Lib.ru/Классика: Джакозо Пьеро. Антей

Пьеро Джіокоза
Антей.

Переводъ съ итальянскаго.

ПЕТРОГРАДЪ.
Изданіе "Вѣстника Иностранной Литературы

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Нижеслѣдующее сообщеніе имѣетъ цѣлью пролить свѣтъ на событія, которыя перестали теперь служить предметомъ разговоровъ, но возбуждали въ Италіи еще недавно весьма живой интересъ. Рѣчь идетъ объ отцѣ Эмануилѣ Тукуманскомъ. Вся итальянская печать говорила о знаменитомъ миссіонерѣ въ то время, когда онъ вернулся въ Италію изъ Южной Америки, гдѣ онъ оказалъ важныя услуги итальянскимъ эмигрантамъ. Всѣмъ памятенъ устроенный ему въ то время торжественный пріемъ, какъ гражданскими, такъ и духовными властями; правительство наградило его орденомъ, папа принялъ его въ аудіенціи и сдѣлалъ епископомъ, обѣщая назначить въ будущемъ духовнымъ главою той области, гдѣ онъ отличился.

Но самыя большія почести были оказаны ему въ Пьемонтѣ, такъ какъ здѣсь знали въ гражданскихъ и духовныхъ кругахъ то, что оставалось тайною для большой публики: а именно, что отецъ Эмануилъ былъ не ирландецъ, какъ говорилось всѣми, а пьемонтецъ изъ стараго и виднаго рода.

Монсиньоръ былъ дѣйствительно сыномъ дамы, носившей одну изъ стариннѣйшихъ фамилій пьемонтской аристократіи -- Дуско ди Скарола. Многіе считали эту даму давно умершей, но на самомъ дѣлѣ она жила въ одиночествѣ въ родовомъ замкѣ, въ далекой долинѣ, стараясь забыть все и быть забытой, какъ говорили люди, знавшіе о ея существованіи. Ей дѣйствительно хотѣлось забыть самой и изгладить въ чужой памяти очень многое: легкомысленную жизнь, полную приключеній и возбудившую много толковъ въ тѣ времена, когда блескъ и умъ "прекрасной ирландки" очаровали и покорили въ Парижѣ императора.

Графиня ди Скарола царствовала при французскомъ дворѣ, не смотря на то, что императрица не терпѣла соперницъ. О графинѣ разсказывали, что она явилась однажды на придворный балъ въ роскошномъ изумрудномъ ожерельѣ, выкупленномъ для нея у Бельгійскаго Банка, гдѣ оно было заложено во время революціи и потомъ забыто представителями одной изъ царствующихъ династій. Императрица, знавшая о существованіи этого ожерелья и тщетно желавшая обладать имъ, увидѣла его на шеѣ соперницы и остановила ее, чтобы полюбоваться роскошною вещью. Приподнявъ огромный изумрудъ въ видѣ сердца, свисавшій на цѣпочкѣ до самой тальи графини, она сказала:

-- Вы таскаете сердце очень низко, графиня.

Но соперница возразила на это съ живостью:

-- О, да, но въ этомъ виновата цѣпь. У меня есть другое сердце, и оно гораздо выше этого. Какъ видите, ваше величество, одно искупается другимъ.

Когда имперія пала, гордая ирландка исчезла вмѣстѣ съ другими временными служительницами любви, улетучившимися во время кроваваго заката.

Но вернемся къ монсиньору. Послѣ оказанія ему торжественнаго пріема вниманіе публики постепенно отвлеклось отъ отца Эмануила, и имя его было бы забыто, если бы не возникла въ провинціи полемика между радикальными и клерикальными органами печати; эта полемика разрослась постепенно до того, что въ ней приняли участіе крупныя газеты, и публика почуяла что-то скандальное. Но, какъ случается обыкновенно при всякихъ страстныхъ пререканіяхъ, они не выяснили ровно ничего, и все, что было въ этомъ дѣлѣ таинственнаго, и осталось такимъ.

Нижеслѣдующее повѣствованіе, основанное главнымъ образомъ на показаніяхъ того, кто былъ героемъ этой необнаруженной драмы, возстановитъ дѣйствительныя событія и покажетъ монсиньора Тукуманскаго въ его истинномъ свѣтѣ.

Туринъ, 7 мая 1914 года.

I.

Монсиньоръ Эмануилъ Тукуманскій былъ весьма изумленъ торжественнымъ пріемомъ, оказаннымъ ему въ Италіи. Все то, что ставилось ему въ заслугу въ миссіонерской дѣятельности, казалось ему простымъ и необходимымъ исполненіемъ долга духовнаго лица и отвѣчало его характеру и направленію ума. Послѣднія торжества въ Пьемонтѣ даже утомили его, и онъ попросилъ разрѣшенія удалиться на нѣкоторое время въ Ирландію, въ ту семинарію, гдѣ онъ воспитывался.

Разрѣшеніе было дано ему и онъ уже готовился къ отъѣзду, когда его призвали въ епархію; тамъ ждало его одно изъ высшихъ лицъ ордена, только что пріѣхавшее изъ Рима.

Миссіонеръ подумалъ было, что ему хотятъ передать распоряженіе относительно его будущей дѣятельности; но дѣло заключалось не въ этомъ.

Монсиньоръ Рекини, полный, элегантный прелатъ, весьма любезный, по сдержанный, сдѣлалъ краткое вступленіе изъ продуманныхъ, лестныхъ похвалъ дѣятельности монсиньора Тукуманскаго на пользу Церкви и перешелъ затѣмъ къ дѣлу.

-- Церковь ждетъ отъ васъ теперь новой услуги и притомъ не менѣе великой, хотя и на другомъ поприщѣ. Вы одни можете оказать ей эту услугу.

Эмануилъ -- мы можемъ называть его отнынѣ такъ -- сидѣлъ противъ своего начальства, не спуская съ него взора. Ясный, спокойный взглядъ прекрасныхъ голубыхъ глазъ подъ густыми, рѣзко очерченными бровями, коротко остриженные по-юношески волосы, сильно развитыя челюсти и энергичныя черты лица -- все это говорило о скрещеніи народностей, продуктомъ котораго онъ былъ, и придавало его внѣшности оригинальное обаяніе дѣтской наивности и мужественной рѣшимости По мѣрѣ того, какъ прелатъ говорилъ, взглядъ Эмануила становился все холоднѣе и лицо хмурилось, какъ будто вступительныя слова заставили его насторожиться въ ожиданіи дальнѣйшаго. Но монсиньору Рекини не хотѣлось, повидимому, спѣшить съ разоблаченіемъ своей цѣли, точно онъ ожидалъ, что Эмануилъ дастъ свое согласіе по чувству долга, не зная еще, въ чемъ дѣло. И, не глядя на Эмануила, онъ сдѣлалъ видъ, будто ищетъ подлѣ себя какія-то бумаги, и сказалъ не вполнѣ увѣреннымъ тономъ:

-- Рѣчь шла объ обвиненіи въ модернизмѣ. Это неопредѣленное преступленіе заключалось больше въ направленіи ума, чѣмъ въ поступкахъ, и могло повлечь за собою строгій приговоръ, несмотря на недостаточную обоснованность обвиненія. Послѣдствія этого зла могли быть такъ ужасны, что оправдывали, казалось, самыя суровыя мѣры пресѣченія его.

Эмануилъ не зналъ даже имени священника, котораго собирались судить. Что-же касается модернизма, то онъ только слыхалъ о немъ, какъ объ идейномъ движеніи въ лонѣ католической церкви. Ему было совсѣмъ неизвѣстно, насколько распространено это ученіе, а также какой ужасъ оно возбудило въ офиціальныхъ сферахъ Ватикана, видѣвшаго въ немъ отвратительную попытку возмущенія противъ незыблемыхъ основъ церкви.

Направляясь въ совѣтъ прелатовъ, обсуждавшихъ преступленіе въ отсутствіи обвиняемаго, Эмануилъ ожидалъ услышать опредѣленныя обвиненія въ ереси и въ недостойныхъ поступкахъ, которые обнаружили-бы несомнѣнное заблужденіе и ясно указывали-бы на могущія появиться опасныя послѣдствія. Широкій умъ и большая самостоятельность въ области несокрушимой истинной вѣры не позволяли ему строго осуждать человѣка но тѣмъ неопредѣленнымъ обвиненіямъ, которыя были прочитаны ему по его просьбѣ.

-- Вы должны оказать услугу церкви, какъ сынъ...

Духовный дипломатъ намѣревался смутить своего собесѣдника хитрою двусмысленностью этихъ словъ и поднялъ глаза на Эмануила, чтобы посмотрѣть, какое дѣйствіе они окажутъ на него. Но лицо послѣдняго нахмурилось еще больше и взглядъ сталъ еще холоднѣе.

У монсиньора Рекини не осталось сомнѣній. Слова были поняты въ ихъ истинномъ прямомъ значеніи, такъ какъ собесѣдникъ сто не привыкъ ни къ какой двусмысленности. Монсиньоръ понялъ необходимость перейти къ своей цѣли немедленно и продолжалъ съ видомъ человѣка, которому трудно произносить эти слова:

--...какъ сынъ, можетъ быть, недостойной матери, но...

Эмануилъ всталъ съ кресла; одна рука его нервно теребила епископскій крестъ, одѣтый имъ лишь нѣсколько дней тому назадъ, другая сжимала, ручку кресла.

-- Уважаемый отецъ,-- сказалъ онъ тихимъ, но рѣшительнымъ голосомъ, медленно произнося слова непривычнаго для него итальянскаго языка:-- позвольте мнѣ сказать то, что, можетъ быть, неизвѣстно вамъ. Когда я извѣстилъ начальство четыре года тому назадъ о томъ, что узналъ свое настоящее имя и имя находящейся еще въ живыхъ матери, и попросилъ дать мнѣ указанія относительно будущаго, мнѣ отвѣтили, что высшимъ духовнымъ властямъ давно извѣстны обстоятельства, не представляющія для меня больше никакого интереса. Мнѣ велѣли также считать недопустимыми всякія сношенія съ этою дамою, ни въ то время, ни когда-либо въ будущемъ. Эти наставленія были дополнены свѣдѣніями и подробностями и притомъ весьма прискорбными,-- которыя должны были доказать мнѣ, на какихъ законныхъ доводахъ основано это запрещеніе...

-- Я прекрасно знаю,-- перебилъ монсиньоръ Рекини:-- я прекрасно знаю. Меня держатъ въ курсѣ всего. Вы не должны мѣнять своего поведенія ни въ чемъ, монсиньоръ.

Но Эмануилъ продолжалъ, не обращая вниманія на возраженіе, и съ такимъ пыломъ, что Рекини съ трудомъ скрылъ свое изумленіе.

-- Это тяжкое запрещеніе причинило мнѣ большое огорченіе, несомнѣнно наибольшее изо всѣхъ, когда-либо испытанныхъ мною. Но я исполнилъ свой долгъ и покорился, несмотря на то, что меня не^:отступно терзала и преслѣдовала мысль объ обязанности явиться къ этой женщинѣ со словами утѣшенія.-- Онъ говорилъ такъ откровенно и рѣшительно, что римскій прелатъ, привыкшій видѣть передъ собою только низкопоклонничество, поднялъ глаза на пылкаго ирландца и сдѣлалъ ему знакъ сѣсть. Эмануилъ повиновался, но рука его не перестала нервно теребить епископскій крестъ, словно онъ желалъ ощупать на немъ гвозди и терніи.

-- Въ наставленіяхъ, которыхъ вы должны будете придерживаться,-- продолжалъ свою рѣчь монсиньоръ Рекини,-- ничего не измѣнилось по существу, монсиньоръ. Эта дама заперлась въ своемъ замкѣ и не принимаетъ никого. Намъ извѣстно, что она находится почти при смерти и, можетъ быть, даже безъ памяти. Такимъ образомъ теперь нѣтъ ни малѣйшей возможности явиться къ ней со словами утѣшенія, отъ которыхъ она отказывалась, когда даже была въ сознаніи. Кстати сказать, никому не хотѣлось такъ сильно, какъ намъ, чтобы она приняла это утѣшеніе добровольно. Дѣло обстоитъ такъ же, какъ раньше: вы, монсиньоръ, не должны видѣться съ матерью. И вотъ вамъ наставленія: вы поѣдете отсюда въ одну часовню, неподалеку отъ замка, гдѣ живетъ эта дама. Тамъ вы пробудете, пока не получите извѣщенія о ея смерти. Тогда вы немедленно отправитесь въ замокъ и предъявите вотъ эти документы въ доказательство того, что вы -- ея единственный сынъ. Затѣмъ вы напишете намъ и подождете наставленій, которыя мы не замедлимъ послать вамъ.

Эмануилъ ничего не отвѣтилъ, взялъ подаваемыя ему бумаги и, даже не взглянувъ на нихъ, положилъ пакетъ на столъ подлѣ себя. Прелатъ, слѣдившій за нимъ глазами, увидалъ на бѣломъ конвертѣ слѣды крови отъ пальцевъ, уколовшихся о крестъ. Онъ указалъ на пакетъ и сказалъ Эмануилу съ лукавою улыбкою:

-- Монсиньоръ, вы проливаете кровь, которую церковь предпочла-бы видѣть пролитой на ея собственную пользу.

Эмануилъ взглянулъ на пакетъ, взглянулъ и на пальцы, и лицо его залилось густою краскою. Начальство его встало тѣмъ временемъ. Онъ тоже всталъ, вытирая пальцы и крестъ.

-- Это отъ терніевъ и гвоздей. Они новые, знаете.

-- Они скоро притупятся, монсиньоръ,-- сказалъ прелатъ, отвѣчая легкимъ кивкомъ головы на почтительный поклонъ епископа.-- Счастливаго пути. Не забывайте наставленій и радуйтесь, что вы можете быть полезны церкви не только среди дикарей, но и здѣсь, въ цивилизованной странѣ и всюду, гдѣ вамъ придется работать на нее.

Эмануилъ выходилъ изъ залы, держа въ рукахъ конвертъ съ бумагами, когда къ нему подошелъ лакей и попросилъ пройти къ архіепископу, который желалъ видѣть его.

Кардиналъ-архіепископъ былъ честный и прямой, но ограниченный человѣкъ, постоянно налагавшій на себя испытанія и изводившій другихъ. Онъ эгоистично стремился въ глубинѣ души достигнуть славы святого, но не могъ подняться въ духовной жизни выше внѣшней набожности и обычнаго воздержанія; при этомъ онъ постоянно произносилъ банальныя проповѣди такимъ голосомъ, который напоминалъ жалобное блеяніе того мистическаго агнца, что служилъ ему обычною темою для проповѣди.

Архіепископъ поджидалъ новаго коллегу, не зная еще о новой миссіи, порученной ему орденомъ. Ему хотѣлось отчасти повидать Эмануила, отчасти попросить у него совѣта. Подъ его предсѣдательскомъ только-что собралась коммиссія изъ духовныхъ лицъ для суда надъ однимъ священникомъ, и кардиналу хотѣлось выслушать мнѣніе мудраго и безпристрастнаго человѣка въ этомъ щекотливомъ вопросѣ, тѣмъ болѣе, что врожденное чувство справедливости заставляло его опасаться какого-нибудь пристрастія или субъективнаго приговора.

"Слишкомъ образованъ, слишкомъ склоненъ искать сближенія съ другими вѣроисповѣданіями и жертвовать внѣшнею традиціональною стороною. Слишкомъ расположенъ думать и понимать все самостоятельно, мало почтителенъ къ начальству, недостаточно остороженъ въ своемъ поведеніи, когда даже оно направлено къ видимо хорошей цѣли, почти недруженъ съ большинствомъ своихъ коллегъ и друженъ съ многими вольнодумцами, знаетъ много языковъ и свѣтскихъ книгъ, переводитъ и распространяетъ аскетически-религіозныя и религіозно-научныя сочиненія, не разбирая ихъ внутренняго вреднаго направленія". Таковы были въ общемъ обвиненія противъ этого священника. Но они показались Эмамлу настолько незначительными. что онъ пожелалъ услышать еще. Однако, главный викарій, ревностный богословъ, очень удивился тому, что это не достаточно убѣждаетъ его въ наличности модернистской язвы, и добавилъ, что отъ всего поведенія священника пахнетъ протестантскимъ духомъ. А одинъ желчный, худой прелатъ, говорившій тихимъ голосомъ и имѣвшій, повидимому, большое вліяніе на архіепископа, сказалъ еще, что особенно осуждаетъ независимость священника, который позволяетъ себѣ даже устанавливать самостоятельно границы своего повиновенія начальству.

Всеобщее единодушіе присутствующихъ показало Эмануилу, что всѣмъ извѣстенъ какой-то актъ неповиновенія, совершенный обвиняемымъ, хотя никто и не высказывался объ этомъ открыто. Но миссіонерская дѣятельность научила Эмануила цѣнить именно ту индивидуальную энергію, которая объявлялась теперь подозрительною, и не позволила ему удовлетвориться высказанными обвиненіями. Онъ спросилъ поэтому, нѣтъ-ли чего-нибудь достойнаго порицанія въ личной жизни этого священника. Но монсиньоръ архіепископъ поспѣшилъ отвѣтить ему съ чувствомъ видимаго удовольствія:

-- О, въ этомъ отношеніи придраться рѣшительно не къ чему; Его поведеніе безупречно и можетъ служить примѣромъ для другихъ. Я былъ-бы радъ, если-бы всѣ подчиненные мнѣ священники вели себя такъ-же безукоризненно, какъ онъ.

Но желчный прелатъ держался иного мнѣнія и выразилъ кардиналу взглядомъ весь вредъ отъ его горячаго выступленія.

-- Позвольте мнѣ сказать, что и въ этомъ отношеніи существуютъ нѣкоторыя сомнѣнія,-- заявилъ онъ;-- Этотъ человѣкъ сумѣлъ проникнуть въ дамское общество и пріобрѣсти большое вліяніе на дамъ, пользуясь этимъ вліяніемъ для недозволенныхъ цѣлей, прямо противоположныхъ тому, чего духовныя власти не только ожидали отъ него, но приказали ему добиваться.

Архіепископъ отвѣтилъ на эти слова жестомъ кроткаго протеста и замолкъ было. Но врожденная доброта и чувство справедливости побудили его снова заговоритъ:

-- Nolite judicare,-- сказалъ онъ.-- Я не думаю, чтобы можно было заподозрить его въ дурномъ поведеніи. Конечно, мыслимо, что онъ впалъ въ заблужденіе по молодости лѣтъ.

-- Ваше преосвященство,-- строго возразилъ желчный прелатъ: -- вина на лицо точно такъ же, какъ подозрѣніе въ другихъ проступкахъ, о которыхъ здѣсь не мѣсто говорить. Erne eiim, abscide eum.

Воцарившееся потомъ молчаніе поставило Эмануила въ неловкое положеніе. Онъ чувствовалъ, что присутствующіе смотрятъ на него такъ, какъ будто умалчиваемые проступки имѣютъ къ нему какое-то отношеніе, причемъ это обстоятельство желательно скрыть отъ него. Кардиналъ заговорилъ первый своимъ блеющимъ голосомъ:

-- Вѣрно, вѣрно,-- сказалъ онъ, обращаясь къ Эмануилу.-- Вы не можете представить себѣ всѣхъ вредныхъ вліяній, преслѣдующихъ священнослужителей, особенно наиболѣе молодыхъ. Священникъ, о которомъ идетъ теперь рѣчь, создалъ себѣ прекрасную славу среди семинаристовъ и имѣетъ на нихъ весьма вредное вліяніе; онъ чуть-ли не гипнотизируетъ ихъ; многіе видятъ въ немъ типъ истиннаго церковнослужителя и презираютъ другихъ священниковъ. Вы боролись за вѣру въ чужихъ странахъ, на иномъ поприщѣ и не можете представить себѣ, какая борьба идетъ здѣсь, въ странѣ правовѣрныхъ, и какъ бдительно мы должны наблюдать за тѣмъ, чтобы сохранять свою паству въ неприкосновенности. Это-то и объясняетъ необходимость примѣрнаго, хотя-бы и тяжелаго наказанія, если даже оно не вполнѣ оправдывается въ глазахъ всѣхъ.

-- Пожалуйста, дѣлайте какъ знаете,-- отвѣтилъ Эмануилъ.-- Я, какъ сказано, несвѣдущъ въ подобныхъ дѣлахъ и они кажутся мнѣ сомнительными, потому что мнѣ приходилось всегда высказывать свое мнѣніе при вполнѣ опредѣлённыхъ и ясныхъ обстоятельствахъ. Ввиду этого я просилъ-бы даже разъяснить, какую пользу можетъ принести мое присутствіе здѣсь.

-- Мы пожелали видѣть васъ здѣсь, мопсиньоръ,-- отвѣтилъ нѣсколько обиженно и напыщенно. тотъ богословъ, который прочиталъ въ началѣ обвинительный актъ:-- мы пожелали видѣть васъ, чтобы вы просвѣтили наши умы. Если ваши возраженія и не заставили насъ измѣнить заранѣе принятое рѣшеніе, то мы узнали, благодаря вамъ, какое впечатлѣніе произведетъ наше рѣшеніе на людей несвѣдущихъ и въ какой степени надо будетъ пояснить его, чтобы не подвергнуться со своей стороны нападкамъ и обвиненіямъ. Скажу вамъ, монсиньоръ, для вашего успокоенія;-- и онъ устремилъ при этомъ пристальный взглядъ на Эмануила:-- что этотъ священникъ виновенъ въ такихъ проступкахъ, которые вызвали-бы осужденіе его и въ свѣтскомъ обществѣ. Вы видите поэтому, что у церкви нѣтъ никакого основанія удерживать его въ своемъ лонѣ.

Эти послѣднія слова, были разсчитаны въ то, чтобы произвести на Эмануила желаемое дѣйствіе. Воспитаніе и жизненный опытъ привили ему англійскіе взгляды, но дѣлающіе разницы между оскорбленіемъ чести и истины и нарушеніемъ дисциплины.

Кардиналъ тоже не высказалъ больше никакихъ возраженій, несмотря на то, что не соглашался съ этими словами, отчасти какъ съ не вполнѣ соотвѣтствующими истинѣ, отчасти какъ съ вводящими въ разговоръ свѣтскія темы. Онъ опустилъ голову, словно собираясь съ мыслями среди молчанія окружающимъ, и произнесъ приговоръ тихимъ и печальнымъ голосомъ: ему казалось нежелательнымъ предлагать суровыя мѣры, такъ какъ онъ надѣялся на раскаяніе грѣшника. Молодого священника отправляли поэтому въ монастырь, чтобы онъ укрѣпился тамъ въ вѣрѣ, совершая богослуженіе и не заботясь о благѣ чужихъ душъ, ни о проповѣди и исповѣди.

Попрощавшись съ архіепископомъ и прелатами, Эмануилъ вообразилъ, что. онъ можетъ наконецъ удалиться. Но проходя по заламъ дворца, онъ натолкнулся на католическій комитетъ изъ трехъ лицъ, занятыхъ устройствомъ миссіонерской выставки. Эмануилъ зналъ ихъ, какъ наиболѣе усердныхъ дѣятелей по устройству торжественнаго пріема ему, кстати сказать не доставившаго ему никакого удовольствія вслѣдствіе его нелюдимости. Тутъ былъ графъ Равильо ли Бреа, консерваторъ пьемонтскаго типа, несомнѣнный авторитетъ по всѣмъ вопросамъ исторіи и генеалогіи аристократическихъ родовъ, по всякимъ обычаямъ, традиціямъ, обрядамъ, этикету; однимъ словомъ это былъ авторитетъ по всему тому, что обезпечивало существующій порядокъ и давало ему увѣренность достигнуть при небесномъ дворѣ тѣхъ-же преимуществъ, на которыя онъ имѣлъ право при земныхъ дворахъ. Тутъ былъ также кавалеръ Джираудетти, приближенное лицо кардинала, и маркизъ Калма ли Белколно, любитель картъ и женщинъ, искупавшій свою дурную репутацію не менѣе громкою славою своей набожности.

Эмануилъ подарилъ комитету богатую этнографическую коллекцію, собранную во время его миссіонерской дѣятельности. Оружіе, платье, домашняя утварь -- все лежало рядами на большомъ столѣ, и коммиссія разбирала, вещи со спискомъ въ рукахъ.

Эмануилу хотѣлось избѣжать вторичныхъ выраженій благодарности, и онъ быстро прошелъ мимо, кланяясь на пути этимъ господамъ и направляясь въ прихожую. Онъ надѣялся проскользнуть незамѣченнымъ, по графъ Равильо держался иного мнѣнія; онъ поджидалъ Эмануила на порогѣ и удержалъ его съ такого рода почтительною, немного холодною любезностью, которая напоминаетъ приказаніе.

-- Позвольте монсиньоръ. Подарите намъ нѣсколько минутъ благосклоннаго вниманія. Какъ видите, мы заняты приведеніемъ въ порядокъ вашей драгоцѣнной коллекціи. Ваши указанія необходимы намъ.

-- Я не могу задерживаться, графъ. Мнѣ необходимо уѣхать немедленно. Я вернусь скоро. Кромѣ того прошу васъ дѣлать все, какъ вамъ правится. На всѣхъ предметахъ есть номера, соотвѣтстаующіе номерамъ въ данномъ вамъ спискѣ.

-- Это вѣрно, монсиньоръ, но здѣсь есть пакетъ безъ всякаго номера, а только съ датой.

Это былъ пакетъ въ толстой бумагѣ, перевязанный веревкою. Эмануилъ развязалъ его, быстро просмотрѣлъ содержимое и снова завязалъ пакетъ.

-- Это не относится къ этнографической коллекціи,-- сказалъ онъ.-- Здѣсь частное имущество. Отложите пакетъ въ сторону.

-- Отлично, монсиньоръ; но, хотя эти вещи не помѣчены въ каталогѣ, мы догадываемся о томъ, что это такое. Дата объясняетъ намъ все, и намъ хотѣлось-бы только знать отъ васъ, правы мы въ своихъ догадкахъ или нѣтъ.

Дата на пакетѣ соотвѣтствовала одному знаменитому эпизоду изъ жизни Эмануила. Во время его пребыванія въ Патагоніи онъ былъ раненъ ядовитою стрѣлою въ тотъ моментъ, когда спѣшилъ одинъ и безъ всякаго оружія на помощь къ товарищу-миссіонеру, раненому и взятому въ плѣнъ жителями Огненной Земли. Не обративъ вниманія на рану, онъ бросился въ среду дикарей и схватилъ въ свои объятія раненаго въ тотъ моментъ, когда онъ испускалъ духъ. Прибѣжавшіе затѣмъ друзья застали Эмануила лежащимъ безъ сознанія рядомъ съ трупомъ товарища. Долгое время находился онъ между жизнью и смертью. Но поправившись онъ сумѣлъ завоевать довѣріе мѣстнаго населенія, чрезвычайно враждебнаго всякой цивилизаціи, и устроилъ тамъ важный миссіонерскій центръ.

Въ пакетѣ находились именно ранившая его стрѣла, одежда и распятіе товарища.

-- Оставьте это, оставьте графъ, это не для выставки. Вещи эти попали сюда по ошибкѣ.

-- Но позвольте, монсиньоръ, для насъ это реликвія. Мы сохранимъ вещи съ благоговѣніемъ, какъ воспоминанія о великомъ и славномъ поступкѣ.

Этихъ словъ было достаточно, чтобы Эмануилъ омрачился. Лицо его покрылось краскою стыда при мысли, что могутъ подумать, будто онъ подарилъ эти вещи изъ желанія похвастаться своими заслугами. Настоятельная просьба графа обратила его стыдъ въ негодованіе.

Онъ не любилъ много разговаривать, а поэтому взялъ безъ единаго слова пакетъ со стола и сунулъ его подъ мышку, среди безмолвнаго удивленія трехъ титулованныхъ особъ, не посмѣвшихъ противорѣчить ему. Какъ быть? Объ этомъ видномъ номерѣ выставки говорилъ теперь весь городъ. Каталогъ съ описаніемъ реликвій былъ уже напечатанъ, и графъ Равильо хотѣлъ удостовѣриться въ правильности своихъ предположеній только для очистки совѣсти. Но въ данномъ случаѣ его добросовѣстность не принесла ему пользы. Монсиньоръ крѣпко сжалъ подъ мышкою пакетъ, сразу успокоился и подалъ руку тремъ разочарованнымъ синьорамъ.

-- До свиданья, господа. Поѣздъ уходитъ черезъ нѣсколько минутъ. Желаю вамъ успѣха съ выставкою.

У всѣхъ троихъ членовъ комитета, развязался языкъ, и они проводили Эмануила до прихожей. Графъ Равильо рѣшилъ, что добродушное, шутливое насиліе можетъ укротить монсиньора въ такой момента и, спускаясь съ нимъ по лѣстницѣ, сдѣлалъ видъ, будто хочетъ вытащить у него пакетъ.

-- Я надѣюсь, что вы не собираетесь уѣхать съ этимъ пакетомъ. Оставьте его здѣсь, мы сохранимъ его для васъ.

-- Нѣтъ, пожалуйста не безпокойтесь, дорогой графъ. Мнѣ приходилось носить и болѣе тяжелыя вещи. Кромѣ того меня ждетъ на вокзалѣ чемоданъ. Тамъ найдется свободное мѣсто.

-- Монсиньоръ, мы умоляемъ васъ,-- добавилъ графъ въ надеждѣ растрогать своею умильною просьбою миссіонера.-- Мы умоляемъ васъ.

Но Эмануилъ неумолимо продолжалъ свой путь. Въ головѣ Равильо.вспыхнула еще геніальная мысль: онъ нашелъ слова, которыя должны были произвести вполнѣ вѣрное дѣйствіе:

-- Монсиньоръ, вы теперь не хозяинъ этихъ вещей. Онѣ при надлежать исторіи.

Эмануилъ дошелъ до низу, обернулся къ спутникамъ и возразилъ:

-- Отлично, графъ. Скажите-же исторіи, чтобы она пришла за ними.-- И съ этими словами онъ вышелъ въ прихожую.

Равильо поклонился и пошелъ наверхъ разочарованный и униженный. Но онъ не показалъ никому своихъ чувствъ, а только, зная всѣ подробности про семью Эмануила, пробормоталъ про себя: извѣстное дѣло, всѣ мужчины въ родѣ Скарола одинаковы.

Закрытый автомобиль епископа, ждалъ уже у подъѣзда, и у дверцы стоялъ церемоніймейстеръ кардинала, посланный проводить Эмануила на вокзалъ. Вечерѣло. Изъ темнаго подъѣзда показалась въ этотъ этотъ моментъ высокая фигура священника. Онъ направился прямо къ Эмануилу, убѣждавшему церемоніймейстера отказаться отъ возложенной на него обязанности проводовъ, и сказалъ тихимъ голосомъ:

-- Вы -- монсиньоръ Эмануилъ Тукуманскій? Это для васъ.

И не дожидаясь отвѣта, онъ подалъ ему письмо и удалился...

Автомобиль покатился. Церемоніймейстеръ указалъ жестомъ на подателя письма, сворачивавшаго въ сторону по тротуару.

-- Знаете, кто этотъ священникъ?-- спросилъ онъ.-- Это вліятельный модернистъ, самое большое бѣльмо на глазу у епископа. Удивляюсь, какъ онъ рѣшился прійти сюда, когда находится подъ судомъ.

У Эмануила вспыхнуло чувство презрѣнія къ этому человѣку, обратившемуся къ нему, повидимому, за протекціей для спасенія отъ суроваго приговора. Онъ сунулъ письмо въ карманъ, не отвѣтивъ церемоніймейстеру, который сгоралъ отъ любопытства, желая узнать, что написано въ письмѣ. Не несмотря на то, что онъ зажегъ лампу внутри автомобиля, давая Эмануилу возможность прочитать письмо, тотъ не выказалъ ни малѣйшаго желанія открыть его и принялся завязывать пакетъ, отобранный у комитета. Когда-же усердный священнослужитель сдѣлалъ на вокзалѣ послѣднюю попытку вырвать у него пакетъ, онъ отвѣтилъ сухо, что. эти вещи имѣютъ большую цѣнность для тѣхъ, кто имѣетъ на нихъ право, (онѣ предназначались, для родственниковъ погибшаго миссіонера) и будутъ переданы только имъ и больше никому. Молодой карьеристъ, запомнилъ эти темныя слова и передалъ ихъ потомъ начальству, которое утвердилось въ подозрѣніи, что Эмануилъ затѣваетъ что-то непонятное.

II.

Катясь въ полутемномъ вагонѣ ночного поѣзда въ ту мѣстность, гдѣ онъ родился и куда никогда не думалъ возвращаться, Эмануилъ погрузился въ раздумье, но мысли его были совсѣмъ другого рода, чѣмъ предполагалъ церемоніймейстеръ. Трофей, вырванный имъ изъ рукъ тщеславнаго комитета, находился при немъ; орудіе смерти напоминало ему о жизни, и о жизни, полной приключеній, свободной, дѣятельной, героической, побуждавшей его вернуться къ ней. Онъ чувствовалъ теперь превосходство такого существованія, гдѣ все -- какъ дурное, такъ и хорошее,-- носило безусловно искренній и откровенный характеръ, и всякій самостоятельный поступокъ основывался на вполнѣ ясныхъ и опредѣленныхъ мотивахъ. Онъ чувствовалъ призывъ къ свободной, спокойной, дѣятельной жизни, гдѣ тѣло и духъ работаютъ совмѣстно для вполнѣ опредѣленной цѣли, не оставляющей никакихъ, сомнѣній. Ему казалось, что съ тѣхъ поръ, какъ онъ бросилъ свою миссіонерскую дѣятельность, для него измѣнились правила жизни и даже самое понятіе о христіанствѣ и что внѣ прежней боевой работы не существуетъ больше опредѣленнаго критерія истины. Особенно непріятное впечатлѣніе произвело на него то, что онъ видѣлъ въ послѣдніе часы своего пребыванія въ городѣ. Данное ему по отношенію къ матери порученіе было противно ему и онъ принялъ его только изъ обязанности повиноваться, не зная истинныхъ мотивовъ его. Онъ покорился требованію жить вдали отъ недостойной матери, которой никогда не зналъ и которая никогда не заботилась о немъ. Но совѣсть говорила ему, что если положеніе вещей должно измѣниться, то онъ обязанъ занять мѣсто сына и никакое иное.

Подобное-же несогласіе между внутреннимъ голосомъ, никогда не обманывавшимъ его, и принципами, положенными въ основу его теперешняго невольнаго поведенія, а также руководившими поступками другихъ, были замѣчены имъ во время суда надъ священникомъ-модернистомъ. Вспоминая объ этомъ теперь, онъ раздумывалъ о туманности обвиненій и начиналъ сомнѣваться въ законности приговора, для котораго онъ далъ и свой голосъ. Это заставило его вспомнить о письмѣ, поданномъ ему при отъѣздѣ. Очевидно, это было прошеніе. Онъ порылся въ карманѣ и вытащилъ письмо, но колеблющійся свѣтъ керосиновой лампы въ старомъ вагонѣ не далъ ему возможности разобрать даже надпись на конвертѣ. Тогда онъ положилъ его обратно въ карманъ, чтобы прочитать утромъ на дневномъ свѣтѣ.

Желѣзная дорога вела только до Вапно, гдѣ начинается долина Орсіера, развѣтвляющаяся выше надвое. Узкая, боковая, извилистая долина вела дальше въ Скарола къ подножію горы того-же названія недалеко отъ Швейцаріи, тогда какъ главная долина поднималась до Піеве ли Фондо и къ часовнѣ, назначенной Эмануилу мѣстопребываніемъ въ ожиданіи дальнѣйшихъ событій.

Осень уже началась и хорошій сезонъ въ Альпахъ кончился. У станціи стоялъ одинъ единственный экипажъ, запряженный двумя лошадьми. При видѣ Эмануила кучеръ немедленно спросилъ его, не тотъ-ли онъ монсиньоръ, что ѣдетъ въ часовню, и, получивъ утвердительный отвѣть, сказалъ, что экипажъ приготовленъ для него.

-- Сколько времени намъ ѣхать?-- спросилъ Эмануилъ.

-- Шесть часовъ полныхъ. Четыре часа отсюда до Тиццоне, гдѣ отдѣляется дорога въ Скарола, и два часа оттуда до часовни. Дороги тамъ наверху тяжелыя. Я провожу васъ теперь въ гостиницу, и вы скажете мнѣ, въ которомъ часу желаете выѣхать.

-- Мнѣ не нужна гостиница, поѣдемъ сразу,-- возразилъ Эмануилъ.

Экипажъ былъ закрытый, съ поднятымъ верхомъ. Эмануилъ велѣлъ спустить верхъ, усѣлся и поѣхалъ. Звѣздное небо перерѣзывалось блѣднымъ свѣтомъ Млечнаго пути; безформенный мракъ по обѣимъ сторонамъ его терялся вдали. Контуры горъ стали невидимы. Ночная тишина была насыщена шопотомъ лѣса, вздохами вѣтерка, журчаньемъ воды, а громче всего звучалъ медленный трескъ кузнечиковъ въ травѣ. Эмануилъ откинулъ голову назадъ и устремилъ взоръ кверху, жадно вдыхая вольный воздухъ пустынной мѣстности. Все окружавшее было ново ему, даже самое небо; созвѣздія были не тѣ, къ которымъ онъ привыкъ и которыя много изучалъ. "А все-таки это моя родина,-- думалъ онъ.-- Это небо чуждо мнѣ, эта земля чужда и непонятна для меня, точно такъ-же, какъ данное мнѣ порученіе".

Онъ наслаждался нѣкоторое время чарующею свѣжестью живительнаго воздуха и забылъ свои мрачныя мысли. Но усталость скоро дала чувствовать себя, и онъ заснулъ крѣпкимъ, здоровымъ сномъ.

Внезапная остановка экипажа заставила его сразу проснуться. Какой-то человѣкъ съ фонаремъ въ рукѣ разговаривалъ съ кучеромъ на мѣстномъ діалектѣ. Эмануилъ не понялъ ихъ разговора, но сообразилъ, по раздраженному топу обоихъ, что рѣчь идетъ о чемъ-то серьезномъ.

Эмануилъ вскочилъ на ноги и спросилъ въ чемъ дѣло.

Человѣкъ съ фонаремъ обернулся, освѣтилъ Эмануила. и радостно вскрикнулъ, точно съ облегченіемъ:

-- Слава Богу, это вы. Поѣдемте, поѣдемте скорѣе.

Но кучеръ перебилъ его.

-- Монсиньоръ, этотъ человѣкъ ошибается.

-- Да скажите-же, въ чемъ дѣло,-- сказалъ Эмануилъ настойчиво.

-- Дѣло вотъ въ чемъ,-- отвѣтилъ человѣкъ, уже по-итальянски.-- Графинѣ очень плохо, и она желаетъ видѣть васъ. Поѣзжайте скорѣе, нельзя терять времени.

-- Графинѣ? Какой графинѣ?

-- Графинѣ Скарола, моей хозяйкѣ.

-- Такъ она умираетъ? И требуетъ священника? Я готовъ. Поѣдемте, садитесь ко мнѣ въ экипажъ.

Кучеръ снова возразилъ, что нельзя ѣхать въ Скарола, и предложилъ довезти человѣка съ фонаремъ до Піеве, гдѣ можно было достать приходскаго священника.

-- Нѣтъ, нѣтъ, приходскаго не надо,-- снова заговорилъ человѣкъ съ фонаремъ.-- Вы и никто иной должны поѣхать въ Скарола.

-- Но, какое право вы имѣете требовать?-- грубо перебилъ кучеръ.-- Садитесь въ экипажъ, если хотите, но не заставляйте насъ терять времени.-- И онъ сильно хлестнулъ лошадей, которыя выразили протестъ, тряхнувъ колокольчиками.

-- Садитесь скорѣе,-- повторилъ монсиньоръ, волнуясь:-- и поѣдемте къ приходскому священнику.

-- Это невозможно. Прежде всего отсюда до Піеве еще два часа ѣзды и, считая обратный путь, мы пріѣхали-бы слишкомъ поздно. А кромѣ того,-- онъ прошепталъ эти слова на ухо Эмануилу:-- графиня не желаетъ видѣть священника, она ждетъ васъ.

-- Она ждетъ меня?-- воскликнулъ Эмануилъ, взволнованныя не только неожиданною новостью, но и важнымъ шагомъ, на который онъ долженъ былъ рѣшиться. Затѣмъ онъ помолчалъ немного, быстро взвѣшивая всѣ стороны вопроса.

-- Хорошо, я поѣду,-- сказалъ онъ.-- Садитесь ко мнѣ. Нѣтъ, не на козлы, а сюда, рядомъ со мною. Кучеръ, ступайте въ Скарола.

Кучеръ ничего не отвѣтилъ и пустилъ лошадей галопомъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ, стойте,-- закричалъ вдругъ человѣкъ изъ экипажа:-- поверните назадъ, надо повернуть назадъ. Мы проѣхали дорогу въ Скарола. Поверните лошадей.

Но лошади продолжали скакать впередъ подъ ударами кнута наклонившагося къ нимъ кучера.

-- Послушайте,-- крикнулъ Эмануилъ сердито.-- Куда-же вы ѣдете наконецъ? Кучеръ, слышите? Остановитесь!-- И видя, что тотъ не повинуется, онъ вскочилъ, схватилъ его за плечи и оттянулъ назадъ, рванувъ при этомъ возжи. Лошади остановились.

-- Кто здѣсь хозяинъ?-- спросилъ Эмануилъ, стискивая сильными руками плечи кучера.

-- Хозяинъ тотъ, кто платитъ мнѣ,-- отвѣтилъ возница въ бѣшенствѣ.-- Извольте отпустить меня.

-- А кто-же платить вамъ кромѣ меня?

-- Мнѣ платитъ хозяинъ, и онъ наказалъ мнѣ привезти васъ въ часовню и больше никуда. А тотъ, кто заказалъ экипажъ, тотъ можетъ купить и васъ, и меня.

-- Такъ значить я -- вашъ плѣнникъ? Поверните сейчасъ-же назадъ, или я сброшу васъ съ козелъ и буду править самъ. Мнѣ приходилось справляться и съ болѣе упрямыми, чѣмъ вы.-- Затѣмъ онъ обернулся къ сидѣвшему рядомъ съ нимъ человѣку и сказалъ:-- Покажите мнѣ дорогу.

-- Я знаю дорогу,-- возразилъ кучеръ:-- и потому-то и не желаю ѣхать по ней съ усталыми лошадьми.

-- Ступайте, слушайтесь меня. Сколько платятъ вамъ за каждую поѣздку?

-- Тридцать лиръ.

-- Я дамъ вамъ пятьдесятъ. Теперь поворачивайте.

Кучеръ сошелъ съ козелъ, ругаясь и потирая плечи, осмотрѣлъ лошадей, взялъ ихъ за морды и заставилъ попятиться назадъ, чтобы сдѣлать поворотъ. При этомъ онъ сдвинулъ экипажъ изъ неосторожности или отъ злого умысла настолько назадъ, что тотъ чуть не свалился въ канаву около узкой дороги. Замѣтивъ опасность, Эмануилъ соскочилъ со спутникомъ на землю, ухватился за заднія колеса и поставилъ ихъ обратно на дорогу. Экипажъ повернулся со скрипомъ. Прежде, чѣмъ сѣсть обратно, Эмануилъ взялъ у спутника фонарь, поднялъ его на высоту своего лица и сказалъ кучеру:

-- Поглядите мнѣ хорошенько въ лицо. Похоже на то, что я шучу? Такъ поѣзжайте въ Скарола и поживѣе.

Они усѣлись всѣ; и экипажъ покатился по дорогѣ къ замку. Какъ только возстановилось спокойствіе. Эмануилъ вспомнилъ объ извѣстіи, принесенномъ изъ замка, и тихо спросилъ у сидящаго рядомъ человѣка:

--Что, мы пріѣдемъ еще во-время?

-- Надо надѣяться. Но такого припадка не случалось у графини еще ни разу. Я не видалъ самъ, но горничная сказала моей женѣ, что графиня кончается и настойчиво спрашиваетъ со вчерашняго утра, пріѣхали-ли вы.

-- Но какъ-же это? Увѣрены-ли вы? Она ждала именно меня?

-- Она говорила, что ждетъ священника, о пріѣздѣ котораго ее предупредили. Чѣмъ хуже ей становилось, тѣмъ безпокойнѣе ждала она его пріѣзда. Потому-то меня и послали навстрѣчу ему и, слава Богу, я встрѣтилъ васъ.

-- Но я не знакомъ съ графинею и не ѣхалъ въ Скарола. Вы сами видѣли, что я ѣхалъ въ часовню. Графиня не могла ждать меня.

-- Право, ужъ ничего не знаю. Самое важное въ этотъ моментъ для нея и для насъ было найти священника и притомъ немедленно. Мы встрѣтили васъ, слава Богу, и этого достаточно для меня.

-- Вы правы. Но вы серьезно думаете, что было-бы поздно посылать за приходскимъ священникомъ?

-- О, да, безусловно. И потомъ этотъ приходскій священникъ! Не стоитъ и говорить о немъ. Графиня выгнала-бы его немедленно. Нечего сказать, хорошъ гусь! О, если-бы вы знали! Кромѣ того каждая выгаданная минута можетъ принести спасеніе.

Дорога стала очень крутою. Кучеръ, не переставшій ругаться себѣ подъ носъ, сошелъ, чтобы облегчить тяжесть. Человѣкъ съ фонаремъ тоже сошелъ и сталъ подниматься пѣшкомъ, держась за дверцу экипажа. Эмануилъ остался сидѣть и заговорилъ съ нимъ.

-- А вы кто будете?

-- Я? Я -- сторожъ и управляющій въ замкѣ. Прежде я былъ денщикомъ графа. Вотъ уже шестьдесятъ лѣтъ, какъ я въ домѣ, и живу тамъ безвыходно съ тѣхъ поръ, какъ графъ покинулъ насъ. Я -- единственный мужчина тамъ наверху.

Экипажъ поднимался съ трудомъ по узкой, каменистой дорогѣ. Лошади останавливались каждую минуту, пыхтя, и изъ ихъ ноздрей шелъ паръ подъ свѣжимъ дыханіемъ разсвѣта. Зеленая долина оживлялась чириканьемъ и щебетаньемъ. Но родина предковъ, къ которой приближался теперь миссіонеръ, не пробуждала въ его сердцѣ никакихъ нѣжныхъ струнъ.

Іезуитское воспитаніе, превосходно разрывающее всякія семейныя связи, и одинокая, дѣятельная жизнь въ далекой странѣ убили въ немъ всѣ зародыши родственной любви. Само собою понятно, что эта любовь не могла пробудиться въ немъ теперь. Никакое воспоминаніе о мѣстности или событіяхъ, никакое мимолетное ощущеніе не связывало его съ этими горами, съ этимъ небомъ, съ этими людьми, даже его собственное имя, котораго онъ раньше не зналъ, а потомъ не сталъ носить. Первыя воспоминанія уносили его въ Ирландію, въ семью, гдѣ онъ воспитывался, и всякая родственная привязанность ограничивалась членами той семьи: старою дамою, ея сыномъ, воспитывавшимся съ нимъ вмѣстѣ въ миссіонерской коллегіи и умершимъ у него на рукахъ, и дочерью, которой онъ везъ теперь вещи трагически погибшаго брата.

О родителяхъ Эмануилъ никогда ничего не слыхалъ, и это навело его, когда онъ выросъ, на мысль, что рожденіе его связано съ какими-то печальными, и позорными обстоятельствами, о которыхъ лучше не спрашивать. Онъ считалъ ихъ обоихъ давно умершими.

Но нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ Чили его отыскалъ одинъ итальянскій миссіонеръ и прочиталъ ему подъ условіемъ строжайшей тайны письмо одного пьемонтскаго священника; тотъ просилъ его найти отца Эмануила и сообщить ему, что въ одномъ замкѣ въ Пьемонтѣ проживаетъ графиня О'Норганъ, вдова графа Скарола и мать Эмануила. Эта дама, славившаяся прежде своею свѣтскою жизнью и продолжительною, открытою связью съ однимъ монархомъ, осталась теперь одинокою и нуждалась въ нравственной поддержкѣ, которой никто не могъ оказать ей кромѣ сына. Итальянскій миссіонеръ добавилъ, что графиню Скарола знала вся Франція и весь Пьемонтъ, но никто не подозрѣвалъ о существованіи ея сына. Одинъ только священникъ, написавшій это письмо, узналъ объ этомъ фактѣ; ему можно.было вѣрить вполнѣ, такъ какъ онъ былъ безусловно честный человѣкъ; имени его миссіонеръ не пожелалъ однако открывать. Письмо было уничтожено въ присутствіи Эмануила, а привезшій его миссіонеръ умеръ черезъ нѣсколько дней отъ мѣстной лихорадки и переутомленія. Эмануилъ поѣхалъ на похороны и узналъ, что онъ изъ хорошей пьемонтской семьи и сдѣлался миссіонеромъ послѣ бурно проведенной молодости.

Эмануилъ счелъ своимъ долгомъ сообщить начальству о полученныхъ извѣстіяхъ и выразилъ желаніе видѣть мать, чтобы быть ей полезнымъ. Къ нему послали тогда одно изъ начальствующихъ лицъ, которое передало ему лично, что ихъ духовному ордену давно извѣстно о существованіи матери Эмануила; что онъ -- законный сынъ, и имѣетъ право на имя и титулъ графа Руско ли Скарола, въ что ввиду развратной жизни матери до и послѣ свадьбы, особенно во время ея пребыванія при дворѣ одного монарха, а также изъ-за ея теперешнихъ атеистическихъ и циничныхъ взглядовъ онъ не долженъ и помышлять о томъ, чтобы, войта съ матерью въ сношенія, тѣмъ болѣе, что она открыто ненавидитъ священниковъ и питаетъ отвращеніе къ обрядной сторонѣ религіи. Материнскій инстинктъ мало развитъ у этой женщины, добавилъ посланный: даже въ то время, когда ея положеніе, хотя-бы незаконной супруги, предоставляло ей полную возможность навести справки о сынѣ и войти съ нимъ въ сношенія, она никогда и не думала вспоминать о немъ. Вслѣдствіе этого, въ собственныхъ интересахъ Эмануила и въ интересахъ ордена, онъ долженъ выкинуть изъ головы эту мысль. Начальство весьма сожалѣло о. томъ, что это извѣстіе дошло до него, и догадывалось по источнику свѣдѣній, который былъ имъ прекрасно извѣстенъ, что это просто предательскій заговоръ противъ религіи (намекъ на графиню Скарола).

Эмануилъ покорился этому распоряженію безъ разсужденій и даже не отдалъ себѣ отчета въ духѣ внутренняго протеста, такъ какъ ему было пріятно пожертвовать всею своею личною жизнью ради духовнаго призванія. Онъ былъ охваченъ религіознымъ фанатизмомъ великихъ миссіонеровъ и распространителей вѣры, восхищался святыми, разрывавшими всякія узы семейной жизни, и стремился достигнута такого идеала, какъ великій миссіонеръ Маттео Риччи, пожертвовавшій ради своего святого дѣла обязанностями сына.

Единственнымъ практическимъ послѣдствіемъ этого происшествія было то, что онъ почувствовалъ влеченіе къ итальянскимъ эмигрантамъ. Казалось, что узнавъ о своемъ правѣ на старое, благородное пьемонтское имя, онъ обнаружилъ въ себѣ патріотизмъ, о существованіи котораго и не подозрѣвалъ раньше. Онъ изучилъ итальянскій языкъ, сталъ интересоваться разбросанными по Аргентинѣ итальянскими эмигрантами-крестьянами, получилъ разрѣшеніе поселиться среди нихъ и пріобрѣлъ своею правдивостью, краснорѣчіемъ и примѣрнымъ самоотреченіемъ огромное вліяніе на этихъ покорныхъ, работящихъ и добрыхъ людей, которые требуютъ лишь одного -- справедливости. Это-то обстоятельство и создало ему великую славу и вызвало торжественный пріемъ въ Италіи. Это-то обстоятельство (онъ увидалъ здѣсь впослѣдствіе перстъ Божій) и дало ему возможность очутиться внезапно въ присутствіи матери, отъ которой его отдѣляло, казалось, все рѣшительно.

Мѣстность озарилась лучами восходящаго солнца и въ душу его тоже проникъ теперь свѣтъ.

Взволновавшія его недавно событія представлялись ему теперь совсѣмъ неважными, и онъ осуждалъ себя за недавнее колебаніе, какъ за проступокъ или по крайней мѣрѣ слабость, которой не долженъ былъ поддаваться. Теперь его мысли были заняты исключительно обязанностью, представлявшеюся ему въ совсѣмъ опредѣленномъ свѣтѣ; обѣтъ повиновенія терялъ всякую силу передъ необходимостью исполнить долгъ священника, не допускавшій никакого промедленія или разсужденій. Онъ не думалъ о женщинѣ и ея страданіяхъ, а видѣлъ передъ собою только миссію спасти заблудшуй душу, гдѣ потухло, какъ ему говорили, всякое пламя вѣры. Эта миссія представлялась ему особенно возвышенною, потому что оказалась возложенною на сына вопреки всякой волѣ человѣческой. Онъ охотно принималъ эту обязанность, не спрашивая себя, можетъ-ли быть судьею своей матери и виновата-ли она въ ненавистномъ ему атеизмѣ, или этотъ атеизмъ вызванъ обстоятельствами, за которыя отвѣтственны другіе -- и можетъ бытъ, даже онъ самъ.

Тотъ, кто принадлежитъ къ церковной іерархіи, вселяющей въ своихъ членахъ увѣренность въ томъ, что они -- избранники божественной силы и орудія ея воли, не можетъ не страдать безсознательною надменностью. И никакая внѣшняя, хотя бы искренняя покорность не искупаетъ этого грѣха. Наоборотъ, она скорѣе усугубляетъ erot такъ какъ только оттѣняетъ превосходство сверхчеловѣческаго происхожденія. Одинъ лишь жизненный опытъ научаетъ правдиваго человѣка видѣть свою слабость и недостатки и искореняетъ эту позорную гордость. Только души, прошедшія черезъ такія тяжелыя испытанія, являются поистинѣ религіозными, и только такою цѣною онѣ могутъ считать себя достойными къ исполненію возложенной на нихъ миссіи.

Старый сторожъ разсказалъ Эмануилу во время поѣздки въ замокъ Скарола, что графиня страдаетъ сердечными припадками, ставшими за послѣднее время очень частыми и серьезными. Утромъ наканунѣ горничная принесла ей почту и, вернувшись послѣ съ чаемъ, застала ее безъ сознанія съ только что вскрытымъ письмомъ въ безжизненной рукѣ. Придя вѣчувство, графиня заговорила -- чего съ нею не случалось никогда раньше -- объ одномъ священникѣ, котораго ей долженъ былъ прислать одинъ другъ, и попросила, чтобы его привели къ ней немедленно по пріѣздѣ. Чѣмъ больше ухудшалось ея положеніе, тѣмъ настойчивѣе говорила она о скоромъ пріѣздѣ священника. Тогда ввиду особенной серьезности положенія и сильнаго возбужденія графини, горничная "англичанка" (сторожъ закрылъ ротъ руками и понизилъ голосъ, словно сообщалъ о позорномъ обстоятельствѣ) велѣла ему отправиться навстрѣчу ожидаемому священнику.

-- Для графини я отправился-бы и на край свѣта, особенно при подобныхъ обстоятельствахъ. Навѣрно, это грѣшная душа графа, растрогала ея сердце и дала мнѣ силу въ семьдесятъ восемь лѣтъ сбѣжать внизъ безъ остановки, точно въ молодые годы, когда мы, бывало, охотились въ этой мѣстности.

Всѣ эти разговоры вызвали въ Эмануилѣ убѣжденіе, что странная исторія объ ожидаемомъ пріѣздѣ священника является ничѣмъ инымъ, какъ плодомъ фантазіи стараго слуги. Услышавъ неожиданное желаніе умирающей, онъ истолковалъ его, очевидно, такъ, какъ оно соотвѣтствовало его религіозному чувству и преданности хозяевамъ.

О самомъ графѣ Скарола Эмануилъ не слыщалъ никогда ничего. Ему казалось почему-то, что тотъ жилъ одинъ въ своемъ замкѣ и умеръ тамъ въ то время, какъ жена вела легкомысленный образъ жизни въ Парижѣ. Эмануилъ не считалъ возможнымъ разспрашивать объ этомъ сторожа и ограничился лишь вопросомъ о томъ, какъ давно умеръ графъ.

-- Какъ, вы не знаете этого?-- отвѣтилъ слуга, изумляясь, какъ всѣ крестьяне, когда кто-нибудь изъ господъ или начальства но знаетъ обстоятельствъ, кажущихся имъ чрезвычайно важными. Графъ лишилъ себя жизни пятьдесятъ одинъ годъ тому назадъ здѣсь въ Скарола. Богъ знаетъ, что творилось въ его головѣ! Въ послѣдніе мѣсяцы онъ какъ будто заговаривался. Горячился онъ часто и глупостей тоже дѣлалъ немало, но такой ужъ я отъ него не ожидалъ! Вечеромъ наканунѣ самоубійства мы были съ нимъ только вдвоемъ въ замкѣ. Я собрался съ духомъ и заговорилъ съ нимъ, стараясь выбить изъ его головы дурныя мысли. Но къ несчастью, онъ ничего не желалъ слушать. Въ немъ сидѣли два самыхъ худшихъ діавола -- ревность и гордость. Особенно гордость. Тѣмъ не менѣе онъ выслушалъ меня и даже какъ будто согласился вернуть къ себѣ жену, жившую неподалеку. Когда я оставилъ его одного, онъ сѣлъ за письменный столъ. У меня ужъ явилась надежда, что онъ пишетъ письмо, какъ я внушалъ ему. Но это было завѣщаніе. Бѣдный графъ! Онъ совсѣмъ потерялъ голову и не подумалъ ни о себѣ, ни о женѣ. Зато,-- подумайте, какое золотое у него было сердце!-- о комъ онъ подумалъ, такъ, это обо мнѣ. Я былъ съ нимъ тамъ одинъ и могъ натерпѣться немало непріятностей изъ-за. его смерти. Онъ оставилъ, письменное заявленіе, котораго, было достаточно, чтобы меня не безпокоили, и позаботился также обо мнѣ и моей семьѣ. Послѣ этого дня я оставался двадцать лѣтъ одинъ въ замкѣ. Графъ завѣщалъ мнѣ охранять его, и я исполнялъ волю покойника въ ожиданіи пріѣзда его семьи. Но вернулась въ замокъ только графиня, бѣдная женщина, и больше ужъ не выѣзжала оттуда. Сына нѣтъ на свѣтѣ; теперь и она уходитъ изъ міра. Пора и мнѣ въ тотъ свѣтъ.

Солнце уже взошло. За поворотомъ дороги показался высокій замокъ на скалѣ. Стѣны, башни и крыша стараго, причудливаго зданія краснѣли подъ утренними лучами. Лошади остановились, выбившись изъ силъ, передъ крутымъ подъемомъ, вымощеннымъ крупными камнями, какъ всѣ старыя дороги передъ нашими замками. Кучеръ смягчился въ ожиданіи обѣщаннаго вознагражденія и сказалъ Эмануилу, что не слѣдуетъ ѣхать дальше.

-- Я тоже такъ думаю,-- сказалъ прелатъ, далъ кучеру два золотыхъ, вышелъ изъ экипажа и направился пѣшкомъ къ замку въ сопровожденіи стараго сторожа.

III.

У графини Скарола былъ, несмотря на всѣ страданія, сильный организмъ. Разныя снадобья, державшіяся у нея всегда наготовѣ, для сердечныхъ припадковъ, сдѣлали и на этотъ разъ чудеса. Когда Эмануилъ пріѣхалъ въ замокъ, жена сторожа встрѣтила его у воротъ, успокоила относительно здоровья графини и попросила пройти въ большой залъ перваго этажа. Тутъ она привѣтствовала его отъ имени своей госпожи, которая нуждалась теперь въ покоѣ, но была очень рада принять его позже. Эмануилъ отвѣтилъ, что готовъ служить графинѣ и явится къ ней по первому требованію. Онъ не чувствовалъ себя ни усталымъ, ни соннымъ, несмотря на то, что провелъ всю ночь въ пути.

Поднявшись въ назначенную ему комнату, онъ подошелъ къ окну, выходившему на долину. Взглядъ его скользнулъ по заросшему зеленью склону горы до глубины долины, гдѣ змѣилась дорога и виднѣлся спускавшійся внизъ экипажъ, привезшій его.

Изъ другого окна виднѣлись лѣса, затѣмъ луга на горахъ, поднимавшіеся мягкими волнами до самаго неба; слѣва высилась огромная мрачная скала, перерѣзанная тонкою нитью водопада, вырывавшагося изъ группы елокъ, наклонившихся надъ пропастью. Солнечные лучи играли въ водѣ, сверкавшей среди темной зелени.

Воздухъ былъ необычайно чистъ и свѣжъ, небо -- темносиняго цвѣта. Далекій шумъ водопада долеталъ до слуха временами, точно пѣніе, которое то замолкаетъ, то возобновляется. Величественныя горы, изящныя линіи контуровъ, яркія, свѣжія краски, глубокія, голубовато-прозрачныя тѣни, однимъ словомъ вся красота божественной альпійской природы предстала вдругъ передъ его глазами, привыкшими къ однообразію свѣтлыхъ аргентинскихъ равнинъ. Впервые въ жизни почувствовалъ онъ восторгъ, радость и благодарность отъ созерцанія вѣчной красоты и, освѣживъ лицо чистою, холодною водою, испыталъ какъ-бы очищающее и укрѣпляющее дѣйствіе обряда крещенія. Какой-нибудь, романтикъ могъ-бы подумать, пожалуй, что это зрѣлище служило привѣтомъ мѣстныхъ горъ своему сыну, увидавшему ихъ въ первый разъ. Но внѣшнія обстоятельства и ощущенія имѣли для Эмануила значеніе лишь постолько, посколько они помогали или мѣшали ему исполнять долгъ. Онъ слишкомъ много думалъ о душахъ человѣческихъ, чтобы думать еще о душѣ природы.

Разсмотрѣвъ окружающую природу, онъ принялся за осмотръ комнаты. Она была большая и нарядно-меблированная, съ матерчатыми обоями въ двѣ вертикальныхъ, чередующихся полосы -- желтую и полиняло-зеленую,-- по которымъ вились пышныя вѣтви съ большими листьями. По стѣнамъ висѣли старые рисунки, исполненные, видимо, не профессіональнымъ художникомъ, а любителемъ. Въ одной рамкѣ красовался рисунокъ съ надписью, сдѣланною крупнымъ, размашистымъ почеркомъ: Видъ ужасныхъ ледниковъ Орсіера со стороны Швейцаріи. Въ уголкѣ стояли иниціалы художника и годъ: Э. О. 1811 года. Ледники эти были поистинѣ страшны со своею неровною, колючею поверхностью, среди черныхъ рядовъ изъ обломковъ скалъ, напоминавшихъ зубы во рту у акулы. Даже серна, изображенная въ такой позѣ, точно она собирается перепрыгнуть черезъ ледникъ, застыла въ неподвижности. какъ-бы обезумѣвъ отъ страха передъ лѣсомъ изъ острыхъ копій, куда.она собиралась прыгнуть.

Художникъ совершенствовался съ теченіемъ времени. Въ другой рамкѣ съ датою 1829 года красовался выцвѣтшій рисунокъ перомъ, раскрашенный блѣдною акварелью. На немъ была изображена широкая дорога, шедшая по желтой равнинѣ къ укрѣпленному городу на горизонтѣ. По дорогѣ тянулись длинными, ровными рядами войска въ парадной формѣ, а за ними еще въ перемежку пѣхота, кавалерія, пушки, обозы. Здѣсь былъ тоже введенъ драматическій элементъ, видимо, нравившійся художнику. Въ углу, на зеленой травѣ былъ изображенъ кавалеристъ въ формѣ гусара верхомъ на испугавшейся лошади, застывшей въ такой-же позѣ, какъ обезумѣвшая отъ страха серна. Гусаръ съ чисто выбритымъ, мрачнымъ и грозно нахмуреннымъ лицомъ приподнялся въ стременахъ и занесъ саблю на то самое лицо, невидимое присутствіе котораго держало въ страхѣ лошадь. Художникъ, видимо, довольный собою, подписался полнымъ именемъ: Графъ Эмануилъ Дуско Скарола.

-- Вѣроятно, мой дѣдъ?-- произнесъ громко Эмануилъ, разсмотрѣвъ этотъ рисунокъ внимательно.

Рядомъ съ нимъ блестѣла эмалированная поверхность дагерротипа, на которой можно было различить при извѣстномъ освѣщеніи двѣ мужскихъ фигуры. Красивый, высокій, бритый человѣкъ среднихъ лѣтъ въ застегнутомъ до верху сюртукѣ стоялъ рядомъ съ юношей въ военномъ мундирѣ и высокомъ кепи съ ниспадавшимъ назадъ пучкомъ изъ чернаго конскаго волоса.

-- Мой дѣдъ и отецъ,-- сказалъ снова Эмануилъ, разглядывавшій эти вещи со все возрастающимъ интересомъ.

Эмануилъ провелъ все утро въ полномъ одиночествѣ. Обѣдъ ему подали, по пьемонтскому обычаю, въ полдень. Высокая, большая и немного темная столовая носила такой-же характеръ скромнаго благородства, какъ всѣ видѣнныя имъ до сихъ поръ комнаты. Два большихъ окна выходили на двѣ противоположныя стороны: одно въ вестибюль, гдѣ начиналась лѣстница, другая -- во дворъ. Обстановка состояла изъ двухъ большихъ буфетовъ и тяжелаго, темнаго стола изъ орѣховаго дерева посреди комнаты. На столѣ красовался большой букетъ розъ. Съ середины потолка свѣшивалась мѣдная люстра голландской работы съ шаромъ, отъ котораго шли топкіе и перегнутые, точно ноги паука, стержни. Все блестѣло въ комнатѣ -- мебель, полъ; металлическія издѣлія. Обѣдъ были сервированъ на маленькомъ столикѣ у окна, передъ которымъ колыхались и шумѣли отъ вѣтра большія вѣтви деревьевъ.

Вернувшись послѣ обѣда къ себѣ въ спальню, Эмануилъ услыхалъ въ сосѣдней комнатѣ тихіе женскіе голоса, мягкій, глухой шумъ резиновыхъ колесъ и стукъ открывавшихся ставень и переставляемой мебели. Затѣмъ все стихло. Черезъ нѣсколько времени явилась горничная освѣдомиться отъ имени хозяйки, хорошо-ли былъ поданъ обѣдъ. Эмануилъ отвѣтилъ ей по-англійски; дѣвушка вся просіяла и отвѣтила на томъ-же языкѣ, что графинѣ лучше и она проситъ, не дожидаясь свиданія съ нимъ, передать ей то письмо, что онъ долженъ былъ привезти.

Эмануилъ поневолѣ возразилъ, что пріѣхалъ въ замокъ только потому, что встрѣтилъ сторожа, и тотъ попросилъ его явиться къ графинѣ, желавшей видѣть священника. Онъ добавилъ, что готовъ остаться, если его присутствіе является желаннымъ, но просить графиню въ противномъ случаѣ предоставить ему свободу уѣхать. Горничная слышала уже всѣ подробности встрѣчи отъ Антоніо, но поставила все-таки еще нѣсколько вопросовъ, словно желая провѣрить всѣ обстоятельства. Затѣмъ она вышла узнать дальнѣйшія распоряженія своей госпожи. Эмануилъ сѣлъ у окна читать свой молитвенникъ, какъ услышалъ вдругъ стукъ въ дверь, позади которой слышались недавно шумъ и голоса. Горничная просила монсиньора... (и она пріостановилась, видимо, не зная его имени) отъ лица графини пользоваться, если ему угодно, библіотекою замка. Графиня высказывала надежду, что онъ не откажется откушать съ нею чай въ пять часовъ.

Эмануилъ досталъ изъ бумажника визитную карточку и подалъ со горничной. На карточкѣ была напечатано:

Отецъ Эмануилъ Тукуманскій.
Миссіонеръ въ Патагоніи.

Онъ попросилъ горничную поблагодарить графиню и обѣщалъ быть готовымъ къ чаю въ пять часовъ.

Открытая дверь вела въ библіотеку. Эмануилъ вошелъ туда. Это была длинная, узкая комната, освѣщенная нѣсколькими окнами, съ высокими шкафами орѣховаго дерева. Легкій запахъ дерева и старой бумаги, не изгнанный еще впущеннымъ извнѣ воздухомъ, придавалъ комнатѣ нежилой видъ. Но все было безукоризненно чисто. Мебель состарилась въ горномъ сухомъ воздухѣ, точно листъ, засохшій въ неподвижномъ воздухѣ. Томовъ было много и, судя по переплету, большая часть ихъ относилась къ восемнадцатому вѣку. Въ нѣсколькихъ шкафахъ стояли богословскія сочиненія. Эмануилъ нашелъ среди нихъ одну большую книгу съ гербомъ рода Скарола и подписью священника Антоніуса и подумалъ, что онъ, значитъ, не первый въ родѣ, принявшій духовный санъ. Въ другихъ шкафахъ стояли сочиненія по литературѣ, большею частью испанскія, затѣмъ цѣлая серія французскихъ романовъ восемнадцатаго вѣка, въ роскошныхъ переплетахъ и съ изящными иллюстраціями, далѣе сочиненія по геральдикѣ и нѣсколько атласовъ. Въ одномъ шкафу стояли въ безпорядкѣ, словно отъ частаго употребленія, итальянскія книги, пьемонтскія изданія, энциклопедія Помба, сочиненія Балбо, Джіоберти, по военной исторіи, математикѣ, искусству, журналы политическіе и карикатурные. Эмануилъ былъ широко образованъ и много живалъ на своемъ вѣку въ англійской деревнѣ, гдѣ большіе дома всегда снабжены прекрасными библіотеками. Наглядное доказательство разносторонняго образованія его предковъ доставило ему поэтому искреннее удовольствіе; такое обширное духовное общество въ одинокомъ замкѣ обѣщало человѣку, ищущему отдыха и покоя, много счастливыхъ часовъ. Но къ этому удовольствію отнюдь не примѣшивалось сознаніе права на эти вещи или сознаніе духовной связи между нимъ и ими. Церковная дисциплина съ присущимъ ей духомъ коммунизма и кочевой образъ жизни при его обычной простотѣ, искоренили въ немъ всякую жадность. Онъ былъ служителемъ Евангелія, и имущество представлялось для него больше помѣхою, чѣмъ цѣнностью: юнъ дѣлалъ свое дѣло, всегда хорошо, пользуясь только своими естественными силами, безъ всякой помощи, но и безъ всякой помѣхи.

На столикѣ у окна, лежалъ красивый кожаный бюваръ съ почтовою бумагою, а рядомъ стояла маленькая вертящаяся этажерка. Это была единственная современная мебель среди окружающей старинной обстановки, но она была такъ скромна при всемъ своемъ изяществѣ, что ничуть не рѣзала глазъ.

Эмануилъ сѣлъ за столъ и повернулъ этажерку, чтобы разсмотрѣть книги. Одна полка была занята нѣсколькими томами въ роскошныхъ кожаныхъ переплетахъ. На корешкахъ было напечатано: "Корреспонденція" и нѣсколько датъ. Открывъ одинъ томъ. Эмануилъ увидалъ, что онъ состоитъ изъ писемъ, написанныхъ разнымъ почеркомъ. Эмануилъ немедленно закрылъ его, не читая. Письма эти не интересовали его. Кромѣ того онъ не считалъ себя въ правѣ вникать въ такія интимныя дѣла. У стѣны рядомъ со столомъ стоялъ шкафчикъ съ открытыми дверцами изъ модныхъ рѣшетокъ, содержащій также томы подобной переписки, а между этими книгами были пустыя мѣста отъ томовъ, перенесенныхъ на вертящуюся этажерку. Многочисленныя пачки писемъ безъ переплета лежали на верхней полкѣ, откуда легко можно было достать ихъ. Эмануилъ собрался было сѣсть за столъ, но отъ этого уголка какъ-бы пахло старымъ архивомъ. Онъ всталъ тогда, выбралъ себѣ стулъ у окна, подальше отъ этажерки и шкафа, и сѣлъ снова читать молитвенникъ въ ожиданіи, что его позовутъ къ чаю.

IV.

Какъ часто бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, графиня быстро оправилась и въ этотъ разъ отъ сердечнаго припадка. Эмануилъ засталъ ее сидящею на маленькомъ диванѣ у окна. Фигура ея освѣщалась только сбоку, а остальная часть комнаты была окутана полумракомъ. Эмануилъ увидѣлъ стройную, высокую фигуру съ сѣдыми волосами, блестѣвшими, точно сіяніе, и оставлявшими въ полумракѣ еще красивое лицо съ правильными, не обезображенными старостью чертами и отпечаткомъ благородства и красоты. Она была крайне блѣдна, но и Эмануилъ былъ не менѣе блѣденъ. При видѣ ея кровь прихлынула ему къ сердцу, и ноги его подкосились такъ, что онъ чуть не упалъ. Присутствіе Антоніо, принесшаго на подносѣ чай и поставившаго его на столикъ около графини, помѣшало имъ заговорить сразу.

Графиня улыбнулась и указала усталымъ жестомъ на стулъ. Эмануилъ постоялъ одно мгновеніе въ ожиданіи, чтобы она подала ему руку, но она не сдѣлала этого. Антоніо показалось, будто на лицѣ моисиньора промелькнула тѣнь разочарованія, и онъ бросилъ на него мимоходомъ взглядъ, полный такой жалобной мольбы, что Эмануилъ опустился на стулъ со слегка замѣтною улыбкою.

Старая графиня зажгла тѣмъ временемъ спиртовую лампочку подъ чайникомъ, и вода сейчасъ-же зашипѣла отъ кипѣнья. Когда слуга вышелъ изъ комнаты, она обратилась къ Эмануилу. по-англійски:

-- Я искренно сожалѣю, монсиньоръ, что нашъ умный Антоніо побезпокоилъ васъ безъ нужды. Всѣ теряютъ голову въ подобныхъ обстоятельствахъ, особенно, когда голова пустая. Зато у бѣднаго старика прекрасное сердце.

-- Синьора,-- отвѣтилъ Эмануилъ:-- онъ исполнилъ свой долгъ такъ же, какъ я готовъ исполнить свой.

Графиня приподняла крышку ящика съ чаемъ и взяла сухого чаю на серебряную лопатку. Услышавъ отвѣтъ Эмануила, она приподняла голову, слегка удивившись, и лукаво улыбнулась.

-- Значитъ, я одна не исполнила своего долга.

-- Какого, синьора?

-- Я вижу для себя только одинъ долгъ: отправиться на тотъ свѣтъ.

Это горькое и немного циничное замѣчаніе внушило-бы, можетъ быть, другому священнику мысль обратиться къ графинѣ со словами духовнаго утѣшенія. Но Эмануилъ, на котораго ея слова произвели тяжелое впечатлѣніе, не нашелъ однако умѣстнымъ говорить съ графинею о Богѣ въ такой моментъ. Внутренній голосъ, внушаемый не только чувствомъ вѣжливости, требовалъ, чтобы онъ уважалъ прежде всего свободу своей матери. Тѣмъ не менѣе это не могло не напомнить ему того, что разсказывали ему о личности графини. Онъ понялъ также, что, если она и высказывала желаніе видѣть священника (да и то, можетъ быть, Антоніо преувеличилъ ея желаніе отъ большого усердія), то теперь она безусловно отказалась отъ него.

Графиня продѣлывала медленно и тщательно всѣ мелкія приготовленія для того, чтобы получить хорошій чай. Когда онъ былъ готовъ, она подала Эмануилу чашку. Тотъ перемѣнилъ разговоръ и высказалъ ей свое удовольствіе по поводу того, что она оправилась отъ опаснаго припадка.

-- Отъ опаснаго припадка? Развѣ вы думаете, что онъ былъ опасенъ? Я такъ думаю, что всѣ мы дали маху. Болѣзнь -- тѣмъ, что пошла на поправку, мои слуги -- тѣмъ, что приняли ее въ серьезъ, я -- тѣмъ, что подумала... Но оставимъ этотъ печальный разговоръ. Я говорю о себѣ, когда должна подумать о васъ, котораго я,-- правда, невольно,-- побезпокоила даромъ. Вы измѣнили свои планы изъ-за меня. Сколько мнѣ извѣстно, вы направлялись въ часовню?..

Оттого-ли, что въ ея вопросѣ слышалась легкая иронія, или отъ мысли о цѣли своей поѣздки, но Эмануилъ смутился немного и еле наклонилъ голову въ отвѣтъ. Это обстоятельство не ускользнуло отъ глазъ графини, и она укрѣпилась въ подозрѣніи, что поѣздка въ часовню является лишь предлогомъ для чего-то другого. Желая испытать его, она продолжала говорить и высказала удивленіе, какъ такая ветхая развалина можетъ служить для жилья.

-- Особенно для такихъ людей, какъ вы, монсиньоръ. Если-бы вы знали, какое это дикое мѣсто! Красивое, если хотите, но такое заброшенное! Въ прежнія времена туда ходили на поклоненіе цѣлой компаніей, я я въ томъ числѣ. Потому-то я и знаю эту часовню.-- Эмануилъ продолжалъ молчать.-- Можетъ быть, ее собираются привести въ прежній почтенный видъ?-- настаивала графиня.-- Въ такомъ случаѣ я должна знать объ этомъ, потому что она находится подъ попечительствомъ рода Скарола.

Эмануилъ заговорилъ тогда и сказалъ, что ничего не знаетъ по этому вопросу, а мѣсто это указано ему, какъ очень одинокое и тихое.

-- Кромѣ того,-- добавилъ онъ:-- намъ, миссіонерамъ, немного и нужно: мы располагаемъ рѣдко даже такою роскошью, какъ крыша и четыре стѣны.

-- О, это-то вы найдете, будьте увѣрены, но ужъ больше этого едва-ли.-- Она взяла лежавшую около нея визитную карточку Эмануила, взглянула на нее и добавила:

-- Это вѣрно, вы носите имя миссіонера, такъ сказать боевое имя.

-- Да, это выраженіе часто употребляется про миссіонеровъ.

-- Тукуманъ. Гдѣ это находится?

-- Въ Южной Америкѣ. Тамъ находился нашъ центральный пунктъ, гдѣ я провелъ послѣдніе годы.

-- Тамъ много дикарей, которымъ приходится проповѣдывать христіанство?

-- По правдѣ сказать -- нѣтъ. Проповѣдью Евангелія и распространеніемъ христіанства приходится заниматься гораздо южнѣе, на окраинахъ Патагоніи, среди жителей Огненной Земли. Въ Тукуманѣ я имѣлъ дѣло съ христіанами, особенно съ итальянцами, и занимался одновременно воспитаніемъ и религіозными дѣлами.

Графиня задумалась немного, нахмуривъ брови, потомъ спросила:

-- И вы добились какого-нибудь результата?

-- Надѣюсь, даже увѣренъ, что да. Тамошніе эмигранты -- хорошіе люди, несмотря на то, что грубы и мало воспитаны. Имъ не достаетъ сознанія собственной цѣнности и достоинства. Потому они считаются варварами въ сравненіи съ другими народами, съ виду болѣе цивилизованными, а въ дѣйствительности болѣе некультурными. чѣмъ они. Великій народъ эти итальянцы.

-- О, да, я вполнѣ согласна съ вами. Итальянцы великій народъ, но именно поэтому я много разъ спрашивала себя, отчего эти просвѣщенные труды,-- приносящіе, по вашимъ словамъ, такіе хорошіе плоды среди итальянцевъ, когда они находятся вдали отъ родины,-- не находятъ себѣ мѣста здѣсь въ Италіи, гдѣ они могли-бы дать несомнѣнно болѣе обильные и вѣрные плоды. Можете вы объяснить мнѣ, почему ваши коллеги среди итальянскаго духовенства не исполняютъ здѣсь той работы, которую вы дѣлаете въ Патагоніи?

Если-бы даже Эмануилъ захотѣлъ отвѣтить на этотъ вопросъ (что было-бы ему нелегко, такъ какъ онъ совсѣмъ не зналъ просвѣтительной дѣятельности духовенства въ Италіи), то графиня не дала ему времени сдѣлать это. Она продолжала говорить съ большимъ жаромъ,.утверждая, на основаніи долголѣтняго опыта, что католицизмъ утратилъ въ цивилизованныхъ странахъ всякую связь съ соціальною жизнью и съ дѣйствительностью, на которой онъ собственно создался. Далѣе, что католицизмъ не можетъ оказывать какое либо воспитательное вліяніе или вырабатывать характеръ, или способствовать прогрессу, что, если прежде христіанская религія могла приносить пользу, когда она провозглашала новыя идеи, принципы права и еще неукоренившіяся формы вѣры, то нельзя было ожидать отъ нея этой пользы теперь, когда эти принципы и идеи перестали служить предметомъ обсужденій и критики. И наконецъ, что, можетъ быть, бездѣйствіе духовенства, вынужденное перемѣною обстоятельствъ, привело къ упадку его престижа и къ охлажденію религіознаго чувства.

Эмануилъ слушалъ озлобленную рѣчь графини, не перебивая ее и не защищая своего дѣла. Но на лицѣ его отражалось такое печальное изумленіе, что графиня должна была-бы замолчать сама, если-бы не говорила столь горячо и замѣтила, его. Однако она такъ долго сдерживала свое негодованіе и такъ долго копила въ одиночествѣ доводы въ пользу своего убѣжденія, что пользовалась неожиданнымъ случаемъ высказаться. Горячность придавала теперь ея парадоксальнымъ утвержденіямъ и нападкамъ силу и рѣзкость, которыя плохо согласовались съ правилами безукоризненной вѣжливости.

-- Вы сами, какъ миссіонеръ,-- говорила, она,-- подтверждаете мои слова, поставивши себя для миссіонерской работы въ условія, которыя я считаю наилучшими. Вы проповѣдуете Евангеліе и распространяете христіанство среди дикарей, оставляя безъ вниманія христіанъ. Пусть-де заботятся о себѣ и спасаютъ себя сами. И вы совершенно правы.

Въ ея словахъ не было несомнѣнно никакого личнаго намека; тѣмъ не менѣе въ нихъ заключалось обвиненіе въ томъ, въ чемъ Эмануилъ началъ съ недавнихъ поръ отдавать себѣ отчетъ. Это усиливало его смущеніе и мѣшало ему возражать графинѣ въ защиту своей дѣятельности.

-- Нѣтъ, нѣтъ,-- продолжала старая графиня:-- каждый изъ насъ долженъ заботиться о себѣ самъ, потому что не получаетъ ни помощи, ни утѣшенія отъ офиціальной религіи. Я полагаю, монсиньоръ, что Господь пересталъ говорить устами своихъ традиціонныхъ посредниковъ. Либо Ему нечего передавать имъ, либо они перестали понимать другъ друга.

-- Возможно, синьора,-- перебилъ ее Эмануилъ:-- что не всѣ посредники, какъ вы ихъ называете, достойны своей должности. Но Господь говоритъ еще иначе, а именно голосъ Его слышатъ всѣ истинно вѣрующіе, и этого достаточно, чтобы озарить души человѣческія божественнымъ свѣтомъ.

-- Вы полагаете? Отлично. Но если достаточно божественнаго голоса, то къ чему тогда посредники? А если эти посредники часто учатъ людей не тому, что говоритъ голосъ совѣсти и написано въ Евангеліи, а какъ разъ обратному, то какая-же тогда польза отъ Евангелія?.. И потомъ -- добавила она тихимъ голосомъ, какъ-бы разговаривая съ самою собою:-- чтобы религія утѣшала, поддерживала. дѣлала насъ лучше...

-- Вы не вѣрите въ это?-- спросилъ Эмануилъ, подавленный неожиданнымъ разочарованіемъ и даже отчаяніемъ матери.

-- Нѣтъ, не вѣрю. По моему, единственный способъ согласовать нашу заброшенность и предоставленіе каждаго самому себѣ съ мыслью о добромъ и заботливомъ Богѣ -- это вѣра въ неопредѣленную восточную философію, признающую существованіе будущихъ жизней, и надежда на вторую земную жизнь, когда можно будетъ пожинать плоды того, что посѣяно въ первой. Это единственный путь спастись отъ невѣрія для тѣхъ, которые тщетно ждали отъ вѣры не пошлыхъ утѣшеній, а вѣрной поддержки.

Длинный разговоръ утомилъ старую графиню, и ея возбужденный голосъ становился все слабѣе и слабѣе. Не трудно было понять, что въ ней говоритъ разочарованіе послѣ горькаго опыта, а не логичный результатъ философскаго разсужденія.

Она замѣтила наконецъ рѣзкость своихъ словъ и извинилась съ тою благородною простотою, которая придавала ея существу отпечатокъ искренности и откровенности.

Эмануилъ понялъ, что передъ нимъ глубоко страдающая душа, и. въ немъ вспыхнуло снова состраданіе къ матери. Разсуждать и вести богословскіе споры онъ не могъ теперь. Но послѣднія слова слишкомъ близко затрагивали самую сущность его вѣры, чтобы онъ могъ оставить ихъ безъ отвѣта.

-- Синьора,-- сказалъ онъ:-- что будетъ съ нами впослѣдствіе, этого мы не знаемъ. Но я твердо убѣжденъ въ томъ, что въ насъ самихъ, въ этой жизни, въ нашемъ реальномъ существованіи, есть средство возвыситься до той степени, которая кажется вамъ достижимою только въ послѣдующихъ существованіяхъ. Я вполнѣ увѣренъ въ этомъ и, если-бы не такая увѣренность, я не носилъ-бы одежды священника.

Графиня подняла на него красивые, кроткіе глаза, и Эмануилъ прочиталъ въ ея взглядѣ одновременно холодную проницательность инквизитора и трепетное ожиданіе человѣка, который молитъ о помощи.

V.

Эмануилъ не могъ успокоиться въ этотъ вечеръ отъ волненія послѣ разговора съ матерью. Очевидно, графиня чувствовала къ нему отвращеніе или по крайней мѣрѣ сильное недовѣріе, какъ къ человѣку, принадлежащему къ классу, вызвавшему съ ея стороны рѣзкое осужденіе, а можетъ быть и по другимъ причинамъ, непонятнымъ для него. Но изъ словъ ея явствовало не менѣе опредѣленно, что это женщина широкаго ума; видно было, что она привыкла задумываться надъ высокими проблемами и жаждала добра, хотя ей и не удавалось найти его въ тѣхъ истинахъ и обрядахъ, которые служили для Эмануила единственнымъ, полнымъ и безспорнымъ выраженіемъ добра.

Онъ былъ счастливъ, увидя, что мать оказалась вовсе не циничною, раздражительною свѣтскою старухою, живущею только прошлымъ, полнымъ позорнаго тщеславія. Она ни разу не упомянула объ этомъ прошломъ, а наоборотъ сказала, что дѣлала усилія -- пусть и безплодныя -- подняться до лучшей жизни, И словами ея могъ говорить только человѣкъ, который не отрицаетъ свѣта, а лишь въ отчаяніи признаетъ, что тщетно искать его.

Выходило такъ, что духовное начальство либо ошибалось на ея счетъ, либо умышленно исказило истину, чтобы оправдать свое запрещеніе Эмануилу являться къ матери. Такимъ образомъ въ первый-же разъ, когда ему пришлось стать судьею поведенія начальства, которому онъ поклялся въ вѣчномъ повиновеніи, онъ оказался вынужденнымъ признать, что это поведеніе не соотвѣтствуетъ принципамъ, считавшимся, по его мнѣнію, обязательными для каждаго честнаго человѣка. Приходилось обращаться къ другому, болѣе высокому авторитету и руководиться его указаніями.

Когда стало вечерѣть, Эмануилъ спустился во дворъ. Это было большое, свободное пространство, защищенное съ трехъ сторонъ старыми, темными стѣнами замка, а съ задней стороны -- густыми деревьями. Впереди этихъ деревьевъ возвышалась могучая сосна, склонившаяся къ замку, какъ будто она искала защиты отъ горнымъ вѣтровъ. Мощныя вѣтви на фонѣ блѣднаго, гаснущаго неба говорили одновременно, о мольбѣ и о сопротивленіи.

Эмануилъ зашагалъ по двору въ раздумьѣ. Одинокая миссіонерская жизнь пріучила его слѣдовать безъ колебанія внутреннимъ побужденіямъ. Такъ собирался онъ поступить и теперь, когда внутренній голосъ опредѣленно указывалъ ему путь, по которому надо идти. Данныя ему начальствомъ указанія оказались неправильными, хотя-бы по ошибкѣ. Онъ считалъ теперь своимъ первымъ долгомъ открыться матери и исполнить обязанность сына. Но прежде всего надо было удостовѣриться въ томъ, что это будетъ пріятно графинѣ и что въ ней живо желаніе видѣть сына; можетъ быть, у нея были на этотъ счетъ свои опредѣленные взгляды и, поступая противъ ея желанія, онъ рисковалъ лишить ее того утѣшенія и поддержки, которыхъ она навѣрно жаждала, хотя-бы безсознательно. Если-бы онъ открылся матери неожиданно, это могло-бы сильно потрясти ея расшатанный уже организмъ; кромѣ того, такой поступокъ былъ противенъ ему свою театральностью. Единственный возможный исходъ состоялъ въ томъ, чтобы выжидать, пока отношенія станутъ болѣе близкими и графиня подаритъ его своимъ довѣріемъ. Эмануилъ не терялъ надежды сблизиться съ матерью, почуявъ, несмотря на разногласіе при первой встрѣчѣ, что онъ похожъ на нее характеромъ.

Въ то время, какъ онъ ходилъ крупными шагами взадъ и впередъ по двору, въ его комнатѣ и въ сосѣдней библіотекѣ вспыхнулъ свѣтъ. Немного позже за занавѣсями другого, болѣе отдаленнаго окна тоже показался свѣтъ, но болѣе слабый. Это было въ комнатѣ его матери. Сколько лѣтъ зажигался уже огонь каждый вечеръ въ этомъ одинокомъ мѣстѣ! Сколько часовъ свѣтилъ онъ среди окружающей тишины, мрака и опасныхъ горъ, освѣщая женщину, погруженную въ мечты, надежды, размышленія и отчаяніе! Ни одинъ изъ этихъ часовъ не принесъ его матери вѣры и успокоенія, тогда какъ ему, въ его опасной жизни, когда онъ часто не былъ увѣренъ въ завтрашнемъ днѣ, эти-же часы приносили столько возвышеннаго утѣшенія. Что-же отравило душу этой непонятной авантюристки до такой степени, что она не могла даже исцѣлиться? Значитъ, никакой дружескій голосъ, никакое властное указаніе не раздавались никогда въ этой комнатѣ, гдѣ она высказала въ этотъ день столь рѣзко свое спокойное и твердое отчаяніе?

Но въ темнотѣ послышались чьи-то шаги. Эмануилъ обернулся. Это былъ Антоніо.

-- Монсиньоръ,-- сказалъ онъ тихимъ, горячимъ голосомъ:-- не покидайте насъ, не оставляйте насъ однихъ, не отчаивайтесь. Вы увидите, будетъ лучше.

Появленіе горничной прервало ихъ разговоръ. Графиня высказывала черезъ нее надежду, что онъ окажетъ ей честь и останется въ замкѣ; но если дѣла требуютъ его присутствія въ часовнѣ, то она пошлетъ за экипажемъ, чтобы онъ уѣхалъ туда.

Эмануилъ. какъ сказано выше, принялъ уже заранѣе рѣшеніе остаться и не собирался отступать отъ него. Онъ обрадовался поэтому словамъ Антоніо, понялъ, что пріобрѣлъ въ немъ союзника, и попросилъ передать графинѣ, что благодарить за разрѣшеніе остаться еще на нѣсколько дней въ замкѣ въ качествѣ гостя. Горничная, ожидавшая отъ него совсѣмъ другого отвѣта, удалилась, не произнеся ни слова.

-- Большое вамъ спасибо,-- заговорилъ снова Антоніо почтительнымъ тономъ, какъ только она исчезла въ домѣ.-- Вотъ увидите, монсиньоръ, потомъ будетъ лучше. Графиня отнеслась къ вамъ слегка недовѣрчиво, по навѣрно примирится съ вами. Она вѣдь очень недовѣрчива, особенно послѣ того, что случилось два года тому назадъ. Ей чудятся теперь всюду ловушки и хитрости.

Эмануилъ снова направился вглубь двора, гдѣ чернѣла на фонѣ звѣзднаго неба сосна. Онъ понялъ желаніе Антоніо, но ему не хотѣлось выспрашивать его про графиню и заставлять сплетничать.

-- Какое чудное дерево!-- сказалъ онъ, чтобы прервать разговоръ.

-- О, да, монсиньоръ! Вотъ ужъ можно сказать, что оно не обмануло возложенныхъ на него надеждъ и выросло у себя въ домѣ подъ солнцемъ и подъ снѣгомъ. Когда графъ пріѣхалъ сюда съ супругою черезъ нѣсколько дней послѣ свадьбы, онъ отправилъ меня въ горы за молодымъ деревцомъ. Найти его было вовсе не легко, такъ какъ сосны этого рода очень рѣдки здѣсь. Я выкопалъ яму, а онъ посадилъ дерево и сказалъ, что это представитель его сына. "Когда сынъ увидитъ его высокимъ противъ своего дома, то вспомнить отца". Онъ былъ такъ твердо увѣренъ въ томъ, что первый ребенокъ будетъ мальчикъ, какъ это было всегда въ родѣ Скарола.

Эмануилъ не могъ спокойно слушать это. Онъ подошелъ къ дереву и охватилъ стволъ, точно желая обнять его. Мракъ скрывалъ его взволнованное движеніе, дрожащія губы, блѣдное лицо и слезы на глазахъ.

-- Нѣтъ-ли здѣсь часовни, гдѣ я могъ-бы отслужить обѣдню завтра?-- спросилъ онъ, направляюсь домой и стараясь сохранить спокойствіе.

Въ замкѣ, конечно, была часовня, но служба не совершалась въ ней уже очень давно; она была завалена теперь всякимъ старьемъ, но Антоніо хотѣлось исполнить желаніе Эмануила, чтобы удержать его въ замкѣ, и онъ обѣщалъ очистить часовню къ слѣдующему же утру. Ему было также извѣстно, гдѣ лежала, церковная утварь, и онъ взялся приготовить и ее.

-- Въ которомъ часу начнете вы службу?

-- На разсвѣтѣ.

Антоніо поспѣшно ушелъ сдѣлать необходимыя приготовленія. Эмануилъ поднялся къ себѣ въ комнату, но старикъ скоро явился и туда и принесъ церковныя книги, чтобы онъ могъ выбрать нужныя ему. Но Эмануилъ не нуждался въ книгахъ, такъ какъ возилъ съ собой, какъ миссіонеръ, все необходимое. Антоніо положилъ ихъ на этажерку, порылся въ карманѣ и сказалъ непріятнымъ для Эмануила тономъ, вызывающимъ на близость:

-- У меня есть вотъ еще это.-- И онъ подалъ ему маленькую книжку въ потертомъ кожаномъ переплетѣ съ золотою застежкою.-- Мнѣ хотѣлось показать вамъ этотъ молитвенникъ бѣднаго графа на латинскомъ языкѣ. Онъ лежалъ у кровати, на которой я нашелъ графа мертвымъ. Внутри его была вотъ эта записка,-- онъ открылъ застежку и вынулъ изъ книжки листикъ пожелтѣвшей бумаги съ надписью: "Моему вѣрному Антоніо на добрую память. 13 апрѣля 1857 года".

Эмануилъ взялъ молитвенникъ изъ рукъ слуги, быстро перелисталъ его, нашелъ въ немъ нѣсколько помѣтокъ карандашемъ и попросилъ оставить ему эту вещь. Но Антоніо хотѣлось сказать ему еще кое-что. Онъ попросилъ монсиньора исповѣдать и причастить его на слѣдующее утро. Однако эта просьба не понравилась миссіонеру. Чувство собственнаго достоинства не позволяло ему выслушивать исповѣдь старика. Особенно-же недопустимымъ казалось ему то обстоятельство, чтобы онъ вмѣшивался, какъ священникъ, въ такіе вопросы, въ которыхъ онъ былъ сильно заинтересованъ, какъ частное лицо. Опасеніе, что у него не хватить духа, необходимаго для исполненія обязанностей священника, побудило его отвѣтить Антоніо отказомъ и посовѣтовать ему обратиться за помощью къ приходскому священнику.

Твердый и нѣсколько сухой отказъ его огорчилъ бѣднаго старика. Антоніо хотѣлось, какъ онъ признался впослѣдствіе Эмануилу, именно повѣдать ему нѣсколько своихъ поступковъ, совершенныхъ по совѣту приходскаго священника и вызывавшихъ у него угрызенія совѣсти.

Эмануилъ не могъ спать всю ночь. Разсужденія матери, ея горькое отчаяніе, не соотвѣтствовавшее кроткой улыбкѣ и женственнымъ, полнымъ достоинства манерамъ, ея хрупкое здоровье, еще болѣе оттѣнявшее мужественное самообладаніе въ гнетущемъ одиночествѣ и при тяжкомъ недугѣ, все это вызывало въ немъ чувство тревожной нѣжности и любви, которыхъ онъ не испытывалъ до сихъ поръ.

Перебирая въ памяти рѣзкіе доводы графини, онъ удивлялся тому, что не замѣчаетъ въ себѣ того глубокаго негодованія, которое они должны были-бы вызвать. Ему было ясно, что слова и утвержденія графини, хотя и были достойны порицанія, но дышали искренностью и откровенностью, которыя цѣнились имъ, какъ лучшія черты человѣческой души. Если онъ и расходился съ матерью въ вопросахъ вѣры, то долженъ былъ тѣмъ не менѣе признать, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ ея строгія сужденія были недалеки отъ его собственныхъ взглядовъ. Онъ тоже полагалъ, что великая сила христіанства заключается въ простотѣ его основныхъ принциповъ, а не въ сложныхъ доктринахъ, положеніяхъ и обрядныхъ формахъ, на которыхъ христіанство основывается въ настоящее время. Жизнь среди итальянскихъ эмигрантовъ показала ему на дѣлѣ, какое благотворное дѣйствіе оказываетъ простое, христіанское ученіе на людей, вполнѣ созрѣвшихъ для такого опыта, но павшихъ морально изъ за пагубнаго вліянія вырождающихся формъ самой христіанской религіи. Это обстоятельство побудило его невольно провести параллель между полученнымъ результатомъ въ средѣ итальянцевъ и его миссіонерскою дѣятельностью среди дикарей. Чего добился онъ отъ этихъ людей? Обезьяньяго подражанія въ нѣсколькихъ обрядахъ, воздержанія отъ нѣкоторыхъ отвратительныхъ варварскихъ поступковъ, однимъ словомъ того, чего можно добиться путемъ уговоровъ, угрозъ и подарковъ отъ ребенка, отъ слабоумнаго или хитраго человѣка, но отнюдь не отъ сознательныхъ и честныхъ людей.

Эмануилъ вспоминалъ теперь свои встрѣчи съ другими миссіонерами, нѣкоторые изъ нихъ высказывали тяжкое сомнѣніе относительно пользы своей дѣятельности и даже права на него. Особенно памятенъ былъ ему одинъ вечеръ, проведенный на самомъ югѣ Патагоніи съ однимъ протестантскимъ миссіонеромъ и европейскимъ антропологомъ, пріѣхавшимъ для изученія мѣстнаго населенія. Этотъ антропологъ подробно разспросилъ о результатахъ ихъ проповѣднической дѣятельности и доказалъ имъ, что между распространяемымъ ими религіознымъ ученіемъ и умственными способностями этого населенія лежала такая глубокая пропасть, что они не могли существовать совмѣстно. Ученый считалъ, что либо христіанство, усвоенное внѣшнимъ образомъ, выродится въ грубыя, варварскія, обрядныя формы, либо эти дикіе народы исчезнутъ совсѣмъ съ лица земли. Онъ очень напиралъ на то обстоятельство, что христіанство, возникшее среди народа, у котораго зародыши его созрѣвали постепенно, проникло потомъ и развилось въ средѣ другихъ, болѣе культурныхъ народовъ. Такъ благодаря евреямъ-христіанамъ оно распространилось среди грековъ, римлянъ и другихъ европейскихъ народовъ, а не среди африканскаго и азіатскаго населенія, жившаго гораздо ближе къ Палестинѣ. Магометанство тоже расцвѣло среди народовъ, способныхъ къ воспріятію его, и не привилось у другихъ національностей. Однимъ словомъ, проповѣдь религіи была подобна сѣмени, а каждое сѣмя требуетъ подходящей почвы.

-- Вы, очевидно, думаете,-- закончилъ онъ:-- что обратили этихъ дикарей въ христіанство, что спасли ихъ безсмертныя души только потому, что они держатся при васъ прилично, сидятъ во время церковной службы въ юбочкахъ или штанахъ, произносятъ молитвы и поютъ гимны, которыхъ не понимаютъ. Для того, чтобы пробудить въ нихъ сознаніе добра, вы пользуетесь зломъ; ваши орудія это страхъ, тщеславіе, страсть къ обжорству. Вы достигаете истины путемъ лжи. И если они отвыкаютъ, благодаря вашимъ увѣщеваніямъ, отъ какихъ-нибудь грязныхъ и гадкихъ обычаевъ, то не думайте изъ за этого, что они возвысились въ нравственномъ отношеніи. Въ лучшемъ случаѣ они прониклись хитростью, которой не знали раньше. Нѣкоторые народы неспособны къ развитію; дѣйствительно, если-бы они были способны, то почёму-же не поднялись они до уровня бѣлыхъ расъ? То обстоятельство, что они остановились въ своемъ первобытномъ состояніи, показываетъ, что они не могутъ идти впередъ. Дикое состояніе служить имъ защитою. Уничтожьте это состояніе, и они погибнутъ. Вы со своею проповѣдью Евангелія кладете начало ихъ истребленію, а цивилизація докончить это дѣло. Вы -- коммиссіонеры, несущіе дикарямъ алкоголизмъ, туберкулезъ и болѣзни развитыхъ расъ.

Почему запечатлѣлись въ его умѣ эти казавшіяся ему раньше несправедливыми слова и притомъ такъ сильно, что онъ поневолѣ вспоминалъ ихъ теперь? Очевидно, въ нихъ заключалась доля правды, и опытъ подтверждалъ ему это.

Но его терзали еще другія сомнѣнія. Если-бы даже несуществовало никакихъ причинъ, чтобы сомнѣваться въ святости и законности его миссіонерской дѣятельности, то могъ-ли онъ считать, что исполнилъ самъ тѣ предписанія Евангелія, которыя проповѣдывалъ другимъ? Имѣлъ-ли онъ право принимать похвалы и полученныя награды? Въ чемъ была его заслуга, если миссіонерская дѣятельность отвѣчала его предпріимчивому, свободолюбивому, смѣлому характеру? Чѣмъ отличался онъ отъ изслѣдователя новыхъ странъ, или отъ начальника военнаго отряда, что ему воздавали почести, какъ римскому императору? Ему приходилось и раньше относиться къ своей дѣятельности критически, но онъ выходилъ изъ такихъ минутныхъ колебаній окрѣпшимъ и бодрымъ. Теперь-же сознаніе собственнаго ничтожества огорчало и унижало его. Что-то ужасное и грозное поднималось изъ глубины его совѣсти и сталкивалось съ его твердыми убѣжденіями; ему становилось даже страшно, какъ будто надъ головою его нависали темныя тучи и онъ чувствовалъ близость страшной молніи. Теперь ему было ясно, что онъ виноватъ въ тяжеломъ упущеніи: онъ не исполнилъ христіанскаго долга и не пришелъ на помощь тому человѣческому существу, которое нуждалось въ немъ. Что стоили безформенные зародыши душъ, которымъ онъ посвящалъ свою дѣятельность, въ сравненіи съ этою страждущею душою, которой онъ былъ обязанъ оказать помощь въ силу родственной связи? Вотъ въ чемъ заключалась его истинная дѣятельность, а вовсе не въ томъ, что казалось ему такимъ возвышеннымъ еще тогда, когда онъ поднимался въ замокъ. Краска, стыда залила его лицо при мысли о возложенномъ на него порученіи. Онъ опустилъ голову на руки, чувствуя, что щеки его пылаютъ, какъ будто съ него сорвали вдругъ маску, которую онъ гордо носилъ до сихъ поръ.

Эмануилъ сдѣлалъ надъ собою усиліе, чтобы успокоиться и не отдаться отчаянію. Онъ зажегъ свѣчу, переодѣлся въ дорожное платье, открылъ окно и сѣлъ читать молитвенникъ. Но усилія его были тщетны. Святыя слова не говорили ему ничего. Вспыхнувшее чувство стыда, не давало ему покоя, и онъ невольно повторялъ безъ конца: Domine non sum dignus.

Онъ отложилъ свой молитвенникъ, увидалъ на столикѣ книжку отца, и ему сразу бросилось въ глаза ихъ внѣшнее сходство: форматъ, переплетъ и степень потрепанности были одинаковы у обѣихъ книгъ.

У него явилась тогда мысль, что отецъ и онъ были подобны этимъ молитвенникамъ; они походили другъ на друга чертами лица и духомъ и были одинаково обречены на страданія отъ жизненныхъ невзгодъ.

Эмануилъ открылъ отцовскую книжку. На внутренней сторонѣ переплета было написано женскимъ почеркомъ по-французски:

Моему дорогому Эмануилу, въ память великаго дня. 17 марта, 1817 года.

Отецъ и сынъ носили значитъ одно и то же имя. Затѣмъ слѣдовали замѣтки подъ разными датами мужскимъ почеркомъ: поступленіе въ военную Академію, отъѣздъ и нѣсколько эпизодовъ изъ походовъ 47-го и 49-го года. Еще ниже одна строчка была вычеркнута рѣзкимъ, энергичнымъ взмахомъ пера. Можетъ-быть, это былъ день свадьбы? На послѣдней страницѣ стояло двѣ надписи карандашомъ: Aloeror et dolor меnerunt super me -- и: Господи, сжалься надъ нею и ея ребенкомъ.

Въ молитвенникѣ Эмануила тоже было нѣсколько датъ и помѣтокъ, сдѣланныхъ почеркомъ, похожимъ на отцовскій. Но въ молитвенникѣ сына не доставало ласковой материнской надписи, не доставало и послѣднихъ словъ, полныхъ отчаянія.

Было уже четыре часа утра. Разсвѣтъ долженъ былъ скоро начаться. Эмануилъ спустился во дворъ и взглянулъ наверхъ: тусклый огонекъ продолжалъ еще горѣть за занавѣсками. Эмануиломъ овладѣла глубокая нѣжность; онъ направился рѣшительными шагами къ отцовскому дереву, прислонился къ нему спиною, скрестилъ руки въ груди и устремилъ пристальный взглядъ, на освѣщенное окно. Прикосновеніе къ дереву придало ему силъ, и ему почудилось, будто въ него вливаются изъ ствола свѣжіе соки. Онъ воображалъ себя одинокимъ и свободнымъ посланникомъ Бога, проповѣдникомъ изъ, пустыни. Чешуя спала теперь съ его глазъ. Твердый стволъ, слабый огонекъ, бодрый духъ, все это смѣшалось и слилось въ одинъ голосъ, которому отвѣчала изнутри мужественная рѣшимость, жажда самопожертвованія.

Онъ долго стоялъ такъ среди мрака и тишины, населенной призраками и голосами, когда въ двери, ведущей на дворъ, показался свѣтъ. Лучи скользнули по песчаному двору, приближаясь къ дереву. Въ тотъ моментъ, когда они упали на Эмануила, послышался сдавленный крикъ, и свѣтъ исчезъ.

Онъ простоялъ во дворѣ до разсвѣта, моля Бога просвѣтить его разумъ, указать ему вѣрный путь, подавить въ немъ гордость. Когда небо стало бѣлѣть надъ вершинами горъ и очертанія замка выступили изъ мрака, онъ поднялся къ себѣ въ комнату, облачился въ церковное одѣяніе и приготовился къ службѣ. Антоніо позвалъ его внизъ; онъ спустился въ часовню, не замѣчая блѣдности и волненія бѣднаго старика и даже не отвѣтивъ на его поклонъ.

Они были одни. Эмануилъ началъ службу, Антоніо прислуживалъ ему. Изъ лѣса доносилось тихое чириканье птицъ. Оба -- и священникъ, и старикъ -- были одинаково проникнуты религіознымъ пыломъ. Одинъ стоялъ на колѣняхъ и произносилъ тихимъ голосомъ святыя слова, ища въ памяти то, чего онъ не вспоминалъ уже много лѣтъ, и не вѣря своимъ глазамъ въ этой необычайной обстановкѣ. Другой стоялъ, выпрямившись во весь ростъ, и въ его спокойныхъ манерахъ и на серьезномъ лицѣ отражался проникновенный и твердый подъемъ духа, облагораживавшій его. По мѣрѣ того, какъ онъ подвигался въ службѣ, религіозный пылъ овладѣвалъ имъ все болѣе; онъ никогда не испытывалъ до сихъ поръ мистическаго подъема, теперь-же онъ поддался всею душою его непреодолимому очарованію.

Каждая часть глубокаго обряда казалась ему новою, и слова проникали ему въ душу и вносили въ нее обновленіе. Когда-же онъ дошелъ до словъ: "Господи, я не достоинъ", въ нихъ вылился крикъ его души, его преступной совѣсти.

Во время чтенія послѣднихъ молитвъ въ часовню вошла горничная. Эмануилъ освѣдомился у нея про мать. Больная провела ночь недурно: съ вечера страдала, но потомъ успокоилась.

-- Она спала ночью?

-- Да, слава Богу. Она уже давно страдаетъ безсонницей по ночамъ, а сегодня утромъ передъ разсвѣтомъ она уснула спокойно, какъ ребенокъ.

Эмануилъ вспомнилъ разговоръ съ матерью, вспомнилъ про поддержку отца, про помощь, о которой онъ молилъ Бога. Очевидно, все это оказало на нее успокаивающее дѣйствіе и, вмѣсто отвѣта, онъ смогъ только повторить: какъ ребенокъ!

Горничная скоро пришла вторично сообщить, что графиня проснулась, чувствуетъ себя хорошо, благодаритъ монсиньора за согласіе остаться въ замкѣ и просить навѣстить ее около девяти часовъ.

Эмануилъ и Антоніо снова остались вдвоемъ. Эмануилъ сталъ снимать облаченія, когда Антоніо бросился вдругъ на колѣни передъ нимъ. Миссіонеръ поднялъ старика и взглянулъ на него вопрошающе. Тоніо заговорилъ тогда прерывающимся голосомъ.

-- Видите-ли, монсиньоръ, это милость Божія на насъ. Я такъ и зналъ. Самъ графъ захотѣлъ этого. Онъ былъ здѣсь сегодня рано утромъ; я видѣлъ собственными глазами, какъ онъ стоялъ, прислонившись къ соснѣ. Онъ былъ, какъ живой, и смотрѣлъ на окно графини. Я, дуракъ, испугался и убѣжалъ. Когда-же я вернулся, его уже не было.

У Эмануила явилось желаніе сказать ему всю правду, но что-то удержало его. Сознаніе сверхъестественнаго владѣло имъ такъ сильно, что ему казалось святотатствомъ разрушать тайну видѣнія. Онъ не имѣлъ увѣренности въ себѣ и поневолѣ ставилъ себѣ вопросъ, не было-ли дѣйствительно для посторонняго человѣка видѣніемъ то, что было для него лишь внутреннимъ чувствомъ. Можетъ-быть, духъ отца вселился въ него въ это время? Почему не могла сила, пробудившаяся въ его душѣ, отразиться на его внѣшности и придать чертамъ его лица сходство съ отцомъ?

Онъ ограничился поэтому тѣмъ, что пожалъ руку старому другу и сказалъ ему:

-- Антоніо, сдѣлаемъ такъ, какъ будто онъ былъ здѣсь и видѣлъ насъ.

VI.

Въ то самое утро почта принесла изъ Ванцо клерикальную газету, напечатанную въ ознаменованіе торжественнаго событія на розовой бумагѣ. Номеръ былъ посвященъ монсиньору Тукуманскому, и горничная, прочитавшая его раньше всѣхъ, съ изумленіемъ увидала въ немъ портретъ гостя, съ описаніемъ его подвиговъ въ Америкѣ и торжественнаго пріема, оказаннаго ему въ Италіи. Вѣсть объ этомъ мигомъ облетѣла весь замокъ и дошла до ушей графини.

Когда Эмануилъ вошелъ къ ней, у нея было болѣе спокойное и менѣе блѣдное лицо, чѣмъ раньше. Нѣсколько часовъ сна очень подкрѣпили ее, и она поторопилась сама порадовать его, поблагодаривъ предварительно за согласіе продлить свое пребываніе въ замкѣ.

-- Я приняла васъ не очень-то любезно,-- добавила, она.-- Боюсь даже, что наговорила вамъ непріятныхъ и незаслуженныхъ вещей. Міы здѣсь такъ далеки отъ міра, что ваше имя не сказало намъ ничего. Теперь я знаю, кто мой гость, и привѣтствую его радушнѣе, чѣмъ раньше.

Эмануилъ былъ весьма далекъ отъ предположенія, что до замка дошли свѣдѣнія о немъ, и не зналъ, какъ объяснить себѣ слова матери. Она подала ему газету, указала улыбаясь на портретъ и добавила, что она особенно никакъ не ожидала узнать, что онъ -- ирландецъ, т. е. ея соотечественникъ.

-- Это очень хорошо,-- сказала она, откладывая газету на полочку надъ столомъ:-- нѣкоторые люди порядочно испортили въ Италіи репутацію нашей родины, и я рада, что ирландецъ-же поднимаетъ ее.

-- Я полагаю, что мы оба оторваны теперь отъ Ирландіи,-- отвѣтилъ Эмануилъ:-- Вы носите старое пьемонтское имя: у меня, какъ у всѣхъ миссіонеровъ, нѣтъ родины, а если бы мнѣ пришлось выбирать, я несомнѣнно высказался-бы за Италію, такъ какъ научился цѣнить жизнь только, когда вошелъ въ общеніе съ итальянцами и Италіей.

-- Какое это странное событіе, монсиньоръ. Двое ирландцевъ, совсѣмъ чуждыхъ другъ другу, встрѣтились въ этомъ заброшенномъ уголкѣ. Это происшествіе кажется даже таинственнымъ. Я мало вѣрю во все сверхестественное, какъ уже говорила вамъ, и часто отношусь съ недовѣріемъ даже къ тому, что кажется вполнѣ обычнымъ. Откровенно говоря, и про васъ я подумала сперва, что вы явились съ какою-нибудь спеціальною цѣлью...-- Эмануилъ сдѣлалъ энергичный отрицательный жестъ.-- Я знаю,-- продолжала графиня съ живостью:-- я прекрасно знаю, что ошиблась, и прошу прощенія за это. И знаю я это не вслѣдствіе какихъ-либо доказательствъ, а вслѣдствіе искренняго убѣжденія, сложившагося во мнѣ. Потому-то я и чувствую себя обязанною оправдаться передъ вами, объяснить мои подозрѣнія, чтобы вы простили мнѣ то, что я думала и сдѣлала -- да, да, даже сдѣлала,-- противъ васъ.

Она впервые подала Эмануилу руку; онъ не сумѣлъ отвѣтить словами на ея неожиданную, милую привѣтливость, а поклонился слегка, взялъ маленькую, блѣдную, худую ручку въ свою большую и сильную и накрылъ ее другою рукою.

Графиня увидала его волненіе, прочитала въ глазахъ невысказанную признательность и сознаніе его симпатіи доставило ей искренней радость. Но это длилось всего одно мгновеніе: сильныя руки, сомкнувшіяся вокругъ ея хрупкой и слабой руки, раскрылись и выпустили ее.

Женщина сидѣла нѣсколько мгновеній молча и какъ-бы дѣлая надъ собою усиліе, чтобы не говорить. Затѣмъ волненіе взяло верхъ надъ этимъ усиліемъ; она подняла сложенныя руки съ жестомъ мольбы и откинула голову на подушку.

-- Я такъ жажду искренности! Какъ тяжело, что я никогда не могла найти ее вокругъ себя! Теперь, когда я стою на порогѣ смерти, было бы слишкомъ тяжело обмануться еще разъ.-- Она снова обратилась къ Эмануилу и пристально поглядѣла ему въ глаза.-- Я чувствую, что имѣю передъ собою мужчину, настоящаго мужчину, и все-таки колеблюсь немного. Скажу вдмъ откровенно -- почему, хотя-бы это оскорбило и можетъ-быть отдалило васъ отъ меня. Мои колебанія вызваны также вашимъ одѣяніемъ.

Оскорбленіе духовнаго одѣянія, которымъ онъ. гордился, очень задѣло-бы Эмануила въ прежнее время. Но теперь онъ принялъ его покорно не только потому, что сознавалъ заслуженность его, но также потому, что надѣялся ободрить мать своею кротостью, видя, что она. отбросила всякія подозрѣнія относительно его. Горькія слова разочарованія разсѣяли также одно тайное опасеніе, появившееся у него, какъ только мать пожелала высказаться откровенно: онъ боялся, какъ-бы мать не попросила его исповѣдать ее. Ему была невыносимо тяжела мысль выслушивать грѣхи, въ которыхъ мать каялась передъ Богомъ, проникнуть въ ея совѣсть, играть роль судьи, когда онъ, родной сынъ, отрекся отъ нея. Итакъ, значитъ, эта опасность могла считаться устраненной.

-- Я могу только отвѣтить вамъ,-- поспѣшно отвѣтилъ Эмануилъ:-- что готовъ, если вамъ непріятно видѣть меня въ этой одеждѣ, переодѣться въ дорожное платье, которое находится всегда при мнѣ. Я самъ чувствую себя лучше въ штатскомъ. Тогда вы будете видѣть меня такимъ, какимъ желаете видѣть, т. е. просто интеллигентнымъ человѣкомъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ, зачѣмъ-же, оставайтесь, какъ есть,-- возразила она улыбаясь:-- Я высказала свою мысль только, чтобы быть вполнѣ откровенной, и могла-бы прекрасно смолчать, такъ какъ это вовсе невѣжливо, да и излишне. Не унижайте меня, замѣчая это. Я прожила такъ много лѣтъ въ одиночествѣ и забыла правила вѣжливости изъ-за нелѣпаго страха передъ всѣмъ, что можетъ заключать хотя-бы зародышъ лжи. Теперь уже мнѣ поздно исправляться, но не поздно просить прощенія. Оставайтесь здѣсь. Я вполнѣ успокоилась относительно васъ и докажу вамъ это, разсказавъ откровенно всю свою жизнь. Когда васъ позвали сюда въ замокъ, вамъ сказали мое имя; хотя вы жили всегда вдали отъ міра, вамъ приходилось, навѣрное, слышать это имя и безъ особенно лестнаго отзыва. Это, можетъ-быть, справедливый приговоръ, но если это возмездіе, то едва-ли оно заслужено вполнѣ. Легко говорить, что каждый отвѣчаетъ за свои поступки, когда не принимаешь во вниманіе постороннихъ вліяній, вызывающихъ эти поступки. Родители, учители, друзья, образованіе, воспитаніе, религія, все это вліяетъ на характеръ человѣка, и кое-какая отвѣтственность должна-бы падать и на нихъ. Что касается меня лично, то я могу сказать, что всѣ эти вліянія оказались пагубными для меня. Мои естественные покровители оказались моими врагами, а то, что могло дать мнѣ поддержку и защиту,-- обманомъ и ловушками. Это еще не даетъ мнѣ оправданія, я сознаю это. Нѣкоторые люди, предоставленные самимъ себѣ, умѣютъ разбираться въ искушеніяхъ и ловушкахъ и идутъ спокойно по честному пути. Но я не принадлежала къ числу такихъ людей. Признаюсь, у меня были вспышки энергіи: я старалась бороться, вырваться изъ тяжелаго положенія, но меня побѣждали всегда либо сильный отпоръ, либо слѣпота и враждебное отношеніе тѣхъ, которые должны были-бы помочь мнѣ спастись. Я была слабымъ созданіемъ. Отца у меня не было. Мать моя -- да проститъ ей Господь!-- была главнымъ орудіемъ моей гибели. Не знаю, что она собиралась сдѣлать изъ меня, да можетъ быть и сама она не знала этого, такъ какъ воля ея была вполнѣ подчинена человѣку, приведшему насъ къ гибели. Мы постоянно путешествовали, не знаю, на какія средства и съ какою цѣлью, переѣзжая изъ одного моднаго курорта или города въ другой, въ сопровожденіи этого человѣка, бывшаго англійскаго офицера, безпринципнаго циника и игрока, но такого изящнаго и корректнаго, что онъ могъ появляться въ любомъ обществѣ, не возбуждая ни малѣйшихъ подозрѣній и завоевывая себѣ наоборотъ всеобщія симпатіи. Надъ моею матерью онъ имѣлъ полную власть. Въ Эксъ-ле-Бенъ я познакомилась съ графомъ Руска ди Скарола. Его звали Эмануиломъ, какъ васъ. Всѣ старшіе сыновья въ родѣ Скарола носятъ это имя. Это былъ артиллерійскій офицеръ, красавецъ, съ блестящимъ именемъ и крупнымъ состояніемъ. Если сдѣланное мнѣ предложеніе изумило и привело въ негодованіе его пьемонтскихъ родственниковъ, обвинившихъ меня въ искусной ловлѣ жениха, (на что я не была способна ни тогда, ни позже), то не менѣе изумлена была моя мать и не менѣе вознегодовалъ ея другъ. Только впослѣдствіе, много позже, я поняла, какіе у него были виды на меня. Свадьба состоялась, потому что я пожелала этого вслѣдствіе искренней и глубокой привязанности, которую внушилъ мнѣ Эмануилъ. Онъ былъ много старше меня и его открытое мужественное лицо освѣщалось добрымъ взглядомъ. Несмотря на свою молодость, я была достаточно разумна и опытна, чтобы понимать, что бракъ съ нимъ избавитъ меня навсегда отъ того неопредѣленнаго позора и опасности, которые надвигались на меня со всѣхъ сторонъ. Мы поженились и поселились въ Туринѣ. Мать моя тоже переѣхала въ Туринъ, но Эмануилъ не допустилъ, чтобы она жила съ нами. Слайду, офицеру, о которомъ я вамъ говорила, удалось получить мѣсто при англійскомъ посольствѣ. Мужъ мой поселился со мною во дворцѣ, запертомъ уже много лѣтъ, желая, чтобы я царила въ немъ во всемъ блескѣ графини Скарола. Ему нравилось видѣть меня въ полномъ блескѣ, тогда какъ я ненавидѣла общество, зная только его дурныя и показныя стороны. Онъ представилъ меня ко двору, сталъ выѣзжать со мною въ свѣтъ, потребовалъ, чтобы я принимала. Только позже мнѣ стало ясно, что побуждало его поступать такъ; тогда-же я только молила его вести замкнутый образъ жизни и мечтала объ одиночествѣ этого замка Скарола, куда мужъ привозилъ меня на нѣсколько дней послѣ свадьбы. Но онъ не соглашался на это, такъ какъ, хотя не любилъ лично свѣтской жизни, не желалъ отказаться отъ нея, чтобы показать всѣмъ, какъ онъ счастливъ со мною и какъ необоснованны слухи о моей неродовитости и невоспитанности. Выросши въ военной средѣ и оставаясь долго холостякомъ, онъ не зналъ цѣны человѣка въ женщинѣ; потому онъ искренно думать, что разница въ возрастѣ, хотя и не мѣшала мнѣ любить его, но была далеко не безразлична, а потому онъ обязанъ вознаградить меня за это свѣтскою жизнью и развлеченіями. Что происходило въ его душѣ, я поняла только много позже. Онъ не высказывалъ мнѣ своихъ соображеній, либо считая меня неспособной понять его, либо тяготясь такою откровенностью. Всѣ мои старанія доказать ему, что спокойная, замкнутая жизнь улыбается мнѣ больше всего, принимались имъ за условную ложь и побуждали его еще больше держаться прежняго образа жизни. Тогда произошло то, что было неизбѣжно: за мною стали ухаживать повсюду -- въ клубахъ, въ театрѣ, на вечерахъ, а онъ страдалъ отъ этого и не умѣлъ скрывать своихъ страданій. Нашелся одинъ человѣкъ, который оцѣнилъ наше положеніе сразу. Это былъ Слайдъ. Онъ возмущался моимъ бракомъ и старался всячески вызвать скандалъ, либо отъ злости противъ моего мужа, либо изъ своихъ гадкихъ разсчетовъ. Однажды на балу онъ позволилъ себѣ ухаживать за мною самымъ вызывающимъ образомъ. Эмануилъ не сдержался и ударилъ его по лицу. Это привело къ вызову на дуэль и къ страшной сценѣ между мужемъ и мною, въ присутствіи моей матери, когда мы вернулись домой. Скарола не зналъ удержу въ своемъ гнѣвѣ. Слова его были такъ оскорбительны для моей матери, что я возмутилась и уѣхала съ нею вмѣстѣ въ Савойю. Дуэль состоялась на слѣдующій день, и Слайдъ былъ легко раненъ. Мой мужъ уѣхалъ къ себѣ въ замокъ. Скандалъ въ городѣ получился страшный. Я поняла тѣмъ временемъ, что нарушила свой долгъ, уйдя отъ мужа. Совмѣстная жизнь съ матерью была страшно тяжела для меня тѣмъ болѣе, что -- какъ я скоро замѣтила -- она состояла со Слайдомъ въ перепискѣ и старалась расположить его въ мою пользу. Узнавъ, что Слайдъ скоро пріѣдетъ къ намъ, я еще болѣе ускорила свой отъѣздъ, чтобы не встрѣчаться съ нимъ. Изъ Турина я написала Эмануилу письмо, прося у него прощенія и сообщая о новой связи между нами. Онъ отвѣтилъ мнѣ письменно, что графиня Скарола вольна жить въ Туринѣ, или гдѣ ей нравится, у него же есть дѣла въ замкѣ Скарола.

Я прожила четыре мѣсяца одна во дворцѣ Скарола, не видя на единой живой души. Туринская аристократія приняла меня въ началѣ недовѣрчиво и была очень довольна, что дѣйствительность оправдала ея подозрѣнія. Я выходила изъ дому только въ церковь или въ свой садъ. Не знаю, слѣдили-ли за мною слуги, но несомнѣнно, что кто-то извѣщалъ графа, о моемъ поведеніи, какъ я узнала впослѣдствіе отъ него самого. Мать моя, уѣхавшая было въ Англію и писавшая мнѣ оттуда банальныя, соболѣзнующія письма, явилась вдругъ однажды ко мнѣ въ Туринъ, у Слайда же хватило дерзости сопровождать ее. Увидя этого человѣка, я немедленно приказала ему удалиться. Онъ отвѣтилъ мнѣ надменно и язвительно, объявивъ, что мы еще увидимся съ нимъ. На щекѣ его красовался большой шрамъ, и признаюсь, я поглядѣла на него съ искреннимъ удовольствіемъ. Онъ замѣтилъ это. "У кого-то есть невидимая, но еще болѣе глубокая рана, графиня",-- сказалъ онъ:-- "до свиданья". Я попросила мать оставить меня одну, обративъ ея вниманіе на опасность, которой подвергало меня ея присутствіе въ домѣ, и высказавъ твердую надежду на примиреніе съ мужемъ, если мое поведеніе будетъ безупречно въ его глазахъ. Я настаивала на ея немедленномъ отъѣздѣ, но она сказалась усталой, и расплакалась, умоляя дать ей отдохнуть. Мнѣ пришлось уступить, и она прожила у меня недѣлю. Ей хотѣлось, чтобы я уѣхала съ нею въ Эксъ, гдѣ она собиралась поселиться. Я отвѣтила отказомъ и, когда она уѣхала, снова замкнулась одна въ замкѣ; Слайдъ, получившій послѣ дуэли отпускъ, долженъ былъ вернуться въ Туринъ на зиму. Я не имѣла никакихъ свѣдѣній о мужѣ. Его секретарь передавалъ мнѣ только каждый мѣсяцъ опредѣленную сумму денегъ. Вся прислуга оплачивалась непосредственно имъ самимъ. Отчаявшись получить отъ него вѣсть и подозрѣвая, что пріѣздъ матери и Слайда были переданы ему въ нелестномъ для меня свѣтѣ, я рѣшила отправиться сама въ замокъ Скарола, несмотря на то, что путешествіе могло быть вредно не только для меня, но и для будущаго ребенка. У меня была такая твердая вѣра въ раскаяніе Эмануила и въ успѣшность моего плана, что я уложила въ большой сундукъ все, что могло понадобиться мнѣ на цѣлую зиму въ замкѣ Скарола...

Старая графиня замолчала здѣсь, какъ-бы подавленная тяжелыми воспоминаніями.

-- То, что случилось тогда, поистинѣ ужасно,-- продолжала она, дѣлая, надъ собою усиліе.-- Я была честная женщина, и старалась всячески охранить честь мужа. Защищая свою оскорбленную мать, я не совершила никакого преступленія, а, если и была виновата. то давно искупила свою вину, тогда какъ Эмануилъ былъ очень виноватъ передо мною. И вотъ онъ бросилъ мнѣ въ лицо самыя гадкія обвиненія, сказалъ, что я уѣзжала, съ матерью и Слайдомъ въ Савойю для дурныхъ цѣлей, что я вернулась домой только для виду и встрѣчалась снова съ этимъ человѣкомъ... Онъ не пожелалъ слушать моихъ искреннихъ оправданій, не подумалъ о моемъ положеніи и о ребенкѣ, котораго я носила въ себѣ, а говорилъ только. объ оскорбленной чести и о позорѣ, которымъ я покрыла его имя. Ему было противно шпіонить за мною черезъ слугъ, и онъ узнавалъ про меня все отъ одной дамы, друга дома. Я увѣрена, что онъ не лгалъ, говоря это, такъ какъ былъ благородный человѣкъ. Эта дама была одна туринская синьора, мстившая мнѣ за то, что ей не удалось сдѣлать изъ своей дочери графиню Скарола. Она умышленно исказила факты, чтобы сдѣлать мнѣ зло... Однимъ словомъ, монсиньоръ, я не буду разсказывать больше, потому что этотъ несчастный человѣкъ уже наказалъ себя, и я простила ему. И въ этомъ замкѣ, откуда онъ выгналъ меня, я прожила потомъ столько лѣтъ, призывая его, какъ единственное существо, которое я любила въ жизни, и котцрое было всегда близко мнѣ. Онъ выгналъ меня, монсиньоръ. Я вышла изъ этого замка и спустилась въ долину въ ужасный ноябрьскій день, подавленная горемъ, одинокая. Не понимаю, какъ я только не умерла тогда. Внизу я нашла свой большой сундукъ, говорившій мнѣ о чудныхъ надеждахъ и содержавшій приданое будущаго новорожденнаго. Въ Ванно я бросилась въ отчаяніи на постель; черезъ нѣсколько минутъ пріѣхала и моя мать, которая отправилась изъ Турина догонять меня, такъ какъ якобы предвидѣла результатъ моей поѣздки. У меня не было силъ, не было воли, мнѣ хотѣлось только умереть. Я и чувствовала, что умираю. Меня посадили въ такомъ состояніи въ карету. Я лишилась чувствъ, а когда пришла въ себя, мать, Слайдъ и я катились уже въ концѣ долины къ швейцарской границѣ.

Графиня снова замолчала и продолжала потомъ тихимъ, сдержаннымъ голосомъ, точно читая что-то вписанное въ ея памяти.

-- Я узнала впослѣдствіе, что черезъ часъ послѣ моего отъѣзда Эмануилъ прислалъ человѣка догнать меня. Но когда этотъ человѣкъ достигъ Вапцо, ему сказали, что я уѣхала съ двумя англичанами. На слѣдующее утро Тоніо нашелъ моего мужа мертвымъ на постели. Онъ покончилъ съ собою выстрѣломъ въ сердце.

VII.

Эмануилъ спустился въ полдень внизъ къ обѣду. Графиня осталась у себя въ комнатѣ, но не выглядѣла усталою отъ продолжительнаго разговора. Поднявшись послѣ обѣда въ библіотеку, Эмапуилъ увидалъ, что столъ не заваленъ больше книгами, какъ наканунѣ, и шкафъ съ корреспонденціей запертъ. Когда онъ собирался сѣсть читать, въ дверь, ведущую въ комнату графини, послышался стукъ. Эмануилъ открылъ ее и увидалъ передъ собою графиню въ креслѣ на колесахъ. Горничная распахнула дверь, вкатила кресло въ комнату и удалилась по знаку графини.

-- Я къ вамъ въ гости, монсиньоръ,-- сказала больная ласковымъ голосомъ.-- Знаете, мнѣ даже не вѣрится, что замокъ снова обитаемъ. Я часто объѣзжала комнаты, чтобы посмотрѣть, все-ли въ порядкѣ, и останавливаюсь подолгу здѣсь и въ другихъ комнатахъ. Въ каждой изъ нихъ меня встрѣчаетъ покойный обитатель этихъ комнатъ, и я наношу ему визитъ безъ рѣчей. Здѣсь въ библіотекѣ у меня нѣтъ знакомыхъ; среди послѣднихъ поколѣній графовъ Скарола не было ученыхъ людей. Старый аббатъ Антоніо Руско не интересуетъ меня, какъ и его ученыя книги. Надѣюсь, вы провезете меня по замку. Отправимтесь теперь въ ваши комнаты.

Эмануилъ былъ въ штатскомъ платьѣ. Графиня окинула его взоромъ, наклонившись впередъ въ креслѣ.

-- Извините, но вы нравитесь мнѣ больше въ такомъ видѣ;

-- Я тоже чувствую себя не вполнѣ свободно въ рясѣ, синьора, какъ уже говорилъ вамъ раньше. Мы, миссіонеры, рѣдко надѣваемъ ее. Мы больше военные, чѣмъ священники.

Они направились въ комнату моисиньора, гдѣ графиня удостовѣрилась лично, что у ея гостя есть все необходимое. Она встала съ кресла, сдѣлала нѣсколько шаговъ, опираясь на руку Эмануила и опустилась на стулъ около стола.

-- Чего только вы не могли-бы разсказать про свои путешествія! Я прочитала въ газетѣ про ваши подвиги, монсиньоръ. Но что это за лукъ?

Пакетъ съ вещами товарища-миссіонера лежалъ открытый на столѣ. Эмануилъ уложилъ рясу въ сундукъ передъ уходомъ изъ комнаты, а лукъ и стрѣлы лежали еще на столѣ. Онъ взялъ ихъ и подалъ матери.

-- Это трофеи Роланда,-- сказать онъ улыбаясь.-- Намъ часто приходится подвергаться нападенію врага, вооруженнаго такимъ оружіемъ, и, къ несчастью, у насъ нѣтъ для защиты ни шлемовъ, ни кольчугъ, ни щитовь.

Старая графиня стала разглядывать ихъ съ любопытствомъ.

-- Даже не вѣрится,-- замѣтила она:-- что эти ничтожныя вещи изъ веревокъ, тростника и перьевъ могутъ быть орудіемъ смерти.

Эмануилъ указалъ на остріе стрѣлы и объяснилъ смертельное дѣйствіе покрывавшаго его тонкаго слоя яда.

-- Если вы не имѣете ничего противъ, то поѣдемте дальше. Мнѣ хочется показать вамъ домъ.

Горничная распахнула широко всѣ двери и открыла окна въ пустыхъ комнатахъ. Нагнувшись надъ кресломъ матери, Эмануилъ катилъ ее впередъ по комнатамъ, испытывая при этомъ невѣдомое доселѣ волненіе. Онъ глядѣлъ растроганно на маленькую, худую, спокойную фигурку, сѣдую голову, слегка дрожащую, но не опущенную, и руки, покоившіяся на колѣняхъ. Кресло катилось по старымъ комнатамъ съ выцвѣтшими обоями, мимо кроватей съ пологами и мебелью, выстроенною вдоль стѣнъ и носящею печать неподвижности и отчаянія. Они доѣхали до наружной галлереи, шедшей по стѣнѣ вокругъ полутемнаго внутренняго помѣщенія. Графиня объяснила Эмануилу, что это была недоконченная затѣя ея мужа, который хотѣлъ устроить большую среднюю залу съ галлереей, какъ въ большинствѣ пьемонтскихъ виллъ. Они снова свернули въ сторону и очутились передъ дверью, ведущей въ другія комнаты.

-- Вотъ мы и на половинѣ Эмануила,-- объяснила графиня.

Первая комната была маленькая и просто обставленная. Деревянный письменный столъ, шкафъ со старымъ оружіемъ, нѣсколько англійскихъ гравюръ съ изображеніемъ скаковыхъ лошадей, большая генеологическая таблица, нѣсколько плановъ и картъ -- вотъ и вся обстановка комнатки молодого офицера, который жилъ здѣсь, когда пріѣзжалъ въ замокъ ненадолго въ охотничій сезонъ. Сосѣдняя комната была та, въ которой графъ Скарола прожилъ послѣдніе, несчастные мѣсяцы своей жизни. Она была нарядна, какъ всѣ остальныя комнаты въ замкѣ; стѣны въ ней были обиты зеленымъ шелкомъ. Въ изголовьѣ большой кровати съ пологомъ висѣло выцвѣтшее немного изображеніе мадонны. Въ этой комнатѣ Эмануилъ ди Скарола лишилъ себя жизни.

Они осмотрѣли все, не произнося ни единаго слова, и вернулись снова въ библіотеку, гдѣ былъ приготовленъ чай.

Графиня сошла съ кресла, опираясь на руку сына, подошла къ запертому теперь шкафу съ корреспонденціей, открыла его, взглянула на переплетенные томы и снова закрыла шкафъ. Затѣмъ, она опустилась въ большое кресло у стола съ чайнымъ сервизомъ и пригласила Эманула сѣсть.

-- Вы видѣли весь мой теперешній міръ, монсиньоръ. Я вернулась сюда тридцать лѣтъ тому назадъ и больше не уѣзжала. Здѣсь протекла вторая часть моей жизни, столь не похожая на предыдущую, но проникнутая ею. Здѣсь я жила въ близкомъ духовномъ общеніи съ моимъ бѣднымъ мужемъ, и это такъ наполнило мое существованіе, какъ будто онъ былъ живъ. Здѣсь, гдѣ я обрела себя вполнѣ и гдѣ я могла слѣдовать велѣніямъ своего внутренняго голоса, здѣсь постепенно отдалился отъ меня ужасный періодъ моей жизни, которому я обязана своею дурною репутаціею. Онъ отдалился отъ меня, какъ что-то чуждое, наносное, какъ тѣло чудовищнаго созданія, которое отдѣлили отъ меня. Я такъ свыклась съ этимъ замкомъ, что мои мысли и ощущенія тѣсно связаны теперь съ нимъ. Каждый періодъ моей жизни, каждое состояніе души связано съ которою-нибудь изъ комнатъ. Тѣ комнаты, гдѣ мы только что были, напоминаютъ мнѣ о несчастномъ человѣкѣ, который встрѣтился со мною только на свою погибель и возродился потомъ въ моей душѣ, такъ что мнѣ удалось возстановить внутренній міръ, скрываемый имъ отъ меня.

Суровый народъ эти Скарола. Я вычитала здѣсь много интереснаго изъ ихъ мемуаровъ и старыхъ писемъ. Эти люди много мучились сами и мучили другихъ. Тихое убѣжище, выстроенное ими здѣсь, не научило ихъ ничему. Ни одинъ изъ нихъ не видѣлъ вещей, какъ онѣ есть, и не цѣнилъ ихъ по достоинству. Они являлись ненадолго сюда въ замокъ, чтобы собрать войска для герцога Савойскаго, охотиться на медвѣдей и волковъ, ссориться изъ-за придворныхъ интригъ или строить планы мести. Я вижу руку Провидѣнія въ томъ, что всѣ они упорно преслѣдовали одну цѣль и выказали столько умѣнья въ устройствѣ этого замка со всею возможною роскошью и комфортомъ. Всѣ эти поколѣнія мятежныхъ, великодушныхъ людей работали для чужестранки, проникшей въ семью, какъ оружіе, которое убиваетъ безсознательно, потому что таково его назначеніе, и оно больше ни на что не годится. Родъ ихъ вымеръ, и буря занесла сюда чужестранку, а стѣны замка приняли ее привѣтливо и предоставили ей тотъ миръ и покой, для которыхъ такъ старались всѣ эта поколѣнія, не сумѣвшія воспользоваться ими. Въ эти годы, когда я разобралась въ отличительныхъ чертахъ этой мужественной семьи, я оцѣнила по достоинству мудрость того изъ. предковъ моего мужа, который завелъ для своего рода гербъ съ девизомъ. Знаете-ли вы ихъ, монсиньоръ? Вотъ они тамъ въ рамкѣ, поглядите. Гербъ состоитъ изъ вѣтки остролистника; обнаженная рука крѣпко сжимаетъ колючіе листья. Кровь сочится изъ нея, но она не выпускаетъ листьевъ. Девизъ гласитъ: Cave а te metipso. Такъ оно и есть: остролистникъ поражаетъ Руско {Непередаваемая по-русски игра словъ: Ruscо (остролистникъ) поражаетъ Rusсо, т. е. графовъ Руско ли Скарола.}. А другой сочинитель девизовъ придумалъ варіацію на первый девизъ, которая нравится мнѣ больше, но употреблялась въ родѣ Руско ди Скарола очень недолго -- Coeteros sperno: всѣхъ презираю. Однако вѣтка остролистника не позволяла презирать себя и впивалась ему въ мясо, окровавливая руки.

Эмануилъ невольно раскрылъ свою лѣвую руку и увидалъ на ней слѣды отъ укола распятіемъ. Значитъ и въ этомъ отношеніи онъ былъ настоящій Руско ди Скарола.

Тоніо вошелъ въ комнату, неся кипятокъ. Графиня налила его въ чайникъ, зажгла спиртовую лампочку, и вода скоро зашипѣла. Графиня проводила взоромъ выходившаго изъ комнаты слугу.

-- Это славный старикъ, честный и вѣрный. Онъ -- единственный мужчина въ домѣ и служилъ еще при моемъ мужѣ, который очень любилъ его. Въ началѣ онъ относился ко мнѣ, конечно, враждебно, а потомъ, привязался и, кажется, искренно. Но именно потому-то, монсиньоръ, я и не довѣряю ему вполнѣ. Видно, такова ужъ моя судьба -- не довѣрять тѣмъ людямъ, которые относятся ко мнѣ хорошо. Иной разъ, въ этомъ одиночествѣ, раздумывая объ обстоятельствахъ, приведшихъ знатный и славный родъ къ столь печальному концу, я видѣла въ себѣ самой орудіе слѣпой судьбы, мстившей жестокостью за жестокость. И если бы мнѣ пришлось выбирать себѣ гербъ и девизъ, я выбрала бы тотъ-же гербъ съ окровавленною рукою, но девизъ былъ бы: Остерегайся другихъ!

Эмануилъ слушалъ ея слова въ надеждѣ, что она будетъ продолжать повѣствованіе о своей жизни съ того мѣста, гдѣ она кончила въ прошлый разъ. Ему очень хотѣлось узнать, что графиня думаетъ о немъ самомъ. Для него становилось ясно теперь, что несчастную женщину оклеветали и подвергли жестокимъ гоненіямъ; онъ былъ твердо увѣренъ въ томъ, что она -- честная женщина. Но, что могъ онъ думать о ней, какъ о матери? Въ краткомъ сообщеніи, сдѣланномъ ему начальствомъ, не упоминалось о какихъ-либо нарушеніяхъ брачной жизни со стороны графини ли Скарола, но говорилось о ея полномъ равнодушіи къ судьбѣ сына. До сихъ поръ, графиня не разъясняла этого вопроса ни единымъ словомъ, и это сильно волновало Эмануила. возбуждая въ немъ все возможныя сомнѣнія и отправляя искреннее расположеніе къ матери.

Но несмотря на сильное возбужденіе, Эмануилъ не считалъ возможнымъ высказывать свои мысли. Выработанное его дѣятельностью чувство осторожности указывало ему на необходимость воздержаться отъ всякихъ вопросовъ: обстоятельства должны были развиваться вполнѣ самостоятельно, чтобы графиня не могла почуять чего-либо подозрительнаго и по прикрыла-бы обманомъ нѣкоторыхъ своихъ поступковъ, противорѣчившихъ правиламъ нравственности.

VIII.

Одиночество и старость, ограничивающіе циклъ мыслей каждаго человѣка вокругъ его я, неспособнаго уже измѣниться, ограничиваютъ и опредѣляютъ въ то-же время внѣшнія вліянія, способныя вызвать эти мысли. Умъ человѣческій, обращается въ механизмъ, способный только на ограниченное количество движеній, причемъ къ каждому изъ нихъ имѣется свой опредѣленный ключъ.

Графиня отдала себѣ отчетъ въ своемъ состояніи, когда сказала, что каждая комната, въ замкѣ соотвѣтствуетъ у нея опредѣленному образу мыслей. Когда она очутилась въ библіотекѣ, гдѣ уже давно не была, и гдѣ были собраны воспоминанія ея свѣтской жизни -- того времени, когда она была въ Европѣ знаменитостью,-- нахлынувшій на нее рой воспоминаній вызвалъ въ памяти это прошлое и оказался сильнѣе, чѣмъ намѣреніе молчать о немъ всегда. Замѣтивъ, что она заговариваетъ объ этомъ, Эмануилъ испугался, что она скажетъ что-нибудь такое, чего не сказала бы сыну, но не рѣшился удерживать ее. Къ счастью, разговоръ повернулся не совсѣмъ такъ, какъ онъ опасался.

Графиня заговорила о своемъ положеніи при дворѣ, какъ о чемъ-то извѣстномъ, не сказавъ, правда, на чемъ оно было основано. Ей было важно объяснить Эмануилу кое-что иное -- исполнить свой долгъ передъ человѣкомъ, котораго она сдѣлала своимъ довѣреннымъ лицомъ. Въ началѣ, когда онъ явился, она приняла его враждебно, но эта враждебность была направлена не противъ него лично, а противъ его дѣятельности и духовнаго дѣянія. Ей хотѣлось теперь оправдаться передъ нимъ.

Естественная опора въ жизни, на которую всѣ мы имѣемъ право разсчитывать, не существовала для нея: ни мать, ни мужъ. Оставалась одна опора -- религія. И она разсказала, какъ глубоко и искренно вѣровала въ Бога, какъ даже въ заблужденіи слышала голосъ совѣсти и какъ даже постыдное соглашеніе между ея поведеніемъ и совѣстью указывало на то, что въ ней пылалъ благородный огонекъ, который могъ еще разгорѣться въ сильное пламя.

-- Я отказалась въ то время совсѣмъ отъ обрядной стороны, считая это необходимымъ. Вы знаете мой культъ искренности. Она является даже въ злѣ умѣряющимъ началомъ. Я присутствовала на религіозныхъ церемоніяхъ только, когда это было необходимо, наравнѣ со всякими другими церемоніями. Сношенія между французскимъ императоромъ и сардинскимъ правительствомъ были въ то время очень оживленны и крайне важны для плановъ Пьемонта {Пьемонтъ и Сардинія принадлежали, какъ извѣстно, Савойской династіи раньше другихъ частей Италіи. Примѣч. переводч.}. Сардинскій посланникъ, съ которымъ я познакомилась въ Туринѣ, явился ко мнѣ и, зная мое вліяніе на Наполеона III, довѣрилъ мнѣ свои планы и указалъ совмѣстно съ Кавуромъ, руководившимъ въ то время пьемонтской политикой, какъ мнѣ поступать, чтобы помочь осуществленію стремленій нашей родины. Я съ радостью воспользовалась случаемъ пойти по стопамъ мужа и поработать на пользу того, за что онъ сражался. У меня явилась благодарность къ тѣмъ, кто выказывалъ ко мнѣ довѣріе, и, если достигнутые результаты придали мнѣ мужества, то они не побудили меня возгордиться. У меня сохранилось много писемъ, среди нихъ нѣсколько драгоцѣнныхъ писемъ графа Кавуръ, весьма важныхъ для исторіи этого періода. Я была вѣрнымъ, преданнымъ, заинтересованнымъ агентомъ; это искупало мою вину въ моихъ собственныхъ глазахъ, хотя я дѣйствовала кромѣ того и изъ эгоистическихъ соображеній, разрушая интриги, направленныя противъ меня. Нѣкоторые люди замѣтили мою политику и предупредили о ней императора. Но когда онъ спросилъ меня объ этомъ, я отвѣтила гордо, что онъ долженъ мириться съ тѣмъ, что я -- вѣрная слуга своего Пьемонта и что я дѣйствую только изъ любви къ родинѣ и изъ желанія привлечь его, императора, къ святому дѣлу. И я была права, монсиньоръ. Лучшее, что сдѣлалъ этотъ несчастный въ своей жизни, это именно то, что онъ понялъ и оказалъ помощь освободительному движенію итальянцевъ. Благодаря ему, корсиканская династія загладила свою ошибку по отношенію къ родинѣ. Онъ уплатилъ Италіи долгъ Наполеона I.

Когда наговоры на меня императору не возымѣли дѣйствія, эти люди попробовали дѣйствовать непосредственно на меня. Одна изъ моихъ пріятельницъ разсказала мнѣ очень много объ одномъ аббатѣ, весьма извѣстномъ въ парижскомъ духовномъ мірѣ, и возбудила во мнѣ желаніе познакомиться съ нимъ. Я приняла его у себя; онъ заинтересовалъ меня въ благотворительныхъ дѣлахъ, въ которыхъ я охотно приняла участіе, а потомъ постарался завоевать мое довѣріе. Мое ложное и унизительное положеніе не вполнѣ заслуживало осужденія, и я переносила его съ твердостью и безстрашіемъ, производившими, вѣроятно, на нѣкоторыхъ людей впечатлѣніе дерзости. Я сознавала, что служу моральною поддержкою этому несчастному, съ которымъ меня связалъ холодный разсчетъ и безнравственность отчима. Это сознаніе, а также надежда на помощь святому дѣлу, поддерживали меня въ борьбѣ и даже оправдывали иногда мое поведеніе въ моей собственной совѣсти. Дѣйствительно, монсиньоръ, я никогда не играла своей ужасной роли изъ иныхъ соображеній. Съ тѣхъ поръ, какъ я осталась вдовою, мнѣ приходилось только видѣть поощреніе къ гадкимъ поступкамъ. Тутъ, по крайней мѣрѣ, я нашла человѣка, который любилъ меня ради меня самой и которому я была нужна; кромѣ того, я служила великому дѣлу и льстила себя надеждою, что достигла такого высокаго положенія, которое исключаетъ всякій стыдъ и позоръ. Всѣ преклоняли свои головы предо мною. Одна только голова не преклонилась и однажды, когда угрызенія совѣсти стали мучить меня и я увидала эту женщину въ сопровожденіи сына, мнѣ пришло въ голову, что она, можетъ-быть, несчастна подъ маскою гордости, и я рѣшила отказаться отъ своего положенія ради нея. Это рѣшеніе вспыхнуло во мнѣ внезапно, можетъ-быть благодаря пробужденію религіознаго чувства, хотя-бы совсѣмъ неглубокаго; оно было вызвано тѣмъ священникомъ, что заинтересовалъ меня въ дѣлахъ благотворительности и расшевелилъ прежнія заснувшія въ душѣ чувства. Жажда пожертвовать собою все росла во мнѣ, и каждое открытое или тайное оскорбленіе со стороны этой женщины укрѣпляло меня въ бѣшеномъ стремленіи унизить себя. Я открыла свою душу аббату, завоевавшему мое довѣріе; однако, къ моему великому изумленію, онъ очень смутился, услыхавъ мое желаніе, и заговорилъ о жертвахъ, которыя я могла принести, но не высказалъ одобренія моему намѣренію, а наоборотъ почти что воспротивился ему. И въ то-же время мнѣ было бы достаточно слабаго толчка, чтобы сразу отказаться отъ своего положенія, и уйти въ монастырь. Когда-же я объяснила, что это наиболѣе логичный и вѣрный шагъ, онъ сталъ возражать и попросилъ не принимать никакого рѣшенія, а предоставить другимъ указать мнѣ пути Господни. Слова несчастнаго были такъ безсвязны и самъ онъ былъ такъ взволнованъ, что, вспоминая впослѣдствіе его слова, я простила ему, понявъ, какъ тяжело ему было выбирать между искренностью христіанина и дисциплиною священника.

Орудіе въ лицѣ его было выбрано плохо. Ему слѣдовало ограничиться тѣмъ, чтобы возбудить во мнѣ религіозное чувство, и его обвинили въ томъ, что онъ зашелъ слишкомъ далеко. На самомъ же дѣлѣ виновата была я. Пришлось исправлять оплошность. Аббатъ получилъ новое назначеніе вдали отъ Парижа и явился ко мнѣ съ прощальнымъ визитомъ: онъ выглядѣлъ уже бодрѣе и высказалъ мнѣ нѣсколько словъ одобренія и неясныхъ намековъ на святость внутренняго голоса. Это былъ человѣкъ съ доброй, но боязливой душой, однимъ словомъ неподходящее для даннаго случая орудіе. Другія орудія, конечно, нашлись. Сперва ко мнѣ явился элегантный французскій епископъ, съ медовыми устами, перескакивавшій въ разговорѣ отъ религіи къ свѣтскимъ вопросамъ. Ему не посчастливилось у меня, и единственнымъ результатомъ его стараній было то, что я воспламенилась энергіей еще больше. Тѣмъ временемъ о моемъ душевномъ состояніи узналъ единственный человѣкъ, любившій меня искренно; онъ и самъ переживалъ подобные душевные кризисы и сталъ умолять меня не бросать его, указавъ на эгоистичность рѣшенія, которое должно было поразить и его. Его ласковыя слова глубоко растрогали меня, но я все-таки не отказалась бы отъ своего намѣренія, казавшагося мнѣ столь честнымъ и необходимымъ, еслибы не случилось кое-что такое, что разрушило во мнѣ всякое уваженіе къ религіи.

Епископъ привелъ ко мнѣ нунція. Этотъ былъ несомнѣнно очень хитеръ, но слишкомъ увѣренъ въ себѣ, и эта увѣренность, не ускользнувшая отъ моего наблюденія, сильно повредила ему. Несмотря на проницательность ума и отсутствіе предразсудковъ, у него былъ по отношенію къ женщинамъ тотъ поверхностный, свѣтскій опытъ, который заставляетъ относиться скептически къ ихъ истиннымъ достоинствамъ. Онъ вообразилъ, что я -- простая куртизанка и приняла рѣшеніе изъ самыхъ банальныхъ чувствъ, а потому заговорилъ со мною искренно-цинично. Я отвѣтила ему въ такомъ-же духѣ, привыкши изъ-за своего двусмысленнаго положенія къ этому тону, и онъ укрѣпился въ своемъ предположеніи относительно меня и даже, кажется, обрадовался своей проницательности. На мое намѣреніе отказаться отъ своего положенія онъ взглянулъ, какъ на глупость. У церкви были, по его словамъ, иныя средства искупить мои грѣхи. Я должна была оставаться на прежнемъ мѣстѣ и добиваться того, чтобы зло обратилось въ добро. Этимъ путемъ мои заслуги могли стать столь велики, что простого проявленія раскаянія или милости церкви было бы вполнѣ достаточно, чтобы загладить мои грѣхи.

Ни одинъ изъ внутреннихъ голосовъ, кричавшихъ въ моей душѣ о позорѣ и безчестіи моего положенія, ни одного изъ моихъ горячихъ стремленій къ покою, самоуниженію и скромному существои нію не нашли отзвука въ его душѣ. Моя обязанность состояла лишь въ томъ, чтобы слѣпо служить божественнымъ цѣлямъ церкви. Но проницательный монсиньоръ заблуждался относительно меня. Какъ только мнѣ стали ясны его планы, я насторожилась, сдѣлала видъ, будто согласна съ нимъ и стала выжидать, пока онъ окончательно не откроетъ мнѣ своихъ плановъ. Ждать пришлось недолго. Ему хотѣлось разбить интриги Сардинскаго королевства, въ которыхъ онъ справедливо считалъ меня замѣшанною. Возмутившись поведеніемъ этого священника, старавшагося удержать меня во грѣхѣ и еще вынудить къ измѣнѣ моимъ патріотическимъ обязанностямъ, я подавила въ его присутствіи свое негодованіе и дала знать сардинскому посланнику объ этихъ проискахъ духовенства. Онъ посовѣтовалъ мнѣ дать врагу надежды, такъ какъ сардинскому королевству было чрезвычайно важно знать намѣренія Римскаго двора, раздувшаго весьма усиленно антипьемонтское движеніе. Подъ его вліяніемъ я сдѣлала видъ, что согласна съ политикою нунція, призналась въ содѣйствіи политикѣ Кавура, показала нунцію нѣсколько ловко изготовленныхъ писемъ, передала ему нѣсколько документовъ, могущихъ дать ему иллюзію, будто я попалась ему въ руки, и въ концѣ концовъ вынудила его открыть карты окончательно. У него хватало неосторожности написать мнѣ и подтвердить отпущеніе грѣховъ въ случаѣ, если моя дѣятельность будетъ сознательно направлена на благо церкви. Онъ развилъ при этомъ цѣлую систему новой морали, шедшей круто въ разрѣзъ съ тою простою внутреннею моралью, которую я искренно уважала даже тогда, когда была безсильна слѣдовать ей.

И все-таки негодованіе не охладило во мнѣ тогда религіознаго чувства. Этотъ періодъ наступилъ позже. Пока-же я отказалась отъ своего прежняго намѣренія и рѣшила сохранить свое положеніе. По крайней мѣрѣ въ этомъ отношеніи моя совѣсть и желанія духовнаго лица не расходились: у меня было еще время подумать о своей будущей судьбѣ. Я принялась за дѣло съ увлеченіемъ. Императоръ успокоился, получивъ обѣщаніе, что я не брошу его. Римскіе политическіе дѣятели вообразили, что нашли во мнѣ покорнаго и вѣрнаго агента, разумно вліявшаго на императора. Пьемонтскому министерству иностранныхъ дѣлъ удалось тѣмъ временемъ проникнуть въ политику Ватикана, и его вдохновительницы -- Австріи и подготовить тѣ неожиданныя, крупные удары, рѣшившіе національный вопросъ такъ быстро и такъ успѣшно. Доказательствомъ этого служитъ моя обширная переписка съ нунціемъ, въ которой я дала волю своему природному сарказму, сильно взвинченному данными обстоятельствами. Копіи моихъ писемъ нунцію и его собственныя письма хранились у меня подъ семью замками. Я очень гордилась своею дѣятельностью. Было однажды время, когда успѣхи пьемонтской политики и открытое содѣйствіе ей со стороны императора должны были открыть Ватикану глаза относительно моего подозрительнаго поведенія. Но я сумѣла воспользоваться противорѣчіями въ характерѣ императора и объяснила непослѣдовательность его поступковъ нашими незаконными отношеніями и постоянными интригами. Однимъ словомъ я дѣйствовала такъ ловко, что не лишилась довѣрія Ватикана и послѣ его неудачи. Событія во время похода 1859 года и нелогичное поведеніе императора были отчасти поставлены мнѣ въ заслугу. Въ концѣ концовъ смерть Кавура и движеніе въ Пьемонтѣ противъ политики императора, побудили меня постепенно отказаться отъ роли, переставшей интересовать меня.

Духовныя власти стали дѣлать съ тѣхъ поръ попытки заставить меня выдать переписку съ Ватиканомъ, весьма нелестную для него, какъ для духовнаго и политическаго института. Я не соглашалась на это, сказала, что уничтожила большую часть переписки, и вернула только нѣсколько писемъ, снявъ съ нихъ предварительно копіи и фотографіи. Меня увлекала до бѣшенства эта двойная игра противъ власти, которая покушалась уничтожить то, что еще оставалось во мнѣ хорошаго.

IX.

Война 1870 года разсѣяла насъ всѣхъ. Я собрала свои вещи и отправила ихъ въ Скарола, убѣдившись однако впослѣдствіе въ томъ, что было сдѣлало нѣсколько попытокъ выкрасть изъ багажа самое сокровенное, что у меня было. Но принятыя мѣры предосторожности отвратили всякую опасность и документы дошли до Скарола въ полной сохранности.

Они находятся теперь вотъ въ этомъ шкафу, монсиньоръ. Но исторія ихъ еще не кончена. Церковь не отказывается отъ своей добычи такъ легко. Кромѣ того нунцій зашелъ, повидимому, много дальше намѣреній своего начальства, которое никогда не согласилось на подобные пріемы. Здѣсь въ Скарола снова начались происки духовенства. Прежде всего оно убѣдилось въ томъ, что документы находятся еще въ моихъ рукахъ. Это нетрудно было сдѣлать. Какъ видите, письма переплетены въ крупные томы съ надписью на корешкѣ. Я сама заказала переплеты и классифицировала письма еще въ Парижѣ. Здѣсь же въ Скарола -- Тоніо самъ признался мнѣ потомъ -- его допросилъ о существованіи этихъ томовъ мѣстный священникъ. Что же касается меня, то я замкнулась сейчасъ же по пріѣздѣ сюда въ духовномъ одиночествѣ и принялась писать мемуары изъ періода моей свѣтской жизни въ изящно-легкомысленномъ, тонѣ. Въ этомъ трудѣ излился послѣдній ядъ моей изболѣвшейся души Полный покой, тишина этого мирнаго убѣжища, вызываемые воображеніемъ изъ прошлаго образы и спокойная атмосфера замка, гдѣ самопожертвованіе и труды достойныхъ людей обезпечили отдыхъ и награду недостойной женщинѣ, подѣйствовали понемногу на меня. Я сдѣлалась бы, можетъ быть, снова вѣрующей и хорошей католичкой, но мнѣ снова помѣшали въ этомъ.

Я разсказывала вамъ уже о здѣшнемъ священникѣ. Онъ занимаетъ до сихъ поръ эту должность: здѣшній воздухъ способствуетъ долгой жизни. По пріѣздѣ сюда я естественно познакомилась съ нимъ, такъ какъ ходила въ то время въ церковь хотя бы изъ уваженія къ традиціямъ рода Скарола. Но, какъ вамъ извѣстно, приходская церковь находится отсюда на разстояніи четырехъ или пяти часовъ пути. Я ѣздила туда иногда, а чаще просила священника пріѣзжать ко мнѣ. Онъ дѣлалъ это охотно, а однажды даже спросилъ черезъ Тоніо, не.желаю-ли я взять постояннаго священника въ домъ. Я отвѣтила, что возьму очень охотно при условіи, чтобы онъ жилъ попрежнему при церкви, и постоянными были только часы службы. Жалованье-же я предоставляла ему назначить самому. Священникъ понялъ, что ему нечего ждать съ этой стороны, и все осталось попрежнему. Я видѣлась съ нимъ рѣдко также потому, что не особенно долюбливала его. Это былъ гордый, грубый и упрямый крестьянинъ, впрочемъ, недурной человѣкъ и, пожалуй, даже не безъ совѣсти. Я видѣлась съ нимъ только разъ въ годъ, когда приглашала его съ викаріемъ къ обѣду, по старой традиціи графовъ Скарола, умѣвшихъ держать себя вѣжливо со всѣми, особенно со священниками. Этотъ вооруженный миръ продолжался довольно долго. Я узнала впослѣдствіе, что священникъ справлялся иногда у Топіо о существованіи знаменитыхъ писемъ и о томъ, гдѣ они хранятся. Несмотря на запрещеніе говорить мнѣ объ этомъ, Тоніо такъ терзался угрызеніями совѣсти, что разсказалъ мнѣ все въ концѣ концовъ. Я провела его тогда сюда въ библіотеку, показала шкафъ, открыла его ключемъ, висѣвшимъ на цѣпочкѣ вмѣстѣ съ разными сувенирами, и высказала свою искреннюю радость по поводу того, что мы охраняемъ эти письма вдвоемъ, такъ какъ теперь, увидѣвъ ихъ, онъ отвѣчаетъ мнѣ за ихъ цѣлость. Я попросила его также передать объ этомъ священнику. Въ результатѣ разговоръ о нихъ прекратился на нѣкоторое время.

Первый капелланъ, занимавшій также должность викарія въ нашемъ приходѣ, былъ бѣдный, робкій и скромный священникъ, неизмѣнно трепетавшій въ моемъ присутствіи. Обо мнѣ онъ думалъ навѣрно самыя ужасныя вещи. Его преемникомъ сдѣлался молодой священникъ, смѣлый, искренній, съ сильнымъ характеромъ. Онъ приходилъ въ замокъ по самымъ крутымъ и опаснымъ горнымъ дорогамъ съ огромными букетами цвѣтовъ для алтаря и полнымъ мѣшкомъ камней и кристалловъ для изученія. Обѣдню онъ служилъ, съ большимъ достоинствомъ и съ тихимъ благоговѣніемъ, произнося каждое слово внятно и отчетливо. Мнѣ сразу понравились его веселость и спокойная откровенность. Въ его улыбкѣ отражалась дѣтская искренность, а въ словахъ -- поэтическая натура. Мнѣ никогда еще не приходилось сталкиваться съ такого простою и открытою душою. Мы подружились понемногу; я часто удерживала его здѣсь къ завтраку и распорядилась въ концѣ концовъ, чтобы для него всегда была готова комната, когда онъ зайдетъ отдохнуть во время постоянныхъ экскурсій въ горы. Здѣсь въ замкѣ его не оцѣнивали по заслугамъ. Тоніо не альпинистъ и не видитъ удовольствія въ томъ, чтобы лазить по горамъ, да еще безъ ружья. Викарія прозвали поэтому бѣлкой; это прозвище очень шло ему изъ-за живости движеній и пучка волосъ на головѣ. Я тоже стала звать такъ бѣднаго дона Луку и сказала ему объ этомъ. Онъ расхохотался отъ души и отвѣтилъ, что это прозвище очень нравится ему. У него былъ живой умъ и сильная жажда познаній. Итальянскую и классическую литературу онъ зналъ хорошо, но объ иностранныхъ языкахъ не имѣлъ никакого понятія. Я стала усердно обучать его англійскому и французскому языку и не могла надивиться его быстрымъ успѣхамъ и особенно способностью находить сходство въ грамматическихъ фирмахъ, чего я сама совсѣмъ не подмѣчала. Въ короткое время онъ выучился читать на обоихъ языкахъ, а я сильно помогла ему въ правильномъ произношеніи ихъ.

Въ вопросахъ религіи онъ былъ очень сдержанъ и не заговаривалъ никогда первый. Когда-же я вызывала его на разговоръ, онъ весь воспламенялся и выказывалъ непоколебимую твердость вѣры и очень широкій умъ. Мой духъ противорѣчія часто вовлекалъ его въ споръ; онъ отстаивалъ свои убѣжденія живо и умно, но прекращалъ споръ разомъ добродушными, спокойными словами, какъ только замѣчалъ, что онъ пріобрѣтаетъ острый характеръ. Я чувствовала, конечно, превосходство его спокойнаго отношенія надъ моей злобной, неискренней, но въ то-же время слабой логикой. И въ долгіе часы одиночества, когда я вспоминала свои сердечныя, недоброжелательные слова и его чистосердечныя и великодушныя, меня терзали угрызенія совѣсти, и я начинала понимать понемногу истинный духъ священника, который проникнуть самопожертвованіемъ и искренностью, а не надменнымъ формализмомъ.

Такимъ образомъ случилось, что я примирилась въ концѣ концовъ съ вѣрой и снова обрѣла въ себѣ, подъ вліяніемъ его ясныхъ, безхитростныхъ словъ, зародыши прежней вѣры, которые считала уже совсѣмъ заглохшими. Тогда я рѣшила попросить его исповѣдать меня. Но онъ изучилъ меня хорошо и, понимая, что я несвободна еще отъ сомнѣній, посовѣтовалъ мнѣ испытать совѣсть, чтобы не впасть въ заблужденіе. Говоря въ подобныя минуты съ достоинствомъ апостола, онъ преображался незамѣтно для самого себя и пріобрѣталъ такую власть, точно въ него сходила какая-то нечеловѣческая сила.

Я подождала нѣкоторое время съ повтореніемъ просьбы, чтобы обдумать свое рѣшеніе подробно: но однажды утромъ я увидѣла, что онъ очень взволнованъ, а во время службы меня поразило печальное выраженіе его лица. Я успѣла привязаться къ нему искренно, какъ мать, спросила, что съ нимъ, и сообщила, въ порывѣ религіознаго подъема, о своей готовности исповѣдаться. Смущеніе его только усилилось; онъ отвѣтилъ мнѣ, что говорилъ съ приходскимъ священникомъ о моемъ желаніи исповѣдаться, и тотъ предупредилъ его о невозможности отпустить мнѣ грѣхи иначе, какъ при одномъ условіи. "При какомъ это?" спросила я, сразу замыкаясь въ прежней ледяной гордости и сразу сознавая, что желаніе исповѣдаться вызвано у меня лишь привязанностью къ нему, а не духовною потребностью. Онъ объяснилъ мнѣ тогда то, что я уже подозрѣвала: отъ меня требовали выдачи всѣхъ документовъ. Самъ онъ даже не зналъ, что это за бумаги. Тогда я привела его сюда, открыла шкафъ и разсказала ему то же, что вамъ, добавивъ, что все открыто для него, но не для другихъ, и что я не принимаю поставленнаго мнѣ условія. Бѣдный священникъ съ ужасомъ закрылъ шкафъ, увѣряя, что не желаетъ прочитать ни строчки, и заявилъ, что беретъ на свою отвѣтственность исповѣдать меня и отпустить грѣхи. Но я не согласилась на это, такъ какъ сознавала, что мое рѣшеніе было вызвано не вспышкой вѣры, а только желаніемъ сдѣлать ему пріятное... Такимъ образомъ, монсиньоръ, кончилась навсегда исторія моей вѣры. Она кончилась, потому что каждый разъ, какъ я собиралась вернуться къ религіи, меня отталкивали во имя самой-же религіи.

-- Но этотъ молодой священникъ не дѣлалъ больше никакихъ попытокъ?-- спросилъ Эмануилъ.

-- Онъ остался здѣсь и продолжалъ исполнять обязанности капеллана. Я находила большое утѣшеніе въ его твердой привязанности ко мнѣ и въ его честномъ, мужественномъ отношеніи. Онъ-же, желая вернуть меня на прежнюю высоту, а также дать мнѣ занятіе и наполнить жизнь, предложилъ мнѣ организовать какое-нибудь благотворительное дѣло.

Я рѣшила отвести нѣсколько комнатъ замка подъ больницу для бѣдныхъ, остававшихся въ полномъ одиночествѣ въ своихъ ветхихъ домишкахъ въ лѣтнее время, когда родственники уходили всѣ высоко въ горы. Затѣмъ я открыла школу для горцевъ -- взрослыхъ и дѣтей. Но это продолжалось недолго. Донъ Лука, помогавшій мнѣ, особенно по школѣ, сообщилъ однажды, что его усердіе вызвало недовольство начальства. Тѣмъ не менѣе онъ продолжалъ работать до тѣхъ поръ, пока ему не запретили этого строго настрого. Вскорѣ послѣ этого ему запретили также приходить ко мнѣ служить обѣдню.

Тогда я вспомнила про предложеніе приходскаго священника, взять капеллана въ домъ и попросила назначить на эту должность дона Луку. Прошеніе мое встрѣтило отказъ, а за нимъ послѣдовалъ и переводъ дона Луки въ другой приходъ.

Вотъ, монсиньоръ, что сдѣлали для меня люди, носящіе ваше одѣяніе. Вотъ почему я не довѣряю никому. Вотъ почему, когда вы пріѣхали сюда, какъ чужой человѣкъ, я вообразила, что вы -- такой-же, какъ другіе,-- послушное орудіе церкви. И для провѣрки я оставила открытымъ этотъ шкафъ и положила на виду нѣсколько томовъ переписки, чтобы посмотрѣть, какъ вы поступите. Мнѣ извѣстно. что вы не дотронулись до этихъ вещей. Вотъ вамъ признаніе въ дурномъ поступкѣ, не дававшемъ мнѣ покоя.

Разговоръ ихъ былъ прерванъ подачей присланнаго съ нарочнымъ письма монсиньору. Эмапуилъ попросилъ разрѣшенія прочитать его и пробѣжалъ письмо. Римскій прелатъ сообщалъ ему въ сухихъ выраженіяхъ о своемъ изумленіи по поводу того, что онъ находится не въ часовнѣ, куда его послали, и приглашалъ спуститься въ долину немедленно, чтобы дать объясненія. Эмануилъ подалъ письмо матери.

-- Какъ видите,-- сказалъ онъ:-- мнѣ незачѣмъ оправдывать себя. Другіе дѣлаютъ это за меня и на этотъ разъ не лгутъ.

-- Я знаю, знаю. Вы-же не знаете меня еще. Я стала хорошимъ знатокомъ людей. Согласитесь, если-бы у меня не было довѣрія къ вамъ, я не разсказала-бы вамъ своей бѣдной исторіи. Но встаньте на мое мѣсто: что вы скажете на такое происшествіе? Два года тому назадъ, когда изъ Вапцо пріѣхалъ со своими мастерами обойщикъ привести замокъ въ порядокъ, одинъ изъ мастеровъ взломалъ шкафъ и принялся вынимать изъ него документы. Тоніо слѣдилъ за рабочими и накрылъ его. Обыскавъ его вещи, мы нашли у него въ сумкѣ еще нѣсколько украденныхъ писемъ. Онъ успѣлъ уже отказаться отъ мѣста и собирался скрыться на слѣдующій день съ документами. Какъ видите, война идетъ самая ожесточенная, и даже не война, а просто заговоры и предательства.

X.

Ватиканскія власти добивались съ такимъ упорствомъ возвращенія документовъ не только потому, что это были секретныя бумаги, но и потому, что они опасались обнаруженія нѣкоторыхъ некорректныхъ пріемовъ, которыми пользовалась дипломатія Ватикана. Возможность опубликованія этихъ документовъ пугала Ватиканъ, какъ вѣчная угроза.

Истинная личность графини Скарола была совсѣмъ неизвѣстна окружавшему ее духовенству. Несомнѣнно, что графиня сама рѣшилась-бы уничтожить злополучныя письма, если-бы обдумала съ религіозною покорностью свое поведеніе и убѣдилась, что церковь осуждаетъ заблужденіе тѣхъ, кто воспользовался властью для дурныхъ цѣлей и извратилъ христіанскую мораль. Когда донъ Лука получилъ приказаніе дать отпущеніе грѣховъ не иначе, какъ при условіи выдачи документовъ, онъ выказалъ протестъ на основаніи своей совѣсти и знанія характера графини, считая эту мѣру опасною. Событія подтвердили его опасенія. Но это не открыло глазъ римской куріи и не побудило ее стать на правильный путь. Она рѣшила наоборотъ, что донъ Лука, образованіе и жажда познаній котораго были слишкомъ необычнымъ явленіемъ, особенно среди деревенскаго духовенства,-- мятежная натура и измѣнникъ, заинтересованный въ судьбѣ опасныхъ документовъ для пользованія ими въ качествѣ орудія противъ Церкви.

Счастье еще, что преклонный возрастъ графини и безупречно-чистая жизнь пылкаго молодого священника не дали пищи инымъ подозрѣніямъ. Въ результатѣ, во избѣжаніе всякой опасности, было рѣшено удалить дона Луку и сдѣлать -- не безъ его вѣдома, но при полномъ игнорированіи его воли -- опись его скромнаго имущества и подробный допросъ ему, чтобы узнать, не укралъ-ли онъ уже документовъ.

Судьба рѣшила, чтобы эта несчастная исторія шла по самымъ некрасивымъ и предосудительнымъ путямъ. Полученіе документовъ казалось теперь наконецъ обезпеченнымъ, благодаря появленію сына графини, посланнаго самимъ Провидѣніемъ въ удачный моментъ. Монсиньоръ Реккини не могъ нахвалиться поэтому своею блестящею мыслью -- послать Эмануила въ часовню, чтобы онъ подождалъ тамъ смерти матери для выступленія въ качествѣ сына. Но мѣра Реккини была неосторожна и неправильна. Онъ не зналъ характера Эмапуила и требовалъ отъ него слишкомъ многаго. Непосредственное начальство Эмануила, слѣдившее за нимъ во время его миссіонерской дѣятельности, никогда не потребовало-бы отъ него такого поступка. Оно знало, что однажды, когда гордому миссіонеру попробовали было дать порученіе, показавшееся ему не вполнѣ законнымъ, онъ спокойно изложилъ свою точку зрѣнія, не позволявшую ему подчиниться. Теперь-же монсиньоръ Реккини написалъ Эмануилу письмо въ замокъ Скарола по совершенно особымъ обстоятельствамъ.

Щедрый на чай Эмануилъ если и умиротворилъ кучера, но не зажалъ ему рта; вернувшись домой, онъ разсказалъ о встрѣчѣ въ такомъ духѣ, точно между Антоніо и священникомъ существовало предварительное соглашеніе. При этомъ онъ прикрасилъ должнымъ образомѣлсвое сопротивленіе и не забылъ упомянуть о крѣпкой рукѣ Эмануила, сжавшей его, словно въ тискахъ. Священникъ, заказавшій экипажъ, сообщилъ всѣ эти подробности куріи епископа, гдѣ Реккини съ ужасомъ услыхалъ эту новость. Собравшійся немедленно совѣтъ заподозрилъ соглашеніе между матерью, и сыномъ, и какъ только власти стали на этотъ ложный путь, имъ представились другія ложныя доказательства вины Эмануила. Капли крови на распятіи не понравились монсиньору и обнаружили въ Эмануилѣ духъ противорѣчія. Таинственныя слова, сказанныя церемоніймейстеру по поводу какого-то лица, ожидавшаго пакетъ съ вещами, тоже были причислены къ доказательствазгъ противъ него. Реккини заключилъ изо всего этого, что упрямый потомокъ пьемонтскихъ графовъ, восхваленный до небесъ, но столь сниходительный къ модернистамъ и либераламъ,-- попросту мятежная душа.

Реккини поступилъ при этомъ крайне неосторожно, написавъ письмо въ такомъ тонѣ, что Эмануилъ могъ прочитать между строчками чуть-ли не обвиненіе въ умышленномъ непослушаніи. Само собою разумѣется, что Эмануилъ не отнесся покорно къ столь незаслуженному обвиненію.

Онъ находился подъ впечатлѣніемъ разсказа матери и не вѣрилъ даже еще вполнѣ всѣмъ проискамъ духовенства, такъ какъ носилъ самъ духовное одѣяніе. И въ то время, какъ онъ усиленно старался подавить въ себѣ нароставшее негодованіе, не желая обвинять никого до полученія доказательствъ, письмо Реккини явилось само по себѣ доказательствомъ. По полученіи его Эмануилъ почувствовалъ, что связь между нимъ и вѣдомствомъ, къ которому онъ принадлежалъ, порвана. Поэтому, если отвѣть его монсиньору Реккини не окончательно разрывалъ всякія отношенія его съ начальствомъ, то натягивалъ ихъ настолько, что они должны были прекратиться при малѣйшемъ столкновеніи.

Отвѣть, набросанный наскоро и отправленный съ тѣмъ-же нарочнымъ, что привезъ письмо отъ Реккини, гласилъ: "Уважаемый отецъ, совершенно неожиданныя событія указали мнѣ, по какому пути идти отнынѣ. Долгъ задерживаетъ меня здѣсь, какъ христіанина и какъ сына. Я сообщу вамъ свое рѣшеніе относительно дальнѣйшаго при первой же возможности.

Съ уваженіемъ Эмануилъ Скарола".

Трудно сказать, что произвело болѣе сильное впечатлѣніе въ куріи: содержаніе письма или подпись. Если само письмо обѣщало мало хорошаго, то подпись съ гордо выписаннымъ полнымъ именемъ грозила кое-чѣмъ еще болѣе серьезнымъ. Что дѣлать? Реккини обратился за совѣтомъ къ архіепископу, который какъ-бы свалился съ неба, но тотчасъ-же снова вернулся туда, возлагая всѣ надежды на молитву. Но Реккини, хотя и призналъ свою ошибку и мудрость коллегъ, державшихъ Эмануила всегда вдали отъ матери, былъ однако увѣренъ теперь въ томъ, что ничуть не ошибается относительно серьезной перемѣны въ Эманунлѣ. Не имѣя возможности предпринять что-либо въ данный моментъ, онъ вспомнилъ всѣ мелкія непріятности и обиды, перенесенныя имъ во время пребыванія въ старой столицѣ королевства, гдѣ пахло революціоннымъ духомъ даже отъ самаго богобоязненнаго католика, и пробормоталъ себѣ подъ

-- Извѣстное дѣло, пьемонтецъ! Этимъ все сказано. Всѣ они такіе непокорные!

XI.

Въ замкѣ произошло въ этотъ вечеръ кое-что неожиданное, удивившее всѣхъ и наполнившее сердце Тоніо радостью. Графиня приказала подать обѣдъ въ гостиной около ея спальни и пригласила Эмануила раздѣлить съ лею трапезу. Но она устала отъ длинныхъ разговоровъ за послѣдніе два дня и почти ничего не ѣла. Послѣ обѣда она. сейчасъ-же ушла къ себѣ.

Ночью ей сдѣлалось нехорошо. Частые звонки и глухіе, спѣшные шаги извѣстили Эмануила о томъ, что происходить въ домѣ. Онъ всталъ, чтобы быть готовымъ на всякій случай, но къ утру тишина и спокойствіе снова возстановились.

Горничная, явившаяся къ монсиньору около девяти утра съ чашкою кофе, передала ему поклонъ отъ графини, высказывавшей надежду скоро увидать его. Но она не скрыла, при этомъ своего критическаго отношенія къ желанію своей госпожи.

-- Я думаю, что ей очень слѣдовало-бы отдохнуть послѣ дурной ночи. За эти два дня она говорила больше, чѣмъ за послѣднія десять лѣтъ. Это постоянное возбужденіе очень вредно ей. Помогите намъ пожалуйста уговорить графиню отдохнуть, монсиньоръ.

-- Я сдѣлаю, что смогу,-- отвѣтилъ Эмануилъ и спросилъ, чѣмъ собственно страдаетъ графиня, и чѣмъ она лѣчится.

-- У нея болѣзнь сердца,-- отвѣтила горничная:-- но она давно уже не желаетъ видѣть врача. У насъ имѣется всегда запасъ лѣкарствъ, прописанныхъ врачомъ, и они дѣйствительно помогаютъ ей. Но я боюсь, какъ-бы не было у нея снова припадка. Я знаю синьору, и она кажется мнѣ очень возбужденною.

Эмануилъ дѣйствительно засталъ графиню въ постели съ раскраснѣвшимся лицомъ и неровнымъ дыханіемъ. Голосъ ея звучатъ взволнованно и тревожно.

-- Этой умной дѣвицѣ хочется, чтобы я лежала одна въ темнотѣ. Мнѣ не даютъ никакой воли. Я знаю лучше ихъ, въ какомъ состояніи мое здоровье, и сама себѣ хозяйка. Если-бы не вы, монсиньоръ, я была-бы обречена теперь на одиночество, и безконечное время измѣрялось-бы для меня только пріемами отвратительныхъ лѣкарствъ. Какъ ужасно мое одиночество! Прислуга несомнѣнно привязана ко мнѣ, но я не могу-же разговаривать съ нею. А въ одиночествѣ мысли и воспоминанія одолѣваютъ и душатъ меня. Какіе это тяжелые часы, какія мученія!-- Эмануилъ увидалъ, что горничная права и попросилъ графиню успокоиться.-- Еще и вы противъ меня! Какъ-же я моту успокоиться? Я перерыла старую золу и нашла подъ нею еще не потухшіе уголья. Этотъ огонь согрѣвалъ меня многіе годы; теперь онъ обжигаетъ меня. Я взволнована... и такъ боюсь, такъ боюсь.

Она приподнялась на подушкѣ и оглядывалась по сторонамъ блуждающими глазами. Эмануилъ наклонился надъ нею, положилъ ей руку на голову и тихонько опустилъ ее на подушку. Она не противилась, закрыла глаза, и лежала нѣкоторое время молча.

-- Меня, кажется, лихорадитъ немного...-- сказала она черезъ нѣсколько минутъ.

Глаза ея блестѣли; кожа была сухая, пульсъ -- частый, неправильный. Эмануилъ зналъ немного медицину и почуялъ опасность. Онъ попросилъ ее успокоиться, обѣщалъ не отходить отъ ея постели и заставилъ принять двойную дозу лѣкарства. Больная то приходила въ возбужденіе, то застывала въ ледяной неподвижности, отъ которой вѣяло смертью.

Эмануилу очень хотѣлось облеічить ея страданія. Но неопытность и овладѣвавшее имъ чувство нѣжности дѣлали всѣ его движенія очень неловкими. Подавая ей вечеромъ стаканъ съ водой, онъ пролилъ немного на подушку. Графиня, находившаяся въ полудремотномъ состояніи, открыла глаза и сказала улыбаясь:

-- Спасибо, но я думаю, горничная сдѣлаетъ это ловчѣе. Но вы все-таки не уходите.

Онъ остался сидѣть, ругая себя мысленно за неловкость и невѣжество. Мракъ сгущался постепенно въ комнатѣ. Жаръ и возбужденіе усилились къ вечеру. Больная подняла голову и, увидя, что темно, чуть не вскрикнула отъ испуга. Эмануилъ поднялся съ кресла, и она поглядѣла на него, не узнавъ, сразу, а потомъ пробормотала еле внятно:

-- Ахъ, это вы, Эмануилъ.

Потомъ голова снова упала, но не для отдыха. Она металась на подушкахъ то въ ту, то въ другую сторону, а губы забормотали непонятныя слова.

Когда горничная вошла съ лампой, освѣтившей на мгновеніе лицо старой графини, та рѣзко зажмурила глаза и закачала головою въ знакъ протеста. Лампу поставили на столикъ позади кровати, а Эмануилъ снова опустился на свое мѣсто. Кругомъ воцарилось опять спокойствіе; но губы спящей шевелились иногда, давая выраженіе безсвязной работы ея мозга, возбужденные болѣзнью. Потомъ, когда наступило нѣкоторое успокоеніе, слова стали яснѣе и разборчивѣе. Графиня говорила по-французски.

-- Нѣтъ, нѣтъ... мнѣ надо знакъ, чудо... Чудесъ было такъ много...

Снова наступило продолжительное молчаніе. Дыханіе стало прерывистымъ, на лицѣ появилось выраженіе напряженнаго вниманія, какъ у человѣка, выслушивающаго выговоръ. Затѣмъ властный, внутренній голосъ, вѣроятно, умолкъ, выраженіе лица стало снова спокойнымъ и рѣшительнымъ, и больная повторила твердымъ, яснымъ голосомъ:

-- Нѣтъ, я вовсе не кощунствую. Мнѣ необходимо увидѣть какой-нибудь знакъ, Эмануилъ. Безъ этого я не могу увѣровать...

Голосъ, звучавшій въ сознаніи матери, принадлежалъ значитъ его отцу. Рядъ событій, унесшихъ Эмануила далеко отъ реальной жизни, приготовилъ его къ ожиданію сверхъестественнаго откровенія. Какого чуда требовала больная, слѣдуя причудливымъ образамъ въ своемъ мозгу и разговаривая съ мужемъ, вызваннымъ снова къ жизни въ ея больномъ сознаніи? Эмануилъ не могъ и не желалъ разбираться въ этомъ. Одно только поразило его: тяжелыя страданія, которыя обнаруживалъ бредъ.

Онъ тоже испытывалъ тяжелыя и невѣдомыя доселѣ страданія. Въ его здоровой и свѣжей головѣ тоже происходила отчаянная борьба. Онъ старался остановить мысль на трудныхъ вопросахъ, и обдумывалъ, какое рѣшеніе принять. Не открыться-ли матери? Но если она любила еще сына, это извѣстіе могло оказаться вреднымъ для нея: если-же она забыла о немъ, то оно было бы безполезнымъ, а ему лично нанесло-бы тяжелый ударъ. За этою мыслью бурно слѣдовали другія, которыя вытѣсняли ее и занимали ея мѣсто.

Всѣ преслѣдованія, сообщенныя ему матерью, глубоко возмутили его. Онъ ничуть не сомнѣвался въ искренности графини, а она. сказала ему, что ее толкнули на зло не дурные инстинкты, а грубое насиліе. И если она и подчинилась на короткое время этому насилію, то жажда искренней любви и стремленіе къ высокой цѣли служили для нея въ нѣкоторой степени оправданіемъ.

Кто былъ виноватъ, если графиня была лишена естественной поддержки близкихъ людей и если ее толкнули на зло сперва развратные родители, потомъ слабохарактерный мужъ, а въ концѣ концовъ слѣпая церковь? Послѣдняя либо не воспользовалась, либо употребила на дурныя цѣли находящіяся въ ея распоряженіи земныя и божественныя средства для спасеній заблудшей.

Наблюденія Эмануила надъ духовенствомъ за время его пребыванія въ Италіи часто изумляли его, а иногда даже непріятно поражали. Онъ чувствовалъ себя непохожимъ на этихъ людей несмотря на то, что они носили такое-же одѣяніе, какъ онъ, проповѣдывали ту-же вѣру, дѣлали такое-же дѣло. Не желая осуждать ихъ, онъ рѣшилъ, что въ крупной организаціи должна существовать разница между центромъ и окружностью. И хотя его влекло къ окружности, и онъ скучалъ по прежней свободной жизни, полной борьбы, это не мѣшало ему понимать и преклоняться передъ тѣми, кто приводилъ въ движеніе мощный механизмъ, въ которомъ самъ онъ былъ лишь мелкою составною частью. Но опытъ послѣднихъ дней заставилъ его измѣнить это мнѣніе. Между центромъ и окружностью царило глубокое разногласіе; цѣли ихъ были различны, но духъ дѣятелей долженъ былъ быть одинаковъ. Болѣе близкое знакомство со служителями церкви часто побуждало теперь Эмануила спрашивать себя, дѣйствительно-ли стремятся эти люди къ добру, и одухотворены-ли ихъ желанія и намѣренія милосердіемъ и высокими чувствами, а главнымъ образомъ сознаніемъ долга.

Эти слабыя сомнѣнія приняли постепенно форму твердой увѣренности. Работа всего этого сложнаго механизма по отношенію къ графинѣ и къ нему оказалась весьма пагубною. Слова Евангелія о томъ, чтобы вырвать и сжечь больной органъ, были проведены въ жизнь въ превратномъ смыслѣ: здоровая часть организма была обречена на погибель ради спасенія больныхъ тканей.

Надо было дѣйствовать теперь и дѣйствовать скорѣе, выйти изо. всѣхъ этихъ тяжелыхъ сомнѣній, но какъ? Оставить Церковь? Нѣтъ, потому что чувствовалъ себя истиннымъ христіаниномъ и имѣлъ такое представленіе о святости и единствѣ Церкви, что гордился своею принадлежностью къ ней. Надо было, значить, оставаться, но держаться какъ можно дальше отъ испорченныхъ элементовъ, несмотря на то, что они являлись въ глазахъ всѣхъ, благодаря своему высокому положенію, самою сущностью Церкви.

Въ эту ночь въ Эмануилѣ произошла глубокая перемѣна. Самъ онъ назвалъ ее впослѣдствіе своимъ возрожденіемъ. Человѣкъ, стоявшій, послѣ тяжелой, безсонной ночи, у постели, гдѣ больная спала тихимъ спокойнымъ сномъ, при первыхъ лучахъ свѣта былъ ужъ не прелатъ, который молится по обязанности, а покорное, виноватое, страдающее существо, которое кается въ своихъ проступкахъ, молитъ и кричитъ о помощи, видитъ открывающійся предъ нимъ міръ надеждъ и свѣта и впервые понимаетъ все безграничное величіе и невыразимую цѣнность его.

Чувство вѣры было искренно и глубоко въ Эмануилѣ, но не зародилось въ немъ самостоятельно. Оно было занесено въ его сердце извнѣ, развилось благодаря воспитанію и укрѣпилось при его образѣ жизни аскета, и апостола... Въ эту-же ночь въ глубинѣ его сознанія проснулась истинная вѣра, болѣе возвышенная, чѣмъ его прежняя, болѣе искренняя, болѣе горячая вѣра духовнаго лица, которое тяжело страдаетъ отъ сознанія своего ничтожества и отъ потребности заставить окружающихъ признать свою вину и заблужденіе. Эмануилъ понялъ теперь, что недостатки, заблужденія, безобразія могутъ, преобразившись въ страданія, сдѣлаться самымъ могучимъ орудіемъ искупленія людей. Онъ понялъ однимъ словомъ самую сущность того христіанства, которую проповѣдывалъ самъ столько лѣтъ. Святыя слова звучали теперь въ его душѣ и пробуждали ее къ новой жизни.

XII.

Въ то время, какъ Эмануилъ предавался своимъ бурнымъ мыслямъ, мать его тоже терзалась внутреннею борьбою, но менѣе тяжелою и сознательною, потому что реальное и нереальное, разсужденіе и бредъ, смѣшивались въ ея усталомъ мозгу.

Въ душѣ ея было кое-что, въ чемъ она почти не признавалась самой себѣ и совсѣмъ не призналась Эмануилу. Она разсказала ему очень тепло о донѣ Лукѣ, но умолчала о своей глубокой привязанности къ этому человѣку -- единственному честному, искреннему и прямому, котораго она встрѣтила на своемъ пути.

Дѣйствительно, все довѣріе, на какое она была еще способна послѣ столькихъ разочарованій, она перенесла на этого человѣка. И если видимость событій послѣднихъ дней дало ей основаніе думать, что она ошиблась и въ этомъ случаѣ, она старалась не вѣрить этой видимости. Работа, происходившая въ ея мозгу, зажигала ея сердце любовью къ тому, кто былъ запятнанъ клеветою.

Сонъ подкрѣпилъ графиню Скарола. Эмануилъ оставилъ вмѣсто себя горничную и удалился въ свои комнаты, но не рѣшился служить обѣдню, чувствуя себя слишкомъ взволнованнымъ и недостойнымъ. Онъ отдыхалъ до одиннадцати, когда его попросили снова пройти къ графинѣ.

Видъ больной былъ лучше. Она приняла немного пищи и чувствовала себя крѣпче. Положеніе ея было однако еще очень серьезно, и Эмануилу хотѣлось, чтобы она успокоилась. Онъ попросилъ ее не утомляться разговорами и мыслями; графиня обѣщала, но вскорѣ попросила, чтобы ее приподняли на подушкахъ, такъ какъ она задыхается. Какъ только горничная удалилась, она подозвала Эмануила къ себѣ.

-- Я не могу успокоиться, если вы не пообѣщаете мнѣ одного.

-- Все, что вы желаете, синьора.

-- Напишите ему, чтобы онъ пріѣхалъ... напишите ему, что мнѣ нужно его прощеніе. Знаете, онъ снился мнѣ всю ночь. Я такъ огорчила его, а онъ такъ добръ ко мнѣ.

Эмануилъ испугался, ужъ не бредитъ-ли она опять. Больная разговаривала, повидимому, ночью съ его отцомъ, точно съ живымъ человѣкомъ. Ужъ не считала-ли она его живымъ и теперь, когда проснулась? Но слѣдующія слова графини успокоили его. Бреда не было, хотя умственное разстройство и было такъ велико, что графиня замѣнила въ дѣйствительной жизни собесѣдника, видѣннаго во снѣ, другимъ лицомъ -- дономъ Лукою.

-- Я поступила безсовѣстно, усомнившись въ немъ...-- Она пріостановилась немного, потомъ заговорила рѣшительнымъ тономъ:-- Я сказала ему, что хочу усыновить его, и непремѣнно сдѣлала-бы это, если-бы онъ не отказался. А почему онъ отказался? Если-бы мой сынъ былъ живъ, онъ не былъ-бы для меня большимъ утѣшеніемъ, чѣмъ донъ Лука, и я не могла-бы любить его больше... Но донъ Лука не захотѣлъ... А я, знаете, что сдѣлала? Я разсердилась и оскорбила его, я позволила себѣ даже богохульствовать и заговорила о сынѣ. Мнѣ не было извѣстно о немъ ничего, несмотря на усердные розыски. Но если онъ живъ, Богъ долженъ былъ вернуть мнѣ его. Если же умеръ, какъ меня увѣряли,-- и, очевидно, справедливо,-- почему не хотѣлъ донъ Лука доставить мнѣ радость и дать иллюзію, что сынъ мой возрождается въ немъ? Я сказала это однажды въ порывѣ отчаянія бѣдному молодому человѣку. Онъ расплакался, постарался успокоить меня, но не поддался моимъ увѣщаніямъ, по прежнему отказываясь стать моимъ сыномъ. Незадолго до отъѣзда -- я вѣдь сказала, что его перевели въ другое мѣсто -- онъ пришелъ ко мнѣ, и мы говорили о многомъ. Я была спокойнѣе, не говорила съ нимъ больше о сынѣ, не богохульствовала больше, чтобы не огорчать его, но какъ-бы окаменѣла и отвѣчала сухо, сознавая при этомъ, что причиняю ему страданія. Онъ сказалъ мнѣ, что желаетъ отъ меня двухъ вещей: во-первыхъ, чтобы я сожгла тѣ изъ знаменитыхъ писемъ, которыя могутъ скомпрометировать Церковь, и сохранила только то, что можетъ представлять историческій интересъ и пролить свѣтъ на труды нашихъ государственныхъ дѣятелей. Онъ былъ, знаете, горячій патріотъ... Я обѣщала сдѣлать это и сдержала свое обѣщаніе. Онъ попросилъ меня еще не отчаиваться и молить Бога дать мнѣ знакъ своей милости -- послать мнѣ сына. Онъ сказалъ это съ такимъ горячимъ убѣжденіемъ и торжественностью, что у меня явилось подозрѣніе, не нашелъ ли онъ моего сына. Я даже спросила его объ эіомъ, но онъ не отвѣтилъ ни да, ни нѣтъ, а лишь повторилъ: "Надѣйтесь, надѣйтесь: Господъ Богъ милосерденъ". При прощаньѣ онъ опустился передо мною на колѣни и попросилъ меня, недостойную, богохульствовавшую женщину, благословить его, такого чистаго и святого. Послѣ его отъѣзда я оставалась долго безъ извѣстій, которыя дали-бы мнѣ надежду найти сына. Въ письмахъ къ дону Лукѣ я не рѣшалась спрашивать о сынѣ изъ боязни огорчить его, бѣднаго. Однажды наконецъ я получила отъ него печальное письмо. Онъ упоминалъ о данныхъ мнѣ надеждахъ въ такомъ тонѣ, точно сожалѣлъ о томъ, что возбудилъ ихъ. Впрочемъ, онъ упрашивалъ меня не отчаиваться... У меня создалось впечатлѣніе, точно онъ вообразилъ, будто напалъ на слѣдъ моего сына, но увидалъ, что ошибся. Тогда я снова принялась умолять, чтобы онъ согласился сдѣлаться моимъ сыномъ. Я знала, что онъ сирота, и сдѣлала всѣ приготовленія. Не доставало только его согласія. Онъ попросилъ меня подождать съ отвѣтомъ. О, если-бы вы видѣли его письма! Сколько въ нихъ было нѣжности и глубокой привязанности! Онъ не повторялъ больше своего отказа, но и не давалъ мнѣ больше надеждъ. Его вѣра въ чудо, видимо, тоже потухла... Недавно я написала ему, что чувствую приближеніе смерти, что онъ не долженъ бросать меня, и просила. исполнить мою послѣднюю просьбу и не дать мнѣ умереть въ отчаяніи. Признаюсь, я ждала послѣ этого письма его пріѣзда. Но онъ не явился и не написалъ. Только три дня тому назадъ, какъ разъ наканунѣ вашего пріѣзда, пришло письмо отъ него. Онъ просилъ ждать его въ скоромъ будущемъ и не падать духомъ. Это было лишь нѣсколько словъ, но они совсѣмъ не походили на прежнія. Отъ нихъ вѣяло такою увѣренностью и успокоеніемъ, что я перестала сомнѣваться въ исполненіи моего желанія передъ смертью. Вотъ его письмо. Прочитайте и скажите, правильно-ли я понимаю его. Оно такъ потрясло меня, что у меня снова сдѣлался сердечный припадокъ. Всѣ домашніе вообразили, что я умираю. Но я не собиралась еще умирать и ждала его пріѣзда. Домашніе, повидимому, поняли это въ концѣ концовъ. Однако онъ не пріѣхалъ, а вмѣсто него (я знаю, что случайно),-- и она протянула при этомъ руку Эмануилу:-- вы явились сюда. Новое разочарованіе вернуло меня въ прежнее состояніе, у меня явились отчаянныя сомнѣнія и;-- да проститъ мнѣ Господь!-- я впервые усомнилась и въ домѣ Лукѣ. Но ваше присутствіе, монсиньоръ, и довѣріе, которое вы мнѣ внушили, исцѣлили меня. Я не могу равнять его съ другими людьми. Если онъ не пріѣхалъ, это значить, что ему помѣшали. Но теперь онъ долженъ пріѣхать во чтобы то ни стало. Напишите ему это отъ моего имени. Онъ долженъ пріѣхать, такъ какъ я чувствую, что мнѣ остается жить лишь немногіе часы, и я хочу, чтобы онъ простилъ меня. Больше я его ни о чемъ не прошу. Напишите вы за меня, я не могу. Адресъ вы найдете у него въ письмѣ.

Вернувшись къ себѣ въ комнату, Эмануилъ сѣлъ писать письмо отъ имени матери, когда ему подали телеграмму. Она была отъ архіепископа, извѣщавшаго, что монсиньоръ Реккини ѣдетъ, на автомобилѣ въ замокъ Скарола для переговоровъ съ нимъ. Эмануилъ рѣшилъ немедленно поѣхать навстрѣчу прелату и задержать его, такъ какъ ни за что не позволилъ-бы ему войти въ замокъ. Судя по времени отправки телеграммы, Реккини не могъ пріѣхать раньше четырехъ часовъ дня. Значитъ, можно было еще задержать его внизу въ долинѣ. Эмануилъ быстро набросалъ нѣсколько строкъ дону Лукѣ, но въ такомъ тонѣ, точно онъ не имѣлъ понятія о содержаніи его послѣдняго письма.

"Графиня Скарола получила ваше письмо, но не можетъ отвѣтить вамъ лично, такъ какъ съ нею снова случился припадокъ. Она проситъ васъ найти такъ или иначе возможность пріѣхать сюда, а пишущій эти строки присоединяется къ ея просьбѣ, основываясь главнымъ образомъ на томъ, что жизнь графини находится въ сильной опасности".

Передъ тѣмъ, какъ подписать письмо, у него явилось краткое колебаніе. Онъ поднялъ глаза и увидалъ передъ собою на стѣнѣ портретъ отца. Эмануилъ нахмурилъ брови, принявъ серьезное рѣшеніе, и написалъ быстро: "Эмануилъ Скарола", затѣмъ запечаталъ письмо и написалъ адресъ, указанный въ письмѣ дона Луки. Пора было идти. Онъ переодѣлся въ духовное платье и послалъ справиться о здоровьѣ графини. Услыхавъ, что она. уснула спокойно, онъ сказалъ горничной, что вернется около шести часовъ, позвалъ Антоніо, чтобы попросить отправить письмо на почту, и спустился внизъ по лѣстницѣ.

Но Антоніо побѣжалъ за нимъ съ пальто, настаивая, чтобы монсильоръ надѣлъ его по холоду въ сырой долинѣ. Эмануилу не хотѣлось обременять себя, но онъ уступилъ настояніямъ старика.

Когда онъ принималъ пальто изъ его рукъ, изъ кармана выпало письмо. Антоніо поднялъ его и подалъ Эмануилу. Оно было запечатано. Эмануилъ сразу вспомнилъ, какъ священникъ-модернистъ подалъ ему письмо при отъѣздѣ изъ города, и онъ не вскрылъ его сразу, а потомъ забылъ. Сильно взволнованный, онъ поднялся снова къ себѣ въ комнату и прочиталъ письмо. Оно гласило:

"Монсиньоръ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ я счелъ своимъ долгомъ написать Вамъ, что мать Ваша одинока и желаетъ видѣть Васъ. Я писалъ тогда, что Вы можете принести ей утѣшеніе въ послѣдніе годы. Боюсь, что письмо это не дошло до Васъ. Мой другъ миссіонеръ, которому я поручилъ передать его Вамъ, умеръ вскорѣ по пріѣздѣ въ тѣ края, гдѣ онъ долженъ былъ увидѣть Васъ. Теперь, когда Вы здѣсь въ Италіи, я повторяю Вамъ просьбу и болѣе настойчиво. Часы бѣдной графини сочтены, и вы одинъ, монсиньоръ, въ силахъ сдѣлать, чтобы эти послѣдніе часы ея жизни не были полны отчаянія, а приготовили ее къ будущей жизни, которая должна принести бѣдной женщинѣ утѣшеніе послѣ столькихъ горестей. Долженъ добавить, что, можетъ-быть, по причинамъ, которыя я объясню Вамъ впослѣдствіе, мнѣ слѣдовало-бы повидаться съ Вами поскорѣе и быть эти дни съ Вами и съ графинею Скарола. Одну изъ этихъ причинъ я считаю нужнымъ сообщить Вамъ сейчасъ-же: несмотря на то, что графиня приготовлена мною къ событію, котораго она жаждетъ уже много лѣтъ, неожиданное потрясеніе можетъ принести ей непоправимый вредъ. Я готовъ поэтому явиться къ Вамъ по первому зову и въ любое время.

Преданный Вамъ Лука Тиццоне".

Эмануилъ досталъ дрожащими руками письмо, переданное ему матерью. На немъ былото-же число, тотъ-же адресъ. А онъ-то, гордый и слѣпой, вообразилъ что письмо заключало просьбу модерниста къ своему судьѣ. Онъ взялъ листъ бумаги и написалъ на немъ быстро:

"Дону Лукѣ Тиццоне въ ***. Пріѣзжайте ради Бога немедленно. Ждемъ Васъ оба. Эмануилъ Скарола".

Что дѣлать теперь? Онъ провелъ рукою по лбу и прислонился къ столу, чтобы собраться съ мыслями. Ахъ, да! Онъ крикнулъ Антоніо и велѣлъ догнать мальчика съ письмомъ, потерявшимъ теперь всякій смыслъ.

Мальчика позвали громко изъ окна. Сперва онъ не отвѣтилъ. Потомъ снизу послышался издалека его тонкій голосъ. Его позвали тогда настойчивѣе. Эмануилъ быстро перечиталъ телеграмму; сложилъ ее и бросился внизъ навстрѣчу поднимавшемуся обратно мальчику. Онъ передалъ ему телеграмму и золотую монету, взялъ у него письмо и велѣлъ бѣжать скорѣе въ Піеве подавать телеграмму.

-- Сколько времени потребуется тебѣ на это?-- спросилъ онъ тревожно.

-- Часа два, не больше. Въ семь часовъ я буду дома со сдачей.

-- Съ какой сдачей?-- спросилъ Эмануилъ, не понявшій усердія ребенка, увидавшаго впервые золотую монету.

-- Съ тою, что мнѣ сдадутъ съ золотого.

-- Оставь ее себѣ. Можешь ничего не сдавать. Бѣги только скорѣе,-- возразилъ Эмануилъ.

Самъ онъ тоже бѣжалъ, какъ сумасшедшій. Ненависть къ себѣ самому росла въ немъ все больше. Онъ вспоминалъ сцену у архіепископа и судъ надъ священникомъ модернистомъ, гдѣ онъ самъ былъ тоже судьею. И тѣмъ не менѣе осторожныя слова архіепископа должны были бы заставить его насторожиться, ввиду явнаго нежеланія старика осуждать виновнаго. Про этого священника сказали, что онъ -- порядочный человѣкъ. Почему же подалъ онъ, Эмануилъ, голосъ противъ него? Ахъ, да, онъ вспоминалъ теперь. Кто-то сумѣлъ очернить дона Луку и въ его глазахъ. Теперь онъ понималъ обращенные на него взгляды присутствующихъ, когда это лицо говорило о поведеніи модерниста, какъ недостойномъ порядочнаго человѣка. Обвинитель -- богословъ намекалъ въ отношенія дона Луки къ графинѣ.

Обманъ и клевета окружали ихъ значитъ всѣхъ; мать, сынъ, другъ, всѣ трое были жертвами ужасныхъ судей, дѣлавшихъ видъ, будто они защищаютъ высшіе интересы. И тѣ самые люди, которые старались возстановить ихъ другъ противъ друга, наоборотъ сблизили ихъ тѣсно и сдѣлали неуязвимыми.

Какъ горячо жаждалъ онъ теперь увидать этого далекаго, незнакомаго друга, котораго онъ позволилъ оклеветать! Если бы онъ увидалъ его теперь на дорогѣ, онъ бросился бы къ его ногамъ, плача и моля о прощеніи. А потомъ они вернулись бы вмѣстѣ въ замокъ. Мысли Эмануила прояснились тутъ вдругъ. Онъ понялъ, что доставитъ матери величайшую радость, если умолчитъ о себѣ и побудить ее усыновить дона Луку. Для себя онъ попроситъ только разрѣшенія провести съ ними эти послѣдніе дни. Онъ весь углубился въ это великодушное рѣшеніе: "Да, донъ Лука одинъ достоинъ этого. Сердце моей матери принадлежитъ уже ему. Онъ одинъ можетъ сдѣлать честь богатству и имени нашего рода". И какъ бываетъ всегда, когда, обдумываешь лихорадочно что-нибудь спѣшное, онъ обдумывалъ подробности и практическія затрудненія. Бумаги, удостовѣряющія его личность, какъ сына графини, находились въ его рукахъ. Надо было уничтожить ихъ и какъ можно скорѣе.

Когда онъ принялъ это рѣшеніе, въ душѣ его воцарилось такое спокойствіе и сладость, какихъ онъ давно не испытывалъ. А въ памяти зазвучали слова: "Мать, вотъ сынъ твой". Іисусъ Христосъ тоже указалъ своей матери на другого сына. Во всемъ Евангеліи это были вѣдь единственныя слова, единственный поступокъ, выражавшіе сыновнюю любовь Христа къ Его матери.

XIII.

Мысль монсиньора Рекини отправиться на сѣверъ Италіи для свиданія съ отцомъ Эмануиломъ Тукуманскимъ нельзя было назвать блестящею. Вдали отъ Рима, внѣ обычной, спокойной обстановки, ему было совсѣмъ не по себѣ. Непосѣды-пьемонтцы не давали ему покоя: празднества, выставки, собранія, паломничества, рѣчи, вся эта шумная суета утомляла его. Правда, онъ отчасти вознаграждался за претерпѣваемыя непріятности: пьемонтская кухня оказалась хорошей, вино -- превосходнымъ. Среди людей, почитавшихъ за честь видѣть у себя монсиньора гостемъ, нѣкоторые держали у себя въ погребахъ бутылки болѣе стараго вина, чѣмъ ихъ собственный, аристокритичсскій родъ. Barolo было очаровательно и, если тонкіе намеки монсиньора на невозможность достать такое чудное вино въ Римѣ были вѣрно поняты, то можно было надѣяться, что нѣсколько ящиковъ будетъ прислано ему въ подарокъ на Рождество. Однимъ словомъ, это были безпокойные дни, но по крайней мѣрѣ два сорта удобствъ были обезпечены ему: хорошій столъ и хорошая постель. Но неожиданный приказъ изъ Рима положилъ вдругъ конецъ и этимъ удобствамъ. Уѣхать въ автомобилѣ въ горы, терпѣть лишенія и неудобства, проникнуть въ ужасныя ущелья и попасть Богъ знаетъ куда -- вотъ что предстояло теперь монсиньору послѣ полученія приказа, и это подѣйствовало на него угнетающе.

Къ счастью, кое кто успокоилъ его, сказавъ, что замокъ находится не въ пустынѣ, а графиня привыкла жить удобно. Это. былъ церемоніймейстеръ архіепископа, проницательный аббатъ, провожавшій Эмануила на вокзалъ передъ отъѣздомъ его въ Скаролу. Этому аббату поручили теперь сопровождать Рекини. Сестра аббата, графиня Брандизіо, вдова, откосившаяся къ восьмидесятилѣтнему богослову съ большимъ уваженіемъ, снабдила его большимъ запасомъ провизіи въ изящной корзинкѣ; тамъ были и пирожки, и ломтики съ мясомъ и сыромъ, и консервы, и ветчина, и вино, и кофе, и чай. Послѣ трехчасового переѣзда, во время остановки для возобновленія запаса свѣжей воды, аббатъ Стинко ли Гамбаротта началъ было выкладывать свою провизію.

-- Спасибо,-- отвѣтилъ монсиньоръ.-- Все это прекрасныя вещи, очень хорошія вещи. Но я не ѣмъ иначе, какъ за столомъ.

Аббатъ лукаво улыбнулся, уложилъ все обратно, и они поѣхали дальше.

У подножія одной горы, около заброшеннаго сарая, служившаго для стоянки экипажей, ихъ поджидалъ Эмануилъ, блѣдный, съ нахмуреннымъ и даже напряженнымъ лицомъ. Священники обмѣнялись холодными, церемонными привѣтствіями, обычными въ ихъ классѣ, а лукавый аббатъ какъ бы съежился въ своемъ уголкѣ.

-- Вотъ и я,-- сказалъ Эмануилъ.

-- Намъ надо выходить? Развѣ дальше нельзя ѣхать?-- спросилъ римскій прелатъ, глядя на крутую, вымощенную камнями дорогу, терявшуюся вдали во мракѣ.

Эмануилъ сдѣлалъ видъ, будто вопросъ обращенъ не къ нему. Онъ отошелъ немного въ сторону, а церемоніймейстеръ и пріѣхавшій съ ними слуга вынули съ большимъ трудомъ изъ мотора корзину и поставили ее на землю.

Эмануилъ отправился подъ навѣсъ, а монсиньоръ послѣдовалъ за нимъ мелкими шажками. У входа лежалъ большой квадратный камень. Эмануилъ указалъ на него монсиньору Рекини и подождалъ, стоя, чтобы тотъ сѣлъ. Но твердый, холодный камень не привлекалъ монсиньора, и онъ сталъ искать взглядомъ болѣе благороднаго сидѣнья. Находчивый аббатъ Стинко подбѣжалъ тогда съ подушкой и платкомъ и положилъ ихъ на камнѣ съ поспѣшною предупредительностью, а потомъ помогъ монсиньору взобраться на это сидѣнье. Затѣмъ онъ отошелъ на шагъ или на два, выжидая распоряженій начальства.

Эмануилъ продолжалъ стоять съ холоднымъ, мрачнымъ лицомъ, видимо, ожидая, чтобы начальство заговорило.

-- Замокъ Скарола находится далеко отсюда?-- спросилъ монсиньоръ.

-- Двадцать минутъ пѣшкомъ.

-- Пѣшкомъ?-- закричалъ тотъ въ ужасѣ.-- Развѣ нельзя подняться туда въ моторѣ? Подите вы, аббатъ, поглядите... Меня увѣряли, что этотъ моторъ можетъ подняться.

Лукавый аббатъ поспѣшилъ исполнить приказаніе. Пыхтѣнье мотора прекратилось, и сейчасъ же послышались шаги шофера и слуги, отправившихся на изслѣдованіе.

Монсиньоръ Рекини барабанилъ тѣмъ временемъ пальцами по колѣнямъ и молчалъ. Эмануилъ первый нарушилъ молчаніе.

-- Я полагаю, монсиньоръ, вы явились сюда потребовать у меня объясненій относительно моего письма и намѣреній, о которыхъ, я говорилъ въ немъ.

-- Вы не думаете, святой отецъ, что мы могли бы отложить свой разговоръ? Я усталъ и голоденъ. Мы успѣемъ еще поговорить послѣ обѣда.

Онъ говорилъ вѣжливо-равнодушно и упомянулъ объ обѣдѣ, какъ о чемъ-то не подлежащемъ критикѣ или откладыванію. Но въ то же время онъ упомянулъ еще объ обѣдѣ, чтобы провѣрить одно подозрѣніе, возбужденное въ немъ холодною встрѣчею Эмануила. Увы, отвѣтъ не оставилъ у него никакихъ надеждъ! Желая отнять у него всякую иллюзію относительно возможности найти пріютъ въ замкѣ, Эмануилъ извинился въ томъ, что не можетъ поѣхать съ монсиньоромъ Рекини внизъ обѣдать, и попросилъ его поторопиться съ разговоромъ, такъ какъ его самого ждали обратно въ замкѣ.

Надо пояснить къ чести монсиньора Рекини, что слово "обѣдъ" было подсказано ему не только желудкомъ, но и сердцемъ, и печенью, и мозгомъ. Обѣдъ дѣйствительно помогъ бы ослабить напряженіе и подготовить почву для объясненій въ примирительномъ духѣ. Однако отвѣтъ Эмануила не только уничтожилъ сразу надежду на обѣдъ -- а это была не шутка послѣ длиннаго пути въ горномъ воздухѣ -- но и отрѣзалъ отступленіе. Война была объявлена, и можно было говорить опредѣленно. Больше всего жаждалъ этого самъ Эмануилъ, которому были одинаково непріятны потерянное время и окружающее общество.

Впрочемъ, даже въ такой моментъ и въ такомъ обществѣ врожденное чувство благородства подсказало ему, что невѣжливо отказывать въ гостепріимствѣ. Но поступать иначе было невозможно. Эти люди съ ихъ намѣреніями не должны были являться въ сопровожденіи его въ домъ его матери. Онъ добавилъ поэтому къ первымъ сухимъ словамъ нѣсколько словъ извиненія, сказавъ, что онъ -- не хозяинъ замка, а графиня серьезно больна.

-- Однако вы -- графъ Скарола, какъ мы видали.

-- Совершенно вѣрно, я -- Эмануилъ Скарола. Вы сами, монсиньоръ, подтвердили мнѣ недавно мои права на это имя, предписавъ мнѣ въ то же время воздержаться пока отъ требованія правъ, связанныхъ съ этимъ именемъ.

У прелата былъ наготовѣ слишкомъ хорошій отвѣтъ, чтобы онъ не воспользовался имъ.

-- Однако, монсиньоръ, вы не сочли нужнымъ исполнять съ такою же точностью другія указанія, данныя вамъ одновременно.

-- Нѣтъ, слава Богу. Случилось кое-что такое, въ чемъ я увидалъ перстъ Божій. Онъ далъ мнѣ другія указанія, которыхъ я не могъ ослушаться, какъ священникъ и какъ христіанинъ.

-- Въ вашемъ умѣ произошло, повидимому, большое просвѣтлѣніе, монсиньоръ.

-- Это такъ и есть. Въ теченіе трехъ дней я лучше позналъ истину, себя самого и свой путь, чѣмъ за всю свою прежнюю жизнь.

-- Мнѣ искренно жаль въ такомъ случаѣ, что вы недовольны своею прежнею жизнью, хотя многіе имѣли о ней столь высокое мнѣніе. Тѣмъ не менѣе мнѣ кажется, монсиньоръ, что вы еще не вполнѣ увѣрены даже теперь въ своемъ будущемъ пути, разъ взываете въ столь пламенномъ тонѣ къ помощи другихъ людей.

Эмануилъ отступилъ при этихъ неясныхъ словахъ назадъ и гордо выпрямился.

-- Я не понимаю,-- произнесъ онъ и затѣмъ, подумавъ немного, продолжалъ:-- или, чтобы понять, мнѣ слѣдуетъ предположить, что вы, монсиньоръ, нарушили тайну, которую охраняетъ и гражданскій законъ.

Эмануилъ отгадалъ вѣрно. На пути, почти у самаго сарая, автомобиль встрѣтилъ мальчика съ телеграммой, и шоферъ спросилъ у него дорогу. Мальчикъ далъ поспѣшно краткія указанія, отговорившись необходимостью отнести поскорѣе телеграмму. Аббатъ Стинко почуялъ тогда что-то интересное и заподозрилъ, ужъ не телеграмма-ли это отъ отца Эмануила къ архіепископу. Монсиньоръ Рекини сразу понялъ всю важность этой встрѣчи. Мальчика не пришлось долго уговаривать показать телеграмму въ незапечатанномъ конвертѣ. Нечего и говорить, что краткое, горячее посланіе весьма изумило обоихъ священниковъ и показало имъ положеніе дѣла въ новомъ и непріятномъ свѣтѣ.

Но теперь это было сдѣлано, и монсиньоръ Рекини прекрасно зналъ, что духовная дисциплина признаетъ его поступокъ законнымъ. Онъ отвѣтилъ поэтому съ полнымъ спокойствіемъ:

-- Новый путь, на который вы стали, какъ вы говорите, монсиньоръ, вытѣснилъ изъ вашей памяти старый, по которому вы шли до сихъ поръ. Поэтому упомянутый вами гражданскій законъ вытѣснилъ изъ вашей памяти тотъ, по которому вы жили до сихъ поръ, давъ клятву повиноваться ему.

У Эмануила не было ни малѣйшей охоты оставаться дольше въ положеніи подчиненнаго, покорно выслушивающаго заслуженные упреки. И если онъ дѣйствовалъ теперь въ значительной степени подъ вліяніемъ гордости, то имъ руководило также искреннее и законное негодованіе. Онъ положилъ поэтому конецъ разговору и сказалъ монсиньору:

-- Мнѣ очень жаль, что я долженъ вернуться поскорѣе обратно въ замокъ. Мать ждетъ меня тамъ. Что-же касается посланной мною телеграммы, съ содержаніемъ которой вы сочли нужнымъ ознакомиться, то я могу сказать вамъ лишь одно: я очень жалѣю, что не послалъ ея раньше, такъ какъ тотъ человѣкъ, которому она адресована является въ моихъ глазахъ образцовымъ христіаниномъ, и я былъ бы счастливъ походить на него. Кромѣ того, монсиньоръ, вашъ пріѣздъ даетъ мнѣ возможность передать лично то, что я рѣшилъ сдѣлать, и о чемъ сообщу главѣ ордена, а именно: я рѣшилъ порвать всякую связь съ орденомъ, къ которому принадлежу. Таково мое безповоротное рѣшеніе.

-- Это не мое дѣло выслушивать ваши рѣшенія. Замѣчу только, что за этимъ рѣшеніемъ могутъ послѣдовать другія, къ которымъ вы будете вынуждены чужою волею, причемъ вамъ придется порвать связь и съ кое-чѣмъ инымъ.

Эмануилъ ничего не отвѣтилъ, поклонился прелату и вышелъ. На площадкѣ передъ сараемъ стоялъ аббатъ, разговаривавшій съ шоферомъ и слугою, вернувшимся съ развѣдокъ. Онъ подошелъ къ Эмануилу съ церемоннымъ видомъ человѣка, не знающаго ровно ничего, и сказалъ, что автомобиль могъ бы подняться до замка, но не смогъ бы повернуться тамъ.

-- Можетъ быть, во дворѣ можно повернуться, если тамъ есть дворъ...-- добавилъ онъ съ наивнымъ видомъ.

-- Можетъ быть,-- отвѣтилъ Эмануилъ, и его глазамъ представился большой дворъ и охранявшее его высокое дерево. О, нѣтъ! Эта компанія не явится туда ни за что. И онъ рѣшительно повернулся и зашагалъ наверхъ, даже не попрощавшись съ аббатомъ.

Тотъ проводилъ его немного взглядомъ и вошелъ въ сарай. Монсиньоръ продолжалъ сидѣть на камнѣ, положивъ руки на колѣни.

-- Охъ, тяжело! Помогите мнѣ слѣзть съ этой каланчи. Путешествіе утомило меня, и ноги затекли безъ опоры. Кстати, есть у васъ еще провизія?

-- Не безпокойтесь, монсиньоръ, сидите спокойно. Я приготовлю все здѣсь-же.-- И въ одинъ мигъ лакомое содержаніе корзины очутилось на свободной половинѣ камня. Монсиньоръ вкусилъ немного пищи, выпилъ глотокъ вина и похвалилъ все безъ исключенія.

-- А все-таки мнѣ не довольно такихъ пустяковъ,-- сказалъ онъ.

-- Монсиньоръ, это только закуски,-- возразилъ лукавый аббатъ.-- Черезъ, часъ будетъ готовъ обѣдъ въ Ванцо, и вы отвѣдаете самыхъ лучшихъ форелей, какихъ когда-либо изволили кушать.

-- А откуда вы знаете это, голубчикъ?-- простоналъ монсиньоръ, слѣзая съ камня.

-- Я написалъ записку хозяину гостиницы и отдалъ ее мальчику съ телеграммой. У меня не было увѣренности относительно обѣда въ замкѣ Скарола.

-- Вы -- ловкій политикъ, аббатъ. Вамъ слѣдовало бы перевестись въ Римъ.

-- Я былъ бы весьма счастливъ, монсиньоръ.

XIV.

Эмануилъ поднимался въ гору большими шагами, чувствуя большое облегченіе послѣ выясненія недоразумѣнія. Онъ занялъ наконецъ то положеніе, какое ему надлежало занять, не взирая на угрозы противниковъ. Онъ былъ увѣренъ теперь въ себѣ и въ своей правотѣ, и ему казалось, что онъ вернулся къ лучшей части своей миссіонерской жизни, когда онъ сознавалъ свой долгъ и бодро исполнялъ свое дѣло.

Но это бодрое настроеніе продолжалось очень недолго. Какъ только онъ обратился мыслью къ другимъ людямъ, какъ только вспомнилъ умирающую мать и далекаго друга, лишеннаго, можетъ быть, возможности явиться вслѣдствіе приговора, произнесеннаго надъ нимъ имъ самимъ, Эмануилъ сразу упалъ духомъ. До сихъ поръ онъ былъ доволенъ собою за то, что у него хватало силъ сбросить узы, мѣшавшія ему исполнять долгъ; теперь же онъ зналъ, что опоздалъ и не сможетъ достигнуть цѣлей, ради которыхъ добился свободы.

Связывавшія его внѣшнія узы, дѣлавшія его до нѣкоторой степени соучастникомъ и орудіемъ въ дѣлѣ притѣсненія матери, были порваны, но внутренняя связь съ самимъ собою, со своимъ преступнымъ, слѣпымъ, гордымъ, легкомысленнымъ "я" продолжалась еще. Онъ долженъ былъ порвать и ее, чтобы не лгать передъ людьми, считавшими его примѣрнымъ человѣкомъ. Такъ же, какъ мать, онъ горѣлъ жаждою полной, безпощадной откровенности и желалъ публичнаго разоблаченія, которое унизило бы его въ такой же мѣрѣ, въ какой громкія похвалы возвеличили его.

Этого онъ желалъ для себя. Но что можно было сдѣлать для матери? Взглянувъ наверхъ на замокъ, на поворотѣ дороги онъ увидалъ, что кто-то открываетъ окно въ комнатѣ графини. Ему почудилось, будто чья-то рука сжала вдругъ его сердце, и онъ дѣйствительно остановился. Ужъ не умерла ли мать во время его отсутствія? Онъ постоялъ немного, потомъ продолжалъ путь, но ноги подкашивались подъ нимъ отъ слабости. Окно снова закрылось. Нѣтъ, мать значитъ не умерла.

-- Такъ что же дѣлать?-- сказалъ онъ себѣ громко.-- Что дѣлать? Ждать дона Луку и упросить его принять предложеніе матери, отдать ему все имущество, остаться съ нимъ въ замкѣ, пока мать жива. А потомъ? Приняться снова за миссіонерскую дѣятельность? Но это невозможно теперь. Поступить въ другой орденъ? Его непримутъ туда.

Разсуждая теперь спокойнѣе, онъ понялъ, что такой человѣкъ, какъ донъ Лука, не согласится никогда на его предложеніе. Разъ онъ упорно отказывался отъ этого раньше, искалъ настоящаго сына я подготовилъ графиню къ ожиданію сына, онъ ни за что не согласился-бы теперь занять его мѣсто. И тѣмъ не менѣе отказъ его самого, Эмануила, былъ бы наилучшимъ исходомъ по отношенію къ графинѣ; это избавило бы ее отъ лишнихъ волненій и дало бы ей возможность имѣть около себя человѣка, котораго она любила больше сына.

Но вдругъ у Эмануила вспыхнуло новое сомнѣніе: вѣрно ли это, что онъ -- сынъ графини? Можетъ быть, начальство или, по крайней мѣрѣ, тѣ люди, которые вели это темное дѣло, воспользовались имъ просто для того, чтобы заставить сыграть чужую роль. Можетъ быть, ему запретили видѣть мать потому, что она могла бы узнать его и обнаружить обманъ? Но это можно было провѣрить. Документы, свидѣтельствовавшіе о его личности, были переданы ему въ руки съ запрещеніемъ пользоваться ими раньше смерти графини. Онъ рѣшилъ немедленно разсмотрѣть ихъ, такъ какъ они принадлежали теперь ему и онъ не былъ связанъ дольніе обѣтомъ послушанія. Дойдя до замка, онъ быстро поднялся къ себѣ въ комнату, вынулъ конвертъ и открылъ его.

Орденъ, къ которому Эмануилъ пересталъ принадлежать нѣсколько минутъ тому назадъ, получилъ эти документы о его происхожденіи благодаря исповѣди Берты О'Норганъ-Килкенни, матери графини Скарола. Рукописное изложеніе этой исповѣди находилось тутъ же въ числѣ бумагъ. Оно было написано въ Лондонѣ; исповѣдникъ начиналъ съ того, что онъ уполномоченъ покаявшеюся женщиною воспользоваться ея показаніями, съ осторожностью и для благихъ цѣлей, подъ условіемъ однако не дѣлать ни непосредственнаго, ни косвеннаго вреда одному лицу, имя котораго умалчивалось, причемъ видно было, что это главное орудіе зла противъ несчастной женщины. Лицо это знакомо намъ. Это былъ Слайдъ, котораго Берта Килкенни любила всю жизнь, несмотря на то, что поняла въ концѣ концовъ всю низость его поведенія. Въ исповѣди разсказывалось о рожденіи законнаго сына графини Скарола, занесенномъ въ книгу записей въ мэріи швейцарскаго городка Плуро, перваго по переѣздѣ итальянско-швейцарской границы, совсѣмъ близко отъ Скарола. Далѣе говорилось объ исчезновеніи этого ребенка, увезеннаго Слайдомъ, который желалъ сдѣлать графиню Скарола совсѣмъ свободною ради своихъ гадкихъ цѣлей; затѣмъ о сообщеніи Слайда, не подкрѣпленномъ никакими удостовѣреніями, относительно смерти ребенка. Бабушка добавляла, что всегда сомнѣвалась въ правдивости этого сообщенія, тѣмъ болѣе, что до нея дошли -- къ сожалѣнію, непровѣренные слухи: Слайдъ отдалъ одной семьѣ въ Ирландіи ребенка, возрастъ котораго совпадалъ съ возрастомъ Эмануила, но фамилія была не та. Однако она не говорила ничего объ этихъ подозрѣніяхъ своей дочери, тоже разлученной въ то время съ нею.

Эта исповѣдь, принесенная Бертою Килкенни въ то время, когда графиня Скарола играла въ Парижѣ двойственную роль, считалась духовенствомъ весьма важною. Если Слайдъ дѣйствительно завладѣлъ сыномъ несчастной ради своихъ цѣлей, то духовенство было еще болѣе заинтересовано въ томъ, чтобы найти этого сына, если онъ дѣйствительно существуетъ, и воспользоваться имъ для того, чтобы связать мать.

Узнать имя человѣка, утаенное Бертою Килкенни въ исповѣди, оказалось весьма легко. Самъ исповѣдникъ, по требованію начальства, указалъ на Слайда, какъ на друга Берты и притомъ способнаго на любой гадкій поступокъ. Но онъ же напомнилъ объ условіи покойной не дѣлать этому человѣку никакого вреда. Духовенство не нарушило этого условія, тѣмъ болѣе, что нельзя было поднимать шума въ этомъ дѣлѣ.

Слайдъ жилъ послѣдніе годы одиноко, кругомъ въ долгахъ. Когда графиня Скарола пользовалась въ Парижѣ крупною извѣстностью, онъ тщетно обращался къ ней за деньгами. Онъ рѣшился даже прибѣгнуть къ угрозамъ, но международная полиція вмѣшалась въ это дѣло. Онъ страшно разсердился на графиню, но, находясь подъ надзоромъ полиціи, оказался безсильнымъ вредить ей. Духовныя власти воспользовались ненавистью Слайда къ графинѣ, чтобы забрать его въ свои руки. Удостовѣрившись въ томъ, что у него есть важные документы исчезнувшаго сына графини, онѣ уплатили за него много долговъ и назначили пенсію. Наконецъ, когда онъ лежалъ на смертномъ одрѣ, въ 1880 году, его заставили дать формальное показаніе при свидѣтеляхъ въ томъ, что онъ имѣлъ на своемъ попеченіи новорожденнаго ребенка -- Эмануила, сына града Эмануила Руско Скарола изъ Турина. Слайдъ представилъ при этомъ свидѣтельство о рожденіи ребенка въ видѣ выписи изъ книгъ городского управленія въ Плуро. Далѣе Слайдъ показалъ, что раздобылъ себѣ черезъ посредство нѣкоего графа Полоцкаго подложное свидѣтельство о рожденіи Эмануила Килкенни, родившагося въ Островѣ отъ Берты Килкенни и неизвѣстнаго отца, и что Эмануилъ Скарола былъ помѣщенъ подъ этимъ чужимъ именемъ въ одной семьѣ въ Ирландіи. Показаніе Слайда заканчивалось заявленіемъ о томъ, что онъ посылалъ плату за мальчика лишь очень недолго, а потомъ прекратилъ посылку денегъ, несмотря на напоминанія семьи. Но впослѣдствіе до него дошли слухи, что семья эта привязалась къ мальчику и помѣстила его въ католическую семинарію.

Такимъ образомъ духовныя власти узнали, къ своему великому удивленію, что Эмануилъ Килкенни, посвященный уже въ то время въ священники, и есть разыскиваемый сынъ графини. Однако онѣ сочли необходимымъ держать это извѣстіе въ секретѣ до поры до времени.

Показаніе Слайда было передано въ англійскій судъ, и противъ него было возбуждено дѣло по обвиненію въ сокрытіи ребенка и въ подлогѣ. Но смерть обвиняемаго положила конецъ этому дѣлу еще въ самомъ началѣ его.

Всѣ эти факты подтверждались многочисленными документами, приложеными къ бумагамъ. Между прочимъ тутъ было много писемъ, подтверждающихъ замѣну имени Скарола именемъ Килкенни. Но особенный интересъ представляла переписка Слайда съ графомъ Полоцкимъ -- первымъ, кому Слайдъ продалъ графиню Скарола за крупную сумму. Этотъ самый графъ Полоцкій привезъ ее потомъ и въ Парижъ. Тутъ же были и многочисленныя письма матери графини -- Берты Килкенни, сильно способствовавшей осуществленію позорной сдѣлки.

Эмануилъ ознакомился со всѣмъ этимъ матеріалмь, считая урывками то одно, то другое, и задыхаясь отъ негодованія, такъ какъ всѣ слова матери находили себѣ здѣсь подтвержденіе.

Сомнѣній у него не было больше никакихъ. Онъ быль Эмануиль Скарола. Духовныя власти выяснили это такъ обстоятельно, что оспаривать теперь его права, было бы совершенно немыслимо.

XV.

Тоніо вошелъ съ зажженною лампою въ тотъ самый моментъ, когда Эмануилъ кончилъ читать бумаги, заставившія его забыть на нѣсколько минутъ о болѣзненномъ состояніи матери. Онъ освѣдомился теперь о ней у слуги, и тотъ, отвѣтилъ, что графиня пожелала непремѣнно встать и приказала накрыть обѣдъ у нея въ гостиной на три прибора. Затѣмъ явилась горничная и сообщила, что графиня находится въ состояніи какого то страннаго, неестественнаго возбужденія. Она одѣла нарядное платье, велѣла положить къ обѣду свое лучшее серебро и сидѣла теперь за столомъ въ ожиданіи гостей.

-- Какихъ гостей?-- спросилъ Эмануилъ, и въ головѣ его мелькнула мысль, что кто-нибудь предупредилъ графиню о пріѣздѣ въ долину монсиньора Рекини.

Горничная не сумѣла отвѣтить на этотъ вопросъ точно; но ей показалось, что графиня, услыхавшая о поспѣшномъ уходѣ монсиньора внизъ въ долину, вообразила, будто онъ пошелъ навстрѣчу какому-то желанному гостю.

-- Я думаю, что она ждетъ дона Луку,-- добавила она:-- больше я никого не знаю, къ кому графиня была бы такъ привязана.

И она добавила, что графиня говоритъ безсвязно и не отдаетъ себѣ отчета ни во времени, ни въ обстоятельствахъ.

Въ это время послышался звонокъ. Горничная вышла, но сейчасъ же вернулась: графиня просила Эмануила къ себѣ.

Онъ пошелъ немедленно и засталъ ее сидящею въ большомъ креслѣ у накрытаго стола. Цвѣты, хрусталь, серебро -- все ярко освѣщалось большою лампою съ розовымъ абажуромъ. Графиня была одѣта въ черное шелковое платье, а шею ея обвивала нитка жемчуга съ золотымъ крестикомъ. Эмануилъ увидѣлъ ее впервые въ такомъ нарядномъ туалетѣ. Лицо ея выражало торжественное ожиданіе.

-- Ну, что-жъ?-- спросила она съ ребяческимъ нетерпѣніемъ.

-- Вотъ я и вернулся, синьора,-- сказалъ онъ и наклонился поцѣловать ея руку.

-- Вы одни? Нѣтъ, не можетъ быта.

-- Пока одинъ. Я написалъ ему, и знаю, что онъ будетъ здѣсь черезъ нѣсколько часовъ.

-- Но вы развѣ не спускались въ долину навстрѣчу ему? Что же мнѣ сказали эти дураки?

-- Я спускался въ долину, но не встрѣтилъ его, такъ какъ ошибся въ разсчетѣ. Но я отправилъ ему телеграмму; онъ можетъ выѣхать сегодня вечеромъ и быть здѣсь завтра утромъ, а вѣрнѣе завтра днемъ.

Графиня не выглядѣла очень огорченною и ограничилась тѣмъ, что пробормотала сквозь зубы что-то про дураковъ, путающихъ всегда и все. Дураками она называла обыкновенно матерински-добродушнымъ тономъ всю свою прислугу.

-- Вы остаетесь, неправда ли?-- спросила она еще.-- Вы вѣдь не оставите меня въ такой моментъ.

Эти слова сразу низвели Эмануила, свыкшагося уже со своимъ дѣйствительнымъ положеніемъ, на роль простого случайнаго гостя. Разорвавъ связь съ начальствомъ, обезпечивавшую ему кусокъ хлѣба, онъ почувствовалъ себя одинокимъ, бездомнымъ и бѣднымъ. Но эта мысль не принесла ему огорченія, а наоборотъ, скорѣе пріятное сознаніе самопожертвованія.

Обѣдъ начался. Графиня съѣла немного бульону и выпила глотокъ вина, куда горничная влила большую дозу лѣкарства. Затѣмъ она откинулась назадъ. Горничная, стоявшая молча подлѣ ея стула, наклонилась поглядѣть на нее и, взглянувъ на Эмануила, поднесла палецъ къ губамъ. Графиня спала, и ея прерывистое, неровное дыханіе напоминало мерцаніе слабаго пламени. Но черты лица были спокойны и ясны, какъ никогда.

Эмануилъ всталъ и сдѣлалъ знакѣ входившему съ новымъ блюдомъ Тоніо убирать со стола. Самъ онъ опустился на стулъ у камина, гдѣ пылалъ яркій огонь. Тоніо подошелъ къ нему и сказалъ шопотомъ, что графинѣ будетъ, можетъ быть, пріятно, когда она проснется, увидать столъ накрытымъ. Эта деликатная заботливость стараго слуги, входившаго въ мысли и желанія своей госпожи, растрогала Эмануила, и онъ вернулся на свое мѣсто, внимательно разглядывая спокойно спавшую мать.

Но сонъ ея не приносилъ, видимо, отдыха утомленному орудію мысли, которое помогаетъ, подбодряетъ, утѣшаетъ насъ днемъ... Это было прихотливое чередованіе слабыхъ воспоминаній, то вспыхивавшихъ, то потухавшихъ, то догонявшихъ другъ друга, подобно стаѣ ласточекъ на вечернемъ небѣ.

Графиня проснулась подъ утро бодрѣе прежняго. Всякіе слѣды бреда исчезли; только сознаніе времени было не вполнѣ точное. Первыми ея словами былъ вопросъ, не пора-ли маэстро пріѣхать. Маэстро она называла дона Луку. Эмануилъ заставилъ ее съ трудомъ отдать себѣ отчетъ во времени и попробовалъ было настаивать на томъ, чтобы она легла въ постель. Но графиня рѣзко воспротивилась этому, отчасти потому, что задыхалась въ лежачемъ положеніи. Она просидѣла нѣкоторое время молча, склонивъ голову на руку и глядя въ темноту, затѣмъ встрепенулась и пробормотала чуть слышно, проведя рукою по лбу:

-- Я поступаю нехорошо, я поступаю нехорошо.

-- Въ чемъ, синьора?

-- Я все говорю только о немъ. А тотъ, кого онъ приведетъ съ собою, вѣдь въ сущности мой сынъ.

-- Почему же вы знаете, что онъ тоже пріѣдетъ?

Графиня подняла на Эмануила глаза, полные нетерпѣнія и упрековъ.

-- Я знаю это,-- сказала она:-- онъ обѣщалъ, и я вѣрю ему. Это ясно видно изъ письма. Если онъ пріѣдетъ, то привезетъ его съ собою. И если онъ не захотѣлъ, чтобы я усыновила его, это значилъ, что ему извѣстно другое лицо, имѣющее право на положеніе моего сына.

Она остановилась и поглядѣла на столъ съ тремя приборами такими удивленными глазами, точно увидала на немъ что-то новое.

-- Вотъ поглядите, я совсѣмъ забыла о немъ: его прибора не достаетъ на столѣ. Да проститъ мнѣ Господь! Онъ -- мой сынъ, но какъ могу я любить его, если помню его только въ видѣ маленькаго теплаго комочка въ люлькѣ? Какъ могу я желать встрѣчи съ нимъ, если считала его умершимъ, послѣ долгихъ поисковъ, и другой занялъ его мѣсто? И если онъ не умеръ, почему не проявился онъ раньше? Почему не пріѣхалъ онъ тогда?

-- Когда?-- спросилъ Эмануилъ дрожащимъ голосомъ.-- Когда?

-- Когда? А когда маэстро сказалъ мнѣ о немъ впервые. Теперь я все понимаю, все вижу. Маэстро узналъ о его существованіи и навѣрно вызвалъ его. Почему же онъ не явился? Можетъ быть, онъ краснѣлъ за свою мать и хотѣлъ скрыть свой позоръ? И почему пріѣзжаетъ онъ теперь? Что же -- онъ раскаялся, или хочетъ выставить свои права на наслѣдство?

-- Нѣтъ, нѣтъ, только не это,-- сказалъ Эмануилъ горячо:-- подождите осуждать его.

-- Я не осуждаю его. Но, да проститъ мнѣ Господь, возможно, что онъ осуждаетъ меня, свою мать, такъ же строго, какъ всѣ остальные. Можетъ быть, было бы лучше, если бы онъ совсѣмъ не являлся. Почему не явился онъ, когда я была совсѣмъ одинока и призывала его? Сколько разъ представляла я себѣ, какъ онъ подходить ко мнѣ, нѣжно беретъ за руки и шепчетъ: матушка, поди ко мнѣ, уйдемъ отсюда, и уводилъ меня прочь, и бралъ подъ свою защиту. Передъ нимъ я могла бы оправдаться, онъ понялъ бы все и несомнѣнно простилъ бы меня. Почему не сдѣлалъ онъ этого и предоставилъ другому прійти ко мнѣ? Почему является онъ теперь, когда я умираю, занять мѣсто, вовсе не принадлежащее больше ему и оставшееся незанятымъ по его винѣ?

-- Нѣтъ, нѣтъ, онъ не пріѣдетъ, синьора. Вы правы, онъ не долженъ пріѣзжать.

Графиня пристально взглянула на него и схватилась за ручки кресла, точно желая приподняться. На ея блѣдномъ, какъ смерть, преобразившемся лицѣ отразились угроза, и гнѣвъ:

-- А вы откуда знаете это? Очень ужъ вы увѣренно говорите. Можетъ быть, вы даже знаете моего сына графа Скарола?

-- Знаю,-- отвѣтилъ Эмануилъ, не умѣвшій лгать.

-- А кто познакомилъ васъ съ нимъ?

-- Маэстро.

-- Но вы вѣдь говорили мнѣ, что незнакомы съ маэстро.

-- Я не знакомъ съ нимъ лично, но написалъ ему письмо.

-- Гдѣ-же жилъ и что дѣлалъ все время графъ Скарола?

-- Онъ воспитывался въ одной семинаріи въ Ирландіи, а потомъ поступилъ въ милицію.

-- Въ какую милицію?

Эмануилъ отвѣтилъ не сразу. Ему не хотѣлось еще открывать графинѣ свое положеніе.

-- Въ милицію, состоящую на службѣ у одного общества, изслѣдующаго дикія страны.

-- Значитъ это какой-нибудь авантюристъ,-- прошептала она съ недовѣрчивымъ пренебреженіемъ.

Эмануилъ не отвѣтилъ. Въ голосѣ его матери звучала наростающая злоба, какой онъ не видалъ у нея никогда раньше. Очевидно, ее раздражалъ ожидаемый пріѣздъ непрошеннаго гостя. Почерпнувъ новыя силы въ негодованіи и тревогѣ, она продолжала свой допросъ.

-- А какъ узналъ онъ имя матери и вообще услышалъ про нее?

-- Пять лѣтъ тому назадъ ему передали черезъ одного товарища письмо, въ которомъ его умоляли пріѣхать къ матери.

-- А почему же онъ не поѣхалъ?

-- Потому что ему запретили.

-- Какъ запретили? Силой? И онъ не сумѣлъ настоять на своемъ?

-- На него дѣйствовали не силою, а обманомъ и дисциплиною. Но вина его не меньше отъ того, что онъ счелъ тогда своимъ долгомъ покориться властямъ, авторитетъ которыхъ признавалъ еще тогда. Онъ не проникся еще въ то время своими сыновними обязанностями.

-- А теперь?

-- Теперь онъ страдаетъ и жаждетъ прощенія, чувствуя себя въ то же время недостойнымъ его.

Суровое выраженіе сразу исчезло съ лица графини. Она протянула Эмануилу руку въ порывѣ горячей нѣжности.

-- О, пусть пріѣзжаетъ тогда,-- воскликнула она поспѣшно.-- Онъ несомнѣнно -- сынъ своей матери, если страдаетъ, былъ обманутъ и ищетъ мира и прощенія. И, можетъ быть, онъ даже не виноватъ. Можетъ быть, ему не внушили съ дѣтства никакихъ хорошихъ принциповъ.

-- Нѣтъ,-- возразилъ Эмануилъ, съ трудомъ подавивъ въ себѣ горячее желаніе броситься въ объятія матери.-- Нѣтъ, онъ очень виноватъ. Онъ не исполнилъ обязанностей сына и христіанина.

Но вспыхнувшая внезапно въ графинѣ материнская любовь и чисто-женскій инстинктъ, не допускающій осужденія близкихъ людей, произвели въ ней неожиданно перемѣну, и она взяла подъ свою защиту того, кого только что строго осуждала:

-- Вы говорите, онъ не исполнилъ обязанности сына и христіанину? А какое сознаніе долга можетъ быть у человѣка, воспитаннаго подъ вліяніемъ Слайда? И притомъ обязанности сына! А чьего сына? Какъ онъ скрылъ сына отъ матери, давъ ему чужое имя, такъ онъ скрылъ и мать отъ сына. Съ нами обоими поступили совершенно одинаково. А что касается обязанности христіанина, то, если для этого необходимо крещеніе, сынъ мой вовсе не христіанинъ, такъ какъ никогда не былъ крещенъ.

Эмануилъ пристально взглянулъ на мать, словно желая заставить ее опомниться. Онъ зналъ, что мать неправа по отношенію къ Слайду, такъ какъ видѣлъ самъ свидѣтельство о крещеніи среди остальныхъ документовъ. Несмотря на молчаніе Эмануила, графиня прочитала возраженіе въ. его взглядѣ.

-- Говорю вамъ, онъ никогда не былъ крещенъ,-- воскликнула она съ живостью.-- Въ первые дни послѣ родовъ я чувствовала себя очень плохо и не могла думать о своихъ обязанностяхъ. Помню только маленькую, красную головку, которую мнѣ дали поцѣловать. Потомъ ребенка унесли, и я не видала его больше. Мать моя не окрестила его, потому что Слайдъ запретилъ ей дѣлать это. Да и сама она была совершенно равнодушна къ религіи.

-- Это не исключаетъ однако возможности, что ребенокъ былъ окрещенъ послѣ,-- возразилъ Эмануилъ.

-- Послѣ? А кто позаботился-бы объ этомъ? Могу сказать вамъ только одно. На островѣ, гдѣ меня оставили одну во власти графа Полоцкаго, отвезшаго меня потомъ въ Парижъ, Слайдъ досталъ себѣ для моего сына свидѣтельство о крещеніи, но подъ чужимъ именемъ. Этотъ документъ былъ изготовленъ по приказанію графа. Полоцкаго однимъ священникомъ, подчиненнымъ ему. Графъ сказалъ мнѣ это самъ. Я имѣю поэтому полное основаніе предполагать, что люди, принявшіе Эмануила на свое попеченіе, если и позаботились о благѣ его души, то несомнѣнно не дали себя труда окрестить его.

-- Но увѣрены ли вы въ томъ, что вашъ сынъ не находился на островѣ помимо вашего вѣдома?

-- Вполнѣ увѣрена. Сынъ мой воспитывался у кормилицы въ Швейцаріи. Согласитесь, что Слайдъ не сталъ бы обременять себя ребенкомъ во всѣхъ своихъ странствованіяхъ.

Она умолкла, уставъ говорить, потомъ продолжала, со спокойнымъ лицомъ:

-- Все равно, Господь нашелъ его, несмотря на то, что онъ не крещенъ.

-- Господь находитъ каждаго, кто ищетъ его,-- отвѣтилъ Эмануилъ спокойно.

Онъ не придавалъ значенія словамъ графини, несмотря на ея увѣренный тонъ. Пересмотрѣвъ всѣ документы, онъ зналъ, что они въ порядкѣ.

Его безпокоило гораздо больше возбужденное состояніе больной, которая произнесла послѣднія слова еле слышно, съ видимымъ усиліемъ и откинулась назадъ, страшно поблѣднѣвъ и прижимая руки къ груди.

Разсвѣтало. Лампа погасала, и серебро, цвѣты, хрусталь на столѣ еле виднѣлись въ блѣдномъ, неопредѣленномъ свѣтѣ.

Эмануилъ позвалъ горничную и сталъ уговаривать съ нею вмѣстѣ графиню лечь въ постель. Однако та отказалась наотрѣзъ, велѣла поправить ей подушки на креслѣ, выпила немного чаю и попросила оставить ее въ покоѣ.

Эмануилъ ушелъ къ себѣ, а горничная осталась у больной.

XVI.

Эмануилъ ходилъ крупными шагами по своей комнатѣ въ сильномъ возбужденіи. Онъ былъ убѣжденъ въ томъ, что состояніе его матери очень тяжело. Несмотря на то, что она разсуждала здраво и не заговаривалась, ея видъ, пульсъ и сильная блѣдность указывали на близкую опасность. Эмануилъ обдумывалъ, что-бы ему предпринять; если-бы графиня могла дожить хотя бы до пріѣзда маэстро, онъ сразу успокоился бы. Донъ Лука поступилъ бы ужъ, какъ ему нравилось. Но отъ дона Луки не было пока никакого отвѣта; это объяснялось отчасти тѣмъ обстоятельствомъ, что телеграфъ былъ закрытъ ночью. У Эмануила явилось подозрѣніе, что его телеграмма была перехвачена монсиньоромъ Рекини; онъ спустился внизъ и спросилъ мальчика, относившаго телеграмму. Тотъ спалъ еще, но у него въ карманѣ нашли квитанцію.

Когда Эмануилъ возвращался къ себѣ въ комнату, его догналъ Антоніо:

-- Въ часовнѣ все готово для службы, монсиньоръ.

-- Для службы?-- спросилъ Эмануилъ съ изумленіемъ, и ему стало вдругъ стыдно того, что онъ забылъ подъ вліяніемъ другихъ обстоятельствъ свою постоянную и главную обязанность, безъ которой онъ не могъ прожить раньше ни одного дня спокойно. И онъ поспѣшно повернулся, чтобы идти внизъ. Но мысль о матери и предчувствіе близкаго конца остановили его. Ему не хотѣлось лишать себя возможности явиться къ ней по первому же зову. Къ тому же онъ чувствовалъ, хотя и не сознавалъ вполнѣ отчетливо, что есть еще одна причина, мѣшающая ему уйти въ церковь. Окликнувъ стараго слугу, онъ сообщилъ ему свои опасенія относительно графини и желаніе имѣть возможность прійти къ ней каждую минуту. Затѣмъ онъ вернулся къ себѣ, открылъ окна, увидалъ на столѣ конвертъ съ документами, пересмотрѣнными наканунѣ вечеромъ, и отдалъ себѣ отчетъ въ своемъ полубезсознательномъ нежеланіи совершать службу въ церкви.

Ему вспомнились слова матери о томъ, что сынъ не былъ крещенъ. Когда мысль эта вылилась въ опредѣленную форму, ему показалось, что слова матери ни на чемъ не основаны, и она зашла въ своемъ обвиненіи слишкомъ далеко подъ вліяніемъ ненависти.

Онъ снова открылъ конвертъ и перечиталъ исповѣдь Берты О'Норганъ Килкенни и показаніе Слайда. Въ этомъ послѣднемъ онъ нашелъ одно обстоятельство, ускользнувшее прежде отъ его вниманія, а именно то, что ему было дано чужое имя, благодаря изготовленному подложному свидѣтельству. Эмануилъ порылся въ бумагахъ и нашелъ самый документъ, представлявшій собою не только свидѣтельство о рожденіи, но также свидѣтельство о крещеніи въ обычной формѣ, выдаваемое священниками. Число, которымъ былъ намѣченъ документъ, совпадало съ тѣмъ временемъ, когда онъ воспитывался, по словамъ матери, у кормилицы въ Швейцаріи. Всякія сомнѣнія исчезли у Эмануила; его мать была права и въ этомъ.

Онъ остался совершенно равнодушнымъ къ тому, что оказался нехристіаниномъ и все зданіе его религіозной дѣятельности рухнуло вдругъ изъ-за этого. Проведя рукою по лбу, онъ попытался собраться съ мыслями, опираясь рукою о столъ и глядя широко раскрытыми глазами на лѣсъ, загоравшійся золотомъ подъ лучами восходящаго солнца. Ему вспомнилось, какъ онъ поднимался сюда въ замокъ нѣсколько дней тому назадъ для исполненія обязанностей священника. Сознаніе дѣйствительности озарило тутъ вдругъ его умъ. Онъ спустилъ глаза, увидалъ на своей груди епископскій крестъ и вздрогнулъ при мысли объ ужасномъ святотатствѣ, невольно совершавшемся имъ. Но глубокое религіозное чувство и увѣренность въ томъ, что это было сдѣлано Провидѣніемъ въ Его неисповѣдимой мудрости, спасли его отъ отчаянія. Теперь онъ понялъ: духъ спасаетъ.

Торжественно, словно беря въ руки чужую, священную вещь, онъ снялъ съ шеи крестъ на цѣпи и положилъ его на уголъ сюда. Его дрожащіе, холодные пальцы быстро разстегнули лиловыя пуговицы рясы. Онъ снялъ ее тоже и положилъ на крестъ. Ему хотѣлось обнажиться подобно Іоанну Крестителю. При этой мысли у него явилось какъ бы откровеніе.

Крещеніе, великое таинство, данное намъ самимъ Христомъ, столь могучее, что оно соотвѣтствуетъ въ духовной жизни тому органическому акту, благодаря которому происходить зарожденіе новаго существа,-- крещеніе было еще доступно ему. Онъ могъ принять его немедленно отъ матери, вслѣдствіе неожиданнаго Божественнаго откровенія.

Эмануилъ поспѣшилъ къ графинѣ; она сидѣла въ креслѣ и выглядѣла спящею. Онъ удалилъ жестомъ горничную, опустился на колѣни подлѣ умирающей и склонилъ голову ей на колѣни, рыдая, какъ ребенокъ. Все его тѣло содрогалось отъ рыданій. Онъ почувствовалъ, что дорогія руки матери опускаются на его голову. Ему захотѣлось узнать, проснулась она или дѣлаетъ это во снѣ. Онъ поднялъ глаза и увидалъ на лицѣ умирающей смѣшанное выраженіе изумленія и тихой радости. Всѣ его намѣренія молчать были мигомъ забыты, и долго сдерживаемыя слова полились бурно, словно вырвавшееся изъ глубины души признаніе въ любви.

-- Матушка, матушка, я здѣсь передъ тобою, я жду отъ тебя, отъ тебя одной прощенія моихъ грѣховъ. Чудо явилось для насъ обоихъ, но больше для меня. А я не заслужилъ его. Я былъ слабъ и не исполнилъ своего долга по отношенію къ тебѣ. Я явился въ гордомъ, безумномъ невѣдѣніи судить именемъ Господа, а теперь онъ осудилъ меня, но послалъ къ тебѣ, чтобы ты спасла меня и воскресила къ новой жизни. Матушка, мы были далеки другъ отъ друга, чужды другъ другу, обмануты. Мы искали, но не нашли. А спасеніе было только въ насъ самихъ и должно было явиться только съ нашей встрѣчей. Вотъ я и здѣсь, такой же, какимъ ты оставила меня много лѣтъ тому назадъ. Я еще -- твой маленькій ребенокъ. То, что ты хотѣла сдѣлать тогда, ты можешь сдѣлать и теперь.!

Онъ произнесъ эти слова тихо и поспѣшно. Но слышала ли ихъ умирающая? Она продолжала сидѣть неподвижно въ какомъ-то экстазѣ. Только рѣдкое дыханіе свидѣтельствовало о томъ, что она еще жива.

Эмануилъ поднялся, взялъ со стола стаканъ, налилъ въ него воды, потомъ наклонился къ матери:I

-- Матушка, ты слышишь меня?

-- Да,-- прошепталъ чуть слышный голосъ.

Онъ взялъ ея руку, поцѣловалъ, окунулъ въ воду и произнесъ:

-- Матушка, повтори то, что я говорю: Ego te baptizo in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti.

Рука съ каплями воды опустилась на его голову, губы слабо зашевелились, повторяя святыя слова, потомъ сомкнулись навсегда.

* * *

Имя монсиньора Тукуманскаго, нынѣ почти забытое, снова всплыло въ памяти публики черезъ нѣсколько времени послѣ это возвращенія изъ Америки. Причиною этого послужила смерть миссіонера, случившаяся примѣрно черезъ годъ послѣ описанныхъ мною событій. Эмануилъ принялъ участіе въ спасеніи жителей одной альпійской деревни, засыпанной лавиною. Въ то время, какъ онъ проникалъ въ одну хижину, крыша въ ней обвалилась и раздавила его на смерть.

Одна соціалистическая газета въ Туринѣ дала его некрологъ въ весьма тенденціозномъ духѣ. Она писала, что монсиньоръ Тукуманскій (бывшій монсиньоръ, бывшій епископъ, погибшій, какъ извѣстно, подъ рухнувшей крышей) удалился послѣ торжественнаго пріема на родинѣ въ свой замокъ Скарола; что онъ жилъ тамъ въ одиночествѣ, снявъ съ себя одѣяніе священника и переставъ исполнять обязанности церковнослужителя; что единственнымъ человѣкомъ, навѣщавшимъ его тамъ, былъ донъ Лука Тиццоне, извѣстный модернистъ, изгнанный годъ тому назадъ изъ епархіи за нежеланіе отказаться отъ своихъ взглядовъ. Этотъ донъ Лука поселился въ то время въ Плуро -- первомъ городкѣ за предѣлами Пьемонта, около самаго Скарола -- и часто навѣщалъ своего друга даже зимою.

Что касается отношенія графа Скарола къ церкви, то уваженіе къ ней явствуетъ изъ того обстоятельства, что онъ оставилъ своимъ наслѣдникомъ ненавистнаго церкви модерниста.

Эти данныя подкрѣплялись выдержкою изъ завѣщанія и двумя фотографическими снимками. На одномъ былъ изображенъ, среди обломковъ, трупъ человѣка съ густою сѣдою бородою. Подпись гласила, что это портретъ монсиньора Тукуманскаго. Другой снимокъ изображалъ могилу, гдѣ Эмануилъ былъ похороненъ, по его желанію, рядомъ со своею матерью. На могилѣ красовалась простая надпись:

Эмануилъ и Бетци Руско ди Скарола,
которыхъ Богъ соединилъ.

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", NoNo 1--3, 1915

Оставить комментарий Джакозо Пьеро (перевод: Без указания переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1914 Обновлено: 29/11/2024. 240k. Статистика. Роман: Проза, Переводы Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Anteo. Текст издания: журнал "Вѣстникъ Иностранной Литературы", NoNo 1-3, 1915.

Джакозо Пьеро Антей

Пьеро Джіокоза Антей.