Джером Джером Клапка
Мечты

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Джеромъ К. Джеромъ.

  

Мечты.

  
   У меня однажды былъ сонъ, страннѣе котораго трудно себѣ представить. Мнѣ приснилось, что я пришелъ въ театръ и что капельдинеръ отказался пропустить меня на мѣсто, если я не оставлю у него своихъ... ногъ!
   Требованіе капельдинера нисколько не удивило меня (я такъ хорошо быль знакомъ съ театральными порядками, даже и наяву не удивился бы какимъ угодно чудовищнымъ комбинаціямъ этихъ порядковъ), но мнѣ было очень досадно оставлять гдѣ-нибудь на вѣшалкѣ свои ноги, это, какъ хотите, даже и во снѣ крайне непріятная вещь.
   Высказавъ капельдинеру, что мнѣ не приходилось слышать о такомъ нелѣпомъ распоряженіи, какимъ является требованіе, чтобы посѣтители театровъ оставляли свои ноги на вѣшалкѣ вмѣстѣ съ верхней одеждой, я добавилъ, что сочту свой долгомъ на другой же день возбудить объ этомъ вопросъ "Таймсѣ".
   Капельдинеръ отвѣтилъ, что лично онъ тутъ ни при чемъ, такъ какъ исполняетъ лишь то, что ему приказано дирекціей театра. Насколько ему извѣстно, это странное на первый взглядъ распоряженіе основано на постоянныхъ жалобахъ самихъ посѣтителей на то, что имъ въ театрѣ нельзя шагу сдѣлать безъ того, чтобы не наступить на чужія ноги, и некуда убирать свои. Первая жалоба исходила отъ вновь при прибывающихъ посѣтителей, которымъ приходится пробираться къ своимъ мѣстамъ черезъ ноги явившихся пораньше; вторая жъ жалоба вносилась именно этими раньше пришедшими, обезпокоиваемыми новыми посѣтителями. Въ виду этого дирекціи ничего больше не оставалось, какъ требовать отъ всѣхъ посѣтителей оставлять ноги на вѣшалкѣ.
   Поразмысливъ, что всякіе дальнѣйшіе протесты съ моей стороны будутъ безполезны, я покорно сѣлъ и позволилъ капельдинеру снять съ меня ноги.
   До тѣхъ поръ я и не зналъ, что человѣческія ноги съемныя, и всегда считалъ ихъ прикрѣпленными къ туловищу наглухо. Однако капельдинеръ съ изумительнымъ проворствомъ отвинтилъ мнѣ обѣ ноги, при чемъ былъ настолько любезенъ, что показалъ мнѣ, какъ дѣлать эту операцію самому, безъ посторонней помощи. И опять-таки я вовсе не былъ удивленъ въ томъ смыслѣ, чтобы найти это сверхъестественнымъ, а былъ только, такъ сказать, пріятно пораженъ новымъ открытіемъ.
   Въ другой разъ мнѣ снилось, что меня ведутъ вѣшать. Но и въ этомъ случаѣ я не чувствовалъ удивленія; нисколько не были удивлены и всѣ окружавшіе меня родные, пріятели я просто знакомые. Всѣ они сгруппировались возлѣ меня и съ самыми веселыми лицами желали мнѣ пріятнаго пути. Казалось, предстоявшій мнѣ трагическій конецъ считался ими въ числѣ самыхъ обыденныхъ явленій въ мірѣ. А, можетъ-быть, они только притворялись такими веселыми, скрывая свое огорченіе со стойкостью древнихъ спартанцевъ. Вопросъ этотъ для меня до сихъ поръ остался открытымъ. Во всякомъ случаѣ они были очень добры. Одинъ изъ моихъ дядей даже принесъ мнѣ корзиночку съ сандвичами и бутылочку чего-то крѣпко спиртуознаго "для ободренія на эшафотѣ", какъ онъ съ многозначительнымъ взглядомъ сообщилъ мнѣ.
   Вообще, во снѣ мы ничему не удивляемся, но все принимаемъ, какъ нѣчто совершенно естественное и обыденное. Удивляться научаютъ насъ наяву "близнецы-тюремщики смѣлой мысли" -- Знаніе и Опытъ.
   Встрѣчаясь въ произведеніяхъ романистовъ и драматурговъ съ людьми, преисполненными всякихъ лучшихъ чувствъ, мыслей и порывовъ, мы удивляемся, потому что Знаніе и Опытъ внушили намъ, что такого сорта люди чрезвычайно рѣдки, пожалуй, даже и совсѣмъ не существуютъ въ дѣйствительности. Въ границахъ той же трезвой дѣйствительности мои близкіе были бы крайне удивлены, если бы узнали, что я совершилъ такое преступленіе, за которое судъ нашелъ нужнымъ приговорить меня къ повѣшенію. Вѣдь Знаніе и Опытъ говорили имъ, что въ странѣ, гдѣ силенъ законъ и полиція стоитъ на высотѣ своей задачи, граждане обыкновенно съ полнымъ успѣхомъ могутъ противостоять всякаго рода искушеніямъ, ведущимъ къ уголовнымъ преступленіямъ.
   Но область сновъ недоступна для близнецовъ Знанія и Опыта. Они остаются за предѣлами этой области вмѣстѣ съ тѣмъ комочкомъ тяжелой, мертвой глины, часть которой составляютъ они сами, между тѣмъ какъ отрѣшенная отъ ихъ надоѣдливаго надзора смѣлая Мысль быстро проскальзываетъ сквозь темную калитку и свободно бродитъ по извилистымъ тропинкамъ во всѣхъ направленіяхъ перерѣзывающихъ "сады Персефоны".
   Освободившись отъ стѣснительнаго убѣжденія бодрствующаго мозга, будто бы внѣ познаваемаго нашими внѣшними чувствами міра во всей вселенной ничего больше нѣтъ, нашъ духъ ничему не удивляется. Во снѣ мы летаемъ и нисколько не удивляемся этому; ходимъ совершенно голыми и не стыдимся. (Правда, вначалѣ мы немножко опасаемся, какъ бы насъ не забрала полиція, но успокоиваемся, когда замѣчаемъ что стражи общественнаго порядка и нравственности на насъ и вниманія не обращаютъ, тоже, повидимому, не находя ничего зазорнаго въ нашемъ "райскомъ" костюмѣ). Бесѣдуемъ съ нашими умершими родственниками и друзьями и упрекаемъ ихъ въ томъ, что они раньше не приходили къ намъ, но опять-таки нисколько не удивляемся тому, что они представляются намъ живыми, хотя мы и сознаемъ, что они давно умерли.
   Вообще, во снѣ съ нами случается много такого, о чемъ человѣческій языкъ и передать не можетъ. Мы видимъ тотъ свѣтъ, котораго никогда не замѣчаемъ на сушѣ или на морѣ; слышимъ звуки, которыхъ не можетъ уловить ни одно бодрствующее ухо. Наше воображеніе дѣйствуетъ только въ то время, когда мы спимъ. Въ бодрствующемъ состояніи мы не умѣемъ имъ пользоваться, а просто работаемъ однимъ разсудкомъ. Силою этого разсудка мы лишь измѣняемъ, переставляемъ, распредѣляемъ по новому все то, что видимъ вокругъ себя. Но ни одному изъ насъ не удалось наяву прибавить хоть самую крохотную крѵпицу къ тому матеріалу, изъ котораго Знаніе и Опытъ строятъ намъ калейдоскопъ вселенной.
   Динъ Свифтъ видитъ одну породу людей гораздо мельче, а другую -- гораздо крупнѣе нормальныхъ представителей человѣчества; видитъ онъ и страну, въ которой лошади занимаютъ положеніе людей, а люди -- лошадей. Литтонъ Бульверъ переносить мѣсто дѣйствія одной изъ своихъ повѣстей въ нѣдра земли вмѣсто ея поверхности. Райдеръ Хаггардъ знакомитъ насъ съ дамой, которая на нѣсколько лѣтъ старше, чѣмъ полагается быть "интереснымъ" героинямъ романовъ, и описываетъ раковъ, которые немного крупнѣе подаваемыхъ въ гастрономическихъ магазинахъ. Число писателей, переносящихъ насъ на луну или на какую-нибудь другую планету, очень велико, а между тѣмъ то, что они тамъ открываютъ "новое", такъ мизерно, что ради этого вовсе не стоило труда подниматься такъ высоко. Другіе описываютъ намъ то, что, по ихъ мнѣнію, должно быть черезъ нѣсколько столѣтій, но такъ нудно и мертво, что мы, читая плоды ихъ "прозрѣній", можемъ только радоваться при мысли о томъ, что ничего этого нѣтъ при насъ. Во всѣхъ этихъ утопіяхъ нѣтъ ничего, кромѣ полнаго бездѣльничанья, потому что весь человѣческій трудъ замѣненъ дѣйствіемъ электричества. Скука смертная!
   Въ самомъ дѣлѣ, по моему мнѣнію, слишкомъ ужъ много электричества обѣщается намъ въ грядущихъ вѣкахъ. Это напоминаетъ мнѣ встрѣчающіяся нынѣ такъ часто объявленія въ эмалевыхъ краскахъ. Въ этихъ объявленіяхъ наглядно изображается скученная въ небольшомъ помѣщеніи многочисленная семья, занятая раскрашиваньемъ эмалевыми красками всего что можно и чего нельзя. Глава семьи, человѣкъ почтенной патріархальной наружности, стоитъ на складной лѣстницѣ и съ полнымъ усердіемъ покрываетъ потолокъ эмалью цвѣта "зелени кукушкинаго яйца", между тѣмъ какъ горничная и кухарка ползаютъ на колѣняхъ, стараясь покрыть полъ эмалью цвѣта "красной восковой печати". Хозяйка расписываетъ рамы картинъ въ цвѣтъ терракоты. Старшая дочь съ мужемъ украдкою любезничаютъ въ углу, растворяя въ глиняномъ горшкѣ эмаль цвѣта "декадентской желтизны", которою, по всей вѣроятности, должны "оживить" стоящее рядомъ съ ними піанино. Младшіе члены семейства увлекаются намазываніемъ на столы и стулья густыхъ слоевъ "красноты малиноваго варенья" и "небесной лазури". Словомъ, каждый предметъ вокругъ этихъ современныхъ "художниковъ" покрывается эмалью разнообразнѣйшихъ цвѣтовъ и оттѣнковъ; положительно все подвергается возобновленію посредствомъ эмалевыхъ красокъ, отъ дивана до каминной рѣшетки, отъ обѣденнаго стола до стѣнныхъ часовъ. Если останется излишекъ этой цвѣтной эмали, то этотъ остатокъ, слѣдуетъ предполагать, пойдетъ на украшеніе Библіи и на перекраску любимой кошки, собачки или канарейки.
   Въ рекламахъ объ этомъ "новомъ открытіи" (объ эмалевыхъ краскахъ) говорится, что имъ могутъ пользоваться и совсѣмъ маленькія дѣти. Расширимъ вышеописанную картину и представимъ себѣ, что ребятишкамъ дано разрѣшеніе покрыть эмалью все, что нашли нужнымъ собрать въ домъ необходимость или тщеславіе владѣльцевъ. И вотъ, одинъ изъ ребятищекъ раскрашиваетъ въ "молочную синеву" вилку для поджариванья хлѣбныхъ ломтей; другой придаетъ эстетическую цѣнность голландской печкѣ, наводя на нее новый оттѣнокъ зелени въ "стилѣ модернъ", а самый маленькій карапузикъ накладываетъ "старое золото" на приспособленіе для сниманія сапогъ, а дѣвочки наводятъ новый румянецъ на волосы своихъ куколъ, а новую чернь -- на ихъ круглыя щеки. Старшая изъ нихъ съ глубокомысленнымъ видомъ разрисовываетъ одинъ изъ подоконниковъ въ краску "легкаго смущенія на персиковой щечкѣ дѣвичьяго лица".
   При такихъ условіяхъ воображаемое семейство очень быстро должно войти въ число самыхъ ярыхъ враговъ эмалевыхъ красокъ, потому что онѣ сдѣлаются разрушительницей мира, прежде царившаго въ этой семьѣ. Эмалевыя краски отличаются противнымъ, холоднымъ стекляннымъ блескомъ. Ихъ повсемѣстное присутствіе начнетъ въ первую голову раздражать отца семейства, который не будетъ знать, куда дѣваться отъ этой "глазастой липкой гадости", и съ досады станетъ выражать своей многолѣтней вѣрной подругѣ жизни "удивіеніе" по поводу того, что она не заставила дѣтей выкрасить этой "мерзостью" другъ друга и самое ее -- мать. Послѣдняя въ свою очередь, напомнитъ ему, что она своевременно предостерегала его противъ излишняго увлеченія этой рыночной новинкою, и что если бы не онъ, то ужъ, навѣрное, не были бы испорчены этой "пестрой мазнею" хоть потолки и стѣны въ домѣ. Но мужъ горячо возражаетъ, увѣряя, что если бы не жена, которой вначалѣ такъ понравилась эта "мазня", то онъ и не подумалъ бы пріобрѣтать такой дряни; только въ угоду ей, женѣ, онъ пріобрѣлъ это "безобразіе" и вдобавокъ потратилъ столько времени и труда на украшеніе комнаты красками по ея собственному выбору. И такъ они спорятъ съ утра до ночи въ продолженіе цѣлаго мѣсяца, и дѣло доходитъ у нихъ чуть не до полной вражды.
   Поѣвъ изъ покрытой яркою пунцовою эмалью мисочки, кончаетъ свою жизнь любимая кошка. Подымаются плачъ крикъ, стонъ и скрежетъ зубовъ Еще хуже, разумѣется, состоитъ дѣло, когда вся семья заболѣваетъ судорогами въ желудкѣ отъ употребленія эмальированной посуды, ложекъ, вилокъ и прочихъ столовыхъ предметовъ. Въ то же время всѣ начиная съ главы семьи и кончая кухаркою, жалуются на невыносимыя головныя боли. Кромѣ того прислуга, а также дворникъ, трубочистъ, мальчики изъ лавокъ и тому подобный людъ нарочно стараются тереться объ эмалевыя стѣны, чтобы запачкать свою одежду и требовать съ хозяевъ вознагражденія за эту "порчу",которая, въ сущности, не такъ ужъ страшна: стоитъ только потереть приставшія отъ липкой эмали пятна, и они исчезнутъ.
   Но хуже всѣхъ чувствуетъ себя мужъ старшей дочери семьи. Ему вообще не везетъ. Онъ человѣкъ очень старательный, скромный и безкорыстный. Единственное его желаніе состоитъ въ томъ, чтобы его полюбила новая семья, членомъ которой онъ сталъ. Но сестры и братья его молодой жены за одно то презираютъ его, что онъ могъ "втюриться" въ "ротозѣйку" Эмилію. Отецъ Эмиліи находитъ, что онъ слишкомъ ужъ "вялъ" и далеко въ жизни не пойдетъ, такъ что Эмилія могла бы сдѣлать и лучшій выборъ. Одна теща (въ противоположность другимъ тещамъ) стоитъ за зятя, говоря, что онъ человѣкъ "уважительный" и вполнѣ "надежный" въ семейномъ отношеніи; а остальное съ годами, быть-можетъ, и "приложится" ему. Къ тому же онъ вѣдь не потребовалъ большого приданаго, а былъ совершенно доволенъ тѣми грошами и тряпками, какіе были предложены ему съ перваго раза.
   Сгорая отъ страстнаго желанія заслужить полное расположеніе тестя, молодой человѣкъ выбираетъ тотъ критическій моментъ, когда весь домъ взбудораженъ различными, отчасти уже вышеперечисленными непріятными послѣдствіями эмалевой живописи, и съ сіяющимъ отъ предвкушенія будущаго торжества (побѣды надъ сердцемъ тестя) лицомъ подноситъ отцу своей жены трубку, покрытую эмалью цвѣта полузрѣлыхъ томатовъ. Результатомъ этого "усердія не по разуму" является то, что взбѣшенный тесть вырываетъ изъ рукъ зятя злополучную трубку, разбиваетъ ее о стѣну и громовымъ голосомъ требуетъ отъ оторопѣвшаго молодого человѣка, чтобы тотъ убирался ко всѣмъ чертямъ.
   Во всѣхъ дѣлахъ слѣдуетъ придерживаться умѣренности. Немножко эмалевой живописи, пожалуй, не мѣшаетъ. Можно окрасить снаружи и внутри домъ, но оставить всю обстановку нетронутою, или, наоборотъ, выкрасить всю обстановку, не трогая дома; но дѣлать изъ своего жилища нѣчто въ родѣ выставки торговцевъ эмалевыми красками, гдѣ утомленный глазъ тщетно ищетъ хоть одного неэмальированнаго предмета,-- это, дѣйствительно, "ужъ слишкомъ". Такое жилище, какъ увѣряютъ современные мастера эмалевыхъ дѣлъ, выглядитъ "въ высшей степени художественнымъ" и его можно мыть простою сырою тряпкою; но для человѣка средней руки оно все-таки окажется совершенно невыносимымъ. Человѣкъ средней руки не гоняется за "высшимъ" художествомъ, когда оно ужъ черезчуръ мозолитъ ему глаза.
   Такъ и съ электричествомъ, которымъ такъ переполнены утопіи нашихъ дней. Если часть этихъ утопій и осуществится при нашихъ правнукахъ, то ихъ жизнь сдѣлается такою однообразною, безцвѣтною и мертвящею, что они рады будутъ скорѣе избавиться отъ нея.
   Въ самомъ дѣлѣ, представьте себѣ, что въ будущемъ электричество возьметъ на себя всѣ заботы о человѣкѣ: станетъ освѣщать его, грѣть, лѣчить, варить для него кушанье, даже въ случаяхъ нужды наказывать его. Электричество будетъ питать младенцевъ грудью, укачивать ихъ въ колыбелькахъ, отшлепывать за шалости, воспитывать, контролировать каждый нашъ шагъ въ жизни, сжигать трупы и убирать ихъ пепелъ и т. д. Бытъ-можетъ, съ помощью того же электричества будутъ выводиться и дѣти, подобно тому, какъ теперь этимъ путемъ выводятъ цыплятъ.
   Въ новомъ мірѣ, благоустраиваемомъ нашими прогрессивными реформаторами, единственною самодовлѣющою силой признается электричество: на ряду съ нимъ люди будутъ лишь безвольными автоматами.
   Однако, заговоривъ объ этихъ утопіяхъ, я вовсе не хотѣлъ распространяться объ электричествѣ; мнѣ хотѣлось только сказать объ "оригинальности" современныхъ сочинителей утопій. Въ сущности, въ нихъ нѣтъ ни капли истинной оригинальности. Человѣческая мысль вообще лишена оригинальности. Никто еще не придумалъ ничего дѣйствительно новаго; всѣ только перекраиваютъ на свой ладъ старое. Вообще, повторяю, воображеніе людей очень ограничено.
   Когда спросили одного стараго моряка, что бы онъ сталъ дѣлать, если бы вдругъ оказался милліонеромъ, онъ отвѣтилъ:
   -- Скупилъ бы весь ромъ и весь табакъ со всего свѣта.
   -- Отлично. Ну а потомъ?
   -- Что "потомъ"? -- не понялъ морякъ.
   -- Что же вы стали бы покупать потомъ, когда у васъ оказался бы въ рукахъ весь ромъ и весь табакъ со всего свѣта?
   -- А-а... Гмъ?.. (длинная пауза, затѣмъ съ воодушевленіемь) Потомъ я сталъ бы искать, нѣтъ ли еще гдѣ завалящаго рома и табаку.
   Ромъ и табакъ оказались для этого моряка единственными предметами, достойными покупки, поэтому онъ ничего другого и не могъ придумать.
   Навѣрно и наши утописты недалеко ушли отъ этого простого человѣка. Попробуйте спросить ихъ, чего еще останется человѣчеству желать, когда ихъ "рай" уже осуществится на землѣ, когда вся жизнь для людей будетъ оборудована электричествомъ, когда даже мыслить и говорить они будутъ посредствомъ электричества. Что же тогда останется господамъ утопистамъ отвѣтить, какъ не слѣдующее:
   -- Тогда люди будутъ желать еще больше электричества.
   Эти господа знаютъ электричество. Они видятъ электрическій свѣтъ, слышали кое-что объ электрическихъ лодкахъ и омнибусахъ. Быть-можетъ, они даже имѣли удовольствіе лично испытать на себѣ "электрическій" толчокъ на трамвайной линіи. Извѣстенъ имъ и электрическій телеграфъ.
   Поэтому, зная, что электричество примѣняется уже для четырехъ надобностей, имъ не трудно "вообразить" себѣ, что оно можетъ быть примѣнимо и для нѣсколько сотъ другихъ надобностей, а самые "великіе" изъ нихъ могутъ представить себѣ примѣненіе этой силы даже въ нѣсколькихъ тысячахъ случаяхъ; помыслить же о новой силѣ, совершенно отличной отъ всѣхъ до сихъ поръ извѣстныхъ силъ природы, они не въ состояніи.
   Человѣческая мысль не можетъ быть уподоблена фейерверку который во время горѣнія создаетъ новыя формы и новые виды. Нѣтъ, человѣческая мысль скорѣе походитъ на дерево, которое растетъ такъ медленно, что вы подолгу можете простаивать предъ нимъ и не замѣчать его роста. Это дерево много тысячъ лѣтъ назадъ было опущено въ землю крохотнымъ, слабенькимъ хиленькимъ росточкомъ. Люди берегли его, лелѣяли, жертвовали своей славой и самою жизнью ради его цѣлости и роста; самые выдающіеся изъ людей съ трудомъ проскальзывали въ тотъ крѣпко огороженный садъ въ которомъ таилось чудесное дерево, и становились на смѣну прежнихъ, отошедшихъ на покой садовниковъ. Оставшіеся у ограды товарищи звали ихъ обратно, звали поиграть въ мужей съ лукомъ и копьемъ, срывать улыбки съ розовыхъ дѣвичьихъ губокъ и принимать участіе въ пирахъ и пляскахъ, а не превращаться въ озабоченную няньку какого-то тамъ ни на что не годнаго хилаго отростка.
   Однако одни самоотверженные пѣстуны смѣнялись другими, и деревцо росло и крѣпло. Надъ нимъ проносились ураганы невѣжества, но не могли его сгубить; вокругъ него пылали жаркіе огни суевѣрій, но пѣстуны бросались въ самую середину этихъ огней и тушили ихъ цѣною собственной жизни, и деревцо росло и росло.
   Потомъ чела своего великодушные люди питали зеленую листву драгоцѣннаго растенія, слезами очей своихъ увлажняли вокругъ него почву, кровью сердца своего поливали его корешки.
   Шли годы и вѣка; деревцо росло и цвѣло и понемногу превратилось въ большое дерево, все выше и выше поднимавшее свою вершину, все шире и шире раскидывавшее свои сучья и вѣтви. И съ каждымъ годомъ оно давало новые отростки и всѣ больше и больше развертывалось на немъ подъ ласковымъ солнца свѣжихъ листочковъ, цвѣточковъ и сладкихъ плодовъ.
   За столѣтіями шли тысячелѣтія, и взлѣянное съ такимъ трудомъ дерево разрослось, въ цѣлый лѣсъ. Но всѣ деревья этого лѣса -- лишь отростки того дерева, которое было посажено въ день рожденія человѣчества. Всѣ ихъ стволы вышли изъ нѣдръ того стараго коряваго протоствола, который былъ мягкимъ, нѣжнымъ зеленымъ росточкомъ въ тѣ дни, когда сѣдовласое время было еще свѣтлокудрымъ дитятей, а питающіе ихъ соки добываются корнями, обвивающимися вокругъ костей умершихъ.
   Да, человѣческая мысль такъ же мало можетъ произвести самобытнаго, какъ извѣстной породы дерево -- дать новый, несвойственный ему плодъ.
   Ахъ, если бы наши критики усвоили, наконецъ, эту простую истину, перестали бы требовать невозможнаго и негодовать, видя, что это невозможное не выполняется!
   Когда выходить въ свѣтъ новая книга, первоклассные критики развертываютъ ея страницы съ надеждою на чудо, уравновѣшиваемое, однако, сознаніемъ, что никакихъ чудесъ не бываетъ и быть не можетъ. По мѣрѣ того, какъ такой критикъ пробѣгаетъ страницу за страницей, брови его все сильнѣе и сильнѣе морщатся отъ негодованія, по губамъ змѣится усмѣшка того глубокаго презрѣнія, которое онъ питаетъ ко всѣмъ еще не умершимъ писателямъ. Но, побуждаемый трогательнымь, хотя и совершенно ложнымъ убѣжденіемъ, что все общество, притаивъ дыханіе, ожидаетъ его сужденія по поводу данной книги, безъ чего оно не въ состояніи составить собственнаго мнѣнія о ней, великій критикъ мужественно старается выполнить свой долгъ до конца. Но, одолѣвъ кое-какъ треть книги, онъ больше не выдерживаетъ: съ крикомъ гнѣвнаго отчаянія бросаетъ книгу въ уголъ, вскакиваетъ съ своего мѣста, нервно ерошитъ волосы, мечется взадъ и впередъ по комнатѣ и отрывисто бормочетъ себѣ подъ носъ:
   "Нѣтъ, и въ этой вещи, на которую возлагалось столько надеждъ, нѣтъ ни на грошъ оригинальноети! Вся она цѣликомъ заимствована изъ Ветхаго завѣта. Это не что иное, какъ пересказъ исторіи Адама и Евы. Герой -- самый обыкновенный человѣкъ съ двумя руками, ногами и одною такъ называемою головою... Конечно, это моисеевскій Адамъ, только подъ другимъ названіемъ. A героиня -- самая обыкновеннѣйшая женщина, описана красавицею съ длинными бѣлокурыми волосами. Авторъ назвалъ ее Анджелиною; онъ могъ называть ее какимъ угодно именемъ, но ничѣмъ не скроетъ того грустнаго, возмутительнаго факта, что она, сознательно или безсознательно, скопирована имъ съ Евы. Вообще все это произведеніе -- чистѣйшій плагіатъ, полное воспроизведеніе первой книги Моисея... Ахъ, силы небесныя, неужели совсѣмъ нѣтъ самобытныхъ писателей?!"
   Однажды весною я гулялъ по сельскому простору. Весна стояла чудная, ясная, солнечная, теплая, благоуханная и жизнерадостная; такая весна, какая была обычной во дни моей юности, а не та фальсификація весны, которая дается намъ въ настоящее лживое время, фальсификація, отличающаяся пестрою смѣною восточнаго вѣтра, снѣга, дождя, изморози, грозовыхъ бурь, града, слякоти, грязи и гололедицы.
   Да, такая весна была бы хороша даже и въ тѣ благословенныя времена. И когда я шелъ по пробуждающимся полямъ, наблюдая разсвѣтъ грядущей зелени, подстерегая все усиливающійся подъ поцѣлуями солнца стыдливый румянецъ распускающихся цвѣтовъ боярышника, глядя на старыя матерыя деревья, съ такою гордостью поднимавшія кверху на сильныхъ рукахъ-вѣтвяхъ миріады глянцовитыхъ почекъ, чтобы теплый западный вѣтерокъ, налетавшій со звонкимъ смѣхомъ, могъ ихъ приласкать, любуясь яркою желтизною пробивавшихся сквозь густой слой прошлогодней лѣсной листвы скороспѣлокъ, замирая въ умиленіи при видѣ залитыхъ солнцемъ и покрытыхъ зеленымъ пушкомъ холмовъ, слушая голосистый птичій хоръ и жужжаніе цѣлаго міра только что призванныхъ къ жизни легкокрылыхъ пестрыхъ насѣкомыхъ, съ упоеніемъ вдыхая крѣпительный и живительный запахъ свѣже вспаханной земли и восторженно внимая плѣнительнымъ напѣвамъ всей ликующей природы,-- во мнѣ поднялся духъ.
   Пробудилась весна и во мнѣ, вливая въ мои жилы новыя силы, ободряя новыми сладкими надеждами. И это было неудивительно, потому что вѣдь и я составляю часть природы. Въ моемъ сердцѣ также распускались нѣжные листочки и пробивались новые зеленые побѣги. Изъ самыхъ нѣдръ его стремились къ свѣту пышные цвѣты любви и признательности. Въ моемъ точно посвѣжѣвшемъ мозгу зарождались новыя благородныя мысли и возставали новые свѣтлые образы.
   Сама мать-природа шла рядомъ со мною, объясняя мнѣ самоё себя, окружающій меня міръ и скрытые въ немъ пути Божіи.
   Мнѣ было жаль, что осадившія меня прекрасныя мысли и небесныя видѣнія могутъ пропасть для моихъ ближнихъ, поэтому я пріютился въ первомъ попавшемся сельскомъ коттеджѣ и принялся записывать все то, что наполняло мое сердце и мой умъ. Писалъ я просто, безъ вычуръ и натяжекъ, писалъ, что и какъ я видѣлъ предъ собою:
   "Говорятъ, что я не въ состояніи написать ничего особеннаго, "первокласснаго", -- разсуждалъ я про себя.-- Постараюсь опровергнуть это мнѣніе. Напишу именно первоклассную вещь. До сихъ поръ я трудился лишь для обыденнаго, дюжиннаго читателя. Теперь же буду трудиться для обогащенія классической литературы моей дорогой родины".
   И я написалъ большой очеркъ, посвященный исключительно одной природѣ, о тѣхъ чувствахъ и мысляхъ, которыя она пробуждаетъ въ человѣческой душѣ. Смѣло могу сказать,-- зачѣмъ же скрывать правду, хотя-бы она и была въ нашу собственную пользу?-- что этотъ очеркъ былъ полонъ возвышенныхъ представленій, яркихъ мыслей и свѣжаго остроумія. Въ немъ былъ только одинъ недостатокъ: онъ былъ слишкомъ хорошъ; въ немъ не было ни одной плоскости или пошлости для обыкновеннаго читателя, который поэтому могъ найти его "скучнымъ".
   Очень досадно, что я не могу ничего дословно припомнить изъ этого очерка; если бы могъ, я просто-напросто помѣстилъ бы здѣсь его лучшія мѣста, чтобы вы сами могли судить объ его красотахъ, а не вѣрить мнѣ на слово, что они дѣйствительно были. Но я не сохранилъ этого очерка, и у меня въ памяти осталось только одно воспоминаніе о немъ.
   Я очень гордился своимъ новымъ очеркомъ и, вернувшись въ городъ, первымъ дѣломъ понесъ свое произведеніе къ одному изъ моихъ пріятелей, извѣстному литературному критику. Разумѣется, плохую, даже второстепенную вещь я никогда не рѣшился бы представить этому критику, зная, что это могло бы доставить ему только лишнее огорченіе.
   Съ его согласія я самъ прочелъ ему свой очеркъ, а когда кончилъ, предложилъ обычный въ такихъ случаяхъ вопросъ:
   -- Ну, какъ тебѣ это кажется?
   -- Великолѣпно! -- отозвался онъ.-- Я и не подозрѣвалъ, что ты до такой степени свѣдущъ въ древней литературѣ. Нѣтъ почти ни одного классическаго произведенія, изъ котораго ты не позаимствовалъ бы кое-чего. Не могу только припомнить, откуда ты взялъ заключительную идею... Впрочемъ, быть-можетъ, она твоя собственная?
   Дальше онъ сказалъ, что если его догадка вѣрна, т.-е. если тѣ размышленія, которыми я заключилъ свой очеркъ, принадлежатъ самому мнѣ, то лучше ихъ уничтожить, потому что увѣнчиваніе такой прекрасной, единственной въ своемъ родѣ компиляціи со страницъ древнихъ авторовъ только бы испортило ея цѣнность.
   Затѣмъ онъ началъ перечислять имена тѣхъ давнымъ-давно отошедшихъ въ вѣчность писателей, поэтовъ и мыслителей, трудами которыхъ, по его мнѣнію, я воспользовался.
   -- Ты ошибаешься! -- горячо возразилъ я, когда настолько пришелъ въ себя отъ поразившаго меня изумленія, что оказался въ состояніи управлять своимъ языкомъ.-- Это вовсе не компиляція, а чистѣйшій оригиналъ.
   Я записывалъ только то, что приходило мнѣ на умъ само собою, безъ всякихъ вспомогательныхъ средствъ. Изъ всѣхъ перечисленныхъ тобою лицъ я читалъ только Шекспира; остальныхъ же знаю только по именамъ.
   Разумѣется, мой пріятель нашелъ въ моемъ очеркѣ сильное вліяніе и Шекспира. Я положительно готовъ возненавидѣть этого Шекспира. Его всегда ставятъ въ примѣръ намъ, молодымъ писателямъ, а я терпѣть не могу никакихъ моделей. У насъ въ школѣ была модель -- нѣкто Генри Семмерсъ, и его постоянно ставили намъ въ образецъ. Бывало, только и слышишь:
   -- Посмотрите на Генри Семмерса! Онъ никогда не ставитъ предлога передъ глаголомъ и не пишетъ въ словахъ неподходящихъ буквъ; вообще пишетъ именно такъ, какъ должно писать,-- или же:
   -- Отчего вы не берете примѣра съ Генри Семмерса? Онъ никогда не обливаетъ чернилами своей тетради и самого себя.
   Намъ, въ концѣ-концовъ, такъ надоѣлъ этотъ "образецъ" всѣхъ добродѣтелей, что мы всей гурьбою въ одинъ прекрасный вечеръ подкараулили его за угломъ и такъ раздѣлали, что онъ на двѣ недѣли слегъ въ постель.
   Теперь же мы только и слышимъ:
   -- Посмотрите на Шекспира. Отчего вы не подражаете Шекспиру? Шекспиръ никогда не позволялъ себѣ подобныхъ шутокъ и остротъ! Почему вы не можете шутить и острословить такъ, какъ Шекспиръ?
   Если вы драматургъ, то вамъ еще больше будутъ тыкать въ носъ Шекспиромъ и негодующе шипѣть:
   -- Отчего вы не берете себѣ въ образецъ Шекспира? Онъ никогда не выбиралъ въ герои своихъ безсмертныхъ твореній такихъ людей, какихъ изображаете вы.
   Но попробуйте хоть разъ разрѣшить себѣ небольшое позаимствованіе изъ Шекспира или "близкое подражаніе" ему, тогда всѣ сейчасъ же закричатъ, что надо быть сумасшедшимъ, чтобы осмѣлиться на такое кощунство. Заимствовать хоть слово у божественнаго Шекспира! Дерзнуть подражать ему, этому титану драматургіи!
   Хорошо, что Шекспиръ уже не живъ, иначе тоже, пожалуй, гдѣ-нибудь въ пустынномъ мѣстѣ его подкараулила бы компанія выведенныхъ изъ терпѣнія современныхъ драматурговъ и дала бы ему основательную трепку.
   Но вернемся къ моему пріятелю-критику.
   -- Какъ могу я повѣрить тебѣ, когда все твое произведеніе, кромѣ заключительныхъ строкъ, состоитъ изъ мыслей и положеній, встрѣчающихся у поименованныхъ мною авторовъ? -- говорилъ этотъ пріятель.-- Я даже могу показать тебѣ въ ихъ сочиненіяхъ тѣ мѣста, которыя почти слово въ слово повторены тобою. Желаешь, я сейчасъ принесу эти книги, и ты самъ убѣдишься...
   Но я отклонилъ это любезное предложеніе, сказавъ, что вѣрю ему и такъ.
   -- Удивительное дѣло! -- продолжалъ я, глубоко возмущенный;-- выходитъ, что всѣ эти Платоны, Сократы, Аристотели, Софоклы, Аристофаны и прочіе прославленные люди, воспользовавшись моимъ отсутствіемъ въ ихъ время на свѣтѣ, только для того и написали свои произведенія, чтобы испортить мнѣ все удовольствіе. Ну, и Богъ съ ними! Больше я не желаю слышать о нихъ.
   Я взялъ свою рукопись, бросилъ ее въ топившійся каминъ моего пріятеля и, разсерженный, ушелъ отъ него съ тѣмъ, чтобы никогда не заглядывать къ нему.
   Съ тѣхъ поръ я пересталъ стараться объ "оригинальности". Впослѣдствіи тотъ пріятель самъ пришелъ ко мнѣ съ похвальнымъ отзывомъ о моихъ новыхъ "трудахъ", и мы помирились.
   Когда-то я имѣлъ сонное видѣніе... (Люди всегда свои сны видятъ во снѣ; насколько мнѣ извѣстно, наяву никто не видитъ сновъ. Но вышеприведенная фраза звучитъ такъ поэтически и по-библейски, что я нашелъ возможнымъ воспользоваться ею). Итакъ, меня было сонное видѣніе. Мнѣ снилось, будто я нахожусь въ какой-то совсѣмъ особенной странѣ, управляемой одними критиками.
   Населеніе этой страны было очень высокаго мнѣнія о критикахъ,-- такого же высокаго, какого обыкновенно придерживаются о себѣ сами господа критики,-- почему и пожелало быть управляемо исключительно ими. Но мнѣ тамъ очень не понравилось.
   Я пробылъ въ этой "критической" странѣ нѣсколько лѣтъ, (во снѣ вѣдь иногда въ нѣсколько минутъ переживаешь чуть не цѣлый вѣкъ) и успѣлъ хорошо къ ней приглядѣться, такъ что меня нельзя обвинять въ томъ, что я составилъ о ней свое сужденіе, такъ сказать, съ плеча.
   Въ началѣ тамъ были писатели, которые сочиняли книги. Но критики не находили ничего самобытнаго въ этихъ книгахъ и выражали сожалѣніе, зачѣмъ люди, которые съ большей пользой могли бы воздѣлывать картофель, тратятъ свои силы и время, а также и время критиковъ -- что было всего хуже -- на то, чтобы съ такимъ трудомъ нацѣплять одну на другую цѣлую уйму пошлостей, извѣстныхъ каждому школьнику, описывать разные заговоры и семейныя или политическія интриги, которыя уже сотни разъ подносились подъ разными соусами почтеннѣйшей публикѣ и давно уже набили ей оскомину?
   И почтеннѣйшая публика читала только то, что писалось критиками, и не брала раскритикованныхъ книгъ. Писатели волей-неволей перестали марать бумагу и занялись воздѣлываніемъ картофеля, но и картофель у нихъ выходилъ такимъ плохимъ, что никто не хотѣлъ покупать его, и всѣ совѣтовали имъ лучше опять взяться за перо, чѣмъ зря портить огороды. Но, убоясь критиковъ, злополучные неудачники этимъ совѣтомъ не воспользовались и принялись за какое-то новое дѣло.
   Были въ началѣ въ этой странѣ и живописцы, писавшіе картины. Пришли критики, стали разсматривать эти картины сквозь свои бинокли и изрекли:
   -- Ни одного оригинальнаго штриха и вообще ничего своего, ничего новаго: тѣ же старыя краски, тѣ же старыя перспективы и формы, тѣ же старые виды, пейзажи, моря, облака и люди. И охота этимъ бѣднякамъ тратить столько времени, силъ и труда надъ воспроизведеніемъ такого старья, когда они съ гораздо большею пользою могли бы красить дома, крыши и заборы!
   Какъ видите, ничто такъ сильно не тревожитъ критиковъ, какъ мысль о томъ, что художникъ "зря" тратитъ свои силы и время,-- главное -- время.
   -- Господи! -- восклицаетъ про себя критикъ, читая написанную кѣмъ-нибудь книгу или картину,-- подумать только, что за все то время, которое потрачено этимъ человѣкомъ совершенно зря на такую белиберду, онъ могъ бы перечистить, по крайней мѣрѣ, пятнадцать тысячъ паръ сапогъ или перетаскать на стройку пятнадцать тысячъ кирпичей. Вотъ какъ непроизводительно тратится людьми драгоцѣнное время!
   Одного только критику никогда не приходитъ въ голову, а именно, что раскритиковываемый имъ писатель или художникъ скорѣе сталъ бы плевать въ потолокъ, чѣмъ чистить сапоги или таскать кирпичи.
   Помню, какъ я, будучи еще мальчикомъ, сижу, бывало, о смирнехонько за книгою подъ заманчивымъ заглавіемъ "Логовище морского разбойника", и вдругъ кто-то изъ старшихъ, заглянувъ черезъ мое плечо въ книгу, говоритъ:
   -- Ну, зачѣмъ ты зря тратишь время надъ такой ерундой. Шелъ бы лучше дѣлать что-нибудь полезное.
   И отниметъ у меня книгу.
   Я иду дѣлать что-нибудь "полезное" и часа черезъ два-три возвращаюсь въ такомъ видѣ, точно сбѣжалъ съ поля сраженія. За этотъ промежутокъ времени я облазилъ всѣ сосѣдніе заборы и крыши, пока, наконецъ, самъ не зная какъ, не очутился на стеклянной крышѣ оранжереи мистера Бетса; проломилъ тамъ одно изъ стеколъ и свалился внизъ прямо на группу огромныхъ колючихъ кактусовъ, въ которыхъ весь исцарапался въ кровь и разодралъ всю одежду; кромѣ того, получилъ хорошую порцію шлепанцевъ отъ самого мистера Бретса за причиненный ему убытокъ и безпорядокъ. Не лучше ли было бы оставить меня съ моимъ "пиратомъ"?
   Выслушавъ убійственное сужденіе критиковъ о своихъ картинахъ, всѣ живописцы страны моего соннаго видѣнія забросили краски, кисти и палитру, пріобрѣли тачки и стали возить въ нихъ кирпичи на стройки.
   Какъ видите, страна, въ которую я перенесся во снѣ, рѣзко отличалась отъ нашего реальнаго міра, гдѣ все такъ обыденно и пошло и гдѣ люди очень мало обращаютъ вниманія на болтовню господъ критиковъ; въ той же странѣ критиковъ брали всерьезъ и съ добросовѣстной точностью руководствовались ихъ мнѣніями и указаніями.
   Съ появившимися было въ той странѣ поэтами и скульпторами расправа со стороны критиковъ была еще короче. Имъ прямо высказали то мудрое мнѣніе, что разъ существуетъ Геморъ, то никто никакихъ другихъ риѳмоплетеній читать не будетъ, и если имѣется налицо Венера Медицейская, то не зачѣмъ тратить столько времени надъ "выдѣлкою" другихъ фигуръ: все равно никто не будетъ восхищаться ими.
   Не помню, чѣмъ критики посовѣтовали заняться поэтамъ и скульпторамъ; но, если я не ошибаюсь, эти люди оказались совершенно-неспособными даже чистить сапоги и таскать кирпичъ.
   Немножко дольше продержались въ этой странѣ музыканты, но и отъ нихъ публика въ концѣ-концовъ отвернулась, слыша все одни и тѣ же язвительныя замѣчанія критиковъ насчетъ того, что разъ эти скрипачи, піанисты и флейтисты не въ состояніи придумать ни одной новой ноты и умѣютъ воспроизводить только новыя сочетанія старыхъ, то имъ лучше мести улицы, чѣмъ зря тратить драгоцѣнное время на никому не нужныя потуги ихъ бездарности.
   Одинъ изъ тамошнихъ людей былъ настолько безуменъ, что написалъ театральную пьесу, результатомъ чего явилась его преждевременная смерть, судя по тому, что когда я освѣдомился о постигшей его судьбѣ, меня повели на кладбище и молча указали на могилу съ его именемъ.
   Потомъ когда не осталось больше смѣльчаковъ которыхъ можно было бы критиковать за ихъ артистическіе порывы, публика пожалѣла своихъ критиковъ, лишенныхъ возможности продолжать ихъ полезную дѣятельность, и многіе изъ нея стали говорить:
   -- Не попросить ли намъ нашихъ мудрыхъ критиковъ покритиковать теперь насъ самихъ? Навѣрное, это принесетъ намъ большую пользу. Вѣдь заставили же они всѣхъ тѣхъ прежнихъ вѣтрогоновъ взяться за дѣло, a не тратить зря дорогое время. Пусть поучатъ теперь они и насъ уму-разуму.
   Когда критики узнали о желаніи публики самой воспользоваться уроками ихъ мудрости, то, разумѣется, съ большою охотою принялись за дѣло переустройства не только всего общества, но и самого міра. И нужно отдать справедливость господамъ критикамъ: народъ они не лѣнивый; готовы критиковать восемнадцать часовъ въ сутки, лишь бы было что. Впрочемъ, они не прочь и придумать поводъ къ критикѣ. Я увѣренъ, что они и въ загробномъ мірѣ раскритикуютъ все въ пухъ и прахъ, и старику Плутону не мало будетъ возни съ ними.
   Получивъ полную свободу въ странѣ моего соннаго видѣнія, критики развернули свой талантъ уже, какъ говорится вовсю. Когда кто-нибудь выстроитъ себѣ домъ, или y кого-нибудь курица снесетъ яйцо, сейчасъ же бѣжали къ критику и спрашивали его мнѣнія насчетъ дома и яйца. Обозрѣвъ съ важнымъ видомъ данный предметъ, критикъ пренебрежительно цѣдилъ сквозь зубы, что y современныхъ строителей нѣтъ ни малѣйшей оригинальности, и что всѣ ихъ произведенія являются лишь повтореніями старыхъ образцовъ: фундаменты дѣлаютъ попрежнему внизу, a крыши -- наверху; двери и окна также не отличаются новизною ни по мѣсту своего нахожденія ни по цѣли своего устройства,-- словомъ, ни на грошъ оригинальности. Яйца онъ, критикъ, разумѣется тоже не могъ похвалить, и высказывалъ изумленіе по поводу того, что куры въ теченіе тысячелѣтій своего существованія на землѣ все еще не могли додуматься придавать своимъ яйцамъ новыя формы и окраски и, вмѣстѣ съ тѣмъ, хотя нѣсколько, поразнообразить содержимое яицъ.
   Вообще критики дѣйствительно не теряли своего времени даромъ.
   Они не оставляли безъ разбора ни одного явленія. Такъ, напримѣръ, когда какая-нибудь молодая парочка собиралась пожениться и спрашивала совѣта критиковъ, тѣ такъ раскритиковывали жениха невѣстѣ, а невѣсту жениху, что свадьба разстраивалась, и несчастные умирали отъ горечи разочарованія.
   Невѣстѣ критикъ говорилъ:
   -- Дорогая миссъ, вы только совершенно напрасно потеряете драгоцѣнное время, если выйдете замужъ за такого человѣка, какъ вашъ женихъ. Въ немъ совсѣмъ нѣтъ самобытности. Онъ такъ же глупъ, пошлъ и невѣжествененъ, какъ любой изъ его предковъ, и ничѣмъ не отличается такимъ, что отвѣчало бы потребностямъ и запросамъ новой эстетики.
   Жениху же изрекалъ:
   -- Нѣтъ, дорогой мой, не совѣтую вамъ брать въ жены эту дѣвицу. Не могу понять, что вы въ ней нашли особеннаго? Вѣдь у нея ничего нѣтъ, кромѣ того, что было свойственно прежнимъ образцамъ: миловиднаго личика, тоненькой и стройной фигурки, ангельскаго характера, простого ума, подкупающей ласковости въ обращеніи. Но все это такъ старо... Подумайте только, вѣдь съ сотворенія міра такихъ образцовъ было навѣрное ужъ не мало! Такъ неужели вы хотите потратить золотое время только на то, чтобы жениться на такой дюжинной личности?
   Само собою понятно, что это говорилось каждому изъ заинтересованныхъ лицъ отдѣльно, послѣ общаго осмотра.
   Критики осуждали птичекъ за избитость ихъ манеры пѣнія и цвѣты -- за избитость ихъ колеровъ и ароматовъ. Ругали погоду за недостатокъ самобытности (въ этомъ отношеніи они были правы, такъ какъ мы имѣли понятія объ англійской веснѣ) и самое солнце -- за тривіальность манеры восхода и захода.
   Когда молодая мать съ сіяющимъ отъ счастья и гордости лицомъ приносила своего новорожденнаго на показъ критику и съ наивною улыбкою говорила ему:
   -- Посмотрите, какая прелесть, не правда ли? Я увѣрена, что вамъ никогда еще не приходилось видѣть такого милаго крошку! Посмотрите, какія у него ручки и ножки! и какой онъ весь кругленькій, крѣпенькій и розовенькій!.. Вотъ и кормилица говоритъ, что никогда не видывала такого необыкновеннаго ребенка. Критикъ презрительно кривилъ губы и отвѣчалъ:
   -- Ровно ничего не вижу въ немъ. необыкновеннаго. Самый шаблонный ребенокъ: съ толстой головой, краснымъ лицомъ, огромнымъ ртомъ и тупымъ носомъ. Такихъ ребятъ вы можете встрѣтить въ каждомъ домѣ, и всѣ они являются плагіатами другъ друга. Вы только понапрасну потратили драгоцѣнное время, сударыня, чтобы произвести такого обыденнаго индивидуума. Если вы не можете дать міру ничего дѣйствительно оригинальнаго, то вамъ лучше бы заняться какимъ-нибудь другимъ болѣе полезнымъ дѣломъ.
   Однако, послѣ нѣсколькихъ случаевъ подобнаго раскритикованія новорожденныхъ бэби наступила катастрофа. Оскорбленное, въ своихъ лучшихъ чувствахъ населеніе сонной страны возмутилось.
   -- Ну, довольно намъ васъ и вашей оригинальности! -- раздались по адресу критиковъ негодующіе голоса.-- Мы теперь поняли, что и сами вы вовсе не оригинальны и всѣ ваши сужденія не заключаютъ въ себѣ ни на грошъ самостоятельности. Вы только и умѣете повторять прежнихъ критиковъ, начиная со временъ Соломона, который былъ первымъ намъ извѣстнымъ критикомъ. Всѣхъ васъ слѣдуетъ перетопить, чтобы мы могли, наконецъ, вздохнуть свободно. Надоѣли вы намъ до смерти.
   -- Что такое?! -- завопили критики.-- Топить насъ?!! Да такого чудовищнаго преступленія никогда еще не было на свѣтѣ!..
   -- Вотъ и прекрасно!-- иронически отвѣтили имъ:-- по крайней мѣрѣ, хоть теперь вы не можете обвинять насъ въ недостаткѣ "оригкнальности". Вамъ вѣдь такъ хотѣлось ея. Ну, вотъ, и радуйтесь... Пожалуйте-ка въ воду... нечего упорствовать! Идите, идите!
   Упорствовавшихъ критиковъ потащили къ рѣкѣ и утопили въ ея кристальныхъ струяхъ. Потомъ всѣ, съ радостными лицами и облеченными сердцами, вернулись домой. Такимъ образомъ критикѣ былъ положенъ конецъ...
   Однако надо же мнѣ окончить разсказъ о томъ снѣ, во время котораго я видѣлъ, какъ съ меня сняли въ театрѣ ноги.
   Мнѣ снилось, что снявшій ихъ капельдинеръ далъ мнѣ билетъ подъ номеромъ 19, и я во время представленія страшно безпокоился мыслью, что моими ногами захочетъ овладѣть номеръ 61, котораго я видѣлъ мимолетомъ (оставшись безъ ногъ, я сразу выучился летать). Мои ноги были молодыя, крѣпкія и довольно изящной формы, между тѣмъ какъ у номера 61 эти оконечности походили на пару лучинокъ. Къ счастью, я проснулся, не досидѣвъ до конца представленія, и это спасло меня отъ лишняго огорченія. Мнѣ уже казалось, что номеръ 61 пробирается къ выходу, чтобы овладѣть моими ногами, но изъ врожденной деликатности я все-таки не рѣшался слѣдить за нимъ. По, какъ уже сказано, милосердая судьба выручила меня, заставивъ проснуться и убѣдиться въ цѣлости моихъ собственныхъ ногъ.
   Былъ у меня еще одинъ страшный сонъ: я видѣлъ, будто собираюсь жениться на тетѣ Дженъ. Положимъ, въ этомъ снѣ не было ничего необычайнаго. Люди часто видятъ подобные сны. Помню, какъ дядя разсказывалъ, что ему однажды приснилось, будто онъ женатъ на своей собственной тещѣ, и что сроду не былъ такъ обрадованъ, когда, проснувшись, онъ понялъ, что это только сонъ. Послѣ того дядя еще больше полюбилъ свою настоящую жену. По крайней мѣрѣ, въ теченіе цѣлой недѣли послѣ этого сна онъ жилъ съ ней въ ничѣмъ не смущаемой дружбѣ.
   И вотъ вдругъ оказалось, что я собираюсь жениться на женѣ этого самаго дяди. Когда мнѣ пришла въ сознаніе вся чудовищность этого моего намѣренія, я съ ужасомъ спрашивалъ себя: "Боже мой! что же скажетъ на это дядя? Навѣрное мнѣ отъ него такъ достанется, что я до конца свой жизни не забуду... Но какъ же мнѣ теперь быть? Все уже готово къ вѣнцу, и тетя, повидимому, совершенно забыла, что она уже давно состоитъ въ женахъ моего кровнаго дяди. Отказать ей -- она обидится..."
   Но и на этотъ разъ все обошлось благополучно: я вспомнилъ, что вижу только сонъ, сдѣлалъ надъ собой усиліе и проснулся.
   Большое счастье сознавать въ кошмарномъ снѣ, что это не дѣйствительность, а именно только сонъ, и имѣть возможность стряхнуть съ себя этотъ сумбуръ. При такихъ условіяхъ смѣло можно видѣть самые экстравагантные сны, не опасаясь отвѣтственности за нихъ.
   Иногда сама жизнь преслѣдуетъ насъ кошмарными видѣніями, и самымъ счастливымъ изъ насъ будетъ тотъ, который ясно сознаетъ, что и этимъ явленіямъ когда-нибудь долженъ наступить конецъ, что все наше земное существованіе -- не что иное, какъ болѣе или менѣе длящійся тяжелый сонъ, за которымъ слѣдуетъ пробужденіе въ совершенно иной обстановкѣ.
   Но есть и такіе сны, безъ которыхъ жизнь была бы совершенно невыносима. Я говорю о тѣхъ снахъ, грезахъ и мечтахъ, которымъ мы имѣемъ возможность предаваться наяву. Что бы было съ нами, если бы у насъ не имѣлось дара строить изъ лучей надежды "воздушные замки"?
   Не будь въ безбрежной знойной пустынѣ радужныхъ миражей, истомленный путникъ легъ бы на полдорогѣ въ раскаленный песокъ съ тѣмъ, чтобы болѣе ужъ не вставать.
   Только миражъ близкаго успѣха, близкаго счастья заставляетъ насъ терпѣливо переносить самыя страшныя лишенія, изнеможеніе, палящую жажду; пренебрегать самыми грозными опасностями и напрягать всѣ силы для достиженія завѣтной цѣли.
   Подобно нѣжной нянькѣ, Провидѣніе убаюкиваетъ насъ въ нашихъ горестяхъ и страданіяхъ прекрасными волшебными сказками и фантастическими обѣщаніями. Оно же путемъ миражей, грезъ и мечтаній доводитъ насъ до той мрачной зіяющей пропасти, за которою обрывается нашъ жизненный путь, и тамъ, на краю этой пропасти, нашептываетъ намъ новыя, еще болѣе обольстительныя, сказки, развертываетъ передъ намъ свитокъ еще болѣе радужныхъ грезъ и мечтаній, и мы, успокоенные и обнадеженные, дѣлаемъ надъ собою послѣднее могучее усиліе, чтобы проснуться и... броситься въ мракъ бездны...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru