Эмар Гюстав
Сожженные леса

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Le Voladero.
    Русский перевод 1876 г. (без указания переводчика).

Густав Эмар

Сожженные леса

ГЛАВА I. Река Ветра

   Двадцать седьмого ноября 1859 года, в третьем часу пополудни, на изгибе одной из узких и глухих горных тропинок показался какой-то человек. Эта тропинка постепенно поднималась все выше и выше и огибала самые возвышенные пики Сиерры в районе реки Ветра, то есть в одном из пустыннейших и диких мест неизмеримых и грозных Кордильер, которые проходят через всю Америку и выглядывают как бы ее спинным хребтом и которым в этой стране дали характерное название "Скалистых гор".
   Обогнув угол тропинки, человек, о котором мы начали говорить, остановился, машинально взглянул вокруг себя, опустил приклад своего ружья на землю и, облокотившись обеими руками на его дуло, на несколько минут погрузился в глубокую задумчивость.
   Мы воспользуемся открытой и привлекательной позой, которую принял незнакомец, и постараемся схватить несколько характерных черт этой личности, которой суждено занимать если не главную, то по крайней мере одну из первых ролей в той истории, которую мы начинаем рассказывать нашим читателям.
   Наш незнакомец был выше среднего роста и замечательно крепкого, вполне пропорционального сложения. Он был красив собой, хотя по его широкому открытому лбу прошли уже заметные морщины -- эти неизгладимые следы, проложенные не столько количеством лет, сколько их тяжестью, глубокими думами, внутренним горем.
   Его большие голубые глаза глядели прямо и загорались, когда он воодушевлялся каким-то особенным, словно магнетическим порывом непреодолимого могущества.
   Его правильный, отчасти сгорбленный нос с широкими ноздрями опускался на замечательный рот, окаймленный пунцовыми губами и скрывавшийся почти весь в густой белокурой бороде, в которой уже проглядывали седые волосы, занимая всю нижнюю часть лица.
   Лицо этого человека дышало откровенностью, добротой и смелостью и вместе с тем невольно привлекало к себе. При виде его всякий сразу признавал в нем могущественную и исключительную натуру.
   Он, казалось, далеко уже пережил половину своей жизни, и его длинные белокурые волосы, видневшиеся из-под лисьей шапки, надетой на его голове, уже начинали мешаться с сединой. Но, несмотря на это, он был строен, крепок и, казалось, нисколько не утратил еще своей силы, которая, судя по его внешности, должна быть геркулесовскою.
   Он носил с какой-то особенной гордостью и непринужденностью грациозный и живописный костюм охотника долин.
   Этот простой костюм состоял из суконной шапки, опушенной мехом голубой лисицы, -- из красной фланелевой рубашки, воротничок которой был схвачен черным шелковым галстуком. К галстуку была приколота длинная золотая булавка, украшенная превосходным бриллиантом. Рубашка наполовину скрывалась под широкой блузой, украшенной голубыми жгутами и перехваченной у пояса широким кушаком из шкуры лани.
   К одной стороне этого пояса была привязана сабля, вроде штыка, которую можно было надевать на дуло ружья, -- а с другой стороны находился маленький топорик, очень похожий на те, что носят моряки.
   Кроме того, он имел еще при себе патронницу и пару великолепных длинных шестиствольных пистолетов, которые, имея приклады, в минуту нужды могли заменить собою карабины, так как стальные остроконечные пули их доходят до цели точнее, чем пули лучших ружей, -- и эти пистолеты выходили из мастерской знаменитого Галланда и были тогда почти неизвестны в Америке. Костюм его довершался штанами из кожи лани и штиблетами, к которым были привязаны прелестные индейские мохитосы. Все это дополнялось еще ружьем, заряжающимся с казенной части и вышедшим из той же мастерской, где приобретено и прочее вооружение только что описанного нами человека. Напомним еще о туго надетой охотничьей сумке, висевшей у него на перевязи и заключавшей в себе, по всей вероятности, провизию.
   Внимательный взгляд наблюдателя сразу заметил бы, что этот человек, смотря по обстоятельствам, мог быть или грозным врагом, или могущественным союзником.
   Через несколько минут незнакомец медленно поднял голову и, дотронувшись рукою до своего лба, как бы желая прогнать те грустные мысли, которые овладели им, почти чуть слышно произнес три слова, заключавших в себе, как казалось, ужасный смысл:
   -- Так должно быть!
   С того места, где стоял этот человек, открывалась неизмеримая местность.
   Несмотря на все свое пресыщение красотами природы, пресыщение, бывшее следствием его долговременного пребывания в пустынях, -- человек этот не мог удержаться от крика восторга при виде той картины, которая представлялась его глазам.
   Перед ним, над ним, вокруг него возвышались в поэтическом хаосе покрытые снегом верхушки гор. Эти горы реки Ветра -- этого неизмеримого резервуара, источники которого -- озера и тающие снега, порождают несколько могущественных рек, ниспадающих с горных вершин и протекающих целые тысячи километров, посреди самых разнообразных стран, чтобы наконец исчезнуть бесследно в Атлантическом либо Тихом океане.
   По склонам гор струилось множество потоков; вода на поверхности их искрилась и блистала на солнце, как бриллианты, и, падая со скалы на скалу, с пропасти в пропасть, скрывалась наконец в высокой траве пустыни.
   Все внимание нашего незнакомца было сосредоточено на одном глубоком овраге, где перед ним разворачивалась странная и вместе с тем величественная картина.
   Четыре путешественника: трое мужчин и одна дама верхом на мустангах -- этих диких степных лошадях -- с большими усилиями старались переехать через овраг, по дну которого стремился грозный поток, где их лошади рисковали ежеминутно сломать себе ноги, проходя под водами, которые ниспадали с такой высоты, что достигали до дна оврага в виде широко бьющегося дождя. В иных местах им приходилось брести в потоке, вода которого стремилась с одной скалы на другую, несясь со страшным шумом и покрывая волны массой пены.
   Незнакомец пристально следил за этими четырьмя путешественниками, которые, несмотря на все затруднения и непреодолимые препятствия дороги, продолжали переходить овраг и подвигаться мало-помалу до той местности, где он теперь отдыхает.
   Но вдруг в нескольких шагах от него раздался стук -- такой стук, понять который мог только кто-либо из обитателей здешней местности.
   Незнакомец живо зашел за скалу, около которой стоял, и, зарядив свое ружье, выдвинулся несколько вперед.
   -- Хуг, -- проговорил чей-то грубый голос с резким гортанным акцентом.
   Вероятно, звуки этого голоса были хорошо известны охотнику, так как он разрядил ружье и занял беспечно свое прежнее положение.
   Почти вслед за этим появилась новая личность.
   Эта личность -- был индейский воин, раскрашенный и вооруженный с ног до головы.
   Он был высокого роста -- со сморщенным надменным лицом и мрачным бесстрастным взглядом, хотя в его черных глазах проглядывало много разума и хитрости.
   Как ни трудно было определить возраст этого индейца, во всяком случае ему должно было быть уже около пятидесяти лет.
   Его вооружение состояло из такого же оружия, которое было и на охотнике, и вышло из тех же мастерских.
   -- А вот и вы, вождь, -- проговорил незнакомец, протягивая ему руку.
   -- Хуг! -- повторил индеец.
   -- Почему же мой брат так запоздал? -- продолжал охотник.
   -- Серый медведь силен, а двуутробка хитра и пронырлива; да дело не в том. Курумилла остался последить...
   -- За кем последить?
   -- За бледнолицыми. Мы заметили их лагерь.
   -- Как! Вы рискнули проникнуть туда?
   -- Янки -- собаки, над которыми дети индейцев смеются. Курумилла обошел их лагерь, заметил их тропинки, слышал их голоса.
   -- Какая неосторожность! Вождь, уверены ли вы, по крайней мере, что вас там не узнали?
   -- Один кроу почувствовал врага и начал было следить за ним, но он ничего не расскажет, -- добавил индеец с иронической улыбкой, -- пусть мой брат поразузнает там еще кое-что. -- Проговорив эти слова, он распахнул надетое на нем платье из шкуры бизона и показал висевшие у его пояса окровавленные волосы от человеческой головы. -- Он охотится теперь в благодатных странах своих предков, -- продолжал индеец.
   -- Отлично отделался, -- заметил беспечно охотник, -- одним негодяем стало меньше, а их еще довольно в пустыне.
   Вождь кивнул утвердительно головой. Несколько минут продолжалось молчание. Но охотник прервал его первый.
   -- Но почему же Добрый Дух не вместе с моим братом? -- спросил он.
   -- Охотник в лагере, -- ответил начальник.
   -- Как! -- воскликнул с удивлением незнакомец, -- вы покинули нашего друга среди этих негодяев?
   Индеец улыбнулся.
   -- Мой брат не понимает, -- сказал он, -- Добрый Дух готовит вечерний ужин.
   Охотник сделал недовольный жест.
   -- Зачем дожидаться здесь, -- начал опять индеец, -- дорога очень не хороша; бледнолицые не придут, это ведь знает мой брат.
   -- Однако для того, чтобы вернуться в свой лагерь, они ведь должны проходить здесь?
   Индеец покачал отрицательно головой.
   -- Они нашли другую тропинку, хотя гораздо длиннее этой, но зато безопасней.
   -- Вы уверены в этом, вождь?
   -- Курумилла видел; нам некуда теперь спешить. Пусть великий бледнолицый охотник следует за своим другом -- вскоре он увидит.
   -- Хорошо, я согласен, вождь, но поторопимся же. Нам нельзя терять ни одной минуты.
   -- Голова моего брата покрыта сединой, а его жесты все еще молоды; вождь знает, что он говорит. Двуутробка имеет глаза, чтобы видеть.
   Охотник взглянул еще раз на овраг, махнул рукой и вскинул свое ружье на плечо.
   -- Пойдем же, если вы этого хотите, -- сказал он и пошел вслед за индейцем, который уже направился по дороге.
   Когда путешествуют в громадных пространствах целых высоких цепей гор, то почти невозможно без особенной долгой привычки вычислять и определять положительно верно пройденное пространство.
   И действительно, по мере того как вы поднимаетесь все выше и выше, разжиженный воздух придает окружающей вас атмосфере такую прозрачность и ясность, что вам кажется, что горизонт подвигается к вам.
   Ваше зрение беспрепятственно проникает вдаль по всем направлениям, не различая темных мест, которые представляются вам как бы мелкими пятнами, и при этом-то полном освещении вы не имеете точки опоры, чтобы определить известное расстояние между двумя предметами, находящимися на одной линии и которые кажутся вам точно рядом, между тем как в действительности их разделяет большое пространство.
   К тому же на известной высоте пары сгущаются около высоких горных отрогов и образуют почти непроницаемые облака, в которых, если смотреть сверху, отсвечиваются все тени, придавая великолепным горным видам какой-то фантастический оттенок, который окончательно сбивает все ваши вычисления.
   Итак, нет ничего легче, как сбиться с пути в Кордильерах и других горах Старого и Нового света.
   Много лет пройдет, прежде чем вы ценою усталости и многочисленными опасностями приобретете немыслимую опытность управлять собой в этих прелестных горах, -- но и тогда еще сколько опытнейших проводников сделаются жертвой своей самоуверенности в знании тех местностей, которые они проходят. Уже больше двадцати лет охотник белой расы Валентин Гиллуа и индейский вождь Курумилла, о которых мы только что говорили, бродили вместе в громадных американских пустынях.
   Начиная от мыса Горна и до Гудзонова залива запечатлели они свои следы в песках всех пустынь, в траве всех саванн, в глубине девственных лесов и на снеговых верхушках всех сиерр величественных Кордильер, которые оба американца прошли во всех направлениях.
   Если невозможно, то по крайней мере очень трудно найти двух лесных охотников более опытных и более решительных и смелых, чем они. Валентин Гиллуа ошибся, когда он следил за переходом четырех путешественников, о которых мы только что говорили, и ошибка не только в расстоянии, отделявшем их от него, но даже и в направлении, которого они держались, т. е. он сделал двойную ошибку, которую и поспешил исправить, внутренне покраснев за себя.
   Оба охотника шли не рядом, но один за другим по узенькой извилистой тропинке, делавшей множество оборотов и постепенно спускавшейся вниз и оканчивавшейся у густого дубового, перемешанного с громадными кедрами леса.
   Солнце было уже так низко, что до вечера оставалось не более часа. Оба охотника не колеблясь вошли в этот лес и через несколько шагов уже находились в глубоком мраке.
   Но этот мрак, как казалось, нисколько не обеспокоил их -- они даже не уменьшили своего шага, так что можно было подумать, что взамен зрения, которое не служило уже им здесь, они руководились другими чувствами.
   Они шли ровным и самоуверенным шагом по этому живописному лесу и вскоре достигли потока, по берегу которого продолжали свой путь.
   Пройдя небольшое расстояние, они подошли к такому месту, где вода, остановленная на своем пути скалой, разделялась на два рукава и переливалась через это препятствие в виде водопада, почти в двадцать метров вышины. Здесь они остановились, как бы сговорившись раньше.
   Шум от падения воды был здесь так силен, что напоминал собой нескончаемую канонаду нескольких митральез и, конечно, делал невозможным какие бы то ни было разговоры.
   Валентин шел спереди, -- вот он полуоборотился и положил свою руку на плечо Курумиллы, затем он тщательно завернул курок ружья в полу своей блузы и спустился на дно потока, вода которого доходила ему почти до колен, -- после того он нагнулся и, подавшись вперед, исчез под водой каскада.
   Бесстрастный Курумилла внимательно следил за всеми движениями своего товарища и, как только тот исчез под водой, в свою очередь спрыгнул в поток -- но перед этим он тщательно стер следы ног и расправил кустарники, помятые им в дороге.
   Валентин ожидал своего друга позади скал, закрывавших вход в один грот, которого снаружи было положительно невозможно заметить.
   Спутники продолжали свою дорогу.
   Этот грот, или, вернее сказать, подземелье, состояло из прохода в четыре фута ширины и в семь футов высоты и снабжалось воздухом через маленькие, почти невидимые отверстия в разных местах, так что в нем можно было свободно дышать. Пол его состоял из очень мелкого и рыхлого песка.
   Охотники уже шли минут двадцать этим проходом, соединявшимся с множеством разных галерей, которые, как казалось, направлялись на громадные расстояния под землей, когда, наконец, они вышли на свежий воздух и очутились на дне обширной площадки, образовавшейся между громадными скалами, которые, возвышаясь на необъятную вышину, окружали ее со всех сторон.
   Здесь нельзя было найти клочка травы, и ни один кустарник не произрастал в этой пустыне. Неровный пол этой площадки был покрыт глыбами кварца, который своим тусклым цветом походил на гуммигут; этот пол -- эти глыбы кварца были не что иное, как золото, а эта воронкообразная площадка, затерявшаяся между скалистыми горами, была попросту одной из самых богатых американских россыпей золота.
   Наступала ночь и одевала своим темным покровом эти неизмеримые богатства, собранные здесь в продолжение целых веков и которые, вероятно, в продолжение целых веков останутся здесь же, не тронутые рукой человека.
   Охотники, не уменьшая своих поспешных шагов, с полным равнодушием попирали своими ногами это золото -- причину стольких преступлений и стольких геройских дел.
   Перейдя через эту россыпь, они снова вошли в другое подземелье и, пройдя мимо двух или трех галерей, достигли входа в грот, в конце которого находилось широкое отверстие, через которое можно было увидеть небо, усеянное блестящими звездами.
   Посередине этого грота сидел на шкуре бизона какой-то человек и усердно жарил на горячих угольях большие куски мяса лани, которые он посыпал солью и перцем, не забывая в то же время наблюдать за печением груды картофеля, зарытого в золу.
   Шаги пришедших нисколько не возбудили его любопытства.
   Эта беспечная личность была не кто иной, как канадский охотник Добрый Дух, о котором Валентин с Курумиллой уже говорили.
   Добрый Дух был большой весельчак лет сорока -- худой как спичка, хотя мускулы казались выделанными из железа. Он был кирпичного цвета с рыжеватыми волосами и одарен одной из тех улыбающихся добродушных физиономий, которые с первого раза невольно располагают в свою пользу.
   Может быть, благодаря этой-то физиономии и беспечному характеру его и прозвали Добрым Духом, под каким именем он был вообще известен всем.
   В нескольких шагах от входа в грот на пуке сухих листьев лежал еще человек, одетый в костюм искателей золота.
   Человек этот, лица которого нельзя было видеть, ибо он лежал, обернувшись к стене, был крепко связан кожаным лассо.
   Странную картину представлял в это время вид грота, освещенного слабо мерцающим светом единственного факела, с этими людьми, спокойно сидевшими около огня, с связанным пленником, лежавшим на куче листьев; кой-где на полу валялись шкуры бизонов, три или четыре тюка с мехами, несколько арканов, ружей, десять или двенадцать деревянных тарелок, немного посуды -- все это было перемешано и лежало в самом живописном беспорядке.
   Судя по первому впечатлению, можно было подумать, что вы перенеслись в пещеру одного из тех легендарных бандитов, которые в средние века наводили такой ужас на те местности, где они основывали свое жительство.
   Но кто бы подумал об этом, тот был бы сильно обманут, как это покажет продолжение этого рассказа.
   -- Идите же! -- закричал весело Добрый Дух, когда наши охотники показались на пороге грота.
   -- Неужели уже так поздно? -- спросил Валентин, кидая к огню шкуру бизона и садясь на нее.
   -- Гм, скоро восемь часов.
   -- Уже.
   -- Да, однако, кажется, время не особенно долго для вас.
   Валентин не отвечал; он вынул свой нож, воткнул в кусок мяса и положил его перед собой; затем он достал картофелину и начал ее чистить.
   -- Хуг! -- глухо проговорил индеец.
   -- Ну, -- ответил Валентин, поднимая голову, -- что там такое?
   Индеец молча показал пальцем на кучу листьев.
   -- А-а, -- заметил Валентин, пристально посмотрев на Доброго Духа, -- что там такое?
   -- Пленник, -- ответил лаконично канадский охотник.
   -- Пленник или шпион? -- возразил Валентин, посмотрев вопросительно на него.
   -- О, черт побери! -- заметил Добрый Дух, -- я не уточняю слов.
   -- Нет, -- ответил Валентин, -- но вы уточните факты. Вероятно, во время нашего отсутствия что-нибудь произошло?
   -- Ничего такого, что бы могло вас беспокоить, хотя в той местности, где мы находимся, всякая предосторожность необходима.
   -- Отлично сказано! Кто этот человек?
   -- Не знаю. Оставшись один, я вышел, чтобы застрелить лань.
   -- Ту, которую мы едим?
   -- Ну да -- я бродил уже около часу в долине, как вдруг до меня дошел какой-то странный, непонятный звук, выходивший из кустарников, находившихся от меня на расстоянии пистолетного выстрела. Я приложился и в ту секунду, когда хотел уже спустить курок, на одной ветке показался человек и закричал мне: "Эй, человек в касторовой шляпе, не стреляйте, я не лань и не дикое животное". Мой незнакомец в свою очередь тоже приложился. Что бы вы сделали на моем месте, Валентин?
   -- Черт побери, я бы выстрелил.
   -- Это-то я и сделал, но только я прицелился так, что не ранил его, а сломал только его карабин, и это произошло так удачно, что у него в руках остался один приклад -- между тем как удар был настолько силен, что этот человек привскочил на своем месте.
   В первую минуту я предполагал, что убил его наповал. Но этого не случилось -- я связал его своим лассо, как какой-нибудь табачный картуз. Затем я заткнул ему рот, чтобы он не мог кричать, так как мне ничто так не надоедает, как вопли. Не правда ли, Валентин?
   -- Я согласен с вами, -- ответил, смеясь, охотник.
   -- Ради осторожности я завернул его голову в мою блузу, и в ту минуту, когда я готовился взвалить его на свои плечи, я увидел лань, бегущую в шагах пятидесяти от меня. Я бросил своего пленника на землю, вероятно, не совсем ловко, так как он глухо застонал. Затем я убил лань -- и в результате принес сюда в грот живую и убитую дичь. Я рассудил, что нам не мешает порасспросить кой о чем этого господина и уже тогда поступить так, как будет нужно. Тем более что ты всегда успеешь размозжить пулей его череп.
   -- Друг мой, добрый друг, я не сделаю вам комплимента, но скажу по совести, что при таких обстоятельствах вы поступили с замечательной осторожностью.
   -- Черт побери! Спасибо вам за то, что вы мне сказали, а я, Валентин, боялся, не сделал ли глупости. Что же вы? Решаем!
   -- Прежде всего нам не мешает узнать, с кем мы имеем дело: судя по вашим словам, наш пленник и не подозревает, где он находится?
   -- Нет, я развязал ему глаза только четверть часа тому назад. Говоря между нами, мне кажется, что я немножко туго завязал ему шею, так что он начинал задыхаться.
   -- Отлично. Мы сейчас допросим его.
   -- Теперь?
   -- Да, лучше кончить все сразу. Мы успеем еще поужинать.
   -- Как вы хотите.
   Охотник тяжело поднялся со своего места и направился к пленнику, не делавшему ни малейшего движения и, казалось, нисколько не интересовавшемуся этим разговором, который к тому же происходил вполголоса и на французском языке.
   Канадец молча подошел к пленнику, нагнулся к нему и, развязав его, освободил ему рот.
   -- Эй, человек, -- крикнул он, -- вставайте и следуйте за мной. Вас тут хотят повидать.
   Незнакомец не ответил ни слова охотнику и, бросив на него суровый взгляд, сразу поднялся на ноги. Но его ноги так ослабели, что он бы упал, если бы только не поспешил опереться о вход грота.
   Прошло две или три минуты, и наконец незнакомец сделал усилие и, преодолев силой воли боль, которую чувствовал, выпрямился.
   -- Пойдем, -- сказал он и, шатаясь, направился к огню и остановился против Валентина Гиллуа.
   Охотник внимательно и пристально посмотрел на него, это было легко, так как огонь костра ясно освещал лицо незнакомца. Что же касается до этого последнего, то он, кажется, и не заботился об этом внимательном осмотре; он по-прежнему оставался равнодушным и бесстрастным, и только одни его губы насмешливо улыбались перед этими людьми, которые были теперь его судьями.
   Он был человек средних лет, небольшого, но крепкого телосложения, с правильными и выразительными чертами лица. Его взгляд был суров и пристален, а крючковатый нос, закругленный подбородок, широкий рот, украшаемый белыми правильными зубами, и его оливковый цвет лица придавали его физиономии какой-то особенный, величественный, могущественный вид и сразу указывали на его испанское происхождение.
   А замечательная, непонятная непринужденность, с которой он держал себя, указывала больше всего на происхождение этого человека, а его нежные руки и красивые ноги были изящны и женственны.
   В ту минуту, когда, по всей вероятности, люди, перед которыми он стоит, решали вопрос о его жизни или смерти, -- казалось, он и не думал о том, что его ожидает, и это было бы непонятным для тех, кто не знает характера испанцев. Продлив свой осмотр две или три минуты, Валентин Гиллуа решился наконец прервать молчание.
   -- Ты мексиканец, -- сказал он незнакомцу, -- как же случилось, что тебя встретили так далеко от тех мест, которые обыкновенно посещают твои соотечественники?
   Незнакомец пристально посмотрел на охотника, потом незаметно пожал плечами, нагнулся, поднял уголь и закурил сигаретку.
   -- Ты не хочешь отвечать? -- продолжал Валентин.
   -- Прежде всего, -- проговорил наконец незнакомец, -- по какому праву ты меня спрашиваешь? Кто ты такой, что являешься с притязаниями предписывать законы? Не принадлежит ли земля всему свету? Напал ли я на вас? Расставлял ли я вам сети? Нет, я защищал только свою жизнь, которой угрожали. Какое вам до меня дело?
   -- Может быть, вы и правы, но я не вхожу в рассуждение с вами, а допрашиваю вас.
   -- А если я не хочу отвечать, что тогда произойдет?
   -- Что тогда произойдет?! -- вскрикнул с горячностью Валентин.
   -- То, что вы меня зарежете, -- перебил его живо незнакомец, -- так как на вашей стороне сила.
   -- Не будем терять понапрасну времени в пустых рассуждениях, -- заметил сухо охотник, -- хотите вы мне сказать, кто вы -- да или нет?
   -- Зачем вам это, -- возразил тот, пожимая презрительно плечами, -- если вы меня уже не узнали?
   -- Что вы хотите этим сказать? Разве я уже вас видел?
   -- Да, однажды -- пять лет тому назад, в продолжение пяти минут. Но, однако, наша встреча была при таких обстоятельствах, что, несмотря на всю ее краткость, я удивляюсь, что вы забыли о ней.
   -- Я... -- промолвил с удивлением Валентин. -- Вы, вероятно, ошибаетесь.
   Незнакомец покачал головой.
   -- Я нисколько не ошибаюсь, -- сказал он. -- Не тот ли вы французский охотник, которого прозвали в степях Искателем следов?
   -- Правда, но кто же вы?
   -- Я? Хорошо; так как вы хотите этого -- я вам скажу: я тот человек, который, подвергая свою собственную жизнь опасности, почти один и без всякого оружия оросился между вами и вашими палачами в тот день, когда черные ноги привязали вас к столбу пытки... Но, -- прибавил он с горькой иронией, -- в этом свете всегда так: чем больше какая-нибудь услуга -- тем меньше воспоминаний о ней. Вы забыли -- это меня не удивляет, так как это в порядке вещей и должно было быть так; следовательно, мне не на что жаловаться.
   -- Я вспомнил. Навая Гамбусино! -- вскричал Валентин, вскакивая и бросаясь к незнакомцу.
   -- Вы! О, я вас узнаю теперь.
   -- Наконец-то, -- заметил незнакомец, сделав шаг назад и гордо подняв голову. Ну, кто вас останавливает, сеньор, -- проговорил он, -- не считаете ли вы себя мне обязанным?
   -- Да, -- возразил в волнении Валентин, -- да, я вам обязан.
   -- Итак, -- продолжал опять насмешливо незнакомец, -- пришел час расплатиться.
   -- Конечно, -- горячо ответил охотник, -- и я это сделаю.
   -- Я это знал, -- заметил насмешливо мексиканец и грубым движением раскрыл себе грудь. -- Убейте же меня, -- вскричал он громовым голосом. -- Так вот как вы, европейцы, люди севера, понимаете благодарность!
   

ГЛАВА II. Гамбусино

   За смелыми словами, произнесенными с такою горечью мексиканцем, последовала тишина, полная гнева и немых угроз.
   Добрый Дух и Курумилла стояли нахмурившись. Лица их изменились от гнева, а руки схватились за оружие, и энергические взгляды были обращены на Валентина Гиллуа как бы для того, чтобы дать ему понять, что, по их мнению, такая дерзость требует немедленного искупления. Охотник меланхолически улыбнулся и протянул руки к своим друзьям.
   -- Остановитесь, -- сказал он и медленно обернулся к мексиканцу, который стоял в двух шагах от него, сложив руки на груди. -- Сеньор, -- начал он нежно и с такою грустью, которую невозможно передать, -- это правда, что я вам обязан спасением своей жизни. Вы сами только что сказали, что мы виделись тогда всего пять минут и что вы спасли меня, не зная, кто я. Случай заставил нас расстаться. С тех пор прошло пять лет, и вот сегодня тот же случай свел нас опять, и вот без всякого объяснения с моей или с вашей стороны вы обижаете меня и всю нацию, к которой я принадлежу, причем бездоказательно. Знаю ли я, что произошло между вами и моим другом? Знаю ли я, с какой целью вы бродили в окрестностях этой пещеры; вы, старый охотник, хорошо знаете, что для человека самый неумолимый враг -- это тот, кого неожиданно встречаешь вблизи своего лагеря. Мы, я и мои друзья, считали себя в безопасности, находясь в этой местности, которую мы выбрали, ценя ее отдаленность. Ваше присутствие в нескольких шагах от этого грота показалось подозрительным моему другу. Ваше первое движение, когда вы убедились, что вас заметили и открыли, заключалось в том, что вы схватились за карабин. Мой друг, вместо того чтобы застрелить вас как животное, удовольствовался тем, что обезоружил вас и поставил таким образом в невозможность вредить себе. Неужели же это называется поступать по-неприятельски?
   -- Но он захватил меня, -- ответил мексиканец глухим голосом, -- он связал меня как какого-нибудь бандита и краснокожего вора и принес меня сюда.
   -- Он должен был так поступать: то гостеприимство, с которым вы представились ему, оправдывает предпринятые средства. Крайняя необходимость требует того, чтобы наше местопребывание сохранялось в тайне от всех. Принес вас сюда человек, захвативший вас и спасающий не только свою и нашу жизнь, но и успех того предприятия, которое удерживает нас в этих горах. К тому же он ничего не знал о моем обязательстве в отношении вас. Вы отказались сообщить нам то, что мы просили, -- я не буду больше настаивать. Вы только что осуждали нашу честность и великодушие; мы не поступили подобно вам и, не требуя вашего слова, отдаем в ваши руки нашу жизнь и наши самые дорогие для нас интересы: мы вас знаем, и знаем как честного человека. Сеньор Навая, вы свободны. Обезоруженный -- вы наш гость, а если вам будет угодно оставаться с нами до утра, то мы будем безбоязненно спать около вас.
   Если вы желаете немедленно оставить нас -- вот оружие -- выбирайте любое и подходящее для вас. Я готов лично проводить вас до саванны.
   Мексиканец важно поклонился перед тремя охотниками, черты его лица заметно изменились и осветились откровенной радостью, как лучом солнца между двумя облаками.
   -- Благодарю за ваши слова, -- сказал он, -- сеньор, я счастлив, что нашел вас таким, каким мне вас описали. Я действительно бродил в окрестностях этого грота; я искал вас, сеньор Валентин, вот уже два месяца, как я слежу за вами.
   -- Вы искали меня?
   -- Да, -- ответил мексиканец, покачав грустно головой, -- так как, в свою очередь, я хочу просить вас об одной услуге.
   -- Садитесь, гость, -- сказал Валентин, протягивая ему руку, -- я буду счастлив, если мне удастся сделать то, что вы желаете.
   -- Я не знаю ваших сотоварищей и предполагал, что вы одни, -- это обстоятельство объяснит вам нашу недружественную встречу с этим храбрым охотником, которого я благодарю за то, что он не убил меня.
   -- Да, да, -- пробормотал с горечью Валентин, -- так всегда бывает в степях -- здесь сходятся с людьми только после прицела.
   -- Ба, -- возразил Добрый Дух, -- городские жители нисколько не лучше, даже, может быть, еще хуже -- они употребляют только другие средства, но результаты их всегда одинаковы. Черт побери, я очень счастлив, что все это так скоро кончилось и вместо врага у меня одним другом больше. Все хорошо, что хорошо кончается. Вы наш гость, скушайте этот кусочек, и желаю вам хорошего аппетита.
   Валентин и Навая пошутили над вспышкой охотника и снова принялись за прерванный ужин; на этот раз он окончился благополучно. Лесные бегуны от постоянных сношений с краснокожими усвоили себе и привычки их, между которыми выдается особенно одна: никогда не задавать вопросов тому, кто находится под их кровом, и, как бы сильно ни было любопытство, никогда его не выказывать, но терпеливо ожидать, пока гость не вздумает сам объясниться; если же он принял чужое имя, то уважать вполне его инкогнито, не стараясь узнавать причин, по которым он действует, хотя бы поведение его и казалось странным.
   В настоящую минуту Валентин не изменил своих индейских привычек: во все время ужина не сделал ни малейшего намека относительно слов, сказанных мексиканцем, и трое молодцов весело разговаривали о посторонних предметах. Мы говорим -- трое, потому что Курумилла, верный своему безмолвию, не принимал никакого участия в их болтовне.
   Бальюмер (Добрый Дух) нацедил из бочонка в кубок старой французской водки, которая произвела благотворное влияние на собеседников; охотники закурили трубки, Курумилла набил свой калюме, мексиканец скрутил папироску, и все четверо принялись курить с молчаливой важностью, которую сохраняют лесные бегуны, принимаясь за это упражнение, одно из высших для них наслаждений при кочующей жизни. В продолжение долгого времени ни одно слово не было произнесено. Наконец Курумилла встал, стряхнул пепел из калюме на палец, взял ружье, зарядил его и, не сказав ничего, вышел из пещеры.
   -- Начальник что-то пронюхал, -- заговорил шутя Валентин.
   -- Похоже, -- отвечал в том же тоне Бальюмер, -- он с утра точно дичь поджидает. Верно, на след напал.
   -- Я сегодня наткнулся на двойной след, -- сказал мексиканец, прервав свое молчание, -- ничто не может нас беспокоить.
   -- Вы их исследовали? -- быстро спросил Валентин.
   -- Да, по старой привычке охотника, которой я постоянно придерживаюсь!
   -- Что же вы нашли?
   -- Ничего важного. Оба следа идут на север, и, судя по отпечатку, надо предполагать, что это охотничья стезя, а не бранный след, но, впрочем, есть одна маленькая особенность, которая поразила меня.
   -- Какая? -- спросил лениво Бальюмер.
   -- Вместе с мокасинами краснокожих я приметил лошадиные подковы и признак гвоздей, из чего можно предполагать, что торгаши янки пристали к индейцам.
   -- Но много ли их?
   -- Я не мог разобрать.
   Валентин и Бальюмер переглянулись.
   -- Эти два следа шли рядом? -- спросил Валентин.
   -- Нет, -- живо отвечал мексиканец, -- я даже почти уверен, что они чужды и, может быть, враждебны один другому.
   -- О! о!.. Почему вы сделали такое заключение?
   -- Первый след принадлежит кроу. Вы знаете их мокасины? Они остроголовые и украшены когтями серых медведей, которые глубоко вонзаются при ходьбе в землю.
   -- Верно, -- возразил Валентин.
   -- На втором следу я поднял один мокасин, оставленный, вероятно, за ветхостью и принадлежащий черноногим. Странно, как эти враждебные племена могли встретиться на одном и том же поле охоты. Ну признаюсь, мне не вдогадку. Я только со вчерашнего дня в этой местности и не мог собрать никаких важных сведений относительно саванны.
   -- Когда вы приметили эти следы?
   -- Около восьми часов утра, и так как я продолжал путь свой, то, по моему расчету, я их миль за десять видел отсюда.
   -- Так направление их не в нашу сторону?
   -- Нет, совершенно обратное.
   Эта уверенность не успокоила Валентина, а напротив, скорей еще более встревожила.
   Из густого слоя дыма, произведенного папироской, мексиканец зорко наблюдал за охотником; наконец после короткого молчания он заговорил.
   -- Слушайте, Валентин, хотите знать мое мнение?
   -- Еще бы! -- отвечал тот.
   -- Я уверен, что у нас троих мысль общая!
   -- Как, вы это понимаете! -- воскликнули оба охотника.
   -- Друзья ли мы теперь?
   -- Самые преданные! -- подхватил Валентин.
   -- В таком случае наши предприятия и интересы должны слиться воедино, и потому нам не следует ничего скрывать друг от друга.
   -- Это и мое мнение, -- сказал Валентин.
   -- И мое, -- отвечал Бальюмер.
   -- Не хвастаясь, мы все трое изучили степи и леса в совершенстве. Нет индейской дьявольщины, которую бы мы не поняли сразу. Все коварство краснокожих нам давно известно, и мое мнение, что это ложные следы, оставленные с намерением. Индейцы слишком хитры и лукавы, чтобы не скрыть по возможности свой след, когда они с охоты возвращаются домой. Мне случалось видеть, как индейцы, отправляясь торговать в мексиканские города, тщательно заметали отпечаток своих ног. Я не знаю побудительной причины вашего присутствия в этом краю; не знаю, чего вы ожидаете от индейцев, хорошего или дурного, но я твердо убежден, что если ваше предприятие имеет враждебный характер против них, то эти следы оставлены с тем, чтобы вас сбить с толку.
   -- Я это подумал, -- сказал Валентин, -- и в свою очередь объяснюсь откровенно. Мы действительно предприняли экспедицию против краснокожих и торгашей янки; но нами все предосторожности приняты, и хитрости индейских лисиц не обманут нас.
   -- Мы хорошо знаем, что окружены неприятелем, и вот почему я вас хотел арестовать.
   -- Вы меня приняли за их лазутчика?
   -- Черт возьми... да!
   -- Что сказать против этого, -- возразил, смеясь, Навая, -- вы были вправе это сделать. Но позвольте, сеньоры, заметить вам, что, несмотря на благоразумие и бдительность, которыми вы хвастаетесь, вы поступаете очень легкомысленно.
   -- Каким образом?
   -- Для старых охотников вы слишком доверчивы, и я удивляюсь, как в продолжение разговора ни одна пуля не оцарапала вас. Мы представляем неприятелю отличную мишень: сидим на самом светлом месте и у входа в пещеры. Ребенок не промахнулся бы.
   -- Вы думаете? -- спросил, смеясь, Валентин.
   -- Карай! Более -- уверен.
   -- Ну, сеньор, -- продолжал Валентин, -- вы абсолютно ошибаетесь! Мы здесь в совершенной безопасности, и никто нас не может видеть.
   -- Ну, уж это слишком.
   -- Хотите удостовериться?
   -- Еще бы, это оригинально.
   -- Идите за мной!
   Наши герои встали и направились к выходу.
   -- Не нагибайтесь вперед, -- сказал Валентин. -- Ночь светлая, что вы видите? Смотрите хорошенько.
   -- Я вижу небо, усеянное звездами, и более ничего.
   -- А деревья? скалы?
   -- Ничего более, -- отвечал мексиканец, с напряженным вниманием смотря в темное пространство.
   -- Погодите! -- Валентин поднял камень и бросил его из пещеры. Через несколько минут глубокой тишины он спросил: -- Слышали вы что-нибудь?
   -- Нет, -- отвечал мексиканец. Камень точно в бездонную пропасть упал.
   -- Нельзя сказать, чтобы в бездонную, но он все-таки упал на пять тысяч футов.
   -- Я вас не понимаю.
   -- Однако это очень просто. Вследствие наводнения, может быть несколько тысяч лет назад, эта гора была прорезана с нашей стороны не отвесно, как вы предполагаете, но в виде дуги, согнутый конец которой выдается в пространство, так что с места, где мы находимся, будет до пяти тысяч футов над равниной.
   -- Стало быть, это Воладеро?
   -- Положительно. Теперь вы не сомневаетесь в нашей безопасности?
   -- Карай! Я теперь понимаю, что с этой стороны никакой опасности нет. Но кроме этого окна ведь есть же вход в пещеру?
   -- Есть несколько, но они так расположены, что даже тонкое чутье этих чертей поставит их в тупик.
   Разговаривая таким образом, они возвратились к огню.
   -- Вы, может быть, сеньоры, желали бы отдохнуть? -- спросил Навая через несколько минут.
   -- Смотря по обстоятельствам, -- отвечал Валентин.
   -- То есть как это?
   -- А вот как: предположим, что у нас есть важные дела, тогда мы и сон забудем, чтобы заняться ими; а если их нет, то, взяв в расчет ночное время, усталость от ходьбы, мы бы с удовольствием отдохнули и освежили бы свои силы для новых трудов к завтрашнему дню, -- вот что я хотел сказать.
   -- Гм! -- возразил мексиканец, -- а мне бы хотелось поговорить с вами.
   -- С большим удовольствием, сеньор, мы готовы разговаривать с вами.
   -- Но я не желал бы помешать вашему сну, хотя, откровенно сказать, я намерен сообщить вам довольно серьезное и вместе с тем занимательное если не для вас, то, конечно, для меня.
   -- О! -- вскричал Валентин, -- вы возбуждаете мое любопытство, сеньор. Если вопрос касается лично вас, то не стесняйтесь. Вы мне уже сказали, что я вам могу быть полезен.
   -- Вполне, сеньор, -- отвечал мексиканец.
   -- Из ваших слов можно понять, что дело идет о чем-то очень важном: вы не такой человек, чтобы по пустякам решиться отыскивать друга, не зная, где найти его.
   -- Вы угадали, сеньор. От вас зависит счастье моей жизни, -- отвечал Навая с грустью, опустив голову.
   -- В таком случае, любезный сеньор, объяснитесь скорей и будьте уверены, что бы вы ни задумали и как бы ни были велики препятствия, я и мои друзья к вашим услугам.
   -- Не оставить ли нам это лучше до завтра?
   -- Зачем откладывать, -- возразил Валентин. -- В пустыне только настоящая минута принадлежит человеку. Будущее от нас сокрыто, и кто нам сказал, что завтра мы еще можем собой располагать... Нет, нет... говорите сейчас.
   -- Вы требуете того?
   -- Я не имею права требовать, я только прошу.
   -- Хорошо, так слушайте меня.
   В продолжение нескольких минут мексиканец пытался сосредоточиться, как бы стараясь оживить свои воспоминания, и потом, нагнувшись к Валентину, начал:
   -- Не худо бы познакомить вас со всеми подробностями моей жизни, чтобы вы хорошо поняли, вследствие каких приключений я был вынужден отыскивать вас, чтобы просить вашей помощи, или, говоря откровенно, вашего покровительства.
   Уроженец Синелауской территории, я почти вполне принадлежу к индейскому племени: в моих жилах едва найдется несколько капель испанской крови.
   Насколько живы мои детские воспоминания и что я могу припомнить из вечерних рассказов отца своего, которые я слушал с такой жадностью, когда после многих месяцев отсутствия он приходил на несколько дней в нашу убогую хижину, так это то, что я принадлежу к одному из тех семейств, которые точно прокляты Богом и людьми и которые встречаются только в Мексике; словом, к такому семейству, для которых цель всей жизни -- золото.
   Они как бы инстинктивно чувствуют, угадывают его в недрах земли; жалкие семейства: призвание их самое неблагодарное -- отыскивать и пускать в ход этот гнусный металл -- причину стольких смертоубийств, стольких преступлений. Я гамбусино, то есть я не принадлежу к числу тех низких золотоискателей, которые жаждут обогащения через открытие золотых россыпей. Золото привлекает меня, но в то же время и отталкивает: я его ненавижу и люблю; я ищу его не с целью воспользоваться им, но лишь только для того, чтобы видеть блеск его на солнце.
   В продолжение моей сорокалетней жизни я, быть может, открыл двадцать золотых россыпей, но ни одной из них не воспользовался. Я вполне оправдал назначение гамбусино, дарованное мне при рождении Богом. Шакал следует за львом, так за гамбусино идут следом золотоискатели и алчно накидываются на богатства, открытые первыми. Следовательно, если я вам скажу, что я беден, то это будет лишнее: вы это сами знаете.
   Едва исполнилось мне десять лет, как я сделался уже товарищем отца моего в поисках его по саваннам. Ах! эта жизнь имеет много очарования; но жители городов не способны понять ее; да и в самом деле, как представить себе эти наслаждения, в которых нельзя отдать себе отчета; между тем они несравненно превышают пустые удовольствия, изобретенные утонченным светом. Несмотря на то, что я испытал много невзгод, но если б сейчас мне предложили начать вновь жизнь и избрать себе поприще, то, не долго думая, я сделался бы гамбусино.
   -- Сказанное вами -- истинная правда, -- отвечал задумчиво Валентин, -- я знавал много гамбусино и жил долго между ними -- все говорили то же самое.
   -- В начале тысяча восемьсот сорок восьмого года мы находились с отцом в Сан-Франциско. Я был уже тогда мужчиной: мне было двадцать два года. Помните, сеньор, чудесное открытие калифорнийских россыпей? Оно произвело волнение в целом свете и в скором времени еще более увеличилось благодаря баснословным рассказам некоторых счастливцев золотоискателей, которые покинули край бедняками, а возвратились богачами. Это было исступление, безумие! Со всех концов земного шара стекались переселенцы, гонимые злым роком в эту неисследованную страну, едва обозначенную на карте. Эти люди покинули все, забыли все: родной очаг, семейства, друзей и, сгорая алчностью, тысячами бросались на россыпи, восклицая: золото! золото!
   Они имели только образ человека, но на самом деле были хищные звери, сумасшедшие в припадке: в сердце их горела одна страсть и самая низкая -- корыстолюбие!
   Тогда эта страна, столь мирная в продолжение многих веков, вдруг превратилась в поле битвы, благодаря нахлынувшей голодной толпе. Право сильного было в полном своем господстве: ножи, кинжалы и яд -- воцарились. Каждая йота этого проклятого золота добывалась ценою крови.
   Мы знавали с отцом многих золотопромышленников, которые пали жертвой этих злодеев. Но мы сохранили в тайне наши открытия и были только грустными зрителями лихорадочной мании к золоту, оплакивая не только преступления, которые совершались на наших глазах, но и с ужасом взирали на то будущее зло, которое причинит вывоз из Калифорнии этих несметных богатств. Принужденные по некоторым причинам, которые я уже забыл, провести какое-то время в Сан-Франциско, мы занимались с отцом охотой на медведей, которых в этой местности было очень много, или рыбной ловлей то на реке Сокраменто, то на Рио-Иоакине. Избегая по возможности неприятной встречи с золотоискателями, мы выстроили хижину на берегу Сокраменто. Поневоле -- с целью только достать необходимые вещи, как то порох, пули и пр., -- мы отваживались пробираться в новый Сан-Франциско, созданный как бы волшебством на месте стоянки пришельцев. Извините, сеньоры, что вам рассказываю все это так подробно, но вы скоро убедитесь, что это необходимо для полного понятия дальнейших приключений.
   -- Продолжайте ваши воспоминания, сеньор, -- сказал Валентин. -- В вашем рассказе всякая подробность интересна. Да и спешить ни к чему: сон нас покинул, и если даже ваш рассказ будет продолжаться несколько часов, то все-таки мы будем его слушать с большим вниманием.
   -- Очень вам благодарен, сеньоры; я продолжаю. Однажды вечером в субботу, этот день запечатлелся в памяти моей, отец отправился в Сан-Франциско с целью пополнить запас пороха и пуль, который почти весь истощился, и купить необходимую нам одежду. Я же, по обыкновению, отправился на охоту.
   Преследуя громадного медведя, уже раненного мною, я незаметно удалялся от хижины гораздо дальше, чем намеревался, когда наконец мне удалось добыть зверя; солнце уже было на закате; я содрал кожу с медведя, отнял лапы, заднюю часть и, покинув остатки на произвол судьбы, пустился в обратный путь.
   Несмотря на тяжелую ношу, я шел скорым шагом, боясь, чтобы долгое отсутствие мое не встревожило отца, но все-таки не достиг хижины ранее, как к девяти часам. Ночь была темная. Грозные тучи скользили по небу; ветер жалобно завывал между деревьями. Все предвещало одну из тех ужасных гроз, известных под именем cordonazos, столь частых в этой местности. В хижине не видно было света, чему, впрочем, я и не придал никакого значения, предполагая, что отец лег спать, устав ожидать меня. Войдя в хижину и сбросив с себя дичь, я стал искать огниво, как вдруг услышал подле себя слабый голос:
   -- Это ты, Хосе? Это был голос отца.
   Холодный пот выступил у меня на лбу; дрожь пробежала по всему телу; кровь застыла в жилах: я предчувствовал несчастие.
   -- Это я, -- был ответ мой отцу.
   -- Ах, отчего не вернулся ты часом ранее, -- пролепетал он голосом, слабеющим все более и более.
   В одну минуту я высек огня и зажег факел. Тогда ужасное зрелище представилось глазам моим.
   Отец лежал распростертым на полу. Как я узнал после, он употреблял все силы, чтобы добраться до кровати, но это ему не удалось. Лицо его было багрово; две раны, из которых одна была сделана из огнестрельного оружия, зияли на груди. Мало того, он был оскальпирован. Кровь ручьем лилась из ран и образовала целую лужу вокруг тела.
   -- Боже, -- воскликнул я, падая перед отцом на колени. Тщетно старался я подать ему помощь: все средства истощил, но кровь все не останавливалась.
   -- Оставь меня, -- сказал отец, -- я чувствую, что смерть моя неизбежна: спасти меня невозможно; благодарю только Бога, что я дожил до твоего возвращения.
   -- Нет, вы не умрете, -- воскликнул я рыдая.
   -- Ты обманываешь себя несбыточными надеждами, дитя мое: через полчаса я буду мертв; но если ты выслушаешь меня, то смерть моя по крайней мере может быть отомщена.
   -- Говорите, -- сказал я глухим голосом, утирая слезы. -- Вы будете отомщены, клянусь в том честью, любовью к вам и всем, что есть священного на свете, если это обещание может только усладить последние минуты ваши.
   -- Хорошо, дитя мое, -- сказал он, -- я завещаю тебе это. -- Тогда, несмотря на страдания, он повернулся в мою сторону и с мрачной улыбкой на бледных губах твердым голосом, в котором звучала злоба и жажда мести, начал рассказ свой. Вот что сообщил он мне.
   Отец мой, как я вам говорил уже, сеньор, отправился около шести часов утра в Сан-Франциско с намерением возвратиться пораньше домой, чтобы успеть все убрать и приготовить ужин к моему возвращению. Он употребил очень мало времени на покупки и собрался уже покинуть город, как случайно встретился с одним из своих близких друзей, с которым он давно не видался. Это был наш близкий родственник, владетель в Козале богатых серебряных рудников. Он прибыл в Калифорнию с целью изучить все способы, которые употребляют североамериканцы, для добытая руды, и если они окажутся практичными, то применить их у себя в рудниках.
   Родственники, обрадованные свиданием и желая подольше поговорить, вошли в нечто вроде гостиницы под названием "Полька", которую основал только несколько месяцев тому назад один американец из соединенных штатов.
   В то время в Сан-Франциско не было другой гостиницы, и потому она служила постоянным местом сборищ рудокопов, купцов и, словом, всех искателей приключений.
   Потребовав бутылку вина, отец мой с другом уселись за один стол и, не обращая внимания на окружающих их людей, стали разговаривать о своих делах с откровенностью, свойственной только двум искренно любящим людям...
   На этом месте рассказа мексиканец почувствовал руку, которая слегка касалась его плеча.
   Он вздрогнул и быстро обернулся.
   Курумилла стоял позади его, опершись на приклад ружья. Он смотрел на него со странным выражением в лице и, приложив палец к губам, как бы советовал молчать.
   -- Что там такое? -- спросил Валентин.
   -- Пойдемте! -- отвечал лаконически начальник. Все трое встали и взяли свое оружие.
   

ГЛАВА III. Окончание рассказа гамбусино

   История дружбы Валентина с Курумиллой была довольно оригинальна. Об ней мы скажем здесь лишь несколько слов для тех читателей, которые не читали ни "Великого вождя Аулкасов", ни "Искателей следов", в которых эти два лица играют весьма важную роль.
   Приблизительно лет двадцать до начала нашего рассказа Валентин Гиллуа прибыл в Америку еще очень молодым человеком и поселился в Арканзасе. Там, забыв свои европейские привычки, он смешался с племенем арканзасцев и был ими усыновлен.
   Случай свел его с Курумиллой; в то время он был также очень молод, но тем не менее был уже один из самых славных вождей своего племени.
   Первая их встреча была далеко не дружелюбна. Неизвестно почему, Курумилле показалось, что Гиллуа колдун, и на совете великих вождей он требовал его смерти и едва действительно не был осужден.
   Но, благодаря Бога, Валентин избег этой ужасной участи, и Курумилла, удостоверившись в ошибочности своего предположения, со свойственной индейцу переменчивостью поклялся ему в вечной дружбе.
   С этих пор Курумилла сделался рабом и, если можно так выразиться, верной собакой своего друга. Все с этого времени сделалось между ними общим. Мысль одного была мыслью другого; как враг, так и друг одного были врагом или другом другого. Трудно поверить, чтобы образованный человек мог сойтись так близко с дикарем, чтобы даже разлука между ними была немыслима. А между тем это так было. Они прожили вместе более двадцати лет, деля и горе, и радость.
   Краснокожие от природы неразговорчивы; Курумилла же в особенности унаследовал эту добродетель или порок, как угодно назвать его читателю, до такой степени, что сам себя почти что обрек на вечное молчание; он говорил лишь тогда, когда того требовали обстоятельства, да и то так коротко, что любой спартанец позавидовал бы его лаконизму.
   Краснокожие, как где-то я упоминал, употребляют вообще два языка: мимический и устный. Азбука, придуманная для немых аббатом L'Eppe и усовершенствованная его преемниками, оказывается несравненно хуже той, которой пользуются индейцы как по ясности, так и по скорости.
   Индеец мимикой может выразить все, что угодно.
   Пользуются же они ей большею частью, когда находятся на охоте, на войне или когда не желают быть понятыми посторонними.
   Понять этот язык непосвященному очень трудно, в особенности же белым, по той причине, что почти что каждое племя имеет свой условленный язык.
   Вследствие упорного молчания друга своего Валентин также воздерживался говорить, а изъяснялся с ним знаками, которых никто не мог понять, что при некоторых обстоятельствах было им очень полезно.
   Мало того, Курумилла имел привычку, не посоветовавшись с другом своим, действовать по своему усмотрению. Он уходил и приходил без предуведомления о том Валентина; но так как начальник был одарен необыкновенным благоразумием и обладал замечательной проницательностью, то француз предоставлял полную свободу его действиям и никогда не беспокоился поступками своего товарища. Тем более что он вполне сознавал, что все было сделано так, как он бы сам сделал, т. е. все было предусмотрено, рассчитано и успех задуманного предприятия обеспечен.
   Теперь, когда мы описали читателю личность Курумиллы, будем продолжать наш рассказ с того места, где он был прерван.
   Трое охотников встали, готовые по первому знаку начальника следовать за ним.
   Он же, переглянувшись многозначительно с Валентином, вышел из пещеры легкой и мерной походкой, свойственной только индейцу, не обращая внимания, следуют ли за ним товарищи или нет.
   Валентин выбрал один из карабинов, приклоненных к стене пещеры, и, убедившись в исправности его, вручил мексиканцу.
   -- Возьмите это оружие, сеньор, -- сказал он голосом, в котором проглядывало участие, -- мы не знаем, куда поведет нас начальник, и, может быть, оно вам пригодится. -- Вместе с карабином он передал ему нож, пороховницу и другие необходимые оружия на случай схватки или западни.
   Вооружившись, наши герои поспешили догнать товарищей, которые углубились уже в узкий проход, начинавшийся налево, при самом начале пещеры.
   Все трое под предводительством Курумиллы следовали один за другим в продолжение десяти минут и наконец подошли к месту, где, по-видимому, кончалось подземелье. Отверстие, шириною в шесть футов, преградило им путь. Несмотря на факел, который держал в руке Бальюмер, невозможно было измерить глубину отверстия, внизу которого клокотали подземные источники.
   На краю этой бездны лежал осколок скалы. По знаку Курумиллы Бальюмер опутал его арканом, затем стал спускаться по нему и мгновенно исчез. Вслед за ним спустился и Валентин Гиллуа.
   -- Hug! -- сказал вождь, поднимая кверху факел, оставленный Бальюмером, бросая взгляд на мексиканца.
   Пантомимы индейца нетрудно было понять. Навая был храбр, как мы и очень хорошо знали, ему нечего было опасаться товарищей, и потому, не колеблясь, схватился он за аркан и начал спускаться. Почти в ту же минуту он почувствовал, что его поддерживают и притягивают к стене отверстия.
   -- Мужайтесь, вы на месте, -- сказал ему Валентин. В самом деле, он почувствовал, что его ноги касаются твердой почвы.
   Вскоре в свою очередь показался Курумилла. При свете факела в руке вождя мексиканец увидел, что он и его товарищи находятся в нижней галерее подземелья.
   -- Карай! -- воскликнул он, -- к вам нелегко попасть в пещеру. Неужели вы всегда входите и выходите этой дорогой?
   -- Положительно всегда, -- отвечал, смеясь, Валентин, -- другие входы еще опаснее.
   -- Черт возьми, поздравляю вас, можно сказать, что вы живете в неприступной крепости; но, однако ж, куда же мы теперь-то идем?
   -- О! это мне совершенно не известно; один только начальник наш мог бы вам это сказать; но ведь вы знаете, как он неразговорчив. Впрочем, успокойтесь: мы это скоро увидим.
   Разговаривая в этом духе вполголоса, они продолжали путь.
   Вождь вел их проходами, которые сообщались между собой и составляли лабиринт. Вдруг факел погасили, и мексиканец почувствовал себя на чистом воздухе. Он тотчас же оглянулся, чтобы заметить выход из подземелья. Но это было напрасно: он был невидим, к тому же его товарищи не останавливались, и он был принужден следовать за ними.
   -- О! -- пробормотал он, -- я имею дело с лисицами. Нет причины сожалеть, что сошелся с ними: каждый из них стоит десяти человек. Не сомневаюсь, что вместе способны мы обделать любое дело.
   Наши охотники в эту минуту находились в самой чаще леса. По местному обычаю они шли гуськом по тропинке, проложенной дикими зверями.
   Спустя двадцать минут Курумилла остановился и, не говоря ни слова, быстро обменялся с Валентином какими-то непонятными знаками. Этот немой разговор длился несколько минут. Потом охотник обратился к своим товарищам, которые с любопытством следили за ними.
   -- Сеньоры, -- сказал он им тихо, -- начальник сообщает нам, что на расстоянии трех выстрелов на запад, от места, на котором мы находимся, он наткнулся нынешнюю ночь на стан, к которому он не мог очень близко подойти, но предполагает, что это караван эмигрантов, как ему показалось, числом до ста человек. Он заметил закрытые фуры, телеги, лошадей, мулов и порядочное количество скота. Но кто эти люди, какой нации, что делают в этой стране, -- пока неизвестно.
   -- Гм, -- пробормотал Бальюмер, -- у нас, пожалуй, опасное соседство. Не худо бы разузнать о них.
   -- На каком основании, -- спросил мексиканец, -- начальник думает, что это эмигранты?
   -- Он почти уверен, что между ними есть женщины и дети; но это не все, -- продолжал Валентин, -- на два выстрела от первого стана находится другой. Что касается последнего, то вождь не сомневается, из кого он состоит. Это сильный отряд кроу под предводительством одного из самых страшных вождей племени анемики, что означает в переводе -- гром. Несмотря на длинные волосы, на необузданную храбрость, которыми гордится так молодой вождь, он отличается своей гнусной скаредностью. Недаром его считают одним из самых страшных грабителей лугов. Его шайка засела на дне рва, откуда ему очень удобно следить за своими соседями -- длинными ножами -- имя, которое дают индейцы всем американцам из Соединенных Штатов или вообще людям, которые пришли оттуда. Вождь предполагает, что сегодня утром открытые вами следы принадлежат этим двум отрядам, которые наблюдают друг за другом до тех пор, пока не представится случая один из них уничтожить.
   -- Все возможно, -- отвечал мексиканец, -- и я почти разделяю мнение вождя. Ну а теперь что вы думаете делать?
   -- That is the question! -- отвечал, смеясь, Валентин. -- По-моему, так как мы находимся в одинаковом расстоянии от обоих станов и вне того круга, где они могут действовать, то есть в совершенной безопасности, нам бы следовало здесь остановиться и держать совет, как и что предпринять.
   Охотники отвечали согласием, и все четверо уселись в кружок. Чтобы не обратить на себя внимания лазутчиков обоих отрядов, которые, вероятно, бродили в окрестности, они не раскладывали огня и не закуривали трубку -- обряд, необходимый в лугах при начале совещания.
   -- Так как вы пришелец между нами, сеньор Навая, -- сказал Валентин, -- то вам и говорить первому.
   -- Пожалуй, сеньоры, я готов, -- отвечал гамбусино. -- Мы собрались в этой местности с целью покончить важные дела, которые требуют неусыпной бдительности. Мое мнение, что так как мы немногочисленны, нам не следует вмешиваться, если только нас не вынудят. Вмешательство в чуждые нам распри может вовлечь нас в затруднительные обстоятельства, из которых нелегко нам будет выпутаться. Да это может и повредить исполнению, а может быть, и успеху нашего предприятия.
   -- А ваше мнение, Бальюмер? -- спросил Валентин.
   -- У меня в правилах, -- отвечал беспечно канадец, -- не вмешиваться в дела, которые меня не касаются. Но все-таки, сказать вам откровенно, мне будет больно быть свидетелем, как эти собаки кроу будут резать и грабить моих собратьев. В лугах все белые -- братья, к какой бы они нации ни принадлежали. Если б это зависело от меня, -- продолжал он, ударяя по стволу ружья, -- то, несмотря ни на многочисленность этих грабителей, ни на опасность столкновения, я вступил бы с ними в разговор, который они б долго не забыли. Это не более как только мое мнение: ваше решение будет и мое.
   Валентин обратился к Курумилле.
   -- А вы, вождь, что скажете? -- спросил он.
   -- Анемики... кро... кроу... собаки... убивают детей... женщин... Индейцы очень жестокие.
   Произнося эти слова своим обычным гортанным голосом, вождь впал снова в свое обыкновенное безмолвие.
   Валентин, подумав две или три минуты, в свою очередь начал говорить.
   -- Товарищи, -- сказал он, -- я обдумал ваши мнения. Мы действительно пришли в эту страну с целью покончить задуманное нами опасное предприятие, и, чтобы выйти победителями, нам мало одной отчаянной храбрости, но нужно и благоразумие. Сеньор Навая прав: мы слишком одиноки в этом краю, жители которого нам враждебны, и надо быть сумасшедшими, чтобы так безрассудно вмешиваться в посторонние дела.
   Навая и Бальюмер сделали знак согласия. Как будто совершенно чуждый между ними Курумилла один оставался невозмутим.
   -- Но, -- продолжал Валентин, -- нам предстоит борьба с сильным неприятелем, и при нашем одиночестве могут встретиться непреодолимые препятствия, которые, пожалуй, помешают исполнению наших планов. Следовательно, мы должны приобрести себе друзей, заключить союз с верными людьми, от которых, взамен наших услуг, могли бы в случае необходимости получить помощь. Кто знает, быть может, само провидение натолкнуло нас на этих эмигрантов и дает нам возможность спасти их, через что и приобрести союзников, как оборонительных, так и наступательных.
   Вы знаете -- кроу наши заклятые враги, и, попадись мы в их руки, нас ожидает скальп или мучительный столб. Защищая наших собратьев, мы, во-первых, делаем доброе дело, спасая женщин и детей, а во-вторых, ограждаем самих себя и приобретаем достаточную силу, чтобы быть в состоянии бороться с нашими врагами.
   -- Черт возьми! -- сказал Бальюмер, -- вы совершенно правы. Медлить нечего, нападем на кроу. Эти собаки не заслуживают пощады.
   -- Ваш взгляд на это обстоятельство, сеньор Валентин, неоспоримо верен, -- сказал Навая, -- эгоизм плохой помощник. Я разделяю теперь ваше мнение. Приказывайте; я готов за вами следовать.
   -- Браво! -- сказал, смеясь, Валентин, -- так говорят мужчины, но не робкие женщины или корыстолюбивые торгаши. Я не спрашиваю мнения начальника: оно всегда согласно.
   На эти слова Курумилла только улыбнулся или, вернее сказать, сделал ужасную гримасу, что выражало его необыкновенное довольство.
   -- Вот, товарищи, -- продолжал Валентин, -- как нам следовало бы действовать. Нашего присутствия здесь никто не подозревает; да и не нужно давать знать об себе. А притаимся лучше и будем ждать: обстоятельства покажут нам, что делать. Теперь не более десяти часов вечера. Если индейцы, как я полагаю, имеют намерение напасть врасплох на белых, то они это не сделают ранее как в два или в три часа утра, пока неприятель не заснет крепким сном. Пока мы здесь, начальник подкрадется к лагерю кроу и при малейшем подозрительном движении тех немедля известит нас. Хорошо ли будет так?
   Все трое в знак согласия наклонили головы.
   -- Так, значит, нам остается только ждать.
   -- И спать до поры до времени, -- подхватил Бальюмер.
   -- Пожалуй, и спите, друг мой, если нуждаетесь в отдыхе. Что же касается до меня, то я бы был счастлив, если сеньор Навая не очень устал, дослушать конец рассказа, который он начал еще в пещере.
   -- В таком случае, Валентин, -- сказал Бальюмер, -- я не буду в состоянии заснуть от любопытства: сказать вам откровенно -- меня очень интересует конец этого рассказа.
   -- Если вы этого желаете, то я к вашим услугам, -- сказал Навая.
   Курумилла, по обыкновению не сказав никому слова, встал и не замедлил скрыться в чаще.
   -- Я остановился на том месте, -- начал мексиканец, -- когда отец мой с другом сидели и разговаривали, прихлебывая вино в гостинице.
   Зала, в которой они сидели, была наполнена гуляками, а большей частью разбойниками самого дурного свойства. Некоторые из них находили как бы приятным для себя бродить вокруг стола, за которым сидели друзья. Другие же старались с ними завязать разговор. Как безупречное поведение отца моего, так и то, что ему были известны все золотые россыпи на протяжении ста миль вокруг Сан-Франциско, эти люди очень хорошо знали. Несколько прежде американцы, французы, немцы и мексиканцы предлагали ему войти в их общину, но отец всегда с пренебрежением отказывался, за что эти злодеи питали к нему затаенную ненависть и ждали только случая выместить ее на нем.
   В числе тех, которые всего более ненавидели отца, находился один француз по имени Линго, который в тысяча восемьсот сорок восьмом году бежал из парижской национальной гвардии и прибыл в Калифорнию за счет основанного общества во Франции -- золотоискателей Линго.
   Линго был маленький человечек, желтый как лимон, с серыми впавшими глазами, с выпуклым лбом, с прилизанными рыжими волосами, с огромным шрамом на лице, который придавал необыкновенно злой и насмешливый вид его наружности.
   Этот человек присоединился к обществу двух ему подобных же негодяев, из которых один был пруссак громадного роста, необыкновенной силы, кровожадности тигра; он называл себя Шакалом.
   Другой был чистокровный янки, с чертами лица далеко не благородными, и экс-разбойник лугов. Он на своем веку совершил бесчисленное множество убийств и присвоил этим себе отличительное прозвище -- Матамас.
   Эти три достойных сотоварища не раз выпытывали у отца моего местонахождение хоть одной золотой россыпи. Но всякий раз старания их оставались тщетными. Неудача их бесила, и они поклялись ему отомстить. Если они это не сделали раньше, то только из боязни моего искусства владеть ножом.
   Отец мой, как я вам уже говорил, посещал очень редко Сан-Франциско. Это я обыкновенно отправлялся туда. Слух разнесся, что самый знаменитый гамбусино покинул край. Встретив его внезапно в гостинице, разбойники почувствовали, что ненависть их с прежней силой пробудилась, и хотя к нему и не подходили, но зорко следили за ним. Заговорившись долго с приятелем, отец мой поспешил возвратиться домой, но не достиг хижины ранее, как смерклось.
   Едва вошел он в свое жилище, как на него накинулось три человека, лиц которых в темноте не видно было. Они опрокинули его и, угрожая смертью, требовали открыть им местонахождения золотых россыпей. Между тем он признал по одежде и словам одного из них, что это только были люди, переодетые индейцами. Отец мой от природы был очень крепок, но гнев придал ему еще больше сил. Он отчаянно защищался от убийц своих. Два раза удавалось ему вырваться из их железных рук. Он имел время схватить нож и отражать удары.
   Эти пришли в исступление от его упорства, которого они никак не ожидали, и сделались уже к нему беспощадны. Они только тогда покинули хижину, когда удостоверились, что жертва их без жизни.
   Отец мой притворился мертвым, чтобы удалить своих палачей.
   Защищаясь, ему удалось овладеть кожаной ладанкой, которую один из злодеев носил на шее, полоснуть другого ножом по лицу, а третьему распороть бок.
   Вскоре после того как он мне сообщил эти драгоценные сведения, он передал мне ладанку, которую судорожно сжимал в руке.
   Отец умер на моих руках, повторяя до последней минуты, что виновниками его смерти были три злодея, которых он встретил в гостинице "Полька". Я поспешил отдать последний долг отцу, вырыть ему могилу и в ту же самую ночь, несмотря на ужасную грозу, которая еще сильнее свирепствовала, отправился в Сан-Франциско. Но тщетно отыскивал там по всем трущобам злодеев.
   Ничто не навело меня на их след. Вероятно, они покинули город.
   Однако ж я не отчаивался и продолжал свои поиски. Препятствия только еще более возбуждали мое желание отомстить за отца. Но этих людей как бы сама судьба спасала от меня. Несколько раз я чуть было не попался в их сети, которые они мне расставляли на каждом шагу, и так или иначе давали мне почувствовать, что это дело их рук. Это была просто кровавая насмешка. Так продолжалась война на смерть и жизнь; как я не ждал от них пощады, так и они от меня.
   Вскоре после смерти отца по его желанию я женился на молодой девушке, которую уже давно любил. Ненависть моих врагов как будто ослабла. Несколько уж лет я ничего об них не слышал и предполагал, что, утомившись меня преследовать, они покинули край. Вдруг четыре месяца тому назад один французский путешественник просил меня быть его проводником. Мне не хотелось оставлять жену, но так как это путешествие не должно было продлиться долее двух месяцев, то, соблазнившись хорошим вознаграждением, я решился ехать.
   На десятый день нашего путешествия француз объявил мне, что желает возвратиться во Францию.
   -- Какой самый близкий порт к нам? -- спросил он.
   -- Сан-Бляс, -- отвечал я, внутренне довольный возвратиться так скоро домой.
   -- Ну, так проведите меня в Сан-Бляс, -- сказал он, -- я, вероятно, найду там корабль, на котором могу возвратиться в отечество.
   На это я ничего не возражал и спустя четыре дня доставил его в Сан-Бляс, где и получил расчет от путешественника.
   -- Счастливый путь, -- сказал он мне, прощаясь, -- я желаю также вам найти все дома благополучным.
   Может быть, я и ошибаюсь, но мне показалось, что в словах этого человека звучала насмешка: я предчувствовал несчастье.
   Предчувствие меня не обмануло: страшная картина представилась глазам моим, когда на двенадцатый день я вернулся домой. От хижины остался один лишь пепел; жена помешалась, двенадцатилетний сын был похищен. -- Произнося эти последние слова, мексиканец закрыл лицо руками и горько заплакал.
   Оба охотника были глубоко взволнованны и с невыразимым прискорбием смотрели на этого человека, столь сильного духом, но который рыдал, как ребенок.
   Наконец, спустя несколько минут гамбусино приподнял голову.
   -- На этот раз, -- сказал он, -- чаша горя переполнилась. Я поклялся исполнить завещанное мне умирающим отцом мщение и в то же время мое собственное; поручив несчастную жену попечениям одного из моих родственников, я сел на лошадь и прямо отправился в Сан-Бляс.
   Не помню, как я совершил этот переезд: горе затмевало мой рассудок.
   По приезде в порт первым делом моим было осведомиться о французском путешественнике, которому я служил проводником.
   Не знаю почему, но мне казалось все, что он был один из виновников моего несчастья.
   Иностранец, как я узнал, уехал еще накануне, не на корабле, а верхом на лошади.
   Не отдохнув даже часа, я пустился снова в путь -- куда глаза глядят, и остановился лишь только поздно вечером у одинокой хижины.
   Не постучав в дверь, я поднял защелку и вошел.
   Два человека сидели перед тлеющим огнем и разговаривали, смеясь, между собой.
   Это были Матамас и мой француз.
   Я испустил крик радости, подобный реву тигра, когда он видит добычу.
   Не знаю, как это случилось, но, вероятно, бешенство удесятерило мои силы, так как спустя пять минут эти два человека лежали на земле, связанные по рукам и ногам, без всякой возможности пошевельнуться.
   -- Теперь, -- сказал я, вынимая нож, -- покончим наши старые счеты. Сколько заплатили вам, сеньор, -- обратился я к французу, -- чтобы сжечь мою хижину, убить мою жену и похитить моего ребенка?
   -- Убить жену вашу! -- воскликнул тот с изумлением.
   -- Правда, я ошибся, сказав -- убить: она только помешалась.
   -- О, так это вот какая шутка, сеньор Матамас, которую вы хотели сыграть с вашим кумом!
   Негодяй не отвечал на слова француза: он весь дрожал как в лихорадке.
   Этот же, сознавая очень хорошо, что находится в моей власти и что я буду к нему неумолим, без отговорок признался мне в своем участии в этом деле, которое было совершенно пассивное: он только от меня узнал, какого ужасного преступления был соучастником.
   Француз с Матамасом познакомились в одном трактире в Гермосилло. Там, сидя за вином, Матамас предложил ему под каким-либо предлогом удалить меня из дому, на что француз, будучи очень беден, с радостью согласился.
   Молчание Матамаса удостоверило меня, что этот человек говорит правду.
   Я развязал его, велел сесть ему на лошадь и, указав на виднеющуюся вдали дорогу, сказал:
   -- Уезжайте скорей без оглядки и берегитесь еще раз встретиться со мной: я буду к вам тогда уж беспощаден.
   Затем, ударив сильно по крупу его лошади, которая помчалась галопом, я возвратился в хижину.
   Матамас не делал попыток освободиться; он лежал на том же месте, где я его оставил. Молча я положил большой камень подле своего пленника.
   -- Друг Матамас, -- сказал я, садясь около него, -- вы ничего не имеете сказать мне?
   -- Ничего, -- отвечал он глухим голосом.
   -- Очень хорошо.
   И, схватив правую руку его, одним ударом ножа отрубил большой палец, положа ее на камень.
   -- Так вы ничего мне не скажете? -- спросил я холодно.
   -- Нет, -- отвечал он задыхающимся голосом. Вторым ударом я отнял ему указательный палец. Этот раз боль превышала силу воли; он громко застонал.
   -- Убей меня!
   -- Пожалуй, но это мы успеем сделать; поговорим сперва,
   -- Я ничего не скажу, изверг! -- пробормотал он.
   -- Как хочешь.
   И средний палец постигла участь его предшественников.
   -- О, демон! Зачем ты так меня мучаешь. Ты все равно ничего не узнаешь, ничего, ничего, ничего! Слышишь? -- прокричал он с яростью.
   -- Милый друг, я сумею развязать тебе язык.
   -- Ну, а если я буду говорить?
   -- Это зависит от того, что скажешь.
   -- Пощадишь ли ты меня?
   -- Нет! -- отвечал я коротко.
   -- Какую ж выгоду могу извлечь я из того, что буду говорить?
   -- Ту, что я тебя убью одним ударом. Полагаю, что это не безделица.
   -- Не буду говорить, -- отвечал он мрачным голосом.
   -- Дело твое.
   И я начал хладнокровно отрезать ему кисть руки. Хотя это было тяжело для меня, но я превозмог себя и достиг цели.
   Матамас лишился чувств.
   -- Неужели вы, столь храбрый и великодушный, могли причинить так много страданий этому негодяю, -- прервал грустно Валентин.
   -- Этот негодяй, как вы назвали его, сеньор, -- отвечал с ненавистью гамбусино, -- этот негодяй -- палач моего семейства. Но насколько он был подл душой, настолько ж трус, и со слезами на глазах признался мне во всех своих преступлениях.
   Только тогда я узнал, что его два сообщника, с которыми он рассчитывал сойтись в хижине, укрылись посреди им подобных разбойников в Скалистых горах и что это они заставили сына моего следовать за ними.
   Погрузив по самую рукоятку нож в сердце этого чудовища, я стащил труп его на добычу хищным зверям в саванну и сам немедленно отправился по направлению Скалистых гор.
   Месяц тому назад я случайно узнал от белого охотника по имени Кастор, который скоро намеревается присоединиться к вам, что вы находитесь в этих краях для предприятия, только вам одним известного.
   Этот охотник указал мне направление, по которому вы идете, и я тотчас же пустился по вашим следам, решившись просить вас помочь мне отыскать моего ребенка и взамен участия вашего предложить мои преданные услуги в предпринимаемой вами экспедиции.
   Теперь вы знаете все, сеньор, и я жду вашего решения.
   -- Вы уже знаете его, сеньор: с этого времени ваши интересы -- мои, точно так же, надеюсь, мои будут вашими. Дело ваше справедливо, и я буду защищать его. Вот моя рука -- мы братья.
   -- А вот и моя, -- сказал, смеясь, Бальюмер. Таким образом, между этими тремя людьми был заключен договор.
   

ГЛАВА IV. Ущелье

   Оставим пока охотников и возвратимся назад, на несколько часов ранее, к четырем путешественникам, за которыми так зорко следил Валентин.
   Эти путешественники, как мы уже сказали, были трое мужчин и одна женщина.
   Они одеты были в странное, полудикое платье, какое обыкновенно употребляют американцы, когда отправляются в луга торговать с краснокожими, для отличия от охотников и торговцев других стран, которые подобно им странствуют по степям.
   Двое из них имели на вид не более тридцати пяти лет и отличались высоким ростом и крепким телосложением.
   Третий, лет на пятнадцать старше своих товарищей, имел светлые волосы и бороду, низкий лоб, серые проницательные глаза и резкие черты лица. Одним словом, вся наружность его выражала хитрость, низость и злость.
   Все они были вооружены с головы до ног и могли бы дать хороший отпор тем смельчакам, которые решились бы преградить им дорогу.
   Ехавшая между ними женщина сопровождала, по-видимому, их против своей воли, так как они ни на минуту не спускали с нее глаз. Это была молодая девушка, еще почти ребенок: ей было не более 16 лет. Она была среднего роста, стройна и замечательно хорошо сложена. Ее ручки и ножки были необыкновенно малы и отличались прекрасными формами. На ней был костюм, какой обыкновенно носят мексиканки высшего круга. Шелковый платок закрывал часть ее лица и, скрещиваясь на груди, обхватывал ее тонкий и гибкий стан. Толстый с капюшоном плащ, накинутый на плечи, предохранял ее от холода. Порой из-под платка сверкали чудные голубые глаза, обрамленные бархатными ресницами; черные же, как смоль, брови представляли резкий контраст с матовой, прозрачной белизной ее кожи и заставляли предполагать, что она дивно хороша. Изредка крупные слезы падали на ее бледные от стужи щеки и тяжкий вздох вылетал из груди.
   Совершив несколько трудных переходов, маленький отряд достиг наконец широкой тропинки, которая круто вела в горы.
   Путешественники сошли с лошадей и, ведя их под уздцы, пошли друг за другом, смеясь и разговаривая между собой. Только одна молодая девушка оставалась на лошади, не обращая никакого внимания на своих стражей.
   -- Черт возьми, мистер Корник, -- сказал один, обращаясь к старшему из них, который, казалось, был начальником отряда, -- вот отличное время для путешествия; но что это за печальная страна, ей-Богу.
   -- Да, -- отозвался тот, который назывался Корником, -- правда, местность не особенно красива; но так как переделать ее мы не имеем возможности, то и должны с нею примириться.
   -- Но ведь мы уж не в Кентукки, -- вмешался третий, -- не так ли, Джоэл Смит?
   -- Оставь меня в покое, Блудсон, разве ты знаешь Кентукки и способен оценить ее прелести?
   -- Судя по одному из ее представителей, которого я вижу перед своими глазами, могу смело сказать, что жители ее не отличаются красотой.
   -- Послушайте, мистер Блудсон, -- отвечал, хмурясь, представитель Кентукки, -- вы не более как неуч, и удивляюсь, как смеете со мной так говорить? Клянусь моим именем, что если вы тотчас не замолчите, то я переломаю вам ребра.
   -- О, я вас не считаю, мистер Блудсон, таким сумасшедшим; но, впрочем, мне наплевать на вас, и я готов удовольствоваться вашим извинением; в противном же случае, предупреждаю, под вашим сюртуком не будет ни одной здоровой косточки. Кажется, ясно?
   -- Да, я вас понял, и посмотрим, кто из нас двоих будет просить прощения.
   Говоря эти слова, он замахнулся кулаком на Блудсона.
   Противник его сделал то же самое.
   Все предвещало между товарищами крупную ссору, и потому Корник счел нужным вмешаться.
   -- Смирно! -- вскричал он грубо. -- Что означает эта глупая ссора? Неужели вы пришли сюда только с целью браниться? Кажется, есть у нас поважнее дело.
   Но товарищи не обратили никакого внимания на его слова и продолжали ссориться.
   -- Смирно, говорю я вам! -- повторил он снова, топая с гневом ногой об землю. -- Оба вы глупы и грубы. Берите с меня пример: я луизианец. Вот страна прекрасных манер! Довольно, отложите ссору хоть до тех пор, пока не достигнем лагеря. Разве вы не видите, что пугаете сеньору? Какое мнение она составит о нас?
   -- Что касается до этого, -- сказал с насмешкой Джоэл Смит, -- то я спокоен. Оно составлено уже.
   -- Что вы хотите этим сказать, мистер Джоэл Смит? Полагаю, вы не желаете и меня оскорбить?
   -- Нисколько, -- отвечал он, скаля зубы, -- в этом случае, оскорбляя вас, я в то же время оскорбил бы и себя.
   -- Без аллегорий, и объяснитесь, -- перебил его Корник высокомерным тоном.
   -- Извольте. Я полагаю, что сеньора составила о нас далеко не лестное мнение: она нас, вероятно, принимает за разбойников. Вот все, что я хотел сказать.
   -- Не будьте так скоры на приговор, молодой человек, -- заметил поучительно старик, -- мы не более как орудия и слепые исполнители воли тех, кто нас послал; следовательно, если кого и можно осуждать, так это только наших начальников.
   -- Ей-Богу, вы рассуждаете не хуже любого министра, мистер Корник; но все-таки вам будет трудно заставить сеньору переменить о нас мнение.
   -- Да что за дело нам до мнения этой девушки?
   -- Намерения наши честны, и совесть может быть спокойна, -- вмешался Блудсон.
   -- Это правда, -- возразил, смеясь, Корник, -- но в случае необходимости она бывает и не так щепетильна. Но вот мы и дошли до места, где можем ехать.
   -- Живей, ребята -- на лошадей и скачем! Менее чем через полчаса мы достигнем цели путешествия, и заботы о сеньоре не будут нас касаться.
   -- Насколько я помню, мистер Корник, вы говорили, что несколько друзей наших должны выехать к нам навстречу.
   -- Да, действительно, мне это обещал капитан Грифитс; но, вероятно, ему что-нибудь помешало сдержать слово.
   Все трое сели в седла и, окружив молодую девушку, пустились крупной рысью.
   В эту минуту наши путешественники пересекали одну из тех узких долин, которые встречаются только в горах. Горным ручьем они обыкновенно раздваиваются пополам и оканчиваются оврагом или ущельем.
   Всадники, проехав долину, собирались уже спуститься в довольно глубокое ущелье, как вдруг движением руки Корник приказал остановиться. Они быстро осадили лошадей.
   -- Что там такое? -- спросил Блудсон. -- Зачем останавливаться?
   -- Затем, любезный друг, -- возразил угрюмым голосом старый авантюрист, -- что я люблю все делать осторожно, и потому не мешало бы осмотреть это ущелье, прежде чем спуститься в него.
   -- Ба! это для чего?
   -- Сам не знаю -- может, предчувствие. С самого утра мы ехали так спокойно, как будто делали переезд из Нового Орлеана в Батон-Руж. Это подозрительно.
   -- Право, вы, кажется, с ума сошли, мистер Корник.
   -- Может быть. Но что ж вы хотите, если это в моем характере! Ничто не пугает меня, как мертвая тишина.
   -- Пустяки!
   -- Не отрицаю; но все-таки повторяю, не худо бы было, если б один из вас двоих отправился исследовать ущелье.
   -- Разве только для вашего спокойствия, мистер Корник; извольте, я готов отправиться, -- вызвался уроженец Кентукки.
   -- Отправляйтесь, отправляйтесь, друг мой; но будьте осторожны. Поверьте, осторожность никогда не вредит. Да и на свете неизвестно, кто кого переживет.
   -- О, мистер Корник, прошу вас так со мною не шутить: неужели вы думаете, что меня там могут задушить?
   -- Совсем нет. Я только советовал вам быть осторожным.
   Джоэл Смит пристально посмотрел в его угрюмое лицо и остался, по-видимому, довольным; ударил плетью лошадь и, беспечно насвистывая, отделился от товарищей.
   -- Вот смелый малый, -- сказал вслед отъезжающему товарищу Блудсон.
   -- Да, да, ветреник, но не трус, -- сказал Корник, скаля по обыкновению зубы. -- Я, кажется, сделал хорошо, отправив его в разведку.
   Уроженец Кентукки слишком хорошо был знаком с пустыней, чтобы не принять, когда того требуют обстоятельства, необходимые предосторожности.
   Слова и хитрый вид Корника послужили ему поводом подозревать опасность или, по крайней мере, допустить возможность ее. С отвращением и только приняв все возможные предосторожности, он решился войти в ущелье. Оно было настолько широко, что шесть всадников легко могли бы ехать рядом. Края его поросли густым кустарником и почти отвесно поднимались на значительную высоту. Авантюрист медленно подвигался вперед, тщательно озираясь кругом и готовый при первом шелесте в кустах стрелять.
   Но всюду царствовало безмолвие. Ущелье делало несколько изгибов. Пройдя их без малейшего препятствия, авантюрист вышел на громадную равнину, в конце которой виднелось облако дыма. Это был лагерь, до которого он и его товарищи так спешили добраться.
   -- Черт возьми! -- пробормотал про себя Джоэл Смит, -- есть основание думать, что старик Корник или бредит, или совсем ослеп: здесь я не нашел ничего подозрительного... напротив! если б мы не обращали внимания на причуды этого старичишки, то подъезжали бы уже к лагерю, где, судя по этому облаку дыма, наши товарищи собираются хорошо поесть. Благодаря этому трусу мы потеряли много времени.
   Рассуждая в этом духе, уроженец Кентукки преспокойно повесил на плечо ружье и, сев верхом на свою лошадь, тихим шагом въехал снова в ущелье.
   Едва он проехал несколько саженей, как вдруг в воздухе засвистело лассо, и в одну секунду полузадушенный американец лежал на земле, не имев времени даже криком предостеречь своих товарищей.
   В ту же минуту из кустов высыпало несколько человек; одни спешили остановить лошадь авантюриста, которая хотела бежать; другие же набросились на своего пленника, сняли с него платье, связали крепко-накрепко и, вложив ему в рот кляп, бросили в кусты. Затем один из незнакомцев быстро переоделся в платье уроженца Кентукки и, сев на его же лошадь, направился по тому месту, где авантюристы ожидали возвращения своего разведчика.
   Товарищи же его как бы по волшебству исчезли.
   Как только мнимый Джоэл Смит достиг входа ущелья, он остановился, кругом осмотрелся и, подняв шляпу над головой, сделал знак путешественникам приближаться. Но они не трогались с места.
   Расстояние между ними и ущельем было слишком велико, чтобы им было возможно ясно разобрать черты лица того человека, который им делал знаки; но тем не менее можно было узнать платье Джоэл Смита.
   -- А! -- сказал Блудсон, -- если не ошибаюсь, вот и наш друг Джоэл Смит. Он не замешкался и делает нам знаки к нему ехать.
   -- Да, он возвратился даже слишком скоро, -- озабоченно заметил Корник.
   -- Что же вы стоите как пень, мистер Корник? Разве вы не видите нашего друга?
   -- Напротив, я вижу его очень хорошо.
   -- Ну, так почему ж нам не двинуться? Старый бродяга почесывал только себе затылок.
   -- Почему? -- переспросил он Блудсона.
   -- Ну да, почему?
   -- Да потому, что, кажется, это не он.
   -- Как не он? Какой черт вам это сказал?
   -- Джоэл Смит мне кажется больше ростом, -- покачивая головой, отвечал Корник.
   -- Вот это мило. Разве вы не видите, что он согнулся на седле? Смотрите, он опять нам машет шляпой.
   -- Что за странное упорство? Не проще ли подъехать к нам?
   -- Очень нужно даром делать конец. Слушайте, мистер Корник, мне уже надоели ваши разговоры. Хорошо быть благоразумным, но пересаливать тоже не годится. Черт меня побери, если вы не боитесь даже вашей тени! Но, предупреждаю, терять более времени я не намерен. Можете оставаться здесь одни; я же уезжаю.
   -- Хорошо; если вы того требуете -- извольте, я готов ехать, -- отвечал старый авантюрист. -- Но, повторяю, что этот всадник мне подозрителен, и я почти убежден, что это не Джоэл Смит. Это какая-то чертовщина, чтобы завлечь нас в западню.
   -- Вы из мухи готовы сделать слона. Едемте! Я отвечаю за все.
   И они продолжали путь.
   Когда всадник увидел, что авантюристы подъезжают, он поворотил поводья и въехал в ущелье.
   -- А что, не дело ли я говорил, Блудсон? Вы видите: он нас не дожидается.
   -- Для какого ж черта вы хотите, чтобы он нас ждал? Успеет еще присоединиться к нам в ущелье.
   -- Говорите, что хотите, -- продолжал Корник, -- но здесь что-то не ладно.
   -- Вы дурак! Опасения ваши не имеют смысла. Спустя несколько минут путники достигли ущелья.
   Корник сделал невольное движение остановить лошадь.
   -- Вот как, -- подтрунивал Блудсон, -- вы опять трусите?
   Авантюрист покраснел от гнева и, сильно хлестнув лошадь, галопом въехал в ущелье, сопровождаемый молодой девушкой и Блудсоном.
   Они проехали уже большую часть ущелья, и ничто еще не оправдало опасений старика.
   -- Вы видите теперь, -- заговорил Блудсон, скаля зубы, -- что трусость ваша не имела основания: все вокруг нас спокойно.
   -- Это еще ничего не значит, -- возразил задумчиво Корник. -- Но Джоэл Смит исчез, и что-то слишком скоро, как мне кажется.
   -- Не беспокойтесь, вы скоро его увидите.
   -- Я только тогда успокоюсь, когда снова буду находиться в чистом поле.
   -- О, в таком случае это будет очень скоро.
   -- Кто знает, -- отвечал Корник, бросая вокруг подозрительные взгляды.
   В ту же минуту как будто сама судьба хотела оправдать слова его: в кустах послышался страшный шум, и несколько человек выскочили на дорогу, окружили авантюристов и, угрожая оружием, требовали добровольной сдачи.
   -- Я это предчувствовал! -- воскликнул Корник, не выказывая при этом ни малейшего страха. -- Вперед, Блудсон! Здесь мы можем показать, чего мы стоим.
   -- Черт возьми, -- отвечал тот, -- если эти дьяволы льстятся на мою шкуру, то она им недешево обойдется, -- и, схватив за дуло винтовку, стал защищаться ею, как дубиной.
   Страшная битва завязалась между авантюристами и десятью нападавшими на них.
   Держась крепко в седлах и готовые скорей дать себя убить, чем сдаться, авантюристы дрались с яростью тигров.
   В числе нападавших отличались замечательной храбростью два человека. Первый из них, не старше сорока пяти лет, с резкими и выразительными чертами лица, с черной всклоченной бородой и с такими же волосами, перемешанными сединой, носил костюм лесного охотника. Он владел оружием необыкновенно искусно. Другой был молодой человек лет двадцати с тонкими, умными чертами лица, с гордой и надменной осанкой. Смуглый цвет лица его ясно показывал испанское происхождение. Одет он был с необыкновенным изяществом в богатую одежду американского фермера. Он казался отчаянно храбр и владел искусно оружием, но это было скорей нервное раздражение, чем врожденная отважность. Молодой человек старался отбить пленницу, окруженную авантюристами. Но, увы! тщетно: это ему не удавалось. В числе нападавших молодая девушка, вероятно, увидела дорогого сердцу ее человека, так как внезапно вся вспыхнула, и крик радости вылетел из груди; руки же ее сложились с выражением мольбы.
   -- Ко мне! Пабло, ко мне! Спасай твою невесту! -- кричала она раздирающим душу голосом.
   -- Мужайся, Долорес, -- отвечал ей молодой мексиканец, употребляя невероятные усилия приблизиться к ней.
   -- Хорошо! -- процедил про себя старик Корник, -- теперь я понимаю, в чем дело.
   Между тем сражающиеся, сжатые в узком пространстве и вредя друг другу по недостатку места, продолжали бешено сражаться.
   Исход сражения еще не был известен.
   Многие из нападавших были тяжело ранены и трое из них даже лежали на земле с размозженными черепами, испуская последний вздох.
   Оба авантюриста были довольно опасно ранены.
   Человеческая сила имеет предел, через который она безнаказанно не может перейти. Примером этого могут служить авантюристы, которым грозило поражение: силы их уже подорвались. Это они хорошо чувствовали и заботились теперь только о том, чтобы подороже продать свою жизнь.
   Нападающие скоро заметили, что удары противников их делаются все менее сильными и меткими, и потому подстрекали друг друга поскорей кончить с этими двумя людьми, которые так долго им сопротивлялись.
   Странная случайность! Хотя оба отряда были вооружены огнестрельным оружием, но выстрелов не было слышно как с одной стороны, так и с другой. Дрались только кинжалами, топорами, ружейными прикладами. Вероятно, начальник, сделавший засаду, боясь, чтобы выстрелы не возбудили внимания охотников, стоявших лагерем в долине, велел своим людям не пускать в ход ружья: приказ весьма благоразумный, который, однако ж, не мог иметь влияния на результат битвы. Корник был малый ловкий и храбрый. Одним взором он понял положение, в котором находились он и его товарищ; оно было отчаянное. Тогда, не переставая сражаться, он наклонился к уху Блудсона и сказал:
   -- Имеете ли вы достаточно сил, чтобы продержаться пять или шесть минут?
   -- Да, -- отвечал тот глухим голосом.
   -- Хорошо, так слушайте же: нужно, чтобы в эти шесть минут мы исполнили то, что и десять человек не в состоянии были бы сделать: от этого зависит наше спасание. Подражайте мне, и мы будем спасены.
   -- Начинайте и не бойтесь ничего.
   -- Итак, с Богом!
   Битва разгорелась с новым жаром. Блудсон сдержал слово, данное своему товарищу. Казалось, силы этих двух людей удесятерились. Удары, наносимые ими, следовали один за другим с поражающей быстротой. И в самом деле, как говорил Корник, они творили чудеса. Вдруг старый авантюрист пришпорил свою лошадь, которая, заржав от боли, ринулась вперед, опрокидывая со страшной силой все препятствия, преграждавшие ей путь.
   -- Ура! -- воскликнул Корник с радостью.
   -- Ура! -- отвечал Блудсон, приближаясь к нему в свою очередь.
   Нападавшие, удивленные и рассеянные этим маневром, которого они не могли ожидать, пришли в замешательство, чем беглецы и воспользовались. Но оно продолжалось лишь несколько секунд: два ружья уже были приложены к плечам -- и одновременно раздались два выстрела. Блудсон закачался на седле и тяжело рухнул на землю.
   Корник исчез.
   -- Проклятье! -- закричал с гневом охотник, про которого мы уже говорили, что он казался начальником отряда, -- эти выстрелы погубят нас, теперь мы должны бежать как можно скорей. Не пройдет и четверти часа, как мы будем иметь дело со всей шайкой. Павлет, мой милый, -- прибавил он, обращаясь к одному охотнику, -- ступай караулить долину и при малейшем подозрительном движении предупреди меня. Черт возьми! Дело идет о нашей жизни.
   Охотник скрылся в ущелье.
   В то время, как это происходило, дон Пабло, молодой фермер, которого мы видели так храбро сражающимся, бросился к молодой девушке и принял ее в свои объятия.
   Молодые люди, сидя друг подле друга на свалившемся дереве, забыли весь мир, думая только о своем блаженстве.
   Донна Долорес считала себя спасенной, плакала и смеялась в одно время: прошедшее горе ей казалось только дурным сном. Увы! пробуждение было еще ужаснее.
   -- Живей, сеньор! -- раздался за ним голос охотника, и чья-то рука опустилась на плечо молодого мексиканца. -- Беда! Пираты!
   -- Пираты! -- воскликнул дон Пабло, быстро вскакивая.
   -- Что делать? -- прошептала молодая девушка, падая в отчаянии на руки своего жениха.
   -- Надо бежать -- и как можно скорей, -- отвечал тот, -- в противном случае мы все погибли.
   -- Боже мой, неужели нет спасения!
   -- Никакого, сеньорита! -- отвечал охотник, -- пиратов более двухсот; а нас из пятнадцати осталось только десять. Если б у нас были лошади, мы могли бы бежать, но мы принуждены их были оставить, так как дон Пабло, думая только о своей любви, не хотел исполнить моей просьбы и устроил засаду бандитам, ведшим вас к своим товарищам.
   -- Пабло, мой милый Пабло! -- воскликнула молодая девушка.
   -- Да, -- продолжал охотник, -- он вас очень любит. Это храбрый и славный молодой человек. Жаль только, что он не последовал моему совету: мы бы не были теперь в таком ужасном положении.
   -- Довольно, друг мой, перестаньте бранить меня, -- вмешался дон Пабло. -- Скажите лучше, что делать? И на этот раз, клянусь, я послушаюсь вас.
   -- Да, пора, -- возразил охотник. -- Мне кажется, есть только одно средство, могущее спасти нас.
   -- Говорите, какое средство! -- воскликнули в один голос молодые люди.
   -- Итак, -- начал охотник...
   Молодая девушка своей прелестной ручкой закрыла ему рот.
   -- Не продолжайте, -- перебила она его с улыбкой, -- говорить дальше я буду одна. Дон Пабло, -- сказала она, обращаясь к своему жениху, -- бегите, я вам это приказываю.
   -- Мне бежать! Никогда! Бежать, оставив вас в руках этих негодяев? Вы будете меня презирать, Долорес, если я сделаю такую подлость.
   -- Нет, это необходимо! Бегите как можно скорей; я не подвергаюсь ни малейшей опасности, эти люди меня пощадят. Вас же они убьют. Бежать же вместе невозможно: вместе мы погибнем. Кто меня спасет, если вы будете убиты?
   Тотчас же послышался как бы отдаленный гром, и на лошадях показались авантюристы, скачущие во весь опор.
   -- Черт возьми, -- воскликнул охотник, тронутый таким самоотвержением молодой девушки. -- Я пытался уже раз спасти вас, не зная вас, сеньорита, но, клянусь честью охотника, я вас спасу из рук этих бандитов или погибну.
   -- Благодарю, -- отвечала сквозь слезы Долорес. -- Вот разбойники... бегите! До свидания, возлюбленный Пабло.
   -- Да, до свидания, -- сказал решительным голосом охотник.
   И, ведя под руку молодого человека, убитого горем, он исчез с ним в кустах, крича в то же время своим товарищам:
   -- Отступать! Скорей отступать!
   В ту же минуту показались пираты, но ущелье уже было пусто. Охотники исчезли как бы по волшебству.
   Донна Долорес села опять на лошадь и осталась одна на том же месте, где происходила битва.
   -- Да поможет мне Бог, -- прошептала она, заметив приближавшихся к ней пиратов. -- Они спасены, и я могу еще надеяться быть в свою очередь также спасенной.
   

ГЛАВА V. Сожженные леса

   Война 1758 года, поддерживаемая с равным остервенением Францией и Англией, после страшных бедствий, испытанных обоими сторонами, окончилась падением Канады под владычество британского правительства.
   Франция удвоила эту потерю и сделала ее невозвратимою, согласясь с договором, подписанным в Париже, на окончательную уступку Англии своих громадных владений за морем.
   Геройское население Новой Франции, разоренное кровавыми войнами и защищавшее с таким самоотвержением честь нашего знамени в Новом свете, содрогнулось от негодования, узнав подлую уступку.
   Бессовестно проданные Францией, они с упорством остались французами.
   Питая от рождения ненависть к Англии, с которой вели постоянные распри, они отказались принять народность, насильно им предписываемую.
   Несмотря на блестящие предложения со стороны новых владетелей, неимущие жители этой страны, лишенные средств последовать примеру богатых людей, покинувших свое отечество с целью поселиться во Франции, оказали геройскую решимость, внушенную им силою патриотизма.
   Собрав на скорую руку свое бедное имущество, они безмолвно оставили хижины, где родились, и города, не принадлежащие более Франции, и безропотно, с отчаянием в сердце, углубились в леса с целью искать убежища у индейцев, предпочитая гостеприимство недавних врагов столкновению с новыми владыками.
   С той минуты эти мужественные беглецы никогда уже более не возвращались в бывшее отечество своих предков, а если когда и посещали его, то не иначе как врагами и с оружием в руке. Удовлетворяя свое мщение, они предприняли против англичан партизанскую войну, которая не прекращается и до сих пор, но может прекратиться в недалеком будущем освобождением и присоединением их -- как свободное государство к великой Американской республике.
   Более тридцати тысяч семейств эмигрировали и водворились между индейцами.
   Последние приняли их с раскрытыми объятиями и без всякой задней мысли возложили на себя тяжкое бремя, приняв под свое покровительство этих несчастных беглецов.
   Предубеждение цвета лица, столь могущее в Америке, не существовало между канадцами и краснокожими. Имея в продолжение веков постоянные сношения, они привыкли уважать себя взаимно.
   Посещая степь как охотники или воюя с индейцами, оба народа имели возможность свыкнуться.
   Полудикие выходцы без труда приняли обычаи своих новых союзников. Они брали жен из их племени и выдавали дочерей за индейцев, так что через несколько лет старожилы американские и французские эмигранты слились воедино.
   От этого союза произошла порода смешанной крови, которая носит характерное название Сожженных лесов. Порода благородная, отважная, одушевленная до фанатизма любовью к независимости и отвергавшая всякое иго, она не ослабла в своей ненависти к Англии, столь же сильной, как в минуту эмиграции своих предков, и в то же время сохранила врожденную гордость французского происхождения.
   Они не забыли родного языка, и взоры их постоянно обращены на эту Францию, покинувшую их, и не признают другой национальности, кроме той, которая так неблагодарна была к ним.
   Область, занятая, или, лучше сказать, пробегаемая этими подвижными охотниками, может по справедливости назваться самой живописной и вместе самой дикой местностью Северной Америки.
   Она и в наше время малоизвестна, редко и не смело посещаемая путешественниками, напуганными хищничеством индейцев, живущих в этой стране.
   Главное местопребывание французских потомков находится у Красной реки.
   Эта река берет начало из озера Выдры, на высоте Миссури, и, принимая в себя много притоков, впадает в озеро Винипег, или Чинипио, как его называют краснокожие.
   Страна, облегая во всю длину американские границы, в особенности государство Миннесота, идет к Скалистым горам через излучистые площадки неизмеримых саванн и граничит с Вокувером, принадлежащим Канаде.
   В этих пустынях, постоянно посещаемых краснокожими, охотниками, пушными ловцами из общества гудзонских меховщиков, хотя встречаются изредка селения, но можно сказать почти безошибочно, что край остался первобытным -- как во времена открытия Америки, -- так мало цивилизация там сделала успехов.
   Территория, неправильно названная областью Красной реки, потому что река протекает на небольшом пространстве этого края, принадлежит по своему положению к владениям англичан в Канаде, но, как я уже сказал выше, Сожженные леса не признают их верховную власть, управляются собственными законами и основали нечто вроде конфедерации, которую назвали: республика Красной реки.
   Не без досады взирала Англия на сопротивление Сожженных лесов. Несколько раз она пробовала привести их к послушанию, но неудачно.
   В наше время цивилизация проникла в эту страну, возродила промышленность и распространила торговлю. Народонаселение значительно увеличилось, так что губернатор Канады решился покончить с мятежниками -- как он их называл. В республику Красной реки назначили губернатора и послали войско для усмирения непокорных.
   Сожженные леса восстали поголовно, прогнали губернатора, разбили войско, принудили отступить и объявили войну Канаде; но, сознавая свою слабость в сравнении с силами своих мнимых повелителей и чувствуя, что серьезно бороться не могут, они обратились к правительству Соединенных Штатов и просили присоединить их к Великому союзу.
   Вашингтонское правительство, издавна известное своим неограниченным властолюбием и завистью к Британскому полуострову, мгновенно рассчитало, насколько выгодно для республики овладеть областью Красной реки, Вокувером и основать на Тихом океане торговлю пушным товаром, могущую не только соперничать, но и подорвать гудзонскую, потому что местность, богатейшая для охоты на красного зверя, исследованная обществом гудзонской бухты, станет их собственностью; но по обычаю своей лицемерной политики американское правительство не хотело открыто принять предложение, боясь высказаться и тем оказаться в дурных отношениях с Англией.
   Они тайно поддерживали ожидание Сожженных лесов, награждая их оружием, порохом и смышлеными агентами, уверяя, что когда жители Красной реки одержат верх над своими притеснителями, то правительство Соединенных Штатов подаст им руку и присоединит их к великой Американской республике.
   Вот вам, читатель, настоящее положение этой так долго неизвестной страны, которой открытие калифорнийских приисков и быстрое размножение англо-саксонской породы на Тихом океане придало значение и сделалось для британских владений в Северной Америке животрепещущим вопросом. Надо ожидать, что когда-нибудь произойдет столкновение между англичанами и американцами, исход которого будет окончательное изгнание англичан из Северной Америки и присоединение всей Канады к Американскому союзу.
   Наша история происходит несколько лет назад, но и тогда сопротивление Сожженных лесов было энергично организовано, и они втайне отстаивали свою независимость. Возвратимся к нашему рассказу.
   Едва охотники скрылись в чаще, как показался отряд из двадцати пяти или тридцати всадников и кинулся, как мы уже сказали, в ущелье.
   Во главе отряда скакал молодой человек лет под тридцать. Тонкие и благородные черты лица его, открытое и честное выражение были искажены сильным негодованием.
   Увидев донну Долорес, он стремительно подъехал к ней и, сняв сомбреро с широкими полями, радостно вскричал:
   -- Слава Богу, вы спасены, сеньорита!
   Молодая мексиканка слегка нахмурила свои черные брови и бросила на молодого человека надменный взгляд.
   -- Чего же вы опасались, сеньор Грифитс? -- спросила она сухо.
   -- Извините, сеньора, но люди, в руки которых вы чуть не попались, не могут внушить доверия.
   -- А! -- произнесла она с презрением.
   -- Уверяю вас, -- продолжал Грифитс, -- эти бездомные бродяги, кочевники лесов, не имеют обыкновения уважать дам.
   -- Я не знаю, о каких бродягах вы говорите, сеньор! Люди, которым не посчастливилось увести меня с собою, вели себя как порядочные кабальеро. Если это шутка, то она неприлична. Впрочем, здесь не место и не время для нашего объяснения. Избавьте меня от вашего разговора.
   -- Извольте, сеньора, -- отвечал капитан, кланяясь молодой девушке, -- ваше малейшее желание -- закон для меня.
   Она сделала пренебрежительный знак рукою и направила свою лошадь к концу ущелья.
   -- Да, да, -- прошептал молодой человек, кусая от досады губы и следя за нею глазами, -- надменна и горда как испанка; но клянусь Богом -- ты уступишь мне!
   Возвратясь к отряду, капитан приказал спешить и выгнать дичь из кустарника, затем достал из кармана великолепный соломенный сигареро, выбрал сигару, закурил ее и, соскочив с лошади, начал ходить взад и вперед, погрузившись в размышления и поджидая своих загонщиков.
   Корник спасся от пуль чудом и, оставив без зазрения совести своего раненного в ногу товарища, бросился в луга.
   Капитан Грифитс, верный своему обещанию, выехал из укрепления к нему навстречу и, услышав выстрелы, дал приказание спешить, так что старый плут Корник наткнулся на них на расстоянии двух выстрелов от ущелья и мог сейчас же возвратиться с ними обратно.
   Вот что объясняет внезапное появление отряда на месте сражения.
   Через несколько минут раздался взрыв смеха в кустарниках, смешанный с восклицаниями, и несколько авантюристов показались, неся на руках несчастного Джоэл Смита, связанного по рукам и ногам, с кляпом во рту и порядочно помятого грубым обращением охотников.
   Когда его развязали и освободили от кляпа, капитан принялся допрашивать бедняка, но он ничего не знал, кроме того, что его мгновенно схватили и скрутили какие-то незнакомые люди.
   Капитан обвел всех испытующим взглядом.
   Охотники, торопясь скрыться, оставили своих убитых на поле сражения.
   -- А, понимаю, -- прошептал Грифитс; потом, обратясь к Корнику, который стоял подле него, сказал: -- Вы ошиблись: люди, напавшие на вас, не охотники, но мексиканцы.
   -- Правда, -- отвечал старый авантюрист, -- между ними были мексиканцы, но я заверяю вас, сеньор, что засаду устроили охотники.
   Капитан с неудовольствием пожал плечами, повернулся к Корнику спиною и, насвистывая песню, удалился.
   Один за другим возвращались авантюристы, негодуя на безуспешность своих поисков.
   Охотники исчезли по мановению волшебной палочки; ни помятого кустика, ни оторванной ветки, ни отпечатка ног на земле.
   Выслушав с досадою донесение своих сыщиков, капитан сел на лошадь и, приказав отряду за собою следовать, выехал из ущелья.
   Возвращение в стан было безмолвное.
   Грифитс, мрачный и озабоченный, скакал подле Долорес, не стараясь заговорить с нею и как будто не замечая ее присутствия.
   Долорес, со своей стороны, терзаемая горем, не имела тоже желания завязать разговор с человеком, которому запретила с собою говорить. Положение ее было безвыходное. Нагло похищенная, разлученная со своим семейством, брошенная среди незнакомых людей, из которых только один начальник был ей известен, она смутно сознавала, как необходимо ей было воспользоваться его покровительством, чтобы заставить себя уважать остальным, но, разбитая сильными ощущениями и потеряв надежду быть освобожденной любимым ей человеком, она была не способна составить себе план действия и предалась велению судьбы.
   Она вспоминала с тоскою, не лишенною прелести, все фазы предыдущей сцены, которой была свидетельницею, лихорадочно замирая от волнения, то надеясь, то опасаясь, переходя от одного чувства к другому.
   Фортуна изменила ей, и она впала в большее отчаяние, чем до роковой встречи, и, утратив малейшую надежду на освобождение, страшилась участи, ожидающей ее среди бродяг, которых она была пленницею.
   Уничтоженная морально и физически, молодая девушка лишилась своей энергии, вполне признавая себя побежденной и чувствуя, что в эту минуту не в силах начать борьбу.
   Капитан Грифитс, с которым пора познакомить читателя, не был ни разбойник, ни грабитель.
   Это был человек благородный, пылкий, решительный и отважный. Уроженец прибрежья Красной реки, хотя не французского происхождения, он был душою и телом Сожженный лес. Его предки -- старинные пуритане, скрываясь от преследования англичан два столетия назад, поселились на берегу Красной реки, где несколько позднее присоединились французские эмигранты из Канады и Акадии, слились с ними, поклявшись в вечной ненависти к Англии.
   Джон Грифитс постоянно сопротивлялся распоряжениям британского правительства, глубоко преданный своей родине; цель его жизни была освобождение ее от ига.
   Едва ему исполнилось двадцать лет, а он уже отличался ненавистью к Англии и тем обратил на себя внимание своих сограждан, так что когда восстание созрело, то предводители движения поспешили предложить ему начальство над летучим отрядом из нескольких сотен людей -- нечто вроде вольной дружины, подчиненной единственно ему, во главе ее он вел с канадским правительством ожесточенную партизанскую войну.
   К сожалению, пользуясь неограниченною свободою и не отдавая никому отчета в своих действиях, он был рабом страстей, не подчинялся никакой власти, не признавал другого закона, кроме своей необузданной воли, и, не сдерживая себя ни в чем, отваживался на поступки хотя и с благородною целью, но отвергаемые нравственностью и которые в более просвещенном государстве были бы причислены к разбойничьим выходкам и строго наказаны; но страна, раздираемая постоянною войною, управляемая бессильным начальством, избранным народом и сжатым своеволием толпы, не может быть строгой в отношении нравственности, и потому к поступкам Грифитса, часто заслуживающим порицания, относились снисходительно и пользовались результатом -- всегда почти выгодным для дела независимости, защищаемого с такою стойкостью молодым партизаном.
   Похищение донны Долорес, подробности которого мы впоследствии передадим читателю, и много других подобных вещей, принадлежали к числу деяний, возбраняемых законами, но допускаемых разнузданностью капитана Грифитса.
   Отряд нашего партизана, набранный исключительно в области Красной реки, состоял из двухсот тридцати всадников, смелых, отважных охотников, привыкших с юных лет к жизни в пустыне и настолько хитрых и изворотливых, что они могли бы поучить самих краснокожих. Все эти люди, храбрые как львы, преданные до фанатизма делу восстания, обожали своего капитана, безотчетно вверяясь ему и слепо надеясь на его светлый ум, распорядительность и мужество.
   Не более месяца как Грифитс расположил свой лагерь между Скалистыми горами, избрав выгодную позицию и на самой дороге, по которой шли караваны, то направляясь в Вокувер и другие места Тихого океана, то в Канаду или на границы Соединенных Штатов. Рассчитывая на долгую стоянку, капитан хорошо укрепился в своем лагере у подножия неприступной горы. Имея форму дуги, лагерь простирался налево и направо и был защищен с боков крутыми оврагами, а спереди непроходимым болотом, если кто не был знаком с извилинами узкой тропинки, пробитой через него. Кроме того, лагерь был окружен поваленным лесом вышиною двенадцать футов, и строем фур, сцепленных между собою и составлявших таким образом второй окоп.
   Собранные из кожи по индейскому обычаю хижины, обложенные дерном, служили убежищем авантюристам, а крытые сараи назначались лошадям.
   Посреди укрепления, на возвышении и совершенно отдельно от хижин, красовалась просторная изба, увенчанная флагом цвета республики Красной реки. Эта изба походила более на прочно построенный дом, чем на временное строение, и служила как жилищем капитану, так и главной квартирой партизанам.
   Достигнув болота, отряд выровнялся в нитку и шагом, один за другим, последовал за капитаном по извилинам тропинки.
   На этот опасный переход требовалось не менее четверти часа.
   Когда часовые окликнули прибывших, выполнили все формальности, отряд проник в укрепление через узкий проход, немедленно закрытый за ним.
   Капитан Грифитс мрачно отвечал на горячие приветствия своих подчиненных и, приказав знаком разойтись, направился с донною Долорес к своей квартире.
   Подъехав к крыльцу, он остановился, спрыгнул с лошади и подошел к молодой девушке.
   -- Сеньора, -- сказал он, сняв шляпу и кланяясь ей почтительно, -- милости просим, мы приехали. Позвольте предложить вам руку и помочь сойти с лошади.
   Не отвечая ни слова, Долорес взглянула на него с пренебрежением и с грациозной легкостью соскочила с лошади.
   Капитан судорожно сжал брови, побледнел, но поклонился вторично молодой девушке.
   -- Прошу вас покорно следовать за мною, -- сказал он, первым войдя в дом.
   Северные американцы вполне понимают смысл комфорта, который должен существовать как при условиях жизни в степи, так и среди многолюдных городов, тот истинный комфорт, доставляющий человеку все необходимое для его благоденствия, от серьезного до безделицы.
   С виду невзрачная изба была хорошо расположена, тщательно и со вкусом меблирована. Все было продумано для приятной обыденной жизни. Книг было в большом количестве, даже музыкальные инструменты не были забыты. Среди первой комнаты, в которую вошла Долорес де Кастелар, находились три хорошенькие метиски от восемнадцати до двадцати лет, в безмолвии ожидавшие ее приказаний.
   -- Сеньора, -- почтительно обратился капитан к своей пленнице, -- вы здесь у себя; эти молодые девушки назначены вам в услужение. Они будут повиноваться только вам одной, и никто, начиная с меня, не осмелится переступить порог этого дома без вашего на то позволения. Вы тут полновластная госпожа. -- Он остановился, как бы выжидая ответа, но видя, что гостья не прерывает упрямого молчания, продолжил: -- Я удаляюсь, сеньора, сознавая, насколько мое присутствие противно, я не иначе приду сюда, как только по вашему приказанию. Прощайте, сеньора. Если обстоятельства, не зависящие от моей воли, принудят меня удержать вас на несколько дней в лагере, то будьте уверены, что никто не забудет должного к вам уважения.
   Произнеся эти слова, капитан низко поклонился Долорес и, не дожидаясь ответа, которого, наверное, и не дождался бы, вышел из комнаты.
   -- О! -- воскликнул он с сердцем, направляясь к хижине, устроенной для него на скорую руку. -- Эта женщина создана из мрамора; истая дочь гордой испанской крови, с железною волею и непреклонная в отношении долга, как она его понимает.
   У входа в хижину к капитану подошел молодой человек почти его лет, красивый, с насмешливым выражением лица и умными глазами.
   -- Вы хотите поговорить со мною, любезный Маркотет? -- спросил, улыбаясь, Грифитс.
   -- Да, капитан.
   -- Признаюсь вам, друг мой, что в настоящую минуту я в дурном настроении и не расположен к разговору. Если вы ничего важного не имеете мне сообщить, то прошу вас, оставьте меня одного.
   -- С большим удовольствием, капитан, я бы исполнил вашу просьбу, но, к сожалению, дело идет об обязанностях службы, и вы сами не раз предписывали доносить все, заслуживающее внимания.
   -- Верно, друг мой, извините меня. Я весь к вашим услугам; прошу войти, и позвольте предложить вам разделить мою трапезу, в продолжение которой вы передадите мне ваши новости.
   -- В свою очередь, капитан, не взыщите за бесцеремонность, с которой соглашаюсь на ваше предложение, но оно мне доставляет такое удовольствие, что, рискуя прослыть докучливым, я не имею духу отказаться.
   -- Решено, друг мой, мы обедаем вместе, и я надеюсь, что ваше веселое общество рассеет хоть на короткое время мои грустные мысли.
   Разговаривая таким образом, наши собеседники вошли в первое отделение хижины. Стол был накрыт, и один из авантюристов, исполнявший должность слуги, стоял подле, ожидая приказаний.
   -- Лакур, -- сказал Грифитс, -- поставь еще прибор: лейтенант обедает у меня.
   Через пять минут наши молодые люди сидели за столом лицом к лицу и с аппетитом кушали дичину, поставленную на блюде между ними.
   Капитан Джон и Маркотет были дальние родственники. Воспитываясь вместе, они дружески сошлись. Достигнув совершенного возраста, эта дружба поддерживалась ненавистью, равномерно питаемою обоими к Англии.
   Когда Грифитс набирал свою дружину, он предложил Маркотету место лейтенанта; предложение было принято с восторгом, и в продолжение четырех лет совместного служения дружба их усилилась, и они ничего не скрывали друг от друга.
   -- Ну, что же? -- сказал капитан, когда первый голод был удовлетворен, -- какие новости? Я готов вас слушать.
   -- Я предпочитаю отложить мои донесения, любезный Джон; вещь по себе не очень важная, а лучше поговорим о вас; положение, в котором я вас вижу, беспокоит меня.
   -- Гм! -- возразил капитан с грустью, -- это довольно часто случается, и не стоит беспокоиться. Вы заметили мою пленницу?
   -- Я ею восхищался, друг мой: она прелестна. Мне в первый раз удалось встретить такую красавицу.
   -- О-о! -- сказал капитан, пристально смотря на своего друга, -- уж не влюблены ли вы, Ипполит?
   -- Черт возьми! -- отвечал тот простодушно, -- право, не знаю.
   -- Как это... не знаете?
   -- Да так, не знаю и не стараюсь узнать. Могу сказать одно: она восхитительна, и когда ее взор упал на меня, то мне показалось, что огненная стрела вонзилась в мое сердце; несмотря на ее неземную красоту, в ней, однако, есть что-то загадочное и мрачное.
   -- Да, -- задумчиво отвечал капитан, -- эта женщина создана иначе, чем другие... это демон!
   -- А!.. неужели и вы тоже...
   -- Нет! -- возразил Грифитс, горько улыбнувшись, -- я не люблю ее, напротив, ненавижу.
   -- Гм, берегитесь, капитан... дело принимает серьезный оборот.
   -- Что вы подразумеваете?
   -- Да черт возьми, кто этого не знает! Ненависть, любезный Джон, недалека от любви. Чем больше мы ненавидим женщину, тем более ее обожаем.
   -- Повторяю вам, друг мой, что ненавижу эту женщину! Она оскорбила меня! Ее обращение со мною до того презрительно, до того возмутительно, что не знаю, решилась ли бы она так поступать со своими неграми.
   -- И... через два дня вы снова будете у ее ног.
   -- Оставьте ваши шутки, Ипполит, -- воскликнул горячо капитан, -- они жестоки! Повторяю в последний раз -- я не люблю этой женщины и не буду любить ее.
   -- Тем лучше! более не стоит и говорить! -- отвечал поспешно лейтенант, замечая, какой неприятный оборот принимает их спор. -- Хотите, я вам сообщу мои новости?
   -- Сделайте одолжение! За ваше здоровье, -- прибавил капитан, передавая ему бутылку.
   -- И за ваше, -- отвечал Ипполит, выпивая залпом стакан вина.
   -- Ну, начинайте, -- возразил Грифитс после короткого молчания.
   -- Слушайте: наш объездной отряд возвратился с донесением, что около укрепления, направо, бродит шайка кроу, а налево расположился многочисленный караван торговцев.
   -- Это все?
   -- Погодите! Впереди у нас кучка охотников.
   -- Ну... это не враги.
   -- Вы думаете? -- возразил насмешливо Маркотет.
   -- А еще что?
   -- След чистокровных индейцев на два выстрела от лагеря... Как вы находите мои новости, капитан?
   -- И дурными, и хорошими! Но во всяком случае мы должны принять свои меры.
   -- Верно, друг мой... я уже удвоил часовых и отправил на поиски двух лазутчиков.
   -- Прекрасно, но я не нахожу нужным особенно тревожиться! За ваше здоровье!
   -- И за ваше, Джон; кстати, не желаете ли вы знать, кто эти охотники?
   -- Какие-нибудь бродяги! Разве вы их знаете?
   -- Да, некоторых из них; например, Валентин Гиллуа.
   -- Как! -- воскликнул капитан, -- Валентин Гиллуа? Этот знаменитый лесной бегун?
   -- Положительно! Тот самый, по прозванию Искатель следов. Ему сопутствует его молчаливый друг, грозный индейский вождь Без следа, или Курумилла.
   -- О-о! -- сказал капитан, -- замечательное обстоятельство! Человек, которого мы так давно ищем, находится подле нас.
   -- Я уверен, что стан его не далее как в двух милях от нашего укрепления.
   -- Вы знаете, Маркотет, каким безграничным влиянием пользуется Курумилла над белыми охотниками и метисами от Канады до Мексики, -- сказал с живостью Грифитс. -- Эти воплощенные черти, эти необузданные бродяги преданы ему на жизнь и на смерть. Вы также знаете, по какой важной причине добиваюсь с ним свидания, а главное, хочу перетянуть на нашу сторону, и что единственно с этой целью я так глубоко проник в Скалистые горы.
   -- Все знаю, -- отвечал Маркотет, качая головой.
   -- Так вы думаете, что, несмотря на близость его к нам, мне не удастся с ним встретиться?
   -- Напротив, я убежден, что это не трудно, если мы того пожелаем, и мне кажется, что он, со своей стороны, нас тоже ищет: недаром явился в Скалистых горах.
   -- Отлично, -- весело вскричал капитан, -- дело идет на лад; мы легко сговоримся.
   -- Ну, я не разделяю вашего мнения, Джон, и считаю нужным сказать вам, что Валентин Гиллуа ненавидит вас и ищет случая убить... без сомнения, открыто, потому что Гиллуа не способен на вероломство.
   -- Возможно ли?
   -- Это из верных источников, друг мой.
   -- Странно... я не знаю этого человека! Не понимаю, за что он может ненавидеть меня?
   -- Причина мне неизвестна, но он враг ваш.
   -- Тут кроется подлая клевета, необходимо разъяснить это обстоятельство!
   -- Непременно, но советую пока остерегаться и не вверяться судьбе. Против нас идет человек хитрый, отважный, могущий располагать равными силами, и, видя в нас неприятеля, не задумается напасть врасплох на лагерь, если представится удобный случай.
   -- Это будет непоправимое несчастье! Нам следует избегать столкновения с ним, чтобы не потерять в будущем возможности сближения. Позвольте мне обдумать хорошенько наше положение, и завтра с восходом солнца приходите сюда. Вы ничего не имеете более достойного передать?
   -- Одно слово.
   -- Именно.
   -- Меня уверяли, что кроу устроили засаду на расстоянии выстрела от стана купцов и намереваются сегодня ночью их атаковать. Какое будет ваше распоряжение?
   -- Сохранить нейтралитет. Эти торгаши не внушают мне доверия; в их поступках есть что-то такое подозрительное, дающее мне повод принимать их за волков в овечьей шкуре; пусть они сами справляются с чертями индейцами; у нас и без них довольно заботы, и глупо соваться не в свое дело.
   -- Так, что бы ни случилось, мы не тронемся с места?
   -- Нет, не тронемся. Прощайте, лейтенант, до завтра!
   -- Покойной ночи, капитан, до завтра.
   Молодой человек вышел, предоставив капитана своим размышлениям.
   

ГЛАВА VI. Засада против засады

   Поднялся морской ветер; с силой врываясь между обнаженными деревьями, неистово качал ветви, покрытые инеем, и жалобно завывал. Небо серо-желтоватое, покрытое густым туманом, тяготело над атмосферой.
   В продолжение двух часов снег сыпал хлопьями и топил под белым саваном все предметы, придавая им неопределенный вид.
   Полутуманная луна, окруженная желтым и синеватым отблеском, бросала на землю свои бледные, несогревающие лучи. Холод делался нестерпим. На горизонте облака оттенялись бледными полосами, предвещая конец ночи и начало сумеречного дня.
   Несмотря на холод и снег, наши два охотника и мексиканец, закутанные в одеяла, сидели, дрожа от стужи, но без движения, на месте, избранном ими. Состояние у них было невыразимое; ни сон, ни бдение, знакомое тем, кто участвовал в утомительных походах или ночью стоял на часах, словом, кто имел несчастье быть солдатом или моряком; пробужденные внезапно каким-нибудь случаем, они вставали разбитые и усталые гораздо сильнее, чем если бы совсем не смыкали глаз.
   Как долго длился этот полусон, наши герои не могли бы определить, потому что они потеряли ощущение времени, как вдруг чей-то глухой голос прошептал Валентину на ухо:
   -- Встань!
   Искатель следов открыл глаза, встал и устремил свой светлый взгляд на Курумиллу.
   -- Разве время? -- спросил он.
   -- Да, -- отвечал вождь.
   Разговор продолжался пантомимою, и ни одного слова не было более произнесено.
   Вот что вождь передал Валентину: до четырех часов утра кроу оставались безмолвны и недвижимы. Ничто не предвещало, что они имеют намерение оставить лагерь.
   В продолжение первой части ночи лазутчики индейские и эмигранты ходили на поиски в разные направления и так удачно, что нигде не столкнулись. Сторожа поблизости индейского лагеря, Курумилле вдруг послышался к четырем часам утра легкий шум наподобие пробудившегося пчелиного улья. Тогда он тихо подкрался и увидел, что кроу вооружаются и собираются отрядами под предводительство своих вождей.
   Вскоре вышел Анимики в воинственной одежде, и по данному им знаку второстепенные вожди собрались около него и последовали за ним к костру совещания. Тут он говорил им речь, и, судя по его жестам, Курумилла предполагал, что он объяснял им план действия, уговаривал исполнить свой долг. За отдаленностью слов нельзя было расслышать.
   Речь продолжалась долго, и вождь кроу выражался горячо и напыщенно. Наконец, по знаку Анимики второстепенные вожди оставили костер совещания и направились к своим взводам.
   В свою очередь они ободряли своих воинов, потом иккишота, боевой свисток, сделанный из берцовой кости, подал сигнал, и двенадцать взводов, каждый в пятнадцать человек, оставили лагерь в глубоком молчании и отправились по разным направлениям к стану эмигрантов, чтобы в одно время его обложить.
   На расстоянии ружейного выстрела кроу остановились и притаились за деревьями и утесами, ожидая приказания вождя начать. Вот какого свойства были новости.
   Оставя дремать мексиканца и Бальюмера, Валентин с Курумиллой быстро удалились. Краснокожие оставались на своих местах, не делая ни малейшего движения. Нашим друзьям удалось обойти их незамеченными.
   Когда охотник убедился в верности рассказа Курумиллы, они возвратились обратно.
   Товарищи их находились еще в летаргическом состоянии, следственно, не заметили их отсутствия. Валентин разбудил обоих.
   В одну секунду они вскочили и были готовы.
   Валентину было необходимо посоветоваться со своими друзьями перед началом отважного предприятия, задуманного им. Под начальством Анимики находилось сто восемьдесят отборных воинов, храбрейших из всего племени.
   Валентину не приходило на ум, что этот вождь кроу мог располагать такими силами. Как бы храбры ни были охотники, но сделать нападение четырем человекам на целый отряд было бы верх безумия.
   Валентин это понимал и потому решился действовать только с согласия своих друзей.
   Они составили военный совет.
   Валентин объяснил им в нескольких словах затруднительные обстоятельства, в которых они находятся, и закончил словами:
   -- Я не хочу вовлечь вас в предприятие, может, пагубное, и предоставляю вам полную свободу действовать по вашему усмотрению; более того, я советую вам соблюдать осторожность и оставаться нейтральными. Что до меня, то я твердо решился, и, что бы ни случилось, я постараюсь избавить несчастных эмигрантов от ярости этих разбойников.
   Бальюмер приготовился отвечать, но, к общему изумлению, Курумилла встал и начал говорить:
   -- Воины, -- сказал он, -- опасности нет... Бледнолицые друзья... Курумилла видел... Курумилла великий вождь... идет за бледнолицыми воинами. Ждите... не трогайтесь.
   Окончив свою речь, с усилием, несвязно произнесенную, Курумилла дружески улыбнулся своим служителям и, не дожидаясь ответа, схватил ружье и скрылся в кустах.
   Валентин и его товарищи ничего не поняли и терялись в догадках -- одна сбивчивее другой.
   Спустя три четверти часа после ухода Курумилла вдруг снова появился среди своих друзей, которые даже и шелеста шагов его не слышали.
   -- Войди, Кастор, -- сказал он, сторонясь, -- Курумилла великий вождь... язык его не лжив. Вот Искатель следов... не ищи более. Вот, Валентин... смотри!
   В эту минуту показалось несколько человек.
   Это были те самые люди, которые несколько часов назад устроили западню авантюристам и чуть не похитили у них Долорес.
   Избегнув преследования авантюристов, благодаря своей ловкости и знанию пустыни они возвратились к товарищам, оставленным сторожить лошадей, и расположились на ночлег в пещере, нечаянно ими открытой на дне оврага, в коротком расстоянии от местопребывания наших друзей.
   Когда в начале ночи Курумилла отправился наблюдать за неприятелем, он увидел между деревьями огненную точку, похожую на звездочку в темную ночь. Это был костер, разложенный охотниками.
   Вождь был слишком любознателен, чтобы не осведомиться собственными глазами, какого рода этот свет, и, приблизившись легкою поступью к пещере, узнал Кастора и охотников, его сопровождавших.
   В продолжение своей кочующей жизни Курумилла подружился с лесными бегунами, честными и храбрыми людьми; кроме того он знал, что Кастор дал слово Валентину присоединиться к нему, лишь только соберет нескольких товарищей, на которых мог бы положиться.
   Эта встреча, особенно в настоящую минуту, сильно обрадовала вождя; однако он не нашел нужным показаться Кастору и удалился, не дав о себе знать, положив впоследствии предупредить своего друга и предоставить ему свободу действовать по желанию.
   Конечно, Курумилла продолжал бы молчать, но, услыхав, что Валентин решился один напасть на краснокожих, нашел, что время пришло поделиться с ним открытием.
   Он и сделал это, соблюдя по индейскому обычаю все дипломатические церемонии.
   Оставив Валентина, он отправился в пещеру и вошел к изумленным охотникам, которые его с удовольствием приняли.
   Он им в двух словах объяснил, чего от них ожидали. Лесные бегуны сейчас встали, взяли на два дня корму лошадям и, заложив ветками вход в пещеру, последовали за Курумиллой.
   Свидание лесных бегунов с Валентином и Бальюмером было трогательное; они знали друг друга и уважали.
   Охотники были числом в пятнадцать человек; старые лесные бегуны, привыкшие ко всем случайностям жизни в пустыне, следственно, союз с ними был очень важен.
   Кастор представил Валентину дона Пабло как своего друга, но более не распространялся на его счет, обещая после познакомить его более с ним.
   Искатель следов пожал руку молодому мексиканцу.
   -- Товарищи, -- сказал Валентин, -- не теряя время мы должны сговориться, потому что кроу не замедлят напасть на наших новых друзей.
   -- Переговоры будут коротки, -- прервал Кастор, -- мы только ваши союзники; у вас своя цель, поэтому вместо переговоров дайте приказание, и мы его исполним в точности.
   -- Тем более, -- возразил Бальюмер, бесцеремонно прерывая Кастора, -- что дело идет о нечаянном нападении, которое нечего обдумывать...
   -- Позвольте мне сделать одно замечание, -- сказал гамбусино.
   -- Говорите, сеньор Хосе, говорите.
   -- Мы не имеем другой цели, кроме как предотвратить опасность от наших собратьев и не попасться в руки краснокожих, не правда ли, сеньоры?
   -- Совершенно справедливо, -- отозвался Валентин.
   -- Но, -- продолжал гамбусино, -- мы их совсем не знаем и никогда не имели с ними никакого дела. Мы только предполагаем, что они эмигранты или купцы; что же касается до того -- честные ли они люди или нет, то это нам неизвестно.
   -- Что же вы хотите этим сказать? -- спросил Валентин.
   -- Я хочу сказать, -- отвечал с улыбкой Навая, -- что, не зная людей, которым мы хотим подать помощь, не мешало бы осторожность присоединить к человеколюбию.
   -- Да, -- вмешался, смеясь, Бальюмер, -- мой прадед, уроженец Нормандии, всегда говорил, что пословица "осторожность -- мать безопасности" как нельзя более подходит к пустыне.
   -- Это правда, -- возразил гамбусино. -- Придерживаясь этой мудрой пословицы, повторяю еще раз, что желаю спасти совершенно неизвестных нам людей; не следует нам заходить слишком далеко, предварительно не узнав, кто они такие на самом деле. Пожалуй, спасем их, но, сделав это, не заходя к ним в лагерь, удалимся. Кто знает, быть может, впоследствии нам придется раскаяться в том, что выказали столько человеколюбия по отношению к этим людям: они, может быть, окажутся недостойными этого.
   Настало непродолжительное молчание. Все взоры были устремлены на Валентина, который, казалось, размышлял о только что сказанном.
   После нескольких минут размышлений Валентин поднял голову и, протягивая гамбусино руку, сказал:
   -- Вы безусловно правы, сеньор дон Хосе. Не знаю почему, но я чувствую к этим людям совершенно безотчетное отвращение. Но все-таки долг наш повелевает им помочь, в противном же случае мы совершили бы не только предосудительный поступок, но преступление и подлость. Защитим же их, но кроме этого между нами и ими ничего общего не должно быть.
   -- Так спасем же их инкогнито, -- сказал, смеясь, Бальюмер.
   -- Тем более, -- прибавил Кастор, -- что познакомиться с ними мы всегда успеем.
   -- Итак, это решено? -- спросил Валентин.
   -- Решено! -- отвечали все присутствующие в один голос.
   -- Ну, так вот что нам следует сделать: мы не так многочисленны, чтобы образовать и разделиться на несколько отрядов, а должны не разъединяться. Вождь будет нашим проводником: он хорошо исследовал местоположение лагеря кроу и подведет нас к нему так, чтобы в случае надобности мы могли отрезать им отступление, поставив их между двух огней. Мы не будем действовать до тех пор, пока эмигранты будут в состоянии удерживать свою позицию; но как скоро они станут ослабевать и лагерю их будет грозить опасность сделаться добычей хищников, тогда, только тогда мы примем участие в сражении, стараясь по возможности не выказать нашу малочисленность. В крайнем случае, если этот маневр не принесет желаемого результата, то нападем стремительно на кроу, стараясь не разъединяться. По окончании сражения мы отступим так, чтобы нас обе стороны не могли узнать. Хорошо ли будет так, товарищи?
   -- Хорошо! -- отвечали охотники.
   -- Осмотрите же повнимательнее ваше оружие, да и в путь!
   Охотники поместились один за другим. Курумилла, следуемый непосредственно Валентином Гиллуа, стал во главе колонны.
   Затем по знаку Искателя следов охотники тронулись в путь, ступая по следам впереди идущего.
   Охотники спустились по довольно крутому склону, прилегающему к не особенно широкой, но совершенно открытой долине, посредине которой протекал узкий ручей.
   Как только Курумилла достиг окончания склона, вместо того чтобы углубиться в лес, он круто повернул направо и стал пробираться по опушке. Это безмолвное шествие продолжалось около двадцати минут.
   Курумилла вел так искусно своих товарищей, что, скрывая их постоянно, он достиг вместе с ними небольшой группы скал, занимавших средину долины и защищавших переход через ручей, про который мы уже упоминали.
   Достигнув подножия гор, вождь остановился.
   -- Вот ваш пост, -- сказал он.
   Трудно было бы найти более удобную позицию как по отношению защиты, так и по неприступности ее.
   Нисколько не рискуя быть замеченными, охотники с этого места могли свободно видеть всю долину.
   Позади их порой сверкали искры от тлеющих костров, зажженных в лагере кроу; впереди же, как длинное черное пятно, виднелся лагерь эмигрантов, окруженный частоколом.
   Изредка на равнине, белой от снега, выделялись тени краснокожих, которые подобно змеям ползли по направлению последнего.
   Охотники были совершенно свободны в своих действиях, и от их произвола зависело -- принимать участие или нет в предстоящем сражении.
   По обыкновению, как бывает в этих странах перед восходом солнца, утренняя заря принимает молочный цвет, дозволяющий различать предметы на далеком расстоянии.
   Каждый встал на место, указанное тихим голосом Валентина. Неподвижные, как статуи, охотники ожидали сигнала своего начальника.
   Сильный ветер, подхватывая и крутя хлопья снега, уносил их в пространство. Порой вдали у склона слышался заунывный крик совы -- птицы, приветствующей первой приближение дня.
   Вдруг яркий свет распространился на горизонте, и в ту же минуту окрестности огласились боевым кличем кроу.
   Как шакалы, они ринулись вперед, и в то же мгновение раздался ружейный залп, а потом уже отдельные выстрелы.
   -- Дело будет жаркое, -- заметил весело Бальюмер, потирая руки.
   Кроу, по своему обыкновению, подползли к лагерю эмигрантов так близко, как только было возможно, и пустили в него зажигательные стрелы.
   Повторив это два или три раза, краснокожие по боевому свистку своего вождя бросились на частокол, стараясь влезть на него в нескольких местах сразу.
   Но им пришлось иметь дело с нетрусливым неприятелем. Да к тому же белые были на страже.
   Зная, что краснокожие следят за ними, они употребили все средства, чтобы укрепить лагерь. Стрелять же они начали только тогда, когда могли наверное рассчитывать, что выстрелы их достигнут цели. При помощи пистолетов и сабель им удалось сбросить с частокола неприятелей.
   Но индейцы не растерялись и снова сделали нападение, но на этот раз с большей осторожностью и искусством.
   По приказанию своего вождя они запаслись щитами, которые при первом приступе не сочли нужным употребить в дело.
   На этот раз, укрываясь ими от ударов, они с новым остервенением бросились на лагерь эмигрантов.
   Достигнув частокола, они кинули в лагерь фашины, начиненные сухой травой, и подожгли их.
   Битва начала принимать грандиозные размеры.
   Фашины достигли своего назначения: смоляные покрывала кибиток загорелись.
   Эмигранты, принужденные в одно и то же время заняться тушением пожара и отбивать врагов, защищались с отчаянной храбростью.
   Уже человек сорок перелезли через частокол и, потрясая топорами над головами, испускали дикие крики.
   Вдруг кибитка, в которой хранился порох, взлетела с ужасным треском на воздух.
   Этот взрыв, по какому-то счастливому случаю не сделав вреда белым, произвел страшное опустошение в рядах краснокожих.
   Кроу -- почти уже победители -- поражены были паническим страхом: смешались, невольно отступили на несколько шагов и без сомнения бежали бы, если б не помешали им это сделать их вожди.
   Белые же, напротив, еще более воодушевились, не надеясь победить неприятелей.
   Вслед за ужасным взрывом, о котором мы говорили, сражение на несколько минут прекратилось.
   Обе стороны как будто по безмолвному соглашению заключили перемирие на короткое время, чтобы перевести дыхание, прежде чем начать последнюю борьбу.
   Охотники, спрятавшись за утесы, были свидетелями борьбы на жизнь и смерть.
   Их взоры с лихорадочным нетерпением, как у собак, когда их держат в самый разгар охоты на привязи, были обращены на горизонт, освещенный заревом пожара.
   Удерживая пыл своих товарищей, Валентин наконец почувствовал, что сам увлекается битвой.
   Много силы воли нужно было охотникам, чтобы преодолеть свое нетерпение до той минуты, когда взлетевший на воздух фургон как бы возвестил о поражении белых.
   Тогда, не промолвив слова, они оставили свои места и стремительно бросились в долину.
   Валентин принужден был употребить все свое влияние на товарищей, чтобы заставить их умерить шаг.
   Благодаря тому, что все внимание сражающихся было сосредоточено на внутренность лагеря, охотникам удалось подойти к нему на расстояние почти ружейного выстрела, не обнаружив ни той, ни другой стороне своего присутствия. Но, внимая голосу благоразумия, Валентин заставил отступить своих товарищей шагов на пятьдесят, к маленькой рощице, и укрыться в ней; сам же, пробираясь в высокой траве между изувеченными трупами, которые свидетельствовали о ожесточенности этой кратковременной, но ужасной битвы, отправился осмотреть окрестности лагеря. Вернувшись к своим товарищам, Валентин Гиллуа в нескольких словах высказал то, что он от них ожидает, и указал им направление, по которому они должны стрелять, чтобы выстрелы их не пропадали даром.
   Охотники прибыли на место сражения именно в то время, когда сражающиеся прекратили на время битву.
   Приложив приклад ружья к плечу и держа палец на курке, они готовы были по первому знаку Валентина стрелять.
   Вдруг Анимики, потрясая топор над головой и испуская бранный крик, бросился вперед.
   В ту же минуту страшный залп из ружей раздался вне лагеря.
   Десять краснокожих пали.
   Эмигранты в свою очередь отвечали залпом, который также вселил смерть в рядах нападающих.
   Кроу очутились под перекрестным огнем.
   Не стараясь узнать источника помощи, которая пришла так кстати, эмигранты из защищающихся обратились в нападающих и храбро бросились на своих врагов.
   Последние же, почувствовав себя окончательно погибшими, побросали свое оружие и, не стараясь даже оспаривать победу, в беспорядке ринулись вон из лагеря.
   Как испуганные лани, они разбежались по всем направлениям, преследуемые эмигрантами и пулями неизвестного неприятеля.
   Наконец, как бы само Провидение сжалилось над несчастными краснокожими: гроза, которая собиралась еще с самого утра, вдруг разразилась со страшной силой.
   Слово гроза мы употребляем за неумением точнее выразить нашу мысль. Но эта была скорей буря, или ураган, столь сильный, что казалось, наступает конец света.
   Ветер на пути своем уничтожал все преграды: вырывал с корнями дубы, подхватывал кучи хвороста, вертя и унося их в пространство.
   Черные облака спустились почти до самых верхушек деревьев, и воздух сделался столь удушлив, что с трудом можно было дышать. Снег падал на землю так густо, что образовал мыльную массу.
   В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Ветер еще сильнее завыл. Все исчезло. Животные, выгнанные из своих логовищ, жалобно ревели и растерянно кидались во все стороны. Птицы на лету, с распростертыми крыльями, падали на землю и умирали в агонии.
   Положение охотников было ужасное.
   Они покинули свою засаду, и, благодаря только неимоверным усилиям, им удалось добраться до тех скал, в которых они укрывались до начала битвы Но эти утесы не могли служить им надежным убежищем.
   Мирный, узкий и мелкий ручей, которым он был несколько часов тому назад, превратился в бурный, как река, поток, унося своим быстрым течением трупы людей и животных.
   Гроза свирепствовала все с прежней силой. Снег все более и более скоплялся на скалах, между тем как вода быстро поднималась и достигала уже почти того места, где Валентин с товарищами приютились.
   Но эти твердые духом люди не способны были предаться отчаянию.
   Наклонив вперед туловища, они молча и внимательно прислушивались к шуму бури, готовые воспользоваться первым случаем, могущим спасти их от угрожающей им опасности -- потонуть.
   К счастью, грозы в Скалистых горах хотя и сильны, но зато непродолжительны. Они прекращаются так же скоро, как начинаются, т. е. без перехода, почти внезапно.
   Охотники это очень хорошо знали и, несмотря на то что вода была им уже по пояс, не выказывали ни малейшего страха.
   Так прошло три часа -- три часа, в продолжение которых эти мужественные люди, держась один за другого и цепляясь за утесы, стояли лицом к смерти, не бледнея и не сетуя даже на судьбу.
   Наконец, спустя три часа ветер утих, небо просветлело, и снег перестал идти.
   Долина представляла картину разрушения.
   Лес, или, вернее сказать, рощица, в которой охотники несколько часов тому назад укрывались с целью подать помощь эмигрантам, более не существовала. Ни одного живого существа не было видно. Но всюду царствовала тишина. Снег глубиной более четырех футов покрывал, как скатертью, всю долину. Валентин с товарищами подождали еще с час, чтобы дать время утечь водам и ручью войти в берега. Затем они не замедлили перейти его через брод, предварительно взяв друг друга под руки, чтобы противостоять еще довольно сильному течению; привязав к ногам лыжи, какие имеют всегда при себе в этих странах лесные бегуны, они молча начали скользить по снегу, довольно уже крепкому, чтобы удержать тяжесть их тел.
   Охотникам необходимо было около пяти часов, чтобы добраться до пещеры, которую они покинули в предыдущий вечер.
   С чувством радости и беспредельной благодарности к Богу вошли они в свою крепость, где могли считать себя в полной безопасности.
   Что же касается кроу и эмигрантов, то они бесследно пропали.
   

ГЛАВА VII. Литл-Рок

   Однажды в субботу, в ноябре месяце 1858 года, то есть приблизительно десять месяцев ранее дня, с которого начался наш рассказ, двое мужчин, одетых в платье лесных бегунов, беспечно плыли по течению реки Арканзас в пироге, сделанной из древесной коры, вдыхая в себя свежий утренний воздух; они управляли лодкой одним только веслом, не давая ей уклоняться от течения, довольно быстрого в этом месте. Эти двое мужчин были Валентин Гиллуа и Курумилла.
   Валентин мечтал; Курумилла же, казалось, спал, что, однако, не мешало им быть на страже.
   Берега, между которыми они плыли, становились все более и более гористыми и в то же время живописными. То река пробегала между гранитными утесами с острыми верхушками, то зеленеющий, крутой берег свешивался почти на середину реки; иногда же берега постепенно спускались террасами, на которых рос дикий хлопчатник, береза и другие деревья.
   Все это необыкновенно оживляло ландшафт.
   К десяти часам утра путешественники сквозь деревья увидели вдали крыши с высокими трубами домов города, который, казалось, с этого места был незначителен.
   -- Вот и Литл-Рок, -- прервал молчание Валентин, бросая вокруг себя задумчивые взгляды. -- Помните ли, вождь, когда двадцать лет тому назад мы прибыли сюда в первый раз с целью сбыть меха, -- он был тогда только жалким местечком, с деревянным фортом и с одной банкирской конторой. Ныне же, посмотрите -- дым мастерских и фабрик. Литл-Рок имеет теперь десять тысяч жителей, богат и промышлен. Через двадцать лет народонаселение его, вероятно, увеличится еще в пять раз. Он будет непосредственно торговать со всей Европой, -- прибавил охотник, качая головой. -- Так все в свете делается. Взгляните же теперь на эти возделанные поля, которые расстилаются на беспредельное пространство, а десять лет тому назад это был непроходимый лес. В нем мы не раз охотились на ланей и медведей; теперь же его заменяют поля, засеянные зерновым хлебом.
   -- Хуг! -- пробормотал Курумилла.
   Валентин, без сомнения, это восклицание индейца принял как знак поощрения и потому продолжал:
   -- Топор янки неумолим: он ничего не щадит. Все, по их мнению, должно превращаться в золото.
   Заглушая вздох сожаления, он опустил на руки голову.
   Минуту спустя Курумилла слегка коснулся плеча своего товарища.
   Тот поднял голову и, проводя рукою по лбу, как бы отгоняя тяжелую мысль, схватился за весла.
   Оба мужчины начали сильно грести и через пять минут пробирались уже между бесчисленным множеством судов различной величины, снующих по всем направлениям. Они причалили к лестнице, к которой были привязаны несколько лодок, схожих с их пирогой.
   Присоединив к ним и свою, оба охотника взвалили на свои плечи по большому тюку мехов и, выпрыгнув на набережную, углубились в город. Их твердая поступь доказывала, что местность, по которой они шли, была им хорошо знакома.
   Испанцы со времени открытия Нового света были главными основателями городов.
   Все без исключения выстроенные ими города расположены на местности, выбранной с замечательной предусмотрительностью, благодаря чему они в настоящее время приобрели важное значение как в военном отношении, так и в торговом.
   Только такие гениальные авантюристы, как Фердинанд Кортес, Писарро, Вальдивиа, Альскагр, Кавеса-де-Вака и др. могли обладать такой проницательностью, чтобы одним взглядом заметить все выгоды страны не только в военном и торговом отношениях, но и в климатическом.
   По следам их пошли американцы севера, потомки англосаксов, которые унаследовали энергию и честолюбие своих предков, еще увеличенное лихорадочной деятельностью и независимостью, -- чувством, которое ничто не может насытить. Часто они очертя голову принимали участие не только в опасных экспедициях, но даже в неосуществимых.
   Американец севера считает Новый свет своей родиной; здесь он действует всегда и во всем только согласно своему убеждению. Жажда к завоеваниям так овладела им, что он постоянно стремится только расширить границы своего нового отечества; одним словом, все то, что он желает, ищет, добивается, с свойственной англосаксам настойчивостью не более, как полное господство над обеими Америками.
   Осуществимо ли это или нет -- покажет время; в ряду основателей городов янки имеют преимущество основывать их необыкновенно скоро и просто. Вот как они это делают.
   Например, человек двадцать авантюристов, проезжая лесом, останавливаются на какой-нибудь прогалине для ночлега; если эта местность соединяет в себе все необходимые условия для торговли, то на другой день, прежде чем продолжать путь, они поджигают двадцать или двадцать пять гектаров леса. Затем укрепляют столб с дощечкой, на которой пишут: Рим, Париж, Версаль или, словом, что взбредет им на ум. Сами же они удаляются.
   Через два или три месяца какой-нибудь путешественник, как это и со мной случалось, попросит указать ему дорогу в какой-либо город, и он получает громкий ответ:
   -- О, вам не миновать городов Рима, Парижа и других.
   Путешественник продолжает свой путь, и что ж? Вместо городов ему встречаются только столбы с надписями.
   Наконец через месяцев шесть какой-нибудь спекулянт останавливается для отдыха у столба. Местность ему понравилась, и он решается на ней поселиться. Строит из теса себе хижину и к дверям не преминет прибить вывеску яркого цвета, на которой написано крупными буквами: Большая вашингтонская гостиница или же какое другое название. Таким образом открывается гостиница. Хозяин же ее в ожидании будущих благ покуривает трубку, пашет землю и окружает оградой то место, которое предназначил для сада.
   Спустя год вы видите уже Большую вашингтонскую гостиницу, в каменном или выстроенном из бревен здании. Ее окружает сотня домов, в которых живут тысячи полторы душ; мастерские и фабрики в полном ходу; широкие улицы, окаймленные тротуарами, освещаются газом, но не мощены, что представляет немалые затруднения для ходьбы, так как на каждом шагу наталкиваешься на корни деревьев. Город уже основан. Через два года он будет иметь десять тысяч жителей, а через десять лет по меньшей мере пятьдесят тысяч.
   Так основывались и будут основываться, по крайней мере на индейской территории, города Северной Америки. Обыкновенно дело начинается деревянным или каменным фортом, рядом с которым помещается банкирская контора.
   Таково было происхождение и Литл-Рока.
   Теперь возвратимся к нашему рассказу.
   Валентин Гиллуа и его друг Курумилла прошли несколько улиц, не возбуждая ни малейшего внимания в проходящих людях.
   По обычаю североамериканцев, они шли быстрым шагом, как будто дело, по которому они спешили, шло о жизни и смерти, не обращая внимания на встреченных, не извиняясь перед лицами, которых они толкали на своем пути. Валентин и Курумилла остановились наконец перед красивым домом, дверь которого была настежь открыта и куда беспрестанно входили и выходили разные люди.
   Дом этот была контора богатого негоцианта, ведшего меховую торговлю с индейцами и лесными охотниками.
   Оба путешественника вошли в обширную комнату, где человек пятнадцать конторщиков, наклонясь над пюпитрами, усердно работали, ни на минуту не поднимая голову.
   Человек средних лет, весь в черном, ходил взад и вперед по комнате.
   Едва заметив охотников, он подошел к ним и, поклонившись, спросил Валентина:
   -- Мне кажется, вы пришли сюда по делу?
   -- Вы угадали, -- отвечал Валентин, показывая тяжелые тюки с мехом.
   -- Прекрасно, вы спешите?
   -- Очень, -- отвечал Валентин.
   -- Так идите за мной.
   -- Извините, -- сказал Валентин, -- я и сам знаю дом, но мне хотелось бы иметь дело с самим мистером Гроло.
   -- Это невозможно, -- возразил человек в черном, -- мистер Гроло очень занят.
   -- Черт возьми, мистер Клевермак, вы это мне говорите всякий раз, когда прихожу сюда.
   -- Подождите же, -- отвечал тот, рассматривая Валентина. -- Я вас теперь узнал: вы французский охотник по имени Искатель следов. Полагаю, что мистер Гроло может принять вас.
   -- Он должен принять меня, -- сказал коротко Валентин. Обращение человека в черном совершенно изменилось: грубые и резкие манеры обратились в изысканную вежливость.
   Поклонившись охотнику, он отворил маленькую дверь и исчез.
   Отсутствие его не продолжалось более пяти минут.
   Он появился снова и сделал охотникам знак следовать за ним.
   Они прошли несколько комнат, пока человек в черном не остановился перед одной дверью, возгласивши торжественно: "Мистер Валентин Гиллуа, мистер Курумилла!" Дав им пройти и затворив за ними дверь, он снова исчез.
   Оба охотника очутились в комнате, меблированной с грубой роскошью и отсутствием вкуса, чем отличаются американцы.
   Мистер Гроло был мужчина высокого роста и не старше тридцати пяти лет. Черты лица его были выразительны, насмешливы, а красный цвет кожи свидетельствовал о невоздержанной жизни.
   Отец его был одним из первых колонистов Литл-Рока; в то время когда город был простым фортом, он составил себе состояние меховой торговлей, которая по наследству перешла к сыну, слывшему за первого богача в городе.
   В то время когда путешественники вошли к мистеру Гроло, он сидел на кресле, задрав ноги на великолепное из палисандрового дерева бюро и держал в руках номер "Демократа".
   Появление охотников не заставило его переменить положение. Он слегка поклонился в их сторону и, указав им рукой на кресла, сказал:
   -- Вы позволите?
   Валентин поклонился, положив тюк на пол; Курумилла сделал то же самое; они сели -- Валентин на кресло, Курумилла на ковер.
   Прошло несколько минут молчания; мастер Гроло откинул свою газету, взял с бюро кусок дерева и нож и, поместившись снова на кресле, принялся с ожесточением строгать дерево; скоро от него остались только щепки, лежавшие по обеим сторонам кресла.
   -- Однако ж вы редко посещаете Литл-Рок, мистер Валентин, -- прервал он молчание. -- Разве вы позабыли ваших друзей?
   -- Нет, мистер Гроло, я слишком люблю своих друзей, чтобы забыть их: если вы так редко меня видите, то причиной тому вы сами.
   -- О! Вы, кажется, шутите.
   -- Ничуть, мистер Гроло.
   -- Так я не понимаю.
   -- А между тем ничего не может быть проще: вы так свирепствуете в окрестностях города, что испуганная дичь разбежалась во все стороны. А тридцать лет тому назад на этом месте, где мы с вами теперь сидим, охотились на великолепных медведей. Теперь же нужно сделать по крайней мере пятьдесят лье, чтобы их встретить.
   -- Это правда, но что делать? Это в порядке вещей. Мир создан для человека. Цивилизация неумолима: она имеет свои законы, которые никто не может преступить; тем хуже для рас, которых она уничтожает: вина лежит только на них самих. Они не исполняют цели своего назначения и потому должны быть уничтожены.
   -- Да, мистер Гроло, -- отвечал грустно Валентин, -- я сам знаю, что это так, и вы, американцы, стараетесь оправдать ваше варварство по отношению к первоначальным владельцам этой земли тем, что это не люди, а дикие животные; но меня, вы знаете, в этом не убедите. Итак, с вашего позволения мы переменим разговор.
   -- Не сердитесь, не сердитесь, мистер Валентин: мы слишком дружны, чтобы из-за шутки поссориться. Я знаю, что вы очень любите индейцев.
   -- Этого я не скрываю: я люблю индейцев за их доброту и благородство. На их слово можно всегда положиться.
   -- Довольно... довольно, мистер Валентин. Напрасно я стал про это говорить с вами. Не сердитесь же на меня: мы с вами старые друзья.
   -- Да, это правда, мистер Гроло, вы были еще очень молоды, когда я вас видел в первый раз.
   -- Я часто об этом вспоминаю: наша первая встреча произошла при обстоятельствах, которые никогда не забываются. Без вашей помощи, я уверен, мне бы пришлось хлебнуть, против желания, воды Арканзаса; и потому вы можете рассчитывать на меня. Мое сердце и кошелек принадлежат вам -- в том порука слово американца.
   -- Ваша дружба мне дорога: я не сомневаюсь, что она искренна.
   -- В добрый час, -- сказал, смеясь, американец. -- Что же вы принесли там мне, -- продолжал он, указывая на тюки. -- Вероятно, что-нибудь ценное?
   -- На этот раз -- да, -- отвечал, смеясь, Валентин. -- Мы охотились за Ванкувером.
   -- Вот как! И для меня сохранили всю добычу вашей охоты?
   -- Я сдерживаю всегда свое слово. Разве у нас нет договора?
   -- А что это за меха?
   -- Две дюжины синих лисиц, три дюжины горностая, пять дюжин бобров и девять шкур серого медведя.
   -- Боже мой! Вы ничего не делаете вполовину и если появляетесь редко, то зато, когда приходите, приносите отличные меха. Не привести ли нам сегодня наши дела в порядок? Ведь у меня ваших денег сто сорок тысяч долларов.
   -- Поберегите мои деньги и деньги моего друга, мистер Гроло. В ваших руках они более в безопасности, чем в наших. Нам нужны только снаряды. Порохом и пулями мы доставляем себе все необходимое.
   -- Как вам угодно, мистер Валентин. Вам приготовят определенное количество снарядов. Довольно ли этого?
   -- Совершенно.
   Мистер Гроло нажал пуговку электрического звонка; почти в ту же минуту отворилась дверь и на пороге появился слуга.
   -- Велите приготовить немедленно двадцать фунтов пороха, десять фунтов свинца и две переносные аптечки со всеми принадлежностями. Попросите еще мистера Дигваля прийти на минутку ко мне.
   Когда затворилась дверь, мистер Гроло обратился к Валентину.
   -- Вы сделаете честь отзавтракать со мной?
   -- Благодарю, -- отвечал охотник, -- но нам невозможно остаться: важные дела требуют нашего присутствия до заката солнца за тридцать миль отсюда. В следующий раз, даю слово, воспользуюсь вашим приглашением.
   -- Только с этим условием я вас отпускаю.
   -- Положитесь на меня.
   В этот момент дверь отворилась и появился мистер Дигваль, первый приказчик торгового дома.
   -- Вы требовали меня, сэр? -- сказал он, почтительно кланяясь своему хозяину.
   -- Да, сэр, потрудитесь сделать опись этого товара, находящегося в этих тюках. Стоимость же его вы припишете к капиталу мистера Валентина Гиллуа и мистера Курумиллы, его друга.
   -- Хорошо, сэр, -- отвечал приказчик и, обратясь к охотнику, добавил: -- Извините, сэр, -- сказал он, -- но не вы ли мистер Валентин Гиллуа?
   -- Да, сэр, -- отвечал охотник, -- к вашим услугам.
   -- God bless me! Вот странный случай, -- возразил приказчик, -- три месяца тому назад получено письмо на ваше имя. Это письмо за несколькими штемпелями пришло из Нового Орлеана и поручено мистеру Гроло. Отдать вам это письмо?
   -- Вы меня очень обяжете, сэр.
   -- В таком случае, с позволения мистера Гроло и вашего, я принесу это письмо.
   Через пять минут приказчик возвратился, держа в руке большой пакет за пятью печатями и испещренный разными штемпелями.
   -- Вот, сэр, ваше письмо, -- сказал он, подавая его Валентину.
   Охотник взял и хотел опустить в сумку, но банкир остановил его.
   -- Мистер Валентин, -- сказал он, улыбаясь, -- советую вам сейчас прочитать письмо: оно дошло до вас таким странным образом, что, наверное, заключает в себе важные вести, и потом вы будете жалеть, что не прочли его ранее.
   -- Я такого же мнения, сэр, и если вы позволите...
   -- Не стесняйтесь, не стесняйтесь!
   Охотник вскрыл письмо и пробежал его глазами, но в ту же минуту страшно переменился. Мертвая бледность покрыла его лицо; глубокая скорбь исказила черты, несмотря на усилия, чтобы овладеть ею; глаза приняли дикое выражение; судорожная дрожь потрясла его члены, и холодный пот выступил на висках.
   -- Боже мой, что с вами! -- воскликнул мистер Гроло, бросаясь к Валентину.
   Заметя, что Валентин покачнулся, приказчик тоже сделал шаг, чтобы поддержать его.
   Курумилла стал позади своего друга и, тихо положив ему руку на плечо, сказал:
   -- Мужайся.
   Валентин согнулся под бременем скорби, но скоро выпрямился; он провел глазами вокруг и прошептал слабым голосом, стараясь улыбнуться:
   -- Я думал, что умру! Богу не угодно было! Теперь мне лучше, гораздо лучше! -- В ту же минуту раздирающий вопль вырвался из его груди, и он залился слезами. -- О, как я страдаю! Боже, как я страдаю! -- вскричал он надорванным голосом.
   Курумилла встал на колени подле своего друга и с выражением неописанной нежности сказал:
   -- Плачь, друг: слезы облегчают. Выплачешь свое горе, станешь мужчиной опять.
   Оба американца были растроганы более, чем хотели показать: зрелище этой сильной скорби вызывало слезы на их глазах. Они любили и уважали Валентина, считая его благородным, с возвышенными чувствами и вместе с тем простодушным.
   Мало-помалу Валентин пришел в себя; нервы успокоились, глаза высохли, и, обратясь к банкиру, он сказал:
   -- Извините, что я вас сделал свидетелем глупой сцены; теперь я осилил себя.
   -- Стало быть, содержание письма самое грустное? -- спросил с участием банкир.
   -- Ужасное несчастье постигло меня!
   -- Не принять ли вам чего-нибудь для успокоения нервов?
   -- Нет, благодарю; да и мне спешить надо; если бы было возможно, то я бы сию минуту уехал.
   -- Куда вы хотите отправиться?
   -- В Новый Орлеан.
   -- "Миссури" дымит; теперь одиннадцать часов, и через полчаса пароход отправляется в Новый Орлеан.
   -- Превосходно! Мистер Дигваль, прикажите, пожалуйста, взять мне и другу моему места.
   -- Сию секунду, сэр; прикажете перенести на пароход ваши закупки?
   -- Нет, сэр, только лекарства.
   -- Очень хорошо, сэр. Он вышел.
   -- Минуту назад вы меня спрашивали, любезный мистер Гроло, не нужны ли мне деньги; я отказался. В настоящее время обстоятельства изменились; мне деньги нужны, и много.
   -- Не беспокойтесь, мистер Валентин, я вам дам доверенность на получение пятидесяти тысяч долларов из банка.
   -- Мне такой суммы не надо.
   -- Ну, так вы возьмите, что вам понадобится; лучше взять более, чем менее.
   -- Вы правы.
   Банкир взял бумагу и начал быстро писать.
   -- Вот, -- сказал он, окончив и подавая Валентину четыре или пять писем, сложенных, но не запечатанных, -- это доверенность на торговый дом Артура Вильсона, Рокетта и Блондо; вам выдадут пятьдесят тысяч долларов, а это рекомендательные письма к пяти высокопоставленным людям в Новом Орлеане; может случится, что вам понадобится прибегнуть под покровительство влиятельного лица. Не отказывайтесь от этих писем; они вам откроют двери в дома тех, к кому я пишу.
   -- Благодарю вас, -- сказал горячо Валентин, -- я не решился бы вас беспокоить, а между тем они могут быть мне полезны.
   -- Теперь, -- прибавил банкир, -- вы, вероятно, не носите с собою денег, то вот сто долларов; этого вам будет достаточно до тех пор, пока представите ваше верительное письмо. Не могу ли я еще что для вас сделать?
   -- Нет, благодарю вас, вы и так для меня много сделали; я надеюсь на будущее.
   Банкир взглянул на часы.
   -- Четверть двенадцатого, -- сказал он, -- отправляемся; я вас провожу до парохода. Хочу вас лично познакомить с капитаном; он мне приятель и кое-чем обязан.
   Банкир взял горсть сигар из ящика, предложил одну Валентину, другую Курумилле, третью взял себе, остальные положил в карман, и все трое вышли.
   Валентин оправился и принял свое обычное спокойствие и невозмутимость. Взглянув на его беспечную развязность, с которой он курил свою регалию, никто бы не мог подозревать, что лютое горе терзало сердце этого человека.
   Мистер Гроло знал всех в Литл-Роке; все ему кланялись и жали руки, но не с той низкой и обыкновенной услужливостью, которую выказывают богатым людям, но с улыбкою и приятным выражением лица, с которыми встречают друзей.
   Набережная была запружена тюками и ящиками, около которых бродили, увивались маклеры, носильщики и покупатели, что придавало ей самый оживленный вид.
   Великолепный пароход "Миссури" ста футов длины, в два этажа кают, был укреплен у набережной и величественно качался среди сотни других судов разного рода и разной величины.
   Колокол на палубе звонил, призывая пассажиров. Они начали переправляться через узенький мостик, перекинутый с берега на борт парохода.
   На палубе прогуливался капитан, заложив руки за спину; маленький человечек, толстый, приземистый и коренастый, с веселым лицом, но красным носом, носящий на себе признаки грозящей апоплексии.
   Заметив мистера Гроло, он испустил радостное восклицание и поспешил к ним на набережную.
   -- Ба! ба! Какой ветер вас занес к нам! -- вскричал он.
   -- Чтобы пожать вам руку и пожелать доброго пути, капитан Вригт.
   -- Взойдите на минутку, мистер Гроло, мы только через двадцать минут отчалим.
   -- С большим удовольствием, тем более что хочу отрекомендовать вам лучших из моих друзей.
   -- Этих джентльменов? -- спросил капитан, указывая на охотников, -- сейчас взяли для них места.
   -- Да, капитан.
   -- О! Если вы побеспокоились сами проводить их и познакомить меня с ними, то это, без сомнения, ваши друзья, -- будьте покойны, мистер Гроло, я буду их считать старыми знакомцами. Но пойдемте, я вам покажу дорогу.
   Они четверо взошли на борт.
   Капитан провел своих гостей в каюту под ютом. Большая, хорошо меблированная эта каюта была его.
   По его приказанию стоящий, или, лучше сказать, висящий, стол среди каюты покрыли разными закусками и вином. По примеру своих праотцов американцы любят выпить.
   Громадное количество вина, поглощаемое ими без неприятных последствий, покажется невероятным.
   Валентин и Курумилла, оба чрезвычайно воздержанные, едва помочили свои губы в стаканы виски и бренди, которые им капитан налил.
   Что до мистера Гроло, он не отставал от своего соотечественника, и когда настала минута разлуки, то они уже успели осушить, разговаривая, бутыль виски, около трех литров содержания, и встали, не почувствовав ни малейшего влияния этого одуряющего состава.
   Мистер Гроло дружески простился с охотниками, поручив в последний раз своих друзей капитану, и после обычных пожатий рук сошел на берег; в ту же минуту раздался громовой голос кормчего:
   -- Ослабь канат!
   "Миссури" гордо отчалил и быстро пошел вдоль Арканзаса, оставив за собою Литл-Рок, высокие трубы которого скоро исчезли в отдалении.
   

ГЛАВА VIII. Первый день Валентина в Новом Орлеане

   В наше время Новый Орлеан может соперничать с Нью-Йорком на Атлантическом океане, то есть с его портом, одним из самых богатых и коммерческих великой американской республики.
   Этот город совершенно новейший, возникший с небольшим полтора столетия, имеет более ста пятидесяти тысяч жителей.
   Мы уже сказали в одной из предыдущих глав, что Америка страна чудес; все в ней создается и растет с необыкновенною быстротою.
   Орлеан был основан в 1717 году Биервилем, братом знаменитого Ибервиля, который за несколько лет перед этим заложил Мобил и посвятил всю свою жизнь на устройство колоний в Луизиане.
   В 1717 году система шотландца Лоу де Лористон была в самом разгаре во Франции.
   Новый город назвали Новым Орлеаном, в честь регента, который принял под свое покровительство смелого финансиста. Его система, дурно понятая и еще хуже примененная к делу, разорила дотла многие семейства и создала страшные затруднения в финансах, чем подготовила революцию 1780 года, уже посеянную мотовством Людовика XIV, прозванного Великим.
   Новый Орлеан выстроен на острове по левую руку величественного Миссисипи, который индейцы называют отцом воды и который отстоит на сто шестьдесят километров от Мексики.
   Этот город разделен на две части: старый город обитаем потомками первых поселенцев, и в нем только говорят по-французски, новый создан североамериканцами, следственно, господствующий язык -- английский.
   Почва в Новом Орлеане низменная, но она постоянно прибавляется наносами Миссисипи.
   Улицы, особенно в старинной части города, узки, дома украшены балконами и карнизами во вкусе французском и испанском.
   Публичные здания довольно хорошо выстроены, но ничего не имеют замечательного, кроме судебной палаты, которая во всех странах света может считаться образцовым произведением.
   Но лучшее украшение Нового Орлеана -- это его набережные: они великолепны и могут смело выдержать сравнение с набережными Нью-Йорка.
   Если мы еще прибавим, что ежегодно до полутора тысяч коммерческих судов отправляются во все части света из Ново-Орлеанского порта, то каждый может себе составить понятие о его богатстве и обширности торговли.
   Едва "Миссури" пристал к берегу Нового Орлеана, как капитан Вригт, верный данному слову мистеру Гроло, отвел наших охотников в старый город к одной бедной вдове по имени госпожа Шобар, которая содержала меблированные комнаты по умеренной цене, собственно, для служащих на торговых судах и вообще для небогатых моряков.
   Поручив госпоже Шобар своих пассажиров, капитан пожал им руки, предложил свои услуги, в случае если им понадобится, и возвратился на пароход.
   Госпожа Шобар была женщина лет пятидесяти, живая, неутомимая и с остатками замечательной красоты.
   Уроженка Нового Орлеана, она была французского происхождения. Ее родители, довольно богатые люди, но разорившиеся неудачными спекуляциями, дали ей хорошее воспитание; в молодости она вышла замуж по любви за капитана купеческого корабля, который разбился у северо-восточных берегов во время китовой ловли, и сам капитан утонул, оставив двадцати пяти лет вдову и троих детей без всякого почти состояния.
   Положение молодой матери было ужасное, но она не пала духом.
   Сохраняя в своем сердце память о любимом ей человеке, она осталась верной своей погибшей любви и посвятила себя воспитанию детей, со всей энергией материнской любви преодолевающей все препятствия и создающей чудеса.
   Но судьба гнала ее. Она потеряла одного за другим всех детей, когда они уже достигли возраста и могли ей помогать, и осталась одинокою в тех летах, когда женщина особенно нуждается в поддержке.
   С помощью некоторых друзей госпожа Шобар устроила меблированные комнаты, и благодаря своей расчетливости, вежливости и прекрасному характеру заведение ее пользовалось хорошей репутацией и дало ей возможность жить безбедно.
   Вот трогательная история женщины, в дом которой привел наших охотников капитан "Миссури".
   Госпожа Шобар приняла Валентина с улыбкой и предупредительностью, обещающей приятные отношения между ней и постояльцами. Она отвела им три небольшие комнаты во втором этаже, осмотрела, все ли в порядке, и спросила, желают ли они обедать за общим столом или у себя.
   Опасаясь подвергнуть Курумиллу насмешкам и шуткам, которые бы не понравились индейцу, он предпочел обедать у себя, прося хозяйку прислать им завтрак.
   Оставшись вдвоем, наши друзья расположились по желанию каждого.
   Квартирка их, как мы сказали, состояла из трех комнат, просто меблированных, и заключала в себе только необходимое.
   Валентин перенес свой багаж в одну из спален; Курумилла взял другую.
   Первым делом вождя было снять все с постели; он сложил простыни и одеяло, вытряс за окно солому из нижнего тюфяка, свернул верхний, разобрал кровать и бережно все спрятал в шкаф; потом растянул на полу шкуру зубра, положил свой рифль и сумку подле, ослабил свой кушак, закурил калюме и предался флегматически этому занятию.
   Валентин распорядился иначе.
   Он бросил свой кушак и сумку на стул, поставил рифль в угол комнаты, погруженный в свои мысли, опустил голову на грудь, руки заложил за спину и стал ходить по комнате.
   Отсутствие госпожи Шобар было короткое; она возвратилась в сопровождении слуги негра, несшего поднос с тарелками и прочими принадлежностями.
   Услышав, что отворяют двери, Валентин вышел в третью комнату, разделяющую обе спальни.
   -- Не беспокойтесь так, сударыня, -- сказал он хозяйке, -- мы люди неизбалованные, почти дикие; ваши стаканы, тарелки, скатерть и салфетки не нужны нам; это роскошь, от которой я совершенно отвык, а друг мой и приучен не был.
   -- Однако по крайней мере нужно...
   -- Ничего, любезная хозяюшка; позвольте раз навсегда вам сказать, как мы желаем, чтобы наш стол накрывали.
   -- Сделайте одолжение; я желаю вам угодить.
   -- Прежде всего я вам скажу, что наш обычай есть сидя на полу, поэтому столы и стулья бесполезны. Здесь на полу турецкий ковер, вот на него велите поставить блюда, бутылки и, пожалуй, стаканы, но более ничего.
   -- Как более ничего?..
   -- Положительно, -- отвечал Валентин, улыбаясь. -- Что же вы еще хотите поставить?
   -- Ну, если это ваше желание...
   -- Уверяю вас, нам так будет удобнее.
   Негр вытаращил глаза, ничего не понимая и удивляясь, как таким образом обедать.
   По примеру своих собратьев он наверное бы разразился неистовым смехом, но гордая и внушающая почтение наружность охотника сдержала его, и чувство боязни овладело им.
   -- Теперь, госпожа Шобар, мне остается извиниться перед вами за беспокойство, которое вам причиняем.
   -- О, сделайте одолжение -- не стесняйтесь.
   -- Изменить свои привычки трудновато, и потому-то я и извиняюсь, что заставляю вас отступать от ваших. Теперь я попрошу вас оказать мне одну услугу.
   -- Все, что от меня зависит.
   Благодарю вас. Сначала мне нужно навести некоторые справки. Я первый раз в Новом Орлеане и приехал сюда по важному делу. Хорошо знакомый с американскими нравами и зная, что в этом краю все могущество заключается в деньгах, я снабдил себя значительной суммой, чтобы с успехом ладить и с людьми, и с обстоятельствами.
   -- О, вы сказали верно, что в этом краю деньги внушают уважение! Перед этим идолом все препятствия исчезают.
   -- Если бы ваше пророчество сбылось! Но, увы! боюсь надеяться; впрочем, я много ожидаю от сведений, которые вы можете мне доставить.
   -- Скажите, в чем дело, и я приложу все старания.
   -- Утренние часы не совсем удобны для нашего разговора: у вас много дел по хозяйству, а мы будем завтракать, и поэтому отложим его.
   -- Как вам угодно.
   -- Часа через два или три.
   -- Хорошо, через три часа я к вашим услугам.
   -- Благодарю еще раз.
   Хозяйка меблированных комнат вышла, за нею негр, окончательно смущенный.
   Валентин прошел в комнату Курумиллы.
   Увидев, каким образом распорядился его друг, он не мог сдержать улыбки.
   -- Когда мой брат захочет кушать, -- сказал он, -- завтрак готов.
   Индеец погасил свой калюме, заложил его за пояс, встал и последовал за своим другом.
   Завтрак прошел в безмолвии.
   Курумилла был неразговорчив, а в такую минуту, как сейчас, он нашел бы неприличным задать вопрос Валентину. Он знал, что глубокая скорбь терзает сердце его друга; может быть, отчасти и догадывался, что так мучит его, но с врожденною деликатностью и благородством чувств, составляющим отличительную черту характера индейца, он никогда бы не решился вызвать на откровенность Валентина, несмотря на искреннюю дружбу и преданность, которую питал к нему; он сознавал, что есть страдания, для которых нет утешений, и чем глубже их таят в душе, тем осторожнее надо к ним относиться и ожидать, чтобы страждущий сам пожелал разделить свое горе и облегчить душу признанием; потому-то Курумилла ждал, что придет минута, когда Валентин откроет ему все.
   Окончив завтрак, индеец закурил свой калюме, а Валентин сигару, которыми его снабдил мистер Гроло при отъезде из Литл-Рока.
   Минут двадцать друзья курили молча и, казалось, погружены были в свои мысли, наконец Валентин поднял голову и бросил украдкой взгляд на своего друга.
   -- Об чем думает вождь? -- спросил он.
   -- Курумилла грустит, -- отвечал индеец медленно своим гортанным голосом, -- толстая кожа легла ему на сердце, слова давят ему грудь, он видит, что его бледнолицый друг несчастлив.
   -- Что еще скажет Курумилла? -- продолжал Валентин.
   -- Курумилла говорит: мой брат страдает! Ухо друга открыто, сердце тянется к Валентину; легче переносить скорбь, если ее разделить на двоих; пусть мой брат знает, что Курумилла подле него; он ждет и говорит -- хорошо.
   -- Мой брат верно сказал; он знает, что язык мой не раздвоенный и что сердце мое всегда открыто для него. Когда Валентин привел вождя в каменную деревню бледнолицых, то он надеялся, что Курумилла ему будет полезен. Пусть охотник скажет, чего он хочет; вождь исполнит.
   -- Благодарю моего брата, я знал, что он скажет, облако не может существовать между его рассудком и моим. Наше горе общее. Если я два дня молчал, то боялся огорчить моего брата, сообщив ему вещь так же близкую ему, как и мне.
   -- Курумилла Сахем -- из первых Ульменес своего племени, он великий воин; мудрый у костра совета, страшный в битве; храбрый смеется над скорбью, когда эта скорбь его собственная, но страдает, если его друг несчастлив.
   -- Я все скажу вождю; мне тяжело молчать долее; сердце мое разбивается в груди, и мне нужно опереться на руку брата.
   -- Хорошо, пусть брат опирается, рука Курумиллы сильна; она не ослабеет, уши его друга открыты, он слушает охотника.
   Валентин опустил свою голову и пробыл несколько минут в размышлении.
   -- Слушай, вождь, -- сказал он наконец с волнением, -- слушай, пора кончать; пытка, которую выношу, слишком жестока, и более я не в силах переносить. Ты, верно, не забыл моего молочного брата дона Луиса де Пребуа-Крансе; ты знаешь, чтобы подавить глубокое чувство любви к донне Розарии, его невесте, я решился удалиться навсегда и с твоей помощью исполнил это.
   -- Курумилла помнит, -- сказал вождь, качая головой, -- он тоже любил дона Луиса, тоже был предан дикой розе.
   -- Правда, вождь, и эту преданность ты доказал с опасностью жизни. После нашего отъезда с фермы дела-Палома ни твои, ни мои мокасины не оставили более новых следов на тропинке, которая ведет к ней. Тем, кому я принес в жертву мое счастье, жили благополучно; что мне было до остального; я мужчина... страдать в силах.
   -- Хуг! -- возразил индеец, -- мой брат тверд душою, он боролся с горем и одолел его.
   -- Увы, я это думал. Кровь льется из раны по-прежнему, а боль еще жгуче! Вот что мне пишут в письме, полученном в Литл-Роке; я прочту моему брату только то, что касается горестного события.
   Индеец выразил знаком свое согласие.
   -- Вождь слушает, -- сказал он, -- брат его может открыть письмо.
   Не отвечая ничего, Валентин Гиллуа взял из сумки письмо, переданное ему в Литл-Роке мистером Дигвалем, первым приказчиком дома Гроло; он вскрыл письмо трепетною рукою, пробежал его глазами и, обратясь к другу, сказал:
   -- Слушай.
   Индеец кивнул головою. Охотник начал читать.
   -- "Шакра дела-Палома была разграблена тому год назад Молюхами, старыми союзниками Антинагюеля, тигра Солнца; эти свирепые воины сохранили беспощадную ненависть к убийцам своего вождя; они вообразили, что дон Луис был из самых неумолимых его врагов, и потому положили отмстить ему, не имея возможности отмстить вам.
   Долго в молчании они подготовляли это ужасное намерение. Мщение глотается холодным, говорят ароканцы; им не хотелось, чтобы предприятие не удалось; наконец, когда все предосторожности были приняты и на успех можно было рассчитывать, выбрав темную и бурную ночь, злодеи окружили шакру, чтобы никто не мог уйти от их мщения; в безмолвии перелезли через высокие стены фермы, врасплох напали на спящих жителей, перерезали их, разграбили шакру и, свершив гнусное дело, удалились при освещении пожара, предоставив огню увенчать начатое ими.
   Из собранных позднее сведений в Ароко и других местопребываний племени Окас оказывается, что побудительная причина, двигавшая Молюхов, была не та, которую им приписывала молва.
   Тихонько повторяют, что будто некий дон Мигуэль Тадео де Кастель-Леон, дальний родственник вашего друга дона Луиса, виновник этого преступления. Дон Мигуэль, которого вы должны помнить, подлый развратник, самой скверной репутации, запутанный в долгах и живущий разными промыслами, одно постыднее другого; говорят, что он подстрекнул Молюхов покуситься на подобное злодейство, а главное, предписывал им не щадить жертв, обреченных на смерть.
   Верно только одно, то есть что дети дона Луиса и донны Розарио были чудом спасены кем-то из пожара, в котором погибли их родители, и с той минуты исчезли, несмотря на все поиски; как бы в подтверждение этих слухов дона Мигуэля видели за два дня до преступления в Валдавии много лиц, и он тоже Бог весть куда девался.
   Достоверно то, что спустя дня два после разорения шакры дона Луиса трехмачтовый корабль североамериканских штатов "Нантукет", стоящий на якоре в Валдавии, вдруг ночью изготовился в отплыл неизвестно куда.
   Некоторые утверждают, что дон Мигуэль Тадео и дети дона Луиса отправились ночью на палубе "Нантукета".
   -- От кого брат мой получил эти сведения? -- прервал Курумилла.
   -- От одного из моих старых и лучших друзей, от человека, которого ты хорошо знаешь, дона Грегорио Перальта.
   -- Брат мой не ошибается; если это письмо от дона Грегорио, то верить ему можно.
   -- И я в том убежден. Дон Грегорио прибавляет, что, по его мнению, дон Мигуэль удалился в Соединенные Штаты, во-первых, чтобы скрыться, а во-вторых, чтобы удобнее избавиться от детей своих жертв.
   -- Это так, -- сказал Курумилла.
   -- Дону Мигуэлю, должно быть, лет под пятьдесят; рост средний, коренастый, сильный; черты лица грубые, взгляд двусмысленный, лицо рябоватое. Случайно на охоте он лишился маленького пальца на правой руке. Кроме того по лицу идет рубец от левого виска и теряется в усах.
   -- Хорошо, человек здесь, -- сказал вождь, указывая на лоб, -- Курумилла будет помнить.
   -- Детей называют Луис и Розарио, как отца и мать. В эпоху гибельного события Луису было шестнадцать лет; он высок ростом, светло-русый, как отец, с которым имеет поразительное сходство. Розарио было четырнадцать лет, но она казалась старше; это прелестное дитя, обладающее уже всею прелестью молодой девушки; насколько Луис похож на отца, настолько же Розарио похожа на мать; с первого взгляда вы узнаете этих детей. Письмо кончается таким образом: "Не зная, где вы находитесь, любезный Валентин, и надеясь на справедливость и доброе сердце посланника французского в Вашингтоне, я послал это письмо ему с просьбою употребить все усилия, чтобы вас отыскать; я убежден, что только вы можете спасти детей нашего друга. Если я не получу от вас ответа в продолжение года, то или вы уже не существуете, или письмо не дошло до вас, или вы не в состоянии отвечать. Тогда я оставлю Чили, прямо отправлюсь в Новый Орлеан и с деятельностью примусь за розыски. Я не могу свыкнуться с мыслью, чтобы такое страшное преступление осталось ненаказанным и чтобы подобный злодей, как этот дон Мигуэль Тадео, избегнул достойной казни". Вот и все, -- сказал Валентин, грустно опуская голову на грудь.
   -- Давно ли это письмо в дороге? Брат мой знает ли? -- спросил индеец.
   -- Да, вождь, знаю; оно долго меня искало.
   -- Вождь ждет от своего друга положительного ответа.
   -- Двадцать семь месяцев, как это письмо написано; всякая надежда потеряна.
   -- Хуг!
   -- Мой брат думает иначе?
   -- Да, охотник ошибается.
   -- Я ошибаюсь?
   -- Да, так вернее.
   -- Объясни, мой брат.
   -- Охотник не получил письма, не отвечал. Дон Грегорио в беспокойстве; сюда приедет; нас ждать будет.
   -- Мой брат сам ошибается; восемь месяцев прошло со времени, назначенного самим доном Грегорио. Он оставил Чили, приехал сюда, ждал месяц или два, потом, отчаявшись с нами увидеться, уехал; теперь, вождь, где же нам с ним встретиться?
   Курумилла покачал головою.
   -- Мой брат не разделяет моего мнения?
   -- Нет, так не случится. Дон Грегорио человек благоразумный, мудрый у костра совета; он ждал ответа два, три месяца, потом приготовлялся; искал плавучий дом, глубокую воду, сильный ветер; Седая голова еще не приехал; нам ждать его.
   -- Неужели это действительно мнение моего брата? -- сказал Валентин, колеблясь.
   -- Вождь говорит да.
   -- Хорошо, мы будем ждать месяц.
   -- Седая голова приедет, мы можем, не сомневаясь, его ждать.
   Наступило грустное молчание; оба друга погрузились в свои мысли.
   Через несколько минут они встали и разошлись по своим комнатам.
   Разговор с Курумиллой ободрил Валентина и бросил светлую тень на обстоятельства, казавшиеся ему в самом мрачном виде. Он почти надеялся. Ему прежде и в голову не приходило, а теперь он предчувствовал возможность отыскать детей и отомстить за своего молочного брата.
   Он боялся анализировать, какого рода побуждение заставляет его действовать.
   Напрасно он приписывал дружбе к Пребуа-Крансе эту ненависть, которую питал к его убийце. Побудительная причина была не та.
   Воспоминание о донне Розарио и глубокая привязанность к этой женщине, не угасшая в продолжение многих лет, пробудилась еще с большей силой в его сердце. Следовательно, он пылал мщением не за Луиса Пребуа, но за донну Розарио. Он упрекал себя за эти мысли, но они жили в нем, и чем более он старался их удалить, тем настойчивее они возвращались; пришлось признать себя побежденным и согласиться с тем, что совесть есть единственный свидетель, которого обмануть нельзя. Как часто в свете мы преклоняемся перед возвышенностью чувств, выставляемых напоказ, а если бы пришлось их изучить, рассмотреть в увеличительное стекло, то ясно бы увидели, что двигатель всего есть эгоизм, тщеславие, ненависть, и самый честный человек, управляемый страстями, не раз в свою жизнь играл комедию с макиавеллизмом, достойным плута.
   Валентин недолго ждал обещанного визита госпожи Шобар. Почтенная хозяйка почувствовала большую симпатию к охотнику и потому явилась ранее назначенного часа.
   -- Я теперь свободна, -- сказала она, приветливо улыбаясь, -- и готова к вашим услугам.
   -- Благодарю вас за эту готовность быть мне полезною; прошу садиться. -- Он подвинул ей стул. -- Я призван в Новый Орлеан, -- продолжал Валентин, -- по весьма важному делу. К несчастью, я никого не знаю в этом городе и хотя говорю довольно хорошо по-испански, а французский язык мой природный, но не понимаю ни одного слова по-английски, что мне будет помехою в моих розысках.
   -- Во всяком другом городе Союза незнание английского было бы для вас чрезвычайно неудобно, но здесь французский язык самый употребительный; все на нем говорят или понимают, даже янки. Я полагаю, что вы снабдили себя рекомендательными письмами?
   -- Это драгоценный запас для каждого путешественника, и я хорошо снабжен ими; у меня есть письма к самым богатым и значительным лицам Нового Орлеана.
   -- В таком случае вам нечего беспокоиться; все двери откроются перед вами, и всякий предложит вам свои услуги и постарается быть полезным. Большинство орлеанцев помнят, что в жилах их течет французская кровь, и на этом основании они с объятиями принимают своих соотечественников по ту сторону Атлантики.
   -- Вы меня ободряете.
   -- Вы мне сказали, что и в деньгах не имеете недостатка?
   -- О, я богат, очень богат,
   -- Позвольте мне дать вам совет?
   -- Очень вам буду благодарен; я вас и пригласил к себе с тем, чтобы спросить у вас совет.
   -- Знаете, милостивый государь, что бы я сделала на вашем месте? В Новом Орлеане, как и везде, людей принимают по платью и судят по наружности. Позвольте, долго ли вы думаете пробыть здесь?
   -- Около месяца; все будет зависеть от обстоятельств; но это пустое и не может иметь влияния на мои расходы; думайте, что я год проживу в Новом Орлеане.
   -- Превосходно; извольте выслушать. Вам прежде всего надо быть в собственном доме; неприлично жить в такой маленькой и простенькой квартире, какая у вас. Дела серьезные требуют полной свободы.
   -- Вы правы, госпожа Шобар, и я вполне разделяю вашу мысль.
   -- Итак, вам надо: дом, обстановку полную и не менее четырех невольников для услуги.
   -- Что это будет стоить?
   -- Ну!.. не дешево, тысяч сорок пиастров; но, платя чистыми деньгами, можно ожидать скидки на шесть тысяч пиастров. Дом готов -- тот, что напротив нас. Его три года тому назад выстроил богатый арматер, но он сделался банкротом и застрелился. Мебель, белье и прочее я вам достану выгодным образом.
   -- Решено... пусть будет по-вашему. Через час сорок тысяч пиастров будут в ваших руках.
   -- А вы завтра будете у себя.
   -- От всего сердца вам благодарен. Теперь позвольте мне сделать вам предложение? Не возьметесь ли вы управлять моим хозяйством и присматривать за прислугой? Не имея никогда невольников, я, право, не знаю, как и поступать с ними.
   -- Я вам выберу хороших, на которых вы можете совершенно положиться.
   -- Я вполне уверен, но на мое предложение вы ничего не ответили.
   -- Это почти невозможно; мое присутствие необходимо здесь; глаз хозяйки всюду нужен, так что я в затруднении, какой ответ дать. Впрочем, может, и удастся уладить. У меня есть одна небогатая родственница, которая с удовольствием возьмется за порядочную плату приходить помогать мне. Таким образом, не оставляя моего заведения, могу наблюдать за вашей прислугой и управлять вашим хозяйством.
   -- Я на это согласен; за ваши труды я вам дам...
   -- В настоящую минуту ничего, вы расплатитесь перед отъездом из Нового Орлеана.
   -- Тем лучше. Сделайте одолжение -- прикажите принести приличное мне платье; я отправлюсь к моему банкиру, а в моем отсутствии похлопочите, чтобы приготовили контракт на покупку дома, так, чтобы мне только осталось подписать.
   -- Не тревожьтесь, все будет сделано.
   Через полчаса Валентин Гиллуа сбросил с себя старую кожу, то есть натянул черное платье, вышел из дома и направился к проспекту, прозванному Канал, на котором находилась контора Артура Вильсона, Рокетта и Блондо.
   Господин Рокетт прекрасно принял Валентина.
   -- Я вас ждал, милостивый государь, -- сказал банкир, подвигая ему кресло. -- Мой корреспондент в Литл-Роке предупредил меня о вашем приезде; какую сумму вам угодно?
   -- Еще не знаю, но сначала вас попрошу рассмотреть бриллианты, которые я с собою привез; вы, вероятно, знаток?
   -- И очень хороший; оценка их не менее доллара; мне так много об вас писали, что я буду вести с вами как с приятелем; кроме того, вы, кажется, француз, и я не позволю себе обмануть соотечественника. Где же бриллианты?
   -- Вот они. -- Валентин снял с шеи кошелек из выхухоля, на стальной цепочке, и подал банкиру.
   Тот открыл кошелек и высыпал бриллианты на лист бумаги.
   Их было не более шестидесяти.
   Банкир рассматривал сначала со вниманием, потом с удивлением и, наконец, с восторгом.
   -- О, о! -- воскликнул он, подымая голову и смотря на своего нового клиента, -- знаете ли вы, земляк, как драгоценны эти бриллианты?
   -- Знаю, -- отвечал Валентин, улыбаясь.
   -- И на какую сумму? -- продолжал банкир.
   -- Я думаю, пожалуй, на миллион.
   -- Тот, кто купит у вас эти бриллианты за миллион, ограбит вас, но, может, вы подразумеваете миллион долларов?
   -- Черт возьми! Неужели так много?
   -- Может, и более; если вы согласитесь их доверить мне, то я покажу моим товарищам.
   -- Очень хорошо; продайте их, а деньги оставьте у себя в банке до востребования.
   -- Как прикажете. Дня через два я буду иметь честь вам доложить, что можно выручить за них; но позвольте вас спросить, вы очень богаты?
   -- Да, -- отвечал небрежно Валентин, -- и так как я приехал в Новый Орлеан с целью повеселиться, то нашел необходимым, кроме кредита, открытого мне на ваш банк, запастись еще ценными вещами.
   Банкир смотрел на этого человека, говорившего с такой небрежностью о миллионах, с чувством такого же восторга, с каким смотрел на бриллианты.
   -- Какую сумму угодно вам?
   -- Мне нужно устроиться, дайте мне пятьдесят тысяч долларов.
   -- Сейчас, милостивый государь.
   Через двадцать минут Валентин Гиллуа возвратился домой в сопровождении приказчика торгового дома Артура Вильсона, Рокетта и Блондо, неся за ним пятьдесят тысяч долларов в билетах и золотом.
   Поверенный домовладельца, у которого Валентин покупал дом, дожидался его с готовыми документами на продажу.
   Валентин переменил кое-что в купчей, и, попросив поверенного не говорить никому о продаже, он подписал контракт, заплатил двадцать одну тысячу долларов, дал пятьсот франков поверенному, который удалился, кланяясь в пояс.
   

ГЛАВА IX. Кто такой был мистер Джон Естор

   Госпожа Шобар пунктуально сдержала обещание, данное своему жильцу.
   Достойная женщина так много хлопотала и употребляла столько средств, что совершила действительно чудеса.
   На другой день к четырем часам пополудни Валентин Гиллуа переселился на свою новую квартиру, где было все предусмотрено.
   Мебель была богатая и со вкусом, шкафы были наполнены бельем и платьем; слуги, или, вернее сказать, черные невольники, ходили из комнаты в комнату с озабоченным видом, исполняя свою должность, как будто были уже целый год в услужении у охотника.
   В конюшнях ржали четыре великолепных степных мустанга; купленные Валентином утром за бешеные деньги, казалось, они способны были при случае оказать своему новому владельцу большие услуги. Словом, все было отлично устроено.
   Валентин Гиллуа, предупредим читателя, чтобы он не удивлялся огромным расходам, которые делал так легко наш герой, был чрезвычайно богат, как он сам даже говорил г-ну Рокетту, но на самом деле состояние его было колоссально.
   Происхождение его было очень простое.
   В продолжение двадцати пяти лет с тех пор, как Валентин сделался лесным бегуном, ему удалось открыть несколько золотых россыпей, тайну которых он сохранял более по беспечности и пренебреженью, чем по другой какой-либо причине.
   Между тем трудно было бы найти человека более щедрого, состояние которого, если привести в известность, что довольно легко было бы сделать, оставило бы далеко за собой состояние капиталистов всего света.
   Плясер, по выражению гасигусинов, или искателей золота, называется месторождение самородков, из которых стоит только нагнуться, чтобы достать кусок золота.
   Эти плясеры, как и в Волядеро, который мы описывали выше, скрывают в себе несметные сокровища.
   Вероятно, из ненависти и презрения к утонченному свету Валентин Гиллуа сделался лесным бегуном; он твердо решился жить и умереть в пустыне, где мог следовать влечениям своего сердца и делать добро тем, с кем столкнет его судьба.
   Однако ж охотник очень хорошо знал, что золотой ключ отпирает все двери, где б человек ни жил, и увенчивает успехом все предприятия.
   Не для себя, но для тех, кто мог иметь в нем нужду, Валентин старался не попасться врасплох.
   Ввиду чего Валентин и Курумилла, прежде чем отправляться в город для продажи своих мехов, захватывали с собой самородки золота, часто на значительную сумму, с целью променять их на бриллианты, будучи знатоками драгоценных камней.
   Кроме того, как мы видели в Литл-Роке, деньги за свой меховой товар они оставляли в руках мистера Гроло, ограничиваясь только медикаментами и порохом -- необходимыми принадлежностями для долговременной охоты.
   Таким образом, Валентин Гиллуа имел значительный кредит у банкиров трех границ: английской, мексиканской и американской.
   Этот человек в жалкой одежде, на взгляд грубый и в то же время простой, никуда не ходил без того, чтобы не иметь при себе на несколько миллионов бриллиантов, что делал и его друг Курумилла.
   Вот источник богатства Валентина, которым, впрочем, он был нисколько не занят.
   Благодаря заботливости своего друга Курумилла был помещен в настоящий вигвам, возвышающийся посредине сада; все в нем было устроено согласно привычкам индейца.
   Вождь с большим удовольствием принял во владение свое новое жилище.
   Сидя на корточках, Курумилла курил из калюме.
   Занавеска, которая служила вместо двери, приподнялась, и на пороге показался охотник.
   В мужчине, одетом в черном, с орденом Почетного легиона в петлице и носящем этот костюм с таким щегольством и изяществом, никто не мог бы признать знаменитого лесного бегуна, которого в лугах называли Искатель следов.
   Курумилла приятельски улыбнулся своему другу и жестом пригласил его сесть на табурет.
   Валентин сел и, бросив вокруг себя довольный взгляд, закурил сигару.
   Пустив несколько клубов дыма, охотник наклонился к другу своему и начал говорить с ним на ароканском языке, только им одним понятном.
   -- Открыты ли уши брата моего? -- спросил он.
   -- Хуг! -- отвечал Курумилла, наклоняя утвердительно голову.
   -- Ну, так пусть вождь слушает слова, которые я ему скажу: они настолько важны, что должны остаться в памяти его.
   -- Курумилла не забудет их, -- отвечал коротко вождь.
   -- Хорошо, -- сказал Валентин, -- но доволен ли брат мой своим новым вигвамом? Отныне он ему принадлежит; но глаза и уши брата моего должны быть постоянно открыты: с этой минуты мы вступаем на тропинку войны.
   -- Что должен делать вождь? -- спросил Курумилла.
   -- Вождь должен быть неотлучно на страже на этом каменном тольдо. Курумилла хотя и мудрый воин, но он не знает всех хитростей и средств, которые употребляют бледнолицые в больших каменных селах, чтобы погубить и обмануть своих врагов; Валентину они известны; это он будет отыскивать убийцу донны Розарио. Брат мой ограничится лишь тем, что будет зорко следить за всем из своего вигвама. Всякий день его друг будет отдавать ему отчет в том, что он сделал, и просить совета на будущее время.
   -- О, Искатель следов мудрый воин; что он сказал, то и сделает. Курумилла говорит: это хорошо! Его брат может ехать: глаза и уши вождя открыты. Кто может его обмануть? Идите, -- Курумилла на страже.
   -- Но чтобы Курумилла сторожил с большим успехом, -- продолжал с улыбкой охотник, -- друг его принес ему оружие.
   С этими словами он поднес ему пару шестиствольных револьверов крупного калибра и ружье со штыком.
   -- Хуг! -- воскликнул с восхищением индеец, -- Курумилла никогда не видал такого оружия.
   -- Верю, -- отвечал с улыбкой Валентин, -- эти оружия изобретены едва шесть месяцев тому назад Голяндом, французским оружейником. Напрасно стали бы вы искать подобное в Америке; их сила и верность выстрела необыкновенны, а между тем устройство как нельзя проще.
   Затем в нескольких словах он растолковал вождю гениальный и действительно чудесный механизм револьверов и еще более простой -- ружей, которые можно заряжать и с дула, и с казенной части.
   Радость Курумиллы была неописанная; его индейское хладнокровие было побеждено; он смеялся как ребенок и хлопал в ладоши, любуясь оружием.
   -- Теперь, -- воскликнул он с гордостью, которая отразилась на его некрасивом лице, -- Курумилла будет отлично сторожить и благодарить своего брата-охотника.
   -- Прекрасно, -- отвечал Валентин, -- я теперь совершенно спокоен. Черт возьми, друг мой, это оружие мне стоило красноречия: едва удалось убедить капитана французского корабля уступить мне их. Имея его в руках, нам некого бояться в лугах: мы стоим двадцати человек; кажется, сам Бог за нас, -- прибавил он с глубоким убеждением, -- и мы выйдем победителями.
   Эти два человека слишком хорошо понимали друг друга с полуслова, чтобы нуждаться в более ясном объяснении.
   Валентин пожал другу руку и вышел из вигвама.
   Тотчас же сел он верхом на лошадь и, сопровождаемый лакеем, одетым в богатую ливрею, отправился во французское консульство.
   Пребывание Валентина у консула было непродолжительно и мотивировалось одной лишь учтивостью к представителю его отечества, а может быть еще и тем, что охотнику когда-нибудь придется прибегнуть к его покровительству.
   Консул, по обычаю всех наших агентов за границей, встретил очень любезно своего гостя и заметил, что охотно ему поможет в любых затруднительных обстоятельствах.
   Валентин поблагодарил, но не воспользовался готовностью хозяина; оба мужчины расстались в восхищении друг другом.
   В продолжение нескольких дней Валентин успел вручить многим лицам рекомендательные письма, которыми в избытке снабдил его мистер Гроло.
   Любопытные, которых везде много, наводили уже справки на приезжего, окружившего себя такой неслыханной роскошью.
   Так как многие сведения были почерпнуты из верного источника, то есть из самой даже конторы Артура Вильсона, Рокетта и Блондо, то состояние Валентина скоро было всем известно, благодаря чему его повсюду встречали с распростертыми объятиями.
   Новый и Старый свет близнецы по отношению к золотому тельцу, но первый еще более перед ним преклоняется.
   Валентин был представлен г. Рокеттом консулу Чили.
   Однажды они встретились в доме банкира.
   Английский консул был простой английский купец и владетель торгового дома в Сан-Яго-Чили. Он принял назначение консула в Новом Орлеане с целью приобрести себе покровительство со стороны правительства Чили на случай революций в этой стране.
   Известно, что республики испано-американские изобилуют революциями.
   Впрочем, консул был очень честен и услужлив, словом -- такой человек, какой нужен был Валентину.
   Обменявшись несколькими незначительными словами, оба мужчины отделились к окну и не замедлили завязать серьезный разговор.
   Вот что охотник узнал.
   Дон Грегорио Перальта два месяца тому назад приехал прямо из Вальдивио в Новый Орлеан, испытав в продолжение этого довольно продолжительного путешествия много затруднений.
   С виду дон Грегорио Перальта казался пожилым человеком, но, несмотря на седину, не утратил посадки, живого взгляда, и гибкость его членов доказывала, что он еще очень силен.
   Пребывание его в Новом Орлеане было кратковременно.
   Он объехал почти всю Луизиану.
   Всякий раз, как возвращался в Новый Орлеан, он жил очень уединенно, посещая только немногих лиц, и то преимущественно деловых.
   Впрочем, консул предполагал и даже был уверен, что дон Грегорио Перальта не преминет возвратиться скоро в Новый Орлеан, основывая свое предположение на том обстоятельстве, что он нанял на Канале богато отделанную квартиру, в которой оставил свои вещи под присмотром верного слуги...
   Валентин скрыл приятное впечатление, которое на него произвело это известие; затем он осведомился о доне Мигуэле Тадео де Кастель-Леон.
   Но тут начались затруднения.
   Консул первый раз слышал эту фамилию. Но Валентин не способен был унывать. Он описал консулу наружный вид дона Мигуэля Тадео со всеми мельчайшими подробностями.
   Консул, казалось, пробуждал свои воспоминания; вдруг, хлопнув рукой по лбу, сказал:
   -- Слушайте, я припоминаю действительно личность, которая подходит к вашему описанию; но она не носила той фамилии, которую вы сказали.
   -- А! -- воскликнул Валентин.
   -- Нет, я уверен, это был он, -- продолжал консул не колеблясь. -- Вот благодаря какому случаю мне пришлось его увидеть: однажды утром, когда я завтракал у дона Педро д'Авиля, здешнего бразильского консула, доложили, что какой-то иностранец желает с ним говорить. Дон Педро приказал просить, и тот не замедлил войти. Хотя я видел этого человека не более минуты, но странное выражение его мрачного лица запечатлелось глубоко в моей памяти. Он похож был как две капли воды на особу, которую вы мне сейчас описывали. Иностранец назвался Матиасом Корвино, дворецким или доверенным маркиза де Рива д'Агуейро, наместника провинции Мато-Гросса.
   Он приехал в Новый Орлеан в это же утро.
   При нем были дети его господина, который поручил ему поместить их в один из пансионов Нового Орлеана для изучения английского и французского языков.
   Затем Матиас Корвино передал дону Педро письмо маркиза -- письмо, вероятно, очень спешное, так как дон Педро, извинившись передо мной, оставил меня одного и вышел вместе с ним.
   Я узнал уже позже, от самого консула, что дети были определены: молодая девушка в институт девиц Федерлэ и молодой человек во французскую коллегию.
   -- А с этих пор вы ничего не слышали более про этого человека? -- прервал Валентин.
   -- Право, признаюсь вам откровенно, это дело не касалось меня, и потому я нисколько им не занимался.
   -- Не можете ли вы хотя бы приблизительно назвать число, когда видели этого авантюриста?
   -- Это будет трудненько; но тем не менее я, кажется, не ошибусь, если скажу, что это было не ранее, как два с половиной года тому назад.
   -- Мне совестно, сударь, что я вас так долго задержал разговором, который очень мало вас интересует; но для меня, не скрываю, он имеет громадное значение.
   -- Поверьте, я буду чрезвычайно рад, если сообщенные мною сведения могут быть вам полезны.
   Обменявшись еще несколькими вежливыми фразами, оба мужчины разошлись и присоединились к гостям.
   На другой день Валентин Гиллуа отправился в пансион девиц Федерлэ, где его приняли очень учтиво и с готовностью отвечали на его вопросы.
   К несчастью, сведения, которые получил от них Валентин, только еще более сгустили мрак вокруг этого таинственного происшествия.
   Дамы припоминали очень хорошо прелестного ребенка, вернее сказать, молодую девушку по имени и фамилии Розарио де Рива-д'Агуейро, которая была помещена в их институт в качестве пансионерки.
   Все ее любили за кроткий и тихий нрав; но в одно роковое утро, шесть месяцев спустя после поступления ее в институт, на прогулке с подругами она по неизвестному предлогу отделилась от них и исчезла.
   Но что еще более было странно, так это то, что, несмотря на заявление в полицию о пропаже молодой девушки и публикации во всех газетах, никто в течение двух лет не предъявлял своего права на Розарио. В коллегии, куда немедленно отправился из института охотник, Валентин получил подобные же ответы.
   В тот же день, почти даже в тот же час и при тех же условиях. Луи молодой тоже исчез.
   Странное стечение обстоятельств -- похищение в одно время брага и сестры -- удостоверили Валентина, что виновником этого был дон Мигуэль Тадео.
   Но что сделалось с детьми?
   Были ли они умерщвлены?
   Живы ли они еще?
   Вот вопросы, которые во что бы то ни стало нужно было разрешить.
   Важнее всего, конечно, было попасть на след похитителя.
   В Америке велика свобода действий и возможность быстрого переезда с одного места на другое, тем не менее в дальних городах союза человек не может исчезнуть, не оставив после себя следов, как это часто случается в пустыне и саваннах.
   Там не существует контроля, и через два дня каждое мертвое тело, обглоданное до костей хищными зверями и птицами, становится навсегда неузнаваемым.
   Несмотря на то, что мрак все более и более сгущался вокруг Валентина, он не терял надежды. Охотник был одарен тем энергическим характером, который, раз поставив себе цель в жизни, постоянно стремится к ней.
   Сделав эти два посещения, Валентин отправился домой, где госпожа Шобар сообщила ему, что уже более часа ожидает его в гостиной какой-то джентльмен.
   Валентин поспешил пойти к нему.
   При входе в гостиную охотника с кресла встал мужчина высокого роста, с выразительными чертами, и почтительно поклонился ему.
   -- С кем имею удовольствие говорить? -- спросил Валентин, указывая жестом щегольски одетому незнакомцу в черном на кресло.
   -- Господин Рокетт, глава торгового дома Артур Вильсон, Рокетт и Блондо, -- отвечал тот чистым французским языком, -- имел честь дать мне к вам рекомендательное письмо.
   При этих словах он подал запечатанный конверт.
   -- Прекрасно, -- сказал минуту спустя Валентин, прочитав письмо, -- господин Рокетт, которого я просил познакомить меня с вами, пишет, что я могу вполне довериться вам; вы господин Естор?
   -- Да, Джон Естор, бывший шеф тайной полиции, к вашим услугам. Хотя я уже бросил несколько лет свою должность, сколотив небольшое состояние, но тем не менее больше из удовольствия оказываю услуги джентльменам, коим угодно осчастливить меня своим доверием. Господин Рокетт шепнул мне уже несколько слов про одно щекотливое, а главное, трудное дело, которое вы хотите мне поручить.
   -- Совершенно справедливо; но к этому я должен прибавить, что дело это не только трудно, но и очень опасно.
   -- Вот такие-то дела я и люблю: я артист своего ремесла и скажу откровенно, что не столько работаю для денег, сколько из любви к искусству, впрочем... -- прибавил он с едва приметной улыбкой, -- я не пренебрегаю и золотом. Считаю долгом предупредить вас, что из немногих ваших слов я заключил, что придется делать частые переезды, содержать агентов в разных местностях, и, словом, может встретиться бездна непредвиденных расходов, которые обойдутся очень дорого. Вы потрудитесь сами назначить сумму.
   -- Честное слово, я теперь не сомневаюсь, что вы настоящий джентльмен, господин Естор.
   -- Не угодно ли вам будет сейчас условиться со мной о плате, чтобы нам далее уже не касаться этого предмета.
   -- Я ничего не имею против этого.
   Джон Естор задумался и через несколько минут, смотря прямо в глаза Валентину, заговорил.
   -- Что вы скажете о тридцати тысячах долларов?
   -- О тридцати тысячах долларов? -- переспросил Валентин.
   -- Да, но зато я предамся душой и телом этому делу и даю честное слово, что все зависящее от меня я сделаю; а если не исполню возложенное на меня поручение, то, значит, исполнить его нет физической возможности.
   -- Я буду настолько же откровенен с вами, как и вы были со мной, -- отвечал Валентин в свою очередь, пристально смотря ему в глаза. -- Я дам вам не тридцать, а пятьдесят тысяч долларов -- все равно, исполните ли вы поручение или нет; а чтобы доказать мое доверие к вам, вы получите вперед двадцать тысяч долларов и десять тысяч в виде благодарности при успешном окончании поручения. Итого, значит, всего-навсего вы получите шестьдесят тысяч долларов. Согласны ли вы на эти условия?
   -- Еще бы! Нужно быть сумасшедшим, чтобы на них не согласиться.
   -- Итак, мы сошлись в цене?
   -- Вполне, сударь, и я жду только ваших приказаний.
   Валентин Гиллуа передал Джону Естору содержание письма дона Грегорио Перальта и обстоятельно рассказал все дело, не упуская ни малейшей подробности, могущей навести на след.
   Рассказ длился более двух часов.
   Все это время Джон Естор слушал с большим вниманием, позволяя себе только в некоторых местах рассказа одобрительно кивать головой, но не перебивать.
   -- Ну, теперь, когда вы все знаете, -- спросил Валентин, -- скажите ваше мнение об этом деле.
   -- Гм, -- отвечал тот, -- я вам скажу термином нашего ремесла: оно дьявольски крепко, и будет, будет в нем Порядочно передряги.
   -- Но вы не отчаиваетесь в успехе?
   -- Ей-Богу, я никогда не отчаиваюсь. Мне удавались дела еще труднее этого; но тем не менее я должен признаться, что мы будем иметь дело с ловким малым, даже слишком ловким, -- прибавил он с сардонической улыбкой, -- и эта ловкость его погубит. Желая схитрить, он себя выдаст. Двойное похищение детей, исполненное таким образом, есть глупость, а его поездка в Бразилию нелепость. Теперь я вижу игру этого человека так же ясно, как будто я смотрел ему через плечо.
   -- Объяснитесь.
   -- Для меня дело ясно, как день. Понятно, что этот человек желает скрыть следы детей посредством фальшивого документа о их смерти, который он мог легко достать здесь при помощи денег, и воспользоваться их состоянием.
   -- Ну, а если он действительно их умертвил?
   -- Нет, мы имеем дело не с убийцей.
   -- Вы утверждаете это слишком уверенно.
   -- Нисколько, это весьма логично. Прослушайте со вниманием то, что я вам скажу. Дикие животные разделяются на два класса, во-первых, на таких, которые действуют смело, идущие прямо к цели, не прячась и не медля, таковы тигр, серый медведь. Они схватывают свою добычу и растерзывают ее. Другие же действуют хитростью: они страшатся проливать кровь не из доброты, но из низости, таковы шакалы и гиены; эти животные, может быть, свирепее, чем первые. С таким-то животным приходится нам теперь иметь дело. Ваш сеньор дон Мигуэль Тадео имел множество случаев умертвить детей: во-первых, при похищении, потом при переезде, в бразильских саваннах и т. д., но он не убил их из трусости: убийство, кровь его пугали. Его заветная мечта овладеть их деньгами, а чтобы достигнуть этого, ему нужно скрыть детей. Он их действительно скроет, но не совершит убийства: вот для чего он и приехал сюда.
   -- Вы говорите загадками, милый мой.
   -- Совсем нет, я говорю как человек, привыкший к подобным делам и наученный долголетним опытом. Республика Соединенных Штатов есть государство, в котором всего легче скрыться каждому человеку; Луизиана страна союза, где похищение детей может быть всего легче приведено к исполнению; Новый Орлеан город, в котором можно встретить бездну людей, готовых способствовать этому похищению; на это есть две причины, которые не существуют в другом государстве: рабство и мормонизм.
   -- Признаюсь, я вас не совсем понимаю.
   -- Вы поймете меня; здесь господствуют десять агентств, и они свободно действуют; они занимаются барышничеством в Утахе. Будучи в сношении с Бригом Юнгом и другими вождями мормонизма, они берут на себя за дорогую плату вербовать мужчин и женщин в мормонизм и отправляют их в Дезерет.
   Им все средства удаются хорошо: пьянство, ложные обещания, угрозы и при случае насилие.
   -- То, что вы говорите -- ужасно. Я даже этому не могу верить.
   -- А между тем это так. Впрочем, инициатива его не принадлежит нам: она идет из Франции. Не так ли точно поступали до революции вербовщики, заманивая на военную службу? А прежде, во времена регентства, не употребляли ли те же средства, чтобы отправлять в колонии тысячи людей обоего пола? Все это, к несчастью, справедливо. Продолжайте, прошу вас.
   -- Легко допустить, что сеньор дон Мигуэль вошел в сношение с одним из этих агентств и просто отправил бедных детей в Утах.
   -- Это бы было ужасно.
   -- Да, тем более что если это так, то нужно отложить надежду спасти их. Подобные примеры уже были, и как ни старались, но не могли вырвать у мормонов жертв, которыми они завладели.
   -- Клянусь Богом! -- воскликнул Валентин Гиллуа с одушевлением, -- если это случилось, то я их спасу, хотя бы пришлось поджечь улей этих шершней; я лесной бегун, и город не моя стихия, в пустыне же надо мною нет власти. Там есть у меня преданные и многочисленные друзья, которые отзовутся на мой голос.
   -- В таком случае дело упрощается. Это нам может помочь, хотя я на это мало рассчитываю. Наш враг мог употребить еще другое средство, не менее действенное, но менее жестокое, чем первое.
   -- Рабство, не так ли?
   -- Да, сударь.
   -- Но, -- возразил Валентин, -- в настоящем случае это предположение трудно допустить.
   -- Почему?
   -- Потому что дети белые.
   -- О! -- сказал Джон Естор с пренебрежительной улыбкой, -- неужели вы так неопытны, что допускаете только продажу негров.
   -- Но мне кажется...
   -- Вам не так кажется, вот и все. Итак, вы воображаете, что для того, чтобы быть негром, надо иметь черную кожу? Заблуждение, милостивый государь! Нигде так искусно не сумеют создать негра, как в Новом Орлеане, не изменяя цвета лица.
   -- Черт возьми, это уже чересчур.
   -- Ошибаетесь: напротив, это очень просто. Не будем спорить, но возьмите шляпу, и в конце улицы я вам покажу выставленных на продажу людей, которые, честное слово, белее вас и меня.
   -- Что за ужас! И правительство допускает...
   -- Боже мой, правительству до этого нет дела. Легко сделать негра: это только первые буквы ремесла.
   -- Так вы предполагаете?..
   -- Позвольте, я ничего не предполагаю, но только доказываю, что это обстоятельство могло случиться. А так ли это -- не знаю.
   -- Боже мой! -- воскликнул Валентин, -- у меня волосы становятся дыбом и рассудок помрачается! Я не могу допустить, чтобы человек, как бы ни был безнравствен он, мог покуситься на такое гнусное преступление с единственной целью корысти.
   -- О, видно, что вы долго жили в пустыне; вы не знаете, как черствеет душа в городах и до какой степени злодейства может довести жажда к золоту.
   -- Я не жил так долго в городах, чтобы изучить все пороки. Но возвратимся к нашему делу. Ваше мнение, что дети были проданы, как невольники, или отправлены к мормонам?
   -- Да, это мое мнение, и, кажется, я не ошибаюсь; я убежден, что они живы.
   -- Дай Бог!
   -- Что нам теряться в догадках, нам нужно узнать что-нибудь верное, и для этого мне необходимо четыре дня, то есть в четыре дня я узнаю, отправлены ли дети в Утах, или их продали и отослали на какую-нибудь плантацию.
   -- Четыре дня, кажется, очень мало!
   -- Достаточно.
   -- Но какими средствами?
   -- Это мое дело; от вас я требую одного лишь.
   -- Говорите, что?
   -- В эти четыре дня не делать никаких розысков, чтобы не возбудить внимания нашего противника.
   -- О, он, наверное, далеко.
   -- Кто знает, быть может, ближе, чем вы думаете. Нечистая совесть не дремлет, а у дона Мигуэля постоянно уши горят. Во всяком случае, обещайте мне оставаться спокойным.
   -- Хорошо, но теперь позвольте исполнить мое обещание. Вот чек на двадцать тысяч долларов, который представите для учета в банк Артура Вильсона, Рокетта и Блондо.
   -- Благодарю вас, милостивый государь, -- отвечал Джон Естор. Прочитав бумагу, он сложил ее и спрятал в портфель. -- Затем имею честь кланяться. Через четыре дня в этот же час я явлюсь.
   Они поклонились друг другу, и бывший начальник тайной полиции вышел.
   -- Я сделал все, что в моей власти, -- сказал Валентин. -- И если бы пришлось отдать последний доллар из громадной суммы, вырученной продажей моих бриллиантов, я не отступлю. Теперь на волю Божью!
   Он вышел из гостиной и направился к вигваму Курумиллы с намерением сообщить вождю все, что он сделал до сих пор, и посоветоваться с ним на будущее время.
   

ГЛАВА X. Валентину кажется, что он нападает на след

   Три дня прошло с тех пор, как мы рассказали о происшествиях предыдущей главы.
   Валентин сдержал в точности слово, данное Джону Естору.
   В эти три дня он сделал несколько визитов из одной только вежливости, не имеющих никакого отношения к делу, по которому он приехал в Новый Орлеан.
   Тем не менее охотник не терял даром времени.
   Он воспользовался этим принужденным бездействием, чтобы совершить несколько необходимых покупок для новой обстановки, чтобы сообщаться с Курумиллой и принимать с ним необходимые меры согласно совету бывшего начальника тайной полиции.
   Валентин не жалел об этом бездействии, так как, имея большое состояние и приобретя сильные связи с первого же дня по прибытии в город, положение его, как иностранца в Новом Орлеане, было завидно.
   В это время не только в Луизиане, но и в Арканзасе, Георгии, Южной Каролине и вообще во всех штатах, где преобладала романская раса и существовало рабство, царствовало сильное возбуждение умов.
   Все готовились к страшной междоусобной войне, которая в продолжение пяти лет опустошала великую Американскую республику, истребила до миллиона ее подданных, довела ее долги до ужасающих размеров и была наконец прекращена самыми незначительными средствами, но на короткое время
   Мы сказали "на короткое время", так как распад Соединенных Штатов не только на два, но даже на четыре отдельных государства есть роковой, логический факт, долженствующий совершиться рано или поздно.
   В то время когда мы это пишем, то есть в начале 1874 года, непреложные признаки, которые никого не могут обмануть, ясно и наверно предсказывают тот день, когда начнется второй акт этой гигантской борьбы.
   Валентин Гиллуа был слишком умен, чтобы каким бы то ни было образом вмешаться в интриги, окружавшие его. У него было одно желание: исполнить как можно скорей ту задачу, которую он себе задал -- спасти детей той женщины, к которой в продолжение стольких лет питал такую сильную, искреннюю любовь, и, исполнив ее, снова удалиться в пустыню с тем, чтобы больше никогда не покидать ее.
   На третий вечер, после свидания с Джоном Естором, Валентин в своей спальне сидел в кресле, предаваясь мечтам и следя взглядом за голубоватым дымом сигары, поднимавшимся к потолку; вдруг странный свист раздался на улице; свист этот был сигнал Курумиллы.
   Валентин вскочил на ноги, взял револьвер и бросился в сад.
   Ночь была темная и безлунная.
   Густые деревья мешали видеть предметы на два шага вперед.
   Едва Валентин вступил в сад, как почти столкнулся с вождем.
   -- Что произошло? -- спросил он шепотом. Курумилла взял охотника за руку и, склонившись к его уху, прошептал:
   -- Пойдем!
   Валентин последовал за ним.
   Они скоро достигли конца сада и увидели маленькую дверь, почти закрытую ползучими растениями, и, прижавшись к ней, услышали снаружи тихий шепот; но при всем старании не могли разобрать ни одного слова.
   Прошло несколько минут, и послышалось вкладывание ключа в замок; дверь, которую толкнули снаружи, отворилась с усилием, увлекая за собою массу ветвей, листьев и пауков, падавших как град на плечи Валентина и его друга, сохранявших неподвижность статуи.
   В тот же момент два человека, закутанные в широкие плащи, появились на пороге и вступили в сад.
   -- Теперь пойдем, -- сказал один из них.
   -- Подождите! -- воскликнул Валентин решительно, бросаясь перед двумя людьми. -- Прежде чем идти дальше, вы мне скажете, кто вы такие и зачем таким странным образом входите в мое жилище.
   Курумилла встал молча подле своего друга.
   -- Вот как! -- отвечал незнакомец, не возвышая голоса, -- если не ошибаюсь, вы мистер Валентин Гиллуа?
   -- Да, и Валентин Гиллуа приказывает отвечать вам, если вы не желаете, чтобы он прострелил вам голову.
   -- Ей-Богу, вы слишком скоры, мистер Валентин. Разве вы меня не узнали? Я Джон Естор, ваш покорный слуга.
   -- Вы?
   -- А кем же мне быть, черт возьми?
   -- Но по какому случаю вы приходите так поздно и такой дорогой?
   -- На это я вам отвечу, но в другом месте. Место, на котором мы стоим, я нахожу неудобным для объяснений.
   -- Это справедливо.
   -- В добрый час, вы рассудительны, хотя и очень быстры.
   -- Что это за человек, который вас сопровождает?
   -- Это другой вопрос, на который я тоже не отвечу, с вашего позволения, здесь.
   -- Пусть будет по-вашему. Пойдемте же. И четыре человека направились к дому.
   В продолжение нескольких минут, пока продолжался этот переход, они не обменялись ни одним словом.
   Войдя в спальню, Джон Естор и его товарищ сбросили свои плащи на кресло.
   Валентин Гиллуа и Курумилла, узнав человека, сопровождавшего сыщика, забыли свое индейское хладнокровие и с радостными восклицаниями бросились к нему на шею.
   Это был дон Грегорио Перальта. Годы и невзгоды запечатлелись на его благородном лице.
   Его волосы поседели, и лоб украсился морщинами. Но, несмотря на это, у него сохранилась стройность тела и полный огня взор.
   -- Милые друзья, -- воскликнул он со слезами на глазах, -- наконец-то я увидел вас!..
   Джон Естор, сидя в кресле и куря сигару, молча смотрел на эту простую, но трогательную встречу. Когда первое волнение прошло, все сели.
   -- Как это случилось, -- спросил Валентин сыщика, -- что вы пришли сегодня вечером таким необыкновенным образом?
   -- Очень просто: мне хотелось сделать вам приятный сюрприз, и, кажется, я не ошибся в этом?
   -- Действительно, большего удовольствия вы мне не могли сделать; но вы человек легкомысленный и не способны увлекаться необдуманно порывами вашего сердца.
   -- Правда, у меня был еще очень серьезный предлог, чтобы желать вас видеть как можно скорей. Эти три дня не прошли даром. Ваше благородное поведение со мной, ваше великодушие тронули меня. Я хотел оправдать ваше доверие и доказать вам, что вы имеете дело с джентльменом.
   -- Я ни минуты не сомневался в этом.
   -- Как уже говорил вам, я немедля принялся отыскивать средства, чтобы достать те сведения, которые вы от меня требовали; признаюсь вам откровенно, что собрать эти сведения на деле оказалось гораздо легче, нежели я думал. Я сохранил еще обширные связи в административной сфере. Они дают мне возможность узнавать много полезных вещей. И вот что я узнал о детях: они были действительно похищены человеком, которого мы подозревали, доном Мигуэлем. Он сговорился с несколькими людьми, которые за известную плату обязались увезти детей в одну из отдаленнейших провинций Мексики с целью оставить их там. Следы этих детей найдены близ Уреса, главного города штата Сонора, на Тихом океане.
   Человек, с которым дон Мигуэль сторговался, не кто иной, как разбойник из Кентукки по прозванию Шакал; по-видимому, его очень опасаются в городах на индейском рубеже и в степях, словом висельник, готовый на всякое преступление -- лишь бы только хорошо платили.
   -- Я его знаю, -- сказал Валентин, нахмурив брови.
   -- Тем лучше, значит, не стоит больше и говорить о нем.
   -- Это будет лишнее.
   -- Чтобы легче исполнить задуманное дело, этот бездельник условился с другим злодеем такого же толка как и он сам, по названию Линго; настоящего его имени не знают и предполагают, что он француз.
   -- Я и этого знаю, -- возразил Валентин глухим голосом.
   -- Все было подготовлено, чтобы по окончании проклятого дела пуститься немедленно в путь. Так оно и было; но выслушайте, сударь, вот еще что: в продолжение десяти дней дон Мигуэль провожал лично гнусный караван, но по истечении этого срока он внезапно возвратился назад, и уверяют, что он и до сих пор в Луизиане. Сеньор дон Мигуэль Тадео де Кастель-Леон человек тонкого ума, чрезвычайно способный и сверх того одаренный необыкновенным искусством изменять по желанию черты своего лица и делаться неузнаваемым. Вот, сударь, что я узнал в эти три дня. Находите ли вы, что время не потеряно?
   -- Конечно нет, вы сделали более, чем я мог предвидеть. Я никак не рассчитывал на такой утешительный результат, но вы ничего мне не говорите о моем друге, доне Грегорио Перальта, ни об обстоятельствах, при которых вы с ним встретились?
   -- Что до этого, государь мой, это было дело случая. Спросите сеньора дона Грегорио; он лучше меня вам объяснит это. Я нахожу только, что тут есть нечто подозрительное, и признаюсь, это меня положительно тревожит, как все, чего я не понимаю.
   -- Это и со мною происходит, -- сказал дон Грегорио.
   -- Объяснитесь, друг мой; то, что вам может казаться непонятным, растолкуется простым образом, если мы все четверо примемся логически разбирать это дело.
   -- С готовностью передам вам все. Я дня два как возвратился в Батон-Руж из дальнего путешествия на индейские границы. В продолжение моей поездки я вполне убедился, что дети нашего несчастного друга находятся в Соноре, брошенные разбойниками где-то на расстоянии двадцати миль около Уреса. Приняв намерение ехать в этот город, я вернулся в Батон-Руж с тем, чтобы приготовить все необходимое для такого дальнего путешествия. Утром вчера я оканчивал свой завтрак, как пришел незнакомый человек и просил о нем доложить по поводу важного дела. Назвался он доном Антонио Пейрасом.
   Хозяин гостиницы приказал этого человека отвести в мою комнату.
   -- Милостивый государь, -- сказал он мне на чистом испанском языке, -- я ваш соотечественник, частный секретарь консула Чили в Новом Орлеане. Консул, узнав, что вы возвратились в Батон-Руж, прислал меня к вам сказать, что две личности -- один француз, лесной бегун, другой индейский вождь Арокан -- прибыли несколько дней назад в Новый Орлеан и что эти люди, по имени Валентин Гиллуа и Курумилла, осведомлялись о вас у консула. Не зная причин, которые заставляли этих людей разыскивать вас, консул приказал мне предупредить вас, чтобы вы могли принять необходимые меры.
   Все было сказано с непринужденностью и равнодушием человека, исполняющего поручение совершенно для него незанимательное.
   Между тем я внимательно рассматривал незнакомца.
   Взгляд его был откровенен, осанка благородна.
   Я поверил его словам и отпустил его, сделав вид, что не придаю никакого значения словам его.
   Из предосторожности я приказал за ним издалека следить, но через десять минут он уехал на пароходе в Новый Орлеан.
   Спустя два часа я последовал за ним.
   Приехав, я немедленно отправился к консулу, хорошо мне знакомому, чтобы поблагодарить его.
   Он изумился, выслушав меня. Сказал, что не имеет секретаря и что хотя хорошо знает о вашем прибытии в Новый Орлеан, но не мог о том меня уведомить по той причине, что не имел понятия, где я нахожусь.
   Кто же этот человек? Кто прислал его? Зачем он приходил? Вот три вопроса, которые я задавал и задаю себе, но не могу разрешить.
   Ошибка немыслима. Тут есть предательство.
   Один дон Мигуэль мог к этому прибегнуть.
   Я терялся в догадках и не знал, на чем остановиться, как вдруг случай привел к консулу мистера Джона Естора.
   Этот достойный джентльмен, которому я поверил мои недоразумения, предложил мне свои услуги, предупредив меня об отношениях, существующих между вами... и я, не колеблясь, принял их.
   Я хотел сию минуту отправиться к вам, но мой новый приятель растолковал мне, что, поступая таким образом, я привлеку внимание тех, кто присматривает за мною и втайне следит.
   Вот почему, друг мой, я дождался вечера и забрался к вам как вор, вместо того чтобы войти с парадного крыльца.
   Теперь скажите мне откровенно, что вы думаете?
   Валентин хотел отвечать, но Курумилла встал и положил ему руку на плечо.
   -- Отчего бледнолицые не вооружены? -- сказал он, -- ночь темна, враги стерегут, может, нападут. Надо иметь оружие. Курумилле нечего здесь делать; он пойдет сторожить на воздух; слушать ночные звуки.
   Индеец важно раскланялся с присутствующими и вышел.
   -- Вождь прав, господа, -- сказал Валентин, -- он осторожный воин и хорошо знает человека, о котором идет речь. Он убежден, что в данную минуту сеньор Мигуэль не задумается употребить всякое средство, чтобы избавиться от нас. Без бдительности индейского вождя вы бы прокрались в эту комнату, не возбудив подозрение моих людей. Что вы предприняли с полезною целью, другие покусятся с преступною мыслью и могут успеть, потому-то нам следует предпринять меры, чтобы на нас не напали врасплох.
   -- Чистая истина, -- отвечал с живостью Джон Естор, -- страсти так велики, правительство так слабо, а полиция, если она еще существует, так плохо организована, что можно всего ожидать; это будет не первое посягательство на общественное спокойствие; уже не одно в продолжение месяца встревожило город, и теперь граждане вынуждены сами себя защищать, если не хотят быть зарезанными в собственных домах. Я постоянно ношу при себе два шестиствольных револьвера, которые мне никогда не изменяли.
   -- Я тоже, -- сказал дон Грегорио.
   -- Ваши кольтовские револьверы гроша не стоят; вот эти, системы Галанда, возьмите; вы убедитесь в их превосходстве, но этого мало.
   Передав револьверы своим собеседникам, охотник отцепил от полного воинского доспеха три бычачьих языка, взял себе один и, предлагая товарищам остальные, сказал:
   -- Верьте мне, заткните за ваши пояса эти арканзасские зубные щетки. Прибавим еще эти винтовые ружья великолепной системы, и мы в состоянии будем успешно защищаться даже против десяти человек, тем более что мы не одни здесь, у меня четверо слуг, сильные, решительные, на преданность которых я могу рассчитывать, и Курумилла, который ничего не упустит из вида и который уже позаботился их вооружить.
   -- Хорошо, -- сказал дон Грегорио, -- со мною тоже два человека; они остались на дворе оберегать нас.
   -- Надо скорее их позвать и показать нашим врагам, что мы никого не подозреваем и не ожидаем нападения. Я пойду распоряжусь, -- сказал Валентин, бросившись из комнаты.
   Его отсутствие продолжалось не более десяти минут.
   -- Дело устроено, -- сказал он, возвратясь. -- Курумилла взял их в свое распоряжение. Они почти земляки и поймут друг друга. Теперь поговорим; нам пока нечего опасаться, -- прибавил он, заряжая ружье; его примеру последовали дон Грегорио и мистер Естор. -- Я повторю опять мой вопрос, что вы об этом думаете?
   -- То, что вы сами, друг мой, заключаете; а именно, что каким-то образом, каким, мы этого не знаем, но дон Мигуэль открыл тайну наших действий и не сомневается, что мы составили союз с целью мешать и препятствовать исполнению его зверских планов.
   -- Это неоспоримо, -- сказал Джон Естор, -- как он добился этого -- вещь непонятная, но что ясно, это то, что перчатка брошена и беспощадная война начнется между нами и им.
   -- Да, -- возразил Валентин, -- но заметьте, господа, что противник наш первый объявляет войну и обнаруживает способы ее ведения; он этим доказывает нам, насколько его положение шатко и как он опасается нас; мое мнение, если вы согласны, что в настоящем случае надо следовать обычаю пустыни.
   -- Какой это обычай? -- спросил с любопытством полицейский.
   -- Вот какой, -- отвечал Валентин, -- притворно выказывать полное неведенье, стараясь тайно проникнуть в намерения неприятеля, действовать с большою осмотрительностью и не вверяться судьбе, а при благоприятном случае напасть внезапно на этого врага и убить на месте.
   -- By god! -- сказал, улыбаясь, Джон Естор, -- проворная система, и я согласен, что она понятна и убедительна.
   -- Одобряете вы это?
   -- Я бы не был американец, если бы не одобрил; мы ведь любим идти прямо к цели; кроме того, я принадлежу вам душою и телом и в минуту опасности не отступлю.
   -- Итак, все идет прекрасно, -- заключил Гиллуа, улыбаясь, -- наши враги могут явиться когда захотят; они найдут, с кем поговорить. Как вы думаете, дон Грегорио?
   -- Эта битва на жизнь и смерть возбуждена мною. Если вы будете в опасности, то за меня и через меня, но знайте, что бы ни случилось, а до вас добраться они смогут не иначе как через мой труп.
   -- Я в этом не сомневался, -- сказал охотник. -- Теперь слушайте: если на нас нападут, то, вероятно, сегодня ночью; кто знает, может, очень скоро. Дон Мигуэль доказал нам, что каждый шаг наш ему известен, потому он знает, что вы здесь, в этом нет сомнения, тем более что он вас через свое лживое послание привел сам сюда.
   -- Совершенно так, -- сказал Джон.
   -- Он хотел нас соединить, -- подтвердил дон Грегорио.
   -- Чтобы вернее с нами покончить, -- продолжил Валентин, -- потому выйти из дома значит предать себя в его руки, так как он без сомнения бродит в окрестностях. Будем же сидеть, притаясь. Снаружи мы имеем соглядатая, проницательность которого нам хорошо известна, и он не допустит, чтобы нас застали врасплох. Если же вопреки нашему предчувствию ночь пройдет спокойно, то завтра утром Джон выйдет и отправится за помощью; если же нас атакуют...
   -- Ну, друзья мои -- на волю Божью! Каждый исполнит свой долг; мы будем когти против когтей, и беда тому, у кого они короче! Поняли вы и согласны ли?
   -- Поняли и согласны, -- отвечали оба в один голос.
   -- Теперь, господа, когда все решено, то позвольте предложить вам закуску; может, мы долго прождем ночных гостей, и нелишне, -- продолжал он, улыбаясь, -- подкрепиться и принять их достойным образом.
   Охотник встал, вынул из шкапа холодный ужин и поставил на стол.
   Дон Грегорио и Джон Естор были оба очень отважны, да и, кроме того, самолюбие заставляло их выказывать так же мало опасений, как и сам Валентин.
   Потому-то они со вкусом покушали и весело осушили, подражая охотнику, две или три бутылки прекрасного Шато-Лароз.
   Потом закурили сигары, и так как каждый из них старался доказать другому, что предмет разговора, занимавшего их, истощился и не стоит возобновлять его, то и начали говорить о самых пустых и легких вещах.
   Однако внимательный наблюдатель скоро бы заметил, что веселость их принужденная и даже притворная.
   Словом, смеясь и шутя, уши их ловили малейший звук, долетающий до их слуха. Они играли беспечную комедию и выказывали полное спокойствие, не ощущая его в душе, хотя исполняли превосходно свои роли.
   Между прочим, время шло.
   Полночь, час привидений давно пробил, и стрелка показывала около часу ночи.
   Холод проникал в комнату; ночь становилась морознее от порывистого морского ветра.
   Разговор слабел; собеседники начинали чувствовать какую-то усталость -- следствие продолжительного бдения.
   Вдруг Валентин вздрогнул, встал, знаком приказал молчать и, нагнувшись к товарищам, сказал тихо:
   -- Тс! Нам дают весточку; берите ваше оружие и будьте готовы.
   В ту же минуту он схватил обе лампы, не гася поставил в шкаф и запер его.
   Затем раздался легкий свист.
   -- Вооруженные люди перелезли через ограду, -- сказал Валентин.
   -- Почему вы это узнали? -- спросил Джон.
   -- Тс, -- повторил Валентин, взяв его за руку, -- слух мой так изощрен жизнью в пустыне, что я слышу то, чего другие не могут слышать.
   Вторичный сигнал раздался.
   -- Их пятнадцать, -- продолжал Гиллуа, -- вооружены ружьями и бычачьими языками; они идут к дому! Тише, они подходят.
   Прошла минута.
   -- Темно, как в печи, -- сказал вполголоса Естор.
   -- Подождите; взведите курки... готовьтесь стрелять. Послышался сухой скрип огнива.
   -- Готовы ли вы? -- спросил Валентин.
   -- Да, -- отвечали глухим голосом дон Грегорио и Естор.
   Вдруг раздался треск хвороста, сверкнули искры и необычайный свет озарил сад.
   Курумилла, в то время как его приятели разговаривали в спальне Валентина, устроил с помощью слуг дона Грегорио и черных невольников Гиллуа огромный костер среди пелузы; изобильно смазанный смолистыми веществами, он мгновенно вспыхнул.
   При блеске огня, который пламенными языками взвивался кверху, наши приятели увидели пятнадцать человек, смело подходящих к дому, потонувшему в мраке, благодаря изобретательности охотника.
   Пораженные неожиданным светом незнакомцы поколебались и попятились.
   -- Стреляй! -- вскрикнул Валентин шипящим голосом.
   Три выстрела раздались из дома, пять отвечали им.
   Восемь человек нападающих пали.
   Остальные, изумленные жарким приемом, пустили наудачу несколько пуль, не зная, куда вернее направить.
   -- Вперед, -- сказал дон Грегорио и бросился к двери.
   -- Боже вас сохрани, -- закричал Валентин, -- наши враги еще не все в сборе; смотрите!
   Действительно, за оградою показалось несколько голов.
   Валентин положил на стол заряженные ружья, что дало возможность нашим героям стрелять без промежутков и целиться в новоприбывших, которые отважно взбирались на стену.
   Многие из них скатились на землю вне ограды, другим же удалось перескочить в сад.
   Однако незнакомцы, сначала испуганные горячим отпором и отступившие назад, собрались вновь, ободренные голосом человека, по-видимому их начальника, и кинулись вперед.
   С новоприбывшими их еще было двенадцать человек.
   Они отважно побежали к дому.
   Но с первым шагом на крыльцо их осыпали градом пуль в упор и откинули назад в сад.
   Они снова сплотились и бросились опять вперед.
   Разбойники понимали, что положение их становится отчаянным.
   Озаренные заревом, они были удобною целью для незримого неприятеля. Надо было умереть или победить.
   В слепой ярости, собрав последние силы, они безумно пробились в первую комнату, но в тот же миг показался Курумилла с двумя слугами дона Грегорио и с четырьмя неграми.
   Все семеро бесстрашно ринулись на нападающих.
   Валентин со своими друзьями хотя и отступил от неприятеля, но появление Курумиллы и слуг поддержало их. Они с отвагою присоединились к своим союзникам, и завязался упорный рукопашный бой.
   Опасаясь, чтобы его друзья не ранили друг друга в темноте, Валентин поставил лампы на свои тумбы.
   После короткой борьбы, но показавшейся весьма продолжительной, неприятель стал медленно отступать, сознавая вполне, что не может долее держаться.
   Храбро отбиваясь, они достигли сада.
   В эту минуту показались еще семь или восемь человек -- вероятно остаток шайки, предназначенной для прикрытия отступления, что, впрочем, они и доказали, бросившись вперед своих товарищей, по большой части раненных и несших кроме того на руках своего тяжело раненного начальника.
   Под угрозою штыков, преследуемые по пятам нашими героями, разбойники совершили свое отступление, не возобновляя враждебных действий. В таком порядке они достигли калитки сада и вылетели как стая ночных птиц, не преследуемые никем.
   Мертвые и тяжко раненные были незаметно подобраны во время битвы.
   Если бы не лужи крови и не догорающий костер, то можно было бы принять это ночное приключение за грозный сон или страшный кошмар -- так быстро окончилось адски задуманное предприятие.
   Поразительная вещь, до какой степени унижения и отсутствия всякого человеческого чувства достигли жители Южной Америки в эту эпоху постоянных смут, несмотря на беспрерывную пальбу, на возгласы противников, на стоны раненых, несмотря на кровавое зарево от костра, разлившееся по небу на большое пространство, мертвое молчание царствовало кругом дома, осажденного смелыми разбойниками. Соседние дома оставались во мраке и безмолвны; ни одно окно, ни одна дверь не открылись; на улице газ был потушен, и ничто не привлекло ни сторожа, ни полицейского агента.
   Можно было себя считать в отдаленной пустыне Сиеры де Сан-Хуан или дель Норте, но отнюдь не в многолюдном городе.
   Валентин и друзья его мало пострадали.
   Кроме дона Грегорио, получившего рану в ногу и негра, которому зарубили левую руку, все обитатели дома остались целы и невредимы.
   На другой день Валентин обратился с жалобой властям.
   Его горячо поздравляли, удивлялись отважной защите горсти людей и уполномочивали поступить таким же образом, в случае если разбойники возобновят свою попытку.
   Тем все и кончилось.
   Через восемь дней после катастрофы, уступая настоятельным просьбам дона Грегорио, Валентин начал приготовляться к отъезду.
   Это было недолго: охотник покончил свои счеты с торговым домом Артура Вильсона, Рокетта и Блондо, которыми он остался очень доволен, дал свободу своим неграм, подарив каждому по тысяче пиастров в награду за преданность, которую они оказали в ночь осады.
   Он приказал позвать к себе госпожу Шобар; добрая женщина чуть не упала в обморок, узнав, что Валентин купил дом на ее имя, следственно, дом и все, что в нем находилось, принадлежало ей.
   -- Вы мне оставите в нем комнату, -- сказал он, улыбаясь, -- на случай, если я приеду.
   Она всегда будет готова, отвечала добрая женщина, заливаясь слезами, не зная, чем доказать свою признательность.
   Устроив свои дела, охотник имел долгий и тайный разговор с Джоном Естором, затем, пожав дону Грегорио руку и, условившись с обоими, где они могут встретиться, собирался проститься с ними.
   Но дон Грегорио отозвал его в сторону и приказал слуге принести маленькую шкатулку, открыл ее и достал большой конверт, который передал охотнику.
   -- Любезный друг, -- сказал он, прослезясь, -- это письмо адресовано вам; оно от дона Луиса; наш несчастный друг, предчувствуя свою кончину, передал мне его за несколько месяцев до страшной катастрофы, вам известной. Это его духовное завещание, сохраните это письмо и дайте мне слово не вскрывать его до освобождения донны Розарио и ее брата и пока опять мы не свидимся; а в случае моей смерти, как это всегда надо предвидеть, то по получении о том известия...
   -- О, не говорите так, -- сказал Валентин, взяв его за руку.
   -- Почему? -- отвечал, улыбаясь, дон Грегорио. -- Мы предались такому делу, вследствие которого может быть внезапная смерть.
   -- Правда, -- грустно отвечал Валентин.
   -- Я вам передал последние слова нашего умирающего друга, которые он просил меня передать вам лично, когда я вас отыщу; поклянитесь исполнить то, о чем он просил.
   -- Клянусь, друг мой, -- отвечал охотник, пряча письмо, -- я его вскрою только при вас и с вашего позволения.
   -- Благодарю. Вот все, что я вам хотел сказать; уезжайте и не теряйте надежды: я убежден, что вы успеете во всем.
   Они поцеловались по-братски, простились и обещали друг другу скоро соединиться.
   В этот же день Валентин Гиллуа и Курумилла выехали из Нового Орлеана верхом на великолепных степных мустангах.
   Они отправились в Сонору, где надеялись собрать верные известия об участи несчастных детей.
   Валентин уезжал из американского города с истинным чувством радости.
   Он был уверен, что если дон Мигуэль не умер, то раны его не позволяли ему вредить им.
   Кроме того, он напал на след и держал в своих руках один конец нити и не сомневался, что найдет и другой.
   Но при всем том черная точка стояла перед его глазами. В первый раз он испытал почти неудачу и теперь стал лицом к лицу с противником, которого хитрость и дерзкая отвага перетягивали его опытность и честность и делали этого человека не менее сильным.
   Начало зла перевесит ли начало добра на весах правосудия небесного?
   Вечно ли будет торжество порока над добродетелью?
   

ГЛАВА XI. Знакомство с Блю-Девилем

   Более двух месяцев употребил Валентин на розыски, но, несмотря на все старания, на связи, которые имел в разных слоях общества, ему не удалось ничего открыть.
   После трехдневной поездки, цель которой осталась в тайне даже для Курумиллы, он возвратился назад и объявил ему, что сознает бесполезность их поисков, которые не приводят их ни к какому результату, и что он намерен отправиться в Орегон и к Скалистым горам.
   Действительно, через два дня они отправились, не возобновляя разговора об этом предмете. Курумилла, молчаливее обыкновенного, не сделал ни малейшего вопроса своему другу, а тот, со своей стороны, оставался тоже нем. Не мог же человек, подобный Валентину, предпринять такое путешествие без важных причин. Путь пролегал через пустыни, через девственные леса и неисследованные места, следовательно, предприятие такого рода было вынуждено обстоятельствами.
   Когда в начале нашего рассказа мы встретили Валентина Гиллуа, наблюдавшего с вершины утеса за действиями трех авантюристов и их пленницы, он уже тогда был более месяца в Скалистых горах.
   Теперь, когда мы объяснили причины, заставившие охотника посетить эту печальную страну, мы оставим его и возвратимся к тому месту нашего повествования, прерванного нами, то есть мы перейдем в стан эмигрантов на другой день нападения кроу, восемь часов спустя после битвы, то есть около десяти часов утра.
   Этот стан, на скорую руку устроенный, временное убежище, какие в употреблении у путешественников для ночлега в степях и для защиты от нападений воров, белых и красных, которыми изобилуют луга, был в этот час в страшном беспорядке, что очень понятно.
   В продолжение многих часов наши путешественники расчищали снег, засыпавший их, и хотя работали с большою энергией, но им едва удалось что-то сделать, и то не совсем: несколько фур.
   Эти чужестранцы понесли страшные потери во время боя, и, не пошли им провидение на помощь охотников, ни один бы из них не спасся.
   Однако, когда опасность миновала, они как будто забыли про случившееся, а если и вспоминали в разговорах, то выражались грубо и жалели только о том, что не могли наказать индейцев более жестоким образом.
   Судя наглядно, табор состоял из сотни мужчин, двадцати женщин и детей -- некоторых грудных.
   Человек, который казался начальником этой ватаги или капитаном -- общепринятое название, -- был человек лет пятидесяти, высокого роста, худой и вместе коренастый; светло-русые волосы его падали длинными космами на плечи; рыжая борода покрывала более двух частей его лица сине-бледноватого цвета и расширялась опахалом на его груди, глаза прятались за зелеными очками, вероятно вследствие слабости или болезни.
   Случалось, однако, что, оставшись без свидетелей, он снимал очки с тем, чтобы их протереть, и тогда по странной игре природы его глаза оказывались черными; взгляд был подозрительный, беспокойный, перебегающий с одного предмета на другой и сверкающий мрачным огнем.
   С тех пор как караван выступил, никто из товарищей капитана не видел его без очков; он был очень осторожен, когда по какой-нибудь причине ему приходилось их снимать.
   Этот человек назывался или приказывал себя называть капитаном Кильдом -- имя, принадлежавшее одному из самых зверских пиратов XVII столетия, опустошавшего американские берега.
   Капитан взглянул на часы: было двенадцать часов. Он был закутан в шубу; бобровая шапка надвинута до бровей; вооружен как в бою, рифль под мышкою. Кильд наблюдал за расчисткой снега, над которой трудились с утра тридцать человек. Снег был почти весь отброшен; капитан сделал довольную гримасу и затрубил в рог, висевший у него за поясом.
   По этому сигналу работа остановилась; эмигранты бросили свои инструменты, уселись вокруг огней, с трудом разложенных, и начали завтракать.
   Пища была плохая: она состояла из негодного чая, поврежденных сухарей, прогорклого масла и соленого сала; но голод самая лучшая приправа и придает вкус самому дурному; впрочем, в пустыне неразборчивы.
   Капитан и трое из его товарищей направились к довольно обширной палатке, устроенной среди лагеря и разделенной на несколько отделений.
   Полотно этой палатки, пропитанное дегтем, спасло ее от сильного повреждения; ураган как бы щадил ее. Снег не набился в ее стены, а скатывался на землю и сбился в сугроб, который несколькими ударами лопаты откинули от входа.
   Четыре товарища вошли в отделение, составляющее шестую часть объема палатки.
   Посреди стоял стол, окруженный стульями и покрытый разными блюдами.
   Прибывших встретил мальчик, или, правильнее, молодой человек лет пятнадцати или шестнадцати; помог им снять шубы, взял их рифли с ловкостью опытного слуги. Негр с салфеткой в руке приготовился служить им за столом.
   Переступив порог палатки, капитан кликнул этого человека.
   -- Самсон, -- сказал он сурово, -- нам не нужны твои длинные уши, убирайся! Пелон прислужит один; скажи сеньоре, чтобы она не выходила; мне нужно поговорить с друзьями; слышишь, мошенник, не сметь подслушивать! вон, да поскорее!
   Негр не дожидался повторения: быстро поднял драпировку и мгновенно исчез; все это доказывало, насколько он страшился гнева своего господина.
   -- За стол, господа! -- сказал капитан, потирая руки, -- а то кушанье простынет.
   Он сел, прочие последовали его примеру и сделали первое нападение на блюда.
   В безмолвии упражнялись они, стараясь утолить голод, возбужденный тяжелой работой в продолжение утра.
   Более четверти часа ни одно слово не было сказано.
   Мы воспользуемся этим молчанием, чтобы набросать портрет Пелона, тем более что этот молодой человек должен занять довольно видное место в нашем романе.
   Мы уже сказали, что Пелон, так его называли, был пятнадцати или шестнадцати лет, но он казался старше несколькими годами благодаря высокому росту, развитости мускулов и железной крепости членов, а главное -- твердому и решительному выражению его мужественного и умного лица; бронзовый цвет кожи, черные как ночь живые глаза указывали на индейское происхождение, смешанное отчасти с испанской кровью; мрачная меланхолия покрывала его черты; исполняя свою обязанность, он изредка бросал на тех людей, которым служил, может, поневоле, взгляд, полный неумолимый ненависти. Особенно двое из собеседников внушали ему, как казалось, непреодолимое отвращение; они же, со своей стороны, обращались с ним презрительно и с угрозами, иногда и били его; эти негодяи привели его в стан Кильда и считали бедного мальчика своим невольником.
   Но он переносил насмешки, угрозы, жестокое обращение молча, безропотно, а кто бы мог заглянуть в его сердце, тот бы содрогнулся -- так велика, так беспощадна была ненависть, которую он питал к своим палачам.
   Их называли Шакал и Линго.
   Читатель, не раз слышавший эти имена, может теперь с ними познакомиться.
   Первый прервал молчание капитан, сказав, вероятно, то, что было на уме у каждого, и потому присутствующие отвечали улыбкою.
   -- Дело было жаркое, -- сказал он, -- но и на этот раз мы всплыли. Действительно, черт за нас.
   -- Я всегда подозревал, что он особенно к нам благоволит, -- сказал сосед с правой стороны, иронически улыбаясь.
   -- Еще бы, кажется, мы ему усердно служим, -- ответил с убеждением сосед левой руки.
   Все четверо захохотали.
   -- Однако приходилось плохо.
   -- К черту! -- воскликнул сосед с правой стороны, -- заботы, пожалуй, кошку убьют; что прошло, то прошло; стоит об этом думать! Вот одна вещь меня тревожит.
   -- Какая, друг мой Блю-Девиль? -- спросил капитан, по-видимому расположенный к нему.
   -- Я бы желал знать, черт возьми, кто были эти добряки или, лучше, глупцы, пришедшие к нам на помощь в самую отчаянную минуту!
   -- Это-то тебя тревожит, -- сказал сидящий против капитана, -- глупо раздражать желчь такими пустяками; хочешь, я тебе скажу, кто они?
   -- Разве ты знаешь их, Линго? -- спросили в один голос все трое.
   -- Положительно знаю, -- возразил он насмешливо, -- в этом нет хитрости, они не знали нас, вот и все, иначе бы не пришли на помощь, а пристали бы к неприятелю.
   -- Этот бес Линго, -- сказал капитан, -- у него всегда шуточка в кармане.
   -- Что ж такое? -- сказал задорно негодяй, -- не прикажете ли плакать? Прошу избавить от замечаний. Нечего сказать, черт побери, в прекрасную страну завел нас капитан: у меня рябит в глазах от великолепных видов, и если мы еще не скоро уйдем из этих дьявольских трущоб, то объявляю всем, что я обращусь в оленя. Предупреждаю, что они говорили по-французски.
   -- Ну, не злись, Линго, -- сказал капитан, -- нам всем невесело; ты знаешь, что мы поневоле сюда забрели.
   -- Провались вы совсем! Зачем идти против себя? Во-первых, здесь нет полицейских!.. Чего вы прячетесь? Этот гадкий корень не растет в американских саваннах, а я вам скажу, что вы забрались сюда потому, что вас оплел этот хитрый кот Блю-Девиль, которого вы обожаете. А я бы за этот огромный желток полушки не дал.
   -- Замолчишь ли ты? -- спросил запальчиво Блю-Девиль.
   -- Замолчу когда вздумаю. Я не боюсь тебя, гадкая личина! У каждого свое мнение. Мое -- что ты постельная собачка и шпион.
   Едва Линго успел произнести эти слова, как Блю-Девиль ринулся на него с кнутом в руке. Парижанин знал, с кем имеет дело, ловко отскочил и выхватил кинжал. Капитан отважно бросился между ними и заставил положить оружие.
   -- Смирно! -- закричал он, -- что это за ссоры между товарищами? Не хотите ли оправдать пословицу: когда ясли пусты, то кони брыкаются? Мы еще не в таком положении! Перестаньте, или я рассержусь.
   -- Ну, кончено, -- сказал парижанин, пожимая плечами и обратившись к противнику. -- Небось, полицейская крыса, -- прибавил он, -- я тебя подцеплю! Смотри!
   -- Опять? -- сказал грозно капитан.
   -- Это так -- дружеское предостережение! -- отвечал Линго, садясь на свое место. -- А все-таки если бы вы послушали Шакала и меня вместо этого растрепы Блю-Девиля, не в обиду будь ему сказано, которого вы не пробовали ни губами, ни зубами, мы бы уже с месяц как убрались из этой преисподней.
   -- Ты отчасти прав и молодец, -- сказал задумчиво капитан.
   -- Более, чем вам кажется. Поверьте вы нам, и мы теперь бы сидели в Дезерете; а тут что делать, любопытно бы знать! Не век же здесь вековать!
   -- Сохрани Боже! -- сказал капитан, -- мы, может быть, зашли слишком далеко, но ты лучше других знаешь, что нам надо было сбить наших преследователей.
   -- Вы на этом помешаны; воображаете, что нас отыскивают как драгоценный товар. Какой дьявол заботится о нас?
   -- Те, которые имеют нужду в нас, а их немало на американском материке. Я сознаю, что положение наше скверно, но если мы уже добрались до Скалистых гор, то надо дойти до конца.
   -- Не очень-то приятно.
   -- Что ты думаешь о нашем положении? -- спросил капитан, обращаясь к Блю-Девилю.
   -- Я нахожу его скверным, -- отвечал, не запинаясь, Блю-Девиль.
   -- А ты, Шакал? -- продолжал капитан, обращаясь к четвертому собеседнику, колоссу со зверской и надутой рожей.
   -- Отвратительным; и черт меня возьми, если до суток я не выберусь на дорогу!
   -- Хорошо поговариваешь, Шакал! -- закричал, смеясь, Линго. -- Не бойся, нас двое. Я тебя не оставлю, ты на это можешь рассчитывать.
   -- К чему эти угрозы! -- сказал капитан, -- не лучше ли нам объясниться как добрым товарищам. Наше положение общее.
   -- Это еще не доказано, капитан, Шакал и я, извините, но мы более вас знакомы с пустыней, а главное -- с этой страной, в которую явились в первый раз. Нам приходилось бывать в худшей передряге, чем та, в которую вы нас вовлекли.
   -- Что ты хочешь сказать, демон? -- сказал нетерпеливо капитан, ударяя кулаком по столу, -- у тебя есть какой-то умысел?
   -- Человек должен мыслить, -- отвечал он, издеваясь.
   -- Ну, объяснись или околей; пора кончить!
   -- Так вы мне дозволяете говорить? -- сказал, смеясь, Линго.
   -- Да, говори, черт возьми! У меня руки чешутся, чтобы тебе свернуть шею, негодяй.
   -- Хорошо! Это меня не беспокоит, я вас знаю. Вот в чем дело: Шакал и я, -- мы уже три месяца как заметили, что несем собачью должность, а плата не прибавляется. Мы сговорились с вами в Сен-Луи при Миссури, чтобы вас проводить в Дезерет, защищать вас в продолжение пути от всякого нападения. Вы за это обещали каждому из нас по пятьсот долларов. Не так ли?
   -- Верно; продолжай.
   -- Прекрасно, но только что мы пустились в путь, вы изменили маршрут и, несмотря на наши почтительные возражения, -- сказал он насмешливо, -- проезжаете государство Миннесота, не зная, зачем, перебираетесь в Канаду, галопируете вдоль Красной реки и вторгаетесь в Скалистые горы, как будто вас что-то призывает в Ванкувер, а между тем согласитесь, что это не дорога в Утах.
   -- Кто тебе сказал, что у меня нет причин действовать так?
   -- Может быть, это и так, меня это не касается; у меня обычай заниматься только своими делами, а так как меня ничто не призывает в Ванкувер, то позвольте, капитан, свести наши счеты и проститься с вами, предоставляя вам избрать какие угодно способы благополучно выбраться из затруднений, в которые вы так неловко вовлекли себя.
   -- Это дело, -- поддержал Шакал.
   -- А, и ты туда же? -- спросил капитан с коварной улыбкой.
   -- Линго и я -- мы неразлучны, -- отвечал гигант, -- куда он идет, туда и я; но так как друг мой Линго очень красноречив, то я ему всегда предоставляю право отстаивать наши общие интересы; я же ограничиваюсь лишь только тем, что поддерживаю его.
   -- Итак, вы хотите меня покинуть?
   -- С восторгом!
   -- Это последнее ваше слово?
   -- Да.
   -- Ну, так это неправда! Вы хотите только воспользоваться обстоятельством, чтобы вытянуть у меня деньги: надеюсь, вы теперь не сомневаетесь, что я вас раскусил.
   -- Если б и так? Что ж тут дурного? -- возразил Линго с циническим смехом, -- всякому своя рубашка ближе к телу.
   -- Значит, вы хотите денег?
   -- За неимением их... вы угадали.
   -- О, если б я не был в вашей власти!
   -- Это возможно; но вы, кум, находитесь в наших руках и волей-неволей должны покориться нам.
   -- Сколько вам нужно?
   -- Как можно больше.
   -- Черт возьми! Это не ответ.
   -- Напротив, я отвечаю вам на вопрос, капитан; ведите себя как джентльмен. Не лучше ли нам покончить сейчас, потому что вам не увернуться.
   -- А если б!..
   -- Это решено, -- прервал грубо уроженец Кентукки, -- но пока сколько вы нам дадите?
   -- Да, посмотрим, -- сказал Линго с ядовитым смехом, который всегда раздражал нервы капитана.
   -- Ну... я вам дам пятьсот долларов, -- выговорил он с усилием.
   -- Вы нам даете, -- повторил с иронией Линго.
   -- Вы хотите получить сейчас?
   -- Черт возьми, и золотом. Мы все смертны, капитан; как знать, кто умрет, кто будет жить. Понятно, что эти пятьсот долларов вы даете нам в виде премии и не в обиду тех двухсот пятидесяти долларов, которые остаетесь нам должными. Черт побери, не будем путать.
   -- Хорошо, вы сейчас будете удовлетворены.
   -- Браво! Теперь можете рассчитывать на нас.
   -- Как на гнилую доску?
   -- Черт возьми, капитан, -- возразил со смехом Линго, -- есть основание думать, что деньги эти вам очень дороги.
   -- Неудивительно, когда их у меня крадут таким наглым образом, как делаешь ты и твой достойный товарищ.
   -- Что? -- вмешался уроженец Кентукки. Линго прервал его жестом.
   -- Без дерзостей, капитан, никто вас не принуждает. О чем вы жалуетесь? Не от вас ли зависит -- согласиться или нет?
   -- Хорошо... хорошо, -- пробормотал он. Капитан встал из-за стола и прошел во внутреннее
   отделение палатки, откуда скоро вернулся.
   -- Держи, -- сказал он, вручая парижанину сверток золота, -- вот твои и твоего достойного товарища деньги -- чистым золотом. Можешь сосчитать, если хочешь.
   -- К чему, капитан? -- отвечал Линго, ощупывая сверток, чтобы убедиться, действительно ли это золото, -- как я, так и друг мой, мы безусловно доверяем вам; не так ли, Шакал?
   -- Я не слишком-то, -- проворчал тот.
   -- Видите, капитан, я ему не подсказал.
   -- Ладно, давай-ка лучше расписку.
   -- В чем? Вы шутите, капитан, -- возразил парижанин, скаля зубы и пряча сверток в карман, -- или принимаете меня за кого другого. Разве выдают расписки в получении подарка? А эти деньги, с вашего позволения, не более.
   Капитан закусил губу, но не настаивал.
   -- Теперь, господа, -- сказал он с досадой, -- когда ваше желание исполнено, надеюсь, вы не замедлите заняться моими делами. Положение наше не из завидных; нам во что бы то ни стало нужно выйти из него, а между тем я не могу оставить этот край, не покончив с делами, которые привели меня сюда. Лагерь наш почти в порядке, и все заставляет предполагать, что краснокожие не сделают нового нападения, следовательно, достаточно только стеречь, и это я вам поручаю, Блю-Девиль. Что касается до тебя, Линго, -- ты отправишься на рекогносцировку и как можно дальше, чтобы узнать, что сталось с этими чертями индейцами.
   -- Верхом? -- удивленно спросил Линго, -- видно, капитан, вы плохо знаете эту страну: я не сделаю и мили, не поломав себе костей или не полетев в ров... нет, нет, -- на лыжах будет и скорей и безопаснее.
   -- Как хочешь, лишь бы принес мне известия.
   -- Не бойтесь, принесу, и даже самые положительные.
   Все четверо вышли из палатки.
   Почти тотчас Линго уехал из лагеря.
   Благодаря широким лыжам, привязанным к ногам, смелый парижанин с необыкновенным искусством и быстротой скользил по снегу.
   Как скоро он исчез вдали, капитан, который долго следил за ним глазами, привязал также к ногам лыжи и, поручив еще раз Блю-Девилю стеречь лагерь, в свою очередь удалился.
   Сделавшись временно начальником отряда, Блю-Девиль постарался скорее заставить своих товарищей продолжать земляные работы, прерванные завтраком; потом, когда увидел, что все эмигранты (будем их так называть) серьезно занялись работой под руководством Шакала, сам незаметно пробрался за главную палатку, в первом отделении которой он обедал час тому назад за столом капитана.
   Пелон, находясь в столовой как бы по делу, внимательно следил за тем, что происходило в лагере; он был свидетелем отъезда Линго, а затем и капитана. Удостоверившись, что они действительно уехали, молодой человек сосредоточил свое внимание на Блю-Девиле.
   В то время, когда последний подходил к палатке, он перекинулся с ним многозначительным взглядом и направился к портьере, за которой не замедлил скрыться, осторожно подняв и опустив за собой.
   Пройдя нечто вроде магазина, загроможденного разными вещами, молодой человек остановился у второй портьеры, бросил вокруг себя испытующий взгляд и, убедясь в том, что никто за ним не следит, тихонько кашлянул три раза.
   Почти в ту же минуту портьера приподнялась вовнутрь.
   Пелон проскользнул в отверстие, которое тотчас же за ним закрылось.
   Место, в котором он очутился, нисколько не походило на скромное жилище капитана и его товарищей, в котором они укрывались от ветра, дождя и стужи.
   Это восхитительное убежище, восьмиугольной формы, было обито толстыми коврами, не пропускавшими холодный воздух. Посредине стоял массивный серебряный брасеро, наполненный тлеющими оливками, и распространял вокруг приятную теплоту; мебель, расставленная в изящном беспорядке, свидетельствовала, что это жилище женщины, впрочем, в этом и не могло быть сомнения.
   На висячей койке сидела молодая девушка, вполовину укутанная в дорогие меха; судя по наружности, ей нельзя было дать более шестнадцати или семнадцати лет. Детское простодушие и вместе с тем умное выражение лица делали ее необыкновенно привлекательной; словом -- она походила на тех красавиц, которых изображали на полотне Рафаэль и Мурильо в минуту вдохновения; ее большие, задумчивые голубые глаза имели неземное выражение; сквозь тонкую, почти прозрачную кожу просвечивались голубоватые жилки, резко отличавшиеся от длинных, как смоль, волос, спускавшихся густыми кудрями на плечи матовой белизны. Странное меланхолическое выражение в лице придавало ей еще больше очарования.
   Увидев Пелона, молодая девушка печально улыбнулась и, протягивая ему свою маленькую ручку, сказала нежным и приятным голосом:
   -- Очень рада тебя видеть, друг мой, но тем не менее не могу тебя не пожурить за неосторожность, которую ты делаешь, приходя сюда в это время; если мой гнусный тюремщик застанет нас вместе, то тебе не избегнуть жестокого наказания.
   -- Это правда, сеньорита, -- отвечал молодой человек веселым голосом, -- но успокойтесь, я не подвергаюсь другой опасности, как той разве, что мое внезапное появление в ваших покоях может показаться вам неприятным.
   -- Что ты хочешь сказать?
   -- Сеньорита, капитан Кильд оставил лагерь десять минут тому назад и пробудет в отсутствии, вероятно, несколько часов.
   -- Ты уверен, что он уехал?
   -- Вполне, сеньорита: я присутствовал при его отъезде. Вы знаете, -- прибавил он, -- меня считают за идиота и потому нисколько не остерегаются.
   -- Бедный Пелон! -- произнесла она с чувством.
   -- Не жалейте меня, сеньорита, -- отвечал он с некоторым оживлением. -- Эта уверенность -- мой оплот; она позволяет мне, как сестру, стеречь вас; настала минута доказать вам мою преданность.
   -- Я знаю, что могу рассчитывать на тебя, Пелон, и потому безгранично доверяю тебе. Нас связывает одно горе -- несчастье. Но не скрою, что, зная твою непреодолимую ненависть к негодяю, который держит нас обоих в своей власти, я иногда страшусь, чтобы ты не увлекся и не погубил бы себя безвозвратно.
   -- Не бойтесь и ничего подобного не ждите от меня, сеньорита, -- возразил он, тряхнув головой. -- Я обладаю двумя драгоценными добродетелями раба: лукавством и благоразумием; несколько раз уже мне представлялся случай бежать; но, как видите, ни разу не воспользовался им.
   -- И хорошо сделал! Увы, что сталось бы с тобой в этой необозримой пустыне?!
   Странная улыбка на минуту осветила бледное лицо молодого человека и придала ему выражение непоколебимой энергии.
   -- Не эта боязнь остановила меня, сеньорита, -- отвечал он гордо, -- как ни молод я, но пустыня для меня не имеет тайн: я сын одного из самых знаменитых мексиканских гамбусино, и жизнь моя почти вся прошла в саваннах; давно, если б это только зависело от меня, я бежал бы; был бы теперь подле отца, который терзается моим отсутствием и, быть может, считает меня мертвым.
   -- Так отчего ж ты не бежал? -- спросила с любопытством молодая девушка.
   -- Отчего?
   -- Да, отчего, Пелон?
   -- По двум причинам, сеньорита: я сам себе дал двойной обет.
   -- Двойной обет? Объяснись: не понимаю тебя.
   -- Извольте: я поклялся, во-первых, отмстить моим врагам, а во-вторых, не бежать без вас, сеньорита; я не хочу бросить вас на произвол судьбы в руках этих злодеев -- вот почему я остался; и как ни благоприятны будут еще случаи бежать, я не убегу до тех пор, пока вы не будете в состоянии следовать за мной.
   -- Увы! Я в заключении, и бегство для меня немыслимо.
   -- Кто знает -- вы, быть может, сеньорита, ближе к освобождению, чем думаете.
   -- К чему, милый Пелон, лелеять меня несбыточными надеждами? Я девушка, почти еще ребенок, и не способна прибегнуть к решительным мерам; я могу только плакать и молить Бога помочь мне.
   -- Поручитесь же Ему, сеньорита, так как это сам Бог посылает вам защитников.
   -- Где же эти защитники? Ты постоянно мне о них говоришь.
   -- Подле вас, сеньорита.
   -- Подле меня я вижу только тебя и Гарриэта.
   -- Вы плохо смотрите вокруг себя, сеньорита. Вы имеете еще и других друзей, в особенности же одного: решительного и преданного. О нем я уже раз говорил.
   -- Блю-Девиль! -- вскрикнула она, закрывая лицо руками. -- О, этот человек пугает меня. Лейтенант капитана Кильда? Одна его наружность приводит меня в ужас.
   -- Что вам за дело до его наружности, -- заметил с оживлением Пелон, -- она может быть обманчива; разве вы не знаете, сеньорита, чтобы с волками жить, нужно по-волчьи выть? Если б Блю-Девиль был похож на других людей, он не мог бы быть товарищем этих гнусных разбойников; следовательно, чтобы сойтись с ними, ему нужно было приноровиться к их привычкам и образу жизни.
   -- О, если б я могла быть уверена, что ты не ошибаешься в этом человеке!
   -- Я это утверждаю, сеньорита! Блю-Девиль вам предан, и за честность его ручаюсь головой: я хорошо его знаю.
   -- Ну, так скажи мне...
   -- Ничего, сеньорита, -- быстро прервал он, -- ничего более не могу сказать: я обещал ему молчание.
   -- Итак, ты меня уверяешь?..
   -- Честью, сеньорита, и повторяю еще раз, что более преданного друга вы не имеете.
   -- Берегись, Пелон, я против воли начинаю убеждаться в твоих словах; если ты заблуждаешься, то это ужас!
   -- Не беспокойтесь, сеньорита.
   -- Пожалуй, несмотря на отвращение, которое внушает мне этот человек, я согласна с ним увидеться и говорить.
   -- Так незачем это и откладывать.
   -- Как, сейчас?
   -- Почему же нет, сеньорита? Капитан уехал, и Блю-Девиль во время его отсутствия полный хозяин в лагере; быть может, вам не представится более удобного случая с ним побеседовать.
   -- Но мне кажется...
   -- Вы колеблетесь?
   -- Нет, -- воскликнула она с твердостью, -- я не колеблюсь! Пусть он придет! Сходи за ним, Пелон.
   -- Это лишнее, сеньорита: он уже несколько минут ожидает в двух шагах отсюда; уполномочиваете ли вы меня просить его войти?
   -- Да, с Божьей помощью.
   Пелон поклонился, открыл тайный проход и, приподнимая слегка холст, сказал:
   -- Войдите, сеньор Блю-Девиль.
   Молодая девушка, нагнувшись вперед, с трепетом устремила тревожный взгляд на секретную дверь, перед которой стоял Пелон.
   

ГЛАВА XII. Где мистер Блю-Девиль вполне обрисовывается

   Блю-Девиль появился; отверстие за ним закрылось.
   Хотя лейтенант капитана Кильда ни в чем не изменял свой костюм, но в его твердой походке проглядывало столько благородства, выражение лица его, обыкновенно мрачное, дышало нежным состраданием. Эта перемена так поразила молодую девушку, что она вскрикнула от удивления. Она не узнавала в нем человека с угрюмыми и насмешливыми чертами лица, который до настоящей минуты внушал ей такое сильное отвращение. Он, казалось, переродился.
   Сделав несколько шагов вперед, Блю-Девиль остановился перед койкой и почтительно поклонился молодой девушке, которая искала взглядом Пелона.
   -- Он стережет нас, -- ответил лейтенант на немой вопрос.
   -- Правда, -- сказала она, как будто говоря сама с собой, -- ведь я пленница! -- И, устремив на пришельца свой чистый и ясный взор, продолжала: -- Да благословит вас Бог, неизвестный друг, вас, который один между этими жестокими людьми принимает участие в судьбе бедной сироты.
   Эти слова были сказаны по-испански.
   -- Сеньорита, -- отвечал Блю-Девиль на том же языке, -- я присоединился к этим разбойникам с единственной целью -- спасти вас, если б даже и пришлось самому погибнуть.
   -- Пелон мне это говорил, сеньор.
   -- Он вам сказал правду, сеньорита. Наступило непродолжительное молчание. Молодая девушка первая прервала его.
   -- Я стала было уже сожалеть, что позволила вам прийти ко мне; положение мое так ненадежно среди этих головорезов, что все заставляет меня опасаться; но теперь, когда я услышала ваш голос, не знаю почему чувствую доверие к вам, и внутреннее убеждение нашептывает мне, что, несмотря на ваш суровый вид, вы не обманываете меня, имеете доброе сердце и действительно намереваетесь мне покровительствовать.
   -- Слушайте этот таинственный голос, сеньорита, он не обманывает вас; повторяю, я с радостью для спасения вас готов пожертвовать жизнью. Что вам до лица и манер моих, лишь бы сердце было честно. Впрочем, -- прибавил он с улыбкой, -- настанет, может, день, когда докажу вам, что я совсем не так дурен, как вы думаете. Теперь же мне необходимо еще сохранить свое безобразие и грубый вид; душевно благодарю вас, сеньорита, за доверие ко мне и надеюсь, что скоро буду в состоянии доказать вам, что достоин его.
   -- О, я этому верю, сеньор, и буду ожидать с терпением минуты, о которой вы говорите.
   -- Вы восхищаете меня, сеньорита; но время для нас дорого, и мы должны спешить им пользоваться; кто знает, представится ли мне другой случай говорить с вами при условиях столь же благоприятных. Сейчас я не могу дать вам объяснения ни насчет присутствия моего здесь, ни на алчность мою, ни даже на то, что хочу сделать для вас: это потребовало бы слишком много времени, а как я вам уже говорил, сеньорита, минуты сочтены у нас, и потому прямо к главному: если вы пожелаете у меня спросить что-нибудь, то не бойтесь обратиться к Пелону. Это самый верный посредник. Он предан вам душой и телом.
   -- Я это знаю, сеньор.
   -- Хорошо; имея в виду, что капитану Кильду ни с того ни с сего может прийти фантазия запретить бедному молодому человеку видеться с вами, то вот маленькая тетрадка; ее легко спрятать; в ней вы найдете испанскую азбуку, изображенную знаками, которыми без всякого опасения можете мне делать вопросы в присутствии кого бы то ни было. Не правда ли, сеньорита, вы поняли меня?
   -- Совершенно, сеньор, будьте покойны. Благодарю вас, друг, имени которого я еще не знаю; я тотчас же примусь изучать азбуку и ручаюсь, раньше вечера буду ее знать наизусть.
   -- Прекрасно, сеньорита, -- отвечал с улыбкой Блю-Девиль, -- в особенности же помните, что только терпением и хитростью мы можем достигнуть цели. Если мы с вами случайно встретимся, не робейте и обращайтесь со мною так же презрительно, как я со всеми остальными разбойниками; главное -- не давать повод подозревать наши отношения.
   -- Я сознаю важность ваших советов и приму их к сведению.
   -- Капитан Кильд пройдоха, сеньорита, и обладает лукавством дьявола, и имей он малейшее подозрение о нашем сношении -- я погиб.
   -- Я вас во всем послушаюсь, сеньор; вы останетесь довольны мною, -- отвечала она тихо.
   -- Позвольте предложить вам один вопрос, сеньорита.
   -- Пожалуйста, и если только зависит от меня, то отвечу на него.
   -- Как обращается с вами этот человек?
   -- Капитан Кильд?
   -- Да, капитан, сеньорита.
   -- Он обращается со мною ни хорошо, ни худо; это очерствелая душа, не поддающаяся никакому внешнему влиянию; часто случается, что по несколько дней он со мною не говорит, но к чести его должна сказать, что он ни разу не нарушил уважение, какое требует мой пол, лета и происхождение, и если его ухватки бывали иногда грубоваты, странны, даже часто дики, то все-таки они никогда не переходили границу строгого приличия.
   -- Слава Богу, сеньорита, что осталось хоть одно место не зараженным в этой грязной душе.
   -- Увы! -- вздохнула она.
   -- Не встречали ли вы где, сеньорита, этого человека до гнусного похищения, жертвой которого вы стали?
   При этом вопросе молодая девушка задумчиво опустила голову.
   -- Не оскорбляйтесь этим вопросом, сеньорита, -- поспешил прибавить Блю-Девиль, -- вы знаете, я не имею другого намерения, как быть полезным вам, а для этого поставлен в необходимость искать ощупью свет, как заблудившийся во мраке; часто сведения, по-видимому самые ничтожные, бывают в действительности драгоценными.
   -- Я это понимаю, друг мой; но на ваш вопрос положительно отвечать не могу, -- сказала молодая девушка. -- Иногда мне казалось, что слышу в его голосе ту знакомую нотку, которую я когда-то слышала давно; в другой же раз я бываю принуждена сознаться, что это не более, как игра воображения. Но кто бы ни был этот человек, я уверена, он маскируется. Для чего? Не могу сказать; а между тем, чем более я пробуждаю свои воспоминания, тем более мне кажется, что я его знаю давным-давно.
   -- Извините мою настойчивость, сеньорита, но не находите ли вы какого сходства между этим человеком и недостойным родственником вашим доном Мигуэлем де Кастель-Леон?
   -- Нет, -- возразила она минуту спустя, -- это не может быть он, а между тем вы пробудили во мне одно воспоминание.
   -- Какое? Говорите Бога ради, сеньорита.
   -- Слушайте ж, -- сказала она с волнением и со слезами на глазах, -- еще ребенком я слышала разговоры отца моего про одного человека, который, по словам его, был заклятым врагом его и умер в сражении, данном индейцам, а выигранном моим отцом. Этот человек изменил своему отечеству: он сражался в рядах краснокожих и командовал их конницей.
   -- Вы помните, сеньорита, имя этого злодея?
   -- Да, он назывался Панчо Бустаментэ; эти воспоминания тем более врезались в моей памяти, что, проходя однажды по улицам Вальдивии, отец указал мне на молодого человека, бедно одетого, истощенного, который пристально на нас смотрел. Этот человек, сказал мне отец, называется Корнелием Бустаментэ, сын того подлого дона Панчо, о котором я не раз при тебе упоминал в разговорах с доном Грегорио Перальта. О, папа, воскликнула я, неужели вы, столь добрые для других, ничего не сделаете для этого несчастного? Должны ли преступления отца его падать на его голову? На это отец только покачал головой, но не отвечал.
   Несколько недель спустя, гуляя с братом в саду нашей шакры и проходя мимо павильона, поросшего кругом деревьями, внимание мое было привлечено говором, который, казалось, выходил из павильона. Не знаю почему, но мною овладело непреодолимое любопытство; под первым предлогом я отстала от брата и поспешила спрятаться за жалюзи одного из окон павильона, откуда могла не только хорошо слышать, но видеть. В то время я была уже не ребенком, мне было двенадцать лет, следовательно, могла вполне понять слышанное.
   -- Я не пропускаю ни слова, сеньорита, -- сказал Блю-Девиль, -- будьте так добры продолжать дальше.
   -- Три лица находились в павильоне, -- продолжала молодая девушка, -- отец мой, дон Грегорио Перальта и Корнелио Бустаментэ; это он говорил в ту минуту, когда я спряталась за жалюзи. Сеньор, говорил он шипящим голосом, в котором проглядывала с трудом сдерживаемая злоба, не потому ли только, что я беден, вы навязываете мне ваше сострадание? Отец мой был вашим врагом; кто говорит вам, что я не унаследовал его ненависть? Разве только чтобы насмехаться надо мной, вы меня сюда позвали. Просил ли я когда-нибудь чего у вас? Знайте же, сеньор, что как ни бедственно мое положение, я его переношу с твердостью и безропотно; быть может, настанет день... но не докончил и тотчас спохватился: нет, сказал он задыхающимся голосом, гордо проводя рукой по лбу, я ничего не приму от вас, не хочу даже одолжаться вам стаканом воды: между нами лежит непроходимая пропасть -- кровь! оставьте же меня в покое; я вас не знаю и не хочу знать. Тщетно отец старался уговорить дона Корнелио: он оставался непоколебим в своем решении. Почему же, вмешался тогда дон Грегорио Перальта, вы отказываетесь с таким упорством от нашей помощи, а принимаете ее от дона Мугуэля де Кастель-Леон, родственника дона Тадео? При этом неожиданном вопросе дон Корнелио побледнел, но почти тотчас же, подняв голову, опустившуюся против воли, отвечал с горечью: я не дон Мугуэль де Кастель-Леон. Да и знаком ли я с ним или нет, это не ваше дело. Затем повернулся, вышел из павильона и почти бегом удалился. С тех пор я его уж более не видела.
   -- И более не слышали о нем?
   -- Нет, сеньор, через два месяца после этого происшествия однажды за обедом дон Грегорио Перальта вдруг сказал: я имею сведения про дона Корнелио. Какие же, спросил отец? Не знаю, какими путями, продолжал дон Грегорио, но слышал -- он получил место приказчика в одном из самых главных торговых домов в Нью-Йорке и потому, вероятно, не возвратится более в Чили, где преследовала его постоянно неудача. Но уверены ли вы, дон Грегорио, в том, что говорите, полюбопытствовал отец. Черт возьми, вполне! -- воскликнул дон Грегорио: я был в Талькахуено в то время, когда он отъезжал на американском корабле. Признаюсь вам, прибавил дон Перальта, не без удовольствия я смотрел на его отъезд; этот молодец, могу сказать теперь, не знаю почему, внушал мне тайное опасение. Заметив меня в толпе, он так посмотрел на меня, что у меня по телу пробежали мурашки; но теперь все кончено -- мы избавились от него навсегда.
   -- Дай Бог! -- пробормотал задумчиво отец, а дон Грегорио поспешил переменить разговор. Вот и все.
   -- Итак, вы предполагаете, сеньорита?..
   -- Я ничего не предполагаю, -- ответила она грустно, -- вы меня спрашиваете, я вам отвечаю.
   -- Извините, сеньорита, я плохо выразился: я хотел спросить, не думаете ли вы, что под именем капитана Кильда скрывается дон Корнелио Бустаментэ?
   -- Голос этого человека так врезался в памяти у меня, что как будто слышу его и теперь; вот почему мне кажется что-то уже знакомое в голосе капитана Кильда, когда он со мною говорит или когда сильно чем-нибудь рассержен.
   -- Премного благодарен вам, сеньорита, и то сообщение и данные вами мне сведения драгоценны; будьте уверены, что, как ни искусно маскируется капитан Кильд, я все-таки сумею его заставить обнаружить себя.
   -- Теперь, в свою очередь, мне хотелось бы, сеньор Блю-Девиль, предложить вам вопрос.
   -- Какой вам угодно, сеньорита; я к вашим услугам.
   -- Вы, вероятно, знаете, что у меня есть брат.
   -- Да, я это знаю, сеньорита.
   -- О! -- вскричала она, протягивая с мольбой руки, -- скажите мне, где он, страдает ли, счастлив ли.
   -- Увы, сеньорита, при всем желании я не могу ничего сказать: я не знаю, где брат ваш.
   -- Боже! Боже! -- простонала она, -- бедный брат! Бедный Луис!
   -- Не предавайтесь, сеньорита, так сильно вашему горю; мужайтесь: ваш брат, может быть, в эту минуту уже свободен.
   -- Вы это думаете? -- подхватила она с радостью.
   -- Сеньорита, я должен признаться, что положительно ничего не знаю.
   Наступила короткая пауза: молодая девушка плакала, Блю-Девиль размышлял.
   -- Слушайте меня, донна Розарио де Пребуа-Крансе, -- прервал он молчание.
   Молодая девушка, услышав внезапно свое имя, вздрогнула и боязливо приподняла голову. Блю-Девиль печально улыбнулся.
   -- Сеньорита, -- продолжал он, -- я вам должен объяснить, больше того, доказать, что не лгу, уверяя вас в моей безграничной преданности к вам и в том также, что имею поручение от близких сердцу вашему. Вы в этом сейчас убедитесь.
   -- Говорите, сеньор, я вас слушаю, -- отвечала она почти рассеянно.
   Блю-Девиль заметил этот оттенок; он угадал, что происходило в уме молодой девушки: подозрение начало ею овладевать, и потому спешил продолжать.
   -- С того времени, когда дон Мигуэль де Кастель-Леон вас и вашего брата отбил у слуги, который жертвовал своей жизнью, чтобы спасти вас из пламени во время пожара шакры дела-Палома, и до настоящей минуты преданные друзья, одушевленные примером самого старого и верного друга вашего отца, не переставали тайно за вами следить.
   -- А имя этого друга вы можете назвать, сеньор? -- спросила она с оживлением.
   -- Конечно, сеньорита; этот друг совершил чудеса преданности в вашу пользу: это дон Грегорио Перальта.
   -- Сердце мое угадало его! -- воскликнула она вне себя от радости и счастья. -- Бога ради, где же он?
   -- Он живет в Новом Орлеане вследствие раны, полученной в схватке с сообщниками дона Мигуэля; успокойтесь, сеньорита, эта рана хотя и значительна, но не опасна, и теперь он, вероятно, уж несколько дней на пути к нам.
   -- Вы мне говорите правду, сеньор? Я могу вам верить? Если вы меня обманываете, то это было бы ужасно.
   -- Сеньорита, вы можете вполне положиться на мои слова, в том порука моя честь; нужно быть чудовищем, чтобы позволить себе шутить вашими страданиями.
   -- Продолжайте, сеньор, продолжайте, прошу вас.
   -- Дон Грегорио Перальта, несмотря на свои преклонные лета, не упал духом ни перед какими препятствиями; всюду, куда вас ни вели, он следовал за вами; но это еще не все: ваш отец имел двух друзей, двух братьев, которые, покинув его двадцать лет тому назад, углубились охотниками в большую американскую пустыню; тщетно отец ваш старался их отыскать, этих двух друзей, которых, повторяю, он любил как братьев; все усилия его ни к чему не привели: о них не было ни слуху ни духу, и он считал их уже умершими.
   -- Ну? -- перебила она с волнением.
   -- Дон Грегорио Перальта нашел их, сеньорита.
   -- Он нашел Валентина? -- вскричала она с восторгом.
   -- Да, сеньорита, Валентина Гиллуа и Курумиллу, его друга.
   -- Слава Богу!
   -- Разве вы их знаете?
   -- Знаю ли я их? -- произнесла она дрожащим голосом.
   -- Но ведь вы их никогда не видели!
   -- Правда, но что до этого, сеньор? Зачем мне нужно было видеть их, чтобы познакомиться с ними? Вы, стало быть, предполагаете, что отец мой считал их умершими? Нет, ошибаетесь, сеньор, напротив, он был убежден, что они живы, хотя и не знал их убежища. Моя нежная и добрая мать разделяла это убеждение, и каждый день я и мой брат были свидетелями разговоров родителей об этих друзьях, возвращение которых ожидалось ежеминутно; комнаты, некогда занимаемые ими в шакре, оставались в том же положении, как и при них.
   Сколько раз, сидя в комнате Валентина, отец мне говорил с чувством: "Розарио, дитя мое, помни Валентина и Курумиллу -- этих верных друзей, люби их, как ты любишь нас. Благодаря их самоотвержению твоя мать и я -- мы счастливы. Отъезд их, сильно огорчивший нас, был последний знак преданности со стороны Валентина, чтобы упрочить мое счастье. Мы не знаем, куда скрылись наши друзья, но где бы они ни были, помни, Розарио, они вдали не забывают нас. И если когда-нибудь несчастье поразит нас вновь, то они явятся, готовые защищать нас ценою своей жизни. Сохрани же их имена в твоем сердце, дитя мое, и поминай их в твоих молитвах. Может быть, настанет день, когда ты будешь нуждаться в их покровительстве, и тогда они сделают для тебя и твоего брата то самое, что сделали для меня и твоей матери". Вот что беспрестанно повторял мне отец, и слова эти врезались в моей памяти; я привыкла думать о них и мысленно жить с ними. Вы поймете теперь, сеньор, что хотя я их никогда не видела, но знаю настолько, как бы провела всю жизнь вместе с ними.
   -- В самом деле, сеньорита, я вижу, что вы более с ними знакомы, чем я. Знайте же, что я подле вас по приказанию Валентина Гиллуа: он избрал меня в ваши защитники. Не могу вам сообщить ничего о вашем брате, доне Луисе, по той причине, что с тех пор как оставил город, не отлучался от вас.
   -- Правда, сеньор, я виновата.
   -- Однако ж, сеньорита, если я вам не могу сказать ничего положительного, то утверждаю, что Валентин принял те же самые меры в отношении вашего брата, какие были приняты и для вас. Это он мне сам сообщил. Вы можете быть покойны: если дон Луис еще не свободен, то по крайней мере, я уверен, он вне опасности При нем находятся друзья, готовые его защитить.
   -- Ваши слова, сеньор, оживляют меня. Теперь, когда я знаю, что верные друзья отца следят за нами, надежда снова воскресает в моем сердце.
   -- Они не одни, сеньорита. Вы имеете много приверженцев в пустыне, цель их -- спасти вас, и благодаря Валентину и Курумилле они уже несколько месяцев крадутся по следам ваших похитителей. Как вас, так и вашего брата они не оставят.
   -- Неужели у меня столько покровителей?
   -- Среди этих гор, покрытых вечными снегами, в этой печальной стране более пятидесяти преданных сердец невидимо окружают вас, сеньорита.
   -- Ваши слова пролили в мою душу невыразимую радость... Так я еще, друг мой, могу быть счастлива! -- вскричала она со слезами на глазах. -- О, не измените мне. Я вас не знаю, даже имя мне неизвестно, а между тем вы оказываете мне столько сочувствия... если измените мне, то вернее поразите, чем ударом кинжала в мое сердце.
   -- Верьте мне, сеньорита, я вас спасу, клятву даю, -- или труп мой будет добычей хищных зверей этой пустыни.
   -- Я верю, друг мой, и надеюсь. -- Она схватила широкую, мускулистую руку Блю-Девиля в свои нежные ручки и крепко сжала. -- Ах, -- возразила молодая девушка со вздохом, -- давно я не была так счастлива, как в эту минуту.
   -- Теперь, сеньорита, я приступаю к самой главной части моей миссии.
   -- Что вы хотите сказать, друг мой?
   -- Мне вам надо передать важную весть.
   -- Хорошую?
   -- Надеюсь, -- отвечал он, улыбаясь.
   -- О, говорите скорей, сеньор, умоляю вас. Увы, с тех пор как я в неволе, хорошая весть для меня редкость.
   -- Завтра, а может быть и сегодня вечером, сеньорита, один незнакомец приедет в лагерь. Это один из ваших лучших друзей. Он приедет с целью помогать мне при освобождении вас.
   -- Один из моих лучших друзей? -- спросила она с удивлением, смешанным со страхом.
   -- Да, но успокойтесь, сеньорита: он будет так же загримирован, как и я, чтобы удалить всякое подозрение.
   -- Кто это может быть? -- прошептала в раздумье молодая девушка.
   -- Вы его увидите, сеньорита, и, вероятно, узнаете. Потому-то и предостерегаю вас, чтобы вы не выдали себя, когда капитан Кильд представит вам его. Вы понимаете, сеньорита, насколько важно сохранить его инкогнито.
   -- О, не беспокойтесь, сеньор, я сумею выказать равнодушие; но благодарю вас, что предупредили меня; в противном же случае я могла бы сделать промах, а теперь я проведу капитана Кильда, хотя он и воображает, что умнее и хитрее его не найдется.
   -- Отлично, -- отвечал Блю-Девиль, смеясь, -- проведем же вместе этого мошенника из мошенников. Крепитесь, скоро вы избавитесь от его проклятой власти.
   -- Да услышит вас небо, сеньор; впрочем, помогая вам, я и себя отстаиваю.
   -- Вполне логично, сеньорита, и я очень рад, что вы так хорошо поняли все хитрые условия, к которым мы должны прибегнуть в таком рискованном деле.
   -- Но, -- настаивала молодая девушка, -- не назовете ли вы мне себя и не скажете ли имени того незнакомца, который должен приехать в этот лагерь?
   Блю-Девиль лукаво улыбнулся, слегка покачивая головой.
   -- Вы любопытны, сеньорита? -- сказал он.
   -- Нет, -- возразила она, -- я желаю только знать имена моих покровителей: кажется, желание естественное.
   -- Правда, сеньорита, вас за это нельзя порицать; доверие требует взаимности, а между нами в особенности не должно быть недоразумений.
   -- Увы, этого-то доверия я и прошу у вас. Блю-Девиль ничего не ответил.
   -- Одно слово еще, сеньорита, -- заговорил он минуту спустя, -- я должен удалиться от вас; беседа наша длилась гораздо дольше, чем позволяла осторожность: много глаз следят за мной; если б кто меня застал у вас, я погиб.
   -- Правда! -- вскрикнула она с ужасом. Блю-Девиль встал, вынул из кармана запечатанный
   конверт и подал его молодой девушке.
   -- Возьмите это письмо, сеньорита, но не распечатывайте его до тех пор, пока не уйду.
   -- От кого это письмо, сеньор?
   От одного из самых преданных друзей ваших -- Валентина Гиллуа.
   О, давайте, давайте! -- сказала она, хватая и пряча конверт на груди.
   -- Это письмо, -- продолжал он, -- разъяснит вам, сеньорита, то, что вас так интересует: то есть кто я и насколько можете мне довериться.
   -- Благодарю вас, благодарю! Но мне хотелось бы вас еще спросить об одной вещи.
   -- О какой? Говорите, сеньорита.
   -- Мне хотелось бы узнать имя незнакомца, который должен скоро приехать в лагерь и который, как вы говорите, принимает такое живое участие в моем освобождении.
   -- Вы желаете?
   -- Я умоляю вас, сеньор, назовите мне этого человека, чтобы имя его я могла присоединить в моих молитвах к именам Валентина и Курумиллы.
   -- Ну, сеньорита, -- отвечал Блю-Девиль с ударением на каждом слове, -- извольте, я вас удовлетворю: имя этого незнакомца Октавио Варгас.
   Молодая девушка вскочила с койки.
   -- Я его угадала, -- воскликнула она с лицом, просиявшим от счастья. Затем, встав на колени, прошептала голосом, подавленным от волнения: -- Боже! Боже! Ты меня не оставил... Посылая мне таких покровителей, Ты действительно хочешь меня спасти. О, слава тебе, Боже, слава!
   Успокоившись, донна Розарио встала, осматриваясь кругом.
   Она искала Блю-Девиля.
   Он исчез.
   Только один Пелон, растроганный, стоял перед молодой девушкой.
   -- А вот и ты, Пелон, -- сказала она, улыбаясь сквозь слезы.
   -- Да, сеньорита, извините меня, что, не быв позванным, я вошел к вам.
   -- Разве ты не знаешь, что присутствие твое для меня только одно удовольствие? Что ты хочешь мне сообщить? Говори.
   -- Ваш друг, мисс Гарриэта Дюмбар, идет к вам. Мисс Гарриэта не замедлила войти в палатку. Увидев ее, донна Розарио вскрикнула от радости и,
   не дав ей времени сказать слова, бросилась в полуобмороке в ее объятия.
   -- Боже мой! -- воскликнула мисс Гарриэта с испугом, -- что случилось с ней?
   Но молодая девушка ошиблась: не от горя, а от радости сделалась дурнота с донной Розарио.
   Это происходило в то время, когда Блю-Девиль как ни в чем не бывало шел беспечной походкой, покуривая трубку, присоединиться к своим товарищам.
   Никто в лагере не подозревал продолжительного и важного разговора, который он имел с донной Розарио Пребуа-Крансе!
   

ГЛАВА XIII. Медвежья шкура

   Покинув лагерь, капитан Кильд, вместо того чтобы пересечь долину вдоль, как это сделал Линго, повернул направо к лесу и скрылся под склоном. Капитан далеко не владел так искусно лыжами, как парижанин.
   Лыжи, названные этим именем канадцами, очень удобны для ходьбы по снегу, но требуют большого навыка, которого капитан совсем не имел.
   Почему, добравшись до склона, он поспешил снять их и забросить за плечи.
   Да, впрочем, они оказывались ему почти бесполезными, так как плоская местность заменилась гористой, и приходилось входить на довольно крутые холмы, окружавшие со всех сторон долину. На них снег лежал только в некоторых местах, и то в небольшом количестве.
   Если капитан плохо скользил по снегу на лыжах, то зато был неутомимый ходок.
   Его твердая и уверенная походка, свойственная только людям, которые знают, куда идут, свидетельствовала, что дорога ему хорошо знакома. После приблизительно двухчасовой ходьбы он наконец увидел на расстоянии полумили лагерь авантюристов капитана Грифитса.
   Равнина была покрыта снегом не более как на вершок -- доказательство, что снежная метель не прошла по этому направлению и ураган, столь ужасный в горах, быль здесь очень слаб. Вместо того чтобы отправиться в лагерь, как сделал бы всякий другой, капитан Кильд остановился у кучки сосен, покрытых снегом, срубил множество ветвей, снял с плеч вязанку хвороста и устроил костер, который и поджег трутом; пламя росло все более и более, и дым клубами поднимался к небу. Капитан стоял перед огнем столь сильным, что на нем можно было изжарить целого быка.
   Наш герой сделал довольную гримасу, наслаждаясь зрелищем, достал из сумки звериную шкуру, растянул ее на земле и, опираясь спиной о ствол огромной сосны, уселся, закуривая трубку так же спокойно, как будто находился в одном из трактиров городов союза.
   Между тем авантюристы не спали в своем лагере, а, напротив, были на страже.
   Этот необычайный огонь на расстоянии ружейного выстрела от их окон был тотчас замечен часовыми, которые удивлялись, что путешественник расположился так близко от их укреплений, вместо того чтобы просить у них гостеприимства, в котором, без сомнения, не получил бы отказа.
   Лейтенант Маркотет был извещен об этом странном обстоятельстве, но тоже ничего не понял.
   Он приказал только часовым не спускать глаз с незнакомца и пошел об этом объявить капитану.
   Постучав легко в дверь, лейтенант вошел в хижину, которую занимал капитан с того времени, когда привезли в лагерь незнакомку. Склонясь над картой, он с большим вниманием обозначал по временам некоторые пункты булавками, которые часто переставлял.
   Услышав шаги лейтенанта, капитан быстро поднял голову.
   -- Неужели я не могу пользоваться свободной минутой? -- сказал он с досадой. -- Что вам еще надо?
   -- Еще -- слово упрека, капитан, а я сегодня только первый раз вас беспокою.
   -- Правда, но другие до тебя меня досаждали.
   -- Если вы хотите, то я уйду, -- возразил лейтенант, несколько смутясь.
   -- Вот будет кстати! Неужели ты делаешься так же глуп, как и другие?..
   -- Но, капитан...
   -- Хорошо, говори, зачем пришел.
   -- Честное слово, я сам не знаю!
   -- Не знаешь? Не смеешься ли ты уж надо мною? Это было бы не вовремя.
   -- Сохрани меня Боже! Но обстоятельство так странно...
   -- Что ты там болтаешь? О каком обстоятельстве говоришь?
   -- О том, которое происходит, капитан.
   -- Что же такое происходит? Ну, говори же, черт возьми!
   -- О, нет, я лучше уйду.
   -- Вот что выдумал -- уйти?
   -- Да, потому что вы со мной никогда так не обходились.
   -- Еще б, ты пришел в такую минуту.
   -- Я ее не избирал.
   -- Правда, я виноват. Садись, возьми сигару, и перестанем переливать из пустого в порожнее.
   -- Насилу-то, -- пробормотал лейтенант, закуривая сигару.
   -- Ты не сердишься на меня?
   -- Я никогда на вас не сержусь.
   -- В добрый час, ссора наша кончилась, и можешь теперь сказать, зачем пришел.
   -- Сейчас и в нескольких словах.
   -- Ну, я слушаю.
   -- В долине появился какой-то путешественник, который вместо того, чтобы прямо войти в наш лагерь, остановился у кучки сосен и разложил большой огонь. Это заметили наши часовые.
   -- Что ты мне рассказываешь? -- воскликнул капитан, вздрогнув.
   -- Истину! Впрочем, вам легко в этом убедиться, возьмите подзорную трубу, встаньте на пороге хижины, и вы рассмотрите этого молодца так же хорошо, как бы он находился подле вас.
   -- Удивительно! -- прошептал капитан, -- я не ждал его так скоро.
   Сняв со стены подзорную трубу, он навел ее по указанному лейтенантом направлению.
   -- Это он, -- заговорил минуту спустя капитан. -- Маркотет, -- прибавил он, обращаясь к лейтенанту, -- прикажи оседлать мою лошадь: я хочу повидаться с этим таинственным незнакомцем.
   Через пять минут лошадь капитана нетерпеливо била копытом перед хижиной.
   -- Смотри, чтобы во время отсутствия моего никто не оставлял лагеря, -- сказал капитан, вскакивая в седло, -- и чтобы десять человек были готовы скакать ко мне по первому моему сигналу; если я выстрелю, то это будет означать, что они мне нужны.
   -- Отчего бы вам не взять с собой двух человек; это было бы благоразумнее.
   -- Вот еще, -- возразил капитан, пожимая плечами, -- ты видишь, он один. Черт возьми!.. Один на один достаточно, да к тому же я хорошо вооружен. Во всяком случае, ранее моего сигнала не приезжать.
   -- В этом случае я возьму под свою команду людей.
   -- Пожалуй, но, повторяю, приезжать только в том случае, если подам условленный сигнал.
   -- Слушаю, капитан.
   Отдав это приказание, капитан выехал из укреплений, направляясь к незнакомцу, присутствие которого возбудило всеобщие толки. Грифитс подъехал близко к капитану Кильду, который продолжал беспечно курить, и, вынув пистолет, крикнул:
   -- Что ты за человек?
   -- Недостойный работник, возделыватель виноградника Господня, -- отвечал Кильд.
   -- Во имя кого ты пришел?
   -- Во имя Иоарама Киммеля, из благословенного города Сен-Луи на Миссури.
   -- Иоарам Киммель достойный ученик святых нашего времени: пчелы работают на него. Ко мне ли тебя прислали?
   -- Да, если ты тот, кого язычники называют Джоном Оливье Грифитсом и которого они сделали одним из главных начальников Сожженных лесов Красной реки.
   -- Я действительно Джон Оливье Грифитс. А ты тот, кого я жду? Торговец невольниками по имени Кильд?
   -- Да; но тебя по какому знаку узнаю?
   -- По изречению, которое я начну, а ты кончишь.
   -- Слушаю.
   -- Когда рука Господня отяжелела на голове грешника..
   -- ... Праведный униженно ищет помощи у Всевышнего, -- продолжал Кильд, прерывая капитана. -- Приветствую тебя, незнакомец, и готов выслушать то, что мне скажешь.
   Грифитс тогда подъехал, соскочил с лошади и, спрятав пистолет, уселся подле капитана Кильда.
   -- Я не ждал тебя так скоро, -- сказал капитан авантюристов, чтобы только завязать разговор.
   -- Правда, я прибыл десятью днями ранее, -- отвечал Кильд. -- Дела, которые меня удерживали в Сен-Луи, закончились скорее, чем я предполагал. А так как полученные инструкции были очень спешны, то я немедленно отправился к тебе.
   -- Не ты ли начальник тех эмигрантов, которые расположились станом в нескольких милях отсюда?
   -- Да, я действительно начальник тех, кто ими кажется.
   -- Клянусь, если б я это знал, то пришел бы к тебе на помощь во время нападения кроу.
   -- А разве не ты помог нам?
   -- Нет... честное слово. Я принимал тебя и твоих товарищей за подлых немецких эмигрантов, которых так много в этих странах; да и вмешиваться мне не хотелось. Стало быть, вам кто-нибудь помог?
   -- Да, и необыкновенным образом. В ту минуту, когда черти индейцы стали нас одолевать, явились незнакомые люди, разбили краснокожих и обратили их в бегство.
   -- Но после сражения ты их видел?
   -- Нет, они исчезли так быстро, что я не мог ни одного из них заметить.
   -- Но по крайней мере постарался ли ты узнать, кто они?
   -- Конечно, но лазутчик, которого сегодня утром отправил на поиски, не возвращался, и потому ничего еще не знаю; а ты никого не подозреваешь?
   -- Может быть, охотников много в Скалистых горах, но с ними я не имею сношений: они как будто чуждаются меня, и, следовательно, я ничего не могу утверждать. Если ж ты желаешь, то я поищу... разузнаю.
   -- Не нужно: я и сам этого добьюсь; впрочем, если они ускользнули так скоро, то, вероятно, из желания остаться неизвестными, а я не вижу особенной надобности их разыскивать. Но оставим это и поговорим о делах.
   -- Прекрасно, в чем же дело?
   -- У меня есть редкий товар, но дорогой -- тысячу долларов за штуку... без уступки.
   -- Знаю, ты шелухи не даешь.
   -- Я подвергаюсь большой опасности: если мой поступок узнают в городах союза, я буду повешен, а если здесь, то будут судить по закону Линча.
   -- Я это знаю; но если ты продолжаешь это ремесло, так оно тебе, вероятно, очень выгодно.
   -- Справедливо, -- ответил Кильд, коварно улыбаясь, -- но предполагаю, что дело, какое бы оно ни было, все-таки дело...
   -- Не предполагай и не рассчитывай, -- прервал его, смеясь, Грифитс, -- я ведь не янки.
   -- Знаю, знаю, ты Сожженный лес, полуфранцуз.
   -- Поговорим серьезно; не скрою, если я вяжусь с тобой, то это против моих убеждений; необходимость заставляет, ибо иначе, черт возьми, вместо того чтобы полюбовно толковать с тобой, я принял бы совсем другие меры: мне противно иметь дело с тебе подобным негодяем.
   -- Благодарю, товарищ, за откровенность, но ты знаешь, обида не подвигает дела; напротив, она приписывается к счету.
   -- Я не торгуюсь! Конец оправдывает бесчестные средства, к которым меня принуждают прибегать. Повторяю, я согласен и не размышляя заплачу тебе за всякую голову по тысяче долларов.
   -- Вот это называется идти прямо к цели. У меня в лагере шестнадцать женщин, или, лучше сказать, молодых девушек, так как старшей из них не более двадцати, а самой младшей не менее пятнадцати лет. Все красавицы и целомудренны, в этом могу ручаться.
   -- Ты, кажется, преуспеваешь, -- заметил, смеясь, Грифитс.
   -- Эти молодые девушки, -- продолжал Кильд, не возбуждая уже более насмешек со стороны своего слушателя, -- были с большими предосторожностями похищены из их семейств и находятся с тех пор под строгим присмотром.
   -- Хорошо, я допускаю это, дальше.
   -- Потом, я еще имею четырнадцать детей, из которых младшему девять лет, а самому старшему тринадцать лет. Все они годны для служения нашей святой религии и способны сделаться хорошими последователями.
   -- Детей, -- воскликнул капитан, сжав губы. -- Это невыгодный товар: его слишком много, и куплю его с тем условием, если уступишь дешево; в противном случае он останется у тебя на шее.
   -- Я тебе уступаю по двести долларов каждого; кажется, не дорого?
   -- Как бы не так! Я не дам более как по шестидесяти долларов, и то эти деньги считаю выброшенными за окно.
   -- О-о! Ты скуповат, товарищ, с тобой не легко сторговаться?
   -- Кто себе враг! Хочешь -- уступай, не хочешь -- бери назад.
   -- Ладно, уступаю, но только по необходимости, -- отвечал Кильд с тяжким вздохом, -- дело решено.
   -- Виноват, -- перебил капитан, -- первое условие, чтобы женщины были красивы, а дети здоровы и хорошо сложены; если же как первые, так и вторые не будут соединять в себе этих условий, то мы не сойдемся.
   -- Хорошо, хорошо! -- проворчал Кильд, -- ты сам их осмотришь. Итак, шестнадцать женщин по тысяче долларов -- шестнадцать тысяч долларов; четырнадцать детей по шестидесяти долларов -- восемьсот сорок долларов, что вместе составляет шестнадцать тысяч восемьсот сорок долларов, да ты накинешь еще двести, чтобы было ровно семнадцать тысяч долларов.
   -- Ну нет, кум, напротив, я урежу сорок долларов, чтобы была круглая цифра в шестнадцать тысяч восемьсот долларов.
   -- Неужели я обманулся в тебе? -- проворчал Кильд.
   -- Как так?
   -- Да так: вместо того чтобы иметь дело с Сожженным лесом, как я думал, я имею его с жидом.
   -- Нет, разубедись, -- сказал он, -- я добрый христианин, но вот видишь, кум, когда имеешь дело с подобными тебе негодяями, нужно стричь их как можно ближе к коже, -- это уж принято так; знаешь французскую пословицу?
   -- Что же говорит твоя пословица? -- спросил тот недовольным голосом.
   -- Не сердись же; она говорит нечто очень интересное для тебя, вот буквальный перевод: когда вор обкрадывает вора, дьявол радуется; понимаешь?
   -- Проваливай-ка с твоими пословицами! Я не пришел сюда, чтобы выслушивать всякий вздор. А если я откажусь от условий, которые ты мне предлагаешь?
   -- Как хочешь, никто тебя не принуждает, но знай, что расправа по закону Линча очень быстра в пустыне; к тому же я должен предупредить тебя, что наблюдение под этой частью Скалистых гор поручено мне.
   -- Хорошо, если ты когда-нибудь попадешься в мои руки...
   -- Ты обстрижешь меня в свою очередь, -- хочешь сказать. Прекрасно: долг платежом красен. Но вернемся к делу: состоялся ли у нас торг или нет?
   -- Нужно было бы.
   -- Так ты принимаешь?..
   -- Да, как осужденный принимает веревку.
   -- Когда же можешь ты мне сдать товар?
   -- Когда хочешь: чем скорей я избавлюсь от него, тем лучше для меня.
   -- Я понимаю это, но нужно, чтобы ты немного подождал.
   -- Это для чего?
   -- Да для того, что я не желаю принимать посреди гор твой товар, вдобавок еще хрупкий, -- прибавил он, смеясь. -- Я не хочу, чтобы он испортился в моих руках, пусть временно останется лучше у тебя; сказать яснее и без обиняков -- устрой так, чтобы доставить мне его сохранно в место, где река Иордан вытекает из гор к направлению Соленого озера.
   -- Но ведь это путешествие потребует по крайней мере шесть недель!
   -- Соглашаться или нет... дело твое.
   -- Ну, хорошо, еще приношу эту жертву! Не дашь ли мне ты что-нибудь в счет?
   -- Нет, но зато дам хороший совет: играть со мною в открытую игру; смотри, кум, будь осмотрителен!
   -- Это уж слишком! Черт меня дернул к тебе сунуться!
   -- Чего ты так огорчаешься? Не знаешь ли ты другой пословицы...
   -- Перестанешь ли ты наконец насмехаться? -- грубо прервал он. -- Итак, мы увидимся?..
   -- У байоны Антилопы, это там мы покончим наши дела. До свидания, кум.
   -- Убирайся к черту!
   -- Отправляясь к нему, я уверен по дороге встретиться с тобой, -- отвечал со смехом Грифитс.
   На это Кильд пожал только плечами и удалился скорыми шагами, ворча себе под нос.
   -- Какая ужасная каналья, -- прошептал капитан, следя за ним глазами. -- К несчастью, я принужден иметь с ним дело. Да... тяжелые есть нужды!
   Затем, вскочив в седло, он галопом направился к лагерю, где мы и оставим его, чтобы не упустить из виду капитана Кильда. Почтенный коммерсант более притворялся раздосадованным, чем был им на самом деле.
   В действительности он заключил выгодную сделку.
   Товар, который он уступал начальнику Сожженных лесов, стоил ему, так сказать, только труда взять его, так как нельзя причислять к расходу те несколько долларов, которые он платил агентам за кражу детей, и немного больше тем, кто похищал молодых девушек, когда он этого сам не мог сделать.
   Эта гнусная торговля, в особенности уж последние несколько лет, приняла большие размеры, т. е. с того времени, когда выдумали мормонизм не только в Америке, но даже и в Европе; где святые второго пришествия, т. е. мормоны, основали на обширных началах торговлю белыми. Они имеют во всех странах мира агентов, специальность которых заключается только в том, чтобы похищать силой или хитростью бедных красивых молодых девушек и отправлять их на восток в гаремы богатых мусульман.
   Хотя это всем давно известно, но правительства или по бессилию, или по равнодушию смотрят сквозь пальцы.
   Но возвратимся к достойному капитану.
   Он был взбешен не так сделкой, менее выгодной, чем предполагал, как тем, что натолкнулся на покупателя более хитрого даже, чем он сам.
   Возвращаясь скорым шагом в свой лагерь, капитан так погрузился в свои мысли, что не обращал внимания на дорогу, по которой шел.
   В результате оказалось, что он заблудился. Кильд после часовой ходьбы поднял голову, испустив проклятье, и остановился, внимательно осматривая местность, чтобы припомнить настоящее направление.
   Несмотря на холод и дурную погоду, перспектива переночевать под открытым небом не так беспокоила капитана, как долгое отсутствие от своих людей, которых только его железная рука могла держать в повиновении, и то не всегда.
   Небо начинало заволакиваться со всех сторон тучами и отдаленные предметы сливаться в неопределенную массу.
   Ночь быстро наступала.
   Капитан опомнился.
   Благодаря тому, что он был хорошо знаком с пустыней, ему удалось после четырехчасовых поисков напасть на настоящую дорогу.
   Наконец он вздохнул свободно и ускорил шаг, чтобы наверстать потерянное время.
   Уже с полчаса он шел и рассчитывал, что приблизительно ему нужно еще столько же времени, чтобы добраться до лагеря, как внимание его было привлечено ясными на снегу следами. Не могло быть сомнения в происхождении этих следов: они оставлены были медведем, который, казалось, следовал по направлению, одинаковому с капитаном, да вдобавок не американским и не черным, довольно тихим по природе и более жадным к меду пчел, чем к мясу человека, но так называемым серым медведем -- животным высшей степени кровожадным и ужасным.
   Это обстоятельство заставило призадуматься капитана. Да и было из чего: человек даже более храбрый, чем Кильд, содрогнулся бы при мысли встретиться с таким чудовищем.
   Серый медведь, которого не должно смешивать с белым, также земноводный: как твердая земля, так и вода его стихия. Длины он приблизительно три метра; шерсть его светло-желтоватая, часто даже переходит в коричневый цвет; морду имеет продолговатую; челюсти снабжены очень крепкими зубами; но могущество его скрывается преимущественно в когтях, пирамидообразных, острых как бритва и у взрослых достигающих часто семи дюймов длины.
   Серый медведь питается главным образом кореньями деревьев, которые вырывает когтями, но жаден также очень и до падали. Это единственный зверь, который нападает на человека, против которого он питает непримиримую вражду и которого он побеждает с жестокостью беспримерной как на воде, так и на суше. "Гризли-беар" не покидает холодных стран, и множество путешественников ошибаются, принимая за него в Южной и знойной Америке под влиянием страха обыкновенных серых медведей.
   Капитан Кильд не был трусом, но и не отличался особенной смелостью. Он вообще обладал этим последним качеством настолько, насколько это необходимо людям, избравшим себе какое-нибудь опасное ремесло, которое приучило их встречать хладнокровно опасности тогда, когда они неожиданно представляются им.
   Когда прошло его первое волнение, он навострил, подобно собаке, свой слух и тихо пробормотал: поганое животное! За каким чертом он пожаловал сюда, как будто ему не хватило места с другой стороны. Вслед за этим он вложил еще пулю в ствол ружья, завернулся в шкуру и продолжал подвигаться вперед.
   Но теперь он шел с особенной осторожностью и не делал ни одного шага вперед, не убедившись, что в пространстве перед ним не было ничего подозрительного.
   Ему было в особенности важно не поддаться врасплох своему врагу; он шел так около пятисот метров. Он уже стал выходить на опушку к долине, когда вдруг в нескольких шагах от него раздалось продолжительное и глухое рычанье, которое мгновенно оледенило всю кровь в его жилах и заставило вздрогнуть. Капитан приостановился, нагнулся и пристально посмотрел вперед.
   Для того чтобы достигнуть равнины, ему нужно было миновать ущелье или проход между двумя почти прямыми скалами -- проход этот был около двадцати метров в длину и только двух метров в ширину.
   Тогда-то капитан увидел в нескольких шагах от себя, на снегу, громадного великолепного серого медведя, который сидел на задних лапах.
   Это животное, казалось, тоже что-то высматривало -- и хотя уши его были и приподняты, но оно скорее обнюхивало воздух вокруг себя, чем прислушивалось к чему-нибудь. Было ясно, что медведь почуял что-то беспокойное для себя.
   Но что особенно удивляло капитана, так это то, что медведь, как казалось, нисколько не обращал внимания на его особу.
   -- Да благословит Бог тот ветер, который дует теперь, -- ворчал капитан Кильд, -- это животное и не предполагает теперь, что я так близко от него -- этот бездельник обладает очень хорошей шубой, и это очень приятно для меня. Погоди немного, собрат, я сейчас сведу счеты с тобой.
   Говоря таким образом, он прицелился и спустил курок. Раздался оглушительный выстрел.
   Ружье, вероятно, было плохо заряжено, так как его так отдало, что капитан не устоял на ногах и упал на снег.
   Медведь приподнялся и, зарычав, направился к несчастному охотнику; капитан вне себя от испуга вскочил на ноги и бросился со всех ног бежать, желая спастись от своего ужасного врага. Но, несмотря на все свое старание, ему вряд ли удалось бы достигнуть благоприятных результатов.
   Серый медведь, несмотря на всю свою неповоротливость и тяжесть, бежал с такой скоростью, которая скоро должна была бы прекратить погоню Кильда, предав несчастного капитана в его когти.
   Капитан, лишившись ружья, хорошо сознавал, что его ожидает, и только старался отдалить роковую минуту. Но, к несчастью, он уже начинал выходить из сил. В молодости он никогда не был хорошим бегуном, а теперь старость отяжелила все его члены, да и к тому же его одежда нисколько не способствовала продолжительному бегу.
   Медведь приближался все ближе и ближе к нему, и с каждой секундой уменьшалось страшное расстояние между ним и капитаном.
   Кильд уже не осмеливался обернуться назад, но только чувствовал ужасное дыхание своего врага.
   Каких-нибудь десять шагов отделяло человека от животного.
   Все волосы на голове капитана поднялись дыбом, и холодный пот выступил на его лице. Он чувствовал, что погибает без всякой надежды на какую-нибудь помощь.
   Еще две или три минуты -- и все кончено. Медведь поднялся уже на задние ноги. Как вдруг в ту минуту, когда капитан пробовал вспомнить какую-нибудь молитву, вручая себя Богу, чья-то рука грубо схватила его за воротник одежды и в то же время чей-то голос крикнул ему по-испански:
   -- Ложитесь, ложитесь! Дайте мне возможность убить его!
   И при этом капитан получил такой толчок в шею, что, пробежав, шатаясь, несколько шагов, упал и растянулся во весь рост около одной скалы.
   И в ту же минуту раздался громкий и потрясающий выстрел.
   Капитан уткнул свою голову в снег и счел себя убитым.
   Прошло две или три минуты, а он все еще не решался пошевелиться. Тем более что этот ужасный выстрел заставил его так подпрыгнуть, что он сразу обернулся с живота на спину.
   -- Да что же это такое, -- крикнул он, бросая вокруг себя испуганные взгляды.
   -- Вставайте, вставайте, -- проговорил чей-то веселый голос, -- если вы говорите, значит, вам еще можно помочь, так как вы живы.
   -- Я не уверен еще в этом, -- пробормотал капитан, поднимаясь на ноги и смотря с удивлением на стоящего перед ним.
   Перед ним был молодой человек лет двадцати шести или двадцати семи, с широким выпуклым лбом и умным лицом, на котором нельзя было не заметить насмешливого выражения.
   На нем был надет живописный костюм охотников пустынь, и он смеялся, глядя на капитана, искавшего свое ружье.
   -- А медведь, -- спросил капитан Кильд, -- где же он?
   -- Вот здесь, совсем близко от вас -- смотрите!
   -- Гм! -- пробормотал, вздрогнув, Кильд.
   -- Уверьтесь, сеньор, -- продолжал молодой человек, -- что вы живы благодаря мне и что этот бедный черт совершенно умер.
   -- Вы уверены в этом?
   -- Гм, было бы интересно, если бы я промахнулся. Знайте, иностранец, что Бенито Рамирес не нуждается в двух выстрелах, чтобы убить медведя, для него достаточно одного выстрела.
   -- Как, сеньор! -- вскрикнул капитан, вскакивая, -- неужели вы тот Бенито Рамирес, ловкость которого сделалась поговоркой в равнинах и степях?
   -- Я не знаю, -- ответил равнодушно молодой человек, -- что рассказывают про меня мои товарищи охотники, но я вам повторяю еще раз, иностранец, что я Бенито Рамирес и что я не знаю другого.
   -- Да, это должно быть именно так, вы один только могли мне спасти жизнь.
   И, сказав это, капитан осторожно подошел к медведю, который лежал, растянувшись на дорожке.
   -- О, подходите без страха, -- заметил весело охотник. -- Он отлично умер: пуля попала ему прямо в правый глаз. Вы понимаете, что я не хотел испортить эту великолепную шкуру, которая стоит восемьдесят долларов.
   -- Это немыслимо! -- вскричал капитан. -- Такое хладнокровие в таких ужасных обстоятельствах превосходит все, что только можно было подумать.
   -- Говорите только о себе, дорогой сеньор, вы одни только были в неприятном положении. Я же три дня преследую этого медведя.
   И сказав это, он стал на колени и вынул из-за своего пояса длинный и острый нож.
   -- Что вы делаете? -- спросил капитан.
   -- Как вы видите, я хочу снять с него шкуру, я нисколько не сомневаюсь, что если оставлю его так, то сегодня же ночью звери, привлеченные сюда своим чутьем, испортят его шкуру.
   -- Не трудитесь, -- проговорил капитан, потрепав его дружески по плечу, -- мы находимся не больше как в четверти мили от моего лагеря. Дойдем туда вместе, и я сейчас же пришлю людей взять этого медведя. Вы там снимете свободно шкуру, а его мясо доставит нам отличное угощенье.
   -- Я и не думаю идти в ваш лагерь. Я привык спать, где меня застает ночь. Я ведь не боюсь ревматизма.
   -- Может быть. Но я обязан вам спасением своей жизни, и я не могу так просто с вами разойтись: я хочу уплатить свой долг.
   -- Ба, это к чему? То, что я сделал сегодня для вас -- вы сделаете это завтра для другого.
   -- Я не думаю -- но вы знаете, что всякая услуга обязывает как того, кто ее принимает, так и того, кто ее делает. Итак, я настаиваю на том, чтобы вы следовали за мной в лагерь.
   -- Вы этого непременно желаете? -- спросил молодой человек странным голосом.
   -- Да, конечно, нам необходимо поближе познакомиться.
   -- Пожалуй -- только имейте в виду, что не я хотел идти за вами и что если я с вами, то только потому, что вы настаиваете на этом.
   -- Зачем вы мне это говорите?
   -- Ах, Боже мой! Да потому, что никто не знает, что с нами будем завтра. Мы теперь друзья, а может быть, через несколько часов мы будем врагами. Я предполагаю, что наше положение может перемениться, если мы побольше и подольше будем вместе, и если это случится -- то это будет ваша, а не моя ошибка.
   -- Полноте, вы шутите! Не вы ли спасли мне жизнь?
   -- Это правда. Итак, вы все еще хотите, чтобы я следовал за вами?
   -- Больше, чем когда-нибудь.
   -- В таком случае -- с Богом, показывайте мне дорогу. Я следую за вами.
   И они двинулись в путь.
   

ГЛАВА XIV. Охотник Бенито Рамирес

   Было уже около семи часов вечера, когда капитан Кильд и тот, кого он называл своим спасителем, достигли лагеря.
   Время было холодное, и сильно морозило.
   Ночь была очень ясная, и чистое прозрачное небо было усеяно массами звезд.
   Блю-Девиль собирался уже послать на поиски капитана, когда этот последний показался в лагере вместе со своим новым другом.
   Капитана приняли с особенным, горячим вниманием, но не потому, что его особенно любили, а потому, что все были бы в большом затруднении, если бы их начальник исчез.
   Поблагодарив всех за их внимание, капитан осведомился о том. что произошло во время его отсутствия, и приказал Блю-Девилю, указав ему местность, послать Линго с тремя или четырьмя человеками за медведем, убитым Рамиресом.
   -- Линго еще не возвратился, -- ответил Блю-Девиль.
   -- Как! Так поздно! -- вскрикнул капитан, -- однако теперь не совсем безопасно бродить в пустынях; не случилось ли с ним чего-нибудь -- вот что меня особенно беспокоит. Велите Шакалу взять с собой шесть человек и принести медведя, а после этого отправиться на поиски Линго.
   Это приказание было немедленно исполнено.
   Между тем капитан стоял у входа в лагерь до тех пор, пока все люди скрылись у него из виду.
   -- Я ужасно утомлен, -- сказал он Блю-Девилю, -- и теперь пойду к себе. Смотрите за лагерем. Если произойдет что-нибудь особенное -- то вы меня тотчас же предупредите.
   -- Слушаю, -- ответил Блю-Девиль.
   -- Следуйте за мной, -- сказал тогда капитан, обращаясь к Бенито Рамиресу.
   Рамирес молча поклонился, и они оба направились в ту палатку, куда мы уже не раз водили нашего читателя.
   В первом отделении этой палатки был накрыт стол, капитан приказал добавить еще один куверт и предложил своему спутнику сесть, а потом, когда все было подано, приказал негру Самсону просить сеньору. Не прошло и пяти минут после этого, как портьера поднялась и за ней показалась Розарио. Молодая девушка шла очень тихо и опустив глаза. Она была очень бледна и казалась чем-то занятой.
   Но вдруг ее взгляд упал на незнакомца.
   Легкая краска покрыла ее лицо, губы слегка раскрылись, но ни один звук не слетел с ее губ. Однако это волнение продолжалось только несколько мгновений, и молодая девушка села тотчас же на стул между двумя новыми знакомыми. В свою очередь и Бенито Рамирес при неожиданном появлении молодой девушки сперва покраснел, а потом побледнел, и его глаза блеснули молнией. Но и он тоже мгновенно овладел собой и принял свое обычное выражение. Если бы капитан Кильд -- этот физиономист -- не был бы в эту минуту занят разрезыванием кусков медвежьего жаркого, то взгляды, которыми перекинулись молодые люди, заставили бы его крепко задуматься; но, к счастью для них и к несчастию для него, они были совершенно не замечены им.
   -- Я извиняюсь перед вами, нинья, -- сказал он по-испански, -- что не предупредил вас, что вы найдете здесь постороннего человека.
   -- Вы здесь хозяин, сеньор, и можете поступать так, как вам будет угодно, -- ответила молодая девушка бесстрастным голосом.
   -- Позвольте, погодите, нинья, я бы не желал, чтобы этот иностранец был обо мне дурного мнения и думал, что я держу себя тираном в отношении вас.
   -- Дорогой сеньор, -- сказал Бенито Рамирес, -- у меня привычка не думать о том, что до меня не касается. У всякого довольно своих дел. Вы поступаете с сеньоритой, которая, вероятно, ваша дочь, так, как вам угодно, и мне незачем входить в разбор ваших отношений.
   -- Извините, сеньор дон Бенито, -- возразил капитан важным голосом. -- Сеньора не моя дочь -- я имею честь быть очень дальним родственником ее и теперь только считаюсь ее опекуном. Я стараюсь, насколько это зависит от меня, удовлетворять ее всем, что только может сделать ее счастливой.
   При этой неожиданной откровенности на губах донны Розарио и Бенито Рамиреса показалась насмешливая улыбка.
   Но между тем капитан продолжал, передавая блюдо охотнику:
   -- Итак, я говорю, любезная нинья, что если я позволил себе, не предупредив вас, пригласить к себе этого иностранца, с которым я познакомился всего два часа тому назад, то это потому, что этот иностранец оказал мне одну из таких услуг, которая никогда не забывается. Одним словом, он спас мне жизнь.
   -- Он поступил очень великодушно, -- заметила молодая девушка, кушая или, вернее сказать, делая вид, что ест.
   -- Действительно, -- возразил, смеясь, охотник, -- скажу не хвастаясь, дорогой сеньор, что, кажется, я вовремя вступил в разговор с серым медведем -- иначе дело приняло бы дурной оборот для вас.
   -- Бррр! -- проворчал капитан, -- я содрогаюсь при одном воспоминании; не напоминайте мне про эту ужасную минуту.
   -- Да, да...
   -- Этот господин на самом деле спас вас от серого медведя? -- спросила сеньора, как бы в первый раз заинтересовавшись оборотом разговора.
   -- Спас ли он меня! -- вскричал капитан. -- Я утверждаю, что без него был бы растерзан этим отвратительным зверем. И я, -- добавил он, -- так обязан ему за свою жизнь, что даю честное слово честного человека, что никогда не позабуду этого и готов вознаградить его всем, что ему только угодно -- даже половиной всего своего состояния.
   -- Хорошо, я принимаю ваше обещание, сеньор капитан, -- заметил, смеясь, охотник, -- помните это, я тоже никогда не забываю о том, что мне обещают, и если я отказываюсь от чего-нибудь в настоящее время, то очень может быть, что когда-нибудь я вам напомню ваши слова и попрошу вас исполнить ваше обещание. Кто знает, что еще случится, и всегда нужно принимать заранее меры предосторожности.
   -- Со мной это совершенно напрасно, -- ответил довольно холодно капитан, -- я всегда готов сдержать слово, данное мной вам.
   -- Очень хорошо, я и не буду настаивать. Но что вы делаете, капитан, в этих пустых местностях? Вы, вероятно, не пришли драться с индейцами? Здесь их нет. А если здесь иногда и встречаются краснокожие, то это только одни охотники. И с ними вам нечего делать.
   -- Это правда, я и не думал иметь дело с ними, я просто прохожу здесь.
   -- Вы проходите. Но куда же вы идете? Я извиняюсь перед вами за нескромность моего вопроса, и вы, конечно, можете не отвечать мне.
   -- Нет, нисколько, я не нахожу ваш вопрос нескромным, сеньор, и в доказательство не задумываюсь отвечать вам. Что касается до меня, то я и не нахожу нужным скрывать своих дел: я иду в Калифорнию.
   -- В Калифорнию! -- вскричал Бенито с притворным изумлением, -- вы, вероятно, шутите?
   -- Нисколько, я уверяю вас, что иду в Калифорнию.
   -- Если это так, то я считаю своим долгом предупредить вас, дорогой сеньор, что теперь вы показываете Калифорнии спину. И я вам скажу даже более -- если вы будете продолжать в этом направлении свой путь, то вы придете не в Калифорнию, а в Ванкувер, что совсем не одно и то же. Ко всему этому я добавлю, что меня очень удивляет, что вы заставили сеньору сопутствовать вам в этом не только утомительном путешествии, но и сопряженном со многими опасностями.
   -- Боже мой! То, что вы говорите, может быть и верно, сеньор, но я вам должен сказать, что я и не думал принуждать сеньору следовать за мной. Это, напротив, было желание моего милого дитяти.
   -- А, в таком случае, -- воскликнул охотник, улыбаясь сардонически, -- мне остается только поклониться.
   К тому же такое самоотвержение не удивляет меня со стороны сеньоры: женщины всегда не скажу храбрее, но преданнее нас.
   -- Извините, сеньор, -- проговорила молодая девушка, смотря на него, -- если я позволю себе вмешаться в ваш разговор; в нем встретился такой факт, который я должна подтвердить, сеньор де Бенито... вас, кажется, так зовут?
   -- Да, сеньора, Бенито Рамирес.
   -- Итак, сеньор Бенито Рамирес, я не заслуживаю нисколько тех похвал, которые вы мне расточали. Сеньор Кильд лжет -- он это знает очень хорошо, -- говоря вам, что я пожелала следовать за ним. Если вы меня и видите здесь, сеньор, то это положительно вопреки моей воле, потому что я была изменнически похищена из своего семейства и выдана на руки этого человека, который надевает теперь перед вами маску лицемерия, но так плохо скрывает бесчестность его поведения. Я не опекаемая им, а просто его раба.
   -- Сеньора! -- вскрикнул горячо капитан.
   -- Осмелитесь ли вы опровергать меня? -- возразила энергично молодая девушка, смотря прямо в глаза ему. -- Необходимо, чтобы правда вышла наконец наружу и чтобы все знали, на что вы способны и что я для вас. Вы желали, чтобы при нашем ужине присутствовал иностранец; я благословляю за это Бога. Вы очень много рассчитывали на меня, сеньор, и на ту ненависть, которую вы мне внушаете, и имели слишком много смелости, или, вернее сказать, цинизма говорить то, что вы только что произнесли здесь. Я не сделаюсь вашей сообщницей. Сеньор Рамирес, -- продолжала она, обернувшись к охотнику. -- этот человек солгал: он похитил меня, купив меня я не знаю за какую сумму, и его теперешнее желание продать меня таким же презренным негодяям, как и он сам, которые еще трусливее его.
   -- Сеньорита, -- прервал ее мрачно капитан, -- я больше не в силах выносить. Берегитесь!..
   -- Погодите, сеньор, -- заметил холодно Рамирес, -- ваши домашние ссоры не касаются меня, и я не имею ни малейшего желания разбирать их -- я только имею честь заметить вам, что вы ведете себя совсем не так как кавалер. Вы позволяете себе угрожать женщине, и я не могу терпеть этого.
   -- Но если...
   -- Тут нет ни "но", ни "если", сеньор, так как подло угрожать женщине, которая не может защищаться. Вы сами привели меня сюда -- тем хуже для вас, -- и я объявляю вам, что до тех пор, пока я здесь, вы должны обращаться так почтительно и вежливо с этой сеньорой, как того требует ее пол, -- иначе, клянусь вам Богом, что вы не уйдете так легко из моих когтей, как вы избавились два часа тому назад благодаря мне от когтей серого медведя.
   -- Боже мой, сеньор! -- возразил капитан жалким голосом, -- поверьте мне, что я глубоко опечален тем, что произошло здесь. Я сознаю, что зашел несколько далеко, и, чтобы доказать вам, что я сознаю свою ошибку, я прошу сеньориту извинить меня за то, что произошло здесь, и позабыть мои слова так же, как я забываю ее слова.
   Молодая девушка пожала плечами и с презрением отвернулась.
   -- Вот это лучше, -- заметил охотник, -- так как вы извинились, то мне нечего больше сказать.
   -- Да, повторяю, я так опечален этим... Но возвратимся, пожалуйста, к нашему прежнему разговору.
   -- Но о чем мы говорили? Эта ссора заставила меня окончательно потерять нить нашего разговора.
   -- Вы мне говорили, что если я буду продолжать этот путь, то не только не достигну Калифорнии, но попаду в Ванкувер. Уверены ли вы в этом?
   -- Бог мой! Уверен ли я? Но ведь я провел всю свою жизнь в этих проходах.
   -- Черт побери! Это очень неприятно для меня! Мне положительно нечего делать в Ванкувере, который совершенно заброшен всеми.
   -- В таком случае перемените направление, направьтесь в Калифорнию.
   -- Переменить путь! А!.. Сеньор, это легко сказать, но чтобы переменить дорогу, нужно знать ту, по которой нужно следовать, а после всего того, что вы мне сказали, я вынужден сознаться, что я окончательно потерялся.
   -- Так, но теряются оттого, что не привыкли к степям.
   -- Гм! И чаще, чем вы предполагаете. Посмотрим, сеньор, не согласитесь ли вы оказать мне услугу?
   -- Нужно знать какую.
   -- Черт побери, -- проговорил капитан с горькой
   улыбкой, -- вы, кажется, не любите быть компрометированы, сеньор?
   -- Да, вы правы.
   -- Это очень благоразумно.
   -- Посмотрим -- в чем же дело?
   -- Сперва позвольте мне задать вам один вопрос?
   -- Какой?
   -- Имеете ли вы какое-нибудь серьезное желание остаться в этой местности?
   -- Сперва я хотел, но теперь у меня только одно желание -- уйти отсюда как можно скорей.
   -- В таком случае это великолепно.
   -- Как так?
   -- Да, мы пойдем вместе.
   -- Как это понять?
   -- Вы хотите оставить эту местность, я тоже, итак, мы уйдем вместе отсюда.
   -- А! Извините, это совсем другое дело.
   -- Почему же?
   -- По двум причинам: во-первых, потому, что я люблю путешествовать один, и, во-вторых, если я путешествую в обществе, то это только с людьми, которые мне нравятся.
   -- Хорошо -- комплимент не особенно длинен, благодарю вас. Итак, я вам не нравлюсь?
   -- Я не говорю этого.
   -- Однако мне кажется...
   -- Вы меня плохо поняли или вы желаете меня плохо понимать, капитан Кильд.
   -- В таком случае лучше всего -- объяснитесь. Охотник нагнулся вперед, облокотился на руки и пристально посмотрел на капитана.
   -- Дорогой сеньор, -- начал он, -- хотя я и мексиканец, но я очень часто посещал янки и хорошо усвоился с их вероломной пословицей: "Time is money" [Время -- деньги]; вы меня, вероятно, понимаете?
   -- Отлично... продолжайте...
   -- Дружба дружбой, а дело делом -- вы хорошо знаете, что я охотник и что теперь сезон охоты, то есть лучшее время моей торговли. Если мое ружье не будет делать промахов, то я могу получить большие проценты за это время -- так как за каждого медведя, то есть за шкуру его, мне платят восемьдесят долларов. Если же я пойду провожать вас, то я потеряю самое благоприятное время и все свои доходы. Я говорю с вами откровенно, для того чтобы вы могли составить себе ясное понятие о том, что заставляет меня отказаться от вашего предложения. Вы, вероятно, поймете меня.
   -- Благодарю за откровенность, дорогой сеньор, и она мне нравится больше всех тех причин, которые вы бы могли представить мне, отказываясь от моего предложения, я рад видеть, что дело стоит только за деньгами.
   -- Позвольте, сеньор, есть еще другая причина -- я не знаю, убедились ли вы, что я люблю свободу в своих действиях и не могу допустить никого судить их. Положим, что мы сойдемся в цене, и тогда нам нужно будет решить еще один вопрос особенной важности. Он заключается в следующем: я хочу, если я буду вашим проводником, чтобы никто не вмешивался в мои действия и исполнял и вообще следовал по той дороге, которую я только выберу, и чтобы во все время моего пути я мог бы, не отдавая никому и никакого отчета, оставлять вас на сутки или даже больше. При таких условиях, а также если ваша плата удовлетворит меня, я берусь быть вашим путеводителем, и это потому, что я не хочу, чтобы кто-нибудь и когда-нибудь упрекнул меня в том, что, однажды спасши вам жизнь, я допустил возможность погибнуть вам в пустыне. Подумайте... да или нет!..
   -- Однако вы предлагаете довольно строгие условия.
   -- Я понимаю это... но ведь вы можете отказаться от них, -- ответил, смеясь, охотник.
   -- В таком случае я буду не менее вас откровенен... я окружен разбойниками без веры и законов, которые не стоят даже той веревки, на которой их повесят, и которым я вверился. В таких обстоятельствах я совсем потерялся. Сегодня утром у меня взяли большую сумму денег, и я не желаю, чтобы это повторилось еще раз. Вы мне кажетесь честным человеком, и вы мне оказали особенную услугу... Мне кажется, что я могу быть откровенен с вами. Как ни тяжелы эти условия, я их принимаю. Попробуем уладить теперь денежный вопрос. Так как я хочу избежать всяких споров, то я выскажу вам свою цену и надеюсь, что вы согласитесь на нее. Я вам дам тысячу пиастров, пятьсот вперед и пятьсот тогда, когда мы достигнем до реки Журдан. Что вы думаете об этом? Довольны ли вы этой ценой?
   Охотник как будто размышлял.
   -- Ну, хорошо, -- сказал он наконец, -- я согласен, что касается пятисот долларов, то оставьте их у себя, вы мне отдадите их тогда, когда мы будем расставаться совсем: мои деньги сохранятся лучше в ваших руках, чем в моих -- мне здесь нечего с ними делать, и они понапрасну отяжелят меня.
   -- Итак, все улажено и условие заключено?
   -- Да, тогда вы поднимаетесь завтра с восходом солнца -- итак, до свидания, -- проговорил охотник, вставая и беря свое ружье.
   -- Как -- вы уходите? -- спросил капитан Кильд.
   -- Сейчас.
   -- Но куда же это вы пойдете так поздно?
   -- Уже вопросы? -- заметил иронически охотник, -- это мое дело.
   -- Верно... До завтра. -- Охотник вышел в сопрождении капитана, который проводил его до самого выхода из лагеря.
   -- Боже мой! -- пробормотала молодая девушка, оставшись одна, -- счастье только что начинало мне улыбаться, о, я не знаю, как я могла скрыть свое смущение при виде его... Боже мой! Бог мой! Не оставляй нас и помоги нам, -- добавила она и, не ожидая возвращения капитана, вошла во внутренность палатки.
   Простившись с охотником, капитан медленно пошел к своей палатке, на половине дороги он встретился с Блю-Девилем, который с озабоченным видом прогуливался взад и вперед по лагерю.
   -- Ну, что нового? -- спросил его капитан.
   -- Еще ничего, -- ответил мрачно Блю-Девиль.
   -- Как, наши люди еще не возвратились?
   -- И я их тоже ожидаю. Они принесли серого медведя и по вашему приказанию отправились искать презренного Линго, да, было бы для нас большим счастьем, если бы он скатился в какую-нибудь пропасть.
   Э! э! -- заметил, смеясь, капитан, -- вы, кажется, недолюбливаете этого беднягу Линго.
   -- Я и не делаю из этого тайны.
   -- Я его тоже не люблю... у него такое изменчивое лицо... Но нам нечего беспокоиться -- он возвратится, так как мы были бы очень счастливы, если бы потеряли его.
   В эту минуту вдали показались несколько факелов.
   -- А, вот и наши, которые, вероятно, нашли его.
   И, сказав это, капитан вместе с Блю-Девилем подошел к выходу лагеря.
   -- Почему они идут так медленно, -- проворчал капитан, -- мне сдается, что это похоже на какую-то похоронную процессию.
   -- Кто знает, -- заметил Блю-Девиль, -- может быть, они наткнулись на этих индейских чертей, которых бродит так много в этих местах.
   -- Полно... ночью. Если бы это было еще днем -- ну тогда может быть, но в такое время и когда так светло -- ну да мы скоро узнаем, в чем дело.
   Прошло около получаса, прежде чем можно было различить приближавшихся. Они шли чересчур медленно и наконец вошли в лагерь; четверо из них несли на плечах что-то вроде носилок, на которых лежала какая-то фигура, похожая на человека.
   -- Что случилось? -- спросил капитан, не будучи в силах сдерживать своего любопытства.
   -- Вы это увидите, -- ответил мрачно Шакал.
   -- Нашли ли вы Линго?
   -- Да, да, капитан, мы его нашли, но в каком виде!
   -- Что вы хотите сказать, он ранен?
   -- Немножко потерпите, и вы тогда узнаете больше, чем вы хотите.
   Войдя в лагерь, люди, несшие носилки, осторожно опустили их на землю и поставили около костра.
   -- Осторожней, дьяволы, -- вскрикнул Линго, сбрасывая с себя одеяло, которым он был покрыт, -- вы хотите окончательно доломать мне мои кости.
   -- Друг, что же с тобой случилось?
   -- Вот глупый вопрос! Если бы вы спросили, как это случилось, я бы еще понял вас.
   -- Гм!.. мне кажется, что случай, происшедший с тобой, сделал тебя еще более грубым, чем ты был всегда.
   -- Вы называете это происшествием, капитан, благодарю вас -- вы очень любезны. Какое неприятное происшествие!
   -- Да ну же, говори, наконец, чтобы мы могли по крайней мере знать, что нам нужно делать.
   -- Что со мной? Дайте мне сперва немного рому.
   -- Как, несчастный, в твоем положении ты хочешь пить еще ром?
   -- Да что вы за глупец, капитан, разве вы знаете, в каком я теперь положении? Я задыхаюсь от жажды, и если вы мне не дадите пить -- то я вам ничего не скажу.
   -- Пей и говори, -- крикнул капитан, суя ему в рот фляжку с ромом.
   Линго улыбнулся и сразу сделал громадный глоток.
   -- Так, -- проговорил он, передавая фляжку капитану, -- теперь мне лучше -- странно, как мой организм привык к спирту, благодарю вас!
   -- Да будешь ли ты говорить, животное?
   -- Сколько хотите.
   -- Ну начинай, как это случилось?
   -- Первая пуля попала мне в бок, потом другая в правую руку -- затем я свалился и катился около шестидесяти шагов. Нужно, чтобы моя душа была так же крепка, как и мое тело, чтобы переносить такие муки... Но все равно. Я ему отомщу...
   -- Кому?
   -- А тому, кто меня так поподчевал. Неужели вы думаете, что я сам угостил себя так?
   -- Ты знаешь, что если мы будем так продолжать, то мы никогда тебя не поймем.
   -- Действительно, вы правы, капитан. Итак, слушайте, вы меня послали сегодня на разведку -- так ведь?
   -- Да -- дальше?
   -- Итак, я пошел и начал бродить в окрестностях, желая напасть на какой-нибудь след -- снег везде был покрыт льдом, и на нем не было видно ни одной кошачьей лапки; соскучившись и не найдя ничего, я около пяти часов вечера уже собирался возвратиться в лагерь, так как я сильно проголодался, когда вдруг шум в кустарниках в нескольких шагах от меня заставил невольно прислушаться, а в это время чей-то голос грозно крикнул: "Кто идет?"
   -- Это был человек? -- спросил капитан.
   -- Да уж, конечно, не щенок, -- заметил, смеясь, парижанин, -- однако вы очень хитры, если угадали, что это был человек. Хорошо, подумал я тогда, теперь по крайней мере мне есть с кем поговорить. "Друг!" -- крикнул я. "Я недруг такого бездельника, как ты", -- ответил мне голос. Мне кажется, что я знаю этот голос, подумал я и не долго думая приложился -- но он тоже не дремал и послал тотчас же в меня пулю. Я хотел поднять ружье, которое выпало у меня из рук, но он в ту же минуту послал в меня вторую пулю и вслед за тем крикнул, удаляясь в кусты: "Ты получил свое, и твои товарищи не замедлят получить должное".
   -- Как, он сказал это? -- вскрикнул Кильд.
   -- Совершенно верно, что и заставляет меня предполагать, капитан, что около нас находятся такие личности, которые сыграют с нами плохую штуку, если вы только поддадитесь им.
   -- Продолжай, -- крикнул, нахмурившись, капитан.
   -- Мой незнакомец подошел ко мне и ударил прикладом по шее, крикнув: "Получи добавление", -- и, видя, что я ищу рукой нож, привешенный к моему поясу, он так ударил меня по руке, что я больше чем полчаса не мог пошевелить ею, а он, стоя около меня, ругался, крича: "Убийца, вор, задавленник! Мы хорошо сочлись с тобой, -- и при этом он ударил меня ногой и добавил: -- Скоро и другие получат то же самое, и ни один из вас не избегнет этого..." Не знаю, вследствие ли этих слов, или его удара, только я кончил тем, что упал в обморок... И тогда что же он сделал? -- Он толкнул ногой так, что я скатился в пропасть. Негодяй!.. Там-то меня и подняли мои товарищи, лежавшего без всякого движения. Если бы вы были так добры, капитан, и дали бы мне еще рому -- я чувствую, что это принесло мне пользу.
   Капитан подал ему фляжку, из которой Линго выпил и возвратил ее обратно.
   -- Итак, -- сказал Кильд, -- ты не мог исполнить поручения, которое я тебе дал, и не мог найти следов тех людей, которые явились так кстати, во время атаки индейцев.
   -- Каким чертом, капитан, вы хотите, чтобы я мог разыскать какие бы то ни было следы. Я был в недурном положении для того, чтобы делать какие-нибудь открытия, и кто знает, может быть, тот человек, который обошелся так грубо со мной, сделал то же и с теми, кого мы ищем... я ведь этого не знаю.
   -- Это невероятно, -- проговорил капитан, покачав задумчиво головой.
   -- Кто знает, -- заметил по-прежнему насмешливо парижанин, -- однако я вам должен сознаться, что как друг он поступил несколько грубо со мной. Черт побери, у него мертвая рука!
   -- Все это странно!
   -- Да, или по меньшей мере удивительно.
   -- Но, наконец, узнал ли бы ты того человека, с которым имел дело?
   -- Вот смешной вопрос, -- заметил парижанин, -- чтобы узнать его, нужно было видеть его!
   -- Как "нужно его видеть"; но ведь, мне кажется, вы были достаточно близко один от другого, чтобы разглядеть друг друга.
   -- Во-первых, я уже вам сказал, что это было ночью, затем бездельник вскочил на меня как какой-нибудь бульдог; наконец, на нем была такая шляпа, поля которой окончательно скрывали все его лицо. Мне даже не удалось заметить кончика его носа; но, несмотря на это, если я когда-нибудь услышу его голос, то не ошибусь. Звуки его голоса остались в моих ушах.
   -- Тебе больше нечего сказать?
   -- Нет. Мне кажется, что и этого довольно.
   -- Ну, так позволь теперь перевязать себя.
   -- Делайте что хотите.
   Действительно, бедный черт находился в жалком положении. На всем его теле нельзя было найти ни одного места величиною в доллар, которое бы не было страшно контужено или ранено.
   Перевязка продолжалась долго. Линго перенес ее с тою беспечной веселостью, которой так отличался его характер. Благодаря случайности, которую можно было считать чудом, -- у него ничего не было сломано; первая пуля прошла через кожу и мясо руки, не повредив кость; вторая скользнула по ребрам и не вошла в тело, а остальные повреждения были только контузии, полученные при падении в овраг, и, как он сам выражался, говоря тем, кто сомневался в его жизни:
   -- Мои дети, когда судьбой назначено быть повешенным, то нельзя утонуть.
   Не больше как через полчаса после этого он был уже полупьян и спал глубоким сном.
   Капитан Кильд в задумчивости возвратился в свою палатку, приказав Блю-Девилю особенно тщательно бодрствовать во время ночи.
   Этот человек, игравший и насмехавшийся в продолжение нескольких лет над всеми лучшими человеческими законами, чувствовал, что горизонт его омрачается, а какое-то предчувствие, которого он не мог никак отогнать от себя, говорило ему, что наступает час страшного наказания за все его дела.
   В продолжение целой ночи он был мрачен и в волнении ходил взад и вперед по своей палатке, не смыкая ни на минуту глаз и развивая в своей голове самые ужасные и бессмысленные проекты.
   За пять минут до восхода солнца полы его палатки приподнялись и в нее вошел человек.
   Капитан вскрикнул от радости, узнав его.
   Этот человек был охотник Бенито Рамирес.
   

--------------------------------------------

   Первое издание перевода: Сожженные леса. В диких пустынях Индии. Романы / Густав Эмар. -- Москва: тип. Ф. Иогансон, 1876. -- 347 с.; 21 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru