипывали, шептались, пожимали плечами, украдкой оглядывали друг друга. Но закутанные и бесформенные женщины сидели или стояли с видом тупой покорности судьбе и не сводили глаз с закрытой двери.
   Лотти подумала, не разыскать ли в толпе девиц Дженни, и даже хотела уже спросить о ней, но быстро решила не делать этого. Лучше сначала повидаться с Эммой Бартон.
   Было без пяти десять. Лотти прошла в кабинет Эммы Бартон через небольшую комнату, в которой та обычно разбирала дела. Ничего официального не было в этой маленькой комнатке, походившей больше на обычную деловую конторку. Длинный плоский стол на небольшом, дюймов на пять от пола, возвышении. С десяток стульев у стены. На столе -- ваза с весенними цветами -- нарциссами, тюльпанами, резедой. Эмме Бартон всегда кто-нибудь посылал цветы. Вас поражало отсутствие бумаг, папок с документами, всех обычных аксессуаров канцелярии.
   Судья Бартон сидела в комнате, рядом с ней -- стенографистка. За окном важно разгуливали и ворковали голуби. На Лотти взглянули ясные, живые глаза.
   -- Очень рада, -- сказала судья, крепко пожимая руку Лотти.
   Улыбаясь, смотрели они друг на друга.
   -- Очень рада! Подождите меня, и мы позавтракаем вместе. Полдня в моем распоряжении: сегодня ведь суббота!
   -- Я не могу...
   -- Пустяки! Почему?
   -- Я должна вернуться домой к двенадцати, чтобы отвезти мать на рынок и...
   -- На мой взгляд, все это абсурдно, -- мягко сказала Эмма Бартон.
   Лотти покраснела, как школьница.
   -- Пожалуй, я с вами согласна... -- Она круто оборвала себя. -- Я пришла поговорить с вами о Дженни, сестре служанки Беллы, Гесси. На сегодня у вас назначено рассмотрение ее дела.
   Эмма Бартон быстро пробежала глазами лежавшие перед ней ведомости.
   -- Дженни? Жаннета Кромек?
   -- Жаннета.
   -- Так, понимаю, -- повторила судья Бартон слова Лотти, сказанные утром на кухне у Беллы. Она просмотрела материалы по делу Жаннеты. Дело было для нее довольно обычным. Она выслушала краткий рассказ Лотти. Подобного сорта девушек она хорошо знала: этих Дженни, бунтующих против рутины -- тяжелой, неинтересной работы, еды и спанья; неоформившихся личинок Дженни, тщетно стремящихся превратиться в бабочек Жаннет.
   Судья Бартон не тратила времени на душещипательные сцены. Она не подошла к окну, не бросила сокрушенный взгляд на огромный, лежащий в тумане город, расстилавшийся внизу, не проронила грустно: "Бедная, бедная бабочка с опаленными крыльями". Она сказала просто:
   -- Мир полон Жаннет-Дженни. Удивляюсь только, что их еще не становится больше.
   Взглянув на свои часики, Эмма Бартон встала и направилась в комнату заседаний. Лотти и стенографистка последовали за ней.
   Она взошла на возвышение, села за стол и, положив сверху дело Дженни, хотела было открыть заседание, но в этот миг дверь стремительно распахнулась и влетела Винни Степлер. Винни Степлер всегда влетала стремительно. Светловолосая, краснощекая, как девочка, солидная и эффектная в своем синем манто и серых мехах, она больше походила на знатную даму-благотворительницу, чем на газетного репортера. В камере судьи Бартон ей редко удавалось почерпнуть материал для своих статей, ибо имена девушек заботливо скрывались от публики. Ее влекло сюда другое: интерес к "осколкам жизни", трепещущим здесь, и симпатия к Эмме Бартон. И все же теплилась и надежда: авось найдется материал! В поисках его Винни Степлер рыскала по всему городу. Ее друзьями были пожарные и полицейские, газетчики и кассирши кино, прислуга в гостиницах и кельнерши в закусочных, маникюрши, шоферы таксомоторов, подметальщики улиц, швейцары, греки -- чистильщики сапог -- весь тот широкий слой незаметных тружеников, над которым несется людской поток, оставляя у них самую разнообразную информацию.
   При виде Лотти голубые ирландские глаза Винни Степлер заблестели.
   -- А, вот это удача! Я так хотела повидать вас все это время, а от вас -- ни слуху ни духу. Придется вам позавтракать со мной -- вам и их светлости.
   -- Я не могу, -- сказала Лотти.
   -- А почему, позвольте узнать?
   В конце концов, все это выглядело действительно глупо. Лотти колебалась. Она поиграла пальцами, посмотрела по сторонам, растерянно улыбаясь. И вдруг выпалила:
   -- Я должна быть к двенадцати дома, чтобы отвезти мать на рынок и затем на Вест-Сайд.
   -- Позвоните ей. Скажите, что раньше двух не вернетесь. Это же не вопрос жизни и смерти -- рынок и Вест-Сайд.
   Лотти старалась представить себе, как грозная хозяйка хмурого дома будет терпеливо дожидаться ее до двух часов.
   -- О нет, не могу, не могу!
   Винни Степлер с любопытством уставилась на нее. В голосе Лотти дрожали истерические нотки.
   -- Но послушайте, дорогая...
   -- Встаньте! Суд идет! -- провозгласила судья Бартон с шутливой важностью. Было десять часов. Вошли два констебля. Судебный пристав просунул голову в дверь. Эмма Бартон кивнула ему. За дверью послышался его голос:
   -- Жаннета Кромек! Миссис Кромек! Отто Кромек!
   Девушка была в измятом голубом платье. Черная бархатная широкополая шляпа, туфли и -- что довольно показательно -- черные бумажные чулки. При виде этих чулок Лотти поняла, что под дешевой мишурой Жаннеты скрываются здоровые задатки Дженни. Угрюмая, нахохлившаяся девушка лет семнадцати, скуластого славянского типа. Волосы ее были острижены. Рядом с ней -- женщина в шали (женщина, которой можно было дать от сорока до шестидесяти лет), украдкой бросавшая кругом быстрые взгляды из-под опущенных ресниц.
   -- А где Отто Кромек?
   -- Он не явился, -- доложил судебный пристав.
   Значит, дело откладывается. Но судья Бартон не вынесла такого решения. Она слегка наклонилась к девушке, лицо которой опухло и покрылось пятнами от слез.
   -- Что с вами случилось, Дженни?
   Дженни сжала зубы. Потупилась, потом подняла голову. Карие глаза, не отрываясь, вопросительно смотрели на нее.
   -- Я...
   Женщина в платке потянула Дженни за платье и свирепо зашептала что-то.
   -- Оставь меня в покое, -- прошипела Дженни и рванулась в сторону.
   Судья Бартон обратилась к женщине:
   -- Миссис Кромек, пожалуйста, отойдите от Дженни. Дайте ей возможность говорить со мной. Потом будете говорить вы.
   Мать и дочь разошлись, бросая друг на друга яростные взгляды.
   -- Ну, Дженни, как же это произошло?
   Девушка начала рассказывать. Миссис Кромек снова придвинулась поближе, прислушиваясь к тихому голосу.
   -- Значит, поехали мы кататься с двумя ребятами...
   -- Вы их знали? Это были ваши знакомые?
   -- Нет.
   -- Как же случилось, что вы с ними катались, Дженни?
   -- Мы, значит, гуляем...
   -- Кто это -- мы?
   -- Мы с подругой. Ну вот, мы гуляем, а те двое этак медленно едут мимо. Мы на них посмотрели. А они сошли, да и говорят: "Не угодно ли, говорят, вам, барышни, прокатиться?" Ну, дела у нас другого не было...
   Поехали. Катались. И вдруг -- ужас, свалка в автомобиле, отчаянное сопротивление сильных девушек. Благополучное, но весьма позднее возвращение домой. В результате -- вместо обычных попреков площадная брань. Чего только не пришлось ей выслушать!.. Ну ладно, она им покажет! Она убежала из дому. А сто долларов взяла назло братцу Отто.
   -- Почему же вы ушли, Дженни?
   Тлевшее в девушке пламя ненависти прорвалось наружу и ярко заполыхало.
   -- Из-за нее! Вечно орет на меня. Все они цыкают и орут на меня. Не успею прийти с работы, как они на меня накидываются. Что ни делаю -- все плохо! Со света они меня сживают, со света сжи-ва-а-а...
   Она неудержимо зарыдала. Мать разразилась потоком слов на своем непонятном наречии и схватила Дженни за локоть. Дженни с силой вырвалась.
   -- Да, да, ты!
   По щекам градом катились слезы. Дженни не утирала их. У этих Дженни, столь склонных к слезам, обычно отсутствовало орудие для их осушения. Эмма Бартон не сказала: "Не плачьте, Дженни". Не сводя глаз с девушки, она выдвинула правый ящик стола и, взяв из аккуратненькой стопочки носовых платков самый верхний, встряхнула его, развернула и молча протянула Дженни, Так же безмолвно Дженни взяла его, протерла глаза, высморкалась и вытерла лицо. Сердце тысяч таких Дженни завоевала Эмма Бартон с помощью тысяч таких платочков, извлеченных в нужный момент из правого ящика стола.
   -- Итак, миссис Кромек, что за нелады между вами и Дженни? Почему вы с ней не можете ужиться?
   Миссис Кромек стала в позу и приступила к изложению своей жалобы. Она говорила сразу на двух языках, но в общем довольно понятно и весьма красочно. Дженни -- дрянь, ничтожество и к тому же гордячка. В доме для нее недостаточно чисто. Вечно она моется. По вечерам изводит столько горячей воды, что взбеситься можно. А вдобавок с жильцами держит себя дерзко и нахально.
   -- Понимаю, понимаю, -- подбадривала Эмма Бартон, когда обличительная речь на секунду прерывалась. Дженни круглыми от ненависти глазами пожирала свою обвинительницу, прикрыв лицо платком. Наконец, когда поток яда начал ослабевать и готовился, по-видимому, совсем иссякнуть, судья Бартон с любезнейшей улыбкой обратилась к злоязычной даме:
   -- Теперь я отлично все поняла. Подождите, пожалуйста, с минуту здесь, миссис Кромек. Пойдемте, Дженни!
   Она кивнула Лотти. Все трое исчезли в маленьком частном кабинете судьи.
   -- Ну, Дженни, чем бы вы хотели заняться? Скажите мне откровенно.
   Дженни судорожно перебирала руками складки своего платья. Последние мучительные всхлипывания потрясали ее тело. Затем она скомкала судейский платочек в тугой, мокрый маленький шарик и заговорила. Заговорила так, как никогда не говорила с миссис Кромек. В связном пересказе ее речь сводилась к следующему:
   Дома у нее нет своего угла. Дом переполнен назойливыми, наглыми мужчинами, табачным дымом, запахом пищи, вечно жарящейся на плите, сиплыми голосами, грубыми шутками. Когда она возвращалась с работы усталая, измученная, дома был тот же вонючий содом, что и утром. Мать постоянно путалась с жильцами -- Дженни говорила об этом так же спокойно и бесстрастно, как и обо всем остальном. Если она читала, купалась или просто молчала, над ней издевались, орали на нее, называли кривлякой! Она убежала из дому после отвратительного скандала, переполнившего чашу терпения. А деньги взяла, чтобы отомстить. И опять так сделает. Если бы ей дали окончить школу!.. Она научилась хорошему английскому языку, но дома и на фабрике над ней смеялись: "Кривляка!" Ее мечта -- окончить конторские курсы. Пишет она правильно, в школе она писала лучше всех в классе. Только ее взяли из шестого класса.
   Что делать с Дженни?
   Лотти и Эмма Бартон смотрели друг на друга через голову Дженни. Отдать ее на курсы -- это просто. Но куда ей деваться сейчас? Приговорить Дженни, по сути хорошую девушку, к исправительному дому -- на это судья Бартон не могла решиться.
   -- Я возьму ее, -- вдруг сказала Лотти.
   -- То есть как?
   -- Я возьму ее к нам. У нас много пустых комнат: весь третий этаж. Она может пожить там некоторое время. Во всяком случае, ей нельзя вернуться в тот бедлам.
   Дженни поглядывала то на одну, то на другую, ничего не понимая. Эмма Бартон обратилась к ней:
   -- Что вы на это скажете, Дженни? Хотите переехать на некоторое время к мисс Пейсон, пока мы что-нибудь придумаем? Я постараюсь устроить вас на курсы стенографии.
   Казалось, Дженни все еще не понимает. Лотти наклонилась к ней:
   -- Хотите поселиться у меня, Жаннета?
   Тут червячок сомнения впился в сердце Лотти. Она вспомнила о матери.
   -- Да, -- с готовность ответила Дженни. -- Да!
   Итак, все устроилось простейшим образом. Мамаша Кромек приняла это решение с тупым безразличием. Один из братьев Дженни принесет ее вещи на Прери-авеню. Дженни успела истратить только половину из украденных ста долларов. Она выплатит деньги по частям из своих заработков. Лотти улыбнулась Жаннете и повела ее к лифту и на свободу. Но саму Лотти мучили страшные предчувствия. Зачем она это сделала? Какая дикая идея! Что скажет мать? Она старалась выбросить эту мысль из головы. Открыв дверцу "электрички", она заняла свое место у руля и протянула руку Дженни, чтобы помочь ей войти. Тусклое солнце, пробившееся было утром, обмануло. Опять шел дождь.
   Вынырнув из сутолоки Стейт-стрит и Уобаш-авеню на спокойную гладь Мичиган-авеню, Лотти обернулась к Дженни. Девушка пристально смотрела на нее. Глаза Дженни не забегали, неожиданно встретившись с глазами Лотти, -- хороший признак.
   -- Гесси служит у моей сестры. Вот почему я приехала сегодня в суд, когда разбиралось ваше дело.
   -- А! -- Дженни приняла это известие как еще одну деталь этого богатого событиями дня. -- Потому вы и решили взять меня к себе? Ради Гесси?
   -- Нет, в ту минуту я даже не подумала о Гесси. Я думала только о вас. Я даже о себе не подумала. -- Она улыбнулась довольно мрачно. -- Я буду называть вас Жаннетой, хорошо?
   -- Хорошо, если вам так больше нравится. А вас как зовут?
   -- Лотти.
   Жаннета вежливо промолчала. Лотти нашла нужным защитить свое имя:
   -- Это сокращенное от Шарлотты. Видите ли, моя тетя Шарлотта живет с нами. Нас бы путали. К тому же племянницу мою тоже зовут Шарлоттой. Ее мы называем Чарли.
   Жаннета оживленно закивала головой:
   -- Я знаю. Я видела ее, когда была у Гесси. Ужасно красивая... И такая шикарная!.. Нравится вам, как я ношу волосы? -- Она сбросила запыленную шляпу.
   -- Вам были бы больше к лицу длинные волосы.
   -- Ну тогда я отращу их. Можно надеть сетку, тогда они будут выглядеть как длинные.
   Они продолжали путь в молчании.
   Что сказать матери? Лотти взглянула на часы. Одиннадцать. Слава Богу, по крайней мере, не опоздала. Лотти была в ужасе от того, что наделала, и очень злилась на себя за трусость. Она отчаянно спорила с собой, сохраняя в то же время спокойный и хладнокровный вид.
   "Не будь дурой. Ведь тебе тридцать два года -- почти тридцать три. У тебя вполне могла бы быть своя семья, свое хозяйство. Вот тогда ты могла бы делать, что хочешь!.." Страх съедал ее, как ни презирала она себя за это.
   Жаннета снова заговорила:
   -- Здорово шикарные здесь дома, а?
   -- Да, -- рассеянно проронила Лотти. Их дом был в двух шагах.
   Но мысли Жаннеты, словно кузнечик, перепрыгнули на другую тему.
   -- Я могу говорить хорошо, вы только мне указывайте, а то я все забываю, Дома и на фабрике говорят так, что ужас. А вообще я быстро все усваиваю.
   -- Хорошо, -- сказала Лотти, -- заметьте, что не надо говорить "здорово шикарные"...
   Жаннета с минуту подумала.
   -- Здесь -- дома -- очень -- красивые... Так?
   Лотти порывисто обернулась и положила свою руку на руку девушки. Жаннета с открытой улыбкой смотрела на нее. Она видела в Лотти изящную даму средних лет.
   -- Вот мы и приехали, -- вслух сказала Лотти. А про себя в ужасе добавила: "О Боже! О Боже!"
   Она вышла из автомобиля.
   -- Как будет рада Гесси.
   -- О, Гесси! -- не без яда заметила Жаннета. -- Она сама себе госпожа. Иногда месяцами глаз домой не казала!
   С любопытством осматривала девушка старинный мрачный дом. Дождь усилился. Лотти бросила быстрый взгляд на окно гостиной. Иногда мать высматривала ее из этого окна, раздражаясь все сильнее из-за каждой лишней минуты ожидания. На этот раз ее там не было. Лотти открыла парадную дверь. Обе девушки вошли в дом, и, надо сказать, Жаннета была из них двоих более храброй.
   -- Ах! -- закричала Лотти с напускной веселостью. Ответом было молчание. Лотти поспешила на кухню.
   -- Где мама?
   -- Нету дома.
   -- Ушла! Куда? Ведь дождь идет! Льет как из ведра!
   Несмотря на ужас при мысли, что ее страдающая ревматизмом мать ходит под ливнем, Лотти почувствовала некоторое облегчение. Такое чувство испытывает приговоренный к повешению убийца, узнав, что казнь отсрочена на один день.
   Она возвратилась к Жаннете.
   -- Пойдемте наверх, Жаннета!
   Лотти проворно побежала по лестнице, Жаннета за нею, прямо в комнату тети Шарлотты. Тетя Шарлотта дремала в своем старинном плюшевом кресле у окна. Она часто дремала так по утрам. Когда вошла Лотти, она быстро встрепенулась. Сна как не бывало.
   -- Где мама?
   Тетя Шарлотта усмехнулась:
   -- Ускакала, как только ты уехала.
   -- Куда же?
   -- За арендной платой и на рынок.
   -- Но ведь дождь идет! Не может же она ходить под дождем. Дорога не близкая.
   -- Она сказала, что поедет трамваем... Который час, Лотти? Я, верно, немного вздремнула... Кто это там на лестнице? -- зевок был прерван на половине.
   -- Подойдите, Жаннета. Познакомьтесь, тетя Шарлотта. Это -- Жаннета, сестра Гесси. Я привезла Жаннету к нам.
   -- И отлично, -- любезно сказала тетя Шарлотта.
   -- Она будет жить у нас.
   -- Вот как! А мама знает?
   -- Нет. Я просто... просто привезла ее.
   Лотти погладила тетю Шарлотту по морщинистой щеке. Она едва сдерживала слезы.
   -- Милая тетя Шарлотта, позволь поручить тебе Жаннету, а я поеду за мамой. Покажи ей ее комнату -- знаешь, одну из свободных наверху. И дай ей чего-нибудь горячего позавтракать.
   -- Я никому не хочу доставлять хлопоты! -- застенчиво произнесла Жаннета.
   -- Хлопоты! -- повторила, как эхо, тетя Шарлотта. Она бойко поднялась с кресла, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.
   -- Идите за мной, Жаннета. Ах, как красиво острижены у вас волосы! Так, значит, Гесси -- ваша сестра! Так, так!
   И она даже ущипнула Жаннету за заплаканную щеку.
   "Ах, милая, -- подумала Лотти, как ни были напряжены ее нервы, -- дорогая моя старушка!" У нее вдруг мелькнула мысль: "Что, если бы моей матерью была она!"
   Опрометью сбежала она с лестницы и прыгнула в "электричку". И с такой силой рванула ее с места, что старенький экипаж заходил ходуном и едва не опрокинулся на скользком асфальте.
   Она решила прежде всего проехать к одноэтажным домикам на Холстед-стрит, где миссис Пейсон принадлежал целый ряд из шести лавочек. Обычно мать начинала с них свой объезд. Миссис Пейсон собственноручно собирала арендные деньги, вела все книги. Лотти пыталась ей помогать в ведении последних, но из этого ничего не вышло: в счетоводстве она была слаба и безнадежно все путала, если за ней внимательно не следили, в то время как миссис Пейсон жонглировала кассовыми книгами, чековыми книжками и кредиторскими списками, как заправский бухгалтер. Восемнадцатая улица, по которой ехала Лотти, представляла собой весьма неприглядную картину -- мешанина жидкой слякоти, ломовики, замызганные вагоны трамваев, мрачные, унылые лавчонки. Скользкие трамвайные рельсы сулили неприятности самоуверенным автомобилистам. Лотти приходилось ехать очень осторожно. Добравшись наконец до лавок на Холстед-стрит, она быстро обежала их одну за другой.
   -- Моя мать здесь?
   -- Уже ушла.
   -- Миссис Пейсон была здесь?
   -- Давно. Ушла с час тому назад...
   Лотти вспомнила о домиках на Сорок третьей улице. Но не могла же мать пойти пешком в такую даль. "И все-таки нужно проверить", -- решила Лотти. По дороге туда она заехала домой, Мать еще не вернулась, Лотти помчалась на Сорок третью улицу под проливным дождем, хлеставшим в стекла автомобиля. "Да, миссис Пейсон была здесь, но уже ушла". Лотти почувствовала, что ее охватывает злость. Кровь прилила к голове, застучала в ушах, заколола глаза. Она стиснула зубы и направила автомобиль к лавке Гуса. Она так ухватилась за рычаги, что косточки на суставах побелели.
   -- Просто стыд и срам, -- громко сказала она и слегка всхлипнула, -- да, просто стыд и срам! Отлично могла бы меня подождать. Это просто подлость, гадость! Могла бы подождать. Жить не хочется!
   Спокойной, находчивой женщины, державшей себя с таким самообладанием в суде, словно не бывало.
   -- Гус, где моя мать?..
   -- Она только что ушла. Вы можете еще догнать ее. Я ей говорил, чтобы переждала немножко. Была мокрехонькая, как утопающая крыса. Какой там! И слышать не хотела. Вы ведь знаете свою матушку!
   Лотти направилась к трамвайной линии на Индиана-авеню. Глаза ее внимательно всматривались в прохожих, снующих под мокрыми струящимися зонтиками. Наконец у трамвайной остановки Лотти увидела забрызганную грязью, нагруженную свертками черную фигурку. Левая, больная, рука, согнутая в локте, была плотно прижата к телу. Это означало, что она ноет. Плечи слегка сгорбились, черная шляпа чуть съехала набок. С обычной в такие моменты способностью подмечать детали, Лотти увидела, что у матери нездоровый желтоватый цвет лица. Но взгляд ее, с каким она всматривалась вдаль, поджидая трамвай, был твердым, как всегда. Она подошла к тротуару, Лотти бросились в глаза ее ноги. В том, как она их ставила, в каком-то подрагивании негнущихся колен, в героическом усилии не поддаваться слабости проглядывала надвигающаяся старость и дряхлость. Горячая пелена заволокла глаза Лотти. Она круто затормозила у тротуара, распахнула дверцы, выпрыгнула на мостовую, схватила свертки и повлекла мать к "электричке" прежде, чем миссис Пейсон успела отдать себе отчет в ее присутствии.
   -- Мама, дорогая, почему ты не подождала?
   В первое мгновение могло показаться, что миссис Пейсон хочет оказать упорное сопротивление. Она даже по-детски выдернула свою руку. Но как ни сильна была ее воля, ее немощное тело протестовало еще сильнее. Лотти почти внесла ее на руках в "электричку". Миссис Пейсон забилась в угол, сморщенная, желтая, как воск. Но лицо ее сохраняло решительное и непримиримое выражение. Автомобиль катился по вымытым дождем улицам. Лотти украдкой поглядывала на мать. Глаза миссис Пейсон были закрыты и, казалось, глубоко ввалились в орбиты.
   -- Ах, мама... -- Голос Лотти прервался; слезы, горячие слезы обиды и раскаяния, покатились по ее щекам. -- Зачем ты это сделала? Ведь ты знала... знала...
   Миссис Пейсон открыла глаза.
   -- Ты сказала, что для тебя сестра прислуги Беллы важнее меня, не так ли?
   -- Но ведь ты знала, что я не...
   Она остановилась. Лотти не могла сказать, что не думала этого. Но она не могла объяснить матери, что в желании помочь Жаннете был протест против постоянного подавления ее воли. Мать все равно не поняла бы ее. Но в глубине души Лотти, несмотря на все ее смущение и растерянность, росло и крепло осознание собственного "я".
   Она вспомнила о Жаннет, новом члене семейства, водворенном ею на третий этаж их дома. При мысли о необходимости объявить эту новость матери Лотти почувствовала дикое желание расхохотаться. Эта задача была слишком тяжела, слишком безнадежна для того, чтобы отнестись к ней серьезно. За нее надо было либо взяться с уверенной улыбкой, либо заранее обречь себя на позорное поражение. Лотти собралась с духом и решила открыть бой. Она твердо сказала себе, что если Жаннета уйдет, то она уйдет вместе с ней.
   -- Я привезла к нам Жаннету.
   -- Кого?
   -- Жаннету -- сестру Гесси. Помнишь, ту девушку, у которой были неприятности со своей семьей.
   -- К нам! Для чего?
   -- Она... она очень славная девушка... и умница. Ей некуда было деваться, а у нас... у нас так много места.
   -- Ты, вероятно, с ума сошла!
   -- Неужели, мамочка, ты ее выбросишь на улицу в дождь и бурю, как бывает в мелодрамах?
   Миссис Пейсон с минуту помолчала.
   -- Умеет она что-нибудь делать по хозяйству? Белла постоянно говорит, что ее Гесси -- сущий клад. Гульду я не могу больше переносить. Расшвыривает в неделю больше, чем мы съедаем. Не понимаю, что они делают с провизией, эти служанки! Если раньше уходил фунт масла, то за последнюю неделю ушло пять, а я едва прикасаюсь...
   -- Жаннета не хочет работать по дому. Она хочет поступить на конторские курсы.
   -- Что ж, если в твоем распоряжении есть школа, то...
   Но на этот раз она не выдвинула дальнейших возражений. Войдя в дом и стаскивая с матери мокрую одежду, Лотти умоляла ее лечь в постель.
   Она была поражена, что мать согласилась. Миссис Пейсон непрестанно повторяла: "Если я среди дня ложусь в постель, то знайте, что я заболела". И едва она взобралась на свою огромную старомодную кровать темного ореха и легла под одеяла со стоном, как начался кашель. Час спустя послали за доктором. Острый припадок ревматизма, определил он. Лотти яростно, беспощадно ругала себя.
   -- К четырем часам я встану, -- сказала миссис Пейсон. -- Валяться в кровати я не желаю. Белла достаточно занимается этим -- хватит на всю семью!
   В четыре она сказала:
   -- Я встану вовремя, чтобы поспеть к обеду... А где эта девушка? Где та девица, что, гм... судьба которой столь заботила тебя? Хочу посмотреть на нее.
   Она лежала целую неделю. Лотти осыпала себя упреками.
  

Глава одиннадцатая

   Никто не мог бы сказать в точности, когда и как случилось, что Жаннета стала необходимым членом пейсоновского дома. А уж миссис Пейсон и вовсе не могла обойтись без нее, Дружба между ними была дружбой льва и мышонка. Для нее миссис Пейсон была не грозной повелительницей, чье слово было законом, а воля -- гранитной скалой, но брюзгливой, потешной и довольно беспокойной старушенцией, которая к тому же обычно оказывалась неправой. Жаннета к ней очень привязалась, но совсем не принимала всерьез. У Жаннеты были золотые руки, как у ловкого и сильного мужчины. А мужчины как раз и недоставало в этом хозяйстве. Она умела справиться с упрямой шторой, вставить на место выскочившую пружину в старинном кресле, вбить гвоздь, приколотить полочку, заправить мышеловку.
   В самом начале не обошлось, разумеется, без стычек с миссис Пейсон. Причиной послужила всегдашняя придирчивость старой дамы и ее привычка делать замечания. Жаннета немедленно взбунтовалась.
   -- Пожалуй, придется мне сегодня от вас съехать, -- заявила она. -- Наймусь опять на фабрику.
   -- Почему?
   -- Не могу, чтобы давали мне комнату и еду даром. Я всегда платила за все.
   И она принялась укладывать скудные пожитки в своей каморке на третьем этаже, рядом с комнатой Гульды. Тогда устроили совещание. Было решено, что Жаннета будет помогать по хозяйству: мыть с Гульдой посуду, выбивать матрацы и, пожалуй, чистить серебро. Чистка серебра была одним из "пунктиков" миссис Пейсон. Мысль почистить серебро тут же появилась в ее уме, стоило только ей увидеть, что Гульда в данный момент сидит без дела. Гульда целыми милями вязала грубые и безвкусные кружева и фестончики, предназначенные для обшивки ночных сорочек, корсетов и наволочек. Когда к ней приставали с расспросами, она ссылалась на некоего Оскара, плававшего по волнам океана. Сидя в редкие минуты досуга в своей чистенькой кухне, она вечно трудилась над рукоделием. В таких случаях миссис Пейсон начинала хлопать дверью, то входя, то выходя из кухни.
   -- Полюбуйтесь, опять сидит без дела! Петельки свои нанизывает!
   -- Успокойся, мама! -- возражала Лотти. -- Она закончила всю свою работу. Кухня прямо блестит. Сегодня она прибрала все комнаты. А обед варить еще рано.
   -- Ну тогда пусть чистит серебро.
   Жаннета обедала с Гульдой на кухне и в первую же неделю покончила с кормежкой впопыхах на краешке кухонного стола. Она разыскала в подвале ветхий столик, укрепила его шаткие ножки, выкрасила белой краской и водворила на кухне под окном. В одном из ящиков буфетной она нашла вылинявшую чайную скатерть в японском стиле и покрыла ею столик. Появились приличные ножи, вилки и ложки. Жаннета оказалась приветливой, добродушной, услужливой девушкой. Гульда не могла не радоваться, что обрела подругу в этом унылом доме. Она показала ей свой сонник, без которого ни одна служанка-шведка не может жить, и очень подробно теперь рассказывала ей свои сны.
   Время от девяти часов до четырех Жаннета проводила на курсах. Она отправлялась в город в изящном, перешитом для нее костюме Чарли и в матросской шляпе с приподнятым с одной стороны краем, что придавало ее лицу весьма пикантное выражение. Молодые люди ее не особенно занимали. Быть может, в этом была виновата печальная история с автомобильной прогулкой. Лотти предлагала ей пригласить кого-либо из кавалеров к себе, но Жаннета не спешила воспользоваться этим предложением. В один прекрасный день, вскоре после своего поселения на Прери-авеню, она обратила внимание на электромобиль. Лотти только что возвратилась из деловой поездки с миссис Пейсон. Жаннета остановила ее.
   -- Послушайте! А что, ежели бы вы научили меня управлять этой штукой? Ей-Богу, я живо выучусь. Я могла бы возить вашу машину по субботам утром, когда у меня нет занятий, и по вечерам, а мы станете посвободней. Ладно?
   И действительно, она с невероятной легкостью научилась управлять автомобилем. Жаннета не знала, что такое нервы, хорошо чувствовала дорогу и обладала зорким глазом. Изучив все капризы этой дряхлой машины, она овладела ею в совершенстве. Девушка была прирожденным механиком, и после одного или двух ее совещаний с молодым человеком из гаража Элит электромобиль заметно ожил и стал лучше ходить. Теперь частенько уже Жаннета возила миссис Пейсон в ее дома на Вест-Сайд, а также на свидания с подрядчиками, водопроводчиками, плотниками и другими. До сего времени миссис Пейсон в таких случаях неизменно настаивала на том, чтобы Лотти ждала ее в "электричке" у тротуара. И Лотти наблюдала из автомобиля, как мать с озабоченным видом снует по лавкам, подвалам и переулкам в сопровождении тяжело ступающего и с каждой минутой мрачнеющего рабочего или подрядчика.
   Жаннета же с самым невозмутимым видом следовала за миссис Пейсон в этих инспекторских обходах. И миссис Пейсон стала даже иногда спрашивать ее мнение относительно того или иного забора, пола или перегородки. Девушка хорошо справлялась и с подсчетами, имея, очевидно, врожденные способности к математике.
   Таким образом у Лотти появился досуг. Она могла теперь провести полдня за городом либо просто позавтракать в парке, а иной раз прокатиться на Лесной остров, чтобы полюбоваться там таким чудом, как набухшие почки на деревьях и кустах. Лотти возымела даже смелую мысль найти себе какую-нибудь субботнюю работу, например, работать у судьи Бартон, однако опасалась, что тем самым окончательно свяжет Жаннету. Атмосфера старого дома на Прери-авеню как-то очистилась, стала менее тяжелой. Жаннета была словно струя чистой холодной воды в застойном пруду, каким представлялось их существование. Иногда Лотти приходило в голову как в сущности мало значила она сама -- Лотти Пейсон, как таковая. Кто угодно мог выполнять ее обязанности девочки на побегушках. Оглядываясь на десять последних лет, Лотти приходила в ужас, не хотелось верить этому. Ведь если это так, то, значит, десять лет ее жизни пропали бессмысленно, испорчены, загублены! Она гнала от себя эти мысли. С некоторых пор Лотти со страхом пыталась заглянуть в будущее и видела себя семидесятилетней старухой, вроде тети Шарлотты, доживающей свою жизнь у Беллы. "Нет, нет, нет! -- рвался из нее какой-то тайный голос. -- Нет! Ни за что".
   В последних числах апреля Лотти исполнилось тридцать три года.
   -- Ну, Лотти, -- говорили ей, грозя пальцем, знакомые миссис Пейсон, -- неужели вы дадите вашей молоденькой племяннице обогнать себя? Смотрите!
   Лотти редко встречалась теперь с участницами "кружка". Бекки Шефер, как она слышала, с увлечением занималась танцами. Ее ежедневно видели в кафе, окруженную бледнолицыми и невероятно стройными молодыми людьми, волосы которых лоснились не хуже их лакированных ботинок. Они носили удивительно узкие брюки и отчаянно перетянутые в талии пиджаки, а шляпы они надвигали до самых ушей, словно те были чересчур велики им. Бекки, в легоньких туфельках и весьма прозрачных чулках, источала стойкий запах французских духов. Говорили, что счета, подаваемые метрдотелем по окончании этих развлечений, оплачивала сама Бекки.
   В последних числах апреля миссис Пейсон уехала с Беллой на воды во Френч-Лик: миссис Пейсон полечить свой ревматизм, Белла -- расстроенное пищеварение. Генри, озабоченный и рассеянный, как никогда раньше, должен был присоединиться к ним в конце недели. Редко раздавался теперь его шумный, раскатистый смех. Миссис Пейсон впервые уезжала с Беллой -- до сих пор неизменной спутницей матери была Лотти. Лотти немного опасалась за результат близкого общения матери и старшей сестры. Беллу, по-видимому, эта перспектива не особенно радовала. Но она считала, что лечение ей необходимо, а Генри в конце концов сумел убедить ее, что не может уехать из города. Доводы, которые он приводил, могли вселить тревогу:
   -- Мне это не по средствам, Белла, -- я говорю серьезно. Дела мои... ну, вообще-то, не в них дело. Тебе нужен отдых, и ты должна поехать. Я же постараюсь приезжать на субботу и воскресенье, но не рассчитывайте на меня. Теперь у меня каждый день может явиться необходимость съездить в Нью-Йорк.
   Так и случилось: ему пришлось уехать в Нью-Йорк еще до поездки во Френч-Лик. Лотти и Чарли доставили миссис Пейсон и Беллу на вокзал в большом автомобиле Кемпов. За рулем сидела искусная Чарли. Миссис Пейсон безостановочно изливала поток указаний, наставлений, поручений, предостережений и советов. В ее отсутствие в доме следовало провести полугодичную апрельскую уборку.
   -- Вызови Амоса для чистки ковров и матрацев... Выбивать их во дворе -- не забудь! Всю деревянную отделку вымыть теплой водой -- не горячей!.. В воду добавить щелока... Обтереть сзади все картины... Поденщице давай на завтрак мясо и побольше картофеля... А занавеси в гостиной...
   Поезд ушел. Лотти и Чарли с минуту глядели друг на друга без слов. Затем расхохотались как сумасшедшие. Затем обнялись. Публика на перроне, вероятно, приняла одну из них за путешественницу, возвратившуюся издалека. Они взялись за руки и побежали к автомобилю.
   -- Поедем кататься, -- сказала Чарли; дело было в половине десятого вечера.
   -- С удовольствием, -- согласилась Лотти.
   Апрельский воздух был восхитительно мягок и чист для Чикаго. Они промчались вдоль озера и въехали в парк Линкольна. Лотти почти стыдилась того чувства свободы, облегчения и восторга, которое переполняло все ее существо. Она чувствовала себя полной жизни, легкой, радостной и улыбалась чему-то, не отдавая себе в этом отчета. На обратном пути Чарли заглушила мотор в конце парка у самого озера. Безмолвно сидели они среди мирного покоя и темноты, и только волны плескались о камни у их ног.
   -- Хорошо! -- промолвила Чарли.
   -- Да-а!..
   И снова молчание. Одинокий автомобиль пролетел мимо них и пропал во мраке. К югу длинный мол исполинской змеей протянулся в озеро. Грузовой пароход, перевозивший руду из каких-нибудь копей к северу от Мичигана на завод в окрестностях Чикаго, казался необычайно красивым, таинственным, молчаливым, сияющим.
   -- Как ты распорядишься этой неделей, Лотти?
   -- Что ж!.. Во-первых, уборка...
   -- А! -- Чарли ударила кулаком по автомобильному гудку. Он квакнул в унисон с ее негодующим восклицанием. -- Если евангельские пророчества сбываются, то, знаешь, ты унаследуешь землю!
   -- Что такое?
   -- "Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю".
   -- Я вовсе не кроткая. Дело, видимо, в том, что я, к сожалению, из тех людей, в жизни которых не происходит никаких событий.
   -- Ты в этом сама виновата. Когда происходит черт знает что и ты буквально задыхаешься и не можешь вздохнуть и когда тебе, как шестнадцатилетней девчонке, запрещают то, на что ты имеешь полное и законное право, тогда... Ну что ты тогда делаешь? Вместо того чтобы взорваться и отстоять свои права, права свободной и независимой женщины, ты хватаешь шляпу и отправляешься в дальнюю прогулку, чтобы, изволите ли видеть, "справиться с собой"! И потом возвращаешься домой с таким небесным, кротким лицом, что мне, честное слово, хочется заорать и отколотить тебя. Ты -- вылитая тетя Шарлотта. Та тоже, повздорив с бабушкой, идет к себе наверх и начинает наводить порядок в своих ящиках, раскладывает старые ленточки или придумывает еще какое-нибудь такое занятие. Ну, а если в один прекрасный день, когда возникнет конфликт, вдруг окажется, что все ящички разобраны накануне? Что тогда делать?
   -- Перевернуть все вверх дном!
   -- Так будет и с тобой: перевернешь все вверх дном. Запомни мои слова.
   -- Вы, современная молодежь, страшно самоуверенны. Не знаю, окажутся ли ваши методы лучше наших. Будущее покажет. Вы всегда знаете, чего хотите, и действуете весьма решительно для достижения своих целей. Это так просто, что где-то должна быть скрыта закавыка.
   -- Закавык видимо-невидимо! Потому-то это и интересно. Из века в век нам твердили, что нужно слушаться советов старших. Но живем-то мы для того, чтобы набираться опыта. Разве другие знают, прав ты или нет? О, конечно, я не говорю о мелочах. Каждый со стороны решит, что голубое тебе идет больше черного. Но в важных вопросах я хочу решать сама за себя. И имею полное право делать ошибки. Да, имею право быть неправой! Все дело в том, чтобы иметь право сказать себе: "Я сама задумала это, и мой замысел оказался неудачным. Надо попробовать иначе". Нельзя жить жизнью других -- иначе твоя собственная жизнь будет изуродована. Я, например, вероятно, выйду за Джесси Дика и...
   -- Чарли! Ты сама не понимаешь, что говоришь! Тебе девятнадцать лет, ты еще ребенок.
   -- Я гораздо старше тебя. Конечно, он не делал мне предложения, да, пожалуй, никогда и не сделает. Я хочу сказать, он не прижимал руку к сердцу и не спрашивал: "Хочешь ли ты быть моей женой?" Но он не поцеловал меня и двух раз, как я уже знала это.
   -- Чарли!
   -- И он единственный человек, которого, как мне кажется, я смогу любить, когда ему будет сорок три, а мне сорок. Он никогда не сделается неподвижным и солидным, не застынет в самодовольстве. Ты бы слышала, как он разговаривает с детьми! Он с ними -- просто прелесть! Отвечает на их вопросы так серьезно и разумно. Наверно, как и сейчас, у нас с ним будут разные взгляды на такие глобальные проблемы, как война или политика. Зато у нас полное согласие в отношении к мелочам повседневной жизни. А в браке все ведь состоит из таких мелочей.
   -- Но, Чарли, милая, а твоя мать знает обо всем этом?
   -- О нет! Мама занята тем, что с полной убежденностью играет роль современной женщины, все еще принадлежащей к молодому поколению. Она не понимает, что молодое поколение -- это я. На самом же деле она безнадежно устарела, как и все остальные. Она привыкла, что все эти годы знакомые охали от удивления, что у нее шестнадцати-, семнадцати-, восемнадцатилетняя дочка. И теперь, когда мне уже девятнадцать, она все еще ждет выражений удивления, что у нее такая взрослая девочка. Но я вовсе не взрослая девочка. Я даже не "женщина-ребенок", как говорится в бульварных романах. Маме пора отдать себе в этом отчет.
   Лотти улыбнулась и сказала:
   -- Когда на прошлой неделе я поехала купить себе вот эту шляпу, мама отправилась со мной.
   -- Ну-ну, -- вполголоса вставила Чарли.
   -- Продавщица принесла несколько штук, я их примерила, но ни одна мне не понравилась. Тогда мама сказала: "О, эти не годятся. Покажите что-нибудь для молодых девушек".
   -- Вот-вот!
   -- Да, очень мило, не так ли? Конечно, продавщица выпучила глаза. Я слышала, как она позже хихикала с другими продавщицами. Видишь, мама все еще считает меня девочкой. Когда я ухожу из дому, она часто спрашивает, не забыла ли я носовой платок.
   -- Ну и умиляйся этим. Ты всю жизнь позволяла бабушке собой командовать. Ее желание командовать тобой естественно -- такова природа человека. Но другое дело, что ты ей позволяла это. Вот это -- преступление по отношению к твоему поколению и свидетельствует о твоей слабости, а не ее. Молодому поколению положено строить жизнь. Те из нас, кто это понимает и действует сообразно с этим, имеют успех. Кто не понимает, тот гибнет.
   -- Ты -- ужасное существо! -- полушутя воскликнула Лотти. -- Тебя странно слушать. Где тьма училась этому, этому бессердечию?
   -- В школе -- и вне школы. Мы постоянно беседуем об этом. О чем, по-твоему, говорят в наши дни девицы с молодыми людьми?
   -- Н-не знаю, -- пробормотала Лотти.
   Она вспомнила школьницу давно прошедших дней, девочку, катавшуюся по субботам на велосипеде то с одним, то с другим юношей в вязаном свитере. Они беседовали о школьных делах, о книгах, об играх и даже -- очень неуверенно и робко -- о своих надеждах. Но никогда не обсуждали проблемы реальной жизни. "Может быть, -- подумала она, -- жизнь сложилась бы иначе для Лотти Пейсон, рискни они тогда все же тронуть эти вопросы".
   -- Поедем домой, Чарли.
   По дороге Чарли рассказывала ей о своей новой службе. Она могла говорить о ней бесконечно. Каждый день по вечерам Чарли приносила домой свежий отчет о событиях в своем отделении. На исходе первой недели работы у Шильда она мрачно сказала:
   -- Помните девушку, о которой писал О'Генри? Ту, что ни на минуту не могла забыть о своих усталых ногах. Ну так вот -- я эта самая девица из магазина.
   Отец поощрял ее рассказы и оглушительно хохотал над ироническими замечаниями своей дочки.
   -- Наша главная закупщица сегодня возвратилась из Нью-Йорка. Фамилия ее Хили. Ежедневно причесывается у парикмахера и носит изящнейшие черные крепдешиновые платья с умопомрачительными воротничками и манжетами, которым просто цены нет. Вы бы послушали, как она произносит слова: у нее не просто каша -- целый обед во рту. Не делай таких страшных глаз, мама, я нарушаю хороший тон и отлично это знаю!.. Когда входит какая-нибудь важная покупательница, ей говорят: "Разрешите предложить вам заграничную вещицу, полученную только вчера". Все дорогие блузки называются "заграничными вещицами". Конечно, с начала войны они ценятся чуть ли не дороже бриллиантов. Хили была раньше продавщицей. Говорят, у нее седые волосы, но она красит их в замечательно задорный красновато-рыжий цвет. Получает громадное жалованье и содержит мать и шалопая брата. Мне она нравится. Ногти ее сверкают неописуемо. Называет меня "детка". Интересно, настоящий ли у нее жемчуг?
   Теперь Лотти слушала с большим любопытством рассказы Чарли о собрании клуба под девизом "Всегда вперед!". Чарли правила одной рукой, откинувшись назад и почти лежа на сиденье. "Какая в ней небрежная уверенность, -- подумала Лотти. -- Совсем ребенок, а вместе с тем, сколько в ней жизненной силы и сметливости". Клуб "Всегда вперед", объяснила Чарли, учрежден для женского персонала Шильда. Сегодня утром, перед открытием магазина, состоялось собрание по случаю двадцатипятилетней годовщины клуба.
   -- Вот все расселись. Все, как одна, в черных платьях и белых воротничках, Впрочем, некоторые воротнички особой белизной не отличались. Пожалуй, стирка воротничков по ночам после целого дня работы может через несколько лет потерять свою привлекательность. Сначала Кисинг произнес речь о значении фирмы Шильда и о возвышенности ее целей. Не знаю, откуда он это взял, но выходило так, что служить у них приказчиком -- невероятно высокая честь и удача. Кисинг -- это главный управляющий. Затем он уступил место миссис Хоу. Она порядком стара, и зубы у нее торчат, а голос пронзительный и какой-то сварливый. Во всяком случае, он никогда не понижается даже в конце фразы. Она рассказала, что, когда она основала клуб, в нем было только пятнадцать членов. И, мол, посмотрите, каков он теперь! Если принять во внимание, что состоять в нем обязательно и что членские взносы автоматически вычитаются из жалованья со дня поступления в магазин, то непонятно, почему миссис Хоу так хвастает этим. Как бы то ни было, она страшно горда. Можно подумать, что она обратила язычников в христианскую веру. Своим скрипучим голосом миссис Хоу поучала нас, что за работу надо браться с радостью и добрым желанием, -- тогда она легка и приятна. А вернувшись вечером домой, мы с таким же добрым желанием должны помогать нашим матерям мыть посуду. Затем она прочитала нам скучнейшее стихотворное воззвание, Что-то в таком роде:
  
   Кто желает и не смеет,
   Ждет того плохой финал.
   Перед жизнью кто робеет,
   Тот без боя проиграл.
  
   И так далее насчет борьбы и людей, достигающих успеха. Все барышни сидели, как полумертвые: накануне они работали сверхурочно, как обычно в начале весеннего сезона. Затем на эстраду вскочила одна девица -- клубный инструктор по атлетике, здоровенная и довольно смазливая, и хрипло прокричала: "Троекратное ура в честь миссис Хоу! Гип, гип, ура-а!" Мы все запищали. Затем эта девица говорила о значении физических упражнений и о том, как мы должны скакать и бегать, -- очевидно, после мытья посуды, проделав предварительно свои одиннадцать тысяч миль по отделению с "заграничными вещицами" и потратив все свое красноречие на уговоры дам с внушительным бюстом, что блузка тридцать восьмого размера для них чуть тесновата... "Романтика деловой предприимчивости", Эх!
   -- Но ведь тебе это нравится, Чарли?
   -- Да. Бог знает почему! Конечно, я не собираюсь превратиться со временем в одну из Хили или Хоу или даже в Кисинга в юбке... Джесси написал обо всем этом стихотворение.
   -- Хорошее?
   -- Да, хорошее. И странное. Бьет, как молотом. Называется оно "Товары", разумеется, о девушках-продавщицах.
   Они остановились на углу у киоска и подкрепились мороженым. Чарли должна была ночевать на Прери-авеню. Ей пришла в голову блестящая идея.
   -- Привезем тете Шарлотте содовой воды с шоколадным мороженым!
   Заказали две порции в картонных стаканчиках и преподнесли их в полночь тете Шарлотте и Жаннете. Жаннета, похожая на розового ребенка, съела свою порцию в полусне, с закрытыми глазами. Но тетя Шарлотта моментально проснулась, точно содовая вода с мороженым в полночь была прописанным ей ежедневно на ночь и обязательным стаканом вина.
   Жмурясь от наслаждения, она высосала содержимое стаканчика и тщательно выскребла все остатки ложечкой. Затем с удовлетворенным вздохом откинулась на подушку.
   -- Который час, Лотти?
   -- Двадцать минут первого.
   -- Как приятно, -- сказала тетя Шарлотта. -- Завтра соорудим к завтраку вафли!
   Мышки развлекались...
   У Лотти была идея покончить с весенней уборкой в три напряженных дня вместо недели, посвящаемой этому обычно миссис Пейсон.
   -- Возьмемся все за работу, -- предложила она, -- и поскорее разделаемся с ней. Тогда целую неделю сможем веселиться на свободе.
   Миссис Пейсон предполагала провести во Френч-Лике десять дней.
   На женщин обрушилось такое количество чистки, отскребывания, мытья, выбивания, шума, треска и грохота, какого не пережила бы целая команда здоровых и сильных мужчин. Женщины вышли из этого аврала со скрюченными пальцами, сломанными ногтями и ноющими поясницами, но зато дом на Прери-авеню сверкал, как солнышко, включая обратные стороны картин. Когда все было кончено, Лотти приняла горячую ванну, сделала маникюр, с наслаждением вымыла голову и возвестила, что готова принимать гостей.
   Гульда целыми днями безмятежно пила кофе. Тетя Шарлотта объявила, что ждет гостей. Она пригласила своих старых знакомых, многих из которых не видела годами. Явились древние старушки, шурша черными шелками, столь же модными, как и гардероб тети Шарлотты, Лотти распорядилась насчет чая и оставила их одних. Она слышала, как они хихикали и тараторили высокими, скрипучими голосами. Они хвастались своими сыновьями, внуками, зятьями, сплетничали и вспоминали.
   -- А помните, как пол парикмахерской в отеле Пальмера был выложен узором из серебряных долларов и фермеры приезжали Бог знает откуда подивиться этому?
   -- Да, после смерти миссис Поттер-Пальмер в Чикаго не было настоящей главы общества...
   Лотти убрала стол в столовой, поставила весенние цветы и стушевалась. Она чувствовала, что в ее присутствии тетя Шарлотта не ощутила бы полнейшей свободы, исполняя роль гостеприимной хозяйки.
   Старушки уехали в шесть часов. Тетя Шарлотта засновала по гостиной, расставляя мебель по местам. Она очень утомилась, но была слишком возбуждена для того, чтобы сесть отдыхать. Щеки ее раскраснелись.
   -- Минни Парнел начинает стариться, не правда ли? Ей теперь можно дать ее годы. А ты видела шляпу Генриетты Грисмор? Это при ее деньгах! Но она всегда была странной. Ни капли вкуса.
   Когда два дня спустя к обеду пришли Эмма Бартон и Винни Степлер, тетя Шарлотта не вышла из своей комнаты -- она сослалась на неважное самочувствие, вероятно, из-за погоды, сказала она. Пусть Жаннета принесет ей чего-нибудь -- и довольно. Она сейчас же ляжет спать. Лотти поняла и поцеловала ее.
   Лотти могла насладиться долгой оживленной беседой с подругами. В камине гостиной трещал веселый огонь. Кругом цветы -- нарциссы, тюльпаны. Старый дом был полон тишины и покоя. Лотти очаровательно играла роль хозяйки. С самого начала было много смеха, когда Винни Степлер вбежала в комнату и, едва переводя дух, начала извиняться за свою новую шляпку:
   -- Не говорите, что она мне немного не по годам. Знаю, знаю. Купила я ее в чудесный весенний день, в один из тех дней, что заставляют тебя делать легкомысленные покупки!
   Щеки ее порозовели. Это была женщина неисчерпаемой энергии -- обаятельная, остроумная, полная интереса к жизни.
   -- Пятьдесят лет -- замечательный возраст! -- с жаром провозгласила она за обедом. -- В пятьдесят лет вам не надо больше заботиться о своей фигуре. В пятьдесят вы можете пить и есть, что вздумаете. Шоколад со взбитыми сливками в любое время дня. Кому какое дело! Вторую порцию десерта!.. Это лучшее время жизни. В пятьдесят вы не ждете с замиранием сердца телефонного звонка. Позвонит он мне? Или не позвонит? В пятьдесят лет телефон -- это телефон: удобство и ничего больше, никакого трепета он у вас не вызывает. Сколько раз его звонок ранил меня в самое сердце! Теперь кончено. Ничто не может приключиться с вами в пятьдесят лет, если вы прожили свою жизнь как следует. Теперь я вся, всем существом, вдыхаю жизнь, распустив шнуровку. Я не поменялась бы местами ни с какой девчонкой.
   Эмма Бартон спокойно улыбалась. Винни Степлер была два раза замужем, раз овдовела, раз развелась. Эмма Бартон не была замужем ни разу. И все же обе обрели к пятидесяти годам душевный покой.
   -- Ну что ж, -- сказала Лотти, вставая из-за стола, -- может быть, когда мне стукнет пятьдесят, я соглашусь с вами. Но теперь у меня такое чувство, словно все бежит мимо меня. И мне мучительно хочется схватить жизнь за рукав и закричать: "Эй, подожди минутку! Ты забываешь обо мне".
   Винни Степлер внимательно посмотрела на нее:
   -- Берегитесь, милая, как бы она не обернулась и не бросила вам в руки что-нибудь скверное!
   Что-то вроде вызова мелькнуло в глазах Лотти.
   -- Лучше даже что-нибудь скверное, чем ничего.
   Эмма Бартон с любопытством взглянула на нее; приблизительно таким же взглядом она смотрела на девушек, появлявшихся перед ее судейским столом.
   -- Что вам нужно, Лотти, для счастья? Лотти ни секунды не колебалась:
   -- Работа по душе, книги, иногда музыка, пикник в лесу, пятимильная прогулка, хорошо сшитый костюм, Чарли. Правда, я не думала ставить ее на последнее место: ее место -- во главе всего списка.
   -- А как насчет предрассудка, именуемого любовью? -- осведомилась Винни Степлер.
   Лотти пожала плечами. Но та настаивала:
   -- Ведь был у вас когда-то какой-нибудь "он"?
   -- Ну, пожалуй, когда мне было лет семнадцать-восемнадцать, но ничего серьезного, право! А с той поры... Вы не поверите, как редко женщины моего типа встречают интересных мужчин. Очевидно, нужно задаться целью разыскивать их. А я живу здесь в четырех стенах. Мне тридцать три года. Я недурна собой. У меня хорошо сохранилась фигура, волосы, цвет лица. Но я знакома лишь либо со старыми холостяками лет под пятьдесят, либо со вдовцами с тремя детьми. Они предпочитают варьете симфоническому концерту; они отказываются от прогулки, говоря, что им достаточно приходится ходить по делам. Полагаю, существуют мужчины моих лет, которые любят то же, что и я, у которых одинаковые со мной взгляды. Но интересные тридцатилетние мужчины женятся на девушках лет двадцати. Я не хочу выходить замуж за двадцатилетнего юнца и не могу воспылать чувствами к господину под пятьдесят, который заявляет мне, что все, что ему нужно, -- это уютное гнездышко, и для которого пешеходная прогулка за город так же нереальна, как путешествие на Марс.
   -- А что вы делали в двадцать пять лет? -- перебила Эмма Бартон.
   Лотти окинула взглядом все вокруг себя и сделала жест, как бы охватывавший весь дом и его обитателей.
   -- То же, что делаю теперь. Но тогда я ни о чем таком не задумывалась -- не то, что теперь. Мне казалось, что я приношу большую пользу. Теперь же, оглядываясь назад, я вижу, что все эти десять или больше лет я просто была на побегушках. Металась по чужим делам туда и сюда, а жизнь шла мимо.
   За два дня до возвращения матери Лотти убедила Жаннету пригласить товарищей по курсам на вечер. Жаннета сначала упиралась, но было ясно, что такая перспектива очень соблазняет ее. В назначенное время явились семь приглашенных, в возрасте от семнадцати до двадцати трех лет. Девицы были поразительно хорошо одеты -- платья из тафты, изящные туфельки, шелковые чулки. Молодые люди были типичными конторскими служащими. Большой старинный дом -- его массивная мебель и картины, его обитатели -- произвел сильное впечатление на гостей. Их принимала Лотти, а также тетя Шарлотта, которая надела по сему случаю свое второе по табели о рангах черное шелковое платье и даже завила волосы. Тетя Шарлотта исчезла к девяти часам вечера, и Лотти тоже, чтобы появиться снова, когда нужно будет подать мороженое и торт. Молодежь танцевала, пела и, по-видимому, приятно провела время. После ухода гостей Жаннета схватила Лотти за руку и прижала к своей пылающей щеке. Глаза ее блестели. Они -- и этот жест -- сказали то, что она не могла выразить словами...
   Что же касается Чарли и что очень показательно, поскольку она всегда пользовалась свободой, то ее образ жизни в отсутствие матери ничуть не отличался от обычного. Она пришла бы в негодование или расхохоталась бы, если бы знала, как дивились они собственной смелости, с каким пьянящим чувством непривычной свободы ее тетушка Лотти и двоюродная бабка Шарлотта обдумывали планы своих невинных пирушек.
   Миссис Пейсон и Белла вернулись в первых числах мая. Снимая с себя пальто, миссис Пейсон быстрым и проницательным взором окинула Лотти, тетю Шарлотту, Жаннету, Гульду. Первый заданный ею вопрос имел, казалось, скрытый смысл:
   -- Ну что вы тут поделывали без меня? Брош приходил насчет штукатурки? Обедали у вас Генри и Чарли? Есть письма? Сколько дней работала миссис Шлагель по уборке? Лотти, дай мне чашку чая! Я чувствую какую-то слабость -- не голод, а именно слабость. Ах, да, Бен Гарц был во Френч-Лике. Разве я не писала?.. Он был очень внимателен. Очень! Джентльмен с головы до ног. Не знаю, что бы мы делали без него...
  

Глава двенадцатая

   В течение пятнадцати лет горечь разочарования, пережитого миссис Пейсон от несчастного исхода ее брака, бессознательно сказывалась на ее отношении к возможному замужеству Лотти. Если бы ей сказали что-либо подобное, она всеми силами отрицала бы это и Лотти защищала бы ее. Тем не менее это было так. Тех немногочисленных мужчин, что пытались ухаживать за Лотти, поражала и отталкивала мрачная седая женщина, наблюдавшая за ними холодным, враждебным взглядом. То один, то другой из них говорил Лотти, улучив момент, когда миссис Пейсон куда-нибудь ненадолго отлучалась:
   -- Ваша матушка меня недолюбливает.
   -- Какие глупости! За что?
   -- Не знаю. Она смотрит на меня так, словно что-то имеет против меня. -- И спешил добавить, так как Лотти заметно настораживалась: -- Ах, право, я не то хотел сказать! Я не думал вас обидеть. Я только...
   -- Мама такая же, как и я. Она просто не любит проявлять свои чувства, но ее симпатии и антипатии всегда очень определенны.
   Лотти было в то время двадцать три года или около того. Правда, она могла бы быть проницательнее.
   -- Что вы говорите! -- задумчиво воскликнул молодой человек.
   Теперь миссис Пейсон внезапно переменила тактику. Возможно, что незамужняя дочь тридцати трех лет уязвляла ее самолюбие. Возможно, что она, как и Лотти, вдруг кинула взгляд в будущее и увидела свою младшую дочь в образе второй тети Шарлотты, дряхлой и сморщенной, доживающей свои дни на хлебах Беллы. Как бы то ни было, Лотти постепенно начала уяснять себе, что мать ничего не имеет против Бена Гарца в качестве будущего зятя. Сначала это открытие только позабавило ее. Ее мать в роли свахи -- картина, безусловно, довольно юмористическая! Но со временем юмористический взгляд на этот вопрос уступил место чему-то весьма похожему на страх, так как миссис Пейсон обычно добивалась своего. Лотти никогда не задумывалась над отношениями между ней и матерью. Она и не подозревала, что связана с матерью крепкими узами любви и ненависти одновременно, столь тесно переплетенными между собой, что невозможно было определить, где кончается одно и начинается другое. Миссис Пейсон и подумать не могла, что она преградила дочери дорогу к успеху и супружескому счастью. С другой стороны, она не давала себе отчета, что немножко презирает дочь за то, что та не сумела выйти замуж.
   Лотти все еще юмористически относилась к делу, когда однажды миссис Пейсон проронила:
   -- Я слышала, что Бен Гарц входит в то предприятие, о котором он говорил этой весной. Помнишь, мужские часы-браслеты. Все мы думали, что он делает ошибку, но, по-видимому, он прав. Осенью он вступает компаньоном в фирму Бек и Дибли. Не удивлюсь, если в один прекрасный день Бен Гарц станет богатым человеком. Оч-чень богатым человеком! В особенности, если эта война...
   -- Что ж, рада за него, -- сказала Лотти.
   -- Генри не мешало бы занять у него немного энергии и предприимчивости.
   Лотти быстро вскинула глаза, всегда готовая защищать Генри.
   -- Генри не виноват в войне. Его дела вплоть до последних двух лет шли очень хорошо. По воле случая его отрасль оказалась в числе потерпевших наибольший урон от войны.
   -- Почему в таком случае он не начинает нового дела? Бен Гарц ведь начинает!
   -- Мать оставила Бену небольшое состояние. Думаю, его-то он и вкладывает в это новое дело. Кроме того, он одинокий человек, ему не о ком заботиться. Он может рискнуть. Если дело не выгорит, пострадает только он один.
   -- Бен -- превосходный малый. Он был чудным сыном... Не понимаю, что ты имеешь против него.
   -- Против него? Решительно ничего, мама! Только...
   Лотти поколебалась. Затем, к сожалению, фыркнула:
   -- Только он никогда не слыхал о Спящей Красавице, о лете он говорит, как о натопленной бане, и язык у него сомнительный. Его любимое выражение: "Ни шиша".
   -- "Ни шиша"? -- слабым эхом отозвалась миссис Пейсон.
   -- Ну да, знаешь: "Он на этом ни шиша не заработал" и так далее.
   -- Лотти, иногда мне кажется, что ты круглая дура! Спящая Красавица! Ну что тебе приходит в голову! Бен Гарц -- деловой человек.
   -- О да, во всех отношениях!
   -- Пожалуй, ты предпочла бы бегать с каким-нибудь молодым идиотом вроде этого поэта, которого Чарли вытащила из-за прилавка. Не знаю, о чем думает Белла!..
   Белла думала в это время о многих вещах, совсем не веселых и не имевших никакого отношения к Чарли и ее поэту. Генри Кемп продал автомобиль -- свой большой, роскошный автомобиль. И намекал на то, что, возможно, их квартира о девяти комнатах на бульваре у Гайд-парка скоро будет ему не по средствам.
   -- Если так будет продолжаться, -- сказал он однажды Чарли, -- то твоему старику отцу придется просить тебя о месте мальчика-посыльного у Шильда.
   Сказав это, он рассмеялся далеко не весело.
   Чарли получила повышение и была произведена в продавщицы. По субботам и воскресеньям Чарли проводила время на природе, в окрестностях Чикаго -- на песчаных дюнах Индианы, в Палос-парке, где май осыпал яблони пушистым цветом, в лесах у Беверли, на берегу озера. Она и Лотти были опытные странники-пешеходы. Лотти особенно искусно справлялась со стряпней на вольном воздухе. Она умела развести костер с самым малым количеством топлива и только одной спичкой. И как раз к тому времени, когда у вас разыгрывался волчий аппетит, с одной стороны костра уже дымился кофе, с другой шипела ветчина, с третьей кипели сосиски. Теперь, когда не стало автомобиля Кемпов, Лотти реже могла предпринимать такие экскурсии. Лотти скучала без них. Электромобиль не годится для загородных поездок. Даже в городе она часто выдыхалась, так что приходилось буксировать ее в гараж. Чарли говорила, что "фордишко" Джесси Дика сохранял ей жизнь и юность в эти весенние дни. В нем она с поэтом рыскала по полям и лесам. Из кармана Джесси выглядывал тощий томик стихотворений (не его собственных), а в углу сиденья красовался солидный сверток сандвичей и фруктов. Рецензии о стихах Джесси Дика начали появляться в "Курьере", в "Новой Республике", в еженедельных литературных приложениях к газетам. Критика признавала его поэзию "мужественной и истинно американской", находила в ней "теплоту и гуманность". Он воспевал повседневную жизнь: хлебные амбары, скотобойни, сталелитейные заводы, уличные перекрестки, кино.
   Но хотя он не писал весенних стихов сладкозвучного стиля, однако можно сказать наверняка, что ни одна придорожная дикая яблоня не цвела напрасно, когда Джесси и Чарли проезжали мимо нее. Не то чтобы они приходили от этого в экстаз. Они принадлежали к новому поколению, которое ненавидит лирику и предает ее анафеме. Все прекрасное и трогательное встречалось тривиальным восклицанием, самым неподходящим словом. Называть что-либо восхитительным или чудесным считалось кривлянием. Прослушав симфонию Брамса, надо было сказать: "Здорово!" Зеленый, пронизанный золотом и яркими красками майский день считался "шикарным". Пораженные красотой пейзажа, величием бурного озера, прелестью сада в полном цвету, они замечали только: "Ишь ты!", и то только в тех случаях, когда бывали глубоко потрясены.
   В конце мая Бен Гарц купил невзрачный с виду, но солидный автомобиль. Говорил он о нем не иначе как о своем "моторе". Постигнув тайну управления автомобилем, он приехал в воскресный день к Пейсонам и предложил Лотти покататься.
   -- Поезжай, Лотти, -- сказала миссис Пейсон, -- почему бы тебе не развлечься?
   Бес противоречия вселился в Лотти.
   -- Терпеть не могу ездить по городу. Накаталась в нашей "электричке" до того, что могу, кажется, править с закрытыми глазами.
   -- Ну а как насчет прогулки за город, мисс Лотти? Куда хотите. Мой мотор в вашем полном распоряжении!
   -- Хорошо, -- сказала Лотти. -- Возьмем с собой Чарли!
   -- Отлично! -- Ответ Бена был достаточно сердечен, хотя и звучал несколько искусственно. -- Славный мышонок эта Чарли! А что вы скажете насчет того, чтобы закусить в загородном ресторанчике? А?
   -- Э, нет! Давайте стряпать на воздухе.
   Бен с недоверчивым видом уставился на кончик сигары. Но Лотти уже скрылась на кухне. Бен нахлобучил на голову котелок и отправился на осмотр своего "мотора", хотя устройство автомобиля было для него такой же тайной за семью печатями, как устройство солнечной системы. Лотти, раскрасневшаяся и оживленная, резала ломтиками ветчину, приготавливала бутерброды, вымеряла кофе. Она любила загородные пикники, с Беном или без Бена. Позвонили Чарли. Та спросила:
   -- Можно мне взять с собой Джесси? С его "фордом" что-то случилось, а мы так хотели съездить в Торнтон.
   -- Понятно, -- снова согласился Бен, когда Лотти передала ему просьбу Чарли.
   По дороге к Кемпам они остановились у гастрономического магазина и купили сливки, фрукты, пикули, сыр, компот. Выходя из автомобиля, Лотти увидела на стекле окна надпись жирными золотыми буквами: "Деликатесы Дика и булочная". Она почувствовала некоторое смущение -- и сейчас же устыдилась. Магазин Дика сиял безупречно чистым белым кафелем, и в нем пахло вкусными вещами. Краснощекий, цветущего вида человек с копной курчавых рыжих волос отпускал ей товар.
   -- На пикник отправляетесь? -- спросил он, отвешивая товар с большим походом. "Слишком большим", -- подумала Лотти.
   Она поискала глазами его жену, вероятно, истинную хозяйку этого заведения. Но миссис Дик не было в лавке.
   -- Вы -- мистер Дик? -- спросила Лотти.
   -- Да, мадам, я, собственной персоной. -- Он подсчитал сумму, выписывая цифры на белом мраморе прилавка. -- Сыр... язык... пикули... сливки... всего с вас один доллар и сорок три цента.
   Подъехали к жилищу Кемпов. Чарли и поэт сидели на ступеньках крыльца, греясь на солнышке. Джесси был в поношенном, но хорошо сидевшем сером костюме, мягкой рубахе и без шляпы. Лотти призналась себе, что он обаятелен и выглядит даже изысканно.
   -- Вы не взяли шляпу? -- спросила она.
   -- О!..
   Он бросил взгляд на котелок Бена, извлек из объемистого кармана мягкое шерстяное кепи и водрузил на голову. Затем, изображая крайнее смущение, бросил взгляд на свои руки:
   -- Я без перчаток!.. И без палки!.. -- Лукавые глаза с притворной растерянностью забегали по сторонам. -- И без гетр!
   Чарли и Лотти расхохотались. Бен с некоторым опозданием последовал их примеру, явно удивленный и озадаченный.
   Чарли присовокупила к запасу провизии торт крем-брюле, испеченный Гесси. Уложили коробки, пальто, корзинки, свертки и укатили.
   Поехали по направлению к Палос-парку. Как ни Мало живописны окрестности Чикаго, но этот уголок к юго-западу от города в мае и октябре не лишен своей прелести. Покатые склоны холмов смягчают однообразие плоской прерии. Нежная зелень травы и деревьев чуть отливает золотом. Джесси и Чарли сидели сзади, Лотти впереди -- с Беном. Вел он машину скверно, особенно на подъемах. Пара, занимавшая задние места, вежливо воздерживалась от замечаний и критики. Но на последнем крутом подъеме стук измученного протестующего мотора вызвал вмешательство Чарли. Для нее машина была любимой, бесценной вещью, издеваться над которой так же немыслимо, как бить ребенка.
   -- Переводите на вторую скорость! -- закричала она страдающим голосом. -- Разве не слышите, как стучат клапана!
   Пикник устроили в стороне от дороги на лесистом пригорке с широким видом на окрестные луга. Бен Гарц -- полный, в котелке -- на лоне природы выглядел трогательно и несуразно.
   Он старался быть полезным: собирал хворост для костра, носил воду, устраивал из подушек и пледов сиденья, но ничуть не обиделся, что остальные предпочли усесться на голой земле.
   -- Замечательно! -- восклицал он время от времени. -- Замечательно! Да, господа, ничто не сравнится с этим! Выбраться из города на свет Божий! Как хороша жизнь!
   Засунув салфетку под жилет, Бен изображал лакея -- расхваливал бутерброды, кофе, ветчину, салат, сам ел с отменным аппетитом и то и дело подмигивал Лотти, указывая глазами на Чарли и Джесси. Этим, очевидно, он хотел сказать, что, как и Лотти, посвящен в некую большую тайну. Затем он уселся по-турецки и стал дожидаться конца завтрака, когда можно наконец закурить.
   -- Не угодно ли сигару? -- протянул он Джесси Дику толстенный портсигар, когда завтрак был окончен.
   -- Нет, благодарю, -- ответил Джесси, доставая из кармана бумажную пачку.
   -- О, вы сторонник папирос, молодой человек? Но уверяю вас, юноша, что сотня папирос приносит вреда больше, чем целый ящик сигар. Да, мой юный друг! Вы выкуриваете после обеда легкую сигару, и, покончив с ней, вы удовлетворены и не зажигаете сразу вторую. А с папиросами другое дело. Начнешь одну, и глядишь -- всей пачки как не бывало!
   Казалось, Джесси серьезно обдумывал высказанные Беном соображения. Бен Гарц полулежал, опершись ладонью правой руки о землю. Левая рука была засунута за жилет, одна нога, словно бревно, была вытянута, другая, согнутая в колене, торчала вверх. Он с наслаждением попыхивал сигарой.
   Лотти внезапно поднялась.
   -- Я все приберу! -- Она улыбнулась Джесси Дику и Чарли. -- А вы, милые, погуляйте. Ведь вам не терпится. Я мигом справлюсь.
   -- Нет, зачем, мы поможем! -- отозвались те двое.
   Как истые спортсмены, они строго придерживались известных норм поведения и принялись за уборку с ловкостью опытных туристов. Взгляд Дика упал на брошенную картонную коробку с фамилией его отца на крышке.
   -- А, вот как! Вы купили это у отца?
   -- Да, заехали по дороге...
   Юноша похлопал по коробке и улыбнулся.
   -- Лучшие деликатесы в Чикаго, леди и джентльмены, осмелюсь доложить! -- сказал он и серьезно продолжал: -- Отец настоящий художник в своем деле. Видели вы когда-нибудь его витрины по субботам? В глубине возвышается огромная гора ноздреватого швейцарского сыра, а перед ней -- холмы рокфора и пармезана. Затем волнистый рельеф аппетитно поджаренных индеек и кур, а пониже, словно цветы в долине, всякие соусы и майонезы, салат, латук, печеные яйца и фаршированные томаты.
   -- Я слышал -- вы поэт? -- насмешливо протянул Бен Гарц.
   -- Да.
   -- Ну разве это не странно, скажите: ваш папаша торгует деликатесами, а вы...
   Джесси Дик снова, казалось, серьезно взвесил его слова.
   -- Пожалуй, да. Но я знаю одного довольно известного поэта, бывшего подмастерьем у мясника.
   -- У мясника? Да что вы! -- Бен весело захохотал. -- Кто же это такой, этот ваш поэт?
   Джесси Дик взглянул на Чарли. Он казался несколько сконфуженным, но, раз начав, принужден был договорить:
   -- Шекспир. Его звали Вильям Шекспир.
   -- Ну что вы мне рассказываете!
   Он оглянулся кругом, но лица всех троих были серьезны.
   -- Скажите, это правда? -- обратился он за помощью к Лотти.
   -- Так говорят, -- мягко сказала она, -- хотя это и оспаривается.
   Лотти захватила с собой свое вязанье и теперь уютно уселась под деревом на солнце и принялась вязать.
   Джесси и Чарли встали молча, словно им обоим пришла в голову одна и та же мысль, и посмотрели на небольшую лужайку внизу. Там расстилался персидский ковер весенних цветов -- розовые, желтые, голубенькие чашечки. С минуту Чарли смотрела на них, откинув головку, затем медленно направилась туда, пробираясь между деревьями. Джесси отстал, закуривая папиросу. Глазами он следил за Чарли.
   -- Вижу вашу ногу сквозь платье, Чарли! -- крикнул он ей.
   Она небрежно осмотрела себя.
   -- Да? Вероятно потому, что я стою на солнце. К этому платью я никогда не надеваю нижних юбок.
   Они побрели вдвоем через луг.
   -- Ну знаете, -- прорвало Бена, -- этот молодой человек слишком вольно выражается!
   Он смотрел им вслед. Лицо его было красно, как кумач.
   -- Современная молодежь...
   -- Современная молодежь -- прелесть, -- сказала Лотти.
   На усеянном цветами ковре луга Чарли начала танцевать какой-то танец -- танец, казавшийся вдохновенной импровизацией, но потребовавший, вероятно, долгих часов упорной подготовки. Если бы лесная нимфа носила когда-либо шерстяное вязаное платье, она выглядела бы в точности так, как Чарли в ту минуту. Бен попытался по-своему выразить эту мысль:
   -- Черт побери, однако эта малютка умеет плясать! Где она так выучилась?
   -- Она училась много лет. Знаете, теперешняя молодежь всем занимается, в ее распоряжении многое, о чем мы никогда и не думали! И жаль, что не думали! Они образованнее нас. Они разбираются в музыке, книгах и смотрят миру прямо в глаза. Они свободны!
   Бен рыл щекой мягкую землю.
   -- Свободны? Что вы этим хотите сказать?
   -- Ну... свободны, -- неопределенно протянула она. -- Они честны, не боятся.
   -- Чего не боятся?
   Лотти лишь покачала головой и продолжала молча вязать. Солнечные блики играли на ее волосах, на крепких, сильных плечах, на стройных, обтянутых шелковыми чулками ножках. Бен окинул ее одобрительным взглядом.
   -- Ну, для меня вы достаточно совершенны, -- выпалил он.
   -- О, мистер Гарц, вы мне льстите, -- поспешно сказала Лотти, а про себя подумала с ужасом: "О Господи, останови его!"
   Но Бен и сам немножко испугался того, что сказал. Ведь дело с мужскими часами находилось еще в довольно неопределенном положении.
   -- Ну, знаете, я не такой человек, чтобы льстить. Я только хотел сказать, что мы, старшее поколение, совсем не так уж плохи. Я ни в чем не завидую этим юнцам. Пожалуй, я немного чудак. Не такой, как все.
   -- Вы думаете? -- заметила Лотти, прилежно провязывая петлю за петлей.
   "Ты такой же, как миллионы других -- тысячи миллионов тебе подобных!" -- подумала она.
   -- Да, мне так кажется. Я видел свет, многое пережил, был и на коне, и под конем. Можно сказать, знаю мир от погреба до чердака и никому ни в чем не завидую.
   Лотти слабо улыбнулась, взглянула на него: какой он весь прилизанный, слащавый и банальный! Что может скрываться за его мирными, напыщенными, скучными речами? Приключения, дерзания? Нет, какое там! И все же этот добродушный, пузатенький холостяк был знаком с некоторыми сторонами жизни, которых она никогда не касалась.
   -- Что вы хотите сказать, говоря, что многое пережили?
   -- Ну мало ли что приходится переживать!.. Вы меня понимаете. Мужчины... гм... такая милая барышня, как вы, не может понять нас... но я... гм... пережил те же искушения, что и все мужчины... Теперь я знаю, что в них нет ничего стоящего. Дайте мне уютное местечко, собственное хозяйство, маленький мотор, чтобы мотаться на нем по белу свету, и я не поменялся бы местами ни с королем, ни... с поэтом. Да! Пожалуй, я немного чудак. Не такой, как другие. Вот именно, не такой!..
   Как ни мал был опыт общения Лотти с мужчинами, она, как каждая женщина, знала, что известные слова вызывают строго определенную реакцию. В разговоре со средним мужчиной известная фраза немедленно вызывает соответствующую реакцию, и это подобно уженью рыбы в кишащей форелью реке. Например, этот диалог она, да и любая женщина на ее месте, могла бы записать слово в слово заранее. Она так ясно представляла себе ход мыслей Бена. "Он хочет сделать мне предложение, -- думала Лотти, -- но осторожность велит ему подождать. Он еще не уверен в своем часовом деле. Конечно, он предпочел бы более молодую жену, но убедил себя, что это было бы безрассудством. Ему пора обзавестись семьей, позаботиться о домашнем уюте. Он находит, что я недурна собой. Он совсем не без ума от меня, но полагает, что может довести себя до состояния достаточного восхищения. Захоти я только, я могла бы сейчас же заставить его забыть осторожность и попросить моей руки". Он продолжал разговор:
   -- Я мало говорю о том деле, в которое я вхожу. Я не из тех, кто много болтает. Делай свое дело, говорю я себе, и тогда тебе не придется болтать. Твое дело само скажет за тебя.
   Лотти смотрела на него -- на его мясистые руки, на мешки под глазами, на редеющие волосы, зачесанные длинными прядями через макушку и никого не вводящие в заблуждение, -- и думала: "Он хороший человек. Работящий, добрый, скромный. Он на пути к почти верному успеху в делах. Будет тем, что называется хорошим мужем. А что ты такое, Лотти? Ты -- засидевшаяся девица не особенно выигрышной наружности. Почему же ты воротишь нос от него? Право, это страшно глупо с твоей стороны..."
   -- И мне нет никакого дела до того, что обо мне думают или говорят другие, -- ораторствовал Бен Гарц. -- Мне это до лампочки! Я делаю, что нахожу правильным, вот и все.
   Лотти быстро поднялась, почти вскочила, так что вязанье полетело к его ногам и заставило его вздрогнуть.
   -- Я пойду за детьми, -- поспешно бросила она. -- Нам пора в обратный путь.
   Он не успел и глаз поднять, как она уже исчезла. Широко раскинув руки, сбежала она по мягкой зелени холма и пустилась через поле. Крепкие ноги быстро мелькали из-под короткой юбки. Она издали позвала Джесси и Чарли. Те поднялись с места. Ее настроение как-то передалось им. Смеясь, помчались они к ней навстречу, смеясь, столкнулись с ней, схватились за руки и завертелись втроем, как сумасшедшие, пока не упали, едва переводя дух, на землю.
   Лотти первая, все еще тяжело дыша, поднялась на ноги.
   -- Мне пришлось удрать, -- объяснила она, -- иначе я могла бы лопнуть!
   -- Лотти, -- сказала Чарли, -- на обратном пути я сяду впереди. Ты и Джесси можете секретничать сзади.
   -- О нет...
   Но когда усаживались в автомобиль, каким-то образом вышло так, как хотела Чарли. Чарли во всем добивалась своего.
   -- Мистер Гарц, пожалуйста, разрешите мне править часть дороги!
   Бен озабоченно покачал головой:
   -- Конечно, я бы с удовольствием, мисс Чарли, но боюсь, вы плохо знаете мой маленький мотор. Боюсь, он будет нервничать в чужих руках. Позвольте уж лучше мне...
   Но в конце концов рулевое колесо очутилось в тонких, сильных руках Чарли. Бен Гарц напряженно следил за ней, каждый раз порываясь схватиться за тормоз. Под опытными руками Чарли мотор взлетал на холмы, как сокол, и мчался стрелой, вздрагивая и ворча.
   -- Вы бы сбавили немножко ходу, а, -- время от времени советовал Бен.
   Затем, взглянув искоса на изящный профиль своей молодой оживленной спутницы, он сказал как будто нехотя:
   -- А вы здорово ведете машину, мисс Чарли!
   Лотти была очарована Джесси Диком. Ей казалось, будто она знакома с ним давным-давно. Говорил он мало: сначала с необычайным заражающим жаром высказывался о каком-либо предмете и затем погружался в молчание. Он сидел в небрежной позе и редко взглядывал на Чарли. Его глаза ласково смотрели на Лотти. Лотти заметила, что, беседуя с ним, она говорит остроумно и немного иронично. "Вот этот, -- подумала она, -- действительно не такой, как все. Я и понятия не имею, какие мысли бродят в этой красивой голове. Я не знаю о нем ни ши..." -- Она слегка фыркнула, и Джесси был так чуток, что даже не спросил, над чем она смеется.
   В августе Лотти вместе с матерью и тетей Шарлоттой отправились на один из летних курортов на берегу Мичигана, где они проводили каждое лето. Пейсоны снимали небольшую дачу в три комнаты неподалеку от отеля, с верандой, обвитой диким виноградом, и крошечным садиком. Днем Лотти чувствовала себя еще сносно. Миссис Пейсон часто уходила на партию бриджа. Тетя Шарлотта покачивалась в кресле с вязаньем в руках и провожала глазами молодых девушек в ярких легких свитерах, белых туфлях без каблуков и шуршащих юбках. Иногда Лотти даже играла в гольф, когда мать и тетя Шарлотта дремали или благодушествовали на веранде дачи или отеля. На неделе мужчин было мало, но по пятницам пароходы и поезда привозили толпу мужей и женихов на субботу и воскресенье. По субботам устраивались танцевальные вечера. Лотти, сидя на веранде дачи, слушала доносившуюся до нее музыку. Мать и тетя Шарлотта укладывались спать самое позднее в половине одиннадцатого, а частенько и на час раньше. И эти вечера бывали неописуемо ужасны. В долгие, черные, бархатные ночи Лотти сидела одна на веранде, охраняя сон двух спящих старух и вперив взгляд в темноту. Громко стрекотали кузнечики. Со стороны отеля доносился молодой девичий смех. Порой раздавался низкий мужской голос -- какая-то парочка проходила мимо. Мотылек бился головой о стеклянную дверь. Группа спешащей из отеля домой прислуги нарушала тишину. Вечера были неописуемо ужасны.
  

Глава тринадцатая

   Лотти Пейсон последний раз так проводила август. В августе же следующего года она, сидя уже в мастерской Красного Креста на Мичиган-авеню, резала марлю, свертывала бинты, простегивала теплые куртки и размышляла о том, что беседы женщин, работающих за длинными столами и склонившихся над швейными машинами, поразительно напоминают болтовню в светлой памяти "Кружке для чтения". Впрочем, этот кружок был здесь представлен почти в полном составе. Лица его членов, в рамках белых наколок сестер милосердия, казались странно просветленными. Одна Бекки Шефер носила свой чепец с несколько залихватским видом. Она была "капитаном отряда", и ей по должности была присвоена алая наколка. Бекки походила на Кармен, забредшую в женский монастырь. Лотти работала в мастерской три раза в неделю. Миссис Пейсон занялась продажей облигаций займа Свободы с уверенностью и сноровкой профессионала. Что касается тети Шарлотты, то ее руки, которые так бойко шили, кроили и стегали в шестидесятые годы и даже создали знаменитое одеяло в семидесятые, не потеряли своей ловкости и поныне. Она вязала с поистине фантастической быстротой и совершенством, заканчивая свитер в три дня, пару носков -- в два часа. Сверх того она складывала и свертывала перевязочные материалы, записавшись в мастерскую Красного Креста, открытую в гостиной ближайшего отеля. Даже Жаннета была заражена общим энтузиазмом. Как стенографистка она получала неслыханное для этого времени жалованье, и хоть и не в силах была отказаться от шелковых чулок, дорогих блузок и перчаток и поговаривала даже о меховом пальто на зиму (каждая уважающая себя стенографистка непременно должна обзавестись таковым к декабрю), денег тем не менее у нее оставалось достаточно, чтобы делать щедрые пожертвования во всевозможные фонды, ассоциации и комитеты помощи жертвам войны, растущие, как грибы после дождя. Она давно уже выплатила сто долларов своему брату Отто, ушедшему на войну с первым набором. Даже Гульда сменила свои многомильные кружева на клубок шерсти. Генри Кемп работал по вечерам в окружной вербовочной комиссии. Чарли танцевала в благотворительных спектаклях и записалась на воскресные дни на амплуа запасного шофера. Из всего семейства одна Белла оставалась в стороне. Правда, время от времени она лениво садилась за вязанье, но от шитья в мастерских, говорила она, у нее болит голова, а царящая там сумятица неблагоприятно отражается на ее пищеварении. Она была против войны, против принудительного набора, против Вильсона.
   А Бен Гарц преуспевал. Тот, кто когда-либо сомневался в наличии у него дара коммерческого предвидения, должен был навеки умолкнуть. На руке каждого защитника отечества -- будь то рекрут или генерал, матрос или адмирал -- красовались часы. И когда теперь Бен Гарц предлагал Кемпу толстенную сигару, Генри нехотя, но почтительно брал ее в руки, одобрительно разглядывал красный с золотом кант и уже не предлагал свои, значительно худшей марки.
   -- Выкурю ее после обеда, -- говорил он и засовывал в жилетный карман.
   Генри постарел за последний год. Торговля у него шла из рук вон плохо, товары американского производства не пользовались спросом.
   Зимой, перед началом войны, в феврале 1917 года Чарли в один прекрасный вечер объявила отцу и матери, что намеревается стать женой Джесси Дика, когда ей исполнится двадцать, то есть в июне месяце. Джесси получил место фельетониста в Чикагском информационном бюро и кинорецензента в одной из вечерних газет. Его корреспонденции в этой новой для него области отличались такой же силой и выразительностью, как и его поэтические опыты.
   -- Ну разве я не была права? -- спросила миссис Пейсон Беллу. -- Недаром она, словно кокотка, говорила об этих... пяти детях!
   -- У кокоток не бывает по пяти детей, -- довольно неудачно отпарировала Белла.
   Миссис Пейсон убеждала свою дочь в необходимости принять немедленные меры к пресечению сумасшедшего замысла Чарли.
   -- Ты должна этому помешать, вот и все.
   -- Как помешать?
   -- Как! Запретить и кончено.
   Белла только улыбнулась:
   -- О, мама, до чего ты странная! В наше время родителям так же невозможно запретить дочери выйти замуж за кого она хочет, как посадить ее на цепь в башне.
   -- Позволь мне с ней поговорить, -- сказала миссис Керри Пейсон. -- Я сумею найти для нее несколько теплых слов.
   Несколько теплых слов свелись к тому, что она назвала Джесси Дика сыном мясника, бездельником и щелкопером, не умеющим заработать себе на хлеб насущный. Чарли выслушала ее со стальным блеском глаз. Затем она заговорила спокойно, убедительно, с потрясающим чувством собственного достоинства и необычайно эффектно.
   -- Вы -- моя бабушка, но это не дает вам права говорить со мной так неуважительно, как вы только что себе позволили.
   -- Неуважение?! К тебе? Ну, честное слово!..
   -- Я понимаю, что это вас поражает. Но если бы в писании было сказано: "Чти сыновей своих и дочерей твоих" наряду с заповедью: "Чти отца твоего и мать твою", то мир был бы избавлен от многих неприятностей. Вы никогда не уважали членов своей семьи. Вы не относились с уважением ни к Лотти, ни к маме, ни к отцу, ни к тете Шарлотте. Понятно, что и меня вы не уважаете. Я и не жду от вас другого. Я выхожу замуж за Джесси Дика потому, что хочу быть именно его женой. Может быть, я делаю ошибку, но если это так, я готова расплатиться за нее. Во всяком случае, мне придется упрекать только самое себя.
   -- Вы, современные дети, воображаете себя всезнающими, но вы ошибаетесь. Погоди, увидишь. Я знаю!
   -- Ничего вы не знаете. Ничего вы не знали, когда выходили замуж. Вы думали, что делаете хорошую партию, а оказалось, что ваш муж негодяй и мошенник. Простите, если я огорчила вас, но вы меня на это вызвали. Если же я неправа, то, по крайней мере, я иду на это с открытыми глазами. Я знаю все слабости Джесси Дика и люблю их. Через пять лет он будет знаменитым американским поэтом, если не самым знаменитым. Я знаю все, что ему нужно, и знаю, что я ему нужна. Может быть, со временем он уйдет к другой...
   -- Чарли, как смеешь ты говорить такие вещи.
   -- ...но он вернется ко мне, я знаю. Свое место у Шильда я сохраню. Через два или три года я буду получать очень солидное жалованье.
   -- А пока где ты будешь жить, позволь тебя спросить? Твой отец не в состоянии выдержать зятя-поэта, свалившегося ему как снег на голову. Впрочем, может быть, ты предполагаешь поселиться в чулане за гастрономическим магазином?
   -- Мы нашли маленький коттедж в Гэббард-Вудсе. Я бы очень хотела, чтобы вы в нем побывали, когда будете чувствовать себя лучше. Принадлежит он Дорну, художнику-пейзажисту. В нем три комнаты, камин в нем не тянет, водопровод не действует, окна не закрываются. Стоит этот домик на самом краю большого-большого оврага, и от одной мысли о нем я чувствую радость. А теперь, бабушка, я хочу вас поцеловать, что, по-моему, страшно мило с моей стороны, принимая во внимание все эти обстоятельства, милая вы моя, старомодная старушка!
   И Чарли поцеловала миссис Пейсон в кончик носа.
   Услышав эпитет старомодная, миссис Пейсон было ощетинилась, но затем, непонятно почему, как-то съежилась и не произнесла ни слова в свою защиту. Казалось, она на минуту потеряла почву под ногами, но все-таки пустила последнюю стрелу:
   -- "Через пять лет он будет знаменитым поэтом"! Нечего сказать, разумное основание для выхода замуж!
   -- Но это вовсе не основание, -- пояснила Чарли с восхитительным добродушием, -- не большее основание, чем его волосы, отсвечивающие красным, или его заостренные уши, или его тонкие руки, или его ужасные галстуки.
   -- Но тогда в чем же? -- презрительно бросила миссис Пейсон, но любопытство светилось в ее глазах.
   -- Оснований много: одно и то же кажется нам обоим смешным; мы любим одни и те же книги, хотя наши мнения о них могут разойтись; мы оба любим бродить за городом; мы понимаем язык друг друга и не сентиментальны; мы не ворчим, когда запаздывает обед, мы не задаем вопросов и не требуем объяснений. Любого из этих оснований достаточно, чтобы брак между двумя людьми мог показаться не особенно рискованным предприятием. Миссис Пейсон сделала над собой страшное усилие:
   -- Ты даже не сказала, что ты... -- она проглотила слюну, -- что ты... -- она собралась с духом, -- что ты любишь его!
   -- Я не сказала ничего другого...
  
   Но в июне, когда ей исполнилось двадцать лет, Чарли сказала:
   -- Мужчина, который не идет на войну...
   -- Я не говорил, что не пойду. Я сказал, что не запишусь добровольцем. И не запишусь. Я ненавижу войну. Она противна моему рассудку. Если меня заберут, я пойду на это проклятое дело, и если увижу, что нужно стрелять из ружья и тыкать штыком в другого, чтобы тот не угостил меня тем же, то буду стрелять и тыкать.
   -- Мне кажется, ты боишься.
   -- Конечно, боюсь. Тот, кто это отрицает, лжет. Я не хочу торчать в грязи и в мерзости, не хочу покрыться вшами, не хочу, чтобы мне прострелили глаз. Но не поэтому я не хочу идти, и ты это знаешь. Я не желаю добровольно способствовать этому дикому делу.
   Чарли это знала. И она знала также, что инстинкт, побуждающий ее послать любимого человека на войну, инстинкт низменного происхождения, и он удивительно свойствен людям. Она не говорила прямо: "Я не могу стать женой человека, думающего так, как ты". Первый раз в жизни у нее не хватило храбрости высказать свою мысль прямо. Но в семье поняли, что свадьбы в июне уже нечего серьезно опасаться. Июнь наступил и прошел. В квартире на бульваре у Гайд-парка целый месяц не видели юного поэта.
   Джесси Дик был призван в первом же наборе. Чарли все лето упрямо ездила на службу, терпеливо снося грязь и копоть пригородных поездов. В то лето стояла невыносимая жара. Чарли ежедневно грозила появиться у Шильда в купальном костюме или в одном из своих древнегреческих балетных одеяний. Танцевали все и всюду. Чарли не раз отправлялась в летние рестораны пообедать и потанцевать на открытом воздухе. Всегда ее сопровождали блестящие, в синем с золотом или в белом, моряки учебной флотилии Великих Озер или сухопутные воины с форта Шеридан, во френчах цвета хаки и сверкающих сапогах.
   Джесси Дик приехал в отпуск накануне отправки во Францию. На нем было казенное обмундирование, в котором даже капитан д'Артаньян показался бы комичной фигурой: рукава были слишком коротки, воротник слишком широк, куртка слишком мала. На тонких ногах -- обмотки и огромные желтые башмаки военного образца. Чарли хотелось и плакать, и смеяться, когда Джесси стал по стойке "смирно" и сказал:
   -- Здравия желаю!
   Они поехали в летний ресторан на Норт-Сайд (Джесси не продал свой "форд"). Террасы ресторана казались волшебным царством: тысячи огней, музыка, гирлянды цветов, женщины в газе и шифоне нежных тонов, мужчины в светлых костюмах или в военной форме.
   Джесси заказал шикарный обед, вызвавший удивленный взгляд официанта. Тот, оглядев плохо сидящий казенный мундир гостя, не ожидал такого заказа.
   -- Потанцуем? -- предложил Джесси.
   -- Потанцуем.
   Они танцевали молча. Танцевали пока накрывали стол и в промежутках между блюдами. Они почти не разговаривали. Юноша смотрел вокруг себя холодными, умными глазами.
   -- Да, я понимаю, -- вдруг сказала Чарли, словно в ответ на длинную речь, -- но, в конце концов, что было бы, если бы все сидели дома? Другие тоже только выполняют свой долг и, вероятно, также ненавидят войну, как и ты. Хныкать бессмысленно.
   -- Потанцуем?
   -- Потанцуем.
   Лавируя между зелеными столиками, они прошли к эстраде для танцев. Во время танца Чарли подняла голову и заглянула Джесси в глаза.
   -- Хочешь повенчаться со мной завтра, Джесси? До твоего отъезда.
   -- Нет.
   -- Почему?
   -- Предоставим это сентиментальным слюнтяям. Это неудачная выдумка! На тебя подействовала музыка, моя близость и то, что послезавтра я уезжаю. Но я такой же, каким был три месяца тому назад. Я так же, всеми силами ненавижу войну. Если ты думаешь, что три месяца муштровки...
   -- Хочешь повенчаться со мной завтра, Джесси?
   -- Нет.
   -- Я боюсь, Джесси.
   -- Я тоже. Но я не в такой панике!..
   Его щека прижалась к ее щеке. Ее пальцы крепко сжимали складку его топорщившейся, грубой суконной куртки. Она не могла произнести того, что ее так страшило. Всю дорогу домой она тесно прижималась к грубому рукаву -- к милому, близкому, шершавому сукну -- и к твердой мускулистой руке под ним.
   Гайд-парк прорезан линиями Иллинойской центральной железной дороги. Все лето, всю осень, всю зиму Чарли с дрожью просыпалась от звука резких, пронзительных голосов, похожих на голоса детей. Лотти Пейсон тоже слышала их по ночам в старом доме на Прери-авеню и не могла уснуть. Поезда Иллинойской дороги перевозили молодежь в учебные лагеря или из учебных лагерей в порты для отправки на фронт. Тут были юноши с ферм Иллинойса, из городов Висконсина, из деревень Миннесоты и Мичигана.
   -- Э-ге-гей! -- кричали они, когда поезда пересекали огромный спящий город.
   -- Э-ге-гей! Эй!..
   Этим они старались поддержать бодрость духа, бросали вызов обезумевшему миру. Все лето были слышны эти крики, и всю осень и зиму, и всю следующую весну и лето, и осень. Высокие молодые голоса, еще очень похожие на голоса детей. "Берлин или смерть!" -- было нацарапано мелом на стенках вагонов, нацарапано каким-нибудь деревенским малым из Висконсина в спортивной кепке, воскресных брюках и красном свитере, отправляющимся в лагерь и на войну.
   Чарли натягивала одеяло на голову и затыкала уши руками, пока последний пронзительный крик не замирал вдали. Но Лотти подымалась на кровати и, запрокинув голову, слушала, слушала -- словно голоса звали ее за собой.
  

Глава четырнадцатая

   Однажды утром, в субботу, когда Лотти с матерью только что вернулись из поездки на рынок, раздался телефонный звонок. Звонила Бекки Шефер, голос ее звучал так визгливо и истерично, что Лотти с трудом узнала ее.
   -- Лотти, это ты?
   -- Я.
   -- Лот, Лот, послушай. Послушай!
   -- Я слушаю.
   -- Лот, ты знаешь, я всегда любила тебя больше всех подруг, ты ведь знаешь это, правда? Ты такая искренняя... такая искренняя и справедливая и... вообще. Это ведь так, Лотти, милая.
   -- В чем дело? -- уклонилась Лотти от ответа.
   -- О, Лотти, родная, Сэм Бэтлер и я... Сэм... знаешь?.. Сэм и я... мы...
   -- Не может быть!
   -- Да! Представь себе! О, Лотти, разве это не чудо? Сегодня днем... Лотти, милая, будь моей подружкой на свадьбе! Хорошо? Сэм завтра уезжает в учебный лагерь в Фэнстон. Он получил чин капитана. Я еду с ним. Мы будем жить во временном бараке. Говорят, там летом жарче, чем в аду... О, Лотти, я так счастлива! Венчать нас будет пастор Литль. Мама ничего не знает об этом. Мать Сэма тоже. Сэм сообщит об этом компаньонке своей матери, когда все будет окончено, и затем мы отправимся к ней. Я с ужасом думаю об этом визите... Мама сказала, что хочет осенью переехать в Калифорнию. Услышав это, я чуть с ума не сошла... Ты меня слышишь? Я не хочу говорить громче... И вот тогда я позвонила Сэму и расплакалась. Мы встретились в городе и решили сейчас же повенчаться... Ты придешь, правда? Пожалуйста, пожалуйста, приходи! Лотти пришла.
   Бекки сняла комнату в Блэкстон-отеле. Там она уложила вещи, написала письма, оделась к венцу, Войдя в комнату, Лотти заметила, что Бекки заметно осунулась, но выглядит почти успокоившейся, и что истерика, которая у нее была, когда она звонила, прошла. На ней было суконное платье, небольшая шляпа и никаких драгоценностей.
   -- У меня нет даже обручального кольца, -- почти торжествуя, сказала она Лотти. -- Не было времени. Сэм купит кольца теперь или после венчания. Я все утро была занята покупками. Вот, посмотри.
   -- Интересно, как прачка в лагере Фэнстон справится со всем этим, милая Бекки!
   -- Это неважно. Я хотела, чтобы все было красиво. Я слишком долго ждала... Но я с радостью уехала бы в одной блузке и с одним вязаным костюмом. Честное слово, уехала бы! Мне решительно все равно. И вот, Лотти, я вернулась сюда около двенадцати, приняла ванну, наскоро проглотила что-то, уложилась, оделась... и затем, Лотти, я опустилась у кровати на колени и начала молиться. Не знаю, почему, собственно, я это сделала. Вероятно, потому что так все это изображают на картинках -- и обязательно у кровати!.. Лотти, как по-твоему, я не очень бледна? Сначала я здорово нарумянилась, но потом все стерла, и вот...
   Из конторы гостиницы сообщили, что пришел Сэм. Лотти и Бекки спустились вниз. С Сэмом был его шафер, нервный и шутливо настроенный господин. Поехали к пастору. У всей компании был совершенно не свадебный вид. Лотти второпях надела старое шелковое платье и матросскую шляпу, недавно попавшую под дождь и потерявшую форму, -- в те дни никто не покупал новых вещей. Шафер все время отпускал шуточки.
   -- Ну, Сэм, подбодрись! Худшее еще впереди. При этом он состроил гримасу и подмигнул Лотти. Их провели в маленький кабинет пастора. Того еще не было. Они стали ждать. Сэм, в изящно сшитой форме, наполнял собой, казалось, всю комнатку. Бекки не сводила с него глаз. У Сэма был великолепный воинственный вид. Ничто не напоминало полного пожилого господина, которого до сих пор знала Лотти. Правда, воинственный Сэм служил в артиллерийском управлении, но это ничуть не отражалось на его изяществе, покрое и изысканности его мундира.
   Вошел пастор Литль -- будничная, деловитая фигура в сереньком костюме. Все четверо умолкли. Началась свадебная церемония. Голос пастора Литля не походил на громовой голос проповедника. Лотти его тон показался ласково-разговорным. Не успели оглянуться, как он произнес:
   -- Итак, объявляю вас мужем и женой!..
   Лотти поцеловала молодых и, впопыхах, шафера, который сначала опешил, а затем стал смотреть на нее подозрительно.
   Так они поженились. По окончании всей процедуры Лотти вернулась в мастерскую Красного Креста. Три дня спустя пришло письмо от Бекки. Письмо, совсем не похожее на холодные и нарочито равнодушные послания современных новобрачных, письмо, переполненное старомодными выражениями, в которых жены иного, менее скептического, века изливали восторги медового месяца.
   "...Сэм -- чудеснейший, единственный человек... Я -- самая счастливая женщина на свете... Я думала, что знаю его, но мне никогда не снилось, что он такой... Не могу понять, чем я заслужила это счастье..."
   Вечером того же дня Лотти за обедом рассказала матери и тете Шарлотте историю замужества Бекки Шефер. Стояла страшная жара. Лотти была раздражительна и стыдилась своего брюзжания. Она объясняла его погодой, действующей ей на нервы, но сама удивлялась тому, что сталось с ней за последнее время. "Неужели, -- спрашивала она себя, -- я превращаюсь в сварливую, озлобленную старую деву?" Ей казалось, что обе старые женщины спокойнее, терпимее, добродушнее ее. Например, ее раздражало, что тетя Шарлотта жует шоколад перед самым обедом.
   -- Ах, тетя Шарлотта, неужто ты не можешь дождаться обеда? Ведь ты не сможешь ничего есть!
   -- Это неважно, Лотти. Ну что же, не смогу есть -- и не буду! -- мягко возразила тетя Шарлотта.
   В семьдесят пять лет тетя Шарлотта была горделиво спокойна и ничего не боялась. Она бравировала жизнью. Что могла ей причинить жизнь! Ничего такого, чего она ей уже не причинила. Она ела, пила и спала столько, сколько вздумается. Казалось, для нее наступила вторая молодость.
   Сегодня, выслушав рассказ Лотти, миссис Пейсон заметила, как будто вне всякой связи с предыдущим:
   -- Лотти, ни я, ни тетя Шарлотта не будем жить вечно. -- И добавила после небольшой паузы: -- Как бы я хотела, чтобы ты устроилась!
   Лотти намеренно притворилась непонимающей:
   -- Устроилась? По-моему, мама, я устроена достаточно хорошо!
   Она окинула взглядом мирную, уютную комнату. Она понимала, что хочет сказать миссис Пейсон. Мать, очевидно, думала о Бене Гарце.
   Поразительные перемены произошли за последние шесть месяцев с Беном Гарцем. Он продал свой "мотор" и взамен купил длинный, низкий, бесшумный, мощный, очень современный серый автомобиль. Сам Бен из суетливого, помятого холостяка далеко не первой молодости превратился в элегантного кавалера в шикарном светлом костюме от лучшего портного, шляпе стального цвета и шелковых носках. Он не расставался со светло-желтой тростью. Он снял две комнаты в первоклассном отеле на берегу озера и как-то пригласил туда Пейсонов и Кемпов к обеду. Гостиную освещали разнообразные светильники, на диване и креслах были живописно раскинуты подушки, в углу стоял граммофон. После обеда Бен завел его, поставил пластинку с оперными ариями и стал слушать, склонив голову набок. Он заявил, что только так -- в окружении своих любимых вещей -- и можно жить.
   -- А здесь мои книги, -- сказал он, указывая на маленький шкафчик, в котором сиротливо приютились тридцать или сорок томиков. Лотти подошла к шкафу и пробежала глазами заглавия: "Тайна пурпурового занавеса", "Сто способов использования примуса", "Ешьте и худейте"!
   Из метаморфоз, происшедших с Беном, прежде всего бросалась в глаза его талия. Она стала тоньше, Хотя Бен и жил теперь на более широкую ногу. Впрочем, он не делал секрета из своего режима:
   -- Раз в неделю -- турецкая баня. Ни сахара, ни масла, ни сладостей -- и никаких жиров. И я чувствую себя гораздо лучше. Да! Никогда в жизни я не чувствовал себя так хорошо. Сплю лучше. Сбавил уже двадцать пять фунтов и сбавлю еще столько же, прежде чем кончу курс. Пью кофе без сахара и даже не расцениваю это как лишение. Сначала пил его с сахарином, потом бросил и так привык, что мне теперь кажется, будто сахар и сливки только заглушают настоящий аромат кофе.
   Бену Гарцу нравилось играть роль гостеприимного хозяина. Он говорил о войне, о делах, об участии Чикаго в военных событиях, о своем участии в них. Он покупал облигации, продавал облигации, жертвовал на то, на другое, на третье.
   -- Возьмите, например, итальянцев. Сколько, по-вашему, они продержались бы против австрияков?.. Или французов? Вы думаете, устояли бы они против немцев? Все они были почти при последнем издыхании, позвольте вам сказать. Да!
   Темы для разговора он черпал из заголовков первой страницы газеты, но преподносил их с таким жаром и с такой уверенностью, что складывалось впечатление, что он получил сообщение из самого достоверного источника.
   Тетя Шарлотта слушала его неодобрительно.
   -- Разве он рассказывал о войне неинтересные вещи? -- задала вопрос миссис Пейсон, когда они ушли.
   -- Интересные, как... железнодорожная накладная! -- выпалила тетя Шарлотта.
   Генри Кемп оглушительно расхохотался, он редко теперь так смеялся.
   -- А что ты знаешь о накладных, тетя Шарлотта?
   -- Решительно ничего, Генри. Я даже толком не знаю, что такое накладная. Но это слово всегда вызывало у меня представление о чем-то бесконечно скучном, самом скучном на свете.
   Вскоре, как раз в день свадьбы Бекки Шефер, Бен Гарц позвонил по телефону. Звонок раздался как раз в ту минуту, когда Лотти с неудовольствием вспоминала Бена. "Можно подумать, что мои мысли вызвали этот звонок!" -- сказала она себе, подойдя к телефону.
   Не хочет ли она покататься? Нет, у нее нет желания.
   -- Я очень прошу вас! Мы заехали бы по дороге в "Мидвей", там идет новое варьете, просто замечательное!
   Она сослалась на головную боль.
   -- О, тогда это вам как раз необходимо. Сразу станет легче. Одним словом, я не принимаю отказа!
   Она согласилась.
   В белом платье, в красном спортивном пальто, в большой шляпе Лотта выглядела прелестно. Они подъехали к летнему ресторану "Мидвей" в новом "моторе" Бена. Ставя автомобиль в гараж, Бен поздоровался с шофером, обязанностью которого было заводить машины посетителей:
   -- Здравствуйте, Эдди!
   Затем он поздоровался со швейцаром в ливрее:
   -- Здравствуйте, Джо!
   И наконец поприветствовал метрдотеля:
   -- Здравствуйте, Аль! Приберегли мне хорошенький столик?
   -- Для вас, мистер Гарц, здесь всегда найдется столик!
   Мистер Гарц придирчиво осматривал ресторан с верхней террасы. Нелегко было угодить ему со столиком: поближе к одной из трех площадок для танцев, но не слишком близко; поближе к оркестру, но не слишком близко; безусловно на террасе, где можно всех видеть и где тебя могут увидеть, однако не слишком на виду. Наконец нашли подходящее место.
   В огромном ресторане, огороженном четырьмя стенами, но без крыши, царила приятная прохлада. Бен заказал напитки со льдом. На эстраде шла программа варьете. Бен энергично аплодировал и, казалось, хорошо знал участвовавших в нем девиц. Девушки эти были чрезвычайно молоды и восхитительно стройны. В одном из номеров они изображали различные виды света -- свет свечи, газа, лампы, электрический свет, свет солнца, луны, звезд. Костюмы их были причудливы и казались бы нескромными, не будь они так молоды, и не будь они такими худыми.
   -- У вас, как я вижу, появилось несколько новеньких девиц, -- заметил Бен метрдотелю Альберту, когда тот проходил мимо их столика.
   -- Да, -- ответил Альберт и повторил еще раз, дабы не показаться недостаточно учтивым. -- Да, сэр!
   Лотти выговаривала самой себе: "Ах, Лотти, Лотти, не будь гордячкой! Совсем он не так плох. Просто веселится по-своему. А ты -- всего лишь далеко не молодая особа, которая должна радоваться случаю провести прохладный вечерок в "Мидвее", попивая кларет со льдом. Да, должна радоваться случаю!"
   Но она отнюдь не радовалась.
   Конечно, Бен хотел танцевать. Он преуспел и в этом и стал искусным партнером. Лотти тоже любила поплясать. Но, танцуя с Беном, не получала особого удовольствия, хотя он танцевал легко и умело и ловко избегал столкновений с другими парами даже в этой тесноте. Вблизи он казался Лотти влажным, мягким и каким-то пухлым.
   Однако, сидя за столиком, Лотти наслаждалась прохладой и почти отдыхала душой. Верхушки стройных деревьев казались причудливым фризом над окружавшей сад крытой галереей. Яркий свет из сада, падая на них, придавал им фантастический вид -- они казались заколдованными, завороженными. "Совсем как деревья в феерии Барри", -- подумала Лотти и уж было открыла рот, чтобы произнести свою мысль вслух, но остановилась. "Все равно он меня не поймет", -- сказала она себе. Бен с аппетитом ел мороженое из высокого серебряного бокала.
   -- Такое мороженое есть можно, -- объяснил он, -- в нем нет жиров. Вот сливочное мороженое -- другое дело. Оно не для меня. А малиновое -- можно.
   -- Эти деревья, -- Лотти указала на них глазами, и Бен тяжело повернулся, держа на весу ложку с мороженым, -- эти деревья напоминают заколдованные деревья в пьесе Барри. Удивительно!
   -- М-да, -- сказал Бен и отправил ложку в рот. -- По-моему, этот свет им изрядно вредит. Взгляните, как пожелтели листья.
   "Вот! -- внутренне закричала Лотти. -- Разве могу я выйти замуж за человека, который не понимает даже, о чем я говорю!"
   -- Чему это вы улыбаетесь, маленькая негодница? -- спросил Бен. -- Ну-ка расскажите мне, в чем дело!
   -- Неужели я улыбалась? Я и не подозревала...
   Маленькая негодница! Никто еще так ее не называл. Лотти старалась представить себя в роли "маленькой негодницы" и решила, что, вероятно, Бен с успехом пользовался этим обращением в разговорах с девицами из варьете. Она не сердилась на Бена за то, что он назвал ее так. Но ее раздражало, что Бен не понимал, как нелепо звучит этот эпитет в применении к степенной, положительной, довольно серьезной особе тридцати с лишним лет. Ей вспоминалась Бекки. Та в былое время погрозила бы кокетливо пальцем и сказала:
   "Ах, шалун, неужели вы никогда не вырастете!" И Лотти вдруг стало не по себе.
   -- Поедемте, если вы ничего не имеете против. У меня был сегодня очень утомительный день.
   На обратном пути Бен был чрезвычайно многословен.
   -- В моем положении многие завели бы шофера, но я люблю сам водить свою машину. Возвращаюсь вечером домой, принимаю ванну, обедаю, затем еду кататься, и это меня успокаивает. Да, успокаивает... Думаю перебраться на север. Заведу этакую маленькую квартирку и экономку. Жизнь в гостиницах может опротиветь человеку.
   -- Да, это недурная мысль. Кажется, все скоро переберутся на Норд-Сайд.
   -- Потому что только там и можно жить. На Саус-Сайд жить с каждым днем становится все хуже и хуже -- грязь, копоть от поездов и тому подобное. А теперь еще эти негры с Юга, что работают уже с начала войны на скотобойнях, нет, жить там стало совсем немыслимо. Возьмите, например, Большой бульвар -- забит черномазыми до самой Сорок третьей улицы. Просто ужас.
   Он ловко вел машину одной рукой. Другая небрежно лежала на спинке сиденья. Лотти чувствовала, как она касается ее лопаток. Но прикосновение это было такое легкое, что невозможно было рассердиться или отодвинуться. Да ей и не хотелось отодвигаться. Ситуация немножко забавляла ее. Интересно, что будет дальше. Лотти решила испить чашу этого вечера до дна. Она улыбнулась про себя, сняла шляпу и положила ее на колени. Дуновение прохладного ветерка коснулось ее лба и показалось ей глотком освежающей воды, утоляющим жажду.
   Они медленно ехали парком Вашингтона, Лотти закрыла глаза, вдыхая чудесный свежий воздух. В ее комнате, подумала она, вероятно, невыносимо душно: окна выходили на восток, а вечерний бриз дул с запада.
   Автомобиль остановился. Она открыла глаза. И вдруг едва касавшаяся ее рука превратилась в тугой обруч мускулов и костей, крепко обхвативший ее плечо. Бен Гарц склонился над ней. Она ощутила запах папирос, одеколона и виски -- он перед вечером опрокинул стаканчик. Бен Гарц целовал ее жарко, несдержанно и грубо. Вдруг неожиданный поцелуй открытым ртом, осклизлый, мокрый и отвратительный. Лотти почувствовала себя запачканной, оскверненной. И все же она не ответила на это ни одним из тех способов, коими дамы, как правило, выражают свой протест в тех случаях, когда их целуют против воли. Прежде всего это произошло не совсем против ее воли. Правда, она не ожидала поцелуя, но должна была учесть такую возможность, и, если быть честной, такая возможность вызывала у нее нечто вроде любопытства. Но теперь Лотти вдруг овладело отвращение до дрожи. Она высвободилась, яростно толкнула Бена рукой в грудь, ее большие, широко раскрытые глаза жестко смотрели на него. Она вытерла губы тыльной стороной ладони.
   -- Отвезите меня домой, -- сказала она.
   -- О, Лотти, простите! Я не знаю, что это на меня накатило... Скажите по совести, вы не...
   Лотти надела шляпу.
   -- Я ничуть не сержусь на вас, Бен. Я просто хочу поскорее попасть домой. Я совсем засыпаю.
   Бен не поверил ее словам, но включил мотор, и они помчались по почти пустынному парку. Он считал, что неизбежно вызвал обиду и раздражение.
   -- Вы, конечно, думаете, что я грубое животное или просто нахал. Но, право, Лотти, я ничего не думал... Честное слово, я считаю вас лучшей девушкой на свете. Просто замечательной девушкой. Я не знаю ни одной, которую бы я уважал сильнее...
   -- Правда?
   Больше она ничего не сказала. Ей больше нечего было сказать. Она почувствовала себя успокоенной, почти счастливой. Словно этот поцелуй, осквернивший ее, в то же время и очистил ее. Лотти видела, как усиленно Бен Гарц размышляет над происшедшим. Она словно слышала, как ворочаются в мозгу его сбитые с толку мысли, как подыскивает он нужные слова. Лотти понимала также, что он хотел бы заговорить о браке, но из осторожности решил отложить этот разговор.
   Автомобиль остановился у пейсоновского особняка.
   -- Лотти, вы злитесь? Я вас понимаю. Я страшно виноват, честное слово. Я... вы, наверное, не станете больше разговаривать со мной.
   Он извинялся так, словно наступил ей на ногу. Лотти улыбнулась, стоя на крыльце.
   -- Я рада, что вы меня поцеловали, Бен. Мне это было неприятно, но я рада, что вы меня поцеловали.
   Он уставился на нее в полном недоумении.
   Лотти открыла дверь, спокойно поднялась на второй этаж, прошла в ванную и тщательно вымыла рот изнутри и снаружи холодной водой, затем прополоскала зубным эликсиром. Вдруг она увидела флакон с надписью "Перекись водорода" и основательно прополоскала рот и ею. Пожалуй, будь в доме карболка, она воспользовалась бы и этим средством, чтобы окончательно отделаться от вкуса мокрого, скользкого поцелуя. Энергично и выразительно сплюнув, она сделала неприязненную гримасу па прощание и отправилась в свою комнату. Уже раздевшись, она вновь вернулась в ванную, вымылась с губкой и мылом, тщательно вытерла себя мохнатым полотенцем, надела чистую ночную сорочку и улеглась в постель.
   Роман между Лотти и Беном Гарцем -- людьми средних лет -- пришел к логическому концу.
  

Глава пятнадцатая

   Пейсонам и Кемпам вскоре вместе со всем остальным миром суждено было разлететься во все стороны, подобно соломинкам в бурю. Но на следующий после описанных выше событий день, читая в столовой утреннюю газету, миссис Керри Пейсон выступала лишь бесстрастной наблюдательницей событий. Несмотря на то, что в доме не было мужчин, утром и вечером регулярно приходила газета. В этом, несомненно, была заслуга миссис Пейсон. Она терпеть не могла женщин, не читающих газет. Когда время от времени Белла спрашивала ее: "Какая свадьба?" или "Какое убийство?", миссис Пейсон восклицала:
   -- Господи, Боже мой! Разве ты не читаешь газет? Как же ты можешь знать, что делается на белом свете?
   Зато миссис Пейсон знала обо всем, что на свете делается. Она знала и цены на уголь, и расположение сенегальских войск, и последний биржевой курс акций сталелитейных компаний, и в какую сумму оценивается состояние Клафлина, и почему де Витты прекратили свой бракоразводный процесс.
   -- Предсказывают угольный голод. Не знаю, как мы переживем его в этом доме. Собственно, давно надо было его продать и снять квартиру на окраине... Зимой опять будут носить эти накидки. Как дамы в них не мерзнут! Впрочем, помню, в мое время их тоже носили. Смотри, твоя подруга Винни Степлер поехала во Францию от своей газеты. В таком возрасте!.. По-моему, ей следовало бы лучше сидеть дома... Гм! Бон Гарц избран председателем комитета ювелиров по распространению займа Свободы... В котором часу ты вернулась вчера домой, Лотти? Я не слыхала.
   Тетя Шарлотта, сидевшая за утренним завтраком напротив миссис Пейсон, подняла глаза.
   Лотти налила себе вторую чашку кофе. В последнее время она пила много кофе, чтобы хоть как-то взбодриться.
   -- Около двенадцати.
   -- Хорошо провела время?
   -- Да, интересно, -- серьезно сказала Лотти; она чувствовала, что мать напряженно слушает, укрывшись за газетой. -- Ты действительно хочешь продать дом и перебраться в наемную квартиру?
   Над горизонтом газетного листа показались полумесяцы очков миссис Пейсон.
   -- Пожалуй, придется. Гульда выходит замуж за своего поклонника -- он не желает идти на войну. Говорят, меньше чем за пятнадцать долларов в неделю теперь не нанять прислугу. Пятнадцать долларов! Да и к тому же этот недостаток угля при четырехэтажном доме. Впрочем, нам понадобится довольно большая квартира.
   Лотти постаралась придать своему голосу беззаботное выражение:
   -- Тебе следовало бы выдать замуж меня и Жаннету.
   Лотти знала, что в уме матери в этот миг мелькнула надежда: авось дело с Беном Гарцем обстоит не так плачевно. Она знала также, что для матери столь же невозможно высказать эту надежду вслух, как надеть розовое платье или кружевное матине. И то, и другое, и третье показалось бы ей одинаково неприличным.
   Миссис Пейсон с нарочитой беспечностью перевернула страницу.
   -- Я выбралась бы из этого сарая не задумываясь, если бы его приходилось содержать только для меня и Шарлоты.
   Лотти усмехнулась:
   -- Имей в виду, тебе придется выделить специальную комнату для нашего рогатого кресла, и для твоей ореховой кровати, и для вешалки в прихожей. Ни в одной теперешней квартире...
   -- Я продала бы их. Собственно говоря, я могла бы даже снять комнаты в гостинице и совсем бросить хозяйство. Слишком трудно вести его в наши дни.
   -- Право, мама, ты так об этом говоришь, словно все давно обдумала. Ты отлично знаешь, что не могла бы обойтись без меня.
   -- Не могла бы! В самом деле? Хотелось бы знать почему. Жаннета теперь гораздо больше думает о моем комфорте, чем ты.
   Миссис Пейсон отодвинула в сторону недочитанную газету.
   -- Ты напрасно думаешь, что Жаннета будет чем-то вроде бесплатной компаньонки.
   -- Компаньонки! Я еще не дряхлая старуха и не нуждаюсь в компаньонках, платных или бесплатных. Если так, то мне никто не нужен. Не воображай, пожалуйста, что ты мне так страшно необходима. Отлично сумею прожить и без тебя.
   -- Ты это серьезно думаешь?
   Что-то в тоне Лотти заставило миссис Пейсон остановиться. Рука, протянувшаяся в двери буфетной, замерла на полдороге.
   -- Что я могла бы обойтись без тебя? Конечно, я...
   -- Ты не чувствовала бы моего отсутствия, если бы меня не было здесь, чтобы водить электромобиль и возить тебя на рынок и по магазинам, когда тебе или тете Шарлотте нужны платья, или шляпы, или корсеты?..
   -- Я обошлась бы, как и тетя Шарлотта. Нет незаменимых людей, без которых невозможно было бы жить. Я бы как-нибудь устроилась.
   -- Наверное бы устроилась, -- сумрачно сказала Лотти, -- наверное!
   Миссис Пейсон, насупившись, вышла на кухню. Тетя Шарлотта перегнулась через стол, достала скомканную газету и начала разглаживать страницу за страницей и складывать старательнейшим образом по сгибам. Заметив ее тревожный взгляд, Лотти успокаивающе улыбнулась и погладила по сморщенной щеке.
   -- Ты напрасно так разочаровалась в своей племяннице, тетя Шарлотта. Она совсем не так безнадежна, как ты думаешь.
   -- В твоей голове, кажется, созрел какой-то план?
   -- Да.
   -- Тогда не дай никому остановить себя, каков бы он ни был. Это твой последний шанс, Лотти.
   Дверь буфетной распахнулась.
   -- В чем ее последний шанс? -- спросила, входя, миссис Пейсон.
   -- О, ни в чем, пустяки!
   Тетя Шарлотта улыбнулась и кокетливо покачала головой, а ее сестра подумала о Бене Гарце, как и полагала тетя Шарлотта. Лотти это поняла. Злость горячей волной подступила к ее сердцу.
   После этого разговора недели три все шло по-прежнему. Лотти шила в мастерской Красного Креста, тетя Шарлотта вязала, миссис Пейсон говорила о займе Свободы, управляла хозяйством, жаловалась на растущую дороговизну жизни, распекала Беллу за мотовство, приставала к Генри с расспросами и советами на еженедельных семейных обедах. В конце месяца Гульда взяла расчет, чтобы выйти за своего Оскара. Несмотря на то, что она и миссис Пейсон годами вели друг с другом партизанскую войну, тем не менее, укладывая сундук, Гульда горючими слезами орошала свое украшенное самодельными кружевами приданое и объявила, что из всех ее хозяек миссис Пейсон была наилучшей. Миссис Пейсон со своей стороны, учитывая перспективу найма новой, несомненно неумелой служанки за жалованье, существенно превышающее жалованье отлично знавшей свое дело Гульды, простила ей все, включая ее слабость к кофе. Она даже чуть ли не насильно заставила Гульду выпить на прощание чашку этого черного напитка, когда та, готовая к отъезду, сидела с красными глазами на кухне в ожидании извозчика.
   По водворении в дом новой служанки Жаннета начала обедать и ужинать вместе со всеми членами семьи. Она стала довольно миловидной девушкой с изящной фигуркой, к тому же постепенно приобрела и хорошие манеры. Жаннета вдруг расцвела и чудесным образом из гадкого утенка превратилась в лебедя. У нее появился кавалер. По субботам Жаннета посещала танцевальные вечера в Солдатском и Матросском клубах и плясала до упаду. Танцевала она хорошо и грациозно -- чему способствовали занятия с Чарли -- и с бесконечным терпением обучала, в свою очередь, молодых людей, толпами устремившихся на время отпуска в город из учебных лагерей и флотилий и жаждавших каких бы то ни было развлечений. Жаннета танцевала с юнцами из Техаса и Массачусетса, из Аризоны и Канзаса, из Огайо и Вашингтона. Но хотя она и плясала со всеми с равной неутомимостью и приветливостью, однако Небраска-степ оказался самым увлекательным для нее танцем, а представитель штата Небраска стремительно завоевал ее, дабы не упустить шанса, данного кратковременным отпуском. Юноша из Небраски был мичманом. О море он говорил так восторженно, как только может говорить молодой человек, видавший лишь волны колосящейся пшеницы на безбрежных просторах прерии. Когда Лотти предложила пригласить уроженца Небраски к обеду, миссис Пейсон, к ее немалому удивлению, выразила согласие.
   За обедом миссис Пейсон завела с юношей разговор.
   -- Где ваша родина?
   -- Я из Небраски, сударыня.
   -- Ах, из Небраски!
   -- Да, сударыня.
   -- Как вам нравится Чикаго?
   -- Шикарный город! -- Быстрый взгляд в сторону Жаннеты. -- Все жители его, можно сказать, просто чудо!
   С того дня, как Жаннета появилась за обеденным столом, сразу исчезло гнетущее молчание, обычно так томившее Лотти. Девушка болтала без умолку, но очень мило.
   -- Одна девица из нашей конторы пошла и обвенчалась в обеденный перерыв... А видели вы сегодняшний парад на Мичиган-авеню?.. Та актриса, что продавала займ Свободы на углу Монро-- и Стейт-стрит, давала каждому, купившему облигацию, карточку со своим автографом... У Олсона выставлена шубка -- стоит только полтораста долларов... все мои подруги собираются купить на зиму такие коротенькие шубки...
   -- Ох, пощадите! -- подала голос тетя Шарлотта.
   Жаннета и тетя Шарлотта были большими друзьями. Комната тети Шарлотты имела, в глазах Жаннеты. привлекательность музея. Много хранилось в нем сокровищ, накопленных одинокой женщиной почти за полвека жизни в одном и том же доме. Ленты, цветы, фотографии, обрезки кружев, старые шляпы, стопки ни разу не использованных платочков, флаконы из-под духов, коробки пожелтевшей от времени почтовой бумаги, вырезки из газет. Карточки Лотти, Беллы и Чарли в детстве, фамильные альбомы. Всегда был там и запасец конфет, которые можно долго хранить, -- мятные или леденцы. И главное, бережно хранимое сокровище -- лоскутное шелковое одеяло. Когда Белла и Лотти были маленькими девочками, этим одеялом укрывали их в периоды выздоровления после болезней. При одном взгляде на его радужные складки Лотти возвращалась мысленно к дням двадцатипятилетней давности, к дням чудесной неги на диване в гостиной, с шелковым одеялом на коленях, с чашкой бульона и хрустящими сухариками и с коробкой пуговиц, которые можно было бесконечно нанизывать на нитку и потом опять рассыпать.
   Проходя сегодня перед самым обедом мимо комнаты тети Шарлотты, Лотти увидела, что та сидит у окна с шелковым одеялом в руках. Давно уже оно было убрано в один из тех заветных сундуков и извлекалось оттуда только для выбивания пыли и проветривания.
   Лотти вошла и остановилась около тети Шарлотты, смотревшей в окно на строгие старинные дома напротив.
   -- Сколько лет я его не видела!
   Она провела рукой по блестящей поверхности шелка и атласа. Квадратные и треугольные заплаты портили теперь его тщательно обдуманный узор. Но сверкающая бабочка все еще сидела на желтом шелке в одном углу, паук все еще плел свою бесконечную паутину в другом. Время смягчило яркость оранжевых, багряных, алых, красных тонов, и на них лежала какая-то тусклая дымка, как на старинном персидском ковре или на цветном окне древнего собора.
   Тетя Шарлотта смотрела на одеяло. Дрожащий палец чертил на нем. круги, квадраты, спирали.
   -- Я раньше думала, что подарю его первой из семьи, кто выйдет замуж. Но, конечно, не Белла -- куда оно в ее роскошной квартире! Потом я подумала о Чарли и об этом мальчике... Я хотела бы рассказать им, как случилось, что я сшила это одеяло. Ему было бы приятно услышать мой рассказ... Джесси Дик... Он бы понял. Но он опять ушел на войну. Джесси Дик опять ушел на войну! О Боже мой! Почему Шарлотта не стала его женой, прежде чем он ушел!..
   "Она немножко заговаривается, -- подумала Лотти с щемящей болью в сердце. -- В конце концов, ведь она очень стара. Мы как-то не отдаем себе в этом отчета". Вслух она сказала, улыбаясь:
   -- А как же я, тетя Шарлотта? Ты совсем забыла свою племянницу.
   -- Нет, я не забыла тебя, Лотти. Пожалуй, из-за тебя я и достала его сегодня. Странное у меня сейчас чувство. Что-то должно случиться. Я долго жила, Лотти, -- почти семьдесят шесть лет. Старые девы обычно не живут так долго. Ты же знала? Незамужние женщины недолговечны. Я же приближаюсь к семидесяти шести годам. И временами у меня бывает такое чувство, такое беспокойное чувство, будто что-то еще может произойти в моей жизни. Не знаю... Я словно прислушиваюсь к колокольному звону, жду его. Что-то должно случиться.
   Лотти смотрела на нее странным взглядом, почти со страхом. Потом она вдруг нагнулась и заключила тетю Шарлотту вместе с шелковым одеялом в свои объятия.
   -- О тетя Шарлотта, тетя Шарлотта! Я сделала нечто ужасное! Я так боюсь, я...
   -- Лот-ти! -- послышалось снизу. -- Лот-ти! Что у вас за дела с тетей Шарлоттой? Куда вы пропали? Обед на столе.
   -- Не говори!
   Тетя Шарлотта встала, глядя Лотти прямо в глаза. Она вдруг стала бодрой и оживленной.
   -- Не говори. -- Что-то в выражении ее лица, казалось, сразу восстановило душевное равновесие Лотти. -- Не дай ей запугать себя. Не будь слабой, не поддавайся! Не поддавайся. -- Внезапное подозрение мелькнуло в ее уме: -- Тут не замешан этот розовый толстяк?
   -- Бен? Нет. Это нечто такое, о чем я никогда и не думала. Я бы...
   -- Не все ли равно, что? Только не уступай!
   Тетя Шарлотта чуть не вытолкала ее на лестницу и повлекла в столовую. Она словно боялась, что Лотти может еще передумать, если они остановятся на пути. В течение всего обеда тетя Шарлотта сияла, поглядывая на нее. Время от времени она энергично кивала головой, дабы поднять дух упорно молчавшей племянницы.
   Жаннета была всецело поглощена предстоявшими вечерними развлечениями.
   -- Если мы не выйдем пораньше, то не поспеем к первому сеансу и нам придется стоять и ждать. Говорят, это замечательная картина. Артист, играющий кайзера, похож на него как две капли воды.
   Она и миссис Пейсон явно намеревались заняться охотой за гуннами на экране.
   Тетя Шарлотта подняла глаза от десерта.
   -- Я думала, ты хочешь поучиться у меня вечером вязанью.
   -- Я и хочу. Только я условилась с одной подругой пойти сначала в кино. -- Она подмигнула своей седой и строгой сообщнице, и обе вдруг фыркнули, как школьницы. Наивный, грубоватый юмор Жаннеты находил отклик у миссис Пейсон. Казалось, она черпает силы в бьющем ключом здоровье и веселости Жаннеты.
   Покончили с десертом. Через минуту все встанут из-за стола, Жаннета и миссис Пейсон оденутся, и дребезжащий электромобиль повезет их в "Аркадию". Лотти откинулась на спинку стула и, вобрав воздух, как пловец перед прыжком в ледяную воду, проговорила:
   -- Сегодня мне сделали первую прививку против тифа и привили оспу.
   Три ее слушательницы, занятые своими будничными планами, не могли сразу охватить всю важность этого сообщения.
   -- Привили оспу? -- тупо повторила миссис Пейсон, ожидая дальнейших объяснений.
   -- Через две недели я уезжаю во Францию, -- сказала Лотти; ее рука крепко сжимала салфетку, словно ища поддержки.
   Но буря еще не разразилась. Миссис Пейсон все еще отказывалась осознать известие, переданное через уши в ее мозг.
   -- Не говори глупостей! -- сказала она и смахнула с блузки крошку пирога.
   Лотти наклонилась вперед:
   -- Мама, ты не понимаешь? Я еду во Францию. Еду через две недели. Я подписала договор. Все уже сделано. Через две недели я выезжаю.
   -- Фу ты, Боже мой! -- воскликнула Жаннета. -- Вот это здорово!
   Рука тети Шарлотты чертила на скатерти дрожащие круги. Она щелкнула зубами, как делала всегда в минуты сильнейшего волнения. Но миссис Пейсон вдруг пожелтела, как воск. Странные складки, которых не было еще секунду назад, избороздили ее лицо. Она уставилась на Лотти широко раскрытыми глазами.
   "Это удар, -- мелькнуло в голове Лотти, -- у нее будет удар, и я буду виновницей!"
   Кровь снова прилила к лицу миссис Пейсон.
   -- Так! Но ты не поедешь! Не поедешь, вот и все!
   -- Поеду, мама, -- спокойно сказала Лотти.
   -- А я говорю, нет! Во Францию! Чего ради, чего ради, спрашивается?
   Тетя Шарлотта встала. Лицо ее подергивалось, голова тряслась. Иссохший, трепещущий, как лист осины, палец протянулся к миссис Пейсон:
   -- Керри Трифт, не становись ей поперек дороги! Не смей, не смей!
   Но даже и в этот момент мещанский страх быть услышанной прислугой пересилил в душе миссис Пейсон ее гнев.
   -- Идемте в гостиную. Я не желаю, чтобы нас услышали.
   Она подошла к пружинной двери.
   -- Мы закончили, Лиэла. Можете убирать со стола.
   Она пронзила девушку острым взором.
   Все трое безмолвно перешли в гостиную.
   В течение двух следующих недель миссис Пейсон так и не изменила своего отношения к принятому Лотти решению. Несмотря на это, она хотела во что бы то ни стало сопровождать дочь в сумасшедшей беготне по магазинам. Вместе с Лотти закупала она такие прозаические вещи, как шерстяные чулки, егерьские фуфайки, грубые башмаки, фланелевые панталоны, мыло, грелки, свечи, шпильки, булавки. Иногда миссис Пейсон часами не разговаривала с Лотти. Но, как ни странно, Лотти раза два слышала, как мать говорила приказчику, думая, что дочь не слышит:
   -- Да, это для моей дочери, которая уезжает во Францию... Конечно, тяжело, но мы должны нести свой крест.
   В ее голосе даже звучала нотка гордости. Однажды Лотти услышала такую фразу из ее телефонного разговора:
   -- Понятно, мы будем скучать по ней, но там в ней больше нуждаются, чем здесь.
   В конце концов это становилось похожим на бахвальство.
   Лотти испытывала странное чувство отчуждения. Когда Генри озабоченно разглагольствовал о подводных лодках, ей казалось, что все они так же далеки от нее, как эпидемия тифа в Китае. Та девушка, что отправлялась во Францию, была вовсе не Лотти Пейсон, тридцати трех лет, проживающая на Прери-авеню в Чикаго. Это было повое, одержимое существо, которому все старые, хорошо знакомые вещи и люди -- старинный дом, дряхлый электромобиль, тетя Шарлотта, мать, Эмма Бартон -- казались чужими, далекими и неважными.
   У Лотти состоялся короткий и откровенный разговор с Чарли.
   -- Я тоже хотела поехать, -- сказала Чарли, хочу и теперь. Но не еду. Я хочу видеть Джесси. Я так тоскую по нему, что иногда поступаю, как поступали, мне казалось, только сентиментальные женщины в романах. Протягиваю к нему руки в темноте... Многие девицы едут туда просто, чтобы пощекотать нервы... О, я знаю -- тысячи женщин идут на войну из самых высоких побуждений. Но... взять хотя бы хорошенькую Оливию Бенинг из нашего отдела рекламы, она тоже едет и говорит, что теперь там все мужчины...
   В ночь перед отъездом Лотти пережила муки самобичевания и страха, которые испытывают неопытные путешественники, оставляя все им близкое и дорогое. Она лежала в своей мирной, тихой комнате, и жуткие волны страха накатывали на нее, страха не перед тем, что ее ожидало, а за то, что она покидала здесь.
   Она села на кровати, напряженно прислушиваясь. Если бы хоть что-нибудь нарушило тишину ночи -- грохот трамвая, свисток поезда Иллинойской дороги! Напряжение достигло предела. Вскочив с постели, Лотти сунула ноги в туфли, выскользнула в коридор и подошла к комнате матери. Она должна с ней поговорить. Конечно, мать не спит и, одинокая и полная ужаса, глядит в темноту. Дверь в комнату матери была открыта. Лотти заглянула в нее. Там, конечно, была тишина, и вот-вот раздастся шепот матери: "Это ты, Лотти?" Но на самом деле Лотти услышала только ровное, спокойное дыхание спящего мирным сном человека. Ее мать спала. Мать спала! Это ее обидело, рассердило. Она должна была бодрствовать в страхе и тоске. Лотти прислонилась к косяку двери. Ей было немножко жаль себя. С кровати донесся приглушенный храп. "Мне следовало уехать давным-давно!" -- подумала Лотти.
   Она направилась обратно к себе, не стараясь уже идти беззвучно, прошла мимо комнаты тети Шарлотты.
   -- Лотти, это ты?
   Лотти ощупью двинулась на свистящий шепот.
   -- Да, я... Я не могла уснуть.
   -- Я думаю! Пойди сюда, к тетушке. -- Так она много-много лет назад звала их, малюток Беллу и Лотти, когда те бывали чем-нибудь напуганы или обижены. -- Пойди сюда, к тетушке! -- Ее рука, теплая и утешающая, легла на плечо Лотти. -- Детка моя, да ведь на тебе ничего нет! Возьми шелковое одеяло. Оно висит на спинке кровати. Я его еще не спрятала.
   Лотти с благодарным чувством накинула одеяло на озябшие плечи и скорчилась на краешке кровати. Они разговаривали шепотом, как провинившиеся дети.
   -- Я не могу уехать, тетя Шарлотта, не могу!
   -- Чушь! Вздор! Это в тебе говорит ночь. Подожди до утра. Посмотрим, как ты будешь чувствовать себя после утренней чашки кофе.
   Лотти знала, что старушка права. Но ей надо было оправдать перед собой свой страх.
   -- Это нехорошо по отношению к Жаннете. Я думала о ней.
   Тетя Шарлотта тихонько засмеялась:
   -- О Жаннете ты не тревожься.
   -- Что ты! Я привезла ее к нам и ответственна за нее...
   -- Послушай, Лотти! Недавно я поднялась в комнату Жаннеты, хотела дать ей ту брошку, что я ей потом подарила, -- знаешь, гранатовую брошку. И вот Жаннета стояла перед зеркалом в ночной сорочке и -- только не говори об этом маме -- причесывалась на разные лады, примеряя, какая прическа ей больше всего к лицу в постели. Да! Она распустила волосы и вплела в косу большой розовый бант. Я все видела.
   Она опять лукаво усмехнулась.
   -- Ну и что же, тетя Шарлотта?
   -- Да то, что она, наверное, выйдет за этого малого до его отъезда на фронт и останется у нас только до его возвращения. Так что ты не смотри на нее как на жертву. Такие Жаннеты правят миром. Они не задумываются, они действуют!
   Лотти вернулась к себе успокоенной, почти с легким сердцем.
   Утром миссис Пейсон сказала:
   -- Я всю ночь не могла сомкнуть глаз.
   На вокзале Лотти окружила внушительная толпа провожающих: ее мать, тетя Шарлотта, Жаннета, Белла, Генри, Чарли, затем все участницы "кружка", а также Эмма Бартон. Пришел и Бен Гарц. Он вновь немного располнел. Как ни был он щеголевато и аккуратненько одет, но все-таки казался тучным и тяжеловесным, хотя и поразительно моложавым. Поговаривали, что, помимо процветающего часового дела, он только что нажил целое состояние на военном выпуске акций сталелитейных компаний. Он заигрывал с Чарли:
   -- Ваша маленькая племянница -- это экземпляр, доложу вам! Просто чудо что за пташка!
   Бен и подруги принесли книги, конфеты, цветы, журналы. Бен записал адрес нью-йоркского отеля, в котором должна была переночевать Лотти. Глаза Эффи Кэс были красны. Лотти хотелось, чтобы поезд поскорей тронулся. Все стояли вокруг, не зная, что сказать. Каким стариком глядит Генри! Какой он милый! Удивительно милый и добрый!..
   Поезд тронулся. Лотти стояла на ступеньках вагона, глядя сверху вниз на группку на перроне. В воздухе замелькали руки, платки, шляпы.
   -- Пошли телеграмму, как только высадишься на берег!
   -- До свиданья, до свиданья!
   -- Если увидите Вернона Хэтча, скажите ему...
   -- Шерстяные носки непременно, когда...
   -- До свиданья!.. данья!..
   Поезд прибавил ходу. Люди на платформе становились все меньше и меньше. Бен Гарц взял Чарли под руку выше локтя. Наклонившись к ней, он заглядывал ей в глаза и со смехом что-то говорил. Сквозь дымку Лотти увидела, как группа провожающих начала расходиться. Бен все еще держал Чарли с видом собственника.
   Волна страха и тревоги с такой силой охватила Лотти, что у нее чуть не закружилась голова.
   -- Подождите минутку! -- закричала она удивленному проводнику, разносившему по вагону сваленные на площадке саквояжи и чемоданы. -- Подождите!
   -- Уже поздно, леди! Коли вы что забыли, могу послать телеграмму из Элькарта -- первая остановка, леди!
  

Глава шестнадцатая

   В семье считали, что Бен Гарц чрезвычайно внимательный человек. Тот, кто ухаживает за девушкой, так сказать, через ее родных, не может не считаться внимательным человеком. Но спустя несколько недель после отъезда Лотти выяснилось, что его внимание, несомненно, адресовано скорее кемповской, чем пейсоновской ветви семейства. Например, первая посланная им коробка конфет пришла через неделю после отплытия Лотти в Европу. Это была внушительная конструкция, обтянутая атласом, парчой, позолотой и кружевами. Видя такие штуки в окнах дорогих кондитерских, невольно задаешь себе вопрос: неужели человек может быть так безнадежно глуп, или так богат, или так влюблен, чтобы покупать их? Придя домой со службы в один из прохладных осенних дней, Чарли нашла на своем туалетном столике большой четырехугольный пакет. Адресованные ей письма, пакеты и номера звонивших ей по телефону всегда складывали на этом столике.
   -- Была почта? -- спросила она.
   Ее быстрые глазки видели, что почты нет. Но она так ждала почту -- в частности одно письмо, -- что все-таки спросила со смутной надеждой. Почта в те дни означала для Чарли тоненький конвертик, заклеенный с одной стороны полоской бумаги, указывавшей, что письмо прочел цензор. Затем она увидела коробку. Коробку эту невозможно было не заметить, ибо она заключала в себе, как оказалось, четыре фунта самых замысловатых произведений знаменитого Вуда. В то трудное время конфеты принадлежали к числу вещей, без которых люди научились обходиться. Поэтому, развернув пакет, Чарли воскликнула:
   -- Вуд! -- И затем добавила: -- От кого это может быть?.. О Господи, похоже на дворцовую мебель или на раззолоченный гроб. Ага, это от Бена Гарца! Ну, Лотти не может сказать, что я не поддерживаю огонь в домашнем очаге.
   Пышную бонбоньерку Чарли отдала Жаннете, а больше половины ее содержимого -- бабушке и тете Шарлотте, поглощавшим сладости в потрясающих количествах: очевидно, тлеющий огонек их старых организмов требовал этого, утешающего их топлива. Сама Чарли едва дотронулась до этих лакомств: она больше заботилась о свежести кожи, чем о вкусовых усладах. Она хотела поблагодарить Бена записочкой и даже приступила к делу: написала адрес своим размашистым, торопливым почерком на толстом мохнатом конверте. Но что-то отвлекло ее, и письмецо так и осталось ненаписанным. Бен явился к ним через неделю, после обеда -- заглянул на минутку, проезжая мимо, -- и деликатно упомянул об этом обстоятельстве:
   -- Ах да, мисс Чарли, я послал вам немножко конфет... и не знал, получили ли вы...
   Тогда ей действительно стало стыдно.
   -- О, мистер Гарц, какой свиньей вы меня, наверно, считаете! Но я начала вам записку, честное слово, а потом...
   Она даже сбегала в себе в комнату и возвратилась с конвертом и листом бумаги, на котором было написано его имя и адрес. Бен сказал, что сохранит этот листок, и многозначительно засунул его в левый жилетный карман.
   Следующая коробка -- его второе подношение -- превратила первое в величину бесконечно малую. Адресовано оно было миссис Кемп. Она как-то сказала, что не сетует на отсутствие белого хлеба, или сахара в кофе, или новой одежды, но что более всего она страдает от невозможности покупать цветы. До сих пор у нее всегда были цветы в гостиной -- она имела текущий счет в цветочном магазине. В коробке было две дюжины "американских красавиц", стебли которых торчали через прорези коробки. Дело было в ноябре, и алые красавицы стоили пятнадцать долларов дюжина. Во всем доме не было достаточного количества высоких ваз для них. Они яркими пятнами выделялись на блекло-зеленом фоне веранды, заливали багрянцем гостиную и даже спальню Беллы. Чарли заявила отцу, что он должен постигнуть всю серьезность положения.
   -- Где твоя гордость, Генри Кемп! Две дюжины "американских красавиц"! Это равносильно бриллиантам.
   Генри разглядывал их, с печальным видом поглаживая подбородок, и горько усмехался.
   -- Я предпочел бы, чтобы Бен в следующий раз прислал такую же сумму наличными.
   Генри Кемп был в критическом положении. Уже нельзя было сказать просто, что дела идут плохо: его дело развалилось. Импорт умер, его уничтожили подводные лодки. Предприятие Кемпа, наряду со многими другими, менее значительными и процветающими, закрылось из-за отсутствия товаров. Постепенно, одна за другой, исчезли все ценные вещи, даже воспоминания не осталось о прежнем величии, если не считать чудесной коллекции венецианского стекла, ликерных сервизов богемского хрусталя и французских туалетных приборов, приобретенных Беллой в те дни, когда ее супруг торговал этими драгоценными вещами. По временам Генри смотрел на них долгим взглядом, брал с буфета или туалетного стола какую-нибудь старинную вещицу французского фарфора или итальянского стекла, переворачивал и всматривался в знакомую марку. Он знал их так, как оценщик знает бриллианты. Его зоркий глаз видел каждый изъян в глазури или окраске.
   И вот, дожив до пятидесяти лет, Генри Кемп оглядывался кругом, ища, с чего бы начать. Он найдет свое дело. Ведь молодежь забирают сотнями тысяч. Ему предложили место, требовавшее разъездов по стране. Он не строил себе иллюзий -- в пятьдесят лет ему предстояло сделаться коммивояжером. Это была горькая пилюля для Генри Кемпа, и он никак не мог заставить себя ее проглотить.
   Долгие пустые дни тянулись без конца, но Генри старался делать вид, что занят. Каждое утро он вставал в привычное время, принимал ванну, брился и тщательно, как всегда, одевался. Затем завтракал, пробегая газету, немножко торопясь, словно его ждал автомобиль или нужно было поспеть на поезд в восемь сорок пять утра. Двадцать пять лет он ежедневно ездил в город в один и тот же час с оживленным и бодрым выражением лица, настраиваясь на полный рабочий день. А теперь живой взгляд потух, упругой походки как не бывало, он стал волочить ноги. Белла часто удивлялась, куда он ездит, чем наполняет свой день. Он был членом нескольких клубов, больших уютных клубов на Мичиган-бульваре. Но у американского делового человека клубы -- это место для делового разговора за ленчем, В рабочие часы дня они, по большей части, пустуют. Иногда Чарли спрашивала:
   -- Позавтракаешь со мной, папа?
   -- Мне нужно повидаться с одним человеком в двенадцать. Маленькое совещание. Не знаю, когда оно кончится.
   Генри Кемп являл собой трагическое зрелище американского бизнесмена не у дел.
   Нужно отдать справедливость Белле: она не пилила его, не упрекала, не жаловалась на свою судьбу. Он найдет себе место, Белла это знала. Он пользовался репутацией проницательного дельца, занимал известное положение в обществе, имел множество влиятельных друзей. Да и, кроме того, денег на жизнь пока хватало. Кемпы жили хорошо. Генри ни в чем не отказывал жене и дочери. И все-таки он чувствовал, что жена думает: "Банкрот! Банкрот в пятьдесят лет!" Слишком много было в ней от миссис Пейсон, чтобы она могла думать иначе. Потому-то он каждое утро и уходил бодро и весело из дому, с торопливостью, никого не обманывающей, и меньше всего его самого.
   Бен Гарц взял за правило присылать Кемпам билеты: на концерты, на благотворительные вечера в пользу жертв войны.
   Он услышал, как Чарли упомянула о книге -- сборнике баллад, который она не могла разыскать в Чикаго. Он выписал ее из Нью-Йорка и переслал Чарли. Он не знал, что она искала эту книгу для Джесси. Они с Джесси часто читали ее вместе. Теперь ей пришло в голову, что было бы очень хорошо послать ему эти баллады, чтобы развлечь его на день или хоть на один час. Бен Гарц никогда не слыхал об этой книге, но тщательно записал ее название в свою кожаную записную книжку. Когда Чарли сказала ему, что сборник баллад отправлен ею Джесси Дику во Францию, на его лице появилось весьма странное выражение.
   Когда миссис Пейсон услыхала обо всех этих новостях -- а она неизбежно должна была все знать, -- взгляд ее немножко затуманился.
   -- Он был у нас только раз со времени отъезда Лотти, только один раз. И я не могу осуждать его: Лотти его просто третировала. Но почему это он так зачастил к вам?
   -- Видишь ли, Генри и он... -- неуверенно начала Белла.
   Тетя Шарлотта прервала молчание, в которое она теперь все чаще и чаще погружалась.
   -- Да, конечно, Генри теперь ни в чем так не нуждается, как в конфетах, розах, театральных билетах и тому подобных штуках!
   В ответ на эти знаки внимания и оценив их, Кемпы пригласили Бена Гарца к обеду. За последнее время у них очень редко кто обедал. Белла очень постаралась, и обед вышел восхитительным, словно специально для искушения аппетита Бена, привыкшего к ресторанной еде. Теперь он сделался большим гастрономом, как случается с любящим поесть человеком, которому доступны любые изобретения кулинаров.
   После обеда он и Генри заговорили о делах.
   -- Сигару, Генри?
   -- Спасибо, я теперь не курю такие крепкие сигары. Они мне не по вкусу. Попробуйте одну из этих.
   Бен взял ее, осмотрел, сунул в карман жилета и закурил свою. Попыхивая ею, он покосился на Генри сквозь облако дыма.
   -- Ну, Генри, как вы думаете, продержитесь еще некоторое время, а? Дела ваши могут еще круто повернуться.
   -- То есть как это -- круто повернуться?
   -- Повернуться к лучшему. Я не говорю -- сейчас. Но я хочу сказать... это касается дела, которым я занимаюсь. Мы знали, что это большая штука, но понятия не имели, во что оно на самом деле выльется. Оказалось, нечто колоссальное! Ну и вот, нас, по сути, только двое -- я и Дибли. Бек же очень стар, ему скоро стукнет семьдесят. Дибли молодчина, но не годится для торговли. Он не умеет сходиться с людьми. Носит, знаете, свое пенсне на черной ленте и вечно говорит о восточных штатах, откуда он родом, а оптовикам нашим это действует на нервы...
   Есть у вас капиталец, Генри? Речь, конечно, не о том, чтобы нам нужен был капитал, вы понимаете. Конечно, нет! Но нам нужен человек с мозгами, опытный в торговом деле и общительный. У меня есть и то, и другое, и третье качество, но не могу же я поспеть всюду!
   Словно по мановению волшебной палочки, лицо Генри Кемпа ожило, дряблые щеки налились, вместо желтизны -- следствия уныния и упадка духа -- заиграл бодрый румянец.
   -- Послушайте, Бен, погодите... Вы хотите сказать...
   -- Я ничего не хочу сказать, Кемп... пока! И, может быть, мне вообще не следовало начинать этот разговор. Ведь мне нужно считаться со стариком Беком и с Дибли. Но, думается, я мог бы устроить все это, если бы взялся достаточно энергично. Дело наше становится грандиозным, говорю вам. Четыре миллиона парней под ружьем, и у каждого из них, понимаете, часы на руке. И явятся еще миллионы новобранцев... Ну, а пока мы наладим это дело...
   И он указал Кемпу военные акции, которые по полученным им из "достоверного" источника сведениям должны были в ближайшие дни сильно подняться в цене.
   -- Нет, благодарю, -- сказал Генри, -- я не могу в настоящий момент рисковать.
   -- Но здесь нет ни малейшего риска, Фома вы неверующий! Где ваша голова? Неужто вы не доверяете другу, который от чистого сердца хочет помочь вам?
   Искушение было велико, но Генри про себя решил не рисковать. Идти на риск -- нечестно по отношению к Белле и Чарли. Через неделю Бен позвонил ему:
   -- Генри, продайте те бумаги -- вы знаете, о которых я вам говорил.
   -- Я их не покупал.
   -- Не купили?..
   -- Нет.
   -- Ах, недотепа вы этакий, у меня только что очистилось двадцать пять тысяч на этом дельце.
   Генри помрачнел и постарался выбросить это из головы. Он поступил правильно, уверял он себя. Иногда Генри подумывал о сумме, на которую была застрахована его жизнь. Сумма была весьма солидная. В случае его смерти она составит целое состояние. Белла и Чарли будут обеспечены. Выход ясен, но нужно повременить... И он выбросил из головы и эту безумную мысль.
   Бен был одинаково великодушен независимо от величины ставки. К примеру, он держал пари с Чарли. По его условиям проигрыш казался столь несомненным, что Чарли сказала:
   -- Я не буду держать пари. На ваших условиях я наверняка выиграю. У вас нет никаких шансов.
   -- Никаких? В самом деле? Вот так думает каждый, пока прежде не выиграет другой. Я так же уверен, как и вы. Я так уверен в выигрыше, что ставлю пару перчаток против пары игральных костей... Какой номер вы носите? Вы понимаете, я спрашиваю только для соблюдения формальностей, конечно. Мне в этот раз не грозит проигрыш.
   Он залился сладеньким смехом и поймал тоненькие крепкие пальчики Чарли в свою пухлую лапу. Чарли с быстротой молнии выдернула руку. Она сама удивилась своей реакции. Это был, вероятно, непроизвольный протест против чего-то омерзительного.
   Конечно, она выиграла пари. Бен прислал шесть пар лучших французских лайковых перчаток. Чарли задумчиво перебирала их без тени удовольствия на лице. Она ведь была далеко не дурочкой, но тем не менее называла себя глупой и гнала мысли, назойливо возникавшие в ее голове. Однако с этих пор, когда Бен Гарц не приходил или звонил, ее неизменно не оказывалось дома. Он писал -- она не отвечала, он посылал цветы или конфеты -- она никак не реагировала на его подношения. Каким-то образом Бен узнал, что Чарли условилась встретиться с матерью в кафе во время обеденного перерыва у Шильда. Он их подстерег, подхватил и почти насильно повез к Блекстону. Здесь, в пышной роскоши раззолоченного ресторана, с видом на бульвар и на озеро, он был в своей стихии.
   -- Пожалуйста, Морис, столик у окна, у центрального окна. Так, так! Ну что же вы нам предложите? Омары? Артишоки? Японские сливы?
   Он припомнил, как Чарли однажды сказала, что обожает омаров.
   -- Только, Морис, не вздумайте подавать мелких! Эта леди хоть и куколка, но толк в них знает. Тащите нам великана среди омаров. И горячего. И вдоволь соуса!.. Ну, миссис Кемп, а вы что прикажете?
   Чарли едва притронулась к поданному ей огромному сочному омару и надменно отставила тарелку, чтобы хоть как-то наказать Бена, Говорила она мало и все о Лотти, была холодна как лед, неприступна и рассеянна. "Куколка"! Она, Чарли Кемп, которая терпеть не может дешевку, кудряшки и всяческое кривлянье!
   Она думала о Джесси и глядела через улицу на голубой простор озер с таким видом, точно это был океан, разделяющий их с Джесси. До сладкого она и вовсе не дотронулась.
   Миссис Кемп и не пыталась говорить с Чарли о настойчивых знаках внимания Бена. Вероятно, вначале она даже самой себе не решалась дать отчет в том, что это внимание означает. Но затем, может быть и невольно, она начала медленно отравлять сознание дочери.
   -- Все говорят, что война будет тянуться еще годы. В конце концов на свете не останется ни одного молодого человека, да, пожалуй, и мужчины средних лет. Никого, кроме стариков и детей. Погляди на Францию, на Польшу, на Германию! Не знаю, что будут делать девушки...
   -- Делать? -- лукаво переспросила Чарли.
   Она отлично понимала, что мать под этим подразумевает.
   -- Ну да, как им тогда быть с замужеством. Девушки, знаешь ли, должны раньше или позже выходить замуж!
   -- Не считаю, что это так уж необходимо, -- холодно сказала Чарли (та Чарли, что в тоске простирала к любимому руки сквозь тьму).
   -- Ну, а я считаю. Неужели ты хотела бы стать второй тетей Шарлоттой? Или даже второй Лотти?
   -- Есть и худшая участь на свете милая мама. Я знаю многих замужних женщин, завидующих моей независимости. И не знаю ни одной замужней дамы, которой я могла бы позавидовать.
   -- Нечего сказать, хороший комплимент твоему отцу.
   -- Не переводи на личности, мама. Из всех виденных мной отцов я предпочла бы папу. Он -- прелесть. Я люблю его смех, и его доброту к тебе, и его чуткость, и благородство, и то, что он до сих пор сохранил свою талию, и то, как иногда он не понимает меня. Люблю в нем все -- как в отце. Но в качестве мужа для меня в папе недоставало бы некоторых нюансов... Однако что это за разговор. Вы поразили меня, миссис Кемп!
   Как-то в середине зимы Генри Кемп вернулся домой более измученным и осунувшимся, чем обычно. Белла была в спальне. Открывая своим ключом парадную дверь, Генри всегда вопросительно насвистывал один и тот же мотив в две или три нотки -- своего рода супружеский сигнал, обозначавший: "Ты дома?" В дни младенчества Чарли всегда устремлялась на неуверенных еще ножках по длинному коридору на звук этого сигнала. И хотя он с нежностью подхватывал ребенка на руки, целовал он всегда сначала жену. Правда, Белла не всегда бывала дома. Она вовсе не принадлежала к числу тех жен, которые считают своим долгом неизменно встречать своих повелителей, когда те, усталые, возвращаются с работы домой. Часто из-за какого-нибудь концерта, или утренних визитов, или затянувшегося бриджа она не поспевала к возвращению домой ее мужа. Тогда вопросительный сигнал сиротливо звучал в пустой квартире и Генри приводил себя в порядок к обеду, прислушиваясь, не раздастся ли щелканье замка входной двери.
   И сегодня он засвистел как обычно. Но с каким усилием складывал он губы в трубочку, чтобы издать звук, бывший раньше таким веселым!
   -- Ау! -- ответила ему Белла.
   Впервые за годы их супружества он пожалел, что она дома. Он вошел в спальню -- большую изящную комнату, выдержанную в розовых тонах. Белла стояла перед зеркалом и, подняв руки, поправляла прическу. Она улыбнулась ему в зеркале:
   -- Ты сегодня рано пришел!
   Он подошел к ней, обнял ее за плечи, поцеловал в губы. Генри Кемп все еще был влюблен в свою женушку. В этом поцелуе слились и страсть, и страх, и вызов, и протест против ударов жестокой, преследовавшей его теперь судьбы. Он посмотрел на эту все еще хорошенькую женщину, и рука его сильнее сжала ее, и снова он крепко поцеловал ее, словно это поддерживало его и придавало ему силы.
   -- Генри! -- Она высвободилась из его рук. -- Посмотри на мои волосы!
   Он посмотрел на них, потом на их отражение в зеркале, на ее лицо, круглое и розовое, на свое лицо рядом с ней. Контраст поразил его -- таким желтым и исхудавшим казался он рядом с ней.
   Он потер рукой щеки и подбородок.
   -- Черт возьми, вид у меня скверный!
   -- Тебе нужно побриться, -- небрежно бросила Белла и отвернулась от зеркала. Он схватил ее за локоть и посмотрел ей прямо в глаза. Лицо его было искажено болью.
   -- Белла, нам нужно выбраться отсюда!
   -- Выбраться ох... то есть как?
   -- Наш контракт заканчивается в мае. Все равно нам пришлось бы тогда выехать. Но сегодня я говорил с неким Личем, участником фирмы "Девид, Андерсон и компания". Они заработали кучу денег на военных поставках. Его жена ищет квартиру приблизительно таких размеров и в этом районе. Им можно передать наш контракт.
   -- Сейчас? Немедленно?
   -- Да. Мы можем снять квартиру поменьше. Мы... мы должны на это пойти, Белла.
   Она с ужасом огляделась. Это был взгляд, вобравший все детали комнаты, словно она видела их в первый раз. Таким взглядом смотрят на любимую вещь, которую вот-вот вырвут из рук. Это была роскошная комната, с шелковыми покрывалами на кроватях и розовыми занавесями. Комната капризной, любящей роскошь женщины. Обстановка Беллы была так же изысканна, как и ее костюмы. Кровати были из великолепного темного ореха -- настоящие произведения искусства. Лампочка между кроватями светила тем мягким, сдержанным светом, какой нужен, чтобы чтение на ночь убаюкивало, а не возбуждало. На столике почти беззвучно тикали маленькие часы тончайшей французской эмали.
   Ужас стоял в глазах Беллы, когда она перевела взгляд от всех этих вещей на мужа.
   -- О, Генри, неужели мы не можем еще немного продержаться! Война не может долго тянуться. Все говорят, что она скоро окончится, -- может быть, весной...
   Она забыла, что только что сама убеждала Чарли в том, что войне не будет конца!
   -- Это необходимо, Белла. Сколько она продлится, никто не знает. Мне страшно жаль выезжать отсюда. Но приходится, вот и все...
   -- А как насчет Бена Гарца? Ведь он обещал принять тебя в свое дело -- в свое блестящее дело?
   -- Он не обещал, а так, только намекнул. Большой болтун этот Бен!
   -- Но он говорил серьезно. Я в этом уверена, уверена!.. -- Ее вдруг поразила одна мысль. -- Сколько времени прошло с тех пор, как он говорил с тобой? С тех пор, как он в последний раз упомянул об этом?
   -- Да не меньше трех недель, во всяком случае.
   Она быстро высчитала. С того дня, как они завтракали у Блекстона и Чарли обошлась с ним так сурово, прошло три недели. Эту мысль она на время затаила в уме, как бы оставила про запас.
   -- А не могли бы мы на время передать кому-нибудь квартиру со всей обстановкой? Я готова сдать ее надежным людям.
   -- С обстановкой? Что это даст? А мы где будем жить?
   Об этом она тоже подумала.
   -- Мы можем на некоторое время перебраться к маме. У нее в доме много места. К нашим услугам весь третий этаж. Там мы могли бы переждать, пока все утрясется. Сколько семейств...
   Но в ответ на ее слова он крепко сжал челюсти, и нижняя слегка выдвинулась вперед -- она редко у него видела такое выражение лица, но тем не менее хорошо знала. Оно означало: "Все, стоп!"
   -- Нет, Белла! Я, быть может, и разорен, но пока еще не до такой степени. Я еще могу дать кров своей семье. Может быть, он будет не таким, к какому мы привыкли, но зато я создам его сам, своими руками. И если я когда-либо отпущу тебя жить к матери, ты сможешь заключить, что я действительно конченый, окончательно побежденный человек. Но только тогда, не раньше! Пойми это раз и навсегда.
   Она поняла.
   -- Ну, что же, мой дорогой, мы сделаем то, что необходимо. Когда ты должен дать ответ Личу?
   -- Я отвечу ему в течение недели.
   Она взглянула на него снизу вверх, широко улыбнулась, мягкой, прохладной, надушенной рукой погладила его по впалой щеке.
   -- Ну, никогда нельзя отчаиваться! Что-нибудь может еще случиться.
   Она вышла. Генри стал бриться и переодеваться. "Какое она дитя! Все женщины таковы", -- подумал он.
   "Он -- как дитя. Все мужчины таковы... Ну, что же, я должна это устроить..." -- подумала она.
   В их большой квартире было два телефонных аппарата: один в передней, второй -- в другом ее конце, в столовой. Тщательно затворив дверь в столовую, она прошла в прихожую и тихим, сдавленным голосом назвала номер телефона конторы Бена. Было без малого половина шестого. Он еще мог быть в конторе. "Он должен быть там!" -- сказала она себе.
   Он и был там. Голос Бена звучал несколько угрюмо, когда он услышал ее имя. Но у нее были свои средства воздействия.
   -- Что это от вас ни слуху ни духу?.. Забыли своих старых друзей, с тех пор как заработали эти безумные деньги... А мы только вчера о вас говорили... Кто? Чарли... Почему бы вам не прийти сегодня к обеду?.. Самый простой, обычный обед, но будет очень хороший пирог.
   Он придет. По его голосу можно было заключить, что делает он это вопреки своему решению. Но он придет. Повесив трубку, Белла с минуту посидела, тяжело дыша, словно запыхавшись от быстрого бега. Затем отправилась на кухню и занялась лихорадочными приготовлениями. Спустя недолгое время она вдруг остановилась, вернулась в переднюю, сняла трубку и назвала номер телефона своей собственной столовой, потом распахнула настежь дверь из столовой в длинный коридор и дала телефону прозвонить три раза, прежде чем собралась подойти к нему. Служанка открыла дверь из кухни, но Белла отрицательно мотнула головой.
   -- Не надо, я подойду сама.
   -- Алло! -- сказала она, затем провела краткую беседу с кем-то, очевидно, желавшим повидать их всех, но опасавшимся попасть к обеду. Выйдя в коридор, она закричала:
   -- Генри! Генри!
   Нечленораздельные звуки, раздавшиеся со стороны ванной, указывали, что тот в разгаре бритья сражается с мыльной пеной.
   -- Я только хотела тебе сказать, что звонил Бен Гарц. Он хотел к нам зайти, поэтому я пригласила его к обеду. Ты ничего не имеешь против?
   -- Ничего!
   Апельсины... Оливки... Вскрыть баночку маринованных грибов... С полчаса она работала, как сумасшедшая. В шесть пришла домой Чарли.
   -- Здравствуй, папочка! Где мама?
   Генри читал вечернюю газету под лампой в гостиной. Чарли поцеловала его в макушку, похлопала по плечу и прошла к себе в комнату. Последние дни Чарли была какой-то подавленной и необычайно тихой.
   -- Приносили почту? Удивляюсь, что это с Лоттой. Целый месяц нет от нее известий.
   Ее комната находилась в конце коридора, на полпути между гостиной и столовой. Мать уже поджидала ее там.
   -- Приносили почту?.. Какая ты сейчас хорошенькая, мама! Щеки розовые-розовые!
   Глаза ее смотрели мимо матери на маленькую стопку конвертов на туалете. Она бросилась к ним, но Белла остановила ее.
   -- Послушай, Чарли! Бен Гарц будет сегодня у нас обедать. -- Брови Чарли слегка приподнялись; она промолчала. -- Чарли, Бен Гарц мог бы много сделать для твоего отца и для всех нас, если бы он только захотел.
   -- А он не хочет?
   -- В конце концов, чего ради он должен это делать? Ведь он нам не родственник и... не член нашей семьи.
   -- Ты намекаешь на Лотти?
   Она отлично понимала, на что намекает мать! И все же она хотела дать ей возможность спасти себя от позора.
   -- Н-н-нет. -- Голос Беллы постепенно повышался. -- Мне думается, что Лотти его больше не интересует.
   -- И поэтому он окончательно ускользает из сетей нашей семьи, не так ли? Впрочем, если тетя Шарлотта...
   -- Не остри, Чарли! Он -- человек, достойный уважения. Он недурен собой, не стар и более чем состоятелен -- он богат.
   Взгляд Чарли стал холоден и жесток. Не мать и дочь стояли друг против друга, но две женщины, готовые к бою.
   -- А все-таки он немножко староват и толстоват, ты не находишь? И, пожалуй, чуть-чуть вульгарен. Верно?
   -- Вульгарен? Ну, знаешь, если говорить о вульгарности, то, милая моя, выбор, сделанный тобой в июне этого года, нельзя назвать блестящим! В конце концов, "Деликатесы Дика" не особенно...
   -- Одну минутку, мама! Будем называть вещи своими именами. Я должна выйти замуж за этого розового толстяка, чтобы поправить наши дела, не так ли?
   -- Н-нет... Я не это хотела сказать... Я только.
   -- Чего же ты хочешь? Я желаю услышать это из твоих уст.
   -- Ты могла бы оказать отцу действительно огромную услугу. Ты, вероятно, заметила, как он постарел за последние полгода. Не понимаю, как ты можешь равнодушно смотреть на это и не попытаться ему помочь. У него был шанс. Бен Гарц, в сущности, предложил ему войти в их дело. Но ты стала вести себя с ним намеренно грубо. Ни один мужчина, имеющий хоть каплю гордости... Чарли рассмеялась неприятным смешком.
   -- О, мама, потешная ты старушка! -- Белла поджала губы. -- Я не хочу тебя обидеть, но из всего, что ты сказала, я могу понять только одно, -- а именно, что если я выйду за этого старого напыщенного ловкача, то он возьмет отца компаньоном и мы будем жить счастливо, а я буду совсем как та благородная героиня, что продается богатому старику банкиру, чтобы спасти свою семью. О, мама, мама!..
   Она снова расхохоталась и потом вдруг расплакалась. Лицо ее было искажено, она рыдала все сильнее.
   -- Ш-ш-ш! Отец услышит! Незачем делать сцену!
   -- Это не сцена, -- проговорила Чарли сквозь слезы. -- Если не плакать, когда для тебя умирает мать, то когда же плакать!
   Белла Кемп посмотрела несколько испуганно и пошла прочь, но в дверях сказала еще раз то, что должна была сказать:
   -- Сегодня он будет у нас обедать.
   Чарли, казалось, не слышала. Она подняла отяжелевшие руки, чтобы снять шляпу, и взглянула на миг в зеркало, на свое заплаканное лицо с большими красными глазами. Чарли опять начала тихонько и жалко всхлипывать, затем сердито встряхнулась и отбросила волосы со лба рукой, сжатой в кулак. Она направилась в гостиную и подошла к отцу, читавшему свою газету.
   -- Папа...
   Он поднял глаза и вздрогнул.
   -- Чарли, что с тобой?..
   Чарли почти никогда не плакала. Он был так поражен, как если бы перед ним с красными заплаканными глазами стоял мужчина.
   -- Послушай, папа! Помнишь, о чем с тобой недавно говорил Бен Гарц? Насчет своего дела. Я имею в виду, насчет того, что он хочет тебя пригласить в компаньоны.
   -- Ну помню. Так что из того?
   -- Он больше об этом с тобой не говорил?
   -- Он... он, видишь ли, не был вполне уверен... Я и тогда подумал, что это вздор. Бен -- человек добродушный, но большой болтун и часто говорит не совсем то, что думает.
   -- Он думал об этом вполне серьезно. Но, видишь ли... он хотел бы сначала на мне жениться!
   Генри уставился на нее, готовый рассмеяться, дай она к этому малейший повод. Но она оставалась серьезной. Он скомкал газету и швырнул на пол.
   -- Гарц! Бен Гарц! Жениться на тебе!
   Она снова беспомощно заплакала. Он обеими руками обхватил ее за плечи.
   -- Ах, эта старая сво... -- он запнулся, слегка дрожа.
   -- Вот именно, -- сказала Чарли и улыбнулась, всхлипывая. -- Вот подходящее слово! Я знала, что могу рассчитывать на тебя, папочка. Я знала.
   Он обнял ее. Ее личико прижалось к милому шершавому сукну.
   -- Ш-ш-ш, Чарли! Не надо, чтобы мать услышала. Мы должны скрыть это от нее, иначе разразится скандал. Ведь мы ждем его. Эта старая лисица с масляными глазками сегодня обедает у нас. Тсс, Чарли, ты уверена, что ты не ошибаешься?
   -- Уверена.
   -- Мы ни слова не скажем матери, хорошо?
   -- Хорошо, папочка!
   -- Мы сами разделаемся с ним и его делом.
   -- Да, папа! Говори о Джесси. Побольше о Джесси. Дай ему понять положение. И тогда посмотрим, что он хочет сказать о своем деле.
   Раздался звонок. Чарли выскользнула из рук отца и побежала к себе. Белла поспешно прошла по коридору в спальню, чтобы наскоро припудрить пылающее лицо. Генри открыл дверь. Загудел голос Бена. Генри отвечал с деланным радушием:
   -- А, входите, входите! Давайте это сюда... Белла придет сию секунду.
   Белла сию секунду пришла, очаровательно зарумянившаяся и любезная. Бен пожал ее руку.
   -- С вашей стороны было страшно мило, позвольте вам сказать, что вы позвали меня.
   Белла обмерла, но Генри, по-видимому, не слышал и перебил его неуместным замечанием:
   -- Ведь мы, вероятно, в последний раз обедаем здесь вместе. В конце месяца мы оставляем эту квартиру.
   -- Как так?
   -- Она мне не по средствам.
   Бен сжал губы и забарабанил пальцами по ручке глубокого, уютного кресла.
   -- Ну, теперь, пожалуй...
   Вошла Чарли с бледной улыбкой и явно заплаканными глазами. Генри обхватил ее стройные плечи отеческим и шутливым жестом.
   -- Пусть никто не замечает, что Чарли немножко поплакала. Она не получила письма от своего милого из Франции и чувствует себя несчастной.
   Чарли взглянула на отца благодарным взглядом. Он похлопал ее по плечу и с какой-то гордостью обратился к Бену:
   -- Чарли и ее поэт, знаете, поженятся, когда окончится война... если она когда-нибудь окончится! Нет, смотрите, как она покраснела! Ох, сдается мне, что у наших новомодных девиц остались еще кое-какие привычки доброго старого времени. Правда, Чарли?
   -- Да, папочка!
  

Глава семнадцатая

   Известие о смерти Джесси Дика пришло в разгар сборов и переезда на новую квартиру. Чарли не была предупреждена заранее, подготовлена конвертом с казенным штампом. Тем не менее она приняла это известие с ужасающим спокойствием, словно давно ожидала его и приготовилась к нему. Она сидела с отцом за завтраком среди деревянных ящиков и зашитых в рогожу тюков. В вечном страхе опоздать на утренний поезд, Чарли довольствовалась новостями, которые сообщал ей просматривавший газету Генри Кемп.
   -- Какие сегодня очередные ужасы, папа?
   Он не ответил. Тяжесть его молчания вдруг оглушила ее. Она подняла голову, словно он позвал ее. Развернутая газета скрывала его лицо. Он держал ее как-то странно. Так не держат газету, если действительно читают ее.
   -- Папа!
   Газета медленно опустилась. Чарли увидела его лицо.
   -- Убит?
   -- Да.
   Он невольно поднялся. Чарли подошла к нему. Она хотела увидеть своими собственными глазами.
   Она успела на свой обычный поезд. Все утро Чарли продавала заграничные блузки, в обеденный перерыв вышла из магазина и больше туда не вернулась никогда. Внешне она стоически перенесла удар. Правда, из ночи в ночь она плакала до тех пор, пока, измученная, не засыпала, била кулаком по подушке в бессильной злобе, сидела на кровати, горя как в лихорадке и неистово протестуя против жестокости судьбы. Но утром она вставала в обычный час, бледная и решительная.
   Странная произошла у нее сцена с тетей Шарлоттой. Услышав о смерти Джесси Дика, тетя Шарлотта позвала Чарли к себе и с таким таинственным жаром настаивала на своем желании во что бы то ни стало с ней поговорить, что Чарли готова была взбунтоваться, ожидая болтливых излияний, старческих соболезнований и утешений. Все-таки она поднялась в комнату старушки; та теперь все реже и реже сходила вниз.
   После первых слов тети Шарлотты: "Я знала, что он не вернется", Чарли едва тотчас не убежала, но что-то в мрачной серьезности старого лица и глаз под черными бровями удержало ее. Ни в словах, ни во взгляде тети Шарлотты не было сентиментальности. Она казалась бодрой и оживленной, как будто готовилась сделать важное сообщение. Чарли вздохнула про себя, когда тетя Шарлотта достала пожелтевшую фотографию девушки с осиной талией, в широченной юбке для верховой езды, с пером на шляпе и розой в руке.
   -- Да, да! -- сказала она неопределенно и пожалела, что пришла.
   Но, вглядевшись, она быстро добавила:
   -- О, тетя Шарлотта, какая вы здесь прелесть! Почему вы мне ни разу не показывали эту карточку? Вы на ней прямо красавица. Ваше лицо... ваш взгляд... он просто горит!..
   -- Он горел очень, очень недолго. Джесси Дик зажег во мне его.
   -- То есть как это -- Джесси Дик?
   И спокойно, с полным самообладанием, нарушив молчание пятидесяти лет перед лицом несчастья этой юной Шарлотты, она рассказала ей свою краткую повесть.
   -- Мне было восемнадцать лет, Чарли, когда началась гражданская война. Эта карточка была снята в то время...
   Чарли слушала. Временами ее глаза останавливались на иссохшем лице старушки, затем она сквозь дымку слез всматривалась в сияющее личико девушки на фотографии. Но внимание ее ни на минуту не ослабевало. Впервые услышала она историю первого Джесси Дика. Впервые тетя Шарлотта рассказывала ее. Она рассказывала ее, как это ни странно, с бесстрастием постороннего свидетеля -- без упреков, без сожалений, без горечи. Окончив свой рассказ, она откинулась на спинку кресла, обвела взглядом комнату -- чистенькую, скромную, немного затхлую комнату старой-старой женщины -- и чуть развела сложенными на коленях руками, как бы говоря: "И это -- я!"
   -- И это я, Шарлотта Трифт, -- сказали пергаментные ладони и тусклые старые глаза.
   Как бы в ответ на это, словно защищая ее, Чарли порывисто наклонилась вперед и прижалась своей свежей молодой щечкой к сухой и сморщенной щеке.
   -- Вы -- чудесный, чудесный человек, тетя Шарлотта! Что бы делала без вас бабушка Пейсон? Или Лотти! Или мама!
   Но тетя Шарлотта покачала головой. Казалось, она чего-то ждет, и Чарли добавила:
   -- Я справлюсь, тетя! Я все вынесу. Вы меня знаете. Во мне слишком много любопытства к жизни, чтобы я могла поступиться своей долей. Я по-прежнему буду наблюдать за людьми и разными вещами и, вероятно, найду подходящий вариант. Не такой почти идеальный, как Джесси, -- два раза таких людей не встречают! И все же, полагаю, когда-нибудь я выйду замуж.
   -- Вот-вот! Не сдавайся, не дай себе распуститься. Тебе только двадцать лет! Не сдавайся. Я так испугалась, когда ты бросила службу.
   -- Ах, это! Я не могла там оставаться. Не знаю почему. Покоя себе не находила.
   -- Это так и должно быть, -- сказала тетя Шарлотта с удовлетворенным видом. -- Беспокойство -- это хорошо. Беспокойство лучше, чем покорность судьбе.
   Два из опубликованных стихотворений Джесси Дика произвели фурор. Все рецензенты посвятили их автору две-три строчки, в которых говорилось, что он был одним из наиболее многообещающих молодых поэтов современной мужественной школы. Одно из этих стихотворений даже заучивали в школах. К нему отнеслись серьезно, поняв все сказанное в буквальном смысле. Чарли одна знала, что стихотворение было сатирой и насмешкой. Джесси выразил им свой протест против всех стихотворных упражнений об алых маках и полях Фландрии. Принятое всерьез, стихотворение было прелестной лирической вещицей. Понятое в том смысле, в каком он его задумал, оно превращалось в потрясающий вопль души.
   Второе -- "Смерть" -- по мнению большинства, было слишком пропитанным горечью. Конечно, выразительно, но очень резко. Например, вот эта часть:
   Тебя зовут величественной, Смерть!
   Величественна? Ты?!
   Нет! Гаер -- вот кто ты! Слюнявый шут!
   Разинув рот и раскорячив ноги,
   Нелепым пугалом торчишь ты предо мной
   На проволочном заграждении
   Перечитывая эти стихи, Чарли била себя кулаком по коленям и плакала в бессильной ярости над бессмысленностью всего сущего.
   Осенью, почти накануне перемирия, стихи Джесси Дика были изданы отдельной книжкой. Тоненький сборник стихотворений. Их было так мало...
  

Глава восемнадцатая

   Миновал исторический истеричный ноябрь. Когда в феврале следующего года Лотти вернулась домой, Чарли в Чикаго не было. Она находилась в Цинциннати, в штате Огайо, танцевала в русской труппе Красилова. Гастроли в Цинциннати продолжались неделю, и дальнейший маршрут включал Колумбус, Кливленд, Толедо, Акрон. Чарли писала, что в конце марта они на две недели вернутся в Чикаго и дадут ряд спектаклей в "Паласе" и "Маджестике".
   "Напиши подробнее, -- спрашивала свою тетку Чарли, -- о французской сиротке, которую ты привезла с собой. Зачем ты ввязалась в это дело? Впрочем, должна сознаться, что с Жаннетой у тебя вышло очень удачно. Мама писала мне о ее свадьбе. Но эта сиротка, как я поняла, еще ребенок и к тому же девочка. Я разочарована: мне кажется, лучше было бы захватить с собой из Франции сироту мужского пола и постарше... В нашей семье явно не хватает мужчин. Пришли мне, пожалуйста, карточку девочки. Неужели ты ее действительно удочеришь? Как отнеслась к этому бабушка? Сильно бушевала? Я очень огорчена, что ей не лучше. Мама писала, что пришлось нанять сиделку..."
   Возвращение Лотти домой прошло очень тихо. Она естественно скользнула назад в привычную жизнь старого родительского дома на Прери-авеню и занялась своими обычными делами, точно и не пережила волнений, ужасов и лишений этих страшных месяцев. Хотя, конечно, разница была. Лотти теперь стала главой дома.
   Миссис Керри Пейсон лежала на огромной ореховой кровати в спальне второго этажа. Она была очень беспокойной пациенткой: глаза на похудевшем, заострившемся лице всегда смотрели озабоченно, и сиделка то и дело машинально повторяла:
   -- Поменьше говорите, миссис Пейсон! Вам нужно беречь свои силы.
   -- Легко сказать беречь! Как можно набраться сил, лежа в постели? Я никогда не лежала. Завтра встану, что бы ни говорил доктор. Мои дела трещат по всем швам. Я уже наняла маляров на первое марта. Весной предстоит большой ремонт.
   Но когда наступало завтра, миссис Пейсон опять грозилась встать на следующий день... Ее воля все еще не была сломлена, но сердце отказывалось служить. То, что врачи называли ревматизмом, глубоко вонзило в нее свои когти и делало свою разрушительную работу.
   Миссис Пейсон считала переезд Кемпов в маленькую квартирку на Пятьдесят третьей улице позором для всей семьи. Трифты, говорила она, никогда не отступали. Она безуспешно пыталась убедить Генри Кемпа воспользоваться пустыми комнатами особняка на Прери-авеню. Генри остался непоколебим. Он получил место управляющего отделением стекла и фарфора в большом оптовом складе. Жалованье, которое он получал, не достигало и четверти прежних доходов. Их роскошная мебель производила странное впечатление на фоне дешевых обоев новой квартиры, но Белла отказывалась расстаться хотя бы с частью вещей. Все еще изменится к лучшему, и они еще займут подобающее положение, говорила она. Вещи, не поместившиеся в тесной квартире, были сложены в верхнем этаже на Прери-авеню. А ранней весной Белла, успокоившаяся, уже занималась отделкой квартиры и торговалась с угрюмым домовладельцем о его доле в расходах по лепным работам в гостиной.
   Семейные обеды по пятницам шли своим чередом. Миссис Пейсон по-прежнему давала деловые советы многотерпеливому Генри. То, о чем раньше даже думать было невыносимо, оказалось на деле не столь страшным. Но тут Чарли повергла всех в ужас своим решением променять строгую форму служащей Шильда на газ и трико Красиловского балета. Белла и даже Генри восстали против этого, а миссис Керри Пейсон боролась с Чарли, как тигрица. Все они думали, что девушка вернется к Шильду. Но Чарли хладнокровно и решительно заявила, что об этом не может быть и речи.
   -- Вернуться туда? Чего ради? Меня тошнит от всего этого.
   Мать и отец встретили ее слова с изумлением.
   -- Но, Чарли, ведь только на прошлой неделе ты получила повышение! Ведь ты всегда говорила, что тебе там нравится. Позволь тебе сказать, что двадцатилетней девушке не пристало пренебрегать тремя тысячами в год. Через пять лет...
   -- Да, да, знаю! Через пять лет я буду получать пять тысяч и мне будет двадцать пять лет. А еще через пять лет я буду зарабатывать еще больше и мне будет тридцать. А потом пройдут еще пять лет, и еще пять, и еще пять... И я начну красить свои волосы в великолепный рыжий цвет, носить шикарные импортные кружева, может быть, даже настоящий жемчуг, ногти мои будут ослепительно блестеть, и... я стану безжизненным автоматом. Этим кончают всегда, если занимаются делом просто ради самого дела.
   -- Ну хорошо, а ради чего ты работала?
   -- Ради Джесси, конечно!
   Разговор происходил за обедом. Белла ушла к себе в комнату вся в слезах. Чарли и отец остались за столом и продолжали спор, словно двое мужчин. Позже Белла, заинтригованная этой мирной беседой вполголоса, возвратилась вся заплаканная узнать, чем кончилось дело.
   Как хорошо ни знал Генри Кемп натуру женщин -- а он должен был ее изучить в этом женском семействе, -- теперь он в полном недоумении старался понять мотивы внезапного бунта Чарли.
   -- Ведь тебе нравилось у Шильда, Чарли! Ты сама говорила. Тебя там многое занимало и забавляло. Может быть, случилось что-нибудь? Какая-нибудь неприятность?
   -- Решительно ничего, папа! Просто я потеряла интерес к этому делу. И, видишь ли... как тебе сказать... От Джесси исходил такой поток света, столько красок и поэзии, что хватало на нас двоих. Когда я говорю -- поэзии, я не думаю о стихах на бумаге. Поэзия -- это ритм, движение, радость. Тебе мои слова кажутся глупыми?
   -- Нет, Чарли, не кажутся. До известной степени я понимаю, что ты хочешь сказать.
   -- Ну и вот!..
   В эту минуту вошла Белла, сморкаясь и вытирая глаза. Чарли посмотрела на нее спокойным взглядом.
   -- Мама, я хочу, чтобы ты тоже поняла меня. Я много размышляла над этим. И я не хочу, чтобы ты думала, будто я вдруг решила ускакать прочь.
   -- Прочь? -- подхватила Белла. Чарли кивнула.
   -- Видите ли, мне необходимо ощущать вкус жизни, ее движение. И красоту! Этого не найти у Шильда. Но пока Джесси не... не исчез, я могла прекраснейшим образом корпеть в магазине, потому что Джесси давал мне все это. Один из нас должен был смириться и работать, и я с радостью взяла это на себя. Мы хотели быть мужем и женой и в то же время оставаться свободными. Маленький домик в Гэббард-Вудсе ждал нас и был готов принять либо раз в неделю, либо каждый день. Все дни проводить там должна была я, Но такой человек, как Джесси, не может писать... не мог писать свои вещи без того, чтобы не чувствовать себя свободным, не приходить и уходить, когда и куда вздумается. Потому я должна была находиться там. И у меня была бы своя работа, служба. У нас были бы дети... Ну и вот, а теперь для меня исчез весь смысл в этой моей службе. Для чего мне тянуть лямку? Это просто смешно. Довольно, баста!.. Мне нужна перемена. Танцы! Красилов едет в турне со своей труппой. У него расписаны сорок две недели вперед. Я еду с ним. Буду танцевать соло-пляску нищей цыганки.
   Чарли отодвинула свою тарелку и вскочила с места.
   -- Как хорошо, что я опять буду танцевать! -- Она высоко подняла руки над головой. -- "Разрешите показать вам оригинальную блузку, мадам?" Брр!..
   Когда об этом услыхала миссис Пейсон, она пришла в такое волнение, что напугала всех.
   -- Моя внучка, правнучка Айзика Трифта, будет танцевать на сцене, шатаясь из города в город! Что я тебе говорила, Белла? Разве я тебя не предупреждала? Но как же, ей непременно нужно было брать уроки танцев. "Ах, танцы -- это так эстетично!" Эстетично! Не понимаю, что может быть эстетичного в куче каких-то русских, шлепающих по сцене босыми ногами. Я не потерплю этого! Не по-тер-плю! Краски, да? Жизнь и красота? Я бы ей показала краски на твоем месте! Хорошая порция розог -- вот что ей нужно! Она не поедет. Не будет этого!
   Когда Чарли отказалась обсуждать этот вопрос с бабушкой, миссис Пейсон запретила ей появляться в доме. Волнение придало ей силы. Она не только сновала по всему дому, но и ходила пешком по улицам, презрев электромобиль.
   В августе Чарли отправилась в турне с Красиловым. В письмах домой она опускала многие детали, которые до некоторой степени оправдали бы занятую миссис Пейсон позицию. Но нравы и обычаи труппы не столько возмущали Чарли, сколько забавляли ее. Она терпеть не могла душные гостиницы и скверную пищу в них, но зато любила открывать для себя все новые и новые места. Публика небольших городов Среднего Запада часто бывала поражена бурным исступлением, с которым она исполняла пляску нищей цыганки. Ее костюм представлял собой композицию из атласа и шелка -- имитацию живописных лохмотьев и тряпок уличной нищей. Когда, оканчивая танец, она бросалась на колени с протянутым за милостыней тамбурином, публика замирала. Зрители смотрели на нее во все глаза -- такой несчастной и измученной казалась она и так горяча была ее мольба. Но вслед за тем раздавался гром неудержимых и единодушных аплодисментов. Чарли пережила несколько неприятных стычек с женским персоналом труппы, завидовавшим ее успеху у публики.
   В то время как товарищи по труппе спали, ели и готовили себе украдкой пищу на спиртовках, припрятанных в номерах, Чарли бродила по книжным магазинам, или рыскала по предместьям очередного города, или наблюдала жизнь его главной улицы, подмечая не одну забавную деталь. Ей недоставало Лотти. Чарли часто хотелось написать своей тете о многом таком, чего бы не поняли другие члены семьи. В той жизни, к которой она так стремилась, оказалось помимо красочности и экзотики много тяжелого труда, и грязи, и невзгод. Но танцевала Чарли с наслаждением. А бесконечные переезды из города в город, из одного театра в другой, притупляли ее горе. Она замечала, что смотрит на жизнь глазами Джесси Дика. В письме, посланном Лотти из Цинциннати, она десятком слов разделалась с балетом, но посвятила три страницы описанию напоминавших Нюрнберг готических зданий с башенками на пригорке у реки. Часть заработанных денег Чарли регулярно отсылала в Красный Крест.
   Вопреки предсказаниям тети Шарлотты, моряк из Небраски стал мужем Жаннеты только после перемирия. Она вышла замуж на Рождество и уехала с ним на Запад. Свадьбу отпраздновали в старом доме на Прери-авеню, но веселья не получилось, несмотря ни на отличное настроение Жаннеты и ее чешских родственников, ни на отличный ужин, приготовленный миссис Пейсон. Ибо Белла и Генри думали о Чарли, миссис Пейсон думала о Лотти, а тетя Шарлотта думала о них обеих и о той девочке Шарлотте, какой она была шестьдесят лет тому назад.
   -- У вас такой вид, словно вы не на свадьбе, а на похоронах! -- бесцеремонно сказала ей Жаннета.
   После отъезда Жаннеты в доме воцарилась необыкновенная тишина. Обе старухи уверяли друг друга, что отдыхают душой после сумятицы и сутолоки свадьбы, но длинными вечерами они испуганно посматривали друг на друга и со страстным нетерпением поджидали возвращения Лотти. Ни одна из них, впрочем, не признавалась в этом другой.
   -- Лотти может приехать со дня на день, -- неустанно повторяла миссис Пейсон после заключения перемирия.
   Она начала высматривать почтальона, как в прежние времена высматривала Лотти из окна гостиной в тех редких случаях, когда Лотти запаздывала домой. Если почтальон не появлялся вовремя, миссис Пейсон начинала злиться и нервничать. Затем, когда раздавался его звонок, она спешила в вестибюль с поразительным проворством и, просовывая голову в дверь, принималась его распекать:
   -- Послушайте, почтальон, вы приходите все позже и позже. Вчера вы явились в девять часов, а сегодня почти в половине десятого!
   Почтальон был меланхолический субъект, длинные сероватые волосы которого как бы незаметно переходили в серую форму; сероватое лицо почти терялось на ее фоне. От многолетнего тасканья тяжело нагруженной сумки он сделался кривобоким.
   -- Видите ли, миссис Пейсон, все запаздывает в наши дни. С начала войны у нас нет никакого регуляр...
   -- О, все война да война! Надоели вы мне с вашей войной! Война закончена!
   Почтальон больше не пытался защищаться. Почтальоны, вообще, народ забитый, в силу особенностей своей профессии, отдающей их на съедение всем разочарованным влюбленным, горничным, матерям, женам и дочерям.
   -- Вероятно, поджидаете письмецо от мисс Лотти?
   -- Да. Разве оно...
   -- Нет, миссис Пейсон, в утренней почте его не видать. Может, будет в послеобеденной. С начала войны все опаздывает.
   Они не сомневались, что Лотти приедет в декабре. В декабре она написала, что будет в январе. На письме был парижский штемпель. В январе она окончательно назначила свой приезд на февраль, и в этом же письме Лотти извещала о том, что привезет француженку-сиротку.
   Обе старухи большими глазами уставились друг на друга, раскрыв рты от изумления. Миссис Пейсон в гостиной читала письмо вслух тете Шарлотте.
   -- "Ребенок, француженка-сиротка..."
   Дойдя до этого места, миссис Пейсон подняла глаза. Лицо ее в этот момент было столь же лишено всякого выражения, как физиономия мертвой рыбы. Затем она снова стала всматриваться в письмо, держа его подальше от глаз, словно расстояние может изменить смысл слов, четко написанных на листочке тонкой белой бумаги.
   -- Ну что же, -- сказала тетя Шарлотта, первой пришедшая в себя, -- теперь, когда Жаннета уехала, это будет даже приятно. В доме опять появится что-то молодое. Девочка-француженка, гм? Вот будет странно. Я немножко знала французский, когда была маленькой и ходила в школу мисс Рапп. Помнишь, ее школа была на том берегу реки?
   -- Шарлотта Трифт, ты с ума сошла! И Лотти тоже сумасшедшая! Сиротка! -- Она еще раз бросила взгляд на письмо. -- Оказывается, эта малютка -- французское дитя войны, одна из этих военных сироток... Где Белла? Я должна поговорить с Беллой. Я ей позвоню! -- Дальнейший разговор происходил по телефону: -- Да, да, я передаю тебе то, что она пишет. Француженка-сиротка, и она везет ее к нам... Ну тогда приходи сюда и прочти собственными глазами. Кажется, я читать умею. Слышишь, сейчас же позвони Генри! Скажи ему, чтобы он послал ей телеграмму, чтобы она не смела привозить сюда никаких французских младенцев. Что за идея! Ну и девушки пошли нынче! Взять, например, Чарли... Взволнованна? Не вздумай говорить мне, Белла, что я не должна волноваться! Ты, думаю, тоже волновалась бы!..
   Генри послал телеграмму. Он согласился с миссис Пейсон, что это немножко чересчур. Французы, в конце концов, могут сами позаботиться о своих сиротах. Америка готова давать и дает им деньги, но не кормилиц.
   Винни Степлер возвратилась из Франции в декабре. Миссис Пейсон обратилась к ней за разъяснениями.
   -- Вы что-нибудь знаете об этой сумасшедшей выдумке Лотти? Говорила она вам что-нибудь подобное, когда вы виделись там с ней?
   -- Да, конечно. Я ее видела.
   -- Кого видели?
   -- Малютку, сиротку. Прелестная крошка! Прехорошенькая... Нет, что вы, они, знаете, не все смуглые... Ну нет, миссис Пейсон, я бы этого не сказала. По-моему, это очень доброе дело. Подумайте, сколько там несчастных детишек. Ваши возражения не дадут никакого результата. Она, кажется, решила твердо... Может быть, когда вы увидите девочку...
   -- Но откуда она ее взяла? Где она нашла ее? Каким образом она...
   Винни Степлер принялась объяснять:
   -- Видите ли, когда после Сен-Мийеле немцы отступали, а наши шли вперед, многие жители разбежались... Малютку эту нашли в маленьком городке, носящем название Тиокур, нашли одинешенькую в каком-то погребе. Наши... подобрали ее, пригрели и отправили в Американскую организацию помощи.
   -- Но где ее отец и мать? Может быть, они живы и ищут ее.
   -- Отец убит. Это выяснено точно. Мать умерла...
   Тут-то семейные неурядицы, сыпавшиеся в последнее время как из рога изобилия, окончательно добили бедную миссис Пейсон. "Чувство слабости" перешло в настоящий обморок, от которого, казалось, она никогда не очнется. Тетя Шарлотта застала свою сестру полулежащей бесформенной грудой в одном из кресел гостиной. Лицо ее было иссиня-серым. Дыхание с хриплым свистом вылетало из уст. Ее уложили в постель. Долгое время она не приходила в сознание. Но, едва придя в себя, попыталась встать.
   -- Нет, не буду лежать в кровати. Что за вздор! В чем дело? Не думайте, что вам удастся удержать меня в постели.
   Последовал второй припадок. Доктор сказал, что третий, вероятно, окажется последним. Итак, она осталась в постели, все еще мятежная и несломленная. Можно было только удивляться ее воле, горевшей так ярко на едва тлевших развалинах ее тела.
   Потому-то возвращение Лотти в родительский дом было невеселым. Когда она вышла из вагона с мягким свертком на руках, содержимое которого можно было безошибочно угадать, Белла и Генри поцеловались с ней и сказали почти в один голос:
   -- Мама совсем больна, Лотти. Поэтому, сама понимаешь, тебе невозможно будет держать ее дома.
   -- Мама больна? Что с ней?
   Они рассказали. И снова повторили:
   -- Сама видишь, немыслимо привезти туда ребенка.
   -- О да, -- сказала Лотти, не споря, со слабой улыбкой. По-видимому, это показалось ей до того нелепым, что даже не стоило спорить. -- Хотите взглянуть на нее?
   -- Да, -- нервно бросила Белла, а Генри спросил:
   -- К-как ее зовут?
   -- Клер. Правда, славное имя, вы не находите? -- Лотти отвернула край пушистого одеяльца, откуда выглянуло розовое личико Клер, воспользовавшейся неожиданным случаем, чтобы выпростать наружу резвый кулачок.
   -- Да, премиленький чертенок! -- сказал Генри, пощекотал малютке подбородок и схватил бархатистую ручонку.
   Белла ахнула:
   -- Боже мой, Лотти, она такая маленькая! Просто крошка, почти новорожденная! Ты положительно сошла с ума. Мама слишком больна для того, чтобы...
   Лотти закрыла одеяльце, ловко поймала кулачок и сунула его обратно в теплое одеяльце.
   -- Она не маленькая! Для своего возраста она даже очень большая... Да, Генри, это все мои вещи. Их страшно много. А вот багажная квитанция. Пожалуйста, позаботься о вещах. Вот, я возьму и это. А то дай носильщику. Пожалуй, нам с Беллой лучше поехать вперед в таксомоторе, пока ты будешь возиться с багажом.
   Лотти была спокойна, бодра. Улыбка играла на ее губах. "Она очень интересна", -- подумал Генри и продолжил свою мысль вслух:
   -- Право, Лотти, война пошла вам на пользу. У вас великолепный вид! Не правда ли, Белла? Вы чертовски хороши, Лотти!
   Белла, присмотревшись к свежему, тонкому лицу Лотти, к твердым линиям ее плеч и спины, к уверенной посадке ее головы, к ее взгляду, спокойному и в то же время радостному, кивнула головой в знак согласия. Она, видимо, была поражена и слегка сбита с толку.
   -- Я боялась, что ты вернешься калекой... А что ты скажешь о Чарли?.. Знаешь, мама очень плоха... А тут являешься ты и еще больше усложняешь положение. Как могла ты решиться на этот безумный поступок?
   -- Я расскажу тебе все по дороге домой.
   И, сидя в такси со своим тяжелым свертком на руках, она начала:
   -- Так вот, значит, после Сен-Мийеля, когда немцы все отступали и отступали, а наши шли вперед, многие жители населенных мест разбежались. Младенцев бросали одних. Когда в сентябре наши дошли до Тиокура -- это маленький городок с тремя сотнями жителей, -- то нашли лишь груду камней. И там, среди развалин, в какой-то кухне без крыши лежал младенец. Конечно, его отослали к нам.
   -- Да, Лотти, но может быть...
   -- Нет. Отец был убит на войне. Удалось напасть на следы матери, но она в ноябре умерла. Я формально удочерила девочку...
   -- Да что ты? Не может быть!
   -- Нет, это правда.
   -- Клер... а как дальше?
   Лотти посмотрела на сверток и нежно прижала его к себе.
   -- Клер Пейсон, конечно!
  
   Все подруги Лотти пришли посмотреть на малютку. Раздавались восклицания, вздохи, охи и ахи.
   -- Конечно, она прелесть и все такое. Но ты взяла на себя большую ответственность, Лотти. Каким образом это случилось?
   -- Видите ли, после Сен-Мийеля, когда немцы отступали, а наши шли вперед...
   Лотти получила предложение прочесть ряд лекций в женских клубах, но отказалась.
   Бекки Шефер, немного располневшая, когда стала миссис Сэм Бэтлер, во что бы то ни стало хотела подержать на руках барахтавшуюся Клер.
   -- Я никак не могу сказать, нравится ли мне ребенок или нет, если не возьму его на руки. Прости меня, но так уж я устроена. Впрочем, конечно, эта девочка -- прелесть! Ну иди, иди к тете Бекки, цыпочка! О, Лотти! Посмотри: она положила свою ручонку мне на щеку! Ну посмотрите на нас, что мы за чудо!
   Последние слова были обращены непосредственно к объекту ее восхищения.
   -- Мы с Сэмом тоже хотим усыновить ребенка. Вот результат позднего брака. Хотя ты, вероятно, слышала о Силии? Подумать только! Но он, правда, вылитый Орвиль... Хорошо, что у них родился мальчик. Не понимаю, почему ты не выбрала мальчика, раз уж решила взять себе младенца. А может быть это и лучше: когда вырастишь девочку, так знаешь где она и что она. А эти мальчики! Они вылетают из дому, и конец -- больше ты их не видишь. Даже не поблагодарят тебя за хлопоты. И девочек так занятно одевать, шить им наряды... Да, а что ты скажешь о женитьбе Бена Гарца на хористке? Я однажды видела ее с ним в кафе "Помпея" после театра. Она довольно вульгарна и годится ему в дочери. Заказывала самые дорогие блюда. Бедный Бен! Одно время он ведь за тобой ухаживал, Лотти! Что же у вас с ним произошло?
   Вопреки запрещению доктора и, невзирая на советы и увещевания сиделки, миссис Пейсон настояла на том, чтобы ей показали ребенка сейчас же после приезда Лотти. Белла подготовила Лотти:
   -- Теперь, собственно, все равно, увидит ли она тебя и ребенка или не увидит. Хуже ей не станет: она так возбуждена, что мы ничего с ней не можем поделать. Но не спорь с ней и ни в чем не возражай. Солги, если нужно будет, насчет того, что ты готова отослать ребенка...
   -- Отослать! О нет!..
   -- Но, Лотти, ты не понимаешь, как серьезно она больна. Каждое потрясение может...
   Лотти едва успела снять шляпу и пальто, как ее тут же провели в спальню матери с ребенком на руках. Глаза миссис Пейсон, не отрываясь, смотрели на дверь; они смотрели на дверь с той минуты, как внизу послышалась суматоха, возвещавшая о прибытии Лотти, Когда Лотти появилась на пороге, глаза больной широко раскрылись. Она сделала движение, словно желая приподняться. Сиделка взяла девочку из рук Лотти, та наклонилась, чтобы поцеловать мать, и вдруг упала на колени перед кроватью.
   -- О, мама, как хорошо снова очутиться дома!
   Она схватила вялую, бескровную кисть больной своей крепкой, полной жизни рукой.
   -- Гм! Твои странствия тебе пошли на пользу. Ты похорошела, Лотти. Как ты теперь причесываешь волосы?
   -- Да точно так же, как и раньше, мама!
   -- Лицо твое стало как будто полней... Ну, покажите мне малышку.
   Сиделка наклонилась с ребенком над кроватью. Но этого последнего испытания усталая с дороги, растерянная и голодная Клер не выдержала. Она широко открыла рот и издала ряд пронзительных, душераздирающих воплей, направленных против мира вообще и, в частности, против странной особы в белом, что держала ее, и против той, что уставилась на нее из кровати.
   -- Ну вот! -- воскликнула миссис Пейсон. -- Уберите ее. Так я и знала! Не воображай, пожалуйста, что я собираюсь держать у себя чужих младенцев, орущих на весь дом. Ни за что! Надеюсь, этого довольно, Лотти? Завести приют для сирот в нашем доме! Ну ладно, у меня есть еще, что сказать по этому поводу.
   Но, как ни странно, ей почти нечего было сказать после этого. Она обнаруживала мало интереса к новому члену семьи, и ребенка старались держать подальше от комнаты больной. Маленький мирок у кровати гораздо больше интересовал миссис Пейсон. Ей чудилось, что все в заговоре против нее. Иногда она звала к себе Лотти и под каким-нибудь предлогом отсылала сиделку из комнаты.
   -- Лотти, подойди сюда! Послушай, эту женщину нужно отправить на все четыре стороны. Она не позволяет мне встать, Я совершенно здорова.
   -- Но, может быть, мама, ты еще не окрепла? Ты знаешь, на это нужно время!
   -- Никогда я не наберусь сил, пока буду лежать. Разве я когда-нибудь валялась в постели?
   -- Нет, мама. Ты всегда поражала нас своей неутомимостью.
   -- И меня за это отблагодарили, нечего сказать!.. Так вот, Лотти, подумай о том, что я тебе сказала, и позаботься еще, чтобы мне прислали другого доктора. Мой теперешний врач -- дурак! Он ничего не понимает в моей болезни. Болтун и молокосос -- вот кто он такой!
   -- Не лучше ли испытать его еще немного? Ведь у него, в сущности, не было времени присмотреться...
   -- Не было времени! Да я уже три месяца лежу в постели! Ты такая же, как и все остальные. Умри и, вы были бы рады! Но пока я еще не собираюсь доставить вам такое удовольствие. Завтра я встану, кот увидите!
   Эту угрозу они слышали из ее уст так часто, что почти не обращали на нее внимания. А если и обращали, то только для того, чтобы успокаивающе сказать:
   -- Ну, завтра мы посмотрим, как ты себя будешь чувствовать, хорошо?
   Когда в конце концов она осуществила свою угрозу, сиделка, вошедшая рано поутру в комнату, увидела, что она полулежит в вольтеровском кресле у окна. Оказалось, что миссис Пейсон тайком встала с постели и даже шарила в комоде и гардеробе, отыскивая вещи, которых не носила в течение многих месяцев. В одной руке у нее был крепко зажат корсет. Она самым серьезным образом хотела его надеть, как делала ежедневно до болезни. Она всегда с презрением смотрела на женщин в кимоно и без корсетов. До кресла она дотащилась, вероятно, лишь благодаря почти сверхчеловеческому усилию воли. В этом кресле ее и нашли утром. Женщина, рожденная властвовать, не сломленная до самого конца...
   Чарли приехала на похороны. Она должна была вновь присоединиться к труппе Красилова только по приезде ее в Чикаго на двухнедельные гастроли.
   -- Сомневаюсь, что она вернется на подмостки, -- сказал по секрету Генри Кемп Лотти. -- По-моему, не так уж она бредит балетом и жизнью богемы. Какое там! Стоило посмотреть, с каким удовольствием она уплетала за завтраком свежие яйца. Я спросил ее, чем же питались они в дороге, и получил в ответ "Всякой дрянью"
   Тетя Шарлотта искренне оплакивала свою сестру. Казалось даже, что ей недостает ее язвительных замечаний и нравоучений Некому было придираться к ее одежде, привычкам, идеям и выражениям. Лотти ей возмутительно угождала. Все хозяйство катилось по рельсам, проложенным миссис Пейсон: покупали так, как покупала она, думали так, как думала она, завтракали, обедали и ужинали в часы установленные ею. Она была слишком сильной личностью, и влияние ее не могло исчезнуть так сразу.
   Легче, чем кто бы то ни было, отнеслась к прибытию французского ребеночка тетя Шарлотта, как будто его присутствие в старинном сумрачном особняке на Прери-авеню было для нее делом привычным и естественным. Ее манера путать имена могла хоть кого поставить в тупик. Она часто называла Клер -- Лотти или Чарли -- Клер. Она хлопала над девочкой в ладоши или качала трясущейся головой, приговаривая: "Ни, ни, ни! Нельзя! Тетушка накажет!" или: "Поди сюда, поди к тетушке Шарлотте", точь-в-точь, как сорок лет тому назад говорила она Белле. Однажды она на минутку спустила ребенка на пол гостиной и Клер поползла на четвереньках по излучинам выцветшей зеленой реки ковра, запуская пальчики в тусклые, едва заметные теперь корабли и цветочные гирлянды, совсем как Лотти и Белла давным, давным-давно. О продаже старого дома говорилось очень много, но всем казалось, что дальше разговоров дело не пойдет.
   В положенное время у Клер стали прорезаться зубки. И совсем как до нее Белла и Лотти, она сосала набухшими деснами твердые ручки старого "буйволова" кресла. Занималась она этим делом, понятно, только в тех случаях, когда сидела на руках у тети Шарлотты. Лотти и Чарли вывели из употребления этот обычай, как в высшей степени негигиеничный.
   -- Чепуха! Ты и Белла сосали старого "буйвола", пока все зубы не прорезались, и обе, слава Богу, живы и здоровы.
   Чарли приходила ежедневно -- иногда по два раза в день -- навещать малютку. Она была ею совершенно очарована, сделалась ее рабой и постоянно хотела катать ее в шикарной английской колясочке по Прери-авеню, не обращая внимания на протесты Лотти. Та предпочитала, чтобы девочка больше спала или дышала свежим воздухом в мирной тишине садика за домом. Конечно, Чарли нашла поддержку в лице тети Шарлотты.
   Чарли говорила:
   -- Ну ты посмотри только, какая у нее мордочка в этом капоре! Все на улице останавливаются полюбоваться ею, а я начинаю хвастать. Вчера я сказала одной даме, что это моя девочка. Я ожидала, что она скажет: "А вы так молоды!", но она промолчала.
   Тетя Шарлотта говорила:
   -- Нет, что за дурацкая мода -- не разговаривать с детьми и не носить их на руках! Они могут вырасти идиотами. Как, по-твоему, могут они чему-нибудь научиться? Лежат себе, как истуканы, или ревут до потери сознания. А все, что им нужно, -- это немножко нежности и ласки... Она хочет, чтобы старая тетушка побаловалась с ней да поиграла, правда? -- обращалась старушка к ребенку.
   Клер была прелестной, нежной, как лепесток розы, крошкой, и восьми месяцев от роду уже обладала неуловимым качеством, известным под именем "стиль".
   -- Она из тех девчурок, -- сказала Чарли, -- которые нарядны и в ночной фланелевой кофточке.
   -- Ах, эти француженки! Шик -- вот что у нее есть!
   Французская речь Чарли была скудным, заплетающимся языком американки, окончившей колледж, но она настойчиво обращалась к Клер по-французски, к полному восторгу этой молодой особы, поглядывавшей на нее широко раскрытыми глазами.
   Одна из больших комнат второго этажа была заново отделана, заново меблирована и превращена в детскую. Почти ежедневно в шесть часов вечера здесь можно было застать Лотти, Чарли и тетю Шарлотту. Шестичасовая бутылка молока была чрезвычайно важным, жизненно необходимым делом. Она непосредственно предшествовала отходу ко сну. Она должна была быть выпита из каких-то высших диетических соображений в полном покое. Все трое в сумерках разговаривали вполголоса, наблюдая за Клер, лежавшей в маленькой кроватке. Клер с восторгом тянула молоко из бутылки, поглядывая на них круглыми глазками. Она сосала с невероятной энергией и с почти сказочной быстротой поглощала содержимое бутылки, если только за ней не следили самым внимательным образом.
   И в этот вечер, как всегда, разговор вертелся вокруг ребенка. Разговор тривиальный, но в то же время такой важный.
   -- Она так быстро растет, что опять нужно удлинить ее платьица и купить несколько пар чулок. Пятки тех, в которых она приехала, уже приходятся ей на середину ступней.
   -- Лотти, посмотри! Она засыпает. А, опять проснулась и засосала, как бешеная! То отвалится в полудреме и закатит глазки, то опять спохватится и примется за дело. Никогда в жизни не видала такой сони! Спит день и ночь -- и все тут...
   Тетя Шарлотта предалась воспоминаниям:
   -- В те времена, когда ты и Белла были маленькими, дети носили длинные платья -- настоящие шлейфы с тысячью складок -- и бесконечное количество нижних юбочек, фланелевых и полотняных. Няньке приходилось часами вас одевать. А теперь, кажется, чем меньше на них надевают, тем здоровее они становятся.
   Чарли сидела на полу по-турецки, прислонившись спиной к старому пузатому креслу.
   -- Скажи, Лотти, как обращаются с детьми во Франции? Там, я слышала, их до сих пор страшно кутают и пеленают. Что было на нашей малютке, когда ее нашли?
   Лотти подошла к кроватке и тихонько взяла бутылку. Клер опять закатила глазки.
   Тетя Шарлотта, сидя в кресле у окна, наклонилась вперед. Ее дрожащий указательный палец чертил круг за кругом по черному шелковому колену.
   -- Да, Лотти, скажи, в чем была бедная брошенная крошка?
   -- Право, я... я не помню, тетя Шарлотта!
   Она тщательно подоткнула одеяльце со всех сторон. Клер спала крепким сном, сжав кулачки высоко над головой, как спят здоровые младенцы. Лотти постояла над колыбелькой, вглядываясь в спящего ребенка. Старая-старая девственница в кресле у окна и молоденькая девушка, сидевшая по-турецки на ковре, пристально смотрели на нее. Тихая, мирная атмосфера детской вдруг показалась насыщенной электричеством. Малютка зачмокала губами Чарли выпрямилась, не сводя глаз с Лотти.
   -- Лотти, помнишь моих пятерых... мои пять... -- Она осеклась и подавила рыдание, потом вскинула голову. -- У меня они еще будут!
   Тогда тетя Шарлотта выразила словами мысль, которая бродила у всех трех женщин.
   -- Ты хочешь рассказать нам о нем, Лотти? Расскажи!
   Страх вспыхнул в глазах Лотти, когда она перевела взгляд с лица тети Шарлотты на Чарли. Но от того, что она там увидела, страх исчез, как дым, и она вздохнула с облегчением, с огромным, великим облегчением.
   -- Да!
   -- Ну тогда расскажи!
   Но Лотти еще колебалась минуту, пристально всматриваясь в них.
   -- Вы обе знали... все это время?
   Тетя Шарлотта кивнула. Но Чарли слегка покачала головой.
   -- Нет, до последней минуты... Но что-то в твоем лице, когда ты стояла, глядя на нее...
   Лотти подошла к тете Шарлотте и села в низенькое кресло у ее ног. Чарли, как краб, переползла комнату и умостилась около Лотти, облокотившись о ее колено. В старом доме было тихо-тихо. Слышалось ровное дыхание ребенка Лотти заговорила приглушенным, но ясным голосом: чтобы не потревожить сон ребенка, но и чтобы тетя Шарлотта могла услышать. Можно было бы перейти вниз или в другую комнату, но они остались здесь. Три женщины сидели в полутемной детской.
   -- Мы встретились... я познакомилась с ним в Париже через несколько дней после приезда. Он приехал во Францию в начале войны в качестве корреспондента, затем возвратился в Америку и записался добровольцем. Война была ему противна, как каждому мыслящему человеку, но он говорил, что должен был пойти. Мы... мы сразу полюбили друг друга. Никогда раньше я не встречала такого человека. Я и не знала, что такие есть на свете. То есть, пожалуй, знала но никогда они не попадались на моем пути. Был он только младшим лейтенантом. Вообще, в нем не было ничего похожего на начальника. Он так и говорил, что не умеет командовать и терпеть не может муштровки. Ему было тридцать семь лет. Познакомила нас Винни Степлер, она знала его еще в те дни, когда он, совсем молодым человеком, начинал свою карьеру репортера в Чикаго. Потом он переехал в Нью-Йорк. Ну и вот, первую неделю, когда я ждала отправки на фронт, он, Винни и я -- вы знаете, она меня встретила в Париже, -- мы повсюду бродили вместе, и это было чудесно! Просто не передать!.. В Париже рвались снаряды, но запуган он не был. Улицы, парки, рестораны были полны народу. Вы не можете себе представить, каким наслаждением для меня было бродить с ним по Парижу. Он относился ко всему, как сущий ребенок. Мог одинаково восхищаться гравюрой в окне магазина, соусом в ресторане, заходом солнца в Булонском лесу. Как сумасшедшие, хохотали мы над всякой чепухой, над разными шутками, которые не показались бы смешными человеку постороннему. Я знала только одного, похожего на него: это был тот мальчик... ну, когда я училась в Армор-колледже... Тогда мне было восемнадцать, с тех пор я его не встречала. Теперь он важная персона. Но он обладал теми же качествами. Кажется, это называется чувством юмора, но это гораздо больше, шире. Это самая чудесная вещь на свете, и если она у вас есть, вам не нужно ничего другого... Четыре месяца спустя он был ранен. Ранен не тяжело. Шесть недель он провел в госпитале. В течение этого времени я с ним не видалась. Потом он вернулся на фронт. Мы с ним постоянно переписывались. Не знаю, как мне вам объяснить то состояние, в котором... в котором... Чарли подняла на нее глаза.
   -- Я понимаю, что ты хочешь сказать. То состояние... состояние духа, которое овладевало там порядочными людьми, порядочными девушками. Да?
   -- Да. Ты это понимаешь?
   -- Ну, я могу себе представить...
   -- Нет, не можешь! Колебались вековечные устои, и мы, бывшие там, это чувствовали. Казалось, все то, что мы считали таким важным и существенным, не имело уже никакого значения. Жизнь ничего не стоила. Город, красовавшийся сегодня, завтра становился кучей кирпича. Дни смешались с ночами. Ужас и труд. Полное истощение и истерия. Многие из нас, находившихся там женщин, никогда не знали свободы. Самой обыкновенной свободы -- думать, желать, действовать. Мужчины тоже годами тянули свою лямку. Война, знаете, это не только убийства и искусство выигрывать сражения -- это нечто большее. Война что-то делает с каждым человеком, это какой-то химический процесс, перерождающий человека в корне. Но реакция не всегда бывает чистой... Как бы вам это объяснить... Вокруг меня происходило много такого... в особенности с более пожилыми и серьезными с виду девицами. Например, была у нас одна девушка -- она служила раньше библиотекаршей в одном из маленьких городков Мичигана. Она рассказывала мне, что у них в библиотеке некоторые книги помещались в так называемой "Преисподней". Эти книги выдавались не всем и не стояли на полках для публики. Говоря о них, она сразу превращалась в библиотекаршу и поджимала тонкие, бескровные губы. Вы так и видели ее, восседающей за своим письменным столом с карандашом в руках и отказывающей какой-нибудь школьнице в выдаче "Дженни Герхард". И вот она была уволена и выслана на родину за то, что начальство называло "развратным поведением"... Я только хотела объяснить вам положение вещей... Он получил трехдневный отпуск. Винни Степлер была в то время в Париже. Мы условились, что я тоже постараюсь взять отпуск и мы встретимся там втроем. Винни занимала маленькую квартирку в две комнаты за Сеной -- ведь она провела во Франции почти целый год. Консьержка меня знала. Когда я пришла туда, Роберт уже ждал. Винни оставила записку -- редакция послала ее в Италию. Она предоставила квартиру в мое распоряжение. Мы провели там вдвоем три дня... Я не оправдываю себя. Мне не в чем оправдываться. Это были самые счастливые дни моей жизни -- и навсегда ими останутся... Знаете, два сорта людей дают миру лучших солдат: во-первых, люди типа мясников без нервов и без фантазии, и, во-вторых, тонко чувствующие люди, которые страшатся боя, ненавидят войну и становятся храбрыми и даже героями из боязни прослыть трусами... Он с отвращением возвращался туда, хотя ни разу этого не сказал... Он был убит десять дней спустя... Я уехала на некоторое время в Швейцарию, когда узнала, что я... Винни была со мной... Чудесная женщина! Если бы не она, я умерла бы, пожалуй... Первое время я и хотела... Но не теперь! Нет, теперь я не хочу смерти!
   Снова настала тишина. Слышалось только легкое, мерное дыхание ребенка.
   Дрожащий указательный палец тети Шарлотты чертил круги по колену -- круг за кругом, круг за кругом. Густые черные брови собрались в складку. Вся в черном, она казалась древней провидицей.
   -- Вот как!
   Она медленно встала и подошла к колыбели. С минуту она молча стояла над ней.
   -- Это честная ложь, Лотти, ложь во спасение! Стой на этом ради нее. Она пришла в мир, перевернувшийся вверх дном. Может быть, ей предстоит доделать то, чего не сделали мы, "трифтовские девицы" Ей суждена работа. Тяжелая работа!
   Лотти наклонилась в темноте.
   -- Я никогда не стану ей поперек дороги. Она непременно будет свободна! Я ни в чем не буду ее стеснять. Ни словом, ни взглядом, ни мыслью. Вот увидите!
   -- Наверное, так и будет, Лотти. Но уже без меня, я этого не увижу. И не жалею об этом. Я едва ли хоть раз за всю жизнь тронулась с места, где родилась, но я видела мир. Я видела мир. Да.
   Тетя Шарлотта направилась к двери своей медленной твердой походкой. Она удалялась по коридору, и ее черные шелковые юбки мягко шуршали Лотти поднялась, открыла окно и впустила волну холодного весеннего воздуха. Затем они с Чарли на цыпочках вышли из комнаты, остановившись на минуту, рука в руке, у колыбели. Тишину детской нарушало лишь нежное дыхание ребенка.
  

----------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Три Шарлотты. Роман / Пер. с англ. Л. Л. Домгера; Под ред. Д. М. Горфинкеля. -- Ленинград: Время, 1927. -- 238 с.; 20х14 см.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru