Экар Жан
Голубой Ибис

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ГОЛУБОЙ ИБИСЪ.

Романъ Жана Экара.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

   Въ Парижѣ грязь и холодъ. Г. Денисъ Маркинъ, директоръ департамента министерства внутреннихъ дѣлъ, только что усѣлся въ купэ курьерскаго поѣзда между выздоравливающею молодою женой, которой доктора предписали какъ можно скорѣе уѣхать на югъ, и своимъ сыномъ, маленькимъ Жоржемъ, семилѣтнимъ здоровымъ, но тоненькимъ и худенькимъ ребенкомъ. Поставивши ноги на теплую грѣлку и не обращая ни на что вниманія, Марканъ тотчасъ же открылъ объемистый портфель, вынулъ изъ него кипу дѣлъ, вооружился длиннымъ четырехграннымъ карандашомъ и принялся ставить на поляхъ листовъ маленькіе значки, то красные, то синіе.
   Начальникъ станціи подошелъ къ дверцѣ купэ.
   -- Хорошо ли устроились, дорогой мой?
   -- Благодарю, превосходно.
   -- Сдѣлали заказъ въ вагонѣ-ресторанѣ?
   -- Да, конечно. Мы въ той очереди, что входитъ въ Ларошѣ.
   -- У васъ, сударыня, есть подушки?
   -- Съ нами свои... одна, двѣ, три...-- отвѣтилъ красивый, немного слабый голосъ мадамъ Марканъ.
   Она указала на щеголеватыя шелковыя подушки, собственноручно сшитыя ею и взятыя на дорогу.
   -- А мнѣ хоть бы ихъ и не было,-- сказалъ Маркинъ.
   -- Неужели вы совсѣмъ не спите до самой Марсели?
   Директоръ департамента усмѣхнулся нѣсколько презрительною улыбкой атлета, способнаго носить сотню кило горизонтально вытянутою рукой, и приподнялъ солидный портфель, лежавшій на его колѣняхъ.
   -- У меня въ дорожномъ мѣшкѣ есть отличный вагонный фонарь,-- сказалъ Марканъ,-- это очень удобно.
   -- И очень весело, должно быть, дорогой мой... Вы на югъ-то ѣдете, чтобъ этимъ заниматься?
   -- Ну, я ради жены ѣду. Устрою ее тамъ и вернусь въ концѣ недѣли.
   -- Добрый путь, до свиданія.
   -- До свиданія.
   Мадамъ Марканъ наклонила голову легкимъ и граціознымъ движеніемъ великосвѣтской женщины, какъ то рѣшилъ про себя начальникъ парижской станціи ліонской дороги,-- человѣкъ, знавшій изъ всѣхъ французовъ наибольшее число свѣтскихъ дамъ... такъ какъ извѣстны онѣ ему со всего свѣта.
   -- Жоржъ, осторожнѣе!
   Маленькій Жоржъ нетерпѣливо высовывался изъ окна, чтобы посмотрѣть, какъ "пойдетъ" поѣздъ.
   -- Сейчасъ тронется, мама!
   Марканъ принялся опять за свои бумаги, совершенно механически, въ желтоватомъ, уныломъ полусумракѣ вагона, стоящаго подъ стеклянною крышей станціи. Самая атмосфера этого тѣснаго купэ, насыщенная угольною копотью, запахомъ врывающихся снаружи сырыхъ испареній, проникающихъ въ ковры и обивку скамеекъ, смѣсью всевозможныхъ ароматовъ, сохранившихся отъ пассажировъ вчерашняго и третьяго дня,-- совсѣмъ особливая, спеціальная и довольно противная атмосфера непріятно туманила головы. Здѣсь уже ясно сказывалась парижская промышленная окраина съ ея закоптѣлыми, неряшливо содержимыми фабриками, съ почернѣвшими и все загрязняющими заводами. И въ душѣ каждаго пассажира все сильнѣе становилось желаніе скорѣе двинуться въ путь, быстрымъ бѣгомъ поѣзда освѣжить воздухъ черезъ открытыя окна, скорѣе удалиться отъ теперешняго и мчаться туда, куда влекутъ желанія, надежды и горе, нестись къ неизвѣстному, каково бы оно ни было, лишь бы то было въ иномъ мѣстѣ.
   Марканъ ничего не видалъ, кромѣ своихъ дѣловыхъ бумагъ, и быстромъ движеніемъ пестрилъ красными и синими помѣтками большіе листы съ напечатанными на нихъ заголовками: Префектура Вара. Предметъ: Превращеніе въ самостоятельную общину отдѣла Праде общины Ла-Гардъ.-- Община Z: О неправильномъ примѣненіи въ общинѣ Z вполнѣ основательнаго постановленія относительно собакъ... Жалоба группы плательщиковъ налога...
   Мадамъ Марканъ выдвинулась изъ своего уголка и тревожною рукой держала маленькаго Жоржа за поясъ. Мальчикъ былъ одѣтъ въ черный бархатный костюмъ, въ курточку съ большимъ откладнымъ воротникомъ и въ короткія панталоны, все скроенное и сшитое его матерью и необыкновенно изящное, благодаря стройности и врожденной граціозности ребенка.
   Онъ былъ похожъ на мать.
   Жоржъ захлопалъ руками и запрыгалъ на мѣстѣ:
   -- Мама, поѣхали, поѣхали!
   Онъ рѣдко говорилъ "папа". Суета мальчика потревожила Маркана въ его почтенномъ занятіи. Онъ, машинально, заворчалъ. Задѣтый Жоржемъ длинный карандашъ прочертилъ на бумагѣ совсѣмъ не бюрократическій зигзагъ.
   -- Осторожнѣе, Жоржъ, ты мѣшаешь!-- и, обращаясь къ женѣ, Марканъ добавилъ: -- Надѣюсь, онъ не будетъ надоѣдать мнѣ во всю дорогу... Мнѣ работать надо... займись ты имъ!
   Ребенокъ посмотрѣлъ на отца взглядомъ доброй собаки, которую гонятъ прочь, а она какъ будто пытается опредѣлить непроходимое разстояніе, отдѣляющее ее отъ того, что ей дорого. Марканъ безгранично любилъ сына такъ же, какъ обожалъ жену, и глубоко былъ убѣжденъ въ томъ, что, работая для нихъ съ утра до вечера, а иногда -- съ вечера до утра, держа въ исправности свои канцелярскія дѣла, онъ исполняетъ по совѣсти все, что отъ него требуется.
   Впечатлительная натура ребенка не безъ страданія мирилась съ такою дѣловою точкой зрѣнія. Онъ испытывалъ болѣе, чѣмъ горе,-- настоящее отчаяніе отъ того, что отецъ недостаточно часто ласкалъ его и нерѣдко удалялъ отъ себя по соображеніямъ, не доступнымъ его дѣтскому пониманію и, быть можетъ, не подходящимъ къ его характеру. Первое недоразумѣніе между отцомъ и маленькимъ Жоржемъ возникло уже два года назадъ.
   Директоръ департамента завтракалъ обыкновенно одинъ у себя въ кабинетѣ въ десять часовъ утра и тотчасъ же мчался въ свое министерство. Жена и сынъ завтракали два часа спустя. Таковъ былъ разъ навсегда установленный порядокъ, и ничто въ мірѣ не могло заставить аккуратнаго чиновника нарушить положеніе. Къ самымъ простымъ вопросамъ повседневной домашней жизни онъ относился такъ же дѣловито, какъ къ "государственнымъ" вопросамъ, и его синій или красный карандашъ, одобреніе или неодобреніе, налагали на все нравственно нестираемую резолюцію. Такой дѣловой точности, строгой методичности, своей несокрушимой энергіи Денисъ Марканъ, сынъ и наслѣдникъ зажиточнаго книгопродавца въ Маконѣ, былъ обязанъ своимъ быстрымъ повышеніемъ по службѣ. Никакой протекціи никогда у него не было, кромѣ симпатій, пріобрѣтенныхъ честнымъ трудомъ. Въ обсужденіе всякаго дѣла и въ его разрѣшеніе онъ вносилъ своеобразную торжественность "государственнаго человѣка". Вообще, онъ былъ тяжеленекъ, лишенъ мягкости и нѣжности, какъ умственно, такъ и физически, за то внушалъ полное уваженіе всѣмъ окружающимъ.
   И такъ, два года назадъ Марканъ завтракалъ въ десять часовъ утра съ жесточайшимъ аппетитомъ, проработавши передъ тѣмъ всю ночь.
   -- Если угодно,-- сказала служанка, видя, какъ свирѣпо онъ принимается за вторую котлету,-- если угодно, я подамъ еще.
   -- Благодарю, ждать пришлось бы...
   Наливая вина въ стаканъ, онъ замѣтилъ, что его Жоржъ, самъ-то не выше стола, смотритъ ему въ глаза съ видомъ выжидающей комнатной собачки-лакомки. Марканъ взялся опять за вилку, а ребенокъ, склонивши головку на бокъ, внимательнымъ взглядомъ слѣдилъ за каждымъ кускомъ, отправляемымъ съ тарелки въ ротъ голоднаго хозяина. Жоржъ очень любилъ "поджаренныя корочки" котлетъ. Его мама, какъ бы ни торопилась она, какъ бы ни была голодна, непремѣнно удѣлила бы ему кусочекъ величиною хоть съ горошину, и Жоржъ былъ бы счастливѣйшимъ изъ маленькихъ лакомокъ. Проголодавшійся директоръ департамента, занятый и спѣшащій, поздно обратилъ вниманіе на выраженіе лица ребенка, на движеніе его глазъ, слѣдящихъ за исчезающими кусками.
   -- Видишь ли, мальченочка,-- проговорилъ отецъ своимъ рѣзкимъ голосомъ,-- мнѣ надо хорошенько поѣсть потому, что мнѣ необходимо работать, а работать мнѣ необходимо для того, чтобы были сыты ты и твоя мама. Она дастъ тебѣ завтракать въ свое время. А теперь мнѣ нужна вся моя котлетка цѣликомъ.
   И послѣдній кусокъ, на который заглядывался ребенокъ, былъ проглоченъ честнымъ труженикомъ. Отъ него ждали нѣжности,-- онъ далъ урокъ. И достойный Марканъ остался даже очень доволенъ тѣмъ, что столь прекрасно началъ воспитаніе своего сына: "Начинать слѣдуетъ съ самаго ранняго возраста, чтобы изъ нихъ вышло что-нибудь путное".
   Увы, маленькое сердечко бѣднаго мальца отъ такой разумной рѣчи горько, горько забилось... потомъ захлопали его вѣки. Когда же тяжеловѣсныя ноги отца и полы его неизмѣннаго, слишкомъ длиннаго сюртука исчезли за дверью, Жоржъ бросился въ комнату своей мамы, чтобы скрыть залитое слезами лицо въ складкахъ ея милаго платья.
   -- Что съ тобой, мой мальчикъ?
   Почему же ребенокъ не хотѣлъ отвѣтить? Вечеромъ, на вопросъ жены, отецъ объяснилъ, въ чемъ было дѣло.
   -- Ты правъ былъ, конечно,-- сказала мать,-- но какъ же ты хочешь, чтобы понялъ ребенокъ? Въ такихъ случаяхъ лучше было бы исполнить его желаніе,-- это такъ легко. Ты знаешь, онъ впечатлителенъ, какъ дѣвочка. Теперь я понимаю, почему онъ не хотѣлъ ѣсть котлеты за завтракомъ. Онъ все еще не могъ утѣшиться послѣ той исторіи, не могъ кушать... куски становились поперекъ горла.
   -- Ну, тоже хороша и такая впечатлительность!-- ворчалъ добродушный Марканъ.
   А въ то время, когда говорилось: "Какъ же ты хочешь, чтобы понялъ ребенокъ?" -- мальчикъ отлично понималъ сущность дѣла. Забывшись, онъ не снималъ локтя со стола, держалъ вилку у рта, не шевелился, весь обратился въ слухъ и разбирался маленькимъ умишкомъ въ своей жизни, а смыслъ ея, горькій и сладкій, пробирался въ его сердечко. "Мама за меня вступается. Она меня больше любитъ. А папа самъ не понимаетъ... Я же очень хорошо понимаю".
   -- Говядину кушай, по крайней мѣрѣ, за обѣдомъ!
   Мальчикъ соскочилъ со стула и подбѣжалъ къ своей мамѣ. Она осыпала его страстными поцѣлуями.
   -- А меня не поцѣлуешь?-- проговорилъ Марканъ, смѣясь. Онъ не разобралъ, какая страшная драма только что разыгралась въ душѣ ребенка, оставила въ ней слѣдъ на всю жизнь, что-то въ ней измѣнила, исковеркала,-- тоже на всю жизнь, быть можетъ.
   Жоржъ подошелъ къ отцу и далъ себя обнять. И между отцомъ и этимъ семилѣтнимъ сыномъ въ теченіе уже двухъ лѣтъ лежала та драма, забытая мужчиной и занимающая все еще очень большое мѣсто въ сердцѣ ребенка.
   

II.

   Мадамъ Марканъ притягивала къ себѣ Жоржа, чтобъ удалить его отъ драгоцѣнныхъ бумагъ директора департамента въ то время, какъ поѣздъ, мѣрно погромыхивая на стрѣлкахъ, выходилъ изъ станціонныхъ построекъ.
   Молодая женщина вздохнула. Она посадила ребенка къ себѣ на колѣни и оба, мать и сынъ, стали смотрѣть на унылое небо Парижа, грязнаго отъ таящаго въ воздухѣ снѣга. О чемъ вздыхала мадамъ Марканъ? Романтичной она никогда не была. Женщина простая, добрая, честная, нѣжная, она,-- что встрѣчается весьма рѣдко,-- отъ природы надѣлена была умомъ прямымъ, спокойно и ясно смотрѣла на жизнь, точно умѣла опредѣлить то, что она въ состояніи дать своей семьѣ и что отъ нея вправѣ требовать.
   Какого мнѣнія была она о своемъ мужѣ? Да совершенно такого же, какого былъ, въ сущности, о себѣ и самъ этотъ достойный чиновникъ. Она высоко цѣнила его терпѣніе, его регулярную и полезную дѣятельность, его аккуратность и неослабную энергію, всѣ его семейныя и общественныя добродѣтели. Она отлично видѣла, что у него коротка шея, коротки ноги и коротки пальцы, и это ничуть не мѣшало ей любить мужа. Она привязалась къ нему за его несомнѣнныя достоинства и, разъ побѣжденная ими, перестала обращать вниманіе на его недостатки. Она сознавала, конечно, что и умъ его,-- весьма выдающійся, впрочемъ,-- былъ нѣсколько коротенекъ, какъ его шея и пальцы, или, вѣрнѣе, не коротокъ, а приземистъ, лишенъ изящества, какъ и вся его особа. На самомъ дѣлѣ его обширный умъ могъ захватывать большія пространства на твердой почвѣ и былъ менѣе способенъ возноситься въ свободныя высоты. Но жена знала, что ея мужъ добръ по-настоящему, по-солидному, и что, въ особенности, всѣ намѣренія его неизмѣнно добрыя, что онъ силою своего нравственнаго чувства способенъ подняться до величайшаго самоотверженія. Однимъ словомъ, считая его во многихъ отношеніяхъ выдающимся человѣкомъ, она разъ навсегда примирилась съ тѣмъ, что не таковъ онъ во всемъ остальномъ.
   Оставшись сиротой послѣ офицера моряка, умершаго въ колоніяхъ, она маленькою дѣвочкой жила при матери на ея родинѣ, въ Маконѣ. Вдова существовала съ дочерью на небольшую пенсію, съ трудомъ выхлопотанную, такъ какъ мужъ умеръ, не дослуживши нѣсколькихъ мѣсяцевъ до установленнаго закономъ срока.
   По мѣрѣ того, какъ ускорялся ходъ поѣзда и въ сыромъ туманѣ исчезали очертанія Парижа, кроткой мадамъ Марканъ все болѣе и болѣе казалось, будто она уносится въ тѣ края, гдѣ протекло ея дѣтство, возвращается къ воспоминаніямъ о былыхъ временахъ.
   Марканъ все еще чертилъ карандашомъ свои значки. Маленькій Жоржъ, не отрывая глазъ отъ окна, привалился къ груди матери... А передъ нею проносилась пологимъ скатомъ улица Макона, ведущая къ рѣкѣ, въ ушахъ отдавался своеобразный зимній шумъ провинціальнаго города, почти не знающаго ѣзды въ экипажахъ,-- неумолкаемый топотъ деревянныхъ калошъ по звонкимъ камнямъ мостовой. Возбужденная отъѣздомъ, молодая женщина какъ бы забылась, чтобы живѣе припомнить. Вотъ образъ ея матери: сѣдые волосы гладкими, спокойными волнами лежатъ на ея лбу. Милая женщина сидитъ за работой, за какою-нибудь вышивкой, что даетъ нѣкоторый прибавокъ къ ихъ скромнымъ средствамъ. Тѣмъ не менѣе, изъ уваженія къ идеямъ мужа-моряка, немного презиравшаго всякаго торговца-лавочника, она отказалась отъ покупки наиболѣе посѣщаемаго въ городѣ магазина письменныхъ принадлежностей, пріобрѣсти который ей совѣтовалъ книгопродавецъ Марманъ. Мадамъ Лефренъ мечтаетъ выдать дочь Элизу замужъ, не за моряка, который обязанъ черезъ каждые два года покидать жену на такой же срокъ, и не за армейскаго офицера,-- избави Богъ отъ такого ужаса,-- а за врача или за адвоката... который можетъ современемъ сдѣлаться министромъ.
   Маленькая Элиза подростаеть, кроткая, хорошо воспитанная матерью, обучающею дочь всему, что сама знаетъ, то-есть довольно многому, и, между прочимъ, англійскому языку и умѣнью готовить кушанья. Маленькой Элизѣ шестнадцать лѣтъ. Сыну книгопродавца двадцать. Онъ проходитъ курсъ юридическихъ наукъ въ Парижѣ, блистательно сдавши лицейскіе экзамены въ Маконѣ. Весь городъ говорилъ объ его успѣхахъ. Изъ молодого человѣка выйдетъ замѣчательй адвокатъ. Повидимому, юноша Денисъ Марканъ ведетъ себя прекрасно въ Парижѣ, -- таковы общіе отзывы о немъ. Элиза и Денисъ знали другъ друга дѣтьми. Иногда по воскресеньямъ, весною и лѣтомъ, они вмѣстѣ гуляли по берегамъ Саоны. Въ первый свой пріѣздъ изъ Парижа Денисъ предложилъ отправиться цѣлою компаніей въ Монсо, помѣстье Ламартина.
   -- Какъ это странно,-- говорилъ онъ дорогой,-- никто изъ нашего общества никогда не бывалъ въ Монсо... Ни даже вы?
   Вопросъ былъ обращенъ къ мадамъ Лефренъ, поклонницѣ литературы. Но она держалась одного правила: "Писатели, самые краснорѣчивые въ мірѣ, то же, что священники, которыхъ слѣдуетъ видать только во время богослуженія и исповѣди. Писателей,-- продолжала она,-- надо видѣть лишь въ ихъ книгахъ. А помимо своихъ произведеній они обыкновенные люди, иногда болѣе плохіе, чѣмъ другіе". Она не пускалась въ дальнѣйшія объясненія, и всѣ соглашались съ нею. Ханжей она не была и любила Ламартина, какъ въ тѣ времена, когда еще всѣ его любили.
   Пріѣхавши въ Монсо, они пожелали осмотрѣть замокъ.
   -- Ничего тутъ нѣтъ необыкновеннаго, -- твердили всѣ наперерывъ.
   Въ гостиной, однако, гдѣ все оставалось въ прежнемъ видѣ,-- старинныя кресла съ выцвѣтшею обивкой, старинный столъ, обои на стѣнахъ,-- на всемъ лежала печать гордаго благородства и простоты, чуждой какой-либо вычурности.
   Въ тѣни вѣковыхъ деревьевъ парка Денисъ стадъ читать вслухъ стихи изъ второго тома Meditations, который онъ захватилъ съ собой. Голосъ у Дениса былъ красивый. Въ Парижѣ, заходя въ кофейную, что случалось рѣдко, Денисъ Марканъ встрѣчался иногда съ поэтами, изъ молодыхъ, презрительно отворившихся къ Ламартину и читавшихъ другъ другу цѣлыми вечерами свои собственныя произведенія. Денисъ невольно подражалъ ихъ интонаціи, и для неслыхавшихъ лучшаго чтенія онъ "декламировалъ" хорошо. Ему было двадцать лѣтъ, а въ эти юные годы и неловкости милы; онъ еще не успѣлъ выработать свою, немного рѣзкую, теорію обязанностей. Взглядъ его прекрасныхъ глазъ сверкалъ умомъ, весна своимъ блескомъ усиливала его юношескую привлекательность... Маленькая Элиза смотрѣла на него... Онъ очень удачно выбралъ первое стихотвореніе въ книгѣ потому, что послѣдній стихъ начинается именемъ дѣвушки. Денисъ разсчитывалъ на "эффектъ".
   
   "... Sous ce ciel où la vie, où le bonheur abonde,
   Sur ces rives que l'oeil se plait à parcourir,
   Nous avons respiré ces air d'un autre monde,
   Élise!..."
   
   И дѣвушкѣ казалось, будто онъ къ ней обращается, ей говоритъ это, такъ какъ ее называетъ по имени. Н на чтеца она переносила все очарованіе, возбуждаемое словами поэта. Денисъ Марканъ говорилъ о любви. Онъ и вдохновленъ ею! Нѣтъ, мало этого: онъ самъ любовь! Ничего подобнаго Элиза никогда не слыхала...
   
   "Élise!... et cependant on dit qu'il faut mourir!" *).
   *) "Подъ этимъ небомъ, гдѣ жизнь кипитъ и счастье бьетъ ключомъ, на этихъ берегахъ, плѣнительныхъ для глазъ, гдѣ мы вдыхали иныхъ міровъ воздушную волну, Элиза!... А насъ хотятъ увѣрить, будто надо умирать!"
   
   Она даже не слыхала конца стиха. При имени "Элиза", на которомъ чтецъ искусно пріостановился, ея юное самолюбіе сладко заликовало. Ей показалось, будто у нея въ груди, въ самой глубинѣ ея сердечка, что-то трепещетъ, какъ пойманная и зажатая въ рукѣ птичка, пытающаяся раскрыть крылья, силящаяся унестись въ пространство, исчезнуть въ небѣ. И тихо, про себя, молодая дѣвушка въ отвѣтъ на имя Элиза произнесла имя Денисъ. Этотъ день навсегда остался единственнымъ въ ея жизни. Первая вспышка чувства, сладкія волненія, поэтическое очарованіе,-- все было пережито ею въ этотъ день.
   На обратномъ пути, вечеромъ, въ начинающемся сумракѣ, Денисъ повторилъ нѣсколько разъ обворожительный стихъ: "Элиза!... А насъ хотятъ увѣрить, будто надо умирать!"
   Она сохранила въ подаренной имъ книгѣ Ламартина вѣточку сирени, сорванную имъ для нея въ этотъ день.
   -- Для меня ясно, что я люблю васъ... А вы меня любите?-- и потому, какъ она промолчала, онъ понялъ, что отвѣтъ полученъ утвердительный.
   Такъ они стали женихомъ и невѣстой. Когда добрый юноша сообщилъ объ этому своему отцу книгопродавцу, который двадцать пять лѣтъ тому назадъ пришелъ въ Маконъ разнощикомъ съ коробьей за плечами, старый Марканъ поморщился. Онъ считалъ себя въ нѣкоторомъ родѣ капиталистомъ, у дѣвочки не было ни сантима. Тѣмъ не менѣе, онъ не отказалъ сыну въ своемъ согласіи.
   -- Видишь ли, манецъ,-- сказалъ онъ,-- ты подождешь семь лѣтъ, а потомъ, если не перемѣнишь теперешняго намѣренія, тогда идетъ, честное слово Маркана.
   Почему непремѣнно семь лѣтъ? Таковъ условный срокъ любви библейской и любви въ народныхъ сказкахъ и пѣсняхъ. Разнощикъ, продававшій Библіи и Сказки Перо: сказалъ "семь лѣтъ" случайно,-- такъ на умъ взбрело. А у сына свое на умѣ было. Молодой человѣкъ сдалъ университетскіе экзамены и, окончивши курсъ, вторично обратился къ отцу съ просьбой дозволить ему жениться на любимой дѣвушкѣ.
   -- Тра-та-та!-- воскликнулъ старикъ.-- Прошло всего три года. Я назначилъ семь лѣтъ... и ни мѣсяца меньше.
   "А въ четыре года,-- раздумывалъ онъ про себя,-- либо шахъ, либо оселъ, либо я, а кто-нибудь да помретъ".
   -- Надо сперва,-- прибавилъ онъ вслухъ,-- получить степень доктора.
   Черезъ два года Денисъ Марканъ осуществилъ желаніе отца.
   -- А теперь?-- спросилъ онъ старика.
   Марканъ-отецъ отвѣтилъ лаконически:
   -- Три да два -- вышло пять.
   Денисъ поступилъ на службу и принялся за дѣло такъ серьезно, что былъ замѣченъ среди множества чиновниковъ, которыхъ трудъ тяготитъ и даже доводитъ до отчаянія. Одинъ изъ очень крупныхъ начальниковъ, восхищенный способностями и усердіемъ молодого человѣка, сильно двинулъ его впередъ, поручилъ разобрать крайне запутанныя дѣла, обѣщалъ поддержать его всею силой своего вліянія и сдержалъ слово.
   Тѣмъ временемъ старикъ Марканъ, убѣдившись, наконецъ, въ томъ, что Денисъ не отступится отъ своего намѣренія, "присматривался къ дѣвочкѣ". А "дѣвочка", подъ руководствомъ матери, оказалась образцовою хозяйкой. Денису минуло двадцать семь лѣтъ, онъ былъ уже вполнѣ самостоятельнымъ человѣкомъ. Элизѣ сравнялось двадцать два года, а она оставалась настоящею "дѣвочкой".
   -- Ты все еще не раздумалъ на счетъ того?-- спросилъ Марканъ сына.-- Знаешь, мадамъ Лефренъ очень больна.
   -- Стало быть, надо поспѣшить, отецъ.
   -- А ты сообразилъ, что съ ея смертью конецъ и пенсіи?
   -- Въ такомъ случаѣ, пойдемте кончать дѣло сейчасъ же, папа.
   Старый книгопродавецъ, находившій, что много было бы лучше, если бы Элиза имѣла пятьдесятъ тысячъ годового дохода, громко разсмѣялся и сказалъ:
   -- Надо отдать тебѣ справедливость, малый ты славный, но упрямъ здорово! Давай-ка я тебя обниму... а къ нимъ иди одинъ. Когда все будетъ покончено, тогда,-- знаешь,-- мнѣ уже не придется ни о чемъ разговаривать. Самому мнѣ устраивать это не хочется. Не понимаешь, почему? Я объясню тебѣ. Какъ коммерсанту, мнѣ это не нравится: дрянь дѣло. Какъ отецъ, я -- хе-хе-хе!-- скажу, пожалуй, что дѣло хорошее... Ты огорчаешь меня и радуешь... Ступай одинъ, вертопрахъ!... На твоемъ мѣстѣ я бы давно убѣжалъ, не сталъ бы слушать такъ долго стараго дурака отца!
   Сто разъ Денисъ разсказывалъ про это Элизѣ и повторялъ:
   -- А какъ онъ добръ-то, а?... Правда, очень добръ?
   Въ результатѣ оказалось, что Денисъ женился на дѣвушкѣ безъ приданаго, имѣя отъ шести до семи тысячъ ливровъ дохода, что долженъ былъ онъ получить отъ отца, и сумму эту онъ могъ впослѣдствіи утроить своимъ трудомъ. Денисъ Марканъ лишился отца спустя нѣсколько недѣль послѣ свадьбы, и молодые съ тѣхъ поръ навсегда покинули Маконъ. Мать Элизы умерла двумя годами позднѣе въ Парижѣ, счастливая тѣмъ, что видѣла маленькаго Жоржа.
   Вотъ и вся исторія Элизы. Каштановые волосы, въ которые замѣшивалось нѣсколько болѣе свѣтлыхъ прядей, были слишкомъ тяжелы для ея маленькой головки, граціозно склонявшейся подъ ея массивною прической. Тонкая и хорошо сложенная, не худая и не полная, Элиза была хороша собой. Врожденное изящество придавало ей немного гордый видъ. Казалось, что совсѣмъ она не пара своему мужу. Одно ихъ сближало: оба они были добрые. Кромѣ того, она была необыкновенно деликатна. Мужъ не подозрѣвалъ этого,-- быть можетъ, слишкомъ онъ былъ занятъ службой.
   

III.

   -- Ларошъ! поѣздъ стоитъ пять минуть!
   -- А!-- воскликнулъ Марканъ,-- Ларошъ! Это недурно, я заработалъ право на отдыхъ, настрочилъ, по крайней мѣрѣ, десять черновиковъ писемъ, и позавтракаю съ удовольствіемъ.
   Марканъ застегнулъ свой портфель, бросилъ его въ сѣтку, выпрыгнулъ изъ вагона и протянулъ свои объятія, въ которыя бросился Жоржъ, принимая это движеніе за жестъ примиренія. Отецъ забылъ свое: "Жоржъ, ты мнѣ надоѣдаешь",-- а у мальчика сердце было памятливое. Опуская сына на землю, Марканъ поцѣловалъ его, и Жоржъ почувствовалъ себя счастливымъ.
   Марканъ помогъ женѣ выйти изъ вагона, закутаться въ шубу, приказалъ кондуктору запереть купэ, и они направились въ вагонъ-ресторанъ.
   -- Эдакая мерзкая погода! Собачья погода!-- ворчали люди на платформѣ, постукивая ногами по грязному асфальту.
   -- Да, надо признаться, погода отвратительная,-- проговорилъ Марканъ.-- Ба! Эдуардъ!
   Онъ жалъ руку одному депутату.
   -- Товарищъ по юридической школѣ,-- сказалъ онъ женѣ, когда они усѣлись въ вагонѣ-ресторанѣ.
   -- Ты насъ уже познакомилъ,-- сказала она.
   -- Гдѣ же это?
   -- На балу въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ,-- отвѣтилъ депутатъ.
   И мужчины тотчасъ же заговорили о дѣлахъ, не обращая никакого вниманія на молодую женщину и на ребенка, которые опять обратили глаза на монотонный и унылый пейзажъ. Однообразный шумъ колесъ, мѣшаясь съ поскрипываніемъ буферовъ, казался музыкой, совершенно подходящей къ тону такой картины.
   -- А край, все-таки, чудесный!-- проговорилъ Марканъ, указывая на массы виноградниковъ, ползущихъ вверхъ по холму.
   -- Есть и получше,-- сказалъ депутатъ.-- Вы ѣдете на югъ, сударыня?... Въ первый разъ?
   -- Въ первый.
   -- Будете поражены... Жаль, что вы не поѣхали съ вечернимъ скорымъ поѣздомъ. Вы увидали бы волшебную картину морского берега въ девять или въ десять часовъ утра, увидали бы Марсель при солнечномъ свѣтѣ... если только проглянетъ солнце.
   -- Завтра увидимъ.
   -- Пройдите взглянуть на Карнизъ... въ концѣ Прадо.
   -- Разумѣется, если мы ночуемъ въ Марсели, но возможно, если жена не очень утомится, что мы проѣдемъ этою же ночью прямо до Сенъ-Рафаэля.
   Былъ поданъ кофе. Марканъ имѣлъ обыкновеніе выкурить послѣ завтрака сигару, "честно заработанную".
   -- Пройдемте въ курилку, моя жена подождетъ насъ здѣсь. Она никогда не скучаетъ, если Жоржъ съ нею.
   И это было вѣрно.
   -- Я не спросилъ, что съ твоею женой и почему ты везешь ее на югъ. Ничего серьезнаго? Ея нездоровье -- не болѣе какъ предлогъ, надѣюсь?
   Марканъ объяснилъ, въ чемъ дѣло. Она сильно простудилась, и не занялась своею болѣзнью. Теперь врачъ опасается за верхнія доли легкаго. Ей не сказали даже про это, чтобы не пугать ее. Путешествіе нужно для предупрежденія болѣе важныхъ осложненій, и онъ, Марканъ, не задумался предпринять его. Ихъ средства не допускаютъ излишнихъ тратъ, и супруги никогда не путешествовали для собственнаго удовольствія, они отказали даже себѣ въ поѣздкѣ въ Дьепъ или Трувиль. Съ самой свадьбы ни мужъ, ни жена ни выѣзжали изъ Парижа, они не видали и Фонтенебло. "Природу" они знаютъ лишь въ Булонскомъ лѣсу, а Версаль крайняя грань ихъ праздничныхъ экскурсій. Да и на самомъ дѣлѣ, виды Медона и Сенъ-Клу достаточно великолѣпны для того, чтобы ими могъ удовольствоваться такой "сидѣнь", какъ называлъ себя Марканъ въ шутку. Все-таки, онъ очень доволенъ за жену и за себя, такъ какъ имъ придется насладиться югомъ, про который такъ много разсказываютъ на родинѣ "великаго Тартарена".
   Марканъ могъ бы добавить, если бы считалъ умѣстнымъ пускаться въ откровенности, что братъ его отца, разбогатѣвшій отъ торговли шелкомъ, бездѣтный вдовецъ, съ нѣкоторыхъ поръ сталъ выказывать ему особенное расположеніе. Польщенный тѣмъ, что племянникъ занимаетъ видное мѣсто на государственной службѣ, старикъ восчувствовалъ необыкновенную нѣжность къ маленькому Жоржу и по три раза на день обѣщалъ сдѣлать его своимъ наслѣдникомъ. А пока, въ доказательство своей полной искренности, почтенный коммерсантъ, повидавшись съ врачомъ Элизы, уговорилъ ихъ ѣхать на югъ, подкрѣпляя свои доводы шестью тысяче-франковыми банковыми билетами на расходы.
   -- Здоровье дороже всего,-- говорилъ дядя.-- Увози жену, да и мальченкѣ будетъ полезно. Я навѣщу васъ какъ-нибудь утромъ... На шесть тысячъ франковъ вы тамъ безъ нужды проживете шесть мѣсяцевъ. У меня нѣтъ семьи, и я дорожу вами. Бываютъ дяди скупые... у всякаго своя слабость. А я дядя лакомка, вы будете кормить меня вкусными блюдами, Элиза. Ваши пуддинги великолѣпны.
   Про дядю Марканъ не обмолвился ни словомъ, за то о здоровьѣ жены говорилъ, не переставая. Депутатъ, облокотившись на полированный дубовый столъ курилки, едва слушалъ собесѣдника. Онъ случайно встрѣтилъ школьнаго товарища, постояннаго знакомства съ нимъ не поддерживалъ и лишь изъ вѣжливости спросилъ про здоровье мадамъ Марканъ. Ѣхалъ онъ до Ліона и поторопился заговорить совсѣмъ о другомъ предметѣ. Ему нужно было обратиться съ просьбой въ министерство, гдѣ Марканъ могъ оказать ему большее содѣйствіе, чѣмъ самъ министръ... А такъ какъ настало время уходить изъ вагона-ресторана, депутатъ попросилъ позволенія войти на нѣсколько минутъ въ купэ Маркана. Придется сидѣть вчетверомъ, но ребенку не много мѣста требуется. Съ мадамъ Марканъ онъ былъ необыкновенно любезенъ и предупредителенъ во время перехода изъ вагона въ вагонъ. Марканъ шелъ позади и велъ за руку сына.
   Въ купэ четверымъ было тѣсно. Но мадамъ Марканъ не выказывала ни раздраженія, ни даже недовольства; она прижала къ себѣ Жоржа, охватила его полой своей шубы и снова отдалась спокойной задумчивости, глядя на еще болѣе печальные пейзажи. Мужчины совсѣмъ забыли о ней. Депутатъ принялся удручать директора департамента подробнымъ изложеніемъ дѣла какой-то сельской общины, раздѣленной на двѣ части. Одна изъ нихъ желала бы выдѣлиться въ самостоятельную общину, другая противилась этому.
   -- Вопросы этого рода не всегда легко разрѣшаются,-- говорилъ Марканъ.-- Непремѣнное условіе состоитъ въ томъ, чтобы выдѣляющаяся часть имѣла возможность представить бюджетъ, достаточный для самостоятельнаго существованія. Государственный совѣтъ лишь въ томъ случаѣ войдетъ въ разсмотрѣніе подобнаго домогательства, когда выполнено это условіе. Сдѣлано это?
   -- Выдѣляющаяся часть полагаетъ, что ея бюджетъ достаточенъ.
   -- А противная сторона оспариваетъ это?
   -- Да, и все дѣло въ способѣ раздѣла, такъ какъ всѣ земельныя угодья общины находятся на территоріи выдѣляющейся части.
   -- Такъ! Это точно такой же случай, какъ дѣло, только что просмотрѣнное мною, -- отвѣтилъ Марканъ.-- Община Лагардъ, близъ Тулона, состоитъ изъ двухъ отдѣловъ. Уже болѣе двадцати пяти лѣтъ отдѣлъ Праде хлопочетъ о томъ, чтобы выдѣлиться въ самостоятельную общину. Это и сдѣлается, конечно, при тѣхъ условіяхъ, о которыхъ я говорилъ. Повторяю, дѣла этого рода никогда не обходятся безъ затрудненій. Одинъ очень богатый марсельскій арматоръ, г. Дофенъ, пріобрѣлъ въ общинѣ Лагардъ, въ отдѣлѣ Праде, участокъ земли, расположенный на берегу моря, и вотъ уже болѣе трехъ лѣтъ, заинтересованный этимъ дѣломъ, онъ удручаетъ меня своими прошеніями, докладными записками, объясненіями. Совершенно такое же дѣло, какъ ваше. Отдѣлъ Праде предлагаетъ выкупъ. А ваши сепаратисты?
   -- Предлагаютъ тоже выкупъ.
   -- А противники не согласятся, если выгоды, доставляемыя общиннымъ земельнымъ участкомъ, не могутъ, по ихъ мнѣнію, быть возмѣщены единовременнымъ взносомъ какой-либо опредѣленной суммы,-- таково, напримѣръ, право пользованія сухостойнымъ лѣсомъ.
   -- Такъ это и есть, противники раздѣла отказываются отъ выкупа,-- подтвердилъ депутатъ.
   -- Вотъ видите! Точь-въ-точь, какъ въ разсмотрѣнномъ мною дѣлѣ, -- сказалъ Марканъ.-- Я даю по немъ заключеніе, въ которомъ настаиваю на вполнѣ равномѣрномъ распредѣленіи недвижимой собственности общины, опять-таки, при непремѣнномъ условіи достаточности бюджета.
   Мадамъ Марканъ долго еще слышала нескончаемыя подробности, относящіяся къ раздѣлу общины. Таковы были разговоры Дениса изо-дня въ день, и Элиза видѣла жизнь только сквозь пыль, поднимаемую ворохами канцелярскихъ бумагъ. Молодая женщина нѣжно взглянула на своего маленькаго Жоржа, съ закрытыми глазами пригрѣвшагося подъ ея шубой, и въ свою очередь мирно уснула.
   

IV.

"Элизъ!... А насъ хотятъ увѣрить, будто надо умирать!"

   Таинственная птичка, трепетавшая въ ея сердцѣ и пытавшаяся расправить свои крылышки, когда Элизѣ было шестнадцать лѣтъ, давно сложила ихъ и никогда уже не раскрывала. Дѣвушка мечтала выйти замужъ за юношу, вызвавшаго въ ней это первое волненіе,-- въ дѣйствительности же она оказалась женой совершенно другого человѣка. Двадцатисемилѣтній Денисъ не былъ уже тѣмъ Денисомъ, который декламировалъ ей стихи. Онъ, правда, оставался такимъ же безукоризненнымъ, какъ тогда. Въ смыслѣ общественномъ и нравственномъ, онъ стоялъ теперь, конечно, много выше, но съ точки зрѣнія физической любви онъ утратилъ ту ничѣмъ неопредѣлимую привлекательность, которою природа надѣляетъ душевно-молодыя существа въ различные періоды жизни и которую отнимаетъ у нихъ, когда ей вздумается. Элиза любила юношу, не пережившаго еще восьми или девяти лѣтъ упорнаго труда. Замужъ она вышла за молодого человѣка, котораго министерская канцелярія сгорбила и состарила, уму-разуму научила, быть можетъ, только нѣсколько черезъ край и прежде времени. И этого она не замѣтила!
   -- Она, славу Богу, настоящая провинціалка,-- разсуждалъ Марканъ, который потому-то именно и женился на ней, твердо рѣшивши, что подъ его вліяніемъ она и навсегда останется такою.-- Жену я беру,-- говорилъ онъ,-- только для себя.
   Живя неотлучно при матери, внимательной и нѣжной, не видя никого, подходящаго для сравненія, лишенная подругъ-сверстницъ повѣряющихъ другъ другу свои тайны, Элиза не имѣла никакого понятія о томъ, что такое любовь. Едва знакомо ей было неясное, смутное волненіе, испытанное во время прогулки въ Монсо. Дальнѣйшая жизнь оказалась несоотвѣтствующею этому воспоминанію, счастье не возростало съ годами, и это не удивляло молодую женщину, -- столько людей и такъ часто повторяло вокругъ нея: "Жизнь -- не радость, моя милая! Знаете, кто здоровъ, тотъ и счастливъ, другого счастья не бываетъ. Только мы не сознаемъ этого".
   Элиза шила и вышивала съ матерью, помогала ей по хозяйству, ходила съ нею гулять, недалеко, конечно, такъ какъ добрая "мама" скоро уставала, изрѣдка онѣ бывали въ гостяхъ у сосѣдки, старой дѣвицы, садившейся рядомъ съ ними въ церкви по воскресеньямъ. Вотъ и вся ихъ жизнь. Ложась спать въ половинѣ десятаго, вставая въ пять или шесть часовъ, смотря по времени года, Элиза росла въ тѣни, какъ блѣдная лилія, изящная и прелестная. Мать долго одѣвала ее въ черное, ради экономіи: изъ распоротаго платья матери выходило новое для дочери. И въ этой тѣни, набрасываемой вдовою съ ея вѣчно печальными воспоминаніями, Элиза была счастлива, во-первыхъ, отсутствіемъ какихъ-либо страданій, во-вторыхъ, серьезною, хотя и мало экспансивною любовью матери. Еслибъ у Элизы не было ея маленькаго Жоржа, когда умерла мать, молодая женщина была бы, навѣрное, не въ состояніи утѣшиться. Громадная пустота образовалась бы въ ея сердцѣ, еслибъ это чистое и глубокое сердце не было заполнено материнскою любовью, какъ оно было полно когда-то любовью къ метери, и, кромѣ того, Элиза любила своего превосходнаго мужа. Ея чувство къ мужу было слишкомъ спокойно, быть можетъ, она любила его, какъ благодѣтеля. Невѣстою она относилась къ нему какъ къ доброму родственнику. Денисъ не возбуждалъ въ ней ни малѣйшей страсти. Онъ оставлялъ спокойно дремать тихое и чистое озеро души молодой дѣвушки. И сказать правду, такою же молодою дѣвушкой она осталась и до сихъ поръ. Она все еще понятія не имѣла о существованіи порывовъ страсти, благородной и святой, но пылкой и неодолимой. Мечты объ этомъ, вызываемыя порою въ молодой женщинѣ художественнымъ произведеніемъ, картиной, драмой или музыкой, оставались очень смутными... какъ проблескъ откровенія, тотчасъ же угасающій.
   Кто внимательно всматривался въ эту холодную тридцатилѣтнюю женщину, тотъ замѣчалъ легкую черточку въ углахъ ея губъ, нѣчто неуловимое, но такое, что молодымъ ясно говорило о молодости. Тутъ были невольная улыбка, не сознающая себя страстность, чарующая привлекательность, коварство, не существующее пока, но могущее возникнуть, цѣлый міръ, наконецъ, невѣдомый и незатронутый,-- какой-то ароматъ желаній, заключенный въ бутонѣ не распустившагося цвѣтка, не вырвавшійся еще изъ него, но уже ощущаемый.
   Въ углахъ ея губъ ясно сказывалась скрытая жизненная сила, таящаяся въ чудномъ созданіи, которое этого еще не подозрѣваетъ.
   

V.

   Какъ это сложилось? Дѣло въ томъ, что между Элизой и Денисомъ существовало только взаимное влеченіе молодости и не было обоюднаго увлеченія личностью. Добрыя чувства обоихъ сдѣлали ихъ бракъ пристойно-счастливымъ. Молодому человѣку хотѣлось жениться на молодой дѣвушкѣ... вотъ сполна вся ихъ исторія. Денисъ не былъ влюбленъ въ Элизу. Но въ такомъ разѣ чѣмъ объясняется непоколебимая вѣрность обѣщанію жениться?
   Очень просто: Денисъ Марканъ устраивался въ жизни съ твердымъ рѣшеніемъ взять себѣ въ жены порядочную дѣвушку, хорошо ему извѣстную, въ которой онъ могъ быть вполнѣ увѣренъ. Его практическіе взгляды, его склонность къ тихой и регулярной жизни, его уваженіе къ честности помогли ему сдержать слово сына книгопродавца Маркана. Чувства его были весьма почтенныя, разумныя и даже нѣжныя. Что же касается любви,-- той любви, которая заставляетъ юношей декламировать стихи Ламартина и придаетъ студентамъ вдохновленный видъ,-- что касается порывовъ сердца, стремящагося въ безконечныя выси, сладкихъ волненій, наполняющихъ всю душу тревогой и таинственнымъ томленіемъ, то для всего этого миновала, должно быть, пора. Молодая дѣвушка ждала такого Дениса, который не могъ уже къ ней вернуться. Въ семь лѣтъ онъ по вѣтру пустилъ блестящій цвѣтъ своей юности. Крѣпкая рѣшимость всего добиться трудомъ и прилично устроить свою жизнь предостерегла его отъ излишествъ и чрезмѣрныхъ увлеченій; но онъ ничуть не считалъ себя обязаннымъ быть ангельски вѣрнымъ невѣстѣ, бракъ съ которою предстоялъ въ столь далекомъ будущемъ. Никакая сантиментальность къ тому его не побуждала. Онъ поступалъ, какъ его товарищи, не ощущая ни угрызеній совѣсти, ни особеннаго удовольствія. Всѣ помыслы его были направлены на то, чтобы сдать сначала экзамены, потомъ получить мѣсто и на службѣ подвигаться какъ можно быстрѣе, проявляя трудолюбіе, усердіе, способность къ работѣ, настоящую дѣловитость. Словомъ, Денисъ Марканъ былъ образцово-хорошимъ человѣкомъ нашего времени, прямою противуположностью тѣхъ господъ, которые всѣ обязанности забываютъ ради наслажденій жизнью.
   Такихъ онъ хорошо зналъ и относился къ нимъ съ отвращеніемъ. Не мало онъ видѣлъ ихъ кругомъ, даже въ министерской канцеляріи... вродѣ Альберта де-Лисъ, напримѣръ, писавшаго свою фамилію двумя словами, когда въ дѣйствительности онъ былъ просто Делисъ, наряжавшагося каждый вечеръ во фракъ съ гарденіей въ петличкѣ, соблазнившаго не мало свѣтскихъ женщинъ. Охъ, ужъ эти свѣтскія женщины! Только ими и бредилъ Альбертъ Делисъ, типъ современнаго бюрократа, щеголя и пустозвона. "Стало быть,-- говорилъ ему Марканъ, заливаясь самымъ плебейскимъ хохотомъ,-- мы не всѣ принадлежимъ свѣту? Я, напримѣръ, существую внѣ свѣта? Заглядывалъ я иногда въ этотъ вашъ свѣтъ! Люди глупы тамъ, по меньшей мѣрѣ, настолько же, какъ и вездѣ, часто только значительно менѣе честны".
   Марканъ говорилъ это еще до женитьбы и очень искренно возмущался легкомысліемъ разговоровъ и нравовъ, которое онъ видѣлъ кругомъ себя. Дубоватый малый едва только попалъ въ буржуазію; сынъ разнощика не успѣлъ еще отполировать, вѣрнѣе сказать -- извратить свою мужицкую натуру. По его понятіямъ, любить -- значило работать для жены и имѣть дѣтей. Въ обществѣ, въ свѣтскихъ салонахъ, онъ такъ часто присутствовалъ при разныхъ флиртахъ, представлявшихся ему верхомъ непристойности, что свѣтъ казался ему менѣе привлекательнымъ, чѣмъ его оливково-зеленый кабинетъ въ министерствѣ. "И эти бѣдняги мужья, -- говаривалъ часто Марканъ,-- имѣютъ глупость воображать, будто ничего у нихъ не отняли, если часа три пофлиртовали съ ихъ женами!... Ужь въ такія-то мѣста я свою жену не повезу!" А "такія" мѣста -- это весь свѣтъ. И, несомнѣнно, безъ оффиціальныхъ вечеровъ, гдѣ жена директора департамента была обязана появляться изъ приличія, чтобы раскланяться съ министрами и ихъ женами, Элиза Марканъ носа никуда не показывала бы.
   Марканъ, здоровякъ физически, властный, упрямый и грубый, былъ, въ сущности, страстный человѣкъ и ревнивецъ. За его теоріями нравственности и рѣзкими выходками противъ современной развращенности врылась ярая страсть дорожащаго своимъ покоемъ супруга и консерватора; но страсть эта проявлялась лишь въ озлобленныхъ выходкахъ противъ "врага" и никогда не выразилась въ пылкомъ чувствѣ къ любимой женщинѣ. А "врагъ", это -- балъ, танцы, свобода разговоровъ, наглость мужчинъ, поощряемая улыбками женщинъ. Къ тому же, еще туалеты. Всѣ эти ухищренія, утонченное безстыдство, проглядывающее изъ-за всякихъ пустяковъ женскаго наряда, разсчитанное на то, чтобы дразнить желанія мужчинъ, усталое воображеніе стариковъ, пресыщенность молодыхъ,-- все это выводило изъ себя Маркана, вызывало въ немъ злость сторожевой собаки, забавную и трогательную, въ то же время.
   -- Нѣтъ, не это, по-нашему, называется изяществомъ!-- вопилъ онъ иногда въ курильной комнатѣ, гдѣ не прочь были "взвинтить" его на эту тему ради потѣхи.-- Это не изящество! Знавалъ я изящныхъ женщинъ. Зналъ... двухъ или трехъ! Онѣ умерли. Имъ было отъ семидесяти до восьмидесяти лѣтъ. Да не въ годахъ тутъ дѣло. По лѣтамъ онѣ уже не были женщинами, но это были настоящія женщины, чудодѣйственною силой изящества. Только уже чорту-то не на что было порадоваться. И еслибъ у нынѣшнихъ молодыхъ дѣвушекъ было то, чѣмъ обладали эти чудныя бабушки, наши дѣвицы стали бы гордостью Франціи, вотъ что!
   Кругомъ хохотъ.
   -- Валяй, Марканъ!
   -- Смѣйтесь, смѣйтесь, други мои, и называйте меня, если угодно, мужикомъ съ Дуная. Тѣмъ не менѣе, достовѣрно, что платье съ разрѣзомъ временъ Директоріи наградило васъ Бонапартомъ. Подождите, она вамъ вернетъ его еще разъ!
   -- Катай, Марканъ! Молодцомъ раздѣлывай!
   И онъ раздѣлывалъ:
   -- Честная женщина соперничаетъ съ кокоткой. Кто же будетъ расплачиваться за безстыдные туалеты обѣихъ соперницъ? Маленькія сбереженьица, которыя финансистъ прикарманиваетъ съ общаго дозволенія. Если бы поменьше было платьевъ съ вырѣзами да разрѣзами, не было бы и такой биржевой игры... Народъ и такъ недоволенъ, а вы его еще болѣе дразните. Берегитесь же настоящаго конца, господа "конца вѣка"!
   -- Го-го-го!
   -- Меня, вѣдь, не заподозрятъ въ соціализмѣ!
   -- Э-е!
   -- Ну, такъ я же вамъ заявляю, еслибъ я былъ принужденъ выбирать между всѣми мерзостями, которыя творятся въ самыхъ верхахъ, и звѣрскою злобой въ самыхъ низахъ, я счелъ бы для себя болѣе почетнымъ спуститься...
   -- Ого!
   -- И когда произойдетъ взрывъ, въ то время, какъ вы будете обвинять оборванца, поджегшаго фитиль, я стану обвинять всѣхъ тѣхъ, кто поджегъ оборванца. Въ концѣ-концовъ, всякое общество лишь тогда законно пользуется правомъ судить и карать, когда оно съумѣло само себя дисциплинировать...
   -- Онъ великолѣпенъ! Браво, Марканъ! Скажи это передъ избирателями, и ты сразу станешь депутатомъ!
   -- Подите вы, зубоскалы!
   Онъ уходилъ взбѣшенный, немного хмурый, за женой, которую тотчасъ же увозилъ домой, какъ разъ въ разгаръ съѣзда.
   Послѣ такихъ выходокъ онъ упорно, по цѣлымъ недѣлямъ, никуда не показывался. Элиза на это не жаловалась. Въ Парижѣ она устроилась, попрежнему, на провинціальный ладъ, принимала немногихъ дамъ, женъ чиновниковъ, по выбору Маркана, и относительно туалета довольствовалась похвалами этихъ скромныхъ парижанокъ, умѣющихъ, впрочемъ, такъ ловко надѣть хорошо сшитое и очень модное платье, что имъ могутъ позавидовать принцессы.
   Всему міру извѣстно, насколько этимъ славятся всѣ парижанки. "Примѣривальщица" въ мастерскихъ знаменитыхъ "творцовъ" женскихъ туалетовъ, не болѣе какъ простая работница, учитъ королевъ держать себя, какъ должно, и могла бы сказать: "Вотъ, ваше величество, какъ носятъ корону!"
   

VI.

   -- Марсель, Марсель!
   Въ выкрикиваніяхъ служащихъ слышался супругамъ Марканъ совершенно новый акцентъ.
   Элиза долго спала и, къ большому своему огорченію, не слыхала, какъ проѣхали Маконъ. Въ Ліонѣ надоѣдливый депутатъ ушелъ; тогда путники устроились возможно удобнѣе и всѣ уснули. Марканъ раздумалъ зажигать свой дорожный фонарь.
   -- Какъ же мы? Ѣдемъ прямо до Сенъ-Рафаэля? Въ силахъ ты будешь? Ѣхать бы ужъ до мѣста, Марсель посмотримъ въ другой разъ, нарочно съѣздимъ съ дядей, если хочешь. Такъ будетъ много лучше.
   -- Я чувствую себя очень хорошо, спала много. Ты правъ, поѣдемъ до мѣста и отдохнемъ много спокойнѣе съ сознаніемъ, что путешествіе кончено.
   Марканъ распорядился отправить багажъ и поѣздъ двинулся дальше. Была полночь. Кругомъ мѣнялись пейзажи, и ихъ никто не замѣчалъ. По выѣздѣ изъ Ліона, уже ночью, подъ дождемъ и туманомъ, путники видѣли, какъ опять замелькали мосты, фонари, фабричныя трубы, видѣли грязную рѣку, сверкающую тамъ и сямъ холоднымъ блескомъ. А въ ушахъ раздавались рѣзкіе свистки, шумъ колесъ. Порою казалось, что за окнами все еще Парижъ; видъ одного и того же купэ поддерживалъ впечатлѣніе, сложившеся въ моментъ отъѣзда. Подвигался ли поѣздъ, этого никто не зналъ. Кругомъ тьма, все черно, лишь кое-гдѣ блеснетъ вдали освѣщенное окно и исчезнетъ въ непроглядномъ мракѣ, прорѣзываемомъ отъ времени до времени яркими станціонными фонарями. Глаза сами собою закрывались, и лишь по измѣненіямъ грохота поѣзда можно было сказать: "Мы проѣзжаемъ черезъ городъ, это мостъ, ѣдемъ выемкой, въѣхали въ тоннель".
   Жоржъ спалъ, изрѣдка всхлипывая. Марканъ добросовѣстно храпѣлъ, какъ бы по долгу службы. Элиза временами просыпалась, окидывала обоихъ добрымъ, любящимъ взглядомъ и опять погружалась въ дремоту подъ шумъ поѣзда. Мало-по-малу, укачиваемая мѣрнымъ ходомъ, она крѣпко уснула и очнулась лишь въ Тулонѣ. Раздались возгласы:
   -- Тулонъ! Тулонъ!
   Въ ушахъ путешественниковъ они пронеслись ничего не значущими звуками, какъ и множество имъ подобныхъ. Денисъ придалъ имъ, впрочемъ, нѣкоторую важность и сквозь сонъ проговорилъ или показалось ему, будто онъ проговорилъ:
   -- Тутъ въ старые годы была каторга.
   Поѣздъ мчался дальше. Было два часа. Въ четыре подъ матовотемнымъ небомъ послышался крикъ:
   -- Сенъ-Рафаэль!
   Омнибусъ гостинницы, заказанный телеграммой, ждалъ Маркановъ. Шумъ скораго поѣзда все еще отдавался въ ихъ ушахъ, дурманилъ головы. Размѣстились въ двухъ комнатахъ: въ одной мать съ сыномъ, въ другой -- Марканъ, и снова всѣ заснули, усталые, обезсиленные, неспособные обмѣняться двумя фразами.
   

VII.

   -- Мама, мама!
   Она проснулась, было около полудня. Жоржъ открылъ дверь балкона и кричалъ, хлопалъ руками. Элиза приподнялась на локоть и замерла ослѣпленная, пораженная, растерянная, какъ отверженный, передъ которымъ внезапно распахнулись двери рая.
   Дверь обрамляла картину моря и неба, и они, буквально, врывались въ комнату; небо и море, одинаково синія, сверкающія яркимъ полуденнымъ солнцемъ, казались обоюднымъ отраженіемъ другъ друга.
   Надъ зеркальною гладью водъ, слегка подернутою нѣжно-голубою дымкой, засыпанною искрящеюся золотистою рябью, паровая яхта выкидывала клубы медленно расходящагося дыма и бѣжала къ горизонту, красиво наклонивши мачты съ весело-вьющимися надъ ними вымпелами. Ничего другого не было.
   Ничего другого, а молодой женщинѣ казалось, будто что-то вырывается изъ ея сердца, уносится въ необозримую даль вслѣдъ за кораблемъ, явившимся ей въ моментъ пробужденія какъ бы продолженіемъ сновидѣнія, очаровательною мечтой.
   Въ комнату вошелъ Марканъ.
   -- А я всталъ въ восемь часовъ, покончилъ свою работу и потомъ вышелъ изъ дому, наводилъ справки... Мы безъ труда найдемъ подходящую виллу. Дорогонько, правда, но здоровье дороже всего. Въ чемъ-нибудь другомъ откажемъ себѣ. Да, кромѣ того, дядя... нашъ милѣйшій дядя...
   Онъ имѣлъ бодрый, возбужденный видъ путника, добравшагося до мѣста, отдохнувшаго довольно. Онъ улыбался и поцѣловалъ жену въ лобъ. Поцѣлуя этого она не почувствовала. Все еще опершись на локоть, она слѣдила безсознательно, увлеченная мечтой, за кораблемъ, прекратившимъ топку, развернувшимъ паруса и несшимся подъ попутнымъ вѣтромъ на своихъ бѣлыхъ крыльяхъ по струямъ "свѣтлѣй лазури", подъ яснымъ небомъ голубымъ.
   Марканъ взглянулъ въ ту сторону, куда были обращены глаза его жены, увидалъ яхту и, вмѣстѣ съ тѣмъ, своего маленькаго Жоржа, который передъ грандіозностью этого простого вида уже не шевелился, оперся подбородкомъ на балюстраду балкона и упивался свѣтомъ, красотой, тепломъ.
   -- Забавное названіе у этого кораблика... Это яхта одного любителя.
   -- Какъ же она называется, папа?
   -- Голубой ибисъ. Потѣшное имя, правда?
   Марканъ добавилъ, что ибисовъ такого цвѣта не бываетъ, и сдѣлалъ еще нѣсколько замѣчаній о фантазіяхъ "яхтменовъ". Эта яхта принадлежала Пьеру Дофену, сыну богатаго марсельскаго арматора, "о которомъ мы говорили вчера въ вагонѣ съ тѣмъ депутатомъ, помнишь?"
   Элиза ничего не слыхала. Что ей за дѣло до всѣхъ этихъ людей? Она смотрѣла, взволнованная, задыхающаяся, на невиданную никогда картину, на волшебный и невѣдомый корабль, который на своихъ вздутыхъ парусахъ уносилъ въ края очарованій ея думы, часть ея самой...
   

VIII.

"На яхтѣ Голубой ибисъ, рейдъ Сенъ-Рафаэля, 10 февраля 188..."

   ..."Нѣтъ, нѣтъ, cara mia, дорогая тѣнь утраченной мною любви, утраченной по моей винѣ,-- нѣтъ, я не умру, не высказавши тебѣ, какимъ новымъ и безграничнымъ очарованіемъ охватилъ меня родной край, какъ будто очарованіе это можетъ еще имѣть значеніе для насъ въ будущемъ.
   "Какъ восхитительно было бы, если бы годъ любви нашей сполна протекъ въ волшебной странѣ, гдѣ я теперь, на этихъ дивныхъ берегахъ, подъ плескъ моря и шумъ сосенъ, среди невысокихъ холмовъ, несущихъ къ серебристымъ волнамъ группы эквалиптовъ, у восхитительныхъ заливовъ, которые, какъ трепетныя перси моря, нѣжно прильнули къ материку..."
   Писавшій это молодой человѣкъ бросилъ перо...
   -- Все это одна литература... Что за собачье ремесло!-- воскликнулъ онъ, отпивая глотокъ кофе изъ стоявшей на столѣ чашки.
   Онъ всталъ, взглянулъ на море черезъ круглый иллюминаторъ, взялъ со стола сигару, закурилъ ее отъ голубоватаго при блескѣ солнца пламени серебряной лампы, вдохнулъ раза два ароматный дымъ и швырнулъ сигару въ море.
   "Сказать по правдѣ, -- раздумывалъ онъ, -- одолѣла меня скука!... Слишкомъ много синевы, слишкомъ много солнца, неба, моря, времени и денегъ, слишкомъ много воспоминаній и всего, возбуждающаго желанія... и нѣтъ того, чего желаешь. Я очень опасаюсь, какъ бы не разучиться страдать... уже теперь опасаюсь. И, честью завѣряю, скука излечила всѣ мои страданія... А мнѣ жаль моихъ страданій. Больно отъ нихъ доставалось, но они развлекали меня: съ ними я не совсѣмъ былъ одинокъ. Теперь я начинаю чувствовать какую-то пустоту. Плохо дѣло... Неужели въ страданьи -- счастье?".
   Мысль эта показалась ему глубокою и на нѣсколько мгновеній заняла его подвижный умъ. Молодой человѣкъ продолжалъ самъ съ собою разсуждать на эту тему, увлеченный и восхищенный складывавшимися въ его головѣ словами и фразами.
   Пьеръ Дофенъ былъ очень простымъ и причудливымъ существомъ, скептическимъ и наивнымъ, сущимъ ребенкомъ, вѣчно подвергающимся опасности и опаснымъ для другихъ-же, въ сущности,-- онъ добрый малый, готовый сдѣлать все на свѣтѣ, чтобы скрыть это. Таковы, въ большинствѣ случаевъ, скептики, и это-то именно дѣлаетъ ихъ опасными.
   Пьеръ Дофенъ жилъ въ Парижѣ. Увлеченный страстною любовью къ женщинѣ, которую онъ считалъ свободною потому, что она была въ разводѣ, онъ два года прожилъ съ этою любовью въ головѣ. Второй годъ былъ для него сплошнымъ очарованіемъ. Вдругъ Пьеръ открылъ, что не онъ одинъ былъ обладателемъ боготворимой имъ женщины. Это произошло два мѣсяца назадъ. Тогда, разыгрывая изъ себя непостояннаго молодого человѣка, онъ уѣхалъ, объявивши своей возлюбленной, что разлюбилъ ее, безъ всякихъ дальнѣйшихъ объясненій. Съ этой минуты дама начала его предпочитать, а "другому" пришлось переживать прескверныя минуты. Пьеръ воображалъ, что они счастливы, и довольно странно терзался. Онъ продолжалъ играть взятую на себя роль и писалъ своей дамѣ письма, въ которыхъ, между двумя описаніями морскихъ видовъ, увѣрялъ ее въ своей неспособности любить женщину долго... "Это своего рода ненормальность: онъ -- вполнѣ сынъ своего вѣка" и т. под. Такъ онъ мстилъ за свою оскорбленную гордость. А дама, съ величайшимъ трудомъ побѣжденная его терпѣливымъ и долгимъ ухаживаніемъ, дама, которую онъ, не зная того, столь упорно оспаривалъ у счастливаго до тѣхъ поръ соперника, отвѣчала ему все болѣе и болѣе пылкими призывами. И по мѣрѣ того, какъ возростало ея нетерпѣніе, разжигаемое воспоминаніями, сожалѣніями и, быть можетъ, раскаяніемъ, раздражаемое странностью мотива разлуки, всѣмъ тѣмъ, что ей представлялось смѣлостью и оригинальностью покинувшаго ее любовника, -- однимъ словомъ, по мѣрѣ того, какъ она становилась болѣе искреннею, Пьеръ все менѣе и менѣе ей вѣрилъ, находилъ ее лживою, удалялся отъ нея усиліями воли, хотя стремленіе къ ней упорно разросталось въ немъ. Вся хорошая сторона его любви уменьшалась, падала, смѣняясь чувственнымъ элементомъ, разгоравшимся все сильнѣе. Онъ страдалъ настоящею гангреной любви.
   Въ дѣйствительности же, оставаясь вѣрнымъ своему интеллектуальному темпераменту, онъ жестоко ошибался въ оцѣнкѣ положенія, единственно изъ боязни быть обманутымъ. Ему самому приходило это иногда въ голову, но, не имѣя никакой возможности выяснить свои сомнѣнія, онъ тѣмъ сильнѣе спорилъ съ самимъ собою.
   Въ такомъ-то состояніи онъ пріѣхалъ искать въ родномъ краю, на вольномъ просторѣ моря, благотворныхъ развлеченій. Но ни одиночество, ни поэтическая обстановка не могли спасти его отъ душевнаго недуга. Полный господинъ великолѣпной яхты своего отца, онъ безъ конца томился надеждами, отчаяніемъ, сожалѣніями, смѣняющими другъ друга и равносильными...
   "Лѣкарство,-- раздумывалъ онъ,-- я его знаю: другая любовь. Но гдѣ найти это лѣкарство?" -- и онъ хорошо понималъ, что, въ сущности, самъ поддерживалъ старую связь ежедневными письмами къ женщинѣ, отъ которой хотѣлъ избавиться, и что въ данную минуту къ тому было лишь одно основаніе -- трудность замѣнить ее другою.
   Онъ страдалъ на самомъ дѣлѣ, въ немъ все болѣло. Въ головѣ была полнѣйшая путаница, такъ какъ мысль находитъ себѣ опору и успокоеніе только въ настоящемъ добрѣ, которое дѣлаетъ человѣкъ, онъ же никакого добра не дѣлалъ, да и ровно ничего не дѣлалъ. Для него былъ одинъ идеалъ или, вѣрнѣе, одна была у него задача въ жизни -- развлекаться. Высшимъ же развлеченіемъ представлялась ему любовь. Онъ считалъ себя брошеннымъ любимою женщиной и отъ того впалъ въ настоящій маразмъ; его гордость и эгоизмъ были доведены до отчаянія. Тривіальность случайныхъ и мимолетныхъ любовныхъ похожденій была для него омерзительна, и въ высшей степени мудрено было этому молодому "буржуа", художнику и "большому барину", честному и скептику, въ то же время, найти женщину, совмѣщающую въ себѣ образованность, изящество, соотвѣтствующее его привычкамъ, абсолютную независимость, снимающую пятно позора съ свободной любви, и достаточно развитой умъ, способный выносить горечь сомнѣній, неизбѣжныхъ у современнаго человѣка въ "нашъ нервный вѣкъ".
   При этомъ, не желая имѣть смѣшного, на его собственный взглядъ, элегическаго вида, Пьеръ старался скрыть свою глубокую грусть напускною веселостью и постоянно шутливымъ тономъ. По установившемуся свѣтскому обыкновенію, онъ стыдился всего, что было въ немъ серьезнаго.
   Артистъ въ душѣ и недурной художникъ, онъ хорошо рисовалъ, писалъ прозой и стихами, очень мило игралъ на фортепіано и на гитарѣ, но остался диллетантомъ во всѣхъ трехъ отрасляхъ искусства. Съ высоты своего огромнаго богатства онъ на всѣ три смотрѣлъ какъ на удобное средство не безъ пріятности убить время, доставить себѣ удовольствіе какимъ бы то ни было выраженіемъ собственныхъ чувствъ, нерѣдко противуположныхъ одно другому.
   Въ данную минуту, печально настроенный, и, притомъ, вполнѣ искренно, Пьеръ воскликнулъ, пародируя Шекспира и безошибочно вспоминая пьесу, актъ и сцену: "Царство за женщину!"
   Письмо свое онъ перечиталъ, нашелъ его слишкомъ "литературнымъ" и сжегъ.
   "Не стану совсѣмъ писать ей. Ни на что это не нужно. Отошлю ей всѣ ея письма. До тѣхъ поръ, пока что-либо вещественное будетъ напоминать о связи съ этою женщиной, я буду томиться этими воспоминаніями и никогда отъ нихъ не отдѣлаюсь".
   Пьеръ, вздыхая, обвелъ глазами хорошенькій салонъ, обтянутый, по его желанію, старинною рѣдкою матеріей, и остановилъ взглядъ на широкомъ диванѣ, служившемъ постелью. Молодой человѣкъ приподнялъ покрывавшую его матерію. На самыхъ большихъ корабляхъ простора нѣтъ и приходится утилизировать малѣйшіе закоулки: внизу дивана были выдвижные ящики. Изъ этого тайничка Пьеръ досталъ желѣзный ларецъ, самую обыкновенную маленькую шкатулку, наполненную дорогими письмами. Онъ спряталъ подъ свою постель письма любимой женщины и съ тѣхъ поръ пересталъ спать.
   Онъ задвинулъ ящикъ, поставилъ ларецъ на столъ и нерѣшительно открылъ его, потомъ сѣлъ и принялся перечитывать нѣкоторыя письма. Но, почувствовавши, что сердце его надрывается, онъ швырнулъ ихъ въ ларецъ и захлопнулъ крышку.
   "Теперь -- эпитафію",-- проговорилъ Пьеръ и быстро, такъ сказать, однимъ почеркомъ пера, написалъ на листкѣ бумаги четыре стиха:
   
   "О призраки былого увлеченья,
   Любви, надеждъ, погибшихъ навсегда...
   Примите дань усерднаго почтенья,--
   Вы для меня исчезли безъ слѣда!"
   
   Стишки показались ему забавными и онъ улыбнулся, положилъ листокъ въ ларецъ на письма, потомъ взялъ со стола фотографическій портретъ въ рамкѣ. Открывши одну изъ сторонъ массивной рамки, онъ съ минуту посмотрѣлъ на длинную прядь рыжихъ волосъ, заперъ все въ желѣзный ларецъ и пошелъ на палубу.
   "Отошлю ей все разомъ... и съ ключомъ".
   Ключъ онъ носилъ на кольцѣ часовой цѣпочки.
   Было около полудня. Голубой ибисъ уходилъ съ рейда Сенъ-Рафаеля. Пьеръ окинулъ взоромъ этотъ очаровательный берегъ.
   "А, да, -- подумалъ молодой человѣкъ, -- вотъ страна, созданная для любви! Быть здѣсь молодымъ, владѣть такою яхтой, какъ эта, имѣть передъ собою необъятное пространство моря, а подъ руками такой земной рай... и сознавать себя покинутымъ любовникомъ, которому измѣнили! Быть богатымъ безъ женщины, полнымъ силъ -- безъ любви!..."
   Потребность жить захватывающею волной проникла въ его грудь съ морскимъ свѣжимъ вѣтеркомъ, дыханіемъ южной зимы, которая на сѣверѣ показалось бы весеннимъ тепломъ. Пьеръ потянулся всѣмъ тѣломъ, полный мечтательной нѣги, почувствовалъ приливъ молодыхъ силъ. Бѣлая чайка пронеслась надъ мачтами, направляясь къ берегу. Онъ съ минуту слѣдилъ за нею взоромъ; его нѣжная мечта стремилась слѣдомъ за нею. А тамъ бѣлѣющія виллы, съ балконами, террасами, полуоткрытыми окнами упивались яркимъ блескомъ солнца. Онѣ блестящими пятнами вырѣзывались на вѣчно зеленыхъ холмахъ, поросшихъ соснами и верескомъ, придающихъ этимъ берегамъ въ солнечные дни середины февраля чисто весенній видъ.
   Пьеръ заглядѣлся на быстро смѣняющуюся панораму чудныхъ береговъ, въ немъ проснулись воспоминанія поэта и путешественника. Красивѣе ли этого Неаполь и Искія?
   Въ воздухѣ какъ бы носились ламартиновскіе стансы. Весь ландшафъ извивался мягкими, теряющимися въ далекой мглѣ линіями. Строфы Ламартина На Искіи сами собою приходили на умъ, и Пьеръ въ память очаровательницы, съ которою только что простился, прочелъ вслухъ два меланхолическихъ и знаменитыхъ стиха:
   
   "Nous avons respiré cet air d'ue autre inonde,
   Elise!... et cependant on dit qu'il faut mourir!"
   
   Его охватило негодованіе... Умереть! Это слово взволновало его. На самомъ дѣлѣ, придется умереть. Смерти не избѣжать, всѣ умираютъ. И эта волшебная природа всѣми голосами своими подъ плескъ разбѣгающихся волнъ изъ-подъ бортовъ яхты кричала ему: "Спѣши и дни срывай",-- какъ учитъ латинская мудрость.
   "Да, правда это! Я жить хочу... Прочь мертвецовъ!"
   Ему пришла въ голову мысль.
   -- Франсуа, принеси изъ салона желѣзный ларецъ, что на столѣ стоитъ.
   И про себя онъ добавилъ: "Да, такъ лучше будетъ".
   Слуга пошелъ внизъ, вернулся. Пьеръ взялъ въ руки блестящій полированный ларчикъ, нагнулся надъ бортомъ яхты и сталъ смотрѣть на воду. Временами она точно смѣялась. Огнемъ сверкающія струи разбѣгались причудливыми линіями по темной синевѣ слегка колышащагося моря. Охваченныя ослѣпительнымъ блескомъ солнца, онѣ разстилались дивною сѣтью, въ которую врѣзывался Голубой ибисъ, производя шумъ разрываемой шелковой ткани. Пьера занимало слѣдить съ своей красивой, голубовато-бѣлой яхты за колеблящимися отблесками свѣта, чередующагося съ темными тонами.
   За тихою переливчатою рябью вдругъ набѣжалъ широкій валъ въ разрѣзъ, и молодой человѣкъ увидалъ подъ носомъ корабля совсѣмъ темную, сине-опаловую пропасть. Онъ нѣсколько мгновеній раскачивалъ маленькій ларецъ, чтобы бросить его какъ можно дальше, и, наконецъ, выпустилъ его изъ рукъ. Ларчикъ завертѣлся въ воздухѣ и упалъ въ воду, поднявши массу брызгъ, заискрившихся жемчугами. Мигъ одинъ и все исчезло. Тяжелый ларецъ пошелъ ко дну. Пьеръ мысленно слѣдилъ за нимъ, очень довольный поэтичностью такой безвозвратной жертвы. Въ своемъ воображеніи онъ какъ будто видѣлъ, видѣлъ все,-- какъ вода быстро проникаетъ въ скважины у крышки, заливаетъ дорогія письма, уже смываетъ написанное, уничтожаетъ изображеніе, портретъ, женщину... А Голубой ибисъ проходитъ поверхъ этого, оставляя минутный слѣдъ за своею кормой надъ дважды стертымъ слѣдомъ былого...
   Пьеръ выпрямился.
   "Забавно это, -- проговорилъ онъ.-- Избавлюсь ли я, наконецъ?"
   Онъ чувствовалъ себя повеселѣвшимъ, необыкновенно ободрившимся, точно какая-то тяжесть скатилась съ его сердца именно въ тотъ мигъ, когда онъ выпустилъ изъ рукъ тяжеловѣсный ларецъ.
   "Хорошо, если бы такъ и впередъ было",-- подумалъ онъ.
   Его облегченное сердце билось ровнѣе и сильнѣе, точно по волнамъ неслось, подъ хорошимъ попутнымъ вѣтромъ. Если бы Голубой ибисъ былъ одаренъ способностью чувствовать, онъ испыталъ бы то же самое въ такую чудесную погоду. Въ эту минуту, по распоряженію хозяина, были наставлены паруса... Голубой ибисъ, залитый яркимъ свѣтомъ, понесъ своего господина къ неизвѣстному.
   "Вотъ такъ шутка, я ключъ оставилъ у себя", -- сказалъ Пьеръ.
   Онъ хотѣлъ было бросить его въ море, подумалъ съ секунду и не бросилъ. Ему оригинальнымъ показалось имѣть ключь отъ шкатулки, лежащей на днѣ моря и невозвратимой. Онъ тотчасъ же рѣшилъ, что случай этотъ можетъ служить хорошенькимъ мотивомъ для сонета, и далъ себѣ слово написать его, озаглавивши Безполезный ключъ. Хорошенькій сюжетъ, премило выйдетъ, и риѳмы готовыя: "ларецъ", "конецъ"... "море", "горе"... Нѣсколько стиховъ сложились сами собой.
   "За продолженіемъ дѣло не станетъ..."
   Но риѳмы закапризничали, куда-то скрылись, и дѣло стало. Пьеръ сошелъ внизъ разыскивать ихъ въ своей чернильницѣ.
   

IX.

   "Неизвѣстное", къ которому на всѣхъ парусахъ летѣлъ Голубой ибисъ, было недалеко. Встрѣтить его суждено было завтрашній день на рейдѣ Are, куда яхта зашла на ночь.
   Маркану захотѣлось немного познакомиться съ краемъ, прежде чѣмъ оставить тутъ жену. Въ первый же день по пріѣздѣ онъ отправился утромъ осматривать виллы, расположенныя на холмѣ вдоль бульвара Валескюръ. Послѣ полудня Марканъ выбралъ одну виллу на берету моря, за четверть мили отъ города, между помѣстьемъ Альфонса Кара (Maison-Close), гдѣ лодка, едва вытащенная изъ моря, попадаетъ прямо въ садъ, и Oustalet du Capelan, первымъ изъ ряда домовъ, построенныхъ на узкой береговой полосѣ такъ, что одна дверь выходитъ на дорогу, а въ порогъ другой плещетъ море.
   На слѣдующій день Маркану посовѣтовали отправиться посмотрѣть рейдъ Are и по дорогѣ взглянуть на порфировыя ломки Драмона. Тамъ есть отличная гостиница и можно позавтракать.
   -- Къ сожалѣнію, дорога за Драмономъ очень неудобна, но по желѣзной дорогѣ вы доѣдете въ двѣнадцать минутъ.
   Они отправились по желѣзной дорогѣ.
   Такъ, помимо желанія людей, двѣ судьбы стремились прямо на встрѣчу другъ другу...
   Дорогой Марканъ объявилъ женѣ, что въ слѣдующій свой пріѣздъ онъ привезетъ изъ Парижа старую ихъ служанку, Жермену, оставленную было для него въ квартирѣ улицы Лиль (они жили въ этой тихой улицѣ). Старая Жермена любитъ Жоржа, и ее напрасно не взяли съ собой. Самъ онъ тамъ обойдется безъ нея, кормиться будетъ въ трактирѣ. Здѣсь же, до пріѣзда Жермены, надо найти какую-нибудь дѣвушку... Онъ уже разспросилъ: найти недѣли на три или на двѣ можно очень скоро. Только вотъ... не страшно ли будетъ Элизѣ одной съ такою дѣвушкой въ большой виллѣ? Нѣтъ, ничего; уголокъ тутъ совершенно спокойный, въ сторонѣ отъ старинной большой дороги, проходящей по знаменитому "Карнизу"... До пріисканія служанки можно ночевать въ гостиницѣ.
   Покончивши на этомъ дѣловую бесѣду, имъ оставалось только любоваться красотою мѣстности, новыми для нихъ видами. Черезъ четверть часа они выйдутъ изъ вагона. Поѣздъ мчался среди холмовъ, между вѣчно зелеными склонами, осѣненными алепекими соснами; тамъ и сямъ изъ-за пригорковъ сверкало море, какъ бы бѣгущее за ними слѣдомъ.
   -- А Голубой ибисъ, мама? Его уже нѣтъ тутъ!
   -- Голубой ибисъ2 -- проговорила мать.-- Неужели ты воображаешь, что я отличу одинъ корабль отъ другого, почти точно такого же?
   -- А ты думаешь, маленькій дурачишка,-- сказалъ Марканъ, отдѣлавшійся отъ своихъ бумажныхъ вороховъ,-- что корабли затѣмъ выстроены, чтобы не двигаться съ мѣста?... Тотъ молодой человѣкъ,-- продолжалъ онъ, обращаясь къ женѣ,-- намѣревался, кажется, отправиться въ Италію... Дѣлать-то имъ нечего... счастливцы!... Ну ихъ совсѣмъ! Я отлично распорядился, что поработалъ вчера въ вагонѣ и сбылъ съ рукъ мои дѣла. Всѣ отправлены почтой въ заказныхъ пакетахъ. Сегодня вечеромъ или завтра получу еще и тѣ уже отвезу съ собою. А! Воздухъ-то какой чудный!
   Поѣздъ остановился.
   -- Какъ, уже Are? Нѣтъ... Булюри.
   -- Папа, папа, смотри, станція одна одинешенька въ лѣсу!
   -- Хорошо бы пройтись сюда пѣшкомъ,-- сказалъ Марканъ Элизѣ.
   Поѣздъ понесся черезъ карьеры Драмона. Безчисленныя плиты обтесаннаго порфира сверкали огромнымъ голубовато-бѣлымъ пятномъ. Казалось, будто весь холмъ уступами готовъ скатиться въ море. Затѣмъ опять потянулась темная зелень, подъ которою замелькали красныя полосы глины, а ниже ихъ густо-фіолетовая гладь моря. То былъ Are съ своимъ рейдомъ, довольно обширнымъ заливомъ, открытымъ южному вѣтру,-- кругомъ немного суровая природа составляетъ восхитительный контрастъ съ оживленнымъ и веселымъ побережьемъ, которое только что видѣли наши путники. Въ глубинѣ бухты рѣчка, обильно поросшая олеандрами, проходитъ подъ желѣзною дорогой и вливается въ море. Гостиница, окруженная нѣсколькими домами, расположена на небольшомъ возвышеніи и обращена окнами къ пустынному и немного мрачному заливу, настоящему сказочному "синю-морю", изъ котораго такъ и ждешь, что вотъ-вотъ всплыветъ волшебный замокъ диковинной архитектуры.
   Жоржъ, рѣшительно болѣе оживленный, чѣмъ въ Парижѣ, прыгалъ отъ удовольствія.
   -- Голубой ибисъ! Голубой ибисъ, мама!... Папа, Голубой ибисъ!
   На самомъ дѣлѣ, яхта покачивалась на якорѣ недалеко отъ берега, въ глубинѣ рейда. Подобранные паруса лежали фестонами на реяхъ. Ни Марканъ, ни его жена не узнали яхту.
   -- Тебѣ всюду мерещится твой Голубой ибисъ, глупышъ ты маленькій.
   Ихъ вниманіе въ эту минуту было отвлечено внезапнымъ появленіемъ у входа на рейдъ страннаго судна, едва виднаго изъ воды, съ легкими перилами, за которыя цѣплялось нѣсколько чело вѣкъ; изъ низенькой трубы валилъ клубами черный дымъ. Слѣдоы:" за нимъ и съ такою же необычайною быстротой неслось другое, точь-въ-точь такое же, неизмѣнно подражая всѣмъ движеніямъ перваго. То были двѣ миноноски, и шли онѣ на разстояніи нѣсколькихъ сотъ метровъ одна отъ другой. Пройдя вглубь бухты, онѣ описали полкруга и побѣжали дальше. Путешественники внимательно смотрѣли на нихъ. Марканъ вынулъ изъ чехла свой бинокль.
   Старый рыбакъ остановился невдалекѣ и сердито заворчалъ:
   -- Куда ихъ къ чорту несетъ такимъ быстрымъ ходомъ? Зыбь, вѣдь, хотя и не замѣтно. Съ берега-то безъ привычки и не разберешь, что въ морѣ скверно... Никуда не годятся эти свистульки! Что они тамъ ни толкуй, море ихъ всѣ слопаетъ одну за другой, ни одной не оставитъ. Я знаю свой рейдъ. Первая дрянь проскочила какимъ-то чудомъ. Если другая пойдетъ слѣдомъ, то -- неровенъ часъ -- наскочитъ на каменный вострякъ скалы, вонъ тамъ... Э! готово!...
   Миноноска 230, шедшая по слѣду первой, исчезнувшей уже за выступомъ берега у выхода, приподнятая набѣжавшимъ валомъ, наскочила въ самомъ дѣлѣ на камень.
   Съ того мѣста, гдѣ стоялъ Марканъ, не было ничего слышно. Носовая часть судна скрылась подъ буруномъ; на кормѣ, значительно приподнятой, сгруппировался весь экипажъ вокругъ командира.
   -- Боже мой! Боже мой! Что же они будутъ дѣлать?-- заговорила Элиза, обращаясь въ ту сторону, гдѣ стоялъ рыбакъ, но его уже не было.
   Старикъ сбѣжалъ къ берегу и удалялся уже отъ него въ своей "рафіо", крѣпко уперши скрещенныя голыя ноги въ середнюю скамью и энергично работая двумя веслами, то сгибая спину, то откидываясь назадъ всѣмъ своимъ выпрямленнымъ станомъ, поперемѣнно опускаясь на скамью и стоя. Въ то же время, отъ Голубого ибиса отдѣлилась лодка, въ которой сидѣлъ одинъ человѣкъ. То былъ Пьеръ Дофенъ. Капитанъ и весь экипажъ яхты были на берегу.
   Услыхавши крикъ матери, маленькій Жоржъ прижался къ ней. Онъ охватилъ обѣими руками ея платье, точно боясь, что кто-то отниметъ ее, и смотрѣлъ туда, на мѣсто крушенія, не понимая происходящаго передъ его глазами.
   -- Лучше бы не видать этого,-- прошептала Элиза.-- Слишкомъ тяжело смотрѣть и не имѣть возможности что нибудь сдѣлать.
   -- Какъ же быть?-- сказалъ Марканъ.-- Помочь мы дѣйствительно не можемъ, но почему же не смотрѣть?
   У обоихъ замирало сердце. Бинокль дрожалъ въ рукѣ Маркана; онъ положилъ его обратно въ чехолъ. У Элизы ноги подкашивались отъ страха за людей, находящихся въ опасности. Молодая женщина сѣла на край дороги, привлекла голову сына къ себѣ на колѣни и закрыла рукой милые глаза ребенка, всему на свѣтѣ предпочитавшаго эти ласкающія его потемки.
   Трудно было разобрать, что происходитъ на мѣстѣ катастрофы. Третья лодка спѣшила на помощь миноноски; въ лодкѣ были капитанъ и матросы съ Голубого ибиса. Вокругъ потерпѣвшаго судна происходила непонятная суета на легкихъ и подвижныхъ лодкахъ. Съ первой миноноски ничего не видали, такъ какъ она исчезла уже съ рейда за выступомъ берега, когда вторая стала на мѣстѣ, наскочивши на камень"
   Марканъ объяснялъ:
   -- Такъ неустойчивы эти миноноски, что нѣсколько человѣкъ, составляющихъ экипажъ судна, переходя разомъ на одну сторону, раскачиваютъ его, какъ какое-нибудь корыто!
   Двѣ пришедшія на помощь лодки удалились отъ миноноски, увозя каждая свою долю экипажа. На мѣстѣ остался только яликъ Голубого ибиса.
   Марканъ досталъ свой бинокль.
   -- На миноноскѣ остался, должно быть, только капитанъ,-- сказалъ Марканъ.-- Командирами миноносокъ назначаютъ обыкновенно лейтенантовъ кораблей. Такъ и есть... смотри!
   И его охватило волненіе при мысли о томъ, что все обязываетъ командира корабля послѣднимъ покидать свое гибнущее судно.
   Элиза тоже почувствовала своего рода болѣзненное удивленіе. Она припоминала изъ читаннаго когда-то все горе этихъ смѣльчаковъ, когда гибнетъ ввѣренный имъ и любимый ими корабль. Она посмотрѣла въ поданный мужемъ бинокль и видѣла, какъ послѣдній человѣкъ перешелъ съ миноноски въ яликъ.
   -- Спасенъ!-- выговорила Элиза.
   -- Да нѣтъ,-- возразилъ Марканъ.-- Въ маленькой лодкѣ всего одинъ человѣкъ, тотъ, разумѣется, что приплылъ съ яхты... Командиръ миноноски все еще у себя на бортѣ...
   Тѣмъ временемъ миноноска опускалась все ниже, постепенно, непреодолимо поглощаемая волнами, какъ бы тающая въ нихъ, втягиваемая лѣнящеюся кругомъ водой. И ясно видѣнъ былъ на краю сильно наклонившейся кормы человѣкъ въ черномъ сюртукѣ,-- стало быть, офицеръ,-- упорно остававшійся одинъ на своемъ мѣстѣ.
   -- Уходить не хочетъ,-- ворчалъ Марканъ.-- А дѣлать-то нечего, уходить надо... Да или же, наконецъ, милый человѣкъ!... А, "sacrebleu", на-силу-то!
   Темный силуэтъ перемѣстился въ яликъ, быстро уходившій прочь. Нѣсколько секундъ спустя исчезло подъ водою и то, что еще оставалось отъ погибшей миноноски. Невысокая труба скрылась одновременно съ кормой. Едва все это погрузилось въ море, на водной глади, во всемъ сходной съ окружающею поверхностью бухты, произошелъ взрывъ. Какъ умирающій морской звѣрь, желѣзное чудовище испустило подъ водой свой послѣдній вздохъ. Сжатый въ его утробѣ воздухъ вырвался съ рѣзкимъ ревомъ, съ цѣлымъ столбомъ пѣны и послѣднимъ клубомъ чернаго дыма, въ которомъ промелькнули снопомъ обломки желѣза и дерева.
   Элиза плакала.
   -- Ремесло тяжелое, надо признаться, -- сказалъ Марканъ.-- Надѣюсь, всѣ спасены. Мы сейчасъ узнаемъ.
   Ходившія на помощь лодки приближались къ берегу.
   

X.

   Содержатель гостиницы очень хлопоталъ удержать своихъ постояльцевъ.
   -- Здѣсь вы узнаете всѣ подробности о крушеніи миноноски. Ея командиръ приказалъ уже оставить для него номеръ. Онъ и обѣдать будетъ здѣсь. Завтра пріѣдутъ водолазы изъ Тулона. Прелюбопытно посмотрѣть. Въ Парижѣ не всякій день увидишь это, не правда ли, сударыня?... Комнаты у насъ хорошія, изъ вашего окна вы увидите, какое будетъ оживленіе.
   -- Здѣсь, такъ здѣсь,-- отвѣтилъ Марканъ,-- ладно, мы останемся.
   Оживленіе началось, изъ Сенъ-Рафаэля стала наѣзжать публика, лодки сновали взадъ и впередъ на мѣстѣ крушенія, каждый старался разглядѣть подъ водой затонувшее судно.
   Изъ людей никто не погибъ. Двое были ранены въ машинномъ отдѣленіи, и то не опасно. Экипажъ расположился на берегу, окруженный заботами, радушіемъ рыбаковъ Are и Сенъ-Рафаэля. Всѣ наперерывъ рады были помочь матросамъ, обласкать ихъ, сдѣлать имъ пріятное.
   Стемнѣло.
   -- Наши, должно быть, загуляютъ нынѣшнимъ вечеромъ,-- говорилъ старый рыбакъ, попивая вермутъ въ низкомъ залѣ гостиницы.
   Еловыя шишки и обломки выброшеннаго моремъ лѣса ярко горѣли въ каминѣ. Элиза и Денисъ съ сыномъ пришли посидѣть въ общемъ залѣ, пока истопятъ ихъ комнаты.
   -- Какъ хорошо здѣсь, мама!-- замѣтилъ Жоржъ, все время не отходившій отъ матери.
   Новизна путешествія восхищала его, все видѣнное сильно дѣйствовало на воображеніе ребенка: онъ жилъ точно въ сказочномъ міру, гдѣ не все для него понятно, но гдѣ и онъ сознаетъ, что играетъ не послѣднюю роль.
   Элиза гладила рукой шелковистые волосы сына, падавшіе ему на плечи.
   Снаружи вѣяло отъ моря здоровымъ, легкимъ холодомъ.
   -- Какъ далеко мы теперь отъ таящаго снѣга, отъ мерзкой грязи, отъ наводящаго тоску неба!-- проговорила Элиза.-- И какъ, вправду, здѣсь хорошо!
   Марканъ взялъ ее за руку.
   -- Въ такомъ случаѣ, я доволенъ. А то я уже начиналъ упрекать себя за эту поѣздку... Боялся, какъ бы ты не простудилась.
   Она посмотрѣла на мужа благодарнымъ взглядомъ.
   -- Начать съ того, что я совсѣмъ не больна, а затѣмъ -- мнѣ много лучше.
   -- Вотъ и не угодно ли согласить это!-- разсмѣялся Марканъ, довольный и счастливый.
   -- Я правильно сказала, другъ мой. Все дѣло въ оттѣнкахъ.
   Жоржъ сидѣлъ на стулѣ, вплоть придвинутомъ въ креслу матери, поставивъ ноги на перекладину между ножками стула, положилъ руки на платье своей мамы и головой привалился къ ея груди, всматриваясь въ огонь широко раскрытыми глазами. Мало-помалу это стало нагонять дремоту на ребенка, дѣйствительность начала незамѣтно переходить въ сны.
   -- Въ огнѣ-то, вонъ тамъ есть...-- заговорилъ онъ.
   -- Что тамъ такое, мой мальчикъ?
   -- Тамъ пляшетъ кто-то, -- продолжалъ онъ почти нараспѣвъ,-- это пляшутъ маленькіе духи, какъ въ сказкахъ. Они даютъ знать, что обѣдъ будетъ хорошъ. Вѣдь, они его готовятъ, танцуя подъ кастрюлей, въ которой варится супъ. Кастрюлька поетъ, а они пляшутъ подъ нею съ лампами на головахъ... Вдругъ супъ закипитъ, польется черезъ край и огонь погаситъ... Значитъ, супъ готовъ.
   -- Что ты тамъ болтаешь, дитя?... Ужь нѣтъ ли у него жара?
   Элиза встревожилась. Марканъ поднялся съ мѣста и сталъ на колѣни около сына.
   -- Онъ, просто, уснулъ,-- сказалъ Марканъ,-- а въ маленькой головенкѣ сказки бродятъ.
   Въ продолженіе почти часа мать сидѣла, не двигаясь, порою задерживая дыханіе, чтобъ совсѣмъ не шевельнуться, не потревожить покой мальчика.
   -- Не довольно ли?-- обратился Марканъ къ женѣ.-- Ты устала. Я отнесу его въ постель...
   -- Что-жь онъ тамъ одинъ останется?
   -- Ну, въ такомъ случаѣ, уложу тутъ на диванъ.
   -- Нѣтъ, не трогай, намъ хорошо такъ!-- сказала мать.
   Марканъ сѣлъ опять на свое мѣзто.
   Въ эту минуту донеслись изъ корридора гостиницы звуки гитары, аккомпанирующей мужскому голосу, который пѣлъ:
   
   Дѣвицы въ Ла-Рошели,
   Красавицъ юныхъ рой,
   Корабликъ снарядили,
   Чтобъ плыть на немъ въ Левантъ...
        Тра-ля, ля-ля, ля-ля...
   А я одинъ безъ милой,
   Превесело живу,
   Пою и не тужу.
   
   Пѣвецъ оборвалъ свою пѣсню и проговорилъ:
   -- Хозяйкѣ мой привѣтъ, красива-ль ваша дочка?
   Литературныя познанія хозяйки, равно какъ и Маркана, не настолько были обширны, чтобъ узнать въ этомъ вопросѣ начало знаменитой нѣмецкой баллады.
   Хозяйка отвѣтила, смѣясь:
   -- Дочка моя когда-то еще на свѣтъ родится, мосье Дофенъ, и разсудительна будетъ такъ, какъ вамъ во снѣ не снилось!
   -- Молодецкій отвѣтъ, хозяйка!-- сказалъ Пьеръ Дофенъ и опять запѣлъ красивымъ голосомъ въ сосѣдней комнатѣ:
   
   Корабликъ мчится быстро
   На тонкихъ парусахъ,
   Онъ ловко весь снаряженъ
   И такъ красивъ на видъ...
        Тра-ля, ля-ля, ля-ля...
   А я одинъ, безъ милой,
   Превесело живу,
   Пою и не тужу.
   На немъ изъ шелка снасти,
   Изъ бѣлой ленты флагъ,
   Имъ править очень смѣло
   Дѣвъ юныхъ экипажъ...
        Тра-ля, ля-ля, ля-ля...
   А я одинъ, безъ милой,
   Превесело живу,
   Пою и не тужу.
   
   -- Хорошенькая музыка, мама,-- заговорилъ Жоржъ, проснувшійся при первыхъ звукахъ гитары, очень довольный, склонявшій на бокъ головку и вслушивавшійся, какъ птичка, слушающая пѣнье другой пташки.
   -- Да,-- прошептала Элиза.
   Въ ея сердцѣ происходило то же волненіе, какое испытывалъ ребенокъ. Новость мѣстъ, быстрая смѣна впечатлѣній, поэтичность и своеобразность всего окружающаго сразу врывались въ ея душу, свыкшуюся съ монотонною жизнью. Элизѣ казалось то же, будто она слушаетъ волшебную сказку. Третьяго дня они были въ Парижѣ, выѣхали изъ него первый разъ въ жизни, и со вчерашняго утра сразу хлынули видѣнія чудной синевы, свѣта, плывущихъ кораблей, могучей и радостной дѣятельности, крушенія на морѣ, страха и печали. Ей казалось, что не два дня прошло, а больше года. Но нѣтъ, на самомъ дѣлѣ все это было вчера и сегодня. Картина, видѣнная ею наканунѣ утромъ, при ея пробужденіи, рѣзкими контурами и яркими красками запечатлѣлась въ ея головѣ, изумленной и растерянной новизною, и отпечатокъ получился настолько сильный и неизгладимый, что новые образы уже не могли ни ослабить его, ни заслонить собою. Изъ-за всего остального онъ выдвигался, возникалъ безпрерывно...
   -- Ты утомлена?
   -- Нѣтъ, мнѣ хорошо невыразимо.
   -- Въ которомъ часу обѣдаютъ у васъ?
   -- Когда вамъ угодно будетъ,-- отвѣтила только что вошедшая хозяйка.-- Я пришла накрывать столы.
   Она принялась накрывать два стола, одинъ на три прибора -- для Маркана, другой -- на два.
   -- Это для командира миноноски,-- объясняла хозяйка.-- Онъ будетъ разговаривать съ своимъ другомъ, и вы узнаете подробности крушенія. Его другъ -- милый господинъ Дофенъ. За послѣдніе два мѣсяца онъ довольно часто бываетъ у насъ... Богачъ страшный... его отецъ строитъ корабли въ Марсели.
   -- Я знаю, знаю,-- сказалъ Марканъ.
   -- Знакомы съ нимъ?-- фамильярно спросила словоохотливая хозяйка.
   -- Съ его отцомъ знакбмъ,-- отвѣтилъ Марканъ, улыбнувпіись надъ такою чисто-южною говорливостью, не знающею никакихъ стѣсненій.
   -- Стало быть, и съ нимъ можете поговорить. Вы бы съ нимъ, впрочемъ, и такъ познакомились... Онъ такой же господинъ, какъ вы, но даже съ нами очень обходителенъ, не гордъ. Превосходнѣйшій господинъ. Здѣшніе рыбаки его очень любятъ. Онъ всякому самъ первый поклонится и при случаѣ посылаетъ имъ бутылочкудругую хорошаго вина. Щедрый онъ... и талантливый... Отлично образованъ. На своей яхтѣ, когда ему вздумается, управляется съ машиной не хуже механика... На-дняхъ у насъ на террасѣ нарисовалъ съ насъ семейный портретъ. Поетъ хорошо и знаетъ множество пѣсенъ, даже старыхъ, что поютъ наши матросы. Кому-же и знать все, какъ не богатымъ людямъ?
   Высказавши эту общую мысль, хозяйка умолкла на минуту; разставляя приборы, она раздумывала надъ могуществомъ богатства.
   Столы были накрыты, хозяйка окинула ихъ взглядомъ.
   -- А солонки-то и забыла!... Такая-то, скажу вамъ, я разсѣянная...
   Она открыла буфетный шкафъ, вмѣстѣ съ солонками достала рисунокъ, пришпиленный на картонъ, и подошла къ Маркану.
   -- Вотъ его работа... Видите, все красками нарисовано... А ужь какъ на гитарѣ играетъ! Здѣсь любятъ гитару, знаете, какъ въ Италіи. На-дняхъ подъ его музыку паши дѣвушки такъ-то отплясывали въ этой самой залѣ... А ужь смѣху что было, и представить себѣ не можете! Такъ-то смѣялись, такое веселье было, нежданно-негаданно, настоящій праздникъ устроилъ... А иной разъ бываетъ и у него грустный видъ, очень грустный. Извѣстно, у всякаго свои печали. Отъ нихъ, должно быть, и богатство не спасаетъ... А временами совсѣмъ напротивъ...
   Марканъ держалъ въ рукахъ хорошенькую акварель, Элиза смотрѣла на нее, наклонившись къ плечу мужа.
   Хозяйка продолжала свою болтовню:
   -- Командиръ миноноски пріѣхалъ сюда недавно. Онъ, кажется, очень друженъ съ господиномъ Дофеномъ... Учились вмѣстѣ, они на "ты". Командиръ не веселъ, но и не особенно огорченъ: изъ людей, вѣдь, никто не погибъ, а въ томъ, что случилось, ничуть онъ не виноватъ. Такъ говорятъ всѣ наши матросы и его тоже. Господинъ Дофенъ утѣшаетъ его, говоритъ по-ихнему, попарижски: "Я поиграю тебѣ на гитарѣ... я тебѣ всякихъ забавныхъ пустяковъ наболтаю!" Къ тому же, онъ приказалъ привезти съ своей яхты хорошаго шампанскаго... И точно, хорошее оно у него! Вы попробуете, навѣрное... Извините, мнѣ бѣжать надо, супъ-то, гляди, обо мнѣ соскучился...
   -- Ну, опять замолола моя мельница!-- сердито возгласилъ хозяинъ гостиницы, показываясь въ дверяхъ.
   

XI.

   Хозяйка ушла и у двери встрѣтила Пьера Дофена, не знавшаго, что въ залѣ есть "чужіе", и направлявшагося туда съ гитарой, весело напѣвая:
   
   Тра-ля, ля-ля, ля-ля...
   А я одинъ, безъ милой...
   
   -- О, извините!-- проговорилъ онъ, немного растерявшись.
   И быстрымъ движеніемъ руки онъ снялъ гитару, висѣвшую у него черезъ плечо на бѣлой лентѣ. Самъ онъ, одѣтый въ бѣлую пару изъ плотной шерстяной ткани, былъ похожъ на опернаго Пьеро. Онъ сообразилъ это и почувствовалъ себя неловко отъ любопытствующаго взгляда молодой женщины.
   Въ эту минуту Жоржъ просилъ:
   -- Папа, дай взглянуть на картину!
   Пьеръ увидѣлъ, что разсматриваютъ его акварель, и окончательно смутился. Онъ положилъ гитару на диванъ и, не зная хорошенько, какъ держать себя, хотя на видъ казался совершенно спокойнымъ, вышелъ изъ комнаты.
   -- Часъ отъ часу все это становится любопытнѣе!-- сказалъ Марканъ, выбитый, быть можетъ, еще болѣе, чѣмъ его жена, изъ своей обычной колеи.
   -- Мама, это приходилъ сюда Пьеро? Посмотри, какая у него игрушка.
   Жоржъ подошелъ къ дивану и удивленно смотрѣлъ на гитару, потомъ дотронулси до нея: раздался слабый звукъ, красивый, тоненькій, какъ голосъ задремавшей птички.
   -- Оставь, оставь, нельзя трогать!-- крикнулъ Марканъ, подбѣгая взять Жоржа за руку.
   Пьеро вернулся съ лейтенантомъ, командиромъ миноноски, взялъ гитару и, садясь за столъ съ пріятелемъ, обратился къ Жоржу:
   -- Хотите поближе посмотрѣть мою игрушку, милый вы человѣкъ?
   Жоржъ смѣло подошелъ,-- Пьеро ему нравился. Подойдя ближе, Жоржъ остановился и откинулся бюстомъ немного назадъ. Пьеро повѣсилъ ему черезъ плечо свою гитару. Лента оказалась настолько длинною, что гитара спустилась до колѣнъ мальчика. Пьеро убавилъ ленту, подтянулъ инструментъ къ груди ребенка и сказалъ:
   -- Вотъ такъ къ вамъ идетъ это. Теперь надо играть.
   Всѣхъ забавляла хорошенькая сценка и, забывшись, всѣ смотрѣли молча, не исключая и хозяина гостиницы.
   Жоржъ началъ потрогивать струны.
   -- Не очень сильно трогай,-- замѣтилъ Марканъ.
   Звуки случайно задѣваемыхъ струнъ приводили въ восторгъ мальчика, но онъ взглянулъ на мать и тотчасъ же проговорилъ:
   -- Благодарю васъ... возьмите ее, и боюсь испортить!
   Съ длинными волосами, падающими на широкій отложной воротникъ, съ нѣжнымъ голосомъ, граціозный и стройный, вполнѣ учтивый, вдохновляемый взглядомъ женщины, слегка стѣсненный размѣрами гитары, дѣлавшей его немного забавнымъ, онъ былъ такъ очаровательно милъ, что невольнымъ движеніемъ молодого энтузіаста, несомнѣннаго художника, Пьеръ подхватилъ его подъ мышки, высоко поднялъ и вскричалъ:
   -- Какъ онъ восхитителенъ!... Какъ хорошъ!... Хотите себѣ взять мою гитару?
   -- О, нѣтъ!
   -- Почему?
   -- Я не знаю.
   Опущенный на полъ, мальчикъ старался освободиться отъ широкой ленты, рѣзко выдѣлявшейся на темномъ бархатѣ его костюма. Всѣ смѣялись.
   Пьеръ помогъ ему, снялъ гитару и положилъ на мѣсто.
   -- Благодарю васъ.
   Всякая ласка, оказанная ребенку, доставляла истинное наслажденіе сердцу матери.
   -- Онъ очень милъ, этотъ господинъ!
   Ледъ былъ сломанъ, завязался общій разговоръ между сидящими за двумя столами. Лейтенантъ разсказывалъ про крушеніе, сообщалъ подробности, передалъ про крикъ раненаго кочегара, про страшный ударъ о камни, про хладнокровіе и глубокое молчаніе экипажа.
   -- Во всякомъ случаѣ, хорошо хотя то, что никто не погибъ.
   -- А ваши вещи?-- сказалъ Марканъ.
   -- Всѣ пропали. Мнѣ жаль только нѣкоторыхъ, дорогихъ по связаннымъ съ ними воспоминаніямъ... Впрочемъ, посмотримъ, что-нибудь да спасутъ водолазы. Какъ бы то ни было, пришлось испытать тяжелыя минуты. Хоть на время забыть про нихъ... Вы сдѣлаете намъ честь выпить съ нами бокалъ шампанскаго?
   -- Было бы умѣстно, кажется, намъ обоюдно отрекомендоваться другъ другу, -- проговорилъ Пьеръ, замѣтившій оттѣнокъ нерѣшительности со стороны Маркана.
   -- Васъ я знаю... немного,-- сказалъ Марканъ не безъ удовольствія.-- Или, по крайней мѣрѣ, я вашего отца знаю.
   -- А, неужели?
   Оба обмѣнялись карточками.
   -- А мои карточки,-- улыбнулся лейтенантъ,-- покоятся на днѣ морскомъ, вмѣстѣ съ мореходными картами.
   -- Мой школьный товарищъ и другъ, Эдуардъ Легренъ,-- представилъ Пьеръ лейтенанта и передалъ ему карточку Маркана.
   -- Надѣюсь, вы не откажетесь отъ бокала шампанскаго?-- сказалъ офицеръ.
   -- Съ условіемъ, что я предложу вамъ второй,-- отвѣтилъ Марканъ.
   -- Сказать по правдѣ, жаль согласиться,-- возразилъ Пьеръ.-- Хотя погребъ здѣсь и хорошій, но въ немъ, смѣю думать, вы не найдете вина, которое заставило бы забыть шампанское Голубого Ибиса.
   Бокалы были налиты.
   -- За поднятіе миноноски 230!
   -- А трудное это дѣло?
   -- Не думаю. Потому-то вы и видите меня не особенно удрученнымъ. Къ тому же, и вины моей въ томъ нѣтъ.
   -- Приходила вамъ мысль о смерти въ ту минуту?-- спросила Элиза.
   -- Поистинѣ, нѣтъ. Не до того, приходится о своихъ людяхъ думать... А затѣмъ... смерть!...
   Онъ беззаботно махнулъ рукой.
   -- Смерть?-- продолжала Элиза.-- Да ее всѣ боятся.
   -- О, нѣтъ, сударыня!
   -- Какъ?
   -- Бываетъ смерть хорошая. Такой нечего бояться.
   -- Какая же это?
   Лейтенантъ подносилъ бокалъ къ губамъ, опустилъ его и, не стараясь связать какою-либо фразой свой отвѣтъ съ заданнымъ вопросомъ, просто сказалъ:
   -- Когда на совѣсти ничего не лежитъ.
   Всѣ почувствовали какой-то легкій толчокъ. Нѣчто очень крупное пронеслось по этой бѣдной комнатѣ провинціальной гостиницы. Двѣ слезинки защекотали углы глазъ Элизы. Марканъ былъ побѣжденъ, его обычное благоразуміе измѣнило ему. Въ немъ сразу сложилась одинаковая симпатія къ офицеру и къ человѣку, имѣющему такого друга. О, да, хорошо здѣсь! Хорошо и далеко отъ ненавистнаго ему свѣта!
   Лейтенантъ попивалъ свое вино маленькими глотками.
   -- Дивно хорошо это!-- вслухъ проговорилъ, наконецъ, задумавшійся было Марканъ.
   -- Что такое?-- спросилъ офицеръ.
   -- Повѣрьте,-- сказалъ Пьеръ,-- онъ самъ не замѣтилъ, какое сказалъ слово... За твое здоровье, старый товарищъ! Да здравствуютъ моряки!
   Дофенъ и Марканъ сидѣли почти спина съ спиной и, разговаривая, вынуждены были дѣлать полъоборота другъ къ другу. Это движеніе давало Пьеру возможность взглядывать каждый разъ на молодую женщину."Дьявольски хорошенькая и очень приличная!" -- думалъ онъ. Никакой иной мысли ему въ голову не приходило. Присутствіе женщины, молодой и красивой, придавало въ его глазахъ грязноватой трактирной столовой особенную прелесть, хорошо извѣстную, вѣчно одинаковую, безконечно восхитительную. Вотъ и все. Крушеніе миноноски, энергическая работа веслами, опасность заставили его забыть на время брошенный въ море ларецъ съ любовными письмами. Бывали минуты, когда онъ становился болѣе хорошимъ человѣкомъ, чѣмъ въ другое время. Настоящая минута была для него одною изъ лучшихъ. Среда и обстановка сильно дѣйствовали на него, быстро его измѣняли. И мать постоянно предостерегала Пьера объ опасности для него сближеній съ людьми сомнительнаго тона.
   -- Такъ вы знаете моего отца?
   -- Онъ бывалъ у меня въ министерствѣ.
   -- Навѣрное, по дѣлу объ утвержденіи новой общины.
   -- Именно. Онъ, стало быть, познакомилъ васъ съ этимъ дѣломъ?
   -- Еще бы! Онъ объ этомъ только и говоритъ... Надо тебѣ сказать, Эдуардъ, что отецъ купилъ на Гароннѣ, близь Тулона, въ общинѣ Ла-Гардъ, прекрасный участокъ земли, "состоящій подъ пальмовыми насажденіями", какъ гласить гербовая бумага... И со времени покупки нашъ старикъ съ необычайнымъ учердіемъ взялся за дѣла своей общины... Съ вами, если позволите,-- обратился Пьеръ къ Маркану, -- мы побесѣдуемъ объ этомъ, такъ какъ дѣло мнѣ хорошо извѣстно и я, несомнѣнно, доставлю отцу большое удовольствіе, если передамъ ему отъ васъ какія-либо новыя указанія относительно его дѣла.
   -- Къ вашимъ услугамъ, когда угодно будетъ.
   -- Экипажъ съ Голубого Ибиса, -- доложилъ хозяинъ гостиницы, нарядившійся настоящимъ, большимъ "шефомъ" кухни во все бѣлое съ головы до ногъ.
   -- Мой экипажъ! Вы позволите позвать людей сюда?-- спросилъ Пьеръ.
   -- О, да, да!-- воскликнулъ Жоржъ.
   -- Жоржъ!-- выговорила Элиза медленно, тономъ выговора.
   -- Командиръ имѣетъ что-то сказать этимъ молодцамъ, -- добавилъ Пьеръ.-- И я думаю, что для васъ это будетъ интересно.
   Люди вошли. Ихъ было шестеро, всѣ одѣты щеголевато, шапки въ рукахъ, на синемъ трико матросскихъ рубашекъ блѣдно-голубымъ шелкомъ была вышита птица, а подъ нею такъ же вышиты и тѣмъ же шелкомъ слова: Голубой Ибисъ, и буквы: U. Y. F.
   Лейтенантъ поднялся съ мѣста.
   -- Друзья мои, -- заговорилъ онъ, -- я хотѣлъ поблагодарить экипажъ Голубого Ибиса, который велъ себя молодецки. Вы почти всѣ были на берегу и съ замѣчательною быстротой явились помочь намъ. Помогли намъ также рыбаки Are и Сенъ-Рафаэля. Во время работы я не могъ выразить имъ мою благодарность. Было не до разговоровъ. Вы, конечно, повстрѣчаете тѣхъ и другихъ сегодня или завтра. Передайте же имъ благодарность командира миноноски 230, которая, я надѣюсь, будетъ скоро поднята. Скажите имъ, что всѣ они молодцы, и передайте это рукопожатіе.
   Офицеръ пожалъ руки шестерымъ необычайно довольнымъ матросамъ.
   -- Да здравствуетъ миноноска 230!
   -- Да здравствуетъ Голубой Ибисъ!-- отвѣтилъ командиръ.
   Хозяинъ, по знаку Дофена, внесъ налитые бокалы и роздалъ ихъ матросамъ. Пѣнящееся шампанское вызвало широкія улыбки удовольствія на ихъ загорѣлыхъ, мѣдно-красныхъ лицахъ.
   Всѣ, не исключая Элизы и даже Жоржа, подняли бокалы.
   -- За здоровье командира миноноски!
   -- И командира Голубого Ибиса!-- провозгласилъ лейтенантъ.
   Пьеръ отвѣтилъ съ легкою усмѣшкой яхтмена, считающаго себя далеко не въ серьезъ морякомъ дальнихъ плаваній:
   -- Командиръ Голубого Ибиса сердечно благодаритъ командира миноноски 230.
   Въ свою очередь онъ пожалъ руку каждаго изъ шести матросовъ, ушедшихъ съ радостью въ сердцахъ,-- съ радостью простыхъ людей, вѣрящихъ въ долгъ, въ искренность похвалы, въ честь и готовыхъ идти на жизнь и смерть, разъ соблаговолятъ имъ выказать малѣйшій знакъ расположенія безъ гордости.
   -- Ты подалъ мнѣ отличную мысль, Пьеръ... Это онъ, сударыня, надоумилъ меня высказать благодарность рыбакамъ СенъРафаэля. Ты правъ, Пьеръ, такихъ вещей забывать не слѣдуетъ... Но, повторяю тебѣ, бываютъ минуты, когда совсѣмъ не до того.
   -- Какъ они довольны!-- сказала Элиза.
   -- Славные они люди, -- проговорилъ Пьеръ и добавилъ:-- Кто по морю плаваетъ, гласитъ пословица, тотъ пляшетъ на краю могилы.
   -- Да здравствуетъ Голубой Ибисъ!-- закричалъ вдругъ Жоржъ во все горло, сильно возбужденный, съ бокаломъ въ рукѣ. Въ своемъ увлеченіи, онъ все вино вылилъ на платье матери.
   -- Тѣмъ лучше,-- кротко проговорила она.-- Не выпьешь, по крайней мѣрѣ... Съ тебя довольно.
   -- Поздно, господа. Позвольте васъ покинуть, -- обратился Марканъ къ молодымъ людямъ.
   -- Не прежде, однако,-- поспѣшилъ отвѣтить Дофенъ,-- чѣмъ вы мнѣ обѣщаете удостоить вашимъ посѣщеніемъ мою яхту, если угодно, завтра утромъ.
   -- Завтра я обязательно долженъ быть въ Сенъ-Рафаэлѣ, господинъ Дофенъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, позвольте васъ просить на послѣ-завтра и дозволить мнѣ пріѣхать за вами... Вы гдѣ живете?
   -- На виллѣ Террасы.
   -- Рядомъ съ Устале? Мой яликъ явится за вами... Въ которомъ часу? Въ восемь... въ девять утра? Быть можетъ, это слишкомъ рано, сударыня?
   -- Какъ Денисъ рѣшитъ.
   -- Въ восемь, папа!-- рѣшительно заявилъ Жоржъ, давно уже насторожившійся.
   Всѣ разсмѣялись.
   -- Король рѣшилъ, -- сказалъ Пьеръ.-- Будетъ исполнено, надѣюсь.
   -- Приходится исполнить,-- заключилъ Марканъ, совсѣмъ размякшій.
   Распростились. Часъ спустя въ комнату, гдѣ, отъ дороги, шампанскаго, перемѣны мѣста, плохо спала Элиза, донеслись звуки гитары, аккомпаниментъ голосу, пѣвшему:
   
   Корабликъ мчится быстро
   На тонкихъ парусахъ,
   Онъ ловко весь снаряженъ
   И такъ красивъ на видъ...
   
   То Пьеръ возвращался на свою яхту.
   Луна просвѣчивала сквозь ставни окна Элизы. Она встала и отворила ихъ извнутри, не въ силахъ будучи побороть желаніе взглянуть при лупѣ на море, которое она только что видѣла все залитое лучами солнца.
   По серебристой глади, подернутой трепетнымъ блескомъ луны, скользила лодка. Элиза ясно видѣла чернѣющія весла, то врѣзывающіяся въ сверкающую воду, то поднимающіяся изъ нея, разбрасывая брызги искръ.
   Бѣлый "пьеро", весь бѣлый, съ гитарой за спиной, облитый луннымъ свѣтомъ, удалялся въ лодкѣ. Онъ какъ будто несся надъ водой. И все это казалось мечтою, очаровательнымъ сновидѣніемъ.
   А тамъ, дальше, въ томъ же блескѣ луны, играющей дивными переливами на водѣ, подернутой чуть замѣтною рябью, точно на скатерти изъ муароваго глазета, тихо покачивался Голубой Ибисъ, съ реями, мачтами, бортами, окаймленными филигранью серебряныхъ лучей, и надъ нимъ подъ ярко горящими звѣздами вился причудливыми изгибами его длинный вымпелъ.
   
   На немъ изъ шелка снасти,
   Изъ бѣлой ленты флагъ...
        Тра-ля, ля-ля...
   А я одинъ, безъ милой!...
   

XII.

   Самымъ важнымъ и неотложнымъ дѣломъ въ данную минуту было для Маркана найти скорѣе женщину для услугъ. Въ агентствѣ для найма дачъ ему указали на нѣкую Сольнье, жену арендатора фермы Ла-Туанетъ, расположенной вблизи моря въ полумили отъ Сенъ-Рафаэля.
   -- Сколько лѣтъ этой Сольнье?
   -- Лѣтъ, должно быть, сорокъ. У нея взрослая дочь, которая можетъ замѣнить ее на фермѣ, что давало ей возможность не разъ наниматься на цѣлый сезонъ къ пріѣзжимъ, когда размѣры жалованья казались ей подходящими. Женщина она очень расторопная, какъ говорятъ у насъ, работящая, опрятная. Если пойдетъ, возьмите ее, лучше не найдете. А не то поѣзжайте въ Ниццу, спросите въ пріютѣ Добрыхъ Сестеръ, или въ Каннъ, посмотрите въ протестантскомъ пріютѣ.
   Визитъ къ Сольнье превратили въ прогулку, Маркины отправились къ ней пѣшкомъ.
   -- Вы не можете ошибиться дорогой. Идите по берегу. Дойдете до того огромнаго бѣлаго дома, что видѣнъ отсюда, и тамъ спроси те. Вамъ всякій укажетъ.
   Они отправились, то и дѣло спрашивая про дорогу прохожихъ, крестьянъ, рыбаковъ.
   -- Въ романахъ описываютъ иногда интересно, -- говорилъ Марканъ,-- я никогда не читаю; много лучше самому присмотрѣться поближе къ подробностямъ жизни незнакомаго края. У всякаго свой вкусъ.
   Жоржъ въ изумленіи остановился передъ рыбаками, вытаскивавшими изъ воды свою громадную сѣть -- issango, морской неводъ. Пять или шесть человѣкъ, мужчинъ и женщинъ, тянули бичевы. Чтобы "выволочь" неводъ, каждый изъ рабочихъ захлестываетъ бичеву веревочкой отъ надѣтой черезъ плечо лямки. На концѣ такой веревочки привязанъ кусокъ пробковаго дерева, ему придаютъ взмахомъ вращательное движеніе и быстро перекидываютъ черезъ бичеву, вокругъ которой плотно наматывается веревочка съ пробкой. Тогда, зная, что бичева крѣпко зацѣплена, рабочіе упираются ногами въ песокъ, откидываются всѣмъ тѣломъ назадъ, пятятся и тянутъ неводъ. Но мѣрѣ того, какъ онъ выходитъ на берегъ, самый дальній отъ воды человѣкъ переходитъ ближе къ неводу и становится первымъ, а затѣмъ также точно мѣняютъ мѣста и всѣ поочередно, иногда выкрикивая въ тактъ или распѣвая меланхолическія пѣсни.
   Жоржъ пожелалъ дождаться рыбы. Всѣ остались недовольны,-- ничтожный уловъ далеко не соотвѣтствовалъ большому затраченному на него труду. За то въ пригоршнѣ рыбы были настоящія диковины колеровъ: все это сверкало и искрилось, точно рубины, изумруды, сапфиры, золото и серебро, трепетало, извивалось и прыгало, какъ бы осыпанное жемчугомъ и алмазами, залитыми лучами солнца.
   Рыбаки хмуро ворчали. Марканъ купилъ всю рыбу на "буллъ-абессъ".
   -- Намъ сварятъ это на фермѣ!-- кричалъ Жоржъ.
   -- Отличная мысль.
   Рыбаки дали имъ на подержаніе старую корзину, которую Жоржъ взялся нести одинъ.
   

XIII.

   Ла-Туанетъ -- значительная ферма между моремъ, Аржансомъ и Малымъ Аржансомъ.
   Элизу поразила чистота вокругъ фермы, на маленькихъ дорожкахъ, ведущихъ къ ней, на площадкѣ передъ дверью, гдѣ какая-то женщина занята была чисткой картофеля.
   -- Мы бы желали видѣть здѣшнюю фермершу... Не вы ли мадамъ Сольнье?
   Мадамъ Сольнье встала, придерживая свой синій фартукъ съ картофелемъ. Супругамъ Марканъ понравились ея круглое широкое лицо, очень черные волосы и взглядъ, точно уголь съ блестящею въ немъ искрой.
   -- Я, сударыня, хозяйка. Чѣмъ могу служить вамъ?
   Ей объяснили.
   -- Вамъ никакихъ хлопотъ не будетъ съ ребенкомъ,-- настаивала Элиза.-- Онъ постоянно со иной. Кушанья надо готовить самыя простыя, здѣшнія кушанья... Убрать комнаты я помогу. Я все сама дѣлаю, не важная я дама. Видите ли, главное мнѣ нужно имѣть кого-нибудь, на кого я могла бы положиться, кого бы здѣсь знали. Мнѣ рекомендовали васъ.
   -- Это вѣрно, меня здѣсь знаютъ, и служить нумѣю... Все дѣло въ томъ... сколько бы вы дали жалованья, сударыня? Все дѣло въ жалованьѣ.
   Хозяйка фермы пустилась въ подробности относительно службы, которую ей предлагали, съ видимымъ намѣреніемъ показать, что она хорошо знакома съ дѣломъ. Съ своеобразною, наивною гордостью она старалась щегольнуть принятымъ вдругъ тономъ прислуги.
   -- Сорокъ пять франковъ.
   -- И вино?
   -- Да.
   -- А вы, сударыня, положите пятьдесятъ... Не здѣшнія вы, гостей у васъ не будетъ, стало быть, не будетъ мнѣ и подарковъ.
   Она все предвидѣла, такъ и сказывалась въ ней крестьянка края, живущаго пріѣзжими, хорошо изучившая вопросъ. Она тотчасъ же замѣтила на лицахъ посѣтителей невыгодную для себя тѣнь удивленія.
   -- Извините меня, сударыня, но если въ нашемъ положеніи, довольно хорошемъ, мнѣ случалось оставлять свое дѣло и ходить по мѣстамъ, то, разумѣется, только изъ-за жалованья. У насъ дотъ невѣста, ей припасать надо... Изъ маленькихъ ручейковъ образуются большія рѣки... И денегъ маленькихъ не бываетъ. Такіе люди какъ мы, только работой и живы,-- и она закончила своею обыч ною фразой:-- Все дѣло въ жалованьѣ!
   Сказано это было звучнымъ южнымъ говоромъ, съ пріятною улыбкой, открывавшею зубы поразительной бѣлизны, настоящіе зубы негритянки.
   -- Вотъ чудные зубы!-- замѣтила Элиза, взглядывая на мужа.
   -- Здѣсь у всѣхъ такіе, -- сказалъ Марканъ, -- у крестьянъ, по крайней мѣрѣ, а не у буржуа. Я спрашивалъ, мнѣ сказали, что это отъ чесноку.
   Онъ сдѣлалъ обычную гримасу сѣверянина при словѣ чеснокъ. Хозяйка громко разсмѣялась.
   -- Нѣтъ, не отъ чесноку, а отъ хлѣба,-- возразила она.
   -- Какъ же такъ отъ хлѣба?
   -- Такой ужь хлѣбъ у насъ, онъ и "дѣйствуетъ", третъ зубы и отбѣливаетъ вотъ, какъ видите... Сынокъ у васъ красавчикъ, милые господа!-- продолжала она безъ перерыва.-- А что же это принесъ маленькій господинъ? Надо корзинку поставить,-- тяжела она.
   Она взяла корзинку изъ рукъ Жоржа и поставила ее на скамью.
   -- Что же скажете?-- спросила Элиза.-- Согласны вы?
   -- Надо еще спросить, подходящее ли это дѣло для мужчинъ... и для дѣвочки,-- сказала Сольнье.
   -- У васъ есть и сыновья?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила она, безъ малѣйшаго смущенія.-- У меня только одна дочь.
   Сольнье вошла въ нижнюю комнату сложить свой картофель.
   -- Хорошо здѣсь,-- проговорила Элиза.
   Она взглянула на два колодца, одинъ съ блокомъ, насаженнымъ на валъ, лежащій на двухъ пенькахъ засохшихъ деревьевъ, другой -- съ "журавцомъ".
   -- Это египетскій колодецъ,-- объяснилъ Марканъ, указывая на журавецъ,-- я сразу узналъ его, видалъ на картинкахъ... Такіе есть и въ Еамаргѣ.
   Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ фермы три или четыре зонтичныхъ сосны раскинули свои широкія и темныя вѣтви.
   -- Посмотрите, какъ хороша вотъ эта! Не такъ великолѣпна, разумѣется, какъ сосна Берто въ Сенъ-Тропецѣ, но и эта очень стара. А тамъ дальше, какъ разъ среди нашихъ виноградниковъ, видите большое-большущее дерево? Это дубъ, который пережилъ многихъ людей. Онъ, говорятъ, видѣлъ всѣ сраженія, какія были на свѣтѣ.
   Марканы стали вглядываться и на самомъ дѣлѣ увидали огромное дерево на равнинѣ, на которой тамъ и сямъ проблескивала вода.
   -- Велико это помѣстье Ла-Туанетъ?
   -- Порядочное-таки. У насъ за Малымъ Аржансомъ полоса земли въ десять метровъ длины. Мой мужъ обрабатываетъ изъ нихъ всего шесть въ день.
   -- А! Это вашъ мужъ!
   Къ нимъ приближался человѣкъ позади двухъ муловъ, шедшихъ низко опустивши голову, на свободѣ, видимо, только что выпряженныхъ изъ плуга и пофыркивавшихъ на траву по краю дороги. Человѣкъ, неторопливо слѣдовавшій за ними съ пахоты, былъ настоящій молодецъ въ полномъ разцвѣтѣ зрѣлыхъ силъ. Его сорокъ пять лѣтъ ничуть не тяготили широкихъ плечъ богатыря, и ясно было, что еще не скоро погнетъ ихъ бремя годовъ. На чисто выбритомъ лицѣ проступали капли пота, которыя онъ обтиралъ синимъ платкомъ, грузно ступая и слегка переваливаясь на ходу.
   "Вотъ такъ молодчина! Въ своемъ родѣ тоже дубъ",-- подумалъ Марканъ и повторилъ свой вопросъ:
   -- Это вашъ мужъ?
   -- Нѣтъ, не мужъ, -- спокойно отвѣтила Сольнье и со вздохомъ, какъ бы про себя, добавила:-- кабы такой-то былъ!-- и затѣмъ договорила громко:-- Это нашъ сосѣдъ, Ковенъ.
   -- Добрый день всей компаніи, -- сказалъ Ковенъ, направляясь къ фермѣ.
   Онъ поклонился, не обнаруживши ни малѣйшаго любопытства, какъ и подобаетъ крестьянину, живущему вблизи зимнихъ "курортовъ", гдѣ каждый день встрѣчаются пріѣзжіе "всякаго разбора".
   -- Видно, полдень скоро,-- замѣтила хозяйка.-- Если угодно будетъ, сударыня, я изъ вашей рыбы приготовлю вамъ хорошій булль-абессъ, а столъ вотъ здѣсь накрою на солнышкѣ.
   Она улыбалась съ претенціозною миной крестьянки, изъ всѣхъ силъ хлопочащей казаться образованною, и забавно старалась подражать говору "des Franciots".
   -- У насъ есть хорошее вино, винныя ягоды я варенье для маленькаго господина,-- говорила она, взглядывая на Жоржа.-- А за дессертомъ, посовѣтовавшись съ мужчинами, я дамъ вамъ отвѣтъ на ваши предложенія. Угодно такъ, сударыня? одобряете ли, сударь?
   -- Одобряю, одобряю,-- сказалъ Марканъ.-- Вы, какъ видно, отличнѣйшая женщина.
   Она степенно отвѣтила:
   -- Зла никому не дѣлала... по крайней мѣрѣ, нарочно.
   Элизѣ было весело, все ее занимало. Что же касается Маркана, то онъ въ первый разъ въ жизни очутился такъ далеко отъ Парижа, отъ своей канцеляріи. Министерство было забыто. Сынъ разнощика-каробочника чувствовалъ, что превратился въ путешественника, и радостно увлекался приключеніями, непредвидѣнностями. Онъ полною грудью вдохнулъ воздухъ, пропитанный испареціями моря.
   -- Славно пахнетъ здѣсь въ южной деревнѣ, водорослями, сосной, тиміаномъ и ужь не знаю чѣмъ... Тутъ, просто, молодѣешь. Правда, Элиза?
   -- Я уже чувствую себя много здоровѣе,-- сказала она.
   -- Стало быть, все обстоитъ превосходно.
   Въ ожиданіи завтрака они все осматривали и все ихъ занимало.
   -- Что это у васъ за дерево?
   -- Называется -- грудное дерево...
   -- О, мама, какой дворъ!
   Это былъ загонъ для овецъ, съ чернымъ, плотно-утоптанный" грунтомъ, будущимъ удобреніемъ.
   -- Мама, мама! Какой странный потолокъ!
   Онъ увидалъ въ конюшнѣ настоящую плотную ткань изъ безчисленнаго множества паутины, стародавней и новой, сплетшейся вмѣстѣ,-- это приноситъ счастье и, быть можетъ, уменьшаетъ количество мухъ.
   -- Для скотины полезно,-- говорятъ крестьяне.
   По стѣнѣ конюшни на деревянныхъ крюкахъ висѣло шесть хомутовъ. Подъ навѣсомъ стояли двѣ телѣги и нѣскосько плуговъ. На всемъ лежалъ отпечатокъ порядка, заботливой руки.
   -- Вотъ удивительная сѣтка! Это, мама, для чего, бабочекъ ловить, да?
   Подошедшій крестьянинъ объяснилъ употребленіе этого своеобразнаго сачка, длинной кишки изъ сѣти, идущей все съуживаясь и заглушенной на концѣ, распертой во всю длину рядомъ обручей и образующей какъ бы тоннель въ водѣ. Его погружаютъ на дно рѣки Аржанса, замутненной дождями, и ловятъ ею карпій, щукъ и голавлей. Рядомъ стоялъ другой снарядъ, сходный съ первымъ, но заплетенный желѣзною проволокой,-- грабли для ловли прудовыхъ кловиссъ {Такъ называется на югѣ Франціи одинъ видъ прѣсноводныхъ съѣдобныхъ моллюсковъ -- venus Virginia.}.
   -- У насъ по равнинѣ, господинъ, десять гектаровъ прудовъ, и всѣ они соединены другъ съ другомъ тремя довольно широкими протоками, а также съ рѣчкой Аржансомъ соединены вырытымъ нарочно каналомъ... Вотъ въ нихъ-то кловиссы кишма-кишатъ, вотъ такъ...
   Какъ они "кишатъ", крестьянинъ изобразилъ быстрыми движеніями пальцевъ, перебирая ими вверхъ и внизъ и не шевеля рукой.
   -- Только, видите ли, въ прудахъ много тины и прудовыхъ кловиссъ надо выдерживать въ морской водѣ. Тогда они, правда, вкусны... Рыбная ловля -- моя любимая работа.
   Онъ раскатисто засмѣялся и продолжалъ:
   -- Кирка слишкомъ тяжела для меня. Понимаете? А вотъ вы, господинъ,-- прибавилъ онъ ни съ того, ни съ cèro,-- объ закладъ побьюсь, вы служите въ канцеляріи.
   -- Да,-- сказалъ Марканъ.
   -- И ваша канцелярія, я увѣренъ, въ Парижѣ.
   -- Да,-- повторилъ Марканъ.
   Крестьянинъ смотрѣлъ на директора департамента съ какимъ-то угрюмымъ любопытствомъ, ради удовлетворенія котораго онъ не двинулся бы ни на шагъ, но разъ будучи на мѣстѣ, готовъ былъ приподняться.
   Человѣкъ этотъ не брилъ бороды, и она торчала у него жесткими, свалявшимися клочьями сѣдыхъ и темныхъ волосъ. По оттѣнки ихъ сливались подъ слоемъ красноватой пыли, превратившейся подъ вліяніемъ росы въ какую-то замазку. На видъ ему казалось лѣтъ пятьдесятъ; онъ былъ приземистъ, ниже Маркана. На плѣшивой, подозрительной чистоты, головѣ висѣли безпорядочныя космы плохо остриженныхъ, плохо причесанныхъ длинныхъ волосъ. Рубашка была замѣчательно чиста, новый шерстяной жилетъ совершенно не подходилъ къ его истрепанному виду, въ его грязной бородѣ и печесанной головѣ.
   Жоржъ немного трусилъ и обѣими руками держался за платье матери.
   Марканъ соображалъ про себя: "Это что же за оскотинѣвшееся чучело?"
   Крестьянинъ подгребалъ вилами свѣжую подстилку въ конюшнѣ. Вдругъ онъ прервалъ свою работу, воткнулъ вилы между камнями, которыми замощенъ былъ полъ, положилъ обѣ ладони на рукоятку, привалился щекою къ рукѣ и, глядя на посѣтителей искоса и подмигивая, медленно заговорилъ, соображая что-то посвоему:
   -- Дѣло тутъ не мудрящее... Я все это понимаю.
   Онъ помолчалъ довольно долго, повидимому, раздумывая, и продолжалъ:
   -- Это тамъ въ Парижѣ... въ Парижѣ,-- и онъ въ третій разъ повторилъ, какъ бы давая время окрѣпнуть своей мысли:-- въ Парижѣ, тамъ высоко, живутъ всѣ канцелярскіе... правда, вѣдь? И я такъ понимаю, что это правительство. А потомъ, внизу подъ ними есть, видите ли, волы, лошади... и мулы...
   Онъ окинулъ взглядомъ лошадей и удрученнымъ тономъ, голосомъ, внезапно зазвучавшимъ важно, онъ докончилъ:
   -- А еще ниже, подъ всѣмъ этимъ вотъ живемъ мы!
   При этихъ словахъ выраженіе хитрости промелькнуло на его озвѣрѣломъ лицѣ, точно отблескъ гдѣ-то глубоко скрытаго разума, пробужденнаго внезапно, и эта вспышка зависти тотчасъ же угасла подъ идіотскою внѣшностью. Можно было подумать, что дьяволъ сидитъ въ этой неприглядной оболочкѣ, слишкомъ лѣнивой для того, чтобы онъ сполна могъ развернуться.
   На этотъ разъ уже Марканъ задавалъ себѣ такой вопросъ: "Что же это за каналья?"
   А крестьянинъ поднялъ голову, чтобы всѣ видѣли дурацкое выраженіе его лица, взялся за вилы и снова принялся за свою работу, погрузился въ свои безконечныя думы. Посѣтители отошли прочь, но черезъ минуту, когда они усаживались за столъ, накрытый для нихъ хозяйкой, онъ прошелъ мимо нихъ и скрылся въ домъ.
   Хозяйка кивнула головой въ его сторону.
   -- Вотъ этотъ мой мужъ,-- сказала она и громко окликнула:-- Сольнье!
   Но онъ не слыхалъ или сдѣлалъ видъ, что не слышитъ.
   -- Я сейчасъ покажу вамъ его,-- сказала хозяйка.
   Гости переглянулись въ недоумѣніи.
   

XIV.

   -- Мама, отчего у этого человѣка лицо такое грязное, а рубашка чистая?
   -- Потому, что рубашку ему моютъ, а лицо ему приходится самому мыть,-- воскликнулъ Марканъ и громко разсмѣялся.
   -- Тшш...-- остановила Элиза, не поднимая головы и показывая глазами на ферму.-- Если онъ услышитъ тебя, Жоржъ, это будетъ ему непріятно.
   -- Да, конечно, и я не хотѣлъ бы дѣлать ему непріятное, а хотѣлъ бы только его пристыдить,-- сказалъ Жоржъ очень серьезно и тряхнулъ хорошенькою головкой, обрамленною длинными волосами.
   Хозяйка подвела свою дочь, Туанету.
   -- Вотъ, сударыня, моя дочка, Туанета или Туанонъ, какъ вамъ будетъ угодно.
   Это была красивая дѣвушка. Съ матерью не было никакого сходства; у той лицо было крутое, у дочери овальное. Значительно меньше матери ростомъ, Туанонъ также, какъ мать, отличалась красотой хорошо, пропорціонально сложенныхъ людей и замѣчательною непринужденностью движеній. Въ каждомъ ея жестѣ чувствовались бодрая увѣренность въ себѣ, здоровье, довольство жизнью. Во всемъ существѣ ея проявлялась гибкость животнаго, воспитаннаго на свободѣ и оставшагося немного дикимъ. Она смотрѣла смѣло, безъ тѣни нахальства и безъ притворной заученной скромности. Ея станъ, уже достаточно развившійся, охватывала тысячью складокъ полосатая, бѣлая съ синимъ, юбка, широко выдающаяся на бедрахъ. Молодую грудь плотно облегалъ ситцевый старомодный казакинъ, а изъ-подъ короткой юбки видны были не маленькія, но и не крупныя ноги, твердо становившіяся на землю прочными, подбитыми гвоздями, подошвами.
   Туанета стояла молча, смотрѣла на шляпу пріѣзжей дамы -- маленькій фетръ съ узкими полями и съ птичьимъ крыломъ, эффектно приткнутымъ сбоку. Свою, широкополую, какъ зонтикъ, шляпу, она, подходя, бросила на ближайшую кучу соломы.
   -- Здравствуйте, мадемуазель Туанонъ,-- ласково проговорила Элиза.
   -- Здравствуйте, сударыня.
   -- А знаете,-- обратилась Элиза къ хозяйкѣ,-- сойдемся мы или не сойдемся, все равно вы бы могли, мадамъ Сольнье, присылать къ намъ вашу хорошенькую дочку съ провизіей, съ зеленью, яйцами... Вѣроятно, она у васъ ходитъ иногда продавать что-нибудь въ Сенъ-Рафаэль?
   -- Какъ же, сударыня, какъ же, очень это легко сдѣлать. А ты, Туанонъ, пойди посмотри, скоро ли булль-аббесъ поспѣетъ... Готовить его взялся кумъ Ковенъ, тотъ мужчина, котораго вы приняли, сударыня, за моего мужа. Онъ дѣлаетъ булль-аббесъ какъ старые рыбаки, то-есть лучше меня, хотя и я мастерица... Такіе, какъ онъ, все умѣютъ дѣлать! Ахъ, безъ кума, сударыня, и вы, господинъ,-- заговорила она, впадая въ элегически-откровенный тонъ,-- безъ кума, Сольнье и я давно бы разорились, и за неуплату аренды насъ бы выгнали отсюда. Да, это настоящій работникъ! Какъ виноградникъ "уходилъ"!... Эхъ, если бы мужъ-то былъ у меня такой!
   И, присѣвши на табуретъ, она разсыпалась въ похвалахъ куму.
   

XX.

   Фермерша не безъ основанія расхваливала Ковена, котораго всѣ въ округѣ звали хозяиномъ, какъ титулуютъ обыкновенно только фермеровъ; такой почетъ ему оказывали потому, что онъ взялъ въ полное свое распоряженіе всю ферму и спасъ ее отъ гибели, въ то далекое время, когда хозяинъ Сольнье платилъ ему по три франка на день безъ содержанія. Съ тѣхъ поръ прошло двадцать лѣтъ. Тогда Сольнье было тридцать, его женѣ двадцать, а Ковену едва минуло двадцать пять лѣтъ.
   Сольнье, сынъ арендатора фермы Ла-Туанетъ, женился при жизни своего отца, уже овдовѣвшаго, на крестьянкѣ съ небольшимъ приданымъ въ три тысячи франковъ, Маріи Соренъ,-- Марі онъ или Міонъ, какъ называли иногда будущую хозяйку фермы. Красотою Сольнье не могъ похвалиться. Въ томъ краю, гдѣ люди, вообще, не высокаго роста, на него смотрѣли презрительно, какъ на слишкомъ маленькаго и дурно сложеннаго, хотя уродливымъ онъ отнюдь не былъ. Работникомъ его считали неважнымъ, но разсуждали такъ: "Съ него хватитъ, это ужь его дѣло. Ферма налажена, а за себя онъ другихъ можетъ заставить работать..." Отецъ часто жаловался: "Въ головѣ у малаго пусто, все ему втолковывать надо. Плохого за нимъ нѣтъ ничего, лѣнивъ только очень... не расторопенъ". Маріонъ никогда не обратила бы на него вниманія, онъ самъ ее высмотрѣлъ, самъ "облюбовалъ" на мѣстной ярмаркѣ, куда отправился лишь затѣмъ, чтобы купить "коровенку".
   Вернувшись, онъ сказалъ отцу, хитро улыбаясь, очень довольный своею фразой: "Двухъ пріискалъ". Отецъ одобрилъ выборъ. Онъ находилъ, что его сыну нужна жена, настоящая деревенская, на старинный ладъ, не избалованная сосѣдствомъ городовъ, не превратившаяся въ полу-мѣщанку, франтоватую и смѣшную, боящуюся испачкать подолъ своей юбки и мечтающую о черныхъ ботинкахъ.
   Маріонъ заупрямилась было. Но партія представлялась выгодною, и родители до тѣхъ поръ мучили дѣвушку, пока она не согласилась. Сколько она ни твердила: "Съ моими тремя тысячами я всегда найду жениха!" -- ей постоянно возражали: "Да, найдешь, но, пожалуй, такого "лодыря", которому только бы добраться до твоихъ денегъ... Лучшаго тебѣ и искать нечего. На ихъ фермѣ ты будешь полною хозяйкой, настоящею царицей. И думать не смѣй отказывать,-- ему живо найдутъ другую..." И она вышла замужъ за Сольнье.
   Пока живъ былъ свекоръ, все шло хорошо. Старикъ велъ дѣло круто, умѣлъ распорядиться и не позволялъ никому сидѣть сложа руки. Подъ его зоркимъ глазомъ Маріонъ не знала ни минуты отдыха ни въ полѣ, ни въ виноградникѣ, работала больше любой поденщицы. "Примѣръ подавай, хозяйка!" -- кричалъ ей старый Сольнье, выпрямляя спину, немного согнутую привычкой вѣчно копаться въ землѣ. Молодая хозяйка и сама, впрочемъ, не имѣла охоты бездѣльничать, любила работу потому, что силъ на нее хватало и съ избыткомъ. Когда Сольнье, ея мужъ, ворчалъ въ виноградникѣ, находя, что плетюшка или корзина слишкомъ переполнена и тяжела, Маріонъ потѣшалась: "Аль не въ подъемъ, муженекъ?" -- и однимъ взмахомъ поднимала корзину голыми выше локтей, коричневыми отъ загара руками и взваливала ее на плечи мужа, а потомъ хохотала такъ, что изъ-за пунцовыхъ губъ сверкали всѣ до единаго зуба во рту.
   Старикъ Сольнье умеръ. Шесть недѣль спустя все разладилось. Рабочіе, не получая приказаній, не дѣлали даже того, что необходимо исполнить безъ всякихъ распоряженій, какъ, напримѣръ, задать кормъ скоту. Съ фермы стали пропадать куры, кролики, были даже украдены два барана. Отецъ Маріонъ умеръ вскорѣ послѣ замужства дочери. Отъ матери нельзя было ждать никакой помощи, да Сольнье ненавидѣлъ ее, какъ и подобаетъ образцовому зятю. Маріонъ,-- по ея собственнымъ словамъ,-- видѣла, что дѣло дрянь, совсѣмъ дрянь.
   Къ довершенію бѣдъ, появившаяся тогда филоксера окончательно заполонила оба виноградника, каждый въ девять или десять гектаровъ. Пришлось выкорчевывать съ корнями, вести отчаянную и прискорбную борьбу съ заразой. Сольнье принялся умничать, вообразилъ себя знающимъ, дѣльнымъ хозяиномъ и началъ крушить, уничтожать все сплошь, безъ разбора, въ большой злобѣ на болѣзнь, о которой не имѣлъ никакого понятія.
   -- Говорятъ, будто это какая-то козявка, совсѣмъ маленькая козявка. Кто это говоритъ? Ослы!... Если бы козявка была, я видѣлъ бы ее, разсмотрѣлъ бы, будь она хоть размалюсенькая!... Да и можетъ ли эдакая-то крохотная козявочка, которой и разглядѣть нельзя, надѣлать такихъ большихъ бѣдъ?
   На него точно нашла какая-то страсть къ разрушенію. Истребляя свои лозы, онъ воображалъ, что избиваетъ самую филоксеру, а потому валилъ быстро, ожесточенно, работалъ съ такимъ увлеченіемъ, какого не проявлялъ никогда въ жизни. Когда все было покончено, онъ снова все засадилъ французскими лозами, и тутъ его дурацкое упрямство оказалось даже почти трогательнымъ. Онъ кричалъ:
   -- Чтобъ я посадилъ американскую лозу? Да никогда въ жизни! Американская,-- пусть и сажаютъ ее въ Америкѣ! Мы -- французы, и дѣлу конецъ!
   Глупость взяла верхъ, патріотическое увлеченіе повело къ хозяйственному безумію.
   Засаженные французскими лозами виноградники плода не принесли и на слѣдующій годъ оказались такими же чахлыми, какъ тѣ, которые были уничтожены. Сольнье вообразилъ, что сдѣлаетъ выгодную операцію, блистательную аферу, "обогатится, какъ господа, строящіе желѣзныя дороги и доходныя виллы". Онъ разсчитывалъ, что новый виноградникъ, сразу засаженный, на второй годъ дастъ уже полный сборъ, когда всѣ сосѣдніе виноградники будутъ еще безплодными, и что этимъ онъ пріобрѣтетъ цѣлое состояніе. А потому, какъ искусный игрокъ, онъ затратилъ въ эту нелѣпую затѣю всѣ три тысячи франковъ своей жены, вопреки добрымъ совѣтамъ сосѣдей-винодѣловъ. Разочарованіе было такъ велико, что онъ совсѣмъ ошалѣлъ, сталъ еще глупѣе, чѣмъ былъ прежде. И еще того хуже онъ растерялся, когда однажды Ковенъ, иногда работавшій у него поденно и имѣвшій вблизи участочекъ въ двадцать метровъ въ квадратѣ, съ плохонькою досчатою хижинкой, показалъ ему опытъ посадки американскихъ лозъ одного возраста съ его новыми французскими. Тутъ было десять или двѣнадцать великолѣпныхъ экземпляровъ, сочныхъ, густо-зеленыхъ, дышащихъ здоровьемъ, и на нихъ уже висѣли тяжелые гроздья, темные и бѣлые.
   -- Каковы штучки, хозяинъ Сольнье!-- оралъ во все горло Ковенъ, смѣшивая умственную тупость съ тупостью слуха и воображая, что его лучше поймутъ, когда онъ будетъ кричать.-- А, вѣдь, гроздья-то французскіе! Все это прививки!
   -- Совсѣмъ ничего не понимаю!-- говорилъ Сольнье женѣ въ тотъ же вечеръ.-- Это какое-то чудо. А на меня, навѣрное, кто-нибудь колдовствомъ напустилъ бѣду.
   -- Ну, что-жь?-- спокойно отвѣтила Маріонъ.-- Возьми Ковена въ работники. Скажи ему, что, вмѣсто бѣганья то туда, то сюда, на поденщину, онъ будетъ служить здѣсь цѣлый годъ и жалованье получать сплошь за все время. Есть онъ будетъ съ нами, а ночевать можетъ ходить домой въ свою досчатую хижину. Ему не далеко, нѣтъ и четверти мили. Это будетъ очень хорошо... Можетъ быть, и намъ лучше будетъ, всѣ довольны останутся.
   Случилось это совсѣмъ не невзначай. Такой здоровенный малый, какъ Ковенъ, не могъ жать рядомъ съ такою бабой, какъ Маріонъ Сольнье, и не засматриваться на нее. Мужа она не особенно уважала. Разъ среди поля, на которомъ шумѣли и волновались вокругъ нихъ спѣлые колосья, точно залитое солнцемъ море, онъ какъ-то особенно подтолкнулъ ее подъ локоть... И съ тѣхъ поръ три мѣсяца слишкомъ они шептались между собою во всѣхъ уголкахъ, гдѣ предполагали, что ихъ никто не видитъ. Тогда-то Ковенъ и поступилъ на ферму, какъ бы въ качествѣ сотоварища. И къ этому времени Маріона Сольнье была уже три мѣсяца беременна; родившуюся потомъ дѣвочку окрестили Туанетой, какъ называлась ферма. Крестнымъ отцомъ былъ Ковенъ, воспріемницей -- мать Маріоны.
   Спустя три года ферма процвѣтала. Ковенъ, точно хорошій лоцманъ, спасъ барку отъ крушенія. Прошло восемнадцать лѣтъ, а онъ все еще жилъ на фермѣ, какъ у себя дома, покидая ее лишь на ночь. Сольнье очень дорожилъ имъ. А Ковенъ продолжалъ довольствоваться своею убогою досчатою хижиной на берегу моря и попрежнему ухаживалъ за своими двѣнадцатью лозами винограда. "Всего важнѣе экономія, кума Міонъ!-- говорилъ онъ и тихо добавлялъ:-- Для дѣвочки это..." Все, что онъ зарабатывалъ, или почти все, онъ откладывалъ для своей маленькой Туанеты. И нисколько это не удивительно,-- онъ обожалъ свою крестницу.
   Сосѣди, по-своему, судили и рядили объ этомъ даже до сихъ поръ. Всѣмъ ясно было положеніе Ковена на фермѣ Сольнье. Но, хотя толки не прекращались, самый сюжетъ давно устарѣлъ, повидимому. Такая продолжительная вѣрность и настолько трудовая заставляла забывать столь давнишнюю измѣну. Къ тому же, Сольнье не пользовался ничьимъ сочувствіемъ.
   И вотъ почему,-- безсознательно или же, быть можетъ, умышленно, въ виду подозрѣній и изъ желанія отклонить ихъ, насколько хватало ея умѣнья,-- Маріона Сольнье такъ усердно расхваливала своего кума передъ господами, пришедшими нанимать ее въ услуженіе.
   

XVI.

   Пока пріѣзжіе господа кушали на воздухѣ, Маріона, сидя въ домѣ за столомъ съ мужчинами, объясняла имъ дѣло.
   -- Для васъ-то подойдетъ ли? За три мѣсяца полтораста франковъ чистыми денежками, прямой барышъ.
   -- И продовольствіе ихъ!-- пробурчалъ Сольнье, не отрывая глазъ отъ тарелки.
   -- Опять-таки отложимъ для дѣвочки, -- продолжала она, взглядывая на Ковена.-- Съ тѣмъ приданымъ, которое ей готовится, мы выдадимъ ее замужъ за принца.
   -- За принца нашего сорта,-- сказалъ Ковенъ, смѣясь,-- а все же получше, чѣмъ мы. Надо идти, я такъ полагаю.
   -- Ты что скажешь, Сольнье?-- съ обычною ловкостью обратилась Маріона къ мужу.
   Она никогда и ничего не дѣлала безъ совѣта мужа, въ особенности когда была увѣрена, что все будетъ по ея желанію. "Ему это, все-таки, льститъ",-- поясняла она Ковену.
   -- Въ чемъ же затрудненіе?-- проворчалъ Сольнье.-- Здѣсь безъ тебя обойдемся. Дѣвочка-то, я такъ понимаю, не за тѣмъ выросла, чтобы собакъ гонять.
   Туанета и Маріона поочередно вставали изъ-за стола подать кушанье, принять посуду и то одна, то другая выходили взглянуть, не нужно ли что пріѣзжимъ господамъ. Для Маріоны это былъ настоящій экзаменъ умѣнья служить, и выдержала она его блистательно.
   -- Вамъ кофею угодно, навѣрное?
   -- Да, непремѣнно,-- воскликнулъ Марканъ.
   Маріона принесла кофе въ лучшемъ своемъ кофейникѣ. Туанета шла за нею съ сахарницей.
   -- Такъ вотъ, господинъ, и вы, сударыня, на тѣхъ условіяхъ, какъ говорено было, я поступлю къ вамъ, когда угодно будетъ. Туанета будетъ частенько приносить провизію.
   -- Такъ рѣшено? Раскаиваться не будете?-- спросила мадамъ Марканъ, улыбаясь.
   -- Въ томъ не сомнѣвайтесь, сударыня. Никто, вѣдь, не неволитъ.
   -- Я только спрашиваю, не удобнѣе ли для васъ отпустить къ намъ дочку?-- добавила Элиза.
   -- О, нѣтъ!-- воскликнула Туанета и непроизвольнымъ движеніемъ поставила на столъ фаянсовую чайницу, выигранную когда-то въ лоттерею на ярмаркѣ.
   -- Ого! И по причинѣ величайшей важности, надо полагать?-- спросилъ Марканъ.
   Онъ тоже улыбался, довольный своею прозорливостью.
   Туанета покраснѣла, какъ пунцовые цвѣточки на ея кофтѣ. Маріона наливала кофе.
   -- Почему бы тебѣ не пойти, Туанета?-- сказала она.
   Ей не хотѣлось, чтобы подумали, будто она больше сама желаетъ идти на мѣсто, чѣмъ отпустить Туанету.
   А Туанета быстро повернулась, не говоря ни слова, и удалялась съ немного у спуганнымъ видомъ, съ сердитою складкой между густыми бровями.
   А на самомъ-то дѣлѣ Маріонѣ Сольнье очень хотѣлось самой получить это мѣсто. Ее соблазняла нѣкоторая свобода вдали отъ мужа; весьма не прочь былъ попользоваться ею и "кумъ" Ковенъ.
   Что же касается Туанеты, то у нея по сосѣдству былъ свой "душенька", влюбленный въ нее, съ которымъ она не желала разлучаться на три длинныхъ мѣсяца, такъ какъ на тропинкахъ между виноградниками, въ кустахъ тамаринда на берегу Аржанса и подъ дубомъ среди участка имъ легче было встрѣчаться, незамѣтнѣе для постороннихъ глазъ, чѣмъ гдѣ-либо въ иномъ мѣстѣ.
   Ихъ любовь была еще для всѣхъ тайной. Рѣзкій отказъ Туанеты поступить въ услуженіе въ Марканамъ не выдалъ матери ея секрета.
   -- Своенравная она дѣвочка,-- говорилъ, улыбаясь, Ковенъ,-- баловница невоспитанная...
   Онъ постоянно дразнилъ ее. И Туанета изъ-за него-то именно особенно старательно скрывала свою тайну. Дѣвочка любила его лишь на половину, и бывали дни, когда за его шутки, порою очень тонкія, она смертельно ненавидѣла его. А онъ только потѣшался этимъ. Онъ былъ убѣжденъ, что въ сердцѣ его дочери можетъ оказаться одинъ соперникъ ему -- ея возлюбленный, и онъ желалъ имѣть такого соперника Таковой былъ налицо, Ковенъ зналъ это,-- зналъ, кто онъ, и предвидѣлъ, что придется вступить въ борьбу съ Сольнье изъ-за того, чтобъ отдать дѣвушку за него замужъ. Когда Ковенъ работалъ на окраинѣ участка, его ястребиные глаза видѣли все, что дѣлается въ равнинѣ и даже въ глубинѣ кустовъ... Не такъ-то легко было провести "хозяина" Ковена!
   Рѣшено было, что черезъ день утромъ, устроивши всѣ свои дѣла на фермѣ, Маріона Сольнье явится на мѣсто въ виллу Террасы.
   Предположеніе вызвать изъ Парижа старую Жермену было отмѣнено.
   

XVII.

   Элиза въ широкомъ пушистомъ пеньюарѣ раннимъ утромъ подошла къ окну и нѣкоторое время простояла у него, какъ будто уже наступило жаркое время года.
   Утро было великолѣпное. Яркій блескъ моря придавалъ ему особенную прелесть. Островокъ Морской Левъ красноватыми очертаніями покоился на лонѣ водъ; въ его тѣни рыбакъ на неподвижной лодкѣ закидывалъ свои удочки. Восходящее солнце золотило холмы Сентъ-Эгюльфа. Въ воздухѣ носился призывъ къ счастливой жизни. Весь пейзажъ былъ безстрастенъ, холоденъ, какъ зима, но привлекателенъ, какъ весна. На видъ это былъ май и чувствовалась еще зима, воедино сливались покой смерти и наслажденіе всѣми прелестями жизни. Это-то, быть можетъ, и есть ничто иное, какъ счастье. Въ данную минуту казалось, что природа ничѣмъ не грозитъ; она не возбуждала ни малѣйшаго подозрѣнія въ томъ, что можетъ быть иногда суровою. Отъ нея вѣяло безучастною холодностью божественной красоты. Ей довѣрился бы подвижникъ. Молодая женщина уже любила ее.
   -- Какъ очаровательны всѣ эти дивныя краски въ этомъ чудномъ краю! Нѣтъ, не въ состояніи я буду жить гдѣ-либо въ другой странѣ!
   Это былъ вновь найденный рай, -- рай до появленія въ немъ змія. Змій спалъ гдѣ-то, оцѣпенѣвши, подъ кустами.
   Существуетъ старинная сказка, которой еще вѣрятъ наши рыбаки. Ужъ (садовая змѣя) влюбляется иногда въ мурену, змѣю моря. Ужъ выползаетъ изъ кустарниковъ, мурена выползаетъ изъ воды, и они встрѣчаются на сырыхъ прибережныхъ камняхъ, на приморскомъ пескѣ,-- встрѣчаются для любви въ маѣ мѣсяцѣ.
   Хорошенькая греческая сказочка, выраженіе того, какъ влюбленные берега Средиземнаго моря сбѣгаютъ къ нему, не скидая своего убранства зеленью и цвѣтами, и какъ голубыя волны, извиваясь, зовутъ ихъ, манятъ въ свои объятія и осыпаютъ нѣжными ласками.
   Пора такой пылкой любви еще не наступила. Въ этотъ ранній часъ утра было холодно и Элиза смотрѣла въ затворенное окно на пейзажъ, казавшійся изъ-за стекла фантастическимъ, готовымъ исчезнуть каждую минуту. Элиза стала одѣваться. Все окружающее, всѣ мелочи въ ея полной свѣта комнатѣ казались ей новыми, какъ бы навѣвающими необычное веселье. Розовые тоны казались болѣе розовыми, голубые -- болѣе голубыми, болѣе нѣжными. На всемъ и во всемъ вокругъ нея какъ бы сказывалось что-то юное, и когда отъ затопленнаго камина, точно дыханіе, повѣяло тепломъ, нѣчто близкое къ искусственной веснѣ смутно и неопредѣленно взволновало молодую женщину. Ее охватило желаніе весело кричать, какъ то часто дѣлалъ Жоржъ, подобно ему, хлопать въ ладоши, прыгать и скакать, какъ дитя. "Странно это,-- подумала она и потомъ вдругъ вспомнила:-- А Жоржъ? Я еще не слыхала его!"
   Такъ первая ея мысль была не о сынѣ. Блескъ дня отнялъ у ребенка впервые нѣжную ласку первой думы о немъ матери,-- думы, которая, хотя бы и не выраженная, не пропадаетъ, быть можетъ, безслѣдно, доносится до спящаго, навѣваетъ ему сны.
   Элиза даже не упрекнула себя за это. Она и не замѣтила, какъ нѣчто новое, чуждое всему знакомому ей до сихъ поръ, прокралось въ нее, и если лучшее настроеніе удивляло ее немного, она просто думала: "Я уже поправляюсь... Ахъ, хорошо какъ въ этомъ чудесномъ краю!"
   Въ ту минуту, когда Элиза вошла въ комнату, Жоржъ съ заспаннымъ лицомъ приподнялся, сѣлъ на кровати, моргая глазами, и привалился щекою къ прелестному лицу молодой матери. Онъ сказалъ, что хочетъ завтракать въ постели. Элиза позвонила. Маріона Сольнье была уже на мѣстѣ и казалась очень представительною служанкой въ своемъ новомъ бѣломъ фартукѣ.
   -- А мёсье, Маріона?
   -- О, мёсье давно гуляетъ, я успѣла уже и комнату убрать.
   Она вышла и тотчасъ же вернулась съ шоколадомъ, прилично внесенномъ на подносѣ.
   -- Ахъ, какія вкусныя поджаренныя тартинки!
   Вышелъ настоящій праздникъ. Мать и сынъ завтракали вмѣстѣ, лаская другъ, друга, какъ влюбленные, играя и забавляясь, мило дурачась, осыпая другъ друга нѣжностями, которыхъ Элиза не знала до появленія на свѣтъ Жоржа. Она понятія не имѣла о томъ, что такъ могутъ играть влюбленные. Даже въ первое время замужства она видѣла молодого Маркана неизмѣнно серьезнымъ, озабоченнымъ. Ей въ голову не приходило, что онъ могъ, хотя бы словами, выразить подобныя шаловливыя, веселыя нѣжности. Его же останавливало, быть можетъ, одно: онъ сознавалъ, что граціозностью не одаренъ, и всегда оставался черезъ-чуръ сдержаннымъ, солиднымъ мужемъ.
   Она часто забавлялась съ дорогимъ, обожаемымъ ребенкомъ, который вскрикивалъ отъ удовольствія, проводя своею крошечною ручонкой по губамъ и по глазамъ милой мамы. Поглаживаніе тихонько отъ лба къ подбородку означало "удовольствіе", наоборотъ, вверхъ отъ подбородка ко лбу, причемъ слегка приподнимались губы и рѣсницы,-- "непріятность"... Мать дѣлала видъ, будто ей и на самомъ дѣлѣ непріятно
   -- Мой мальчикъ больно мнѣ сдѣлалъ. Я запличу.
   И, сидя на кровати, она закрывала лицо руками, а онъ вскакивалъ въ своей длинной рубашенкѣ, обнималъ маму, прижималъ къ себѣ, забавлялся тѣмъ, что жалѣетъ ее.
   -- О, бѣдненькая! Не плачьте, моя милая! Вамъ больно сдѣлалъ этотъ дрянный мальчикъ!... Мы прибьемъ его за это.
   Она отталкивала его, а глаза улыбались ему изъ-за немного раздвинутыхъ пальцевъ; тогда онъ, въ свою очередь, будто обидѣвшись, прятался подъ одѣяло, закрывался съ головой.
   -- Ахъ! Гдѣ же онъ? Неужели пропалъ? Боже мой, ну какъ его съѣдятъ волки!
   Давнымъ-давно онъ пересталъ вѣрить въ волковъ.
   Жоржъ быстро высовывалъ голову изъ-подъ одѣяла, пугалъ:
   -- У-у-у!
   Поднимался смѣхъ, начинались поцѣлуи... Настоящая комедія!
   Дурачества! да, разумѣется, но дурачества милыя, въ которыхъ безъ малѣйшаго стѣсненія, съ полнымъ довѣріемъ выражается вся полнота чувствъ. Великое наслажденіе быть ребенкомъ или женщиной, быть существомъ слабымъ и сознавать себя въ совершенной безопасности.
   

XVIII.

   Элиза помогла сыну встать, умыться, принарядиться.
   -- Теперь кончай одѣваться одинъ.
   Обернувшись, чтобы пройти въ свою комнату, она увидала въ окно яхту Дофена.
   -- Смотри, Жоржъ, за нами пріѣхали.
   Онъ захлопалъ руками.
   -- Вотъ радость! вотъ счастье!
   Онъ былъ еще безъ курточки и очень забавенъ въ маленькихъ помочахъ, перекрещенныхъ на спинѣ, высоко поддернувшихъ поясъ его короткихъ штанишекъ. Повертываясь на одномъ мѣстѣ и подпрыгивая при каждомъ полуоборотѣ, онъ кричалъ до хрипоты:
   -- Вотъ такъ радость! вотъ такъ радость! вотъ такъ радость!
   -- Довольно, Жоржъ!
   -- Вотъ такъ радость! вотъ такъ радость!
   Онъ не унимался, продолжалъ вертѣться въ своемъ увлеченіи, всю душу изливалъ въ выкрикиваніи этихъ трехъ словъ. Онъ кружился въ какомъ-то восторженномъ изступленіи, и передъ его глазами, чередуясь, мелькали его маленькая кровать, вся бѣлая, каминъ, согрѣвавшій его своимъ теплымъ дыханіемъ, мама, немного недовольная и улыбающаяся, а въ рамѣ окна яхта, казавшаяся ему отсюда одною изъ тѣхъ игрушекъ, которыя цѣлыми флотиліями плавали по люксембургскимъ и тюльерійскимъ бассейнамъ.
   -- Вотъ такъ радость!
   И онъ вертѣлся все скорѣе, восхищенный тѣмъ, что почти разомъ проносятся передъ нимъ всѣ предметы, а онъ про себя называетъ ихъ поочередно, и расходуетъ свои силы, какъ только что проснувшаяся птичка, тотчасъ же несущаяся въ пространство... "Это вотъ моя комната,-- мысленно думалъ онъ.-- Это вотъ море... корабликъ... моя мама!" Въ чудномъ самозабвеніи онъ кружился, опьяняемый движеніемъ и собственнымъ крикомъ, испытывая такое ощущеніе, что вотъ-вотъ ноги отдѣлятся отъ ковра и онъ вспорхнетъ, понесется туда, наружу, улетитъ къ свѣту, который волнами врывается въ комнату, вноситъ въ нее неуловимое и безконечное веселье.
   Вошелъ Марканъ. Жоржъ пересталъ кричать и вертѣться не для того только, чтобы поздороваться съ отцомъ, а главнымъ образомъ потому, что при Марканѣ не слѣдуетъ "такъ кружиться". Да кромѣ того, и кричать нельзя. Это неприлично и это безпокоитъ,-- съ чѣмъ нельзя не согласиться,-- директоровъ департамента, занятыхъ дѣломъ.
   Отецъ поцѣловалъ своего сына, поднялъ на руки.
   -- Здравствуй, мой малецъ... Ишь какъ запыхался, пари держу, что вы тутъ дурачились вдвоемъ!-- продолжалъ Марканъ, необычно благодушно.-- Ты дала ему волю скакать, вижу я.это, и завывать, какъ молодой волченокъ. Не скроешь... я снизу слышалъ. Совсѣмъ это неразумно... Иди, милая, кончай свой туалетъ. Г. Дофенъ внизу въ гостиной. Ты, вѣроятно, видѣла, какъ пришелъ его Голубой Ибисъ?
   -- Нѣтъ, какъ онъ пришелъ, я не видала,-- отвѣтила Элиза,-- я играла съ Жоржемъ.
   -- Странное, все-таки, это названіе,-- продолжалъ Марканъ.-- Никогда я, кажется, не привыкну къ его Голубому Ибису. Ну, Ибисъ -- хорошо, но почему голубой! Я уже говорилъ тебѣ, что не бываетъ ибисовъ такого цвѣта... Розовые бываютъ... я справлялся въ энциклопедическомъ словарѣ. Съ тому же, и яхта его бѣлая...
   -- Мнѣ кажется, она голубоватая,-- сказала Элиза, прильнувши лбомъ къ оконному стеклу.
   Марканъ подошелъ къ ней, не спуская съ рукъ своего Жоржа, ставшаго нѣмымъ, какъ рыба, и серьезнымъ.
   -- Да, въ этой бѣлой окраскѣ есть голубой оттѣнокъ... голубой цвѣтъ, навѣрное, есть... Какъ ты полагаешь, подбавлена тутъ голубая краска? Мы спросимъ его объ этомъ.
   Ибисъ былъ окрашенъ въ бѣлый цвѣтъ. Его корпусъ ярко вырѣзывался на глубокой синевѣ морской воды, на которой отъ времени до времени появлялась блестящая, какъ снѣгъ, пѣна. На чистобѣломъ корпусѣ яхты, обведенномъ золоченою полосой, отражался лазурный отблескъ Средиземнаго моря, и, кромѣ того, яхта стояла такъ, что видная сторона ея была въ тѣни. Неуловимый голубоватый тонъ придавали ей небо и вода.
   -- Поторопись. Этотъ господинъ очень любезенъ, онъ ждетъ насъ уже съ четверть часа внизу.
   Элиза быстро одѣлась. Жоржъ въ своей курточкѣ съ большимъ отложнымъ воротникомъ имѣлъ видъ маленькаго моряка. Они направились внизъ. Мальчикъ, про себя теперь, все такъ же повторялъ:
   "Вотъ такъ радость! Вотъ такъ радость!"
   А въ головѣ его проходили серьезныя мысли: "Съ мамой -- это ничего, хорошо... но другихъ не слѣдуетъ безпокоить... Я думаю, что всѣ такіе же, какъ папа, и поступаютъ всегда очень разумно".
   

XIX.

   Въ залѣ ихъ ждалъ Пьеръ Дофенъ. Онъ всталъ и взялъ со стола цѣлый снопъ розъ.
   -- Зимніе цвѣты,-- проговорилъ молодой человѣкъ.
   Эти слова, сказанныя безъ умысла, навели его на сравненіе цвѣтовъ съ женщиной, которой онъ подалъ ихъ: и она въ этомъ краю была тоже зимнимъ цвѣткомъ, ее привела сюда зима, и съ окончаніемъ зимы она исчезнетъ...
   Элиза пришла въ восторгъ отъ цвѣтовъ. Она подносила букетъ къ лицу, испытывала какое-то особенно сладкое чувство отъ прикосновенія къ ея губамъ нѣжныхъ и прозрачныхъ лепестковъ пышно разцвѣтшихъ розъ.
   Жоржъ завладѣлъ букетомъ, хотѣлъ непремѣнно донести его до берега, до ялика, ожидавшаго ихъ въ какихъ-нибудь ста метрахъ у маленькой гостепріимной пристани при виллѣ Альфонса Кара.
   Жоржъ шелъ впереди и несъ связку цвѣтовъ, осторожно держа ее обѣими руками, какъ дѣвочка, боящаяся измять свою куклу. Элиза жестомъ указала на него двумъ мужчинамъ и тотчасъ же приложила палецъ въ губамъ, давая тѣмъ знакъ, чтобы они не выражали вслухъ своего восхищенія, а взглядомъ она спрашивала, насколько милъ ея ребенокъ.
   Всѣ улыбнулись, всѣмъ было хорошо.
   Элиза высказала свою боязьнь морской болѣзни.
   -- Въ такую-то погоду? Это немыслимо!-- успокоивалъ Пьеръ.
   -- А ты воображай, будто сидишь въ маленькой лодкѣ и катаешься по Сенѣ,-- сказалъ Марканъ.-- Тебѣ никогда не было дурно на Сенѣ.
   -- Вообразить, что я въ лодкѣ на Сенѣ!... Благодарю покорно!-- отвѣтила она, смѣясь.-- Это отравило бы мнѣ всякое удовольствіе... Ужасъ беретъ, какъ подумаешь только, что люди вынуждены теперь жить въ Парижѣ, быть на улицѣ! Дождь тамъ, неба не видно, снѣгъ идетъ, слякоть, грязь... Страшно становится, право. Сегодня только, проснувшись, я подумала, что уже никогда не свыкнусь съ нашею парижскою улицей!
   -- Въ Парижѣ, -- сказалъ Марканъ совершенно спокойно,-- свѣтитъ интеллектуальное солнце... тамъ театры...
   -- О, въ театры мы не ходимъ! Что же касается интеллектуальнаго солнца, то въ какое же время дня пользуются имъ такіе мирные обыватели, какъ мы съ тобой, другъ мой?
   -- Эге!-- возразилъ Марканъ.-- Всякій скажетъ тебѣ на это, что тамъ царятъ тепло и свѣтъ, разсѣянные... Ими всѣ живутъ, всѣ наслаждаются, не замѣчая ихъ. Это солнце полночи, бульвара...
   -- Съ двумя-тремя газетами такой Парижъ ты можешь имѣть гдѣ угодно, въ любой деревнѣ.
   Они подходили къ дому Альфонса Кара. Дверь съ ветхими притолками, окаймленными плющемъ и агавами, была растворена. Въ глубинѣ густо расросшагося сада, среди тысячи сплетающихся вѣтвей, проходилъ и вглядывался въ различныя травки Сенъ-Рафаэльскій отшельникъ съ коротко остриженными волосами, съ длинною сѣдою бородой. Онъ былъ безъ сюртука, въ рубашкѣ и жилетѣ.
   Проходившіе мимо замедлили шаги и украдкою посмотрѣли на на него съ секунду.
   -- Вотъ человѣкъ,-- сказала Элиза,-- который избралъ благую часть.
   -- Да,-- заговорилъ Марканъ,-- но послѣ какой трудовой жизни, полной борьбы, среди отчаянной парижской свалки... Ужь и отъ меня не потребуешь ли, моя милая, чтобы я вышелъ въ отставку? Такъ я предупреждаю, что этого никогда не будетъ... Она совсѣмъ обезумѣла отъ этого края! И вотъ хорошъ я буду теперь!...
   -- Пожалуйте въ лодку!-- крикнулъ Пьеръ.
   -- А морская болѣзнь?-- спросила Элиза, становясь ногой на бортъ и держа за руку Пьера, уже бывшаго въ яликѣ.
   -- Не бойтесь, отъ берега мы далеко не отойдемъ, и при малѣйшемъ недомоганіи яликъ доставитъ васъ на берегъ...-- и тономъ команды онъ добавилъ:-- адмиралъ Жоржъ, садиться!
   -- Садиться!-- закричалъ Жоржъ что есть силы.
   Онъ бралъ свое за долгое молчаніе и, прыгая въ лодку, разсыпалъ цвѣты.
   Пьеръ помѣстился у руля, но правую сторону сѣла Элиза рядомъ съ Жоржемъ, по лѣвую сѣлъ Марканъ. Двое гребцовъ мѣрно и сильно взмахнули веслами, съ которыхъ сыпались сверкающія брызги воды.
   Элиза замѣтила, что на этотъ разъ Пьеръ былъ одѣтъ "какъ всѣ". Это ей понравилось, хотя она и не подумала уяснить себѣ, почему именно.
   Пьеръ смотрѣлъ на нее. Прекрасный профиль молодой женщины ярко выдѣлялся на густой лазури воды. Жоржъ, склонившись къ матери, положилъ на ея темное платье свой разсыпавшійся снопъ розъ... Лучи солнца падали прямо ей въ лицо, и ея щеки, нѣжныя и прозрачныя, какъ янтарь, напоминали лежавшія у нея на колѣняхъ чайныя розы. То была на самомъ дѣлѣ обворожительная женщина. Въ ней уже не было весенняго блеска юности, но было нѣчто, еще болѣе захватывающее, быть можетъ, чѣмъ весна... весна запоздавшая... разцвѣтъ немного блѣдный, какъ тоны этихъ розъ...
   Таковы были мысли Пьера.
   -- На моей яхтѣ я прошу васъ быть какъ дома, -- сказалъ онъ.-- Я считаю это довольно важнымъ потому, что, если бы явилось опасеніе морской болѣзни, мнѣ было бы, признаюсь вамъ, сударыня, не легко послѣдовать примѣру автора Осъ, который...
   Онъ не догорилъ и крикнулъ гребцамъ:
   -- Не такъ часто, тамъ на веслахъ... и ровнѣе.
   -- Который?-- спросила Элиза.
   -- Это хорошенькій анекдотъ изъ временъ его молодости. Вы знаете, что онъ одинъ изъ прямыхъ предковъ YachtingW
   -- Сказать по правдѣ, я этого не знала,-- сказала Элиза.
   -- А я, какъ страстный ахтменъ, обязанъ многое знать про нашего учителя... Итакъ, въ одинъ прекрасный день, проживая въ Этрета, онъ повезъ кататься въ лодкѣ съ двумя гребцами одну очень элегантную парижанку. Отошли около мили отъ берега, видъ у путешественницы дѣлается жалобный, она встревожена, поблѣднѣла страшно, взглядываетъ съ ужасомъ на спутника. Онъ понимаетъ, это должно означать: "Въ какомъ плачевномъ положеніи, недостойномъ моей граціозности и красоты, вы меня увидите!... И, Боже мой, какое воспоминаніе сохраните о вашей изящной гостьѣ!" -- "Сударыня,-- сказалъ онъ,-- противъ такого дрянного недуга средства еще не найдено, и при столь печальномъ событіи я могу оказать вамъ единственную услугу: не быть тутъ... Я удаляюсь!" Какъ изъ кареты на улицѣ, онъ выпрыгнулъ изъ лодки въ море и поплылъ къ берегу.
   -- Ваша исторійка очень хороша,-- сказала Элиза.-- Въ наше время только поэты и художники умѣютъ быть любезными на манеръ прежнихъ аристократовъ.
   -- Благодарю васъ.за художниковъ,-- отвѣтилъ Пьеръ,-- такъ какъ имѣю претензію самъ быть въ ихъ числѣ.
   -- Вы рисуете? Вы музыкантъ?
   -- Я человѣкъ ничѣмъ не занятый, сударыня, а потому всѣмъ занимаюсь понемногу, даже пишу стихи.
   -- Неужели? Напишите мнѣ,-- проговорила она весело, легкомысленно.
   Марканъ посмотрѣлъ на жену немного удивленными глазами.
   -- Ты знаешь, -- отвѣтила она на этотъ взглядъ,-- я всегда любила стихи. Но мнѣ хотѣлось бы, чтобы стихи были написаны мнѣ, исключительно для меня... въ альбомъ!
   До "альбома" дѣло шло довольно ладно. "Въ альбомъ" -- встревожило Дофена. Всякій пустякъ приводилъ въ смущеніе его зарозадающееся увлеченіе молодою женщиной. Его пугала возможность большого разочарованія.
   -- Зачѣмъ же?-- проговорилъ онъ.-- Зачѣмъ непремѣнно "въ альбомъ"?
   Онъ дѣлалъ видъ, будто шутитъ, но выспрашивалъ ее какъ инквизиторъ.
   -- Боже мой, я сама не знаю... такъ какъ никогда у меня не было никакого альбома, а стихи надо же написать на чемъ-нибудь,-- и она разсмѣялась.-- Къ тому же, въ альбрмѣ ихъ можно имѣть много... Говорите ужь прямо: я сказала глупость?
   Ея объясненіе вышло настолько дѣтски-естественно, такъ мило и просто, что очарованный Пьеръ совершенно успокоился. Въ своемъ артистическомъ восхищеніи, спокойномъ и безкорыстномъ, онъ чуть не дрожалъ отъ страха.
   -- Вотъ и пріѣхали,-- сказалъ Дофенъ.
   На борть поднялись по лѣстницѣ съ блестящими перилами. Наверху ждалъ капитанъ, котораго Дофенъ представилъ своимъ гостямъ. Свистовъ рѣзвою трелью морской птицы привѣтствовалъ посѣтителей. Взвился флагъ...
   Пьеръ, взошедшій первымъ, подхватилъ Жоржа, слѣдовавшаго за нимъ, потомъ взялъ за руку Элизу. Молодая женщина вступила на палубу Ибиса, доведенную тщательною чисткой до снѣжной бѣлизны. Элиза вскрикнула отъ восторга:
   -- О, Денисъ, хорошо какъ!
   Она сама не съумѣла бы объяснить, къ чему относилось ея восклицаніе, къ яхтѣ или къ пейзажу, такъ какъ и корабль очень красивъ, даже маленькій,-- все же это плавучій домъ, снаряженный для борьбы съ грозными стихіями... О знаніи, предусмотрительности, смѣлости, о неустрашимости людей и, наконецъ, о торжествѣ человѣка -- вотъ о чемъ говоритъ корабль!... Общій видъ всего приводилъ въ восторгъ Элизу,-- все это изящество, сказывающееся въ самой простотѣ подвижного жилища, которое показалось бы непривѣтнымъ, если бы не было такой яркости красокъ, блеска, лоска на всемъ. На яхтѣ были двѣ маленькихъ пушки, настоящія кабинетныя вещицы; ихъ мѣдь, какъ жаръ, горѣла. Тиковое дерево, мачты также щеголяли чистотой. Труба, окрашенная, какъ и весь корпусъ, въ бѣлый цвѣтъ, отражавшій лазурь неба и моря, выкидывала въ воздухъ клубы голубоватаго дыма, легкаго, какъ весенній сонъ.
   -- Угодно вамъ теперь же или позднѣе осмотрѣть внутреннее расположеніе яхты?
   -- Потомъ,-- сказала Элиза.-- Такъ очаровательно все, что отсюда видно.
   Въ восторгъ она обводила взоромъ разстилающееся вокругъ нихъ сочетаніе лазури, снѣжной бѣлизны, изумрудной зелени и золота. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, близъ береговъ, море казалось лиловымъ, цвѣта шейки горлинки. Чайки проносились надъ водой, сразу опускались и взвивались опять, какъ бы ударяя ее своими острыми крыльями.
   -- Какъ дивно хорошо! Какъ дивно, Боже мой! Заплакать можно отъ восторга.
   Пьеръ восхищался ея восторгами, онъ былъ счастливъ, странно польщенъ, точно весь этотъ обворожительный видъ составлялъ его личную собственность. Вмѣстѣ съ тѣмъ, его очаровывала молодая женщина, умѣвшая такъ увлекаться, искренно, простодушно, безъ заученныхъ фразъ, наивно вскрикивая, смотря на все удивленными, прелестными глазами, не замѣчая, какъ трепетно волнуется ея молодая грудь подъ легкою тканью платья.
   Пьеръ любовался гостьей, не спускалъ глазъ съ нея и только изъ приличія обратился къ Маркану:
   -- Правда, красиво это?
   Денисъ кивнулъ головой и, отдаваясь страсти къ номенклатурѣ и методичности, началъ тотчасъ же спрашивать названія разныхъ мѣстностей побережья. Потомъ онъ упорно принялся разыскивать, съ биноклемъ въ рукѣ, ферму Антуанеты,-- тамъ, недалеко отъ большого каменнаго дома, противъ линіи песковъ, которая почти подъ прямымъ угломъ пересѣкаетъ зеленую полосу, гдѣ расположены виллы Сенъ-Рафаеля.
   -- Взгляните,-- заговорилъ Пьеръ Элизѣ,-- какъ красива отсюда ваша вилла съ окнами прямо на море.
   -- Я вижу письменный столъ въ моей комнатѣ,-- заявилъ Марканъ, очень довольный этимъ открытіемъ.
   -- Покажи, папа!
   Марканъ провозился десять минутъ, помогая Жоржу разыскать глазами столь полезную мебель, въ которой, несомнѣнно, лежали уже новыя кипы дѣловыхъ бумагъ.
   -- Вы оба -- точно дѣти, -- сказала Элиза, мило стараясь сгладить комическое впечатлѣніе, производимое мужемъ.-- Много интереснѣе, увѣряю тебя, Денисъ, осмотрѣть яхту, какъ предлагаетъ любезный хозяинъ.
   "Она обворожительна",-- подумалъ Пьеръ, не пропустившій ни одного слова, ни одного движенія.
   Они быстро обошли яхту, узкіе корридоры, устланные пестрыми коврами, маленькія комнатки, освѣщенныя иллюминаторами, смотрящими на море, точно круглые глаза морского чудовища, прошли въ столовую, сплошь отдѣланную тиковымъ деревомъ, потомъ въ салонъ, служившій спальною владѣльцу этого царскаго помѣщенія. Очень простъ этотъ салонъ, только дерево стѣнъ, столъ;. Цокать, превращенная на день въ широкій диванъ, все было покрыто тонкою шелковою матеріей, необыкновенно легкою и мягкою, волнующеюся, какъ вода, при малѣйшемъ движеніи воздуха, оживлявшемъ на ткани фантастическіе цвѣты, диковинныхъ химеръ, какія-то переливчатыя, трепетныя мечты...
   Въ каминѣ пылалъ огонь, а окна были открыты. На диванѣ лежала гитара.
   На столѣ красовался букетъ розъ, перемѣшанныхъ съ мимозами, въ вазѣ то же фантастической формы и необыкновенно измѣнчивой окраски, созданной знаменитымъ художникомъ-горшечникомъ Клеманомъ Массье.
   -- Посмотрите,-- сказалъ Пьеръ,-- видите тоны этой вазы? Что это такое: вода, огонь или солнечный лучъ? Эмаль это или живопись, покрытая лакомъ? Нарисовано это или рисунокъ оттого вышелъ, что въ извѣстный моментъ на незатвердѣвшей еще массѣ сдѣланъ отпечатокъ снимка съ дѣйствительнаго предмета и потомъ залитъ фантастическими тонами? Я этого не знаю... Обратите вниманіе на это перо павлина, блестящее и какъ бы утонувшее въ необычайно странной атмосферѣ... Точно оно изъ другого міра принесено духомъ и заложено въ твердую матерію, доступную лишь для него одного. Какая прелесть! Не насмотришься...
   Онъ чувствовалъ, что его легкое увлеченіе производитъ надлежащій эффектъ, и воодушевлялся еще больше.
   -- Я, впрочемъ, убѣжденъ,-- продолжалъ онъ,-- что тоны самыхъ лучшихъ эмалей, просто, скопированы,-- да, скопированы, буквально... Они не придуманы. Я встрѣчаю ихъ каждый день во время моихъ прогулокъ по берегу моря. Ими прикрыты дрянные камешки, лежащіе въ прозрачной водѣ. Разнообразно окрашенныя тѣни скалъ и прибрежныхъ деревьевъ, всѣ отраженія, свѣтъ и воздухъ, разсѣянные въ водѣ, глазурь поверхности подвижныхъ волнъ,-- все это придаетъ въ извѣстные моменты жалкимъ камешкамъ тоны дивной, непередаваемой красоты. Фантазія эмальера никогда ничего не создавала. Она копируетъ, и то съ огромнымъ трудомъ.
   Элиза слушала, восхищенная столько же рѣдкою роскошью, окружавшею ихъ, сколько виртуозностью хозяина. Въ эту минуту все смущало ее немножко... Она испытывала чувство своего рода физической гордости отъ того, что попала сюда, какъ будто случай оцѣнилъ ее и нашелъ достойною ознакомиться съ чѣмъ-то очень возвышеннымъ, далеко возносящимся надъ ея положеніемъ. На секунду она даже задумалась было надъ этимъ неуловимымъ ощущеніемъ, которое тотчасъ же исчезло, и она забыла о немъ. Что-то невѣдомое, дьявольское, навѣваемое роскошью, вліяло на нее въ пользу Пьера, противъ Маркана.
   А онъ, Марканъ, не чувствовалъ ничего подобнаго. Онъ смотрѣлъ на все такъ же точно, какъ разглядывалъ бы въ Парижѣ разложенныя подъ стекломъ диковинныя вещи знаменитыхъ ювелировъ, относился ко всему невозмутимо спокойно. Ему въ голову не приходило, что, можетъ быть, не безопасно для него показывать женѣ этотъ уголокъ интимной жизни человѣка привлекательнаго, богатаго, краснорѣчиваго. Въ Парижѣ онъ не повелъ бы ее въ квартиру холостяка... а на бортѣ корабля -- это совсѣмъ иное дѣло! Даже все то, что онъ порицалъ въ роскоши, и часто очень громко, здѣсь ускользало отъ его глазъ. Въ его представленіи все мѣсто занимало только море. Приспособленія этого богатаго жилища къ потребностямъ далекихъ плаваній, къ возможности борьбы съ волнами и бурями, самая рѣдкость такого зрѣлища, энергія людей, о которой говорило все окружающее, обманывали обычную осторожность строгаго Дениса... Онъ путешествовалъ, все его занимало, и онъ уже ни о чемъ не думалъ.
   Въ эту минуту Пьеръ, только что бравшій въ руки и показывавшій кое-какія мелкія вещицы, воскликнулъ, не заботясь о связи своего возгласа съ тѣмъ, что имъ было сказано:
   -- А! какъ чудно хороша жизнь!
   Это было, въ своемъ родѣ, то же самое, что крикъ Жоржа: "Вотъ такъ счастье! вотъ такъ радость!"
   Въ сущности, молодой человѣкъ только развлекся и забылся не отъ того, что онъ тутъ показывалъ и говорилъ, а отъ присутствія женщины, которая нравилась ему, какъ все прекрасное въ природѣ. Такъ, а не иначе, утѣшаетъ насъ природа. Она отвлекаетъ насъ отъ самихъ себя и захватываетъ своею незыблемою красотой. Такое именно вліяніе оказывали на Пьера въ это ясное утро и природа, и женщина: природа зимняя и цвѣтокъ зимній. А, между тѣмъ, изъ глубины пережитаго нѣчто уже донеслось до его сердца, но оставалось пока несознаннымъ... Такъ зимою зерно, положенное въ землю, прозябаетъ, невѣдомо для нея. Сама женщина не волновала Пьера, но сила женственности уже захватывала его, туманила глаза, -- "пути любви и слезъ", по выраженію Нинель-Анжело, мрачнаго любовника Витторіи Колонна.
   Пьеръ нажалъ пальцемъ кнопку звонка. Вошелъ слуга.
   -- Усилить топку,-- коротко приказалъ Дофенъ.
   Слуга вышелъ.
   -- Если позволите, мы двинемся въ путь,-- и затѣмъ весело добавилъ: -- всѣхъ наверхъ!
   Жоржъ не спускалъ глазъ съ гитары.
   -- А, моя гитара!-- сказалъ Пьеръ.-- Мнѣ простить надо, что у меня есть гитара... Она кажется вамъ устарѣвшимъ инструментомъ? Такъ сегодня вечеромъ вы увидите, что она необходима на кораблѣ. У одного изъ матросовъ есть тоже гитара. Это утѣха стоянокъ на рейдѣ. Это итальянщина, испанщина... все, что угодно. По мои люди знать этого не хотятъ, а мнѣ, какъ ни глупо это, гитара необыкновенно нравится. Мнѣ она доставляетъ удовольствіе, а для матросовъ -- наслажденіе, за отсутствіемъ кабака... Вотъ увидите, сами увидите.
   Онъ бѣгло взялъ нѣсколько звучныхъ аккордовъ.
   -- О Парижъ, Парижъ! Городъ трижды проклятой!-- говорилъ онъ, смѣясь.-- Знаете, умны уже тамъ черезъ край. Наши новѣйшіе dilettanti вздумали относиться къ правдѣ въ природѣ и къ истинамъ морали, какъ придирчивые критики относятся къ произведеніямъ искусства. Тѣ и другіе укоряютъ ихъ тѣмъ, что они оказываются часто банальными. А всякая истина можетъ только повторяться, иначе выйдетъ ложь. И ни розы, ни любовь не могутъ быть банальными,-- не правда ли, сударыня?-- такъ какъ онѣ вѣчны и должны оставаться тѣмъ, что онѣ есть, подъ страхомъ перестать существовать. Отказаться отъ наслажденія какимъ-либо волненіемъ изъ-за того, что оно банально, это -- глупость слишкомъ умничающихъ людей и гибель всякаго движенія!
   И все это онъ говорилъ въ защиту своей гитары! Онъ и не то бы еще наговорилъ, еслибъ ему показалось, что иными мыслями, даже совершенно противуположными, ему удастся очаровать свою сосѣдку.
   Честный Марканъ попался на это болтовню.
   -- Вотъ это вѣрно!-- сказалъ онъ.-- Вполнѣ трезвыя мысли!
   Такая словоохотливость нашла на Пьера вслѣдствіе его опьяненія жизнью, непреодолимой потребности блеснуть передъ женщиной, а также изъ желанія придать себѣ, показать и захватить, такъ сказать, какъ можно больше правъ на симпатію, которой онъ такъ жаждалъ въ своемъ нетерпѣніи найти утѣшеніе въ постигшемъ его большомъ горѣ.
   Поднимались на палубу.
   Марканъ раздумывалъ: "Премилый человѣкъ, этотъ Дофенъ!" Элиза такъ была поражена всѣмъ, что рѣчи Пьера уже не могли усилить впечатлѣнія.
   Жоржъ торопливо взбирался по лѣстницѣ, упираясь рукою въ правую колѣнку на каждой ступени.
   -- Угодно въ путь двинуться, сударыня? Мы ждемъ только вашего приказанія,-- сказалъ Пьеръ.
   -- О, да, въ путь!-- отвѣтила Элиза съ такимъ волненіемъ, будто путь предстоялъ далекій, настоящій.
   -- Сниматься!-- крикнулъ Пьеръ.
   Раздалась команда капитана, зарокотала якорная цѣпь въ литомъ чугунномъ клюзѣ, послышался глухой ударъ, якорь былъ закрѣпленъ на своемъ мѣстѣ.
   -- Тихій ходъ впередъ!
   Винтъ заработалъ... Ибисъ скользилъ по морю, какъ лебедькрасавецъ плыветъ беззаботно по пруду.
   Взглядъ Элизы упалъ на открытыя окна виллы. Молодая женщина вспомнила, какъ три дня назадъ смотрѣла изъ комнаты на Голубого Ибиса, несшагося вдаль на всѣхъ парусахъ... Такъ готовилась ея душа развернуть крылья и умчаться къ голубовато-туманному горизонту, невѣдомому, очаровательно манящему.
   

XX.

   Шли тихимъ ходомъ, тишина была полная, море -- гладко, какъ, зеркало.
   Молодой человѣкъ, доведенный любовью до отчаянія, дивился тому, что прекратились его страданія. "Что же это, такое? Стало быть, я не любилъ ее,-- разсуждалъ онъ самъ съ собою,-- очевидно, не любилъ, если мнѣ стоило только разстаться съ письмами женщины, чтобъ избавиться отъ воспоминаній о ней самой. Если припомнилась она теперь, то лишь потому, что мы идемъ какъ разъ по тому мѣсту, гдѣ покоятся ея письма въ маленькомъ металлическомъ гробикѣ".
   Онъ безъ труда узналъ это мѣсто: яхта только что миновала Львовъ Земли и Моря и проходила мимо Монаховъ, красноватыхъ скалъ, выступающихъ изъ моря своими профилями, похожими на головы въ капюшонахъ. "Да, здѣсь ея письма",-- думалъ онъ и осматривался въ воду, находя страннымъ, что подъ ея синевой лежатъ письма, которыхъ никто уже не будетъ читать. Пьеръ мысленно повторилъ свой сонетъ, и ему ясно представилась желѣзная шкатулка среди подвижныхъ водорослей, медленно заносимая пескомъ, покрывающаяся раковинами и кораллами. Какой-нибудь рыбакъ, какъ въ Тысячѣ одной ночи, захватитъ ее своею сѣтью, откроетъ, разсчитывая найти драгоцѣнности потерпѣвшаго крушеніе. Что окажется въ ней тогда? Какой призракъ появится передъ нашедшимъ ее человѣкомъ,-- призракъ любви или измѣны, или горя?
   Пьеръ не былъ исцѣленъ. Онъ переживалъ одну изъ тѣхъ минутъ, когда, подъ вліяніемъ внѣшнихъ обстоятельствъ, стихаетъ боль страдающаго сердца. "Какъ странно это! Я спасенъ!..." Нѣтъ, на него повѣяло ароматомъ дурмана, и, самъ того не сознавая, молодой человѣкъ былъ въ томъ состояніи опьяненія, какое даетъ этотъ ароматъ.
   Одно присутствіе, близость хорошенькой женщины заглушили печаль, обманули жажду любви, столь мучительную еще наканунѣ для сердца молодого человѣка. Маленькой надежды и интереса, возбуждаемаго милою женщиной, было достаточно для того, чтобы въ теченіе полутора сутокъ поддерживать манящія его ожиданія. Онъ уже не чувствовалъ одиночества. Что будетъ завтра?
   А въ ней совершалось что-то новое. Въ первый разъ въ жизни она испытала желаніе идти впередъ, не раздумывая, захватить наиболѣе широкіе горизонты глазами, памятью, чтобы потомъ, когда придется вернуться подъ угрюмое небо, унести съ собою этотъ прекрасный сонъ, какъ дѣйствительность, которой нельзя забыть.
   -- Мама, посмотри сколько лодокъ плыветъ тамъ по горѣ!
   Это кричалъ Жоржъ. Яхта проходила мимо каменоломенъ Драмона, и по скату холма, среди безчисленныхъ камней, широкимъ каскадомъ спускающихся къ морю, были, на самомъ дѣлѣ, раскиданы слегка раздуваемыя утреннимъ вѣтеркомъ палатки, подъ которыми ютились рабочіе. У каждаго изъ каменотесовъ была своя палатка. Безъ ея спасительной тѣни человѣкъ могъ бы ослѣпнуть отъ рѣжущаго глаза отраженія солнечныхъ лучей бѣлымъ камнемъ. Люди сидятъ тамъ между глыбами и цѣлыми днями рубятъ ихъ, обиваютъ, сыпля'во всѣ стороны острые осколки порфира. Издали ихъ палатки могли показаться настоящею флотиліей, несущеюся на парусахъ, во время гонокъ, только плывущею по твердой землѣ среди каменныхъ буруновъ, вздымающихся высокими валами.
   -- Пройдемъ немного въ море?
   -- О, съ удовольствіемъ, погода такъ хороша!
   Яхта тихо сдѣлала большой полукругъ, оставила позади себя Драмонъ, зеленый холмъ Are съ семафоромъ на вершинѣ и направилась въ открытое море.
   Мало-по-малу зыбь становилась шире и глубже, оставаясь, все-таки, покойною. Солнце стояло уже высоко. Туманная мгла на горизонтѣ поднималась, какъ театральный занавѣсъ, показался Сенъ-Тропецъ. Потомъ слѣва позади Пьеръ показалъ островъ св. Маргариты, а на материкѣ у дальняго края широко закругляющейся береговой полосы -- бѣлый Каннъ, весь вытянувшійся въ длину, окруженный разрозненно стоящими виллами, между которыми тамъ и сямъ красовались зелеными букетами кроны нѣсколькихъ стройныхъ пальмъ.
   Настоящее волшебство окружало путниковъ и было въ нихъ самихъ. Матеріальное и благородное наслажденіе захватывало ихъ, овладѣвало ими.
   -- Это Греція, какою она представляется воображенію,-- сказалъ Пьеръ,-- такъ какъ въ дѣйствительности этого нельзя промѣнять на Грецію.
   -- Стало быть, Греція знакома Голубому Ибису!
   -- Голубому Ибису знакомо все Средиземное море, сударыня. Это настоящій корабль, и на немъ настоящіе моряки. Да иначе и быть не можетъ. Yachting -- полезнѣйшій и пріятнѣйшій изъ всѣхъ видовъ спорта. У меня шесть человѣкъ экипажа, не считая капитана. Они служили въ военномъ флотѣ и теперь взяты на Ибисъ въ качествѣ отличныхъ моряковъ.
   О противной морской болѣзни не было и помина. Завтракали "наверху", на палубѣ, подъ тентомъ, который пришлось поставить въ защиту отъ полуденнаго солнца. Море было гладко, какъ полированный щитъ.
   -- Мы не бросали якоря,-- говорилъ Пьеръ.-- Мы свободно стоимъ на мѣстѣ, какъ чайка.
   -- И это приводитъ меня въ восторгъ,-- отвѣтила Элиза.-- Никогда я не видывала и не испытывала ничего подобнаго.
   Что же касается Жоржа, то онъ повертывалъ голову во всѣ стороны, какъ настоящая чайка, успѣвающая все видѣть.
   Около двухъ часовъ подошли къ берегу на рейдѣ Are и стали на якорѣ очень близко отъ буксирнаго парохода, занятаго работой для подъема затонувшей миноноски.
   Яликъ съ гостями Ибиса прошелъ нѣсколько разъ взадъ и впередъ надъ желѣзнымъ страшилищемъ, неподвижно лежащимъ подъ водой, бѣлѣющимъ въ ея зеленоватой глубинѣ. На немъ копошились водолазы въ своихъ странныхъ нарядахъ, за ними и надъ ихъ головами извивались подающіе воздухъ рукава. Рабочіе казались какими-то чудовищами, смутно напоминавшими собою людей. Они двигались медленно, точно животныя, отягченныя тяжеловѣсною броней. Одинъ изъ нихъ далъ условный сигналъ, медленно сталъ подниматься вверхъ, схватился за лѣстницу парохода и вышелъ изъ воды поразительно страшнымъ съ громаднымъ шаромъ, вмѣсто головы, съ рѣшетчатымъ окномъ, вмѣсто лица... Въ рукѣ онъ несъ очень немногое: двѣ оловянныхъ вилки и желѣзный листъ. Водолаза принялись раздѣвать, и онъ выбрался изъ своего ужаснаго снаряда едва дышащій, страшно блѣдный отъ работы въ такой средѣ, которая не свойственна человѣку и которая представляется человѣку одною изъ областей царства смерти.
   -- Вотъ это трудъ!-- сказалъ Марканъ.-- Вотъ гдѣ нужны и смѣлость, и выносливость! Что за чудный народъ наши бѣдные люди!
   Элиза радостно взглянула на мужа. Она любила его за то, что онъ умѣлъ глубоко сочувствовать людской нуждѣ и смѣлости скромныхъ бѣдняковъ, которыхъ привыкли оставлять безъ вниманія и даже совсѣмъ не видѣть.
   -- Имъ хорошо платятъ,-- сказалъ одинъ изъ матросовъ, обращаясь къ другому.
   Марканъ разслышалъ эти слова.
   -- Недоставало еще того, чтобы имъ платили плохо!-- проговорилъ онъ.
   Командиръ миноноски стоялъ рядомъ съ капитаномъ буксирнаго парохода, на который взошли на нѣсколько минутъ гости Ибиса.
   Пьеръ заявилъ, что наканунѣ еще пригласилъ обоихъ офицеровъ на сегодня вечеромъ обѣдать.
   -- Дѣло въ томъ,-- сказалъ Марканъ,-- что мы уѣзжаемъ сегодня съ шести-часовымъ поѣздомъ въ Сенъ-Рафаэль.
   -- Да это совсѣмъ невозможно!... Для васъ приготовлены комнаты на яхтѣ... Знаете, на морѣ сближеніе происходить быстро, и гостепріимство предлагается все сполна.
   Пьеръ дѣйствовалъ, на самомъ дѣлѣ, быстро. Начались длинные переговоры, обоюдныя возраженія, обмѣнъ убѣдительныхъ доводовъ съ обѣихъ сторонъ.
   -- Я останусь обѣдать съ однимъ условіемъ,-- объявилъ Маркань, побѣжденный, растерянный, сбитый съ толку за эти нѣсколько дней, проведенныхъ совершенно несогласно съ его привычками, подъ очарованіемъ всякихъ неожиданностей.
   -- Я угадываю условіе!
   -- Завтра вечеромъ вы всѣ, господа, отобѣдаете у меня на новосельѣ на виллѣ Террасы.
   Капитаны не могли принять приглашенія, рѣшительно отказались. Пьеръ охотно согласился.
   Обѣдъ на яхтѣ прошелъ какъ нельзя лучше. Элиза, садясь за столъ, нашла подъ цвѣтами сонетъ, написанный на первой страницѣ альбома.
   -- Стихи я пишу плохіе, -- говорилъ Пьеръ,-- но, все-таки, пишу... какъ видите!
   -- А ваша гитара, мосьё Дофенъ? Вѣдь, это обѣщано.
   Жоржъ задремалъ за обѣдомъ, Пьеръ отнесъ его на кровать въ сосѣднюю комнату, гдѣ мальчикъ уснулъ блаженнымъ сномъ, одѣтый, подъ тонкимъ одѣяломъ.
   Пьеръ помогъ Элизѣ укрыть его, и ребенокъ, поцѣловавши мать, протянулъ руки молодому человѣку, простился съ нимъ поцѣлуемъ.
   Теперь Пьеръ мило напѣвалъ Дѣвицы въ Ла-Рошели, аккомпанируя себя на гитарѣ.
   -- Слушайте... Тамъ на верху откликнулись. Одна гитара разбудила другую.
   На самомъ дѣлѣ гитара матросовъ отозвалась съ палубы на гитару хозяина. Тамъ пѣли La Petite Galiote. Пьеръ, молча, сталъ аккомпанировать на своемъ инструментѣ. Звуки другой гитары сверху доносились немного слабо, уносимые легкимъ ночнымъ вѣтеркомъ, заглушаемые всплесками воды. Голоса пѣвцовъ терялись въ необозримомъ пространствѣ моря и горъ... Все безконечное, уже невидимое, врывалось въ эту залу на крыльяхъ ночи, вмѣстѣ съ наивнымъ романсомъ...
   
   Галіотикъ маленькій,
        Въ гавани Тулона...
   
   -- Вотъ это хорошо!-- сказалъ Марканъ.-- Такіе стихи я люблю!
   -- Вы не одобряете декадентовъ?
   -- Не станемъ затрогивать подобныхъ сюжетовъ, не то я, пожалуй, разыграю передъ вами Альцеста. А вотъ, вмѣсто Ma mie, ô;gué! я спою вамъ изъ Пьера Дюпона.
   И онъ, самъ Марканъ, принялся напѣвать:
   
   Ma Jeanne est plus belle
   Que le ciel et l'eau,
   Elle est plus cruelle
   Qu'un coup de couteau...
   
   -- Вотъ это,-- продолжалъ Марканъ, -- хорошая французская естественность, ясная, какъ пѣніе пѣтуха Галліи. Я не отрицаю, что существуетъ таинственное соотношеніе между красками, звуками и ароматами, но я, лично, какъ человѣкъ здоровый, наслаждаюсь тѣмъ, что естественно. Если вы одержимы недугами, такъ и знайтесь съ ними про себя. Я же знать не хочу тѣхъ извращенныхъ людей, которые приставляютъ слуховую трубу къ глазу, а лорнетъ къ уху. Порча языка является слѣдствіемъ иной испорченности, которой она, впрочемъ, содѣйствуетъ въ огромной мѣрѣ. Литература страны -- ея великій учитель. И я совсѣмъ не сторонникъ такой литературы, которая распространяетъ безуміе, сомнѣніе, презрѣніе къ человѣку, и приводитъ къ смерти. Кто вноситъ разложеніе въ искусство, тотъ ему измѣняетъ... Прочтите намъ ваши стихи, господинъ Дофенъ. Я увѣренъ, что въ нихъ не найдется ничего подобнаго.
   -- Твой послѣдній сонетъ, Пьеръ, Безполезный ключъ,-- попросилъ командиръ миноноски.
   -- Послѣ высказаннаго господиномъ Марканомъ я немножко начинаю робѣть, -- смѣясь, отвѣтилъ Дофенъ, -- хотя, сказать по правдѣ, равно люблю Пьера Дюпона и Бодлера.
   -- Прошу васъ, прочтите,-- настаивала Элиза.
   -- Сонетъ читайте, мосьё Дофенъ! -- сказалъ Марканъ.
   Уступая желанію Маркана, поэтъ-любитель прочелъ свой сонетъ, стараясь придать голосу наилучшіе тоны.
   Онъ кончилъ, всѣ заапплодировали, кромѣ Маркана.
   -- Оронтъ, -- сказалъ Пьеръ, -- ожидай прямодушнаго суда сеньора Альцеста.
   Марканъ не заставилъ просить себя.
   -- Начать съ того,-- проговорилъ онъ,-- что я не понялъ.
   -- Плохо ужь и это,-- весело замѣтилъ авторъ.
   -- И, во-вторыхъ, я отказываюсь понимать. Я не знаю, про какой ларецъ идетъ рѣчь. Что же такое было въ этомъ ларцѣ?-- спросилъ онъ рѣзко.
   -- Письма.
   -- Любовныя?
   -- Разумѣется.
   -- Такъ и надо было сказать, съ этого начать слѣдовало... А ключъ, гдѣ же онъ?
   -- Вотъ тутъ, на моей часовой цѣпочкѣ,-- легкомысленно отвѣтилъ Пьеръ.
   -- Я такъ и зналъ,-- продолжалъ Марканъ.-- Ваши стихи не соотвѣтствуютъ истинѣ, я разумѣю истину чувства, такъ же точно, какъ сказанное про ключъ не соотвѣтствуетъ реальной правдѣ. Вашъ ключъ виситъ на часовой цѣпочкѣ, а въ стихахъ вы говорите, будто онъ терзаетъ вашу грудь. Это не правда, и фальшь чувствуется. Во второмъ четверостишіи вы говорите намъ о вздохѣ, который влечетъ васъ будто бы на дно моря. Опять фальшь. Ничто васъ не влечетъ на дно моря. Сказали бы: на его поверхность, и возразить было бы нечего... Что еще? Право, не знаю, но могу завѣрить въ томъ, что, бросивши въ воду ларецъ, отъ котораго вы хотѣли избавиться, слѣдовало тѣмъ же способомъ избавиться и отъ ключа, ставшаго на самомъ дѣлѣ совершенно безполезнымъ. Если бы вы это сдѣлали, то поступили бы разумно и не написали бы сонета... настолько же безполезнаго, какъ вашъ ключъ
   Видя, что всѣ смѣются, кромѣ Элизы, Марканъ счелъ нужнымъ искупить чѣмъ-нибудь свою откровенность и добавилъ:
   -- Я вполнѣ увѣренъ, впрочемъ, въ томъ, что вы писали и лучшія стихотворенія.
   Тогда уже смѣхъ перешелъ въ хохотъ.
   -- Чистосердечно признаюсь, я самъ увѣренъ въ этомъ,-- проговорилъ, наконецъ, Пьеръ.-- И теперь считаю Безполезный ключъ никуда негоднымъ сонетомъ, на основаніи высказанныхъ вами доводовъ, и сонетомъ я закурю мою сигару... А вы, господинъ Марканъ, стоите, повидимому, за реалистовъ?
   -- Я за искреннихъ,-- серьезно возразилъ Марканъ.-- Искренность, правдивость, честность, въ этомъ -- все... то-есть весь реализмъ и весь идеализмъ, признаніе зла и стремленіе къ добру. Это разумный идеализмъ, котораго ничто одолѣть не въ силахъ, идеализмъ человѣка, вынужденнаго идти по землѣ своими тяжелыми ногами, но обращающаго взоры кверху и смотрящаго на людей въ уровень съ такимъ взглядомъ. Это я называю идеализмомъ, имѣющимъ подъ собою твердую почву. А затѣмъ смѣйтесь надо мною, если вамъ угодно.
   Никто уже не смѣялся. Возраженіе произвело надлежащее впечатлѣніе.
   Элиза замерла отъ страха на минуту, очень испугалась того, что смѣшнымъ покажется ея дорогой Альцестъ. Когда мужъ началъ такъ рѣзко нападать на сонетъ, ей представилось, будто онъ самъ не знаетъ, что говоритъ. Его высокія внутреннія достоинства не могли пробиться наружу сквозь непривлекательную внѣшность. Напротивъ, даже правдивость его казалась тяжеловѣсною, и самъ онъ скоро наскучилъ людямъ. Элиза знала это и, признавая лично его превосходство, постоянно чувствовала тревогу и неловкость.
   Что касается сонета Дофена, то Элиза одобряла его. Нѣкоторая вычурность стиха, маленькая неясность и аффектированная странность нравятся женщинамъ, склоннымъ часто восхищаться тѣмъ, чего онѣ не понимаютъ, и приписывать милымъ людямъ возвышенность мысли.
   Элиза вздохнула свободно, когда увидала, что Денисъ отдѣлался благополучно, сонетъ же не пересталъ интересовать ее. Неужели страдаетъ отъ любви этотъ молодой человѣкъ, такой привлекательный, такъ богато одаренный? Любопытство женщины было затронуто. Въ сонетѣ была для нея одна только правда. Въ этомъ она была увѣрена. Крошечный ключикъ, который мосьё Дофенъ носить, разумѣется, на шеѣ, несомнѣнно "терзаетъ ему грудь"... А на вопросы Маркана, совершенно неумѣстные, по ея мнѣнію, поэтъ очень ловко отвѣчалъ шутками только изъ скромности. Это хорошо, такъ и слѣдуетъ.
   Офицеры стали прощаться.
   -- Какъ, уже?-- воскликнула Элиза.
   Ей заапплодировали.
   Всѣ вышли на палубу проводить моряковъ.
   -- Прощайте, прощайте! Покойной ночи!
   Послѣ ихъ отъѣзда бесѣда длилась еще съ полчаса. Когда же хозяинъ предложилъ показать гостямъ приготовленныя для нихъ комнаты, Марканъ объявилъ, что его безпокоитъ, хотя и легкая, но безпрерывная, качка, и что они переночуютъ въ Are въ гостиницѣ.
   Дофенъ не настаивалъ. Онъ проводилъ ихъ въ яликѣ до берега. Жоржа отнесли на рукахъ, закутаннаго шалью.
   -- Покойной ночи, дорогіе гости... Угодно завтра вернуться въ Сенъ-Рафаэль на Голубомъ Ибисѣ!
   -- Нѣтъ, благодарю, мы ѣдемъ по желѣзной дорогѣ.
   Знакомство было завязано.
   

XXI.

   На слѣдующій день обѣдъ у Маркана былъ простъ и хорошъ. Элиза позаботилась объ этомъ, готовилъ отличный поваръ, почти все было заказано въ гостиницѣ.
   Пьеръ спросилъ Элизу, не поетъ ли она.
   -- Пою... но предпочла бы не пѣть...
   -- Она не совсѣмъ здорова,-- пояснилъ Марканъ.
   Пьеръ не сталъ просить.
   -- Вы уѣзжаете завтра?-- говорилъ онъ, прощаясь.-- Будьте добры, попомните о дѣлѣ, которымъ такъ озабоченъ мой отецъ. Очень прошу васъ...
   -- Да, Да, о выдѣлѣ въ особую общину? Не забуду, будьте покойны.
   -- А мнѣ, сударыня, не позволите ли явиться на этихъ дняхъ узнать о вашемъ здоровьѣ?
   -- О, разумѣется!-- отвѣтилъ Марканъ.
   Этимъ словомъ онъ, быть можетъ, рѣшалъ Свою участь и участь Элизы. Но,-- удивительное дѣло,-- онъ выговорилъ это роковое слово, не задумываясь ни на мгновенье надъ тѣмъ, ~акой слѣдовало дать отвѣтъ на такую просьбу, обращенную, притомъ, не къ нему, а къ Элизѣ. А, между тѣмъ, уже одно то, что онъ отвѣчалъ за жену, ясно выражало, что просьбу онъ могъ отклонить, что вопросъ не совсѣмъ былъ простъ и, пожалуй даже, отзывался навязчивостью. Ни одно изъ этихъ соображеній не пришло ему въ голову, всецѣло занятую тысячью мелкихъ событій дня. Онъ отвѣтилъ просто механически, по привычкѣ быть во всемъ господиномъ. Къ тому же, отъ прежней подозрительности въ немъ и слѣда не осталось. Молодой человѣкъ нравился ему. Здѣсь, вѣдь, не "свѣтъ", не "общество", не реальная жизнь. Кругомъ -- все "отличнѣйшіе люди". За два дня красота обстановки совершенно преобразила для Маркана житейскую дѣйствительность. Все онъ видѣлъ въ яркомъ, блестящемъ освѣщеніи,-- голубымъ, розовымъ, прекраснымъ. Да и за восемь лѣтъ супружества его былыя опасенія "врага" поулеглись, наконецъ. За эти годы онъ привыкъ вѣрить Элизѣ настолько, что его уже ничто не страшило. Его уже не пугали "удобные случаи"... о нихъМарканъ пересталъ и думать. Вотъ почему онъ отвѣтилъ, не задумываясь: "О, разумѣется!"
   -- Конечно,-- говорилъ Марканъ, -- по настоящему мнѣ бы слѣдовало побывать у васъ, но меня ужь надо извинить. Я уѣзжаю на нѣсколько дней.
   -- Вы когда ѣдете?
   -- Послѣ-завтра.
   -- До свиданія, мой маленькій другъ.
   Жоржъ не уходилъ спать изъ особеннаго расположенія къ новому знакомому, хотя уже дремалъ стоя, держа руку матери.
   -- О, папа,-- заговорилъ онъ вдругъ, открывая ярко вспыхнувшіе глаза,-- мнѣ бы хотѣлось имѣть, знаешь, такой!... Привези мнѣ изъ Парижа!
   -- Такой -- что?-- спросилъ Пьеръ Дофенъ.
   -- Голубой Ибисъ!
   Всѣ разсмѣялись.
   -- Да, да,-- просилъ Жоржъ,-- стоитъ не дорого, увѣряю тебя... мнѣ маленькій, но такой же точно, какъ большой. Мнѣ хочется, чтобы онъ былъ бѣлый и съ паровою машиной. Такіе есть, я знаю, видѣлъ... Только прикажи написать на немъ повиднѣе золотыми буквами: Голубой Ибисъ... Сдѣлаешь для меня, папа?
   -- О, мосьё Дофенъ,-- сказала Элиза,-- я боюсь, какъ бы мой Жоржъ не сдѣлался морякомъ, по вашей милости... Меня это привело бы въ отчаяніе.
   -- Онъ, навѣрное, все будетъ дѣлать такъ, какъ захочетъ его мама, такая добрая...-- Пьеръ поколебался съ четверть секунды и договорилъ:-- и такая красавица!
   Послѣдовалъ обмѣнъ обычными любезностями.
   Когда Пьеръ былъ уже на порогѣ, Жоржъ опять обратился къ отцу:
   -- Папа мнѣ, все-таки, ничего не отвѣтилъ,-- проговорилъ ребенокъ, вопреки обыкновенію очень смѣлый съ своимъ папой, возбужденный, вѣроятно, близостью моря.
   -- Будетъ у тебя Голубой Ибисъ, даю въ томъ слово!-- отвѣтилъ отецъ.
   Жоржъ уснулъ довольный и видѣлъ во снѣ множество Голубыхъ Ибисовъ, плававшихъ по твердой землѣ.
   Черезъ день Элиза осталась одна въ своей большой виллѣ.
   Пьеръ былъ одинъ на своей яхтѣ.
   У каждаго свои мечты были въ головѣ.
   Элиза видала иногда изъ окна проходящую невдалекѣ яхту, какъ видѣла ее въ первый день по пріѣздѣ. Разъ утромъ, когда молодая женщина была на террасѣ, возвышавшейся надъ домомъ, съ яхты выстрѣлили изъ пушки. Въ то же время, поднятъ былъ флагъ. Элиза подумала, что сдѣлано это ради нея, и махнула платкомъ въ отвѣтъ на салютъ, какъ видала на картинахъ.
   Ни у нея, ни у Пьера, ни у Маркана никакихъ затаенныхъ мыслей не было.
   Дофенъ послѣ двухъ дней, проведенныхъ въ обществѣ той, кого онъ называлъ настоящею женщиной, почувствовалъ въ душѣ прежнюю пустоту.
   Онъ рѣшился прочесть два или три оставшихся нераспечатанными письма измѣнившей ему любовницы. Чтеніе вернуло ему всѣ прежнія мученія. Письма ничѣмъ не отличались отъ тѣхъ, что лежали на днѣ моря. Передъ молодымъ человѣкомъ какъ будто появился вдругъ плохо затонувшій желѣзный ларецъ, открылся самъ собою, и изъ него въ волшебномъ туманѣ поднялся образъ покинутой очаровательницы, манящей къ себѣ, привлекающей въ свои объятія бѣлыми обнаженными руками, непреодолимо сильными, по милости его собственной слабости.
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

   Два дна прошло съ тѣхъ поръ, какъ Марканъ уѣхалъ. Элиза осталась одна съ Жоржемъ въ виллѣ Террасы. Маріона была занята своимъ дѣломъ, съ которымъ справлялась добросовѣстно; съ восьми до одиннадцати часовъ ей помогала приходившая на это время служанка, болѣе, чѣмъ она, привычная въ мелкимъ работамъ, къ уборкѣ комнатъ, чисткѣ мебели, шитью и т. п.
   Жоржъ съ утра бѣгалъ по берегу моря, разыскивалъ въ пескѣ раковины, обломки кораловъ, прыгалъ по скаламъ, слѣдя за убѣгающимъ крабомъ, за странною рыбкой, прячущеюся подъ камнями. Мать изъ окна присматривала за нимъ, останавливала его, подавала совѣты:
   -- Жоржъ, ты измочишься!... Смотри, упадешь!... Жоржъ, осторожнѣе!... Вернись назадъ!
   Мальчикъ поднималъ голову, обращалъ въ матери красивое, счастливое лицо.
   -- Нѣтъ, мама!... Хорошо, мама!
   Морская волна добѣгала до калитки сада въ какихъ-нибудь тридцати шагахъ отъ виллы, дробясь о мелкія скалы, изрытыя тысячью крошечныхъ пещеръ, представлявшихся ребенку цѣлымъ міромъ. А себѣ самому Жоржъ казался отважнымъ искателемъ приключеній, пиратомъ или Робинзономъ и по нѣскольку разъ въ день кричалъ матери:
   -- Скоро ли, мама, я получу моего Голубаго Ибиса!... Надѣюсь, папа не забудетъ?... Долго онъ проѣздитъ?
   Марканъ писалъ, что Голубой Ибисъ купленъ съ парусами и съ паровою машиной. Жоржъ просыпался ночью и кричалъ:
   -- Мама!
   -- Что съ тобой, дѣточка?
   -- Какъ ты думаешь, онъ не очень маленькій?
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Спи, мой милый... надо спать.
   Въ письмѣ Марканъ говорилъ также о дѣлѣ, интересовавшемъ отца г. Дофена. Часть общины, требовавшая выдѣла, не получитъ его на этотъ разъ, по крайней мѣрѣ... "Чертовски трудное дѣло такіе выдѣлы. Чтобъ убѣдиться въ этомъ, слѣдуетъ прочесть превосходный трудъ Леона Окока: Выдѣлы изъ общины и общинныя имущества".
   Дѣло, занимавшее старика Дофена, тянулось уже болѣе двадцати лѣтъ. Просителямъ придется подождать еще немного, по причинамъ, о которыхъ сообщалъ Марканъ, прося Элизу передать эти свѣдѣнія г. Дофену, при первой встрѣчѣ. Далѣе слѣдовали въ письмѣ подробности о его житьѣ на холостомъ положеніи: въ первый день онъ обѣдалъ въ трактирѣ, старая служанка усердно заботится о немъ. У дяди былъ припадокъ подагры, вынудившій старика отложить на время посѣщеніе Элизы въ Сенъ-Рафаэлѣ... куда онъ, Марканъ, разсчитываетъ пріѣхать дня на три, но не ранѣе, какъ черезъ три недѣли.
   Элиза вышивала, читала, ухаживала за цвѣтами, гуляла съ Жоржемъ отъ часу до трехъ, дѣлала въ Сенъ-Рафаэлѣ мелкія покупки путешественницы, устраивающейся на новомъ мѣстѣ, старающейся, по возможности, уничтожить отпечатокъ шаблонности помѣщенія, нанятаго со всею обстановкой. То она набрасывала лоскутъ матеріи на кресло, то прикрывала чѣмъ-нибудь кровать, клала коверъ на столъ, а на коврѣ разставляла свои маленькія женскія игрушки, нѣсколько портретовъ, любимый несессеръ, хорошенькую бонбоньерку... Ежедневно она давала Жоржу обычный урокъ чтенія, письма и англійскаго языка.
   Занятая такими первыми хлопотами объ устройствѣ квартиры, она не думала скучать. Въ тѣ минуты, когда дѣлать было нечего, Элиза смотрѣла изъ своего окна, освѣщеннаго солнцемъ, на неподвижную и вѣчно измѣнчивую картину голубого искрящагося моря.
   

II.

   На пятый день по пріѣздѣ Элизы открытое утромъ окно пропустило блѣдный, унылый свѣтъ. Поднявшійся ночью западный вѣтеръ дулъ порывисто. Надъ моремъ неслись облава съ ужасающею быстротой. Противоположныя теченія воздуха на различныхъ высотахъ мчали ихъ другъ на друга во всѣхъ направленіяхъ, точно озлобленные враги стремительно спѣшили они вступить въ бой... И это сѣрое небо закрывало собой голубое, омрачало все море. Сѣрые тоны сгущались, опускались ниже, становились все темнѣе. Полилъ сплошной дождь, какъ будто надвинувшееся сверху море опрокинулось въ то, что стелется внизу.
   По дорогѣ, лежащей позади виллы, вода бѣжала ручьями, клубилась мутными потоками. Зелень холмовъ потускнѣла, приняла грязный оттѣнокъ. Все имѣло сурово-печальный видъ, погрузилось въ какой-то сплошной и безжизненный сумракъ. А море вздымалось безпрестанно обрушивающимися горами, яростно набѣгало съ широкаго простора на рейдъ, гнало волну за волной до береговой низины, гдѣ размывало дороги, сдѣланныя изъ песка и щебня, ломало деревянные, только что отстроенные мосты.
   Потомъ, когда буря стихла, мелкій, частый, упорный дождь заволокъ все съ такимъ постоянствомъ, будто ему уже никогда конца не будетъ. Послѣ мрачнаго ада бури, послѣ рая чудной, ясно-голубой погоды, нѣчто угнетающее, монотонное охватило все видимое пространство, представлявшееся, къ тому же, безпредѣльнымъ, такъ какъ небо и море слились въ одно безпросвѣтно-мрачное...
   Элизу это удивило, потомъ привело въ ужасъ, потомъ нагнало на нее тоску.
   Жоржъ сидѣлъ рядомъ съ нею въ комнатѣ, гдѣ топился каминъ, былъ нервенъ, почти угрюмъ и готовъ расплакаться, что разстраивало и Элизу выше всякой мѣры.
   Она пробовала занять его книгой съ картинками, раскрытой на ея колѣняхъ, но ни она, ни онъ не въ состояніи были сосредоточиться на ней,-- ихъ глаза невольно возвращались къ унылому виду неба и моря, притягивающему взоры, какъ что-то неизвѣстное, мѣшающее жить.
   На далекомъ темномъ фонѣ холмовъ Сентъ-Эгюлфа ясно видны были милліоны косыхъ, взаимно пересѣвающихъ другъ друга полосъ дождя подъ порывами вѣтра.
   -- О, смотри, мама!-- заговорилъ вдругъ Жоржъ.-- Точно палочки клѣтки... а мы птички! И намъ никогда уже нельзя будетъ выйти.
   Сравненіе понравилось Элизѣ, и она поцѣловала ребенка. Онъ продолжалъ:
   -- А Голубой Ибисъ... гдѣ онъ теперь?
   Она думала объ этомъ съ тѣхъ поръ, какъ испортилась погода, задумалась, какъ только увидала мрачную завѣсу тучъ, спустившуюся на такую радостную вчера сцену моря и небя, но тотчасъ же рѣшила, что непогода, начавшаяся ночью, должна была застать яхту на стоянкѣ въ какомъ-нибудь заливѣ. А потому у Элизы не зародилось никакого опасенія за милаго хозяина яхты. Молодой женщинѣ было только до крайности скучно сидѣть взаперти и смотрѣть сквозь мокрыя стекла на дождь, льющійся непрерывно и бороздящій рябью замученную воду.
   Длилось это три дня, перешло и на четвертый съ перемѣнною силой... Маріона посылала свои заказы и получала провизію съ омнибусомъ, ходящимъ между Сенъ-Рафаэлемъ и Драмономъ,-- въ качествѣ истой провансалки, она считала дождь непреодолимымъ препятствіемъ всякому выходу изъ дома.
   Служанка, являвшаяся каждое утро, пріѣзжала въ томъ же омнибусѣ съ огромнымъ стариннымъ зонтомъ въ рукахъ и безконечными жалобами.
   Наконецъ, дождь прекратился, но погода осталась пасмурною. Два или три охотника, отправлявшіеся на излюбленныя экспедиціи по болотамъ, да телеграфистъ на своемъ велосипедѣ только и показывались изрѣдка на дорогѣ позади виллы. Отъ времени до времени проѣзжала карета доктора, навѣщавшаго своихъ паціентовъ. Всѣ остальные экипажи стояли въ сараяхъ въ ожиданіи того дня, когда соблаговолитъ проглянуть солнышко.
   Элизѣ приходили на память очень живо, болѣе ярко, чѣмъ реальные образы, четыре дня прекрасной погоды, встрѣтившей ихъ въ Сенъ-Рафаэлѣ. Передъ глазами молодой женщины проносились безпрерывно ясная синева моря и неба, облитая солнцемъ бѣлизна яхты, палуба, сверкающая глянцевитою мѣдью и полированнымъ деревомъ, берега, зеленѣющіе, какъ весною, подъ лучами зимняго солнца юга, и завтракъ на палубѣ, и тотъ, что поданъ имъ былъ на открытомъ воздухѣ около фермы Туанеты.
   Теперь же надъ равниной кружились и жалобно кричали болотныя птицы, испуганныя чайки искали защиты на берегу и пищи въ сосѣдствѣ городовъ, сѣроватый ибисъ (каравайка съ длиннымъ загнутымъ клювомъ) пролеталъ подъ дождемъ съ унылыми стонами гибнущаго существа.
   Элизѣ хотѣлось расплакаться, вернуться скорѣе въ свою парижскую квартиру, гдѣ, все-таки, кое-кто бывалъ у нея, гдѣ все шло привычною чередой въ спокойной мирной обстановкѣ. Элизу охватывало томительное желаніе вновь увидать свой Парижъ,-- тотъ Парижъ, въ которомъ, на самомъ дѣлѣ, такъ тепло уму, что снѣга и дожди тамъ незамѣтны, безсильны задержать какую бы то ни было дѣятельность. Она написала Маркану, просила его пріѣхать, какъ только ему возможно будетъ, и непремѣнно ранѣе трехъ недѣль, такъ какъ ей необходимо освоиться съ своимъ одиночествомъ; она требовала отъ мужа книгъ, побольше книгъ...
   "Если продолжатся эти дожди, то лучше было бы въ тысячу разъ не выѣзжать изъ Парижа... Здѣсь возможна жизнь только внѣ дома, а въ противномъ случаѣ здѣсь хуже, чѣмъ гдѣ бы то ни было".
   Писала она, отъ нечего дѣлать, и своимъ пріятельницамъ, умалчивая о своемъ теперешнемъ настроеніи, разсказывая каждой изъ нихъ о прелести первыхъ дней, о восхитительности первыхъ прогулокъ, и, описывая все это, она какъ бы опять видѣла передъ собою только что пережитое, раздражала свои сожалѣнія о минувшемъ, звала его возврата всѣми силами своей души...
   

III.

   А дождь все лилъ и лилъ.
   Дѣло доходило до настоящаго сплина, когда разъ послѣ полудня раздался звонокъ.
   Элиза вздрогнула, какъ человѣкъ, чего-то ожидающій, на что-то надѣющійся. Въ данную минуту она, впрочемъ, ничего не ждала.
   -- Телеграмма?
   -- Нѣтъ, сударыня.
   Маріона подала визитную карточку на подносѣ, держа его довольно неуклюже. Элиза улыбнулась надъ претензіей крестьянки, перенявшей манеры у служанокъ, выданной собственною неловкостью. Молодая женщина взглянула на карточку и прочла имя Пьера.
   Если бы Элиза не сдержалась, то крикнула бы: "Наконецъ-то!" -- не потому, что явился онъ, а потому, что пришелъ хоть кто-нибудь.
   -- Этотъ господинъ ждетъ васъ, сударыня, въ гостиной.
   Она сошла въ сопровожденіи Жоржа, тоже обрадовавшагося свиданію "съ другомъ, у котораго есть гитара".
   Пьеръ поднялся съ мѣста. Прежде чѣмъ замѣтить его въ темномъ углу салона, Элиза увидала на столѣ корзину величиной во весь столъ, наполненную розами, -- непомѣрно большой букетъ, радующій глаза своею громадностью. Именно это и нужно было по такой мрачной погодѣ для того, чтобъ обиліе красокъ восторжествовало надъ разлитыми всюду сѣрыми тонами... Элиза высказала это гостю.
   -- Вы балуете меня. Это уже слишкомъ, -- проговорила она, очень довольная.
   Завязался разговоръ, сдѣлавшійся даже оживленнымъ.
   -- Жоржъ, скажи Маріонѣ, чтобы приготовила намъ чай.
   Жоржъ вышелъ, вернулся. Въ его короткое отсутствіе наступило внезапное молчаніе: едва сознанная Элизой неловкость оставаться съ глазу* на-глазъ съ молодымъ человѣкомъ. А онъ очень хорошо понялъ, насколько уже занятъ хозяйкой.
   -- Маріона готовитъ чай,-- сказалъ Жоржъ.-- А вашъ Голубой Ибисъ!-- добавилъ онъ, вскидывая на Пьера свои большіе, красивые глаза.
   -- Поживаетъ очень хорошо, мосьё Жоржъ.
   -- А я жду своего, -- сказалъ Жоржъ, -- жду съ большимъ, большимъ нетерпѣніемъ... Да вотъ нѣтъ все его...Ужь и не знаю, о чемъ тамъ думаетъ мой папа!
   -- Вашего Голубого Ибиса, мосьё Жоржъ, вѣроятно, задержала дурная погода. Что же касается моего, то онъ былъ въ безопасномъ мѣстѣ.
   -- Гдѣ?
   -- Да тутъ же, въ самомъ Сенъ-Рафаэльскомъ портѣ,-- отвѣтилъ Пьеръ, не спуская глазъ съ молодой женщины.
   -- И вы не пришли раньше?!
   Элиза спохватилась, пожалѣла объ излишней живости своей реплики и сильно покраснѣла. Пьеръ видѣлъ это и почувствовалъ приливъ въ сердцу какой-то горячей волны. Вмѣстѣ съ тѣмъ, будто свѣтлое что-то озарило его, и стало вдругъ необыкновенно радостно на душѣ, точно разсѣялись всѣ тучи и солнце засіяло надъ мечтами о счастьѣ.
   -- Жоржъ, разставь цвѣты повсюду, милый мой мальчикъ, во всѣ вазы и не разбѣй ничего!
   Жоржъ принялся тотчасъ же за дѣло.
   -- Мнѣ такъ грустно было,-- сказалъ Пьеръ, -- что я счелъ за лучшее не показываться въ такомъ настроеніи.
   -- Грустно?-- переспросила Элиза.-- Это отъ погоды. Тоскливо было и мнѣ.
   -- Отъ погоды, конечно, -- сказалъ онъ, -- но... о, Боже, ноже!
   Онъ рѣзво оборвалъ рѣчь и преглупо вздохнулъ.
   -- Вы одинъ изъ счастливцевъ этого міра!-- проговорила она..
   -- Вы такъ думаете?
   -- Еще бы!
   -- Да... а сердце?-- продолжалъ онъ.
   -- Ахъ, вашъ сонетъ!
   Элиза встала, взяла розъ изъ корзины и принялась помогать Жоржу размѣстить цвѣты. Она чувствовала, что въ бесѣдѣ съ глазу-на-глазъ самыя незначительныя фразы принимаютъ тонъ очень серьезныхъ рѣчей.
   Пьеръ смотрѣлъ на хозяйку и находилъ ее совсѣмъ очаровательною.
   Было бы напрасно, если бы они заговорили, и молчали они напрасно. Имъ не слѣдовало быть вмѣстѣ.
   Во время этого долгаго и глубокаго молчанія имъ казалось, будто они понимаютъ, что каждый изъ нихъ думаетъ. И Элизу начиналъ уже немного тревожить смыслъ, который принимало для нихъ молчаніе.
   

IV.

   Какъ провелъ онъ эти нѣсколько дней?
   Со дня, слѣдовавшаго за обѣдомъ у Маркана, онъ почувствовалъ себя плохо въ своемъ одиночествѣ. На него опять нашло отвращеніе отъ жизни. Что дѣлать?... Зачѣмъ?... Онъ перечиталъ послѣднія письма той, которую такъ недавно называлъ своею "нѣжною подругой", и на этотъ разъ настолько несомнѣнной представилась ему вся фальшивость этой женщины, что онъ изорвалъ письма, чтобы рѣшительно ничего отъ нея не сохранилось.
   Лежа на диванѣ въ салонѣ своей яхты, свѣсивши руку съ сигареткой надъ мѣднымъ подносомъ на низенькомъ арабскомъ столикѣ, Пьеръ совершенно отчетливо видѣлъ опять ревнивымъ взглядомъ сцены окончательнаго разрыва ихъ отношеній.
   До послѣдняго вечера, проведеннаго ими вмѣстѣ, ничто не возбуждало его подозрѣній. Онъ любилъ ее безумною физическою страстью. Казалось, что и она отвѣчаетъ ему тѣмъ же.
   Вдругъ, въ тотъ вечеръ, она сказала ему:
   -- Ну, теперь прощайте! Уходите, я устала...
   -- Уходить! Какъ, уже?
   -- Да, милый мой, уходите!
   Ему чудилось, будто и теперь онъ слышитъ это ледяное, не много шипящее: "милый мой"... Оттѣнокъ приказанія, что-то рѣзкое и жесткое было въ ея взглядѣ, въ ея движеніяхъ. Это удивило его и оскорбило.
   -- Сказать по правдѣ, совсѣмъ не похоже на то, что вы просите меня уйти и дать вамъ покой... Вы, просто, выгоняете меня вонъ, моя милая. Это не просьба, а выставка!
   -- Уходите... довольно!
   "Нѣжная подруга" становилась почти грубою. Ея движенія дѣлались порывистыми, и ея голосъ тоже. Не было уже ни малѣйшей музыкальности въ ея рѣчи, обыкновенно пѣвучей и небрежно-мелодичной.
   Пьеръ рѣшилъ подчиниться требованію, предполагая, что она не совсѣмъ здорова. У него явилось даже опасеніе, какъ бы она не занемогла серьезно, и, поддавшись внезапной жалости, онъ сказалъ, почти нѣжно:
   -- Хорошо, я уйду.
   Онъ привлекъ ее еще разъ въ объятія, чтобы поцѣловать на прощанье... Она оттолкнула его, какъ бы безсознательно, съ тою силой гипнотизированныхъ, которые, подчинившись чужой волѣ, сопротивляются механически и непреодолимо всему, что этой волѣ противно, и, встрѣчая препятствія, разрушаютъ ихъ.
   Ясно было, что она уже не владѣетъ собою.
   Еще разъ Пьеръ попытался слегка привлечь ее къ себѣ.
   -- Нѣтъ!-- проговорила она рѣзко.
   И въ ея взглядѣ, упорно неподвижномъ, мелькнуло нѣчто, вполнѣ опредѣленное для нея, необъяснимое для него, чему она повиновалась. Она была сама не своя.
   -- Какъ угодно... вы странны!
   Она отвѣтила голосомъ, звучавшимъ издалека, съ другой стороны пропасти, раздѣлившей ихъ:
   -- Какова ужь есть...
   Пьеръ ушелъ, унося въ головѣ загадку и пытаясь разрѣшить ее на всякіе лады. Вдругъ онъ крикнулъ: "Глупъ-то я до чего! Вѣдь, у нея есть любовникъ!" Онъ выговорилъ это и этому не повѣрилъ.
   Въ эту минуту онъ проходилъ черезъ Елисейскія Поля, закурилъ сигару и направился къ тріумфальнымъ воротамъ Звѣзды. Голова его огнемъ горѣла, въ ней лихорадочно проносились разныя мысли. Онѣ летѣли, кружились, вертѣлись, мчались куда-то, и онъ шелъ быстро, точно онѣ впереди были и онъ хотѣлъ поспѣть за ними"Другой долженъ былъ придти къ ней, пришелъ, быть можетъ, какъ только она меня удалила, выгнала... Да, я могу прямо сказать: выгнала!... Она посмотрѣла на часы. Это вѣрно, вѣрно! О, какой я дуракъ!..."
   Я онъ бранилъ ее вслухъ самыми ужасными выраженіями и продолжалъ не вѣрить ни одному слову исторіи, создаваемой его воображеніемъ. Въ глубинѣ души онъ повторялъ себѣ, что просто обезумѣлъ, бредитъ на яву, и завтра же они вмѣстѣ посмѣются надъ этимъ.
   "Позвольте, однако!...-- пришло ему вдругъ въ голову.-- Если онъ вошелъ, такъ надо же ему будетъ и выйти... Я буду тамъ... Хочу знать навѣрное".
   Онъ вернулся и началъ странную прогулку ненормальнаго человѣка, прерываемую внезапными остановками въ углубленіяхъ дверей или подъ фонарями, то на одномъ концѣ улицы, то на другомъ, причемъ ежеминутно оглядывался на подъѣздъ ея дома.
   Пьеръ двадцать разъ повторялъ себѣ: "Болванъ! шелъ бы ты спать. Очень тебѣ все это нужно! Вся суть, вѣдь, въ томъ, что она доставляетъ тебѣ, когда угодно, тѣ наслажденія, которыя ты желаешь получить отъ нея. Развѣ любишь ты ее настоящею, нѣжною любовью? Сознайся, что нѣтъ! Ну, и она платить тебѣ тѣмъ же... До остального тебѣ дѣла нѣтъ. Такъ-то разумнѣе будетъ". А гордость возражала свое: "Если она считаетъ тебя настолько же глупымъ, какъ другого, то не замедлитъ почувствовать къ тебѣ презрѣніе и броситъ тебя. Докажи ей, что тебя нельзя обмануть. Это будетъ торжество мужчины, къ которому она отнесется... какъ уже ей будетъ угодно"... И двадцать разъ, порѣшивши уйти домой, онъ возвращался назадъ.
   "Что за нелѣпость въ такой часъ подкарауливать у подъѣзда человѣка, не будучи убѣжденнымъ въ томъ, что онъ вошелъ въ домъ! И до чего это смѣшно!... Къ тому же, онъ могъ выйти, когда я оборачивался спиной къ дому... Было бы чистою случайностью, настоящею удачей видѣть, какъ онъ выходитъ, да и видѣть-то на такомъ разстояніи, чтобы доподлинно разобрать, оттуда ли онъ вышелъ... изъ того ли дома, гдѣ я сейчасъ только считалъ себя счастливѣйшимъ изъ смертныхъ?"
   Пьеръ шелъ посерединѣ улицы, закуривалъ уже четвертую сигару и въ двадцатый разъ приближался къ заподозрѣнной двери, когда она отворилась. Изъ нея вышелъ какой-то господинъ съ предательскими, неопредѣлимыми манерами человѣка, который, думая даже, что никто его не видитъ, хочетъ остаться незамѣченнымъ и принимаетъ беззаботный видъ.
   "Заговорить съ нимъ развѣ? Невозможно,-- это значило бы себя выдать! И какое право имѣю я компрометировать женщину, разъ я не желаю на ней жениться?"
   Сердце Пьера болѣзненно затрепетало. Сильное волненіе сжимало его грудь, и, въ то же время, онъ чувствовалъ, что ротъ его беззвучно смѣется... Четверть часа спустя молодой человѣкъ замѣтилъ, что идетъ слѣдомъ за незнакомцемъ, соблюдая всяческія предосторожности.
   Было три часа утра. Незнакомецъ вошелъ въ домъ, всѣ окна котораго были ярко освѣщены.
   "Онъ одного клуба со мной!"
   И Пьеръ вошелъ въ клубъ пятью минутами позднѣе того господина, разспросивъ о немъ лакея, добрымъ расположеніемъ котораго давно пользовался.
   И теперь (допуская возможность ошибки, такъ какъ онъ не въ силахъ былъ отдѣлаться отъ своихъ сомнѣній) Пьеръ зналъ все, до имени соперника включительно. Неизвѣстнымъ ему осталось одно, а именно, что онъ занялъ мѣсто этого соперника, отъ котораго хотѣли тамъ отдѣлаться.
   Онъ уѣхалъ, не повидавшись съ своею дамой и написавши ей въ видѣ оправданія:
   "Что же дѣлать? Я не способенъ любить долго. Пожалѣйте меня, несчастнаго сына порочнаго вѣка!"
   И глубоко огорченная женщина искренно жалѣла его, плакала о немъ, старалась вернуть его. А онъ употреблялъ всѣ средства, чтобы излечиться отъ любви къ ней... И Пьеръ зналъ, что это ему удастся, что послѣднія вспышки любви, испытанныя имъ, были судорогами агоніи сильной страсти, пораженной на смерть.
   Перебравши вновь всѣ эти воспоминанія и еще разъ выстрадавши всѣ приступы бѣшенства, Пьеръ опять почувствовалъ въ себѣ ужасающую пустоту.
   Какъ разъ тогда же началась дурная погода, непрерывный дождь, скрывавшій отъ глазъ прелести моря и залитыхъ солнцемъ видовъ.
   Пустота сдѣлалась мрачною, и Пьеръ сталъ изыскивать способы отогнать удручавшую его тоску. Онъ дошелъ до того, что предложилъ капитану Ибиса партіи въ шахматы, длившіяся безъ конца. Пьеръ постоянно проигрывалъ и послалъ шахматы ко всѣмъ чертямъ. Онъ отправлялся съ добрыми рыбаками Сенъ-Рафаэля въ маленькую залу простого кабачка, приносилъ съ собою гитару и заставлялъ ихъ пѣть всѣ обычныя пѣсни моряковъ... Ничто не помогало, онъ продолжалъ тосковать.
   Наконецъ, онъ рѣшился сдѣлать визитъ женщинѣ, "простой, изящной, очаровательной", два раза бывшей его гостьей на яхтѣ. И съ той минуты, когда она своимъ немного пѣвучимъ, но звучавшимъ искренностью голосомъ сказала: "И вы не пришли раньше?" -- Пьеръ, отлично понимая, что это простая любезность, подсказанная скукой, почувствовалъ съ живостью истаго южанина, какъ вдругъ засіялъ въ его сердцѣ свѣтъ, исходящій не отъ солнца, и разлилось тепло, не имѣющее ничего общаго съ временемъ года.
   

V.

   -- А сердце?-- сказалъ онъ.
   -- Ахъ, да!-- отвѣтила Элиза.
   Она подбирала и размѣщала цвѣты, очень довольная, что теперь не одна, что видитъ и держитъ въ рукахъ прелестныя розы, слышитъ, наконецъ, человѣческій голосъ, человѣческую рѣчь безъ "акцента", -- безъ акцента старой Маріоны, молодой Туанеты, почтальона! Она забывала дождь, барабанившій въ окна, струившійся по стекламъ, и море, подернутое сѣрымъ тономъ безъ блеска, немного загороженное букетами цвѣтовъ.
   Наступило довольно долгое молчаніе.
   Пьеръ не зналъ, какъ прервать его, несмотря на свою всегдашнюю находчивость. Элиза внушала ему настоящее уваженіе. Онъ боялся показаться пришедшимъ ради ухаживанья... Вѣрнѣе же, боязнь смѣшной неудачи сдержала бы его, при случаѣ, неизмѣримо больше, чѣмъ благоразуміе.
   Чувствуя неловкость положенія и считая нужнымъ прервать молчаніе, Элиза заговорила первая:
   -- И такъ, вы страдаете? вправду страдаете?
   Этотъ высказанный вслухъ вопросъ сорвался съ ея языка самъ собою, необдуманно, невзначай. И на губахъ спрашивающей была улыбка, улыбка женщины при мысли о глубокихъ чувствахъ любви, о страсти, объ измѣнѣ, -- улыбка Джоконды.
   -- О, Боже мой, да!-- заговорилъ онъ рѣшительно.-- Я несчастливъ... несчастливъ уже нѣсколько недѣль. И въ такой дождь, скрывающій отъ глазъ наслажденіе синевою моря и неба, я провелъ послѣдніе дни въ ужасномъ настроеніи... Я не посмѣю оскорбить васъ разсказомъ о причинахъ горя молодого холостяка. Но, вѣдь, сердце знать не хочетъ предразсудковъ и условной добродѣтели, и страдаетъ отъ измѣны, при свободномъ союзѣ, такъ же точно и даже больше, чѣмъ при законномъ бракѣ... Два часа назадъ я доходилъ до отчаянія!...
   Онъ говорилъ искренно, и, при воспоминаніи о пережитомъ горѣ, объ угнетенномъ состояніи духа въ эти послѣдніе дни, на лицѣ отразилась вся его душа, зеленовато-сѣрые глаза потемнѣли.
   Элизу это заинтересовало, что очень естественно; это ее растрогало, что весьма серьезно. Она въ первый разъ слышала рѣчи влюбленнаго о любви. Правда, этотъ влюбленный не ее любилъ, а другую. И она думала, что, слушая его, поступаетъ не хуже, чѣмъ когда читаетъ главу романа. Разница была, однако, большая. На этотъ разъ книга-то была живая и говорила. Передъ молодою женщиной былъ самолично -- романистъ, того болѣе -- герой романа, дополнявшій каждое слово выразительнымъ жестомъ и взглядомъ, интонаціей своего голоса. Опасность была непримѣтна, глубокая западня ловко прикрыта... Элизу захватила первая петля безвыходныхъ тенетъ.
   Ей уже хотѣлось знать продолженіе.
   Наступило опять молчаніе.
   Говорить о любви -- значитъ наслаждаться любовью. Это доставляетъ удовольствіе даже однимъ мужчинамъ. Любовь -- своего рода стихія. Самая опасная изъ страстей -- любить ее ради ея самой.
   Элиза и Пьеръ испытывали сладкое волненіе. Оба вспоминали про себя былыя тревоги, минувшіе часы нѣжности. Это были только воспоминанія, но оба переживали ихъ одновременно и другъ черезъ друга. Очаровательный трепетъ флирта, восхитительный, какъ игра въ ловлю съ уговоромъ, что никто не будетъ пойманъ, все ограничится однимъ прикосновеніемъ, причемъ раздраженное желаніе рискуетъ въ мечтѣ получить больше, чѣмъ можетъ дать любовь высказанная и раздѣляемая.
   Элиза почувствовала нѣжную тревогу, вызываемую приближеніемъ чего-то задушевнаго.
   -- Вы доходили до отчаянія? Не надо этого. У васъ все есть для того, чтобы быть счастливымъ. А сердце, какъ вы сказали... Слѣдуетъ жениться!
   Жоржъ подошелъ къ гостю. Пьеръ привлекъ его къ себѣ, обхватилъ рукою талію мальчика.
   -- Жоржъ,-- сказала Элиза,-- а что же чай?
   Ребенокъ выбѣжалъ изъ комнаты.
   -- Жениться?-- заговорилъ Пьеръ.-- Это дѣло серьезное. Отчего и не жениться? Но, по заранѣе составленному рѣшенію, я не женюсь. Выжду, пока меня увлекутъ до этого.
   -- Вы не встрѣтите такой женщины на вашемъ Ибисѣ!-- воскликнула она, смѣясь.
   -- Кто знаетъ?-- возразилъ онъ живо.-- Вы знаете, что женщины бываютъ на Ибисѣ. Быть можетъ, на этихъ дняхъ я увижу на немъ цѣлую стайку молоденькихъ дѣвушекъ съ ихъ молодыми матерями... Не ѣздятъ въ квартиру холостяка, но,-- вы это знаете, -- отправляются, безъ стѣсненія, посмотрѣть корабль. Нашъ спортъ имѣетъ свои хорошія стороны, какъ видите!
   -- Вы говорите, что вамъ грустно, а сами даже не серьезны.
   -- Грустно до смерти! Но если бы я передъ вами явился такимъ, каковъ я въ дѣйствительности, то нагналъ бы на васъ скуку.
   -- Со мною не стѣсняйтесь... Я существо доброе,-- сказала она безъ тѣни кокетства.
   -- Въ такомъ случаѣ, клянусь вамъ, что любилъ ее искренно, сильно!
   При этихъ словахъ страсть вспыхнула въ немъ, освѣтила, зажгла его глаза.
   Элизѣ незнакомы были такіе взгляды. Онъ продолжалъ тѣмъ же пламеннымъ тономъ, съ тѣмъ же измѣнившимся лицомъ:
   -- Все, рѣшительно все я сдѣлалъ бы для нея... Она обманула меня самымъ недостойнымъ образомъ! Понимаете?... Нѣтъ, такіе ужасы слишкомъ далеки отъ женщины, подобной вамъ... Она не бросила меня для другого... поняли? Она взяла двухъ любовниковъ.
   Онъ стискивалъ зубы. На лицѣ Элизы отразилось отвращеніе.
   -- Бѣдняжка!-- проговорила она.-- Такъ ошибиться въ любимой женщинѣ, должно быть, ужасно!
   -- Я думаю, что все видѣлъ ясно, -- продолжалъ онъ, помолчавши немного, -- и я, все-таки, сомнѣваюсь... Всему этому должно же быть объясненіе, котораго я одинъ не въ силахъ найти,-- объясненіе настолько простое, что подивишься только, когда его получишь, а самъ вотъ угадать не можешь!
   Онъ задумался на мгновеніе и опять заговорилъ:
   -- Человѣкъ, вышедшій изъ ея дома, могъ идти совсѣмъ не отъ нея... И, видите ли, чѣмъ болѣе я думаю объ этомъ, тѣмъ менѣе вѣрю въ ея виновность... Вотъ все, что у меня на сердцѣ. О, какъ я несчастенъ!
   Ему такъ хотѣлось любить, быть любимымъ, жить, онъ считалъ себя настолько далекимъ отъ счастья, несмотря на роскошь, на богатство, на средства пользоваться всѣми наслажденіями, онъ въ этотъ мигъ такъ живо сознавалъ свою безпомощность, что у него, какъ у обезоруженнаго солдата, навернулись слезы на глазахъ, скорѣе отъ досады, чѣмъ отъ горя.
   Такая впечатлительность мужчины волновала Элизу. Она никогда не видала человѣка до такой степени отзывчиваго. Солидный Марканъ, основательно уравновѣшенный, былъ очень далекъ отъ такой чувствительности слабонервной женщины, свойственной переутомленному свѣтскому молодому человѣку, полу артисту...
   Маріона вносила чай въ сопровожденіи Жоржа, Элиза встала и, проходя мимо Пьера, протянула ему руку въ порывѣ благородной симпатіи. Онъ быстро поднесъ ея руку къ губамъ. Молодая женщина пугливо ее отдернула. Директоры департаментовъ, пріятели Маркана, не пріучили ее къ такимъ знакамъ уваженія иного времени и другого общества.
   Она тотчасъ же сообразила, что ея изумленіе ясно выдаетъ ея буржуазность... и подосадовала на это. "И еще, пожалуй, онъ вообразитъ, что я испугалась этого поцѣлуя... Что предпочтительнѣе?... Что лучше?"
   Она налила ему чай, и они пили его весело, какъ дѣти, забавляясь болтовнею Жоржа, подбодреннаго пріятною теплотой чая и ставшаго говорливымъ.
   -- Это уже не визитъ, сударыня,-- сказалъ Пьеръ.-- Простите... я два часа сижу у васъ.
   -- И жалѣете объ этомъ?-- возразила она необдуманно.
   Вторично она сознала про себя, что въ разговорѣ съ глазу-наглазъ самыя незначительныя слова получаютъ нежданную важность.
   Вмѣсто отвѣта, онъ взялъ ея руку, и Элиза на этотъ разъ уже не сопротивлялась. Онъ прижималъ ея въ губамъ полсекундою дольше, чѣмъ полагается простою любезностью.
   И Пьеръ ушелъ слегка отуманеннымъ.
   

VI.

   То былъ моментъ, съ котораго ей не слѣдовало болѣе видаться съ нимъ. Эта мысль мелькнула въ ея головѣ. Элиза отогнала ее прочь.
   "Я такъ одинока! И развѣ мы что-нибудь дѣлаемъ дурное?... Изъ-за чего я буду лишать себя развлеченія, не представляющаго никакой опасности?"
   Она хорошо видѣла, однако, что въ испытанномъ ею удовольствіи есть нѣчто взятое тайкомъ, въ чемъ нельзя признаться... Но, поистинѣ, что же за жизнь будетъ, если подстерегать и ставить себѣ въ вину малѣйшій трепетъ своего сердца?
   А, между тѣмъ, въ этомъ-то софизмѣ, нашептываемомъ инстинктомъ, и заключалась вся ея вина. До сихъ поръ все обстояло благополучно. А съ этой минуты уступчивость ея воли оставляла отрытою дверь роковымъ силамъ.
   "Избѣгать случаевъ" -- таковъ глубоко разумный совѣтъ умудренныхъ опытомъ. Свобода не пасть, несомнѣнно, существуетъ, но лишь до того мгновенія, пока не началось паденіе. Существуютъ также и роковыя силы. Ихъ дѣйствіе начинается, какъ только рука выпустить шаръ на наклонную плоскость. Неправда, слѣдовательно, будто никогда не поздно; наоборотъ, остерегаться, избѣгать -- никогда не рано. Случается, что жизнь внезапно перекашиваетъ подъ нашими ногами неустойчивый полъ, по которому человѣкъ катится, роковымъ образомъ низвергается и падаетъ. Но наклонныя плоскости, скользкія, какъ полированный мраморъ, рѣдко встрѣчаются на нашемъ пути такъ нежданно, что ихъ не успѣваетъ замѣтить ни глазъ, ни разсудокъ.
   Высокое значеніе воли въ томъ и заключается, чтобы во-время остановить человѣка передъ пропастью, какъ останавливаются иныя лошади темною ночью, несмотря на шпоры, понуждающія ихъ идти впередъ, сопротивляются всаднику, пятятся назадъ, когда зачуять обрывъ.
   Элиза была, несомнѣнно, свободна и еще долго могла оставаться свободною. Но каждый день долженъ былъ приближать ее къ тому уклону, который ведетъ къ неминуемому паденію. У нея даже и голова не начинала еще кружиться... А потому, какъ нельзя болѣе, благопріятенъ былъ моментъ для обдуманнаго и энергичнаго выбора между двумя путями.
   О чемъ же думала она? Не вѣря въ опасность, она просто говорила: "Онъ придетъ опять, надѣюсь".
   И на самомъ дѣлѣ, какая разница между днями одиночества и этими часами, полными очарованія, обоюднаго и дозволительнаго, прошедшими въ изящной, милой, юной бесѣдѣ о дружбѣ и любви?
   Элиза такъ скучала. У него видъ такой добрый, грустный. Онъ такъ "симпатиченъ" и такъ говоритъ хорошо обо всемъ. Онъ такъ хорошо воспитанъ... О, такому нельзя не вѣрить!
   Въ сущности, она старалась сама себя обмануть. Въ томъ и была ея настоящая вина. И она знала это.
   

VI.

   Въ три недѣли онъ побывалъ у нея три раза, и съ нимъ возвращалась сладость тихой бесѣды передъ наминомъ.
   Жоржъ любилъ своего друга и уже не дичился его. Иногда ребенокъ называлъ его "мосьё Пьеро", въ память ихъ первой встрѣчи, и выходило это хорошо, такъ какъ Пьеро есть уменьшительное ласкательное отъ Пьеръ.
   Пасмурная погода бывала рѣдко. Вновь показавшаяся синева отражалась въ зеркалѣ салона блестящею и веселою живою картиной.
   Разъ Элиза довѣрила своего Жоржа мосьё Дофену, и тотъ, по просьбѣ мальчика, возилъ его на свою яхту, стоявшую въ этотъ день на якорѣ противъ Террасы.
   Имъ казалось, будто они знакомы уже Богъ вѣсть сколько времени. Одиночество сближало ихъ, располагало къ откровенности. Элиза говорила о своей матери, о жизни въ Маконѣ, о своемъ раннемъ дѣтствѣ.
   Пьеръ, на разспросы объ его интересномъ горѣ, покончилъ тѣмъ, что разсказалъ во всѣхъ подробностяхъ про свою прошедшую любовь. Молодая женщина слушала его съ напряженнымъ вниманіемъ, затаивши дыханіе, боясь проронить слово, забывая чашку чая или вышиваніе, которое держала въ рукахъ, замиравшихъ отъ любопытства.
   Молодому человѣку настолько болѣзненною казалась рана, нанесенная его самолюбію измѣной, что въ сожалѣніе о себѣ самомъ онъ влагалъ особенно трогательную нѣжность, легко сообщавшуюся его собесѣдницѣ.
   Онъ, вправду, страдалъ,-- любилъ любовь и былъ лишенъ любви, лишенъ всего, Что могло бы дать ему иллюзію любви. Его прелестный эгоизмъ изливался въ красивыхъ, немного романтическихъ жалобахъ. Онъ подражалъ Ночамъ Мюссе въ довольно звучныхъ стихахъ, которые прочитывалъ тепло и трогательно. Элиза упивалась этою неясною музыкой, располагавшею ее въ мечтательности и вызывавшею въ ней желанія чего-то неосуществимаго, вродѣ путешествія въ фантастическія страны:
   
   Поцѣлуй насъ умчитъ въ неизвѣстную даль!
   
   Тѣмъ временемъ Марканъ писалъ, что откладываетъ свой пріѣздъ на недѣлю, потомъ на двѣ, потомъ на три. Въ общемъ это составило полтора мѣсяца разлуки,-- иначе было нельзя. Его удерживали служебныя обязанности. Женѣ онъ совѣтовалъ соблюдать крайнюю осторожность. Мартъ -- опасный мѣсяцъ: "Берегись!"
   Мартовское солнце такъ и пылало. Море сверкало дивными красками, своею неправдоподобною синевой.
   Жоржъ получилъ уже свой корабликъ съ паровою машиной и съ парусами,-- яхточку красивой формы, бѣлую, какъ ея большая сестрица. Недоставало только названія. Пьеръ Дофенъ написалъ его на кормѣ золотыми буквами, къ великому и шумному удовольствію Жоржа, который въ изъявленіе благодарности лишній разъ бросился на шею своему другу.
   Элиза не спрашивала, почему мосьё Пьеръ не пускается на своемъ Ибисѣ въ сколько-нибудь продолжительное плаваніе.
   "Я уходилъ на три дня въ Тулонъ, видѣлся съ отцомъ и съ матерью",-- говорилъ Дофенъ, или же: "Я только что возвратился изъ Банна".
   Онъ все только возвращался, отправиться же куда-либо и не думалъ.
   Марканъ писалъ часто. Письма были дѣловыя. Любовь къ женѣ выражалась въ нихъ исключительно совѣтами относительно здоровья, тогда какъ мосьё Пьеръ, съ своей стороны, говорилъ стихами о чемъ-то неопредѣленномъ, вѣчно желательномъ и неуловимомъ.
   Они все больше и больше заходили въ область опасности, и самая элементарная опытность должна была бы предостеречь ихъ, хотя бы напоминаніемъ простого правила приличія: "мужчинѣ не слѣдуетъ быть слишкомъ частымъ гостемъ женщины, живущей одиноко". Но Элиза убѣждена была, что онъ все еще влюбленъ въ ту "проклятую женщину", и потому не предвидѣла, что онъ можетъ заговорить о чемъ-либо другомъ. Пьеръ былъ увѣренъ въ томъ же. Они оба думали, что находятся въ совершенной безопасности за этою хрупкою преградой. А именно утѣшенія-то, которыя Пьеръ получалъ отъ Элизы, и разрушали каждый день понемногу самое основаніе этого мнимаго препятствія.
   Обмѣнъ откровенностями и совѣтами раскрывалъ каждому изъ нихъ душевныя качества другого, и у обоихъ зарождалась настоящая взаимная дружба. Возникало обоюдное глубокое уваженіе, доброе и сердечное чувство, и тѣмъ опаснѣе дѣлало ихъ сближеніе, что осторожность усыплялась по мѣрѣ того, какъ она должна бы становиться, наоборотъ, болѣе чуткою.
   Разъ Пьеръ объявилъ о своей вѣроятной отлучкѣ недѣли на двѣ. Впервые онъ сообщалъ объ отъѣздѣ. Онъ отправлялся въ Неаполь.
   Нѣсколько дней спустя пріѣхалъ Марканъ.
   Былъ уже апрѣль. Элиза лежала больная отъ сильной простуды, возбуждавшей особенную тревогу потому, что Элиза захватила ее, еще не совсѣмъ оправившись отъ болѣзни, которая привела ее въ теплый край. Молодой женщинѣ хотѣлось видѣть выходъ въ море Ибиса, и она долго пробыла на весеннемъ солнцѣ и на вѣтру, стоя на террасѣ, устроенной на крышѣ виллы. Элиза сказала объ этомъ мужу, и тотъ мягко пожурилъ ее.
   Она сообщила простодушно, но, въ сущности, съ ухищреніями, почти безсознательными, что господинъ Дофенъ былъ у нея нѣсколько разъ, что держалъ себя очень мило съ нею и съ Жоржемъ, что онъ безъ ума любитъ одну женщину и что она, Элиза, совѣтовала ему жениться.
   Элиза была больна: Маркану ни до чего иного дѣла не было, онъ думалъ только объ этомъ, все остальное исчезло для него. Онъ расположился въ комнатѣ жены съ своими дѣловыми ворохами, читалъ ей вслухъ газеты и новый романъ. Приглашенный врачъ выказалъ нѣкоторое безпокойство, предписалъ темноту, тишину, полный покой...
   -- Я бы рекомендовалъ, если позволите, -- добавилъ онъ, -- полное одиночество.
   Марканъ перебрался опять въ свою комнату, очень встревожеи ный, значительно болѣе, чѣмъ давалъ то замѣтить. Съ Жоржей онъ былъ поразителенъ: замѣнялъ ему мать, выказывалъ безграничную снисходительность. Поистинѣ можно было подумать, что немножко строгимъ онъ бывалъ лишь для того, чтобъ оказывался противовѣсъ чрезмѣрной слабости матери, и что, въ случаѣ ея отсутствія, онъ съумѣетъ стать и самъ матерью для ребенка.
   Страсть Жоржа къ его Голубому Ибису не уменьшалась. Онъ цѣлыми днями забавлялся имъ въ маленькихъ, неглубокихъ впадинахъ, промытыхъ морскою водой среди прибрежныхъ камней.
   Марканъ, въ свою очередь, наблюдалъ за нимъ изъ окна и покрикивалъ:
   -- Осторожнѣе!... Не уходи такъ далеко!... Вернись!
   Внимательный уходъ поставилъ Элизу на ноги, но она похудѣла и поблѣднѣла.
   Марканъ, смущенный до крайности, попросилъ министра продолжить ему отпускъ на пятнадцать дней.
   

VIII.

   Марканъ возилъ свою дорогую Элизу нѣсколько разъ кататься въ экипажѣ. Они вмѣстѣ ѣздили на ферму Туанеты, гдѣ Элиза побывала въ отсутствіе мужа два раза съ Жоржемъ.
   Жоржу необыкновенно нравились эти прогулки. Онъ собиралъ мелкія раковинки въ пескѣ и бѣлые камушки, отшлифованные моремъ. Своего рода страшилище, Сольнье привлекалъ его, какъ чудовище, безобидное и забавное на видъ. А затѣмъ на фермѣ были мулы и лошади, большая смирная собака, съ которою можно было разговаривать безъ конца, и молодая Туанета, приносившая иногда въ виллу яйца и овощи и обѣщавшая подарить Жоржу кролика, живую игрушку...
   -- Мама, пойдемъ узнать, полученъ ли мой кроликъ.
   Кроликъ еще на свѣтъ не появлялся, во всякомъ же случаѣ, пойманъ пока не былъ. Сольнье, ставившій иногда западни, не могъ ни одного изловить.
   На этотъ разъ, въ то время, какъ Жоржъ, радостно встрѣченный большою собакой, катался съ нею по травѣ, Марканы застали Таунету весело смѣющеюся подъ сосной съ красивымъ молодцомъ, быстро скрывшимся, чтобы не быть замѣченнымъ.
   Это позабавило супруговъ, и они стали слегка поддразнивать дѣвушку. Она премило краснѣла.
   -- Ты любишь его?
   -- Ну, и люблю! Что-жь такое? Самъ Господь Богъ указалъ покинуть отца и мать и идти за женихомъ... Такова жизнь, не правда ли?
   -- Вотъ она какая философка!-- крикнулъ восхищенный Марканъ.-- А, вѣдь, сущая правда! Это-то и есть жизнь!
   Мысль, что любовь, это -- сама жизнь, показалась ему совершенно новою на фонѣ этой богатой и пламенной природы, и она заинтересовала его.
   -- Какъ его зовутъ?
   -- Франсуа Таренъ.
   -- Ты когда за него выходишь замужъ?
   -- Не знаю.
   -- А родные что говорятъ?
   -- Они ничего не знаютъ.
   -- Стало быть, это секретъ,-- сказала Элиза, добродушно улыбаясь,-- и мы невзначай его узнали?
   -- Да, сударыня.
   -- И ты не просишь насъ сохранить твою тайну?
   -- Нѣтъ.
   -- А если мы тебя выдадимъ, съ твоимъ секретомъ?
   -- Не все ли равно, отъ васъ или отъ меня узнаютъ родные?... Отъ васъ, пожалуй, и лучше будетъ... А, впрочемъ, на волю Божію! Чему быть, того не миновать.
   -- Почему же ты имъ не сказала?
   -- Все не осмѣлюсь. Мой отецъ терпѣть не можетъ семью жениха.
   -- За что?
   -- Не знаю, господинъ. Изъ-за какихъ-то пустяковъ, давно поссорившихъ наши семьи... Дѣло вышло между моимъ отцомъ и отцомъ Тарена, уже умершимъ. У Франсуа остались только мать и бабушка. Но мой отецъ упрямъ.
   -- Что же ты станешь дѣлать, если онъ заупрямится?
   -- Будемъ ждать.
   -- Хочешь, я поговорю съ нимъ?
   -- Я думаю, что пока еще не слѣдовало бы...
   Ковенъ, работавшій не вдалекѣ, подошелъ въ это время, чтобы закусить въ тѣни сосенъ. Онъ приблизился, не стѣсняясь, и спросилъ, какъ поживаетъ "хозяйка", то-есть Маріона Сольнье, и, кстати, освѣдомился, довольны ли въ виллѣ овощами и свѣжими яйцами съ фермы. Потомъ Ковенъ обратился къ Туанетѣ.
   -- Такая ужь это корзина,-- ваша-то, сударыня,-- такая корзинка, что носитъ она ее очень охотно и совсѣмъ не устаетъ!... Дорогой, повѣрьте мнѣ, ставитъ ее нѣсколько разъ на землю, а дорога отсюда до вашей виллы не прямая, идетъ удивительными закорючками. Вчера, напримѣръ, отъ насъ до Сенъ-Рафаэля эта самая дорога лежала мимо Большого Дуба... Такъ, вѣдь, дѣвочка?
   Глаза Ковена смѣялись. Туанета вся вспыхнула, какъ молодой пѣтухъ. Она подняла голову и, чуть не топая ногой, заговорила:
   -- Вы-то чего пристаете ко мнѣ, да еще при людяхъ? И что хотите вы сказать этими рѣчами, которыя хватаютъ далеко? Зачѣмъ вы подсматриваете за мной?До дорогъ, по которымъ я хожу,-- слышите вы это?-- нѣтъ никому дѣла!
   Съ своимъ задорнымъ видомъ она была мила необыкновенно. Ковенъ, стоявшій передъ нею, забылъ о томъ, что принесъ закусить и напиться. Онъ любовался на нее, улыбясь всѣмъ своимъ энергичнымъ лицомъ.
   -- Не кипятись, дитя. Ты мнѣ очень нравишься, когда сердишься. Клянусь, я тебя испугался... Ну, побрани еще, чтобъ я совсѣмъ струсилъ!
   -- Вы вѣчно дразните меня!
   -- А ты зачѣмъ все скрываешь?
   -- Вамъ мнѣ нечего открывать: вы мнѣ не мать, кажется, да и не отецъ, я думаю.
   Едва примѣтная блѣдность промелькнула на загорѣломъ лицѣ Ковена; глаза его потемнѣли. Элиза и Марканъ видѣли это.
   Ковенъ положилъ на каменный столъ подъ соснами свою сумку, досталъ изъ нея горлянку и напился.
   -- Принеси мнѣ хлѣба и перестань дуться.
   Въ то время, какъ Туанета ходила за хлѣбомъ, Ковенъ говорилъ:
   -- Онѣ воображаютъ, эти дѣвочки, будто хорошо притаились, когда не видятъ того, кто на нихъ смотритъ. Ну, а я знаю всѣ ея повадки... и слѣжу зорко. Ея "душенька" -- Франсуа Таренъ, за котораго Сольнье никогда ее не отдастъ, если я не вступлюсь... Если я путаюсь въ ея дѣла, то -- понимаете, господинъ и вы, госпожа?-- лишь ради ея же счастья. Своихъ дѣтей у меня нѣтъ,-- продолжалъ онъ съ оттѣнкомъ замѣшательства,-- и забочусь я только о ней. Знаете, я крестилъ ее, но она не хочетъ называть меня "крестнымъ", можетъ быть, потому, что я часто просилъ объ этомъ, а мы, какъ вы видѣли, немножко царапаемся, какъ кошка съ собакой. Да не бѣда, она, все-таки, знаетъ, что я добра ей желаю и даже очень!
   Туанета вернулась и подала ему хлѣбъ. Ковенъ разрѣзалъ его, сталъ ѣсть и сказалъ:
   -- А знаешь, большой дубъ скоро будетъ срубленъ. На-дняхъ я доберусь до него съ топоромъ.
   -- Тѣмъ хуже. Вы знаете, что это меня огорчитъ. Для чего же вы мнѣ твердите про это?
   Она дулась.
   -- Ради шутки, хочу позлить тебя еще.
   -- Мнѣ это все равно.
   -- Я думалъ, что перепелочка пожалѣетъ о своемъ гнѣздышкѣ... Подъ деревомъ есть хорошенькій зеленый кустикъ, гдѣ корзина, которую ты вчера носила вотъ къ этимъ господамъ, отдыхала довольно-таки долго, между Туанетой, которую я знаю, и молодчикомъ Франсуа, котораго ты, быть можетъ, видала...
   Онъ отъ души смѣялся. Туанета хотѣла уйти. Онъ придержалъ ее за юбку, и Марканы слышали, какъ онъ тихо, съ затаенною нѣжностью, прошепталъ:
   -- Не говори ничего отцу, хорошенькая плутовка. Я переговорю съ нимъ.
   Когда онъ ее выпустилъ, дѣвушка умчалась, точно ее вихремъ подняло, а онъ откинулся спиною къ соснѣ и заливался счастливымъ смѣхомъ, слѣдя глазами за Туанетой.
   

IX.

   Маркана начиналъ занимать романъ этой дѣвочки.
   -- Не можемъ ли мы помочь ей?-- сказала Элиза.
   -- Какъ вы думаете, Бовенъ, если бы мы, напримѣръ, поговорили съ отцомъ, можетъ ли выдти изъ этого что-нибудь хорошее?
   -- Конечно,-- отвѣтилъ Ковенъ.-- Только что же вы говорить будете? Чтобы говорить толкомъ, надо знать семейство того молодчика. Всѣ они хорошіе люди... Вы можете побывать у нихъ.
   -- Отправимся къ нимъ,-- сказала Элиза.
   Такъ, слово за словомъ, рѣшено было поѣхать. Марканъ, при случаѣ, не прочь былъ купить старинную вещицу. А тутъ, очень кстати, Ковенъ сказалъ, что у этихъ добрыхъ людей есть старинный столъ и двѣ или три тарелки, которыми восхищались парижане, какъ-то бывшіе въ этихъ мѣстахъ на охотѣ. Можно сказать, что за этимъ, именно, и пріѣхали, а уже тамъ случай или обстоятельства сдѣлаютъ остальное.
   Очень довольный возможностью развлечь Элизу этою маленькою драмой, Марканъ, съ женою и Жоржемъ, сѣлъ въ экипажъ. Ковенъ объяснилъ кучеру, какъ ѣхать и какъ разыскать домъ Тареновъ. Они пустились въ путь.
   Не только романъ Туанеты, но и вообще жизнь мѣстныхъ земледѣльцевъ интересовала Маркана. Онъ находилъ здѣшнихъ крестьянъ особенно смышлеными, независимыми и гордыми. Это было совершенно вѣрно. Потомки эллиновъ и арабовъ, они въ душѣ артисты; бѣдны они, но не особенно угнетены этимъ, незамѣтно въ нихъ приниженности. Христіане и фаталисты, они умиляются "яслями Виѳлеема", очень чтимыми въ ихъ краю, и молчаливо покорны своей участи, что напоминаетъ Магометово: "такъ писано".
   Плебею Маркану нравилось всматриваться въ ихъ обычную жизнь, знакомиться съ ихъ домашнимъ обиходомъ.
   Пріѣхавши къ Тарепамъ, Марканы встрѣтили влюбленнаго въ Туанету юношу, и онъ узналъ ихъ.
   -- Намъ сказали на фермѣ Антуанеты,-- объяснили ему посѣтители,-- что вы были бы не прочь продать какія-то старинныя тарелки... Вотъ эти, вѣроятно, что стоятъ на сундукѣ?
   Франсуа понялъ, что это только предлогъ, и, довольный посѣщеніемъ, которое считалъ благопріятнымъ своимъ желаніямъ, позвалъ бабушку.
   -- Моя мать,-- сказалъ онъ,-- отправилась въ городъ, но она скоро вернется.
   Бабушка, спрошенная о тарелкахъ, на-отрѣзъ отказалась ихъ продать. Вернувшаяся въ то время мать осталась даже недовольна такимъ предложеніемъ.
   -- Съ какой это стати?... Я всегда жалѣла, матушка, о томъ, что продала рубашечки и нагруднички моихъ дѣтей... Такія вещи слѣдуетъ сохранять.
   Для Маркановъ этого достаточно было, чтобы составить себѣ понятіе объ этой семьѣ. То были люди изъ числа не многихъ, остающихся вѣрными воспоминаніямъ о старинѣ. Отецъ умеръ, и сынъ почтительно относился къ двумъ женщинамъ, что довольно рѣдко встрѣчается у провансальцевъ, этихъ истыхъ сарацинъ. Мать всѣмъ распоряжалась, и онъ находилъ это очень хорошимъ.
   Завязался разговоръ, хозяева перестали стѣсняться. Франсуа предложилъ стаканъ традиціоннаго стараго вина, и въ то время, какъ Жоржъ пробовалъ его, старуха-бабушка ощупывала матерію плаща Элизы и кружево, виднѣвшееся изъ-подъ ея платья.
   Это дало поводъ старухѣ разсказать наивную исторійку, которая привела въ восторгъ Маркана.
   -- Какая простая и хорошенькая исторія!-- говорилъ онъ на обратномъ пути.-- Я предпочитаю увезти съ собой этотъ разсказъ, чѣмъ ихъ старыя тарелки! И значеніе этой исторійки таково, что смѣло можно пожелать дѣвочкѣ Сольнье попасть въ семью Тареновъ... Хорошіе тѣ люди, кто разсказываетъ своимъ дѣтямъ такіе трогательные пустячки! Слѣдовало бы записать слова бабушки со всею точностью, какъ мы ихъ слышали.
   

X.
Исторія двухъ бѣлыхъ юбокъ.

   -- У меня было двѣ бѣлыхъ юбки,-- говорила старушка.-- Первую дала мнѣ матушка, вторую -- молоденькій пастушокъ.
   Постушокъ стерегъ овецъ хозяина, у котораго я была въ услуженіи. Мнѣ пришлось идти въ люди, чтобы кормить семью.
   Пастушокъ простудился и слегъ въ постель очень больной. Ему подали все, что нужно въ его комнату, и оставили одного, такъ какъ всѣ очень устали за день работы. Мнѣ жаль стало, что онъ одинъ, я рѣшилась пойти за нимъ ухаживать, хотя онъ былъ очень красивъ собой и молодъ. Ему было двадцать пять лѣтъ, а мнѣ шестнадцать, но мнѣ другой нравился, да и пастушокъ былъ человѣкъ, пришлый изъ горъ.
   Я обратилась къ одному старому служителю фермы и сказала:
   -- Пойдемъ посмотримъ молодого пастушка.
   Старикъ согласился, и мы пошли. Бѣдняжка лежалъ въ страшной болѣзненной испаринѣ. Я открыла стоявшій въ той комнатѣ коммодъ со старымъ, чистымъ бѣльемъ, заготовленнымъ для больныхъ, и достала двѣ простыни и салферки, потомъ сошла въ кухню и развела тамъ огонь. Я грѣла простыни и салфетки, старикъ носилъ ихъ наверхъ и обтиралъ ими больного. Вдвоемъ мы обсушили его и согрѣли, какъ слѣдуетъ. Я обтирала ему лицо и волосы, надѣла на голову шапочку. Больной лежалъ, не шевелясь, но ему хорошо было лежать сухому и согрѣтому. Ночь была холодная. Безъ насъ его нашли бы закоченѣвшимъ къ утру.
   На другой день за нимъ былъ опять хорошій уходъ. Хозяйка и ея дочь усердно занялись имъ и не оставляли до конца болѣзни. Но пастушокъ, все-таки, зналъ, что безъ меня ему было бы много хуже и что спасла его эта ночь.
   Съ тѣхъ поръ онъ все робѣлъ со иной и сторонился отъ меня, не осмѣливался даже заговорить.
   Пришелъ май мѣсяцъ. Молодой пастушокъ покинулъ равнину, погналъ стадо въ Альпы. Ушелъ онъ, не сказавши мнѣ ни слова. Нѣсколько времени спустя пріѣхалъ съ подводой работникъ, жившій на другой фирмѣ того же хозяина, далеко отъ насъ.
   Подводчикъ пріѣхалъ утромъ и сказалъ мнѣ:
   -- Я привезъ тебѣ денегъ, Маделона.
   -- Мнѣ? Какихъ денегъ? Отъ кого?
   Я засмѣялась, не повѣрила ему.
   -- Пастушокъ поручилъ передать тебѣ пять франковъ, Маделона. Онъ говоритъ, что ты спасла его, что ты милая и добрая дѣвушка, что онъ не посмѣлъ самъ отдать тебѣ эти деньги и что онъ желалъ бы имѣть для этого побольше сумму, но ея нѣтъ, и эти онъ отдаетъ отъ чистаго сердца,-- говорилъ онъ,-- которое стоитъ большихъ капиталовъ.
   И вотъ я взяла деньги пастушка, и большое удовольствіе они мнѣ доставили. На нихъ мнѣ захотѣлось потомъ купить бѣлую юбку. Дѣвушки въ эти годы всегда любятъ принарядиться. Завидно смотрѣть на другихъ, въ хорошихъ уборахъ...
   Я сказала теткѣ про мое желаніе.
   -- Что-жь,-- отвѣтила она,-- поди и купи.
   И я сдѣлала эту глупость. Заплатила четыре съ половиной франка, въ карманѣ у меня осталось десять су.
   Теперь нѣтъ у меня этихъ двухъ бѣлыхъ юбокъ. Ихъ носили мои дочери, потомъ изрѣзали ихъ на рубашки своимъ дѣтямъ.
   Такъ-то вотъ, безъ бѣднаго постушка у меня была бы всего одна бѣлая юбка, та, которую мнѣ дала моя мать.
   

XI.

   Возвращаясь на виллу, они всю дорогу говорили объ этой исторіи, восхитившей Маркана. Онъ спросилъ, сколько зарабатывалъ въ годъ молодой поступивъ. "Шестьдесятъ франковъ,-- сказала старушка,-- и изъ нихъ пять прислалъ мнѣ. Каково это!"
   -- Въ этомъ разсказѣ,-- восклицалъ Марканъ,-- отразилась вся покорность судьбѣ и энергія народа, его умилительная бережливость и великодушіе. Вотъ она жизнь-то! Простая жизнь, скромная, рабочая, героическая и прекрасная!
   Въ немъ сказывалось его происхожденіе. Онъ радостно сознавалъ себя принадлежащимъ къ народу и мечталъ о томъ времени, когда получитъ возможность навсегда покинуть городъ, поселиться на берегу моря, въ тѣни деревьевъ, далеко отъ свѣтскихъ людей. Спокойствіе, въ которомъ нуждалась Элиза, она найдетъ только внѣ Парижа, подъ чистымъ небомъ юга...
   И мысль, что онъ можетъ лишиться подруги жизни, вновь защемила его сердце, омрачила его лицо. Онъ сильно любилъ жену. Заставши ее больною, онъ не отходилъ отъ нея, но относился къ ней такъ, будто они еще въ разлукѣ, и тѣмъ сильнѣе чувствовалъ, насколько она мила ему.
   Подъ вліяніемъ весны, обновляющей соки, подъ дыханіемъ моря, возбуждающимъ желанія, Марканъ былъ въ тревожномъ состояніи этимъ чудеснымъ вечеромъ, въ открытой коляскѣ, рядомъ съ дорогою Элизой, побывавши въ двухъ домахъ, гдѣ два юныхъ существа говорили имъ о любви... Онъ спрашивалъ себя, достаточно ли онъ чувствовалъ до этого дня всю прелесть жизни, достаточно ли насладился ею, воспользовался ли. молодостью, лучшимъ временемъ... уже кончившимся?... О, проклятое честолюбіе! Проклятая необходимость добиваться средствъ, чиновъ, повышеній! Завтра смерть придетъ! И для чего, ради кого всѣ эти жертвы? А, да, ради дѣтей, для которыхъ долгъ обязываетъ все сдѣлать!... Но не бѣда: если онъ разбогатѣетъ... по милости дяди...можно наверстать потерянное время!
   И онъ мечталъ о поѣздѣ въ Италію, въ Неаполь,-- разумѣтся, съ Элизой,-- о настоящемъ путешествіи медоваго мѣсяца.
   До отъѣзда въ Парижъ Марканъ узналъ отъ Ковена о согласіи Сольнье на бракъ дочери и отправился поздравить отца Туалеты съ такимъ рѣшеніемъ, расхваливалъ семью Тарена.
   Сольнье качалъ головой, дѣлалъ загадочныя гримасы.
   Марканъ отъ души поздравилъ и Туанету, сильно раскраснѣвшуюся при этомъ.
   Тѣмъ временемъ здоровье Элизы поправилось. Марканъ, вынужденный вернуться въ Парижъ, уѣхалъ совершенно успокоенный. Былъ уже май. А весна являлась спасеніемъ для Элизы.
   По службѣ у Маркана все шло хорошо.
   

XII.

   Элиза поправлялась, съ удовольствіемъ испытывая возвратъ всѣхъ желаній, хорошо знакомыхъ выздоравливающимъ. Все казалось ей новымъ, и она готова была радостно кричать отъ каждаго луча солнца.
   Голубой Ибисъ вернулся на стоянку въ портъ Сенъ-Рафаэля. Пьеръ Дофенъ опять появился. Онъ еще разъ побывалъ у своего отца, живущаго въ собственномъ помѣстьи близъ Тулона. Пьеръ разсказывалъ про свою мать съ умилительнымъ уваженіемъ, описывалъ ее такими чертами, которыя напоминали Элизѣ ея покойную мать.
   -- Вы во мнѣ вызываете желаніе узнать ее лично, -- говорила Элиза.
   Онъ передавалъ, какъ много добра дѣлаетъ эта почтенная женщина, очень простая среди самой утонченной роскоши, постоянно занятая какою-нибудь работой, предназначенною для бѣдныхъ, для благотворительныхъ учрежденій, почти отказавшаяся отъ свѣта, гдѣ она блистала красотой, и живущая единственно для того, чтобы помогать несчастнымъ, спокойная, съ мягкою улыбкой на лицѣ, обрамленномъ совершенно бѣлыми, но все еще густыми волосами.
   Особенно сочувственно относилась она къ несчастью женщинъ. Добра она безконечно, и наибольшую жалость возбуждаютъ страданія, къ которымъ примѣшивается собственная вина человѣка, какъ причина или какъ послѣдствіе, такъ какъ, по мнѣнію этой милой женщины, наиболѣе порочные и наиболѣе виновные страдаютъ сильнѣе: они несчастны вдвойнѣ.
   Такими разсказами о своей интимной жизни и своею грустью въ особенности Пьеръ мало-по малу завладѣвалъ сердцемъ Элизы. Она доходила до того, что ставила ему въ заслугу высокія достоинства его матери. Кто ихъ понимаетъ, любитъ и говоритъ о нихъ такъ хорошо, тотъ долженъ, несомнѣнно, и самъ обладать ими въ извѣстной мѣрѣ.
   Элиза уже не чувствовала той неловкости первыхъ дней, которую испытываетъ молодая женщина, оставаясь съ глазу-на-глазъ съ молодымъ человѣкомъ. Она была теперь его другомъ и высказала ему это. Искреннія и хорошія чувства приходились на долю сердца; но, съ другой стороны, бралъ свою часть и дьяволъ въ видѣ очарованія, которому она поддавалась, сама того не сознавая,-- очарованія утонченнымъ изяществомъ, вѣявшимъ отъ всей личности молодого человѣка, прелестью роскоши, повліявшей на Элизу съ перваго раза, когда она была на яхтѣ, среди цвѣтовъ, въ маленькомъ салонѣ, простомъ на видъ, но богатомъ красотой, искусствомъ, подборомъ всего, сдѣланнымъ со вкусомъ.
   Такъ жила она въ сладкомъ упоеніи этою новою жизнью, обращая немного меньше вниманія на Жоржа. Марканъ убѣдилъ ее отказаться на нѣкоторое время отъ уроковъ, которые она давала сыну. Она была такъ слаба... ей предписано было говорить меньше. Былъ приглашенъ старичокъ учитель, приходившій два раза въ день. Служанка, являвшаяся вначалѣ только по утрамъ, была взята на весь день, чтобы присматривать за Жоржемъ, прислуживать ему, ходить съ нимъ гулять... На все это Элиза согласилась по необходимости и по принужденію, такъ какъ была очень слаба первое время, не выходила изъ комнаты, не могла говорить много. Поправившись, она оставила все въ томъ же положеніи, сама не зная почему, не думая даже объ этомъ, отдаваясь лѣни, располагающей къ мечтамъ.
   И самый край настроивалъ на то же -- на мечты.
   Что касается Жоржа, то его маленькое, прекрасное сердечко примирилось съ такою жизнью по-новому послѣ того, какъ онъ серьезна выслушалъ доводы отца, объяснявшаго ему причины произшедшей перемѣны.
   "Нужно это было, чтобы вылечить маму? Стало быть, хорошо сдѣлали". Онъ принадлежалъ къ числу исключительныхъ дѣтей, которымъ необходимо проявленіе большой нѣжности и которыя принимаютъ, безъ тѣни эгоизма, большія жертвы и большую любовь потому, что сами способны платить тѣмъ же и даже платить впередъ.
   ... Такимъ образомъ, Элиза и Пьеръ подвигались на гибельномъ пути.
   Мало-по-малу инстинкты низшаго порядка брали верхъ, получали господство надъ заученнымъ и разумнымъ сознаніемъ приличій и обязанностей.
   Друзья, каждый съ своей стороны, воображали, будто сближаетъ ихъ дозволенное чувство, и начинали испытывать нѣчто весьма похожее на любовь. Анализируя постоянно недавнее горе Пьера, говоря объ измѣнѣ съ осужденіемъ и презрѣніемъ, они не предполагали, что скоро имъ придется лгать, скрывать отъ Маркана ихъ близость, какою бы невинною она ни представлялась имъ самимъ, и не думали они о томъ, что первая ложь, хотя бы самая ничтожная, передъ довѣрчивымъ супругомъ есть уже сознательная измѣна.
   Почему Пьеръ уѣхалъ, какъ бы противъ воли, лишь только узналъ, что Марканъ долженъ вернуться?
   Онъ пытался найти тысячу объясненій своему отъѣзду, настаивалъ передъ самимъ собою особенно на томъ, что могъ покинуть Элизу, такъ какъ бѣдная женщина не нуждается въ его обществѣ на это время. Кромѣ того, онъ отправлялся повидаться съ матерью, необходимо это было.
   Въ дѣйствительности же ему просто неловко было встрѣтиться съ Марканомъ, выслушивать выраженія благодарности мужа за вниманіе къ Элизѣ, которая, по своей правдивости, конечно, разскажетъ Маркану о посѣщеніяхъ Пьера. Съ своей стороны Элиза была довольна, почти не сознавая этого, что не видитъ Пьера въ присутствіи мужа: она, все-таки, чувствовала, что тайно похитила у него нѣчто.
   Это нѣчто, составлявшее ничѣмъ неопредѣлимую часть ея самой, она считала себя вправѣ отдать другому, но, тѣмъ не менѣе, она затруднялась сообщить объ этомъ Маркану потому именно, что послѣ чувства сильной и простой привязанности къ мужу, отдаваемое Пьеру было самымъ завѣтнымъ въ ея душѣ и въ ея умѣ.
   Для Элизы и Пьера величайшимъ счастьемъ стало встрѣчаться, говорить, быть вмѣстѣ.
   Онъ уже ни о чемъ другомъ не могъ думать. Онъ приходилъ, когда ему вздумается, приносилъ какое-нибудь лакомство Жоржу, Элизѣ -- цвѣтокъ, книгу, оттѣнокъ мысли или чувства, которымъ хотѣлъ подѣлиться съ нею. Это въ особенности плѣняло ее. Никто и никогда не говорилъ съ нею такъ о предметахъ возвышенныхъ и туманныхъ. Для нея былъ совершенною новостью языкъ молодого человѣка, изящнаго и празднаго, какъ женщина, вѣчно анализировавшаго свое сердце, свои опасенія, желанія, печали, заставлявшаго и Элизу живостью удачныхъ выраженій отзываться на нихъ, отуманившаго ее множествомъ и силою разнородныхъ ощущеній.
   Она сдѣлалась для Пьера какъ бы послушнымъ инструментомъ, звучавшимъ по его желанію всѣми своими струнами при самомъ легкомъ прикосновеніи къ нимъ... И въ этой-то музыкальности словъ крылась опасная сторона искусствъ, передающихъ ощущенія, а не мысли. Всего пагубнѣе для обоихъ были, все-таки, ихъ постоянные и отвлеченные разговоры, въ которыхъ безпрерывно повторялось слово "любовь". Теперь они уже не стѣснялись: онъ раскрывалъ передъ Элизой всѣ страницы своего романа и, неспособный написать его, разсказывалъ его какъ нельзя болѣе охотно... И разсказывая свой романъ женщинѣ, которую онъ могъ полюбить... которою желалъ бы овладѣть,-- да, такъ это, но въ этомъ нѣтъ же ничего дурного: наоборотъ, желать и не добиваться -- это прекрасно,-- онъ вторично переживалъ этотъ романъ болѣе интензивно, быть можетъ, и болѣе возвышенно.
   И Пьеръ продолжалъ считать себя вправѣ наслаждаться такимъ очарованіемъ и искать возможности пользоваться имъ какъ можно чаще. Убѣжденный, при всемъ своемъ скептицизмѣ, что Элиза настоящая "честная женщина", что она никогда не измѣнитъ мужу, увѣренный въ томъ, что самъ онъ не скажетъ ей ни одного слова, могущаго наводить на соблазнъ, готовый изъ себя выйти при одной мысли, что его могутъ заподозрить въ этомъ, онъ совершенно искренно считалъ себя ни въ чемъ невиновнымъ потому, что не имѣлъ никакихъ опредѣленныхъ намѣреній...
   А ту, другую, чьи письма лежали на днѣ моря,-- развѣ онъ уже не любилъ ее? О, разумѣется, любилъ немного, но, все-таки, любилъ, несмотря ни на что!
   Передъ самимъ собою, въ глубинѣ своей души, онъ добросовѣстно ставилъ себѣ въ заслугу, что никогда не стремился потревожить душевный покой женщины... Онъ, на самомъ дѣлѣ, думалъ, что мужчина, начинающій ухаживать за женщиной, только фактически отвѣчаетъ на тайный призывъ кокетки, передающійся ему силою какого-то невѣдомаго внушенія неуловимымъ, скрытымъ отъ всѣхъ движеніемъ, взглядомъ,-- нельзя даже опредѣлить чѣмъ...
   Онъ не подозрѣвалъ, что, именно, такой-то призывъ къ любви исходилъ отъ него самого, сказывался во всѣхъ его словахъ, въ его взглядахъ, въ каждомъ его движеніи. Онъ всѣхъ завлекалъ прирожденнымъ ему кокетствомъ; съ своею чисто-женскою натурой онъ желалъ нравиться.
   Обдуманныя рѣчи соблазна ничего не значили въ сравненіи съ непрерывнымъ, манящимъ призывомъ, выраженнымъ малѣйшимъ его жестомъ, ничтожнѣйшимъ словомъ, независимо отъ его воли, въ силу врожденнаго дара языческой расы... въ силу сладострастнаго влеченія къ красотѣ.
   Новизна всего этого сдѣлалась атмосферой жизни Элизы. Не зная никого въ Сенъ-Рафаэлѣ, она воображала, будто и ее никто не видитъ. Ей дѣла не было до того, что Голубой Ибисъ чаще, чѣмъ дозволяютъ приличія, становится на якорь передъ Террасой. Элизѣ казалось, что заѣхала она въ чужую страну, къ людямъ, которые, не понимая языка, лишены возможности понимать и факты.
   

XIII.

   Мѣсяцъ розъ сыпалъ свои цвѣты съ новыми ароматами, туманившими головы. Весь воздухъ наполнялъ собою безумный мѣсяцъ май. Бѣлыя бабочки смѣло уносились вдаль надъ синею гладью моря. Переполненныя сокомъ цвѣтущія кисти сирени сгибали молодыя вѣтви... Запахъ цвѣтовъ и яркія краски говорили о радостяхъ жизни, о счастьи...
   Пьеръ обращалъ вниманіе Элизы на всѣ прелести наступившаго сезона. Онъ комментировалъ ихъ, примѣшивалъ ихъ ко всѣмъ разговорамъ и себя самого, ради нея, примѣшивалъ ко всему.
   Послѣ зимнихъ розъ наступило торжество розъ майскихъ, болѣе роскошныхъ, царственно прекрасныхъ, наглыхъ въ своей красотѣ, какъ бы презирающихъ своихъ увядшихъ сестеръ и знающихъ, что явились онѣ въ то время, когда люди и все живое подчиняются силѣ, дающей имъ красоту.
   Букеты, привозимые Пьеромъ, вызывали вздохи Элизы, возбуждали въ ней страстное желаніе на крыльяхъ умчаться куда-то, въ тотъ вольный просторъ, куда уносится ароматъ цвѣтовъ.
   Какъ-то разъ, цѣлуя розу, она вдругъ почувствовала такое стѣсненіе въ груди, что поблѣднѣла. Она себя не узнавала и то, что испытывала, приписывала вліянію моря и всего, что было кругомъ нея. Элиза была права. Любовью матеріальною, хотя неуловимо-нѣжною, дышало все, самая земля, гдѣ шла работа корней, полныхъ сока, красный верескъ и томаринды, смолистыя сосны и блѣдныя смоковницы.
   

XIV.

   Элиза не могла часто выходить изъ дома, она еще не достаточно окрѣпла. Гулять съ Жоржемъ ходила служанка. Пьеръ нѣсколько разъ замѣнялъ ее; онъ отлично ладилъ съ ребенкомъ.
   Письма Маркана продолжали приносить административныя извѣстія, онъ былъ неистощимъ по дѣду общины Праде: "Передай г. Дофену, чтобъ онъ сообщилъ своему отцу о необходимости пополнить дѣло представленіемъ документа",-- слѣдовали указанія, совѣты, замѣчанія, которыя Элиза, не читая, отдавала Пьеру, а тотъ отсылалъ отцу.
   Марканъ желалъ отплатить Дофену за присылку цвѣтовъ и за все вниманіе, которое онъ оказывалъ Элизѣ. "При случаѣ же,-- разсуждалъ самъ съ собою Марканъ,-- этотъ милѣйшій г. Дофенъ можетъ тамъ помочь ей, защитить ее.
   Пьеръ написалъ Маркану, благодарилъ его отъ имени отца, извѣщалъ о здоровьи Элизы и Жоржа. Марканъ остался очень доволенъ, ему все казалась, что Элиза въ своихъ письмахъ не всю правду говоритъ про свое здоровье изъ любви къ нему и ради его спокойствія. И, въ свою очередь, Марканъ благодарилъ Пьера.
   Возникло нѣкоторое пререканіе между агентствомъ по найму квартиръ и Марканомъ. Пьеръ, узнавши объ этомъ отъ Элизы, предложилъ свои услуги и уладилъ дѣло. Затѣмъ онъ оказалъ Элизѣ еще нѣсколько мелкихъ услугъ, чѣмъ она видимо была очень тронута. Она думала вначалѣ, что эта беззаботная голова неспособна отнестись внимательно къ какому-нибудь скучному дѣлу,-- въ особенности, къ чужому дѣлу. Безъ малѣйшаго усилія онъ доказалъ противное и былъ вознагражденъ сторицею и болѣе того за всѣ хлопоты для нея прелестью забвенія и легкою нѣгою желаній, которыя въ немъ вызывало одно ея присутствіе.
   Его серьезно озабочивало здоровье Элизы, и Пьеръ каждый день внимательно о немъ справлялся. Вначалѣ онъ придумывалъ разные предлоги къ тому, чтобы приходить къ ней ежедневно: то онъ завертывалъ мимоходомъ или, услыхавши фортепьяно, не могъ преодолѣть искушенія послушать музыку, и извинялся. Но появившаяся въ газетахъ новость представлялась настолько интересною, что ему хотѣлось подѣлиться ею какъ можно скорѣе и поговорить о ней.
   Теперь онъ приходилъ безъ всякаго повода, потому что не могъ не придти: "Такъ тоскливо было! Улыбки маленькаго Жоржа достаточно для того, чтобъ утихли его страданія". И это была опять-таки правда. Онъ игралъ съ ребенкомъ, велъ съ нимъ безконечные разговоры, уносился въ міръ дѣтскихъ грёзъ. И много разъ Жоржъ говорилъ ему:
   -- Отчего вы не бываете у насъ чаще, мосьё Пьеро?
   Элиза отнеслась, наконецъ, совершенно прямо къ своимъ сомнѣніямъ и однажды поставила вполнѣ опредѣленно вопросъ, имѣетъ ли она право наслаждаться прелестью этой дружбы,-- и отвѣтила себѣ: "Да! Развѣ исполненіе долга можетъ обязательно быть дѣломъ скучнымъ? Развѣ жизнь не для того дана, чтобы мы жили?" Того, что приносила ей дружба съ Пьеромъ, Марканъ никогда не въ состояніи былъ дать ей: онъ даже и понятія не имѣетъ объ этомъ! И почему бы, наконецъ, не разсказать ей Денису о частыхъ посѣщеніяхъ Пьера, когда въ этомъ нѣтъ ничего дурного? Она заставитъ мужа понять ихъ отношенія... Мысль эта успокоила Элизу.
   

XV.

   Разъ Пьеръ пришелъ сильно разстроенный. Его мать занемогла, онъ покидаетъ свою яхту, черезъ часъ уѣзжаетъ по желѣзной дорогѣ, чтобы скорѣе быть около больной. Онъ показалъ Элизѣ только что полученное письмо. Въ немъ не заключалось ничего тревожнаго, но молодой человѣкъ волновался, не слушалъ никакихъ успокоительныхъ доводовъ. Онъ боялся за мать, и его горе, его чрезмѣрная тревога обнаруживали такое нѣжное сердце, настолько любящее и преданное, что Элиза полюбила его еще больше, серьезнѣе, какъ давнишняго друга, отлично извѣстнаго, на котораго можно положиться потому, что хорошій онъ человѣкъ, вѣрный.
   -- Она васъ воспитывала?
   -- Да, она.
   -- Я такъ и думала. Въ вашемъ сердцѣ, въ вашемъ умѣ столько нѣжности, столько мягкости, чувствительности, совершенно женскихъ и необыкновенно привлекательныхъ. Поѣзжайте же скорѣе! Въ письмѣ я не вижу ничего тревожнаго и увѣрена, что вы найдете вашу милую маму совсѣмъ здоровою...
   -- Благодарю... До свиданія!
   -- До скораго свиданія!
   Въ разговорѣ онъ уже никогда не называлъ ее "madame" и не осмѣливался еще сказать: "мой дорогой другъ".
   Пьеръ вернулся черезъ четыре дня, сіяющій радостью. Его мать была уже здорова, когда онъ пріѣхалъ.
   -- Я же вамъ говорила, экзальтированный!
   Элизу растрогала его радость до такой степени, что это и его взволновало, въ свою очередь. Ни одна изъ его любовницъ не относилась съ такимъ участіемъ къ его сыновнимъ чувствамъ. Лучшая изъ нихъ, въ подобномъ случаѣ, видѣла въ болѣзни его матери только помѣху ихъ свиданіямъ. Поистинѣ Элиза была обворожительна.
   Такъ прокрадывалась любовь въ ихъ сердца въ то время, какъ небо и море, блескъ всего окружающаго и нѣжащее тепло весны дѣлали свое дѣло, волновали ихъ кровь.
   Важно было уже и то, что каждый изъ нихъ, съ своей стороны, изыскивалъ средства скрыть отъ Маркана ихъ частыя свиданія, то значеніе, которое принимали въ жизни ихъ взаимныя чувства.
   Что касается Пьера, то онъ готовъ былъ поклясться, что Элиза никогда не будетъ его любовницей... и онъ немножко жалѣлъ о томъ, что ничего не можетъ сдѣлать для того, чтобъ она стала его любовницей.
   Элизу особенно убѣждало въ безконечной мягкости сердца Пьера, въ тонкости его такта, то обстоятельство, что никогда маленькій Жоржъ не имѣлъ съ нимъ повода замкнуться въ себя, какъ заставляли его часто это дѣлать слово или движеніе Маркана.
   Пьеръ касался души ребенка совершенно материнскою рукой. Это заканчивало побѣду надъ Элизой, давало ей основаніе для очень высокой оцѣнки молодого человѣка, сливавшейся съ ея душевнымъ волненіемъ...
   

XVI.

   Май подходилъ къ концу. Марканъ вторично извѣстилъ о своемъ пріѣздѣ всего на два дня. Элизу онъ засталъ все еще довольно блѣдною и настоялъ на томъ, чтобъ она рано ложилась въ постель. Уложивши жену, онъ довольствовался счастьемъ посидѣть часъ или два въ ея комнатѣ и мирно почитать въ уютномъ уголкѣ.
   Марканъ привезъ важныя новости. Министръ предлагалъ ему префектуру. Какъ лучше поступить? Въ министерствѣ онъ былъ фактически несмѣняемъ. Префектомъ онъ станетъ въ зависимость отъ множества обстоятельствъ, измѣнчивыхъ, какъ волны моря, придется считаться съ общественнымъ мнѣніемъ, съ прессой, со всѣмъ на свѣтѣ...
   Съ другой стороны, дядя, уже очень больной, вызвалъ его къ себѣ и, по своему обыкновенію, прямо заявилъ ему:
   -- Твой сынъ скоро получитъ большую часть моего состоянія. Не оплакивай меня больше, чѣмъ слѣдуетъ. И, наоборотъ, постарайся быть счастливымъ съ моими деньгами, въ противномъ случаѣ выйдетъ, что мнѣ не удалось достигнуть цѣли.
   Онъ зналъ, что близокъ его конецъ, и вотъ какимъ тономъ говорилъ объ этомъ. Марканъ спросилъ его совѣта по вопросу о префектурѣ.
   -- Валяй въ префекты, другъ! Еслибъ у тебя не было моихъ деньжатъ, я бы не сказалъ тебѣ этого, а такъ какъ онѣ твои, то и валяй въ префекты! Въ провинціи ты будешь самъ себѣ господиномъ, маленькимъ королемъ, а съ состояніемъ будешь и совершенно независимымъ... Стало быть, и въ путь. Я тебя не заставлю долго ждать... И не дѣлай ты этихъ вытянутыхъ минъ! Будь искрененъ: мною ты доволенъ и радь-радешенекъ будущности, которая ждетъ тебя послѣ моей смерти. Тутъ ужь нечего отнѣкиваться: это въ порядкѣ вещей!... Не у билъ же ты меня, надѣюсь? Такъ будь же ты, другъ любезный, безъ страха, какъ всегда былъ безъ упрека.
   Такъ болталъ добрѣйшій дядя.
   Элиза заговорила о томъ, чтобы поѣхать навѣстить его.
   -- О, не такъ онъ плохъ еще! Успѣешь. Къ тому же, милѣйшій человѣкъ обо всемъ подумалъ, тебя желаетъ видѣть растолстѣвшею, какъ голландка, и надѣется побывать у насъ на-дняхъ.
   Марканъ ликовалъ. Онъ не привезъ съ собою никакихъ дѣловыхъ вороховъ, самъ ловилъ себя на восклицаніяхъ восторга передъ какимъ-нибудь цвѣткомъ или передъ лучомъ солнца, играющимъ на морской ряби. И Марканъ предложилъ Жоржу ходить играть съ нимъ на берегу; нагибаясь, онъ подбиралъ раковины въ пескѣ, а полы сюртука директора департамента, неизмѣннаго сюртука, съ которымъ онъ не разставался, погружались порою въ воду, какъ черныя крылья баклановъ...
   Онъ радушно принялъ Пьера, благодарилъ за его любезныя письма, опять толковалъ съ нимъ о нескончаемомъ дѣлѣ, занимавшемъ его отца... Оно все еще тянулось и должно, вѣроятно, протянуться долго...
   Пьеръ не узнавалъ Маркана, который предавался мечтамъ съ необычайнымъ воодушевленіемъ, порицалъ засиживающихся на мѣстѣ, строилъ планы путешествій.
   -- Жена нездорова, но, при соблюденіи должной осторожности, она скоро поправится. Я увѣренъ въ этомъ. Мнѣ дадутъ трехмѣсячный отпускъ и мы уѣдемъ въ Италію. Глупо вѣчно откладыватъ пріятное, то, чѣмъ слѣдуетъ пользоваться, пока не прошла молодость! Взгляните на меня: въ головѣ уже сѣдина показалась. А я не жилъ еще!... До пріѣзда сюда мы съ женою нигдѣ не были. Смѣшно даже. Когда я женился на Элизѣ, она ничего не видала, кромѣ Макона. До сихъ поръ она видѣла еще только Парижъ. А свѣтъ великъ и всѣ эти чудные горизонты говорятъ же намъ о чемъ-нибудь. Я понимаю это. Сближаться надо съ природой... да, и это мнѣ понятно. Здѣшній край и даже ваша яхта дали мнѣ это почувствовать... Къ счастью, не совѣмъ ушло мое время!
   И, смѣясь, онъ продолжалъ:
   -- Вотъ и я сталъ краснорѣчивъ, не правда ли? И я тоже, дорогой мой господинъ Дофенъ, могу, при случаѣ, быть поэтомъ, какъ всѣ добрые люди!
   Затѣмъ онъ обратился къ женѣ:
   -- Скоро многое измѣнится, вотъ увидишь!
   На этотъ разъ Жоржъ плакалъ при отъѣздѣ отца.
   -- Скажи, папочка, ты скоро вернешься?
   -- Быть можетъ, скорѣе, чѣмъ предполагаю. До свиданія, мой мальчикъ.
   Вернувшись въ Парижъ, онъ тотчасъ же согласился принять префектуру, и ему обѣщали, что 14 іюля онъ получитъ орденъ Почетнаго Легіона. Въ тотъ же день начинался его трехмѣсячный отпускъ. Марканъ готовился къ отъѣзду съ вынужденною медленностью, такъ какъ предстояло сдѣлать много покупокъ для себя и для Элизы, которой онъ готовилъ цѣлый рядъ сюрпризовъ. Онъ заказалъ ей нѣсколько туалетовъ, и его самого увидали, наконецъ, въ первый разъ въ его жизни, въ свѣтломъ дорожномъ вестонѣ и въ маленькой круглой шляпѣ. Онъ сталъ другимъ человѣкомъ и не на шутку задумалъ въ путешествіи вернуть медовый мѣсяцъ. Марканъ не хотѣлъ пропустить свою вторую молодость, не заговоривши о любви съ женою.
   

XVII.

   Элиза и Пьеръ были знакомы три мѣсяца, но это могло считаться за годъ парижскаго знакомства, съ тамошними рѣдкими и короткими встрѣчами.
   Разъ Дофенъ пригласилъ Элизу съ Жоржемъ провести часъ на его яхтѣ. Элиза отказалась было, но Жоржъ такъ упрашивалъ, что она уступила сыну.
   Присутствіе ребенка ограждало отъ нареканій и было охраной для матери. Онъ, навѣрное, разскажетъ отцу про ихъ визитъ на яхту. Слѣдовательно, Элиза не дѣлала ничего предосудительнаго, ничего такого, что необходимо было бы скрывать. Тѣмъ не менѣе, ни въ одномъ изъ писемъ мужу она не упомянула объ этой поѣздкѣ.
   Нѣсколько дней спустя, Пьеръ предложилъ прокатиться на яхтѣ до залива Жуана. Въ это время апельсинныя деревья были въ цвѣту и весь край благоухалъ.
   -- Поѣдемте подышать этимъ ароматомъ, которымъ полонъ весь заливъ. Это нѣчто поразительное,-- говорилъ Пьеръ,-- и черезъ нѣсколько дней уже поздно будетъ.
   Ѣхать надо было рано, послѣ завтрака,-- съ Жоржемъ, разумѣется. Вернуться можно вечеромъ, до наступленія ночи. Отложить прогулку нельзя, необходимо пользоваться моментомъ.
   -- Разстояніе тутъ не имѣетъ значенія, поѣдемъ на яхтѣ... Получите ни съ чѣмъ несравнимое впечатлѣніе отъ этого дивнаго залива, отъ чуднаго аромата цвѣтущихъ береговъ!
   Элиза долго не рѣшалась, онъ умолялъ:
   -- Сдѣлайте это для меня, прошу, какъ милости!
   -- Но, вѣдь, это можетъ очень компрометировать меня... Что скажетъ мой мужъ, если я поѣду?
   -- О, здѣсь-то!... Это все равно, что въ чужихъ странахъ, на краю свѣта! Кто будетъ знать?... А вашъ мужъ дозволилъ бы, я увѣренъ въ этомъ...
   Онъ думалъ только о себѣ, объ исполненіи своего легкомысленнаго желанія... Онъ мечталъ лишь объ удовольствіи, которое доставитъ ему посѣщеніе на цѣлый день этой молодой и хорошенькой женщины, его друга.
   Увы, его скептицизмъ, тихонько и въ тайнѣ, про себя шепталъ: "Она лучше меня знаетъ, какъ ей поступить... Если согласится, тогда, стало быть, все возможно... Тамъ видно будетъ!"
   -- Я напишу мужу, извѣщу его, что отправляюсь на эту прогулку...
   А прогулка сильно ее соблазняла. Погода стояла великолѣпная. Мысль о цѣломъ заливѣ, о морѣ, небѣ и берегахъ, полныхъ ароматомъ цвѣтущихъ апельсинныхъ деревьевъ, заранѣе опьяняла молодую женщину. Она слыхала про такіе вечера, когда вся страна, какъ берега Испаніи, благоухаетъ, объятая нѣгой, точно грёзой о бракѣ земли и неба.
   -- Э, вы напишите на яхтѣ!... Яликъ ждетъ насъ... Если вы задержите меня, то я не ручаюсь за возможность вернуться къ ночи.
   Бываетъ иногда невозможно для самихъ тѣхъ, кто поддался прелести искушенія, понять, какъ въ рѣшительную минуту смолкли вдругъ самыя вѣскія возраженія разума. А, между тѣмъ, если бы сила обстоятельствъ, личныхъ желаній, собственнаго каприза въ теченіе извѣстнаго времени не уничтожила всѣхъ препятствій, на свѣтѣ было бы больше сожалѣющихъ, чѣмъ раскаивающихся.
   Элиза позвала Жоржа, объяснила ему, что они предполагаютъ сдѣлать. Вопреки всякимъ ожиданіямъ, мальчикъ пожелалъ остаться дома.
   -- Я тебѣ вотъ что скажу, мама... Прошлый разъ, когда я былъ на яхтѣ, меня немного тошнило... а море было еще спокойнѣе, чѣмъ сегодня.
   -- Вотъ видите, другъ мой, ѣхать и нельзя! А мнѣ очень хотѣлось, я уже совсѣмъ было рѣшилась.
   Пьеръ пришелъ въ отчаяніе. Исчезла мечта, готовая осуществиться. Какъ избалованное дитя,-- чѣмъ онъ и былъ на самомъ дѣлѣ, онъ не могъ перенести такой неудачи.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Надо ѣхать, во что бы то ни стало! Умоляю васъ! Послушайте, мы доѣдемъ только до залива, а оттуда вы можете вернуться по желѣзной дорогѣ... На все уйдетъ не болѣе трехъ часовъ времени... Милое, доброе сердечко Жоржа не захочетъ лишить ни васъ, ни меня этого большого удовольствія...
   Элиза сняла шляпу и перчатки, отложила въ сторону зонтикъ. Вступился Жоржъ:
   -- Разумѣется, мама, я не хочу лишать тебя хорошей прогулки. Я скучать не буду... Повѣрь, ты можешь меня оставить, я не боюсь съ Маріоной... До вечера я буду играть одинъ, на это у меня есть свой Голубой Ибисъ. Кромѣ того, мнѣ надо будетъ заниматься съ учителемъ, и къ его приходу я долженъ кончить большую, большую задачу!
   Ослѣпленная демономъ, умѣющимъ закрывать глаза тѣмъ, кого онъ намѣренъ погубить, Элиза не видала уже никакихъ препятствій. Ее манило маленькое приключеніе. Ребенокъ, бывшій основательною причиной отказа, самъ такъ мило толкалъ ее въ ту же сторону, куда влекли ея желанія... Бѣдный другъ ея смотрѣлъ ей въ глаза такимъ умоляющимъ взглядомъ...
   -- Вѣдь, это безуміе! Это настоящее безуміе!-- проговорила она.
   Но она уже не сопротивлялась. Жоржъ подалъ ей зонтикъ и перчатки, Пьеръ -- шляпу.
   -- Черезъ часъ мы будемъ тамъ... Черезъ два съ половиной часа вы можете вернуться по желѣзной дорогѣ.
   Элиза усадила Жоржа за его маленькій рабочій столикъ, поцѣловала ребенка, какъ дѣлала это обыкновенно, когда ей случалось уходить безъ него на короткое время, отдала кое-какія приказанія Маріонѣ, повторила, что часа черезъ два вернется домой, и отправилась къ пристани.
   Черезъ десять минуть она всходила на бортъ Голубого Ибиса, а маленькій Жоржъ, приподнявши занавѣску окна, смотрѣлъ на нее съ гордымъ сознаніемъ, что такъ смѣло отпустилъ безъ себя свою милую маму... Но, вѣдь, это на очень короткое время! Онъ такъ обрадуется ей, когда она вернется... И, навѣрное, она привезетъ ему изъ тамошняго города какой-нибудь хорошенькій подарокъ!
   

XVIII.

   На яхтѣ Элизу тотчасъ же заняли приготовленія къ выходу въ море и тысячи подробностей вѣчно новыхъ видовъ, окружавшихъ ее. Однако, пребываніе наединѣ съ Пьеромъ смущало ее.
   Когда онъ предложилъ ей сойти въ салонъ освѣжиться (на палубѣ и въ рубкѣ въ этотъ часъ дня жара была невыносимая), Элиза не посмѣла отказаться.
   "Мой отказъ,-- думала она,-- выдалъ бы мое смущеніе".
   Тамъ, въ салонѣ, она почувствовала, насколько дурно поступила, пріѣхавши сюда. Въ каждомъ ея движеніи сказывалась тревога, и это восхищало Пьера. На палубѣ Элиза могла еще вообра жать, будто находится на улицѣ, будто это простая прогулка; кругомъ были матросы, капитанъ. Здѣсь она была у молодого, холостого человѣка,-- это его домъ, его комната.
   Чтобы чѣмъ-нибудь разсѣять неловкость, Элиза сказала:
   -- Прочтите мнѣ стихи...
   -- Стихи?
   -- Да, стихи, ваши стихи,-- отвѣтила она,-- читайте! Я хочу, это мой капризъ...-- и немного кокетливо она добавила:-- Извольте повиноваться!
   Пьеру почему-то вздумалось прочесть стихи, написанные имъ послѣдней любовницѣ, исторію которой знала Элиза.
   -- Да, да,-- сказала она,-- они очень меня интересуютъ.
   Оба продолжали думать, будто такія откровенности немного отдаляютъ ихъ другъ отъ друга, тогда какъ, наоборотъ, они-то и сближали ихъ все болѣе и болѣе.
   Онъ сталъ читать. По мѣрѣ того, какъ выливались строфы, Элиза чувствовала, что ее охватываетъ трепетъ ужаса, сладкій невообразимо. Рѣзкость выраженій, совершенно незнакомая молодой женщинѣ, раскрывала передъ нею нѣчто новое въ томъ, кого она слушала, и кто съумѣлъ внушить ей чувство глубокаго расположенія. Она увидѣла въ немъ какъ бы высшее существо и начинала смутно ревновать ту "нехорошую" женщину, которая не оцѣнила такого человѣка, не умѣла держать его
   Пьеръ читалъ:
   

Странная любовь.

   Не для этой любви я рожденъ былъ на свѣтъ,
   Не для адскихъ лобзаній безъ тѣни надеждъ...
   Нѣтъ, я видѣть хочу на безгрѣшныхъ устахъ
   Отъ моихъ поцѣлуевъ улыбки разцвѣтъ!
   
   О, несчастный! Рожденъ я для нѣжной любви...
   Я объятій хочу, неизмѣнныхъ навѣкъ...
   
   Элиза прервала его:
   -- Вотъ видите! Вамъ жениться надо. Все иное никуда не годится и ведетъ къ несчастью.
   Онъ продолжалъ:
   
   Я не радъ былъ узнать прелесть страсти слѣпой,
   Научившей меня, любятъ какъ проклятыхъ!
   
   Твоей странной любви я отраву вкусилъ;
   Ядъ, мнѣ данный тобой, заразилъ мою кровь...
   И въ разбитой душѣ, вмѣсто чистой любви,
   Мрачный пламень горитъ... Мой низвергнуть кумиръ!
   
   Такъ умчу-жь я тебя въ пропасть, вмѣстѣ съ собой!
   Твоей черной косой руки, ноги свяжу
   И тебя задушу я въ объятьяхъ моихъ,
   Какъ вампиръ, я вопьюсь въ твою бѣлую грудь!
   
   Я согласенъ любить, проклиная въ душѣ.
   Но за то унесу въ бездну мрака тебя,
   Гдѣ бездонны моря и безлунна гдѣ ночь,
   И все страшно кругомъ, какъ злодѣйство мое...
   
   -- Что же, вы развѣ чудовище?-- воскликнула Элиза, смѣясь.
   Но смѣхъ прозвучалъ невесело. Она почувствовала себя въ опасности, точно окруженная пламенемъ.
   Пьеръ продолжалъ:
   
   Я покровы сорву, обнажу весь твой стыдъ,
   Насмѣюсь, наглумлюсь я надъ тѣломъ твоимъ...
   И въ беззвѣздную ночь мы погибнемъ вдвоемъ:
   Отъ раскаянья -- я, ты-жь утонешь въ слезахъ!
   
   Элиза еще разъ воскликнула:
   -- Какой ужасъ! Это страшный сонъ какой-то!
   Пьеръ закончилъ сразу смягчившимся голосомъ:
   
   О, смотри, хороши какъ восторги любви,
   Гдѣ насъ нѣтъ, гдѣ сіяетъ лампадъ ясный свѣтъ,
   Гдѣ святая любовь согрѣваетъ сердца,
   Гдѣ взаимна она, гдѣ любить -- нѣтъ грѣха!
   
   -- Какъ хорошо это!-- проговорила Элиза.-- Послѣ этого непривлекательнымъ покажется порокъ.
   Послѣдніе четыре стиха привели ее въ восторгъ, умилили ее и успокоили. Въ ихъ авторѣ она опять увидала человѣка, сознающаго обязанности иди, по крайней мѣрѣ, способнаго раскаяться.
   -- Я всегда вамъ говорила: женитесь!-- продолжала Элиза.-- Вы такъ хорошо понимаете (послѣдніе стихи доказываютъ это) прелесть тихой любви, мирнаго семейнаго очага, значеніе вѣрности... О, я не берусь судить, но эти стихи кажутся мнѣ превосходными!
   -- На бѣду, насъ десять тысячъ во Франціи, пишущихъ такъ же точно,-- сказалъ онъ весело.-- А мы порядочно-таки отошли отъ Сенъ-Рафаэля... Пойдемте взглянуть на Каннъ и на заливъ.
   Элиза пошла впередъ. На палубѣ Пьеръ подалъ ей руку.
   -- Признайтесь, по сущей правдѣ,-- заговорила вдругъ Элиза,-- вы все еще любите эту женщину?
   -- По сущей правдѣ,-- отвѣтилъ онъ искренно, но съ желаніемъ подразнить немного привлекательную женщину, задавшую вопросъ,-- иногда мнѣ кажется, что я еще люблю ее. Начать съ того, что я о ней часто думаю. А затѣмъ, если я говорилъ о ней дурно, -- теперь не помню,-- то могу завѣрить, что, въ сущности, отнюдь этого не думаю... И, во всякомъ случаѣ, я долженъ быть благодаренъ ей за то счастье, которое она мнѣ дала... Она была свободна, и я весьма опасаюсь, что поступилъ совсѣмъ глупо. Не будемъ говорить объ этомъ!
   Элиза не поняла, отчего ея сердце немного сжалось.
   -- Вы любите ее, я знала это,-- сказала она, смѣясь дѣланнымъ смѣхомъ.-- Кто пересталъ любить, господинъ поэтъ, тотъ не станетъ хранить... безполезный ключъ!
   Пьеръ рѣзкимъ движеніемъ снялъ часы и попытался сорвать знаменитый ключъ, висѣвшій на цѣпочкѣ. Кольцо не подавалось и молодой человѣкъ все вмѣстѣ швырнулъ въ море.
   Элиза не поняла, отчего ея сердце, бившееся сильно, забилось спокойнѣе.
   -- Вы совершенно правы, -- сказала она холодно.-- Надо забыть.
   

XIX.

   На подвижной глади моря, искрящагося подъ лучами солнца, дремалъ островъ Святой Маргариты... Каннъ, какъ бы прислонившись къ большому изгибу берега, казалось, нѣжился линиво. Пальмы напоминали Востокъ. Море любило землю, земля любила море.
   Первое дыханіе аромата цвѣтущихъ апельсиновъ неслось на встрѣчу, тихое, нѣжное, сладкое, какъ признаніе въ любви, какъ первая ласка, замирающая и робкая.
   Яхта подвигалась впередъ, разсѣкая спокойныя воды и благоуханный воздухъ. Замечтавшіеся о любви не говорили ни слова. Такъ, совершенно молча, въ теченіе получаса, они приближались къ покрытой цвѣтами землѣ, обдававшей ихъ своимъ теплымъ, ароматнымъ дыханіемъ, полнымъ могучихъ растительныхъ желаній...
   Тихій, мѣрный шумъ винта прекратился. Ибисъ все еще шелъ лѣниво, оставляя за кормой широко раскидывающійся вѣеръ бѣлой пѣны. Отданный якорь упалъ въ воду, немного блѣдную, розовую немного, и поднялъ цѣлый снопъ блестящихъ жемчуговъ, разсыпавшихся волшебнымъ дождемъ.
   Остановившаяся яхта сдѣлала полуоборотъ на мѣстѣ, какъ бы привѣтствуя весь раскинувшійся кругомъ горизонтъ.
   Восхищенная, взволнованная физическимъ счастьемъ, громаднымъ и глубокимъ, какъ все небо и все море, Элиза испугалась своего восторга, почувствовала, насколько онъ великъ и всесиленъ, поняла, что дольше оставаться ей здѣсь не зачѣмъ, что въ эту минуту она вкусила всѣ наслажденія, ей обѣщанныя и дозволенныя.
   -- А теперь скорѣе въ путь!-- сказала она.
   Пьеръ не пытался ее удержать.
   -- Лодку!-- скомандовалъ онъ.
   И они направились къ берегу въ маленькой лодкѣ. Они были уже близко отъ земли, когда шумно пронесся поѣздъ, выкидывая клубы чернаго дыма, свистя, точно въ насмѣшку.
   Элиза пришла въ отчаяніе.
   -- Не стоитъ огорчаться,-- сказалъ Пьеръ.-- Вернемся сейчасъ же на яхту, и къ ночи вы будете дома.
   Элиза молчала, раздосадованная, растерянная, нерѣшительная, и все больше путалась въ своихъ мысляхъ, ощущеніяхъ и чувствахъ, по мѣрѣ того, какъ старалась уяснить ихъ себѣ.
   -- Жоржъ не одинъ,-- успокоивалъ Пьеръ, отвѣчая на ея тревоги, которыя онъ угадывалъ.-- На старую служанку можно положиться. Вѣдь, это только задержка, простая задержка. Что вы станете дѣлать? Ждать здѣсь слѣдующаго поѣзда? Только напрасно потеряете четыре часа!
   Они возвратились на яхту.
   Оказалось, что съ дозволенія капитана машинистъ отлучился на берегъ.
   -- Онъ сейчасъ вернется.
   Тѣмъ временемъ былъ поданъ обѣдъ на палубѣ въ стеклянной рубкѣ. Шторы были спущены, но въ растворенную настежъ дверь виднѣлось море, сверкающее безчисленными переливами неуловимыхъ и нѣжныхъ тоновъ...
   Оживленіе Пьера, изящество стола, переполненнаго цвѣтами, нѣсколько развлекли Элизу. Покушавши немного, она уже съ меньшимъ нетерпѣніемъ слушала успокоительныя слова, которыя повторялъ Пьеръ.
   -- Подумайте, что же это за ребячество? Ваши предположенія почти ни въ чемъ не измѣнились. Вмѣсто двухъ или трехъ часовъ, вы проѣздите четыре часа, вотъ и все. Вы отлично знаете, что Жоржъ засыпаетъ вечеромъ, въ концѣ обѣда. И теперь будетъ то же самое...Старая Маріона сама мать... Впрочемъ, мы сейчасъ отправимся. Вотъ возвращается машинистъ.
   Пьеръ позвалъ слугу.
   -- Скажи, что мы уходимъ.
   Элиза успокоилась, наконецъ. На самомъ дѣлѣ, что случилось особенное?
   По окончаніи обѣда они вмѣстѣ вышли, какъ на балконъ, оперлись на бортъ, чтобы присутствовать при отходѣ яхты, посмотрѣть на удаляющіеся берега и на спускающіяся вечернія тѣни.
   Въ невозмутимой тиши золотистаго и пурпурнаго вечера спокойное море какъ бы само убаюкивало себя едва ощутительною качкой, собственною пѣснью, не громкою, какъ вздохъ.
   Ибисъ тронулся съ мѣста. Слабый вѣтерокъ, точно усталый, доносился съ берега, и имъ казалось, будто земля, со всѣми своими ароматами, двинулась вслѣдъ за ними.
   Ночь тоже надвигалась, точно въ догонку,-- ночь блѣдная, таинственная, прозрачная. Близъ тонкаго серпа луны сверкала въ небѣ единственная звѣзда...
   Пьеръ услыхалъ чьи-то осторожные шаги и отошелъ отъ Элизы. Она не шевельнулась. Ей не хотѣлось глазъ оторвать отъ этихъ видовъ и въ особенности не хотѣлось спускаться въ каюту съ молодымъ человѣкомъ.
   Подходилъ капитанъ... Ему было крайне неловко потревожить своего молодого патрона въ такомъ уютномъ уголкѣ, гдѣ ихъ почти никто не могъ видѣть за рубкой.
   -- Мнѣ не сказали, куда мы идемъ,-- проговорилъ капитанъ.
   -- Въ Сенъ-Рафаэль, послѣ небольшой прогулки въ море,-- отвѣтилъ Пьеръ тихо.
   Онъ вернулся на прежнее мѣсто, рядомъ съ Элизой, упиваясь прелестью жизни, моря и ночи, упорно опьянявшей ихъ чуднымъ благоуханіемъ цвѣтовъ, предательскимъ, какъ волшебныя чары...
   

XX.

   Подъ сгущающимся сумеркомъ ночи Ибисъ шелъ прямо въ открытое море. Какъ призывъ и какъ прощальный привѣтъ, до нихъ уже издали доходило слабое дуновеніе аромата апельсинныхъ деревьевъ въ тепломъ, отяжелѣвшемъ воздухѣ.
   Обоимъ казалось, будто не существуетъ ни времени, ни пространства, и сами они далеко, очень далеко отъ людей.
   
   Nous avons respiré cet air d'un autre monde,
   Élise! *). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   *) Мы вдыхали иныхъ міровъ воздушную волну, Элиза!...
   
   Движеніе яхты подъ неторопливые, мѣрные удары винта убаюкивало ихъ грёзы. Ихъ сопровождали всѣ неуловимыя черты весны и отуманивали ихъ сознаніе. Нѣга ночи вызывала въ обоихъ одинаковую тревогу...
   И тихо, тихо, привлекаемый непреодолимою силой, молодой человѣкъ склонилъ голову на плечо молодой женщины и, невольно, думалъ: "Что она сдѣлаетъ?"
   Элиза не шевельнулась.
   Онъ тихо взялъ ея руку и подумалъ: "Что она сдѣлаетъ?"
   Элиза не проговорила ни слова. Другая женщина, невѣдомая ею, жила въ ней.
   Она оставалась изумленною и пассивною, какъ бы отданною чужою волей во власть судьбы, неизбѣжной сегодня, но которую вчера она, не сознаваясь въ томъ, сама избрала себѣ.
   Элиза была отвѣтственна за прошлое, но уже никакъ не за настоящее. Невѣдомое что-то бродило вокругъ нея и овладѣвало ею; что-то зарождалось въ ней самой и властвовало надъ нею. Роковое началось, и предотвратить неизбѣжное было поздно. Актъ собственно воли могъ только ускорить паденіе. Въ данную минуту ничто уже не было запретнымъ, и такъ какъ для Элизы существовало лишь настоящее, то никакой благодѣтельный укоръ совѣсти не могъ поддержать ее, и, не помня уже ничего, она отдавалась наслажденію.
   Въ этотъ мигъ она почувствовала, что Пьеръ готовъ коснуться горячими губами ея шеи. Въ порывѣ послѣдняго, отчаяннаго сопротивленія, она хотѣла рѣзко обернуться, взглянуть ему прямо въ глаза, напрягая всю свою энергію, сказать:
   -- Нѣтъ, нѣтъ! никогда!
   И она сдѣлала это... такъ, что поцѣлуй, вмѣсто шеи, впился въ ея губы и заглушилъ готовый сорваться съ нихъ кривъ: "Нѣтъ, нѣтъ!"...
   Элиза пошатнулась. Пьеръ поддержалъ ее и, охвативши рукою ея станъ, прижалъ ее къ себѣ. Она вся трепетала. Ничего подобнаго она не испытывала. Корабль слегка покачивало. Элизѣ почудилось, будто она опрокидывается куда-то, вмѣстѣ съ яхтой, летитъ въ безконечное пространство, куда несутся за нею всѣ ароматы земли и моря. Ея сердце вдругъ развернулось, какъ цвѣтокъ алоэ, легкимъ взрывомъ, отдавшимся во всѣхъ нервахъ до ногтей пальцевъ, до конца волосъ электрическимъ толчкомъ, отъ котораго она одновременно умирала и оживала вновь. Она не въ состояніи была уже ничего хотѣть, кромѣ одного, чтобы длилось эта ощущеніе блаженнаго небытія.
   

XXI.

   Марканъ былъ въ пути. Онъ разсчитывалъ нежданно обрадовать жену, разомъ сообщить ей о всѣхъ счастливыхъ перемѣнахъ въ ихъ жизни. Ему пришлось задержаться въ Марсели для личной бесѣды по порученію министра съ своимъ коллегой, префектомъ департамента Устья Роны.
   Это было непріятно Маркану, препятствовало его скорому пріѣзду въ Сенъ-Рафаэль съ четырехъ часовымъ поѣздомъ, представлявшимся наиболѣе пріятнымъ. Пріѣхавши съ этимъ поѣздомъ, онъ успѣлъ бы погулять съ женою, поговорить съ нею, разсказать о своемъ новомъ настроеніи и о рѣшительномъ желаніи ввести ее съ этого времени въ болѣе разнообразную жизнь, болѣе полную и соотвѣтствующую его новому положенію.
   Онъ былъ очень раздосадованъ задержкою и тотчасъ же послѣ завтрака уѣхалъ съ скучнѣйшимъ пассажирскимъ поѣздомъ, опоздавшимъ, къ довершенію непріятности, часа на три. Марканъ сердито разсчиталъ, что доберется до Сенъ-Рафаэля не ранѣе десяти часовъ вечера, предполагая, что дальнѣйшихъ запаздываній не будетъ. Онъ было подумывалъ дожидаться ночного поѣзда, но тогда онъ пріѣхалъ бы въ четыре часа утра. И, въ особенности, что дѣлать до ночи? И онъ уѣхалъ, разозленный задержками и, все-таки, довольный возвращеніемъ къ женѣ. "Телеграмму развѣ послать?... Нѣтъ, нѣтъ, я хочу сдѣлать ей сюрпризъ. Въ такой часъ она меня ужь никакъ не ждетъ!"
   Имъ овладѣвало нетерпѣніе, какого онъ никогда не зналъ. Вообще онъ сильно былъ возбужденъ эти дни. Ночь въ вагонѣ отъ Парижа до Марсели раздражила его еще больше. Воображеніе Маркана, всегда бездѣятельное, на этотъ разъ работало по-новому. Онъ поминутно представлялъ себѣ удивленіе Элизы, Жоржа. "Какъ, ты пріѣхалъ?" Сначала его и не узнаютъ, въ свѣтломъ вестонѣ, въ маленькой круглой шляпѣ. И онъ посмѣивался про себя. "Да, я это, я!" Онъ прижимаетъ къ груди своего Жоржа, даетъ себѣ слово муштровать его рѣже, хотя бы для того, чтобы чаще видѣть улыбку его мамы.
   "Жизнь такъ коротка! Я во-время сообразилъ это. Надо и имъ дать немножко счастья, настоящаго живого счастья, какое мы испытываемъ отъ соприкосновенія съ тѣмъ, что естественно... Не все же отдавать честолюбію, чортъ возьми! Я хорошо понимаю, какъ сладко иногда, прижавшись другъ къ другу, наслаждаться тихимъ закатомъ солнца, любоваться красивымъ пейзажемъ при утреннемъ освѣщеніи... Да, когда-то и я любилъ все это, въ юности, школьникомъ, когда мы гуляли въ Монсо съ маленькою Элизой! Какъ могло случиться, однако, что я такъ надолго забылъ объ этомъ?"
   Его сердце всколыхнулось отъ воспоминаній. Живо представились ему впечатлѣнія этого единственнаго дня любви въ его жизни. Въ груди шевельнулось что-то необыкновенно сладостное, хорошее, трепетное. "Ничего, ничего, не ушло время, поживемъ еще!"
   Онъ закрылъ глаза. Ему представилось, будто онъ рядомъ съ нею на балконѣ виллы. Это будетъ вечеромъ, нынѣшнимъ же вечеромъ. Онъ скажетъ Элизѣ... Что же онъ скажетъ, однако?... И онъ опять улыбнулся, нашелъ, что сказать ей! Скажетъ, просто:
   Мы вдыхали иныхъ міровъ воздушную волну, Элиза!...
   И опять ей будетъ шестнадцать, ему двадцать лѣтъ. И онъ тогда, и она еще разъ переживутъ первыя минуты ихъ любви. Затрепещетъ она. Онъ это чувствуетъ, взявши ее за руку, обнявши за талію. И тамъ, передъ этимъ спокойнымъ моремъ, подъ яркими звѣздами, онъ поцѣлуетъ ее, какъ, по правдѣ говоря, никогда не цѣловалъ, поцѣлуемъ любовника.
   Поѣздъ остановился. "Какъ, опять... Сущее наказаніе!"
   Марканъ сидѣлъ одинъ въ вагонѣ, быстро открылъ глаза, посмотрѣлъ на часы, потомъ прочелъ названіе станціи: "Пиньянъ", справился по Путеводителю. Что же это? Долго еще тащиться!...
   Поѣздъ двинулся. Марканъ вернулся къ своимъ мечтамъ. "Гдѣ она въ эту минуту? У своего окна? Нѣтъ. Прогуливается? Нѣтъ, навѣрное, не выходитъ по вечерамъ. А, впрочемъ, тепло, хорошо. Жоржъ что? Играетъ на коврѣ своимъ Голубымъ Ибисомъ... Премилый человѣкъ этотъ г. Дофенъ! Какъ бы, однако, не вздумалъ онъ пуститься за нами въ Неаполь на своей яхтѣ. Вѣдь, черезъ недѣлю мы отправляемся въ Неаполь!... Не надо говорить г. Дофену, куда мы уѣзжаемъ, я хочу одинъ быть съ нею, съ моимъ мальчикомъ... А, какъ чудесно поживемъ мы эти три мѣсяца!"
   Между двумя станціями поѣздъ вдругъ замедлилъ ходъ, рѣзко завизжали тормаза, остановка произошла такъ внезапно, что пассажиры едва не попадали.
   -- Этого еще недоставало, чтобы случилось что-нибудь.
   Не случилось ничего серьезнаго. Но потерянныя пять минуть показались Маркану пятью вѣками. На слѣдующей станціи онъ почувствовалъ, что проголодался, поѣлъ наскоро, не переставая проклинать остановки.
   Только въ десять часовъ вечера поѣздъ подходилъ къ той станціи, гдѣ слѣдовало выйти Маркану.
   "Легла ли Элиза? Навѣрное, легла. Я разбужу Маріону, стану бросать камушки въ ея окно, она отворитъ. "Кто, тамъ?" -- "Я, отоприте... потихоньку только, не говорите женѣ... Я хочу сюрпризомъ!" Потомъ онъ тихонько, но очень явственно постучитъ въ ея дверь, чтобы не испугать ее. "Войдите, -- скажетъ она.-- Это вы, Маріона?" Маріону я возьму съ собой, она отвѣтитъ, по моему приказанію: "Нѣтъ, сударыня. Тутъ одинъ господинъ пришелъ къ вамъ!" -- "Что вы за вздоръ говорите? Съ ума вы сошли?"
   И онъ тѣшился своими мечтами, улыбался и отъ времени до времени потиралъ руки. "Это запаздываніе ничего не испортило, наоборотъ. Она вскрикнетъ: "Это ты? Неужели вернулся?" Сидя на ея кровати, я начну ей говорить о томъ, какъ заживемъ мы, по-новому, точно сказку буду разсказывать. Элиза захочетъ встать, скажетъ: "Отвори балконъ!"...
   Мысленно онъ то и дѣло возвращался къ этому балкону. На немъ въ тиши ночи, подъ звѣзднымъ небомъ, хотѣлъ онъ прошептать ей слова любви,-- слова, которыя напомнятъ имъ молодость, вернутъ ее всю цѣликомъ. "Зачѣмъ ты говоришь такъ тихо?" -- спроситъ она.-- "Чтобы не разбудить Жоржа... Онъ такъ обрадуется завтра поутру, когда увидитъ меня, нежданно. Пойдемъ въ комнату, моя дорогая"... И эта ночь будетъ ихъ брачною ночью.
   

XXII.

   Онъ оставилъ на станціи весь свой ручной багажъ и налегкѣ побѣжалъ къ виллѣ. Сенъ-Рафаэль покоился уже мирнымъ сномъ. Лишь одинъ домъ, клубъ на набережной, былъ освѣщенъ. На улицѣ -- ни души.
   Съ часъ уже началъ дуть мистраль. Море слегка стонало подъ перемежающимися порывами вѣтра. При ясномъ іюньскомъ небѣ, усѣянномъ звѣздами, въ этихъ стонахъ не слышалось ничего печальнаго. Марканъ спѣшилъ домой, четверть мили -- не велико разстояніе. Онъ отсчитывалъ пройденный путь виллами, гостиницами, выходившими на дорогу, знакомыми лодками, вытащенными на берегъ у калитокъ садовъ.
   Вдругъ Марканъ остановился. Между двумя порывами вѣтра въ воздухѣ пронесся жалобный крикъ, настолько хватающій за душу, что завываніе вѣтра показалось зловѣщимъ бѣднягѣ Маркану.
   "Ужь не рѣжутъ ли здѣсь кого?" Онъ сталъ прислушиваться. Ерикъ вновь послышался, печальный, безконечный и такой слабый, будто выходилъ изъ груди умирающаго, едва уловимый въ разыгрывавшемъ вѣтрѣ, быстро уносившимъ его къ морю.
   Истомленный усталостью, тревогами дороги, собственнымъ волненіемъ, вызваннымъ его новыми планами, желаніями, мечтами, Марканъ почувствовалъ, что блѣднѣетъ. "Что если это слышится изъ моего дома!" Онъ пошелъ дальше, уже не такъ скоро, точно испугавшись того, что ждетъ его впереди. "Пустяки какіе! Почему, непремѣнно, изъ моего дома? Этого же быть не можетъ!"
   Подъ вліяніемъ такихъ опасеній, онъ, тревожно, припомнилъ совѣтъ одного философа древности, классическое изреченіе: "Когда ты возвращаешься домой послѣ долгаго отсутствія, ожидай найти поле твое опустошеннымъ, домъ сгорѣвшимъ, дѣтей мертвыми. И если ничего этого не случилось, тебѣ большая радость будетъ. И если случилось это, ты будешь къ тому подготовленъ".
   Марканъ былъ шаговъ въ двухстахъ отъ Террасы, скрытой отъ него изгибомъ дороги. Въ эту минуту еще разъ послышался тотъ же крикъ, болѣе продолжительный и отчаянный. Тоненькій голосокъ явственно звалъ: "Мама, мама"!
   -- Да, вѣдь, это Жоржъ!-- воскрикнулъ Марканъ.
   Онъ хотѣлъ бѣжать, но вдругъ почувствовалъ такую слабость, что вынужденъ былъ прислониться къ стѣнѣ.
   -- Нѣтъ, успокоиться надо, я, просто, сумасшествую! Съ какой стати Жоржу звать свою маму? Этого быть не можетъ! Онъ спитъ въ это время... А если она... если она умерла... такъ, вѣдь, долженъ же быть кто-нибудь при немъ, хотя бы его нянька, кто не далъ бы ему такъ кричать... Навѣрное, у меня лихорадка.
   Ребенокъ продолжалъ кричать: "Мама!"...
   Силы вернулись къ Маркану, онъ пустился бѣжать.
   -- Жоржъ!
   -- О, папочка!
   Маленькая черная тѣнь выдѣлялась въ темнотѣ на верхней террасѣ дома надъ крышей.
   -- Папочка, возьми меня, я спрыгну къ тебѣ.
   -- Не смѣй этого дѣлать! Я запрещаю, слышишь?
   Чувство отца подсказало этотъ повелительный, грубый тонъ, остановившій ребенка, уже готоваго со страха броситься внизъ. По привычкѣ повиноваться, Жоржъ остановился и смолкъ. Этотъ привычный тонъ въ такую минуту успокоилъ его скорѣе, чѣмъ какія-либо ласки.
   -- Гдѣ твоя мать?
   -- Не знаю, папа. Мама уѣхала... на Голубомъ Ибисѣ.
   -- На Голубомъ Ибисѣ! Какъ уѣхала? Съ кѣмъ?
   И Марканъ забылъ о присутствіи ребенка, въ этотъ мигъ онъ думалъ только о его матери, себѣ самому задавалъ вслухъ вопросы.
   Отвѣчалъ Жоржъ:
   -- Уѣхала, папочка, съ мосье Пьеромъ.
   -- Съ мосье Пьеромъ?
   Ужасная мысль мелькнула въ его головѣ: "Измѣнила!"
   -- Нѣтъ, нѣтъ! О, это невозможно!
   -- Правда, папа, съ мосье Пьеромъ Дофеномъ.
   Маркинъ раздумывалъ: "Съ Дофеномъ, одна, ночью, на его яхтѣ... Такъ, стало быть?..."
   Тутъ его мысль вновь наталкивалась на невозможное предположеніе и обрывалась... онъ не понималъ и только... пойметъ потомъ. Тѣмъ не менѣе, ему было страшно горько, до ужаса тяжело... "А, бѣдный мой мальчикъ!" -- и его сердце опять рванулось къ сыну. Прежде всего, чтобъ успокоить ребенка, надо притвориться спокойнымъ, насколько это возможно. Настрадаться онъ успѣетъ потомъ.
   -- Ты что же, совсѣмъ одинъ?
   -- Да, да, совсѣмъ одинъ! Одинъ во всемъ домѣ, и темно вездѣ. Всѣ отъ меня ушли, папа, всѣ!
   -- Гдѣ же твоя нянька?
   -- Не знаю. Нѣтъ ея...
   Жоржъ давно, быть можетъ, пересиливалъ желаніе заплакать, чтобы въ состояніи быть кричать. При вопросѣ, гдѣ нянька, онъ живо вспомнилъ ту минуту, когда сообразилъ, что его оставили одного... Нервы ребенка не выдержали, и онъ залился слезами, громко зарыдалъ.
   -- Ну, перестань, я же здѣсь теперь... Со мною ты не боится, не правда ли? Успокойся, мой мальчикъ, здѣсь я...
   -- Но почему же... почему ты не идешь ко мнѣ? Возьми меня отсюда, папа!
   Ключа у Маркана не было. Уже два раза онъ пытался вышибить дверь и снова кинулся на нее, налегая всею своею тяжестью. Дверь не подавалась. Онъ начиналъ терять голову.
   -- Слушай, Жоржъ, надо сойти внизъ и отпереть мнѣ.
   -- Понимаешь, папа, уходя, они взяли съ собою ключъ, а другая дверь заперта задвижкой, такою тяжелой, что я не могу ее отодвинуть... Я, вѣдь, уже пробовалъ!
   "Да, вотъ что, а въ окнахъ желѣзныя рѣшетки, которыя вставляются на ночь,-- ребенокъ не осилитъ поднять ихъ".
   -- Сойди внизъ, попробуй еще разъ.
   Ребенокъ не отвѣчалъ и не двигался съ мѣста.
   -- Что же ты?-- сказалъ Марканъ.
   -- Я боюсь идти внизъ, темно. Здѣсь мнѣ хорошо, такъ какъ я слышу твой голосъ.
   Марканъ осмотрѣлся кругомъ, нѣтъ ли лѣстницы. Лѣстницы не было. Мелькнуло было у него въ головѣ обратиться къ сосѣдямъ, но, въ такомъ случаѣ, пришлось бы самому звать свидѣтелей постигшей его бѣды.
   -- Послушай, Жоржъ, я пойду за ключомъ, за слесаремъ въ деревню. У меня нѣтъ ключа. Ты подождешь меня, я скоро вернусь.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не уходи, папочка, не уходи... я хочу слышать твой голосъ!
   Марканъ безпомощно опустился на выступъ низенькой стѣнки.
   -- Хорошо, останусь, не бойся, останусь... Только, ради Бога, не плачь, мой Жоржъ... здѣсь я!
   И, сдѣлавъ надъ собою усиліе, отецъ добавилъ:
   -- Твоя мама скоро вернется.
   -- Стало быть, ты знаешь, гдѣ она? Ты видѣлъ ее?
   -- Она на Голубомъ Ибисѣ... онъ скоро придетъ, ты самъ сказалъ мнѣ. Развѣ ты не увѣренъ въ этомъ?
   Къ нему вернулась надежда. Не могла Элиза быть въ такой часъ одна, на яхтѣ, съ этимъ господиномъ... Ребенокъ ошибся.
   -- О, да, папа, я увѣренъ! Я отсюда изъ окна видѣлъ, какъ они перешли съ маленькой лодочки на яхту. Но за маму бояться нечего, она, вѣдь, съ мосьё Пьеромъ, который такъ любитъ ее...
   Марканъ,-- сильный, неподатливый и ревнивый Марканъ,-- чувствовалъ, что вотъ-вотъ съ нимъ дурно сдѣлается. Каждое слово ребенка усиливало его волненіе. Паровая яхта можетъ вернуться назадъ, когда угодно. Для нея не существуетъ противнаго вѣтра... Какая же сила заставила Элизу отправиться на этотъ корабль безъ Жоржа? Уже одно это было серьезнымъ проступкомъ... "Мосьё Пьеръ такъ любитъ ее!"... Кровь бросилась ему въ голову. Онъ готовъ былъ убить... или умереть!
   -- Часто онъ бываетъ, этотъ мосьё Пьеръ?
   Марканъ выговорилъ это, вопреки своей волѣ, -- хотѣлъ удержать слова... было уже поздно. Онъ точно не самъ сказалъ ихъ, а только слышалъ, какъ будто вопросъ заданъ кѣмъ-то другимъ... Допрашивать ребенка, дѣлать его обвинителемъ матери -- это отвратительно, это ужасно!
   -- Мосьё Пьеръ? Еще бы не часто... онъ каждый день бываетъ!
   "Каждый день!" -- повторилъ Марканъ про себя.
   Съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ здѣсь, цѣлый ураганъ мрачныхъ мыслей проносился въ его головѣ, страшный хаосъ смутныхъ ощущеній. Эти слова: "Онъ бываетъ каждый день", -- освѣтили весь этотъ мракъ рѣзкимъ лучомъ: "Онъ обманутъ, сомнѣнія быть не можетъ!" Онъ бываетъ каждый день, и она не сказала ему ни слова объ этомъ. Слѣдовательно, она обманывала... Онъ уже не спрашивалъ, не сомнѣвался,-- все было ясно... Точно озаренный молніей, онъ видѣлъ весь путь, пройденный Элизой со времени первой ея встрѣчи съ Дофеномъ. Послѣднія слова сына подняли всю его зоркую ревность, готовую карать мнимое преступленіе, представлявшееся въ данномъ случаѣ несомнѣннымъ. И, безъ дальнихъ разсужденій, безъ иныхъ доказательствъ, подобно людямъ, убивающимъ за одинъ невинный взглядъ, ошибочно истолкованный, Марканъ принялъ свое убѣжденіе за доказанное. "Она виновна, противъ нея всѣ улики... Что дѣлать теперь? Что дѣлать? Ничего, ждать! И, прежде всего, успокоить сына,-- ребенка, котораго она будто бы любила и которому измѣнила, бросила его и измѣнила... А, негодная!... Она знала, что онъ ревнивъ, знала, въ продолженіе сколькихъ лѣтъ онъ лишалъ ее, чисто изъ ревности, баловъ, увеселеній, потому что въ обществѣ мужчины смотрѣли на нее. Несчастная! И ее-то ребенокъ предпочиталъ отцу!... "Бѣдный мой Жоржъ!" -- Марканъ метался въ безсиліи. Онъ ничего не могъ предпринять и лишенъ былъ возможности взять на руки сына, убаюкать его, утѣшить, приласкать.
   -- Знаешь что, Жоржъ, если ты не очень усталъ, разскажи мнѣ, какъ это случилось?... Хочешь разсказать?
   Онъ сдерживалъ свой голосъ, старался придать ему ласковый тонъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, едва превозмогалъ желаніе застонать, завыть, какъ волкъ въ лѣсу, какъ собака воетъ о потерянномъ хозяинѣ.
   -- Изволь, папа. Вотъ: мама хотѣла взять меня на яхту съ мосьё Дофеномъ. Мы съ нимъ друзья. Я не хотѣлъ ѣхать, потому что въ прошедшій разъ мнѣ было немного нехорошо отъ морской болѣзни. Тогда и мама не захотѣла ѣхать, а мнѣ жаль было, что изъ-за меня она лишитъ себя хорошенькой прогулки. Я такъ и сказалъ ей. Она, все-таки, хотѣла остаться, а я хотѣлъ, чтобъ она уѣхала. Наконецъ, она уѣхала. Я былъ очень доволенъ и учился хорошо. Потомъ моя няня ходила со мною гулять,-- не Маріона, а другая, которая приходитъ только на день. Потомъ мы вернулись домой, потомъ мнѣ дали обѣдать и уложили спать... Мнѣ очень грустно было, что нѣтъ мамы, и я не могу поцѣловать ее, какъ всегда, но я не плакалъ и заснулъ... А потомъ... потомъ...
   Онъ не договорилъ и снова зарыдалъ неутѣшно, и горе ребенка охватывало отца, сжимало его сердце.
   -- Ну, и что же потомъ?-- сказалъ Марканъ, но тотчасъ же спохватился.-- Ну, не надо объ этомъ... не станемъ вспоминать, такъ какъ я теперь съ тобою. Хочешь, я дамъ апельсинъ?
   Разыскивая платокъ, чтобъ отереть слезы, Марканъ нашелъ въ карманѣ апельсинъ, только что взятый въ буфетѣ для Жоржа.
   -- О, папа, мнѣ не хочется...
   И самъ уже, довольный возможностью подѣлиться горемъ, мальчикъ продолжалъ:
   -- Потомъ я уже не знаю, сколько времени спалъ. Только, когда проснулся оттого, что все о мамѣ думалъ и видѣлъ страшный сонъ про нее, я увидалъ, что вездѣ темно. Я сталъ звать маму, она не откликалась. Я началъ искать спички на каминѣ. Мнѣ, правда, всегда говорили не трогать спичекъ, но когда онѣ нужны... Вѣдь, можно, папа? Мнѣ такъ страшно было въ потемкахъ! Я кричалъ, а мнѣ казалось, что это другіе кричатъ на меня. Спичекъ я не нашелъ и сталъ плакать. Потомъ я пошелъ къ маминой постели. Въ ея комнатѣ было чуточку свѣтлѣе отъ луны. Тогда я кое-какъ надѣлъ панталоны и куртку и по лѣстницѣ взобрался сюда, наверхъ. Здѣсь не такъ страшно, какъ въ домѣ, не такъ темно. И я знаю, что сюда нельзя залѣзть съ дороги и сдѣлать мнѣ что-нибудь дурное... И я принялся кричать... кричалъ до того, что уже не могу больше... Сильный вѣтеръ и море шумитъ. Понимаешь, я хотѣлъ кричать громче, чѣмъ они... и все думалъ: о, еслибъ услыхалъ папа! И вотъ ты и пришелъ. Я хотѣлъ къ тебѣ спрыгнуть. О, ты бы подхватилъ меня,-- ты, вѣдь, сильный... Мнѣ такъ хотѣлось поцѣловать тебя тотчасъ же.
   Марканъ беззвучно рыдалъ, зажавши лицо платкомъ, уже намокшимъ отъ его слезъ.
   Сдѣлавши надъ собою новое усиліе, Марканъ проговорилъ:
   -- Слушай, Жоржъ.
   -- Что, папа?
   Вѣтеръ и море затихли. До Маркана доносилось тяжелое дыханіе мальчика, запыхавшагося отъ слезъ и еще не совсѣмъ успокоившагося.
   -- Наверху есть гамакъ, ляжь въ гамакъ, мой Жоржъ. Ребенокъ не отвѣтилъ.
   -- Что же?
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- заговорилъ Жоржъ.-- Тогда мнѣ тебя не будетъ видно. Я хочу видѣть тебя.
   У Маркана надрывалось сердце.
   -- Ляжь въ гамакъ, прошу тебя. Я буду разговаривать съ тобой, вѣтеръ стихъ, ты будешь слышать меня...
   Ребенокъ повиновался.
   -- Я лежу, папа.
   -- Усни.
   -- Не могу.
   Голоса ихъ ясно раздавались въ ночной тишинѣ, нарушаемой только мѣрными всплесками успокоивающагося моря.
   -- Было разъ...-- началъ Марканъ,-- было разъ...
   Въ голову ничего не шло, голосъ обрывался, мысль была далеко, уносилась въ погоню за яхтой, отнимавшей у него жизнь. Марканъ умолкъ.
   Жоржъ опять появился у перилъ террасы. Онъ понималъ, что и у отца на душѣ есть тяжелое горе, и шелъ его утѣшить.
   -- Мнѣ хорошо здѣсь, папа, я вижу тебя. Вотъ, я легъ на землю и вижу тебя сквозь рѣшетку... Она скоро вернется, повѣрь мнѣ. Кораблекрушенія не могло случиться... Я тебя вижу... Что же ты молчишь, папочка? Ахъ, какъ мнѣ страшно было! А теперь нѣтъ, совсѣмъ не страшно... ни капельки, увѣряю тебя...
   Ребенокъ заснулъ, наконецъ.
   Отецъ сидѣлъ на томъ же мѣстѣ. Онъ видѣлъ передъ собой Элизу, какъ будто она была тутъ, на самомъ дѣлѣ. Онъ смотрѣлъ ей въ лицо и не узнавалъ ее... Тамъ, гдѣ онъ искалъ обычнаго надежнаго пути, онъ натыкался на пустоту, на обрывъ, въ который падалъ... И у пропасти не было дна. Въ головѣ Маркана мучительно чередовались двѣ мысли: "Она мнѣ измѣнила!" и потомъ: "Они теперь вмѣстѣ!"
   

XXIII.

   Жоржъ спалъ утомленный. Отецъ сидѣлъ, погруженный въ свои думы. Вдругъ онъ принимался тѣшить себя надеждой, что это не болѣе, какъ невинная прогулка на яхтѣ, которую могла задержать какая-нибудь случайность. Потомъ все,-- какъ это часто бываетъ,-- разъяснится совершенно просто. Истомленный мученіями, онъ отдыхалъ душой на иллюзіи надежды, которую самъ же считалъ ни съ чѣмъ несообразною. "Начать съ того, что она поѣхала одна... и это уже слишкомъ!" Затѣмъ онъ спохватывался: "Нѣтъ, нѣтъ! Ея вина несомнѣнна... Ребенка бросила, забыла! Какая дурная погода могла бы помѣшать ей вернуться къ сыну? Никакой дурной погоды, въ сущности, не было. Буря только могла бы задержать такую яхту!..." И снова, отдаваясь отчаянію, онъ доходилъ до настоящаго бѣшенства, котораго не могъ ничѣмъ выразить, и вынужденъ былъ оставаться на одномъ мѣстѣ. Въ головѣ его слагались планы мщенія, потомъ онъ проникался жалостью къ себѣ: "Такъ-то, господинъ префектъ!-- слабо иронизировалъ онъ надъ собой.-- Хорошъ префектъ, нечего сказать, одинъ, ночью, на улицѣ, у двери своего дома, осмѣянный, обманутый, выгнанный вонъ женщиной!"
   Скрипъ шаговъ по песку заставилъ его насторожиться. Приближалась служанка... Уже не въ первый разъ она такъ уходила ночью, тайкомъ, къ Ковену въ его хижинку на берегу моря.
   -- Вы это откуда же, Маріона?
   -- Мосьё!...
   -- Впрочемъ, откуда бы вы ни шли, мнѣ дѣла нѣтъ! Отсюда-то убирайтесь... туда, гдѣ побывали!
   Въ рукѣ у нея былъ на-готовъ ключъ отъ двери. Марканъ его вырвалъ.
   -- Но позвольте...
   -- Разберемся послѣ. Уходите!...
   Онъ хотѣлъ всего болѣе быть одинъ къ тому времени, когда вернется Элиза. Какъ ни тихо онъ говорилъ, Маріона поняла, что онъ уже себя не помнитъ, и струсила.
   -- Какъ могли вы покинуть ребенка одного, вы -- сами мать?
   -- Я понадѣялась, что онъ не проснется. Мадамъ часто говорила, что онъ никогда не просыпается, что во все время, что они здѣсь, это случилось всего одинъ разъ, когда онъ ждалъ маленькій корабликъ, который вы ему прислали.
   Она старалась придать своему голосу мягкое, вкрадчивое выраженіе, вдавалась въ подробности, чтобы на нихъ остановить вниманіе Маркана, отвлечь его отъ причины его гнѣва.
   -- Какъ бы ни было, вы оставили его одного, такъ и убирайтесь вонъ... да живо!
   Она собралась было уходить, но осторожность и жадность удержали ее.
   -- А мои вещи, а жалованье?-- проговорила она уже рѣзкимъ и сухимъ тономъ.
   -- Завтра вамъ все доставятъ, или вы пришлете кого-нибудь за вещами. Уходите, я не желаю васъ видѣть болѣе!
   Она ушла къ Ковену выжидать болѣе пристойнаго времени для того, чтобы явиться въ Сольнье.
   Марканъ вошелъ въ домъ, быстро поднялся наверхъ, зажегъ лампы, чтобы ребенокъ, проснувшись, совершенно успокоился, потомъ прошелъ на террасу по лѣстницѣ, гдѣ зажегъ всѣ газовые рожки.
   Выбившійся изъ силъ Жоржъ спалъ на полу, прильнувши щекой къ сложеннымъ вмѣстѣ рученкамъ. Марканъ осторожно поднялъ его. Ребенокъ не проснулся. Отецъ раздѣлъ его, уложилъ въ постельку, заботливо укрылъ одѣяломъ, вынесъ лампу въ комнату его матери и, вернувшись, сѣлъ въ потемкахъ около сына, прислушиваясь къ его дыханію, ожидая ихъ возвращенія.
   

XXII.

   Разсвѣтъ показался въ щеляхъ ставни, который мало-по-малу превратился въ полосы огня на черномъ фонѣ. Марканъ поднялся съ кресла, потушилъ лампу, удостовѣрился въ томъ, что Жоржъ спитъ покойно, положилъ около его кровати свою трость и шляпу на виду, чтобы ребенокъ, проснувшись на минуту, убѣдился тотчасъ же бъ присутствіи отца, оставилъ отворенною дверь на лѣстницу и поднялся наверхъ съ биноклемъ въ рукѣ.
   Съ открытою головой Марканъ стоялъ на террасѣ, настораживая ухо въ сторону лѣстницы, откуда могъ донестись крикъ ребенка, зорко всматриваясь въ горизонтъ, гдѣ каждую минуту могла показаться проклятая яхта. Онъ оглядывался во всѣ стороны. Откуда придетъ эта яхта? Отъ Сенъ-Тропеца или отъ Аге, или отъ Канна? Постоянное напряженіе утомляло его глаза. Ежеминутно всякая едва замѣтная точка на морѣ, пѣнистый гребень волны, парусъ рыбачьей лодки, заставляли его вздрагивать. Великолѣпія неба и моря уже не существовало для Маркана. Онъ не видалъ ихъ или, вѣрнѣе, находилъ все отвратительнымъ. Внутренній свѣтъ угасъ въ немъ, и блескъ утра казался ему унылымъ, тоскливымъ. Двадцать разъ онъ осторожно спускался внизъ посмотрѣть, спитъ ли Жоржъ, и двадцать разъ спѣшилъ наверхъ, въ увѣренности, что за время его короткаго отсутствія появилась столь мучительно ожидаемая яхта.
   Иногда онъ шепталъ:
   -- О, подлые! О, негодяй! Бездѣльникъ этотъ Дофенъ, одинъ изъ паразитовъ общества, которые пользуются своимъ богатствомъ для того, чтобы подрывать, подтачивать всѣ существеннѣйшія основы этого общества, чтобы осквернить, уничтожить все святое ожесточеннѣе, чѣмъ бунтующіе пролетаріи, чѣмъ голодные босяки. Къ чему пригодны эти богатые, праздные люди, шалопаи, воображающіе о себѣ такъ много? Ихъ учатъ, и ни къ какому дѣлу они не способны. Нѣтъ, впрочемъ, они занимаются музыкой, рисованіемъ, стишки пишутъ... вспомнить мерзко! И все это дѣлаютъ какъ разъ настолько, чтобы соблазнять слабонервныхъ, больныхъ женщинъ, пользуясь отлучкою мужа! Ну, да онъ поплатится, поплатится за это! Виноватъ онъ одинъ... и я убью его!...
   -- Или онъ меня убьетъ!-- продолжалъ Марканъ.-- Отличная штука выйдетъ! Они же вмѣстѣ и насмѣются! Плевать мнѣ на всѣ ихъ предразсудки, на всѣ ихъ дуэли, на эти подлости, прикрывающіяся храбростью! Нѣтъ, драться я не стану. Я, вѣдь, не изъ свѣтскихъ людей, я даже еще не господинъ префектъ... чиновникъ я канцелярскій, сынъ разнощика, Денисъ Марканъ, честный человѣкъ и труженикъ, котораго праздный человѣкъ обманулъ, обокралъ, опозорилъ! О, негодяй! Какъ раздѣлаться съ нимъ, въ особенности съ нимъ, съ канальей? Бѣда въ томъ, что не могу я захватить ихъ на мѣстѣ преступленія. Слѣдовательно, не могу ихъ убить такъ, просто: судить будутъ, обвинятъ! А, между тѣмъ, я въ такомъ же точно бѣшенствѣ, какъ если бы засталъ ихъ... въ большемъ даже, мнѣ кажется. Я страдаю сильнѣе... я страдаю дольше!
   Онъ, крадучись, сошелъ внизъ, прислушался къ дыханію ребенка и вернулся на террасу. На этотъ разъ изъ его груди вырвался дикій, глухой крикъ. На востокѣ у самаго берега выдвигался изъ-за холма весь залитый розово-золотистымъ свѣтомъ, точно въ апоѳеозѣ радости и любви, Голубой Ибисъ, тотчасъ же узнанный Марканомъ по его формѣ, размѣрамъ, по наклону его мачтъ и по его флагу. На этотъ разъ Марканъ видѣлъ, какъ нельзя лучше, что небо и море, сообща, говорятъ о ликующемъ наслажденіи, о торжествѣ любви, о восторгахъ любовниковъ. И окончательно сломленный, безъ словъ, безъ мыслей, забывая даже о сынѣ, Марканъ почувствовалъ, какъ подкашиваются его ноги, и немощно присѣлъ на балюстраду террасы, не отрывая глазъ отъ бинокля.
   

XXV.

   А такъ какъ Пьеръ уже не могъ рѣшиться покинуть Элизу, то яхта, на глазахъ Маркана, сдѣлала нѣсколько поворотовъ туда и сюда, точно капризная чайка.
   Элиза вся отдалась думамъ. Она увлеклась, забылась, сама не узнавала себя, опьяненная чарами моря, неба, дивныхъ ароматовъ, волшебнаго сна наяву...
   Теперь, съ приближеніемъ къ берегу, освѣщенному солнцемъ, къ бѣлой виллѣ, гдѣ спалъ ея сынъ, къ ней возвращалось полное сознаніе дѣйствительности.
   Вчера вечеромъ она увѣрила себя въ томъ, что ребенокъ, по обыкновенію, уляжется рано, уснетъ подъ надзоромъ вѣрной женщины, которой она потомъ объяснитъ какъ-нибудь причину своего страннаго отсутствія... Теперь Элиза сообразила, насколько затруднительными окажутся всякія объясненія.
   "Сохранитъ ли эта женщина ея тайну? Чѣмъ принудить ее къ этому? Что отвѣчать на вопросы ребенка? И что онъ будетъ говорить отцу?..." Главнымъ образомъ, она разсчитывала на то, что успѣетъ возвратиться домой, никѣмъ не замѣченная, пока будутъ еще спать служанка и ребенокъ. Ключъ отъ двери былъ съ нею... Но внутреннія задвижки?... О, какое ужасное мученье, когда ничтожнѣйшія мелочи, даже самыя заурядныя, становятся всѣ угрожающими! Въ концѣ-концовъ, тамъ видно будетъ, что дѣлать!...
   И, очень серьезно, она говорила:
   -- Слушайте, другъ мой... Истинное положеніе вещей представляется мнѣ вполнѣ ясно. То, что я сдѣлала, ужасно, непростительно. Я страшно виновата, и нѣтъ мнѣ оправданія... Лишь бы не постигла меня кара, которую я заслужила. Слушайте же: что бы ни случилось, необходимо и я хочу, чтобъ этотъ часъ никогда не повторился... Все препятствуетъ этому. Придется лгать, и, дѣлать нечего, я солгу разъ въ жизни. Измѣна сознательная и продолжающаяся ужасаетъ меня,-- я умру отъ этого. Вы не увидите меня больше.
   -- Элиза!
   Она не сдавалась. Элиза прямо и смѣло смотрѣла на свой проступокъ. Она плакала. Ея рѣшеніе было неизмѣнно.
   -- Элиза!-- повторилъ Пьеръ.
   Она продолжала:
   -- Этотъ день есть день позора! Я не сдѣлаю мою жизнь такою же! Увлеченіе я понимаю, сдѣлки не допущу, -- умереть легче!
   Она говорила вдумчиво, совершенно искренно, съ необыкновенною силой. Пьеръ вѣрилъ ей и любилъ ее еще больше.
   

XXVI.

   -- Они хотятъ высадиться въ портѣ! Какова дерзость!... Нѣтъ, передъ виллой. Это еще хуже! Нѣтъ, отходятъ... О, негодяи!
   Это слово повторялось, точно припѣвъ.
   Марканъ взглянулъ на часы: было пять часовъ утра.
   Яликъ отвалилъ отъ яхты; на немъ Элиза съѣзжала на берегъ въ сопровожденіи Дофена.
   Чтобы они не могли сговориться, Марканъ скрылся на лѣстницѣ, сошелъ три ступени и смотрѣлъ сквозь балюстраду.
   Лодка свернула къ маленькой пристани. Марканъ потерялъ ее изъ вида и сталъ смотрѣть на дорогу, на которой вскорѣ показались Элиза и Пьеръ. Они не имѣли повода опасаться, что ихъ кто-нибудь увидитъ такимъ раннимъ утромъ, тѣмъ не менѣе, они шли врознь. Элиза была задумчива. Она твердо порѣшила не оставаться любовницей Пьера. Это казалось ей, на самомъ дѣлѣ, невозможнымъ, противнымъ всему ея нравственному складу.
   Марканъ былъ точно въ туманѣ, не разбиралъ уже, какъ они себя держатъ. Онъ видѣлъ только, что они вмѣстѣ, что они приближаются. Когда они были шагахъ въ пятидесяти, онъ сталъ сходить съ лѣстницы. Его голова всецѣло была занята одною мыслью: "Я убью ихъ!... но какъ?" -- и ему представлялось, 4Io вотъ сейчасъ онъ схватитъ каждаго изъ нихъ рукой за шею и изо всей своей крестьянской силы станетъ бить голову объ голову, пока не вылетитъ мозгъ... "Это безуміе, какой-то бредъ! Нельзя этого сдѣлать. Очень жаль, что нельзя!" -- въ такихъ именно выраженіяхъ формулировалась его мысль.
   Затѣмъ въ головѣ его мелькало иное видѣніе: Элиза отворяетъ массивную дверь. Онъ, Денисъ, подкарауливаетъ жену и въ ту минуту, когда она входитъ, всею тяжестью своей кидается на дверь, раздавливаетъ Элизу между притолокой и тяжелою дверью. Потомъ заколачиваетъ на смерть любовника, прибѣжавшаго къ ней на помощь. "Нѣтъ, и это все цустое! Въ надлежащую минуту виднѣе будетъ, что сдѣлать, смотря по тому, близко они будутъ другъ отъ другъ, или далеко".
   Непреодолимое безуміе навѣвало все это. Онъ обдумывалъ злое дѣло, но отнюдь не былъ властенъ управлять своими думами.
   Марканъ спустился внизъ, въ корридоръ, сталъ ждать. Снаружи отпирали дверь. Онъ видѣлъ, какъ отходитъ задвижка, слышалъ ея скрипъ. И онъ показался Маркану невообразимо громкимъ. Дверь отворилась, вошла Элиза... Пьера не было; по требованію Элизы, онъ покинулъ ее, не доходя до дому, и направлялся къ лодкѣ.
   Элиза вошла съ опущенными глазами, и первое, что увидала,-- точно въ безсмысленномъ тяжеломъ сновидѣніи, когда самыя обыкновенныя вещи наводятъ ужасъ,-- были широкія ноги Маркана, выдѣлявшіяся двумя черными, страшными пятнами на бѣлыхъ плитахъ. Такъ внезапно обнаружившееся присутствіе судьи, котораго Элиза считала находящимся очень далеко, поразило ее до безумія. Она подняла глаза на нежданнаго мужа, и онъ показался ей такимъ свирѣпымъ, настолько готовымъ къ убійству, что она отшатнулась назадъ съ искаженнымъ лицомъ, съ открытымъ ртомъ, готовая отчаянно закричать.
   Тогда само собою рушилось все, что задумывалъ Марканъ, и, помимо его воли, уже не умъ, а сердце подсказало ему эти четыре слова, настолько же грозныя, какъ сама смерть:
   -- Молчите! вашъ ребенокъ спитъ!
   То же изумленіе, тотъ же ужасъ, которые едва не вырвали у Элизы громкаго крика, подавили его въ груди матери.
   Марканъ продолжалъ холодно, точно окаменѣвшій:
   -- Его нянька, по вашему примѣру, покинула его. Но она, по крайней мѣрѣ, наемная, я извиняю ей. Ребенокъ проснулся, провелъ ночь на террасѣ, едва одѣтый, на вѣтру, въ сырости... Онъ звалъ васъ.* Тамъ я и засталъ его... Понимаете вы это?
   Она смотрѣла на мужа потеряннымъ взглядомъ.
   -- Чего же вы ждете?-- заговорилъ онъ опять.-- Должны же вы понять, что больше намъ не о чемъ говорить. Я знаю, гдѣ вы были, своими глазами видѣлъ, такъ и отправляйтесь туда обратно и какъ можно скорѣе.
   Она не спускала глазъ съ Маркана; ей казалось, что она сходитъ съ ума.
   Онъ чувствовалъ, что не пощадитъ жену въ приливѣ любви, захватившей его съ нѣкоторыхъ норъ.
   Огнемъ вспыхнули глаза несчастной женщины. Она поняла, что уже никогда не войдетъ въ домъ, гдѣ ея ребенокъ, и, себя не помня, закричала протяжно, что было въ ней силы:
   -- Жоржъ! Жоржъ!
   Она хотѣла, чтобы сынъ услыхалъ ея зовъ, хотѣла увидать своего мальчика.
   -- Молчи! Молчите вы!-- прохрѣпилъ Марканъ.-- Вы недостойны вашего ребенка. Не меня, а его вы позорно обманули. Я передъ нимъ ничего не значу. Жены иногда измѣняютъ мужьямъ... Такъ говорятъ, по крайней мѣрѣ. Но говорятъ, что матери не измѣняютъ. Вы... вы -- невѣрная мать,-- слышите?-- негодная мать, распутная, лживая! И этого ребенка у васъ никогда не будетъ... Вы любите его? Такъ нѣтъ же его для васъ! Единственное наказаніе, которое я вамъ готовлю, это -- разводъ, которымъ вашъ ребенокъ будетъ у васъ отнятъ. Онъ мой, и только мой!... Поняли?
   Онъ говорилъ глухимъ, тяжелымъ шепотомъ, чтобы не разбудить сына, и задыхался отъ бѣшенства. Не имѣя возможности ни кричать, ни что-либо сдѣлать, онъ вознаграждалъ себя за то рѣзкостью выраженій, подчеркивая ихъ всею силой сдавленнаго голоса. Марканъ наслаждался ругательствами, захлебывался своимъ мщеніемъ.
   -- Ну, и прощайте!... Уходите! Убирайся вонъ!
   Она начала понимать всю грозившую ей опасность и неизбѣжную необходимость лжи. Что зналъ, въ сущности, Марканъ? Какое право имѣлъ онъ утверждать, что она измѣнила ему? Этого онъ не зналъ и, въ особенности, не могъ доказать. Она могла провести ночь на яхтѣ вопреки своей волѣ, оставаясь ни въ чемъ не виновною. Но отчего же пропала изъ памяти приготовленная Элизой ложь? Солгать было, однако, необходимо. Въ этомъ единственное спасеніе для нея, для ребенка, который погибнетъ безъ нея... Но придуманная ею ложь не шла съ языка. Страхъ парализовалъ ее. Элиза чувствовала, что дрожитъ вся. Голосъ отказался служить... Она никогда не лгала.
   Тогда она рѣшила пуститься на хитрость своимъ внѣшнимъ видомъ, по крайней мѣрѣ, подняла голову и вся выпрямилась. Въ ней проснулся инстинктъ преслѣдуемаго животнаго. Нѣтъ ли средства молча избавиться отъ бѣды? Можно лгать и взглядомъ. Ея прекрасные глаза,-- она знала это,-- отражаютъ ясность ея души. Если бы дать увидать мужу хоть это!... Подходящія объясненія найдутся потомъ. Но, прежде всего, надо было заставить его думать, что объясненія существуютъ и что они просты. Чѣмъ рисковала она въ такой игрѣ?
   Она подняла на мужа взглядъ хитраго животнаго, котораго готовъ схватить болѣе сильный звѣрь. Марканъ тоже смотрѣлъ ей прямо въ глаза своимъ лихорадочнымъ взоромъ, видящимъ насквозь, все угадывающимъ. И то, что онъ увидалъ въ глазахъ Элизы, причинило ему большее страданіе, чѣмъ все остальное. Она широко открывала вѣки, чтобы показать, будто открываетъ всю свою душу. А въ глубинѣ ея глазъ свѣтилось сознательное желаніе обмануть, борящееся съ непреодолимою искренностью. Въ этомъ взглядѣ слабый зародышъ лжи, кое-какъ призванный на помощь Элизой, не находилъ ни опоры, ни достаточнаго выраженія. Это былъ лишь туманъ, рѣдкій и прозрачный, а за нимъ пряталась, но не могла укрыться несомнѣнная виновность... И эта сквозящая завѣса, опущенная между мужемъ и женой, еще болѣе отдаляла ихъ другъ отъ друга, дѣлала ихъ злѣйшими врагами. Просвѣчивающая сквозь нее правда, раскрываемая хуже, чѣмъ признаніемъ, представлялась еще болѣе позорною.
   Болѣзненная радость охватила Маркана отъ того, что видитъ онъ такъ ясно, что одолѣлъ женщину, лишивши ее возможности лгать, увертываться, укрываться отъ его проницательности, и онъ не проговорилъ болѣе ни слова, а только еще пристальнѣе всматривался въ ея глаза. Она чувствовала, что взглядъ мужа пронизываетъ ее насквозь, видитъ все, наиболѣе сокровенное, и она, невольно, отвела глаза въ сторону, словами отвѣтила на обвиненіе, выраженное взоромъ. Элиза закричала нѣсколько разъ подрядъ, сама себя выдавая энергичностью и настойчивостью отрицанія:
   -- Неправда, неправда, неправда!
   -- Если бы вы признались,-- сказалъ Марканъ съ жестокою усмѣшкой,-- я, быть можетъ, простилъ бы... Это знаетъ? А теперь -- прощайте!
   При этихъ словахъ она совсѣмъ потеряла голову и, ставя уже все на послѣднюю карту, бросилась къ ногамъ мужа, ползая на колѣняхъ, стонала:
   -- Простите! Правда, все правда! Сжальтесь, простите! Если бы вы знали... Я не такъ виновата!... Сжальтесь, простите! Простите ради нашего сына!...
   Страшное равнодушіе овладѣло Марканомъ, смертельный холодъ сжалъ его сердце. Что-то вдругъ оборвалось въ немъ, измѣнило его. И онъ сказалъ только:
   -- Поздно!
   Затѣмъ тихо, осторожно, чтобы не разбудить сына, затворилъ и заперъ дверь.
   

XXVII.

   Слово "поздно", точно обухъ, ударило ее по головѣ. Элиза съ трудомъ поднялась на ноги. Все въ ней было разбито. Она пошла прочь, какъ потерянная, какъ во снѣ, съ видомъ лунатика; въ головѣ безъ перерыва повторялась одна мысль: "Утопиться". Потомъ Элиза проговорила это слово вслухъ и шла, твердя, какъ безумная:
   -- Утопиться... утопиться...
   Пьеръ издали увидалъ, что она идетъ, шатаясь, чуть не падая, опьяненная отчаяніемъ. Онъ вернулся испуганный.
   -- Что съ вами?
   Она отвѣтила, какъ въ бреду:
   -- Утопиться... утопиться...
   Элиза ничего не сознавала.
   -- Объясните, въ чемъ дѣло?... Умоляю!
   Она упорно повторяла: "Утопиться!"
   Пьеръ догадался и спросилъ однимъ словомъ:
   -- Вернулся?
   Элиза утвердительно кивнула. Она превратилась въ автомата. Пьеръ взялъ ее подъ руку, почти понесъ ее, довелъ до лодки, усадилъ.
   Элиза не шевелилась, неподвижный взглядъ былъ устремленъ куда-то вдаль, на одно видѣніе... Въ головѣ была одна мысль: "Жоржъ! О, мой Жоржъ!... Утопиться!" Для нея уже ничто не существовало. И, все-таки, она продолжала думать и разсуждать съ инстинктивною хитростью сумасшедшихъ: "Здѣсь, у берега, море не достаточно глубоко... Лодка везетъ меня туда, куда надо..."
   И когда лодка пристала къ яхтѣ, когда пришлось переходить на трапъ, Элиза вдругъ поднялась во весь ростъ, проскользнула мимо рукъ, протягивавшихся удержать ее, кинулась въ воду и погрузилась въ нее, уже какъ мертвая...
   Пьеръ и одинъ изъ матросовъ бросились за нею, схватили за волосы, подняли на бортъ.
   Марканъ ничего не видалъ. Онъ вернулся къ Жоржу, который все еще спалъ... и котораго отецъ не рѣшался поцѣловать изъ боязни потревожить ребенка.
   

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

   Какъ ребенка, Пьеръ взялъ Элизу на руки и отнесъ въ свою комнату. Онъ уже рѣшилъ, вполнѣ искренно, что дѣлать. Сердце у него было легкомысленное, но доброе. "А! Элизу выгнали? Такъ онъ оставитъ ее у себя! Теперь она ему принадлежитъ, она его любовница навсегда, и почемъ знать, быть можетъ, станетъ когда-нибудь его женой?"
   Съ нею не было обморока. Тѣмъ не менѣе, свѣжесть воды въ это жаркое время года возвратила ей сознаніе. Точно въ бреду, она бросилась въ море и подъ водою испытывала, какъ въ горячкѣ, блаженное, но нехорошее состояніе. Ее, помимо всякой мысли, охватило ощущеніе, что она внезапно очутилась въ объятіяхъ неминуемой смерти, которая, навѣрное, прекратитъ всѣ ея страданія. А страданія ея -- это была она сама. И она съ необычайною радостью чувствовала, что сразу погребена заживо, что еще минута -- и она умретъ... она хотѣла этого... почему, она уже не знала, но хотѣла, во что бы ни стало. Она страдала, желала перестать страдать и уже не могла опредѣлить, отъ чего происходятъ ея страданія. Ея воля, ея разумъ уже покинули міръ живыхъ существъ, а физическая жизнь оставалась еще ничѣмъ не затронутою. Элиза не успѣла даже захотѣть вдохнуть воздухъ. Горькая вода не коснулась еще ея рта, когда она почувствовала, что ее схватили, остановили въ ея непреодолимомъ стремленіи къ смерти и забвенію.
   Въ этотъ мигъ она рванулась въ глубь, хотѣла крикнуть: "Пустите меня!" Она открыла ротъ, глотнула воды и почувствовала, что задыхается. Все остальное исчезло для нея тотчасъ же. Не осталось слѣда никакихъ иныхъ мученій, кромѣ ужаснаго ощущенія, что дышать нечѣмъ. Безграничная власть природы устранила всѣ поводы, которые влекли ее къ смерти, и животный инстинктъ запросилъ воздуха. И когда, послѣ минутнаго кошмара въ глубокой водѣ, Элиза почувствовала, что ей возвращена возможность дышать, она безъ сопротивленія отдалась въ руки, спасшія ее. Пьеръ несъ ее внизъ въ каюту и чувствовалъ, какъ она крѣпко охватила его, прижимается къ нему. Онъ ошибся въ значеніи этого движенія. Не любовница обнимала любимаго человѣка, а просто женщина, повинующаяся закону природы, схватилась за возвращенную ей жизнь.
   Капитанъ, не задумываясь, послѣдовалъ за Пьеромъ, чего не посмѣлъ сдѣлать лакей Франсуа. Капитанъ шелъ впереди, отворялъ двери, потомъ удалился, проговоривши:
   -- Я сейчасъ вернусь, мосьё Пьеръ.
   Старый морякъ часто называлъ такъ своего патрона,-- онъ зналъ Пьера еще ребенкомъ.
   Пьеръ понялъ, въ чемъ дѣло, ждалъ, стоя, съ своею ношей на рукахъ. Капитанъ внесъ и бросилъ на полъ матрацъ, наскоро взятый въ сосѣдней комнатѣ. Опустившись на колѣни и раскладывая матрацъ, онъ объяснялъ:
   -- Надо скорѣе постель, сухую, да потеплѣе... Не бойтесь, мосьё Пьеръ, все обойдется благополучно. Время года не опасное.
   -- Отлично, благодарю васъ, другъ мой,-- отвѣтилъ Пьеръ.-- Я самъ приготовлю чай и все, что нужно...
   Добрякъ капитанъ ушелъ. Пьеръ въ свою очередь опустился на колѣни и положилъ Элизу на матрацъ, но она судорожно обвивала руки вокругъ его шеи и ни за что не хотѣла высвободить молодого человѣка. Ей чудилось въ эту минуту, будто она на самомъ дѣлѣ тонетъ, и она крѣпко цѣплялась за Пьера, котораго узнала, хотя глаза ея и были закрыты.
   -- Теперь, -- шептала она въ припадкѣ бреда,-- нѣтъ у меня никого, кромѣ тебя, кромѣ тебя!
   Онъ думалъ, что такъ оно и есть въ дѣйствительности, и что онъ не измѣнитъ своему долгу. Да, эта чудная женщина можетъ смѣло положиться на него! Да, теперь онъ, изъ сознанія своей обязанности и, въ то же время, по страстной любви, сжималъ ее въ объятіяхъ, глубоко растроганный.
   -- Никого нѣтъ, кромѣ тебя!-- повторила она.
   И тотчасъ же раздались ея крики, рѣзкіе, продолжительные, безсмысленные, вызванные не душевными муками. И въ дѣйствительности они не имѣли никакого отношенія къ ея несчастію, къ ея раскаянію, къ ея отчаянію и любви. Это были вопли измученнаго тѣла, лишеннаго всякаго сознанія.
   Пьеръ началъ ее раздѣвать. Измокшая одежда плохо поддавалась его усиліямъ, крючки не отстегивались, рвали платье. Она сопротивлялась, отбивалась отъ молодого человѣка, кричала: "Нѣтъ, нѣтъ!" -- но настолько тихо, что, казалось, сама желаетъ сдѣлать отказъ этотъ безполезнымъ. Безсознательно, все еще въ забытьѣ,-- чего не понималъ ея любовникъ,-- она повторяла вчерашинюю сцену тѣхъ моментовъ, когда отдавалась ему, сопротивляясь все слабѣе и слабѣе.
   Онъ же рѣшительно не видалъ, въ какомъ она находится состояніи. Настоящая сцена, съ ея столь рѣзкими волненіями, заслоняла для его ума другую сцену, при которой его не было: возвращеніе Элизы домой и гнѣвъ ея мужа. Весь отдавшись Элизѣ, бывшей передъ нимъ, полураздѣтой, лежащей и отстраняющей его, онъ забывалъ въ эту минуту физическаго возбужденія мученія нравственныя, доведшія ее до такой степени безпорядка. Къ тому же, въ немъ опять проснулась страсть. Часъ назадъ, послѣ невыразимыхъ наслажденій первыми восторгами любви, она сказала ему: "Мы никогда не увидимся болѣе, никогда!" И вотъ, послѣ такой угрозы, судьба вновь отдаетъ ему эту очаровательную женщину. Опять она у него, наединѣ съ нимъ, въ той самой комнатѣ, и сжимаетъ его въ объятіяхъ, обхватываетъ руками его шею, прижимается къ нему и порывисто отталкиваетъ, крича: "Нѣтъ, нѣтъ!"
   Онъ твердилъ про себя, что теперь она ему принадлежитъ, что впредь онъ имѣетъ на нее дѣйствительныя права.
   Элиза была раздѣта до-нага, при блескѣ дня, лившемся въ открытыя окна. Пьеру не удалось видѣть всей, ничѣмъ не скрытой, красоты ея тѣла даже прошедшею ночью...
   Морская вода покрывала это тѣло тамъ и сямъ блестками, похожими на сверкающую зернь превосходнаго мрамора. Развившіеся волосы разметались волнами вокругъ ея головы. Въ умѣ поэта возникало представленіе, будто передъ нимъ лежитъ ему принадлежащая, имъ похищенная у моря одна изъ таинственныхъ ундинъ, одна изъ царицъ подводныхъ странъ. У него въ глазахъ темнѣло, кружилась голова... Пьеръ накинулъ на молодую женщину легкое шелковое одѣяло, которое тотчасъ же облегло всѣ ея формы своими необычайно мягкими складками. Онъ не могъ глазъ оторвать отъ такой картины и тщетно укорялъ себя за сладострастное чувство, охватившее его вопреки его волѣ.
   Тогда онъ отстранился немного, чтобъ избѣжать притягательной силы этой могучей красоты, и подумалъ, наконецъ, о необходимости самому смѣнить измокшее платье. Онъ сдѣлалъ это съ необыкновенною быстротой... Развѣ не долженъ онъ былъ спѣшить, чтобы скорѣе ухаживать за Элизой? Онъ былъ готовъ моментально, надѣвши широкій восточный костюмъ, перехваченный поясомъ. Точно такой же онъ взялъ для Элизы, соображая, въ то же время, что надо какъ можно скорѣе купить для нея платья, что съ нею нѣтъ ничего.
   Относительно послѣдствій этого происшествія онъ совсѣмъ успокоился. Само по себѣ купанье въ.это время года не представляло никакой опасности. Ничто кругомъ не напоминало о страданіи. Напротивъ, все говорило о наслажденіи, о нѣгѣ, въ особенности же восхитительное тѣло несчастной, лежащей тамъ, подъ розовою шелковою тканью, какъ бы дремлющей въ очаровательномъ покоѣ и ничѣмъ не напоминающей пережитыхъ и даже забытыхъ тревогъ.
   Онъ снова опустился около нея на колѣни.
   -- Элиза!-- прошепталъ Пьеръ.
   Его голосъ дошелъ до молодой женщины сквозь безконечный туманъ, отдѣлявшій ее отъ міра дѣйствительности.
   -- Это я, я, Пьеръ... узнаете меня?
   -- Да,-- выговорила она нѣжащимъ голосомъ.
   Къ ласкающему тону отвѣта примѣшивалось какъ будто нѣчто ироническое, но доносящееся настолько издалека, что уловить этого почти не было возможности. Въ сущности же, смыслъ былъ такой: "Да, я васъ узнаю или, вѣрнѣе, узнала бы васъ, если бы принадлежала еще тому міру, гдѣ вы. Вы тотъ Пьеръ, который погубилъ меня тѣмъ, что мы любили другъ друга. Да, я узнаю васъ... Ничего уже вы для меня сдѣлать не можете!"
   -- Элиза!-- повторилъ онъ.
   Она подняла обнаженную руку и обвила ею шею Пьера. Ея глаза все еще были закрыты. Гдѣ витала ея душа?... Кто могъ бы угадать это?-- въ поискахъ за собою самой! Но, несомнѣнно, присутствіе ея не было полнымъ.
   Отъ движенія Элизы скользнула нѣжная ткань, открыла всю ея грудь... Пьеръ себя не помнилъ и покрывалъ ее поцѣлуями. Наканунѣ она отдавалась впервые со всѣми колебаніями женской стыдливости. И вотъ она вся, безъ сопротивленія, безъ защиты, принадлежитъ ему. Въ туманѣ моментальнаго умопомѣшательства она опять повторяла:
   -- Никого у меня нѣтъ, кромѣ тебя! Никого, никого, кромѣ тебя!...
   Онъ не сообразилъ того, что при каждомъ повтореніи она выговаривала это съ различными интонаціями. Голосъ, вначалѣ нѣжный, постепенно переходилъ въ тоны озлобленной ироніи. Рѣзкимъ взмахомъ руки Пьеръ сорвалъ съ молодой женщины и отбросилъ далеко въ сторону ткань, которою самъ прикрылъ ее.
   Произошло нѣчто ужасное. Точно жестокимъ обжогомъ, срамъ дрожью пробѣжалъ по всему ея тѣлу отъ головы до ногъ... Она вскочила, обнаженная, отворачиваясь отъ Пьера, пытаясь укрыться руками, гордая, отчаянная и сильная,-- вскочила въ полномъ сознаніи. Душа ея очнулась моментально, вернулась память и горе, стыдъ, гнѣвъ и презрѣніе...
   А демонъ, овладѣвшій въ эту минуту Пьеромъ, кричалъ ему: "Какъ хороша она!" Нахлынуло дьявольское желаніе овладѣть ею... Это было ясно видно. При первомъ неуловимомъ порывѣ его впередъ Элиза кинулась къ платью, принесенному для нея и брошенному на диванъ. Она кое-какъ куталась въ него, хватала что попало, одѣяло, простыню, пыталась плотнѣе укрыться ими.
   -- Уйдите!-- крикнула она.-- Клянусь, вы отвратительны мнѣ теперь, отвратительны навсегда!... Никогда, никогда въ жизни я не въ состояніи буду васъ видѣть! Вы гадки мнѣ!... Вы не пощадили моего отчаянія!
   Упомянувши про свое отчаяніе, она увидала всю глубину его. Мысль о сынѣ захватила ее всецѣло, и слезы полились изъ глазъ. Элиза опустила голову на подушки и горько плакала.
   Пьеръ понялъ, что ее отнимаетъ у него что-то болѣе сильное, чѣмъ онъ. И, проникнутый искреннимъ, любящимъ горемъ, онъ опустился передъ Элизой на колѣни, склонивъ голову около нея... Элиза не видала его, но вдругъ почувствовала, какъ онъ коснулся ея ногъ чистымъ поцѣлуемъ.
   -- Ужасно все это!-- говорилъ онъ.-- Вы страдалица, и я глубоко уважаю васъ. Вы жертва... въ томъ моя вина... и я люблю васъ! Въ васъ душа святая... Выслушайте меня, возлюбленная моя. Не все потеряно... Вѣдь, это же была не шутка... Зло, причиненное любовью, любовь и исправитъ... Выслушайте меня, Элиза. Дѣла уладятся, я все на свѣтѣ сдѣлаю ради этого... Возможенъ разводъ... Необходимо только, чтобы состоялся онъ по какому-нибудь другому поводу, а не по настоящему, и тогда, если вы удостоите согласиться, мы обвѣнчаемся.
   Вмѣсто отвѣта, она рыдала:
   -- Жоржъ, мой Жоржъ!
   -- Элиза!-- воскликнулъ Пьеръ.
   -- Я должна умереть,-- сказала она спокойно, смотря на него сквозь слезы, съ надрывающею сердце улыбкой.-- Я должна умереть, мой другъ. Приговоръ надо мною неотмѣнимъ.
   Она чувствовала, что слова: "мой другъ" выговорила чисто изъ жалости къ этому человѣку, склонившему голову къ ея ногамъ. Она чувствовала, что для этого человѣка въ ней уже ничего не осталось. Что-то опустилось между ними и отдѣлило ихъ другъ отъ друга болѣе надежно, чѣмъ осязаемая преграда. Онъ совершенно утратилъ способность волновать ее. Элиза смотрѣла на него нѣсколько секундъ, и у нея получилось странное впечатлѣніе, будто она никогда не видывала его. Онъ представлялся "чужимъ" всей ея жизни. На самомъ дѣлѣ, что знала она о Пьерѣ? Нѣсколько любовныхъ анекдотовъ, имъ самимъ разсказанныхъ. Она понятія не имѣла ни о чемъ такомъ, что составляло сущность жизни этого человѣка. И мысль ея перенеслась на Маркана: она ребенкомъ знала его, видѣла юношей, молодымъ человѣкомъ, вполнѣ установившимся. Весь онъ, какъ живой, стоялъ передъ нею съ своимъ твердымъ, надежнымъ характеромъ, съ своею безукоризненностью, немного грубою, съ своею прочною любовью къ ней. Она видѣла его работающимъ постоянно, и опять для нея же, не имѣвшей ничего, и для ихъ ребенка... "О, Жоржъ! О, Боже мой, Боже! Какъ возможны хотя бы мгновенія забвенія всего?" Жоржъ, ея дитя, плоть отъ плоти ея,-- тотъ, кого она знала до мельчайшихъ изгибовъ его чистой и глубокой души, гдѣ все было полно привязанностью и любовью къ ней,-- она забыла о немъ! Что съ нимъ теперь?... Онъ просыпается послѣ ужасной ночи, среди которой онъ тщетно звалъ ее съ террасы, стоя на вѣтру. И вновь, проснувшись, онъ зоветъ ее, опять напрасно. Зоветъ! Элиза сердцемъ своимъ слышала его крикъ: "Мама!" -- и поблѣднѣла, чуть не падая въ обморокъ.
   Пьеръ видѣлъ, какъ страшно она блѣднѣетъ, и быстро двинулся къ ней, но она тихо обратила къ нему безжизненный взглядъ, ужаснувшій его. Вся душа ея принадлежала ребенку, и не было души въ глазахъ, смотрѣвшихъ на молодого человѣка, вчерашняго любовника. Въ этомъ взорѣ свѣтилось холодное равнодушіе, сложившееся изъ угасшаго гнѣва и невольнаго презрѣнія къ тому, кто не съумѣлъ пощадить въ ней мать.
   Ея презрѣніе къ себѣ вызывало въ ней презрѣніе къ нему и всѣ возможныя сомнѣнія. Кто знаетъ, сколько хитрости было вложено въ его упорное ухаживаніе? Какими заранѣе обдуманными средствами онъ погубилъ ее? Надо было зельемъ опоить ее, чтобы довести до такого позора! Какою омерзительною силой,-- будь она роковая или искусственная и разсчитанная,-- онъ овладѣлъ ею? Развѣ онъ спросилъ ея согласія, когда приказалъ яхтѣ идти такъ далеко въ море, чтобы задержать Элизу на ночь, на цѣлую ночь? Вотъ оно -- его предательство!...Развѣ безъ этого, безъ его проклятой яхты, онъ смогъ бы заставить ее забыть о ея ребенкѣ? Неужели въ томъ любовь, чтобы вовлечь женщину въ такую пропасть, въ какой она очутилась? И онъ предлагаетъ бракъ! Но, вѣдь, для этого необходимъ предварительно разводъ, и,-- самъ же онъ сказалъ,-- надо, чтобы разводъ былъ разрѣшенъ не по настоящему поводу, а по какому-либо другому... Такъ она не допуститъ этого... Закономъ хорошо постановлено... Она при всѣхъ крикнетъ: "У меня былъ любовникъ!" -- и скажетъ имя любовника. Назоветъ его, чтобы никогда, никогда онъ не смѣлъ думать о возможности стать ея мужемъ. О, разводъ -- это вѣчная разлука съ отцомъ Жоржа! Разлука матери съ сыномъ, узаконенная, безповоротная!... Объ этомъ-то, именно, и говорилъ сейчасъ Марканъ. Къ этому-то и хотятъ ее принудить... "Жоржъ! Жоржъ!..." Вся душа, всѣ фибры тѣла ея кричали: "Жоржъ... лучше умереть!"
   Пьеръ видѣлъ ясно, по глазамъ Элизы, какъ далекъ онъ отъ нея теперь и какъ невозможно ему вновь приблизиться къ ней.
   -- Я люблю васъ искренно,-- проговорилъ онъ серьезно.-- И ради меня, понимаете, даже ради меня, вы должны, обязаны не умирать.
   Онъ за себя лично перепугался ея мысли о смерти. Ужасающею представлялась ему нравственная его отвѣтственность... Это способно было отравить всю жизнь человѣка. И онъ жалѣлъ себя, не безъ искренней жалости и къ ней тоже.
   -- Что же дѣлать мнѣ съ собою,-- отвѣтила она,-- куда дѣваться? Я не могу такъ покинуть моего ребенка, я нужна ему... Онъ можетъ умереть безъ меня... Я вернусь къ нему или,-- истинно говорю вамъ,-- я умру!
   Помолчавши немного, она заговорила съ полнымъ спокойствіемъ неизмѣнно принятаго рѣшенія:
   -- Да чего мнѣ ждать, впрочемъ? Я хорошо знаю своего мужа. Онъ никогда не отступится отъ того, что рѣшилъ. Онъ не приметъ меня къ себѣ. Стало быть, все для меня покончено... Я умру сегодня или завтра. Все дѣло въ выборѣ времени, минуты, такъ какъ, я знаю, вы попытаетесь воспротивиться этому... Но рано или поздно ускользнуть изъ-подъ такого надзора всегда найдется минута, когда онъ окажется недѣйствительнымъ... Есть столько средствъ покончить съ собой! Это такъ просто!... Подумайте только, семьи у меня нѣтъ, ничего нѣтъ въ мірѣ. Куда дѣваться?... Въ эту минуту нѣтъ у меня даже платья, прикрыться нечѣмъ...
   Мысль о такой безпомощности вызвала новые потоки слезъ.
   Она продолжала, еще холоднѣе, отчаянно-горькимъ тономъ:
   -- Вы говорите, что вамъ жаль меня... Да, моя добровольная смерть будетъ для васъ тягостна... на нѣсколько дней... Что-жь, это дастъ вамъ новыя, неиспытанныя ощущенія, какъ вы говорите, мой милый... Познакомитъ васъ съ раскаяніемъ, что, надѣюсь, будетъ для васъ новостью... По случаю такого горя вы стихи напишете, прекрасные стихи, которые прочтете какой-нибудь другой женщинѣ, а потомъ, въ одно прекрасное утро, сообразите, что я избавила васъ отъ стѣснительной особы, которой вы предложили бракъ въ минуты крайняго, но скоро прошедшаго возбужденія... И вы поблагодарите меня за то, что я умерла, поблагодарите въ тотъ вечеръ, когда женитесь на красивой, богатой, молодой дѣвушкѣ, которая ждетъ васъ... Вотъ вамъ вся ваша исторія... Въ настоящую минуту я все вижу ясно. Да, я все вижу! И потому-то я умру... потому-то мнѣ и надо умереть... необходимо. И вы видите, я спокойна, въ полномъ сознаніи и совершенно правдива.
   Всѣ иллюзіи, которыя даютъ радости любви, исчезли съ момента страшнаго пробужденія Элизы. Она сразу увидала до самой глубины гадость дѣйствительности и разсказывала свое видѣніе съ трагическимъ и таинственнымъ видомъ прорицательницы несчастія. И дурное, ею предсказываемое, она сама готовила своимъ пророчествомъ въ сердцѣ слушающаго ее; она узаконивала это дурное заранѣе въ глазахъ молодого человѣка, отчасти уже осуществляла въ немъ.
   Онъ слушалъ съ необычайною душевною тревогой и сознавалъ отвратительную возможность всего того, что она высказала, всего безъ исключенія. Элиза сама освобождала его отъ обязательствъ вѣрности, которыя онъ только что предлагалъ, и ему живо представлялся тотъ моментъ, о которомъ она говорила,-- тотъ моментъ, когда онъ будетъ разсказывать сегодняшнюю сцену... другой женщинѣ... На самомъ дѣлѣ, Элиза совершенно права. Онъ сознавалъ свою неспособность остаться вѣрнымъ покойницѣ. Не было въ немъ мѣста ничему вѣчному... Ребенокъ этой женщины былъ сыномъ другого человѣка, законнаго мужа. Единственныя прочныя узы любви связывали ее съ тѣмъ человѣкомъ. Пьеру ясными становились неудобства его собственнаго положенія, пустота его жизни, невозможность дать этой матери что-либо въ замѣнъ ея разбитаго прошлаго, и, усомнившись въ себѣ самомъ, отдавшись своему обычному скептицизму, лишь временно смолкнувшему передъ чувственными восторгами, онъ впалъ въ нравственную агонію, въ полнѣйшее безсиліе... И онъ, молча, принялся плакать, подавленный огромною и ни на что ненужною жалостью къ ней и къ себѣ.
   

II.

   Жоржъ спалъ. Марканъ, страшно возбужденный и, въ то же время, совсѣмъ выбившійся изъ силъ, думалъ чисто-механически. Тяжесть несчастія, заботъ и горя давила его, но онъ уже не могъ разобраться въ нихъ опредѣленно. Мысли смѣнялись одна другою, а онъ не въ состояніи былъ сосредоточиться ни на одной изъ нихъ. Подавленность -- спасеніе для человѣка при большихъ катастрофахъ. Безъ этого люди всегда доходили бы до умопомѣшательства, какъ то бываетъ иногда въ первый моментъ, когда обрушится на нихъ ударъ.
   Марканъ пошелъ взглянуть, "здѣсь ли еще" Голубой Ибисъ. Яхта скрылась, какъ въ сказкѣ исчезаетъ волшебный замокъ, стоявшій цѣлый день передъ дворцомъ короля и къ утру пропавшій невѣдомо куда. Это именно сравненіе мелькнуло въ головѣ Маркана и вызвало странное ощущеніе лихорадки, бреда. Марканъ провелъ рукою по лбу и отошелъ отъ окна съ необъяснимымъ сожалѣніемъ о томъ, что не видалъ корабля, точно ускользнула отъ него возможность мщенія, котораго онъ не могъ еще придумать.
   "Э, не далеко ушли, и я ихъ догоню, если захочу! Да не хочу я этого! Не хочу видѣть ее никогда!..."
   И онъ перебиралъ опять въ умѣ подробности, уже не причинявшія ему никакихъ страданій. "А эту няньку мнѣ, все-таки, надо повидать... Если мать можетъ бросить своего ребенка ради того, чтобы бѣгать искать позора, то какъ же ставить въ вину слугамъ забвеніе ими своихъ обязанностей?... У няньки остались здѣсь ея пожитки... Я ихъ отправлю къ ней... Но это не къ спѣху... Завтра..."
   Мысль о пожиткахъ няньки, о необходимости отослать ихъ, навела его на иронію: "Ну, а та!... Ей тоже нужны ея "пожитки", такъ какъ и ее прогнали, вонъ вытурили, какъ негодную няньку!... Такъ вотъ я и соберу ея "пожитки" и отошлю ихъ къ ней, сегодня же, сейчасъ же!"
   И его вдругъ озарилъ точно проблескъ веселья. Марканъ представилъ себѣ, какъ Элиза получитъ свои вещи и изъ этого пойметъ еще лучше, что все покончено. Да, онъ ликовалъ отъ такой мести. Было въ немъ и другое чувство, котораго онъ самъ не могъ разобрать: желаніе еще разъ занять собою Элизу. Въ сущности, онъ все еще плохо мирился съ тѣмъ, что уже ничего не можетъ предпринять противъ нея, для нея, надъ нею. Прощаніе было слишкомъ коротко. Неужели этимъ и ограничится наказаніе? Въ ту минуту, когда онъ выгналъ вонъ свою жену, эту негодную женщину, онъ, несомнѣнно, наслаждался мщеніемъ, но вся сила ощущеній вполнѣ сознается лишь въ тотъ опредѣленный и быстро проходящій моментъ, когда ихъ испытываешь.
   Если бы въ памяти ощущенія сохранялись такъ же ясно, какъ факты, тогда прошедшее вѣчно имѣло бы характеръ настоящаго... И Марканъ оставался неудовлетвореннымъ своею местью. Кто знаетъ, можетъ быть, его жена въ восторгъ отъ развязки, которую онъ устроилъ? Или же, наоборотъ, ошеломленная вначалѣ, она мечтаетъ о возможности прощенія,-- пожалуй, надѣется даже вернуться домой. Такъ вотъ онъ ей отвѣтилъ: лодочникъ отвезетъ ей ея "пожитки"...
   И, пока Жоржъ спалъ крѣпкимъ сномъ, Марканъ прошелъ въ комнату жены, открылъ коммодъ, шкафъ, всѣ ящики, вытащилъ изъ темнаго чулана два или три сундука на середину комнаты и началъ швырять въ нихъ ботинки, платья, все, что принадлежало Элизѣ. Вдругъ онъ сообразилъ, что такой безпорядокъ выдастъ его страстность, его гнѣвъ. А ему хотѣлось, напротивъ, дать ей понять, что вещи уложены методически, спокойно, по его приказанію, и онъ опорожнилъ сундуки, сталъ аккуратно складывать каждое платье и укладывать ихъ одно на другое, какъ умѣлъ, то-есть совсѣмъ неумѣло.
   "Плохо выходитъ, и тѣмъ лучше! Она увидитъ, что я самъ укладывалъ и былъ спокоенъ!"
   Поддѣвши одною рукой и придерживая другою, онъ переносилъ стопками сложенное бѣлье. Тутъ были юбки, панталоны, сорочки,-- все обшитое кружевомъ, съ издержками изъ дорогихъ розовыхъ лентъ,-- и отъ всѣхъ этихъ вещей интимнаго кокетства вѣяло знакомыми духами, едва ощутительными, напоминающими мужу... объ умершей... Да, именно объ умершей! Ему казалось, будто онъ перебираетъ, послѣ покойницы, такіе предметы, къ которымъ прикасается одинъ только, пока жива та, кому они принадлежатъ. Занятіе такимъ дѣломъ въ первый разъ въ жизни давало ему ясно чувствовать громадную перемѣну въ его жизни.
   "О, эти платья! Вотъ то, которое было на ней во время путешествія, когда мы ѣхали изъ Парижа. Будь оно проклято, это путешествіе!... А, впрочемъ... чему быть, того не миновать... и женщины, способныя измѣнять, рано или поздно измѣняютъ, гдѣ бы онѣ ни были... Вотъ платье, бывшее на ней въ то утро, когда мы ѣздили обѣдать на этотъ Голубой Ибгкъ!... Этакое дурацкое названіе!... Фантазія поэтическаго "франта", пѣвца романсовъ подъ гитару!... На подобныя-то штуки и ловятъ женщинъ-дуръ поголовно. Да, поголовно! Всѣ попадаются на одну и ту же приманку... А честность, спокойная и неизмѣнная, не лѣзущая въ глаза вѣрность долгу, глубокая, но молчаливая привязанность,-- онѣ понятія не имѣютъ объ этомъ! Трескъ и блескъ, звонкія фразы, мореплаватель и теноръ,-- вотъ что имъ нужно!"
   И онъ безъ толку засовывалъ въ сундукъ чулки, носовые платки... Марканъ очень серьезно сталъ разсматривать чулки, бывшіе у него въ рукахъ. Онъ показался бы необыкновенно забавнымъ тому, кто увидалъ бы его въ эту минуту. Самъ же онъ сознавалъ только, что растроганъ до глубины души.
   "А это, все-таки, чулки честной женщины, что бы тамъ ни было!-- проговорилъ онъ.-- Я узнаю ихъ, она сама ихъ вязала такъ же точно, какъ чулки Жоржа. Она терпѣливо сидѣла за ними и посмѣивалась надъ своимъ прилежаніемъ, говоря, что женщина, вяжущая чулки, далеко отстала отъ нашего времени".
   Не сознавая самъ, что онъ дѣлаетъ, Марканъ сѣлъ и не спускалъ глазъ съ этихъ чулокъ, темныхъ, шерстяныхъ, очень тщательно вывязанныхъ. Онъ смотрѣлъ на нихъ и передъ нимъ мелькалъ образъ Элизы, сидящей у лампы зимнимъ вечеромъ, въ то время, какъ онъ дѣлалъ отмѣтки на дѣловыхъ бумагахъ. Онъ на минуту отрывался отъ своего занятія, бралъ газету, прочитывалъ женѣ негромко интересную новость, сообщеніе о какомъ-нибудь событіи, которое они тутъ же обсуждали. Старая служанка приносила чай... Развѣ не было это хорошо, божественно? О, несомнѣнно! Но достаточно ли этого? Такъ ли уже незаконно свойственное всѣмъ женщинамъ желаніе идеальнаго, немного фантастическаго?Не тогда ли, именно, когда имъ не даютъ ничего подобнаго, онѣ ищутъ недостающаго имъ съ встрѣчными поэтами, съ авантюристами? И нѣтъ ли, въ особенности, наслажденій, связанныхъ съ жизнью природы и слишкомъ забываемыхъ изъ-за честолюбія? Не самъ ли онъ признавалъ это вчера, когда ѣхалъ такъ радостно съ совсѣмъ новыми желаніями путешествій и свободной любви при блескѣ солнца, на полномъ просторѣ? Увы, быть можетъ, и на немъ лежитъ доля вины!
   Онъ вздрогнулъ, поднялся съ мѣста, покачалъ головой.
   "Все это только слабость! Не подлецъ же я, въ самомъ дѣлѣ! Неужели я такъ связанъ привычкою съ этою женщиной, что какими-то изворотами подбираюсь къ мысли сойтись съ опозоренною женой?"
   Онъ разсмѣялся.
   "Нѣтъ, я просто утомленъ, голова не въ порядкѣ и только! Мысли немного путаются, но никогда, никогда въ жизни я близко не подпущу эту женщину, если бы даже она опять стала валяться въ ногахъ у меня, ломая руки, рыдая и раскаиваясь искренно!"
   И бѣдняга, съ низко-опущенною головой, тщательно спряталъ въ свой письменный столъ пару шерстяныхъ чулокъ, наведшихъ его на такія думы. То была единственная вещь, оставленная имъ на память о мирныхъ вечерахъ, о тихой семейной жизни, о счастьи молчаливой любви въ сладкомъ покоѣ однообразной трудовой жизни, которую онъ считалъ навсегда возможною.
   

III.

   Явилась служанка, приходившая каждое утро. Марканъ отослалъ ее назадъ.
   -- Приходите завтра. Сегодня вы не нужны.
   Когда сундуки были наполнены, Марканъ оглядѣлся кругомъ, положилъ въ ящикъ мелкія вещицы, любимыя Элизой, стоявшія на столѣ, сунулъ въ сундукъ и коверъ со стола. Ящикъ онъ пристроилъ тутъ же въ нарочно оставленный для того уголъ по сверхъ другихъ вещей и, наконецъ, положилъ на ящикъ бюваръ съ бумагами Элизы. Потомъ Марканъ написалъ на большомъ конвертѣ: Госпожѣ Элизѣ Марканъ. "Съ какой, однако, стати фамилія Марканъ, которую она скоро не будетъ носить?" Онъ взялъ другой конвертъ и написалъ: Госпожѣ Элизѣ...Такая форма показалась ему неприличною и онъ прибавилъ букву М: Госпожѣ Элизѣ М... Сдѣлавши это, онъ вложилъ въ конвертъ нѣсколько банковыхъ билетовъ, сколько могъ только удѣлить, и свою карточку, на которой написалъ: "Въ счетъ пенсіи, которую вы будете получать отъ меня". Онъ сдѣлалъ это безъ малѣйшаго ехидства, ему зазорнымъ показалось бы оставить Элизу безъ денегъ въ такой моментъ.
   Конвертъ былъ запечатанъ, положенъ въ сундукъ, и Марканъ еще разъ обвелъ глазами всю комнату. На каминѣ, рядомъ съ портретомъ Жоржа, лежалъ альбомъ, на первой страницѣ котораго красовался сонетъ господина Дофена. Маркану очень хотѣлось приписать рядомъ что-нибудь горькое, оскорбительное, но онъ не сдѣлалъ этого, а только, ироніи ради, первою попавшею подъ руку лентой связалъ вмѣстѣ альбомъ и портретъ ребенка и швырнулъ ихъ въ одинъ изъ сундуковъ. Все было покончено, сундуки заперты, и Маркану давалось, будто онъ положилъ въ гробъ свою любовь, свое сердце, свою жизнь.
   Услыхавши рожокъ омнибуса, трубившій на дорогѣ, онъ подбѣжалъ къ окну и крикнулъ:
   -- Скажите коммиссіонеру на станціи, чтобъ онъ пришелъ взять мой багажъ.
   Марканъ вошелъ къ сыну,-- было уже десять часовъ утра,-- тихо наклонился надъ кроваткой ребенка и разбудилъ его легкимъ, осторожнымъ поцѣлуемъ.
   -- Проснись, мой Жоржъ, пора!
   -- А мама гдѣ, папа? А Голубой Ибисъ?
   Марканъ понялъ, что его страданія только еще начались, что всѣ пытки были впереди.
   

IV.

   Вскорѣ явился коммиссіонеръ съ своею телѣжкой.
   Жоржъ услыхалъ звонокъ и крикнулъ:
   -- Мама вернулась!
   -- Нѣтъ, мой мальчикъ, не она это. Она не придетъ сегодня.
   -- Почему ты знаешь?
   Марканъ затруднялся отвѣтить.
   -- Я знаю,-- сказалъ онъ и смолкъ.
   Ребенокъ тоже молчалъ, задумался. Онъ сердцемъ чуялъ какую-то тайну. Его отецъ понималъ это и хотѣлъ скрыть отъ него что-то очень важное. "Гдѣ же мама? Почему она не возвращается? Развѣ разлюбила его?... И няни нѣтъ!" -- раздумывалъ Жоржъ, очень удивленный необычайностью всего этого.
   Марканъ сошелъ внизъ, впустилъ коммиссіонера, показалъ сундуки, которые надо было взять.
   -- Вы знаете яхту г. Дофена?
   -- Голубой Ибисъ? Какъ же, господинъ, она съ утра здѣсь въ гавани.
   -- Вы доставите это на яхту.
   -- Да, господинъ, черезъ три четверти часа будетъ на мѣстѣ... Нужно будетъ тамъ сказать что-нибудь... спросить отвѣтъ?
   -- Ничего не нужно, никакого отвѣта.
   -- Хорошо, господинъ.
   Марканъ возвратился къ Жоржу.
   -- Кто же это приходилъ, папа? Посланный отъ мамы, да, папа?
   Марканъ сообразилъ, что лучше будетъ для успокоенія ребенка сказать ему что-нибудь опредѣленное.
   -- Да,-- отвѣтилъ онъ.-- Она здорова, но, какъ я уже сказалъ тебѣ, вернуться не можетъ... отправилась путешествовать... И я послалъ ей платья, бѣлье, вещи... ея сундуки... Она изъ Каина отправляется по морю.
   Ребенокъ, сидя на постели и склонивши голову немного на бокъ, пристально смотрѣлъ куда-то на одну точку. Онъ имѣлъ такой видъ, будто вглядывается въ свою мысль, матеріализовавшуюся внѣ его. Съ безпощадною потребностью все уяснить себѣ, обычною дѣтямъ и формирующею ихъ душу, онъ заговорилъ опять:
   -- Почему же она не пріѣхала сама за вещами, не пріѣхала меня поцѣловать?
   Марканъ увидалъ, что надо было сочинить какую-нибудь сказку, исторійку, доступную пониманію ребенка, въ которой все было бы предусмотрѣно, логически слажено, какъ въ жизни. Онъ увидалъ, что и ложь требуетъ мастерства, умѣнья связать ее съ правдой, съ послѣдствіями того, что произошло въ дѣйствительности.
   -- Времени у нея не было, -- отвѣтилъ онъ наудачу.
   Ребенокъ вывелъ свое заключеніе:
   -- У нея всегда бывало время... прежде.
   Прежде! Прежде чего? Это слово такъ и пронизало сердце отца, точно ружейная пуля. Онъ опустилъ голову и, высвободивъ ноги мальчика изъ-подъ одѣяла, принялся надѣвать на нихъ чулки. Жоржу приходилось въ первый разъ пользоваться такими услугами отца.
   -- Я, папочка, умѣю одѣваться одинъ.
   -- Тебѣ, однако, помогали каждое утро.
   -- Да, но, вѣдь, это баловали меня.
   -- Вотъ и я хочу тоже побаловать тебя.
   Онъ взялъ сына на руки, вынулъ изъ кроватки, въ одной рубашкѣ, на половину голенькаго, очень смѣшного и совсѣмъ прелестнаго, и прижалъ его къ груди съ безконечною нѣжностью... съ отчаяннымъ рыданіемъ... То, что онъ держалъ въ своихъ объятіяхъ, вѣдь, это была тоже и она въ прошломъ, это было все, что остается ему отъ нея въ будущемъ.
   Жоржъ все болѣе и болѣе понималъ, что произошло нѣчто необыкновенное. И своими маленькими ручонками онъ обнималъ шею отца, прижимался къ нему, какъ только могъ, крѣпко.
   -- Стало быть... мы уже не увидимъ ее?
   -- Почему ты говоришь: стало быть?-- сказалъ Марканъ нетерпѣливо.
   -- Я не знаю.
   Онъ и вправду не зналъ, но инстинктивно почувствовалъ въ небывалой нѣжности отца прощаніе съ его мамой.
   -- Куда же мы ѣдемъ, папочка?
   -- Въ гостиницу завтракать... а сперва погуляемъ.
   -- А моя няня, Маріона, папочка?
   -- Ужь эта-то не вернется!
   -- Но мы пойдемъ къ ней на ферму, да? Я очень люблю мою няню, Маріону!
   -- Она бросила, однако, тебя одного... нынѣшнею ночью.
   -- О, навѣрное, ей нельзя было иначе... какъ мамѣ!... Стало быть, она не виновата, и мы пойдемъ къ ней на ферму, вѣдь, пойдемъ?... Это можно... Къ мамѣ нельзя... потому что она на морѣ... все дальше плыветъ, и мы не знаемъ навѣрное, куда?
   Марканъ уже ничего не отвѣтилъ. Онъ безпомощно отдался своему горю.
   -- Идемъ!-- сказалъ онъ, какъ только Жоржъ былъ готовъ.
   -- Подожди, папочка!
   Мальчикъ открылъ дверку въ стѣнѣ, шкафчикъ, куда онъ пряталъ игрушки, и крайне осторожно вынулъ изъ него что-то. То былъ его пароходъ, его Голубой Ибисъ.
   -- Не потащишь же ты этого съ собою?
   -- Конечно, съ собою, папочка... Здѣсь вездѣ берегъ моря, и я пущу его на воду послѣ завтрака... Къ тому же, я такъ люблю смотрѣть на него и, глядя на него, я буду думать о мамѣ, которая плыветъ теперь на другомъ, на большомъ. Онъ похожъ на большой, смотри... Иначе и быть не могло, вѣдь, ты нарочно самъ выбиралъ... Видишь, вотъ тутъ окна, сзади... Это окна маленькаго салона мосьё Дофена. Мама должна быть тамъ, это лучшая комната на кораблѣ... Понимаешь, разумѣется, папа, онъ мнѣ все напоминаетъ... Еслибъ я лишился его, то былъ бы очень, очень огорченъ и сталъ бы думать, что это къ какому-нибудь несчастью. А потому я буду хорошо его беречь, ты не бойся!
   Душа ребенка, впечатлительная, экзальтированная, болѣзненная, мечтательная, впервые обнаружилась вся передъ отцомъ. Марканъ испугался. Онъ никогда не подозрѣвалъ ничего подобнаго. Такія мысли онъ нашелъ бы неодобрительными у взрослаго. Всякая возбужденность чувствъ казалась ему романтическою, опасною. Онъ порѣшилъ, что ребенокъ заболѣлъ отъ проведенной на террасѣ ночи и что сегодня же надо свести его къ доктору. "Это продолженіе какого-то бреда,-- разсуждалъ онъ.-- Неужели такой кошмаръ останется на всю жизнь?"
   Марканъ нагнулся и внимательно всматривался въ лицо ребенка, въ его губы, въ глаза, немного покраснѣвшіе, въ щеки, чуть-чуть поблѣднѣвшія, щупалъ ему пульсъ.
   -- Что ты смотришь такъ на меня, папочка?
   -- Ты нездоровъ?
   -- О, нѣтъ!... Но огорченъ я...
   -- А пароходъ, все-таки, надо оставить.
   -- О, папочка!
   Крикъ вырвался изъ глубины души. Жоржъ поднялъ на отца глаза, полные отчаянной мольбы: онъ зналъ, что Марканъ, разъ приказавши что-нибудь, никогда не измѣняетъ своего рѣшенія.
   -- Папочка, мнѣ такъ хотѣлось бы взять его съ собой... Мама всегда позволяла брать... няня тоже... и мосьё Дофенъ!
   Марканъ, внѣ себя, топнулъ ногой; его глаза засверкали. Ребенокъ весь съежился и молча направился положить свой пароходъ въ шкафъ, на прежнее мѣсто. Жоржъ безъ конца возился съ нимъ, отодвигалъ прочь отъ него другія игрушки, укрывалъ его обрывкомъ матеріи, нарочно для этого лежавшей тамъ же.
   Марканъ раздраженно слѣдилъ за сыномъ.
   -- Скоро ты?... Ну, идемъ!
   При этомъ рѣзкомъ крикѣ мальчикъ поднялся, подошелъ къ отцу, опустивши голову и не глядя на него, взялъ его за руку, напуганный тѣмъ, что опять очутился лицомъ къ лицу съ прежнимъ Марканомъ,-- съ тѣмъ, который, разсчитывая на избытокъ нѣжности къ ребенку со стороны матери, оказывался часто излишне строгимъ, даже немного жесткимъ.
   -- Взгляни на меня!
   Жоржъ поднялъ глаза. Они были полны слезъ, которыя не текли еще потому, что отецъ не любилъ слезъ. Глаза мальчика смотрѣли въ глаза отца снизу, съ выраженіемъ побѣжденной слабости, покорной нѣжности, неспособной къ сопротивленію, надрывающей душу... Потомъ онъ зарыдалъ и припалъ лицомъ къ ногѣ отца, обхвативши ее обѣими руками.
   Марканъ не выдержалъ.
   -- Ну-ну, перестань плакать, Жоржъ... Перестань, прости меня!
   Несчастный отецъ подошелъ къ шкафу, нагнулся, осторожно развернулъ лоскутъ, прикрывавшій яхточку, и взялъ ее подъ мышку.
   -- Перестань плакать,-- успокоивалъ онъ сына.-- Мы будемъ брать твой пароходъ каждый разъ, когда тебѣ захочется... только не плачь больше!
   Ребенокъ уже улыбался. Онъ любовался своимъ корабликомъ, лежащимъ на рукѣ отца, и громко прочитывалъ выведенное на немъ красивыми золотыми буквами названіе: Голубой Ибисъ. Когда они вышли и были уже на дорогѣ, Жоржъ проговорилъ:
   -- Какой ты добрый, папочка! Благодарю тебя, очень, очень благодарю!
   

V.

   Пользуясь добротою отца, Жоржъ пожелалъ, чтобы во время завтрака въ гостиницѣ его Голубой Ибисъ стоялъ передъ нимъ на столѣ, прислоненный къ шторѣ, изъ-подъ которой видно было немного моря. Оба, ребенокъ и его отецъ, ѣли мало. За дессертомъ Жоржъ воскликнулъ:
   -- О, смотри, папа, можно подумать, что онъ совсѣмъ настоящій, точно вправду плыветъ по морю, которое видно тамъ, за окномъ! Это мама возвращается!...
   Въ эту минуту Марканъ приподнялъ занавѣску съ своей стороны и увидалъ, что Голубой Ибисъ выходитъ изъ Сенъ-Рафаэльскаго порта, направляется въ море... Марканъ почувствовалъ себя настолько нехорошо, что вынужденъ былъ схватить дрожащею рукой графинъ съ какимъ-то виномъ и спѣшно выпить нѣсколько глотковъ. Онъ озабоченъ былъ лишь тѣмъ, чтобы не дать замѣтить Жоржу своего волненія и своей блѣдности, чтобы не лишиться чувствъ и не испугать ребенка.
   

VI.

   Пьеру вдругъ пришло на мысль, что изъ виллы Марканъ можетъ видѣть яхту, и онъ счелъ неприличнымъ и жестокимъ оставаться на якорѣ въ такомъ мѣстѣ. Онъ оставилъ Элизу и уже изъ другой комнаты позвалъ слугу, чтобы тотъ не видалъ его около нея одѣтымъ въ такой легкій костюмъ.
   Дофенъ отдалъ приказаніе войти въ гавань. Такимъ образомъ, онъ останется въ Сенъ-Рафаэлѣ и будетъ мало замѣтенъ. "II если господинъ Марканъ пожелаетъ, я могу тотчасъ же быть къ его услугамъ". Кромѣ того, необходимо было какъ можно скорѣе пріобрѣсти для Элизы платья, бѣлье, какой-нибудь туалетъ.
   Распорядившись такимъ образомъ, Пьеръ вернулся къ Элизѣ. Она была, какъ слѣдуетъ, одѣта въ восточное платье, которое вначалѣ успѣла лишь накинуть, чтобы скорѣе прикрыться. Она подъ самымъ подбородкомъ зашпилила вышитый шелкомъ воротъ, обвернула у кистей рукъ широчайшіе рукава. То была льняная туника, замѣчательно нѣжная, желтоватой бѣлизны слоновой кости, во всю длину расшитая полосами бѣлымъ шелкомъ, необыкновенно богато и эффектно. Въ такомъ костюмѣ она хотѣла было лечь въ постель, чтобы лучше укрыться отъ глазъ Пьера, но тутъ же подумала, что это будетъ еще менѣе прилично, чѣмъ просто принять его въ этомъ костюмѣ, разъ у нея нѣтъ никакого другого.
   Совсѣмъ не принять? И это ей приходило въ голову. Но возможно ли это? Вѣдь, она въ его комнатѣ, и имъ предстоитъ говорить объ очень серьезныхъ вещахъ и безотлагательно. Не окажется ли преувеличенною щепетильностью не пускать его, заставлять ждать? И чего же, въ сущности, ждать,-- того времени, когда просохнетъ ея платье? Да развѣ до этого ей теперь? Она вполнѣ овладѣла собою, и бояться ей нечего, и нѣтъ ничего непристойнаго показаться ему въ такомъ костюмѣ, надѣть который вынудили обстоятельства. Она чувствовала себя огражденною, какъ бы укрытою и безупречно-скромною, силою собственной воли. Пьеръ, впрочемъ, понялъ это, такъ хорошо понялъ, что Элизѣ было и его тоже жаль, немного жаль.
   Войдя въ комнату, онъ былъ пораженъ благородною сосредоточенностью лица Элизы. Она была прекрасна строгимъ спокойствіемъ, безъ преувеличенія, безъ малѣйшей натянутости, горделива искренностью, и настолько успѣла вернуть самообладаніе, свою свободу женщины, достоинство матери, что Пьеръ самъ себѣ показался неприличнымъ въ фантастическомъ нарядѣ, который онъ носилъ, однако, чуть не каждый день у себя въ комнатѣ. Ему крайне неловко стало, прямо-таки стыдно. Онъ чувствовалъ, что надо уйти, одѣться, и, все-таки, остался. Ему слишкомъ тяжело было не видать въ эту минуту Элизу, дивно прекрасную нравственною красотой, сказывавшеюся во всѣхъ очертаніяхъ ея позы, въ выраженіи лица, въ глазахъ, во всей этой женщинѣ. И это восхищеніе, безпощадно-эгоистичное, онъ опять-таки принималъ за любовь, за свою окончательную, послѣднюю любовь.
   -- Не тревожьтесь,-- сказалъ онъ, приближаясь къ Элизѣ,-- мы пойдемъ въ гавань. Яхта сейчасъ двинется съ мѣста.
   -- Благодарю, -- отвѣтила Элиза.
   Когда онъ выходилъ, легкое сотрясеніе дало знать, что винтъ началъ работать. Элиза взглянула украдкой на иллюминаторъ, точно боясь быть замѣченной кѣмъ-нибудь снаружи, и увидала свою виллу.
   -- О, Боже мой!-- вздохнула молодая женщина, но тотчасъ же овладѣла собой рѣзкимъ усиліемъ воли и стала раздумывать, захвативши голову руками, о томъ, что дѣлать теперь же, сейчасъ вотъ, когда они будутъ въ гавани? Увы, не могла она придумать ничего такого, что представлялось бы ей разумнымъ.
   Черезъ минуту Пьеръ вернулся, внося самъ горячій чай. На молодомъ человѣкѣ былъ обыкновенный костюмъ. Элиза почувствовала затаенную, глубокую благодарность и большую готовность выслушать его, вѣрить ему. Она видѣла его безграничное участіе въ ея несчастій и отнеслась къ Пьеру въ эту минуту снисходительно, дружески. Онъ же въ данный моментъ такимъ знакомъ уваженія сдѣлалъ больше для отклоненія ея мысли о смерти, чѣмъ могли бы то сдѣлать самыя краснорѣчивыя фразы, хотя бы искреннія.
   -- Выпейте,-- сказалъ онъ.
   Пьеръ полагалъ, что ощущеніе питья будетъ достаточно для того, чтобы въ ней произошла нѣкоторая перемѣна, чтобы вернулись впечатлѣнія повседневной жизни. А это только и было нужно.
   Элиза отпила глотокъ.
   -- Я здорова,-- сказала она.-- Даже не озябла... Не безпокойтесь обо мнѣ.
   Онъ поблагодарилъ ее взглядомъ и, снова опустившись на колѣни у ея ногъ, взялъ ея руку, прижалъ къ губамъ, потомъ положилъ на свою голову и заговорилъ, не глядя на Элизу, почтительнымъ и покорнымъ тономъ. Онъ говорилъ сначала о своей любви, теперь очищенной, а затѣмъ осмѣлился перейти къ будущему, къ возможности брака. Сынъ будетъ съ нею,-- по крайней мѣрѣ, отъ времени до времени,-- или же,-- Пьеръ начиналъ увлекаться,-- они вдвоемъ могутъ бѣжать на этой самой яхтѣ... всюда, куда она захочетъ. Они заживутъ новою жизнью, полною любви, нѣжности, на вольномъ просторѣ безконечныхъ горизонтовъ... Все будетъ мѣняться передъ ними безпрерывно, только сами они останутся неизмѣнными. И, понимая, чѣмъ обусловливается ея сопротивленіе, Пьеръ воскликнулъ:
   -- Мы похитимъ его, если вы прикажете!
   Слова эти показались ей лишенными всякаго смысла.
   -- Кого похитимъ?-- проговорила она.
   -- Жоржа!
   Элиза откачнулась отъ него съ крикомъ ужаса.
   -- Вы не поняли,-- сказала она.-- Я люблю моего мужа!... Я глубоко уважаю его... Я жалѣю его всею душою моей... Я вами увлеклась, считаю васъ честнымъ, хорошимъ человѣкомъ... опаснымъ для женщинъ, но добрымъ. Изъ-за увлеченія я сдѣлала преступленіе, теперь хочу искупить его. Сама еще не знаю -- какъ, но я искуплю его... И хочу, чтобъ онъ зналъ это... Похитить у него сына?... Вы, стало быть, ничего не понимаете!... Онъ принадлежитъ теперь отцу больше, чѣмъ мнѣ: ребенокъ любилъ меня сильнѣе всего въ мірѣ, а я измѣнила ему! Да, обманула, измѣнила, понимаете вы это?... Я бросила его, и онъ ждетъ меня, зоветъ въ эту самую минуту!... Поймите же, поймите меня: или мужъ возьметъ меня къ себѣ обратно, или я покончу съ собой! Какъ же мнѣ втолковать вамъ это, чтобы вы поняли и повѣрили мнѣ?
   Пьеръ поднялся на ноги. Онъ былъ блѣденъ, испуганъ. Ему стало окончательно ясно, что Элиза потеряна для него, какъ разъ въ ту минуту, когда онъ наиболѣе любилъ ее, притомъ, безъ всякой задней мысли.
   -- Простите!-- сказалъ онъ.-- Простите! Никогда я не заговорю о себѣ, никогда въ жизни. Но, что бы ни случилось, вы всегда найдете во мнѣ всецѣло, безгранично преданнаго вамъ друга.
   Этотъ впечатлительный, непостоянный, легко поддающійся всякимъ вліяніямъ молодой человѣкъ увѣровалъ въ искренность несчастной женщины. Онъ вовлекъ ее въ преступную любовь, она подчинилась его чувству уваженія. Своею наивностью она склонила скептика на сторону добраго чистосердечія. Для этого, въ сущности, бѣдному малому стоило только быть самимъ собою, перестать анализировать собственную душу, не сдерживать ее на рубежѣ простыхъ чувствъ, подъ тѣмъ предлогомъ, будто такія чувства несовмѣстны съ высшимъ интеллектомъ.
   Яхта входила въ гавань. Нѣсколько минутъ спустя были доставлены сундуки... Пьеръ распорядился перенести ихъ въ маленькую столовую.
   Когда онъ осторожно сообщилъ объ этомъ Элизѣ, та поднялась съ мѣста страшно блѣдная, съ моментально появившимися темными кругами у глазъ, потомъ покачнулась и вынуждена была опять сѣсть. Онъ бросился къ ней и снова предложилъ выпить.
   -- Да,-- выговорила она,-- немного воды.
   Она отпила чуть-чуть и пальцами помочила себѣ виски.
   -- Этимъ онъ даетъ мнѣ понять, что все покончено безповоротно!... Такъ неужели онъ думаетъ, что возможно это, когда есть ребенокъ? А, вотъ что,-- вскрикнула она,-- я понимаю, понимаю! Какъ не сообразила я этого?... Онъ, конечно, видѣлъ, что я вернулась съ вами... и не видалъ, что я хотѣла покончить съ собой! Онъ вообразилъ, будто я мирюсь со всѣмъ, предпочитаю васъ всему, соглашаюсь на продолженіе, на позоръ!
   Пьеръ сдѣлалъ движеніе къ ней.
   -- Уйдите! Оставьте меня, уйдите! Я хочу скорѣе одѣться и уѣхать отсюда, идти къ нему, упасть на колѣни, ползать у его ногъ, вымолить прощеніе! Умолять моего ребенка... въ особенности, ребенка, который вѣрилъ мнѣ, вѣритъ и теперь!... Уходите, уходите! Я хочу ѣхать, какъ можно скорѣе ѣхать!
   Она задыхалась.
   Пьеръ сѣлъ рядомъ съ нею, взялъ ея руку, на этотъ разъ такъ, какъ взялъ бы руку мужчины, и заговорилъ серьезно:
   -- Не падайте духомъ, себя пощадите... Все, что вы сдѣлаете въ такую тревожную минуту, не поведетъ къ добру. Во мнѣ вы имѣете надежнаго друга. Вѣрьте мнѣ, я докажу это. Мы сейчасъ же уйдемъ на яхтѣ.
   -- Не хочу я здѣсь оставаться, не хочу!...
   -- Умоляю васъ,-- продолжалъ онъ,-- выслушайте терпѣливо... Мы пойдемъ къ Тулону, къ виллѣ моихъ родителей. Сегодня же вечеромъ я объясню моей доброй матушкѣ, что случилось, въ какомъ вы положеніи, чего опасаетесь, на что надѣетесь. Когда она узнаетъ, какъ я люблю васъ, и, если обстоятельства дозволятъ когда-нибудь мнѣ надѣяться, я съ восторгомъ и благодарностью сдѣлаюсь вашимъ мужемъ,-- моя мать пріѣдетъ сама къ вамъ сюда. Она пусть скажетъ, что намъ дѣлать... Она спасетъ насъ отъ насъ самихъ! Вѣрьте мнѣ, эта яхта -- единственное надежное убѣжище въ настоящую минуту. Гдѣ бы ни было, въ другомъ мѣстѣ, вы будете на виду. Здѣсь вы скрыты отъ всѣхъ взоровъ... И вы останетесь здѣсь безъ меня. Я сейчасъ съѣду на берегъ, буду въ Тулонѣ прежде васъ. Я пойду распорядиться.
   Элиза упрямо стояла на своемъ:
   -- Не хочу оставаться!
   -- Въ Сенъ-Рафаэлѣ, въ особенности, никто не долженъ видѣть васъ уѣзжающею отсюда сегодня. Надо оставаться на яхтѣ, вѣрьте мнѣ.
   Элиза подняла голову. Основательность сказаннаго имъ стала ясна ей, наконецъ, и Элиза взглянула на Пьера болѣе спокойными глазами.
   -- Только,-- добавилъ онъ,-- при одномъ условіи, что вы будете благоразумны и что...
   Онъ не рѣшился договорить. Она раздумывала уже совсѣмъ спокойно.
   -- Хорошо, обѣщаю,-- сказала она,-- ничего не предпринимать, прежде чѣмъ переговорю со святою женщиной, про которую вы мнѣ часто разсказывали.
   И Элиза опять заплакала. То были слезы конца кризиса. Она прибавила еще:
   -- Благодарю васъ.
   -- Черезъ полчаса я пріѣду сказать вамъ: до свиданія... Надо раскрыть эти сундуки, чтобы посмотрѣть, не понадобится ли вамъ еще что.
   И Пьеръ оставилъ ее одну.
   

VII.

   Элиза встала, открыла одинъ изъ сундуковъ и громко вскрикнула. Прежде всего, она увидала портретъ Жоржа и принялась осыпать его поцѣлуями.
   Эффектъ вышелъ совсѣмъ иной, чѣмъ тотъ, на который разсчитывалъ Марканъ. Онъ хотѣлъ выказать ей свою злость. Она же, напротивъ, сочла, что онъ, по добротѣ своей, вспомнилъ о портретѣ... "Онъ не хочетъ разлучить меня съ нашимъ сыномъ, разлучить совсѣмъ... О, да, онъ добръ!"... Она отложила портретъ въ сторону, потомъ взяла опять и снова отложила.
   -- "Нѣтъ,-- раздумывала она,-- надо быть благоразумной и, прежде всего, надо одѣться... Потомъ успѣю насмотрѣться на моего милаго, дорогого мальчика!"
   Когда она нашла конвертъ съ деньгами, она ихъ восторженно поцѣловала. Все это, вмѣсто нанесенія оскорбленія, растрогало ее, представлялось ей признакомъ снисходительности, прощенія, проблеска надежды.
   Дѣло въ томъ, что она глубоко отъ души раскаивалась и допустить не могла, чтобъ этого не было видно. На самомъ дѣлѣ, она искупила уже свою вину громадностью страданія, искренностью сокрушенія.
   Пьеръ вернулся въ комнату.
   -- Ну, что?-- спросилъ онъ.
   -- Да что, надѣюсь,-- отвѣтила она.-- Вотъ смотрите!-- она смотрѣла на портретъ Жоржа, показала его Пьеру.
   А онъ въ эту минуту ставилъ на каминъ маленькую рамку, которою несъ въ рукѣ.
   -- А вотъ портретъ моей матери,-- сказалъ онъ.-- До свиданія, до завтра.
   Онъ взялъ руку Элизы, прижалъ къ своимъ губамъ, нѣжно взглянулъ на молодую женщину и вышелъ. Нѣсколько минутъ спустя яликъ, отвозившій Пьера на берегъ, вернулся порожній и былъ поднятъ на бортъ.
   

VIII.

   Въ дверь Элизы постучали, вошелъ капитанъ, держа фуражку въ рукѣ.
   -- Я пришелъ за приказаніемъ объ отбытіи, сударыня. Можно сниматься?
   -- О, да, сейчасъ же!-- сказала она.
   -- Всякій разъ, когда вы позовете, сударыня, мнѣ доложатъ объ этомъ, и я, съ вашего позволенія, буду первый являться къ вамъ. Таково распоряженіе мосьё Пьера.
   -- Благодарю васъ.
   -- Впрочемъ,-- добавилъ морякъ,-- погода превосходная, и я вполнѣ разсчитываю сегодня къ вечеру быть не въ Тулонѣ, а въ маленькой бухтѣ Гароны, въ трехъ стахъ метрахъ отъ замка мосьё Пьера... Мадамъ Дофенъ успѣетъ, конечно, этимъ же вечеромъ побывать у васъ на яхтѣ. Это желаніе мосьё Пьера.
   -- Благодарю, благодарю!-- проговорила она тономъ безграничной кротости.
   Капитанъ удалился. Голубой Ибисъ вышелъ изъ гавани. Элиза не захотѣла взглянуть на удаляющійся берегъ Сенъ-Рафаэля. Она не вынесла бы этого... Она бросилась на постель и, подавленная, наконецъ, физическимъ утомленіемъ, крѣпко заснула.
   

IX.

   Марканъ не рѣшался покинуть столовую гостиницы. Онъ ждалъ, чтобы Голубой Ибисъ скрылся изъ вида.
   Пьеръ Дофенъ сошелъ на берегъ и тотчасъ же уѣхалъ въ экипажѣ на желѣзно-дорожную станцію и тамъ позавтракалъ въ ожиданіи поѣзда. Въ Сенъ-Рафаэлѣ, несмотря на всѣ предосторожности, онъ рисковалъ бы встрѣтиться съ Марканомъ.
   Жоржъ нетерпѣливо поджидалъ, когда же, наконецъ, его отцу вздумается уходить. Мальчику хотѣлось скорѣе увидать море, пустить на воду свой маленькій пароходъ, смотрѣть на него и думать о большомъ.
   -- Мы скоро пойдемъ, папа?
   -- Подожди еще.
   Марканъ курилъ, молча. Жоржъ принялся подробно осматривать свой корабликъ.
   -- Все тутъ есть, папочка...Совсѣмъ какъ на настоящемъ!... Посмотри!
   Онъ поправлялъ снасти, край паруса, ставилъ прямѣе руль и часто возвращался къ названію, написанному на кормѣ, съ наслажденіемъ перечитывалъ букву за буквой: Г-о-л-у-б-ой Ибисъ. Мальчикъ перебиралъ всѣ мелочи, стараясь вполнѣ отождествить свою яхту съ большою, живѣе представить себѣ, что это настоящій корабль, мысленно разыскать на немъ обожаемую маму, необъяснимое отсутствіе которой такъ сильно опечаливало его.
   Продолжая возиться съ своею игрушкой, онъ дошелъ до мысли, что его папа тоже очень огорченъ, и сообразилъ, что теперь надо меньше говорить съ нимъ про маму, такъ какъ папа его каждый разъ становился сумрачнѣе, хмурилъ брови, блѣднѣлъ. Но ребенку не приходило въ голову отказаться отъ любимой игрушки, спрятать ее. Наоборотъ, ему казалось, что забава ею даетъ наилучшую возможность думать о мамѣ, не высказывая этого и, слѣдовательно, не мучая своего папу.
   Всѣ эти разсужденія медленно складывались въ его дѣтской головкѣ, полной тревоги, силящейся добраться до яснаго пониманія вещей и доходящей до него мелкими, но рѣзкими и болѣзненными толчками.
   

X.

   -- Человѣкъ тамъ пришелъ, желаетъ поговорить съ господиномъ Марканомъ.
   Марканъ всталъ, удалился немного отъ Жоржа.
   -- Откуда онъ?
   -- Съ фермы Аптуанеты.
   -- Подожди меня тут\ Жоржъ.
   -- Хорошо, папа.
   Марканъ прошелъ въ сосѣднюю комнату, въ билліардную. Тамъ его ждалъ Ковенъ. День былъ воскресный, и крестьянинъ могъ пріодѣться, придти "въ городскомъ" платьѣ, не привлекая на себя ничьего вниманія.
   -- Что вамъ нужно?-- рѣзко спросилъ Марканъ.-- Вещи Маріоны Сольнье? Я буду дома завтра утромъ.
   Ковенъ отрицательно покачалъ головой. Онъ былъ серьезенъ. На немъ была шляпа, но онъ снялъ ее, что являлось признакомъ покорности, довольно странной въ крестьянинѣ Вара.
   -- Я пришелъ по другому дѣлу,-- заговорилъ онъ.-- Я знаю, что вы очень хорошій человѣкъ, господинъ Марканъ, и съ большимъ понятіемъ. Такъ вотъ я и пришелъ объяснить вамъ, что надо. А дѣло это, все-таки, затруднительное.
   Онъ почесалъ за ухомъ. Этотъ здоровенный малый, сильный въ зрѣломъ возрастѣ, робѣлъ удивительно. Видно было, что привело его сюда очень важное дѣло.
   -- Что же вамъ нужно отъ меня?-- сказалъ Марканъ.
   -- Вамъ никто ничего не говорилъ?-- спросилъ Ковенъ.
   -- О чемъ?
   Ковенъ не отвѣтилъ прямо.
   -- Знаю я, однако,-- продолжалъ онъ,-- что болтаютъ про насъ, даже слишкомъ много болтаютъ. Вотъ въ этомъ все и дѣло.
   Онъ повертѣлъ въ рукѣ шляпу, потомъ положилъ ее на край билліарда, оперся на нее сжатымъ кулакомъ и выговорилъ все разомъ:
   -- Если вы не хотите, чтобы случилось большое несчастье, добрѣйшій мой господинъ Марканъ, если будете настолько добры, вы никому не скажете, что Маріона Сольнье,-- простите ее!-- не ночевала сегодня у васъ на виллѣ... Если про это узнаютъ, это, навѣрное, дойдетъ до ея мужа... Есть люди,-- я имѣю на то доказательство,-- которымъ хотѣлось бы насъ поссорить, заставить меня покинуть ферму... А когда Сольнье узнаетъ про то, о чемъ я говорю, то можетъ догадаться про все прочее. Это такой человѣкъ, что нельзя узнать, что у него на умѣ, и смотритъ онъ не всегда привѣтливо. Я говорю вамъ такъ, какъ нужно это, чтобы не случилось, быть можетъ, большихъ бѣдъ. Самая же большая, я думаю, будетъ то горе, которое мы причинимъ дѣвочкѣ Туанетѣ... Вы добра ей желаете, не правда ли? Вы одобряли, вѣдь, ея желаніе выйти замужъ за славнаго малаго Франсуа? Въ этомъ все счастье дѣвочки. Если же Сольнье разозлится, если въ округѣ узнаютъ про сегодняшнее, то свадьбѣ не бывать. Мать и бабушка Тарена шутить не любятъ и ее, бѣдняжку, не возьмутъ къ себѣ во дворъ. Подумать только объ этомъ -- сердце надрывается!... И есть еще одно обстоятельство, которое выйдетъ изъ этого. Мнѣ придется уйти съ фермы и, пожалуй, совсѣмъ изъ этихъ мѣстъ. А ужь это... Нѣтъ, я просто не могу этого сдѣлать!
   Онъ сжималъ свои здоровые кулаки.
   -- Вотъ что мнѣ надо было объяснить вамъ, много подумавши объ этомъ. Я принужденъ былъ говорить, какъ ни трудно это, не то вы, господинъ Марканъ, ничего не зная и ни о чемъ не догадываясь, могли очень даже просто сказать "лишнее". Очень даже просто, сказать только Сольнье, за что вы уволили его жену, чего, какъ разъ, ему знать-то и не слѣдуетъ!
   -- Значитъ, она не на фермѣ была нынѣшнею ночью?-- наивно спросилъ бѣдняга Марканъ.
   Ковенъ пристально посмотрѣлъ на него.
   -- Нѣтъ, господинъ,-- сказалъ Ковенъ, качая головой,-- нѣтъ, она была не на фермѣ.
   Это было сказано такимъ тономъ, что Марканъ понялъ. Все прошлое этихъ людей стало ему ясно. Онъ припомнилъ въ эту минуту многое такое, что ранѣе могло бы уяснить ему все дѣло.
   Онъ понялъ и сдѣлалъ рѣзкое движеніе злобы и отвращенія.
   Такъ выходитъ, что вездѣ одно и то же -- обманъ, измѣна, мерзость подъ названіемъ любви! Такъ супружеская невѣрность и у крестьянъ водворилась такъ же, какъ повсюду! Измѣна мужу заставила эту служанку, сорокалѣтнюю женщину, уйти ночью изъ дома, одновременно съ хозяйкой дома, и по милости измѣны бѣдный мальчикъ былъ обѣими брошенъ одинъ среди ночи!
   Густыя брови Маркана сдвинулись.
   -- Что мнѣ за дѣло до всего этого?-- проговорилъ онъ, не глядя на Ковена.-- Меня это не касается, и ни выдавать васъ, ни покрывать я не желаю. Выпутывайтесь сами, какъ знаете.
   Ковенъ тоже нахмурилъ брови. Нехорошая мысль промелькнула въ его головѣ, явилось смутное желаніе сказать: "Мы, съ своей стороны, будемъ молчать лишь въ томъ случаѣ, если вы не станете говорить!" Онъ почувствовалъ, что съ такимъ человѣкомъ, какъ Марканъ, угрозой ничего не уладишь, напротивъ, хуже сдѣлаешь. По лицу Ковена скользнула улыбка грустной ироніи.
   -- Я вижу, вы не все поняли, -- заговорилъ онъ тихо и мягко.-- Нѣтъ, не все еще... Въ этомъ дѣлѣ есть нѣчто болѣе ужасное, чѣмъ все остальное... и что скрыть всего необходимѣе отъ Сольнье, въ особенности, ради спокойствія неповинной ни въ чемъ дѣвочки!... Я только и думаю о ней, бѣдняжкѣ! Ея вины нѣтъ... Я обязанъ заботиться о ней, какъ о свой дочери, поймите меня, я такъ разсуждаю, что не могу яснѣе сказать!
   Онъ смолкъ, глубоко вздохнулъ, какъ тонущій человѣкъ запасается воздухомъ, показавшись на секунду изъ-подъ воды.
   -- Я все сдѣлаю для нея теперь, какъ и всегда,-- продолжалъ онъ, путаясь.-- Для нея всю жизнь работалъ. Для нея долженъ все сдѣлать. Я все отдаю ей потому, что это моя обязанность.
   Онъ повторилъ:
   -- Моя обязанность!
   Ковенъ продолжалъ:
   -- Ради нея я пришелъ. Я долженъ быть ея покровителемъ до конца. Нельзя допустить, чтобы разстроилось ея замужство, это дѣло рѣшенное. Да, кромѣ того, я не хочу и самъ разставаться съ нею. Не хочу я уходить съ фермы, ни изъ этихъ мѣстъ. Вся суть дѣла въ этомъ. Говорю вамъ, съ нѣкоторыхъ поръ его, Сольнье, вооружаютъ противъ меня. Есть люди, которымъ хотѣлось бы войти съ нимъ въ товарищество по хозяйству, на мое мѣсто, когда имѣніе хорошо устроено моимъ трудомъ... двадцатилѣтнимъ трудомъ! И если что прознаютъ про случившееся нынѣшнею ночью, ему донесутъ, тогда можетъ статься, что онъ самъ придетъ къ вамъ спросить, что такое вышло. Скажите ему все, что вамъ вздумается, усердно просимъ васъ объ этомъ, добрѣйшій господинъ Марканъ... Скажите, что уѣзжаете отсюда или что Маріона плохо дѣлала свое дѣло у васъ... Только не говорите правду, умоляемъ васъ, какъ о милости, не то всѣ мы погибнемъ, сами вы видите, и первымъ я погибну!
   Марканъ упорно молчалъ, и Ковенъ подумалъ, что онъ не хочетъ исполнить его просьбы. Въ немъ поднялось страшное бѣшенство. Опять сжались его кулаки; онъ смялъ и бросилъ на полъ свою новую шляпу, пробормотавъ сквозь зубы: "Уйти отсюда? Куда я пойду? Нѣтъ, поздно... Не пережить мнѣ этого!"
   И съ отчаяннымъ видомъ человѣка, готоваго на злодѣяніе, онъ договорилъ:
   -- Скорѣе я преступленіе сдѣлаю!
   Марканъ все еще раздумывалъ. Ковенъ замолчалъ, не находя уже доводовъ и какъ бы выбившись изъ силъ. Онъ тяжело дышалъ.
   Марканъ ничего не отвѣтилъ. Дѣлая послѣднее тяжелое усиліе, Ковенъ добавилъ:
   -- Для чего вамъ нужно дѣлать столько зла, скажите?... Особливо дѣвочкѣ... Какая вамъ отъ того польза?
   -- Хорошо!-- сказалъ Марканъ.
   -- Стало быть, обѣщаете?... Я могу уйти спокойнымъ?-- настаивалъ Ковенъ.
   Марканъ чувствовалъ, что жалость примѣталась къ его отвращенію.
   -- Да, идите спокойно,-- сказалъ онъ, направляясь къ двери, и разслышалъ, какъ Ковенъ проговорилъ ему вслѣдъ:
   -- Я былъ увѣренъ, что вы хорошій человѣкъ.
   Марканъ обернулся.
   -- Какъ вы разыскали меня здѣсь?
   -- О, васъ хорошо знаютъ во всемъ нашемъ краю! Сенъ-Рафаэль не такъ-то великъ. Мнѣ стоило только спросить, сейчасъ же указали: "Онъ вотъ куда зашелъ"... Прощайте, господинъ Марканъ. Извините, не погнѣвайтесь!
   -- Прощайте!
   Ковенъ ушелъ.
   

XI.

   И такъ, Марканъ не могъ въ этихъ мѣстахъ ни выйти, ни войти куда-нибудь безъ того, чтобы этого не знали. Несомнѣнно, стало быть, что его несчастіе уже извѣстно, возбуждаетъ пересуды, любопытство. День былъ воскресный, дамы выходили изъ церкви отъ большой мессы. Лѣтняя колонія Сенъ-Рафаэля тѣшилась и болтала на деревянной террасѣ "заведенія" морскихъ купаній. Маркана пугали, при выходѣ, взгляды всего этого люда, страшила возможность нескромнаго вопроса, обращеннаго къ его сыну. Встревоженный всѣмъ этимъ, Марканъ приказалъ нанять экипажъ и уѣхалъ на далекую прогулку.
   -- Ты бы оставилъ пока свой корабликъ, такъ какъ мы поѣдемъ въ лѣсъ,-- попытался Марканъ убѣдить ребенка.
   -- Зачѣмъ же, папа? Мы ѣдемъ въ экипажѣ, -- возразилъ Жоржъ,-- и онъ не можетъ тебя стѣснить.
   Такъ они и отправились подъ защитой бѣлаго наметика, залитаго знойными лучами лѣтняго солнца, сидя оба въ глубинѣ открытой коляски, а на передней скамеечкѣ передъ ними красовался маленькій Голубой Ибисъ, раскачиваясь во всѣ стороны, точно въ бурю...
   

XII.

   Яхта шла вдоль берега. Капитанъ явился спросить Элизу, не хочетъ ли она позавтракать, и, видя, что она затрудняется отвѣтомъ, мягко проговорилъ:
   -- Надо покушать, хоть немного.
   Онъ попросилъ позволенія остаться на минуту и пробылъ все время недолгаго завтрака, по предложенію Элизы, выпилъ стаканъ вина, всячески старался развлечь молодую женщину.
   Ей было ясно, что ему даны соотвѣтствующія инструкціи, и ее тронуло, что онъ исполняетъ ихъ настолько точно.
   -- Здѣсь замѣчательно красивы берега,-- сказалъ онъ,-- надо вынести складное кресло на палубу.
   И онъ самъ вынесъ кресло, показывалъ берега, говоря:
   -- Взгляните на эту длинную низину... Всѣ говорятъ, что она очень эффектна... Или еще вонъ тѣ холмы...
   На нѣсколько мгновеній Элизу отвлекъ отъ ея острой печали видъ этихъ спокойныхъ береговъ, все назначеніе которыхъ въ томъ, чтобы жить, пить лучи солнца и влагу дождей, производить цвѣты и плоды, быть свидѣтелями ихъ любви, всегда одинаковой, безъ примѣси страсти, сомнѣній, раскаянія.
   Элиза глубоко вздохнула.
   -- Я предпочитаю сидѣть внизу,-- сказала она.
   Въ ней уже не было отклика гармоніи, ритму всего окружающаго. Она спустилась въ каюту.
   -- Я выдужденъ покинуть васъ,-- сказалъ капитанъ.
   -- Благодарю... я попробую заняться письмами.
   Она попыталась, на самомъ дѣлѣ, написать Маркану и долго не могла ничего сдѣлать, не смѣла, не знала, какъ назвать его въ началѣ письма. Она сильно страдала, поставила передъ собой портретъ Жоржа, взяла его, встала и опять вышла на палубу къ кормѣ, позади рубки. Тамъ, опершись на бортъ, она смотрѣла на воду... и снова нашло искушеніе... "Здѣсь никто не увидитъ!"... Она ошиблась. Былъ человѣкъ, который наблюдалъ за нею. Пьеръ обо всемъ подумалъ.
   Между холмами, вдали, мелькали домики, виноградники, полосы воздѣланной земли, отъ которыхъ вѣяло радостями жизни. То былъ настоящій Счастливый Провансъ. Но Элиза, глядя на прелесть его, чувствовала только, что она уже перестала глубоко вліять на ея душу, и горько укоряла ее въ томъ, что она обворожила и погубила ее.
   "Да, да, это вѣрно, -- смутно думала Элиза, -- прелесть этого края, его блескъ,-- все въ немъ говорило мнѣ о томъ, чего мнѣ никогда на мысль не приходило".
   И Элиза начинала ненавидѣть эту землю, тонущую въ зелени и въ цвѣтахъ, гдѣ все говоривъ о любви, о непрерывномъ брачномъ торжествѣ...
   Въ шестомъ часу Голубой Ибисъ сталъ на якорь противъ замка Дофена, въ маленькой бухтѣ Гаронны.
   Капитанъ пришелъ сообщить Элизѣ, что къ яхтѣ подходитъ лодка, на которой ѣдетъ госпожа Дофенъ.
   

XIII.

   Пьеръ, часъ назадъ, во всемъ покаялся матери. Отецъ былъ въ Марсели, и его отсутствіе значительно упрощало дѣло.
   Пріѣхавши къ матери и боясь встревожить ее, Пьеръ принялъ беззаботный видъ. Онъ не хотѣлъ, чтобы она сразу догадалась о случившемся несчастій и заранѣе преувеличила бы его значеніе. Онъ разсчитывалъ подготовить ее, разсказать ей обстоятельно и осторожно всю исторію съ мельчайшими подробностями, чтобы исподоволь она могла предвидѣть катастрофу, чтобы, по возможности, оправдать Элизу... но какъ только онъ вошелъ въ комнату матери улыбающійся и развязный, старуха положила очки на свою работу и быстро встала.
   -- Съ тобою случилось большое несчастье?-- сказала она.-- Въ чемъ дѣло?
   Она знала его легкомысліе и была въ постоянной тревогѣ за сына, ежечасно боялась шпаги соперника, пули оскорбленнаго мужа. Она не могла запретить взрослому сыну жить, какъ ему нравится, томилась ожиданіями его пріѣздовъ домой, давала добрые совѣты, когда онъ возвращался къ ней, не осмѣливаясь пристыдить Пьера его праздною жизнью. Она горячо молилась за него и порою благословляла случай, хотя бы и прискорбный, который приводилъ къ ней раскаивающагося сына на нѣсколько недѣль... Она ухаживала за нимъ съ безконечною мягкостью, давала чувствовать всю снисходительность материнской нѣжности и, въ концѣ-концовъ, сама того не сознавая, дѣлала его самого болѣе нѣжнымъ и потому болѣе слабымъ, неспособнымъ устоять передъ искушеніемъ, болѣе жаждущимъ химерической любви, которая дала бы ему, вмѣстѣ съ удовлетвореніемъ прихоти и страсти, безопасность и покой, которыя насъ убаюкиваютъ на колѣняхъ матери.
   Этимъ, быть можетъ, и объяснялся непостоянный характеръ, весь душевный строй слабаго Донъ-Жуана, балованнаго ребенка, скептицизмъ котораго проявлялся часто грубо, жестоко, безжалостно, былъ всегда опасенъ, такъ какъ, самъ того не подозрѣвая, молодой человѣкъ безумно требовалъ отъ эгоистической любви всѣхъ своихъ любовницъ нѣкотораго сходства съ самоотверженною преданностью матери.
   Слова: "Съ тобою случилось большое несчастіе" привели въ умиленіе Пьера, совершенно подавленнаго любовью, и онъ разомъ все сказалъ матери:
   -- Да, да, большое несчастіе, матушка. Я любилъ одну женщину... Мужъ все узналъ. Она благородное, благородное существо... Понимаете? Въ первую минуту отчаянія она пыталась лишить себя жизни... Она хочетъ, чтобы ей возвратили ея ребенка... Она безумствуетъ, себя не помнитъ... Во всемъ виноватъ я... Надо предупредить еще большія несчастья. Если она умретъ, подумайте только! Я съ ума сойду... Надо избавить меня отъ ужасныхъ укоровъ совѣсти. Необходимо спасти эту женщину. Однѣ вы, матушка, можете сдѣлать это. Вамъ надо повидать ее, поговорить съ нею,-- умоляю васъ!
   Мать колебалась, стала возражать. Ея Пьеръ такъ легко увлекается. Что если онъ ошибается? Если это какая-нибудь искательница приключеній?
   Онъ горячо вступился за Элизу, описалъ ее такою, какова она была въ дѣйствительности: нѣжною, простою, доброю.
   -- Если бы ты знала, мама, съ какимъ уваженіемъ она къ тебѣ отнесется! Какъ она посылала меня къ тебѣ, вмѣсто того, чтобы удерживать при себѣ, когда я думалъ, что ты заболѣла!
   -- Но подумай же, наконецъ, къ кому я должна ѣхать, по твоему желанію? Вѣдь, она твоя любовница.
   -- Я же вамъ сказалъ, матушка, если мужъ потребуетъ развода и если только будетъ возможность, то я, зная, какова она, считаю своею обязанностью жениться на ней. Только одно это можетъ примирить ее съ самою собой, вернуть ее къ жизни. Но необходимо,-- она сказала мнѣ это,-- чтобы вы съ нею переговорили...
   -- Я исполню твое желаніе, мое бѣдное дитя... бѣдное дитя мое!
   И, счастливая тѣмъ, что дѣло идетъ не о дуэли, не объ опасности для жизни, мать обѣщала отправиться къ Элизѣ, не предполагая даже, что встрѣтится, на самомъ дѣлѣ, съ честною женщиной. Быть можетъ, въ глубинѣ души она и желала, чтобъ эта женщина оказалась искательницей приключеній и тѣмъ устранилась бы возложность женитьбы сына при такихъ обстоятельствахъ. Какъ бы то ни было, она поѣдетъ, увидитъ своими глазами и тогда, если нужно будетъ, съумѣетъ лучше защитить своего сына.
   "Онъ такъ наивенъ!" -- раздумывала она.
   

XIV.

   Капитанъ предупредилъ Элизу. Въ дверь постучали.
   -- Войдите!-- сказала Элиза, поднимаясь съ кресла.
   Вошла мать Пьера Дофена.
   Обѣ женщины окинули другъ друга глазами. Элиза была блѣдна, на покраснѣвшихъ глазахъ еще видны были слезы. Мать Пьера была тоже блѣдна. Обѣ одѣты въ темные цвѣта. Элиза, почтительная передъ матерью и, въ то же время, гордая передъ незнакомкою, выдержала пристальный взглядъ безъ особенной неловкости, такъ какъ въ немъ отражалась благосклонность.
   Наконецъ, старуха приблизилась и медленнымъ, очень мягкимъ движеніемъ протянула обѣ руки.
   Элиза въ изнеможеніи опустилась, почти упала на диванъ: посѣтительница сѣла рядомъ, не выпуская ея рукъ. Тогда, не въ силахъ будучи сдержаться, Элиза склонила голову на плечо госпожи Дофенъ и закрыла глаза, чтобы спрятаться отъ устремленнаго на нее взора. Она почувствовала, какъ одна рука старухи выпустила ея руку и легла на ея волосы. Своимъ проницательнымъ взглядомъ мадамъ Дофенъ успѣла уже оцѣнить душу молодой женщины.
   -- Стыдъ какой!-- прошептала Элиза обрывающимся голосомъ.
   -- Въ настоящую минуту, я знаю лишь одно, милое дитя мое, что мой сынъ счелъ васъ достойною себя... и меня тоже... Вотъ почему я здѣсь.
   Въ сущности, очень осторожная мадамъ Дофенъ, хотя сразу почувствовала симпатію къ Элизѣ, все же себѣ самой не довѣряла и внимательно слѣдила за собою, чтобы не связать безповоротно будущность сына. Вотъ почему она особливою интонаціей подчеркнула слова: въ настоящую минуту. Съ другой стороны, еслибъ она не высказала, что женитьбу, обѣщанную Пьеромъ, она считаетъ дѣломъ возможнымъ, при благопріятныхъ условіяхъ, то какъ бы явилась она сюда, не роняя собственнаго достоинства?
   Элиза видѣла только одно: они допускаютъ возможность для нея покинуть ея Жоржа, при разводѣ по соглашенію съ мужемъ. Она задрожала отъ ужаса и вскрикнула:
   -- Благодарю, благодарю васъ, но это совершенно немыслимо! Жизнь возможна для меня лишь тогда, когда Жоржъ со мной будетъ... безъ меня онъ умретъ. Только о немъ надо говорить, только о немъ, изъ жалости ко мнѣ! Все остальное увеличиваетъ мою вину, мое преступленіе!... О, какъ вы милосердны!... какъ вы добры!... какъ я не стою этого!
   Мадамъ Дофенъ уступила просьбѣ сына, сама же она не могла желать подобнаго брака. Пылкость, съ какою Элиза, ради сына, отвергала всякую мысль о бракѣ, очаровала ее лично. Ею перестали руководить материнская любовь, доходящая до слабости, чувство жалости къ Элизѣ и простое милосердіе, побуждавшія ее дѣйствовать, быть можетъ, вопреки собственнымъ интересамъ. Теперь она знала, что ея интересъ совпадаетъ съ желаніемъ Элизы. Она окончательно успокоила несчастную женщину.
   -- Что намъ дѣлать теперь?-- сказала мадамъ Дофенъ.-- Надо найти средство повліять на вашего мужа. Вѣдь, вы этого хотите отъ меня? Я готова, согласно съ желаніемъ моего сына, попытать что-нибудь съ этой стороны. Но объ этомъ надо хорошенько подумать и, во всякомъ случаѣ, подождать немного. Не такъ это просто, вы сами понимаете.
   -- Для моего ребенка я сдѣлаю все, что потребуютъ отъ меня, все, все!... О, съ какимъ нетерпѣніемъ я буду ждать той минуты, когда вамъ можно будетъ говорить! Вы одна можете сдѣлать это! Только такая женщина, какъ вы, можетъ сдѣлать, что меня помилуютъ!... Если же не удастся это... простите, вы такъ возвышенно благочестивы, простите меня, но у меня не хватитъ силъ пережить мое несчастіе!... А, -- воскликнула она, -- я вижу, я чувствую, вы жалѣете меня, но въ глубинѣ души вы должны только презирать меня, и видѣть меня можетъ быть для васъ только пыткой...
   -- Есть существованія,-- мягко заговорила старуха,-- которыя остались безупречными и которымъ, все-таки, знакомы призывы, привлекательная прелесть соблазновъ, которыхъ они избѣжали. Но такіе люди знаютъ, что иногда ихъ предохранила только случайность, какое-нибудь ничтожное и непредвидѣнное обстоятельство и что мало на свѣтѣ душъ совершенно чистыхъ. Многимъ изъ насъ не представилось только подходящаго случая. Кто же, хотя бы мысленно, не согрѣшилъ въ жизни? Дурное располагаетъ великою силой, и только одно ханжество строго безпощадно. Богъ видитъ сокровенное въ нашихъ сердцахъ!
   Она почти себя обвиняла изъ святого желанія облегчить другой женщинѣ тяжесть ея вины.
   -- До завтра,-- продолжала она.-- Отдыхайте здѣсь спокойно. Мой сынъ правъ: всякое другое убѣжище будетъ для васъ менѣе надежно. Здѣсь никто васъ не увидитъ. Завтра мой сынъ уѣзжаетъ въ Парижъ. Съ этой минуты,-- добавила мадамъ Дофенъ,-- вы въ гостяхъ у другого хозяина. Вокругъ вашего жилища, какъ видите, совсѣмъ иной пейзажъ. Здѣсь вы уже не у моего сына, вы у меня.
   

XV.

   На слѣдующее утро Элиза не могла встать. Обезсиленная, она лежала въ жару.
   Мадамъ Дофенъ явилась рано, ободряла ее.
   -- Я уже не покину васъ,-- говорила она.-- Черезъ нѣсколько минутъ я устроюсь на яхтѣ и, чтобы имѣть подъ руками врача, прикажу капитану идти въ Тулонскій рейдъ. Большое счастье, вѣрьте мнѣ, что у насъ есть такой пріютъ, недоступный для постороннихъ глазъ.
   Часъ спустя Голубой Ибисъ подходилъ къ Тулону. И на чудесномъ берегу, при видѣ этой бѣгущей на всѣхъ парахъ стройной, изящной яхты, гдѣ металась въ жару, охваченная бредомъ, жертва любовной драмы,-- мирные обыватели, стоя на незатѣйливыхъ балкончикахъ своихъ простыхъ жилищъ, завистливо разсуждали: "Какъ счастливы эти богатые люди, что плывутъ на красивой собственной яхтѣ по синему морю, подъ синимъ небомъ!"
   

XVI.

   Ночью, слѣдовавшею за отъѣздомъ Элизы, несчастный Марканъ. совсѣмъ измученный, заснулъ, наконецъ, уложивши Жоржа. Среди ночи его разбудилъ зовъ ребенка.
   Марканъ подбѣжалъ къ сыну.
   -- Что тебѣ, мой мальчикъ?
   Жоржъ видѣлъ страшный сонъ и перепугался. Ему приснился корабль, плывущій далеко-далеко въ морѣ. Вдругъ налетѣла буря. Его мама, навѣрное, была на этомъ кораблѣ, но видѣть ее Жоржъ не могъ. Онъ звалъ ее, только вѣтеръ мѣшалъ слышать его голосъ. Жоржъ слѣдовалъ за кораблемъ, который качало изъ стороны въ сторону, вотъ такъ и такъ. Какъ онъ слѣдовалъ за кораблемъ, онъ самъ не знаетъ. Потомъ корабль опрокинулся и пошелъ ко дну, какъ тотъ, который они видѣли на рейдѣ въ Аге, и ребенку представилось, будто его мама утонула. Онъ испугался и, проснувшись, сталъ звать папу.
   Марканъ чувствовалъ, что вотъ-вотъ сойдетъ съ ума. Неужели вѣчною будетъ пытка слышать безпрерывно, какъ ребенокъ постоянно говоритъ о своей матери, зоветъ ее всѣми силами своей души, всею своею любовью, своимъ отчаяніемъ? Ни онъ, ни ребенокъ не вынесутъ этого! Марканъ сѣлъ около кроватки мальчика, взялъ его руки, сталъ говорить съ нимъ, попробовалъ разсказать что-то забавное, принимался даже пѣть. Но ничто не помогло и онъ лишь себя мучилъ безъ всякой пользы.
   Марканъ телеграфировалъ старой служанкѣ Жерменѣ, чтобъ она пріѣзжала какъ можно скорѣе, что Элиза очень больна, что Жермена нужна для ребенка. Онъ зналъ, что ему необходимо иногда повидать Жоржа, чтобы какъ-нибудь справляться съ несчастьемъ и жить для самого же ребенка.
   Жермена явилась, наконецъ.
   -- Жермена, барыня уѣхала.
   -- Уѣхала?
   -- Да, Жермена. Мальчику надо говорить, что она путешествуетъ, что она вернется. Надо его какъ-нибудь утѣшать.
   -- Стало быть, она уже не вернется?
   Марканъ пристально взглянулъ на служанку.
   -- Не вернется, Жермена.
   Онъ проговорилъ это такимъ тономъ, что старая Жермена поняла, но ушамъ своимъ не повѣрила.
   -- Я убѣждена въ томъ, что она пріѣдетъ. Я не знаю, что тутъ произошло, но она вернется, это необходимо. Нельзя же уморить ребенка. Я-то хорошо его знаю, онъ безъ нея живъ не останется, ни она безъ него.
   И началась новая жизнь, унылая, тяжелая, удручающая.
   Марканъ былъ въ отпуску. Это-то самое время отпуска онъ предполагалъ провести такъ счастливо съ нею въ Италіи, влюбленною парочкой. Въ багажѣ, привезенномъ имъ изъ Парижа, былъ цѣлый сундукъ, наполненный подарками для Элизы. Марканъ не открылъ его, приказалъ отнести на вышку. А затѣмъ надо было написать дядѣ. Въ письмѣ онъ налгалъ, не желая писать о такихъ вещахъ, предполагая говорить о нихъ лично.
   Марканъ подумывалъ и о томъ, не лучше ли будетъ покинуть Сенъ-Рафаэль, поѣхать путешествовать съ Жоржемъ. Но на него напала страшная апатія,-- ничего онъ не желалъ, ничто его не интересовало. Онъ чувствовалъ, что жизнь покончена, покончена безвозвратно.
   Жоржъ продолжалъ брать уроки у стараго учителя, но тотъ жаловался на постоянную разсѣянность ребенка, занятаго исключительно своимъ корабликомъ. Этотъ корабликъ сдѣлался мономаніей мальчика. Рѣшили отобрать игрушку, спрятали ее. Начались такіе раздирающіе душу крики, что пришлось возвратить пароходикъ. Жоржъ почти не ѣлъ или ѣлъ очень мало. Жермена приходила въ ужасъ. Приглашенный врачъ далъ такое заключеніе:
   -- Ребенокъ впечатлителенъ до крайности. Повидимому, онъ чѣмъ-то напуганъ... Есть что-то ненормальное, болѣзненное въ такой впечатлительности. Съ этимъ нельзя шутить. Я не знаю, какія обстоятельства препятствуютъ тому, чтобы къ ребенку возвратилась его мать. По моему мнѣнію, это единственное для него лѣкарство. Онъ любитъ мать такою страстною любовью, отъ которой дѣти иногда умираютъ. Я счелъ своею обязанностью высказать вамъ это.
   Марканъ опустилъ голову и отвѣтилъ:
   -- Хорошо, благодарю васъ, докторъ, и прошу навѣщать насъ иногда, но я вижу, что у насъ нѣтъ лѣкарства для него.
   Докторъ продолжалъ бывать, а ребенокъ не переставалъ чахнуть.
   Марканъ давалъ ему уроки ариѳметики, поправлялъ его тетрадки и самолично убѣдился въ томъ, что всѣ душевныя силы Жоржа подтачиваетъ, изводитъ одна мысль -- о матери. Временами онъ точно ничего не сознавалъ.
   -- О чемъ ты задумался?
   -- О Голубомъ Ибисѣ.
   Этотъ отвѣтъ такъ неизмѣнно слѣдовалъ за вопросомъ, что отецъ пересталъ спрашивать.
   Самъ онъ ходилъ сгорбившись, постарѣлъ въ одинъ мѣсяцъ, замѣтно посѣдѣлъ отъ удара за ударомъ ежедневно по той же болящей ранѣ, каждымъ словомъ ребенка, его видомъ.
   Но Марканъ и не подумалъ даже возвратить ему мать. "Она бросила его! Она его убила! Что же я-то могу сдѣлать? Какой обязанности я не исполнилъ? Въ чемъ упрекнетъ меня совѣсть? Ни въ чемъ!" И, тѣмъ не менѣе, онъ былъ недоволенъ собой. "Развѣ не долженъ онъ былъ выслушать Элизу и, только выслушавши, обвинить ее? Не слѣдовало развѣ взвѣсить всѣ обстоятельства и разобрать, не было ли уменьшающихъ ея вину? Не оказывается ли иногда обязательнымъ, страшно тяжелымъ, но обязательнымъ, прощеніе, забвеніе вины, -- то, что онъ называлъ до сихъ поръ униженіемъ собственнаго достоинства?" При этомъ вопросѣ онъ злобно усмѣхался. "Да и гдѣ она теперь? Что тамъ съ нею? Какъ въ теченіе цѣлаго мѣсяца не дала знать о себѣ, хотя бы ради ребенка? Не умерла ли?"
   -- Папа, она, должно быть, никогда не пріѣдетъ, мама-то? Что жь, она умерла развѣ?
   Онъ хотѣлъ было покончить все однимъ разомъ и отвѣтить: "да", но не счелъ себя вправѣ сдѣлать это и сказалъ:
   -- Нѣтъ... Я ужь и самъ не знаю.
   И Марканъ заплакалъ. Жоржъ забрался къ нему на колѣни, въ его объятія, и, не говоря ни слова, ласкалъ рукою его лицо, его глаза, какъ ласкалъ, бывало, свою мать.
   -- О, жестокое, обожаемое дитя мое!
   Подобныя сцены повторялись каждый день.
   Жоржъ кончилъ тѣмъ, что потребовалъ, чтобы его Голубой Ибисъ и ночью былъ около него, у его кровати на маленькомъ столикѣ, гдѣ горѣлъ ночникъ.
   Такъ жилъ Марканъ въ непрерывной агоніи.
   

XVII.

   Элиза тѣмъ временемъ на самомъ дѣлѣ умирала.
   На великолѣпномъ Тулонскомъ рейдѣ всѣхъ интересовала, въ особенности офицеровъ эскадры, красивая яхта, на палубѣ которой прогуливалась иногда пожилая дама. Пробовали разспрашивать людей съ яхты. Они ничего не говорили, дѣлали таинственныя лица. Сенъ-Рафаэль не далеко, оттуда дошли смутные слухи. Имя Голубой Ибисъ сдѣлалось именемъ, говорившимъ воображенію о чемъ-то ужасномъ и прелестномъ. Каждый день видали извѣстнаго врача отправляющимся съ визитомъ на яхту. Дни проходили тревожно...
   Мадамъ Дофенъ ежедневно писала сыну:
   "Ее надѣются спасти, но она очень плоха... Будь спокоенъ, ее спасутъ. Я имѣла свѣдѣнія о ребенкѣ черезъ одного нашего друга, видавшаго его нѣсколько разъ на прогулкѣ въ Сенъ-Рафаэлѣ. Это нѣсколько успокоиваетъ мать. Я не говорю ей, что видъ у мальчика болѣзненный, говорю только, что его видали гуляющимъ. Одно можетъ пріятно растрогать тебя: въ эти печальные дни она вполнѣ овладѣла моимъ сердцемъ. Она героически переноситъ болѣзнь и свои нравственныя страданія такъ же. Никогда не сказала она ни одного слова, въ которомъ не звучали бы со всею правдивостью доброта души, покорность судьбѣ и безграничная любовь къ ребенку. Ко мнѣ она обращается съ трогательными выраженіями почтенія, признательной преданности, которыя внушаютъ мнѣ такое уваженіе къ ней, какое тебѣ желательно. И, само собою разумѣется, она думаетъ лишь о томъ, какъ бы вернуться въ домъ своего ребенка, чтобы на колѣняхъ служить ему, какъ она говоритъ, до конца своей жизни".
   Не думала ли мадамъ Дофенъ написать Маркану? Думала и пробовала, но каждый разъ оставалась недовольна написаннымъ, не знала даже, въ какихъ выраженіяхъ объяснить, кто она сама-то. И она откладывала со дня на день, покончила же рѣшеніемъ про себя, что продолжительное молчаніе можетъ оказаться не безполезнымъ съ такимъ неподатливымъ упрямцемъ, какимъ сынъ описалъ ей Маркана. Самое это молчаніе, пожалуй, подорветъ его упорство. Въ тотъ день, когда она явится лично съ вѣстями,-- и съ такими-то вѣстями!-- онъ будетъ потрясенъ. Отъ подобнаго человѣка нельзя ждать измѣненія принятаго рѣшенія по его собственному почину. Надо испробовать достигнуть этого внезапнымъ толчкомъ.
   Вотъ почему она пришла къ мысли отложить на нѣкоторое время обращеніе въ Маркану. Она объяснила свои предположенія Элизѣ, обнадежила ее тѣмъ, что выжидать будетъ лучше. И Элиза, ослабѣвшая до крайности, не желала ничего иного, какъ предоставить говорить и дѣйствовать, все рѣшать своему доброму генію, старой дамѣ, сидящей у ея постели и напоминающей ей родную мать, тихіе вечера въ Маконѣ, когда сама она была ребенкомъ.
   -- Я убѣждена въ томъ, что не слѣдуетъ торопиться. Можно все испортить. Я хорошо обдумала это,-- говорила мадамъ Дофенъ.
   -- Я вѣрю, вы правы,-- шептала Элиза, доведенная слабостью до послушанія маленькой дѣвочки.
   Она говорила даже иногда:
   -- Я чувствую себя передъ вами совсѣмъ маленькою, совсѣмъ маленькою дѣвочкой. Дѣлайте что хотите и когда хотите. Извѣстія о Жоржѣ я имѣю, и этого мнѣ пока достаточно. Нужно же искупленіе въ теченіе извѣстнаго времени, не правда ли? А при васъ оно слишкомъ еще легко!
   Съ полною достовѣрностью нельзя было опредѣлить, какая у нея болѣзнь. То было сильное, убійственное потрясеніе всего организма. Теперь она кашляла, опять затронуты были легкія.
   Наконецъ, Элиза могла встать, выйти на палубу, сидѣть подъ тентомъ, проводить тамъ вечерніе часы до той минуты, когда съ броненосцевъ эскадры гремѣли салюты флагамъ. Затѣмъ флаги спускались и Элиза сходила въ каюту въ меланхолическомъ настроеніи, усиленномъ этою церемоніей, волнующею душу подъ мирнымъ лѣтнимъ небомъ, багрово-краснымъ на горизонтѣ.
   -- Теперь, я думаю, пора намъ попытаться обратиться къ вашему мужу,-- заговорила разъ мадамъ Дофенъ.-- Конечно, лучше было бы, если бы не я, а кто-нибудь другой отправился къ нему, но у насъ нѣтъ никого, кому мы могли бы довѣриться... Къ тому же, я хорошо васъ узнала и могу хорошо говорить о васъ. Я такъ искренно люблю васъ!
   Мадамъ Дофенъ поѣхала въ Сенъ-Рафаель.
   

XVIII.

   Послѣ полудня мадамъ Дофенъ приказала доложить о себѣ Маркану, предупредивши его о своемъ посѣщеніи визитною карточкой въ запечатанномъ конвертѣ. Она не хотѣла застать его совсѣмъ врасплохъ, разсчитывала, что онъ приметъ ее ради нея самой, зная заранѣе о томъ, съ какимъ она является порученіемъ. На карточкѣ было написано:
   "М. г., я старая женщина, пріѣхала къ вамъ съ словами мира и желала бы передать милому ребенку поцѣлуй его несчастной матери".
   Марканъ, страшно блѣдный, вышелъ къ ней въ гостиную, приказавши Жерменѣ не отходить отъ Жоржа и не выпускать его ни подъ какимъ предлогомъ.
   -- Я готовъ выслушать васъ, сударыня.
   -- Я пришла исполнить настоящую миссію, и если являюсь именно я, то лишь потому, что пославшая меня особа, въ своемъ полномъ одиночествѣ, не могла обратиться ни къ кому другому.
   Затѣмъ мадамъ Дофенъ высказала все, что могло спасти Элизу,-- передала про ея попытку самоубійства, про раскаяніе, про вынужденное болѣзнью пребываніе на яхтѣ и про то, что это пребываніе дало возможность все сохранить въ полной тайнѣ, что она, мадамъ Дофенъ, ни на одинъ день не покидала Элизу. Гостья особенно налегала на это обстоятельство крайне деликатно и, насколько умѣла, искусно повторяла, что съ того дня, когда Голубой Ибисъ ушелъ изъ Сенъ-Рафаэля, Пьеръ покинулъ яхту. Съ этого дня онъ жилъ въ Парижѣ съ своимъ отцомъ... Теперь же Элиза, послѣ долгой и опасной болѣзни, совсѣмъ убита, едва жива,-- жалка болѣе, чѣмъ когда-либо, сторицею все искупила страданіемъ и раскаяніемъ.
   -- Возвратите мать ребенку!
   И старуха плакала, глубоко взволнованная, не спускала съ Маркана взоровъ, полныхъ ожиданія.
   Стойкій человѣкъ былъ блѣденъ и не сдавался. Сидя недвижимо на стулѣ, уставивши глаза въ одну точку на коврѣ, онъ упорно молчалъ.
   -- Что же вы скажете?-- спросила мадамъ Дофенъ.
   Онъ проговорилъ одну изъ тѣхъ фразъ, которыя представляются ужасными своею банальностью въ критическія минуты, когда молятъ о чудѣ.
   -- Что же я могу тутъ подѣлать?-- сказалъ онъ.
   Это возмутило добрую мадамъ Дофенъ. Она забывала, что этотъ человѣкъ совершенно вправѣ быть суровымъ и, въ особенности, въ ея присутствіи.
   -- Еще одно слово,-- сказала она.-- Могу я поцѣловать ребенка?
   Онъ взглянулъ на гостью.
   -- Зачѣмъ?-- возразилъ Марканъ.-- Вы не знаете его даже.
   -- Сама справедливость,-- отвѣтила мадамъ Дофевъ,-- можетъ стать отвратительною, оставаясь слѣпою къ достоинствамъ виновныхъ и глухою ко всѣмъ ихъ доводамъ!
   Марканъ всталъ.
   -- Сударыня,-- сказалъ онъ,-- я цѣню, какъ то надлежитъ, попытку, внушенную,-- я увѣренъ въ томъ,-- чистою жалостью.
   Мадамъ Дофенъ не тронулась съ мѣста.
   -- Послушайте, господинъ Марканъ, я знаю, вы человѣкъ добрый, и на этотъ счетъ вы меня не обманете. Я знаю, вы человѣкъ высоко-честный, вѣрящій всему, что правдиво. Такъ выслушайте же слова матери: клянусь вамъ, если бы только она согласилась, если бы вы дозволили, я не задумалась бы назвать ее дочерью!
   Марканъ почувствовалъ страшный толчокъ въ сердце. Въ то же время, онъ испытывалъ такое ощущеніе, будто получилъ пощечину. Что это могло означать? Какія слова сказала родная мать того, кто?... "Стой, стой! я хочу все тутъ ясно разобрать! *
   Онъ сѣлъ опять и, сдѣлавши огромное усиліе, заглянулъ внутрь себя. Его взволнованное лицо мало-по-малу приняло спокойное выраженіе... Онъ пристально посмотрѣлъ на особу, сидящую передъ нимъ, и въ ея глазахъ увидалъ лишь благожелательность и жалость... Онъ понялъ, что не бравировать къ нему пришли, а только защищать Элизу до послѣдней крайности.
   -- Я глубоко несчастный человѣкъ, сударыня. Вы понимаете это. конечно. Болѣе несчастнымъ нельзя быть. Выслушайте же и меня, въ свою очередь. Вы сдѣлали, что могли, изъ жалости, по милосердію. Вами руководятъ божественныя чувства. Отвѣчать тѣмъ же я не могу. Я, вѣдь, не болѣе, какъ человѣкъ,-- человкъ оскорбленный, человѣкъ озлобленный. Правы, несомнѣнно, вы -- умомъ я сознаю это,-- но вся кровь моя противъ того, чтобъ я вамъ повиновался. Я готовъ умиляться со стороны жертвою другого, подобною той, которой вы требуете отъ меня. Но самъ я не могу этого сдѣлать... Не могу я... Это мое послѣднее слово.
   Мадамъ Дофенъ поняла, что упалъ желѣзный занавѣсъ и вопросъ о разлукѣ рѣшенъ безповоротно.
   -- Прощайте,-- сказала посѣтительница нѣсколько сухо.
   -- Позвольте просить васъ подождать еще минуту,-- мягко остановилъ ее Марканъ,-- если вы хотите поцѣловать моего Жоржа.
   Она была тронута, какъ никогда въ жизни.
   -- Благодарю за его бѣдную мать,-- прошептала она.
   Харкалъ крикнулъ наверхъ:
   -- Жермена, приведите мнѣ Жоржа!
   Онъ вернулся, ребенокъ вошелъ слѣдомъ. Ребенокъ былъ немного блѣденъ. Въ рукахъ онъ держалъ, прижимая къ груди, какъ сокровище, свой пароходикъ.
   Мальчикъ направился прямо къ отцу.
   -- Представь, -- заговорилъ онъ, -- Жермена хотѣла, чтобы Голубой Ибисъ тамъ остался безъ меня. Жермена въ первый разъ такая злая со мной.
   Потомъ онъ внимательно посмотрѣлъ на гостью.
   -- Эта дама желаетъ поцѣловать тебя.
   -- Она привезла намъ извѣстіе о мамѣ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- живо заговорилъ Марканъ.-- Поцѣлуй эту даму и иди къ себѣ.
   Жоржъ исполнилъ приказаніе. Мадамъ Дофенъ на секунду задержала его въ своихъ объятіяхъ, заглянула ему въ глаза и отпустила. Ребенокъ убѣжалъ къ Жерменѣ.
   Совсѣмъ уже уходя, мадамъ Дофенъ пріостановилась.
   -- А если отъ этого онъ умретъ тоже?-- проговорила она печально.
   -- Не я убью его, -- отвѣтилъ Марканъ съ мрачнымъ видомъ.-- Возможно, что и умретъ. Тогда и я умру. Кто же виноватъ я что я могу сдѣлать?
   Ей оставалось только удалиться. Она неохотно подала ему руку, онъ церемонно проводилъ ее до экипажа.
   

XIX.

   Былъ августъ. Около половины четвертаго, тотчасъ послѣ завтрака, когда все затихаетъ, Марканъ взялъ сына за руку и вышелъ съ нимъ изъ дому. Онъ хитрилъ иногда съ ребенкомъ, что бы помѣшать ему брать съ собой корабликъ. Такъ, онъ не посылалъ уже за экипажемъ. "Мы сегодня пойдемъ далеко,-- говорилъ онъ.-- Ты устанешь таскать его, или устану я". И когда мальчикъ сдавался на такой доводъ, Марканъ бралъ экипажъ дорогой, подъ предлогомъ утомленія. Прямо же воспротивиться желаніямъ ребенка, казавшагося такимъ блѣднымъ, у него не хватало духа. Этотъ упрямый человѣкъ, непоколебимо-твердый даже въ мелочахъ, былъ совершенно безсиленъ передъ взглядомъ болѣзненнаго ребенка, обращеннымъ къ нему сквозь слезы.
   Въ этотъ день Марканъ прибѣгнулъ къ своей обычной уловкѣ и предоставилъ взятому на дорогѣ кучеру ѣхать, куда ему угодно. Когда проѣхали сосѣдній городокъ, Марканъ спросилъ:
   -- Вы куда ѣдете?
   -- Такъ сдѣлаемъ большой кругъ и вернемся черезъ Вилленси, Сентъ-Эгюльфъ и потомъ берегомъ.
   -- Хорошо, поѣзжайте.
   Въ лугахъ Жоржъ пришелъ въ восторгъ.
   -- О, папа!-- кричалъ онъ, стоя въ коляскѣ и хлопая руками.-- О, папа! Козы бѣлыя! Какія онѣ хорошенькія! Мнѣ хотѣлось бы имѣть такую козочку.
   Пришлось выйти изъ экипажа и любоваться хорошенькими козами. Ихъ было сотни двѣ. Жоржъ поласкалъ одну изъ нихъ, которая не дала, однако, трогать себя долго. Да и то надо было, чтобы пастухъ держалъ ее за рога. Жоржъ захотѣлъ выпить молока отъ "своей козочки". Давно уже не являлось у него никакой новой прихоти. Марканъ былъ очень доволенъ, соглашался даже купить козу.
   -- Только,-- обратился онъ къ Жоржу,-- куда же мы ее дѣнемъ потомъ?
   Къ счастью, Жоржъ повторилъ съ разсудительнымъ видомъ:
   -- Правда, куда же мы ее дѣнемъ потомъ? Не можетъ же она спать въ одной комнатѣ со мной.
   Мысль эта заставила его громко расхохотаться. Марканъ вздохнулъ облегченно. Онъ начиналъ надѣяться, что ребенокъ забудетъ свое горе.
   Они поѣхали дальше. На берегу моря дорога оказалась настолько изрытою, что они опять вышли изъ экипажа. Мальчикъ принялся бѣгать и прыгать, то гоняясь за волной, то убѣгая отъ нея и крича:
   -- Я козочка! Я бѣленькая козочка!-- и кончилъ тѣмъ, что запѣлъ, какъ бы поддразнивая волну:
   
   Тебѣ меня не поймать!
   Тебѣ меня не поймать!
   
   Марканъ не осмѣливался спросить: "Что съ тобой, что ты такъ веселъ сегодня?" Онъ боялся все испортить, отогнать это рѣдкое веселье, столь новое... Но на Аржанскомъ мосту, который надо было переходить осторожно, такъ какъ море попортило бревенчатую настилку, мальчикъ самъ подошелъ къ отцу, взялъ его за руку и, безъ всякаго вызова, со смышленымъ и серьезнымъ видомъ заговорилъ:
   -- Ты понимаешь, папа, я веселъ потому, что угадалъ кое-что...
   -- Что такое?
   -- Видишь ли, я не знаю, то ли ты думаешь, что я, но я увѣренъ, что сегодняшняя дама пріѣзжала къ намъ отъ мамы!
   Марканъ обомлѣлъ. Его сердце сжалось...
   Выходило, что надѣялся онъ напрасно. Ребенокъ не только не переставалъ думать о матери, а, наоборотъ, болѣе, чѣмъ когда-либо, только и жилъ ею.
   

XX.

   Пройдя мостъ, Марканъ сдѣлалъ знакъ слѣдовавшему за ними кучеру остановиться, а самъ сѣлъ на откосъ шоссе лицомъ въ морю и сталъ задумчиво смотрѣть на этотъ необъятный просторъ, вѣчно тревожный въ своемъ огромномъ и безцѣльномъ движеніи.
   Жоржъ продолжалъ бѣгать и скакать вокругъ отца.
   Съ одной стороны была громада моря, а съ другой -- этотъ человѣкъ, одиноко сидящій на его берегу. Этотъ человѣкъ смотрѣлъ на море и въ его опустѣвшей душѣ вся эта безконечность занимала немного мѣста. Ему представлялась странною эта пустыня, неспособная, при всемъ своемъ могуществѣ, снести шаги человѣка. Смѣлость плавать по немъ представлялась ему предосудительною и всегда караемою. Онъ отдавался мечтамъ, въ которыхъ все сводилось къ ужасающему сознанію безумія всего окружающаго, къ безсмыслію всякой дѣятельности, приводящей неизбѣжно въ крушеніямъ... Море?... А, не было надобности въ безсознательныхъ жестокостяхъ ребенка, ни въ игрушечномъ пароходѣ Жоржа для того, чтобы мучительно чувствовать всѣ свои несчастія! Море было тутъ, передъ нимъ, безпрерывно напоминало ихъ каждою своею волной, каждымъ своимъ рокотомъ, своею гладью, когда оно было пустынно, своими кораблями, когда появлялись паруса, своею страшною громадой, то привѣтливою, то гнѣвною,-- вѣчно предательская пропасть это море, находящееся постоянно и вездѣ передъ глазами въ этомъ ужасномъ краю! Марканъ окончательно рѣшилъ уѣхать, -- онъ ненавидѣлъ теперь этотъ край. Посѣщеніе госпожи Дофенъ привело его къ сознанію необходимости бѣжать отсюда... "Она все еще на Голубомъ Ибисѣ. И прекрасно, пусть тамъ и остается. Пусть выходитъ даже замужъ за этого господина. Я согласенъ, разведемся миролюбиво подъ какимъ-нибудь предлогомъ... Не хочу я быть отмщеннымъ ничѣмъ инымъ, какъ ея раскаяніемъ, очень жестокимъ,-- сегодня я узналъ это,-- и которое будетъ вѣчнымъ".
   Марканъ поднялъ глаза взглянуть на сына и увидѣлъ его въ нѣкоторомъ разстояніи оживленно разговаривающимъ съ рыбакомъ на берегу Аржанса. Марканъ узналъ Сольнье.
   

XXI.

   Марканъ быстро направился къ нимъ. Онъ испугался хитраго выспрашиванія Сольнье и опаснаго отвѣта ребенка, способнаго наивно погубить молоденькую Туанету.
   Сольнье всегда предпочиталъ сѣти плугу и лопатѣ. Съ нимъ были также его "грабли" для ловки кловиссъ, и онъ выкладывалъ свой уловъ передъ восхищеннымъ Жоржемъ.
   -- Я бы предложилъ вамъ ихъ попробовать, но вы уже знаете, что впередъ ихъ надо выдерживать въ морской водѣ... А, здравствуйте, господинъ Марканъ!... Давно не видались. Поссорились вы съ моею женой, что ли? Что она вамъ такое сдѣлала? Скажите.
   -- Ничего,-- отвѣтилъ Марканъ.-- Я выписалъ изъ Парижа свою старую служанку.
   -- Такъ, такъ, хорошо это. Стало быть, ссоры никакой нѣтъ?
   -- Нѣтъ,-- сказалъ Марканъ съ отвращеніемъ.
   Каждое слово Сольнье казалось сказаннымъ съ какимъ-то умысломъ, за каждымъ изъ нихъ какъ будто скрывался затаенный смыслъ. Зналъ ли фермеръ или только хотѣлъ вызнать? Подставлялъ ли онъ ловушки, или же хотѣлъ выказать свою проницательность? Его маленькіе глаза смотрѣли на Маркана съ какимъ то очень страннымъ выраженіемъ. Морщинки на вискахъ смѣялись, полныя привычной ироніи, точно дразнящей, которую нельзя принять за признакъ ума и которая производитъ впечатлѣніе чрезвычайной остроты.
   -- Ну, что-жь, ну, что-жь, все идетъ хорошо, все хорошо,-- повторялъ онъ, поглаживая свою грязную бороду мокрыми пальцами, пропитанными запахомъ тины.
   И снова онъ посматривалъ на Маркана какимъ-то особеннымъ взглядомъ.
   Можно было подумать, что злой, но пассивный духъ принялъ этотъ противный, неуклюжій человѣческій образъ и, не имѣя силы Ллать зло, прячется подъ лохматыми бровями и довольствуется ролью свидѣтеля, забавляющагося страданіями, порожденными порокомъ.
   Этотъ хитрый и ехидный духъ, засѣвшій въ оскотинѣвшееся существо, вызывалъ много дурныхъ дѣлъ, быть можетъ, и самъ пользовался ими, не переставая быть пассивнымъ.
   И единственнымъ основаніемъ быть пассивнымъ и скрываться подъ скотскимъ видомъ были лѣнь, трусость и увѣренность въ возможности безъ труда и риска пользоваться порочностью другихъ... Этотъ человѣкъ пугалъ, возбуждалъ непріятное и тревожное чувство и тотчасъ же успокоивалъ своимъ необыкновенно дурацкимъ видомъ. Онъ зналъ это и порою этимъ пользовался.
   Сольнье, собравъ свой уловъ въ корзину, положилъ на плечо снасти и, подмигивая глазомъ, проговорилъ:
   -- Такъ вы идете со мной до фермы Антуанеты? Если не сердитесь, то, конечно, не откажитесь сдѣлать это. Хозяйка будетъ очень рада повидать маленькаго господина... Я такъ думаю, по крайней мѣрѣ.
   -- Нѣтъ, благодарю,-- сухо сказалъ Марканъ, -- мы не пойдемъ.
   Сольнье остановился, повернулся на мѣстѣ и въ упоръ посмотрѣлъ на Ыаркапа.
   -- А!-- протянулъ онъ.
   Его морщины смѣялись. Въ глазахъ свѣтилась острая злость...
   Маркану припомнилось посѣщеніе его другимъ крестьяниномъ, Ковеномъ, мѣсяцъ назадъ. Тотъ совсѣмъ иной человѣкъ. Онъ думалъ о дѣвочкѣ, о Туанетѣ... Бѣдная дѣвочка! Очень интересна она, и такая хорошая та семья, въ которую она должна войти, гдѣ старая бабушка разсказываетъ простыя и милыя исторіи изъ прошлаго. Можно ли допустить, чтобы разрушилась вся будущность молоденькой дѣвочки? Не обязанъ ли онъ помочь немного ни въ чемъ неповинной бѣдняжкѣ?
   Марканъ взглянулъ на Сольнье, внимательно слѣдившаго за его раздумьемъ. Опасно было растревожить подозрительность этого низкаго и здобнаго существа... "Что, если онъ заподозритъ ихъ? Пусть же не я буду тому виной!... Надо усыпить его подозрѣнія, которыя, повидимому, очень насторожились".
   Въ сущности, полоумный хитрецъ зналъ, быть можетъ, все про Ковена и свою жену. Возможно, что онъ давно все угадалъ, что своимъ глупымъ видомъ онъ пользуется для того, чтобы не казаться сообщникомъ въ собственномъ униженіи. Прежде всего, онъ, навѣрное, держится этого Ковена, который, не лишая его услугъ жены въ хозяйствѣ, отнимаетъ ее отчасти у мужа, но, въ замѣну того, исполняетъ за мужа всѣ работы и обогащаетъ его все больше и больше... Трудно было кѣмъ-нибудь замѣнить Ковена, котораго онъ ненавидѣлъ.
   Сольнье не спускалъ съ Маркана своихъ крошечныхъ глазъ, въ глубинѣ которыхъ сверкали злобныя искорки сквозь мракъ безсмысленнаго выраженія.
   -- Такъ не пойдете? Тѣмъ хуже,-- сказалъ онъ.-- Я бы далъ маленькому господину то, что ему обѣщала Туанета.
   -- Мою бѣлку!-- крикнулъ Жоржъ.-- О, папочка, пойдемъ къ нимъ! Бѣлкой я больше буду доволенъ, чѣмъ козой,-- съ нею меньше хлопотъ!
   Марканъ соображалъ, что Сольнье хочетъ посмотрѣть вмѣстѣ его и Маріону, и если онъ уклонится отъ этого, то можетъ заронить какую-нибудь крайне опасную мысль въ голову этого полузвѣря. Кромѣ того, Маркану представлялся случай доставить удовольствіе Жоржу, и онъ улыбнулся.
   -- Пойдемъ за бѣлкой!-- сказалъ онъ.
   Они направились въ фермѣ Антуанеты.
   -- Хочешь, Жоржъ, возвратиться домой пѣшкомъ?
   -- О, да, папа, и съ бѣлкой!
   Марканъ отпустилъ кучера.
   

XXII.

   Они шли къ фермѣ, гдѣ въ это время хорошенькая Туанета, нагнувшись надъ низкимъ очагомъ, готовила супъ для обоихъ мужчинъ. Мать ушла въ городъ за покупками.
   Ковенъ среди равнины, при помощи нѣсколькихъ угольщиковъ, сваливалъ большой дубъ, вредившій своею тѣнью и корнями новымъ посадкамъ винограда.
   Туанета была одна дома. Вдругъ она оглянулась и слегка вскрикнула. Франсуа Таренъ, ея женихъ, смотрѣлъ на нее снаружи въ узкое окно.
   -- Ахъ, это ты, Франсуа!-- проговорила она, смутившись.
   -- Ну, да, я это,-- отвѣтилъ онъ неторопливо.
   Туанета продолжала свое дѣло въ комнатѣ. Наступило молчаніе. Заговорилъ Франсуа:
   -- Я иду съ охоты.
   -- Добылъ что-нибудь?
   -- Всего одну молодую куропатку,-- сказалъ онъ.-- Молодыя уже летаютъ, утомили меня. А вотъ,-- продолжалъ онъ, помолчавши немного,-- тебѣ сорвалъ лаванды. Понюхай, какъ пахнетъ хорошо!
   И онъ бросилъ вѣтку въ лицо дѣвушки, когда та проходила не далеко отъ него. Туанета подхватила на лету вѣтку, прижала къ груди, понюхала и заткнула за фартукъ.
   -- Хорошо пахнетъ,-- сказала она.
   Оба замолчали опять. Она хлопотала около супа, держа въ рукѣ крышку отъ котелка. Дѣвушка чувствовала на себѣ взглядъ жениха, и сердце ея билось немного сильнѣе, чѣмъ всегда. Запахъ лавандовой вѣтки говорилъ ей о любви. Юноша любовался невѣстой и начиналъ волноваться.
   Утомленный охотой, онъ весь трепеталъ пылкою, молодою жизнью. Отдѣленные другъ отъ друга стѣной, они чувствовали, что ихъ связываетъ какой-то сладкій, пріятный токъ, идущій черезъ всю комнату. Обоимъ хорошо было.
   -- Ты любишь меня?-- проговорилъ, наконецъ, Франсуа.
   Туанета повернулась къ нему, не выпуская изъ руки желѣзной крышки. Молодые люди обмѣнялись выразительными взглядами.
   -- Такъ подойди я тебѣ поцѣлую!
   Она тихо подошла къ окну. Онъ захватилъ обѣими руками ея голову и крѣпко поцѣловалъ въ губы. Желѣзная крышка покатилась на полъ съ страшнымъ шумомъ. Оба громко разсмѣялись. Туанета подняла крышку и положила на котелокъ, потомъ достала изъ шкафа тарелки, поставила ихъ на столъ, принесла хлѣбъ, стаканы, бутылки.
   -- Послушай,-- сказалъ Франсуа,-- мнѣ, все-таки, надо сказат тебѣ кое-что.
   -- Что такое?-- спросила она спокойно.
   -- Вотъ что. Это моя мать говоритъ, и, какъ она говорила, такъ я и передаю тебѣ. Дѣло идетъ о нашей свадьбѣ.
   Туанета насторожилась, сдвинула брови.
   -- Что-жь, твоя мать развѣ не согласна?
   -- Нѣтъ, не то, Туанета, совсѣмъ не то, а пожалуй и то. И очень это жаль, что отказъ, который могъ быть вначалѣ со стороны твоего отца, является теперь со стороны моей матери. Я скажу тебѣ, что она говорила. У васъ тутъ этотъ Ковенъ, который и всегда былъ тутъ съ утра до вечера, ѣлъ съ вами за однимъ столомъ, распоряжался всѣмъ на фермѣ, даже больше, чѣмъ Сольнье, твой родной отецъ. Ну, а во всей округѣ, -- какъ говорить моя мать,-- васъ за это презираютъ... Давно, кажется, перестали было говорить про это, но часто дѣти, особливо, когда дѣло идетъ о свадьбѣ, бываютъ причиной тому, что вспоминается старое, и теперь опять заговорили вездѣ... Понимаешь? Надо непремѣнно, чтобы Ковенъ ушелъ отсюда, если ты хочешь, Туанета, войти въ домъ моей матери. Вотъ что надумала моя мать, а она женщина разумная. То же надумала и бабушка. А что онѣ порѣшили, то и по мнѣ хорошо. Дѣла тутъ не ладныя. Если Ковенъ уйдетъ отсюда, моя мать скажетъ насчетъ нашей свадьбы: да, а если останется, она скажетъ: нѣтъ. Это рѣшено, и я тутъ ничего не могу измѣнить,-- понимаешь?-- такъ какъ и я признаю, что такъ надо... Это вѣрно.
   Онъ смотрѣлъ на Туанету. Она опустила глаза и раздумывала.
   -- Ну, что-жь,-- сказала она, наконецъ,-- такъ пусть и будетъ. Ты правъ, я и сама иногда объ этомъ думала. Я тоже понимала кое-какія слова, которыя втихомолку говорили между собою работники на жнитьвѣ и на сборѣ винограда. Потому-то я давно уже и недолюбливаю этого Ковена. Понимаю я, такъ и знай, что твоя мать права!
   Оба они смолкли, слышно было, какъ мухи жужжатъ.
   Франсуа сказалъ:
   -- Ты и разсуди, какъ тутъ быть, чтобы наше дѣло сладилось. И прощай, Туанета, до свиданія!
   -- Будь спокоенъ, поговорю, скажу, что нужно.
   Онъ повернулся и, не спѣша, пошелъ своею дорогой.
   

XXIII.

   Марканъ и Жоржъ пришли съ Сольнье.
   Туанета, ступай за бѣлкой, которую ты обѣщала маленькому господину.
   Заговорили о бѣлкѣ, пущенной на свободѣ въ сосѣдней комнатѣ и часто не дававшейся въ руки.
   -- Попытаюсь словить,-- сказала Туанета.
   -- Возьми меня съ собой!-- воскликнулъ Жоржъ и пошелъ съ дѣвушкой, держа ее за руку.
   Всѣхъ занялъ вопросъ о бѣлкѣ и всѣ казались довольными: только что вернувшаяся Маріона, принявшаяся подавать кушанье мужу, усѣвшійся за столъ Сольнье и подходившій послѣднимъ Ковенъ.
   -- Добрый вечеръ всѣмъ,-- сказалъ онъ, переступая порогъ.
   Онъ какъ будто не придавалъ никакого значенія присутствію Маркана. Онъ былъ всецѣло занятъ работой,-- только что свалилъ дубъ и оживился по этому поводу.
   -- Это деревья богачей, господинъ. Поѣдаютъ они землю. Знаете, одинъ такой тунеядецъ выпиваетъ тысячу литровъ вина, если дать ему волю. И вотъ, когда такой попадется мнѣ подъ руку, клянусь вамъ, друзья, не стану я дремать подъ его вѣтвями, не стану сокрушаться о немъ... Нѣтъ, возьму топоръ и рублю... А, каналья, ты поѣдаешь соки, виноградники, солнце? Такъ подожди же! И при каждомъ ударѣ, подрубающемъ дерево, сердце во мнѣ прыгаетъ отъ радости!
   Ковенъ сѣлъ за столъ рядомъ съ Сольнье.
   -- Ну, я проголодался! Примусь за супъ!
   Великолѣпенъ былъ этотъ молодчина съ засученными рукавами, съ толстою шеей, покрытою потомъ. Глядя на него и на Сольнье, Марканъ начиналъ оправдывать Маріону и самъ удивлялся своей снисходительности. Необыкновенная симпатія сильно влекла его къ Ковену.
   Ковенъ съ наслажденіемъ возвращался каждый вечеръ на ферму. Онъ смотрѣлъ на домъ, въ который вносилъ довольство и въ которомъ двѣ женщины заботились о томъ, чтобы накормить и обогрѣть его, какъ на свой собственный. Ковенъ любилъ этотъ домъ. Такъ сильна была привычка считать себя хозяиномъ здѣсь, что мысль уйти когда-нибудь отсюда представлялась ему несодѣянностью. Ему просто казалось немыслимымъ, чтобы могъ кто-нибудь его принудить къ этому. По его понятіямъ, это было бы сущею несправедливостью. Будущее представлялось ему въ такомъ видѣ: когда дѣвочка выйдетъ замужъ, онъ останется здѣсь, недалеко отъ нея, и будетъ видѣть ее, когда она придетъ въ гости къ матери. Семья у него останется. Попрежнему, на душѣ весело будетъ, когда, возвращаясь съ работы зимой, онъ увидитъ, вмѣсто пустой, холодной и темной хижины, ярко освѣщенную ферму, а лѣтомъ, смотря издалека, какъ вьется дымъ надъ трубой, будетъ знать, что обѣдъ готовъ. И безъ малѣйшаго укора совѣсти, сжившись съ своимъ фальшивымъ положеніемъ, Ковенъ благодушествовалъ. Присутствіе Маркана окончательно успокоило его. Оказывалось, что Марканъ дѣлаетъ болѣе и лучше того, чѣмъ его просили. Ковенъ улыбался и, какъ настоящій хозяинъ, отвѣдавши супа, проговорилъ:
   -- Не угодно ли съ нами, господинъ Марканъ?
   Эта обычная фраза гостепріимства, повторяемая неизмѣнно всякому, застающему хозяевъ за столомъ, даетъ крестьянину возможность не мѣшкать съ ѣдой. И этой-то фразы, обязательной въ своей неизмѣнной формѣ для крестьянъ, сидящихъ за столомъ, Сольнье не сказалъ.
   -- Отъ души просимъ,-- добавилъ Ковенъ.
   -- Благодарю, -- отвѣтилъ Марканъ, -- мы сейчасъ распрощаемся съ вами.
   Ему ясно представилась оборотная сторона этой мирной жизни. Вѣчная, безпрерывная ложь садится за этотъ столъ изо дня въ день около невинной дѣвочки, вмѣстѣ съ Маріоной Сольнье, съ Ковеномъ, смотрящимъ такимъ бодрымъ, открытымъ взглядомъ, съ грязнымъ Сольнье. Маркану тошно стало, своимъ присутствіемъ онъ оказывался ихъ сообщникомъ. Довольно съ него. Онъ думалъ лишь о томъ, какъ бы скорѣе уйти.
   Туанета и Жоржъ вернулись.
   -- О, папа, какая она хорошенькая! Я видѣлъ, какъ она прыгаетъ и бѣгаетъ. Она забралась на шкафъ и что-то держала въ лапкахъ, кушала... И представь себѣ, какая прелесть: подняла она хвостъ выше головы и распустила его, точно зонтикъ! О, папа, какая прелесть!... Но мы не могли ее поймать... Туанета, когда можно будетъ? Мнѣ такъ хочется взять ее въ себѣ!
   Туанета объяснила, что бѣлка, совсѣмъ было пойманная, ускользнула отъ нея, что словитъ ее ночью и завтра принесетъ ее Жоржу.
   

XXIV.

   Туанета говорила это разсѣянно; она, видимо, была занята другимъ.
   -- Что съ тобою?-- спросила ее мать.
   -- Свои думы думаю,-- отвѣтила дѣвушка,-- а онѣ не всегда веселы.
   Марканъ собирался уходить.
   -- Иди-ка, садись за столъ, Туанета,-- сказалъ Ковенъ.
   Фраза была сказана настолько мягкимъ, необычнымъ для крестьянина тономъ, что тронула Маркана, и онъ пріостановился еще разъ посмотрѣть на говорившаго.
   Если онъ вѣрно понялъ, то Туанета -- дочь этого Ковена. Теперь, когда страсть его къ Маріонѣ утихла, погасла отъ времени, онъ ради дѣвочки, главнымъ образомъ, чтобы не разставаться съ дочерью, мирится со всею фальшью и ложью своей жизни. Марканъ припомнилъ, что Ковенъ ничего не оставляетъ себѣ изъ заработанныхъ денегъ, все отдаетъ дѣвочкѣ,-- про это говорила Маріона Сольнье, когда они были здѣсь въ первый разъ съ Элизой. Странное соединеніе добрыхъ чувствъ съ порочнымъ поведеніемъ! Въ грязи и навозѣ фермы оказывается вдругъ такая жемчужина, какъ чистая привязанность, любовь этого измѣнника къ невинному существу!
   -- Не уйдете же вы, мосьё Жоржъ, не попробовавши нашего молока?-- приставала Маріона.
   Она поставила кружку на маленькій столикъ около Жоржа.
   -- Нѣтъ, мы уходимъ,-- сказалъ Марканъ.
   -- Папа, мнѣ очень хочется молока.
   -- Въ такомъ случаѣ, торопись... Пей скорѣе,-- становится поздно.
   Молоко понравилось Жоржу, онъ пилъ маленькими глотками и опять заговорилъ о своей бѣлкѣ.
   -- Будетъ у васъ бѣлка, завтра же будетъ.
   Мужчины усердно ѣли за столомъ.
   -- Что же, Туанета, ты рѣшительно не хочешь садиться за столъ сегодня?-- ласково повторилъ Ковенъ и весело, въ шутку, добавилъ:-- А большой-то дубъ, что ты очень любила, срубленъ сегодня. Ты, знаешь, дѣвочка, про что я говорю... Гнѣздо перепелочки испорчено.
   -- А вы... оставьте меня въ покоѣ!-- проговорила она.-- Прошло время смѣяться!
   Всѣ взглянули на нее. Она стояла въ углу, прислонившись къ стѣнѣ, немного опустивши голову и глядя изподлобья злымъ, упорнымъ взглядомъ. Туанета задумала что-то. Присутствіе Маркана, всегда хорошо расположеннаго къ ней, казалось ей, во многихъ отношеніяхъ, благопріятнымъ ея рѣшительнымъ замысламъ. При Марканѣ,-- соображала она,-- отецъ никогда не посмѣетъ побить ее.
   -- Говорятъ тебѣ, за столъ!-- крикнулъ вдругъ Сольнье, нахмурившись.
   Маріона, избѣгавшая все время взглядовъ Маркана, почувствовала смутную тревогу, напустила на себя кротость.
   -- Иди, дочка, иди. Супъ твой вкусный. Ты постаралась сегодня.
   -- Что съ тобой?-- спросилъ Ковенъ, любовно глядя на нее.-- Что съ тобой, моя дѣвочка? Не больна ли ты? Неужели ѣсть не хочешь?
   -- Нѣтъ!-- отвѣтила она, громко, рѣзко, отрывисто.-- Нѣтъ, я не хочу ѣсть, метръ Ковенъ... и никогда не захочу ни ѣсть, ни пить за этимъ столомъ, пока вы будете сидѣть за нимъ.
   И она пальцемъ указала на столъ.
   Ковенъ поблѣднѣлъ, какъ полотно, и поднялъ голову. Ножъ выпалъ изъ его руки.
   -- Это что еще значитъ?-- заоралъ Сольнье.
   Мать поднялась, растерянная, не зная, что подумать, что сказать.
   -- Перестань, Туанета, перестань, дочка! Что онъ сдѣлалъ тебѣ? Что случилось?
   Сольнье вопилъ:
   -- Съ ума она, должно быть, сошла! Сейчасъ за столъ, язва негодная! Сюда иди, говорятъ тебѣ, галера!
   Ковенъ поднялся изъ-за стола.
   -- Прежде, чѣмъ ругаться, метръ Сольнье, я такъ разсуждаю, слѣдуетъ ее выслушать. Правильнѣе будетъ... Она всегда была умна и разсудительна.
   -- Говорю тебѣ, съ ума она сошла!-- рычалъ Сольнье, выходя изъ себя.
   -- Нѣтъ, я не сошла съ ума,-- заговорила дѣвушка,-- и вы поймете это, и этотъ добрый господинъ пусть судьей будетъ, я очень рада, что онъ здѣсь. И вотъ я что объясню. Мой женихъ, Франсуа Таренъ, сейчасъ приходилъ и говорилъ мнѣ: "Сосѣдъ Ковенъ всегда у васъ за столомъ, утромъ и вечеромъ, даже по воскресеньямъ, и всѣмъ распоряжается въ вашемъ домѣ. А это не ладно, изъ-за этого въ людяхъ давно идутъ толки. Просто, васъ презираютъ за это!" Вотъ что сказалъ человѣкъ, котораго я люблю, и если все останется, какъ было, моя свадьба разстроится... Пораздумайте-ка метръ Ковенъ. Вы даже не родня мнѣ. Что вы "крёстный", такъ это не велика штука... Вотъ что я хотѣла сказать. Вы и подумайте, какъ вамъ поступать, и должна ли я погубить всю мою жизнь изъ-за чужого человѣка, каковъ онъ ни на есть.
   Марканъ терзался за этого человѣка, за отца, котораго дочь ге витъ изъ дома. Кара явилась нежданная и ужасная. Ковенъ блѣднѣлъ все больше и больше, точно къ смерти приговоренный.
   Сольнье поднялся изъ-за стола, протянулъ руку и взялъ стоявшую въ углу палку.
   -- А, погоди ты у меня, гадина! Ты не побоялась, каналья!... Кумъ у насъ въ семьѣ свой... мой домъ здѣсь!... Не смѣешь ты въ немъ распоряжаться!
   Онъ пытался высвободиться изъ угла, гдѣ сидѣлъ между столомъ, стѣной и стуломъ Ковена.
   Озадаченный Марканъ, готовый вступиться, въ случаѣ надобности, слушалъ съ большимъ любопытствомъ, внимательно слѣдилъ за игрою страстей, происходившею на его глазахъ.
   Жоржъ расплескалъ немного молоко, прижимался къ отцу, испуганный, но молчаливый, увѣренный въ надежной охранѣ.
   Ковенъ протянулъ одну руку въ сторону Туанеты, другою остановилъ Сольнье.
   Маріона плакала, припавши лицомъ къ обѣимъ рукамъ, лежавшимъ на столѣ. Она шептала: "О, несчастная, несчастная!" -- чувствовала, что кругомъ спутана и ничего не смѣетъ сдѣлать.
   -- Такъ и я скажу... Раздумывать тутъ нечего, -- заговорилъ Ковенъ, медленно.-- Я такъ разсуждаю, что она права... Дѣло касается меня, я полагаю? Терпѣть мнѣ первому приходится? Такъ вотъ я и думаю, Сольнье, и вамъ говорю: она права!... Стало быть, вѣрно это, сами подумайте, если самъ же я за нее заступаюсь. Но дѣло въ томъ, что права она!-- повторялъ Ковенъ, какъ бы для того, чтобы лучше усвоить то, что приводило его въ сильное недоумѣніе.
   Онъ продолжалъ:
   -- Я только добра ей желаю, и какъ самъ я не подумалъ давно о томъ, какой вредъ я приносилъ ей каждый Божій день?... Бываютъ же на свѣтѣ такія необъяснимыя вещи!... Она права, Сольнье! Я говорю вамъ это... Такъ я и ухожу... ухожу сейчасъ же... не доѣмъ даже супа, что въ моей тарелкѣ... Добрый вечеръ всѣмъ... Отдѣлка мнѣ... не ждалъ я этого, все-таки! Ну, да пришлось такъ, ничего уже тутъ не подѣлаешь!... Добрый вечеръ всей компаніи!
   Говоря это, онъ собирался уходить, спустилъ засученные рукава рубашки, надѣлъ куртку, потомъ взялъ свой кошель, стоявшій у стѣны, совсѣмъ близко отъ Туанеты, его дочери, нѣжно любимой дочери, которую онъ тронулъ локтемъ, не подумавши даже протянуть ей руку. Онъ вскинулъ кошель на плечо и направился къ отворенной двери, за которою уже наступали сумерки. На порогѣ онъ обернулся.
   -- Дѣло въ томъ, что она права!-- сказалъ онъ въ послѣдній разъ.-- И ухожу я, Сольнье, не только изъ вашего дома, но и совсѣмъ изъ этихъ мѣстъ, ухожу навсегда... Спи покойно, дѣвочка... Прощайте!
   Ковенъ скрылся.
   

XXV.

   Сольнье пожалъ плечами и опять принялся за ѣду. Повидимому, онъ не вѣрилъ такому уходу Ковена, или же понималъ, что сдѣлать ничего не въ состояніи, и, не задумываясь, мирился съ фактомъ. "На мѣсто Ковена найдутся другіе компаньоны!" Какъ бы то ни было, въ данную минуту онъ собственное насыщеніе предпочиталъ всякимъ размышленіямъ.
   Маріона оставалась въ томъ же положеніи, склонивши голову между руками, вѣроятно, чтобы скрыть стыдъ, выступившій на ея лицѣ.
   -- Пойдемъ!-- сказалъ Марканъ Жоржу.
   Туанета плакала, молча.
   -- Прощайте, господинъ Марканъ,-- проговорила она сквозь слезы.-- Бѣлку я принесу завтра.
   -- О, да!-- воскликнулъ Жоржъ и, желая поблагодарить дѣвушку, поднялся на пальчики, протянулъ къ ней руки
   Туанета отъ души поцѣловала его и сказала:
   -- Передайте поклонъ мамашѣ.
   Другіе не говорили про Элизу.
   -- Да,-- отвѣтилъ Жоржъ,-- какъ только она вернется. Будьте покойны, я де забуду.
   Дѣвушка пошла проводить ихъ.
   -- Простите меня, господинъ Марканъ, въ томъ, что я заговорила при васъ,-- начала она.-- Но надо было высказать; къ тому же, я знаю, что вы были въ домѣ моего жениха и что люди эти вамъ понравились, и что вы одобряете мое замужство. Вотъ я при васъ-то и осмѣлилась...
   Марканъ шелъ, держа за руку сына и сжимая ее конвульсивнымъ движеніемъ. Онъ думалъ и думалъ.
   

XXVI.

   Марканъ думалъ, уводя своего Жоржа по шоссе изъ песка и щебня, на которое долетали брызги отъ вечернихъ всплесковъ моря.
   Впереди нихъ по той же дорогѣ шелъ, не оглядываясь, Ковенъ. Марканъ и Жоржъ слѣдили за нимъ глазами.
   -- Папа, почему этотъ человѣкъ ушелъ?
   Марканъ не отвѣтилъ. Видя, что отецъ задумался, ребенокъ не сталъ надоѣдать ему и принялся смотрѣть на загорающіяся звѣзды.
   Ковенъ скрылся, вошелъ въ свою хижину.
   Марканъ подходилъ къ этому убогому жилищу съ тоскливымъ любопытствомъ.
   Вправду ли уйдетъ этотъ человѣкъ? Или же то была уловка? Не самъ ли онъ высказывалъ отчаянную рѣшимость никогда не разставаться съ фермой? Не далъ ли онъ тогда же понять, какія серьезныя причины держатъ его здѣсь?
   -- Я скорѣе бѣдъ надѣлаю!
   Эту фразу онъ проговорилъ глухимъ голосомъ, бѣшено сжимая свои сильные кулаки, и фраза эта еще звучала въ ушахъ Маркана.
   Хижина была совсѣмъ убогая, сколоченная изъ неровныхъ досокъ, плохо пригнанныхъ, метровъ шести квадратныхъ,-- жалкій пріютъ, много разъ починенный, покинутый, вѣроятно, какимъ-нибудь рыбакомъ. Тутъ жилъ бѣдняга, трудъ котораго обогащалъ ферму Антуанеты. Сюда онъ возвращался каждый вечеръ, во всѣ времена года, какая бы ни была погода, чтобы только не далеко уходить отъ тѣхъ, кого онъ любилъ,-- жену сосѣда, правда, но въ особенности свою дочь. Онъ каждый вечеръ уходилъ съ фермы, гдѣ было свѣтло и тепло, въ это звѣриное логовище, гдѣ холодно, гдѣ темно.
   Плохая дверь была растворена. Марканъ заглянулъ въ нее. На одной сторонѣ, изъ стѣны въ стѣну, была вдѣлана рама, на рамѣ солома. У изголовья этого первобытнаго ложа стоялъ столъ, на немъ сальная свѣча, воткнутая въ кружокъ изъ перерѣзанной картофелины. Мѣсто, остававшееся свободнымъ, все занималъ собою наклонившійся надъ чѣмъ-то человѣкъ. Согнувшись, онъ укладывалъ въ дырявый холщевый мѣшокъ свое имущество: жилетъ, двѣ куртки, штаны, три рубашки, все довольно-таки поношенное. По сверхъ всего онъ сунулъ желѣзную насадку кирки, пилу-ножовку. Больше ничего и не было.
   -- И такъ, вы уходите, Ковенъ?
   -- Какъ видите, господинъ Марканъ.
   -- Куда же пойдете?
   -- Да какъ же знать это? Пойду, куда глаза глядятъ... Франція велика, и бѣлый свѣтъ тоже... Съ хорошими руками работа вездѣ, найдется. А потому я ничего и не боюсь.
   Ковенъ вышелъ, и характеръ расы вступилъ опять въ свои права.
   -- Конура отдается въ наймы, съ мебелью!-- проговорилъ онъ.-- Вотъ... оставляю болѣе бѣдному!
   Онъ громко разсмѣялся, надрываясь въ душѣ.
   Любопытство дѣлало Маркана безжалостнымъ.
   -- Такъ вы, вправду, уходите и навсегда?... Безъ сожалѣнія?
   Ковенъ поднялъ на него глубокій взглядъ, блестящій въ послѣднихъ лучахъ догоравшаго дня.
   -- Если вы помните то, что я принужденъ былъ вамъ сказать однажды, добрѣйшій господинъ Марканъ, то безъ труда поймете, что, ради дѣвочки, я долженъ уйти. Для нея я все долженъ сдѣлать и все сдѣлаю, безъ горя-печали... безъ сожалѣнія, какъ вы говорите.
   И тотчасъ же обобщая свою мысль, по обыкновенію простыхъ людей, вѣрныхъ преданіямъ устной мудрости, онъ добавилъ:
   -- Для своихъ дѣтей ни за чѣмъ не постоишь!
   Марканъ чувствовалъ въ этомъ человѣкѣ нѣчто высокое.
   -- Вы мнѣ позволите пожать вашу руку?-- спросилъ онъ.
   -- О, охотно!-- отвѣтилъ крестьянинъ.-- Мнѣ пріятно это, повѣрьте, и даже очень, очень пріятно.
   Чтобы пожать руку Маркана, онъ опустилъ на землю свой кошель, который держалъ за ремень въ то время, какъ лѣвою рукой сжималъ на груди конецъ завязаннаго узломъ мѣшка, лежавшаго у него за спиной.
   Ковенъ пожалъ руку Маркана, поднялъ кошель, вскинулъ его на плечо и проговорилъ:
   -- Храни васъ Богъ и ваше дитя... Вы отличный, честный человѣкъ.
   И онъ пустился въ путь прямо полемъ, ни разу не оглянувшись назадъ.
   Марканъ съ глубокимъ чувствомъ слѣдилъ глазами за его спиной, немного сгорбленной подъ тяжестью ноши. Это напомнило ему отца, долго странствовавшаго такъ же точно съ коробомъ книгъ на спинѣ. А онъ, Денисъ, много прочелъ всякихъ книгъ, очень много, сталъ виднымъ господиномъ, гордымъ своими познаніями. Почему же онъ чувствовалъ себя недостаточно сильнымъ,-- такъ же просто, какъ этотъ человѣкъ для дочери, -- пожертвовать своею страстью ради ребенка, котораго велъ за руку и котораго не слѣдовало губить изъ-за этого?
   "Но, вѣдь, этотъ человѣкъ,-- разсуждалъ Марканъ самъ съ собою,-- искупаетъ нѣчто. Мнѣ искупать нечего!... Нѣтъ основанія сравнивать его участь съ моею". А какой-то голосъ говорилъ: "Не въ томъ дѣло! А ты не умѣешь любить, какъ онъ! И если онъ преступенъ, то поступать хорошо ему труднѣе, чѣмъ тебѣ!"
   И, по мѣрѣ того, какъ крестьянинъ удалялся, онъ принималъ въ глазахъ Маркана гигантскіе размѣры. Онъ шелъ, унося весь свой достатокъ на спинѣ и тяжелое горе въ сердцѣ, шелъ одинъ, невѣдомо куда, все болѣе и болѣе углубляясь въ сгущающійся сумракъ ночи, въ которомъ вдругъ исчезъ совсѣмъ.
   -- Вотъ и не видать того человѣка, -- сказалъ Жоржъ и тотчасъ же добавилъ:-- Я усталъ...
   

XXVII.

   Марканъ нагнулся, взялъ сына на руки и такимъ образомъ прошелъ пятьсотъ метровъ, остававшихся до города.
   Во время этого перехода Марканъ шутилъ съ ребенкомъ, смѣшилъ его, щекоталъ его носъ, губы концомъ своей бороды. И мальчикъ заливался громкимъ смѣхомъ.
   -- Давно уже, папочка, ты не смѣялся такъ съ своимъ Жоржемъ!-- крикнулъ онъ, не переставая смѣяться.-- Э, куда же это мы идемъ?
   Они были у дверей телеграфной станціи, на самомъ краю города, около моста, по которому въ эту минуту проходилъ поѣздъ. Лишь войди въ контору, Марканъ опустилъ на полъ свою дорогую ношу.
   Марканъ, стоя, писалъ.
   -- Скажи, папочка, мама вернется по желѣзной дорогѣ?
   -- Навѣрное,-- отвѣтилъ Марканъ.
   Въ телеграммѣ онъ написалъ:

Госпожѣ Элизѣ Марканъ,
Яхта Голубой Ибисъ, Тулонскій рейдъ.

   Пріѣзжайте.

Марканъ.

   Потомъ добавилъ:
   Предупредите непремѣнно. Буду на станціи.
   Посмотрѣвши съ секунду на эту фразу, онъ зачеркнулъ ее, чтобы написать:
   Встрѣтятъ на станціи.
   Ему показалось невозможнымъ встрѣтить при публикѣ женщину, которую онъ не могъ уже ни доводить до отчаянія, ни обнять при возвращеніи.
   Крестьянинъ Ковенъ не воображалъ, разумѣется, что онъ спасъ нѣсколькихъ человѣкъ разомъ.
   

XXVIII.

   Элиза доходила до полнаго отчаянія, слушая разсказъ мадамъ Дофенъ о томъ, какъ принялъ ее Марканъ. Молодая женщина не видала иного выхода, какъ только смерть, когда получилась телеграмма.
   То былъ бальзамъ на новую рану, но рана нанесена бала жестокая.
   -- Богу угодно, чтобъ я умерла, я вижу это,-- сказала Элиза.-- Счастье это суждено мнѣ, когда я переживу послѣднее испытаніе. Я хорошо понимаю, что вызываютъ меня только на мученіи, вызываютъ ради нашего ребенка, но не прощаютъ... По крайней мѣрѣ, я заранѣе подготовлена.
   Она уѣхала на слѣдующій день. Въ лодкѣ, увозившей ее съ проклятой яхты въ Тулонъ, съ Элизой сдѣлалось дурно.
   Оставшаяся на Голубомъ Ибисѣ мадамъ Дофенъ дѣлала ей издали ободряющіе знаки.
   -- Мы съ вами уже не увидимся,-- говорила ей Элиза.-- Что бы ни случилось, намъ уже не встрѣтиться. Умоляю васъ сохранить ко мнѣ жалость, которая помогла мнѣ очнуться. Я же навсегда, до конца жизни, уношу съ собою вѣчную благодарность вамъ... Не откажите принять отъ меня на память эту вещицу, хотя она имѣетъ нѣкоторую цѣнность. Это единственная вещь, доставшаяся мнѣ отъ матери, и ей перешла по наслѣдству. Съ этою вещью связана часть моей жизни... Возьмите ее,-- это, поистинѣ, даръ умирающей.
   Мадамъ Дофенъ приняла драгоцѣнный подарокъ, многое разгадала въ глубинѣ мысли Элизы, съ своей стороны дала ей только крошечное Подражаніе Христу, сильно потертое, въ выцвѣтшемъ переплетѣ изъ шелковой матеріи.
   Такъ онѣ разстались.
   

XXIX.

   Мадамъ Дофенъ тотчасъ же написала сыну.
   Онъ постоянно получалъ вѣсти отъ матери объ Элизѣ, такъ что мало-по-малу Элиза стала дорога ему, какъ супруга, благодаря привязанности къ ней его матери. Этотъ скептикъ, очень близкій къ мистицизму, считалъ себя нравственно вступившемъ въ бракъ съ Элизой. Теперь онъ разводился, у него отнимали жену. И онъ былъ неутѣшенъ. Въ Парижѣ, среди веселья, онъ хранилъ въ душѣ весьма сносную, хотя и вполнѣ искреннюю печаль, подъ легкомысленною внѣшностью свѣтскаго человѣка. Въ то же время, онъ находилъ въ этомъ чарующее наслажденіе. Онъ сознавалъ себя героемъ романа, переживалъ свой новый романъ. Порою, среди вечера, Пьеръ покидалъ оживленное и веселое общество, возвращался къ себѣ и писалъ меланхолическій сонетъ въ своемъ кабинетѣ, окруженный всяческою роскошью и комфортомъ... А такъ какъ его сонеты никогда не печатались, то онъ никогда и не каялся въ этомъ, но иногда въ литературной бесѣдѣ говорилъ съ убѣжденнымъ тономъ:
   -- Сонетъ, поистинѣ, очень красивая форма, которою слишкомъ пренебрегаютъ.
   Онъ сообразилъ, что Элиза и Марканъ должны скоро покинуть Сенъ-Рафаэль, и тотчасъ же задумалъ купить виллу Террасы, поселиться въ ней на нѣкоторое время, замкнуться въ печальномъ одиночествѣ тамъ, гдѣ жила она, въ виду моря, на которомъ они любили другъ друга... Затѣмъ онъ остановился на другой мысли, показавшейся ему болѣе подходящей: купивши виллу, онъ прикажетъ сломать ее, чтобы не осталось камня на камнѣ. Вотъ это представлялось ему вполнѣ достойнымъ Донъ-Жуана милліонера, истинно любившаго -- разъ въ жизни!
   Онъ такъ и сдѣлалъ два мѣсяца спустя, когда Марканъ отбылъ на свою префектуру.
   

XXX.

   Элиза одна въ дамскомъ отдѣленіи вагона неслась къ своему ребенку.
   На платформѣ станціи ее встрѣтила Жермена.
   -- Мосьё здѣсь, въ каретѣ.
   Элиза вынуждена была опереться на руку няньки. Дверца кареты отворилась, Марканъ вышелъ изъ нея. Элиза не смѣла глазъ и днять.
   -- Садитесь,-- сказалъ онъ.
   Она сѣла молча. Ея сердце билось такъ, что, казалось, готово было лопнуть. Она подняла робкій взглядъ на мужа и тотчасъ опустила глаза. Молчаніе терзало ихъ обоихъ.
   -- Я звалъ васъ, моя бѣдная Элиза, потому что наше дитя устаетъ отъ разлуки съ вами. Вы простите меня, надѣюсь, въ томъ, что большаго я не могу сдѣлать. Я пытался, не съ силахъ я. Жить я буду съ вами, уединенный моею работой... Мы будемъ видаться только за столомъ... Вы, конечно, не измѣнитесь отъ этого. Мы попробуемъ, по возможности, не дать замѣтить ребенку нашего несчастія, ничѣмъ уже непоправимаго. Ваша любовь къ нему вдохновитъ васъ.
   -- Денисъ!-- прошептала она, складывая руки передъ штъ съ безумнымъ желаніемъ ломать ихъ, упасть тутъ же, въ каретѣ, на колѣни, валяться у его ногъ.
   Онъ видѣлъ весь этотъ порывъ.
   -- Въ особенности, чтобы сценъ не было,-- никогда. Самообладаніе, терпѣніе, энергичная покорность, неизмѣнная ровность,-- вотъ что требуется отъ васъ.
   Никогда властный человѣкъ въ немъ не сказывался такъ авторитетно, такъ твердо, и не вызывалъ такого безпрекословнаго повиновенія.
   Какъ дитя, слезы котораго утишаютъ тѣмъ, что не жалѣютъ его, она тотчасъ же почувствовала себя сильнѣе.
   -- Вы добры, вы слишкомъ добры! Я сдѣлаю все, что вамъ угодно... что можетъ его утѣшить!
   -- Хорошо,-- сказалъ Марканъ,-- это, именно, и нужно. Вамъ остается исполнить только эту обязанность.
   

XXXI.

   Марканъ провелъ Элизу въ ея комнату.
   -- Я отправилъ Жоржа гулять съ учителемъ. Съ нимъ необходима, вы сами понимаете, большая осторожность.
   Онъ оставилъ Элизу наединѣ съ Жерменой и сошелъ внизъ поджидать Жоржа, въ нѣкоторой тревогѣ по поводу волненія, которое онъ вызоветъ въ бѣдномъ мальчикѣ сообщеніемъ о пріѣздѣ матери.
   Жоржъ вошелъ почти слѣдомъ за отцомъ и вихремъ понесся черезъ корридоръ въ гостиную.
   -- Мама вернулась, папочка?
   -- Ты почему знаешь?
   -- Смотри.
   Въ корридорѣ Элиза обронила вуалетку, Жоржъ нашелъ ее узналъ или, вѣрнѣе, угадалъ, чья она.
   -- Это мамина, мамина! Она вернулась!... Гдѣ же она?
   У Маркана силы не хватало вести его наверхъ.
   -- Въ своей комнатѣ, мой Жоржъ.
   Элиза стояла на верхней площадкѣ, прислонившись къ косяку своей двери, все слышала, надѣялась... Она ждала позволенія!
   Жоржъ мчался къ ней, перескакивая черезъ двѣ ступеньки, спотыкаясь, чуть не падая и схватываясь за перила совсѣмъ потерявши голову отъ радости.
   -- Мама! мама!
   Она въ изнеможеніи опустилась на колѣни, блѣдная, какъ мертвецъ и обнимала его, повертывала, смотрѣла на него, вновь прижимала къ груди, обдергивала на немъ блузу машинальнымъ движеніемъ заботливой матери, поправляла его волосы, цѣловала, отстраняла отъ себя, чтобъ еще взглянуть на него, себя не помнила, подхваченная вихремъ прежнихъ чувствъ, опять найденныхъ и совсѣмъ новыхъ, которыхъ она не ждала уже никогда...
   -- Мой Жоржъ! Жоржъ, мальчикъ мой! Милый, дорогой мой мальчикъ! Радость моя! Мой маленькій Жоржъ! Наконецъ-то!
   Она умирала отъ любви и оживала тотчасъ же для еще болѣе сильной любви. А онъ смотрѣлъ на нее, принимался прыгать въ ея объятіяхъ, задавалъ сразу множество вопросовъ, пѣлъ отъ восторга, взглядывалъ въ окно на море и небо, и все казалось ему прекраснымъ, новымъ, радостнымъ и даже муха, бившаяся объ стекло.
   -- Мама, смотри, какая она!
   Онъ все примѣшивалъ въ своей радости, до забвенія главной причины, вызвавшей ее.
   -- Знаешь, мама, у меня есть бѣлка! Хочешь сейчасъ посмотрѣть?... Нѣтъ? Ну, потомъ... Ты купишь клѣтку для нее? Такую круглую, которая вертится, знаешь?... Почему ты не возвращалась такъ долго? И, въ особенности, почему ты уѣхала, не сказавши намъ ничего?... Безъ тебя я не могъ ни спать, ни ѣсть... Я прятался отъ папы и плавалъ, потому что онъ тоже былъ слишкомъ грустенъ... Въ другой разъ надо предупредить... Когда знаешь впередъ, это большая разница,-- правда?
   

XXXII.

   "Въ другой разъ надо предупредить!" -- эта фраза сдѣлалась правиломъ всей жизни Элизы.
   Она не разсчитывала жить долго и хотѣла весь остатокъ жизни употребить на то, чтобы подготовить сына къ своей смерти, заранѣе предупредить о предстоящей разлукѣ. Въ этомъ было все для нея. И сдѣлала она это съ необыкновенною ясностью духа, весело даже, чтобы ребенокъ,-- когда ея не станетъ,-- думая о ней, сохранилъ только воспоминанія покоя и тихой нѣжности.
   Марканъ видѣлъ это и не разъ бывалъ глубоко растроганъ, но невозможность простить засѣла въ немъ крѣпко, какъ ледъ, не тающій ни отъ чего.
   Завѣса, упавшая между ихъ душами, не приподнималась, и не было общенія между ними.
   Марканъ пытался иногда быть "милымъ", "ласковымъ" съ нею, но ничего не выходило, и каждое его слово, которымъ онъ хотѣлъ выразить одобреніе, хорошее чувство, звучало такою натянутостью, что молчаніе оказывалось менѣе жестокимъ.
   Вся отдавшись мысли о томъ, чтобъ утѣшить сына, Элиза стала менѣе чувствительною къ холодности мужа. По мѣрѣ того, какъ удавались ея заботы о ребенкѣ, чистыя радости, которыя она испытывала, заглушали ея страданія,-- она почти забывала о нихъ. На самомъ дѣлѣ, это была теперь святая душа и многія, несогрѣшавшія никогда, въ сравненіи съ нею оказывались лишенными достоинства и благородства.
   Разъ какъ-то, вначалѣ, Жоржъ сказалъ:
   -- Я иду съ папой и возьму съ собой Голубого Ибиса пускать на воду.
   -- Не бери его, Жоржъ.
   -- Почему, мама?
   -- Я не могу объяснить тебѣ этого, но увѣрена, что это непріятно твоему отцу.
   -- Я всегда бралъ его съ собою, когда тебя не было.
   Она закрыла глаза отъ внутренней муки, чтобы перестать видѣть на минуту, чтобъ очутиться во тьмѣ.
   -- Если онъ позволялъ тебѣ это, то лишь по своей добротѣ. Твой отецъ любитъ тебя больше даже, чѣмъ я, такъ какъ не лишалъ тебя этой игрушки. Хочешь подарить ее мнѣ?
   Жоржъ широко открытыми глазами смотрѣлъ въ потолокъ, точно ища гдѣ то объясненія всего этого.
   -- Да, мама. На что онъ тебѣ?
   -- Подари такъ, ни о чемъ не спрашивая.
   -- Изволь, мама.
   На слѣдующій день Элиза принесла сыну прекрасную клѣтку для его бѣлки, очень сложную и красивую, въ которой звѣрокъ началъ тотчасъ же быстро-быстро вѣртѣться.
   Жоржъ пришелъ въ восторгъ.
   Элиза уже сочинила свою сказочку и обратилась къ сыну:
   -- Угадай, что я дала за нее?
   -- По крайней мѣрѣ, сто франковъ!... Нѣтъ, тысячу франковъ!
   -- Нѣтъ, ровно ничего,-- сказала мать.-- Мнѣ дали ее... въ обмѣнъ на твой корабликъ.
   -- Мой корабликъ?... Такъ у меня его уже не будетъ?
   Мальчикъ казался крайне огорченнымъ.
   -- Да, вѣдь, ты же подарилъ мнѣ его, я и сдѣлала съ нимъ, что мнѣ хотѣлось.
   Жоржъ подумалъ съ минуту.
   -- Это правда,-- согласился онъ,-- корабликъ былъ твой, а уже не мой... Я отдалъ его тебѣ совсѣмъ по своей волѣ.
   Элиза улыбнулась, счастливая.
   Тогда, видя, что она довольна имъ, Жоржъ бросился на шею матери, приложилъ губы къ ея уху и проговорилъ чуть слышно,-- изъ нѣжности, но съ смутнымъ чувствомъ, что надо говорить тихо, такъ какъ есть тутъ какой-то секретъ:
   -- Такъ какъ папа не любилъ мой корабликъ, то знаешь, ты хорошо сдѣлала.
   Многое подобное приходилось слышать Маркану. Не разъ до него долетала фраза: "Твой отецъ любитъ тебя больше, чѣмъ я!" И Элиза приводила тому доказательства, указывала на всю нѣжность отца, говорила о томъ, какъ онъ трудится, чтобы кормить Жоржа, сдѣлать его наряднымъ и добрымъ, дать ему образованіе.
   -- О, да, я знаю, хорошо знаю, мама! Когда тебя не было, я даже передать не могу, какъ онъ баловалъ меня! Папа самъ меня одѣвалъ, спать укладывалъ, чулки надѣвалъ на меня... Онъ былъ моею мамой, вмѣсто тебя... Вотъ онъ какой!
   Элиза была счастлива мыслью, что, въ случаѣ ея смерти, отецъ съумѣетъ замѣнить ее.
   -- Только...-- началъ опять Жоржъ.
   -- Что только?-- спросила она тревожно.
   -- Странно это, онъ не говорилъ со мною о тебѣ, никогда не говорилъ!
   -- Я сама ему запретила!-- живо возразила она.
   То былъ отвѣтъ растеряннаго самоотреченія, захваченнаго врасплохъ. Этою милою ложью она все объясняла въ пользу отца. Марканъ слышалъ это. Онъ нашелъ отвѣтъ дивнымъ, но сердце его нисколько не смягчилось.
   -- А почему ты запретила?
   -- Потому, что я уѣхала, ничего не сказавши, и надо было, чтобы ты какъ можно рѣже думалъ обо мнѣ.
   -- О, не помогло!...Я все время только о тебѣ и думалъ!
   

XXXIII.

   Элизѣ пришлось покинуть Сенъ-Рафаэль какъ разъ тогда, когда ей слѣдовало туда пріѣхать ради своего здоровья. Врачи говорили это, но она не согласилась остаться опять одна. Она желала продолженія мученичества,-- оно необходимо ей было. Въ немъ она находила наслажденіе, на него возлагала всѣ упованія.
   Марканъ уѣхалъ съ нею въ свою префектуру. Громадный неуютный домъ въ безжизненномъ городѣ. Въ этомъ году префектъ не давалъ бала. Марканъ весь ушелъ въ дѣла, все дѣлалъ самъ, оставлялъ Элизу и Жоржа однихъ цѣлыми днями, длинными вече рами въ огромныхъ комнатахъ, мрачныхъ и пустынныхъ, гдѣ никакое освѣщеніе не могло казаться достаточнымъ.
   Врачъ префектуры, приглашенный во время одного припадка, сказалъ Маркану:
   -- Не хороша она. Есть какія-то осложненія, которыя ускользаютъ отъ меня. Во всѣхъ болѣзняхъ я распознаю случаи, когда въ дѣло впутывается нѣкоторая "злокачественность", по существу своему, неопредѣлимая... Что это такое? Мы сами не знаемъ. Это тончайшая, отравленная рана невидимаго: это -- смерть. Что касается больной,-- вы требуете отъ меня голой правды, -- больной нѣтъ спасенія. Протянетъ ли она шесть мѣсяцевъ или больше, или нѣсколько недѣль,-- я не знаю. Несомнѣнно одно, она поконченный человѣкъ.
   Элиза себѣ не измѣняла. Порою Марканъ санъ злился на себя за то, что не можетъ быть привѣтливымъ съ нею. Это было выше силъ его... Онъ ни разу во все время не поцѣловалъ ее. Его неподатливая правдивость не допускала подобной комедіи, даже ради Жоржа.
   Элиза всегда взглядывала на него робко, точно забитая собака. Впрочемъ, и онъ избѣгалъ прямо смотрѣть на нее, чувствуя, что, вопреки желанію, въ его глазахъ отражается суровость, неподдающаяся его волѣ.
   Чувствуя съ каждымъ днемъ возростающую слабость, Элиза заговаривала съ своимъ Жоржемъ о возможности разлуки невольной -- о смерти.
   -- Мама, зачѣмъ умираютъ?
   -- Такъ угодно Богу. Избѣжать этого нельзя: приходится разставаться съ мужемъ, съ дѣтьми. Жаль ихъ, а надо разстаться. А они не должны плакать слишкомъ долго, чтобы не причинять горя умершимъ... Когда я оставила тебя въ первый разъ, я не простилась съ тобой. Такъ, вотъ видишь, теперь я тебя предупреждаю!
   -- О, мама, оставайся съ нами!
   -- Еще немного, да, я останусь, если можно будетъ... такъ долго, сколько смогу...
   Такъ она подготовляла его, утѣшала заранѣе. Разъ онъ вбѣжалъ къ отцу, занимавшемуся въ своемъ большомъ кабинетѣ.
   -- Съ мамой дурно!
   Мальчикъ рыдалъ. Марканъ вскочилъ съ мѣста, побѣжалъ, самъ Дивясь на себя, страшно встревоженный.
   Элиза лежала на своей кровати.
   -- Ничего это, -- проговорила она, слабо улыбаясь, -- но я счастлива, что вижу васъ. Благодарю.
   Ея опущенная рука ласкала длинные волосы Жоржа. Съ головою, немного приподнятою на подушку, она смотрѣла на Маркана, стоявшаго неподвижно въ ногахъ постели и тоже смотрѣвшаго на жену. Ихъ глаза, съ извѣстнаго момента, не встрѣчались.
   Онъ былъ серьезенъ, печально строгъ, опять-таки противъ воли. Улыбка тотчасъ же исчезла съ лица Элизы.
   Въ глазахъ Маркана свѣтилась непроизвольная суровость, что-то жесткое, непреклонное, -- упрекъ, быть можетъ -- осужденіе, несомнѣнно -- кара. Въ этомъ взглядѣ не было ненависти, но было, пожалуй, нѣчто худшее: равнодушіе. Онъ, казалось, видѣлъ не ее, а, какъ всегда, "чужую". Она же чувствовала въ своей груди сердце прежней Элизы, даже очистившееся... Почему же онъ не узнаетъ ея сердца?
   Эта невозможность раскрыть передъ нимъ душу томила Элизу. Она сознавала, что словами не сдѣлать этого. "О, еслибъ онъ могъ заглянуть,-- проносилось у нея въ головѣ,-- но, то-то и есть, нельзя этого!" -- и она обращала къ нему взоръ, въ которомъ все это видно было. Вся душа ея отражалась въ прозрачности и ясноси этого взгляда, трепетала въ немъ и звала. То была мольба утопающаго, зовущаго спасти его. "О, приблизиться къ тебѣ!... О, быть любимой тобою, хотя бы секунду, секунду земную, которую я унесу съ собою въ вѣчность! Не была я развѣ такою въ эти послѣдніе дни, какою ты хотѣлъ меня видѣть? Не искуплена ли уже моя вина? Не очистило ли меня мое раскаяніе? Когда Богъ прощаетъ, когда твой умъ прощаетъ, неужели сердце твое не сдастся? Ты самъ невластенъ, я знаю это, любить еще мгновеніе мою изнывающую душу, и я въ отчаяніи отъ того, безконечная любовь не въ силахъ создать любовь!... Денисъ, Денисъ, эти глаза, говорищіе тебѣ, закрываются уже навсегда! Еще нѣсколько минутъ, и ли насъ обоихъ будетъ поздно! Неужели я не унесу съ собою невольнаго прощенія любви, чтобы вымолить прощеніе Бога, или же мнѣ остается лишь надѣяться на милосердіе судьи?... Агонія мучениковъ не страшна, такъ какъ они знаютъ, что любимы тѣмъ, за кого они умираютъ... Денисъ, Денисъ! мои глаза меркнутъ, душа отлетаетъ... Моя душа уносится туда, куда ты не можешь слѣдовать за нею... Жоржъ! Денисъ! Боже мой!"
   Элиза не проговорила ни слова. Она душою смотрѣла, и душа говорила ея глазами сквозь туманъ, постепенно заволакивавшій ихъ.
   Марканъ видѣлъ и не понималъ вначалѣ этой тревожной мольбы, и вдругъ онъ почувствовалъ душой, какъ стремится ея душа къ нему изъ того далека, въ которомъ готова исчезнуть... Тогда въ его глазахъ засвѣтилась нѣжность... и тотчасъ же Элиза просіяла блаженною улыбкой... Передъ нимъ была прежняя Элиза, истомленное лицо молодой женщины, умиротворенное превращалось въ лице молодой дѣвушки... Ихъ души узнали другъ друга, слились на мгновеніе, внѣ міра, счастливыя другъ другомъ... Марканъ кинулся къ женѣ, припалъ къ ея губамъ... Онъ въ поцѣлуѣ принялъ ея послѣдній вздохъ, и остался съ минуту неподвижнымъ, удивленнымъ тѣмъ, что остался живъ, пораженный тѣмъ, что на мигъ сопровождалъ ее за предѣлы земного существованія чудомъ любви,-- той любви, для объясненія которой нѣтъ словъ на человѣческомъ языкѣ, которую скрываетъ отъ насъ чувственная любовь, когда любящіе соединены другъ съ другомъ даже такъ дивно, какъ свѣтильникъ съ пламенемъ!

М.

"Русская Мысль", кн.VI--X, 1894

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru