Аннотация: Histoire d'un conscrit de 1813.
Перевод Е. Леонтьевой. Текст издания: журнал "Юный Читатель", NoNo 7, 8, 1905.
Исторія рекрута.
Романъ Эркмана-Шатріана.
Переводъ съ французскаго Е. Леонтьевой
Предисловіе.
Конецъ XVIII вѣка и начало ХІX-го были страшнымъ временемъ для всей Европы. Цѣлые десятки лѣтъ длились непрерывныя, кровавыя войны, унесшія всѣ молодое поколѣніе и разорившія почти всѣ народы. Началось это такимъ образомъ.
Въ концѣ XVIII вѣка населеніе Франціи страшно страдало отъ притѣсненій дворянства и королевскихъ чиновниковъ. Они хозяйничали въ странѣ, какъ хотѣли, безъ всякой провѣрки, безъ всякой узды. Народъ изнемогалъ подъ бременемъ налоговъ, а налоги все росли; народное хозяйство было мало доходно и велось изъ рукъ вонъ плохо, потому что французскіе крестьяне были очень невѣжественны, а чиновники и духовенство всячески препятствовали народному просвѣщенію. Ни одинъ французскій гражданинъ не былъ никогда увѣренъ въ завтрашнемъ днѣ, въ своей безопасности. Безъ суда, безъ слѣдствія людей сажали въ тюрьму, ссылали... И въ то же самое время высшая знать, съ королемъ во главѣ, предавалась непрерывнымъ увеселеніямъ, утопала въ роскоши и слышать ничего не хотѣла о народной бѣдѣ.
Наконецъ, не въ силахъ дольше терпѣть, народъ возсталъ. Долго длилась борьба стараго правительства и новаго, созданнаго возстаніемъ. Но въ концѣ концовъ побѣда осталась за народомъ. Франція стала управляться выбранными всѣмъ населеніемъ представителями. Всѣ граждане Франціи были объявлены равными между собой. Французы сами, черезъ своихъ представителей, создавали законы, сами судили за ихъ неисполненіе, сами устанавливали налоги и сами провѣряли, какъ и куда тратятся народныя деньги. Конституція Франціи, т. е. законъ объ устройствѣ государства, объявлялъ французскій народъ верховнымъ повелителемъ Франціи. Конституція предоставила всѣмъ французамъ право говорить публично и печатать все, что они захотятъ, право собираться для обсужденія государственныхъ дѣлъ, право соединяться въ союзы, право вѣровать, какъ угодно и какъ угодно служить Богу, или даже вовсе не имѣть религіи.
Этотъ новый порядокъ жизни былъ страшенъ для правительствъ всѣхъ европейскихъ государствъ. Они боялись, какъ бы ихъ собственные подданные не потребовали для себя такихъ же правъ, какъ французы. И съ цѣлью предупредить это, съ цѣлью возстановить во Франціи старый порядокъ европейскія державы начали войну съ Франціей. Народное французское правительство оказалось лицомъ къ лицу съ цѣлой Европой. Но Франція приняла вызовъ. Всенародное ополченіе доставило французскому правительству громадную армію. Такъ начались большія европейскія войны начала XIX вѣка.
Войны эти были удачны для Франціи. Солдаты французскихъ армій были воодушевлены любовью къ родинѣ и къ свободѣ, которую они отстаивали. Напротивъ, ихъ враги дрались за дѣло, которое было имъ чуждо и непонятно, за интересы королей и дворянъ, угнетавшихъ народы.
Побѣды, которыя французы одерживали, были для государствъ, противъ которыхъ они сражались, крушеніемъ стараго порядка: вездѣ французы вводили свои новыя, свободныя учрежденія.
Но вмѣстѣ съ тѣмъ эти войны были гибельны для самой Франціи. Необходимость военной дисциплины, военнаго дѣла заставляла французовъ превратить на многіе годы всю Францію въ военный лагерь. При этомъ свобода французовъ постепенно ограничивалась и ограничивалась.
Во время многочисленныхъ войнъ, которыя вела Франція, выдвинулся, какъ генералъ и полководецъ, Наполеонъ Бонапартъ. Онъ началъ службу съ мелкихъ чиновъ, но скоро поднялся на степень главнокомандующаго французскими войсками. Желѣзная воля, большой умъ, неразборчивость въ средствахъ и необыкновенный военный талантъ обезпечили Наполеону успѣхъ. Въ то время онъ не встрѣчалъ себѣ соперниковъ въ военномъ дѣлѣ, и всѣми почти побѣдами, которыя одержала Франція, она была обязана ему. Солдаты, офицеры и генералы обожали этого человѣка, который велъ ихъ отъ побѣды къ побѣдѣ.
Среди опьянѣнія успѣхомъ, военной славой и добычей, французы, казалось, забывали, чего стоила эта слава, какими жертвами она покупалась. Сотни тысячъ погибшихъ молодыхъ жизней, сиротство и разореніе десятковъ тысячъ семей, опустошеніе и безлюдье въ деревняхъ, нераспаханныя и незасѣянныя поля, нищета, голодъ -- вотъ плата, которую Франція внесла за военную славу. Но самое ужасное было то, что, пользуясь любовью и преданностью солдатъ и ослѣпленіемъ народа, Наполеонъ все крѣпче и крѣпче захватывалъ въ свои руки государственную власть. Понемногу изъ генерала, подчиненнаго народному выборному правительству, Наполеонъ превратился въ императора, власть котораго была объявлена наслѣдственной. Онъ единолично сталъ распоряжаться во Франціи и въ завоеванной Европѣ, и его управленіе мало чѣмъ отличалось отъ прежняго, королевскаго правительства.
Возведенный на тронъ, благодаря военнымъ успѣхамъ, благодаря любви и преданности арміи,-- Наполеонъ могъ держаться на тронѣ, только продолжая ослѣплять французовъ военною славой, только продолжая держать подъ знаменами и въ дѣлѣ своихъ солдатъ. Отсюда безконечныя войны, которыя наполняли все его царствованіе. Онъ, правда, попрежнему одерживалъ побѣду за побѣдой, но Франція все истощалась. Война губила одно поколѣніе молодежи за другимъ, такъ что въ войска стали набирать даже пятнадцатилѣтнихъ мальчугановъ. Страна разорялась. У плуга не было пахаря, въ мастерскихъ не хватало работниковъ. Безконечныя толпы людей сгонялись со всѣхъ концовъ Франціи и безконечными потоками выливались за границу, на чужбину, въ ряды армій. Назадъ возвращались немногіе, и возвращались искалѣченные, неспособные къ труду... Стонъ и слезы царили въ городахъ и деревняхъ Франціи, а Наполеонъ и его приближенные вели ея дѣтей снова и снова въ огонь за призракомъ военной славы. Въ сущности же войны продолжались потому, что престолъ Наполеона, выросшій изъ кровавыхъ безднъ войны, могъ держаться только войной и кровью.
Первый неуспѣхъ постигъ Наполеона въ Россіи, въ 1812 году. Отдаленность театра войны отъ родины, страшные морозы, непривычныя условія веденія войны и, наконецъ, воодушевленіе, охватившее тогда Россію, въ первый разъ вырвали побѣду изъ рукъ непобѣдимаго до тѣхъ поръ Наполеона, и первый же неуспѣхъ послужилъ сигналомъ его паденія. Всѣ порабощенные имъ народы Европы возстали противъ него въ союзѣ съ Россіей. Войска союзниковъ охотно дрались противъ французовъ: теперь французы уже не были представителями народа, завоевавшаго себѣ свободу и водворявшаго вездѣ свободу, равенство и братство, теперь французы были солдатами самаго жестокаго угнетателя въ мірѣ -- Наполеона. Наполеонъ набиралъ въ свои войска не только французовъ, но и людей изъ всѣхъ побѣжденныхъ его оружіемъ странъ. Такимъ образомъ вся Европа была истомлена и измучена его безконечными войнами, и солдаты союзниковъ съ тѣмъ большимъ воодушевленіемъ дрались теперь противъ Наполеона, что надѣялись, что это въ послѣдній разъ.
Союзники побѣдили, Наполеонъ былъ низложенъ. Но Европа еще многіе и многіе годы не могла оправиться отъ ужасныхъ бѣдствій, принесенныхъ наполеоновскими войнами. Народы Европы и самой Франціи были обезсилены, и правители ихъ воспользовались этимъ. Они поспѣшили отнять у народовъ какъ можно больше изъ той свободы, которую установилъ новый порядокъ, и вернуться какъ можно ближе къ старому.
Только черезъ полвѣка европейскіе народы оправились настолько отъ ударовъ, нанесенныхъ ужасными войнами Наполеона, что могли возвратить себѣ утраченное и добиться еще лучшихъ условій жизни и управленія государствами.
-----
Предлагаемый романъ описываетъ тѣ страданія, которыя въ то страшное время приходилось переживать населенію. Лотарингія, родина героя романа, Жозефа, -- бывшая провинція Франціи, которая лежитъ на берегу рѣки Рейна, на границѣ Германіи.Населеніе ея особенно страдало отъ войнъ, потому что пограничное положеніе Лотарингіи не оставило ему ни минуты передышки во все это время. Всѣ войска Наполеона проходили черезъ Лотарингію, и Лотарингія же въ первую голову поставляла рекрутъ, когда надо было пополнять убыль въ войскахъ, потому что она была ближе всего.
Романъ Эркмана-Шатріана, извѣстнаго французскаго писателя, правдиво рисуетъ тѣ страданія и горести, которыя война приноситъ мирнымъ людямъ. Въ такое время, когда наша родина сама страдаетъ отъ страшно долгой и разорительной войны, особенно кстати прочесть этотъ простой и правдивый разсказъ о военныхъ ужасахъ. Эркманъ-Шатріанъ, какъ и нѣмецкая писательница Зуттнеръ, романъ которой "Долой оружіе!" хорошо знакомъ нашимъ читателямъ, навсегда оставляютъ въ душѣ своихъ читателей ужасъ и негодованіе противъ войны. Надо ненавидѣть войну, какъ воплощеніе народнаго горя и несчастія. Надо ее ненавидѣть, чтобы не забывать великую заповѣдь о братствѣ всѣхъ людей... Будетъ время, когда братство людей перестанетъ быть пустымъ звукомъ, и война сдѣлается невозможной... Это время придетъ!..
1.
Я съ 1804 года находился въ ученьи у стараго часовщика Мельхіора Гульдена въ Пфальсбургѣ. Я былъ слабаго сложенія и немного прихрамывалъ, поэтому моя мать хотѣла, чтобы я обучился какому-нибудь легкому ремеслу, а это нельзя было сдѣлать у насъ, въ Дагсбергѣ, гдѣ есть только дровосѣки, угольщики и сплавщики. Господинъ Гульденъ относился ко мнѣ хорошо. Мы жили въ первомъ этажѣ большого углового дома, противъ гостиницы "Красный быкъ", недалеко отъ Французскихъ воротъ.
Вотъ гдѣ можно было видѣть князей, посланниковъ и генераловъ. Одни ѣхали верхомъ, другіе въ коляскахъ или каретахъ; сколько тутъ было разныхъ мундировъ, плюмажей, шапокъ, знаковъ отличій всѣхъ странъ. На большой дорогѣ непрестанно сновали гонцы, тянулись обозы съ порохомъ, съ пулями, со снарядами и пушками, двигалась конница и пѣхота. Какое это время было, сколько тогда было движенія въ городкѣ!
Владѣлецъ гостиницы Жоржъ въ пять или шесть лѣтъ составилъ себѣ состояніе. Онъ пріобрѣлъ луга, виноградники, дома и массу денегъ, ибо всѣ эти люди, пріѣзжавшіе изъ Германіи, Швейцаріи, Россіи и Польши или изъ другихъ странъ, мало заботились о томъ, истратятъ-ли они горстью золота меньше или больше; все это были дворяне, считавшіе своего рода честью не жалѣть денегъ.
Съ утра до вечера и даже ночью столы въ гостиницѣ были накрыты. Черезъ высокія окна нижняго этажа можно было видѣть большіе, покрытые бѣлыми скатертями, столы, сверкающіе серебромъ и заставленные дичью, рыбою и другими рѣдкими блюдами. Вокругъ столовъ постоянно толпились путешественники. Въ большомъ дворѣ позади гостиницы безпрестанно раздавалось ржаніе лошадей, крики почтальоновъ, взрывы смѣха служанокъ и грохотъ колесъ проѣзжающихъ подъ высокими воротами экипажей. Да, гостиница "Красный быкъ" врядъ-ли еще когда-либо доживетъ до такихъ же счастливыхъ дней!
Иногда въ ней останавливались также люди изъ нашего городка, которые въ свое время собирали въ лѣсу сухой валежникъ или сгребали на большихъ дорогахъ лошадиный пометъ. Теперь нѣкоторые изъ нихъ, воюя во всѣхъ частяхъ свѣта, сдѣлались капитанами, полковниками, даже генералами.
Старый Мельхіоръ, съ нахлобученною на волосастыя, большія уши черною, шелковою шапочкою, съ толстыми вѣками, носомъ, ущемленнымъ мѣдными очками, съ поджатыми губами сидѣлъ обыкновенно у окна съ работой въ рукахъ. Но иногда онъ не могъ удержаться; чтобы не поставить на столъ, лупы и отвертки и не взглянуть на гостиницу, особенно когда громкое хлопанье бичемъ ямщика въ тяжелыхъ сапогахъ, короткой курткѣ и съ парикомъ изъ пеньки, раздавалось подъ сводами воротъ, возвѣщая о прибытіи новаго лица. Тогда господинъ Гульденъ внимательно смотрѣлъ въ окно, и я слышалъ, какъ онъ иногда восклицалъ:-- "Вишь ты! Да вѣдь это сынъ кровельщика Якова, старой нищенки Маріи-Анны, или бочара Франца Зенеля!.. Онъ пробилъ себѣ дорогу... Онъ теперь полковникъ и вдобавокъ баронъ! Отчего же онъ не остановился у своего отца, который живетъ въ Капуцинской улицѣ?".
Но когда тотъ, о комъ шла рѣчь, отправлялся на Капуцинскую улицу, раскланиваясь направо и налѣво, господинъ Гульденъ преображался: онъ утиралъ глаза своимъ грубымъ клѣтчатымъ платкомъ и бормоталъ: "Вотъ, бѣдная старая Анна-то обрадуется! Слава Богу, слава Богу! Это хорошій человѣкъ, это не гордецъ! Дай ему Богъ не попасть подъ пулю!"
Одни проѣзжали, какъ будто стыдясь узнать свое гнѣздо, другіе горделиво проходили по всему городу, отыскивая кузину или сестру. О послѣднихъ всѣ говорили, ими гордились, первыхъ же презирали не меньше, если не больше, чѣмъ въ то время, когда они въ ожиданіи работы шатались по свѣту.
Почти каждый мѣсяцъ въ церквахъ служили благодарственные молебны по случаю новой побѣды и пушка въ арсеналѣ дѣлала двадцать одинъ выстрѣлъ, отъ которыхъ сжимались всѣ сердца. Всю слѣдующую недѣлю каждая семья безпокоилась, особенно несчастныя старухи, ожидавшія писемъ. И весь городъ зналъ, когда кто нибудь изъ нихъ получалъ извѣстіе отъ Жака или Клавдія, и каждый бѣжалъ узнавать, не говорится ли въ письмѣ о его Жозефѣ или Жанѣ-Баптистѣ. Я не говорю уже о чинопроизводствахъ и о свидѣтельствахь о смерти, въ производство вѣрили всѣ,-- надо же было замѣщать убитыхъ. Что же касается свидѣтельствъ о смерти, то родители ждали ихъ со слезами, ибо они приходили нескоро, а иногда не приходили вовсе, и бѣдные старики не переставали надѣяться: "Можетъ быть, нашъ мальчикъ попалъ въ плѣнъ... Когда заключатъ миръ, онъ вернется... Мало развѣ вернулось такихъ, которыхъ считали мертвыми!" Но миръ не наступалъ, кончалась одна война и сейчасъ же начиналась другая.
Когда солдаты, съ подвернутыми фалдами длинныхъ кафтановъ, съ мѣшкомъ за спиною, съ ружьемъ на плечахъ, покрытые грязью, или бѣлые отъ пыли, проходили черезъ городъ, отецъ Мельхіоръ не разъ, глядя на марширующіе ряды, задумчиво спрашивалъ меня:
-- Какъ ты думаешь, Жозефъ, много ихъ тутъ прошло съ 1804 года?
-- О, не знаю, господинъ Гульденъ,-- говорилъ я,-- по крайней мѣрѣ, четыре или пять сотъ тысячъ.
-- Да, по крайней мѣрѣ!-- повторялъ онъ.-- А много ли ихъ вернулось?
Тогда я понималъ, что онъ хотѣлъ сказать, и отвѣчалъ:
-- Можетъ быть, они возвращаются черезъ Майнцъ или инымъ путемъ. Иначе не можетъ быть!...
Но онъ покачивалъ головою и говорилъ:
-- Тѣ, которые не вернулись, умерли,-- умерли, какъ умрутъ еще сотни и сотни тысячъ, если Господь не смилуется надъ нами, ибо императоръ любитъ только войну.
Мы снова принимались за работу, и замѣчанія Гульдена заставляли меня серьезно задуматься.
Я немного хромалъ на лѣвую ногу, но вѣдь многіе, несмотря на такіе недостатки, отправлялись на войну.
Эти мысли бродили въ моей головѣ и когда я долго предавался имъ, на меня находила ужасная тоска. Мнѣ все это казалось страшнымъ не только потому, что я не любилъ войны, но и потому, что я собирался жениться на моей двоюродной сестрѣ Катеринѣ изъ Катрванъ. Мы воспитывались вмѣстѣ съ нею. Я не видалъ дѣвушки свѣжѣе и веселѣе; у нея были свѣтлые волосы, голубые глаза, розовыя щеки и бѣлые, какъ молоко, зубы. Ей шелъ восемнадцатый годъ, мнѣ было девятнадцать, и тетушка Марфедель не безъ удовольствія встрѣчала меня по воскресеньямъ, когда я приходилъ къ нимъ съ утра, чтобы позавтракать и пообѣдать у нихъ.
Я всегда сопровождалъ Катерину и къ вечернѣ, и къ обѣднѣ; въ праздники она всегда оставалась со мною и не хотѣла танцовать съ другими парнями. Всѣ знали, что мы должны были современемъ обвѣнчаться, но еслибъ я, къ несчастью, попалъ въ солдаты, всѣ мечты рушились бы. Я былъ бы радъ, если бы еще гораздо больше хромалъ, и меня разбиралъ страхъ. Сначала въ солдаты брали холостыхъ, потомъ женатыхъ бездѣтныхъ, потомъ женатыхъ, имѣвшихъ одного ребенка, и я невольно думалъ: "Чѣмъ хромые лучше семейныхъ? развѣ меня не могутъ опредѣлить въ кавалерію?" И эта мысль нагоняла на меня тоску, мнѣ хотѣлось бѣжать отъ военной службы.
Особенно я сталъ бояться въ 1812 году, когда началась война съ Россіей. Съ февраля до конца мая черезъ нашъ городъ непрестанно проходили полки. Шли драгуны, кирасиры, стрѣлки, гусары, уланы, артиллерія, пушки, лазаретныя повозки, возы съ припасами -- все это было похоже на рѣку, которая течетъ безъ конца.
Я теперь еще помню, что движеніе началось гренадерами, сопровождавшими большія телѣги, запряженныя волами. Волы замѣняли лошадей, предполагалось, что послѣ, когда истощатся запасы, можно будетъ питаться мясомъ воловъ. Каждый думалъ: "какая прекрасная мысль! когда гренадеры не въ состояніи будутъ питать воловъ, они начнутъ питаться волами!" Къ несчастью тѣ, которые думали такъ, не знали, что волы не могутъ пройти въ день больше шести -- семи миль, что каждую недѣлю имъ нуженъ, по крайней мѣрѣ,одинъ день отдыха. У бѣдныхъ животныхъ уже на границѣ оказались стертые рога, израненныя губы, налитые кровью глаза и наметы на шеяхъ, къ тому же они страшно исхудали. Въ теченіе трехъ недѣль они все тащились мимо насъ, всѣ исколотые штыками. Мясо сильно подешевѣло, потому что многихъ воловъ приходилось добивать, но покупателей на мясо было мало, потому что оно не шло впрокъ. Несчастные волы прошли не больше двадцати миль по ту сторону Рейна.
Послѣ нихъ черезъ нашъ городъ мелькали только копья, сабли и каски. Всѣ входили въ Французскія ворота, переходили черезъ площадь Оружія и удалялись черезъ Нѣмецкія ворота.
Наконецъ 10-го мая 1812 года, рано утромъ, пушки арсенала возвѣстили о прибытіи повелителя всей Франціи. Я еще спалъ, когда раздался первый выстрѣлъ, заставившій задрожать маленькія стекла моего окна, и почти сейчасъ же послѣ этого господинъ Гульденъ съ зажженною свѣчею въ рукахъ открылъ дверь въ мою комнату и сказалъ:
Я смотрѣлъ на экипажъ, когда лошадь одного изъ драгунъ передъ лавкой мясника Клейна споткнулась о столбъ, къ которому привязывали быковъ; драгунъ свалился съ нея, какъ мѣшокъ, съ раскинутыми руками, каска его упала въ сточную канавку; въ то же самое время въ окнѣ кареты показалась большая, блѣдная голова, съ толстымъ лицомъ и съ хохломъ волосъ на лбу: это былъ Наполеонъ; онъ держалъ руку приподнятой, какъ-будто собираясь нюхать табакъ; посмотрѣвъ, что случилось, онъ что-то быстро проговорилъ. Офицеръ, скакавшій рядомъ съ дверцами кареты, нагнулся и отвѣтилъ ему. Наполеонъ понюхалъ табаку и въ это же время карета завернула за уголъ, крики усилились, пушки грохотали. Вотъ и все, что я видѣлъ.
Императоръ не останавливался въ Пфальсбургѣ.
Наступила тишина. Гвардейцы у Французскихъ воротъ подняли подъемный и остъ, и старый часовщикъ спросилъ меня:
-- Ты его видѣлъ?
-- Да, господинъ Гульденъ.
-- Ну вотъ,-- сказалъ онъ,-- въ рукахъ этого человѣка находится жизнь всѣхъ насъ; ему стоило бы захотѣть, и мы исчезли бы безслѣдно. Слава-Богу, что онъ не золъ, иначе мы увидѣли бы ужасныя вещи, какъ во времена господства турокъ.
Старикъ задумался; немного погодя онъ добавилъ:
-- Ты можешь лечь спать, теперь только три часа.
Онъ ушелъ въ свою комнату, а я легъ въ постель.
Послѣ всего шума тишина показалась мнѣ необычайною и мнѣ до разсвѣта все снился императоръ. Я думалъ также о драгунѣ; мнѣ хотѣлось знать, не умеръ ли онъ на мѣстѣ. На другой день мы узнали, что его отнесли въ больницу и что онъ поправляется.
Съ этого дня до конца сентября въ церквахъ то и дѣло служились благодарственные молебны за какую-нибудь новую побѣду и каждый разъ дѣлали двадцать одинъ выстрѣлъ изъ пушки. Это случалось всегда почти утромъ и господинъ Гульденъ каждый разъ восклицалъ:
-- Эй Жозефъ! Еще одна побѣда! пятьдесятъ тысячъ человѣкъ, выбывшихъ изъ строя, двадцать пять знаменъ, захваченныхъ у непріятеля, и сто пушекъ!.. Все идетъ отлично, прекрасно!.. Остается только сдѣлать новый наборъ, для того, чтобы замѣстить убитыхъ.
-- Нѣтъ, нѣтъ,-- говорилъ онъ,-- не бойся, дитя мое; ты вѣдь въ самомъ дѣлѣ не можешь служить въ солдатахъ. Мы это устроимъ. Старайся только работать хорошо и не бойся ничего.
Онъ замѣчалъ мое безпокойство и это его огорчало. Я никогда не видалъ лучшаго человѣка, чѣмъ онъ. Затѣмъ онъ одѣвался и уходилъ въ городъ заводить часы у коменданта города, у мэра и другихъ именитыхъ лицъ. Я оставался дома. Господинъ Гульденъ возвращался только послѣ молебна. Онъ снималъ свой кафтанъ орѣховаго цвѣта, укладывалъ въ ящикъ парикъ и говорилъ, надѣвая свою шелковую шапочку:
-- Армія въ Вильнѣ -- или въ Смоленскѣ,-- я узналъ это у господина коменданта. Дай Богъ, чтобы мы и на этотъ разъ побѣдили и чтобы скорѣе былъ заключенъ миръ. Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, ибо война ужасная вещь.
Я тоже думалъ, что если бъ миръ былъ заключенъ, не нужно было бы столько народу, и я могъ бы жениться на Катеринѣ. Каждый можетъ себѣ представить, какъ горячо я желалъ императору славы и удачи.
II.
15-го сентября 1812 года мы узнали о большой побѣдѣ, одержанной нашими войсками, подъ Москвою. Всѣ радовались и говорили: теперь скоро будетъ миръ... теперь война кончилась!..
Иные озорники говорили, что осталось еще завоевать Китай; есть же охотники пугать добрыхъ людей!
Спустя недѣлю стало извѣстно, что мы вошли въ Москву, въ самый богатый городъ Россіи. Каждый старался представить себѣ, какую добычу мы получимъ, всѣ думали, что благодаря богатой добычѣ будутъ уменьшены налоги. Но вскорѣ распространился слухъ, что русскіе подожгли свой городъ и что нашимъ придется отступить въ Польшу, чтобы не умереть съ голоду. Въ трактирахъ, въ пивныхъ, на базарѣ, только объ этомъ и толковали; встрѣчаясь на улицѣ, люди говорили другъ другу: "Ну, что?.. плохо... отступленіе началось!"
Всѣ какъ-то осунулись; цѣлыя сотни крестьянъ съ утра до вечера осаждали почтовую контору; но письма не приходили. Я такъ привыкъ видѣть постоянно толпу, что уже не обращалъ на нее никакого вниманія. Да мнѣ было и не до нея, я весь былъ поглощенъ радостной, счастливой мыслью.
Надо вамъ сказать, что я уже мѣсяцевъ пять готовился сдѣлать Катеринѣ великолѣпный подарокъ ко дню ея рожденія, 18-го декабря. Въ числѣ часовъ, висѣвшихъ на выставкѣ господина Гульдена, находились очень маленькіе, красивые часики въ серебряной оправѣ съ мелкою рѣзьбою, отъ которой они сверкали, какъ звѣзда.
Когда я первый разъ увидѣлъ эти часы, я сразу рѣшилъ: "Ихъ не слѣдуетъ упускать, пусть они будутъ для Катерины. Даже если бы мнѣ пришлось работать для этого до полуночи, все таки я долженъ ихъ пріобрѣсти".
Послѣ семи часовъ вечера господинъ Гульденъ позволялъ мнѣ работать для себя. Намъ приносили въ починку старые часы, ихъ приходилось чистить, провѣрять, чинить. Это отнимало много времени, и отецъ Мельхіоръ добросовѣстно платилъ мнѣ за эту работу. Но маленькіе часики стоили тридцать пять франковъ (около 15 рублей) и для того, чтобы заработать ихъ, надо было просидѣть много ночей. Я увѣренъ, что господинъ Гульденъ самъ подарилъ бы ихъ мнѣ, если бы онъ зналъ, что мнѣ хочется имѣть ихъ. Но я не хотѣлъ бы даже, чтобы онъ мнѣ уступилъ хоть полушку, мнѣ это показалось бы постыднымъ. Я думалъ: "Нужно, чтобы я заработалъ ихъ самъ, чтобы никто не могъ предъявить на нихъ никакихъ правъ". Я только боялся, что кто нибудь другой вздумаетъ купить эти часы, поэтому я положилъ ихъ въ коробку и сказалъ отцу Мельхіору, что у меня есть на нихъ покупатель.
Отсюда понятно, что я слушалъ всѣ извѣстія о войнѣ однимъ только ухомъ и преисправно выпускалъ ихъ въ другое. За работой я постоянно думалъ о томъ, какъ обрадуется моему подарку Катерина: въ теченіи пяти мѣсяцевъ у меня одно только это и было на умѣ. Я представлялъ себѣ, какими глазами она посмотритъ на мой подарокъ, и сображалъ, что она скажетъ? Иногда мнѣ казалось, что она воскликнетъ: "О, Жозефъ, что ты дѣлаешь? Они слишкомъ хороши для меня. Нѣтъ... нѣтъ... я не могу принять такіе прекрасные часики!" А я заставляю ее взять ихъ, засовываю ихъ въ карманъ ея передника и говорю: "Катерина, постой... Неужели ты хочешь огорчить меня?" Я отлично видѣлъ, что ей очень хотѣлось имѣть часы и что она отказывалась только для виду. Эти и тысячи подобныхъ мыслей безпрестанно бродили въ моей головѣ, и вечеромъ, укладываясь спать, я думалъ: "Нѣтъ человѣка счастливѣе меня! Теперь я могу сдѣлать Катеринѣ рѣдкостный подарокъ, заработанный собственнымъ трудомъ. И навѣрно она тоже готовитъ что нибудь ко дню моего рожденія, вѣдь она думаетъ только обо мнѣ; мы оба очень счастливы". Эти размышленія трогали меня; никогда я еще не былъ такъ доволенъ жизнью.
Между тѣмъ пришла зима, она наступила раньше обыкновеннаго, уже въ началѣ ноября. Снѣга сначала не было, стояли страшные холода. Въ теченіе нѣсколькихъ дней съ деревьевъ осыпались всѣ листья, земля отвердѣла какъ камень, черепицы на крышахъ, мостовая, окна, все было покрыто инеемъ. Когда двери хоть на одну секунду оставались открытыми, все тепло улетучивалось; дрова трещали въ печкѣ, они сгорали, какъ солома, и трубы постоянно дымились.
Каждое утро я обмывалъ стекло выставки теплой водою, но прежде чѣмъ я успѣвалъ закрыть окно, оно снова покрывалось инеемъ. Люди бѣгали по улицамъ, громко отдуваясь, спрятавъ руки въ карманы и носы въ воротникъ платья. Никто не останавливался, двери въ домахъ быстро закрывались.
Я не знаю, куда дѣвались воробьи, замерзали они или были живы, но ни одного изъ нихъ не было видно, и тишина, царствовавшая въ городѣ, нарушалась только утренней и вечерней зорей, которую играли въ двухъ казармахъ города.
По временамъ, когда огонь въ печкѣ весело трещалъ, господинъ Гульденъ оставлялъ свою работу и восклицалъ, глядя на заиндевѣвшія стекла:
-- Бѣдные наши солдатики! бѣдные солдатики!
Звукъ его голоса былъ такой печальный, что сердце мое сжималось и я старался возразить что нибудь:
-- Но вѣдь они должно быть теперь въ Польшѣ, въ хорошихъ казармахъ, господинъ Гульденъ, вѣдь не можетъ же быть, чтобы люди могли жить на такомъ холоду.
-- На такомъ холоду!-- повторилъ онъ,-- правда, у насъ благодаря вѣтрамъ, дующимъ съ горъ, холодно, но этотъ холодъ ничто въ сравненіи съ морозами въ Россіи и Польшѣ. Дай Боже, чтобы наши солдаты во время успѣли уйти оттуда! Господи, Господи, какое тяжкое бремя несутъ люди, которые руководятъ народами.
Онъ умолкалъ, а я цѣлыми часами думалъ объ его словахъ; я представлялъ себѣ нашихъ солдатъ въ пути, какъ они бѣгутъ, чтобы согрѣться. Но мысль о Катеринѣ скоро вытѣсняла эти думы. Впослѣдствіи я часто думалъ, что счастливаго человѣка мало трогаютъ горести другихъ, особенно пока онъ молодъ, пока страсти сильны и нѣтъ еще опыта большого несчастья.
Послѣ мороза пошелъ снѣгъ и его выпало такъ много, что изъ Катрвана невозможно было добраться въ городъ. Я боялся, что не попаду къ Катеринѣ на ея именины; но вскорѣ на дорогу вышло два взвода пѣхоты съ лопатами. Они прорѣзали въ затвердѣвшемъ снѣгу дорогу для экипажей, и эта дорога просуществовала до апрѣля 1813 года.
Между тѣмъ именины Катерины приближались и по мѣрѣ ихъ приближенія возрастало мое счастливое настроеніе. Я уже скопилъ тридцать пять франковъ, но не зналъ, какъ сказать г. Гульдену, что я хочу купить часы. Мнѣ хотѣлось сохранить свое намѣреніе въ тайнѣ и мнѣ было очень непріятно говорить о немъ.
Наконецъ, наканунѣ именинъ, часовъ около семи, когда мы оба съ господиномъ Гульденомъ молча работали, я вдругъ рѣшился и сказалъ:
-- Вы помните, господинъ Гульденъ, я говорилъ, что у меня есть покупатель на маленькіе серебряные часики.
-- Да, Жозефъ, помню,-- сказалъ онъ, не отрываясь отъ работы,-- да только не пришелъ онъ, покупатель-то!
-- Это я, господинъ Гульденъ, покупатель.
Онъ выпрямился съ изумленіемъ. А я вынулъ изъ кармана тридцать пять франковъ и положилъ ихъ на столъ.
-- Но вѣдь эти часы для тебя не годятся,-- сказалъ г. Гульденъ глядя на меня,-- тебѣ нужны большіе часы, хорошенько заполняющіе карманъ и показывающіе секунды. Эти маленькіе часы хороши только для женщинъ.
Я не зналъ что отвѣтить.
Господинъ Гульденъ задумался на минуту, а потомъ улыбнулся и проговорилъ:
-- Прекрасно, я ужъ понимаю въ чемъ дѣло, завтра именины твоей невѣсты! Вотъ почему ты работалъ день и ночь! На, возьми свои деньги, я не хочу ихъ брать.
Я былъ смущенъ и сказалъ:
-- Я вамъ очень благодаренъ, господинъ Гульденъ, но эти часы для Катерины, и я доволенъ, что заработалъ ихъ. Мнѣ будетъ очень непріятно, е'сли вы не возьмете денегъ, тогда уже лучше я не возьму часовъ.
Гульденъ ничего не сказалъ больше и взялъ тридцать пять франковъ; затѣмъ онъ открылъ ящикъ своего стола, выбралъ красивую стальную цѣпочку съ двумя серебряными позолоченными ключиками, прицѣпилъ ее къ часамъ и положилъ все вмѣстѣ въ коробочку съ розовой ленточкой. Наконецъ онъ мнѣ отдалъ коробку и сказалъ:
-- Это прекрасный подарокъ, Жозефъ; Катерина должна считать себя счастливой, имѣя такого жениха, какъ ты. Она хорошая дѣвушка. Теперь мы можемъ поужинать, накрой столъ, я сниму съ огня похлебку.
Когда это было сдѣлано, господинъ Гульденъ вынулъ изъ шкафа бутылку вина, которое онъ сохранялъ для особо торжественныхъ случаевъ. И мы поужинали, какъ товарищи. Весь вечеръ отецъ Мельхіоръ разсказывалъ о хорошихъ временахъ своей молодости. Онъ говорилъ, что у него также была невѣста, но въ 92 году по случаю вторженія пруссаковъ было созвано поголовное ополченіе, ему пришлось идти, а когда онъ вернулся на родину, невѣста его была уже замужемъ. Я слушалъ его, мечтая о Катеринѣ, и мы улеглись въ постель только въ десять часовъ какъ разъ, когда проходилъ патруль, смѣнявшій часовыхъ черезъ каждыя двадцать минутъ по случаю сильнаго мороза.
III.
На слѣдующій день, 18 декабря, я проснулся около шести часовъ утра. Холодъ стоялъ ужасный, мое маленькое окно было покрыто инеемъ какъ занавѣскою.
Наканунѣ вечеромъ я уже развѣсилъ на спинкѣ стула мой голубой кафтанъ, панталоны, жилетъ изъ козьей шерсти, бѣлую рубашку и прекрасный черный шелковый галстухъ. Все было готово, чулки и ярко вычищенные башмаки лежали возлѣ постели, мнѣ оставалось только одѣться, но холодъ въ комнатѣ, видъ заиндевѣвшихъ стеколъ и торжественная тишина на улицѣ, заставляли меня вздрагивать при одной мысли объ одѣваніи. Если бы не именины Катерины, я остался бы въ постели до обѣда, но когда я вспомнилъ объ именинахъ, я быстро вскочилъ и подбѣжалъ къ большой кафельной печкѣ, гдѣ съ вечера обыкновенно сохранялись подъ золою двѣ-три головешки. Я сгребъ ихъ, раздулъ и подложилъ два большихъ полѣна, а потомъ снова улегся въ постель.
Господинъ Гульденъ за своими большими занавѣсками, подъ одѣяломъ, покрывавшимъ его до самого носа, и съ ночнымъ колпакомъ, надвинутымъ на самыя уши, тоже проснулся; онъ услышалъ мою возню и крикнулъ:
-- Жозефъ, лѣтъ сорокъ уже не было такого мороза, я это чувствую. Какая у насъ будетъ зима! Ужасъ!
Я ничего не отвѣтилъ и глядѣлъ издали, какъ разгорался огонь; головешки сначала тлѣли, слышно было, какъ тянуло въ трубу, потомъ вдругъ полѣнья занялись и запылали. Было весело слушать, какъ трещалъ огонь, но комната согрѣлась немного только черезъ полчаса.
Наконецъ, я всталъ и одѣлся. Господинъ Гульденъ говорилъ, но я плохо слышалъ его разговоры, занятый мыслью о Катеринѣ. Часамъ къ восьми я былъ готовъ и хотѣлъ уже уйти, но въ это время Гульденъ окликнулъ меня:
-- Жозефъ! что ты дѣлаешь? Ты хочешь идти въ Катрванъ въ этомъ кафтанѣ? Да вѣдь ты замерзнешь на полпути! Войди ко мнѣ въ комнату, возьми большой плащъ, рукавицы и теплыя ботинки съ двойными подошвами.
Я казался себѣ такимъ красивымъ въ своемъ нарядѣ, что колебался послѣдовать его совѣту; замѣтивъ это, онъ сказалъ:
-- Слушай, вчера по дорогѣ въ Векемъ нашли замерзшаго человѣка. Докторъ Штейнбреннеръ говорилъ, что онъ звенѣлъ, какъ кусокъ сухого дерева, когда по немъ ударяли. Это былъ солдатъ; ушелъ изъ деревни между шестью и семью часами, а подняли его въ восемь. Если ты хочешь отморозить носъ и уши, я совѣтую тебѣ идти безъ плаща.
Пришлось согласиться, что онъ правъ. Я надѣлъ ботинки, натянулъ рукавицы на шею и накинулъ плащъ. Затѣмъ я ушелъ, поблагодаривъ господина Гульдена, который мнѣ еще посовѣтовалъ вернуться пораньше, потому что къ ночи холодъ крѣпчаетъ, а изъ за Рейна по льду пришли въ нашу мѣстность волки.
Я еще не дошелъ до церкви, какъ мнѣ уже пришлось поднять лисій воротникъ плаща, чтобы спасти отъ погибели уши. Холодъ былъ такъ силенъ, что воздухъ казался наполненнымъ ледяными иглами.
У Нѣмецкихъ воротъ я увидѣлъ гвардейскаго солдата, въ сѣромъ плащѣ; онъ стоялъ, какъ изваяніе, въ глубинѣ своей будки, и держалъ ружье черезъ рукавъ плаща, чтобы не отморозить пальцевъ, на усахъ его висѣли сосульки. Ни намосту, ни передъ таможней никого не было. Немного поодаль, за воротами, среди дороги стояли три повозки; ихъ большіе кузовы, похожіе на корзины, сверкали отъ инея, кто-то распрягъ ихъ и бросилъ тутъ. Все казалось мертвымъ, всякое живое существо пряталось, забравшись въ какой нибудь уголъ. Слышно было только скрипѣніе снѣга подъ ногами.
Проходя вдоль кладбища, на которомъ кресты и могилы такъ и сверкали отъ покрывавшаго ихъ снѣга, я подумалъ: "Тѣмъ, что спятъ здѣсь, уже не холодно!" Я крѣпче завернулся въ плащъ и спряталъ носъ въ мѣховой. воротникъ, благодаря мысленно господина Гульдена за его хорошую выдумку. Руки я засунулъ до локтя въ рукавицы, а самъ быстро бѣжалъ по безконечному рву, проложенному солдатами въ снѣгу отъ города до Катрвана. По обѣимъ сторонамъ тянулись настоящія ледяныя стѣны; мѣстами онѣ прерывались и тогда былъ виденъ обрывъ въ Фикэ, дубовый лѣсъ и голубыя горы, казавшіяся очень близкими благодаря прозрачности воздуха. Собаки въ деревняхъ не лаяли, имъ тоже было слишкомъ холодно.
Несмотря на все. это, мысль о Катеринѣ согрѣвала мнѣ сердце и я скоро увидѣлъ первые дома Катрвана. Трубы и крыши едва виднѣлись изъ за горъ снѣга; вдоль всей деревни отъ одного домика къ другому былъ прорытъ корридоръ, чтобы люди могли посѣщать другъ друга. Но въ этотъ день всѣ сидѣли дома, у своего очага, и всѣ окна казались пронизанными краснымъ пятномъ отъ горѣвшаго на очагѣ огня. Передъ каждой дверью лежалъ снопъ соломы, чтобы закрыть доступъ холоду.
У пятой двери направо я остановился, чтобы снять рукавицы, потомъ я открылъ и быстро закрылъ за собою двери. Это былъ домъ моей тетки Гредель Бауэръ, вдовы Матвѣя Бауэра, матери Катерины.
Когда я, дрожа отъ холода, вошелъ, тетушка Гредель, сидѣвшая у очага, повернула свою сѣдую голову и съ изумленіемъ посмотрѣла на мой большой лисій воротникъ. Катерина была одѣта по праздничному, въ красивую полосатую юбку, съ платкомъ съ длинной бахромой, повязаннымъ накрестъ на груди, съ краснымъ передникомъ, поясокъ котораго стягивалъ ея тоненькую талію, въ красивомъ чепчикѣ изъ голубого шелка съ бархатными лентами, покрывавшемъ ея русые волосы и обрамлявшемъ ея розовое личико съ ласковыми глазами и немного вздернутымъ носомъ. Увидя меня, она воскликнула:
-- Это Жозефъ!
И она подбѣжала ко мнѣ и поцѣловала меня, говоря:
-- Я отлично знала, что холодъ не помѣшаетъ тебѣ прійти,
Я былъ такъ счастливъ, что не могъ говорить. Я снялъ плащъ и повѣсилъ его вмѣстѣ съ рукавицами на гвоздикъ у стѣны, потомъ скинулъ теплые сапоги господина Гульдена, чувствуя все время, что я поблѣднѣлъ отъ счастья.
Мнѣ хотѣлось сказать Катеринѣ что нибудь пріятное, но у меня ничего не выходило и вдругъ я проговорилъ:
-- Вотъ тебѣ подарокъ къ именинамъ, Катерина.
Она, подошла къ столу. Тетушка Гредель тоже встала, чтобы посмотрѣть въ чемъ дѣло. Катерина развязала шнурокъ и открыла коробку. Я стоялъ позади нея и сердце мое усиленно билось; въ эту минуту я боялся, что часы не достаточно хороши. Но Катерина при видѣ ихъ сложила руки, вздохнула и прошептала:
-- Боже мой! Какъ это красиво!.. Это часы.
-- Да,-- сказала тетушка Гредель,-- они очень красивы, я никогда еще не видала такихъ прекрасныхъ часовъ... Можно бы подумать, что они серебряные.
-- Да вѣдь это серебро,-- проговорила Катерина, поворачиваясь ко мнѣ и вопросительно взглянувъ на меня.
-- Неужели, тетушка Гредель, вы думаете, что я могъ бы подарить мѣдные посеребренные часы той, которую я люблю больше жизни?
Когда тетушка Гредель хорошенько разсмотрѣла часы, она сказала:
-- Дай я тебя тоже поцѣлую, Жозефъ. Я вижу, что тебѣ пришлось не мало поработать и копить, чтобы заработать эти часы; это очень пріятно, что ты хорошій работникъ и что ты дѣлаешь намъ честь.
Я обнялъ и поцѣловалъ ее на радостяхъ, а потомъ уже до самого обѣда просидѣлъ рядомъ съ Катериной, не выпуская ея руки изъ своей. Мы были счастливы.
Тетушка Гредель суетилась у очага, приготовляя разныя вкусныя вещи, но мы не обращали на нее никакого вниманія. Только когда тетушка, надѣвъ красный казакинъ и черные деревянные башмаки, крикнула намъ съ довольнымъ видомъ: "Дѣти, идите обѣдать!", мы увидѣли красивую скатерть, большую суповую миску, кружку съ виномъ и круглый, золотистый "пфанкухенъ" (яичницу) на большой тарелкѣ посреди стола.
Мы усѣлись и съ аппетитомъ принялись за обѣдъ. На дворѣ было тихо, на очагѣ трещалъ огонь. Въ большой кухнѣ было очень хорошо, и сѣрая кошка, довольно дикая, смотрѣла на насъ сквозь перила лѣстницы въ глубинѣ кухни, не рѣшаясь спуститься.
Послѣ обѣда Катерина пропѣла: "der liebe Gott". У нея былъ пріятный голосъ, который, казалось, поднимался къ небу. Я тихо подпѣвалъ ей. Тетушка Гредель, даже въ праздники не умѣвшая сидѣть сложа руки, принялась прясть; гудѣніе прялки нарушало тишину, и мы всѣ были какъ то растроганы. Кончивъ одну пѣсню. мы начинали другую. Такъ мы провели время часовъ до четырехъ; наступалъ вечеръ, сумерки сгущались. Печальные, подавленные мыслью о скорой разлукѣ, усѣлись мы возлѣ очага, на которомъ пылало красное пламя. Катерина сжимала мою руку, я отдалъ бы жизнь чтобы только остаться съ нею. Я сидѣлъ, опустивъ голову. Прошло съ полчаса, наконецъ, тетушка Гредель воскликнула:
-- Слушай, Жозефъ!.. тебѣ пора идти. Луна взойдетъ только въ полночь, скоро на дворѣ будетъ темно, какъ въ погребѣ. Долго ли до бѣды въ такой ужасный морозъ...
Эти слова очень огорчили меня, и я почувствовалъ, что Катерина удерживаетъ меня за руку. Но тетушка Гредель была благоразумнѣе насъ.
-- Довольно, -- сказала она, вставая и снимая со стѣны плащъ, -- ты можешь снова прійти въ воскресенье.
Пришлось надѣть толстые башмаки, плащъ и рукавицы господина Гульдена. Я провозился бы надъ одѣваніемъ сто лѣтъ, но, къ несчастію, тетушка взялась мнѣ помогать.
Я открылъ дверь и пахнувшій изъ за нея холодъ показалъ мнѣ, что слѣдуетъ торопиться.
-- Торопись поскорѣе -- напутствовала меня тетушка.
Я обернулся и махнулъ имъ рукой, а потомъ пустился бѣжать, не поднимая головы, потому что глаза мои, несмотря на полузакрывавшій ихъ теплый воротникъ, слезились отъ холода.
Минутъ двадцать уже я шелъ, дыша съ трудомъ, какъ вдругъ услышалъ вдали пьяный, хриплый голосъ, кричавшій:
-- Кто тамъ?
Я сталъ пристально всматриваться въ сѣроватые сумерки и увидѣлъ шагахъ въ пятидесяти отъ меня странствующаго торговца, Пинакля, съ его коробомъ, въ шапкѣ изъ мѣха выдры, въ шерстяныхъ рукавицахъ, съ палкой съ желѣзнымъ наконечникомъ. Фонарь, привѣшанный къ ремню отъ короба, освѣщалъ его опухшее отъ пьянства лицо, подбородокъ, покрытый жесткими желтоватыми волосами, и его большой некрасивый носъ. Онъ таращилъ свои маленькіе глаза, какъ волкъ, и все повторялъ:-- Кто тамъ?
Этотъ Пинакль былъ величайшій мошенникъ во всей нашей мѣстности. Въ предыдущемъ году у него была даже исторія съ господиномъ Гульденомъ. Послѣдній требовалъ съ него деньги за часы, которые Пинакль взялся передать, священнику въ Гомерѣ, а Пинакль присвоилъ себѣ деньги и говорилъ, что отдалъ ихъ мнѣ. Онъ даже присягнулъ у мирового судьи, что отдалъ деньги, но господинъ Гульденъ зналъ, что это неправда, ибо въ тотъ день какъ разъ и онъ и я все время сидѣли дома. Кромѣ того, Пинакль на праздникѣ въ Катрванѣ хотѣлъ танцовать съ Катериной, но она отказалась, потому что знала исторію съ часами и къ тому же она ни съ кѣмъ, кромѣ меня, не танцовала.
Изъ за всего этого злой негодяй невзлюбилъ меня, и я вовсе не обрадовался встрѣчѣ съ нимъ посреди дороги, вдали отъ города и отъ всякой помощи, тѣмъ болѣе что онъ былъ вооруженъ своей тяжелой палкой. Къ счастію, влѣво начиналась тропинка, окружающая кладбище, и я, не отвѣчая, бросился бѣжать по ней, проваливаясь по поясъ въ снѣгу. Онъ догадался, кто я такой, и съ бѣшенствомъ закричалъ:
-- А, это маленькій хромой!.. Держи его... Стой... Дай мнѣ пожелать тебѣ покойной ночи. Ты идешь отъ Катерины, воришка!
Я какъ заяцъ прыгалъ черезъ снѣжные сугробы. Пинакль попытался было догнать меня, но коробъ мѣшалъ ему. Онъ остановился и, видя, что меня не догнать, приложилъ обѣ руки ко рту и крикнулъ:
-- Все равно, хромой, все равно... Не уйдешь!.. Скоро будетъ наборъ, всеобщій наборъ... будутъ брать кривыхъ, хромыхъ, горбатыхъ... и ты пойдешь... и ты останешься тамъ, какъ и другіе...
Затѣмъ онъ съ пьянымъ смѣхомъ пошелъ своимъ путемъ, а я, запыхавшись, свернулъ на дорогу, благодаря Бога за то, что тропинка оказалась такъ близко отъ меня. Пинакль былъ извѣстенъ тѣмъ, что въ ссорахъ любилъ прибѣгать къ ножу и ему ничего не стоило бы прибѣгнуть къ нему и теперь.
Хотя я, спасаясь отъ Пинакля, дѣлалъ очень быстрыя движенія, ноги мои все-таки озябли, и я снова пустился бѣжать.
Въ эту ночь въ Пфальсбургѣ въ колодцахъ замерзла вода, а въ подвалахъ вино. Такого случая не было уже шестьдесять лѣтъ.
У входа въ городъ, на мосту и подъ Нѣмецкими во ротами царила еще большая тишина, чѣмъ утромъ, и ночь придавала ей какой то особый, зловѣщій характеръ. Сквозь большія, бѣлыя облака, сгустившіяся надъ городомъ, кое гдѣ сверкали звѣзды. Я не встрѣтилъ на улицѣ ни единой души. Когда я вошелъ въ нашъ дворъ, мнѣ показалось, что здѣсь теплѣе, а между тѣмъ вода въ канавкѣ, тянувшейся вдоль всей стѣны, тоже замерзла. Я остановился на минуту, чтобы перевести духъ, а потомъ сталъ въ темнотѣ подниматься по лѣстницѣ, держась за перила.
Когда я открылъ дверь своей комнаты, меня обдало тепломъ отъ печи и я очень обрадовался ему. Господинъ Гульденъ сидѣлъ въ креслѣ передъ огнемъ; его шапочка изъ чернаго бархата была сдвинута на затылокъ, руки были сложены на колѣняхъ.
-- Это ты, Жозефъ?-- спросилъ онъ, не оборачиваясь.
-- Да, господинъ Гульденъ,-- отвѣтилъ я.-- Хорошо здѣсь. А на дворѣ-то какой морозъ! Никогда еще не было такой холодной зимы.
-- Да,-- проговорилъ онъ серьезно,-- эта зима долго будетъ памятна всѣмъ.
Я пошелъ къ нему въ комнату, чтобы положить на мѣсто рукавицы, башмаки и плащъ. Мнѣ хотѣлось разсказать ему о моей встрѣчѣ съ Пинаклемъ, но онъ предупредилъ меня и спросилъ:
-- Хорошо ли ты провелъ время, Жозефъ?
-- О да! Тетушка Гредель и Катерина просили вамъ кланяться.
-- Что же, это хорошо, это отлично,-- замѣтилъ онъ.-- Молодымъ людямъ надо развлекаться и веселиться. Какъ доживешь до старости, да перемучаешься, да насмотришься на себялюбіе, несправедливости и несчастья, тогда ничто не радуетъ веселье на умъ нейдетъ.
Онъ говорилъ это про себя, уставившись глазами въ огонь. Я никогда еще не видалъ его въ такомъ грустномъ настроеніи и спросилъ:
-- Не больны ли вы, господинъ Гульденъ?
Но онъ, не отвѣчая мнѣ, пробормоталъ:
-- Да, вотъ они, великіе военные народы... вотъ она, слава!..
Онъ покачалъ головой, нахмурилъ брови и задумался.
Я недоумѣвалъ, что все это значитъ, но вдругъ онъ выпрямился и, обращаясь ко мнѣ, проговорилъ:
-- Въ эту минуту, Жозефъ, во Франціи четыреста тысячъ семей плачутъ: наша великая армія погибла въ снѣгахъ Россіи. Всѣ эти молодые и сильные люди, которые въ теченіе двухъ мѣсяцевъ проходили передъ нашими окнами, похоронены подъ снѣгомъ. Извѣстіе объ этомъ пришло сегодня послѣ обѣда. Какъ подумаешь объ этомъ, просто страшно дѣлается.
Я молчалъ, мнѣ было ясно одно, что скоро, какъ и послѣ всѣхъ другихъ походовъ, будетъ снова наборъ и что на этотъ разъ, пожалуй, возьмутъ и хромыхъ. Мысль объ этомъ заставила меня поблѣднѣть, а когда я вспомнилъ предсказаніе Пинакля, волосы мои встали дыбомъ.
-- Иди, Жозефъ, ложись,-- сказалъ отецъ Мельхіоръ, -- мнѣ не хочется спать, я останусь здѣсь... Все это разстраиваетъ меня. Ты ничего не замѣтилъ въ городѣ особеннаго?
-- Нѣтъ, господинъ Гульденъ.
Я пошелъ въ свою комнату и легъ въ постель. Но я долго не могъ заснуть, думая о Катеринѣ, о наборѣ, обо всѣхъ этихъ людяхъ, похороненныхъ въ снѣгу, о томъ, что хорошо было бы бѣжать въ Швейцарію.
Около трехъ часовъ я слышалъ, что и господинъ Гульденъ укладывается, а вскорѣ послѣ этого заснулъ и я самъ.
IV.
Когда я на слѣдующій день, около семи часовъ утра, вошелъ въ комнату Мельхіора Гульдена, чтобы приняться за работу, онъ еще лежалъ въ постели и казался очень подавленнымъ.
-- Жозефъ,-- сказалъ онъ,-- мнѣ нездоровится отъ всѣхъ этихъ ужасовъ. Я совсѣмъ не спалъ.
-- Не приготовить ли вамъ чаю?-- спросилъ я.
-- Нѣтъ, дитя мое, не надо, раздуй только огонь, я встану попозже. Но сегодня понедѣльникъ, надо пойти завести часы въ городѣ. Только я не могу идти, я былъ бы совсѣмъ несчастнымъ человѣкомъ, если бъ мнѣ пришлось смотрѣть на отчаяніе хорошихъ людей, съ которыми я знакомъ уже тридцать лѣтъ. Послушай, Жозефъ, возьми ключи, они висятъ за дверью, пойди и заведи часы, такъ будетъ лучше. А я постараюсь заснуть и отдохнуть... Было бы очень хороніо, если бы я могъ проспать хоть часа два.
Я положилъ въ печку дровъ, взялъ плащъ и рукавицы, спустилъ занавѣси у постели господина Гульдена и съ ключами въ карманѣ вышелъ на улицу. Нездоровье отца Мельхіора немного огорчало меня, но я утѣшался, думая: "Я поднимусь на колокольню и увижу оттуда домъ Катерины и тетушки Гредель". Съ этой мыслью я дошелъ до жилища звонаря Брайнштейна, обитавшаго на углу небольшой площади въ старой, полуразвалившейся лачугѣ. Два его сына были ткачами, и въ старомъ домѣ съ утра до вечера раздавался скрипъ ткацкихъ станковъ и жужжанье челноковъ. Бабушка, у которой отъ старости не видно было даже и глазъ, дремала въ старинномъ креслѣ, а на спинкѣ его сидѣла сорока. Отецъ Брайнштейнъ, когда ему не надо было звонить къ крестинамъ, похоронамъ или къ свадьбѣ, сидѣлъ обыкновенно у окна съ круглыми, маленькими стеклами и читалъ свой альманахъ.
Рядомъ съ домомъ звонаря, подъ арками стараго рынка, пріютилась лавчонка башмачника Коніама, а дальніе тянулись выставки мясниковъ и продавщицъ фруктовъ.
Итакъ, я пришелъ къ Брайнштейну. Увидѣвъ меня, старикъ поднялся и проговорилъ:
-- Это вы, господинъ Жозефъ?
-- Да, отецъ Брайнштейнъ, я пришелъ вмѣсто господина Гульдена, онъ не совсѣмъ здоровъ.
-- А, вотъ что... Ну, ничего... это все равно.
Онъ надѣлъ старую фуфайку и большую шерстяную шапку, съ которой ему пришлось согнать спавшую на ней кошку, взялъ изъ ящика большой ключъ отъ колокольни, и мы вышли. Несмотря на холодъ, я былъ очень доволенъ, когда очутился на свѣжемъ воздухѣ, потому что въ домѣ звонаря былъ сырой воздухъ отъ пара и дышать въ немъ было чрезвычайно трудно. Я никогда не могъ понять, какъ люди могутъ жить въ такомъ воздухѣ.
Когда мы шли по улицѣ, отецъ Брайнштейнъ спросилъ:
-- Вы слышали о несчастій въ Россіи, господинъ Жозефъ?
-- О, да, отецъ Брайнштейнъ, это ужасно.
-- Да, -- сказалъ онъ, -- конечно! Но за то церкви это дастъ большой доходъ. Видите ли, вѣдь каждый захочетъ отслужить обѣдню въ память своихъ дѣтей.
-- Разумѣется,-- согласился я.
Мы какъ разъ переходили черезъ площадь. Передъ зданіемъ ратуши противъ караульни уже собралась толпа крестьянъ и горожанъ, читавшихъ правительственное объявленіе. Мы поднялись на паперть и вошли въ церковь. Тамъ, на каменномъ полу, несмотря на страшный холодъ, стояли на колѣняхъ около двадцати молодыхъ и старыхъ женщинъ.
-- Вотъ видите,-- сказалъ Брайнштейнъ,-- не говорилъ-ли я вамъ? Онѣ уже приходятъ молиться и навѣрно половина изъ нихъ стоитъ здѣсь съ пяти часовъ.
Онъ открылъ маленькую дверь, и мы въ темнотѣ стали карабкаться на лѣстницу.
Я очень обрадовался, увидѣвъ надъ собою голубое небо и получивъ возможность дышать свѣжимъ воздухомъ, потому что на лѣстницѣ я просто задыхался отъ противнаго запаха живущихъ тамъ летучихъ мышей. Но за то наверху, въ открытой всѣмъ вѣтрамъ клѣткѣ, было страшно холодно, свѣтъ такъ и рѣзалъ глаза, отражаясь отъ безконечной снѣговой равнины. Внизу, словно начерченный на бѣлой бумагѣ, рѣзко обрисовывался маленькій городокъ Пфальсбургъ съ шестью бастіонами, тремя полулунными укрѣпленіями, съ казармами, пороховыми погребами, мостами и земляными насыпями, съ большой парадной площадью и маленькими домиками. Были видны всѣ закоулки дворовъ, и я, еще не привыкшій къ этому, старался держаться посрединѣ площадки, чтобы у меня не закружилась голова, какъ у иныхъ людей, не выносящихъ большихъ высотъ. Я не рѣшался подойти къ часамъ, циферблатъ которыхъ былъ разрисованъ изнутри, и такъ, вѣроятно, и остался бы возлѣ балокъ, поддерживающихъ колокола, если бы господинъ Брайнштейнъ не подалъ мнѣ примѣра. Онъ подошелъ къ часамъ и сказалъ:
-- Идите сюда, господинъ Жозефъ, и посмотрите, вѣрно ли они идутъ.
Я вынулъ большіе карманные часы господина Гульдена, показывавшіе секунды, и увидѣлъ, что башенные часы сильно отстаютъ. Я переставилъ ихъ, и господинъ Брайнштейнъ помогъ мнѣ поднять гири.
-- Часы зимою постоянно отстаютъ,-- сказалъ онъ,-- потому что желѣзо ржавѣетъ.
Освоившись немного съ окружающимъ, я сталъ разглядывать окрестности. Вотъ Бараки, что въ дубовомъ лѣсу, вотъ Бараки Верхніе, Бигельбергъ, а вотъ, наконецъ, на противоположной сторонѣ Катрванъ и домъ тетушки Гредель. Изъ трубы его шелъ дымъ и тонкою нитью поднимался къ облакамъ. И вдругъ мнѣ представилась кухня тетушки Гредель, и Катерина въ шерстяной короткой юбкѣ, въ деревянныхъ башмакахъ, сидящая за пряжею у очага и думающая обо мнѣ. Мысль объ ней такъ растрогала меня, что я забылъ про холодъ и не могъ оторвать глазъ отъ дымящейся трубы.
Отецъ Брайнштейнъ, не знавшій, на что я смотрю, сказалъ:
-- Да, да, господинъ Жозефъ, теперь, несмотря на снѣгъ, всѣ дороги усѣяны народомъ. Страшная вѣсть облетѣла уже всѣ деревни и каждый спѣшитъ увѣриться въ своемъ несчастьи.
Онъ былъ правъ, всѣ дороги, всѣ тропинки были усѣяны людьми, направлявшимися въ городъ. Взглянувъ на площадь, я увидѣлъ, что толпа передъ кордегардіей мэріи и передъ почтовымъ отдѣленіемъ увеличивается. Слышался глухой гулъ голосовъ.
Однако, пора было спускаться. Я взглянулъ еще разъ на домъ Катерины, а затѣмъ мы стали спускаться по темной, какъ колодезь, лѣстницѣ. Добравшись до органа, мы увидѣли съ хоръ, гдѣ онъ находился, что число молящихся въ церкви также сильно увеличилось. Всѣ матери, всѣ сестры, всѣ старыя бабушки, и богатыя, и бѣдныя, стояли на колѣняхъ и молча молились за тѣхъ, что погибли тамъ... молились, готовыя отдать все, лишь бы еще разъ увидѣть дорогія лица.
Я сначала не понялъ этого хорошенько, но вдругъ мнѣ пришло въ голову, что если бы я также былъ взятъ въ солдаты годъ тому назадъ, то Катерина теперь тоже пришла бы въ церковь молить Бога о моемъ возвращеніи. Эта мысль бросила меня въ дрожь.
-- Пойдемъ, пойдемъ!-- сказалъ я Брайнштейну,-- это ужасно.
-- Что такое?-- изумился онъ.
-- Война.
Мы спустились съ лѣстницы возлѣ главнаго входа, и я пошелъ черезъ площадь къ коменданту Менье, а Брайнштейнъ отправился домой.
На углу, возлѣ зданія городского управленія, я увидѣлъ зрѣлище, которое никогда въ жизни не забуду. Здѣсь было прибито правительственное объявленіе. Свыше пятисотъ человѣкъ горожанъ и крестьянъ, мужчинъ и женщинъ, сбитыхъ въ тѣсную кучу, блѣдныхъ, съ вытянутыми шеями, молча смотрѣли на это объявленіе, какъ на какое-то чудовище. Они всѣ не умѣли читать. Отъ поры до времени кто нибудь въ толпѣ говорилъ по-нѣмецки или по-французски:
-- Однако, вѣдь не всѣ они умерли!.. Часть изъ нихъ должна-же вернуться!..
Другіе кричали:
-- Намъ ничего не видно, невозможно подойти поближе.
Бѣдная старушка, стоявшая совсѣмъ позади, поднимала руки и кричала:
-- Кристофъ... мой бѣдный Кристофъ!
Другіе, словно негодуя на нее, говорили:
-- Пусть же она замолчитъ, эта старуха!
Каждый думалъ только о себѣ.
Между тѣмъ толпа увеличивалась вновь прибывающими черезъ Нѣмецкія ворота.
Наконецъ Армантье, полицейскій сержантъ, вышелъ изъ дверей караульни и остановился на верхнихъ ступеняхъ лѣстницы, держа въ рукахъ объявленіе подобное тому, которое было наклеено на стѣнѣ. Его сопровождало нѣсколько солдатъ. Толпа бросилась къ нему, но солдаты оттѣснили ее, и отецъ Армантье сталъ читать объявленіе -- т. наз. 29 бюллетень, въ которомъ императоръ разсказывалъ, что во время отступленія лошади погибали тысячами,-- о людяхъ онъ не говорилъ ничего.
Сержантъ читалъ медленно, всѣ слушали его молча сосредоточенно, старуха, не понимавшая по французски, слушала не менѣе внимательно, чѣмъ другіе. Было такъ тихо, что можно было услышать жужжаніе мухи. Но когда Армантье дошелъ до того мѣста, гдѣ говорится: "Наша кавалерія въ такомъ плохомъ состояніи, что пришлось соединить всѣхъ офицеровъ, имѣвшихъ еще лошадь, и сформировать изъ нихъ четыре отряда по полтораста человѣкъ въ каждомъ. Въ этихъ отрядахъ генералы исполняютъ должность офицеровъ, полковники -- унтеръ-офицеровъ"... когда Армантье дошелъ до этого мѣста, говорившаго объ ужасномъ положеніи великой арміи краснорѣчивѣе, чѣмъ все" остальное, со всѣхъ сторонъ послышались крики и стоны; двѣили три женщины упали... ихъ подняли и увели.
Правда, въ бюллетенѣ было еще сказано: "Здоровье его величества какъ нельзя лучше", и, это, конечно было очень утѣшительно. Но къ несчастью это не могло вернуть жизни тремъ стамъ тысячамъ людей, погребенныхъ подъ снѣгомъ. Всѣ разошлись, опечаленные. Приходили другіе, ничего не слышавшіе, и Армантье отъ поры до времени выходилъ и снова читалъ бюллетень.
Такъ продолжалось до самаго вечера.
Я ушелъ, я радъ былъ бы ничего не видѣть и не слышать.
Я отправился къ коменданту города. Входя къ нему въ комнату, я увидѣлъ, что онъ завтракаетъ. Это былъ уже старый, но крѣпкій человѣкъ, съ краснымъ лицомъ и съ отличнымъ аппетитомъ.
-- А, это ты,-- сказалъ онъ,-- значитъ, господинъ Гульденъ не придетъ?
-- А! такъ, такъ... я это понимаю; да это, ужасно!-- проговорилъ онъ, опорожняя свою рюмку.
И въ то время какъ я снималъ съ часовъ колпакъ, онъ прибавилъ:
-- Впрочемъ, ты скажи господину Гульдену, что мы отомстимъ... Вѣдь нельзя же, чортъ возьми, быть всегда побѣдителемъ! Пятнадцать лѣтъ мы колотили ихъ, пора уже доставить имъ маленькое утѣшеніе... Къ тому же честь соблюдена, мы не были разбиты; не будь снѣга и холода, бѣднымъ казакамъ плохо бы пришлось... Но унывать нечего, потери скоро будутъ пополнены и тогда -- горе врагамъ!
Я завелъ часы, комендантъ, большой любитель часовъ, всталъ и подошелъ, чтобы посмотрѣть, какъ я это дѣлаю. Онъ весело ущипнулъ меня за ухо и когда я уже собирался уходить, сказалъ, застегивая свой толстый сюртукъ, разстегнутый передъ ѣдой:
-- Скажи отцу Гульдену, что онъ можетъ спать спокойно, весною игра возобновится. Не всегда въ угоду этимъ калмыкамъ будетъ зима! Скажи ему это.
Его толстое лицо и хорошее расположеніе духа немного успокоили меня, но во всѣхъ остальныхъ домахъ, гдѣ мнѣ пришлось побывать, всюду я слышалъ только жалобы. Особенно женщины были въ отчаяніи. Мужчины ничего не говорили и только молча, съ опущенною головою, не глядя на то, что я дѣлалъ у нихъ, прохаживались взадъ и впередъ по комнатамъ.
Отсюда я завернулъ за уголъ и пошелъ къ отцу Фёралю, котораго называли знаменщикомъ, потому что въ сорокъ пять лѣтъ, будучи отцомъ семейства, онъ въ 1792 году бросилъ свою кузницу и понесъ знамя пфальсбургскихъ добровольцевъ; вернулся же онъ только послѣ похода въ Цюрихъ. Всѣ три сына его были съ великой арміей въ Россіи.
Я представлялъ себѣ, что отецъ Фераль будетъ очень печаленъ, но видъ его прямо поразилъ меня. Несчастный слѣпой и совершенно лысый старикъ сидѣлъ въ креслѣ за печкою; голова его свѣсилась на грудь, большіе глаза были широко раскрыты, какъ будто онъ уже видѣлъ передъ собою трупы своихъ сыновей. Онъ ничего не говорилъ, но потъ крупными каплями стекалъ у него со лба на худыя, впалыя щеки и все лицо было такъ блѣдно, что казалось, будто старикъ умираетъ. Нѣсколько старыхъ товарищей лришли утѣшать его. Они сидѣли молча, дымя трубками, съ унылыми лицами.
Отъ поры до времени кто нибудь изъ нихъ говорилъ:
-- Ну что же ты, Фераль, что ты... развѣ мы не служили въ арміи?
Или:
-- Не унывай, Фераль, не унывай... Не мы развѣ увезли большую баттарею Флерюса?
Или еще что нибудь подобное.
Но Фераль ничего не отвѣчалъ. Онъ только вздыхалъ ежеминутно; старыя, впалыя щеки его раздувались и онъ наклонялся впередъ, а собесѣдники его покачивали головами и дѣлали другъ другу знаки, какъ бы желая сказать: "плохо дѣло".
Я старался какъ можно скорѣе привести часы въ порядокъ и уйти, потому что видъ несчастнаго старика прямо удручалъ меня.
Вернувшись домой, я нашелъ господина Гульдена за работой.
-- Ты пришелъ, Жозефъ,-- проговорилъ онъ,-- ну что же?
-- Что? Вы были правы, оставшись дома, господинъ Гульденъ, это ужасно!
И я разсказалъ ему подробно все, что видѣлъ.
-- Да, я это зналъ,-- сказалъ онъ съ грустью,-- но это только начало. Всѣ эти пруссаки, австрійцы, русскіе, испанцы, всѣ кого мы съ 1804 года грабили, всѣ они воспользуются нашимъ пораженіемъ, чтобы напасть на насъ. Вмѣсто того чтобы быть первыми, мы будемъ послѣдними изъ послѣднихъ. Да, вотъ что съ нами теперь будетъ. Пока ты былъ въ городѣ, я все думалъ объ этомъ, это неизбѣжно: солдаты у насъ были всѣмъ, теперь у насъ нѣтъ солдатъ и поэтому мы ничто.
Онъ поднялся отъ своего верстака, а я сталъ накрывать на столъ. Когда мы сѣли обѣдать, раздался звонъ колоколовъ.