Charlie the Kid. Мне кажется, что название этого наиболее популярного произведения Чаплина вполне достойно стать рядом с его именем: оно помогает раскрытию его образа совершенно так же, как приставки "Завоеватель", "Львиное сердце" или "Грозный" определяют собой внутренний облик Вильгельма, завоевавшего острова будущей Великобритании, легендарно храброго Ричарда эпохи крестовых походов или мудрого московского царя Ивана Васильевича Четвертого.
Не режиссура.
Не приемы.
Не трюки.
Не техника комического.
Не это меня волнует.
Не в это хочется проникнуть.
Когда думаешь о Чаплине, то прежде всего хочется вникнуть в тот странный строй мышления, который видит явления таким странным образом и отвечает на них образами такой странности. И внутри этого строя -- ту его часть, которая, прежде чем сложиться в воззрение на жизнь, существует в стадии созерцания окружающего мира.
Одним словом, мы займемся не мировоззрением Чаплина, а его жизневосприятием, которое родит неповторимые и неподражаемые концепции так называемого чаплиновского юмора.
* * *
Поля зрения двух заячьих глаз пересекаются за его затылком. Он видит позади себя. Обреченный больше убегать, чем преследовать, он на это не жалуется. Но поля зрения его не пересекают друг друга спереди. Впереди у зайца -- невидимый для него кусок пространства. И заяц с разбегу может налететь на встречное препятствие.
Заяц видит мир иначе, чем мы.
У овцы глаза посажены так, что поля зрения вовсе друг друга не перекрывают. Овца видит два мира -- правый и левый, зрительно не совпадающие в единство.
Иное видение влечет за собой и иные картинно-образные результаты этого видения. Не говоря уже о высшей переработке этого видения во взгляд и далее в воззрение с того момента, когда мы от овец и зайчиков подымаемся до человека во всем окружении социальных факторов, окончательно сводящих все это в мировоззрение.
Как посажен глаз -- в данном случае глаз мысли,
как смотрит этот глаз -- в данном случае глаз образа мысли;
как видит этот глаз,
глаз необычайный,
глаз Чаплина,
глаз, способный увидеть Дантов ад или гойевское каприччио темы "Новых времен" в формах беззаботной веселости?
Вот что волнует,
вот что интересует,
вот что хочется разгадать:
чьими глазами глядит на жизнь Чарли Чаплин?
* * *
Особенность Чаплина состоит в том, что при седых волосах он сохранил "детский взгляд" и непосредственность восприятия любых явлений.
Отсюда его свобода от "оков морали" и возможность видеть в комическом аспекте такое, отчего у других дерет мороз по коже.
Подобная черта во взрослом человеке именуется "инфантильностью".
И отсюда -- комизм чаплиновских построений базируется "в основном" на инфантильном приеме.
К этому пункту понадобились бы две оговорки:
это не единственный прием Чаплина;
и приемы эти не только Чаплину свойственны.
Правда, мы меньше всего искали его приемы, а старались разгадать "тайну его глаз" -- тайну его взглядов, как колыбели, из которой могут расти любые приемы.
Но прежде всего поговорим о том, почему из всех доступных человеку путей и средств достижения комического эффекта Чаплин оперирует именно этими и через этот ход служит наиболее представительной фигурой американского юмора.
И это в особенности потому, что именно чертой инфантильности юмора он оказывается наиболее американским из американских юмористов. При этом отнюдь не потому, что, как говорят, развитие среднего американца никогда не подымалось выше умственного развития четырнадцатилетнего возраста!
В свой "список прописных истин" Флобер не успел занести слово "инфантильность".
Иначе он писал бы, как о Дидро:
"... Дидро -- за ним всегда следует д'Аламбер..."
Инфантильность -- за ней всегда следует "уход" от действительности.
В данном случае это особенно к месту, ибо самый стимул к бегству, гнавший Рембо из Парижа в Абиссинию или Гогена на Таити[i], конечно, способен гнать человека из сегодняшнего Нью-Йорка гораздо дальше.
Оковы "цивилизации" сейчас раскинулись так далеко, что размеренность одинаковых Ритц-отелей (да разве только отелей!) вы встретите сегодня как в любом крупном центре Европы и Соединенных Штатов, так и в самых сокровенных уголках острова Бали, в Аддис-Абебе, в тропиках или среди вечных снегов.
Географическому бегству оживленное авиасообщение подрезало крылья. Остается бегство эволюционное: вниз по линии собственного развития. Остается возврат в круг представлений и чувствований "золотого детства", обозначенный иностранными словами -- "регресс в инфантильное" -- уход в лично-детское.
В особенно размеренном и разграфленном обществе этот уход в свободу от оков "однажды и навсегда строго заведенного" должен быть особенно сильным.
Вспоминая Америку, я неминуемо вспоминаю две вещи: экзамен на право водить машину и рассказик из студенческого журнала какого-то колледжа об экзамене по гуманитарным предметам. Экзамен -- тут. Экзамен -- там.
На первом -- вам подают листок. На нем вопросы.
Вопросы сведены к необходимости отвечать только "да" или "нет".
Вопрос ставится не так: "С какой предельной скоростью можно проезжать мимо школы?" Но так: "Можно ли мимо школы ездить со скоростью, превышающей тридцать километров?"
Ожидаемый ответ: "Нет".
"Можно ли, пересекая большую дорогу по малой, переезжать большую, не задерживаясь на перекрестке?"
Ожидаемый ответ: "Нет".
Такого же типа вопросы будут составлены и на "да".
Но нигде на листке вы не найдете вопроса: "Что делать, выезжая малой дорогой на перекресток большой?"
Нигде экзаменуемому не предлагается самостоятельно думать или делать самостоятельное умозаключение.
Все сводится к автоматизму памяти, к ответам "да" и "нет".
Не менее интересна автоматизация, с которой принимается листок.
На его графы накладывается первая сетка: в ней прорезы на все квадратики, где должно стоять "да".
Затем вторая сетка: все ее прорезы должны показывать "нет".
Двух взглядов экзаменатора достаточно.
Из одних ли "да" состоит неприкрытое пространство первой сетки? Из одних ли "нет" -- второе?
Чудесное, думаешь, изобретение для стандартизации получения прав на вождение машины!
Но...
Вот в студенческом журнале веселый рассказ о том, как экзаменуется группа в университете.
Затаив дыхание, все слушают.
Слушают стук пишущей машинки... слепого студента.
Вот -- два удара. Вот -- три.
Лихорадочно списывает вся аудитория.
В первом случае две буквы -- значит "по" (нет).
Во втором случае три буквы "yes" (да).
Тут та же автомобильная система. Такая же сетка. Такая же игра в "да" и "нет".
Механическая сетка и слепой студент -- поводырь зрячих -- сливаются в общий символ.
Символ стоит знаком целой механической и автоматической интеллектуальной системы.
Что-то вроде интеллектуального конвейера.
Понятно, что хочется из него выскочить.
Если Чаплин физического выхода из пут машинизма достигает своим прыгающим изображением в "Новых временах", то интеллектуально и эмоционально он достигнет того же методом инфантильного приема, дающего такой же освободительный скачок за пределы машинизма интеллектуального.
И в этом Чаплин -- стопроцентный американец.
Общая система философии и прикладное истолкование отдельных ее областей всегда отражают основную эмоциональную ностальгию, которая таится в груди народа или нации, существующей в определенной социальной системе.
"По теориям их познаете их" -- можно сказать с таким же правом, как это говорится о поступках.
Взглянем на типично американское истолкование секретов комического. При этом заранее оговорим, что, как все теории и объяснения комического, они локальны и относительны. Но в данном случае нас как раз интересует совсем не степень объективной истинности этого истолкования "тайны смешного".
Нас интересует специфическая американская позиция в вопросе комического, совершенно так же как интересны толкования Канта и Бергсона, прежде всего как лично и социально обоснованные "документы эпохи", а не всеобъемлющие истины и теории смешного, объективно объемлющие до смешного малые области истолкования[ii].
Поэтому для нашей цели станем подыскивать наиболее американский тип источника теоретического изложения основ комического.
В поисках "немецкого" подхода к смешному мы кинулись бы к метафизикам. В поисках "английского" подхода мы обратились бы к эссеистам, устами Мередита[iii] полагающим юмор привилегией избранных умов. И т. д. И т. д.
Подыскивая "американский" подход и наиболее "американское" понимание юмора, мы пойдем не к метафизикам, не к иронистам, не к философам или эссеистам.
Мы пойдем к... практикам.
Американский прагматизм в философии отразил это жадное искание прежде всего прикладно полезного -- во всем, что интересует американца.
Отсюда бесчисленное количество книг по методике "обработки людей посредством юмора".
Я прочел не один десяток страниц о том, как можно посредством остроумия поднять интерес к докладу или проповеди; о том, как посредством юмора увеличить сумму пожертвований в пользу церкви во время обхода верующих с блюдом в руках; о том, как серией умелых шуток хороший коммивояжер вовлекает покупателя в приобретение вовсе ему не нужного пылесоса или стиральной машины.
Рецептура крепка, безошибочна, действенна.
Все сводится к той или иной форме подкупающей лести, если не просто к более примитивным формам обыкновенного подкупа!
Иногда рецептура снабжена кратким теоретическим обоснованием.
Именно из такой чисто американской книги я и процитирую, вероятно, наиболее американское понимание основ привлекательности юмора.
Мы увидим, что наиболее американский, несмотря на все свое международное значение, комик своей методикой целиком подпадает под это толкование.
Я не буду стесняться количеством цитат. Помимо самого их содержания сам факт издания подобной книги и подобных книг -- ярчайший документ "американизма", который ответно порождает ту особенную форму комической методики, помогающей бегству от природы "американизма" именно подобного типа.
Книга написана в 1925 году проф. Х. Э. Оверстритом, главой отделения философии колледжа города Нью-Йорка.
Она называется "Воздействие на человеческое поведение".
Книга составлена из цикла лекций в ответ на точно сформулированный конкретный запрос группы слушателей, обращенный к автору.
Как отмечает сам автор в предисловии, уже сам по себе запрос был "необычным и знаменательным".
И действительно, запрос был поставлен отчетливо, деловито и сводился к тому, чтобы прослушать "курс лекций на тему, как можно практически воздействовать на человеческое поведение, пользуясь новыми данными, которыми располагает психология". У авторов запроса "... есть желание понять и улучшить существующие порядки. Но помимо этого и, пожалуй, прежде всего, -- пишут они, -- мы хотим использовать в интересах нашей повседневной оперативной деятельности те данные, которые нам может предоставить знание современной психологии. Наш интерес не академичен. Мы хотим практически действовать, пользуясь познаниями, которые мы можем приобрести".
В своем "Введении" психолог-практик дает ответ, достойный техницизма самого запроса:
"Целью этих глав является изложить, в какой мере данные современной психологии могут быть использованы каждым из нас в интересах того, что является действительно центральной заботой наших жизней. Забота у всех одна, независимо от того, кто мы такие -- учителя, писатели, родители, торговцы, государственные деятели или проповедники, или принадлежим к представителям тысячи и одного типа других деятельностей, на которые расчленила нас цивилизация... В чем эта центральная проблема? Очевидно, в том, чтобы быть в должной степени преуспевающим в условиях нашего человеческого окружения.
Мы -- писатели? В таком случае перед нами мир издателей, часть которых мы вынуждены убедить в наших способностях... Если это нам удается, то еще остается читающая публика. Сентиментально и глупо утверждать, что писателю достаточно "выражать" себя, хотя бы ни одна душа его при этом не понимала. Мы слишком снисходительны к так называемым непризнанным гениям. Правда -- мир наш варварский, и тонкой душе в нем нелегко... Однако, если рукописи писателя возвращаются обратно, он может не только терять время, обвиняя в филистерстве издателей и читающею публику: ему не вредно спросить себя, нет ли у него недостатков в самом элементарном искусстве излагать свои подлинно стоящие мысли действительно познаваемым способом.
Мы -- деловые люди? Тогда перед нами тысячи потенциальных потребителей, которых мы должны вовлечь в покупку наших товаров. Если они отказываются, нас ждет банкротство.
... Мы -- родители? Может показаться несколько неожиданным, если утверждать, что главная задача родителей -- быть признанными своими детьми. "Что? -- кричим мы в ответ. -- Разве это не наши дети; и разве дети не обязаны чтить своих родителей?" Это -- старая философия; старая этика; и к тому же старая психология, тянущаяся от тех дней, когда дети, подобно нашим женам, были нашей собственностью. Нынче дети -- самостоятельные люди, и в задачи родителей входит быть настолько убедительными, чтобы оказаться добровольно приемлемыми для детей в качестве руководителей их судеб.
... Мы не будем продолжать. В жизни главная наша задача как индивидов состоит в том, чтобы стать индивидуальностями; разработать то, что способна дать эта индивидуальность, и преуспевать в нашем особом человеческом окружении...
... Жизнь состоит из многих вещей; это и добыча еды, и добыча крова, игра, борьба, достижения, надежды, горести. Но в центре всего стоит одно: заставить других нам верить и нас понимать...
... Как достигнуть этого? ... Конечно, не путем туманных рассуждений о целях и идеалах! Но нахождением совершенно специфических методов, посредством которых индивиду удается "привлечь" своих окружающих, завоевывая их внимание и уважение, заставляя их думать и действовать в одном с ним направлении -- кем бы эти люди ни были: потребителями, или клиентами, или учениками, или детьми, или женой; и независимо от того, к чему он желает приковать их внимание и уважение -- к его товарам, к его идеям, к его искусству или к великой гуманитарной задаче.
... Стать опытным мастером в искусстве жизненной антрепризы -- вряд ли можно найти что-либо более необходимое для нас. И к этой проблеме мы и обращаемся..."
Мне стоит безграничных усилий удержаться от того, чтобы не рассечь системой восклицательных знаков каждый перл этой литании практицизма, сближающей писателя, торговца и родителя, объединяющей потребителя с женой или товары с идеями!
Однако дальше и вперед по страницам руководства профессора Оверстрита, которые местами читаются как лучшие страницы Лабиша или Скриба[iv]. Вот, например, глава "Yes-response technique" -- "Техника утвердительных ответов":
"Агент по распространению книг звонит у подъезда.
Дверь открывает недоверчивая домохозяйка.
Агент приподнимает шляпу:
-- Не купите ли вы иллюстрированную Всемирную историю?
-- Нет!
И дверь захлопывается.
... В приведенной сцене -- целый психологический урок. Ответ "нет" -- чрезвычайно трудно преодолимое препятствие. Если человек сказал "нет", все его личное самолюбие направлено к тому, чтобы держаться раз выраженного отношения.
Позже он может сознаваться себе в том, что это "нет" было ошибочным; тем не менее на первом месте -- его самолюбие!
Раз высказавшись, он твердо будет за него держаться. Поэтому так важно сразу же направить нужного нам человека по линии положительных утверждений.
Более мудрый агент звонит у подъезда.
Столь же недоверчивая домохозяйка открывает ему дверь.
Агент приподнимает шляпу:
-- Миссис Армстронг?
Ответ из-под нахмуренных бровей: "Да".
-- Насколько мне известно, миссис Армстронг, у вас несколько ребятишек учатся в школе?
Недоверчиво: "Да".
-- И им, конечно, приходится выполнять много заданий на дому?
Ответ со вздохом: "Да".
-- Это, конечно, всегда требует работы с целым рядом справочников, не правда ли, -- приходится разыскивать данные и т. д. И, конечно, нам очень неприятно, когда наши дети постоянно вынуждены вечерами бегать по библиотекам... Не лучше ли иметь весь этот справочный материал дома. И т. д. и т. д.
Я не ручаюсь за покупку. Но второй агент далеко пойдет! Он уловил секрет, как заручиться с самого начала разговора целой полосой утвердительных ответов. Тем самым включил в своем собеседнике психологический процесс, который движется в сторону положительных ответов..."
* * *
На странице 257 этого "руководства" деловито изложен ключ не к абстрактному пониманию принципов юмора вообще, но к американскому пониманию секрета юмора, вернее, к тому пониманию природы юмора, которое наиболее эффективно в приложении к американцу.
Профессор Оверстрит начинает с правильного наблюдения: "Нет более обидного замечания для человека, чем сказать о нем, что он лишен чувства юмора". Обвините его в беспорядочности, мелочности, нелепости, нечистоплотности -- он все способен снести. Скажите ему, что он лишен чувства юмора, -- он встанет на дыбы.
"Люди удивительно чувствительны в этом отношении".
Могу подтвердить правдивость этого наблюдения на самом совершенном образце в области юмора -- на самом Чаплине.
Меньше всего меня увлекает задача писать теоретический реферат, а потому я рад любому поводу из области рассуждений перескальзывать в сферу личных воспоминаний.
Вечер в Беверли-Хиллс. В Голливуде.
Чаплин у нас в гостях.
Играем в популярную голливудскую игру.
Жестокую.
Игра эта характерна для места, где на сравнительно небольшом количестве квадратных километров сконцентрировано столько самолюбий, самолюбования и самовлюбленности -- заслуженных, незаслуженных, обоснованных и необоснованных, перевоспетых и недооцененных, но во всех случаях настолько болезненно перенапряженных, что их хватило бы, вероятно, на три четверти земного шара.
Игра эта -- вариант небезызвестной игры в "мнения".
С той лишь разницей, что здесь мнения высказываются по определенной "анкете", на которой выставляются "отметки": например, "ум" -- 5, "остроумие" -- 3, "обаяние" -- 4 и т. д.
Такую же анкету уносит с собой и тот, на кого ее заполняют оставшиеся. Он обязан ее заполнить сам и поставить себе отметки по личному усмотрению...
"Самокритичная игра", -- сказали бы мы в Москве.
Тем более что весь эффект игры не в каких-либо отгадках, а только в степени... несовпадения отметок общего мнения с самомнением того, кто вышел.
Жестокая игра!
Тем более что графа "чувство юмора" в ней занимает почетное место.
"Король юмора" покорно уходит на кухню и, надев очки, где-то около рефрижератора заполняет листок анкетки.
Между тем ему готовится сюрприз.
"Королю юмора" общественное мнение выставляет по "чувству юмора"... четверку.
Дойдет ли до него юмор этого положения?..
Не доходит!
Гость обижается!
У знатного гостя не хватает юмора на самоиронию: четверка оказывается заслуженной!..
Почему же, спрашивает профессор Оверстрит, люди так чувствительны по части сомнения в наличии в них чувства юмора?
"По-видимому, -- отвечает он, -- это происходит оттого, что наличие чувства юмора предполагает ряд неминуемо ему сопутствующих типичных черт поведения и привычек.
Первая из них -- чисто эмоциональна: привычка играть (резвиться). Но почему бы человеку гордиться тем, что он игрив? По двум причинам! Во-первых, игривая резвость неразрывна с детством и молодостью. Если человек игрив и резв, это значит, что в нем все еще сохранилось нечто от мощи и радости молодости. И если кто перестал быть резвым и игривым, то тем самым он вписал себя в разряд стариков. Несмотря на ревматизм во всех суставах, никому не хочется признаться себе в том, что он старик не только телом, но и духом! И вот старик гордится резвостью ума, убеждающей его в том, что в нем еще не угасла молодость!
Но есть еще и более глубокий смысл. Быть игривым и резвым вместе с тем в известной степени означает быть свободным. Если человек игрив, он на это мгновение высвобождается от оков связывающих его необходимостей -- деловых, моральных, домашних или общественных...
... Жизнь -- это сплошное ограничение. В игре мы свободны! Мы делаем, что нам нравится...
И, по-видимому, нет более дорогой для человека мечты, чем быть свободным.
Но это не просто жажда быть свободным от чего-то: это еще и гораздо глубже, желание быть свободным для чего-то. Нам отравляет жизнь сознание того, что установленные порядки мешают нам создавать жизнь такой, какой бы нам хотелось ее увидеть. И мы больше всего желаем создавать свою жизнь для себя такой, какой мы ее хотим. Как только нам это удается хотя бы в самой малой степени -- мы счастливы. В игре мы создаем свой собственный мир...
... Из этого следует, что признать за человеком чувство юмора -- значит одновременно признать за ним способность к игре, что в свою очередь свидетельствует о том, что он проникнут духом свободы и творческой непосредственности...".
Вся дальнейшая практическая рецептура вытекает целиком из этих предпосылок.
Для специфически американского положения с юмором соображения профессора Оверстрита очень уместны и очень правильно вычитаны из основ именно американской психологии.
Легион американских комиков укладывается в абрис начертанных им рамок.
И самый совершенный из них -- в наиболее совершенной степени, ибо служение этому принципу у него не только в инфантильности гэга и трюка как такового, но и в тонкостях самого метода, который посредством инфантильной "прописи" для подражания психологически погружает заражаемого инфантильностью зрителя в золотой век инфантильного рая детского возраста.
Прыжок в инфантильность служит и самому Чаплину средством психологического выхода за пределы размеренного, расчерченного и рассчитанного мира окружающей его действительности. Недостаточно. Паллиативно. Но в меру, доступную ему и его возможностям.
Тоскуя по свободе, единственно полное средство выхода художника через свое искусство из всех ограничений Чаплин определяет в одном из своих высказываний. В высказывании о... мультипликации.
"Мультипликация является единственным подлинным искусством в настоящее время потому, что в ней, и только в ней, художник абсолютно свободен в своей фантазии и может делать в картине все, что ему угодно"[v].
Это, конечно, стон.
Стон о наиболее совершенном выходе за пределы оков тех условностей и тех необходимостей реального бытия, которые выше так любезно перечислил профессор Оверстрит.
Частичное удовлетворение этой ностальгии по свободе Чаплин для самого себя находит психологически в "нырке" в золотой век инфантильности.
Это же находят и те из его зрителей, которых он вовлекает в свое волшебное путешествие в область фикций, беззаботности и безмятежности, господствовавших лишь в колыбельной их стадии.
Деловитый формализм Америки -- во многом младший брат чопорности диккенсовского мистера Домби. И не удивительно, что и в Англии была неизбежная по-своему инфантильная реакция. С одной стороны, она выражается в том, что ребенок входит в сюжет и тему: именно в Англии впервые ввели ребенка в область литературы и именно в Англии в первую очередь появляются целые романы или значительные части, целиком посвященные изображению душевных состояний маленьких детей. Переходя на страницы романа, мистер Домби становится "Домби и сын", и много страниц отводится маленькому Полю, Дэвиду Копперфильду, крошке Доррит, Николасу Никкльби у Диккенса, чтобы ограничиться именем самого популярного английского автора.
С другой стороны, именно Англия является почвой самого буйного расцвета инфантилизма в литературе, идущей под знаком "нонсенса". В бессмертной "Алисе" Льюиса Кэрролла и в "Book of nonsense" Эдварда Лира сохранились самые роскошные образцы этого стиля, хотя известно, что и Свинберн, Данте, Габриель Россетти и даже Рёскин оставили не менее забавные образцы поэтического нонсенса, известного в форме так называемых "Лимерикс"[vi].
"Уход от действительности"...
"Возврат в детство"...
"Инфантилизм"...
У нас в Советском Союзе мы не любим этих слов. Не любим этих понятий. И очень не сочувствуем самому факту.
Почему?
Потому что самой практикой Советского государства мы подошли к проблеме освобождения человека и человеческого духа с совсем другой стороны.
На другом же конце земного шара людям оставалось одно: психологически, фиктивно убегать обратно в беззаботную прелесть самопогружения в детство.
Мы на нашем конце земного шара не убегаем в сказку от реальности, но делаем сказку реальностью.
Не взрослого погружать в детство, но детский рай былого поднять до общедоступности для взрослого человека, для каждого гражданина Советского Союза -- вот наша задача.
Ибо действительно, какой бы параграф Конституции мы бы ни взяли, везде нас поразит то, что, по существу, перед нами планомерно изложенные и государственно узаконенные черты того самого, из чего складывается идеал золотого века.
"Право на труд".
Сколько неожиданного принесла в свое время эта, казалось бы, парадоксальная формулировка о труде всем тем, у кого труд неизбежно связан с представлением о тяжелой обязанности и тяжкой необходимости.
Как ново и неожиданно зазвучало слово "труд" в окружении слов "право", "доблесть" и "честь"!
А между тем этот тезис, отражающий существующее у нас положение о полном отсутствии безработицы и обеспечении трудом всякого гражданина нашей страны, в психологическом отношении есть великолепное возрождение на новой, совершенной -- наиболее совершенной -- фазе человеческого развития именно того положения, которое на самой заре... детства человечества... в былом золотом веке прошлого рисовалось человеку в его первичном естественном, непосредственном понимании явления труда и связанных с ним прав и обязанностей.
У нас впервые до конца расчищена дорога всякому творческому устремлению двинуться по тому пути, которого жаждет его душа.
На пути дипломатической карьеры не стоит необходимость принадлежать к определенным слоям аристократии.
Для занятия государственной должности не нужно быть с даты рождения приписанным к привилегированному учебному заведению, вне сети которых доступ к определенной политической карьере неизбежно закрыт.
Чтобы служить на командных должностях в армии, не нужны ни кастовые, ни сословные привилегии и т. д. и т. д. В такой мере, в таком объеме этого еще никогда и нигде прежде не было.
И поэтому у человечества с самых древних времен эта мечта о "всевозможности" того, чем можешь стать, могла отложиться лишь в чаяниях, мифах, легендах и песнях.
* * *
В нашей стране сделано еще больше: мудрые мероприятия по обеспечению старости снимают с нашего человека еще один страшный груз -- груз вечного беспокойства о будущем, груз тех чувств, которых не знают ни звери, ни птицы, ни цветы, ни маленькие дети возраста полной беззаботности первых лет своей жизни.
С нашего человека снят груз тех забот о пресловутой "Security" -- обеспеченности, под тяжестью которого томится любой американец независимо от имущественного различия и положения, занимаемого на ступенях социальной лестницы.
И вот почему гений Чаплина должен был зародиться и расцвести на другом конце земного шара, а не в стране, где сделано все для того, чтобы золотой рай детства мог бы стать действительностью.
Вот почему его гений должен был воссиять там, где метод и тип его комизма был необходимостью, там, где осуществление детской мечты в жизни взрослого человека вынуждено наталкиваться на одни разочарования.
* * *
"Тайна его глаз", несомненно, раскрыта "Новыми временами". Пока дело шло о веренице прекрасных его комедий, о столкновениях добрых и злых, маленьких и больших, -- как бы случайно распадавшихся одновременно и на бедных и на богатых, -- глаз его смеялся и плакал в унисон его темам. Когда же в новейших временах американской депрессии внезапно добрые и злые "дяди" оказались реальными представителями непримиримых социальных групп, глаз Чаплина сперва замигал, затем зажмурился, но упрямо продолжал глядеть на новые времена и явления по-прежнему, он, видимо, пошел вразрез с собственной темой. В стилистике вещи это привело к надлому. В тематической трактовке -- к чудовищному и коробящему. Во внутреннем облике самого Чаплина -- к полному раскрытию тайны его глаз.
В последующих соображениях я вовсе не хочу сказать, что Чаплин безучастен к совершающемуся вокруг-него или что Чарли не понимает (хотя бы частично) всего, что происходит вокруг-него. Меня не интересует, что он понимает. Меня интересует как он ощущает. Как смотрит и видит, когда он погружается "во вдохновение". Когда на него находит серия образов явлений, над которыми он смеется, и когда смехом воспринятое переплавляется в форму комических ситуаций и трюков; и какими глазами надо глядеть на мир, чтобы увидеть его так, как он видится Чаплину.
Смеется группа очаровательных китайских ребят.
Одним планом. Другим. Крупно. Средне. Опять крупно.
Над чем они смеются?
Видимо, над сценой, происходящей в глубине комнаты.
Что же там происходит?
На кровать повалился мужчина. Видимо, пьян. И его неистово хлещет по лицу маленькая женщина китаянка. Дети заливаются безудержным смехом.
Хотя мужчина -- их отец. А маленькая китаянка -- их мать. И большой мужчина вовсе не пьян. И не за пьянство бьет его по лицу маленькая жена.
Мужчина мертв.
И она бьет покойника по лицу именно за то, что он умер и бросил на голодную смерть и ее и вот этих маленьких ребят, которые так звонко смеются.
Это, конечно, не из фильма Чаплина.
Это из материала мимолетной строчки замечательного романа Андре Мальро[vii] "Условия человеческого существования".
Думая о Чаплине, я его всегда вижу в образе этого весело смеющегося китайчонка, глядящего на то, как смешно качается голова большого мужчины от ударов руки маленькой женщины.
Не важно, что китаянка -- мать. Что мужчина -- безработный отец. И уже вовсе не важно, что он вообще мертв.
В этом секрет Чаплина. В этом тайна его глаз. В этом он неподражаем. В этом его величие.
... Видеть явления самые страшные, самые жалкие, самые трагические глазами смешливого ребенка.
Быть в состоянии видеть образ этих явлений непосредственно и внезапно -- вне морально-этического их осмысления, вне оценки и вне суждения и осуждения, так, как на них смотрит во взрыве смеха ребенок, -- вот в чем он отличен, неподражаем и единствен.
Эта внезапная непосредственность взгляда родит смешное ощущение. Ощущение разрабатывается в концепцию.
Концепция бывает троякая.
Явление подлинно безобидно -- и чаплиновское восприятие облекает его неподражаемым чаплиновским буффом.
Явление персонально драматично -- и чаплиновское восприятие родит юмористическую мелодраматичность лучших образцов его индивидуального стиля -- сочетание улыбки со слезой.
Слепая девушка может вызывать улыбку, когда она, не замечая, обливает Чаплина водой.
Прозревшая девушка может оказаться мелодраматичной, когда в касании рукой она не до конца догадывается, что перед ней тот, кто любит ее и вернул ей зрение.
И тут же этот мелодраматизм внутри той же самой вещи может быть буффонно поставлен на голову -- слепой девушке вторят эпизоды с "бонвиваном", спасенным Чаплином от самоубийства; в них бонвиван узнает своего спасителя и друга лишь в "ослеплении" винными парами.
Наконец, явление социально трагическое -- уже не детская забава, не детского ума проблема, не детские игрушки, -- и смешливо-детский взгляд порождает серии страшных кадров "Новых времен".
Пьяная встреча с безработными грабителями в магазине...
Сцена с красным флажком...
Эпизод невольной провокации у ворот бастующей фабрики...
Сцена бунта в тюрьме...
Взгляд Чаплина родит искру смешного видения.
Оно опосредствуется этической тенденцией "Малыша" или "Огней", сентиментальной аранжировкой сочельника в "Золотой лихорадке", обличением в "Собачьей жизни".
Удачно в "Пилигриме", гениально в "Огнях большого города", неуместно в "Новых временах".
Но сама эта способность внезапного видения детскими глазами. Видения непосредственного. Видения первичного, без морально-этического осознавания и изъяснения.
Вот что потрясает.
Приложение и применение.
Разработка и аранжировка.
Сознательная или бессознательная.
Отделимая или неотделимая от первичного "запала".
Целенаправленная или безотносительная.
Одновременная или последующая...
Все это -- вторичное. Доступное. Изучимое. Достижимое. Профессиональное. Ремесленное. Общее для всего комического эпоса американского кино.
Способность детски видеть -- неподражаема, неповторима, лично Чаплину присуща.
Так видит только Чаплин.
Через все ухищрения профессиональной разработки неизменно пронзительно смотрит и поражает именно это свойство чаплиповского зрачка.
Всегда и во всем: от пустяка -- "Ночь в театре"[viii] -- до трагедии современности в "Новых временах".
* * *
Так видеть мир и иметь мужество так его показывать с экрана присуще только гению.
Впрочем, ему даже не нужно мужества.
Ведь так, и только так, он видит.
Может быть, я слишком настаиваю на этом пункте?
Возможно!
Мы люди "сознательной задачи".
И неизбежно -- "взрослые".
Мы взрослые, утерявшие способность смеяться смешному без учета его, быть может, трагического смысла и содержания.
Мы взрослые, потерявшие пору "беззаконного" детства, когда еще нет этики, морали, высшего критерия оценки и пр., пр., пр.