Аннотация: Mein Begräbnis. Текст издания: журнал "Мир приключений", 1922, No 2.
Ганс Гейнц Эверс. Мое погребение
За три дня до своей кончины я отправил открытку Красным Самокатчикам. В открытке я писал:
"Через три дня по получении этого письма прошу отвезти ящик на кладбище, в двенадцать часов дня. При этом необходимо присутствие всех Красных Самокатчиков. Плату и подробные инструкции найдете на ящике". Следовали имя и адрес.
Красные Самокатчики явились пунктуально, и с ними явился господин обер-самокатчик. Ящик был большой, длинный, из-под яиц, и я на нем намалевал с большим старанием: "Стекло". "Хрупкое!" "Осторожно!" "Не опрокидывать!" Разумеется, в этом старом ящике из-под яиц лежал мой труп, но крышка, по моему приказанию, не была приколочена: я хотел быть "приличным покойником" и решил самолично наблюсти за тем, чтобы все было, как следует. Первым делом обер-самокатчик взял деньги, положенные на крышке, и пересчитал их.
-- Сорок пять Красных Самокатчиков, -- промолвил он, -- на два часа -- верно! -- Он сунул деньги в карман и прочитал мои инструкции. -- Нет, -- произнес он, -- это не пройдет. Это не наше дело. Как можно более глухим голосом я тогда сказал из ящика: "Красные Самокатчики устраивают все!"
Герр обер-самокатчик не догадался, кто говорит, и почесал себе нос.
-- Ладно, -- проговорил он, -- ладно уж!
Совесть зазрила его: во всех его рекламах отчетливо значилось: "Красные Самокатчики устраивают все!"
Один из мальчишек хотел приколотить крышку гвоздями, но главный остановил его.
-- Прочь! -- вскричал он, тыкая в записку. -- Здесь определенно сказано: "Крышки не прибивать!"
Он мне положительно нравился, этот малый; взяв на себя поручение, он ни на йоту не отступал от моей инструкции, которую он снова внимательно перечитал.
-- Теперь мы прочтем краткую молитву, -- объявил он. -- Кто из вас знает краткую молитву?
Но ни один из Красных Самокатчиков не знал краткой молитвы.
-- Может, кто-нибудь знает длинную?
Но и длинной молитвы никто из них толком не знал.
-- Красные Самокатчики устраивают все! -- буркнул я из своего ящика.
Обер-самокатчик оглянулся.
-- Ну, разумеется, -- поспешно проговорил он. -- Недурно было бы, если бы Красные Самокатчики не умели молиться! -- Он обратился к самому маленькому: -- Фриц, ты, наверное, знаешь молитву!
-- Знать-то я знаю, -- замялся малыш, -- да только нехорошо...
-- Это не важно, -- прервал его обер. -- Хорошо ли молишься, плохо ли -- не важно, главное, чтобы молиться! Ну, говори молитву, а все будут за тобой повторять!
Фриц молился, а прочие горланили за ним вслед, что было мочи:
"Господи будь нам гость, Иисусе.
И нас благослови, яко в твоем вкусе".
-- Аминь! -- торжественно закрепил обер-самокатчик. -- Замечательная молитва, заметьте ее себе, ребята, для будущего случая!
Затем, в точности следуя моим инструкциям, он стал распоряжаться. Яичный ящик был погружен на трехколесный грузовой велосипед, на котором ехал самый сильный из мальчиков; на ящик посадили Фрица -- придерживать крышку. Красные Самокатчики повскакивали на свои велосипеды и во весь опор помчались по улицам. Публика восторгалась бойкой процессией Красных Самокатчиков; а я решил в своем ящике, что куда приятней вот этак лететь на кладбище, чем медленно тащиться в черной траурной колеснице с отвратительными могильщиками!
Через двадцать минут мы уже были у цели. Все поставили свои машины у решетчатых ворот, четверо сильнейших осторожно подняли яичный ящик. Герр обер-самокатчик заглянул в мою инструкцию и распорядился:
-- Вторая поперечная аллея, восьмой боковой проход, влево от главной дороги. Могила 48678!
Туда они и отнесли торжественной процессией старый ящик из-под яиц.
Могила была уже вырыта, два больших заступа торчали в песке. Несколько Красных Самокатчиков осторожно спустились в яму и поставили туда ящик. Потом они обступили яму широким кругом.
-- Каждый должен закурить папиросу! -- распорядился обер-самокатчик.
У большинства мальчиков были папиросы, прочим он роздал из своего портсигара.
-- Я не умею курить! -- заявил маленький Фриц. -- Меня от... -- Но я прервал его:
-- Красные Самокатчики умеют все!..
Обер возмущенно оглядел свою красную команду.
-- Кто тут говорит?.. -- вскричал он. -- Запрещаю бесполезные прения! Разумеется, Красные Самокатчики устраивают все! Кури, Фриц! Красный Самокатчик так же должен уметь курить, как и молиться!..
Фриц зажег свою папиросу, прочие последовали его примеру.
-- Так!.. -- промолвил обер-самокатчик и опять заглянул в записку, -- теперь начинается торжество погребения. Мы споем... на мотив из "Финстервальдских певцов"... такие вот стихи:
"Самокатчики Красные все устрояют.
Для того они живут, для того умирают".
Все пели так, что эхо стонало, и я им подпевал из ящика.
-- Теперь надгробная речь, -- проговорил обер и начал: -- Ныне нам выпала честь и великое удовольствие впервые, в силу профессии, проводить ближнего к месту вечного упокоения! Хотя о прочих добродетелях усопшего нам мало что известно, но одних его последних распоряжений достаточно, чтобы воздвигнуть ему вечный памятник в сердцах всех Красных Самокатчиков по две марки сорок пять пфеннигов в час. По сей причине да соединимся дружно в возгласе: нашему благодетелю, блаженно усопшему, -- ура, ура, ура!..
И Красные Самокатчики взревели: "ура, ура ура!"
-- Отлично! -- проговорил обер, в то время как я благодарно рукоплескал в своем ящике. -- Напоследок мы споем любимую песню в бозе почившего: ра-а-а-а-а-а-дуйся, ра-а-а-а-дуйся, дщерь Сиона; лику-у-у-уй, лику-у-у-уй Иерусалиме!..
Поблизости раздалась другая песнь -- на третьей поперечной аллее, восьмой боковой проход, влево от главной дорожки, шли похороны. 18679, с левой стороны, наискосок от меня. Хоронили обер-регирунгерата фон Эренгафга, при страшном скоплении народа: все советники, офицеры, судьи, асессоры и тому подобная важная публика. Но это были похороны в старом стиле -- без Красных Самокатчиков.
Герр обер-самокатчик учтиво выждал, пока те кончили, и опять затянул:
-- Споем же любимую песню усопшего: дщерь Сиона, радуйся, ра...
Продолжать он не мог, потому что пастор начал гнусавым голосом читать надгробную речь.
Обер-самокатчик подождал пять минут, десять минут; но пастор не умолкал, и мне стало дурно. "Такие речи сильно ускоряют процесс органического разложения", -- говорил я себе. Должно быть, обер-самокатчик разделял мой взгляд, потому что он посмотрел на часы.
Пастор все говорил и говорил.
Наконец, это надоело оберу -- ведь ему было заплачено только за два часа! Он скомандовал, -- и во все сорок пять глоток Красные Самокатчики разом взревели:
-- Ра-а-а-а-дуйся, ра-а-адуйся, дшерь Сиона...
Пастор не хотел сдаваться. Но что может поделать самый голосистый проповедник против сорока пяти Красных Самокатчиков? Я с удовлетворением констатировал, что победила молодежь и современные идеи и что старый буржуазный мир должен был с позором покинуть поле сражения: пастор умолк!..
Но духовенство никогда не сознается в поражениях; нет, никогда. Пастор переговорил с некими господами в цилиндрах, а те переговорили с несколькими шуцманами. Шуцманы напялили на голову свои каски и подошли к моей могиле. Они горячо убеждали обер-самокатчика, но тот не сдавался.
-- Мы здесь занимаемся нашей профессией, -- гордо отвечал он.
-- А разрешение у вас есть? -- спросил один из шуцманов.
-- Понятно! -- ответил обер-самокатчик и полез в карман. -- Вот оно! Казенное разрешение на мой Институт "Красных Самокатчиков".
-- Гм... -- пробормотал шуцман. -- Но разрешение... на похороны?
-- Красные Самокатчики устраивают все! -- заявил обер.
-- Браво! Браво! -- закричал я из своего ящика.
-- Здесь никто не смеет кричать "браво"! -- воскликнул шуцман. Он потребовал, чтобы Красные Самокатчики удалились, но обер-самокатчик отказался. Он еще не кончил церемонии, за которую ему уплачено было по тарифу! Он честный человек, главный принцип его -- строжайшее выполнение долга. Он явно провоцировал шуцманов.
-- Какой хитрец! -- думал я. -- Теперь эта история попадет в прессу и составит ему колоссальную рекламу!..
Шуцманы орали, но обер орал еще громче. Постепенно приблизились все господа из похоронной процессии обер-регирунгерата и стали вмешиваться в спор -- все эти советники, судьи, офицеры и ассесоры. Последним подошел пастор.
Его взору предстали Красные Самокатчики в своих красных шапках и куртках и с папиросами в зубах.
-- Пфуй! -- вскричал он. Потом он напялил очки и прочел на моем ящике: -- "Ломкое". "Не опрокидывать". Что тут происходит? -- строго спросил он.
Страшный ответ получил он от маленького Фрица. Тот действительно не умел курить, и папироса дорого обошлась ему. Он нагнулся, потом откинулся назад, снова быстро наклонился вперед, и несчастье свершилось -- прямо на дивный сюртук господина пастора! Этот окаменел, но когда все бросились вытирать его носовыми платками, он пришел в себя и сурово заявил:
-- Это поистине переходит все границы... Я возбуждаю судебное преследование!
-- Я тоже возбуждаю судебное преследование! -- подхватил господин с двадцатью семью орденами.
-- Мы по служебной обязанности возбуждаем судебное преследование! -- объявили и шуцманы.
Пастор с изумлением глядел в могилу.
-- И это... христианское погребение? -- пролепетал он.
-- Нет, -- проговорил я -- это современные похороны с Красными Самокатчиками!
Я сел на ящик, втиснул в глаз монокль и уставился на этих господ. Я был в пиджаке, но так как боялся озябнуть в могиле, то захватил с собой шубу. И это импонировало им -- шуба в развал лета! Наверное, у их старого тайного обер-регирунгерата не было шубы...
-- Убирайтесь-ка прочь! -- продолжал я. -- Эта могила мной оплачена и принадлежит мне! Я законным образом умер и могу хоронить себя, как мне угодно. Ступайте же! Здесь, в этой яме и в этом ящике, я хозяин и советую вам не нарушать неприкосновенности жилища!
-- Да это скандал! -- проговорил господин с орденами. -- Беспримерный скандал!..
Подошел прокурор.
-- Надо прекратить это паясничество! -- прошипел он мне. -- Я арестую вас именем закона! Прошу полицию исполнить свой долг!
Шуцманы спустились в яму и положили мне на плечи свои широкие лапы. Но я гневно посмотрел на них и сказал:
-- Что ж вы, потеряли уважение к святости смерти?..
-- Да он не умер! Это мошенничество! -- вскричал некий храбрый лейтенант запаса.
-- Вот как! -- засмеялся я. -- Прошу покорно! -- И я протянул шуцману мое свидетельство о смерти. -- Извольте убедиться! А кроме того, -- продолжал я, -- если вам мало удостоверения районного врача, то... понюхайте же, старый осел!
Господин в орденах выставил нос.
-- Фу, дьявол! -- вскричал он и подался назад.
-- Держитесь в границах приличия, милостивый государь! -- остерег я его. -- Сегодня знойный июльский день, сейчас самый полдень... я покойник... и, стало быть, имею право смердеть!..
Но королевский прокурор не успокоился.
-- Это меня не касается, -- заявил он, -- я вижу только, что здесь учинено грубое бесчинство. И это грубое бесчинство требует кары закона. Прошу шуцманов положить этого господина в его ящик и убрать его отсюда; прочие имеют следовать за мною!
Шуцманы взялись за дело; я оборонялся, как мог. Но они были много сильнее меня, ловко засунули меня в ящик и понесли с кладбища к повозке. Все последовали за мной; господа сели в кареты, а Красные Самокатчики вскочили на велосипеды. Даже могильщики пошли за нами. Я радовался только тому, что тайный обер-регирунгерат, так обеспокоивший меня своим старомодным погребением, теперь остался в полном одиночестве, всеми покинутый. То-то, верно, досадовал, дурак!
Мой ящик поставили на козлы, а сверху сел толстый шуцман. К счастью, я имел возможность поглядывать в щелку. В город мы ехали бодрой рысью и, наконец, остановились перед зданием суда.
-- В сорок первый зал! -- скомандовал прокурор. Шуцманы понесли меня с ящиком, все устремились за нами.
Судья сидел на возвышении среди своих шеффенов. Господин прокурор произнес длинную речь: он извинялся, что прервал судебное заседание, но у него спешное, срочное, совершенно неотложное дело. И он рассказал обо всем.
-- Бездельник утверждает, что он мертв, -- закончил он, -- и имеет даже правильно составленное свидетельство о смерти!
Господин судья приказал мне вылезть из ящика.
-- Нет ли среди публики врача? -- спросил он.
Тотчас же вышли вперед: обыкновенный врач, штабной лекарь и доктор медицины, начальник уездного богоугодного заведения.
Они выслушали меня, причем держали платки у самого носа. Приговор их был краток: "Без сомнения, покойник"!
Я торжествовал.
-- Я возбуждаю против господина прокурора дело по осквернению трупа! -- заявил я.
-- Пока что вы здесь присутствуете в качестве обвиняемого, -- оборвал меня председатель.
-- Уже нет, милостивый государь! -- ответил я. -- Я нахожусь в стадии...
-- Уважайте же достоинство суда! -- прервал он меня. -- Я вас оштрафую за нарушение порядка!
-- Позвольте же!.. -- кричал я.
-- Молчать! -- кричал он.
-- Нет! -- сказал я. -- Как пруссак, я имею право свободно высказывать свое мнение словесно, письменно или в наглядной форме!
Он засмеялся.
-- Мы здесь не в Пруссии. Кроме того, вы уже не пруссак, а покойник.
-- Я уже не пруссак?..
-- Нет.
-- В таком случае, я мертвый пруссак!
-- А мертвый пруссак не имеет никаких, даже самомалейших прав! Это вам должен подсказать простой здравый смысл.
Я подумал -- он, безусловно, был прав! К великой досаде, пришлось замолчать.
-- Вас обвиняют, -- начал он, -- в совершении грубого бесчинства, в возбуждении общественного соблазна, в оскорблении должностных лиц и в сопротивлении государственной власти. Что вы можете привести в свое оправдание?
-- Я покойник! -- простонал я в полном унынии.
-- Это не оправдание! -- заявил председатель. -- Славно было бы, если бы покойники, и к тому же прусские покойники, могли безнаказанно совершать разные проступки! Напротив, именно покойники обязаны к совершенно мирному и нравственному поведению; в известной степени они должны служить для живых светлым примером всех гражданских добродетелей. Как покойному пруссаку, вам должно быть известно изречение, что покой -- есть первейший долг гражданина. И это прежде всего касается так называемых покойников. Совершенно неслыханное дело, чтобы против этого восставал скончавшийся индивидуум; откровенно должен сказать, что в моей долголетней практике подобные случаи вообще не встречались! Подвергались ли вы судебным наказаниям?
-- Да, -- сознался я, -- семнадцать раз. За оскорбление личности, за дуэль, за распространение непристойной литературы... А кроме того, за все проступки, в которых я сейчас обвиняюсь.
-- Значит, рецидивист! -- подчеркнул он. -- И вы все еще, по-видимому, не хотите утихомириться?
-- Я всегда был невиновен! -- пролепетал я.
-- Всегда невиновен!.. -- издевался судья. -- Воображаю... А теперь, сознаетесь вы в содеянных проступках? Или хотите, чтоб я выслушал свидетелей?
Тут меня взорвало:
-- Мне решительно все равно, оставьте меня в покое! Я покойник, а вы дурак, и все ваши свидетели тоже дураки!..
Председатель чуть не задохнулся; но прежде, чем он раскрыл рот, поднялся прокурор:
-- Я предлагаю, ввиду несомненного расстройства душевного состояния обвиняемого, заключить его на шесть недель в уездный дом для умалишенных!
Тогда вперед поспешно вышел советник медицины, директор упомянутого учреждения, и заявил:
-- Уездное богоугодное заведение при существующих обстоятельствах вынуждено отклонить заключение обвиняемого на шестинедельный срок; я вообще не могу взять на себя ручательства... что он этот срок выдержит!..
Наступила небольшая пауза; один из шеффенов спросил:
-- Да -- но что же нам с ним делать?
-- Мы подвергнем его денежному взысканию! -- сказал судья.
-- Это вам не поможет, -- заметил я, -- я умер, и так же мало располагаю деньгами, как и при жизни. Последнюю свою наличность я израсходовал на достойное человека погребение!
Начальник Красных Самокатчиков отвесил мне поклон.
-- В таком случае, ввиду его несостоятельности, его нужно посадить в тюрьму! -- вставил прокурор.
-- Но тюремное управление так же не примет покойника, как и богоугодное заведение, -- заметил судья. Он был в полном отчаянии.
Я уже готов был торжествовать, как вдруг вперед вылез велеречивый пастор.
-- Позвольте мне, господа, внести скромное предложение, -- проговорил он. -- Я думаю, лучше всего будет, если мы возьмем труп господина обвиняемого... и предадим его христианскому погребению...
-- Я не хочу быть погребенным по-христиански! -- дико завопил я.
Но пастор не обращал на меня внимания.
-- Стало быть, по-христиански и как доброго гражданина, -- продолжал он. -- Я полагаю, что таким манером мы явим всем благомыслящим людям милость и достоинство суда в правильном свете, а с другой стороны, это подействует как наказание на заблуждающийся, к сожалению, дух господина обвиняемого. Кроме того, мы получим, я думаю, гарантию, что покойник, преданный земле таким способом, впредь будет вести себя тихо и смирно, и таким образом не подаст больше повода властям предержащим к дальнейшему вмешательству...
-- Очень хорошо! Очень хорошо! -- кивал господин председатель. Закивал прокурор, закивали оба шеффена -- все кивали.
Я кричал, бесновался, в отчаянии обращался к господину обер-самокатчику. Но он пожимал плечами.
-- Мне очень жаль, -- сказал он, -- но нам заплачено только за два часа, и они уже истекли. Красные Самокатчики устраивают все -- это наш первейший деловой принцип -- но только за плату!
Никто не пожалел меня.
Я сопротивлялся, сколько мог, но меня скоро одолели. Меня положили в черный гроб и понесли вон. И пастор держал надо мною -- бесплатно -- надгробную речь. Я не знаю, что он именно говорил, я заткнул себе уши...
Грубая сила победила... Что толку мне от того, что я трижды переворачиваюсь в гробу, когда мимо проходит прокурор или судья?..