Эркман-Шатриан
На рассвете

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Histoire d'un paysan.
    (первый русский перевод романа "История одного крестьянина").
    Текст издания: журнал "Дѣло", NoNo 4-8, 1868.

   

НА РАЗСВѢТѢ

РОМАНЪ
Э. Шатріана.

I.

   Событія, въ концѣ прошлаго вѣка, измѣнившія исторію Франціи, были, предметомъ множества сочиненій, написанныхъ людьми умными, учеными, разсматривавшими вопросъ съ высшихъ точекъ зрѣнія. Разсказа же безъискуственнаго, написаннаго просто и толково, признаюсь, мнѣ не пришлось еще встрѣтить. Я, старый крестьянинъ, и хочу посмотрѣть на эти знаменательныя событія съ своей крестьянской точки зрѣнія. Свои собственныя дѣла и наблюденія лежатъ ближе къ сердцу, и я намѣренъ сообщить все, что видѣлъ, слышалъ и отчасти самъ испыталъ.
   Къ округу города Пфальцбурга, до революціи, было приписано пять деревень: Вильшбергъ, Миттельброннъ, Лютцельбургъ, Гюльтенгаузенъ и Газельбургъ; жители города Пфальцбурга и деревень Вильшберга и Газельбурга были люди свободные; въ прочихъ же деревняхъ, какъ мужчины такъ и женщины, находились въ крѣпостной зависимости и не смѣли отлучаться изъ округа безъ позволенія судьи.
   Судья рѣшалъ дѣла въ общинномъ домѣ; онъ имѣлъ право суда надъ лицами и вещами; онъ носилъ шпагу, и даже могъ приговорить къ висѣлицѣ.
   Подъ сводами дома мэра, тамъ, гдѣ теперь гауптвахта, обвиненныхъ подвергали страшнымъ допросамъ, если они не сознавались во взводимомъ на нихъ преступленіи. Сержантъ г-на судьи и палачъ мучили ихъ до такой степени, что крики ихъ были слышны на площади. Висѣлицу ставили въ торговый день, подъ старыми вязами, и палачъ вѣшалъ приговореннаго, упираясь ему въ плеча обѣими ногами.
   Нужно было имѣть слишкомъ ожесточенное сердце, чтобы въ это время но только рѣшиться, но даже подумать сдѣлать что нибудь дурное.
   Въ Пфальцбургѣ существовала внутренняя таможенная застава, гдѣ за каждую телѣжку съ мануфактурными товарами -- сукномъ, шерстью и тому подобнымъ скарбомъ взимался съ хозяина ея флоринъ; за каждую телѣжку съ тычинками для винограда, досками, бревнами и другимъ строевымъ лѣсомъ -- шесть лотарингскихъ грошей; за каждую повозку съ дорогими матеріалами, бархатомъ, шелкомъ, тонкимъ сукномъ,-- тридцать грошей; за вьючную лошадь -- два гроша; за маленькую телѣжку съ товарами -- 1/2 гроша; за, повозку рыбы -- 1/2 флорина; повозку яицъ, сыру -- шесть, грошей; за каждую бочку соли -- 6 грошей, за каждую мѣру ржи или пшеницы -- 3 гроша; мѣру ячменя или овса -- 2 гроша; за центнеръ желѣза -- 2 гроша; за быка или корову -- 6 пфенинговъ; за теленка, овцу или свинью -- 2 пфеннига; и т. д.
   Такимъ образомъ, жители Пфальцбурга и его окрестностей не могли ни ѣсть, ни пить, ни одѣться, не заплативъ сперва за это право герцогамъ лотарингскимъ, такъ какъ весь сборъ шелъ въ пользу этой сеньеріальной фамиліи.
   Кромѣ того, всѣ трактирщики, содержатели гостинницъ и кабатчики, жившіе въ Пфальцбургѣ или въ принадлежащихъ къ нему деревняхъ, обязаны были доставлять его свѣтлости шесть кувшиновъ вина или пива съ каждой проданной или купленной мѣры. Затѣмъ, герцогамъ платилась пошлина съ проданнаго или унаслѣдованнаго имущества, а именно: при продажѣ дома или полученіи наслѣдства взималось 5 флориновъ со ста. Затѣмъ, пошлина съ сѣмянъ: его свѣтлости платился су съ каждаго проданнаго гарца пшеницы, ржи, ячменя и овса. Платилось также за право торговли во время ярмарки. Въ году у насъ собиралось три ярмарки: первая въ день Св. Матіаса, вторая Св. Модеста; третья въ день Св. Галла. Два сержанта производили оцѣнку мѣстъ въ пользу его свѣтлости.
   Затѣмъ платился су за каждый центнеръ шерсти, муки и другихъ товаровъ; потомъ, шли судебныя издержки, произвольно назначаемыя совѣтниками его свѣтлости; кромѣ того пошлины за право пасти скотъ; за право рубить лѣсъ, за право добывать кирпичную глину, за право завести ткацкій станокъ, за собираніе лѣсныхъ орѣховъ, и сверхъ всего этого большая десятина, двѣ трети которой шли его свѣтлости, а треть на церковь; и малая десятина, выплачиваемая пшеницею, въ пользу одной церкви, но потомъ отнятая у нея герцогомъ, который себя любилъ еще болѣе, чѣмъ церковь.
   А теперь, если угодно знать, какимъ образомъ его свѣтлость, судьи, окружные, сенешали и совѣтники получили возможность обирать столькихъ людей, надо припомнить, что лѣтъ за двѣсти до этого гуртоваго обиранія, Георгъ-Іоганнъ, графъ Палатинатскій, герцогъ баварскій и графъ Вельденца, владѣвшій огромными лѣсами въ нашей землѣ милостію германскихъ императоровъ, но не имѣвшій возможности извлечь изъ нихъ ни сантима дохода, за недостаткомъ людей, дорогъ для перевозки лѣса и рѣкъ для сплава его, обнародовалъ въ Эльзасѣ, Лотарингіи и Палатинатѣ: "что всѣмъ, желающимъ работать, стоитъ только явиться въ эти лѣса, сеньеръ даетъ имъ землю, и они будутъ кататься, какъ сыръ въ маслѣ; что онъ, Іоганнъ Вельденцъ, дѣлаетъ это во славу Божію! что Пфальцбургъ находится на большой торговой дорогѣ изъ Франція въ Лотарингію и Эльзасъ, слѣдовательно, торговцы и ремесленники -- каретники, кузнецы, бочары, башмачники,-- найдутъ большой сбытъ своимъ товарамъ, также какъ и слесаря, оружейники, обойщики, цѣловальники и прочіе промышленники; что, начиная дѣло во имя Бога и желая сдѣлать угодное ему и людямъ, графъ всѣхъ людей, явившихся по этому объявленію въ Пфальцбургъ, избавляетъ отъ повинностей въ свою пользу; они могутъ строиться, получать нужный матеріалъ даромъ изъ графскаго лѣса! Имъ построятъ церковь, чтобы проповѣдывать въ ней чистоту и простоту нравовъ и благочестіе; имъ выстроятъ школу, чтобы учить дѣтей истинной религіи, поелику юношескій умъ есть прекраснѣйшій садъ для насажденія растеній, благоуханіе которыхъ восходитъ къ Богу!"
   Онъ обѣщалъ еще множество другихъ преимуществъ и облегченій, слухъ о которыхъ разнесся по всей Германіи, такъ что тысячи людей явились сюда, желая воспользоваться этими благодѣяніями Они выстроились, расчистили, воздѣлали землю, и возвысили цѣнность лѣсовъ Георга-Іоганна; лучше сказать, изъ ничего создали ему богатое доходное имущество.
   Тогда вышеозначенный Георгъ-Іоганнъ, графъ Вельденцъ, во имя правды, справедливости и славы божіей, продалъ свои земли, скотъ и жителей герцогу Лотарингскому Карлу III за 400,000 флориновъ.
   Большая часть жителей были лютеране, такъ какъ Георгъ-Іоганнъ объявилъ, что истинная вѣра, основанная на ученіи св. апостола Павла, есть вѣра лютеранская, и что только она одна будетъ имѣть своихъ проповѣдниковъ въ Пфальцбургѣ; но получивъ четыреста тысячъ флориновъ, онъ не слишкомъ безпокоился о своихъ обѣщаніяхъ; а преемникъ Карла III, не обѣщавшій ровно ничего, послалъ своего любезнаго и вѣрнаго государственнаго совѣтника, Дидье Даттеля, дружелюбно увѣщевать его подданныхъ въ Пфальцбургѣ -- покаяться и принять католическую вѣру; а въ случаѣ, если бы нѣкоторые стали упорствовать въ своемъ заблужденіи, приказать имъ добровольно оставить городъ подъ страхомъ, въ случаѣ неповиновенія, насильственнаго изгнанія и конфискаціи имущества.
   Нѣкоторые обратились въ католицизмъ; другіе,-- мужчины, женщины, дѣти,-- ушли, унося съ собою кое-какіе старые пожитки.
   Все пришло такимъ образомъ въ порядокъ, и герцоги начали употреблять "своихъ любезныхъ и возлюбленныхъ Пфальцбургскихъ подданныхъ на исправленіе укрѣпленій, постройку двухъ каменныхъ воротъ, со стороны Германіи и Франціи; рытье рвовъ, сооруженіе общиннаго дома для судебныхъ засѣданій; церкви, для поученія вѣрныхъ, и дома господина священника, для наблюденія за паствой; и наконецъ, помѣщенія для казначейства, обязаннаго взимать налоги по своему усмотрѣнію." Затѣмъ, чиновники его свѣтлости опредѣлили права, обязанности, подати и подушныя, какъ имъ было угодно; и бѣдные люди работали съ 1583 по 1781) г. въ пользу герцоговъ лотарингскихъ, въ наказаніе за то, что послушали обѣщаній Георга-Іоганна Вольденца, плута и обманщика, какихъ много на свѣтѣ.
   Герцоги учредили своими патентами множество корпорацій; это былъ родъ ассоціацій между людьми одного ремесла, съ единственной цѣлью мѣшать другимъ исполнять ихъ работу и слѣдовательно, самимъ безпрепятственно обирать общество.
   Ученіе у такихъ ремесленниковъ продолжалось три, четыре года и даже до пяти лѣтъ; мастеру щедро платилось за допущеніе къ ремеслу; по окончаніи же срока ученія, исполнивъ образцовую работу, и получивъ патентъ на производство ремесла, вновь признанный ремесленникъ поступалъ съ ближнимъ точно также, какъ прежде поступали съ нимъ.
   Не слѣдуетъ воображать городъ такимъ, каковъ онъ теперь. Конечно, направленіе улицъ и массивныя постройки не измѣнились, но тогда ни одинъ домъ не былъ окрашенъ; двери и окна были вездѣ малы и круглы; въ эти-то маленькія окошечки можно было видѣть портныхъ, которые, скрестивъ ноги на столѣ, кроили сукно или водили взадъ и впередъ иголкой; ткачей за станкомъ, перебрасывавшихъ веретено и разныхъ другихъ ремесленниковъ.
   Солдаты гарнизона съ ихъ огромными трехугольными шляпами, бѣлыми, истертыми мундирами, висѣвшими до пятокъ, были несчастнѣе всѣхъ; они ѣли только разъ въ день. Ихъ кашевары слоняясь по домамъ, выпрашивали всякіе объѣдки для своихъ голодныхъ товарищей. Это происходило за нѣсколько лѣтъ до революціи.
   Люди были худы, щодущны; платье переходило въ наслѣдство отъ бабушки къ внучкѣ, а сапоги дѣда доставались внуку. Улицы -- безъ мостовыхъ, ночью -- ни одного фонаря; крыши -- безъ жолобовъ; маленькія оконца въ продолженія 20 лѣтъ затягивались бумагой. И среди всей этой бѣдности, представьте себѣ судью въ черной тогѣ, поднимавшагося на лѣстницу городской думы; молодыхъ офицеровъ, дворянъ, прогуливающихся въ маленькой трехуголкѣ, бѣломъ мундирѣ, съ саблею на боку; капуциновъ съ длинными грязными бородами, въ грубыхъ шерстяныхъ одеждахъ, безъ рубашки и съ краснымъ носомъ, идущихъ толпами въ монастырь, гдѣ теперь помѣщается коллегія. Я вижу все это такъ живо, какъ будто бы это происходило вчера и говорю себѣ: какое счастье, что и для насъ бѣдняковъ, въ особенности крестьянъ, наконецъ настало освобожденіе! Потому что, если нищета была велика въ городѣ, то въ деревнѣ она превосходила все, что можетъ представить воображеніе. Крестьяне кромѣ тѣхъ повинностей, какія несли горожане, обложены были еще многими спеціально для нихъ придуманными. Въ каждой лотарингской деревнѣ существовала помѣщичья или монастырская ферма; вся хорошая земля принадлежала ей. На долю же крестьянъ оставалась поплоше, а въ иныхъ мѣстахъ даже совсѣмъ дурная.
   Къ тому же бѣдные крестьяне, на своей землѣ, не могли распоряжаться сѣвооборотомъ: луга должны были всегда оставаться лугами, пашня пашнею. Если крестьянинъ обращалъ свои поля въ луга, онъ лишалъ священника десятины; если вспахивалъ лугъ,-- уменьшалъ выгонъ; если сѣялъ клеверъ на паровомъ полѣ, то не могъ запретить пастись на немъ монастырскому или помѣщичьему стаду. Земля его истощалась фруктовыми деревьями, сборъ съ которыхъ продавался ежегодно въ пользу помѣщика или аббатства; крестьянинъ не могъ уничтожать эти деревья, и даже обязанъ былъ насаждать новый, если старыя почему нибудь погибали. Тѣнь отъ нихъ, убытки причиняемые сборомъ плодовъ, трудность пахать землю, перерѣзанную корнями,-- стоили ему большихъ потерь.
   Кромѣ того помѣщикъ имѣлъ право охоты на всѣхъ земляхъ; онъ могъ проѣзжать по полямъ, портить жатву во всякое время года, а крестьянинъ, убившій хоть одну штуку дичи, даже на собственномъ полѣ,-- рисковалъ попасть въ каторжную работу.
   Помѣщики и аббатства имѣли кромѣ того право выгонять скотъ на пастбище часомъ раньше крестьянъ. Крестьянскій скотъ питался такимъ образомъ остатками корма и погибалъ. Помѣщичья или монастырская ферма имѣла право содержать голубятню; безчисленное множество голубей покрывало поля. Надо было сѣять двойное количество конопли, гороху, вики, чтобъ надѣяться на сборъ.
   Кромѣ того, каждый отецъ семейства обязанъ былъ представить помѣщику въ теченіе года пятнадцать четвериковъ овса, десять цыплятъ и двадцать четыре яйца. Онъ обязанъ былъ работать на него три дня за себя, три дня за каждаго сына, и три дня за каждую лошадь или телѣжку. Онъ обязанъ былъ, косить лугъ вокругъ замка, сушить сѣно и отвозить его въ овинъ по первому звуку колокола, подъ страхомъ штрафа въ пять грошей за малѣйшую неисправность. Онъ обязанъ былъ возить камни и лѣсъ, необходимый для поправки фермы или замка. Помѣщикъ выдавалъ ему въ рабочій день ломоть хлѣба и чеснокъ.
   Вотъ что называлось барщиной.
   Я бы не кончилъ, если бы сталъ говорить объ общей печи, мельницѣ, давильнѣ, куда обязана была отправляться вся деревня, чтобы печь, молоть, давить виноградъ, разумѣется, за извѣстную плату; о палачѣ, который имѣлъ право на шкуру всякаго умершаго животнаго, и наконецъ о десятинѣ, хуже которой нельзя ничего представить, потому что приходилось отдавать и безъ того жирнымъ аббатамъ одинадцатый снопъ, когда и безъ того крестьяне кормили столькихъ монаховъ, канониковъ, кармелитовъ, капуциновъ и нищенствующихъ всѣхъ орденовъ; я бы никогда не кончилъ, заговоривъ о всѣхъ налогахъ, которые угнетали тогда сельское населеніе.
   Можно было подумать, что помѣщики и монастыри задались желаніемъ истребить несчастныхъ крестьянъ!
   Но мѣра еще не исполнилась!
   Пока наша страна оставалась подъ суверенною властью герцоговъ, права его свѣтлости, помѣщиковъ, аббатствъ, пріорствъ, женскихъ и мужскихъ монастырей, достаточно тяготѣли надъ крестьянами; но послѣ смерти Станислава и присоединеніи Лотарингіи къ Франціи, пришлось прибавить къ нимъ королевскую подать,-- но только съ земли крестьянской, потому что дворяне и духовенство не платили этой подати -- налогъ на соль и на табакъ, отъ которыхъ были также избавлены помѣщики и духовенство.
   Если бы князья, дворяне, мужскіе и женскіе монастыри,-- которые въ продолженіи цѣлыхъ вѣковъ владѣли лучшими землями, заставляя несчастныхъ крестьянъ пахать, сѣять и собирать за нихъ жатву, и въ добавокъ платить имъ всевозможныя подати и повинности,-- если бы они употребляли свое богатство на то, чтобы проводить дороги, рыть каналы, осушать болота, удобрять землю, строить школы и больницы, зло не было бы такъ велико; но они думали только о своихъ удовольствіяхъ, о своемъ тщеславіи и скупости. Глядя, какъ кардиналъ Луи-де-Роганъ, князь церкви, какъ говорили про него, развратничалъ въ Саворнѣ, смѣялся надъ честными людьми, приказывалъ лакеямъ бить крестьянъ на дорогѣ, передъ своей каретой; или какъ дворяне въ Нейвиллерѣ, Буксвиллерѣ, Гильдесгаузенѣ, держали фазаньи дворы, строили оранжереи, теплицы, разводили роскошные сады, наполняли ихъ мраморными вазами, статуями и фонтанами, въ подражаніе владѣльцу Версаля; не говоря уже о потерянныхъ женщинахъ, разодѣтыхъ въ шелкъ, которыя прогуливались среди нищаго народа; глядя, какъ безчисленное множество босыхъ кармелитовъ, кордельеровъ, капуциновъ, нищенствовало и объѣдалось съ перваго дня новаго года до дня Св. Сильвестра, какъ судьи, старшины, сенешали и всевозможные чиновники думали только о своихъ выгодахъ и жили штрафами, да судебными издержками -- глядя на тысячу подобныхъ вещей, становилось очень грустно,-- тѣмъ болѣе грустно, что все это тщеславіе и роскошь поддерживались единственно трудомъ бѣдныхъ крестьянъ, въ ущербъ ихъ роднымъ, друзьямъ и самимъ себѣ.
   Попавъ въ полкъ, крестьянскіе дѣти забывали о деревенскихъ нуждахъ, забывали матерей и сестеръ; они знали только своихъ офицеровъ, своего командира: дворянъ, которые купили ихъ, и за которыхъ они перерѣзали бы всю страну, говоря, что этого требуетъ честь знамени. Между тѣмъ, ни одинъ изъ нихъ не могъ сдѣлаться офицеромъ: они были недостойны носить эполеты! но за то, если они были изуродованы въ сраженіи, они получали позволеніе просить милостыню! Плуты, основавъ свое мѣстопребываніе въ какой нибудь тавернѣ, старались набирать рекрутъ и получать за нихъ премію, они останавливали прохожихъ ни большихъ дорогахъ. Приходилось посылать противъ нихъ жандармовъ, иногда даже цѣлые отряды. Я видѣлъ, какъ повѣсили дюжину такихъ молодцовъ въ Пфальцбургѣ; почти всѣ были старые солдаты, распущенные послѣ семилѣтней войны. Они утратили привычку трудиться, не получали ни копѣйки пенсіи, и были захвачены въ Вильшбергѣ за то, что остановили дозорное судно на савернскомъ берегу.
   Теперь каждый можетъ представить себѣ старый порядокъ:-- дворяне и духовенство владѣли всѣмъ, народъ не имѣлъ ничего.
   

II.

   Все это перемѣнилось, славу Богу! крестьяне завладѣли доброю частью земныхъ благъ, и я, конечно, остался не послѣднимъ. Всѣ въ окрестностяхъ знаютъ ферму дяди Мишеля, его луга, прекрасныхъ швейцарскихъ коровъ кофейнаго цвѣта, которыя прогуливаются въ ельникахъ Белль-Фонтонъ, и двѣнадцать рабочихъ быковъ.
   Я не могу жаловаться: внукъ мой Жакъ изъ первыхъ въ политехнической школѣ въ Парижѣ; внучка Христина замужемъ, за смотрителемъ лѣсовъ, Мартэномъ, очень умнымъ человѣкомъ, другая внучка Жюльета за инженернымъ офицеромъ Форбэномъ; а внукъ мой Мишель, котораго я люблю больше всѣхъ, за то, что онъ младшій, хочетъ быть докторомъ. Онъ уже получилъ въ прошедшемъ году степень баккалавра въ Нанси; если онъ только будетъ трудиться, все пойдетъ хорошо!
   Всѣмъ этимъ я обязанъ событіямъ 1789 года! До этого приснопамятнаго года у меня не было бы ничего. Я проработалъ бы всю жизнь на помѣщика и монастырь. За то теперь, сидя въ моемъ старомъ креслѣ, посреди большой комнаты, глядя, какъ, при свѣтѣ очага, блеститъ на полкахъ посуда, а моя старуха и внучата ходятъ взадъ и впередъ мимо меня, какъ моя старая собака, растянувшсь у огня, смотритъ на меня по цѣлымъ часамъ, положивъ голову между лапами; и любуясь моими бѣлыми яблонями и старымъ ульемъ, слушая какъ поютъ и пересмѣиваются съ молодыми дѣвушками мои работники, или какъ съ двора съѣзжаютъ телѣги, въѣзжаютъ возы съ сѣномъ, какъ щелкаютъ бичи и ржутъ лошади,-- я задумаюсь и вспомню жалкую хижину, въ которой жили мой отецъ и мать, братья и сестры въ 1789 г.; какъ теперь вижу голыя стѣны, окна, заткнутыя соломой, опустившуюся отъ дождя, снѣга и вѣтра крышу; припоминаю эту черную сырую конуру, гдѣ мы задыхались отъ дыма, дрожали отъ холода и голода, подумаю о моемъ добромъ отцѣ, мужественной матери, работавшихъ безъ устали, чтобъ дать намъ возможность поѣсть немного бобовъ; представлю ихъ себѣ покрытыми лохмотьями, грустными, болѣзненными, и содрогаюсь, если я остаюсь одинъ, или склоняю голову и плачу.
   Негодованіе мое противъ тѣхъ, кто заставилъ насъ выносить такое существованіе, что бы вытянуть у насъ послѣдній грошъ, не изгладится никогда; напротивъ, чѣмъ я становлюсь старше, тѣмъ оно дѣлается сильнѣе. И подумать, что дѣти народа пишутъ въ своихъ газетахъ, что революція все погубила; что мы были и честнѣе, и счастливѣе до 89 г.!-- Глупцы -- я дрожу отъ гнѣва каждый разъ, когда такая газета попадетъ мнѣ подъ руку; напрасно Мишель уговариваетъ меня.
   -- Дѣдушка, къ чему же тебѣ сердиться? Эти люди получаютъ деньги за то, чтобы обманывать народъ; это профессія, средство къ жизни для этихъ несчастныхъ писакъ.
   -- Нѣтъ, отвѣчаю я... Съ 92 до 99 года, мы разстрѣляли много людей, которые были въ тысячу разъ лучше, честнѣе ихъ: дворянъ, солдатъ Кондэ, которые защищали свое дѣло. Но измѣнять отцу, матери, дѣтямъ, отечеству, чтобы набить свое брюхо -- это уже слишкомъ!
   Со мною непремѣнно сдѣлался бы ударъ, если бы я часто читалъ эти скверныя газеты. Къ счастью, жена всегда прячетъ ихъ, когда онѣ случайно попадутъ на ферму. Эти газеты -- точно зараза, являются всюду, гдѣ ихъ не спрашиваютъ.
   Чтобы показать лживость болтовни этихъ плутовъ, я рѣшаюсь начать свою повѣсть, въ которой разскажу, что мы выстрадали до 1789 году. Въ этомъ правдивомъ описаніи будетъ разсказана цѣлая исторія нашего крестьянскаго быта. Я давно задумалъ этотъ трудъ. Жена моя сохранила всѣ наши старыя письма, и они много помогутъ мнѣ. Съ этой работой мнѣ будетъ не мало труда; но не слѣдуетъ бояться его, когда хочешь сдѣлать доброе дѣло; къ тому же, развѣ не истинное удовольствіе досадить тому, кто досаждаетъ намъ? ради этою одного, я готовъ просидѣть цѣлые годы за письменнымъ столомъ, съ очками на носу.
   Работа разсѣетъ меня; пріятно вспоминать о побѣдѣ своихъ друзей и братьевъ. Мнѣ нечего торопиться. Я вспомню сначала одно, потомъ другое, и запишу все попорядку, потому что безъ порядка немыслимо никакое дѣло.
   И такъ я начинаю.
   Пусть не увѣряютъ меня, что крестьяне были счастливы до революціи; я видѣлъ доброе старое время, какъ они говорятъ, я видѣлъ наши прежнія деревни; я видѣлъ общую печь, которою однакожъ изъ общества никто, не пользовался, и давильню; и тутъ и тамъ работали только барщиной въ пользу помѣщика и аббатства; я видѣлъ крестьянъ: худые, безъ обуви, безъ рубашки, въ блузѣ и холщевыхъ штанахъ, лѣто и зиму; жены ихъ до того загорѣлыя, грязныя и оборванныя, что ихъ можно было принять за какую-то особую породу животныхъ -- такъ мало походили онѣ на людей! голыя дѣти ползаютъ передъ дверями, едва прикрытые какими нибудь лохмотьями. Ахъ! сами владѣльцы не могли удержаться, чтобы не написать въ своихъ книгахъ: "что эти несчастныя животныя, пригнутыя къ землѣ въ дождь и солнце, заработывая хлѣбъ для всѣхъ, заслуживаютъ ѣсть его хоть немного!" Они писали это въ добрыя минуты, а потомъ забывали.
   Эти вещи не забываются: вотъ Миттельброннъ, Гюльтонгаузенъ, Бараки -- вотъ вся страна! А старожилы разсказывали еще о худшемъ положеніи дѣлъ; они говорили о большой войнѣ шведовъ, французовъ и лотарингцевъ, когда несчастныхъ крестьянъ десятками вѣшали по деревьямъ; они говорили о великой моровой язвѣ, наставшей потомъ, и свирѣпствовавшей до того, что можно было пройти цѣлыя мили и не встрѣтить ни души; они молились, подымая руки къ небу: "Господи Боже, избавь насъ отъ чумы, войны и голода!" А голодъ бывалъ каждый годъ. Какимъ образомъ, при шестнадцати капитулахъ, двадцати восьми аббатствахъ, тридцати шести пріорствахъ, сорока семи мужскихъ и девятнадцати женскихъ монастыряхъ въ одномъ округѣ, собрать на зиму достаточно гороху, бобовъ, чечевицы? Тогда еще не сѣяли картофеля, и единственнымъ источникомъ пропитанія несчастныхъ были одни сухія овощи. Какъ при этомъ собрать достаточный запасъ?
   На это не хватало силъ ни у одного работника.
   Послѣ барщины -- запашки посѣва, полотья, сѣнокоса, сушки сѣна, перевоза его -- и сбора винограда,-- послѣ всего этого безчисленнаго множества работъ, когда все хорошее время уходило на сборъ жатвы помѣщика или аббатства, что можно было сдѣлать для себя? Ничего!
   За то, съ наступленіемъ зимы, три четверти деревень шли просить подаянія.
   Пфальцбургскіе капуцины возставали противъ этого; они кричали, что если всѣ возмутся за ихъ ремесло, они оставятъ страну, а это будетъ величайшею потерею для религіи. Тогда г. судья Шнейдеръ и губернаторъ города, г. Маркизъ де-Таларю, запрещали нищенствовать, сержанты объѣздной команды и даже отряды мѣстныхъ полковъ помогали капуцинамъ. Нищенствующіе рисковали галерами -- но жить было нужно: и они отправлялись цѣлыми толпами отыскивать себѣ пищу.
   Ничто такъ не унижаетъ людей, какъ нищета!
   Да, нищета и дурной примѣръ. Встрѣчая на всѣхъ дорогахъ капуциновъ, кордельеровъ, босыхъ кармелитовъ,-- шестифутовыхъ молодцевъ, здоровыхъ, какъ быки, и способныхъ поднять на заступъ такое количество земли, что оно заняло бы всю тачку, видя какъ они проходятъ каждый день, съ большими бородами и волосатыми руками -- протягиваютъ руку безъ стыда, и хнычатъ изъ-за двухъ копѣекъ, какъ было бѣднякамъ остеречься отъ того же самаго?
   Къ несчастью, когда голоденъ, еще недостаточно просить милостыню; чтобы получить кусокъ хлѣба, надобно, чтобъ у тѣхъ, къ кому обращаются за помощью, былъ у самихъ лишній кусокъ и чтобы они пожелали дать его, а въ то время всѣ говорили:
   -- Каждый за себя, а Богъ за всѣхъ!
   Почти всегда, къ концу зимы, разносился слухъ, что какая нибудь шайка нападаетъ на проѣзжающихъ, или въ Эльзасѣ, или въ Лотарингіи. Отправлялись войска и дѣло окончивалось висѣлицей.
   Представьте себѣ теперь несчастнаго крестьянина, съ женою и шестью дѣтьми -- неимѣющаго ни гроша за душей, ни клочка земли, ни козы, ни курицы, однимъ словомъ, неимѣющаго ничего для жизни, кромѣ личнаго труда. И ни для него, ни для дѣтей его, нѣтъ ни малѣйшей надежды на лучшую судьбу! потому что это было въ порядкѣ вещей потому что одни рождались на свѣтъ затѣмъ, чтобы пользоваться всѣмъ -- другіе, чтобы отдавать весь свой трудъ, всѣ свои способности на пользу другихъ, не оставляя себѣ почти ничего. Представьте себѣ такое положеніе: ѣда впроголодь, зимнія ночи безъ дровъ и одежды, вѣчный страхъ предъ сборщиками, серасантами, лѣсничими, экзекуціонными сыщиками. И несмотря на такое безотрадное положеніе, весною, когда возвращалось солнце послѣ долгой зимы, и освѣщало бѣдную хижину, грязную и дымную, очагъ въ лѣвомъ углу, лѣстницу въ правомъ, убогое гумно, когда теплота, благодѣтельная теплота, расправляла наши окоченѣвшіе члены, когда начиналъ свою пѣсню сверчокъ, а лѣса принимались зеленѣть,-- не смотря на всю горечь нашего положенія, мы, дѣти, радовались жизни, мы были счастливы, растянувшись на землѣ передъ домомъ, держа въ рукахъ свои голыя ноженки -- смѣясь, свистя, смотря на небо и барахтаясь въ пыли.
   А когда, бывало мы завидимъ, что отецъ выходитъ изъ лѣса съ большою вязанкою зеленаго дрока или березовыми сучьями за спиною, съ топоромъ подъ мышкою, съ волосами, падавшими ему на лицо, замѣтивъ насъ, кротко улыбается намъ,-- мы всѣ съ радостнымъ крикомъ бросаемся къ нему на встрѣчу. Онъ освобождается на время отъ своей вязанки; обнимаетъ самыхъ маленькихъ; его лицо, крупный носъ, толстыя губы сіяютъ; и онъ въ ту минуту доволенъ, онъ счастливъ!
   Какъ онъ былъ добръ! Какъ любилъ насъ! А мать, бѣдная женщина, сѣдая и морщинистая въ сорокъ лѣтъ и, несмотря на то, всегда бодрая, вѣчно въ полѣ, копая чужую землю, по вечерамъ за пряжею чужого льна и конопли, чтобы кормить семейство, платить подати, налоги и всевозможныя повинности. Что за мужество, что за несчастіе -- вѣчно работать, не для себя, а для другихъ, безъ всякой надежды, чтобы положеніе когда нибудь улучшилось!
   Это еще не все; надъ бѣдняками тяготѣла еще невзгода, самая худшая для крестьянина: они вынуждены были дѣлать долги.
   Я помню, еще ребенкомъ слышалъ, какъ отецъ говорилъ, возвращаясь изъ города, гдѣ ему удалось продать нѣсколько корзинъ, метелъ или вѣниковъ:
   -- Два гроша на соль; три на бобы; пять на рисъ; остальное на хлѣбъ, и у меня нѣтъ ни копѣйки. Боже мой! Боже мой! А я такъ разсчитывалъ, что останется нѣсколько су для г. Робена.
   Робенъ былъ богатый кулакъ въ Миттельброннѣ; толстякъ съ длинной съ просѣдью бородой, въ выдровой шапкѣ, съ толстымъ носомъ, желтой кожей, круглыми глазами и съ небольшимъ, едва замѣтнымъ горбомъ на спинѣ, онъ былъ самымъ безжалостнымъ эксплуататоромъ во всемъ округѣ. Съ большой корзиной въ рукахъ, въ сопровожденіи здоровой, злой собаки, онъ ходилъ по домамъ своихъ должниковъ и если деньги не были приготовлены, онъ, въ вознагражденіе себя за неисправность должника, клалъ въ карманъ или въ корзину все, что ему попадало подъ руку: полдюжины яицъ, четверть фунта масла, пузырекъ водки, кусокъ сыру; вообще, всякіе жизненные припасы, которые замѣчалъ его зоркій, жадный взглядъ. Такой грабежъ онъ называлъ средствомъ ждать терпѣливо. Каждый изъ его должниковъ охотнѣе соглашался подвергнуться такому нахальному грабежу, чѣмъ имѣть честь принимать полицейскаго, пожаловавшаго въ гости для взысканія долга. Кто не помнилъ полотняныхъ штиблетъ Робена доходившихъ ему до колѣнъ?
   Сколько несчастныхъ еще и теперь страдаетъ отъ подобныхъ разбойниковъ! Какую тяжкую, безустанную работу взваливаютъ они на себя, чтобы удовлетворить алчнымъ требованіямъ своего мучителя, и чахнутъ они, не видя конца своей крѣпостной зависимости!
   У насъ Робену нечего было взять; онъ зналъ это и потому, только постучавъ въ оконце, закричалъ:
   -- Жанъ-Пьеръ!
   Дрожащій отъ страха отецъ тотчасъ же выбѣжалъ изъ избы и, снявъ шапку, скромно проговорилъ:
   -- Г. Робенъ!
   -- А! ты здѣсь... Мнѣ нужно за барщину отработать два участка на дорогѣ изъ Герата или Лихгойма. Ты придешь?
   -- Да, г. Робенъ, да.
   -- Завтра, всенепремѣнно!
   -- Будьте спокойны, г. Робенъ, приду.
   Кулакъ удалился. Отецъ вошелъ въ избу печальный и блѣдный; онъ сѣлъ подлѣ печки и продолжалъ прерванную работу, плетеніе корзинъ, не говоря ни слова, сидя насупившись, съ сжатыми губами. На другой день, онъ пошелъ на работу къ Робену. Какъ только онъ вышелъ, мать закричала:
   -- О, негодная коза! о, подлая коза!.... Мы десять разъ уже заплатили за нее. Она околѣла... Но, кажется, и насъ всѣхъ погубитъ... Ахъ, какое несчастіе, что намъ пришла идея купить эту старую дрянь! О, несчастіе....
   Она подняла руки къ небу и зарыдала.
   Отецъ долго работалъ на дорогѣ съ киркой въ рукахъ. Въ эти дни онъ ничего не принесъ домой за то заплатилъ ренту за мѣсяцъ или за два. Но едва мы нѣсколько успокоивались, опять слышался стукъ въ оконце, и опять фигура Робена заслоняла свѣтъ!
   Тяжело переносить всякую физическую боль, тяжело слышать о страданіяхъ своихъ ближнихъ; подобные разсказы трогаютъ сердце, холодятъ кровь. Но ужаснѣйшая болѣзнь бѣдняковъ -- это кулаки; они съ лицемѣрно-благочестивымъ видомъ выражаютъ свое сочувствіе къ вамъ; они вамъ помогаютъ въ нуждѣ, и потомъ мучаютъ, терзаютъ васъ; мало того, вы умираете, и ваша жена, ваши дѣти -- постоянные батраки такого благодѣтеля!
   Трудно пересказать, что перенесли мои родители отъ этого ростовщика Робэна; они не спали; они ни минуты не имѣли покоя; они постарѣли съ горя, и единственнымъ ихъ утѣшеніемъ была мечта, что если одинъ изъ насъ будетъ годенъ въ военную службу, они могутъ продать его и тѣмъ заплатить долгъ.
   Насъ у родителей было шестеро -- четыре сына и двѣ дочери: Николай, Лизавета, я, Клодъ, Матюрина и маленькій Этьень, бѣдный уродецъ, блѣдный, некрасивый, котораго наши поселяне называли "маленькой лисицей", потому что онъ ходилъ съ трудомъ, балансируя на своихъ уродливыхъ ногахъ. Всѣ прочіе пользовались хорошимъ здоровьемъ.
   Мать часто говорила, любуясь Николаемъ, Клодомъ и мной:
   -- Не унывай, Жанъ-Пьеръ, изъ трехъ хоть одинъ да угодитъ въ милицію. Тогда мы избавимся отъ Робэна. Лишь бы заплатить ему, тогда я его помѣломъ!
   Нужно быть слишкомъ несчастнымъ, чтобы лелеять подобныя надежды. Отецъ не отвѣчалъ, а мы не находили ничего безобразнаго въ намѣреніи продать насъ; мы были убѣждены, что безусловно принадлежимъ нашимъ отцамъ и матерямъ, которые имѣютъ полное право извлекать изъ насъ доходъ, какъ извлекаютъ его изъ своихъ домашнихъ животныхъ. Страшная бѣдность мѣшала намъ глядѣть на вещи правильными глазами. До 1789 года, выключая дворянъ и буржуа, всѣ отцы семействъ смотрѣли на своихъ дѣтей, какъ на обыкновенную собственность. Иные моралисты находили такой взглядъ патріархальнымъ; въ безотчетномъ повиновеніи дѣтей они усматривали принципъ почтенія къ родителямъ и ставили насъ въ образецъ прочимъ сословіямъ. Еслибъ они могли понять, какъ они были глупы!
   Къ счастію, отецъ нашъ имѣлъ очень доброе сердце и ему стоило большого труда рѣшиться извлечь изъ насъ пользу;-- бѣднякъ горько плакалъ, посылая насъ, во время страшной нужды, зимой, собирать милостыню, какъ это дѣлали всѣ наши сосѣди. Но онъ никогда не соглашался пустить на снѣгъ маленькаго Этьеня. Меня тоже долго не посылали; и вообще я не болѣе двухъ, трехъ разъ ходилъ на этотъ промыселъ на дорогу отъ Миттельбронна къ Четыремъ Вѣтрамъ; когда мнѣ исполнилось восемь лѣтъ, меня взялъ къ себѣ, въ качествѣ пастуха, мой крестный отецъ Жакъ Леру, трактирщикъ и кузнецъ, жившій на другомъ концѣ нашей деревни; и я возвращался въ нашу избу только поздно вечеромъ, для одною ночлега.
   Давно это было, и однакоже я какъ бы вижу предъ собою нашу гостинницу "Трехъ голубей", съ ея вывѣской, прибитой высоко надъ крыльцомъ. Изъ нея видѣнъ былъ Пфальцбургъ; предъ нею стояла небольшая темная кузница; сзади, на небольшомъ склонѣ, фруктовый садъ; подлѣ большой дубъ и небольшой источникъ, протекающій по срединѣ сада; вода источника бѣжала по большимъ камнямъ, пѣнилась, клубилась, а дубъ былъ развѣсистъ и давалъ хорошую тѣнь; вокругъ него солдаты полка Бокарта, по приказанію маіора Бахмана, въ 1778 году сдѣлали скамейку и бесѣдку изъ плюща и жимолости; и съ тѣхъ поръ офицеры всѣхъ полковъ забавлялись въ этомъ мѣстѣ, которому дали прозваніе Тиволи. По воскресеньямъ, лѣтомъ, жены и дочери эшевеновъ и синдиковъ пріѣзжали пить воду Тиволи и танцовать подъ дубомъ.
   Шевалье Озе, изъ полка Бри, въ Тиволи, съ бутылкой, наполненной водой, произнесъ рѣчь по-латыни, въ честь открытія увеселительнаго убѣжища. Дамы, въ богатыхъ пестрыхъ платьяхъ, въ атласныхъ башмачкахъ, въ круглыхъ шляпкахъ съ цвѣтами, сидя на травѣ, слушали оратора и выражали свою радость, не понимая ни слова изъ предложенной ихъ вниманію рѣчи. Потомъ, квартирмейстеръ Венье заигралъ на маленькой скрипкѣ менуэтъ; кавалеры Синьевиль, Сенфераль, Контреглизъ и другіе весельчаки въ трехугольныхъ шляпахъ, надѣтыхъ молодецки на бекрень, встали, расшаркиваясь, предложили руки дамамъ, поспѣшившимъ оправить свои буффонированныя платья,-- и начались танцы.
   Тогда танцовали важно, спокойно. Между тѣмъ слуги, все старые солдаты, часто поднимались въ трактиръ за виномъ, паштетами, пирожками и конфектами, привезенными веселой компаніей изъ города.
   Бѣдняки, поселяне Баракъ, стоя на пыльной улицѣ, у своихъ палисадниковъ, завистливо глазѣли на знать, въ особенности на паштеты и бутылки съ виномъ; у всѣхъ у нихъ была одна мысль: "хоть бы четверть часика побыть на мѣстѣ этихъ счастливцевъ".
   Наконецъ наступила ночь; гг. офицеры взяли подъ руки дамъ, и благородная компанія медленно пошла по дорогѣ въ Пфальцбургъ.
   Много полковъ посѣтило Тиволи мэтра Жана до 1791 года; кромѣ названныхъ выше, здѣсь перебывали полки: Кастелла, Руэржъ, Шено, де-ла-Фаръ, Овернскій-Короля. Гг. синдики, эшевены, совѣтники также посѣщали насъ; въ своихъ огромныхъ пудреныхъ парикахъ, въ широкомъ черномъ платьѣ, съ спиной, засыпанной пудрой, какъ у мельника,-- они вели веселую жизнь!.... И теперь изъ всѣхъ, кто здѣсь танцовалъ, или смотрѣлъ на веселую компанію, можетъ быть, только я одинъ остался въ живыхъ; если я не буду разсказывать о быломъ, то о нихъ столько же будутъ знать, сколько о листьяхъ, падавшихъ осенью 1778 года.
   Славно мнѣ было жить у крестнаго! Родителямъ не зачѣмъ было обо мнѣ заботиться: каждый годъ мнѣ давалась пара башмаковъ, и я имѣлъ пищу отъ хозяина. Кто изъ деревенскихъ дѣтей не захотѣлъ бы быть на моемъ мѣстѣ! Я это зналъ, и не упускалъ ничего, желая угодить мэтру Жану, мадамъ Катеринѣ, его женѣ и даже моему старшему товарищу Валентину и служанкѣ Николь. Я жилъ въ ладу со всѣми. Я съ охотой исполнялъ всякое порученіе: раздувалъ мѣха на кузницѣ, карабкался на сѣнникъ, чтобы достать сѣна для животныхъ, носилъ воду на кухню и пр. Я даже никогда не трогалъ домовую кошку. Я хорошо понималъ, что сидѣть за столомъ въ теплой, чистой комнатѣ, хлѣбать супъ, ѣсть овощи, сало, хлѣба, сколько хочешь,-- несравненно пріятнѣе, нежели ѣсть супъ изъ бобовъ, почти безъ соли, вмѣсто хлѣба какое-то горькое мѣсиво, всего впроголодь, и сидѣть въ холодной, нетопленной закоптѣлой избѣ.
   Когда человѣку хорошо, онъ умѣетъ себя держать. Каждое утро, въ четыре часа лѣтомъ, въ пять зимою, когда обитатели гостиницы еще спали и коровы отрыгали жвачку въ конюшнѣ, я подходилъ къ дверямъ и стучалъ два раза. Тотчасъ служанка просыпалась, вставала съ постели и отворяла мнѣ дверь въ потьмахъ. Я переворачивалъ пепелъ въ кухонной печи, находилъ горячій уголь и зажигалъ свѣчу въ фонарѣ. Тотчасъ же, пока Николь доила коровъ, я лѣзъ на сѣнникъ, бралъ сѣно, шелъ въ кладовую за овсомъ, который гарнцемъ отпускалъ для лошадей извозчиковъ и торговцевъ хлѣбомъ, оставшихся ночевать въ трактирѣ. Они приходили въ конюшню и сарай, внимательно осматривали и находили все въ порядкѣ. Послѣ этого, я помогалъ имъ вытащить повозки изъ-подъ навѣса, взнуздать лошадей, подмазать колеса. Потомъ, когда они съѣзжали со двора, съ криками: "ну, Фоксъ; ну, Реппель!" -- я кланялся имъ съ пожеланіями добраго пути, держа свой холстинный колпакъ въ рукахъ.
   Эти толстые торговцы хлѣбомъ, эти извозчики не отвѣчали мнѣ на мое привѣтствіе; но они были довольны; этимъ привѣтствіемъ выражалось почтеніе, подобающее людямъ выше поставленнымъ. Зачѣмъ же въ такомъ случаѣ отвѣчать? Таковы были тогда отношенія людей между собою.
   Окончивъ эти дѣла, я шелъ на кухню, и тамъ Николь давала мнѣ мисочку кислаго молока, которое я съѣдалъ съ большимъ апетитомъ. Предъ уходомъ на пастбище, я получалъ отъ нея большой кусокъ хлѣба, двѣ или три хорошія луковицы, иногда крутое яйцо или немного масла. Уложивъ все это въ сумку, я шелъ на кошошню, свистя бичомъ. Животныя выходили одно послѣ другого, я ихъ ласкалъ, и мы отправлялись вмѣстѣ изъ воротъ по дорогѣ къ Рошской долинѣ; я бѣжалъ сзади, вполнѣ довольный и счастливый.
   Жители Пфальцбурга, купающіеся въ рѣкѣ долины Цорна, знаютъ эту массу скалъ, теряющуюся изъ вида, мелкій верескъ, растущій изъ ихъ разсѣлинъ и свѣтлую полосу воды, высыхающую въ іюнѣ, когда появляются бѣлыя бабочки.
   Сюда я ходилъ съ своимъ стадомъ, такъ какъ мы имѣли право даровой пастьбы на городской землѣ; и только въ концѣ августа, когда молодыя деревца окрѣпнутъ и скотина уже не можетъ ихъ портить, мы входили въ лѣсъ.
   Но весну и почти все лѣто приходилось жариться на солнцѣ.
   Пфальцбургскій гардье {Тогдашнее слово, нынѣ измѣненное.} (пастухъ) приводилъ только свиней, которыя, во время жары, копали ямы въ пескѣ и валялись въ нихъ, одна подлѣ другой, точно куры на насѣстѣ. Они спали, закрывъ глаза своими розовыми ушами; бывало ходишь подлѣ, почти наступая на нихъ, а онѣ спятъ себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало!
   Съ козами изъ Баракъ, такъ бывало, натерпишься муки: залѣзутъ онѣ почти къ самой снѣжной линіи; бѣгаешь, свищешь, посылаешь собакъ, а онѣ лѣзутъ все выше и выше.
   Сюда же приходили мальчуганы и изъ другихъ деревень;-- одинъ съ слѣпой клячей, другой съ лысой коровой, а большая часть ни съ чѣмъ; у всѣхъ у нихъ главное наслажденіе заключалось въ хлопаньи бичомъ, въ свистаніи, въ воровствѣ брюквы, рѣпы, моркови. Когда бонгардъ {Тоже.} (полевой сторожъ) ловилъ ихъ на мѣстѣ преступленія, ихъ отсылали въ городъ съ ошейникомъ изъ крапивы на шеѣ, но такіе удары судьбы на нихъ не производили никакого впечатлѣнія. Ихъ отпускали послѣ строгого выговора, и развѣ, если преступникъ попадался во второй или въ третій разъ, его хлестали на площади въ базарный день. Количество ударовъ соображалось съ лѣтами преступника. Рифлеръ {Тоже.} (палачъ) дралъ его по спинѣ своей плетью изъ бычачьихъ жилъ. Если кто попадался и послѣ этого исправительнаго наказанія, его заключали въ тюрьму,
   Сколько разъ, слыша, какъ богатые люди кричатъ противъ первой революціи, я тотчасъ же вспоминалъ, какъ рифлеръ расправлялся съ ихъ дѣдушкой или бабушкой; противъ желанія меня разбиралъ смѣхъ; "чудаки, думалъ я,-- побыли бы вы въ шкурѣ своихъ предковъ,-- но то бы заговорили".
   Но при всемъ томъ, я долженъ признаться, что именно это время не выходитъ изъ моей памяти, и я жалѣю, что оно прошло. Но я жалѣю не о рифлерѣ, не о тогдашнихъ судьяхъ, не о сеньорѣ, не о капуцинахъ, я жалѣю о своей молодости. И если наши господа были ни на что не годны, все же небо было прекрасно для всѣхъ. Мой старшій братъ Николай, и другіе -- Клодъ, Лизавета, Матюрина приходятъ мнѣ на память. Бывало, прибѣгутъ ко мнѣ; каждому хочется потаскать мой мѣшокъ; начинается споръ, бой. Случалось, что мэтръ Жанъ набредетъ на нашу ссору -- всѣ разбѣгутся. Они очень любили меня и называли своимъ каноникомъ.
   Николай же всегда защищалъ меня; онъ отличался замѣчательной силой. Всѣ деревенскіе мальчишки въ это время -- изъ Гюльтенгаузена, Лютцельбурга, Четырехъ Вѣтровъ, Миттельбронна, Верхнихъ и Нижнихъ Баракъ -- собирались подраться другъ съ другомъ камнями и палками. Николай, въ изорванной и перезаплатанной одеждѣ, съ голыми ногами идетъ во главѣ бараканцевъ, какъ предводитель дикарей, кричитъ во все горло: "впередъ!" и его могучій голосъ слышится далеко, далеко; сила у него была необыкновенная, и если кто испыталъ его руку, тотъ долго помнилъ бараканскаго Николая.
   Я чувствовалъ къ старшому брату особое расположеніе, когда онъ кричалъ: "Берегись, кто осмѣлится тронуть Мишеля?"
   Однакоже мнѣ не нравилось, что онъ всегда отбиралъ у меня мои луковицы.
   Особеннымъ удовольствіемъ для насъ было травить животныхъ, и когда они слишкомъ яростно нападая другъ на друга, наносили рогами серьезные удары, Николай кричалъ, хохоча во все горло:
   -- Смотри, Рыжунька задѣла Черную.... Ловкая бестія!... Теперь Черная беретъ верхъ... Отлично... Лихо...
   Случалось не разъ, что результатомъ боя были вывихнутые члены, или рога, оставленные на полѣ сраженія.
   Къ вечеру мы усаживались около скалъ; мы наблюдали, какъ исподоволь заходило солнце, прислушивались къ шуму водыили, молча, слушали пѣніе лягушекъ.
   Это было время обратнаго путешествія домой. Николай трубилъ въ рогъ; эхо отвѣчало ему со всѣхъ скалъ, животныя сходились въ кучу, вытягивались въ линію и отправлялись въ такомъ порядкѣ въ Бараки въ облакѣ пыли; придя домой я ставилъ скотъ въ конюшни, подкладывалъ имъ на ночь кормъ и шелъ ужинать съ мэтромъ Жаномъ, съ мадамъ Катериной и съ Николь, Лѣтомъ, когда я работалъ въ кузницѣ, я дѣйствовалъ мѣхами до 10 часовъ вечера; а потомъ возвращался домой, на ночлегъ, въ хижину моего отца.
   

III.

   Такимъ образомъ прошли первые два года моей жизни у крестнаго. Сестры мои и братья продолжали побираться милостыней; я же употреблялъ всѣ усилія заслужить вниманіе своего хозяина и сдѣлаться ему полезнымъ. Съ десяти лѣтъ отъ роду я уже лелѣялъ мысль изучить ремесло и самому заработывать хлѣбъ; мэтръ Жанъ отгадывалъ мои мысли, видѣлъ мое стараніе и помогалъ осуществленію моей любимой мечты, давая мнѣ возможность чаще и чаще работать на кузницѣ; подъ разными предлогами онъ задерживалъ меня дома, при кузнечныхъ работахъ, даже въ ущербъ моему главному занятію пастуха.
   Каждый разъ какъ я задумывался о своемъ будущемъ, мнѣ казалось, я слышалъ въ воздухѣ голосъ крестнаго, ободрявшаго меня слѣдующими словами: "мужайся, Мишель, мужайся и трудись: всего достигнешь".
   Крестный былъ толстъ и весьма большого роста. Его густыя рыжія бакенбарды извѣстны были въ цѣлой окрестности. Не меньшая слава утверждена была за его огромной косой и длиннѣйшими воинственными усами. Въ то время гусарскіе коновалы и кузнецы щеголяли усами и косой; размѣры ихъ давали право на вниманіе женщинъ и возбуждали зависть въ товарищахъ; я полагаю, мэтръ Жанъ изъ соревнованія желалъ и по наружности походить на своихъ соперниковъ по ремеслу. Онъ былъ веселый малый съ сѣрыми добродушными глазами, съ толстымъ носомъ и вѣчно улыбающимся ртомъ. Онъ носилъ кожаный передникъ, застегивая его у самаго подбородка, и среди глубокой зимы работалъ на кузницѣ съ голыми руками, не имѣя сверхъ рубашки никакой другой одежды.
   Очень часто, почти ежедневно, крестный спорилъ съ своимъ товарищемъ и работникомъ Валентиномъ, долговязымъ, худощавымъ и сутуловатымъ дѣтиной, который вѣчно всѣмъ былъ доволенъ и до страсти приверженъ ко всему существующему, какъ бы нелѣпо и безобразно оно ни было; онъ не могъ понять, какъ можно было нападать даже на самыя мелкія частности тогдашняго политическаго и соціальнаго устройства.
   -- Чудачина, кричалъ крестный, неужели ты не понимаешь, что если бы у насъ были иные порядки, ты давно уже могъ бы быть хозяиномъ, а не работникомъ; жить и работать въ свое удовольствіе, располагая временемъ по своему произволу.
   Однакоже немного было на свѣтѣ такихъ честныхъ и добродушныхъ людей какъ Валентинъ, но голова его была какъ-то странно устроена, и онъ размышлялъ совершенно по-гусиному. Но эту отсталость убѣжденій несправедливо ставить ему въ вину. Онъ и ему подобные были слишкомъ забиты и невѣжественны, чтобы въ нихъ могло самостоятельно развиться чувство самобытности.
   Тетка Катерина думала также какъ и ея мужъ; Николь слѣдовала во всемъ за своей хозяйкой. Хозяйство въ нашей гостинницѣ процвѣтало, и мэтръ Жанъ каждый годъ откладывалъ малую толику въ запасъ про черный день. Изъ года въ годъ вмѣстѣ съ дровосѣкомъ мэтромъ Кошаромъ и длиннымъ колесникомъ Лотюмье, онъ попадалъ въ списокъ сборщиковъ податей въ Баракахъ, такъ какъ онъ и эти почтенные граждане были у насъ въ числѣ самыхъ крупныхъ плательщиковъ податей.
   Хотя наша гостинница стояла на проселочной, а не на большой почтовой дорогѣ, тѣмъ не менѣе ея положеніе было самое выгодное. Большая дорога изъ Саверна въ Пфальцбургъ была до того дурна, что большинство извозчиковъ, не желая маяться въ грязи и рисковать опасностью выворачивать свои воза въ неровной съ каменистымъ дномъ рѣчкѣ Шлиттенбахѣ,-- сворачивали на проселочную дорогу, идущую чрезъ Бараки, и считали своимъ долгомъ останавливаться на отдыхъ въ нашей гостинницѣ "Трехъ Голубей," гдѣ находили, какъ сказано выше, предупредительный пріемъ и спокойный ночлегъ.
   При такомъ благопріятномъ положеніи и гостинница и кузница, помогая одна другой, приносили простому большія выгоды. Пока подковывали лошадь или правили колесо, хозяинъ ихъ входилъ въ дверь "Трехъ Голубей" и усаживался у окошка на улицу съ стаканомъ легкаго бѣлаго винца и кускомъ хлѣба; онъ избиралъ непремѣнно это мѣсто потому, что предъ этимъ окномъ стояла кузница и тутъ производилась ковка его лошади или починка колеса его телѣги. Извощики и купцы народъ недовѣрчивый, имъ хотѣлось самимъ наблюдать за работой. "Вездѣ нуженъ хозяйскій глазъ", весьма резонно говорили они.
   Въ дни ярмарокъ большая зала гостинницы кишѣла народомъ; люди приходили толпами, почти каждый имѣя въ рукахъ корзину или маленькую телѣжку. Они закусывали и прохлаждались питьемъ легкаго бѣлаго вина, котораго расходилось тогда большее количество. За то, возвращаясь изъ гостинницы, очень многіе изъ нихъ чувствовали, что выпили не въ мѣру. Подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, они не стѣсняясь высказывали свои мысли, которыя по большей части заключались въ нескончаемыхъ жалобахъ на притѣсненія и убытки; особенной храбростію отличались женщины, трещавшія безъ умолку; онѣ не боялись раздавать вовсе нелестныя прозванія извѣстнымъ имъ сеньорамъ и судьямъ; онѣ, съ приличнымъ пафосомъ, разсказывали о разныхъ притѣсненіяхъ, которыя терпѣлъ народъ отъ этихъ господъ; и если мужья пытались останавливать ихъ, онѣ накидывались на нихъ съ бранью и относились къ нимъ съ полнѣйшимъ презрѣніемъ.
   Самыми горячими протестантами бывали эльзасскіе торговцы, негодовавшіе на заставныя пошлины, тормозящія ихъ торговлю. Но жаловались развѣ одни евреи, платящіе однакоже болѣе положенной пошлины, внося подать за принадлежность свою къ израильскому племени; этотъ забитый народъ всегда умѣлъ вывертываться съ барышемъ для себя изъ всякаго затруднительнаго положенія. Но христіане не могли сдерживать своего негодованія и громко заявляли свой протестъ.
   Покричавъ и погоревавъ вдосталь, кто нибудь изъ бесѣдующихъ вставалъ и, обращаясь ко всей своей компаніи, произносилъ такую заключительную рѣчь:
   -- Да, истинная правда, что насъ разоряютъ... Стѣсненія усиливаются съ каждымъ днемъ; но чтоже дѣлать? Крестьяне всегда останутся крестьянами, а сеньоры сеньорами. Пока свѣтъ будетъ стоять, сеньоры не уступятъ намъ ничего, и мы будемъ служить имъ... Полно болтать... Собирайтесь-ка въ дорогу... Съ божьей помощью не пропадемъ съ голода... Тетушка Катерина получитъ что слѣдуетъ... Пора и по домамъ.
   И вся толпа выходила разомъ. Женщины впереди, продолжая болтать; мужчины сзади; они шли молча съ поникшими головами и думая крѣпкую думу.
   Я часто раздумывалъ, что такой способъ протеста, выражавшійся въ безсильномъ, неосмысленномъ ропотѣ, вполнѣ удовлетворяя протестующихъ, только забивалъ имъ головы и мѣшалъ толково поразмыслить о безотрадномъ положеніи. Идея помочь себѣ собственными средствами, избавиться отъ всѣхъ этихъ стѣсненій, и всѣ несправедливые вымогательные налоги оставить въ своемъ карманѣ, какъ они это сдѣлали позже -- эта идея еще не приходила имъ въ голову. Они ждали откуда-то помощи, но откуда сами не знали, а на свои силы бѣдняки не надѣялись; они считали ихъ слишкомъ ничтожными.
   Все это движеніе, эти жалобы, этотъ ропотъ въ большой залѣ въ дни ярмарокъ; споры и ссоры поселянъ и торговцевъ относительно цѣнъ на скотъ, на хлѣбъ, на овощи и пр.; ихъ, если можно такъ выразиться, офиціальныя гримасы, которыя они дѣлали, по обычаю, поднося стаканъ съ виномъ ко рту; ихъ предразсудки, освященныя временемъ; -- все это научило меня понимать людей и давать истинную цѣну вещамъ. Трудно найти лучшую школу въ практическомъ смыслѣ для ребенка какъ та, которую я прошелъ; и если я пріобрѣлъ кое-что впослѣдствіи, то это потому, что во мнѣ навсегда глубоко запечатлѣлись воспоминанія, вынесенныя мною изъ жизни въ гостинницѣ мэтра Жана. Старый еврей Шмуль и великанъ Матіасъ Фишеръ изъ Гарберга, постоянными спорами своими о существующихъ цѣнахъ на жизненные припасы, научили меня многому; я и теперь еще часто вспоминаю объ этихъ добрыхъ людяхъ.
   Какъ внимательно я прислушивался ко всѣмъ этимъ толкамъ и за то какъ вознаграждено было это невольное вниманіе!
   Но не одни эти толки и споры возбуждали мое дѣтское любопытство. И не имъ однимъ я обязанъ своимъ раннимъ развитіемъ. Особенной моей любовью пользовались газеты, которыя время отъ времени читалъ во всеуслышаніе мой добрый хозяинъ.
   Нынче каждая деревенская гостинница въ нашемъ округѣ получаетъ какую нибудь газету; всякому интересно знать, что дѣлается во Франціи и на всемъ бѣломъ свѣтѣ, и онъ читаетъ своего "Нижне-рейнскаго Курьера" или какую нибудь другую газету, не менѣе двухъ, трехъ разъ въ недѣлю; каждый стыдится жить, какъ оселъ, не заботясь ни о чемъ, что дѣлается вокругъ него. Но предъ 89 годомъ люди, способные только на то, чтобы на своихъ плечахъ выносить тягкести, какія заблагоразсудится наложить на нихъ,-- такіе люди не любили читать; большинство изъ нихъ не знало даже азбуки; къ тому же газеты были очень дороги, и только люди богатые могли дозволять себѣ роскошь выписывать ихъ. Мэтръ Жанъ не былъ на столько богатъ, чтобы позволить себѣ раскошелиться для такого расхода; онъ также, какъ и другіе, самъ не выписывалъ ни одной газеты.
   Къ счастію, букинистъ Шовель приносилъ намъ пакетъ газетъ всякій разъ, какъ возвращался изъ своихъ періодическихъ путешествій въ Альзасъ, Лотарингію или Палатинатъ.
   Вотъ еще одна изъ фигуръ, которыхъ не встрѣтишь болѣе послѣ революціи: разнощшсъ альманаховъ, молитвенниковъ, жизнеописаній святыхъ, крестовиковъ (азбукъ), описаній чудесъ Богородицы и пр., ходилъ изъ Страсбурга въ Метцъ, изъ Трева въ Нанси, въ Вердюнь и въ разныя другія мѣста; его можно было встрѣтить на всякомъ проселкѣ, въ глубинѣ лѣса, передъ фермой, монастыремъ, аббатствомъ, на деревенской улицѣ; онъ шелъ медленно съ огромной корзиной за плечами, одѣтый въ грубую шерстяную фуфайку, въ кожаные штиблеты и толстые деревянные башмаки. Онъ разносилъ духовныя книги; но кромѣ нихъ, въ видѣ контрабанды, чрезъ его содѣйствіе, распространялись многія запрещенныя сочиненія: онъ продавалъ Жанъ-Жака, Вольтера, Рейналя, Гельвеціуса и другія извѣстныя сочиненія.
   Дядя Шовель былъ самый искусный и самый смѣлый изъ всѣхъ альзасскихъ и лотарингскихъ контрабандистовъ. Онъ былъ брюнетъ, небольшаго роста, худой, нервный, съ сжатыми губами, съ кривымъ носомъ. Его корзина была такъ велика, что, казалось, могла раздавить его, но онъ носилъ ее очень ловко, и, но его словамъ, не чувствовалъ никакой тяжести. Его маленькіе черные глаза проникали васъ насквозь; одного внимательнаго взгляда ему было достаточно чтобы распознать, съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло: съ хорошимъ ли толковымъ покупателемъ или переодѣтымъ сыщикомъ; онъ узнавалъ, слѣдуетъ ли предложить вамъ хорошую книгу или держать себя съ вами осторожно. Опасность галеръ, въ случаѣ открытія контрабанды, была слишкомъ достаточной побудительной причиной для излишней, можетъ быть, осторожности.
   Каждый разъ какъ Шовель возвращался изъ своихъ путешествій, онъ приходилъ къ намъ поздно вечеромъ, когда всѣ посѣтители нашей гостинницы уже разошлись по домамъ, а ночлежники спали крѣпкимъ сномъ. Онъ приходилъ съ своей маленькой Маргаритой, непокидавшей его даже въ дорогѣ. Услышавъ ихъ шаги подлѣ нашихъ оконъ, мы всѣ, въ одинъ голосъ, произносили:
   -- Вотъ Шовель! Мы узнаемъ много новостей.
   Николь бѣжала отворять, и Шовель входилъ держа свое дитя за руку, и кивая намъ всѣмъ головой. Это воспоминаніе молодитъ меня, семидесятилѣтняго старика; Шовель представляется мнѣ такимъ, какимъ я его зналъ тогда, съ его милой дочерью Маргаритой, сильной брюнеткой, съ черными кудрями, разсыпанными по плечамъ, въ синемъ платьицѣ, обшитомъ бахромой. Идетъ онъ медленно и спокойно, а она крѣпко держитъ его руку и привѣтливо улыбается намъ.
   Шовель передаетъ Николь пакетъ съ газетами, а самъ садится подлѣ очага; малютка Маргарита помѣщается между его колѣнями, а мэтръ Жанъ оборачивается съ сіяющимъ лицомъ и кричитъ:
   -- Спасибо, Шовель, спасибо... Какъ ваши дѣла?
   -- Ничего, мэтръ Жанъ, идутъ по маленьку... Книги распродаются все больше и больше... Желающихъ учиться прибываетъ съ каждымъ днемъ... Хорошо, очень хорошо.... съ добродушной улыбкой отвѣчаетъ маленькій человѣкъ.
   Когда онъ говорилъ, Маргарита не сводила съ него глазъ; она хорошо понимала своего умнаго отца.
   Онъ былъ кальвинистъ, потомокъ истинныхъ ла-рошельскихъ кальвинистовъ, изгнанный изъ Лихгейма, и 10--12 лѣтъ тому назадъ поселившійся у насъ въ Баракахъ. Онъ и дочь его рѣдко жили дома. Ихъ старый домъ былъ почти всегда запертъ; возвращаясь, они отворяли его и отдыхали въ немъ пять или шесть дней, чтобы потомъ снова пуститься въ путь но своей торговлѣ, на нихъ смотрѣли, какъ на еретиковъ, какъ на дикарей, но это не мѣшало дядѣ Шовелю знать болѣе и быть умнѣе всѣхъ капуциновъ страны вмѣстѣ взятыхъ.
   Мэтръ Жанъ искренно любилъ этого маленькаго человѣчка; они были между собой очень дружны.
   Открывъ пакетъ съ газетами и разложивъ ихъ на столѣ, крестный пересматривалъ ихъ, бормоча:
   -- Эта пришла изъ Утрехта... Эта изъ Клева... Эта изъ Амстердама... Посмотримъ, посмотримъ... Вотъ эта хороша... А эта прелесть.... Николь, отыщи мои очки, они должны быть на окошкѣ.
   Потомъ полюбовавшись еще нѣкоторое время газетными листками, мэтръ Жанъ начиналъ читать. Во все время чтенія я сидѣлъ, не шевеля ни однимъ суставомъ и притаивъ дыханіе. Я забывалъ все, даже опасность поздняго возвращенія домой въ зимнюю ночь, когда дорога занесена снѣгомъ и стаи волковъ, перейдя по льду Рейна, рыскаютъ вездѣ кругомъ, нерѣдко заходя въ деревни и дѣлая тамъ всякія пакости.
   Я долженъ былъ уходить тотчасъ послѣ ужина,-- мой отецъ ожидалъ меня;-- но любопытство узнать новости объ Оттоманской имперіи, Америкѣ, и о всѣхъ странахъ міра, было слишкомъ сильно и я оставался до десяти часовъ. Еще и теперь мнѣ кажется, что я сижу по вечерамъ, во время чтенія газетъ, въ моемъ уголку лѣвѣе старыхъ часовъ; буфетъ и дверь комнаты, гдѣ спалъ мэтръ Жанъ, вправо отъ меня, а большой столъ гостинницы прямо предо мною. Мэтръ Жанъ читалъ; тетка Катерина, маленькая женщина, съ розовыми щеками, въ чепцѣ, закрывавшемъ уши, вязала, слушая чтеніе; Николь въ чепчикѣ съ нодушечкой на затылкѣ, олицетворяла собою идею вниманія. Эта бѣдная Николь, красная какъ морковь, обезображенная осною, ко всему этому имѣла бѣлыя брови. Тишина во время чтенія была поразительная. Казалось, самые звуки раздавались глуше: прялка Николи шипѣла, маятникъ старыхъ часовъ пищалъ. Мэтръ Жакъ, въ своемъ глубокомъ креслѣ, съ очками на носу, съ растрепанными бакенбардами, не видѣлъ ничего, кромѣ своей газеты. Иногда онъ останавливался, смотрѣлъ мимо очковъ, и говорилъ:
   -- А! вотъ новости изъ Америки. Генералъ Вашингтонъ побѣдилъ англичанъ. Взгляните-ка сюда, Шовель!
   -- Да, мэтръ Жанъ, отвѣчалъ букинистъ,-- эти американцы только три или четыре года тому назадъ возстали противъ англичанъ; они не желали платить цѣлую массу несправедливыхъ податей, налагаемыхъ на нихъ англичанами, которые, не зная предѣла своей жадности, разоряли цѣлый край. Теперь дѣла американцевъ пошли хорошо.
   Онъ добродушно улыбался, и мэтръ Жанъ продолжалъ чтеніе.
   Разъ, когда дѣло шло о Фридрихѣ II, этомъ великомъ хитрецѣ пруссакѣ, мэтръ Жанъ не могъ удержаться, чтобы не сказать:
   -- Старые плуты. Безъ нашего Субиза этотъ пруссакъ не добился бы ничего. Экой глупецъ этотъ Субизъ; онъ намъ стоилъ Росбаха.
   -- Да, отвѣчалъ Шовель,-- вѣроятно за этотъ подвигъ онъ получилъ пенсіонъ въ полтораста тысячъ ливровъ.
   Нѣсколько времени они молча смотрѣли другъ на друга; потомъ мэтръ Жанъ ворчалъ:
   -- Полтораста тысячъ ливровъ этому дураку! А не могутъ найти ни копѣйки, чтобы поправить королевскую дорогу изъ Саверна въ Пфальцбургъ. Сколько лишняго пути приходится дѣлать бѣднымъ извозчикамъ, чтобы объѣхать эту знаменитую дорогу. А бѣдные поселяне, принужденные чрезъ это платить лишнее за всѣ товары,-- какъ они страдаютъ!
   -- Гэ! чего хотите вы? Вѣдь это пахнетъ политикой, говорилъ старый кальвинистъ.-- А въ политикѣ мы съ вами ничего не смыслимъ! Мы умѣемъ только работать и платить. А что дѣлать съ нашими деньгами,-- это не нашего разума дѣло.
   Если мэтръ Жанъ горячился, тетка Катерина быстро вставала, подбѣгала къ окошку, прислушивалась. Скоро однако все успокаивалось, потому что крестный сейчасъ же понималъ въ чемъ дѣло. Онъ зналъ, какъ необходима осторожность, когда шпіоны шныряли повсюду, подслушивая у каждой щелки. Еслибъ они услышали, какъ у насъ толковали о дворянахъ, о монахахъ и о разныхъ нашихъ распорядкахъ, намъ не миновать бы знакомства съ судьей.
   Шовель и его маленькая дочь уходили довольно рано; я оставался до послѣдней минуты, до того времени, когда мэтръ Жанъ складывалъ газоты. Тогда только онъ, бывало, замѣтитъ меня и закричитъ:
   -- Гэ, Мишель, ты еще здѣсь? Развѣ ты понимаешь что нибудь во всемъ этомъ?
   И не дождавшись моего отвѣта:
   -- Ступай, говоритъ онъ,-- завтра рано утромъ у насъ будетъ много работы. Завтра базарный день и съ ранняго утра надо затопитъ кузницу. Въ дорогу, Мишель, въ дорогу!
   Я тотчасъ же вспоминалъ, что волки заходятъ въ деревню и бѣжалъ въ кухню засвѣтить фонарь. Сквозь маленькое окошко на дворъ я видѣлъ мракъ и темноту. Слышался стонъ сѣвернаго вѣтра. Я дрожа собирался въ путь, и Николь запирала за мною дверь.
   Очутившись за дверью и увидѣвъ вокругъ себя широкую бѣлую поляну, услышавъ свистъ вѣтра, а иногда вой волковъ, перекликавшихся другъ съ другомъ, я бѣжалъ что было мочи, не чувствуя ногъ подъ собою и тяжело дыша; волосы мои развѣвались по вѣтру, и я прыгалъ и кивалъ пятками, какъ козленокъ. Всѣ встрѣчные на пути предметы принимали въ моемъ напуганномъ воображеніи громадные фантастическіе размѣры; во всякомъ обыкновенномъ звукѣ я слышалъ нѣчто ужасное, грозящее мнѣ серьезной опасностію, и я бѣжалъ и бѣжалъ. Но на право и на лѣво опять возставали предо мной новые блѣдные призраки, я удвоивалъ усилія, и прибѣгалъ къ нашей двери блѣдный, дрожащій, почти потерявшій сознаніе.
   Отецъ, въ своихъ старыхъ перезаплатанныхъ холщевыхъ панталонахъ, ждалъ меня у очага.
   -- О, мое дитя, откуда ты такъ поздно, нѣжно говорилъ онъ.-- Всѣ уже давно спятъ; ты вѣрно слушалъ газеты?
   -- Да, батюшка. Возьмите!
   Я ему клалъ въ руку кусокъ хлѣба, который мэтръ Жанъ давалъ мнѣ всегда послѣ ужина. Онъ бралъ его и говорилъ:
   -- Спасибо! Ложись спать, мое дитя, и въ другой разъ не возвращайся такъ поздно. Опасно. Столько волковъ бѣгаетъ въ окрестности.
   Я ложился подлѣ братьевъ въ ящикъ, наполненный сухими листьями, закрытыми старымъ рядномъ, разорваннымъ во многихъ мѣстахъ.
   Они, усталые отъ бѣготни за милостыней по деревнѣ и на большой дорогѣ, спали очень крѣпко. Я же еще долго не спалъ, прислушиваясь къ шуму вѣтра, иногда прерываемому другимъ болѣе ужаснымъ для меня крикомъ: волки теребили овцу и отдаленный вой ихъ глухо раздавался въ моемъ сердцѣ. Иногда они подходили къ самымъ нашимъ окнамъ, и я слышалъ, какъ они прыгали, и скакали, и катались по снѣгу.
   Если они подходили къ самой нашей двери, отецъ зажигалъ пукъ соломы и животныя, ненавидящія свѣтъ, испуганныя имъ, быстро убѣгали.
   Я полагаю, что зимы въ то время были продолжительнѣе и суровѣе, чѣмъ теперь. Снѣгъ иногда доходилъ глубиной до двухъ, трехъ и болѣе футовъ; онъ лежалъ даже до апрѣля; что, по моему мнѣнію, происходило отъ огромнаго пространства, занимаемаго большими лѣсами, пересѣкавшими по всѣмъ направленіямъ нашу страну; и прудами, которые въ безчисленномъ множествѣ были прорыты сеньорами и монастырями для своего удовольствія. Эти массы воды, эти лѣса и болота поддерживали излишнюю влажность почвы и охлаждали воздухъ.
   Теперь, когда все кругомъ обработано, болота осушены, лѣса частію уинчтожены, частію расчищены,-- теперь солнышко свѣтитъ повсюду, благотворная теплота не задерживается, и весна наступаетъ гораздо раньше.
   Я думаю, мое предположеніе правильно. Но такъ или иначе, а всѣ старики вамъ скажутъ, что холода приходили къ намъ раньше, суровое время года оканчивалось позже и всякій годъ стаи волковъ нападали на конюшни и хлѣва и душили сабакъ-овчарокъ, своихъ непримиримыхъ враговъ, даже въ сѣняхъ самыхъ фермъ.
   

IV.

   Въ исходѣ одной изъ этихъ долгихъ зимъ, недѣли черезъ двѣ или три послѣ Пасхи, въ Баракахъ случилось нѣчто необычайное. Въ то достопамятное утро я проспалъ долѣе обыкновеннаго, что нерѣдко бываетъ съ дѣтьми,-- и, опасаясь выговора отъ Николь, бѣжалъ къ нашей гостинницѣ что было силы. Хозяинъ приказалъ пораньше утромъ вымыть щелокомъ полы и подоконники нашей большой залы. Эта операція мытья щелокомъ производилась всегда въ началѣ весны и потомъ три или четыре раза въ теченіе года.
   Еще рано было выгонять скотъ на пастбище; снѣгъ началъ сходить только съ покатостей, обращенныхъ къ солнцу; но уже было тепло и во всѣхъ домахъ для освѣженія воздуха открыли двери и окна; вездѣ происходила обычная весенняя работа; скотъ разгуливалъ по двору, изъ хлѣвовъ старательно выбрасывали навозъ. Клодъ Гурэ чинилъ свой плугъ, пролежавшій всю зиму безъ дѣла подъ навѣсомъ; Пьеръ Венсень поправлялъ сѣделку; тотъ возился съ телѣгой; другой пересыпалъ зерно, нужное для посѣва;-- всюду шла суетня; каждому нужно было приготовиться къ началу половыхъ работъ; старики, съ своими Веніаминами на рукахъ, тоже повылѣзли на улицу, желая подышать свѣжимъ, горнымъ весеннимъ воздухомъ.
   Хорошъ былъ этотъ день. Въ нашихъ мѣстахъ, даже и весной, не часто задаются подобные деньки.
   Въ гостинницѣ всѣ окна были раскрыты; приближаясь къ ней, я увидѣлъ ослицу, на которой разъѣзжалъ отецъ Бенедиктъ; она была привязана къ кольцу нашей калитки; на спинѣ животнаго мотался жестяной кувшинъ и двѣ ивовыя корзины.
   Я подумалъ, что отецъ Бенедиктъ, разсчитывая встрѣтить у насъ много ночлежниковъ, спозаранку пріѣхалъ къ намъ для проповѣди, которая всегда давала ему нѣсколько копѣекъ дохода. Отецъ Бенедиктъ принадлежалъ къ ордену нищенствующихъ монаховъ и числился въ Пфальцбургскомъ монастырѣ капуциномъ. Это былъ старикъ съ желтой бородой, съ волосами торчащими какъ у ежа, съ какой-то шишкой вмѣсто носа и еще къ тому же изборожженной маленькими синими жилками, съ плоскими ушами, съ узкимъ лбомъ и съ очень маленькими глазками. Онъ носилъ рясу изъ грубой шерстяной матеріи; она была сильно потерта, такъ что почти можно было сосчитать всѣ нити ея ткани; на его шеѣ висѣлъ остроконечный капюшонъ, спускавшійся до поясницы; обувь соотвѣтствовала верхней одеждѣ, и я не помню, чтобы когда нибудь у него не торчали наружу пальцы изъ подъ старыхъ изорванныхъ башмаковъ, какъ будто бы онъ нарочно покупалъ такіе. Ему не зачѣмъ было звонить въ колокольчика; о его близкомъ присутствіи заранѣе докладывалъ сильный запахъ супа и вина.
   Мэтръ Жанъ терпѣть его не могъ; но тетка Катерина всегда берегла для него добрый кусокъ свиного сала, а если мужъ ворчалъ за это, она отвѣчала:
   -- Я хочу имѣть свой уголокъ на небѣ, какъ имѣю его въ церкви; и, я полагаю, тебѣ будетъ пріятно помѣститься рядомъ со мною въ небесномъ царствѣ.
   Мэтръ Жанъ молча улыбался и слегка кивалъ головой, что было его обыкновенной привычкой, когда онъ находился въ веселомъ расположеніи духа.
   Я вошелъ въ гостинницу и, къ моему удивленію, увидѣлъ въ нашей большой залѣ, вокругъ стола, десятка два людей. Тутъ были и бараканцы, и альзаскіе извозчики, Николь, тетка Катерина и отецъ Бенедиктъ. Мэтръ Жанъ показывалъ имъ всѣмъ мѣшокъ, наполненный какими-то сѣрыми толстыми клубнями, объясняя, что эти клубни получены изъ Ганновера; что изъ нихъ родятся превосходные корни и въ такомъ большомъ количествѣ, что мѣстные жители продовольствуются ими круглый годъ. Онъ приглашалъ своихъ слушателей сдѣлать опытъ съ новымъ растеніемъ, предсказывая, что если оно хорошо привьется, бараканцы не будутъ испытывать на себѣ ужасы голода, а о такой благодати до сихъ поръ никто не смѣлъ и подумать, такъ какъ голодъ у насъ былъ почти постояннымъ явленіемъ.
   Мэтръ Жанъ говорилъ все это просто, съ радостнымъ выраженіемъ лица; Шовель съ своей Маргаритой, стоя сзади него, внимательно слушали.
   Изъ прочихъ слушателей, каждый бралъ въ руки по клубню, разсматривалъ его, переворачивалъ во всѣ стороны, нюхалъ, потомъ клалъ обратно въ мѣшокъ, и глупо улыбался во весь ротъ, какъ будто бы говоря:
   -- Ну виданное ли дѣло сажать эти клубни? Это противно здравому смыслу.
   Нѣкоторые подталкивали другъ друга локтемъ, желая этимъ выказать свою насмѣшку надъ простотой моего крестнаго, повѣрившаго такой нелѣпости.
   Молчалъ одинъ отецъ Бенедиктъ, по вдругъ, закрывая ротъ и покачиваясь всѣмъ тѣломъ, расхохотался по все горло. Его примѣру послѣдовала вся компанія. Крестный, раздосадованный этимъ безцѣльнымъ взрывомъ веселости, съ негодованіемъ закричалъ:
   -- Вы совершенные ослы; смѣетесь, сами не зная чему. Не стыдно ли безумно драть горло, когда съ вами говорятъ серьезно.
   Но они смѣялись еще громче, а капуцинъ, замѣтивъ Шовеля, ехидно закричалъ:
   -- А! А! Знаемъ, откуда вѣтеръ дуетъ; это пахнетъ контробандой, я въ этомъ увѣренъ,
   Онъ былъ правъ. Клубни были принесены Шовелемъ изъ Палатината, гдѣ сажали ихъ уже нѣсколько лѣтъ къ ряду. Шовель расказалъ намъ чудеса объ этомъ многоплодномъ растеніи и, чтобы познакомить насъ съ нимъ, притащилъ цѣлый мѣшокъ клубней, предсказывая, что, посадивъ ихъ, мы получимъ нѣсколько мѣшковъ вкусныхъ и питательныхъ плодовъ.
   -- Ихъ принесъ еретикъ, сказалъ съ азартомъ отецъ Бенедиктъ,-- какъ же вы хотите, чтобы христіане ихъ сажали и Господь Богъ благословилъ такой трудъ?
   -- Однако же, вы съ удовольствіемъ покушаете ихъ, когда они совсѣмъ созрѣютъ, съ гнѣвомъ закричалъ крестный.
   -- Когда они созрѣютъ, отвѣчалъ монахъ тономъ сожалѣнія,-- когда они созрѣютъ! Увы! вѣрьте мнѣ, я хорошо знаю, что говорю; сажайте лучше капусту и рѣпу, какъ дѣлали прежде.... Бросьте эти клубни, они принесутъ вамъ лишь одни убытки.... Я, отецъ Бенедиктъ, говорю вамъ это.
   -- Мало ли что вы говорите; не всему же вѣрить, что вы сболтнете, отвѣчалъ Жанъ, укладывая свой мѣшокъ въ ларь.
   Потомъ, спохватившись, что сказалъ лишнее, онъ сдѣлалъ знакъ женѣ, чтобы она отрѣзала для капуцина добрыя ломоть хлѣба; лицемѣры, подобные этому капуцину, имѣли вездѣ доступъ, наговаривали на добрыхъ людей и много вредили имъ.
   Вскорѣ капуцинъ и бараканцы удалились, а я остался въ залѣ съ поникнутой головой, досадуя на насмѣшки, непрекращавшіяся даже и на улицѣ. Отецъ Бенедиктъ кричалъ во все горло:
   -- Я увѣренъ, г-жа Катерина, что вы не позволите своему мужу сдѣлать глупость и выкинете за окошко эти подлые ганноверскіе клубни; вы, какъ всегда, посадите въ своемъ огородѣ вещи хорошія, которыми питаются добрые люди. Иначе, зайдя къ вамъ съ пастырскимъ благословеніемъ, я принужденъ буду уходить изъ вашего дома съ пустыми руками. Въ такомъ случаѣ, вы возьмете большой грѣхъ на душу. Я буду молить Господа, чтобы онъ избавилъ насъ отъ этого несчастія.
   Онъ говорилъ въ носъ и растягивалъ слова. Его рѣчь возбудила взрывы хохота въ толпѣ, собравшейся вокругъ монаха. Крестный стоялъ у окна и сквозь зубы проворчалъ:
   -- Пытайся дѣлать добро дуракамъ, въ награду получишь дурацкое глумленіе.
   Шовель, печально покачивая головой, отвѣтилъ ему:
   -- Они не виноваты. Въ нихъ всѣми способами поддерживаютъ невѣжество, зная, что оно служитъ лучшей порукой безмолвнаго повиновенія всѣмъ незаконнымъ притязаніямъ сеньоровъ и монаховъ. Не ихъ вина, что они глупы, и нельзя обвинять ихъ, мой любезный Жанъ Леру. Если бы у меня былъ небольшой клочекъ земли, и бы тотчасъ же посадилъ эти клубни; я увѣренъ, что хорошій урожай и выгодная продажа новаго растенія заставили бы этихъ бѣдныхъ людей послѣдовать моему примѣру. Я вамъ повторяю, что это растеніе дастъ въ пять или шесть разъ болѣе плодовъ, чѣмъ всякія другія овощи. Его коренья величиною съ кулакъ; они вкусны, здоровы и питательны. Мнѣ случалось ихъ ѣсть: они бѣлы, мучнисты и вкусомъ походятъ на каштаны. Ихъ можно ѣсть съ солью или съ масломъ и приготовлять различныя кушанья.
   -- Будьте покойны, Шовель, вскричалъ мэтръ Жанъ,-- я твердо рѣшился ихъ посадить. Мои сосѣди не хотятъ раздѣлить со мной барышей, я съумѣю получить ихъ и одинъ... Не только четверть огорода, я засажу клубнями весь. Пусть смѣются,-- мнѣ все равно
   -- И вы хорошо сдѣлаете. Эти клубни даютъ плодъ на всякой землѣ, но особено любятъ песчаную.
   Разговаривая такимъ образомъ, они вышли на улицу; Шовель пошелъ къ себѣ домой, а крестный въ кузницу; я же и Николь, вынеся изъ комнаты столы и скамейки, принялись за мытье половъ.
   Споръ моего хозяина съ капуциномъ никогда не изгладится изъ моей памяти, что весьма естественно, если вспомнить, что эти сѣрые клубни были первый картофель, появившійся въ нашей странѣ. А вѣдь отчасти этому растенію страна обязана своимъ спасеніемъ отъ вѣчно-терзавшаго ее голода.
   Каждое лѣто я вижу изъ своего окна громадную Димерингскую равнину, раскинувшуюся до окраины большого лѣса, и покрытую на неизмѣримое пространство зелеными пучками, которые увеличиваются въ объемѣ, цвѣтутъ, образуютъ сѣмена, и какъ бы превращаютъ песочную пыль въ пищу человѣка; осенью я наблюдаю, какъ тысячи мѣшковъ, наполненныхъ картофелемъ, нагружаются на телѣги мужчинами и женщинами, оглашающими воздухъ веселыми криками и пѣснями; видя все это, и припоминая наше положеніе до восемдесятъ девятаго года, жалкую пищу и жалкія жилища бѣдняковъ, я невольно вмѣстѣ съ тѣмъ припоминаю насмѣшки и глупый хохотъ простаковъ, встрѣтившихъ такъ безумно предложеніе крестнаго заняться воздѣлываніемъ полезнаго растенія, и всегда говорю самъ себѣ:
   -- О мой добрый хозяинъ, о Шовель, отчего вы не можете воскреснуть, чтобы насладиться хотя на часъ тѣмъ благомъ, которое вы сдѣлали своимъ согражданамъ. Кстати было бы пожаловать и отцу Бенедикту и выдержать, какъ справедливое наказаніе за тупоуміе,-- свистки и насмѣшки поселянъ.
   Разскажу теперь, чѣмъ окончилась мужественная попытка мэтра Жана.
   Мой хозяинъ вѣрилъ въ успѣхъ своей попытки и принялся за работу весьма дѣятельно. Но однимъ споромъ въ гостинницѣ не окончились его испытанія. Скоро обнаружилось, что людской глупости нѣтъ предѣловъ. Досужіе вѣстовщики разнесли по цѣлому округу слухъ, что Жанъ Леру помѣшался и хочетъ посадить кожу рѣпы, желая получить морковь. Торговцы хлѣбомъ и вообще посѣтители трактира насмѣшливо глядѣли на крестнаго, и, покачивая головой, спрашивали о его здоровьи. Конечно, эти глупыя выходки возмущали его, онъ съ горечью говорилъ о нихъ съ своей женой, возмущавшейся не менѣе его. Но всѣ эти огорченія не помѣшали ему хорошенько перерыть весь огородъ, приготовить землю и засадить ее ганноверскими клубнями. Николь и я усердно помогали ему въ работѣ.
   Бараканцы, и вообще всѣ проходящіе, останавливались у забора, и смотрѣли на нашу работу, насмѣшливо прищуривая глаза.
   Никто однакожъ ничего не говорилъ, опасаясь, что мэтръ Жанъ можетъ выйдти изъ терпѣнія, и здорово поколотитъ назойливаго скалозуба.
   Если бы я сталъ разсказывать всѣ глупыя выходки нашихъ сосѣдей, пришлось бы написать цѣлую книгу. Онѣ были такъ нелѣпы, что могли бы пожалуй показаться невѣроятными; чѣмъ люди глупѣе, тѣмъ больше они любятъ смѣяться надъ разумными людьми, если представится къ тому какой нибудь поводъ; а въ настоящемъ случаѣ бараканцы считали его слишкомъ достаточнымъ для своихъ тупыхъ разглагольствованій и безумныхъ выходокъ. Стоило только упомянуть одно слово: "ганноверскіе клубни", чтобы вся компанія залилась громкимъ смѣхомъ.
   Эти насмѣшки касались также и меня, и я былъ вынужденъ каждый день драться съ мальчишками во время пастьбы; бывало, какъ только завидятъ меня, они тотчасъ же орутъ во все горло:
   -- Смотрите! вонъ идетъ ганонерецъ, таскающій мѣшокъ мэтра Жана.
   Я бросался на нихъ съ моимъ бичомъ, и, часто, десять противъ одного, безъ стыда нападали они на меня, щедро расточая удары и крича:
   -- Долой гановерскіе клубни... прочь гановерскіе коренья.
   Къ несчастію, ни Клода, ни Николая, не было со мной. Николай работалъ въ лѣсу, срѣзывая древесные прутья, а Клодъ плелъ корзины и дѣлалъ метлы вмѣстѣ съ отцомъ или ходилъ собирать дрокъ въ лѣсъ трехъ фонтановъ, что дѣлалъ съ дозволенія Жоржа, швитцергофскаго лѣсничаго, состоящаго на службѣ у кардинала епископа.
   Такимъ образомъ, я одинъ отдѣлывался отъ этихъ сорванцевъ; я не плакалъ, ибо слишкомъ былъ взбѣшенъ.
   Понятно, какъ я желалъ, чтобы клубни дали плодъ и наши враги были сконфужены. Каждое утро, на разсвѣтѣ, съ высоты забора, я пристально всматривался въ гряды, надѣясь увидѣть всходы; но время проходило, а земля все была черна, и я, въ простотѣ душевной, проклиналъ отца Бенедикта, заколдовавшаго наше поле.
   До революціи, всѣ крестьяне вѣрили въ наговоры и колдовство, и это суевѣріе стоило жизни многимъ несчастнымъ. Если бы я только могъ сжечь капуцина, какъ колдуна, я ни на минуту не задумался бы: такъ велика была моя злоба противъ этого человѣка.,
   Постоянныя драки мои съ мальчишками развили по мнѣ чувство гордости; я тщеславился въ душѣ, что мнѣ привелось защищать наши клубни, однакоже, я никогда этимъ не хвастался; ни мэтръ Жанъ, ни Валентинъ, ни тетка Катерина ничего не знали о моихъ подвигахъ; отецъ только случайно узналъ объ нихъ, замѣтивъ какъ-то красныя полосы, обильно покрывавшія мои ноги.
   -- И ты, Мишель, дерешься, какъ Николай, сказалъ онъ, а я считалъ тебя такимъ тихоней. Берегись, мое дитя; бичомъ не трудно выхлестнуть глаза. Что тогда будетъ съ нами?
   Онъ грустно покачалъ головой и снова принялся за работу.
   Въ полнолуніе наше семейство работало всегда у дверей нашей хижины, желая съэкономничать на маслѣ. Когда слышался отдаленный бой городскихъ часовъ, показывавшихъ 10, отецъ вставалъ, убиралъ работу и, поднявъ глаза къ звѣздному небу, набожно произносилъ:
   -- О Боже, Боже, какъ ты великъ!... Умилосердись, Господи, надъ своими бѣдными дѣтьми.
   Я не знаю никого, кто бы съ такою нѣжностью и такимъ чувствомъ произносилъ эти слова, какъ мой отецъ; онъ понималъ молитву гораздо лучше, чѣмъ большинство нашихъ священниковъ и монаховъ, которые съ такой же небрежностію бормотали слова молитвы, какъ я, напримѣръ, нюхаю табакъ.
   Послѣ этой молитвы мы входили въ избу; день былъ конченъ дли насъ и начиналась ночь.
   Но вотъ и май прошелъ, іюнь на дворѣ. Ржи, ячмени и овсы вездѣ росли шибко; только въ одномъ огородѣ моего хозяина не видно было никакого ростка.
   Мой отецъ не разъ заговаривалъ со мной о гановерскихъ клубняхъ; съ жаромъ я сообщалъ ему о всѣхъ преимуществахъ новаго растенія.
   -- Дай Богъ, дитя мое, чтобы это было такъ, говорилъ онъ,-- намъ очень нужно такое растеніе; бѣдность увеличивается съ каждымъ днемъ; подати слишкомъ велики, а барщина отнимаетъ у насъ много, очень много времени.
   -- Да, прибавляла мать,-- плохо работать на другихъ,-- намъ нужно такое растеніе, которое бы помогло намъ; будь оно изъ Ганновера или изъ другого мѣста,-- это рѣшительно все равно. Но такъ продолжаться не можетъ.
   Она говорила правду. Къ несчастію, ни одинъ ростокъ не показывался въ огородѣ моего хозяина. Крестный сталъ уже отчаиваться въ успѣхѣ и начиналъ вѣрить, что отецъ Бенедиктъ не напрасно смѣялся надъ нимъ, онъ думалъ даже перепахать поле и засѣять его люцерной. Flo тогда сосѣди окончательно подымутъ его на смѣхъ и будутъ смѣяться надъ нимъ цѣлые года! Только успѣхъ можетъ заставить замолчать глупцовъ. Боязнь глупыхъ насмѣшекъ и тупоумнаго глумленія останавливаетъ многихъ предпріимчивыхъ людей, и они съ трудомъ принимаются за что нибудь новое, необычное. Наша отсталость въ земледѣліи и промыслахъ прямо истекаетъ изъ этой причины.
   Отчаяніе крестнаго сообщилось и всѣмъ намъ.
   Шовеля не было дома; онъ былъ въ Лотарингіи, а то досталось бы ему отъ тетки Катерины, которая на него сваливала всю вину неудачи.
   Въ началѣ іюня, рано утромъ, я по обыкновенію шелъ въ трактиръ къ своимъ обычнымъ занятіямъ. Въ эту ночь выпала обильная роса; день обѣщалъ быть очень жаркимъ. Я, по привычкѣ, влѣзъ на заборъ и посмотрѣлъ въ огородъ. И что же я увидѣлъ? Направо и налѣво, вездѣ торчатъ тоненькіе стебельки; роса смочила землю и наши клубни дали тысячи ростковъ.
   Я тотчасъ же соскочилъ въ огородъ; пересматривая всходы, я убѣдился, что они непохожи ни на одно изъ извѣстныхъ у насъ растеній. Радость моя была безгранична; я бросился къ дому, и какъ сумасшедшій сталъ стучать въ окна комнаты, гдѣ спалъ мэтръ Жанъ съ своей женой.
   -- Кто тамъ, закричалъ мои хозяинъ.
   -- Отворите, крестный.
   Онъ открылъ окошко.
   -- Крестный, коренья всходятъ.
   Хозяинъ былъ очень недоволенъ, что потревожили его сонъ, но, услышавъ такую пріятную новость, онъ весь просіялъ.
   -- Выходятъ? И ты не врешь?
   -- Да, крестный, по всему полю. Въ ночь они взошли.
   -- Славно, Мишель, радостно проговорилъ онъ, поспѣшно одѣваясь.-- Я сейчасъ пойду посмотрѣть. Гэй, Катерина, корни всходятъ.
   Жена его вскочила также быстро, и также поспѣшно одѣлась. Мы всѣ вмѣстѣ отправились на огородъ. Они убѣдились, что я не солгалъ. Ростки такъ быстро выходили изъ земли, что это явленіе намъ показалось даже чудомъ.
   -- Все, что Шовель разсказывалъ намъ, вполнѣ оправдалось, торжественно сказалъ мэтръ Жанъ.-- Монахъ и другіе насмѣшники остались съ носомъ.... Ха, ха, ха, какое счастье!... Сейчасъ же надо подсыпать земли, и я сдѣлаю это самъ. Необходимо слѣдовать точно наставленіямъ Шовеля. Сколько ума у этого человѣка; какъ много онъ знаетъ, Да, непремѣнно послѣдую его совѣтамъ.
   Мы возвратились въ гостинницу. Я, какъ обыкновенно, погналъ скотину въ поле. Никому изъ встрѣчныхъ я не сообщилъ о нашемъ счастіи. Но когда мальчишки встрѣтили меня на выгонѣ всегдашнимъ крикомъ:
   -- Вотъ гановерецъ!
   Я не вытерпѣлъ и горделиво произнесъ:
   -- Да, да, я тотъ, который таскалъ мѣшокъ мэтра Жана; я -- Мишель.
   Замѣтивъ ихъ удивленіе, я указалъ бичомъ въ ту сторону, гдѣ находился нашъ огородъ, и сказалъ:
   -- Ступайте къ огороду; посмотрите, какъ взошли наши корни. Многіе изъ васъ захотятъ попробовать ихъ вкусъ,
   Я гордо обвелъ ихъ всѣхъ своими глазами. Удивленные мальчуганы переглянулись, какъ будто говоря другъ другу: "а, можетъ быть, онъ и не вретъ".
   Однакоже, чрезъ нѣсколько минутъ, они опять стали кричать, свистать, всячески задѣвая меня; но у меня прошла охота драться; я молчалъ; правда была на моей сторонѣ, чего же болѣе?
   Когда я возвратился домой, все было по старому; въ деревню еще не дошло извѣстіе о важномъ событіи. Только на другой или на третій день пошелъ слухъ, что корни Жана Леру пустили ростки и что это не рѣдька и не рѣпа, но совсѣмъ новое растеніе. Съ утра до ночи любопытные тѣснились у забора, смѣняя другъ друга; молча разсматривали они невиданное растеніе и уже болѣе не смѣялись надъ нами! Крестный запретилъ намъ пререкаться съ бывшими нашими врагами; онъ справедливо разсуждалъ, что гораздо лучше, если они, безъ ненужныхъ упрековъ, сами сознаютъ свое заблужденіе.
   Но увидѣвъ отца Бенедикта, пробиравшагося по улицѣ на своей ослицѣ, Жанъ не вытерпѣлъ и закричалъ ему:
   -- Гэй, отецъ Бенедиктъ, взгляните, Господь благословилъ растеніе еретиковъ! Полюбуйтесь, какъ оно хорошо принялось,
   -- Да, отвѣчалъ капуцинъ смѣясь,-- я вижу это, вижу.... что же дѣлать -- ошибся. Я полагалъ, что оно отъ дьявола, ибо произросло впервые на еретической землѣ, но можетъ быть Господу будетъ угодно, чтобы и мы грѣшные пользовались этимъ плодомъ; онъ очиститъ его и удостоитъ благословить для нашей потребы. Тѣмъ лучше, тѣмъ лучше! Мы его посмакуемъ, если оно дѣйствительно вкусно.
   Монахи всегда подобнымъ же ловкимъ образомъ выходили изъ затрудненій. Такой софистикой они, разумѣется, развивали въ народѣ тьму предразсудковъ, но народъ былъ настолько еще простъ, что слушалъ ихъ и вѣрилъ всякимъ ихъ разглагольствованіямъ безъ разсужденій.
   Сколько бѣдныя сироты -- дѣти, немощные старцы и больные заслуживаютъ состраданія, столько тунеядцы достойны презрѣнія. Я всегда въ своей жизни слѣдовалъ этому правилу, слѣдую ему и теперь. Я никогда не давалъ милостыни подобнымъ людямъ, составляющимъ обузу для цѣлаго общества. Всѣ тунеядцы, будь они даже капуцины, приходящіе на мою ферму, по моему приказанію въ часъ обѣда принимаются на кухнѣ. Они видятъ здѣсь, какъ мои работники и работницы, здоровые и веселые сидятъ вокругъ стола, съ апетитомъ ѣдятъ хорошо приготовленную пищу и съ наслажденіемъ пьютъ хорошее вино, что всегда бываетъ послѣ продолжительной разумной работы. Видъ исправно обѣдающихъ людей возбуждаетъ апетитъ тунеядцевъ. Въ это время старикъ Пьеръ, работникъ мой, обращается къ нимъ съ такимъ вопросомъ:
   -- Что вамъ угодно?
   Если они поморщатся, имъ подаютъ лопату или топоръ и предлагаютъ работу. Почти всегда случается, что эти презрѣнные тунеядцы быстро уходятъ вонъ, ворча себѣ что-то подъ носъ, и какъ будто говорятъ: "Экая дрянь -- эти людишки, не хотятъ за насъ работать. Право, дрянь!"
   А я, стоя у порога своей двери, смѣюсь отъ души, расточая пожеланія добраго пути этимъ презрѣннымъ.
   Если бы въ старину поступали также съ капуцинами и подобными имъ лѣнтяями, то поселяне не были бы доведены до совершенной бѣдности и не отдавали бы плоды своихъ трудовъ для насыщенія алчныхъ празднолюбцевъ и бродягъ.
   Однакоже, пора возвратиться къ разсказу о нашемъ картофелѣ. Успѣхъ, сопровождавшій рискованное и безумное, въ глазахъ общества, предпріятіе Жана Леру, послужилъ къ упроченію за нимъ славы и еще большаго уваніенія, чѣмъ то, какимъ онъ пользовался до начала предпріятія.
   Въ іюлѣ огородъ моего хозяина, со стороны Миттельброна, казался огромнымъ зеленымъ букетомъ, испещреннымъ бѣлыми цвѣточками; кусты возвышались почти на равнѣ съ заборомъ.
   Во время сильной жары и бездождіи, когда въ полѣ казалось все мертвымъ и засохшимъ, пріятно было смотрѣть на наше зеленое, свѣжее растеніе, поднимающееся все выше и выше; для поддержанія его свѣжести достаточно было одной утренней росы;-- эта небольшая влага поддерживала его жизнь и давала достаточное питаніе корнямъ.
   И день, и ночь мы не уставали говорить о нашемъ любезномъ растеніи. На это время мы даже забыли газеты; Америка и Блистательная Порта уже интересовали насъ гораздо менѣе, чѣмъ наше собственное, домашнее дѣло.
   Въ началѣ сентября мы замѣтили, что цвѣты стали падать, а стебельки подсыхать.
   -- Вѣроятно ростъ пошелъ въ корни, толковали мы,-- не пора ли копать ихъ?
   -- Шовель предупреждалъ насъ, чтобы мы не трогали ихъ до октября, возражалъ крестный.-- Первого октября мы сдѣлаемъ пробу надъ однимъ кустомъ, и если увидимъ, что необходимо будетъ еще ждать -- подождемъ.
   День, предназначенный для пробы, выдался сѣрый, туманный. Въ десять часовъ, мэтръ Жанъ, возвратясь изъ кузницы, зашелъ въ кухню, взялъ заступъ и отправился въ огородъ.
   Мы послѣдовали за нимъ.
   Пробу сдѣлали надъ ближайшимъ кустомъ. Крестный вырылъ его и нашимъ глазамъ представился корень, унизанный круглыми, большими розовыми картофелинами. На второмъ кустѣ такое же обиліе, такъ что съ пяти кустовъ мы набрали картофелю полъ-корзины. Мы не вѣрили своимъ глазамъ.
   Хозяинъ не сказалъ ни слова. Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ вырылъ кустъ въ срединѣ огорода. Онъ далъ такое же количество еще лучшаго картофеля.
   -- Я вижу теперь, въ чемъ дѣло, закричалъ крестный съ восторгомъ,-- на будущій годъ я засажу этимъ растеніемъ мои обѣ десятины въ полѣ. Остатокъ же мы продадимъ по дорогой цѣнѣ; люди не цѣнятъ того, что достается имъ дешево.
   Весь вырытый картофель мы высыпали въ корзину и отправились домой.
   Крестный сейчасъ же послалъ меня за Шовелемъ, который наканунѣ возвратился изъ Лотарингіи. Онъ съ своею маленькою Маргаритой жилъ на противоположномъ концѣ нашего селенія. Онъ понялъ, что Жанъ Леру сегодня вырылъ картофель и, добродушно улыбаясь, отправился вмѣстѣ со мною въ гостинницу
   Только-что онъ вошелъ въ нашу кухню, крестный, съ блестящими отъ восторга глазами, указалъ ему на корзину и торопливо проговорилъ:
   -- Здѣсь только половина того, что я вырылъ изъ шести кустовъ, другая половина варится.
   -- Да, да, отвѣчалъ Шовель, не выказывая никакого удивленія,-- я васъ предупреждалъ, что такъ будетъ. Иначе не могло и быть.
   -- Вы пообѣдаете съ нами, сказалъ крестный,-- и за обѣдомъ мы его попробуемъ. Если онъ дѣйствительно такъ вкусенъ, какъ о немъ говорятъ, то бараканцы, разводя его, скоро поправятъ свое незавидное положеніе.
   -- Вѣрьте мнѣ, онъ очень вкусенъ, отвѣчалъ букинистъ,-- и вы сдѣлаете хорошую аферу; за одни сѣмена вамъ перепадетъ нѣсколько сотъ франковъ.
   -- Посмотримъ, закричалъ хозяинъ, непомнящій себя отъ радости,-- посмотримъ, что будетъ, и тогда станемъ разсчитывать барыши.
   Тетка Катерина уже разбила яйца для яичницы на молокѣ, и приготовила огромную миску для горячаго молочнаго супа. Николь услали въ погребъ, чтобы нацѣдить тамъ большую кружку хорошаго бѣлаго альзасскаго вина.
   Крестный и Шовель вошли въ залу. Они хорошо понимали, что посѣвъ картофеля составлялъ тогда выгодную аферу, но могли ли они въ то время думать, что этому растенію суждено измѣнить положеніе народа, быть одной изъ причинъ уничтоженія голода и принести человѣчеству несравненно болѣе пользы, чѣмъ многія изъ дѣяній, превознесенныхъ до небесъ? Могла ли прійдти имъ въ голову подобная идея, въ особенности Жану, который близко къ сердцу принималъ собственныя выгоды, хотя и былъ изъ числа людей, всегда готовыхъ помогать своимъ ближнимъ.
   -- Лишь бы эти коренья были вкусомъ не хуже рѣпы, сказалъ Жанъ.-- Я ничего не требую больше.
   -- Они несравненно вкуснѣе. Изъ нихъ можно приготовлять много разныхъ кушаньевъ, сказалъ Шовель.-- Вѣрьте, еслибъ я не былъ убѣжденъ въ хорошихъ качествахъ растенія и въ пользѣ, которую оно должно принести вамъ и всѣмъ нашимъ соотечественникамъ, я не отягощалъ бы себя излишнимъ грузомъ,-- моя корзина и безъ того не легка,-- и не посовѣтовалъ бы вамъ употребить для посѣва картофеля цѣлый огородъ.
   -- О, въ этомъ я вполнѣ увѣренъ. Но вы хороню знаете мой характеръ. Я только тогда вполнѣ увѣрую, когда самъ увижу и ощупаю.
   Маленькій кальвинистъ хитро улыбнулся и отвѣчалъ:
   -- Вы правы. Впрочемъ вамъ остается ждать недолго. Смотрите, Николь уже накрыла на столъ.
   Все было готово и въ порядкѣ разставлено на столѣ.
   Въ то время работники и хозяинъ обѣдали вмѣстѣ, а работницы и хозяйка служили имъ, и садились за столъ уже послѣ обѣда мужчинъ.
   Мы усѣлись за столъ. Жанъ и Шовель съ одной стороны стола, Маргарита и я съ другой. Но только-что мы принялись за обѣдъ, крестный закричалъ:
   -- Кристофъ идетъ! Кстати пожаловалъ!
   Кристофъ Матернъ, лютцельбургскій приходскій священникъ, рыжій и курчавый, какъ всѣ горные жители Альзаса, отличался своимъ большимъ ростомъ. Не успѣлъ крестный, увидѣвшій Кристофа въ окно, заявить о его прибытіи, какъ мы услышали, что онъ уже счищалъ о ступеньку наружной лѣстницы грязь съ своихъ толстыхъ, подбитыхъ гвоздями башмаковъ. Скоро показались въ дверяхъ его широкія плечи; онъ былъ въ трехугольной шляпѣ, изъ подъ которой выбивались густые сѣдые волосы; подъ мышкой онъ держалъ требникъ, а въ рукѣ толстую палку.
   -- А, вы опять вмѣстѣ, нечестивцы, закричалъ онъ густымъ басомъ.-- Вы строите заговоръ, чтобы возстановить нантскій эдиктъ?
   -- Здравствуй, Кристофъ, ты пришелъ какъ разъ во время, отвѣчалъ Жанъ.-- Садись. Мы только-что начали обѣдать.
   -- Очень хорошо, тономъ добродушнаго юмора сказалъ священникъ, ставя палку подлѣ часовъ и вѣшая на гвоздь свою трехуголку,-- я пришелъ повидаться съ тобой, какъ съ пріятелемъ, а ты хитришь; разводишь турусы на колесахъ. Но меня не проведешь, Жанъ!.. Этотъ Шовель тебя портитъ. Но я его угомоню; возьму, да и донесу на него судьѣ.
   -- А кто будетъ приносить Жанъ-Жаковъ господамъ священникамъ горныхъ округовъ? сказалъ Шовель.
   -- Молчите, злой вы человѣкъ, всѣ ваши философы не стоятъ одной строчки евангелія.
   -- Евангеліе! вскричалъ Шовель,-- Но развѣ мы, кальвинисты, не руководимся во всемъ этой священной книгой?
   -- Да, да, сказалъ Матернъ -- вы мужественные люди... мы знаемъ это хорошо, Шовель; но всякое дѣло имѣетъ и свою оборотную сторону.
   Потомъ обратившись къ Маргаритѣ и ко мнѣ, и просовывая между нами спою толстую ногу, онъ прибавилъ нѣжнымъ голосомъ:
   -- Дѣти мои, дайте мнѣ мѣсто.
   Мы раздвинулись. Отецъ Кристофъ усѣлся и принялся за ѣду. Пока онъ ѣлъ супъ, я изъ подлобья разсматривалъ его большіе сѣрые глаза, курчавые волосы и огромныя руки. Онъ казался мнѣ страшилищемъ и я съ нервной дрожью слѣдилъ за его движеніями.
   Но все-таки, отецъ Кристофъ былъ отличнѣйшій человѣкъ. Вмѣсто того чтобъ жить спокойно доходами съ десятины и откладывать въ завѣтный сундучокъ про черный день, какъ это дѣлало большинство изъ его товарищей, онъ постоянно работалъ и заботился только о томъ, чтобы принести пользу другимъ. Зимой онъ содержалъ сельскую школу и самъ училъ ребятишекъ, а лѣтомъ, когда его ученики водили скотъ на пастбище, онъ цѣлыми днями точилъ изъ камня и дерева изображенія святыхъ и дарилъ ихъ бѣднымъ церквямъ, которыя не имѣли средствъ покупать образа.
   Мой хозяинъ и Маторнъ были изъ одной деревни. Они крѣпко любили другъ друга и были большими друзьями.
   -- Кристофъ, воскликнулъ крестный, покончившій уже съ супомъ.-- Когда ты откроешь свою школу?
   -- Не позже будущей недѣли, отвѣчалъ священникъ.-- Поэтому я и выѣхалъ изъ дому. Я ѣду въ Пфальцбургъ для покупки книгъ и бумаги. Я думалъ открыть школу 20 сентября, но надо было окончить св. Петра для обершвиллерскаго прихода, который къ тому времени долженъ былъ исполнить передѣлку церкви. Я обѣщалъ сдѣлать къ открытію и считалъ обязанностію сдержать свое слово.
   -- А, хорошо!.. Значитъ начнешь учить съ будущей недѣли?
   -- Да, мы начнемъ въ будущій понедѣльникъ.
   -- Возьми-ка вотъ этого мальчугана, сказалъ хозяинъ, указывая на меня; -- онъ мой крестникъ и сынъ Жана-Пьера Бастьена. Я увѣренъ, что онъ станетъ хорошо учиться.
   Услыхавъ эти слова, я покраснѣлъ отъ удовольствія; я давно желалъ ходить въ школу.
   Священникъ поворотился ко мнѣ.
   -- Посмотри-ка на меня, сказалъ онъ, положивъ свою тяжелую руку мнѣ на голову.
   Я боязливо взглянулъ ни него.
   -- Какъ тебя зовутъ?
   -- Мишель, господинъ священникъ.
   -- Прекрасно, Мишель, приходи ко мнѣ. Моя школа открыта для всѣхъ. Чѣмъ болѣе учениковъ, тѣмъ мнѣ пріятнѣе.
   -- Въ добрый часъ, сказалъ Шоволь.-- Вотъ что называется: умно говорить.
   И мой добрый хозяинъ, поднявъ высоко стаканъ, провозгласилъ здоровье своего друга Кристофа.
   Нынче, когда, открытъ всѣмъ свободный доступъ въ школу, гдѣ можно учиться почти задаромъ и гдѣ преподаютъ люди образованные, честные, и очень часто способные занимать болѣе видное мѣсто,-- нынче трудно понять положеніе дѣтей въ селахъ до революціи; также, какъ трудно представить себѣ радость бѣднаго мальчика, подобнаго мнѣ, когда добрый священникъ согласился принять его въ свою школу. Въ туже минуту я подумалъ:
   -- Счастливецъ ты, Мишель! Ты будешь читать, писать и не будешь такимъ невѣждой, какъ твои бѣдные родители.
   Нѣтъ, чтобы понимать эти вещи, необходимо жить въ подобное время, надобно на себѣ перечувствовать всѣ его горести и страданія. Несчастны тѣ, которые не имѣютъ возможности воспользоваться великими благами образованія. Они достойны сожалѣнія.
   Я былъ въ восторгѣ отъ своего благополучія, я хотѣлъ бѣжать поскорѣе домой и подѣлиться съ родителями моей радостью. Я едва могъ усидѣть на мѣстѣ. Я почти ничего не понималъ, что происходило вокругъ меня. Помню только, что послѣ яичницы, тетка Катерина поставила на столъ картофель, сложенный въ корзину. Онъ былъ просто сваренъ въ кипяткѣ. Цѣлый, разсыпчатый, онъ былъ очень вкусенъ.
   -- Что это такое, Жанъ? спросилъ Кристофъ.-- Гдѣ ты досталъ эту штуку?
   Жанъ просилъ насъ всѣхъ хорошенько попробовать новое кушанье и сказать о немъ свое мнѣніе. Мы всѣ почти въ одинъ голосъ закричали:
   -- Никогда мы не ѣдали ничего лучшаго.
   Священникъ, узнавъ, что это были тѣ самыя коренья, надъ которыми смѣялся весь округъ, и что четверть десятины, засѣянная ими, дала урожай въ 15 мѣшковъ, не хотѣлъ вѣрить этому.
   -- Возможно ли это? сказалъ онъ.-- Вы меня обманываете.
   Мы такъ усердно принялись за картофель, что скоро должны бы были отказаться отъ желанія поѣсть его еще болѣе, еслибы тетка Катерина не догадалась привести крынку молока. Мы опять принялись за истребленіе вкусной пищи, запивая ее молокомъ. Наконецъ, Кристофъ положилъ свою ложку на столъ.
   -- Довольно, Жанъ, довольно, сказалъ онъ.-- Это такъ вкусно, что пожалуй поѣшь не въ мѣру и заболѣешь.
   Мы думали тоже самое.
   Предъ отъѣздомъ священникъ, пожелалъ осмотрѣть нашъ огородъ. Ему объяснили способъ обработки картофеля; когда же Шовель замѣтилъ, что гановерскіе коренья лучше всего ростутъ въ песчаной, горной почвѣ, онъ горячо сказалъ:
   -- Послушайте, Шовель! Вы, принеся эти корни издалека въ въ своей корзинѣ, и ты, Жанъ, посадившій ихъ, не взирая на насмѣшки капуцина и другихъ глупцовъ, вы сдѣлали этимъ для своей страны несравненно болѣе, чѣмъ всѣ капуцины во всѣ вѣка. Эти коренья станутъ новымъ дешевымъ хлѣбомъ для бѣдняковъ
   Затѣмъ онъ просилъ крестнаго оставить ему нѣсколько сѣменъ, которыя онъ посадитъ въ своемъ саду, чтобы этимъ показать примѣръ поселянамъ, послѣ чего, онъ былъ убѣжденъ, по крайней мѣрѣ, половина его прихода займется воздѣлываніемъ полезнаго растенія.
   Такимъ-то манеромъ картофель появился въ нашей странѣ. Я убѣжденъ, что разсказъ объ этомъ событіи не безъ интересенъ для поселянъ.
   Въ слѣдующемъ году, крестный засадилъ картофелемъ все свое поле, прилегающее къ рѣкѣ, и собралъ 60 мѣшковъ. Но въ это время распространился слухъ, что картофель производитъ заразительныя болѣзни, почему никто не хотѣлъ покупать его, кромѣ Летюмье въ Баракахъ и двухъ поселянъ съ горъ. Къ счастію, къ веснѣ въ газетахъ появилось извѣстіе, что одинъ добрый человѣкъ по имени Пармантье, занялся разведеніемъ картофеля подлѣ Парижа и представилъ плоды королю, и что его величество изволилъ ихъ кушать... Тогда всѣ захотѣли его испробовать, и Жанъ Леру, чтобы отомстить дуракамъ, повѣрившимъ нелѣпымъ толкамъ о вредѣ картофеля, продалъ его по дорогой цѣнѣ и выручилъ большіе барыши.
   

V.

   Съ этого только времени я началъ жить. Человѣкъ невѣжественный, неимѣющій возможности образовать себя, существуетъ на землѣ подобно рабочей лошади; онъ работаетъ для другихъ, обогащаетъ своихъ господъ и когда становится слабъ и старъ, его гонятъ вонъ.
   Каждое утро, чуть брезжился разсвѣтъ, отецъ будилъ меня. Братья и сестры еще спали. Я одѣвался осторожно, не производя никакого шума. Одѣвшись и обувшись, я напяливалъ шапку на самыя уши, бралъ свою неуклюжую палку и небольшой мѣшокъ, и выходилъ на улицу. Зима уже начиналась и утра были холодныя. Я хорошенько запиралъ дверь и шелъ, стараясь теплымъ дыханіемъ согрѣвать окоченѣвшіе пальцы.
   Сколько лѣтъ прошло съ того времени, а я помню все до мельчайшихъ подробностей: извилистую дорожку, то опускавшуюся, то поднимавшуюся въ гору, старыя, обнаженныя деревья по бокамъ ея, глубокую зимнюю тишину лѣса; потомъ, село Лютцельбургъ въ глубинѣ долины, съ остроконечной колокольней, съ пѣтухомъ на шпицѣ; небольшое кладбище съ могилами, занесенными снѣгомъ; старыя избы; мельницу дяди Сирвена, шумящую и скрипящую на всѣ лады и стремительно выбрасывавшую воду своими огромными колесами, Удивительно, какъ долго живутъ въ человѣкѣ впечатлѣнія дѣтства; они никогда не изглаживаются изъ его памяти, въ то время, какъ впечатлѣнія послѣдующей жизни забываются очень скоро.
   Я приходилъ въ школу ранѣе всѣхъ своихъ товарищей. Но движеніе уже началось въ домѣ отца Кристофа. Мать его, г-жа Маргарита, маленькая, сгорбленная, сморщенная старушка, всегда носившая красную юпку, приподнятую сзади по альзасскому обычаю, и чепчикъ съ подушечкою,-- живая, какъ мышь, не смотря на свои лѣта, уже успѣла затопить ночь. Я ставилъ свою палку въ уголъ, снималъ башмаки и помѣщалъ ихъ подлѣ очага, для просушки. Я какъ теперь вижу все это передъ своими глазами; и балки потолка, выбѣленныя известью, и рядъ скамеекъ, и большой черный столъ, помѣщенный между двухъ оконъ, и стулъ г. Кристофа, поставленный на небольшомъ возвышеніи, и большое распятіе надъ нимъ; -- всѣ эти предметы проходятъ теперь передъ моими глазами.
   Каждый изъ учениковъ, по очереди, долженъ былъ мести комнату; но почти всегда эта обязанность исполнялась мною. Ожидая, пока всѣ соберутся, я отъ скуки бралъ метлу въ руки и мелъ. Ученики собирались изъ разныхъ мѣстъ. Другимъ приходилось ходить даже изъ Шеврегофа, лежащаго гораздо дальше Баракъ.
   Здѣсь-то я познакомился и подружился со всѣми моими старыми товарищами. Вотъ Луи Фроссаръ, сынъ мэра; онъ умеръ молодымъ во время революціи; Алоизій Клеманъ, убитый картечью при Вальми, онъ былъ лейтенантомъ еще въ 92-мъ году; Доминикъ Клосъ, устроившій столярную мастерскую въ Савернѣ; Франсуа Мейеръ, закройщикъ шестого гусарскаго полка; въ 1820 г. онъ возвратился домой, какъ говорятъ, наживъ хорошее состояніе. За ними слѣдуетъ Антуанъ Тома, батальонный командиръ въ старой гвардіи; сколько разъ пріѣзжалъ онъ ко мнѣ на ферму послѣ 1815 года! (мы вспоминали наши старинныя исторіи; я помѣщалъ его всегда въ лучшей комнатѣ на верху). Жакъ Мессье, старшій лѣсничій; Губертъ Неренъ, содержатель почтъ въ Гемнигѣ, и пятьдесятъ другихъ, которые бы безъ революціи остались круглыми невѣждами и бѣдняками.
   До 89-го года сынъ башмачника оставался башмачникомъ; сынъ дровосѣка работалъ въ лѣсу; никто не могъ выйдти изъ того сословія, въ которомъ родился. Чрезъ тридцать, чрезъ сорокъ лѣтъ вы оставались все на томъ же мѣстѣ, дѣлали тоже самое, и вся разница заключалась въ томъ, что вы или немного толстѣли, или немного худѣли. Теперь же каждый можетъ возвыситься по своимъ способностямъ и энергіи къ труду; теперь нечего отчаиваться; сыну простого крестьянина открытъ путь ко всѣмъ почестямъ и занятіямъ, былъ бы онъ только уменъ и способенъ.
   Почти всѣ мои старые школьные товарищи перемерли. Въ прошломъ году насъ оставалось въ живыхъ только двое: Жозефъ Бруссусъ, шляпный фабрикантъ въ Пфальцбургѣ, и я. Когда я пріѣзжалъ, весною, къ нему въ Пфальцбургъ, для покупки шляпы, толстый Бруссусъ, услышавъ мой голосъ, выходилъ ко мнѣ на встрѣчу, волоча ноги, и кричалъ:
   -- Гэ! это ты, Мишель Бастьенъ!
   Рука объ руку, уходили мы въ его комнату и тамъ вдвоемъ распивали бутылочку стараго бургонскаго. Въ послѣдніе годы при прощаньи онъ всегда прибавлялъ:
   -- Слава Богу, Мишель, ноги еще носятъ насъ! Но едва ли надолго хватитъ моего вѣка. Такъ слушай: какъ только я возьму мой паспортъ, ты приготовляйся сейчасъ же визировать и свой. Ха, ха, ха!
   И онъ смѣялся отъ души.
   Нѣтъ уже тебя, бѣдный Бруссусъ! Прошлой осенью я проводилъ его въ могилу. Но не смотря на его предсказаніе, я вовсе не намѣренъ еще визировать свой паспортъ. Я долженъ прежде окончить исторію нашего крестьянскаго житья-бытья, а потомъ намѣренъ сдѣлать еще кое-что необходимое. Незачѣмъ спѣшить; всегда будетъ время протянуть ноги.
   Къ восьми часамъ всѣ ученики были уже въ сборѣ, въ школѣ. При входѣ въ комнату каждый вскрикивалъ:-- "здравствуйте, господинъ Кристофъ, здравствуйте господинъ Кристофъ!" -- не обращая вниманія на то, что нашею любимаго наставника въ комнатѣ еще не было. Всѣ мы толпились около печки, смѣялись, толкали другъ друга. Но едва, бывало, заслышимъ шаги г. Кристофа, тотчасъ же водворяется тишина; каждый спѣшитъ сѣсть на свое мѣсто, уткнетъ носъ въ книгу и притаитъ дыханіе. Сказать по правдѣ, Кристофъ не любилъ ни шума, ни возни; если замѣтитъ, что кто нибудь безпокоитъ сосѣда, онъ бывало подойдетъ къ шалуну, схватитъ его за шиворотъ и выброситъ за дверь, какъ котенка.
   Эта расправа дѣйствовала внушительно и послѣ нея надолго водворялся порядокъ; стоило учителю нахмуриться или посмотрѣть на кого нибудь искоса, чтобы у всего класса затряслись поджилки.
   Но вотъ наставникъ нашъ входитъ въ классъ. Онъ останавливается на порогѣ и смотритъ, все ли въ порядкѣ. Тишина такая, что слышенъ трескъ огня. Потомъ онъ садится на свой стулъ и кричитъ: "Начинай!" Всѣ вмѣстѣ мы начинаемъ распѣвать: б-а, в-а. Это хоровое пѣніе тянется довольно долго, пока священникъ не остановитъ насъ возгласомъ: "Баста!" Мгновенно все стихаетъ.
   Затѣмъ онъ призываетъ насъ къ себѣ по очереди:
   -- Жакъ, Мишель, Николай и др. подойди сюда!
   Мы подходимъ, держа фуражку въ рукѣ.
   -- Кто тебя создалъ?
   -- Богъ.
   И тому подобные вопросы. Такимъ путемъ, насъ обучали безъ пособія книги.
   Часовъ въ одинадцать, нашъ наставникъ имѣлъ привычку путешествовать за нашими спинами, сзади скамеекъ, чтобы убѣдиться, что мы дѣйствительно занимаемся дѣломъ, а не щиплемъ и не толкаемъ впереди сидящихъ товарищей: прилежнаго ученика онъ обыкновенно дергалъ легонько за ухо, и говорилъ:
   -- Хорошо, очень хорошо, изъ тебя будетъ прокъ.
   Каждый разъ, когда онъ съ этими словами обращался ко мнѣ, у меня отъ восторга захватывало дыханье. Еще и теперь я помню умиленіе, овладѣвшее мною, когда онъ однажды сказалъ мнѣ:
   -- Тобой я очень доволенъ. Скажи это Жану Леру; непремѣнно скажи.
   Я убѣжденъ, что въ тотъ день мэръ, даже самъ губернаторъ не были счастливѣе меня, однако я ничего не сказалъ крестному, будто боялся впасть въ излишнюю гордость.
   Въ началѣ марта я уже умѣлъ читать. Къ несчастію, мой хозяинъ не на столько былъ богатъ, чтобы кормить мальчика, который круглый годъ не будетъ на него работать; поэтому, весной вмѣсто того чтобы продолжать ученье въ школѣ, я сталъ по прежнему гонять скотъ на пастбище. Но уходя, я всегда бралъ съ собою катехизисъ, который и повторялъ, сидя подъ тѣнью стараго дуба и не упуская изъ виду своихъ козъ. Такимъ манеромъ, я не только не забылъ ничего, что у насъ проходили, какъ большинство изъ моихъ товарищей, принужденныхъ, какъ и я, взять полугодичныя каникулы, но еще подъучался и зналъ больше и лучше, чѣмъ прежде. Почему Кристофъ осенью перевелъ меня въ классъ богатыхъ лютцельбургцевъ, которые ходили въ школу круглый годъ. Тутъ я узналъ все, что можно было въ наше время узнать въ сельскихъ школахъ, т. е. читать, писать, и съ грѣхомъ пополамъ считать. 15 апрѣля 1781 года я въ первый разъ причащался. Этимъ окончилось мое школьное ученіе. Я зналъ столько же, сколько и Жанъ; остальное же, при трудѣ и желаніи знать, должно было придти само собою.
   Съ этого времени крестный утвердилъ за мной исключительно кузнечную работу, а свои стада поручилъ пасти Іери, городскому пастуху; я продолжалъ смотрѣть за скотиной, пока она находилась на дворѣ, но въ остальное время я учился кузнечному дѣлу и чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ, когда у меня прибавилось силы, я уже ковалъ желѣзо вмѣстѣ съ Жакомъ и Валентиномъ.
   Тетка Катерина и Николь уже питали ко мнѣ уваженіе, такъ какъ я былъ грамотный, и часто по вечерамъ, по случаю боли въ глазахъ у крестнаго, я замѣнялъ его въ чтеніи газетъ и маленькихъ книжекъ, приносимыхъ намъ Шовелемъ. Къ несчастію, я не всегда понималъ, что читалъ, напримѣръ когда въ газетахъ говорилось о правахъ короны, о налогахъ въ ленныхъ провинціяхъ и провинціяхъ избирательныхъ, и о тому подобныхъ мудреныхъ предметахъ. Я видѣлъ одно, что надо платить деньги королю, но какимъ образомъ собирать ихъ -- это была для меня темнота неописанная.
   Однакожъ, все, что касалось нашей мѣстности, было очень ясно для моего пониманія. Когда въ газетахъ говорили о налогѣ на соль, я, покупая ее каждую недѣлю въ казенномъ соляномъ магазинѣ, и платя за фунтъ шесть су, что на нынѣшнія деньги составитъ не менѣе двѣнадцати,-- понималъ, что значитъ этотъ налогъ. Я всегда представлялъ себѣ солянаго чиновника, подзывавшаго къ себѣ какого нибудь бѣдняка, рѣдко заглядывавшаго въ магазинъ.
   -- Ты не являлся въ прошлый вторникъ, кричалъ онъ.-- Ты покупаешь контрабанду... Я слѣжу за тобой... Берегись!
   Каждый долженъ былъ покупать соли не столько, сколько ему нужно для потребности, а сколько приходилось на его семейство по разсчету чиновника.
   Когда шелъ толкъ о десятинѣ, я представлялъ себѣ сборщика податей съ палкой и возами, кричащаго издали поселянамъ, собирающимъ жатву въ полѣ.
   -- Эй, вы, смотри, готовьте десятый!
   Поселяне тотчасъ же спѣшили выполнять приказаніе, и дѣлали это даже въ пасмурную погоду, когда слѣдовало ожидать дождя; они обязаны были выровнять въ линію сноны; сборщикъ проходилъ но ней, выбиралъ десятый лучшій снопъ и клалъ его на свои возы.
   И этотъ параграфъ газетныхъ извѣстій былъ слишкомъ ясенъ для меня.
   Я понималъ не хуже этихъ параграфовъ и другіе, въ которыхъ описывались налоги, перечисленные въ первой главѣ моего разсказа. Для болѣе яснаго пониманія, я представлялъ себѣ таможенныя заставы, рынки, казначейства, городскія и сельскія управы, затѣмъ контролеровъ, таможенныхъ надсмотрщиковъ, клеймовщиковъ, мѣрщиковъ, испытателей крѣпости вина, винныхъ инспекторовъ, пивныхъ смотрителей, аукціонистовъ, цѣновщиковъ и досмотрщиковъ сѣна, смотрителей за боннами, инспекторовъ указныхъ мѣръ, контролеровъ свиней и тысячи другихъ чиновниковъ, вѣчно суетящихся, осматривающихъ, ищущихъ, конфискующихъ. Все это я понималъ очень хорошо.
   Шовель объяснилъ мнѣ остальное.
   -- Ты хочешь знать, что такое страна избирательная, говорилъ онъ мнѣ, сидя спокойно подлѣ печки; -- это вовсе не трудно понять, Мишель. Страна избирательная -- это какая нибудь изъ старинныхъ провинцій Франціи, напримѣръ Парижъ, Суассонъ, Орлеанъ,-- такая страна, въ которой съ самаго начала французскаго государства царствовали французскіе короли. Въ этихъ странахъ королевскіе интенданты значатъ все и все дѣлаютъ по своему произволу; они раскладываютъ подати, какъ хотятъ; они владыки и никто не смѣетъ ни противиться имъ, ни жаловаться на нихъ. Жалобы на нихъ передаются имъ же и ими же судятся. Нѣкогда, эти страны сами назначали раскладчиковъ податей; избирали ихъ, почему и говорятъ: "это страна избирательная". Но говорятъ по привычкѣ, потому что вотъ уже двѣсти лѣтъ, какъ интенданты сами назначаютъ раскладчиковъ податей, что имъ, разумѣется, больше нравится, а о выборахъ никто и не слыхивалъ
   Онъ хитро подмигивалъ.
   -- Теперь понимаешь, Мишель?
   -- Да, г. Шовель.
   -- Совсѣмъ другое, государственная или завоеванная страна, какъ напримѣръ наша Лотарингія, Альзасъ, Бретань, Бургундія. Здѣсь интенданты не имѣютъ большой силы; дворяне и еписконы время отъ времени составляютъ провинціальныя собранія; они вотируютъ налоги; сперва опредѣляютъ, какая часть общаго налога государства должна пасть на ихъ провинцію; эту часть налога они называютъ добровольнымъ даромъ королю!-- послѣ того разсматриваютъ необходимые расходы для своей провинціи: на содержаніе дорогъ, на водяныя сообщенія. Подписывая присоединеніе свое къ Франціи, дворяне и епископы этихъ странъ выговорили свои условія, они сохранили за собой свои права и привилегіи. Что же до насъ, бѣдняковъ, то наше право заключается въ платежѣ налоговъ и, конечно, никто не станетъ оспаривать его. Мы платимъ теперь, послѣ присоединенія, не только на необходимые расходы по дѣламъ провинціи, какъ это мы дѣлали прежде, но платимъ еще сверхъ того въ общую государственную казну. Ты понимаешь Мишель?
   -- Да.
   -- Старайся не забывать этого.
   Крестный сердился.
   -- Это однакожъ несправедливо, кричалъ, онъ,-- нѣтъ! это несправедливо. Французы мы или нѣтъ? Одной ли мы крови, одной ли націи? Почему же однимъ дано право только назначать налоги, не платя ихъ, въ то время какъ другіе, не назначая ихъ, только платятъ? Развѣ нельзя всѣмъ вмѣстѣ нести общія тяжести?
   -- Конечно можно бы, спокойно отвѣчалъ Шовель,-- да не то мы видимъ на самомъ дѣлѣ. Бѣдняки выносятъ на своихъ плечахъ и барщину, и соляную пошлину, и десятину, и всякіе другіе поборы, а богатые монастыри, дворяне и даже нѣкоторые горожане ничего или почти ничего не платятъ. Все это несправедливо. Но зачѣмъ объ этомъ толковать, не намъ измѣнить положеніе вещей.
   Онъ никогда не выходилъ изъ себя. Часто разсказывалъ онъ объ ужасныхъ страданіяхъ своихъ предковъ и постоянно съ одинаковымъ спокойствіемъ; ровнымъ голосомъ, какъ всегда говорилъ онъ, какъ изгнали ихъ, кальвинистовъ, изъ Ла-Рошели, какъ отняли у нихъ земли, деньги, дома; какъ ихъ преслѣдовали во всей Франціи, отбирая силой дѣтей, съ цѣлью воспитать ихъ въ католической вѣрѣ; какъ потомъ въ Ларгеймѣ, при содѣйствіи драгуновъ, сабельными ударами обращали ихъ въ католичество; какъ отецъ его, Шовеля, искалъ спасенія въ Грофтальскимъ лѣсу, гдѣ на другой день соединились съ нимъ жена его и дѣти, желавшіе лучше переносить всѣ невзгоды, нежели отказаться отъ своей вѣры; какъ его дѣдъ тринадцать лѣтъ работалъ на галерахъ въ Дюикирхенѣ, и день и ночь прикованный къ своей скамьѣ; какъ подъ страшными ударами надсмотрищиковъ за галерными погибало множество несчастныхъ кальвинистовъ; и какъ, во время сраженія съ англичанами, находясь подъ страшнымъ огнемъ непріятельскихъ орудій, они не могли сдвинуться съ мѣста, не могли ничѣмъ защищаться и сидѣли прикованные, мрачно ожидая смерти, какъ ихъ, несчастныхъ раненыхъ, бросали за бортъ судна, точно ненужный грузъ, и много, много подобныхъ вещей разсказывалъ онъ однимъ и тѣмъ же ровнымъ, спокойнымъ голосомъ.
   Слушая всѣ эти ужасы, мы дрожали отъ страха, а онъ прехладнокровно нюхалъ табакъ; маленькая Маргарита, блѣдная, дрожащая, молча смотрѣла на него своими большими глазами.
   Свои разсказы онъ почти всегда оканчивалъ такимъ замѣчаніемъ:
   -- Да, вотъ чѣмъ Шовели обязаны Бурбонамъ: великому Людовику XIV и возлюбленному Людовику XV.-- Неправда ли, наша исторія странна? А самъ я теперь уже никуда не годенъ; я не пользуюсь никакими гражданскими правами. Нашъ милостивый король, взойдя на престолъ, въ присутствіи архіепископовъ и епископовъ, поклялся истребить насъ: "клянусь неусыпно и всѣми силами трудиться надъ уничтоженіемъ во всѣхъ подвластныхъ мнѣ земляхъ еретиковъ, осужденныхъ церковью," сказалъ онъ. Ваши священники, составляющіе всѣ необходимые житейскіе акты, и обязанные исполнять это въ отношеніи всѣхъ французовъ, отказываютъ намъ въ выдачѣ свидѣтельствъ о крещеніи, бракѣ и смерти. Законъ запрещаетъ намъ быть судьями, совѣтниками, школьными учителями; намъ предоставлено только скитаться по свѣту, подобно животнымъ; намъ преграждаютъ всѣ пути къ человѣческой жизни; а между тѣмъ, мы не дѣлаемъ никакого зла, и всѣ должны признать нашу честность.
   -- Это ужасно, Шовель, отвѣчалъ Жанъ,-- но христіанская любовь?...
   -- Христіанская любовь! Мы всегда обладали ею, къ счастію нашихъ притѣснителей. Если бы у насъ не было ея! Но все отплатится сторицею!... Должно отплатиться!... если не черезъ годъ, то черезъ десять лѣтъ, если не черезъ десять, то черезъ сто, черезъ тысячу... Все отплатится!
   Послѣ этого легко понять, что Шовель не удовольствовался бы, подобно Жану, облегченіемъ въ платежѣ податей, въ рекрутчинѣ. Стоило только взглянуть на его блѣдное лицо, маленькіе, быстрые глазки, тонкій а крючковатый носъ, тонкія, вѣчно сжатыя губы, согнутый станъ и сильные члены, чтобы подумать тотчасъ же:
   -- Этому человѣку нужно или все, или ничего. У него хватитъ терпѣнія на сколько нужно, онъ станетъ рисковать галерами, продавая книги, приходящіяся ему по мысли; онъ ничего не боится и ничему не довѣряетъ; онъ покажетъ при случаѣ, что плохо быть его врагомъ! А внучка уже теперь похожа на него; ее можно сломить, но не согнуть.
   Не высказывая этого въ своемъ умѣ -- такъ какъ я былъ еще слишкомъ молодъ -- я уже сознавалъ это въ душѣ; я чувствовалъ глубокое почтеніе къ дядѣ Шовелю; постоянно снималъ передъ нимъ шапку и думалъ: онъ хочетъ крестьянскаго блага, мы идемъ по одному пути!
   Наши газеты говорили постоянно о дефицитѣ, и крестный часто говаривалъ, что не можетъ понять, откуда берется этотъ дефицитъ; народъ постоянно выплачиваетъ всѣ налоги, ему не спускаютъ ни гроша, и даже съ каждымъ днемъ увеличиваютъ поборы; дефицитъ показываетъ, что есть воры, и король хорошо бы сдѣлалъ, розыскамъ этихъ воровъ; что ими не могутъ быть люди нашего сословія, потому что, вслѣдъ за сборомъ податей, крестьянамъ не удавалось ни однимъ глазкомъ у видѣть этихъ денегъ; воры непремѣнно окружаютъ самаго короля.
   -- О! хозяинъ, хозяинъ! что вы говорите? восклицалъ Валентинъ, разводя отъ удивленія руками.-- Вѣдь его величество короля окружаютъ только принцы, герцоги, бароны, да епископы,-- люди, сознающіе, что такое честь и считающіе ее выше всякаго богатства.
   -- Хорошо, рѣзко прерывалъ Жанъ,-- думай, какъ хочешь и позволь мнѣ дѣлать то же самое. Ты не увѣришь меня, что крестьяне, рабочіе и даже буржуа, которые получаютъ деньги только для того, чтобы отдать ихъ, были причиною дефицита; "чтобы украсть, нужно быть близко къ кассѣ; и воруютъ, если не господа, то ихъ слуги".
   Крестный былъ правъ, потому что до революціи народъ не имѣлъ права посылать своихъ депутатовъ для повѣрки счетовъ, все находилось въ рукахъ дворянъ и епископовъ; и отвѣтственность должна пасть исключительно на нихъ.
   Но, по правдѣ сказать, никто не былъ увѣренъ въ истинной цифрѣ дефицита; о немъ ходили слухи, говорили даже газеты, хотя и вскользь, когда король назначилъ министромъ женевскаго купца Неккера. Этотъ человѣкъ, по купеческому обычаю, зная хорошо слѣдствія банкротства, первый изъ французскихъ министровъ вздумалъ свести счетъ всѣмъ доходамъ и расходамъ французскаго государства.
   Газеты назвали это отчетомъ г. Неккера.
   Въ первый разъ, въ теченіе цѣлыхъ столѣтіи, крестьянамъ объявляли, куда уходили ихъ деньги; потому что, мысль подавать счетъ тому, кто платитъ по немъ, могла придти въ голову только купцу; дворяне, аббаты и монахи были слишкомъ заняты различными увеселеніями и наслажденіями жизни, чтобы заниматься подобнымъ вздоромъ.
   Когда я вспомню отчетъ г. Неккера, мнѣ кажется, что все это сонъ! Жанъ говорилъ о немъ каждый вечеръ; онъ позабылъ американскую войну, и Вашингтона, Рошамбо, Лафайета, битвы на индійскомъ океанѣ и думалъ только объ этомъ отчетѣ, перечитывалъ его десять разъ на дню, поднимая руки и вздыхая: содержаніе разныхъ высшихъ учрежденій столько-то. Швейцарское войско столько то! Жалованье чиновникамъ фиска столько-то! Духовныя общины, дома и церковныя зданія -- столько-то! Пенсіонъ столько-то! И все милліонныя цифры!
   Мнѣ не случалось видѣть болѣе сильнаго негодованія.
   -- А! теперь я вижу, говорилъ онъ, отчего происходитъ наша нищета; знаю, почему люди ходятъ босикомъ, и тысячи ихъ гибнутъ отъ холода и голода, почему земля остается невоздѣланною. Теперь все понятно! Боже милостивый! Неужели нищіе должны платить каждый годъ пятьсотъ милліоновъ въ королевскую казну, и этого мало! остается еще пятьдесятъ шесть милліоновъ дефицита!
   При одномъ взглядѣ на него, сердце переворачивалось.
   -- Да, это очень грустно, говорилъ Шовель, но все же большое счастіе знать, куда уходитъ наши деньги. Куда дѣваютъ столько денегъ? На что они уходятъ, канутъ они въ воду что ли? говорили прежде. Теперь же, платя тысячу различныхъ налоговъ, знаешь, по крайней мѣрѣ, на что они тратятся.
   -- Вы совершенно правы, сердито отвѣчалъ Жанъ,-- великое удовольствіе думать: я работаю на покупку отелей для г. Субиза. Я отказываю себѣ во всемъ для того, чтобы графъ Артуа могъ давать пиры въ двѣсти тысячъ ливровъ. Я гну спину съ утра до вечера для того, чтобы первому попавшемуся нищему пройдохѣ было подарено въ десять разъ больше того, что я могу заработать въ цѣлую жизнь. Очень весело!
   Не смотря на это, ему нравилась мысль публикаціи отчета, а послѣ первой вспышки гнѣва, онъ говорилъ:
   -- Со времени Тюрго у насъ но было лучшаго министра. Г. Неккеръ честный человѣкъ; онъ слѣдуетъ идеямъ Тюрго, который хотѣлъ облегчить участь народа, уменьшить налоги, уничтожить цехи и ввести публикацію отчета доходовъ и расходовъ. Дворяне и епископы принудили его оставить должность. Лишь бы они не сдѣлали того же съ г. Неккеромъ. Хотя бы король поддержалъ его! Теперь люди, которые раззоряютъ насъ, станутъ нѣсколько совѣстливѣе, они не посмѣютъ какъ прежде дѣлать безумныя, расточительныя издержки. Проходя мимо бѣдняка, работающаго въ полѣ, они не смогутъ удержать краски стыда, видя, съ какимъ презрѣніемъ смотритъ на нихъ этотъ несчастный; они непремѣнно подумаютъ: "Онъ навѣрное читалъ отчетъ Неккера и знаетъ, что эти плюмажи, лошади, экипажи, лакея достались мнѣ, благодаря его труженичеству."
   Жана радовало всего болѣе, что Неккеръ оканчивалъ свой отчетъ заявленіемъ, что для покрытія дефицита необходимо уничтожить привилегіи монастырей и дворянъ, и брать съ нихъ соотвѣтствующее количество податей.
   -- Вотъ это хорошо, говорилъ онъ,-- у г. Неккера здравый взглядъ на вещи.
   Въ странѣ носились слухи о важныхъ перемѣнахъ; добрая вѣсть распространялась повсюду. Въ продолженіе шести недѣль Шовель и маленькая Маргарита не показывались въ деревнѣ, а все это время продавали печатную брошюрку, заключающую въ себѣ отчетъ Неккера. Для Лотарингіи они закупали ее тысячами экземпляровъ. Я не помню теперь, сколько они продали этихъ маленькихъ книжекъ; Маргарита говорила мнѣ, но съ тѣхъ поръ прошло уже столько лѣтъ.
   Въ базарные дни, только и толковали, что объ уничтоженіи привелегіи и равенствѣ налоговъ.
   -- Э, Жанъ, кажется, что въ концѣ концевъ, нашимъ добрымъ господамъ и аббатамъ придется заплатить малую толику.
   -- Да, конечно придется, Николай! Это все надѣлалъ негодный дефицитъ. Прежнихъ налоговъ недостаточно, народъ не въ состояніи покрыть дефицитъ; это ужасно... ужасно... какое несчастіе.
   И вслѣдъ за этими словами, раздавался смѣхъ. Начинались подниманья табакомъ и сожалѣнія объ участи несчастныхъ дворянъ и монаховъ.
   Это было въ 81 г. но довѣріе къ правительству продолжалось недолго. Вскорѣ узнали, что графъ Артуа, королева Марія-Антуанетта и бывшій министръ Морепа крѣпко не взлюбили министра-буржуа, который хотѣлъ подавать отчеты народу. Безпокойство все болѣе и болѣе возрастало; чего-то ждали; 2 іюня 1781 г., въ пятницу, я отправился по приказанію Жана купить соли въ казенный соляной магазинъ и засталъ весь городъ въ волненіи. Передъ балкономъ маркиза де-Талара играла полковая музыка. Передъ домомъ губернатора и полковаго командира раздавался барабанный бой; барабанщики ходили цѣлыми отрядами, точно въ день Рождества Христова, и получали порядочно на водку. Можно было подумать, что праздникъ! но народъ былъ грустенъ; продавцы дичи и зелени, сидя на лавочкахъ, не кричали, какъ обыкновенно. На площади слышалась только музыка, да бой барабановъ.
   Передъ соляными магазинами толпился народъ. Молодые офицерики, въ шляпахъ на бекрень и со шпагами въ рукахъ, ходили по трое и по четверо въ рядъ, смѣясь и дурачась. Смотритель сосчиталъ мои деньги, подалъ мнѣ мѣшокъ и я ушелъ.
   На углу сѣменные торговцы разговаривали между собою:
   -- Кончено, говорилъ одинъ,-- кончено мы не можемъ полагаться ни на что; король прогналъ его.
   Мнѣ тотчасъ же пришло въ голову, что Неккеръ получилъ отставку; потому что цѣлыхъ три мѣсяца только и толковали что о немъ. Я поспѣшилъ вернуться въ Бараки. Старые гвардейскіе солдаты курили у воротъ и, по обыкновенію, играли въ кости.
   Когда я вернулся въ кузницу, Жанъ зналъ уже все отъ купцовъ, которые вернулись изъ города. Я еще засталъ ихъ.
   -- Это невозможно! кричалъ крестный, это невозможно!.. Если г. Неккеръ уйдетъ, кто же заплатитъ дефицитъ? Дворяне станутъ жить по прежнему; давать праздники, устроивать охоты и увеселенія, бросать за окно деньги, и дефицитъ, вмѣсто того что бы уменьшиться, увеличится. Говорю вамъ, что это невозможно.
   Но когда я разказалъ ему то, что я видѣлъ: радость офицеровъ, музыку передъ домомъ губернатора, густыя брови его нахмурились,.
   -- Я вижу, что это правда, сказалъ онъ, Неккеръ уходитъ. А я-то думалъ, что король поддержитъ его.
   Онъ бы сказалъ еще много чего, но мы не знали всѣхъ людей, которые стояли у дверей и слушали насъ. Онъ схватилъ снова молотъ и закричалъ намъ;
   -- Смѣлѣе! Работайте хорошенько... нужно окупить содержаніе Субиза! Дружно, ребята! Ха, ха, ха!
   Онъ смѣялся такъ громко, что смѣхъ его былъ слышенъ напротивъ въ гостинницѣ, и тетушка Катерина высунулась изъ окна, желая узнать, чему такъ радуется ея сожитель.
   Купцы ушли. Крестный замолчалъ и до вечера не было сказано ни слова; вечеромъ же, когда заперли ставни и двери, въ своемъ кружкѣ Жанъ освободилъ себя отъ всего, что было у него сердцѣ
   -- Графъ Артуа и вообще партія королевы одержали верхъ, сказалъ онъ.-- Ею руководили женщины франтихи, какихъ много при французскомъ дворѣ. Они возбуждаютъ своихъ мужей къ разнымъ беззаконнымъ уловкамъ. Горе человѣку, поддающемуся женѣ-мотовкѣ; онъ можетъ обладать всѣми хорошими качествами, можетъ противиться всякой несправедливости и дѣйствовать противъ нея, жена ему не помѣшаетъ. Но онъ безсиленъ въ дѣлѣ празднествъ, танцевъ и всякихъ увеселеній. Тутъ дѣйствуетъ авторитетъ его жены. Расточительная женщина не хочетъ ничего слышать; пусть все гибнетъ, но празднества должны идти своимъ чередомъ: она только и живетъ для нихъ. Ей нужны лесть, букеты, духи. Посмотрите на несчастнаго Регуана; человѣкъ достаточный, которому и отецъ и дѣдъ оставили богатство, и который могъ спокойно прожить цѣлыхъ сто лѣтъ. И что же! Онъ женится на Жаннетѣ Дежарденъ; онъ долженъ бывать на всѣхъ праздникахъ, на всѣхъ свадьбахъ, на всѣхъ крестинахъ. Черезъ пять лѣтъ являются комиссары, обираютъ все въ домѣ, продаютъ землю и всю утварь; бѣдный Регуанъ отправляется на галеры, а Жаннетта рыщетъ по свѣту съ Шевалье де-Назонъ. Вотъ что дѣлаютъ мотовки, вотъ какой бываетъ ихъ конецъ!
   Чѣмъ больше говорилъ Жанъ, тѣмъ сильнѣе становился его гнѣвъ; онъ не рѣшился высказать, что торжествующая партія доведетъ насъ до гибели, но по его лицу было видно, что онъ думалъ именно это. Рѣчь его продолжалась, по крайней мѣрѣ, полчаса; онъ не могъ перестать говорить.
   На дворѣ шелъ дождь и дулъ вѣтеръ; была скверная погода.
   Но намъ суждено было перечувствовать еще опасеніе и узнать самыя грустныя вещи; послѣ девяти часовъ, въ то время какъ Николь гасила огонь, а я съ мѣшкомъ за спиною сбирался бѣжать домой, послышались два сильныхъ удара въ ставни.
   Жанъ кричалъ такъ громко, что его могли слышать на улицѣ, не смотря на дождь и вѣтеръ. Мы переглянулись, не трогаясь съ мѣста, а тетушка Катерина уже хотѣла унести лампу въ кухню, чтобы заставить думать, что мы уже спимъ; мысль, что за дверями сержанты, заставила насъ всѣхъ поблѣднѣть, какъ вдругъ послышался грубый голосъ:
   -- Это я, Жанъ... Кристофъ... отвори!
   Мы вздохнули свободно.
   Жанъ вышелъ его встрѣтить, а тетушка Катерина снова вынесла лампу.
   -- Это ты? спрашивалъ Жанъ.
   -- Я, я.
   -- Какъ ты перепугалъ насъ!
   Они тотчасъ же вошли, и мы сразу поняли, что священникъ недоволенъ, потому что, вмѣсто обычнаго поклона тетушкѣ Катеринѣ и всѣмъ прочимъ, онъ не обратилъ ни на кого вниманія, а покричалъ встряхивая свою трехугольную шляпу, промоченную на сквозь дождемъ.
   -- Я прямо изъ Саверна... я видѣлъ этого знаменитаго кардинала де-Роганъ... Боже небесный! И это кардиналъ, князь церкви... когда я подумаю объ этомъ!..
   Онъ былъ въ сильномъ негодованіи. Вода текла съ его щекъ за воротъ его рясы; онъ сорвалъ свои воротнички и сунулъ ихъ въ карманъ, и сталъ ходить быстрыми шагами взадъ и впередъ по комнатѣ. Мы смотрѣли на него съ изумленіемъ; онъ, казалось, не замѣчалъ насъ и говорилъ съ однимъ Жаномъ.
   -- Да, я видѣлъ этого князя церкви, восклицалъ онъ,-- этого высшаго сановника, который обязанъ служить намъ примѣромъ добрыхъ нравовъ и всѣхъ христіанскихъ добродѣтелей, видѣлъ, какъ онъ самъ правилъ экипажемъ и мчался во всю прыть по большой Савернской улицѣ, опрокидывая стоящую на мостовой посуду и хохоча, какъ сумасшедшій... какой соблазнъ!
   -- Ты знаешь, что Неккеръ отставленъ? спросилъ Жанъ.
   -- Еще бы не знать! отвѣчалъ онъ съ презрительною усмѣшкою.-- Развѣ я не видѣлъ настоятелей всѣхъ альзаскихъ монастырей, разныхъ капуциновъ, босыхъ кармелитовъ, барнабитовъ, всѣхъ попрошаекъ, въ передней его эминенціи? Ха, ха, ха!
   Онъ мѣрялъ шагами всю комнату. Онъ былъ по горло въ грязи, дождь промочилъ его до костей, но онъ ничего не чувствовалъ; онъ качалъ своею сѣдою и всклокоченною головою, и разговаривалъ, обращаясь къ самому себѣ.
   -- Да, Кристофъ, вотъ каковы князья церкви!... Ступай искать покровительства для несчастнаго отца семейства; жалуйся тому, кто долженъ быть поддержкою сельскаго духовенства, говори, что чиновники, подъ предлогомъ отыскиванія контробанды, ворвались въ твой домъ; что ты принужденъ былъ отдать имъ ключи отъ погреба и шкафовъ. Попробуй сказать, что недостойно заставлять гражданина, кто бы онъ ни былъ, отворять двери дома во всякое время дня и ночи вооруженнымъ людямъ, неимѣющимъ на себѣ ни мундира, ни знака, по которому ихъ можно бы отличить отъ разбойниковъ; которымъ нужно вѣрить на слово! которыхъ слово имѣетъ безааеляціонное значеніе въ судѣ; между тѣмъ какими же данными руководствуются при выборѣ ихъ, ввѣряя имъ состояніе, честь, иногда жизнь гражданъ. Попробуй сказать ему, этому князю церкви, что его достоинство требуетъ довести эти справедливыя жалобы къ подножію трона, и освободить несчастнаго, посаженнаго въ тюрьму, за то только, что соляные чиновники нашли у него четыре фунта соли. Ступай... ступай... тебя отлично примутъ, Кристофъ
   -- Да скажи же, ради Бога, проговорилъ Жанъ,-- что съ тобою случилось?
   -- Я отправился туда, чтобы жаловаться на обыскъ, произведенный акцизными чиновниками отъ восьми до одинадцати часовъ вечера въ моей деревнѣ, и арестованіе одного изъ моихъ прихожанъ, Якова Баумгартена. Это былъ мой долгъ. Я думалъ, что кардиналъ пойметъ это и сжалится надъ несчастнымъ отцомъ шестерыхъ дѣтой, все преступленіе котораго обстоитъ въ томъ, что онъ купилъ нѣсколько фунтовъ контробандной соли, и велитъ отпустить его! и что же! во-первыхъ, мнѣ пришлось простоять два часа за дверями этого великолѣпнаго замка, куда капуцины входили какъ въ свой собственный домъ. Они явились съ поздравленіемъ, по случаю отставки Неккера. Наконецъ, меня впустили во дворецъ; тщеславіе и гордость проглядывали во всемъ, въ шелку, золотѣ, драгоцѣнныхъ каменьяхъ, картинахъ. Наконецъ, меня продержали тамъ, съ одинадцати часовъ утра до пяти вечера съ двумя несчастными священниками, пришедшими съ горъ. Мы слышали хохотъ лакеевъ. Отъ времени до времени, верзила, весь въ красномъ, который стоялъ у дверей, посматривалъ на насъ и кричалъ другимъ: "Попы еще все здѣсь." Я все терпѣлъ... Я хотѣлъ уже жаловаться кардиналу, когда одинъ изъ этихъ негодяевъ подошелъ къ намъ сказать, что аудіенціи его преосвященства отложены на недѣлю. Негодяй хохоталъ во все горло.
   Говоря это, Кристофъ переломилъ, какъ щепку, толстую палку, бывшую въ его рукахъ, и лицо его стало ужасно.
   -- Слѣдовало надавать пощечинъ этому висѣльнику, сказалъ Жанъ.
   -- Если бы мы были одни, отвѣчалъ священникъ,-- я бы отдѣлалъ его. Но тамъ, я принесъ мое смиреніе въ жертву Господу.
   И онъ снова принялся ходить. Мы всѣ сожалѣли его. Тетушка Катерина принесла ему хлѣба и вина; онъ ѣлъ стоя; гнѣвъ его наконецъ утихъ, Но онъ тутъ высказалъ вещи, которыхъ никогда я не забуду.
   -- Справедливость попрана всюду, проговорилъ онъ.-- Работаетъ народъ, а остальные дѣлаютъ одни нахальства; ойи попираютъ ногами всѣ добродѣтели, презираютъ вѣру. Ихъ защищаетъ сынъ бѣдняка, сынъ бѣдняка кормитъ ихъ, и сынъ бѣдняка, подобно мнѣ, проповѣдуетъ уваженіе къ ихъ богатству, званію и даже ихъ безобразіямъ! Долго ли это продолжится? Не знаю, но это не можетъ длиться постоянно; это противно природѣ, противно волѣ Бога. Проповѣдывать уваженіе къ тому, что достойно посрамленія, значитъ -- насиловать свою совѣсть, это неминуемо должно кончиться. Само писаніе учитъ насъ, что только исполняющіе заповѣди божіи пойдутъ въ Его царствіе, но всѣ любящіе и творящіе зло, лжецы, идолопоклонники будутъ осуждены на вѣчныя муки.
   Г. Кристофъ въ тотъ же вечеръ вернулся въ свою деревню. Всѣмъ намъ было грустно, и Жанъ сказалъ на прощанье:
   -- Вся эта знать думаетъ только о себѣ. Когда господамъ приходится воспользоваться кѣмъ нибудь изъ насъ, будь онъ священникъ, рабочій или солдатъ, они унижаютъ его и стараются избавиться отъ него, какъ можно скорѣе. Они не правы. И теперь, когда о дефицитѣ знаютъ всѣ, этотъ порядокъ измѣнится. Всѣ знаютъ, что деньги даетъ народъ, а народъ устанетъ работать на тунеядцевъ.
   Я вернулся въ нашу хижину послѣ десяти часовъ; и мысли эти преслѣдовали меня даже во снѣ. Я думалъ тоже, что Жанъ, Шовель и священникъ Кристофъ; но время еще не настало; мы должны были еще много выстрадать, прежде чѣмъ дождались избавленія.
   

VI.

   Посреди всѣхъ этихъ толковъ о Неккерѣ, о графѣ Артуа, о дворѣ, мнѣ вспоминаются обстоятельства еще болѣе грустныя: нищета моихъ родителей, которые работали безъ отдыха и постоянно нуждались землею. Этьенъ выросъ; бѣдняжка работалъ съ отцемъ, но, слабый и больной, онъ едва выработывалъ на свое пропитаніе. Клодъ пасъ скотъ, принадлежащій монастырю Тирселиновъ въ Лихгеймѣ. Николай былъ дровосѣкомъ, славнымъ работникомъ; къ несчастью, онъ любилъ покутить и пошумѣть по воскресеньямъ въ трактирѣ, и почти ничего не приносилъ матери. Лизбетта и маленькая сестрица Марселина прислуживали офицерамъ и городскимъ барынямъ, въ Тиволи; но это случалось только разъ въ недѣлю; по воскресеньямъ, и въ остальное время, онѣ собирали милостыню, потому что фабрики еще не существовали; въ то время, по нашимъ деревнямъ, не вязали ни капюшоновъ, ни шерстяныхъ пелеринъ; не плели соломенныхъ шляпъ, которыя идутъ теперь тысячами въ Парижъ, въ Германію, въ Италію, Америку; дѣти достигали часто 18-ти 20 лѣтняго возраста, не заработавъ и двухъ копѣекъ.
   Но хуже всего то, что долгъ нашъ постоянно увеличивался и простирался уже болѣе чѣмъ на шестьдесятъ франковъ, и г. Робэнъ акуратно, черезъ каждые три мѣсяца, постукивалъ къ намъ въ ставни, и заставлялъ отца исполнять ту или другую работу. Вотъ что пугало насъ. Все остальное казалось намъ бездѣлицей, въ сравненіи съ этимъ несчастьемъ. Мы не знали, что посредствомъ общихъ господскихъ фермъ, заставъ и таможенъ насъ заставляли вдесятеро платить за каждую вещь; что за кусокъ хлѣба мы платили столько, сколько слѣдовало за цѣлый хлѣбъ, за фунтъ соли стоимость десяти и т. д. и что именно это раззоряло насъ.
   Мы не знали, что всего за 25 лье отъ насъ, въ Швейцаріи, при такомъ же трудѣ, могли жить гораздо лучше, да еще сберегать копѣйку на черный день. Крестьяне никогда не могли понять косвенныхъ налоговъ; ихъ возмущала необходимость платить каждый годъ требуемыя деньги, будь то какіе нибудь 20 су; но если бы они понимали, сколько ихъ заставляли тогда переплачивать каждый день на предметахъ первой необходимости, они заговорили бы иначе,
   -- Теперь гораздо лучше; внутренія таможни уничтожены и число чиновниковъ сокращено, по крайней мѣрѣ, на три четверти; но въ то время, что это былъ за грабежъ и за нищета!
   Ахъ, какъ мнѣ хотѣлось облегчить участь моихъ родителей, какъ я умилялся, думая:
   -- На будущій годъ, мэтръ Жанъ дастъ мнѣ три франка въ мѣсяцъ, и мы понемногу уплатимъ нашъ долгъ.
   Эта мысль придавала мнѣ силъ; день и ночь я думалъ только объ этомъ.
   Наконецъ, послѣ столькихъ страданій, на нашу долю выпала и радость. Николай во время рекрутчины вынулъ бѣлый билетъ. Въ то время, вмѣсто нумеровъ, вынимались бѣлые и черные билеты; только взявшіе черный билетъ, поступали въ солдаты.
   Какое счастье!
   Матери тотчасъ же пришло въ голову продать Николая; онъ былъ пяти футовъ шести дюймовъ, и могъ поступить въ гренадеры: за него дали бы болѣе шестидесяти франковъ!
   Всю жизнь не забыть мнѣ радости нашего семейства; мать держала Николая за руку и говорила ему:
   -- Мы продадимъ тебя; много женатыхъ вынули жребіи, ты можешь пойти вмѣсто кого нибудь.
   Замѣна существовала только для женатыхъ, но за то приходилось нести двойной срокъ службы, двѣнадцать лѣтъ вмѣсто шести! Николай зналъ это не хуже матери, и говорилъ, не смотря на это:
   -- Какъ хотите! Я всѣмъ доволенъ.
   Отцу хотѣлось лучше оставить его дома; онъ говорилъ, что, рубя дрова и работая зиму, также можно заработать деньги и заплатить долгъ; но мать отводила его въ сторону и шептала ему:
   -- Послушай, Жанъ-Пьеръ, если Николай останется, онъ навѣрное женится; я знаю, что онъ бѣгаетъ за Жанетой Лорисъ. Они женятся, пойдутъ дѣти, а это для насъ будетъ хуже всего.
   -- Такъ ты хочешь въ солдаты, Николай? хочешь уйти? спрашивалъ отецъ, утирая заплаканные глаза.
   -- Да, я ухожу! Я долженъ заплатить долгъ!... Я старшій, платить слѣдуетъ мнѣ, отвѣчалъ Николай, играя красной лентой, навязанной на его старой трехугольной шляпѣ.
   Онъ былъ добрый малый. Мать цѣловала его, обвивая его шею обѣими руками и говорила ему, что она знаетъ, какъ онъ любитъ своихъ родителей, знаетъ давно; что онъ будетъ гренадеромъ, и явится въ деревню въ бѣломъ мундирѣ съ синимъ воротникомъ, и перомъ на шляпѣ.
   -- Хорошо! хорошо! отвѣчалъ Николай.
   Онъ очень хорошо понималъ хитрость матери, но дѣлалъ видъ, что не подозрѣваетъ ничего, да кромѣ того онъ любилъ войну.
   Отецъ, сидя у очага, плакалъ, закрывъ лицо руками. Ему хотѣлось видѣть вокругъ себя всѣхъ своихъ дѣтей; но мать, склонясь къ нему на плечо, шептала ему въ то время, какъ братья и сестры сзывали сосѣдей:
   -- Послушай, мы получимъ болѣе девяти экю. Въ Николаѣ шесть дюймовъ, за дюймы платится особо; вѣдь это составитъ двѣнадцать луидоровъ. Мы купимъ корову; у насъ будетъ молоко, масло, сыръ; мы можемъ тогда откормить свинью.
   Отецъ не отвѣчалъ ничего и пропустилъ цѣлый день.
   На другой день, впрочемъ, Николай съ отцемъ вмѣстѣ пошли въ городъ; и не смотря на свое огорченіе, отецъ сказалъ, что Николай замѣнитъ сына булочника Жосса, выслужитъ двѣнадцать лѣтъ, а мы получимъ 12 луидоровъ: по луидору каждый годъ службы!-- что сначала заплатимъ Робену, а потомъ увидимъ.
   Онъ хотѣлъ оставить луидоръ или два Николаю; но мать кричала, что ему ничего не нужно, что онъ каждый день будетъ сытъ, хорошо одѣтъ, и даже будетъ носить чулки, какъ всѣ военные; а если дать ему денегъ, онъ промотаетъ ихъ въ трактирѣ и попадется подъ наказаніе.
   -- Хорошо!... хорошо!... Мнѣ все равно, говорилъ Николай смѣясь.
   Только одинъ отецъ тосковалъ; не слѣдуетъ думать, впрочемъ что мать радовалась поступленію Николая въ солдаты, ничуть! она очень любила его; но нищета ожесточаетъ сердце: она думала о меньшихъ дѣтяхъ, Этьенѣ, Марселинѣ, а двѣнадцать луидоровъ составляли въ то время цѣлое состояніе.
   Такимъ образомъ, дѣло было рѣшено; условіе слѣдовало подписать чрезъ недѣлю въ присутствіи мэра. Николай отправлялся каждое утро въ городъ, и дядя Жоссъ, который содержалъ трактиръ Большаго оленя, противъ нѣмецкихъ воротъ, угощалъ его сосисками съ кислой капустой; онъ не отказывалъ ему также въ стаканѣ добраго вина; и Николай проводилъ все время смѣясь и припѣвая съ товарищами, которые также замѣняли другихъ рекрутъ.
   Я работалъ съ новымъ усердіемъ; теперь, по крайней мѣрѣ, десять экю будутъ заплачены Робэну и мы навсегда избавимся отъ этого негодяя.
   Я радовался этому, ударяя молоткомъ по наковальнѣ, и мэтръ Жанъ, Валентинъ и всѣ домашніе понимали мою радость.
   Разъ утромъ, когда молоты были во всемъ ходу, а искры такъ и сыпались на право и на лѣво, въ дверяхъ показался шестифутовой молодчина, изъ бригады нѣмецкаго королевскаго полка -- съ большою трехуголною шляпою на бекрень, въ синемъ мундирѣ, одѣтомъ сверхъ замшеваго жилета, желтыхъ штанахъ, сапогахъ до колѣнъ и съ саблею у пояса.
   -- Здорово, кузенъ Жанъ закричалъ онъ,-- здорово!
   Онъ чванился, точно полковникъ. Сначала хозяинъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ.
   -- А, это ты, негодяй!... проговорилъ онъ потомъ,-- тебя еще не повѣсили?
   Тотъ разсмѣялся и отвѣчалъ.
   -- Вы все тотъ же, кузенъ Жанъ, такой же шутникъ. Не поставите ли бутылочку?
   -- Я работаю не для того, чтобы заливать глотку такимъ молодцамъ, какъ ты, сказалъ, хозяинъ, поворачивая ему спину.-- За работу ребята, за работу!
   Мы принялись ковать, а солдатъ ушелъ, смѣясь и гремя своею саблею.
   Это былъ, дѣйствительно, двоюродный братъ Жана, изъ четырехъ Вѣтровъ; но, до поступленія въ солдаты, онъ надѣлалъ столько проказъ, что родные не хотѣли его знать. Негодяй получилъ отпускъ; я разсказываю это потому, что на другой день, отправляясь купить для насъ соли, я услышалъ на углу таможни крики:
   -- Мишель! Мишель!
   Оборачиваясь, я вижу Николая съ этимъ негодяемъ, передъ трактиромъ Медвѣдя, при входѣ въ улицу Краснаго сердца. Николай взялъ меня за руку, и сказалъ:
   -- Пойдемъ, выпьемъ-ка.
   -- Пойдемъ лучше къ Жоссу, отвѣчалъ я.
   -- Мнѣ ужь надоѣла капуста!... проговорилъ онъ.-- Пойдемъ.
   Я заговорилъ о деньгахъ, но спутникъ его закричалъ.
   -- Что объ этомъ толковать!.. Я люблю угостить земляковъ, это ужь мое дѣло.
   Пришлось войти и выпить.
   Старая Урсула подавала все, что спрашивали, вино, водку, сыръ. Но мнѣ было некогда, да и эта нора, полная солдатъ и рекрутъ, которые курили, кричали и пѣли всѣ вдругъ, не нравилась мнѣ. Съ нами былъ маленькій Жанъ-Крыса, нашъ же бараканецъ,-- онъ пилъ также на счетъ солдата. Двое или трое старыхъ солдатъ ветерановъ, съ косичкой на затылкѣ, стояли у стола, подбоченясь и съ трубкою въ зубахъ. Трудно представить себѣ что и я будь грязнѣе, истасканнѣе и испитѣе ихъ. Они говорили Николаю ты, и онъ въ свою очередь, говорилъ имъ также ты. Я подмѣтилъ, какъ они подмигнули два или три раза товарищу Николая, а когда Николай требовалъ что нибудь, всѣ смѣялись и кричали:
   -- Ха, ха, ха! Такъ, такъ! Ха, ха, ха.
   Я не понималъ, что это значитъ, это меня тѣмъ болѣе удивляло, что платилъ постоянно солдатъ.
   Пробили сборъ въ казармахъ инфантеріи; солдаты швейцарскаго полка Шенау бросились бѣгомъ; они замѣняли съ нѣкоторыхъ поръ полкъ Бри. Всѣ Швейцарцы были въ красныхъ мундирахъ, подобно тому, какъ всѣ французскіе солдаты въ бѣлыхъ, но старые солдаты, безсрочные, какъ ихъ называли, не принадлежали ни къ какому полку; они не тронулись изъ трактира.
   Двоюродный братъ хозяина Жана спросилъ меня, сколько мнѣ лѣтъ?
   Я сказалъ, что пятнадцать, и онъ болѣе не говорилъ со мною.
   Николай принялся пѣть, а я, видя, что въ трактиръ набирается все больше и больше народу и становится душно, взялъ свой мѣшокъ и поспѣшилъ въ Бараки.
   Это происходило наканунѣ того дня, когда нужно было подписать бумагу у мэра. Но Николай не вернулся ночевать. Отецъ очень безпокоился, въ особенности послѣ того, какъ я разсказалъ, что видѣлъ.
   -- Ничего, молодежи нужно повеселиться, говорила мать.-- Николаю нельзя будетъ дѣлать каждый день что захочется, пусть воспользуется случаемъ, тѣмъ болѣе, что платятъ другіе.
   Но отецъ былъ задумчивъ. Братья и сестры давно уже спали. Мать забралась на верхъ, и мы остались одни, у очага. Отецъ молчалъ, онъ думалъ, наконецъ сказалъ мнѣ:
   -- Ляжемъ, Мишель, постараемся заснуть. Завтра, рано утромъ, я схожу -- разузнаю. Надо поскорѣе кончить это дѣло; надо подписать бумагу, такъ какъ мы обѣщали.
   Онъ поднялся на лѣстницу, и я сталъ уже раздѣваться, когда мы услышали, что кто-то подходитъ къ нашей хижинѣ, со стороны садовъ.
   Отецъ спустился.
   -- Это Николай, проговорилъ онъ и отворилъ дверь, но вмѣсто брата, вошелъ маленькій Жанъ-Крыса, весь блѣдный, и сказалъ намъ: "Послушайте, не путайтесь, съ вами случилась бѣда."
   -- Что такое? спросилъ отецъ, дрожа какъ осиновый листъ.
   -- Вашъ Николай въ арестантской, онъ чуть не убилъ кружкою большаго Жерома, солдата. Я говорилъ ему: берегись, дѣлай какъ я; я уже три года пью на счетъ вербовщиковъ; они хотятъ поддѣть меня, но я не подписываю; пусть они платятъ себѣ, а я не подписываю!
   -- Боже мой, Боже мой! восклицалъ отецъ, за что это всѣ несчастія обрушиваются на насъ!
   Я не могъ устоять на ногахъ и сѣлъ къ очагу; мать встала, проснулся весь домъ.
   -- Что онъ подписалъ? спрашивалъ отецъ.-- Скажи, что такое,-- онъ не могъ ничего подписать, такъ какъ мы обѣщали Жоссамъ; онъ не имѣлъ нрава!
   -- Что же дѣлать, отвѣчалъ Жанъ-Крмса, это ни его вина, ни моя; мы слишкомъ много выпили. Вербовщики требовали, чтобъ онъ подписалъ, я подмигивалъ ему, чтобы онъ не дѣлалъ этого; но въ головѣ у него былъ туманъ, онъ ничего не понималъ. Наконецъ, нужно же мнѣ было выйти на минуту, а когда я возвратился, Жеромъ, смѣясь, клалъ уже бумагу въ карманъ. Я вызвалъ Николая въ кухню и говорю ему: Ты подписалъ?-- Да.-- Да вѣдь ты не получишь двѣнадцати луидоровъ, ты получишь всего сто франковъ; тебя надули!
   Онъ тотчасъ же выбѣжалъ, какъ бѣшеный, и сказалъ солдатамъ, что слѣдуетъ разорвать бумагу. Жеромъ расхохотался ему прямо въ глаза. Что же вамъ еще сказать? Вашъ Николай все перевернулъ вверхъ дномъ, схватилъ за шиворотъ Жерома и стараго солдата. Въ домѣ все тряслось и падало на полъ. Старуха закричала караулъ. Я стоялъ за столомъ, у самой стѣны, и не могъ ничего сдѣлать; не могъ даже убѣжать. Жеромъ выхватилъ саблю; Николай схватилъ тогда кружку и ударилъ его по головѣ такъ сильно, что кружка разбилась въ дребезги, а этотъ негодяй растянулся во всю свою длину возлѣ опрокинутаго тагана, бутылокъ и рюмокъ. Въ эту самую минуту явился патруль, и я едва успѣлъ убѣжать задами, по улицѣ Синагоги. Повернувъ за уголъ, я увидѣлъ вашего Николая, окруженнаго солдатами. Таможенная улица была полна народу; невозможно было подойти къ нему. Говорили, что Жеромъ избитъ чуть не до полу-смерти! Но онъ не долженъ былъ вынимать шпагу; не могъ же Николай позволить убить себя. Во всемъ виноватъ Жеромъ; я готовъ поклясться, если нужно, что онъ виноватъ.
   Во время разсказа Жана-Крысы, на всѣхъ насъ нашелъ совершенный столбнякъ; мы ничего не говорили; не могли ничего сказать; только мать поднимала руки къ небу, и вдругъ всѣ залились слезами. Это самое грустное изъ моихъ воспоминаній; мало того, что мы были раззорены, Николай, въ добавокъ, попалъ въ тюрьму.
   Если бы городскія ворота не были заперты, отецъ тотчасъ бы отправился; но нужно было ждать до утра, не смотря на наше отчаяніе.
   Сосѣди проснулись одинъ за другимъ отъ нашихъ криковъ; каждому пришедшему Жанъ-Крыса повторялъ одно и тоже; и мы всѣ сидѣли на старомъ сундукѣ и плакали. Ахъ! Богатые и не знаютъ, что такое несчастіе! всѣ бѣды рушатся на бѣдняковъ, все противъ нихъ.
   Мать, въ первую минуту принялась укорять Николая; но подъ конецъ ей стало жаль его и она расплакалась.
   На разсвѣтѣ, отецъ взялъ свою палку и хотѣлъ отправиться одинъ; но я посовѣтовалъ ему подождать, пока встанетъ мэтръ Жанъ, разсказать ему все и, можетъ быть, онъ пойдетъ съ нами уладить дѣло. И такъ, мы стали ждать, и около пяти часовъ, когда развели огонь въ кузницѣ, отправились въ трактиръ.
   Жанъ всталъ, и былъ уже въ большой залѣ. Онъ очень удивился, увидѣвъ насъ, и сначала разсердился, когда я разсказалъ ему о нашемъ несчастіи, прося его помочь.
   -- Что же вы хотите сдѣлать? спросилъ онъ.-- Вашъ Николай кутила, а мой бездѣльникъ, двоюродный братъ, и того хуже! Что тутъ можно уладить? Дѣло должно идти своимъ чередомъ къ судьѣ. Во всякомъ случаѣ, самое лучшее, если вашего негодяя отправятъ въ полкъ, такъ какъ онъ, дуракъ, позволилъ завербовать себя.
   Крестный былъ правъ. Но видя, что отецъ заливается горькими слезами, онъ одѣлъ свое праздничное платье и взялъ палку, говоря:
   -- Полно, ты такой славный человѣкъ, что нужно постараться пособить тебѣ, если возможно. Только я не очень надѣюсь на это.
   Онъ сказалъ женѣ, что мы вернемся къ девяти часамъ и отдалъ кое-какія приказанія Валентину. Мы отправились съ понуренными головами. Отъ времени до времени, Жанъ бормоталъ:
   -- Что дѣлать? Онъ поставилъ крестъ при свидѣтеляхъ; это саженный молодецъ крѣпкій какъ дерево; развѣ отпускаютъ такихъ дураковъ, когда они попадутся въ руки? Они-то и есть самые лучшіе солдаты: чѣмъ въ головѣ у нихъ меньше мозгу, тѣмъ они смѣлѣе. А тотъ висѣльникъ, развѣ онъ получилъ бы отпускъ, если бы не отправился набирать рекрутъ? Развѣ его не засадили бы, если бы онъ не поставилъ въ полкъ одного или двухъ молодцовъ. Не придумаю, что тутъ сдѣлать.
   Чѣмъ больше говорилъ онъ, тѣмъ мы становились грустнѣе.
   Но придя въ городъ, хозяинъ пріободрился и сказалъ намъ:
   -- Пойдемте сначала въ больницу. Я знаю стараго контролера Жана Пелмье; онъ дастъ намъ позволеніе повидаться съ моимъ двоюроднымъ братомъ, и если тотъ захочетъ возвратить намъ условіе, все уладится. Дайте мнѣ обдѣлать это дѣло.
   Мы огибали уже валъ, и подходили въ старой больницѣ, которая помѣщалась между бастіономъ французскихъ воротъ и пороховымъ бастіономъ. Крестный дернулъ звонокъ у двери, передъ которой день и ночь ходитъ сторожъ. Больничный служитель отворилъ дверь, и крестный вошелъ, приказавъ намъ подождать.
   Черезъ четверть часа Жанъ вернулся къ двери, и подозвалъ насъ. Мы вошли сначала въ большой коридоръ, а потомъ на лѣстницу, которая тянется до самой крыши. Больничный служитель указывалъ намъ дорогу. Онъ открылъ на верху дверь особой комнаты, въ которой помѣщался Жеромъ, въ постели, съ головой, закутанной до такой степени, что если бы не носъ и не усы, его трудно бы было признать за человѣка.
   Онъ поднялся на локти и, закинувъ голову, смотрѣлъ на насъ изъ-подъ своего колпака.
   -- Здорово, Жеромъ, сказалъ ему крестный; сегодня утромъ я узналъ о твоемъ несчастіи, и оно очень огорчило меня.
   Жеромъ ничего не отвѣчалъ; у него не было ужо такого гордаго и веселаго вида, какъ два дня тому назадъ.
   -- Да, это очень грустно; продолжалъ крестный.-- Тебѣ чуть было не проломили голову. Къ счастью, нѣтъ ничего опаснаго, маіоръ сказалъ мнѣ, что ты скоро выздоровѣешь. Тебѣ только придется не пить недѣли двѣ ни вина, ни водки, и все поправится.
   Жеромъ все еще ничего не отвѣчалъ; наконецъ, онъ проговорилъ, глядя на насъ:
   -- Вы хотите что нибудь спросить у меня... Что такое?
   -- Вотъ что, кузенъ. Я съ удовольствіемъ вижу, что ты не такъ болѣнъ, какъ говорили, отвѣчалъ мэтръ Жанъ.-- Эти бѣдняки пришли изъ Бараковъ; это отецъ и братъ Николая --
   -- А! А! закричалъ негодяй, ложась снова,-- понимаю: они пришли спрашивать у меня условіе! Да я дамъ скорѣе отрубить себѣ голову. Ахъ, разбойникъ! ахъ, мерзавецъ! ты хочешь душить людей. Ахъ, негодяй!.. Попадись ко мнѣ въ полкъ, я тебѣ покажу!
   Онъ скрежеталъ зубами, и отвернулся, закутавшись въ простыню, чтобы не видѣть насъ.
   -- Послушай-ка, Жеромъ, сказалъ мэтръ Жанъ.
   -- Убирайтесь къ чорту, закричалъ негодяй.
   Крестный разсердился и сказалъ:
   -- Ты не хочешь возвратить условіе?
   -- Убирайтесь къ чорту! продолжалъ кричать негодяй.
   Больничный служитель говорилъ также, чтобы мы ушли, что гнѣвъ можетъ задушить больнаго. Но уходя, мой хозяинъ не вытерпѣлъ и сказалъ.
   -- Я зналъ, что ты очень дурной человѣкъ, кузенъ; я считалъ тебя самымъ послѣднимъ негодяемъ, съ тѣхъ поръ, какъ ты продалъ телѣгу и быковъ твоего отца, предъ поступленіемъ въ полкъ; но теперь я желалъ бы видѣть тебя здоровымъ и на ногахъ, чтобы влѣпить тебѣ хорошихъ плюхъ, такъ какъ ты не стоишь ничего лучшаго.
   Онъ наговорилъ бы еще больше, но больничный слуга увелъ его и заперъ дверь. Мы ушли огорченные; намъ не оставалось болѣе надеждъ.
   -- Ну, видите, мы только потеряли время и трудъ, сказалъ Жанъ.-- Вашъ Николай останется, безъ сомнѣнія, въ арестантской до самаго отъѣзда. Онъ заплатитъ за всѣ убытки и разбитую посуду, и вы ничего не получите.
   Не смотря на нашу грусть, онъ расхохотался
   -- Какъ бы ни было, онъ порядкомъ отдѣлалъ моего братца; что за кулакъ!
   Онъ такъ смѣялся, что подъ конецъ и мы расхохотались.
   -- Да нашъ Николай, нечего сказать, здоровый парень. Жеромъ, можетъ быть, и толще и шире въ костяхъ, но у Николая за то мускулы!
   Въ тотъ же день, мы отправились въ арестантскую повидать Николая. Онъ лежалъ на связкѣ соломы, и сказалъ намъ, видя какъ плачетъ отецъ:
   -- Что дѣлать, это несчастіе! Я знаю, что вы ничего не получите, но когда ничего нельзя перемѣнить, по неволѣ приходится утѣшиться.
   Мы видѣли, что онъ былъ очень огорченъ. Уходя, мы обнялись; онъ былъ очень блѣденъ, и просилъ прислать повидаться съ нимъ братьевъ и сестеръ, но мать не захотѣла отпустить ихъ. Черезъ три дня Николай отправился въ полкъ. Онъ сидѣлъ въ повозкѣ съ пятью или шестью товарищами, которые тоже передрались и прокутили деньги. Драгуны ѣхали по бокамъ. Я бѣжалъ за повозкой и кричалъ:
   -- Прощай, Николай, прощай
   Онъ махалъ своей шляпой: онъ плакалъ, разставаясь съ родиною и не видя около себя ни отца, ни матери, никого, кромѣ меня. Такъ-то бываетъ на свѣтѣ! Отецъ долженъ былъ работать какъ всегда, чтобы выработать на хлѣбъ, а мать все еще сердилась на Николая. Послѣ, она часто говорила: "Бѣдный нашъ Николай! мнѣ слѣдовало тогда же простить его; добрый былъ мальчикъ!" Да, конечно, но это не послужило бы ни къ чему; онъ былъ уже въ нѣмецкомъ королевскомъ полку, въ Валансьеннѣ, во Фландріи, и мы долго не получали о немъ никакихъ извѣстій.
   

VII.

   Глупость Николая повергла бы всѣхъ насъ въ бѣду на много лѣтъ, если бы мэтръ Жанъ не сжалился надъ нами; въ день отъѣзда брата, вечеромъ, этотъ благородный человѣкъ, видя мое отчаяніе, захотѣлъ помочь намъ.
   -- Не горюй, Мишель, сказалъ онъ.-- Я знаю, что ростовщикъ Робенъ держитъ васъ въ своихъ лапахъ; твоимъ родителямъ никогда не удастся заплатить ему, они слишкомъ бѣдны, но ты заплатишь за нихъ. Хотя срокъ твоего ученія еще не истекъ, но ты будешь получать пять франковъ въ мѣсяцъ. Ты работаешь хорошо; я доволенъ твоимъ прилежаніемъ и поведеніемъ.
   Онъ говорилъ съ жаромъ. У тетушки Катерины и у Николь глаза были полны слезъ, и только-что я успѣлъ воскликнуть:
   -- О, мэтръ Жанъ, вы для насъ дѣлаете больше, чѣмъ родной отецъ!-- какъ вошли Шовель съ Маргаритой.
   -- Да, это прекрасно! сказалъ букинистъ,-- я любилъ васъ и прежде, мэтръ Жанъ, теперь же уважаю еще болѣе.
   Онъ пожалъ ему руку, и, взявъ меня за плечо, сказалъ:
   -- Мишель, отецъ твой поручилъ мнѣ сыскать мѣсто для вашей Лизбетты, въ Васселонѣ. Она будетъ имѣть помѣщеніе, пищу, пару сапогъ и два экю въ годъ. Впослѣдствіи, если будетъ хорошо служить, она получитъ прибавку; для начала лучше и не надо.
   Можно представить себѣ радость моихъ родителей, когда они узнали эти добрыя вѣсти. Лизбетта не знала, куда дѣться отъ радости; она готова была ѣхать въ туже минуту, но надо было сдѣлать для нея маленькій сборъ по деревнѣ, потому что у нея не было ничего, кромѣ лохмотьевъ, въ которыхъ она ходила каждый день. Шовель далъ ей сабо, Николь юбку, тетушка Катерина двѣ почти новыя рубашки, дочь Летюмье кофту, а отецъ и мать -- благихъ совѣтовъ и свое благословеніе.
   Она поцѣловала насъ на-скоро и отправилась въ Савернъ, по проселочной дорогѣ, подымающейся въ гору посреди садовъ, съ котомкой за плечами, гордо шагая своими длинными ногами. Мы смотрѣли на нее, стоя у ворогъ, но она не повернула къ намъ головы, и, скрывшись за холмомъ, навсегда изчезла для насъ.
   Старики плакали.
   Это вѣчная исторія съ бѣдными людьми; они воспитываютъ дѣтей, а когда тѣ оперятся, то улетаютъ одинъ за другимъ сами добывать себѣ пищу. Бѣдные старики остаются одни, мечтая о прошломъ.
   Но, по крайней мѣрѣ, съ этого времени, долгъ нашъ началъ уменьшаться. Въ концѣ каждаго мѣсяца, когда я получалъ свои пять франковъ, мы отправлялись съ отцемъ къ Робэну въ Миттельбронъ. Когда бы мы ни вошли въ эту крысью нору, наполненную золотомъ и серебромъ, старый негодяй вѣчно сидѣлъ съ своимъ волкодавомъ, въ низенькой комнатѣ, за маленькими окнами, задѣланными желѣзной рѣшеткой и сводилъ счеты.
   -- А! это вы? говорилъ онъ тотчасъ же.-- Боже мой, къ чему вы торопитесь, я не спрашиваю съ васъ ни. полушки; напротивъ, не хотите ли еще? хотите десять, пятнадцать франковъ, только скажите слово.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, г. Робэнъ, отвѣчалъ я.-- Вотъ вамъ проценты, а вотъ четыре франка десять су въ счетъ долга. Помѣтьте на роспискѣ, что получили эти деньги!
   Видя, что я не лишенъ здраваго смысла, и что намъ надоѣло позволять обирать себя, онъ давалъ росписку, бормоча подъ носъ:
   -- Вотъ и дѣлайте одолженіе людямъ! дѣлайте одолженіе!
   А я стоя за его кресломъ, смотрѣлъ, вѣрно ли онъ записываетъ. "Столько-то на уплату процентовъ, столько-то на уплату капитала!." Я смотрѣлъ въ оба; я понималъ, что значитъ быть въ рукахъ подобнаго плута!
   Когда я выходилъ отъ него, отецъ, остававшійся всегда у дверей, постоянно говорилъ мнѣ:
   -- Ты спасаешь насъ, Мишель. Ты поддержка всего семейства.
   -- Вотъ кто старшій!... восклицалъ онъ дома, обращаясь къ братьямъ и сестрамъ.-- Вотъ кто спасаетъ насъ отъ нужды. Онъ кое-что знаетъ, а мы ничего. Его надо всегда слушать. Безъ него, мы были бы всю жизнь несчастными существами, покинутыми Богомъ.
   Къ несчастью, это была совершенная правда. Что могутъ сдѣлать несчастные, которые не умѣютъ даже читать? Что могутъ они сдѣлать съ какимъ нибудь Робэномъ?... Имъ поневолѣ приходится быть постоянно во власти подобныхъ людей.
   Намъ понадобилось болѣе года, чтобы выплатить три луи и получить обратно росписку. Подъ конецъ Робэнъ сталъ говорить, что мы заставляемъ его писать слишкомъ много росписокъ и платимъ ему черезчуръ мелкими суммами. "Хорошо, отвѣчалъ я, мы можемъ свидѣтельствовать уплату этихъ денегъ у судьи", и Робэнъ успокоился.
   Когда я, наконецъ, принесъ росписку, мать чуть не прыгала отъ радости. Ей хотѣлось бы самой прочесть ее, и она поминутно восклицала:
   -- Все кончено! Навѣрное кончено! Ты увѣренъ, что все кончено, Мишель?
   -- Да, вполнѣ увѣренъ.
   -- Мы не должны больше работать на Робэна?
   -- Нѣтъ, матушка.
   -- Прочитай-ка, я еще послушаю.
   Всѣ наклонялись надъ моимъ плечомъ, слушая съ разинутыми ртами, и когда я прочелъ наконецъ: "уплачено", они принялись скакать, какъ дикари.
   -- Коза не станетъ больше раззорять насъ. Это хорошо, восклицала мать.-- Сколько мы проработали изъ-за нее...
   Нѣсколько времени спустя, Робэнь остановился у нашей избы, чтобъ узнать, не нужно ли намъ еще денегъ; мать схватила вилу, и бросилась на него, какъ бѣшеная, крича:
   -- А! ты хочешь, чтобы мы опять работали на тебя! Погоди-ка!
   Она бы порядкомъ отдѣлала его, если бы онъ, несмотря на толщину, не бросился бѣжать со всѣхъ ногъ изъ деревни. Въ какое безвыходное положеніе были поставлены тогда люди, если честнѣйшіе изъ нихъ, выведенные изъ терпѣнія, могли рѣшаться на подобные поступки! Ростовщики постоянно кончаютъ дурно: имъ бы слѣдовало не забывать, что и низко поставленный народъ, часто быстро поднимается и сводитъ свои счеты, всегда непріятные для мучителей, подобныхъ ростовщикамъ. Не разъ въ моей жизни мнѣ приходилось видѣть, что жандармы были безсильны охранить этихъ грабителей. Пусть они подумаютъ объ этомъ хорошенько. Я даю имъ добрый совѣтъ. Я пишу эту исторію главнымъ образомъ для крестьянъ, но она можетъ быть полезна и не имъ однимъ.
   Между тѣмъ, все шло своимъ чередомъ, ярмарки смѣняли одна другую, налоги платились но прежнему; народъ бѣднѣлъ, капуцины продолжали свои сборы, солдаты ходили на ученье, сопровождавшееся внушеніемъ сабельными ударами; каждую пятницу, я отправлялся въ городъ купить соли и былъ свидѣтелемъ, какъ старыхъ солдатъ били безбородые юнкера! Съ тѣхъ поръ прошло много времени, а я и теперь дрожу отъ негодованія, вспоминая объ этихъ ужасахъ!
   Насъ возмущало кромѣ того, что командованье иностранными войсками, состоящими у насъ на жалованьи -- швейцарцами изъ Шенау и другими производилось на нѣмецкомъ языкѣ. Развѣ не противно здравому смыслу употреблять двѣ разныя команды, когда приходится драться вмѣстѣ, противъ одного общаго врага? Я помню, что одинъ старый солдатъ, родомъ изъ нашей деревни, Мартынъ Гро, жаловался на эту глупость и говорилъ, что она намъ много повредила въ прусскую войну. Но нашимъ прежнимъ господамъ не нравилась дружба народа съ войскомъ. Имъ нужны были швейцарцы, саксонцы, нѣмцы, чтобы стеречь французовъ. Они не довѣряли намъ и обращались съ нами, какъ съ узниками, которыхъ держатъ подъ строгимъ присмотромъ.
   Мы увидимъ ниже, какъ поступили иностранцы съ Франціей, которая кормила ихъ; мы увидимъ, какъ полки ихъ переходили на сторону враговъ.
   По вечерамъ мы читали газеты, то одни, то съ Шовелемъ. Крестный не ошибся въ своихъ заключеніяхъ о дворянахъ, князьяхъ и епископахъ; послѣ отставки г. Неккера они не заботились болѣе о дефицитѣ. Въ газетахъ только и говорилось объ охотахъ праздникахъ, увеселеніяхъ, награжденіяхъ, пенсіяхъ, и т. д. и. т. д.; наши господа продолжали жить въ свое удовольствіе, только посмѣиваясь надъ банкротствомъ. Они тотчасъ же нашли министровъ по своему вкусу, разныхъ Жолиде-Флори, и другихъ, которые считали лишнимъ публиковать отчеты.
   Хозяинъ, читая объ этихъ празднествахъ, не приходилъ болѣе въ негодованіе: но онъ худѣлъ съ каждымъ днемъ, щеки его осунулись.
   -- Право ничего не поймешь во всѣхъ этихъ раздѣленіяхъ на большія и малыя конюшни, управленія псарнями, охотами въ Фонтенебло, Венсеннѣ, Рояль-Монсо и разныя другія мудреныя штуки. Какая же намъ польза отъ всего этого?.. говорилъ крестный, пожимая плечами.
   -- Это поощряетъ торговлю, мэтръ Жанъ! отвѣчалъ Шовэль.
   -- Торговлю!..
   -- Безъ сомнѣнія! Роскошь поощряетъ торговлю; наши министры повторяли это сотни разъ; надо же имъ вѣрить Мы здѣсь работаемъ, и вѣчно платимъ, а тамъ, въ Парижѣ, наши господа веселятся и тратятъ деньги! У нихъ есть кружева, вышивки, брильянты, лакеи, обойщики, парикмахеры, баньщики, прачки, камеръ-юнгферы, конюхи, все это для поощренія торговли! Они но питаются чечевицею и бобами, не носятъ грубаго сѣраго холста, какъ мы.
   -- Будетъ, будетъ объ этомъ, но разъясняйте, я и такъ вамъ вѣрю, перебивалъ его съ волненіемъ крестный.-- Давайте лучше читать что нибудь другое. Боже небесный, неужели это возможно?
   Но перевернувъ страницу, онъ находилъ снова разсказъ о разныхъ постройкахъ, приглашеніяхъ, представленіяхъ, прогулкахъ, различныхъ церемоніяхъ, до того блестящихъ, что мы, несчастные крестьяне, не могли представить себѣ массу денегъ, которая тратилась на нихъ.
   Даже Шовель показывалъ видъ удивленія.
   -- Что же такое говорилъ г. Неккеръ? разсуждалъ онъ.-- У насъ никогда не было столько денегъ; мы не знаемъ даже, что съ ними дѣлать, куда дѣвать.
   Говоря это, онъ смотрѣлъ на насъ своими маленькими, хитрыми глазками; невольное негодованіе вселялось въ нашу душу. Мы были народъ смирный, нисколько нетребовательный; но мы видѣли, что въ то время, когда болѣе трехъ четвертей населенія Франціи терпѣли холодъ и голодъ, дѣлались безумныя издержки для удовлетворенія тщеславія нѣсколькихъ человѣкъ; очень естественно, что такой образъ дѣйствій казался намъ непозволительнымъ
   -- Полно, все идетъ отлично!-- такъ заключалъ наши бесѣды Шовель.-- Налоги, издержки и дефицитъ увеличиваются годъ отъ году. Все къ лучшему, чѣмъ больше страна дѣлаетъ долговъ, тѣмъ она богаче. Это ясно.
   -- Да, да, повторялъ мэтръ Жанъ, провожая его,-- это совершенно ясно.
   Чѣмъ больше мы читали газеты, тѣмъ тяжелѣе становилось у насъ на сердцѣ; мы ясно видѣли, что наши господа считали насъ дураками, но мы были не въ силахъ доказать противное. Все войско было на ихъ сторонѣ и мы невольно повторяли:
   -- Какъ счастливы дворяне, что они родились на свѣтъ въ этомъ званіи. Какая разница съ нами несчастными?
   По примѣру Парижа и въ маленькихъ городахъ то и дѣло давались праздники, дѣлались смотры, и т. д. Судьи, полковники, маіоры, капитаны, лейтенанты и юнкера щеголяли другъ-передъ другомъ и пороли не только солдатъ, но даже крестьянъ, которые возвращались вечеромъ къ себѣ въ деревню. Спросите стараго Лорана Дюшеменъ, онъ разскажетъ вамъ, какую жизнь вели въ Панье-Флери молодые офицеры полка Кастелла; какъ они пили шампанское и зазывали къ себѣ женщинъ и дѣвушекъ подъ предлогомъ танцевъ; а когда отцы или мужья не хотѣли позволить этого,-- какъ они выпроваживали ихъ палочными ударами до самыхъ Четырехъ-Вѣтровъ.
   Понятно также, какую горесть чувствовали мы рабочіе и крестьяне, слушая ихъ музыку и видя, какъ дочери буржуа, совѣтниковъ ратуши, синдиковъ, присяжныхъ комиссаровъ, всѣхъ самыхъ именитыхъ лицъ города, прохаживались по Тиволи подъ руку съ этою молодежью. Сердце переворачивалось, глядя на это. Они думали, можетъ быть, облагородиться!
   Оставалась одна надежда на дефицитъ. Всѣ здравомыслящіе люди видѣли, что онъ долженъ увеличиться, особенно когда стараніями королевы и графа Артуа, министромъ финансовъ назначенъ былъ де-Калоннъ. Онъ можетъ похвастаться, что въ четыре года много испортилъ нашей крови своими займами и другими финансовыми штучками, недалеко ушедшими отъ мошенничества. Послѣ Калонна было много дурныхъ министровъ, но ни одного хуже его. потому его выдумки съ цѣлію наглаго надувательства народа такъ привились къ нашему финансовому управленію, что съ ихъ помощію и самые бездарные министры могли прослыть искусными! Онъ дѣлалъ видъ, что все видитъ въ лучшемъ свѣтѣ, какъ плуты, которые думаютъ не объ уменьшеніи, а объ увеличеніи долговъ; ихъ самоувѣренный видъ внушаетъ довѣріе другимъ, а имъ ничего другого и не нужно.
   Но Калоннъ все же не могъ обмануть насъ. Крестный такъ волновался, раскрывая газеты, что долго не могъ начать чтеніе.
   -- Со мною непремѣнно сдѣлается ударъ изъ-за этого плута, говорилъ онъ:-- вѣчно лжетъ! Онъ швыряетъ наши деньги за окно, занимаетъ на право и на лѣво, а когда придется расплачиваться, навѣрное убѣжитъ въ Англію и оставятъ насъ выпутываться самихъ. Непремѣнно такъ будетъ!
   Одно дворянство не хотѣло видѣть ничего дальше своего носа, но духовенство не было такъ просто, оно начало понимать, что выходки Калонна кончатся дурно. Каждый разъ, когда Шовель возвращался изъ своихъ странствованій, лицо его сіяло, глаза блестѣли, онъ улыбался и говорилъ, усаживаясь у печки съ Маргаритой:
   -- Мэтръ Жанъ, все идетъ лучше и лучше; наши бѣдные приходскіе священники не хотятъ ничего читать, кромѣ Савойскаго викарія Жанъ-Жака, каноники и разные духовные читаютъ Вольтера; они начинаютъ толковать о любви къ ближнему и огорчаются нищетою народа; они собираютъ деньги въ пользу бѣдныхъ. Во всемъ Альзасѣ и Лотарингіи, только и слышно, что о дѣлахъ благотворительности: въ такомъ-то монастырѣ настоятель осушаетъ пруды, чтобы дать работу крестьянамъ; въ другомъ, на годъ слагается малая десятина; въ третьемъ раздается пища. Лучше поздно, чѣмъ никогда. Всѣ хорошія идеи вдругъ приходятъ къ нимъ. Эти люди хитры, очень хитры, они видятъ, что корабль ихъ идетъ потихоньку ко дну, а хотятъ найти друзей, которые выручили бы ихъ изъ бѣды.
   Мы почти не осмѣливались вѣрить всѣмъ этимъ пріятнымъ вѣстямъ; но въ продолженіе 1783, 1784 и 1783 годовъ. Шовель становился все веселѣе; онъ былъ, точно птица, подымающаяся очень высоко и, благодаря своему зрѣнію, видящая далеко и ясно, несмотря на окружающій туманъ.
   Маленькая Маргарита становилась также очень мила; она часто смѣялась, проходя мимо кузницы съ котомкою книгъ за плечами, и, заглядывая за дверь, кричала намъ своимъ звонкимъ и веселымъ голоскомъ:
   -- Здравствуйте, мэтръ Жанъ! здравствуйте, г. Валентинъ, здравствуй, Мишель!
   И я выходилъ каждый разъ, радуясь случаю посмѣяться съ нею. Она была очень смугла, вся покрыта загаромъ; подолъ ея синей холщевой юбочки и маленькіе башмаки съ толстыми ремнями были всѣ въ грязи; но у нея были такіе живые глазки, такіе хорошенькіе зубки, такіе прекрасные черные волоса, такой живой и смѣлый видъ, что самъ не зная почему, я всегда радовался увидѣвъ ее, и глядя, какъ она уходила по на правленію къ своему дому, думалъ:
   -- Если бы я могъ вести ея корзинку и продавать вмѣстѣ съ ними книги, я былъ бы очень доволенъ.
   Но я не шелъ далѣе, и когда Жанъ кричалъ мнѣ:
   -- Эй, Мишель, что ты тамъ дѣлаешь! за работу!-- я тотчасъ же бѣжалъ къ нему, говоря:
   -- Я здѣсь, мэтръ Жанъ, я готовъ.
   Я сдѣлался кузнецомъ. Въ шестнадцать лѣтъ я заработывалъ двѣнадцать франковъ въ мѣсяцъ; это служило большимъ облегченіемъ для матери. Лизбетта не присылала изъ Васселона ничего, кромѣ привѣтствій; служанки въ пивоварняхъ должны хорошо одѣваться, ктому же она была тщеславна и тратила на наряды болѣе чѣмъ слѣдовало. Клодъ же, мой старшій братъ, получалъ изъ монастыря, гдѣ онъ служилъ, четыре франка и посылалъ изъ нихъ три родителямъ. Этьенъ и Марсслина плели корзины, дѣлали клѣтки и продавали ихъ въ городѣ. Я очень любилъ ихъ, а они меня, въ особенности Этьенъ. Онъ каждый вечеръ выходилъ ко мнѣ на встрѣчу, покачиваясь и смѣясь отъ удовольствія; онъ бралъ меня за руку и говорилъ:
   -- Поди-ка, Мишель, посмотри мою сегодняшнюю работу.
   Она иногда была исполнена очень хорошо.
   -- Я бы не могъ такъ сдѣлать. Я никогда не умѣлъ такъ хорошо плесть, говорилъ отецъ, желая ободрить мальчугана.
   Мнѣ часто приходило въ голову посылать Этьена къ отцу Кристофу, но бѣдняга не могъ дѣлать два раза въ день подобный конецъ. Я самъ сталъ давать ему уроки по возвращеніи изъ кузницы, и такимъ образомъ, онъ научился читать и писать.
   Наконецъ, никто изъ моихъ домашнихъ не просилъ болѣе милостыни, всѣ мы жили своимъ трудомъ; родители мои вздохнули нѣсколько свободнѣе.
   Каждое воскресенье, послѣ всенощной, я заставлялъ отца зайти въ трактиръ Трехъ Голубей и выпить кружку бѣлаго вина; это было ему полезно. Мать всегда желала имѣть хорошую козу; я купилъ ей у стараго жида Шмуля отличную козу, вымя которой доходило до земли. Высшимъ удовольствіемъ матери было ходить за нею, доить ее и приготовлять сыръ; она любила эту козу и берегла, какъ зѣницу ока. Старики не желали ничего лучшаго, и самъ я былъ вполнѣ доволенъ.
   Послѣ работы, по воскресеньямъ и въ праздничные дни, я могъ читать. Крестный давалъ мнѣ хорошія книги, и я проводилъ за ними все послѣобѣденное время, вмѣсто того, чтобы играть въ кегли съ товарищами.
   Мы дожили такимъ образомъ до 1785 г., времени великаго скандала во Франціи, когда несчастный кардиналъ де-Роганъ, о которомъ отзывался съ такимъ презрѣніемъ отецъ Кристофъ, вздумалъ обольстить молодую королеву Марію Антуанету жемчужнымъ ожерельемъ. Начались толки, но скоро стало ясно, что кардиналъ потерялъ разсудокъ, и дался въ обманъ ловкой интриганткѣ, которой удалось убѣжать съ жемчугомъ, но ее поймали, и палачъ заклеймилъ ее.
   Кардинала не клеймили, потому что онъ былъ княземъ. Ему позволили удалиться въ Страсбургъ.
   Я припоминаю, что хозяинъ говорилъ, что если бы патеръ Бенедиктъ или какой нибудь капуцинъ вздумалъ соблазнить его жену, онъ разбилъ бы ему голову своимъ кузнечнымъ молотомъ. Я сдѣлалъ бы тоже; но король былъ слишкомъ добръ и для королевы было не малымъ позоромъ, что кардиналъ осмѣлился питать надежду соблазнить со подарками. Вся страна говорила объ этомъ. Терялось уваженіе къ дворянамъ, князьямъ и епископамъ; честные люди презирали ихъ болѣе и болѣе.
   Дефицитъ былъ также у всѣхъ въ памяти; его нельзя было уплатить ложью до-Калонна и придворными скандалами. Все это тянулось до конца 1786 г. Наканунѣ новаго года Шовель явился съ Маргаритой, они возвращались изъ Лотарингіи, и сказали намъ между прочимъ, что король созываетъ нотаблей въ Версаль, чтобы выслушать отчетъ Калонна и постараться заплатить долгъ.
   -- Мы спасены! закричалъ въ восторгѣ крестный,-- нашъ добрый король сжалился надъ народомъ. Онъ хочетъ равенства налоговъ!
   -- Если нашъ добрый король сзываетъ нотаблей, отвѣчалъ Шовель,-- то дѣлаетъ это потому только, что иначе сдѣлать не можетъ; долгъ теперь простирается до шестисотъ тридцати милліоновъ! Какъ можете вы быть настолько просты, чтобы думать, будто наши господа чиновники и духовенство заплатятъ его изъ своихъ кармановъ!... Нѣтъ, они постараются навязать его на нашу шею. И правительство, послѣ всѣхъ извѣстныхъ вамъ безумствъ и скандаловъ, не имѣетъ даже смѣлости взять на себя отвѣтственность за свои дѣйствія; оно сзываетъ нотаблей, чтобы все подписать и засвидѣтельствовать. Но насъ, несчастныхъ, которые постоянно платятъ и ничѣмъ не пользуются, насъ не созываютъ, нашего мнѣнія не спрашиваютъ!...
   Шовель пришелъ въ бѣшенство, говоря это. Я въ первый разъ видѣлъ его разсерженнымъ. Онъ подымалъ руки, и ноги его дрожали. Маргарита, вся мокрая отъ снѣга, съ прилипшими къ щекамъ волосами, стояла возлѣ него, какъ бы намѣреваясь поддержать его. Жанъ хотѣлъ отвѣчать, но они его не слушали. Тетушка Катерина встала съ негодованіемъ изъ-за прялки, кричала, что нашъ добрый король дѣлаетъ все, что можетъ, и что она не позволитъ въ своей гостинницѣ непочтительно отзываться о королевѣ.
   -- Вы правы, тетушка Катерина, говорилъ Валентинъ,-- должно уважать ихъ! Прекрасно!.. вы тысячу разъ правы.
   Шовель и Маргарита вышли, чтобы болѣе не возвращаться къ намъ. Они отворачивались, проходя мимо кузницы, что насъ очень огорчало.
   -- Вотъ!.. Кто тебя просилъ вмѣшиваться въ мои дѣла? говорилъ хозяинъ Валентину.-- Ты причиной, что мой лучшій другъ не хочетъ меня знать,-- человѣкъ, котораго я уважаю и въ мизинцѣ котораго больше ума, чѣмъ во всемъ твоемъ огромномъ тѣлѣ. Все бы уладилось; я бы понялъ подъ конецъ, что онъ правъ.
   -- А я, отвѣчалъ Валентинъ,-- утверждаю, что онъ неправъ: Нотабли хотятъ народнаго блага!..
   Хозяинъ весь краснѣлъ, и искоса смотрѣлъ на него, ворча про себя:
   -- Ничего ты не смыслишь... Если бы ты не былъ такимъ славнымъ малымъ, я бы давно прогналъ тебя!
   Но онъ говорилъ это въ сторону, потому что Валентинъ не позволилъ бы никому оскорбить себя, даже хозяину; онъ былъ очень гордъ, несмотря на свою глупость, и въ тотъ же день, собралъ бы свои пожитки и ушелъ. Такимъ образомъ, вмѣсто одного, мы потеряли бы двухъ друзей; надо было остерегаться. Наши грусть и тоска, что не видимъ болѣе Шовеля, возрастали съ каждымъ днемъ. Разъ утромъ, видя, что разнощикъ и его внучка ускоряютъ шагъ, проходя мимо нашей кузницы, крестный выбѣжалъ на улицу, восклицая растроганнымъ голосомъ:
   -- Шовель!.. Шовель!.. вы сердитесь на меня! а я на васъ не сержусь.
   Они пожали руки; видно было, что они не прочь обнять другъ друга; и чрезъ нѣсколько дней Шовель и Маргарита, по возвращеніи изъ Альзаса, пришли къ намъ; никогда послѣ того не было рѣчи объ этой размолвкѣ.
   Въ это время нотабли уже были созваны въ Версаль, и мы начали убѣждаться, что Шовель былъ правъ, утверждая, что они ничего не сдѣлаютъ для народа; потому что, начавъ разбирать рѣчь де-Калонна, который самъ говорилъ, что "невозможно уплатить долгъ обыкновенными средствами, и необходимо уничтожить общія фермы, учредить провинціальныя собранія для назначенія съ каждаго налоговъ, сообразно съ ею состояніемъ, и установленія подати съ земель",-- они отъ всего отказались.
   Шовель, слушая это, посмѣивался въ бороду.
   -- Подлецы! восклицалъ Жанъ
   -- Чего же вы хотите? говорилъ ему Шовель.-- Эти люди любятъ лично себя, и не настолько наивны, чтобы обложить самихъ себя податьми и причинить тѣмъ себѣ убытки. Ахъ! если бы они собрались для того, чтобы назначить новый налога. съ народа, дѣло бы не тянулось такъ долго; они бы сказали: да; держу десять противъ одного. Но обложить податью собственныя земли -- это слишкомъ жестоко, я понимаю это: когда уважаешь свою личность, необходимо щадить свои интересы.
   Въ концѣ концовъ король прогналъ Колонна и назначилъ на его мѣсто монсеньора де-Бріеннъ, тулузскаго архіепископа. Тогда нотабли, неизвѣстно почему, согласились на реформу. Но члены парижскаго парламента, которые никогда не участвовали въ придворныхъ издержкахъ, потому что всѣ они были люди экономные, серьезные,-- вознегодовали на то, что ихъ хотятъ заставить платить за безразсудство другихъ. Они воспротивились обложенію земель и объявили, что должно созвать всѣ сословія (états généraux), чтобы назначить налоги; это значило, что всѣ,-- рабочіе, крестьяне, буржуа и дворяне должны были подать свой голосъ. Роковое слово было произнесено!
   Такъ началась революція.
   Тогда стало очевидно, что дворяне и духовенство въ продолженіе цѣлыхъ вѣковъ обманывали народъ: это было сказано первыми судьями королевства. Они постоянно жили на нашъ счетъ, они довели насъ до самой страшной нищеты, чтобы пользоваться разными прелестями жизни; дворянство не имѣло никакого значенія; у нихъ не болѣе правъ, чѣмъ у насъ, не болѣе достоинствъ и ума; они были сильны нашимъ невѣжествомъ; они нарочно воспитывали насъ въ идеяхъ, противныхъ здравому смыслу, чтобы легче обирать насъ.
   Пусть каждый представитъ себѣ радость Шовеля, когда все это было объявлено парламентомъ.
   -- Теперь все перемѣнится, восклицалъ онъ,-- настанутъ великія событія, конецъ народныхъ бѣдствій близокъ, начинается возмездіе!...
   

VIII.

   Объявленіе парижскаго парламента съ быстротою вѣтра распространилось въ провинціяхъ. Только и было рѣчи на ярмаркахъ и по деревнямъ, что о генеральныхъ штатахъ. Если пять или шесть крестьянъ шли вмѣстѣ, толкуя о своихъ дѣлахъ, непремѣнно кто нибудь прибавлялъ:
   -- А сословіи!... когда у насъ будутъ созваны сословія?...
   Каждый высказывалъ тогда свое мнѣніе объ уничтоженіи заставъ, сборовъ, толковали о дворянствѣ и среднемъ сословіи. Спорили, входили въ первую попавшуюся гостинницу, чтобы обсудить предметъ; женщины тоже вмѣшивались. Вмѣсто того, чтобы жить подобно дуракамъ, которые постоянно платятъ, не зная, на что идутъ ихъ деньги, каждый хотѣлъ имѣть отчетъ въ ихъ расходахъ и вотировать налоги. Мы избирались по немногу ума.
   На бѣду въ этомъ году урожай былъ очень плохъ по случаю сильной засухи. Съ половины іюня до конца августа не упало ни одной капли дождя, не уродилось ни овса, ни ржи, никакого хлѣба. Сѣна косить и не стоило. Ожидали голода уже и потому, что даже картофель не уродился. Положеніе было самое бѣдственное. Ктому же зима 1788 года была самая плохая изъ зимъ, какія только запомнитъ кто нибудь изъ нашихъ ровесниковъ.
   Носились слухи, будто разные мошенники скупили весь хлѣбъ во Франціи, чтобы морить насъ съ голоду; ихъ стачка называлась "союзомъ голода". Эти разбойники захватывали зерновой хлѣбъ тотчасъ послѣ уборки, нагружали цѣлые корабли и отправляли ихъ въ Англію; когда же насталъ голодъ, они стали привозить его назадъ и продавать по какой угодно цѣнѣ. Шовель говорилъ намъ, что это общество грабителей существовало уже давнымъ давно, и что самъ король Людовикъ XT покровительствовалъ когда-то подобному обществу. Мы не хотѣли этому вѣрить: ужь слишкомъ это намъ казалось дико! Но впослѣдствіи мнѣ пришлось убѣдиться въ томъ, что это была чистая правда.
   Бѣдный французскій народъ никогда еще не страдалъ такъ сильно, какъ въ эту зиму съ 1788 по 1789 годъ, и впослѣдствіи, даже въ страшно дорогой годъ 1817, ему не приходилось такъ круто. Вездѣ на гумна наѣзжали надсмотрщики, заставляли молотить хлѣбъ, тотчасъ же насыпать его и поставлять на городскіе базары.
   Не повези мнѣ счастье и не заработывай я по двѣнадцати франковъ въ мѣсяцъ, да не присылай еще Клодъ все, что могъ, на прокормленіе бѣдныхъ стариковъ и обоихъ робятъ, которые оставались у нихъ на рукахъ,-- Богъ вѣсть, что бы съ ними сталось. Погибли цѣлыя тысячи людей!.. Представьте же себѣ, какова была нищета въ Парижѣ, городѣ, гдѣ все получается извнѣ: онъ окончательно вымеръ бы, еслибы подвозъ зерноваго хлѣба, овощей и говядины на рынки не доставлялъ огромныхъ барышей.
   А все-таки, не смотря ни на что, народъ твердо помнилъ генеральные штаты; нищета, напротивъ того, усиливала негодованіе; всякій думалъ: "не истрать вы нашихъ денегъ, мы не обнищали бы до такой степени. Но держитесь! Скоро всему этому конецъ! Мы не хотимъ больше ни Бріэнна, ни Калонна: это все ваши министры; намъ нужны народные министры, какъ Неккеръ и Тюрго".
   И въ этотъ страшный холодъ, когда даже вино и водка мерзли въ погребахъ, Шовэль съ дочерью не переставали ни на минутку бѣгать по окрестностямъ съ своими корзинами. Ноги у нихъ были обмотаны овечьми шкурами; и насъ вчужѣ пробирала дрожь, когда они бывало уходили съ своими толстыми, окованными желѣзомъ палками по дорогѣ, покрытой льдомъ и инеемъ. Къ то время они продавали множество книжекъ, присылавшихся изъ Парижа, и иногда, вернувшись съ своихъ обходовъ, приносили намъ кое-какія изъ нихъ; мы читали ихъ у большой, ярко пылавшей печи. Я даже сберегъ нѣкоторыя изъ этихъ книжекъ, и еслибъ я могъ дать ихъ вамъ почитать, вы удивились бы, сколько у насъ было здраваго смысла до революціи и какъ мы были умны въ то время. Всѣ смотрѣли на вещи трезво, грабежъ и мошенничество всѣмъ намозолили глаза до-нельзя, кромѣ господъ, пресыщенныхъ въ роскоши, и воразсуждающихъ ни о чемъ солдатъ. Читали мы по вечерамъ то "Діогена въ собраніи генеральныхъ штатовъ", то "Жалобы, заявленія, представленія и желанія нашихъ парижскихъ буржуа", то "Разоблаченіе причинъ голода", то "Соображенія объ интересахъ третьяго сословія, обращенныя къ народу провинцій", всякія другіе книжки въ этомъ же родѣ, и видѣли мы изъ нихъ, что три съ половиною четверти Франціи думали совершенно по нашему о дворѣ, о министрахъ и о епископахъ.
   Одно обстоятельство только огорчило меня. Около половины декабря, во время сильныхъ снѣговъ, старуха Гоккоръ, исполнявшая за нѣсколько копѣекъ порученія городскихъ и деревенскихъ жителей, пришла сказать намъ, что почтмейстеръ выкрикивалъ на базарной площади залежавшіяся письма и что въ числѣ ихъ было одно на имя Жана Пьера Бастьена въ Бараки. Въ то время почтальонъ Бренштейнъ еще не разносилъ письма по деревнямъ во всѣ четыре стороны. Въ базарное время самъ почтмейстеръ -- звали его г. Пертэ,-- выходилъ на площадь съ письмами въ корзинкѣ.
   -- Не изъ Лютцельбурга ли вы? А вы не гультенгаузенскій ли, не съ Гарберга ли вы! спрашивалъ онъ у встрѣчныхъ поселянъ.-- И при утвердительномъ отвѣтѣ опускалъ руку въ корзину и вынималъ письма, адресованныя въ эту деревню.
   Старуха Гоккеръ охотно взяла бы наше письмо, да за него надо было заплатить двадцать четыре копѣйки, а у доброй души денегъ съ собою не случилось, ктому же она не знала навѣрное, захотимъ ли мы заплатить ихъ.
   Нелегко было платить въ такое время двадцать четыре копѣйки за письмо. Разбирала меня охота оставить его на почтѣ; но отецъ и мать думали, что это письмо отъ Николая и очень перетревожились. Бѣдные старики объявили мнѣ, что лучше согласятся голодать двѣ недѣли, чѣмъ не имѣть извѣстій отъ своего парня.
   Вотъ я и отправился въ городъ за этимъ письмомъ. Оно и вправду было отъ брата Николая; вернулся, и стали мы читать его въ нашей избѣ: родители слушали съ умиленіемъ, а мы всѣ были удивлены. Писано это было отъ 1 декабря 1788 года: Бріэннъ былъ отставленъ съ пенсіею въ 80,000 ливровъ; генеральные штаты были созваны къ 1-му мая 1780 года; Неккеръ снова занялъ свое мѣсто; но Николаю до всего этого не было никакого дѣла! Я привожу здѣсь это желтое и изорванное письмо, оно прекрасно характеризирустъ тогдашнихъ нашихъ солдатъ.
   Бѣднякъ Николай не былъ ни хуже, ни лучше своихъ товарищей; онъ былъ совершенно необразованъ и разсуждалъ какъ неучъ, потому что и читать-то даже не выучился, но упрекнуть было его не въ чемъ, и, быть можетъ тотъ, кому онъ поручилъ написать за себя, кое-гдѣ и прибавлялъ что нибудь изъ собственной головы, чтобы щегольнуть остроуміемъ.
   Впрочемъ вотъ вамъ самое письмо:

"Во имя Отца и Сына и Святаго Духа,

   Жану-Пьеру Бастіэну и Катеринѣ, супругѣ его, Николай Бастіэнъ, бригадиръ 3 эскадрона полка германскаго королевскаго, стоящаго гарнизономъ въ Парижѣ.

"Дорогіе отецъ и мать, братья и сестра!

   "Вы всѣ, конечно, еще живы, потому что вѣдь было бы неестественно перемереть всѣмъ вамъ въ три года съ половиною, между тѣмъ, какъ я все еще здоровъ. Я еще по толщинѣ не дошелъ до Пфальцбургскаго синдика мясниковъ, Кунтца, но -- не принимайте этого за самохвальство -- я также плотенъ, какъ онъ, и апетитъ у меня недуренъ и все исправно,-- а это главное.
   "Дорогіе отецъ и мать, еслибъ вы увидали меня теперь, верхомъ на лошади, въ шляпѣ на бекрень, съ ногами въ стремянахъ и съ саблею на-голо, когда я отдаю честь или просто гуляю по городу подъ ручку съ какою нибудь молоденькою знакомой,-- вы удивились бы и никакъ не могли бы повѣрить, что я точно вашъ сынъ! И стоило бы мнѣ только захотѣть -- я сошелъ бы за дворянина, что многіе позволяютъ себѣ въ нашемъ полку; но вы можете быть увѣрены, что я на это неспособенъ изъ уваженія къ вашимъ сѣдинамъ и тому чувству, которое я къ вамъ питаю.
   Разскажу вамъ, что въ первый годъ Жеромъ Леру, квартермистръ полка, страшно гналъ меня за шрамы отъ пивной кружки, которыми исполосовано его лицо. Но теперь я -- бригадиръ третьяго эскадрона и, внѣ фронта, обязанъ только отдавать ему честь. И я когда нибудь да буду квартермистромъ и тогда мы посчитаемся, потому что я не скрою отъ васъ, что я въ полку преподавателемъ фехтованія и что въ первый же годъ я уже ранилъ двухъ ноальскихъ чиновниковъ. И теперь никто не посмѣетъ покоситься на меня. А все это отъ глаза и руки; ужь это какъ кому Богъ дастъ, у иного есть, а у другихъ нѣтъ! Даже и изъ другихъ полковъ многіе завидуютъ мнѣ и изъ зависти придираются ко мнѣ; въ прошломъ году, до выхода изъ Валансіенна, 1-го іюля, штабъ полка держалъ пари за меня противъ пѣхотинцевъ Конти. Преподаватель фехтованія, Баярдъ, маленькій брюнетъ, уроженецъ юга, все говорилъ мнѣ: "Альзасецъ!" Мнѣ это надоѣло, наконецъ. Я послалъ къ нему двухъ профосовъ требовать отъ него удовлетворенія. Условились обо всемъ заранѣе, и на другой день мы сошлись въ паркѣ. Онъ прыгалъ, какъ кошка, но по третьей сшибкѣ, я таки хватилъ его подъ правый сосокъ, и ему досталось порядкомъ. Ничего онъ и сказать не успѣлъ -- и духъ вонъ. Весь полкъ обрадовался. Меня засадили подъ арестъ на сорокъ восемь часовъ за то, что у меня рука тяжела; но майоръ, кавалеръ де-Менделль, прислалъ Николаю Бастіэну корзину кушанья съ своего стола, прекраснѣйшихъ винъ и мяса,-- и пошла потѣха! По милости Николая нашъ полкъ выигралъ пари,-- ну какъ же было не угостить его! Съ тѣхъ поръ начальники уважаютъ меня. И, если вамъ извѣстно, что здѣсь происходитъ, какъ эта сволочь, эти мѣщане, а главное приказный людъ, копошатся, если вамъ все это извѣстно -- вы должны понимать, что возможность отличиться представляется часто. Не дальше, какъ прошлаго 27 августа начальникъ брода, Дюбуа, послалъ насъ къ Новому мосту разогнать сволочь: и цѣлый день, до самой полу-ночи, мы то и дѣло топтали и били ее на площади Дофина, на Гревской и во всемъ городѣ. Еслибъ вы взглянули на другой день, какую рѣзню мы произвели въ улицѣ С. Доменика и въ улицѣ Молэ, вы сказали бы: вотъ такъ молодцы! Я былъ первымъ въ 3 ряду, на правомъ флангѣ эскадрона; все, что проходило мимо, такъ и сравнивалось съ землею. Подполковникъ де-Рейнахъ сказалъ послѣ натиска, что вся эта сволочь уже навѣрное не захочетъ больше шумѣть. Я думаю: видѣли они виды! Въ этомъ-то и состоитъ совершенство дисциплины, все должно быть на ногахъ тотчасъ по полученіи приказа; стой тутъ хоть отецъ и мать братья и сестры -- черезъ нихъ надо перешагнуть, какъ черезъ навозную кучу. Я былъ бы квартермистромъ,-- да досадно только, что для этого надо умѣть писать рапорты. Но будьте покойны: мы еще маленько посчитаемся съ Жеромомъ Леру! Меня учитъ грамотѣ Жильберъ Гардэ, молодой человѣкъ хорошей фамиліи -- онъ изъ третьяго эскадрона -- а я даю ему уроки фехтованія; дѣло у насъ пойдетъ на ладъ,-- за это я вамъ ручаюсь. Въ слѣдующій же разъ вы получите письмо, написанное мною самимъ, а пока обнимаю васъ, желаю вамъ всего, чего вы можете сами себѣ желать въ этой и въ будущей жизни и ставлю свой крестъ.
   Николай Бастіэнъ, преподаватель фехтованія въ королевско-германскомъ полку.

1 декабря 1788 года".

   Бѣднякъ Николай только и зналъ хорошаго, что драться; его благородные офицеры считали его своего рода бульдогомъ, котораго можно выпустить на другихъ собакъ и который выиграетъ пари; а ему это нравилось! Я самъ прощалъ ему отъ всего сердца, только мнѣ было стыдно показать его письмо дядѣ Жану и Шовелю. А пока я читалъ это письмо, отецъ и мать всплескивали руками отъ восторга; особенно мать,-- она смѣялась и то и дѣло вскрикивала:
   -- Ну, вотъ! Я знала, что Николай пробьетъ себѣ дорогу!.. Видите, какъ онъ идетъ въ гору! Оттого мы такъ бѣдны, что все остаемся въ Баракахъ. Вы ужъ мнѣ повѣрьте -- Николай будетъ благороднымъ.
   Отецъ былъ тоже радъ, но ему казалось опаснымъ драться, и онъ говорилъ, потупившись въ землю:
   -- Да, да, все это прекрасно: лишь бы только кто нибудь не хватилъ и его самого подъ правый сосокъ, каково намъ-то тогда будетъ?.. вѣдь у насъ сердце изноетъ! А вѣдь это ужасно быть можетъ, и у того тоже были отецъ и мать.
   -- Вотъ еще что выдумалъ! закричала мать.
   И она тотчасъ же взяла письмо и отправилась показывать его сосѣдямъ, говоря:
   -- Вотъ письмо отъ Николая!..... Онъ бригадиръ...... преподаватель фехтованія, онъ уже многихъ убилъ.... Онъ не позволитъ наступить себѣ на ногу!
   И такъ далѣе въ томъ же родѣ.-- Она отдала мнѣ письмо только черезъ два или три дня; а такъ такъ дядя Жанъ уже просилъ его у меня, то мнѣ и пришлось отнести ему его разъ вечеромъ и прочитать. Шовэль и Маргарита были тутъ же; я не смѣлъ глазъ поднять. Дядя Жанъ сказалъ:
   -- Какъ грустно имѣть въ семьѣ людей, которые только о томъ и думаютъ, какъ бы изрубить отца и мать, братьевъ и сестеръ, да еще находятъ, что это прекрасно, потому что это называется дисциплиной!
   -- Однакоже слѣдуетъ принять къ свѣденію то, что разсказываетъ Николай, отвѣтилъ Шовель; -- мы вѣдь ничего не знаемъ объ этой рѣзнѣ, объ этихъ страшныхъ схваткахъ на улицахъ; газеты ни слова не говорятъ о нихъ, хотя я и слышалъ во время своихъ обходовъ, что на Гренобль, Бордо, Тулузу двинули огромные отряды войскъ. Все это хорошіе признаки: значитъ, потокъ увлекаетъ все, и его уже ничѣмъ незадержать. Благодаря этимъ схваткамъ мы уже добились отставки Бріэнна, Ламуаньона, созванія генеральныхъ штатовъ. Бояться слѣдуетъ не битвъ; ну что сдѣлаютъ пятьдесятъ или сто полковъ, когда масса противъ нихъ? Лишь бы народъ твердо стоялъ на томъ, чего онъ хочетъ, да лишь бы третье сословіе дружно сплотилось,-- а все остальное ни дать, ни взять -- пѣна: дунетъ сильный вѣтеръ -- она и разлетится. Меня всѣ эти извѣстія радуютъ. Будемъ готовиться къ выборамъ, будемъ ждать, и пусть обнаружатся при этомъ случаѣ здравый смыслъ и справедливость всего народа.
   Въ то время Шовель уже не сжималъ губы: онъ былъ повидимому полонъ вѣры. И не смотря на голодъ, который продолжался до конца марта, не смотря ни на какія бѣдствія, крестьяне, рабочіе и мѣщане стояли за одно. Правду говорилъ Шовель, узнавши о заявленіи парламента, что настало время великихъ событій; всякій чувствовалъ себя сильнѣе, тверже; словно новая жизнь начиналась; даже послѣдній бѣднякъ, голодный, раздѣтый, и тотъ не опускалъ голову, какъ прежде, а какъ будто поднималъ ее и глядѣлъ на небо.
   

IX.

   Чѣмъ сильнѣе становился голодъ, тѣмъ больше твердости выказывали бѣдняки; жители Баракъ, Гюльтенгаузена, Четырехъ-Вѣтровъ превратились въ скелетовъ; они вырывали коренья изъ-подъ снѣга; они варили бурьянъ, что росъ на задворкахъ, и всячески старались какъ нибудь пробиться. Нищета была страшная, почти безвыходная; даже пфальцбургскіе капуцины не смѣли побираться, ихъ, пожалуй, стали бы убивать за прошеніе милостыни у нищихъ, умирающихъ съ голоду.
   Въ воздухѣ носилось что-то особенное; чиновники были вынуждены обнародовать указъ короля о созваніи генеральныхъ штатовъ. Стало извѣстно, что чиновники получатъ грамоты о созваніи штатовъ въ такой-то день, что они велятъ прибить ихъ на церковныхъ дверяхъ и въ мэріи, что священники прочтутъ ихъ въ церквахъ, и что черезъ недѣлю,-- не больше,-- мы всѣ -- рабочіе, мѣщане, крестьяне,-- соберемся въ городской ратушѣ для составленія записки нашихъ жалобъ и нуждъ и избранія депутатовъ, которымъ можно было бы поручить представить эту записку въ надлежащее мѣсто.
   Стало намъ также извѣстно и то, что въ Версали состоялось второе собраніе государственныхъ чиновъ, которое должно было сдѣлать послѣднія распоряженія до созванія генеральныхъ штатовъ. И во время голода въ декабрѣ 1788, январѣ и февралѣ 1789 года -- только и было рѣчи, что о третьемъ сословіи; всѣмъ стало извѣстно, что третье сословіе -- мѣщане, купцы, крестьяне, рабочіе и весь бездомный людъ; что въ былое время нашихъ несчастныхъ отцовъ также призывали на совѣтъ въ такомъ же собраніи генеральныхъ штатовъ, но что имъ пришлось передъ королемъ, дворянами и епископами стоять на колѣнахъ съ веревкой на шеѣ и въ такомъ видѣ представлять свои жалобы. Сильное негодованіе охватило насъ всѣхъ, когда мы узнали, что парламентъ хочетъ, чтобъ наши представители явились и теперь въ такомъ же видѣ -- "съ соблюденіемъ формальности 1614 года", какъ они выражались.
   Тогда началось поголовное шельмованіе парламентовъ, и всѣмъ стало ясно, что они стали требовать созванія генеральныхъ штатовъ, не изъ желанія облегчить судьбу народа и оказать ему справедливость, но просто, чтобы утвердить голосомъ всего народа освобожденіе ихъ земель отъ тѣхъ налоговъ, которые уже такъ давно лежали на земляхъ бѣдняковъ, и отъ которыхъ до сихъ поръ, до предложенія Неккера, они всегда были избавлены.
   Газеты сообщали, что изъ Америки и Россіи подвозится хлѣбъ; но въ Баракахъ и во всѣхъ горныхъ деревняхъ намъ не только не давали его, а надсмотрщики еще обыскивали хижины и отнимали у насъ то ничтожное количество, которое еще оставалось. Большіе города бунтовали, ихъ надо было успокоить -- вотъ и обирали смирныхъ людей за ихъ терпѣніе.
   Помню я, въ концѣ февраля, въ самый разгаръ голода, мэръ и синдики обыскивали въ околодкѣ риги и сараи, и зашли разъ пообѣдать въ трактиръ дяди Жана.
   Шовель, все еще сообщавшій намъ мимоходомъ, возвращаясь съ своихъ путешествій, послѣднія извѣстія изъ Альзаса и Лотарингіи, былъ какъ разъ въ ту минуту въ большой залѣ; онъ поставилъ свою корзину на скамью и не ждалъ никакой бѣды. Сперва онъ нѣсколько смутился, когда вошли всѣ эти господа въ напудренныхъ парикахъ, треугольныхъ шляпахъ, яркихъ одеждахъ, шерстяныхъ чулкахъ, перчаткахъ и рукавахъ съ мѣховой опушкой до самого локтя; позади ихъ шелъ полицейскій чиновникъ Дежарденъ, долговязый, сухопарый, желтый, въ треугольной шляпѣ съ нозументами и шпагой на боку. Онъ покосился на Шовеля и взглянулъ на него черезъ плечо. Въ свое время онъ пыталъ людей. Видъ у него былъ суровый! Пока другіе снимали свои верхнія платья и заглядывали на кухню, онъ отстегнулъ шпагу и поставилъ ее въ уголъ; потомъ преспокойно отправился къ корзинѣ, открылъ ее и сталъ перебирать книги.
   Шовель стоялъ позади, засунувши руки подъ кафганъ, въ карманы панталонъ, онъ себѣ ухомъ не повелъ.
   -- Ну вотъ еще дѣло обдѣлали, кричали чиновники, шныряя взадъ и впередъ.
   Они смѣялись.
   Дверь въ кухню была отворена, огонь горѣлъ на очагѣ и яркій свѣтъ проникалъ въ самую залу. Маленькій старшина булочниковъ, Мерль, отставлялъ кострюли и распрашивалъ обо всемъ тетку Катерину; Николь покрывала столъ прекрасной бѣлой скатертью, а полицейскій не двигался съ мѣста. Онъ вынималъ изъ корзины книгу за книгой и выкладывалъ ихъ на скамью.
   -- Это ты книжки-то продаешь? спросилъ онъ, наконецъ, даже не оглядываясь.
   -- Да, сударь, спокойно сказалъ Шовель,-- я, вашъ покорный слуга.
   -- А знаешь ли ты, что это висѣлицей пахнетъ? произнесъ тотъ протяжно и гнусаво.
   -- Висѣлицей? Что вы, Господь съ вами! отвѣчалъ Шовэль,-- такія прекрасныя книжки! Извольте-ка взглянуть: "Разсужденіе о роли мѣстныхъ собраній, его высочества герцога орлеанскаго", "Размышленіе патріота о предстоящемъ созваніи генеральныхъ штатовъ", "Жалобы, желанія и предложеніе содержателей экипажей, съ просьбою къ публикѣ включить ихъ въ свои прошенія". Тутъ нѣтъ ничего опаснаго....
   -- А королевская привилегія; сказалъ чиновникъ сухо.
   -- Привилегія? Неужели вы не знаете, сударь, что распоряженіемъ его свѣтлости Ламени де Бріэнна брошюры освобождены отъ привилегіи?
   Полицейскій раздумывалъ, чтобы еще придумать; вокругъ него столпились всѣ другіе чиновники.
   Мы съ хозяиномъ стояли поодоль, у шкапа, и намъ приходилось жутко. Шовель косился на насъ, точно хотѣлъ придать намъ бодрости; онъ ужъ навѣрное что нибудь да припряталъ въ своей корзинѣ и полиціантъ чуялъ это своимъ тонкимъ чутьемъ.
   Книги были выложены на скамью почти всѣ,-- тутъ-то, на счастье, подоспѣла тетка Катерина съ торжествующимъ видомъ и большой дымящеюся суповой миской; а вслѣдъ за нею вошелъ маленькій синдикъ Мерль въ разтрепанномъ парикѣ, и закричалъ:
   -- Обѣдать, обѣдать! вотъ и молочный супъ!... Боже мой, что это вы такъ роетесь... Ну, такъ я и зналъ! Мало намъ обысковъ приходится дѣлать, что ли? Ну-то скорѣе за столъ, за столъ,-- а то и и одинъ примусь ѣсть!
   И онъ усѣлся къ столу, заткнулъ салфетку за воротъ и открылъ миску, отъ которой по всей комнатѣ разлился пріятный запахъ, въ тоже самое время Николь принесла соленый говяжій филей, и всѣ чиновники поспѣшили сѣсть. Увидавши, что честная компанія начнетъ безъ него, полицейскій угрюмо сказалъ Шовелю:
   -- Ты у меня смотри! Я еще доберусь до тебя!
   Потомъ онъ бросилъ въ общую кучу книгу, которую держалъ въ рукахъ, и усѣлся рядомъ съ Мерлемъ.
   Шовель тотчасъ же опять уложилъ свои брошюры и вышелъ съ корзинкой и самъ, весело поглядывая на насъ. У насъ отлегло отъ сердца, потому что хоть и обѣщали намъ всякія блага, а все-таки, какъ заговоритъ бывало полиціантъ о веревкѣ,-- ну, душа въ пятки и уйдетъ.
   Какъ бы то ни было, а Шовель вышелъ цѣлъ и невредимъ, чиновники пообѣдали такъ, какъ обѣдывали до революціи дворяне и богачи. Они привезли съ собой изъ города вина изъ своихъ погребовъ, свѣжей говядины и бѣлаго хлѣба.
   А у дверей, да подъ окнами стояли цѣлыми дюжинами нищіе, заглядывали въ комнату и въ одинъ голосъ просили милостыни; нѣкоторые изъ нихъ причитали такъ жалобно, что морозъ подиралъ по кожѣ, особенно женщины съ исхудалыми ребятами на рукахъ. Но городскіе господчики даже и не слушали ихъ; они хохотали, откупоривая бутылки и подливая другъ другу вино, и городили всякій вздоръ. Въ три часа они разъѣхались,-- одни отправились въ каретахъ въ городъ, другіе -- верхомъ, на новые обыски въ горныхъ деревняхъ.
   Въ тотъ же вечеръ Шовель зашелъ къ намъ съ Маргаритой. Не успѣлъ онъ переступить черезъ порогъ, какъ крестный закричалъ ему;
   -- Вотъ вы намъ страху-то нагнали! И что это за страшное ваше житье, Шовель! И охота вамъ такъ маяться -- того и гляди вздернутъ, я и двухъ недѣль не прожилъ бы подъ такимъ страхомъ.
   -- Да и я тоже, заговорила тетка Катерина.
   Мы всѣ были согласны съ этимъ; онъ одинъ только улыбался.
   -- Все это пустяки! сказалъ онъ, усаживаясь,-- все дѣло шутками кончилось. Будь это лѣтъ десять-пятнадцать назадъ,-- ну, была бы бѣда! Вотъ тогда такъ меня точно преслѣдовали, тогда надо было держать ухо востро, чтобъ не попасться съ кельнскими или амстердамскими изданіями, тогда я могъ бы однимъ прыжкомъ очутиться не въ Баракахъ, а на галерахъ, и случись это нѣсколько лѣтъ назадъ -- меня повѣсили бы, не говоря худого слова. Да, тогда было опасно; но и теперь меня арестуютъ надолго; рукъ и ногъ лишь не переломаютъ, чтобы я показалъ на своихъ сообщниковъ.
   -- А все таки вамъ было не по себѣ, Шовель, сказалъ Жанъ,-- у васъ было что нибудь запрятано въ корзинкахъ?
   -- Разумѣется!.... вотъ что у меня было, сказалъ онъ, выбрасывая на полъ пачку газетъ.-- Посмотрите-ка, до чего мы дошли!
   И мы зачитались газетъ чуть не до полуночи, затворивши ставни и двери; я думаю, что вамъ будетъ пріятно, если я передамъ кое-что изъ этой старины. Умиляешься, когда видишь, какъ добрые люди поддерживали другъ друга.
   Дворянство и провиціальные парламенты вездѣ дѣйствовали за-одно и сопротивлялись созванію генеральныхъ штатовъ. Въ Франшь-Конте безансонское населеніе разогнало свой парламентъ за то, что онъ сопротивлялся королевскому указу и объявлялъ, что дворянскія земли должны быть естественнымъ образомъ изъяты отъ налоговъ; такой порядокъ ведется уже тысячу лѣтъ и долженъ держаться во вѣки вѣковъ.
   Въ Провансѣ большинство дворянства и парламентъ протествовали противъ королевскаго указа о сознаніи тѣхъ же генеральныхъ штатовъ. Тогда мы въ первый разъ услыхали имя Мирабо, дворянина, котораго его братья знать не хотѣла, и который стоялъ за-одно съ третьемъ сословіемъ. Онъ говорилъ, что "эти протесты парламентовъ, были и безполезны, и неприличны, и незаконны." Мы и не запомнимъ человѣка, который говорилъ бы такъ сильно, справедливо и возвышенно. По мнѣнію другихъ, онъ былъ не довольно благороденъ; они не пускали его на свои совѣщанія; нечего сказать -- разумны были люди.
   Народъ возставалъ вездѣ: въ Реннѣ, въ Бретани дворянство убивало мѣщанъ, которые стояли за указъ, но больше всѣхъ гибла молодежь, извѣстная своею храбростью. Мѣщане были не сильны; они призывали къ себѣ на помощь своихъ собратій изъ другихъ городовъ своей провинціи, и вотъ какъ имъ отвѣчала нантская и анжерская молодежь, спѣшившая къ нимъ ускоренными переходами: "мы содрогнулись отъ негодованія, узнавши объ убійствахъ, совершающихся въ Реннѣ; мы созваны всеобщимъ крикомъ мщенія и негодованія; сознавая, что благодѣтельныя распоряженія нашего августѣйшаго короля, клонящіяся къ освобожденію отъ рабства его вѣрныхъ подданныхъ третьяго сословія, встрѣчаютъ себѣ отпоръ только со стороны того своекорыстнаго дворянства, которое знаетъ только одинъ гнусный оброкъ, и желало бы также взимать его и съ послѣдующихъ поколѣній, мы, вдохновленные чувствомъ собственной силы и стремленіемъ расторгнуть послѣднее звѣно сковывающей насъ цѣпи, рѣшились выступить въ достаточномъ количествѣ и заставить замолчать этихъ господъ. Мы протестуемъ заранѣе противъ всевозможныхъ постановленій, которыя обвинили бы насъ въ бунтѣ: намѣренія наши совершенно чисты, мы клянемся всѣ честью и родиной, что если мы попадемся по несчастью въ руки неправеднаго судилища,-- мы клянемся, что сдѣлаемъ все, что внушаютъ природа, храбрость и отчаянье человѣку ради его собственнаго спасенія Подписано въ Нантѣ, въ залѣ биржи, 27 января 1789 года".
   Все это писали молодые люди торговаго сословія.
   Двинулись въ походъ и другіе молодые люди -- анжерскіе студенты; а вотъ что писали женщины этой храброй страны: "Прочитавши рѣшеніе всей молодежи, мы, матери, сестры, жены и любовницы молодыхъ анжерскихъ гражданъ собрались экстреннымъ образомъ, и рѣшаемъ и заявляемъ, что, въ случаѣ новыхъ смутъ, могущихъ произойти въ отсутствіе гражданъ всѣхъ сословій, которые соединяются для общаго дѣла,-- мы присоединимся къ народу, интересы котораго тождественны съ нашими; но такъ какъ сила не выпала намъ на долю, то мы и предоставляемъ себѣ право взять на себя часть пользы, которую мы можемъ принести,-- мы станемъ готовить багажъ, съѣстные припасы, снаряжать въ походъ, оказывать всѣ услуги, какія мы будемъ въ состояніи оказать, утѣшать всѣхъ страдающихъ и заботиться о нихъ. Мы заявляемъ, что ни одна изъ насъ но имѣетъ намѣренія отступать отъ уваженія и повиновенія, которыя мы обязаны оказывать королю, но мы скорѣе погибнемъ, чѣмъ покинемъ нашихъ сыновей, братьевъ, мужей и любовниковъ, потому что охотнѣе раздѣлимъ съ ними славу и опасности, чѣмъ останемся въ позорной безопасности и въ унизительномъ бездѣйствіи".
   Мы плакали, читая эти строки и говорили:
   -- Вотъ такъ смѣлыя женщины, вотъ такъ честные люди! При случаѣ и мы поступимъ точно также!
   Мы чувствовали въ себѣ силы. А Шовель вскричалъ, поднявши руку:
   -- Пусть же дворяне, епископы и парламенты примутъ это въ соображеніе; это великое знаменіе, когда сами женщины начинаютъ требовать правъ, и когда онѣ поддерживаютъ своихъ братьевъ, мужей и любовниковъ вмѣсто того, чтобы отговаривать ихъ отъ боя. Это случалось не часто, но когда случалось, то всѣ противящіеся были заранѣе обречены на гибель.
   

X.

   Черезъ нѣсколько дней, 20 марта 1789 года, когда наступила оттепель, разнеслась вѣсть, что большія объявленія съ огромной черной печатью съ тремя лиліями были прибиты къ дверямъ церквей, монастырей и мэрій, и что ими всѣхъ созывали въ общественное зданіе въ Пфальцбургѣ.
   И правда! Эти объявленія призывали дворянство, духовенство и третье сословіе на мѣстныя собранія, гдѣ должны были подготовляться наши генеральные штаты.
   Всего лучше привести здѣсь эти объявленія; изъ нихъ вы увидите сами различіе между генеральными штатами того времени и тѣмъ, что дѣлается теперь:
   "Постановленіе короля о приведеніи въ дѣйствіе распоряженій о созваніи, обнародованное 24 января 1789 года.
   "Разсылая въ различныя провинціи, подчиненныя его власти, грамоты сознанія въ генеральные штаты, король желаетъ, чтобы всѣ подданные его были призваны къ выбору депутатовъ, которые должны явиться членами этого великаго и торжественнаго собранія; его величество желаетъ, чтобы всякій изъ жителей самыхъ отдаленныхъ концовъ его королевства и самыхъ безвѣстныхъ хижинъ былъ увѣренъ, что просьбы и жалобы его дойдутъ до трона. Поэтому его величество и успѣлъ убѣдиться къ истинному своему удовольствію, что путемъ послѣдовательныхъ собраній, имѣющихъ быть во всей Франціи для избранія представителей третьяго сословія, ему удастся установить своего рода сообщенія со всѣми жителями его королевства, и что это будетъ самымъ вѣрнымъ и непосредственнымъ способомъ для полученія точныхъ свѣденій о ихъ нуждахъ и желаніяхъ."
   Затѣмъ, въ объявленіи говорилось о дворянствѣ и духовенствѣ, о ихъ сознаніи, о числѣ депутатовъ, которыхъ должны будутъ выставить сначала на мѣстныя собранія, потомъ на собранія генеральныхъ штатовъ,-- епископы, аббаты, капитулы и духовныя общины, владѣющія землями, монастыри и вообще все духовенство, имѣющее феодальныя владѣнія.
   Далѣе въ немъ снова говорилось о томъ, что касалось насъ:
   "1) Приходы и общины, мѣстечки и города будутъ собираться въ общинномъ домѣ передъ судьею, или какимъ нибудь другимъ должностнымъ лицомъ. Къ участію въ этихъ собраніяхъ будутъ допущены всѣ члены третьяго сословія, природные французы или лица, принявшіе французское подданство, достигшіе двадцатипятилѣтняго возраста, осѣдлые и платящіе налоги: за ними признается право содѣйствовать редакціи прошеній и участвовать въ выборѣ депутатовъ.
   "2) Подъ предсѣдательствомъ городскихъ должностныхъ лицъ избранные депутаты составятъ въ ратушѣ собраніе третьяго сословія города. На ихъ обязанности будетъ лежать редакція Прошеній съ жалобами и нуждами даннаго города; они же должны будутъ избрать изъ среды себя депутатовъ, которые представятъ прошенія въ губернаторское управленіе своей провинціи.
   "3) Приходы и деревенскія общины въ двѣсти трубъ и больше изберутъ двухъ депутатовъ для представленія прошеній, и трехъ, если число трубъ будетъ простираться до трехсотъ, и такъ далѣе.
   "4) Депутаты третьяго сословія соберутся въ окружныхъ судахъ или управленіяхъ провинціи, составятъ приготовительное собраніе, скомпилируютъ всѣ прошенія въ одно и изберутъ изъ среды себя четвертую долю, чтобы представить вышеозначенное прошеніе въ общее собраніе главнаго окружного суда.
   "5) Его величество приказываетъ, чтобы въ вышеозначенныхъ главныхъ окружныхъ судахъ выборы депутатовъ третьяго сословія въ генеральные штаты производились немедленно вслѣдъ за представленіемъ прошеній всѣхъ городовъ и общинъ, которыя соберутся туда."
   Изъ этого видно, что, вмѣсто того, чтобы выбирать, какъ теперь, совершенно неизвѣстныхъ депутатовъ, которыхъ вамъ присылаютъ изъ Парижа съ хорошими рекомендаціями, мы руководствовались своимъ собственнымъ здравымъ смысломъ и выбирали людей изъ своего же села. Потомъ и они въ свою очередь выбирали изъ среды себя самыхъ способныхъ, смѣлыхъ, свѣдущихъ, и имъ поручали отстаивать наши нужды передъ лицомъ короля, принцевъ, дворянъ и епископовъ; потому-то и было сдѣлано кое-что путное.
   Разберите-ка, что сдѣлали наши депутаты 89 года и что дѣлаютъ теперешніе; вы увидите, что лучше: имѣть ли своими представителями крестьянъ, которыхъ выбираешь потому, что знаешь ихъ за способныхъ и дѣльныхъ, или людей, которыхъ принимаешь по рекомендаціи префекта? Понятное дѣло, что депутаты должны стоять за тѣхъ людей, которые выбираютъ ихъ; это говоритъ самый простой здравый смыслъ. Представьте же вы себѣ, что черезъ посредство своихъ чиновниковъ король Людовикъ XVI назначилъ бы самъ своихъ депутатовъ третьяго сословія, Что бы изъ этого вышло? Эти депутаты никогда не осмѣлились бы перечить правительству, которое дало имъ мѣста; они нашли бы прекраснымъ все, чего пожелало бы правительство, и мы еще до сихъ поръ гибли бы отъ нищеты.
   Нечего и описывать вамъ радость и восторгъ народа, когда разнеслась вѣсть, что собраніе генеральныхъ штатовъ состоится, потому что у многихъ все-таки копошилось сомнѣніе. Насъ ужь столько разъ обманывали, что мы и вѣрить ничему не смѣли; но на этотъ разъ замять дѣло было невозможно.
   Въ тотъ же день, около пяти часовъ вечера, мы съ крестнымъ работали на кузницѣ, а на душѣ у насъ былъ праздникъ. Крестный ежеминутно восклицалъ, раскаляя желѣзо на огнѣ:
   -- Ну, Мишель, и мы съ тобой дожили наконецъ до генеральныхъ штатовъ,-- и его полное лицо сіяло радостью.
   На это я отзывался, смѣясь:
   -- Да, хозяинъ, дѣло идетъ наладъ!
   И молотки опять скакали безъ устали; сердечная радость придаетъ необыкновенныя силы.
   А на дворѣ стояла грязь, которой ужь давнымъ давно никто не запомнитъ; снѣгъ таялъ, бѣжала вода, размывая навозныя кучи и заливая погреба. Женщины то и дѣло выходили на улицу, и отводили ее сильными размахами метлы. Бѣда бѣду родитъ: справивши королевскую службу, господскую и монастырскую барщину, никому и въ голову не приходило вымостить деревенскую улицу, всякій бывалъ радъ-радехонекъ отдохнуть и жить въ грязи.
   Вдругъ передъ нашей кузницей остановились съ величавымъ видомъ дѣдушка Жакъ Летюмье, Николай Кошаръ, Клодъ Борэ, Готье Куртуа, пять-шесть стариковъ изъ Бараковъ; на нихъ были старые сѣрые кафтаны и большія поярковыя шляпы въ видѣ лепешекъ, которыя они сняли, какъ будто собираясь соблюдать всякія церемоніи.
   -- А, это вы, Летюмье, закричалъ дядя Жанъ,-- и вы, Борэ; коего же чорта вы тамъ стоите?
   Онъ смѣялся, другіе же въ это время были серьезны, и долговязый Летюмье, согнувшись въ три погибели, чтобы войти въ низкую дверь, сказалъ густымъ голосомъ, на подобіе разнощиковъ горшечныхъ товаровъ:
   -- Наше вамъ почтенье, дядя Жанъ Леру; мы имѣемъ нѣчто сообщить вамъ.
   -- Мнѣ?
   -- Да, вамъ именно! хотимъ потолковать о выборахъ.
   -- А, а, прекрасно! милости просимъ! Чтожь вы тамъ въ грязи?
   И всѣ вошли одинъ за другимъ. Намъ было страшно тѣсно въ маленькомъ четырех-угольномъ помѣщеніи. Всѣ смѣялись и думали, съ чего бы начать рѣчь, но дядя Жанъ сказалъ имъ?
   -- Ну-же, чего вамъ? О чемъ вы хотите меня спросить. Не стѣсняйтесь: если только дѣло возможное вы вѣдь меня знаете!
   -- Вотъ въ чемъ дѣло, сказалъ дровосѣкъ Кошаръ;-- извѣстно ли вамъ, что всѣ трое Баракъ подаютъ голоса вмѣстѣ въ городѣ?
   -- Да.... ну, такъ что же?
   -- А то, что въ Баракахъ двѣсти трубъ; мы можемъ выбрать двухъ депутатовъ.
   -- Разумѣется; а дальше что?
   -- Дальше -- вы первый -- объ этомъ и толковать нечего; только вотъ второго мы никакъ не подберемъ!
   -- Какъ, вы хотите меня выбрать? сказалъ дядя Жанъ, въ душѣ сильно польщенный.
   -- Да, а другой-то?
   Тогда дядя Жанъ совсѣмъ развеселился:
   -- Чего мы тутъ жаримся у печи? Войдемте же лучше въ трактиръ, выпьемъ вмѣстѣ по доброй кружкѣ: тутъ у насъ и соображеніе явится.
   Они, разумѣется, согласились. Я хотѣлъ остаться въ кузницѣ, но крестный закричалъ мнѣ съ середины улицы:
   -- Эй, Мишель, иди же! Въ такой день всѣ должны толковать сообща.
   И мы вошли вмѣстѣ въ большую залу. Усѣлись вдоль оконъ, вокругъ стола, дядя Жанъ велѣлъ подать вина, стакановъ, булокъ, ножей. Чокнулись стаканами, потомъ, когда тетка Катерина глядѣла на всѣхъ съ изумленіемъ и не понимала, въ чемъ дѣло, а Летюмье спѣшилъ прожевать кусокъ, чтобы объяснить ей причину собранія, дядя Жанъ вскричалъ:
   -- Меня выбираете? Прекрасно, мнѣ это лестно! Я принимаю это, потому что всякій долженъ жертвовать собою для края. Но все-таки, предупреждаю васъ, что если вы не выберете въ тоже время Шовеля,-- я откажусь.
   -- Шовеля? Кальвиниста? вскричалъ Летюмье, повернувши голову и тараща глаза.
   А другіе переглянулись между собою, будто испугались чего, и заговорили:
   -- Кальвиниста!... въ депутаты! его-то ..
   -- Послушайте, заговорилъ дядя Жанъ,-- вѣдь мы отправляемся туда не на духовный соборъ, не станемъ же мы толковать тамъ о таинствахъ нашей святой вѣры, о священныхъ обрядахъ и всемъ прочемъ. Мы идемъ туда изъ-за своихъ дѣлъ, а главное изъ-за того, чтобы отдѣлаться отъ барщины, лишнихъ повинностей, налоговъ, поборовъ, чтобы отыграться отъ своихъ господъ и, если удастся, устроиться попривольнѣе. Ну, я человѣкъ разсудительный, покрайней мѣрѣ, мнѣ такъ кажется -- еслибъ только нужно, но этого мало, чтобы выиграть такое крупное дѣло! Я умѣю довольно читать, писать; знаю, гдѣ хомутъ третъ намъ шею; и было мычать, какъ быкъ, я съумѣлъ бы сладить съ этилъ не хуже любого изъ Четырехъ-Вѣтровъ, Миттельбронна или другихъ мѣстъ. Но не въ томъ дѣло. Тамъ намъ придется имѣть дѣло со всякими пройдохами,-- прокурорами, судьями, разными чиновниками, людьми учеными, которые забросаютъ насъ тысячами законныхъ основаній, обычаевъ, того, сего, пятаго и десятаго, и если мы не съумѣемъ отвѣчать имъ ясно, они снова взнуздаютъ насъ,-- и на этотъ разъ навсегда. Понимаете?
   Летюмье разинулъ ротъ до ушей.
   -- Оно такъ... но все же Шовель... Шовель.
   -- Дайте мнѣ договорить, продолжалъ дядя Жанъ,-- я согласенъ быть вашимъ депутатомъ, и если кто нибудь изъ нашихъ станетъ дѣльно отстаивать насъ,-- я съумѣю поддержать и поддержу его, но самому говорить, нѣтъ, на это у меня не хватитъ познаній и образованія, и вѣрьте вы мнѣ, во всемъ околодкѣ, да и нигдѣ нѣтъ человѣка, который съумѣлъ бы говорить и постоять за насъ лучше Шовеля. Все-то онъ знаетъ: законы, обычаи, указы,-- все! Видите ли, этотъ человѣчекъ знаетъ всѣ книжки, которыя переносилъ влеченіе двадцати-шести лѣтъ на спинѣ. Вы думаете онъ на пути-то глядитъ туда-сюда, на поля, на деревья, на изгороди, на мосты и рѣки? Какъ бы не такъ! Онъ идетъ, а самъ уткнется носомъ въ книжку, или думаетъ о дѣльныхъ вещахъ; стало быть, если вы не совсѣмъ еще одурѣли и не хотите оставаться при своихъ барщинахъ, повинностяхъ, да поборахъ,-- выбирайте его, да еще раньше меня. Будь Шовель на лицо,-- я бы твердо сталъ поддерживать его; а если вы его не выберете -- лучше и меня не выбирайте,-- заранѣе говорю -- откажусь!
   Дядя Жанъ говорилъ просто, а другіе почесывали затылки.
   -- Но, сказалъ дровосѣкъ Кошаръ,-- примутъ ли его?
   -- Въ объявленіи ничего не сказано о различіи религій, отвѣчалъ дядя Жанъ,-- можно выбирать всякаго француза, лишь бы ему было 25 лѣтъ и онъ платилъ подати. Шовель платилъ, какъ и всѣ мы, а можетъ быть и больше. Да ктому же въ прошломъ году нашъ добрый король призналъ права гражданства за лютеранами, кальвинистами и даже жидами. Вамъ слѣдовало бы знать это. Выберемте Шовеля, а объ остальномъ заботиться намъ нечего. Ручаюсь вамъ, что онъ принесетъ намъ больше пользы и почета, чѣмъ полсотни капуциновъ; онъ съумѣетъ смѣло и разумно постоять за наши выгоды. Повѣрьте мнѣ, онъ будетъ честью Трехъ-Бараковъ. Ой, Катерина, еще кружку!
   Другіе еще не рѣшались. Но когда дядя Жанъ налилъ стаканы и сказалъ:
   -- Вотъ вамъ мое послѣднее слово: если вы не выберете Шовеля, я отказываюсь, если выберете -- принимаю! За здоровье нашего добраго короля!
   Всѣ были растроганы и повторили за нимъ:
   -- За здоровье нашего добраго короля!
   А когда они вышли, Летюмье сказалъ съ важнымъ видомъ:
   -- Женщинамъ это куда какъ не понравится; но пусть будетъ такъ,-- вотъ вамъ моя рука, дядя Леру.
   -- Вотъ и моя, проговорилъ другой, нагибаясь.
   И всѣ заговорили тоже самое вокругъ стола. Затѣмъ опорожнили кружку, и всѣ встали и стали собираться домой. Это были главные, и мы были увѣрены, что всѣ другіе сдѣлаютъ по ихнему.
   -- Стало быть, дѣло слажено! кричалъ имъ радостный дядя Жанъ, стоя у себя на порогѣ.
   -- Слажено, слажено, отвѣчали они, уходя и шлепая по грязи.
   А мы вернулись опять въ кузницу; призадумались мы послѣ всего этого. Проработали мы до семи часовъ, а тутъ Николь позвала насъ къ ужину.
   Сходка была назначена на слѣдующее воскресенье. Шовель и дочь его ушли недѣли съ двѣ тому назадъ; никогда имъ не удавалось продать столько книжекъ; однако дядя Жанъ надѣялся застать ихъ на общей сходкѣ въ мэріи.
   Ну, а въ этотъ вечеръ новаго ничего не было; и безъ того за день много воды утекло!
   

XI.

   Въ слѣдующее воскресенье мы шли съ отцемъ по старымъ Баракамъ часовъ такъ около шести или семи утра, и зардѣвшееся солнце выходило изъ-за лѣса Бонъ-Фонтана. Это былъ первый ясный день того года; соломенныя кровли, и небольшія темныя кирпичныя трубы, изъ которыхъ разносился дымъ, походили на золотыя; небольшія лужи блестѣли безконечно вдоль дороги; по небу разстилались бѣлыя облака; и вдали слышались кларнетисты, выходившіе изъ деревень, барабаны, бившіе сборъ въ городѣ, и первая благовѣсть къ обѣднѣ Святому Духу, передъ выборами.
   Рядомъ со мною шелъ мой старикъ отецъ, загорѣлый, хилый, съ сѣдой бородой и открытой шеей; на немъ былъ армякъ изъ толстаго небѣленаго холста, подвязанный на таліи, панталоны тоже изъ холста, завязанные тесемками внизу ногъ, и башмаки рыжеватой кожи, зашнурованные въ родѣ ботинокъ. На головѣ у него была старая шапка изъ шерстяныхъ клочьевъ, какую носили всѣ крестьяне нашего времени и какая попала, съ тѣхъ поръ, на республиканское знамя; онъ задумчиво поводилъ глазами то вправо, то влѣво, точно будто бы за нами могъ кто нибудь слѣдить. Да, это былъ самый естественный жестъ,-- страданія зарождаютъ опасенія ко всему. Бѣднякъ безпрестанно говорилъ мнѣ:
   -- Будь осторожнѣе, Мишель! Намъ не надо говорить!... Будемъ молчать!.... Это дурно кончится!....
   Во мнѣ же не было такого недовѣрія; привычка слушать разговоры Жана и Шовеля о дѣлахъ нашей страны, и читать самому о томъ, что дѣлалось въ Реннѣ, Марселахъ, Парижѣ придавала мнѣ болѣе храбрости. И кромѣ того мнѣ было восемнадцать лѣтъ, и работа на кузницѣ разширила мои плечи; большой двѣнадцати-фунтовый молотъ не былъ тяжелъ для моихъ мозолистыхъ рукъ; хотя на бородѣ у меня едва пробивался пушокъ, но это не мѣшало мнѣ прямо глядѣть въ лицо всякому: и солдату, и барину, и мужику. Я любилъ тоже принарядиться; и по воскресеньямъ носилъ панталоны голубого сукна, высокіе сапоги, плисовый камзолъ, какіе были въ модѣ у кузнецовъ, и такъ какъ надо уже во всемъ признаться, то я съ удовольствіемъ поглядывалъ на хорошенькихъ дѣвушекъ, и онѣ мнѣ нравилось; тутъ вѣдь нѣтъ ничего непозволительнаго! Такъ вотъ какъ у насъ жилось.
   Вся деревня была уже на ногахъ. Проходя мимо харчевни, мы увидали въ открытыя окна Жана и Валентина на дорожку распивавшихъ вмѣстѣ бутылку вина, и закусывавшихъ хлѣбомъ. Оба они были въ парадной одеждѣ; мэтръ Жанъ въ хозяйскомъ платьѣ, съ широкими полами, въ красномъ жилетѣ, въ штанахъ, застегнутыхъ на толстыхъ икрахъ, съ серебряными пряжками на круглыхъ башмакахъ; Валентинъ въ сѣрой холщевой блузѣ, съ воротничкомъ и грудью, вышитыми фестонами красными шнурочками, съ большой серебряной застежкой въ видѣ сердечка, въ крестьянской шапкѣ, надѣтой на бекрень. Увидавъ насъ, они закричали:
   -- Э! вотъ они!... вотъ они!....
   -- Ну, Бастьенъ, выпьемъ за здоровье нашего добраго короля! вскричалъ мэтръ Жанъ, наполняя наши кружки.
   И отецъ мой отвѣчалъ со слезами на глазахъ:
   -- Да, да, Жанъ, за здоровье нашего добраго короля!... да здравствуетъ нашъ добрый король!....
   Тогда было въ модѣ думать, что все дѣлается королемъ; ра него смотрѣли, какъ на отца, заботившагося о своихъ дѣтяхъ. Такомъ образомъ отецъ мой очень любилъ короля.
   Мы выпили, и почти вслѣдъ за этимъ пришли нотабли. Нотабли были тѣже, что и наканунѣ, съ дѣдушкой Летюмье, такимъ старымъ, что онъ почти совсѣмъ былъ слѣпъ, и его надо было вести шагъ за шагомъ для того, чтобы онъ не упалъ. Онъ, во что бы то ни стало, хотѣлъ вотировать; пока ходили за виномъ, разливали его по кружкамъ, всѣ присутствовавшіе говорили что нибудь, крича:
   "Ну вотъ мы и дождались.... теперь кончено.... всѣ узнаютъ бараканцевъ; будьте покойны, всѣ станутъ вотировать за одно!..."
   Пока всѣ пожимали другъ другу руки, смѣялись, чокались, бѣдный старичекъ говорилъ:
   -- Ахъ, какъ жизнь-то долга! какъ долга!... Но это ничего; когда приходится переживать такой день, то нечего сожалѣть о своихъ несчистіяхъ.
   Мэтръ Жанъ отвѣчалъ ему:
   -- Вы правы, дѣдушка Летюмье; когда наступаетъ жатва нечего считать дни съ дождемъ, градомъ и снѣгомъ. Вотъ и снопы!... Они стоили намъ труда, это правда; но мы ихъ вымолотимъ, вывѣемъ, высѣемъ; и у насъ будетъ хлѣбъ, а если Господу будетъ угодно, то и у дѣтей нашихъ тоже. Да здравствуетъ добрый король!
   И мы всѣ повторили:
   -- Да здравствуетъ добрый король!
   Тутъ всѣ чокнулись, и готовы были обниматься. Послѣ этого всѣ двинулись подъ руки, а мы съ отцомъ пошли послѣдніе.
   Всѣ бараканцы, бывшіе у колодца, видя, что мы двинулись, пошли за нами, играя на кларнетѣ и выбивая тактъ на барабанѣ. Трудно было представить себѣ болѣе торжественное зрѣлище;, всѣ окрестности наполнялись звуками музыки и звономъ колоколовъ; со всѣхъ сторонъ виднѣлись по четыремъ дорогамъ вереницы людей, которые плясали, поднимали шапки, бросали вверхъ колпаки и кричали:
   "Да здравствуетъ добрый король! да здравствуетъ отецъ народа!"
   Колокола перезванивали съ вершины горы до глубины долины, и конца не было ихъ гулу. И чѣмъ ближе подходили мы къ городу, тѣмъ болѣе увеличивался этотъ гамъ. На церкви, въ окнахъ казармъ, на госпиталѣ, всюду развѣвались бѣлыя шелковыя знамена съ золотыми лиліями. Мнѣ никогда не приходилось видѣть ничего столь величественнаго!
   Впослѣдствіи побѣды республики, громъ пушки, палившей съ нашего вала, тоже заставляли биться сердце, и народъ съ гордостью кричалъ:
   "Да здравствуетъ Франція!.... да здравствуетъ народъ!... Да здравствуетъ республика!.... Но въ этотъ разъ никому и въ голову не приходило убивать себѣ подобныхъ; всѣ надѣялись сразу, при взаимныхъ объятіяхъ, пріобрѣсти все.
   Трудно описать все это.
   Недалеко отъ города, священникъ Кристофъ, во главѣ своихъ прихожанъ, вышелъ на перекрестокъ двухъ дорогъ. Тутъ всѣ остановились, подняли шляпы, и разомъ закричали:
   "Да здравствуетъ добрый король!"
   Священникъ и мэтръ Жанъ обнялись; и потомъ оба прихода со смѣхомъ, пѣснями, и подъ звуки кларнета и бой барабана, вошли въ городъ, уже полный народа. Я какъ теперь вижу часового полка Ла-Фера, на укрѣпленіи подъ куртиной, въ бѣломъ мундирѣ съ острыми отворотами, въ огромной трехугольной шляпѣ на напудреномъ парикѣ, съ тяжелымъ мушкетомъ въ рукахъ,-- давшаго намъ знакъ остановиться. Всѣ мосты были полны телѣгъ и таратаекъ, всѣ старики просили свести ихъ въ мэрство, каждому хотѣлось вотировать передъ смертью; большая часть ихъ плакали, какъ дѣти.
   Послѣ этого пусть говорятъ, что въ наше время не было необыкновеннаго здраваго смысла: всѣмъ съ перваго до послѣдняго хотѣлось имѣть права.
   Мы ждали болѣе двадцати минутъ, и не могли перейти черезъ мостъ, такъ много было народа.
   Но было за что посмотрѣть и въ самомъ городѣ, на улицы, полныя народа, и на безчисленное множество знаменъ во всѣдъ окнахъ. Вотъ тамъ такъ стоилоьпослушать крики: "Да здравствуетъ король"! начинавшіеся то на площади, то около арсенала, или у Нѣмецкой заставы, но летавшіе по валамъ и гласисамъ, какъ раскаты грома.
   Перейдя за старую рогатку, нельзя было двинуться ни впередъ, ни назадъ, ни видѣть ничего за четыре шага. Кабаки, таверны, пивные, улицы Св. Кристофа, Беръ-Ружа, Капуциновъ,-- вдоль обѣихъ казармъ, госпиталя и до самаго хлѣбнаго рывка,-- представляли одну сплошную движущуюся массу.
   Обѣдня Святому Духу началась; но какимъ образомъ пробраться до церкви? Даже сами патрули полка Ла-Фера тщетно кричали: сберегись!... берегись!...." они были оттиснуты во всѣ стороны, и стояли съ оружіемъ у ноги, не будучи въ состояніи выбраться.
   Тутъ мэтръ Жанъ вспомнилъ, что харчевня пріятеля его Жака Ренодо была недалеко, и, не говоря намъ ни слова, но только подавъ намъ знакъ не отставать, онъ провелъ священника Кристофа, Валентина и насъ съ отцемъ до крыльца Бѣлой Лошади. Но намъ удалось пробраться только съ задняго входа въ кухню, потому что большая зала была полна, какъ свѣжее яйцо; и въ ней, чтобы не задохнуться, пришлось отворить все, и двери, и окна.
   Сама хозяйка Жанета Ренодо отлично приняла насъ и свела въ первый этажъ, въ кондату еще пустую, куда намъ принесли вина, пива и пирога, т, е. того, чего мы желали.
   Товарищи наши остановились внизу, оглядываясь во всѣ стороны; они полагали, что мы затерялись въ толпѣ. Но вѣдь намъ нельзя же былъ ихъ звать или вести всѣхъ на верхъ. Такимъ образомъ мы просидѣли одни; и только въ часъ пополудни, когда большая часть деревень кончила уже вотировать, и когда бараканцы огибали уголъ улицы Фуке, чтобы идти на площадь, мы вышли, и, пойдя по улицѣ Госпиталя, пришли первые въ ратушѣ. Пришедшіе потомъ товарищи, думая, что мы уже были тамъ давно, говорили:
   "Вонъ они!... вонъ они!...."
   Старинное общественное зданіе, съ колоколомъ, огромными открытыми окнами подъ часами, сводчатой залой, въ которую входили приходы одинъ за другимъ,-- трещало сверху донизу какъ барабанъ. Издали его можно было назвать муравейникомъ.
   Бараканцы должны были вотировать прежде лютцельбургцевъ; они стояли между старой цистерной и большой лѣстницей, поднимавшейся подъ сводъ. Мэтръ Жанъ, Валентинъ, отецъ мой и я шли во главѣ; но такъ какъ вильшбергцы еще не кончили вотировать, то намъ пришлось довольно долго дожидаться на лѣстницѣ. И въ то время, какъ сердце каждаго билось при мысли о томъ, что ему предстоитъ, и когда за нами, подъ тѣнью старыхъ буковъ, водворилось, послѣ криковъ: "да здравствуетъ король"! глубокое молчаніе,-- въ это время я услышалъ голосъ звонкій и всѣмъ намъ знакомый, голосъ маленькой Маргариты Шовель, кричавшей, какъ кричатъ продавцы альманаховъ:
   "Что такое третіе сословіе? Что такое третіе сословіе аббата Сіеса.-- Купите.... Что такое третіе сословіе?-- Собраніе уѣздныхъ судовъ его высочества герцога Орлеанскаго.... Кому угодно Собраніе уѣздныхъ судовъ?
   Тутъ, обратясь къ мэтру Жану, я сказалъ ему:
   -- Слышите маленькую Маргариту?
   -- Да, да, я давно ее слышу, сказалъ онъ.-- Какіе славные люди эти Шовели!... Они могутъ хвалиться, что сдѣлали доброе дѣло для родины. Тебѣ бы сходить къ Маргаритѣ, и сказать ей, чтобы она послала своего отца. Онъ долженъ быть гдѣ нибудь недалеко. Ему будетъ пріятно услыхать какъ его выберутъ.
   Отпихиваясь нѣсколько локтями, я тотчасъ же обернулся въ толпѣ, и сверху лѣстницы увидалъ Маргариту съ корзинкой, поставленной на одну изъ скамеекъ площади съ буковыми деревьями, гдѣ она продавала книги. Трудно себѣ представить подобнаго бѣсенка, останавливавшаго за рукава крестьянъ, говоря съ ними и по-нѣмецки и по-французски. Продажа была въ самомъ разгарѣ, и тутъ въ первый разъ меня поразила живость ея черныхъ глазъ, не смотря на то, что на умѣ у меня было совсѣмъ другое.
   Я прошелъ къ скамейкѣ, и когда подошелъ близко, то Маргарита тотчасъ же взяла меня за камзолъ, крикнувъ:
   -- Сударь! сударь! Что такое третіе сословіе? Взгляните третіе сословіе аббата Сіеса, за шесть ліардовъ.
   -- Ты развѣ не узнаешь меня, Маргарита?
   -- А! это Мишель! сказала она выпуская мой рукавъ, и отъ души захохотавъ.
   Она обтерла потъ, катившійся по ея смуглымъ щекамъ, и отбросила назадъ густые растрепавшіеся, черные волосы. Мы какъ будто были удивлены, что встрѣтились тутъ.
   -- Какъ ты работаешь, Маргарита, какъ трудишься, сказалъ я ей.
   -- Ахъ! отвѣчала она,-- сегодня великій день; надо продавать!
   И указывая на подолъ своей юбки и на свои тоненькія ножки, совсѣмъ запачканныя въ грязи, она прибавила:
   -- Смотри какъ я отдѣлалась! Со вчерашняго вечера съ шести часовъ мы все ходимъ. Мы идемъ изъ Люневиля съ пятьюдесятью дюжинами Третьяго сословія и съ сегодняшняго утра мы продаемъ, да продаемъ! Смотри у насъ осталось десять или двѣнадцать дюжинъ.
   Она съ гордостью смотрѣла на меня, а я, совсѣмъ удивленный, держалъ ее за руку.
   -- А гдѣ отецъ твой? сказалъ я ей.
   -- Не знаю..... Онъ ходитъ по городу.... Заходитъ въ харчевни... О! у насъ не останется ни одного экземпляра изъ Третьяго Сословія. Я увѣрена, что онъ продалъ всѣ свои.
   Потомъ, вдругъ, отнявъ отъ меня свою маленькую ручку, она указала:
   -- Ну иди, вонъ бараканцы входятъ въ ратушу.
   -- Мнѣ еще нѣтъ двадцати пяти лѣтъ, Маргарита, я не могу вотировать.
   -- Все равно.... мы тратимъ время на болтовню.
   И она тотчасъ же опять принялась за продажу.
   "Эй! господа!.... Третіе Сословіе... Третіе Сословіе...."
   Тутъ я ушелъ очень удивленный. Я всегда видѣлъ Маргариту подлѣ отца, а теперь она казалась мнѣ совсѣмъ иной; смѣлость ея меня удивляла, и я думалъ:
   -- Она обдѣлаетъ всякое дѣла получше тебя, Мишель.
   И даже въ тѣснотѣ, на площадкѣ, добравшись до мэтра Жана, я все еще думалъ объ этомъ.
   -- Ну что? сказалъ мнѣ крестный, когда я подошелъ къ нему.
   -- Маргарита одна на площади; отецъ ея ходитъ по городу съ брошюрами.
   Въ это время мы сошли съ площади въ большой коридоръ, въ залу засѣданія королевскаго судьи. Наступила очередь бараканцевъ; и такъ какъ вотировать надо было вслухъ, то мы, еще не войдя въ залу, давно слышали вотированье:
   "-- "Мэтръ Жанъ Леру!-- Матюренъ Шовель!-- Жанъ Леру!-- Матюренъ Шовель!-- Мэтръ Жанъ Леру!-- Шовель!)
   Мэтръ Жанъ покраснѣвъ, сказалъ мнѣ:
   -- Жаль, что Шовеля тутъ нѣтъ!
   Но обернувшись, я увидѣлъ за нами Шовеля, съ изумленіемъ слушавшаго, съ какимъ жаромъ вотируютъ за него его однооеляне.
   -- Это ваше дѣло сказалъ онъ мэтру Жану.
   -- Да, весело отвѣчалъ крестный.
   -- Съ вашей стороны это меня не удивляетъ, сказалъ Шовель, пожимая ему руку,-- я давно васъ знаю! Но меня поражаетъ и радуетъ, что католики выбираютъ кальвиниста. Народъ отбрасываетъ старые предразсудки: онъ одержитъ побѣду!
   Мы продолжали помаленьку двигаться, и попарно входили въ залу. Черезъ минуту, сквозь разступившуюся толпу, мы увидали королевскаго судью Шнейдера въ черномъ плащѣ съ бѣлой подкладкой, въ высокой шапкѣ на головѣ, и при шпагѣ. Это былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, другіе чиновники въ черныхъ платьяхъ сидѣли ступенью ниже. Сзади на стѣнѣ виднѣлось большое распятіе.
   Вотъ все, что у меня осталось въ памяти, отъ этого событія.
   Имена Жана Леру и Матюрена Шовеля чередовались какъ бой часовъ. Первый сказавшій:-- Николай Летюмѣе и Шовель!-- былъ самъ мэтръ Жанъ. Онъ былъ узнанъ по этимъ словамъ, и судья улыбнулся. Второй сказавшій:-- Жанъ Леру и Летюмье!-- былъ Шовель, котораго тоже узнали. Но королевскій судья давно знаіъ его и не улыбнулся. Помощникъ его Де-жарденъ даже наклонился къ его уху, и началъ что-то говорить.
   Я же, не имѣя права вотировать, отошелъ вправо. Скоро Шовель, мэтръ Жанъ и я вышли вмѣстѣ, и съ трудомъ могли пробраться сквозь толпу, и даже внизу, вмѣсто того, чтобы идти на площадь, куда пришли уже миттельбронцы, намъ пришлось пробраться по задамъ черезъ старый рынокъ. Тамъ Шовель тотчасъ же простился съ нами, говоря:
   -- До свиданья, вечеромъ въ Баракахъ потолкуемъ.
   Ему надо было еще продавать свои книжечки.
   Мы, съ мэтромъ Жаномъ, задумавшись воротились домой одни. Народъ еще шелъ, всѣ казались утомленными, но все-таки веселыми. Многіе хлебнули черезъ край и распѣвали, поднимая руки. Отецъ и Валентинъ пришли уже гораздо позже. Намъ бы не мало пришлось ихъ искать.
   Въ этотъ самый вечеръ, послѣ ужина, пришли по обыкновенію Шовель и его дочь. У Шовеля въ карманѣ была большая кипа бумагъ; это были рѣчи, произнесенныя утромъ передъ выборами королевскимъ судьей и его помощникомъ въ большой залѣ мэрства, и протоколъ о явкѣ въ судъ духовенства, дворянства и третьяго сословія. Рѣчи были очень хороши; и такъ какъ мэтръ Жанъ удивлялся, что люди, говорившіе такъ хорошо, всегда такъ дурно обходились съ нами, то Шовель, улыбаясь, сказалъ:
   -- Впредь надо, чтобы все шло согласно: и слово и дѣло. Эти господа видятъ, что народъ оказался сильнѣе, вотъ они и ломятъ передъ нимъ шапку; но теперь надо еще, чтобы народъ зналъ свою силу и пользовался ею, тогда все пойдетъ по справедливости.
   

XII.

   Теперь мнѣ надо разсказать вамъ одно происшествіе, которое до сихъ поръ волнуетъ меня, какъ только я вспомню о немъ: дѣло идетъ о счастьѣ всей моей жизни.
   Прежде всего вамъ надо знать, что въ этотъ апрѣль мѣсяцъ, выборные наши, которымъ поручено было составить протоколъ о нашихъ жалобахъ и неудовольствіяхъ, собирались въ зданіи уѣзднаго суда въ Лихгеймѣ. Они жили тамъ въ харчевняхъ. Мэтръ Жанъ и Шовель уходили каждый понедѣльникъ утромъ, и возвращалось только по вечерамъ въ субботу; это продолжалось три недѣли.
   Можно себѣ представить движеніе въ городѣ въ это время: крикъ, споръ объ отмѣнѣ подушной подати, пошлины съ соли, милиціи, о вотированіи личномъ или по сословіямъ, и о тысячѣ другихъ вещей, которыя прежде и въ голову не приходили. Харчевня наша была полна эльзасцами и лотарингцами; они пили, били кулаками по столу, и сердились какъ волки. Можно было подумать, что они придушатъ другъ друга, а между тѣмъ всѣ они были за одно, какъ и весь вообще народъ; они хотѣли того же, чего и мы, а не будь этого, такъ какое было бы кровопролитіе!
   Мы съ Валентиномъ работали въ кузницѣ напротивъ; чинили телѣги, и подковывали лошадей разнымъ проѣзжимъ. Иногда я пробовалъ спорить съ Валентиномъ, потому что онъ считалъ все погибшимъ, если господа и духовенство не одолѣютъ насъ; мнѣ хотѣлось убѣдить его, но Валентинъ такой былъ славный малый, что мнѣ жаль было огорчать его. Впрочемъ его и не занимало общее дѣло, такъ какъ единственнымъ его утѣшеніемъ было -- говорить о своемъ шалашѣ въ лѣсу за Рошъ-Олатомъ, для ловли синицъ. У него также были силки въ пустошахъ и тенета въ прогалинахъ, съ дозволенія господина инспектора Клода Кудрея, которому онъ носилъ отъ времени до времени, въ видѣ благодарности, съ дюжину сѣрыхъ дроздовъ или другихъ пѣвчихъ птицъ. Вотъ что занимало его во время такого великаго переворота, который можно было уже предвидѣть; онъ только и думалъ о прикормѣ и говорилъ мнѣ:
   -- Подходитъ время гнѣздиться Мишель: а послѣ этого наступитъ ловля дудкою или свистомъ, а потомъ когда начнетъ зрѣть виноградъ будутъ перелетать дрозды изъ Эльзаса. Годъ начинается хорошо; если погода простоитъ такая хорошая, то мы изловимъ ихъ множество.
   Длинная фигура его вытягивалась, онъ улыбался большимъ беззубымъ ртомъ, глаза его дѣлались круглыми; онъ точно видѣлъ уже дроздовъ, попавшихся въ его тенета; а тѣмъ временемъ приготовлялъ петли изъ волосъ, вырываемыхъ имъ изъ хвостовъ всѣхъ лошадей, которыхъ намъ приводили подковывыть. Я же думалъ о великихъ и малыхъ дѣлахъ нашей общины, и въ особенности объ уничтоженіи милиціи, потому что мнѣ предстояло бросать жребій въ сентябрѣ, и потому это интересовало меня болѣе всего остального.
   Но случилось все иначе.
   Съ нѣкоторого времени, возвращаясь по вечерамъ домой, я заставалъ тетушку Летюмье и дочь ея за пряжей вмѣстѣ съ моей матерью, рядомъ съ отцомъ, Марселиной и маленькимъ Этьеномъ, вязавшими корзинки. Онѣ сидѣли у насъ какъ дома, и просиживали до десяти часовъ. Эти Летюмье были люди богатые для того времени, у нихъ былъ порядочный клочокъ земли; и дочь ихъ Анета, высокая, нѣсколько рыжеватая блондинка, бѣленькая и свѣженькая,-- была добрая дѣвушка. Я часто видѣлъ ее, когда она проходила мимо кузницы съ маленькой шайкой въ рукахъ -- какъ будто за водой на колодецъ,-- и все обертывалась и ласково посматривала на меня. Она носила короткую юбку, и лифъ изъ красной матеріи съ помочами, и съ голыми по локоть руками.
   Я видѣлъ это, но не обращалъ ни малѣйшаго вниманія и не подозрѣвалъ ничего. Вечеромъ, видя ее за пряжей, я говорилъ ей что нибудь смѣшное, какія нибудь любезности, какія говорятъ мужчины дѣвушкамъ изъ вѣжливости и по молодости; это такъ естественно, что объ этомъ и не думаешь.
   Но вотъ однажды, мать сказала мнѣ:
   -- Послушай, Мишель, хорошо еслибы ты сходилъ въ воскресенье потанцовать въ гостинницу, и надѣлъ бы свой плисовый камзолъ, красный жилетъ и серебряную застежку.
   Это удивило меня и я спросилъ ее: зачѣмъ все это? Она отвѣчала улыбаясь и поглядывая на отца:
   -- Увидишь!
   Отецъ, задумавшись, плелъ корзину.
   -- Летюмье богаты, сказалъ онъ,-- тебѣ не мѣшало бы потанцовать съ ихъ дочерью, это была бы славная партія.
   Услыхавъ это, я смутился. Не то, чтобы дѣвушка эта мнѣ не нравилась, нѣтъ, но мнѣ никогда не приходила еще мысль о бракѣ. Но не смотря ни на что, изъ любопытства ли или по глупости, или желая доставить удовольствіе отцу, я отвѣчалъ:
   -- Какъ угодно! Только я слишкомъ молодъ, чтобы жениться; я еще не бросалъ жребія для службы въ милиціи.
   -- Ну, сказала мать,-- вѣдь тебѣ ничего не стоитъ отправиться туда, а Летюмье ты этимъ доставишь удовольствіе, это будетъ любезность и больше ничего.
   Тогда я отвѣчалъ:
   -- Хорошо!
   И въ слѣдующее воскресенье, послѣ вечерни, я отправился. Спускаясь съ горы я думалъ обо всемъ объ этомъ, и какъ будто удивляясь тому, что дѣлалъ.
   Въ то время старуха Пакотъ, вдова Бернеля, содержала харчевню Аиста въ Лютцельбургѣ, нѣсколько влѣво отъ деревяннаго моста; и сзади, гдѣ находится теперь садъ у подножія горы, танцовали подъ грабинами. Народу было много, потому что господинъ Кристофъ не походилъ на множество другихъ священниковъ; онъ дѣлалъ видъ будто ничего не видитъ, и не слышитъ даже кларнета Жана Ра. Тамъ распивалось бѣлое эльзасское вино, и подавались печенья.
   Такимъ образомъ я прошелъ улицу, и поднялся по лѣстницѣ во глубинѣ двора, глядя, какъ дѣвушки и молодые люди кружились другъ съ другомъ; не успѣлъ я переступить послѣднюю ступеньку, какъ тетушка Летюмье крикнула мнѣ.
   -- Сюда Мишель, сюда!
   Хорошенькая Анета была уже тамъ; увидавъ меня она вся вспыхнула. Я взялъ ее за руку и попросилъ на вальсъ. Она вскричала:
   -- Ахъ господинъ Мишель!.... Ахъ господинъ Мишель!...
   И пошла за мною.
   Во всѣ времена, какъ прежде, такъ и послѣ революціи дѣвушки были однѣ и тѣже! Имъ нравился одинъ кто нибудь болѣе всѣхъ другихъ.
   Я протанцовалъ съ нею нѣсколько вальсовъ, пять, шесть, ужь не помню сколько. Тетушка Летюмье была совершенно довольна, Анета краснѣла и потупляла глаза. Конечно о политикѣ не было и рѣчи; всѣ мы шутили, пили и ѣли пироги; и такимъ образомъ проводили время!
   "Матушка будетъ довольна, ей раскажутъ много хорошаго объ ея сынѣ, думалъ я".
   Но вечеромъ, часамъ къ шести, я утомился; и не думая ни о чемъ, сошелъ на улицу и отправился ельникомъ, чтобы пройти прямикомъ черезъ утесы.
   Жаръ былъ необыкновенный для того времени года, все зеленѣло и цвѣло; фіалки, черница и земляника распустились и покрывали тропинку зеленью. Можно было принять тотъ день за іюньскій. Все это живо у меня въ памяти, хотя съ того времени мнѣ не мало прибавилось лѣтъ!
   Наконецъ на верху утесовъ на площадкѣ, я вышелъ на большую дорогу, съ которой видны крыши Баракъ; и шаговъ за двѣсти или триста предъ собою, я увидѣлъ покрытую пылью дѣвочку, съ большимъ четырехугольнымъ ящикоы,ъ за спиной, которая, согнувъ спину, шла не останавливаясь!.. Тутъ я подумалъ:
   "Это Маргарита!... Да... это она!...
   И, прибавивъ шагу, я побѣжалъ.
   -- Э, да это ты, Маргарита?
   Она обернула во мнѣ свое смуглое личико, съ волосами растрепавшимися по щекамъ и съ живыми глазками; обернувшись она засмѣялась и сказала: -- Ахъ! Мишель?... какая счастливая встрѣча!
   Я смотрѣлъ на толстый ремень, впившійся ей въ плечо, и былъ удивленъ и смущенъ.
   -- Что это у тебя какой утомленный видъ, сказала она,-- ты идешь издалека?
   -- Нѣтъ... изъ Лютцельбурга... съ танцевъ.
   -- А! хорошо, хорошо! сказала она, и пошла дальше.-- Я иду изъ Дабо, я обѣгала все графство. И довольно распродала тамъ Третьяго сословія!... Я пришла туда какъ разъ во время, когда депутаты общинъ собрались. А третьяго дня утромъ я была въ Ликсгеймѣ, въ Лотарингіи.
   -- Ты должно быть скована изъ желѣза, сказалъ я, идя съ нею рядомъ.
   -- Изъ желѣза, ну не совсѣмъ; я однакоже устала немного. Но ударъ нанесенъ, и дѣло подвигается впередъ, видишь?
   Она смѣялась; но должно быть дѣйствительно была утомлена, потому что подойдя къ низенькой стѣнѣ, шедшей вдоль стараго огорода Фюрста, она положила на окраину свою ношу и сказала: -- Поболтаемъ немного, Мишель, и соберемся съ силами.
   -- Да, отдохнемъ; ахъ, Маргарита, ты трудишься больше всѣхъ!
   -- Да, но за то дѣло подвигается впередъ! сказала она тономъ отца, и бросивъ его же взглядъ;-- и зато, мы можемъ сказать, что поработали! Мы уже возвратили свои старыя права; а теперь будемъ требовать еще новыхъ. Надо, чтобы все было возвращено, все! Надо чтобы все было ровно!... чтобы налоги были одинаковы для всѣхъ.... чтобы всякій могъ добиться до всего смѣлостью и трудомъ. А кромѣ того намъ нужна свобода.... Вотъ что!
   Она смотрѣла на меня, а я въ восхищеніи думалъ:
   -- Что мы всѣ въ сравненіи съ этими людьми? Что мы сдѣлали для родины? Что мы терпѣли?
   И поднявъ на меня глаза, прибавила.
   -- Да, это такъ. Теперь протоколы почти готовы; мы будемъ продавать ихъ тысячами. А пока я бѣгаю одна. Только ремесло наше и даетъ намъ средства къ существованію; мнѣ надо работать за двоихъ, такъ какъ отецъ теперь работаетъ за всѣхъ. Я снесла ему третьяго дня двѣнадцать ливровъ, этого ему довольно на недѣлю; я выработала пятнадцать! а съ тѣхъ поръ еще четыре, слѣдовательно мнѣ осталось семь. Я пойду послѣ завтра повидаться съ нимъ. Дѣло пойдетъ! А во время собранія всѣхъ сословій, мы будемъ продавать все, что тамъ будетъ говориться, само собою разумѣется будемъ продавать Третьему!... Мы не остановимся... Нѣтъ! Надо, чтобы духъ не остановился... надо, чтобы все было извѣстно... чтобы люди просвѣщались! Понимаешь?
   -- Да, да, Маргарита, сказалъ я ей.-- Ты говоришь точно твой отецъ; я чуть не прослезился.
   Тутъ она сѣла на стѣнку подлѣ своего узда. Солнце только что сѣло, и небо, со стороны Миттельброна, было снизу какъ золотое съ красными жилами, а луна, блѣдная, поднималась на безоблачномъ небѣ слѣва надъ старыми развалинами лютцельбургскаго замка. Я смотрѣлъ на Маргариту. Она замолчала и глядѣла на величественную картину, а я все смотрѣлъ на нее!.. Она локтемъ облокотилась на узелъ и, замѣтивъ, что я не спускаю съ нее глазъ, проговорила:
   -- Не правда ли я вся въ пыли?
   Но я, не отвѣчая, спросилъ ее:
   -- Который тебѣ годъ?
   -- Въ первое воскресенье послѣ Святой, черезъ двѣ недѣли, сказала она,-- минетъ шестнадцать. А тебѣ?
   -- Мнѣ ужь минуло восемнадцать.
   -- Да, ты силенъ, сказала она, соскочивъ со стѣны и надѣвая на плечо перевязь.-- Помоги мнѣ. Ну вотъ такъ хорошо.
   Приподнявъ ея узелъ, я почувствовалъ, что онъ страшно тяжелъ, и сказалъ ей:
   -- Охъ, Маргарита, это слишкомъ тяжело для тебя, дай-ка я понесу.
   Но она идя, согнувъ спину, вкось посмотрѣла на меня и сказала:
   -- Полно! когда трудишься для пріобрѣтенія своихъ правъ -- ничего не тяжело; а мы добудемъ ихъ, добудемъ!....
   Я не смѣлъ болѣе отвѣчать.... Сердце у меня замирало.... Я восхищался Шовелемъ и его дочерью, и превозносилъ ихъ въ душѣ.
   Маргарита не казалась болѣе утомленною, она вновь заговорила:
   -- Да, тамъ въ Ликсгеймѣ, эти дворяне, да монахи лихо защищались. Но имъ отвѣчали, имъ сказали то, что они заслуживали выслушать. И все это будетъ въ протоколѣ, ничего не будетъ забыто. Король будетъ знать, что мы думаемъ, и народъ тоже. Но только надо посмотрѣть чѣмъ-то кончится собраніе всѣхъ сословій. Батюшка говоритъ, что оно принесетъ пользу; я вѣрю этому. Посмотримъ!... И мы поддержимъ нашихъ депутатовъ; они могутъ положиться на насъ,
   Тутъ мы дошли до Баракъ. Я проводилъ Маргариту до ея двери. На дворѣ была уже совсѣмъ ночь. Она вынула изъ кармана большой ключъ, и сказала мнѣ, входя въ домъ:
   -- Ну вотъ и еще одинъ день прошелъ!... Покойной ночи, Мишель.
   Я простился съ нею.
   Дома отецъ и мать ждали меня, и при моемъ входѣ посмотрѣли на меня вопросительно.,
   -- Ну? сказала мнѣ матушка.
   -- Ну! мы танцовали.
   -- А потомъ?
   -- А потомъ я вернулся.
   -- Одинъ?
   -- Одинъ.
   -- Ты не подождалъ ихъ?
   -- Нѣтъ.
   -- И ты ничего не сказалъ?
   -- Да что же мнѣ было говорить?
   Она разсердилась и начала кричать:
   -- Ты просто дуракъ, а дѣвчонка эта еще глупѣе, что привязалась къ тебѣ. Что мы такое въ сравненіи съ ними?
   Она вся позеленѣла отъ злости. Я спокойно смотрѣлъ на нее, ничего не отвѣчая. Отецъ же проговорилъ:
   -- Оставь въ покоѣ Мишеля; не кричи такъ.
   Но она ничего больше не слушала, и продолжала:
   -- Виданъ ли такой болванъ? Шесть мѣсяцевъ, чтобы устроить сынка, я приваживала къ намъ эту долговязую козу Летюмье, эту старую скрягу, у которой только и рѣчи, что о своихъ поляхъ, коноплянникахъ, да коровахъ!.... Я все переносила терпѣливо.... И вотъ когда дѣло приведено къ концу, когда можно порѣшить все, этотъ негодяй отказывается! Не считаетъ ли онъ себя бариномъ, и думаетъ, что за нимъ будутъ ухаживать. Господи! Господи! вѣдь уродятся же въ семьѣ такіе дураки! просто беретъ отчаяніе!....
   Я хотѣлъ отвѣчать, но она сказала мнѣ:
   -- Молчи! ты околѣешь на навозной кучѣ, и мы съ тобой.
   Но видя, что я молчу, она продолжала:
   -- Да, баринъ отказывается!... Кормите послѣ этого какихъ нибудь Николаевъ, Мишелей, негодяевъ, которые позволяютъ опутывать себя; вѣрно и этого кто нибудь подцѣпилъ.... У насъ негодяекъ не мало!... Если онъ отказывается, значитъ любитъ другую!...
   Она поворачивалась съ метлою, и черезъ плечо смотрѣла на меня. Больше слушать мнѣ было не въ мочь, и я, поблѣднѣвъ, пошелъ на верхъ. Съ отъѣзда Клода мы съ Этьеномъ спали на верху подъ кровлей. Я былъ въ отчаяніи. Мать же снизу закричала мнѣ:
   -- А! ты бѣжишь... Я угадала, не такъ ли, скверный негодяй? Не смѣешь остаться.
   Я задыхался отъ стыда. Я бросился на кровать, закрылъ лицо руками, и сталъ думать:
   -- Ахъ, Господи! возможно ли это?
   А мать между тѣмъ кричала все громче и громче:
   "Ахъ болванъ!... Ахъ негодяй!...."
   Отецъ старался успокоить ее, для чего потребовалось не мало времени. Слезы текли по моимъ щекамъ. Только къ часу ночи все смолкло въ избѣ, но я не спалъ, я былъ слишкомъ несчастливъ и думалъ:
   -- Вотъ что... послѣ десяти лѣтъ труда другіе уходятъ.... а я остаюсь: плачу долги за семейство, отдаю все до послѣдней копѣйки, чтобы поддержать стариковъ; и за то, что я не хочу жениться на этой дѣвушкѣ, чтобы взять ея имѣніе, за то, что не хочу жениться на коноплянникѣ, я ужь никуда не гожусь; я сталъ какимъ-то Николаемъ, скотиной, негодяемъ!
   Я чувствовалъ негодованіе. Маленькій Этьенъ сладко спалъ подлѣ меня. Я же не могъ сомкнуть глазъ, все это лѣзло мнѣ въ голову, потъ покрывалъ все тѣло; я задыхался на чердакѣ, и мнѣ недоставало воздуха.
   Наконецъ, часа въ четыре, я всталъ и вышелъ. Отецъ не спалъ, и спросилъ меня:
   -- Это ты, Мишель? Ты уходишь?
   -- Да, батюшка, ухожу.
   Мнѣ очень хотѣлось поговорить съ нимъ; онъ былъ лучшій, превосходнѣйшій человѣкъ въ мірѣ, но что сказать ему? Матушка тоже не спала: глаза ея горѣли во мракѣ, она не сказала ни слова, и я вышелъ.
   Туманъ поднимался въ долинѣ. Я пошелъ по тропинкѣ подъ утесами. Туманъ проникалъ сквозь мой кафтанъ, что мнѣ охлаждало кровь. Я шелъ, куда глаза глядятъ; Одинъ Богъ знаетъ о чемъ я думалъ! Я хотѣлъ уйти изъ Баракъ, въ Савернъ, къ Четыремъ Вѣтрамъ, кузнечный мастеръ никогда не сидитъ безъ работы. Мысль разстаться съ отцомъ, Марселиной и маленькимъ Этьеномъ сжимала мнѣ сердце; но я зналъ, что матушка никогда не забудетъ прекрасныхъ полей Летюмье, что она будетъ упрекать меня ими до скончанія вѣковъ.. Въ подобныя минуты въ голову приходитъ столько мыслей!. Объ нихъ больше не думаешь, не хочешь думать, и забываешь ихъ.
   Все, что я помню, это только, что въ пяти часамъ взошло великолѣпное, весеннее солнце. Свѣжій воздухъ прохладилъ меня; и я подумалъ:
   "Мишель, надо остаться.... надо перенести все! Нельзя бросить отца, нельзя бросить брата Этьена и маленькую сестру. Обязанность твоя поддерживать ихъ. Пусть матушка ругается.... я останусь."
   Съ этими мыслями я пошелъ въ деревню по огородамъ и садикамъ вдоль горы. Въ душѣ я твердо рѣшился остаться. Солнце начинало грѣть все сильнѣе и сильнѣе, птицы пѣли, все было залито краснымъ цвѣтомъ, а роса дрожала на листьяхъ.
   Я видѣлъ, какъ бѣлый дымъ изъ нашей кузницы тихо поднимался подъ облака; Валентинъ уже былъ на ногахъ.
   Я прибавилъ шагу; при входѣ въ деревню, вдругъ, по другую сторону забора, около тропинки, я услыхалъ, что кто-то работаетъ заступомъ. Я взглянулъ, и увидалъ Маргариту за ихъ домомъ, копавшую въ углу ихъ огорода, гряды подъ картофель. Вспомнивъ, что наканунѣ, вечеромъ она вернулась домой такая усталая, я былъ очень удивленъ; я остановился у забора и долго смотрѣлъ на нее; и чѣмъ больше смотрѣлъ, тѣмъ больше восхищался.
   Она работала прилежно и бодро, въ коротенькой юбочкѣ и большихъ деревянныхъ сапогахъ, думая только о своей работѣ.
   И я въ первый разъ замѣтилъ, что у нея смуглыя, полныя щечки, небольшой лобъ, обрамленный великолѣпными темными волосами, съ нѣжнымъ пушкомъ около висковъ, теперь покрытымъ потомъ. Она походила на своего отца; ноги и руки у нея были тонкія, а весь станъ крѣпкій; она стискивала губы, и ногой такъ напирала на лопату, что корни трещали.
   Долго смотрѣлъ я на Маргариту и слова матушки пришли мнѣ въ голову: "Онъ любитъ другую." И я подумалъ: "Да, это правда, я люблю другую!.... У нея нѣтъ ни полей, ни луговъ, ни коровъ, но за то въ ней есть сила, и она будетъ моей женой! Все остальное мы пріобрѣтемъ, но прежде всего я, хочу пріобрѣсти ее, и пріобрѣту своимъ трудомъ?"
   И съ этой минуты никогда мысли мои не перемѣнялись; я уважалъ Маргариту еще болѣе прежняго: и мнѣ ни разу не пришло въ голову, что она можетъ быть женою другого.
   Принявъ это твердое рѣшеніе и увидавъ, что народъ идетъ на полевыя работы, я пошелъ дальше, довольный, добрый и счастливый. Такимъ образомъ я вошелъ въ улицу, гдѣ передъ кузницей меня ждалъ уже Валентинъ, съ засученными рукавами рубашки на худыхъ рукахъ и съ открытой грудью и шеей.
   -- Какая славная погода, Мишель! крикнулъ онъ, увидавъ меня; -- славная погода. Ахъ, если бы сегодня было воскресенье, мы славно прогулялись бы въ лѣсу.
   -- Да, отвѣчалъ я ему смѣясь и развязывая свой кафтанъ,-- но сегодня понедѣльникъ, за что же мы теперь примемся?
   -- Старикъ Рантцау принесъ вчера вечеромъ двѣ дюжины топоровъ починить для Гарберга; кромѣ того нужно исправить телѣгу Кристофа Бэма.
   -- Хорошо, хорошо, сказалъ я ему,-- мы можемъ начать.
   Никогда желаніе работать не было во мнѣ такъ сильно.
   Желѣзо уже было накалено. Валентинъ взялъ щипцы и маленькій молотокъ, а я обухъ, и работа у насъ закипѣла.
   Всякій разъ въ жизни, когда я ясно сознавалъ чего желалъ, и когда вмѣсто грезъ и повседневной рутины, я рѣшалъ, что нибудь затруднительное, для чего нужны были вниманіе и бодрость, ко мнѣ тотчасъ же возвращалось хорошее расположеніе духа; я начиналъ пѣть, свистать, и дѣйствовать молотомъ, какъ старый работникъ. Всего скучнѣе не имѣть какой нибудь мечты, а у меня тогда была мечта, которая мнѣ чрезвычайно нравилась.
   Нельзя сказать, чтобы легко было осуществить мою мечту въ 89 году, нѣтъ! И даже, въ тоже самое утро, около семи часовъ, когда Маргарита проходила мимо нашей кузницы, съ своимъ большимъ ящикомъ, продавать брошюры, Валентинъ напомнилъ мнѣ, что осуществленіе моей мечты нелегко. Онъ ничего не подозрѣвалъ, и вотъ почему каждое слово его имѣло цѣну золота.
   -- Взгляни-ка, сказалъ онъ мнѣ, указывая на дѣвочку, дошедшую уже до конца Баракъ -- не грустно ли видѣть ребенка пятнадцати -- шестнадцати лѣтъ съ такою ношею на спинѣ? Она ходитъ по дождю, по снѣгу, по жару, смѣла до конца ногтей, никогда не отступитъ передъ трудностями; не будь они еретиками, они были бы мучениками. Но имъ самъ дьяволъ повелѣваетъ продавать противныя книжонки, чтобы уничтожать нашу святую вѣру и порядокъ, установленный въ этомъ мірѣ Господомъ. Вмѣсто награды люди эти заслуживаютъ петлю:
   -- Какъ! Валентинъ, петлю! сказалъ я ему.
   -- Да, петлю! проговорилъ онъ, поднявъ носъ и сжавъ губы,-- и даже костеръ, если хочешь быть справедливымъ. Можемъ ли мы защищать ихъ, когда ихъ собственный здравый смыслъ, ихъ честность, ихъ смѣлость обращаются противъ насъ? Они подобны волкамъ и лисицамъ, которыхъ надо уничтожать тѣмъ энергичнѣе, чѣмъ больше они выказываютъ хитрости; будь они глупы какъ бараны, они не были бы такъ опасны; напротивъ того, ихъ можно было бы стричь, и даже скромно содержать въ овчарнѣ. Но эти кальвинисты не слушаютъ ничего; это чистая чума.
   -- Но вѣдь они божьи созданья, какъ и мы, Валентинъ!
   -- Божьи созданья! вскричалъ онъ, поднявъ кверху свои худыя руки.-- Если бы они были божьи созданья, развѣ священники отказывали бы выписывать ихъ свидѣтельства о рожденіи, бракѣ и смерти? Развѣ ихъ хоронили бы въ поляхъ, далеко отъ кладбища, какъ скотовъ? Развѣ имъ не позволяли бы принимать мѣста, какъ говоритъ самъ Шовель? Развѣ весь міръ былъ бы противъ нихъ? Нѣтъ, Мишель! Мнѣ жаль этого, потому что, за исключеніемъ ихъ торговли, ихъ не въ чемъ упрекнуть; но мэтръ Жанъ напрасно пускаетъ этихъ людей къ себѣ. Этотъ Шовель плохо кончитъ, онъ слишкомъ хлопочетъ! Наши бараканцы -- ослы, что выбрали его; потому что когда порядокъ возстановится, я предупреждаю тебя, что первыми возьмутъ Шовеля и его дочь, а, можетъ быть, и мэтра Жана и насъ всѣхъ, чтобы продержать насъ втеченіи нѣсколькихъ лѣтъ въ тюрьмѣ., Я не заслуживаю этого, но все-таки буду признавать справедливость короля. Справедливость -- всегда справедливость... Мы заслужимъ ее.... Это грустно!... Но справедливость прежде всего.
   Онъ сгибалъ свою длинную спину и складывалъ руки съ видомъ покорности, и задумчиво закрывалъ глаза, а я думалъ:
   "Можно ли быть такимъ дуракомъ? Все, что онъ говоритъ, противно здравому смыслу."
   Не смотря на это, я видѣлъ хорошо, что всѣ будутъ противъ меня, когда я посватаюсь за Маргариту, и что бараканцы способны будутъ забить меня каменьями. Но мнѣ ни до чего этого не было дѣла и я самъ въ душѣ удивлялся своей смѣлости.
   Вечеромъ того дня, когда наступило время идти домой, я отправился безбоязненно, рѣшившись выслушивать отъ матери все, не отвѣчая ни слова. Недалеко отъ дому на встрѣчу мнѣ попался батюшка, блѣдный и испуганный; онъ подалъ мнѣ знакъ войти въ боковую улицу между огородами, чтобы не быть замѣченнымъ. Я пошелъ за нимъ и бѣднякъ, весь дрожа, сказалъ мнѣ:
   -- Мать твоя вчера сильно покричала, дитя мое.... Да, это ужасно!... Что же ты теперь будешь дѣлать?... Ты уйдешь, не такъ ли?
   Онъ весь блѣдный смотрѣлъ на меня. Я же, видя его страшное безпокойство, отвѣчалъ:
   -- Нѣтъ, батюшка, нѣтъ!.... Какъ можно мнѣ оставить васъ, маленькаго Этьена и Марселину!... Это невозможно!
   Лицо его прояснилось, онъ точно оживился.
   -- Это хорошо! заговорилъ онъ.-- Я зналъ, что ты останешься, Мишель.... Да, я радъ, что поговорилъ съ тобой!... Она сумасшедшая.... слишкомъ вспыльчива. Я потерпѣлъ на своемъ вѣку... Но это хорошо, ты остаешься... отлично...
   Онъ держалъ меня за руку, и я былъ тронутъ.
   -- Да, сказалъ я ему,-- я останусь, батюшка, и если матушка будетъ браниться... вѣдь она мать мнѣ, я буду слушать ее, не отвѣчая.
   Тутъ онъ успокоился.
   -- Хорошо, сказалъ онъ.-- Только послушай, подожди здѣсь нѣсколько минутъ; я вернусь одинъ, потому что если мать увидитъ насъ съ тобою вмѣстѣ, она заѣстъ меня; понимаешь?
   -- Да, батюшка, идите.
   Онъ вышелъ изъ улички, а черезъ нѣсколько минутъ и я спокойно пошелъ за нимъ, и пришелъ домой. Матушка сидѣла подлѣ очага, и пряла стиснувъ зубы. Она вѣроятно думала, что я скажу ей что нибудь.... объявлю, что уѣзжаю! Она не спускала съ меня своихъ блестящихъ глазъ, и приготовлялась проклясть меня. Маленькая Марселина и Этьенъ плели корзинку у ногъ ея, не смѣя поднять глазъ; батюшка кололъ щепки, искоса посматривая на меня; но я какъ ни въ чемъ не бывало, просто сказалъ:
   -- Покойной ночи, батюшка, прощайте матушка, я сегодня усталъ, мы много работали на кузницѣ...
   И ушелъ на верхъ. Никто мнѣ ничего не отвѣтилъ. Я легъ спать, довольный тѣмъ, что сдѣлалъ, и въ эту ночь спалъ хорошо.
   

XIII.

   На слѣдующій день когда я отправлялся на работу съ ранняго утра, харчевня Трехъ Голубей была уже полна народа; вдоль дороги все шли люди, кто пѣшкомъ, а кто ѣхалъ въ телѣгѣ. Прошелъ слухъ, что протоколъ нашихъ жалобъ и неудовольствій приходилъ къ концу, и что его затѣмъ повезутъ въ Нанси, гдѣ будутъ состовлять общіе протоколы отъ цѣлой провинціи.
   Со дня выборовъ, большая часть депутатовъ перевезла своихъ женъ и дѣтей въ Ликсгеймъ; теперь онѣ возвращались домой, довольные, что возвращаются въ свои гнѣзда.
   Они кричали, проходя мимо:
   -- Все кончено!... Сегодня вечеромъ пріѣдутъ и другіе... все устроено.
   Мы съ Валентиномъ тоже радовались, что увидимъ скоро въ кузницѣ мэтра Жана. Послѣ десятилѣтней работы вмѣстѣ, скучно оставаться однимъ три недѣли, и не видѣть толстаго добродушнаго лица, иногда покрикивавшаго:
   "Ну, ребята, живѣй!".
   Или
   "Постой, вздохнемъ минуту".
   Да, безъ хозяина чего-то недоставало, точно мы сбивались съ колеи.
   Такимъ образомъ мы повѣсили наши камзолы, болтая о добрыхъ вѣстяхъ, и глядя на толпу, останавливавшуюся въ харчевнѣ. Николь и тетушка Катерина выходили со стульями, чтобы помочь женщинамъ слѣзать съ телѣгъ; слышались поклоны и любезности, потому что всѣ онѣ были старыя знакомыя; и съ тѣхъ поръ какъ мужья попали въ депутаты, жены еще больше кланялись другъ другу, церемонились, и называли другъ друга: "мадамъ!"
   Валентинъ отъ души хохоталъ надъ этимъ.
   -- Смотри, Мишель, говорилъ онъ,-- вонъ графиня Грожакъ... вонъ баронесса Жаринкъ.... Смотри... вотъ теперь-то мы можемъ поучиться хорошему обращенію!
   Онъ говорилъ колко, насмѣхаясь надъ тѣми, кто не принадлежалъ къ дворянству; при видѣ ихъ поклоновъ у него выступали слезы на глазахъ, и онъ постоянно заключалъ слѣдующими словами.
   -- Это идетъ имъ, какъ къ коровѣ сѣдло. Охъ, негодяи!.... Какъ подумаешь, что эта сволочь смѣетъ возмущаться противъ его величества короля, противъ королевы, и властей... смѣетъ требовать своихъ правъ!... Я далъ бы вамъ права, далъ бы ихъ!.... Прогналъ бы васъ, а если бы вы были недовольны, я удвоилъ бы своихъ швейцарцевъ и тѣлохранителей.
   Такимъ образомъ онъ вполголоса высказывалъ свои разсужденія, раздувая мѣхъ, и держа щипцами на огнѣ желѣзо. Я же зналъ всѣ его мысли, такъ какъ ему необходимо было говорить, чтобы понимать себя; это потѣшало меня.
   Наконецъ мы снова принялись за работу; часа три безъ устали звучала наковальня, летѣли искры, и мы думали только о нашей работѣ, какъ вдругъ чья-то тѣнь показалась въ дверяхъ; я обернулся, и увидѣлъ Маргариту; у нея было что-то въ передникѣ, и она сказала:
   -- Я принесла вамъ работу... У меня сломался заступъ.... Не можете ли вы починить мнѣ его въ сегодняшнему вечеру или къ завтрашнему утру!
   Валентинъ взялъ заступъ весь зазубренный и обломаный. Я былъ доволенъ, Маргарита смотрѣла на меня, а я улыбался ей, какъ бы говоря:
   -- Будь покойна.... Я тебѣ это устрою.... Ты уводишь мою работу.
   Она наконецъ тоже улыбнулась послѣ, видя, какъ я доволенъ, что могу услужить ей.
   -- Къ сегодняшнему вечеру, или къ завтрашнему утру починить невозможно, сказалъ Валентинъ,-- а вотъ если ты прійдешь завтра вечеромъ....
   -- Нѣтъ, нѣтъ, вскричалъ я.-- Это не дѣло! хоть у насъ правда и много работы, но Маргаритинъ заступъ долженъ быть сдѣланъ прежде всего. Дайте мнѣ его, Валентинъ, я возьмусь.
   -- Тѣмъ лучше, сказалъ онъ,-- только на него надо больше времени, чѣмъ ты думаешь, а мы должны торопиться.
   Маргарита разсмѣялась.
   -- Такъ я могу надѣяться, Мишель? сказала она.
   -- Да, да, Маргарита, сегодня вечеромъ будетъ готово.
   Она ушла; а я тотчасъ же устроилъ маленькую наковальню; положилъ старое желѣзо въ огонь, и взялся за мѣхъ. Валентинъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на меня; поспѣшность моя удивляла его, онъ не говорилъ ли слова, но я чувствовалъ, какъ уши мои начали горѣть и краска переходила и на щеки. Тутъ я началъ пѣть пѣсню кузнецовъ:
   "Кузнецъ, угли твои разгораются".
   А онъ, по своему обыкновенію сталъ мнѣ подпѣвать басомъ, раздувая ноздри; и растягивая каждое слово на манеръ старыхъ кузнецовъ. Молоты наши били въ тактъ, и, вспоминая, что я работаю для Маргариты, сердце мое сжималось отъ удовольствія. Кажется, я во всю свою жизнь не работалъ лучше; молотъ мой, кажется, поднимался скорѣе, нежели упадалъ на наковальню, и желѣзо растягивалось какъ тѣсто.
   Сначала я ковалъ заступъ горячимъ, а потомъ холоднымъ; я придалъ ему хорошую четырехугольную форму, нѣсколько продолговатую, съ линіей въ самой серединѣ, съ лезвіемъ, въ видѣ сковородни, а шейку такъ хорошо округлилъ и скрѣпилъ, что Валентинъ останавливался отъ времени до времени, чтобы полюбоваться моей работой, и шепталъ:
   -- Всякому свое: никто лучше мэтра Жана не подкуетъ лошадь; я искусникъ на колесные косяки и ступицы. Да, это ужь мнѣ дано отъ Бога, никто и спорить объ этомъ не станетъ. А онъ будетъ мастеръ на заступы, лопаты, кирки, сошники у плуговъ; эта способность дарована ему Богомъ.
   Онъ ходилъ туда и сюда, оборачивался и иногда спрашивалъ у меня:
   -- Не помочь ли тебѣ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, говорилъ я, горячась и радуясь, что работа такъ славно подвигалась.
   И я снова начиналъ пѣть:
   "Кузнецъ..."
   Всякій дѣлалъ свое.
   Наконецъ часамъ къ пяти заступъ былъ оконченъ. Онъ блестѣлъ какъ серебряное блюдо, и звенѣлъ какъ колоколъ. Валентинъ взялъ его, взвѣсилъ и потомъ, взглянувъ на меня, сказалъ:
   -- Старикъ Ребстокъ изъ Рибопьера, что продаетъ лопаты, заступы и сошники даже въ Швейцарію,-- самъ старикъ Ребстокъ не задумался бы поставить свой крупный Р. на этомъ заступѣ, и сказать: "Заступъ этотъ сдѣлалъ я"! Да, Мишель, Шовели могутъ похвалиться, что у нихъ отличный заступъ, который проживетъ дольше ихъ самихъ. Да, это твоя лучшая работа.
   Легко себѣ представить, какъ я былъ доволенъ, потому что Валентинъ былъ знатокъ своего дѣла; но слава его похвалъ и сравниться не могла съ удовольствіемъ нести заступъ Маргаритѣ. Надо было еще сдѣлать ручку, и я хотѣлъ непремѣнно, чтобы она была ясневая, новая. Поэтому, я немедля побѣжалъ къ сосѣду, старому токарю Риго, который, съ огромными очками на носу, тотчасъ же сѣлъ за работу, и сдѣлалъ мнѣ именно такую ручку, какую я желалъ -- круглую; и верхнюю рукоятку не слишкомъ большую, но крѣпкую, словомъ, легкую и прочную. Я заплатилъ ему тотчасъ и, вернувшись въ кузнецу, поставилъ заступъ за дверью, въ ожиданіи окончанія работы.
   Въ семь часовъ я пошелъ мыть руки, лицо и шею у насоса насупротивъ кузницы, и, взглянувъ нечаянно вдоль улицы, увидѣлъ Маргариту, сидѣвшую на скамеечкѣ у ихъ дома и чистившую картофель. Я тотчасъ же издали показалъ ей заступъ, и довольный пошелъ къ ней, говоря:
   -- Вотъ онъ!... Что ты о немъ скажешь, Маргарита?
   Она взяла заступъ и съ удивленіемъ посмотрѣла на него. У меня дыханіе сперлось.
   -- Ахъ, сказала она, глядя на меня,-- это дѣлалъ Валентинъ?
   А я, покраснѣвъ, отвѣчалъ ей:
   -- Такъ ты думаешь, что я ничего не умѣю дѣлать?
   -- Ахъ! нѣтъ... но это такъ хорошо!... А вѣдь ты, Мишель, отличный работникъ!
   Она улыбнулась мнѣ, и я повеселѣлъ, когда она мнѣ сказала:
   -- Но вѣдь это дорого мнѣ стоитъ... Сколько слѣдуетъ тебѣ?
   При этихъ словахъ я точно съ неба свалился, и почти сердито отвѣчалъ ей:
   -- Такъ ты хочешь огорчить меня, Маргарита? Какъ, я работалъ для тебя... принесъ тебѣ въ подарокъ заступъ..., радовался, что доставлю тебѣ удовольствіе, а ты спрашиваешь меня, что это стоитъ?
   Она же, видя на лицѣ моемъ отчаяніе, вскричала:
   -- Ты неблагоразуменъ, Мишель; за всякій трудъ слѣдуетъ вознагражденіе; кромѣ того уголь мэтра Жана стоитъ же чего нибудь, да и работа твоя принадлежитъ ему.
   Она была права, я это чувствовалъ, но тѣмъ не менѣе отвѣчалъ: "Нѣтъ, нѣтъ... Это не такъ!" и даже разсердился, когда вдругъ старикъ Шовель, въ сѣромъ кафтанѣ и съ палкою въ рукѣ, взялъ меня за руку, говоря:
   -- Ну что... ну что!.. Что такое, Мишель? Такъ и вы ссоритесь?
   Онъ воротился изъ Ликсгейма, и весело смотрѣлъ на меня; а у меня отъ волненія и голосъ пропалъ.
   -- Да вотъ, сказала Маргарита,-- онъ починилъ мой заступъ, а теперь не беретъ за него денегъ.
   -- Это отчего? сказалъ Шовель.
   Къ счастію, мнѣ въ голову пришла счастливая мысль, и я вскричалъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, вы не заставите меня взять ни копѣйки, господинъ Шовель. Развѣ вы мнѣ сто разъ не давали книгъ? Развѣ вы не помѣстили сестру Лизбету въ Васелонъ? А теперь, развѣ вы не помогаете всѣмъ вамъ пріобрѣсти права? Работая для васъ, я работаю изъ дружбы, изъ благодарности; я почелъ бы себя негодяемъ, если бы сказалъ: "Это стоитъ столько-то". Это противъ моихъ чувствъ.
   Онъ взглянулъ на меня своими маленькими живыми глазками, и отвѣчалъ:
   -- Хорошо... хорошо... Но я съ своей стороны дѣлалъ все это не для того, чтобы не платить за работу. Если бы я дѣлалъ это съ подобной мыслью, я считалъ бы себя тоже негодяемъ... Понимаешь, Мишель?
   Не зная, что отвѣчать, я чуть не заплакалъ, и сказалъ:
   -- Ахъ, господинъ Шовель, вы огорчаете меня.
   Шовель былъ тронутъ и отвѣчалъ мнѣ:
   -- Нѣтъ, Мишель, нѣтъ, я этого не хочу, потому что считаю тебя добрымъ и честнымъ малымъ; и въ доказательство этого принимаю твой подарокъ. Не такъ ли, Маргарита? мы оба принимаемъ его?
   -- Да, сказала она,-- такъ какъ это доставляетъ ему такое удовольствіе, то мы не можемъ отказать.
   Послѣ этого Шовель посмотрѣлъ на заступъ и похвалилъ мою работу, говоря, что я хорошій мастеровой, и что, впослѣдствіи, онъ надѣется, я сдѣлаюсь хозяиномъ и устроюсь хорошо. Я успокоился и совсѣмъ повеселѣлъ, когда онъ вошелъ въ домъ, пожавъ мнѣ руку, и когда Маргарита сказала мнѣ: "Прощай, Мишель; благодарствую!" Я радовался, что отвѣтилъ такъ хорошо, потому что взоръ Шовеля сильно смутилъ меня, и не выстави я такихъ основательныхъ причинъ, онъ могъ представить себѣ Богъ знаетъ что такое. И я счелъ это даже совѣтомъ быть осторожнѣе и скрывать свои намѣренія относительно Маргариты до того времени, когда мнѣ можно будетъ просить ея руки.
   Я думалъ обо всемъ объ этомъ, возвращаясь въ харчевню. Въ большой залѣ я увидѣлъ пріѣхавшаго мэтра Жана; онъ вѣшалъ въ шкапъ свою толстую шинелью говорилъ:
   -- Николь... Николь... подай мнѣ вязаную фуфайку и колпакъ. Какъ пріятно надѣть старый камзолъ и деревянные башмаки!-- А! это ты Мишель! Ну вотъ мы всѣ и дома... Теперь молоты застучатъ... Вы вѣрно работу запустили?
   -- Не очень, мэтръ Жанъ, мы справляли всю текущую работу. Наугольники, заказанные изъ Дагсберга, всѣ отосланы вчера вечеромъ.
   -- Ну, тѣмъ лучше! тѣмъ лучше!
   Тетушка Катерина радостно вбѣжала тутъ и спросила:
   -- Такъ все кончено, Жанъ? Совсѣмъ кончено... Ты больше не пойдешь туда?
   -- Нѣтъ, Катерина, слава Богу! Мнѣ ужь наконецъ надоѣли всѣ эти почести. Теперь дѣло наше въ шляпѣ, послѣ завтра отправляютъ протоколъ. Но это досталось не безъ труда, и не будь у насъ Шовеля, еще Богъ знаетъ, далеко ли бы мы ушли теперь. Что за человѣкъ! онъ знаетъ все, онъ говоритъ обо всемъ; великая честь бараканцамъ, что они послали такого человѣка. Всѣ депутаты другихъ общинъ выбрали его, въ первыхъ же засѣданіяхъ, чтобы везти наши жалобы въ Нанси, и поддерживать ихъ противъ тѣхъ, кто будетъ нападать на нихъ. Никогда, съ тѣхъ поръ, какъ существуютъ Бараки, не имѣли еще они такой чести. Теперь Шовель извѣстенъ всюду, и всѣ тоже знаютъ, что мы его послали, что онъ жилъ въ Буа-де-Шенѣ, и что мы были настолько сметливы, что признали его умъ, не смотря на его религію.
   Мэтръ Жанъ говорилъ все это, надѣвая башмаки и старый кафтанъ.
   -- Да, продолжалъ онъ пыхтя,-- изъ сотенъ депутатовъ отъ общинъ, третіе сословіе выбрало пятнадцать, чтобы везти протоколъ, и Шовель четвертый! Теперь нужно задать пиръ, слышите: обѣдъ для друзей бараканцевъ, въ честь нашего депутата Шовеля. Все ужь устроено; Летюмье и Кошаръ уже приглашены; я ихъ встрѣтилъ въ Золотомъ Яблокѣ въ городѣ; и я ихъ тотчасъ же пригласилъ, поручивъ имъ пригласить и другихъ. Николь отправится сегодня же вечеромъ купить шесть фунтовъ хорошей говядины, три фунта котлетъ, и двѣ ноги баранины, у Каунтца на рынкѣ; она скажетъ, что все это. надо мэтру Жану Леру изъ Трехъ Голубей. Баранину зажаримъ съ чеснокомъ. Надо сдѣлать сосиски съ капустой, и снять съ крючка самый большой окорокъ, а также достать саладъ, сыръ и орѣхи. Всѣ будутъ довольны. Я хочу, чтобы вся страна знала, что Бараки имѣли честь послать четвертаго депутата отъ третьяго сословія въ Нанси; человѣка, котораго другіе не знали, а котораго мы знали и выбрали, и который одинъ сдѣлалъ болѣе для поддержки правъ, чѣмъ пятьдесять человѣкъ. Но мы еще разъ поговоримъ обо всемъ объ этомъ Шовель заткнулъ за поясъ самыхъ старыхъ прокуроровъ, самыхъ хитрыхъ адвокатовъ, самыхъ ловкихъ богачей.
   Мэтръ Жанъ вѣроятно хлебнулъ черезъ край по дорогѣ, потому что онъ говорилъ совершенно одинъ, вытягивая свои большія руки, и раздувая толстыя красныя щеки, какъ онъ дѣлалъ всегда въ концѣ хорошаго обѣда. Мы слушали его съ удивленіемъ и восхищеніемъ.
   Николь накрывала тогда ужинать; это возстановило тишину; всѣ размышляли о слышанномъ.
   Когда я сталъ собираться домой, мэтръ Жанъ сказалъ мнѣ:
   -- Ты передай отцу, что его приглашаетъ старый товарищъ его Жанъ Леру, такъ какъ мы старые товарищи -- служили вмѣстѣ въ милиціи въ пятьдесятъ седьмомъ! Ты скажи ему это. Такъ завтра ровно въ двѣнадцать часовъ, слышишь, Мишель?
   Онъ подалъ мнѣ руку, а я отвѣчалъ ему:
   -- Да, мэтръ Жанъ, вы дѣлаете намъ большую честь.
   -- Приглашая такихъ славныхъ малыхъ, сказалъ онъ,-- честь дѣлаешь себѣ, и кромѣ того удовольствіе. А теперь прощай.
   Я вышелъ. Никогда мэтръ Жанъ, мой крестный, не говорилъ мнѣ такихъ пріятныхъ вещей о моемъ отцѣ, и я полюбилъ его еще болѣе прежняго, если любить болѣе было возможно.
   

XIV.

   Прійдя домой, я сказалъ домашнимъ, что мы съ отцомъ приглашены завтра на обѣдъ къ мэтру Жану вмѣстѣ съ нотаблями Баракъ. Они поняли, какая это была для насъ честь, и отецъ былъ этимъ тронутъ. Долго говорилъ онъ о своей службѣ въ милиціи, въ пятьдесятъ седьмомъ году, когда они съ Жаномъ Леру ходили подъ руку по городу, съ лентами на трехугольныхъ шляпахъ; а потомъ о моемъ крещеніи, когда старый товарищъ его согласился быть крестнымъ отцомъ. Онъ вспоминалъ это въ мельчайшихъ подробностяхъ, и восклицалъ:
   -- Эхъ, славное было время! славное время!..
   Матушка тоже была довольна, но такъ какъ она сердилась на меня, то скрывала свою радость и молча продолжала прясть. Не смотря на это, на слѣдующій день на столѣ лежали готовыми частыя рубашки, и праздничное платье, она все вымыла, высушила и ранешенько привела все въ порядокъ. А когда около двѣнадцати часовъ мы съ отцомъ пошли подъ руку по большой улицѣ, она смотрѣла въ дверяхъ вслѣдъ за вами, и кричала сосѣдямъ:
   -- Они идутъ на обѣдъ вмѣстѣ съ нотаблями къ мэтру Жану Леру.
   Бѣдный старикъ отецъ, опираясь мнѣ на руку, говорилъ:
   -- Мы такъ же расфранчены, какъ въ день выборовъ. Съ тѣхъ поръ съ нами ничего худого не случилось; хорошо если бы такъ продолжалось, Мишель. Будемъ держать языкъ на привязи, на большомъ обѣдѣ обыкновенно говорится лишнее. Будемъ поосторожнѣе, слышишь?
   -- Да, батюшка, будьте спокойны, я ничего не сболтну.
   Онъ вѣчно дрожалъ, какъ бѣдный заяцъ, перегоняемый впродолженіи многихъ лѣтъ изъ однихъ кустовъ въ другіе; и какъ много было въ то время людей похожихъ на него! Почти всѣ старики крестьяне, прожившіе подъ господствомъ сеньоровъ и монастырей, знали очень хорошо, что для нихъ нѣтъ справедливости.
   Чтобы предпринять что нибудь, надо было, чтобы юношество сошлось съ такими старыми упрямцами, какъ Шовель, никогда не измѣняющимися и не отступающими. Еслибы революцію 89 года пришлось дѣлать однимъ крестьянамъ, безъ участія третьяго сословія, то мы до сихъ поръ жили бы въ 88 году! Что же дѣлать? Страданія лишаютъ смѣлости; рѣшимость является вслѣдствіе счастья; а кромѣ того у насъ былъ еще недостатокъ воспитанія.
   Но въ этотъ день стоило посмотрѣть, что дѣлало хорошее вино. Мы еще были за сто шаговъ отъ харчевни, какъ до слуха нашего долетѣли хохотъ и веселый говоръ нотаблей, пришедшихъ раньше насъ. Длинный Летюмье, Кошаръ, Клодъ Гюре каретникъ, Готье Куртуа, старый пушкарь, и мэтръ Жанъ разговаривали, стоя въ концѣ большого стола, покрытаго бѣлой скатертью; войдя въ залъ, мы были поражены блескомъ графиновъ, бутылокъ, старыхъ фаянсовыхъ, разрисованныхъ тарелокъ, только-что вылуженныхъ и вычищенныхъ вилокъ и ложекъ, горѣвшихъ съ одного конца залы до другого.
   -- А вотъ и мой старый товарищъ Жанъ Пьеръ! вскричалъ мэтръ Жанъ, идя къ намъ на встрѣчу.
   На немъ былъ камзолъ кузнецовъ, съ гусарскими пуговицами, завитой парикъ съ толстымъ пучкомъ на затылкѣ, открытая рубашка, широкіе панталоны, прикрывавшіе его круглое брюшко, шерстяные чулки и башмаки съ серебряными пряжками. Его толстыя красныя щеки дрожали отъ удовольствіями, положивъ обѣ руки на плечи батюшки, онъ вскричалъ:
   -- Ахъ мой бѣдняга Жанъ Пьеръ, какъ я радъ тебя видѣть! Какъ при видѣ тебя мнѣ припоминается старина!
   -- Да, говорилъ батюшка со слезами на глазахъ,-- хорошее времячко милиціонной службы, не такъ ли Жанъ? Я тоже иногда думаю о немъ, оно не воротится болѣе.
   А Летюмье, въ трехугольной шляпѣ на бекрень, въ широкомъ платьѣ, цвѣта корицы, висѣвшемъ на его худыхъ бедрахъ, въ красномъ жилетѣ съ стальными пуговицами, звенѣвшими въ родѣ цимбалъ, началъ кричать:
   -- Оно уже вернулось, Жанъ Пьеръ, третьяго дня мы въ милиціи пріобрѣли все; родина одержала верхъ, да здравствуютъ друзья!
   Онъ поднималъ свою шляпу до потолка; а другіе смѣялись при видѣ бутылокъ, разставленныхъ рядкомъ; каждый изъ нихъ повертывался отъ времени до времени какъ будто для того, чтобы высморкаться, и искоса пересчитывалъ бутылки.
   Въ глубинѣ залы, дверь въ кухню была отворена; въ очагѣ виднѣлся красный огонь, двѣ ноги баранины тихо вертѣлись на вертѣлѣ, въ углубленіе котораго падалъ шипящій жиръ; тетушка Катерина, въ большомъ бѣломъ чепцѣ, съ засученными бѣлыми руками, ходила взадъ и впередъ, перенося въ передникѣ то блюдо, то хлѣбъ; а Николь большой желѣзной вилкой повертывала говядину въ горшкѣ, или мѣшала гдѣ нибудь въ углу салатъ. Пріятный запахъ проникалъ повсюду. Кто могъ думать, что мэтръ Жанъ угоститъ такъ простыхъ нотаблей; но этотъ бережливый и трудолюбивый человѣкъ не смотрѣлъ на расходы въ чрезвычайныхъ случаяхъ; а какой же могъ быть болѣе чрезвычайный случай пріобрѣсти уваженіе у себя на родинѣ, какъ не угостить хорошенько тѣхъ, которые выбрали его и Шовеля въ депутаты. Всѣ хорошіе граждане нашихъ временъ дѣлали такъ; это было лучшее средство сохранить порядокъ. Они благоразумно стали во главѣ народа; а когда сыновья ихъ, по гордости, скупости и глупости хотѣли отдѣлиться отъ него, чтобы сдѣлаться самимъ дворянами, то имъ пришлось потрудиться для людей болѣе хитрыхъ, нежели они сами. Вотъ наша исторія въ четырехъ словахъ!
   Между тѣмъ старики, собравшись у окна, говорили о послѣднихъ событіяхъ, и всякой разъ, при появленіи въ дверяхъ какого нибудь нотабля, они ему кричали:
   "Эй, Плечъ!.. эй Риго!.. сюда... сюда... какъ поживаете?
   Валентинъ, стоя поодаль, смѣялся, поглядывая на меня. Но его любовь къ старому порядку и властямъ не мѣшала ему любить хорошее вино, сосиски и окорокъ. Мысль о подобномъ пиршествѣ во всякомъ случаѣ ему была пріятна, и длинный носъ его съ нѣжностью обращался къ кухнѣ.
   Наконецъ когда пробило двѣнадцать часовъ, Николь сказала мнѣ, чтобы я сходилъ за Шовелемъ; я хотѣлъ ужь идти, какъ Шовель тихо вошелъ съ Маргаритой. Всѣ воскликнули:
   -- Вотъ онъ!.. вотъ онъ!..
   Шовель въ полукафтаньѣ и въ сѣрыхъ панталонахъ смѣялся, пожимая всѣмъ руки. Онъ былъ уже не тѣмъ чѣмъ прежде, помощникъ надзирателя не схватилъ бы его ужь болѣе за шиворотъ; онъ былъ выбранъ въ числѣ пятнадцати депутатовъ въ Нанси; и это было видно даже по лицу его; его маленькіе черные глазки горѣли ярче прежняго, а воротнички его бѣлой, какъ снѣгъ, рубашки торчали до ушей.
   Когда длинный Летюмье, любившій церемоніи, хотѣлъ сказать ему рѣчь, онъ смѣясь возразилъ ему:
   -- Господинъ Летюмье, вонъ подаютъ супъ; отъ него отлично пахнетъ!
   Это была правда. Катерина явилась съ огромной миской, которую торжественно поставила на столъ.
   Мэтръ Жанъ вскричалъ:
   -- Садитесь, друзья мои, садитесь. Летюмье, вы скажете вашу рѣчь во время десерта... Голодное брюхо къ ученію глухо... Сюда, Кошаръ; а вы, Шовель, туда въ конецъ стола; Валентинъ!.. Гюре!.. Жанъ Пьеръ!..
   Словомъ, онъ всѣмъ намъ указалъ на мѣста, и всѣ мы думали лишь о весельѣ. Батюшка, Валентинъ и я сидѣли противъ мэтра Жана, который сѣлъ разливать супъ: онъ снялъ крышку съ большой миски. Къ потолку, въ видѣ облака, поднялся превосходный запахъ мяса и мозга, и передача тарелокъ началась. Я никогда не видывалъ такого большого обѣда и потому былъ въ восхищеніи, а отецъ мой еще больше чѣмъ я.
   -- У каждаго своя бутылка, сказалъ мэтръ Жанъ,-- наливайте.
   Разумѣется, послѣ такого славнаго супа, бутылки были откупорены и стаканы налиты. Нѣкоторые хотѣли уже пить за здоровье депутатовъ, но такъ какъ налито было простое эльзасское вино, то мэтръ Жанъ вскричалъ:
   -- Подождите!.. надо пить за наше здоровье хорошимъ виномъ, а не простымъ.
   Всѣ нашли, что онъ правъ. А когда была подана вареная говядина, убранная петрушкой, то всѣ немедля принялись за нее.
   Летюмье говорилъ, что всякій человѣкъ, работающій въ полѣ или занимающійся ремесломъ, долженъ бы былъ имѣть въ день полфунта такого мяса, съ кружкою вина; дровосѣкъ Кошаръ соглашался съ нимъ. О политикѣ начали говорить, когда за столъ подали сосиски съ соусомъ изъ кислой капусты; это у большой части присутствовавшихъ перемѣнило образъ мыслей.
   Маргарита и Николь бѣгали вокругъ стола, убирали пустыя бутылки и вмѣсто нихъ подавали полныя; тетушка Катерина приносила кушанье; а къ часу, когда подавалась баранина и старое рибопьерское вино, веселость сильно увеличилась. Всѣ съ удовольствіемъ смотрѣли другъ на друга. Кошаръ говорилъ:
   -- Мы -- люди!.. У насъ права людей!.. И если кто нибудь вздумаетъ говорить противное, то я ему дамъ себя знать.
   А старый пушкарь Готье Куртуа кричалъ:
   -- Если мы не были людьми, то это потому, что мы не умѣли устроить, чтобы у всѣхъ было вино и хорошая пища, а не у однихъ только счастливцевъ, насъ притѣснявшихъ. До битвы, они вѣчно намъ льстили и обѣщали исполненіе всѣхъ нашихъ желаній. А потомъ рѣчь сводилась на дисциплину, и сабельные удары сыпались какъ градъ, Я говорю, что стыдно бить солдатъ, и не допускать храбрыхъ изъ нихъ дѣлаться офицерами только потому, что они не дворяне.
   Летюмье представлялось все въ розовомъ цвѣтѣ:
   -- Нищета кончилась, кричалъ онъ,-- нашъ протоколъ готовъ; всѣ увидятъ, чего мы желаемъ, и добрый король будетъ принужденъ сказать: "Эти люди правы, тысячу разъ правы, они хотятъ равенства податей, и равенства передъ закономъ, что совершенно справедливо." Развѣ не всѣ мы французы? Развѣ всѣ мы не должны имѣть одинаковыя права, и нести одинаковые налоги! Вѣдь это, чортъ возьми, ясно, какъ утреннее солнце!
   Онъ говорилъ отлично, открывая ротъ свой до ушей, лукаво прищуривая глаза, закинувъ нѣсколько назадъ голову, и поднимая вверхъ руки. Всѣ слушали и даже батюшка, покачавъ раза три головою, прошепталъ:
   -- Онъ говоритъ хорошо... Это справедливо... Но намъ не надо ничего говорить, Мишель, это слишкомъ опасно.
   Онъ безпрестанно посматривалъ на дверь, какъ будто ожидалъ сержантовъ.
   Послѣ этого мэтръ Жанъ налилъ стаканы старымъ виномъ, и вскричалъ:
   -- Друзья мои, за здоровье Шовеля, который всѣхъ лучше поддерживалъ насъ въ собраніи; пусть онъ живетъ долго, чтобы защищать права третьяго сословія, и пусть онъ всегда говоритъ такъ же хорошо, какъ онъ говорилъ; вотъ чего я желаю! за его здоровье!
   Всѣ, наклонясь къ столу, стали чокаться, какъ счастливцы. Всѣ смѣялись и повторяли:
   -- За здоровье депутатовъ нашей общины: мэтра Жана и Шовеля.
   Отъ этого крика окна въ залѣ задрожали. На улицѣ останавливался народъ и, поднявъ головы, думалъ:
   -- Здоровы кричать-то!
   Нотабли снова сѣли, и всѣ еще разъ налили стаканы, а Катерина и Николь принесли большіе пироги съ битыми сливками, въ то время какъ Маргарита убирала остатки баранины, окорока и салада.
   Всѣ взоры были устремлены на Шовеля, въ ожиданіи его отвѣта. Онъ же, спокойно сидя въ концѣ стола съ бумажнымъ колпакомъ за спинкой стула, съ блѣдными щеками, и съ сжатыми губами, точно будто косясь, задумчиво держалъ свой стаканъ. Рибопьерское вино вѣроятно раздражило его, потому что онъ, вмѣсто того, чтобы выпить въ отвѣтъ за здоровье присутствующихъ, сказалъ звонкимъ голосомъ:
   -- Да, первый шагъ сдѣланъ! Но воспѣвать побѣду намъ еще нельзя, еще много осталось сдѣлать для пріобрѣтенія нашихъ правъ. Уничтоженія привилегій, личныхъ податей, питейныхъ сборовъ, пошлины на соль, дорожной пошлины, барщины,-- всего этого можно и должно требовать, хотя, разумѣется, будутъ кричать, что мы требуемъ слишкомъ много; тѣ не такъ-то легко выпустятъ изъ рукъ то, что держатъ; нѣтъ! они будутъ бороться, будутъ защищаться противъ справедливости; ихъ надо будетъ принудить! Они призовутъ себѣ на помощь всѣхъ чиновниковъ, всѣхъ живущихъ службою и надѣющихся сдѣлаться дворянами.-- Такъ, друзья мои, это только первый шагъ; это еще пустяки; я думаю, что третіе сословіе выиграетъ это первое сраженіе; народъ желаетъ этого, народъ, который несетъ несправедливыя тягости, поддержитъ своихъ депутатовъ.
   -- Да, да, хотя бы намъ грозила смерть, закричали длинный Летюмье, Кошаръ, Гюре, мэтръ Жанъ, сжимая кулаки,-- мы выиграемъ, мы хотимъ выиграть.
   Шовель не шевелился; когда они кончили кричать, онъ продолжалъ, какъ будто его и не прерывали.
   -- Мы должны отплатить за всѣ несправедливости, переносимыя народомъ, несправедливости слишкомъ вопіющія, слишкомъ очевидныя; но къ чему это послужитъ намъ, если, впослѣдствіи, когда общее собраніе сословій будетъ распущено, и фонды долга вотированы, дворяне вновь возстановятъ свои права и привилегіи? Это будетъ не въ первый разъ, такъ какъ разъ уже было общее собраніе всѣхъ сословій, и все, что тогда было рѣшено въ пользу народа, давнымъ давно не существуетъ. Послѣ уничтоженія привилегій, намъ больше всего нужна сила не допустить, чтобы они снова были возстановлены. Сила эта въ народѣ, она въ нашемъ войскѣ. Надо желать не одинъ день, одинъ мѣсяцъ, одинъ годъ, надо желать всегда; надо помѣшать, чтобы наши недоброжелатели не возстановили тихонько, осторожно, окольными путями, все, что третіе сословіе уничтожитъ при помощи народа. Надо, чтобы войско было съ нами; а для того, чтобы войско было съ нами, надо, чтобы самый послѣдній солдатъ, могъ, вслѣдствіе храбрости и способностей, получать чины, до маршала и главнокомандующаго, точно такъ же какъ и дворяне, понимаете?
   -- За здоровье Шовеля! вскричалъ Готье Куртуа.
   Тутъ Шовель поднялъ свой стаканъ и мы всѣ крикнули вмѣстѣ:
   -- За здоровье честныхъ людей!
   Многіе не знали, о комъ хотѣлъ говорить Шовель, но тѣмъ не менѣе они кричали, и такъ кричали, что тетушка Катерина пришла наконецъ просить не кричать такъ, потому что полдеревни стояло подъ окнами, и что народу могло показаться, что мы просто бунтуемъ.
   Валентинъ тотчасъ же вышелъ, а батюшка сталъ на меня смотрѣть, какъ бы спрашивая, не пора ли и намъ бѣжать.,
   -- Ну хорошо, Катерина, отвѣчалъ ей Жанъ.-- Мы все сказали, что нужно было сказать, теперь довольно.
   Всѣ молчали, и передавали другъ другу корзинку съ орѣхами и яблоками. На улицѣ раздались гнусливые звуки рылей.
   -- А! сказалъ Летюмье,-- вотъ и Маѳусаилъ.
   И мэтръ Жанъ вскричалъ:
   -- Отлично!... приведите его... Онъ кстати пришелъ.
   Маргарита тотчасъ же вышла и привела старика Маѳусаила, какъ его называли въ деревнѣ; настоящее же имя его было Доминикъ Сентъ Фоверъ. Всѣ старики скажутъ вамъ, что не видывали человѣка такихъ лѣтъ на ногахъ. Ему вѣроятно было болѣе ста лѣтъ. Лицо его было такое желтое и морщинистое, что его можно было принять за пряничное, а носъ едва можно было замѣтить, также какъ и маленькіе глаза, закрытые густыми бѣлыми бровями, похожими на собачью шерсть. Онъ былъ въ большой сѣрой пуховой шляпѣ, поля которой спереди были приподняты въ родѣ забрала, и пришпилены пѣтушьимъ перомъ. Рукава его парусинника и задняя сторона панталонъ были разорваны и перевиты вдоль веревочками, какъ свивальникъ, а пѣсни, что онъ игралъ, были, вѣроятно, временъ шведовъ;-- слушая ихъ хотѣлось плакать.
   -- А, это вы Маѳусаллъ, крикнулъ ему мэтръ Жанъ,-- ну идите сюда, идите!
   Онъ подалъ ему большой стаканъ вина, который старикъ Доминикъ взялъ, мотнувъ головою на три стороны. Потомъ онъ, закрывъ глаза, медленно его выпилъ. Тетушка Катерина, Маргарита и Николь стояли поодаль, а мы всѣ смотрѣли на него съ умиленіемъ.
   Мэтръ Жанъ, принявъ отъ него обратно стаканъ, попросилъ его спѣть что нибудь. Но старикъ Маѳусаилъ отвѣчалъ, что онъ уже нѣсколько лѣтъ, не поетъ. И видя, что всѣ мы въ умиленіи, онъ заигралъ такую старинную и нѣжную пѣсню, что никто не зналъ ее, и всѣ съ недоумѣніемъ смотрѣли другъ на друга. Вдругъ отецъ мой сказалъ:
   -- Ахъ, да это пѣсня "крестьянъ!"
   И всѣ присутствующіе вскричали:
   -- Да!... да!... это пѣсня крестьянъ! Жанъ-Пьеръ спой-ка ее.
   Я не зналъ, что батюшка хорошо пѣлъ, я никогда его не слыхивалъ. Онъ отвѣчалъ:
   -- Я все забылъ!.... Не помню даже какъ и начинается!...
   Но такъ какъ его просилъ Шовель, и мэтръ Жанъ утверждалъ, что никогда никто лучше Жана-Пьера не пѣлъ, то онъ, покраснѣвъ и опустивъ глаза, тихо кашлянулъ и сказалъ:
   -- Такъ какъ вы непремѣнно этого желаете... ну такъ я постараюсь припомнить.
   И онъ тотчасъ же запѣлъ, подъ звуки рылей, пѣсню крестьянъ, и запѣлъ такимъ жалобнымъ голосомъ, что казалось будто передъ нашими глазами бѣдные старики прежнихъ временъ обработывали землю, съ женами, впряженными въ сохи; а грабители солдаты отнимали у нихъ жатву; будто огонь охватывалъ ихъ соломенныя деревни, и хлѣба улетали искрами, жены и дочери были увлечены на неправильный путь; и будто представлялись намъ голодъ, болѣзни, казни!... Все это тянулось, тянулось безъ конца!
   Я же, несмотря на вино, съ третьяго куплета уже лежалъ лицомъ на столѣ и рыдалъ, въ то время какъ Летюмье, Гюре, Кошаръ, мэтръ Жанъ и двое или трое изъ присутствующихъ пѣли припѣвъ, въ родѣ того какъ поютъ на похоронахъ своихъ родителей.
   Маргарита тоже пѣла. Голосъ ея раздавался какъ жалоба женщины, которую впрягаютъ въ соху и увлекаютъ въ развратъ; отъ этого пѣнія волосы поднимались дыбомъ.
   Взглянувъ вокругъ себя, я увидалъ, что всѣ мы блѣднѣе мертвецовъ. Шовель въ концѣ стола сидѣлъ съ стиснутыми губами, и смотрѣлъ волкомъ.
   Наконецъ отецъ замолкъ; звуки рылей еще продолжались; а Шовель сказалъ:
   -- Жанъ-Пьеръ, вы спѣли хорошо!... Вы спѣли такъ, какъ пѣли наши старики, потому что вы чувствовали все это; и всѣ наши отцы, наши дѣды, и всѣ мужчины и женщины, наши предки, уже лѣтъ тысячу все это чувствовали!
   Видя, что всѣ молчатъ, онъ вскричалъ:
   -- Но старой пѣсни теперь конецъ... Надо начать другую!
   Всѣ мы присутствующіе, всѣ до одного, вскочили и закричали:
   -- Да, надо начать другую пѣсню... мы слишкомъ много терпѣли!
   -- Другое настанетъ скоро! сказалъ Шовель.-- Тетушка Катерина просила насъ не кричать; она права, здѣсь это ни къ чему не ведетъ!
   Послѣ этого мэтръ Жанъ одинъ началъ густымъ басомъ пѣсню кузнецовъ. Валентинъ возвратился, и мы оба поддержали его; пѣсня эта немного насъ развеселила, хотя она была тоже грустная, но за то въ ней была сила; въ припѣвѣ говорилось, что кузнецъ куетъ желѣзо!... Подъ этимъ можно было подразумѣвать многое, и потому всѣ улыбались.
   Въ этотъ день было спѣто много хорошихъ пѣсенъ! Но пѣсню батюшки мнѣ не забыть никогда, и до сихъ поръ, припоминая ее, я восклицаю:
   -- О великій, святой годъ! Пусть тѣ изъ крестьянъ Франціи, которымъ достаетъ духа отвергать его, выучатъ пѣсню своихъ отцовъ, и если эта пѣсня не тронетъ ихъ,-- то пусть они сами, дѣти ихъ и потомки поютъ ее еще разъ на барщинѣ; можетъ быть, тогда они поймутъ ее, и неблагодарность ихъ будетъ вознаграждена.
   Въ этотъ день мы съ отцемъ очень поздно воротились домой. На слѣдующій день, 10-го апрѣля 1789 г., Шовель отправился въ Нанси. До общаго собранія всѣхъ сословій было недолго.
   

XV.

   Въ теченіи нѣсколькихъ дней послѣ отъѣзда Шовеля только и рѣчи было, что о выборахъ, и въ особенности о соединеніи всѣхъ трехъ сословій въ одно общее собраніе. Это возбуждало самые горячіе споры, какіе мнѣ только случалось слышать;
   Такъ какъ повелѣніемъ короля было объявлено, что третіе сословіе будетъ удвоено, то есть, что у насъ будетъ столько же депутатовъ, сколько у тѣхъ двухъ сословій вмѣстѣ, то мы хотѣли вотировать поголовно, требуя уничтоженія привилегій, что бы ни говорили дворяне и духовенство.
   Но послѣдніе, желая сохранить свои старыя права, хотѣли вотировать по сословіямъ, такъ какъ они были увѣрены, что всегда будутъ вмѣстѣ противъ насъ, и что у нихъ всегда будетъ два голоса противъ одного.
   Вотъ тогда надо было посмотрѣть, въ какомъ негодованіи были мэтръ Жанъ, Летюмѣе, Кошаръ, и всѣ нотабли, собиравшіеся но вечерамъ во дворѣ Трехъ Голубей подъ большимъ дубомъ; потому уже нѣсколько дней какъ скамейки и столы выносились по вечерамъ на воздухъ, чтобы сидѣть не въ комнатахъ. Какъ было много вѣтра и дождя въ маѣ 1789 г., такъ сильны были жары въ апрѣлѣ; все цвѣло и зеленѣло; птицы уже съ 15-го числа сидѣли въ гнѣздахъ, я помню, что мы съ Валентиномъ работали въ кузницѣ въ простыхъ блузахъ, и въ панталонахъ затянутыхъ на тальѣ, а рубашки наши висѣли за дверью. Мэтръ Жанъ весь красный, съ лицомъ, дышащимъ здоровьемъ, безпрестанно вызывалъ меня на улицу, крича;
   -- Мишель, эй Мишель, иди-ка сюда!...
   И я накачивалъ ему воды на его лысую голову и плечи. Онъ такимъ образомъ освѣжался. Магдалина Риго, жена токаря, жившаго напротивъ, отъ души смѣялась этому.
   Это все я говорю для того, чтобы сказать, какъ было жарко, и что послѣ восьми часовъ, когда всходила луна, пріятно было сидѣть въ прохладѣ, попивая вино или сидръ во дворикѣ, за палисадомъ.
   Вдоль всей улицы женщины и дѣвушки пряли, сидя у своихъ дверей, и болтая. Всюду слышался говоръ и смѣхъ, лай собакъ и т. д; сосѣди тоже могли слышать нашъ споръ, но намъ это было все равно; недовѣріе стало исчезать.
   Маргарита тоже иногда приходила, мы болтали и смѣялись съ нею подъ деревьями, въ то время какъ долговязый Летюмье ударялъ кулаками по столу, крича:
   -- Конечно.... это не можетъ продолжаться.... Надо объявить, что мы все!
   На это тетушка Катерина говорила:
   -- Ради Бога, Летюмье, не ломайте стола, онъ право не хочетъ вотировать по сословіямъ!
   Дѣла шли такимъ образомъ, и я не помню себя болѣе счастливымъ какъ въ то время, когда говорилъ съ Маргаритой, не смѣя сказать ей даже, что люблю ее; нѣтъ никогда я не былъ болѣе счастливъ.
   Въ одинъ такой вечеръ, часовъ въ восемь, мы сидѣли во дворѣ, освѣщенные луною, сіявшею надъ деревьями. Долговязый Летюмье кричалъ, а Кошаръ, съ горбатымъ носомъ, уткнутымъ въ рыжую бороду, съ трубкой въ зубахъ, и съ глазами, выпученными какъ у совы, курилъ, облокотившись на столъ. Подозрѣнія и недовѣрія болѣе не было, и Кошаръ, подобно другимъ, сидѣлъ беззаботно, хотя въ тотъ день онъ обдѣлалъ дѣльце. Ремесло дровосѣка не много давало ему дохода, но онъ иногда переходилъ черезъ границу, и приносилъ изъ Грауфталя по мѣшку хорошаго табаку, который выгодно продавался въ окрестностяхъ: тонкій красный по четыре су за фунтъ вмѣсто двадцати, и тонкій черный, по три су вмѣсто пятнадцато.
   Споры о политикѣ грозили продолжиться такимъ образомъ до десяти часовъ, по обыкновенію, какъ вдругъ калитка съ улицы въ палисадникъ отворилась, и во дворъ вошли тихо, и всѣхъ насъ осматривая, мужчина въ обыкновенномъ платьѣ и два экзекуціонныхъ сержанта. Это былъ толстый Матюренъ Пуле, таможенный чиновникъ при Нѣмецкой заставѣ, въ маленькой трехугольной шляпѣ, надѣтой на затылокъ, съ желтой свернутой косичкой, висѣвшей изъ подъ все, съ большомъ краснымъ носомъ, вздернутымъ вверхъ, съ бычачьими глазами, горѣвшими при блескѣ луны, съ двойнымъ подбородкомъ, уходившимъ въ жабо, и съ брюхомъ, висѣвшимъ на ляшкахъ, однимъ словомъ, это былъ страшный обжора. Ему на завтракъ требовалось шесть мозговыхъ колбасъ, разрѣзанныхъ въ большомъ салатникѣ съ турецкими бобами, приправленными прованскомъ масломъ, краюху хлѣба фунта въ три, и двѣ кружки пива; на обѣдъ ему требовалось столько же съ прибавленіемъ нѣсколькихъ здоровыхъ кусковъ ветчины или баранины, и двухъ бѣлыхъ сыровъ съ лукомъ. Легко себѣ представить поэтому, что доходовъ Пуле было слишкомъ недостаточно для такой неумѣренной жизни! Вслѣдствіе этого онъ не признавалъ ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры, никакихъ родственниковъ, когда дѣло шло о наполненіи салатника. Онъ донесъ бы на всякаго, лишь бы получить за это плату; и не смотря на глупое выраженіе его лица, онъ былъ хитеръ, какъ лисица, когда надо было отыскивать воровъ и контрабандистовъ. Онъ мечталъ и ночью и днемъ о доносахъ, какъ работники о своей работѣ. Вотъ что значитъ имѣть обширный желудокъ; сердце точно будто переходитъ въ него, и человѣкъ думаетъ только о питьѣ и ѣдѣ.
   Оба сержанта шли за нимъ, одѣтые какъ всѣ сержанты, въ бѣлыхъ мундирахъ съ желтыми отворотами,-- что и послужило поводомъ называть ихъ "полосами свинаго сала",-- въ трехугольныхъ шляпахъ поперегъ, и съ саблями, хлопавшими по ихъ толстымъ икрамъ. Это были люди въ шесть футовъ ростомъ, но сильно изрытые оспой. До революціи почти всѣ были рябые; красавицы вѣчно рисковали лишиться красоты, и красавцы тоже; также и въ кривыхъ и слѣпыхъ недостатка не было вслѣдствіе этой страшной болѣзни; а одному Богу извѣстно, сколько было труда заставить прививать оспу, болѣе можетъ быть чѣмъ при введеніи картофеля. Народъ вѣчно отталкиваетъ то, что ему полезно.... Какое несчастіе!
   Такимъ образомъ въ палисадникъ вошли эти люди, и толстый Пуле, шага за четыре отъ стола, увидѣвъ Кошара, сказалъ съ довольнымъ видомъ:
   -- Вотъ онъ! у насъ въ рукахъ!....
   Всѣ тутъ на дворѣ пришло въ негодованіе, потому что Кошаръ всегда приносилъ Пуле даромъ табакъ. Но Пуле не обратилъ на это никакого вниманія и сказалъ сержантамъ:
   -- Возьмите его, это онъ!
   Сержанты взяли Кошара, который началъ кричать и выронилъ свою трубку,
   -- Что вамъ отъ меня надо? Что я сдѣлалъ?
   Мы всѣ въ ужасѣ смотрѣли другъ на друга; а Пуле, смѣясь, отвѣчалъ:
   -- Мы пришли за двумя мѣшками контрабанды, что ты принесъ вчера изъ Грауфталя; знаешь, два мѣшка съ табакомъ, которые лежатъ вправо, какъ войдешь къ тебѣ на чердакъ за трубой, подъ гонтомъ?
   Тутъ всѣмъ стало ясно, что бѣднаго Кошара выдалъ какой нибудь завистливый сосѣдъ, и всѣ ужаснулись: дѣло пахло галерами!
   Никто не смѣлъ пошевелиться, потому что возставать противъ властей тогда было еще страшнѣе, чѣмъ нынче; тогда брали не только земли, деньги, домъ, но если недоставало гребцовъ, гдѣ нибудь въ Марсели или въ Дюнкирхенѣ, то посылали туда, и человѣкъ точно пропадалъ безъ вѣсти, Нѣсколько такихъ случаевъ было въ горахъ, и даже въ Баракахъ съ сыномъ старухи Женевьевы Пакотъ; по доносу Пуле было доказано, что онъ занимается контрабандою соли, и съ тѣхъ поръ народъ говорилъ, что Франсуа находился въ странѣ, гдѣ росли перецъ и корица. Женевьева отдала все свое имущество на судебныя издержки; она стала калѣкой и нищей.
   Легко теперь себѣ представить ужасъ всѣхъ присутствовавшихъ.
   -- Ну, кричалъ Пуле,-- въ дорогу!
   А Кошаръ, уцѣпившись за столъ, отвѣчалъ, задыхаясь:
   -- Я не пойду!
   Долговязый Летюмье потерялъ охоту кричать; онъ молчалъ, какъ карпій въ бадьѣ. Всѣ эти болтуны, при видѣ сержантовъ или жандармовъ, дѣлаются благоразумными; а часто тѣ, о которыхъ всего менѣе думаютъ, выказываютъ всего, болѣе смѣлости.
   Таща и толкая Кошара, сержантамъ удалось наконецъ оттащить его отъ скамейки. Пуле говорилъ:
   -- Еще немного и дѣло пойдетъ на ладъ!
   Вдругъ Маргарита, сидѣвшая подлѣ меня у палисада, возвысила голосъ, и сказала:
   -- Ну, господинъ Пуле, берегитесь! вы не имѣете права брать этого человѣка!
   И всѣ стоявшіе вокругъ стола у самой калитки: мэтръ Леру, Летюмье, тетушка Катерина, Николь, поблѣднѣвъ отъ страха и жалости, обернулись въ ужасѣ. Они узнали голосъ Маргариты, но не могли повѣрить ея смѣлости, и приходило отъ этого въ ужасъ. Толстый Пуле, съ поднятымъ кверху носомъ, подобно всѣмъ присутствовавшимъ, смотрѣлъ и удивлялся: ничего подобнаго съ нимъ никогда не случалось. Онъ вскричалъ:
   -- Кто это сказалъ? кто осмѣлился протестовать противъ властей.
   Маргарита спокойно отвѣчала, не трогаясь съ мѣста:
   -- Я, господинъ Пуле, Маргарита Шовель; дочь Шовеля, депутата третьяго сословія, засѣдающаго въ Нанси. То, что вы дѣлаете, дурно; арестовать человѣка, нотабля, безъ особаго повелѣнія судьи дѣло не шуточное, господинъ надсмотрщицъ.
   И вставъ, она подошла къ Пуле и въ сыщикамъ, которые обернулись къ ней и искоса смотрѣли на нее изъ-подъ своихъ большихъ треугольныхъ шляпъ, не выпускай однакожъ Кошара.
   -- Вы развѣ не знаете повелѣнія короля? сказала она имъ.-- Вы хватаете людей ради полученія своей доли изъ штрафа послѣ шести часовъ вечера, когда это воспрещено, и вы хотите заставлять ихъ впускать васъ въ домъ ночью, что тоже запрещено! Представьте себѣ, что всѣ мошенники могли бы сказать: "мы экзекуціонные сыщики, впустите насъ!" Они разграбили бы деревни, не стѣсняясь, еслибы повелѣніе не воспрещало дѣлать то, что вы дѣлаете, и еслибы эдиктъ не гласилъ вамъ, чтобы вы являлись днемъ, и не иначе какъ въ сопровожденіи двухъ понятыхъ.
   Она говорила ясно и смѣло, какъ старикъ Шовель, и Пуле, казалось, былъ совершенно смущенъ, видя, что съ нимъ осмѣливаются говорить такъ прямо; щеки его дрожали отъ негодовавія. Всѣ присутствовавшіе немного пріободрились. Въ то время, какъ Маргарита говорила, на улицѣ слышенъ былъ шумъ; а но окончаніи ея рѣчи, раздался жалобный и плаксивый голосъ старухи Женевьевы Пакотъ, кричавшей:
   -- Ахъ онъ разбойникъ!... ахъ нечестивецъ!... онъ еще является!... ему нужны дѣти и отцы семействъ!...
   Несчастная старуха поднимала костыль надъ изгородью, и крики ея вырывались, какъ рыданія, она говорила:
   -- Ты отнялъ у меня сына.... моего бѣднаго Франсуа!... Ты толкнулъ меня въ нищету!... Да! Господь ждетъ тебя! ждетъ, да!... Этимъ вѣдь не кончится.... несчастные тамъ будутъ!...
   Слушая ее, морозъ подиралъ по кожѣ, и присутствовавшіе поблѣднѣли, а онъ, Пуле, слушалъ крики, глядя на улицу. Сержанты тоже обернулись.
   Въ это время мэтръ Жанъ поднялся съ своего мѣста и сказалъ:
   -- Господинъ надсмотрщикъ, послушайте эту несчастную!... вѣдь это ужасно!... никто здѣсь не захотѣлъ бы имѣть подобный грѣхъ на душѣ; это вѣдь сердце надрываетъ.
   Женевьева Пакотъ не кричала болѣе, à рыдала; Вдоль улицы раздавался стукъ ея костылей, когда она медленно удалялась.
   -- Да, сказалъ мэтръ Жанъ,-- это ужасно! Подумайте хорошенько о томъ, что вы дѣлаете. Теперь времена трудныя для насъ всѣхъ, а въ особенности для экзекуціонныхъ сыщиковъ. Чаша полна, смотрите, не переполните ее. Вотъ пять разъ уже вы являетесь въ этомъ году ночью; кромѣ того, прошлой зимой вы ходили въ Лютценбургъ послѣ полуночи искать тамъ контробанды. Если, наконецъ, народъ утомится и станетъ сопротивляться вамъ, что дѣлать намъ, мирнымъ гражданамъ? Неужели намъ поддерживать васъ противъ повелѣнія короля, которое вы преступаете? Слѣдуетъ ли намъ стоить за тѣхъ, которые топчатъ эдиктъ и повелѣнія, или за тѣхъ, которые защищаютъ свои права? Ради Бога, подумайте... Я не сказалъ вамъ ничего лишняго, господинъ Пуле!
   Послѣ этого онъ сѣлъ. Шумъ на улицѣ увеличивался; множество народа наклонялось надъ изгородью, чтобы посмотрѣть и дослушать. Кошаръ кричалъ:
   -- Я не двинусь! хоть убей меня!... За меня повелѣніе!
   Пуле видя, что даже оба серванта начали колебаться и посматривать вокругъ себя, не смѣя исполнять его приказаніе, вдругъ вспомнилъ о Маргаритѣ и, въ ярости, повернувшись, крикнулъ ей:
   -- Это все ты надѣлала кальвинистка!... Все было бы отлично безъ этого поганаго отродья!
   Онъ сталъ подходить къ ней съ раскраснѣвшимся лицомъ и налитою кровью шеей, какъ индѣйскій пѣтухъ къ ребенку. Онъ шелъ, чтобы ударить ее, какъ вдругъ увидѣлъ- меня сзади ея, въ тѣни. Я самъ не знаю, какъ я тамъ очутился. Я смотрѣлъ на него и въ душѣ смѣялся, думая:
   "Несчастный! Если ты тронешь ее, то погибъ!.."
   Я уже чувствовалъ его толстую красную шею въ своихъ рукахъ, какъ въ тискахъ. Увидѣвъ меня, онъ вдругъ поблѣднѣлъ:
   -- Ну хорошо, сказалъ онъ,-- хорошо, мы прійдемъ завтра!
   Сержанты видя эту толпу, наклоняющуюся надъ изгородью, съ сверкающими глазами, были, кажется, очень довольны, что могли уйти. Они оставили Кошара съ разорванымъ кафтаномъ и лицомъ, покрытымъ потомъ.
   Я не трогался съ мѣста; Маргарита, обернувшись, увидѣла меня. Многіе на меня тоже смотрѣли. Я же, можно сказать, былъ недоволенъ, что толстый надсмотрщикъ и оба сержанта уходили; въ этотъ вечеръ я съ удовольствіемъ подрался бы! Люди странно устроены и мысли съ годами мѣняются, не вѣчно можно имѣть мускулы и плечи восемнадцатилѣтняго юноши и руки кузнеца, и теперь, разумѣется, мнѣ не хочется болѣе показывать силу и смѣлость передъ той, которую я люблю!.... Но тогда другое дѣло..... Итакъ, они уходили. Маргарита сказала мнѣ смѣясь:
   -- Они уходятъ, Мишель....
   А я отвѣчалъ ей:
   -- Лучшаго они ничего выдумать не могли.
   Но лишь только они вышли на улицу, какъ по всѣмъ Баракамъ,-- съ одного конца до другого, раздались свистки и хохотъ. Кошаръ, еще совершенно разстроеный, залпомъ опорожнилъ свою кружку. А Маргарита сказала ему:
   -- Поспѣшите снести вашу контрабанду въ лѣсъ, поспѣшите!
   Какою она казалось счастливою, и какъ былъ доволенъ бѣдный Кошаръ! Я увѣренъ, что онъ хотѣлъ ее поблагодарить, но страхъ еще мѣшалъ ему. Онъ пошелъ вверхъ по улицѣ, не сказавъ ни съ кѣмъ ни слова.
   Во дворѣ всѣ кричали и воспѣвали побѣду. Пуле и оба сержанта, проходившіе тогда по полямъ, должны были слышать эти крики. Этимъ негодяямъ вѣрно было очень досадно, что штука ихъ не удалась!
   Мэтръ Жанъ велѣлъ принести сидра, и вокругъ стола, далеко за полночь, шла бесѣда обо всемъ случившемся. Всякому хотѣлось ввернуть слово, и всѣ, какъ молчаливые, такъ и говорливые признавали смѣлость и здравый смыслъ Маргариты.
   Мэтръ Жанъ говорилъ:
   -- Въ ней духъ ея отца. Онъ славно похохочетъ, когда узнаетъ, какъ она говорила съ сыщиками, и какъ заставила ихъ оставить Кошара; онъ порадуется этому.
   Я слушалъ молча, стоя подлѣ Маргариты; счастливѣе меня; кажется, не было никого на свѣтѣ.
   И уже поздно, послѣ десяти часовъ, когда, всѣ стали расходиться, и когда мэтръ Жанъ заперъ свою дверь, закричавъ: "прощайте друзья, прощайте, славный былъ денекъ!" и народъ шелъ по улицѣ по-трое, по-четверо въ рядъ, мы съ Маргаритой вышли со двора послѣдніе, заперли калитку и тихо пошли по улицѣ.
   Шли мы задумчиво, глядя на деревья, разстилавшіе тѣнь по дорогѣ, на безчисленныя звѣзды, сіявшія надъ нами и любуясь свѣтлою ночью. Въ деревнѣ водворилась тишина и даже вѣтеръ не шелестѣлъ листьями. Гдѣ-то вдалекѣ закрывались двери и ставни. Нѣсколько старухъ прощались другъ съ другомъ, а передъ домомъ Шовеля, подъ изгородью ихъ маленькаго покатаго огорода, журчалъ ручеекъ, вытекавшій изъ пригорка и протекавшій по старой трубѣ, въ маленькую, низенькую колоду.
   Я точно вижу воду, выливавшуюся изъ колоды, обросшей рѣжухой и косатиками, густо прикрывавшими старую, сгнившую трубу; тѣнь большой яблони у угла дома и лунный свѣтъ, дрожавшій, какъ въ зеркалѣ,-- въ колодѣ. Все было тихо! Маргарита остановилась, посмотрѣла и сказала:
   -- Какъ все тихо, Мишель!
   Потомъ она наклонилась, положивъ руку на трубу и припавъ къ водѣ губами, стала пить. Я смотрѣлъ на нее съ восхищеніемъ. Потомъ она вдругъ поднялась, обтерла губы передникомъ и сказала мнѣ:
   -- Ничего, Мишель, ты все-таки самый смѣлый изъ всѣхъ нашихъ деревенскихъ парней; я видѣла, какъ ты стоялъ за мной.... лицо у тебя было не очень хорошо, нѣтъ поэтому-то Пуле, посмотрѣвъ на тебя, и пошелъ поскорѣй!
   Она захохотала, а я въ восторгѣ слушалъ ее до тѣхъ поръ, пока она меня не спросила:
   -- Скажи мнѣ, о чемъ ты думалъ, Мишель, когда у тебя было такое лицо?
   Я отвѣчалъ ей:
   -- Я думалъ, если бы онъ, по несчастію, дотронулся до тебя, или бы просто сказалъ грубое слово, ему не остаться бы цѣлымъ.
   Она посмотрѣла на меня и вся вспыхнула.
   -- Вѣдь ты пошелъ бы на галеры!
   -- Да что же мнѣ за дѣло; но прежде я убилъ бы его!
   Какъ все это живо мнѣ представляется, хотя это было такъ давно! Я точно будто слышу голосъ Маргариты; каждое слово ея звучитъ въ моихъ ушахъ; и тихое журчаніе ручейка и все и все точно будто оживаетъ! Какая хорошая вещь любовь.... Маргаритѣ было тогда шестнадцать лѣтъ, но для меня и послѣ она никогда не старѣлась.
   Мы стояли тамъ нѣсколько минутъ молча, а потомъ она пошла въ своей двери. Она не говорила ни слова; но когда отворила дверь и уже переступила черезъ порогъ, вдругъ повернулась, протянула мнѣ руку и, съ разгорѣвшимися глазами, сказала:
   -- Ну спокойной ночи, Мишель, спи хорошенько, спасибо.
   Я почувствовалъ, какъ она сжала мнѣ руку и сильно смутился.
   Дверь затворилась, а я минуты двѣ не трогался съ мѣста, прислушиваясь, какъ Маргарита вошла въ домъ и поднялась по лѣстницѣ; а когда сквозь ставни я увидѣлъ свѣтъ отъ лампы, то сказалъ себѣ:
   "Вотъ она ложится".
   Послѣ этого я пошелъ, восклицая въ душѣ: "теперь она знаетъ, что я ее люблю!"
   Никогда въ жизни я не чувствовалъ болѣе сильнаго волненія и восторга.
   

XVI.

   Такимъ образомъ я рѣшилъ, что Маргарита будетъ моей женой; въ головѣ моей все было устроено, и я думалъ:
   "Она еще слишкомъ молода, но мѣсяцевъ черезъ пятнадцать, когда ей минетъ восемнадцать лѣтъ, и когда она пойметъ, что въ этомъ бракѣ заключается ея счастье, и когда я скажу ей, что люблю ее, мы скоро поймемъ другъ друга, и дадимъ большое сраженіе. Матушка будетъ страшно кричать; она не захочетъ принять кальвинистку; и священникъ, и всѣ сосѣди будутъ на ея сторонѣ, но все равно! батюшка все-таки будетъ со мной, потому что я докажу ему, что въ этомъ заключается счастье всей моей жизни и что я не могу существовать безъ Маргариты. Тогда онъ станетъ смѣлѣе, и не смотря ни на что, дѣло пойдетъ на ладъ. Послѣ этого мы наймемъ небольшую кузницу, станемъ работать на себя. Въ извощикахъ и обозныхъ недостатка не будетъ. Мы даже можемъ завести небольшую харчевню, какъ мэтръ Жанъ. Счастливѣе насъ не будетъ никого въ мірѣ, и если Богъ пошлетъ намъ ребенка, то недѣли черезъ двѣ или черезъ три, я возьму его на руки, и спокойно пойду въ Бараки и скажу матушкѣ: "Вотъ вамъ... Проклинайте его!.." Она расплачется, раскричится, успокоится наконецъ придетъ къ намъ, и дѣло будетъ въ шляпѣ!
   Вотъ о чемъ я мечталъ со слезами на глазахъ; и кромѣ того думалъ, что старикъ Шовель радъ будетъ взять меня въ зятья. На кого лучше могъ онъ расчитывать, если не на хорошаго работника, прилежнаго, бережливаго о способнаго работою пріобрѣтать деньги, человѣка простого и прямого, какъ я? Я, такъ сказать, былъ увѣренъ, что онъ согласится; ничто не безпокоило меня, все казалось мнѣ въ порядкѣ, и я былъ счастливъ своими пріятными мечтами.
   Къ несчастію, въ жизни случаются вещи, которыхъ никакъ не ожидаешь.
   Разъ утромъ, дней черезъ пять или черезъ шесть послѣ посѣщенія полиціи, мы подковывали рыжую лошадь старика еврея Шмуля, передъ кузницей, когда пришла тетушка Стеффенъ, изъ Верхнихъ Бараковъ. Она возвращалась изъ города, гдѣ продавала на рынкѣ яйца и овощи, и сказала мэтру Жану:
   "Вотъ это вамъ!"
   Это было письмо изъ Нанси, и мэтръ Жанъ весело вскричалъ:
   -- Бьюсь объ закладъ, что оно отъ Шовеля? Прочти-ка намъ его, Мишель; мнѣ некогда искать очковъ.
   Я распечаталъ письмо, но лишь только прочелъ первыя строчки, какъ колѣни у. меня задрожали и морозъ пробѣжалъ по всему тѣлу: Шовель извѣщалъ мэтра Жана, что онъ назначенъ депутатомъ третьяго сословія въ общее собраніе, и просилъ его прислать немедленно Маргариту въ гостинницу Оловяннаго Блюда въ улицѣ Вьель Бушери въ Версаль.
   Только это я и помню изъ довольно длиннаго письма. Послѣ этого я читалъ, ничего не понимая, и наконецъ сѣлъ на наковальню, какъ убитый. А мэтръ Жакъ, переходя черезъ улицу, кричалъ:
   -- Катерина, Шовель назначенъ депутатомъ въ общее собраніе!
   А Валентинъ, всплеснувъ руками, шепталъ:
   -- Шовель при дворѣ, между сеньорами и епископами!.. О! Господи! Господи!..
   Старикъ же еврей Жмуль отвѣчалъ ему:
   -- Отчего же нѣтъ? Онъ человѣкъ съ здравымъ смысломъ, настоящій человѣкъ промышленный, онъ стоитъ этого мѣста какъ и всякій другой?
   Но у меня въ глазахъ было темно, и я восклицалъ въ душѣ:
   "Теперь все кончено, все пропало!... Маргарита уѣзжаетъ, и я остаюсь одинъ!..."
   Мнѣ хотѣлось плакать, и только стыдъ останавливалъ меня отъ этого. Я думалъ:
   "Если бы кто нибудь зналъ, что я люблю ее, вся деревня смѣялась бы надо мною!.... Что значитъ кузнечный ученикъ въ сравненіи съ дочерью депутата третьяго сословія? Ровно ничего!... Маргарита на небесахъ, а я на землѣ!
   И сердце мое надрывалось.
   Улица уже наполнялась народомъ: мадамъ Катерина, Николь, мэтръ Жанъ, сосѣди и сосѣдки кричали:
   "Шовель назначенъ депутатомъ третьяго сословія въ общемъ собраніи"
   Бѣготня была большая. Мэтръ Жанъ, возвратясь въ кузнецу, вскричалъ:
   -- Мы точно всѣ помѣшались отъ славы нашей родимы; ни о чемъ больше не думаемъ; Мишель, бѣги же увѣдомить объ этомъ Маргариту.
   Тутъ я всталъ. Я страшился увидѣть Маргариту, расплакаться передъ нею, показать ей, что я ее люблю, и пристыдить ее этимъ. И даже у нихъ въ сѣняхъ я остановился, чтобы придать себѣ твердости, и потомъ уже вошелъ.
   Маргарита гладила бѣлье въ маленькой комнатѣ.
   -- А, это ты, Мишель, сказала она, удивленная, что я пришелъ безъ сюртюка, такъ какъ мнѣ я въ голову не пришло надѣть его, и вымыть руки.
   Я отвѣчалъ ей:
   -- Да... это я.... Я принесъ тебѣ хорошія вѣсти...
   -- Что такое?
   -- Отецъ твой назначенъ депутатомъ третьяго сословія въ общее собраніе.
   При этихъ словахъ она поблѣднѣла, и я вскричалъ:
   -- Маргарита, что съ тобою?
   Но она не могла отвѣчать мнѣ; радость и гордость такъ взволновали ее; и вдругъ, залившись слезами, она бросилась ко мнѣ на шею, восклицая.
   -- Ахъ, Мишель, какая честь для батюшки.
   Она оставалась въ моихъ объятіяхъ, обвивъ шею мою руками; я чувствовалъ, какъ все тѣло ея вздрагивало отъ рыданій; слезы ея текли по моимъ щекамъ! Ахъ, какъ я любилъ ее, и какъ желалъ бы удержать ее для себя! Гордо восклицалъ я въ душѣ: "Пусть попробуютъ ее отнять у меня!" А между тѣмъ надо было отпустить ее, отецъ былъ ея главой.
   Долго плакала Маргарита; потомъ она побѣжала вытерѣть лицо полотенцемъ, и засмѣясь сказала мнѣ:
   -- Какая я глупая! неправда ли, Мишель? Можно ли плакать изъ-за такихъ вещей!
   Я не говорилъ ни слова, и смотрѣлъ на нее съ такой любовью, но она не обращала на это никакого вниманія!
   -- Ну, сказала она, взявъ меня за руку,-- идемъ!
   И мы вышли.
   Большая зала Трехъ Голубей была полна народомъ. Но мнѣ нѣтъ охоты описывать вамъ поцѣлуи мэтра Жана, тетушки Катерины, Николь и любезности нотаблей: долговязаго Летюмье, старика Риго, Гюре. Въ этотъ день харчевня не очищалась отъ бараканцевъ до девяти часовъ вечера; мужчины, женщины, дѣти входили и выходили, поднимая свои шляпы,
   Фуражки, покачиваясь и крича такъ, что ихъ слышно было до самого Сентъ Жана. Стаканы; бутылки, кружки звенѣли и, посреди шума, густой басъ мэтра Жана раздавался съ безконечными взрывами хохота. Пиръ былъ необыкновенный.
   Я же, видя все это, думалъ:
   "Какой я негодяй! Вся деревня радуется счастью Маргариты и Шовеля, всѣ довольны, а я грущу до смерти... это скверно!"
   Валентинъ одинъ былъ со мною, и говорилъ;
   -- Наступило свѣтопредставленіе; теперь сволочь отправляется ко двору.... сеньоры смѣшаны съ голяками.... ничто не уважается ... назначаютъ кальвинистовъ вмѣсто христіанъ... Наступаетъ конецъ свѣта.
   И я соглашался съ нимъ, вслѣдствіе своей страшной тоски. Вся бодрость моя исчезла. Я не могъ оставаться тутъ въ толпѣ; сама Маргарита была принуждена отступить въ кухню, куда и входили нотабли поздравлять ее. Я взялъ шапку и вышелъ. Я шелъ Богъ знаетъ куда,-- куда глаза глядятъ, кажется, черезъ поля къ большой дороги.
   Погода стояла недѣли двѣ превосходная; овесъ начиналъ зацвѣтать, рожь начинала зрѣть. Вдоль изгороди щебетали травнички, а въ поднебесьѣ плавали жаворонки съ своимъ вѣчнымъ весельемъ и музыкой. Солнце и мѣсяцъ не останавливались ради меня. Отчаяніе мое было ужасно.
   Раза три, четыре я садился на окраину дороги, склонивъ голову на руки и думалъ; во чѣмъ болѣе я думалъ, тѣмъ болѣе усиливалась моя тоска; я ничего болѣе не видѣлъ, ни впереди, ни сзади, какъ разсказываютъ о несчастныхъ погибающихъ на морѣ, которые видятъ только небо да воду, и восклицаютъ:
   -- Кончено!... теперь надо умирать!..
   Вотъ что я думалъ. До всего остальнаго мнѣ не было дѣла.
   Наконецъ, къ ночи, самъ не зная какъ, я вернулся въ деревню, и пришелъ домой. Вдали, въ другомъ концѣ улицы, крики и пѣніе продолжались. Я слушалъ думая:
   "Кричите.... пойте.... такъ и слѣдуетъ!.. жизнь такъ жалка!..."
   Тутъ я вошелъ домой. Батюшка и матушка пряли и плели, сидя на маленькихъ скамеечкахъ. Я поздоровался съ ними Отецъ, взглянувъ ни пеня, вскричалъ;
   -- Какъ ты блѣденъ, Мишель, ты болѣнъ, сынъ мой!
   Я не зналъ, что отвѣчать, когда мать улыбаясь сказала:
   -- Э! да ты развѣ не видишь, что онъ попировалъ съ товарищами.... Онъ не отсталъ отъ другихъ ради Шовеля.
   Я отвѣчалъ съ горечью въ душѣ:
   -- Да, матушка, вы правы, я нездоровъ.... Я слишкомъ много пилъ.... Вы нравы!.... Надо же пользоваться удобными случаями.
   Отецъ же съ кротостью отвѣчалъ на это:
   -- Спокойной ночи, Мишель!
   Я поднялся на лѣстницу съ маленькой жестяной лампой, поднялся съ трудомъ, опираясь рукою на колѣно. А на верху, поставивъ лампу на полъ, я смотрѣлъ втеченіи нѣсколькихъ минутъ на маленькаго брата Этьена. Онъ спалъ такъ славно, закинувъ бѣлокурую головку на подушку, съ толстой холщевой наволочкой, полуоткрывъ ротикъ и съ разсыпанными густыми волосами вокругъ шейки; я смотрѣлъ на него, и думалъ:
   -- Какъ похожъ онъ на отца!... Господи, какъ онъ похожъ на него!
   Я поцѣловалъ его, тихо плача, и сказалъ самъ себѣ:
   -- Ну такъ теперь я буду работать для тебя! Такъ какъ все улетаетъ, и у меня ничего но остается, то я стану трудиться для тебя; и можетъ быть ты будешь счастливѣе: отъ тебя не уѣдетъ та, которую ты полюбишь, и мы всѣ будемъ жить вмѣстѣ!
   Послѣ этого я раздѣлся, легъ подлѣ него, и всю ночь продумалъ о своемъ несчастій, повторяя себѣ, что надо крѣпиться, что никто не долженъ знать о моей любви къ Маргаритѣ; что это стыдно; что мужчина долженъ быть мужчиною, и все въ этомъ родѣ! А на слѣдующій день, рано утромъ, я спокойно пошелъ на кузницу, рѣшившись быть твердымъ. Это облегчило меня.
   И въ этотъ день продолжались поздравленія, и поздравляли не одни только бараканцы, но и всѣ городскіе нотабли: чиновники мэрства, разные секретари, канцелярскіе и Богъ знаетъ еще кто?
   Вся эта ватага людей незнакомыхъ Маргаритѣ, шла вереницей въ трехугольныхъ шляпахъ, въ огромныхъ напудренныхъ парикахъ, въ ратиновыхъ платьяхъ, шелковыхъ чулкахъ, въ жабо и кружевахъ; они шли точно ласточки, вьющіяся осенью вокругъ колоколенъ; они шли поздравить дѣвицу Маргариту Шовель, дочь вашего депутата въ общее собраніе всѣхъ сословій. У нихъ былъ такой радостный видъ, какъ будто выборы наши касались и ихъ. Что за гадость! Вся харчевня и окрестности наполнились запахомъ мускуса и ванили Съ тѣхъ поръ мнѣ часто приходило въ голову, что вотъ настоящія кукушки,являющіяся въ гнѣздо, когда оно уже готово, но неприносящія никогда ни соломенки, чтобы устроивать его. Они всего болѣе заботились о томъ, чтобы воспользоваться безъ труда, и достать поклонами хорошія мѣста. Передъ выборами они не захотѣли бы и поздороваться съ нами, а теперь явились предложить намъ свои услуги, разсчитывая, что Шовель въ Версали въ состояніи будетъ отплатить имъ вдвое или втрое. Охъ плуты! При одномъ видѣ ихъ, у меня кровь закипала.
   Мы съ Валентиномъ, работая въ кузницѣ напротивъ, видѣли въ открытыя окна всѣ ихъ кривлянья въ то время, какъ ихъ принимали мэтръ Жанъ, Маргарита и тетушка Катерина. Валентинъ, пожелтѣвъ отъ негодованія, говорилъ мнѣ:
   -- Посмотри, вотъ синдикъ такой-то, или, хранитель печати такой-то кланяетсяю.. Посмотри-ка на него; вотъ какъ надо кланяться. А теперь онъ беретъ изъ табакерки на палецъ макубскаго табаку, и смахиваетъ кончикомъ ногтя табакъ упавшій на жабо; этому онъ выучился у его преосвященства кардинала; но это не мѣшаетъ и въ кабакѣ; это льститъ дочери господина депутата Шовеля. Теперь онъ поворачивается на каблукахъ, чтобы раскланяться съ другими.
   Валентинъ смѣялся, а я билъ по наковальнѣ никуда не глядя; я задыхался отъ злости. Тутъ я еще болѣе понялъ разстояніе между Маргаритой и мной: бараканцы еще могли ошибиться насчетъ важности депутата третьяго сословія въ общее собраніе, но эти господа знали что это такое, и не стали бы кланяться и любезничать изъ-за пустяковъ. Маргаритѣ стоило только выбрать! Думая объ этомъ, я находилъ даже, что она ошиблась бы, если бы вздумала выйти замужъ за кузнечнаго ученика, вмѣсто сына совѣтника или синдика; да, это казалось мнѣ естественнымъ, и тѣмъ болѣе приводило меня въ отчаяніе.
   Какъ бы то ни было, но этимъ зрѣлищемъ пришлось любоваться до пяти часовъ вечера.
   Маргарита уѣхала въ эту же ночь въ почтовомъ экипажѣ. Мэтръ Жанъ давалъ ей свой чемоданъ; это былъ большой чемоданъ, покрытый коровьей шкурой, который онъ наслѣдовалъ отъ своего тестя Дидье Ронеля; чемоданъ валялся на чердакѣ лѣтъ тридцать, и мнѣ было поручено придѣлать къ нему желѣзные углы для большей прочности. Втеченіи этого дня, мнѣ разъ двадцать приходило въ голову разбить его молотомъ; но вспоминая, что я работаю для Маргариты, и что это вѣроятно послѣдняя моя услуга ей, слезы наполняли мои глаза, и я продолжалъ работу съ любовью, возможною только въ девятнадцать лѣтъ; работѣ конца не было, постоянно что побудь надо было подпилить, или пригнать шарнеръ. Тѣмъ не менѣе, за нѣсколько минутъ до пяти часовъ, дѣлать въ чемоданѣ было болѣе нечего: замокъ ходилъ отлично, пробойникъ для висячаго замка опускался самъ, все было въ исправности.
   Маргарита вышла, и я видѣлъ, какъ она вошла къ себѣ домой. Я сказалъ Валентину, что усталъ, и чтобы онъ потрудился снести чемоданъ къ Шовелю. Онъ взвалилъ его на плечи о тотчасъ же пошелъ. Я же совершенно подавленный, не имѣлъ силы идти туда, и быть еще разъ наединѣ съ Маргаритой; я чувствовалъ, что выкажу свое отчаяніе. Поэтому я надѣлъ куртку и пошелъ въ харчевню. Къ счастью, всѣ чужіе разошлись. Мэтръ Жанъ съ раскраснѣвшимися щеками и разгорѣвшимися глазами праздновалъ славу Трехъ Голубей; онъ говорилъ, отдуваясь, что никогда никакая другая харчевня не удостоивалась такой почести, и тетушка Катерина думала точно также.
   Николь накрывала на столъ.
   Мэтръ Жанъ, увидавъ меня, сказалъ, что Маргарита уже поужинала, и что теперь она торопится укладываться, и выбираетъ книги отца, которыя надо взять съ собою. Онъ спросилъ меня: готовъ ли чемоданъ? я отвѣтилъ, что онъ готовъ, и что Валентинъ снесъ его въ домъ Шовеля.
   Въ это самое время вошелъ Валентинъ, всѣ сѣли и поужинали.
   Мнѣ хотѣлось уйти до семи часовъ, не говоря никому ни слова. къ чему теперь всѣ любезности, когда все уже кончено, когда не на что болѣе надѣяться? Я думалъ:
   "Когда она уѣдетъ, мэтръ Жанъ напишетъ Шовелю, что я былъ болѣнъ, если только онъ будетъ этимъ безпокоиться; а если не будетъ безпокоиться, то тѣмъ лучше!"
   Вотъ какъ я размышлялъ. По окончаніи ужина, я тихо всталъ и вышелъ. Было темно; въ верхней комнатѣ дома Шовеля горѣла лампа. Я остановился минуты на двѣ посмотрѣть на нее, а потомъ вдругъ замѣтя, что Маргарита подходитъ къ окну, я побѣжалъ бѣгомъ, но лишь только хотѣлъ завернуть за уголъ ихъ огорода, какъ услыхалъ ея голосъ, кричавшій мнѣ:
   "Мишель! Мишель!"
   Я остановился, точно будто на голову мнѣ свалилась съ крыши труба.
   -- Что тебѣ, Маргарита? сказалъ я ей, чувствуя, что сердце у меня бьется, такъ, что разрываетъ грудь.
   -- Войди, отвѣчала она,-- я хотѣла идти сама, мнѣ надо поговорить съ тобой!
   Я пошелъ наверхъ, поблѣднѣвъ, какъ смерть, и засталъ ее на верху въ комнатѣ передъ открытымъ шкапомъ; она укладывала чемоданъ, и, улыбаясь, сказала мнѣ:
   -- Ну видишь какъ я торопилась; книги тамъ на днѣ, бѣлье сверху, а совсѣмъ на верху мои два платья. Болѣе класть мнѣ нечего... Я готова!...
   И такъ какъ я совершенно смущенный ничего не отвѣчалъ, то она сказала:
   -- Теперь слушай, мнѣ надо показать тебѣ домъ, потому что ты будешь его стеречь, Идемъ!
   Она взяла меня за руку, и мы вошли въ маленькую комнату въ глубинѣ, надъ кухней; это была ихъ кладовая, но ничего въ ней уже не было.
   -- Вотъ, сказала она мнѣ,-- сюда ты положишь яблоки и груши съ нашего огорода. У насъ ихъ немного; поэтому-то и надо ихъ беречъ. Понимаешь?
   -- Да, Маргарита, отвѣчалъ я, съ нѣжностью смотря на нее.
   Потомъ мы сошли съ лѣстницы.
   Она мнѣ показала нижнюю комнату, гдѣ спалъ ея отецъ, маленькій погребъ, и кухню съ выходомъ прямо въ огородъ. Тутъ она поручила мнѣ свои розаны, говоря, что это самая важная вещь, и что она очень будетъ на меня сердиться, еслік я не стану за ними хорошенько ухаживать. Я думалъ: "За ними будетъ хорошій уходъ, но къ чему онъ, когда ты уѣзжаешь?" И несмотря на это; въ сердце мое тихо прокрадывалась надежда; въ глазахъ у меня было смутно и, разговаривая съ нею глазъ на глазъ, я восклицалъ въ душѣ:
   -- Господи! Господи, можетъ ли быть, что все уже кончено.
   Прійдя въ нижнюю комнату, Маргарита показала мнѣ отцовскія книги, въ порядкѣ уставленныя на полкахъ между двухъ оконъ, и сказала мнѣ:
   -- Пока мы будемъ тамъ, ты проходи сюда почаще за книгами, Мишель, и учись; человѣкъ безъ образованія ничего не значитъ.
   На эти слова я не отвѣчалъ ничего, такъ какъ былъ растроганъ, что и она думала о моемъ образованіи, на которое я смотрѣлъ, какъ на вещь самую главную. Я думалъ:
   "Она однакоже любитъ меня!... Да, любитъ!... Ахъ, какъ могли бы мы быть счастливы!"
   Поставивъ лампу на столъ, она подала мнѣ ключъ отъ дома, прося отворять его отъ времени до времени, чтобы не заводилось сырости.
   -- Когда мы вернемся, я надѣюсь, Мишель, что все будетъ въ порядкѣ, сказала она мнѣ, собираясь уже идти.
   А я, услыхавъ, что они вернутся, вскричалъ:
   -- Такъ вы вернетесь, Маргарита, вы развѣ не на всегда уѣзжаете?
   Голосъ мой дрожалъ и я весь былъ какъ самъ не свой.
   -- Какъ, вернемся ли мы, сказала она, съ удивленіемъ взглянувъ на меня.-- Да чтоже намъ тамъ дѣлать, глупенькій? Не думаешь ли ты что мы тамъ разбогатѣемъ?
   Она засмѣялась, и продолжала:
   -- Ну да, мы вернемся, и бѣднѣе чѣмъ теперь! Мы пріѣдемъ снова торговать, когда права народа будутъ утвержены. Мы вернемся, можетъ быть, въ нынѣшнемъ году, или никавъ не позже будущаго.
   -- Ахъ! сказалъ я ей, а я думалъ, что ты не вернешься!
   И не въ состоянія будучи удержаться, я началъ рыдать, и рыдать какъ ребенокъ. Я сѣлъ на чемоданъ, наклонивъ голову къ колѣнямъ, благодаря Господа, и вмѣстѣ съ. тѣмъ стыдясь, что проговорился. Маргарита не говорила ни слова. Это продолжалось нѣсколько минутъ, такъ какъ я не могъ остановиться. Вдругъ я почувствовалъ, что она дотронулась рукою до моего плеча. Я всталъ. Она была блѣдна, и ея прелестные черные глаза горѣли.
   -- Трудись, Мишель, кротко сказала она мнѣ, снова показывая на небольшую библіотеку,-- батюшка полюбитъ тебя!
   Выйдя на улицу, я заперъ дверь и положилъ ключъ въ карманъ. Мѣсяцъ свѣтилъ посреди звѣздъ. Тутъ, поднявъ голову, я вскричалъ:
   -- Какая славная ночь, Маргарита! Я благодарю Господа, что онъ послалъ такую ночь для отъѣзда. Теперь ѣхать будетъ хорошо.
   Я повеселѣлъ, она же была серьезна, и входя въ харчевню сказала мнѣ:
   -- Не забудь ничего, что ты мнѣ обѣщалъ!
   Почтовый экипажъ долженъ былъ проѣзжать въ десять часовъ; времени оставалось только, чтобы дойти до него. Всѣ въ домѣ поцѣловали Маргариту, кромѣ мэтра Жана о меня, такъ какъ мы должны были проводить ее до города, и черезъ нѣсколько минутъ мы вышли про яркомъ свѣтѣ мѣсяца. Тетушка Катерина и Николь, стоя въ дверяхъ, кричали:
   -- Счастливаго пути, Маргарита!. Возвращайтесь скорѣе...
   Она на это отвѣчала:
   -- Да!... и дай Богъ найти всѣхъ въ добромъ здоровьѣ!
   Я опять взялъ чемоданъ, и мы пошли по большой дорогѣ, обсаженной тополями, и ведущей къ гласису. Маргарита шла подлѣ меня. Раза два, три она сказала мнѣ:
   -- Чемоданъ тяжелъ, не правда ли, Мишель?
   А я отвѣчалъ ей;
   -- Нѣтъ... ничего, Маргарита!
   Надо было торопиться, мы ускорили шагъ. Подходя къ гласису мэтръ Жанъ, сказалъ:
   -- Ну вотъ мы скоро и придемъ!
   Пробило половину десятаго; черезъ нѣсколько минутъ спустя мы прошли французскія ворота. Въ концѣ улицы, гдѣ живетъ нынче Лютцъ, останавливался дилижансъ. Мы почти бѣжали, и, пробѣжавъ четверть улицы, услыхали стукъ колесъ кареты, проѣзжавшей Оружейную площадь.
   -- Мы поспѣемъ какъ разъ во время, сказалъ митръ Жанъ.
   Скоро мы увидѣли дилижансъ приближавшійся къ намъ изъ Церковной улицы. Тутъ мы вошли подъ сводъ, гдѣ случайно встрѣтились съ евреемъ Шмулемъ, ѣхавшимъ въ Нанси.
   Почти въ это же время остановился и дилижансъ. Нѣсколько мѣстъ было незанятыхъ. Мэтръ Жанъ поцѣловалъ Маргариту, я же, положивъ чемоданъ, не смѣлъ подойти.
   -- Подойди же, сказала она мнѣ, подставляя щеку.
   И я поцѣловалъ ее въ то время, какъ она шептала мнѣ на ухо:
   -- Трудись, Мишель, трудись!
   Шмуль уже помѣстился въ уголкѣ, и мэтръ Жанъ, подсадивъ Маргариту, сказалъ ему:
   -- Позаботьтесь о ней, Шмуль, я поручаю ее вамъ.
   -- Будьте покойны, отвѣчалъ старый еврей,-- дочь нашего депутата не будетъ оставлена, положитесь на меня.
   Я былъ радъ, что Маргарита поѣдетъ съ знакомымъ. Она наклонилась въ окно и протянула мнѣ руку. Кондукторъ пошелъ узнать въ контору заплачено ли за мѣста, потомъ сѣлъ на свое мѣсто, закричавъ:
   "Пошелъ!"
   Лошади тронулись.
   -- Прощай... Прощай... Маргарита!... говорили мы.
   -- Прощай, Мишель!..-- Прощайте мэтръ Жанъ!
   Когда карета проѣхала подъ французскими воротами и стука колесъ уже не было слышно, мэтръ Жанъ сказалъ:
   -- Завтра въ восемь часовъ они пріѣдутъ въ Нанси; Шовель будетъ еще тамъ и встрѣтитъ Маргариту, а дня черезъ четыре или пять они будутъ уже въ Версали,
   Я не говорилъ ничего.
   Мы воротились въ деревню, и я тотчасъ же пошелъ въ себѣ въ хижину, гдѣ всѣ уже мирно спали. Я поднялся по лѣстницѣ, и въ эту ночь думы мои далеко не были такъ печальны.
   

XVII.

   Послѣ отъѣзда Маргариты все снова затихло на нѣсколько дней. Время началось дождливое. Мы работали много, а по вечерамъ я пользовался послѣдними минутами, чтобы поучиться въ библіотекѣ Шовеля. Въ ней было много хорошихъ книгъ: Монтескье, Вольтеръ, Бюффонъ, Жанъ-Жакъ Руссо -- всѣ великіе писатели, о которыхъ я въ теченіи десяти лѣтъ слышалъ, были въ библіотекѣ, большія книги стояли на полу, а поменьше надъ ними, на полкахъ. Какъ таращилъ я глаза, когда мнѣ случалось встрѣчать что нибудь по вкусу и какъ былъ счастливъ, развернувъ въ первый разъ одну изъ большихъ книгъ Энциклопедическаго Словаря д'Аламбера и Дидро, и понявъ алфавитный порядокъ, по которому всякій могъ отыскать что ему нужно, по его потребностямъ и занятіямъ!
   Это привело меня въ восхищеніе, и я тотчасъ же отыскалъ статью о кузнецѣ, въ которой, разсказывалась исторія кузнецовъ, начиная отъ библейскаго Тубалкаина до настоящаго времени, о способѣ добыванія желѣза изъ рудниковъ, расплавленія его, закаленія и обработки до мельчайшихъ подробностей. Я не могъ опомниться отъ восторга, и когда на слѣдующій день сказалъ объ этомъ мэтру Жану, то и онъ даже пришелъ въ восхищеніе. Онъ сказалъ, что намъ молодежи легко учиться, но что въ его время такихъ книгъ не было, или онѣ были слишкомъ дороги. Валентинъ тоже, казалось, почувствовалъ ко мнѣ глубокое уваженіе.
   Въ началѣ мая мѣсяца, кажется, 9-го или 10-го, мы получили отъ Шовеля письмо, въ которомъ онъ извѣщалъ насъ о своемъ пріѣздѣ въ Версаль, и говорилъ, что они поселились у какого-то сапожнаго мастера, въ улицѣ Сентъ Франсуа, за пятнадцать ливровъ въ мѣсяцъ. Общее собраніе всѣхъ сословій только-что открылось, и ему некогда было болѣе писать о немъ, въ концѣ же письма было прибавлено: "Я надѣюсь, что Мишель не станетъ стѣсняться и будетъ брать мои книги домой. Пусть онъ читаетъ ихъ и бережетъ, друзей надо всегда уважать, а книги -- лучшіе друзья". Мнѣ бы очень хотѣлось имѣть это письмо, первое изъ его писемъ, но Богъ знаетъ, что съ нимъ сталось! У мэтра Жана была дурная привычка показывать письма, и давать ихъ всѣмъ читать, такъ что три четверти ихъ терялось.
   Послѣднія слова Шовеля доказывали мнѣ, что Маргарита говорила отцу о нашемъ разговорѣ, и что онъ одобрялъ его. Радость и нѣжность наполнили мою душу и придали мнѣ бодрости, и съ этого дня, я каждый вечеръ уносилъ домой томъ Энциклопедіи, въ которой я читалъ статью за статьей до двухъ часовъ утра. Мать горько упрекала меня за слишкомъ большую трату масла, я ничего не возражалъ ей, а когда она выходила, отецъ говорилъ мнѣ:
   -- Учись, дитя мое, старайся сдѣлаться человѣкомъ, потому что тотъ кто ничего не знаетъ -- существо жалкое, онъ вѣчно работаетъ для другихъ. Это такъ!... Не слушай матери.
   И я дѣйствительно не слушалъ ее, зная, что она первая же будетъ пользоваться тѣмъ, чему я выучусь.
   Въ это самое время священникъ Кристофъ и множество жителей Лютценбурга были больны. Засуха въ Штейнбахскихъ болотахъ произвела лихорадки во всей долинѣ; всюду только о встрѣчались что несчастные, едва волочившіе ноги, и стучавшіе зубами.
   Мы, съ мэтромъ Жаномъ, каждое воскресенье ходили навѣщать священника. Отъ этого крѣпкаго человѣка остались только кожа да кости, и мы никакъ не думали, что онъ останется живъ.
   Въ счастью, тогда позвали старика Фрейденгера изъ Димерингена, который зналъ настоящее средство отъ болотныхъ лихорадокъ:-- семя петрушки, сваренное въ водѣ;-- этимъ средствомъ онъ спасъ полъ-деревни, и священникъ Кристофъ тоже началъ мало-по-малу поправляться.
   Я помню, что съ самаго мая мѣсяца въ нашихъ мѣстахъ только и рѣчи было, что о разбойничьихъ шайкахъ, грабившихъ Парижъ. Всѣ бараканцы, и всѣ горды хотѣли уже взяться за вилы и за косы и идти на встрѣчу этимъ негодяямъ, которые будто бы хотѣли разсыпаться по полямъ и сжечь жатву. Но вскорѣ распространилась вѣсть, что негодяи была уничтожены и ужасъ на нѣкоторое время прекратился. Впослѣдствіи страхъ передъ разбойниками усилился еще болѣе, и всѣ старались достать пороха и ружей, чтобы защищаться когда оно появятся. Разумѣется, слухи эти безпокоили меня, тѣмъ болѣе, что въ продолженіи двухъ мѣсяцевъ, мы узнавали о дѣлахъ только по газетамъ, не получая никакихъ писемъ. Наконецъ, слава Богу, мы получили второе письмо отъ Шовеля, и это письмо у меня сохранилось, потому что я его списалъ самъ, такъ какъ оригиналъ ходилъ по рукамъ, и достать его не было возможности. Съ письмомъ пришелъ цѣлый пакетъ газетъ и старыхъ, и новыхъ.
   Въ этотъ самый день священникъ Кристофъ и братъ его большой Матернъ,-- тотъ самый, что дрался въ 1814 г. противъ союзниковъ, съ Гюлленомъ,-- пришли навѣстить васъ.
   У священника лихорадка уже прошла, онъ почти поправился, и остался у насъ обѣдать вмѣстѣ съ своимъ братомъ. При нихъ-то я и прочелъ письмо. Тетушка Катерина, Николь и двое или трое изъ нотаблей тоже присутствовали при чтеніи, удивляясь, что Шовель, извѣстный по своему здравому смыслу и осторожности, позволялъ себѣ писать такъ смѣло.
   Вотъ письмо, пусть всякій самъ увидитъ, что происходило въ Парижѣ, и насколько мы могли надѣяться на дворянство и духовенство, если бы они остались властвовать надъ нами:

"Жану Леру, кузнечному мастеру въ Баракахъ.

1-го іюня 1789 года.

   Вы вѣроятно получили письмо мое отъ 6-го мая, въ которомъ я увѣдомлялъ васъ о нашемъ прибытіи въ Версаль. Я говорилъ вамъ, что мы нашли за пятнадцать ливровъ въ мѣсяцъ приличную квартиру у Антуана Пишо, сапожнаго мастера въ улицѣ Сентъ-Франсуа, въ кварталѣ Сентъ-Луи, въ старомъ городѣ. Мы живемъ все еще тамъ, и если вы захотите написать намъ что нибудь, то самое главное хорошенько напишите адресъ.
   Мнѣ хотѣлось бы знать, надѣетесь ли вы на нынѣшнюю жатву? Пусть мэтръ Жанъ и Мишель напишутъ мнѣ объ этомъ. Здѣсь у насъ все были грозы и проливные дожди, и изрѣдка только проглядывало солнышко. Здѣсь боятся, что годъ будетъ плохой; что вы объ этомъ думаете? -- Маргарита желаетъ знать, какъ поживаетъ нашъ огородъ и ея цвѣты; не забудьте это.
   Мы живемъ въ этомъ городѣ какъ чужестранцы. Двое изъ моихъ сотоварищей, священникъ Жакъ изъ Мезонселя, около Немура и Пьеръ Жераръ, синдикъ изъ Вика, Турскаго округа, живутъ въ одномъ домѣ съ нами; они живутъ внизу, а мы вверху съ маленькимъ балкономъ въ переулокъ. Маргарита ходитъ на рынокъ и готовитъ намъ кушанья. Все идетъ отлично. По вечерамъ мы бесѣдуемъ въ комнатѣ священника Жака; я понюхиваю табачекъ, Жераръ покуриваетъ трубку, и мы, такимъ образомъ, оканчиваемъ день въ добромъ согласіи.
   Вотъ наши дѣлишки, теперь поговоримъ о народѣ.
   Я обязанъ извѣщать васъ обо всемъ, что происходитъ; но со времени нашего пріѣзда мы испытали столько неудачъ, столько неудовольствій, столько препятствій; первыя два сословія, и въ особенности дворянство, выказало намъ столько недоброжелательства, что я самъ не зналъ, чѣмъ все это кончится. Мысли ежедневно мѣнялись, надежда то являлась; то пропадала. Много надо было намъ терпѣнія и спокойствія, чтобы заставить этихъ людей быть разсудительными; три раза ими было отказано въ согласіи, и только видя, что мы обойдемся безъ нихъ, и одни составимъ конституцію, они согласились наконецъ принять участіе въ собраніи и потолковать съ нами.
   Такимъ образомъ, я ничего положительно разсказать вамъ не могъ, но теперь дѣло наше выиграно, и я все подробно разскажу вамъ съ самого начала.
   Прочтите письмо это нотаблямъ, потому что здѣсь я работаю не для одного себя, а для всѣхъ; и надо быть совсѣмъ негодяемъ, чтобы не отдавать отчета тѣмъ, которые меня, послали хлопотать о ихъ собственныхъ дѣлахъ. Такъ какъ я ежедневно записывалъ все себѣ на память, то ничего и не забуду.
   Пріѣхавъ въ Версаль 30-го апрѣля съ тремя другими депутатами нашего округа, мы остановились въ отелѣ Державцевъ, набитомъ уже народомъ. Не стану разсказывать вамъ, что платятъ тамъ за тарелку супа и за чашку кофе,-- это приводитъ въ ужасъ. Всѣ эти негодяи слуги и сами содержатели -- лакеи по происхожденію,-- живутъ дворянствомъ, которое живетъ народомъ, не заботясь о его нуждахъ. Супъ, цѣною въ двѣ копѣйки въ нашихъ мѣстахъ, стоитъ здѣсь цѣлой платы поденной бараканскаго работника, и это здѣсь такъ обыкновенно, что тотъ, кто начнетъ возражать противъ такой цѣны, сочтется за голыша, и другіе взглянутъ за него съ презрѣніемъ; здѣсь въ модѣ позволять себя грабить и обирать этой сволочи.
   Само собою разумѣется, что такія вещи не могли мнѣ нравиться; заработывая честно и прилежно хлѣбъ свой въ продолженіи тридцати пяти лѣтъ, знаешь цѣну вещамъ, и потому я не поцеремонился позвать толстяка хозяина въ черномъ фракѣ, и высказать ему мое мнѣніе о немъ. Онъ въ первый разъ выслушивалъ такія любезности. Дуракъ хотѣлъ показать видъ, что презираетъ меня, но я далъ ему почувствовать такое же презрѣніе. Не будь я депутатомъ третьяго сословія, меня бы вытолкали за дверь; но, къ счастію, это званіе даетъ право на уваженіе. На слѣдующій день товарищъ мой Жераръ разсказывалъ мнѣ, что я оскандализировалъ всю прислугу отеля, надъ чѣмъ я отъ души посмѣялся. Не стану же я поклонъ и гримасу какого нибудь лакея считать въ одной цѣнѣ съ трудомъ честнаго человѣка.
   Я хотѣлъ разсказать вамъ это прежде всего, чтобы показать, съ какимъ народомъ мы имѣемъ дѣло.
   Наконецъ, на слѣдующій день послѣ нашего пріѣзда, обѣгавъ весь городъ, я нанялъ квартиру и велѣлъ перенести туда вещи. Квартира была находкой, и оба мои сотоварища, о которыхъ я вамъ говорилъ, переѣхали туда же. Мы помѣстились уютно, и живемъ чрезвычайно дешево.
   На Версаль стоило посмотрѣть 8-го мая, въ день представленія королю; полъ-Парижа наполняло улицы; а на слѣдующій день, во время обѣдня святаго Духа, было еще многолюднѣе, народъ стоялъ даже на крышахъ.
   Но прежде всего мнѣ надо разсказать вамъ о представленіи.
   Король и дворъ живутъ въ версальскомъ дворцѣ, на пригоркѣ, въ родѣ миттельбронскаго, между городомъ и садами. Передъ дворцомъ идетъ дворъ отлогомъ скатомъ; по обѣимъ сторонамъ двора по правую и по лѣвую руку, возвышаются зданія, въ которыхъ живутъ министры; а въ глубинѣ стоятъ дворецъ. Все это видно за цѣлый лье, когда ѣдешь по парижской дорогѣ, которая въ четыре или пять разъ шире нашихъ большихъ дорогъ, и обсажена красивыми деревьями. Дворъ съ передней стороны загороженъ рѣшеткой, сажень по крайней-мѣрѣ въ шестьдесятъ. За дворцомъ идутъ сады, съ фонтанами, статуями и тому подобными украшеніями. Мнѣ сейчасъ же пришло на мысль, сколько тысячъ людей должны были неутомимо работать для собранія денегъ, необходимыхъ для сооруженія такого дворца! Версаль наполненъ дворянами; они и лакеи ихъ живутъ тамъ хорошо. Говорятъ, что для процвѣтанія торговли нужна роскошь; до для того, чтобы въ Версалѣ была возможность роскошничать, три четверти Франціи должны, высунувъ языкъ, работать до истощенія силъ.
   О представленіи мы были извѣщены афишами и маленькими брошюрками, во множествѣ продающимися здѣсь; продавцы останавливаютъ васъ за шиворотъ и навязываютъ ихъ.
   Многіе изъ депутатовъ третьяго сословія нашли неловкимъ, что насъ извѣстили афишами, тогда какъ члены двухъ первыхъ сословій получили отдѣльныя повѣстки. Я на это не смотрѣлъ такъ строго, и часовъ около двѣнадцати отправился съ двумя своими товарищами въ залу Меню. Въ этой-то залѣ Меню и происходятъ общія собранія; она выстроена внѣ дворца, по большой парижской дорогѣ, на мѣсто старыхъ мастерскихъ, пристроенныхъ къ зданіямъ Малыхъ Удовольствій (Menus Plaisirs) его величества короля. Что такое большія и малыя удовольствія короля, я не знаю, но зала очень хороша. Подлѣ нея находятся еще двѣ другихъ залы, одна для преній духовенства, а другая для дворянства.
   Мы отправились изъ залы Меню торжественнымъ шествіемъ, окруженные народомъ, который кричалъ: "Да здравствуетъ третье сословіе!" Видно было, что люди эти понимали, что мы ихъ представляемъ, въ особенности множество парижанъ, пріѣхавшихъ наканунѣ.
   У рѣшетки передъ дворцемъ стояли на стражѣ швейцарцы, они отстраняли народъ, а насъ пропустили. Такимъ образомъ мы пришли во дворъ и потомъ во дворецъ, гдѣ поднялись по лѣстницѣ, покрытой ковромъ, и со сводами, на которыхъ все были нарисованы золотыя лиліи. Вдоль перилъ стояло нарядные лакеи, украшенные шитьемъ. Кажется, ихъ было по десяти человѣкъ съ каждой стороны снизу до верху.
   Поднявшись на верхъ, мы вошли въ залу, прелестную, огромную и богатую, какую только можно себѣ представить; я принялъ ее за тронный залъ, а это оказалась прихожая.
   Наконецъ черезъ четверть часа отворилась дверь насупротивъ, и черезъ нее мы вошли, мэтръ Жанъ, въ настоящую прелестную залу, съ великолѣпнымъ сводомъ, огромнымъ карнизомъ и. разрисованную какъ нельзя лучше. Въ этой залѣ, мы точно будто заблудились, но вокругъ стояла королевская гвардія съ саблями наголо и вдругъ влѣво раздался въ тишинѣ возгласъ:
   "Король!.. Король!..."
   Возгласъ этотъ все приближался, церемонійнэйстеръ, выйдя первымъ, самъ повторилъ:
   "Господа, король!"
   Церемоніймэйстеръ, маркизъ де-Брезе, въ придворной одеждѣ, казался сравнительно съ нами, бѣдными депутатами третьяго сословія, во фракахъ и панталонахъ изъ чернаго сукна,-- человѣкомъ лучшей породы и выраженіе его лица доказывало, что онъ и самъ былъ этого же мнѣнія. Онъ, кланяясь, подошелъ къ нашему старшинѣ, и почти въ тоже время король одинъ перешелъ залъ. Для него въ серединѣ было поставлено кресло, но онъ не сѣлъ, а стоялъ со шляпою подъ мышкой; а господинъ маркизъ, сдѣлавъ знакъ рукою старшинѣ, чтобы онъ приблизился, представилъ его, потомъ другого, и т. д. по округамъ. Ему говорили названіе округа, онъ его повторялъ, король не говорилъ ни слова.
   Наконецъ, однакоже, онъ сказалъ намъ, что счастливъ, видя депутатовъ третьяго сословія. Онъ говоритъ медленно и хорошо. Король, мужчина очень полный, съ круглымъ лицомъ, съ крупными носомъ, губами и подбородкомъ и съ покатымъ назадъ лбомъ. Наконецъ онъ вышелъ и мы пошли обратно чрезъ другую дверь. Вотъ что называется представленіемъ.
   Возвратясь домой, я снялъ свой черный фракъ и панталоны, башмаки съ пряжками и шляпу. Дядя Жераръ поднялся къ намъ, а потомъ пришелъ и священникъ. День нашъ пропалъ; но Маргарита зажарила намъ баранину съ чеснокомъ, половину которой мы съѣли съ апетитомъ, запивая изъ кружки сидромъ, и толкуя о нашихъ дѣлахъ. Жераръ и многіе изъ депутатовъ третьяго сословія жаловались на это представленіе, говоря, что должно было всѣмъ тремъ сословіямъ представиться вмѣстѣ. Они полагали, что дворъ желаетъ разъединенія сословій. Нѣкоторые обвиняли въ этомъ представленіи церемоніймэйстера. Я же думалъ: вотъ мы посмотримъ! если дворъ противъ поголовнаго вотированья, мы примемъ мѣры; теперь мы будемъ на сторожѣ!
   На слѣдующій день съ ранняго утра прозвонили во всѣ колокола, и на улицахъ раздались радостные возгласы и безконечный шумъ: въ этотъ день была назначена обѣдня святому Духу, чтобы испросить благословенія Господа Бога на собраніе всѣхъ сословій.
   Три сословія собрались въ церковь Божіей Матери, гдѣ пропѣли Veni Creator. Послѣ этой церемоніи, весьма пріятной, вслѣдствіе хорошихъ голосовъ и прекрасной музыки, всѣ пошли процессіей въ церковь святаго Людовика. Мы шли впереди, за нами слѣдовало дворянство; потомъ шло духовенство передъ святыми дарами. Улицы были устланы казенными коврами, и народъ кричалъ:
   "Да здравствуетъ третье сословіе!"
   Въ первый разъ народъ не заявилъ своей симпатіи въ пользу красивыхъ одеждъ, такъ какъ мы походили на воронъ подлѣ этихъ павлиновъ, въ маленькихъ шляпахъ съ перьями, въ кафтанахъ, вышитыхъ золотомъ по всѣмъ швамъ, съ толстыми икрами, поднятыми локтями и со шпагами на бокахъ. Король и королева, окруженные дворомъ, заключали шествіе. Нѣсколько возгласовъ: "да здравствуетъ король! да здравствуетъ герцогъ Орлеанскій!" раздалось въ одно время. Колокола громко звонило.
   Въ этомъ народѣ есть много чутья: никому, изъ столькихъ тысячъ душъ, не пришла охота кричать:-- "да здравствуетъ графъ д'Артуа, королева или епископы!" -- А между тѣмъ, они были такъ красивы!
   Въ церкви святаго Людовика началась обѣдня; потомъ епископъ изъ Нанси, господинъ де-ла-Фаръ, сказалъ длинную рѣчь противъ роскоши двора, такую же, какія говорятся давнымъ давно всѣми епископами, о вслѣдствіе которыхъ они сами не сбавляютъ ни единаго позументика съ своихъ митръ, ризъ и балдахиновъ.
   Церемонія эта продолжалась до четырехъ часовъ послѣ полудня. Всѣ думали, что этого уже очень довольно, и что мы наконецъ будемъ имѣть удовольствіе побесѣдовать о своихъ дѣлахъ, но сдѣлалось не такъ, потому что на слѣдующій день, 5-го мая, при открытіи общаго собранія, была еще церемонія. Эти люди живутъ только церемоніями.
   Такимъ образомъ, на слѣдующій день всѣ сословія собрались въ нашей залѣ, названной залой Трехъ сословій. Она освѣщается сверху, круглымъ отверстіемъ, убраннымъ бѣлымъ атласомъ, и съ двухъ сторонъ окружена колоннами. Въ глубинѣ возвышался тронъ, подъ великолѣпнымъ балдахиномъ, усыпаннымъ золотыми лиліями.
   Маркизъ де-Брезе и его помощники размѣстили депутатовъ. Работа ихъ началась въ девять часовъ и кончилась въ половинѣ перваго: они всякаго вызывали, провожали и садили. Въ это самое время государственные совѣтники, министры и государственные секретари, губернаторы и генералъ-намѣстники провинцій тоже занимали назначенныя имъ мѣста. Въ концѣ эстрады стоялъ длинный столъ, покрытый зеленымъ сукномъ, назначенный для государственныхъ секретарей; съ одного конца сидѣлъ Неккеръ, а съ другого господинъ до Сентъ-При. Если бы разсказывать вамъ все подробно, то я никогда не кончилъ бы.
   Духовенство сѣло по правую сторону трона, дворянство по лѣвую, а мы напротивъ. Представителей духовенства было 290, дворянства 270, а насъ 578 человѣкъ. Изъ нашихъ еще кое-кого не доставало, потому что парижскіе выборы кончились только 19-го; но этого не было замѣтно.
   Наконецъ въ первомъ часу пошли доложить королю и королевѣ, и они почти тотчасъ же явились, предшествуемые и сопровождаемые принцами и принцессами королевской фамиліи и придворной свитой. Король помѣстился на тронѣ; королева подлѣ него на большомъ креслѣ уже не подъ балдахиномъ; королевская фамилія вокругъ трона; принцы, министры, королевскіе пэры немного пониже; а остальная свита на ступеняхъ эстрады. Придворныя дамы, чрезвычайно нарядныя, заняли галлерею залы со стороны эстрады, а простые зрители стали въ другихъ галлереяхъ, между колонъ.
   На королѣ была круглая шляпа, со снуркомъ, украшеннымъ жемчугомъ, и большимъ брилліантомъ, который называется Питтомъ. Всѣ сидѣли, кто на креслѣ, кто на стулѣ, кто на скамейкѣ, кто на табуреткѣ, смотря по своему чину и достоинству; подобныя тонкости считаются очень важнымъ дѣломъ,-- отъ нихъ зависитъ величіе націи! Я никогда этому не повѣрилъ бы, если бы самъ не видалъ; для этихъ церемоній все распредѣлено. Дай Богъ, чтобы наши дѣла были въ такомъ же хорошемъ порядкѣ! Но дѣла по этикету рѣшаются прежде всего, и только послѣ многихъ вѣковъ находятся время позаботиться о нуждахъ народа.
   Мнѣ хотѣлось бы, чтобы Валентинъ побылъ три или четыре часа на моемъ мѣстѣ, онъ разсказалъ бы вамъ разницу между такой-то шляпой и такой, между такимъ-то кафтаномъ и такимъ! Меня же всего болѣе заинтересовалъ тотъ моментъ, когда главный церемоніймэйстеръ сдѣлалъ намъ знакъ быть внимательными, и король началъ читать свою рѣчь. Въ памяти у меня осталось только то, что онъ радъ насъ видѣть; что онъ проситъ васъ хорошенько потолковать, чтобы не допустить до излишнихъ нововведеній, и чтобы уплатить дефицитъ; что, надѣясь на это, онъ собралъ насъ; что намъ будетъ представлена книга долга, и что онъ впередъ увѣренъ, что мы найдемъ средства погасить его, и такимъ образомъ утвердить кредитъ; что это одно изъ самыхъ пламенныхъ его желаній, и что онъ очень любитъ свой народъ,
   Послѣ этого онъ сѣлъ, сказавъ вамъ, что его хранитель печати еще лучше объяснитъ вамъ его намѣренія. Вся зала кричала:
   "Да здравствуетъ король!"
   Хранитель печати, г. де-Барантенъ, всталъ и сказалъ намъ, что первой потребностью его величества было распространять благодѣянія, и что добродѣтели державныхъ лицъ лучшая опора народа въ трудныя времена, что, такимъ образомъ, нашъ монархъ рѣшилъ устроить благосостояніе народа, что онъ призвалъ насъ помочь ему, и что третья династія нашихъ королей въ особенности имѣетъ право на благодарность каждаго хорошаго француза, что она утвердила порядокъ наслѣдственности престола и уничтожила унизительное различіе "гордыми наслѣдниками побѣдителей и скромнымъ потомствомъ побѣжденныхъ", что не смотря на это, династія эта считаетъ своей обязанностію блюсти права дворянства, что установились грани между людьми во имя порядка, и монархія должна ихъ сохранить; однимъ словомъ, король желалъ, чтобы мы всѣ собрались на слѣдующій день, чтобы поскорѣе опредѣлить наши обязанности и заняться важными дѣлами, касающимися приведенія въ порядокъ денежныхъ затрудненій.
   Послѣ этого хранитель печати сѣлъ, и г. Неккеръ прочелъ вамъ очень длинную рѣчь, касательно долга, доходившаго до тысячи шестисотъ милліоновъ, и производившаго ежегодный дефицитъ въ 56,150,000 ливровъ. Онъ просилъ насъ уплатить этотъ дефицитъ, но ни слова не сказалъ о конституціи, которую избиратели наши поручили намъ устроить.,
   Въ тотъ же вечеръ, выйдя оттуда удавленными, мы услыхали, что въ Парижъ прибыло два новыхъ полка съ батальономъ швейцарцевъ, и что много другихъ полковъ тоже идутъ туда. Эта вѣсть заставила насъ сильно призадуматься, тѣмъ болѣе, что королева, монсеньоръ графъ д'Артуа, принцъ де-Конде, герцогъ Бурбонскій, герцогъ Энгіенскій и принцъ де-Конти были противъ созванія всѣхъ сословій, и сомнѣвались, заплатимъ ли мы долгъ, если намъ нѣсколько не помогутъ. Со стороны всякого другого, а не принцевъ, это было бы названо ловушкой... Но названія всѣхъ поступковъ мѣняются съ значеніемъ тѣхъ, кто ихъ совершаетъ; такимъ образомъ со стороны принцевъ -- это былъ просто подготовляемый ими государственный переворотъ. Къ счастію, я уже видѣлъ парижанъ, и подумалъ сейчасъ же, что эти молодцы не покинутъ насъ однихъ.
   И такъ вечеромъ, послѣ ужина, мы, съ обоими моими сотоварищами, совершенно согласились, что надо надѣяться болѣе на себя, чѣмъ на другихъ, и что прибытіе всѣхъ этихъ полковъ не предзнаменуетъ ничего хорошаго третьему сословію.
   Шестого мая дѣла начали принимать положительное направленіе; до этого собранія всѣ церемоніи, о которыхъ я вамъ говорилъ, и рѣчи, которыя намъ говорились, ни къ чему не приводили; но съ этого времени вы увидите дѣйствительно нѣчто новое.
   На слѣдующій день, въ девять часовъ, Жераръ, священникъ Жакъ и я пришли въ зало общаго собранія. Съ балдахина были сняты украшенія и съ трона коверъ. Зала была почти пуста; но депутаты третьяго сословія начали собираться, скамейки замѣщались; всѣ обращались съ разговоромъ и на право, и на лѣво, знакомились съ своими сосѣдями, какъ люди, которымъ надо сговориться насчетъ дѣлъ серьезныхъ. Минутъ черезъ двадцать почти всѣ депутаты третьяго сословія уже собрались и ожидало депутатовъ дворянства о духовенства, изъ которыхъ еще ни одинъ не показывался.
   Вдругъ явился еще одинъ изъ нашихъ и сообщилъ намъ, что два другихъ сословія уже собралась каждый въ своей залѣ и пренія у нихъ началось. Разумѣется, это возбудило удивленіе и вмѣстѣ съ тѣмъ негодованіе. Тотчасъ же было рѣшено назначить президентомъ третьяго сословія нашего старшину по годамъ, совершенно лысаго старика, котораго звали Леру, такъ же какъ васъ, мэтръ Жакъ. Онъ принялъ президенство и выбралъ изъ собранія еще шестерыхъ себѣ помощниковъ.
   Прошло не мало времени, пока возстановилась тишина, потому что всякому хотѣлось высказать, что онъ предводитъ, чего боится, и средства, которыя считаетъ полезными въ такомъ важномъ случаѣ. Наконецъ тишина водворилась, и господинъ Малуэ, бывшій чиновникъ морскаго вѣдомства, какъ мнѣ сказали, предложилъ послать къ двумъ другомъ привилегированнымъ сословіямъ депутацію, съ приглашеніемъ соединиться имъ съ нами, въ залѣ общаго собранія. Одинъ молодой депутатъ, г. Мунье, отвѣчалъ ему, что подобный поступокъ скомпрометтируетъ достоинство общинъ; что спѣшить нечего, и что скоро мы узнаемъ на что рѣшились привилегированные, и тогда можно будетъ принять нужныя мѣры. Я былъ одного съ нимъ мнѣнія. Президентъ нашъ прибавилъ, что мы не можемъ еще считать себя членами общаго собранія, потому что собраніе всѣхъ сословій еще не сформировано и власть наша не опредѣлена; и вслѣдствіе этого онъ отказался распечатывать письма, адресованныя собранію; подобное дѣйствіе было весьма благоразумно.
   Въ этотъ день было сказано много рѣчей, сущность которыхъ была почти таже самая.
   Въ половинѣ третьяго, депутатъ изъ Дофине принесъ намъ вѣсть, что два другихъ сословія рѣшили засѣдать и разсматривать дѣла каждое отдѣльно. Тогда засѣданіе наше было кончено, всѣ мы въ безпорядкѣ встали; назначено собраться на другой день въ девять часовъ.
   Дѣло разъяснялось: видно было, что король, королева, принцы, дворянство и епископы находили насъ годными для уплаты ихъ долговъ, но что они вовсе не думали о конституціи, которая бы давала народу голосъ и мѣсто въ управленіи. Имъ больше нравилось дѣлать долги однимъ, не подвергаясь оппозиціи и контролю; собирать насъ не чаще, какъ въ двѣсти лѣтъ разъ, для того только, чтобы мы признали эти долги именемъ народа, нашли средства къ ихъ уплатѣ и согласились на вѣчные налоги.
   Вы можете вообразить нашъ гнѣвъ послѣ такого открытія!
   Мы, съ двумя товарищами, до полуночи кричали и возмущались эгоизмомъ и несправедливостью привилегированныхъ. Но послѣ этого я сказалъ товарищамъ, что намъ лучше быть спокойными во время засѣданій, твердо стоять за свои права, дѣйствовать, если возможно, убѣжденіемъ и дать время народу поразмыслить. Все это мы и порѣшили, и на слѣдующій день, прійдя въ свою залу, мы увидало, что другіе депутаты общинъ вѣроятно приняли одинаковое съ нами рѣшеніе, потому что вмѣсто вчерашняго безпорядка, въ сегодняшнемъ засѣданіи преобладала серьезность.
   Намъ вручили, въ видѣ протокола, пренія дворянства и духовенства; я прилагаю ихъ вамъ, чтобы показать, какъ эти люди думали и чего хотѣли. Духовенство большинствомъ 133 голосовъ противъ 114, а дворянство 88-ю голосами противъ 47, рѣшили собираться по сословіямъ и каждому отдѣльно разсматривать общія дѣла. Впрочемъ между ними были люди хорошіе и здравомыслящіе: виконтъ де-Кастеланъ, герцогъ де-Жанкуръ, маркизъ де-Лафайетъ, депутаты изъ Дофине, и депутаты сенешальства Ахена и Прованса, боровшіеся противъ этой несправедливости.
   Въ этотъ же день Малуэ возобновилъ свое предложеніе послать къ двумъ привилегированнымъ сословіямъ депутацію, съ предложеніемъ соединиться имъ съ депутатами общинъ. За нимъ всталъ графѣ де-Мирабо. Мнѣ часто придется говорить вамъ объ этомъ человѣкѣ. Несмотря на свое дворянское происхожденіе, онъ депутатъ третьяго сословія, потому что дворянство его провинціи отказалось принять его, подъ предлогомъ, что онъ не владѣетъ никакимъ леннымъ помѣстьемъ. Онъ тотчасъ же приписался въ купцы, и городъ Ахенъ послалъ намъ его. Это чистый провансалецъ: широкій, коренастый, съ выпуклымъ лбомъ, большими глазами, съ лицомъ желтымъ, безобразнымъ и рябымъ. Голосъ у него пронзительный и онъ начинаетъ говорить всегда запинаясь; но разъ начавъ рѣчь въ его натурѣ казалось все измѣнялось, все становилось яснымъ, кажется, видишь то, что онъ говоритъ, и думаешь, что самъ думалъ то, что онъ высказываетъ; а иногда, когда онъ хотѣлъ сказать что нибудь важное и сильное, пронзительный его голосъ вдругъ падалъ, потомъ опять начиналъ гремѣть, и разражался какъ ударъ грома. Не могу описать вамъ, какъ измѣнялась наружность этого человѣка: въ немъ все дѣйствовало вмѣстѣ: голосъ, движенія, мысли. Слушая его забываешься; онъ держитъ васъ и нѣтъ силы вырваться. Сосѣди его обыкновенно сидятъ всѣ блѣдные. Пока онъ будетъ на нашей сторонѣ, все пойдетъ хорошо, но надо держать ухо востро. Я ему не довѣряю. Во-первыхъ онъ дворянинъ, а потомъ, это человѣкъ безъ денегъ, съ страшными прихотями и долгами. При взглядѣ на его большой мясистый носъ, огромныя челюсти и громадный животъ, покрытый кружевами, хотя изношенными, но отличными, приходитъ въ голову:-- ты въ состояніи съѣсть Эльзасъ и Лотарингію съ Франшъ-Конте и небольшими округами въ придачу!-- Тѣмъ не менѣе я очень благодаренъ дворянству, что оно отказалось ввести его въ свои сноски; намъ, въ первое время въ особенности, очень нужны были его рѣчи, какъ вы это сами увидите.
   Въ этотъ день, 7-го мая, Мирабо не сказалъ ничего важнаго; онъ только объяснилъ намъ, что могутъ посылать депутацію только утвержденныя закономъ сословія, а мы не утверждены, и не хотимъ быть утвержденными, поэтому лучше всего выжидать.
   Тутъ адвокатъ Мунье сказалъ, что надо, по крайней мѣрѣ, дозволить тѣмъ изъ депутатовъ третьяго сословія, которые захотятъ отправиться частно и безъ порученія и предложить дворянамъ и епископамъ соединиться съ нами, согласно съ желаніемъ короля. Такъ какъ это не вредило ничему, то мнѣніе это и было принято. Двѣнадцать членовъ третьяго сословія отправились за справками. Вскорѣ они объявили намъ, что въ залѣ дворянства они нашли только коммисіи, занятыя опредѣленіемъ обязанностей дворянскаго сословія при обсужденіи дѣлъ въ собраніи; что въ залѣ духовенства собраніе продолжалось, и президентъ отвѣтилъ имъ, что предложеніе наше будетъ обсужено. Черезъ часъ епископы Монпелье и Оранжа, съ четырьмя другими духовными лицами, вошли въ вашу залу, и сказали намъ, что ихъ сословіе рѣшило назначить комиссаровъ, которые соединятся вмѣстѣ съ нашими и дворянскими комиссарами для опредѣленія, могутъ ли быть общія засѣданія.
   Этотъ отвѣтъ заставилъ насъ отложить наше собраніе 7-го числа до 18-го мая, и я, пользуясь этими четырьмя свободными днями, поѣхалъ съ двумя своими товарищами и Маргаритой осмотрѣть Парижъ. Намъ некогда было остановиться проѣздомъ 30-го апрѣля, черезъ два дня послѣ рѣзни въ Сентъ Антуанскомъ предмѣстьи. Смятеніе тогда было сильное, стража всюду ходила; народъ говорилъ о прибытіи множества разбойниковъ. Мнѣ хотѣлось знать, что тамъ происходило, возстановилось ли спокойствіе, и что думалъ народъ о нашихъ первыхъ засѣданіяхъ.
   Такимъ образомъ мы отправились рано поутру, и часа черезъ три дилижансъ нашъ въѣхалъ въ этотъ громаднѣйшій городъ, какой только можно себѣ представить, не только по вышинѣ домовъ, множеству улицъ и переулковъ, безпрестанно скрещивающихся, по древности знаній, количеству площадей, проходовъ, кофейныхъ, лавокъ и всевозможныхъ выставокъ, идущихъ непрерывными рядами, по вывѣскамъ, ползущимъ по всѣмъ этажамъ подъ самыя крыши, но и кровѣ того по безчисленнымъ крикамъ пирожниковъ, зеленщиковъ, тряпичниковъ и тысячи другихъ продавцевъ, везущихъ телѣжки, несущихъ воду, овощи и разные съѣсные припасы. Пріѣзжему кажется, что онъ входитъ въ звѣринецъ, гдѣ американскія птицы кричатъ на разные, никогда не слыханные голоса. А потомъ стукъ каретъ, скверный запахъ отъ грязныхъ кучъ, жалкій видъ людей въ лохмотьяхъ, которые всѣ хотятъ быть одѣты по послѣдней модѣ, танцуютъ, поютъ, смѣются и любезничаютъ съ иностранцами, при своей бѣдности играютъ роль людей важныхъ и веселыхъ, и которые видятъ все въ хорошемъ свѣтѣ, лишь бы только имъ можно было прогуливаться, высказывать взглядъ свой въ кофейняхъ и читать газеты!.. Все это, мэтръ Жанъ, дѣлаетъ изъ этого города что-то необыкновенное; оно ни на что наше не похоже. Нанси, сравнительно съ Парижемъ, дворецъ, но дворецъ пустой и мертвый; здѣсь же все живетъ.
   Несчастные парижане еще не могутъ опомниться отъ голода послѣдней зимы; у большинства изъ нихъ положительно кожа да кости, однакоже не смотря на это они шутятъ; во всѣхъ окнахъ вывѣшены разныя шутовскія объявленія.
   Все это привело меня въ восхищеніе, я чувствовалъ себя на настоящей родинѣ. Вмѣсто того, чтобы таскать свой коробъ изъ деревни въ деревню, втеченіи нѣсколькихъ часовъ, здѣсь я нашелъ бы покупателей, такъ сказать, на каждомъ шагу; да и кромѣ того Парижъ городъ истинныхъ патріотовъ. Эти люди, какъ они ни бѣдны, какъ ни жалки, держатся прежде всего за свои права; а потомъ уже думаютъ о другомъ.
   У нашего собрата Жака есть сестра, торговка плодами въ улицѣ Булма, подлѣ Пале-Рояля; у нея-то мы и остановилось. Впродолженіи всей дороги, выѣхавъ въ предмѣстье, мы только услышали, что слѣдующую пѣсню:
   
   Vive le tiers état de France!
   Il aura la prépondérance
   Sur le prince, sur le prélat
   Ahil povera nobilita!
   Le plébéien, puits de science,
   En lumières, en expérience,
   Surpasse et prêtre et magistrat.
   Abil povera nobilita!
   
   Если бы прохожіе знали, что мы депутаты третьяго сословія, они, пожалуй, торжественно понесли бы насъ на своихъ плечахъ. Чтобы покинуть подобный народъ, надо быть подлецомъ! И я увѣряю васъ, что еслибы рѣшеніе наше не было твердо, то стоило только увидать эту смѣлость, эту веселость, всѣ эти добродѣтели, посреди такой ужасной нищеты, чтобы поклясться отъ глубины сердца исполнять наше порученіе и до смерти защищать свои права
   Мы провели четыре дня у вдовы Лефранъ. Маргарита осмотрѣла весь Парижъ, съ собратомъ нашимъ священникомъ Жакомъ; она видѣла: Ботаническій садъ, церковь Божіей Матери, Пале-Рояль, и даже театры. Мнѣ же всего болѣе доставляло удовольствіе гулять по улицамъ, бѣгать по площадямъ вдоль Сены, гдѣ продаютъ старыя книги, по мостамъ, гдѣ сидятъ съ старымъ тряпьемъ и съ пирогами; болтать передъ лавками съ первымъ встрѣчнымъ; останавливаться, чтобы послушать пѣсню слѣпого, или посмотрѣть на представленіе на открытомъ воздухѣ. Нѣтъ тамъ недостатка и въ ученыхъ собакахъ, и въ зубныхъ врачахъ съ большимъ ящикомъ и съ флейтой, но театръ въ концѣ Понъ-Нёфа всего занимательнѣе. Раза два, три я нахохотался тамъ до слезъ.
   Я посѣтилъ парижскую общину, гдѣ еще происходили пренія о протоколахъ. Эта община приняла чрезвычайно важное рѣшеніе: она назначила постоянную коммиссію, для надзора за своими депутатами, чтобы имъ высказывать совѣты и даже замѣчанія, если они не хорошо будутъ исполнять свои обязанности. Вотъ славная мысль, мэтръ Жанъ! и которая къ несчастію не явилась въ другихъ мѣстахъ. Что значитъ депутатъ, за которымъ нѣтъ контроля, и который безнаказанно можетъ продать свой голосъ, надсмѣясь еще вдобавокъ надъ пославшими его, потому что онъ станетъ богатъ, а тѣ останутся бѣдняками; онъ встанетъ подъ защиту подкупившихъ его, а избиратели его останутся съ своимъ правомъ безъ поддержки и помощи! Рѣшеніе, принятое парижской общиной, надо имѣть въ виду; оно должно быть однимъ изъ первыхъ параграфовъ конституціи: надо, чтобы избиратели могли смѣнять, преслѣдовать и осудить всякаго депутата, который измѣняетъ долгу, какъ осуждаютъ человѣка злоупотребляющаго властью! А до тѣхъ поръ все будетъ зависѣть отъ случая.
   Кромѣ удовольствія видѣть это великое движеніе, мнѣ еще было пріятно увѣриться, что здѣшній народъ очень хорошо знаетъ, чего хочетъ и что дѣлаетъ. Вечеромъ послѣ ужина я отправился въ Пале-Рояль, въ который герцогъ Орлеанскій допускаетъ всѣхъ. Его считаютъ другомъ Сіэса и Мирабо. Есть люди, которые упрекаютъ его въ томъ, что онъ будто бы вызвалъ въ Парижъ множество негодяевъ для грабежа и безпорядковъ въ городѣ; трудно повѣрить этому, потому что негодяи являются сами послѣ такой ужасной зимы, отыскивая себѣ пропитанія. Саранчу незачѣмъ поощрять, чтобы она накинулась на жатву!
   Кромѣ того, королева и дворъ ненавидятъ герцога, и это заставляетъ многихъ любить его. Его Пале-Рояль всегда открытъ, и внутри его насажены аллеи, гдѣ всякій можетъ прогуливаться. Четыре аркады окружаютъ садъ и подъ ними помѣщены отличные магазины, и самые нарядные кабачки Парижа. Тамъ собираются молодые люди и редакторы газетъ, и высказываютъ свои мнѣнія громко, никого не опасаясь. Что же касается до ихъ рѣчей, то они не всегда хороши и большею частью проходятъ черезъ голову, какъ черезъ рѣшето; пропуская легкія и пустыя зерна, они продаютъ болѣе соломы, чѣмъ пшеницы. Два или три раза я внимательно слушалъ, потомъ выходя, я съ удивленіемъ спрашивалъ себя:-- что такое они говорили?-- Но все равно, сущность все-таки очень хороша, и у нѣкоторыхъ изъ нихъ много ума.
   Тамъ подъ деревьями мы роспили бутылку плохого вина, но очень дорогого. Цѣна на квартиры здѣсь тоже очень высока, мнѣ говорили, что за самую небольшую лавчонку платится по двѣ или по три тысячи въ годъ, надо же выручить это отъ покупателей. Этотъ Пале Рояль настоящая большая ярмарка, и по ночамъ, когда тамъ зажигаютъ фонари, лучше его ничего нельзя себѣ представить.
   Одинадцатаго числа, около двухъ часовъ пополудни, мы уѣхали, довольные нашимъ путешествіемъ, и увѣренные, что парижане на сторонѣ третьяго сословія. Это самое главное.
   Двѣнадцатаго числа, въ девять часовъ, мы были на нашихъ мѣстахъ, и такъ какъ наши комиссары не могли сговориться съ комиссарами дворянства и духовенства, то мы понимали, что насъ заставляютъ только терять время. Вотъ почему въ этомъ засѣданіи были приняты мѣры, чтобы дѣло подвинулось впередъ. Старшинѣ и старикамъ было поручено составить списокъ депутатовъ, а также рѣшено, что каждую недѣлю будетъ назначаться коммисія, составленная изъ депутата изъ каждой провинціи, чтобы поддерживать порядокъ въ конференціяхъ, собирать и считать голоса, знать преобладающее мнѣніе о каждомъ вопросѣ и т. д
   На слѣдующій день къ намъ явилась депутація отъ дворянства, и объявила, что ихъ сословіе уже установлено законнымъ порядкомъ, что оно уже назначило президента, секретарей, начало вести протоколы, и сдѣлало нѣсколько Установленій; между прочимъ постановило вотировать независимо отъ другихъ сословій, почему и имѣть особыя отъ нихъ засѣданія. Дворяне, какъ видно, желали обойтись безъ насъ.
   Въ тотъ же день духовенство объявило намъ, что оно назначило комиссаровъ, для совѣщаній съ комиссарами дворянства и третьяго сословія, относительно опредѣленія сообща правъ всѣхъ трехъ сословій во время сессіи генеральныхъ штатовъ.
   Начались сильныя пренія, одни хотѣли назначить комиссаровъ, другіе предлагали объявить, что мы признаемъ за законныхъ представителей только тѣхъ, права которыхъ будутъ разсмотрѣны въ общемъ собраніе всѣхъ сословій, и что мы приглашаемъ депутатовъ церкви и дворянства собраться въ залѣ сословій, гдѣ мы уже цѣлую недѣлю ждемъ ихъ.
   Такъ какъ пренія разгоралось и многіе члены хотѣли еще говорить, то дебаты продолжались и на слѣдующій день. Рабо де-Сентъ Этьенъ, протестантскій священникъ; Вигье, тулузскій депутатъ; Type, адвокатъ руанскаго парламента; Варнавъ, депутатъ Дофине; Буасси д'Англа, депутатъ изъ Лангедока;-- всѣ эти высоко-даровитые люди, и превосходные ораторы, въ особенности Барнавъ, утверждали: одни, что надо идти впередъ, а другіе, что надо еще ждать, и дать время дворянству и духовенству обдумать; какъ будто оно не все уже обдумали. Наконецъ Рабо де-Сентъ Этьенъ переспорилъ всѣхъ, и было выбрано шестьнадцать членовъ, которые должны были совѣщаться съ комиссарами дворянъ и епископовъ.
   Въ этомъ собраніи, 23-го числа, было предложено учредить редакціонный комитетъ, обязанный описать все, что происходило со времени открытія засѣданій всѣхъ сословій. Это предложеніе было отвергнуто, потому что это простое дѣйствіе могло увеличить волненіе страны, выставляя на видъ интриги дворянства и высшаго духовенства, для того, чтобы лишить силъ третье сословіе.
   22-го и 28-го числа уже носился слухъ, что его величество хочетъ предложить на наше разсмотрѣніе проектъ займа. Вслѣдствіе этого займа они и не могли обойтись безъ насъ; нужно было пополнить дефицитъ; намъ пришлось бы платить немного; но дѣти наши и потомки вѣчно платили бы одни проценты. Въ тоже время войска стекались массами къ Парижу и къ Версалю.
   26-го были окончены правила о дисциплинѣ и порядкѣ; и наши комиссары объявили намъ, что не могли сговориться съ комиссарами дворянства.
   На слѣдующій день, 27-го, Мирабо вкратцѣ повторилъ все, что до сихъ поръ произошло, говоря:
   "Дворянство не хочетъ соединиться съ нами, чтобы сообща совѣщаться о дѣлахъ. Высшее духовенство упорствуетъ въ желаніи примирить насъ. Я предлагаю послать къ духовенству депутацію чрезвычайно торжественную и многочисленную, чтобы молить его, ради Бога, ради мира, перейти на сторону справедливости и истины, и соединиться съ своими содепутатами въ общей залѣ"..
   Все это происходило посреди народа. Толпа окружала васъ, и не стѣснялась хлопать тѣмъ, кто ей нравился.
   На слѣдующій день 28-го приказано было устроить перила, чтобы отдѣлять собраніе отъ публики, и въ высшему духовенству была послана депутація, согласно предложенію Мирабо.
   Въ этотъ же день мы получили письмо отъ короля: "Его Величеству было донесено, что недоразумѣнія между тремя сословіями, по поводу общаго для всѣхъ сословій засѣданія, еще существовали. Король съ грустью и даже съ безпокойствомъ смотрѣлъ на собраніе, созванное имъ, которое предавалось пагубному бездѣйствію. По этому случаю онъ предлагалъ комиссарамъ, назначеннымъ тремя сословіями, вновь собраться и разбирать дѣло въ присутствіи хранителя печати и комиссаровъ, которыхъ назначитъ самъ его величество съ тою цѣлію, чтобы получать особенныя свѣденія о томъ, какія будутъ приняты мѣры для примиренія, и чтобы быть въ состояніи непосредственно содѣйствовать столь желаемому соглашенію".
   Казалось будто мы -- депутаты общинъ -- были причиною шестинедѣльнаго бездѣйствія общаго собранія; что мы, а не другіе, хотѣли дѣйствовать особнякомъ, и защищали старыя привиллегіи, противныя правамъ народа!
   Его величество принималъ насъ за дѣтей.
   Многіе депутаты говорили противъ этого письма, и между прочимъ Камюсъ. Они говорили, что новыя конференціи совершенно безполезны, что дворянство не захочетъ уступить, что, кромѣ того, общины не должны соглашаться быть подъ надзоромъ хранителя печати, который естественно держалъ бы сторону дворянъ! что наши комиссары будутъ передъ комиссарами короля, какъ подсудимые передъ судьями, заранѣе рѣшившимися ихъ осудить; и что можетъ случиться тоже, что случилось въ 1789 году: въ то время король также предложилъ успокоить умы, и дѣйствительно успокоилъ ихъ постановленіемъ совѣта.
   Многіе изъ депутатовъ думали тоже самое, они считали это письмо настоящей ловушкой.
   Не смотря на это, на другой день, 29-го "для того чтобы употребить всѣ средства къ примиренію", депутаты третьяго сословія подали королю самый вѣрноподданный адресъ, въ которомъ, благодаря его за его доброту, добавили, что комиссары третьяго сословія готовы снова начать свои совѣщанія съ комиссарами духовенства и дворянства. Но въ слѣдующій понедѣльникъ, 1-го іюня, когда Рабо де-Сентъ Этьенъ, одинъ изъ нашихъ комиссаровъ, явился объявить намъ, что министръ Неккеръ предлагалъ имъ согласиться на отдѣльныя засѣданія по сословіямъ, и во всѣхъ сомнительныхъ случаяхъ обращаться къ рѣшенію совѣта, намъ пришлось сознаться, что Камюсъ былъ правъ:-- король самъ былъ противъ общихъ засѣданій; онъ желалъ имѣть три отдѣльныя собранія вмѣсто одного; онъ держалъ сторону духовенства и дворянства противъ третьяго сословія!-- Намъ оставалось надѣяться только на свои собственныя силы.
   Все, что я вамъ разсказывалъ до сихъ поръ, мэтръ Жанъ, совершенно вѣрно; оно покажетъ вамъ, что эти громкія слова и фразы, эти цвѣты, какъ говорятъ, совершенно безполезны. Послѣдній бараканецъ, нелишенный здраваго смысла, все можетъ ясно увидѣть, и всѣ эти хитросплетенія хорошаго стиля безполезны и даже вредны для ясности. Все можетъ быть объяснено весьма просто:-- Вы хотите этого?-- Я хочу этого!-- Вы окружаете насъ солдатами!-- Парижане на нашей сторонѣ!-- У васъ есть порохъ, ружья, пушки, швейцарскіе наемщики и т. д.-- У васъ только наши полномочія! Но намъ надоѣли грабежи, нищенство и воровство.-- Вы думаете что сила на вашей сторонѣ?-- Ну мы посмотримъ!
   Вотъ сущность дѣла; всѣ эти слова и рѣчи ровно ни къ чему не служатъ, когда право и справедливость очевидны. Надъ нами издѣваются... Доберемся до сущности дѣла... Мы платимъ и хотимъ знать, что дѣлаютъ съ нашими деньгами. А прежде всего мы хотимъ платить, какъ можно меньше. Дѣти наши берутся въ солдаты, мы хотимъ знать, кто ихъ начальники, и отчего люди эти ихъ начальники, и какая намъ отъ этого польза.
   Теперь станемъ продолжать.
   Дворянство разсчитывало на войско, оно все хотѣло сдѣлать силой и отвергало наши предложенія. Такимъ образомъ, въ собраніи нашемъ 10 іюня, послѣ чтенія конференцій нашихъ комиссаровъ съ комиссарами дворянства, Мирабо сказалъ, что депутатамъ общинъ нельзя болѣе дожидаться; что на насъ лежитъ выполненіе обязанностей, и что пора приниматься за дѣло; что одинъ членъ депутаціи Парижа хочетъ предложить намъ нѣчто чрезвычайно, важное, и что онъ совѣтуетъ собранію выслушать его.
   Членъ этотъ былъ аббатъ Сійесъ, южанинъ, человѣкъ лѣтъ сорока. Онъ говоритъ дурно, и голосъ у него слабъ, но мысли его чрезвычайно хорошо. Вы знаете, я продалъ много его брошюръ; онѣ оказали хорошее вліяніе.
   Вотъ что сказалъ онъ, когда водворилась тишина:
   "Съ самаго начала общаго собранія всѣхъ сословій, депутаты общинъ держали себя откровенно и спокойно; они относились къ дворянству и высшему духовенству съ уваженіемъ, тогда какъ привлллегированныя сословія отвѣчали имъ лицемѣріемъ и увертками. Собраніе не можетъ пребывать долѣе въ бездѣйствіи, не измѣняя своимъ обязанностямъ и пользѣ своихъ избирателей; пора же, наконецъ, что нибудь дѣлать; надо чѣмъ нибудь порѣшить споръ. Дворянство отказывается засѣдать вмѣстѣ съ нами, но если одно сословіе отказывается дѣйствовать, этимъ оно еще не можетъ заставить другія бездѣйствовать? Нѣтъ! Слѣдовательно собранію ничего болѣе не остается, какъ пригласить въ послѣдній разъ членовъ обоихъ привилегированныхъ сословій составить общее изъ всѣхъ сословій собраніе съ равнымъ для каждаго депутата правомъ голоса. Въ случаѣ же ихъ отказа мы можемъ обойтись и безъ нихъ".
   На это Мирабо замѣтилъ, что вообще намъ слѣдуетъ остерегаться и быть готовыми противостать всякимъ ухищреніямъ со стороны дворянства и духовенства.
   Второе засѣданіе было въ тотъ же день, отъ пяти до восьми часовъ; предложеніе аббата Сійеса было принято, и въ тоже время рѣшено послать королю адресъ, чтобы объяснить ему причины нашихъ резолюцій.
   Въ пятницу, 12-го іюня, надо было сообщить двумъ другимъ сословіямъ о томъ, на что мы рѣшились, и составить адресъ королю. Г. Малуэ предложатъ проектъ адреса, написаннаго сильнымъ и мужественнымъ слогомъ, но наполненнаго лестью. Волней, который, какъ говорятъ объѣздилъ и Египетъ, и Святую землю, отвѣчалъ ему: "Поостережемся этихъ похвалъ, подсказанныхъ лестью, и порожденныхъ корыстолюбіемъ. Мы здѣсь въ царствѣ пронырства и интриги; воздухъ, которымъ здѣсь дышатъ, развращаетъ сердца! Увы! кажется, представители народа уже заразились имъ"... Онъ продолжалъ все въ этомъ родѣ, и Малуэ не нашелся ничего отвѣчать ему.
   Наконецъ, послѣ сильныхъ споровъ, рѣшено было, чтобы депутація поднесла королю адресъ, составленный г. Барнавомъ, заключавшій въ себѣ объясненіе всего, что происходило со времени открытія собранія всѣхъ сословій, и всего рѣшеннаго третьимъ сословіемъ. Наша депутація вернулась, не видавъ короля: ей сказало будто бы онъ на охотѣ, тогда какъ другая депутація дворянства явилась сказать намъ, что ихъ сословіе разсмотритъ наше предложеніе. Г. Бальи, депутатъ третьяго сословія Парижа, отвѣчалъ ей: "Господа, общины давно ждутъ членовъ отъ дворянства". И не останавливаясь вслѣдствіе этой новой церемоніи, изобрѣтенной только для того, чтобы мы тянули день за днемъ, недѣля за недѣлей, мы рѣшились приступить къ настоящему открытію нашихъ засѣданій. Повѣривъ наличное число членовъ, мы выбрали временнымъ президентомъ г. Бальи, и поручили ему назначить двухъ членовъ въ должности секретарей.
   Повѣрка началась въ семь часовъ и кончилась въ девять; затѣмъ, нашей резолюціей мы объявили себя не третьимъ сословіемъ, какъ того желали привиллегированные, а собраніемъ всѣхъ сословій; такимъ образомъ, съ этого времени собранія дворянства и духовенства становились просто частными собраніями; а мы -- собраніемъ представителей цѣлаго народа.
   Изъ-за каприза дворянъ и епископовъ мы потеряли пять недѣль; но это еще не все, и вы уведите, что они продолжали дѣлать все возможное, чтобы помѣшать намъ дѣйствовать.
   Не стану говорить вамъ о спорахъ, возникшихъ потомъ, и занявшихъ у насъ три засѣданія, чтобы рѣшить -- называться ли вамъ представителями французскаго народа, какъ желалъ Мирабо;-- законнымъ собраніемъ представителей большей части народа, дѣйствующей въ отсутствіе меньшой, какъ хотѣлъ Монье,-- или: извѣстные и признанные французской націей представители, какъ требовалъ Сійесъ. Я спокойно принялъ бы старинное названіе собранія всѣхъ сословій. Дворяне и епископы отказалось присоединиться къ нему, это было ихъ дѣло; но мы тѣмъ не менѣе все-таки были собраніемъ всѣхъ сословій 1789 г.; мы тѣмъ не менѣе представляли девяносто шесть сотыхъ Франціи.
   Наконецъ, по новому предложенію Сійеса, было принято названіе Національнаго Собранія.
   Но лучше всего было то, что, со времени нашего объявленія 12 числа, изъ собранія епископовъ, отдѣлялось ежедневно по нѣскольку хорошихъ сельскихъ священниковъ и присоединялось къ намъ. 18-го пришло къ намъ ихъ трое изъ Пуату, 14-го шестеро, 15-го двое, 16-го шестеро и т. д. Представьте себѣ нашу радость, наши восторженные крики, наши объятія. Нашъ президентъ проводилъ половину засѣданій, поздравляя со слезами на глазахъ этихъ славныхъ священниковъ. Въ числѣ первыхъ появившихся священниковъ находился аббатъ Грегуаръ изъ Амбермениля, которому я продалъ не мало своихъ книженокъ. Когда онъ входилъ, я бросился ему на встрѣчу, чтобы обнять его, и на ухо сказалъ ему:
   -- Слава Богу! вы слѣдуете примѣру Христа, который ходилъ не къ князьямъ и первосвященникамъ, а къ простымъ, бѣднымъ людямъ.
   Онъ смѣялся. А я представлялъ себѣ выраженіе лицъ епископовъ, въ залѣ рядомъ съ нашей; какая суматоха! Въ сущности, сельскимъ священникамъ весьма было глупо держать сторону тѣхъ, которые впродолженіе столькихъ вѣковъ унижали ихъ! Развѣ не тоже сердце простолюдина бьется какъ подъ священнической рясой, такъ и подъ мужицкимъ армякомъ?
   17-го, въ присутствіи четырехъ или пяти тысячъ зрителей, окружавшихъ насъ, собраніе объявило себя составленнымъ, и каждый членъ далъ слѣдующую присягу: "Мы клянемся и обѣщаемъ ревностно и вѣрно исполнять обязанности, возложенныя на насъ". Бальи былъ утвержденъ президентомъ Національнаго Собранія, и тотчасъ же было объявлено по общему желанію, "что собраніе соглашалось за народъ принять на время существующія подати,-- хотя они установлены и собираются неравномѣрно,-- но только до перваго распущенія собранія, по какой бы причинѣ оно ни совершилось! Послѣ же закрытія собранія, взносъ податей превратится во всемъ государствѣ, вслѣдствіе самого факта закрытія".
   Подумайте объ этомъ, мэтръ Жанъ, и разъясните это хорошенько нашимъ нотаблямъ. Нищета наша впродолженіе столькихъ вѣковъ произошла оттого, что мы были настолько глупы и робки, что платили всякіе поборы и не принимали никакого участія въ своихъ собственныхъ дѣлахъ. Деньги -- это нервы войны, а мы вѣчно давали столько денегъ, сколько у насъ требовали. Однимъ словомъ, тотъ кто будетъ платить подати послѣ распущенія Національнаго Собранія, будетъ послѣднимъ изъ глупцовъ; онъ тѣмъ самымъ продастъ отца, мать, жену, дѣтей и самого себя, и родину; и тѣ, кто будутъ взыскивать, не должны будутъ считаться французами! Это первый принципъ Національнаго собранія 1789 года.
   Засѣданіе было кончено въ пять часовъ, и возобновилось въ тотъ же вечеръ 17 іюня.
   Можете себѣ представить, какъ удивились король, королева, принцы, дворъ и епископы, узнавъ эту прокламацію третьяго сословія. Во время засѣданія, г. Бальи просили явиться въ канцелярію, чтобы получить тамъ письмо короля. Собраніе не позволило ему отлучиться. Въ вечернее засѣданіе г. Бальи прочелъ намъ это письмо короля, который порицалъ выраженіе привиллегированныя сословія, употребленное многими депутатами третьяго сословія, для обозначенія дворянства и духовенства. Выраженіе это не нравилось ему. Это, говорилъ онъ, противно согласію, которое должно было существовать между нами; но самъ фактъ не казался ему противенъ согласію;-- фактъ долженъ оставаться!
   Вотъ, мэтръ Жанъ, что я говорилъ вамъ выше: несправедливость не существуетъ при дворѣ, когда ее называютъ справедливостью. Что было отвѣчать на это? Всѣ молчали.
   На слѣдующій день мы всѣ присутствовали на процессіи святыхъ даровъ по улицамъ Версаля. Въ пятницу 19-го были учреждены комитеты; ихъ составлено четыре: первый для надзора за продовольствіемъ; второй для провѣрки; третій для корреспонденціи и печатанія; четвертый для уставовъ. Все было въ порядкѣ, мы должны были вести дѣла скоро; но это не входило въ расчетъ двора, тѣмъ болѣе, что въ тотъ же вечеръ, къ шести часамъ, было извѣстно, что сто сорокъ девять депутатовъ духовенства подали голосъ въ пользу общихъ засѣданій.
   Мы все перенесли, чтобы исполнить наши обязанности; мы были спокойны, мы воздержались отъ негодованія и злобы, возбуждаемыхъ нахальствомъ и лицемѣріемъ! Видя, что всѣхъ косвенныхъ средствъ привести насъ въ отчаяніе и заставить сдѣлать невѣрный шагъ недостаточно, они рѣшились употребить другія, болѣе грубыя, болѣе унизительныя.
   Это началось 20 то іюня.
   Въ этотъ день, съ ранняго утра вооруженные герольды объявляли по улицамъ: "что такъ какъ король рѣшилъ присутствовать въ собраніи всѣхъ сословій въ понедѣльникъ 22-го іюня; то вслѣдствіе необходимыхъ приготовленій надо прекратить засѣданія сословій до вышеупомянутаго числа, и что его величество объявитъ новой прокламаціей часъ, въ который онъ явится въ понедѣльникъ въ собраніе сословій.
   Въ тоже время стало извѣстнымъ, что въ залѣ Меню поставленъ отрядъ французскихъ гвардейцевъ.
   Всѣ тотчасъ же поняли, что опасность наступила. Я съ удовольствіемъ встрѣтилъ своихъ двухъ сотоварищей Жерара и священника Жана, пришедшихъ ко мнѣ въ семь часовъ. Засѣданіе этого дня было назначено въ восемь. Во время завтрака мы порѣшили твердо держаться около президента, который представлялъ нашъ союзъ, и слѣдовательно нашу силу. Говоря по правдѣ, мы считали настоящими школьниками тѣхъ людей, которые хотѣли остановить движеніе страны.
   Что же касается до средства запереть двери собранія, то это было такъ плоско, что мы только пожали отъ жалости плечами.
   Разумѣется, добрый король нашъ ничего этого не подозрѣвалъ; при его спокойномъ добродушномъ характерѣ, ему трудно было проникнуть эту интригу привиллегированныхъ.
   Въ три четверти осьмаго мы вышли изъ дома. Подойдя въ залѣ Меню, мы увидали человѣкъ сто депутатовъ, собравшихся на площадкѣ и Бальи, нашего президента посреди ихъ. Надо мнѣ описать вамъ этого достойнаго человѣка. Онъ до сихъ поръ еще не выдавался изъ множества другихъ, но мы его выбрали потому, что онъ славился, какъ человѣкъ очень ученый и честный. Ему лѣтъ пятьдесятъ или пятьдесятъ пять, лицо у него продолговатое, и выраженіе достойное и твердое. Онъ никогда не спѣшитъ; долго слушаетъ и всматривается прежде, чѣмъ на что рѣшится; но разъ рѣшившись, онъ уже не отступаетъ.
   Съ разныхъ сторонъ сходились и другіе депутаты. Ровно въ девять часовъ мы подошли къ залѣ собранія; г. Бальи и два секретаря шли впереди. Около дверей ходило нѣсколько французскихъ гвардейцевъ. Лишь только мы подошли, какъ явился офицеръ и вышелъ намъ на встрѣчу; между нимъ и г. Бальи произошло горячее преніе. Я стоялъ не на столько близко, чтобы могъ слышать разговоръ, но тотчасъ же раздался говоръ, что насъ не пускаютъ въ залу. Офицеръ -- графъ де-Вертанъ -- чрезвычайно учтивый, извинялся, что не можетъ насъ впустить. Мы задыхались отъ негодованія. Черезъ двадцать минутъ,-- собраніе было почти все въ сборѣ; и такъ какъ, не смотря на свою вѣжливость, графъ все-таки не пропускалъ насъ, то многіе изъ депутатовъ стали протестовать силою; и потомъ всѣ мы въ безпорядкѣ пошли по большой аллеѣ до рѣшетки. Одни кричали, что надо отправиться въ Марли, чтобы устроить засѣданіе передъ окнами замка; другіе, что король хочетъ повергнуть націю въ ужасы междоусобной войны, произвести въ странѣ голодъ, и что ничего подобнаго не видано въ царствованіе самыхъ ужасныхъ деспотовъ Людовика XI, Ришелье и Мазарини.
   Половина Версаля принимала участіе въ нашемъ негодованіи; народъ, мужчины и женщины окружали насъ и слушали.
   Г. Бальи удалился часовъ въ десять; никто не зналъ, что съ нимъ сталось, когда три депутата пришли объявить намъ, что президентъ досталъ бумаги изъ залы засѣданія съ помощью комиссаровъ, сопровождавшихъ его, перешелъ въ большую залу, гдѣ играютъ обыкновенно въ мячъ, въ улицѣ Сен-Франсуа,-- почти напротивъ моей квартиры,-- и что въ залѣ этой можно устроить засѣданіе.
   Такимъ образомъ мы отправились подъ прикрытіемъ народа въ залу Же-де-помъ, спустились по улицѣ, идущей сзади вдоль той части замка, которую называютъ общей офиціантской, и около полудня вошли въ старое зданіе. Оскорбленіе, нанесенное намъ, ясно показывало, что дворянство и епископы устали щадить васъ; что намъ можно было ждать другихъ дерзостей, и надо было принять мѣры не только для того, чтобы упрочить исполненіе возложеннаго на насъ порученія, но и для спасенія нашей собственной жизни... Эти несчастные, привыкшіе употреблять только силу, не знали другого закона; къ счастію, мы были не далеко отъ Парижа, это растраивало ихъ намѣренія...
   Но станемъ продолжать.
   Зала Жё-де-помъ четырехугольная, вышиною футовъ въ тридцать пять, вымощенная большими плитами, безъ стоекъ, безъ поперечныхъ балокъ, и съ потолкомъ изъ большихъ дубовыхъ досокъ. Свѣтъ проникаетъ въ нее черезъ нѣсколько окомъ, устроенныхъ весьма высоко, что придаетъ залѣ мрачный видъ. Вокругъ идутъ узкія галлереи изъ досокъ, и чтобы войти въ этотъ сарай, похожій на хлѣбный крытый рынокъ, вѣроятно существующій уже давно, надо пройти по этимъ галлереямъ. Во всякомъ случаѣ, для дѣтской игры не строятъ зданія изъ цѣльныхъ камней. Тамъ не было ни стульевъ, ни столовъ, за ними пришлось ходить въ сосѣдніе дома. Хозяинъ залы маленькій плѣшивый человѣчекъ, казалось, былъ доволенъ оказанной ему честью. Посреди залы поставили столъ и вокругъ нѣсколько стульевъ. Всѣ присутствующіе стояли. Галлереи были полны народа.
   Тутъ Бальи, вставъ на стулъ, началъ засѣданіе, напомнивъ намъ обо всемъ только-что случившемся, потомъ онъ прочелъ намъ два письма маркиза де-Брезе, церемоніймейстера, въ которыхъ маркизъ сообщалъ ему приказаніе прекратить наши собранія до королевскаго засѣданія. Въ обоихъ письмахъ говорилось объ одномъ и томъ же, только во второмъ письмѣ было прибавлено, что приказаніе это положительное. Потомъ Бальи предложилъ намъ обсудить, что надо предпринять
   Я думаю, мэтръ Жанъ, безполезно объяснять вамъ наше волненіе; когда представляешь себѣ великую націю, и видишь эту оскорбленную націю въ своей собственной особѣ; когда вспомнишь, что терпѣли отцы наши отъ сословія чужестранцевъ, которое въ теченіи сотенъ лѣтъ жило на нашъ счетъ, и старалось удержать насъ въ рабствѣ; когда, кромѣ того, вамъ нагло напомнили нѣсколько дней тому назадъ, что изъ милости они на минуту забыли свое превосходство, какъ "наслѣдниковъ нашихъ гордыхъ завоевателей, надъ, скромнымъ потомствомъ побѣжденныхъ!" и когда, наконецъ, видишь, что они посредствомъ хитрости и нахальства хотятъ продолжать надъ нами и надъ нашими дѣтьми ту же систему, тогда, чтобы не заслужить вполнѣ это отвратительное обхожденіе, готовъ пожертвовать всѣмъ, чтобы поддержать свои права и сбить гордость людей, унижающихъ насъ.
   Мунье совершенно спокойному, не смотря на свое негодованіе, пришла тогда дѣйствительно великая мысль. Изобразивъ намъ, какъ странно видѣть залу засѣданій депутатовъ французскаго народа, занятую вооруженной силой, а насъ, Національное Собраніе у дверей, подвергающихся оскорбительному смѣху дворянства и его лакеевъ и принужденному отправиться въ залу игры мячемъ, для того, чтобы не прерывать своихъ работъ, онъ вскричалъ, что намѣреніе оскорбить насъ выказывалось открыто; что оно выясняло намъ всю гадость интриги и ревность, съ какой направляли нашего добраго короля на вредныя мѣры; и что, поставленнымъ въ такое положеніе, представителямъ народа остается только одно: торжественной клятвою связать себя съ общественной безопасностью и съ интересами родины.
   Можете себѣ представить, какой необыкновенный восторгъ возбудило это предложеніе; и потому тотчасъ же было принято слѣдующее рѣшеніе:
   "Національное Собраніе, принимая во вниманіе, что оно созвано для составленія конституціи государства, для водворенія новаго общественнаго порядка и поддержки истинныхъ началъ монархіи, и что поэтому, ничто не можетъ помѣшать продолженію его засѣданій, гдѣ бы оно не было принуждено помѣститься, и кромѣ того, гдѣ члены его соберутся, тамъ и должно быть Національное Собраніе,
   "Постановляетъ, что всѣ члены этого собранія немедленно дадутъ торжественную присягу никогда не разставаться и собираться всюду, гдѣ дозволятъ обстоятельства, до тѣхъ поръ, пока конституція государства не будетъ обсуждена и утверждена на твердомъ началѣ; и что давъ эту присягу всѣ члены, то есть каждый членъ отдѣльно, закрѣпятъ это неизмѣнное рѣшеніе своею подписью".
   Какъ были бы вы счастливы, мэтръ Жанъ, если бы видѣли эту огромную мрачную залу, насъ посреди, а народъ кругомъ; если бы слышали громкій шепотъ удивленія, довольства, восторга, потомъ президента Бальи, стоявшаго на стулѣ и читавшаго еамъ формулу присяги, посреди благоговѣйной тишины, и потомъ вдругъ сотни нашихъ голосовъ раздававшихся подобно грому въ старомъ зданіи:
   "Клянемся!.. клянемся!..."
   Да! наши старики, претерпѣвшіе столько мученій, вѣрно зашевелились подъ землею! Я человѣкъ не нѣжный, но въ жилахъ у меня не осталось ни кровинки. Никогда въ жизни не думалъ я, что доживу до такого счастья. Священникъ Жанъ, стоя подлѣ меня, плакалъ; Жераръ изъ Вика былъ совсѣмъ блѣденъ; наконецъ мы бросились въ объятія другъ друга.
   На улицѣ по старому городу неслись громкіе возгласы.
   Когда тишина водворилась, каждый въ свою очередь подошелъ къ столу, и подписалъ свое имя. Я никогда не подписывалъ своего имени съ такимъ удовольствіемъ, и выписывая его я смѣялся и въ тоже время мнѣ хотѣлось плакать. Да, славный день!..
   Только одинъ депутатъ, Мартынъ д'Аухъ изъ Кастельподари, подписался: "протестую". Валентинъ будетъ доволенъ, когда услышитъ, что онъ не одинъ во Франціи, и что есть еще сынъ народа, который любитъ дворянъ болѣе своего сословія: ихъ двое!
   Протестъ Мартына д'Аухъ былъ вписанъ въ реэстръ. Итакъ какъ кто-то предложилъ послать депутацію его величеству, чтобы выразить ему наше глубокое огорченіе и т. д., то собраніе коротко и ясно назначило дли засѣданія понедѣльникъ 22-го числа, въ обыкновенные часы; постановляя, кромѣ того, что если въ залѣ Меню будетъ королевское засѣданіе, то всѣ члены третьяго сословія останутся послѣ засѣданія, чтобы заняться своими собственными дѣлами, т. е. дѣлами народа.
   Въ шесть часовъ собраніе разошлось.
   Услыхавъ о происшедшемъ, графъ д'Артуа, съ удивленіемъ увидя, что въ залѣ игры въ мячъ можно устраивать такого рода собранія, поспѣшилъ заранѣе занять ее, чтобы позабавиться 22-го. На этотъ разъ бѣдный принцъ былъ увѣренъ, что мы не будемъ знать, куда преклонить голову.
   На слѣдующій день король прислалъ намъ сказать, что засѣданіе будетъ не 22-го, а 23-го; это значило продолжать наши мученія. Но увы! дворяне видно не подумали, что въ Версали существуютъ другія мѣста кромѣ залы игры въ мячъ и залы Меню. Такимъ образомъ, 22-го числа увидавъ, что обѣ эти залы закрыты, собраніе отправилось во-первыхъ въ часовню Реколе, которая оказалась недостаточно обширной, потомъ въ церковь святого Людовика, гдѣ всѣмъ было мѣсто.
   Великолѣпный планъ графа д'Артуа, принцевъ де-Конде и де-Конти былъ такимъ образомъ разстроенъ. Нельзя же все предвидѣть! Кто могъ когда нибудь предположить, что мы отправимся въ церковь святаго Людовика, и что духовенство само придетъ туда къ намъ? А между тѣмъ, мэтръ Жакъ, эти-то великіе люди держали насъ въ униженіи впродолженіи вѣковъ! Теперь легко видѣть, что причиною этому было одно невѣжество наше, и что упрекать ихъ нельзя. Простенькая Жавета Парамель въ Баракахъ, съ своей толстой красной шеей, хитрѣе ихъ.
   Около полудня г. Бальи объявилъ намъ, что онъ получилъ извѣщеніе, что большинство духовенства явится въ собраніе, чтобы сообща заняться дѣлами. Дворъ зналъ объ этомъ съ 19-го числа; и чтобы во что бы то ни стало помѣшать этому собранію, они и заперли залу Меню, и приготовляли королевское засѣданіе.
   Духовенство собралось сначала на церковныхъ хорахъ, потомъ оно присоединилось къ намъ внизу въ церкви, тутъ произошла трогательная сцена; сельскіе священники увлекли своихъ епископовъ, и сами епископы почти всѣ образумились.
   Только одно духовное лицо, аббатъ Мори, сынъ сапожника изъ графства Венессена, почувствовалъ, что достоинство его будетъ задѣто, если онъ смѣшается съ депутатами третьяго сословія. Въ свѣтѣ часто приходится видѣть удивительныя вещи!
   Несмотря на этого аббата, всѣхъ болѣе возстававшаго противъ соединенія, мы произнесли нѣсколько рѣчей въ защиту соединенія, поздравляя другъ друга, послѣ чего засѣданіе было окончено и назначено на другой, день во вторникъ въ девять часовъ въ обыкновенномъ мѣстѣ собранія, т. е. въ залѣ Меню.
   Такимъ образомъ наступило 28-е число, день королевскаго засѣданія.
   Утромъ, вставъ съ постели и открывъ ставни, я увидѣлъ, что погода отвратительная; дождь еще не шелъ, но небо все было сѣрое. Несмотря на это улица кишѣла народомъ. Черезъ нѣсколько минутъ къ завтраку пришелъ дядя Жераръ, послѣ него и священникъ Жанъ. Мы были одѣты въ парадныхъ платьяхъ, какъ въ день нашего перваго собранія. Что значило это королевское засѣданіе? Что имъ надо было сказать намъ? Уже за день передъ этимъ извѣстно было, что швейцарцы и французскіе гвардейцы стояли на готовѣ Кромѣ того въ городѣ ходилъ слухъ, что къ Версалю подходятъ шесть полковъ. Во время завтрака мы слышали, какъ патрули ходили взадъ и впередъ по улицѣ Сен-Франсуа. Жераръ думалъ, что хотятъ устроить переворотъ, т. е., государственный переворотъ, чтобы заставить насъ вотировать деньги, а потомъ разослать по домамъ.
   Священникъ Жанъ говорилъ, что этимъ они точно требуютъ отъ насъ жизни или кошелька, и что король, несмотря на свою привязанность къ королевѣ и въ графу д'Артуа, неспособенъ сдѣлать такую вещь, и что онъ никогда на это не согласится. Я былъ одного съ нимъ мнѣнія. Что же касается до цѣли королевскаго засѣданія, то я, подобно другимъ, не могъ понять ея. Мнѣ приходило въ голову только одно, что насъ хотятъ попугать. Но все равно, скоро мы узнали, что намъ дѣлать.
   Въ девять часовъ мы отправились. Всѣ, улицы были уже запружены народомъ, патрули ходили взадъ и впередъ, вся толпа -- буржуа, работники и солдаты -- двигалась съ озабоченнымъ видомъ, всѣ чего-то опасалась.
   Когда мы подходили, сталъ накрапывать дождь, за которымъ можно было ожидать ливня. Я шелъ впереди и торопился. Человѣкъ сто депутатовъ третьяго сословія стояли у дверей, на большой аллеѣ; ихъ не впускали въ дверь, въ которую между тѣмъ свободно входили дворянство и духовенство. Въ то время, какъ а подходилъ,-- какой-то господинъ, въ родѣ лакея, вышелъ сказать депутатамъ третьяго сословія, чтобы они входили съ улицы Шантье во избѣжаніе давки и безпорядка.
   Маркизъ де-Брезе съ трудомъ размѣстившій всѣхъ насъ въ первое собраніе всѣхъ сословій, кажется, своевольно прибѣгнулъ къ этой мѣрѣ.
   Злость въ насъ кипѣла, но не смотря на это, всѣ мы поспѣшили отправиться къ дверямъ съ улицы Шантье, думая, что онѣ открыты, тѣмъ болѣе что дождь сталъ усиливаться. Но господинъ маркизъ не размѣстивъ еще по своему усмотрѣнію двухъ первыхъ сословій и поэтому задняя дверь еще была заперта. Намъ пришлось бѣжать на лѣво, подъ какой-то навѣсъ, въ то время, какъ дворяне и епископы входоли не торопясь по большой парижской аллеѣ. Господину церемоніймейстеру нечего было съ нами стѣсняться, онъ находилъ весьма естественнымъ, что мы ждемъ, тѣмъ болѣе, что мы были тутъ только для формы. Что такое представители народа? Что такое третье сословіе? Чернь! Такъ вѣроятно думалъ г. маркизъ, и если крестьяне и мѣщане, въ родѣ меня, съ трудомъ переваривали эти оскорбленія, наносимыя намъ ежедневно, то можете себѣ представать ярость дворянина, въ родѣ Мирабо; волосы становились у него дыбомъ на головѣ, его мясистыя щеки дрожали отъ гнѣва. Дождь шелъ ливнемъ. Два раза президенту нашему было отказано, потому что г. маркизу нужно было размѣстить еще высокопоставленныхъ особъ. Мирабо видя это, страшнымъ голосокъ сказалъ Бальи, указывая на депутатовъ третьяго сословія:
   -- "Господинъ президентъ, ведите народъ къ королю!".
   Наконецъ въ третій разъ Бальи подошелъ къ двери и постучалъ въ нее, г. маркизъ явился самъ, вѣроятно, окончивъ свое трудное дѣло. Да, мэтръ Жакъ, этотъ господинъ можетъ похвалиться, что послужилъ двору! Нашъ президентъ объявилъ ему, что если двери не отворятся, то третье сословіе уйдетъ. Послѣ этого она открылась настёжъ и нашимъ взорамъ представилась зала, убранная, какъ въ первый день королевскаго засѣданія; на разукрашенныхъ скамейкахъ дворянства и духовенства, сидѣли депутаты великолѣпно разодѣтые, а мы между тѣмъ входили вымокшіе отъ дождя. Нѣкоторые депутаты дворянства и духовенства хохотали, глядя, какъ мы садились и казалось, были совершенно довольны нашимъ униженіемъ.
   Но такія вещи, даромъ не проходятъ!
   Итакъ, мы сѣли, и почти въ тоже время съ другого конца залы показался король, окруженный принцами крови, герцогами и порами, капитанами гвардіи и нѣсколькими тѣлохранителями. Съ нашей стороны не слышалось ни одного возгласа: -- "да здравствуетъ король!" Тишина водворилась не медля и король сказалъ: "что онъ полагалъ, что сдѣлалъ все для блага народа, и казалось, намъ Предстояло только окончить, его работу, но что впродолженіи двухъ мѣсяцевъ мы не могли сговориться относительно предварительныхъ нашихъ дѣйствій о онъ считаетъ своимъ долгомъ прекратить эти пагубныя распря. Вслѣдствіе чего, онъ объявитъ намъ свою волю".
   Послѣ этого король сѣлъ, а одинъ изъ государственныхъ секретарей прочелъ намъ его желаніе.
   "§ 1.-- Король желаетъ, чтобы старинное различіе трехъ государственныхъ сословій было сохранено вполнѣ и чтобы онѣ составляли три отдѣльныя палаты. Онъ кассируетъ рѣшенія, принятыя депутатами третьяго сословія 17-го числа настоящаго мѣсяца.
   "§ 2.-- Его величество, утверждая отдѣльныя засѣданія по сословіямъ, вмѣстѣ съ тѣмъ повелѣваетъ, чтобы объ нихъ сообщалось другимъ сословіямъ безъ дальнѣйшихъ затрудненій.
   "§ 3.-- Король кассируетъ и уничтожаетъ ограниченія, которыми связаны права депутатовъ".
   Такимъ образомъ всякій изъ насъ могъ дѣлать все, что ему угодно: давать субсидіи, вотировать налоги, передавать права народа и т. д. и т. д., нисколько не заботясь о желаніяхъ лицъ, пославшихъ его.
   "§§ 4 и 5.-- Если депутаты дали присягу оставаться вѣрными своему полномочію, то король позволяетъ имъ написать въ свои округа, что они слагаютъ съ себя эту присягу, но пока останутся на своихъ постахъ, чтобы придать значеніе собранію всѣхъ сословій.
   "§ 6.-- Его величество объявляетъ, что впредь на засѣданіи всѣхъ сословій онъ не дозволитъ болѣе неограниченныхъ полномочій."
   Вѣроятно потому, что негодяи, торгующіе своими голосами, тотчасъ же узнаютъ другъ друга среди честныхъ людей, исполняющихъ свое полномочіе!
   Потомъ его величество указалъ намъ, какимъ образомъ мы должны были дѣйствовать. Во-первыхъ онъ запретилъ намъ разсуждать впредь о дѣлахъ, касающихся старинныхъ правъ трехъ-сословій, о формѣ конституціи для будущихъ собраній всѣхъ сословій, о сеньеріальныхъ и феодальныхъ имѣніяхъ; о правахъ и почетныхъ преимуществахъ двухъ первыхъ сословій. Онъ объявлялъ, что нужно особое разрѣшеніе духовенства до всего касающагося религіи, духовной дисциплины, администраціи чернаго и бѣлаго духовенства.
   Однимъ словомъ, мэтръ Жанъ, насъ призвали сюда только для того чтобы заплатить дефицитъ и вотировать, что народъ дастъ денегъ; остальное насъ не касалось, все было хорошо, очень хорошо. Все должно оставаться по старому послѣ того, какъ мы раскошелимся!
   Послѣ этого чтенія король всталъ, чтобы сказать намъ, что никогда ни одинъ монархъ не сдѣлалъ столько для пользы своего народа и что человѣкъ, который станетъ мѣшать его отеческимъ намѣреніямъ, будетъ недостоинъ считаться французомъ.
   Тутъ онъ сѣлъ и намъ прочли его взглядъ на подати, на заемъ и на другія финансовыя дѣла.
   Король хотѣлъ измѣнить названія податей; понимаете мэтръ Жанъ, только названіе? такимъ образомъ подушная подать, соединенная съ натуральной повинностью, или замѣненная какимъ нибудь другимъ способомъ, будетъ гораздо легче: вмѣсто того, чтобы давать ливръ будутъ платить двадцать су; вмѣсто того, чтобы платить сборщику, будутъ платить взимателю и народъ будетъ ублаготворенъ!
   Онъ хотѣлъ уничтожить королевскія бланкетныя бумаги, однако сохранялъ ихъ для тѣхъ случаевъ, когда надо было пощадить честь фамиліи; это ясно!
   Онъ хотѣлъ тоже свободы прессы, но тщательно стараясь не допускать появленія дурныхъ газетъ и дурныхъ книгъ.
   Онъ желалъ получать утвержденіе собранія всѣхъ сословій на займы; но на случай войны онъ объявлялъ, что можетъ дѣлать заемъ до ста милліоновъ. "Потому что положительное желаніе короля заключается въ томъ, чтобы никогда не ставить въ чью либо зависимость спокойствіе своего государства."
   Онъ хотѣлъ посовѣтоваться съ нами на счетъ мѣстъ и должностей, которыя впредь будутъ имѣть преимущество -- давать за выслугу въ нихъ дворянство.
   Однимъ словомъ, намъ прочли ужаснѣйшую кашу о различныхъ вещахъ, на счетъ которыхъ съ нами хотѣли посовѣтываться. Но король постоянно оставлялъ за собою право дѣлать, что ему угодно; наше дѣло было платить и въ этомъ случаѣ намъ всегда отдавали преимущество.
   Его величество опять началъ говорить и между прочихъ сказалъ: "вспомните, господа, что ни одинъ изъ вашихъ проэктовъ, ни одно изъ вашихъ распоряженій не могутъ имѣть силу закона безъ моего одобренія; я естественный отвѣтчикъ за ваши дѣянія. Я забочусь о счастьи моего народа, отъ меня онъ можетъ надѣяться получить все для него необходимое и полезное."
   "Я приказываю вамъ г.г. тотчасъ же разойтись и явиться завтра утромъ въ залы, назначенныя для каждаго, сословія отдѣльно и продолжать тамъ ваши засѣданія".
   Словомъ, насъ осадили! Насъ позвали, чтобы вотировать денежныя выдачи, вотъ и все. Не объяви парламентъ, что всѣ подати взимались до сихъ поръ неравномѣрно, мысль созвать собраніе никогда не явилась бы нашему доброму королю.
   Епископы, маркизы, графы и бароны наслаждались вашимъ смущеніемъ и смотрѣли на насъ свысока; но, повѣрьте мнѣ, мэтръ Жанъ, мы не опускали глазъ и чувствовали въ себѣ страшный трепетъ.
   Король, не прибавляя ни слова, всталъ и вышелъ точно также, какъ и вошелъ.
   Почти всѣ епископы, нѣсколько священниковъ и большая часть депутатовъ дворянства вышли въ главную дверь.
   Мы же должны были выйти опять въ улицу Шантье, но пока остались на мѣстахъ. Всѣ мы размышляли, всѣ собирались съ силами, сдерживая свое негодованіе.
   Такъ прошло съ четверть часа, послѣ чего поднялся Мирабо, съ откинутой назадъ огромной головой и съ разгорѣвшимися глазами. Тишина водворилась зловѣщая. Всѣ на него смотрѣли. И вдругъ раздался его громкій голосъ:
   "Признаюсь гг., что слышанное нами могло бы быть спасеніемъ нашего отечества, если бы дары деспотизма не были часто опасны. Что это за оскорбительная диктатура? Приготовленіе оружія, насилованіе національнаго Храма, чтобы приказать намъ быть счастливыми!"
   Всѣ содрогнулись понимая, что Мирабо рисковалъ своей головой! Онъ зналъ это также хорошо, какъ и мы, но негодованіе увлекало его, и онъ продолжалъ съ лицомъ, совершенно измѣнившимся; онъ былъ красивъ, мэтръ Жанъ! потому что человѣкъ, рискующій своею жизнію, для того, чтобы напасть на несправедливость -- хорошъ; лучше его ничего не можетъ быть въ мірѣ!
   "Свобода нашихъ преній связана, продолжалъ онъ съ жестомъ, заставившимъ насъ вздрогнуть;-- военная сила окружаетъ насъ! Гдѣ же враги отечества? Развѣ Катилина подходитъ къ городу? Я требую, чтобы вы, облаченные вашимъ достоинствомъ и законодательной силой, утвердились въ святости вашей присяги; а она разрѣшаетъ вамъ разойдтись только послѣ утвержденія конституціи".
   Во время этой рѣчи церемоніймэйстеръ, сопровождавшій короля, опять вошелъ въ залу и подходилъ со стороны пустыхъ скамеекъ дворянства, держа въ рукахъ свою шляпу съ перьями. Только-что Мирабо кончилъ говорить, церемоніймэйстеръ произнесъ нѣсколько словъ; но такъ, какъ голосъ его не былъ слышенъ, то многіе закричали недовольнымъ тономъ:
   "Громче!... громче!..."
   Послѣ чего онъ, возвысивъ голосъ, сказалъ посреди водворившейся тишины:
   "Господа, вы слышали приказаніе короля!"
   Мирабо еще не садился; видно было, какъ гнѣвъ и презрѣніе поводили его огромными челюстями.
   "Да, сударь, медленно сказалъ онъ, тономъ важнаго барина, говорящаго свысока;-- мы слышали намѣренія, внушенныя королю, а вы, какъ человѣкъ, немогущій замѣнить его въ собраніи всѣхъ сословій,-- вы, неимѣющій здѣсь ни мѣста, ни права голоса, вы не можете напоминать намъ его слова!"
   Послѣ этого онъ выпрямился и осмотрѣвъ съ ногъ до головы церемоніймэйстера, продолжалъ:,
   "Но во избѣжаніе всякаго недоразумѣнія и замедленія, я объявляю, что если вамъ поручено вывести насъ изъ залы, то вамъ слѣдуетъ испросить позволенія употребить силу, потому что только штыками заставятъ насъ выйти отсюда!"
   Все собраніе встало крича:
   "Да! да!"
   Шумъ былъ ужасный.
   Минуты черезъ двѣ, три, когда нѣсколько водворилась тишина, нашъ президентъ сказалъ церемоніймейстеру:
   "Собраніе рѣшило вчера, что останется послѣ королевскаго засѣданія. Я не могу распустить собраніе прежде окончанія его преній и преній свободныхъ".
   -- Могу я сударь снести этотъ отвѣтъ королю? спросилъ маркизъ.
   -- Да, сударь, отвѣчалъ президентъ.
   Послѣ этого церемоніймейстеръ вышелъ, и засѣданіе пошло своимъ порядкомъ.
   Говоря по правдѣ, мэтръ Жанъ, мы ждали чего нибудь рѣшительнаго! Но часамъ къ двумъ, вмѣсто штыковъ, къ намъ явилось множество плотниковъ, посланныхъ разобрать эстраду, устроенную для королевскаго засѣданія, которые тотчасъ же принялись за работу. Это была выдумка графа д'Артуа; не смѣя дѣйствовать силой, они дѣйствовали шумомъ! Видано ли что нибудь и гдѣ нибудь подобное?
   Вы понимаете, что эта новая выдумка не помѣшала намъ продолжать своего засѣданія; пренія продолжались посреди грохота молотковъ; работники, удивленные нашимъ спокойствіемъ, кончили тѣмъ, что побросали свои инструменты, сошли со ступеней эстрады и слушали, что говорилось. Если бы графъ д'Артуа могъ видѣть ихъ до конца засѣданія, болѣе внимательныхъ, чѣмъ въ церкви и осыпавшихъ рукоплесканіями ораторовъ, говорившихъ сильно и справедливо,-- онъ понялъ бы, что народъ не такъ глупъ, какъ онъ думаетъ.
   Говорили и Камюсъ, и Варнавъ, и Сійесъ. Сійесъ сказалъ, сходя съ трибуны:
   -- Сегодня вы тоже, самое, что были вчера!..
   Начали собирать голоса и Національное Собраніе объявило, что остается при своемъ прежнемъ рѣшеніи. Наконецъ, Мирабо, гнѣвъ котораго нѣсколько успокоился и который видѣлъ, что голова его поставлена на карту, сказалъ:
   -- "Вотъ сегодня такъ я благословляю свободу за то, что она производитъ такіе роскошные плоды въ Національномъ Собраніи. Закрѣпимъ наше дѣло, объявивъ неприкосновенной личность депутата собранія всѣхъ сословій. Это не будетъ проявленіемъ страха, а только благоразуміемъ, это будетъ уздой только противъ злобныхъ совѣтовъ, осаждающихъ престолъ".
   Всѣ видѣли хитрость, и предложеніе было принято большинствомъ 498 голосовъ противъ 84.
   Къ шести часамъ собраніе разошлось, принявъ слѣдующее рѣшеніе:
   "Національное Собраніе объявляетъ, что личность всякаго депутата неприкосновенна; что всякое частное лицо, всякая корпорація, присутственное мѣсто, дворъ, или коммисія, которые осмѣлятся во время засѣданій, или послѣ нихъ преслѣдовать, арестовать, или приказать арестовать, задержать, или приказать задержать депутата, вслѣдствіе какого нибудь предложенія, желанія, мнѣнія, или рѣчи въ собраніи всѣхъ сословій; точно также, какъ и всякій исполнитель всѣхъ вышеупомянутыхъ приказаній, кѣмъ бы они не были даны -- объявляется измѣнникомъ народа и уголовнымъ преступникомъ. Національное Собраніе постановляетъ, что въ вышеупомянутыхъ случаяхъ оно будетъ употреблять всѣ мѣры для розысканія, преслѣдованія и наказанія распорядителей, подстрекателей и исполнителей.
   Ни Мирабо, ни намъ, нечего было болѣе бояться. Еслибы теперь съ головы нашей тронули хоть волосокъ, вся бы Франція вскрикнула и страшно возмутилась. Намъ бы слѣдовало начать съ этого, но хорошія мысли сразу не приходятъ.
   Впрочемъ мнѣ кажется, что дворъ хорошо сдѣлалъ, что не прибѣгнулъ къ крайнимъ мѣрамъ, потому что во время этого засѣданія, 23 числа, народъ наполнялъ всѣ улицы Версаля и лица входившія и выходившія постоянно сообщали ему, что происходило въ собраніи каждые четверть часа; если бы на насъ напали, весь народъ сталъ бы за насъ.
   Въ это же время пронесся слухъ, что Неккеръ будетъ отставленъ и замѣненъ графомъ д'Артуа; тотчасъ же послѣ нашего засѣданія народъ бросился ко дворцу. Французскіе гвардейцы получили приказаніе стрѣлять, но ни одинъ изъ нихъ не тронулся. Толпа пробралась до покоевъ самого Неккера и разошлась только услышавъ изъ устъ самого министра, что онъ остается на своемъ мѣстѣ.
   Въ Парижѣ волненіе было еще сильнѣе. Мнѣ говорили, что тамъ, послѣ распространенія извѣстія о томъ, что король все кассировалъ, чувствовалось, что подъ ногами жарко, и что стоило подать знакъ, чтобы зажечь междоусобную войну.
   Надо думать, что это правда, потому что, не смотря на совѣты принцевъ, не смотря на полки нѣмецкихъ и швейцарскихъ наемниковъ, явившихся со всѣхъ концовъ Франціи, несмотря на пушки, помѣщенныя въ конюшняхъ королевы, противъ залы сословій, жерла которыхъ видны были изъ нашихъ окошекъ, не смотря на то, что король самъ сказалъ намъ,-- не смотря на все это, онъ приказалъ депутатамъ дворянства отправиться къ депутатамъ третьяго сословія въ общую залу; и тридцатаго іюня, что было вчера, мы видѣли "гордыхъ наслѣдниковъ", сидѣвшихъ подлѣ "скромнаго потомства". Они уже не смѣялись, какъ въ утро 23 ч., когда мы входили въ залу, промокшіе отъ дождя!
   Вотъ, мэтръ Жанъ, какъ идутъ наши дѣла: первая игра выиграна! А теперь мы станемъ составлять конституцію. Это работа трудная; но мы не станемъ торопиться; кромѣ того протоколы наши съ вами; они будутъ намъ руководствомъ; а мы, такъ сказать, будемъ только за ними слѣдовать.
   Всѣ жалобы, всѣ желанія народа должны войти въ эту конституцію: уничтоженіе феодальныхъ правъ, барщины, соляной пошлины и внутреннихъ таможенъ. Равенство передъ налогомъ и передъ закономъ. Личная безопасность. Пріемъ всякаго гражданина на гражданскія и военныя должности. Неприкосновенность тайны писемъ. Законодательная власть предоставляется представителямъ народа. Отвѣтственность агентовъ власти. Единство законодательства, администраціи, вѣса и мѣры. Даровое образованіе и правосудіе. Равное раздѣленіе имущества между дѣтьми. Свобода торговли, промышленности и труда. Однимъ словомъ все! Надо помѣстить въ нее все ясно и въ порядкѣ, по параграфамъ, для того, чтобы понятно было всѣмъ и чтобы послѣдній крестьянинъ могъ знать свои права и обязанности.
   Будьте увѣрены, друзья мои, что о 1789 годѣ будутъ говорить долго.
   Вотъ все, что на этотъ разъ я хотѣлъ вамъ разсказать. Постарайтесь поскорѣе дать мнѣ о себѣ знать. Намъ хочется знать, что дѣлается въ провинціи; товарищи мои болѣе моего получаютъ свѣденій; скажите Мишелю, чтобы онъ посвящалъ мнѣ часъ въ день послѣ работы; чтобы онъ разсказывалъ мнѣ, что дѣлается въ Баракахъ и въ окрестностяхъ и чтобы всю рукопись посылалъ въ концѣ мѣсяца. Такимъ образомъ мы постоянно будемъ какъ будто бы вмѣстѣ, какъ будто будемъ бесѣдовать сидя у очага.
   Кончаю письмо и цѣлую васъ всѣхъ; Маргарита проситъ передать вамъ просьбу не забывать ее; она васъ тоже не забываетъ. Ну, еще разъ цѣлуемъ васъ.

Другъ вашъ
Шовель.

   Пока я читалъ это письмо, мэтръ Жанъ, долговязый Матернъ и священникъ Кристофъ молча глядѣли другъ на друга. Еслибы нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ кто нибудь осмѣлился говорить такимъ образомъ о королевѣ, дворѣ и епископахъ, то непремѣнно отправился бы до яояца дней своихъ на галеры. Но въ мірѣ все мѣняется скоро, когда подойдетъ время, и то, что прежде считалось отвратительнымъ, дѣлается очень обыкновеннымъ.
   Когда я кончилъ читать, между присутствующими продолжалось молчаніе. И только черезъ минуту или черезъ двѣ мэтръ Жанъ вскричалъ:
   -- Ну что ты объ этомъ думаешь, Кристофъ? что скажешь? Онъ не стѣсняется.
   -- Да, сказалъ священникъ,-- онъ совсѣмъ не стѣсняется. И должно быть третье сословіе сильно, если такой осторожный и хитрый человѣкъ пишетъ такимъ образомъ. То, что онъ говоритъ о духовенствѣ, которое мы называемъ ихъ преосвященствомъ, епископами,-- справедливо; мы вышли изъ народа и держимся съ народомъ. Іисусъ Христосъ, нашъ божественный учитель, родился въ ясляхъ; онъ хилъ для бѣдныхъ, посреди бѣдныхъ и умеръ за нихъ. Вотъ нашъ образецъ!-- Наши протоколы, подобно протоколамъ третьяго сословія, требуютъ монархической конституціи, въ которой законодательная власть принадлежала бы сословіямъ; въ которой было бы установлено равенство всѣхъ передъ закономъ; въ которой бы превышеніе власти, даже въ церкви, строго преслѣдовалось; первоначальное образованіе было бы всеобщее и даровое; и единство законодательства учреждено по всему государству.-- Дворянство же требуетъ для своихъ благородныхъ женщинъ права носить ленты, которыя бы отличали ихъ отъ простыхъ женщинъ! Оно только и занимается дѣлами этикета; оно ни слова не говоритъ о народѣ; не признаетъ за нимъ никакихъ правъ и не дѣлаетъ ему ни малѣйшихъ уступокъ; за исключеніемъ развѣ неравномѣрности податей -- вопроса довольно жалкаго. Наши епископы почти всѣ благородные и держатся съ дворянствомъ, а мы дѣти народа идемъ съ народомъ; такомъ образомъ теперь существуютъ только двѣ партіи: привилегированная и не привилегированная,-- аристократія и народъ. Во всемъ этомъ Шовель правъ. Но онъ слишкомъ свободно говорятъ о королѣ, принцахъ и дворѣ. Монархизмъ есть принципъ. Вотъ и видно стараго кальвиниста, который вообразилъ уже, что загналъ потомковъ, которые мучили его предковъ. Я не думаю, Жанъ, чтобы Карлъ IX, Лудовикъ XIV и даже Лудовикъ XV ожесточались противъ реформаторовъ за ихъ религію; они правда увѣряли въ этомъ народъ, но потому что народъ интересуется только религіею, родиной и вообще дѣлами сердца. Они увѣряли, что защищаютъ религію, но преслѣдовали кальвинистовъ, потому, что тѣ подъ предлогомъ религіи, хотѣли основать республику, подобную швейцарской и изъ гнѣзда ихъ, Ла-Рошели, распространяли по югу Франціи идеи о равенствѣ и свободѣ. Народъ думалъ, что дерется за религію, а онъ дрался противъ равенства, за чужія привилегіи. Понимаешь теперь? Надо было изгнать этихъ кальвинистовъ и уничтожить ихъ, иначе они устроили бы республику. Шовель знаетъ это отлично! И я увѣренъ, что въ глубинѣ души онъ сочувствуетъ этой идеѣ, и вотъ именно въ этомъ-то мы съ нимъ и расходимся.
   -- Но, вскричалъ, мэтръ Жанъ, развѣ не отвратительно поступать такъ съ депутатами третьяго сословія, какъ поступили принцы и дворяне.
   -- Что же дѣлать, отвѣчалъ священникъ,-- гордость ниспровергла самого сатану въ пропасть! Гордость тотчасъ же ослѣпляетъ тѣхъ, въ кого она вселится и увлекаетъ на несправедливыя и безразсудныя дѣла. Но здравому смыслу можно теперь сказать, что первые стали послѣдними, а послѣдніе первыми. Богъ знаетъ, чѣмъ все это кончится! А мы, друзья мои, станемъ исполнять наши христіанскія обязанности.
   Всѣ его слушали.
   Священникъ Кристофъ и братъ его молча ушли.
   А теперь и я остановлюсь на нѣкоторое время.
   Наступили затѣмъ ужасныя дѣла, битвы на улицахъ, эмиграція, арестованіе короля, война въ Шампаніи, всеобщее возстаніе; республика: Дантонъ, Робеспьеръ, Маратъ; вся Европа возстаетъ противъ насъ, голодъ, междоусобная война, терроръ... и столько другихъ ужасныхъ и грандіозныхъ происшествій!
   Что могу сказать я вамъ! Мнѣ надо отдохнуть, а потомъ уже продолжать разсказъ. Я соберу свои воспоминанія, а послѣ, если Богу будетъ угодно, мы еще разъ поговоримъ.

"Дѣло", NoNo 4--8, 1868

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru