Элиот Джордж
Приподнятая завеса

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    The Lifted Veil.
    Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", No 1, 1879.

ПРИПОДНЯТАЯ ЗАВѢСА.

РАЗСКАЗЪ

Джорджа Элліота.

I.

   Конецъ моей жизни близокъ. Въ послѣднее время, я подвергался припадкамъ Angina pectoris и, по словамъ доктора, при обыкновенномъ теченіи болѣзни, я могу надѣяться, что не проживу долѣе нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Поэтому, если я не нахожусь въ физическомъ отношеніи подъ такимъ же проклятіемъ, какъ въ нравственномъ, и мой физическій организмъ не представляетъ такого же необыкновеннаго явленія, какъ нравственная природа, то мнѣ не придется долго стонать подъ тяжелымъ бременемъ земнаго существованія. Если же случится противное и я проживу до глубокой старости, чего желаетъ и на что надѣется большинство людей, то, по крайней мѣрѣ, я узнаю, могутъ ли муки ожиданія сравниться съ страданіями предвидѣнія, ибо я чувствую, когда я умру, и вижу, что случится въ послѣднія мои минуты.
   Ровно черезъ мѣсяцъ, именно 20-го сентября 18.. года, въ 10 часовъ вечера, я буду сидѣть въ этомъ самомъ креслѣ, жаждая смерти, измученный постояннымъ предвидѣніемъ и всевѣденіемъ, безъ иллюзій и безъ надеждъ. Смотря на синеватый языкъ пламени въ каминѣ, я вдругъ почувствую въ груди страшную боль. Я только успѣю протянуть руку и позвонить, какъ начну задыхаться. Никто не отвѣтитъ на мой звонокъ. Я знаю почему. Мой слуга и экономка влюблены другъ въ друга и въ это самое время поссорятся. Экономка, за два часа передъ тѣмъ, въ порывѣ пламеннаго гнѣва, убѣжитъ изъ дома, въ надеждѣ, что Перри припишетъ ея исчезновеніе твердой рѣшимости броситься въ рѣку. Перри мало по малу начнетъ безпокоиться и побѣжитъ ее искать. А. маленькая помощница экономки будетъ спать на скамейкѣ. Она никогда не отвѣчаетъ на звонокъ; онъ ея не будитъ. Но вотъ я все болѣе и болѣе задыхаюсь, лампа тухнетъ съ ужаснымъ запахомъ; я дѣлаю надъ собой усиліе и снова звоню. Я хочу жить и никто не является ко мнѣ на помощь. Я жаждалъ невѣдомого; теперь эта жажда исчезла. О, Боже, оставь меня на землѣ среди всего, что я знаю, пусть меня мучитъ и терзаетъ вѣдомое; я доволенъ жизнью. Я все болѣе и болѣе страдаю и задыхаюсь! Земля, поля, ручеекъ, журчащій въ тѣни деревьевъ, благоуханіе зелени послѣ дождя, утренній свѣтъ, проникающій чрезъ окно моей спальни, отрадная теплота камина въ зимній день... неужели мракъ все это застелетъ на вѣки?
   Мракъ... мракъ... даже нѣтъ страданій... одинъ только мракъ. Я куда то иду по этому безконечному мраку. Мысли мои цѣпенѣютъ въ этомъ мракѣ, но я сознаю, что двигаюсь куда-то...
   Но прежде чѣмъ наступитъ эта минута, я хочу воспользоваться послѣдними часами моего спокойствія и силы, чтобы разсказать страшную исторію моей жизни. Я никогда не изливалъ еще своей души передъ какимъ либо живымъ существомъ; я не имѣлъ основанія вѣрить въ сочувствіе ко мнѣ ближнихъ. Но каждый изъ насъ можетъ разсчитывать, что послѣ смерти, къ нему выкажутъ нѣкоторое сожалѣніе, состраданіе и великодушіе. Только сознаніе, что человѣкъ живетъ, сдерживаетъ въ ближнихъ чувства снисхожденія и уваженія, какъ холодный восточный вѣтеръ сдерживаетъ дождь. Пока сердце бьется, терзайте его -- это единственный случай натѣшиться надъ нимъ; пока глазъ смотритъ на васъ съ смиренной мольбой, рѣжьте его холоднымъ, ледянымъ, равнодушнымъ взглядомъ; пока ухо, этотъ нѣжный проводникъ къ тайнику сердца, можетъ воспринять ваше доброе слово, оглушайте его саркастическимъ комплиментомъ, пошлой учтивостью или завистливымъ натянутымъ хладнокровіемъ; пока творческій умъ сознаетъ несправедливость и жаждетъ братской любви, спѣшите поразить его ложными сужденіями, легкомысленными клеветами, безсмысленными сравненіями. Но придетъ время, когда сердце замретъ, ubi saeva indignatio ulterius cor lacerare nequit, когда глазъ ослѣпнетъ, ухо оглохнетъ, умъ перестанетъ жаждать и работать -- тогда вы можете дать просторъ своему человѣколюбію, вспомнить и пожалѣть трудъ, борьбу, неудачу, воздать честь совершенному дѣлу, и милосердно найти оправданіе ошибкамъ.
   Все это, однакожь, нравоученіе прописей, да и къ чему я останавливаюсь на подобныхъ мысляхъ? Вѣдь онѣ до меня не касаются. Я не оставлю послѣ себя никакого дѣла, за которое люди могли бы меня уважать. У меня нѣтъ близкихъ родственниковъ, которые вознаградили бы слезами на моей могилѣ всѣ страданія, причиненныя мнѣ пока я былъ живъ. Только исторія моей жизни, быть можетъ, вызоветъ послѣ моей смерти въ чуждыхъ мнѣ людяхъ немного болѣе сочувствія, чѣмъ она удостоилась бы при моей жизни отъ друзей и знакомыхъ.
   Дѣтство кажется мнѣ счастливѣе, чѣмъ, вѣроятно, оно было на дѣлѣ, отъ сравненія съ послѣдующими годами. Тогда передо мною, какъ и передъ всѣми дѣтьми, не приподнималась завѣса будущаго; я наслаждался дѣтской радостью въ настоящемъ и сладостными неопредѣленными надеждами въ будущемъ. У меня была добрая, нѣжная мать. Еще теперь, послѣ столькихъ мрачныхъ лѣтъ, я съ какимъ-то содроганіемъ вспоминаю ея ласки, когда, взявъ меня на колѣни, она крѣпко обнимала, прижимая свои щеки къ моимъ. Я страдалъ одно время глазами и ничего не видалъ; въ тѣ дни, съ утра до вечера, она не спускала меня съ своихъ рукъ. Но вскорѣ эта ни съ чѣмъ несравнимая любовь померкла и жизнь даже моему дѣтскому сознанію стала казаться холоднѣе. Какъ прежде, я катался на моей бѣленькой лошадкѣ, которую велъ подъ уздцы грумъ, но уже болѣе не слѣдили за мною сіявшіе любовью глаза, не встрѣчали меня послѣ прогулки нѣжныя объятія. Быть можетъ, я чувствовалъ потерю матери болѣе другихъ семи лѣтнихъ дѣтей, для которыхъ всѣ радости жизни остались тѣ же, потому что я былъ чрезвычайно впечатлительнымъ ребенкомъ. Я помню съ какимъ тревожнымъ и вмѣстѣ радостнымъ волненіемъ я прислушивался къ топоту лошадей по каменному полу конюшни, къ громко раздававшимся голосамъ конюховъ, къ веселому лаю собакъ, когда кабріолетъ отца шумно въѣзжалъ во дворъ, къ громовымъ звукамъ колокола, призывавшаго къ завтраку и обѣду. Мѣрный шагъ солдатъ, которые иногда проходили мимо дома отца изъ сосѣдняго города, гдѣ находились большія казармы, заставлялъ меня дрожать и плакать. Но когда они исчезали изъ моихъ глазъ, мнѣ хотѣлось ихъ снова увидѣть.
   Я полагаю, что мой отецъ считалъ меня страннымъ ребенкомъ и не очень меня любилъ, хотя всегда исполнялъ очень рачительно все, что считалъ своей родительской обязанностью. Но онъ былъ человѣкъ пожилой и имѣлъ другого сына, кромѣ меня. Моя мать была его второй женою и онъ женился на ней сорокапяти лѣтъ. Онъ былъ серьёзный, аккуратный, твердый человѣкъ, съ головы до ногъ банкиръ, но съ оттѣнкомъ дѣятельнаго землевладѣльца, стремящагося къ пріобрѣтенію вліянія въ своемъ графствѣ, одинъ изъ тѣхъ людей, которые всегда одинаковы, не подчиняются дѣйствію погоды, и постоянно ни грустны, ни веселы. Я очень его боялся и при немъ былъ еще застѣнчивѣе и впечатлительнѣе, чѣмъ когда либо; это обстоятельство, вѣроятно, побудило отца воспитать меня совершенно по другой системѣ, чѣмъ та, которой онъ держался въ отношеніи моего старшаго брага, уже находившагося въ то время въ Итонѣ. Мой братъ былъ его наслѣдникъ и представитель; поэтому, онъ долженъ былъ пройти Итонъ и Оксфордъ, конечно, съ цѣлью завязать аристократическія связи. Отецъ вполнѣ понималъ все полезное вліяніе латинскихъ сатириковъ и греческихъ драматурговъ на молодого человѣка, желающаго занять видное мѣсто въ обществѣ, но, прочитавъ въ переводѣ Эсхила и Горація, мало уважалъ этихъ "мертвыхъ, вѣнчанныхъ призраковъ". Къ этой отрицательной точки зрѣнія присоединилась и положительная, основанная на недавнемъ его знакомствѣ съ горнозаводскими спекуляціями, и заключавшаяся въ томъ, что реальное воспитаніе было единственно полезнымъ для его младшаго сына. Кромѣ того, ясно, что застѣнчивый, впечатлительный мальчикъ, какъ я, не былъ въ состояніи перенести грубую жизнь общественной школы. Мистеръ Летераль прямо и опредѣлительно это высказалъ. Мистеръ Летераль былъ господинъ высокаго роста въ очкахъ, который однажды утромъ взялъ своими большими руками мою маленькую голову, подозрительно ощупалъ ее, и потомъ, прижавъ мнѣ виски своими перстами, оттолкнулъ меня немного отъ себя и сталъ пристально разбирать меня по клочкамъ. Этотъ осмотръ, повидимому, привелъ его къ неудовлетворительнымъ результатамъ. Онъ насупилъ брови и, проводя пальцами надъ моими висками, сказалъ отцу:
   -- Вотъ гдѣ недостатокъ, сэръ, а здѣсь, прибавилъ онъ, прижимая макушку моей головы:-- излишекъ. Первое надо развить, а второе -- стушевать.
   Я былъ очень взволнованъ отъ страха, при смутной мысли, что заслужилъ порицаніе, и отъ ненависти къ этому высокому господину въ очкахъ, который теребилъ мнѣ голову во всѣ стороны, словно желая ее купить и торгуясь въ цѣнѣ.
   Я не знаю, какое вліяніе имѣлъ мистеръ Летераль на принятую въ отношеніи меня систему воспитанія, но вскорѣ оказалось, что домашніе наставники, естественная исторія, положительныя науки и живые, иностранные языки были избраны, какъ лучшее средство для исправленія недостатковъ моего организма. Я ничего не понималъ въ машинахъ, и потому мнѣ необходимо было ихъ изучать; я имѣлъ дурную память на классификацію, и потому меня принуждали заниматься систематической зоологіей и ботаникой; я питалъ жажду къ познанію человѣческихъ чувствъ и дѣяній, поэтому меня пичкали свѣденіями о механическихъ, и физическихъ явленіяхъ, объ электричествѣ и магнетизмѣ. Болѣе умный мальчикъ, конечно, извлекъ бы пользу изъ уроковъ моихъ учителей, обставленныхъ научными опытами и, по всей вѣроятности, нашелъ бы явленія электричества и магнетизма увлекательными, какъ меня тщетно хотѣли увѣрить каждый четвергъ. Но что касается меня, то я столь же мало зналъ обо всемъ этомъ, какъ самый худшій ученикъ, прогнанный изъ классическаго училища. Я зналъ тайкомъ Плутарха, Шекспира, Донъ-Кихота, и этимъ путемъ наполнялъ себѣ голову смутными идеями. Наставникъ увѣрялъ меня, что "развитой человѣкъ отличается отъ невѣжды тѣмъ, что онъ знаетъ, почему вода течетъ внизъ съ горы"; но я вовсе не желалъ быть такимъ развитымъ человѣкомъ; меня радовала сама по себѣ журчавшая вода и я могъ часами любоваться ручейкомъ, извивавшемся между каменьями и нависшими плакучими ивами. Меня нисколько не занимала мысль, почему вода бѣжала внизъ, а не на верхъ, и я былъ и безъ того увѣренъ, что причина, которая обусловливала такое прекрасное живописное зрѣлище, должна быть отличная.
   Нечего останавливаться на этой эпохѣ моей жизни. Изъ всего сказаннаго уже видно, что моя натура была впечатлительная, непрактичная и что она развивалась среди несоотвѣтствовавшихъ ей условій, которыя не могли содѣйствовать здоровому, счастливому росту. Шестнадцати лѣтъ я отправился, по желанію отца, въ Женеву, чтобъ окончить тамъ воспитаніе, и эта перемѣна была для меня самая благопріятная. Увидавъ впервые Альпы при закатѣ солнца, я думалъ, что попалъ на небо, и три года, проведенные много въ Женевѣ, были наполнены постоянными восторгами. Природа, со всѣми ея чудесами, опьяняла меня, словно дорогое вино. Вы, можетъ быть, подумаете, что я былъ поэтъ. Но моя судьба не была столь счастливой. Поэтъ изливаетъ свою душу въ стихахъ и вѣритъ, что рано или поздно найдется сочувствующая ему душа. Но чувствительная, чуткая натура поэта, безъ поэтическаго дара и находящая исходъ лишь въ безмолвныхъ слезахъ при видѣ отраженія солнечныхъ лучей на гладкой поверхности рѣки или въ внутренномъ нѣмомъ содроганіи отъ грубаго голоса или холоднаго взгляда -- окружаетъ человѣка душевнымъ одиночествомъ въ обществѣ окружающихъ людей. Наименѣе одинокія минуты я проводилъ по вечерамъ въ лодкѣ на озерѣ. Мнѣ тогда казалось, что небо, блестящія вершины горъ и широкая водяная равнина окружали меня такой нѣжной любовью, съ которой ни одно человѣческое лицо не смотрѣло на меня, съ тѣхъ поръ, какъ любовь матери перестала согрѣвать мою жизнь. Какъ Жанъ-Жакъ Руссо, я ложился на дно лодки, предоставляя ей на свободѣ скользить по водѣ, и смотрѣлъ, какъ постепенно исчезалъ солнечный свѣтъ, перебѣгая съ одной горной вершины на другую. Когда всѣ бѣлыя макушки заволакивались мглою, я спѣшилъ домой, ибо за мною тщательно слѣдили и не позволяли поздно возвращаться съ прогулки.
   Мой характеръ не располагалъ меня къ дружбѣ съ многочисленными юношами моего возраста, которые всегда учатся въ Женевѣ. Однако, я подружился и, странно сказать, съ такимъ юношей, умственныя стремленія котораго были совершенно противоположны моимъ. Я назову его Шарлемъ Менье; но настоящая его фамилія, по происхожденію англійская, пользуется теперь всеобщей извѣстностью. Онъ былъ сирота, жилъ очень бѣдно и изучалъ медицину, отличаясь геніальными способностями въ этой отрасли знанія. Удивительно, что я съ моимъ туманнымъ, впечатлительнымъ и ненаблюдательнымъ умомъ, ненавидя научныя занятія и питая слабость къ созерцанію красотъ природы, почувствовалъ теплую привязанность къ человѣку, страстно любившему науку. Но насъ связывалъ не умъ, а общность чувствъ, которая, по счастью, соединяетъ глупыхъ съ умными, практическихъ дѣятелей съ мечтателями. Шарль, какъ бѣдный и уродливый юноша, былъ предметомъ постоянныхъ шутокъ женевскихъ уличныхъ мальчишекъ и, но той же причинѣ, для него былъ закрытъ доступъ въ гостиныя. Я видѣлъ, что онъ былъ такой же одинокій, какъ и я, и, побуждаемый сочувствіемъ къ его грустной долѣ, первый сдѣлалъ нѣсколько застѣнчивыхъ шаговъ, чтобъ сойтись съ нимъ. Такимъ образомъ, между нами возникла тѣсная дружба, насколько это позволялъ нашъ различный образъ жизни. Въ тѣ рѣдкіе дни, когда Шарль былъ свободенъ, мы взбирались съ нимъ на горы, или отправлялись на пароходѣ въ Вевэ. Во время этихъ прогулокъ, я задумчиво слушалъ его пламенную рѣчь объ его будущихъ научныхъ открытіяхъ, и его слова мѣшались въ моей головѣ съ голубой водой, бѣлымъ облачкомъ, пробѣгавшемъ по небесной лазури, съ пѣніемъ птицъ и отдаленнымъ сіяніемъ ледниковъ. Онъ очень хорошо зналъ, что я не вполнѣ слѣжу за его рѣчью, но любилъ со мною говорить. Вѣдь иногда мы передаемъ наши надежды и планы безсловеснымъ животнымъ, собакамъ и птицамъ, когда онѣ насъ любятъ. Я упомянулъ объ этой дружбѣ, потому что она имѣла связь съ странной, ужасной сценой, которую мнѣ придется разсказать впослѣдствіи.
   Эта счастливая жизнь въ Женевѣ была вдругъ прервана серьёзной болѣзнью, о которой я почти ничего не помню. Только по временамъ, когда я открывалъ глаза, то видѣлъ передъ собою отца, сидѣвшаго у моей постели. Потомъ, наступило долгое, однообразное выздоровленіе и мало но малу возвращающіяся силы дозволяли мнѣ предпринимать прогулки въ экипажѣ. Въ одинъ изъ подобныхъ дней, когда я чувствовалъ себя уже гораздо лучше, отецъ сказалъ мнѣ:
   -- Когда ты совсѣмъ оправишься и будешь въ состояніи путешествовать, Латимеръ, то я самъ отвезу тебя въ Англію. Тебѣ понравится это путешествіе. Мы поѣдемъ черезъ Тироль и Австрію; ты увидишь много новыхъ мѣстъ. Наши сосѣди, Фильморы, поѣдутъ съ нами, а въ Базелѣ насъ встрѣтитъ Альфредъ. Потомъ, мы всѣ вмѣстѣ отправимся домой черезъ Вѣну и Прагу...
   Тутъ моего отца отозвали и я остался подъ страннымъ впечатлѣніемъ его послѣдняго слова Прага. Передъ моими глазами вдругъ предстало новое, удивительное зрѣлище: городъ, залитой жгучимъ солнечнымъ свѣтомъ, который, какъ бы накопившись здѣсь впродолженіи многихъ столѣтій, не видавшихъ ни прохладной ночной росы, ни живительнаго дождя, пожиралъ пыльное, полинялое, временемъ изъѣденное величіе народа, живущаго только въ своихъ воспоминаніяхъ. Городъ, повидимому, такъ жаждалъ влаги, что широкая рѣка казалась листомъ полированнаго металла, а украшавшихъ длинный мостъ почернѣвшихъ статуй, въ ихъ старинныхъ одѣяніяхъ и съ мученическими вѣнчиками на головахъ, можно было скорѣе принять за мѣстныхъ обитателей, чѣмъ суетящуюся, пошлую толпу мужчинъ и женщинъ, походившихъ на случайно набѣжавшую ватагу минутныхъ, призрачныхъ посѣтителей. Эти мрачныя, каменныя фигуры, думалъ я:-- живутъ въ древнихъ, морщинистыхъ домахъ, которыя лѣпятся по склону горы, преклоняютъ колѣна передъ отжившимъ, разшатаннымъ величіемъ стариннаго дворца и молятся въ душныхъ церквахъ; ими не руководятъ ни опасенія, ни надежды, и приговорены они судьбой быть вѣчно старыми и, не умирая, жить въ оцѣпенѣніи среди солнечнаго сіянія, не смѣняемаго отдыхомъ ночи.
   Вдругъ послышался какой-то металлическій звукъ и я очнулся. У камина упала кочерга изъ сотрясенія двери, при входѣ въ комнату Пьера съ моимъ лекарствомъ. Сердце мое сильно билось и я попросилъ Пьера поставить лекарство на столъ.
   Оставшись наединѣ, я началъ спрашивать себя, спалъ ли я? Неужели я видѣлъ во снѣ этотъ странный, невѣдомый мнѣ городъ, представшій передъ моими глазами до того явственно, во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ, что я запомнилъ радужный лучъ свѣта, отраженный на тротуарѣ моста цвѣтнымъ фонаремъ? Я никогда не видывалъ Праги даже на картинѣ и названіе этого города возбуждало въ моей головѣ только смутныя историческія воспоминанія объ имперскомъ величіи и религіозныхъ войнахъ.
   Ничего подобнаго я никогда не видалъ до той минуты во снѣ, и часто мнѣ было досадно, что мои сны были всегда пошлые, отрывочные, и что только повременамъ я подвергался всѣмъ ужасамъ удушливаго кошмара. Но мнѣ не вѣрилось, что я спалъ, такъ опредѣлительно и медленно развертывалось передо мною это зрѣлище, какъ новый видъ въ туманныхъ картинахъ или пейзажъ, мало по малу выступающій изъ утренней мглы, разгоняемой первыми лучами солнца. И въ самомъ началѣ этого страннаго видѣнія я совершенно ясно сознавалъ, что въ комнату вошелъ Пьеръ, доложилъ отцу о приходѣ мистера Фильмора, и что отецъ поспѣшно ушелъ. Нѣтъ, это не былъ сонъ. Неужели во мнѣ вдругъ проснулась натура поэта, доселѣ дремавшая и только обнаруживавшаяся смутными идеальными стремленіями? Такъ, конечно, Гомеръ видѣлъ Трою, Дантъ -- жилище умершихъ, Мильтонъ -- паденіе съ неба діавола. Быть можетъ, болѣзнь произвела счастливую перемѣну въ моемъ организмѣ, укрѣпила мои нервы и расѣяла туманъ, заволакивавшій мой умъ. Я часто читалъ въ романахъ о подобныхъ неожиданныхъ превращеніяхъ. Впрочемъ, и въ достовѣрныхъ біографіяхъ историческихъ личностей можно встрѣтить случаи такого могучаго, животворящаго вліянія болѣзни на умственныя способности. Напримѣръ, Новалисъ чувствовалъ, какъ съ развитьемъ чахотки, росло въ немъ поэтическое вдохновеніе.
   Эта сладостная мысль наполняла все мое существо восторженнымъ трепетомъ, и я захотѣлъ испытать, дѣйствительно ли забилъ во мнѣ родникъ поэтическаго генія. Удивительное видѣніе было вызвано однимъ упоминаніемъ со стороны отца о Прагѣ. Я ни на минуту не думалъ, чтобъ дѣйствительно этотъ городъ предсталъ передо много, но я полагалъ, что мой только что оправившій свои крылья геній мгновенно нарисовалъ эту картину, черпая краски въ воображеніи и памяти. Еслибъ я теперь сосредоточилъ всѣ свои мысли на другомъ городѣ, напримѣръ, на Венеціи, гораздо болѣе знакомой мнѣ, чѣмъ Прага, то получился ли бы одинаковый результатъ? Я сталъ думать о Венеціи,. изощрялъ свое воображеніе поэтическими воспоминаніями и старался всѣми силами почувствовать себя въ Венеціи, какъ я сознавалъ свое присутствіе въ Прагѣ. Но все тщетно. Я только воскрешалъ въ своей памяти картины Каналетто, висѣвшія въ моей старой спальнѣ дома въ Англіи; мой умъ смутно блуждалъ въ поискахъ за живыми образами. Это была прозаическая, сознательная работа мысли, а не пассивное, вдохновенное творчество, приведшее меня въ восторгъ за минуту передъ тѣмъ. Я впалъ въ уныніе и утѣшалъ себя только тѣмъ, что поэтическое вдохновеніе капризно и такъ же мгновенно приходитъ, какъ исчезаетъ.
   Въ продолженіи нѣсколькихъ дней, мои нервы были постоянно напряжены; я все ожидалъ новаго проявленія моего поэтическаго дара и давалъ мыслямъ широкій просторъ въ области моихъ познаній, надѣясь, что найдется предметъ, который снова воскреситъ дремлющія силы моего генія. Но нѣтъ, меня по прежнему окружалъ мракъ, не озаряемый болѣе лучемъ страннаго свѣта, хотя я жаждалъ его съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ.
   Отецъ катался со мной каждый день, а когда я сталъ сильнѣе, то и сопровождалъ меня въ прогулкахъ пѣшкомъ. Однажды вечеромъ, онъ обѣщалъ придти за мною на другое утро въ двѣнадцать часовъ, чтобъ отправиться вмѣстѣ для покупки часовъ и другихъ предметовъ, обязательно вывозимыхъ изъ Женевы каждымъ богатымъ англичаниномъ. Онъ былъ одинъ изъ самыхъ аккуратныхъ людей, а потому, я всегда торопился быть готовымъ минута въ минуту, какъ онъ назначилъ. Но на этотъ разъ къ величайшему моему удивленію, онъ не явился нетолько въ двѣнадцать часовъ, но даже и въ четверть перваго. Меня разбирало нетерпѣніе выздоравливающаго, т. е. человѣка, ничего не дѣлающаго и, не имѣя силъ ждать спокойно, я сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Глаза мои были устремлены на быстрое теченіе Роны, выходившей изъ синяго Лемана, прямо противъ окна моей комнаты, и мысленно я перебиралъ причины, которыя могли задержать отца.
   Вдругъ я почувствовалъ присутствіе въ комнатѣ отца и не одного; съ нимъ были еще двѣ фигуры. Странно, я не слыхалъ ни шаговъ, ни скрипа двери; но я видѣлъ передъ собою отца и по правую его руку нашу сосѣдку мистрисъ Фильморъ, которую я очень, хорошо помнилъ, хотя не видалъ уже пять лѣтъ. Она была самая обыкновенная женщина, среднихъ лѣтъ, въ шелковомъ платьѣ. Но, налѣво отъ отца, стояла молодая двадцатилѣтняя дѣвушка, стройная, граціозная, съ роскошными русыми волосами, тяжелыя пряди которыхъ казались слишкомъ массивными для тонкихъ чертъ ея лица, не имѣвшаго, однако, дѣтскаго выраженія. Блѣдно-сѣрые глаза блестѣли безпокойно, хитро, саркастически. Они были устремлены на меня съ улыбкой любопытства и я чувствовалъ, что по всему моему тѣлу пробѣжалъ холодъ, словно меня продулъ сѣверный вѣтеръ. Ея свѣтло-зеленое платье и зеленые листья, какъ бы увѣнчивавшіе ея русые волосы, возбудили въ моей памяти образъ наяды, столь часто воспѣваемый моими любимыми лирическими поэтами Германіи. Дѣйствительно, эта блѣдная дѣвушка, съ сверкающими глазами и зелеными листьями въ свѣтлыхъ волосахъ, казалось, только что вышла изъ холодныхъ водъ рѣки.
   -- Ну, Латимеръ, ты вѣрно удивлялся, что я опоздалъ, началъ мой отецъ...
   Но тутъ вся группа, стоявшая передо мною, исчезла и я увидѣлъ только китайскую ширму, маскировавшую дверь. Я дрожалъ всѣмъ тѣломъ и едва дотащился до дивана, на который и упалъ въ изнеможеніи. Итакъ, странная сила, бывшая во мнѣ, снова проявилась... Но была ли это сила? Не скорѣе ли назвать ее болѣзненнымъ проявленіемъ, чѣмъ-то въ родѣ перемѣщающагося бреда, во время котораго мой умъ работалъ съ лихорадочной энергіей, тогда какъ въ здравыя минуты онъ еще болѣе притуплялся. Я видѣлъ все окружавшее меня сквозь какую-то дымку, и судорожно схватился за колокольчикъ, какъ человѣкъ, желающій очнуться отъ кошмара. Пьеръ явялся на мой звонокъ.
   -- Вамъ не хорошо? спросилъ онъ съ безпокойствомъ.
   -- Я усталъ дожидаться, Пьеръ, отвѣчалъ я внятно и громко, какъ пьяный, старающійся казаться трезвымъ:-- я боюсь, не случилось ли чего съ отцомъ -- онъ всегда такъ аккуратенъ. Сбѣгайте въ Брюггенскій отель и посмотрите тамъ ли онъ.
   -- Сейчасъ, произнесъ Пьеръ и вышелъ изъ комнаты.
   Эта маленькая, прозаическая сцена подѣйствовала на меня успокоительно. Чтобъ еще болѣе унять расходившіеся нервы, я пошелъ въ свою спальню, взялъ съ комода ящикъ съ стоянками одеколона, вынулъ одну изъ нихъ и откупорилъ ее. Потомъ, я обтеръ себѣ лобъ и руки живительнымъ спиртомъ, вдыхая его съ тѣмъ большимъ наслажденіемъ, что я добылъ его медленнымъ трудомъ, а не внезапной, безумной вспышкой. Ибо я уже начиналъ сознавать ужасъ, присущій человѣческому существу, природа котораго не соотвѣтствуетъ простымъ обычнымъ условіямъ жизни.
   Продолжая наслаждаться запахомъ одеколона, я возвратился въ гостиную, но она не была пустой, какъ за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ. Передъ китайской ширмой стоялъ мой отецъ, на право отъ него, мистрисъ Фильморъ, а налѣво... стройная, бѣлокурая дѣвушка, съ умнымъ лицомъ и хитрыми глазами, обращенными на меня съ улыбкой любопытства.
   -- Ну, Латимеръ, ты вѣрно удивлялся, что я опоздалъ? началъ мой отецъ...
   Я ничего болѣе не слышалъ, не чувствовалъ. Когда я очнулся, то лежалъ на диванѣ; подлѣ меня суетились отецъ и Пьеръ. Подождавъ, пока я совершенно пришелъ въ себя, отецъ вышелъ изъ комнаты и чрезъ минуту возвратился.
   -- Я сказалъ дамамъ, что тебѣ лучше, Латимеръ, произнесъ онъ:-- онѣ ждутъ въ сосѣдней комнатѣ. Мы отложимъ сегодня нашу прогулку.
   Потомъ онъ прибавилъ:
   -- Молодая дѣвушка, Берта Грантъ -- племянница мистрисъ Фильморъ. Она сирота и Фильморы взяли ее къ себѣ, такъ что она теперь наша сосѣдка, а, можетъ быть, вскорѣ сдѣлается близкой родственницей. Альфредъ ухаживаетъ за нею и она, кажется, не хладнокровна къ нему. Я былъ бы очень радъ этой свадьбѣ; Фильморъ даетъ ей приданое, какъ родной дочери. Я не зналъ, что тебѣ неизвѣстно объ ея пребываніи у Фильморовъ.
   Онъ не упоминулъ болѣе о моемъ обморокѣ при видѣ этой молодой дѣвушки, а я, конечно, не разсказалъ ему о случившемся, изъ боязни, чтобъ онъ съ этой минуты не сомнѣвался вѣчно въ здравости моего разсудка.
   Я не стану останавливаться на всѣхъ проявленіяхъ совершившейся во мнѣ психической перемѣны. Я описалъ подробно первые два случая, потому что они имѣли ясные, опредѣленные результаты въ моей послѣдующей жизни.
   Вскорѣ послѣ второго случая, кажется, на слѣдующій день, я началъ сознавать новую фазу своей ненормальной впечатлительности, чего ранѣе не замѣчалъ, благодаря моимъ малочисленнымъ столкновеніямъ съ другими людьми со времени болѣзни. Въ моемъ умѣ теперь отражался умственный процессъ, происходившій въ другомъ человѣкѣ, пустыя отрывочныя мысли или пошлыя, обыденныя чувства какого нибудь не интереснаго лица; напримѣръ, мистрисъ Фильморъ вдругъ насильно навязывались моему сознанію, какъ звуки дурного музыкальнаго инструмента. Но эта непріятное напряженіе впечатлительнаго органа было временное, и затѣмъ наступали минуты отдыха, когда души окружающихъ лицъ снова оставались для меня закрытыми, и я тогда чувствовалъ то сладкое успокоеніе, которое утомленнымъ нервамъ доставляетъ безмолвная тишина. Я могъ бы принять это странное провидѣніе за болѣзненную дѣятельность воображенія, еслибъ отгаданныя мною слова и поступки другихъ лицъ не доказывали, что оно имѣло прямую связь съ умственнымъ процессомъ, совершавшемся въ ихъ умахъ. Но эта странная способность, утомительная и скучная, когда дѣло шло о чужихъ людяхъ, причиняла мнѣ жгучія страданія, открывая передо мною души близкихъ мнѣ липъ и обнаруживая, какъ бы подъ микроскопомъ всю незамѣтную простому глазу паутину мелкаго самолюбія, всевозможныхъ низостей, суетной пошлости и нелѣпыхъ капризовъ, скрывающихся подъ раціональными рѣчами, любезнымъ вниманіемъ, остроумными замѣчаніями и добрыми поступками.
   Въ Базелѣ къ намъ присоединился мой братъ Альфредъ, красивый, самоувѣренный человѣкъ, двадцати шести лѣтъ, совершенный контрастъ съ моей нервной, тщедушной, не эффектной фигурой. Однако посторонніе признавали во мнѣ какую-то полуженскую, полупризрачную красоту, и портретисты, которыми кишитъ Женева, часто просили позволенія снять мой портретъ, а одинъ живописецъ изобразилъ меня умирающимъ трубадуромъ въ большой фантастической картинѣ. Но я не терпѣлъ своей внѣшности и только мысль, что это -- оболочка поэтическаго генія, могла бы меня помирить съ нею. Но теперь всякая надежда исчезла, и я видѣлъ на своемъ лицѣ лишь печать патологическаго состоянія организма, созданнаго для пассивныхъ страданій, но слишкомъ слабаго для поэтическаго творчества. Альфредъ, съ которымъ я почти всегда находился въ разлукѣ, былъ мнѣ совершенно чужимъ, но онъ старался поддерживать со мною самыя дружескія, братскія отношенія. Онъ отличался поверхностной добротою самодовольнаго, веселаго человѣка, небоящагося соперниковъ и не встрѣчавшаго еще никогда непріятностей. Я не знаю, могъ ли бы я питать къ нему довѣрчивую привязанность, еслибъ даже не завидовалъ ему, не ревновалъ его и не находился самъ въ болѣзненномъ, ненормальномъ положеніи. Мнѣ кажется, что между нашими натурами, при всякихъ условіяхъ, существовала бы антипатія. При тогдашнихъ же обстоятельствахъ, черезъ нѣсколько недѣль, онъ сдѣлался предметомъ моей пламенной ненависти, и когда онъ входилъ въ комнату или заговаривалъ, то я скрежеталъ зубами. Мое болѣзненное сознаніе чаще, и дольше сосредоточивалось на его мысляхъ и чувствахъ, чѣмъ нежели на чувствахъ и мысляхъ кого либо другого изъ окружавшихъ меня лицъ. Меня постоянно выводили изъ себя мелочныя стремленія его эгоизма, страсть всѣмъ покровительствовать, самонадѣянная увѣренность въ пламенной любви къ нему Берты Грантъ и презрительное состраданіе ко мнѣ. Все это я видѣлъ не въ его словахъ, тонѣ или мелкихъ поступкахъ, какъ могъ бы замѣтить каждый наблюдательный, зоркій умъ, но въ самомъ процессѣ его мышленія.
   Мы были соперники и враги, хотя онъ этого не подозрѣвалъ. Я еще ничего не сказалъ о впечатлѣніи, произведенномъ на меня Бертой Грантъ при болѣе близкомъ знакомствѣ. Главная прелесть ея въ моихъ глазахъ заключалась въ томъ, что изъ всѣхъ окружавшихъ меня людей только на нее не распространялся мой несчастный даръ провидѣнія. Относительно Берты я всегда былъ въ недоумѣніи; я съ любопытствомъ слѣдилъ за перемѣной выраженія на ея лицѣ и обдумывалъ его тайный смыслъ; я спрашивалъ ея мнѣнія о томъ или другомъ предметѣ, дѣйствительно не зная, что она отвѣтитъ; я слушалъ ея слова и ловилъ ея улыбку съ надеждой и страхомъ. Она имѣла для меня все очарованіе невѣдомой судьбы. Это именно обстоятельство было главной причиной ея необыкновеннаго вліянія на меня, ибо вообще ея натура не имѣла никакого сродства съ страстнымъ, романтичнымъ, застѣнчивымъ юношей, какимъ былъ я. Она была умна и саркастична, отличалась преждевременнымъ цинизмомъ и отсутствіемъ всякаго воображенія; она оставалась холодной въ самую патетическую минуту, и презрительно критиковала мои любимыя поэмы, особливо германскихъ лириковъ, отъ которыхъ въ то время я сходилъ съ ума. До сихъ поръ я не умѣю опредѣлить, какое чувство я питалъ къ ней; это не было юношеское восторженное поклоненіе красотѣ, ибо она была совершеннымъ контрастомъ, даже по цвѣту своихъ волосъ, съ моимъ идеаломъ женщины; съ другой стороны, въ ней не было того энтузіазма ко всему доброму и великому, который я считалъ, даже въ минуты самаго могучаго ея вліянія на меня, высшимъ элементомъ человѣческаго характера. Но сосредоточенная въ себѣ, негативная натура можетъ пріобрѣсти самую безусловную, тираническую власть надъ болѣзненно впечатлительнымъ человѣкомъ, вѣчно жаждущимъ сочувствія и поддержки. Самые самостоятельные, независимые умы тѣмъ болѣе цѣнятъ мнѣніе человѣка, чѣмъ онъ молчаливѣе, и ощущаютъ особое торжество, слыша одобреніе сатирическаго и презрительнаго критика. Неудивительно, что сомнѣвающійся въ себѣ юный энтузіастъ преклонялся предъ невѣдомой тайной саркастическаго лица женщины, какъ предъ божествомъ, отъ котораго зависѣла вся его судьба. Молодой энтузіастъ не въ состояніи понять, чтобъ другой умъ могъ вполнѣ отрицать всѣ чувства, волнующія его. Онъ полагаетъ, что эти чувства могутъ быть скрытыми, неразвитыми, бездѣятельными, но они существуютъ и ихъ можно вызвать къ жизни. Въ минуты счастливой иллюзіи, онъ даже вѣритъ, что эти чувства тѣмъ сильнѣе, чѣмъ менѣе они замѣтны снаружи. Ко всему этому надо прибавить, какъ я уже сказалъ, что Берта была для меня единственнымъ существомъ, относительно котораго я могъ питать иллюзіи. Наконецъ, быть можетъ, вліяла тутъ и скрытая физическая притягательная сила, которая часто издѣвается надъ нашими психологическими предчувствіями и побуждаетъ людей, мечтающихъ о сильфидахъ, влюбиться въ добрую, полную, краснощекую дѣвушку.
   Поведеніе Берты въ отношеніи меня только поддерживало мои иллюзіи, распаляло мою юношескую страсть и все болѣе и болѣе подчиняло меня чарующей силѣ ея улыбки. Смотря на прошедшее съ теперешнимъ моимъ всевѣденіемъ, я прихожу къ тому заключенію, что ея самолюбіе и любовь власти были сильно польщены увѣренностью, что я упалъ въ обморокъ, увидавъ ее впервые, отъ могучаго впечатлѣнія, произведеннаго на меня ея внѣшностью. Самая прозаичная женщина любитъ быть предметомъ пламенной, поэтической любви и, не имѣя ни малѣйшей тѣни романтичности, Берта отличалась тѣмъ духомъ интриги, который придаетъ пикантность мысли, что братъ человѣка, за котораго она хотѣла выйти замужъ, умиралъ отъ любви къ ней и ревности. Но въ то время я не вѣрилъ, чтобъ она хотѣла выйти замужъ за моего брата. Хотя онъ очень ухаживалъ за него и я хорошо зналъ, что онъ и отецъ желали этого брака, но не было еще ничего рѣшено, и Берта, кокетничая съ братомъ, такъ что онъ былъ увѣренъ въ своемъ успѣхѣ, давала мнѣ понять отрывочными словами и таинственными взглядами, которыхъ, конечно, нельзя было привести уликами противъ нея, что она смѣялась надъ нимъ, считая его пустымъ фатомъ. Меня она открыто ласкала при братѣ, словно я былъ слишкомъ юнъ и болѣзненъ для серьёзнаго поклонника; такъ именно и онъ смотрѣлъ на меня. Но я полагаю, что она внутренно радовалась той лихорадочной дрожи, которая пробѣгала по мнѣ, когда она играла моими кудрями или смѣялась надъ моими цитатами изъ любимыхъ поэтовъ. Она, однако, ласкала меня только въ присутствіи другихъ, а, оставаясь со мною наединѣ, принимала болѣе сдержанный видъ, и отъ времени до времени пользовалась удобнымъ случаемъ, чтобъ словомъ или незамѣтнымъ поступкомъ поддержать во мнѣ безумную надежду, что она, дѣйствительно, предпочитала меня. И отчего было ей не слѣдовать своей наклонности? Я не имѣлъ такого блестящаго положенія, какъ мой братъ, но у меня было состояніе, а она была старше меня только нѣсколькими мѣсяцами, и вскорѣ должна была достичь совершеннолѣтія, а слѣдовательно, и получить возможность распорядиться собою по личной ея волѣ.
   Подобное колебаніе между надеждой и страхомъ давало мнѣ ежедневно мучительныя, но съ тѣмъ вмѣстѣ, сладкія минуты. Одна преднамѣренная ея выходка особенно опьянила меня. Пока мы были въ Вѣнѣ, наступилъ день ея рожденія. Ей минуло двадцать лѣтъ и такъ какъ она очень любила брильянты и драгоцѣнные камни, то мы всѣ купили ей подарки въ богатыхъ ювелирныхъ магазинахъ германскаго Парижа. Мой подарокъ, конечно, былъ самый недорогой: кольцо съ опаломъ. Этотъ камень былъ моимъ любимымъ, потому что онъ краснѣетъ и блѣднѣетъ, точно имѣетъ душу. Я сказалъ это Бертѣ, отдавая кольцо и прибавилъ, что опалъ -- эмблема поэтической натуры, измѣняющейся съ перемѣною свѣта солнца и женскихъ глазъ. Къ обѣду въ этотъ день она явилась очень нарядно одѣтой, сіяя всѣми драгоцѣнными подарками, за исключеніемъ моего. Я съ пламеннымъ волненіемъ посмотрѣлъ на ея пальцы, но моего опала не было. Я не могъ найти во весь вечеръ удобной минуты поговорить съ ней, но на слѣдующее утро, послѣ завтрака, оставшись съ ней наединѣ, я сказалъ:
   -- Вы брезгаете моимъ опаломъ. Мнѣ надо было вспомнить, что вы презираете поэтическія натуры, и выбрать для васъ коралъ, бирюзу или другой твердый, не впечатлительный камень..
   -- Я брезгаю? отвѣчала она, вынимая изъ-подъ корсажа тонкую золотую цѣпочку, на концѣ которой висѣло мое кольцо: -- мнѣ немного больно, прибавила она съ своей обычной двусмысленной улыбкой: -- носить его тутъ тайно, но если ваша поэтическая натура такъ глупа, что этого не цѣнитъ, то я не стану болѣе страдать.
   Она сняла кольцо съ цѣпочки и надѣла его на палецъ, все съ той же улыбкой. Кровь хлынула къ моимъ щекамъ, и я не могъ даже вымолвить просьбы, чтобъ она оставила мой подарокъ тамъ, гдѣ онъ былъ. Я былъ совершенно одураченъ этой сценой и въ продолженіи двухъ дней пользовался каждой минутой, когда не могъ видѣть Берты, чтобъ, запершись въ своей комнатѣ, предаваться безумнымъ надеждамъ.
   Я долженъ замѣтить, что во все это время, обнимающее не болѣе двухъ мѣсяцевъ, но казавшееся мнѣ, цѣлой жизнью, вслѣдствіе новизны и пламенности ощущаемыхъ мною радостей и страданій, меня по прежнему мучило мое болѣзненное участіе въ умственномъ процессѣ другихъ людей. Мысли то отца, то брата, то мистрисъ Фильморъ, то ея мужа, то нашего нѣмецкаго курьера вдругъ наводняли мое сознаніе, не мѣшая въ то же время обычному теченію моихъ собственныхъ идей. Эта странная способность походила на чрезвычайно развитой органъ слуха, благодаря которому одинъ ясно слышитъ то, что до другого не доходитъ даже смутнымъ, отдаленнымъ эхомъ. Я, конечно, не дозволялъ себѣ обнаруживать чѣмъ бы то ни было узнанныя такимъ образомъ чужія мысли, за исключеніемъ одного раза, когда, въ минуту пламенной ненависти къ брату, я высказалъ напередъ одно остроумное замѣчаніе, которое онъ заранѣе подготовилъ, но не успѣлъ произнести. Онъ покраснѣлъ и посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ и неудовольствіемъ; я, съ своей стороны, испугался, чтобъ такое предвидѣніе словъ, далеко необыкновенныхъ и не легкихъ для отгадки, не возбудило въ Бертѣ и въ другихъ мысль о томъ, что я существо необыкновенное, безумное, котораго слѣдовало избѣгать. Но я, какъ всегда, преувеличивалъ дѣйствіе моихъ словъ или поступковъ; никто не обратилъ вниманія на мои слова, которыя были приняты за грубую выходку, простительную такому слабому, нервному человѣку.
   Спустя нѣсколько дней послѣ случая съ опаломъ, мы отправились въ картинную галлерею Лихтенбергскаго дворца. Я никогда не могъ смотрѣть заразъ много картинъ, ибо картины, если онѣ геніальны, такъ сильно на меня дѣйствуютъ, что, осмотрѣвъ одну или много двѣ, я теряю всякую способность къ воспринятію дальнѣйшихъ впечатлѣній. Въ это утро я долго смотрѣлъ на картину Джіорджіоне, изображающую женщину, съ злобно сверкающими глазами, какъ говорятъ, Лукрецію Борджіа. Очарованный страшной реальностью этого хитраго, безжалостнаго лица, я былъ какъ бы прикованъ къ мѣсту, пока, наконецъ, не ощутилъ какое-то странное чувство, словно вдыхалъ въ себя ядовитое зелье. Быть можетъ, и тогда я не оторвался бы отъ этой картины, еслибъ остальное общество не возвратилось въ залу, объявляя, что идетъ въ Бельведерную галлерею, для разрѣшенія пари между мистеромъ Фильморомъ и моимъ братомъ насчетъ одного портрета. Я послѣдовалъ за ними, какъ бы во снѣ; но все же отказался смотрѣть въ этотъ день на какую бы то ни было картину; и когда всѣ направились на верхъ въ галлерею, я пошелъ къ большей террасѣ, гдѣ мы должны были встрѣтиться. Нѣсколько времени я сидѣлъ тамъ, смутно созерцая прилизанный садъ, многолюдный городъ и зеленыя горы вдали, но потомъ, не желая находиться такъ близко къ часовому, я всталъ и спустился съ широкой лѣстницы, въ намѣреніи сѣсть на скамейку гдѣ-нибудь подальше въ саду. Не успѣлъ я очутиться на песчаной дорожкѣ, какъ почувствовалъ, что чья-то рука взяла мою и нѣжно ее сжала. Въ ту же минуту, странное, опьяняющее оцѣпенѣніе овладѣло мною, словно продолжалось или достигло до зенита то чувство, которое я ощущалъ еще отъ злобнаго взгляда Лукреціи Борджіи. Садъ, голубое небо, сознаніе, что рука Берты лежитъ на моей рукѣ -- все исчезло, и меня неожиданно окружилъ мракъ, который мало-по-малу разсѣялся и я увидалъ себя въ кабинетѣ отца въ нашемъ домѣ въ Англіи. Предо мною былъ старинный каминъ, съ мраморной доской и медальономъ умирающей Клеопатры посрединѣ. Безнадежное горе терзало мою душу; вдругъ свѣтъ въ комнатѣ усилился; въ дверяхъ показалась, со свѣчей въ рукахъ, Берта -- моя жена, съ злобно сверкающими глазами, въ бѣломъ бальномъ платьѣ, съ изумрудной брошью на груди и зелеными листьями въ волосахъ. Ея мысли были полны ненависти ко мнѣ и я видѣлъ ясно, что она думала:-- "Идіотъ, съумасшедшій, отчего ты не убьешь себя"? Это была минута адскаго страданія. Ея безжалостное сердце было открыто передо мною со всѣми ея суетными мыслями и ненавистью ко мнѣ, которыя какъ бы пропитывали всю окружавшую меня атмосферу. Она подошла и остановилась передо мной съ презрительной улыбкой. Я видѣлъ на ея груди изумрудную змѣю съ брильянтовыми глазами. Я вздрогнулъ; я презиралъ эту женщину съ холоднымъ сердцемъ и низкими мыслями, но чувствовалъ себя безпомощнымъ передъ нею, словно она сжимала въ тискахъ мое истекавшее кровью сердце. Она была моя жена, и мы ненавидѣли другъ друга. Постепенно, каминъ, свѣча, кабинетъ стушевались и въ моихъ глазахъ свѣтилась только зеленая змѣя съ брильянтовыми глазами. Наконецъ, я почувствовалъ, что мои рѣсницы дрожатъ и открылъ глаза. Я увидалъ садъ и услыхалъ голоса. Я сидѣлъ на ступеняхъ террасы бельведера, и все остальное общество окружало меня.
   Это страшное видѣніе такъ меня взволновало, что я былъ боленъ въ продолженіи нѣсколькихъ дней, и потому намъ пришлось продлить наше пребываніе въ Вѣнѣ. Всякій разъ, какъ я вспоминалъ о роковой сценѣ, по всему моему тѣлу пробѣгала лихорадочная дрожь, а воспоминаніе это постоянно преслѣдовало меня съ самыми мелочными подробностями. И, однако, таково безуміе человѣческаго сердца подъ вліяніемъ страсти, я чувствовалъ какую-то дикую радость при мысли, что Берта будетъ моей.
   Между тѣмъ я находился болѣе, чѣмъ когда, подъ вліяніемъ Берты. Хотя я видѣлъ насквозь сердце Берты, какъ замужней женщины и моей жены, но Берта, молодой дѣвушкой, была все еще очаровательной для меня загадкой. Я дрожалъ отъ ея прикосновенія, я чувствовалъ чарующую прелесть ея присутствія, я жаждалъ ея любви. Страхъ яда не можетъ побороть жажды. Я, по прежнему, ревновалъ брата, приходилъ въ ярость отъ его покровительственнаго тона; мою гордость и болѣзненную чуткость потрясало малѣйшее оскорбленіе. Будущее, хотя и представшее мнѣ въ страшномъ видѣніи, существовало только въ мысляхъ и не могло преодолѣть фактическаго настоящаго -- моей любви къ Бертѣ, моей ненависти и ревности къ брату.
   Мой умъ былъ постоянно занятъ тревожной мыслью, какимъ образомъ я сдѣлаюсь счастливымъ соперникомъ моего брата, ибо я былъ слишкомъ застѣнчивъ, чтобъ рѣшиться на открытое объясненіе съ Бертой. Но я полагалъ, что даже для этого пріобрѣту смѣлость, если мое видѣніе о Прагѣ окажется справедливымъ. И въ тоже время, меня ужасала эта роковая минута. За граціозной молодой дѣвушкой, взгляды и слова которой я жадно ловилъ, стояла женщина съ болѣе развитой красотой, но съ жестокимъ взглядомъ, безжалостнымъ выраженіемъ и себялюбивой, холодной душой; изъ подъ чарующей загадки проглядывалъ суровый фактъ во всей своей непривлекательной наготѣ. Неужели вы, читающіе эти строки, не отнесетесь ко мнѣ сочувственно? Неужели вы не въ состояніи представить себѣ это двойственное сознаніе, эти два могучихъ потока, которые текли параллельно, и никогда не могли слить своихъ водъ? И, однако, вы должны были испытать въ жизни, какъ иногда предчувствія, основанныя на разсудкѣ, борются со страстью, а мои видѣнія были такія же предчувствія, доведенныя до ужасающей силы. Вы знаете по опыту всю безпомощность идеи передъ могучимъ пыломъ страсти, а мои видѣнія, однажды перейдя въ область воспоминаній, были только идеями, смутными призраками, которые не могли бороться съ живымъ, любимымъ образомъ.
   Мы прибыли въ Прагу ночью. Мы намѣревались остаться здѣсь не долго и продолжать путь въ Дрезденъ, а потому было рѣшено на слѣдующее утро сдѣлать общую прогулку по городу и посмотрѣть наиболѣе интересныя диковины прежде, чѣмъ жара сдѣлается нестерпимой, такъ какъ былъ августъ, очень сухой и знойный. Но дамы очень долго промѣшкали своимъ туалетомъ и, къ замѣтному неудовольствію отца, мы довольно поздно выѣхали изъ дома. Я ощутилъ какое-то смутное наслажденіе, когда мы въѣхали въ еврейскій кварталъ; осмотръ старинной синагоги долженъ былъ задержать насъ довольно долго въ этой низменной, замкнутой части города, такъ что полуденный зной, заставъ насъ тамъ, принудилъ бы, по всей вѣроятности, вернуться въ гостинницу тѣми же улицами. Благодаря этому, я выигрывалъ одинъ день; невѣденіе -- единственная форма надежды, доступная устрашенному уму. Но, стоя подъ низкими почернѣвшими сводами синагоги, при мерцающемъ свѣтѣ семи тонкихъ свѣчей въ священномъ паникадилѣ и при громкомъ чтеніи Моисеева закона нашимъ еврейскимъ проводникомъ, я съ лихорадочной дрожью почувствовалъ, что это странное зданіе, остатокъ средневѣковаго еврейства, имѣло очевидную связь съ моимъ видѣніемъ. Мрачные запыленные христіанскіе святые, съ болѣе обширными надъ ними сводами и болѣе блестящимъ освѣщеніемъ, нуждались въ утѣшительной возможности указать съ презрѣніемъ на нѣчто, еще безнадежнѣе скрытое саваномъ смерти.
   Какъ я ожидалъ, выйдя изъ еврейскаго квартала, старшіе члены нашего общества заявили желаніе возвратиться домой. Но я этому теперь не радовался, во мнѣ неожиданно заговорило страстное желаніе пойти прямо на мостъ и сразу положить конецъ томительному недоумѣнію, которое я еще такъ недавно жаждалъ продлить. Я заявилъ съ необыкновенной рѣшимостью, что пойду пѣшкомъ въ гостинницу. Отецъ, видя въ этомъ намѣреніи только обыкновенную выходку моей "поэтической глупости", возразилъ, что ходить по жару мнѣ вредно; но когда я настаивалъ, онъ сердито отвѣчалъ, что я могу слѣдовать своимъ нелѣпымъ капризамъ, но что нашъ курьеръ Шмидтъ пойдетъ со мною. Я согласился, и вмѣстѣ съ курьеромъ отправился на мостъ. Не успѣлъ я миновать старинныхъ воротъ, ведущихъ на мостъ, какъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и похолодѣлъ подъ знойными лучами солнца. Я искалъ одной мелкой подробности видѣнія, которая съ особенной ясностью врѣзалась въ моей памяти. Вотъ она: радужный лучъ свѣта, отраженный на тротуарѣ цвѣтнымъ фонаремъ.
   

II.

   Осенью, когда еще пожелтѣвшіе листья держались на буковыхъ деревьяхъ въ нашемъ паркѣ, мой братъ и Берта были объявлены женихомъ и невѣстой; но свадьба ихъ была отложена до слѣдующей весны. Несмотря на твердую увѣренность, съ минуты моего появленія на мосту въ Прагѣ, что рано или поздно Берта будетъ моей женой, я, по природной застѣнчивости, не могъ рѣшиться высказать ей свою любовь. Во мнѣ происходила все таже борьба между желаніемъ узнать отъ самой Берты, что она платила взаимностью на мою страсть, и страхомъ услышать презрительный отказъ. И такъ шли дни; я присутствовалъ при объявленіи Берты невѣстой и слушалъ толки о предстоящей ея свадьбѣ, какъ человѣкъ, сознательно подвергшійся кошмару. Я зналъ, что это сонъ, который исчезнетъ, но все же невидимые когти душили меня немилосердно.
   Я часто бывалъ съ Бертой, которая продолжала обращаться со мною ласково, и ея дружескій, покровительственный тонъ не возбуждалъ ревности въ братѣ; остальное время я проводилъ въ прогулкахъ пѣшкомъ или верхомъ и въ долгихъ думахъ въ своей комнатѣ среди непрочитанныхъ книгъ, которыя потеряли всякую способность сосредоточивать на себѣ мое вниманіе. Мое самосознаніе было напряжено до той степени, когда ощущенія принимаютъ форму драмы, насильно поглощающей всѣ мысли, и когда мы плачемъ болѣе отъ сознанія нашихъ страданій, чѣмъ отъ физической боли. Я чувствовалъ какое-то мучительное сожалѣніе къ своей судьбѣ, одарившей меня крайне впечатлительной натурой для страданія, но почти неспособной къ воепринятію удовольствій натурой, для которой мысль о будущемъ злѣ уничтожала въ настоящемъ всякую радость, а мысль о будущемъ счастьѣ не заглушала въ настоящемъ безпокойства и страха. Я переживалъ ту эпоху страданій, когда поэтъ ощущаетъ необходимость излить въ вдохновенныхъ строфахъ свои муки; но я былъ нѣмъ.
   Никто мнѣ не мѣшалъ вести эту странную, мечтательную жизнь. Я зналъ мнѣніе отца обо мнѣ:
   -- Этотъ мальчикъ никогда не сдѣлаетъ ничего хорошаго; онъ скоротаетъ свою жизнь безъ всякой пользы, глупо проживая свое состояніе. Мнѣ нечего и хлопотать объ его карьерѣ.
   Однажды утромъ, въ началѣ ноября, я стоялъ во дворѣ и гладилъ лѣниваго, стараго Цезаря. Эта ньюфаундлендская собака, почти слѣпая, одна изъ всѣхъ собакъ любила меня. Грумъ вывелъ лошадь брата, и вскорѣ появился въ дверяхъ Альфредъ, отправлявшійся на охоту. Цвѣтущій, самонадѣянный, съ широкой, высокой грудью, онъ видимо сознавалъ свою доброту въ отношеніи ко всѣмъ, съ которыми, въ сущности, могъ обращаться дерзко, благодаря своему превосходству.
   -- Латимеръ! сказалъ онъ тономъ сострадательного вниманія: -- жаль, что ты не ѣздишь на охоту съ собаками. Это лучшее средство разогнать скуку.
   -- Скуку! повторилъ я съ горечью, когда онъ ускакалъ:-- такъ называютъ грубыя натуры, подобныя тебѣ, тѣ ощущенія, которыя вамъ столь же недоступны, сколько и твоей лошади. На вашу долю выпало все земное добро: самонадѣянная тупость, презрительное добродушіе и цвѣтущій эгоизмъ!
   Но тутъ я сообразилъ, что мое себялюбіе, въ сущности, было еще сильнѣе, чѣмъ его, только мнѣ это чувство причиняло страданія, а ему наслажденіе. Но, съ другой стороны, мой ужасный даръ провидѣнія и отсутствіе въ братѣ сомнѣній, страховъ, неудовлетворенныхъ стремленій и утонченныхъ терзаній, составлявшихъ всю сущность моей жизни -- освобождали меня отъ всякихъ узъ, долженствовавшихъ насъ связывать. Онъ не нуждался ни въ любви, ни въ состраданіи; его не ожидало никакое несчастье, и если ему не было суждено жениться на Бертѣ, то это лишь значило, что онъ найдетъ себѣ жену лучше Берты.
   Домъ мистера Фильмора находился въ полу-милѣ отъ воротъ нашего парка и каждый разъ, когда я зналъ, что братъ уѣзжалъ въ другую сторону, я отправлялся туда, въ надеждѣ застать Берту. И въ этотъ день, немного позднѣе, я пошелъ къ Бертѣ. По необыкновенной случайности, она была одна дома и мы съ ней долго гуляли по саду. Я помню, какой прелестной сильфидой она мнѣ казалась при свѣтѣ клонившагося къ закату ноябрьскаго солнца, лучи котораго отражались въ ея русыхъ волосахъ. По обыкновенію, она шутила надо мною и весело болтала; я слушалъ ее, полу-упоенный счастьемъ, полу-сумрачный. Быть можетъ, въ этотъ день сумрачность во мнѣ преобладала, такъ какъ я еще не успокоился отъ вспышки ревнивой ярости, которую возбудилъ братъ своимъ покровительственнымъ тономъ. Вдругъ я изумилъ ее дикимъ восклицаніемъ:
   -- Берта, какъ можете вы любить Альфреда?
   Она взглянула на меня съ удивленіемъ, но черезъ минуту, улыбка снова заиграла на ея губахъ и она отвѣчала саркастически:
   -- Отчего вы думаете, что я его люблю?
   -- Какъ можете вы это спрашивать, Берта?
   -- Какъ! вы въ своей премудрости думаете, что я должна любить человѣка, за котораго выхожу замужъ? Помилуйте! бракъ по любви -- самая непріятная вещь на свѣтѣ. Я ссорилась бы съ любимымъ мужемъ, ревновала бы его и нашъ домъ стоялъ бы на неприличной ногѣ. Легкое презрѣніе къ мужу содѣйствуетъ изяществу и спокойствію жизни.
   -- Берта, вы этого не чувствуете. Зачѣмъ вы всегда стараетесь меня обмануть, сочиняя такія циническія фразы?
   -- Мнѣ не надо трудиться и сочинять фразы, чтобы обмануть васъ, мой маленькій Тассъ (она меня всегда въ шутку такъ называла). Лучшій способъ обмануть поэта -- это говорить правду.
   Она смѣло испытывала справедливость своей эпиграммы и на минуту призракъ Берты, душа которой была открыта моему провидѣнію, заслонилъ блестящую сильфиду, составлявшую для меня очаровательную загадку. Я, вѣроятно, вздрогнулъ и выразилъ какимъ-нибудь жестомъ мгновенно овладѣвшій мною ужасъ.
   -- Тассъ! сказала Берта, схвативъ меня за руку и, заглядывая мнѣ прямо въ лицо: -- неужели вы начинаете понимать, какая я безсердечная дѣвчонка? Да вы и вполовину не такой поэтъ, какъ я думала: вы въ состояніи повѣрить правдѣ обо мнѣ.
   Тѣнь, скрывавшая ее отъ меня, исчезла. Я снова находился всецѣло подъ вліяніемъ молодой дѣвушки, сжимавшей мнѣ руку, улыбавшейся своимъ прелестнымъ лицомъ сильфиды и выражавшей необыкновенный интересъ къ моимъ чувствамъ. Она снова овладѣла моимъ сердцемъ и воображеніемъ, какъ упоительная пѣснь сирены, на секунду заглушенная ревомъ грозныхъ волнъ. Эта минута была такъ же сладостна для меня, какъ пробужденіе юноши, видѣвшаго себя во снѣ уже старикомъ. Я забылъ все подъ наплывомъ страсти и произнесъ, сверкая глазами:
   -- Берта, а вы меня будете любить, когда выйдете за меня замужъ? Я былъ бы счастливъ, еслибы вы любили меня даже самое короткое время.
   Изумленный взглядъ, съ которымъ она выпустила мою руку и отскочила отъ меня, далъ мнѣ почувствовать всю странность и преступность моей излишней болтливости.
   -- Простите меня, сказалъ я поспѣшно, какъ только собрался съ силами:-- я самъ не понимаю, что сорвалось у меня съ языка.
   -- Я вижу, что Тассъ подвергся припадку съумасшествія, отвѣчала спокойно Берта, оправившаяся гораздо раньше меня отъ смущенія:-- ему лучше пойти домой и прикладывать къ головѣ холодную воду. Мнѣ ужь пора, солнце садится.
   Я ушелъ, пылая негодованіемъ на себя. Я невольно произнесъ такія слова, которыя могли возбудить въ ней сомнѣніе въ здравости моихъ умственныхъ способностей, а этого я всего болѣе опасался. Кромѣ того, мнѣ было совѣстно, что я такъ низко повелъ себя въ отношеніи брата, говоря подобныя вещи его невѣстѣ. Я вернулся домой медленно и вошелъ въ нашъ паркъ черезъ маленькую калитку, а не въ большія ворота. Подходя къ дому, я увидалъ, какъ со двора выѣхалъ верховой и поскакалъ во весь опоръ. Не случилось ли чего дома? Или это отецъ послалъ куда-нибудь спѣшнаго гонца по дѣлу? Я ускорилъ шаги и черезъ минуту достигъ дома. Мой братъ лежалъ мертвый; онъ упалъ съ лошади на охотѣ и убился на мѣстѣ.
   Я пошелъ въ комнату, гдѣ онъ лежалъ. Подлѣ него сидѣлъ отецъ, пораженный безмолвнымъ отчаяніемъ. Со времени нашего возвращенія въ Англію, я избѣгалъ отца; радикальная противоположность нашихъ натуръ дѣлала мое знаніе его чувствъ и мыслей чрезвычайно мучительнымъ. Но теперь, подойдя къ нему и стоя въ печальномъ безмолвіи, я почувствовалъ присутствіе новаго элемента, который соединялъ насъ такъ, какъ мы никогда не были соединены. Мой отецъ былъ одинъ изъ самыхъ счастливыхъ людей; онъ никогда не испытывалъ ни болѣзней, ни нравственныхъ страданій. Величайшее испытаніе, которое онъ перенесъ, была смерть его первой жены. Но онъ вскорѣ женился на моей матери, и я очень хорошо помню, что черезъ недѣлю и послѣ ея смерти, онъ былъ тѣмъ же человѣкомъ, какъ за недѣлю ранѣе. Но теперь его постигло настоящее горе, горе старости, которая тѣмъ болѣе страдаетъ отъ уничтоженія своихъ надеждъ, чѣмъ онѣ призрачнѣе. Его сынъ долженъ былъ вскорѣ жениться и, вѣроятно, выступить кандидатомъ на слѣдующихъ парламентскихъ выборахъ. Существованіе этого сына было лучшимъ объясненіемъ ежегодныхъ его покупокъ земли для округленія помѣстія...
   Видя насквозь удрученное отчаяніемъ сердце моего отца, я ощутилъ къ нему глубокое сожалѣніе. Еслибъ я не находился подъ вліяніемъ этого чувства, я былъ бы печально пораженъ тѣмъ неудовольствіемъ, съ которымъ отецъ сталъ относиться ко мнѣ, какъ къ наслѣднику всего состоянія. Только помимо своей воли и какъ бы насильно, онъ сталъ думать обо мнѣ съ тревожной заботой. Каждый заброшенный ребенокъ, которому смерть очистила мѣсто любимца родителей, пойметъ то, что я хочу сказать.
   Однако, мало по малу, исполняя всѣ его желанія и выказывая рѣдкое терпѣніе, я снискалъ его любовь и онъ сталъ съ удовольствіемъ заботиться, чтобъ я достойно занялъ мѣсто брата, насколько это дозволяла моя слабая натура. Я видѣлъ, что все болѣе и болѣе выяснявшаяся возможность моего брака съ Бертой его радовала и даже теперь онъ предполагалъ поселить меня съ женою въ одномъ домѣ съ нимъ. Благодаря коему мягкому чувству къ отцу, это время было счастливѣйшимъ въ моей жизни; къ тому же это были послѣдніе мѣсяцы, когда я еще сохранялъ иллюзію, когда любилъ Берту и жаждалъ ея любви, надѣялся на нее. Послѣ смерти брата, она обращалась со мною какъ-то сдержаннѣе, да и я находился въ неловкомъ положеніи; меня удерживало чувство деликатности къ памяти брата и тревожила мысль, какое впечатлѣніе произвели на нее мои неосторожныя слова. Но эта новая завѣса, созданная между нами взаимной сдержанностью, только полнѣе подчинила меня ея власти. Берта, граціозная, бѣлокурая молодая дѣвушка, мысли и чувства которой въ эту минуту были для меня загадкой, сосредоточивала на себѣ всѣ силы и стремленія моей натуры. Такъ непреодолимо жаждетъ наша душа чего либо скрытаго, неизвѣстнаго, что еслибъ вся наша будущность была окрыта передъ нами, за исключеніемъ сегодняшняго дня, то весь интересъ нашего существованія сосредоточился бы на невѣдомой судьбѣ этихъ немногихъ часовъ. Представьте себѣ положеніе человѣческаго ума, еслибъ всѣ вопросы были разрѣшены до очевидности и только оставался бы до вечера и дня вопросъ, подлежащій спору. Искуство, философія, наука, литература накинулись бы, какъ пчелы, на этотъ вопросъ, сохранившій въ себѣ медъ неизвѣстности, накинулись бы тѣмъ энергичнѣе и пламеннѣе, что времени для наслажденія тайной такъ мало.
   Берта заставила меня вѣрить въ ея любовь. Никогда не покидая своего обычнаго со мною тона шутки и игриваго превосходства, она опьяняла меня сознаніемъ, что я былъ ей необходимъ, что она была счастлива только въ моемъ присутствіи, только подчиняя меня своей шуточной тираніи. Женщинамъ такъ легко обойти насъ подобнымъ образомъ! Полувыговоренное слово, секунда неожиданнаго молчанія, даже гнѣвная вспышка противъ насъ -- служатъ самымъ дѣйствительнымъ гашишемъ. На основаніи едва замѣтныхъ признаковъ, я дошелъ до убѣжденія, что она всегда безсознательно любила меня болѣе, чѣмъ Альфреда, но что, какъ всякая другая неопытная молодая дѣвушка, она поддалась самолюбивой мысли быть женою человѣка, игравшаго въ свѣтѣ такую блестящую роль, какъ мой братъ. Она очень мило шутила надъ своимъ самолюбіемъ и суетностью. А я, при всемъ своемъ роковомъ дарѣ провидѣнія, не думалъ вовсе о томъ простомъ фактѣ, что теперь я пользовался всѣми преимуществами брата, кромѣ его личныхъ качествъ.
   Мы обвѣнчались черезъ полтора года послѣ смерти Альфреда. Берта, въ своемъ бѣломъ шелковомъ платьѣ съ свѣтло-зелеными листьями и русыми волосами, казалась утренней феей. Мой отецъ былъ совершенно счастливъ; онъ былъ увѣренъ, что моя свадьба окончательно преобразуетъ мой характеръ и сдѣлаетъ меня настолько практичнымъ и свѣтскимъ, что я достойно займу мѣсто въ обществѣ здравомыслящихъ людей. Восхищаясь умомъ и тактомъ Берты, онъ ожидалъ, что она заберетъ меня въ руки и будетъ управлять мною. Мнѣ минулъ только двадцать одинъ годъ и я былъ безумно влюбленъ въ нее. Бѣдный отецъ! Онъ сохранилъ свои надежды, и параличъ спасъ его отъ ужаснаго разочарованія.
   Остальную часть моей исторіи я разскажу гораздо быстрѣе.
   Впродолженіи довольно долгаго времени послѣ нашей свадьбы, мы жили въ вихрѣ выѣздовъ и пріемовъ, давая великолѣпные обѣды, производя эффектъ во всемъ околодкѣ блестящими экипажами и представляя всѣмъ знакомымъ достаточно случаевъ пожалѣть, что я такъ плохо игралъ роль молодого мужа и богатаго наслѣдника. Утомительное и нервное напряженіе подобной жизни, не искренность и пошлость окружающихъ меня лицъ, вдвойнѣ мною сознаваемыя наблюденіемъ и провидѣніемъ были бы мнѣ не по силамъ, еслибъ я не находился въ безумномъ упоеніи первой любви.
   Во все это шумное, блестящее время, внутренняя жизнь Берты оставалась для меня по прежнему загадкой и я читалъ ея мысли только по ея словамъ и взглядамъ. Я все еще недоумѣвалъ, приноситъ ли ей удовольствіе то, что я говорилъ и дѣлалъ, жаждалъ слышать отъ нея слова любви и придавалъ излишнее значеніе ея улыбкамъ. Однако, я сознавалъ нѣкоторую перемѣну въ ея обращеніи со мною; она начинала проявлять ко мнѣ нѣчто въ родѣ надмѣнной холодности. Это новая черта въ моей женѣ, впрочемъ, обнаруживалась только въ упорномъ уклоненіи отъ обѣда или прогулки вдвоемъ, которыхъ я такъ жаждалъ. Конечно, это меня очень огорчало, и сердце мое болѣзненно трепетало отъ сознанія, что мое кратковременное счастье близилось къ концу.
   Я помню (и какъ этого не помнить) день, когда я освободился отъ ея вліянія и потерялъ всѣ иллюзіи, день, когда грусть, внушаемая мнѣ отчужденіемъ Берты, стала мнѣ казаться радостью, какъ больному послѣднія страданія въ парализованной рукѣ или ногѣ. Это былъ день смерти моего отца, болѣзнь котораго естественно удалила насъ отъ общества и заставила болѣе сидѣть дома наединѣ. Тогда впервые приподнялась завѣса, скрывавшая отъ меня душу Берты. Быть можетъ, тогда же впервые и страсть моя къ ней была уровновѣшена другимъ всепоглощающимъ чувствомъ. Я сидѣлъ у постели отца и былъ свидѣтелемъ послѣдняго сознанія любви, выразившагося въ пожатіи моей руки. Что значитъ наша мелкая страсть въ виду предсмертной агоніи? Въ первыя минуты послѣ лицезрѣнія смерти, всѣ отношенія къ живымъ стушевываются.
   Въ печальномъ настроеніи, я пошелъ къ Бертѣ, которая находилась въ своемъ будуарѣ. Она полулежала на кушеткѣ спиною къ двери. Я помню, что, затворивъ за собою дверь, я почувствовалъ холодъ во всемъ тѣлѣ, и смутное, но сильное сознаніе, что я одинокъ на свѣтѣ, и что Берта меня ненавидитъ. Я знаю, на что я походилъ въ эту минуту, ибо увидалъ свое отраженіе въ мысляхъ Берты, которая подняла свои сѣрые глаза и посмотрѣла на меня. Я былъ несчастнымъ мечтателемъ, окруженнымъ призраками среди бѣлаго дня, дрожавшимъ отъ дуновенія даже такого вѣтра, который не колыхалъ и листьевъ. Мы стояли лицомъ къ лицу и могли вполнѣ сознательно судить другъ о другѣ. Съ этого вечера и въ продолженіи послѣдующихъ печальныхъ лѣтъ, я ясно видѣлъ всѣ закоулки узкаго сердца этой женщины. Тамъ, гдѣ я воображалъ чувствительность и блестящій умъ, я видѣлъ теперь мелкую хитрость и отрицаніе всякаго чувства; легкомысленная суетность молодой дѣвушки приняла форму систематичнаго кокетства и холоднаго эгоизма; капризы превратились въ жестокосердіе и ненависть.
   Берта также, съ своей точки зрѣнія, была разочарована во мнѣ. Она думала, что моя дикая, поэтическая любовь къ ней сдѣлаетъ меня ея рабомъ и что я буду исполнять ея волю во всемъ. Благодаря ея легкомысленной, неодаренной воображеніемъ натурѣ, она не понимала, что впечатлительность не есть слабость. Она думала, что моя слабость предастъ меня всецѣло въ ея руки, а это слабость оказалась такой силой, съ которой она не могла совладать. Наши положенія совершенно измѣнились. До свадьбы она царила надъ моимъ воображеніемъ, потому что была загадкой для меня, и я самъ создавалъ то невѣдомое, отъ котораго приходилъ въ судорожное волненіе. Но съ тѣхъ поръ, какъ ея душа была открыта передъ много, и я зналъ всѣ ея помыслы и стремленія, она потеряла всякое на меня вліяніе, и только возбуждала во мнѣ холодную дрожь отвращенія.
   Имѣя такого мужа, Берта заслуживала общее состраданіе и всѣ это громко выражали. Красивая, блестящая женщина, граціозно улыбавшаяся, царившая на балахъ и весело болтавшая о свѣтскихъ пустякахъ, она очень легко переманивала всѣхъ на свою сторону, такъ что никто не сочувствовалъ больному, мечтательному и, какъ многіе полагали, съумасшедшему мужу. Даже слуги въ нашемъ домѣ оказывали ей предпочтеніе, уважая и сожалѣя ее. У насъ не было никогда открытыхъ ссоръ, и наше взаимное отчужденіе и отвращеніе скрывалось въ глубинѣ нашихъ сердецъ, такъ что если Берта много выѣзжала, то это было очень естественно: ея мужъ былъ такой странный. Я обходился хорошо и справедливо съ слугами, но возбуждалъ въ нихъ лишь отталкивающее, полу-презрительное сожалѣніе.
   Мало по малу я такъ отдалился отъ Берты и такъ мало мѣшалъ ей, что, право, удивительно, почему ея ненависть ко мнѣ ежедневно увеличивалась. Но, благодаря тому, что я иногда невольно проговаривался, она начала подозрѣвать во мнѣ необыкновенную силу проницательности, дававшей возможность знать ея мысли и намѣренія. Это естественно возбуждало въ ней страхъ Она постоянно думала о томъ, какъ бы освободиться отъ ненавистныхъ узъ, связывавшихъ ее съ человѣкомъ, котораго она презирала, какъ дурака, и боялись, какъ инквизитора. Долгое время она надѣялась, что мое мрачное отчаяніе доведетъ меня до самоубійства, но самоубійство не было въ моей натурѣ. Во мнѣ слишкомъ преобладало сознаніе, что я нахожусь подъ вліяніемъ невѣдомыхъ силъ, чтобъ вѣрить въ возможность самоосвобожденія. Я совершенно пассивно относился къ своей судьбѣ, ибо единственное пламенное побужденіе, руководившее мною, замерло. Поэтому я не помышлялъ и о разводѣ, который только сдѣлалъ бы публичнымъ наше взаимное отчужденіе.
   Жизнь, которую я обрисовалъ въ двухъ словахъ, продолжалась нѣсколько лѣтъ. Богатымъ людямъ очень легко жить вмѣстѣ и порознь въ одно и тоже время.
   Однажды, въ холодный январьскій вечеръ, я сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, въ кожаннонъ креслѣ, принадлежавшемъ прежде отцу. Вдругъ въ дверяхъ показалась Берта съ свѣчой въ рукахъ. Я узналъ надѣтое на ней бальное платье -- бѣлое съ зелеными листьями и изумрудной брошью. Свѣтъ восковой свѣчи прямо падалъ на медальонъ умирающей Клеопатры на каминѣ. Зачѣмъ она пришла ко мнѣ прежде, чѣмъ уѣхать на балъ? Она уже нѣсколько мѣсяцевъ не входила въ кабинетъ, гдѣ я обыкновенно сидѣлъ. Зачѣмъ она стояла предо мною свѣчкой въ рукѣ, устремивъ на меня свой жестокій, презрительный взглядъ, и сверкая блестящей змѣей на груди? Въ первую минуту, я подумалъ, что исполняется мое видѣніе въ Вѣнѣ, и что наступилъ какой-нибудь важный кризисъ въ моей жизни, но я не видѣлъ ничего въ умѣ Берты, кромѣ презрѣнія къ мрачному, отчаянному выраженію моего лица... "Идіотъ, съумасшедшій! отчего ты не убьешь себя?" вотъ, что она думала. Наконецъ, ея мысли сосредоточились на дѣлѣ, по поводу котораго она пришла ко мнѣ.
   -- Я наняла новую горничную, сказала она громко: -- Флетчеръ выходитъ замужъ и проситъ, чтобъ вы отдали въ аренду ея мужу кабачекъ и ферму въ Мольтонѣ. Я этого желаю. Обѣщайте, что вы исполните ея просьбу и тотчасъ. Флетчеръ уѣзжаетъ завтра, да и я тороплюсь.
   -- Хорошо, можете ей обѣщать, что все будетъ сдѣлано, сказалъ я равнодушно, и Берта вышла изъ кабинета.
   Я никогда не любилъ новыхъ лицъ, но мнѣ особенно претило видѣть новую горничную, потому что я узналъ объ ея поступленіи въ такую минуту, которую считалъ для себя роковой. Я боялся, что она будетъ дѣйствующимъ лицемъ въ мрачной драмѣ моей жизни. Когда же я, наконецъ, случайно ее встрѣтилъ, то неопредѣленный страхъ превратился въ полнѣйшее отвращеніе. Мистрисъ Арчеръ была женщина высокаго роста, съ черными глазами и красивымъ лицомъ, благодаря чему ея грубая, холодная натура отличалась смѣлымъ, самонадѣяннымъ кокетствомъ. Этого было достаточно, чтобъ заставить меня всячески избѣгать ее, независимо отъ того, что она сама постоянно смотрѣла на меня съ презрѣніемъ. Я рѣдко ее видѣлъ, но замѣтилъ, что она очень быстро стала любимицей своей госпожи, а, спустя восемь или девять мѣсяцевъ, въ душѣ Берты возникло къ этой женщинѣ смѣшанное чувство страха и подчиненія. Я такъ мало видалъ теперь жену, что не могъ прослѣдить точнѣе ея отношенія къ горничной и только смутно видѣлъ какія-то сцены между ними въ уборной, въ чуланѣ, гдѣ онѣ что то спрятали.
   Впрочемъ, въ послѣдній годъ произошла во мнѣ умственная, перемѣна, все болѣе и болѣе усиливавшаяся. Моя способность провидѣнія стала слабѣть и проявлялась туманнѣе, отрывочнѣе. Всѣ личные интересы во мнѣ умерли и мало по малу стала исчезать моя способность видѣть личныя стремленія и планы окружающихъ меня лицъ. Но рядомъ съ этимъ освобожденіемъ отъ тяжелаго дара провидѣнія въ отношеніи мыслей и чувствъ людей, онъ сталъ усиливаться насчетъ внѣшнихъ сценъ. Повидимому, моя связь съ ближними порвалась, а связь съ неодушевленными предметами быстро развивалась. Чѣмъ болѣе я удалялся отъ общества и чѣмъ болѣе мое отчаяніе переходило въ пассивное чувство застарѣлой боли, тѣмъ чаще представлялись мнѣ такія видѣнія, какъ картина Праги. Передъ моими глазами проходили большіе города, песчаныя пустыни, древнія развалины, горныя ущелья, зеленые луга, освѣщенные вечернимъ солнцемъ и лазуревое небо, усѣянное необыкновенными свѣтилами. И среди этихъ сценъ, я чувствовалъ, что меня гнететъ что-то невѣдомое, безжалостное. Наконецъ, меня всегда преслѣдовало видѣніе моей смерти: я чувствовалъ, какъ буду задыхаться и бороться съ смертью въ послѣднюю минуту жизни.
   Вотъ въ какомъ положеніи я находился черезъ семь лѣтъ послѣ свадьбы. Берта замѣчала происшедшую во мнѣ перемѣну. Къ моему удивленію, она въ послѣднее время искала случая оставаться со мною наединѣ и очень наловчилась въ фамильярной, но натянутой болтовнѣ, которая можетъ существовать между мужемъ и женою, живущими вмѣстѣ изъ приличія, но, въ сущности, отчужденными другъ отъ друга. Я переносилъ это съ пассивнымъ терпѣніемъ и, недостаточно интересуясь причинами такой перемѣны, не слѣдилъ за нею съ особымъ вниманіемъ. Однако, я не могъ не замѣтить какого-то волненія и торжества въ ея лицѣ и во всей ея фигурѣ. Я былъ очень счастливъ, что ея душа сдѣлалась снова для меня загадкой и чувствовалъ горькую радость, когда по временамъ отвѣчалъ ей не въ попадъ, обнаруживая тѣмъ полное забвеніе того, что она говорила за минуту передъ тѣмъ. Я помню очень хорошо ея взглядъ и улыбку, съ которыми она сказала мнѣ однажды послѣ подобной ошибки съ моей стороны:
   -- Я думала прежде, что вы ясновидящій, и потому такъ рѣзко отзывались о другихъ ясновидящихъ. Но я вижу, что вы стали теперь еще глупѣе другихъ.
   Я ничего не отвѣчалъ. Мнѣ вошла въ голову мысль, что, можетъ быть, она стала искать моего общества съ цѣлью удостовѣриться, могу ли я открыть ея тайны; но эта мысль тотчасъ исчезла. Ея побужденія и поступки уже не имѣли для меня никакого интереса, и къ тому же я не хотѣлъ мѣшать ей ни въ чемъ, что она считала для себя пріятнымъ. Въ моей душѣ все еще жило чувство сожалѣнія къ каждому живому существу...
   Въ это время случилось обстоятельство, которое вывело меня изъ летаргіи и придало въ моихъ глазахъ настоящему такой интересъ, котораго оно, какъ я полагалъ, уже никогда не могло имѣть для меня. Шарль Менье написалъ мнѣ, что онъ пріѣдетъ въ Англію отдохнуть отъ слишкомъ усидчиваго труда и желаетъ увидѣться со мною. Хотя онъ теперь пользовался европейской извѣстностью, но его письмо дышало благороднымъ воспоминаніемъ о прошедшихъ дружескихъ услугахъ, оказанныхъ ему мною. Я почувствовалъ, что свиданіе съ нимъ воскреситъ меня къ болѣе счастливой жизни.
   Онъ пріѣхалъ, и насколько это было возможно, я возобновилъ наши старинныя прогулки, но уже не по горамъ и ледникамъ, а по дорожкамъ, прудамъ и лужкамъ моего парка. Года измѣнили насъ обоихъ, но совершенно противоположно. Менье былъ блестящей фигурой въ обществѣ; его съ интересомъ слушали великосвѣтскія красавицы, а знатные аристократы хвалились его знакомствомъ. Онъ былъ очень деликатенъ со мной, не выразилъ никакого изумленія при видѣ меня, не обнаружилъ желанія навязать мнѣ свое сочувствіе, и старался всячески сдѣлать свое посѣщеніе какъ можно болѣе пріятнымъ. Берта была очень поражена привлекательностью гостя, и пустила въ ходъ все свое кокетство, чтобъ плѣнить его. Повидимому, она успѣла въ этомъ намѣреніи, и онъ былъ очень внимателенъ къ ней. На меня же его присутствіе такъ благотворно дѣйствовало, особливо наши прогулки, во время которыхъ онъ разсказывалъ объ удивительныхъ случаяхъ его медицинской практики и психологическомъ сродствѣ болѣзней, что я спрашивалъ себя иногда, не разсказать ли ему всѣ тайны своей жизни. Можетъ быть, въ его наукѣ найдется средство, которое вылечитъ и меня. Во всякомъ случаѣ, его обширный, широкій умъ не могъ не откликнуться сочувственно на мою просьбу о помощи. Но эта мысль почти немедленно улетучилась, не принявъ формы опредѣленнаго желанія. Страхъ узнать снова тайны чужого сердца заставлялъ меня скрывать тайны своего собственнаго.
   Въ концѣ пребыванія у насъ Менье случилось обстоятельство, которое произвело нѣкоторое волненіе въ домѣ. Мистрисъ Арчеръ занемогла неожиданно и очень опасно. Здѣсь кстати замѣтить, что еще до пріѣзда Менье, я замѣтилъ между Бертой и ея горничной какое-то охлажденіе: онѣ, повидимому, поссорились во время поѣздки Берты съ мистрисъ Арчеръ къ какимъ-то знакомымъ, у которыхъ она прогостила нѣсколько дней. Тѣмъ болѣе меня поразили нѣжныя попеченія Берты, когда она занемогла. Берта не допускала никого до постели больной и сама сидѣла у нея день и ночь. Нашъ домашній докторъ куда-то уѣхалъ на это время и Менье взялся лечить больную, выказывая къ ней особенный интересъ. Мнѣ показалось это странно и я однажды спросилъ его:
   -- Васъ очень занимаетъ ея болѣзнь, развѣ въ ней есть что-нибудь необыкновенное?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ онъ:-- это простой перитонитъ и она непремѣнно умретъ; этотъ видъ ничѣмъ не отличается отъ извѣстныхъ уже мнѣ случаевъ. Меня занимаетъ не самая болѣзнь, а опытъ, который, съ вашего позволенія, я хочу сдѣлать надъ нею Онъ не можетъ причинить ей никакого вреда и она не почувствуетъ ни малѣйшей боли, потому что я сдѣлаю этотъ опытъ, когда въ ней исчезнетъ всякое сознаніе жизни. Я хочу посмотрѣть, какое дѣйствіе произведетъ переливка чужой крови въ ея артеріи послѣ того, какъ ея сердце перестанетъ биться. Я дѣлалъ много опытовъ съ животными, и результаты были поразительные; я хочу испытать тоже на человѣкѣ. У меня въ чемоданѣ необходимыя для этого маленькія трубки, а все остальное не трудно приготовить. Кровь же я выпущу изъ своей руки. Эта женщина не переживетъ ночи и я желалъ бы, чтобъ вы помогли мнѣ произвести опытъ. Я не могу сдѣлать его безъ посторонней помощи и не желалъ бы приглашать для такого дѣла провинціальныхъ докторовъ. Они, пожалуй, станутъ разсказывать самыя невѣроятныя, глупыя исторіи.
   -- Вы говорили объ этомъ женѣ? спросилъ я:-- она очень любитъ эту горничную и интересуется ею.
   -- По правдѣ сказать, отвѣчалъ Менье: -- я не хочу, чтобы она объ этомъ знала. Женщины обыкновенно противятся подобнымъ вещамъ, а дѣйствіе на мертвое тѣло можетъ быть поразительное. Мы съ вами будемъ сторожить минуту ея смерти. При извѣстныхъ признакахъ я васъ введу въ комнату и, подъ какимъ-нибудь предлогомъ, удалю всѣхъ остальныхъ.
   Мы приготовили все, что было необходимо для опыта, и Менье далъ мнѣ точную инструкцію, какъ своему помощнику. Онъ не сказалъ ни слова Бертѣ о неизбѣжной смерти больной въ эту ночь и уговаривалъ ее пойти отдохнуть. Но она упорно отказывалась уйти изъ комнаты, подозрѣвая, что смерть близка. Я съ Менье оставался въ моемъ кабинетѣ, но онъ часто навѣщалъ больную, при чемъ всегда приносилъ извѣстіе, что все идетъ согласно его предположеніямъ.
   -- Неужели эта горничная имѣетъ какое-нибудь злое чувство къ госпожѣ, которая такъ преданно за ней ухаживаетъ? спросилъ Менье послѣ одного изъ такихъ посѣщеній.
   -- Кажется, у нихъ была ссора передъ ея болѣзнью. Но зачѣмъ вы это спрашиваете?
   -- Потому что въ послѣдніе пять или шесть часовъ ее мучитъ какое-то жгучее желаніе сказать что-то, но слабость и страданія ей мѣшаютъ. Она не спускаетъ съ своей госпожи страннаго, жестокаго взгляда. Въ этой болѣзни, умъ часто остается свѣтлымъ до послѣдней минуты.
   -- Я нисколько этому не удивляюсь, отвѣчалъ я:-- она всегда возбуждала во мнѣ недовѣріе и отвращеніе.
   Менье замолчалъ и, усѣвшись у камина, глубоко задумался. Черезъ нѣсколько времени онъ всталъ и пошелъ снова къ больной. Онъ оставался тамъ долѣе обыкновеннаго и, возвратясь, сказалъ мнѣ спокойно:
   -- Пойдемте.
   Я послѣдовалъ за нимъ въ комнату умирающей. Темныя занавѣси кровати рельефно выставляли блѣдное лицо Берты, сидѣвшей подлѣ. Она вздрогнула, увидавъ меня, и бросила на Менье гнѣвный, вопросительный взглядъ. Но онъ поднялъ руку, какъ бы требуя молчанія, и сталъ слушать пульсъ умирающей, пристально смотря на ея исхудалое, морщинистое лицо. Крупныя капли холоднаго пота выступили у нея на лбу и полуопущенныя вѣки почти совсѣмъ скрывали большіе черные глаза. Черезъ минуты двѣ, Менье перешелъ на другую сторону кровати, гдѣ сидѣла Берта, и своимъ обычнымъ любезнымъ тономъ просилъ ее оставить больную на нашемъ попеченіи, такъ какъ она уже не сознавала ея присутствія. Берта колебалась и, повидимому, хотѣла исполнить его желаніе, но еще разъ посмотрѣла на лицо умирающей, и увидѣла, что опущенныя вѣки Арчеръ приподнялись. Берта вздрогнула и молча сѣла на свое прежнее мѣсто, объясняя знакомъ, что она не уйдетъ изъ комнаты.
   Вѣки умирающей снова опустились. Я взглянулъ на Берту, пристально слѣдившую за всѣми измѣненіями на лицѣ Арчеръ. На ней былъ богатый пеньюаръ и кружевной чепчикъ покрывалъ ея бѣлокурые волосы; въ этомъ костюмѣ она, какъ всегда была изящной фигурой, достойной занять мѣсто въ картинѣ современной свѣтской жизни; но я невольно спросилъ себя, какъ могъ я когда-нибудь признать такую личность настоящей женщиной, рожденной отъ женщины, помнящей свое дѣтство, способной страдать и нуждающейся въ нѣжныхъ ласкахъ? Черты ея лица казались теперь такими рѣзкими, глаза такими холодными, лютыми, словно она была не человѣческимъ существомъ, а олицетвореніемъ зла. На лицѣ ея блеснулъ лучъ торжества, когда послѣднее дыханіе замерло на губахъ Арчеръ. Какая тайна связывала Берту съ этой женщиной? Я отвернулся отъ нея съ ужасомъ, боясь, чтобъ мой роковой даръ провидѣнія вдругъ не возвратился и не заставилъ меня насильно быть свидѣтелемъ всего, что происходило въ сердцахъ двухъ жестокихъ женщинъ. Я чувствовалъ, что Берта ждала минуты смерти Арчеръ, какъ освобожденія отъ страшной опасности; я благодарилъ Бога, что эта тайна была скрыта отъ меня.
   -- Она умерла, сказалъ спокойно Менье и подалъ руку Бертѣ, которая безмолвно дозволила вывести себя изъ комнаты.
   Черезъ нѣсколько минутъ и, вѣроятно, по ея приказанію, двѣ пожилыя служанки вошли въ комнату, но я ихъ прогналъ, говоря, чтобъ онѣ подождали въ корридорѣ, пока я позвоню, такъ какъ докторъ хотѣлъ сдѣлать операцію, чтобъ вполнѣ убѣдиться въ смерти Арчеръ. Дѣйствительно, Менье уже вскрылъ артерію на длинной, изсохшей шеѣ, неподвижно лежавшей на подушкѣ. Въ продолженіи слѣдующихъ двадцати минутъ, я забылъ обо всемъ, кромѣ Менье и его опыта. Сначала я поддерживалъ искуственное дыханіе въ тѣлѣ умершей послѣ переливанія крови, но потомъ Менье замѣнилъ меня и я могъ на свободѣ слѣдить за удивительнымъ, хотя и медленнымъ возвращеніемъ жизни. Грудь ея начала колыхаться, дыханіе ускорилось, вѣки задрожали.
   Въ эту минуту дверь скрипнула. Вѣроятно, Берта узнала отъ служанокъ, что ихъ отослали изъ комнаты умершей и побуждаемая опасеніями, явилась сама. Лицо ея выражало смутный страхъ, но, подойдя къ постели, она вскрикнула.
   Глаза умершей были широко открыты. Она узнала Берту, съ злобой, съ ненавистью. Рука, которую Берта считала на вѣки окоченѣвшей, указала на нее и отрывочный, глухой голосъ произнесъ.
   -- Ты хочешь отравить мужа... Ядъ въ чуланѣ... Я достала его для тебя... Ты смѣялась надо мною и лгала на меня, чтобъ возбудить ко мнѣ отвращеніе... Ты это дѣлала изъ ревности...
   Губы ея продолжали шевелиться, но уже ничего нельзя было разобрать изъ ея словъ. Вскорѣ и неясные звуки замерли. Пламя жизни быстро выгорѣло и потухло.
   Берта, блѣдная, дрожащая, стояла безпомощно у кровати. Она не прибѣгла ни къ какимъ уверткамъ, и не старалась спасти себя. Даже Менье былъ пораженъ и въ эту минуту, жизнь перестала казаться ему научной задачей.

-----

   Съ тѣхъ поръ мы съ Бертой живемъ врознь. Она въ своемъ родномъ графствѣ, а я заграницей, скитаюсь съ мѣста на мѣсто. Только недавно я пріѣхалъ въ мое Девонширское гнѣздо, чтобъ умереть. Бертой всѣ восхищаются и всѣ ее сожалѣютъ. Что могъ я имѣть противъ этой очаровательной женщины, съ которой всякій, кромѣ меня, былъ бы счастливъ? Никто не былъ свидѣтелемъ сцены въ комнатѣ умирающей Арчеръ, кромѣ Менье, а онъ свято хранилъ данное мнѣ слово, никому не открывать этой тайны.
   Раза два или три, утомившись постоянными странствіями, я поселялся въ любимой живописной мѣстности, и мое сердце сочувственно пылало къ окружавшимъ меня людямъ. Но наконецъ, болѣзнь окончательно овладѣла моимъ тѣломъ и приковала меня къ этой комнатѣ, поставивъ въ полную зависимость отъ слугъ. И снова проснулась во мнѣ роковая способность видѣть, что творится въ душѣ окружающихъ меня лицъ. Я знаю всѣ ихъ пустыя мысли, мелкія страстишки, и презрительное сожалѣніе ко мнѣ.
   Сегодня 20 сентября 1850 г. Это число давно мерещилось въ моихъ глазахъ. Тысячу разъ перечитывалъ я его въ этой рукописи, тысячу разъ представлялось оно моему внутреннему сознанію, вмѣстѣ съ ужасной сценой моей предсмертной агоніи...

Конецъ.

"Отечественныя Записки", No 1, 1879

   Дополнительная ссылка: The Lifted Veil -- статья о новелле в английской Википедии.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru