Аннотация: Valentin Guillois.
Русский перевод 1870 г. (без указания переводчика).
ГуставЭмар
ВалентинГиллуа
Library of the Huron: gurongl@rambler.ru
Посвящение Валентину Гиллуа
Друг мой! Эта книга, которая носит ваше имя, посвящена вам; но эти листки, посланные так далеко и наудачу, дойдут ли до вас? Я не смею льстить себя этой надеждой: наша разлука на реке Хоакин, когда вы уезжали в сопровождении вашего верного Курумиллы в ту таинственную экспедицию по Скалистым горам, из которой вы надеялись не воротиться, оставила в моем сердце печаль, которую время не уменьшило, а, напротив, увеличило.
Мрачное предчувствие говорило мне, что я в последний раз сжимаю ту благородную руку, которая так долго поддерживала меня во время моих опасных путешествий по пустыне! Предвидения мои оправдались, потому что я давно не получал известий от вас! Однако, если я пугался понапрасну, если мои опасения неосновательны -- и дай Бог, чтобы было так! -- если эта книга дойдет до вас наконец, вы увидите, друг мой, что воспоминание о вас всегда оставалось в моем сердце, и вы простите мне, что, рассказывая вашу жизнь, наполненную столь благородными, прекрасными поступками, я высказывал на каждой странице дружбу, соединявшую нас, и показал скептическим обитателям городов нашей старой Европы одну из тех избранных натур, какие может только выковать жизнь в великих американских пустынях.
Густав Эмар
Глава I
Гора реки Ветра
Скалистые горы составляют между Калифорнией и собственно Соединенными Штатами, границу почти непроходимую; их опасные ущелья и обширные западные равнины, орошаемые реками, еще доныне почти не известны американским искателям приключений, и путешествуют по ним только неустрашимые канадские охотники.
Эти величественные горы, называемые горами реки Ветра, возвышают до небес свои белые, заснеженные вершины, которые простираются на северо-запад, до тех пор, пока не исчезают на горизонте в туманной дымке.
Горы реки Ветра самые замечательные из Скалистых гор, они образовывают огромный массив в тридцать миль длины и двенадцать ширины, над которым возвышаются утесистые вершины, увенчанные вечными снегами, имеющие у своего подножия и узкие, и глубокие долины, наполненные источниками, ручейками и озерами, обрамленными скалами. Эти великолепные резервуары дали начало некоторым из тех могущественных рек, которые протекают сотни миль по живописной местности и становятся притоками Миссури, с одной стороны, Коломбии, с другой, и несут дань своих вод в два океана.
По рассказам охотников, горы реки Ветра знамениты по справедливости: ужасные ущелья и дикие места, окружающие их, служат убежищем луговым пиратам, и много раз были театром ожесточенной борьбы белых с индейцами.
В конце июня 1854 года путешественник, на хорошей лошади и старательно закутанный в толстые складки плаща, поднятого до глаз, ехал по самой крутой покатости горы реки Ветра, недалеко от источника Зеленой реки, этого великого западного Колорадо, который несет свои воды в Калифорнийский залив.
Было около семи часов вечера; путешественник ехал, дрожа под ледяным ветром, который зловеще свистел в ущелье.
Он ехал, не слыша шума шагов своей лошади; иногда причудливые извилины тропинки принуждали его проезжать через чащу леса, и гигантские скелеты деревьев нависали над ним.
Путешественник продолжал путь, тревожно озираясь; лошадь его, утомленная длинной дорогой, спотыкалась на каждом шагу и, несмотря на понукания всадника, решилась, по-видимому, совсем остановиться, когда на повороте тропинки вдруг вышла на обширную прогалину, где довольно сухая трава составляла окружность метров сорока в диаметре; пожелтевшая зелень резко отделялась от белого инея, окружавшего ее со всех сторон.
-- Слава Богу! -- закричал путешественник на прекрасном французском языке. -- Вот, наконец, место, где я могу переночевать, а я уже отчаивался найти его.
Обрадованный путешественник остановил свою лошадь и сошел на землю.
Первой заботой его было заняться лошадью: он снял с нее узду и седло, и накрыл ее своим плащом, несмотря на холод который свирепствовал на этих возвышенных местах.
Лошадь начала щипать траву на прогалине. Успокоившись насчет своего товарища, путешественник стал располагаться на ночлег.
Высокий, худощавый, хорошо сложенный, с широким и высоким лбом, с умными, смелыми голубыми глазами незнакомец, казалось, давно привык к жизни в пустыне и не находил ничего необыкновенного или особенно неприятного в том положении, в котором он оказался.
Это был человек, доживший до половины жизни, на челе которого огорчения, скорее, чем усталость от опасной жизни в пустыне, провели глубокие морщины, рассыпав серебристые нити по густым белокурым волосам; его костюм, довольно изящный, представлял нечто среднее между одеждой белых охотников и золотоискателей, но легко было узнать, несмотря на загорелый цвет лица, что он был чужд этой земле и родился в Европе.
Бросив довольный взгляд на свою лошадь, которая прерывала свой обед время от времени, чтобы повернуть в его сторону свою умную голову, он перенес свое оружие и упряжь лошади к подножию скалы, представлявшей довольно ненадежное убежище против порывов ночного ветра, и начал подбирать сухие ветки, чтобы развести огонь.
Предприятие было нелегкое -- найти сухих ветвей в месте, почти не имевшем деревьев, и где земля была покрыта снегом; но путешественник был терпелив -- он через час собрал, наконец, довольно сухих ветвей для того, чтобы развести на всю ночь два костра. Скоро ветви затрещали и яркое пламя устремилось к небу.
-- Ага! -- сказал путешественник, который, как все люди, принужденные жить одиноко, взял привычку разговаривать сам с собой вслух. -- Огонь хороший, теперь приготовим ужин.
Пошарив в двойных карманах, которые у охотников находятся всегда у седла, он вынул оттуда все, необходимое для умеренного ужина, то есть говядину, высушенную на солнце, и несколько маисовых лепешек.
Путешественник положив, говядину на угли приподнял голову, и остался неподвижен, открыв рот и только величайшей силой воли подавив крик удивления, а может быть, и ужаса.
Хотя никакой шум не обнаруживал присутствия живого существа, он вдруг увидал перед собой человека, который, опираясь на длинный карабин, стоял перед ним неподвижно и смотрел на него с пристальным вниманием.
Преодолев минутную растерянность, путешественник старательно разложил говядину на уголья, потом, не спуская глаз со своего странного гостя, протянул руку к своей винтовке, говоря самым равнодушным тоном:
-- Друг или враг, добро пожаловать, товарищ! Ночь холодна и если вы озябли, отогрейтесь, если вы голодны -- кушайте. Когда ваши нервы успокоятся, а ваше тело обретет свою обыкновенную силу, мы откровенно объяснимся так, как должны делать люди с честным сердцем.
Незнакомец молчал несколько секунд, потом, покачав головой, прошептал тихим и меланхоличным голосом, как будто скорее говоря сам с собою, чем отвечая на вопрос:
-- Неужели действительно находятся человеческие существа, в сердце которых еще остается сострадание?
-- Испытайте, товарищ, -- с живостью отвечал путешественник, -- примите мое дружеское приглашение. Два человека, встречающиеся в пустыне, должны тотчас сделаться братьями, если особые причины не делают из них неумолимых врагов. Садитесь возле меня и кушайте.
Этот разговор происходил по-испански; на этом языке незнакомец говорил с легкостью, обнаруживавшей его мексиканское происхождение. Он подумал с минуту, потом решился.
-- Я принимаю ваше приглашение, потому что голос ваш слишком симпатичен, а взгляд слишком чистосердечен для того, чтобы лгать.
-- Ну вот и прекрасно! -- сказал путешественник. -- Садитесь и будем есть нимало не медля, потому что, признаюсь вам, я умираю с голода.
Незнакомец печально улыбнулся и опустился на землю возле путешественника.
Оба собеседника, так странно сведенные случаем, принялись за ужин с необыкновенным аппетитом, показывавшим продолжительное воздержание.
Однако путешественник все рассматривал своего странного собеседника. Вот результат его наблюдений: общий вид незнакомца был самый жалкий: разорванная одежда едва покрывала его костлявое тело; впалые и болезненные черты казались угрюмы; глаза, лихорадочно сверкали мрачным огнем и бросали иногда магнетические лучи. Оружие его было в таком же дурном состоянии, как одежда; в случае борьбы, этот человек, физическая сила которого, видимо, была велика, но которую ужасные лишения всякого рода давно уже ослабили, не был бы для путешественника опасным противником; однако под этой жалкой наружностью можно было угадать избранную натуру, в этом человеке было что-то великое, пробуждавшее не только сострадание, но и уважение к тайным мукам, так гордо претерпеваемым. Этот человек, прежде чем упал так низко, должен был быть велик в добре, а может быть, и во зле; но, наверное, в нем не было ничего пошлого и могучее сердце билось в его груди.
Таково было впечатление, произведенное незнакомцем на охотника, между тем как оба, не обмениваясь ни одним словом, утоляли свой голод.
Обеды и ужины охотников коротки; этот ужин продолжался не более четверти часа. Когда он кончился, путешественник подал сигарку незнакомцу.
-- Вы курите? -- спросил он.
При этом простом вопросе случилось странное обстоятельство, которое будет понято только теми, кто привык к табаку и долго его не употреблял. Лицо незнакомца вдруг осветилось внутренним волнением, мрачные глаза его засверкали. Схватив сигарку с нервным трепетом, он закричал голосом, которого радость передать невозможно:
-- Да-да! Я когда-то курил!
Наступило довольно продолжительное молчание. Оба собеседника курили сигары молча, как бы погрузившись в мысли.
Между тем над их головами дул ветер, снег валил хлопьями, а эхо гор жалобно выло; ночь была ужасна. За кругом света от костра все было покрыто густой темнотой; картина, представляемая этими двумя людьми, сидящими в пустыне и странно освещенными синеватым пламенем костра и, так сказать, нависшими над пропастью, беззаботно курившими, между тем как ветер ревел вокруг них, имела что-то поразительное и странное, -что невозможно передать.
Выкурив сигару, путешественник зажег другую и сказал своему собеседнику:
-- Теперь, когда лед растаял между нами, когда мы почти познакомились -- потому что сидели у одного костра, ели, пили и курили вместе, -- настала минута, кажется, познакомиться совсем.
Незнакомец сделал безмолвное движение и покачал головой; это движение можно было объяснить и отказом, и согласием. Путешественник продолжал с веселой улыбкой:
-- Я нисколько не намерен, -- сказал он, -- принуждать вас открывать вашу тайну -- вы свободны сохранить инкогнито, если вы хотите, я этим не оскорблюсь; однако позвольте мне подать пример откровенности, сказав вам, кто я; моя история будет непродолжительна, она будет состоять только в нескольких словах. Франция -- мое отечество, я родился в Париже, которого я, без сомнения, не увижу никогда, -- продолжал он с подавленным вздохом. -- Причины, которые будет слишком продолжительно рассказывать вам и которые нисколько не будут для вас интересны, привели меня в Америку. Случай, а может быть, и Провидение, приведя меня в пустыню, пробудили мои инстинкты и мое стремление к свободе, сделали из меня лесного наездника; двадцать лет езжу я по лугам и, вероятно, будут ездить до тех пор, пока индейская пуля из-за какого-нибудь куста не остановит меня навсегда. Города мне противны; я до страсти люблю великие зрелища природы, которые возвышают мысли и приближают человека к его Создателю; я еще раз только вступлю в хаос цивилизация, чтобы исполнить клятву, данную на могиле друга, потом убегу в глубину самых неведомых пустынь, чтобы окончить мою карьеру, отныне бесполезную, вдали от людей, страсти и низкая ненависть которых отняли у меня ту ничтожную долю счастья, которой я имел право домогаться. Теперь, товарищ, вы меня знаете так же хорошо, как я сам себя знаю; я только прибавлю, что белые мои соотечественники называют меня Валентином Гиллуа, а краснокожие -- Кутунепи, то есть храбрым; я считаю себя настолько добрым и настолько храбрым, как только может быть человек при своей несовершенной организации; я никогда с намерением не делал зла и оказывал услугу своим ближним так часто, как только мог, не ожидая от них благодарности.
Речь, начатая охотником голосом звучным и тем беззаботным тоном, который был ему свойствен, окончилась против его воли, под приливом горестных воспоминаний, голосом тихим и невнятным; окончив, он печально опустил голову на грудь со вздохом, походившим на рыдание.
Незнакомец смотрел на него несколько минут с выражением кроткого сострадания.
-- Вы страдали, -- сказал он, -- страдали в любви, страдали в дружбе; ваша история похожа на историю всех людей: в этом мире кто из нас не чувствовал, как слабеет его мужество под тяжестью горестей? Вы один, без друзей, оставлений всеми, добровольный изгнанник, вдали от людей, которые внушают вам только ненависть и презрение, вы предпочитаете общество хищных зверей, менее свирепых, чем люди; но по крайне мере вы живете, между тем как я -- мертв!
Охотник выпрямился с живостью и с удивлением посмотрел на своего собеседника.
-- Вы считаете меня сумасшедшим, не так ли? -- продолжал тот со странной улыбкой. -- Успокойтесь, я в полном рассудке; голова моя холодна, мысли ясны, но, повторяю вам, я умер, умер для моих родственников, для моих друзей, умер для целого света и осужден вечно вести эту жалкую жизнь. История моя очень странна и вы знали бы ее, если бы вы были мексиканец или путешествовали в некоторых мексиканских областях.
-- Я вам сказал, что я уже более двадцать лет объезжаю Америку по всем возможным направлениям, -- отвечал охотник, любопытство которого пробудилось в высшей степени. -- Можете ли вы сказать мне, что это значит?
-- Я могу сказать вам мое имя, которое приобрело некоторую известность, но я сомневаюсь, слышали ли вы его.
-- Как же вас зовут?
-- Меня звали Марсьяль Тигреро.
-- Вас! -- закричал охотник с величайшим удивлением. -- Это невозможно!
-- Конечно, потому что я умер, -- отвечал незнакомец с горечью.
Глава II
Живой мертвец
Тигреро опустил голову на грудь и погрузился в мрачное размышление.
Охотник, смущенный оборотом, который принял этот разговор, и желая возобновить его, машинально поправлял огонь своим кинжалом, между тем как глаза его блуждали вокруг и устремлялись иногда на собеседника с выражением глубокого сочувствия.
-- Послушайте, -- сказал он через минуту, толкнув ногой в костер несколько угольев, подкатившихся к нему, -- извините, сеньор, если мое восклицание показалось вам обидным, вы не так поняли мои слова; хотя мы никогда не видались, мы не так чужды друг другу, как вы предполагаете -- я давно уже вас знаю.
Тигреро медленно поднял голову и посмотрел на охотника с недоверчивым видом.
-- Вы? -- удивился он.
-- Да, я, кабальеро, и мне нетрудно будет дать вам доказательства.
-- К чему? -- прошептал дон Марсьяль. -- Какой интерес может быть для меня в том, знаете ли вы меня или нет?
-- Любезный сеньор, -- возразил француз, несколько раз качая головой, -- ничего не бывает на этом свете случайного. Поверьте мне, разум, выше нашего, управляет всем на земле, и если судьба позволила нам встретиться таким странным и неожиданным образом, то, стало быть, Провидение имеет относительно нас намерения, в которые проникнуть мы не можем; не будем же возмущаться против Божьей воли: как Он решил, так и будет. Кто знает, может быть, я без моего ведома послан к вам затем, чтобы принести вам высокое утешение или доставить средства исполнить мщение, давно замышляемое и которое вы считаете невозможным в эту минуту.
-- Повторяю вам, сеньор, -- отвечал Тигреро, -- ваши слова показывают человека мужественного и с сердцем. Я невольно чувствую к вам влечение, мне кажется; также, как и вам, что эта встреча не случайная, после стольких одиноких и горестных дней встреча с человеком вашего характера не может быть случайною. Убежденный в своем бессилии выйти из ужасного положения, доведшего меня до отчаяния, я почти решился на самоубийство. Благородная рука, которую вы протягиваете мне, должна быть рукою друга. Расспрашивайте же меня без опасения, я буду отвечать вам со всей откровенностью.
-- Благодарю за эти слова, -- сказал охотник с волнением, -- они доказывают, что мы начинаем понимать друг друга. Скоро, я надеюсь, между нами не будет тайн; но я должен сказать вам прежде всего, каким образом я знаю вас давно, хотя вы этого не подозревали.
-- Говорите, сеньор, я вас слушаю с самым серьезным вниманием.
Валентин собирался с мыслями несколько секунд, потом заговорил:
-- Несколько месяцев тому назад, вследствие обстоятельств, которые бесполезно вам напоминать, но о которых вы, без сомнения, помните, вы встретили во французской колонии Гецалли француза и канадского охотника, с которыми впоследствии находились в отношениях довольно коротких.
-- Действительно, -- отвечал Тигреро с нервным трепетом, -- этот француз, о котором вы говорите, граф де Пребуа-Крансе. О! Никогда не буду я в состоянии заплатить ему долг признательности за услуги, которые он оказал мне.
Печальная улыбка пробежала по бледным губам охотника.
-- Вы ничем уже не обязаны ему, -- сказал он, меланхолически качая головой.
-- Что вы хотите сказать? -- с живостью вскричал Тигреро. -- Граф не умер, я надеюсь?
-- Он умер, кабальеро, он убит на гваймасском берегу; палачи положили его в окровавленную могилу; его благородная кровь, вероломно пролитая, вопиет о мщении к небу. Но, терпение! Господь не допустит, чтобы такое страшное преступление было не наказано.
Охотник отер слезы, которые не мог удержать, говоря о графе, и продолжал голосом, прерывавшимся от внутреннего волнения:
-- Оставим пока это печальное воспоминание в глубине наших сердец. Граф был мой друг, мой друг самый драгоценный, более, чем брат; он часто говорил мне о вас, несколько раз рассказывал он мне вашу странную историю, историю мрачную и ужасную, кончившуюся страшной катастрофой.
-- Да-да, -- прошептал Тигреро, -- катастрофой действительно страшной. Я был бы рад найти смерть в бездне, в которую я скатился во время моей борьбы с Черным Медведем, чтобы спасти ту, которую я любил ["Анита". Собрание иностранных романов, 1862, январь, февраль, март]. Господь решил иначе -- да будет благословенно Его святое имя!
-- Аминь! -- сказал охотник, печально отвернувшись.
-- О! -- продолжал дон Марсьяль через минуту. -- Я чувствую, как мои воспоминания возвращаются ко мне толпою; мне кажется, что покрывало, закрывавшее мою память, разорвалось, чтобы напомнить происшествия, уже отдаленные от меня, но оставившие в уме моем следы глубокие. Я также теперь вас узнаю: вы тот французский охотник, которого граф старался отыскать в пустыне, но он называл вас не такими именами, которые вы сказали мне.
-- Действительно, -- отвечал Валентин, -- он, без сомнения, называл меня Искателем Следов -- так обыкновенно называют меня белые охотники и индейцы Далекого Запада.
-- Да, теперь я вспоминаю; он действительно так называл вас; вы были правы, когда говорили мне, что мы давно знаем друг друга, хотя никогда не видались.
-- Теперь, когда мы встретились в этой пустыне, -- сказал охотник, протягивая руку мексиканцу, -- связанные воспоминанием о друге, уже несуществующем, хотите быть моим другом?
-- Нет не другом, -- с жаром вскричал Тигреро, крепко пожимая руку охотника, -- нет, не другом, а братом.
-- Да, будем братьями, -- отвечал охотник. -- Теперь, когда мы убедились, что любопытство не участвовало в моем желании узнать, что с вами случилось с той минуты, как вы так неожиданно расстались с вашими друзьями, говорите дон Марсьяль, я вас слушаю; потом я расскажу вам в свою очередь, какие причины привели меня в эти места.
Тигреро собирался с мыслями несколько минут, потом начал свой рассказ:
-- Мои друзья должны были считать меня мертвым; я не сержусь на них за то, что они бросили меня, хотя, может быть, они слишком скоро сделали это, не постаравшись отыскать мое тело, чтобы удостовериться -- действительно ли умер я и что всякая помощь бесполезна для меня; но так как я не знаю, что было в пещере, после моего падения -- трупы, оставленные на поле битвы, доказали мне после, что сражение было жестокое, может быть, они принуждены были бежать от индейцев, словом, повторяю: я не обвиняю их. Вы знаете, что на меня напал Черный Медведь в ту минуту, когда я думал, что успел спасти тех, кого поклялся защитить. На самом краю бездны Черный Медведь и я обвились, как две змеи, и завязали решительную борьбу; в ту минуту, когда мне удалось сладить с отчаянными усилиями моего врага, когда я уже подымал руку, чтобы перерезать ему горло, военный крик команчей вдруг раздался у входа в пещеру, главарь апачей успел вырваться у меня и устремился к донне Аните, без сомнения, решившись -- так как по милости неожиданной помощи, подоспевшей к нам, мщение его не могло совершиться -- бежать, похитив молодую девушку; но та оттолкнула его с той силой, которую придает отчаяние, и искала защиты возле отца. Уже опасно раненный двумя выстрелами, Черный Медведь отступил на край бездны и потерял равновесие. Он чувствовал, что падает, тогда, инстинктивно, а может быть, и по последнему чувству бешенства, он протянул руки, чтоб удержаться, уцепился за меня, приподымавшегося и еще оглушенного борьбой, заставил меня пошатнуться, и мы оба скатились в бездну, он с хохотом торжества, а я с криком отчаяния. Простите, что я так подробно рассказываю вам последнюю развязку этой битвы, но я принужден входить в эти подробности, чтобы дать вам понять по какой счастливой случайности я был спасен, когда считал себя погибшим безвозвратно.
-- Продолжайте, продолжайте, -- сказал охотник, -- я вас слушаю с величайшим вниманием.
Дон Марсьяль продолжал:
-- Индеец был ранен очень опасно, его последнее усилие, в которое он вложил всю оставшуюся у него силу, стоило ему жизни: меня увлекал труп, потому что в несколько секунд, в которые продолжалось наше падение, он не сделал ни одного движения. Бездна была не так глубока, как я предполагал: в ней было едва футов двадцать пять; склоны были устланы растениями и травами, которые не допустили вертикального падения. Черный Медведь первым упал на дно, а я упал на него; его тело смягчило мое падение, которое, однако, было так сильно, что я лишился чувств. Сколько времени оставался я в таком состоянии -- не знаю, но, по расчету, сделанному мной после, мой обморок продолжался по крайней мере два часа. Пришел в себя я от холода, вдруг охватившего меня. Я раскрыл глаза: я находился в совершенной темноте. В первую минуту мне невозможно было отдать себе отчет, в каком положении я находился и как очутился тут; однако память мало-помалу воротилась ко мне, равновесие восстановилось в моем уме; мысли мои сделались яснее, я стал думать о том, как бы выбраться поскорее из бездны, в которую упал. Я ужасно страдал; я не был ранен, но сильно ушибся во время падения, малейшее движение причиняло во мне сильную боль. Я должен был терпеливо перенести все страдания: карабкаться по стенам ущелья, когда силы мои истощились, было бы безумством, я решил ждать. Я находился в совершенной темноте, но это меня нисколько не тревожило: со мной было все необходимое, чтобы добыть огонь. Я осмотрелся вокруг: я лежал на дне бездны суживавшейся сверху вниз, ноги почти до колен были в воде подземного источника, а тело лежало на трупе индейского вождя. Я зажег факел и увидел, что склоны ущелья, покрыты растениями и довольно густым хворостом, шли отлого и что по ним нетрудно будет вскарабкаться, когда мои силы достаточно окрепнут. В эту же минуту нечего было об этом и думать. Я покорился обстоятельствам, и хотя мое беспокойство насчет друзей, оставленных мною в пещере, было очень велико, решил ждать несколько часов, прежде чем предприму свое спасение. Таким образом, я оставался около двадцати часов в бездне, наедине с трупом моего врага. Много раз во время моих поездок по пустыне я находился в положении почти отчаянном, но никогда не был до такой степени предоставлен самому себе. Однако, как ни печально было мое положение, я не унывал. Несмотря на ужасную боль, я удостоверился, что физически нахожусь в удовлетворительном состоянии, и что надо только вооружиться терпением. Когда я почувствовал, что силы ко мне возвратились, я зажег два факела и воткнул их на дне бездны, чтобы мне было светло выбирать дорогу, перебросил через плечо винтовку, которая покатилась за мной в бездну, взял кинжал в зубы и с отчаянным усилием, уцепившись за хворост, начал подниматься. Я не скажу вам ничего о затруднениях, которые мне пришлось победить, об ужасных усилиях, с какими я принуждал мое тело, разбитое при падении, преодолеть почти непреодолимые препятствия, довольно вам знать, что я добрался до выхода из бездны через полтора часа, и в это время я истратил энергию, какую только может придать человеку надежда спастись. Когда я добрался до пещеры, то оставался почти полчаса распростертым на песке, едва переводя дух от утомления, не способный сделать ни малейшего движения; я едва дышал, ничего не слышал, ничего не видел, даже не сознавал то ужасное положение, в котором я находился. К счастью для меня, это болезненное оцепенение продолжалось недолго.
Земля около меня была усеяна трупами: без сомнения, борьба между белыми и краснокожими была ужасной. Напрасно отыскивал я тело донны Аниты и ее отца; я вздохнул свободно, надежда воротилась в мое сердце: стало быть, моя жертва не была бесплодна -- те, для которых я пожертвовал собой, были живы, спасены, я увижу их.
Эта мысль придала мне мужества, я нашел себя совсем другим человеком. Я встал без большого труда и, опираясь на винтовку, отправился к входу пещеры, взяв с собою съестные припасы и порох, спрятанные мной прежде, и которые, без сомнения, друзья мои и не подумали взять с собой в спешке своего побега.
Никакие слова не сумеют передать мое волнение когда, после продолжительных блужданий по гроту, я наконец дошел до берегов реки и увидал солнце; надо было находиться в таком отчаянном положении, в каком был я, чтобы понять крик или скорее рев радости, вырвавшийся из моей стесненной груди, когда я увидал благодетельное светило, вдохнул душистый воздух степей; я упал на колени и, благоговейно сложив руки, молился Тому, Кто спас меня. Эту трогательную молитву, эту наивную благодарность признательного сердца, наверное отнес на небо мой ангел-хранитель.
Насколько я мог удостовериться по высоте солнца, было около двух часов пополудни. Полная тишина царствовала вокруг меня; степь была пуста -- индейцы и бледнолицые исчезли; я был один, один с Богом, Который спас меня таким чудесным образом и Который не оставит меня.
Прежде чем идти далее, я подкрепился пищей, которая была необходима для моих истощенных сил. Когда прежде я искал убежища в пещере вместе с доном Сильвой Торресом и его дочерью, я спрятал наших лошадей в лесу, со всем остававшимся у нас фуражом, в прогалине, находившейся недалеко; я знал хорошо инстинкт этих благородных животных и не опасался, что они убежали, напротив, я знал, что если охотники не увели их, то отыщу их на том самом месте, где оставил. Лошадь была мне необходима: пеший человек погибнет в пустыне; я решился идти отыскивать лошадей. Отдохнув и чувствуя, что силы почти восстановлены, я, не колеблясь, отправился к лесу. В ответ на мой зов, я услыхал довольно сильный шум в кустах, и лошадь моя явилась, я с избытком отплатил товарищу моих отважных странствований за его верность, и вернулся в пещеру, где находилась сбруя лошади.
Через час на моей доброй лошади я отправился в путь. Он был продолжителен, так как я был еще слаб. Когда я приехал в Сонору, ужасное известие чуть не лишило меня рассудка: дон Сильва Торрес был убит в битве с апачами, вероятно, также и дочь его, об участи которой никто не мог сказать мне ничего. Целый месяц я находился между жизнью и смертью, но Господь, в Своей мудрости определил, что я спасусь и на этот раз.
Когда я выздоравливал, я дотащился до дома человека, который один мог дать мне сведения точные и достоверные о том, что я хотел знать; человек этот не захотел узнать меня, хотя я давно имел с ним тесные сношения; когда я назвал себя, он расхохотался мне в лицо, и когда я настаивал -- велел прогнать меня, говоря, что я сумасшедший, что Марсьяль Тигреро умер, а я, самозванец. Я удалился с бешенством и с отчаянием в сердце.
Друзья мои как будто все сговорились и не хотели узнавать меня; они поверили слуху о моей смерти. Все усилия мои, чтобы уничтожить это заблуждение, были тщетны, слишком много людей было заинтересовано в этом вопросе по причине моего богатства, и также, я полагаю, они опасались прогневать человека, к которому я обращался, единственному родственнику из фамилии Торрес, которая, по своему общественному положению, пользуется огромным влиянием в Соноре. Что сказать вам еще, друг мой? С сердцем, разбитым горем, видя бесполезность усилий добиться, что-либо от тех, с кем я имел дело, я оставил город, сел на лошадь и вернулся в пустыню, отыскивая самые неизвестные места, чтобы скрыть мое отчаяние и умереть, когда Бог определит, что я страдал довольно, и призовет меня к себе.
После этих слов Тигреро замолчал и с унынием опустил голову на грудь.
-- Брат, -- кротко сказал ему Валентин, слегка дотронувшись до руки его, чтобы привлечь его внимание, -- вы забыли назвать мне имя человека, который велел вас выгнать и назвал самозванцем.
-- Это правда, -- отвечал дон Марсьяль, -- его зовут дон Себастьян Герреро, он военный губернатор Сонорской провинции.
Охотник с живостью приподнялся и вскрикнул от радости:
-- Дон Марсьяль! Благодарите Бога, определившего нам встретиться в эти горах для того, чтобы наказание этого человека было полнее.
Глава III
Договор
Дон Марсьяль с удивлением посмотрел на охотника.
-- Что хотите вы сказать? -- спросил он. -- Я вас не понимаю.
-- Скоро поймете, друг мой, -- отвечал Валентин. -- Как давно странствуете вы в этих местах?
-- Около двух месяцев.
-- Стало быть, вы знаете эти горы, среди которых мы находимся в эту минуту?
-- Нет ни одного дерева, ни одной скалы, которых точное расположение я не мог бы определить, нет ни одной тропинки, по которой я не проехал бы.
-- Очень хорошо. Далеко мы от места, называемого крепостью Чичимек?
Тигреро подумал с минуту.
-- Вы знаете, какие индейцы живут в этих горах? -- спросил он.
-- Да, жалкие бедняки, которые называют себя едоками кореньев, а охотники называют их достойными сожаления; кажется, это робкие, боязливые, не опасные существа, у которых скотские инстинкты заглушили разум; впрочем, я говорю вам по слухам, потому что я никогда не видал этих бедняг.
-- Вам сказали совершенную правду о них: они действительно таковы, какими вы их описываете. Я часто встречал их и сожалел о той степени унижения, в которое впало это несчастное племя.
-- Позвольте мне заметить, что я не вижу никакой связи между этим униженным народом и сведениями, о которых я вас спрашиваю.
-- Связь самая прямая: с тех пор как я езжу по этим горам, вы первый белый, с которым я согласился вступить в сношения; у этих же индейцев нет ни историй, ни преданий, жизнь их ограничивается едой, питьем и сном. Я не мог узнать от них названия величественных гор, окружающих нас. Вероятно, я знаю то место, о котором вы говорите, но если вы не опишете его мне, то я не могу по одному названию определить вам его точное положение.
-- Однако то, что вы у меня спрашиваете, очень важно для меня. Я в первый раз в этих местах, мне будет довольно трудно дать вам положительные сведения о месте, которого я не знаю, однако попробую. Недалеко отсюда есть дорога, проходящая косвенно через Скалистые горы, из Соединенных Штатов Америки, эта дорога ведет в Санта-Фе, в одном месте она перекрещивается другой дорогой, идущей из Калифорнии.
-- Я знаю дороги, о которых вы говорите, караваны эмигрантов, золотоискателей и охотников ездят по ним или в Калифорнию, или оттуда.
-- Хорошо. На том самом месте, где скрещиваются обе дороги, они составляют перекресток довольно обширный, окруженный со всех сторон скалами довольно высокими. Вы знаете этот перекресток?
-- Знаю, -- отвечал Тигреро.
-- Ну, на расстоянии двух ружейных выстрелов от этого перекрестка открывается тропинка, извивающаяся: по склонам гор по направлению к юго-востоку; эта тропинка, сначала узкая, так что лошадь с трудом по ней проходит, незаметно расширяясь, доводит до эспланады, или террасы, на краю которой еще существуют остатки грубых построек, в которых легко, однако, узнать бывший парапет; эту-то террасу называют крепость Чичимек, по какой причине -- я не знаю.
-- Я также не знаю, хотя могу вас уверить, что знаю место, о котором вы говорите, я часто останавливался на нем в бурные ночи, там есть довольно глубокий грот, вырытый в скале и разделенный на несколько отделений -- я знаю все их извороты, этот грот служил мне убежищем в ужасные бури, свирепствующие в этих местах.
-- Я не знал о существовании этого грота, -- обрадовался охотник, -- благодарю вас, что вы мне сказали об этом, этот грот будет очень полезен для моих планов. Далеко мы от этой эспланады?
-- Прямым путем будет миль шесть. Днем я мог бы показать вам эту эспланаду отсюда, но так как нам придется ехать в объезд, чтобы добраться до той дороги, по которой ездят караваны и по которой мы отправились к этому перекрестку, то нам предстоят почти три часа езды.
-- Это безделица! А я боялся, что заблудился в этих неизвестных мне горах; я рад, что старая опытность не изменила мне и на этот раз, и инстинкт охотника не обманул меня.
Говоря таким образом, француз встал осмотреть прогалину. Гроза прекратилась, ветер прогнал облака, синее небо было усыпано блестящими звездами, луна проливала свой беловатый свет, придававший пейзажу фантастический вид.
-- Великолепная ночь! -- сказал охотник некоторое время внимательно рассматривая небо. -- Час пополуночи, а я не чувствую ни малейшей охоты спать. Вы устали?
-- Я никогда не устаю, -- улыбаясь, отвечал Тигреро.
-- Хорошо, стало быть, вы такой же лесной наездник, как и я. Что вы думаете о прогулке при этом великолепном лунном сиянии?
-- Я думаю, что после хорошего ужина и интересного разговора, ничто не восстанавливает равновесие в мыслях так, как ночная прогулка с человеком, которого любим.
-- Браво! Вот прекрасные слова. А так как всякая прогулка должна иметь цель, мы поедем в крепость Чичимек.
-- Я хотел вам предложить это, а дорогой вы мне скажете, какая причина принудила вас приехать в эти неизвестные места и на какой план вы намекали.
-- Я не могу исполнить вашего желания, -- отвечал охотник с лукавой улыбкой, -- по крайней мере теперь, я хочу предоставить вам удовольствие неожиданности, но успокойтесь, я недолго буду испытывать ваше терпение.
-- Действуйте как хотите, я совершенно полагаюсь на вас. Я не знаю почему, но уверен, по предчувствию или по симпатии, что, устраивая свои дела, вы устроите и мои в то же время.
-- Вы, может быть, ближе к истине, чем думаете сами. Итак, мужайтесь, брат!
-- Сегодняшняя счастливая встреча сделала из меня совсем другого человека, -- сказал Тигреро, вставая.
Охотник положил ему руку на плечо.
-- Позвольте минуту, -- сказал он, -- прежде чем мы выедем отсюда, где мы так счастливо встретились, условимся, что нам делать, чтобы впредь не случилось какого-либо недоразумения.
-- Хорошо, -- отвечал дон Марсьяль, -- составим договор по индейскому обычаю, и горе тому из нас, кто изменит ему.
-- Прекрасно сказано, друг! Вот мой кинжал, брат, пусть он служит вам, как он служил мне, отмщать за ваши обиды и за мои.
-- Принимаю его перед лицом неба, которое беру в свидетели чистоты моих намерений, и примите мой в замену, возьмите половину моего пороха и моих пуль, брат.
-- Принимаю. Вот половина моих снарядов, мы не можем в будущем стрелять друг в друга. Все между нами общее: ваши друзья будут моими друзьями, вы назовете мне ваших врагов для того, чтоб я помог вам отмстить. Лошадь моя принадлежит вам.
-- Моя принадлежит вам, через несколько минут я отдам ее вам.
Потом оба друга ударили рука об руку, устремив глаза к небу и протянув правую руку вперед, произнесли следующие слова:
-- Беру Бога в свидетели, что без тайной мысли выбираю другом и братом человека, рука которого сжимает в эту минуту мою руку, я буду помогать ему во всем, о чем он будет просить меня, не надеясь на награду; готов днем и ночью отвечать на его первый сигнал, без раздумий и без упрека, если бы даже он потребовал моей жизни; даю эту клятву в присутствии Бога, который меня видит и слышит, да поможет Он мне во всем, что я стану предпринимать, и накажет, если я не сдержу своей клятвы.
Было что-то величественное и торжественное в этом простом поступке двух людей, столь энергически организованных, при бледных лучах луны, в этой пустыне, вдали от всякого человеческого общества, лицом к лицу с Богом, которые верили друг другу и как будто вызывали на бой все общество.
Когда они произнесли клятву, он поцеловали друг друга в губы, пожали друг другу руки, и Валентин сказал:
-- Теперь поедем, брат, я верю вам, как себе; мы успеем восторжествовать над нашими врагами и ввести их в то отчаяние, в которое они ввели нас.
-- Подождите меня минут десять, брат, моя лошадь спрятана недалеко отсюда.
-- Ступайте, а я в это время оседлаю свою лошадь, которая теперь принадлежит вам.
Дон Марсьяль удалился большими шагами, Валентин остался.
-- На этот раз, -- прошептал он, -- кажется, наконец с встретил человека, которого давно ищу и уже отчаивался найти: с ним, с Курумиллой и Весельчаком я могу начать борьбу; я уверен, что он не бросит меня и не выдаст врагу, которого я хочу победить.
По своей привычке, охотник произнес этот монолог вслух и быстро седлал свою лошадь.
Тигреро скоро въехал в прогалину на великолепном вороном коне.
-- Вот ваша лошадь, друг мой, -- сказал он, сходя на землю.
-- А вот ваша, -- отвечал Валентин.
Размен был сделан, оба друга сели в седла и уехали из того места, где встретились таким странным образом.
Тигреро не солгал, когда сказал, что в нем совершилась перемена и что он сделался совсем другим человеком; его черты потеряли свою мраморную неподвижность, глаза оживились и не горели уже мрачным, сосредоточенным огнем; и хотя взор его был еще несколько свиреп, выражение, однако, все-таки сделалось несколько доброжелательнее; он сидел в седле твердо и прямо -- словом он помолодел на десять лет.
Эта неожиданная перемена не скрылась от проницательного взгляда француза, он внутренне поздравлял себя, что был причиной нравственного выздоровления и спас такого неординарного человека от отчаяния.
Мы сказали, что ночь была великолепна. Такие люди, как наши действующие лица, привыкли ездить по пустыне во всякое время, эта ночная поездка была скорее отдыхом для них; они ехали рядом и разговаривали между собою о постороннем, об охоте, об экспедиции против индейцев -- предмет разговора, всегда очень приятный для лесных наездников, и быстро подвигались к тому месту, которого хотели достигнуть.
-- Я должен предупредить вас, друг мой, -- вдруг сказал Валентин, -- что если мы действительно едем по дороге к крепости Чичимек, то мы встретим там, вероятно, несколько человек: это мои друзья, которым я назначил там свидание и которых я вам представлю; по причинам, которые вы скоро узнаете, эти друзья поехали не по одной дороге со мной и по всей вероятности уже ждут меня в назначенном месте.
-- Мне все равно, кто бы ни находился там, и если это действительно ваши друзья, главное состоит в том, чтобы мы не ошиблись насчет пути, -- сказал Тигреро.
-- Признаюсь, я не способен решить этот вопрос: я в первый раз отважился пуститься в Скалистые горы, куда надеюсь никогда более не возвращаться. Итак, я отдаю себя совершенно в ваше распоряжение.
-- Я постараюсь всеми силами, но не могу ручаться, что точно приведу вас в то место, куда вы желаете попасть.
-- Ба! -- улыбаясь, сказал охотник. -- Два места, похожие на то, которое я вам описал, нечасто должны встречаться в этих окрестностях, как они ни живописны, и заблудиться уж точно было бы несчастьем.
-- Впрочем, мы скоро узнаем, -- сказал Тигреро, -- потому что мы приедем через полчаса.
Звезды начинали бледнеть, горизонт стал принимать перламутровый оттенок, предметы прояснились.
Уже несколько минут, как авантюристы проехали перекресток и въехали на тропинку довольно узкую, причудливые извилины которой шли по бокам скал, нависших над страшными безднами; всадники перестали управлять лошадьми и положились на их инстинкт. Эта предосторожность очень благоразумна и все путешественники должны пользоваться ею.
Вдруг поток света блеснул на горизонте и осветил пейзаж; взошло солнце, лучезарное и великолепное; позади путешественников оставался еще последний мрак ночи, а перед ними светлый день заставлял блистать вершины гор.
-- Наконец, -- закричал охотник, -- нам теперь светло, я надеюсь, мы скоро увидим крепость Чичимек.
-- Посмотрите прямо перед вами через зубчатую вершину этой горы, -- отвечал Тигреро, протянув руку, -- вот эспланада, к которой я вас веду.
Охотник остановился, у него закружилась голова. Непроходимая пропасть отделяла его от огромной эспланады. Подножие горы обрушилось от землетрясений, столь частых в этих местах, а вершина осталась в целости и значительно возвышалась над долиной, паря над ней по какому-то непонятному равновесию. Это зрелище было и величественно, и страшно.
-- Прости Господи! -- прошептал охотник. -- Кажется, я испугался, невольно все мои мускулы затрепетали... Уф! Не хочу более смотреть, поедемте дальше, друг мой.
Они все ехали по извилинам тропинки и через полчаса, наконец, въехали на эспланаду.
-- Именно здесь! -- вскричал охотник, показывая остатки вчерашнего костра.
-- Но ваши друзья? -- спросил Тигреро.
-- Ведь вы сказали, что здесь недалеко есть грот?
-- Точно.
-- Они, верно, спрятались туда, услышав топот наших лошадей.
-- Может быть.
-- Посмотрите!
Охотник выстрелил из своего ружья.
При звуке выстрела явились три человека, хотя невозможно было угадать откуда они пришли.
Эти трое были: Весельчак, Черный Лось и Орлиная Голова.
Глава IV
Путешественники
Теперь нам надо оставить Валентина Гиллуа и его товарищей на эспланаде крепости Чичимек, куда мы скоро к ним вернемся, и поговорить о других лицах, долженствующих играть важную роль в нашем рассказе.
Миль за шесть от того места, где встретились Валентин Гиллуа и Тигреро, караван из десяти человек остановился в ту же ночь и почти в ту же минуту, как и охотник, в узкой долине, совершенно укрытой от ветра густым кустарником.
Этот караван удобно расположился на берегу прозрачного ручейка; с лошаков сняли багаж, поставили палатку, развели огонь и начали готовить ужин.
Один из этих путешественников принадлежал, по-видимому, к высшему обществу, а другие были индейские пеоны или слуги.
Хотя костюм этого путешественника был самый простой, надменность его обращения, его величественная походка выдавали человека, давно привыкшего властвовать и не допускавшего ни отказа, ни даже малейшей нерешительности.
Ему было уже за пятьдесят; роста он был высокого, строен, все движения исполнены чрезвычайного изящества. Широкий лоб, черные блестящие и открытые глаза, длинные усы с проседью и волосы, остриженные под гребенку, выдавали в нем военного, что еще подтверждалось его резким и отрывистым разговором. Хотя он выказывал довольно любезное обращение, однако невольно изменял себе, и легко было узнать, что скромный костюм мексиканского золотоискателя было ничто иное как маскарад.
Вместо того чтобы удалиться в палатку приготовленную для него, человек этот сел у огня вместе с пеонами, которые поспешили дать ему место с нескрываемым почтением.
Между пеонами два человека особенно привлекали внимание: один был краснокожий, другой метис, с умным взглядом, насмешливой улыбкой и раболепным обращением, который по каким-то причинам пользовался расположением своего господина; товарищи называли его Карнеро, а иногда капатац.
Карнеро был остряк в караване, он всегда был готов смеяться и шутить, вечно курил сигару и отчаянно бренчал на гитаре; но под этой легкомысленной наружностью он скрывал характер более серьезный и мысли более глубокие, нежели хотел показать.
Краснокожий составлял с капатацем самый полный контраст; это был длинный сухой, худощавый человек, с угловатыми чертами, с мрачным и печальным лицом, с черными глазами, глубоко запавшими, вечно находившимися в движении и с выражением неуловимым; большой рот с зубами широкими и белыми, как миндалины; тонкие, сжатые губы составляли физиономию не очень симпатичную и казавшуюся еще более зловещей при неразговорчивости этого человека, который говорил только в самых необходимых случаях и то односложно; о возрасте его трудно было составить какое-нибудь мнение, как вообще о возрасте всех индейцев, потому что волосы его были черны, как вороново крыло, а кожа на лице не имела ни одной морщинки; впрочем, он казался одаренным необыкновенной силой.
Он нанялся в Санта-Фе в проводники каравану и, если не принимать во внимание его упорного молчания, его можно было только хвалить за ловкость, с какой он исполнял свою обязанность.
Пеоны называли его индейцем, а иногда Хосе -- насмешливое прозвище, которым в Мексике называют мирных индейцев; но краснокожий казался столь же нечувствителен к похвалам, как и к насмешкам.
Когда ужин кончился, каждый зажег трубку или сигарку, и господин обратился к капатацу:
-- Карнеро, хотя в такую ужасную погоду и в таких уединенных местах нам нечего опасаться конокрадов, однако поставьте все-таки часовых, осторожность не помешает.
-- Я назначил двух человек, -- отвечал капатац, -притом я намерен делать объезды ночью. Эй, Хосе, -обратился он к индейцу, -- ты уверен, что не ошибся? Ты точно видел след?
Краснокожий презрительно пожал плечами и продолжал бесстрастно курить.
-- Знаешь ли, кому принадлежат открытые тобой следы? -- спросил его господин.
Индеец сделал утвердительный знак.
-- Эти люди опасны?
-- Это Вороны! -- глухо отвечал краснокожий.
-- Если это Вороны, то нам следует остерегаться, -вскричал господин, -- это самые хитрые грабители в Скалистых горах!
-- Ба! -- отвечал Карнеро с презрительным смехом. -- Не верьте этому человеку, он хочет похвастаться. Эти индейцы лгут, как старые бабы.
Глаза индейца вдруг оживились и зловеще сверкнули; ничего не отвечая, он вынул из-за пазухи мокасин и так ловко швырнул его в капатаца, что попал ему прямо в лицо.
Метис вскрикнул от ярости и бросился на индейца с ножом.
Но тот не терял его из вида; легким движением он избегнул отчаянного нападения капатаца и, схватив его за пояс, поднял легко, как ребенка, и швырнул в самую середину огня, где капатац метался с минуту с криками боли и бессильного гнева.
Когда наконец он выбрался из костра с ожогами, то не думал возобновлять нападения, но сел, глухо ворча, и бросая зловещие взгляды на своего противника.
Господин смотрел с самым полным равнодушием на эту схватку, только поднял мокасин и внимательно рассмотрел его.
-- Индеец прав, -- сказал он холодно, -- на этом мокасине метка Воронов. Мой бедный Карнеро! Наказание, было жестоко, однако я принужден сознаться, что ты заслужил его.
Краснокожий опять принялся курить так спокойно, как будто не случилось ничего.
-- Он поплатится за это, -- глухо отвечал капатац на замечание своего господина, -- не буду я мужчиной, если не отдам его на пищу этим Воронам, следы которых он находит так хорошо.
-- Мой бедный Карнеро, -- сказал с насмешкой господин, -- забудьте это дело, неприятное для вашего самолюбия, я думаю, что вы ничего не выиграете, если затеете новую ссору.
Капатац не отвечал, он обвел взглядом всех присутствовавших, выбирая, на ком бы сорвать свой гнев без большого риска, но пеоны остерегались подать ему повод, все были серьезны. Тогда он встал с досадой, сделал знак двум пеонам следовать за ним и удалился, ворча.
Начальник каравана несколько минут оставался погружен в размышления, потом ушел в свою палатку; мало-помалу пеоны растянулись на земле ногами к огню, старательно закутались в свои плащи и заснули.
Индеец вынул тогда трубку изо рта, осмотрелся вокруг, заткнул трубку за пояс, встал с небрежным видом и пошел медленными шагами под дерево, лег и совершенно закутался в бизонью шкуру; эта предосторожность была необходима -- предстояла холодная ночь.
Скоро, кроме часовых, опиравшихся на ружья и неподвижных, как статуи, все путешественники были погружены в глубокий сон, потому что сам капатац, несмотря на обещание, данное своему господину, лег у входа в палатку.
Прошел целый час и ничто не нарушило тишины, царствовавшей в стане.
Вдруг произошло странное обстоятельство: шкура, которой прикрывался индеец, медленно приподнялась, и явилось лицо краснокожего, бросавшего огненные взгляды в темноте. Через минуту проводник медленно встал и прислонился к стволу дерева, у подножия которого он лежал, потом ухватился за ствол руками и ногами и приподнялся таким образом до первых ветвей, среди которых исчез.
Это было исполнено так ловко, что не произвело ни малейшего шума; притом шкура под деревом так хорошо сохранила первоначальные складки, что нельзя было, не прикоснувшись к ней, приметить, что никого нет под нею; когда проводник укрылся под густыми листьями, он остался с минуту неподвижен, не затем, чтобы перевести дух -- этот человек был железный, он никогда не чувствовал усталости, -- но ему нужно было, вероятно, осмотреться; склонившись вперед, устремив глаза в пространство, он вдыхал воздух полной грудью и взглядом как будто хотел проникнуть сквозь мрак.
Проводник, прежде чем лег под дерево, удостоверился, что оно -- очень высокое и очень густое -- соединялось вершиной с другими деревьями, которые постепенно доходили до горы и составляли долине зеленую стену.
Прошло несколько минут, проводник взял нож в зубы и буквально начал порхать по ветвям, перепрыгивая с дерева на дерево, вися на руках и цепляясь за лианы, будя птиц, которые улетали в испуге, и скользя в темноте, как мрачный призрак.
Это странное путешествие продолжалось три четверти часа, наконец проводник остановился, внимательно осмотрелся вокруг и соскользнул на землю.
Место, в котором он оказался, была довольно обширная прогалина, в середине ее горел огромный костер, у которого грелись сорок или пятьдесят краснокожих; большая часть этих индейцев, вместо длинных копий и луков, имела ружья американской работы, это заставляло предполагать, что эти воины избранные храбрецы своего народа; впрочем, на них виднелись многочисленные волчьи хвосты у пяток -- знак почетный, которым имеют право украшаться только знаменитые воины.
Этот отряд краснокожих, должно быть, шел на войну или по крайней мере в серьезную экспедицию, потому что с ними не было ни женщин, ни собак.
Проводник подошел к индейцам свободно и смело, это показывало, что его ждали эти воины, которые не обнаружили никакого удивления, увидев его, а, напротив, гостеприимно пригласили сесть с ними около огня.
Проводник молча присел и начал курить трубку, которую тотчас предложил ему индеец, сидевший возле него. Этот начальник был человек еще молодой; черты его дышали смелостью и умом.
После довольно продолжительного времени, нарочно, без сомнения, предоставленного гостю, чтобы дать ему возможность перевести дух и согреться, молодой предводитель поклонился проводнику и сказал почтительным тоном:
-- Отец мой -- дорогой гость у сыновей его; они ждали его прихода с нетерпением.
Проводник отвечал на этот комплимент гримасой, которая, без сомнения, имела притязание быть улыбкой. Предводитель продолжал:
-- Но лазутчики старательно осматривали стан испанцев; воины Насмешника готовы повиноваться распоряжениям их великого вождя, Орлиной Головы. Отец мой, Курумилла, доволен ли своими краснокожими детьми?
Курумилла -- потому что проводник был никто иной как старый знакомый читателя, ароканский вождь -- опустил голову, положил правую руку на грудь и воскликнул: "гук!", что означало у него самую большую радость.
Насмешник и его воины давно знали Курумиллу, и немота его не могла показаться им странной, поэтому они покорились без принуждения его страсти к молчанию и начали с ним разговор знаками.
Мы имели уже случай в прежних наших сочинениях говорить, что краснокожие имеют два языка: язык слов и язык жестов; этот последний, достигший у них совершенства и который понимают все, обыкновенно употребляется на охоте или в экспедиции, где одно слово, произнесенное шепотом, может обнаружить присутствие засады врагов, людей или зверей, которых преследуют и на которых хотят напасть врасплох.
Это было бы зрелище очень интересное и даже очень веселое для иностранца, если бы он присутствовал при этом свидании и видел, с какой быстротой обменивались знаками эти люди, освещенные красноватым отблеском огня, и походившие ночью, по своим движениям, свирепым физиономиям и странным позам, на совет демонов; иногда Насмешник, наклонившись вперед, держал немую речь, за которой его товарищи следили со вниманием и на которую отвечали с быстротой, которую даже слова не могли превзойти.
Наконец этот безмолвный совет кончился. Курумилла поднял руку к небу, указывая на звезды, начинавшие бледнеть, и вышел из круга. Краснокожие почтительно проводили его до дерева, с которого он спустился к ним.
-- Да защитит Всевышний моего отца! -- сказал тогда Насмешник. -- Сыновья хорошо поняли его распоряжения и исполнят их. Великий бледнолицый охотник, должно быть, уже присоединился к своим друзьям; завтра Искатель Следов увидит своих братьев команчей; на рассвете лагерь будет снят.
-- Хорошо, -- отвечал Курумилла.
Поклонившись в последний раз воинам, которые почтительно склонились перед ним, вождь схватил лиану и, уцепившись за нее, в одно мгновение добрался до ветвей и исчез в листьях.
Поручение, исполненное индейцем, было, вероятно, очень важное, если он решился подвергнуться таким большим опасностям, чтобы иметь свидание ночью с краснокожими; но так как читатель скоро узнает последствия этой экспедиции ароканского вождя, мы считаем бесполезным передавать язык жестов, употребленный в совете и объяснять намерения Курумиллы и Насмешника.
Проводник опять начал свою воздушную прогулку с такой же легкостью и с такой же удачей, и добрался до стана белых.
Там царствовала та же тишина; часовые все стояли неподвижно на своих постах; костры начали гаснуть.
Он удостоверился, что никто на него не смотрит и молча проскользнул под бизонью шкуру.
В ту минуту, когда он осматривался в последний раз кругом, капатац, лежавший поперек палатки, тихо приподнял голову и пристально посмотрел на место, занимаемое краснокожим.
Не подозрение ли зародилось у мексиканца? Не приметил ли он уход и возвращение ароканского вождя?
Через минуту он опустил голову и на неподвижном лице нельзя было прочесть мыслей, волновавших его.