Эмар Гюстав
Авантюристы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Les Aventuriers.
    Русский перевод 1869 г. (без указания переводчика).

Густав Эмар

Авантюристы

Глава I. Гостиница французского двора

   Хотя от Шансо, где начинается Сена, до Гавра, где она впадает в море, протяженность этой реки составляет не более двухсот лье [лье -- французская путевая мера длины, равная 4, 44 км], однако, несмотря на это сравнительно небольшое расстояние, Сена является одной из важнейших рек мира: со времен Юлия Цезаря и до наших дней на берегах ее решались величайшие общественные вопросы, волновавшие мир во все века.
   Туристы, живописцы, путешественники, отправляющиеся в дальние края на поиски живописных мест, не могут найти ничего красивее извилистых берегов этой реки, окаймленной многолюдными городами и грациозными деревнями, кокетливо разбросанными направо и налево по зеленым долинам или исчезающими среди густой растительности ее крутых берегов.
   Наша история началась 26 марта 1641 года в одной из этих деревень, в нескольких лье от Парижа.
   Деревня эта имела только одну улицу, длинную и узкую, спускавшуюся с вершины довольно крутой горы, вьющуюся вдоль небольшой речки и кончавшуюся в нескольких шагах от Сены. Улица эта во всю свою длину была обрамлена низкими и безобразными домами, служившими большей частью гостиницами для путников всякого рода, постоянно проезжавших эту деревню и останавливавшихся в ней ночевать.
   Верхний конец улицы был занят монастырем, очень богатым, возле которого возвышалось большое здание, скрытое в обширном саду и служившее гостиницей богатым людям, которых дела или удовольствие приводили в эту деревню, окруженную на десять миль вокруг роскошными жилищами знатных вельмож.
   Ничто во внешнем виде не могло заставить угадать в этом здании гостиницу; нижняя дверь вела в сад, и только пройдя его весь, можно было увидеть дом. Но у гостиницы существовал другой проезд с дороги, тогда не многолюдной, которым пользовались экипажи, когда путешественник был принят трактирщиком.
   Хотя этот дом был гостиницей, его хозяин принимал не всех приезжих; напротив, он был очень разборчив и уверял, что гостиница, удостоенная посещением короля и всесильного кардинала, не должна была служить убежищем бродягам. Чтобы оправдать присвоенное себе право, трактирщик заказал вывеску, на которой был представлен французский герб с золотыми буквами, подписанными внизу: Гостиница Французского Двора.
   Эта гостиница пользовалась большой известностью не только в окрестностях, но и в самом Париже, и, надо прибавить, известностью заслуженной, потому что если трактирщик был привередлив относительно выбора своих посетителей, зато он ухаживал и за людьми, и за лошадьми с особенным рвением.
   Несмотря на то что наступили последние числа марта, холода стояли довольно сильные; тощие силуэты деревьев, отягченных инеем, печально обрисовывались на фоне серого неба, густой снег довольно толстым слоем покрывал землю. Хотя было около десяти часов вечера, ночь стояла светлая, и луна, плавая в облаках, щедро проливала свои бледные лучи, позволявшие видеть, как днем.
   Все спало в деревне, только из решетчатых окон гостиницы Французского Двора струились широкие полосы света, показывавшие, что там, по крайней мере, не спали.
   Однако путешественников в гостинице не оказалось. Всем приезжавшим днем и с наступлением ночи было отказано трактирщиком, толстяком с круглым умным лицом и лукавой улыбкой, который ходил в эту минуту с озабоченным видом по своей огромной кухне, бросая иногда рассеянные взгляды на приготовления к ужину, которым занимались главный повар и его помощники.
   Пожилая женщина, низенькая и кругленькая, вдруг вбежала на кухню и резко спросила трактирщика:
   -- Правда ли, мэтр Пильвоа, что вы приказали приготовить комнату с балдахином, как уверяет Мариетта?
   -- Что вам сказала Мариетта? -- спросил трактирщик строгим голосом.
   -- Она велела мне приготовить лучшую комнату.
   -- И какая же комната лучшая, мадам Тифена?
   -- Комната под балдахином, потому что в ней ее величество...
   -- Раз так, приготовьте комнату под балдахином, -- перебил трактирщик.
   -- Однако, -- осмелилась возразить мадам Тифена, которая пользовалась некоторой властью в доме -- во-первых, как законная жена трактирщика, и, во-вторых, по милости некоторых довольно резких черт своего характера, -- мне кажется, при всем моем к вам уважении...
   -- При всем моем к вам уважении, -- закричал трактирщик, гневно топнув ногой, -- вы дура, моя милая! Исполняйте мои приказания и перестаньте жужжать мне в ухо...
   Мадам Тифена поняла, что ее повелитель и властелин не расположен в этот вечер переносить пререкания. Как женщина благоразумная, она ушла, оставляя за собой право впоследствии отплатить сполна за полученный ею выговор.
   Довольный, без сомнения, своим решительным поступком, мэтр Пильвоа, бросив торжествующий взгляд на своих подчиненных, весьма удивленных, хотя они и не смели этого показать, этим необычным самовластием, направился к двери, которая вела в сад. В ту минуту, когда он брался рукой за дверную ручку, дверь вдруг отворилась перед носом у изумленного трактирщика, который отступил шатаясь на середину комнаты, и в кухню вошел мужчина.
   -- Наконец-то! -- радостно вскрикнул незнакомец, бросив свою шляпу с пером на стол и сбрасывая плащ. -- Ей-Богу! Я думал, что оказался в пустыне.
   Прежде чем трактирщик, все более и более удивляясь бесцеремонности обращения, успел воспротивиться, он взял стул и спокойно уселся рядом с камином.
   Пришедшему казалось на вид лет двадцать пять. Длинные черные волосы в беспорядке падали на его плечи, резкие черты лица были благородны и умны, черные, пылкие глаза дышали мужеством и привычкой повелевать. Физиономия незнакомца носила отпечаток величия, умеряемого доброжелательной улыбкой, рот был большой, с ослепительными зубами, а красные, несколько полные губы украшались, по моде того времени, изящно завитыми усами; длинная бородка покрывала четырехугольный подбородок, говорящий об упрямстве его владельца.
   Костюм его, не будучи богат, был, однако, опрятен, скроен со вкусом и несколько походил на военный, чему вдобавок способствовали два пистолета, заткнутые за пояс, и длинная шпага со стальным эфесом, висевшая на перевязи. Высокий рост незнакомца, стройного и сильного, и отвага, сквозившая во всей его наружности, выдавали в нем одного из тех людей, которых было тогда очень много, -- людей, с первого раза умевших требовать от тех, с кем сводил их случай, уважения, полагая, что имеют на это право.
   Между тем трактирщик, несколько оправившись от волнения и удивления, сделал несколько шагов к незнакомцу и, поклонившись ниже, чем ему хотелось бы, и снимая бумажный колпак под влиянием горящего взгляда, который незнакомец устремил на него, пролепетал не совсем твердым голосом:
   -- Милостивый государь...
   Но незнакомец бесцеремонно перебил его, спросив:
   -- Вы трактирщик?
   -- Да, -- проворчал мэтр Пильвоа, удивляясь, что вынужден отвечать, когда собирался расспрашивать.
   -- Хорошо! -- продолжал незнакомец. -- Отыщите мою лошадь, которую я бросил где-то в вашем саду; велите поставить ее в конюшню и вымыть уксусом с водой. Боюсь, что у нее содрана кожа.
   Эти слова были произнесены так небрежно, что трактирщик от удивления не нашелся что сказать.
   -- Ну! -- продолжал незнакомец через минуту, слегка нахмурив брови. -- Что же ты стоишь, дурак, вместо того чтобы исполнить мои приказания?
   Мэтр Пильвоа, с которого совершенно слетела вся спесь, повернулся и вышел, пошатываясь, как пьяный. Незнакомец проводил его насмешливым взглядом и, обернувшись к слугам, шептавшимся между собой и смотревшим на него украдкой, велел:
   -- Поставьте для меня стол около огня и подавайте ужин. Да поскорее, черт подери, я падаю с голода!
   Слуги, в душе радуясь сыграть шутку со своим хозяином, не заставили повторять приказания дважды; в одно мгновение стол был перенесен, столовые приборы разложены, и трактирщик, возвратившись, нашел путешественника расправляющимся с великолепной куропаткой. Лицо Пильвоа приняло все оттенки радуги: сначала побледнело, потом покраснело, так что следовало опасаться апоплексического удара.
   -- Уж это чересчур! -- закричал он, с гневом топнув ногой.
   -- Что это с вами? -- спросил незнакомец, поднимая голову и вытирая усы.
   -- Действительно, что со мной? -- проворчал трактирщик.
   -- Да, кстати, как там моя лошадь? Она в конюшне?
   -- Ваша лошадь, ваша лошадь, -- бормотал Пильвоа, -- до вашей ли теперь лошади!
   -- Да что же такое, позвольте спросить! -- воскликнул незнакомец, налив себе вина и разом выпив рюмку. -- Гм! Это юрансонское! -- прибавил он, поставив рюмку на стол с довольным видом. -- Я его узнал!
   Такие равнодушие и бесцеремонность довели ярость трактирщика до крайней степени и заставили его забыть всякую осторожность.
   -- Какая дерзость, -- вскричал он, хватая бутылку, -- ворваться в дом честных людей без позволения хозяев! Убирайтесь-ка отсюда поскорее, если не хотите, чтобы вам пришлось худо. Ищите себе другого приюта, а я не могу и не хочу давать вам ночлег.
   Незнакомец выслушал трактирщика без малейшего волнения, и когда мэтр Пильвоа наконец замолчал, он откинулся на спинку стула и посмотрел прямо в лиц трактирщику.
   -- Теперь выслушайте меня, -- сказал он, -- и запечатлейте мои слова хорошенько в вашей дурацкой башке. Ведь этот дом -- гостиница, не так ли? Стало быть, он должен быть открыт для каждого путешественника, который за деньги ищет приюта и пищи. Я знаю, что вы присвоили себе право принимать людей по выбору. Я же не разделяю этого мнения и останусь здесь столько времени, сколько захочу. Я не запрещаю вам содрать с меня лишнее, эта ваше право трактирщика, я ничего не скажу против, но если мне не будут служить вежливо и проворно, если вы не дадите мне приличной комнаты, в которой я мог бы ночевать -- словом, если вы не выполните относительно меня все обязанности гостеприимства, я обещаю вам сорвать вашу вывеску, а вас повесить на ее место. Теперь вы поняли, хозяин? -- прибавил незнакомец, так крепко сжав трактирщику руку, что бедный мэтр Пильвоа вскрикнул от боли, и оттолкнув его к самой стене кухни, так что тот едва удержался на ногах. -- Служите мне и не спорьте.
   Не интересуясь более трактирщиком, путешественник спокойно продолжал свой прерванный ужин.
   Трактирщик чувствовал себя побежденным и не пытался продолжить борьбу, ставшую для него невозможной. Пристыженный и униженный, он старался угодить странному посетителю, столь бесцеремонно ворвавшемуся к нему в дом.
   Путешественник не употребил своей победы во зло; довольный результатом, которого он добился, он этим не воспользовался. Так что мало-помалу и хозяин, и посетитель скоро оказались в самых лучших отношениях и к концу ужина даже лучшими друзьями.
   Они стали разговаривать сначала о дожде и о хорошей погоде, о дороговизне съестных припасов, о болезни короля и кардинала, потом мэтр Пильвоа налил большой стакан вина своему непрошеному гостю и, вооружившись мужеством, сказал, покачав головой:
   -- Знаете ли, вы меня ужасно стесняете.
   -- Вы что, опять принимаетесь за старую историю? -- откликнулся незнакомец, выпивая стакан и пожимая плечами. -- Я полагал, что этот вопрос давно решен.
   -- Умоляю вас, не горячитесь, -- боязливо сказал трактирщик, -- я не имею ни малейшего намерения вас оскорблять.
   -- Так объясните же откровенно, почему я так стесняю вас?
   Трактирщик видел, что делать нечего, страх придал ему мужество.
   -- Поверьте, -- сказал он смиренно, -- я слишком хорошо знаю свет, чтобы осмелиться быть невежливым с таким дворянином, как вы...
   -- Оставим это, -- с улыбкой перебил незнакомец.
   -- Но моя гостиница нанята уже неделю назад целым обществом дворян; они должны приехать через час, а может быть, и через полчаса. Эти дворяне желают быть одни в гостинице, они взяли с меня клятву не принимать никаких других путешественников и заплатили мне за это.
   -- Вот и прекрасно, -- сказал незнакомец с равнодушным видом.
   -- Прекрасно?! -- вскричал трактирщик.
   -- Что же мне еще сказать? Вы строго исполнили свое обязательство, и никто не может упрекнуть вас ни в чем.
   -- Как же это?
   -- Разве только у вас здесь спрятался кто-нибудь, -- с невозмутимым хладнокровием отвечал незнакомец, -- что, признаюсь, было бы нечестно с вашей стороны.
   -- Здесь никого нет.
   -- Ну так что же?
   -- А вы? -- боязливо произнес трактирщик.
   -- О! Я -- это другое дело, -- смеясь, сказал незнакомец. -- Вы меня не приняли; напротив, я насильно ворвался к вам. Ну, когда эти дворяне к вам явятся, вам остается только одно.
   -- Что?
   -- Рассказать в точности, что произошло между нами. Или я очень ошибаюсь, или это откровенное объяснение удовлетворит их, а если нет...
   -- А если нет, что я буду делать?
   -- Пришлите их ко мне, и я берусь их уговорить; дворяне хорошего происхождения всегда понимают друг друга.
   -- Однако...
   -- Ни слова больше об этом... Да вот, кажется, и они, -- прибавил незнакомец, прислушиваясь и вновь небрежно откидываясь на спинку стула.
   На затвердевшем снегу послышался топот лошадей, затем в дверь постучали.
   -- Это они! -- прошептал трактирщик.
   -- Нет больше причины заставлять их ждать! Отворите, хозяин, сегодня очень холодно.
   Трактирщик колебался с минуту, потом вышел, ничего не возразив.
   Незнакомец старательно закутался в плащ, надвинул на глаза шляпу и стал ожидать приезжих с равнодушным видом. Слуги, забившись в самый отдаленный угол кухни, Дрожали, предвидя грозу.
  

Глава II. Семейная сцена

   Между тем приезжие шумели на дороге и, по-видимому, теряли терпение от замешки трактирщика. Он наконец решился отворить, хотя тайно опасался последствий, которые могло иметь для него присутствие в доме незнакомца. Как только по его приказанию конюх отодвинул засов и отворил ворота, несколько всадников въехали на двор, а за ними -- карета, запряженная четверкой лошадей. При свете фонаря, который держал слуга, трактирщик увидел, что путешественников семеро: трое господ, трое слуг и кучер на козлах. Все были закутаны в толстые плащи и вооружены с ног до головы.
   Как только карета въехала на двор, всадники сошли с лошадей. Один из них, имевший, по-видимому, некоторую власть над своими спутниками, подошел к трактирщику, между тем как другие повернули карету в сад, где находился главный вход в дом, а слуги затворяли ворота.
   -- Мои приказания исполнены в точности? -- спросил путешественник с сильным иностранным выговором, хотя он очень правильно выражался по-французски.
   При этом довольно затруднительном вопросе Пильвоа почесал в голове, потом отвечал хитро:
   -- Насколько было возможно.
   -- Что вы хотите этим сказать? -- грубо спросил путешественник. -- Ведь инструкции были очень точны!
   -- Да, -- смиренно отвечал трактирщик, -- я даже скажу, что мне щедро заплатили вперед.
   -- Ну так что же?
   -- Я сделал, что мог, -- отвечал Пильвоа, все больше смущаясь.
   -- Гм! Значит, у вас кто-то есть?
   -- Увы! Есть, монсеньер, -- отвечал трактирщик, опустив голову.
   Путешественник гневно топнул ногой, но тотчас же принял спокойный вид и спросил:
   -- Кто эти люди?
   -- Только один человек.
   -- А! Только один, -- сказал путешественник с довольным видом. -- Стало быть, ничего не может быть легче спровадить его.
   -- Боюсь, что нет, -- робко сказал трактирщик. -- Этот путешественник, которого я не знаю, кажется мне прегрубым, и не думаю, чтобы он был расположен удалиться.
   -- Хорошо, хорошо, я беру это на себя, -- беззаботно сказал путешественник, -- где он?
   -- Там, на кухне, греется у огня.
   -- Хорошо. Комната приготовлена?
   -- Да, монсеньер.
   -- Проводите сами этих господ, никто из ваших людей не должен знать, что будет здесь происходить.
   Трактирщик, обрадовавшись, что так дешево отделался, почтительно поклонился и поспешил уйти в сад, а путешественник, шепотом обменявшись несколькими словами со слугой, оставшимся возле него, надвинул шляпу на глаза, отворил дверь и вошел на кухню.
   Она была пуста; незнакомец исчез. Путешественник озабоченно огляделся вокруг. Слуги, вероятно по приказанию трактирщика, благоразумно удалились. После минутной нерешительности путешественник вышел в сад.
   -- Ну что, вы его видели, монсеньер? -- спросил трактирщик.
   -- Нет, но все равно, -- отвечал путешественник, -- ни слова о нем тем, кто приехал со мной. Он, видимо, убрался, а если нет, смотрите, чтобы он не подходил к тем комнатам, которые вы нам отвели.
   "Гм! Все это не совсем чисто" -- подумал трактирщик и, задумавшись, ушел.
   Дело в том, что мэтр Пильвоа боялся. Посетители его имели угрюмые физиономии и резкие манеры; кроме того, между деревьями его сада мелькали какие-то тени. Он остерегся исследовать это обстоятельство, но оно увеличивало его тайные опасения.
   Тифена с фонарем в руке ждала у дверей дома, чтобы посветить путешественникам и проводить их в приготовленные комнаты. Когда карета остановилась у дверей, один из путешественников подошел, отворил дверцу и помог выйти даме.
   Эта дама, роскошно одетая, по-видимому отчего-то страдала и шла с трудом. Однако, несмотря на свою слабость, она оттолкнула руку, поданную ей одним из путешественников, и приблизилась к Тифене, которая, сострадательная, как все женщины, поспешила помочь ей взойти по лестнице, несколько крутой, которая вела в комнату с балдахином.
   Путешественники оставили кучера и одного лакея стеречь карету, которую не откладывали, и молча пошли за больной дамой.
   Комната с балдахином, самая красивая в гостинице, была велика и меблирована с роскошью. Яркий огонь горел в камине, и несколько свечей, расставленных на столах, разливали свет. Дверь, закрытая обоями, вела в небольшую комнату, сообщающуюся с другими частями дома.
   Когда дама вошла в комнату с балдахином, она опустилась на стул и поблагодарила трактирщицу кивком головы. Тифена скромно ушла, удивленная и почти испуганная при виде мрачных лиц людей, среди которых она находилась.
   -- Господи, Боже мой! Что же здесь затевается? -- спросила она у мужа, которого встретила в коридоре, где он прохаживался с озабоченным видом. -- Эти люди меня пугают. Бедная дама вся дрожит и, насколько я могла приметить ее лицо под маской, оно бело, как снег.
   -- Я так же испуган, как и вы, душа моя, -- отвечал со вздохом Пильвоа, -- но мы ничего не можем сделать. Это слишком знатные господа, друзья кардинала. Они могут погубить нас. Нам остается только удалиться в нашу комнату, как нам приказано, до тех пор, пока не потребуются наши услуги.
   Трактирщик и его жена ушли в спальню и не только заперли дверь на ключ, но еще и загородили ее всем, что попалось им под руку.
   Незнакомец, притворясь равнодушным, следил глазами за всеми движениями трактирщика, и как только тот вышел из кухни, чтобы отворить путешественникам, он встал, бросил кошелек, полный золота, поварам, приложил палец к губам в знак молчания и, закутавшись в плащ, вышел из кухни.
   Повара поняли, что незнакомец скрывает какие-то планы, в которые им не следовало вмешиваться, разделили между собой деньги, так щедро им подаренные, и, припомнив приказания, полученные от хозяина, отправились спать.
   Незнакомец, пока трактирщик принимал путешественников, углубился в сад. Дойдя до маленькой двери, о которой мы говорили, он тихо свистнул. Тотчас появились два человека. У каждого была длинная рапира на боку, пистолеты за поясом и карабин в руке.
   -- Что нового? -- спросил незнакомец. -- Вы видели что-нибудь, Мигель?
   -- Капитан, -- ответил тот, к которому относился этот вопрос, -- я ничего не видел, но опасаюсь засады.
   -- Засады?
   -- Да. Тихий Ветерок заметил несколько человек подозрительной наружности, которые, кажется, хотят взять нас на абордаж.
   -- Вы с ума сошли, Мигель! Вы видели просто путешественников, приехавших в гостиницу.
   -- Нет, капитан, напротив, они как две капли воды похожи на тех, которые гонятся за нами уже третий день. Готов биться об заклад, что это сыщики кардинала.
   Незнакомец, по-видимому, размышлял.
   -- Далеко они? -- спросил он наконец.
   -- Говори, Тихий Ветерок, -- обратился Мигель к своему товарищу.
   -- Я их проведал около пяти часов, -- сказал Тихий Ветерок, бретонец, низенький и коренастый, с хитрой и лукавой физиономией. -- Я шел под нижними парусами только для того, чтобы перегнать их, и, кажется, оставил их в дрейфе позади.
   -- Стало быть, впереди у нас целый час.
   -- Около того, капитан.
   -- Это даже больше чем нам нужно. Послушайте, ребята, поклянитесь вашей матросской честью, что вы будете повиноваться мне во всем.
   -- Клянемся, -- в один голос ответили они.
   -- Смотрите, я полагаюсь на вас.
   -- Так точно, -- сказал Мигель.
   -- Что бы ни случилось, предоставьте мне действовать одному, если я не дам вам особого приказания прийти мне на помощь. Если, пока мы будем находиться здесь, явятся сыщики кардинала, вы убежите.
   -- Убежим?! -- воскликнули оба моряка.
   -- Это необходимо, друзья мои! Кто меня освободит, если мы все втроем окажемся в плену?
   -- Справедливо, -- заметил Мигель.
   -- Итак, решено?
   -- Да, капитан, -- ответили оба.
   -- Да, кстати, если меня возьмут, вам будут нужны деньги, чтобы освободить меня. Вот, возьмите.
   Он передал им тяжелый кошелек, который матросы взяли без лишних слов.
   -- Теперь ступайте за мной и смотрите в оба.
   -- Не беспокойтесь, капитан, -- сказал Мигель, -- мы будем смотреть.
   Незнакомец, а за ним и оба моряка подошли к дому. Они прошли в коридор, в конце которого находилась комната путешественников, в ту самую минуту, когда мэтр Пильвоа со своей супругой заперлись у себя в спальне. Карета, которую стерегли кучер и слуга, все еще стояла перед парадным входом, но три человека прошли никем не замеченные...
   Как только трактирщица вышла из комнаты с балдахином, путешественник, по-видимому пользовавшийся определенной властью над своими спутниками, отворил дверь в смежную комнату, чтобы удостовериться, не подслушивает ли там кто-нибудь, потом сел около камина и сделал знак своим спутникам последовать его примеру. Только двое слуг остались стоять у двери, опираясь руками на карабин.
   Несколько секунд в комнате, где теперь находились десять человек, стояло молчание. Наконец путешественник решился заговорить с молодой дамой, которая полулежала на стуле, склонив голову на грудь и безжизненно опустив руки.
   -- Дочь моя, -- сказал он серьезным голосом по-испански, -- настала минута решительного и окончательного объяснения между нами, ведь остается только четыре мили до конца нашего продолжительного путешествия. Я намерен задержаться на сутки в этой гостинице, чтобы дать вам время собраться с силами и явиться в приличном виде перед тем, кого я назначаю вам в мужья.
   Молодая женщина ответила на эту сухую речь только глухим стоном. Отец ее продолжал, делая вид, что не замечает ее отчаянного состояния.
   -- Вспомните, дочь моя, что я только по просьбе ваших братьев согласился простить ваш проступок с непременным условием, что вы будете повиноваться моим приказаниям.
   -- Где мое дитя?.. -- прошептала молодая женщина голосом, прерывающимся от горя. -- Что вы сделали с моим ребенком?
   Путешественник нахмурил брови, сильная бледность покрыла его лицо, но он тотчас взял себя в руки и сказал мрачным голосом:
   -- Опять этот вопрос! Не шутите с моим гневом, напоминая мне о вашем преступлении и о бесславии нашего дома.
   При этих словах женщина вдруг выпрямилась и, сорвав бархатную маску, покрывавшую ее лицо, сказала гордым голосом, смотря отцу прямо в глаза:
   -- Я не виновата, и вы это прекрасно знаете! Вы сами представили мне графа де Бармона, вы сами одобряли нашу любовь, по вашему же приказанию мы были тайно обвенчаны. Осмельтесь опровергнуть это!
   -- Молчать! -- закричал путешественник, вскочив с места.
   -- Отец! -- вскрикнули два других путешественника, бросаясь к нему.
   -- Хорошо, я возьму себя в руки, -- сказал он, понизив голос и усаживаясь на свое место. -- Я задам вам только один вопрос, донна Клара: будете вы повиноваться мне?
   Она колебалась с минуту, потом, приняв решение, ответила решительным и твердым голосом:
   -- Выслушайте меня, отец. Вы сами сказали, что настала минута объяснения, объяснитесь же. Я ваша дочь и также стою за честь нашего дома, вот почему я требую, чтобы вы отвечали прямо и не изворачиваясь.
   Эта молодая женщина, говорившая с неподдельной решимостью, которую придавало ей горе, была необыкновенно красива. Выпрямившись, гордо подняв голову с длинными шелковистыми черными волосами, в беспорядке падавшими на ее плечи и представлявшими разительный контраст с цветом ее мраморно-бледного лица, с большими глазами, горевшими лихорадкой и наполненными слезами, медленно текущими по щекам, она имела во всей своей наружности что-то роковое, как будто не принадлежавшее земле. Отец ее растрогался, несмотря на свирепую ярость, и отвечал голосом уже менее грубым:
   -- Я слушаю вас.
   -- Я вам сказала уже, что я невиновна, -- продолжала она, -- и повторяю, что была тайно обвенчана с графом де Бармоном в церкви Мерсед в Кадисе по вашему приказанию. Вы это знаете, и, стало быть, мне нечего распространяться об этом; мой ребенок законный, и я имею право им гордиться. Каким же образом вы, герцог Пеньяфлор, принадлежа к испанским грандам, не только похитили у меня в день нашей свадьбы супруга, вами же выбранного, но и вдруг прогнали его от себя и отняли у меня моего ребенка в час его рождения, да еще обвиняете меня в ужасном преступлении и намереваетесь, когда еще жив мой первый муж, выдать меня замуж за другого. Отвечайте же мне, в чем состоит честь, о которой вы так часто говорите, и по какой причине вы поступаете так жестоко с несчастной, которая обязана вам жизнью и, с тех пор как существует, выказывала вам только любовь и уважение?
   -- Это уж слишком, непослушная дочь! -- закричал герцог, с гневом поднимаясь с места. -- Если вы не боитесь идти мне наперекор таким недостойным образом...
   Но вдруг он замолчал и замер, трепеща от ярости и испуга: дверь комнаты внезапно отворилась, и на пороге появился человек. Гордо выпрямившись, с пылающим взором, он молча стоял, положив руку на эфес своей шпаги.
   -- Луи! -- вскричала молодая женщина, бросаясь к нему. Но братья удержали ее и заставили сесть.
   -- Граф де Бармон! -- прошептал герцог.
   -- Я, собственной персоной, герцог Пеньяфлор, -- отвечал незнакомец с чрезвычайной вежливостью, -- вы меня, кажется, не ждали?
   Сделав несколько шагов по комнате, в то время как матросы, следовавшие за ним, стерегли дверь, граф де Бармон гордо надел шляпу на голову и, скрестив руки на груди, надменно спросил:
   -- Что здесь происходит? Кто смеет притеснять графиню де Бармон?
   -- Графиню де Бармон! -- с презрением повторил герцог.
   -- Это правда, -- иронически ответил граф, -- я и забыл, что вы с минуты на минуту ждете документа, который аннулирует наш брак и позволит вам выдать дочь за человека, влияние которого помогло вам занять место вице-короля Новой Испании [Новая Испания -- испанское вице-королевство со столицей в Мехико, в описываемое время включавшее территории современной Мексики, южных штатов США, Центральную Америку (кроме Панамы), Антильские о-ва, северное побережье Южной Америки до устья Амазонки, а также Филиппины].
   -- Милостивый государь! -- закричал герцог.
   -- Как?! Разве я ошибся? Нет-нет, герцог, мои шпионы не хуже ваших, они хорошо мне служат, поверьте... Но этот недостойный поступок не будет совершен! Слава Богу, я успел вовремя, чтобы помешать этому. Посторонитесь, -- сказал он, оттолкнув сыновей герцога, не дававших ему пройти. -- Я ваш муж, графиня, следуйте за мной, я сумею вас защитить.
   Молодые люди, бросив сестру, которая была почти без чувств, устремились на графа и оба ударили его в лицо перчаткой, обнажив шпагу. При этом жестоком оскорблении граф страшно побледнел, взревел, как хищный зверь, и также обнажил шпагу. Слуги, опасаясь матросов, не делали ни малейшего движения. Герцог бросился между тремя молодыми людьми, готовыми вступить в бой.
   -- Граф, -- холодно сказал он своему младшему сыну, -- предоставьте вашему брату наказать этого человека.
   -- Благодарю вас, отец, -- ответил старший, становясь в позицию, между тем как младший брат опустил шпагу и сделал шаг назад.
   Донна Клара без чувств упала на пол. Было что-то зловещее в зрелище, которое в эту минуту представляла комната: женщина, хрипящая на полу в страшном нервном припадке, и никто не думает ей помочь; старик с нахмуренными бровями, с чертами лица, искаженными горестью, с бесстрастным видом присутствующий при дуэли своего старшего сына с зятем; его младший сын, кусающий губы от досады, что не может помочь своему брату; матросы, приставившие пистолеты к горлу слуг, бледных от страха; а посреди комнаты, слабо освещенной несколькими коптящими свечами, два человека со шпагами в руках, готовые проткнуть друг друга.
   Дуэль продолжалась недолго -- слишком сильная ненависть душила противников, чтобы они стали понапрасну терять время. Сын герцога, бывший нетерпеливее графа, наносил ему удар за ударом, которые граф, несмотря на свое искусство, отражал с трудом. Вдруг молодой человек поскользнулся, и в это мгновение граф сделал молниеносное движение и его шпага вошла в грудь противника по рукоять. Молодой человек взмахнул руками, выронил шпагу и упал на пол, не произнеся ни слова. Он был мертв.
   -- Убийца! -- закричал его брат, бросаясь на графа со шпагой в руке.
   -- Вероломный! -- отвечал граф, отражая нанесенный ему удар и выбивая шпагу, которая полетела к потолку.
   -- Остановитесь! Остановитесь! -- закричал герцог, обезумев от горя, бросаясь к двум противникам, которые схватились врукопашную.
   Но это позднее вмешательство было бесполезно: граф, наделенный необыкновенной силой, легко сумел освободиться от молодого человека и, бросив его на пол, стал коленом на его грудь.
   Вдруг раздался топот лошадей, послышались бряцание оружия и поспешные шаги нескольких человек, взбегавших по лестнице.
   -- А-а! -- закричал герцог со свирепой радостью. -- Вот наконец и мщение!
   Граф, не удостаивая ответом своего врага, обернулся к матросам.
   -- Бегите! -- крикнул он властным голосом. Они стояли на месте, не решаясь оставить графа.
   -- Бегите, если хотите меня спасти, -- прибавил он.
   Оба матроса схватили свои карабины за дуло, чтобы проложить себе путь, и, действуя ими как палицами, бросились в коридор и исчезли.
   Граф с тревогой прислушался и услыхал ругательства, шум ожесточенной борьбы, потом через минуту отдаленный крик, так хорошо известный морякам. Лицо его прояснилось, он вложил шпагу в ножны и спокойно ждал, прошептав:
   -- Они спасены! Мне остается надежда!
  

Глава III. Арест

   Почти тотчас в комнату вбежали двадцать человек. Шум, продолжавший доноситься извне, показывал, что на лестницах и в коридорах находятся люди, готовые в случае надобности поспеть на помощь. Все эти люди были вооружены. Впрочем, в них легко было узнать королевских -- или, лучше сказать, кардинальских -- гвардейцев. Только двое из них, с лукавыми кошачьими физиономиями, с бегающим взглядом, одетые в черные платья, не имели оружия; но, по всей вероятности, их надо было опасаться больше других, ибо под своей раболепной вежливостью они, без сомнения, скрывали неутолимое желание причинять вред. Один из них держал в руке какие-то бумаги. Он сделал несколько шагов вперед, подозрительно оглядел все общество и сказал резким отрывистым голосом:
   -- Именем короля, господа!
   -- Что вам нужно? -- спросил граф де Бармон, решительно подходя к нему.
   Приняв это движение за демонстрацию враждебных намерений, человек в черном платье с живостью отскочил назад, но тотчас возвратил хладнокровие и ответил со зловещей улыбкой:
   -- Граф Луи де Бармон, если не ошибаюсь?
   -- К делу, милостивый государь, к делу! -- надменно ответил граф. -- Я -- граф де Бармон.
   -- Капитан королевского корабля, -- бесстрастно продолжал человек в черном, -- командир фрегата его величества "Эригона".
   -- Я вам уже сказал, что я тот, кого вы ищете, -- нетерпеливо ответил граф.
   -- Я действительно имею к вам дело, граф. Вас нелегко нагнать! Вот уже целую неделю как я рыщу за вами, почти потеряв надежду встретить вас.
   Все это было сказано с кротким видом, сладеньким голосом и с приторной улыбкой, которые могли бы взбесить и праведника, а тем более того, к кому обращался этот странный человек -- характер у графа был не из терпеливых.
   -- Скоро вы закончите? -- вскричал он, гневно топнув ногой.
   -- Имейте терпение, граф, имейте терпение, -- ответил человек в черном тем же бесстрастным тоном. -- Боже мой, как вы вспыльчивы! Так как вы, по собственному вашему признанию, граф Луи де Бармон, командир фрегата его величества "Эригона", -- прибавил он, бросив взгляд на бумаги, которые держал в руках, -- то в силу данных мне приказаний я вас арестую именем короля за дезертирство, за то, что вы без позволения бросили в чужих краях, то есть в Лиссабоне, в Португалии, ваш фрегат. Отдайте мне вашу шпагу, граф, -- прибавил он, подняв голову и устремив на графа свои невыразительные глаза.
   Граф де Бармон презрительно пожал плечами.
   -- Оружие дворянина моей фамилии никогда не будет отдано такому негодяю, как ты, -- с презрением сказал он и, обнажив шпагу, холодно сломал лезвие о колено, а куски бросил в окно, разбив стекла. Потом выхватил из-за пояса два пистолета и взвел курки.
   -- Граф, граф! -- закричал сбир [сбир -- здесь: судебный исполнитель], с испугом отступая. -- Это бунт. Подумайте, бунт против приказаний его величества и его святейшества кардинала!
   Граф презрительно улыбнулся и, подняв пистолеты, выстрелил в воздух так, что пули засели в потолке; пистолеты граф вышвырнул в окно и, скрестив руки на груди, холодно сказал:
   -- Теперь делайте со мной что хотите.
   -- Вы сдаетесь, граф? -- спросил сбир с плохо скрытым страхом.
   -- Да, с этой минуты я ваш пленник.
   Сбир с облегчением перевел дух; хоть и безоружный, граф все еще пугал его.
   -- Только, -- продолжал граф, -- дайте мне сказать два слова этой даме.
   Он указал на донну Клару, которая благодаря хлопотам трактирщицы, прибежавшей на шум, несмотря на просьбы и приказания мужа, начала приходить в себя.
   -- Нет, нет, ни слова! -- закричал герцог, бросаясь между своей дочерью и графом. -- Уведите этого негодяя, уведите его!
   Но сбир, обрадовавшись легкости, с какой граф ему сдался, и не желая возбуждать его гнева, а в особенности для того, чтобы показать свою власть, не подвергаясь никакому риску, сказал:
   -- Позвольте, позвольте, граф желает говорить с этой дамой.
   -- Но этот человек -- убийца! -- запальчиво крикнул герцог. -- Перед вами лежит тело моего несчастного сына, убитого им.
   -- Я весьма сожалею, -- отвечал сбир, -- но ничего не могу сделать, обратитесь к кому следует. Однако, если хотите, я запишу ваше обвинение... Но вы наверное настолько же желаете освободиться от нас, насколько мы желаем уехать. Позвольте же графу спокойно проститься с дамой. Я уверен, что это не займет много времени.
   Герцог бросил на сбира свирепый взгляд, но, не желая опускаться до препирательств с таким негодяем, ничего не ответил и отступил с мрачным видом.
   Граф присутствовал при этом споре, не выказывая ни нетерпения, ни досады. С бледным лицом, нахмурившись, он ждал, готовый, без сомнения, решиться на какую угодно крайность, если бы ему отказали.
   Сбиру стоило бросить на него один взгляд, чтобы угадать, что происходило в его сердце. Не желая новых неприятностей, он миролюбиво сказал:
   -- Говорите, никто вам не мешает.
   -- Благодарю, -- глухо ответил граф и повернулся к донне Кларе, которая смотрела на него пылающим взглядом.
   -- Клара, -- произнес граф твердым и внятным голосом, -- вы любите меня?
   С минуту она нерешительно молчала, опустив голову и взволнованно дыша.
   -- Вы любите меня? -- повторил граф.
   -- Я вас люблю, Луи, -- наконец ответила она слабым и дрожащим голосом.
   -- Вы любите меня как вашего супруга перед Богом и перед людьми и как отца вашего ребенка?
   Молодая женщина встала, ее черные глаза сверкали; протянув руку вперед, она произнесла, задыхаясь от волнения:
   -- В присутствии моего отца, готового проклясть меня, перед телом моего умершего брата, при людях, слушающих меня, я клянусь, Луи, что я люблю вас как отца моего ребенка, и что бы ни случилось, останусь вам верна.
   -- Хорошо, Клара, -- сказал граф, -- Господь принял вашу клятву, Он поможет вам сдержать ее. Вспомните, что мертвая или живая -- вы принадлежите мне, как я принадлежу вам, и никакие силы в мире не могут разъединить нас. Теперь прощайте -- и не теряйте мужества.
   -- Прощайте! -- прошептала она, падая на стул и закрывая лицо руками.
   -- Пойдемте, господа! Делайте со мной что хотите, -- сказал граф, обращаясь к сбирам, невольно тронутым этой сценой.
   Герцог бросился к дочери как тигр и, неистово схватив ее за руку, заставил поднять лицо, залитое слезами. Устремив на нее взгляд, полный злобы, раздиравшей его сердце, он закричал голосом, свистящим от бешенства:
   -- Дочь моя! Приготовьтесь через два дня выйти за человека, которого я назначаю вам в супруги. А ребенка вашего вы не увидите никогда, он для вас не существует.
   Молодая женщина вскрикнула от отчаяния и упала без чувств на руки трактирщицы. Граф, в эту минуту выходивший из комнаты, обернулся к герцогу и, протянув к нему руку, закричал голосом, который заставил присутствующих похолодеть от ужаса:
   -- Палач! Будь ты проклят! Клянусь честным словом дворянина, что я так страшно отомщу тебе и твоим близким, что воспоминание об этом мщении останется вечно. А если я не смогу поразить тебя, вся нация, к которой ты принадлежишь, содрогнется от моей неутолимой ненависти. Между нами теперь война, война жестокая и беспощадная. Прощай!
   Оставив гордого испанца в испуге от этого страшного проклятия, граф вышел твердой походкой, бросив последний взгляд на женщину, которую любил и с которой расставался, может быть, навсегда.
   Коридоры, лестницы и сад гостиницы были заполнены вооруженными людьми; было просто чудом, что оба матроса успели убежать. Это придало графу надежду, и он сошел вниз твердыми шагами под внимательным надзором сбиров, не терявших его из виду. Сбирам давно сказали, что они будут иметь дело с морским офицером крайне вспыльчивого характера, необыкновенной силы и неукротимого мужества; поэтому добровольная покорность пленника, которую они считали притворной, не внушала им особого доверия, и они держались настороже.
   Когда они вышли в сад, начальник сбиров заметил карету, все еще стоявшую перед дверью.
   -- Это именно то, что нам нужно! -- сказал он, радостно потирая руки. -- Мы так спешили сюда, что забыли взять карету... Прошу вас, садитесь, граф, -- прибавил он, отворяя дверцу.
   Граф сел, не заставляя себя просить дважды. Сбир обратился к кучеру, сидевшему на козлах.
   -- Сойди! -- закричал он повелительным тоном. -- Именем короля, я беру эту карету. Уступи свое место одному из моих подчиненных... Эвелье, -- обратился он к высокому сбиру дерзкой наружности и такому худощавому, что тот, кто стоял возле него, казалось, всегда видел только его профиль, -- садись на козлы вместо этого человека и поедем!
   Кучер не стал сопротивляться такому решительному приказанию, сошел с козел, и на его место тотчас сел Эвелье, а начальник сбиров поместился в карете напротив своего пленника, закрыв дверцу, и лошади, погоняемые сильными ударами бича, тронулись, таща за собой тяжелую карету, около которой ехали двадцать солдат.
   В течение довольно долгого времени между пленником и сбиром не было произнесено ни одного слова. Граф думал о своем, сбир спал, или, лучше сказать, притворялся спящим. В марте ночи уже коротки, и скоро широкие белые полосы начали показываться на горизонте. Граф, до сих пор остававшийся неподвижным, сделал легкое движение.
   -- Вы страдаете, граф? -- спросил сбир.
   Этот вопрос был сделан тоном совсем непохожим на тот, которым до сих пор говорил сбир. В голосе его слышалось такое живейшее сострадание, что граф невольно вздрогнул и пристально посмотрел на говорившего. Но насколько он мог заметить при слабом свете начинающегося дня, человек, находившийся перед ним, имел все такую же невзрачную физиономию и ту же ироническую и ничего не выражающую улыбку на губах. Подумав, что ошибся, граф откинулся назад и ответил сухим тоном, которым хотел пресечь всякое желание завязать с ним разговор:
   -- Нет!
   Но сбир, вероятно, был расположен говорить, потому что сделал вид будто не замечает, каким образом принята его предупредительность, и продолжал:
   -- Ночи еще холодные, свежий воздух насквозь пронизывает карету, и я боялся, не озябли ли вы.
   -- Я привык переносить и холод и жару, -- отвечал граф, -- притом, если бы даже я и не вполне привык, то скоро, вероятно, должен буду привыкать безропотно встречать любые невзгоды.
   -- Кто знает, граф! -- сказал сбир, качая головой.
   -- Как! Разве я не осужден на длительное заключение в крепости?
   -- Так значится в приказе, исполнение которого поручено мне.
   Наступило минутное молчание. Граф рассеяно смотрел на окрестности, освещенные первыми лучами рассвета. Наконец он обратился к сбиру:
   -- Могу я вас спросить, куда вы меня везете?
   -- Почему бы нет? -- отвечал сбир.
   -- И вы ответите на мой вопрос?
   -- Мне это не запрещено.
   -- Итак, куда же мы едем?
   -- На Леренские острова.
   Граф внутренне вздрогнул. Острова Лерен уже в те времена пользовались почти столь же ужасной известностью, какую они приобрели впоследствии, когда служили тюрьмой таинственной Железной Маске, на которую было запрещено смотреть под страхом смерти.
   Сбир пристально, не говоря ни слова, смотрел на графа. Тот продолжал:
   -- Где мы теперь?
   Сбир наклонился к окну, выглянул и сказал:
   -- Мы подъезжаем к Корбейлю. Будут менять лошадей. Если вы желаете отдохнуть, я могу приказать остановиться на час. Может быть, вам угодно немного перекусить?
   Мало-помалу графа начинала интересовать личность этого странного человека.
   -- Хорошо, -- сказал он.
   Ничего не отвечая, сбир опустил стекла и закричал:
   -- Эвелье!
   -- Что? -- спросил тот.
   -- Остановись у гостиницы "Золотой Лев".
   -- Хорошо!
   Через десять минут карета остановилось на улице Сен-Сир перед дверью гостиницы. Сбир вышел из кареты, граф -- за ним, и оба вошли в гостиницу. Часть конвоя осталась на улице, остальные сошли с лошадей и поместились в общей зале.
   По знаку сбира, по-видимому хорошо здесь известного, трактирщик провел его в комнату на первом этаже, довольно неплохо меблированную, где в камине жарко горел огонь, после чего ушел, не произнеся ни слова, против обыкновения своих собратьев.
   Граф машинально последовал за сбиром и сел на стуле возле камина, слишком занятый собственными мыслями для того, чтобы придавать большое значение происходящему вокруг. Когда трактирщик оставил их одних, сбир запер дверь и, сев напротив пленника, сказал:
   -- Теперь поговорим откровенно, граф.
   Граф, удивленный этими словами, с живостью поднял голову.
   -- Мы не можем терять времени, ваше сиятельство, -- продолжал сбир. -- Выслушайте же меня, не перебивая. Я Франсуа Бульо, младший брат мужа вашей кормилицы. Вы узнаете меня?
   -- Нет, -- отвечал граф, с минуту пристально рассматривавший сбира.
   -- Это меня не удивляет -- вам было только восемь лет, когда я в последний раз имел честь видеть вас в замке Бармон. Но это все равно! Я вам предан и хочу вас спасти.
   -- Как я могу быть уверен, что вы действительно Франсуа Бульо, младший брат мужа моей кормилицы, и что вы не стараетесь меня обмануть? -- отвечал граф подозрительным тоном.
   Сбир пошарил в кармане, вынул оттуда несколько бумаг, которые подал графу. Тот машинально взглянул на них: это были метрическое свидетельство, несколько писем, удостоверяющих личность брата мужа его кормилицы. Граф возвратил ему бумаги.
   -- Как же это вы меня арестовали так кстати, чтобы подать мне помощь? -- спросил он.
   -- Очень просто, граф, голландское посольство просило кардинала вас арестовать. Лаффема, приближенный кардинала, хорошо расположенный ко мне, выбрал меня для приведения в исполнение распоряжения кардинала. Если бы дело шло о другом, я отказался бы, но я вспомнил о милостях вашего семейства ко мне и моему брату и, воспользовавшись случаем, который мне предоставляла моя должность, захотел из чувства признательности спасти вас.
   -- Но это совсем не легко, мок бедный друг.
   -- Гораздо легче, чем вы думаете, ваше сиятельство! Я здесь оставлю половину нашего конвоя, человек двадцать, с нами останется только десять.
   -- Гм! И это уже довольно порядочное количество, -- отвечал граф, невольно заинтересовавшись.
   -- Это было бы слишком много, если бы в числе этих десяти человек не было семи, в которых я уверен; значит, следует опасаться только троих. Я давно гоняюсь за вами, ваше сиятельство, -- прибавил сбир, смеясь, -- и все меры предосторожности мною приняты, как вы убедитесь. Под предлогом, который нетрудно придумать, мы проедем через Тулон и там остановимся часа на два в известной мне гостинице. Вы переоденетесь монахом нищенствующего ордена и незаметно покинете гостиницу. Я постараюсь удалить тех конвойных, в которых я не уверен. Вы направитесь к пристани с бумагами, которые я вам отдам, и отбудете на очаровательном люггере [люгер -- небольшое двух -- или трехмачтовое судно с рейковым парусным вооружением] под названием "Чайка", который я нанял для вас и который вас ждет. Хозяин люгера узнает вас по паролю, который я вам скажу, и вы поедете куда хотите. Не прост ли этот план, ваше сиятельство, и не предусмотрел ли я всего? -- прибавил сбир, радостно потирая руки.
   -- Нет, друг мой, -- отвечал граф, с волнением протягивая ему руку, -- вы не предусмотрели одного.
   -- Чего, граф? -- удивленно спросил сбир.
   -- Я не хочу бежать! -- отвечал молодой человек, печально качая головой.
  

Глава IV. Остров Сент-Маргерит

   При этом ответе, которого сбир вовсе не ожидал, он посмотрел на графа с изумлением, как будто не понял. Граф кротко улыбнулся.
   -- Это вас удивляет? -- спросил он.
   -- Признаюсь, граф, -- ответил сбир с замешательством.
   -- Да, -- продолжал граф, -- я понимаю, вам должен казаться странным отказ принять такое великодушное предложение. Не часто бывает, что пленник, которому предлагают свободу, упорно остается в плену. Я должен вам объяснить такое странное поведение, и я объясню его немедленно, чтобы вы не настаивали и предоставили мне действовать по моему усмотрению.
   -- Я всего лишь ваш нижайший слуга, ваше сиятельство. Вы, конечно, лучше меня знаете, как вам следует поступить, стало быть вам нет никакой надобности объяснять мне ваши поступки.
   -- Именно потому, что вы старый слуга моего семейства и даете мне в эту минуту доказательство безграничной преданности, я должен объяснить вам причины отказа, который так вас удивляет. Выслушайте же меня.
   -- Если вы непременно этого хотите, граф, я вам повинуюсь.
   -- Хорошо, садитесь возле меня, другие не должны знать, что я буду говорить.
   Сбир взял табуретку и сел возле графа, как тот приказал ему, сохраняя однако почтительное расстояние.
   -- Во-первых, будьте уверены, -- продолжал граф, -- что я отказываюсь от вашего предложения не по какому-нибудь предубеждению против вас, я вам полностью доверяю. Более двухсот лет ваша фамилия привязана к моей, и мы всегда могли похвалиться вашей преданностью нашим интересам. Отметив это важное обстоятельство, я продолжаю. Положим, что план, придуманный вами, удается, хотя мне кажется, что очень трудно привести его в исполнение, и малейшая случайность может в самое последнее мгновение поставить успех под сомнение. Что случится? Я вынужден бежать без всяких средств, без друзей, и я не только не смогу отомстить своим врагам, как замышляю, но, отданный, так сказать, на произвол судьбы, очень скоро опять попаду к ним в руки и стану объектом насмешек для тех, кого ненавижу. Я буду обесславлен, они станут меня презирать, и мне останется только одно средство расстаться с жизнью, которая потеряет для меня всякий смысл, когда все мои планы будут разрушены, -- застрелиться.
   -- Ах, ваше сиятельство! -- вскричал Бульо, сложив руки.
   -- Я не хочу потерпеть неудачу, -- невозмутимо продолжал граф, -- в страшной борьбе, что начинается ныне между моими врагами и мной. Я дал клятву, и эту клятву я должен сдержать во что бы то ни стало. Я молод, мне только двадцать пять лет, до сих пор жизнь была для меня сплошным удовольствием, мне все удавалось -- и осуществление честолюбивых планов, и достижение богатства, и обретение любви. Теперь меня коснулась горесть... пусть она приходит. Тот, кто не страдал, тот еще не мужчина! Страдание очищает душу и укрепляет сердце. Уединение -- хороший советчик, оно позволяет не обращать внимание на маловажные обстоятельства и сосредоточиться на главном; в одиночестве рождаются великие идеи. Я должен закалить свою душу страданием, чтобы отплатить своим врагам сторицей за все, что я вынес. Думая о разбитой карьере, о погибшей будущности, я найду необходимые силы для совершения мщения! Когда мое сердце умрет для всякого другого чувства помимо ненависти, тогда, только тогда я сделаюсь неумолимым и смогу безжалостно растоптать ногами тех, кто теперь насмехается надо мной и думает, что уже уничтожил меня. И тогда горе тем, кто осмелится помериться со мной! Вы дрожите от того, что я говорю вам, мой старый слуга, -- прибавил граф, смягчив голос, -- что же было бы, если б вам позволено было читать в моем сердце! Гнев, бешенство, ненависть против тех, кто безжалостно похитил у меня счастье, чтобы удовлетворить мелкое и преступное честолюбие -- вот что вы нашли бы там.
   -- О, граф! Позвольте старому слуге вашего семейства, человеку преданному вам, умолять вас отказаться от этих ужасных планов мщения. Ах! Вы сами падете первой жертвой своей ненависти.
   -- Разве вы не помните, Бульо, -- с иронией заметил граф, -- что у нас говорят о характере членов того рода, к которому я имею честь принадлежать?
   -- Да, да, граф, -- отвечал сбир, печально качая головой, -- помню и даже повторю, если вы желаете.
   -- Повторите, друг мой.
   -- Вот, граф, эта поговорка:
  
   Les Barmont-Senectaire
   Haine de demon, coeur de pierre. [*]
  
   [*] -- У Бармон-Сенектеров\\Ненависть демонская, сердце каменное. (фр.)
  
   Граф улыбнулся.
   -- Ну! Неужели вы полагаете, что я готов запятнать честь моих предков?
   -- Я ничего не полагаю, сохрани меня Бог! -- смиренно отвечал сбир. -- Я только с испугом вижу, что вы готовите себе страшную будущность.
   -- Я принимаю эту будущность во всем ее ужасе, только бы исполнить свою клятву!
   -- Ах, граф! Вы знаете, человек предполагает, а Бог располагает. Вы теперь пленник кардинала. Подумайте, прошу вас! Кто знает, выйдете ли вы когда-нибудь из тюрьмы, в которую я вас везу? Согласитесь же быть свободным!
   -- Нет, перестаньте просить. Кардинал не бессмертен. Если не до, то после его смерти -- весьма недалекой, я надеюсь, -- моя свобода будет мне возвращена. А теперь помните хорошенько вот что: мое намерение настолько неизменно, что если, несмотря на мое нежелание, вы оставите меня здесь, первое, что я сделаю, став свободным, -- это тотчас предам себя в руки кардинала. Вы поняли, не правда ли?
   Старый слуга склонил голову, ничего не отвечая, и две слезы стекли по его щекам. Эта безмолвная горесть, столь искренняя и столь трогательная, взволновала графа сильнее, нежели он думал. Он встал, взял руку бедного сбира и крепко пожал ее.
   -- Не будем больше говорить об этом, Бульо, -- дружески сказал он, -- хоть я не хочу воспользоваться вашей преданностью, она меня очень тронула, и я сохраню вечную признательность к вам. Обнимите меня, мой старый друг, и не будем поддаваться чувствам -- мы мужчины, а не трусливые дети, черт побери!
   -- О, ваше сиятельство! Я все-таки не стану унывать, -- отвечал сбир, бросаясь в открытые для него объятья, -- вы мне не помешаете и вблизи и издали думать о вас.
   -- Я этому не противлюсь, друг мой, -- отвечал граф, смеясь, -- поступайте как хотите. Притом, -- прибавил он серьезно, -- признаюсь, я не прочь, оказавшись вдали от света, знать, что там происходит. Может случиться такое непредвиденное обстоятельство, которое изменит мои намерения и заставит меня пожелать возвратить свободу.
   -- О, будьте спокойны, ваше сиятельство! -- вскричал сбир, почти обрадовавшись этому туманному обещанию. -- Я устрою так, что вы будете знать все новости. Недаром я шесть лет служу кардиналу, он хороший учитель, я воспользовался его уроками и знаю не одну штуку. Вы увидите меня на деле.
   -- Итак, решено! Теперь, кажется, неплохо бы позавтракать, прежде чем мы продолжим путь. Я чувствую зверский аппетит.
   -- Я прикажу трактирщику сейчас подать вам завтрак.
   -- Вы будете завтракать со мной, Бульо, -- сказал граф, дружески ударяя сбира по плечу, -- и надеюсь, что до нашего приезда на остров Сент-Маргерит всегда будет так.
   -- Конечно, это для меня большая честь, но...
   -- Я этого хочу, кроме того, ведь вы составляете часть моего семейства.
   Франсуа Бульо поклонился и вышел. Заказав обильный завтрак, он распорядился, чтобы часть конвойных возвратилась в Париж, потом вернулся к графу в сопровождении трактирщика, который в несколько минут накрыл стол и ушел обратно, оставив своих посетителей за блюдами, поставленными перед ними.
   Путешествие продолжалось без всяких происшествий, о которых стоило бы упоминать. Разговор пленника со своим стражем был окончательный. Тот слишком хорошо знал характер человека, с которым имел дело, чтобы пытаться возвращаться к предмету, который с первого раза так резко был определен.
   В ту эпоху, когда происходила наша история, Франция не была изрезана, как ныне, сетью железных дорог; незначительный переезд требовал огромной траты времени. Тяжелые экипажи с трудом выдерживали тряску и вязли в грязи. Таким образом, несмотря на быстроту езды, прошло семнадцать дней, прежде чем пленник со своим конвоем прибыли в Тулон.
   Уже в ту эпоху этот город был одним из важнейших портов Франции. Сердце графа сжалось при въезде в него. В этом городе началась его военная карьера; тут в первый раз он вступил на корабль в качестве капитана, хранителя флага, с честью вынес уготованные ему судьбой испытания и, несмотря на свою молодость, сумел заслужить огромную известность, почти знаменитость.
   Карета остановилась на Сенной площади у двери гостиницы "Мальтийский крест", которая, сказать мимоходом, может быть, является старейшей во всей Франции, потому что существует и поныне, хотя и внутренне и внешне подверглась неизбежным переменам.
   Удобно разместив своего пленника в гостинице, Франсуа Бульо отправился в город. Если он и поставил часового у двери комнаты графа, то только для того, чтобы исполнить полученное приказание, а не из опасения, что пленник убежит. Он даже не потрудился запереть эту дверь, будучи убежден, что его пленник и не подумает переступить за порог.
   Его не было около двух часов.
   -- Вы долго отсутствовали, -- сказал ему граф, когда тот возвратился.
   -- Мне надо было закончить важные дела, -- отвечал Бульо.
   Граф, не прибавив ни слова, опять начал ходить взад и вперед по комнате, как он это делал до прихода сбира. Наступило минутное молчание. Бульо находился в очевидном замешательстве. Он суетливо ходил по комнате, делая вид, будто переставляет мебель. Наконец, видя, что граф продолжает молчать и не хочет замечать его присутствия, он остановился перед ним и, пристально посмотрев на него, сказал шепотом:
   -- Вы меня не спрашиваете, где я был?
   -- К чему? -- беззаботно отвечал граф. -- Вы, вероятно, занимались своими делами.
   -- Нет, ваше сиятельство, вашими!
   -- Да?
   -- Да; вас ожидает "Чайка".
   Граф улыбнулся и слегка пожал плечами.
   -- А-а! Вы думаете об этом... А я-то считал, любезный Бульо, что мы уже решили больше не возвращаться к этому вопросу. Вот для чего вы задержали наш путь, направившись через Тулон! Меня это удивляло, я не понимал, почему вы избрали столь странную дорогу.
   -- Ваше сиятельство... -- прошептал сбир, с мольбой сложив руки.
   -- Вы помешались, любезный Бульо! Вы, однако, должны знать, что если я принял намерение, дурное или хорошее, то не изменю его никогда. Пожалуйста, прекратите этот разговор. Даю вам честное слово дворянина, что все это бесполезно.
   Старый слуга испустил стон, похожий на предсмертный хрип.
   -- Да будет ваша воля, граф! -- сказал он.
   -- Когда мы едем в Антиб?
   -- Сейчас, если вы желаете.
   -- Хорошо; чем скорее, тем лучше.
   Сбир поклонился и вышел, чтобы все приготовить к отъезду. Роли переменились, пленник распоряжался своим стражем. Через час граф выехал из Тулона. Всю дорогу граф и сбир пили и ели вместе и разговаривали о посторонних предметах. Бульо наконец убедился, что бесполезно продолжать настаивать, чтобы граф согласился на побег, однако он не отказался от своего намерения, а только отложил его, рассчитывая на действие скуки продолжительного заточения и бездейственной и бесполезной жизни на пылкую натуру своего пленника.
   Приехав в Антиб, Бульо по приказанию графа, которому как будто доставляло удовольствие мучить его, стал разыскивать лодку для переезда на остров Сент-Маргерит. Поиски не были ни продолжительными, ни трудными. Имея в руках приказ кардинала, он взял первую же рыбачью лодку и переехал в ней со всеми своими людьми.
   Оставляя твердую землю, граф обернулся, и странная улыбка мелькнула на его губах. Бульо, обманутый этой улыбкой, значения которой не понял, наклонился к графу и прошептал:
   -- Если вы хотите, еще есть время.
   Граф посмотрел на него, пожал плечами и ничего не ответил.
   Острова Лерен составляют группу из нескольких скал и двух островов, окруженных подводными камнями. Первый называется островом Сент-Маргерит, а второй -- Сент-Онорат. В описываемое нами время был укреплен только один из островов, а на другом жили рыбаки и находились развалины монастыря, основанного святым Онора в 400 году.
   Остров Сент-Маргерит был необитаем. Никто и не думал поселиться на плоском и представляющем по всей своей длине не совсем безопасное место для пристани судов острове, хотя он чрезвычайно плодоносен и там растут гранатовые, померанцевые и фиговые деревья.
   Крепость, довольно важная, которая впоследствии приобрела печальную известность как тюрьма, высилась над прибрежными скалами и занимала большую часть острова. Эта крепость состояла из трех башен, связанных между собой террасами. Время покрыло стены желтоватым мхом; широкий и глубокий ров опоясывал их.
   За несколько лет до начала нашего рассказа, в 1635 году, испанцы неожиданно овладели этой крепостью. Кардинал во избежание повторения подобной катастрофы решил поместить в крепости гарнизон из пятидесяти вышколенных солдат под начальством майора, исполнявшего должность губернатора, -- старого офицера, которому эта должность служила вместо пенсии и который вдали от забот света вел настоящую жизнь каноника по милости безмолвного соглашения с контрабандистами, которые одни только и приставали к этому острову.
   Офицер, командовавший крепостью, был высокий и худощавый старик, с жесткими чертами лица, без руки и без ноги. Его звали де л'Урсьер. Он постоянно ворчал и бранил своих подчиненных. Тот день, когда он уволился из полка, где служил майором, праздновал весь полк, и офицеры и солдаты -- до такой степени ненавидели они этого достойного человека.
   Кардинал де Ришелье знал толк в людях; выбрав майора де л'Урсьера в губернаторы острова Сент-Маргерит и превратив его в тюремщика, он нашел именно такое место, которое вполне подходило к его сварливому и злобному характеру.
   От этого любезного человека граф де Бармон, без сомнения, должен был зависеть довольно долгое время, потому что кардинал с легкостью сажал в государственную тюрьму дворянина, но не торопился выпускать его, и пленник, кроме какого-нибудь из ряда вон выходящего случая, мог почти наверняка знать, что умрет, забытый в тюрьме, если только, как это случалось иногда, кардиналу не придет на ум приказать отрубить ему голову на площади.
   После разных переговоров и нескончаемых предосторожностей, показавших строгую дисциплину, поддерживаемую комендантом, пленника с его конвоем впустили наконец в крепость и привели к майору. Он заканчивал завтрак в ту минуту, как ему доложили о прибытии посланца от кардинала. Майор застегнул мундир, надел шпагу и шляпу и приказал впустить посланного. Франсуа Бульо поклонился и передал ему приказ. Губернатор пробежал бумагу глазами, после чего обратил внимание на графа, который стоял несколько позади, небрежно поклонился ему и сказал сухим и надменным голосом:
   -- Вы -- граф де Бармон, так написано в этой бумаге.
   -- Да, -- ответил граф, кланяясь в свою очередь.
   -- Я в отчаянии, решительно в отчаянии, -- продолжал майор, -- но у меня строгие приказания на ваш счет. Однако поверьте -- гм! гм! -- что я постараюсь соотнести мое природное человеколюбие с предписанной мне строгостью. Гм! гм! Будьте уверены, что я знаю обязанности дворян по отношению друг к другу.
   Комендант, без сомнения удовлетворенный своей речью, улыбнулся и самодовольно выпрямился. Граф поклонился и ничего не ответил.
   -- Вас сейчас проводят в вашу комнату, граф, -- продолжал комендант. -- Гм! гм! Мне хотелось бы, чтобы эта комната была получше, но я вас не ждал, гм! гм! Позднее мы позаботимся о ваших удобствах. Берлок, -- обратился он к солдату, неподвижно стоявшему у двери, -- проводи этого господина -- гм! гм! -- в комнату под номером восемь, во вторую башню. Гм! гм! Это, кажется, самая удобная... К вашим услугам, милостивый государь, к вашим услугам, гм! гм!
   Майор ушел в другую комнату, а граф в сопровождении Бульо и конвойных последовал за солдатом, который провел его по нескольким коридорам, потом остановился перед дверью, запертой на огромные запоры.
   -- Здесь, -- сказал он.
   Граф обернулся к Бульо и дружески потянул ему руку.
   -- Прощайте, мой старый друг, -- сказал он голосом кротким, но твердым, между тем как неопределенная улыбка блуждала на его губах.
   -- До свидания, ваше сиятельство, -- с чувством воскликнул Бульо и удалился со слезами на глазах.
   Дверь со зловещим шумом затворилась за пленником.
   -- Горе тем, кто осмелится помериться силой с графом де Бармоном, -- шептал Бульо, задумчиво спускаясь по лестнице, -- если он выйдет из тюрьмы... а он выйдет, клянусь в этом, даже если бы мне пришлось подвергнуть опасности свою жизнь для его спасения!
  

Глава V. Взгляд назад

   Фамилия графов де Бармон-Сенектер была одной из самых старинных и самых знатных в Лондоне; происхождение ее было столь древним, что можно было без опасения утверждать, что оно терялось во мраке времен. Один Бармон-Сенектер сражался в Бувине возле Филиппа-Августа. Жоанвильская хроника говорит о кавалере де Бармон-Сенектере, умершем от чумы в Тунисе в 1270 году, во время восьмого крестового похода короля Людовика IX. Франциск I на поле сражения при Мариньяно пожаловал Ангеррану де Бармон-Сенектеру титул графа в награду за храбрость и за удары, которые тот наносил на глазах короля в продолжение этой жестокой битвы. Графы де Бармоны всегда делали военную карьеру и дали Франции несколько знаменитых полководцев.
   Но с течением времени могущество и богатство этого рода уменьшилось; в царствование короля Генриха III он был доведен почти до бедности. Однако, гордясь безукоризненным прошлым, он продолжал высоко держать голову в провинции и если, для того, чтобы достойно поддержать свое имя, граф де Бармон испытывал жестокие лишения, никто никогда этого не знал.
   Граф поступил на службу к королю Наварры, отчасти затем, чтобы по милости войны улучшить свое положение, отчасти из восхищения перед доблестными качествами этого государя, великое будущее которого, быть может, он угадал. Храбрый, молодой, пылкий, красавец собой, граф имел много любовных приключений и среди прочих одно в Кагоре, с девицей, помолвленной с очень богатым испанцем, которую он успел похитить накануне дня свадьбы. Испанец, очень щепетильный в вопросах чести, требовал удовлетворения от графа, который нанес ему две раны шпагой и оставил лежать замертво на месте. Это дело наделало большого шума и принесло графу большой почет между утонченными молодыми людьми, однако, против ожидания, испанец выздоровел от ран. Они опять дрались, и на этот раз граф так отделал своего противника, что тот волей-неволей должен был отказаться от новой дуэли. Это приключение внушило графу отвращение к волокитству, хотя он не опасался последствий ненависти, в которой поклялся ему неудачливый испанец -- герцог Пеньяфлор. С тех пор он больше ничего о нем не слышал, но совесть упрекала его в том, что из пустой прихоти он разрушил счастье честного человека.
   Храбро сражаясь возле короля во всех его войнах, граф наконец удалился в свое поместье в 1610 году, после смерти Генриха IV, испытывая отвращение к французскому двору и чувствуя потребность к отдохновению после стольких лет трудов.
   Там, лет через пять, соскучившись в уединении, в котором он жил, а может быть в надежде прогнать докучливое воспоминание, которое, несмотря на прошедшее время, не переставало его мучить, граф решил жениться на молодой девушке, принадлежавшей к одной из лучших фамилий в провинции, кроткой и прелестной, но такой же бедной, как и он, и положение его делалось день ото дня все труднее. Однако этот союз был счастливым; в 1616 году графиня родила сына, того самого графа Луи, историю которого мы взялись рассказать.
   Несмотря на свою нежность к ребенку, граф воспитал его в строгости, желая сделать из него такого же сурового, храброго и честного дворянина, как он сам.
   Молодой Луи рано почувствовал, открыв, сколько тайной нищеты скрывается в его фамилии под внешней пышностью, потребность составить себе независимое положение, которое позволило бы ему не только не быть в тягость обожаемым родителям, жертвовавшим для него всем своим доходом, но и вернуть померкший блеск носимого им имени. Вопреки обычаю его предков, которые все служили королю в сухопутных войсках, наклонность увлекла его к морской службе. Благодаря прилежным попечениям старого и достойного аббата, который из привязанности к его семейству сделался его наставником, он получил приличное образование, которым и воспользовался. Описания путешествий, бывшие любимым его чтением, воспламенили его воображение, и все его мысли обратились к Америке, где, по словам моряков, золото было в изобилии, и он имел только одно желание -- тоже побывать на этой таинственной земле и взять свою долю в богатой жатве, которую собирал каждый из побывавших там.
   Отец его и особенно мать долго противились его просьбам. Старик, воевавший столько лет, не понимал, как сын его может предпочитать морскую службу военной. Графиня в душе не желала видеть своего сына ни военным, ни моряком; обе эти профессии пугали ее. Она опасалась неизвестности далеких странствий, и сердце ее страшилось разлуки, которая могла быть вечной.
   Однако надо было решиться, и так как молодой человек упорно стоял на своем, родители вынуждены были уступить и согласиться с его желанием, каковы бы ни были последствия.
   Граф сохранил при дворе нескольких друзей, среди которых был и герцог де Белльгард, пользовавшийся большим расположением короля Людовика XIII, прозванного при жизни Справедливым, потому что он родился под знаком созвездия Весы. Граф де Бармон был также прежде дружен с герцогом д'Эперноном, произведенном в адмиралы в 1587 году, но графу не хотелось обращаться к нему по причине слухов, распространившихся после убийства Генриха IV. Однако в таких важных обстоятельствах граф понял, что для пользы сына он должен заставить умолкнуть свои чувства, и, отправив письмо герцогу де Белльгарду, он написал другое к герцогу д'Эпернону, который в то время был губернатором Гвианы.
   Оба ответа не заставили себя ждать. Старые друзья графа де Бармона не забыли его и поспешили употребить свое влияние, чтобы услужить ему, особенно герцог д'Эпернон, находившийся благодаря своему адмиральскому званию в лучшем положении в деле помощи молодому человеку. Герцог писал, что с радостью берется выдвинуть его в высший свет.
   Это было в начале 1631 года; Луи де Бармону было тогда пятнадцать лет. Высокого роста, с гордым и надменным видом, одаренный редкой силой и большой ловкостью, молодой человек казался старше своих лет. С живейшей радостью узнал он, что его желание исполнилось и что больше нет никаких препятствий для его поступления во флот. В письме герцога д'Эпернона заключалась просьба к графу прислать его сына в Бордо как можно скорее, чтобы он, герцог, немедленно мог определить его на военное судно, где юноша начнет постигать азы морской службы.
   Через два дня после получения этого письма молодой человек с трудом вырвался из объятий матери, почтительно простился с отцом и на хорошей лошади в сопровождении доверенного слуги уже ехал по дороге в Бордо.
   Флот долгое время находился в пренебрежении во Франции, и в средние века морское дело было полностью предоставлено частным лицам, правительство не интересовалось им, в отличие от других континентальных государств, которые приобрели если не превосходство, то по крайней мере некоторое влияние на морях. Так, мы видим, что в царствование Франциска I, который, однако, был одним из самых воинственных французских королей, арматор [арматор -- частное лицо, снаряжающее суда за свой счет] из Дьеппа Анго, у которого в мирное время португальцы отняли судно, с позволения короля, не имевшего возможности оказать ему поддержку, снарядил целый флот за свой счет и блокировал лиссабонский порт, прекратив враждебные действия только тогда, когда заставил португальцев направить во Францию посланников смиренно просить мира у короля.
   С открытием Нового Света и не менее важным открытием мыса Доброй Надежды характер мореплавания становился все более оживленным, оно стало охватывать все большие и большие территории. Это заставило французскую корону осознать необходимость создания военного флота для защиты торговых судов от нападения пиратов.
   Только в царствование Людовика XIII эта мысль начала приводиться в исполнение. Кардинал де Ришелье, чей ум охватывал широчайшие области и которого английский флот заставил пережить немало неприятных минут во время продолжительной осады Ла-Рошели, издал несколько указов, относившихся к флоту, и основал школу навигации для воспитания молодых дворян, желавших служить во флоте.
   Франция обязана этому великому министру первой мыслью о военном флоте, которому суждено было бороться с испанским и голландским флотом, а в царствование Людовика XIV приобрести такое важное значение и поколебать на время могущество Англии.
   В эту-то школу, основанную Ришелье, и поступил виконт де Бармон благодаря влиянию герцога д'Эпернона. Старый герцог строго сдержал слово, данное своему товарищу по оружию: он не переставал покровительствовать молодому человеку, что, впрочем, было для него легко, так как виконт выказывал необыкновенные и весьма редкие в то время способности в деле освоения избранной им профессии.
   В 1641 году он был уже капитаном и командиром двадцатишестипушечного фрегата.
   К несчастью, ни старый граф де Бармон, ни жена его не могли насладиться успехами сына и новыми перспективами, открывавшимися для их дома: оба умерли, один вскоре после другого, оставив молодого человека сиротой в двадцать два года.
   Луи, как почтительный сын, истинно любивший своих родителей, оплакивал их, особенно горевал он о матери, которая всегда была так добра и нежна к нему, но так как за несколько лет уже привык жить один, уходя в долгие плавания, и полагаться только на самого себя, эта потеря была для него менее чувствительна и менее горестна, чем если бы он никогда не оставлял родительского крова.
   Оставшись теперь единственным представителем своего дома, он стал серьезно смотреть на жизнь и удвоил усилия, чтобы вернуть былую славу своему имени -- имени, которое благодаря его рвению уже начинало сиять новым блеском.
   Герцог д'Эпернон был еще жив, но, забытый обломок поколения, почти совершенно исчезнувшего, больной старик, давно поссорившийся с кардиналом Ришелье, он не имел уже никакого влияния и ничего не мог сделать для того, кому он так горячо покровительствовал несколько лет тому назад. Но граф не терял бодрости духа. Дворянство не любило морскую службу, хорошие морские офицеры были редки; граф де Бармон думал, что, не вмешиваясь в политические интриги, он проложит себе путь наверх.
   Случай, который невозможно было предвидеть, должен был разрушить его честолюбивые планы и навсегда погубить его карьеру. Вот как это случилось.
   Граф де Бармон командовал "Эригоной", двадцатишестипушечным фрегатом, и после довольно продолжительного плавания у алжирских берегов, защищая французские торговые суда от варварийских пиратов [варварийские пираты создали в начале XVI в. на средиземноморском побережье Северной Африки пиратское государство, в течение трех веков терзавшее средиземноморскую навигацию и торговлю], вошел в Гибралтарский пролив, чтобы потом выйти в океан и возвратиться в Брест. Но в ту минуту, когда он входил в пролив, его вдруг застиг встречный ветер, и после отчаянных попыток продолжить путь он был вынужден лавировать несколько часов и наконец укрыться в гавани города Альхесираса, на испанском берегу.
   Зная по опыту, что пройдет дня три или четыре, прежде чем ветер позволит ему пересечь пролив, он приказал спустить лодку и отправился на берег. Город Альхесирас, очень древний, был невелик, плохо выстроен и малонаселен. Только с тех пор как англичане овладели Гибралтаром, находящимся по другую сторону бухты, испанцы поняли важность Альхесираса и превратили его в образцовый порт.
   У графа не было никакой другой причины ехать в Альхесирас, кроме беспокойства, свойственного морякам, побуждающего их оставлять свой корабль тотчас, как только они подойдут к пристани.
   Торговые связи тогда еще не были налажены так хорошо, как в теперешние времена, правительства еще не имели обыкновения посылать в иностранные порты консулов, чтобы защищать торговые операции своих соотечественников. Военные суда, которые случай приводил в какое-либо место, должны были оказывать поддержку находящимся там торговцам из родной страны, интересы которых ущемлялись.
   Отдав приказание шлюпке прибыть за ним на закате солнца, капитан в сопровождении только одного матроса по имени Мигель, к которому он был очень привязан и который сопровождал его повсюду, отправился по извилистым улицам Альхесираса, с любопытством осматривая все, что представлялось его глазам.
   Этот Мигель, о котором нам часто придется говорить впоследствии, был огромного роста малый, лет тридцати, с умным лицом, питавший к своему капитану неограниченную преданность с тех пор, как тот спас его с риском для своей собственной жизни, бросившись на лодке в открытое море в ужасную погоду, чтобы оказать помощь Мигелю, когда четыре года тому назад тот упал в воду с мачты, поправляя зацепившиеся снасти. С тех пор Мигель не расставался с графом. Родившись в окрестностях По, на родине Генриха IV, он был, подобно этому королю, своему соотечественнику, весел, насмешлив и слегка скептичен. Превосходный матрос, отчаянно храбрый, обладавший необыкновенной силой, Мигель олицетворял собой типичного баска, натуру сильную и грубую, но честную и верную.
   Только одно существо разделяло в сердце Мигеля безграничную любовь, которую он питал к своему командиру. Это был бретонский матрос, мрачный и угрюмый, составлявший с Мигелем полную противоположность. Из-за медлительного характера этого матроса экипаж прозвал его Тихий Ветерок, и тот так привык к этому имени, что почти забыл свое настоящее.
   Услугу, которую граф оказал Мигелю, Мигель оказал Тихому Ветерку и по этой причине искренне привязался к бретонцу, хоть и насмехался над ним и дразнил с утра до вечера.
   Бретонец это понимал и, насколько позволял его сосредоточенный и необщительный характер, при каждом удобном случае выказывал свою признательность баску, полностью подчиняясь ему во всех своих поступках и никогда не возмущаясь требованиями, часто непомерными, своего ментора.
   Мы так долго говорили об этих двух людях потому, что им придется играть важную роль в нашем повествовании и читателю необходимо узнать их как следует.
   Граф и матрос продолжали прогуливаться по улицам, один размышлял и наслаждался солнцем, другой из уважения оставался в нескольких шагах позади, отчаянно куря трубку с таким коротким чубуком, что огонь почти касался его губ. Гуляющие скоро дошли до окраины города и отправились по тропинке, окаймленной кустами алоэ, которая довольно круто взбегала на вершину холма, откуда открывалась вся панорама залива, -- сказать мимоходом, одного из прекраснейших в мире.
   Было около двух часов пополудни -- самое жаркое время дня; все удалились в дома для сиесты [сиеста -- полуденный отдых], так что моряки не встретили ни одной живой души, и если бы "Тысяча и одна ночь", переведенная столетием позже, была известна в то время, граф без особых усилий вообразил бы себе, что это город из арабских сказок, жителей которого усыпил злой волшебник, -- так вокруг было тихо и пустынно. Словно усиливая это впечатление, ветер спал, воздух был неподвижен, и обширная водяная скатерть, расстилавшаяся у ног графа, замерла, словно скованная льдом.
   Граф задумчиво остановился и рассеянно смотрел на свой фрегат, издали казавшийся небольшой лодкой. Мигель все курил и, широко расставив ноги и заложив руки за спину -- любимая поза моряков, -- любовался окрестностями.
   -- Смотрите, смотрите! -- сказал он вдруг.
   -- Что такое? -- спросил граф, обернувшись.
   -- Сюда галопом несется всадница. Что за странная фантазия скакать в такую жару!
   -- Где? -- спросил граф.
   -- Вон там, капитан, -- ответил Мигель, протягивая руку.
   Граф устремил взгляд в ту сторону, куда указывал Мигель.
   -- Эта лошадь взбесилась! -- вскричал он через минуту.
   -- Вы так думаете, капитан? -- спокойно спросил матрос.
   -- Я уверен! Посмотри, теперь она ближе. Всадница отчаянно вцепилась в гриву, несчастная погибла!
   -- Очень может быть, -- философски заметил Мигель.
   -- Скорее, скорее! -- вскричал капитан, бросаясь в ту сторону, откуда неслась лошадь. -- Необходимо спасти эту женщину, даже если бы нам пришлось погибнуть!
   Матрос ничего не ответил, он только из предосторожности вынул трубку изо рта и положил ее в карман, после чего побежал за своим капитаном.
   Лошадь мчалась как ураган. Это была берберийская лошадь чистейших арабских кровей, с маленькой головой и тонкими ногами. Она бешено скакала по узкой тропинке, в глазах ее сверкали молнии, а из расширенных ноздрей как будто вылетал огонь. Всадница, ухватившись обеими руками за длинную гриву, обезумев от страха, чувствовала себя погибшей и время от времени глухо вскрикивала. Далеко позади нее, почти неприметными точками на горизонте, во весь опор скакали несколько всадников. Тропинка, по которой мчалась лошадь, была узкой, каменистой и вела прямо к глубочайшей пропасти, к которой лошадь неслась с головокружительной быстротой. Только безумец или человек, наделенный мужеством льва, мог пытаться спасти несчастную женщину. Однако оба моряка, не рассуждая и не колеблясь, стали друг напротив друга по правую и левую сторону дороги и молча ждали. Они поняли друг друга.
   Прошло две или три минуты, и лошадь пролетела мимо подобно вихрю, но граф и матрос молниеносно кинулись к ней, ухватились за поводья, и бешеное животное потащило их. С минуту продолжалась борьба разума с животной силой, наконец лошадь была побеждена и, хрипя, повалилась на землю. Граф схватил на руки молодую женщину, столь чудесно спасенную, и отнес ее на дорогу, где почтительно положил на землю. Всадница от страха лишилась чувств.
   Граф, догадываясь, что подъезжавшие всадники приходились родственниками или друзьями той, которой он оказал такую важную услугу, привел в порядок свою одежду и молча ждал, с восхищением глядя на молодую женщину, распростертую у его ног.
   Это была восхитительная семнадцатилетняя девушка, с тонкой и гибкой талией, с прелестнейшими чертами лица; черные волосы, длинные и шелковистые, выбились из-под сетки, удерживавшей их, и душистыми локонами рассыпались по лицу, легкий румянец указывал на быстрое возвращение к жизни. Костюм этой молодой особы, чрезвычайно богатый, заставил бы догадаться о знатном происхождении, даже если бы печать аристократии, разлитая по всей ее наружности, не уничтожала все сомнения на этот счет.
   Мигель с отличавшим его невозмутимым спокойствием, из которого ничто не могло его вывести, остался возле лошади, которая, успокоившись от падения и дрожа всем телом, встала без сопротивления. Мигель снял с нее подпругу, сорвал горсть травы и начал обтирать, восхищенно бормоча:
   -- Какое благородное и прекрасное животное! Было бы жаль, если бы оно упало в эту ужасную пропасть. Я рад, что оно спаслось!
   О молодой девушке достойнейший матрос вовсе не думал; весь его интерес сосредоточился на лошади. Обтерев ее травой, Мигель опять взнуздал ее и отвел к графу.
   -- Вот, -- сказал он с довольным видом, -- теперь она усмирилась; ребенок может вести ее на веревке.
   Между тем всадники быстро приближались и скоро подъехали к французским морякам.
  

Глава VI. Увлечение

   Всадников было четверо. Двое казались важными людьми, двое других были одеты слугами. В нескольких шагах от графа двое первых сошли с лошадей, бросили узду, подошли с шляпами в руках к графу и поклонились ему с изящной вежливостью. Граф отвечал им вежливым поклоном, украдкой рассматривая их. Первый был человек лет шестидесяти, высокого роста, походка его была благородна, лицо казалось красивым с первого взгляда, выражение его было величественным, хотя кротким и даже доброжелательным, но, рассматривая его с большим вниманием, можно было приметить по мрачному огню глаз, которые иногда бросали зловещие молнии, что эта кротость была только маской, чтобы обманывать окружающих; выдающиеся скулы, довольно низкий, хотя и широкий лоб, нос, загнутый как птичий клюв, и квадратный подбородок показывали холодную злость, смешанную с сильной долей упрямства и гордости.
   На этом человеке был богатый охотничий костюм с вышивкой, а массивная золотая цепь, называвшаяся тогда фанфаронкой, несколько раз обвивала его шляпу с султаном из страусовых перьев. Эту фанфаронку ввели в моду авантюристы, возвращавшиеся из Новой Испании, и как ни была она смешна, горделивые кастильцы с восторгом принялись ее носить.
   Спутник этого человека был гораздо моложе его, но одет столь же богато. Черты его лица казались сначала такими обыкновенными и незначительными, что наблюдатель прошел бы мимо, не обратив на них никакого внимания, но его маленькие серые глазки, полуприкрытые густыми бровями, сверкали хитростью, а линия рта с тонкими и насмешливыми губами совершенно опровергла бы предположение физиономиста, подумавшего бы, что человек этот недалекого ума и посредственных способностей.
   Старший из всадников поклонился во второй раз.
   -- Милостивый государь, -- сказал он, -- я герцог Пеньяфлор. Та, кому вы спасли жизнь, подвергая опасности собственную, -- моя дочь донья Клара Пеньяфлор.
   Граф был уроженец Лангедока и говорил по-испански так чисто, словно на родном языке.
   -- Я очень рад, -- ответил он с любезным поклоном, -- что послужил орудием Провидению и сохранил дочь отцу.
   -- Мне кажется, -- заметил второй всадник, -- следовало бы оказать помощь донье Кларе; милая кузина наверняка серьезно пострадала.
   -- Не беспокойтесь, -- ответил граф, -- причиной обморока было всего лишь волнение. Если не ошибаюсь, мадемуазель уже начинает приходить в себя.
   -- В самом деле, -- сказал герцог, -- я, кажется, видел, что она сделала легкое движение. Лучше ее не трогать и дать опомниться, таким образом мы избегнем потрясения, последствия которого очень опасны для созданий нервных и впечатлительных -- таких, как моя милая дочь.
   Все это было сказано холодным, сдержанным и размеренным тоном, весьма отличающимся от того, какой должен был употребить отец, дочь которого чудом избежала смерти. Молодой офицер не знал, что и думать об этом истинном или притворном равнодушии. Но это была только испанская спесь. Герцог любил свою дочь так сильно, как только позволяла его высокомерная и честолюбивая натура, но ему было неловко проявлять свои чувства при посторонних.
   -- Милостивый государь, -- продолжал герцог после минутного молчания, посторонившись, чтобы представить сопровождавшего его господина, -- имею честь рекомендовать вам моего родственника и друга, графа дона Стенио де Безар-Суза.
   Оба поклонились. Граф не имел никакой причины сохранять инкогнито, он понял, что настала минута сказать, кто он такой.
   -- Господа, -- сказал он, -- я граф Луи де Бармон-Сенектер, капитан флота его величества французского короля и командир фрегата "Эригона", в настоящее время стоящего на якоре в бухте Альхесираса.
   Услышав имя графа, герцог страшно побледнел, брови его нахмурились, и он бросил на графа странный взгляд. Но смятение его продолжалось не более секунды, необыкновенным усилием воли испанец сумел скрыть в глубине сердца чувства, охватившие его, придал своему лицу прежнее бесстрастное выражение и с улыбкой поклонился. Лед был растоплен, эти трое узнали друг в друге людей благородного происхождения, их обращение друг к другу тотчас изменились, они сделались так же любезны, как прежде были холодны и сдержаны. Герцог первый возобновил разговор самым дружеским тоном.
   -- Вы, вероятно, пользуетесь перемирием, объявленным некоторое время тому назад между двумя нашими странами, чтобы посетить эти края?
   -- Извините, герцог, я не знал, что враждебные действия между нашими армиями прекратились; я давно уже в море и не получаю известий из Франции. Случай привел меня к этим берегам. Несколько часов тому назад я укрылся в бухте Альхесираса, чтобы переждать, пока переменится ветер и позволит пересечь пролив.
   -- Я благословляю этот случай, граф, ему я обязан спасением своей дочери.
   Донья Клара раскрыла глаза и, хотя была еще очень слаба, постепенно начинала вспоминать, что произошло.
   -- О! -- промолвила она, вся трепеща, тихим и дрожащим голосом. -- Без этого кабальеро я бы умерла.
   Она силилась улыбнуться, устремив на молодого человека большие глаза, наполненные слезами, с выражением признательности, которое невозможно описать.
   -- Как вы себя чувствуете, дочь моя? -- спросил герцог.
   -- Теперь я совершенно оправилась, благодарю вас, отец, -- ответила она. -- Когда я почувствовала, что Морено перестал повиноваться уздечке и понес, я сочла себя погибшей и от страха лишилась чувств... Но где же бедный Морено? -- прибавила она через минуту. -- Не случилось ли с ним несчастья?
   -- Успокойтесь, сеньорита, -- ответил граф с улыбкой и указал на коня, -- он цел и невредим и совсем успокоился. Вы можете даже, если вам угодно, без всякого опасения возвратиться на нем домой.
   -- Конечно, я поеду на добром Морено, -- сказала донья Клара, -- я нисколько не сержусь на него за его шалость, хотя она могла дорого обойтись мне.
   -- Граф, -- сказал тогда герцог, -- смею надеяться, что мы не расстанемся таким образом и что вы удостоите принять дружелюбное гостеприимство, которое я предлагаю вам в своем замке.
   -- К несчастью, я не хозяин своим поступкам, герцог; долг службы требует моего немедленного возвращения на фрегат. Уверяю вас, я очень сожалею, что не могу ответить на ваше благосклонное предложение иначе как отказом.
   -- Неужели вы так скоро отправляетесь в море?
   -- Нет, напротив, я надеюсь, -- отвечал граф, сделав ударение на этих словах, -- остаться здесь еще на некоторое время.
   -- Раз так, -- возразил, улыбнувшись, герцог, -- я не принимаю вашего отказа и уверен, что скоро мы увидимся и познакомимся поближе.
   -- Это мое живейшее желание, -- отвечал молодой человек, украдкой бросив взгляд на донью Клару, которая покраснела и потупила глаза.
   Граф простился со всеми и направился к Альхесирасу, между тем как всадники удалились шагом в диаметрально противоположном направлении. Капитан шел, задумавшись, вспоминая странное приключение, героем которого он так неожиданно сделался, воскрешая в памяти малейшие подробности, восхищаясь необыкновенной красотой девушки, которой он имел счастье спасти жизнь.
   Постоянно занятый делами службы, почти всегда находясь в море, граф, хотя ему было уже около двадцати пяти лет, не любил никого, никогда даже не думал о любви. Женщины, которых он видел до сих пор, не произвели никакого впечатления на его сердце, мысли его всегда оставались свободны, и никакое серьезное чувство не смутило еще спокойствия его души. Поэтому с некоторым испугом, смешанным с удивлением, думал он о встрече, которая вдруг прервала его спокойную прогулку, и вдруг обнаружил, что красота доньи Клары и ее милые слова произвели на него сильное впечатление, что ее образ не оставлял его, и память его напоминала в самых мелких подробностях короткий разговор, который он вел с ней.
   -- Полно, полно! -- сказал он, несколько раз покачав головой, как бы для того, чтобы прогнать докучливую мысль. -- Я, верно, сошел с ума.
   -- Что вы говорите, капитан? -- спросил Мигель, воспользовавшийся этим восклицанием, чтобы дать волю размышлениям, которые он горел нетерпением выразить вслух. -- Надо признаться, эта молодая особа должна быть счастлива, что мы подоспели вовремя.
   -- Действительно, очень счастлива, Мигель, -- отвечал граф, -- без нас несчастная девушка погибла бы.
   -- Это правда. Бедняжка!
   -- Это было бы ужасно. Она так молода и хороша собой!
   -- Недурна, только я нахожу ее немножко худощавой и чересчур уж бледной.
   Граф улыбнулся, услышав такую оценку красоты девушки. Ободренный матрос продолжал:
   -- Позволите ли вы дать один совет, капитан?
   -- Какой? Говори, не бойся.
   -- Бояться-то я не боюсь, черт меня побери, только мне бы не хотелось вас огорчать.
   -- Огорчить меня, Мигель? Чем?
   -- Вот видите ли, капитан, когда вы сказали ваше имя старому герцогу...
   -- Ну, что же случилось?
   -- Случилось то, что, услышав его, он вдруг побледнел как смерть, нахмурил брови да так страшно на вас посмотрел, что мне представилось, будто он хочет вас убить. Вам не кажется это странным, капитан?
   -- То, что ты говоришь, невозможно; ты ошибаешься.
   -- Вы этого не заметили, потому что опустили голову, а я видел и знаю точно то, о чем говорю.
   -- Но послушай, Мигель, я не знаю этого господина, я никогда его не видел. С какой же стати должен он меня ненавидеть? Ты мелешь чепуху, друг мой.
   -- Нет, капитан, я знаю наверное то, что говорю. Знаете вы его или нет, это не мое дело, а что он вас знает, и даже достаточно хорошо, об этом я побьюсь об заклад; впечатление, которое вы произвели на него, так сильно, что иначе быть не может.
   -- Согласен, если ты уж непременно утверждаешь, что он знает меня; но, по крайней мере, я знаю точно, что никогда и ничем его не оскорблял.
   -- Этого никогда нельзя знать наверняка, капитан. Видите ли, я баск и давно знаю испанцев. Это странный народ; они горды, как петухи, и злопамятны, как демоны. Поверьте мне, остерегайтесь их всегда, это не повредит. Притом у этого старика лицо такое хитрое, оно мне очень не нравится.
   -- Во всех твоих размышлениях нет здравого смысла, Мигель, и я, верно, такой же сумасшедший, как и ты, раз слушаю тебя.
   -- Хорошо, хорошо, -- произнес матрос, качая головой, -- мы еще увидим, ошибся ли я.
   На том разговор и закончился; однако слова Мигеля занимали капитана больше, чем он хотел показать, и граф возвратился на фрегат с озабоченным видом.
   На другой день к десяти часам утра к фрегату подплыла щегольская шлюпка. В шлюпке сидели герцог Пеньяфлор и граф де Безар-Суза, его молчаливый кузен.
   -- Право, любезный граф, -- сказал герцог добродушным тоном после первых слов приветствий, -- вы, вероятно, сочтете меня бесцеремонным и взбалмошным, но я приехал вас увезти.
   -- Увезти? -- с улыбкой переспросил молодой человек.
   -- Истинная правда. Представьте себе, граф, что моя дочь непременно хочет вас видеть. Она говорит только о вас, а так как делает со мной почти все, что ей заблагорассудится, -- чему, вероятно, вы не удивляетесь, -- она послала меня к вам, приказав непременно привезти вас в замок.
   -- Действительно, -- сказал, поклонившись, дон Стенио, -- сеньорита донья Клара непременно хочет видеть вас, капитан.
   -- Однако... -- возразил граф.
   -- Я решительно ничего не желаю слушать, -- живо возразил герцог, -- вы должны решиться, любезный граф, вам придется повиноваться, вы знаете, что дам ослушаться нельзя. Едем же! Но успокойтесь, я увезу вас недалеко; мой замок находится в двух милях отсюда.
  
   Граф, в душе испытывавший сильное желание увидеть донью Клару, заставил упрашивать себя только из приличия, потом, отдав необходимые приказания своему лейтенанту, он поехал с герцогом Пеньяфлором в сопровождении Мигеля, который казался тенью своего капитана.
   Вот каким образом началось знакомство, которое почти тотчас перешло в любовь и потом имело такие ужасные последствия для несчастного офицера. Герцог и неразлучный с ним кузен осыпали графа уверениями в дружбе, предоставили ему полную свободу в замке и как будто не замечали привязанности, возникшей между доньей Кларой и молодым человеком.
   Тот, совершенно поглощенный своей страстью к девушке, предавался любви с доверчивым и необузданным влечением сердца, впервые познавшего любовь. Донья Клара, наивная молодая девушка, воспитанная с суровой строгостью испанских нравов, но андалузка с ног до головы, с трепетом счастья приняла признание в любви, которую она разделяла с первой минуты. Итак, все казались счастливы в замке, только Мигель портил лее своим хмурым видом; чем быстрее дело приближалось к развязке, которой так желали молодые люди, тем более мрачен и озабочен становился он.
   Между тем фрегат ушел в Кадис. Герцог, его дочь и дон Стенио отплыли на этом фрегате; герцогу Пеньяфлору нужно было отправиться в Севилью, где у герцога было большое имение. Он с большой радостью принял предложение, сделанное ему графом, доставить его на фрегате до Кадиса, который находится всего в двадцати с небольшим милях от Севильи.
   На другой день по прибытии фрегата в Кадис капитан надел свой парадный мундир и отправился к герцогу Пеньяфлору. Герцог, зная о его визите, принял графа с улыбкой на губах и с самым дружеским видом. Ободренный приемом, граф, преодолевая свою робость, стал по всей форме просить руки доньи Клары. Герцог благосклонно принял это предложение, сказав, что ожидал его и что оно отвечает его искреннему желанию, так как составит счастье обожаемой им дочери. Он лишь заметил, что, хотя между обеими странами заключено перемирие, однако мир еще не подписан, хотя, по всей вероятности, это скоро случится; поэтому он боится, как бы известие об этом браке не повредило карьере графа, настроив кардинала против него. Эта мысль уже неоднократно приходила в голову молодому офицеру, поэтому он потупил голову, не смея отвечать, так как, к несчастью, не имел никакого основательного довода, чтобы опровергнуть возражение герцога. Тот подоспел к нему на помощь, сказав, что знает очень простой способ устроить все ко всеобщему удовольствию и обойти это, казалось бы, непреодолимое затруднение. Граф, трепеща от страха и надежды, спросил, какой же это способ. Герцог объяснил ему тогда, что дело идет всего лишь о тайном браке. Пока продолжается война, тайна будет сохраняться, но тотчас по заключении перемирия, когда в Париж будет направлено посольство, о браке объявят кардиналу, которого, вероятно, уже не оскорбит этот союз.
   Мечты молодого человека о счастье были так близки к краху, что он не привел ни малейшего возражения на предложение герцога. Брак, хотя и тайный, будет тем не менее действителен, а до остального ему было мало дела, и потому он согласился на все условия, которые наложил на него герцог, потребовавший, чтобы брак совершился будто бы втайне от него на случай, если враги постараются настроить короля против него. Ведь тогда он сможет сослаться на свое неведение и таким образом преодолеть недоброжелательность тех, кто ищет возможности погубить его.
   Граф не совсем понял, какое дело испанскому королю до его брака, но так как герцог говорил убежденным тоном и, по-видимому, очень боялся неудовольствия короля, то граф согласился на все.
   Через два дня, с наступлением ночи, молодые люди были тайно обвенчаны в церкви Мерсед священником, согласившимся за большую сумму помочь этому не совсем законному делу. Мигель Баск и Тихий Ветерок были свидетелями у своего командира, который по настоятельной просьбе герцога не сообщил о своей тайне ни одному из своих офицеров. Тотчас после обряда венчания свидетели новобрачной увезли ее в одну сторону, между тем как ее муж, очень раздосадованный, возвратился на свой фрегат.
   Когда на следующий день граф явился к герцогу, тот сказал ему, что, для того чтобы лишить недоброжелателей всякого повода к сплетням, он счел за лучшее удалить свою дочь на некоторое время и отослал ее к одной родственнице, жившей в Гранаде. Граф ничего не ответил и ушел, сделав вид, будто его убедили не совсем правдоподобные доводы тестя. Однако он начинал находить поступки герцога очень странными и решил рассеять сомнения, возникшие в его голове.
   Тихий Ветерок и Мигель Баск были отправлены разузнать все, что можно. Не без удивления граф узнал от них, что после двухдневных поисков им удалось выяснить, что донья Клара находится не в Гранаде, а в очаровательном городке Санта-Мария, расположенном напротив Кадиса на противоположном берегу рейда. Собрав все необходимые ему сведения, он послал с Мигелем, который говорил по-испански как севильский уроженец, письмо к донье Кларе, и с наступлением ночи в сопровождении своих верных матросов высадился на берегу в Санта-Марии. Дом, в котором жила девушка, стоял довольно уединенно. Граф поставил матросов караулить, а сам направился прямо к дому.
   Отворила дверь сама донья Клара. Радость супругов была безмерна. Незадолго до восхода солнца граф ушел. К десяти часам он отправился, как обычно, с визитом к тестю, перед которым продолжал разыгрывать полнейшее неведение относительно местопребывания доньи Клары. Герцог принял графа очень хорошо. Так продолжалось около месяца. Однажды граф неожиданно получил известие о возобновлении враждебных действий между Францией и Испанией. Он был вынужден оставить Кадис, но хотел нанести последний визит герцогу и потребовать от него откровенно объяснить свое поведение; в том случае, если это объяснение не удовлетворит его, он решил похитить жену и увезти ее с собой.
   Когда граф пришел к герцогу, доверенный слуга герцога сказал ему, что его господина вдруг потребовал к себе король и он уехал в Мадрид час назад, не имея даже времени, к своему величайшему сожалению, проститься с графом. При этом известии у графа возникли предчувствия какого-то несчастья, он побледнел, но сумел справиться с волнением и холодно спросил, не оставил ли его господин письма или записки на его имя. Слуга ответил утвердительно и подал графу запечатанный конверт. Дрожащей рукой граф сорвал печать и пробежал письмо глазами, но при чтении того, что заключалось в этом письме, его волнение сделалось таким сильным, что он зашатался, и если бы слуга не бросился его поддержать, он упал бы на пол.
   -- Да! -- прошептал он. -- Мигель был прав!
   Граф с бешенством скомкал письмо в руках. Резко выпрямившись, он сумел взять себя в руки и, дав слуге несколько луидоров, удалился поспешными шагами.
   -- Бедный молодой человек! -- прошептал слуга, печально качая головой.
  

Глава VII. Отчаяние

   В нескольких шагах от гостиницы, где остановился герцог, к графу подошел Мигель.
   -- Скорее, скорее шлюпку, мой добрый Мигель! -- вскричал он. -- Речь идет о жизни и смерти!
   Матрос, испуганный тем состоянием, в котором он увидел своего командира, хотел спросить, что случилось, но тот заставил его молчать, повторив приказание сейчас же достать лодку. Мигель потупил голову.
   -- Увы! Я предвидел это, -- горестно прошептал он и бросился к гавани.
   Лодку в Кадисе найти было не трудно; Мигелю оставалось только выбрать. Понимая, что граф торопится, он нанял лодку с десятью веслами. Граф подошел почти тотчас же.
   -- Десять луидоров вам и вашему экипажу, если вы будете в Пуэрто через двадцать минут! -- вскричал он, бросаясь в лодку, которая чуть было не опрокинулась от сильного толчка. Матросы склонились над веслами, и лодка полетела по воде. Капитан, упорно устремив глаза на Санта-Марию, беспрестанно повторял задыхающимся голосом:
   -- Скорее, скорее!
   Они стрелой пролетели мимо фрегата, который готовился сняться с якоря. Наконец они достигли Санта-Марии.
   -- Никто не должен идти за мной! -- крикнул капитан, спрыгнув на берег.
   Но Мигель не обратил никакого внимания на это приказание и бросился в погоню за графом, которого не хотел бросать в таком ужасном положении. Хорошо, что он решился на это, -- когда он добежал до дома, где жила донья Клара, он увидел, что молодой человек лежит без чувств на земле, дом пуст, а донья Клара исчезла. Матрос взвалил капитана себе на плечи и добежал до шлюпки, где уложил его так осторожно, как только мог.
   -- Куда ехать? -- спросил лодочник.
   -- К французскому фрегату, и как можно скорее, -- отвечал Мигель.
   Когда лодка подплыла к фрегату, Мигель заплатил лодочнику обещанную награду, потом с помощью матросов перенес капитана в каюту. Так как прежде всего необходимо было сохранить тайну графа и не возбудить подозрений, матрос в своем рапорте лейтенанту приписал состояние, в котором находился капитан, падению с лошади, после чего, сделав знак Тихому Ветерку следовать за ним, спустился в каюту капитана. Граф де Бармон лежал неподвижно, как мертвый. Судовой врач фрегата ухаживал за ним, но не мог пробудить его к жизни, как будто покинувшей его навсегда.
   -- Удалите ваших помощников, довольно будет нас с Тихим Ветерком, майор, -- сказал Мигель доктору, сделав ему знак.
   Врач все понял и отпустил своих помощников. Когда дверь затворилась за последним из них, матрос отвел доктора в строну и сказал ему так тихо, что его слова мог услышать один только доктор:
   -- Майор, командир узнал очень горестное известие, вызвавшее тяжелый кризис, которому он подвергся в эту минуту. Я сообщаю это вам, майор, потому что доктор все равно что духовник.
   -- Можешь быть спокоен, мой милый, -- отвечал врач, -- тайна командира в надежных руках.
   -- Я убежден в этом, майор. Пусть весь экипаж думает, будто командир упал с лошади, понимаете?.. Я уже говорил об этом лейтенанту, подавая рапорт.
   -- Очень хорошо. Я подтвержу твои слова.
   -- Благодарю, майор. Теперь мне остается задать вам еще один вопрос.
   -- Говори.
   -- Вы должны получить от лейтенанта разрешение, чтобы из всего экипажа никто, кроме Тихого Ветерка и меня, не ухаживал за командиром. Видите ли, майор, мы его старые матросы, он может говорить при нас все не стесняясь; кроме того, ему будет приятно видеть нас возле себя. Вы получите разрешение от лейтенанта, майор?
   -- Да, мой друг, я знаю, ты человек честный и очень привязан к командиру, знаю также, что он полностью доверяет тебе; поэтому не тревожься, я все устрою. Только ты и твой товарищ будете входить сюда вместе со мной, пока граф болен.
   -- Крайне вам признателен, майор. Если представится случай, я отблагодарю вас. Говорю вам по чести, как баск, вы -- предостойный человек.
   Врач расхохотался.
   -- Вернемся к нашему больному, -- сказал он, чтобы прекратить разговор.
   Несмотря на все принятые врачом меры, обморок графа продолжался целый день.
   -- Потрясение слишком сильно, -- заметил врач, -- могло произойти кровоизлияние в мозг.
   Только к вечеру, когда фрегат давно уже шел под парусами, оставив далеко позади кадисский рейд, наступил кризис, и состояние графа несколько улучшилось.
   -- Сейчас он придет в себя, -- сказал доктор. Действительно, судорога пробежала по телу графа, он открыл глаза, но взгляд его был мутным и диким. Он вращал глазами во все стороны, как бы стараясь узнать, где находится и почему лежит в постели. Три человека, не спуская с него глаз, заботливо наблюдали за этим возвращением к жизни, не казавшимся им, впрочем, успокоительным. Особенно был встревожен врач; лоб его нахмурился, брови сдвинулись от волнения. Вдруг граф приподнялся и сказал резким и жестким голосом Мигелю, стоявшему возле него:
   -- Лейтенант, почему вы не собрали экипаж к сражению? Ведь испанский корабль опять убежит от нас!
   Врач сделал Мигелю знак.
   -- Извините, командир, -- отвечал матрос, потакая фантазии больного, -- все готово к сражению.
   -- Очень хорошо, -- сказал больной.
   Потом вдруг мысли его переменились и он прошептал:
   -- Она придет, она мне обещала!.. Нет! Нет! Она не придет... Теперь она умерла для меня!.. Умерла! Умерла! -- повторил он глухим голосом.
   Потом вдруг громко вскрикнул:
   -- О! Как я страдаю, Боже мой! -- И слезы полились из его глаз.
   Граф закрыл лицо руками и опять упал на пастель. Оба матроса тревожно всматривались в бесстрастное лицо врача, стараясь прочесть на нем, чего они должны опасаться и на что надеяться. Внезапно врач облегченно вздохнул, провел рукой по своему лбу, влажному от пота, и, обернувшись к Мигелю, сказал:
   -- Слава Богу! Он плачет, он спасен!
   -- Слава Богу! -- повторили матросы, набожно перекрестившись.
   -- Не думаете ли вы, что он сошел с ума, майор? -- спросил Мигель дрожащим голосом.
   -- Нет, это не сумасшествие, а всего лишь бред; он скоро заснет, не оставляйте его. Проснувшись, он не будет помнить ничего. Если попросит пить, дайте ему лекарство, которое я приготовил и оставил на столе.
   -- Слушаюсь, майор.
   -- Теперь я пойду, а если случится что-нибудь непредвиденное, сейчас же дайте мне знать. Впрочем, я еще зайду ночью.
   Врач ушел. Его слова вскоре подтвердились: мало-помалу граф де Бармон заснул тихим и спокойным сном. Оба матроса стояли неподвижно возле его постели; никакая сиделка не смогла бы ухаживать за больным с такой трогательной заботой, как эти два человека, внешне жесткие и грубые, но имевшие такое доброе сердце.
   Так прошла ночь. Врач несколько раз приходил, но всегда уходил через несколько секунд с довольным видом, приложив палец к губам. К утру, при первом луче солнца, ворвавшемся в каюту, граф сделал движение, открыл глаза и, слегка повернув голову, сказал слабым голосом:
   -- Мой добрый Мигель, дай мне воды. Матрос подал ему стакан.
   -- Я совсем разбит, -- прошептал граф, -- стало быть, я был болен?
   -- Да, немного, -- отвечал матрос, -- но теперь все прошло, слава Богу. Надо только не терять терпения.
   -- Мне кажется, я чувствую, как фрегат идет; разве мы под парусами?
   -- Так точно, командир.
   -- Кто же приказал сниматься с якоря?
   -- Вы сами вчера вечером.
   -- А! -- произнес граф, возвращая стакан.
   Голова его тяжело упала на изголовье, и он замолчал. Однако он не спал, глаза его были открыты, взор с беспокойством блуждал по стенам каюты.
   -- Вспоминаю! -- прошептал он, и слезы брызнули из его глаз; потом, резко повернувшись к Мигелю, он прибавил: -- Это ты меня поднял и принес на фрегат?
   -- Я, капитан.
   -- Благодарю; однако, может быть, было бы лучше дать мне умереть...
   Матрос презрительно пожал плечами.
   -- Блестящая мысль! -- проворчал он.
   -- О, если бы ты знал! -- сказал граф горестно.
   -- Я все знаю. Не предупреждал ли я вас с самого первого дня?
   -- Это правда, мне следовало бы тебе поверить. Увы! Я уже тогда любил ее.
   -- Знаю... Да она и заслуживала этого.
   -- Не правда ли, она все еще меня любит?
   -- Кто в этом сомневается? Бедное, милое существо!
   -- Какой ты добрый, Мигель!
   -- Я справедлив.
   Наступило новое молчание. Через несколько минут граф возобновил разговор.
   -- Ты нашел письмо? -- спросил он.
   -- Нашел, капитан.
   -- Где оно?
   -- Здесь.
   Граф с живостью схватил письмо.
   -- Ты прочел? -- спросил он.
   -- Для чего? -- отвечал Мигель. -- Там, должно быть, сплошь ложь да гадость, а я не любитель читать подобные вещи.
   -- Вот, возьми.
   -- Чтобы разорвать?
   -- Нет, чтобы прочесть.
   -- Зачем?
   -- Ты должен знать, что заключается в этом письме, я так хочу.
   -- Это другое дело, давайте. Он взял письмо и развернул его.
   -- Читай громко, -- сказал граф.
   -- Славное поручение даете вы мне, капитан! Но если вы хотите, я должен повиноваться.
   -- Я прошу тебя, Мигель.
   -- Довольно, капитан, начинаю.
   Он начал читать вслух это странное послание. Оно было короткое, лаконичное, но действие, которое должно было произвести это письмо, оказалось тем ужаснее, что каждое слово было рассчитано для того, чтобы нанести удар. Вот содержание письма:
  
   Граф, вы не женились на моей дочери; я обманул вас ложным браком. Вы никогда ее не увидите, она умерла для вас. Уже много лет неумолимая ненависть существует между вашей фамилией и моей. Я вас не отыскивал, нас свел сам Господь. Я понял, что Он предписывает мне мщение. Я повиновался Ему. Кажется, мне навсегда удалось разбить ваше сердце. Любовь, которую вы питаете к моей дочери, искренна и глубока. Тем лучше, вы будете больше страдать. Прощайте, граф. Послушайтесь меня, не старайтесь со мной увидеться; на этот раз мое мщение будет еще ужаснее. Моя дочь выходит через месяц за того, кого она любит и кого одного она любила всегда.

Дон Эстеван Сильва, герцог Пеньяфлор

   Когда матрос кончил читать, он устремил на своего командира вопросительный взгляд. Тот несколько раз покачал головой и ничего не ответил. Мигель возвратил ему письмо, которое капитан тотчас спрятал под изголовье.
   -- Что вы будете делать? -- спросил матрос через минуту.
   -- Позже, -- отвечал граф мрачным голосом, -- позже ты узнаешь. Я не могу в эту минуту принять никакого решения; моя голова еще слаба, мне нужно подумать.
   Мигель одобрительно кивнул. В эту минуту вошел доктор. Он, по-видимому, пришел в восторг, увидев, что его пациент так хорошо выглядит, и обещал, радостно потирая руки, что через неделю больной встанет с постели.
   Действительно, доктор не ошибся: граф быстро выздоравливал. Наконец он мог встать, и через несколько дней кроме мертвенной бледности, разлившейся по его лицу, бледности, которую он с тех пор сохранил навсегда, силы его полностью восстановились. Граф де Бармон ввел свой фрегат в устье Тахо, бросил якорь на виду у Лиссабона, после чего вызвал лейтенанта в свою каюту и имел с ним продолжительный разговор, после чего отправился на берег вместе с Мигелем и Тихим Ветерком.
   Фрегат остался под командованием первого лейтенанта; граф покинул его навсегда. Этот поступок могли бы назвать бегством, но граф де Бармон решил во что бы то ни стало возвратиться в Кадис. За те несколько дней, что прошли после его разговора с Мигелем, граф обдумал все. В результате долгих размышлений он пришел к выводу, что донья Клара была так же, как и он, обманута герцогом, что она считала себя замужем; все в обращении молодой девушки с ним доказывало это. В желании осуществить свою месть герцог перешел границы: донна Клара любила графа, он был уверен в этом. Она повиновалась отцу не иначе, как вынужденная к тому насилием. Когда граф пришел к этому заключению, ему оставалось только одно -- возвратиться в Кадис, собрать сведения, отыскать герцога и объясниться с ним в последний раз в присутствии его дочери. Остановившись на этом намерении, молодой человек немедленно исполнил его, поручив своему лейтенанту командование фрегатом, рискуя испортить свою карьеру, подвергнуться преследованию как изменник, так как война между Францией и Испанией была в полном разгаре. Он нанял прибрежное судно и в сопровождении двух матросов, которым объяснил свои намерения и которые не захотели оставить его, вернулся в Кадис.
   Благодаря своему отличному знанию испанского языка граф не возбудил никаких подозрений в этом городе и без труда выяснил все, что ему было нужно. Герцог уехал в Мадрид. Граф немедленно отправился туда же.
   Такой знатный вельможа, как герцог Пеньяфлор, испанский гранд первого ранга, не может путешествовать, не оставляя следов, так что граф легко мог узнать, по какой дороге тот поехал. Он приехал в Мадрид в убеждении, что в скором времени сумеет объясниться с герцогом, чего так пламенно желал.
   Но надежда его была обманута. Герцог был на аудиенции короля, после чего уехал в Барселону. Это походило на какой-то гибельный рок. Но граф не унывал, верхом проехал он Испанию и добрался до Барселоны. Герцог накануне уехал в Неаполь. Эта погоня принимала размеры Одиссеи, герцог точно чувствовал, что его преследуют. Однако на самом деле все обстояло иначе: он просто выполнял поручение, данное ему королем. Граф навел справки и узнал, что с герцогом едут оба его сына и дочь. Через два дня граф де Бармон отправился в Неаполь на судне контрабандистов. Мы не будем вдаваться во все подробности этой упорной погони, которая продолжалась несколько месяцев; скажем только, что граф не застал герцога и в Неаполе, как не заставал в Мадриде и Барселоне, он проехал всю Италию и въехал во Францию, преследуя неуловимого врага, который исчезал перед его носом.
   Хоть граф и не подозревал, однако за это время их роли значительно переменились. И вот каким образом: герцогу было очень интересно узнать, как поступит де Бармон. Он был уверен, что война вынудит графа покинуть Испанию, однако он слишком хорошо знал решительный характер молодого человека для того, чтобы предположить хоть на одно мгновение, что тот примет нанесенное ему оскорбление, не постаравшись беспощадно отомстить. Вследствие этого он оставил в Кадисе доверенного человека, которому поручил, в случае появления там графа, наблюдать за его поступками с величайшим старанием и уведомить герцога, что предпримет граф. Человек этот добросовестно и очень ловко исполнил трудное поручение, доверенное ему, и, в то время как граф преследовал герцога, он преследовал графа, не теряя его из виду, останавливаясь, где останавливался он, и отправляясь за ним тотчас, как только тот отправлялся в путь. Когда наконец он удостоверился, что граф действительно преследует его господина, он перегнал графа, догнал герцога в окрестностях Пиньероля и передал ему все, что узнал. Герцог, в душе устрашенный упорной ненавистью своего врага, притворился, будто не придает никакой важности этому известию, и презрительно улыбнулся, слушая донесение своего слуги. Но, несмотря на это, он не пренебрег предосторожностями, и так как мир был почти подписан и испанский уполномоченный находился в Париже, отправил к нему этого самого слугу с письмом. В письме заключался официальный донос на графа де Бармон-Сенектера. Кардинал Ришелье без колебаний отдал приказание арестовать графа, и полицейские агенты его преосвященства под командой Франсуа Бульо выехали из Парижа в погоню за несчастным офицером. Де Бармон, в полном неведении относительно того, что происходило, продолжал свой путь и даже обогнал герцога, который, решив, что теперь ему нечего опасаться своего врага, ехал не торопясь.
   Но расчет герцога был неверен; он не подумал, что агенты кардинала, не зная, где встретят того, кого им велено было арестовать, будут вынуждены ехать наугад, тем более что, кроме Бульо, никто из них не знал графа лично, а тот, как нам теперь известно, хотел дать беглецу возможность убежать.
   Мы рассказали выше, какое бурное объяснение произошло между тестем и зятем. Граф был в конце концов арестован, отвезен на остров Сент-Маргерит и отдан в руки майору де л'Урсьеру.
   Теперь, когда мы объяснили относительное положение каждого из наших действующих лиц, будем продолжать наш рассказ с того места, на котором остановились.
  

Глава VIII. Заключенный

   Мы сказали, что майор де л'Урсьер, комендант крепости, велел отвести графа де Бармон-Сенектера в ту комнату, которая должна была служить ему тюрьмой до тех пор, пока кардиналу не будет угодно возвратить ему свободу. Эта комната, довольно большая и высокая, была восьмиугольной формы, с выбеленными стенами в пятнадцать футов толщиной и освещалась двумя узкими бойницами с двойной железной решеткой, внутренней и наружной, которая пропускала тусклый свет сквозь свои частые отверстия и полностью скрывала вид извне. Один угол занимал большой камин; напротив стояла деревянная кровать с узким тюфяком, когда-то выкрашенная желтой краской, но совсем побелевшая от времени. Стол, скамейка, стул, ночной столик, железный подсвечник дополняли более чем скромную меблировку. Комната эта находилась на самом верхнем этаже башни, плоская крыша которой, где день и ночь прохаживался часовой, служила ей потолком. Солдат отпер запоры и замки двери, обитой железом, и граф твердым шагом вошел в комнату. Бросив взгляд на эти холодные и печальные стены, в которых ему предстояло жить, он сел на стул, скрестил руки на груди, опустил голову и погрузился в размышления.
   Солдат -- или, лучше сказать, тюремщик -- ушел и, вернувшись через час, нашел графа в том же положении. Человек этот принес простыню, одеяло, немного дров; два солдата, следовавшие за ним, несли чемодан с одеждой и бельем заключенного, который они поставили в углу комнаты и ушли. Тюремщик тотчас застелил постель, потом вымел комнату и затопил камин. Исполнив все это, он подошел к заключенному.
   -- Ваше сиятельство, -- вежливо сказал он.
   -- Что вам угодно, друг мой? -- спросил граф, приподнимая голову и смотря на него с кротостью.
   -- Комендант хочет поговорить с вами. Он должен сообщить вам нечто важное.
   -- Як услугам господина коменданта, -- лаконично отвечал граф.
   Тюремщик поклонился и вышел.
   -- Чего хочет от меня этот человек? -- прошептал граф, оставшись один.
   Ожидание его было непродолжительным; дверь снова отворилась, и появился комендант. Заключенный поднялся, чтобы встретить его, поклонился и молча ждал, когда тот заговорит. Комендант сделал тюремщику знак уйти, потом, после нового поклона, сказал с холодной вежливостью:
   -- Граф, дворяне должны оказывать друг другу внимание. Хотя приказания, полученные мной от кардинала, очень строги, я желаю, однако, облегчить ваше пребывание в этих стенах, насколько мне позволяют мои обязанности; я пришел прямо сюда, чтобы поговорить с вами об этом.
   Граф угадал, куда клонит комендант, но не высказал этого и отвечал:
   -- Господин комендант, я должен быть признателен за такой шаг с вашей стороны; будьте же добры, объясните мне, в чем состоят полученные вами приказания и каким образом возможно вам смягчить их. Но прежде всего, так как я нахожусь здесь у себя, -- прибавил он с меланхолической улыбкой, -- сделайте мне одолжение и сядьте.
   Майор поклонился, но не сел.
   -- Это ни к чему, граф, -- сказал он, -- то, что я должен вам сказать, очень коротко. Прежде всего прошу вас оценить мою деликатность: я распорядился прислать сюда чемодан с вашими вещами, не осмотрев его, хотя имел на то право.
   -- Вижу и очень вам благодарен. Майор поклонился.
   -- Вы сами военный, граф, -- сказал он, -- и знаете, что его преосвященство монсеньор кардинал хоть и великий человек, но не очень щедр к офицерам, которых старость или раны вынуждают выйти в отставку.
   -- Это правда, -- заметил граф.
   -- В особенности это касается комендантов крепостей; хоть они и назначены королем, но вынуждены покупать за наличные деньги места своих предшественников и находятся в полнейшей нищете, если не накопят денег заранее.
   -- Я этого не знал; я думал, что начальство над крепостью служит наградой.
   -- Так оно и есть, граф; покупается место только в таких крепостях, которые, как эта, служат государственной тюрьмой.
   -- А! Очень хорошо.
   -- Вы понимаете, что это делается по причине тех выгод, которые комендант имеет право извлекать из общения с вверенными ему заключенными.
   -- Понимаю как нельзя лучше. Много ли содержится несчастных в этом замке, подвергшихся немилости его преосвященства?
   -- Увы! Вы один. Вот по какой причине желал бы я мирно договориться с вами.
   -- Поверьте, что я сам очень этого желаю.
   -- Я в этом убежден и потому приступлю прямо к делу.
   -- Приступайте, приступайте; я слушаю вас с самым серьезным вниманием.
   -- Мне приказано не позволять вам общаться ни с кем, кроме вашего тюремщика, не давать вам ни книг, ни бумаги, ни перьев, ни чернил, никогда не позволять вам выходить из этой комнаты; кажется, очень опасаются, что вы убежите отсюда, а его преосвященство, должно быть, хочет вас удержать.
   -- Я очень признателен его преосвященству, но, к счастью для меня, -- улыбаясь отвечал граф, -- вместо того, чтобы иметь дело с тюремщиком, я завишу от храброго воина, который, строго исполняя свои обязанности, считает бесполезным мучить заключенного, уже и без того несчастного, так как он заслужил немилость короля и всесильного кардинала.
   -- Суждение ваше обо мне верно, граф; как ни строги эти приказания, я один распоряжаюсь в этой крепости, где мне нечего опасаться контроля, и надеюсь, что буду в состоянии смягчить предписанную в отношении вас строгость.
   -- Каковы бы ни были ваши намерения на этот счет, позвольте мне в свою очередь поговорить с вами откровенно, как подобает честному офицеру. Так как, без сомнения, я останусь в заключении очень долго, деньги для меня совершенно бесполезны; не будучи богат, я пользуюсь, однако, некоторым достатком и очень этому рад, потому что этот достаток позволяет выразить вам признательность за то снисхождение, которое вы оказываете мне. Услуга за услугу, милостивый государь; я буду давать вам десять тысяч в год вперед, а вы, с вашей стороны, позволите мне иметь, разумеется за мой счет, все вещи, которые могут скрасить тяготы моего заключения.
   У майора закружилась голова: старый офицер за всю свою жизнь не имел такой большой суммы.
   Граф продолжал, не показывая, что заметил, какое действие произвели его слова на коменданта:
   -- Итак, решено. К той сумме, которую король назначил вам для моего содержания, мы будем прибавлять двести ливров в месяц, то есть две тысячи четыреста в год на бумагу, перья, книги и прочее... даже положим для круглой цифры три тысячи; вы согласны?
   -- Ах! Этого много, даже слишком много.
   -- Нет, потому что я помогаю благородному человеку, который останется мне признателен.
   -- Ах! Я останусь вам признателен вечно! Прошу вас не сердиться на меня за мою откровенность, но вы заставите меня желать, чтобы вы оставались здесь как можно дольше.
   -- Как знать, майор, может быть, мой отъезд будет для вас выгоднее моего пребывания здесь, -- сказал граф с лукавой улыбкой. -- Позвольте мне вашу записную книжку.
   Майор передал. Граф вырвал листок, написал несколько слов карандашом и подал майору, говоря:
   -- Вот чек на тысячу шестьсот ливров, которые вы можете получить из банка Дюбуа, Лусталь и КR в Тулоне.
   Комендант с радостным трепетом схватил бумагу.
   -- Но мне кажется, что на этой бумаге написано на восемьсот ливров больше той суммы, о которой мы условились.
   -- Правда, но эти восемьсот ливров назначены на покупку разных вещей, значащихся вот в этом списке и которые я прошу вас достать для меня.
   -- Завтра вы их получите, граф.
   Поклонившись почти до земли, комендант вышел, пятясь задом.
   -- Я не ошибся, -- весело прошептал граф, когда тяжелая дверь закрылась за майором, -- я не ошибся, я верно оценил этого человека, в нем сосредоточились все пороки, но самый главный в нем порок -- скупость! Кажется, я сделаю с ним все, что хочу. Но я не должен спешить, мне надо действовать очень осторожно.
   В уверенности, что его не потревожат несколько часов, граф отпер чемодан, принесенный солдатами, чтобы удостовериться, правду ли сказал комендант и точно ли все вещи в целости. Действительно, чемодан был нетронут.
   Предвидя вероятный арест, граф, перед тем как пуститься в погоню за герцогом Пеньяфлором, купил несколько вещей, которые теперь с величайшим удовольствием нашел в чемодане. Кроме одежды и белья, в чемодане лежала очень тонкая и крепкая веревка длиной в сотню метров, две пары пистолетов, кинжал, шпага, порох и пули. Эти вещи, которыми граф запасся на всякий случай, комендант конфисковал бы без всякого зазрения совести, если бы обнаружил их. Стало быть, чемодан раскрыт не был.
   Еще в чемодане лежали стальные и железные инструменты, а в двойном дне, старательно скрытом, -- тяжелый кошелек с суммой в двадцать пять тысяч ливров золотом, не считая другой суммы, почти столь же значительной, испанскими дублонами, зашитыми в широкий кожаный пояс.
   Как только граф удостоверился, что комендант ему не солгал, он старательно запер чемодан, повесил ключ на стальной цепочке себе на шею и спокойно сел у камина.
   Размышления его были прерваны тюремным сторожем. На этот раз тюремщик принес ему не только полный набор постельного белья, гораздо лучше того, который он доставил прежде, но прибавил к нему ковер, зеркало и даже туалетные принадлежности. Стол он накрыл скатертью, на которую поставил довольно вкусный обед.
   -- Комендант просит у вас извинения, -- сказал тюремщик, -- завтра он пришлет вам все, что вы потребовали от него, а пока он прислал вам книги.
   -- Хорошо, друг мой, -- отвечал граф, -- как вас зовут?
   -- Ла Гренад.
   -- Комендант вас назначил служить мне, Ла Гренад?
   -- Да.
   -- Друг мой, я нахожу, что вы человек хороший, вот вам три луидора. Если я буду вами доволен, то каждый месяц буду давать вам столько же.
   -- Если б вы ничего не дали мне, -- отвечал Ла Гренад, взяв деньги, -- это не помешало бы мне служить вам со всем усердием, на которое я способен. Я беру эти три луидора только потому, что такой бедный человек, как я, не имеет права отказываться от подарка такого щедрого мсье, как вы. Но, повторяю вам, я готов служить вам и вы можете распоряжаться мною как вам угодно.
   -- Однако я вас не знаю, Ла Гренад, -- с удивлением сказал граф, -- откуда у вас такая преданность ко мне?
   -- Я готов сказать, если это вас интересует. Я дружен с мсье Франсуа Бульо, которому я многим обязан; это он приказал мне вам служить и повиноваться во всем.
   -- Как добр этот Бульо! -- воскликнул граф. -- Хорошо, Друг мой, я не буду неблагодарным. Ступайте, вы мне не нужны теперь.
   Тюремщик подложил дров в камин, зажег лампу и ушел.
   -- Ах! -- сказал граф, смеясь. -- Прости, Господи! Мне кажется, что, хотя я кажусь пленником, по сути я являюсь таким же хозяином в этой крепости, как и комендант, и в тот день, когда я захочу, выйду отсюда, и этому не воспротивится никто. Что подумал бы кардинал, если бы знал, каким образом исполняются его приказания?..
   Он сел за стол, развернул салфетку и с аппетитом принялся за обед.
   Все случилось так, как было условлено между заключенным и комендантом. Прибытие графа де Бармона в крепость оказалось крайне прибыльно для майора, который с тех пор, как получил командование над этой крепостью, не имел еще случая извлечь хоть какую-нибудь выгоду из своего положения. Поэтому он обещал себе возместить сполна вынужденное отсутствие доходов за счет своего единственного пленника.
   Комната графа была меблирована так прилично, как только возможно. Ему дали -- разумеется, за очень большую сумму -- все книги, какие он просил, и даже позволили прогулки на площадке башни. Граф был счастлив, насколько позволяли обстоятельства, в которых он находился. Никто не предположил бы, видя, как он усердно трудится над математикой и навигацией -- он чрезвычайно заботился об усовершенствовании своего морского образования, -- что человек этот питает в сердце мысль о неумолимом мщении и что эта мысль не оставляет его ни на мгновение.
   С первого взгляда намерение графа позволить своим врагам заключить себя в тюрьму, когда так легко было остаться на свободе, может показаться странным; но граф принадлежал к числу тех словно высеченных из гранита людей, намерения которых остаются неизменными, которые, раз приняв какое-то решение, с величайшим хладнокровием рассчитав возможности успеха и неудачи, идут прямо по намеченному пути, не обращая внимания на препятствия, встречающиеся на каждом шагу, и преодолевают их, потому что они решили, что все должно быть именно так. Такие характеры возвеличиваются в борьбе, достигая рано или поздно назначенной цели.
   Граф понял, что всякое сопротивление кардиналу кончится для него верной гибелью. Множество доказательств подтверждало эту мысль. Убежав от стражей, которые вели его в тюрьму, он остался бы на свободе, это правда, но изгнанный, он был бы вынужден покинуть Францию и скитаться в чужих краях, одинокий, без средств, вечно настороже, вечно остерегаясь, не имея никакой возможности что-либо узнать о человеке, которому жаждал отомстить, кто отнял у него любимую женщину и разбил не только его карьеру, но и счастье. Граф был молод, он мог ждать; кроме того, как он сказал Бульо в минуту откровения, он искал страдание для того, чтобы убить в себе всякое человеческое чувство, еще оставшееся в сердце, и явиться перед врагом совершенно неуязвимым.
   И кардинал Ришелье, и Людовик ХШ к тому времени были серьезно больны. Смерть их должна была привести к смене царствования через два, три, четыре года, никак не позже, и одним из последствий этой двойной кончины должен был стать выход на свободу всех узников тюрем, заключенных покойным министром. Графу было двадцать пять лет; следовательно, у него впереди было много времени, тем более что, вернувшись на свободу, он вступит во все свои права и в качестве врага кардинала Ришелье будет хорошо принят при дворе. Таким образом у него появится возможность воспользоваться всеми выгодами своего положения против врага.
   Только люди, одаренные непоколебимым характером и уверенностью в себе, способны на такие расчеты, и этим людям, так решительно полагающимся на случай, всегда удается все, что они хотят сделать, если только смерть не остановит их.
   Через Ла Гренада, с молчаливого согласия коменданта, который закрывал глаза с очаровательной беспечностью, граф не только узнавал все, что происходило вне стен тюрьмы, но и получал письма от своих друзей и даже отвечал на них.
   Однажды Ла Гренад передал ему за завтраком письмо. Письмо было от герцога де Белльгарда, а доставил его Мигель -- добрый моряк не захотел жить вдали от своего бывшего командира и сделался рыбаком в Антибе, а Тихий Ветерок определился к нему в помощники. Граф поручил Л а Гренаду просить коменданта уделить ему несколько минут. Майор знал, что каждое посещение своего пленника приносит ему выгоды, и поспешил к нему в комнату.
   -- Вы знаете новость? -- тотчас спросил его граф.
   -- Какую новость, граф? -- сказал майор с удивлением, так как действительно ничего не знал.
   Находясь на окраине королевства, комендант узнавал все новости только случайно.
   -- Кардинал умер; я узнал это из достоверного источника.
   -- О-о! -- только и сказал майор, сложив руки. Эта смерть могла лишить его места.
   -- Его величество король Людовик Тринадцатый очень болен, -- прибавил граф.
   -- Боже мой, какое несчастье! -- вскричал комендант.
   -- Это несчастье может быть счастьем для вас, -- заметил граф.
   -- Счастьем?! Когда я могу лишиться своего места! Ах, граф! Куда же я денусь, если меня прогонят отсюда?
   -- Весьма вероятно, что так оно и случится, -- сказал граф. -- Вы всегда были большим приятелем покойного кардинала.
   -- К несчастью! -- прошептал майор, растерявшись и понимая справедливость замечания графа.
   -- Но есть способ устроить это дело.
   -- Какой же способ, граф? Скажите, умоляю вас!
   -- Вот какой. Выслушайте меня хорошенько; то, что я вам скажу, очень важно.
   -- Я слушаю, граф.
   -- Вот письмо к герцогу де Белльгарду. Поезжайте немедленно в Париж через Тулон, где вы получите по этому чеку две тысячи ливров на дорожные расходы. Герцог ко мне очень расположен. Он примет вас хорошо; передайте ему письмо и повинуйтесь во всем, что он скажет.
   -- Да, да, граф.
   -- А если не позже, чем через месяц...
   -- Не позже, чем через месяц... -- повторил комендант, едва переводя дух от нетерпения.
   -- ...вы привезете мне сюда мое полное и окончательное помилование, подписанное его величеством Людовиком Тринадцатым...
   -- Как?! -- вскричал комендант с удивлением.
   -- ...я немедленно отсчитаю вам, -- холодно продолжал граф, -- пятьдесят тысяч ливров, чтобы вознаградить за те неудобства, которые причинит вам мое освобождение.
   -- Пятьдесят тысяч ливров! -- вскричал майор, и глаза его сверкнули алчностью.
   -- Да, пятьдесят тысяч ливров, -- подтвердил граф. -- Сверх того я обязуюсь, если вы желаете, оставить вас на этом месте. Ну как, решено?
   -- Но как же я должен действовать в Париже, граф?
   -- Согласно указаниям, которые вы получите от герцога де Белльгарда.
   -- То, что вы от меня требуете, очень затруднительно.
   -- Совсем не так, как вы думаете. Правда, если это поручение для вас неудобно...
   -- Я этого не говорил.
   -- Как хотите. Так беретесь вы или нет?
   -- Берусь, граф, и беру пятьдесят тысяч!
   -- И едете?
   -- Завтра же.
   -- Нет, сегодня вечером.
   -- Хорошо, сегодня.
   -- Вот письмо и чек. Да, кстати! Постарайтесь связаться с антибским рыбаком Мигелем.
   -- Я его знаю, -- улыбаясь сказал майор.
   -- А-а! -- сказал граф. -- Кроме того, не плохо бы отыскать полицейского, который привез меня сюда, Франсуа Бульо.
   -- Я знаю, где его найти, -- отвечал майор с той же хитрой улыбкой.
   -- Очень хорошо! Раз так, любезный комендант, мне нечего больше прибавить, остается пожелать вам благополучного пути.
   -- Путь будет благополучным, граф, клянусь вам.
   -- Правда, сумма-то порядочная. Пятьдесят тысяч!..
   -- Я не забуду этой цифры.
   С этими словами майор простился со своим пленником и удалился с низкими поклонами.
   -- Кажется, скоро я буду свободен! -- вскричал граф, оставшись один. -- Ах, герцог, наконец-то мы сразимся на равных!
  

Глава IX. Де л'Урсьер

   Если бы граф де Бармон мог сквозь толстые дубовые доски, обитые железом, увидеть выражение лица коменданта, когда тот вышел из его комнаты, он не стал бы так громко провозглашать свою победу и не считал бы себя столь близким к освобождению. Едва только у майора исчезла необходимость опасаться проницательного взгляда пленника, как его лицо немедленно приняло выражение циничной злобы, которое невозможно передать, глаза засверкали мрачным огнем, а на тонких бледных губах мелькнула насмешливая улыбка.
   Наступила ночь, и темнота сгущалась с каждой минутой. Майор вернулся в свою комнату, надел толстый плащ, надвинул на глаза шляпу и позвал своего помощника. Тот явился немедленно. Это был человек лет сорока, с умным лицом, черты которого выражали кротость, даже доброту.
   -- Я сейчас еду в Антиб, -- сказал ему комендант, -- куда меня призывают важные дела; вероятно, мое отсутствие продолжится несколько дней. На это время я поручаю вам командование крепостью. Наблюдайте в особенности затем, чтобы заключенный не смог, если захочет -- чего, впрочем, я не думаю -- попытаться бежать. Эти попытки, хотя, как правило, не удаются, но роняют авторитет коменданта крепости.
   -- Буду наблюдать с величайшим старанием, господин майор.
   -- Есть у нас в гавани какая-нибудь рыбачья лодка? Я предпочел бы не брать лодок из крепости -- гарнизон у нас совсем маленький.
   -- Кажется, лодка рыбака Мигеля, в которой вы обычно ездите, час тому назад находилась в гавани, но, может быть, он отправился по своему обыкновению бросить невод.
   -- Гм! -- сказал майор. -- Даже если и так, я не хочу заставлять бедного человека терять время. Эти рыбаки небогаты; каждая минута, отнятая у них, лишает их и без того ничтожной прибыли, которую может им принести продолжительная и трудная ночь.
   Офицер поклонился, по-видимому разделяя филантропические мысли своего начальника, хотя на лице его отразилось удивление от подобных слов майора.
   -- Нет ли здесь других лодок? -- спросил майор, принимая равнодушный вид.
   -- Люгер контрабандистов готовится в эту минуту выйти в море.
   -- Хорошо; предупредите хозяина, что я собираюсь отправиться на его судне, и, пожалуйста, поспешите, я тороплюсь.
   Офицер ушел исполнить приказание. Майор взял несколько бумаг, вероятно важных, из надежно запертой железной шкатулки, спрятал эти бумаги в карман, закутался в плащ и вышел из крепости; по дороге часовые отдавали ему честь.
   -- Ну что? -- спросил он офицера, который шел ему навстречу.
   -- Я говорил с хозяином; он ждет вас.
   -- Благодарю. Теперь возвращайтесь в крепость и внимательно наблюдайте за пленником до моего возвращения.
   Простившись с офицером, майор пошел к набережной, где его ждала шлюпка с люгера. Как только комендант взошел на люгер, поставили паруса, и хозяин почтительно приблизился к майору.
   -- Куда мы направляемся, господин комендант? -- спросил он, снимая шляпу.
   -- А-а! Это вы, Нико? -- спросил комендант, который, часто имея дело с контрабандистами, знал большинство по именам.
   -- Як вашим услугам, господин комендант, -- вежливо ответил хозяин.
   -- Скажите мне, -- продолжал майор, -- не хотите ли вы заработать десять луидоров?
   Моряк расхохотался.
   -- Вы, верно, смеетесь надо мной, господин комендант, -- сказал он.
   -- Вовсе нет, -- нетерпеливо произнес майор, -- вот вам доказательство, -- прибавил он, вынимая из кармана горсть золота. -- Я жду ответа.
   -- Вам известно, господин комендант, что десять луидоров -- сумма порядочная для такого бедного человека, как я. Я вовсе не прочь заработать желтенькие; что я должен сделать?
   -- О, Боже мой! Дело очень простое -- доставить меня на Сент-Онорат, где мне хочется погулять.
   -- Это ночью-то? -- удивленно спросил хозяин судна. Майор прикусил губу, понимая, что сказал глупость.
   -- Я большой любитель всего живописного и хочу полюбоваться видом монастырских развалин при лунном свете.
   -- У всякого свой вкус, -- отвечал хозяин, -- и так как вы мне платите, господин комендант, то мне до этого нет никакого дела.
   -- Это правда. Везите же меня на Сент-Онорат, высадите на берег в вашей шлюпке и ждите в море. Вы согласны?
   -- Вполне.
   -- Я очень люблю уединение и непременно хочу, чтобы никто из ваших людей не сходил на остров, пока я буду там.
   -- Весь экипаж останется на люгере, не беспокойтесь.
   -- Хорошо, вот вам деньги.
   -- Благодарю.
   Легкий люгер понесся по волнам к острову Сент-Онорат, мрачные очертания которого вырисовывались на горизонте.
   Путь был недолгим для такого легкого судна, как этот люгер. Скоро юркое суденышко оказалось напротив острова. Хозяин велел лечь в дрейф и спустить шлюпку на воду.
   -- Господин комендант, -- сказал он, почтительно снимая шляпу и останавливая майора, который ходил взад и вперед по палубе, -- шлюпка ждет вас.
   -- Уже? Прекрасно! -- ответил майор.
   В ту минуту, как он спускался в шлюпку, хозяин люгера остановил его.
   -- Есть у вас пистолет?
   -- Пистолет? -- повторил майор, обернувшись. -- Зачем? Ведь этот остров пуст.
   -- Абсолютно.
   -- Стало быть, я не подвергаюсь никакой опасности.
   -- Ни малейшей; я задал вопрос совсем не потому.
   -- Почему же?
   -- Сейчас темно, луны нет, в десяти шагах невозможно ничего разглядеть; как же я узнаю, что вы вернулись на люгер, если вы не предупредите меня сигналом?
   -- Да, правда! Как же быть?
   -- Вот пистолет; он не заряжен, но на полке есть порох.
   -- Благодарю, сказал майор, взяв пистолет и заткнув его за пояс.
   Он спустился в шлюпку, которая прыгала на волнах, и четыре сильных матроса взялись за весла.
   -- Счастливого пути! -- сказал хозяин.
   Майору показалось, что это пожелание было произнесено насмешливым тоном, но он не придал этому никакого значения и стал всматриваться в очертания приближавшегося острова. Скоро нос шлюпки заскрипел по песку, -- они добрались. Майор сошел на берег и, приказав матросам возвращаться на судно, закрыл лицо плащом и удалился большими шагами, сразу исчезнув в темноте.
   Однако вместо того, чтобы выполнять приказание, три матроса в свою очередь сошли на берег и отправились вслед за майором, стараясь держаться так, чтобы их не было заметно, а четвертый остался караулить шлюпку, спрятав ее за узким рифом и прикрепив к обломку скалы. После чего он с ружьем в руке вышел на берег и стал на одно колено, устремив глаза в темноту, в позе охотника, подстерегающего дичь.
   Между тем майор продолжал свой путь в направлении развалин, величественный силуэт которых начинал уже вырисовываться на фоне темного неба, приняв из-за окружающего мрака еще более таинственный вид. Майор, убежденный, что его приказание исполнено беспрекословно -- он не имел никакой причины не доверять хозяину люгера, всегда старавшемуся ему угодить, -- шел, не оборачиваясь, не принимая никаких мер предосторожности, которые он считал бесполезными, и абсолютно не подозревал, что несколько человек следовали за ним и внимательно наблюдали за всеми его поступками. По легкости, с какой он находил дорогу в темноте, нетрудно было догадаться, что он не в первый раз посещает это место, казавшееся таким уединенным и пустынным.
   Углубившись в развалины, де л'Урсьер миновал монастырь, заваленный обломками, и, пробравшись сквозь камни и терновник, вступил в монастырскую церковь, великолепный образчик чистейшего римского стиля, купол которой обрушился; среди разбитых колонн остались только хоры и клирос.
   Внимательно осмотрев окружающие его предметы, будто ожидая увидеть кого-то, майор решился наконец три раза хлопнуть в ладоши. В ту же самую минуту в двух шагах от него возникла человеческая фигура. Появление было таким внезапным, что майор вздрогнул и сделал шаг назад, молниеносно положив руку на эфес шпаги.
   -- А-а! -- насмешливо сказал незнакомец. -- Уж не принимаете ли вы меня за привидение, что так испугались?
   Этот человек был закутан в толстый плащ, складки которого полностью скрывали его, а шляпу с перьями и широкими полями он опустил на лицо так, что его решительно нельзя было узнать. Только ножны длинной рапиры, приподнимающие плащ, показывали, что, кто бы ни был этот человек, он пришел на свидание не безоружным.
   -- Я к вашим услугам, милостивый государь, -- сказал майор, поднося руку к шляпе, но не снимая ее.
   -- И, без сомнения, готовы мне служить, -- улыбаясь, произнес незнакомец.
   -- А это смотря по обстоятельствам, -- невежливо ответил майор, -- времена изменились.
   -- Та-ак! -- сказал незнакомец все так же с насмешкой. -- А что же нового? Очень хотелось бы узнать от вас.
   -- Вы и сами все прекрасно знаете.
   -- Все равно, скажите мне, что же это за важные новости вдруг изменили наши дружественные отношения?
   -- Нечего тут насмехаться. Я вам служил -- вы мне платили, мы квиты.
   -- Может быть... Но продолжайте. Вы мне хотите предложить, вероятно, какое-то новое условие?
   -- Я ничего не хочу вам предлагать, я пришел, потому что вы изъявили желание меня видеть, вот и все.
   -- А вашим пленником вы все еще довольны?
   -- Больше прежнего; это очаровательный молодой человек, который, конечно, не заслуживает своей несчастной участи. Я искренне сочувствую ему.
   -- Черт побери! Стало быть, все обойдется дороже... Я не учел вашего сочувствия; я вижу, что ошибся.
   -- Что вы хотите сказать? -- вскричал майор, приняв обиженный вид.
   -- Именно то, что говорю. Вы не обманете меня вашей совестливостью, вы хватаете обеими руками вот уже полтора года. Кардинал умер и король при смерти -- вот что вы хотите мне сообщить, не правда ли? Грядет новое царствование, и вполне вероятно, что из духа противоречия новое правительство пойдет наперекор предшествовавшему и первой его заботой будет раскрыть темницы. Вы хотели мне сказать еще, что граф де Бармон, имеющий при дворе преданных друзей, скоро должен быть освобожден. Я знаю все это так же хорошо, как вы, и даже лучше вас, но что мне за дело!
   -- Как, что за дело?
   -- Конечно, если у графа де Бармона есть преданные друзья, то есть также и смертельные враги; запомните это хорошенько.
   -- Ну и что же из этого?
   -- А то, что через четыре дня вы получите приказ, подписанный самим Людовиком Тринадцатым.
   -- Что же будет заключаться в этом приказе?
   -- О, Боже мой! Так, ничего особенного, просто-напросто граф будет немедленно переведен с острова Сент-Маргерит в Бастилию, а тот, кто попадает в Бастилию, -- прибавил незнакомец мрачным голосом, заставившим майора невольно вздрогнуть, -- навсегда вычеркивается из числа живых и выходит оттуда только мертвым или сумасшедшим. Понимаете ли вы меня теперь?
   -- Да, я понимаю. Но откуда вам знать, не убежит ли граф за эти четыре дня, о которых вы говорите?
   -- О! При таком коменданте, как вы, эта случайность кажется мне невероятной.
   -- Э-э! Рассказывают весьма необыкновенные вещи о побеге пленников...
   -- Но меня одно успокаивает относительно этого побега.
   -- Что же?
   -- Граф сам объявил, что не согласится никогда бежать и не хочет быть свободным.
   -- Вы ошибаетесь, теперь он передумал и хлопочет через своих друзей об освобождении.
   -- А-а! Вот оно что! -- сказал незнакомец, бросив на майора взгляд, молнией сверкнувший в темноте.
   Комендант поклонился. Наступило молчание, во время которого не слышалось другого шума, кроме полета ночных птиц в развалинах.
   -- Прекратим пустую болтовню, -- сказал незнакомец твердым голосом, -- сколько вы хотите за то, чтобы пленник не убежал до получения приказа короля?
   -- Двести тысяч, -- грубо ответил майор.
   -- Не правду ли я сказал, что все обойдется дорого? -- насмешливо заметил незнакомец.
   -- Дорого или нет, а это моя цена, и я ничего не сбавлю.
   -- Хорошо, вы получите эти деньги.
   -- Когда?
   -- Завтра.
   -- Это слишком поздно.
   -- Что? -- надменно спросил незнакомец.
   -- Я сказал, что это слишком поздно, -- невозмутимо повторил майор.
   -- Когда же вы хотите их получить?
   -- Сейчас.
   -- Неужели вы думаете, что я ношу при себе двести тысяч?
   -- Я этого не говорю, но я могу отправиться с вами в Антиб, где вы и отсчитаете мне всю сумму.
   -- Все бы хорошо, если бы не одно обстоятельство.
   -- Какое же?
   -- Если я вам назначил свидание здесь, если я прихожу сюда переодетый и один, то, вероятно, у меня есть на то причины.
   -- Причины остаться неизвестным...
   -- Вы очень проницательны. Однако мы можем договориться.
   -- Не вижу, каким образом, если только вы не согласитесь на мое требование.
   -- Вы знаете толк в брильянтах, ведь мы до сих пор иначе и не имели дело.
   -- Знаю немного.
   -- Вот этот брильянт стоит сто тысяч экю, возьмите его.
   Он подал футляр из черной шагреневой кожи. Майор быстро схватил его.
   -- Но каким образом я удостоверюсь, что вы не обманываете меня?
   -- Трогательное доверие, -- рассмеялся незнакомец.
   -- Дела должны оставаться делами; я рискую своей шкурой, чтобы услужить вам.
   -- Насчет вашей шкуры не беспокойтесь. На этот счет вам нечего беспокоиться; но я исполню ваше желание.
   Вынув из-под плаща потайной фонарь, он направил свет на брильянт. Майору было достаточно одного взгляда, чтобы удостовериться в размерах награды, назначенной ему.
   -- Вы довольны? -- спросил незнакомец, пряча фонарь обратно под плащ.
   -- Вот доказательство, -- ответил майор, пряча футляр и подавая незнакомцу связку бумаг.
   -- Что это? -- спросил незнакомец.
   -- Бумаги, очень важные для вас в том отношении, что вы почерпнете из них сведения о друзьях графа и о средствах, к которым они могут прибегнуть, чтобы вернуть ему свободу.
   -- Право, -- вскричал незнакомец, с живостью схватив бумаги, -- я не жалею, что так дорого заплатил за ваше содействие! Теперь мы все сказали друг другу.
   -- Похоже.
   -- Прощайте же! Когда вы мне понадобитесь, я вас предупрежу.
   -- Вы уже уходите?
   -- Что же еще делать в этом совином гнезде? Кажется, пора каждому из нас возвращаться к тем, кто его ждет.
   Слегка махнув майору рукой, незнакомец повернулся и исчез за развалинами алтаря. В ту же секунду незнакомца схватили несколько человек, схватили так быстро, что он не только не смог сколько-нибудь защититься, но и очутился связанным и с кляпом во рту, прежде чем опомнился от удивления, вызванного этим нападением. Безмолвные враги бросили его в таком виде, катающимся по земле в бессильной ярости, и исчезли в темноте, не заботясь более о нем. Майор после некоторой нерешительности также собрался уйти и медленно направился к берегу. Там, по совету Нико, он выстрелил из пистолета в воздух, после чего продолжал продвигаться медленными шагами. Шлюпка подплыла к нему, майор молча сел и через двадцать минут снова очутился на судне, где Нико почтительно принял его, держа шляпу в руке. Шлюпку подняли, люгер распустил паруса и поплыл с попутным ветром.
  

Глава Х. Люгер "Чайка"

   Люгер "Чайка" был судном водоизмещением в девяносто тонн, с четырьмя пушками, которые делали его больше похожим на пиратский корабль, чем на мирное каботажное судно. Однако уже около года, как этот легкий люгер курсировал вдоль берегов Прованса и Леренских островов, и ничего худого о нем никогда не говорили. Хозяин этого судна, Нико, слыл честным и добрым малым, хотя немного грубым и задиристым. Эти недостатки, принадлежащие, впрочем, почти всем морякам, нисколько не уменьшали доброй славы, которой пользовался командир "Чайки".
   Майор де л'Урсьер по прибытии на люгер тотчас отправился в каюту и, войдя туда, с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть от удивления. В каюте находился человек, который сидел за столом, небрежно потягивал ром, смешанный с водой, и курил огромную трубку, окутав все вокруг огромным облаком синеватого дыма, охватившего его, как ореол. В этом человеке майор узнал Мигеля Баска, рыбака. После секундной нерешительности майор вошел. Хотя присутствие этого человека на люгере было довольно странным, однако не могло испугать майора, не имевшего никакой причины предполагать, что Мигель относится к нему враждебно и поэтому его следует опасаться.
   При шуме, произведенном майором у входа в каюту, матрос обернулся к нему, не вынимая трубки изо рта. Однако, поднося к губам стакан, который держал в правой руке, Мигель сказал насмешливым тоном:
   -- Э! Да это, если не ошибаюсь, наш достойный комендант! Очень рад вас видеть, майор.
   -- Скажите пожалуйста, -- ответил майор, подражая Баску, -- да это наш Мигель! По какому случаю я застаю вас здесь, когда были все основания предполагать, что вы заняты в эту минуту рыбной ловлей?
   -- Ба-а! -- сказал Мигель с насмешкой. -- Рыбу можно ловить везде, и здесь -- не хуже, чем в другом месте... Что же вы не садитесь, майор, или вы боитесь унизиться, сев возле такого человека, как я?
   -- Вы не должны так говорить, -- ответил майор, присаживаясь на стул.
   -- Вы не курите? -- спросил Мигель.
   -- Нет, это развлечение для моряков.
   -- Это правда, майор, -- но вы пьете, я полагаю? Майор подал свой стакан, который матрос наполнил до краев.
   -- Ваше здоровье, майор; уж вас-то я не ожидал увидеть здесь.
   -- Серьезно?
   -- Право, так.
   -- Ну, говоря откровенно, и я не думал вас здесь встретить.
   -- Вы с Сент-Онората?
   -- Вы не можете не знать этого, коли я нашел вас здесь.
   -- Так это мы на вас потратили два часа, лавируя между островами, рискуя наткнуться на какой-нибудь бурун, вместо того, чтобы заниматься нашими делами?
   -- Как это, вашими делами? Разве вы заделались контрабандистом?
   -- Я занимаюсь всем, -- лаконично отвечал Мигель, наполняя свой стакан.
   -- Но за коим чертом вы здесь? -- спросил майор.
   -- А вы? -- ответил Мигель вопросом на вопрос.
   -- Я... я... -- в замешательстве начал майор.
   -- Вы колеблетесь, -- с насмешкой продолжал Мигель, -- хотите, я скажу вам?
   -- Вы, Мигель?
   -- Вы ездили на остров Сент-Онорат любоваться природой, не так ли? -- сказал Мигель с громким хохотом.
   -- Действительно, я всегда имел склонность ко всему живописному... Но я вспомнил, что забыл сказать Нико, где мне надо сойти на берег.
   Он сделал движение, чтобы встать.
   -- Не нужно, -- сказал матрос, заставляя его сесть.
   -- Как же, не нужно? Напротив, нельзя медлить...
   -- А я говорю, что вам придется пока посидеть, майор, -- решительно перебил матрос, -- мне надо прежде поговорить с вами.
   -- Поговорить со мной?! -- с изумлением вскричал майор.
   -- Так точно, майор, -- сказал Мигель с сарказмом в голосе, -- я должен вам сказать нечто очень важное. В вашей чертовой крепости это невозможно: там у вас множество солдат и тюремщиков, которые, стоит вам нахмурить брови, схватят вашего собеседника и без церемоний бросят в какую-нибудь яму, где и оставят гнить без всякого зазрения совести. Это очень неприятно, честное слово. Здесь гораздо удобнее, я не боюсь, что вы заключите меня в тюрьму, поэтому и хочу воспользоваться представившимся случаем высказать вам то, что у меня на сердце.
   Майор в душе не на шутку встревожился, еще не зная точно, чего именно должен опасаться, до того обращение этого матроса, который всегда был с ним вежлив до раболепия, казалось ему странным. Однако он не показал вида и, небрежно облокотившись о стол, сказал:
   -- Хорошо, поговорим, если вам так хочется, добрый Мигель. Мне торопиться некуда.
   Матрос чуть подвинул стул и очутился прямо напротив де л'Урсьера. Посмотрев на него с лукавым видом и отпив ром, он вдруг сказал, стукнув пустым стаканом о стол:
   -- Премилая у вас страсть, майор, отправляться по ночам любоваться впотьмах развалинами монастыря, премилая страсть! При этом, как я узнал, она вам приносит большие барыши.
   -- Что вы хотите сказать? -- вскричал майор, побледнев.
   -- То, что говорю! Уж не верите ли вы в случайность, майор?
   -- Но...
   -- В случайность, по которой встретили меня здесь и по которой нашли на пустынном острове брильянт в триста тысяч? Ведь и та и другая случайности совершенно невозможны.
   На этот раз майор и не пытался отвечать; он понял, что попался. Мигель продолжал насмешливым тоном:
   -- Конечно, действовать так, как вы, очень умно, можно быстро разбогатеть, хватая обеими руками, только ремесло-то это очень ненадежно.
   -- Вы меня оскорбляете, негодяй! -- пролепетал майор. -- Берегитесь, я позову...
   -- Полноте, -- перебил матрос с громким смехом, -- я не обращаю внимания на ваши оскорбления; я занят другим в эту минуту, а если вы хотите позвать кого-то, попробуйте, вы увидите, что получится.
   -- Но это измена!
   -- Еще бы! Ведь мы все более или менее изменники! И вы изменник, и я изменник, это уж точно; поверьте мне, бесполезно разговаривать на эту тему, гораздо лучше вернуться к нашему делу.
   -- Говорите, -- пробормотал майор мрачным голосом.
   -- Послушайте, я хочу доказать вам, что я с вами полностью откровенен, и показать раз и навсегда, сколь напрасны ваши надежды относительно того, что случится здесь. Эй, Нико! -- закричал он громким голосом, слегка ударив стаканом по столу. -- Иди сюда, мой милый!
   На лестнице раздались тяжелые шаги, и тотчас лукавое лицо Нико появилось в дверях.
   -- Чего ты хочешь, Мигель? -- спросил он, делая вид, будто не замечает присутствия майора.
   -- Совсем немного, -- отвечал матрос, указывая на офицера, побледневшего от волнения, -- одного простого вопроса, чтобы доставить удовольствие этому господину.
   -- Говори.
   -- Кто теперь командует люгером "Чайка", в каюте которого мы находимся в данную минуту?
   -- Ты.
   -- И все на люгере, включая и тебя, обязаны мне повиноваться?
   -- Непременно, да еще и без малейшего возражения.
   -- Очень хорошо; положим, Нико, я прикажу тебя схватить майора, привязать ему к ногам два ядра и бросить в море; что ты сделаешь, мой милый?
   -- Что я сделаю?
   -- Да.
   -- Я повинуюсь.
   -- Без возражений? Нико пожал плечами.
   -- Прикажешь? -- сказал он, протянув свою широкую руку к майору, который задрожал всем телом.
   -- Не будем торопиться, -- ответил Мигель, -- возвращайся на палубу, но не уходи далеко; вероятно, ты скоро мне понадобишься.
   -- Хорошо, -- ответил Нико и исчез.
   -- Теперь вы все узнали, господин майор, -- сказал Мигель, небрежно повернувшись к испуганному коменданту, -- и начинаете понимать, что, как я ни ничтожен по сравнению с вами, однако, по крайней мере на время, вы находитесь в моей власти.
   -- Признаю, -- произнес майор слабым, дрожащим голосом.
   -- Раз так, я думаю, мы быстро поймем друг друга.
   -- Приступайте же к делу без дальнейших околичностей.
   -- Хорошо! -- грубо вскричал Мигель. -- Вот это мне нравится. Благоволите вручить мне брильянт, который ваш сообщник передал вам в развалинах.
   -- Это грабеж! Я был о вас лучшего мнения, -- произнес майор презрительно.
   -- Называйте это как хотите, -- хладнокровно возразил матрос, -- слова ничего не значат, а брильянт отдайте мне.
   -- Нет, -- холодно ответил майор, -- этот брильянт составляет все мое богатство, и вы получите его только вместе с моей жизнью.
   -- Это меня не остановит. Я вас убью, если будет нужно, а после возьму брильянт!
   Он зарядил пистолет. Наступило молчание.
   -- Итак, вы непременно хотите отнять у меня этот брильянт?
   -- И брильянт, и еще кое-что другое.
   -- Я вас не понимаю.
   Матрос встал, приставил пистолет к груди майора и, нахмурив брови, сказал:
   -- Вы меня поймете.
   Майор почувствовал, что погиб -- этот человек убьет его.
   -- Остановитесь, -- сказал он.
   -- Вы согласны?
   -- Да, -- сказал майор прерывающимся от бешенства голосом и, вынув футляр из кармана, прошептал: -- Возьми и будь проклят!
   Мигель заткнул пистолет за пояс, раскрыл футляр и внимательно рассмотрел брильянт.
   -- Тот самый! -- сказал он, закрыл футляр и спрятал его в карман.
   Несчастный комендант следил за всеми его движениями тусклым взором. Мигель сел на прежнее место, налил себе стакан рому, опорожнил его одним глотком и, откинувшись назад, принялся набивать свою трубку.
   -- Теперь поговорим, -- заметил он.
   -- Как, поговорим? -- спросил майор. -- Разве мы еще не поговорили?
   -- Конечно, нет! Гм! Как вы торопитесь. Мы еще ничего не сказали друг другу.
   -- Чего же еще вы хотите от меня?
   -- Это упрек, но я приписываю его вашей досаде и не сержусь на вас. Неприятно, когда человека, бывшего всю жизнь бедным, вдруг лишили состояния, которого он наконец добился, причем лишили в одно мгновение. Выслушайте же меня, майор, -- продолжал Мигель, приняв добродушный вид и положив локти на стол, -- состояние, которого вы лишились, легко будет вернуть назад, это зависит только от вас.
   Майор вытаращил глаза, не зная, должен ли он верить словам матроса, но так как он ничем не рисковал, позволив Мигелю объясниться, то приготовился слушать с самым сосредоточенным вниманием. Его собеседник между тем продолжал:
   -- Неважно, как я узнал, но знаю наверняка, -- неопровержимым доказательством чему служит брильянт, -- что, с одной стороны, вы притворялись, будто принимаете живейшее участие в судьбе графа де Бармона, у которого вы, не в упрек вам будь сказано, посредством этого притворного сострадания выманили значительную сумму денег, а с другой стороны, вы изменяли ему без стыда и совести, оказывая услуги его врагам, от которых также получали хорошую плату. Это только к слову; бесполезно об этом рассуждать, -- сказал Мигель, движением руки останавливая майора, который хотел что-то сказать. -- Но я вбил себе в голову, что, несмотря на интриги его врагов, граф будет освобожден, и освобожден мною. Вот мой план -- выслушайте хорошенько, господин комендант, потому что дело это касается вас больше, чем вы, по-видимому, предполагаете... Граф узнал о смерти кардинала Ришелье. Это я передал ему это известие в письме герцога де Белльгарда. Вы видите, я знаю все, или почти все. Он тотчас попросил вас к себе, вы явились. О чем вы говорили? Говорите и будьте откровенны; я слушаю вас.
   -- Зачем мне пересказывать вам этот разговор? -- насмешливо спросил майор.
   -- Для моего личного удовольствия, -- ответил Мигель, -- и для вашей собственной пользы. Не спешите радоваться, майор, вы еще не высвободились из моих рук; поверьте мне, соглашайтесь добровольно, этого требуют ваши выгоды.
   -- Мои выгоды? -- удивленно переспросил майор.
   -- Не беспокойтесь, когда придет время, я вам все объясню.
   Старый офицер подумал и наконец решился говорить, дав себе слово, если представится случай, заставить матроса Дорого поплатиться за причиненные беспокойство и унижение.
   -- Граф, -- начал комендант, -- просил меня съездить в Париж для переговоров с герцогом де Белльгардом, чтобы -- Хорошо.
   -- Господин комендант, кажется, желает немножко отдохнуть. Не можешь ли ты поместить его где-нибудь, чтобы он мог поспать часа три -- четыре?
   -- Ничего не может быть легче; так как я не лягу спать нынешней ночью, и ты также, конечно, то моя комната в распоряжении господина майора, если ему будет угодно.
   Старый офицер был действительно разбит, не только от усталости и продолжительной бессонницы, но и от волнения, которое испытал за этот вечер. В уверенности, что ему нечего опасаться за свою безопасность, он без церемоний принял предложение хозяина люгера и ушел в каюту, дверь которой Нико вежливо распахнул перед ним.
   Оба моряка вернулись на палубу.
   -- На этот раз, -- сказал Мигель, -- кажется, мы все придумали хорошо и наш план удастся.
   -- Готов согласиться с тобой, а все-таки с этим старым бакланом трудно было справиться!
   -- Не слишком, -- сказал Мигель смеясь, -- кроме того, у него не было выбора; волей-неволей, а он должен был согласиться.
   Как было решено, всю ночь люгер крейсировал на расстоянии пяти миль от берега. На восходе солнца подошли к острову. Возле берегов ветер стих, так что потребовалось довольно много времени для того, чтобы легкое судно дошло до небольшой пристани, находившейся перед крепостью. Люгер сидел в воде так глубоко, что не мог подойти к самой набережной; поэтому он лег в дрейф на некотором расстоянии. Хозяин люгера Нико спустил шлюпку в море, а Мигель отправился в каюту предупредить майора.
   Комендант уже проснулся. Освеженный сном, он смотрел теперь на свое положение более трезво и понимал, что предложенный ему способ выйти из затруднительного положения, в которое он сам себя поставил по причине своей жадности, был скорее выгоден, чем неприятен для него. Почти с веселым видом поздоровался он с Мигелем и без всякого внутреннего сопротивления пожал руку, протянутую ему.
   -- Где мы теперь, Мигель? -- спросил он.
   -- Мы приехали, майор.
   -- Уже? Не боитесь ли вы, что немного рано выходить на берег?
   -- Нет; уже девять часов утра.
   -- Так поздно? Черт побери! Кажется, я неплохо поспал; я чувствую себя отлично.
   -- Тем лучше, майор, это хороший знак. Вы помните все наши условия, не правда ли?
   -- Абсолютно.
   -- И вы исполните их добросовестно?
   -- Добросовестно! Я в свою очередь даю вам честное слово и, что бы ни случилось, сдержу его.
   -- Мне приятно слышать это, я начинаю думать о вас иначе.
   -- Ба-а! -- смеясь сказал майор. -- Вы меня еще не знаете!
   -- Шлюпка готова; она ждет только вас.
   -- Если так, я иду за вами, Мигель. Теперь я так же тороплюсь закончить это дело, как и вы.
   Майор вышел на палубу, сел в шлюпку, которая тотчас направилась к набережной. Сердце Мигеля сильно билось в то время, пока он следил тревожным взором за легкой шлюпкой, быстро удалявшейся от люгера к берегу.
  

Глава XI. Прощай, Франция!

   Как только майор де л'Урсьер сошел на остров Сент-Маргерит, в крепости поднялась тревога. Накануне, оставляя остров, комендант объявил, что отсутствие его продлится одну неделю, а может быть, и все две. Помощник его, капитан, которому он передал командование над крепостью на время своего отсутствия, поспешно бросился к нему навстречу, горя любопытством узнать причину столь скорого возвращения. Майор сначала отвечал уклончиво, что известия, полученные им в дороге, заставили его немедленно вернуться. Разговаривая таким образом, он вошел в крепость и отправился прямо в свою комнату в сопровождении помощника, которого пригласил с собой.
   -- Милостивый государь, -- сказал он, как только они остались одни, -- немедленно выберите из гарнизона десять решительных человек и отправляйтесь с ними на рыбачьей лодке, которую по приезде я видел выброшенной на берег. Поручение, которое я даю вам, очень важно, и если вы исполните его хорошо, может доставить вам большие выгоды. Оно должно быть исполнено в глубочайшем секрете; это государственная тайна.
   Помощник коменданта с признательностью поклонился. Очевидно, ему было лестно доверие начальника. Майор продолжал:
   -- Велите высадить себя на берег немного ниже Антиба и придержите лодку, которая понадобится вам для возвращения. Устройте все таким образом, чтобы войти в город ночью, не привлекая к себе внимания; разместите ваших людей как считаете нужным, не возбуждая недоверия, так чтобы иметь их под рукой в одну минуту. Завтра, в десять часов утра, явитесь к губернатору, вручите ему письмо, которое я вам дам, и будьте готовы исполнить его распоряжения. Вы поняли меня?
   -- Совершенно, господин комендант.
   -- В особенности я прошу вас соблюдать величайшую осторожность; помните -- от успеха этого поручения, вероятно, зависит ваша карьера.
   -- Полностью повинуюсь вам, господин комендант. Я надеюсь, что, когда я возвращусь, я получу от вас только похвалы.
   -- Надеюсь... Ступайте же; вам надо выйти через полчаса. Пока вы собираетесь, я напишу письмо; оно будет готово, когда вы придете проститься со мной.
   Помощник коменданта, почтительно поклонившись, удалился с радостью в сердце, не имея ни малейшего представления об измене, замышляемой начальником, и пошел наскоро готовиться к отъезду.
   У майора под начальством был гарнизон из пятидесяти солдат, под командой трех офицеров, одного капитана и двух поручиков. Этот капитан, его помощник, мог оказаться помехой в исполнении того плана, который он задумал, -- коменданту пришлось бы придумывать предлог, чтобы прикрыть в его глазах отсутствие письменного приказа об освобождении графа. После удаления капитана с майором оставались лишь два офицера, занимавших столь незначительные посты, что не могли позволить себе никаких замечаний и не смели не исполнять его приказаний, тем более что де л'Урсьер, в течение десяти лет бывший комендантом крепости, не подавал ни малейшего повода к оскорбительным для его чести предположениям.
   Вынужденный обстоятельствами изменить своим обязанностям и навсегда удалиться за пределы отечества, которое он не надеялся больше увидеть после своего решительного поступка, майор хотел извлечь из своего неприятного положения все, что можно, и вследствие принятых мер надеялся очутиться вне всякой опасности, когда измена его наконец откроется. Но из чувства справедливости, весьма похвального, особенно со стороны такого человека и при подобных обстоятельствах, майор хотел один нести тяжесть своего предательского поступка и не навлекать подозрений в сообщничестве на бедных офицеров, которые обязаны были повиноваться ему по долгу службы.
   Он написал губернатору Антиба очень подробное письмо, в котором рассказал о задуманной им измене, которая уже свершится, когда губернатор прочтет это странное послание. Он изложил причины, вынуждающие его действовать подобным образом, приписав себе всю ответственность за этот поступок и полностью снимая со своих офицеров и солдат подозрения не только в каком-либо соучастии, но и в осведомленности, даже косвенной, о его намерениях. Исполнив эту обязанность, майор запечатал письмо и положил его на стол в ожидании возвращения своего помощника. Теперь де л'Урсьеру уже нельзя было отступать назад -- надо было во что бы то ни стало идти вперед и преуспеть. Уверенность в гибели, если план его не удастся, отняла у него последние сомнения и вернула ему необходимое спокойствие для того, чтобы действовать с хладнокровием, требуемым обстоятельствами, в которые он попал. Вошел капитан.
   -- Ну что? -- спросил майор.
   -- Я готов, господин комендант; солдаты уже находятся в рыбачьей лодке. Через десять минут мы покинем остров.
   -- Вот письмо, которое вы должны отдать в собственные руки губернатору Антиба. Помните мои инструкции.
   -- Я исполню их в точности.
   -- Итак, до свидания; да хранит вас Господь! -- сказал майор, вставая.
   Офицер поклонился и вышел. Майор следил за ним взглядом в полуоткрытое окно своей комнаты, видел, как он вышел из крепости, направляясь к берегу, сел в рыбачью лодку; лодка отчалила, подняла парус и наконец тихо удалилась при попутном ветре.
   -- Уф! -- сказал майор, запирая окно со вздохом облегчения. -- С одним делом покончено, теперь перейдем к другому.
   Но прежде всего старый офицер заперся в своей комнате, сжег одни бумаги, взял с собой другие, сложил кое-какие вещи в легкий чемодан, не желая брать с собой всего ему принадлежащего из опасения возбудить подозрение. Старательно спрятав под плащом небольшую железную шкатулку, очень тяжелую, в которой без сомнения лежали его наличные деньги, он отпер дверь и позвал дежурного. Солдат явился.
   -- Попроси сюда поручиков де Кастэ и де Мерсея, мне нужно поговорить с ними, -- сказал майор.
   Поручики де Кастэ и де Мереей немедленно явились, очень заинтересованные этой неожиданной аудиенцией; обычно комендант мало разговаривал со своими офицерами.
   -- Господа, -- сказал он, отвечая на их поклон, -- приказ короля заставил меня поспешно возвратиться сюда. Я должен доставить нашего заключенного, графа де Бармона, в Антиб, куда уже отправился ваш капитан с конвоем, достаточным для того, чтобы пресечь всякую попытку к бегству со стороны заключенного. Я действовал таким образом потому, что королю угодно, чтобы этот переезд графа из одного места в другое выглядел внешне как освобождение; именно в таком смысле я и буду говорить с заключенным, чтобы он ни о чем не подозревал. Во время моего отсутствия, которое продлится не более двух дней, вы, господин де Кастэ, как старший по чину, должны принять командование над крепостью. Мне приятно думать, господа, что я останусь вполне доволен исполнением ваших обязанностей за время моего отсутствия.
   Офицеры поклонились. Привыкнув к извилистой и таинственной политике кардинала, они нисколько не были удивлены словам майора, потому что, хотя кардинал умер, король еще не мог за такое короткое время изменить систему своего правления.
   -- Отдайте приказание, чтобы заключенного привели ко мне; пока я буду объявлять ему об освобождении, -- прибавил майор с насмешливой улыбкой, значения которой офицеры не могли понять, -- велите отнести все его вещи в шлюпку контрабандного люгера, на котором я вернулся. Ступайте, господа.
   Офицеры ушли. Граф очень удивился, когда Ла Гренад отворил дверь его тюрьмы и пригласил следовать за ним, говоря, что комендант желает говорить с ним. Он думал, что майор отправился в Париж, как они условились накануне, и не понимал причины его присутствия в крепости после тожественного обещания, которое тот дал накануне.
   Еще одно обстоятельство крайне удивило графа: с тех пор как он был в заключении, комендант никогда не требовал его к себе, а, напротив, всегда сам приходил к нему. Мысли его окончательно смутились, когда Ла Гренад сказал, чтобы он уложил вещи в чемодан и запер его на ключ.
   -- Но для чего эти нелепые предосторожности? -- спросил граф.
   -- Всяко может случиться, -- лукаво ответил тюремщик, -- предосторожности никогда не помешают; на вашем месте я надел бы шляпу и взял плащ.
   Говоря таким образом, солдат активно помогал ему укладывать вещи в чемодан.
   -- Шляпу-то я возьму, -- засмеялся молодой человек, -- а плащ к чему? Я не рискую простудиться по дороге из тюрьмы до комнаты коменданта.
   -- Вы не хотите взять свой плащ?
   -- Конечно нет.
   -- Ну, так я его возьму; сами увидите, он вам понадобится.
   Молодой человек молча пожал плечами и вышел из комнаты, дверь которой тюремщик даже не потрудился затворить.
   Майор ждал своего пленника, большими шагами расхаживая по комнате. Л а Гренад ввел графа, положил плащ на стул и вышел.
   -- А-а! -- смеясь сказал майор. -- Я вижу, вы уже догадались.
   -- О чем же я догадался, позвольте вас спросить, господин комендант?
   -- Ведь вы оделись по-дорожному?
   -- Это дурак Ла Гренад, не знаю почему, заставил меня надеть шляпу и непременно захотел принести сюда мой плащ.
   -- Он был прав.
   -- Почему?
   -- Граф, имею честь сообщить вам, что вы свободны.
   -- Я свободен! -- вскричал граф, побледнев от радости и волнения.
   -- Король соблаговолил подписать приказ о вашем освобождении, который я получил по приезде в Антиб.
   -- Наконец-то! -- радостно воскликнул граф. -- Можете вы показать мне этот приказ?
   -- Извините, граф, но это запрещено.
   -- Почему же?
   -- Таков общий порядок.
   -- Хорошо, я не настаиваю. Но можете ли вы, по крайней мере, сказать мне, по чьей просьбе возвращена мне свобода?
   -- Не вижу к этому никаких препятствий; вы освобождены по просьбе герцога де Белльгарда.
   -- Милый герцог -- истинный друг! -- с волнением вскричал граф.
   Майор с величайшим хладнокровием подал графу перо и, указав на пустое место в какой-то книге, сказал:
   -- Угодно вам подписать?
   Граф быстро пробежал глазами свидетельство о том, как с ним обращались во время его заключения, и подписал.
   -- Теперь, -- сказал он, -- так как я свободен... ведь я свободен, не правда ли?
   -- Как воздух.
   -- Стало быть, я могу уйти! Мне кажется, эти мрачные стены меня душат; я вздохну свободно только тогда, когда почувствую себя на вольном воздухе.
   -- Я понимаю; я подготовил все, мы отправимся, когда вам будет угодно.
   -- Мы? -- удивленно спросил граф.
   -- Да, граф, я поеду вместе с вами.
   -- Зачем?
   -- Чтобы оказать вам честь.
   -- Хорошо, -- сказал граф с озабоченным видом, -- поедем вместе, но у меня здесь кое-какие вещи...
   -- Они уже отправлены. Поедем.
   Майор взял свой чемодан и шкатулку и вышел в сопровождении графа.
   -- Я ведь вам говорил, что вам понадобиться плащ, -- сказал Ла Гренад графу де Бармону, кланяясь ему, когда граф проходил мимо. -- Счастливого пути и успеха вам!
   Они подошли к берегу. Во время этого непродолжительного перехода граф опять нахмурился: он приметил печаль на лице солдат и офицеров, смотревших на его отъезд. Они перешептывались между собой, указывая на него пальцем так, что это начало беспокоить графа. Временами он украдкой взглядывал на майора, тот казался спокойным, на лице его была улыбка. Наконец они дошли до лодки. Майор посторонился, чтобы пропустить графа, и сел за ним в шлюпку.
   Во время переезда с берега на люгер граф и майор молчали. Наконец они подъехали к люгеру, им бросили веревку, и они поднялись на трап. Шлюпку немедленно подняли, паруса распустили, и люгер полетел по волнам.
   -- А-а! -- вскричал граф, заметив Мигеля. -- Раз ты здесь, я спасен!
   -- Надеюсь, -- весело отвечал тот, -- но пожалуйте, граф, мы должны поговорить.
   Они спустились в каюту в сопровождении майора.
   -- Теперь мы можем говорить... Капитан, нам надо свести счеты.
   -- Счеты? -- с удивлением переспросил граф де Бармон.
   -- Да. Начнем по порядку; вы обещали майору пятьдесят тысяч?
   -- Обещал.
   -- И позволяете мне их отдать?
   -- Конечно!
   -- Хорошо, он получит их. Вы сдержали ваше обещание, -- обратился он к майору, -- а мы так же честно сдержим наше. Вот, я возвращаю вам ваш брильянт. Деньги я сейчас вам отдам. Кажется, вы так же, как и мы, не желаете возвращаться во Францию.
   -- Совершенно не желаю, -- отвечал майор, радуясь, что ему возвратили брильянт.
   -- Где вы предпочитаете высадиться? Нравится ли вам Англия? Или вы предпочитаете Италию?
   -- Право, не знаю.
   -- Быть может, Испанию? Мне все равно.
   -- Почему же не Португалию?
   -- Хорошо, мы оставим вас в Португалии.
   Граф с возрастающим удивлением слушал этот непонятный для него разговор.
   -- Что это значит? -- спросил он наконец.
   -- Это значит, капитан, -- ответил Мигель, -- что король вашего помилования не подписывал, вы пленник и, вероятно, остались бы в заключении на всю жизнь, если бы, к счастью для вас, комендант не согласился отворить вам двери.
   -- Комендант! -- вскричал граф, делая шаг к майору.
   -- Не спешите благодарить коменданта, -- сказал Баск, -- подождите, пока он вам расскажет, что случилось и каким образом он должен был освободить вас, когда, быть может, предпочел бы не делать этого.
   -- Посмотрим, посмотрим! -- сказал граф, с гневом топнув ногой. -- Объясните же мне все, наконец, я ничего не понимаю и хочу знать все -- все, слышите ли вы?!
   -- Этот человек все расскажет вам, капитан, только он боится последствий своих признаний, вот почему он не решается начать.
   Граф де Бармон презрительно улыбнулся.
   -- Этот человек не стоит моего гнева, -- сказал он, -- что бы он ни рассказал, я не стану ему мстить; он прощен заранее, даю честное слово.
   -- Рассказывайте, майор, -- сказал Мигель, -- а я пока поднимусь на палубу к Нико, или, если вы предпочитаете, к Тихому Ветерку, который довольно хорошо разыграл свою роль в этом деле.
   Мигель вышел, майор и граф остались одни. Майор понял, что лучше откровенно во всем сознаться, и поведал графу о своей измене со всеми подробностями. Рассказал он и о том, каким образом Мигель заставил его спасти графа, когда, напротив, он получил плату за то, чтобы погубить его. Хотя имя герцога Пеньяфлора ни разу не было произнесено во время рассказа майора, граф, однако, угадал, что это герцог наносил ему все удары. Несмотря на всю его решимость, эта глубина ненависти, этот мстительный макиавеллизм испугали его. Но в этом подробном рассказе одно обстоятельство осталось для него темным: каким образом Мигель узнал о последней проделке его врага, и узнал как раз вовремя, так, чтобы расстроить ее?
   На все вопросы графа майор ничего не мог ответить, он сам этого не знал.
   -- Ну как, теперь вы все узнали? -- спросил матрос, внезапно входя в каюту.
   -- Да, -- ответил граф с некоторым оттенком грусти, -- все, кроме одного обстоятельства.
   -- Какого же?
   -- Мне хотелось бы узнать, каким образом вы открыли так искусно составленный заговор.
   -- Очень просто, капитан. Вот, в двух словах, как все было: Тихий Ветерок и я незаметно для майора следили за ним; когда он вошел в развалины, мы подслушали весь его разговор с незнакомцем. Когда майор отдал незнакомцу бумаги и тот направился к выходу, я бросился на него и, схватив за горло, с помощью Тихого Ветерка отнял у него бумаги...
   -- Где же эти бумаги? -- с живостью перебил граф.
   -- Я отдам их вам, капитан.
   -- Благодарю тебя, Мигель! Теперь продолжай.
   -- Я уже кончил. Я связал его и вложил ему в рот кляп, чтобы он не смог кричать, бросил его там и убежал.
   -- Как! Ты убежал, Мигель, бросив связанного человека на пустынном острове?!
   -- А что же я должен был делать, капитан?
   -- О! Может быть, лучше было бы его убить, чем оставлять в таком ужасном положении?
   -- А он-то уж как нежно поступил с вами, капитан! Полноте, жалость к такому хищному зверю была бы глупостью с вашей стороны. Кроме того, черт всегда помогает своим помощникам. Не беспокойтесь, я уверен, что он уже спасся.
   -- Как же это?
   -- Ведь не вплавь же он добрался до Сент-Онората. Верно, его люди спрятались где-нибудь поблизости; решив, что он слишком долго не возвращается, они, верно, отправились на его поиски и подняли его, так что ему пришлось проваляться всего часа два или, может быть, три.
   -- Это возможно, Мигель, даже весьма вероятно. Но куда ты нас везешь?
   -- Вы здесь распоряжаетесь, капитан; мы отправимся, куда вы захотите.
   -- Я тебе скажу, но прежде высадим на берег майора; кажется, он так же желает освободиться от нашего общества, как мы -- от его.
   В эту минуту послышался голос Тихого Ветерка.
   -- Эй, Мигель, -- сказал он, -- нам навстречу идет большое судно.
   -- Черт побери! -- сказал Мигель. -- А флаг поднят?
   -- Поднят. Это норвежское судно.
   -- Вот прекрасный случай для вас, майор, -- сказал граф.
   -- Эй, матрос! -- закричал Мигель, не дожидаясь ответа майора. -- Правь на норвежца!
   Майор счел бесполезным протестовать. Через два часа оба судна подошли друг к другу. Норвежское судно шло в Хельсингборг, и капитан согласился взять еще одного пассажира. Майора перевезли туда со всеми принадлежавшими ему вещами.
   -- Теперь, капитан, -- сказал Мигель, когда шлюпка возвратилась, -- куда пойдем мы?
   -- Пойдем к островам, -- печально ответил граф, -- только там мы найдем убежище. -- И бросив последний взгляд на берега Франции, очертания которых начинали теряться в синеватой дымке на горизонте, он прошептал, с горестным вздохом закрыв лицо руками: -- Прощай, Франция!
   В этих двух словах вылились все последние человеческие чувства, оставшиеся в глубине сердца этого человека, столь истерзанного злополучной судьбой, который, побежденный отчаянием, отправлялся требовать от Нового Света мщения, в котором так упорно отказывал ему Старый Свет.
  

Глава XII. Начало приключений

   Семнадцатое столетие было переходной эпохой между средними веками, которые испускали последний вздох, и современной эрой, которую великие мыслители восемнадцатого столетия должны были так великолепно утвердить. Под ударами неумолимого кардинала де Ришелье в умах произошла огромная эволюция, эволюция скрытая, которая подтачивала в самом принципе дело министра, хотя ни о причинах этой эволюции, ни о силе ее он вовсе не подозревал. Мир претерпел огромные изменения, вылившиеся на поверхность во второй половине семнадцатого столетия.
   В это время испанцы, обладая по праву сильного большей частью Америки, где они построили множество колоний, были властелинами морей, которые еще не очистила знаменитая Голландская Метла. Английский флот пока пребывал в стадии формирования, и, несмотря на постоянные усилия Ришелье, французский флот еще не существовал. Вдруг неизвестно откуда явились искатели приключений, люди всех сословий, от самого высокого до самого ничтожного, всех наций, особенно французской, и, словно хищные птицы, поселившись на неприметном островке Атлантического океана, решили бороться против кастильского могущества и сами от себя объявили ему беспощадную войну, нападая на испанский флот с неслыханной дерзостью, и, как слепень, вонзившийся в бок льва, теснили испанского колосса, своими мужеством и непреклонной волей вынуждая его считаться с ними.
   Через несколько лет их невероятные подвиги, их смелые действия внушили такой страх испанцам и доставили им такую справедливо заслуженную славу, что люди, преследуемые судьбой, искатели приключений стали стекаться со всех уголков света на остров, служивший им убежищем, и число их так быстро увеличивалось, что им едва не удалось стать многочисленной и грозной нацией.
   Скажем в нескольких словах, кто были эти люди и как началась их странная карьера. Для этого нам надо вернуться к испанцам.
   После своих впечатляющих открытий в Новом Свете испанцы выпросили у папы Александра VI буллу, отдававшую им в исключительную собственность обе Америки. Опираясь на эту буллу и считая себя единственными властителями Нового Света, испанцы захотели удалить оттуда всех соперников и начали обращаться как с корсарами со всеми судами, которые встречали под обоими тропиками. Их могущество на море и важная роль, которую они играли тогда на американском континенте, не давали возможности правительствам протестовать, как они хотели бы, против этой чудовищной тирании. Тогда французские и английские арматоры, подстрекаемые приманкой наживы и не обращая никакого внимания на испанские притязания, вооружили суда и послали их к этим богатейшим местам, чтобы захватывать испанские караваны судов, грабить американские берега и сжигать города. Когда с ними стали обращаться как с пиратами, смелые моряки прямо приняли то положение, в которое их поставили, совершая гнусные поступки повсюду, где высаживались на землю; они захватывали богатую добычу и, презирая международное право, не заботясь, в войне находятся испанцы или нет с той страной, гражданами которой они являлись, нападали на них повсюду, где встречались с ними.
   Испанцы, занятые своими богатыми владениями в Мексике, в Перу и вообще всеми своими сухопутными владениями, которые служили для них источником неисчерпаемого богатства, допустили непростительную оплошность -- пренебрегли Антильскими островами, простирающимися от залива Мексиканского до залива Маракайбо [Речь идет о Венесуэльском заливе], и устроили колонии только на четырех больших островах этого архипелага. Скрываясь в небольших бухтах, пользуясь изрезанностью береговой линии, авантюристы внезапно наскакивали на испанские суда, брали их на абордаж, после чего возвращались на землю делить добычу. Испанцы, несмотря на большое число своих судов, на усиленные конвои, не могли больше плавать по Антильскому морю [ныне -- Карибское море], которое авантюристы избрали сценой своих подвигов, не рискуя вступить в ожесточенную битву против людей, которые сделались почти неуловимыми благодаря небольшим размерам и легкости своих судов.
   Странствующая жизнь имела столько очарования для этих искателей приключений, что они сами дали себе меткое прозвище флибустьеров, то есть вольных грабителей, и долго не приходила к ним мысль основать постоянное поселение среди этих островов, служивших им временным приютом. Дела находились в таком положении, когда в 1623 году младший сын одного нормандского дворянина, носивший имя д'Эснамбюк, которому право старшинства не давало никакой надежды составить себе состояние за исключением того, которое он мог приобрести своим трудолюбием или мужеством, снарядил в Дьеппе бригантину водоизмещением в семьдесят тонн, на которую поставил четыре пушки, собрал сорок решительных матросов и отправился гоняться за испанцами, стремясь встретить какое-нибудь богатое судно. Добравшись до Кайманов, островков, находящихся между Кубой и Ямайкой, он внезапно наткнулся на большой испанский корабль с тридцатью пятью пушками и с экипажем в триста пятьдесят человек. Положение корсаров было отчаянное. Д'Эснамбюк, не давая испанцам время опомниться, атаковал их. Битва продолжалась три часа с неслыханным ожесточением. Дьеппцы дрались с такой яростью, что испанцы отчаялись их победить и, лишившись половины экипажа, первыми прекратили битву и позорно бежали от маленькой бригантины. Однако сама она сильно пострадала и едва могла держаться на воде; десять человек из экипажа были убиты, другие, покрытые ранами, тоже вышли из строя.
   Поблизости находился остров Сент-Кристофер; д'Эснамбюк с превеликим трудом добрался до него и укрылся там, чтобы починить свое судно и вылечить раненых. Потом, посчитав, что для успеха его будущих набегов ему нужно надежное убежище, он решил поселиться на этом острове.
   Остров Сент-Кристофер, названный карибами Лиамнига, находится в двадцати трех милях от Антигуа и в тридцати милях от Гваделупы и входит в состав Малых Антильских островов. Общий вид этого острова замечательно красив; на нем возвышается гора Мизери, потухший вулкан высотой в три тысячи пятьсот футов, занимающий всю северо-западную часть острова и постоянно спускающийся уступами до тех пор, пока не теряется на юге в долинах, расположенных недалеко от небольшого селения, носящего название Нижняя Земля. Бесплодие гор составляет разительный контраст с плодородием равнин. Долины покрыты необыкновенно богатой растительностью, между тем как горы представляют глазу только смутный хаос разбитых скал, все пространство между которыми сплошь заполнено глиной, останавливающей всякую растительность. Воды мало, и она совершенно не годится для питья, так как сильно пропитана солями, к которым приезжие привыкают с большим трудом. Но для флибустьеров было важно то, что на острове Сент-Кристофер имеются две великолепные гавани, хорошо укрытые и легко защищаемые, а его берега иззубрены глубокими заливами, где в случае опасности легкие суда флибустьеров легко могли находить убежище.
   Д'Эснамбюк встретил, высадившись на берег, нескольких французов, живших в согласии с коренным населением -- карибами. Эти французы не только приняли его с распростертыми объятиями, но даже присоединились к нему и выбрали его своим командиром. По странной случайности, в тот самый день, когда дьеппцы пристали к острову Сент-Кристофер, английские флибустьеры под командой капитана Уорнера, также пострадавшие в битве с испанцами, укрылись на острове с другой стороны. Корсары обеих наций, которых не разделяли никакие мысли о завоевании, земледелии или торговле и которые стремились к одной цели -- сражаться с испанцами и найти себе убежище против общего врага, легко сговорились; потом, разделив остров, поселились друг возле друга и жили в добром согласии, которого ничто не нарушало. Они даже объединили свои силы против карибов, которые, испугавшись таких быстрых темпов роста их нового поселения, пытались их прогнать. Флибустьеры разбили индейцев и заставили их просить пощады.
   Через несколько месяцев Уорнер и д'Эснамбюк отправились первый в Лондон, второй в Париж, чтобы просить покровительства своих правительств для новой колонии. Как всегда случается, эти люди, которые сначала искали временного убежища, чувствовали теперь желание видеть развитие поселения, основанного ими, которое за короткое время приобрело столь важное значение.
   Кардинал Ришелье, всегда расположенный покровительствовать планам, ведущим к усилению могущества Франции, принял флибустьера с большим почетом, согласился на его просьбу и основал компанию, названную Компанией Островов, для разработки земель в колонии. Капитал общества состоял из сорока пяти тысяч ливров, а Ришелье со своей стороны подписался на десять тысяч. Д'Эснамбюк был назначен главой колонистов.
   Среди перечня обязанностей, связанных с его должностью, мы должны упомянуть об одном пункте по причине его странности. Согласно этому пункту белые в Америке подвергались временному рабству, еще более жестокому, чем рабство негров. Вот этот пункт, гибельные последствия которого обнаружатся в продолжение этой истории:
   "Никакой работник не может быть принят в колонию, если не обяжется остаться на срок в три года на службе у Компании, которая будет иметь право использовать его на всех работах, какие ей покажутся необходимыми, и он не будет иметь права жаловаться или нарушать условия договора, заключенного им".
   Этих работников назвали обязанными -- приличное название для рабов.
   Обратное путешествие нового губернатора окончилось плачевно. Непрерывно терзаемый бурями, он высадился на остров только с несколькими умирающими людьми -- болезни истребили почти весь его экипаж.
   Капитану Уорнеру посчастливилось больше: он возвратился с множеством колонистов. Некоторое время между двумя колониями царило доброе согласие, но англичане, которых было больше, воспользовались тем, что французы по своей малочисленности не могли им воспротивиться, и основали новое поселение на острове Невис, соседнем с Сент-Кристофером. Однако д'Эснамбюк не отчаивался в участи колонии и снова отправился во Францию просить у кардинала помощи людьми и деньгами, чтобы разгромить своих беспокойных соседей. Ришелье согласился на его просьбу. По приказанию кардинала командир эскадры де Кюссак прибыл к острову Сент-Кристофер с шестью большими, хорошо вооруженными кораблями. Он застал на рейде десять английских судов, три захватил, три потопил, а остальные обратил в бегство. Испуганные англичане не старались больше выходить из своих границ, и мир восстановился. Де Кюссак, снабдив колонию людьми и съестными припасами, отправился основывать поселение на острове Сант-Эстатиус, в четырех милях от Сент-Кристофера.
   Между тем испанцы, после появления флибустьеров в американских морях так страдавшие от их набегов, с чрезвычайным беспокойством смотрели на их окончательное воцарение на Антильских островах. Они поняли, как важно для них не позволять флибустьерам основывать долговременные хорошо укрепленные поселения в этих местах, если они не хотят, чтобы их колонии были уничтожены, а торговля замерла. Поэтому они задумали принять решительные меры против тех, кого они считали пиратами, и навсегда уничтожить их разбойничьи гнезда, которые уже стали грозной силой. Вследствие этого адмирал дон Фердинанд Толедо, которого мадридский двор назначил командующим сильной флотилией, отправленной в 1630 году в Бразилию сражаться с голландцами, получил приказ уничтожить по пути гнезда ехидн, основанные флибустьерами на острове Сент-Кристофер.
   Внезапное появление этого мощного соединения перед островом привело его обитателей в испуг. Объединенных сил французских и английских авантюристов, их отчаянного мужества было недостаточно для того, чтобы предотвратить опасность, угрожающую им, и отразить такое грозное нападение. После ожесточенной битвы, где множество флибустьеров, особенно французских, было убито, остальные сели в легкие пироги и укрылись на соседних островах. К сожалению, мы вынуждены сказать, что англичане постыдно бежали в самом начале сражения и в конце концов решили капитулировать. Половину сдавшихся отослали в Англию на испанских кораблях, остальные обязались очистить остров как можно скорее. Это обещание, естественно, было забыто тотчас после отъезда испанского флота. Впрочем, эта экспедиция была единственной серьезной мерой, предпринятой испанцами против флибустьеров.
   Французы оставили острова, на которых укрылись, и возвратились на Сент-Кристофер, где вновь поселились, подравшись прежде с англичанами, которые воспользовались случаем захватить их земли, но которых они заставили вернуться в прежние границы.
   Замечание странное и доказывающее, что флибустьеры были не разбойниками, как их старались представить: жители острова Сент-Кристофер выделялись среди всех колонистов кротостью нравов и вежливостью обращения; предания о вежливости, оставленные первыми французами, поселившимися там, сохранились даже до нынешних времен. В восемнадцатом столетии Сент-Кристофер называли Кротким островом, а на Антильских островах есть пословица, которая гласит: "На Сент-Кристофере живут дворяне, на Гваделупе мещане, на Мартинике солдаты, на Гренаде -- чернь".
   Довольно долго дела оставались в том положении, которое мы описали. Флибустьеры, делаясь все смелее и смелее перед испанской трусостью, расширили арену своих подвигов, еще больше возненавидев испанцев, которые заклеймили их, прозвав ворами. На своих легких пирогах, составлявших весь их флот, подстерегали они богатые корабли, плывшие из Мексики, решительно нападали на них и возвращались на Сент-Кристофер с добычей.
   Колония преуспевала, земли обрабатывались с усердием. Эти люди, в сердцах которых не оставалось никакой надежды возвратиться на родину, совершали свои подвиги с лихорадочной горячностью людей, укрепляющих могущество своей новой родины, так что через несколько лет после истребления колонии испанцами остров Сент-Кристофер снова сделался цветущей колонией -- по милости своего плодородия, энергии и смышлености его жителей, но в особенности благодаря непрерывному труду обязанных работников Компании.
   Теперь настала пора рассказать, какой участи подвергались эти несчастные люди у колонистов. Мы сказали выше, что Компания посылала на острова людей, нанимаемых ею на три года. Все годились для нее: крестьяне, ремесленники, даже врачи, которые в убеждении, что их призывали заниматься их профессией в колониях, прельщались обещаниями, которые Компания им расточала. Но как только они давали, то есть подписывали свое согласие, Компания смотрела на них как на людей, принадлежавших ей телом и душой; а когда они приезжали в колонию, агенты ее продавали их плантаторам по тридцать и сорок экю за душу -- и это днем, в присутствии губернатора! Таким образом они становились настоящими рабами колонистов, осужденными на самые трудные работы. Эти бедные, несчастные люди, так недостойно обманутые, подвергаясь побоям, изнемогая от усталости в убийственном климате, умирали по большей части прежде, чем наступал третий год, который должен был возвратить им свободу. Притеснение зашло так далеко, что многие господа вздумали продлить трехлетнее рабство. В конце 1632 года колония на острове Сент-Кристофер подвергалась крайней опасности, потому что обязанные работники, срок которых кончился и которым хозяева отказывались возвратить свободу, взялись за оружие и приготовились атаковать колонистов с той энергией отчаяния, которой не сможет противостоять никакая сила. Д'Эснамбюк сумел уговорить их сложить оружие и избегнуть кровопролития только обещаниями выполнить их справедливые требования. Когда впоследствии во Франции узнали о печальном положении работников, нанимаемых агентами Компании, стало почти невозможно найти желающих наниматься на работу, так что агенты были вынуждены ходить по площадям и перекресткам и набирать бродяг. Напоив, они заставляли их подписывать обязательство, которое те уже не могли нарушить.
   Мы не станем больше распространяться об этом, так как в продолжение этого рассказа нам придется говорить об этих работниках; мы прибавим еще только одно слово о несчастных, которых Англия отправляла на острова с теми же самыми условиями. Если участь французских работников была ужасна, то участь английских работников была просто отвратительна. С ними обращались с гнусным варварством, брали в рабство на семь лет, потом, когда наступала пора возвратить им свободу, поили допьяна и, пользуясь их невменяемым состоянием, заставляли подписывать новое обязательство на такой же срок. Кромвель после разграбления Дрогеды [Во время войны с Ирландией в 1640 г. английские войска под командой Кромвеля после ожесточенного штурма взяли ирландскую крепость Дрогеду и устроили в городе жесточайшую резню] продал более тридцати тысяч ирландцев на Ямайку и Барбадос.
   Однажды около двух тысяч этих несчастных успели спастись на корабле, который по своей неискушенности в мореплавании они пустили по воле ветра и волн, и течение прибило их к Эспаньоле. Эти бедные люди, не зная, где они находятся, будучи без провизии и без средств, все умерли с голоду. Их кости, побелевшие от времени, долго оставались на мысе Тибурон, в месте, которое было названо по причине этой ужасной катастрофы бухтой Ибернийцев [Иберния -- античное и средневековое название Ирландии]; название это сохранилось до сих пор.
   Читатель простит нам эти подробности о поселении флибустьеров на острове Сент-Кристофер, но так как ужасное общество этих авантюристов основалось в этом уголке земли и так как мы взялись рассказать их историю, нам необходимо было объяснить читателю эти события, чтобы впоследствии к ним не возвращаться. Теперь мы продолжим наш рассказ, которому предшествующие главы служат, так сказать, прологом, и, перескочив одним прыжком пространство между островом Сент-Маргерит и Антильским архипелагом, мы перенесемся на остров Сент-Кристофер через несколько месяцев после побега -- мы не смеем сказать "освобождения" -- графа Луи де Бармон-Сенектера.
  

Глава XIII. Совет флибустьеров

   Прошло несколько лет, не принеся значительных перемен в колонии. Флибустьеры продолжали все с тем же ожесточением совершать набеги против испанцев, но так как экспедиции их были единичными вследствие отсутствия в их среде какой-либо организации, то потери испанцев, хотя и весьма ощутимые, были, однако, не столь значительны, как можно было бы ожидать.
   В один прекрасный день люгер с четырьмя пушками и с экипажем из сорока человек бросил якорь у острова Сент-Кристофер, гордо подняв французский флаг. Это судно привезло колонистам новый контингент храбрых авантюристов. Они высадились, познакомились с обитателями острова и изъявили желание поселиться здесь. Их предводитель, которого товарищи называли Монбаром и которому они, по-видимому, были бесконечно преданны, объявил колонистам, что он так же, как и они, питает глубокую ненависть к испанцам, что за ним идут два испанских корабля, захваченных им, и что капитанам этих кораблей он приказал бросить якорь у берегов Сент-Кристофера. Эти приятные известия были встречены местными жителями с радостными восклицаниями, и Монбара едва не отнесли на берег на руках, с триумфом.
   Как он и объявил, через четыре дня два испанских корабля бросили якорь у острова Сент-Кристофер; над кастильским флагом, перевернутым в знак унижения, гордо развевался флаг французский. К ужасу, охватившему даже самых мужественных, на бушприте, на блинда-гафелях, на реях этих кораблей висели трупы -- по приказанию Монбара экипаж этих кораблей был повешен; не пощадили ни одного юнги.
   Предводитель французских авантюристов великодушно передал груз с обоих кораблей колонистам, потребовав взамен только землю, на которой он мог бы построить себе жилище. Это требование тотчас было встречено согласием. Вновь прибывшие разгрузили свой люгер, сошли на берег и принялись обустраиваться.
   Монбар был молодым человеком двадцати восьми лет, с мужественными и резкими чертами лица, с пристальным и проницательным взором. Выражение его физиономии было печально, насмешливо и жестоко; матовая бледность, разлитая по лицу, придавала еще большую необычность его наружности. Высокого роста, крепкого сложения, но гибкий и грациозный, он отличался изяществом, благородными манерами, кроткой и изысканной речью; он производил странное очарование на окружающих и на тех, кого с ним сводил случай. Люди чувствовали одновременно и антипатию, и влечение к этому необычному человеку, который, кажется нимало не заботясь о том, подчинял всех своей воле, заставлял повиноваться себе одним мановением руки или просто нахмурив брови и, по-видимому, жил, только когда находился в гуще битвы, когда трупы валились около него, кровь текла под его ногами, вокруг раздавался свист пуль, смешиваясь с грохотом пушек, и когда он, опьянев от дыма пороха резни, бросался на палубу испанского корабля. Вот что говорили о нем его товарищи тем, кого поражала его необычная внешность и кто хотел побольше узнать о нем. Но кроме этих скудных сведений невозможно было узнать и малейшей подробности из его прошлой жизни. Когда колонисты поняли, что все их вопросы остаются без ответа, ни перестали задавать их, тем более что прошлая жизнь Монбара не только их не касалась, но и не очень-то их интересовала.
   Авантюрист оставался на острове ровно столько времени, сколько было необходимо для того, чтобы вполне сносно обустроить свое жилище, после чего в один прекрасный день, не предупредив никого, перебрался на свой люгер с людьми, которых привез с собой, оставив шесть человек на острове, чтобы смотреть за его новыми владениями, и отплыл в неизвестном направлении.
   Через месяц он вернулся, ведя на буксире испанский корабль с богатым грузом и со всей командой, повешенной на реях.
   Так продолжалось целый год. Монбар никогда не оставался на острове больше трех дней, уходил в море и всегда возвращался с добычей и с командой, подвергнутой повешению.
   Смелость отважного корсара увенчалась таким большим успехом, что слухи об этом достигли Франции. Тогда дьеппские авантюристы, понимая, какую пользу они могут извлечь из корсарства, снарядили суда и на острове присоединились к Монбару с намерением совершать усиленные набеги против испанцев.
   Флибустьерство вступало в новую, организованную фазу. Монбар построил свое жилище на том самом месте, где впоследствии англичане воздвигли батарею. Эта позиция была выбрана очень удачно, и в случае нападения было легко не только обороняться, но и отразить натиск неприятеля со значительными для него потерями.
   Жилище это, выстроенное из бревен и покрытое пальмовыми листьями, возвышалось почти на самом краю скалы, откуда можно было видеть большую часть острова и море на много миль вокруг. До этой скалы, возвышавшейся отвесно на сорок метров над морем, можно было добраться не иначе как по узкой и неровной тропинке, перегороженной через определенные расстояния крепкими палисадами и широкими и глубокими рвами, через которые необходимо было проходить по небрежно переброшенным доскам, кои легко было снять в случае тревоги; две пушки, поставленные на вершине тропинки, надежно защищали подходы.
   Дом разделялся на пять комнат, довольно больших, меблированных с роскошью и комфортом, довольно странным на таком отдаленном острове, но это вполне оправдывалось ремеслом хозяина, который выбрал для себя эту мебель из добычи, доставленной ему грабежом. На длинном шесте, вбитом в землю перед дверью дома, развевался белый флаг корсаров, который Монбар менял иногда на черный, в середине которого были изображены белого цвета мертвая голова и две кости крест-накрест, -- флаг зловещий, показывавший, что побежденные не должны ждать пощады.
   В один жаркий день в конце мая, через полтора года после прибытия Монбара на остров, несколько человек свирепого вида и с грубыми ухватками, вооруженные с ног до головы, шли, разговаривая между собой, по тропинке, которая из долины вела на скалу, где возвышался дом Монбара. Было около десяти часов вечера. Ночь стояла тихая и ясная, мириады звезд сверкали на небе, луна щедро проливала свой белый свет, воздух был так прозрачен, что даже самые маленькие предметы виднелись на далеком расстоянии. В воздухе не замечалось ни малейшего дуновения ветра, в листьях деревьев -- ни малейшего шелеста. Море, спокойное, как зеркало, с тихим и таинственным шепотом плескалось у песчаного берега. Бесшумно летали светлячки и иногда касались путников, которые небрежно отмахивались от них руками, не прерывая разговора, который, по-видимому, их очень интересовал.
   Людей было пятеро; все находились в расцвете сил, движения их были энергичны и резки, лица дышали смелостью и чрезвычайной решимостью, плечи были несколько сгорблены, а по походке и по характерному размахиванию рук с первого взгляда можно было узнать в них моряков, даже если бы их костюмы не свидетельствовали об этом со всей очевидностью. Они говорили по-английски.
   -- Ба! -- говорил один из них в ту минуту, когда мы начинаем прислушиваться к их разговору. -- Надо посмотреть -- не все то золото, что блестит; притом я был бы рад ошибиться.
   -- Ты по своей похвальной привычке, -- отвечал другой, -- начинаешь высказывать сомнение.
   -- Нет, -- с живостью отвечал первый, -- только опасение.
   -- Наконец-то мы узнаем, в чем дело, -- сказал третий, -- мы уже прошли половину тропинки, слава Богу!
   -- Этот демон Монбар, -- продолжал первый, -- отлично выбрал место -- какой вид! Его дом неприступен.
   -- Да, не думаю, чтобы испанцы отважились на приступ. Только бы, -- прибавил этот человек, вдруг остановившись, -- нам не пришлось идти понапрасну! Застанем ли мы Монбара дома?
   -- Ручаюсь вам, Красный Чулок, что Монбар дома, будьте спокойны.
   -- Откуда вам это известно? -- осведомился тот, кто носил странное прозвище Красный Чулок.
   -- Разве вы не видите, что развевается его флаг?
   -- Это правда, я не обратил внимания.
   -- Но теперь-то вы видите, я полагаю?
   -- Если только я не ослеп!
   -- А! -- сказал один из флибустьеров, который до сих пор молчал. -- Мы все-таки не знаем, для чего нас созывают... Вы знаете, брат?
   -- Понятия не имею, -- ответил Красный Чулок, -- верно, Монбар придумал какой-нибудь смелый план и хочет пригласить нас принять участие.
   -- Вы знаете, что он созвал не только нас, но и вожаков французских флибустьеров.
   -- Я не понимаю цели этого собрания, -- продолжал Красный Чулок, -- впрочем, это все равно, скоро мы узнаем, в чем дело.
   -- Это правда... Ну вот, мы и пришли.
   Действительно, в эту минуту они дошли до вершины тропинки и очутились на площадке прямо против дома, дверь которого была отворена, как бы приглашая их войти. Из Двери лился довольно яркий свет, и громкий говор голосов ясно показывал, что в доме собралось многолюдное общество. Англичане подошли и остановились у порога дома.
   -- Входите, братья, -- послышался изнутри звучный голос Монбара, -- входите, вас ждут.
   Семь или восемь человек находились в комнате, в которую вошли англичане; эти люди были самыми знаменитыми предводителями флибустьеров. Здесь были: Красивая Голова, тот свирепый дьеппец, который убил более трехсот своих обязанных работников, сославшись впоследствии на то, что они умерли от лености; Пьер Высокий, бретонец, который шел на абордаж не иначе как переодевшись женщиной; Александр Железная Рука, молодой человек, слабый и деликатный с виду, с женственными чертами, но одаренный поистине геркулесовой силой и впоследствии сделавшийся одним из героев флибустьерства; Рок, прозванный Бразильцем, хотя родился в Гронингене, городе восточной Фрисландии, в Нидерландах; затем двое из наших бывших знакомых, Тихий Ветерок и Мигель Баск, которые прибыли на остров Сент-Кристофер в одно время с Монбаром и чья репутация среди флибустьеров была очень высока.
   Пятерых пришедших англичан звали: Красный Чулок, имя которого уже было произнесено в предыдущем разговоре; Морган, молодой человек лет восемнадцати, с надменным лицом и с аристократическими манерами; Жан Давид, голландский моряк, поселившийся в английской колонии, и, наконец, Уильям Дрейк, давший клятву нападать на испанцев не иначе как в то время, когда их будет пятнадцать против одного, -- так было велико презрение, которое он испытывал к этой чванливой нации.
   Таким образом тут присутствовало избранное общество всех знаменитых флибустьеров того времени.
   -- Добро пожаловать, братья, -- сказал Монбар, -- я очень рад вас видеть. Я ждал вас с нетерпением... Вот трубки, табак и ром; курите и пейте, -- прибавил он, указывая на стол, стоявший посредине залы, на котором лежали трубки, стояли стаканы, кружки с водой и горшок с табаком. Флибустьеры сели, закурили трубки и наполнили стаканы.
   -- Братья, -- продолжал Монбар через минуту, -- я пригласил вас к себе по двум причинам, очень важным, одна из которых вытекает из другой. Вы расположены выслушать меня?
   -- Говори, Монбар, -- отвечал Уильям Дрейк от имени всех, -- испанцы прозвали тебя Губителем; я завидую этому имени, брат, ты можешь желать флибустьерству только пользы.
   -- Об этой-то пользе и идет речь, -- ответил Монбар.
   -- Я в этом уверен, брат; говори, мы слушаем тебя с почтением.
   Все приготовились внимательно слушать. Эти люди, столь закаленные в сражениях, не признававшие других законов кроме тех, что создали себе сами, не знали зависти и готовы были добросовестно рассуждать о предложениях, которые хотел им сделать Монбар.
   Несколько минут Монбар собирался с мыслями, потом заговорил проникновенным голосом, который скоро пленил его слушателей.
   -- Братья, -- сказал он, -- я не стану долго распространяться, потому что все вы люди испытанные, с горячим сердцем и твердой рукой, и с вами продолжительные речи не только бесполезны, но даже смешны. С самого моего прибытия на Сент-Кристофер я изучаю флибустьерство, его жизнь, его нравы, его стремления и с огорчением узнал, что результаты не оправдывают усилий. Что мы делаем? Ничего или почти ничего, несмотря на наше неукротимое мужество! Испанцы насмехаются над нами, по причине нашего одиночества мы слишком слабы для того, чтобы причинить им ощутимый урон. Мы понапрасну тратим нашу энергию, проливаем кровь, чтобы отнимать у испанцев какие-то жалкие суда; не так должны идти дела, это не то мщение, о котором каждый из нас мечтал. Какова причина нашей относительной слабости против грозного врага? Одиночество, о котором я вам говорил, -- это одиночество всегда будет парализовать наши усилия.
   -- Это правда, -- прошептал Железная Рука.
   -- Но что же мы можем сделать? -- спросил Давид.
   -- К несчастью, помочь ничем невозможно, -- вздохнул Уильям.
   -- Мы авантюристы, а не государство, -- заметил Красивая Голова.
   Монбар улыбнулся той бледной и зловещей улыбкой, которая была ему свойственна и холодила сердце.
   -- Вы ошибаетесь, братья, -- сказал он, -- средство найдено, если захотим. Мы сделаемся государством!
   -- Говори! Говори! Говори! -- закричали все авантюристы, вскочив со своих мест.
   -- Вот мой план, братья, -- продолжал он. -- Нас здесь двенадцать человек; мы принадлежим к разным нациям, но имеем одно сердце, мы составляем отборный цвет флибустьерства. Я заявляю об этом громко, не опасаясь опровержения, потому что каждый из нас дал доказательства своей храбрости -- и какие доказательства! Ну, соединимся же, составим одну семью; из нашей доли в добыче уделим сумму на общую казну и, сохранив свободу организовать отдельные экспедиции, поклянемся никогда не вредить, никогда не идти наперекор друг другу, оказывать помощь, когда это окажется необходимым, трудиться изо всех сил на погибель Испании и, не разглашая договора о нашем товариществе другим братьям, соединять наши силы, когда наступит пора, чтобы разом раздавить нашего неумолимого врага. Вот, братья, мое первое предложение. Я жду вашего решения.
   Наступило минутное молчание. Флибустьеры понимали важность предложения их собрата и силу, которую оно даст им в будущем. Они переглянулись между собой, посоветовались шепотом, потом Уильям Дрейк взялся отвечать от имени всех присутствующих.
   -- Брат, -- сказал он, -- ты в нескольких словах разъяснил вопрос, который до сих пор всегда оставался в темноте; ты прекрасно определил причину нашей слабости и в то же время нашел средство сделать товарищество, образовавшееся случайно и почти бесполезное до сих пор, действительно могущественным и полезным. Но это не все. Товариществу, о котором ты говоришь, необходима голова, которая управляла бы им и, когда наступит пора, обеспечила бы успех его усилий. Следовательно, необходимо не только, чтобы наше товарищество оставалось тайным и чтобы во всем не относящемся к главной цели оно как бы не существовало, необходимо выбрать предводителя, которому мы будем преданны и которому мы будем помогать трудиться для общего блага, сохраняя полнейшую тайну.
   -- Вы согласны с этим, братья? -- спросил Монбар. -- Вы принимаете мое предложение и дополнение, сделанное Уильямом Дрейком?
   -- Принимаем, -- отвечали флибустьеры в один голос.
   -- Очень хорошо; только предводитель, о котором вы говорите, должен быть выбран нами единогласно, а его власть может быть отнята у него на собрании большинством голосов. Будучи хранителем общей казны, он должен быть всегда готов дать отчет, и его пребывание на этом посту, если оно не будет возобновлено в результате вторичных выборов, не может превышать пяти лет.
   -- Все это справедливо, -- сказал Красный Чулок, -- никто лучше тебя не расписал бы нашу общую выгоду, брат.
   -- Итак, -- заметил Давид, -- мы будем настоящими братьями; никакие ссоры, никакие распри не будут возможны между нами.
   -- Мы будем внешне сохранять вольные нравы и полнейшую независимость, -- подтвердил Красивая Голова.
   -- Да, -- ответил Монбар.
   -- Теперь, братья, -- сказал Уильям Дрейк, вставая и снимая шляпу, -- выслушайте меня. Я, Уильям Дрейк, клянусь моей верой и моей честью в полной преданности товариществу Двенадцати и заранее обязуюсь подчиниться любому наказанию, какое братья захотят наложить на меня, даже смерти, если изменю тайне товарищества и нарушу свою клятву. Да поможет мне Господь!
   После Уильяма Дрейка каждый флибустьер твердым голосом произнес ту же клятву. Все опять сели на свои места.
   -- Братья, -- начал Монбар, -- то, что мы сделали до сих пор, ничего не значит, -- это только рассвет новой эры, счастливые дни флибустьерства едва начинаются. Двенадцать человек -- таких, как мы, -- увлеченные одной идеей, должны творить чудеса.
   -- Мы сотворим их, будь спокоен, брат, -- сказал Морган, беспечно ковырявший в зубах золотой зубочисткой.
   -- Теперь, братья, прежде чем я сделаю вам свое второе предложение, было бы хорошо, если бы мы выбрали главу общества.
   -- Еще одно слово, -- сказал Мигель, выходя на средину кружка.
   -- Говори, брат.
   -- Я хочу добавить, что каждый член товарищества, который попадет во власть испанцев, должен быть освобожден другим членом товарищества, каким бы опасностям он ни подвергался.
   -- Клянемся! -- с восторгом вскричали флибустьеры.
   -- Если только это не будет невозможно, -- сказал Морган.
   -- Для нас ничего нет невозможного, -- резко ответил Уильям Дрейк.
   -- Это правда, брат, ты прав, я ошибался, -- с улыбкой заметил Морган.
   -- Общество будет называться обществом Двенадцати; смерть одного из членов позволит принять другого, который должен быть избран единогласно, -- отвечал Мигель.
   -- Мы клянемся! -- снова вскричали флибустьеры.
   -- Теперь, -- заявил один из братьев по имени Бартелеми, -- проведем тайные выборы, чтобы сохранить свободу подачи голосов.
   -- Вот на этом столе бумага, перья и чернила, братья, -- сказал Монбар.
   -- А вот моя шапка, -- смеясь, сказал Красный Чулок, -- бросайте в нее ваши бумажки, братья.
   Сняв с головы шапку из бобровой шкуры, флибустьер положил ее на землю посреди залы. Тогда авантюристы в строгом порядке, один за другим, написав что-то на бумажке, свертывали ее и клали в шапку Красного Чулка. Потом все сели на свои места.
   -- Все подали голос? -- спросил Давид.
   -- Все, -- ответили флибустьеры в один голос.
   Давид вынул из шапки бумажки, сосчитал их; бумажек оказалось двенадцать.
   -- Теперь, брат, -- сказал Уильям Дрейк Давиду, -- так как у тебя в руках шапка, считай же голоса.
   Давид посмотрел на товарищей; они утвердительно кивнули головой. Тогда он взял первый попавшийся бюллетень, развернул его и прочел:
   -- Монбар Губитель.
   Потом он взял второй бюллетень и развернул.
   -- Монбар Губитель, -- прочел он опять.
   На каждом бюллетене стояли два слова: "Монбар Губитель" -- зловещий вызов, брошенный испанской нации, для которой этот человек был самым жестоким врагом. Монбар встал, снял шляпу и, любезно поклонившись товарищам, сказал:
   -- Братья, благодарю вас. Вы не обманетесь в вашем доверии ко мне.
   -- Да здравствует Монбар Губитель! -- вскричали в едином порыве все флибустьеры.
   Страшное общество Двенадцати было создано. Флибустьерство действительно становилось грозным и могущественным.
  

Глава XIV. Второе предложение

   Монбар дал время утихнуть энтузиазму своих товарищей, потом заговорил. Ничто не изменилось в его лице, ничто не выдавало в нем радости торжества или удовлетворенного самолюбия, но выбор его товарищей в одно мгновение сделал его человеком могущественным. Лицо Монбара оставалось таким же бесстрастным, голос был все так же тверд.
   -- Братья, -- сказал он, -- я должен был сделать вам второе предложение, вы помните?
   -- Это правда, -- сказал Уильям Дрейк, -- говори же, брат, мы слушаем тебя.
   -- Вот это второе предложение; только я вас прошу хорошенько все обдумать, прежде чем вы мне ответите, -- ваше мнение не должно быть высказано сгоряча, потому что, повторяю вам еще раз для того, чтобы вы поняли меня хорошо, это предложение очень важно и серьезно. Вот оно. Я предлагаю вам оставить остров Сент-Кристофер и выбрать другое место убежища -- гораздо удобнее, а в особенности безопаснее для нас.
   Флибустьеры с удивлением смотрели на него.
   -- Я объясню, -- сказать он, протягивая руку, как бы требуя молчания, -- выслушайте меня внимательно, братья; то, что вы услышите, интересно для вас всех. Наше местопребывание выбрано плохо, оно слишком удалено от цели наших экспедиций. Затруднения, которые нам необходимо преодолевать, чтобы возвращаться сюда, из-за течений, сносящих наши суда, и встречных ветров, мешающих быстроте их хода, заставляют нас терять драгоценное время. Антильский архипелаг состоит более чем из тридцати островов, из которых нам, кажется, легко выбрать тот, который для нас удобнее. Я давно уже думаю об этом. Мои выходы в море не ограничивались преследованием испанцев, я отправлялся также разузнавать местность и, кажется, нашел землю, удобную для нас.
   -- О какой земле ты говоришь? -- спросил Давид за всех своих товарищей.
   -- Я говорю об острове, который испанцы называют Эспаньолой, а мы -- Санто-Доминго.
   -- Но, брат, -- сказал Бартелеми, -- это огромный остров, с великолепными лесами, и на нем живут испанцы; мы буквально попадем в волчью пасть.
   -- Я сам так думал, прежде чем все разузнал, но теперь я убедился не только в том, что проклятые испанцы занимают не весь этот остров, но и в том, что в той части острова, которую они не заняли, мы встретим помощников.
   -- Помощников? -- с удивлением вскричали флибустьеры.
   -- Да, братья, и вот каким образом. Во время высадки адмирала дона Толедо на остров Сент-Кристофер французы, успевшие спастись от резни, убежали, как вам известно, на соседние острова, а многие даже отправились дальше. Они добрались до Санто-Доминго; это была большая смелость, не правда ли? Но, повторяю вам, испанцы занимают только половину острова; в то время, когда они открыли этот остров, они оставили на острове несколько голов рогатого скота. Эти животные размножились, и теперь огромные равнины Санто-Доминго покрыты бесчисленными стадами диких быков, пасущихся на всей необитаемой части острова. Вам известно, что эти стада составляют неоценимый источник провианта для наших судов, и, кроме того, соседство испанских колонистов дает нам возможность утолять нашу ненависть против них. Впрочем, те из наших товарищей, которые уже несколько лет поселились на этой земле, ведут с ними беспрерывную и ожесточенную борьбу.
   -- Да, да, -- подтвердил Красивая Голова с задумчивым видом, -- я понимаю, о чем ты нам толкуешь, брат; ты прав до некоторой степени, но будем рассуждать спокойно и хладнокровно, как люди серьезные.
   -- Говори, -- отвечал Монбар. -- Каждый из нас имеет право высказывать свое мнение, когда речь идет об общих интересах.
   -- Как мы ни храбры, -- а мы можем смело этим похвалиться, потому что, благодарение Богу, наше мужество известно, -- мы, однако, не настолько сильны, чтобы сражаться на суше с испанцами. Захватить корабль или сражаться с целой ордой колонистов -- две разные вещи; ты согласен с этим, брат?
   -- Конечно, брат, согласен.
   -- Хорошо, я продолжаю. Очевидно, что испанцы до сих пор не приметили или по малочисленности и отсутствию угрозы со стороны авантюристов, поселившихся в пустынной части острова, пренебрегли ими, но когда они увидят, что поселение, которое они считали временным, становится постоянным и принимает грозные размеры колонии, и не захотят допустить его развития, тогда что случится? Они соединят все свои силы, неожиданно нападут на нас, всех перережут после отчаянной схватки и разрушат одним разом не только новую колонию, но и наши надежды на мщение.
   Эти слова Красивой Головы, отличавшиеся сжатой логикой, произвели некоторое действие на флибустьеров, которые начали переглядываться друг с другом, но Монбар не дал времени разгореться искре возражения и тотчас заметил:
   -- Ты был бы прав, брат, если бы, как ты предполагаешь, мы основали наше главное поселение на Санто-Доминго. Очевидно, мы были бы раздавлены многочисленностью врага и вынуждены постыдно оставить остров. Но предполагать, что я, питающий неумолимую ненависть к этому презренному народу, мог придумать подобный план, не убедившись сначала в успехе и пользе, которые он нам принесет, значит плохо меня знать.
   -- Говори яснее, брат, -- сказал Уильям Дрейк, -- мы тебя слушаем с самым серьезным вниманием.
   -- У северо-западной оконечности Санто-Доминго находится остров длиной около восьми миль, отделенный от большой земли узким каналом и окруженный скалами, называющимися Железными берегами, которые делают невозможной высадку нигде, кроме южной стороны, где находится довольно хорошая гавань, грунт которой состоит из очень мелкого песка и где суда укрыты от всех ветров, которые, впрочем, никогда не бывают сильными в тех местах; несколько песчаных отмелей встречаются еще вдоль берегов, но к ним можно пристать только пирогам. Остров этот называется Тортугой, то есть островом Черепахи, своей формой он напоминает это земноводное животное. Вот, братья, где я намерен основать наше главное поселение, или, если вы предпочитаете это название, нашу штаб-квартиру. Гавань Пор-де-Пэ и гавань Марго, находящиеся напротив Тортуги, сделают легким сообщение с Санто-Доминго. Укрывшись на нашем острове, как в неприступной крепости, мы сможем со смехом взирать на усилия всего Кастильского королевства. Но я не хочу вас обманывать, я должен сказать вам все: испанцы остерегаются, они предвидели, что если набеги продолжатся, если они не успеют нас уничтожить, то превосходное положение этого острова не укроется от нашего внимания и что, вероятно, мы постараемся завладеть им; поэтому они заняли его отрядом в двадцать пять солдат под командой альфереса [альферес -- подпоручик]. Не улыбайтесь, братья, -- хотя этот гарнизон немногочислен, вполне достаточно его присутствия на острове из-за тех мер, которые он принял для усиления своей безопасности. Имеются также определенные затруднения при высадке на берег. Кроме того, отряду легко получить за весьма непродолжительное время подкрепление с Санто-Доминго. Несколько раз, переодевшись, проникал я на Тортугу и осматривал все очень внимательно; вы можете вполне доверять сведениям, которые я сообщаю вам.
   -- Монбар прав, -- сказал тогда Рок Бразилец, -- я знаю остров Черепахи, я убежден так же, как и он, что этот остров предоставит нам убежище гораздо более надежное и более выгодное, чем Сент-Кристофер.
   -- Теперь, братья, -- продолжал Монбар, -- подумайте и отвечайте -- да или нет. Если вы примете мое предложение, я постараюсь осуществить свой план, захватив остров; если вы откажете, об этом больше не будет речи.
   Желая дать возможность своим собратьям спокойно, без нажима обсудить его предложение, авантюрист вышел из комнаты на террасу, где начал прохаживаться взад и вперед, внешне равнодушный ко всему, что происходило, но в душе сильно тревожась о результатах обсуждения.
   Не прошло и нескольких минут, пока он прохаживался таким образом, как вдруг неподалеку от него послышался легкий свист, свист до того тихий, что только такой тонкий слух, каким был одарен флибустьер, мог его услышать. Он сделал несколько шагов в направлении, откуда подали сигнал, и в ту же минуту человек, лежавший на земле и так слившийся с темнотой, что его невозможно было заметить, поднял голову и при беловатых отблесках лунных лучей явил смуглое смышленое лицо кариба.
   -- Омопуа? -- спросил флибустьер.
   -- Я жду, -- лаконично ответил индеец, становясь прямо перед ним.
   Омопуа, то есть Прыгун, был молодой человек лет двадцати пяти, высокий и удивительно пропорционально сложенный. Кожа его имела золотистый оттенок флорентийской бронзы. Он был гол, за исключением легких холщовых панталон, спускавшихся немного ниже колен; длинные черные волосы, ровно разделенные на макушке, спускались по плечам. Кроме длинного ножа и штыка, заткнутого за пояс из бычьей кожи, другого оружия у него не было.
   -- Пришел тот человек? -- спросил Монбар.
   -- Пришел.
   -- Прыгун его видел?
   -- Видел.
   -- Он считает себя узнанным?
   -- Только лишь глаз ожесточенного врага мог узнать его при таком переодевании.
   -- Хорошо; мой брат проводит меня к нему.
   -- Я провожу бледнолицего вождя.
   -- Хорошо! Где я найду Прыгуна через час после восхода солнца?
   -- Прыгун будет дома.
   -- Я приду.
   Услышав, что его зовут из комнаты, Монбар прибавил:
   -- Я полагаюсь на обещание индейца.
   -- Да, если вождь сдержит свое обещание.
   -- Сдержу.
   Простившись с флибустьером, кариб проскользнул к утесу и почти мгновенно исчез. Монбар с минуту оставался неподвижен, погрузившись в глубокие раздумья, потом сделал резкое движение и, проведя рукой по лбу как бы для того, чтобы изгладить все следы волнения, большими шагами возвратился в дом.
   Обсуждения закончились, флибустьеры расселись на стульях, Монбар также сел на свое место и ждал с притворным равнодушием, чтобы заговорил кто-нибудь из товарищей.
   -- Брат, -- начал Давид, -- мы трезво обдумали твое предложение; наши товарищи поручили мне сказать тебе, что они принимают его. Только они желают знать, какими средствами намерен ты добиться осуществления своего плана.
   -- Братья, благодарю вас за ваше согласие, -- ответил Монбар, -- а способы, которыми я намерен захватить остров Черепахи, позвольте мне пока сохранить в тайне: успех экспедиции обязывает меня к этому. Знайте только, что я не хочу ущемлять ничьих интересов и намерен один подвергнуться любому риску.
   -- Ты не так меня понял, брат, или я плохо выразился, -- возразил Давид. -- Если я спросил, каким образом ты намерен действовать, то меня побуждало к тому не пустое любопытство. В таком важном и интересующем все наше общество деле мы должны умереть или победить вместе с тобой. Мы хотим разделить с тобой часть торжества или получить долю в поражении.
   Монбар был невольно растроган этими великодушными словами, так благородно произнесенными. С внезапным порывом сердца протянув руки флибустьерам, которые решительно пожали их, он сказал:
   -- Вы правы, братья, мы все должны участвовать в этом великом предприятии, которое, как я надеюсь, позволит нам совершить благородные дела. Мы все отправимся на остров Черепахи, только -- поверьте, я говорю вам не из честолюбия -- предоставьте мне руководить экспедицией.
   -- Разве ты не наш предводитель? -- вскричали флибустьеры.
   -- Мы будем тебе повиноваться по флибустьерским законам, -- сказал Давид, -- тот, кто задумал экспедицию, один имеет право командовать ей, мы будем твоими солдатами.
   -- Решено, братья! Сегодня же в одиннадцать часов утра я отправляюсь на торги, где выставят на продажу работников, прибывших из Франции третьего дня, навещу губернатора, чтобы предупредить его о подготовке к новому набегу, и набор экипажей начнется тотчас же.
   -- Все мы непременно там будем, -- сказал Красивая Голова, -- мне надо купить двух работников взамен пары бездельников, которые умерли от лености.
   -- Решено, -- сказал Бартелеми, -- в одиннадцать часов мы все будем в Нижней Земле.
   Они встали и приготовились расходиться, потому что в обсуждениях прошла вся ночь и солнце, хотя еще находилось за горизонтом, уже начинало оттенять его широкими перламутровыми полосами, которые мало-помалу переходили в пурпуровые оттенки и показывали, что дневное светило не замедлит появиться.
   -- Кстати, -- сказал с равнодушным видом Монбар Моргану, который провожал его вместе с другими флибустьерами до начала тропинки, -- если ты не очень дорожишь своим карибом, не знаю как его зовут...
   -- Прыгун.
   -- А! Очень хорошо. Итак, я говорил, что если тебе все равно, то я был бы тебе очень обязан, если бы ты уступил его мне.
   -- Он тебе нужен?
   -- Да, я думаю, что он будет мне полезен.
   -- Раз так, возьми его, брат; я уступаю его тебе, хотя это хороший работник и я им доволен.
   -- Благодарю, брат. Во сколько ты его ценишь?
   -- Боже мой! Я не стану с тобой торговаться, брат. Я видел у тебя хорошее ружье -- отдай его мне и возьми индейца, мы будем квиты.
   -- Подожди.
   -- Чего?
   -- Я хочу отдать тебе это ружье прямо сейчас; пришли ко мне индейца... или, если у меня будет время, я сам зайду за ним сегодня.
   Флибустьер вернулся в дом, снял со стены ружье и принес его Моргану, который с неподдельной радостью набросил его на плечо.
   -- Ну, решено, -- сказал он. -- До свидания.
   -- До свидания, -- ответил Монбар, и они разошлись. Монбар надел толстый плащ, шляпу с широкими полями, полностью скрывавшими его лицо, и, обернувшись к Мигелю, сказал:
   -- Матрос, одно важное дело заставляет меня отправляться в Нижнюю Землю; ступай к губернатору, кавалеру де Фонтенэ, и, не вдаваясь ни в какие подробности и не открывая нашей тайны, просто скажи ему, что я готовлю новую экспедицию.
   -- Хорошо, пойду, -- ответил Мигель.
   -- Потом пройди к люгеру и вместе с Тихим Ветерком приготовь там все к отплытию.
   Дав инструкции морякам, Монбар спустился с утеса.
   Кавалер де Фонтенэ, так же как и д'Эснамбюк, место которого в звании губернатора острова Сент-Кристофер он занял два года тому назад, был младшим сыном нормандского дворянина, приехавшим на острова искать счастья. Но прежде чем сделаться губернатором, он долгое время участвовал в набегах флибустьеров. Именно такой человек и был нужен последним на губернаторском посту: он предоставлял им свободу действовать так, как они считали необходимым, и никогда не требовал от них отчета, понимал с полуслова и только брал десятую часть добычи, -- добровольная дань, которую ему платили авантюристы в благодарность за покровительство, которое он им оказывал от имени короля.
   Взошло солнце. Свежий морской ветерок тихо шелестел листьями деревьев, птицы пели, спрятавшись в ветвях. Монбар шел большими шагами, не смотря ни вправо ни влево, по-видимому погруженный в глубокие размышления.
   При входе в селение Нижняя Земля, вместо того, чтобы пойти прямо, он направился по узкой тропинке через плантацию табака к горе Мизери. После довольно продолжительной ходьбы флибустьер наконец остановился у входа в бесплодное ущелье, на косогоре которого возвышалась жалкая бревенчатая хижина, покрытая пальмовыми листьями. На пороге этой хижины стоял человек. Заметив Монбара, он радостно вскрикнул и с быстротой и легкостью лани бегом бросился к нему по скалам. Это был кариб Прыгун. Добежав до флибустьера, он бросился перед ним на колени.
   -- Встань, -- сказал ему авантюрист, -- к чему благодарить меня?
   -- Мой господин час тому назад сказал, что теперь я принадлежу не ему, а тебе.
   -- Я же обещал тебе!
   -- Это правда, но белые всегда обещают и никогда не держат своих обещаний.
   -- Ты видишь доказательство обратному. Встань. Твой господин продал тебя мне, это правда, а я даю тебе свободу; у тебя теперь только один властелин -- Бог.
   Индеец встал, приложил руку к груди, зашатался, лицо его судорожно передергивалось, он пребывал в сильном душевном волнении, которое, несмотря на все усилия, он не мог преодолеть. Монбар, спокойный и мрачный, внимательно рассматривал его, устремив на него проницательный взгляд. Наконец индейцу удалось заговорить; голос его с хрипом вырывался из горла.
   -- Прыгун был вождем своего народа, -- сказал он, -- испанец унизил его, при помощи измены сделав рабом и продав, как вьючную скотину. Ты возвращаешь Прыгуну то звание, которого он никогда не должен был лишаться. Хорошо, ты теряешь плохого раба, но приобретаешь преданного друга. Без тебя я умер бы. Моя жизнь принадлежит тебе.
   Монбар протянул ему руку, кариб почтительно поцеловал ее.
   -- Как ты хочешь, остаться здесь или возвратиться на Гаити? [Так карибы называют Санто-Доминго; это значит Большая Земля. -- Примеч. автора]
   -- Родные Прыгуна и остальной его народ блуждают на равнинах Бохио [Другое название, которое карибы дают Санто-Доминго. -- Примеч. автора], -- ответил индеец, -- но куда пойдешь ты, туда пойду и я.
   -- Хорошо, ступай за мной и веди меня к тому человеку, понимаешь?
   -- Сейчас.
   -- Ты уверен, что он испанец?
   -- Уверен.
   -- Ты не знаешь, по каким причинам приехал он на остров?
   -- Не знаю.
   -- В каком месте он остановился?
   -- У одного англичанина.
   -- Стало быть, в английской колонии?
   -- Нет, в Нижней Земле.
   -- Тем лучше. Как зовут этого англичанина?
   -- Капитан Уильям Дрейк.
   -- Капитан Дрейк?! -- с удивлением вскричал Монбар. -- Это невозможно!
   -- Он там.
   -- Стало быть, капитан его не знает?
   -- Не знает; этот человек пришел к нему и попросил гостеприимства, капитан не мог ему отказать.
   -- Это правда. Ступай ко мне в дом, возьми платье, ружье или любое другое оружие, которое тебе понравится, и приходи ко мне; я буду у капитана Дрейка, а если меня там не окажется, то встретимся на пристани. Ступай.
   Монбар вернулся назад и направился к Нижней Земле, а кариб пошел прямо к дому Монбара.
   Нижняя Земля была, так сказать, штаб-квартирой французской колонии. В то время, когда происходит наша история, это было жалкое селение, выстроенное без всякого порядка, сообразно прихоти или удобству каждого домовладельца. Но издали оно выглядело очень живописно из-за хаотичного расположения домов всевозможной формы и величины, выстроенных на берегу моря перед великолепным рейдом, заполненным кораблями, стоящими на якоре, и бесчисленным множеством пирог, постоянно сновавших взад и вперед. Батарея из шести пушек на узком мысе, выдававшемся в море, защищала вход на рейд. Но в этом городке, таком грязном, таком жалком и ничтожном с виду, странные обитатели вели насыщенную жизнь. Узкие, темные улицы были наполнены разношерстной публикой, которая сновала взад и вперед с озабоченным видом. Трактиры виднелись на углу всех площадей и всех перекрестков, странствующие купцы хриплым голосом расхваливали свой товар, а публичные глашатаи в сопровождении толпы, которую на каждом шагу все увеличивали праздношатающиеся, объявляли при звуке труб и барабанов о продаже в этот день новых наемных работников, прибывших накануне на корабле Компании.
   Монбар неприметно прошел в толпе к дому Уильяма Дрейка. Дом этот, довольно красивый и опрятный, возвышался на морском берегу, недалеко от особняка губернатора. Флибустьер отворил дверь, которая, по местному обычаю, была не заперта, и вошел внутрь.
  

Глава XV. Шпион

   В первой комнате, которую можно было назвать и залой, и кухней, находились два человека. Это были работник капитана Уильяма Дрейка и какой-то незнакомец. Самого капитана тут не было. При виде незнакомца глаза флибустьера сверкнули, и зловещая улыбка появилась на его бледных губах.
   Незнакомец сидел за столом, стоявшим посреди комнаты, и спокойно завтракал куском холодной говядины, приправленной перцем, запивая еду бордо, которое, скажем мимоходом, хотя и стало популярным в Париже только в царствование Людовика XV благодаря герцогу де Ришелье, возвратившемуся из Гиени, где он был губернатором, уже давно ценилось в Америке. Незнакомец был человеком довольно высокого роста, с бледным лицом, с чертами отшельника, худой, костлявый, угловатый, но его благородные манеры указывали на высокое положение в обществе, а простой и даже более чем скромный костюм напрасно старался замаскировать это положение.
   При входе флибустьера, не поднимая головы, незнакомец искоса бросил взгляд из-под своих бархатных ресниц и снова занялся вкусным завтраком, стоявшим перед ним.
   У флибустьеров все было общее; каждый брал у другого, дома тот был или нет, все, что ему было нужно, -- оружие, порох, одежду, пищу, и тот, у кого делался этот заем, не должен был обижаться или выражать даже самое легкое недовольство. Подобная вольность в обращении с чужим имуществом не только допускалась и терпелась, но считалась даже правом, которым все пользовались без малейшего зазрения совести.
   Монбар, осмотрев глазами комнату, взял стул и, бесцеремонно сев напротив незнакомца, сказал работнику:
   -- Подай мне завтрак, я голоден!
   Работник, не позволяя себе ни малейшего замечания, тотчас повиновался. В одно мгновение, с чрезвычайным проворством он подал флибустьеру обильный завтрак, потом стал позади его стула, чтобы ему прислуживать.
   -- Друг мой, -- небрежно сказал ему флибустьер, -- благодарю, но я не люблю, чтобы кто-либо стоял позади меня, когда я ем. Ступай, встань перед дверью дома и не пускай сюда никого без моего приказания, -- прибавил он, бросив на работника многозначительный взгляд. -- Никого! Ты слышишь? -- прибавил он, делая ударение на эти слова. -- Если бы даже пришел сам твой господин. Ты меня понял?
   -- Понял, Монбар, -- ответил работник и ушел.
   При имени "Монбар" незнакомец чуть заметно вздрогнул, бросив тревожный взгляд на флибустьера, но тотчас взял себя в руки и принялся есть с величайшим спокойствием, по крайней мере внешним. Монбар в свою очередь расправлялся с завтраком, по-видимому ничуть не интересуясь сотрапезником, сидевшим напротив. Так продолжалось несколько минут. В комнате не слышалось никакого шума, кроме звона ножей и вилок, между тем как в душе каждого из сидящих за столом бушевали сильные страсти. Наконец Монбар поднял голову и посмотрел на незнакомца.
   -- Вы на редкость молчаливы, -- сказал он добродушным тоном человека, которому надоело продолжать молчание и который желает начать разговор.
   -- Я? -- спросил незнакомец самым спокойным голосом, приподняв голову. -- Да нет, кажется...
   -- Однако смею вам заметить, -- продолжал флибустьер, -- вот уже четверть часа как я имею честь находиться в вашем обществе, а вы еще не сказали мне ни единого слова, даже не поздоровались, когда я вошел.
   -- Извините меня, -- сказал незнакомец, слегка наклонив голову, -- это поступок совершенно невольный. Кроме того, не имея удовольствия знать вас...
   -- Вы в этом уверены? -- с иронией перебил авантюрист.
   -- По крайней мере я так думаю; и, не имея ничего сказать вам, я предположил, что бесполезно начинать пустой разговор.
   -- Как знать! -- с насмешкой возразил флибустьер. -- Самые пустые разговоры вначале часто становятся очень интересными через несколько минут.
   -- Сомневаюсь, чтобы это произошло в нашем случае. Позвольте же мне прервать беседу на этих первых словах. Кроме того, мой завтрак окончен, -- сказал незнакомец, вставая, -- и серьезные дела требуют моего присутствия. Извините, что я так скоро оставляю вас, поверьте, я весьма сожалею.
   Флибустьер не двинулся с места. С грациозной небрежностью откинувшись на спинку стула и играя ножом, который держал в руке, он сказал кротким и вкрадчивым голосом:
   -- Извините, только одно слово...
   -- Говорите скорее, -- отвечал незнакомец, останавливаясь, -- уверяю вас, я очень тороплюсь.
   -- О! Вы останетесь со мной на несколько минут, -- продолжал авантюрист все с той же насмешкой.
   -- Если вы так сильно этого желаете, я вам не откажу, но уверяю вас, что я очень тороплюсь.
   -- Я нисколько в этом не сомневаюсь; особенно вы торопитесь уйти из этого дома, не правда ли?
   -- Что вы хотите сказать? -- надменно спросил незнакомец.
   -- Я хочу сказать, -- отвечал флибустьер, вставая, подходя к нему и становясь перед дверью, -- что притворяться бесполезно, вы узнаны.
   -- Я узнан? Я вас не понимаю... Что значат эти слова?
   -- Они значат, -- грубо сказал Монбар, -- что вы шпион и изменник, и через несколько минут вы будете повешены!
   -- Я? -- вскричал незнакомец с очень хорошо разыгранным удивлением. -- Вы сошли с ума или ошибаетесь. Прошу простить меня.
   -- Я не сошел с ума и не ошибаюсь, сеньор дон Антонио де Ла Ронда.
   Незнакомец вздрогнул, смертельная бледность покрыла его лицо, но тотчас придя в себя, он сказал:
   -- О, это безумство!
   -- Милостивый государь, -- прошептал Монбар, все еще спокойно, но оставаясь как бы пригвожденным к двери, -- я утверждаю, вы опровергаете. Очевидно, один из нас лжет или ошибается. Я уверяю вас, что не лгу, стало быть лжете вы, и чтобы разрешить последние сомнения на этот счет, я прошу вас выслушать меня. Но прежде не угодно ли вам сесть. Нам надо поговорить несколько минут, а я вам замечу, что не совсем прилично говорить стоя друг против друга, уподобившись боевым петухам, готовым наскочить на хохол друг другу, когда можно говорить сидя.
   Невольно подчиняясь сверкающему взору флибустьера, в упор устремленного на него, и резкому повелительному тону, незнакомец сел на свое место, или, лучше сказать, не сел, а опустился на стул.
   -- Теперь, -- продолжал Монбар тем же спокойным тоном, садясь на свое прежнее место, опираясь локтями о стол и подаваясь всем корпусом вперед, -- чтобы разом рассеять все иллюзии, которые вы могли сохранить, и доказать вам, что я знаю гораздо больше, чем вы желали бы, позвольте мне в двух словах рассказать вам вашу историю.
   -- Милостивый государь... -- попытался перебить его незнакомец.
   -- О! Не бойтесь, -- прибавил флибустьер тоном холодного и сухого сарказма, -- я не стану долго распространяться; так же как и вы, я не желаю тратить время на пустые разговоры, но заметьте, между прочим, каким образом наш пустой разговор, как я предвидел, скоро сделался интересным. Не правда ли, как это странно?
   -- Я жду, чтобы вы объяснились, -- холодно отвечал незнакомец, -- потому что до сих пор я не понял ни одного слова из всего, что вы сказали мне.
   -- Ей-Богу, вы пришлись мне по сердцу! Я не ошибся на ваш счет. Храбрый, холодный, скрытный, вы достойны быть флибустьером и вести с нами жизнь, полную приключений.
   -- Вы оказываете мне большую честь, но все это мне не объясняет...
   -- Потерпите немного; как вы пылки! Остерегайтесь, ваше ремесло требует хладнокровия, а его-то в эту минуту у вас и недостает.
   -- Вы очень остроумны, -- сказал незнакомец, насмешливо поклонившись своему собеседнику.
   Тот оскорбился этой усмешкой и, ударив кулаком по столу, сказал:
   -- Вот ваша история в двух словах. Вы андалузец, родились в Малаге, младший сын и, следовательно, были назначены в духовное звание. В один прекрасный день, не чувствуя никакой склонности к тонзуре, вы сели на испанский корабль, отправлявшийся на Санто-Доминго. Вас зовут дон Антонио де Ла Ронда... Как видите, мне известно многое.
   -- Продолжайте, -- совершенно флегматично произнес незнакомец, -- вы чрезвычайно меня заинтересовали.
   Монбар пожал плечами и продолжал:
   -- Приехав на Санто-Доминго, вы успели за короткое время, по милости вашей красивой внешности, а особенно вашего тонкого и непринужденного ума, найти себе могущественных покровителей, так что уже через три года по прибытию из Европы вы настолько возвысились, что сделались одним из самых влиятельных людей в колонии. К несчастью...
   -- Вы сказали, к несчастью? -- перебил незнакомец с насмешливой улыбкой.
   -- Да, -- невозмутимо отвечал авантюрист, -- к несчастью фортуна повернулась к вам спиной, и до такой степени...
   -- До такой степени?..
   -- ...что, несмотря на ваших друзей, вас арестовали и угрожали судом за кражу двух миллионов пиастров, -- цифра внушительная, поздравляю вас. Сознаюсь, что всякий другой на вашем месте погиб бы; Совет по делам Индий [Речь идет о созданном в 1524 г. Королевском верховном совете по делам Индий, назначавшем должностных лиц всех рангов, как светских, так и духовных, в испанских колониях, контролировавшем деятельность колониальной бюрократии и являвшемся высшей судебной инстанцией по всем вопросам, связанным с жизнью колоний] не шутит, когда речь идет о деньгах.
   -- Позвольте мне вас прервать, милостивый государь, -- сказал незнакомец с совершенной непринужденностью, -- вы рассказываете эту историю чрезвычайно красноречиво, но если вы будете продолжать таким образом, она продлится нескончаемо. Если вы мне позволите, я закончу ее в нескольких словах.
   -- Ага! Теперь вы сознаетесь, что она справедлива?
   -- Еще бы! -- отвечал незнакомец с удивительной самоуверенностью.
   -- Вы сознаетесь, что вы дон Антонио де Ла Ронда?
   -- Для чего мне отпираться, раз вы это знаете?
   -- Стало быть, вы признаете, что обманом забрались в колонию с целью...
   -- Я сознаюсь во всем, в чем вам будет угодно, -- с живостью сказал испанец.
   -- Стало быть, вы заслуживаете виселицу и будете повешены через несколько минут.
   -- Ну уж нет! -- возразил испанец, не теряя хладнокровия. -- Вот в этом-то мы с вами не сходимся, милостивый государь. Ваше заключение лишено всякой логики.
   -- Что?! -- вскричал авантюрист, удивляясь этой внезапной перемене в тоне, которой он не ожидал.
   -- Я сказал, что ваше заключение не логично.
   -- Я это слышал.
   -- Я докажу это, -- продолжал испанец. -- Теперь ваша очередь выслушать меня.
   -- Хорошо, надо быть сострадательным к тем, кто скоро умрет.
   -- Вы очень добры, но, слава Богу, до этого я еще не дошел. От стакана до губ еще далеко, гласит очень мудрая пословица на моей родине.
   -- Продолжайте, -- сказал флибустьер со зловещей улыбкой.
   Испанец даже не дрогнул.
   -- Для меня очевидно, милостивый государь, что вы желаете предложить мне какое-то условие.
   -- Я?
   -- Конечно. Вот почему, узнав во мне шпиона, -- а должен сознаться, что я действительно шпион, вы видите, я с вами предельно откровенен, -- для вас ничего не могло быть легче, чем приказать повесить меня на первом же дереве без всякого суда.
   -- Да, но я это сделаю сейчас.
   -- Нет, вы не сделаете этого, и вот почему: вы думаете, по причинам, мне не известным, -- я не хочу обижать вас предположением, будто вы почувствовали ко мне сострадание, когда мои соотечественники так справедливо называют вас Губителем, -- вы думаете, повторяю, что я могу быть вам полезен для успеха вашего плана, и, следовательно, вместо того, чтобы велеть меня повесить, как вы сделали бы это при всяких других обстоятельствах, вы прямо пришли сюда, чтобы поговорить со мной, как друге другом. Ну! Я сам этого желаю; говорите, я вас слушаю. В чем заключается ваше дело?
   Произнеся эти слова с самым непринужденным видом, дон Антонио откинулся на спинку стула, вертя в пальцах сигару. С минуту флибустьер смотрел на него с нескрываемым удивлением, потом, расхохотавшись, сказал:
   -- Ну хорошо; по крайней мере между нами не будет недоразумений. Да, вы угадали, я хочу сделать вам предложение.
   -- Об этом нетрудно было догадаться, но оставим это; в чем состоит ваше предложение?
   -- Боже мой! Все очень просто. Вам только надо переменить вашу роль.
   -- Очень хорошо. Я вас понимаю; то есть, вместо того, чтобы изменять вам в пользу Испании, я буду изменять Испании в вашу пользу.
   -- Вы видите, что это легко.
   -- Действительно, очень легко, но чертовски опасно. Положим даже, что я соглашусь на вашу просьбу, но какая мне будет от этого польза?
   -- Во-первых, вас не повесят.
   -- Быть повешенным, утопленным или расстрелянным -- почти одно и то же. Я желал бы выгоды посущественнее и повиднее.
   -- Черт побери! Вы привередливы! Разве спасти жизнь от петли ничего не значит?
   -- В ситуации, когда нечего терять, смерть скорее благодеяние, чем бедствие.
   -- Да вы, оказывается, философ!
   -- Нет, черт побери! Я только отчаянный человек.
   -- Это часто одно и то же. Но вернемся к нашему делу.
   -- Да, вернемся, это гораздо лучше.
   -- Я предлагаю вам свою долю добычи с первого корабля, который я захвачу. На это вы согласны?
   -- Это уже лучше. К несчастью, корабль, о котором вы мне говорите, похож на медведя из басни, -- он еще в пути. Я предпочел бы что-нибудь посущественнее.
   -- Я вижу, что вам надо уступить. Служите мне хорошенько, и я награжу вас так щедро, что даже испанский король не мог бы сделать больше.
   -- Решено, я рискну. Теперь скажите мне, каких услуг вы требуете от меня?
   -- Я хочу, чтобы вы помогли мне захватить врасплох остров Черепахи, на котором вы долго жили и с которым вы, кажется, сохранили связи.
   -- Не вижу в этом ничего приятного, и, прежде всего, позвольте одно замечание.
   -- Какое?
   -- Я не могу ручаться вам за успех этого смелого предприятия.
   -- Это замечание справедливо, но будьте спокойны: даже если остров хорошо защищен, он будет еще лучше атакован.
   -- В этом я убежден... Но что дальше?
   -- Я вам скажу после, когда придет время, сеньор, а теперь мы должны заняться другими делами.
   -- Как вам угодно.
   -- Теперь, как я уже имел честь сказать вам вначале, я знаю, что вы человек очень хитрый и способный проскользнуть, как змея, между пальцев без малейшего зазрения совести. Так как я хочу избежать этой возможности, сделайте мне одолжение, отправляйтесь сейчас же на мой люгер.
   -- Пленником? -- с досадой осведомился испанец.
   -- Нет, не пленником, любезный дон Антонио, а как заложник, с которым будут обращаться со всем вниманием, совместимым с нашей общей безопасностью.
   -- Но слово дворянина...
   -- Годится между дворянами, это правда, но с такими негодяями, как вы нас называете, оно, по-моему, не имеет никакой цены. Даже вы, идальго старой Испании, считаете для себя возможным нарушать ваше слово без малейшего зазрения совести, когда вас побуждают к этому выгоды.
   Дон Антонио потупил голову и ничего не ответил, в душе признавая, хотя не хотел этого выказывать, справедливость слов флибустьера. Тот с минуту наслаждался смущением испанца, потом три раза ударил по столу рукояткой ножа. Немедленно вошел работник капитана.
   -- Что вам нужно, Монбар?
   -- Скажи мне, мой храбрый товарищ, -- обратился к нему авантюрист, -- не видел ли ты краснокожего кариба, не бродит ли он вокруг этого дома?
   -- Монбар, краснокожий кариб спрашивал меня несколько минут назад, здесь ли вы. Я ответил утвердительно, но не хотел нарушать ваше приказание и не впустил его, несмотря на его просьбу.
   -- Очень хорошо. Человек этот не сказал, как его зовут?
   -- Напротив, он тотчас сказал, что его зовут Прыгун.
   -- Это тот человек, которого я и ждал; впусти его, пожалуйста. Он, должно быть, ждет у дверей. И сам приходи вместе с ним.
   Работник вышел.
   -- Чего вы хотите от этого человека? -- спросил испанец с беспокойством, которое не укрылось от проницательных глаз авантюриста.
   -- Этого индейца я назначу вам в караульные, -- сказал Монбар.
   -- Стало быть, вы действительно хотите задержать меня?
   -- Безусловно, сеньор.
   В эту минуту вошел работник вместе с карибом, который был одет в свой традиционный костюм, но воспользовался позволением Монбара, чтобы вооружиться с ног до головы.
   -- Прыгун и ты, друг мой, выслушайте хорошенько, что я вам скажу. Видите вы этого человека? -- сказал флибустьер, указывал на испанца, все такого же бесстрастного.
   -- Видим, -- ответили они.
   -- Встаньте по обе стороны от него, доставьте на люгер и отдайте моему матросу Мигелю Баску, приказав ему от моего имени не спускать глаз с этого человека. Если по пути к люгеру он попытается бежать, стреляйте в него без всякой пощады. Вы меня поняли?
   -- Поняли, -- ответил работник, -- положитесь на нас, мы ручаемся за него головой.
   -- Хорошо, полагаюсь на ваше слово... Милостивый государь, -- прибавил флибустьер, обращаясь к дону Антонио, -- прошу вас отправиться с этими людьми.
   -- Я повинуюсь силе.
   -- Да, я все понимаю. Но успокойтесь, ваш плен будет непродолжителен и не жесток. Я сдержу обещание, данное вам, если вы со своей стороны сдержите ваше. Ступайте же. До свидания!
   Испанец ничего не ответил, встал между караульными и вышел вместе с ними.
  

Глава XVI. Продажа невольников

   Через минуту Монбар встал, надел плащ, который при входе бросил на стул, и хотел выйти из дома. На пороге двери он очутился лицом к лицу с капитаном Дрейком.
   -- А-а! Ты здесь, брат? -- воскликнул Дрейк.
   -- Да, я завтракал.
   -- И правильно делал.
   -- Пойдешь со мной на продажу невольников?
   -- Нет, мне не нужны работники.
   -- И мне не нужны, но ты знаешь, что тотчас после продажи начнется набор.
   -- Да, правда! Дай мне только сказать несколько слов моему работнику, и я пойду с тобой.
   -- Твой работник вышел.
   -- Я же велел ему не выходить!
   -- Я дал ему поручение.
   -- А-а, тогда другое дело. Оба флибустьера ушли.
   -- Ты не спрашиваешь меня, какое поручение я дал твоему работнику, -- заметил Монбар через несколько минут.
   -- А для чего мне спрашивать? Меня это не касается.
   -- Это касается тебя гораздо больше, чем ты думаешь, брат.
   -- Каким образом?
   -- Ты оказал гостеприимство одному незнакомцу, не так ли?
   -- Да. Но при чем здесь...
   -- Сейчас поймешь. Этот незнакомец, которого ты не знаешь... Ты ведь не знаешь его?
   -- Нет. Что мне за дело, кто он такой? В гостеприимстве отказывать нельзя.
   -- Это правда, но я узнал этого человека.
   -- Да? И кто же это?
   -- Ни больше ни меньше как испанский шпион.
   -- Вот тебе раз! -- сказал капитан, остановившись.
   -- Что с тобой?
   -- Ничего, ничего! Я только пойду прострелю ему голову, если ты еще этого не сделал.
   -- Нет, брат, я убежден, что этот человек окажется нам очень полезен.
   -- Каким же образом?
   -- Можно умеючи извлечь выгоды даже из испанского шпиона. Пока что я отправил его с твоим работником и моим человеком на люгер, где его будут стеречь, так что он от нас не ускользнет.
   -- Полагаюсь на тебя... Благодарю тебя, брат, что ты избавил меня от этого негодяя.
   Разговаривая таким образом, оба флибустьера дошли до того места, где происходила продажа работников.
   Направо находился большой навес из досок, открытый и ветру, и дождю. Посреди этого навеса поставили стол для секретарей Компании, которые производили продажу и составляли контракты. Для губернатора было приготовлено кресло возле довольно высокого помоста, куда каждый работник или работница всходили поочередно для того, чтобы покупатели могли свободно их рассматривать. Эти несчастные, обманутые агентами Компании в Европе, заключали соглашения, последствий которых не понимали, и были убеждены, что по приезде в Америку, по истечении более или менее продолжительного срока, они получат свободу зарабатывать себе пропитание как захотят. Среди них находились также сыновья разорившихся родителей и кутилы, для которых труд был делом презренным и которые воображали, будто в Америке, стране золота, богатство свалится на них, как во сне.
   Несколько дней тому назад корабль Компании привез полторы сотни наемников, и в их числе находились несколько женщин, по большей части молодых и хорошеньких, но развратных, которых полиция задержала на улице и которые без всякого суда были отправлены в Америку. Женщины эти также должны были в результате торгов достаться колонистам, но не как невольницы, а как жены. Союзы эти, заключенные по цыганскому обычаю, должны были длиться определенный промежуток времени, не больше семи лет, если только не последует взаимного согласия супругов, но этого не случалось почти никогда, а по окончании этого срока они расходились и каждый имел право вступать в новый брак.
   Работники были привезены с корабля на остров уже два дня назад. Эти два дня были им даны для того, чтобы они могли немного прийти в себя от усталости, накопленной во время продолжительного морского путешествия, погулять и подышать живительным воздухом земли, которого они были так долго лишены.
   К тому моменту, когда подошли два флибустьера, торги шли уже полчаса, в сарае была целая толпа колонистов, желавших купить невольников -- мы вынуждены употреблять это слово, потому что эти бедные оборванные работники были не чем иным, как рабами. При появлении Монбара толпа расступилась, и ему довольно легко удалось в сопровождении капитана встать возле губернатора, кавалера де Фонтенэ, возле которого уже находились самые знаменитые авантюристы. Здесь же присутствовал и Мигель Баск.
   Кавалер де Фонтенэ учтиво приветствовал Монбара, он даже встал со своего места и сделал два шага ему навстречу, что флибустьерам очень понравилось и за что они были очень признательны губернатору; эта честь, оказанная самому знаменитому среди них, отражалась на всех них. Обменявшись несколькими учтивыми словами с губернатором, Монбар наклонился к Баску и спросил его:
   -- Ну что, матрос?
   -- Испанец на люгере, -- ответил Мигель, -- под присмотром Тихого Ветерка.
   -- Стало быть, я могу не беспокоиться?
   -- Конечно.
   Во время этого разговора торги продолжались. Все работники были проданы, кроме одного, который стоял в эту минуту на помосте возле агента Компании, исполнявшего роль аукциониста; ему было поручено восхвалять достоинства человеческого товара, предложенного присутствующим. Выставленный на продажу человек был малый небольшого роста, коренастый, крепкого сложения, лет двадцати шести, с жесткими, решительными и умными чертами лица; его серые глаза излучали отвагу и веселье.
   -- Жан-Франсуа Но, родившийся в провинции Пуату, в местечке Сабль д'Олоне, -- сказал агент Компании, -- двадцати пяти лет, сильный и здоровый матрос. Сорок экю за Олоне, сорок экю за три года, господа!
   -- Тот, кто меня купит, провернет выгодное дельце, -- сказал Жан-Франсуа Но.
   -- Сорок экю, -- продолжал агент, -- сорок экю, господа! Монбар обернулся к работнику.
   -- Как, негодяй, ты матрос, и вместо того, чтобы присоединиться к нам, ты продал себя? Какой же ты малодушный!
   Олоне засмеялся.
   -- Вы не понимаете! Я продал себя потому, что это было необходимо, -- отвечал он, -- для того, чтобы моя мать могла перебиться во время моего отсутствия.
   -- Как это?
   -- Что вам за дело? Вы пока что не мой господин, а если и станете им, то не будете иметь права расспрашивать меня о моих личных делах.
   -- Ты кажешься мне храбрым человеком.
   -- Мне самому это кажется. Я хочу сделаться таким же флибустьером, как и все вы, а для этого мне необходимо поучиться ремеслу.
   -- Сорок экю! -- вскричал агент.
   Монбар внимательно посмотрел на работника, твердый взор которого медленно потупился пред его взором, потом, оставшись весьма удовлетворенным результатами изучения, обернулся к агенту.
   -- Хорошо, замолчите, -- сказал он, -- я покупаю этого человека.
   -- Олоне присужден Монбару Губителю за сорок экю, -- сказал агент.
   -- Вот деньги, -- отвечал флибустьер, бросая на стол горсть серебра. -- Пойдем, -- приказал он Олоне, -- ты теперь мой работник.
   Тот спрыгнул с помоста и с радостным видом подбежал к Монбару.
   -- Так это вы Монбар Губитель? -- с любопытством спросил он.
   -- Ты, кажется, меня допрашиваешь, -- смеясь, сказал флибустьер, -- однако твой вопрос кажется мне вполне естественным, и на этот раз я тебе отвечу, -- да, это я.
   -- Раз так, я благодарю, что вы купили меня, Монбар! С вами я наверняка быстро стану знаменитым.
   По знаку своего нового господина он почтительно стал позади него.
   Начиналась самая любопытная для авантюристов часть торгов -- продажа женщин. Эти бедные и несчастные женщины, по большей части молодые и хорошенькие, дрожа поднимались на помост и, несмотря на свои усилия не теряться, краснели от стыда; горячие слезы текли по их лицу при виде взглядов всех мужчин, пылкие глаза которых были устремлены на них. Компания получала особенно большие барыши на женщинах, потому что она захватывала их даром и продавала как можно дороже. Мужчины обычно шли с молотка по цене от тридцати до сорока экю и не могли продаваться дороже, женщины же продавались с аукциона за большие деньги; только губернатор имел право остановить продажу, когда цена казалась ему довольно высока.
   Женщины всегда присуждались покупателю среди криков и насмешек, весьма неприличных, над флибустьерами, которые не боялись пускаться по брачному океану, наполненному подводными камнями.
   Красивая Голова, этот свирепый флибустьер, о котором мы уже говорили, купил, как и намеревался, двух работников взамен двух умерших, как он выражался, от лености, но в действительности от его ударов. Потом, вместо того, чтобы вернуться домой, он поручил работников своему надзирателю, потому что у флибустьеров, -- у владельцев негров, были надзиратели, смотревшие за работой белых невольников, -- и остался, с живейшим участием следя за продажей женщин. Друзья его подшучивали над ним, но он только презрительно пожимал плечами и стоял, скрестив руки на дуле своего длинного ружья и упорно устремив глаза на помост.
   Там заняла место молодая женщина, нежная, деликатная, почти ребенок, с белокурыми кудрявыми волосами, падавшими на ее белые худощавые плечи. Гладкий и задумчивый лоб, большие голубые глаза, наполненные слезами, свежие щеки, крошечный ротик заставляли ее казаться гораздо моложе, нежели она была в действительности; ей было восемнадцать лет. Тонкий и гибкий стан, кроткий вид, словом все в ее восхитительной наружности имело обольстительное очарование, составлявшее полный контраст с решительными и пошлыми ухватками женщин, появлявшихся на помосте до и после нее.
   -- Луиза, родившаяся на Монмартре, восемнадцати лет. Кто берет ее в жены на три года за пятнадцать экю? -- сказал агент Компании насмешливым голосом.
   Бедная девушка закрыла лицо руками и заплакала.
   -- Двадцать экю за Луизу! -- сказал какой-то авантюрист, подходя к помосту.
   -- Двадцать пять, -- немедленно откликнулся другой.
   -- Велите ей поднять голову, чтобы ее было видно! -- грубо закричал третий.
   -- Ну, малютка, будь мила, -- сказал агент, заставляя Луизу отнять руки от лица, -- дай посмотреть на себя, это для твоей же пользы, черт побери! Двадцать пять экю!
   -- Пятьдесят! -- внезапно произнес Красивая Голова со своего места.
   Взоры всех устремились на него; до сих пор Красивая Голова выказывал глубокое пренебрежение к женщинам.
   -- Шестьдесят! -- закричал один авантюрист, который вовсе не собирался покупать эту молодую девушку, а только хотел подзадорить своего товарища.
   -- Семьдесят! -- сказал другой с тем же сострадательным намерением.
   -- Сто! -- закричал Красивая Голова с гневом.
   -- Сто экю, господа! Сто экю! Луизу на три года! -- бесстрастно сказал агент.
   -- Полтораста.
   -- Двести!
   -- Двести пятьдесят!.. Триста! -- закричали в то же время несколько авантюристов, постепенно приближавшиеся к помосту.
   Красивая Голова был бледен от бешенства; он боялся, что Луиза достанется кому-нибудь другому. Он вообразил, что ему непременно нужна женщина для ведения хозяйства. Луиза понравилась ему с первого взгляда, и он захотел ее купить.
   -- Четыреста экю! -- закричал он вызывающе.
   -- Четыреста экю! -- повторил агент Компании своим монотонным голосом.
   Наступило молчание; четыреста экю составляют порядочную сумму. Красивая Голова торжествовал.
   -- Пятьсот! -- вдруг воскликнул резкий и звучный голос. Торг вновь разгорелся; противники остановились только для того, чтобы собраться с силами.
   Агент Компании потирал руки с веселым видом, повторяя:
   -- Шестьсот! Семьсот! Восемьсот! Девятьсот!
   Зрителями овладело какое-то неистовство, каждый набавлял цену с гневом. Девушка все плакала. Красивая Голова находился в бешенстве, похожем на помешательство. С гневом сжимая ружье между судорожно подергивающимися пальцами, он чувствовал безумное искушение послать пулю в самого решительного из противников. Однако присутствие кавалера де Фонтенэ удерживало его.
   -- Тысяча! -- закричал он хриплым голосом.
   -- Тысяча двести! -- немедленно крикнул самый резвый из конкурентов.
   Красивая Голова с бешенством топнул ногой, набросил ружье на плечо, надвинул шляпу на лоб и медленными торжественными шагами, как передвигались бы статуи, если бы они умели ходить, подошел и стал рядом со своим докучливым противником. Тяжело ударив о землю прикладом ружья в нескольких дюймах от ноги этого человека, он посмотрел на него с вызывающим видом и закричал прерывавшимся от волнения голосом:
   -- Полторы тысячи!
   Конкурент в свою очередь гордо посмотрел на него, отступил на шаг, взвел курок у своего ружья, потом сказал спокойным голосом:
   -- Две тысячи!
   Перед этими двумя ожесточенными противниками другие участники благоразумно ретировались. Борьба превратилась в ссору и угрожала сделаться кровавой. Мертвая тишина повисла над собравшимися, ссора этих двух людей прекратила всякое веселье среди присутствующих, остановила все шутки. Губернатор с участием следил за развитием этой борьбы и готовился вмешаться. Авантюристы мало-помалу отступили и оставили большое пространство вокруг обоих соперников.
   Красивая Голова также сделал несколько шагов назад, положил ружье на плечо и прицелился в своего противника.
   -- Три тысячи! -- сказал он. Противник тоже положил ружье на плечо.
   -- Три тысячи пятьсот! -- закричал он, спустив курок. Раздался выстрел.
   Но губернатор быстрым, как мысль, движением отвел концом своей трости дуло ружья, и пуля ушла в крышу. Красивая Голова оставался неподвижен, только, услышав выстрел, опустил ружье.
   -- Милостивый государь! -- с негодованием обратился губернатор к выстрелившему флибустьеру. -- Вы поступили бессовестно, вы чуть не совершили убийство.
   -- Господин губернатор, -- холодно ответил флибустьер, -- когда я выстрелил, в меня прицеливались; стало быть, это была дуэль.
   Губернатор колебался, довод был не лишен логики.
   -- Это не имеет значения, -- продолжал он через минуту, -- законы о дуэли не были вами соблюдены. Чтобы наказать вас, я вас исключаю из числа конкурентов. Я приказываю, -- обратился он к агенту Компании, -- чтобы женщина, явившаяся причиной этого неприятного спора, была присуждена мсье Красивой Голове за три тысячи экю.
   Агент поклонился с довольно угрюмым видом; он надеялся, исходя из того, как шли торги, достичь цифры гораздо более значительной. Но возражать кавалеру де Фонтенэ было нельзя, приходилось покориться.
   -- Луиза присуждена за три тысячи экю! -- обратился агент к Красивой Голове со вздохом сожаления, -- не о женщине, а о деньгах.
   -- Очень хорошо, господин губернатор, -- сказал второй флибустьер со зловещей улыбкой, -- я должен преклониться перед вашим приговором, но с Красивой Головой мы еще увидимся.
   -- Надеюсь, Пикар! -- холодно ответил дьеппец. -- Теперь разговор между нами будет вестись о пролитой крови.
   В это время Луиза сошла с помоста, где ее место заняла другая женщина, и вся в слезах остановилась возле Красивой Головы, отныне ее повелителя и властелина. Кавалер де Фонтенэ бросил взгляд сострадания на бедную женщину, для которой, по всей вероятности, начиналась тяжелая жизнь с человеком такого жестокого характера, и сказал ей мягким голосом:
   -- Милостивая государыня, с нынешнего дня на три года вы становитесь законной супругой Красивой Головы. Вы обязаны его любить, повиноваться ему и оставаться верной; таковы законы колонии. Через три года вы имеете право оставить его или продолжать жить с ним, если он на это будет согласен. Подпишите эту бумагу.
   Несчастная женщина, ослепленная слезами, вне себя от отчаяния, подписала бумагу, которую ей подал губернатор, потом бросила горестный взгляд на безмолвную и равнодушную толпу, в которой у нее не было ни единого друга.
   -- Что я теперь должна делать? -- спросила она губернатора тихим и дрожащим голосом.
   -- Вы должны следовать за этим человеком, который на три года сделался вашим мужем, -- ответил кавалер де Фонтенэ с движением сострадания, которого он не мог сдержать.
   Красивая Голова дотронулся до плеча молодой девушки, все тело которой задрожало и которая посмотрела на него с отчаянием.
   -- Да, -- сказал он, -- ты должна следовать за мной. Господин губернатор сказал тебе, что теперь я твой муж на три года, и до окончания этого срока у тебя нет другого господина кроме меня. Слушай же и запомни хорошенько мои слова: то, что ты делала и чем была до сих пор, меня не касается, -- заявил он мрачным и свирепым голосом, заставившим бедную девушку похолодеть от ужаса, -- но начиная с нынешнего дня и с этой минуты ты зависишь от меня, от меня одного, я вверяю тебе мою честь, которая становится твоей честью, и если ты ее скомпрометируешь, если ты забудешь свой долг, -- прибавил он, с силой ударив своим ружьем, которое издало зловещий звук, -- вот что тебе напомнит о ней! Теперь ступай за мной.
   -- Будьте поласковей с ней, Красивая Голова, -- сказал кавалер де Фонтенэ, не будучи в состоянии удержаться, -- она так молода.
   -- Я буду справедлив, господин губернатор; благодарю за ваше беспристрастие, мне пора идти. Пикар, мой старый приятель, ты знаешь, где меня найти.
   -- Я непременно явлюсь к тебе, но не хочу мешать твоему медовому месяцу, -- ответил Пикар с насмешкой.
   Красивая Голова ушел в сопровождении своей жены. Продажа не представляла более ничего интересного; оставшиеся женщины были раскуплены за цену гораздо ниже той, за которую была продана Луиза, к великому сожалению агентов Компании. Флибустьеры уже хотели уходить, но в это время Монбар взошел на помост и, обратившись к толпе, сказал звучным голосом:
   -- Братья, остановитесь, я должен сообщить вам нечто важное.
   Авантюристы остались на своих местах.
  

Глава XVII. Набор

   Все флибустьеры столпились около помоста, с нетерпением ожидая, что им скажет Монбар. -- Братья, -- сказал он через минуту, -- я готовлю новую экспедицию, для которой мне нужны триста решительных человек. Кто из вас хочет отправиться в набег с Монбаром Губителем?
   -- Все! Все! -- закричали флибустьеры с энтузиазмом. Губернатор сделал движение, намереваясь уйти.
   -- Извините, кавалер де Фонтенэ, -- сказал Монбар, -- я прошу вас задержаться еще на несколько минут. Я задумал очень серьезную экспедицию и сейчас продиктую договор о разделе добычи, который я попрошу вас, как губернатора колонии, подписать прежде наших товарищей. Кроме того, я должен предложить вам условие.
   -- Я останусь, если вы хотите, Монбар, -- ответил губернатор, опять усаживаясь на прежнее место. -- Теперь позвольте вас спросить, какое условие хотите вы мне предложить?
   -- Вы владелец двух бригантин, каждая в двадцать тонн?
   -- Да, это так.
   -- Эти бригантины для вас бесполезны в настоящую минуту, так как вы, кажется, отказались от набегов, а мне они будут очень и очень полезны.
   -- Считайте, что с этой минуты бригантины в вашем распоряжении, -- любезно ответил губернатор.
   -- Благодарю вас за ваше одолжение, но в такой экспедиции никто не может предвидеть, что случится, и я предлагаю вам купить два корабля за четыре тысячи экю наличными.
   -- Хорошо; если вы этого желаете, я очень рад доставить вам удовольствие, оба корабля принадлежат вам.
   -- Я буду иметь честь вручить вам четыре тысячи экю через час.
   Они поклонились друг другу, потом флибустьер обернулся к авантюристам, которые ждали, едва переводя дух от нетерпения. Покупка двух судов еще более увеличила их любопытство.
   -- Братья! -- сказал он своим звучным и ясным голосом. -- Вот уже два месяца как мы не предпринимали никаких экспедиций, ни одно судно не отправлялось в набег. Разве вам не надоедает праздная жизнь, которую мы ведем? Разве вы не начинаете чувствовать недостаток в деньгах, разве ваши кошельки не начинают пустеть? Друзья, решайтесь, отправляйтесь со мной, и уже через две недели ваши карманы наполнятся испанскими пиастрами, и хорошенькие девушки, теперь к вам суровые, станут расточать при виде вас очаровательные улыбки! Долой испанцев, братья! Пусть те из вас, кто хочет следовать за мной, скажут свои имена Мигелю Баску, моему матросу. Помните только, что раз добыча выгодна, то и опасность велика, и я желаю набрать людей, решившихся победить или храбро умереть, не прося пощады и самим не щадя врага. Я, Монбар Губитель, не щажу испанцев и не требую пощады от них!
   Одобрительными возгласами были встречены эти слова, произнесенные тем тоном, к которому знаменитый флибустьер прибегал, желая увлечь тех, к кому обращался.
   Началась вербовка. Мигель Баск сел у стола, за которым прежде сидел агент Компании, и принялся записывать имена флибустьеров, которые толпились около него и которые все до единого хотели участвовать в экспедиции, предвидя, что она будет очень прибыльна.
   Но Мигель получил строгие инструкции от своего капитана. Убежденный, что в людях у него не будет недостатка и что их всегда найдется больше чем нужно, Мигель был разборчив и безжалостно отказывал тем из флибустьеров, чья репутация людей -- мы не скажем храбрых, все были храбры как львы -- но людей безумно отважных еще не установилась. Однако, несмотря на исключительную придирчивость Мигеля Баска, триста человек скоро были записаны. Разумеется, это были самые храбрые флибустьеры, совершившие неслыханно дерзкие подвиги, такие люди, с которыми предпринять и исполнить невозможное было детской игрой.
   Первыми записались, как было оговорено заранее, члены Общества Двенадцати. Де Фонтенэ, сам бывший флибустьер, не только знавший о репутации, но и видевший в деле всех этих людей, не мог опомниться от удивления и ежеминутно повторял Монбару, который стоял, спокойно улыбаясь, возле него:
   -- Но что же вы намерены сделать? Уж не собираетесь ли вы захватить Санто-Доминго?
   -- Может быть, -- с насмешкой ответил флибустьер.
   -- Однако мне кажется, что я имею право на ваше доверие, -- сказал губернатор обиженным тоном.
   -- Да, на самое полное доверие, но только вам известно, что первое условие успеха подобной экспедиции -- тайна.
   -- Это правда.
   -- Я ничего не могу вам сказать, но не мешаю вам догадаться.
   -- Догадаться? Но как?
   -- Может быть, договор о разделе добычи объяснит вам кое-что?
   -- Ну, составьте же этот договор.
   -- Потерпите еще немного... Ну вот, сюда идет Мигель. Закончен наш набор?
   -- Еще бы! У меня записались триста пятьдесят человек.
   -- Черт побери! Это много.
   -- Никак нельзя было не взять. Все хотят идти с Монбаром. Невозможно удержать.
   -- Что ж, делать нечего, -- улыбаясь, сказал Монбар. -- Дай мне твой список.
   Мигель подал. Флибустьер осмотрелся вокруг и приметил агента Компании, которого удержало любопытство и который остался, чтобы присутствовать при наборе.
   -- Милостивый государь, -- вежливо сказал ему Монбар, -- вы, кажется, агент Компании?
   -- Да, -- ответил агент, поклонившись, -- имею такую честь.
   -- Если так, позвольте попросить вас оказать мне одну услугу.
   -- Говорите, я буду очень рад помочь вам.
   -- Милостивый государь, мы с моими товарищами люди не ученые, лучше управляемся с топором, чем с пером. Не будете ли вы так любезны на несколько минут послужить мне секретарем и написать договор о разделе добычи, который я буду иметь честь вам продиктовать и который мои товарищи потом подпишут.
   -- Очень рад, что вы удостаиваете меня своим доверием, -- сказал агент, поклонившись.
   Он сел за стол, взял бумагу, приготовил перо и принялся ждать.
   -- Тишина, господа! -- воскликнул кавалер де Фонтенэ, шепотом перекинувшись несколькими словами с Монбаром.
   Все разговоры тотчас прекратились, и немедленно воцарилось глубокое молчание. Де Фонтенэ продолжал:
   -- Экспедиция флибустьеров, состоящая из, двух бригантин и одного люгера, выйдет с острова Сент-Кристофер под командой Монбара, которого я назначаю именем его величества короля Людовика Четырнадцатого командующим эскадрой в чине адмирала. Эта экспедиция, цель которой остается в секрете, состоит из трехсот пятидесяти отборных флибустьеров. Капитанами кораблей назначаются трое: Мигель Баск, Уильям Дрейк и Жан Давид; им приказано во всем руководствоваться приказаниями, которые они получат от адмирала. Каждый капитан сам назначит офицеров своего экипажа. Теперь, -- обратился губернатор к Монбару, -- продиктуйте договор.
   Флибустьер поклонился и, обратившись к агенту Компании, который ждал, подняв и голову, и перо, спросил:
   -- Вы готовы?
   -- Я жду ваших приказаний.
   -- Пишите, я диктую.
   Никогда экспедиция не выходила из гавани, не составив заранее договора о разделе добычи. Этот, так называемый фрактовый, или фартовый, договор, где права каждого строго оговариваются и неукоснительно соблюдаются, служит законом этим людям, которые, хотя с ними трудно было справиться на суше, без ропота покорялись самым строгим требованиям флотской дисциплины. Как только они ступали ногой на корабль, вчерашний капитан, сделавшийся сегодня матросом, без ропота покорялся своему подчиненному положению, продолжавшемуся только во время компании и кончавшемуся по возвращении, когда каждый член экспедиции вновь оказывался в равных со всеми правах.
   Мы дословно приводим сей необычный фартовый договор, потому что по этому подлинному документу читатель легче поймет важность и значимость предстоящего флибустьерам дела. Монбар продиктовал то, что было необходимо, спокойным голосом, среди благоговейного молчания присутствующих, которое лишь изредка прерывали крики одобрения.
   Договор командующего эскадрой адмирала Монбара, капитанов Мигеля Баска, Уильяма Дрейка, Жана Давида с Береговыми братьями, подчинившимися им по доброй воле.
   Командующий эскадрой будет иметь право на получение ста долей.
   Каждый капитан получит двадцать долей.
   Каждый "брат" получит четыре доли.
   Эти доли будут считаться после того, как доля короля будет взята из всей добычи.
   Хирурги, кроме своей доли, получат по двести пиастров в возмещение затрат на лекарства.
   Плотники, кроме своей доли, будут иметь право на вознаграждение за свой труд, каждый -- по сто пиастров.
   Всякое неповиновение будет наказано смертью, несмотря на имя и звание того, кто окажется виновным.
   Братья, отличившиеся во время экспедиции, будут награждены следующим образом:
   тот, кто собьет неприятельский флаг с крепости и водрузит флаг французский, будет иметь право, кроме своей доли, на пятьдесят пиастров;
   тот, кто возьмет в плен неприятеля, кроме своей доли, получит по сто пиастров за каждого;
   гренадеры за каждую гранату, брошенную в крепость, получат по пять пиастров;
   тот, кто захватит в сражении неприятельского офицера, будет вознагражден, если он рисковал своей жизнью, лично командующим эскадрой.
   Сверх того причитаются, кроме доли, премии раненым и изувеченным:
   за потерю обеих ног -- полторы тысячи экю или пятнадцать невольников, по выбору изувеченного, если невольников окажется достаточное количество;
   за потерю обеих рук -- тысячу восемьсот пиастров или восемнадцать невольников, по выбору;
   за одну ногу, безразличия, правую или левую, -- пятьсот пиастров или пять невольников;
   за потерю одного глаза -- сто пиастров или одного невольника;
   за одну руку, безразличия, правую или левую, -- пятьсот пиастров или пять невольников;
   за оба глаза -- две тысячи пиастров или двадцать невольников;
   за один палец -- сто пиастров или одного невольника;
   если кто-нибудь будет опасно ранен в тело, тот получит пятьсот пиастров или пять невольников.
   Разумеется, все эти награды будут вычтены из всей добычи перед разделом долей.
   Всякий неприятельский корабль, взятый в море или на рейде, будет разделен между всеми членами экспедиции, если только он не будет оценен более десяти тысяч экю, -- в таком случае тысяча экю будет вычтена и дана экипажу корабля, который подошел к нему первым; экспедиция выкинет французский флаг, кроме того, командующий эскадрой выкинет на большой мачте трехцветный флаг -- синий, белый и красный.
   Ни один офицер или моряк, участвующий в экспедиции, не может оставаться на берегу без позволения командующего эскадрой, под страхом быть объявленным дезертиром и преследуемым за бегство.
   Когда этот последний пункт договора, который, так же как и предшествующие, все выслушали в глубоком молчании, был записан агентом Компании, Монбар взял документ и зачитал его целиком громким, внятным и звучным голосом.
   -- Согласны вы с этим договором, братья? -- спросил он флибустьеров.
   -- Да! Да! -- закричали они, размахивая шляпами. -- Да здравствует Монбар! Да здравствует Монбар!
   -- И вы клянетесь, как клянемся я и мои офицеры, повиноваться без ропота и строго исполнять все пункты этого договора?
   -- Клянемся! -- вновь воскликнули все.
   -- Хорошо, -- продолжал Монбар, -- завтра на восходе солнца начнется отправка на корабли. Все должны быть на своих местах до десяти часов утра.
   -- Будем.
   -- Теперь, братья, позвольте вам напомнить, что каждый из вас должен быть вооружен ружьем и саблей, иметь мешок с пулями и по крайней мере три фунта пороха. Повторяю вам, что экспедиция, предпринимаемая нами, очень важна, и вы должны не забыть выбрать себе матросов, чтобы они помогали вам в случае болезни или ран, и завещали вам свою долю в добыче, которая без этой предосторожности достанется королю. Поняли ли вы меня, братья? Воспользуйтесь как хотите несколькими часами свободы, которые еще остаются у вас, но не забудьте, что завтра на рассвете я жду вас на судах.
   Флибустьеры ответили громкими криками и вышли из-под навеса, где остались только губернатор, Монбар, его капитаны и новый работник из Олоне, которого Монбар купил несколько часов тому назад и который вместо того, чтобы печалиться, казался, напротив, очень доволен всем, что происходило вокруг.
   -- Больше у меня распоряжений для вас нет, господа, -- сказал Монбар, -- вы знаете так же хорошо, как и я, что нужно делать. Киньте между собой жребий, потом отправляйтесь на корабль, осмотрите все и приготовьтесь сняться с якоря по первому сигналу; вот единственное приказание, которое я должен вам отдать... Ступайте.
   Три капитана поклонились и тотчас ушли.
   -- Ах! -- с сожалением заметил кавалер де Фонтенэ. -- Любезный Монбар, я никогда не могу смотреть на приготовления к экспедиции без зависти и печали.
   -- Вы сожалеете о жизни авантюристов? Я понимаю это чувство, хотя каждая экспедиция увеличивает ваше богатство.
   -- Что мне до этого? Не думайте, что мною движет корысть; мои мысли гораздо возвышеннее... Впрочем, теперь не время разговаривать об этом. Отправляйтесь, и если вы будете иметь успех, в чем я лично не сомневаюсь, мы, может быть, сойдемся с вами и тогда вдвоем предпримем экспедицию, о которой долго будут говорить.
   -- Я буду очень рад, -- ответил флибустьер, -- иметь такого товарища; ваши необыкновенные заслуги и непоколебимое мужество станут порукой нашему успеху. Я всегда готов исполнить любое ваше приказание, если только Богу будет угодно, чтобы я и на этот раз добился успеха и вернулся целым и невредимым из предстоящей экспедиции.
   -- До свидания! Желаю вам удачи.
   -- Благодарю вас.
   Так, разговаривая, они вышли из сарая, пожали друг другу руки и после прощального поклона разошлись в разные стороны. Флибустьер в сопровождении своего нового работника направился к дому. В ту минуту, когда он выходил из города, к нему подошел какой-то человек и поклонился.
   -- Чего вы от меня хотите? -- спросил авантюрист, бросив на него проницательный взгляд.
   -- Сказать вам одно слово.
   -- Какое?
   -- Вы капитан Монбар?
   -- Вы, должно быть, не здешний, если задаете мне такой вопрос.
   -- Это не имеет значения, отвечайте.
   -- Я капитан Монбар.
   -- Вам письмо.
   -- Письмо, мне? -- переспросил Монбар с удивлением.
   -- Вот оно, -- проговорил незнакомец, подавая Монбару письмо.
   -- Давайте.
   -- Ну все, теперь данное мне поручение исполнено, прощайте.
   -- Но позвольте мне в свою очередь сказать вам одно слово.
   -- Говорите.
   -- От кого это письмо?
   -- Я не знаю, но, прочтя это письмо, вы, вероятно, узнаете.
   -- Да, это правда.
   -- Стало быть, я могу идти?
   -- Никто вам не мешает.
   Незнакомец поклонился и ушел. Монбар распечатал письмо, быстро пробежал глазами и побледнел, потом прочел опять, но на этот раз медленно и как бы взвешивая каждое слово. Через минуту он как будто решился и, обернувшись к своему работнику, стоявшему неподвижно в нескольких шагах, сказал:
   -- Подойди. Ты матрос?
   -- Матрос, и, я думаю, искусный.
   -- Хорошо, ступай за мной.
   Флибустьер поспешно вернулся в город и направился к морю. Он как будто искал чего-то. Через минуту мрачное выражение его физиономии прояснилось. Он заметил тонкую и легкую пирогу, выброшенную на берег.
   -- Помоги мне столкнуть эту пирогу в море, -- приказал он работнику.
   Тот повиновался. Как только пирога оказалась в воде, Монбар впрыгнул в нее, сопровождаемый своим работником, и, схватив весла, они стремительно удалились от берега.
   -- Поставь мачту, чтобы мы могли распустить парус, -- велел Монбар.
   Ничего не отвечая, Олоне сделал, что ему было приказано. В одно мгновение парус был распущен, и легкая пирога полетела по волнам.
   Долго они плыли таким образом, не обмолвившись ни единым словом, и, оставив далеко за собой корабли, вышли с рейда.
   -- Ты говоришь по-испански? -- внезапно спросил Монбар работника.
   -- Как уроженец Старой Кастилии, -- ответил тот.
   -- Ага! -- сказал Монбар.
   -- Это легко объяснить, -- продолжал Олоне, -- я ходил с байонцами и басками на ловлю китов и несколько лет занимался контрабандой на испанском берегу.
   -- Ты любишь испанцев?
   -- Нет, -- отвечал Олоне, нахмурив брови.
   -- Верно, у тебя есть на то причина?
   -- Есть.
   -- Можешь мне сказать?
   -- Почему бы и нет?
   -- Так говори.
   -- У меня было свое судно, на котором я занимался контрабандой. Я трудился шесть лет, чтобы скопить сумму, необходимую на покупку этого судна. Однажды, когда я старался провезти запрещенный товар, меня захватил испанский таможенный люгер, судно мое пошло ко дну, мой брат был убит, я сам опасно ранен и попал в руки к испанцам. Вместо того, чтобы перевязать мои раны, они отдубасили меня палками и оставили лежать замертво на месте. Думая, без сомнения, что я умер, они забыли про меня. Мне удалось при помощи хитрости, выстрадав неописуемые мучения, голод, холод, усталость и тому подобное, что было бы слишком Долго перечислять, наконец пробраться за границу и отдышаться на французской земле. Я был свободен, но мой брат погиб по милости испанцев. Вот и вся моя история. Как она вам?
   -- Печальна, мой милый... Стало быть, тебя привела к нам ненависть, а не только желание обогатиться?
   -- Ненависть в особенности.
   -- Хорошо! Садись на мое место и правь, а я пока кое-что обдумаю. Мы идем к Невису; держи курс на юго-восток, вон к тому мысу.
   Олоне сел на руль, Монбар закутался в плащ, надвинул шляпу на глаза, опустил голову на грудь и застыл, неподвижный как статуя. Пирога все плыла, подгоняемая ветром.
  

Глава XVIII. Невис

   Невис отделен от острова Сент-Кристофер каналом всего в полмили шириной. Этот очаровательный остров, плодородие которого замечательно, возник, по всей вероятности, в результате вулканического взрыва. Об этом говорит кратер, содержащий горячий источник с водой, сильно пропитанной серой. Издали он имеет вид обширного конуса, и в действительности весь остров -- не что иное, как очень высокая гора, подножие которой омывается волнами. Склоны этой горы, сперва отлогие, становятся мало-помалу крутыми, растительность исчезает, а вершина, покрытая снегом, теряется в облаках.
   Во время высадки испанцев на Сент-Кристофер много флибустьеров искали приюта на этом острове. Некоторые, прельстившись живописными видами, окончательно поселились там и начали разводить плантации, правда немногочисленные и слишком отдаленные одна от другой, для того чтобы обитатели могли помогать друг другу в случае нападения неприятеля; но эти плантации, однако, преуспевали и обещали скоро стать довольно крупными.
   Хотя легкая пирога флибустьера неслась, подгоняемая попутным ветром, однако он довольно долго добирался до острова, так как необходимо было войти в пролив и проплыть его во всю длину, прежде чем он мог достичь того места, куда направлялся.
   Солнце начинало уже клониться к закату, когда пирога наконец вошла в небольшую песчаную бухту и остановилась.
   -- Привяжи лодку к берегу, спрячь весла в траве и ступай за мной, -- приказал Монбар.
   Олоне повиновался с той точностью и с той быстрой понятливостью, которые он показывал во всем.
   -- Взять мне ружье? -- спросил он своего хозяина.
   -- Возьми, это не повредит, -- ответил Монбар, -- флибустьер никогда не должен ходить без оружия.
   -- Хорошо, буду помнить.
   Они прошли по едва заметной тропинке, которая от берега шла покато и кончалась узкой эспланадой [эспланада -- открытое пространство между цитаделью крепости и городскими строениями], посреди которой, недалеко от скалы, была раскинута легкая палатка. У входа в палатку сидел человек, читавший молитвенник. На человеке этом был строгий костюм францисканцев; он казался уже немолодым, был бледен, худощав, лицо его, со строгими чертами отшельника, было умным и кротким. При звуке тяжелых шагов авантюристов он живо поднял голову, и печальная улыбка мелькнула на его губах. Поспешно закрыв книгу, он встал и сделал несколько шагов навстречу пришедшим.
   -- Господь да будет с вами, дети мои, -- сказал он по-испански, -- если вы пришли с чистыми намерениями; если нет -- да внушит Он вам чистые мысли.
   -- Отец мой, -- сказал флибустьер, отвечая на его поклон, -- я тот, кого флибустьеры на острове Сент-Кристофер называют Монбаром Губителем; намерения мои чисты. Приехав сюда, я исполнил ваше желание видеть меня, если вы действительно фрей Арсенио Мендоса, тот, кто несколько часов тому назад прислал мне письмо.
   -- Я действительно тот, кто вам писал, сын мой, меня зовут фреем Арсенио Мендосой.
   -- Если так, говорите, я готов выслушать вас.
   -- Сын мой, -- произнес монах, -- то, что я хочу вам сообщить, чрезвычайно важно и касается только вас; может быть, лучше было бы выслушать вам это одному.
   -- Я не знаю, о каких важных вещах хотите вы сообщить мне, отец мой; в любом случае знайте, что этот человек -- мой работник и обязан быть глух и нем, если я ему прикажу.
   -- Хорошо, я буду говорить при нем, если вы этого требуете, но повторяю, нам лучше остаться одним.
   -- Пусть будет по-вашему... Удались отсюда, но встань так, чтобы я мог тебя видеть, -- обратился Монбар к работнику.
   Олоне отошел на сто шагов и оперся на свое ружье.
   -- Неужели вы опасаетесь какой-то измены со стороны бедного монаха? -- сказал францисканец с печальной улыбкой. -- Это значило бы предполагать во мне намерения очень далекие от моих мыслей.
   -- Я ничего не предполагаю, отец мой, -- резко ответил флибустьер, -- а только имею привычку остерегаться, находясь лицом к лицу с человеком вашей нации, духовным или светским.
   -- Да-да, -- сказал монах печальным голосом. -- Вы питаете неумолимую ненависть к моей несчастной родине, поэтому вас и называют Губителем.
   -- Какие бы чувства я ни испытывал к вашим соотечественникам, какое бы имя ни дали они мне, я полагаю, вы не для того пригласили меня сюда, чтобы обсуждать со мной этот вопрос.
   -- Действительно, не по этой причине, вы правы, сын мой, хотя, может быть, я и об этом мог бы сказать вам многое.
   -- Должен заметить вам, отец мой, что время уходит, -- я не могу оставаться здесь долго, и если вы не поспешите объясниться, к величайшему моему сожалению я вынужден буду вас покинуть.
   -- Вы будете сожалеть об этом всю жизнь, сын мой, будь она даже так продолжительна, как жизнь патриарха.
   -- Может быть, хотя я очень в этом сомневаюсь. Из Испании я могу получить только неприятные известия.
   -- Не исключено. Во всяком случае, вот что я должен сообщить вам...
   -- Я вас слушаю.
   -- Как вам подсказывает моя одежда, я монах францисканского ордена.
   -- По крайней мере, внешне, -- сказал флибустьер с иронической улыбкой.
   -- Вы сомневаетесь в этом?
   -- Почему бы мне не сомневаться? Разве вы первый испанец, который не побоялся осквернить святую одежду для того, чтобы удобнее было шпионить за нами?
   -- К несчастью, ваши слова справедливы, это случалось слишком часто... Но я действительно монах.
   -- Я вам верю, пока не получу доказательств противного; продолжайте.
   -- Я духовник многих знатных дам на острове Эспаньола. Среди них одна, молодая и прекрасная, недавно приехавшая на острова со своим мужем, по-видимому погружена в неизбывную печаль.
   -- А-а! Но чем же я могу помочь, отец мой, позвольте вас спросить?
   -- Я не знаю; только вот что произошло между этой дамой и мной... Дама эта, как я вам уже говорил, молодая и прекрасная, благотворительность и доброта которой неисчерпаемы, проводит большую часть времени в своей молельне на коленях перед образом Божьей Матери и молится со слезами и рыданиями. Невольно заинтересованный этой искренней и глубокой горестью, я несколько раз, пользуясь правом, которое мне дает мое звание, старался проникнуть в это истерзанное сердце и вызвать в моей духовной дочери доверие, которое позволило бы мне подать ей утешение.
   -- И вам, конечно, не удалось, отец мой?
   -- Нет, не удалось.
   -- Позвольте заметить вам, что до сих пор я не вижу в этой истории, очень печальной, но похожей на историю многих женщин, ничего интересного для меня.
   -- Подождите, сын мой.
   -- Продолжайте.
   -- Однажды эта дама показалась мне печальнее обычного. Я удвоил усилия, чтобы уговорить ее открыть мне свое сердце. Побежденная моими просьбами, она сказала мне слова, которые я передаю вам буквально: "Отец мой, я несчастное существо, бесчестное и низкое, страшное проклятие тяготеет надо мной. Один человек имеет право знать тайну, которую я напрасно стараюсь подавить в моем сердце; от этого человека зависит мое спасение. Он волен осудить меня или простить, но каков бы ни был его приговор, я без ропота покорюсь его воле и буду считать себя счастливой, если любой ценой искуплю преступление, в котором я виновна".
   Пока монах произносил эти слова, лицо флибустьера, и без того бледное, помертвело, судорожный трепет пробежал по его телу, и, несмотря на все его усилия казаться спокойным, он был вынужден прислониться к одному из кольев палатки, чтобы не упасть.
   -- Продолжайте, -- сказал он хриплым голосом. -- И эта женщина назвала вам этого человека?
   -- Назвала, сын мой. "Увы! -- сказала она мне. -- К несчастью человек, от которого зависит моя участь, самый непримиримый враг моего народа. Это один из главарей тех свирепых флибустьеров, которые поклялись вести против Испании беспощадную войну. Я с ним никогда не встречусь, разве только в каком-нибудь сражении или в разграбленном городе, сожженным по его приказанию. Словом, человек, о котором я вам говорю, не кто иной, как страшный Монбар Губитель".
   -- А-а! -- прошептал флибустьер прерывающимся голосом, крепко прижимая руку к груди. -- Она так сказала?
   -- Да, сын мой, она произнесла эти слова.
   -- И тогда?..
   -- Тогда, сын мой, я, бедный монах, пообещал ей отыскать вас, где бы вы ни были, и повторить вам ее слова. Я должен был опасаться только смерти, стараясь увидеться с вами; я давно уже принес Богу в жертву мою жизнь.
   -- Вы поступили как человек с благородным сердцем, монах, и я благодарю вас за ваше доверие ко мне. Вам нечего больше прибавить к сказанному?
   -- Есть, сын мой. Когда эта дама увидела, что я решился пренебречь всеми опасностями, чтобы отыскать вас, она добавила: "Ступайте, отец мой, верно Бог сжалился надо мной и вдохновил вас в эту минуту. Если вы сумеете добраться до Монбара, скажите ему, что я должна вверить ему тайну, от которой зависит счастье его жизни, но пусть он поторопится, если захочет узнать: я чувствую, что дни мои сочтены и скоро я умру!"
   Наступило минутное молчание. Монбар в волнении ходил взад и вперед с опущенной головой; временами он останавливался, гневно топал ногой, после чего вновь принимался ходить и бормотал вполголоса бессвязные слова. Вдруг он остановился перед монахом и пристально посмотрел ему в глаза.
   -- Вы сказали мне не все, -- произнес он.
   -- Извините меня, сын мой, все, до последнего слова.
   -- Однако есть одна важная подробность, которую вы, вероятно, забыли, потому что умолчали о ней.
   -- Я не понимаю, о чем вы, сын мой, -- отозвался монах.
   -- Вы забыли сказать мне имя и звание этой женщины, отец мой.
   -- Да, правда, но это не забывчивость с моей стороны. Действуя таким образом, я руководствовался отданными мне приказаниями. Эта дама умоляла меня не говорить вам о ее имени и звании, она сама хочет открыть вам и то и другое. Я поклялся ей умолчать об этом.
   -- Ага! -- гневно вскричал флибустьер. -- Так вы дали клятву?!
   -- Да, сын мой, и сдержу ее во что бы то ни стало, -- твердо ответил монах.
   Флибустьер нервно рассмеялся.
   -- Вам, вероятно, не известно, -- сказал он, -- что мы, негодяи, как нас называют ваши соотечественники, знаем удивительные секреты, позволяющие развязывать самые непокорные языки, а вы находитесь в моей власти!
   -- Я нахожусь в руках Бога, сын мой! Что ж, попытайтесь, я бедный, беззащитный человек, я не могу сопротивляться вам, пытайте же меня, если хотите, но знайте, что я умру, не изменив своей тайне.
   Монбар устремил сверкающий взгляд на монаха, который продолжал спокойно стоять перед ним, но через минуту, с гневом ударив себя полбу, вскричал:
   -- Я сошел с ума! Что мне за нужда до этого имени, разве я его не знаю? Послушайте, отец мой, простите мне то, что я сказал; гнев ослепил меня. Свободным пришли вы на этот остров, свободным и покинете его. Клянусь вам в этом, а я, так же как и вы, не имею привычки нарушать данные мной клятвы, каковы бы они ни были.
   -- Я знаю это, сын мой, мне не за что вас прощать. Я вижу, что горесть помрачила ваш рассудок, и сожалею об этом, потому что предчувствую: Господь выбрал меня для того, чтобы сообщить вам горестную весть.
   -- Да, это правда. Я не искал эту женщину, я старался ее забыть, она сама ищет встречи со мной! Хорошо, Господь нас рассудит; она требует, чтобы я увиделся с ней, -- прекрасно, я пойду к ней! Но пусть она винит только себя в ужасных последствиях нашего свидания... Однако я еще согласен оставить ей путь к спасению. Когда вы возвратитесь к ней, уговорите ее не стараться больше искать встречи со мной. Вы видите, что у меня все еще есть в глубине сердца остатки сострадания к ней, несмотря на то, ч то она заставила меня вытерпеть; но если, несмотря на ваши просьбы, она будет настойчиво искать возможности встретиться со мной, тогда... да будет ее воля, я отправлюсь на свидание, которое она мне назначит!
   -- Мне поручено назначить вам это свидание сегодня же, сын мой.
   -- А-а! -- в отчаянии пробормотал флибустьер. -- Она все предусмотрела!.. Где же назначено это свидание?
   -- Вы понимаете, что эта дама не может, если бы и пожелала, оставить остров.
   -- Стало быть, мы должны увидеться на Санто-Доминго?
   -- Да, сын мой.
   -- Какое же место выбрала она?
   -- Большую равнину, отделяющую Мирбале от Сан-Хуана.
   -- А! Место, крайне удобное для засады, -- с горестной усмешкой заметил флибустьер. -- Насколько мне известно, оно находится на испанской территории.
   -- Оно составляет границу этой территории, сын мой. Но я могу постараться уговорить эту даму выбрать другое место, если вы опасаетесь за вашу безопасность.
   Монбар презрительно пожал плечами и опять усмехнулся.
   -- Стал бы я бояться! -- воскликнул он. -- Полно, монах, вы сошли с ума! Какое мне дело до испанцев? Да если бы их сидело в засаде пятьсот человек, я и то сумел бы от них избавиться. Стало быть, решено, что если эта дама будет упорствовать в своем намерении объясниться со мной, я отправлюсь на равнину, расстилающуюся между Мирбале и Сан-Хуаном у слияния Большой реки и Артибонита.
   -- Я исполню ваше желание, сын мой; но если эта дама потребует, несмотря на мои увещевания и просьбы, чтобы свидание произошло, как я вас уведомлю?
   -- Если вы смогли приехать сюда, тем более вы сможете, не навлекая на себя подозрений, пробраться во французскую часть Санто-Доминго.
   -- По крайней мере, постараюсь, сын мой, если это так уж необходимо.
   -- Разведите большой огонь на берегу около Марго, я сразу пойму, что это значит.
   -- Я все сделаю, сын мой, но когда же я должен развести этот огонь?
   -- Сколько еще времени вы намереваетесь оставаться здесь?
   -- Я намерен уехать тотчас после нашего свидания.
   -- Стало быть, сегодня же?
   -- Да, сын мой.
   -- Ага! Стало быть, в окрестностях есть испанское судно?
   -- Вероятно, сын мой; но если вы найдете его и захватите, как же я доберусь до Эспаньолы?
   -- Это правда. Пусть испанцы благодарят вас... По зрелом размышлении я хочу дать вам один совет.
   -- Каков бы он ни был, сын мой, от вас я с удовольствием приму совет.
   -- Уезжайте немедленно. Завтра вам здесь плохо придется. Я не поручусь за вашу безопасность, как и за безопасность вашего корабля; вы меня понимаете?
   -- Конечно, сын мой. Но как же сигнал?
   -- Сигнал зажгите через две недели; я постараюсь к тому времени добраться до Санто-Доминго.
   -- Хорошо, сын мой.
   -- А теперь, монах, прощайте -- или, лучше сказать, до свидания, потому что мы, вероятно, скоро увидимся.
   -- Вероятно, сын мой. До свидания, и да будет с вами милосердный Господь!
   -- Да будет! -- с ироническим смехом ответил флибустьер.
   Он махнул на прощание рукой, набросил ружье на плечо и удалился, но через несколько минут остановился и поспешно возвратился назад. Францисканец все это время не двигался с места.
   -- Еще одно слово, отец мой, -- взволнованно произнес Монбар.
   -- Говорите, сын мой, я вас слушаю, -- ответил монах кротким голосом.
   -- Послушайте меня, используйте все ваше влияние на эту даму, чтобы уговорить ее отказаться от этого свидания, последствия которого могут быть ужасны.
   -- Я употреблю все силы, сын мой, -- заверил его монах. -- Я буду молить Бога, чтобы Он позволил мне уговорить мою духовную дочь.
   -- Да, -- продолжал Монбар мрачным голосом, -- может быть, для нее и для меня лучше, чтобы мы не виделись никогда...
   Повернувшись спиной к монаху, флибустьер твердым шагом отправился по тропинке и скоро исчез.
   Когда фрей Арсенио удостоверился на сей раз, что авантюрист ушел, он тихо приподнял полог палатки и вошел внутрь. Там на голой земле стояла на коленях женщина, закрыв лицо обеими руками и молясь с приглушенными рыданиями.
   -- В точности ли исполнил я полученные от вас приказания, дочь моя? -- осведомился монах.
   Женщина приподнялась, обратив к нему свое прекрасное и бледное лицо, орошенное слезами, и прошептала тихим и дрожащим голосом:
   -- Да, отец мой, да благословит вас Бог за то, что вы не оставили меня в моей горести.
   -- Это тот самый человек, с которым вы желали говоритьI
   -- Он самый, да, отец мой.
   -- И вы непременно желаете видеться с ним?
   Она колебалась с минуту, трепет пробежал по ее телу, и едва слышным голосом она прошептала:
   -- Это необходимо, отец мой.
   -- Надеюсь, что вы все обдумаете до тех пор, -- продолжал монах.
   -- Нет, нет, -- сказала она, печально качая головой, -- если бы даже этот человек вонзил мне кинжал в сердце, я должна иметь возможность объясниться с ним в последний раз.
   -- Да будет ваша воля! -- сказал он.
   В эту минуту послышался легкий шум. Монах вышел, но почти тотчас вернулся.
   -- Приготовьтесь, -- сказал он, -- за нами пришли с корабля. Вспомните последний совет, который дал мне этот разбойник, -- поедем как можно скорее.
   Ничего не ответив, дама встала, закуталась в мантилью и вышла. Через час она оставила остров Невис в сопровождении фрея Арсенио Мендосы.
   Монбар давно уже добрался до острова Сент-Кристофер.
  

Глава XIX. Экспедиция

   Все время пути от острова Невиса до Сент-Кристофера Монбар находился в сильном волнении. Разговор, который состоялся у него с монахом, разбередил в его сердце глубокую рану, смягченную, но не излеченную временем, которая после первых слов обагрилась кровью и причиняла боль, как в первый день.
   Каким образом эта женщина, которую он не хотел назвать, о присутствии которой в Америке он не знал, от которой бежал, скрывшись среди флибустьеров, успела за такое короткое время не только раздобыть сведения о его присутствии на островах, но даже отыскала его? С какой целью отыскивала она его? Для чего она так сильно желала его видеть?
   Все эти бесконечные вопросы, которые Монбар задавал себе, оставались без ответа и только увеличивали беспокойство флибустьера. В течение нескольких минут он думал засесть в засаду в проливе между Невисом и Сант-Эстатиусом -- двумя островами, между которыми находился остров Сент-Кристофер, -- напасть на испанский корабль, захватить его и пытками добиться сведений, которые монах отказался ему сообщить. Но он тотчас отказался от этого плана, -- ведь он дал честное слово и ни за что на свете не изменил бы ему. Между тем наступила ночь, пирога все скользила вперед. Монбар направил ее на свой люгер, и когда легкая лодочка подплыла к нему, флибустьер закричал громким голосом:
   -- Эй!
   Тотчас человек, черный силуэт которого обрисовался на темно-синем фоне горизонта, наклонился вперед.
   -- Это ты, Тихий Ветерок? -- спросил Монбар.
   -- Я, -- отвечал тот.
   -- Мигель на люгере?
   -- Да, капитан.
   -- А, ты меня узнал?
   -- Еще бы не узнать! -- ответил бретонец.
   -- Вы караулите моего пленника, не правда ли?
   -- Будьте спокойны, я ручаюсь за него.
   -- Только не притесняйте его понапрасну.
   -- Хорошо, капитан, мы будем вежливы.
   -- Прыгун на люгере?
   -- Я здесь, -- тотчас ответил второй голос.
   -- А! -- с удовлетворением заметил флибустьер. -- Тем лучше. Ты мне нужен, сходи на берег.
   -- Прямо сейчас?
   -- Да, прямо сейчас.
   -- Подожди.
   Прежде чем флибустьер угадал намерение кариба, послышался плеск тела, падающего в воду, и минуты через три индеец ухватился обеими руками за край пироги.
   -- Я здесь, -- сказал он.
   Монбар не мог не улыбнуться, -- с такой быстротой дикарь повиновался его приказанию. Он протянул ему руку и помог взобраться в лодку.
   -- Для чего ты так торопишься? -- спросил его Монбар с мягким упреком.
   Индеец отряхнулся, как мокрый пудель.
   -- Ба! -- отвечал он. -- Вот я и готов.
   -- Индеец у вас? -- спросил Тихий Ветерок.
   -- Да. Теперь прощайте, до завтра.
   -- До завтра.
   -- Отчаливай, -- сказал флибустьер своему работнику. Тот склонился над веслами, и пирога продолжила путь. Через десять минут она достигла того самого места, где
   Монбар подобрал ее, собираясь в Невис. Три человека сошли на берег, толкнули пирогу в море и направились к дому Монбара.
   Они шли по городу сквозь толпы флибустьеров, отмечавших пением, криками и возлияниями последние часы свободы. Дорогой все молчали. Когда они дошли до дома Монбара, флибустьер зажег восковую свечу и осмотрел дом с величайшим вниманием, чтобы удостовериться, нет ли там посторонних, после чего вернулся к своим спутникам, ждавшим его перед домом.
   -- Входите, -- коротко сказал он.
   Они вошли. Монбар сел на стул и обратился к карибу:
   -- Мне нужно поговорить с тобой, Прыгун.
   -- Хорошо, -- ответил индеец. -- Стало быть, я нужен тебе.
   -- Ты этим доволен?
   -- Да, я этим доволен.
   -- Почему?
   -- Белый человек добр и великодушен, и я хочу доказать ему, что не все карибы свирепы и неукротимы, они умеют быть признательными.
   -- -- Я обещал тебе позволить вернуться к своим, не правда ли?
   -- Да, ты мне это обещал.
   -- К несчастью, так как я назначен командующим экспедицией, которая, вероятно, будет продолжительной, я не могу теперь проводить тебя на Гаити.
   При этих словах лицо индейца омрачилось.
   -- Подожди, не огорчайся и выслушай меня внимательно, -- продолжал флибустьер, от которого не ускользнула перемена в лице индейца.
   -- Слушаю.
   -- Я дам тебе возможность, и ты сделаешь то, чего не могу сделать я.
   -- Я не совсем понимаю, о чем говорит бледнолицый вождь. Я всего лишь бедный индеец со слабым разумом. Мне нужно объяснить все подробно, чтобы я понял. Правда, когда я понял, я уже не забываю.
   -- Ты -- кариб и, стало быть, умеешь управлять пирогой?
   -- Умею, -- ответил индеец с гордой улыбкой.
   -- Если я дам тебе пирогу, как ты думаешь, доберешься ты до Гаити?
   -- Большая земля очень далеко, -- проговорил кариб печальным голосом, -- путь очень далек для одного человека, как он ни храбр!
   -- Согласен, но если я положу в пирогу не только провизию, но и сабли, топоры, кинжалы и четыре ружья с порохом и пулями?
   -- Бледнолицый вождь сделает это?! -- недоверчиво вскричал кариб. -- Когда Прыгун будет так вооружен, кто посмеет ему сопротивляться?
   -- А если я сделаю еще больше? -- продолжал флибустьер с улыбкой.
   -- Вождь шутит, он очень весел. Он говорит себе: индейцы легковерны, я посмеюсь над Прыгуном!
   -- Я не шучу; напротив, я говорю очень серьезно. Я дам тебе все, о чем упомянул, а для того, чтобы ты спокойно добрался к своим, я дам тебе товарища, человека храброго, который будет твоим братом и защитит тебя в случае надобности.
   -- Кто этот товарищ?
   -- Вот он, -- сказал Монбар, указывая на своего работника, который неподвижно стоял перед ним.
   -- Стало быть, я не пойду с тобой в экспедицию, Монбар? -- спросил работник с тоном упрека.
   -- Успокойся, -- сказал Монбар, слегка ударив его по плечу. -- Я даю тебе поручение гораздо опаснее предпринимаемой мною экспедиции. Мне был нужен преданный человек, второй я, и я выбрал тебя.
   -- В таком случае ты поступил правильно! Я докажу тебе, что ты не ошибся во мне.
   -- Я убежден в этом. Согласен ты взять с собой этого товарища, Прыгун? Он поможет тебе миновать флибустьеров, которых ты встретишь по дороге, не подвергаясь их оскорблениям и насмешкам.
   -- Хорошо, бледнолицый вождь действительно любит Прыгуна. Что будет делать индеец, когда он доберется до своих?
   -- Братья Прыгуна, кажется, приютились в окрестностях Артибонита?
   -- Да, на больших равнинах, которые французы называют Мирбале.
   -- Хорошо. Прыгун отправится к своим, расскажет им, как флибустьеры обращаются с карибами; он представит им своего товарища и будет ждать.
   -- Я буду ждать! Бледнолицый вождь приедет на Гаити?
   -- Вероятно, -- сказал Монбар с неопределенной улыбкой. -- И доказательством служит то, что мой работник останется среди твоего племени до моего прибытия.
   -- Хорошо. Я буду ждать прибытия белого вождя. Когда мне отправляться?
   -- Нынешней ночью. Ступай на берег, сходи от моего имени к хозяину пироги, в которой мы приплыли. Вот тебе деньги, -- он дал ему несколько пиастров, -- скажи ему, что я покупаю эту лодку, достань также провизии, и жди твоего спутника, которому я должен сказать еще несколько слов. Он скоро присоединится к тебе.
   -- Иду... Благодарность в моем сердце, а не на губах! В тот день, когда ты потребуешь моей жизни, я отдам ее тебе, -- она принадлежит тебе и всем, кто меня любит. Прощай!
   Он сделал движение, чтобы уйти.
   -- Куда ты идешь? -- спросил Монбар.
   -- Ведь ты позволил мне уйти?
   -- Да, но ты забыл взять...
   -- Что?
   -- Обещанное тебе оружие. Возьми ружье для себя и еще четыре ружья, которыми распорядись как тебе угодно, а также шесть сабель, шесть кинжалов, шесть топоров. Когда ты выйдешь из гавани, проплывая мимо люгера, ты спросишь от моего имени два бочонка пороху и два бочонка пуль у Мигеля Баска; он даст тебе их. Теперь ступай, и счастливого пути!
   Кариб, сраженный этой простой и исполненной величия щедростью, стал на колени перед авантюристом и, схватив его ногу, поставил ее себе на голову, воскликнув глубоко взволнованным голосом:
   -- Провозглашаю тебя лучшим из людей! Я и мой народ будем отныне преданными тебе невольниками.
   Он поднялся, вскинул на плечо ружье, которое подал ему работник, и вышел. Несколько минут были слышны его шаги на тропинке, но скоро все смолкло.
   -- Теперь мы остались вдвоем, Олоне! -- обратился Монбар к своему работнику.
   Тот подошел.
   -- Я слушаю, -- сказал он.
   -- Я впервые увидел тебя сегодня, но ты мне понравился с первого взгляда, -- продолжал авантюрист. -- Я хороший физиономист; твое чистосердечное и открытое лицо, глаза, смотрящие прямо в лицо, выражение смелости и ума, разлитое в твоих чертах, расположили меня в твою пользу, вот почему я купил тебя. Надеюсь, я не ошибся, но все же хочу испытать тебя. Ты знаешь, что я имею право уменьшить срок твоей службы и дать тебе, если захочу, свободу даже завтра; подумай об этом и действуй в соответствии с этим.
   -- Невольник или свободный, я буду предан тебе, Монбар, -- ответил Олоне. -- Не говори же мне о наградах, мне этого не надо. Испытай меня! Надеюсь, что я с честью выйду из этого испытания.
   -- Вот слова настоящего человека и авантюриста! Выслушай же меня, и чтобы ни одно слово из того, что ты услышишь, не сорвалось с твоих губ.
   -- Я буду нем...
   -- Через десять дней я брошу якорь у гавани Марго на Санто-Доминго. Экспедиция, которой я командую, должна внезапно напасть на Черепаший остров и захватить его. Но пока мы будем атаковать испанцев, они не должны суметь напасть на нас с тыла и уничтожить наши поселения на Большой Земле.
   -- Я понимаю, карибы занимают испанскую границу, мы должны сделать их помощниками экспедиции.
   -- Именно! Ты меня прекрасно понял, в этом и состоит данное тебе поручение. Только надо действовать чрезвычайно хитро и очень осторожно, чтобы не возбудить тревоги в испанцах с одной стороны и подозрений у карибов -- с другой. Индейцы обидчивы и недоверчивы, особенно к белым, на которых у них есть причины жаловаться. Роль, которую тебе предстоит сыграть, довольно трудна, но я думаю, что благодаря влиянию Прыгуна ты будешь иметь успех; кроме того, через два дня после моего прибытия в гавань Марго я отправлюсь на равнины близ Артибонита, чтобы договориться с тобой и отдать необходимые распоряжения... Ты видишь, что я действую с тобой откровенно и скорее как с братом, чем с работником.
   -- Благодарю, тебе не придется раскаиваться!
   -- Надеюсь... Да! Еще одно, последнее приказание, правда второстепенной важности, но все-таки серьезное.
   -- Какое?
   -- Часто испанцы отправляются на охоту или на прогулку на артибонитские равнины. Наблюдай за ними, но так, чтобы они не могли тебя приметить. Пусть они не подозревают того, что мы замышляем против них; малейшая неосторожность может иметь последствия чрезвычайно серьезные для успеха наших планов.
   -- Я буду действовать осторожно, не беспокойся.
   -- Теперь, мой милый, мне остается только пожелать тебе благополучного пути и полного успеха.
   -- Позволишь мне задать тебе один вопрос перед моим отъездом?
   -- Говори, я слушаю.
   -- По какой причине, когда у тебя столько храбрых и преданных друзей, ты, вместо того чтобы обратиться к кому-нибудь из них, выбрал неизвестного работника, которого совсем не знаешь, для такого трудного секретного поручения?
   -- Ты непременно хочешь это знать? -- смеясь, спросил авантюрист.
   -- Да, если ты не находишь нескромным это желание.
   -- Вовсе нет, и я удовлетворю твое любопытство в двух словах. Я выбрал тебя, -- кроме моего доброго мнения о тебе, мнения чисто личного, -- потому что ты бедный работник, приехавший из Франции только два дня тому назад, которого никто не знает; никто не знает также, что я тебя купил, и по этой причине никто не станет тебя остерегаться, и, следовательно, ты будешь для меня помощником тем более неоценимым, что никто не догадается, что ты уполномочен мной и действуешь по моим приказаниям. Теперь ты все понимаешь?
   -- Вполне, благодарю тебя за объяснение. Прощай! Не пройдет и часа, как мы с карибом отчалим от Сент-Кристофера.
   -- Слушайся его во время пути. Этот индеец -- очень смышленый человек, и с ним ты доберешься благополучно.
   -- Обязательно. Кроме того, уважение, оказанное ему, расположит его в мою пользу и упрочит успех наших планов.
   -- Я вижу, ты умен, -- рассмеялся флибустьер, -- и теперь вполне надеюсь, что мое поручение ты выполнишь успешно.
   Олоне вооружился точно так же, как кариб, после чего простился со своим господином и ушел.
   -- Э! -- прошептал Монбар, оставшись один. -- Кажется, мои планы близятся к осуществлению, и скоро я буду в состоянии нанести решительный удар.
   На другой день на восходе солнца в городе, который и без того никогда не бывал спокоен, царило необыкновенное волнение. Флибустьеры, вооруженные с ног до головы, прощались со своими друзьями и готовились к отправлению на назначенные накануне суда.
   По рейду во всех направлениях сновало бесчисленное множество пирог, доставлявших людей и провизию на отплывающие корабли. Кавалер де Фонтенэ, окруженный главным штабом знаменитых флибустьеров, а именно Монбаром, Давидом, Дрейком и Мигелем Баском, стоял на краю деревянного помоста, служившего дебаркадером, присутствуя при отъезде флибустьеров.
   Эти люди, с мужественными и свирепыми лицами, загорелые, мускулистые, в простых полотняных панталонах, в старых шляпах, но вооруженные длинными ружьями, сделанными в Дьеппе специально для них, острыми длинными ножами, заткнутыми за пояс, с сумками, наполненными порохом и пулями, имели странный и необыкновенно страшный вид. Особенно поразительны были их лица, дышащие беззаботностью и неукротимой смелостью. При виде флибустьеров становились понятны и ужас, который они внушали испанцам, и невероятные подвиги, которые они совершали почти шутя, не ставя жизнь свою ни в грош и видя перед собой только одну цель -- грабеж.
   По мере того как они проходили мимо губернатора и офицеров, избранных им в начальники, они почтительно кланялись им, потому что этого требовала дисциплина, но в этом поклоне не было ничего унизительного и раболепного -- это был поклон людей, вполне сознававших свое достоинство и знавших, что если сегодня они матросы, то завтра, стоит им только захотеть, могут стать капитанами.
   К полудню экипажи всех судов оказались в полном составе, на берегу остались только командующий эскадрой и три капитана.
   -- Господа, -- сказал Монбар своим офицерам, -- как только мы выйдем с рейда, каждый может идти как хочет. У нас на судах мало провизии, и испанские острова, которые попадутся нам по дороге, снабдят нас съестными припасами. Не бойтесь грабить острова испанцев, это все-таки будет часть победы над врагами. Итак, решено, что каждый из нас со своей стороны должен спешить к месту общего сбора. Осторожность заставляет нас скрывать от неприятеля численность наших сил. Пункт нашего соединения -- остров Кейе; первый прибывший туда должен ждать остальных. Там я вам дам последние инструкции о цели экспедиции, часть которой уже вам известна.
   -- Итак, -- сказал де Фонтенэ, -- вы упорно желаете сохранить тайну?
   -- Если вы непременно требуете, господин губернатор, -- отвечал Монбар, -- я вам...
   -- Нет-нет, -- смеясь, перебил кавалер де Фонтенэ, -- к чему мне это знать? Притом я ее почти угадал.
   -- Вот как? -- спросил Монбар с недоверчивым видом.
   -- Или я очень ошибаюсь, или вы предпринимаете что-то против Санто-Доминго.
   Авантюрист ответил хитрой улыбкой и простился с губернатором, который весело потирал руки, убежденный, что он действительно угадал тайну, которую от него скрывали.
   Через час три легких судна снялись с якоря, распустили паруса и удалились, отдав прощальный салют земле, на который ответила батарея с мыса. Скоро суда слились вдали с беловатым туманом на горизонте и совсем исчезли.
   -- Вот увидите, что я не ошибся, -- сказал де Фонтенэ своим офицерам, возвращаясь к губернаторскому дому, -- этот демон Монбар действительно идет на Санто-Доминго. Гм! Мне жаль испанцев.
  

Глава XX. Дель-Ринкон

   Оставим пока эскадру флибустьеров, к которой мы скоро вернемся, направляться по непроходимому лабиринту Антильского архипелага к острову Санто-Доминго, как его называют французы, к Эспаньоле, как назвал его Колумб, или к Гаити, как называли его карибы, первые и настоящие его владельцы. Говоря о карибах, мы подразумеваем и негров, и краснокожих. Многие не знают, что некоторые карибы черны и так походят на африканских негров, что когда французские колонисты-плантаторы поселились на острове Сент-Винсент и привезли с собой черных невольников, черные карибы, негодуя на свое сходство с людьми, униженными рабством, и боясь, кроме того, как бы впоследствии цвет их кожи не стал предлогом для того, чтобы и их подвергнуть той же участи, бежали в самые непроходимые леса и, чтобы навсегда установить очевидное различие между собой и чернокожими невольниками, перевезенными на остров, стали сжимать обручем лоб у новорожденных, так чтобы он был совершенно плоский; это стало как бы признаком новой породы у будущего поколения туземцев и впоследствии сделалось знаком независимости.
   Прежде чем продолжить наш рассказ, мы попросим у читателя позволения заняться географией; так как события в описываемой здесь флибустьерской истории будут происходить на Санто-Доминго, то необходимо описать этот остров подробнее.
   Остров Санто-Доминго, или Эспаньола, открытый 6 декабря 1492 года Христофором Колумбом, по общему мнению -- самый красивый из всех Антильских островов. Длина его -- семьсот километров, средняя ширина -- сто двадцать, протяженность береговой линии, не считая бухт и заливов, -- тысяча четыреста километров.
   В центре острова находятся горные цепи, возвышающиеся одна над другой и тянущиеся в трех различных направлениях. Самая длинная простирается к востоку и проходит посредине острова, разделяя его на две почти равные части. Вторая цепь направляется к северу. Третья, короче второй, идет сначала в том же направлении, но, описывая изгиб к югу, кончается у мыса Святого Марка.
   В глубине острова встречаются несколько других горных цепей, но гораздо менее значительных. Такое множество гор явилось причиной того, что сообщение между северной и южной частью острова оказалось чрезвычайно затруднено.
   У подножия этих гор находятся огромные равнины, покрытые роскошной растительностью. Горы, перерезанные оврагами, поддерживающими постоянную и благотворную влажность, содержат в себе различные металлы, помимо горного хрусталя, каменного угля, серы, каменоломен порфира и мрамора, и покрыты зарослями банановых и пальмовых деревьев.
   Реки, хотя их много, в большинстве своем, к несчастью, несудоходны. Главные из них -- Нейба, Макорис, Яке-дель-Норте, или Монте-Кристи, Осама, Юна и Артибонит, причем последний является самой большой из всех рек. С моря вид этого острова очарователен: точно огромный букет цветов вырос из недр моря. Мы не станем рассказывать историю санто-домингской колонии. Этот богатый и плодоносный остров по нерадивости, жестокости и скупости испанцев через полтораста лет после своего открытия дошел до такой степени нищеты и унижения, что испанское правительство было вынуждено посылать в эту колонию, не только не приносящую дохода, но и ставшую убыточной, средства на жалованье войскам и чиновникам.
   Пока Санто-Доминго медленно приходил в упадок, новые колонисты, занесенные к этим берегам случаем, поселились на северо-западной стороне острова и завладели ею, несмотря на сопротивление испанцев. Этими новыми колонистами были французские авантюристы, изгнанные с острова Сент-Кристофер во время высадки десанта с эскадры адмирала Толедо и теперь искавшие себе приюта.
   Открыв остров, испанцы оставили на нем сорок голов скота, быков и телок; животные быстро размножились и огромными стадами паслись на внутренних равнинах острова. Французские авантюристы по прибытии нисколько не думали обрабатывать землю, но, увлеченные прелестью опасной охоты, занялись исключительно преследованием диких быков и кабанов, тоже очень многочисленных и особенно опасных.
   Единственное занятие авантюристов составляла охота. Мясо убитых быков они коптили по индейскому обычаю. Отсюда происходит название буканьеров, потому что карибы называли буканами те места, где они коптили мясо пленников, захваченных на войне, которых они съедали, прежде хорошенько их откормив.
   У нас еще будет возможность вернуться к этому вопросу и подробнее рассказать об этих странных людях. Однако, несмотря на свою любовь к независимости, авантюристы скоро поняли необходимость обеспечить сбыт для выделываемых кож и основали несколько контор в гаванях Марго и Пор-де-Пе, которые считали столицами своих колоний. Но положение этих контор было очень ненадежно по причине присутствия испанцев, до сих пор единственных обладателей острова, не желавших соглашаться на такое близкое соседство. Поэтому они постоянно вели ожесточенную войну, тем более яростную, что ни с той, ни с другой стороны не было никакой пощады.
   Вот каково было положение на Санто-Доминго в ту минуту, когда мы опять вернемся к нашему рассказу, то есть через две недели после отплытия эскадры флибустьеров под командой Монбара Губителя от берегов острова Сент-Кристофер.
   Солнце, уже готовое закатиться за горизонт, непомерно удлиняло тени деревьев; поднимался вечерний ветерок, слегка шевеливший листья на деревьях и пригибавший высокую траву. Человек на сильной гнедой лошади, в костюме испанских кампесинос [кампесино -- крестьянин], ехал по едва различимой тропинке, извивавшейся среди обширной равнины, покрытой великолепными плантациями сахарного тростника и кофейных деревьев и доходившей до нарядного домика, с кокетливой галереи которого далеко виднелись окрестности.
   Человеку этому было лет двадцать пять. Лицо его было красивым, но с печатью надменности и нестерпимого презрения; одежда, очень простая, украшалась длинной рапирой с эфесом из чеканного серебра, висевшей на левом боку, по которой в нем можно было признать дворянина, -- только дворянство имело право носить шпагу.
   Четыре черных полуобнаженных невольника, обливаясь потом, бежали за его лошадью. Один нес ружье с богатой насечкой, второй -- охотничью сумку, а еще двое -- мертвого кабана, в связанные ноги которого была вдета бамбуковая палка, поддерживаемая плечами бедных негров.
   Но всадник казался очень мало занят своими спутниками, или невольниками, которых он не удостаивал даже поворотом головы, разговаривая с ними надменным и презрительным тоном. В руке он держал вышитый носовой платок, которым поминутно вытирал пот со лба. Молодой человек бросал вокруг гневные взгляды, подстегивая свою лошадь шпорами, к великому отчаянию невольников, вынужденных удваивать усилия, чтобы поспевать за ним.
   -- Неужели мы никогда не доберемся до этого проклятого дома? -- воскликнул он с досадой.
   -- Еще полчаса, -- почтительно отвечал негр. -- Вы видите галерею?
   -- Что за идиотская мысль возникла у моей сестры похоронить себя в этой ужасной дыре, вместо того чтобы спокойно жить в своем палаццо в Санто-Доминго? Как сумасбродны женщины, клянусь честью! -- пробормотал он сквозь зубы.
   Молодой человек приправил это замечание бешеным ударом шпор, и его лошадь понеслась во весь опор.
   Они быстро приближались к дому, который уже легко было рассмотреть. Это был очаровательный дом, довольно большой, покрытый террасой, с бельведером и перистилем из четырех колонн, поддерживавших галерею. Дом, к которому можно было пройти через довольно большой сад, окружала частая изгородь; позади него находились конюшни для лошадей и помещение для негров, нечто вроде жалких низких хижин, полуразрушенных, выстроенных из ветвей деревьев и покрытых пальмовыми листьями. Этот домик, спокойный и уединенный среди равнины с роскошной растительностью, полускрытый деревьями, имел вид совершенно очаровательный, который, тем не менее, нагнал на путешественника только глубокую досаду и сильную скуку.
   Вероятно, появление путешественника было замечено часовым, поставленным на бельведере, чтобы наблюдать за окрестностями; от домика галопом помчался всадник, направляясь к небольшой группе вновь прибывших, состоящей из дворянина, которого мы описали, и четверых невольников, все еще бежавших за ним, показывая свои белые зубы и отдуваясь, как тюлени.
   Приезжий был низкого роста, но широкие плечи и пропорциональное сложение свидетельствовали о его необыкновенной физической силе. Ему было лет сорок, черты его лица были жесткие и резкие, выражение физиономии -- мрачное и скрытное; соломенная шляпа с широкими полями почти полностью закрывала его лицо. Плащ, называемый пончо, сделанный из одного куска материи с отверстием для головы посередине, покрывал его плечи; рукоятка длинного ножа высовывалась из правого сапога, на левом боку висела сабля, а поперек седла лежало длинное ружье. Доехав до путешественника, он остановил свою лошадь, снял шляпу и почтительно поклонился.
   -- Добро пожаловать, сеньор дон Санчо, -- сказал он вежливо.
   -- А-а! Это вы, Бирбомоно, -- воскликнул молодой человек, слегка коснувшись своей шляпы. -- Что вы здесь делаете? Я думал, вас уже давно повесили.
   -- Ваше сиятельство изволит шутить, -- ответил всадник, нахмурившись. -- Я -- мажордом сеньоры.
   -- С чем вас обоих и поздравляю.
   -- Сеньора очень тревожится за ваше сиятельство; я собирался по ее приказанию осмотреть окрестности. Она будет очень рада, что вы добрались благополучно.
   -- В каком смысле благополучно, -- нахмурился молодой человек, отпуская узду своей лошади. -- Что ты хочешь сказать этим, разбойник? Чего я должен опасаться на дорогах?
   -- Вашему сиятельству известно, что негодяи-испанцы разъезжают по равнинам.
   Молодой человек расхохотался.
   -- Что ты плетешь! Скачи доложить о моем приезде сестре и перестань болтать.
   Мажордом не заставил повторять приказание дважды, пришпорил лошадь и умчался галопом.
   Через десять минут дон Санчо сходил с лошади перед крыльцом дома, где его ждала женщина редкой красоты, но страшно бледная, которая, по-видимому, едва держалась на ногах -- столь слабой и болезненной она казалась. Эта женщина была сестрой дона Санчо и хозяйкой этого дома. Молодые люди долго стояли обнявшись, не произнося ни слова, потом дон Санчо предложил руку сестре и вошел с ней в комнаты, предоставив мажордому присмотреть за лошадью и поклажей. Молодой человек усадил сестру в кресло, подвинул кресло себе и сел сам.
   -- Наконец-то, -- сказала она радостным голосом, взяв руку молодого человека, -- я вижу тебя опять, брат; ты здесь, возле меня. Как я рада тебя видеть!
   -- Моя добрая Клара, -- отвечал дон Санчо, целуя ее в лоб, -- вот уже около года, как мы расстались.
   -- Увы! -- прошептала она.
   -- И за этот год случилось много такого, о чем ты, конечно, мне расскажешь.
   -- Моя жизнь в этот год может быть описана в двух словах: я страдала.
   -- Бедная сестра, как ты переменилась за такое короткое время! Тебя едва узнать; а я такой веселый приехал в Санто-Доминго и тотчас отправился к тебе. Твой муж, который совершенно не изменился и которого я нашел мрачным и молчаливым, и еще более важным из-за его высокого положения, конечно, сказал мне, что ты не совсем здорова и что доктора предписали тебе сельский воздух.
   -- Это правда, -- сказала она с печальной улыбкой.
   -- Да, но я думал, что ты только не совсем здорова, а нахожу тебя чуть ли не умирающей.
   -- Не будем больше говорить об этом, Санчо, умоляю тебя. Что за беда, если я больна?.. Ты получил мое письмо?
   -- Разве я очутился бы здесь без этого? Через два часа по получении его я был уже в дороге. Вот уже три дня, -- прибавил он, улыбаясь, -- скачу я по горам и по долам по ужасной дороге, чтобы поскорее оказаться возле тебя.
   -- Благодарю, благодарю, Санчо; твое присутствие делает меня счастливой. Ведь ты останешься на некоторое время со мной, не правда ли?
   -- Сколько захочешь, милая сестра, ведь я свободен.
   -- Свободен? -- переспросила она, удивленно посмотрев на него.
   -- Боже мой, да! Его светлость герцог Пеньяфлор, наш с тобой знатнейший родитель, вице-король Новой Испании, соблаговолил дать мне неограниченный отпуск.
   При упоминании отца легкий трепет пробежал по телу молодой женщины, глаза ее наполнились слезами.
   -- О! -- произнесла она. -- Наш отец здоров?
   -- Здоровее прежнего.
   -- А говорил он с тобой обо мне? Молодой человек прикусил губу.
   -- Он мало говорил со мной, -- сказал он, -- но зато я говорил с ним много, что восстановило равновесие. Я думаю даже, что он дал мне отпуск исключительно для того, чтобы освободиться от моей болтовни.
   Донна Клара молча опустила голову; брат смотрел на нее с нежным состраданием.
   -- Будем говорить о тебе, хорошо? -- спросил он.
   -- Нет, нет, Санчо! Будем лучше говорить о нем, -- ответила она нерешительно.
   -- О нем? -- переспросил он глухим голосом и нахмурил брови. -- Ах, бедная моя сестра! Что я могу сказать тебе? Все мои усилия были тщетны, я ничего не узнал.
   -- Да, да, -- прошептала донна Клара, -- он принял все меры к тому, чтобы надежно спрятаться... О Боже! -- вскрикнула она, сложив руки. -- Неужели ты не сжалишься надо мной?
   -- Успокойся, умоляю тебя, сестра! Я постараюсь, я буду искать, я удвою усилия, я, может быть, успею наконец...
   -- Нет, -- перебила она, -- никогда, никогда мы ничего не добьемся... Он осужден, осужден моим отцом; этот неумолимый человек никогда не отдаст его мне. О! Я лучше, чем ты, знаю нашего отца... Ты, Санчо, мужчина, ты можешь пытаться бороться с ним, но меня он раздавил, раздавил одним ударом, он разбил мое сердце, сделав меня невинной сообщницей адского мщения! Потом холодно упрекнул меня в бесславии, причиной которого сам же и явился, и навсегда уничтожил счастье трех существ, которые любили бы его и будущее которых он держал в своих руках.
   -- А ты, милая Клара, разве ты ничего не знаешь, ничего не узнала?
   -- Узнала... -- ответила донна Клара, пристально глядя на брата. -- Я сделала ужасное открытие.
   -- Ты меня пугаешь, Клара. Что ты хочешь этим сказать? Объясни.
   -- Не теперь, мой добрый Санчо, не теперь; еще не время, потерпи. Ты знаешь, что у меня никогда не было от тебя тайн. Ты один всегда любил меня. Я пригласила тебя для того, чтобы открыть тебе эту тайну; через три дня ты узнаешь все, и тогда...
   -- Тогда? -- спросил он, пристально глядя на сестру.
   -- Тогда ты сможешь измерить глубину бездны, в которую я упала... Но прошу тебя, довольно об этом, я очень больна. Поговорим о другом, хочешь?
   -- Очень хочу, милая Клара, но о чем же мы будем говорить?
   -- Боже мой! О чем тебе угодно, друг мой, о дожде, о хорошей погоде, о твоем путешествии, -- мало ли о чем!
   Дон Санчо понял, что его сестра находится в сильном нервном возбуждении и что он только ухудшит ее и без того болезненное состояние, если не исполнит ее желания, поэтому он не стал возражать, а охотно пошел навстречу ее прихоти.
   -- Если так, милая Клара, -- сказал он, -- я воспользуюсь случаем, чтобы разузнать кое о чем.
   -- Разузнать? О чем же, брат мой? Я живу очень уединенно, как ты, верно, заметил; не думаю, чтобы я была в состоянии исполнить твое желание... Однако все-таки скажи.
   -- Ты знаешь, сестра, что я приехал на Эспаньолу только четыре дня тому назад и в первый раз.
   -- Это правда, ведь ты никогда не бывал на этом острове... Как ты его находишь?
   -- И ужасным, и восхитительным; ужасным в отношении путей сообщения и восхитительным по местоположению.
   -- Действительно, дороги не очень удобны.
   -- Скажи лучше, что их нет вовсе.
   -- Ты строг.
   -- Нет, не строг, а только справедлив; если бы ты видела, какие превосходные дороги у нас в Мексике, ты бы согласилась со мной... Но речь не о том.
   -- А о чем?
   -- О той вещи, что я хотел тебя спросить.
   -- Это правда, я и забыла... Говори же, я слушаю тебя.
   -- Представь себе, когда я отправился сюда из Веракруса, все, кому я говорил о своем отъезде, непременно отвечали мне: "А-а, вы едете на Эспаньолу, сеньор дон Санчо Пеньяфлор? Гм! Берегитесь!" На корабле, на котором я плыл, я постоянно слышал, как офицеры перешептывались между собой: "Будем остерегаться!" Наконец я приехал в Санто-Доминго. Первое, что я сделал, как я уже сказал, -- это отправился к графу Безару, твоему супругу. Он принял меня так хорошо, как только мог это сделать. Но когда я объявил ему о своем намерении поехать к тебе сюда, брови его нахмурились и первым словом его было: "Черт побери! Черт побери! Вы хотите ехать туда? Остерегайтесь, дон Санчо, остерегайтесь!" Это ужас как меня бесило; зловещие предостережения, всегда и везде раздававшиеся в моих ушах, сводили меня с ума... Я не требовал объяснений от твоего мужа, я ничего не добился бы от него, мне хотелось только разъяснить эту зловещую фразу, как только представится случай, и вот он действительно представился, и я прошу тебя объяснить мне эту загадку.
   -- Я жду, чтобы прежде ты сам мне все объяснил, потому что, признаться, до сих пор я решительно не понимаю, о чем ты рассказываешь.
   -- Хорошо, дай мне закончить. Как только я отправился в путь с невольниками, которых дал мне твой муж, я увидел, что эти негодяи постоянно вертели головами направо и налево с испуганным видом. В первую минуту я не придал этому большого значения, но сегодня утром я заметил великолепного кабана; мне захотелось выстрелить в него, что, впрочем, я и сделал, -- я привез тебе этого кабана. Когда эти черти-негры увидели, что я заряжаю ружье, они бросились на колени передо мной и, с ужасом сложив руки, закричали с самым несчастным видом:
   "Остерегайтесь, ваше сиятельство, остерегайтесь!"
   "Чего я должен остерегаться?" -- вскричал я с раздражением.
   "Негодяев, ваше сиятельство, негодяев!"
   Я не мог добиться от них другого объяснения, но надеюсь, сестра, что хоть ты-то мне скажешь, кто такие эти страшные негодяи?
   Он наклонился к ней. Донна Клара, широко открыв глаза, протянув руки, устремила на него такой страшный взгляд, что он с испугом отступил.
   -- Негодяи!.. Негодяи... -- повторила она два раза сдавленным голосом. -- О! Сжалься, брат мой!
   Она встала, сделала несколько шагов и без чувств упала на пол.
   -- Что это значит? -- вскричал молодой человек, бросаясь к сестре, чтобы поднять ее.
  

Глава XXI. Рассказ мажордома

   Дон Санчо, крайне встревоженный состоянием сестры, поспешил позвать горничных, которые тотчас прибежали. Он вверил ее их попечениям и ушел в комнату, приготовленную для него, приказав, чтобы его предупредили немедленно, как только донне Кларе сделается лучше.
   Дон Санчо Пеньяфлор был очаровательный молодой человек, веселый, беззаботный, он искал в жизни только удовольствия и отвергал с эгоизмом молодости и богатства всякую горесть и всякую скуку.
   Принадлежа к одной из самых знатных фамилий испанской аристократии, имея надежду стать со временем обладателем семи или восьми миллионов, предназначенный благодаря знатности своего имени занимать впоследствии одну из лучших должностей и вступить в блестящий и выгодный брак, который делает счастливыми дипломатов, предоставляя им свободу ума для высоких политических соображений, он старался, насколько это было возможно, сдерживать биение своего сердца и не возмущать неуместной страстью спокойной лазури своего существования.
   Будучи армейским капитаном, в ожидании светлого будущего и чтобы иметь какое-нибудь занятие, он поехал в качестве адъютанта с отцом в Мексику, когда герцог был назначен вице-королем Новой Испании. Но будучи еще слишком молод для того, чтобы серьезно смотреть на жизнь и быть честолюбивым, он занимался только игрой и любовными интригами, что очень сердило герцога, который, миновав возраст удовольствий, не допускал, чтобы молодые люди приносили жертву кумиру, которому он сам так долго курил фимиам. Впрочем, это была натура кроткая, уживчивая, но зараженная, как все испанцы той, а может быть, еще и нынешней эпохи предрассудками своей касты, считавшая негров и индейцев вьючным скотом, созданным для ее пользы, и не скрывавшая своего презрения и отвращения к этим несчастным созданиям.
   Словом, дон Санчо, следуя семейным традициям, всегда смотрел вверх, а не вниз, поддерживал равных, но ставил непреодолимую преграду высокомерия и пренебрежения между собой и теми, кто был ниже его.
   Однако, может быть, без его ведома -- мы не хотим поставить этого ему в заслугу -- среди холодной атмосферы, в которой он вынужден был жить, в его сердце пробралось нежное чувство и иногда угрожало уничтожить все плоды семейного воспитания.
   Чувство это было не чем иным, как дружбой, которую он испытывал к своей сестре, дружбой, которая могла быть принята за обожание, до того она была преданна, почтительна и бескорыстна. Чтобы угодить сестре, он готов был решиться на невозможное, одно ее слово делало его послушным, как невольника, любое ее желание тотчас становилось для него приказанием -- таким же, а может быть, и более серьезным, чем если бы оно было отдано королем испанским, хотя этот надменный монарх льстил себя гордой мыслью, что солнце никогда не закатывалось в его владениях. Первые слова графа, произнесенные им, едва он остался один в своей комнате, покажут его характер лучше, чем его можно объяснить.
   -- Ну! -- вскричал он, с отчаянием бросаясь в свое кресло. -- Я думал, что проведу здесь несколько приятных дней, а вместо этого мне придется слушать жалобы Клары и утешать ее. Черт бы побрал всех несчастных! Они все точно нарочно преследуют меня, нарушая мое спокойствие.
   Через три четверти часа негритянка-невольница пришла сказать ему, что донна Клара пришла в себя, но чувствует себя слабой и разбитой и просит извинения, что не может видеть его в этот вечер. Молодой человек в душе был доволен свободой, которую давала ему сестра и которая избавляла его от необходимости возобновлять неприятный разговор.
   -- Хорошо, -- сказал он невольнице, -- кланяйся госпоже и вели подать мне ужинать. Попроси также ко мне мажордома, мне нужно с ним поговорить.
   Невольница вышла, оставив его одного. Тогда граф откинулся на спинку кресла, вытянул ноги и погрузился в ту дремоту, которая не может называться ни сном, ни бдением, во время которой душа как будто блуждает в неведомых далях, -- испанцы называют это состояние сиестой. Пока он находился в этом состоянии, невольники осторожно накрывали на стол, опасаясь разбудить его, выставляя отборные кушанья. Скоро запах блюд, поставленных перед ним, вернул молодого человека к действительности. Он приподнялся и, подойдя к креслу, сел за стол.
   -- Почему не идет мажордом? -- спросил он. -- Разве ему не передали мою просьбу?
   -- Передали, ваше сиятельство, но в данный момент мажордом отсутствует, -- почтительно ответил один из невольников.
   -- Отсутствует? По какой причине?
   -- Он каждый вечер обходит весь дом... Но он скоро вернется; если ваше сиятельство соблаговолит немного подождать, вы скоро его увидите.
   -- Хорошо, хотя я не понимаю, для чего ему осматривать дом... Ведь здесь нет хищных зверей?
   -- Слава Богу, нет, ваше сиятельство.
   -- Так к чему же эти предосторожности?
   -- Эти предосторожности принимаются против негодяев, ваше сиятельство.
   -- Да что же это за негодяи?! -- вскричал граф, подпрыгнув на стуле. -- Видно, все здесь сговорились мистифицировать меня, прости Господи!
   В эту минуту послышался звон шпор.
   -- Вон идет мажордом, ваше сиятельство, -- почтительно заметил один из негров.
   -- Наконец-то! Пусть войдет!
   Бирбомоно вошел, снял шляпу, почтительно поклонился и выжидательно уставился на графа.
   -- Я жду вас уже больше часа, -- произнес молодой человек.
   -- Очень сожалею, ваше сиятельство, но мне сказали об этом только сейчас.
   -- Знаю, знаю... Вы обедали?
   -- Нет еще, ваше сиятельство.
   -- Ну так садитесь напротив меня.
   Мажордом, знавший надменный характер графа, колебался, не понимая такого снисхождения с его стороны.
   -- Садитесь же, -- нетерпеливо продолжал молодой человек. -- Мы не в городе -- следовательно, к черту эти обычаи; кроме того, я хочу поговорить с вами.
   Мажордом поклонился и занял, не отнекиваясь более, указанное ему место. Ужин был непродолжителен. Граф ел, не произнося ни слова. Когда ужин кончился, он отодвинул тарелку, выпил по испанскому обычаю стакан воды, закурил сигару и угостил мажордома.
   -- Курите, я разрешаю, -- сказал он.
   Бирбомоно принял это позволение графа с признательностью, но в душе, все больше удивляясь, спрашивал себя, по какой такой важной причине молодой господин был так любезен. Когда убрали со стола и невольники ушли, затворив двери, граф и управляющий остались одни. Ночь была великолепна, воздух необыкновенно прозрачен, мириады звезд сияли на небе; приятный теплый воздух вливался в окна, нарочно оставленные широко отворенными; глубокая тишина царила в окрестностях, и с того места, где сидели оба собеседника, был виден мрачно чернеющий вдалеке лес.
   -- Теперь, -- произнес граф, выпуская синеватый дымок, -- поговорим.
   -- Поговорим, ваше сиятельство, -- откликнулся мажордом.
   -- Я должен многое у вас спросить, Бирбомоно... Вы знаете меня, не так ли? Вы знаете, что я всегда исполняю свои обещания и угрозы.
   --  -- Знаю, ваше сиятельство.
   -- Хорошо, я приступаю к делу без дальнейших предисловий. Я должен получить от вас очень важные сведения. Отвечать на мои вопросы -- не значит изменять вашей госпоже, которая приходится мне сестрой и которую я люблю больше всего на свете. Напротив, может быть, вы окажете ей косвенную услугу. Кроме того, то, что вы мне не скажете, я узнаю от других, а вы в таком случае лишитесь моего доверия... Вы меня понимаете, я полагаю?
   -- Вполне, ваше сиятельство.
   -- И что вы на это скажете?
   -- Ваше сиятельство, я предан душой и телом вашей фамилии, и, следовательно, мой долг -- отвечать на все вопросы, с которыми вы соизволите ко мне обратиться, в убеждении, что расспрашивая меня, у вас нет другой причины, кроме желания угодить моей госпоже.
   -- Лучше рассуждать нельзя, Бирбомоно; я всегда говорил, что вы человек умный. Ваш ответ доказывает мне, что я не ошибся... Начнем по порядку; во-первых, скажите мне, что произошло между моей сестрой и ее мужем перед ее приездом сюда и какие причины заставили ее уехать из Санто-Доминго?
   -- Вы знаете, ваше сиятельство, графа де Безар-Суза, мужа вашей сестры и моего господина. Этот вельможа не очень разговорчив по своему характеру, но добр и искренне привязан к своей жене. Он исполняет каждое ее желание и дает возможность жить, как она захочет, никогда не позволяя себе ни малейшего замечания на этот счет. На Эспаньоле графиня жила в полном уединении, постоянно удаляясь в свои комнаты, куда входили только ее горничная, духовник и доктор. Граф посещал ее каждое утро и каждый вечер, оставался с ней около получаса, разговаривал о посторонних предметах, после чего уходил.
   -- Да! Такая жизнь сестры кажется мне довольно однообразной... И долго она продолжалась?
   -- Несколько месяцев, ваше сиятельство, и без сомнения продолжалась бы и дальше, если бы не одно происшествие, о котором никто, кроме меня, не знает и которое побудило ее приехать сюда.
   -- Ага! Какое же это происшествие?
   -- Однажды, ваше сиятельство, в гавань Санто-Доминго пришел наш испанский корабль. Когда он проходил мимо островов, на него напали негодяи, от которых он лишь чудом сумел уйти, захватив многих из них.
   -- А, постойте! -- вскричал граф. -- Прежде чем продолжить дальше, объясните мне, кто эти негодяи, о которых беспрестанно говорят и которых никто не знает? Вы знаете, о ком идет речь?
   -- Знаю, ваше сиятельство.
   -- Наконец-то, -- радостно воскликнул граф, -- я добьюсь, чего хочу! Ведь вы мне объясните, не правда ли?
   -- Буду очень рад, ваше сиятельство.
   -- Говорите, я слушаю.
   -- О! Говорить тут долго не придется, ваше сиятельство.
   -- Тем хуже.
   -- Но думаю, что это будет интересно.
   -- Тем лучше! Говорите скорее.
   -- Эти негодяи -- французские и английские авантюристы, дерзость которых превосходит все, что можно было бы о ней сказать. Спрятавшись среди скал, когда проходят наши суда, -- а они поклялись вести против них войну на уничтожение, -- они подплывают на жалких пирогах, до половины наполненных водой, к нашему кораблю, который они приметят, захватывают его и уводят с собой. Ущерб, наносимый этими негодяями нашему флоту, неизмерим; каждый корабль, на который они нападут, за весьма редким исключением, можно считать погибшим.
   -- Черт побери! Черт побери! Это очень серьезно!.. И неужели ничего не предпринималось для того, чтобы очистить море от этих мерзких пиратов?
   -- Извините, ваше сиятельство, адмирал дон Фернандо Толедо по приказу короля напал на остров Сент-Кристофер, притон этих пиратов, захватил кого смог и камня на камне не оставил от их главного гнезда.
   -- Ага! -- сказал граф, потирая руки. -- Кажется, это было хорошо сделано.
   -- Нет, ваше сиятельство, и вот по какой причине: изгнанные, но не уничтоженные, пираты рассыпались по другим островам; некоторые возвратились на Сент-Кристофер, но большая часть имела дерзость найти себе приют на самой Эспаньоле.
   -- Да, но их прогнали, я надеюсь?
   -- По крайней мере пытались, ваше сиятельство, но все безуспешно; они засели в той части острова, которую заняли, успешно сопротивляясь всем силам, посланным против них. Часто из осажденных они превращаются в осаждающих, даже подбираются к испанской границе, жгут, грабят, опустошают все, что попадается на их пути, тем успешнее, что они внушают панический страх нашим солдатам, -- как только те видят или слышат их, то бегут без оглядки. Дошло до того, что граф Безар, наш губернатор, вынужден был отнять у отрядов, называющихся полусотнями и защищающих наши границы, все ружья и вооружить их кольями.
   -- Как, отнял у них ружья?! Для чего же? Боже мой! Это же невероятно!
   -- Однако это легко объяснить, ваше сиятельство: солдаты так боятся пиратов, что, опасаясь встречи с ними, нарочно стреляют из ружей, чтобы уведомить их о своем присутствии и убедить их удалиться, и пираты, узнав таким образом, где находятся солдаты, отправляются грабить другие места, в уверенности, что там им никто не помешает [Все это исторически верно. -- Примеч. автора].
   -- Просто невероятно!.. А здесь вы боитесь их посещения?
   -- Здесь они еще не были, однако все-таки надо остерегаться.
   -- Я одобряю вашу осторожность... Но вернемся теперь к вашему рассказу, который я прервал, чтобы узнать от вас эти драгоценные сведения. Вы говорили, что испанский корабль пришел в бухту Санто-Доминго и привез на своем борту нескольких пиратов, захваченных им в плен.
   -- Да, ваше сиятельство... Надобно вам сказать, что пиратов, взятых в плен, вешают.
   -- Очень благоразумная мера.
   -- Пиратов посадили пока что в тюрьму в ожидании казни, и фрею Арсенио поручили примирить их с небесами.
   -- Да-а, трудная обязанность. Но кто такой этот фрей Арсенио?
   -- Фрей Арсенио -- духовник графини.
   -- А, прекрасно! Продолжайте.
   -- Представьте себе, ваше сиятельство, что эти пираты -- люди очень набожные, они никогда не нападают на корабль, не помолившись Богу; следовательно, фрею Арсенио не составило особого труда исполнить свои духовные обязанности. Губернатор решил, что в назидание другим этих пиратов повесят на испанской границе. Их вывели из тюрьмы крепко связанными и провезли на повозках под усиленным конвоем по городу, мимо населения, осыпавшего их гневными проклятиями и угрозами. Но пираты не обращали никакого внимания на это проявление народной ненависти. Их было пятеро. Все они были молодыми и сильными. Вдруг в ту минуту, когда повозки, с трудом прокладывавшие себе дорогу сквозь густую толпу, поравнялись с губернаторским дворцом, все пираты вскочили, спрыгнули на землю и с громкими криками бросились во дворец. Обезоружив караул, они заперли за собой двери. Осталось неизвестным, каким образом им удалось освободиться от оков. Толпа оцепенела при виде такого безумного поступка, но скоро к солдатам вернулось мужество и они решительно бросились ко дворцу. Пираты встретили их ружейными выстрелами. Разгорелась ужасная битва... Наши солдаты оказались в крайне невыгодном положении, так как являлись отличной мишенью для невидимого врага, славившегося своим искусством стрельбы. Два десятка мертвых и столько же раненых солдат осталось лежать на земле; испанцы не решались продолжать эту бойню... Скоро, предупрежденный о том, что происходит, в сопровождении своих офицеров прибыл губернатор; к счастью для него, он отсутствовал, когда захватили его дворец, но графиня была дома, и граф дрожал при мысли, что она могла попасть в руки этих негодяев. Он приказал им сдаться; они ответили залпами, убившими несколько человек рядом с губернатором и слегка ранившими его самого.
   -- Дерзкие негодяи! -- прошептал граф. -- Надеюсь, что их повесили...
   -- Нет, ваше сиятельство; два часа сражались они со всеми городскими силами и в конце концов предложили капитуляцию, которая и была принята.
   -- Как! -- вскричал граф. -- Принята?! О! Это уж чересчур!
   -- Однако это истинная правда, ваше сиятельство; они угрожали, что если им не дадут свободно удалиться, они взорвут весь дворец вместе с собой, предварительно перерезав всех пленников, находившихся в их власти, и первой -- графиню. Губернатор рвал на себе волосы от бешенства, а пираты только смеялись.
   -- Но это же не люди! -- вскричал граф, с гневом топнув ногой.
   -- Я вам и говорил, что это не люди, а демоны. Офицеры уговорили графа согласиться на капитуляцию. Пираты потребовали, чтобы улицы очистили от толпы, велели привести лошадей для себя, для графини и одной ее горничной, намереваясь держать их заложницами до тех пор, пока не окажутся в безопасности, и покинули дворец, хорошо вооруженные, уводя с собой мою бедную госпожу, дрожавшую от страха и походившую скорее на мертвую, чем на живую. Пираты не торопились: они шли шагом, смеялись и разговаривали между собой, оборачиваясь и даже останавливаясь иногда, чтобы окинуть взглядом толпу, которая следовала за ними на почтительном расстоянии. Таким образом они вышли из города. Обещание свое они добросовестно сдержали: через два часа графиня, с которой обращались чрезвычайно вежливо, вернулась в Санто-Доминго, провожаемая до дворца восклицаниями и радостными криками людей, которые уже считали ее погибшей. Через день граф приказал проводить мою госпожу сюда, в этот дом, куда доктора предписали ей переехать на некоторое время, чтобы отдохнуть от ужасных волнений, которые она, без сомнения, испытала за то время, пока находилась во власти разбойников.
   -- Я надеюсь, после вашего приезда сюда не случилось ничего необыкновенного.
   -- Случилось, ваше сиятельство, -- вот почему я вам говорил вначале, что мне одному известно о происшествии, изменившем образ жизни моей госпожи. Один из пиратов имел с ней продолжительный разговор. Я присутствовал при этом разговоре, правда находился довольно далеко и не мог слышать, что он ей сказал, но зато все видел и могу судить о впечатлении, которое он произвел на нее. Я последовал за моей госпожой, решив не оставлять ее и помочь ей, если будет нужно, даже ценой собственной жизни.
   -- Вы добрый слуга, Бирбомоно, я благодарю вас.
   -- Я только исполнял свой долг, ваше сиятельство... Как только разбойники оставили ее одну, я приблизился к моей госпоже и проводил ее в город. Через несколько дней после нашего приезда сюда моя госпожа переоделась в мужскую одежду, тайно вышла из дома в сопровождении меня и фрея Арсенио, который не хотел ее оставлять. Она привела нас на берег, к бухте, где уже ждал один пират. Этот человек опять имел продолжительный разговор с моей госпожой, потом, посадив нас в пирогу, отвез на испанскую бригантину, дрейфующую у берега; после я узнал, что эта бригантина была нанята фреем Арсенио по приказанию моей госпожи. Как только мы поднялись на это судно, оно вышло в открытое море; пират вернулся на берег в своей пироге.
   -- Что за сказки ты мне рассказываешь, Бирбомоно!
   -- Сеньор, я говорю вам чистую правду, как вы меня и спрашивали, ничего не прибавляя и не убавляя.
   -- Хорошо, я тебе верю, но все это так невероятно...
   -- Перестать мне, ваше сиятельство, или продолжать мой рассказ?
   -- Продолжай, черт побери! Может быть, среди всего этого хаоса блеснет какой-нибудь свет.
   -- Наша бригантина начала лавировать между островами, рискуя попасть в руки разбойников, но каким-то непостижимым чудом сумела пройти незаметно, так что через неделю мы добрались до острова, имеющего форму горы, называющегося, кажется, Невис и отделенного только узким каналом от острова Сент-Кристофер.
   -- Но вы сами мне сказали, что Сент-Кристофер -- притон пиратов?
   -- Точно так, ваше сиятельство... Бригантина якорь не бросала, а только спустила шлюпку. Мою госпожу, монаха и меня посадили в эту шлюпку и высадили на остров. Только поставив свою крошечную ножку на берег, графиня обернулась ко мне и взглядом приказала оставаться в шлюпке. "Вот письмо, -- сказала она, подавая мне бумагу, -- ты отвезешь это письмо на Сент-Кристофер, отыщешь там одного знаменитого пирата, которого зовут Монбар, и отдашь ему письмо в собственные руки. Ступай, я полагаюсь на твою верность". Что я должен был делать? Повиноваться, не так ли, ваше сиятельство? Матросы на шлюпке, как будто зная, куда надо меня везти, пристали к острову Сент-Кристофер. Мне удалось встретиться с Монбаром и отдать ему письмо, после чего я скрылся. Ожидавшая меня шлюпка доставила меня на Невис. Сеньора поблагодарила меня. На закате солнца Монбар приехал на Невис и разговаривал около часа с монахом, пока донна Клара пряталась в палатке; потом он ушел. Через несколько минут графиня и дон Арсенио возвратились на бригантину, которая так же благополучно отвезла нас на Эспаньолу. Монах остался во французской части острова, -- по какой причине, я не знаю; графиня и я вернулись сюда и живем здесь вот уже десять дней.
   -- Что дальше? -- спросил граф, видя, что мажордом замолчал.
   -- Это все, ваше сиятельство, -- ответил Бирбомоно. -- С тех пор донна Клара оставалась взаперти в своих комнатах и ничто не нарушало однообразия нашей жизни.
   Некоторое время граф сидел молча, потом встал, с волнением прошелся по комнате и, обернувшись к Бирбомоно, сказал:
   -- Хорошо, мажордом, благодарю вас. Молчите обо всем происшедшем; ступайте и помните, что никто в доме не должен подозревать о том, насколько важен наш разговор.
   -- Я буду нем, ваше сиятельство, -- заверил его мажордом и после почтительного поклона удалился.
   -- Очевидно, за всем этим кроется какая-то ужасная тайна, -- пошептал молодой человек, -- и сестра наверняка желает, чтобы я разделил эту тайну с ней! Боюсь, что я попался в ловушку. Неужели Клара не могла оставить меня в покое в Санто-Доминго?
  

Глава XXII. По дорогам

   На другой день донна Клара если не совершенно оправилась от волнения, испытанного накануне, то, по крайней мере, находилась в состоянии более удовлетворительном, чем осмеливался надеяться ее брат после обморока, свидетелем которого он стал.
   Но ни брат, ни сестра не допустили ни малейшего намека на вчерашний разговор. Донна Клара хотя и была очень бледна и особенно слаба, выглядела веселой и даже, опираясь на руку графа, немного погуляла в саду. Но брат не обманывался на ее счет; он понял, что сестра жалеет о том, что говорила с ним слишком откровенно, и старается ввести его в заблуждение относительно своего истинного душевного состояния. Однако он не показывал этого и, когда сильная дневная жара немного спала, выразил намерение осмотреть окрестности, желая тем самым дать сестре возможность побыть одной. Взяв ружье, он отправился верхом в сопровождении мажордома, вызвавшегося служить ему проводником. Донна Клара не удерживала его; напротив, она была очень рада представившейся на несколько часов свободе.
   Молодой человек поскакал с лихорадочным нетерпением; он находился в сильном волнении, в котором сам не мог дать себе отчета. Несмотря на свой эгоизм, он принимал живейшее участие в несчастье сестры. Ее кроткая безропотность невольно трогала его сердце. Он был бы рад подарить хоть сколько-нибудь радости этому сердцу, разбитому горем. С другой стороны, странный рассказ мажордома беспрестанно приходил ему на память и в высшей степени подстрекал его любопытство. Однако он ни за что на свете не хотел расспрашивать сестру о темных сторонах этого рассказа или хотя бы даже намекать ей, что ему известно о ее общении с флибустьерами острова Сент-Кристофер.
   Граф ехал с мажордомом по равнине, охотился и разговаривал о посторонних предметах, но никак не мог выкинуть из головы рассказ мажордома. Внезапно он обернулся к своему проводнику.
   -- Кстати, -- заметил он как бы невзначай, -- я еще не видел духовника моей сестры; как, вы сказали, его звать?
   -- Фрей Арсенио, ваше сиятельство, францисканец.
   -- Чего же он прячется?
   -- Я уже объяснял вам вчера причину, ваше сиятельство.
   -- Может быть, я не спорю, но у меня все так перемешалось в голове, -- возразил граф с притворным равнодушием, -- что я не помню, что именно вы мне говорили об этом. Вы обяжете меня, если повторите.
   -- Пожалуйста, ваше сиятельство. Фрей Арсенио оставил нас в ту минуту, когда мы приехали сюда, и с тех пор не показывался здесь.
   -- Странно... А донну Клару, кажется, вовсе не тревожит это продолжительное отсутствие?
   -- Не тревожит, ваше сиятельство; сеньора ничего не говорит о фрее Арсенио и даже не осведомилась, вернулся ли он.
   -- Все это очень странно, -- пробормотал молодой человек. -- Что значит это таинственное исчезновение?
   После этого граф быстро прервал разговор и опять занялся охотой. Прошло уже несколько часов с тех пор, как они выехали из дома и незаметно отъехали довольно далеко. Солнце клонилось к горизонту. Граф хотел уже возвращаться, когда вдруг из леса, от которого всадники были отделены только кустами, послышался треск ломаемых ветвей, и несколько быков выскочили на равнину, преследуемые -- или, лучше сказать, подгоняемые -- десятком ищеек, которые выли от бешенства и кусали их. Быки, штук семь или восемь, промчались, как ураган, мимо лошади графа, которая от неожиданности так испугалось, что с минуту оставалась неподвижна, не зная, что ей делать. Свирепые животные, преследуемые собаками, вдруг резко повернули и бросились обратно в лес, но в эту минуту раздался выстрел и один бык, пораженный в голову, упал на землю. В то же мгновение из леса выскочил человек и бросился к быку, лежавшему неподвижно и полускрытому высокой травой. Этот человек, по-видимому, не замечал испанцев, он шел большими шагами, на ходу заряжая свое длинное ружье, из которого сделал такой искусный выстрел. Все произошло так быстро, что дон Санчо еще не успел опомниться от удивления, когда мажордом наклонился к нему и тихим, прерывающимся от страха голосом шепнул:
   -- Ваше сиятельство, вы хотели видеть пирата. Рассмотрите же хорошенько этого человека, это -- пират.
   Дон Санчо был не робкого десятка. Когда первое удивление прошло, он полностью овладел собой, медленно и хладнокровно подъехал к незнакомцу и с любопытством стал его рассматривать.
   Незнакомец был молодой человек среднего роста, очень стройный и крепкого сложения. Его правильные, энергичные и довольно красивые черты лица дышали смелостью и умом. Без сомнения, долгое воздействие холода, зноя, дождя и солнца придало его лицу очень резкий смуглый оттенок; он носил коротко подстриженную бороду.
   Костюм его отличался, так сказать, первобытной простотой: он состоял из двух рубах, панталон и камзола из толстого полотна, до того покрытого пятнами крови и грязи, что невозможно было узнать его первоначальный цвет. На незнакомце был кожаный пояс, с которого свисал с одной стороны чехол из крокодиловой кожи, в котором находились четыре ножа и штык, а с другой стороны -- большая горлянка, заткнутая воском и наполненная порохом, и кожаный мешок с пулями; через плечо была перекинута свернутая маленькая палатка из тонкого полотна. Обувь его состояла из сапог, сшитых из невыделанной воловьей шкуры. Длинные волосы, подвязанные кожаным ремешком, выбивались из-под меховой шапки с козырьком, покрывавшей его голову. По характерной форме его ружья, дуло которого имело четыре с половиной фута длины, легко было установить, что оно изготовлено в Дьеппе оружейным мастером Бражи, который вместе с мастером Желеном из Нанта владел монополией на производство оружия для авантюристов.
   Во внешнем облике этого человека, вооруженного и одетого таким образом, угадывалось нечто величественное и страшное. Инстинктивно чувствовалось, что находишься лицом к лицу с сильной натурой, с личностью избранной, привыкшей полагаться только на себя, которую никакая опасность, как бы ни была она велика, не должна ни удивлять, ни страшить.
   Подходя к быку, он искоса бросил взгляд на двух охотников, потом, не обращая на них внимания, свистнул собакам, которые тотчас же бросили преследовать быков, послушно вернулись и встали рядом с ним. Вынув нож из чехла, он принялся сдирать кожу с быка, лежащего у его ног. В эту минуту граф подъехал к нему.
   -- Кто вы такой и что делаете тут? -- спросил он резким голосом.
   Буканьер поднял голову, насмешливо взглянул на человека, который разговаривал с ним таким повелительным тоном, и, презрительно пожав плечами, ответил:
   -- Кто я? Вы видите, я -- буканьер. Что я делаю? Сдираю кожу с быка, которого убил. Что еще?
   -- Но по какому праву вы позволяете себе охотиться на моих землях?
   -- А-а! Эти земли принадлежат вам? Очень рад. Видите ли, я охочусь здесь потому, что мне так нравится; а если это не нравится вам, то мне очень жаль.
   -- Что это значит? -- спросил граф надменно. -- Каким тоном осмеливаетесь вы говорить со мной?
   -- Тоном, который меня в общем-то устраивает, -- отвечал буканьер, приосанясь. -- Поезжайте-ка своей дорогой и послушайтесь доброго совета: если вы не хотите, чтобы через пять минут ваш роскошный камзол обагрился кровью, не проявляйте больше интереса к моей особе, как я не стану интересоваться вами, и не мешайте мне заниматься своим делом.
   -- Этому не бывать, -- запальчиво ответил молодой человек. -- Земля, на которой вы распоряжаетесь так дерзко, принадлежит моей сестре, донне Кларе Безар! Я не позволю, чтобы на ней так своевольно распоряжались такие негодяи, как вы. Убирайтесь сию же минуту, а не то...
   -- А не то? -- повторил буканьер, и в глазах его сверкнули молнии, между тем как мажордом, предчувствуя недоброе, благоразумно стал за спиной своего господина.
   Граф оставался холоден и бесстрастен перед буканьером, решив дать немедленный отпор, если увидит малейшее подозрительное движение. Против всякого ожидания грозный взгляд авантюриста почти тотчас же сменился спокойным, черты лица приняли обычное беззаботное выражение, и он ответил тоном почти дружелюбным:
   -- Эй! Чье вы имя произнесли, позвольте вас спросить?
   -- Владелицы этих земель.
   -- Это понятно, -- улыбаясь, сказал авантюрист. -- Но как ее зовут? Пожалуйста, повторите это имя.
   -- Извольте, -- откликнулся молодой человек презрительно, так как ему показалось, что его противник уклоняется от ссоры, грозившей разгореться между ними. -- Я произнес имя донны Клары де Безар-Суза...
   -- И прочее и прочее, -- смеясь, перебил авантюрист. -- У этих чертей испанцев есть имена на каждый день в году. Ну-ну, не сердитесь, молодой петушок, -- прибавил он, заметив краску на лице графа, вызванную отпущенным им замечанием. -- Мы с вами, быть может, более близки к соглашению, чем вы полагаете. Что вы выиграете в битве со мной? Ничего! А потерять можете, напротив, многое.
   -- Я вас не понимаю, -- сухо заметил молодой человек. -- Надеюсь, вы мне все объясните.
   -- Это сделать не долго, вот увидите, -- продолжал незнакомец, все так же улыбаясь.
   Обернувшись к лесу, он приложил руку ко рту и закричал:
   -- Эй, Олоне!
   -- Здесь! -- тотчас ответил человек из глубины леса.
   -- Подойди сюда, -- продолжал буканьер. -- Кажется, здесь найдется кое-что по твоему вкусу.
   -- Ага! -- отвечал Олоне, все еще невидимый. -- Посмотрим!
   Молодой граф не знал, что и думать о таком повороте событий. Он опасался грубой шутки со стороны этих полудикарей. Он не знал, отдаться ли гневу, кипящему внутри него, или терпеливо ждать, что произойдет дальше. Но тайное предчувствие заставляло его сдерживаться и действовать осторожно с этим человеком, который, по-видимому, не держал никакого злого умысла против него и обращение которого, хотя резкое и грубое, было, однако, вполне Дружелюбным.
   В эту минуту показался Олоне в таком же костюме, как буканьер. Он быстро подошел к нему и, не обращая внимания на испанцев, спросил, что ему нужно, бросив на траву шкуру дикого быка, которую нес на плече.
   -- Кажется, ты мне говорил, что Тихий Ветерок прислал тебе с Прыгуном записку сегодня утром? -- продолжал буканьер.
   -- Это правда, Польтэ, я говорил тебе об этом, -- отвечал тот. -- Мы даже условились с тобой, что поскольку тебе хорошо известны здешние края, то ты отведешь меня к особе, которой я должен вручить этот дьявольский листок бумаги.
   -- Ну, если хочешь, ты можешь сейчас же исполнить данное тебе поручение, -- продолжал Польтэ, указывая на дона Санчо. -- Вот родной брат этой особы.
   -- Как! -- воскликнул Олоне, устремив внимательный взгляд на молодого человека. -- Этот красивый щеголь?
   -- Да -- по крайней мере, он утверждает, что это так; ты знаешь, эти испанцы такие лгуны, что на их слово никак нельзя положиться.
   Дон Санчо покраснел от негодования.
   -- Что дало вам право сомневаться в моих словах? -- вскричал он.
   -- До сих пор ничего, и потому я говорю не о вас, а о всех испанцах вообще.
   -- Итак, -- спросил его Олоне, -- вы брат донны Клары Безар, владелицы дома дель-Ринкон?
   -- Еще раз повторяю, что я ее брат.
   -- А чем вы мне это докажете? Молодой человек пожал плечами.
   -- Мне все равно, верите вы мне или нет.
   -- Может быть, но для меня очень важно знать наверняка. Мне дали записку к этой даме, и я должен точно исполнить поручение.
   -- Отдайте же мне эту записку, я сам ей отвезу.
   -- Вот как вы решили, -- сказал Олоне с насмешкой. -- Так я вам и отдал это письмо ни с того ни с сего.
   Он громко расхохотался, и Польтэ последовал его примеру.
   -- Эти испанцы не сомневаются ни в чем, -- заметил буканьер.
   -- Так убирайтесь же к черту с вашей запиской! -- вскричал с гневом молодой человек. -- Какое мне дело, что вы оставите ее у себя!
   -- Полно, полно, не сердитесь, черт побери! -- примирительным тоном произнес Олоне. -- Может быть, есть способ все устроить к всеобщему удовольствию; я не так темен, как кажусь, и намерения у меня самые благие, я только не хочу быть обманут, вот и все.
   Молодой человек, несмотря на очевидное отвращение, которое внушали ему авантюристы, не смел, однако, покинуть их; письмо это могло быть очень важным, и сестра, конечно, никогда не простила бы ему необдуманный поступок.
   -- Ну, говорите же, -- сказал он, -- только поскорее, становиться поздно, я далеко от дома и хочу возвратиться до заката солнца, чтобы не тревожить сестру понапрасну.
   -- Какой любящий брат! -- продолжал Олоне с иронической улыбкой. -- Вот что я вам предлагаю: скажите этой даме, что слуге Монбара поручено передать ей письмо и что если она хочет получить его, то пусть придет сама.
   -- Как, сама придет, куда?
   -- Сюда, конечно! Мы с Польтэ хотим устроить букан на этом месте и будем ждать эту даму весь завтрашний день. Мне кажется, я предлагаю вам очень простой и легкий способ.
   -- И вы думаете, -- отвечал граф с иронией, -- что моя сестра согласится на свидание, назначенное презренными авантюристами? Полно, вы с ума сошли!
   -- Я ничего не думаю, а делаю предложение, которое вы можете принять или отвергнуть, вот и все. Что касается письма, то она получит его не иначе, как если приедет за ним сама.
   -- Почему бы вам не отправиться со мной к ней? Это, кажется, было бы гораздо проще.
   -- Может быть, я вначале так и собирался поступить, но потом передумал; сами решайте, что вам делать.
   -- Моя сестра слишком уважает себя для того, чтобы решиться на такой поступок, я заранее уверен, что она с негодованием откажется.
   -- А может быть, вы ошибаетесь, господин щеголь, -- сказал Олоне с лукавой улыбкой. -- Кто может знать, что думают женщины?
   -- Чтобы прекратить разговор, и так уже слишком затянувшийся, я сообщу ей то, что вы мне сказали, только не скрою от вас, что я буду ее отговаривать всеми возможными способами.
   -- Делайте что хотите, это меня не касается, но знайте: если она захочет приехать сюда, то никакие ваши рассуждения ее не удержат.
   -- Посмотрим.
   -- Не забудьте сказать ей, что письмо это от Монбара. Во время этого разговора, вовсе его не интересовавшего,
   Польтэ с равнодушием и беззаботностью, которые отличали буканьеров, срезал ветви и вбивал колья для палатки, приготовляемой на ночь.
   -- Вы видите, -- продолжал Олоне, -- что мой товарищ уже принялся за работу. Прощайте же, до завтра. Мне некогда разговаривать с вами дольше: надо помочь ему сделать букан.
   -- Помогайте сколько хотите, но я убежден, что вы напрасно рассчитываете на успех поручения, которое я принимаю на себя.
   -- Посмотрим, но вы все-таки скажите, сеньор. Да, еще одно слово! Смотрите, чтобы не было никакой измены!
   Молодой человек не удостоил их ответом, он презрительно пожал плечами, повернул свою лошадь и в сопровождении мажордома галопом помчался к домику. Отъехав на некоторое расстояние, он оглянулся; палатка уже была раскинута, и оба буканьера деятельно занимались буканом, так мало заботясь об испанцах, которые, без сомнения, бродили в окрестностях, как будто находились за пятьсот миль от ближайшего жилища. Граф задумчиво продолжал двигаться по направлению к дому.
   -- Вот, ваше сиятельство, -- сказал ему мажордом, -- вы видели пиратов, что вы теперь о них думаете?
   -- Это люди грубые, -- отвечал граф, печально качая головой, -- да, грубые и неукротимые, но чистосердечные и относительно честные -- по крайней мере, с их точки зрения.
   -- Да-да, вы правы, ваше сиятельство, вот почему они каждый день продвигаются все дальше и дальше, и если им позволить, я боюсь, что им скоро будет принадлежать весь остров.
   -- О! До этого мы еще не дошли, -- сказал граф с усмешкой.
   -- Извините меня, ваше сиятельство, если я спрошу вас, намерены ли вы говорить сеньоре об этой встрече?
   -- Хотел бы я не говорить; к несчастью, судя по тому, что вы мне рассказали о том, что происходило между моей сестрой и этими людьми, мое молчание может иметь последствия очень важные для нее. Лучше, кажется, прямо сказать ей обо всем; ей лучше меня знать, как поступить.
   -- Я думаю, что вы правы, ваше сиятельство. Для сеньоры содержимое этого письма может оказаться очень важным.
   -- Наконец-то мы приехали, слава Богу!
   Когда они подъезжали к дому, уже настала ночь. С удивлением заметили они необычное движение около дома. Огни, зажженные в долине, бросали яркий свет в потемках. Приблизившись, граф узнал, что огни эти разведены солдатами, которые расположились на биваке. Доверенный слуга ожидал приезда графа и, заметив его, тотчас подал ему несколько писем и просил пожаловать к сеньоре, которая ждала его с нетерпением.
   -- Что здесь случилось? -- осведомился он.
   -- Две полусотни прибыли сюда на закате солнца, ваше сиятельство, -- отвечал слуга.
   -- Так! -- сказал он, слегка нахмурив брови. -- Скажите сестре, что я сейчас буду у нее.
   Слуга поклонился и ушел. Молодой человек сошел с лошади и отправился в комнату донны Клары, заинтересованный неожиданным прибытием войск в такое место, где, по-видимому, всегда царило спокойствие и где его присутствие было бесполезным.
  

Глава XXIII. Запутанный клубок

   Теперь вернемся к одному из наших действующих лиц, которое до сих пор играло весьма второстепенную роль в этой истории, но которое, как это часто случается, должно занять в нашем рассказе на некоторое время место в первом ряду. Мы говорим о графе доне Стенио де Безар-Суза, испанском гранде высшего ранга, губернаторе острова Эспаньола и муже донны Клары Пеньяфлор.
   Граф дон Стенио де Безар-Суза был настоящий испанец времен Карла V, сухой, жеманный, спесивый, самонадеянный, всегда говоривший свысока, если вообще удостаивал кого-либо разговором, что с ним случалось очень редко, не по недостатку ума -- он вовсе не был глуп, -- а из лености и презрения к другим людям, на которых он никогда не смотрел иначе как прищурившись и презрительно вздернув губу. Высокий, хорошо сложенный, с благородными манерами и очень изящными чертами лица, граф, несмотря на свою неразговорчивость, был одним из самых интересных мужчин при испанском дворе, а ведь их в то время было очень много. Женился он на донне Кларе по расчету и из честолюбия, но мало-помалу, любуясь очаровательным личиком женщины, на которой женился, смотря на ее кроткий взгляд, слыша мелодичный звук ее голоса, он влюбился в нее до безумия. Как у всех людей, привыкших сосредотачивать в себе свои чувства, страсть его к донне Кларе приняла размеры тем более внушительные, что была безнадежна и оставалась в сердце несчастного человека, имевшего отчаянное убеждение, что она никогда не будет разделена той, что внушала ему эту страсть. Все знаки внимания дона Стенио его жена так решительно отвергала, что он наконец стал сдерживаться.
   Как и все отвергнутые любовники, граф, будучи ко всему еще и мужем, -- обстоятельство достаточно обидное для личности, слишком ослепленной своими достоинствами, чтобы приписывать неудачу себе лично, -- стал искать того счастливого соперника, кто отнял у него сердце жены. Конечно, графу не удалось найти этого фантастического соперника, который существовал только в его воображении; это подало повод к ревности тем более свирепой, что, не зная, на что излиться, она переносилась на все.
   Итак, граф ревновал не как испанец, так как вообще испанцы, что бы о них ни говорили, не заражены этой глупой болезнью, но как итальянец, и эта ревность заставляла его страдать еще больше потому, что он не мог выказать ее. Боясь насмешек, он был вынужден старательно заключать ее в своем сердце. Когда после его женитьбы на донне Кларе, о замужестве которой с графом де Бармоном он не знал, его тесть герцог Пеньяфлор был назначен вице-королем Новой Испании и дал ему место губернатора на острове Эспаньола, граф почувствовал сильную радость; он был уверен, что в Америке его жена, разлученная со своими друзьями и родными, вынужденная жить одна и, следовательно, подчиняться его влиянию, от скуки и от праздности наконец разделит его любовь или, по крайней мере, не отвергнет ее. Кроме того, на островах он мог не бояться соперничества среди местного населения -- полудикого и полностью поглощенного страстью гораздо могущественнее любви -- страстью к золоту.
   Увы! Он ошибся и на этот раз. Правда, донна Клара, так же как и в Испании, не давала ему повода для ревности, но навязать ей себя ему так и не удалось; с первого дня приезда на Эспаньолу она обнаружила желание жить в уединении, предаваясь религиозным обрядам, и граф невольно был вынужден покориться ее неизменной решимости. Он покорился, но его обуяло бешенство, ревность его не погасла, и, если можно употребить это выражение, она тлела под пеплом; одной искры было достаточно, чтобы заставить ее вспыхнуть ярче и ужаснее.
   Кроме этого легкого неудовольствия, жизнь, которую граф вел на Эспаньоле, была самого приятного свойства: он властвовал в звании губернатора, видя, что все преклоняются перед его волей, за исключением жены -- быть может единственного лица, которое он желал бы подчинить себе. Он был окружен льстецами и самовластно распоряжался подчиненными; кроме того, губернаторское звание приносило ему определенный доход, быстро округляя его состояние, в котором сумасбродства, совершенные им в молодости, нанесли довольно серьезные опустошения. Былые бреши он старался восполнить как можно скорее, так чтобы не только их уничтожить, но и не дать возможности подозревать, что они существовали когда-нибудь.
   Между тем любовь графа не остывала, а напротив, все усиливалась. Одной страстью он старался искоренить другую. Забота об увеличении состояния заставляла его терпеливо принимать равнодушие графини; он уже начал думать, что испытывает к ней только искреннюю дружбу, тем более что донна Клара со своей стороны была очаровательна во всем, что не касалось страсти мужа к ней. Она интересовалась или, по крайней мере, делала вид, будто интересуется торговыми махинациями, в которые пускался граф -- по примеру своих предшественников -- под чужим именем, и даже иногда с той верностью суждения, которой обладают женщины, сердце которых свободно, давала ему превосходные советы относительно дел очень скользких, чем граф пользовался, приписывая всю славу себе.
   Так обстояло дело, когда произошел эпизод с флибустьерами, рассказанный мажордомом дону Санчо Пеньяфлору. Безумная борьба пяти человек против целого города, борьба, из которой они вышли победителями, возбудила в графе ярость -- тем более сильную, что флибустьеры, оставляя город, увели с собой графиню в качестве заложницы. Граф понял, что он обманывался на свой счет, считая, будто его любовь и ревность угасли. За те два часа, что графиня отсутствовала, граф вынес нестерпимую пытку; его мучения усиливало то, что ярость, которую он испытывал, была бессильна, а мщение -- невозможно, по крайней мере в тот момент. С этой минуты граф поклялся в неумолимой ненависти к флибустьерам и дал себе слово вести с ними войну не на жизнь, а на смерть.
   Благополучное возвращение графини, с которой авантюристы обращались с величайшим уважением все время, пока она находилась в их власти, успокоило бешенство графа с супружеской точки зрения, но оскорбление, нанесенное ему как губернатору, было слишком серьезно для того, чтобы он отказался от мести. С этой минуты всем командирам полусотен были отправлены самые строгие приказания удвоить бдительность и преследовать авантюристов всюду, где их встретят. Были организованы новые полусотни из смелых и решительных людей. Авантюристы, которых удалось захватить, были безжалостно повешены. Тишина восстановилась, спокойствие и доверие колонистов, на время поколебленные, вернулись, и все пошло обычным порядком.
   Графиня выразила желание поправить свое здоровье, проведя несколько недель в дель-Ринконе, и граф, которому доктор сообщил об этом ее желании, нашел его весьма естественным. Он спокойно смотрел на отъезд своей жены, убежденный, что в том месте, куда она отправляется, ей не будет угрожать никакая опасность и что эта снисходительность с его стороны будет оценена графиней. Итак, она уехала, взяв с собой только несколько слуг и доверенных невольников, радуясь, что избавится на некоторое время от тягостной жизни, которую она вела в Санто-Доминго, и замышляя смелый план, исполнение которого мы видели.
   Через час после отъезда дона Санчо Пеньяфлора в дель-Ринкон граф заканчивал свой завтрак и уже собирался направиться в будуар отдохнуть, когда ему доложили, что какой-то человек, не желавший назвать свое имя, но уверявший, будто губернатор его знает, непременно хочет видеть его, говоря, что желает сообщить графу чрезвычайно важные сведения.
   Минута для того, чтобы просить об аудиенции, была выбрана неудачно: графу хотелось спать. Он ответил, что как бы ни были важны эти сведения, он не считает их настолько важными, чтобы пожертвовать своим сном; он будет свободен только в четыре часа, и если незнакомец придет в это время, то он его примет. После этих слов граф встал и, направляясь к своему будуару, пробормотал:
   -- Прости, Господи! Если верить всем этим мошенникам, не будешь иметь ни минуты покоя.
   Он преспокойно растянулся на кровати, закрыл глаза и заснул. Сон графа продолжался три часа. Эти часы стали впоследствии причиной очень важных и запутанных обстоятельств.
   Проснувшись, дон Стенио забыл о незнакомце; его часто отвлекали по пустякам люди, уверяющие, будто должны сообщить ему важные сведения, так что он не придал никакого значения словам незнакомца, и они совсем вылетели у него из головы.
   В ту минуту, когда он входил в залу, где обычно давал аудиенции и где теперь было совершенно пусто, слуга, прежде докладывавший о незнакомце, явился снова.
   -- Что тебе нужно? -- спросил его губернатор.
   -- Ваше сиятельство, -- ответил слуга, почтительно поклонившись, -- этот человек опять пришел.
   -- Какой человек? -- спросил граф.
   -- Тот же, который приходил утром.
   -- А-а! Ну и чего же он хочет? -- продолжал граф.
   -- Он хочет, чтобы вы приняли его. Он говорит, что должен сообщит вам очень важные вещи.
   -- Ага! Очень хорошо! Помню. Это тот самый, о котором ты докладывал мне утром?
   -- Тот самый, ваше сиятельство.
   -- Как его зовут?
   -- Он желает сказать свое имя только вашему сиятельству.
   -- Гм! Не нравятся мне эти предосторожности. Они не предвещают ничего хорошего. Послушай, Хосе, когда он придет, скажи ему, что я не принимаю людей, которые хотят сохранить инкогнито.
   -- Он уже пришел.
   -- Так скажи ему это прямо сейчас.
   Граф повернулся к слуге спиной. Тот вышел, но через пять минут возвратился назад.
   -- Ну? Ты велел ему уйти? -- поинтересовался граф.
   -- Нет, он поручил передать эту карточку вашему сиятельству. Он уверяет, что этой карточки будет достаточно для того, чтобы ваше сиятельство приняли его.
   -- О-о! -- сказал граф. -- Это очень любопытно; посмотрим...
   Он взял карточку из рук слуги, бросил на нее рассеянный взгляд, потом вдруг вздрогнул, нахмурил брови и, обернувшись к слуге, приказал:
   -- Проводи этого человека в желтую гостиную; пусть он подождет меня там, я сейчас приду туда. Черт побери! Черт побери! -- бормотал он, оставшись один. -- Давно уже этот негодяй не давал о себе знать; я думал, что его повесили или он утонул. Неужели этот ловкий плут действительно собирается сообщить мне важные известия? Посмотрим...
   Выйдя из комнаты, в которой он находился, граф торопливо направился в желтую гостиную, где находился человек, приславший ему карточку. Увидев губернатора, он поспешно встал и почтительно поклонился. Граф обернулся к слуге, стоявшему у дверей.
   -- Меня ни для кого нет дома, -- сказал он. -- Ступай. Слуга вышел и тщательно затворил за собой двери.
   -- Теперь мы остались вдвоем, -- произнес граф, опускаясь в кресло и указывая незнакомцу на стул.
   -- Я жду приказаний вашего сиятельства, -- почтительно ответил тот.
   -- Моих приказаний? Я, кажется, не собирался делать ничего подобного.
   -- Извините, если я позволю себе напомнить вам о некоторых обстоятельствах, о которых вы, кажется, забыли.
   -- Напомните, мой милый, я искренне этого желаю; только я замечу вам, что мое время драгоценно и другие, кроме вас, ждут моего присутствия.
   -- Я не стану долго распространяться, ваше сиятельство.
   -- Этого-то я и хочу. Начинайте.
   -- Разве ваше сиятельство не помнит, что через несколько дней после происшествия с пиратами вы сказали в минуту гнева и нетерпения, что дадите десять тысяч пиастров за то, чтобы получить любые ценные сведения об авантюристах, об их силах, их планах?
   -- Действительно, я помню, что говорил это. Дальше?
   -- Ваше сиятельство дали обещание при мне. Уже несколько раз вы давали мне разные поручения. Когда вы сказали это, то смотрели на меня; я предположил, что вы обращаетесь ко мне, и стал действовать.
   -- То есть?
   -- То есть из преданности к вашему сиятельству, несмотря на бесчисленные опасности, которым я неминуемо должен был подвергнуться, я решился раздобыть сведения, в которых вы так нуждались, и...
   -- И вы узнали что-нибудь? -- с живостью спросил граф, который до сих пор мало обращал внимания на слова незнакомца.
   -- Я узнал многое, ваше сиятельство.
   -- Неужели! Что же, например?.. Только пожалуйста, -- заметил граф, -- не повторяйте мне слухов о разных пустяках, мне прожужжали ими все уши.
   -- Сведения, которые я буду иметь честь сообщить вашему сиятельству, почерпнуты из хорошего источника, -- я сам отправился за ними в притон этих пиратов.
   Граф с невольным восхищением взглянул на этого человека, который не побоялся подвергнуться такой серьезной опасности.
   -- Я весь превратился в слух, -- сказал он. -- Говорите, сеньор.
   -- Ваше сиятельство, -- продолжал шпион, -- теперь мы можем так называть незнакомца. -- Я приехал с острова Сент-Кристофер.
   -- Но ведь именно на этом острове и приютились пираты!
   -- Совершенно верно, ваше сиятельство. Мало того, я еще возвратился на их корабле.
   -- О-о! -- сказал губернатор. -- Расскажите-ка мне об этом, милый дон Антонио, -- кажется, так вас зовут?
   -- Это еще не все, ваше сиятельство, -- ответил шпион с улыбкой.
   -- Разве есть еще что-нибудь? -- спросил граф. -- Я думал, что вы сообщили мне все.
   -- Я направил официальное донесение губернатору Эспаньолы, донесение подробное, в котором я не забыл ничего, что могло бы помочь ему защитить остров, вверенный его попечениям.
   -- Ну?
   -- Теперь мне остается сообщить графу Безару, если только он пожелает, некоторые сведения, очень интересные для него лично.
   Граф устремил на шпиона проницательный взгляд, как будто хотел прочесть в глубине его души.
   -- Графу Безару? -- сказал он с рассчитанной холодностью. -- Какое интересное известие можете вы сообщить ему? Как частное лицо я, кажется, не имел никаких дел с пиратами.
   -- Может быть, ваше сиятельство... Впрочем, я буду говорить только по приказанию вашего сиятельства и, прежде чем объяснюсь, прошу вас простить мне, если то, что я скажу, будет оскорбительно для вашей чести. Граф побледнел, брови его нахмурились.
   -- Берегитесь, -- сказал он с угрозой, -- берегитесь переступить за границы дозволенного и, желая доказать слишком многое, не впадите в противоположную крайность; честью моего имени играть нельзя, и я никому не позволю запятнать ее.
   -- Я не имею никакого намерения оскорбить ваше сиятельство, я говорю так только из искреннего расположения к вам.
   -- Хорошо, я этому верю; однако, так как честь моего имени касается меня одного, я не признаю ни в ком права говорить о ней даже с добрыми намерениями.
   -- Прошу прощения у вашего сиятельства, но я, видимо, не так выразился; то, что я хочу вам сообщить, относится только к заговору, задуманному против графини, без ее ведома, конечно.
   -- Заговор против графини! -- гневно вскричал дон Стенио. -- Что вы хотите сказать, сеньор? Я требую, чтобы вы немедленно объяснились!
   -- Ваше сиятельство, если так, я буду говорить. Графиня, кажется, теперь в окрестностях городка Сан-Хуана?
   -- Это правда; но откуда это вам известно, если, по вашим словам, вы приехали в Санто-Доминго только несколько часов тому назад?
   -- Я это предполагаю потому, что слышал, как на корабле, на котором я вернулся на Эспаньолу, говорили о свидании, что должно состояться через несколько дней у главаря авантюристов в окрестностях Артибонита.
   -- О! -- вскричал граф. -- Ты лжешь, негодяй!
   -- С какой стати? -- холодно заметил шпион.
   -- Откуда мне знать, -- из ненависти или, может быть, из зависти.
   -- Я? -- промолвил шпион, пожав плечами. -- Полно, ваше сиятельство! Такие люди, как я, шпионы, если уж называть вещи своими именами, подвержены только одной страсти -- жажде золота.
   -- Но то, что вы мне сказали, просто немыслимо! -- с волнением возразил граф.
   -- Кто вам мешает удостовериться, что я говорю правду, ваше сиятельство?
   -- Это я и сделаю! -- вскричал он, с бешенством топнув ногой.
   Потом, приблизившись к шпиону, спокойно и неподвижно стоявшему посреди комнаты, и посмотрев ему прямо в глаза с выражением ярости, которое невозможно передать, граф сказал глухим и прерывающимся от гнева голосом:
   -- Послушай, негодяй, если ты солгал, ты умрешь!
   -- Согласен, ваше сиятельство! -- холодно ответил шпион. -- Ну, а если я сказал правду?
   -- Если ты сказал правду?.. -- вскричал граф. -- Нет, повторяю, это невозможно!
   Увидев мимолетную улыбку на губах шпиона, граф прибавил:
   -- Хорошо, если ты сказал правду, сам назначь награду, и какова бы она ни была, клянусь честью дворянина, ты ее получишь.
   -- Благодарю, ваше сиятельство, -- отвечал шпион, поклонившись. -- Я принимаю ваше слово.
   Некоторое время граф ходил большими шагами по комнате в сильном волнении, по-видимому совершенно забыв о присутствии шпиона, бормоча прерывистые слова, с гневом размахивая руками и, по всей вероятности, замышляя зловещий план мщения; наконец он остановился и, обратившись к шпиону, сказал:
   -- Ступай, но не уходи из дворца... Или нет, лучше подожди.
   Схватив со стола колокольчик, он громко позвонил. Вошел слуга.
   -- Позвать сюда субалтерн-офицера [субалтерн-офицер -- офицер младшего офицерского состава] и четырех солдат, -- приказал граф.
   Шпион пожал плечами.
   -- К чему все эти предосторожности, ваше сиятельство? -- с упреком заметил он. -- Разве моя выгода не требует, чтобы я оставался здесь?
   Некоторое время граф внимательно смотрел на него, потом движением руки отослал слугу.
   -- Хорошо, -- сказал он, -- я полагаюсь на вас, дон Антонио де Ла Ронда. Ждите моих приказаний; скоро вы мне понадобитесь.
   -- Я никуда не уйду, ваше сиятельство. Почтительно поклонившись, он наконец вышел. Оставшись один, граф на несколько минут дал выход так долго сдерживаемому бешенству, но мало-помалу к нему вернулось хладнокровие и он начал размышлять.
   -- О, я буду мстить! -- вскричал он.
   С лихорадочной поспешностью он отдал приказ отправить многочисленные отряды в разные места, так чтобы полностью окружить дель-Ринкон, куда было отправлено две полусотни под командой решительных и опытных офицеров. Приняв эти меры, через час после заката солнца, когда отряды были уже отправлены, граф, закутавшись в толстый плащ, вскочил верхом и в сопровождении дона Антонио и доверенных офицеров инкогнито проехал город, не будучи узнан, и тогда, обернувшись к сопровождавшим его лицам, сказал глухим голосом:
   -- Теперь скачите во весь опор; не бойтесь загнать лошадей, в дороге приготовлена смена.
   Он вонзил шпоры в бока лошади, которая заржала от боли, и все помчались вперед с головокружительной быстротой.
   -- А-а! -- восклицал граф, подстегивая свою лошадь, напрягавшую все силы. -- Поспею ли я вовремя?
  

Глава XXIV. Марго

  
   Теперь возвратимся к флоту флибустьеров, который мы оставили направляющимся в Кейе, к месту общего сбора, удачно выбранному по причине его близости к Санто-Доминго и благодаря тому обстоятельству, что он находился напротив Черепашьего острова.
   Каждый раз, когда авантюристы предпринимали экспедицию, они, по своему обыкновению, брали с собой только военные снаряды и съестные припасы на два дня, потому что по дороге они совершали высадки на встречавшиеся им на пути острова и грабили испанских колонистов, поселившихся там.
   Так было и теперь: флибустьеры оставляли за собой длинную полосу огня и крови, безжалостно убивая беззащитных испанцев, которых один вид флибустьеров приводил в ужас, захватывали скот и грабили дома, после чего их сжигали. Первым кораблем, добравшимся до Кейе, был люгер, на котором находились Монбар и Мигель Баск. На другой день, через несколько часов одна после другой, пришли две бригантины. Они бросили якорь напротив судна командующего эскадрой за два кабельтова от берега. В это время в Кейе жили краснокожие карибы, беженцы с Эспаньолы, откуда их прогнали жестокости испанцев. Они укрылись на этом острове и жили довольно хорошо по милости плодородной почвы и союза, который они заключили с флибустьерами. Как только три корабля бросили якоря, их окружило множество пирог, на которых карибы привезли им разнообразные съестные припасы. Капитан бригантины отпустил на берег большую часть своего экипажа, и другие капитаны последовали его примеру; на судах осталось только необходимое число людей. По знаку адмирала вся команда стала на берегу полукругом вокруг него, капитаны в первом ряду. Позади стояли карибы, в душе встревоженные этой грозной высадкой, причины которой они не понимали, с беспокойством ожидая, что будет происходить.
   Монбар, держа в одной руке белый флаг, широкие складки которого развевались над его головой, а в другой -- длинную шпагу, обвел взором всех окружавших его.
   В одежде весьма легкой, но хорошо вооруженные, с загорелыми лицами, сильные, мужественные, решительные, авантюристы, окружившие этого человека, гордо стоявшего перед ними, откинув голову назад, с блестящими глазами, с надменным взором, -- авантюристы представляли, еще раз говорим мы, поразительный вид; их свирепая жестокость не была лишена некоторого величия, которое усиливалось благодаря первобытному пейзажу, составлявшему фон картины, и дополнялось пестрой толпой индейцев, чьи встревоженные лица и характерные позы придавали эффект этой сцене. Некоторое время слышался шум морских волн, разбивавшихся о берег, да мрачный ропот толпы; потом мало-помалу шум затих, и на берегу воцарилась глубокая тишина.
   Тогда Монбар сделал шаг вперед и голосом твердым и звучным, мужественный тон которого очень скоро пленил всех этих людей, жадно прислушивавшихся к его словам, объяснил цель экспедиции, до сих пор им неизвестную.
   -- Братья, -- сказал он, -- матросы, друзья! Настала минута открыть, чего я жду от вашего мужества и вашей преданности общему делу. Вы не наемники, которые за умеренную плату дают себя убивать, как скот, не зная даже, за что они дерутся. Нет, все вы люди с мужественным сердцем, натуры избранные. Вы хотите знать цель, к которой идете, и какую выгоду вы получите от ваших усилий. Многие из наших знаменитых товарищей вместе со мной решились напасть на самые богатые владения подлых испанцев, которые думали обесславить нас, заклеймив именем разбойников, и которые при виде наших маленьких пирог разбегаются, словно стая испуганных чаек. Но для того, чтобы мщение наше было полным, для того, чтобы мы успешно завладели богатствами наших врагов, нам надо иметь укрепленный пункт, достаточно близкий от центра наших действий, чтобы мы могли нападать на них неожиданно, и достаточно сильный, чтобы все кастильское могущество разбилось о него в бесполезных усилиях. Остров Сент-Кристофер слишком отдален; кроме того, высадка адмирала дона Фернандо Толедо продемонстрировала нам, что как мы ни храбры, нам никогда не удастся укрепиться там настолько, чтобы не обращать внимания на ярость наших врагов. Следовательно, надо было найти место более благоприятное для наших планов, пункт, который легко сделать неприступным. Наши друзья и я принялись за дело. Искали мы долго и настойчиво. Господь в конце концов благословил наши усилия: мы нашли место, лучше которого отыскать невозможно.
   Тут Монбар на несколько мгновений замолчал. Словно электрический разряд пробегал по рядам авантюристов, глаза их метали молнии, они сжимали ружья в своих сильных руках, будто с нетерпением ожидая начала обещанной им борьбы. Радостная улыбка прояснила на минуту бледное лицо командующего эскадрой. Потом знаком руки он потребовал внимания.
   -- Братья, перед нами остров Санто-Доминго, -- он протянул руку к морю. -- Санто-Доминго! Прекраснейший и богатейший из всех островов, которыми обладает Испания. На этом острове многие из наших братьев, избежавшие резни на острове Сент-Кристофер, поселились и отчаянно сражаются с испанцами, чтобы удержаться на завоеванной ими земле. К несчастью, несмотря на их мужество, их слишком мало для того, чтобы сопротивляться неприятельским войскам; скоро они будут вынуждены оставить остров, если мы не подоспеем на помощь. Они позвали нас, мы ответили на зов наших братьев, помочь которым в час опасности предписывала нам честь. Делая доброе дело, мы исполняем план, давно задуманный нами, и находим наконец то неприступное место, которое искали так долго! Вы ведь знаете Черепаший остров, братья. Отделенный только узким каналом от Санто-Доминго, он возвышается, как передовой часовой среди моря. Вот орлиное гнездо, укрепившись на котором, мы можем пренебречь бешенством испанцев. На остров Черепахи, братья!
   -- На остров Черепахи! -- вскричали авантюристы, с восторгом размахивая оружием.
   -- Хорошо! -- продолжал Монбар. -- Я знал, что вы поймете меня и что я могу на вас положиться. Но прежде чем мы захватим Тортугу, защищаемую только небольшим гарнизоном из двадцати солдат, которые убегут при первой же атаке, нам необходимо, чтобы помочь нашим братьям с Санто-Доминго и сохранить землю, которой они завладели, захватить для себя важные гавани. Они станут для нас выгодными местами для сбыта товаров и дадут возможность с легкостью наносить вред испанцам, а если возможно, и совсем прогнать их с острова, часть которого они уже потеряли. Завтра мы отправимся в гавань Марго, там договоримся с буканьерами и соединим наши усилия таким образом, чтобы извлечь из предстоящей экспедиции и честь, и прибыль. Теперь, братья, пусть каждый экипаж возвращается на свой корабль; завтра на восходе солнца мы бросим якорь у гавани Марго, а через несколько дней я обещаю вам великие битвы и богатую добычу, которую мы разделим между всеми. Да здравствует Франция и смерть Испании!
   -- Да здравствует Франция! Смерть Испании! Да здравствует Монбар! -- вскричали авантюристы.
   -- Отправимся, братья, -- заключил Монбар. -- В особенности же не забудьте, что бедные индейцы, жители этого острова, -- наши друзья и с ними следует обращаться как с таковыми.
   Авантюристы последовали за своими офицерами и переправились на свои суда в полном порядке. На восходе солнца эскадра снялась с якоря. Разумеется, вся провизия была куплена авантюристами у индейцев за наличные деньги, и никто не мог пожаловаться на их пребывание в Кейе. Через несколько часов эскадра вошла в канал, отделяющий Санто-Доминго от Тортуги, и бросила якоря в гавани Марго. Испанский остров виднелся со своими громадными горами, высокими утесами, вершины которых как будто прятались в небе, между тем как с другой стороны Черепаха со своими густыми зелеными лесами казалась гигантской корзиной цветов, вышедшей из морских глубин.
   Как только суда бросили якорь, к люгеру подплыла пирога, в которой сидели четыре человека. Это были Польтэ, которого мы уже видели, работник Олоне и Прыгун, карибский вождь. Индеец сменил европейский костюм на одежду своего народа. Монбар пошел навстречу посетителям, поклонился им и провел их в каюту.
   -- Милости просим, -- сказал он. -- Через минуту здесь будут остальные командиры экспедиции, тогда мы поговорим, а пока не угодно ли выпить.
   Он приказал слуге принести напитки. Польтэ и Прыгун сели, не заставляя себя просить, Олоне скромно остался стоять на ногах; как обязанный работник, он не смел позволить себе стать на равную ногу с авантюристами. В это время в каюту вошел Мигель Баск.
   -- Адмирал, -- сказал он Монбару, -- капитаны Дрейк и Давид прибыли; они ждут на палубе.
   -- Пусть идут сюда, я должен поговорить с ними. Мигель Баск вышел и через несколько минут вернулся с
   обоими капитанами. После первых приветствий оба офицера налили себе по стакану рома, выпили и сели в ожидании известий, которые, без сомнения, их командир собирался им сообщить. Монбар знал цену времени и не подвергал их терпение продолжительному испытанию.
   -- Братья, -- сказал он, -- представляю вам Польтэ, о котором все вы, несомненно, уже наслышаны.
   Авантюристы поклонились, улыбаясь, и протянули руки буканьеру. Тот дружелюбно ответил на их пожатие.
   -- Польтэ, -- продолжал Монбар, -- отправлен к нам в качестве представителя нашими братьями буканьерами из гаваней Марго и Пор-де-Пе. Я предпочитаю предоставить ему самому объяснить, чего он ждет от нас; таким образом мы сумеем легче договориться. Говорите же, брат, мы вас слушаем.
   Польтэ налил себе сначала полный стакан рома, который опорожнил разом, без сомнения для того, чтобы прояснить свои мысли, потом, после двух-трех громких "гм", решился наконец заговорить.
   -- Братья, -- сказал он. -- Как бы нас ни называли -- флибустьеры, буканьеры, -- происхождение у нас одно -- не правда ли? -- и все мы искатели приключений. Мы обязаны помогать и покровительствовать друг другу, как честные матросы. Но для того, чтобы это сотрудничество было продолжительным, чтобы ничто не могло ослабить в будущем союз, в который мы вступаем ныне, и мы и вы должны находить истинную выгоду в этом союзе, не правда ли?
   -- Совершенная правда, -- подтвердил Мигель.
   -- Вот в двух словах, что происходит, -- продолжал Польтэ. -- Мы, буканьеры, живем здесь точно птицы на ветвях; нас постоянно преследуют испанцы, гоняясь за нами, как за хищным зверьем; повсюду, где нас застанут, мы ведем неравную борьбу, в которой изнемогаем, не зная сегодня, будем ли живы завтра, и теряя мало-помалу все, что приобрели. Так дальше продолжаться не может -- грядет катастрофа, и с вашей помощью мы надеемся не только отвратить ее, но и никогда не допустить. Захватив слабо защищенный Черепаший остров, вы обеспечите нас надежным убежищем на случай опасности, приютом, всегда открытым в минуту кризиса. Но это еще не все: надо укрепить границы наших владений, для того чтобы спокойствие царило в колонии, чтобы торговые корабли не боялись входить в наши гавани и чтобы мы нашли сбыт для кож, копченого мяса и сажи. Границы эти укрепить легко, надо захватить два пункта: один внутри, который испанцы называют Большой Сан-Хуанской равниной, а мы назвали Большим дном. Сан-Хуан плохо укреплен, и в нем живут только мулаты, люди смешанной крови, с которыми мы легко справимся.
   -- Это Большое дно, как вы его называете, пересекает Артибонит? -- спросил Монбар, переглянувшись с Олоне, который стоял возле него.
   -- Да, -- продолжал Польтэ, -- а в середине находится дом, называемый дель-Ринкон, принадлежащий, кажется, испанскому губернатору.
   -- Славно было бы захватить этого человека! -- сказал Мигель.
   -- Да, но вряд ли нам это удастся; он должен быть на Санто-Доминго, -- заметил Польтэ.
   -- Может быть... Продолжайте.
   -- Другой пункт называется Леоган, или, как называют его испанцы, Игуана, то есть ящерица, по форме перешейка, на котором он построен. Владение этой гаванью сделало бы нас властелинами всей западной части острова и позволило бы нам прочно там утвердиться.
   -- Защищен ли Леоган? -- спросил Давид.
   -- Нет, -- ответил Польтэ, -- испанцы предоставили его разрушению, что, впрочем, они делают со всеми пунктами, занимаемыми ими, потому что после истребления туземцев рук для работы на острове нет; мало-помалу они бросают прежние поселения и уходят на восток.
   -- Очень хорошо, -- сказал Монбар. -- Это все, что вам нужно?
   -- Да, все, -- ответил Польтэ.
   -- Теперь скажите, что же вы предлагаете, брат?
   -- Вот что: мы, буканьеры, будем охотиться для вас за дикими быками и кабанами и снабжать провизией ваши корабли по заранее условленной цене, которая не должна превышать половины той цены, которую мы будем спрашивать с иностранных судов, что поведут с нами торги. Мы будем вас защищать, когда на вас нападут, и для больших экспедиций, когда вам понадобятся люди, вы будете иметь право требовать одного из пяти человек. Местные жители, обрабатывающие землю, будут доставлять вам овощи, табак, лес для починки ваших судов, на условиях, одинаковых с условиями относительно провизии. Вот что мне поручено предложить вам, братья, от имени колонистов и французских буканьеров острова Санто-Доминго. Если эти условия вам нравятся, а я нахожу их справедливыми, примите их; вы не раскаетесь, что заключили с нами договор.
   Эти предложения были уже известны флибустьерам; они уже обсуждали их выгоды, доказательством чему служило их присутствие в гавани Марго.
   -- Мы принимаем ваши предложения, братья, -- отвечал Монбар. -- Вот моя рука от имени всех флибустьеров, которых я представляю.
   -- А вот моя, -- ответил Польтэ, -- от имени колонистов и буканьеров.
   Другого договора, кроме этого честного пожатия рук, между авантюристами не было; таким образом был заключен союз, который до последнего вздоха буканьерства оставался так же чистосердечен, как союз авантюристов.
   -- Теперь, -- продолжал Монбар, -- начнем по порядку. Сколько у вас братьев, готовых к сражению?
   -- Семьдесят, -- ответил Польтэ.
   -- Очень хорошо; мы прибавим сто тридцать человек флотской команды, что составит двести хороших ружей. А вы, вождь, что можете сделать для нас?
   Прыгун до сих пор молчал, слушая разговор с индейским величием и важностью, терпеливо ожидая, когда настанет его очередь говорить.
   -- Прыгун прибавит двести карибских воинов к длинным ружьям бледнолицых, -- отвечал он. -- Сыновья его предупреждены, они ждут приказания вождя; Олоне их видел.
   -- Хорошо, эти четыреста человек будут под моим командованием; так как эта экспедиция самая трудная и самая опасная, я беру ее на себя. Со мной пойдет Мигель Баск; у меня на корабле есть проводник, который проведет нас до Сан-Хуанской равнины. Вы, Уильям Дрейк и Давид, нападете с вашими судами на Леоган; Тихий Ветерок, всего лишь с пятнадцатью матросами, захватит Тортугу. Наши передвижения, братья, должны начаться так, чтобы наши атаки в трех означенных пунктах были произведены одновременно и чтобы испанцы, застигнутые врасплох в этих пунктах, не могли помогать друг другу. Завтра вы опять выйдете в море, господа, и возьмете с собой сто двадцать пять человек, чего, я полагаю, вполне достаточно для того, чтобы захватить Леоган врасплох. А ты, Тихий Ветерок, с остальными пятнадцатью матросами останешься здесь на люгере и будешь наблюдать за Тортугой. Сегодня пятое число, братья, пятнадцатого будет атака; десяти дней достаточно, чтобы были приняты все меры. Теперь, господа, возвращайтесь на свои корабли и пришлите на берег под начальством офицеров всех людей, которые будут в моем распоряжении.
   Оба капитана поклонились адмиралу и вышли из каюты.
   -- А вы, брат, -- обратился Монбар к Польтэ, -- отправляйтесь с Олоне на Сан-Хуанскую равнину, будто на охоту, только внимательно наблюдайте за городком Сан-Хуан и за домом дель-Ринкон. Нам надо, если возможно, захватить обитателей этого дома; они богаты, влиятельны, взятие их в плен может иметь для нас важное значение. Вы условитесь с Прыгуном насчет помощников, которых он должен привести. Быть может, неплохо было бы вождю постараться привлечь внимание испанцев к своим следам и вынудить их оставить свои позиции, тогда мы могли бы разбить их порознь; поняли ли вы меня, брат?
   -- Еще бы! -- ответил Польтэ. -- Разве я дурак? Будьте спокойны, я буду действовать сообразно с вашим планом.
   Монбар обернулся к Олоне и сделал ему знак. Работник подошел.
   -- Поезжай на берег с карибом и Польтэ, -- сказал ему адмирал, наклонясь к его уху. -- Смотри на все, прислушивайся ко всему; через час Тихий Ветерок передаст тебе письмо, которое ты должен отдать в собственные руки донне Кларе Безар; она живет в доме дель-Ринкон.
   -- Это легко, -- ответил Олоне. -- Я отдам ей письмо, если нужно, прямо при ее слугах, в самом ее доме.
   -- Сохрани тебя Бог! Сделай так, чтобы она сама пришла к тебе за письмом.
   -- Черт побери! Это немного труднее, однако я постараюсь успеть.
   -- Ты должен успеть.
   -- А! Ну коли так, честное слово, вы можете на меня положиться!
   Польтэ встал.
   -- Прощайте, брат, -- сказал он. -- Когда завтра вы сойдете на берег, я буду уже на пути к Сан-Хуанской равнине; стало быть, мы встретимся только там. Но не беспокойтесь, все будет в порядке к вашему приезду. Да, кстати. Взять ли мне с собой вспомогательный корпус буканьеров?
   -- Конечно, они будут вам очень полезны для того, чтобы наблюдать за неприятелем; только спрячьте их хорошенько.
   -- Не тревожьтесь об этом, -- сказал он.
   В эту минуту в каюту вдруг вбежал Мигель Баск. Лицо его было перекошено от гнева.
   -- Что случилось? Опомнись! -- холодно сказал Монбар.
   -- С нами случилось большое несчастье! -- вскричал Мигель, который с бешенством рвал на себе волосы.
   -- Какое же? Говори!
   -- Этот негодяй Антонио де Ла Ронда...
   -- Ну?! -- перебил Монбар, задрожав.
   -- Сбежал.
   -- Черт побери!
   -- Десять человек бросились за ним в погоню.
   -- Конечно, они его не догонят! Как же быть?
   -- Что случилось? -- спросил Польтэ.
   -- Наш проводник сбежал.
   -- Только-то? Я берусь доставить вам другого.
   -- Да, но этот шпион, быть может, самый хитрый из всех испанских шпионов; он знает наши тайны и может повредить успеху нашей экспедиции.
   -- Ба-а! Сохрани нас Бог! -- беззаботно прибавил буканьер. -- Не думайте об этом, брат; сделанного не воротишь! Пойдемте вперед.
   Он вышел, по-видимому вовсе не расстроенный случившимся.
  

Глава XXV. Фрей Арсенио

   Расскажем, кто были эти буканьеры, о которых мы уже говорили, и откуда происходит их название. Краснокожие карибы на Антильских островах имели обыкновение, захватив пленников в ожесточенных битвах, которые они вели друг с другом и с белыми, разрубать пленников на куски и раскладывать их на плетенках из прутьев, под которыми разводили огонь. Плетенки эти назывались барбако, место, куда их клали -- буканом, а коптить мясо значило -- буканировать. Отсюда-то французские буканьеры и заимствовали свое название, с той разницей, что таким образом, как карибы с людьми, они поступали с животными.
   Первыми буканьерами были испанцы, поселившиеся на Антильских островах и имевшие постоянные сношения с индейцами, когда занимались охотой; они привыкли называть сами себя этим индейским названием, которое, впрочем, трудно было бы заменить другим. Буканьеры не занимались иным ремеслом помимо охоты. Они делились на две группы: первые охотились только за быками, чтобы сдирать с них кожу, вторые -- за кабанами, чтобы пользоваться мясом, которое они солили и продавали колонистам-плантаторам и обывателям. Эти две группы буканьеров носили почти одинаковый костюм и вели почти один и тот же образ жизни. Настоящие буканьеры были те, которые охотились за быками, а других они называли не иначе, как охотниками. Буканьеры водили с собой свору из двадцати пяти ищеек, стоившую, по договоренности между ними, тридцать ливров. Как мы уже говорили, оружие их составляли длинные ружья, изготовленные в Дьеппе или Нанте. Охотились они всегда по крайней мере по двое, иногда их собиралось и больше, и тогда все пользовались чужим имуществом, как своим собственным. По мере продолжения нашего рассказа мы подробнее коснемся истории этих странных людей, их образа жизни и странных обычаев.
   Когда дон Санчо и мажордом уехали, Польтэ и Олоне долго и насмешливо глядели им вслед, потом опять как ни в чем не бывало принялись устраивать свой букан. Как только букан был устроен, огонь разведен, мясо положено на плетенку, Олоне и Польтэ принялись за дело. Они расстелили на земле шкуру быка и прибили ее к земле кольями, потом сильно натерли ее золой, смешанной с солью, для того, чтобы шкура высохла как можно скорее. После этого они занялись ужином. Приготовления были непродолжительны и не сложны: кусок говядины был положен в котелок, наполненный водой и солью, стоявший на огне. Говядина сварилась быстро; Олоне вынул ее из котелка с помощью длинной острой палочки и положил на пальмовый лист, служивший вместо блюда, потом деревянной ложкой собрал жир и бросил его в горлянку. На этот жир он выжал сок лимона, прибавил немного перца, смешал, и знаменитый перечный соус, так любимый буканьерами, был готов. Тогда, положив говядину на чистое место перед палаткой возле горлянки, он позвал Польтэ, и, сев друг против друга, они взяли ножи, деревянные палочки вместо вилок и с аппетитом принялись есть, старательно обмакивая каждый кусок говядины в перечный соус. Собаки окружили их, не смея просить, и жадно смотрели на разложенную провизию, следя сверкающими глазами за каждым куском, отправленным авантюристами в рот. Таким образом, молча, они ели уже несколько минут, когда две собаки вдруг подняли головы, с беспокойством обнюхали воздух и залаяли, а следом за ними и вся свора разразилась громким лаем.
   -- Ого! -- сказал Польтэ, прихлебывая водку и передавая горлянку Олоне. -- Что это значит?
   -- Это, верно, какой-нибудь путешественник, -- беззаботно отвечал Олоне.
   -- В такое время? -- с сомнением произнес буканьер, подняв глаза к небу и смотря на звезды. -- Как, черт побери! Уже больше девяти часов.
   -- Не знаю, что это может быть, но, если я не ошибаюсь, мне слышится лошадиный галоп.
   -- Это правда, сын мой, ты не ошибаешься, это действительно лошадиный топот... Ну вы, молчите! -- закричал он на собак, которые залаяли еще громче и готовы были броситься вперед. -- Лежать, черт побери!
   Собаки, давно привыкшие беспрекословно повиноваться повелительному тону этого голоса, немедленно уселись на свое место, перестали лаять, но продолжали глухо ворчать.
   Между тем лошадиный галоп, который собаки услышали издалека, быстро приближался, скоро он стал совсем отчетлив, и наконец через несколько минут из леса выехал всадник, хотя из-за ночной темноты нельзя было узнать, кто он. Выехав на равнину, он остановил свою лошадь, несколько минут осматривался вокруг с нерешительным видом, потом снова пришпорил лошадь и крупной рысью направился к букану. Доехав до двух буканьеров, спокойно продолжавших ужинать, он поклонился и заговорил с ними по-испански.
   -- Добрые люди, -- сказал он, -- кто бы вы ни были, я прошу вас именем нашего Спасителя Иисуса Христа дать на эту ночь гостеприимство заблудившемуся путешественнику.
   -- Вот костер, вот говядина, -- коротко ответил буканьер на том же языке, на котором говорил незнакомец. -- Отдохните и закусите.
   -- Благодарю вас, -- отвечал приезжий.
   Он сошел с лошади, при этом движении плащ его раскрылся, и буканьеры заметили, что на этом человеке монашеская ряса. Открытие удивило их, но они не обнаружили своего удивления. Незнакомец в свою очередь вздрогнул от испуга, -- впрочем, тотчас взяв себя в руки, -- когда узнал, что, торопясь отыскать приют на ночь, наткнулся на букан французских авантюристов.
   Между тем буканьеры дали ему место подле себя, и пока он надевал путы на лошадь и снимал с нее узду, чтобы она могла есть высокую сухую траву, росшую на равнине, они приготовили ему достаточную часть говядины, чтобы утолить аппетит человека, уже двадцать четыре часа не имевшего во рту ни крошки. Несколько успокоенный дружелюбным обращением авантюристов и от невозможности поступить иначе, приезжий храбро покорился тому неприятному положению, в которое поставила его опрометчивая поспешность, и, сев между своими хозяевами, принялся есть, размышляя про себя, каким образом ему выбраться из опасности, в которой, по его мнению, он находился.
   Между тем авантюристы, которые перед его приездом уже почти закончили свой ужин, дали поесть собакам, чего те ждали с нетерпением, после чего разожгли трубки и начали курить, ничуть не интересуясь своим гостем. Наконец приезжий вытер рот и, чтобы доказать своим хозяевам, что он так же спокоен, как и они, взял сигару и закурил, стараясь держаться так же беззаботно, как и буканьеры.
   -- Благодарю вас за ваше великодушное гостеприимство, сеньоры, -- сказал он через минуту, понимая, что более продолжительное молчание может быть истолковано не в его пользу. -- Мне было необходимо собраться с силами -- я с самого утра ничего не ел.
   -- Это большая неосторожность, сеньор, -- отвечал Польтэ, -- отправляться без сухарей, как выражаемся мы, матросы; степи похожи на море: знаешь, когда пустишься в плавание по ним, но никогда не знаешь, когда пристанешь к берегу.
   -- Ваши слова абсолютно справедливы, сеньор; без вас мне пришлось бы провести очень неприятную ночь.
   -- Ба-а! Не говорите об этом, сеньор, мы уверены, что в подобных обстоятельствах вы поступили бы точно так же. Гостеприимство -- священный долг, от которого никто не имеет права отказываться, и ваш случай служит тому доказательством.
   -- Я не совсем вас понимаю...
   -- Вы испанец, если я не ошибаюсь, а мы, напротив, французы; мы забыли на время нашу ненависть к вашему народу и приняли вас, как имеет право быть принят всякий посланный Богом гость.
   -- Это правда, сеньор, и верьте, что я благодарен вам за это вдвойне.
   -- О Боже мой! -- ответил буканьер. -- Уверяю вас, что вы напрасно так настаиваете на этом. То, что мы делаем в эту минуту, мы делаем столько же для вас, сколько и для нашей чести; поэтому, сеньор, прошу вас не говорить об этом более, -- право, не стоит труда.
   -- Может быть, вы не подозреваете, сеньор, -- смеясь, заметил Олоне, -- но мы с вами знакомы.
   -- Старые знакомые?! -- вскричал незнакомец с удивлением. -- Я вас не понимаю, сеньор!
   -- Однако я выразился довольно ясно.
   -- Если вы соизволите объясниться, может быть, и я пойму, что доставит мне большое удовольствие.
   -- Буду очень рад объяснить вам все, сеньор, -- насмешливо сказал Олоне. -- Во-первых, позвольте мне заметить, что как бы вы ни закутывались в ваш плащ, а все-таки видно ваше одеяние францисканца.
   -- Я и в самом деле монах этого ордена, -- отвечал приезжий, смутившись, -- но это не доказательство того, что вы меня знаете.
   -- Действительно, но я уверен, что одним словом оживлю ваши воспоминания.
   -- Мне кажется, вы ошибаетесь, любезный сеньор, мы с вами никогда не виделись.
   -- Вы так уверены в этом?
   -- Вы знаете, что человек никогда не может быть полностью уверен ни в чем; однако мне кажется...
   -- Однако мы с вами встречались не очень давно. Правда, вы, может быть, не обратили на меня особого внимания.
   -- Клянусь честью, я не понимаю, о чем вы, -- решительно произнес монах, минуты две внимательно рассматривавший Олоне.
   -- Мне очень жаль, что вы меня так и не вспомнили, -- смеясь, сказал Олоне, -- и я, как обещал вам, одним словом рассею все ваши сомнения... Мы виделись на острове Невис; теперь вспомнили?
   При этих словах монах побледнел, смутился и некоторое время оставался стоять как вкопанный. Однако ему ни на секунду не пришло в голову опровергать справедливость этого уверения.
   -- Где у вас состоялся продолжительный разговор с Монбаром, -- продолжал Олоне.
   -- Однако, -- сказал монах с нерешительностью, не лишенной страха, -- я не понимаю...
   -- Каким образом я знаю все это? -- с усмешкой перебил Олоне. -- Но это еще не все.
   -- Не все?..
   -- Неужели вы думаете, сеньор падре, что я трудился бы возбуждать ваше любопытство по поводу такой безделицы? Я знаю еще кое-что!
   -- Как! Вы знаете еще кое-что? -- спросил монах, инстинктивно отодвигаясь от этого человека, которого готов был принять за колдуна, тем более что он был француз и его душа принадлежала дьяволу, если только у него была душа, в чем достойный монах очень сомневался.
   -- Неужели вы предполагаете, -- продолжал Олоне, -- что я не знаю причину вашего путешествия, -- откуда вы едете, куда и даже к кому?
   -- О, это невозможно! -- испуганно пролепетал монах. Польтэ в душе искренне смеялся над испугом испанца.
   -- Берегитесь, отец мой, -- таинственно шепнул он на ухо фрею Арсенио, -- человек этот знает все. Между нами, я думаю, что в нем сидит демон.
   -- О! -- вскричал монах, подскочив и перекрестившись, что еще больше рассмешило авантюристов.
   -- Полно, сядьте на место и выслушайте меня, -- продолжал Олоне, схватив монаха за руку и заставляя его сесть. -- Это всего лишь шутка и ничего более.
   -- Извините меня, благородные кабальерос, -- пролепетал монах, -- я очень тороплюсь, я должен сейчас же оставить вас.
   -- Ба! Куда вы поедете в такое время? Вы упадете в какую-нибудь канаву.
   Эта не самая приятная перспектива заставила задуматься монаха, но страх взял верх.
   -- Все равно, я должен ехать, -- сказал он.
   -- Да полно вам, в таких потемках вы никогда не найдете дорогу к дель-Ринкону.
   На этот раз монах был сражен. Эти слова буквально связали его по рукам и ногам; он считал себя жертвой какого-то страшного кошмара и даже не старался продолжать бесполезную борьбу.
   -- Вот вы теперь становитесь рассудительны, -- продолжал Олоне. -- Отдохните, я больше не стану вас мучить, и чтобы доказать вам, что я не так страшен, как вы предполагаете, я берусь найти вам проводника.
   -- Проводника... -- пробормотал фрей Арсенио. -- Сохрани меня Бог воспользоваться услугами вашего проводника!
   -- Не волнуйтесь, сеньор падре, это будет не демон, хотя, может быть, он имеет какое-то нравственное и физическое сходство с злым духом. Проводник, о котором я говорю, просто кариб.
   -- А! -- сказал монах, глубоко вздохнув, будто с него свалилась большая тяжесть. -- Это действительно кариб?
   -- А кто же еще?
   Фрей Арсенио набожно перекрестился.
   -- Извините меня, -- сказал он, -- я не хотел вас оскорбить.
   -- Полно, полно, имейте терпение; я сам схожу за обещанным вам проводником. Я действительно вижу, что вы хотите нас оставить.
   Олоне встал, взял ружье, свистнул собак и удалился большими шагами.
   -- Вам не на что будет жаловаться, -- заметил Польтэ. -- Вы сможете продолжать ваш путь, не боясь на этот раз заблудиться.
   -- Неужели этот достойный кабальеро и в самом деле пошел за проводником? -- спросил фрей Арсенио, не смевший слишком полагаться на обещания Олоне.
   -- Я не вижу, куда бы он мог еще отправиться; ему незачем оставлять букан.
   -- Так вы действительно буканьер, сеньор?
   -- К вашим услугам, сеньор падре.
   -- А-а! И часто вы посещаете эти места?
   -- Мне кажется, черт возьми, что вы меня допрашиваете, сеньор падре, -- заметил Польтэ, нахмурив брови и пристально глядя ему в лицо. -- Что вам до того, здесь я бываю или в другом месте?
   -- Мне это решительно все равно.
   -- Это правда, но для других, может быть, не все равно, не правда ли? И вы не прочь бы узнать...
   -- О! Как вы можете предполагать?.. -- поспешил перебить фрей Арсенио.
   -- Я не предполагаю, а очень хорошо знаю то, о чем говорю. Но послушайтесь моего совета, сеньор монах, бросьте привычку выпытывать сведения, особенно у буканьеров; это мой вам совет! Эти люди по своему характеру не любят расспросов, и когда-нибудь вы попадете в беду.
   -- Благодарю вас, сеньор; я буду помнить об этом, хотя в данном случае у меня не было того намерения, которое вы
   предполагаете.
   -- Тем лучше, а все-таки примите этот совет к сведению.
   Получив выговор, монах погрузился в боязливое молчание, и чтобы развеять свои мысли, вовсе не веселые, взял четки, висевшие у него за поясом, и начал шепотом бормотать молитвы. Около часа прошло таким образом, никто не произнес ни слова. Польтэ жевал табак, насвистывая сквозь зубы, монах молился или, по крайней мере, делал вид, что предается этому занятию.
   Наконец послышался легкий шум, и вскоре на тропинке показался Олоне; за ним шел Прыгун.
   -- Проворнее, проворнее, сеньор монах, -- весело проговорил подошедший флибустьер, -- вот вам проводник. За его верность я могу поручиться. Он без всякого риска доведет вас на расстояние двух ружейных выстрелов от дома.
   Монах не заставил повторять приглашения. Все казалось ему предпочтительнее опасности оставаться в обществе таких людей; кроме того, ему нечего было опасаться индейца. Он вскочил на лошадь, надев на нее узду, -- животное отлично поужинало и успело отдохнуть.
   -- Сеньоры, -- сказал он, сев в седло, -- благодарю вас за ваше любезное гостеприимство; да будет с вами благословение Господне!
   -- Благодарю, -- смеясь, ответил работник, -- но позвольте мне дать вам перед отъездом последнее поручение: не забудьте сказать от меня донне Кларе Безар, что я жду ее здесь завтра; вы слышите меня?
   Монах вскрикнул от ужаса, ничего не ответил, вонзил шпоры в бока лошади и поскакал галопом в ту сторону, куда уже направился кариб тем быстрым и легким шагом, за которым лошадь с трудом может поспеть. Оба буканьера наблюдали за бегством монаха с громким смехом, потом, протянув ноги к огню и положив оружие под руку, они легли спать под охраной своих собак, бдительных часовых, которые не допустят нападения врасплох.
  

Глава XXVI. Последствия встречи

   Фрей Арсенио следовал за своим молчаливым проводником, радуясь, -- хотя он был, так сказать, передан в руки индейца, который инстинктивно должен был ненавидеть испанцев, этих свирепых притеснителей его почти истребленного рода, -- что целым и невредимым выбрался из рук авантюристов, которых он опасался не только как разбойников, людей неверующих и порочных, но и как демонов или, по крайне мере, колдунов, находящихся в сношениях с дьяволом; вот каковы были ошибочные понятия, которые самые просвещенные испанцы имели о флибустьерах и буканьерах.
   Лишь благодаря беззаветной преданности монаха донне Кларе и влиянию, которое эта очаровательная женщина оказывала на всех, кто с ней сталкивался, он согласился на исполнение безумного, с его точки зрения, плана -- встретиться с одним из самых знаменитых главарей флибустьеров; с трепетом провожал он свою духовную дочь на остров Невис.
   Теперь он направлялся к ней сообщить о прибытии эскадры флибустьеров в гавань Марго и, следовательно, о присутствии Монбара на Эспаньоле. К несчастью, монах, не привыкший к ночным путешествиям по непроходимым дорогам, заблудился в пути. Дрожа от страха, умирая с голоду, разбитый усталостью, монах, увидев неподалеку огонь, почувствовал если не мужество, то надежду, и, как можно поспешнее направившись к огню, наткнулся прямо на букан французских авантюристов, подобно мотыльку, привлеченному блеском гибельного пламени, на котором он сожжет свои крылья.
   Будучи счастливее этих насекомых, достойный монах не обжегся. Напротив, он отдохнул, напился, наелся и, отделавшись легким испугом, благополучно выпутался из опасности, -- по крайней мере так он предполагал, -- и даже достал проводника; стало быть, все шло к лучшему. Монах почти забыл об опасности, глядя, как его проводник беззаботно и спокойно идет впереди лошади, прокладывая себе дорогу в высокой траве и двигаясь в окружавшей их темноте так же уверенно, как будто над ними светили яркие солнечные лучи.
   Таким образом они следовали довольно долгое время друг за другом, не произнося ни слова; как все испанцы, фрей Арсенио выказывал глубокое презрение к индейцам и общался с ними лишь в самых крайних случаях. Со своей стороны, кариб не имел никакого желания вступать с тем, кого он считал кровным врагом своего народа, в разговор, который был бы пустой болтовней.
   Они уже достигли небольшого пригорка, с вершины которого виднелись огоньки солдатского бивака, раскинутого возле дома дель-Ринкон, как вдруг вместо того, чтобы спуститься с горы и продолжить путь вперед, Прыгун остановился, тревожно оглядываясь, и стал глубоко вдыхать в себя воздух, сделав испанцу рукой знак остановиться. Тот повиновался и встал неподвижно, как конная статуя, наблюдая с любопытством, смешанным с некоторым беспокойством, за движениями своего проводника. Кариб растянулся на земле и, приложившись к ней ухом, стал прислушиваться. Через несколько минут он приподнялся, не перестав, однако, беспокоиться.
   -- Что случилось? -- шепотом спросил монах, которого эти проделки начали серьезно тревожить.
   -- Нам навстречу во весь опор скачут всадники.
   -- Всадники в такое позднее время ночи в степи? -- недоверчиво спросил фрей Арсенио. -- Это невозможно!
   -- Но ведь вы же едете? -- заметил индеец с насмешливой улыбкой.
   -- Гм! Это правда, -- прошептал монах, пораженный логикой этого ответа. -- Кто бы это мог быть?
   -- Не знаю, но скоро увидим, -- произнес кариб.
   Прежде чем монах успел спросить кариба о его намерениях, Прыгун скользнул в высокой траве и исчез, оставив растерявшегося и испуганного фрея Арсенио совершенно одного. Прошло несколько минут, в продолжение которых монах старался услышать, впрочем напрасно, стук копыт, который индеец со своим тонким слухом уже давно различил среди смутного шума равнины. Монах, считая себя совсем брошенным своим проводником, уже собирался продолжить путь в одиночку, отдавшись в руки Провидения, когда рядом с ним в траве послышался легкий шелест и появился индеец.
   -- Я их видел, -- сказал он.
   -- Ага! -- заметил монах. -- И кто же эти люди?
   -- Такие же белые, как и вы.
   -- Стало быть, испанцы?
   -- Да, испанцы.
   -- Тем лучше, -- продолжал фрей Арсенио, которого это приятное известие окончательно успокоило. -- А много их?
   -- Пятеро или шестеро. Они, как и вы, направляются к дель-Ринкону, куда, как я понял, очень спешат.
   -- О, это прекрасно! Где же они теперь?
   -- На расстоянии двух полетов копья; судя по направлению, которого они держатся, они проедут мимо того места, где стоите вы.
   -- Тем лучше, нам остается только подождать их.
   -- Вы как хотите, а мне ни к чему встречаться с ними.
   -- Это правда, друг мой, -- произнес монах с понимающим видом, -- может быть, эта встреча будет неприятна для вас... Позвольте же поблагодарить вас за то, что вы меня проводили до этого места.
   -- Так вы решили ждать их? Я могу, если хотите, провести вас так, что вы с ними не встретитесь.
   -- Я не имею никакой причины прятаться от людей моего цвета кожи, кто бы они ни были; я уверен, что найду в них друзей.
   -- Хорошо, мне нечего вмешиваться в ваши дела... Но шум приближается, они скоро подъедут. Я оставляю вас, им незачем видеть меня здесь.
   -- Прощайте.
   -- Последняя просьба: если вдруг им вздумается спросить вас, кто служил вам проводником, не говорите.
   -- Вряд ли они спросят меня об этом.
   -- Все равно, обещайте мне, если это случится, сохранить тайну.
   -- Хорошо, я буду молчать, если вы этого требуете, хотя и не понимаю причины этой просьбы.
   Не успел еще монах договорить, как индеец исчез. Всадники быстро приближались, лошадиный топот становился все громче. Вдруг из мрака выскочили несколько теней, едва заметных в темноте, и отрывистый голос спросил:
   -- Кто идет?
   -- Друг, -- ответил монах.
   -- Скажите ваше имя, -- продолжал тот же голос гневным тоном, и сухой звук взводимого курка неприятно отозвался в ушах монаха. -- В этих местах по ночам друзей не бывает.
   -- Я бедный французский монах и еду в дель-Ринкон; меня зовут фрей Арсенио Мендоса.
   В ответ на слова монаха раздался хриплый крик, но был ли это крик радости или гнева, монах не разобрал, -- всадники налетели на него как молнии, прежде чем он успел понять причину такого быстрого движения.
   -- Эй, сеньоры! -- вскричал он голосом, дрожащим от волнения. -- Что это значит? Разве я имею дело с разбойниками?
   -- Тихо, тихо, успокойтесь, сеньор падре, -- сказал грубый голос, показавшийся монаху знакомым. -- Мы не разбойники, а такие же испанцы, как и вы, и ничто не могло доставить нам большего удовольствия, как встреча с вами в эту минуту.
   -- Я очень рад слышать это, кабальерос; признаюсь, что резкость вашего обращения сначала очень меня встревожила, но теперь я вполне успокоился.
   -- Тем лучше, -- с иронией ответил незнакомец, -- потому что мне нужно с вами поговорить.
   -- Поговорить со мной, сеньор? -- удивленно переспросил монах. -- Но мне кажется, что время и место не совсем подходят для разговора. Если вы соизволите подождать, пока мы доедем до дома, то там я буду полностью к вашим услугам.
   -- Перестаньте болтать и слезайте с лошади, -- грубо сказал незнакомец. -- Если вы, конечно, не хотите, чтобы я вас стащил.
   Монах с испугом огляделся: всадники смотрели на него с мрачным видом и, по-видимому, вовсе небыли расположены помогать ему. Фрей Арсенио как лицо духовное и по природе своей вовсе не был храбр; это приключение начало серьезно пугать его. Он не знал еще, в чьи руки попал, но все заставляло его предполагать, что эти люди, кто бы они ни были, относятся к нему недоброжелательно. Однако, всякое сопротивление было невозможно. Он решил повиноваться, но не без вздоха сожаления о том, что пренебрег советом кариба. В конце концов он слез с лошади и стал перед своим строгим допросчиком.
   -- Зажгите факел, -- сказал незнакомый всадник. -- Я хочу, чтобы этот человек меня узнал; узнав, кто я, он поймет, что ему не удастся отвертеться от моих вопросов и что только одна откровенность может спасти его от грозящей ему участи.
   Монах понимал все меньше и меньше. Он уже начал думать, что все это кошмарный сон. Между тем по приказанию всадника один из людей в его свите зажег факел из дерева окота. Как только пламя осветило лицо незнакомца, монах вздрогнул от удивления и черты его тотчас прояснились.
   -- Слава Богу! -- вскричал он, сложив руки, тоном неописуемой радости. -- Возможно ли, чтоб это были вы, сеньор дон Стенио Безар? Я вовсе не думал, что в эту ночь буду иметь счастье встретиться с вами, сеньор граф. Я не узнал вас и почти испугался.
   Граф не ответил и только улыбнулся. Дон Стенио Безар мчался из Санто-Доминго во весь опор, чтобы удостовериться в сведениях, доставленных ему доном Антонио де Ла Ронда, и вдруг нечаянно, в ту минуту, когда подъезжал к цели своей поездки, он наткнулся на фрея Арсенио Мендоса, то есть на единственного человека, который мог доказать ему справедливость или ложь уверений шпиона, донесшего на донну Клару ее мужу. Трусость фрея Арсенио была давно известна его землякам, следовательно, ничего не могло быть легче как добиться от него правды со всеми подробностями. Граф был почти уверен, что если он хорошенько напугает фрея Арсенио, то монах признается во всем, что ему известно. Следует, однако, заметить, что, действуя таким образом, граф вовсе не имел намерения в действительности применить к бедному монаху меры, непохвальные всегда, но в особенности бесславные для человека в его положении; к несчастью, столкнувшись с непредвиденным и непонятным для него сопротивлением монаха, граф поддался гневу и необдуманно отдал приказания, жестокость которых ни в коем случае нельзя оправдать.
   Помолчав несколько секунд, дон Стенио проницательно посмотрел на монаха, как будто хотел узнать его тайные мысли и, грубо схватив его за руку, сказал сердитым голосом:
   -- Откуда вы едете? Разве монахи вашего ордена имеют привычку рыскать здесь в такое время?
   -- Ваше сиятельство! -- пролепетал фрей Арсенио, застигнутый врасплох вопросом, которого он вовсе не ожидал.
   -- Посмотрим, посмотрим, -- продолжал граф, -- отвечайте сию же минуту, да без уверток.
   -- Я не понимаю, ваше сиятельство, за что вы так сердитесь на меня; клянусь вам, я ни в чем не виноват.
   -- Ха-ха-ха! -- мрачно рассмеялся граф. -- Вы спешите защищаться прежде, чем вам предъявили обвинение; стало быть, вы чувствуете себя виновным.
   Фрей Арсенио знал ревность графа, которую тот не умел скрывать, так что она обнаруживалась каждую минуту, при всех. Теперь он понял, что муж узнал тайну донны Клары, и оценил опасность, грозившую ему за то, что был сообщником графини. Однако он надеялся, что граф знает только о некоторых обстоятельствах, а подробности путешествия графини ему не известны. Хотя монах в глубине души дрожал при мысли об опасности, которой он, без сомнения, подвергался, находясь один, без защиты, в руках человека, ослепленного гневом и желанием отомстить за то, что считал пятном для своей чести, он все же решил, что бы ни случилось, не изменять доверию, оказанному ему несчастной женщиной. Он поднял голову и твердым голосом, удивительным для него самого, ответил:
   -- Ваше сиятельство, вы -- губернатор на Эспаньоле, у вас есть право распоряжаться людьми, находящимися в вашем подчинении, вы располагаете властью почти самодержавной; но, насколько мне известно, вы не имеете права обижать меня ни словом, ни поступками, не имеете права подвергать меня допросу. Надо мной есть власть, от которой я завишу. Отведите меня к ним, предайте меня их суду; если я совершил какой-нибудь проступок, они меня накажут, -- им одним принадлежит право осуждать меня или прощать.
   Граф выслушал этот решительный ответ монаха, кусая губы от досады и гневно топая ногой; он не ожидал встретить такой решительный отпор.
   -- Вот как! -- вскричал он, когда фрей Арсенио наконец замолчал. -- Вы не хотите отвечать?
   -- Не хочу, ваше сиятельство, -- сказал монах холодно, -- потому что вы не имеете право допрашивать меня.
   -- Вы забываете, сеньор падре, только одно: если я не имею права, то имею силу, по крайней мере теперь.
   -- Неужели вы способны употребить силу во зло, против беззащитного человека? Я не воин, физическая боль меня страшит, я не знаю, как вынесу пытку, которой вы меня подвергнете, но знаю наверняка только одно...
   -- Что же, позвольте вас спросить, сеньор падре?
   -- Я скорее умру, чем отвечу хоть на один ваш вопрос.
   -- Это мы увидим, -- сказал граф насмешливо, -- если вы меня вынудите прибегнуть к насилию.
   -- Увидите, -- сказал францисканец голосом кротким, но твердым, показывавшим неизменную решимость.
   -- В последний раз вас предупреждаю -- берегитесь, подумайте.
   -- Я уже все обдумал... Я нахожусь в вашей власти; пользуйтесь моей слабостью как вам заблагорассудится. Я не стану даже пытаться прибегнуть к защите -- это бесполезно. Я буду не первым монахом моего ордена, который падет мучеником, исполнив свой долг; другие предшествовали мне и другие последуют за мной на этом горестном пути.
   Граф с гневом топнул нагой. Безмолвные и неподвижные, присутствующие с испугом переглядывались между собой. Они предвидели, что эта сцена между двумя людьми, из которых ни тот, ни другой не хотел уступить, а граф, ослепленный яростью, скоро не будет в состоянии повиноваться здравым советам рассудка, скоро получит страшную развязку.
   -- Ваше сиятельство, -- прошептал дон Антонио де Ла Ронда, -- звезды начинают бледнеть на небе, скоро рассветет, а мы еще далеко от дома, не лучше ли отправиться в путь не медля?
   -- Молчите! -- отвечал граф с презрительной улыбкой. -- Педро, -- обратился он к одному из слуг, -- подай фитиль.
   Слуга сошел с лошади и приблизился к графу с длинным фитилем в руках.
   -- Пальцы! -- лаконично сказал граф.
   Слуга подошел к монаху, тот не колеблясь протянул обе руки, хотя лицо его было покрыто страшной бледностью, а все тело дрожало. Педро равнодушно намотал фитиль между пальцами монаха, потом обернулся к графу.
   -- В последний раз спрашиваю, монах, -- сказал граф, -- будешь ты говорить?
   -- Мне нечего вам говорить, ваше сиятельство, -- отвечал фрей Арсенио кротким голосом.
   -- Зажги! -- приказал граф, до крови закусив себе губы.
   Слуга с тем бесстрастным повиновением, которое отличает людей этого сословия, зажег фитиль. Монах упал на колени, поднял глаза к небу, лицо его приняло мертвенный оттенок, холодный пот выступил на висках, волосы стали дыбом. Страдание, которое он испытывал, должно было быть ужасным, -- грудь его с усилием вздымалась, но приоткрытые губы оставались безмолвны. Граф с беспокойством смотрел на него.
   -- Будешь ты говорить, монах? -- спросил он глухим голосом.
   Монах обратил к нему лицо, подергивающееся от боли и, бросив на него взгляд, полный невыразимой кротости, сказал:
   -- Благодарю, ваше сиятельство, за то, что вы мучили меня, боль не существует для человека с живой верой.
   -- Будь ты проклят, негодяй! -- вскричал граф, ударив его в грудь сапогом. -- На лошадей, сеньоры, на лошадей! Мы должны доехать до дома до восхода солнца.
   Испанцы сели на лошадей и удалились, бросая сочувственные взгляды на бедного монаха. Фрей Арсенио, побежденный страданиями, без чувств упал на землю.
  

Глава XXVII. Организация колонии

   Тройная экспедиция, такая серьезная, как та, которую задумал Монбар, требовала необыкновенной осторожности. Несколько пунктов, занимаемых буканьерами на испанском острове, совсем не походили на города; это были скопления хижин, выстроенных беспорядочно, по прихоти хозяев, занимавших пространство в двадцать раз больше того, которое они должны были бы занять, что делало почти невозможным защиту этих пунктов от нападения испанцев, если бы тем пришло на ум покончить разом со всеми опасными соседями. Во-первых, Марго, самый важный по стратегическому положению пункт во всех французских владениях, было жалким селением, без полиции, без правильной организации, где говорили на всех языках и куда испанские шпионы прокрадывались без каких-либо затруднений, не подвергаясь опасности быть узнанными, и разведывали таким образом все планы флибустьеров.
   Монбар, прежде чем атаковать испанцев, не без оснований подозревая, что те уже знали о причинах его присутствия на острове -- от дона Антонио де Ла Ронда или от других шпионов, -- и на желая, когда он приготовился неожиданно напасть на неприятеля, чтобы его самого захватили врасплох, решил обезопасить Марго от внезапного нападения. Было решено созвать на адмиральский люгер большой совет флибустьеров. Таким образом решения, принятые на совете, не дойдут до ушей неприятеля.
   Через два дня после отъезда Польтэ на палубе собрался совет, -- адмиральскую каюту нашли слишком тесной, чтобы вместить всех тех, кому богатство или репутация давали право присутствовать на этом собрании. В десять часов утра бесчисленное множество пирог со всех сторон окружило люгер. Монбар принимал депутатов по мере того, как они являлись, и проводил их под навес, приготовленный для них. Скоро собрались все; их было сорок человек -- флибустьеров, буканьеров и просто местных жителей. Это были авантюристы, давно уже жившие на островах, жесточайшие враги испанцев. Загорелые под тропическим солнцем энергичные лица, пылкие взоры делали их похожими скорее на разбойников, чем на мирных колонистов, а решительные манеры наводили на мысль о чудесах неимоверной отваги, которые они уже совершили и, когда наступит минута, совершат опять.
   Когда собрались все члены совета, Мигель Баск приказал всем пирогам отплыть к берегу, а к люгеру вернуться только после того, как на большой мачте вывесят клетчатый красный с черным флаг. Совет, предваряемый великолепным завтраком, проходил за столом, во время десерта, чтобы проще было обмануть нескромные взоры, которые с вершин гор, без сомнения, наблюдали за всем тем, что происходило на люгере. Когда завтрак был кончен, слуги подали крепкие напитки, трубки и табак и приподняли полог тента. Весь экипаж люгера удалился на бак, и Монбар, не вставая со стула, ударил ножом по столу, требуя тишины. Депутаты знали, что разговор пойдет о важных делах, и потому пили и ели только для вида, и хотя стол являл собой декорацию в виде настоящей флибустьерской оргии, головы у всех были совершенно свежи и холодны. Рейд Марго представлял в эту минуту странное зрелище, не лишенное некоторого живописного и дикого величия. Тысячи пирог составляли огромный круг, в центре которого находилась флибустьерская эскадра. На берегу горы и скалы были буквально затоплены сплошной массой жителей, сбежавшихся из всех домов, чтобы присутствовать издали на этом гигантском пиру, об истинной причине которого они вовсе не подозревали.
   Монбар в нескольких словах обратил внимание друзей на огромное стечение зрителей, окружавших их, и на то, насколько основательно принял он меры предосторожности.
   Затем, наполнив свой стакан, встал и сказал звучным голосом:
   -- Братья, за здоровье короля!
   -- За здоровье короля! -- ответили флибустьеры, вставая и чокаясь стаканами.
   В ту же секунду все пушки с люгера принялись палить со страшным грохотом; крики, раздавшиеся с берега, доказывали, что зрители приняли живейшее участие в этом патриотическом тосте.
   -- Теперь, -- продолжал адмирал, усаживаясь на место, и его примеру последовали все собеседники, -- поговорим о наших делах, и поговорим таким образом, чтобы наши движения, -- а наших слов никто не может слышать, -- не позволяли догадаться о том, что нас занимает.
   Совет начался. Монбар с присущими ему точностью и ясностью выражения в нескольких словах обрисовал то критическое положение, в котором может оказаться колония, если не принять экстренных мер для того, чтобы не только дать ей возможность защититься, но и обойтись без помощи отсутствующих членов экспедиции.
   -- Я понимаю, -- сказал Монбар в заключение, -- что пока у нас не было других дел, кроме охоты за дикими быками, эти предосторожности были бесполезны; но теперь положение изменилось. Мы хотим устроить для себя неприступное убежище, мы хотим нападать на испанцев на их земле; следовательно, мы должны ждать серьезного отпора со стороны врага, который, судя по тому, как мы будим действовать против него, скоро поймет, что мы хотим остаться единственными обладателями этой земли, которую он привык считать как бы принадлежащей ему по закону. Следовательно, мы должны быть готовы не только к сопротивлению, но и к тому, чтобы подвергнуть их такому наказанию за их дерзость, что они навсегда потеряют желание пытаться вновь завладеть землей, завоеванной нами. Для этого нам надо выстроить настоящий город вместо временного лагеря, которого до сих пор нам было вполне достаточно. Кроме того, необходимо, чтобы, кроме членов нашего общества, никто из посторонних не мог забраться к нам, шпионить за нами и передавать врагу наши тайны, каковы бы они ни были.
   Флибустьеры горячо рукоплескали этим словам, справедливость которых они сознавали. Они поняли наконец необходимость навести порядок и вступить в великую человеческую семью, приняв некоторые законы, от которых прежде хотели освободиться навсегда, но которые составляют единственное условие выживания любого общества. Под руководством Монбара и двенадцати членов общества принялись рассуждать и немедленно решили, какие следует принять меры. Но когда все было решено, совет вдруг встал перед затруднением, о котором никто не подумал: кому поручить исполнять эти меры, -- никто из буканьеров не имел признанной власти над другими. Затруднение было велико, почти непреодолимо, однако Монбару опять удалось все устроить ко всеобщему удовлетворению.
   -- Ничего не может быть легче, -- сказал он, -- как устранить это затруднение. Это случай исключительный, и мы будем действовать сообразно обстоятельствам: выберем предводителя как бы для опасной экспедиции, выберем человека умного и решительного, это нам ничего не стоит, ведь нам есть из кого выбирать. Предводитель этот будет избран нами на один год, а следующий за ним -- только на полгода, чтобы исправлять злоупотребления власти, которое впоследствии они могут иметь намерение совершить. Предводитель этот будет называться губернатором и станет управлять всеми гражданскими делами с помощью советников, выбранных им самостоятельно; он будет руководствоваться законами нашего общества и охранять, как капитан на своем судне, безопасность колонии. В случае же измены он должен быть предан смертной казни... Согласны вы на это предложение, братья?
   Депутаты единогласно согласились.
   -- Тогда немедленно приступим к выборам.
   -- Извините, братья, -- сказал Красивая Голова, -- но если вы позволите, я прошу у совета позволения сказать несколько слов.
   -- Говорите, брат, мы вас слушаем, -- отвечал Монбар.
   -- Я предлагаю в губернаторы себя, -- не из честолюбия, оно было бы нелепо, но потому что в эту минуту я считаю себя единственным человеком, годным для этой цели. Все вы меня знаете, и, следовательно, хвалить я себя не стану. Некоторые причины обязывают меня взять назад мое слово и не следовать за экспедицией, которой, однако, по моему убеждению, я окажу большие услуги, если вы изберете меня в губернаторы.
   -- Вы слышали, братья, -- сказал Монбар. -- Посоветуйтесь между собой, но прежде наполните ваши стаканы. Вам дается десять минут на размышления; через десять минут все стаканы, которые окажутся не опорожнены, будут считаться отрицательными голосами.
   -- А, изменник! -- сказал Мигель Баск, со вздохом наклоняясь к уху Красивой Головы, возле которого сидел. -- Я знаю, зачем вы хотите остаться в Марго.
   -- Вы знаете? Да будет вам! -- отвечал тот с некоторым замешательством.
   -- Это не трудно угадать; вы попались, товарищ.
   -- Да, вы правы, это так... Чертовка, которую я купил на Сент-Кристофере, вскружила мне голову; она заставляет меня ходить по струнке.
   -- А-а, любовь! -- иронически сказал Мигель Баск.
   -- Черт бы побрал эту любовь, а вместе с ней и эту женщину... Она такая слабенькая, что я могу убить ее ударом кулака.
   -- Она очень хорошенькая; у вас прекрасный вкус. Ее, кажется, зовут Луизой?
   -- Да, Луиза... Я совершил очень невыгодную покупку.
   -- Ба-а! -- сказал Мигель с серьезным видом. -- Есть способ все устроить.
   -- Вы думаете?
   -- Я знаю наверняка.
   -- Расскажите же мне, что это за способ!.. Признаюсь, эта женщина перевернула вверх дном все мои мысли; эта чертовка со своим птичьим голоском и лукавой улыбкой вертит мною как флюгером. Ей-Богу, я несчастнейший из людей! Посмотрим, каков ваш способ, брат.
   -- Продайте ее мне.
   Красивая Голова вдруг побледнел при этом неожиданном предложении, которое действительно все устраивало; но он не подозревал, что Мигель сделал ему это предложение шутя и только для того, чтобы испытать его. Брови его нахмурились, он ударил кулаком по столу и ответил дрожащим от волнения и гнева голосом:
   -- Ей-Богу, друг, какой великолепный способ придумали вы, но черт меня побери, если я его приму! Нет, нет, как бы ни огорчала меня эта чертовка, я ведь говорил вам, что она меня околдовала, я ее люблю! Понимаете ли вы это?
   -- Понимаю ли? Еще бы! Успокойтесь, я не имею никакого намерения отнимать у вас вашу Луизу. Что мне делать с женщиной? Кроме того, то, что я видел у других, нисколько не вдохновляет меня самому заниматься любовью.
   -- Ну и прекрасно! -- отвечал Красивая Голова, успокоенный этим откровенным объяснением. -- Вот что значит говорить как следует! Притом, вы правы, брат, хотя я ни за что на свете не соглашусь расстаться с Луизой, но если бы мне пришлось снова покупать ее, черт меня побери, если бы я ее купил!
   -- Э-э! -- сказал Мигель, пожав плечами. -- Так все говорят, а когда наступает время, непременно делают ту же глупость.
   Красивая Голова подумал с минуту, потом дружески ударил по плечу Мигеля и сказал, смеясь:
   -- Это правда, брат; кажется, я действительно поступил бы так, как вы говорите.
   -- Я знаю, -- ответил Мигель, пожав плечами.
   Пока между двумя авантюристами шел этот разговор, прошло десять минут.
   -- Братья, -- сказал Монбар, -- начнем голосование. Он посмотрел: все стаканы были опорожнены.
   -- Брат Красивая Голова, вы единогласно избраны губернатором Марго.
   -- Братья! -- сказал Красивая Голова, кланяясь. -- Благодарю вас, я не обману ваших ожиданий, наша колония, даже если мне суждено быть погребенным под ее развалинами, никогда не падет от руки испанцев. Вы знаете меня слишком хорошо, чтобы усомниться в моей клятве. Я намерен сегодня же приняться за дело, так как адмирал сказал, что нам нельзя терять ни минуты. Положитесь на меня, я сумею отстоять ваши интересы.
   -- Прежде чем мы расстанемся, -- произнес Монбар, -- мне кажется, следует договориться еще несколько дней сохранять наши намерения в тайне.
   -- Завтра можно без опаски разгласить их, -- отвечал Красивая Голова. -- Только позвольте мне, братья, выбрать из вас себе помощников.
   -- Выбирайте, -- сказали флибустьеры.
   Красивая Голова назвал восемь авантюристов, безоглядная храбрость которых была ему известна, потом в последний раз обратился к представителям буканьеров, которые уже встали и приготовились оставить люгер.
   -- Вы помните, не правда ли, что считаете меня начальником экспедиции?
   -- Помним, -- ответили они.
   -- Следовательно, вы обязаны полностью подчиняться всем моим приказаниям, которые я отдам для общих выгод.
   -- Обязаны, -- опять подтвердили депутаты.
   -- Таким образом, вы клянетесь повиноваться мне без ропота и сомнений?
   -- Клянемся.
   -- Хорошо, теперь до свидания, братья.
   На большой мачте был вывешен флаг, и через несколько минут пироги подошли к люгеру и забрали на берег всех буканьеров, кроме Красивой Головы и восьми помощников, выбранных им.
   Монбар и Красивая Голова уединились на люгере, где оставались взаперти несколько часов, без сомнения договариваясь между собой о мерах, которые следовало принять для достижения желанного результата. Потом, незадолго до заката солнца, новый губернатор простился с адмиралом, сел в шлюпку, приготовленную специально для него, и в сопровождении своих офицеров вернулся на берег.
   К одиннадцати часам вечера, когда в селении, по-видимому, все уже спали, все двери были заперты, огни погашены, случайный наблюдатель мог бы присутствовать при странном зрелище. Вооруженные люди украдкой пробирались из домов, бросая в темноту тревожные взгляды; они шли поодиночке, приглушая шум своих шагов, по большой площади и присоединялись к другим людям, вооруженным так же, как и они, и уже поджидавшим их. Скоро число этих людей, увеличивавшееся с каждой минутой, сделалось довольно значительным; по приказанию, отданному тихим голосом, они разделялись на несколько групп, уходили с площади и с различных сторон окружали город.
   Последняя группа из сорока человек осталась, однако, на площади и, в свою очередь разделившись, не вышла за пределы города, а отрядами из десяти человек разошлась с площади в четыре противоположные стороны и направилась в глубь улиц. Эти отряды занялись обыском в домах; ни одно здание не укрылось от их бдительности. Они входили во все дома и осматривали их с самым пристальным вниманием, пробовали стены и потолки, отворяли даже шкафы и комоды.
   Такие поиски должны были продолжаться долго, и действительно, они прекратились только на рассвете. В домах были найдены восемь испанских шпионов, и трое остановлены часовыми во время их побега, -- то есть всего одиннадцать. Губернатор велел их пока заковать в кандалы и отправить на люгер, чтобы они не могли убежать.
   На восходе солнца буканьеры, простые колонисты, работники и флибустьеры, вооруженные заступами и топорами, принялись рыть вокруг города ров. Работа эта, производимая с необыкновенным усердием, продолжалась три дня. Ров имел двенадцать футов ширины и пятнадцать глубины; на краях, приподнятых откосом со стороны Марго, вбили колья, скрепленные между собой крепкими железными скобами, оставив кое-где амбразуры для пушек и бойниц.
   В то время как все население трудилось с тем лихорадочным жаром, который совершает чудеса, в лесу, окружавшем гавань, были сделаны большие прогалины, после чего лес подожгли, позаботившись, чтобы пожар не распространился больше чем на полмили по всем направлениям. Эти гигантские работы, которые в обычное время требуют довольно значительного времени, были окончены за десять дней, что показалось бы невероятным, если бы об этом обстоятельстве не упоминалось во многих сочинениях, достойных доверия. Таким образом Марго по милости решительных действий губернатора и бесстрастного повиновения, с которым флибустьеры исполняли его приказания, был защищен не только от неожиданного нападения, но и поставлен в такое положение, что мог выдержать правильную осаду. Все это было сделано скрытно, так что испанцы не подозревали об этой перемене, столь опасной для них, предвещавшей им ожесточенную войну. Когда укрепления были готовы, губернатор велел поставить на гласисе [гласис -- пологая земляная насыпь перед наружным рвом крепости] десять виселиц, и несчастных испанских шпионов повесили, -- тела их остались прибитыми к виселицам железными цепями, для того, как сказал Красивая Голова со зловещей улыбкой, чтобы вид трупов казненных напугал их соотечественников, которые вздумают последовать их примеру и пробраться в город. После чего все колонисты и обыватели были созваны на большую площадь, и Красивая Голова, взойдя на специально приготовленный помост, сообщил им о мерах, принятых им для общей пользы, и просил у них поддержки. Жители не могли отказать ему в этой поддержке, тем более что все меры были приняты ради их пользы. Губернатор, видя, что его поступки одобряют, просил жителей выбрать из их среды совет из семи человек. На это предложение они согласились с радостью, не без оснований предположив, что эти советники станут защищать их интересы. Семь муниципальных советников были выбраны тут же и по приглашению губернатора немедленно заняли места на помосте возле него. Тогда губернатор объявил толпе, что в колонии ничего не изменилось, что она по-прежнему будет управляться законами флибустьерства, что все будут жить так же свободно, как и прежде, что меры эти были приняты вовсе не с намерением подчинить колонистов унизительному игу, а им во благо. Это последнее уверение произвело самое лучшее впечатление на толпу, и губернатор удалился среди криков и самых горячих уверений в преданности. Хотя Монбар оставался в стороне, ему одному жители были обязаны всеми этими улучшениями; Красивая Голова был лишь покорным исполнителем воли флибустьера.
   Когда адмирал увидел, что все проходит в соответствии с выработанным планом, он решил уехать и после прощального разговора с губернатором оставил город с флибустьерами.
   Мигель Баск уехал за несколько часов до Монбара с секретным поручением, и с ним отправились девяносто решительных человек.
   С этого момента началась собственно экспедиция, но каков будет ее результат, никто предвидеть не мог.
  

Глава XXVIII. Побег

   Даже не потрудившись посмотреть на письма, отданные ему, дон Санчо спрятал их в своем камзоле и поспешно отправился в комнату сестры. Та ждала его с беспокойством. -- Вот и ты, брат! -- вскричала она, завидев его. -- Разве ты не ждала меня, милая сестра? -- отвечал молодой человек, целуя ее.
   -- Нет, я тебя ждала, но ты так долго не ехал; откуда ты так поздно? -- спросила она с волнением.
   -- Откуда я? С охоты. Это единственное удовольствие, позволительное для дворянина в здешних краях.
   -- Как, так поздно?
   -- Милая Клара, с охоты возвращаешься как получится, особенно в этих местах, где иногда радуешься и тому, что можешь возвратиться.
   -- Ты говоришь загадками, брат, что-то я тебя не понимаю. Будь так добр, объясни яснее; у тебя была какая-то неприятная встреча?
   -- Да, и даже несколько раз... Но прости, милая Клара, если тебе это все равно, начнем по порядку. Ты желала видеть меня тотчас по возвращении, и вот я к твоим услугам.
   Будь так добра, скажи мне, чем я могу быть тебе полезен. Потом я расскажу тебе о ряде странных приключений, разнообразивших сегодня мою охоту; не скрою, что спрошу у тебя некоторых объяснений, и ты, наверное, не откажешься дать их мне.
   -- О чем ты хочешь спросить меня, Санчо?
   -- Ни о чем... Теперь же, сестра, говори первая, прошу тебя.
   -- Если ты требуешь.
   -- Мне нечего требовать от тебя, сестра, я могу только просить.
   -- Хорошо, я исполню твою просьбу... Я получила несколько писем.
   -- И я тоже, но, признаюсь, я еще их не прочел; однако я нахожу их очень важными.
   -- А я прочла свои, и знаешь ли, что сообщают мне между прочим?
   -- Нет, разве что меня назначают главным алькальдом [алькальд -- здесь: городской судья] Санто-Доминго, что весьма удивило бы меня, -- сказал он, смеясь.
   -- Не шути, Санчо, дело очень серьезное.
   -- В самом деле? Говори же, сестра, ты видишь, что у меня физиономия такая же спесивая, как и у твоего любезного супруга.
   -- О нем-то и идет речь.
   -- Ба-а! Уж не занемогли мой зять, исполняя свои благородные и скучные обязанности?
   -- Нет, он здоров по-прежнему.
   -- Тем лучше для него; я не желаю ему зла, хотя он самый скучный господин из всех, кого я знаю.
   -- Хочешь выслушать меня, да или нет? -- спросила донна Клара с нетерпением.
   -- Но я только это и делаю, милая сестра.
   -- Ты просто несносен!
   -- Полно, не сердись; конечно, я смеяться не стану.
   -- Ты видел солдат, расположившихся лагерем около дома?
   -- Да; признаюсь, я очень удивился.
   -- Ты удивишься гораздо больше, когда узнаешь, что мой муж едет сюда.
   -- Он? Это невозможно, сестра, он не сказал мне ни слова об этой поездке.
   -- Потому что она секретная.
   -- Ага! -- сказал молодой человек, нахмурив брови. -- Ты точно знаешь, что он едет?
   -- Точно. Тот, кто мне пишет, видел его отъезд, о котором не подозревает никто, а посланник, который привез мне известие и которому велено было спешить, опередил его всего на несколько часов.
   -- Это действительно очень важное известие, -- прошептал молодой человек.
   -- Что же делать?
   -- Принять его, конечно, -- беззаботно ответил молодой человек, устремив, однако, на донну Клару вопросительный взгляд.
   -- О! -- вскричала молодая женщина, в отчаянии ломая руки. -- Мне изменили! Он едет с намерением отомстить.
   -- Опомнись! За что же, сестра?
   Молодая женщина бросила на него странный взгляд и, наклонившись к нему, сказала глухим голосом:
   -- Я погибла, брат мой, погибла, потому что этот человек знает все; он убьет меня.
   Дон Санчо был невольно растроган этой горестью; он обнял свою сестру, ему стало стыдно за ту роль, которую он играл в эту минуту перед ней.
   -- И я тоже, Клара, -- сказал он, -- я знаю все.
   -- Ты?! О, ты смеешься надо мной, брат!
   -- Нет, я не смеюсь, я люблю тебя и хочу тебя спасти, если бы даже для этого пришлось отдать мою жизнь. Успокойся и не смотри на меня такими горестными глазами.
   -- Но ради Бога! Что ты знаешь?
   -- Я знаю то же, что, вероятно, какой-нибудь изменник поведал твоему мужу, то есть, что ты уезжала отсюда на лодке на остров Невис, что там...
   -- О, ни слова больше, брат мой! -- вскричала она, падая ему на руки. -- Ты действительно знаешь все, но клянусь, брат, именем всего священного на свете, хотя все против меня, я невинна!
   -- Я это знал, сестра, я никогда в этом не сомневался... Каковы твои намерения, ты будешь ждать своего мужа здесь?
   -- Никогда! Разве я тебе не говорила, что он меня убьет?
   -- Что же делать, раз так?
   -- Бежать! Бежать немедленно, сию же минуту!
   -- Но куда?
   -- Откуда я знаю? В горы, в леса, лучше к диким зверям, чем оставаться здесь!
   -- Хорошо, поедем. Я знаю, куда тебя отвезти.
   -- Знаешь?
   -- Да, ведь я тебе уже говорил, что сегодня на охоте со мной случались разные приключения.
   -- Действительно. Но какое отношение?..
   -- Очень большое, -- перебил ее дон Санчо. -- Мажордом, проводивший меня, и я, нечаянно наткнулись на буканьеров.
   -- А! -- тихо вскрикнула донна Клара, еще больше побледнев.
   -- Да, и я намерен проводить тебя к ним. При этом один из этих буканьеров дал мне поручение к тебе.
   -- Что ты хочешь сказать?
   -- Ничего более того, что говорю, сестра.
   Она подумала с минуту, потом решительно обернулась к молодому человеку.
   -- Хорошо, брат, отправимся к этим людям. Хотя уверяют, что они жестоки, но, может быть, не все человеческие чувства погасли в их сердце и они сжалятся надо мной.
   -- Когда мы поедем?
   -- Как можно скорее.
   -- Это правда. Но за домом наблюдают; видно, солдаты получили секретное предписание. Ты, вероятно, даже не подозреваешь, что ты пленница, бедная сестра! По какой другой причине находились бы здесь солдаты?
   -- О! Если это так, я погибла.
   -- Может быть, есть средство... Вероятно, запрещение касается тебя одной. К несчастью, путь, который тебе предстоит, будет продолжителен, утомителен и усеян бесчисленными опасностями.
   -- Что за беда, брат! Я сильная, не беспокойся за меня.
   -- Хорошо, мы попытаемся... Ты непременно хочешь бежать?
   -- Во что бы то ни стало.
   -- Подожди меня несколько минут.
   Молодой человек вышел и возвратился через некоторое время с большим свертком под мышкой.
   -- Вот платье моего пажа; слуга по ошибке уложил его в мой чемодан. Оно совсем новое, и я помню, что портной принес его мне за несколько минут до моего отъезда из Санто-Доминго. Но я благодарю судьбу за эту ошибку. Оденься, закутайся в плащ, надень на голову эту шляпу; я ручаюсь за все. Кроме того, этот костюм предпочтительнее женского платья для путешествия верхом. И не забудь обязательно заткнуть эти пистолеты и кинжал за пояс; неизвестно, что может случиться.
   -- Благодарю, брат, через час я буду готова.
   -- Хорошо, а я пока пойду посмотрю. Не открывай никому кроме меня.
   -- Не беспокойся.
   Молодой человек закурил сигару и вышел с самым беззаботным видом, какой только мог принять. На дворе он очутился лицом к лицу с мажордомом. Тревожное выражение лица сеньора Бирбомоно не укрылось от дона Санчо, однако он продолжал идти, притворяясь, будто не заметил мажордома. Но тот прямо подошел к нему.
   -- Я рад, что встретился с вами, ваше сиятельство, я шел постучаться в дверь вашей комнаты.
   -- Да? -- спросил дон Санчо. -- А по какой это причине?
   -- Вашему сиятельству известно, что происходит, -- продолжал мажордом, по-видимому не замечая иронического тона молодого человека.
   -- Разве что-нибудь происходит?
   -- Разве вашему сиятельству не известно?
   -- Вероятно нет, если я спрашиваю; впрочем, так как мне это вовсе не интересно, то вы можете и не рассказывать.
   -- Напротив, ваше сиятельство, это касается вас так же, как и всех живущих в этом доме.
   -- Ага! И что же это?
   -- Начальник этих солдат поставил часовых около дома.
   -- Хорошо, нам нечего бояться нападения буканьеров, которых вы так боитесь. Я пойду поблагодарю офицеров.
   -- Как вам угодно, ваше сиятельство, только это будет для вас затруднительно.
   -- Почему же?
   -- Потому что отдан приказ всех пускать в дом, а из дома никого не выпускать.
   Трепет пробежал по жилам молодого человека при этих словах; он страшно побледнел, но, сделав над собой усилие, ответил небрежным тоном:
   -- Это запрещение не может касаться меня.
   -- Извините, ваше сиятельство, но оно касается всех.
   -- Итак, вы думаете, что если я захочу выйти?..
   -- Вас не пустят.
   -- Черт побери! Это довольно неприятно, -- не потому, что я имел намерение уйти, но мне по моему характеру нравится все, что мне запрещают.
   -- Вы не прочь бы прогуляться, ваше сиятельство?
   Дон Санчо взглянул на Бирбомоно, как будто хотел прочесть в глубине его сердца.
   -- А если бы и так? -- спросил он наконец.
   -- Я берусь вывести вас.
   -- Вы?
   -- Ведь я мажордом.
   -- Это правда. Стало быть, запрещение вас не касается?
   -- Оно касается меня так же, как и других. Но солдаты не знают этого дома так, как знаю его я; я проскользну у них между рук, когда захочу.
   -- Мне очень хотелось бы попробовать.
   -- Попробуйте, ваше сиятельство. Я приготовил трех лошадей в таком месте, где их никто не найдет.
   -- Для чего три лошади? -- спросил молодой человек.
   -- Потому что вы, вероятно, имеете намерение отправиться на прогулку не только со мной, а захотите взять еще кого-нибудь.
   Дон Санчо понял, что мажордом угадал его мысли, и тотчас же решился.
   -- Будем вести открытую игру, -- сказал он. -- Можно ли на тебя положиться?
   -- Я верен и на меня можно положиться, ваше сиятельство, вы имеете на это доказательство.
   -- Но кто может поручиться, что ты не готовишь мне засаду?
   -- Для чего?
   -- Для того, чтобы получить награду от графа.
   -- Нет, ваше сиятельство, никакая награда не заставит меня изменить моей госпоже! Я люблю донну Клару, которая всегда было добра ко мне и часто меня защищала.
   -- Ладно, я тебе верю, да и не время рассуждать сейчас. Вот мои условия: пулю в лоб, если ты мне изменишь; тысячу пиастров, если останешься мне верен. Согласен?
   -- Согласен, ваше сиятельство. Пиастры мои.
   -- Ты знаешь, я напрасно не угрожаю.
   -- Я знаю.
   -- Хорошо. Что же надо делать?
   -- Следовать за мной. Наш побег будет самым легким, я все приготовил тотчас по приезде. Я начал подозревать неладное, увидев этих демонов-солдат; подозрения мои переросли в уверенность, когда я стал осторожно расспрашивать всех вокруг: преданность госпоже сделала меня проницательным. Вы видите, что я хорошо поступил, приняв меры предосторожности.
   Тон, которым были произнесены эти слова, имел такой отпечаток истины, выражение лица слуги было так чистосердечно, что последняя подозрительность молодого графа рассеялась.
   -- Подожди меня, -- сказал он, -- я схожу за сестрой. Он удалился скорыми шагами.
   -- Э-э! -- с усмешкой промолвил Бирбомоно, оставшись один. -- Не знаю, будет ли доволен сеньор дон Стенио Безар, когда увидит, что жена, которую он думал захватить, сбежала от него. Бедная сеньора! Она так добра ко всем нам, что было бы стыдно изменить ей. Кроме того, этот добрый поступок принесет мне тысячу пиастров, -- прибавил Бирбомоно, потирая руки, -- что составляет довольно хорошую сумму.
   Было около одиннадцати часов вечера. Мажордом позаботился, чтобы все огни в доме были погашены, невольники были отосланы спать, вокруг царила торжественная тишина, прерываемая через равные промежутки времени часовыми, монотонными голосами перекликавшимися между собой.
   Дон Санчо вернулся с сестрой, закутанной так же, как и он, в длинный плащ. Донна Клара ничего не говорила, но, подойдя к мажордому, любезно протянула ему правую руку, которую тот почтительно поднес к своим губам. Хотя офицеры велели солдатам старательно караулить не только дом, но и окрестности, те, напуганные темнотой и мрачной таинственностью окружающего их леса, неподвижно стояли за деревьями, только перекликаясь каждые полчаса, но не отваживаясь отходить даже на несколько шагов от своего убежища. Причины этой трусости были просты; хотя мы уже говорили, напомним о них для большей ясности.
   В первое время после высадки буканьеров на Санто-Доминго отряды, которые губернатор посылал в погоню за ними, были вооружены мушкетами, но после нескольких встреч с французами, встреч, в которых французы разбили их наголову, страх солдат перед авантюристами сделался так велик, что как только их посылали против этих людей, которых они считали почти демонами, как только они попадали или в леса, или в ущелья гор, или даже на равнину, где, как они могли предполагать, буканьеры сидели в засаде, они начинали почем зря палить из мушкетов для того, чтобы предупредить неприятеля и заставить его удалиться. Благодаря этим искусным маневрам авантюристы действительно уходили и становились неуловимыми. Губернатор, заметив этот результат, наконец угадал причину неудач; тогда, для того, чтобы устранить возобновление подобного факта, он отнял у солдат мушкеты и дал им колья. Спешим прибавить, что эта перемена пришлась вовсе не по вкусу храбрым солдатам, которые видели себя вновь подверженными ударам своих грозных врагов.
   Мажордом и два лица, которым он служил проводником, не будучи вынуждены принимать других мер предосторожности, кроме как идти тихо и не разговаривать, успели выйти из дома с противоположной стороны от того места, где солдаты раскинулись биваком. Пройдя линию часовых, беглецы пошли скорее и скоро достигли чащи, среди которой были спрятаны три лошади в полной упряжи, -- спрятаны так хорошо, что, не зная, где они находятся, их ни за что нельзя было найти. Для большей предосторожности, чтобы не дать им заржать, мажордом завязал им веревкой ноздри. Как только три путешественника сели на лошадей, Бирбомоно обратился к дону Санчо:
   -- Куда мы едем, ваше сиятельство?
   -- Вы знаете, где расположились буканьеры, которых мы с вами встретили сегодня? -- вместо ответа спросил молодой человек.
   -- Знаю, ваше сиятельство.
   -- Как вы думаете, найдете вы это место в темноте? Мажордом улыбнулся.
   -- Нет ничего проще, -- сказал он.
   -- Отведите же нас к этим негодяям.
   -- Хорошо, только, ваше сиятельство, не гоните вашу лошадь, мы еще слишком близко от дома; малейшая неосторожность с нашей стороны, и может быть поднята тревога.
   -- Вы думаете, они осмелятся преследовать нас?
   -- Поодиночке, конечно, нет, но так как их много, они решатся, тем более, что, как я слышал, они уверены в том, что буканьеры никогда сюда не приходили; это удваивает их храбрость, доказательство которой они не прочь были бы дать за наш счет.
   -- Справедливое рассуждение. Распоряжайтесь нашими действиями как сочтете нужным; мы поступим так, как вы советуете.
   Беглецы отправились в путь. Кроме мер предосторожности, которые необходимо было принять, путешествие это не имело в себе ничего неприятного, в ясную душистую ночь под небом, усеянным блестящими звездами, среди восхитительного пейзажа, малейшие подробности которого позволял угадывать прозрачный воздух.
   Через час после езды умеренной рысью поехали быстрее, потом перешли на галоп. Донна Клара, склонившись к шее своей лошади, жадно устремив глаза вперед, как будто досадовала на медленность езды, которая, однако, приобрела лихорадочную быстроту погони. Иногда она наклонялась к брату, который ехал рядом с ней, и спрашивала прерывающимся голосом:
   -- Скоро мы приедем?
   -- Скоро, имей же терпение, -- отвечал молодой человек, подавляя вздох сострадания к сестре.
   Уже звезды гасли на небе, становилось свежо, горизонт покрывался широкими перламутровыми полосами, легкий морской ветерок доносил до путешественников свое терпкое благоухание; ночь прошла. Вдруг в ту минуту, когда всадники выезжали из пустого леса, в котором они уже целый час ехали по тропинке, проложенной дикими быками, на равнину, мажордом, ехавший на несколько шагов впереди, вдруг остановил свою лошадь и, обернувшись назад, вскричал голосом, прерывавшимся от волнения:
   -- Остановитесь, ради Бога!
   Молодые люди остановились, дрожа, не понимая причины этого приказания. Мажордом наклонился к ним.
   -- Смотрите! -- шепнул он, вытянув руку в сторону равнины.
   Они прислушались. До их слуха донесся быстрый галоп, приближавшийся с каждой секундой; почти тотчас они увидели сквозь завесу листьев несколько всадников, мчавшихся во весь опор. Ветер сорвал шляпу с головы одного из всадников.
   -- Дон Стенио! -- с испугом вскричала донна Клара.
   -- Мы едва успели! -- воскликнул дон Санчо.
  

Глава XXIX. Ход событий ускоряется

   Всадники продолжали бешено скакать, не замечая беглецов. Один из них, однако, при вскрике донны Клары сделал движение, чтобы удержать свою лошадь, но предположив, без сомнения, что ослышался, после минутной нерешительности последовал за своими спутниками, к большому счастью для себя, потому что дон Санчо уже выхватил пистолет, решив прострелить ему голову.
   Несколько минут беглецы оставались неподвижны, склонив головы и с тоской прислушиваясь к галопу лошадей, топот которых быстро удалялся и скоро замер вдали, смешавшись с шумом ночи. Тогда они перевели дух, и дон Санчо опять вложил в луку седла пистолет, который до сих пор держал в руке.
   -- Да! -- прошептал он. -- Мы избежали большой опасности, только густой кустарник помешал им увидеть нас.
   -- Слава Богу! -- прошептала донна Клара. -- Мы спасены!
   -- То есть, мы спасаемся, сестра, -- заметил молодой человек, будучи не в состоянии удержаться от маленькой насмешки, как ни серьезны были обстоятельства.
   -- Они несутся как на крыльях ветра, -- поспешил успокоить мажордом. -- Нам нечего их опасаться.
   -- Вперед! -- воскликнул дон Санчо.
   -- Да, да, вперед, -- прошептала донна Клара.
   Они выехали из чащи, служившей им таким надежным укрытием, на равнину. Небо прояснилось, и хотя солнце было еще за горизонтом, однако природа уже отходила от своего ночного сна: птицы просыпались под листьями, их тихое щебетание было как бы прелюдией к утреннему пению, мрачные силуэты диких зверей виднелись в высокой траве, влажной от росы, хищные птицы распускали свои могучие крылья, как будто хотели полететь к солнцу и приветствовать его восхождение; словом, это была уже не ночь, но еще и не день.
   -- Э! Что я вижу там, на вершине горы! -- сказал вдруг дон Санчо.
   -- Где? -- спросил Бирбомоно.
   -- Там, прямо.
   Мажордом приложил руку к глазам и внимательно пригляделся.
   -- Ей-Богу! -- вскричал он через минуту. -- Это человек.
   -- Человек?
   -- Совершенно верно, ваше сиятельство, и насколько я могу разглядеть, это кариб.
   -- Черт побери! Что же он делает на этом пригорке?
   -- Об этом мы легко узнаем через минуту, если только он не улизнет от нас.
   -- Поедем же к нему скорее, ради Бога!
   -- Брат мой, -- возразила донна Клара, -- к чему нам замедлять наш путь, ведь мы так торопимся!
   -- Это правда, -- сказал молодой человек.
   -- Успокойтесь, сеньора, -- произнес мажордом, -- этот пригорок лежит на нашем пути, нам непременно надо проехать мимо.
   Донна Клара молча опустила голову, и все поехали дальше. Они скоро доехали до пригорка, на который взобрались галопом. Кариб не двигался с места, но всадники, пораженные, остановились, когда увидели, что он не один. Индеец, встав на колени, по-видимому оказывал помощь человеку, распростертому на земле и начинавшему приходить в себя.
   -- Фрей Арсенио! -- вскричала донна Клара, увидев этого человека. -- Боже мой, он умер!
   -- Нет, -- лаконично ответил индеец, обернувшись к ней, -- но его пытали.
   -- Пытали?! -- вскричали беглецы.
   -- Взгляните на его руки, -- продолжал кариб. Испанцы вскрикнули от ужаса и сострадания при виде окровавленных и распухших пальцев бедного монаха.
   -- О, это ужасно! -- прошептали они с горестью.
   -- Злодей! -- воскликнул дон Санчо. -- Это ты истерзал его.
   Кариб пренебрежительно пожал плечами.
   -- Бледнолицый помешался, -- сказал он. -- Мои братья не мучают отцов молитвы, они уважают их. Это такие же белые, как и сам он, так страшно его пытали.
   -- Объяснитесь, ради Бога! -- произнесла донна Клара. -- Каким образом этот достойный монах находится здесь в таком жалком положении?
   -- Лучше пусть он сам объяснит, когда придет в чувство. Прыгун знает не много, -- отвечал кариб.
   -- Это правда, -- сказала донна Клара, слезая с лошади и становясь на колени возле раненого. -- Бедняжка, какие страшные страдания он должен был претерпеть!
   -- Итак, вы ничего не можете нам сказать? -- спросил дон Санчо.
   -- Почти ничего, -- ответил кариб. -- Вот все, что мне известно.
   Он рассказал, каким образом монах был поручен ему, как он служил ему проводником до тех пор, пока они не столкнулись с белыми и пока монах не отпустил его, чтобы присоединиться к ним.
   -- Но, -- прибавил кариб, -- не знаю почему, тайное предчувствие не давало мне удалиться; вместо того, чтобы уйти, я спрятался в кустах и оттуда смотрел, как его подвергли пытке, заставляя открыть тайну, о которой он молчал. Наконец, ничего не добившись, они махнули на него рукой, бросили полумертвого, тогда я кинулся к нему на помощь, -- вот все, что я знаю... Я -- вождь, язык у меня не раздвоен, ложь никогда не оскверняла губ Прыгуна.
   -- Прости мне, вождь, неприятные слова, которые я произнес в первую минуту. Я был ослеплен гневом и горестью, -- сказал дон Санчо, протягивая руку карибу.
   -- Бледнолицый молод, -- улыбаясь, ответил кариб, -- язык его действует быстрее разума.
   Он взял руку, так чистосердечно протянутую ему, и дружелюбно пожал.
   -- Ого! -- сказал мажордом, качая головой и наклоняясь к уху дона Санчо. -- Или я очень ошибаюсь, или тут замешан дон Стенио.
   -- Это невозможно! -- с ужасом сказал дон Санчо.
   -- Вы не знаете вашего зятя, ваше сиятельство, это натура слабая, а все слабые натуры злы; поверьте мне, я знаю наверняка то, что вам говорю.
   -- Нет! Нет! Это было бы слишком ужасно.
   -- Боже мой! -- воскликнула донна Клара. -- Мы не можем оставаться здесь дольше, однако мне не хотелось бы бросить таким образом этого бедного человека.
   -- Возьмем его с собой, -- с живостью сказал дон Санчо.;
   -- Но позволят ли его раны перенести утомительный и длинный переезд?
   -- Мы почти приехали, -- сказал мажордом. Обернувшись к карибу, он прибавил: -- Мы едем к букану двух буканьеров, которые со вчерашнего дня охотятся в лесу.
   -- Хорошо, -- сказал кариб, -- я провожу бледнолицых по узкой тропинке. Они придут раньше, чем поднимется солнце.
   Донна Клара села на лошадь, монаха осторожно положили перед мажордомом, и маленький отряд вновь пустился шагом в путь, предводительствуемый карибом. Бедный фрей Арсенио не подавал других признаков жизни, кроме глубоких вздохов, время от времени приподнимавших его грудь, и горестных стонов. Через три четверти часа езды они добрались до букана. Он был пуст, но не брошен, как показывали бычьи шкуры, еще разложенные на земле, и копченое мясо, висевшее на вилах. Вероятно, авантюристы были на охоте. Путешественников раздосадовала эта неудача, но Прыгун вывел их из затруднения.
   -- Пусть бледнолицые не тревожатся, -- сказал он, -- вождь предупредит своих белых друзей, а в их отсутствие бледнолицые могут брать все, что найдут здесь.
   Подавая пример, кариб приготовил постель из сухих листьев, которую накрыл шкурами, а на них с помощью мажордома осторожно положил раненого, потом развел большой огонь и, в последний раз повторив беглецам, что им нечего бояться, удалился, скользя, как змея, в высокой траве.
   Мажордом, достаточно хорошо знавший нравы авантюристов, с которыми иногда общался, правда всегда соблюдая крайнюю осторожность, потому что, несмотря на то что он хвастался своей храбростью, они внушали ему суеверный страх, успокоил своих хозяев, уверив их, что законы гостеприимства свято чтутся буканьерами и что если бы они даже были самыми ожесточенными их врагами, а не гостями -- ведь они приехали по их официальному приглашению, -- то и тогда им нечего было бы опасаться с их стороны.
   Благодаря неустанным заботам донны Клары бедный монах скоро пришел в себя. Сначала он был очень слаб, но мало-помалу собрался с силами настолько, чтобы рассказать донне Кларе, что с ним случилось после их разлуки. Рассказ этот, конец которого во всех подробностях совпадал с рассказом кариба, привел донну Клару в оцепенение, которое скоро перешло в испуг, когда она подумала о страшной опасности, грозящей ей. В самом деле, какой помощи могла она ожидать? Кто осмелится защитить ее от мужа, высокое положение и всемогущая власть которого сведут на нет все ее усилия избавиться от его мщения?
   -- Не теряйте мужества, дочь моя, -- прошептал монах с нежным состраданием. -- Бог выше человека! Уповайте на Него, Он вас не оставит, Он поспешит к вам на помощь и поможет вам.
   Донна Клара, несмотря на свое полное упование в могуществе Провидения, отвечала на эти утешения слезами и рыданиями. Она чувствовала, что погибла.
   Дон Санчо вышагивал большими шагами перед палаткой буканьеров, кусал усы, гневно топал ногой и перебирал в голове самые безумные планы.
   -- Черт возьми! -- пробормотал он наконец. -- Если этот демон не захочет образумиться, я прострелю ему голову, и делу конец!
   Очень довольный тем, что после таких усилий он нашел прекрасный способ избавить сестру от насильственных мер, на которые, может быть, желание мщения толкнуло бы дона Стенио, молодой человек закурил сигару и принялся терпеливо ждать возвращения буканьеров, совершенно успокоившись насчет будущего.
   Мажордом, почти равнодушный к тому, что происходило вокруг него и радуясь обещанной награде, не терял времени даром. Рассудив, что буканьеры по возвращении будут рады найти готовый завтрак, он поставил на огонь чугунок с огромным куском говядины и с большим количеством воды, вместо хлеба положил под золу иньям [иньям -- растение семейства диоскорейных со съедобными клубневидными корнями, богатыми крахмалом], после чего занялся приготовлением перечного соуса, необходимой приправы к столу буканьеров.
   Беглецы уже часа полтора находились в букане, когда вдруг услышали страшный лай; десятка два собак с воем бросились к ним, но громкий, хотя и отдаленный свист ото -- j звал их, и они быстро убежали.
   Через несколько минут испанцы увидели двух буканьеров; они шли очень быстро, хотя оба несли на плечах по крайней мере сто фунтов и, кроме того, с ними было оружие и весь охотничий наряд. Подойдя к букану, они первым делом бросили на землю при входе десять бычьих шкур, свежих и отвратительно покрытых кровью и жиром. После этого они подошли к приезжим, которые поднялись им навстречу. Собаки как будто поняли, что они должны сохранять нейтралитет, легли на траву, устремив, однако, пылающие глаза на испанцев, вероятно готовые вцепиться им в горло по первому сигналу.
   -- Милости просим, -- сказал Польтэ, снимая шляпу с вежливостью, которую трудно было предположить, видя его грубую наружность. -- Пока вам угодно будет оставаться здесь, мы будем считать вас братьями; все, что мы имеем, принадлежит вам, располагайте всем, как вам заблагорассудится, так же как и нашими руками, если потребуется наша помощь.
   -- Благодарю вас от имени моих спутников, кабальеро, и принимаю ваше любезное приглашение, -- ответила донна Клара.
   -- Женщина! -- вскричал Польтэ с удивлением. -- Извините меня, сеньора, я вас не узнал.
   -- Я та самая донна Клара Безар, которой, как мне сказали, вы должны отдать письмо.
   -- Стало быть, милости просим еще раз, сеньора. Письмо это поручено не мне, а моему товарищу.
   -- Черт побери! -- вскричал Олоне, подходя к фрею Арсенио. -- Прыгун говорил нам, что этому бедному монаху порядком досталось, но я не ожидал найти его в таком плачевном состоянии.
   -- В самом деле, -- сказал Польтэ, нахмурив брови, -- я не очень религиозен, но посовестился бы поступать таким образом с монахом. Только язычник способен на подобное преступление.
   С этими словами грубый авантюрист с заботливостью, истинно сыновней и возбудившей в испанцах восторг, начал облегчать нестерпимые страдания раненого, что по милости продолжительной практики в лечении всякого рода ран удалось ему сполна, и фрей Арсенио заснул живительным сном. В это время Олоне отдал донне Кларе письмо, порученное ему Монбаром, и молодая женщина отошла в сторону прочесть его.
   -- Скажите пожалуйста, -- весело воскликнул Олоне, ударив мажордома по плечу, -- каков молодец, подумал о существенном, и завтрак готов!
   -- Если так, -- сказал Польтэ, со значением подмигнув своему товарищу, -- закусим вдвойне, у нас скоро будет дело.
   -- Разве мы не подождем возвращения индейского вождя? -- спросил дон Санчо.
   -- Для чего? -- улыбаясь, осведомился Олоне. -- Не беспокойтесь о нем, сеньор, он недалеко; у каждого из нас есть свое дело.
   -- Ay вас, должно быть, очень тонкое чутье, сеньор, -- сказал Польтэ. -- Вы так скоро явились на наше приглашение.
   -- Как это?
   -- Вы скоро это узнаете; но послушайте моего совета, набирайтесь сил, ешьте.
   В эту минуту донна Клара присоединилась к обществу; осанка ее стала тверже, а лицо приняло почти веселое выражение. Завтрак был скоро готов. Листья служили вместо тарелок. Сели не за стол, а на землю, и храбро принялись за еду. Дон Санчо сделался очень весел; эта жизнь казалась ему очаровательной; он хохотал как сумасшедший и ел с аппетитом. Даже донна Клара, несмотря на свою озабоченность, отдала должное этому импровизированному пиршеству.
   -- Ну, мои красавцы, -- сказал Польтэ своим собакам, -- не ленитесь, ступайте караулить окрестности, пока мы будем завтракать; вашу долю вам оставят.
   Собаки вскочили, разбежались во все стороны и скоро исчезли.
   -- Какие у вас славные собаки! -- сказал дон Санчо.
   -- Вы, испанцы, знаете в собаках толк, -- отвечал буканьер с лукавым видом.
   Граф почувствовал укол, но смолчал.
   Действительно, испанцы на Эспаньоле ввели странный обычай натаскивать собак на индейцев.
   Завтрак окончился в самой дружеской обстановке. Когда люди позавтракали, настала очередь собак. Олоне свистнул им, в одно мгновение они собрались вокруг него, и он раздал им пищу, разделив ее на равные доли. Буканьеры, предоставив гостям заниматься своими делами, занялись приготовлением шкур.
   Так прошло несколько часов. К трем часам пополудни, одна из собак залаяла и тотчас замолчала. Мы забыли сказать, что после завтрака по знаку Олоне собаки вернулись на свой пост. Буканьеры переглянулись.
   -- Один! -- сказал Олоне.
   -- Два! -- почти тотчас отвечал Польтэ, когда лай другой собаки раздался с другой стороны.
   Скоро неистовый лай собак разнесся по всей округе. Между тем ничто не указывало на источник тревоги: не слышалось никакого подозрительного шума, равнина казалось погруженной в самый полный покой.
   -- Извините, кабальеро, -- сказал дон Санчо Польтэ, который продолжал работать с прежним усердием, лукаво посмеиваясь со своим товарищем, -- позвольте мне задать вам вопрос.
   -- Спрашивайте, сеньор. Спрашивать иногда бывает полезно; кроме того, если ваш вопрос мне не понравится, я могу и не отвечать, не так ли?
   -- О! Совершенно верно.
   -- Говорите же без опасения, я слушаю вас.
   -- Вот уже несколько минут ваши собаки подают вам сигналы, так, по крайней мере, я предполагаю.
   -- Вы предполагаете справедливо, это действительно сигналы.
   -- А не будет ли нескромно спросить вас, что значат эти сигналы?
   -- Вовсе нет, сеньор, тем более, что они должны интересовать вас столько же, сколько и нас.
   -- Я вас не понимаю.
   -- Сейчас поймете; эти сигналы означают, что равнина в эту минуту занята отрядами солдат, которые идут сюда, чтобы окружить нас со всех сторон.
   -- Черт побери! -- вскричал молодой человек, вздрогнув от удивления. -- И это вас не волнует?
   -- Для чего тревожиться заранее? У меня с моим товарищем была очень срочная работа, которую нам надо было закончить. Теперь дело сделано, и мы подумаем, как нам поступить.
   -- Но мы не сможем оказать сопротивление такому множеству врагов. Мы с сестрой подвергаемся большой опасности и должны бежать, не теряя ни минуты.
   -- Бежать? -- переспросил буканьер с насмешкой. -- Полноте! Вы смеетесь, сеньор! Ведь мы окружены непроходимым кольцом.
   -- Стало быть, мы погибли.
   -- Как скоро вы все решили! Напротив, погибли они.
   -- Они? Но ведь нас только четверо против ста.
   -- Вы ошибаетесь; там двести человек. На каждого из нас придется по пятьдесят. Свистни собакам, Олоне, теперь они бесполезны. Смотрите, вы видите?
   Он протянул руку перед собой. Длинные копья испанских солдат были видны над высокой травой. Польтэ не солгал; эти копья составляли круг, все больше и больше суживающийся около букана.
   -- Ну как, нравится? -- прибавил буканьер, поглаживая дуло своего ружья. -- Сеньора, сядьте возле раненого.
   -- О, позвольте мне сдаться! -- порывисто вскричала графиня. -- Эта ужасная опасность угрожает вам из-за меня.
   -- Сеньора! -- продолжал буканьер, с необыкновенным достоинством ударив себя в грудь. -- Вы находитесь под охраной моей чести, и клянусь Богом, что пока я жив, никто не осмелится коснуться вас пальцем. Сядьте возле раненого.
   Невольно подчиняясь тону, которым буканьер произнес эти слова, донна Клара поклонилась и молча села у изголовья фрея Арсенио, который все еще спал.
   -- Теперь, кабальеро, -- обратился Польтэ к дону Санчо, -- если вы никогда не присутствовали при экспедиции буканьеров, я обещаю вам, что вы увидите славный праздник и что он доставит вам удовольствие.
   -- Что ж! -- беззаботно ответил молодой человек. -- Будем драться, если нужно! Пасть в сражении -- прекрасная смерть для дворянина.
   -- Вы славный молодой человек, -- сказал буканьер, дружески ударив его по плечу. -- Из вас может выйти толк.
   Между тем солдаты приближались, и круг все сужался.
  

Глава XXX. Монбар Губитель

   На несколько минут зловещая и грозная тишина тяжело нависла над равниной. По свисту Олоне собаки встали позади своих хозяев; пригнув головы, оскалив острые зубы, сверкая глазами, они ждали приказания броситься вперед, но не только не лаяли, а даже не ворчали.
   Олоне, опираясь на свое длинное ружье, спокойно курил трубку, бросая насмешливые взгляды вокруг. Польтэ совершенно хладнокровно приводил в порядок утварь букана, взятую с места для работ, которыми он занимался утром. Мажордом, хотя и с некоторым внутренним беспокойством об исходе этой неравной битвы, старался не унывать, но он прекрасно понимал, что, попади он в руки своего господина, для него не будет никакой пощады, так как он способствовал побегу графини. Дон Санчо Пеньяфлор, несмотря на природную беззаботность и задиристый характер, также несколько тревожился, потому что, будучи офицером испанской армии, он должен был занимать место в рядах не буканьеров, а солдат, готовящихся их атаковать. Донна Клара, стоя на коленях возле монаха, сложив руки, подняв глаза к небу, с лицом, орошенным слезами, горячо молилась, испрашивая защиты у Всемогущего. Фрей Арсенио спокойно спал.
   Таков был живописный и величественный вид букана в эту минуту; четыре человека хладнокровно готовились отразить наступление двухсот человек регулярного войска, от которых, как они знали, им нечего было ждать никакой пощады, но которых их безумное сопротивление должно было раздражать и заставить пойти на жестокие меры.
   Между тем круг все сужался, и головы солдат уже показались над высокой травой.
   -- Эге! -- сказал Польтэ, потирая свои жесткие руки с радостным видом. -- Кажется, пора начать пляску; что скажешь, приятель?
   -- Да, пора, -- ответил работник, взяв головню.
   -- Смотрите, не трогайтесь с места, -- сказал Польтэ, оборачиваясь к испанцам, -- а то вам придется плохо.
   На этом последнем слове он сделал насмешливое ударение.
   Буканьеры, устраивая свой букан, вырвали траву шагов на тридцать вокруг палатки; трава эта, высохшая от солнца, была положена по краям очищенного места. Олоне положил ружье, подошел к этой траве, зажег ее, после чего возвратился к своим товарищам. Вспыхнувшее пламя тотчас расползлось по всем направлениям, и скоро большая часть степи представляла собой нечто вроде огромного горнила. Буканьеры смеялись над этим как над превосходной шуткой. Испанцы, застигнутые врасплох, вскрикнули от ужаса и бросились назад, преследуемые пламенем, которое все разгоралось и распространялось во все стороны. Однако было очевидно, что авантюристы не имели намерения сжечь живьем несчастных испанцев; трава загоралась и тут же быстро потухала. Буканьеры только хотели возбудить панический страх в рядах врага и произвести среди них беспорядок, в чем вполне и преуспели. Солдаты бежали с криками ужаса перед этим огненным морем, не оглядываясь, не повинуясь приказаниям своих командиров и думая только о том, как бы избежать ужасной опасности, угрожающей им.
   В это время Польтэ спокойно объяснил дону Санчо вероятный результат придуманной им "шутки".
   -- Видите ли, сеньор, -- говорил он, -- пожар этот ничего не значит; через несколько минут все погаснет. Если эти люди трусы, то можно считать, что мы от них отделались, а если нет, они вернутся, и тогда дело выйдет серьезное.
   -- Но если вы признаете непригодность этого способа, для чего же вы его употребили? Мне кажется, он скорее вреден, чем полезен для нашей защиты.
   Буканьер несколько раз покачал головой.
   -- Вы не правы, -- сказал он, -- у нас было несколько причин для того, чтобы действовать подобным образом. Во-первых, ваши соотечественники, если даже вы считаете их храбрыми, теперь растерялись, и очень трудно будет возвратить им мужество, которого у них уже нет; с другой стороны, мне хотелось немножко осмотреться вокруг при свете огня и очистить степь. Кроме того, -- прибавил он с лукавым видом, -- откуда вы знаете, что огонь, зажженный мной, не сигнал?
   -- Сигнал! -- вскричал дон Санчо. -- Так у вас здесь неподалеку есть друзья?
   -- Как знать? Мои товарищи, сеньор, большие непоседы, и часто их встречаешь там, где меньше всего ждешь.
   -- Признаюсь, я не понимаю ни слова.
   -- Потерпите, сеньор, потерпите! Скоро вы сами все поймете, уверяю вас. Олоне, -- обратился он к своему товарищу, -- теперь неплохо бы, кажется, сходить тебе туда?
   -- Правда, -- ответил Олоне, небрежно закидывая ружье за спину, -- он должен меня ждать.
   -- Возьми с собой собак.
   -- Зачем?
   -- Чтобы найти дорогу, приятель. Теперь нетрудно заблудиться; посреди этого пепла все следы сбились.
   Олоне кликнул нескольких собак по именам и ушел.
   -- Посмотрите, -- продолжал Польтэ, указывая на Олоне, который шел так быстро, что казалось, будто он бежит, -- какой красавец! А ведь он в Америке всего два месяца. Предсказываю вам, что через три года это будет один из самых знаменитых авантюристов.
   -- Вы его купили? -- спросил дон Санчо, не очень интересуясь этими подробностями, не имевшими для него никакой важности.
   -- К несчастью, нет. Мне его дали всего на несколько дней. Он обязанный работник Монбара Губителя. Я давал за него двести пиастров, он не захотел мне его продать.
   -- Как! -- вскричал молодой человек. -- Монбар, знаменитый флибустьер?!
   -- Он самый, это мой друг.
   -- Стало быть, он где-то поблизости?
   -- Это, сеньор, входит в категорию тех обстоятельств, о которых вы скоро узнаете.
   Как и предвидел буканьер, пожар погас почти так же быстро, как и вспыхнул, из-за недостатка пищи на равнине, где росла только трава да кое-где валялся хворост. Испанцы укрылись у реки, песчаные берега которой защищали их от огня. Лес, слишком отдаленный от центра пожара, остался невредим, хотя несколько огненных языков, угасая, коснулись ближайших деревьев. Из букана легко было видеть, как испанские офицеры старались восстановить порядок в своих отрядах, чтобы предпринять новую решительную атаку, которая, однако, по-видимому, нисколько не тревожила Польтэ. Среди офицеров особенно выделялся один: он был верхом и чрезвычайно суетился, чтобы восстановить расстроенные ряды. Другие офицеры поочередно подходили к нему за приказаниями. Этого офицера дон Санчо узнал с первого взгляда.
   -- Вот чего я боялся, -- прошептал он. -- Граф сам командует этой экспедицией! Мы погибли.
   Действительно, это был дон Стенио Безар. Приехав в дель-Ринкон на рассвете и узнав о побеге графини, он сам захотел командовать экспедицией.
   Положение осажденных было критическим. После ухода Олоне их осталось только трое, не считая женщины, в голой степи, без всяких окопов, а между тем уверенность буканьера вовсе не уменьшалась, и он с насмешкой следил за приготовлениями неприятеля.
   Испанцы, стараниями офицеров с большим трудом приведя свои ряды в порядок, наконец снова направились на букан с теми же предосторожностями, что и прежде, то есть составив круг, чтобы полностью окружить букан.
   Солдаты шли медленно, осторожно ступая по земле, едва остывшей, которая могла скрывать новую засаду. Граф, указывая своей шпагой на букан, напрасно призывал солдат ускорить шаг и разом покончить с негодяями, осмелившимися сопротивляться войскам его величества. Солдаты не слушали и шли очень осторожно. Спокойствие и мнимая беззаботность врагов пугали их больше активного противодействия со стороны неприятеля и, по их мнению, должны были таить в себе какую-то страшную ловушку.
   В эту минуту положение усложнилось одним странным обстоятельством: на реке показалась пирога и пристала к тому самому месту, которое испанцы оставили всего несколько минут тому назад. В этой пироге сидели пять человек: три авантюриста и два испанца. Авантюристы сошли на землю так спокойно, как будто были одни и, толкая испанцев перед собой, решительно направились к солдатам. Те, удивленные и сбитые с толку такой смелостью, смотрели на них, не смея сделать ни малейшего движения, чтобы задержать их. Этими тремя авантюристами были Монбар, Мигель и Олоне, за ними бежали восемь собак; оба испанца шли безоружные впереди, тревожась за свою участь, на что указывали бледность на их лицах и испуганные взгляды, которые они бросали вокруг. Граф Безар, увидев авантюристов, вскрикнул от бешенства и бросился к ним навстречу с поднятой шпагой.
   -- Руби! Руби этих негодяев! -- крикнул он.
   Солдаты, стыдясь, что их не боятся три человека, повернулись и решительно бросились на них. Авантюристы были окружены в одно мгновение. Не испугавшись этого маневра, они тотчас встали плечом к плечу друг с другом; таким образом они могли обороняться со всех сторон. Солдаты инстинктивно остановились.
   -- Смерть им! -- закричал граф. -- Нечего щадить негодяев!
   -- Молчать! -- отвечал Монбар. -- Прежде чем угрожать, послушайте, какие известия принесли вам эти два гонца.
   -- Схватить этих негодяев! -- снова закричал граф. -- Убейте их, как собак!
   -- Полноте! -- насмешливо продолжал Монбар. -- Вы с ума сошли! Схватить нас! Попробуйте-ка!
   Три авантюриста, вынув горлянки с порохом, висевшие у них за поясом, высыпали порох в свои шляпы, а поверх пороха побросали пули из ружей и держали в одной руке шляпу, превратившуюся таким образом в брандер, а в другой -- зажженную трубку.
   -- Будьте осторожны, братья! -- продолжал Монбар. -- А вы, негодяи, пропустите нас, если не хотите, чтобы мы подняли всех на воздух! [Этот поступок, несправедливо приписываемый разным буканьерам, действительно принадлежит Монбару. -- Примеч. автора.]
   Твердым шагом три авантюриста подошли к испанцам, парализованным ужасом, ряды которых расступились, чтобы пропустить их.
   -- О! -- с насмешкой прибавил Монбар. -- Не бойтесь, мы не убежим, мы хотим только добраться до наших товарищей.
   Таким образом двести человек боязливо следовали на почтительном отдалении за тремя флибустьерами, которые, куря на ходу, чтобы не дать трубкам погаснуть, насмехались над трусостью испанцев. Польтэ был вне себя от восторга, а дон Санчо не знал, чему он должен удивляться больше, безумной ли отваге французов или трусости своих соотечественников.
   Так авантюристы, пройдя довольно продолжительный путь, соединились со своими товарищами, не будучи ни на минуту потревожены испанцами. Несмотря на просьбы и увещевания, граф добился от солдат только того, что они продолжали идти вперед, а не отступали, как они намеревались.
   Но в то время как авантюристы увлекали солдат за собой и привлекали все внимание к себе, произошло одно событие, на которое граф обратил внимание слишком поздно и которое начало внушать ему серьезные опасения за исход всей операции. Позади круга, образуемого испанскими солдатами, как бы по волшебству возник другой круг -- из буканьеров и краснокожих-карибов, -- во главе которых виднелся Прыгун. Буканьеры и индейцы действовали так дружно, так быстро и в особенности так тихо, что испанцы были окружены железной стеной прежде, чем успели догадаться об угрожающей им опасности. Граф вскрикнул от бешенства, солдаты ответили ему криком ужаса. Действительно, положение было чрезвычайно опасным для несчастных испанцев. Одно только чудо могло спасти их от смерти. Дело шло уже не о том, чтобы сражаться против нескольких человек, правда решительных, но с которыми численно можно было совладать; флибустьеров было по крайней мере двести человек, со своими союзниками-карибами они составили отряд в пятьсот человек, храбрых как львы, на три сотни превосходящий испанцев. Те поняли, что погибли.
   Дойдя до букана, Монбар тотчас пожал руку Польтэ и, похвалив его за то, что он успел выиграть время, занялся со своими товарищами приведением в порядок пороха и пуль, рассудив, вероятно, что теперь они бесполезны.
   Пока флибустьер занимался этим, донна Клара, бледная как смерть, устремила на него пылкий взор, не смея, однако, приблизиться к нему. Наконец она отважилась сделать несколько шагов и, сложив руки с мольбой, прошептала дрожащим голосом:
   -- Я здесь.
   Монбар вздрогнул при звуке этого голоса и побледнел, но, сделав над собой усилие и несколько смягчив жесткое выражение своего взгляда, ответил, вежливо поклонившись:
   -- Я пришел сюда только для вас, сеньора. Сейчас я буду иметь честь явиться к вашим услугам; позвольте мне только позаботиться о том, чтобы наш разговор происходил спокойно.
   Донна Клара потупила взор и вернулась к изголовью больного. Авантюристы подходили все ближе. Они находились всего в десяти шагах от испанцев, ужас которых увеличивался от этого неприятного соседства.
   -- Эй, братья! -- закричал Монбар громким голосом. -- Прошу вас, остановитесь!
   Флибустьеры замерли на месте.
   -- А вы, -- обратился Монбар к солдатам, -- бросьте ваше оружие, если не хотите быть немедленно расстреляны.
   Немедленно все копья и шпаги солдат упали на землю с редким единодушием, которое указывало на их горячее желание, чтобы эта угроза не была приведена в исполнение.
   -- Отдайте вашу шпагу, -- приказал Монбар графу.
   -- Никогда! -- вскричал граф, наскакивая с поднятой шпагой на флибустьера, от которого он находился на расстоянии всего четырех шагов.
   В эту минуту раздался выстрел, и шпага графа разлетелась в щепки; граф был обезоружен. Монбар, схватив одной рукой лошадь за узду, другой стащил графа с седла и бросил его на землю.
   -- Что за дьявольская мысль одному идти против пятисот! -- смеясь, воскликнул Польтэ, опять заряжая свое ружье.
   Граф приподнялся. Смертельная бледность покрывала его лицо, черты были искажены гневом. Вдруг он увидел графиню.
   -- А! -- закричал он, взревев, как тигр, и бросаясь к ней. -- По крайней мере, я отомщу!
   Но Монбар схватил его за руку и заставил остаться неподвижным.
   -- Одно слово, одно движение, и я прострелю вам голову, как хищному зверю, на которого вы похожи! -- сказал он.
   В словах флибустьера слышалась такая угроза, движения его были так быстры, что граф невольно сделал шаг назад и, скрестив руки на груди, остался стоять, внешне спокойный; но в сердце его бушевал вулкан, а взгляд был упорно устремлен на графиню. Монбар с минуту смотрел на своего врага с выражением печали и презрения.
   -- Граф, -- сказал он наконец с иронией, -- вы захотели помериться силой с флибустьерами; вы увидите, чего это стоит... Пока, побуждаемый безумным желанием мщения, вы гнались за женщиной, благородное сердце и блистательные добродетели которой не достойны были оценить, половина острова, которым вы управляете, была отнята навсегда у вашего государя моими товарищами и мной; Тортуга, Леоган, Сан-Хуан, даже ваш дель-Ринкон, застигнутый врасплох, были завоеваны почти без кровопролития.
   Граф поднял голову. Лихорадочный румянец покрыл его лицо. Он сделал шаг вперед и закричал голосом, прерывающимся от бешенства:
   -- Ты лжешь, негодяй! Как ни велика твоя дерзость, а ты не мог захватить тех пунктов, о которых говоришь.
   Монбар пожал плечами.
   -- Оскорбление от такого человека, как вы, ничего не значит, -- сказал он. -- Вы скоро получите подтверждение моих слов... Но довольно об этом! Я хотел захватить вас в свои руки, чтобы сделать свидетелем того, что я скажу этой госпоже. Пожалуйста, сеньора, -- обратился он к донне Кларе, -- простите меня, если я захотел увидеться с вами не иначе, как в присутствии того, кого вы называете вашим мужем.
   Донна Клара встала, дрожа, и приблизилась к флибустьеру. Наступило минутное молчание. Монбар, склонив голову на грудь, казался погружен в горькие мысли. Наконец он поднял голову, провел рукой по лбу, как бы желая прогнать последние тучи, затемнявшие его рассудок, и обратился к донне Кларе тихим голосом:
   -- Сеньора, вы желали меня видеть, чтобы напомнить время, навсегда прошедшее, и вверить мне тайну. Я не имею права знать эту тайну; граф де Бармон умер, умер для всех, особенно для вас, так как вы не постыдились отречься от него и, связанная с ним узами законного брака и еще более законными узами законной любви, вы малодушно позволили отдать себя другому. Это преступление, сеньора, которого никакое раскаяние не может загладить ни в настоящем, ни в прошедшем.
   -- Сжальтесь над моими мучениями, над моими страданиями! -- вскричала несчастная женщина, разбитая этим проклятием, падая на колени и заливаясь слезами.
   -- Что вы делаете, графиня? -- вскричал граф Безар. -- Встаньте!
   -- Молчите! -- резко сказал Монбар. -- Оставьте эту преступницу изнемогать под тяжестью ее раскаяния; вы были ее палачом и менее всякого другого имеете право защищать ее.
   Дон Санчо бросился к сестре и, оттолкнув графа, приподнял ее. Монбар продолжал:
   -- Я прибавлю только одно слово, сеньора: у графа де Бармона был ребенок; в тот день, когда он придет просить у меня прощения за свою мать, я прощу ее... может быть, -- прибавил он нетвердым голосом.
   -- О! -- вскричала молодая женщина, с лихорадочной энергией схватив руку флибустьера, которой он не имел мужества отнять. -- О! Вы велики и благородны; это обещание возвращает мне надежду и мужество... Мое дитя! Клянусь вам, я найду его.
   -- Довольно, -- произнес Монбар с плохо сдерживаемым волнением, -- этот разговор и без того уже слишком затянулся. Ваш брат любит вас и сумеет вас защитить. Я сожалею, что не вижу здесь еще одного человека, -- он подал бы вам совет и поддержал вас в вашем состоянии.
   -- О ком вы говорите? -- спросил дон Санчо.
   -- О духовнике сеньоры.
   Молодой человек отвернулся и ничего не ответил.
   -- Посмотрите, брат, -- сказал тогда Польтэ, -- вот он, полумертвый; взгляните на его обгоревшие руки.
   -- О! -- воскликнул Монбар. -- Какое чудовище осмелилось...
   -- Вот кто! -- продолжал буканьер, ударив по плечу графа Безара, онемевшего от испуга, потому что только в эту минуту он заметил свою жертву.
   Пламя сверкнуло в глазах Монбара.
   -- Злодей! -- вскричал он. -- Пытать беззащитного человека! О, испанцы! Порода ехидн, какими страшными муками могу я вас истерзать?
   Все присутствующие задрожали от ужаса при этом взрыве гнева, столь долго сдерживаемом, который наконец разрушил все преграды и вылился наружу с непреодолимой силой.
   -- Горе тебе, палач! -- продолжал флибустьер зловещим голосом. -- Ты мне напоминаешь, что я Монбар Губитель. Олоне, разведи огонь в букане.
   Неописуемый ужас завладел всеми присутствующими при этом приказании, которое явно говорило, на какую ужасную муку был осужден граф; сам дон Стенио, несмотря на свою неукротимую гордость, почувствовал холод в сердце. Но в эту минуту монах, который до сих пор лежал неподвижно, по-видимому нечувствительный ко всему происходящему, с трудом встал и, опираясь на руки донны Клару и ее брата, шатаясь подошел и стал на колени перед флибустьером.
   -- Сжальтесь! -- вскричал он. -- Сжальтесь именем Господа!
   -- Нет, -- сурово ответил Монбар, -- этот человек осужден!
   -- Умоляю вас, брат, будьте милосердны, -- настойчиво просил монах.
   Вдруг граф вынул два пистолета, спрятанных в камзоле, и направил один на донну Клару, а другой приставил себе ко лбу.
   -- К чему умолять тигра? -- сказал он. -- Я умру, но по своей воле, и умру отмщенный!
   Он спустил курки. Раздался двойной выстрел. Граф повалился на землю с простреленной головой; второй выстрел, неточно направленный, не попал в донну Клару, а поразил фрея Арсенио прямо в грудь и опрокинул его к ногам убийцы. Последнее слово бедного монаха было:
   -- Сжальтесь!
   Он умер, устремив глаза к небу, как бы обращая к Небу последнюю молитву за своего палача...
   На закате дня равнина опять вернулась к своему обычному уединению. Монбар, похоронив в одной могиле жертву и убийцу, -- для того, конечно, чтобы праведник заступился за преступника перед престолом Всевышнего, -- вместе с флибустьерами и карибами уехал в Марго.
   Донна Клара с братом вернулась в дель-Ринкон в сопровождении испанских солдат, которым Монбар из уважения к донне Кларе и дону Санчо согласился возвратить свободу.
   Когда-нибудь мы продолжим историю этих знаменитых флибустьеров, которые были основателями французских колоний в Америке, если этот рассказ, служащий как бы прологом, понравится читателям.
  

---------------------------------------------------

   OCR & SpellCheck: Roland -- "Авантюристы; Морские цыгане": Терра; Москва; 1993
   Первое издание перевода: Авантюристы. Роман Густава Эмара. -- Санкт-Петербург: тип. И. И. Глазунова, 1869. -- 389 с.; 22 см.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru