Эркман-Шатриан
Чернушка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Myrtille .
    Перевод Веры Ераковой (1874).
    Текст издания: Издание О. В. Звонарева. С.-Петербург, 1874.

  

Чернушка

Разсказъ Эркмана Шатріана

Переводъ Вѣры Ераковой.

  
   На самомъ концѣ деревни Дозенгеймъ, въ Альзасѣ, шагахъ въ пятидесяти надъ песчаной тропинкой, ведущей въ лѣсъ, виднѣется хорошенькій домикъ съ фруктовымъ садомъ, черепичною крышею и большимъ желѣзнымъ шпицомъ. Надъ домикомъ вьются голуби, курицы важно разгуливаютъ вдоль изгороди, пѣтухъ, забравшись на низенькій заборъ сада, крикомъ своимъ пробуждаетъ эхо Фальберга. Виноградныя лозы обвиваютъ весь фасадъ и тянутся до самой крыши. Лѣстница съ деревянными перилами, по которымъ развѣшано бѣлье, ведетъ въ первый этажъ. Подымитесь по ней, за площадкой вы увидите кухню съ разнообразною посудою; отворите дверь направо, и вы очутитесь въ большой комнатѣ съ старинною дубовою мебелью, съ потолкомъ, испещреннымъ почернѣвшими балками, съ большими нюренбергскими часами. Женщина лѣтъ тридцати пяти, затянутая въ длинный черный шелковый лифъ, въ бархатной шапочкѣ, съ развѣвающимися во всѣ стороны лентами, задумчиво сидя, прядетъ.
   Мужчина въ плюшевомъ сюртукѣ, суконныхъ панталонахъ коричневаго цвѣта, худой, съ высокимъ лбомъ, съ умнымъ спокойнымъ взглядомъ, подбрасываетъ толстаго, краснощекаго мальчугана, напѣвая ему воинственный маршъ.
   Въ окнахъ домика отражается вся деревушка, точно въ рамкѣ: рѣка, перепрыгивающая черезъ плотину и разливающаяся по извилистой большой дорогѣ; старые домишки съ навѣсами, слуховыми окнами и развѣшанными въ нихъ сѣтями; молодыя дѣвушки, полощущія бѣлье на рѣчкѣ; между высокихъ тополей коровы, пьющія воду; пастухи, длинными кнутами разсѣкающіе воздухъ; вершины горъ, окаймленныя темными соснами, -- все это отражается въ голубомъ теченіи воды, носящей съ собою цѣлую флотилію утокъ или какое старое дерево, смытое съ берега.
   Глядя на все это, вы невольно подумаете: много на свѣтѣ хорошаго, прекраснаго.... Слава Создателю во вѣки вѣковъ. Аминь.
   И такъ, друзья мои, таковъ былъ домикъ Бремера, таковы были самъ Бремеръ, жена его, Катерина, и сынъ ихъ, маленькій Фрицъ въ 1820 году. Я представляю ихъ себѣ совершенно такими же, какими только что изобразилъ ихъ вамъ. Христіанъ Бремеръ служилъ въ императорскихъ стрѣлкахъ. Послѣ 1815 года онъ женился на Катеринѣ, своей прежней возлюбленной, уже не молодой, но еще свѣжей, миловидной женщинѣ.
   Былъ у него домъ, четыре или пять дозъ винограда, земля, доставшаяся ему за Катериной. Съ такимъ имѣніемъ Бремеръ былъ однимъ изъ первыхъ въ Дозенгеймѣ; онъ легко бы могъ быть мэромъ, адьюнктомъ, городскимъ головой, но онъ не мечталъ объ этихъ почестяхъ: единственнымъ его удовольствіемъ было, покончивъ полевыя работы, снять съ гвоздя ружье, свиснуть своему вѣрному Фридланду и обойти съ нимъ лѣсъ.
   Однажды, возвратясь съ охоты, нашъ добрякъ принесъ въ своей суммѣ маленькую цыганку лѣтъ двухъ-трехъ, быструю, какъ бѣлка, и черную, какъ ночь.
   Онъ нашелъ ее въ лѣсу подъ деревомъ, въ мѣшкѣ одной несчастной цыганки, умершей отъ усталости, а можетъ и съ голоду.
   Вообразите крики и возгласы Катерины!
   Но Бремеръ былъ у себя хозяиномъ, и объявилъ прямо женѣ, что дѣвочку окрестятъ и назовутъ Сузаною-Фредерикою Миртилью, и что будетъ она рости вмѣстѣ съ ихъ маленькимъ Фрицомъ.
   Нечего и говорить, что всѣ кумушки наперерывъ ходили глядѣть на маленькую цыганку; ея угрюмый, задумчивый видъ не мало ихъ смущалъ.
   -- Это дитя не то, что другія, говорили онѣ, -- это вѣдь нехристь!... Сущій нехристь! По чернымъ глазамъ ея видно, что она все смыслитъ! Поглядите, какъ она насъ слушаетъ.... Берегитесь, сосѣдъ, у цыганъ руки-то длинныя -- воспитайте такую птицу, такъ она какъ разъ свернетъ шею вашему пѣтуху, да и драла въ лѣсъ!
   -- Убирайтесь къ чорту! говорилъ Бремеръ.-- Не мѣшайтесь въ чужія дѣла. Видалъ я на своемъ вѣку и русскихъ, видалъ и испанцевъ, итальянцевъ, нѣмцевъ и жидовъ; были между ними черные, и бѣлокурые, и рыжіе; у однихъ были носы длинные, у другихъ курносые, и между всѣми ими я встрѣчалъ хорошихъ людей.
   -- Еще бы! говорили кумушки, вѣдь всѣ эти люди живутъ въ домахъ, а цыганѣ-то живутъ безъ жилья, подъ чистымъ небомъ!
   -- Убирайтесь, убирайтесь, говорилъ имъ Бремеръ, некогда мнѣ васъ слушать. Пойду-ка лучше мыть полъ, да чистить стойла!
   Но кумушки не совсѣмъ ошиблись въ своихъ предсказаньяхъ, какъ это оказалось въ послѣдствіи, спустя лѣтъ одинадцать-двѣнадцать.
   Фрицъ съ любовью помогалъ отцу въ его полевыхъ работахъ, вмѣстѣ съ нимъ пахалъ, сѣялъ, жалъ, вязалъ снопы и съ радостью ввозилъ ихъ въ деревню, кромѣ того смотрѣлъ за скотаною, водилъ ее на водопой; зато Миртиль или Чернушка, какъ ее звали, и не думала доить коровъ, бить масло, чистить картофель.
   Поутру, когда молодыя дѣвушки Дозенгейма полоскали на рѣчкѣ бѣлье и, показывая на нее, говорили: А вонъ и язычница!-- она преспокойно любовалась собою въ водѣ, разглядывала свои дивные черные волосы, пунцовыя губы, бѣлые зубы, свое ожерелье изъ рябины, улыбалась и думала:
   -- Оттого я имъ и язычница, что красивѣе ихъ всѣхъ! причемъ своей крошечной ножкой болтала въ водѣ, заливаясь звонкимъ смѣхомъ.
   Катерина замѣчала все это и глубоко огорчалась:
   -- Миртиль, говорила она, -- никуда не годится... Она ничего не дѣлаетъ; что бы я ей ни говорила, какъ бы ее ни усовѣщевала, ни бранила -- она мнѣ все наперекоръ! Еще не далѣе какъ вчера, собирая яблоки, она перекусала самыя лучшія, для того будто, чтобъ узнать, спѣлыя ли они. Все ея умѣніе -- съѣсть, что ни найдетъ!
   Самъ Бремеръ немогъ не признать въ Чермушкѣ нѣкотораго языческаго элемента и слыша, какъ раздавался съ утра до поздней ночи голосъ жены его, кричавшей:
   -- Миртиль! Миртиль! да гдѣ же ты, разбойница? Опять въ лѣсу рветъ ягоды! онъ въ душѣ смѣялся и думалъ:
   -- Бѣдная Катерина! ты теперь похожа на курицу, высидѣвшую утенка: онъ на водѣ, а ты летаешь вокругъ, зовешь его и все понапрасну!
   Всякій день послѣ жатвы Фрицъ и Миртиль проводили цѣлые дни въ полѣ, далеко отъ фермы, пася скотину; тамъ они разводили костеръ, пекли картофель, пѣли пѣсни и только поздно вечеромъ возвращались домой подъ звуки свирѣли.
   Дни эти были самыми счастливыми днями для Миртили.
   Сидя у огня, склонивъ свою чудную черную головку на руку, цѣлыми часами она неподвижно глядѣла въ глубокую даль. Стаи мимолетѣвшихъ дикихъ утокъ, темное осеннее небо, виднѣющееся между вершинами горъ, казалось наводили на нее какую-то безпредѣльную грусть. Она слѣдила за утками далеко, далеко въ непроницаемую даль, вдругъ поднималась и какъ бы желая за ними двинуться, простирала руки и восклицала:
   -- Надо бѣжать! Уйду! Непремѣнно уйду!
   Потомъ, уткнувъ голову въ колѣни, она горько плакала. Фрицъ, глядя на нее, тоже плакалъ.
   -- О чемъ же ты плачешь Миртиль? спрашивалъ онъ ее.-- Что тебя печалитъ? Не обидѣлъ ли тебя кто? Быть можетъ Каспаръ, Вильгельмъ или Гейнрихъ? Скажи только... Я его убью... убью!
   -- Нѣтъ!
   -- Такъ о чемъ же ты плачешь?
   -- Сама не знаю.
   -- Хочешь сбѣгаемъ на Фальбергъ!
   -- Нѣтъ... это недостаточно далеко.
   -- Куда же ты хочешь, Миртиль?
   -- Туда!.. Туда... говорила она, указывая далеко за горы;-- туда, куда птицы улетаютъ...
   Фрицъ раскрывалъ ротъ и смотрѣлъ безсознательно въ дашь, не понимая хорошенько своей подруги.
   Въ одинъ изъ сентябрьскихъ дней, въ полдень, сидѣли они у опушки лѣса; жара была страшная, воздухъ былъ такъ неподвиженъ, что дымъ отъ костра не поднимался къ верху, а разстилался по землѣ.
   Сверчокъ замолкъ; ни одно насѣкомое не жужжало, ни одинъ листокъ не шевелился, ни одна птица не щебетала.
   Коровы и быки съ открытыми глазами лежали подъ большимъ деревомъ и изрѣдка мычали, точно жалуясь на зной.
   Фрицъ хотѣлъ было плести себѣ кнутъ; но потомъ, надвинувъ шляпу на глаза, въ изнеможеніи развалился на травѣ; Фридландъ лежалъ подлѣ него, зѣвая во весь ротъ. Одна Миртиль не чувствовала вліянія этого зноя: у огня, на самомъ солнцѣ, обнявъ колѣни руками, она сидѣла совершенно неподвижно, только ея большіе черные глаза блуждали по деревьямъ темнаго лѣса.
   Время шло медленно.
   Вдалекѣ, въ деревнѣ, на башнѣ пробило двѣнадцать часовъ, затѣмъ часъ, два часа, а маленькая цыганка была по-прежнему неподвижна.
   Эти лѣса, эти безплодныя скалы, обрамленныя вершинами сосенъ, казалось, содержали въ себѣ для нея какой-то тайный, глубокій смыслъ.
   -- Да, говорила она сама себѣ, -- я все это видѣла... давно... давно...
   Она посмотрѣла на Фрица, который крѣпко спалъ, тихонько приподнялась и вдругъ пустилась бѣжать. Ея ножки едва касались земли; она бѣжала безъ оглядки по направленію къ носорогу. Фридландъ было поднялъ лѣниво голову, дѣлая видъ, что хочетъ за нею слѣдовать и снова завалился, изнеможенный усталостью.
   Скоро Миртиль скрылась въ кустарникахъ. Однимъ прыжкомъ она была уже на другой сторонѣ оврага, спугнула притаившуюся въ травѣ лягушку и мигомъ очутилась на хребтѣ Пустой Скалы, откуда виднѣется Эльзасъ и синеватыя вершины Вогезовъ.
   Тутъ только впервые она оглянулась, не слѣдятъ ли за нею.
   Фрицъ со шляпою на глазахъ все еще спалъ среди зеленаго поля, Фридландъ; тоже спали и коровы подъ деревомъ.
   Она посмотрѣла на деревню, на рѣку, на крышу фермы, какъ весело надъ ней кружились голуби, которыхъ издали можно было принять за ласточекъ; на грязную большую дорогу, по которой разгуливало нѣсколько крестьянокъ въ красныхъ юбкахъ, да маленькую, мхомъ поросшую церковь, въ которой крестилъ ее отецъ Никлассъ.
   Поглядѣвъ на все это, она повернулась къ горамъ и стала разсматривать это безчисленное множество сосенъ, которыми скаты горъ были усѣяны, точно полевой травой.
   При видѣ этой величавой природы, сердце молодой цыганки забилось съ неизвѣстною еще ей до тѣхъ поръ силою. Она бросилась въ разсѣлину, всю покрытую мхомъ и папоротникомъ, и очутилась въ лѣсу, на тропинкѣ, извѣстной развѣ только пастуху.
   Вся душа ея, вся ея дикая натура высказывалась съ необыкновенною силою въ ея взглядѣ; она какъ будто переродилась: крошечными своими рученками она цѣплялась за плющъ, босыми ножками за разсѣлины горъ.
   Скоро она была уже на противуположномъ горномъ скатѣ. Она то бѣжала, то скакала, то вдругъ съ удивленьемъ останавливалась передъ какимъ нибудь деревомъ, пропастью, болотомъ, поросшимъ высокими пахучими травами.
   Ей казалось, что она уже прежде видѣла эти кустарники, эти лѣса, верески; при каждомъ поворотѣ ей думалось:
   -- Такъ и знала... вотъ это дерево здѣсь... тамъ скала, а на верху ручеекъ.
   Безчисленное множество воспоминаній, неясныхъ какъ сновидѣнія, съ быстротою молніи смѣнялись въ головѣ ея, но она рѣшительно не могла отдать себѣ въ нихъ отчета.
   Она ни разу не сказала себѣ:
   "Для счастья Фрица и для всѣхъ другихъ нужна деревня, лугъ, крыша фермы, фруктовыя деревья, корова, дающая молоко, курица, несущая яица, нужна провизія для погреба да еще и кладовой, теплая комната на зиму; мнѣ же -- мнѣ ничего не надо! Да, я язычница, настоящая язычница! Я родилась въ лѣсу; родится же бѣлка на дубу, голубятникъ на скалѣ, дроздъ на соснѣ?
   Она не думала всего этого, но ею руководилъ только инстинктъ; движимая этою странною силою, къ закату солнца она добралась до Угольной площадки, гдѣ обыкновенно цыганѣ на пути изъ Эльзаса въ Лотарингію останавливаются на ночлегъ и разводятъ костры.
   Тутъ только, усталая, съ исцарапанными въ кровь ногами, въ изодранной до лоскутьевъ красной юбкѣ, Миртиль въ первый разъ присѣла отдохнуть.
   Долго она сидѣла не двигаясь, глядя въ даль, прислушиваясь къ шуму вѣтра между сосенъ, совершенно довольная, что она въ этомъ уединеніи.
   Настала ночь; яркими звѣздами усѣялось темное небо, показалась луна и нѣжно облила своимъ свѣтомъ зелень березъ, раскинутыхъ по скату.
   Сонъ начиналъ одолѣвать молодую цыганку, голова ея понемногу все ниже и ниже склонялась.
   Вдругъ въ лѣсу въ далекѣ, раздались голоса.
   Она мигомъ очнулась и стала прислушиваться, -- голоса приближались: Бремеръ, Фрицъ и всѣ люди фермы искали ее.
   Не думая ни минуты, она кинулась въ чащу лѣса, только изрѣдка прислушиваясь. Голоса стихали, и скоро ничего не было слышно, кромѣ ускореннаго біенія ея сердца; тутъ только она умѣрила шаги и поздно, тогда, когда луна уже скрылась, она опустилась въ кусты и крѣпко, крѣпко заснула.
   Она была въ четырехъ лье отъ Дозенгейма, близъ Цинзеля. Поиски Бремера такъ далеко не могли простираться.
   Поздно проснулась Миртиль на слѣдующее утро, и увидала себя подъ старой сосной, поросшей мхомъ. Надъ ней пѣлъ дроздъ, другой отвѣчалъ ему изъ долины. Листья дрожали отъ дуновенія утренняго вѣтерка, воздухъ, уже жаркій, былъ пропитанъ запахомъ плюща, вербены, мха и дикой жимолости.
   Молодая цыганка раскрыла удивленные глаза, и, вспомнивъ, что не услышитъ болѣе Катерины, зовущей:
   -- Миртиль! Миртиль! о гдѣ же ты, разбойница?-- она улыбнулась и стала вслушиваться въ пѣніе дрозда.
   Вблизи журчалъ ручеекъ, -- стоило повернуть голову, чтобы замѣтить струю воды, разбивавшуюся о скалу въ мелкіе брызги. На скалѣ росъ кустъ ежовки весь увѣшанный красными кистями. Миртилѣ хотѣлось пить, но она боялась пошевельнуться, боялась нарушить пѣніе дрозда, журчаніе ручейка; она наслаждалась всѣмъ этимъ, и потому снова склонила головку, закрыла глаза и черезъ опущенныя вѣки глядѣла на свѣтъ.
   -- Вотъ какъ я буду жить всегда, говорила она:-- что же дѣлать, если я лѣнивая... Богъ такой создалъ...
   Размышляя такимъ образомъ, она представляла себѣ ферму съ пастухомъ, курами, представляла себѣ яйца въ сараѣ, глубоко зарытыя въ сѣнѣ.
   -- Еслибъ у меня теперь было два яйца въ крутую, думала она, -- такія, какъ вчера были у Фрица въ мѣшкѣ, да краюшка хлѣба съ солью, я была бы рада! Впрочемъ, когда нѣтъ яицъ, можно удовольствоваться черникою, это тоже не дурно.
   При этомъ она втянула въ себя воздухъ.
   -- Да, сказала она, -- тутъ пахнетъ черникою!
   Дѣйствительно она не ошиблась, кусты были осыпаны ягодами.
   Черезъ нѣсколько времени дроздъ замолкъ. Она приподнялась на руку и увидала его на вѣткѣ ежовки; онъ тоже усердно клевалъ ягоды.
   Она подошла къ ручейку, зачерпнула рукой воды и замѣтила, что около росъ крессъ.
   Тутъ только въ первый разъ припомнились ей слова отца Никласа:
   "Воззрите на птицы небесныя, яко ни сѣютъ, ни жнутъ, ни собираютъ въ житницы, и Отецъ вашъ небесный питаетъ ихъ: не вы ли паче лучше ихъ есте?
   И объ одеждѣ что заботитесь: посмотрите на полевые лиліи, какъ онѣ ростутъ, не трудятся, не прядутъ.
   Но говорю вамъ, что и Соломонъ во всей славѣ своей не одѣвался такъ, какъ всякая изъ нихъ. Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будетъ брошена въ печь, Богъ такъ одѣваетъ, кольми паче васъ, маловѣры.
   И такъ не заботьтеся и не говорите: что намъ ѣсть? или что пить? или во что одѣться?
   Потому что всего этого ищутъ язычники, и потому что Отецъ вашъ небесный знаетъ, что вы имѣете нужду во всемъ этомъ."
   -- Значитъ, подумала Миртиль, когда Катерина звала меня язычницею, я бы могла ей сказать:
   -- Это вы язычники, вы сѣете, вы жнете, а мы, добрыя христіане, живемъ какъ птицы небесныя.
   Едва она успѣла это подумать, какъ шумъ за деревьями заставилъ ее обернуться.
   Передъ ней стоялъ цыганъ лѣтъ двадцати, высокій, стройный, смуглый, съ большими черными, блестящими глазами, съ толстыми пунцовыми губами; онъ съ восторгомъ глядѣлъ на нее.
   -- Almani? спросилъ онъ ее.
   -- Almani, отвѣчала, потупясь, Миртиль.
   -- А какого табора?
   -- Не знаю -- я ищу его...
   И она прямо, откровенно разсказала ему, какъ Бремеръ нашелъ ее въ лѣсу, воспиталъ и какъ, наконецъ, наканунѣ она отъ него сбѣжала.
   Молодой цыганъ улыбался, показывая при этомъ свои красивые, бѣлые зубы.
   -- Я иду въ Тацбахъ, сказалъ онъ, протягивая къ ней руки;-- завтра праздникъ, весь нашъ таборъ будетъ тамъ. Пиперъ Карлъ, Мельхіоръ, Гансъ-Кларнетистъ, Куку Петеръ, Черная Сорока. Женщины будутъ гадать, мужчины играть. Хочешь, пойдемъ со мною...
   -- Пойдемъ, проговорила Миртиль, глядя въ землю.
   Онъ обнялъ ее, крѣпко поцѣловалъ, надѣлъ на нее свою сумку и, взявшись за палку, сказалъ:
   -- Ты будешь моей женой... Ты будешь носить за мной сумку, а я буду тебя кормить. Ступай!
   И Миртиль, такая лѣнивая на фермѣ, охотно послушалась и пошла.
   Онъ шелъ за нею, то громко напѣвая, то прыгая и кувыркаясь, какъ ребенокъ -- такъ онъ былъ счастливъ!..
   Съ этого дня никто не слыхалъ болѣе о Миртили, о язычницѣ Чернушкѣ....
   Фрицъ сперва чуть не умеръ съ горя, что она не возвращалась, но нѣсколько лѣтъ спустя, женившись на здоровенной Гредели Дикъ, онъ совершенно утѣшился. Катерина была счастлива: Гредель была самою богатою невѣстою въ деревнѣ.
   Только бѣдняга Бремеръ былъ безутѣшенъ. Онъ любилъ проказницу Чернушку какъ родное дитя и не могъ свыкнуться съ мыслью, что утратилъ ее навсегда; онъ такъ скучалъ по ней, что заболѣлъ съ тоски.
   Подошелъ онъ разъ къ окну и сталъ глядѣть на занесенную снѣгомъ дорогу. Проходила цыганка, вся въ лохмотьяхъ, съ сумкою на спинѣ; онъ тяжело вздохнулъ и опустился въ кресло.
   -- Что съ тобой, Бремеръ? спросила его жена.
   Отвѣта не было. Она подошла къ нему: онъ былъ мертвъ.

Конецъ

  

-----------------------------------------------------------------------------

   Изданіе О. В. Звонарева. С.-Петербургъ. типографія I. Мордуховскаго, Офицерская Д. No 7--14. 1874.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru