Эйзенштейн Сергей Михайлович
Мистер Линкольн мистера Форда

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Эйзенштейн С. М. Избранные произведения: В 6 т.
   М.: Искусство, 1968. Т. 5.
   

Мистер Линкольн мистера Форда

   Если бы ко мне зашла праздношатающаяся фея и сказала бы: "Сергей Михайлович, мне сейчас нечего делать. Хотите, я для вас проделаю маленькое волшебство?
   Хотите, по мановению моей палочки, стать автором любой из когда-либо сделанных американских картин?"
   Я не только согласился бы, но тут же безоговорочно назвал бы картину, автором которой я был бы счастлив быть. Это был бы [фильм] "Юный мистер Линкольн", сделанный Джоном Фордом.
    
   Есть картины более эффектные и более богатые.
   Есть картины более занимательные и более увлекательные.
   Есть более сногсшибательные.
   Даже у самого Форда.
   Любители кино проголосовали бы, вероятно, за "Осведомителя".
   Широкая публика за "Дилижанс".
   Социологи -- за "Гроздья гнева"[i].
   "Мистер Линкольн" даже не отмечен бронзовой фигурой -- "Оскаром", премией, которую ежегодно выдает Голливудская академия за лучшие фильмы.
   И все же из всех сделанных доселе картин я больше всех хотел бы, чтобы именно этот фильм был бы сделан мною.
   Мы все, работающие в кино, так привыкли любить только самих себя, что для нас просто праздник, когда есть возможность объясниться в любви какому-нибудь другому фильму, сделанному кем-то другим. От души это делаю здесь!
   Но... За что же я так люблю этот фильм?
   Прежде всего за то, что он обладает самым чудесным качеством, каким может обладать произведение искусства, -- за поразительную гармоничность всех слагающих его частей.
   За удивительную гармонию целого.
    
   Я думаю, что наша эпоха особенно остро тоскует именно по гармонии. Мы с завистью глядим в прошлое -- любуемся солнечной гармонией греков.
   Эта тоска, конечно, не бесплодна.
   Именно наша страна уже четверть века борется за то, чтобы в гармонии благоденствовало наше государство.
   Наш век вряд ли будет назван вслед за Бальзаком веком потерянных иллюзий: наш век, хотя бы для одной шестой части мира, -- век положительных идеалов; мало того -- век реализации этих идеалов.
   Но, взятый в целом, земной шар несомненно переживает век потерянной гармонии.
   И неслыханная мировая война, растоптавшая наши сады и памятники культуры, наиболее вопиющее и вместе с тем закономерное увенчание этой эпохи.
   И именно поэтому гармоничные произведения столь редки в нашу эпоху, именно в нашу эпоху так особенно привлекательны. Ибо они через свой образный строй выражают ту ответную, активную противоборствующую тенденцию внутри нашего дисгармоничного времени, которая заставляет народы лихорадочно искать умиротворения, съезжаться в лице своих представителей на конференции, вступать в национальные объединения и включаться в объединения наций.
   В ряде немногочисленных произведений нашей эпохи, обладающих почти классической гармонией, "Мистер Линкольн" мистера Форда занимает одно из самых почетных мест.
    
   Однако в картине этой вовсе не только удивительное мастерство, с которым ритм монтажа отвечает тембру фотографии; звучание губной свиристелки идеально вторит медленному бегу мутных вод и хлопотливо семенящей походке маленького мула, на котором долговязый Эб едет мимо реки Потомак[ii].
   Не только удивительное умение, которое заставляет стилизованную под дагерротип съемку звучать в унисон морализующему характеру сентенциозных речей Линкольна, или эксцентрическую манеру поведения Генри Фонда[iii] оберегать подлинно трогательную ситуацию от налета сентиментальности, а драматическую -- подыматься до пафоса, как в потрясающем уходе Линкольна в пейзаж в самом финале фильма.
   Дело здесь гораздо глубже: [оно] в тех основах и предпосылках, из которых растет само это мастерство, сама эта гармония.
   Источником их служат недра народного и национального духа, из которых единственно и могут возникать подлинно прекрасные творения.
   Исторический Линкольн сам вырос из гущи своего народа, вобрав в себя его наиболее типические и обаятельные черты.
   Так же и сам фильм кажется выросшим целиком из обаяния образа этого человека, как бы собравшего в себе лучшие из лучших прогрессивных традиций Америки.
   И гармоничность произведения искусства есть как бы образное отображение этих великих общечеловеческих принципов на одном из самых прекрасных участков творческой деятельности человека.
   Так сквозь образ своего исторического героя Джон Форд соприкасается не только в сентенциях, но и в самом строе своего произведения с теми принципами, носителем которых был исторический Линкольн, так глубоко выражавший эти тенденции лучшей части своего народа.
   Перед нами чудо оживших дагерротипов.
   Те же "несказанно" клетчатые платья -- узкие в талии и необъятные ниже, такие же локоны, выбивающиеся из-под таких же чепцов, такие же серьги, соревнующиеся с локонами изыском формы; такие же сюртуки и цилиндры, трости и жилеты; те же самые бороды, коки, клоки волос, нелепые военные формы и воротники; ожившие, словно боги древности вдохнули дыхание жизни не в глиняные фигурки, а в эти картинки, но все в подлинном движении -- не только живом, но бешеном, в бешеном движении веселья провинциальной ярмарки.
   Это они, ожив, тянут с двух концов за канат, протянутый над старательно замешанной лужей грязи, куда старается втянуть другую каждая из двух групп веселящихся людей, отчаянно тянущая свой конец веревки.
   В последнее мгновение к группе почти проигравших подходит помочь еще одна фигура -- длинная, нескладная из галереи таких же дагерротипных американских портретов провинциальных юношей прошлого.
   Он чуть-чуть передергивает: у него очень длинные руки, и он пользует их длинноту -- в критический момент хватается за колесо стоящей рядом повозки.
   Находчивость в критический момент решает все, -- кажется, говорит его абсолютно невинный взгляд.
   И гроздья противников с другого конца каната с размаху летят в топкую грязь гигантской лужи под восторженные крики болельщиков и зрителей.
   А оживший дагерротипный высокий забияка уже объедается домашними пирогами, напеченными старательными домохозяйками городка для состязаний в том, кто больше сумеет съесть в столь характерном для Америки соревновании.
   Так образ за образом эпохи дагерротипа как по волшебству оживают в реальности их праправнука -- экрана.
   Ибо это уже живые экранные образы первых частей фильма об Аврааме Линкольне, с бесконечным чувством эпохи, атмосферы и национального характера брошенные на полотно экрана уверенной рукой Джона Форда.
   И среди них ходит этот кажущийся гигантским ребенком -- переростком юный Линкольн. Здесь он ввязывается в борьбу групп, дерущихся за первенство по канату.
   Тут "переедает" состязающихся в поглощении ватрушек. А там обгоняет всех в искусстве колуном обработать срубленное дерево.
   С виду нескладный и даже ленивый -- везде именно он оказывается в нужный момент наиболее находчивым. Везде у него самая практическая сноровка в трудовом процессе, везде у него -- наибольшая выдержка; везде наибольшая подготовленность к борьбе.
   Идеальным бойцом он предстает перед нами с самого начала картины.
   Неповоротливый, как в молодости Илья Муромец, с нарочито протяжным говором, медлительностью жеста -- и все это лишь для того, чтобы успеть пытливым взглядом высмотреть пробел в обороне противника, неосторожное движение у конкурента, слабое место у того, кто с ним состязается.
   Как в анекдоте о торгаше-заике, для которого заикание было временем самого деловитого обдумывания тактического хода в убеждении собеседника, нового довода в споре, нового изгиба тактики в поединке остроумия.
   События сюжета картины не доводятся до всенациональной борьбы Линкольна за единое государство. Они не доходят даже до ожесточенной предвыборной кампании Линкольна под лозунгом свободы против лозунгов реакции и выборов его президентом.
   Но с первых же шагов полушутливого показа молодого Эба в окружении ярмарочных состязаний вы чувствуете в нем борца, человека неутолимой воли и активности и вместе с тем удивительно простого и простецкого парня из народа, как бы воплощающего такие человечные и человечески чудные слова любимой поговорки Карла Маркса о себе: "Ничто человеческое мне не чуждо", ибо действительно, только тому, кому все человеческое не чуждо, может до конца быть близким все то, что касается судеб человеческих.
   Однако если Форд применил эту прелюдию не для будущих картин политической борьбы Линкольна на путях к президентству и не для гигантских полотен борьбы президента Линкольна за идеалы демократии в пределах Америке доступных горизонтов XIX века, то хитрый мастер своего дела Форд не зря набросал перед нами все эти сцены и детали как необходимую прелюдию к самому фильму о Линкольне.
   Ибо частный сюжетный, почти анекдотический, почти бульварно-детективный эпизод из биографии великого человека будущего с громадной силой уже вобрал не в шутку, а всерьез в один кулак синтетического образа все те качества великого человека, которыми так блистал в своей дальнейшей историко-политической роли сей американский гигант.

* * *

   Однако что я, собственно говоря, знаю о мистере Линкольне историческом?
   Вероятно, не более того, что знает о нем каждый более или менее образованный человек.
   Все мы знаем несколько коварных интриганов зарубежной истории -- Екатерину Медичи, Мазарини, Фуше...
   Несколько лукавых дипломатов -- Талейрана, Меттерниха...
   Несколько явно выраженных злодеев -- кардинала де Рэтца, Цезаря Борджиа, маркиза де Сада...
   Несколько крупных завоевателей -- Аттилу, Цезаря, Наполеона.
   И гораздо меньшее число великих гуманистов.
   Но среди них на одном из первых мест, конечно, -- великий по своей скромности адвокат из Иллинойса, в дальнейшем первый президент Соединенных Штатов Америки -- Авраам Линкольн.
   Мы все знаем, что именно с его именем связано освобождение негров от рабства и благополучное завершение братоубийственной войны Севера и Юга.
   Вчитываясь в историю подробнее, мы узнаем, что Линкольн в этом деле поступал несколько менее решительно и смело, чем бы нам хотелось, и значительно медленнее и осмотрительнее, чем это, пожалуй, было необходимо.
   С другой стороны, мы знаем, что роль руководимого им Севера в этом деле была не до конца бескорыстна.
   И знаем также, что многие из этих освободителей взяли свой послевоенный реванш закабалением и эксплуатацией не только черных, но и белых рабов.
   Но вместе со всем этим нам также хорошо известно и то, что не только носителем, но и живым воплощением положительных идеалов свободы и справедливости для грядущих поколений Америки остался и остается великий образ именно этого неутомимого борца, увенчавшего свой победный путь во имя свободы, справедливости, единства и демократии и павшего от руки убийцы в ложе "Форд-театра" в Вашингтоне 14 апреля 1865 года.
   Есть почти безошибочный критерий отношения народов к своим правителям и вождям. Это прозвища и клички, с которыми общественные деятели уходят в историю.
   В конце X века кончается династия Каролингов на характерной фигуре Людовика Пятого... "Бездельника".
   Иной кличкой -- Карлом "Смелым" входит в историю последний герцог Бургундский (XV век)
   В зловещих отсветах жестокости сохранила народная память образ дочери Генриха VIII -- Марии "Кровавой".
   Но, пожалуй, самое мудрое народное прозвище -- это то, которым народ окрестил московского царя Ивана Васильевича IV.
   Разгромленные им феодалы вопили о кровожадности, жестокости, беспощадности. Народ же назвал его "Грозным".
   Вот пятнадцать американских прозвищ Линкольна, дошедших до нас.
   В них ухвачен образ Линкольна от внешности до глубины его исторической роли.
   Таким он рисовался современникам:
   "Великий Освободитель", "Президент-Освободитель", "Президент-Мученик", "Мудрец из Спрингфилда", "Человек своего народа", "Великое сердце", "Честный Эб", "Старик", "Отче Авраам", "Старый Эб", "Дядя Эб", "Адвокат-остряк", враждебное (идущее с Юга) "Диктатор", ироничное "Долговязый", недружелюбное "Ворона".
   Последние два касаются внешности.
   Какова же была эта внешность?
    
   Американские режиссеры удивительно умеют выбирать людей, которым они поручают воплощать образы литературы или собственной фантазии.
   Как великолепны и каждый раз неожиданно разнообразны аспекты, которыми заставляет жить тот же Джон Форд актера в роли пассажира в белой шляпе ("Дилижанс"), в роли проповедника О'Кейси ("Гроздья гнева") или начальника тюрьмы ("Остров акул")[iv].
   Как на месте Виктор Маклаглен в "Осведомителе" или Томас Митчелл -- пьяница доктор в том же "Дилижансе" и пьяница же доктор в "Урагане"[v].
   Но кажется, что все они -- и сам Форд в первую очередь -- только ученики истории самой Америки, которая для воплощения своего идеала с таким поразительным, я бы сказал, художественным чутьем избрала именно образ и фигуру Линкольна!
   Когда-то мировая печать писала о Папанине, что невозможно придумать образ человека, более подходящего к тому, чтобы ступить хозяйской ногой на Северный полюс.
   Но поручите любому мастеру "очеловечивания" исторических монументов придумать подходящую, лишенную ложного пафоса фигуру носителя идеалов американской демократии, и он никогда не догадался бы создать подобную экстравагантную фигуру, своей внешностью одновременно напоминающую допотопный семафорный телеграф, ветряную мельницу и огородное чучело, даже облаченное в обязательный для таких случаев длиннополый сюртук, увенчанный мохнатым цилиндром типа печной трубы.
   Но, вероятно, именно через эти внешние черты облика так патетична и полна пафоса эта историческая фигура, свободная не только от всякой позы, но даже простейшей заботы о себе. Все дело его жизни уходило на самое бескорыстное служение интересам своего народа.
   Вне фильма образ Линкольна я знаю по сотне фотографий, которые в один альбом собрала заботливая рука эмигранта из занятой Гитлером Венгрии, гостеприимно принятого Америкой.
   Стефан Лоран составил его в ответ на вопрос своего десятилетнего сынишки: "Кто такой Линкольн?"
   С каждой страницы альбома глядит на нас с годами меняющийся и сутулящийся облик этого фанатика.
   Если бы понятия свободы и демократии по образцу китайской письменности выражались иероглифами, то иероглифом этим стал бы эксцентрически изломанный силуэт этого высокого и сутулого человека в сюртуке и цилиндре, с громадными руками и изломанными движениями.
   Поражаешься, с какой внутренней интуицией и с каким мастерством перевоплощается миловидный молодой человек Генри Фонда в это подобие Дон-Кихота, чьи доспехи -- американская конституция, чей шлем -- традиционный цилиндр адвоката из маленького местечка, чья Россинанта -- семенящий маленький мул, с которого он длиннейшими ногами достигает земли, той самой земли, объединению которой он отдал силы, пафос и жизнь.
   Именно таким он воссоздан в картине и живым проходит перед нами по экрану.
   Правдивость образа и облика в картине можно было бы проверить миллионами страниц, написанных в Америке о Линкольне (одних пьес о нем написано несколько тысяч!).
   Но достаточно трех штрихов, сохранившихся о нем, например, в моей памяти, чтобы убедиться в том, что перед нами чудо воплощения образа прошлого в живом кинообразе современности.
   Первое -- клок первого впечатления о первом приезде в Нью-Йорк нового президента, избранного провинциальным большинством вопреки антипатии к нему со стороны уже тогда достаточно могучего штата.
   Второе -- анекдот, относящийся ко времени, когда этот человек уже железной рукой держал бразды власти.
   И третий -- где-то прочитанный беглый набросок воспоминаний, закрепивший интимные страницы быта обитателя Белого дома в самые критические моменты совершения национальных, государственных и народных судеб Америки, в разгар гражданской войны Севера и Юга.
    
   "... Я с трудом забуду тот случай, когда впервые я увидал Авраама Линкольна. Это было, по-видимому, 18 или 19 февраля 1861 года. Был довольно приятный день в Нью-Йорке, когда он прибыл с Запада, с тем чтобы пробыть здесь несколько часов и затем проследовать дальше в Вашингтон, где готовилась церемония присяги. Я видел его на Бродвее вблизи от того места, где сейчас расположен почтамт. По-моему, он прибыл со стороны Кэнэл-стрит и остановился в Астор Хаузе. Площади, тротуары, все окрестные улицы были заполнены густой массой народа -- многими тысячами людей. Омнибусы и другие средства передвижения сюда не допускались, и это создавало непривычную тишину в этой деловитой части города. Но вот появились две или три обшарпанных кареты и, с трудом проложив себе путь сквозь толпу, остановились у входа в Астор Хауз. Из одной из этих карет, не торопясь, вышел высокий человек, остановился на тротуаре, глянул вверх на гранитные стены и пышные очертания старого отеля, -- затем, потянувшись и расправив члены, повернулся и в течение доброй минуты стал медленно и добродушно разглядывать облик необъятных и молчаливых толп. Не было ни речей, ни приветствий, не было сказано ни единого слова. Но тишина эта таила в себе тревогу. Осторожные люди опасались какого-либо выпада или оскорбительной выходки в отношении вновь избранного президента, ибо он не располагал никакой личной популярностью в Нью-Йорк Сити и очень малой политической. Но, видимо, установилось некоторое молчаливое соглашение о том, что если малочисленные сторонники м ра Линкольна, присутствующие на встрече, целиком воздержатся от какой-либо демонстрации своих чувств, то и громадное большинство тех, кого можно было бы назвать чем угодно, кроме симпатизирующих ему, со своей стороны поступят так же, -- результатом явилась угрюмая, ничем не прерываемая тишина, которая, вероятно, никогда до этого случая не характеризовала такую громадную нью-йоркскую толпу.
   Почти на этом же месте мне довелось видеть Лафайета, посетившего Америку в 1825 году. В течение последующих лет мне приходилось неоднократно видеть и слышать, как приветствовали Эндрю Джексона, Клэя, Уэбстера, венгерца Кошута, флибустьера Уолкера, принца Уэльского во время его посещения и других знаменитостей, своих и зарубежных, -- весь тот неописуемый рев массового гипноза, несравнимого ни с единым иным звуком во вселенной, -- эти восторженные взрывы громовых выкриков из бесчисленных распоясавшихся человеческих глоток. Но по данному поводу ни одного голоса -- ни одного звука. С крыши омнибуса (отведенного в сторону и зажатого между тумбами и толпами), как уже сказано, я прекрасно видел все, и прежде всего мистера Линкольна, его вид и походку, -- его абсолютное спокойствие и хладнокровие, -- необычайную и нескладную высоту его фигуры, совершенно черный костюм, печную трубу цилиндра, сдвинутого на затылок; темный загар его кожи; обветренное и морщинистое -- с острым взглядом -- лицо; черные всклокоченные волосы; непропорционально длинную шею; и его руки, заложенные за спину, в то время как он стоял, разглядывая народ. Он с любопытством глядел на безбрежный океан лиц, и океан лиц возвращал ему этот взгляд с не меньшим любопытством. В обоих была такая же искра юмора, почти фарса, какие Шекспир вплетает в самые мрачные свои трагедии.
   Окружившая его толпа состояла, я полагаю, из тридцати-сорока тысяч человек, не включая ни единого личного его друга, -- и в то же время я уверен (ибо до такой степени взвинчено было брожение в эти времена) -- нож или пистолет не одного убийцы ютились в боковом или заднем кармане, готовые вступить в дело при малейшем нарушении порядка.
   Но никакого нарушения порядка не произошло: долговязая фигура еще раз потянулась, расправила члены; затем медленным шагом, в сопровождении нескольких, по виду незнакомых людей поднялась по ступенькам портика Астор Хауза, исчезла в широких его входных дверях, -- на чем и закончилась эта немая сцена.
   Я часто видел Авраама Линкольна в течение последующих четырех лет. Он сильно и быстро менялся на протяжении своего президентства, -- но эта сцена и он в ней неизгладимо врезались в мою память.
   И во мне, сидевшем на верхушке омнибуса и отчетливо видевшем его перед собой, уже тогда закралась мысль, еще не ясная и не отчетливая и лишь впоследствии прояснившаяся, что понадобится четыре вида гениев, четыре мощные первоклассные руки, чтобы в совершенстве вылепить будущий портрет этого человека -- зрение, ум и уверенность пальцев Плутарха, Эсхила и Микеланджело, которым помогал бы Рабле..."
   Это колоритное описание принадлежит человеку, которого мы знаем и любим больше всего по его невероятным поэмам, по его необыкновенной поэзии.
   А приведенный отрывок взят из его лекции о человеке, которого любил он сам и которому поклонялся.
   Сам -- энтузиаст грядущего века демократии, он не мог-не преклоняться, не мог-не любить Линкольна.
   Автор отрывка -- Уолт Уитмен.
   А сам отрывок взят из его лекции, прочитанной в четырнадцатую годовщину смерти президента -- 14 апреля 1879 года в Нью-Йорке и позже повторенной в Филадельфии и Бостоне.
    
   Моя первая встреча с образом Линкольна была, конечно, не личной, а книжной.
   Это, по-моему, произошло очень давно на страницах старого сборника анекдотов из эпохи гражданской войны в Америке.
   Президент был более чем прост и скромен в своем личном обиходе.
   Он даже сам чистил себе ботинки.
   Кто-то иронически сказал ему:
   "Истинные джентльмены никогда сами не чистят себе ботинок!"
   "Кому же истинные джентльмены их чистят?" -- спросил Линкольн.
   И видишь спокойный немигающий мудрый глаз, поднятый при этих словах на собеседника.
   И представляешь себе этого собеседника заерзавшим, замельтешившимся, стушевавшимся, исчезнувшим.
   И вот в картине чудесным образом ухвачен именно этот взгляд, взгляд какой-то космической укоризны бытовой суете, взгляд, для которого не пропадает никакая мелочь, и вместе с тем взгляд, перед которым никакая из этих случайных мелочей не способна заслонить великого значения того, что стоит за всеми мелочами жизни, быта, ошибок, промахов, коварства, грехов, злодеяний и человеческой мелочности -- зло жизненных условий, зло жизненного уклада, зло порядка вещей, который должен быть изменен ради человека.

* * *

   Мы в жизни не встречали Линкольна.
   Но мы знаем у себя такого же рыцаря гуманизма.
   Такую же слегка угловатую и не менее сутулую фигуру.
   Глаза такие же безгранично человечные.
   Иногда ироничные, иногда веселые, иногда лукавые, но неизменно обращенные сквозь пелену случайностей к активному созерцанию самой сущности зла, которое надо искоренить во имя добрых порядков, которые должны сменить это зло во имя интересов и блага человечества.
   Такова фигура, повадка и глаза Максима Горького, на склоне лет бывшего среди нас, представителей более молодого поколения.
   В своем безоговорочном служении идеалу человечества Линкольн и Горький перекликаются.
   Другая эпоха, другая страница истории, другой этап социального развития -- и Горький, конечно, идет дальше Линкольна по линии приближения к социальному идеалу, по линии осуществления этого социального идеала, ставшего практическим осуществлением социализма.
   И вместе с тем сколько общего!
   И длинный путь безграмотного юноши к книге и знанию.
   И связь с народом, из недр которого они выходили, -- эти два высоких человека с глазами, в которых отпечатались бесконечные пути и перепутья по родным землям и как бы суммированная скорбь миллионов людей, томящихся в рабстве и жаждущих свободы и освобождения.
   Чудодейственным образом этот скорбный взгляд, согбенность этой спины, детскую простоту, мудрость и детское лукавство воплощает удивительный актер Генри Фонда.
   Но тем же взглядом смотрел на воссоздаваемые видения эпохи и создатель фильма Джон Форд, прежде чем реализовать их на экране.
   Кажется, что ответ Линкольна о ботинках и джентльменах в равной степени послужил обоим прообразом той лукавой мудрости, простодушия и взгляда до дна, которые несет по фильму актер; камертоном для той бесподобной интонации, в которой ведет свой сказ режиссер.
    
   Сюжет фильма ограничен молодостью Линкольна.
   Но фоном для страниц этой юности Генри Фонда умеет пронести гораздо большее: везде и всюду за внешними фактами этого, казалось бы, частного эпизода из ранней юридической практики Линкольна-адвоката стоит уже образ того всеобъемлющего пафоса, которым горел Линкольн -- глава и вождь американского народа, избранный президентом в самый критический момент истории Соединенных Штатов.
   Образ того пафоса, который сохранила память в виде где-то прочитанного описания пластического облика шестнадцатого президента Соединенных Штатов в те самые страшные ночные часы, когда решалась судьба его страны.
   В грустных глазах скромного адвоката из Иллинойса, вставшего на защиту двух невинно осужденных мальчиков, которых его длинные костистые руки выхватывают из цепких лап линчевиков, в этих грустных глазах, которыми смотрит на толпу фанатиков Генри Фонда, есть что-то от этого всеобъемлющего мудрого ока, которое много лет спустя в Белом доме будет так же, не мигая и в упор, глядеть в лицо фанатизма и безумия, которое потребовало всех ужасов братоубийственной войны Севера и Юга.
   И здесь за образом Линкольна, созданным объединенным мастерством Генри Фонда и Джона Форда, встает еще один облик гуманиста и демократа, который в такие же ночные часы, в такие же бессонные ночи, в том же Белом доме принимал такие же решения на борьбу со мраком уже в масштабе всего земного шара:
   Франклин Делано Рузвельт.
   Светлый рыцарь демократии в твердом пожатии руки нашей страны, совместно со свободолюбивыми нациями, помог довести великую войну до порога победы.
   И может быть, тут еще один секрет того, почему я так люблю эту картину.
   Она привлекла меня еще до войны -- я увидел ее впервые почти в канун разгара мировой войны.
   Она сразу же пленила меня совершенством общей гармонии и редким мастерством по всем разделам выразительных средств.
   И прежде всего самим разрешением образа Линкольна.
   Но любовь моя к этому фильму не остывала и не забывалась.
   Она, наоборот, росла и крепла, а сам фильм чем-то становился все дороже и дороже.
   И в обстановке разрастающейся войны в центральный образ этого фильма вплетались живые впечатления от двух других великих гуманистов современности[vi], из которых один умер, не дожив до начала решительной схватки с силами мрака, а другой -- на пороге победоносного завершения этой борьбы.
   И тут сама гармоничность фильма начинала казаться символической; в гармонии самого фильма, казалось, воплотился идеал человеческой гармонии человеческих взаимоотношений в сотрудничестве и совместной борьбе, ради которых жертвами легли миллионы лучших сынов человечества.
    

Комментарии

   Статья написана в 1945 г. как первая глава для намечавшейся работы о режиссере Джоне Форде, которую предполагалось опубликовать в сборнике, посвященном Дж. Форду, в серии "Материалы по истории мирового кино". Впервые статья была опубликована в 1960 г. в журнале "Искусство кино", No 4, стр. 135 -- 140. Печатается по машинописному тексту с редакторской правкой, сохранившемуся в архиве Эйзенштейна (ЦГАЛИ, ф. 1923, оп. 2).

-----

   [i] "Юный мистер Линкольн" (1939), "Осведомитель" (1935), "Дилижанс" (1939), "Гроздья гнева" (1940) -- фильмы американского кинорежиссера Джона Форда.
   [ii] ... долговязый Эб едет мимо реки Потомак. -- Эб, Дядя Эб, Долговязый Эб, Честный Эб -- прозвища президента Линкольна; Потомак -- река, протекающая около Вашингтона, -- стала символом государственной власти в США.
   [iii] Фонда Генри (р. 1905) -- американский киноактер.
   [iv] "Остров акул" -- имеется в виду фильм Дж. Форда "Пленник острова акул" (1936).
   [v] "Ураган" (1937) -- фильм американского режиссера Джона Форда.
   [vi] ... великих гуманистов современности... -- Эйзенштейн имеет здесь в виду Горького и Рузвельта. Это подтверждается хранящимся в ЦГАЛИ ранним текстом данной статьи, в котором имеется несколько фразе сопоставлением Горького и Рузвельта. В окончательный текст статьи эти фразы не вошли.
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru