Аннотация: Morsch im Kern.
Текст издания: журнал"Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 4-8, 1890.
ВЪ КОНЕЦЪ ИСПОРЧЕНЪ!
Романъ Дункера.
Глава I.
У окна нижняго этажа невысокаго, но аристократическаго съ виду дома стояла молодая дѣвушка, жадно глядя на улицу.
Это было въ ноябрѣ, часа въ четыре дня. Солнце свѣтило только въ продолженіи первыхъ утреннихъ часовъ, и теперь, поднимаясь отъ сырой земли, расползался по улицамъ сѣрый, мутный туманъ. Воздухъ былъ неподвиженъ; медленно, точно во снѣ, спадали съ деревьевъ, отдѣлявшихъ улицу отъ насыпи, послѣдніе желтые листья. Въ каютахъ грузовыхъ судовъ, стоявшихъ на якорѣ въ каналѣ по ту сторону дороги, уже мелькали мѣстами огни.
Молодая дѣвушка оперлась головою о стекла и вздохнула не безъ нѣкоторой досады.
-- Отчего не позволили мнѣ съѣздить за дядей? Я такъ давно не видала его! прошептала она и, тутъ же, насмѣшливо вздохнувъ, прибавила: Но, понятно, молодой дѣвушкѣ неприлично появляться одной на станціи, гдѣ на нее будетъ смотрѣть всякій праздный народъ.
Нетерпѣливо проведя рукой по коротко обстриженнымъ, курчавымъ чернымъ волосамъ, она принялась внимательно всматриваться въ ряды проѣзжавшихъ каретъ, среди которыхъ ожидаемое купэ все не появлялось. Наконецъ, еще прежде чѣмъ подкатилъ къ крыльцу легкій экипажъ, она услыхала сухое, рѣзкое щелканье бича, которымъ кучеръ обыкновенно прокладывалъ себѣ путь между тяжелыми фурами. Торопливо выбѣжавъ изъ комнаты, дѣвушка спустилась по немногимъ ступенямъ широкой лѣстницы.
-- Милый дядя, наконецъ-то ты вернулся!
Высокій, худощавый мужчина въ дорожной шубѣ отвѣчалъ на ласки дѣвушки спокойно, но не безъ сердечности. Потомъ, взявъ ея головку обѣими руками, онъ обернулъ ее къ газовой лампѣ, горѣвшей въ сѣняхъ.
-- Ты блѣдна, Ева! Я этого и ожидалъ! Ты опять слишкомъ мало выходила на воздухъ.
Ева ничего не отвѣчала на это замѣчаніе. Взявъ одной рукой дорожный мѣшокъ, она крѣпко охватила другою большую руку пріѣзжаго и поднялась съ нимъ по лѣстницѣ до второго этажа.
-- Развѣ тети Анны нѣтъ дома?
-- Да, дядя, она въ столовой. Елена тоже тамъ и... господинъ Лезеръ...
-- Хорошо, дитя, я аккуратно явлюсь къ столу.
Онъ вошелъ въ уборную, до дверей которой его проводила Ева, и оставилъ дѣвушку въ сѣняхъ, мягко озаренныхъ лампою съ матовыми стеклами. Ева утомленно оперлась маленькой головкой о бронзовую фигуру, поддерживавшую лампу, и закрыла глаза. Дядя не ошибся; дѣвушка была очень блѣдна, и какая-то разочарованность читалась въ ея строгихъ, красивыхъ губахъ.
Внезапно внизу отворилась дверь. Нѣсколько рѣзкій дѣвичій смѣхъ, потомъ произнесенныя сквозь носъ слова: Да гдѣ же gnädiges Fräulein? наконецъ равнодушный, спокойный, matter of fact отвѣтъ тетки: Она вѣрно встрѣчаетъ дядю!-- донеслись до Евы. Она встрепенулась, спустилась по немногимъ ступенямъ и вошла въ столовую нѣсколькими минутами раньше дяди.
Господинъ Зибель возвращался домой послѣ дѣловой поѣздки, длившейся нѣсколько недѣль, и единственная перемѣна, замѣченная имъ у себя, была нѣсколько усилившаяся блѣдность и безъ того блѣднаго личика Евы.
Кромѣ этого все осталось по старому. Жена его была такою же холодною, спокойною и разсудительною, какою онъ зналъ ее въ теченіи пятнадцати лѣтъ, съ перваго дня ихъ свадебнаго путешествія; Елена Лакомбъ, внучка стараго домашняго учителя, отличалась тою же живостью и любезностью, какую обнаруживала всегда, когда появлялась, какъ дѣлывала часто, къ позднему обѣду на виллу близъ Темпельгофской набережной. Молодой Лезеръ, товарищъ по дѣламъ Зибеля, пользовавшійся особой протекціей хозяйки, былъ столь же односложенъ и сдержанъ въ разговорѣ, когда онъ не касался курса текущаго дня или экспорта, и столько же старался понравиться Евѣ своими филистерскими манерами, какъ въ теченіи двухъ лѣтъ со дня ея конфирмаціи. Онъ занялъ мѣсто между Еленой и хозяйкой. Разговоръ съ обѣими сосѣдками не клеился, а Ева, не смотря на ясные намеки тетки, и не думала даже принимать въ немъ участія. Можно-ли интересоваться бесѣдой, неизмѣнявшейся вотъ ужъ два года, съ той поры, когда она впервые сѣла за этотъ столъ взрослой дѣвушкой?
При этой мысли на глаза Евы готовы были, казалось, навернуться слезы гнѣва и нетерпѣнія.
Съ минуту Зибель зорко смотрѣлъ на нее сбоку, потомъ, взявъ изъ вазы яблоко и подавая его Евѣ, слегка пожалъ ея руку.
-- Очисти мнѣ яблоко, дитя, попросилъ онъ. Ужъ давно не оказывала ты мнѣ никакой услуги.
Тогда Ева улыбнулась и почти не замѣтила, что тетка сказала съ удивленіемъ и не безъ нѣкоторой ироніи:-- "Кажется, во всѣ пятнадцать лѣтъ нашей брачной жизни мнѣ не пришлось видѣть, чтобы ты ѣлъ яблоко". Не замѣтила Ева также и того, что на противоположной сторонѣ стола Елена, кокетливо потрясая растрепанными бѣлокурыми завитушками, падавшими ей на лобъ, улыбаясь предложила Лезеру очистить и ему что-нибудь, для того чтобы онъ не остался съ пустыми руками, въ отвѣтъ на что Лезеръ, съ свойственною ему стереотипною улыбкою, маскировавшею дерзкій взглядъ, посмотрѣлъ на розовые пальчики Елены.
Послѣ стола они съиграли партію въ шахматы. Опираясь о стулъ пріятельницы, Ева разсѣянно слѣдила за медленнымъ ходомъ игры.
Въ противоположномъ углу комнаты, около камина, Зибель стоялъ противъ жены.
-- Право, смѣшно находить ее блѣдною. Она совершенно здорова. Пускай она, пожалуй, броситъ музыку...
-- Этого она не сдѣлаетъ; это ея единственная радость. Но ты дашь ей больше свободы...
-- Больше свободы? Фрау Зибель почти презрительно посмотрѣла на мужа. Для того, чтобы она пошла по стопамъ своей матери?.. Я просто не понимаю тебя!
Зибель нетерпѣливо стучалъ носкомъ сапога о желѣзныя перекладины камина.
-- Ну, что же ты ничего не говоришь?
-- Потому что я уже говорилъ объ этомъ слишкомъ много. Я лучше потолкую съ самой Евой.
-- Какъ хочешь!
-- На фабрикѣ все въ порядкѣ?
-- Лезеръ позаботился обо всемъ. Онъ отлично замѣнилъ тебя. Своимъ хладнокровнымъ обращеніемъ онъ пріобрѣлъ необыкновенный авторитетъ надъ рабочими. Если бы только упрямая дѣвочка согласилась дать ему слово, мы могли бы быть покойны и тутъ и тамъ.
-- Ты вѣдь знаешь, что я не стану ее принуждать.
-- Еще бы! Ну, ты еще увидишь плоды твоей снисходительности и слабости!
За шахматнымъ столомъ Елена смѣялась надъ какимъ-то особенно удачнымъ ходомъ. Фрау Зибель вышла изъ комнаты, чтобы въ своемъ будуарѣ привести въ порядокъ счета, какъ дѣлала она въ теченіи пятнадцати лѣтъ каждый день послѣ обѣда. Ева заняла покинутое теткою мѣсто у камина.
Зибель кивнулъ ей серьезно, но ласково, и, слегка погладивъ ея густые, черные волосы, близко придвинулъ къ ней стулъ.
-- Ничего, дядя. Я иногда немного утомлена, вотъ и все.
-- Охотно посылалъ бы я тебя съ Еленой для твоего развлеченія въ театръ или концерты, но вѣдь ты знаешь, какъ строго смотритъ тетка на такія вещи.
-- Знаю, милый дядя. Прошу тебя, не безпокойся объ этомъ.
-- Если же у тебя есть какое-нибудь особенное желаніе, осуществить которое я могу, скажи, и все, что въ моей власти, будетъ сдѣлано, чтобы доставить тебѣ удовольствіе.
Ева не сразу отвѣчала. Долго и пытливо глядѣла она на дядю своими большими сѣрыми глазами, чтобы убѣдиться, серьезно-ли онъ говоритъ, потомъ по ея красивому правильному лицу промелькнуло, словно лучъ, мужественное рѣшеніе и, ближе придвинувъ свой стулъ къ дядѣ и схвативъ его за обѣ руки, она прошептала страстно и искренно:
-- Мнѣ... мнѣ хочется... къ матери.
Вся краска разомъ исчезла съ лица Зибеля; хриплымъ, дрожащимъ голосомъ съ трудомъ произнесъ онъ: -- Къ твоей матери?.. Что это тебѣ вздумалось?.. Такъ внезапно! Ты вѣдь вовсе не знаешь ея!
-- Но она все-таки моя мать, такъ тихо и благоговѣйно сказала Ева, точно говорила о святой. Пусти меня къ ней, дядя, хоть на одинъ день, на одинъ часъ! Развѣ ты не можешь понять, что дочь тоскуетъ по матери?
-- Конечно, Ева, конечно...
Потъ крупными каплями стоялъ у него на лбу. Что, если она станетъ продолжать разспросы? Вѣдь она ужъ не ребенокъ! Ее не обманешь уклончивыми отвѣтами.
-- Ты вѣдь знаешь, Ева... снова началъ онъ.
-- Да, знаю, что прежде, когда я была маленькая и еще жилъ отецъ, котораго я также видѣла разъ, всего только одинъ разъ, я не должна была навѣшать ее... Вы говорили, что отецъ этого не желаетъ, что я еще слишкомъ мала... и что тамъ не могутъ достаточно заботиться о моемъ воспитаніи... Но теперь онъ уже давно умеръ, а я... я ужъ больше не ребенокъ...
-- Мать писала тебѣ, Ева?
-- Ни одного раза послѣ моей конфирмаціи.
Ей было очень больно признаться въ этомъ.
-- Просила она тебя когда-либо пріѣхать къ ней?
-- Нѣтъ, дядя. Но вѣдь я ея дочь и имѣю право просить мать, чтобы она позволила мнѣ ее навѣстить... Развѣ ты думаешь, что она меня не любитъ?
Такая сильная потребность любви и нѣжности читалась въ глазахъ Евы при этомъ вопросѣ, что Зибель сдѣлалъ невольное движеніе, чтобы привлечь дѣвушку на свою грудь.
-- Бѣдное дитя, прошепталъ онъ, склоняясь надъ молодой курчавой головкой, опиравшейся о его плечо,-- бѣдное, ни въ чемъ неповинное, довѣрчивое дитя!
Ева подумала, что ей удалось смягчить дядю.
-- Могу я съѣздить къ ней?
Онъ внезапно выпустилъ ее и сказалъ почти грубо:
-- Нѣтъ, никогда, и если ты меня любишь, не спрашивай о причинахъ. Отецъ твой назначилъ меня опекуномъ; послѣднимъ желаніемъ его было, чтобы ты росла въ моемъ домѣ, какъ мое дитя. Его предсмертная воля должна быть священна для меня.
Ева остановилась за стуломъ дяди. Онъ не могъ видѣть, какъ поблѣднѣла она и какой гнѣвный, почти грозный лучъ вспыхнулъ въ ея глазахъ. Но голосъ ея не выдалъ внутренняго волненія, и она спокойно сказала:
-- Еще одинъ вопросъ, дядя; я имѣю право требовать на него отвѣта. Живъ мой вотчимъ?
-- Да.
-- Онъ съ матерью?
-- Нѣтъ.
-- Почему?
-- Онъ много путешествуетъ заграницей.
-- Онъ навсегда разошелся съ нею?
-- Не знаю навѣрно; думаю, однако, что такъ.
-- Бѣдная мать!
Эти слова вырвались изъ ея губъ точно дуновеніе, между тѣмъ какъ ея стройные пальчики возбужденно и нетвердо ощупывали какой-то предметъ, скрытый подъ платьемъ на ея груди.
На противоположномъ концѣ комнаты шахматная игра кончилась. По обыкновенію Елена Лакомбъ побѣдила своего партнера, и ея растрепанныя завитушки и свѣтло-голубые глаза прыгали наперерывъ отъ радости.
Ея маленькая, полная фигурка самодовольно покачивалась, пока дѣвушка подходила къ сидѣвшей у камина Евѣ, чтобы во всѣхъ подробностяхъ описать ей свои мастерскіе ходы. Мужчины удалились въ кабинетъ Зибеля, чтобы дать и принять отчетъ во всемъ, что дѣлалось на фабрикѣ.
Ева терпѣливо слушала, пока Елена подробно описывала сегодняшнюю партію, сопровождая разсказъ намеками на любезность Лезера, какъ партнера, и ежеминутнымъ рѣзкимъ смѣхомъ. Съ дѣтства привыкла Ева къ роли наперсницы Елены.
Обѣ дѣвушки учились въ домѣ Зибеля подъ надзоромъ госпожи Зибель. Ни за что на свѣтѣ не отдала-бы она племянницы въ высшее учебное заведеніе для дѣвицъ, чтобы не подвергнуть "несчастной дочери брата" опасному соприкосновенію въ институтѣ со "всякимъ сбродомъ", какъ любила величать госпожа Зибель всѣ сословія, кромѣ того, къ которому сама принадлежала.
Дѣдъ Елены, старикъ Лакомбъ, у котораго жила сирота, организовалъ все преподаваніе и руководилъ имъ, и духовное общеніе съ этимъ старикомъ должно было замѣнить Евѣ свободныя, непринужденныя сношенія съ подругами и всю поэзію школьной жизни. Лишь во время уроковъ у профессора Лакомба могла Ева, отличавшаяся молчаливымъ, сдержаннымъ, подчасъ суровымъ обращеніемъ, взять верхъ надъ веселой, болтливой Еленой, которая живо, бойко, если и не всегда естественно, постоянно находила для всего подходящіе отвѣты.
Совершенно такъ-же продолжалось дѣло и тогда, когда выросли дѣвушки, и госпожа Зибель привлекла въ кругъ своихъ домашнихъ удовольствій Елену, съумѣвшую сдѣлаться во всѣхъ отношеніяхъ необходимою этой строгой женщинѣ. Не было обѣда или бала, гдѣ Елена не явилась-бы спутницей Евы. Елена отличалась во всемъ вкусомъ и умѣніемъ. Она избавила госпожу Зибель отъ хлопотъ по туалету Евы, и результатомъ этой любезности большею частью оказывался второй экземпляръ избраннаго Еленой костюма, уже для нея самой. Если увеселенія, которымъ предавались эти патриціи фабричнаго міра, далеко не составляли идеала Елены, то все-же это было много лучше одинокихъ вечеровъ въ обществѣ ученаго дѣда, да вдобавокъ можно было разсчитывать, что подъ покровомъ дома Зибеля найдется приличная партія и для такой совершенно бѣдной дѣвушки, какою признавала себя Елена.
Такимъ образомъ Ева Варнеръ и Елена Лакомбъ постоянно появлялись въ обществѣ вмѣстѣ, и всюду повторялось одно и то же: всѣ любовались гордой, классической красотой Евы, но веселились съ Еленой и страшно ухаживали за нею.
Даже Лезеръ, на сколько это дозволяла его трезвая, замкнутая натура (знакомые утверждали, будто у него подъ жилеткой вмѣсто сердца таблица цифръ), даже Лезеръ, серьезно намѣревавшійся свататься къ красавицѣ Евѣ, единственной наслѣдницѣ Зибеля, и имѣвшій основательныя надежды получить ея руку, предпочтительно бесѣдовалъ съ Еленой и нерѣдко слѣдилъ за ея граціозной, блестящей фигуркой смущенно-дерзкимъ взглядомъ.
Елена несомнѣнно предпочла-бы совершенно обратное. Она охотно отказалась-бы отъ скучной бесѣды съ Лезеромъ и отъ его втайнѣ нерѣдко назойливаго поклоненія, если бы онъ замѣнилъ это серьезнымъ намѣреніемъ просить ея руки, такъ какъ Лезеръ несомнѣнно былъ одною изъ лучшихъ партій Зибелевскаго круга. Евы она не боялась. Она была увѣрена, что гордая подруга никогда не согласится быть женою этой живой счетной машины, этого молчаливаго, непріятно замкнутаго человѣка. Только начать-бы половчѣе, и изъ поклонника сдѣлается солидный претендентъ. При такихъ обстоятельствахъ ей нетрудно было подчиняться госпожѣ Зибель и постоянно обращать вниманіе Евы на безпримѣрныя достоинства Эгона Лезера.
И въ этотъ вечеръ, достаточно похваставшись своими шахматными и иными побѣдами, Елена вернулась къ перечисленію качествъ Лезера и къ холодному обращенію Евы съ этимъ замѣчательнымъ молодымъ человѣкомъ. Но Ева, обыкновенно столь терпѣливая слушательница, была на этотъ разъ въ высшей степени возбуждена разговоромъ съ дядей и находилась не въ томъ настроеніи, какое нужно было, чтобы внимать похваламъ, расточаемымъ Еленой поклоннику, ей столь антипатичному. Она рѣзко оборвала разговоръ.
-- Я могла-бы отвѣтить тебѣ такими-же укорами по поводу нашего молодого рисовальщика, сказала она. Онъ уже давно серьезно привязанъ къ тебѣ.
Елена засмѣялась; ея маленькіе, правильные бѣлые зубки сверкнули при свѣтѣ камина.
-- Гансъ Фалькъ! Боже мой! да это просто смѣшно! Какой-то голышъ! Хижина и сердце! Нѣтъ, Ева, не для этого рождена я.
-- У него большое дарованіе.
-- Вздоръ! Въ томъ-то и бѣда, что онъ это воображаетъ! Если бы онъ намѣревался оставаться на фабрикѣ твоего дяди, медленно переходя со ступени на ступень къ обезпеченной будущности, почемъ знать?..
Она безпечно щелкнула на воздухѣ маленькими пальчиками, точно хотѣла сказать: Почемъ знать? Если все другое не удастся, лучше онъ, чѣмъ никто...
-- Но такъ внезапно бросить обезпеченную карьеру, чтобы сдѣлаться скульпторомъ и грызть сухую корку... нѣтъ, это не по мнѣ! прибавила она.
-- У него блестящее художественное будущее. Гейденъ увѣрялъ дядю...
-- Ну, да вѣдь ты идеалистка, Ева. Если онъ дѣйствительно такъ любитъ меня, онъ не станетъ долго колебаться между мною и своими фантастическими мечтами объ искусствѣ.
-- Вся его будущность -- ты и искусство. Онъ не отречется отъ васъ, потому что не можетъ этого сдѣлать, не измѣнивъ самому себѣ. А ты ставишь ему дилемму, которая, такъ или иначе, должна разрѣшиться печальнымъ разладомъ. Это безсердечно, Елена.
-- А развѣ ты лучше поступаешь? Эгонъ Лезеръ тебя любитъ, а ты его не слушаешь. Слѣдовательно, ты не менѣе безсердечна, чѣмъ я.
-- Какой серьезный разговоръ, барышни! раздался вдругъ за ними тоненькій, гнусящій голосъ Эгона Лезера. А тѣмъ временемъ разыгралась непогода, и я имѣю честь предложить фрейлейнъ Лакомбъ проводить ее домой, потому что даже въ закрытомъ экипажѣ она могла-бы подвергнуться нѣкоторому риску по пути въ Краузенштрассе.
Лезеръ рѣдко произносилъ послѣдовательно такія длинныя фразы и утомленно вздохнулъ, доведя свое предложеніе до конца.
-- Елена останется здѣсь, рѣшилъ непріятный голосъ фрау Зибель.
Она кончила счеты и вышла въ комнату своей беззвучной, крадущейся походкой какъ разъ въ то мгновеніе, когда Лезеръ началъ говорить. Несмотря на все свое расположеніе къ Еленѣ, фрау Зибель не считала полезнымъ избрать провожатымъ для бойкой дѣвушки того человѣка, котораго прочила въ мужья племянницѣ.
Лезеръ выслушалъ распоряженіе фрау Зибель, потупивъ глаза. Если бы она стояла поближе, ее, быть можетъ, поразила-бы странная складка его губъ подъ изящными усиками. Елена, напротивъ, улыбнулась и съ благодарностью поцѣловала руку госпожи Зибель. Никто не замѣтилъ горькаго разочарованія, причиненнаго ей этимъ вмѣшательствомъ. Елена Лакомбъ постоянно улыбалась; это было у нея правиломъ. Она знала, что въ свѣтѣ уйдешь гораздо дальше съ ея улыбкой, чѣмъ съ нѣсколько тяжелою серьезностью подруги, Евѣ не зачѣмъ было улыбаться; Еленѣ же это было необходимо.
Лезеръ откланялся тѣмъ же чопорнымъ поклономъ, съ какимъ въ теченіи двухъ лѣтъ удалялся изъ салона Зибеля два раза въ недѣлю и кромѣ того еще каждое воскресенье. Дѣвушки поднялись къ себѣ.
Когда затворилась дверь комнаты, всегда готовой для Елены, Ева вынула изъ подъ платья золотой медальонъ. Сжимая въ рукѣ маленькій, тонко нарисованный пастелью портретъ, дѣвушка упала на колѣни. Эти растрепанные волосы съ красноватымъ оттѣнкомъ казались ей настоящимъ сіяніемъ; въ этихъ черныхъ, полузакрытыхъ глазахъ, въ пухлыхъ, страстныхъ губахъ ей чудился вѣчный, неисчерпаемый источникъ таинственной, материнской любви. Благоговѣйно прижалась она губами къ портрету.
-- Бѣдная мама! вздохнула она, и слеза за слезою медленно катилась по рукамъ, сжимавшимъ медальонъ.
Глава II.
Первый холодный зимній день. Ночью выпалъ снѣгъ, покрывшій тонкимъ бѣлымъ инеемъ вѣтви деревьевъ, которыя сверкали подъ яркими утренними лучами солнца, точно серебро.
Передъ отелемъ "Vier Iahreszeiten" въ Мюнхенѣ лошади фіакровъ дрожали отъ холода и рыли копытами землю. Боязливо чирикая, летала между ними стая проголодавшихся воробьевъ, чтобы подобрать съ крѣпко замерзшей почвы свою долю пищи.
Подобно грязному сѣрому облаку вспорхнули они съ бѣлой земли, когда отворилась дверь гостинницы и изъ нея мимо низко кланявшагося швейцара вышелъ на улицу мужчина въ богатой дорожной шубѣ. На вопросъ, не нуженъ-ли ему экипажъ, пріѣзжій отвѣчалъ отрицательно. Полною грудью вдыхая чистый воздухъ, онъ эластической поступью двинулся мимо вереницы дрожекъ.
Незнакомецъ пріѣхалъ ночью съ римскимъ поѣздомъ изъ священнаго города, и свѣжій воздухъ былъ, казалось, очень пріятенъ его нервамъ, напряженнымъ послѣ долгой дороги. Съ минуты на минуту ускорялись его шаги и прояснялось лицо. Онъ не былъ чужимъ въ городѣ. Объ этомъ свидѣтельствовали многочисленные почтительные поклоны и дружескіе разговоры, выпадавшіе на его долю по пути. Но онъ не останавливался ни съ кѣмъ болѣе, чѣмъ требовала вѣжливость, а шелъ точно движимый внутреннею силою въ сторону Максимиліановскаго моста.
Здѣсь онъ остановился и, не смотря на рѣзкій холодъ, снялъ на минуту шляпу съ своихъ густыхъ русыхъ волосъ и съ умиленіемъ взглянулъ на цѣпи горъ.
У подножія этихъ горъ, на ихъ полянахъ, стояла его колыбель; на крутыхъ утесахъ, въ дикихъ сосновыхъ и раскидистыхъ буковыхъ лѣсахъ выросъ онъ, и гдѣ бы ни былъ онъ на свѣтѣ, его всегда неудержимо влекло къ чистому воздуху родныхъ вершинъ, къ ихъ синевато-зеленымъ, окаймленнымъ соснами озерамъ, къ бурнымъ, дикимъ потокамъ. Онъ махнулъ шляпой привѣтствіе далекимъ снѣжнымъ высотамъ, болѣе дорогимъ его сердцу, чѣмъ весь блескъ міра, изъ котораго онъ бѣжалъ, чтобы провести нѣсколько дней на родинѣ, а потомъ двинуться далѣе на сѣверъ.
Грудь его томилась по болѣе живительному воздуху, глаза жаждали болѣе энергическихъ очертаній, чѣмъ могли доставить ему Римъ и тѣ кружки, которые онъ покинулъ.
Обѣдалъ Гельбахъ подъ золочеными балдахинами, подъ потолками, расписанными Тинторетто, Леонардо да Винчи и Микель-Анджело, за столами, уставленными золотомъ и хрусталемъ. Въ своей студіи, украшенной гобеленами и превращенной въ настоящій лѣсъ изъ камелій, онъ принималъ римскихъ принчипессъ, высшихъ сановниковъ всѣхъ европейскихъ дворовъ, представителей искусства и науки, и рисовалъ ихъ портреты, если ему этого хотѣлось. Двери Квиринала и Ватикана одинаково охотно распахивались передъ нимъ; сидя въ caffe di Roina за лимонадомъ или мороженымъ, онъ видѣлъ, какъ мимо проходили красивѣйшія женщины всѣхъ сословій, улыбаясь ему своими темными или свѣтлыми, яркими, какъ звѣзды, глазами. Ежедневно находилъ онъ около своего мольберта благоухающія розы, фіалки и букеты гарденій или изящныя записочки, писанныя хорошенькими женскими ручками. Не разъ дорогія гобеленовскія портьеры опускались въ его мастерской передъ страстно влюбленными женскими глазками, но тоска по родинѣ, потребность уйти изъ атмосферы, до опьяненія насыщенной славой, любовью и запахомъ розъ, и перенестись въ болѣе чистый, живительный воздухъ, не покидала Гельбаха. Кумиръ вѣчнаго города, обожаемый и тайно, и явно, бѣжалъ потихоньку ночью, точно тать.
Но судьба опредѣлила, что ему не уйти отъ самого себя, отъ очарованія его неотразимой личности и его твореній, надѣлавшихъ столько шуму.
Короткая утренняя прогулка уже выдала его присутствіе въ Мюнхенѣ, и, вернувшись въ отель, онъ нашелъ на столѣ своей гостиной записки, визитныя карточки и дорогой букетъ блѣдножелтыхъ розъ, перехваченный, точно струею сочившейся крови, узкою красною ленточкою, на концѣ которой Гельбахъ прочелъ слова: Bicordo! Стефани Орлова.
Стефани Орлова! Во время своего торопливаго бѣгства изъ Рима онъ совершенно забылъ, что "рыжая Стефи", какъ окрестила ее австрійская колонія, уѣхала подъ вліяніемъ каприза незадолго до него въ Мюнхенъ, гдѣ у нея была одна изъ ея соблазнительно нарядныхъ квартиръ, о содержаніи которыхъ съ равнодушной расточительностью заботился ея мужъ, Сергѣй Орловъ, уже много лѣтъ жившій съ нею врозь.
На сколько Гельбахъ зналъ Стефани, онъ былъ увѣренъ, что она увидитъ въ его бѣгствѣ изъ Рима лишь то, что желала видѣть въ этомъ именно свою побѣду надъ "ледянымъ царемъ", какъ прозвала она Гельбаха за его величавую красоту и постоянное равнодушіе къ женскимъ прелестямъ вообще и къ ея собственнымъ въ частности.
Объ этой черноокой сиренѣ съ рыжими кудрями разсказывали необыкновенныя исторіи. Кто считалъ ее дочерью вѣнской опереточной пѣвицы, кто плодомъ неравнаго брака, а ея отцомъ -- одного изъ царствующихъ нѣмецкихъ властителей; другіе видѣли въ ней наконецъ воплотившійся проступокъ какой-то баронессы изъ финансоваго міра. Еще прежде, чѣмъ русскій баринъ положилъ къ ея ножкамъ свои милліоны, она уже была, утверждали, замужемъ за честнымъ нѣмцемъ, котораго свела въ могилу своей измѣной. Существовала даже цѣлая группа людей, увѣрявшихъ, что у рыжей Стефи есть гдѣ-то, въ Петербургѣ, Берлинѣ или Парижѣ взрослая дочь, хотя сама Стефани Орлова казалась съ виду не старше двадцати восьми, тридцати лѣтъ.
Вильфридъ Гельбахъ никогда не интересовался прошлымъ Стефани. Онъ видѣлъ лишь одно, что весь Римъ у ея ногъ, что ея богатство и красота открывали передъ ней всѣ двери, вопреки слухамъ о ея происхожденіи. Самъ онъ почти ежедневно встрѣчался съ этой красивой женщиной въ обществѣ. Вскорѣ у него не осталось сомнѣнія, что ея черные глаза никому не сулили такъ много радостей, ея губы не улыбались никому такъ соблазнительно, какъ именно ему, державшемуся дальше всѣхъ отъ нея.
Со времени этого открытія онъ избѣгалъ ея преднамѣренно, какъ прежде избѣгалъ инстинктивно. Какой-то внутренній голосъ заставлялъ его удаляться отъ этой женщины и даже мимолетная любовная связь съ нею, казавшаяся всѣмъ, кромѣ него, довольно соблазнительною, представилась бы Гельбаху въ видѣ несчастія, нависшаго надъ его головою.
Лишь только онъ терялъ эту женщину изъ глазъ, она занимала такъ мало мѣста въ его мысляхъ, что онъ не подумалъ даже о возможности встрѣтить ее въ Мюнхенѣ.
Это было досадно, очень досадно, и въ первый разъ въ жизни Гельбахъ пожалѣлъ, что такъ мало интересовался Стефани Орловою; не будь этого, онъ искуснѣе съумѣлъ бы избѣгнуть ея.
Съ минуту подумалъ онъ сейчасъ же уѣхать и вернуться тайкомъ лишь черезъ нѣсколько дней. Но развѣ онъ трусъ, чтобъ бѣгать отъ женщины? Ради женщины, въ глубинѣ души болѣе чуждой ему, чѣмъ всякая неодушевленная картина на стѣнѣ, онъ пожертвуетъ тѣми радостями, которыхъ ожидалъ отъ родины, и свиданія съ близкими, прежде чѣмъ снова уѣдетъ на чужбину.
Онъ такъ рѣзко бросилъ на столъ розы, которыми, игралъ во время этихъ размышленій, что два полуоткрытыхъ цвѣтка отломились и упали на полъ.
Гельбахъ горько засмѣялся.
-- Для того чтобъ жить, розы должны быть даны чистыми руками. Сейчасъ покончу со всѣмъ этимъ, чтобы сегодня же послѣ обѣда съ легкимъ сердцемъ подняться вверхъ по Изару.
Онъ зажегъ папиросу, позвонилъ слугѣ, далъ ему нѣсколько приказаній относительно писемъ, найденныхъ имъ у себя, велѣлъ подать дрожки и поѣхалъ Пропилеями въ Нимфенбургскую улицу къ хорошенькому домику Стефани.
Хозяйка этой маленькой виллы, отдѣланной съ восточной роскошью и пропитанной туманящими голову ароматами, казалось, ждала визита Гельбаха почти съ увѣренностью. По крайней мѣрѣ, лакей, открывшій художнику дверь, впустилъ его въ будуаръ Стефани безъ дальнѣйшихъ разспросовъ.
Красивая женщина, закутанная въ бирюзоваго цвѣта кашемировыя ткани, распространявшія нѣжный запахъ амбры, лежала на широкой обитой блѣдной восточной матеріей кушеткѣ, держа въ бѣлыхъ зубкахъ изящную, но тяжелую сигаретку. Ея красновато-золотистые волосы, высоко-приподнятые въ видѣ пышнаго узла, придерживались усыпанной драгоцѣнными камнями стрѣлой, оставляя открытымъ бѣлый затылокъ и обнаруживая красивую форму головы.
Стефани была красавицей въ чисто-Макартовскомъ стилѣ, и, не смотря на свою досаду, Гельбахъ долженъ былъ сознаться, что рѣдко видалъ ее столъ прелестной. Ея черные глаза блестѣли нѣжною радостью, пока она протягивала ему изъ-подъ бѣлыхъ кружевъ свою тонкую ручку.
-- Ricordo? тихо спросила она.
Стефани имѣла привычку намекать этимъ вѣскимъ словомъ на неопредѣленныя, ей самой невсегда ясныя воспоминанія, въ томъ предположеніи, что ея нѣжный вопросъ навѣрно найдетъ примѣненіе къ какому нибудь мелкому любовному эпизоду. Повредить это не могло никогда. Вѣдь мужчины часто такъ страшно безпамятны.
Но Гельбахъ отлично зналъ, что у него нѣтъ ни малѣйшаго общаго съ Стефани воспоминанія, къ которому могъ бы отнестись интимный вопросъ. Вслѣдствіе этого онъ оставилъ его безъ вниманія, и ласково, но сдержанно освѣдомился о здоровьѣ хозяйки, тотчасъ же прибавивъ, что находится въ Мюнхенѣ лишь проѣздомъ по пути въ Берлинъ, а оттуда въ Швецію и Норвегію.
-- Ледяной царь ищетъ своего царства, улыбаясь, отвѣтила она, когда художникъ сѣлъ рядомъ съ ней. Но развѣ это такъ спѣшно, Гельбахъ? Мнѣ кажется, вы всегда держите такъ на виду свой царственный скипетръ, гербъ и корону, что даже среди пламеннаго юга ваше ледяное величество постоянно остается вѣрнымъ себѣ. Развѣ этого съ васъ не довольно?
-- Нѣтъ, сказалъ онъ, вторя ея наполовину вынужденной шуткѣ; вы знаете, я ненасытно жажду новой славы и новаго поклоненія моему ледяному величеству. Я уже исходилъ югъ, западъ и востокъ; теперь меня неотразимо влечетъ на сѣверъ, чтобъ въ родственныхъ сферахъ испытать законность моей царственной власти.
-- Но зачѣмъ же ѣхать непремѣнно въ Берлинъ, въ это громадное, пустынное, неприглядное море доковъ?
Онъ не смотрѣлъ на нее во время этого вопроса, который звучалъ, точно вынужденный страхомъ. Равнодушно все еще не поднимая глазъ отъ узора турецкаго ковра, Гельбахъ отвѣтилъ:
-- Почему бы не въ Берлинъ, какъ во всякое другое мѣсто?
Когда она ничего не отвѣтила, онъ взглянулъ на нее. Въ ея глазахъ и въ сжатыхъ губахъ было дикое выраженіе гнѣва и боли. Теперь она казалось на десять лѣтъ старше, чѣмъ когда вошелъ художникъ.
-- Вы жестоки, мрачно прошептала она. Развѣ вы забыли, что я... избѣгаю Берлина?
Онъ дѣйствительно забылъ это. Лишь при ея вопросѣ смутно припомнилъ онъ, что на балу у австрійскаго посланника она повѣрила ему когда-то, что не можетъ, къ сожалѣнію, посѣщать Берлина, но, по семейнымъ или личнымъ соображеніямъ, этого онъ не помнилъ. Гельбахъ и теперь очень неясно представлялъ себѣ этотъ случай, нисколько не интересовавшій его. Увидавъ однако, что Стефани принимаетъ вопросъ къ сердцу, онъ попытался облегчить ея положеніе нѣсколькими вѣжливыми словами, которыя она, вѣроятно, объяснила себѣ, какъ перемѣну въ его планахъ. Лицо ея замѣтно прояснилось и, наклоняя къ нему свой красивый станъ, она спросила съ видомъ невиннаго младенца:
-- На чтобы вы ни рѣшились, нѣсколько дней вы все же подарите мнѣ?
-- Не могу, gnädige Frau.
-- А если я попрошу васъ?.. Я никогда не прошу понапрасну, Гельбахъ.
-- Охотно вѣрю, что Стефани Орлова никогда не проситъ тщетно. Будьте же поэтому великодушны и не просите.
-- Ледяной царь! воскликнула она, надувъ губки. Хорошо, я буду великодушна, но на одномъ условіи. Сегодняшній день принадлежитъ мнѣ. Въ три часа мы условились ѣхать кататься въ саняхъ изъ моего дома. Графъ Гольмъ назначался мнѣ въ кавалеры; теперь онъ отставленъ; вы займете его мѣсто.
-- Вы смущаете меня, gnädige Frau! Графъ Гольмъ, одинъ изъ самыхъ любезныхъ и блестящихъ офицеровъ полка. Предупреждаю васъ, что перемѣна будетъ для васъ невыгодна.
-- Это ужъ мое дѣло, Гельбахъ. Главное, чтобъ вы обѣщали пріѣхать.
Она протянула ему усыпанную брилліантами ручку. Нерѣшительно взялъ онъ ее. Сердце его мечтало о совершенно иныхъ радостяхъ на этотъ день. Но, все равно, если только онъ отдѣлается этимъ и будетъ завтра свободенъ. Съ минуту крѣпко сжимала она его нервную руку, потомъ, вздохнувъ, выпустила ее.
Гельбахъ всталъ.
-- Я прощусь съ вами теперь, чтобъ во время вернуться.
-- Не хотите-ли вы пообѣдать со мной?
-- Благодарю. Я уже условился съ Месбауэромъ.
-- Съ этимъ медвѣдемъ?.. Брр! До свиданія же.
Онъ бѣгло дотронулся губами до ея пальчиковъ, повернулся, чтобъ выйти, и уже достигъ двери, какъ почувствовалъ, что его удерживаютъ за руку.
-- Что мы за дѣти, Гельбахъ! засмѣялась Стефани не безъ нѣкотораго смущенія. Главное-то мы и забыли. Что скажете вы о нашей картинѣ? Весь Мюнхенъ безъ ума отъ нея. Говорятъ, будто вы еще ни разу не писали болѣе удачнаго женскаго портрета. А каково онъ выставленъ? Не безъ труда добилась я этого отъ комитета, но, когда дѣло касается Гельбаха, можно достигнуть всего, даже отдѣльнаго кабинета и плюшевыхъ драпировокъ.
-- Я еще не былъ на выставкѣ, gnädige Frau, да и врядъ-ли попаду туда. Если вы довольны, это все, что нужно.
Съ этими словами онъ поклонился отмѣнно вѣжливо и заперъ за собою дверь, не оставивъ Стефани времени для отвѣта.
Онъ много далъ бы теперь, еслибъ не исполнилъ ея желанія и не написалъ портрета. Она явилась къ нему съ этой просьбой въ первое время ихъ знакомства въ Римѣ. Хотя ея пристрастіе къ его особѣ было ему тогда вполнѣ неизвѣстно, какое-то инстинктивное недовѣріе, отъ котораго онъ никогда не могъ отдѣлаться относительно этой женщины, подсказывало ему не соглашаться на ея желанія. Однако чисто-художественная потребность написать такой поразительно красивый и оригинальный женскій портретъ, одержала верхъ надъ всѣми колебаніями, да къ тому же для нихъ не было никакихъ основательныхъ причинъ.
Теперь же, когда весь Мюнхенъ связывалъ его имя съ ея именемъ, онъ былъ бы радъ, еслибъ никогда не соглашался на ея просьбу.
Но все равно; еще одинъ только нынѣшній день, а тамъ и это послѣднее непріятное чувство останется далеко позади, и воспоминаніе о немъ вскорѣ разсѣется подъ вліяніемъ непринужденной скитальческой жизни, которую онъ жадно призывалъ.
Около перваго часа Гельбахъ предполагалъ встрѣтиться съ художникомъ Месбауэромъ въ кафе Максимиліана. Къ числу достоинствъ Месбауэра аккуратность не принадлежала и, не заставъ его въ кафе, Гельбахъ принялся читать "Allgemeine Zeitung" и "Nachrichten".
Взглядъ его сразу упалъ на художественную рецензію -- на свое имя и на имя Стефани Орловой.
Грозная складка образовалась между его бровями и тяжелою рукою смялъ онъ на столѣ газету, дочитавъ отчетъ до конца.
Въ это мгновенье вошелъ Месбауэръ.
-- Знаешь-ли ты, кто писалъ эту статью? вспыльчиво крикнулъ ему на встрѣчу Гельбахъ.
-- Да, отвѣтилъ Месбауэеръ съ слегка насмѣшливой улыбкой. Удивляюсь, только, что тебѣ это не извѣстно. Въ городѣ утверждаютъ, будто ты убѣдилъ Стефани продиктовать статью этому писакѣ.
-- Я? Съума ты что-ли сошелъ, Месбауэръ? Чтобъ я компрометировалъ себя съ Орловой? Кто смѣетъ это утверждать?
-- Да весь свѣтъ, по крайней мѣрѣ, весь Мюнхенъ.
-- Гдѣ этотъ негодяй, чтобъ я свернулъ ему шею? Кто онъ.
-- Гельбахъ, прошу тебя, неужели своею опрометчивостью ты придашь значеніе дѣлу, которое забудется черезъ нѣсколько дней. Этимъ ты только все ухудшишь. Вѣдь ты знаешь, эти писаки народъ услужливый, ну, а услужишь рыжей Стефи... гм! Она продиктовала мошеннику статью, чтобъ отвести тебѣ привиллегированное мѣсто при своемъ дворѣ и чтобъ въ недвусмысленной формѣ заявить вотъ тутъ, онъ указалъ на измятую газету, свои притязанія на тебя. Какъ ты это находишь? Вѣдь неглупо. Ужъ одна утонченная, совершенно исключительная обстановка портрета доказываетъ, что между объектомъ художественнаго произведенія и его творцомъ отношенія изъ ряду вонъ... Не даромъ же соединились чары вѣчнаго города съ чарами красивой женщины...
-- Молчи, ты доведешь меня до бѣшенства!
-- Чего хочешь ты, Гельбахъ? Она считаетъ тебя порядочнымъ человѣкомъ, мой милый, и готова положить руку въ огонь, что ты не станешь отрицать своимъ поведеніемъ факта, сдѣлавшагося общимъ достояніемъ. Это также средство къ достиженію цѣли, старый пріятель, это примѣръ...
-- Видитъ Богъ, не бывать этому! Добудь бумаги и перо, Месбауэръ...
-- Если ты обѣщаешь не дѣлать глупостей...
-- Съ твоего позволенія, я не сдѣлаю пока ничего, а только откажусь отъ одного приглашенія. Быть можетъ, этого съ тебя довольно?
Съ лихорадочной торопливостью, презрительно сжавъ губы, набросалъ онъ три строчки на бумагѣ, принесенной кельнеромъ, потомъ запечаталъ конвертъ и отдалъ его для отправки.
Художникъ бросилъ на столъ деньги за не съѣденное кушанье и вышелъ съ Месбауэромъ изъ кафе.
Глава III.
Въ то самое время, когда не смотря на отказъ Гельбаха, все-таки осуществлялось катанье, организованное Стефани (хотя, правда, послѣ нѣкотораго промедленія, такъ какъ получивъ передъ самымъ отъѣздомъ какое-то письмо, хозяйка заболѣла и только минутъ двадцать спустя снова вышла къ гостямъ еще болѣе красивою и свѣжею, чѣмъ прежде) -- Гельбахъ отправлялся съ мѣстнымъ поѣздомъ на получасовое разстояніе отъ Мюнхена въ ущелье Изара.
Высадился онъ изъ поѣзда на маленькой станціи и еще съ часъ бодро шелъ среди зимняго лѣсного ландшафта вверхъ по долинѣ.
Солнце уже садилось и роняло между стройными стволами буковъ, опушенныхъ инеемъ съ той стороны, откуда дулъ вѣтеръ, длинные лучи на блестящій мохъ и на подернутые легкимъ морозомъ листья, которыми была устлана почва.
Кругомъ не слышалось ни единаго звука, кромѣ громко раздававшихся среди лѣсного затишья шаговъ путника и рѣдкаго крика птицы.
Все легче становилось Гельбаху во время этого одинокаго странствованія; темныя тѣни въ его глазахъ, грозныя складки на лбу исчезали среди обдававшаго его вольнаго дыханія природы, и, словно освобожденная отъ большой тяжести, вздымалась его грудь. Кончено! Еще одно привѣтствіе и одно прощаніе вонъ тамъ въ маленькомъ домикѣ на откосѣ горы, и тогда начнется новая жизнь.
Что касалось внѣшности Гельбаха,-- Стефани Орлова не даромъ прозвала его ледянымъ царемъ.
Словно исполинъ старыхъ миѳовъ сѣвера, выступалъ онъ; дыханіе застывало хрустальными каплями на длинной бѣлокурой бородѣ; глаза побѣдоносно сверкали отъ упоительнаго сознанія одиночества и свободы.
Теперь Гельбахъ свернулъ изъ чащи въ боковую долину ущелья. Стали видны острая, какъ игла, колокольня и разбросанные повсюду домики, а пониже кладбища, на поросшей соснами отлогости стоялъ одинокій домъ, крытый гонтомъ и окруженный бѣлой изгородью, изъ которой выглядывали тщательно укутанныя соломою лѣтнія растенія.
Изъ четырехъ оконъ, выходившихъ на лѣсную дорогу, два правыхъ отъ двери были уже закрыты темными деревянными ставнями, сквозь серцевидныя отверстія которыхъ привѣтливый огонекъ издали манилъ путника.
При звукѣ этого любимаго голоса, старая, высокая женщина съ бѣлыми, какъ серебро волосами, державшаяся такъ прямо, какъ любая изъ молодыхъ, выронила бы лампу на каменный полъ изъ дрожавшихъ отъ радости рукъ, еслибъ при первомъ же словѣ не подскочила молодая, еще не вполнѣ развившаяся дѣвушка, не взяла одной рукой лампу и не распахнула торопливо другою ворота, давъ старушкѣ возможность прижать къ сердцу обожаемаго сына. Долго стояли, обнявшись, эти два столь похожіе другъ на друга существа, между тѣмъ какъ дѣтское личико, улыбаясь, глядѣло на группу своими блестящими золотисто-карими глазками.
-- Вотъ и я, мать, сказалъ наконецъ Гельбахъ, освобождаясь изъ объятій старушки и увлекая ее изъ холоднаго сквозняка полуотворенной двери въ тепло натопленныя сѣни,-- вотъ и я. Оставишь ты меня подъ твоей крышей до завтрашняго утра?
Его прекрасный ровный голосъ звучалъ искренно и сердечно, пока онъ говорилъ со старушкой. Ни одна изъ самыхъ блестящихъ красавицъ Петербурга, Парижа или Рима никогда не слыхала этого звука въ устахъ своего кумира.
Старушка обняла его. "Мой Вильфридъ!" прошептала она, и онъ почувствовалъ, какъ сладко ей произносить его дорогое имя послѣ долгой разлуки.
Никто изъ нихъ еще не вспомнилъ про стройную дѣвушку, исчезнувшую за дверью комнаты, куда она отнесла лампу, послѣ чего протянула Гельбаху узкую, смуглую ручку.
Говоря это, онъ обнялъ хорошенькую дѣвушку и ласково поцѣловалъ въ губы.
-- Не сердись, дядя Вильфридъ. Твоя мать чувствовала себя такой одинокой!
-- Но музыка, Тонелла! Ты, отлыниваешь у меня отъ школы, Миньона!
Хотя Вильфридъ держалъ дѣвушку за руку и все еще улыбался, старушка испугалась, какъ бы онъ въ самомъ дѣлѣ не сталъ бранить ея любимицы. Этого она не могла допустить. Съ чисто-юношескою живостью увлекла она обоихъ въ комнату и не успокоилась, прежде чѣмъ Вильфридъ не узналъ, что Тонелла переселилась къ ней изъ одной доброты и каждый день аккуратно ѣздитъ по желѣзной дорогѣ въ консерваторію.
-- Пойми, Вильфридъ, такъ кончила старушка горячую защиту своей любимицы, она ничего не теряетъ, и ты не долженъ ее бранить. Вотъ ея фортепіано; на немъ упражняется она по цѣлымъ часамъ, а театры и концерты ее не интересуютъ. Повѣрь, Вильфридъ, ей гораздо лучше у меня.
Вильфридъ ничего не отвѣтилъ на послѣднее замѣчаніе матери; онъ улыбнулся Тонеллѣ и, слегка погладивъ ея блестящіе, каштановые волосы, прибавилъ такъ тихо, что только ухо раскраснѣвшейся отъ его ласкъ дѣвушки, могло уловить его слова.
-- Ты доброе дитя, Тонелла, но ты не должна приносить такихъ жертвъ ради меня.
Тонелла покачала хорошенькой головкой, украшенной вѣнцомъ густыхъ волосъ, точно желала сказать, что для нея вовсе не жертва быть со старушкой. Потомъ она тихо вышла, чтобы приготовить горячее питье Вильфриду.
Когда дверь затворилась за ней, Гельбахъ схватилъ жесткую отъ работы руку матери и прижалъ ее къ своимъ губамъ.
-- Тебѣ не слѣдовало допускать этого, мать. Тонелла должна проводить зимы въ городѣ; въ теченіи всего дня, а, главное, по вечерамъ тамъ есть чему ей поучиться, чтобы ея крупное дарованіе могло развиться вполнѣ свободно. Мнѣ не хотѣлось писать объ этомъ; я вѣдь зналъ, что скоро буду у васъ.
-- Ну, если ты такъ думаешь, Вильфридъ, отвѣтила старушка. Мнѣ было, конечно, отрадно имѣть дѣвочку около себя, но ты правъ; молодые люди должны жить въ обществѣ. Намъ, старикамъ, приходится покориться; мы уже пожили. Только обѣщай мнѣ не бранить ея.
-- То, что она сдѣлала, доказываетъ доброе, благодарное сердце. Могу-ли я бранить ее за это?
-- Да, Тонелла благодарна. Она любитъ тебя, какъ своего спасителя, и только и думаетъ о томъ, какъ бы отплатить тебѣ за твою доброту. Бѣдная сиротка, вырученная тобою изъ несчастія-!
-- Бѣдное маленькое существо, дѣйствительно брошенное, точно камень, на улицу. И теперь еще вижу я, какъ вошла Тонелла въ мою мастерскую, дрожа отъ страха и со слезами умоляя меня на ломаномъ нѣмецкомъ языкѣ поспѣшить къ смертному одру ея отца, на который его повергло мошенничество негодяя... Бѣдный Николо Оронте! Тяжелое завѣщаніе оставилъ ты мнѣ вмѣстѣ съ заботою о ребенкѣ!
Старушка уже не слушала словъ Вильфрида. Онъ обѣщалъ не бранить Тонеллы; этого было съ нея достаточно. Глазами, полными любви, глядѣла она на своего сына, эту гордость ея бѣдной трудовой жизни, доставившаго ей, усталой вдовѣ, такое покойное, ясное существованіе на склонѣ дней, послѣ длиннаго ряда тяжелыхъ лѣтъ, казавшихся нескончаемыми.
-- Откуда пріѣхалъ ты теперь, Вильфридъ? немного погодя прервала она водворившееся молчаніе.
-- Изъ страны, гдѣ зимою благоухаютъ фіалки и цвѣтутъ розы, изъ родины Тонеллы.
-- Что же, сынокъ, ты опять рисовалъ много портретовъ красивыхъ, блѣдныхъ дѣвушекъ изъ высшаго свѣта?
-- Красивыхъ и некрасивыхъ, мать; не будемъ касаться этого.
-- Тонелла говоритъ, что ты выставилъ въ городѣ портретъ одной красавицы?
-- Видѣла она его?
Онъ рѣзко спросилъ это, и гнѣвная складка опять выступила между бровей.
-- Не думаю, но ученицы консерваторіи дразнили ее, будто ты, ея пріемный отецъ, влюбленъ въ прекрасный портретъ. Такъ, пустая болтовня.
-- Конечно, болтовня и болѣе ничего. Только плохо, что она проникла даже сюда, въ такую чистую атмосферу.
Въ эту минуту Тонелла вошла въ комнату. Она поставила передъ Вильфридомъ чай, печенье и бутылку темнаго мѣстнаго вина.
-- Нѣтъ. Барышни въ консерваторіи болтаютъ всякій вздоръ... будто ты влюбленъ въ эту даму... Даже въ газетахъ объ этомъ писали. Но я этому не вѣрю... Вѣдь она замужняя женщина, а когда человѣкъ влюбленъ, онъ не станетъ печатать объ этомъ въ газетахъ, чтобы всѣ это знали.
Вильфридъ на минуту нѣжно привлекъ къ себѣ дѣвушку и поцѣловалъ въ лобъ.
-- Это хорошо, Тонелла. Не вѣрь никогда тому, что болтаютъ люди. Вильфридъ Гельбахъ не унизится до того, чтобы полюбить такую женщину и разослать по всему свѣту вѣсть о своей любви на клочкахъ бумаги...
Онъ выпустилъ дѣвушку. Она стояла передъ нимъ, скрестивъ руки.
-- Мнѣ хочется тебѣ еще сказать...
Тонелла понизила голосъ до шопота, чтобы старушка не слыхала.
-- Я видѣла эту даму; она говорила со мной...
-- Ты видѣла... Стефани Орлову?
-- Не знаю, какъ ее зовутъ, но это та дама, которую ты нарисовалъ. Она сама сказала мнѣ это. О, она красива, очень красива!..
-- Оставь это. Говори дальше...
-- Она пріѣхала верхомъ въ наше село и спросила меня, правда-ли, что этотъ домъ, при этомъ она указала хлыстомъ сюда, принадлежитъ художнику Гельбаху, и кто въ немъ живетъ...
-- Что-же ты отвѣтила?
-- Я сказала, что это правда, и что тутъ живетъ твоя мать.
-- А про тебя?
-- Я ничего не сказала. Вѣдь она обо мнѣ не спрашивала.
-- Это хорошо, Тонелла. А теперь сходи и принеси твои ноты. Мнѣ хочется послушать, чему ты научилась.
Старушка вышла изъ комнаты вмѣстѣ съ Тонеллой, чтобы приготовить на кухнѣ любимое блюдо сына. Вильфридъ тревожно шагалъ взадъ и впередъ, пока дѣвушка не вернулась съ нотами.
Если только Стефани осмѣлится потревожить миръ этого дома! Ея разспросы могли касаться лишь одной Тонеллы! Дѣвушка должна уѣхать отсюда завтра-же, во что-бы то ни стало! Онъ слишкомъ хорошо понялъ сегодня Стефани и того демона, котораго она носила въ своей груди, и не могъ подвергнуть беззащитнаго ребенка ея интригамъ.
Тонелла вернулась съ нотами и сѣла за фортепіано. Сначала въ голосѣ ея слышались, казалось, слезы, но вскорѣ онъ прояснился, и она въ совершенствѣ спѣла нѣсколько итальянскихъ и нѣмецкихъ пѣсенъ
Гельбахъ похвалилъ голосъ, исполненіе и техническіе успѣхи.
Въ заключеніе она выбрала одну изъ его любимыхъ народныхъ мелодій, полную простой и искренней грусти: