Эркман-Шатриан
Капрал Фредерик

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История француза, изгнанного немцами.
    (Le Brigadier Frédéric, histoire d'un Français chassé par les Allemands).
    Текст издания: журнал "Дѣло", NoNo 10-11, 1874.

   

КАПРАЛЪ ФРЕДЕРИКЪ.

ИСТОРІЯ ФРАНЦУЗА, ИЗГНАННАГО НѢМЦАМИ.

РОМАНЪ
ЭРКМАНА-ШАТРІАНА.

ГЛАВА I.

   -- Когда я занималъ должность капрала лѣсной стражи въ Штейнбахѣ, говорилъ мнѣ дядя Фредерикъ,-- подъ моимъ надзоромъ находилась самая лучшая часть лѣса изъ всего савернскаго округа: у меня былъ хорошенькій домикъ на опушкѣ, сзади него фруктовый садъ, засаженный яблонными, грушевыми и сливными деревьями, покрывавшимися осенью плодами, да кромѣ того четыре десятины сѣнокоснаго луга вдоль берега рѣки. Бабушка Анна, несмотря на свои восемьдесятъ лѣтъ, еще пряла, сидя у печки, и даже помогала въ домашнемъ хозяйствѣ, а всѣмъ вообще хозяйствомъ у меня завѣдывали жена и дочь; недѣли, мѣсяцы, годы проносились, какъ одинъ день, въ невозмутимомъ спокойствіи... Если-бы въ это время кто-нибудь сказалъ мнѣ: "Капралъ Фредерикъ, видишь эту обширную эльзаскую долину, которая простирается вплоть до Рейна; видишь эти сотни деревень, окруженныхъ хлѣбами всѣхъ возможныхъ сортовъ, по которымъ вѣтеръ гуляетъ, какъ по морю: и рожью, и овсомъ, и льномъ, и хмѣлемъ; эти высокія, вѣчно-дымящіяся трубы фабрикъ; эти мельницы и пильные заводы; эти холмы, покрытые виноградниками; эти буковые и пихтовые лѣса, подобныхъ которымъ, для морскихъ сооруженій, нѣтъ въ цѣлой Франціи; эти древніе замки, стоящіе уже нѣсколько вѣковъ въ развалинахъ на вершинахъ горъ; эти крѣпости: Неф-Бризакъ, Шлестадъ, Фальсбургъ, Битчь, защищающія входъ въ вогезскія дефилеи... Видишь-ли, капралъ, все это пространство, которое едва можетъ окинуть глазъ человѣческій, начиная отъ Виссамбургскихъ линій до Бельфора,-- ну, все это, черезъ нѣсколько лѣтъ, будетъ принадлежать пруссакамъ; они завладѣютъ всѣмъ этимъ, поставятъ вездѣ свои гарнизоны, обложатъ пошлинами, разошлютъ по всѣмъ деревнямъ своихъ сборщиковъ податей, контролеровъ, лѣсничихъ, школьныхъ учителей! А жители этихъ мѣстъ станутъ въ ряды нѣмецкихъ войскъ, подъ начальство прусскихъ фельдфебелей". Если-бы кто-нибудь сказалъ мнѣ это, я-бы принялъ его за сумасшедшаго и даже, пожалуй, былъ-бы способенъ, въ порывѣ негодованія, надавать ему пощечинъ.
   А между тѣмъ онъ сказалъ-бы правду; онъ даже сказалъ-бы менѣе того, что въ дѣйствительности случилось. Вотъ и я теперь, во всю жизнь неразстававшійся съ горами, принужденъ въ моя года сидѣть въ этой мансардѣ, изъ которой ничего не видно, кромѣ крышъ и трубъ,-- сидѣть одинъ, покинутый небомъ и землей, и размышлять день и ночь объ этомъ страшномъ событіи.
   Да, Жоржъ, нѣтъ ничего хуже такого положенія!
   Когда лисицѣ или волку перебьютъ лапу, они залижутъ рану и излечмваются; раневые зайцы и бѣлки тотчасъ-же умираютъ или заберутся въ чащу и тамъ отлежатся; собака, когда у нея отнимутъ щенятъ, сначала похудѣетъ отъ горя, а потомъ, черезъ нѣсколько дней, забудетъ -- и какъ рукой сняло... Но мы, мы не можемъ забыть, и чѣмъ дольше идетъ время, тѣмъ сильнѣе мы сознаемъ свое несчастіе, тѣмъ яснѣе мы видимъ многое изъ того, чего не замѣтили въ первую минуту; несправедливость, недобросовѣстность, эгоизмъ -- все это ростетъ въ нашихъ глазахъ, какъ кусты терновника.
   Если ты желаешь знать, какъ я попалъ сюда, въ эту трущобу, и какъ я жилъ до сихъ поръ, я готовъ разсказать тебѣ.
   Ты можешь разспросить и другихъ людей, разнаго рода служащихъ, рабочихъ, крестьянъ, которые, подобно мнѣ, убѣжали оттуда; многіе изъ нихъ живутъ и теперь по сосѣдству со мною.
   Я какъ-то сказалъ, что ушло болѣе двухсотъ тысячъ! Очень возможно. Въ ту минуту, когда я оставлялъ край, всѣ дороги были покрыты бѣглецами.
   Но все это тебѣ извѣстно такъ-же, какъ и мнѣ, поэтому я стану говорить только о томъ, что относится до меня лично, и начну съ самаго начала: это гораздо проще.
   Когда твоему дѣдушкѣ, г. президенту мюншскаго трибунала, дали въ 1865 г. повышеніе и онъ уѣхалъ въ Бретань, я отчасти былъ радъ этому, потому-что онъ заслуживалъ отличія; въ нашемъ околодкѣ не было человѣка ученѣе и лучше его; мѣсто ему не въ Савернѣ. Но, съ другой стороны, меня очень опечалило это обстоятельство.
   Мой отецъ, старый лѣсничій въ Дозенгеймѣ, всегда отзывался о г. мюншскомъ президентѣ съ величайшимъ уваженіемъ и постоянно твердилъ мнѣ, что онъ нашъ благодѣтель, что онъ любилъ наше семейство; я самъ ему обязавъ своимъ мѣстомъ въ Штейнбахѣ, а также по его рекомендаціи получилъ руку моей жены, Катерины Брюа, единственной дочери бывшаго капрала Мартына Брюа.
   Послѣ этого ты поймешь, что каждый разъ, когда я являлся съ докладомъ по дѣламъ службы въ Савернъ, я не могъ видѣть безъ умиленія этотъ почтенный долъ, гдѣ втеченіи двадцати лѣтъ меня принимали радушно. Грустно мнѣ было разстаться съ этимъ отличнымъ человѣкомъ!
   Естественно, для насъ составляло большое лишеніе и то, что ты уже пересталъ пріѣзжать на каникулы въ домъ лѣсничаго. Мы такъ привыкли къ твоимъ пріѣздамъ, что, бывало, еще за--долго твердили: "Вотъ подходитъ 5 сентября; скоро явится къ намъ маленькій Жоржъ".
   Моя жена приготовляла для тебя постель наверху, клала душистыя травы въ средину бѣлыхъ и чистыхъ простынь, мыла полъ и окна.
   Я, въ то-же время, приготовлялъ силки для дроздовъ и разнаго рода приманки для форелей; поправлялъ устроенные подъ утесами шалашики для ловли синицъ, пробовалъ, хорошо-ли свистятъ птичьи дудочки, и дѣлалъ новыя изъ свинцу и гусиныхъ костей. Я приводилъ въ порядокъ ящикъ съ удочками, снурками, поплавками и заранѣе улыбался отъ удовольствія, представляя себѣ, какъ ты все это перероешь, пересмотришь и скажешь:
   -- Послушайте, дядя Фредерикъ, завтра надо будетъ меня разбудить ровно въ два часа. Мы отправимся задолго до восхода солнца.
   Я очень хорошо зналъ, что ты заспешь, какъ убитый, и что мнѣ будетъ стоить большого труда растолкать тебя; но съ вечера, передъ тѣмъ, какъ лечь въ постель, ты непремѣнно собирался проснуться въ два часа, даже въ полночь. Это меня забавляло.
   Потомъ я представлялъ себѣ, какъ ты сидишь въ шалашѣ и не смѣешь вздохнуть, пока я подсвистываю; чувствую, какъ ты дрожишь на мху, когда сойки и дрозды начнутъ подлетать и кружиться, заглядывая подъ листву; наконецъ, слышу, какъ ты шепчешь:
   -- Вотъ они!.. вотъ они!..
   Ты не могъ сладить съ собой, пока на разсвѣтѣ не появлялась цѣлая туча синицъ.
   Да, Жоржъ, все это меня тѣшило, и я ждалъ каникулъ, можетъ быть, съ такимъ-же нетерпѣніемъ, какъ и ты.
   Наша маленькая Марія-Роза также радовалась скорому свиданію съ тобой; она торопилась плести новыя верши и чинить разорванныя въ прошломъ году петли сѣтокъ. И вдругъ все это кончилось; мы очень хорошо знали, что ты не пріѣдешь больше къ намъ.
   Раза два или три случилось такъ, что этотъ дурень Каласъ пасетъ, бывало, нашихъ коровъ на лугу, увидитъ издали, что по ту сторону долины кто-нибудь идетъ въ Дозепгейнъ, пустится къ намъ бѣжать и кричитъ, разинувъ ротъ до ушей:
   -- Онъ!.. Онъ!.. Я узналъ его... у него узелокъ подъ мышкой!..
   А Раго пустится по пятамъ этого идіота и подыметъ лай. Такъ-бы и исколотилъ ихъ обоихъ, потому-что мы уже знали, что ты находишься въ Реннѣ: г. президентъ самъ писалъ, что ты часто вспоминаешь о Штейпбахѣ. Я и безъ этихъ криковъ былъ въ дурномъ расположеніи духа.
   Часто также бывало, что моя жена и Марія-Роза начнутъ раскладывать по полу чердака разные фрукты и говорятъ:
   -- Какія безподобныя, сочныя груши!.. Какія славныя сѣрыя ранеты!.. Ахъ, если-бы Жоржъ былъ теперь у насъ! Онъ-бы съ утра до ночи бѣгалъ взадъ и впередъ по лѣстницѣ.
   И онѣ улыбались со слезани на глазахъ.
   Да сколько разъ я самъ, вернувшись съ ловли птицъ, бросалъ ни столъ нанизанныхъ на бичевку синицъ и говорилъ:
   -- Ну, вотъ ихъ тутъ десять, пятнадцать дюжинъ... На кой чортъ мнѣ онѣ теперь, когда нѣтъ съ нами нашего мальчика? Хоть кошку ими корми, мнѣ все равно!
   Право я не лгу, Жоржъ; я никогда не находилъ вкуса въ синицахъ и даже въ дроздахъ. Я предпочиталъ имъ хорошій кусокъ говядины и только изрѣдка развѣ, для разнообразія, ѣдалъ немного дичи.
   Такъ-то мы проводили первое время послѣ вашего отъѣзда. Но по прошествіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ паши мысли приняли другое направленіе, тѣмъ болѣе, что въ январѣ 1867 г. насъ постигло большое несчастіе.
   

ГЛАВА II.

   Въ серединѣ зимы, когда всѣ горныя дороги и тропинки были завалены снѣгомъ, и когда обремененные инеемъ сучья буковыхъ деревьевъ, стоявшихъ по правую и по лѣвую сторону нашего дома, каждую ночь съ трескомъ ломались, точно стеклянные, -- однажды вечеромъ, часовъ около шести, моя жена зажгла огонь на очагѣ и сказала мнѣ:
   -- Я лягу, Фредерикъ... Мнѣ что-то нездоровится... Я чувствую ознобъ...
   Надо замѣтить, что она съ самаго начала зимы была очень блѣдна, но до сихъ поръ я не слыхалъ отъ нея никакой жалобы. Она никогда не говорила о своихъ болѣзняхъ и, въ молодости, занималась хозяйствомъ до кануна родовъ.
   Мнѣ и въ голову не приходило, что у нея можетъ быть опасная болѣзнь, и я очень спокойно отвѣтилъ:
   -- Но стѣсняйся, Катерина, лигъ, отдохни... Ты слишкомъ много работаешь... Марія-Роза изготовитъ кушанье.
   Я такъ разсуждалъ: одинъ разъ въ двадцать лѣтъ можно дать себѣ отдыхъ, это слишкомъ немного.
   Марія-Роза налила горячей воды въ каменный кувшинъ, чтобы согрѣть матери ноги. Мы спокойно поужинали, по обыкновенію картофелемъ и простоквашей, и не чувствовали ни малѣйшаго безпокойства; выкуривъ свою трубку возлѣ печки, я часовъ около десяти собрался идти спать; подойдя къ постели, я увидалъ вдругъ, что моя жена лежитъ блѣдная, какъ полотно, съ широко раскрытыми глазами.
   -- Эй! Катерина! говорю я.
   Она не шевельнулась. Я повторилъ: "Катерина!" и сталъ трясти ее за руку... Рука была холодна!
   Эта мужественная женщина оставалась на ногахъ до послѣдней минуты; она потеряла много крови и ни разу не пожаловалась. Значитъ, я овдовѣлъ... а моя бѣдная Марія-Роза лишилась матери!..
   Это несчастіе страшно потрясло меня; я думалъ, что никогда не оправлюсь отъ такого удара.
   Старушка бабушка, которая съ нѣкоторыхъ поръ почти уже не вставала съ своего кресла и постоянно находилась въ какомъ-то полузабытьи, теперь проснулась. Марія-Роза такъ громко рыдала, что вопли ея были слышны на дворѣ; даже бѣдный идіотъ Баласъ бормоталъ:
   -- Ахъ! лучше-бы я умеръ вмѣсто нея!..
   Такъ-какъ мы жили вдали отъ всѣхъ, въ лѣсу, то покойницу пришлось везти хоронить въ Дозенгеймъ по глубокому снѣгу. Мы шли одинъ за другимъ, а впереди насъ везли на телѣжкѣ гробъ. Марія-Роза до такой степени плакала, что я долженъ былъ поддерживать ее на каждомъ шагу. Хорошо еще, что бабушка осталась дома; она сидѣла въ своемъ креслѣ и читала заупокойныя молитвы.
   Мы вернулись уже ночью -- вдвоемъ. Мать лежала теперь подъ снѣгомъ, рядомъ со всѣми прочими Брюа, похороненными на дозенгеймскомъ кладбищѣ, за церковью. Я думалъ:
   "Что станется съ твоимъ домомъ, Фредерикъ? Ты, конечно, въ другой разъ не женишься; у тебя была хорошая жена; кто знаетъ, можетъ быть, вторая будетъ самая дурная и притомъ мотовка? Нѣтъ, лучше живи одинъ. Но кто-же возьметъ на себя всѣ хлопоты по хозяйству? Кто позаботится о соблюденіи твоихъ выгодъ? Бабушка слишкомъ стара, а дочь еще почти ребенокъ".
   Я приходилъ въ отчаяніе при мысли, что теперь все пропало, что все скопленное мною пойдетъ прахомъ.
   Но я нашелъ въ моей маленькой Маріи-Розѣ истинное сокровище; она обладала мужествомъ и здравымъ умомъ. Тотчасъ же послѣ смерти матери она смѣло взяла на себя все дѣло, которымъ заправляла ея мать, наблюдала за полями, за скотомъ, за хозяйствомъ, взяла подъ свою команду Каласа. Бѣдняга повиновался ей безпрекословно: несмотря на свою простоту, онъ понималъ, что теперь она хозяйка и имѣетъ право распоряжаться всѣмъ.
   Вотъ какъ идутъ дѣла на свѣтѣ!
   Послѣ случившагося со мною несчастій я подумалъ, что хуже уже ничего быть не можетъ, а на повѣрку вышло, что все это только цвѣточки и что самое лучшее для насъ было-бы -- умереть всѣмъ въ одинъ и тотъ-же день.
   

ГЛАВА III.

   Итакъ, для меня исчезли всѣ радости, всѣ утѣхи жизни!
   Бывало, когда я возвращался въ свой старый домъ, то еще издали улыбался, глядя, какъ блестятъ на солнцѣ его стекла и какъ дымится его труба между вершинами елей; а теперь онъ казался мнѣ мрачнымъ, точно разореннымъ. Зима тянулась для насъ очень долго. Прежде я по получасу просиживалъ съ трубкой въ зубахъ и смотрѣлъ на огонь, который весело трещалъ на очагѣ, отражаясь на оконныхъ стеклахъ, разрисованныхъ морозомъ; въ то время тысячи пріятныхъ мыслей проносились въ моей головѣ, тогда какъ теперь мысли эти были самыя грустныя. Дрова шипѣли и какъ-будто плакали; бѣдняжка Раго все чего-то искалъ, бѣгалъ то туда, то сюда, обнюхивалъ всѣ углы, всѣ двери; Баласъ молча плелъ корзины изъ ивняку, который лежалъ въ грудѣ передъ нимъ; бабушка Анна перебирала четки, а Марія-Роза, блѣдная, одѣтая въ трауръ, тихо, неслышно, какъ ея покойница-мать, ходила взадъ и впередъ, хлопоча по хозяйству.
   Я почти ничего но говорилъ. Когда смерть заберется куда-нибудь, то всѣ жалобы оказываются безполезными.
   Да, эта зима страшно долго тянулась!
   Но, наконецъ, пришла весна, какъ и въ прежніе годы; на букахъ показались молодыя почки; мы раскрыли окна, чтобы освѣжить воздухъ въ комнатахъ; груша передъ крыльцомъ одѣлась бѣлыми цвѣтами; всѣ Божьи птички принялись пѣть, гоняться одна за другой, вить гнѣзда,-- однимъ словомъ; все шло прежнимъ порядкомъ.
   Я снова вступилъ въ отправленіе своей должности, сопровождалъ г. главнаго надсмотрщика Рамо въ его обходахъ, распредѣлялъ съ нимъ лѣсосѣки, надзиралъ за дальними работами, вставалъ съ утренней зарей и возвращался домой поздно, когда начинали умолкать пѣвчіе дрозды.
   Горе всюду меня преслѣдовало, а между-тѣмъ мнѣ доставляла большое утѣшеніе Марія-Роза, которая видимо росла и хорошѣла поразительнымъ образомъ.
   Это я говорю тебѣ, Жоржъ, не какъ отецъ; увѣряю тебя, что во всѣхъ долинахъ и лѣсахъ между Саверномъ и Лютцельштейномъ ты не встрѣтилъ-бы другую такую свѣженькую, стройную дѣвушку,. съ такимъ честнымъ, открытымъ лицомъ, съ такими великолѣпными голубыми глазами и съ такой роскошной бѣлокурой косой. А ужь что за мастерица была она на всякое дѣло! О! да, смѣло могу сказать, настоящая красавица -- кроткая и здоровая.
   Часто, бывало, возвращаюсь ночью домой и вижу, что она стоитъ на верхней ступенькѣ лѣстницы, откуда знаками показываетъ мнѣ, что ужинъ давно уже ждетъ меня; потомъ сбѣжитъ внизъ и подставитъ мнѣ обѣ свои щечки для поцѣлуя. Я и думаю:
   "Она еще лучше, чѣмъ была ея мать въ эти годы, а голова-то у нея такая-же дѣльная, какъ и у той. Не жалуйся-же на свое несчастіе, Фредерикъ: многіе позавидовали-бы твоей участи; у тебя есть дочь, которая приноситъ тебѣ много отрады".
   Но воспоминаніе о покойницѣ-женѣ вызывало всегда слезы на мои глаза и я восклицалъ:
   -- Ахъ, если-бы Катерина могла ожить, чтобы поглядѣть на нее! Какъ-бы она была счастлива!
   Въ это-же время и другія мысли осаждали мою голову; срокъ моей отставки приближался, а такъ-какъ Маріи-Розѣ шелъ уже семнадцатый годъ, то я ужь подумывалъ, какъ-бы ей подыскать добраго, честнаго мужа изъ лѣсныхъ надсмотрщиковъ, у котораго я могъ-бы спокойно доживать свой вѣкъ среди дѣтей и внуковъ, а онъ, поступивъ на мое мѣсто, сталъ-бы уважать меня, какъ я уважалъ тестя Брюа двадцать лѣтъ тому назадъ.
   Это составляло мою главную заботу и я даже имѣлъ кой-кого на примѣтѣ, именно рослаго, красиваго молодого человѣка изъ Фельсберга, служившаго лѣтъ пять передъ тѣмъ въ конно-егеряхъ и получившаго недавно мѣсто лѣсного надсмотрщика недалеко отъ насъ, въ Томенталѣ. Звали его Жанъ Мерленъ; съ лѣсной частью онъ былъ хорошо знакомъ, потому-что учился лѣсоводству въ Эгисгеймѣ, въ Эльзасѣ.
   Малый этотъ очень мнѣ нравился, во-первыхъ, потому, что нравъ у него былъ хорошій, а во-вторыхъ, что и Марія-Роза благосклонно на него посматривала. Я не разъ замѣчалъ, что она всегда немного покраснѣетъ, когда увидитъ, что онъ идетъ къ намъ въ домъ съ докладомъ; замѣчалъ я также, что и онъ въ эти дни являлся всегда выбритый очень тщательно, съ воткнутымъ за значокъ охотничьяго рога на фуражкѣ или дубовымъ листомъ, или вѣткой вереска, что къ мужчинѣ всегда очень идетъ; его нѣсколько рѣзкій голосъ дѣлался необыкновенно мягкимъ, когда онъ говорилъ:
   -- Здравствуйте, м-ль Марія-Роза; какъ ваше здоровье?.. Какая сегодня славная погода! какое яркое солнце! и т. д.
   Онъ видимо бывалъ смущенъ, да и Марія-Роза отвѣчала ему всегда робкимъ голосомъ. Дѣло было ясно -- они любили другъ друга, что очень натурально, когда наступитъ пора жениться и замужъ выходить. Такъ изстари велось4 и будетъ вестись, по милости Провидѣнія.
   Худого въ ихъ любви я ничего не находилъ, а, напротивъ, думалъ: "вотъ когдаонъ сдѣлаетъ мнѣ формальное предложеніе, такъ мы посмотримъ. Я сразу не скажу ни да, ни нѣтъ; не слѣдуетъ показывать вида, что обрадовался жениху; пусть онъ упрашиваетъ подольше, я понемножку смягчусь и, наконецъ, дамъ согласіе. Нельзя-же доводить молодежь до отчаянія".
   Вотъ какія мысля бродили у меня въ головѣ.
   Кромѣ того, этотъ молодой человѣкъ былъ рода хорошаго; дядюшка его, Даніэль Мерленъ, занималъ мѣсто школьнаго учителя въ Фельсбергѣ; отецъ его служилъ сержантомъ въ пѣхотномъ полку; мать Маргредель хотя и переселилась къ сыну въ Томенталь. но сама владѣла въ Фельсбергѣ домикомъ съ садомъ и пятью или шестью акрами удобной земли. Лучшей партіи для моей дочери, во всѣхъ отношеніяхъ, нельзя было желать.
   Почти каждый день я возвращался по вечерамъ изъ своего обхода по лѣсу по тропинкѣ, которая вьется вдоль дозенгеймской долины, въ ту минуту, когда солнце начинаетъ заходить, а тишина вмѣстѣ съ лѣснымъ сумракомъ водворяются на обширныхъ лугахъ Зинзелы, безмолвіе которыхъ нарушается тихимъ ропотомъ рѣчки; проходя этимъ мѣстомъ, я всякій разъ начиналъ мечтать о мирномъ счастіи моихъ дѣтей въ нашемъ уединенномъ уголкѣ, объ ихъ согласномъ супружествѣ, о томъ, какъ у нихъ, будутъ родиться ребятишки, какъ мы станемъ крестить малютокъ въ нашей старой церкви и т. д. Мысли эти приводили меня въ умиленіе и заставляли восклицать:
   -- Царь небесный!.. это непремѣнно сбудется!.. А ты, Фредерикъ, когда состарѣешься, когда совсѣмъ сгорбишься, какъ бабушка Анна, когда волосы у тебя побѣлѣютъ, ты спокойно будешь умирать, благословляя юную чету. И долго спустя послѣ твоей кончины честный Жанъ Мерленъ и Марія-Роза станутъ вспоминать о тебѣ!
   Раздумавшись такимъ образомъ, я останавливался на тропинкѣ, какъ-разъ надъ лѣсничьимъ домомъ Жана Мерлена, и смотрѣлъ сверху на его гонтовую крышу, на садикъ, огороженный заборомъ, на дворъ, гдѣ мать Жана загоняла на ночь куръ и утокъ въ курятникъ, потому что въ нашихъ мѣстахъ водилось не мало лисицъ. Я смотрѣлъ сверху и кричалъ, приподнимая фуражку:
   -- Эй! Маргредель, добраго вечера!
   Добрая женщина поднимала голову и весело откликалась:
   -- Добраго вечера, г. капралъ. Что, у васъ все благополучно?
   -- Все слава-Богу, Маргредель, благодарствуйте!
   Затѣмъ я пробирался внизъ чрезъ кустарникъ и мы жали другъ другу руку.
   Хорошая была эта женщина: всегда веселая, довольная; эта веселость поддерживалась въ ней безграничной вѣрой въ благость Божію, что заставляло ее представлять себѣ все только съ хорошей стороны. Между нами не было никакихъ объясненій, но мы отлично понимали другъ друга; заговоримъ о пустякахъ, а сами смекаемъ, въ чемъ дѣло.
   Наболтавшись досыта, я уходилъ, а Маргредель, нѣсколько хриплымъ голосомъ (ей было тогда лѣтъ подъ шестьдесятъ), кричитъ мнѣ вслѣдъ:
   -- Счастливаго пути, г. капралъ. Не забудьте поклониться отъ меня м-ль Маріи-Розѣ и бабушкѣ.
   -- Будьте покойны, не забуду ничего.
   Она кивала мнѣ головой, какъ-бы говоря: "очень хорошо", а я шагалъ дальше.
   Иногда, вернувшись домой съ обхода раньше пяти часовъ, мнѣ случалось заставать Жана недалеко отъ нашего дома, по ту сторону холма, на тропинкѣ, пролегавшей вдоль нашего фруктоваго сада, а Марію-Розу въ саду за сборомъ овощей. Стояли они оба на своихъ мѣстахъ и разговаривали черезъ заборъ, такъ, какъ-будто совсѣмъ равнодушно. А ужь чего равнодушно! Это мнѣ напоминало доброе старое время, когда я ухаживалъ за своей Катериной; вотъ я незамѣтно и прокрадусь вересками да шагахъ въ двадцати сзади и крикну;
   -- Эге-ге, Жанъ Мерленъ! такъ-то вы службу исполняете! За молодыми дѣвушками волочитесь?
   Онъ оборачивался совершенно сконфуженный.
   -- Извините, капралъ, говорилъ онъ,-- я пришелъ по дѣлу... васъ не засталъ... вотъ мы и разговорились съ м-ль МаріейРозой.
   -- Да... да... хорошо! а вотъ мы посмотримъ! Я вѣдь лисицамъ не очень довѣряю, вы это знайте!
   Словомъ, начнутся у насъ шутки... Ты видишь, Жоржъ, что счастье вернулось къ намъ.
   Я столько-же полагался на Жана Мерлена, какъ и на Марію-Розу. Въ нашемъ краю не водилось негодяевъ и обманщиковъ: эта порода появлялась у насъ всегда со стороны.
   

ГЛАВА IV.

   Дѣла шли такимъ образомъ впродолженіи всего 1868 года. Жанъ Мерленъ изыскивалъ всевозможныя средства, чтобы заходить ко мнѣ: то завернетъ по дѣламъ. службы, то для того, чтобы посовѣтоваться со мной насчетъ своихъ собственныхъ домашнихъ дѣлъ. Онъ боялся одного -- получить отказъ; случалось иногда, что мы съ нимъ отправимся осматривать лѣсъ; онъ идетъ-себѣ, понуря голову, задумчивый, хочетъ, повидимому, заговорить, скажетъ слово -- и замолчитъ.
   Я, съ своей стороны, искренно желалъ ему побольше храбрости, но первый начать разговоръ не хотѣлъ: это было-бы неприлично для начальника; я ждалъ отъ него формальнаго предложенія, думалъ, что онъ напишетъ, наконецъ, ко мнѣ письмо или пришлетъ кого-нибудь изъ родныхъ сватомъ, ну, хоть дядю своего Давіэля, а не то школьнаго учителя изъ Фельсберга, человѣка почтеннаго, на котораго можно было возложить такое деликатное порученіе.
   Мнѣ случалось размышлять о томъ, что лично меня касалось въ этомъ дѣлѣ. Натурально, я ничего такъ не желалъ, какъ видѣть свою дочь счастливой, но вмѣстѣ съ тѣмъ находилъ, что не мѣшало-бы имѣть въ виду и общіе интересы. Когда ни о чемъ не думаешь, то все кажется такъ просто и легко, а между тѣмъ у каждой вещи есть своя хорошая и дурная сторона.
   Мнѣ до моей отставки оставались еще добрыхъ два года; но потомъ, если-бы зятя не назначили капраломъ на мое мѣсто, намъ пришлось-бы убраться изъ этого стараго домика, гдѣ я прожилъ столько лѣтъ съ дорогими мнѣ существами: съ тестемъ Брюа, съ бѣдной моей женой, съ бабушкой Анной, наконецъ со всѣми прочими; пришлось-бы покинуть все и идти жить въ неизвѣстной сторонѣ, среди чужихъ людей!
   Эта мысль приводила меня въ отчаяніе.
   Я зналъ очень хорошо, что Марія-Роза и Жанъ Мерленъ будутъ всегда меня почитать, какъ отца; я былъ убѣжденъ въ этомъ. Но привычка къ своему углу, къ однимъ и тѣмъ-же предметамъ становится второй натурой,-- вотъ почему старые зайцы, старыя лисицы, если даже выстрѣлятъ по близости отъ ихъ норъ или жилищъ, все-таки возвращаются туда; ихъ тянетъ взглянуть на кустарникъ, на траву, напоминающіе имъ дни ихъ юности, пору любви. Даже тревоги и заботы, которыя, по правдѣ сказать, составляютъ три четверти нашего существованія, нерѣдко бываютъ намъ такъ-же дороги въ прошломъ, какъ и воспоминанія о счастливыхъ дняхъ.
   Ахъ, не думалъ я никогда, что со мной случится нѣчто худшее въ сравненіи съ необходимостію перебраться съ дѣтьми въ чужой лѣсной край, похожій на нашъ, и занять другой домикъ, въ родѣ моего!
   Очень меня тревожили всѣ эти мысли; но по отъѣздѣ г. президента я не зналъ къ кому обратиться за добрымъ совѣтомъ, какъ вдругъ все устроилось самымъ счастливымъ образомъ, да такъ, что я и до сихъ поръ не могу объ этомъ вспомнить безъ умиленія.
   

ГЛАВА V.

   Нужно тебѣ сказать, что втеченіи 1867, 1868 и 1869 годовъ начали прокладывать дороги по всѣмъ направленіямъ для облегченія правильной рубки лѣсовъ и доставки ихъ къ линіи желѣзной дороги и къ каналу. Г. Ларошъ, лѣсной инспекторъ лютцельштейнскаго кантона, распоряжался этими громадными работами. Онъ былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти-пяти, крѣпкаго сложенія, серьезный, весь погруженный въ свое дѣло; охота, уженье рыбы для него не существовали; чтобы получить отъ него хорошій атестатъ не нужно было слыть мѣткимъ стрѣлкомъ или ловкимъ загонщикомъ, а требовалось одно -- точное исполненіе своихъ служебныхъ обязанностей.
   Онъ частехонько пріѣзжалъ самъ на работы, толково объяснялъ направленіе склона дороги, назначалъ деревья на срубъ и т. д. Нужно было быть круглымъ дуракомъ, чтобы не понять его; вотъ почему дѣло у насъ шло, какъ по маслу.
   Естественно, что такого рода человѣкъ зналъ наперечетъ всѣхъ своихъ служащихъ; когда онъ оставался доволенъ, то скажетъ, бывало, два-три ласковыхъ слова, а ты земли подъ собой отъ восторга не чувствуешь.
   Ко мнѣ, повидимому, онъ былъ очень расположенъ, потому что частенько случалось, что, выслушавъ мой докладъ у себя въ кабинетѣ, въ Лютцельштейнѣ, онъ скажетъ: "хорошо, очень хорошо, дядя Фредерикъ!" и даже пожметъ мнѣ руку.
   Но вотъ передъ весной 1869 г. прислали приказъ передѣлать дорогу, которая спускалась съ горы Пти-Пьеръ въ грауфтальскую долину для того, чтобы соединить ее съ дорогою изъ Скверна въ Метингъ; вѣтвь ея проходила подлѣ самой лѣсопильни, недалеко отъ дома лѣсничаго; слѣдовательно, я съ своимъ отрядомъ полѣсовщиковъ ежедневно обязанъ былъ надзирать за рабочими.
   Первая половина дороги была уже почти совсѣмъ окончена и внизу, около долины, начали уже взрывать скалы для уравненія линіи, какъ вдругъ, однажды утромъ, когда я явился съ своимъ обычнымъ докладомъ въ Лютцельштейнъ, г. инспекторъ принялъ меня еще лучше обыкновеннаго.
   Это было часовъ въ десять, во время его завтрака, такъ что въ ту минуту, когда я позвонилъ у его двери, онъ самъ вернулся домой.
   -- А-а! дядя Фредерикъ, это вы? сказалъ онъ весело, отпирая дверь.-- Славное сегодня утро. Что, у насъ тамъ все гладко идетъ?
   -- Все, какъ слѣдуетъ, г. инспекторъ: какъ вы приказали, такъ и исполняется.
   -- Отлично!.. отлично!.. замѣтилъ онъ.-- Садитесь-ка, намъ надо потолковать. Вы позавтракаете со мной. Моя жена гоститъ у своихъ родныхъ въ Шампани; вы мнѣ сдѣлаете компанію.
   Прежде, бывало, если я застану его за завтракомъ, онъ угоститъ меня стаканомъ добраго вина, но еще не случалось, чтобы онъ предложилъ мнѣ мѣсто за своимъ столомъ.
   -- Садитесь-ка, сказалъ одъ.-- Эй! Виржини! принесите приборъ для капрала и подавайте завтракъ.
   Представь себѣ мое изумленіе и мое удовольствіе. Я не нашелся даже, какъ его поблагодарить, а онъ какъ-будто и не замѣчалъ моего смущенія, снялъ съ себя мундиръ, облекся въ пальто, да вдругъ и спрашиваетъ:
   -- А что, дядя Фредерикъ, хорошъ у васъ апетитъ?
   -- Хорошъ, говорю, г. инспекторъ, за нимъ дѣло у меня никогда не стоитъ.
   -- Тѣмъ лучше, тѣмъ лучше! Попробуйте-ка этого бифстекса. Биржини у меня отличная кухарка, вы пальчики оближете. За ваше здоровье!
   -- За ваше, г. инспекторъ.
   Я просто одурѣлъ, сижу и думаю:
   "Ужь ты-ли тутъ сидишь, Фредерикъ? Ты-ли завтракаешь въ этой нарядной комнатѣ, съ твоимъ начальникомъ и пьешь прекрасное вино?"
   Ну, словомъ сказать, я балъ очень смущенъ.
   А г. Ларошъ, напротивъ, дѣлался все фамильярнѣе со мной такъ что подъ конецъ, послѣ трехъ-четырехъ стакановъ, я началъ и самъ находить такое обращеніе очень натуральнымъ. Жены его тутъ не было, я и вообразилъ, что онъ очень доволенъ моимъ приходомъ, потому что хочетъ потолковать со мной о сбереженіи лѣсовъ, о новыхъ просѣкахъ, о нашей грауфтальской дорогѣ, да такъ расхрабрился, что началъ смѣясь отвѣчать ему и совсѣмъ почти не стѣснялся.
   Такимъ образомъ мы уже сидѣли минутъ съ двадцать вдвоемъ; м-ль Вирживи принесла намъ миндалю, бисквитъ и грюерскаго сыру; вдругъ г. инспекторъ откинулся на спинку стула и, съ улыбкой посмотрѣвъ мнѣ въ лицо, сказалъ:
   -- А вѣдь препріятная вещь пользоваться въ наши года такимъ хорошимъ здоровьемъ.-- (Онъ захохоталъ).-- Мы вѣдь и зубовъ. не растеряли, дядя Фредерикъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, г. инспекторъ, они у насъ на своихъ мѣстахъ.
   Сказавъ это, я также засмѣялся.
   -- Который вамъ годъ? спросилъ онъ.
   -- Скоро пятьдесятъ минетъ, г. инспекторъ.
   -- А мнѣ пятьдесятъ пять. Э-э! все равно, срокъ нашей отставки приближается; не сегодня, такъ завтра насъ съ вами по шапкѣ.
   Онъ снова захохоталъ; а я, какъ вспомнилъ объ этомъ, такъ призадумался.
   Инспекторъ передалъ мнѣ сыръ.
   -- Что вы думаете дѣлать съ собой по прошествіи двухъ лѣтъ? спросилъ онъ.-- Меня жена хочетъ увезти къ себѣ на родину, въ Шампань. Не хочется мнѣ, я не люблю ровной мѣстности; но вы знаете пословицу: чего женщина захочетъ, такъ ни крестомъ, ни пестомъ не отдѣлаешься! А пословицы всѣ очень справедливы.
   -- Да, г. инспекторъ, отвѣчалъ я ему.-- Такого рода пословицы очень даже непріятны, потому что я, напримѣръ, никогда не рѣшусь покинуть горы -- слишкомъ ужь къ нимъ привыкъ. Еслибы мнѣ пришлось отсюда уѣзжать, то для моихъ сборовъ много двухъ недѣль: понадобится столько времени, сколько нужно, чтобы засыпать мою могилу землей.
   -- Правда ваша, сказалъ онъ,-- а между тѣмъ молодые подростаютъ, намъ, старикамъ, приходится уступить имъ мѣсто.
   Несмотря на выпитое вино, у меня, при мысли о такихъ грустныхъ обстоятельствахъ, просто отнялся языкъ.
   -- Знаете-ли, дядя Фредерикъ, продолжалъ инспекторъ,-- чтобы я сдѣлалъ въ вашемъ положеніи? Такъ-какъ вы страшно привязаны къ горамъ и считаете главной потребностью вашей жизни дышать воздухомъ лѣсовъ... то я-бы пріискалъ себѣ зятя между лѣсничими,-- какого-нибудь честнаго малаго, который поступилъ-бы на мое мѣсто. Я поселился-бы спокойно у него, доживая свой вѣкъ среди зеленыхъ фуражекъ и упиваясь ароматомъ елей.
   -- Ахъ, г. инспекторъ, я объ этомъ только и думаю ежедневно; но...
   -- Но что-жь? спросилъ онъ.-- Въ чемъ вы затрудняетесь? У васъ прехорошенькая дочка, сами вы человѣкъ честный, въ чемъ-же препятствіе? Выбрать есть изъ кого: длинный Кернъ, Донадье, Тромпетъ; каждый изъ нихъ счелъ-бы за счастье попасть вамъ въ зятья. А этотъ славный малый Жанъ Мерленъ... Вотъ кого можно назвать образцовымъ лѣснымъ сторожемъ: человѣкъ прямой, дѣятельный, умный, именно такой, какого вамъ нужно. Атестатъ у него превосходный; онъ поставленъ первымъ въ спискѣ наградъ по повышенію. Клянусь честью, дядя Фредерикъ, мнѣ сдается, что когда вы выйдете въ отставку, у него болѣе шансовъ, чѣмъ у кого другого, сдѣлаться вашимъ преемникомъ.
   Слушая такую рѣчь, я краснѣлъ до ушей и не могъ удержаться, чтобы не отвѣтить:
   -- Такъ-то такъ, г. инспекторъ! Противъ Жана Мерлена никто худого слова не промолвитъ; другого такого славнаго, честнаго малаго между нашими полѣсовщиками, пожалуй, и не найдешь; но со всѣмъ тѣмъ, мнѣ-бы не хотѣлось самому предлагать мою дочь тѣмъ людямъ, которые придутся мнѣ но душѣ. Ни Мерленъ, ни его мать Маргредель, ни дядя его Даніэль, никто, никогда и не заикнулся попросить у меня руки Маріи-Розы. Вы, конечно, понимаете, г. инспекторъ, что мнѣ нельзя-же навязывать свою дочь; это ужь было-бы черезчуръ. Къ тому-же все должно идти своимъ порядкомъ, предложеніе должно быть сдѣлано формальнымъ образомъ.
   Онъ хотѣлъ мнѣ что-то отвѣтить, но въ эту минуту м-ль Виржини пришла наливать намъ кофе; тогда онъ взялъ съ камина ящикъ и сказалъ;
   -- Закуримъ-ка по сигарѣ, дядя Фредерикъ.
   Я тотчасъ смекнулъ, что онъ доволенъ; не успѣла кухарка выдти, какъ онъ крикнулъ мнѣ превеселымъ голосомъ:
   -- Эхъ вы, дядя Фредерикъ! Неужто вамъ нужно объяснять, что Жанъ Мерленъ и Марія-Роза пламенно любятъ другъ друга? И неужто такъ необходимо, чтобы дядя Даніэль явился къ вамъ сватомъ въ черномъ сюртукѣ, съ пряжками на башмакахъ?
   Сказавъ это, одъ громко засмѣялся, а я отъ удивленія вытаращилъ глаза.
   -- Ну, вотъ вамъ все дѣло въ двухъ словахъ, продолжалъ онъ.-- Какъ-то недавно, смотрю, мой Жанъ Мерленъ повѣсилъ носъ; я и спрашиваю: что, братъ, не болѣнъ-ли? Тогда бѣдный малый со слезами на глазахъ признался мнѣ, какъ онъ выразился, въ своемъ несчастій. У васъ, видите-ли, дядя Фредерикъ. осанка такая важная, почтенная, что никто изъ семьи Жана не имѣетъ духу обратиться къ вамъ съ предложеніемъ; вотъ эти добрые люди и вообразили, что я могу имѣть на васъ вліяніе. Не прикажите-ли и мнѣ облечься въ полную парадную форму, дядя Фредерикъ?
   Онъ до того былъ веселъ, что я, несмотря на свое смущеніе, отвѣчалъ:
   -- О! г. инспекторъ, теперь и толковать больше нечего!
   -- Значитъ, вы согласны?
   -- Согласенъ-ли я? Да я только этого и желалъ... Согласенъ, конечно, согласенъ, и покорнѣйше васъ благодарю! Вы имѣете право, г. Ларошъ, сказать, что сегодня сдѣлали Фредерика счастливѣйшимъ изъ смертныхъ.
   Я всталъ, перекинулъ уже свою сумку черезъ плечо, какъ вдругъ въ комнату вошелъ главный лѣсной надсмотрщикъ Рамо, по дѣламъ службы.
   -- Вы уходите, дядя Фредерикъ, сказалъ, обращаясь ко мнѣ г. инспекторъ,-- а своей чашки кофе еще не допили?
   -- Ахъ, г. Ларошъ, отвѣчалъ я, -- сегодня я такъ счастливъ, что не сидится на мѣстѣ... Дѣти, вѣроятно, ждутъ меня... надо имъ поскорѣе передать добрую вѣсточку.
   -- Ну, такъ ступайте же, сказалъ онъ, вставая и провожая меня до дверей,-- Вы правы, не надо откладывать счастія молодыхъ людей.
   Онъ пожалъ мнѣ руку, и я, поклонившись г. Рамо, вышелъ.
   

ГЛАВА VI.

   Я былъ до такой степени счастливъ, что земли подъ собой не чувствовала Только на концѣ улицы, когда я взялъ влѣво и началъ спускаться въ долину, я привелъ нѣсколько въ порядокъ свои мысли. И то можетъ быть, что я выпилъ лишнее; признаться тебѣ сказать, Жоржъ, хорошее вино инспектора бросилось-таки маѣ въ голову, но ноги ни на волосъ не измѣнили: я шагалъ не хуже двадцати-лѣтняго юноши и все смѣялся, разсуждая самъ съ собою:
   -- Теперь, Фредерикъ, все въ порядкѣ, никто слова сказать не смѣетъ; самъ г. инспекторъ сдѣлалъ тебѣ предложеніе, а это въ тысячу разъ лучше, чѣмъ если-бы съ нимъ явился дядя Даніэль... Ха-ха-ха-ха! вотъ повезло-то!.. Вотъ заликуемъ-то мы въ баракѣ!.. Какъ они у меня тамъ обрадуются, когда узнаютъ, что дѣло все устроилось, что я далъ свое согласіе и что теперь остается только запѣть: Gloria in excelsis... Ха-ха-ха!.. ты можешь смѣяться, все уладилось такъ, какъ ты хотѣлъ... Ты останешься доживать свой вѣкъ на родинѣ; вплоть до восьмидесяти лѣтъ будешь видѣть изъ своего окна милый лѣсъ, будешь дышать ароматомъ смолы и древеснаго мха. Тебѣ только это я нужно было; ну, конечно, я не говорю о дѣткахъ, о внучкахъ и проч.
   Идя по фромюльской дорогѣ, я готовъ былъ пуститься въ плясъ. Было тогда часовъ шесть; подуло вечерней свѣжестью, подходила ночь; въ тростникахъ и въ высокой травѣ пруда заквакали лягушки; по ту сторону берега старыя ели казались голубыми на темной синевѣ небесъ. Я отъ времени до времени останавливался, чтобы полюбоваться ими, и думалъ:
   "Вы хорошія деревья, прямыя, сочныя, можете простоять тутъ еще очень долго. Солнышко будетъ весело играть на вашихъ вѣчно-зеленыхъ вершинахъ до тѣхъ поръ, пока на васъ не положатъ клейма, чтобы отдать подъ топоръ дровосѣка. Вотъ тогда-то придетъ вашъ конецъ; но подъ вашей тѣнью подымутся молодыя елочки и мѣсто это не будетъ никогда пусто".
   Размышляя такимъ образомъ, я чувствовалъ, что у меня на глазахъ навертываются слезы, пошелъ далѣе и воскликнулъ:
   -- Да, Фредерикъ, такова твоя участь!.. Ты любилъ тестя Брюа; ты его берегъ и содержалъ, когда у него не стало уже силъ нести на плечахъ бремя служебныхъ обязанностей; ти дѣлалъ это изъ благодарности за оказанное имъ тебѣ довѣріе и за то, что онъ былъ человѣкъ честный, старый, почтенный слуга государства... Теперь наступаетъ твой чередъ быть любимымъ и находить себѣ опору въ подростающей молодежи; ты будешь жить среди нихъ, какъ одна изъ этихъ старыхъ елей, одѣтыхъ серебристымъ мхомъ. Ахъ, эти бѣдныя старыя деревья! они заслуживаютъ, чтобы ихъ жизнь берегли; не будь они такими прямыми, давно-бы ихъ срубили на дрова.
   Я благословлялъ вѣчный Промыслъ за то, что онъ не даетъ вымирать честнымъ людямъ, и часовъ въ семь вечера добрался до Дороти, ведущей къ лѣсопильнѣ, что на днѣ долины. Я увидѣлъ налѣво у моста домъ лѣсничаго; Раго лаялъ; Каласъ загонялъ скотъ въ хлѣвъ, крича и щелкая кнутомъ; стая утокъ разсѣлась на пескѣ на берегу рѣки и передъ сномъ чистилась, скоблила себѣ перья на шеѣ, въ крыльяхъ и подъ хвостомъ; нѣсколько куръ бѣгало еще по двору, поклевывая что попало, а двѣ-три постарше, вылинявшія до половины, дремали уже, пріютившись подъ тѣнью невысокій стѣны.
   Когда Раго бросился ко мнѣ на-встрѣчу, я подумалъ:
   "Ну, вотъ я и дома!.. Теперь -- вниманіе... Ты заговоришь первый... Жанъ Мерленъ, вѣроятно, уже тутъ, на лицо... Надо повести дѣло на чистоту!.."
   

ГЛАВА VII.

   Я сталъ подниматься по лѣстницѣ и увидѣлъ Марію-Розу въ нижней комнатѣ; засучивъ рукава выше локтя, она мѣсила тѣсто и при помощи скалки раскатывала его на нашемъ большомъ столѣ въ лепешки, чтобы изрѣзать ихъ потомъ на лапшу. Она увидѣла меня издали, но продолжала работать, не поднимая глазъ.
   -- Ты усердно трудишься, Марія-Роза, сказалъ я ей.
   -- Ахъ, батюшка, это ты! воскликнула она.-- Я приготовляю лапшу.
   -- Да, это я, и прямо отъ г. инспектора, отвѣчалъ я, вѣшая свою сумку на стѣну.-- Къ намъ никто не приходилъ?
   -- Какъ-же, отецъ, Жанъ Мерленъ былъ съ докладомъ, да ушелъ...
   -- А-а! ушелъ... Такъ, такъ! Надѣюсь, что онъ недалеко ушелъ; намъ съ винъ нужно-бы поговорить объ очень важномъ дѣлѣ.
   Я принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, смотрѣлъ на лепешки, заглядывалъ то въ корзину съ яйцами, то въ горшокъ съ мукой, а Марія-Роза знай-себѣ катаетъ да катаетъ тѣсто и губъ не разожметъ.
   Наконецъ, я остановился и говорю;
   -- Послушай-ка, Марія-Роза, работа работой, а намъ теперь не худо подумать и о чемъ-нибудь другомъ, поважнѣе... Что это я узналъ отъ г. инспектора, будто ты любишь Жака Мерлена?
   Только-что я это сказалъ, она выронила изъ рукъ скалку да такъ и вспыхнула.
   -- Да, говорю, вотъ какая исторія! Я тебя упрекать не стану: Какъ Мерленъ малый честный, хорошій лѣсной сторожъ, я противъ него ничего не имѣю... Когда-то я и самъ былъ влюбленъ въ твою мать, и за это тесть Брюа, какъ начальникъ мой, не выгналъ меня и не проклялъ. Когда человѣкъ молодъ, дѣло естественное, что онъ думаетъ о женитьбѣ. Но когда желаешь жениться на честной дѣвушкѣ, то надо прежде всего попросить ея руки у отца, нужно общее согласіе... Все должно идти по правиламъ здраваго смысла.
   Марія-Роза совсѣмъ переконфузилась, но при моихъ послѣднихъ словахъ поспѣшно схватила горшокъ резеды и поставила его на выступъ открытаго окна, что чрезвычайно меня удивило, потому-что моя жена Катерина сдѣлала то-же самое въ тотъ день, когда я явился просить ея руки; это служило сигналомъ, чтобы я пришелъ. Вдругъ, гляжу, изъ-за группы деревьевъ, что росли подъ скалами, какъ-разъ противъ нашего дома, гдѣ когда-то и я стоялъ, притаившись, выскакиваетъ Мерленъ и бѣжитъ черезъ лугъ прямо къ намъ, точь-въ-точь. какъ было со мной двадцать три года тому назадъ.
   Увидавъ это, я поступилъ совершенно такъ, какъ старикъ Брюа. Я вышелъ въ коридоръ и остановился передъ дверью въ комнату; сзади меня была дочь; лишь только Мерленъ вбѣжалъ, запыхавшись, я выпрямился и говорю:
   -- Мерленъ, правда-ли, что мнѣ разсказалъ г. инспекторъ, будто вы любите мою дочь и просите ея руки?
   -- Да, капралъ, отвѣчалъ онъ, прижавъ руку къ груди,-- я люблю ее больше своей жизни!
   Затѣмъ онъ хотѣлъ-было обратиться къ Маріи-Розѣ, но я какъ гаркну:
   -- Стой!.. погодите съ минуту!.. Вы любите мою дочь, она сейчасъ мнѣ призналась, что любитъ васъ тоже... Это очень хорошо; любить другъ друга пріятно!.. Но надо подумать и объ насъ, старикахъ. Когда я женился на Катеринѣ Брюа, я далъ слово содержать у себя въ домѣ тестя и тещу до конца ихъ дней, и, какъ честный человѣкъ, сдержалъ свое слово; я ихъ любилъ и почиталъ; за столомъ они у меня сидѣли на первомъ мѣстѣ, первый стаканъ вина подавался имъ, они спали на лучшей постели. Спросите бабушку Анну, она подтвердитъ мои слова... Я исполнялъ только свой долгъ, и если-бы поступилъ иначе, то былъ-бы негодяй; но старикамъ никогда не приходилось на меня жаловаться, и тесть Брюа, умирая, благословилъ меня, сказавъ: "Фредерикъ былъ для насъ лучше всякаго сына!" Слѣдовательно, я заслуживаю того-же и требую этого, по закону справедливости!.. Ну, Мерленъ, вы выслушали меня; скажите-же теперь, обѣщаетесь-ли вы быть для меня тѣмъ, чѣмъ я былъ для тестя Брюа?
   -- Ахъ, капралъ! воскликнулъ Жанъ,-- я счелъ-бы для себя величайшимъ счастіемъ называть васъ отцомъ! Конечно, я даю вамъ слово быть относительно васъ хорошимъ сыномъ; обѣщаюсь всегда васъ любить и уважать такъ, какъ вы этого заслуживаете.
   Это меня очень растрогало. Я и говорю:
   -- Значитъ, дѣло улажено; вотъ вамъ рука Маріи-Розы, вы можете поцѣловать ее.
   Они поцѣловались на моихъ глазахъ, какъ честныя дѣти. Марія-Роза обливалась слезами. Я вызвалъ бабушку изъ боковой каморки; она вышла, опираясь на мою руку, и благословила ихъ, говоря:
   -- Я теперь могу умереть спокойно: Богъ привелъ мнѣ видѣть внучку счастливой и любимой честнымъ человѣкомъ.
   Во весь этотъ день, вплоть до вечера, старушка не переставала молиться, поручая своихъ внучатъ Богу. Мерленъ и Марія-Роза то-и-дѣло переглядывались и вполголоса разговаривали. Я ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и говорилъ имъ:
   -- Съ сегодняшняго дня вы помолвлены. Жанъ можетъ приходить сюда, когда захочетъ, при мнѣ или безъ меня, все равно. Г. инспекторъ сообщилъ мнѣ, что онъ стоитъ первымъ въ спискѣ повышеній и что когда я выйду въ отставку, онъ непремѣнно займетъ мое мѣсто; долго ждать вамъ не придется; вотъ тогда мы и отпразднуемъ свадьбу.
   Эти добрыя вѣсти еще болѣе увеличили ихъ удовольствіе.
   Когда наступила ночь, Жанъ Мірленъ, боясь, чтобы его мать не стала безпокопться, всталъ и на прощанье опять поцѣловалъ невѣсту. Мы проводили его до большого грушеваго дерева. Погода была великолѣпная; небо такъ и искрилось звѣздами; птицы унолкли; ни одинъ листокъ не шелохнулся; все спало въ долинѣ. Мерленъ крѣпко пожалъ мнѣ руку, на что я ему сказалъ:
   -- Не забудьте передать вашей матери Маргредель, чтобы она непремѣнно пришла къ намъ завтра до полудня. Марія-Роза изготовитъ намъ вкусный обѣдъ и мы вмѣстѣ отпразднуемъ вашу помолвку. Это самый больмой праздникъ въ жизни; а если дядя Даніэль можетъ также пожаловать, то милости просимъ, очень будемъ рады.
   -- Хорошо, дядя Фредерикъ, сказалъ онъ.
   И съ этими словами онъ быстро ушелъ.
   Мы вернулись въ домъ со слезами на глазахъ.
   Мнѣ невольно вспомнилась моя бѣдная Катерина и я сказалъ:
   -- А въ жизни все-таки бываютъ отрадные дни. Ахъ, зачѣмъ нѣтъ теперь съ нами моей доброй, безподобной жены!..
   Это была единственная горькая минута въ этотъ счастливый день.
   

ГЛАВА VIII.

   Ты понимаешь, Жоржъ, что послѣ этого у насъ все пошло очень хорошо. Кромѣ службы, у меня не было другихъ заботъ. Жанъ Мерленъ съ своей матерью проводили у насъ каждое воскресенье.
   Наступила осень, время уженья рыбы и охоты, пора насвистыванія птицъ, разстановки силковъ въ лѣсу и вершей съ сѣтями на рѣкѣ.
   Старикъ часовщикъ Бауръ, изъ Фальсбурга, явился по обыкновенію съ своей длинной жердью и мѣшкомъ для форелей; Лифлешъ, Виньерель и другіе пришли съ своими дудками и вѣтками, намазанными клеемъ; изъ Скверна пріѣхали господа съ собаками и ружьями; поднялись крики, свистъ; травили зайцевъ, а по временамъ и дикую козу; затѣмъ весь этотъ людъ непремѣнно заходилъ въ домъ лѣсовщика перекусить чего-нибудь или выпить; запахъ жаренаго мяса и яичницъ съ саломъ разносился по всему нашему саду, и мнѣ перепадала лишняя копейка.
   Да что тебѣ разсказывать, ты самъ хорошо все это знаешь.
   Въ этомъ-же году къ намъ нагрянуло пропасть дровосѣковъ изъ Палатината, Баваріи и изъ другихъ мѣстъ, еще подальше; все это были парни рослые, коренастые, съ мѣшками на спинѣ, въ гетрахъ съ костяными пуговицами на ногахъ; они валили -- кто въ Нидервилеръ, кто въ Люневиль, кто въ Туль, рубить лѣсъ въ лѣсосѣкахъ. Шли они отрядами, съ куртками, повѣшенными черезъ плечо на топорищахъ.
   Мимоходомъ они выпивали у меня по доброй кружкѣ вина; народъ все веселый; страшно, бывало, надымятъ въ нашей залѣ, покуривая табакъ изъ своихъ фарфоровыхъ трубокъ, разспрашиваютъ насъ о томъ, о семъ, хохочутъ, острятъ,-- ну, какъ это всегда случается съ людьми, которые легко добываютъ свой хлѣбъ.
   Понятное дѣло, что я съ радостью принималъ такихъ гостей; нажива отъ нихъ была хорошая.
   Я помню, что въ то время случилось одно обстоятельство, ясно доказывавшее слѣпоту людей недальновидныхъ, которые не знаютъ, что творится за 20 лье отъ нихъ и полагаются на администрацію, не думая ни о чемъ; я краснѣю, вспоминая объ этомъ, потому что мы дошли до того, что смѣялись даже надъ людьми здравомыслящими, когда тѣ предупреждали насъ, чтобы мы держали ухо востро.
   Однажды нашъ домъ былъ биткомъ набитъ народомъ, прибывшимъ изъ города и изъ окрестностей; въ числѣ посѣтителей находилось также нѣсколько иностранцевъ. Публика разговаривала, пила; одинъ верзило-баварецъ съ рыжими бакенбардами и усами подошелъ къ окну и загорланилъ:
   -- Вотъ богатѣйшій-то край! что за великолѣпныя ели!.. А это что за древнія развалины, тамъ на горѣ?.. и эта рощица и тропинка направо?.. и это дефиле налѣво между скалами? О, я отроду не видывалъ такой плодородной мѣстности! Почва земли жирная, зелень сочная. Кажется, за рощицей должна быть маленькая колокольня?.. Какъ называется та хорошенькая деревня?
   Я, очень довольный тѣмъ, что восхищаются нашей долиной, далъ самыя подробныя объ ней свѣденія.
   Бауръ, Дюръ, Виньерель разговаривали между собой, курили трубки, ходили на кухню смотрѣть, скоро-ли будетъ готова яичница, а на все прочее не обращали никакого вниманія.
   Подлѣ стѣнныхъ часовъ помѣстился капитанъ Рондо, недавно вернувшійся въ наши края съ отставкой отъ службы, человѣкъ высокаго роста, сухой, съ ввалившимися щеками, въ длинномъ черномъ сюртукѣ, застегнутомъ вплоть до горла, вѣчно страдающій отъ ранъ, полученныхъ имъ въ Африкѣ, въ Италіи и въ Крыму. Онъ молча сидѣлъ, прислушиваясь къ общему разговору, и медленно прихлебывалъ молоко изъ чашки, потому что докторъ Семперленъ запретилъ ему пить что-либо другое.
   Прошелъ добрый часъ времени, пока баварцы, осушивъ свои кружки съ виномъ, собрались опять въ путь. Я проводилъ ихъ за дверь, чтобы показать имъ тропинку въ Бигельбергъ; рыжій все хохоталъ, весело скаля зубы; наконецъ, онъ пожалъ мнѣ руку, крикнулъ: "благодарствуйте" и пустился догонять своихъ товарищей.
   Пока нѣмцы уходили, капитанъ Рондо, опираясь на трость, стоялъ на крыльцѣ и смотрѣлъ имъ вслѣдъ, сверкая глазами и сердито сжавъ губы.
   -- Что это за люди, дядя Фредерикъ? спросилъ онъ.-- Вы ихъ знаете?
   -- Да, капитанъ, это нѣмцы, дровосѣки, отвѣчалъ я.-- Больше я ничего про нихъ не знаю; пришли они со стороны Туля и наняты какими-то подрядчиками изъ нашихъ мѣстъ.
   -- А почему эти подрядчики не нанимаютъ французовъ?
   -- Потому что нѣмцы-дровосѣки дешевле берутъ, чѣмъ наши; они работаютъ за половинную цѣну.
   Капитанъ нахмурилъ брови, да вдругъ и говоритъ мнѣ:
   -- Это шпіоны... они пришли изучать наши горы.
   -- Какъ шпіоны? воскликнулъ я съ изумленіемъ;-- чего имъ у насъ шпіонить? Что имъ за дѣло до насъ?
   -- Это прусскіе шпіоны, сухо продолжалъ капитанъ, -- они пришли снять планъ съ нашей мѣстности.
   Мнѣ показалось, что г. Рондо смѣется надо мной.
   -- Помилуйте, г. капитанъ, возразилъ я, -- да у насъ у самихъ сняты всѣ планы; каждый можетъ себѣ пріобрѣсти карты Эльзаса въ Страсбургѣ, въ Нанси, вездѣ.
   Онъ посмотрѣлъ на меня искоса да какъ крикнетъ:
   -- Карты!.. карты!.. Развѣ по вашимъ картамъ можно узнать, сколько сѣна, соломы, хлѣба, овса, вина, быковъ, лошадей, телѣгъ можно собрать въ каждомъ селеніи для проходящихъ войскъ? Развѣ карты скажутъ вамъ, гдѣ живутъ мэръ, священникъ, почтмейстеръ, сборщикъ податей, чтобы имѣть возможность ежеминутно наложить на нихъ руку? По нимъ развѣ узнаешь, гдѣ есть конюшни, куда можно поставить лошадей, и тысячу другихъ вещей, о которыхъ весьма полезно получить предварительныя свѣденія? Карты!.. Да развѣ ваши карты дадутъ понятіе о глубинѣ рѣкъ и озеръ, о томъ, гдѣ есть броды? Научатъ-ли онѣ васъ, кого надо взять въ проводники или кого схватить, чтобы эти люди не подняли населенія?
   У меня такъ руки и опустились; пока я стоялъ, пораженный тѣмъ, чего никакъ не ожидалъ услышать, дядя Бауръ закричалъ изъ залы:
   -- Э, Боже мой! капитанъ, ну кому придетъ охота нападать на насъ?-- Нѣмцамъ? Ха! ха! ха! Пусть сунутся!.. мы ихъ отлично примемъ!.. Несчастные! Не желалъ-бы я быть въ ихъ кожѣ... Ха! ха! ха! обработаютъ-же ихъ на славу. Ни одного живьемъ не выпустимъ изъ горъ!
   Всѣ прочіе хохотали и кричала:
   -- Да... да... пусть сунутся... пусть попробуютъ... мы имъ зададимъ!
   Капитанъ вернулся въ залу и, посмотрѣвъ пристально на толстяка Фишера, который оралъ громче всѣхъ, спросилъ у него:
   -- Вы имъ зададите?.. Чѣмъ, позвольте узнать? Знаете-ли вы, о чемъ толкуете?.. Гдѣ у васъ войско, провіантъ, оружіе? Гдѣ? гдѣ? гдѣ? отвѣчайте! А извѣстно-ли вамъ, сколько ихъ-то, этихъ нѣмцевъ? Вѣдь у нихъ цѣлый милліонъ солдатъ выученныхъ, дисциплинированныхъ, правильно организованныхъ, которые могутъ быть готовы выступить въ походъ втеченіи пятнадцати дней, всѣ какъ есть -- и артиллерія, и кавалерія, и пѣхота! Такъ-то-съ! А вы еще собираетесь имъ задать!..
   -- Конечно! воскликнулъ дядя Бауръ:-- Фальсбургъ съ Битчемъ, Лихтенбергомъ и Шлезшіатомъ продержатъ ихъ подъ своими стѣнами двадцать лѣтъ.
   Капитанъ Рондо не далъ даже себѣ труда ему отвѣтить, а указавъ въ окно на удалявшихся дровосѣковъ, сказалъ, обращаясь ко мнѣ:
   -- Посмотрите, дядя Фредерикъ, посмотрите!.. Какіе это дровосѣки? Развѣ ваши дровосѣки ходятъ, какъ во фронтѣ, развѣ они идутъ въ ногу, развертываютъ плечи, держатъ такъ прямо голову, двигаются рядами по командѣ начальника? Развѣ у нашихъ горныхъ дровосѣковъ не круглыя спины и не тяжелая походка? Я вамъ скажу даже, что эти люди и не горные жители, а жители долинъ, это шпіоны, непремѣнно шпіоны, и я велю ихъ задержать.
   Не слушая нашихъ возраженій, онъ кинулъ на столъ нѣсколько су за свою чашку молока и поспѣшно вышелъ.
   Не успѣлъ онъ уйдти, какъ всѣ присутствующіе покатились со смѣху. Я сдѣлалъ имъ знакъ, чтобы они замолчали, потому что ихъ хохотъ могъ донестись до капитана; тогда они схватились за бока и, тихо фыркая, твердили:
   -- Какой вздоръ! Какой вздоръ!.. Нѣмцы нападутъ на насъ!
   Дядя Бауръ, утирая платкомъ слезы, говорилъ:
   -- Онъ славный человѣкъ, во -- что дѣлать -- его контузило подъ Малаховымъ, съ тѣхъ поръ машина попортилась и путается.
   Прочіе снова принялись хохотать, точно сумасшедшіе, такъ что даже и я, Жоржъ, подумалъ, что у капитана голова не въ порядкѣ.
   Все это представляется мнѣ такъ живо, какъ-будто случилось только вчера; и когда дня два-три спустя я узналъ, что капитанъ приказалъ задержать всю толпу дровосѣковъ на станціи желѣзной дороги въ Лютцельбургѣ, что ихъ книжки оказались въ порядкѣ и что они получили разрѣшеніе продолжать свой путь по Лотарингіи, я, несмотря на протесты и возраженія г. Рондо, началъ тогда дѣйствительно вѣрить, что бѣдный капитанъ немного повихнулся въ умѣ.
   Каждый разъ, когда Бауръ приходилъ въ мой лѣсничій домъ, онъ заводилъ непремѣнно рѣчь о нѣмецкихъ шпіонахъ и смѣшилъ меня на пропалую. Но теперь мы перестали смѣяться, и я убѣжденъ, что фальсбургскіе остряки не потираютъ уже отъ удовольствія рукъ, когда нѣмецкій фельдфебель щелкаетъ по воздуху своей палочкой, командуя рекрутамъ: gewehr auf!-- gewehr ab! Я убѣжденъ, что это зрѣлище не одинъ разъ напомнило имъ предупрежденія капитана.
   

ГЛАВА IX.

   Все это происходило въ концѣ осени 1869 года; густой туманъ носился надъ долиной; затѣмъ пришла зима, снѣгъ закрутился передъ окнами, огонь затрещалъ въ печкѣ, и прялка Маріи-Розы начала гудѣть съ утра до ночи, подъ однообразное чиканье старинныхъ часовъ.
   Я ходилъ изъ угла въ уголъ, покуривая свою трубку и размышляя объ отставкѣ. Марія-Роза, вѣроятно, также мечтала въ это время, а Жанъ Мерленъ приставалъ ко мнѣ иногда, прося укоротить срокъ свадьбы; это мнѣ очень надоѣдало, потому что я обыкновенно крѣпко держусь своего слова, и если мы разъ условились отпраздновать свадьбу въ день его назначенія, то я не видѣлъ основанія возвращаться къ порѣшенному уже однажды дѣлу.
   Но молодежь что-то черезчуръ торопилась. Была-ли тому причиной скучная зима или молодая кровь заговорила...
   Бауръ, Виньерель, Дюръ и другіе уже два мѣсяца глазъ не показывали; деревья гнулись подъ тяжестью инея; по нашей долинѣ проходилъ кто-нибудь развѣ только изрѣдка. Я ужь совсѣмъ-было забылъ объ исторіи съ шпіонами капитана, надъ которой такъ смѣялся, какъ вдругъ одно странное обстоятельство ясно мнѣ доказало, что этотъ старый солдатъ былъ правъ, но довѣряя пруссакамъ и что нашлись даже другіе люди, задумавшіе строить намъ каверзы, люди съ высокимъ положеніемъ, которымъ мы оказывали полнѣйшее довѣріе.
   Въ этотъ годъ стада дикихъ кабановъ опустошали нашъ край: они пожирали молодые побѣги растеній, подкапывали деревья въ лѣсахъ, отыскивая коренья, и каждую ночь взрывали поля около фермъ и хижинъ.
   Крестьяне подняли гвалтъ и стали подавать жалобы; наконецъ, пришло извѣстіе, что баронъ Пишаръ прибылъ съ цѣлью устроить общую облаву. Въ это-же время я получилъ приказаніе явиться къ нему въ Ретфельцъ съ лучшими стрѣлками нашей бригады и набрать какъ можно болѣе загонщиковъ изъ окрестностей.
   Это было въ декабрѣ. Я отправился съ Мерленомъ и длиннымъ Керномъ, съ Донадье, съ Тромпетомъ и съ пятнадцатью или двадцатью загонщиками; вечеромъ мы нашли на назначенномъ пунктѣ всѣхъ приглашенныхъ гостей г. барона; они набились въ комнаты маленькаго охотничьяго барака и, лежа на соломѣ, пили, ѣли и зубоскалили, какъ всегда.
   Но для тебя тутъ лѣтъ ничего новаго, Жоржъ; тебѣ хорошо знакомы и ретфельцскій баракъ, и крики загонщиковъ, и лай собакъ, и опасность отъ выстрѣловъ приглашенныхъ на охоту, которые палятъ зря, куда ни попало, а по окончаніи охоты утверждаютъ, что именно они-то и повалили звѣря. Мы, сторожа, никогда, видишь, не попадаемъ... Ты вѣдь знаешь эту исторію, она постоянно повторяется.
   Ну, такъ я лучше вотъ что тебѣ разскажу. По окончаніи охоты, когда свалили нѣсколько штукъ старыхъ кабановъ да въ придачу нѣскольку кабанятъ, въ баракѣ начался пиръ горой. Въ обозѣ барона привезли пропасть всего; вина, киршу, бѣлаго хлѣба, пироговъ, сахару, кофе, коньяку,-- поэтому немудрено, что къ полуночи, послѣ того, какъ всѣ эти господа набѣгались по снѣгу, а потомъ напились, наѣлись, накричались и напѣлись, пирушка знатно разыгралась.
   Насъ помѣстили въ кухнѣ и также угостили на славу; а такъ-какъ дверь въ залу, для освѣженія воздуха, была все время отворена настежь, то мы не проронили ни одного слова, сказаннаго приглашенными, тѣмъ болѣе, что они орали, какъ глухіе.
   Среди гостей я замѣтилъ въ особенности одного, высокаго, сухощаваго малаго, съ крючковатымъ носомъ, черными глазами, тоненькими усами, въ плотно затянутой курткѣ, въ высокихъ кожаныхъ гетрахъ на мускулистыхъ ногахъ, который стрѣлялъ изъ своего ружья чрезвычайно мѣтко. Глядя на него, я сказалъ самъ себѣ:
   -- Ну, братъ, Фредерикъ, этотъ ужь, вѣрно, не сдѣлалъ привычки сидѣть за конторкой и грѣть пятки передъ печкой; это непремѣнно военный и даже въ чинахъ.
   Утромъ, на охотѣ, онъ стоялъ рядомъ со мною и два выстрѣла его не пропали даромъ. Я не ошибся, считая его настоящимъ охотникомъ. Пить также онъ былъ здоровъ, потому что около полуночи три четверти приглашенныхъ гостей спали уже по угламъ,
   за исключеніемъ его, барона Пиптара, г. Тюбинга, самаго толстаго и самаго богатаго изъ эльзасскихъ винодѣловъ, г. ЖанаКлода, Руперта нотаріуса, который можетъ пить два дня сряду, не мѣняясь въ лицѣ и не ошибаясь въ одномъ словѣ, и, наконецъ, г. Мушика, лѣсопродавца, имѣющаго обыкновеніе спаивать тѣхъ, съ кѣмъ ведетъ дѣла; за исключеніемъ ихъ, всѣ прочіе гости выбыли изъ строя и лежали, растянувшись, на соломѣ.
   Тогда между трезвыми завязался очень серьезный разговоръ; баронъ говорилъ, что нѣмцы шпіонятъ въ Эльзасѣ, что у нихъ агенты вездѣ -- и между прислугой, и между странствующими прикащиками, и между разнощиками; что они снимаютъ планы съ дорогъ, тропинокъ и лѣсовъ, что они даже забираются въ наши арсеналы и акуратно посылаютъ донесенія обо всемъ къ своимъ; что они то-же самое дѣлали и въ Шлезвигъ-Гольштейнѣ передъ началомъ войны, а затѣмъ въ Богеміи вередъ Садовой; что съ ними надо держать ухо востро, и т. д.
   Нотаріусъ и г. Мушика поддерживали барона, замѣтивъ, что это дѣло но шуточное и что нашему правительству слѣдовало-бы принять мѣры противъ такого шпіонства.
   Натурально, мы, прочіе, услыхавъ это, насторожили уши, а офицеръ громко расхохотался, говоря, что словамъ г. барона можно легко повѣрить, тѣмъ болѣе, что мы то-же самое продѣлываемъ въ Германіи, что тамъ въ каждой крѣпости непремѣнно есть французскіе инженеры, а на ровныхъ мѣстностяхъ -- офицеры генеральнаго штаба. А когда-же г. Тюбингъ воскликнулъ, что этого быть не можетъ, что ни одинъ французскій офицеръ не согласится взять на себя подобное порученіе, дорожа честью своего мундира, то онъ еще громче засмѣялся и сказалъ:
   -- Какъ... какъ... и вы это воображаете? Да знаете-ли вы, любезнѣйшій г. Тюбингъ, что такое въ настоящее время война? Это искуство, игра,-- игра навѣрняка; враги высматриваютъ другъ друга, стараются подмѣтить карты противника. Возьмите хоть меня, напримѣръ: я исколесилъ весь Палатинатъ въ званіи странствующаго прикащика и продавалъ бордосскія вина добродушнымъ нѣмцамъ!
   Затѣмъ, продолжая все-таки смѣяться, господинъ этотъ принялся описывать, что онъ замѣтилъ на своемъ пути,-- точь-въ-точь, какъ, по словамъ капитана Рондо, пруссаки дѣлали у насъ, а въ заключеніе сказалъ, что мы совершенно на-готовъ и ждемъ только удобнаго случая, чтобы захватить лѣвый берегъ Рейна.
   Какъ только онъ кончилъ, мои лѣсные сторожа, сидѣвшіе вокругъ очага, затопотали съ радости ногами, точно ни вѣсть какое богатство имъ съ неба упало; но въ эту минуту дверь затворилась и мы больше ничего не могли разслышать.
   Я вышелъ, чтобы подышать чистымъ воздухомъ,-- такъ ужь мнѣ противна стала глупость длиннаго Керна, Тромпета и другихъ.
   На дворѣ было очень холодно; вся площадка покрылась инеемъ, а луна, высунувшись изъ-за облаковъ, ярко свѣтила поверхъ косматыхъ, старыхъ елей.
   -- Что съ вами, капралъ? спросилъ Мерленъ, вышедшій вслѣдъ за мною:-- на васъ лица нѣтъ... Или вамъ дурно?
   -- Меня взволновала глупость Тромпета и другихъ, отвѣчалъ я.-- Хотѣлось-бы мнѣ знать, изъ-за чего они подняли такой топотъ ногами? Да и вы, Мерленъ, удивляете меня! Вамъ нравится вторженіе въ землю сосѣдей; вы готовы овладѣть виноградниками, полями, сѣномъ, соломой бѣдняковъ, которые васъ пальцемъ не тронули. Вы находите, что прекрасно отнять у нихъ землю и насильно офранцузить ихъ. Это, по-вашему, игра... вы называете это игрой... А скажите-ка, захотите вы сдѣлаться нѣмцемъ, а? Согласитесь вы покориться пруссакамъ и промѣнять свою родину на другую? Какую бы выгоду намъ принесла такого рода побѣда? Развѣ мы разбогатѣли бы, передушивъ нашихъ сосѣдей? Развѣ могла-бы быть спокойна послѣ того наша совѣсть? Ну-съ, такъ объявляю вамъ, что я, ради чести нашей націи, не желалъ-бы имѣть ни одного сантима денегъ, ни одной пяди земли, неправильно пріобрѣтенныхъ. Никогда не повѣрю я розсказнямъ этого господина. Если онъ правду говоритъ, тѣмъ хуже! Положимъ, мы одолѣли-бы теперь, такъ вѣдь нѣмцы-то изъ роду въ родъ завѣщали-бы и дѣтямъ, и внукамъ своимъ мстить намъ, вернуть свои нрава, потребовать возмездія за пролитую нами кровь. И правосудный Господь не покинулъ-бы ихъ! Такъ могутъ думать только люди безъ сердца и только записные игроки способны воображать, что они будутъ въ вѣчномъ выигрышѣ, мы-же на дѣлѣ видимъ, что всѣ-игроки умираютъ на соломѣ.
   -- Дядя Фредерикъ, замѣтилъ мнѣ на это Мерленъ, -- не сердитесь на меня. У меня и въ умѣ ничего подобнаго не было, увѣряю васъ! Но вы ужь очень разгорячились, вамъ лучше не возвращаться въ кухню.,
   -- Да, да, сказалъ я, пойдемъ-ка спать, это будетъ полезнѣе, чѣмъ пить; въ ригѣ есть еще свободное мѣстечко.
   Мы такъ и сдѣлали, а на слѣдующій день, на зарѣ, ушли.
   То, что я тебѣ сейчасъ разсказалъ, Жоржъ, сущая правда; я всегда ставилъ справедливость выше всего и даже въ настоящую минуту, когда я лишился самыхъ дорогихъ для меня на свѣтѣ людей, повторяю одно и то-же: лучше мнѣ, при моей крайней бѣдности, лишиться заработковъ за свой тридцатилѣтній трудъ, чѣмъ потерять любовь къ справедливости.
   

ГЛАВА X.

   Послѣ того зима прошла, какъ обыкновенно; лили дожди, шелъ снѣгъ, бушевалъ вѣтеръ между обнаженными деревьями, вырывая съ корнемъ ели, скалы обрушивались, засыпая своими обломками проѣзжія дороги и тропинки у подошвы холма. Я двадцать пять лѣтъ сряду былъ свидѣтелемъ одного и того-же.
   Затѣмъ незамѣтно подошла и весна. Скотъ погнали на водопой на рѣку. Каласъ принялся кричать и щелкать кнутомъ, пѣтухъ захлопалъ крыльями на низенькой надворной стѣнѣ я, окруженный курами, оглашалъ всю долину своимъ голосистымъ пѣніемъ.
   Ахъ, Жоржъ! какъ мнѣ все это живо представляется и какъ всѣ эти мелочи, на которыя я тогда не обращалъ никакого вниманія, кажутся мнѣ очаровательными теперь, въ этой мансардѣ, куда едва проникаетъ лучъ свѣта!
   Это была наша послѣдняя весна въ лѣсничьемъ домѣ.
   Марія-Роза каждое утро, въ короткой юбочкѣ, въ чистой, бѣлой косынкѣ, перекрещенной на груди, спускалась въ садъ съ корзиной на рукѣ и съ большимъ садовымъ ножикомъ, чтобы срѣзать первыя овощи. Мимоходомъ она приподнимала плети букса, окаймлявшаго узенькія дорожки, и привязывала къ палочкамъ молодые побѣги розъ. Я издали видѣлъ, какъ Жанъ Мерленъ шелъ торопливыми шагали по тропинкѣ черезъ лугъ, мимо старыхъ изъ, и слышалъ, какъ онъ кричалъ:
   -- Марія-Роза!
   Ола тотчасъ-же выпрямилась и побѣжала къ нему на встрѣчу. Тогда они цѣловались и подъ-руку, смѣясь, шли домой. Я былъ очень доволенъ и говорилъ самъ себѣ: -- Они любятъ другъ друга... Славныя дѣти!
   Бабушка Анна, сидѣвшая почти всегда взаперти въ своей комнатѣ, смотрѣла также на нихъ, прищуривъ глаза и высунувшись изъ маленькаго окошечка, обвитаго плющемъ; ея сморщенное, старушечье лицо сіяло удовольствіемъ.
   -- Фредерикъ! крикнетъ она мнѣ бывало.
   -- Что, бабушка?
   -- Знаешь-ли, вѣдь, глядя на нихъ, я сама молодѣю. Мнѣ такъ и представляется годъ моей свадьбы. Въ ту пору комета проходила, сборъ винограда былъ отличный, это передъ походомъ въ Россію. Чай, вы слышали объ этомъ, Фредерикъ? Еще всѣ наши солдаты тогда перемерзли...
   -- Знаю, знаю, бабушка.
   Любила старушка вспоминать объ этихъ давнишнихъ происшествіяхъ, а намъ и въ голову тогда не приходило, что вскорѣ съ нами повторится то-же самое.
   Бѣдняки изъ Фальсбурга, какъ, напримѣръ, дядя Мэгре, старикъ Парадисъ, дѣдушка Лафужеръ, все отставные солдаты, безъ всякихъ другихъ средствъ къ существованію, кромѣ нищенской сумы да медали св. Елены, прибрели къ намъ, по обыкновенію, чтобы набрать грибовъ въ лѣсу; они знали всѣ, ихъ сорта, начиная съ сморчка до "толстаго поляка"; собирали также землянику и ежевику. Лѣсная земляника чрезвычайно вкусна; ее продавали въ городѣ по два су за литръ, а грибы по три су за маленькій кузовокъ.
   Внизу, на лугу, по берегу рѣки, росъ также въ изобиліи крессъ-саладъ. Сколько разъ приходилось этимъ бѣднякамъ-солдатикамъ гнуть свои старыя спины, чтобы заработать хоть одинъ су!
   А мы ежегодно получали свыше приказанія -- строжайшимъ образомъ наблюдать за исполненіемъ правилъ насчетъ лѣсовъ, т.-е. не дозволять собирать сухіе листья и буковые желуди, или, иначе, не давать бѣднымъ людямъ ничтожнаго средства къ ихъ пропитанію.
   Такъ все шло до поры сѣнокоса, когда началась страшная засуха, продолжавшаяся до іюля мѣсяца; стали опасаться за картофель.
   О плебисцитѣ я тебѣ говорить не буду, потому что такого рода дѣло очень мало интересовало нашу братію лѣсовщиковъ.
   Въ одно прекрасное утро мы получили приказаніе идти въ Пти-Пьеръ; вся бригада, собравшись у меня въ полной парадной формѣ, отправилась вмѣстѣ со мною вотировать "да", какъ намъ велѣли. Затѣмъ, завернувъ въ трактиръ "Трехъ голубей", мы выпили по стаканчику за здоровье императора и разошлись по домамъ, а на слѣдующій день никто и но вспоминалъ объ этомъ.
   Въ Грауфталѣ, въ Дозенгеймѣ и въ Эшбургѣ жители горевали объ одномъ только, что не выпало ни одной капли дождя. Но въ глубинѣ долины эти жаркіе дни были самые безподобные и благотворные; влажность постоянно сохранялась, трава росла въ изобиліи и всѣ эльзасскія птицы, черные и сѣрые дрозды, снигири и голуби съ своими выводками, стаями слетались къ намъ, какъ въ птичникъ.
   Это была также самая удобная пора для ловли рыбы, потому что когда воды мало, форели скучиваются подъ скалы къ родникамъ, откуда ихъ можно брать руками.
   Ты, конечно, понимаешь, что въ рыболовахъ недостатка не было. Марія-Роза не успѣвала приготовлять яичницы и жарить всякую всячину. Бѣгаетъ, хлопочетъ и мимоходомъ еще отвѣчаетъ на разные комплименты, которые ей говорились по случаю приближенія ея свадьбы. Она была свѣжа, какъ роза; Жанъ Мерленъ не могъ смотрѣть на нее безъ слезъ умиленія на глазахъ.
   Ну кто-бы могъ себѣ представить тогда, что у насъ начнется война съ Пруссіей? Да и какая могла быть польза для насъ въ этой войнѣ? Къ тому-же всѣ только и твердили, что плебисцитъ устроили съ одной цѣлью -- сохранить миръ! Итакъ, мысль о войнѣ намъ и въ голову не приходила, какъ вдругъ разъ вечеромъ, въ іюлѣ мѣсяцѣ, маленькій еврей Давидъ, возвращаясь изъ Дозенгейна, гдѣ онъ купилъ теленка, сказалъ мнѣ мимоходомъ:
   -- Слышали-ли вы важную новость, капралъ?
   -- Нѣтъ. А что такое?
   -- Да какъ-же, парижскія газеты толкуютъ, что императоръ хочетъ объявить войну прусскому королю.
   Я никакъ не могъ этому повѣрить, тѣмъ болѣе, что лѣсопродавецъ Шатнеръ, вернувшійся за нѣсколько дней передъ тѣмъ изъ Саарбрюкена, разсказывалъ мнѣ, что тамъ весь край кишмя кишѣлъ войсками -- кавалеріей, пѣхотой, артиллеріей; что даже для каждаго изъ городскихъ обывателей были заготовлены сумка, ружье и полная амуниція съ ярлычкомъ и нумеромъ; что вещи эти лежали въ порядкѣ на полкахъ, въ большомъ баракѣ; что по первому сигналу гауптмана всѣмъ этимъ людямъ стоило только облечься въ мундиры, получить боевые патроны, сѣсть въ вагоны желѣзной дороги и нагрянуть всей массой къ намъ въ тылъ. У насъ-же между тѣмъ ровно ничего не было заготовлено, ни въ городахъ, ни по деревнямъ; здравый смыслъ говорилъ мнѣ, что правительство не рѣшится объявить войну нѣмцамъ прежде, чѣмъ поставитъ насъ въ возможность защищаться.
   Поэтому, услыхавъ отъ еврея такое глупое извѣстіе, я пожалъ плечами и отвѣчалъ:
   -- За кого-же ты считаешь нашего императора? Неужели онъ объявитъ войну, не приготовившись!
   А еврей потащилъ за собой теленка на веревкѣ и крикнулъ мнѣ, уходя:
   -- Погодите... погодите, капралъ; увидите сами... долго ждать не придется.
   Но я остался при своемъ мнѣніи; всю его болтовню я считалъ вздоромъ, и потому, когда вечеромъ Жанъ Мерленъ пришелъ, по обыкновенію, побесѣдовать съ нами, я не подумалъ и помянуть ему объ этомъ.
   Къ несчастью, дней восемь или десять спустя, слухъ оправдался; начали созывать отпускныхъ солдатъ, говорили даже, что баварцы перерѣзали телеграфическія проволоки въ Эльзасѣ, что безчисленное количество войскъ проходитъ черезъ Савернъ и что другія войска располагаются лагеремъ въ Нидербронѣ.
   

ГЛАВА XI.

   Вдругъ разнеслась вѣсть, что подъ Биссамбургомъ дрались, а dечеромъ того-же дня жители Нейвилье, спасаясь бѣгствомъ въ Лютцельштейнъ, остановились со всѣми своими пожитками, наваленными на телѣги, у дверей нашего дома и, отказавшись къ намъ зайти, разсказывали, что нѣсколько нашихъ баталіоновъ легло на мѣстѣ, что авангардный генералъ палъ на полѣ битвы, что Виссамбургъ горитъ и что наши войска отступаютъ къ Битчу.
   Несчастные бѣглецы были точно растерянные; вмѣсто того, чтобы продолжать свой путь въ Пти-Пьеръ, имъ вдругъ показалось, что крѣпость эта недостаточно укрѣплена, и, несмотря на сдѣланный объѣздъ въ три лье, вся эта толпа мужчинъ и женщинъ принялась карабкаться на крутую возвышенность Фальсберга, чтобы искать спасенія въ Страсбургѣ.
   Тогда и мы пришли въ волненіе. Мерленъ съ своей матерью прибѣжали къ вамъ толковать объ этихъ дурныхъ извѣстіяхъ. Бабушка начала причитывать. Я утверждалъ, что отчаиваться не слѣдуетъ, что нѣмцы никогда не рѣшатся пуститься въ наши лѣса, что они дорогъ здѣшнихъ не знаютъ, и представлялъ разныя другія доказательства въ этомъ родѣ, хотя внутренно самъ очень безпокоился, потому что помнилъ слова капитана Рондо; передъ моими глазами такъ и стояли теперь дровосѣки, которыхъ онъ велѣлъ задержать въ Лютцельбургѣ; къ тому-жъ мое самолюбіе очень страдало отъ извѣстія, что баденцы и баварцы поколотили французовъ при первой встрѣчѣ. Я былъ убѣжденъ, что ихъ приходилось десять на одного нашего, тѣмъ не менѣе я сильно горевалъ.
   Это была первая ночь, проведенная нами дурно; я никакъ не могъ заснуть и слышалъ, какъ Марія-Роза въ своей комнаткѣ, сосѣдней съ моей, вставала, открывала окно и смотрѣла.
   На дворѣ все было тихо, какъ-будто ничего не случилось; ни одна травка не шевельнулась, до того воздухъ былъ спокоенъ; нѣсколько стрекозъ жужжали на землѣ, еще теплой, хотя шесть часовъ прошло послѣ захожденія солнца, а на рѣкѣ лягушки затянули свой монотонный концертъ.
   Внутреннее волненіе мѣшало мнѣ спать. Около четырехъ часовъ Раго затявкалъ внизу, въ коридорѣ; кто-то стучался къ намъ въ дверь. Я наскоро одѣлся, сошелъ внизъ и отперъ ее.
   Сынъ Клейнъ-Никеля изъ Пти-Пьера принесъ мнѣ приказаніе отъ г. инспектора Лароша немедленно къ нему явиться.
   Марія-Роза также сошла. Я закусилъ и, перебросивъ черезъ плечо ружье, пустился въ дорогу. Въ семь часовъ я стоялъ уже у дверей дома г. Лароша и вошелъ туда. Г. инспекторъ сидѣлъ за своей конторкой и писалъ.
   -- А-а! это вы, Фредерикъ? сказалъ онъ, опуская перо;-- садитесь-ка. Плохія вѣсти! вы знаете, что маленькій обсерваціонный корпусъ, расположенный близь Виссамбурга, потерпѣлъ пораженіе?
   -- Знаю, г. инспекторъ.
   -- Они допустили напасть ни себя врасплохъ; но ничего, въ другой разъ этого не случится.
   Онъ, повидимому, былъ спокоенъ, какъ всегда, и говорилъ мнѣ, что въ каждой войнѣ случаются удачи и неудачи; что первое несчастное сраженіе -- пустяки, но что благоразуміе требуетъ принять мѣры предосторожности на случай непредвидѣнныхъ, болѣе важныхъ обстоятельствъ; что поэтому слѣдуетъ предварить всѣхъ людей моей бригады и тѣхъ землекоповъ, которыхъ мы употребляемъ для проведенія дорогъ въ нашихъ лѣсахъ, чтобы они были готовы выступить въ походъ по первому сигналу съ кольями, заступами и топорами, такъ-какъ, можетъ быть, придется взрывать скалы, а также перерѣзывать дороги траншеями и завалами.
   -- Вы понимаете, сказалъ онъ, видя, что я нѣсколько оторопѣлъ,-- вы понимаете, дядя Фредерикъ, что это чисто мѣры предосторожности, опаснаго ничего нѣтъ; маршалъ Мак-Магонъ стягиваетъ свою армію къ Гагенау; всѣ войска въ движеніи, нѣтъ основанія бояться внезапнаго нападенія, но надо быть готовымъ на всякій случай; когда все готово, дѣйствуешь быстрѣе и рѣшительнѣе. Я ежеминутно жду приказа отъ генерала де-Фальи перерѣзать дороги, и когда приказъ получится, то его слѣдуетъ исполнить въ нѣсколько часовъ.
   -- За этимъ дѣло не станетъ, г. инспекторъ, отвѣчалъ я ему; -- у насъ скалы нависли надъ дорогами; при паденіи онѣ увлекутъ за собой на дно долины все, что ни попадется.
   -- Именно такъ, сказалъ онъ.-- Но надо непремѣнно предупредить нашихъ людей. Въ порохѣ для взрыва у насъ недостатка нѣтъ; когда получится приказъ и всѣ мои товарищи примутъ однѣ и тѣ-же мѣры, мы въ одинъ день перепортимъ дороги отъ Битча до Дабо; ни одна пушка, ни одинъ зарядный ящикъ не переѣдутъ изъ Эльзаса въ Лотарингію.
   Вотъ что мнѣ сказалъ п. инспекторъ, провожая меня до двери и крѣпко пожимая мнѣ руку.
   Когда я шелъ домой, въ сильной задумчивости, то замѣтилъ, что на высотахъ Альтенберга нѣсколько человѣкъ солдатъ собираются поставить длинную цѣпь изгородей вдоль гребня горы. Въ предмѣстьи замѣчалось большое смятеніе; обыватели перебѣгали изъ дома въ домъ, собирая новости; двѣ-три роты пѣхоты расположились лагеремъ среди поля съ картофелемъ.
   Въ этотъ день и во весь слѣдующій я то-и-дѣло разносилъ приказанія г. инспектора изъ Фромюля въ Эшбургъ, изъ Эшбурга въ Ганжвилье, въ Грауфталь, въ Митингъ и т. д., предупреждая всѣхъ и каждаго, что ему дѣлать, на какомъ пунктѣ собираться, какія скалы взрывать.
   Наконецъ, на третій день я вернулся домой ночью, до того измученный, что впродолженіи нѣсколькихъ часовъ не въ состояніи былъ ни проглотить куска, ни сомкнуть глазъ. Впрочемъ, къ утру я кончилъ тѣмъ, что заснулъ мертвымъ сномъ; но вдругъ Марія-Роза вошла въ мою комнату, разбудила меня и открыла окно со стороны Дозенгейма.
   -- Послушай, отецъ, сказала она дрожащимъ голосомъ,-- послушай этотъ гулъ... Что это такое? Онъ такъ и разносится по всей долинѣ...
   Я началъ прислушиваться; это былъ неумолкаемый гулъ, который несся съ горы и по-временамъ заглушалъ шумъ лѣса.
   Недолго мнѣ пришлось соображать, что-бы такое это означало.
   -- Это гулъ отъ пушекъ!.. отвѣчалъ я.-- Со стороны Верта, въ семи или восьми льё отсюда, дерутся. Сраженіе, должно быть, страшное!
   Марія-Роза побѣжала внизъ, я одѣлся и пошелъ вслѣдъ за нею въ залу, куда прибрела уже и бабушка; подбородокъ ея трясся и она смотрѣла на меня, вытаращивъ глаза.
   -- Ничего, ничего, успокоивалъ я ихъ,-- не бойтесь; что-бы тамъ ни случилось, нѣмцы никогда не доберутся до насъ; мы можемъ всегда защитить наши дефилеи.
   Но внутренно я далеко не былъ спокоенъ.
   Пушечные выстрѣлы иногда учащались, напоминая отдаленные раскаты грома; затѣмъ они вдругъ умолкали и до насъ доносился шелестъ листьевъ, тявканье Раго передъ дверью и крики утокъ въ ивахъ на рѣкѣ. Странно какъ-то было слышать эти мирные звуки и представить себѣ, что происходитъ въ эту минуту за лѣсной завѣсой.
   Меня такъ и тянуло взбѣжать на скалы, посмотрѣть, по крайней мѣрѣ, что такое дѣлается по ту сторону, въ долинѣ; но приказъ объ устройствѣ заваловъ могъ прибыть ежеминутно, и я поневолѣ остался дома. Такъ прошло время до трехъ часовъ пополудни.,
   Я ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, стараясь казаться спокойнымъ, чтобы не тревожить домашнихъ. Долго тянулся этотъ день 6-го августа; даже теперь, когда на насъ обрушилось столько бѣдствій, я не могу вспомнить объ немъ безъ замиранія сердца.
   Самая страшная минута наступила послѣ того, когда глухой гулъ, слышавшійся съ утра, вдругъ прекратился. Мы прислушивались, стоя у окна, которое выходило въ садъ; но изъ долины до насъ не доносилось болѣе ни одного звука.
   Спустя нѣсколько минутъ я сказалъ своимъ:
   -- Кончено!.. Сраженіе прекратилось... Въ настоящую минуту одни бѣгутъ, другіе ихъ преслѣдуютъ... Дай Богъ, чтобы побѣда была на нашей сторонѣ.
   Вплоть до вечера у насъ въ окрестностяхъ не показалось ни души. Поужинавъ, мы легли спать съ камнемъ на сердцѣ...
   

ГЛАВА XII.

   Слѣдующій день былъ грустнымъ днемъ; небо заволокло и послѣ двухмѣсячной засухи пошелъ крупный, безпрерывный дождь; часы тянулись медленно, приказъ о завалахъ не приходилъ и я думалъ:
   "Это хорошій знакъ!.. Если-бы мы были разбиты, приказъ прислали-бы на зарѣ".
   Но мы не получали никакихъ извѣстій; пробило три часа; потерявъ всякое терпѣніе, я сказалъ Маріи-Розѣ и бабушкѣ:
   -- Послушайте, въ такомъ положеніи нельзя оставаться; я долженъ непремѣнно сходить въ Пти-Пьеръ, посмотрѣть, что тамъ дѣлается.
   Я накинулъ на себя клеенчатый плащъ и вышелъ подъ дождемъ, который все болѣе и болѣе усиливался. Въ нашей песчаной мѣстности грязи никогда не бываетъ. Часовъ въ шесть я прибылъ въ Пти-Пьеръ, гдѣ всѣ обыватели наглухо заперлись въ домахъ. На вершинѣ старой крѣпости, на виду, стоялъ часовой около будки.
   Нѣсколько минутъ спустя я вошелъ въ канцелярію г. инспектора. Онъ былъ одинъ и расхаживалъ по комнатѣ, сгорбившись, нахмуривъ брови. Когда я откинулъ капюшонъ съ головы, онъ остановился.
   -- Это вы, дядя Фредерикъ? сказалъ онъ.-- Вы пришли узнать, что новаго, и получить приказанія?
   -- Точно такъ, г. инспекторъ.
   -- Ну-съ, вѣсти очень дурныя: мы проиграли сраженіе, насъ отбросили изъ Эльзаса; 150 тысячъ нѣмцевъ подвигаются къ границамъ Лотарингіи.
   У меня мурашки пробѣжали по спинѣ. Видя, что онъ молчитъ, я сказалъ:
   -- Все готово, г. инспекторъ; остается только раздать порохъ для минъ и приступить къ устройству заваловъ; мы ждемъ приказаній.
   Онъ горько улыбнулся, взъерошилъ свои густые, темные волосы и воскликнулъ:
   -- Да... да... мы всегда такъ!.. Время дорого, отступленіе черезъ Витчь и Савернъ продолжается, непріятель разсылаетъ разъѣзды по всѣмъ направленіямъ, а приказа нѣтъ какъ нѣтъ!
   Я молчалъ, а онъ, опустившись на стулъ, опять воскликнулъ:
   -- Впрочемъ, что мнѣ скрывать отъ васъ правду? Генералъ де-Фальи велѣлъ мнѣ сказать, что завалы безполезны и что намъ не о чемъ болѣе хлопотать.
   Я точно приросъ къ мѣсту; мои ноги тряслись, какъ въ лихорадкѣ, а инспекторъ опять принялся ходить, скрестивъ руки на спинѣ, подъ фалдами своего сюртука. Видя, что онъ ходитъ и молчитъ, я спросилъ:
   -- Что-жь намъ теперь дѣлать, г. инспекторъ?
   -- Оставаться на посту, какъ слѣдуетъ честнымъ людямъ, отвѣчалъ онъ; -- другого приказанія я вамъ дать не могу.
   У меня начало душить горло; онъ замѣтилъ это и, протянувъ мнѣ руку, со слезами на глазахъ сказалъ:
   -- Полно, дядя Фредерикъ, не падайте духомъ!.. Пріятно имѣть право сказать себѣ, положа руку на сердце: я честный человѣкъ!.. я исполнилъ свой долгъ... Въ этомъ должна заключаться наша награда.
   -- Да, г. инспекторъ, проговорилъ я съ умиленіемъ,-- да, у насъ больше ничего не осталось; по крайней мѣрѣ, этой награды насъ никто не лишитъ.
   Онъ удостоилъ меня чести проводить по коридору до выходной двери и, еще разъ пожавъ мнѣ руку, громко сказалъ:.
   -- Не падайте духомъ!
   Я отправился домой внизъ по долинѣ. Дождь такъ и хлесталъ по фромюльскому пруду.
   У меня нѣтъ силъ передать тебѣ, Жоржъ, всѣ тѣ мысли, которыя роились у меня въ головѣ; сколько разъ я проводилъ рукой по лицу, отирая катившіяся по немъ слезы и дождевую воду; скажу одно, я ничего не чувствовалъ, ничего не понималъ и твердилъ только въ волненіи:
   -- Нѣтъ приказаній!.. Все будетъ напрасно!.. Генералъ говоритъ, что безполезно устраивать завалы и взрывать дороги!..
   Слѣдовательно, ему хочется, чтобы непріятель двигался впередъ, чтобы онъ прошелъ черезъ наши дефилеи!..
   И я продолжалъ шагать.
   Эти не было видно, когда я подошелъ къ дому. Марія-Роза ждала меня, сидя за столомъ; остановивъ на мнѣ тревожный взглядъ, она какъ-будто спрашивала: "Что тамъ такое происходитъ? Какія получены приказанія?"
   Я не произнесъ ни слова и, сбросивъ на спинку стула мой плащъ, насквозь пробитый дождемъ, сталъ отряхать фуражку.
   -- Ступай спать, Марія-Роза, сказалъ я, наконецъ; -- насъ сегодня ночью не потревожатъ; спи спокойно. Генералъ, что командуетъ войсками въ Китчѣ, не желаетъ, чтобы мы трогались съ мѣста. Сраженіе проиграно, но ожидаются другія, въ Эльзасѣ, въ Савернѣ или дальніе; дороги должны быть свободны; намъ нѣтъ надобности трогаться съ мѣста; дороги станутъ тщательно оберегать.
   Не знаю, что Марія-Роза думала, но минуту спустя, видя, что я не сажусь, она сказала:
   -- Отецъ, я все время держала твой супъ на огнѣ; онъ совсѣмъ горячій, не хочешь-ли поѣсть?
   -- Нѣтъ, я не голоденъ, отвѣчалъ я; -- пойдемъ спать, уже поздно; такъ лучше будетъ.
   Я едва могъ сладить съ собою; злость душила меня.
   Войдя въ коридоръ, я заперъ входную дверь засовомъ и, взявъ лампу, отправился наверхъ. Марія-Роза слѣдовала за мной. Мы разошлись по своимъ комнатамъ.
   Я слышалъ, какъ дочь моя легла; я-же, облокотясь локтемъ на столъ, долго смотрѣлъ, не сводя глазъ, на огонь лампы, отражавшійся на черныхъ стеклахъ окна, за которымъ трепетали листья плюща, обливаемые дождемъ; я сидѣлъ въ раздумьи и говорилъ самъ себѣ:
   -- Фредерикъ, есть-же такіе ослы на свѣтѣ, и даже идутъ-то они не позади, а впереди и тянутъ за собой другихъ!
   Ночь подвигалась; я разсудилъ, что нечего понапрасну жечь масло, и въ два часа раздѣлся, легъ и задулъ лампу.
   А между тѣмъ въ эту самую ночь, съ седьмого на восьмое августа, нѣмцы, собравъ со всѣхъ сторонъ свѣденія и узнавъ черезъ развѣдчиковъ, что дороги вездѣ открыты, двинулись массой и овладѣли дефилеями, не только зинзельскими, но и цорнскими, обложили, такимъ образомъ, крѣпость Фальсбургъ и на другой день стали ее бомбардировать.
   Они пробрались также въ Лотарингію черезъ большой гомартонскій тунель, въ то время, какъ наша армія ротировалась форсированнымъ маршемъ къ Нанси, а потомъ къ Шалону.
   Такимъ образомъ, двѣ нѣмецкія арміи, сражавшіяся при Вертѣ и Форбахѣ, соединялись, а мы, несчастные, были, такъ-сказать, поглощены ими, оставленные безъ всякой помощи, безъ всякой надежды.
   Ты можешь легко себѣ представить эту громадную армію принца Фридриха: баварцы, виртембергцы, баденцы, кавалерія, артиллерія, пѣхота,-- все это дефилируетъ эскадронами и полками черезъ нашу уединенную долину; этотъ потокъ живыхъ людей шелъ, шелъ, не прерываясь, втеченіи цѣлой недѣли; пушки палятъ кругомъ насъ и эхо отъ нихъ перекатывается по старымъ грауфтальскимъ скаламъ; дымъ отъ пожаровъ поднимается къ небу, образуя мрачный сводъ надъ нашими холмами.
   

ГЛАВА XIII.

   Когда главныя силы нѣмецкой арміи прошли мимо насъ, тысячи солдатъ изъ ландвера заняли нашъ край. Эти люди наводнили всѣ наши селенія и деревушки: тутъ расположилась одна рота, тамъ двѣ, дальше три или четыре и всѣ подъ начальствомъ прусскихъ офицеровъ. Они стерегли дороги и тропинки, собирали всевозможныя реквизиціи: хлѣбомъ, зерномъ, мукой, сѣномъ, соломой, скотомъ,-- имъ все было на руку; пріютившись у огонька, они толковали съ умиленіемъ о своихъ женахъ и дѣтяхъ, съ соболѣзнованіемъ объ участи бѣдныхъ собратовъ эльзасцевъ и лотарингцевъ и жалѣли о нашихъ бѣдствіяхъ. Но все это не мѣшало имъ отлично пить и ѣсть на нашъ счетъ и разваливаться въ покойныхъ креслахъ нашихъ дѣдовъ или бабушекъ, съ наслажденіемъ куря сигары, которыя мы-же обязаны были имъ доставлять! Оно, конечно, соболѣзнованіе вѣдь ничего имъ не стоило. Наглядѣлся я всего этого и въ Грауфталѣ, и въ Эшбургѣ, и въ Ганжвилье, куда я, изъ желанія узнать что-нибудь новенькое, время-отъ-времени хаживалъ въ блузѣ, съ палкою въ рукѣ.
   Въ первыхъ числахъ сентября ихъ генералъ-губернаторъ, Бисмаркъ-Боленъ, водворился въ Гагенау, объявляя во всеуслышаніе, что Эльзасъ былъ всегда нѣмецкой землею и что нѣмцы вернули только принадлежавшее имъ владѣніе; что Страсбургъ, Битчь, Фальсбургъ, Неф-Бризакъ должны скоро сдаться на капитуляцію.
   Вотъ, Жоржъ, что толковали нѣмцы; они, видно, принимали насъ всѣхъ за дураковъ, которымъ можно было разсказывать какія угодно нелѣпости, не боясь, что тѣ расхохочутся имъ подъ носъ.
   Наше единственное утѣшеніе состояло въ томъ, что мы могли жить въ лѣсу, куда нѣмцы не рѣшались ходить; за это я каждый вечеръ благодарилъ небо. Но только-что прибылъ Бисмаркъ-Боленъ, какъ по нашей долинѣ начали разъѣзжать акуратно каждое утро и каждый вечеръ конные жандармы въ каскахъ и широкихъ плащахъ и развозить губернаторскіе приказы и цѣлые пуки объявленій, которыя мэры были обязаны наклеивать на дверяхъ мэрій и церквей.
   Эти объявленія были наполнены обѣщаніями всевозможныхъ льготъ тѣмъ, кто покорится нѣмцамъ, и угрозами смертью тѣмъ, кто осмѣлится помогать французамъ, которые назывались въ объявленіяхъ "нашими врагами". Строго запрещалось давать имъ хлѣба, даже напоить стаканомъ воды, служить имъ проводниками, скрывать ихъ въ своемъ домѣ; чтобы считаться честнымъ человѣкомъ, слѣдовало ихъ выдавать; въ случаѣ неповиновенія, виновные предавались исключительно военному суду, а низшая степень наказанія за подобнаго рода преступленія назначалась -- 20 лѣтъ галеръ и 37 тысячъ франковъ пени.
   При такихъ мѣрахъ нечего было толковать о единствѣ расъ и о германскомъ отечествѣ.
   Представь ты себѣ теперь наше уединеніе, страхъ мародеровъ, которыхъ мы не осмѣлились-бы выгнать, если-бы они къ намъ явились. Къ счастью, у этого народа храбрости было немного; носился слухъ, будто нѣсколько вольныхъ стрѣлковъ и французскихъ солдатъ, убѣжавшихъ изъ-подъ Верта, бродятъ въ окрестностяхъ; это насъ спасло отъ посѣщеній нѣмецкой расы, желавшей намъ такъ много добра.
   Толковали также о томъ, что служащіе по лѣсной части всѣ останутся на своихъ мѣстахъ, что прежнимъ лѣсовщикамъ прибавятъ даже жалованья, а нѣкоторымъ изъ нихъ дадутъ повышеніе.
   Ты понимаешь мое негодованіе, когда я слышалъ подобнаго рода толки; я не забылъ наставленій нашего честнаго инспектора и при каждомъ удобномъ случаѣ повторялъ ихъ людямъ моей бригады:
   -- Надо оставаться на своемъ посту!.. Не всегда-же счастіе будетъ противъ насъ... Пусть каждый до конца исполняетъ свой долгъ... Другихъ приказаній вы отъ меня не услышите.
   Самъ г. инспекторъ, находясь въ Пти-Пьеръ, въ точности держался этихъ правилъ и продолжалъ строго исправлять свои обязанности.
   Страсбургъ защищался; вокругъ Мэца дрались. Отъ времени до времени я посылалъ Мерлена спросить совѣта у начальства; отвѣтъ присылался всегда одинъ и тотъ-же: "Не приходить въ отчаяніе... Мы ежеминутно можемъ быть потребованы къ дѣлу... Пусть никто не трогается съ мѣста!"
   Итакъ, мы все ждали, а эта осень, которая такъ прекрасна въ нашихъ горахъ, эти красноватые, точно ржавые листья, безмолвныя лѣсныя чащи, гдѣ не раздается уже ни одной птичьей пѣсни, эти скошенные луга, похожіе на безконечный зеленый коверъ, эта рѣка, подернутая шпажникомъ и сухимъ листомъ,-- вся эта величественная картина, обыкновенно мирная, казалась еще торжественнѣе и грустнѣе среди страшныхъ событій, нами переживаемыхъ.
   Сколько разъ, прислушиваясь къ неумолкаемому ропоту лѣса, по которому уже проносились первые холодные зимніе вѣтры, я говорилъ самъ себѣ:
   -- Пока ты глядишь, Фредерикъ, на этотъ старый лѣсъ, гдѣ все такъ тихо, что-то происходитъ тамъ, въ Шампани? Куда дѣлись эти многочисленныя арміи, кавалерія, пѣхота, пушки, эти тысячи человѣкъ, которые, не задумываясь, шли впередъ? Приведется-ли вялъ видѣть ихъ бѣгство? Останутся-ли они погребенными подъ туманами Мааса или вернутся, чтобы сѣсть намъ на шею?
   Воображеніе мое рисовало страшныя битвы.
   Бабушка, также полная безпокойства, сидя у окна, говорила:
   -- Прислушайтесь-ка, Фредерикъ, что тамъ такое?
   Я начиналъ прислушиваться: шумѣлъ только вѣтеръ, поднимая сухіе листья.
   Иногда, и то изрѣдка, городъ, казалось, просыпался; нѣсколько пушечныхъ выстрѣловъ прокатывалось эхомъ отъ Катръ-Вана къ Миттельброну и затѣмъ опять все умолкало. Мысль о Мэцѣ насъ поддерживала; оттуда-то въ особенности мы надѣялись получить помощь.
   Больше мнѣ нечего тебѣ разсказывать объ этой осени 1870 г.; вѣстей мы никакихъ не получали, никто къ намъ не пріѣзжалъ; а подъ конецъ мы даже перестали и надѣяться на что-нибудь хорошее.
   Но теперь выслушай о томъ, что сильно насъ удивило; сначала мы по поняли, въ чемъ дѣло, но, къ несчастью, впослѣдствіи это разъяснилось для насъ, какъ и многое другое, чего мы сперва не могли взять въ толкъ.
   

ГЛАВА XIV.

   Однажды утромъ, почти двѣ недѣли спустя послѣ водворенія Бисмарка-Болена въ Гагенау, мы увидѣли приближавшую я къ намъ изъ глубины долины повозку, очень похожую на тѣ повозки нѣмцевъ, переселявшихся въ Америку, которыя употреблялись до введенія желѣзныхъ дорогъ; это было нѣчто въ родѣ длинной телѣги, нагруженной всякимъ скарбомъ: соломенными тюфяками, мотовильницами, деревянными кроватями, кострюлями, фонарями и мало-ли еще чѣмъ. Тамъ находились и грязная собака, и нечесаная женщина, и груда немытыхъ дѣтей; самъ-же обладатель всего этого велъ подъ уздцы свою клячу.
   Мы съ удивленіемъ смотрѣли на нихъ и думали:
   -- Что-бы это такое значило? Зачѣмъ эти люди явились къ намъ?
   Скорчившись подъ парусиннымъ верхомъ повозки, подлѣ дышла, старая, желтая, сморщенная женщина въ чепчикѣ, съѣхавшемъ на бокъ, копалась въ волосахъ ребятишекъ, которые валялись въ соломѣ; то были и мальчики, и дѣвочки, съ бѣлыми, какъ ленъ, космами волосъ, съ одутловатыми лицами, пузатые, по всему видно -- выросшіе на одномъ картофелѣ.
   -- Вильгельмъ, да сиди-же смирно, говорила мать.-- Погоди, дай посмотрѣть, никакъ что-то шевелится... ну, такъ и есть... поймала... теперь можешь валяться! Вильгелыиина, положи голову ко мнѣ на колѣни... твоя очередь... послѣ станемъ смотрѣть на ели.
   Отецъ, толстякъ въ длинномъ сюртукѣ бутылочнаго цвѣта, съ безчисленными сборками на спинѣ, съ отвислыми щеками, съ очками на крошечномъ носу, съ засунутыми въ сапоги панталонами и съ большой фарфоровой трубкой во рту, тащилъ несчастную клячу за поводъ и говорилъ женѣ:
   -- Эрминія, посмотри-ка на эти лѣса, луга, на этотъ богатый Эльзасъ... Мы въ земной рай попали.
   Они напоминали цыганскую семью, и когда Мерленъ пришелъ насъ навѣстить въ этотъ день, мы цѣлый вечоръ только объ нихъ и толковали.
   Но съ этихъ поръ намъ пришлось быть свидѣтелями безконечныхъ переѣздовъ иностранцевъ въ старыхъ кабріолетахъ, въ какихъ-то кузовахъ въ родѣ корзинъ для салата, въ шарабанахъ, въ телѣжкахъ о двухъ и четырехъ колесахъ, подхваченныхъ гдѣ-нибудь въ дорогѣ. Я помню хорошо только первую повозку, а за нею ужь ѣхали безъ конца разные экипажи; ихъ проѣзжало ежедневно по три, по четыре, по пяти и всѣ они были нагружены дѣтьми, стариками, молодыми женщинами и дѣвушками, одѣтыми въ безобразныя платья, въ которыхъ, лѣтъ 15 или 20 тому назадъ, щеголяли савернскія дамы; огромныя шляпки съ бумажными розами торчали у нихъ на рѣдкихъ волосахъ, такъ-же туго заплетенныхъ, какъ косички нашихъ прадѣдовъ.
   Весь этотъ людъ говорилъ на разныхъ нѣмецкихъ нарѣчіяхъ, совсѣмъ для насъ непонятныхъ. Лица у нихъ также были все разныя -- или толстыя, одутловатыя, съ окладистой бородой, или съ бородой клипомъ; сюртуки, въ родѣ польскихъ кунтушей, были у нихъ застегнуты вплоть до шеи, чтобы скрыть бѣлье; видѣли мы между ними людей съ свѣтло-сѣрыми глазами, съ рыжими, жесткими, щетинистыми бакенбардами, и, наконецъ, маленькихъ, толстенькихъ, проворныхъ, которые бѣгали, суетились, размахивали руками; всѣ они, при видѣ нашихъ лѣсовъ и нашей прекрасной долины, испускали крики восторга и поднимали къ небу руки,-- всѣ безъ исключенія -- и мужчины, и женщины, и дѣти, точь-въ-точь, какъ это дѣлали, говорятъ, евреи, когда они входили въ обѣтованную землю.
   Такимъ-то образомъ эти люди валили со всѣхъ концовъ Германіи; они доѣхали по желѣзной дорогѣ до границы, а такъ-какъ у насъ всѣ дороги были заняты или ихъ войсками, или обозомъ съ боевыми припасами и провіантомъ, то они нашлись вынужденными отъ границы трястись въ телѣгахъ, по эльзасскому способу передвиженія.
   То тѣ, то другіе спрашивали у насъ дороду въ Савернъ, Метингъ, Лютцельштейнъ и т. д., спускались къ ключу подъ мостомъ и пили воду изъ своихъ чашекъ или просто изъ пригоршни руки.
   Такого рода переѣзды повторялись ежедневно, и я ломалъ себѣ голову, стараясь угадать, что эти иностранцы собираются у насъ дѣлать въ такое тяжкое время, когда припасы страшно вздорожали, такъ что многіе изъ насъ не знали, что они будутъ ѣсть завтра. Но нѣмцы объ этомъ сами не распространялись и продолжали свой путь подъ покровительствомъ ландвера, наводнившаго нашъ край. Впослѣдствіи мы узнали, что они получили право пользоваться реквизиціей, что очень сокращало ихъ издержки и позволяло иной разъ сытно поѣсть дорогой.
   А между тѣмъ, Жоржъ, всѣ эти цыгане новой породы, несчастный видъ которыхъ возбуждалъ въ насъ жалость, при всѣхъ нашихъ собственныхъ бѣдствіяхъ, были чиновники, высланные къ намъ изъ Германіи въ качествѣ администраторовъ и воспитателей; то были: наставники, контролеры, школьные учителя, лѣсные сторожа и мало-ли еще кто! Эти люди, въ сентябрѣ и октябрѣ, еще задолго до заключенія мира, преспокойно явились сюда занять наши мѣста и сказать намъ безъ церемоніи:
   -- Ступай-ка прjчь, пусти меня на свое мѣсто!
   Можно подумать, что все это было заранѣе подготовлено, потому что переселенцы явились къ намъ до сдачи Страсбурга.
   Сколько пищебродовъ, пивныхъ кувшиновъ, любителей шнапса, перебивавшихся кой-чѣмъ втеченіи нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ, въ разныхъ городкахъ Помераніи, Бранденбурга и другихъ дальнихъ провинцій, сколько этихъ людишекъ, потерявшихъ всякій кредитъ у себя дома, въ странѣ чернаго хлѣба и картофеля, навалилось на "богатый Эльзасъ", этотъ земной рай, обѣщанный нѣмцамъ ихъ профессорами и школьными наставниками!
   Въ эпоху, мною описываемую, они еще были скромны, несмотря на чрезвычайныя побѣды ихъ армій; они еще не совсѣмъ были убѣждены, что необыкновенный успѣхъ станетъ благопріятствовать имъ до конца; сравнивая свое старое, потертое платье и свой жалкій видъ съ довольствомъ самыхъ мелкихъ чиновниковъ Эльзаса и Лотарингіи, они, вѣроятно, мысленно сами себѣ говорили:
   -- Невозможно, чтобы Господь Богъ избралъ людей нашего сорта для такихъ хорошихъ мѣстъ. Чѣмъ мы могли особенно заслужить честь играть первую роль въ странѣ, которою французы владѣютъ 200 лѣтъ, которую они обработали, обсѣяли, обогатили заводами, фабриками, промышленностью различнаго рода?.. Толькобы они не вздумали отнять у насъ опять этотъ край и не заставили-бы насъ вернуться къ нашему шнапсу и картофелю...
   Да, Жоржъ, если у этихъ пришлецовъ была хоть капля здраваго смысла и справедливости въ головѣ, то они не могли иначе разсуждать; въ ихъ глазахъ, улыбкѣ ясно тогда читалась тревога. Но лишь только имъ сдали Страсбургъ и Мэцъ, они очень удобно водворились въ большихъ, просторныхъ домахъ, не ими выстроенныхъ, разлеглись на покойныхъ постеляхъ префектовъ, су-префектовъ, судей и другихъ должностныхъ лицъ, о которыхъ они и понятія не имѣли; лишь только они обложили налогомъ обработанныя земли, не ими обсѣмененныя, и начали пользоваться доходами со всѣхъ отраслей администраціи, не ими установленной, лишь только они увидѣли, что деньги, хорошія деньги "богатаго Эльзаса" потекли къ нимъ въ сундуки,-- они, дѣйствительно, вообразили себя президентами чего-то, инспекторами, сборщиками, контролерами, и нѣмецкая гордость, которую они такъ ловко умѣютъ прикрыть маской униженія, когда сила не на ихъ сторонѣ,-- эта грубая гордость надула имъ щеки.
   Когда я еще не покинулъ того края, у нихъ оставалось какое-то воспоминаніе о жизни въ "Lumpe Strasse" или о "Speingler-Folk", гдѣ они коптѣли до переѣзда къ намъ. Это воспоминаніе дѣлало ихъ бережливыми; они выпивали, напримѣръ, стаканъ вина вдвоемъ и каждый платилъ свою половину; они торговались съ сапожникомъ и съ портнымъ изъ-за ліарда; при всякомъ счетѣ, который имъ представляли, они кричали, что съ нихъ хотятъ кожу содрать; словомъ, послѣдній чеботарь у насъ посовѣстился-бы обнаружить такую скаредность, какую обнаруживали эти новые чиновники, обѣщавшіе намъ такъ много добра отъ имени германскаго отечества, а въ дѣйствительности выказавшіе не только скупость, но даже отвратительное скряжничество.
   

ГЛАВА XV.

   Однажды, въ концѣ октября, одинъ изъ жандармовъ Бисмарка-Болена, ежедневно разъѣзжавшихъ по долинѣ, остановился передъ моимъ лѣсничьимъ домикомъ и крикнулъ:
   -- Эй, кто тутъ?
   Я вышелъ.
   -- Вы капралъ Фредерикъ? спросилъ жандармъ.
   -- Да, меня зовутъ Фредерикомъ и я капралъ лѣсной стражи.
   -- Ну, такъ вотъ вамъ, сказалъ онъ, подавая мнѣ письмо.
   Затѣмъ онъ тихой рысью отправился догонять товарищей, которые ждали его въ нѣкоторомъ разстояніи.
   Я вернулся въ домъ.
   Марія-Роза и бабушка сильно перетревожились и молча смотрѣли на меня.
   -- Чего отъ меня хотятъ пруссаки? сказалъ я, вскрывая письмо.
   Въ конвертѣ оказался приказъ оберъ-ферстера (инспектора лѣсничихъ), поселившагося въ Цорнштадтѣ, явиться мнѣ къ нему наслѣдующій день, со всѣми полѣсовщиками моей бригады. Я прочелъ вслухъ эту бумагу и она поразила женщинъ.
   -- Отецъ, что жь ты станешь дѣлать? спросила меня Марія-Роза, минуту спустя.
   -- Вотъ объ этотъ-то я и думаю, отвѣчалъ я.-- Этимъ нѣмцамъ нечего мнѣ приказывать; но они теперь сильнѣе насъ и могутъ, не сегодня, такъ завтра, погнать насъ отсюда по шеѣ.
   Я началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, страшно раздосадованный, какъ вдругъ Жанъ Мерленъ торопливо прошелъ мимо нашихъ окопъ, перешагнулъ черезъ три ступеньки крыльца и вошелъ къ намъ.
   -- Здравствуйте, Марія-Роза, сказалъ онъ:-- здравствуйте, бабушка. Капралъ, вы получили приказъ оберъ-фермера?
   -- Получилъ.
   -- А-а! воскликнулъ онъ;-- эти господа не имѣютъ къ вамъ довѣрія, они разослали такіе-же циркуляры ко всѣмъ полѣсовщикамъ. Что-жь, идти намъ или нѣтъ?
   -- А вотъ посмотримъ, отвѣчалъ я.-- Сходите-ка прежде въ Пти-Пьеръ, вопросите совѣта у нашего инспектора.
   Часы показывали восемь; Какъ отправился немедленно; ровно въ полдень онъ вернулся съ извѣстіемъ, что г. Ларошъ приказываетъ идти узнать, чего отъ насъ хотятъ эти нѣмцы, и тотчасъ-же его объ этомъ увѣдомить. Итакъ, мы рѣшились идти.
   Нужно тебѣ сказать, Жоржъ, что съ тѣхъ поръ, какъ къ намъ явились нѣмцы, ваши лѣса расхищались немилосердно; дрова, назначенные въ продажу и сложенные на лѣсосѣкахъ въ кубическіе метры, уходили, полѣно за полѣномъ; ландверъ таскало, все, что попадалось подъ руку; имъ очень нравилось сидѣть у яркаго огня въ своихъ земляныхъ ретраншементахъ водъ стѣнами города; крестьяне также запасались отсюда дровами,-- словомъ, можно было подумать, что государственное имущество есть достояніе общее. Я безпрестанно твердилъ моимъ полѣсовщикамъ, чтобы они хорошенько слѣдили за ворами, что лѣса все еще принадлежатъ Франціи и что по окончаніи войны намъ придется отдать въ нихъ отчетъ. Мой участокъ пострадалъ менѣе прочихъ, потому что я продолжалъ дѣлать обходы по-старому, а народъ вѣдь всегда уважаетъ тѣхъ, кто исполняетъ свои обязанности.
   Наконецъ, я послалъ Жана предупредить его товарищей, чтобы они всѣ завтра, около девяти часовъ, безотлагательно собрались въ лѣсничьемъ домѣ, въ мундирахъ, но безъ значковъ, и что мы всѣ вмѣстѣ отправимся въ Цорнштадтъ.
   На другой день бригада собралась; мы пустились въ путь и въ часъ по-полудни вошли въ сѣни большого дома, гдѣ расположился жить г. оберъ-ферстеръ съ своимъ семействомъ.
   Въ Цорнштадтѣ, въ этотъ день, пруссаки ликовали. Они только-что получили извѣстіе о капитуляціи Базэна и распѣвали пѣсни во всѣхъ кабакахъ. Оберъ-ферстеръ давалъ офиціальный обѣдъ.
   Разумѣется, что отъ такой грустной новости у насъ сжалось сердце.
   Прочія лѣсныя бригады находились уже въ полномъ сборѣ передъ дверью, съ капралами во главѣ: Шарлемъ Вернеромъ, Бальтасаромъ Редигомъ и Жакобомъ Геппомъ.
   Пожавъ другъ другу руки, мы положили: выслушать всѣ замѣчанія г. оберъ-ферстера молча, а мнѣ, какъ старшему капралу, говорить за всѣхъ, если понадобится что-нибудь отвѣчать.
   Мы прождали болѣе получаса, потому-что обѣду конца не было; до насъ доносились остроты, смѣхъ, чоканье стакановъ; кто-то барабанилъ на фортепьяно, пѣли: "Wacht am Rhein!"
   Несмотря на свое чрезмѣрное тщеславіе, эти люди никакъ не разсчитывали на такія удивительныя побѣды, и даже мнѣ кажется, что, при другихъ начальникахъ, имъ не помогло-бы ихъ численное превосходство и не представлялось-бы случая такъ бахвалиться.
   Наконецъ, около двухъ часовъ, нѣмецъ въ войлочной зеленой шляпѣ, украшенной тремя или четырьмя пѣтушиными перьями, съ сіяющимъ отъ восторга лицомъ и румянцемъ во всю щеку (онъ выходилъ изъ кухни), отворилъ намъ двери со словами:
   -- Вы можете войти.
   Пройдя большую комнату, мы въ слѣдующей нашли г. оберъферстера одного; онъ сидѣлъ въ креслѣ, на концѣ длиннаго стола, еще покрытаго тарелками съ десертомъ и бутылками разнаго рода; лицо у него было пунцовое, руки скрещены на толстомъ брюхѣ съ выраженіемъ удовольствія.
   Надо сознаться, Жоржъ, что онъ былъ видный мужчина: вьюкій, стройный, съ большой головой, короткими волосами, развитыми челюстями, длинными усами и громадными рыжими бакенбардами, доходившими до плечъ. Зеленая куртка, отороченная куньимъ мѣхомъ, отлично сидѣла на немъ. Съ перваго взгляда поражалъ только его толстый, багровый носъ, усѣянный мелкими мучнистыми пятнами, такъ-что, изъ уваженія къ высокому чину оберъ-ферстера, мы старались по-возможности не смотрѣть на него.
   По мѣрѣ того, какъ мы входили, онъ устремлялъ на каждаго изъ насъ свои маленькіе сѣрые глаза, а когда мы всѣ выстроились кругомъ стола, держа фуражки въ рукахъ, онъ осмотрѣлъ насъ внимательно съ головы до ногъ, дернулъ внизъ жилетъ и, откашлянувшись, произнесъ растроганнымъ голосомъ:
   -- Вы люди честные, у васъ у всѣхъ добрыя нѣмецкія лица, это меня очень радуетъ! Выдержаны вы также прекрасно; я доволенъ вами!
   Въ сосѣдней залѣ раздавался хохотъ гостей; это вынудило г. оберъ-ферстера крикнуть лакею, впустившему насъ:
   -- Вильгельмъ, да запри-же дверь.
   Лакей исполнилъ приказаніе и г. оберъ-ферстеръ продолжалъ:
   -- Да, у васъ у всѣхъ добрыя нѣмецкія лица!.. Какъ я подумаю, что вы столько лѣтъ находились въ рабствѣ у этой породы фанфароновъ, я прихожу въ негодованіе! Но, благодаря Всевышнему, благодаря храбрымъ нѣмецкимъ арміямъ, часъ избавленія наступилъ, царство Содома и Гоморы миновало. Теперь честные отцы семействъ, добрые служаки, свято исполняющіе свои обязанности, не будутъ доведены до необходимости жить на пяти или шестистахъ франкахъ содержанія, тогда-какъ авантюристы, нарушители закона, игроки, люди, погрязшіе въ порокахъ, назначали сами себѣ ежегодно по 40 милліоновъ, чтобы содержать актрисъ, поваровъ, льстецовъ и зря объявлять войну миролюбивымъ сосѣдямъ, безъ всякаго смысла и разсчета, не имѣя ни арміи, ни провіанта, ни пушекъ,-- словомъ, дѣйствовать настоящими безумцами! Нѣтъ, ужь ничего подобнаго никогда не повторится! Старая Германія этого не допуститъ!
   Тогда г. оберъ-ферстеръ, очень довольный своей рѣчью, наполнилъ стаканъ, чтобы освѣжить мысли, медленно отпилъ, прищуривъ при этомъ глаза, и продолжалъ:
   -- Я приказалъ вамъ всѣмъ явиться, чтобы утвердить каждаго на его мѣстѣ, потому-что я объѣхалъ лѣса и убѣдился, что все въ порядкѣ, что вы вѣрные слуги,-- слѣдовательно, справедливость требуетъ оставить васъ на мѣстахъ. Объявляю вамъ, что ваше содержаніе будетъ удвоено; что старые служаки вмѣсто отставокъ получатъ повышеніе; что они будутъ пользоваться честнымъ довольствомъ сообразно съ ихъ чиномъ; наконецъ, что благоволеніе его величества разольется на всѣхъ васъ и что вы на старости лѣтъ благословите счастливое присоединеніе благороднаго Эльзаса къ матери-отчизнѣ. Современенъ вы будете разсказывать вашимъ дѣтямъ и внукамъ исторію этого долгаго вавилонскаго плѣненія, во время котораго вы такъ много выстрадали, и изъ васъ образуются самые вѣрные слуги нѣмецкой родины... Вотъ чего я желаю... Такіе старые служаки, какъ вы, пользующіеся уваженіемъ и почетомъ въ краѣ, вслѣдствіе своей честной службы, имѣютъ всегда большое вліяніе на крестьянъ. На васъ лежитъ обязанность громко выражать чувство вашей сердечной преданности къ обще-германской отчизнѣ, -- чувство, испытываемое каждымъ истиннымъ нѣмцемъ. Да, вы теперь присягнете; что-жь касается прочаго, т. е. прибавки содержанія, то даю вамъ свое слово оберъ-ферстера, что всѣ данныя мною вамъ сейчасъ обѣщанія будутъ въ точности выполнены.
   Говоря это, онъ зорко за нами наблюдалъ; сзади насъ стояли два или три длинныхъ нѣмца въ мундирахъ, которые, казалось, пришли въ восторгъ и умиленіе отъ его рѣчи; мы-же, стоя съ фуражками въ рукахъ, оставались совершенно холодны, а такъ-какъ мнѣ поручено было отвѣчать, то всѣ на меня смотрѣли, стараясь угадать, что я думаю.
   Ты понимаешь, Жоржъ, каково было мое внутреннее негодованіе, когда я слышалъ, что насъ называютъ честными людьми, добрыми слугами и хотятъ сдѣлать предателями. Я чувствовалъ, что_ кровь_кинулась мнѣ въ лицо; меня такъ и поджигало отвѣтить, что развѣ каналья какая-нибудь можетъ считать себя честнымъ человѣкомъ, въ то-же время измѣняя чести; но я удержался, изъ опасенія повредить товарищамъ, изъ которыхъ многіе были обременены дѣтьми; отвѣтственность, въ этомъ случаѣ, казалась мнѣ слишкомъ велика.
   Оберъ-ферсторъ, окончивъ рѣчь, пристально посмотрѣлъ на всѣхъ насъ, и въ особенности на меня, и сказалъ:
   -- Ну, что-жь вы молчите? Я вамъ разрѣшаю говорить.
   Тогда я началъ:
   -- Г. оберъ-ферстеръ, такъ-какъ я старшій лѣсникъ во всѣхъ трехъ бригадахъ, то товарищи поручили маѣ говорить за всѣхъ: но предложеніе, сдѣланное вами теперь, слишкомъ серьезно, и потому я полагаю, что каждый изъ насъ потребуетъ времени для размышленія.
   Всѣ кивнули головой, а онъ, совершенно озадаченный, такъ-какъ, вѣроятно, воображалъ, что прибавка содержанія сразу рѣшитъ все дѣло, болѣе минуты глядѣлъ на меня, вытаращивъ глаза, какъ-будто увидѣлъ что-нибудь необычайное; затѣмъ, посмотрѣвъ точно такъ-же на всѣхъ прочихъ, насупилъ брови и грубо произнесъ:
   -- Даю вамъ двадцать четыре часа на размышленіе! Завтра, въ этотъ-же часъ, вы обязаны прислать мнѣ письменный отвѣтъ, подписанный каждымъ изъ васъ: да или нѣтъ! Не воображайте, что у насъ нѣтъ людей: ихъ много въ Германіи и все люди честные, опытные лѣсники, знающіе службу не хуже лучшаго изъ васъ; они будутъ очень рады переѣхать въ богатый Эльзасъ, гдѣ все ростетъ въ изобиліи, поселиться въ удобныхъ домикахъ, среди великолѣпныхъ лѣсовъ, дающихъ большой доходъ; утромъ и вечеромъ сдѣлать небольшой обходъ, составить докладъ и за это получать отъ тысячи двухсотъ до тысячи пятисотъ франковъ жалованья въ годъ, пользоваться садомъ, небольшимъ лугомъ, отопленіемъ, кормомъ для коровы и проч. Нѣтъ, извините! У насъ сотни ждутъ съ нетерпѣніемъ, чтобы имъ подали знакъ пріѣхать. Взвѣсьте-же хорошенько ваши отвѣты; подумайте о своихъ женахъ и дѣтяхъ; вспомните, что вамъ придется горько раскаяться, если вы скажете: нѣтъ; Франція разорена до основанія, у нея нѣтъ копейки свободной; жалкіе лѣса, оставшіеся у нея въ Ландахъ и Бретани, годны только на метлы; сторожа этихъ кустарниковъ сохранягь свои мѣста, а вамъ никогда но дадутъ новыхъ. Вы -- нѣмцы! Французы васъ эксплуатировали и презирали, они прозвали васъ: четырехугольными головами?.. Обсудите-же все это; я даю вамъ совѣтъ, какъ честный человѣкъ, какъ собратъ-нѣмецъ, какъ добрый отецъ семейства!
   Говоря это, онъ не спускалъ съ меня глазъ, все думая, что я
   что-нибудь да скажу; но я крѣпко стиснулъ губи и чувствовалъ, что лобъ мой холодѣетъ.
   Товарищи мои также хранили мергвое молчаніе. Рядомъ съ нами, за дверью, кто-то игралъ на фортепьяно; женскій голосъ пѣлъ нѣжную, меланхолическую пѣсенку.
   -- Двадцать четыре часа и ни минуты больше, повторилъ онъ, вставая. Затѣмъ, сердито бросивъ на столь салфетку, прибавилъ:
   -- Замѣтьте еще слѣдующее: тотъ, кто намѣренъ сказать нѣтъ, пусть немедленно укладывается и отправляется на всѣ четыре стороны. Мы не захотимъ держать среди насъ враговъ, людей опасныхъ... Это было-бы слишкомъ глупо... Мы вѣдь не французы!..
   Сказавъ это, онъ ушелъ въ сосѣднюю залу, пока мы выходили въ сѣни.
   Послѣдняя угроза оберъ-ферстера. что намъ едва-ли дадутъ мѣсто во Франціи и что нѣмцы выгонятъ насъ безъ пощады, была ужасна; самые храбрые понурили головы.
   Нѣкоторые изъ насъ, блѣдные отъ волненія, предложили зайти въ кабакъ Сапена, чтобы тамъ потолковать; имъ въ особенности хотѣлось узнать мое мнѣніе; но я, остановись передъ дверью кабака, сказалъ имъ:
   -- Товарищи, намъ, въ настоящую минуту, слѣдуетъ беречь каждую копейку; пять су за кружку вина -- все-таки пять су! Намъ придется переѣзжать, а въ это бѣдственное время все стало дорого; путешествіе чего-нибудь да стоитъ, когда тащишь за собой женщинъ, дѣтей и стариковъ.
   Длинный Кернъ настаивалъ, чтобы я высказалъ свое мнѣніе; многіе изъ товарищей столпились около меня и я, наконецъ, сказалъ:
   -- Слушайте!.. Что до меня касается, я знаю, что мнѣ надо дѣлать; но въ подобныя минуты каждому должна быть предоставлена полная свобода дѣйствовать по совѣсти. Я совѣта никому не дамъ.
   Увидавъ, что несчастный Жакобъ Геппъ, отецъ шести малютокъ, стоитъ, нагнувъ голову и опустивъ руки и глаза, я воскликнулъ:
   -- Ну, братцы! Пожмемте еще другъ другу руки; это, можетъ быть, послѣднее прощанье!.. Да сопутствуетъ намъ воспоминаніе о вашей старой дружбѣ повсюду, куда-бы Небо насъ ни привело!
   Многіе изъ васъ обнялись и мы на этомъ мѣстѣ разстались.
   

ГЛАВА XVI.

   Только я да Жанъ Мерленъ повернули на фальсбергскую дорогу; не знаю, что сдѣлали другіе: зашли-ли они въ кабакъ или вернулись къ себѣ.
   Столько мыслей шевелилось въ головѣ у насъ обоихъ, что мы долго шли не говоря ни слова.
   По выходѣ изъ Цорнштадта мы поднялись на брюерскія высоты и вступили на грау фтальсную площадку; вдругъ солнце, пробившись изъ-за тучь, освѣтило весь лѣсъ. При этомъ яркомъ лучѣ я разглядѣлъ сквозь разчищенную чащу, на самомъ днѣ долины, хорошенькій домикъ, гдѣ я прожилъ много счастливыхъ дней съ тѣхъ поръ, какъ тесть Брюа выдалъ за меня свою дочь.
   Я приросъ къ мѣсту. Жадъ, слѣдовавшій за мной по тропинкѣ, также остановился подлѣ меня и мы, опершись на свои палки, долго смотрѣли въ какомъ-то забытьи.
   Все прошлое проносилось передъ моими глазами.
   Маленькій домикъ въ этотъ ясный, холодный день казался точно нарисованнымъ на косогорѣ, среди высокихъ елей; его сѣрая гонтовая крыша, труба, откуда вился дымокъ, его окна, на выступъ которыхъ весною Марія-Роза выставляла свои горшки съ резедой и гвоздиками, рѣшетка, увитая плющемъ, сарай съ почернѣвшими столбами,-- всѣ эти предметы такъ отчетливо представлялись нашимъ глазамъ, что, казалось, стоило только протянуть руку, чтобы дотронуться до нихъ.
   -- Гляди, Фредерикъ, говорилъ я себѣ мысленно,-- гляди хорошенько на этотъ мирный уголокъ, гдѣ пронеслась твоя молодость и откуда тебѣ, на старости лѣтъ, придется уѣхать, не зная куда голову преклонить; здѣсь, въ этомъ миломъ домикѣ, твоя безцѣнная жена Катерина подарила тебѣ нѣсколько дѣтей, изъ которыхъ многія рядомъ съ нею покоятся на кладбищѣ въ Дозенгеймѣ. Гляди и вспоминай тѣ отрадныя минуты, когда твоя жизнь отрадно протекала среди хорошихъ людей, называвшихъ тебя добрымъ сыномъ, добрымъ отцомъ, честнымъ человѣкомъ и просившихъ Бога наградить тебя всевозможными благами. Къ чему тебѣ послужили твои хорошія качества и строгое исполненіе твоихъ обязанностей, если тебя теперь выгоняютъ и если нѣтъ человѣка на землѣ, который могъ-бы за тебя заступиться! Нѣмцы сильнѣе насъ.
   Я не смѣлъ возроптать противъ Вѣчнаго Творца, но скорбь моя была глубока, а неправосудіе казалось мнѣ слишкомъ велико... Да проститъ мнѣ Господь мое прегрѣшеніе.
   Несмотря на все это, моя рѣшимость была непоколебима; я въ тысячу разъ скорѣе согласился-бы погибнуть, чѣмъ совершить низость. Посмотрѣвъ на Мерлена, который мрачно стоялъ рядомъ со мной, прислонившись къ березѣ, я сказалъ ему:
   -- Я въ послѣдній разъ любуюсь своимъ домикомъ; завтра оберъ-ферстеръ получитъ мой отвѣтъ, а послѣ завтра мой скарбъ навьючится на телѣгу. Скажите мнѣ теперь, что вы намѣрены сдѣлать?
   Тогда онъ вспыхнулъ и пробормоталъ:
   -- О, дядя Фредерикъ, какъ можете вы спрашивать объ этомъ! Неужели вы не знаете, что я сдѣлаю? Я послѣдую вашему примѣру; для честнаго человѣка нѣтъ другого исхода.
   -- Вотъ это хорошо! Я былъ увѣренъ, что вы поступите такъ, а по иначе, но мнѣ хотѣлось слышать это отъ васъ самихъ. Мы съ вами должны вести дѣло на чистоту. Мы не нѣмцы, которые идутъ тридцатью шестью дорогами къ цѣли и находятъ, что все то хорошо, что удалось. Итакъ, въ путь-дорогу, Жанъ, и да по оставитъ насъ мужество!
   

ГЛАВА XVII.

   Мы начали спускаться съ высотъ; сознаюсь тебѣ, Жоржъ, что приближаясь къ дому и зная, что мнѣ сейчасъ придется объявить страшную новость дочери и бабушкѣ, я чувствовалъ, какъ мои колѣни дрожали.
   Наконецъ, мы дошли до порога дома. Ліанъ вошелъ первый, я вслѣдъ за нимъ и заперъ дверь.
   Было, повидимому, часа четыре. Марія-Роза чистила картофель на ужинъ, а бабушка, сидя въ креслѣ у самой печки, слушала трескъ огня, какъ она это дѣлала втеченіи уже многихъ лѣтъ.
   Представь себѣ naine положеніе! Ну какъ объявить имъ, что нѣмцы выгоняютъ насъ изъ нашего насиженнаго гнѣзда? Но бѣдняжкамъ стоило только взглянуть на насъ, чтобы догадаться, что съ нами произошло что-нибудь очень серьезное.
   Поставивъ свою палку въ тотъ уголъ, гдѣ находились стѣнные часы, и повѣсивъ свою фуражку на гвоздь, я нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ; затѣмъ, чувствуя, что надо-же, такъ или иначе, начать разговоръ, я принялся разсказывать очень подробно, какъ намъ предлагалъ оберъ-ферстеръ поступить на службу къ нѣмцамъ. Я не торопился, передавалъ все отчетливо, ничего не прибавляя и не убавляя, желая одного, чтобы мои бѣдныя слушательницы могли сдѣлать свободный выборъ между нищетой и позоромъ.
   Я былъ убѣжденъ, что онѣ выберутъ нищету.
   Марія-Роза, блѣдная, поднимала безпрестанно руки къ небу и говорила вполголоса:
   -- Неужели это возможно? Боже мой! Неужели между нашими найдутся измѣнники?
   Я радовался, видя, что дочь моя дѣвушка съ сердцемъ, а Жанъ Мерленъ до того былъ тронутъ, что у него задрожали усы.
   Бабушка похожа была на улитку, проснувшуюся въ своей раковинѣ: подбородокъ ея трясся, потухшіе глаза сверкали отъ гнѣва. Она меня просто удивила. А когда я упомянулъ, что оберъ-ферстеръ, въ случаѣ нашего отказа служить нѣмцамъ, давалъ намъ только 24 часа сроку, чтобы очистить домъ, ея негодованіе вдругъ разразилось:
   -- Какъ! очистить домъ! воскликнула она, приподнимаясь съ кресла:-- да вѣдь домъ-то мой! Я родилась въ немъ, болѣе 80-ти лѣтъ прожила тутъ. Мой дѣдъ Лоранъ Дюшэпъ первый въ немъ поселился, слишкомъ сто тридцать лѣтъ тому назадъ; онъ насадилъ и всѣ фруктовыя деревья ни горѣ; мой отецъ Жакменъ первый провелъ дозенгеймскую дорогу и томептальскія тропинки; мой мужъ Жоржъ Брюа и мой зять Фредерикъ, что стоитъ теперь передо мной, завели первые буковые и еловые разсадники, которые превратились теперь въ лѣса и раскинулись по обѣимъ долинамъ. Всѣ мы, изъ рода въ родъ, мирно жили въ этомъ домикѣ; мы его выслужили; мы обнесли садъ живыми изгородями и заборами, каждое плодовое дерево -- наша собственность; мы выстроили ригу, хлѣвъ... Насъ выгнать изъ этого дома! Ахъ, они злодѣи!.. Вотъ что выдумали нѣмцы!.. Ну, пусть ихъ придутъ! Я, Анна Брюа, сама съ пои поговорю!
   Я не могъ никакъ успокоить бѣдную бабушку; все, что она говорила, была сущая правда, но съ людьми, убѣжденными, что они могутъ дѣлать все, что хотятъ, есть-ли возможность говорить?
   Когда она, задохнувшись отъ волненія, опять опустилась въ кресло, я спросилъ у нея грустнымъ, но твердымъ тономъ:
   -- Бабушка, хотите-ли вы, чтобы я согласился поступить на службу къ нѣмцамъ?
   -- Нѣтъ, не хочу, отвѣчала она.
   -- Въ такомъ случаѣ, черезъ 48 часовъ намъ всѣмъ нужно будетъ покинуть этотъ старинный домъ.
   -- Никогда! воскликнула она.-- Я не хочу этого!
   -- А я вамъ говорю, повторилъ я съ тоскою въ сердцѣ,-- что это необходимо! Я этого хочу!
   -- А-а! вотъ какъ! произнесла она съ горькимъ изумленіемъ.
   -- Бабушка, продолжалъ я надорваннымъ голосомъ,-- вы знаете, какъ искренно я васъ всегда уважалъ. Пускай падетъ на голову нѣмцамъ, что они вынудили меня выйдти изъ предѣловъ уваженія къ вамъ! Если-бы было возможно, я-бы ихъ еще болѣе возненавидѣлъ за это... Но неужели, бабушка, вы не понимаете, что они, при малѣйшемъ вашемъ сопротивленіи, безъ всякаго вниманія къ вашей старости вытолкаютъ васъ вонъ отсюда? Вы слабы, а они сильны. Неужели вы не понимаете, что я, увидавъ такое зрѣлище, кинусь на нихъ, будь ихъ тутъ хоть цѣлый полкъ, и что они меня разорвутъ на клочки!.. Что тогда станется съ вами и съ моей дочерью? Вы объ этомъ подумайте, бабушка. Простите, что я такъ грубо съ вами говорю; но вѣдь я не хочу ихъ милостей, да и вы также.
   Старушка залилась слезами и начала, причитывать:
   -- О! Господи Боже мой! покинуть этотъ домъ, гдѣ я разсчитывала полюбоваться на счастіе своей внучки и поняньчить своихъ правнуковъ!.. Господи! зачѣмъ ты меня раньше не прибралъ къ себѣ?..
   Она до того горько плакала, что у насъ сердце разрывалось, и мы всѣ, понуривъ головы, чувствовали, какъ слезы градомъ катятся у насъ по лицу. Сколько воспоминаній проснулось въ душѣ каждаго изъ насъ! Но у бѣдной бабушки, конечно, ихъ было еще болѣе, такъ-какъ она втеченіи многихъ лѣтъ выѣзжала изъ долины только для того, чтобы раза два-три въ годъ побывать на базарѣ въ Саверпѣ или въ Фальсбургѣ; это были самыя длинныя ея путешествія.
   

ГЛАВА XVIII.

   Итакъ, рѣшительный шагъ былъ сдѣланъ. Я убѣдилъ, Жоржъ, и бабушку, и мою дочь въ страшной необходимости уѣхать отсюда, и онѣ поняли, что намъ предстоитъ покинуть эти мѣста, быть-можетъ, на вѣки, и что нѣтъ средствъ предотвратить это ужасное бѣдствіе.
   Одно дѣло было, значитъ, покончено; но мнѣ оставалось исполнить другое, еще болѣе тягостное. Когда стоны умолкли и наступила минута грустнаго раздумья, я снова заговорилъ:
   -- Жанъ Мерленъ, вы, прошедшимъ лѣтомъ, просили у меня руки моей дочери и я далъ вамъ свое согласіе, потому что зналъ васъ, любилъ и уважалъ болѣе, чѣмъ кого-бы то ни было въ нашемъ краѣ. Но тогда я служилъ капраломъ въ лѣсной бригадѣ, ждалъ уже отставки и мое мѣсто было обѣщано вамъ. Не будучи богатымъ, я все-таки имѣлъ кое-что и моя дочь могла считаться выгодной повѣстей. Въ настоящее время я ровно ничего не значу; по правдѣ сказать, я даже сдѣлался человѣкомъ бѣднымъ. Старая мебель, которая мнѣ принадлежитъ, годилась для этого дома, но когда придется ее тащить съ собой, то она окажется чистой обузой; я заплатилъ за лугъ полторы тысячи франковъ изъ скопленныхъ мною денегъ, но при продажѣ его не выручу и половины этой суммы. Да кто еще знаетъ, можетъ-быть, нѣмцы объявятъ, что недвижимыя имущества должны также къ нимъ перейти. Это все зависитъ отъ нихъ, потому-что кто сильнѣе, тотъ и правъ! Вы сами останетесь теперь безъ мѣста, съ старой матерью на плечахъ. Пожалуй, палъ покажется трудно содержать жену при такомъ бѣдственномъ положеніи... Вотъ почему, Жанъ, честь моя и честь дочери требуютъ, чтобы мы возвратили вамъ ваше слово.
   Мерленъ блѣднѣлъ, слушая меня и, наконецъ, произнесъ хриплымъ голосомъ:
   -- Я у васъ просилъ руку Маріи-Розы, дядя Фредерикъ, ради ея самой, потому-что мы взаимно любили другъ друга. Я хотѣлъ на ней жениться не изъ-за вашего мѣста и не изъ-за ея приданаго. Теперь я дорожу вашей дочерью еще болѣе, чѣмъ прежде, такъ-какъ я убѣдился, что она дѣвушка съ сердцемъ, а это всего важнѣе!
   Онъ всталъ, протянулъ руки и воскликнулъ:
   -- Марія-Роза!
   Не успѣлъ онъ ее позвать, какъ она обернулась и, обливаясь слезами, кинулась къ нему въ объятія. Оли долго обнимались, а я думалъ:
   -- Ладно, дочь моя достанется честному человѣку; это величайшее для меня утѣшеніе въ моихъ страшныхъ испытаніяхъ.
   Послѣ этого, Жоржъ, несмотря на наше отчаянное положеніе, между нами водворилось спокойствіе. Мы условились съ Мерленомъ, что онъ на слѣдующій день понесетъ нашъ отвѣтъ въ Цорнштадтъ: "Нѣтъ, г. оберъ-ферстеръ, мы не хотимъ служить нѣмцамъ!" Я тотчасъ-же написалъ свое письмо, а онъ его положилъ къ себѣ въ карманъ.
   Мы также рѣшили семейнымъ совѣтомъ, что я пораньше отправлюсь въ Грауфталь, чтобы пріискать тамъ помѣщеніе для насъ и для нашихъ пожитковъ. Три комнаты въ первомъ этажѣ постоялаго двора дяди Икеля, "Чаша", оставались постоянно незанятыми со времени нашествія нѣмцевъ, потому-что ни одинъ путешественникъ не заглядывалъ въ наши края. Въ конюшнѣ также, вѣроятно, было мѣсто и я надѣялся нанять все это за дешевую цѣпу.
   Что касается Мерлена, то ему нужно было еще предварить мать, которая, по его словамъ, переселится въ Фельсбергъ, гдѣ дядя Даніэль приметъ ее съ радостію. Старый школьный учитель долго жилъ вмѣстѣ съ сестрой, и ола переѣхала къ сыну только тогда, когда жалъ Мерленъ водворился въ домѣ лѣсника въ Томенталѣ. Слѣдовательно, старушкѣ Маргредель предстояло только вернуться въ деревушку, гдѣ у нея былъ свой собственный домикъ. На этомъ мы покончили наши распоряженія.
   Жанъ взялся сходить къ г. Ларошу, чтобы передать ему обо всемъ случившемся и сказать, что я къ нему явлюсь тотчасъ по переѣздѣ на квартиру. Поцѣловавъ Марію-Розу и сказавъ еще нѣсколько ободрительныхъ словъ бабушкѣ, Мерленъ вышелъ. Я проводилъ его до крыльца и крѣпко пожалъ ему руку. Наступила ночь; морозило; травка въ долинѣ сверкала, покрытая инеемъ, небо сіяло звѣздами. И въ такое-то время вамъ приходилось разставаться съ своимъ домикомъ и идти искать другого убѣжища!
   Вернувшись въ комнату, я увидѣлъ, что Каласъ высыпаетъ изъ котла на блюдо горячій картофель, ставитъ подлѣ салатницы два горшка простокваши и смотритъ на, всѣхъ съ удивленіемъ; никто изъ насъ не трогался съ мѣста.
   -- Садись, Баласъ, сказалъ я ему,-- ѣшь одинъ, мы сегодня не голодны.
   Онъ сѣлъ и принялся чистить картофель и ѣсть его съ совершенно спокойной совѣстью, такъ-какъ онъ дѣло свое сдѣлалъ -- выгребъ навозъ изъ конюшни и задалъ кормъ скоту.
   Блаженны существа, непомышляющія о завтрашнемъ двѣ...
   У нихъ нѣтъ и четвертой доли нашихъ огорченій!..
   Наконецъ, ужь совсѣмъ ночью мы разошлись каждый въ свой уголъ, чтобы наединѣ думать о страшномъ горѣ, обрушившемся на насъ.
   

ГЛАВА XIX.

   На слѣдующій день, 1 ноября, на зарѣ, я отправился въ Грауфталь. Пошелъ я туда въ блузѣ, въ толстыхъ башмакахъ и въ войлочной шляпѣ.
   Деревья вдоль дороги гнулись подъ бременемъ инея; по-временамъ, черный или сѣрый дроздъ, выпорхнувъ изъ-за кустовъ, одѣтыхъ снѣгомъ, испускалъ крикъ, точно прощался со мною. Мнѣ часто приходило потомъ въ голову, Жоржъ, что этотъ путь былъ тогда началомъ моего пути въ изгнаніе и что мнѣ долго еще придется идти по немъ.
   Часовъ въ семь я добрелъ до большихъ скалъ, куда попрятались самые бѣдные домики деревушки; прочіе шли вдоль рѣки, и я остановился передъ домомъ дяди Икеля. Черезъ кухню я вошелъ въ общую залу трактира, всю пропитанную дымомъ. Никто не шевельнулся; я думалъ, что тутъ никого нѣтъ, и хотѣлъ было подать голосъ, какъ вдругъ увидѣлъ Икеля, сидѣвшаго за печкой съ черной коротенькой трубкой въ зубахъ и съ толстымъ бумажнымъ колпакомъ на бекрень; онъ не двигался, такъ-какъ за нѣсколько недѣль передъ тѣмъ былъ болѣнъ ревматизмомъ, послѣ ловли рыбъ руками въ холодной, горной ключевой водѣ и ловли по ночамъ раковъ, во время тумановъ, при свѣтѣ факела.
   Во всей долинѣ не было другого такого рыболова; онъ продавалъ раки и форели даже въ лучшіе трактиры Страсбурга. Къ несчастью, человѣкъ, рано или поздно, за все расплачивается; навязался ревматизмъ, и теперь Икелю больше ничего не оставалось, какъ мечтать объ удобныхъ для уженья мѣстахъ въ рѣкѣ и объ удачныхъ тоняхъ.
   Въ ту минуту, какъ я его замѣтилъ, онъ уже смотрѣлъ на меня своими узенькими, зелеными глазками.
   -- Это вы, дядя Фредерикъ? сказалъ онъ.-- Что вамъ тутъ дѣлать среди мародеровъ, которые насъ грабятъ? На вашемъ мѣстѣ я-бы спокойно сидѣлъ у себя въ лѣсу; къ вамъ туда никто не заходитъ.
   -- Не все то дѣлаешь, что хочешь, отвѣчалъ я.-- Скажитека лучше, свободны-ли ваши три комнатки наверху и есть-ли у васъ мѣсто въ конюшнѣ для двухъ коровъ?
   -- Есть-ли мѣсто? воскликнулъ онъ.-- По милости нѣмцевъ у меня слишкомъ довольно мѣста! Они все у меня забрали -- и сѣно, и солому, и овесъ, и муку, и весь скотъ... Есть-ли мѣсто!.. Какъ не быть! Начиная отъ чердака до погреба, все очищено и долго, я думаю, ничѣмъ не замѣстится!..
   При этомъ онъ сухо захохоталъ и заскрипѣлъ зубами.
   -- Охъ ужь мнѣ эти нѣмцы!.. заворчалъ онъ.-- Дай Господи, чтобы мы когда-нибудь взяли верхъ надъ ними; несмотря на свой ревматизмъ, я потащусь туда хоть на костыляхъ и отберу у нихъ все, что они у меня отняли.
   -- Значитъ, сказалъ я,-- комнаты свободны?
   -- Конечно, свободны, и конюшня также, и чердакъ для сѣна. Но зачѣмъ вы у меня объ этомъ спрашиваете?
   -- Затѣмъ, что я пришелъ ихъ нанять.
   -- Вы? воскликнулъ онъ, оторопѣвъ.-- Значитъ, вы болѣе не останетесь въ лѣсничьемъ домѣ?
   -- Нѣтъ, нѣмцы меня оттуда выгоняютъ.
   -- Выгоняютъ... Это за что?
   -- За то, что я не хочу поступить къ нимъ на службу.
   Мои слова видимо растрогали Икеля; его горбатый носъ пригнулся совсѣмъ корту и онъ заговорилъ серьезнымъ тономъ:
   -- Я всегда считалъ васъ за честнаго человѣка. Вы были нѣсколько строги по службѣ, но за то всегда справедливы. Никто не можетъ сказать про васъ ничего дурного.
   Затѣмъ онъ крикнулъ:
   -- Катль! Катль!
   Дочь его, разводившая огонь подъ очагомъ, вошла въ комнату.
   -- Вотъ, Катль, сказалъ онъ, указывая на меня, -- дядю Фредерика нѣмцы выгоняютъ съ дочерью и съ бабушкой за то, что онъ не хочетъ поступить къ нимъ на службу. Это вѣдь въ тысячу разъ хуже, чѣмъ реквизиціи; отъ такихъ вещей волосъ дыбомъ подымается.
   -- Покарай ихъ Господи за такое безсердечіе! воскликнула она и повела меня наверхъ, по страшно узкой лѣстницѣ, чтобы показать тѣ три комнаты, которыя я желалъ нанять.
   Ты себѣ представить не можешь, что это были за ужасныя каморки. Я доставалъ рукой до потолочныхъ брусьевъ; окна были низенькія, рамы свинцовыя, свѣтъ загораживался скалами, такъ что въ комнаты съ трудомъ проникалъ солнечный лучъ.
   Какое сравненіе съ нашимъ хорошенькимъ, свѣтленькимъ домикомъ, расположеннымъ на склонѣ горы! Да, очень мрачно тутъ было, но дѣлать нечего, приходилось хоть гдѣ-нибудь пріютиться.
   Я попросилъ Катль затопить печку въ главной комнатѣ, что, бы немного просушить ея сырыя стѣны. Сойдя внизъ, я порѣшилъ съ дядей Икелемъ, что займу весь верхній этажъ его дома, два стойла въ конюшнѣ для моихъ коровъ, небольшой сѣнникъ наверху конюшни, съ убѣжищемъ для свиней, уголокъ въ погребѣ для моего картофеля и половину сарая, гдѣ я хотѣлъ помѣстить всю ту мебель, которая не уставится въ комнатахъ, и за все это я обязываюсь платить восемь франковъ въ мѣсяцъ,-- сумму довольно крупную въ такую пору, когда рѣдкій человѣкъ находилъ возможность заработать сантимъ.
   Два-три сосѣда, высокій угольщикъ Штаркъ съ своей женой Софи, корзинщикъ Кофель и Гюло, бывшій контрабандистъ, -- завернули въ трактиръ, чтобы, по обыкновенію, выпить по стаканчику водки. Икель разсказалъ имъ о новыхъ каверзахъ нѣмцевъ и всѣ они возмутились ими. Штаркъ предложилъ, что онъ пріѣдетъ съ своими лошадьми и повозкой, чтобы помочь мнѣ перебраться на квартиру, и я съ благодарностью принялъ его услугу.
   Затѣмъ Штаркъ далъ мнѣ слово явиться непремѣнно до полудня, и я пустился въ обратный путь домой. Повалилъ снѣгъ; ни спереди, ни сзади меня никто не прошелъ по тропинкѣ; въ девять часовъ я топалъ уже ногами въ нашемъ коридорѣ, чтобы отколотить снѣгъ отъ сапогъ.
   Марія-Роза сидѣла въ залѣ. Я ей вкратцѣ сообщилъ, что нанялъ уже квартиру и что бабушку надо приготовить къ немедленному отъѣзду, перетаскать платье и бѣлье изъ шкаповъ въ корзины и разобрать нѣкоторую мебель. Я позвалъ Каласа на помощь и мы тотчасъ-же принялись за дѣло, едва давъ себѣ время позавтракать. По всему дому разносился стукъ молотка: мы слышали, какъ бабушка рыдаетъ въ своей каморочкѣ и какъ Марія-Роза ее уговариваетъ.
   Вотъ все, что осталось у меня въ памяти. Страшно тяжело было слышать стопы бѣдной старушки, ея жалобы на горькую долю, постигшую ее на старости лѣтъ, ея причитыванья, среди которыхъ она звала къ себѣ на помощь своего мужа Брюа, умершаго лѣтъ десять назадъ, и всѣхъ стариковъ, покоящихся на дозенгеймскомъ кладбищѣ. Меня дрожь пробираетъ при одномъ воспоминаніи объ этомъ, а слезы навертываются на глазахъ, когда я подумаю, какъ моя дочь ласково увѣщевала бабушку.
   Молотокъ продолжалъ стучать: вся мебель, маленькое зеркало, что висѣло подлѣ кровати Катерины, моей покойницы жены, портреты дѣда и бабки, нарисованные Рикаромъ, тѣмъ самымъ, который писалъ лучшія городскія вывѣски въ царствованіе Карла X, двѣ кропильницы и старинное распятіе, висѣвшее въ глубинѣ алькова, комодъ Маріи-Розы и большой орѣховый шкапъ, доставшійся намъ отъ прапрадѣда Дюшэна,-- вся эта старая мебель, свидѣтельница жизни нашихъ предковъ и нашей мирной жизни, столько лѣтъ стоявшая на одномъ мѣстѣ, такъ что въ самую темную ночь мы-бы ощупью могли найдти каждую вещь, -- все это сдвигалось и снималось съ мѣста; мы, такъ-сказать, своими собственными руками разрушали свое существованіе.
   А Раго бѣгаетъ взадъ и впередъ, удивляясь, зачѣмъ подняли такую возню, а Каласъ спрашиваетъ меня: "Да что-жь мы такое сдѣлали, что намъ приходится спасаться, точно ворамъ?.." Затѣмъ... я ужь и не помню, что было дальше, Жоржъ! Мнѣ хотѣлось-бы лучше все забыть и вовсе не начинать разсказывать эту исторію.
   Но, если разъ я ужь началъ говорить, такъ пойдемъ дальше.
   То-ли еще впереди!
   Когда пріѣхалъ высокій Штаркъ и навалили мебель на его повозку, пришлось сказать бабушкѣ, чтобы она выходила изъ своей каморки. Лишь только она увидѣла все это разоренье, какъ ударится лицомъ объ землю да завопитъ:
   -- Фредерикъ!.. Фредерикъ!.. убейте меня!.. но не увозите отсюда!.. Дайте мнѣ лечь подъ снѣгомъ въ нашемъ садикѣ.
   Вотъ тогда-то, Жоржъ, мнѣ отъ души самому хотѣлось умереть... У меня кровь застыла въ жилахъ. А теперь, четыре года спустя, я рѣшительно не съумѣю тебѣ объяснить, какъ мы взвалили бабушку на повозку, между соломенниками и матрацами, подъ цѣлой тучей снѣжныхъ хлопьевъ, падавшихъ съ неба.
   

ГЛАВА XX.

   Снѣгъ не переставалъ идти съ самаго утра и его выпало пропасть. Громадная телѣга подвигалась медленно; Штаркъ тащилъ своихъ клячъ подъ уздцы, ругаясь и стегая ихъ кнутомъ; Каласъ гналъ впереди коровъ и свиней: Раго помогалъ ему; Maрія-Роза и я шли сзади, понуривъ головы: а за спиной у насъ, нашъ домикъ, покрытый весь снѣгомъ, исчезалъ мало-помалу за елями...
   Намъ оставалось забрать на слѣдующій день только сѣно, солому и картофель; вотъ почему, уходя, я заперъ дверь дома на ключъ и сунулъ его себѣ въ карманъ.
   Поздно ночью мы добрались, наконецъ, до дома Икеля. Я снялъ съ повозки бабушку и отнесъ ее, какъ ребенка, на рукахъ въ верхнюю комнату, гдѣ Катль развела яркій огонь. Марія-Роза и Катль поцѣловались; онѣ вмѣстѣ ходили въ школу, вмѣстѣ причащались въ Фельсбергѣ. Катль плакала, но Марія-Роза, блѣдная, какъ полотно, не говорила ни слова. Онѣ поднялись наверхъ; пока Штаркъ съ Каласомъ и двумя-тремя сосѣдями перетаскивали мебель въ сарай, я вошелъ въ общую залу погрѣться немного у печки и выпить стаканъ вина, потому-что выбился совсѣмъ изъ силъ.
   Ничего не могло быть печальнѣе первой ночи, проведенной нами въ Грауфталѣ: сквозной вѣтеръ съ чердака дулъ въ нашей конурѣ; печка дымила; бабушка кашляла, лежа въ постели: Марія-Роза, несмотря на холодъ, вставала нѣсколько разъ, чтобы дать ей напиться; маленькія окна дребезжали при каждомь порывѣ вѣтра, обсыпавшаго снѣгомъ весь нашъ полъ.
   О, да! много мы натерпѣлись въ эту первую ночь!
   -- Здѣсь невозможно жить!.. говорилъ я себѣ,-- мы всѣ перемремъ недѣли въ двѣ; непремѣнно надо отправиться куда-нибудь подальше... Но куда идти?.. Въ какую сторону сунуться?
   Всѣ эльзасскія и лотарингскія деревни кишѣли нѣмцами; дороги были покрыты пушками и обозами; каждый баракъ, каждая конюшня были переполнены людьми и лошадьми.
   Отъ этихъ мыслей голова у меня кружилась; я жалѣлъ, что не свернулъ себѣ шеи, сходя съ лѣстницы моего лѣсничьяго домика, и жалѣлъ, что того-же не случилось съ бабушкой и съ моей дочерью.
   Къ счастью, на слѣдующій день, рано утромъ, явился Жанъ Мерленъ. Онъ отнесъ нашъ отвѣтъ къ оберъ-ферстеру, перевезъ все свое добро въ Фельсбергъ и старушка Маргредель, его мать, уже спокойно сидѣла подлѣ огонька у дяди Даніэля.
   Обо всемъ этомъ онъ разсказывалъ намъ съ веселымъ видомъ, поцѣловавъ прежде Марію-Розу и пожелавъ добраго утра бабушкѣ.
   Одинъ спокойный видъ его уже значительно ободрилъ меня; а когда я сталъ жаловаться на холодъ, дымъ и дурно проведенную ночь, онъ сказалъ:
   -- Я ожидалъ этого, капралъ, вотъ почему и поторопился придти къ вамъ. Въ ваши годы куда какъ тяжело разставаться съ старыми привычками и жить среди чужихъ людей: поневолѣ руки опускаются. Въ подобныхъ обстоятельствахъ не слѣдуетъ давать воли мрачнымъ мыслямъ. Возьмите ключъ отъ моего казеннаго домика и тетрадь со счетами; реэстръ деревьевъ у васъ, печать для клеймъ также; знаете-ли, что-бы я сдѣлалъ на вашемъ мѣстѣ? Я-бы тотчасъ-же отнесъ ихъ нашему инспектору, тѣмъ болѣе, что цорнштадскій оберъ-ферстеръ можетъ, пожалуй, потребовать ихъ отъ васъ и принудить ему отдать. Но если эти вещи будутъ у г. Лароша, къ вамъ никто не посмѣетъ привязаться. Пока вы туда ходите, Марія-Роза вымоетъ окна и полъ; Каласъ съѣздитъ вмѣстѣ со Штаркомъ за вашими дровами, фуражемъ и картофелемъ, а я берусь разставить мебель и устроить все, какъ слѣдуетъ.
   Онъ говорилъ такъ логично, что я послѣдовалъ его совѣту. Мы спустились въ общую залу, гдѣ я, противъ своего обыкновенія, выпилъ въ компаніи съ нимъ добрый стаканъ водки; затѣмъ, спрятавъ отчеты за пазуху и сунувъ печать для клеймъ въ карманъ, я, съ палкой въ рукѣ, ушелъ.
   Это было мое послѣднее путешествіе по дѣламъ службы.
   Фромюльскій прудъ покрылся льдомъ; находившіеся внизу пильный заводъ и мельница не работали. Со вчерашняго дня никто не проходилъ этой тропинкой; все кругомъ было пусто и мертво. Во весь путь, продолжавшійся около трехъ часовъ, я не встрѣтилъ ни души.
   Тутъ мнѣ припомнились и дымъ угольныхъ ямъ, и стукъ топоровъ дровосѣковъ въ лѣсахъ,-- вся эта дѣятельная, веселая прежняя жизнь съ заработками, доставлявшими пропитаніе самымъ бѣднымъ деревушкамъ, и я мысленно говорилъ себѣ, что слѣдовало-бы покарать всѣхъ этихъ людей, которые рѣшились нарушить мирный порядокъ и недостойно присвоить себѣ плоды чужихъ трудовъ.
   По временамъ, вдали, среди всеобщаго безмолвія, мимо меня проносился ястребъ, распластавъ свои широкія крылья, подогнувъ когти подъ брюхомъ и испуская рѣзкій побѣдный крикъ:
   Въ десять часовъ я уже взбирался по откосу старинной крѣпости, покинутой съ самаго начала войны; затѣмъ, спустившись въ улицу городка, я подошелъ къ дому г. инспектора. Но дверь изъ сѣней въ канцелярію, налѣво, была заперта; я тщетно звонилъ, пробовалъ отворить ее, никто не отвѣтилъ. Я хотѣлъ уже уйдти, чтобы справиться у одного сосѣда, что сталось съ г. Ларошемъ, не вынужденъ-ли онъ былъ уѣхать,-- какъ вдругъ дверь наверху отворилась и самъ г. инспекторъ въ халатѣ показался на лѣстницѣ.
   

ГЛАВА XXI.

   -- Кто тутъ? спросилъ г. Ларошъ, не сразу узнавъ меня подъ войлочной шляпой съ широкими полями.
   -- Это я, г. инспекторъ, отвѣчалъ я.
   -- А-а! вы, дядя Фредерикъ! воскликнулъ онъ, обрадовавшись.-- Входите! Моя семья уѣхала, я живу одинъ; обѣды и завтраки мнѣ носятъ изъ трактира "Виноградная кисть". Ступайте-же скорѣе!
   Мы вошли въ небольшую чистенькую комнатку въ первомъ этажѣ; яркій огонь трещалъ въ печкѣ.
   -- Садитесь, дядя Фредерикъ, сказалъ онъ, пододвигая мнѣ кресло, а самъ садясь къ столу, покрытому книгами.
   Мы сѣли и принялись толковать объ нашихъ дѣлахъ.
   -- Я очень доволенъ, сказалъ онъ,-- что всѣ наши полѣсовщики, за исключеніемъ бѣднаго Геппа, отца шестерыхъ дѣтей,-- исполнили свой долгъ; это чрезвычайно меня утѣшило. Что касается васъ, дядя Фредерикъ, и Жана Мерлена, вашего будущаго зятя, я никогда въ васъ обоихъ не сомнѣвался.
   Затѣмъ онъ освѣдомился о нашемъ положеніи и, получивъ отъ меня отчеты и клеймо, спряталъ ихъ въ шкапъ, сказавъ, что всѣ подобныя бумаги уже отосланы и что эти отправятся вслѣдъ за ними. Онъ спросилъ, не нуждаемся-ли мы. Я отвѣчалъ, что у меня осталось 300 фр., которые я скопилъ съ намѣреніемъ купить часть луга, примыкавшаго къ нашему плодовому саду, и что этой суммы мнѣ пока вполнѣ достаточно.
   -- Тѣмъ лучше, дядя Фредерикъ, сказалъ онъ.-- Вы знаете, что мой кошелокъ открытъ для васъ; въ немъ въ настоящее время немного, да при томъ каждый изъ насъ долженъ приберечь кой-что на случай, такъ-какъ одному Богу извѣстно, сколько еще времени можетъ продлиться эта война, но если вамъ нужно пособіе...
   Я его снова поблагодарилъ.
   Мы бесѣдовали, какъ настоящіе друзья. Онъ даже предложилъ мнѣ взять сигару, но я отказался. Тогда онъ спросилъ, не со мною-ли моя трубка и предложилъ мнѣ закурить ее. Я тебѣ все это разсказываю, чтобы показать, что за славный человѣкъ былъ нашъ инспекторъ.
   Потомъ онъ сталъ говорить о томъ, что дѣла наши плохи, что всѣ наши главныя силы сдались; что всѣ наши офицеры, маршалы, генералы и даже простые капралы, попали, такимъ образомъ, въ руки непріятеля -- вещь небывалая въ исторіи Франціи и вообще какой-бы то ни было націи; что это ему крайне прискорбно, даже приводитъ его въ негодованіе. У него и у меня навернулись слезы на глазахъ.
   Немного погодя онъ прибавилъ, что Парижъ крѣпко держится, что парижское населеніе торжественно доказываетъ, какъ много у него мужества и какъ сильна любовь къ отечеству; что въ сторонѣ Орлеана образовалась новая, громадная, надежная армія, преимущественно изъ новобранцевъ, на которую возлагаютъ большія надежды; что послѣ Седана объявлено низложеніе бонапартистской имперіи; что новое правительство имѣло мужество взять на себя бремя всѣхъ бѣдствій, причиненныхъ не имъ, тогда-какъ люди, вовлекшіе насъ въ войну, удалились за-границу. Онъ сообщилъ мнѣ, что человѣкъ весьма энергическій, Гамбета, членъ временного правительства, сталъ во главѣ движенія; что онъ дѣлаетъ призывъ ко всѣмъ французамъ, могущимъ владѣть оружіемъ, безъ различія убѣжденій, и что если кампанія продлится еще нѣсколько мѣсяцевъ, то нѣмцамъ не выдержать; что всѣ отцы семействъ у пахъ завербованы, земледѣліе, торговля, промышленность остановились, ихъ земли останутся невспаханными и незасѣянными и что женщины, дѣти, вся масса населенія должна будетъ погибнуть голодной смертію.
   Мы видѣли, впослѣдствіи, Жоржъ, что все это была правда; письма, находимыя у солдатъ ландвера, свидѣтельствовали о бѣдственномъ положеніи Германіи.
   Все, слышанное мною отъ г. Лароша, пробудило во мнѣ надежду. Онъ далъ слово, при первой возможности, выхлопотать мнѣ отставку, и я ушелъ отъ него въ часъ, вполнѣ успокоенный.
   Онъ пожалъ мнѣ руку и, стоя на порогѣ двери, крикнулъ:
   -- Ну, прощайте, дядя Фредерикъ. Для насъ еще настанутъ красные дни.
   Уходя отъ него, я точно, переродился и не спѣша дошелъ до Грауфталя, гдѣ меня ожидалъ пріятный сюрпризъ.
   

ГЛАВА XXII.

   Жанъ Мерленъ все привелъ въ порядокъ. Щели въ стѣнахъ нашихъ каморокъ, въ дверяхъ и въ окопныхъ рамахъ были задѣланы; полъ вымытъ, мебель разставлена, картины и зеркало повѣшены, по возможности въ томъ-же порядкѣ, какъ въ нашемъ лѣсномъ домикѣ. На дворѣ было очень холодно; печь, которую Жанъ обложилъ и вычистилъ графитомъ, пылала точно горнъ; бабушка, сидя около нея въ своемъ старинномъ креслѣ, слушала трескъ огня и любовалась яркимъ свѣтомъ, освѣщавшимъ всю нашу комнату. Марія-Роза радовалась, видя, что я доволенъ. Жанъ Мерлепъ, покуривая свою короткую трубку, смотрѣлъ на меня прищурясь, точно хотѣлъ сказать:
   -- Ну, дядя Фредерикъ, какъ вы находите теперь свою комнату? Надѣюсь, что не пожалуетесь на холодъ? Посмотрите, какъ все чисто, просто блеститъ, въ какомъ порядкѣ все разставлено! Это мы съ Маріей-Розой все устроили!
   А я оглядѣлся кругомъ, да и говорю имъ:
   -- Ладно!.. и бабушкѣ теперь тепло... Вижу, что мы можемъ здѣсь прожить... Хорошія вы у меня дѣти!
   Это имъ очень понравилось.
   Накрыли на столъ. Марія-Роза изготовила, намъ очень вкусный супъ изъ капусты съ саломъ; нѣмцы забрали все свѣжее мясо, такъ поневолѣ пришлось довольствоваться копченымъ; къ счастью, у насъ было вдоволь картофелю, капусты и рѣпы; они составляли главный нашъ запасъ.
   Въ этотъ вечеръ мы поужинали всей семьей; во время ѣды я разсказалъ въ подробности все, что слышалъ отъ г. инспектора. Это были первыя точныя свѣденія наши о Франціи, поэтому ты можешь себѣ представить, съ какимъ вниманіемъ меня слушали. Глаза Жана такъ и горѣли, когда я заговорилъ о предстоящихъ сраженіяхъ около Луары.
   -- Ага! сказалъ онъ,-- недаромъ французовъ называютъ воинственнымъ народовъ! Вонъ они какъ защищаются!..
   Я не выдержалъ и крикнулъ съ восторгомъ:
   -- Еще-бы! надѣюсь! Г. инспекторъ говоритъ, что если такъ продолжится еще нѣсколько мѣсяцевъ, то жутко будетъ нѣмцамъ.
   Жанъ покрутилъ усы и, какъ кажется, хотѣлъ что-то сказать; но, посмотрѣвъ на Марію-Розу, которая, по обыкновенію, слушала насъ съ очень серьезнымъ видомъ, онъ опять принялся ѣсть, замѣтивъ только:
   -- Ну, да все равно; а ужь очень вы меня утѣшили, дядя Фредерикъ. Хорошія вѣсти вы принесли!
   Въ восемь часовъ онъ ушелъ, давъ слово придти завтра или послѣзавтра, и мы легли спать совершенно спокойные.
   Какъ первая ночь, проведенная нами на повосельи была непріятна и холодна, такъ хороша была вторая; мы спали сномъ праведныхъ, несмотря на бурю, свирѣпствовавшую на дворѣ.
   Отчаяніе мое прошло; я видѣлъ, что намъ можно будетъ прожить въ Грауфталѣ до окончанія войны.
   Поселясь въ грауфтальскихъ скалахъ, я надѣялся, что нѣмцы оставятъ насъ въ покоѣ. Да и какое могло быть у нихъ дѣло до насъ? Мы предоставили имъ все, жили въ бѣдной деревушкѣ среди лѣсовъ; очень рѣдко они заходили въ этотъ уголокъ, до того бѣдный, что въ немъ едва можно было собрать нѣсколько охапокъ сѣна или соломы. Положеніе наше, повидимому, устроилось очень хорошо и мы разсчитывали, что не будемъ болѣе имѣть съ ними никакихъ сношеній.
   Къ несчастью, человѣкъ часто ошибается въ своихъ разсчетахъ.
   Вскорѣ разнесся слухъ, что Донадье, длинный Кернъ и другіе полѣсовщики перебрались черезъ Вогезскія горы и дерутся противъ нѣмцевъ около Бельфора; у меня тотчасъ-же мелькнула въ головѣ мысль, что Жанъ также, пожалуй, захочетъ уйдти. Я надѣялся, что Маріи-Розѣ удастся его удержать, однако не былъ въ этомъ увѣренъ. Это опасеніе не покидало меня.
   Каждое утро, пока моя дочь хозяйничала, а бабушка перебирала четки, я спускался внизъ, въ большую залу, чтобы выкурить трубку табаку вмѣстѣ съ дядей Икелемъ. Кофель, Штаркъ и другіе заходили выпить обычный стаканъ водки; мы толковали о домовыхъ обыскахъ, о запрещеніи звонить въ колокола, о появленіи нѣмецкихъ школьныхъ учителей, присланныхъ на мѣсто нашихъ, о реквизиціяхъ разнаго рода, увеличивавшихся ежедневно, и т. под. Длинный Штаркъ, человѣкъ очень набожный, ходившій къ обѣднѣ каждое воскресеніе, кричалъ, что нѣмцамъ будетъ плохо на томъ свѣтѣ за всѣ обиды, которыя они намъ причиняютъ.
   Такого рода разговоры помогали намъ коротать время.
   Однажды Гюло привелъ къ намъ своего внука Жана-Батиста, высокаго парня лѣтъ шестнадцати, въ полотняныхъ панталонахъ и курткѣ, ходившаго лѣтомъ и зимой въ деревянныхъ башмакахъ на босую ногу; волосы его висѣли длинными желтыми прядями по обѣимъ сторонамъ лица, на его худой спинѣ болтался мѣшокъ для контрабанды. Усѣвшись подлѣ огня, малый принялся намъ разсказывать, что въ окрестностяхъ Саарбрюкена и Ландау ландверцы во всѣхъ кабакахъ ругательски ругаютъ бѣшеныхъ французовъ за продолженіе войны и за всѣ битвы, которыя были послѣ Седана; что пришло извѣстіе, будто около Орлеана, подъ Куломье, произошло сраженіе, въ которомъ нѣмцы разбиты и бѣгутъ, и что армія Фридриха-Карла спѣшитъ къ нимъ на выручку. Затѣмъ Гюло намъ передалъ, будто вся наша молодежь собирается присоединиться къ французской арміи, что нѣмецкіе гауптманы накладываютъ 50 фр. ежедневной пени на родителей тѣхъ молодыхъ людей, которые убѣгаютъ изъ края, но что это не помѣшаетъ ему, Жану-Батисту, по примѣру товарищей, идти спасать отечество.
   Только-что онъ кончилъ говорить, какъ я бросился наверхъ, чтобы передать эти добрыя вѣсти Маріи-Розѣ. Я ее встрѣтилъ на площадкѣ лѣстницы; она шла внизъ, въ прачечную, и вовсе, повидимому, не удивилась моимъ словамъ.
   -- Да... да... отецъ, сказала она,-- я была увѣрена, что этимъ кончится; надо непремѣнно, чтобы всѣ приняли участіе въ войнѣ, чтобы всѣ годные къ службѣ мужчины шли сражаться. Тогда только мы прогонимъ нѣмцевъ.
   Ея спокойствіе меня удивило, потому-что она, вѣроятно, также какъ и я, не разъ думала, что Жанъ, человѣкъ смѣлый, не останется дома въ такую пору и рано или поздно хватитъ въ армію, несмотря на обѣщаніе жениться.
   Размышляя такимъ образомъ, я вошелъ въ свою комнату, а она продолжала спускаться по лѣстницѣ; двѣ минуты спустя послышались шаги Жана Мерлепа, подымавшагося ко мнѣ.
   Онъ вошелъ очень спокойно, снялъ свою войлочную шляпу съ широкими полями и сказалъ мнѣ веселымъ тономъ;
   -- Добраго утра, дядя Фредерикъ. Вы одни?
   -- Да, Жанъ; Марія-Роза ушла сейчасъ въ прачечную, а бабушка еще не вставала съ постели.
   -- Ну, ладно, продолжалъ онъ, ставя свою палку за дверь.
   По лицу его я догадался, что у него есть что-то на унѣ. Онъ принялся ходить взадъ и впередъ, опустивъ голову, потомъ вдругъ остановился и произнесъ:
   -- Слышали вы, что происходитъ подъ Орлеаномъ? Вы знаете, что начался отливъ нѣмцевъ и что созываются охотники. А? что вы объ этомъ думаете?
   Я покраснѣлъ до ушей и отвѣчалъ въ нѣкоторомъ смущеніи:
   -- Да, конечно, это удобно для тѣхъ, кто живетъ по ту сторону Луары; по намъ пришлось-бы далеко тащиться; къ томуже нѣмцы задержали-бы насъ на дорогѣ; они стерегутъ всѣ пути, даже всѣ тропинки.
   -- Эхъ! возразилъ онъ:-- ихъ считаютъ гораздо хитрѣе, чѣмъ они есть. Я готовъ побиться объ закладъ, что подъ самымъ ихъ носомъ перейду Вогезскія горы. Прошли-же длинный Кернъ и Донадье и многіе другіе.
   Я сейчасъ-же смекнулъ, что онъ собирается уйти и что дѣло это онъ уже порѣшилъ въ своемъ умѣ; я былъ просто ошеломленъ, потому-что уйди онъ -- и Богъ знаетъ, состоялась-ли-бы свадьба; я вспомнить не могъ равнодушно о Маріи-Розѣ.
   -- Такъ-то это такъ, сказалъ я, -- но надо и о старикахъ подумать, Ліанъ! Что скажетъ ваша матушка, добрая Маргредель, если вы покинете ее въ такую минуту?
   -- Мать моя вѣрная француженка, отвѣчалъ онъ.-- Мы объ этомъ ужь говорили съ нею, капралъ; она соглашается.
   У меня и руки опустились': я не зналъ, что ему отвѣтить, и только минуту спустя сказалъ:
   -- А Марія-Роза?.. Вы не думали о Маріи-Розѣ? Но вы помолвлены съ нею... она передо" Богомъ ваша жена!..
   -- Марія-Роза также согласна, отвѣчалъ онъ.-- Намъ нужно только услышать ваше "да", тогда все уладится. Въ послѣдній разъ, когда я здѣсь былъ и вы ушли внизъ курить трубку, я откровенно разсказалъ Маріи-Розѣ все дѣло, объяснилъ ей, что полѣсовщику безъ мѣста, да притомъ старому солдату, слѣдуетъ непремѣнно быть на полѣ битвы; она поняла и согласилась.
   Я не выдержалъ и крикнулъ: "Нѣтъ, это невозможно!" Затѣмъ отворилъ окно и сталъ звать:
   -- Марія-Роза!.. Марія-Роза!.. Иди наверхъ... Жанъ здѣсь.
   Она развѣшивала бѣлье въ сараѣ; бросивъ тотчасъ-же дѣло, она пришла къ дамъ.
   -- Марія-Роза, говорю я,-- правда-ли, что ты соглашаешься отпустить Жана Мерлена драться съ нѣмцами около Орлеана, по ту сторону Парижа? Правда-ли это? Говори прямо.
   Она поблѣднѣла, а глаза ея засвѣтились:
   -- Да, говоритъ, -- это его долгъ... онъ обязанъ идти! Мы не хотимъ сдѣлаться нѣмцами; за что-же только другіе будутъ сражаться за насъ... слѣдуетъ намъ быть мужественными... надо защищать свою родину.
   Много еще она говорила въ этомъ-же родѣ; я смотрѣлъ на нее съ гордостью и думалъ:
   "Какая честная у меня дѣвочка!.. Нѣтъ, я еще не зналъ ее до сихъ поръ... Это кровная дочь старыхъ Брюа!.. Старики точно воскресли и заговорили устами дѣтей! Они требуютъ, чтобы дѣти защищали кладбище, гдѣ покоятся ихъ кости!"
   Я всталъ, блѣдный, какъ полотно, и раскрылъ объятія.
   -- Обнимите меня, сказалъ я, -- обнимите! Вы правы. Да, дѣйствительно, теперь долгъ каждаго француза сражаться. О! если-бы я могъ сбросить десять лѣтъ съ костей долой, я-бы отправился вмѣстѣ съ вами, Жанъ, и мы сдѣлались-бы братьями по оружію!
   И мы трое крѣпко обнялись.
   

ГЛАВА XXIII.

   Я плакалъ; я гордился, что у меня такая мужественная, честная дочь, и невольно поднялъ высоко голову. Рѣшеніе Жана и Маріи-Розы казалось мнѣ теперь очень естественнымъ.
   Но въ эту минуту мы услышали, что бабушка ощупью, держась объ стѣну, пробирается къ намъ изъ сосѣдней комнаты; я сдѣлалъ знакъ дѣтямъ, чтобы они замолчали, и когда старушка вошла, сказалъ ей:
   -- Бабушка, нашего Жана г. инспекторъ посылаетъ въ Нанси; онъ тамъ пробудетъ нѣсколько времени.
   -- Вотъ какъ! сказала старушка.-- А тамъ не опасно?
   -- Нѣтъ, бабушка, ему даютъ порученіе насчетъ лѣсныхъ отчетовъ; это не касается войны.
   -- Ну, тѣмъ лучше! сказала она.-- Сколько ужь безъ того народу погибло!.. Надо радоваться, что мы далеко!
   Затѣмъ, опустившись въ кресло, она, по-обыкновенію, начала молиться.
   Теперь, Жоржъ, что мнѣ еще разсказать тебѣ о тѣхъ событіяхъ, отъ которыхъ при одномъ воспоминаніи разрывается сердце?
   Жанъ Мерленъ провелъ весь этотъ день съ нами. Марія-Роза изготовила такой хорошій обѣдъ, какой только было возможно при нашемъ бѣдственномъ положеніи; желая доставить удовольствіе своему милому, она надѣла свой лучшій чепчикъ и повязала на шею шелковую голубую косынку.
   Я точно гляжу на нее, какъ она сидитъ за столомъ рядомъ съ бабушкой, противъ жениха, и улыбается. Я точно слышу, какъ Жанъ разсказываетъ разныя добрыя вѣсти изъ Орлеана и говоритъ, что на войнѣ не всегда, везетъ одной и той-же сторонѣ.
   Послѣ обѣда, пока бабушка дремала въ своемъ креслѣ, дѣти усѣлись рядомъ подлѣ маленькаго окошечка, взялись за руки и, не спуская другъ съ друга глазъ, начали разговаривать вполголоса, то грустно, то весело, какъ это всегда бываетъ съ влюбленными.
   Я уходилъ, возвращался, курилъ трубку за трубкой и все думалъ о будущемъ. Снизу до насъ доносился говоръ изъ кабака; при воспоминаніи объ опасности, которая можетъ угрожать Жану, о взысканіяхъ, которымъ нѣмцы подвергаютъ за присоединеніе здѣшнихъ жителей къ французской арміи, мнѣ ужь почудилось, что внизу стучатъ чьи-то толстые сапоги и бряцаютъ сабли. Я бѣгу внизъ, заглядываю въ залу, гдѣ дымъ стоитъ столбомъ, и потомъ возвращаюсь наверхъ, нѣсколько успокоенный, говорю самъ себѣ, что робѣть не слѣдуетъ, что иногда пробираются благополучно даже черезъ непріятельскую цѣпь, и что энергическіе люди всегда найдутъ средство увернуться.
   Такимъ образомъ прошло все послѣобѣда.
   Когда-же мы поужинали и минута разставанья стала приближаться, мною овладѣла страшная тоска и непонятная, странная робость.
   -- Ступайте спать, ночь ужь наступила, сказалъ я бабушкѣ.
   Но она, нѣсколько тугая на ухо, не слышала моихъ словъ и продолжала читать про себя молитвы, а мы смотрѣли другъ на друга молча, знаками передавая свои мысли. Наконецъ, старушка поднялась и, опираясь обѣими руками о ручки кресла, тихо проговорила:
   -- Покойной ночи, дѣти. Жанъ, подойдите сюда, я васъ поцѣлую. Не довѣряйте нѣмцамъ!.. Берегите себя... да хранитъ васъ Господь!
   Они обнялись. Жанъ видимо былъ взволнованъ; когда дверь за бабушкой затворилась, на колокольнѣ пробило восемь часовъ; на дворѣ стемнѣло.
   -- Марія-Роза, говорилъ онъ,-- настала минута разлуки!.. Луна взошла и освѣщаетъ тропинку, до которой я пойду въ Дононъ.
   Они обнялись и долго стояли такъ, не говоря ни слова, потому-что внизу слышался говоръ, крики; насъ могли подслушать, надо было соблюдать осторожность.
   Ты не знаешь, Жоржъ, да я и желаю, чтобы ты никогда не узналъ, что испытываетъ отецъ въ подобныя минуты.
   Наконецъ, они разстались. Жанъ взялся за палку; Марія-Роза, блѣдная, какъ смерть, по твердая, проговорила: "Прощай, Жанъ!" А онъ не отвѣтилъ ни слова и быстро вышелъ, такъ тяжело дыша, какъ-будто задыхался.
   Я послѣдовалъ за нимъ.
   Мы вмѣстѣ спустились no узкой, темной лѣстницѣ, и на порогѣ двери, освѣщенной слабыми лучами луны, закрытой облаками, снова обнялись.
   -- Не нужно-ли тебѣ чего? спросилъ я, сунувъ себѣ, на всякій случай, въ карманъ 50 франковъ.
   -- Нѣтъ, сказалъ онъ,-- у меня все есть, что нужно!
   Мы жали другъ другу руки, не имѣя силъ разстаться и оторвать глазъ другъ отъ друга.
   Я чувствовалъ, что у меня все лицо подергиваетъ.
   -- Полноте, батюшка, сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ,-- не падайте духомъ... мы вѣдь мужчины!
   Съ этими словами онъ поспѣшно удалился.
   Я смотрѣлъ, какъ его фигура исчезала во тьмѣ, и благословлялъ его всѣмъ сердцемъ. Мнѣ показалось, что на поворотѣ тропинки, ведущей къ скаламъ, онъ обернулся и махнулъ мнѣ своей шляпой; но я въ этомъ не увѣренъ.
   Когда я вернулся домой, то нашелъ, что Марія-Роза сидитъ на стулѣ передъ открытымъ окномъ и плачетъ навзрыдъ, закрывъ лицо руками. Бодрость не оставляла бѣдную дѣвочку до послѣдней минуты, но теперь она уже была не въ силахъ болѣе совладать съ собой.
   Я ничего ей не сказалъ, поставилъ лампу на столъ и ушелъ въ свою комнату.
   Все это происходило въ ноябрѣ 1870 г. Впереди насъ ожидали еще большія скорби.
   

ГЛАВА XXIV.

   Послѣ того, впродолженіи нѣсколькихъ дней, все было спокойно.
   Изъ Орлеана до насъ не доходило никакихъ вѣстей. Отъ времени до времени городская пушка палила, ей отвѣчалъ непріятель или изъ Катръ-Вана, или изъ Вехема, затѣмъ опять все умолкало.
   Начались дожди; холодные, продолжительные ливни гнали талый снѣгъ въ рѣку, вышедшую изъ береговъ. Мы сидѣли, пріютившись у огонька, думали объ отсутствующихъ, о войнѣ, о маршахъ я контръ-маршахъ. Жандармы Бисмарка-Болена часто проѣзжали мимо насъ, закутавшись въ шинели, съ которыхъ лила вода. Безмолвіе кругомъ и неизвѣстность просто давили насъ. Марія-Роза хозяйничала молча; иногда она старалась принять веселый видъ, когда, бывало, замѣтитъ, что а черезчуръ грустенъ; но, судя по ея блѣдности, я догадывался, что она сильно страдаетъ.
   Случалось также, что бабушка, совершенно для насъ неожиданно, заговоритъ сама о Жанѣ и начнетъ спрашивать, что о немъ слышно. Ей обыкновенно отвѣчали уклончиво и старушка, по безпамятству, не распространялась объ этомъ болѣе; она довольствовалась всякимъ отвѣтомъ и задумчиво твердила:
   -- Ну, ладно!.. Ладно!
   Заботы о дневномъ существованіи, будничныя хлопоты, возня со скотомъ, съ хозяйствомъ,-- все это помогало намъ тянуть время.
   Бѣднякъ Каласъ, не находя у насъ болѣе работы, принялся за контрабанду между Фальсбургомъ и его окрестностями, и рисковалъ ежедневно жизнію для того, чтобы перенести нѣсколько фунтовъ табаку или другой какой-нибудь мелочи на гласисъ крѣпости; въ то время разнесся слухъ, что онъ убитъ нѣмецкимъ часовымъ; Раго убѣжалъ вслѣдъ за нимъ. Вѣроятно, они оба давно уже покоятся гдѣ-нибудь въ углу лѣса или на какомъ-нибудь пригоркѣ.
   Однажды утромъ мы сидѣли съ дядей Икелелъ вдвоемъ внизу, въ общей залѣ; онъ и говоритъ мнѣ:
   -- Фредерикъ, вѣдь всѣ знаютъ, что Жанъ Мерленъ, вашъ будущій зять, поступилъ въ армію. Берегитесь, нѣмцы могутъ вамъ отплатить за это!
   Его слова такъ ошеломили меня, что я помолчалъ съ минуту и потомъ уже отвѣтилъ ему:
   -- Полноте, дядя Икель! У Жана есть свои дѣла въ окрестностяхъ Дозенгейма; онъ пошелъ собирать старые долги; въ настоящую минуту деньги нужны.
   -- Ба! вамъ нечего отъ меня секретничать, возразилъ онъ,-- я старинный другъ всѣхъ Брюа и вашъ. Вотъ уже нѣсколько дней, какъ Мерленъ не приходитъ сюда; значитъ, онъ перебрался черезъ горы, и хорошо сдѣлалъ; онъ молодецъ; но предатели есть у насъ, на васъ донесли, будьте осторожны.
   Это предостереженіе меня встревожило; полагая, что недурно было-бы предупредить также старуху Маргредель и дядю Даніэля, я позавтракалъ и, не сказавъ ничего Маріи-Розѣ, взялъ палку да и маршъ въ Фельсбергъ.
   Дождь пересталъ. Зимнее солнце ярко освѣщало лѣсъ, и это зрѣлище, при выходѣ изъ нашей темной лощины, меня оживило. Такъ-какъ тропинка у подошвы горы проходила мимо бывшаго моего лѣсничьяго домика, то я вскорѣ увидѣлъ издали знакомую мнѣ старую крышу и растрогался. Во мнѣ проснулись всѣ воспоминанія; мнѣ вздумалось пойти посмотрѣть поближе на домикъ и, вскарабкавшись на выступъ фундамента, заглянуть внутрь его. Я полагалъ, что у меня на душѣ легче будетъ, если я опять увижу тѣ комнаты, гдѣ мои старики померли и гдѣ дѣти мои родились на свѣтъ. У меня все внутри трепетало и я шелъ скорымъ шагомъ, какъ вдругъ, не доходя маленькаго мостика съ двумя скатами, между ивами, покрытыми инеемъ, я остановился, какъ вкопанный.
   Нѣмецкій лѣсовщикъ въ валеной зеленой шляпѣ съ тремя пѣтушиными перьями, на бекрень, съ фарфоровой трубкой, длинный чубукъ которой дымился между его бѣлокурыми усами, сидѣлъ у открытаго окна, скрестивъ руки, и спокойно курилъ, съ такимъ довольнымъ, счастливымъ видомъ, точно онъ находился въ своемъ собственномъ гнѣздѣ. Онъ съ улыбкой любовался на двухъ пухленькихъ, бѣлокурыхъ дѣтей, игравшихъ передъ крыльцемъ, а сзади него, нагнувшись немного впередъ, стояла толстая женщина съ румяными щеками и весело кричала:
   -- Вильгельмъ! Карлъ! идите сюда, бутерброды готовы.
   У меня вся кровь закипѣла въ жилахъ.
   Очень горько мнѣ было видѣть чужія лица въ прадѣдовскомъ домѣ, гдѣ я жилъ до старости лѣтъ и откуда былъ выгнанъ, не совершивъ никакого преступленія. Только потому, что другіе сдѣлались господами, тебя выкидываютъ вонъ! Это ужасно!..
   Полѣсовщикъ поднялъ голову; я побоялся, чтобы онъ меня не увидѣлъ, и спрятался. Да, я спрятался за ивами и, согнувшись какъ какой-нибудь злодѣй, проскользнулъ далѣе на тропинку. Я краснѣлъ при мысли, что этотъ человѣкъ можетъ замѣтить, что бывшій хозяинъ засталъ его въ своемъ домѣ, въ своей комнатѣ, передъ своимъ очагомъ! Я спрятался, потому-что онъ могъ поднять на смѣхъ выгнаннаго эльзасца. Но за то съ этого дня незнакомое мнѣ прежде чувство ненависти прокралось въ мое сердце: да, я сталъ ненавидѣть нѣмцевъ!
   Убитый грустью, опустивъ голову, я пробрался оттуда вересками въ Фельсбергъ.
   Бѣдное селеніе, потонувшее въ навозѣ и грязи и выдержавшее нѣсколько реквизицій, имѣло такой-же грустный видъ, какъ и я; на улицѣ не было видно ни души. Подойдя къ зданію школы, я взялся за ручку двери и убѣдился, что она заперта; началъ прислушиваться: ни шуму, ни дѣтскаго говора... Заглянулъ въ окно -- прописи по-прежнему висятъ на стѣнахъ, но школьныя лавки пусты.
   Такъ-какъ дверь въ коридоръ также была заперта, то я закинулъ голову назадъ, чтобы взглянуть на окна перваго этажа, и крикнулъ: "Дядя Даніэль!" Нѣсколько минутъ спустя въ домѣ Маргредель, примыкавшемъ къ школѣ, отворилась дверь и на порогѣ ея появился дядя Даніэль -- маленькій, вертлявый человѣкъ, въ шерстяной, вязаной фуфайкѣ, съ чернымъ бумажнымъ колпакомъ на затылкѣ, и спросилъ:
   -- Кто тамъ?
   Я обернулся.
   -- Э! да это капралъ Фредерикъ! воскликнулъ онъ.-- Войдите!
   -- Развѣ вы ужь не въ школѣ живете? спросилъ я.
   -- Нѣтъ; школа закрыта два дня тому назадъ, отвѣчалъ онъ грустно.
   Войдя въ главную комнату стариннаго домика, я увидѣлъ, что Маргредель сидитъ на скамейкѣ передъ небольшой чугунной печкой, въ которой варился картофель въ котлѣ.
   

ГЛАВА XXV.

   Честное и, по обыкновенію, улыбающееся лицо Маргредель не измѣнилось.
   -- Ахъ, дядя Фредерикъ, воскликнула она, -- у насъ ужь нѣтъ больше, какъ, бывало, прежде, комнаты для друзей наверху... Нѣмцы отовсюду насъ гонятъ... скоро не будешь знать, куда пріютиться!.. Но, все равно, садитесь, и если вамъ не претитъ, поѣдимъ вмѣстѣ картофелю.
   У меня сердце ныло, глядя на спокойствіе и мужество этой женщины, вынужденной жить въ такой трущобѣ и въ такой нищетѣ. Я отъ волненія не могъ даже говорить.
   -- Здоровы-ли Марія-Роза и бабушка? спросила у меня Маргредель.
   -- Слава-богу, здоровы, отвѣчалъ я,-- но мы всѣ очень безпокоимся за Жана. Нѣмцамъ извѣстно, что онъ ушелъ, и дядя Икель предупредилъ меня, чтобы мы были осторожны; вотъ я и пришелъ сообщить вамъ объ этомъ.
   -- Да ну ихъ, этихъ нѣмцевъ! сказала она, презрительно вздернувъ плечами.-- Не такъ они хитры, какъ мы думаемъ. Жанъ давнымъ-давно перешелъ горы; если-бы они его задержали, мы-бы ужь знали объ этомъ; они сами не замедлили-бы объявить намъ, потирая руки, такое извѣстіе; но онъ прошелъ... онъ у меня молодецъ!..
   Старуха засмѣялась, оскаливъ свой беззубый ротъ.
   -- Онъ раздѣлается по-своему съ тѣми, кто попадется ему подъ руку... Я увѣрена, что онъ теперь въ рядахъ нашихъ волонтеровъ... тамъ такъ и гремятъ ружейные и пушечные выстрѣлы!
   Бѣдная женщина, какъ всегда, видѣла все въ розовомъ свѣтѣ, и я подумалъ:
   "Вотъ счастье-то имѣть такой хорошій характеръ!"
   Дядя Даніэль, ходившій все время взадъ и впередъ по комнатѣ, замѣтилъ:
   -- Оли и школу мою потому закрыли, что Жанъ ушелъ. Придраться ко мнѣ они ни къ чему не могли, такъ вотъ безъ всякихъ объясненій взяли да и закрыли школу; а намъ дали только время вытаскать вонъ нашу мебель, да при этомъ все косились на насъ и кричали: Schwint!.. Schwint (скорѣе)!..
   -- Да, горячилась Маргредель,-- они большіе лицемѣры; они дѣлаютъ вамъ гадости, не предупредивъ даже заранѣе. Утромъ они вамъ улыбаются, садятся, какъ добрые люди, передъ вашей печкой, ласкаютъ со слезами на глазахъ вашихъ дѣтей, а потомъ вдругъ схватываютъ васъ за воротъ и безъ пощады выталкиваютъ за дверь. Охъ ужь эти мнѣ нѣмцы! знаемъ мы теперь, что это за народъ!.. Но не вѣкъ-же имъ чваниться... Погодите!.. погодите немного! Господь справедливъ! Наши вернутся дэмой и Жапъ вмѣстѣ съ ними придетъ!.. Увидите, дядя Фредерикъ!.. Мы возвратимся въ лѣсничій домикъ и справимъ тамъ свадьбу!.. Попомните мое слово. На Господа нужно только надѣяться... Мы теперь терпимъ за свои грѣхи... Но Господь, видя наше покаяніе, все опять поставитъ на прежній ладъ. Иначе быть не можетъ... Онъ избралъ нѣмцевъ, чтобы образумить насъ. Но придетъ и ихъ чередъ, мы также къ нимъ вторгнемся, какъ они къ вамъ... Увидятъ они тогда, каково терпѣть нашествіе непріятеля. Берегитесь... берегитесь... каждому своя очередь!..
   Она говорила это съ такой увѣренностью, что я самъ увлекся и думалъ:
   "Очень можетъ быть, что она говоритъ правду... Конечно, рано или поздно, поправимся и мы... Эльзасъ снова отойдетъ къ Франціи... вѣдь между ними всѣми нѣтъ никакой прочной связи... Выиграй мы только одно большое сраженіе -- и начнется между ними кутерьма... баварцы, гессенцы, виртембергцы, саксонцы, гановерцы -- всѣ пойдутъ врознь... наше дѣло само собой я устроится".
   Но покамѣстъ наше положеніе было куда какъ горько!
   Маргредель говорила, что у нея ржи и картофелю хватить до окончанія войны и что съ прибавкой соли на нѣсколько су она съ братомъ могутъ еще просуществовать.
   Дядя Даніэль сидѣлъ задумавшись.
   Наконецъ, узнавъ, въ какомъ положеніи дѣла въ Фельсбергѣ, я, въ 11 часовъ, распростился съ своими старыми друзьями и пожелалъ имъ всего лучшаго.
   Чтобы миновать лѣсничій домъ, я спустился съ грауфтальской горы черезъ пихтовыя заросли по скаламъ, пологая себѣ палкой въ слишкомъ крутыхъ мѣстахъ.
   Пройдя двѣ трети дороги, я встрѣтилъ старика Руппа, неисправимаго лѣсного вора, въ полинялой короткой блузѣ, въ бумажномъ галстукѣ, обвитомъ въ видѣ жгута вокругъ его худой шеи, и съ топорикомъ въ рукахъ.
   Онъ косилъ направо и налѣво все, что ни попадалось ему на глаза: тутъ отхватилъ толстый сукъ, тамъ повалилъ молодую ель; такимъ образомъ онъ успѣлъ уже сложить на тропинкѣ препорядочную вязанку дровъ.
   -- Дядя Руппъ, крикнулъ я ему:-- вы, видно, не боитесь нѣмецкихъ лѣсныхъ сторожей?
   Онъ захохоталъ, утирая носъ рукой и вытягивая подбородокъ.
   -- Ахъ, капралъ! возразилъ онъ весело, -- этотъ народецъ боится сунуть носъ въ лѣсъ поодиночкѣ... Другое дѣло, если они идутъ цѣлыми полками, съ пушками впереди, съ уланами по бокамъ,-- словомъ, когда ихъ приходится десять на одного нашего, да и тогда еще они охотнѣе держатся большихъ дорогъ... Храбрецы, нечего сказать! шкуру свою сильно берегутъ!.. хе! хе! хе!..
   Я самъ засмѣялся.
   Но страшный сюрпризъ ждалъ меня далѣе, у спуска со скалъ.
   Въ ту самую минуту, какъ я выходилъ изъ лѣсу и среди вереска передъ моими глазами открылись соломенныя крыши деревушки. я замѣтилъ, что въ одномъ переулкѣ, передъ сараемъ дяди Икеля, сверкаютъ каски; вглядѣвшись попристальнѣе, я увидѣлъ, что цѣлая толпа мужчинъ и женщинъ въ лохмотьяхъ окружаютъ солдатъ; Икель, стоя на порогѣ трактира, говоритъ что-то, за нимъ Марія-Роза у дверей конюшни, а у окна бабушка подняла вверхъ руки, какъ-бы призывая небо на помощь.
   

ГЛАВА XXVI.

   Понятно, что я опрометью кинулся впередъ по кустарникамъ, догадавшись, что тамъ происходитъ что-то очень серьезное; для сокращенія пути я взялъ переулкомъ стараго монастыря и вышелъ изъ-за конюшни въ то самое мгновеніе, когда кто-то тащилъ оттуда за рога нашихъ двухъ коровъ.
   Это былъ дорожный надзиратель изъ Вокберга, по прозванію Туба,-- коренастый, небольшого роста малый съ черной бородой; разсказывали, будто его двѣ красавицы-дочери см самаго начала осады находятся въ услуженіи у прускаго гауптмана.
   Увидавъ, что этотъ негодяй уводить мой скотъ, я закричалъ;
   -- Эй ты, воръ, что ты тамъ дѣлаешь? Оставь сейчасъ-же моихъ коровъ, а не то я тебѣ всѣ ребра переломаю!
   На крикъ мой въ переулокъ двинулись: сержантъ съ своимъ взводомъ солдатъ съ примкнутыми штыками, Икель, Марія-Роза и даже сама бабушка, едва волоча ноги и опираясь руками объ стѣну.
   Марія-Роза начала кричать:
   -- Отецъ, отецъ, нашихъ коровъ уводятъ!
   Бабушка жалобно вторила:
   -- Боже мой! чѣмъ мы жить будемъ? Эти коровы наше единственное имущество, наше послѣднее достояніе!
   Сухой, длинный сержантъ, затянутый въ мундиръ, съ саблей на боку, услыхавъ восклицаніе Икеля: "Да вотъ и самъ хозяинъ!.. коровы ему принадлежатъ!" повернулъ въ мою сторону голову, какъ-будто она была у него на стержнѣ, и поглядѣлъ на меня черезъ плечо. Съ очками подъ каской, съ рыжими усами и съ крючковатымъ носомъ, онъ быль двѣ капли воды похожъ на сову, когда та ворочаетъ одну голову, не шевеля тѣломъ. Скверная физіономія!
   Толпа нахлынула въ переулокъ и сержантъ крикнулъ:
   -- Назадъ! Капралъ, очистись мѣсто! а вы тамъ, смотрите, при малѣйшемъ сопротивленіи велю стрѣлять!
   Шлепанье деревянныхъ башмаковъ по грязи, крики и рыданія старухи-бабушки придавали этому зрѣлищу что-то ужасное.
   -- Эти коровы мнѣ нравятся, сказалъ дорожный надзиратель сержанту;-- я ихъ беру и мы можемъ теперь уйдти.
   -- Да развѣ онѣ твои? спросилъ я въ негодованіи, сжимая рукой палку.
   -- Это до меня не касается, возразилъ онъ тономъ настоящаго грабителя.-- Ивѣ дано право выбрать лучшихъ коровъ въ округѣ, взамѣнъ тѣхъ, которыхъ фальсбургскіе бездѣльники утащили у меня во время послѣдней вылазки... Я выбралъ этихъ... Онѣ швейцарскія, а я всегда былъ охотникъ до швейцарскихъ коровъ.
   -- А кто тебѣ далъ право выбирать? воскликнулъ я.-- Кто можетъ тебѣ отдать чужую собственность?
   -- Кто? Гауптманъ, мой другъ гауптманъ! отвѣчалъ онъ, приподнимая край шляпы съ лицемѣрнымъ видомъ.
   Въ толпѣ раздался смѣхъ:
   -- Гауптманъ, видно, человѣкъ щедрый, послышался чей-то голосъ:-- онъ хорошо награждаетъ своихъ угодниковъ.
   Я не помнилъ себя отъ негодованія; когда сержантъ скомандовалъ своему взводу: "маршъ!" а Туба съ крикомъ: "гэй!" доволокъ моихъ бѣдныхъ коровъ за рога, я едва не кинулся на него, какъ бѣшеный волкъ;но Марія-Роза схватила меня за руки и шопотомъ, испуганно начала уговаривать:
   -- Отецъ, остановись, они тебя убьютъ... Подумай о бабушкѣ.
   Я весь дрожалъ, зубы у меня стучали, въ глазахъ мелькали искры; но мысль оставить мою дочь беззащитною, одинокою на бѣломъ свѣтѣ въ эту бѣдственную эпоху, сдѣлаться причиной голодной смерти старухи-тещи, эта мысль дала мнѣ силу побороть мое бѣшенство, и я только крикнулъ Туба:
   -- Ступай, каналья, владѣй краденымъ у меня добромъ, только смотри, не попадайся мнѣ никогда въ лѣсу!
   Сержантъ и солдаты притворились, будто ничего не слышатъ, а предатель, негодяй Туба съ хохотомъ замѣтилъ:
   -- Сержантъ, эти коровы стоятъ моихъ; долго мы искали, за то ужь добыли себѣ да славу!
   Они, видишь-ли, обѣгали всѣ деревни, обшарили всѣ конюшни, а обрушилась бѣда на насъ несчастныхъ.
   Марія-Роза, видя, что уводятъ нашихъ милыхъ коровушекъ, вырощенныхъ и выхоленныхъ нами въ лѣсничьемъ домикѣ, не могла удержать своихъ слезъ, а бабушка, закинувъ обѣ руки на свою сѣдую голову, причитывала:
   -- Ну, теперь мы пропали!.. Загубили они насъ совсѣмъ... Господи, да что-жь мы такое сдѣлали, что на насъ сыплются всѣ эти несчастія!
   Я поддерживалъ ее подъ руку, уговаривая уйдти въ домъ, но она продолжала:
   -- Фредерикъ, дайте вы мнѣ еще хоть минуточку поглядѣть на нашихъ бѣдныхъ коровушекъ... Милая ты моя бѣляночка... Милая ты моя, красавица... не увижу я васъ болѣе!..
   Сердце разрывалось, смотря на нее; народъ убѣжалъ въ разныя стороны, стараясь не оборачиваться на рыдающую старуху. Вотъ до какой степени тяжело видѣть подобнаго рода беззаконія!
   Однако, пришлось намъ вернуться въ наши убогія каморки и горевать тамъ однимъ; пришлось придумывать средства для существованія, такъ-какъ у насъ отнято было послѣднее имущество.
   Ты знаешь, Жоржъ, что значить корова для нашего брата-крестьянина: съ коровой въ стойлѣ у тебя есть и молоко, и масло, и сыръ, все необходимое для жизни; одна корова -- это довольство, двѣ -- почти богатство. До сихъ поръ у насъ отъ нихъ всегда оставался скопъ на продажу и мы выгадывали нѣсколько су, а теперь приходилось самимъ покупать масло и молоко и притомъ въ такое голодное время, когда непріятель кормился на нашъ счетъ. О! какая ужасная пора!.. Наши потомки не въ состояніи будутъ и представить себѣ ничего подобнаго!
   

ГЛАВА XXVII.

   У насъ оставалось на лицо пять или шесть тысячъ фунтовъ сѣна и картофель.
   Икель, принимавшій живое участіе въ нашихъ горестяхъ, сказалъ мнѣ:
   -- Послушайте, капралъ, то, что я вамъ предсказалъ, сбывается. Нѣмцы до смерти на васъ злы за то, что вы отказались поступить къ нимъ на службу и что вашъ нареченный зять присоединился къ французской арміи... Они-бы рады были не только васъ выгнать отсюда, но совсѣмъ со свѣту сжить; но какъ имъ хочется разыграть роль великодушныхъ, правосудныхъ людей, то они васъ оберутъ до послѣдней нитки, чтобы вынудить уйдти отсюда "добровольно", какъ они выражаются. Послушайтесь меня, сбудьте поскорѣе весь свой фуражъ, потому-что не сегодня, такъ завтра они снова явятся сюда и все отберутъ, на томъ основаніи, что у кого нѣтъ коровъ, тому нѣтъ надобности и въ сѣнѣ. Только вы, ради Бога, не разсказывайте, что я вамъ далъ этотъ совѣтъ!
   И самъ понималъ, что онъ говоритъ правду, и потому на слѣдующій-же день мой сѣновалъ опустѣлъ: Гаспаръ, Дидрихъ. Гюно, Жанъ Аданъ, длинный Штаркъ, всѣ сосѣди явились вечеромъ и растаскали въ связкахъ весь мой фуражъ, а я такимъ образомъ набралъ себѣ нѣсколько франковъ про запасъ. Штаркъ уступилъ мнѣ одну изъ своихъ козъ; теперь, по крайней мѣрѣ, бабушка имѣла чашку молока утромъ и вечеромъ, что поддерживало ея существованіе; но бѣдная старушка все-таки страшно ослабѣла послѣ перенесенныхъ ею потрясеній; она вся дрожала, какъ листъ, и не сходила съ постели: находясь въ постоянномъ забытьѣ, она, бывало, то бормочетъ молитвы, то говоритъ о своемъ мужѣ Брюа, о дѣдушкѣ Дюшенѣ, обо всѣхъ старикахъ, которые приходили ей на память. Марія-Роза цѣлые дни просиживала у ея кровати и пряла, а ночью долго не ложилась, прислушиваясь къ ея прерывистому дыханью и стонамъ.
   Я, сидя одинъ въ сосѣдней комнатѣ, у занесеннаго снѣгомъ окна, съ потухшей трубкой во рту, и размышляя о всѣхъ несправедливостяхъ, которыя повторялись каждую недѣлю, -- я начиналъ терять надежду! Да, грустно подумать, но натерпѣвшись столько горя, я невольно говорилъ себѣ, что между людьми есть своего рода бараны, гуси, индѣйки, предназначенные на съѣденье волкамъ, лисицамъ и ястребамъ.
   Вѣсти изнутри Франціи приходили все дурныя.
   Взводъ нѣмцевъ, явившихся изъ Вехема для реквизиціи моего сѣна, нашелъ сѣновалъ пустымъ; это ихъ взбѣсило; спрашиваютъ у меня, куда дѣлся фуражъ, я отвѣчаю: коровы дорожнаго надзирателя его съѣли.
   Затѣмъ эти горланы зашли въ трактиръ и стали тамъ разсказывать, что французовъ поколотили, что тысячи ихъ труповъ остались на полѣ битвы, что ихъ отбросили отъ Орлеана и погонятъ далѣе, причемъ они хохотали и бахвалились. Мы не вѣрили и четвертой долѣ изъ того, что они говорили, однако, ихъ веселый видъ и наглый тонъ, съ которыми они отзывались о нашихъ генералахъ, полеводѣ заставляли насъ думать, что. пожалуй, они не все лгали.
   А объ Жанѣ не было ни слуху, ни духу!.. Что съ нимъ сталось?.. Этотъ вопросъ сильно меня смущалъ. Я, конечно, ни напоминалъ объ немъ Маріи-Розѣ, но ея блѣдность показывала, что та-же мысль преслѣдуетъ и ее.
   Стоялъ декабрь. Съ нѣкоторыхъ поръ фальсбургская пушка что-то умолкла; носился слухъ, будто по ночамъ на крѣпостномъ валу мелькаютъ огни; мы спрашивали другъ друга, что это должно означать. Впослѣдствіи мы узнали, что тамъ сожигали порохъ, ломали оружіе, клепали пушки, потому-что жизненные припасы приходили къ концу, почему оказывалось необходимымъ сдать крѣпость.
   Это несчастіе совершилось 13 декабря, послѣ шести бомбардировокъ и 120 дней осады. Половина города была разрушена: во время одной бомбардировки, 14 августа, 8,500 бомбъ разгромили нѣсколько улицъ. Наши несчастные новобранцы, наскоро завербованные въ солдаты изъ окрестныхъ деревень и собранные въ крѣпость во время страшныхъ жаровъ въ однихъ блузахъ и башмакахъ въ босую ногу, выдержали эту суровую зиму въ стѣнахъ крѣпости, а потомъ были уведены среди зимы, какъ военноплѣнные, одни въ Раштадтъ, другіе въ Пруссію.
   При этомъ извѣстіи отчаяніе распространилось вездѣ. Пока фальсбургская пушка палила, въ насъ поддерживалась надежда; мы по временамъ твердили: "Франція еще говоритъ!.." и невольно поднимали голова; но когда: пушка умолкла, мы убѣдились, что у насъ водворились нѣмцы, что намъ слѣдуетъ притаиться, чтобы не навлечь на себя ихъ гнѣва.
   Съ этого дня, Жоржъ, нашему горю не было болѣе мѣры.
   Къ довершенію бѣдствій, болѣзнь бабушки усилилась. Разъ утромъ я вхожу къ ней въ комнату, а Марія-Роза мнѣ и шепчетъ:
   -- Отецъ, бабушкѣ-то вѣдь очень плохо... она совсѣмъ не спитъ... она задыхается!.. Не мѣшало-бы сходить за докторомъ.
   -- Правда твоя, дитя мое, отвѣчалъ я:-- мы, кажется, слишкомъ долго откладывали.
   Несмотря на то, что мнѣ страхъ какъ тяжело было видѣть древнія стѣны нашей крѣпости во власти непріятеля, я рѣшился идти въ Фальсбургъ за докторомъ.
   Въ этотъ день погода стояла туманная, на улицахъ была слякоть. Я шелъ, опустя голову, по окраинѣ дороги и чувствовалъ въ головѣ ужасную пустоту; черныя думы меня преслѣдовали впродолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ нашего унизительнаго положенія; я до того былъ убитъ, что отдалъ-бы жизнь свою даромъ.
   Когда, по выходѣ изъ лѣса, я остановился на бигельбергской площадкѣ и въ трехъ километрахъ отъ себя увидѣлъ маленькій городокъ, точно подавленный сѣрымъ небомъ, съ обгорѣлыми домами, разрушенной церковью, срытыми валами, то все прошлое разомъ пронеслось въ моемъ воображеніи и я, облокотись на палку, задумался.
   Сколько разъ втеченіи 25 лѣтъ я хаживалъ сюда въ воскресные и въ праздничные дни съ моей покойной женой и дочерью помолиться у обѣдни или поглазѣть на ярмарочные бараки, а не то повидаться съ старыми товарищами; какъ я былъ тогда счастливъ. веселъ, воображая, что все такъ пойдетъ до окончанія вѣка! Мнѣ такъ живо представились мои исчезнувшія радости, мои умершіе друзья, приглашавшіе насъ, бывало, зайдти къ нимъ въ маленькіе садики и подошвы гласиса, чтобы поподчивать смородиной или поднести букетъ цвѣтовъ! Сколько воспоминаній пронеслось передо мной!..
   -- О! какъ, это время далеко! воскликнулъ я.-- Кто-бы тогда могъ подумать, что мы, французы, дойдемъ до такого положенія, а мы, эльзасцы, согнемъ спину передъ нѣмцами!..
   У меня въ глазахъ помутилось и я отправился далѣе, утѣшая себя мысленно, подобно всѣмъ несчастнымъ, разсужденіями такого рода:
   -- Ба! Жизнь коротка... Скоро, Фредерикъ, все это забудется, и потому мужайся, тебѣ недолго придется страдать.
   Мнѣ послышались веселые звуки трубы нашихъ солдатъ; но когда я увидалъ, что въ воротахъ крѣпости стоитъ прусскій пикетъ въ высокихъ сапогахъ, а ихъ часовой, съ ружьемъ на плечѣ, въ каскѣ на затылкѣ, расхаживаетъ гусинымъ шагомъ передъ караульней, то сейчасъ-же понялъ, что ошибся.
   Мой старый пріятель Тома, городской таможенный приставъ, подалъ мнѣ знакъ зайдти къ нему. Мы начали толковать о нашихъ бѣдствіяхъ; замѣтивъ, что я смотрю на проходившую черезъ мостъ роту пруссаковъ, вытянутыхъ въ струнку и вѣрно отбивающихъ тактъ ногами, онъ сказалъ мнѣ:
   -- Не глядите на нихъ, Фредерикъ; они въ восторгъ, когда на нихъ смотрятъ: они воображаютъ, что ими любуются.
   Я сейчасъ-же отвернулся и, отдохнувъ немного, вошелъ въ городъ.
   

ГЛАВА XXVIII.

   Нужно-ли тебѣ описывать страшное разореніе бѣднаго Фальсбурга, этой въ былыя времена чистенькой крѣпости съ правильно выстроенными домиками, съ плацъ-парадомъ, имѣвшимъ такой веселый видъ въ дни смотровъ? Описывать-ли разрушенныя теперь зданія, осыпавшіяся одна на другую стѣны, голыя трубы среди развалинъ, кабаки, наполненные нѣмцами, которые пили, ѣли, хохотали, между тѣмъ какъ толпы нашихъ, съ истощенными, испуганными лицами, въ лохмотьяхъ, оборванные робко смотрѣли, какъ незваные гости насыщаются по милости огромнаго жалованья, взятаго изъ нашихъ-же кармановъ? Нѣтъ, у меня сердце надрывается при одномъ воспоминаніи объ этомъ: притомъ всего и по передашь словами.
   Дойдя до плацъ-парада, какъ-разъ противъ церковной башни, еще сохранившейся, но съ растопленными колоколами, я услыхалъ изъ окна ратуши чей-то грубый голосъ:
   -- Heraus!
   Это караульный сержантъ крикнулъ солдатамъ "вонъ", по случаю прибытія дежурнаго по карауламъ. Солдаты выскочили и выстроились во фронтъ. Вылъ ровно полдень.
   Я остановился въ уныніи передъ дверью кафе Вашеронъ. Множество бѣдняковъ безъ крова, безъ работы и безъ хлѣба ходили тутъ взадъ и впередъ, дрожа отъ холода и засунувъ по локоть руки въ карманы. Узнавъ отъ Томэ, что военный госпиталь и училище переполнены больными, я понялъ, что едва-ли найдется врачъ, который согласится отправиться теперь въ Грауфталь къ умирающей бѣдной старухѣ. Тоска и сомнѣніе давили меня; я не впалъ, къ кому обратиться и что предпринять, какъ вдругъ старый нашъ пріятель Жакобъ Бауръ, первый торговецъ форелями въ долинѣ, крикнулъ сзади:
   -- Э! да это никакъ дядя Фредерикъ! Такъ вы еще живы?
   Онъ жалъ мнѣ руку и казался такъ доволенъ встрѣчей со мной, что тронулъ меня.
   -- Да, живъ, отвѣчалъ я;-- по милости Божіей мы уцѣлѣли!.. Право, какъ нынче встрѣтишь кого-нибудь изъ старыхъ знакомыхъ, такъ думаешь, что онъ изъ мертвыхъ воскресъ! Но, къ несчастію, бабушка-то у насъ плоха; въ этой сумятицѣ но знаю, можно-ли найдти доктора.
   Онъ посовѣтовалъ мнѣ обратиться къ доктору Симперлену, который жилъ въ первомъ этажѣ кафе Вашеронъ, говоря, что это человѣкъ ученый, преданный своему дѣлу и добрый французъ, и что онъ, вѣрно, не откажется идти со мной, несмотря на длинный путь и на множество дѣла въ городѣ въ такое горячее время.
   Я поднялся наверхъ; докторъ Симперленъ садился за столъ и обѣщалъ пріѣхать тотчасъ послѣ обѣда.
   Послѣ этого я съ болѣе спокойнымъ духомъ спустился въ общую залу кафе, чтобы въ ожиданіи доктора съѣсть кусокъ хлѣба и выпить стаканъ вина.
   Зала была биткомъ набита ландверомъ: толстые буржуа въ мундирахъ, пивовары, архитекторы, фермеры, банкиры, содержатели гостинницъ -- всѣ явились къ намъ въ край подъ командой прусскихъ начальниковъ.
   У всѣхъ этихъ людей карманы были полны денегъ, и чтобы немного позабыть о непріятностяхъ походной жизни, они уничтожали столько сосисекъ съ кислой капустой, ветчины и салата съ мозгами, сколько, бывало, наши старые служаки уничтожали водки. Одни изъ нихъ пили пиво, другіе шампанское или бургонское, смотря по достаткамъ; ѣли они обѣими руками, разѣвая ротъ до ушей, а носъ уткнувъ въ тарелку; духота стояла такая, что, не имѣя возможности по случаю дождливой погоды отворить окно, я вынужденъ былъ отъ времени до времени выходить на улицу, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ.
   Я сидѣлъ въ углу комнаты съ своимъ стаканомъ вина, глядѣлъ на дымъ, поднимавшійся клубомъ къ потолку, на горничныхъ, бѣгавшихъ съ тарелками и стаканами, думалъ о больной бабушкѣ, о развалинахъ города, только-что мною видѣнныхъ, и слушалъ нѣмцевъ, говорившихъ на непонятномъ для меня языкѣ; а въ это время на другомъ концѣ залы нѣсколько коренныхъ жителей Фальсбурга разсуждали объ основаніи въ ратушѣ конторы вспомоществованія, о дешевой кухнѣ для бѣдныхъ, учреждавшейся въ старыхъ кавалерійскихъ казармахъ, о вознагражденіи убытковъ, обѣщанномъ нѣмцами, на которое, впрочемъ, едва-ли кто осмѣливался разсчитывать.
   Время тянулось очень долго. Мнѣ, наконецъ, надоѣло слушать и я задумался о своемъ семейномъ горѣ, какъ вдругъ въ залѣ раздался громкій, дерзкій голосъ, оторвавшій меня отъ моихъ размышленій; смотрю -- Туба, дорожный надзиратель изъ Вокберга, вмѣшался въ разговоръ фальебургцевъ и, нахально стуча толстымъ кулакомъ по столу, кричитъ:
   -- Вамъ, городскимъ обывателямъ, хорошо толковать теперь о бѣдствіяхъ войны. Вы сидѣли за своими укрѣпленіями и когда летали бомбы, вы прятались въ казематы! У васъ нечего было взять. Тѣ изъ васъ, у которыхъ дома сгорѣли, получатъ вознагражденіе вдвое противъ ихъ стоимости; старую, источенную червями мебель вы замѣните новой, и не одинъ голякъ отроститъ себѣ брюхо послѣ войны и, потирая отъ удовольствія руки, скажетъ: "Меня война сдѣлала добрымъ гражданиномъ; я заплатилъ всѣ свои долги и прослылъ еще храбрымъ воиномъ, потому что въ мой подвалъ попадали бомбы. Я принесу себя въ жертву, останусь въ краѣ и начну задешево скупать имѣнія тѣхъ, которые уйдутъ, на деньги, полученныя мною въ вознагражденіе". Да, для такихъ людей война вещь пріятная; за крѣпкими стѣнами сидѣть безопасно... Но каково было, надо спросить, намъ, бѣднымъ крестьянамъ, которымъ пришлось кормить непріятеля, отводить ему квартиры, поставлять сѣно, солому, ячмень, овесъ, пшеницу и даже скотъ,-- слышите-ли, послѣднее наше достояніе!.. Вотъ хоть у меня, напримѣръ, отняли двухъ коровъ: съ кого мнѣ ихъ теперь требовать?..
   Это было ужь черезчуръ! Меня до такой степени взбѣсила наглость этого мошенника, что я не выдержалъ и крикнулъ ему съ своего мѣста:
   -- Ахъ, ты негодяй, хвастай больше своими страданіями и своимъ образцовымъ поведеніемъ во время нашихъ бѣдствій... Расписывай свои жертвы и прекрасный примѣръ, поданный твоими дочерьми... Разскажи этимъ господамъ, какъ ты бѣгалъ по околодку со взводомъ нѣмцевъ, которые дали тебѣ право выбрать лучшихъ коровъ у жителей долины и горы, взамѣнъ твоихъ одровъ... Ты укралъ у меня такимъ образомъ моихъ славныхъ швейцарскихъ коровъ, да еще недоволенъ. Ты смѣешь еще жаловаться и унижать этихъ честныхъ людей, исполнившихъ свой долгъ!
   Припомнивъ, что этотъ мерзавецъ былъ причиной болѣзни бабушки, я, по мѣрѣ того, какъ говорилъ, все болѣе и болѣе раздражался и, не имѣя силъ сладить съ собой, схватилъ обѣими руками палку и кинулся на него.
   Къ счастію, булочникъ Фиксари, сидѣвшій рядомъ съ негодяемъ, во-время успѣлъ отпарировать мой ударъ стуломъ и крикнулъ мнѣ:
   -- Дядя Фредерикъ, о двухъ, что-ли, вы головахъ?
   Произошло страшное смятеніе; всѣ присутствующіе въ залѣ бросились насъ разнимать. А этотъ разбойникъ, спрятавшись за другихъ, сталъ мнѣ оттуда грозить кулакомъ и кричать:
   -- Старый чортъ! ты мнѣ за это поплатишься... Нѣмцы не захотѣли тебя держать на службѣ... г. оберъ-ферстеръ выгналъ тебя... Ты-бы и радъ былъ остаться на прежнемъ мѣстѣ, по тебя раскусили и заперли тебѣ передъ носомъ дверь... Вотъ ты и злишься... порочишь честныхъ людей; постой-же, постой, ты попомнишь еще меня!..
   Эта наглая ложь выводила меня изъ себя: шестерымъ человѣкамъ пришлось меня удерживать, иначе я добрался-бы до него.
   Кончилось-бы тѣмъ, что я все-бы перековеркалъ, если-бы ландверъ не призвалъ на помощь военный патруль, который проходилъ мимо. Услыхавъ стукъ прикладовъ за дверью и увидавъ въ окно каски, я сѣлъ и все утихло.
   Въ залу вошелъ капралъ; г-жа Вашеронъ подала ему изъ-за прилавка стаканъ вина, а онъ, видя, что шумъ прекратился, обтеръ себѣ усы, взялъ подъ козырекъ и удалился. Туба и я кидали издали другъ на друга свирѣпые взгляды и дрожали. Негодяй понималъ, что его поступокъ разнесется теперь по всему городу, и выходилъ изъ себя.
   А я думалъ: "Попадись ты мнѣ только на дорогѣ, когда пойдешь въ Бигельбергъ; я раздѣлаюсь съ тобой по-своему и отомщу за нашу бѣдную бабушку".
   Вѣроятно, и у него въ головѣ шевелились подобныя-же мысли, потому-что онъ наблюдалъ за мною изподлобья, съ своей скверной усмѣшкой на губахъ. Въ эту минуту на порогѣ залы показался докторъ Симперленъ и сдѣлалъ мнѣ знакъ, что пора идти.
   Я тотчасъ-же расплатился за выпитое мною вино и мы пустились въ Грауфталь.
   

ГЛАВА XXIX.

   Ты знаешь, Жоржъ, какъ дурная погода усиливаетъ нашу грусть. Сверху сыпалась крупа; докторъ Симперленъ и я, мы долго шли молча другъ за другомъ, всячески стараясь обходить лужи, гдѣ можно было завязнуть по колѣна.
   Когда мы прошли Вигельбергъ и вступили на болѣе крѣпкую лѣсную почву, я началъ разсказывать доктору о предложеніяхъ, сдѣланныхъ намъ оберъ-ферстеромъ, и объ отказѣ всѣхъ нашихъ полѣсовщиковъ, за исключеніемъ Жакоба Геппа; о нашемъ переселеніи изъ лѣсничьяго домика въ трактиръ Икеля, что у подошвы скалъ, въ три холодныя каморки, гдѣ бабушка не переставала кашлять втеченіи шести недѣль.
   Онъ выслушалъ меня, понуривъ голову, и, наконецъ, замѣтилъ, что какъ-бы тяжело ни было разставаться съ своимъ домомъ, съ своимъ полемъ, лугомъ, деревьями, собственноручно насаженными, однако, не слѣдуетъ отступать передъ долгомъ; что онъ самъ собирается также уѣхать съ женой и дѣтьми, броситъ практику, дававшую ему средства къ существованію впродолженіи нѣсколькихъ лѣтъ, пожертвуетъ всѣмъ, лишь-бы только не быть вынужденнымъ служить нѣмцамъ.
   Бесѣдуя такимъ образомъ, мы добрались въ третьемъ часу до нашего грауфтальскаго трактира и стали подниматься по узкой лѣстницѣ. Марія-Роза, услыхавъ наши шаги, отворила дверь я поспѣшила подать стулъ доктору.
   Онъ внимательно осмотрѣлъ почернѣвшія балки потолка, крошечныя окна, небольшую печку и сказалъ:
   -- Да, тутъ очень тѣсно и темно для людей, привыкшихъ къ простору.
   Онъ припомнилъ нашъ хорошенькій домикъ въ долинѣ, съ свѣтлыми окнами и бѣлыми стѣнами. Ахъ! времена очень измѣнились! Отдохнувъ минуты двѣ, г. Симперленъ сказалъ:
   -- Ну, пойдемъ, взглянемъ на больную.
   Мы всѣ вмѣстѣ вошли въ маленькую сосѣднюю комнату. Уже стемнѣло, пришлось засвѣтить лампу; докторъ нагнулся къ постели, посмотрѣлъ на больную старушку и сказалъ ей:
   -- Бабушка Анна, я _ проходилъ черезъ Грауфталь и дядя Фредерикъ сдѣлалъ мнѣ знакъ, чтобы я зашелъ сюда; онъ говоритъ, что вы не совсѣмъ хорошо себя чувствуете.
   Бабушка вдругъ проснулась, узнала его и отвѣтила:
   -- А! это вы, г. Симперленъ... Да... да... я страдала и страдаю до сихъ поръ... Дай Богъ, чтобы все скорѣе кончилось!
   Она до того была желта, сморщена, худа, что глядя на нее думалось:
   "Господи, и какъ это можетъ еще держаться наше бренное тѣло въ такомъ положеніи!"
   Ея волосы, бывшіе до этого съ просѣдью, а теперь бѣлые, какъ ленъ, ввалившіяся щеки, сверкающіе, впалые глаза, лобъ, изборожденный морщинами, -- все это дѣлало ее почти неузнаваемой.
   Докторъ началъ ее спрашивать; она очень хорошо отвѣчала на всѣ вопросы. Тогда онъ приложилъ ухо сначала къ ея груди, а потомъ къ спинѣ.
   -- Ну. бабушка, будьте покойны... произнесъ докторъ съ улыбкой: -- болѣзнь ваша совсѣмъ неопасна... Хе-хе-хе! ваша простуда пройдетъ вмѣстѣ съ зимой; вамъ только нужно держать себя въ теплѣ да не хандрить... Богъ дастъ, вы опять вернетесь въ лѣсничій домикъ; обстоятельства, вѣрно, скоро перемѣнятся.
   -- Да, конечно, отвѣтила старушка, глядя на насъ.-- Я тоже надѣюсь, что дѣла понравятся, но года-то мои ужь преклонные.
   -- Э! полноте, вы такъ хорошо сохранились, что не похожи на дряхлую старуху. Причина вашей болѣзни -- сквозной вѣтеръ. Надо избѣгать сквозного вѣтра, мамзель Марія-Роза. Не падайте духомъ, бабушка.
   Слова доктора видимо ободрили больную.
   Когда мы вышли изъ комнаты, я спросилъ у г. Симперлена, какъ онъ находитъ старушку.
   -- Можно говорить откровенно при мамзель Маріѣ-Розѣ? сказалъ онъ.
   -- Конечно, можно, отвѣчалъ я; -- дочь моя ходитъ за больной, такъ ей непремѣнно надо знать все. Если болѣзнь опасна и мы должны будемъ потерять послѣднее дорогое для насъ существо, то лучше заранѣе объ этомъ узнать, чѣмъ испытать такое несчастіе неожиданно.
   -- Такъ я вамъ долженъ сказать, что старушка больна не столько отъ глубокой старости, сколько отъ огорченій, которыя подтачиваютъ ее. У лея есть какое-то горе на сердцѣ, и вотъ причина ея нервнаго кашля. Старайтесь ничѣмъ по тревожить ее, скрывайте отъ нея ваши непріятности... Будьте при ней веселы. Говорите, что у васъ впереди много надеждъ... Улыбайтесь, когда она на васъ смотритъ... Если она начнетъ безпокоиться, увѣряйте ее, что ничего нѣтъ дурного... Не впускайте къ ней постороннихъ, чтобы тѣ не сообщили ей какихъ-нибудь печальныхъ извѣстій. Другихъ лекарствъ я не могу назначить.
   Пока докторъ говорилъ, Марія-Роза, вѣрно отъ испуга, стала покашливать въ руку. Онъ вдругъ замолчалъ и, посмотрѣвъ на нее, спросилъ:
   -- А вы давно такъ кашляете, мамзель Роза?
   -- Нѣтъ, недавно, отвѣчала она, вся покраснѣвъ.
   Тогда онъ взялъ ее за руку, пощупалъ пульсъ и сказалъ:
   -- Вамъ нужно беречь свое здоровье, нужно лечиться; эта квартира вредна. Не бываетъ-ли у васъ лихорадки по вечерамъ?
   -- Нѣтъ, докторъ.
   -- Тѣмъ лучше, но все-таки вамъ слѣдуетъ побольше обращать вниманія на себя и стараться отгонять черныя мысли.
   Съ этими словами онъ взялъ свою шляпу съ моей кровати и палку изъ угла комнаты. Спускаясь съ лѣстницы, онъ сказалъ мнѣ:
   -- Приходите завтра въ городъ и возьмите у аптекаря Рееба маленькую бутылочку съ каплями; давайте ихъ бабушкѣ по три, утромъ и вечеромъ, въ стаканѣ воды; это поможетъ ей противъ удушья; а дочку также берегите; она у васъ сильно измѣнилась; шесть мѣсяцевъ тому назадъ Марія-Роза была свѣжа и здорова, а теперь на нее страшно смотрѣть. Берегите ее!
   -- Господи! мысленно говорилъ я себѣ въ отчаяніи: -- да какъ-же ее уберечь?.. Если-бы я могъ ей отдать мою жизнь, тогда дѣло другое; но какъ сбережешь человѣка, котораго подтачиваютъ страхъ, тоска и горе?..
   Думая это, я готовъ былъ расплакаться, какъ дитя; г. Симперленъ замѣтилъ мое волненіе и, пожавъ мнѣ руку, произнесъ растроганнымъ тономъ:
   -- Дядя Фредерикъ, вѣдь и мы съ вами больны, страшно больны. Сердце у насъ разрывается, каждая мысль убиваетъ насъ; но мы -- мужчины, мы должны быть тверды духомъ.
   Я хотѣлъ-было проводить доктора, ни крайней мѣрѣ, до конца долины, потому-что наступила уже ночь, но онъ воспротивился этому, говоря:
   -- Я знаю дорогу. Вернитесь, дядя Фредерикъ, и старайтесь казаться спокойнымъ въ присутствіи вашей тещи и дочери. Это необходимо.
   Онъ ушелъ, а я поднялся къ себѣ.
   

ГЛАВА XXX.

   Прошло два или три дня.
   Я сходилъ въ городъ къ аптекарю Реебу за лекарствомъ, прописаннымъ г. Симперленомъ: бабушка успокоилась, кашляла меньше; мы говорили ей только о мирѣ, о томъ, что Жанъ Мерленъ скоро вернется, и старушка наша начала понемногу поправляться; но вдругъ однажды утромъ два прусскихъ жандарма завернули въ трактиръ: такъ-какъ этотъ народъ обыкновенно проходилъ мимо, не останавливаясь, то я нѣсколько удивился. Вслѣдъ затѣмъ дочь Икеля поднялась наверхъ и сказала, что меня спрашиваютъ.
   Когда я сошелъ внизъ, то увидѣлъ посреди залы двухъ рослыхъ дѣтинъ въ ботфортахъ; ихъ каски почти касались потолка. Они спросили: не Фредерикомъ-ли меня зовутъ и не служилъ-ли я прежде капраломъ лѣсной стражи въ Томенталѣ? Я отвѣчалъ., что да; тогда одинъ изъ нихъ снялъ съ руки толстую перчатку, порылся въ своей дорожной сумкѣ и подалъ мнѣ письмо, которое я немедленно прочелъ.
   Это былъ приказъ фальсбургскаго коменданта, чтобы я въ 24 часа оставилъ край!
   Ты понимаешь, Жоржъ, какое впечатлѣніе произвела на меня эта бумага! Я поблѣднѣлъ и спросилъ, чѣмъ я могъ навлечь на себя такую страшную кару?
   -- Это до насъ не касается, отвѣчалъ мнѣ одинъ изъ жандармовъ.-- Постарайтесь исполнить приказаніе, иначе примутъ другія мѣры.
   Затѣмъ они опять сѣли на лошадей, а дядя Цвель, оставшись наединѣ со мною и видя, до чего я пораженъ, самъ совершенно растерялся и воскликнулъ:
   -- Скажите, Бога ради, Фредерикъ, что вы такое сдѣлали? Вѣдь вы не какое-нибудь значительное лицо; я полагалъ, что о вашемъ существованіи въ нашей убогой деревушкѣ давнымъ-давно позабыли.
   Я молчалъ; я былъ не въ состояніи ничего сообразить; я думалъ только объ отчаяніи моей несчастной старухи тещи и дочери, когда онѣ узнаютъ объ этомъ новомъ горѣ.
   Впрочемъ, немного погодя я припомнилъ мои неосторожныя выраженія въ кафе Вашеронъ въ день моей ссоры съ Туба; дядя Икель, какъ только услышалъ это, сейчасъ-же рѣшилъ, что Туба сдѣлалъ на меня доносъ, что мнѣ остается одно средство -- бѣжать къ коменданту и умолять его дать небольшую отсрочку, во вниманіе къ опасной болѣзни старухи-тещи, которой за восемьдесятъ лѣтъ и которая непремѣнно умретъ дорогой. Пославъ немедленно за школьнымъ учителемъ, Икель, какъ мэръ общины, далъ мнѣ форменный атестатъ, гдѣ описалъ мои добрыя качества, мою хорошую репутацію, несчастное положеніе моей семьи,-- словомъ, атестовалъ меня какъ нельзя лучше; особенно онъ совѣтовалъ мнѣ зайдти къ г. Симперлену за свидѣтельствомъ о болѣзни бабушки, надѣясь, что такого рода бумага, приложенная къ его атестату. тронетъ коменданта и тотъ согласится подождать, пока старуха будетъ въ состояніи перенести дорогу.
   Въ смущеніи, не видя другого исхода, я сейчасъ-же пустился въ дорогу.
   Ни Марія-Роза, ни бабушка ничего не знали; у меня не достало-бы духу сообщить имъ о новомъ ударѣ, насъ постигшемъ. Я могъ-бы одинъ уйдти подальше отъ нѣмцевъ, которые такъ равнодушно повергали насъ въ бездну несчастій, но разстаться съ моими... о! я не смѣлъ даже и подумать объ этомъ!..
   Около полудня я добрался до Фальсбурга въ невыразимо тревожномъ состояніи духа; всѣ перенесенныя нами до сихъ поръ бѣдствія пронеслись передъ моими глазами.
   Я увидѣлся съ докторомъ; онъ далъ мнѣ свидѣтельство, которымъ удостовѣрялъ, что больная старуха до такой степени слаба и истощена, что не перенесетъ двухчасового пути.
   -- Вотъ сущая истина, сказалъ онъ, подавая мнѣ бумагу.-- Я могъ-бы присовокупить, что вашъ отъѣздъ убьетъ ее, но коменданту до того дѣла нѣтъ, и если его не тронетъ то, что здѣсь написано, то, значитъ, все прочее будетъ совершенно безполезно.
   Я отправился въ комендантскую, которая помѣщалась въ прежнемъ казенномъ домѣ, въ улицѣ Коллежъ. Тяжелѣе всего для меня было униженіе передъ людьми, которыхъ я ненавидѣлъ; я, старый французскій лѣсничій, старый слуга французскаго государства, съ сѣдиной въ головѣ, принужденъ вымаливать милость у жестокаго врага, гордаго своими побѣдами!.. Но ради бабушки, ради вдовы покойнаго Брюа я могъ все перенести!..
   Длинный ординарецъ въ мундирѣ, съ рыжими усищами, заставилъ меня предолго ждать въ сѣняхъ; въ комендантской завтракали и только въ первомъ часу мнѣ велѣли подняться наверхъ. Наверху меня остановилъ другой ординарецъ; наконецъ, получивъ разрѣшеніе войдти въ довольно большую комнату, окнами въ арсенальный садъ, я стукнулъ въ дверь кабинета коменданта; тотъ крикнулъ, чтобы я вошелъ. Я увидѣлъ передъ собой здороваго мужчину съ краснымъ лицомъ, который ходилъ по комнатѣ въ дурномъ расположеніи духа, отдуваясь и напяливая на себя мундиръ. Я передалъ ему почтительнымъ тономъ свое положеніе и вручилъ оба свидѣтельства; онъ бросилъ ихъ на столъ, не взявъ на себя даже труда прочесть.
   -- Все это ни къ чему не поведетъ, сказалъ онъ грубо.-- На васъ указываютъ, какъ на человѣка опаснаго, какъ на заклятаго врага нѣмцевъ. Вы отговорили вашихъ подчиненныхъ поступить къ намъ на службу; вашъ зять отправился въ шайки вольныхъ стрѣлковъ. Вы хвастали въ одномъ трактирѣ, что не приняли предложеній цорнштадтскаго оберъ-ферстера; четвертой доли всего этого достаточно, чтобы заслужить изгнаніе.
   Я заговорилъ о болѣзненномъ состояніи бабушки.
   -- Такъ что-жь? оставьте ее въ постели, отвѣтилъ онъ.-- Приказъ Kreissdirector'а касается только васъ.
   Затѣмъ, но слушая меня болѣе, онъ ушелъ въ слѣдующую комнату, позвалъ лакея я захлопнулъ за собой дверь.
   Я спустился внизъ совершенно разстроенный; послѣдняя надежда лопнула; мнѣ ничего болѣе не оставалось, какъ исполнить приказъ и объявить объ этомъ несчастій дочери и бабушкѣ! Я заранѣе зналъ, какія будутъ послѣдствія. Опустивъ голову, ничего не видя, я вышелъ изъ воротъ крѣпости и перешелъ мостъ. Идя гласисомъ и Вигельбергомъ, а также впродолженіи всего пути лѣсами и долинами, я находился въ какомъ-то безумномъ отчаяніи, говорилъ самъ съ собой, даже кричалъ...
   -- Проклятіе пало на насъ!.. Нѣтъ болѣе состраданія, стыда, угрызеній совѣсти!.. Осталась одна сила. Насъ могутъ теперь всѣхъ уничтожить! Развѣ они думаютъ о томъ, что ихъ жестокое распоряженіе можетъ стоить жизни? Можетъ-ли быть что-нибудь ужаснѣе предложенія сыну покинуть мать на смертномъ одрѣ!..
   Я шелъ, спотыкаясь. Мнѣ казалось, что лѣса, лощины, скалы полны старинныхъ разбойниковъ, тѣхъ Пандуровъ, о которыхъ я слышалъ въ дѣтствѣ; мнѣ казалось, что я слышу, какъ они поютъ вокругъ костровъ, дѣля между собою награбленную добычу; я припомнилъ всѣ ужасы, происходившіе передъ началомъ первой революціи.
   

ГЛАВА XXXI.

   Видъ грауфтальскихъ домовъ заставилъ меня очнуться; я вздрогнулъ при мысли, что настала минута, когда я долженъ объявить моей дочери и бабушкѣ о моемъ изгнаніи изъ страны. Это
   было все равно, что самому произнести смертный приговоръ надъ существами, которыхъ я любилъ больше всего на свѣтѣ. Я укоротилъ шагъ, боясь придти слишкомъ скоро; но миновавъ первые дома, я вдругъ замѣтилъ, что Марія-Роза стоитъ въ темномъ коридорѣ трактира. Лишь только я взглянулъ на нее, какъ догадался, что ей все извѣстно.
   -- Ну, что, отецъ? тихо спросила она съ порога.
   -- Да что, отвѣтилъ я, стараясь казаться спокойнымъ:-- мнѣ надо будетъ уйдти. Но вы, вы можете остаться... вамъ позволено остаться...
   Въ это время я услышалъ, какъ наверху застонала бабушка. Оказалось, что утромъ, передъ самымъ моимъ уходомъ изъ дому, Катль прибѣжала наверхъ и все разсказала моей дочери, а старуха услыхала.
   Новость эта уже успѣла облетѣть всю деревню; около насъ собрались любопытные; тогда я, видя, что дѣло сдѣлано, разсказалъ громогласно, какъ меня принялъ прусскій комендантъ.
   Толпа сосѣдей и сосѣдокъ внимательно слушали, окруживъ меня, но никто не произнесъ ни слова: всѣ боялись подвергнуться такой-же участи.
   Узнавъ мой голосъ, бабушка позвала меня:
   -- Фредерикъ!.. Фредерикъ!..
   Меня въ потъ бросило при этомъ; однако, я побѣжалъ наверхъ, крича:
   -- Иду, бабушка, иду!.. Боже мой! зачѣмъ такъ горевать? Вѣдь это только на-время... я возвращусь!.. Мнѣ не довѣряютъ... конечно, несправедливо, но что-жь дѣлать, бабушка: сила на ихъ сторонѣ!
   -- Ахъ, восклицала она: -- вы уходите, Фредерикъ, бѣдный Жанъ также ушелъ... Я знала, что онъ отправился драться... Я все знала... Я не увижу болѣе ни васъ, ни его...
   -- Отчего, бабушка, отчего? Черезъ нѣсколько недѣль я получу разрѣшеніе вернуться... Жанъ также вернется по окончаніи войны...
   -- Я не увижу васъ! кричала она.
   Ея рыданія все усиливались.
   Нѣсколько человѣкъ любопытныхъ, даже жестокихъ въ своемъ любопытствѣ, поднялись одинъ за другимъ наверхъ и набились биткомъ въ трехъ нашихъ маленькихъ комнатахъ; они сняли свои деревянные башмаки внизу лѣстницы и стояли, едва переводя духъ, изъ желанія все видѣть и все слышать; но когда увидѣли за большими сѣрыми занавѣсками бѣдную больную старуху, которая, рыдая, протягивала ко мнѣ руки,-- всѣ поспѣшили назадъ и убѣжали къ себѣ. Остались только длинный Штаркъ, дядя Икель и его дочь Катль.
   -- Бабушка Анна, говорилъ Икель,-- но мучьте себя горькими мыслями; Фредерикъ правъ... нужно быть благоразумнѣе... Какъ только заключатъ миръ, все придетъ въ прежній порядокъ. Вы дожили до восьмидесяти лѣтъ, а мнѣ скоро будетъ семьдесятъ... Что-жь изъ этого? Я еще не теряю надежды опять увидѣться съ Жаномъ, дядей Фредерикомъ и со всѣми, кто ушелъ отъ насъ...
   -- Ахъ! отвѣчала она:-- я слишкомъ много страдала, -- теперь все кончено!..
   До самаго вечера она не переставала стонать.
   Всегда мужественная Марія-Роза отпирала ящики и укладывала мои вещи, потому что нельзя было терять времени, завтра слѣдовало уходить. Она вытащила мое платье, мои лучшія рубашки, положила ихъ на столъ и спрашивала меня вполголоса, пока бабушка продолжала плакать:
   -- Ты это возьмешь, отецъ? А это?
   -- Дѣлай, какъ знаешь, дитя мое, отвѣчалъ я ей.-- У меня теперь голова не на мѣстѣ. Уложи только мой мундиръ, это главное.
   Икель, зная, что времени терять нельзя, сказалъ, чтобы мы не заботились объ ужинѣ и отужинали-бы съ ними. Мы согласились.
   Въ этотъ вечеръ, Жоржъ, мы поужинали почти молча. Наверху, при бабушкѣ, осталась Катль. Когда всѣ мои пожитки были уложены, мы легли спать пораньше.
   Ты повѣришь, что я не сомкнулъ глазъ. Жалобы бабушки, затѣмъ собственныя размышленія, неизвѣстность, куда я дѣнусь, недостаточное количество денегъ, которыя я бралъ съ собой, оставляя все прочее на содержаніе семьи,-- все это не давало мнѣ заснуть, несмотря на утомленіе. Передумывая, сотни разъ втеченіи этой длинной ночи, куда идти, что дѣлать, въ какую сторону направиться, къ кому обратиться, чтобы заработать свой хлѣбъ, я вспомнилъ о моемъ прежнемъ главномъ надсмотрщикѣ, г. д'Арансѣ,-- отличномъ человѣкѣ, любившемъ меня всегда и даже оказывавшемъ мнѣ покровительство въ то время, когда я, много лѣтъ тому назадъ, находился подъ его начальствомъ; тогда я былъ простымъ полѣсовщикомъ. Я припомнилъ также, что говорили, будто онъ удалился въ Сен-Діэ; я надѣялся, что если, по счастію, застану его въ живыхъ, то онъ приметъ меня хорошо и поможетъ мнѣ. Эта мысль пришла мнѣ въ голову ужь передъ утромъ; я нашелъ, что она хороша, и уснулъ послѣ того часа два.
   Но на разсвѣтѣ я уже былъ на ногахъ. Приближалась страшная минута; бабушка услышала, что я всталъ съ постели, и позвала меня.
   Марія-Роза также проснулась и приготовила завтракъ, а Икель принесъ бутылку вина.
   Одѣвшись, я вошелъ въ комнату бабушки; я старался придать себѣ твердости, хотя зналъ, что не увижусь болѣе съ нею.
   Она казалась спокойнѣе, позвала меня къ себѣ, обняла обѣими руками за шею и сказала:
   -- Сынъ мой... да, ты былъ всегда сыномъ для меня... добрымъ сыномъ... Благословляю тебя, сынъ мой Фредерикъ! Желаю тебѣ счастія, котораго ты вполнѣ заслуживаешь! Но увы! Желанія, также какъ и благословенія бѣдняковъ, не всегда приносятъ пользу!.. Иначе ты-бы не испытывалъ столько горестей, Фредерикъ!..
   Она плакала, и я не могъ удержать своихъ слезъ. Марія-Роза тихонько рыдала, стоя у постели.
   Бабушка не выпускала меня; я ей сказалъ:
   -- Послушайте, бабушка: ваше благословеніе и ваши ласковыя слова доставляютъ мнѣ такое-же удовольствіе, какъ если-бы вы одарили меня всѣми богатствами міра. Я утѣшаю себя надеждой, что мы скоро увидимся.
   -- Можетъ быть, мы увидимся въ другомъ мѣстѣ, отвѣчала она,-- но здѣсь, на землѣ, я прощаюсь съ тобою навсегда... Прощай, Фредерикъ... прощай!..
   Она прижимала меня къ себѣ и цѣловала дрожащими губами; потомъ, освободивъ меня изъ своихъ объятій, она отвернула голову и. продолжая держать меня за руку, тихо повторяла:
   -- Прощай!
   Я вышелъ отъ нея; силы начали измѣнять мнѣ.
   Въ сосѣдней комнатѣ я выпилъ стаканъ вина и положилъ въ карманъ корку хлѣба. Марія-Роза была тутъ-же; я далъ ей знакъ тихонько спуститься за мной внизъ, чтобы до бабушки не донеслись наши рыданія въ минуту разлуки.
   Итакъ, мы молча сошли въ нижнюю залу, гдѣ насъ ожидали дядя Икель съ прочими друзьями: Штаркомъ, который помогалъ мнѣ при выѣздѣ изъ лѣсничьяго дома, съ Гюло и другими хорошими людьми.
   Мы простились; въ коридорѣ я обнялъ Марію-Розу и пожелалъ ей въ глубинѣ души моей всего того, что только можно пожелать дочери, которую любишь болѣе своей жизни и уважаешь за добродѣтель, доброту, мужество. Вслѣдъ за тѣмъ, подхвативъ на палку свой узелъ, я удалился и ни разу не обернулся назадъ.
   

ГЛАВА XXXII.

   Длинна, Жоржъ, дорога изгнанія и трудны первые шаги по ней. Тотъ, кто сказалъ, что отечества не унесешь съ собой на подошвахъ сапогъ, зналъ хорошо, что такое человѣческія страданія.
   А когда оставляешь за собой свое дитя и будто слышишь, какъ вдогонку тебѣ раздается бабушкинъ крикъ: "прощай!" когда подымешься на вершину горы, которая защищала тебя отъ вѣтровъ и закрывала своею тѣнью, и на послѣднемъ поворотѣ тропинки передъ спускомъ обернешься назадъ, взглянешь на свою долину, свой домикъ, свой виноградникъ и подумаешь: "Больше ты не увидишь ихъ!" -- тогда, Жоржъ, невольно представится, что ноги твои приросли къ землѣ, что деревья протягиваютъ къ тебѣ свои объятія, что издали доносится до тебя дѣтскій плачъ, что бабушка именемъ Бога зоветъ тебя назадъ!
   Да, все это я перечувствовалъ на вершинѣ горы Берлингенъ, и до сихъ поръ не могу вспомнить о томъ безъ содроганія.
   И какъ подумаешь, что люди подвергаютъ страданіямъ себѣ подобныхъ!.. Да проститъ имъ Творецъ Всемогущій въ день суда, который, рано или поздно, наступитъ для всѣхъ!..
   Наконецъ, я сдѣлалъ усиліе надъ собой и пошелъ далѣе.
   По мѣрѣ того, какъ я подвигался, отъ меня медленно уходилъ назадъ дорогой моему сердцу край, съ его еловыми лѣсами и пильными заводами. О! какъ я страдалъ и сколько отдаленныхъ воспоминаній прошлаго воскресало въ моемъ умѣ!..
   Погруженный въ мои мечты, полный отчаянія, я приближался къ Шенбургу, какъ вдругъ, при спускѣ со второго откоса горы, на встрѣчу мнѣ, шагахъ въ пятидесяти, вышелъ изъ лѣсу человѣкъ съ ружьемъ на перевязи. Его появленіе вывело меня изъ грустныхъ размышленій и я поднялъ голову. То былъ старый капралъ Геппъ, котораго нѣмцы переманили къ себѣ и который одинъ изъ всѣхъ насъ поступилъ къ нимъ на службу.
   -- Э! произнесъ онъ съ удивленіемъ.-- Да, никакъ это вы, дядя Фредерикъ?
   -- Да, отвѣчалъ я,-- это я.
   -- Куда-же это вы идете въ такую раннюю пору, съ узломъ на спинѣ?
   -- Иду, куда глаза глядятъ... Меня выгнали нѣмцы... надо гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ поискать работы.
   Онъ поблѣднѣлъ. Я на минуту остановился, чтобы перевести духъ.
   -- Какъ! сказалъ онъ:-- васъ выгнали? Въ ваши года? Выгнали стараго лѣсничаго, хорошаго начальника, честнаго человѣка, несдѣлавшаго никому зла?
   -- Да! меня по хотѣли оставить въ этихъ мѣстахъ, дали двадцать четыре часа сроку, вотъ я и ушелъ...
   -- Ну, а Марія-Роза, а бабушка?
   -- Онѣ въ Грауфталѣ, у Икеля. Бабушка при смерти... ее тамъ похоронятъ безъ меня...
   Геппъ опустилъ голову и глаза и пробормоталъ:
   -- Какое несчастіе!.. какое несчастіе!..
   Я вытеръ нотъ съ лица и ничего не отвѣтилъ. Черезъ минуту онъ опять заговорилъ, кашлянувъ слегка и не смотря на меня:
   -- Ахъ! если-бы у меня не было никого, кромѣ жены! Но вѣдь шестеро дѣтей... я имъ отецъ... не могъ-же я допустить, чтобы они умерли съ голоду!.. Вы кой-что скопили, а у меня не оставалось и сантима...
   Тогда, видя, что этотъ человѣкъ, занимающій мѣсто капрала нѣмецкой лѣсной стражи, какъ-будто извиняется передо мной, несчастнымъ изгнанникомъ, я не нашелся, что ему отвѣтить, и проговорилъ только:
   -- Боже мой!.. что-жь дѣлать? У каждаго свое бремя... Однако, до свиданія.
   Ему хотѣлось пожать мнѣ руку, но я отвернулся и ушелъ, думая про себя:
   "Этотъ еще несчастнѣе тебя, Фредерикъ; горе его безмѣрно: онъ продалъ свою совѣсть непріятелю за кусокъ черстваго хлѣба. Ты, по крайней мѣрѣ, можешь смѣло взглянуть въ глаза всему свѣту; ты" можешь, несмотря на свою бѣдность, сказать: я честно исполнилъ свой долгъ!-- а онъ не смѣетъ даже посмотрѣть на своего стараго товарища, краснѣетъ, опускаетъ голову!.."
   Поразмысливъ объ этомъ, я нѣсколько ободрился и нашелъ, что поступилъ, какъ повелѣвала мнѣ совѣсть. Это немного утѣшило меня. Что дѣлать? Человѣкъ всегда остается доволенъ, даже и въ томъ случаѣ, если изъ двухъ золъ выберетъ меньшее.
   Вскорѣ эти мысли изгладились изъ моей головы и ихъ мѣсто заняли другія.
   Надо тебѣ сказать, что во всѣхъ деревняхъ и во всѣхъ самыхъ бѣдныхъ деревушкахъ, чрезъ которыя я проходилъ, жители принимали меня хорошо; они знали, что я изгнанъ за любовь къ Франціи; женщины, стоя у порога своихъ домовъ съ дѣтьми на рукахъ, говорили мнѣ съ чувствомъ:
   -- Да сохранитъ васъ Господь!..
   Въ маленькихъ трактирахъ Лютцельбурга, Дабо, Биша, гдѣ я останавливался на пути, чтобы отдохнуть, съ меня ничего не хотѣли брать за угощенье. Стоило мнѣ только сказать: "Я старый лѣсной капралъ; нѣмцы выгнали меня за то, что я отказался поступить къ нимъ на службу",-- всѣ оказывали мнѣ уваженіе.
   Натурально, я не принималъ отъ нихъ ничего даромъ и платилъ за все, потому-что въ эти времена тяжелыхъ реквизицій ни у кого не было избытка.
   Все населеніе этого края принадлежало къ числу самыхъ горячихъ французскихъ патріотовъ, и чѣмъ болѣе я подвигался къ сторонѣ Верхнихъ Вогезовъ, тѣмъ чаще говорили о Гарибальди, Гамбетѣ, Шанзи и Федербѣ.
   Въ Ширмекѣ, куда я пришелъ въ тотъ-же день, въ восемь часовъ вечера, войдя въ трактиръ "фельдфебель", я увидѣлъ тамъ сборщика и комиссара, которые пили и курили, окруженные своими подчиненными, сидѣвшими, также какъ и они, за столомъ.
   Всѣ они обернулись и посмотрѣли на меня испытующими глазами, когда я попросилъ ночлега на одну ночь.
   Комиссаръ потребовалъ мои бумаги, прочелъ ихъ очень внимательно, осмотрѣлъ подписи и штемпеля и затѣмъ сказалъ:
   -- Все въ порядкѣ, но завтра чуть свѣтъ вы должны уйдти.
   Тогда трактирщикъ осмѣлился накормить и напоить меня, а такъ-какъ весь трактиръ былъ занятъ нѣмецкими чиновниками, то меня провели въ гумно, гдѣ я и заснулъ на соломѣ. На дворѣ морозило; но рядомъ съ гумномъ находился хлѣвъ, поэтому мнѣ было тепло, да и усталость взяла свое, такъ что я спалъ хорошо. Сонъ -- утѣшеніе несчастныхъ, Жоржъ; раздумывая о милосердіи Божіемъ, я тебѣ скажу, что Онъ ежедневно призываетъ насъ на нѣсколько часовъ къ Себѣ, чтобы дать намъ возможность позабыть паши горести.
   

ГЛАВА XXXIII.

   На слѣдующій день уныніе смѣнилось во мнѣ чѣмъ-то въ родѣ спокойствія, я отправился въ путь бодрѣе прежняго и пошелъ по направленію къ Готау черезъ равнину. Я вспомнилъ о Жанѣ Мерленѣ. Можетъ быть, и онъ слѣдовалъ по этой-же дорогѣ, какъ самой краткой? Какое было-бы счастіе, если-бы мнѣ удалось узнать что-нибудь объ немъ на этомъ пути и увѣдомить Марію-Розу и бабушку! Но нечего было и разсчитывать на это; въ послѣдніе три мѣсяца столько разнаго народу -- и французовъ, и нѣмцевъ -- прошло между Готау и Провеншеромъ! гдѣ тутъ запомнить, проходилъ-ли тотъ или другой человѣкъ!
   И, однакожь, я разсчитывалъ на это. Подвигаясь впередъ скорымъ шагомъ, я любовался на прекрасные лѣса этой гористой мѣстности, на громадныя ели, окаймлявшія дорогу и напоминавшія мнѣ ели Фальсберга, близь Саверна; я не могъ равнодушно видѣть ихъ: онѣ представлялись мнѣ добрыми товарищами, которые, прежде чѣмъ сказать послѣднее прости, провожаютъ еще нѣсколько часовъ.
   Движеніе, рѣзкій горный воздухъ, радушный пріемъ со стороны добрыхъ людей, надежда отыскать главнаго надсмотрщика д'Аранса и особенно твердое намѣреніе не падать духомъ и помнить, что мое бѣдное дитя и старуха-бабушка нуждаются во мнѣ,-- все это оживляло меня и я твердилъ себѣ на каждомъ шагу:
   -- Не робѣй, Фредерикъ!.. не всѣ французы перемерли... можетъ быть, и для насъ наступятъ красные дни... Кто отчаивается, тотъ все теряетъ; маленькія, птички, которыхъ зима выгоняетъ изъ гнѣздъ и которыя улетаютъ вдаль для добыванія себѣ въ пищу зеренъ и насѣкомыхъ, также страдаютъ; но съ весной онѣ возвращаются домой!.. Пусть онѣ служатъ тебѣ примѣромъ... Еще немного -- и ты подымешься на площадку, а отъ Провеншера дорога все пойдетъ внизъ.
   Такимъ образомъ, карабкаясь, цѣпляясь и ободряя себя, въ серединѣ дня, измученный, я добрался до Провеншера и остановился тутъ отдохнуть.
   Я выпилъ добрый стаканъ вина въ трактирѣ "Двухъ-Ключей", гдѣ узналъ, что г. д'Арансъ по-прежнему инспекторомъ водъ и лѣсовъ въ Сен-Діэ и что онъ командовалъ національной гвардіей во время послѣднихъ событій.
   Это извѣстіе очень меня обрадовало; я ушелъ отсюда полный надеждъ, къ вечеру достигъ Сен-Маргериты, въ глубинѣ долины, и затѣмъ все прямо слѣдовалъ, вплоть до города, по національной дорогѣ, куда прибылъ до такой степени измученный, что едва держался на ногахъ.
   Я остановился у перваго маленькаго трактира въ улицѣ предмѣстья Сен-Мартенъ; мнѣ посчастливилось найдти тамъ постель, на которой я выспался еще лучше, чѣмъ въ ширмекской ригѣ.
   Прусская труба разбудила меня на зарѣ; городъ былъ занятъ какимъ-то полкомъ; полковникъ квартировалъ въ домѣ епископа, прочіе офицеры и солдаты размѣстились у мѣстныхъ обывателей; въ Сен-Діэ, какъ и вездѣ, реквизиціи сѣна, соломы, говядины, муки, водки, табаку и проч. шли своимъ порядкомъ.
   Я вытащилъ изъ дорожной сумки чистую рубашку и натянулъ на себя мундиръ, вспомнивъ, что г. д'Арансъ всегда обращалъ большое вниманіе на наружную выправку своихъ подчиненныхъ. Характеръ не измѣняется, человѣкъ въ 50 лѣтъ остается такимъ-же, какимъ былъ въ 20. Затѣмъ я опустился внизъ, въ общую залу, и справился объ адресѣ г. инспектора лѣсовъ.
   Добрая старушка, тетка Ори, содержавшая это заведеніе, сказала мнѣ, что онъ живетъ на углу, у большого моста, налѣво, если идти на станцію желѣзной дороги. Я немедленно туда отправился.
   Погода стояла ясная и холодная; большая улица, ведущая отъ станціи къ собору, равно какъ горы, окружающія долину, были сплошь покрыты снѣгомъ. Вдали, передъ ратушей, нѣсколько нѣмецкихъ солдатъ въ длинныхъ пальто сѣраго цвѣта и въ фуражкахъ тащили возъ съ припасами; три служанки черпали воду у красиваго фонтана Мерты. Вообще-же на улицахъ было пусто, такъ-какъ обыватели сидѣли взаперти по домамъ.
   Передъ дверью дома г. инспектора я остановился минуты на двѣ въ раздумьи, и лишь только хотѣлъ подняться наверхъ, какъ увидалъ, что на встрѣчу мнѣ по лѣстницѣ спускается высокій, красивый мужчина въ гусарскихъ панталонахъ, затянутый въ сюртукъ, въ родѣ венгерки, со шнурами и въ зеленой фуражкѣ съ серебрянымъ галуномъ, надѣтой немного на бекрень.
   Это былъ г. д'Арансъ, по-прежнему прямой, какъ струна, съ откинутыми назадъ плечами, съ каштановой бородой и свѣжимъ цвѣтомъ лица, какъ въ тридцать лѣтъ. Я его тотчасъ-же узналъ. Не будь у него просѣди въ волосахъ, въ немъ не нашлось-бы никакой перемѣны; но онъ меня не вдругъ узналъ, и только по, слѣ того, какъ я напомнилъ ему о его бывшемъ подчиненномъ полѣсовщикѣ Фредерикѣ, онъ воскликнулъ:
   -- Какъ, это вы, Фредерикъ! Ну, признаться сказать, не помолодѣли-же мы съ вами!
   Да, я дѣйствительно былъ уже не молодъ, а послѣдніе мѣсяцы еще болѣе состарили меня, что мнѣ самому было очень хорошо извѣстно.
   Но дѣло въ томъ, что онъ обрадовался, увидавъ меня.
   -- Пойдемте наверхъ, сказалъ онъ, -- потолкуемъ на свободѣ.
   Мы поднялись.
   Онъ ввелъ меня сначала въ большую, темную контору съ опущенными сторами, а оттуда въ свой кабинетъ, гдѣ пылалъ яркій огонь въ кафельной печкѣ, и, усадивъ на стулъ, долго бесѣдовалъ со мной о положеніи страны. Я разсказалъ ему, что мы вытерпѣли со времени нашествія нѣмцевъ; онъ слушалъ, стиснувъ губы, облокотись локтемъ о письменный столъ, и, наконецъ, произнесъ:
   -- Да, это ужасно!.. Принести въ жертву столько честныхъ людей, погубить столько полезныхъ жизней... Мы жестоко искупаемъ наши ошибки; по придетъ чередъ и нѣмцевъ. Впрочемъ, теперь рѣчь не о томъ; вы, вѣроятно, находитесь въ стѣсненномъ положеніи и истощили всѣ свои средства?
   Натурально, я передалъ ему всю правду; я сказалъ, что долженъ былъ оставить все на содержаніе дома и искать работы.
   Тогда онъ отперъ спокойно одинъ ящикъ, говоря, что я имѣю право, наравнѣ съ прочили капралами Эльзаса, на полученіе жалованья за послѣднюю треть, что онъ выдастъ мнѣ его впередъ, а я возвращу впослѣдствіи.
   Нѣтъ надобности описывать тебѣ мое удовольствіе при полученіи монетъ въ сто су въ минуту моей крайней нужды; я такъ былъ разстроганъ, что слезы выступили у меня изъ глазъ и я не находилъ словъ для выраженія благодарности.
   Онъ замѣтилъ все это по моему лицу, и когда я началъ-было благодарить его, онъ перебилъ меня:
   -- Хорошо... хорошо, Фредерикъ... не будемъ говорить объ этомъ... Вы честный человѣкъ... Хорошій слуга отечества... Очень радъ, что могъ оказать вамъ услугу.
   Но меня еще болѣе обрадовало другое обстоятельство: въ ту минуту, когда я всталъ, чтобы уйдти, онъ спросилъ меня, правда-ли, что многіе изъ полѣсовщиковъ нашей инспекціи отправились въ вогезскую армію?
   Я вспомнилъ сейчасъ-же о Жанѣ и подумалъ, что, можетъ быть, онъ имѣетъ объ немъ какія-нибудь свѣденія. Я ему назвалъ сначала длиннаго Керна и Донадье и потомъ уже Жана Мерлена, который ушелъ послѣ всѣхъ и, по всей вѣроятности, направился по одному пути со мной, черезъ Ширмекъ и Ротау.
   -- Высокій, здоровый дѣтина, сказалъ онъ,-- съ темными усами, бывшій конно-егерь, не такъ-ли?
   -- Да, сударь, отвѣчалъ я въ большомъ волненіи;-- это мой зять.
   -- Ну, онъ прошелъ мимо насъ. Я ему помогъ и далъ нужныя указанія, какъ попасть въ Туръ. Если вы тревожитесь за него, то успокойтесь, онъ присоединился... онъ на мѣстѣ...
   Мы спустились съ лѣстницы; въ дверяхъ г. д'Арансъ пожалъ мнѣ руку и пошелъ черезъ мостъ, а я направился къ станціи желѣзной дороги въ такомъ счастливомъ расположеніи духа, что и сказать не могу.
   

ГЛАВА XXXIV.

   Я уже заранѣе видѣлъ радость Маріи-Розы, слышалъ заранѣе, какъ старушка-бабушка благодаритъ Бога за пріятную вѣсть; мнѣ казалось, что главныя наши несчастія прошли, что солнце опять выглянуло изъ-за тучъ. Я шелъ, полный веселыхъ мыслей, и когда вступилъ въ залу "Золотого Льва", то тетка Ори, взглянувъ на меня, воскликнула:
   -- Ахъ, мой любезнѣйшій, должно быть вамъ Богъ послалъ какое-нибудь счастіе!
   -- Да, отвѣчалъ я, смѣясь: -- я теперь не тотъ человѣкъ, какимъ былъ вчера вечеромъ и сегодня утромъ. Не все-же намъ однимъ переносить разныя огорченія!
   Тогда я разсказалъ ей все. Она глядѣла на меня съ большимъ участіемъ; но когда я попросилъ у ней бумаги, чтобы написать объ этомъ въ Грауфталь, она, сложивъ руки, начала уговаривать меня:
   -- Что вы? Какъ можно писать, что вашъ зять находится въ арміи и что г. д'Арансъ далъ ему на дорогу денегъ? Да вѣдь завтра-же схватятъ и г. инспектора, и васъ, и вашу дочь! Вѣдь нѣмцы могутъ вскрыть ваше письмо. Оборони васъ Богъ отъ подобной неосторожности!
   Понявъ, что она говоритъ правду, я вдругъ потерялъ всю свою веселость; едва хватило силъ написать къ Маріи-Розѣ, что а здоровъ и получилъ небольшое пособіе отъ своего прежняго начальника. Теперь мнѣ казалось, что и въ этихъ словахъ есть что-нибудь лишнее; я боялся, чтобы какая-нибудь точка или запятая не подала поводъ прогнать меня еще далѣе.
   Боже мой, какое несчастіе не имѣть возможности послать хоть одно слово надежды и утѣшенія тѣмъ, кого любишь, особенно въ такія тяжелыя минуты!
   Тутъ узналъ я, что многія письма не доходили по адресу, именно тѣ, гдѣ сообщались извѣстія, благопріятныя французамъ, за то очень акуратно передавались такія, гдѣ описывались новыя бѣдствія нашего отечества, а также лживыя свѣденія о побѣдахъ, на другой день послѣ испытанныхъ непріятелемъ пораженій.
   Съ этого времени, не смѣя писать о многомъ и не имѣя извѣстій изъ дому, я велъ очень грустную жизнь.
   Представь себѣ, Жоржъ, положеніе человѣка моихъ лѣтъ, одного среди незнакомыхъ людей, въ маленькой комнатѣ гостинницы, единственное занятіе котораго состоитъ въ мечтахъ и воспоминаніяхъ, а развлеченіе въ томъ, чтобы по цѣлымъ часамъ смотрѣть въ окно, какъ снѣгъ бьетъ въ стекла, или прислушиваться къ каждому звуку на дворѣ -- къ проѣхавшей мимо телѣжкѣ, къ шагамъ нѣмецкаго обхода, къ лаю собаки, къ голосамъ спорящихъ между собою людей.
   -- Что дѣлается тамъ? Жива-ли бабушка? А что Марія-Роза... Жанъ... всѣ прочіе?
   А на сердцѣ камнемъ лежитъ тоска!
   -- Нѣтъ писемъ... тѣмъ лучше... въ случаѣ какого-нибудь несчастія, Марія-Роза наннала-бы мнѣ. Ола не пишетъ... скверный знакъ! Можетъ быть, она больна!
   И такимъ образомъ съ утра до вечера.
   Иногда, услышавъ гулъ голосовъ въ общей валѣ, я сходилъ внизъ, чтобы узнать что-нибудь о войнѣ. Надежда, этотъ обманъ, который не покидаетъ насъ во всю жизнь, до такой степени пускаетъ глубоко корни въ нашей душѣ, что до самаго конца не перестаешь цѣпляться за нее.
   Итакъ, я сходилъ внизъ и прислушивался тамъ, какъ люди разнаго сорта -- купцы, крестьяне, поденьщики -- толковали о сраженіяхъ на сѣверѣ, на востокѣ, о перестрѣлкахъ, пожарахъ, контрибуціяхъ, заложникахъ и мало-ли еще о чемъ!
   Парижъ продолжалъ держаться; но въ сторонѣ Луары наши молодыя войска принуждены были отступить, такъ-какъ нѣмцевъ оказалось слишкомъ много. Они прибывали по всѣмъ желѣзнымъ дорогамъ, у васъ-же недоставало ни оружія, ни запасовъ. Эта армія новобранцевъ, составленная какъ ни попало, безъ начальника, безъ внутренней связи, безъ ружей, безъ провіанта, выдерживала жестокую войну и, конечно, рано или поздно должна была пасть подъ бременемъ непосильныхъ трудовъ.
   Объ этомъ говорилось въ бельгійскихъ и швейцарскихъ газетахъ, которыя иногда оставляли въ гостинницѣ проѣзжіе.
   Бомбардированіе Бельфора продолжалось. Погода стояла ужасная; снѣгъ и сильные морозы смѣняли другъ друга.
   Надо тебѣ сознаться, Жоржъ, что, испытавъ столько несчастій, я упалъ духомъ; меня тревожилъ всякій слухъ; я постоянно боялся услышать о какомъ-нибудь новомъ бѣдствіи; иногда случалось, что я выходилъ изъ себя отъ негодованія, забывалъ о своихъ старыхъ ногахъ и порывался уйдти, чтобы быть убитымъ въ рядахъ арміи.
   Наконецъ, я получилъ письмо отъ дочери.
   Бабушка умерла!
   Марія-Роза собиралась ко мнѣ въ Сен-Діэ. Она поручала мнѣ нанять небольшую квартиру, намѣреваясь привезти съ собой нѣкоторую мебель, бѣлье, постели, все-же остальное продать въ Грауфталѣ передъ отъѣздомъ оттуда.
   Она увѣдомляла меня также, что Штаркъ берется довезти ее въ своей повозкѣ черезъ Сарбургъ, Лоркенъ, Раонъ-л'Этапъ, что путешествіе ея продлится не менѣе трехъ дней и что мы увидимся въ концѣ недѣли.
   Итакъ, бѣдная бабушка перестала страдать и лежала теперь рядомъ съ своей дочерью Катериной и съ мужемъ Брюа, котораго я такъ любилъ. Я подумалъ: "вы счастливѣе пеня; вы почиваете между своими предками, подъ сѣнью вашихъ горъ!"
   Мысль, что я увижу дочь, поддержала меня. Я буду не одинъ; мы безъ большихъ расходовъ можемъ прожить до конца нашествія, а потомъ, когда вернется Жанъ и получитъ гдѣ нибудь мѣсто, мы совьемъ себѣ гнѣздо въ глубинѣ лѣса; мнѣ дадутъ отставку и, послѣ всѣхъ перенесенныхъ испытаній, я кончу свою жизнь мирно и тихо, окруженный внучатами.
   Все это казалось мнѣ весьма естественнымъ.
   Марія Роза пріѣхала 5 января 1871 г.
   

ГЛАВА XXXV.

   Я нанялъ за 12 франковъ въ мѣсяцъ двѣ маленькія комнаты съ кухней во второмъ этажѣ сосѣдняго съ "Золотымъ Львомъ" дома, у садовника Мишеля,-- добраго малаго, оказавшаго намъ впослѣдствіи большія услуги.
   Марія-Роза хоть и писала, что пріѣдетъ, но не сказала, утромъ или вечеромъ, такъ что я долженъ былъ ждать ее каждый часъ.
   Въ этотъ день было очень холодно.
   Около полудня телѣга Штарка показалась въ концѣ улицы, нагруженная до верху мебелью и постелями.
   На телѣгѣ сидѣла и Марія-Роза въ теплой мантильѣ своей матери; высокій угольщикъ велъ подъ уздцы своихъ лошадей.
   Я спустился внизъ и побѣжалъ къ нимъ на встрѣчу. Я обнялъ Штарка, остановившаго лошадей, потомъ дочь и шепнулъ ей:
   -- Я имѣю извѣстіе о Жанѣ... Онъ проходилъ черезъ СенДіэ... Г. д'Арансъ далъ ему возможность пробраться мимо нѣмецкихъ линій и достигнуть луарской арміи.
   Она ничего не отвѣтила, но пока я говорилъ, прижала меня къ себѣ съ необыкновенной силой и я чувствовалъ, какъ грудь ея подымалась.
   Мы тронулись далѣе и шаговъ черезъ пятьдесятъ остановились у нашего жилища. Штаркъ повелъ своихъ лошадей въ конюшню "Золотого Льва", а мы вошли въ общую залу трактира; добрая тетка Ори дожидалась насъ, стоя на порогѣ двери, и сейчасъ-же принесла Маріи-Розѣ чашку бульону, чтобы согрѣть ее, такъ-какъ она очень озябла.
   Въ этотъ-же день мы съ Штерномъ перетаскали наверхъ мебель. Къ четыремъ часамъ все уже стояло на своихъ мѣстахъ. Затопили печку; Марія-Роза была до такой степени утомлена, что едва поднялась на лѣстницу.
   Я тот часъ-же замѣтилъ ея блѣдность и неестественный блескъ глазъ и удивился; но я приписалъ это продолжительной безсонницѣ, печали, безпокойству и преимущественно усталости отъ трехдневнаго путешествія на открытой телѣгѣ, на холодную по году. Я зналъ, что она крѣпкаго сложенія, что съ самаго дѣтства ни разу не была больна, поэтому утѣшалъ себя надеждой, что она оправится, и при спокойной жизни, при моихъ заботахъ очень скоро разцвѣтетъ по-прежнему.
   Когда мы устроились въ двухъ нашихъ чистенькихъ комнаткахъ, въ печкѣ затрещалъ огонь и Марія-Роза увидѣла, что старый шкапъ стоитъ на мѣстѣ, картины, бывшія еще въ лѣсничьемъ домикѣ, развѣшаны по стѣнамъ, а стѣнные часы тикаютъ въ углу за дверью, -- она, казалось, осталась довольна и сказала мнѣ:
   -- Намъ хорошо будетъ здѣсь, отецъ; насъ никто не станетъ тревожить и нѣмцы, вѣроятно, не погонятъ насъ дальше. Лишь-бы только Жанъ вернулся скорѣе.
   Она проговорила это хриплымъ голосомъ.
   Она осмотрѣла кухню, которая выходила на дворъ: такъ-какъ свѣтъ проникалъ въ нее изъ-за сосѣднихъ крышъ, то въ ней было нѣсколько темно, -- однако, она и кухней осталась довольна.
   Не успѣвъ еще запастись провизіей, я велѣлъ принести изъ трактира обѣдъ съ двумя бутылками вина.
   Штаркъ не хотѣлъ ничего взять съ меня сверхъ дорожныхъ расходовъ. Онъ говорилъ, что въ это время года у него не было никакой работы въ лѣсу и что поэтому его лошади все равно такъ-бы простояли на конюшнѣ; но отъ обѣда онъ не отказался, тѣмъ болѣе, что любилъ выпить стаканъ-другой хорошаго вина.
   Марія-Роза разсказала мнѣ тогда въ подробности о смерти бѣдной бабушки; три дня и три ночи сряду она кричала въ бреду: "Брюа!.. Фредерикъ!.. Нѣмцы!.. Фредерикъ, не оставляй меня!.. возьми меня съ собой!.." Наконецъ, Господь сжалился надъ нею и прибралъ ее; половина Грауфталя провожала ее по снѣгу до Дозенгейма, гдѣ ее похоронила рядомъ съ нашими.
   Передавая этотъ грустный разсказъ, Марія-Роза не могла удержаться отъ слезъ; она останавливалась по временамъ, такъ-какъ ее душилъ кашель; видя это, я сказалъ ей, чтобы она перестала и что я не желаю слушать далѣе.
   По окончаніи обѣда я поблагодарилъ Штарка за оказанную намъ услугу и прибавилъ, что въ несчастій узнаются истинные друзья. Въ шесть часовъ онъ отправился въ обратный путь, хотя я и упрашивалъ его остаться. Я проводилъ его до конца, улицы и просилъ передать пашу благодарность дядѣ Икелю и его дочери за все, что они сдѣлали для насъ, а если ему случится быть близь Фельсберга, то дойдти къ Маргредель, разсказать ей, какъ мы устроились здѣсь, и въ особенности настаивать, чтобы она сообщала намъ все, что только услышитъ о Жанѣ.
   Онъ обѣщалъ исполнить это и мы разстались.
   Я возвращался домой въ глубокомъ раздумьи; къ радости, что моя дочь находится при мнѣ, примѣшивалось безпокойство по поводу ея простуды, совсѣмъ лишившей ее голоса. Впрочемъ, какъ я уже говорилъ тебѣ, Жоржъ, я не имѣлъ тогда никакихъ серьезныхъ опасеній. Когда привыкнешь видѣть человѣка постоянно здоровымъ, то не придаешь такимъ случаямъ никакой особенной важности.
   До конца зимы оставалось семь или восемь недѣль. Въ мартѣ солнышко начинаетъ уже пригрѣвать, значитъ, наступила весна, а въ апрѣлѣ у насъ, подъ прикрытіемъ высокой сен-мартовской горы, зазеленѣютъ палисадники и луга. У нашихъ оконъ стояли два большіе ящика съ вьющимися растеніями; я заранѣе представлялъ себѣ, какъ эти растенія развернутся передъ стеклами и хоть нѣсколько напомнятъ намъ лѣсничій домъ.
   Все это меня тѣшило, потому что отъ радости, что увидѣлся съ дочерью, я рисовалъ себѣ будущее въ розовомъ свѣтѣ; до прихода Жана я хотѣлъ жить только для дочери, заботясь какъ можно менѣе о томъ, что происходитъ въ арміи, хотя трудно, очень трудно достигнуть этого въ такое время, когда рѣшается участь отечества. Я далъ себѣ слово сообщать моей дочери только пріятныя вещи, напримѣръ, о побѣдахъ, если только будемъ одерживать ихъ, и скрывать мои тревоги насчетъ Жана, продолжительное молчаніе котораго возбуждало иногда во мнѣ мрачныя мысли.
   Размышляя такимъ образомъ, я поднялся наверхъ. Наступила ночь; Марія-Роза засвѣтила лампу и ждала меня. Когда я вошелъ, она бросилась ко мнѣ на шею.
   -- Ахъ! отецъ, проговорила она,-- какое счастіе снова жить вмѣстѣ!
   -- Да, да, дитя мое, отвѣчалъ я;-- а тамъ подойдутъ и тѣ, кто теперь вдали отъ насъ!.. Нужно только немножко потерпѣть... долго это не можетъ тянуться, мы много выстрадали невинно... Ты теперь не совсѣмъ здорова... тебя утомило это путешествіе... Но это скоро пройдетъ!.. Поди спать, дитя мое, отдохни.
   Она ушла въ свою комнату, а я легъ, поблагодаривъ Бога за то, что Онъ возвратилъ мнѣ мою дочь.
   

ГЛАВА XXXVI.

   Такимъ образомъ, Жоржъ, послѣ потери мѣста, состоянія, пріобрѣтеннаго тридцатью годами труда, бережливости и честной службы, послѣ разлуки съ родиной, съ стариками родными и друзьями, у меня осталась въ утѣшеніе одна дочь,-- добрая, мужественная дѣвушка, которая, видя сильный упадокъ моего духа, улыбалась мнѣ, несмотря на свои собственныя тревоги, огорченія и страданія.
   Я до сихъ поръ простить себѣ не могу, зачѣмъ я такъ явно выказывалъ передъ нею свое отчаяніе, зачѣмъ такъ запальчиво бранилъ въ ея присутствіи тѣхъ, кто довелъ насъ до этого положенія.
   Но вѣдь легко смѣяться, когда человѣкъ всѣмъ доволенъ и сытъ, а каково ему, когда онъ на чужой сторонѣ и въ нуждѣ!
   Мы жили, соблюдая самую строгую экономію. Марія-Роза смотрѣла за нашимъ маленькимъ хозяйствомъ, я-же проводилъ иногда цѣлые часы, сидя около окна и размышляя обо всемъ случившемся втеченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ, о томъ, что я вынужденъ былъ покинуть родину, и мною овладѣвало такое негодованіе, что я вскакивалъ иногда съ мѣста, поднималъ руки къ верху и испускалъ дикій крикъ.
   Марія-Роза была гораздо спокойнѣе меня; наше униженіе, нищета, бѣдствія родины точно такъ-же терзали ея душу, какъ и мою, но она старалась скрыть отъ меня свои страданія. Одного только она не могла скрыть -- своей сильной простуды, очень меня безпокоившей. Кашель, ея вмѣсто того, чтобы уменьшаться, какъ я разсчитывалъ, съ каждымъ днемъ усиливался. Въ особенности ночью, среди всеобщаго безмолвія, я не могъ равнодушно слышать эти сухіе, рѣзкіе, хриплые звуки, какъ-будто раздиравшіе ея грудь; я садился тогда на кровать и слушалъ, цѣпенѣя отъ ужаса.
   Впрочемъ, по временамъ припадки кашля вдругъ утихали, Марія-Роза хорошо спала и я тотчасъ-же ободрялся, начиналъ перебирать въ умѣ всѣ безчисленныя бѣдствія, обрушившіяся на Францію, думалъ о страшномъ голодѣ въ Парижѣ, о поляхъ битвъ, усѣянныхъ трупами, о госпиталяхъ, переполненныхъ ранеными, о пожарахъ, реквизиціяхъ, и мысленно говорилъ себѣ, что наше положеніе еще сносно, пока у насъ есть дрова для топлива и немного хлѣба для поддержанія жизни... Да, наконецъ, мало-ли какія невѣроятныя вещи совершаются во время войны? Развѣ мы сами когда-то не покорили всей Европы, а между тѣмъ это не помѣшало намъ подпасть, въ свою очередь, подъ иго враговъ!.. Развѣ не могло то-же самое случиться съ нѣмцами? Игроки всегда кончаютъ проигрышемъ.
   Такого рода мысли постоянно вертѣлись у меня въ головѣ; разъ Марія-Роза говоритъ мнѣ:
   -- Вѣрь, отецъ, что дѣло такъ не кончится... Я въ прошедшую ночь видѣла сонъ, очень странный... Мнѣ представился Жанъ въ мундирѣ капрала лѣсной стражи; мы непремѣнно получимъ хорошія вѣсти!
   Увы! хорошія вѣсти!.. Бѣдная дѣвочка!.. Ты имѣла полное право на эти золотыя грезы; ты могла мечтать, что Жанъ, въ капральскихъ галунахъ, съ улыбкой ведетъ тебя за руку, а ты, въ бѣломъ вѣнкѣ на головѣ, слѣдуешь за нимъ въ грауфтальскую часовню, гдѣ васъ ожидаетъ старикъ священникъ для обряда вѣнчанія... Все это легко могло-бы совершиться, но не всегда такъ бываетъ, какъ намъ хочется.
   Каждый разъ, Жоржъ, когда во мнѣ пробуждается это воспоминаніе, кажется, что мое сердце готово разорваться на части. Я-бы желалъ остановиться, но разъ давъ тебѣ обѣщаніе, дойду до конца.
   Однажды я сидѣлъ передъ топившейся печкой; исхудалая, задумчивая, Марія-Роза пряла подлѣ меня; воображеніе рисовало передо мной картины прошлаго: лѣсничій домикъ, цвѣтущую весну на родинѣ, спокойную и меланхолическую осеннюю природу въ нашемъ краю, пѣсни дроздовъ, ропотъ рѣчки въ тростникахъ, старую бабушку, бѣднаго Каласа, рѣзваго Раго и двухъ нашихъ прекрасныхъ коровъ, глухо мычавшихъ, бывало, подъ тѣнью старинныхъ буковъ. Пока я сидѣлъ погруженный въ эти воспоминанія, въ нашей комнатѣ довольно долго только и слышны были однообразный звукъ прялки и тиканье стѣнныхъ часовъ. Вдругъ вдали раздались крики и пѣсни.
   Марія-Роза въ испугѣ начала прислушиваться; я-же, внезапно пробужденный отъ моихъ грезъ, вздрогнулъ, какъ человѣкъ, котораго разбудили отъ крѣпкаго сна. "Нѣмцы ликуютъ... слѣдовательно, съ нами случилось какое-нибудь новое несчастіе", вотъ мысль, которая меня поразила въ первую минуту, и я не ошибся.
   Вскорѣ до улицамъ начали расхаживать группами солдаты, взявшись подъ руки и крича во все горло:
   -- Парижъ сдался!.. Да здравствуетъ германское отечество!
   Я взглянулъ на Марію-Розу, -- она была блѣдна, какъ мертвецъ, и не спускала съ меня своихъ блестящихъ глазъ. Затѣмъ мы отвернулись другъ отъ друга, чтобы не выказать овладѣвшаго нами волненія. Она тотчасъ-же вышла въ кухню и я слышалъ, какъ она тамъ плакала.
   Это былъ послѣдній ударь, Жоржъ; оборвалась единственная нить нашего спасенія!
   Толпы нѣмцевъ съ криками и пѣснями ходили мимо насъ вплоть до глубокой ночи; я сидѣлъ, понуривъ голову, и отъ времени до времени слушалъ съ отчаяніемъ въ душѣ, какъ моя дѣвочка надрывается отъ кашля за перегородкой кухни.
   Часовъ въ семь Марія-Роза вошла съ лампой. Она хотѣла накрывать на столъ.
   -- Напрасно, сказалъ я ей: -- не ставь моего прибора... Я ѣсть не хочу.
   -- Да и я также, произнесла она тихо.
   -- Ну, такъ пойдемъ спать... постараемся забыть наше горе... попробуемъ заснуть!
   Я всталъ; мы обнялись, горько плача.
   Страшная была эта ночь, Жоржъ!
   Несмотря на усилія, употребляемыя Маріей-Розой, чтобы удержать свой кашель, она прокашляла вплоть до утра, такъ что я по имѣлъ возможности сомкнуть глазъ. Я рѣшился привести доктора, но такъ, чтобы не испугать дочь, и, размышляя, какой-бы найдти предлогъ, чтобы завести съ нею объ этомъ рѣчь, я на зарѣ кой-какъ заснулъ.
   Было ровно 8 часовъ, когда я проснулся и, одѣвшись, позвалъ Марію-Розу. Она ничего мнѣ не отвѣтила. Тогда я вошелъ къ ней въ комнату и увидѣлъ на наволочкѣ ея подушки кровавыя пятна; носовой платокъ, оставленный ею на ночномъ столикѣ, также былъ весь въ крови.
   По всему моему тѣлу пробѣжала дрожь!.. Я вернулся въ свой уголъ, думая о томъ, что сейчасъ видѣлъ.
   

ГЛАВА XXXVII.

   Этотъ день былъ базарный; Марія-Роза отправилась покупать нашу убогую провизію; она вернулась къ девяти часамъ, и до такой степени задохлась, что едва имѣла силы держать свою корзину. Когда она вошла и я взглянулъ на нее, мнѣ невольно вспомнились блѣдныя лица тѣхъ молодыхъ дѣвушекъ, про которыхъ жители нашихъ долинъ говорили, что Богъ призываетъ ихъ къ себѣ и что онѣ обыкновенно засыпаютъ на вѣки съ первымъ снѣгомъ. Мысль эта поразила меня, я ужаснулся; по сдѣлавъ усиліе, чтобы мой голосъ не дрожалъ, я замѣтилъ довольно спокойно:
   -- Послушай, Марія-Роза: всю эту ночь ты прокашляла, что меня очень тревожитъ.
   -- О! это ничего, отецъ, отвѣчала она, покраснѣвъ:-- право, ничего; съ первыми теплыми днями мой кашель пройдетъ.
   -- Положимъ такъ, возразилъ я, -- только я до тѣхъ поръ не успокоюсь, пока докторъ не скажетъ, что у тебя такое. Надо непремѣнно сходить за докторомъ.
   Она смотрѣла на меня, сложивъ руки на корзинѣ, которую поставила на столъ, и, угадавъ, вѣроятно, по моему волненію, что я видѣлъ кровавыя пятна на ея платкѣ, тихо проговорила:
   -- Изволь, отецъ... для твоего спокойствія...
   -- Да, сказалъ я,-- лучше заранѣе принять мѣры; очень часто случается, что болѣзнь сначала ничтожная становится впослѣдствіи чрезвычайно опасной, если ею пренебрегутъ.
   Вслѣдъ затѣмъ я вышелъ.
   Внизу г. Мишель указалъ мнѣ на доктора Карьера, который жилъ въ улицѣ Мэріи. Я отправился къ нему.
   Это былъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти, съ черными, живыми глазами и съ волосами съ просѣдью; онъ внимательно выслушалъ меня и спросилъ, не я-ли бывшій капралъ лѣсной стражи, о которомъ ему говорилъ его пріятель г. д'Арансъ. Я отвѣчалъ, что это я, и онъ тотчасъ-же послѣдовалъ за мной.
   Минутъ черезъ двадцать мы пришли.
   Докторъ долго разспрашивалъ Марію-Розу, какъ началась ея простуда, что она теперь чувствуетъ, не бываетъ-ли съ нею по вечерамъ лихорадки, озноба, удушья.
   Онъ такъ допрашивалъ, что она вынуждена была отвѣчать откровенно, и созналась, что уже болѣе мѣсяца она кашляетъ кровью; говоря это, бѣдняжка смотрѣла на меня вся блѣдная, съ умоляющимъ видомъ, какъ-будто извиняясь, что скрывала отъ меня такое несчастіе.
   Ахъ! я отъ души все ей простилъ, но отчаянію моему не было границъ.
   Послѣ того г. Карьеръ захотѣлъ изслѣдовать больную; выслушавъ ея дыханіе, онъ объявилъ, что худого ничего нѣтъ и что онъ пропишетъ рецептъ.
   Но когда мы вышли въ другую комнату и остались вдвоемъ, докторъ спросилъ меня, не было-ли у насъ въ семьѣ кого-нибудь чахоточнаго, и когда я его завѣрилъ, что ни съ моей, ни съ жениной стороны никто никогда не страдалъ грудью, онъ замѣтилъ:
   -- Я вамъ вѣрю, дочь ваша прекрасно сложена; она сильная, красивая дѣвушка; но, вѣроятно, она когда-нибудь упала или ударилась обо что-нибудь, если могла дойти до такого положенія. Она, можетъ быть, скрываетъ это отъ насъ, но надо непремѣнно все узнать.
   Я позвалъ опять Марію-Розу и докторъ попросилъ ее припомнить, не упала-ли она или не ушиблась-ли нѣсколько недѣль тому назадъ, говоря, что онъ дастъ лекарство, сообразуясь съ ея отвѣтомъ.
   Тогда Марія-Роза созналась, что въ тотъ день, когда Туба съ нѣмцами пришли отнимать у насъ коровъ, она схватилась за веревку, желая удержать корову, но или Туба, или кто-нибудь изъ нѣмцевъ -- въ суматохѣ трудно било замѣтить -- желая, вѣроятно, оттолкнуть ее, такъ крѣпко ударилъ ее между плечъ, что она упала на руки и въ ту-же минуту почувствовала у себя во рту кровь; она скрыла это отъ меня изъ страха, чтобы я не надѣлалъ чего-нибудь въ запальчивости.
   Теперь все стало ясно.
   Я залился слезами, смотря на мою бѣдную дѣвочку, сдѣлавшуюся жертвой такого ужаснаго несчастія.
   Она ушла къ себѣ.
   Докторъ прописалъ рецептъ, и когда мы спускались съ лѣстницы, онъ сказалъ:
   -- Это очень серьезно!.. У васъ одна только дочь?
   -- Одна, отвѣчалъ я.
   Онъ крѣпко задумался.
   -- Мы сдѣлаемъ все, что возможно, сказалъ онъ;-- молодость такъ богата силами! Но старайтесь удалять отъ нея всякое волненіе.
   Пока мы шли по улицѣ, докторъ повторялъ точно то-же, что г. Симперленъ совѣтовалъ относительно бабушки; я все время молчалъ. Мнѣ казалось, что земля разверзается подъ моими ногами и что я слышу оттуда крикъ:
   -- Мертвыхъ!.. мертвыхъ!.. Подайте мнѣ мертвыхъ...
   Я готовъ былъ лечь въ нее первый, закрыть глаза и отвѣтить ей:
   -- На тебѣ, бери меня и оставь въ покоѣ молодыхъ!.. Дай имъ подышать еще нѣсколько времени... Они не знаютъ, что жизнь -- страшное несчастіе, но какъ скоро убѣдятся въ этомъ, они спокойнѣе разстанутся съ нею... Они все-таки придутъ къ тебѣ-же!..
   Размышляя такимъ образомъ, я зашелъ къ аптекарю, и онъ составилъ мнѣ по рецепту лекарство.
   Я вернулся домой.
   Марія-Роза стала принимать ежедневно, утромъ и вечеромъ, по одной ложкѣ лекарства, какъ было предписано. Я съ первыхъ-же дней замѣтилъ, что это средство ей помогаетъ; голосъ ея сдѣлался чище, руки меньше горѣли, она улыбалась мнѣ, точно хотѣла сказать:
   -- Ты видишь, отецъ, это простая простуда... Не горюй!..
   Невыразимая кротость сіяла въ ея глазахъ; она радовалась, что здоровье ея поправляется; надежда вскорѣ увидѣться съ Жаномъ увеличивала ея счастіе. Конечно, я старался ободрять ее.
   -- Надпяхъ мы непремѣнно получимъ отъ него извѣстіе, говорилъ я въ такомъ случаѣ,-- вотъ такой-то сосѣдъ также ждетъ письма отъ своего сына; теперь ужь недолго... Во время войны почтовыя сношенія прекратились, письма лежали грудами въ почтовыхъ конторахъ... Нѣмцы хотѣли насъ обезкуражить... Но послѣ заключенія перемирія переписка пойдетъ по-прежнему.
   На лицѣ ея отразилось удовольствіе, когда она слушала эти утѣшительныя слова.
   Я не пускалъ ее на базаръ и сталъ ходить самъ, съ корзиной на рукѣ, закупать провизію; торговки хорошо знали меня.
   -- Это старый капралъ, говорили онѣ;-- у него хорошенькая дочь больна. Они живутъ вдвоемъ. Теперь онъ самъ ходитъ за покупками.
   Никогда ни одна изъ нихъ не взяла съ меня лишняго за овощи.
   

ГЛАВА XXXVIII.

   Я ужь больше не думалъ о дѣлахъ родины, а хлопоталъ объ одномъ -- какъ-бы спасти мою дочь; слухи о выборахъ, національное собраніе въ Бордо,-- все это какъ-будто до меля не касалось; у меня въ головѣ вертѣлась одна мысль:
   -- Только-бы Марія-Роза осталась жива.
   Такимъ образомъ прошелъ конецъ января, затѣмъ былъ заключенъ миръ; насъ всѣ покинули!
   Сосѣди ежедневно получали извѣстія отъ своихъ сыновей, братьевъ и друзей; одни находились въ плѣну у нѣмцевъ, другіе квартировали внутри Франціи, но къ намъ не присылалось ни строчки.
   Я каждое утро ходилъ на почту справляться, нѣтъ-ли вѣсточки. Однажды почтмейстеръ сказалъ мнѣ:
   -- А-а!.. Это вы!.. Факторъ только-что ушелъ... къ вамъ есть письмо.
   Я бросился домой полный надежды; лишь только я переступилъ порогъ двери, смотрю -- факторъ выходитъ изъ коридора и. смѣясь, кричитъ мнѣ:
   -- Торопитесь, дядя Фредерикъ; на этотъ разъ вы останетесь довольны: къ вамъ есть письмо изъ луарской арміи.
   Я побѣжалъ по лѣстницѣ, перескакивая черезъ четыре ступеньки; сердце у меня страшно билось. Что-то мы узнаемъ? Прошло нѣсколько педѣль: мало-ли что могло случиться? Можетъ быть, Жанъ на пути къ намъ? Можетъ быть, черезъ день... два... три онъ будетъ здѣсь?..
   Не помня себя отъ волненія, я началъ шарить дрожащей рукой по двери, чтобы отыскать щеколду, и не находилъ ея; наконецъ, я толкнулъ дверь -- смотрю, моя комната пуста.
   Я сталъ звать:-- Марія-Роза! Марія-Роза!
   Нѣтъ отвѣта.
   Отворяю дверь въ слѣдующую комнату, и что-же?-- моя бѣдная дѣвочка лежитъ распростертая на полу подлѣ своей кровати, блѣдная, какъ воскъ, съ полузакрытыми вѣками, съ кровавой пѣной на губахъ и съ судорожно сжатымъ въ рукахъ письмомъ. Я счелъ ее за мертвую, дико застоналъ, поднялъ ее и положилъ на кровать. Растерявшись совершенно, я сталъ кричать, звать сосѣдей и, схвативъ письмо, поспѣшно пробѣжалъ его глазами.
   Вотъ оно, Жоржъ! читай вслухъ; я его знаю наизусть; но. все равно, я люблю переворачивать ножъ въ моей ранѣ; когда, кровь сойдетъ, легче дѣлается.

"Милая моя Марія-Роза!

   Прощай!.. Я. тебя болѣе не увижу... осколкомъ бомбы мнѣ раздробило правую ногу... доктора сдѣлали мнѣ ампутацію... Я ее не переживу... Я слишкомъ долго лежалъ на землѣ... потерялъ много крови и теперь кончено... я долженъ умереть!.. О! Марія-Роза, милая Марія-Роза, чего-бы я не далъ, чтобы посмотрѣть на тебя хоть одну минуту! Мнѣ легче бы, кажется, сдѣлалось!.. Лежа въ снѣгу, страшно страдая отъ раны, я думалъ только о тебѣ... Не забывай меня... вспоминай иногда о Жанѣ Мерленѣ... Бѣдная мать Маргредель!.. бѣдный дядя Фредерикъ... бѣдный дядя Даніэль! Ты имъ скажешь... О! какъ-бы мы всѣ были счастливы безъ этой войны!.."
   Письмо оканчивалось на этомъ мѣстѣ. Внизу, какъ ты видишь, другой рукой подписало: "Жанъ Мерленъ, эльзасецъ. Отрядъ 21 корпуса. Силли-ле-Гильомъ, 26 января 1870 года".
   Все это я разомъ окинулъ глазами и снова сталъ кричать, звать людей до тѣхъ поръ, пока въ изнеможеніи не упалъ въ кресло, съ мыслію, что для меня все погибло: и дочь, и зять, и отечество... все! и что лучше-бы мнѣ самому умереть.
   Внизу услышали мои вопли; по лѣстницѣ кто-то поднялся,-- кажется, дядя и тетка Мишель. Да они; они-же послали и за докторомъ. Я былъ точно помѣшанный, безъ признаковъ разума; въ ушахъ у меня звенѣло; мнѣ казалось, что я сплю и вижу страшный сонъ.
   Долго спустя голосъ доктора Карьера заставилъ меня очнуться; я слышалъ, какъ онъ говорилъ:
   -- Уведите его... не нужно, чтобы онъ видѣлъ! Уведите его!
   Меня подхватили подъ руки, но я пришелъ въ неистовство и сталъ кричать:
   -- Нѣтъ, я не хочу, чтобы меня уводили... Я хочу остаться... это моя дочь! Вѣрно, у васъ нѣтъ дѣтей, если вы приказываете, чтобы меня увели! Я хочу ее спасти... да... хочу защитить ее!..
   -- Ну, не трогайте его, несчастнаго, сказалъ докторъ, и потомъ прибавилъ, обратясь ко мнѣ:-- а вы не кричите, ваши вопли могутъ доканать ее.
   Я упалъ назадъ въ кресло, лепеча:
   -- Не буду, слова больше не промолвлю. Позвольте мнѣ только при ней остаться, я буду спокоенъ.
   Нѣсколько минутъ спустя г. Карьеръ вышелъ, давъ знакъ присутствующимъ, чтобы и они удалились.
   Большая часть повиновалась, остались немногіе. Я смотрѣлъ, какъ они двигались, проходили мимо меня, приподнимали постель, подушку, перешептывались между собой. Наконецъ, все умолкло... Время шло... Явился священникъ съ причтомъ... прочелъ молитвы по-латыни... Это было послѣднее религіозное утѣшеніе. Женщины, стоя на колѣняхъ, вторили словамъ священника.
   Затѣмъ все исчезло.
   Было часовъ пять вечера. Кто-то зажегъ лампу. Я осторожно поднялся съ кресла и подошедъ къ постели.
   Моя дочь, прекрасная, какъ ангелъ, лежала съ полузакрытыми глазами и еще дышала; я тихо позвалъ ее: "Марія-Роза!.. Марія-Роза!" и заплакалъ.
   Мнѣ каждую секунду казалось, что вотъ-вотъ она на меня взглянетъ и произнесетъ:
   -- Отецъ!..
   Но лицо ея оставалось неподвижно, на немъ только игралъ лучъ свѣта отъ лампы. Она не шевелилась. Нѣсколько часовъ сряду я прислушивался къ ея слабѣющему дыханію, смотрѣлъ на ея щеки и лобъ, которые становились все блѣднѣе и блѣднѣе. Наконецъ, она испустила вздохъ, ея наклоненная голова приподнялась и тусклые голубые глаза медленно раскрылись.
   Стоявшая подлѣ меня женщина взяла со стола небольшое зеркальцо и поднесла къ ея рту: стекло не затуманилось,-- Марія-Роза умерла.
   Я не сказалъ ни слова, не испустилъ ни малѣйшаго стона и, какъ ребенокъ, повиновался, когда меня увели въ смежную комнату. Я сѣлъ въ уголъ, опершись руками о колѣни. Мои силы были разбиты.
   Ну, вотъ тутъ и конецъ, Жоржъ!.. Я тебѣ все разсказалъ.
   Нужно-ли говорить о похоронахъ со свѣчами, о гробѣ, о кладбищѣ, о моемъ возвращеніи въ ту маленькую квартиру, гдѣ я жилъ вмѣстѣ съ Маріей-Розой, о моемъ отчаяніи, когда я увидѣлъ себя здѣсь совершенно одинокимъ, безъ родныхъ, безъ отечества, безъ надежды. Я думалъ: "Ты такъ и останешься одинъ... всегда... одинъ, пока тебя самого въ землю не зароютъ!.."
   Нѣтъ! Лучше не распространяться о такихъ ужасахъ... Я и то уже довольно разсказалъ!
   Упомяну только, что я былъ какъ помѣшанный; меня преслѣдовали дурныя мысли: я жаждалъ мести!
   И не самъ я, Жоржъ, поддерживалъ въ себѣ эти преступныя мысли: во мнѣ говорило несчастное существо, отвергнутое небомъ и землею, у котораго вырвали по клочкамъ сердце и не оставили ему угла, гдѣ преклонить голову.
   Я съ утра до ночи бродилъ по улицамъ, возбуждая всеобщую жалость; тетка Ори кормила меня. Я узналъ объ этомъ уже впослѣдствіи. Но тогда я только и думалъ, что о своей мести; сяду, бывало, за печкой въ трактирѣ, облокочусь локтями о колѣни, опущу да руки свою сѣдую голову, гляжу въ землю и бормочу про себя.
   Одинъ Богъ знаетъ, сколько ненависти скопилось у меня въ душѣ!
   Тетка Ори слышала все, что я бормоталъ, и, желая мнѣ добра, предупредила г. д'Аранса.
   Однажды утромъ, когда я сидѣлъ одинъ въ общей залѣ, онъ пришелъ потолковать со мной; онъ напомнилъ мнѣ, какое всегда имѣлъ ко мнѣ уваженіе; сказалъ, что иначе обо мнѣ не отзывался, какъ о честномъ, добромъ служакѣ, усердномъ и добросовѣстномъ исполнителѣ своихъ обязанностей,-- словомъ, какъ о человѣкѣ, на котораго можно вполнѣ положиться, и выразилъ надежду, что я до конца останусь такимъ. "Человѣкъ мужественный, говорилъ г. д'Арансъ,-- не измѣнится ни въ счастьи, ни въ горѣ; честь и долгъ онъ ставитъ впереди всего; высшее для него утѣшеніе -- возможность сказать себѣ: "Горе мое безмѣрно, это правда, но мужество меня не покинуло, меня подкрѣпляетъ чистая совѣсть; я заставлю даже враговъ своихъ сознаться, что судьба гнететъ меня несправедливо".
   Онъ долго и строго говорилъ въ этомъ тонѣ, расхаживая взадъ и впередъ по комнатѣ; я не могъ плакать даже на похоронахъ дочери, а теперь залился слезами.
   Тогда онъ объявилъ, что мнѣ слѣдуетъ удалиться отсюда, такъ-какъ встрѣчи съ нѣмцами раздражаютъ меня, что онъ дастъ мнѣ рекомендательное письмо къ одному своему пріятелю въ Парижѣ и меня примутъ талъ на службу или на желѣзной дорогѣ, или гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, что, получивъ чистую отставку, я могу жить, если не счастливо, то спокойно, вдали отъ всего того, что напоминало-бы мнѣ ежеминутно о моихъ бѣдствіяхъ.
   Я готовъ былъ исполнить каждое его приказаніе, Жоржъ, зная, что онъ желаетъ мнѣ добра.
   И вотъ я уѣхалъ и третій годъ служу здѣсь смотрителемъ станціи восточной дороги.
   

ГЛАВА XXXIX.

   Прибывъ въ Парижъ среди общаго смятенія послѣ осады, я имѣлъ прискорбіе быть свидѣтелемъ ужаснаго дѣла, воспоминаніе о которомъ увеличиваетъ мои страданія: французы дрались противъ французовъ... Великій городъ былъ въ пламени... а нѣмцы смотрѣли на него издали, повторяя съ радостью:
   -- Нѣтъ болѣе Парижа!.. Нѣтъ Парижа!..
   Да, я былъ свидѣтелемъ всего этого! Я думалъ, что пришелъ нашъ конецъ, трепеталъ отъ ужаса и восклицалъ:
   -- Неужели Господь судилъ, чтобы Франція низверглась въ бездну?
   Но, слава Всевышнему, все миновало. Осталось одно воспоминаніе; будемъ надѣяться, что оно никогда не изгладится.
   Это еще не все. При исполненіи моихъ служебныхъ обязанностей мнѣ довелось видѣть, какъ ежедневно мимо меня двигались толпы эмигрантовъ, паши братья эльзасцы и лотарингцы; мужчины, женщины, дѣти, старики валили тысячами изъ родной стороны, чтобы добывать себѣ хлѣбъ въ Алжирѣ, въ Америкѣ, всюду.
   Мои бѣдные соотечественники тотчасъ узнавали меня по типу лица и говорили:
   -- Это одинъ изъ нашихъ!
   Глядя на нихъ, я чувствовалъ, что на меня какъ-будто вѣетъ чѣмъ-то хорошимъ, роднымъ. Мы жали другъ другу руки. Я имъ указывалъ гостинницы, гдѣ подешевле, дѣлалъ разныя маленькія услуги, о которыхъ они, конечно, сохранятъ доброе воспоминаніе.
   А вечеромъ, возвратясь въ свою мансарду и размышляя о происшедшемъ, я радовался, что еще могу приносить пользу на землѣ; это теперь мое единственное утѣшеніе, Жоржъ; въ подобныхъ случаяхъ я даже засыпалъ иногда слаще обыкновеннаго.
   Въ другіе дни, когда погода стоитъ грустная, на дворѣ идетъ дождь, холодно, и на улицѣ попадется гробъ молодой дѣвушки съ бѣлымъ вѣнкомъ на крышкѣ, мрачныя думы снова одолѣваютъ меня!.. Вернувшись со службы, я накидываю плащъ и отправляюсь бѣгать по улицамъ, безъ всякой цѣли, среди толпы людей, занятыхъ своими дѣлами и необращающихъ ни на кого вниманія. Я дѣлаю длинные концы, то къ трімфальной аркѣ, то въ ботаническій садъ, и возвращаюсь домой, изнемогая отъ усталости. Затѣмъ засыпаю, стараясь не думать о прекрасныхъ дняхъ прошлаго, потому-что отъ такихъ воспоминаній у меня даже во снѣ сильнѣе бьется сердце, я вдругъ пробуждаюсь весь въ поту и кричу:
   -- Кончено!.. у тебя нѣтъ болѣе дочери... ты одинъ на бѣломъ свѣтѣ!
   Тутъ ужь я не могу болѣе лежать, встаю, зажигаю лампу и отворяю окно, чтобы освѣжиться и придти въ себя.
   Бывали ночи, когда мнѣ грезилось, будто я опять живу въ лѣсничьемъ домикѣ съ Жаномъ и съ Маріей-Розой. Я ихъ вижу, какъ на яву... разговариваю съ ними... мы такъ счастливы!.. И вдругъ просыпаюсь... Однако, оставимъ лучше это; что прошло, того не вернешь!..
   Пусть все идетъ своимъ порядкомъ. Только одна мысль меня огорчаетъ: что меня похоронятъ не рядомъ съ стариками, не рядомъ съ Жаномъ и дочерью. Разбросаютъ нашъ прахъ по разнымъ мѣстамъ!
   Въ настоящую пору наплывъ эмигрантовъ уже начинаетъ ослабѣвать; почти всѣ нашли себѣ занятіе, женщинамъ и старикамъ дано убѣжище, дѣти обучаются въ школахъ.
   Но эмиграція все-таки продолжается и будетъ продолжаться до тѣхъ поръ, пока Эльзасъ останется присоединеннымъ къ Германіи; пожалуй, ему долго еще придется ждать, если мы будемъ продолжать ссориться между собой изъ-за интересовъ партій, вмѣсто того, чтобы сплотиться въ любви къ отечеству.
   Но лучше не говорить объ этихъ распряхъ: слишкомъ грустная исторія!
   Въ заключеніе моей скорбной повѣсти я желалъ-бы тебѣ сказать, что въ минуты испытанныхъ мною несчастій я никогда не ропталъ на Превѣчнаго Творца; онъ правосуденъ, мы заслужила свои страданія.

"Дѣло", NoNo 10--11, 1874

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru