Дройзен Иоганн-Густав
История эллинизма. Том 2

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Geschichte des Hellenismus).
    История диадохов.
    Перевод Михаила Шелгунова (1893).

Иоганн Густав Дройзен.
История эллинизма
Том 2. История диадохов

Книга первая

Глава первая

Смерть Александра. -- Военачальники организуют правительства. -- Пехота провозглашает царем Арридея. -- Борьба между конницей и пехотой. -- Договор между ними. -- Очищение, смерть Мелеагра. -- Распределение сатрапий

   Александр был первым, кого историческое предание называло Великим. Каково бы ни было происхождение этого прозвища, но уже тот факт, что оно утвердилось за ним, может считаться доказательством впечатления, произведенного его личностью и подвигами на современников и потомство.
   Трудно решить, что более заслуживает изумления: смелость ли того, что он ставил себе целью и исполнял с неизменным счастьем, те ли средства, которыми он думал придать прочность своему делу, или их результаты, которые пережили его на многие столетия.
   Десяти лет ему было достаточно, чтобы сломить персидское царство, покорить Азию до пустыни скифов и до самого сердца Индии, преобразить и начать эллинизировать эти обширные области и открыть южное море: его походы, соединявшие в себе завоевания и открытия, сплотили в одно царство известный и неизвестный до тех пор мир Востока.
   Спустя год по своему возвращению из Индии, посвященный им не отдыху, но обширнейшей организаторской деятельности, он, по-видимому, задумал приступить ко второму, еще более отважному предприятию; только этим и можно объяснить обширные вооружения, бывшие уже в полном ходу весною 323 года, когда он возвратился из Экбатан в Вавилон.
   Со всех концов его обширного царства в Вавилон прибывали войска всех родов оружия, азиатские всадники, греческие наемники и обученные по македонскому образцу войска сатрапий, и собирались строители, и капитаны кораблей, и моряки с берегов Средиземного моря. Было известно, что с наступлением лета начинается поход на запад и что Неарх с находящимся на Евфрате флотом должен обогнуть Аравию; ходили рассказы о громадных вооружениях, производившихся в это время в гаванях Средиземного моря; выдавалось за верное, что, после того как флот обогнет Аравию, предполагается идти походом против Карфагена или Италии или же что после плавания кругом еще неизвестных южных берегов Африки флот из западного моря проникнет через Геркулесовы в карфагенский западный бассейн Средиземного моря и завладеет его берегами и что обладание Средиземным морем и созданная таким образом возможность осуществить наконец эллинизацию его берегов до Тартесса и Л икса довершат и упрочат на будущие времена смелое здание всемирной монархии.
   После погребального торжества в честь Гефестиона, так приказал царь, должно было начаться выступление в поход, сухопутное войско должно было выступить 22 Десия, а 23 -- флот. За пять дней до этого Александр захворал: лихорадка усиливалась с каждым днем. Отплытие пришлось отложить. Уже состояние царя заставило ожидать самых худших последствий; стратеги и гиппархи не выходили из комнат, расположенных рядом с залом, где лежал царь; день и ночь стояли во дворе замка предводители и лохаги; македонские ветераны теснились у ворот замка, требуя, чтобы им позволили еще раз увидеть царя; им было позволено пройти около его ложа; говорить он более не мог, его силы быстро исчезали; 28 Десия он скончался.
   Сперва, как описывает это событие один из наших источников, в обширных чертогах замка раздавались только плач и жалобы; затем они начали стихать; первая сильная скорбь, вызванная этой тяжелой утратой, уступила свое место заботе о том, что будет теперь.
   Пажи, поспешившие из замка на улицу, распространяли эту печальную весть по городу; толпа перед воротами замка росла, македонцы и варвары, воины и мирные жители -- все теснились во дворе замка; азиаты с плачем называли его самым справедливым и кротким властелином, македонцы и греки -- всегда победоносным государем; они не переставали восхвалять его, рассказывать о его предательской болезни и о его последних часах слишком мрачно. Мучительное чувство неизвестности, колебания и опасного напряженного состояния росло; кто же был его наследником? Все чувствовали, насколько шатко ближайшее будущее, что войско и государство лишено главы и вождя. Каждая минута могла принести с собою неожиданные события, восстание и кровь. Все начали готовиться ожидать самого худшего. Наступила глубокая ночь; гам и сям войска взялись за оружие, жители города ожидали в своих домах, что будет; все боялись зажигать свет, в ночном безмолвии раздавались одинокие возгласы и местами внезапный шум. [1]
   Пусть даже это описание более живо, чем согласно с истиной; достаточно ясно представить себе положение вещей, чтобы понять, как ужасен был настоящий момент.
   Царь умер, не сделав никаких распоряжений относительно тою, что должно произойти после его смерти. Войско, государство и судьба полмира находились на краю пропасти; с часу на час все могло превратиться в обломки, в хаос.
   Самой настоятельной необходимостью было создать немедленно какой-нибудь суррогат управления и порядка, какое-нибудь временное положение вещей.
   Само собою разумеется, что исполнение этой задачи должно было лечь на тех, кто стояли ближе всех к личности Александра, были поверенными его планов, органами его воли, -- на его телохранителей [2]. Одному из них, Пердикке может быть, он был первым между лицами этого звания по выслуге лет -- Александр, как говорят, передал печать, которой должны были быть снабжены в доказательство их подлинности приказы этого и следующих дней, когда стало понятно, что его болезнь принимает серьезный характер. Если это действительно произошло, то этим самым Пердикка приобретал некоторое право принять на себя инициативу этого дела. Шесть других телохранителей, должно быть, были согласны с ним относительно необходимости созвать на совет знатнейших гетайров и главных начальников войск и решить, что делать далее [3], как это делал и Александр в решительные минуты. Хотя Пердикка, чтобы избежать всякого подозрения в честолюбивых замыслах или в желании выдвинуться, и положил вверенную ему печать на престол вместе с остальными царскими регалиями и предоставил собравшимся постановить, какие дальнейшие меры должны быть приняты, но во всяком случае это совещание нуждалось в председателе.
   Пердикка поставил вопрос: следует ли снова заместить место, освободившееся со смертью царя, или нет? По-видимому, присутствовавшие не сразу согласились с необходимостью этого, так как только престолонаследие может сохранить монархию и единство государства; конечно, с полным правом можно было бы сказать, что единство государства заключалось только в Александре, что без него, или более великого, чем он, оно не возможно, что этим единством следует пожертвовать настолько, насколько это необходимо, чтобы поддержать в его составных частях новый порядок вещей и не дать ему распасться. Но единство и законное престолонаследие показались более простыми и более согласными с правом.
   Но к кому переходило право на престол? Существовал сын Александра Геракл, которого родила ему вдова Мемнона Барсина; но она никогда не считалась супругою царя и жила со своим сыном в Пергаме [4]. В законный брак он вступил с Роксаной и Статирой, и Роксана через три месяца ожидала своего разрешения от бремени; но можно ли было быть уверенным, что она родит сына? И мог ли сын бактрианки носить диадему македонского царя? Существовал еще один член царского дома -- Арридей, сводный брат Александра, который находился в Вавилоне, но он был слабоумен [5] и не был рожден в законном браке, а прижит царем Филиппом с фессалийской танцовщицей.
   Нам неизвестно, в каком смысле ответили на этот вопрос те, которые были созваны на совет; наши источники противоречат друг другу в отдельных подробностях и не дают ни малейшего понятия о. громадных трудностях положения и о важности и ответственности принятых решений. Из позднейшего поведения Пердикки можно заключить, что он ставил выше всего сохранение монархического единства государства в какой бы то ни было форме. Когда мы узнаем, что Неарх высказался за сына Барсины, то против этого можно представить то возражение, что осторожный наварх, не бывший даже природным македонянином, вряд ли подверг бы себя упреку в желании позаботиться о родне своего шурина. Более правдоподобен дальнейший рассказ о том, что Лагид Птолемей предложил составить правительство из высших военачальников; это могло бы служить доказательством, как ясно он понимал опасность настоящего положения и с какой смелой интуицией указал он на тот пункт, которого необходимо достигнуть, чтобы избежать ее. Арридей, как кажется, был упомянут только для того, чтобы указать на невозможность принимать его в расчет.
   Решение, которое было принято, сохраняло пока единство государства, но давало все-таки место игре случая; если Роксана родит сына, то царство должно принадлежать ему, а его опекунами должны быть для Азии Пердикка и Леоннат, и для Европы -- Антипатр и Кратер [6].
   Но имело ли принявшее такое решение собрание право решить так? Разве Александр на высоте своего могущества не предоставлял решения важных вопросов "всему войску". Могли ли гетайры конницы удовольствоваться тем, что сочли за благо важные члены военного совета; пехота педзетайров и аргираспидов тоже не могла смотреть спокойно на то, как их собственная участь и участь царства решается без их содействия; напротив, в ее быстро разраставшихся сборищах очень скоро должно было установиться мнение, что продолжительные предварительные совещания нужны только там, где задумываются худые вещи; у них есть сын царя Филиппа; он является законным наследником и находится налицо. [7]
   Мы имеем рассказ о том, что основная масса пехоты бросилась к царскому дворцу, вызвала Арридея и приветствовала его царем, называя его своим любимым именем Филиппа. Если бы даже собравшиеся на совет военачальники и имели при себе гетайров конницы, с которыми они могли бы броситься на бушующую толпу, то здесь в замке им несомненно пришлось бы уступить численному перевесу. Необходимо было выиграть время с помощью переговоров.
   В числе членов совета находился только стратег Мелеагр, сын Неоптолема, который со своей фалангой уже принимал участие в походе на Дунай. Собрание послало его [8] к пехоте, среди которой он пользовался большим уважением, с поручением успокоить ее и заручиться ее поддержкой для единодушного содействия принятым решениям.
   Предположим, что Мелеагр принял на себя это поручение еще тогда, когда было неизвестно, что Арридей уже был провозглашен царем, что он не одобрял постановлений совета и изъявил готовность принять на себя это поручение, чтобы иметь возможность тем временем обмануть, -- достоверно то, что он немедленно примкнул к делу народа, открывавшему самые блестящие перспективы его честолюбию.
   Весь вопрос заключался в том, чтобы принудить Пердикку и его партию признать свершившийся факт. Достать для нового царя царские регалии -- таков был повод и цель первых необходимых насильственных действий. Как говорят, дело дошло до битвы в царском замке в тех самых покоях, где лежало тело Александра, конница была принуждена отступить, и Селевк с отрядом царских юношей прикрыл отступление Пердикки и других телохранителей. [9]
   Они были вытеснены, но не побеждены. Они собрались перед воротами Вавилона, где стояла лагерем конница, господствовавшая над входами и выходами города. Здесь в открытом поле пехота ничего не могла бы сделать с ними, между тем как они могли привлекать к себе подкрепление и располагать средствами сатрапий; принятое ими решение в пользу ожидавшегося сына персиянки обеспечивало за ними в худшем случае поддержку азиатов, между тем как выбор пехоты носил резко македонский характер.
   Для дела Мелеагра это представляло опасность, которая становилась тем грознее, чем более он медлил встретить ее. Он, как говорят, попытался вsвернуться из этого затруднительного положения через покушение на жизнь Пердикки, на что он будто бы получил приказ царя Филиппа. Не менее затруднительно было положение партии всадников; зачем им было бороться и побеждать, если ценою этой победы было избиение македонской пехоты и устранение жалкого Арридея?
   Обе партии должны были стремиться к соглашению. Личный секретарь Александра Эвмен из Кардии стоял на стороне конницы [10], но остался в Вавилоне.
   Он начал вступать в переговоры с некоторыми из предводителей и склонять их в сторону мира, говоря, что он, как чужеземец, лично не причастен к пагубному раздору между македонянами и заботится только о великом деле государства, от которого зависит также благо греческого и азиатского мира [11]. Умному греку удалось заставить выслушать себя; возможно, что заодно с ним действовали к другие греки, бывшие предводителями находившихся в войске наемников; наши источники называют нам фессалийца Пазу и аркадянина Амисса, которые вместе с Перилаем были посланы к находившимся перед городом войскам, чтобы вступить с ними в переговоры от имени царя [12]. Затем последовал новый обмен депутацией и переговоры, в которых, как кажется, особенно большие услуги Пердикке и делу государства оказал Эвмен. Сам Пердикка должен был ждать примирения, чтобы не оставаться долее предводителем только одной партии: стоя вблизи слабого царя, он мог быть уверенным, что очень скоро одержит победу над влиянием ненавистного Мелеагра. [13]
   Поэтому был составлен договор, по которому македонская конница признавала провозглашенного пехотою царя, а пехота соглашалась на то, что, если царица Роксана родит сына, то он точно также должен стать царем [14]. Затем далее они согласились между собою в том, что Антипатр должен быть назначен стратегом в Европе, Кратер -- простатом царства, Пердикка -- хилиархом, которым был ранее Гефестион, а Мелеагр -- гиппархом; [15] перенесение тела царя во храм Аммона было поручено Арридею [16]. Когда войска поклялись исполнить этот договор, то фаланги выступили из города под предводительством Мелеагра, а из лагеря двинулись гиппархии конницы под предводительством Пердикки; они соединились под стенами города и затем, составив снова одно войско, возвратились в столицу.
   Это соглашение [17] покончило со смутами настоящей минуты и положило первую основу дальнейших судеб государства. Признание нового лагеря гарантировало дальнейшее существование и единство царства, его формы остались теми же, какими они были раньше; сатрапии были оставлены в руках тех, кто управлял ими прежде. Только в высших военных должностях и в управлении европейскими землями были произведены существенные перемены. Так как Кратер еще не прибыл в Европу, то Антипатр сохранил во всем своем объеме власть, которую по отданному Александром летом 324 года приказу он должен был передать Кратеру; Кратер получил высшее место в иерархии македонского двора, простасию царства; конечно, теперь, когда он еще находился в пути со своими 10 000 ветеранов, это место было лишено непосредственного влияния и было только высшим почетным отличием. Если гиппархия Мелеагра не была главным начальством над пехотой, но второй должностью между предводителями войска, то уже раньше такая власть была в руках Пармениона [18]. Хилиархия Пердикки тоже не была нововведением; уже Александр заимствовал ее из обычаев персидского двора; там хилиарх был не только предводителем отряда знатных всадников, носившего имя "родственников царя", но и во всех других отношениях был первым лицом после царя, находился всегда около него [19] и был, собственно, визирем государства; при Александре, правда, эта должность не имела никакого другого значения, кроме высшего после царя почетного звания; поэтому он передал его самому близкому своему другу и после смерти приказал оставить это место незанятым, в память Гефестиона [20]. Когда Пердикка получил эту хилиархию "родственников царя", -- это имя, как кажется, тоже снова вошло в употребление -- на его долю тотчас же выпали и все выгоды влиятельного положения мажордома, который, по-видимому, имел возможность распоряжаться тем неограниченнее, чем более царь был лишен силы и самостоятельности.
   Действительно, Пердикка более всякого другого находившийся на высоте своего положения, чувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы воспользоваться всеми правами и полномочиями, которые оно давало ему. Его царственное происхождение, его высокое эвание, [21] его многолетняя служба вблизи царей Филиппа и Александра в соединении с его ловким, проницательным и повелительным характером были точно созданы для того, чтобы выказать его превосходство как над другими генералами, так и над массой войска; но он имел достаточно силы воли, чтобы скрывать это превосходство, насколько это предписывалось благоразумием; где это было необходимо, он был одинаково отважен на словах и на деле, умел одинаково импонировать своей властью и своею уверенностью в успехе; его решительные и верные шаги к верховной власти, которую он поставил себе целью, придают его фигуре то благородство смелости, а его действиям ту строгую и энергичную последовательность, в которых он более всего нуждался в своем положении.
   Хотя мир и спокойствие теперь возвратились, но вполне анархическое состояние войска, бывшего виновником настоящего порядка вещей, обнаружило существование таких тенденций, которые были совершенно несовместны с военной дисциплиной и на которых нельзя было основать ничего прочного. Получив с согласия македонян в свои руки высшую власть, Пердикка должен был показать, что oн намерен свободно пользоваться ею и готов в случае необходимости поступать со всею строгостью даже с македонянами; во что бы то ни стало он должен был сделаться господином положения с помощью решительных мер, которые одни только могли спасти государство от распадения. Он не мог разделить своей власти с Мелеагром; его он ненавидел и боялся: в своем официальном положении честолюбивый и беспокойный гиппарх мог найти достаточно поводов для новой агитации; доверие к нему фалангистов, множество недовольных и стремящихся к нововведениям лиц, какие встречались даже между вельможами, делали его тем более опасным. Его избрал хилиарх примером, на котором он должен был применить беспощадную и суровую строгость и таким образом показать, что он сумеет сделаться господином.
   Со времени восстания на войске тяготела вина пролитой крови: тогда македоняне убивали македонян; необходимо было торжественное очищение, чтобы снять этот грех с войска [22]. При этом обряде по обычаю родины собака разрезается на две части и обе половинки кладутся в открытом поле на некотором расстоянии друг от друга; между ними проходит все войско, впереди несут оружие прежних царей, затем следует царь, окруженный телохранителями и знатью, затем гетеры конницы и наконец различные части пехоты; по окончании очищения пехота и конница выстраиваются друг против друга и все торжественно заканчивается театральным сражением. [23]. Так было и на этот раз; обе линии стояли выстроившись, с одной стороны конница и слоны под предводительством царя и Пердикки, с другой -- пехота под предводительством Мелеагра; когда конница пришла в движение, то пехота, как говорят, начала беспокоиться, предполагая, что с ней хотят сыграть дурную шутку; спастись в открытом поле от конницы и слонов было для нее невозможно. Пердикка рядом с царем подскакал во главе одного отряда к рядам пехоты, потребовал именем царя у каждого лоха выдачи зачинщиков последнего мятежа и при малейшем колебании пригрозил ударить на них со своею конницей и пустить на фланги слонов. Пехота, видя, что она не в силах бороться с такой угрозой и с таким войском, исполнила то, что ей было приказано; было выдано около тридцати человек, которые были брошены под ноги слонам и раздавлены ими [24].
   Этой казнью Пердикка начал свое правление; сам царь должен был приказать или дозволить предать казни тех, кому он был обязан своим возвышением. Мелеагр не мог иметь никаких мнений насчет того, какая участь ожидает его самого; во время этой ужасной сцены он, как рассказывают, не решился покинуть своего места во главе фаланг, но затем, когда войска возвратились на свои квартиры, он, не доверяя безопасности своего собственного жилища, бежал в какой-то храм, как будто святость этого места могла защитить его. Пердикка решил уничтожить его, и найти предлог было нетрудно: Мелеагр, сказал он, злоумышлял против его жизни, и его бегство служит признанием того, что он заслуживает смерти. По приказу царя и его хилиарха Мелеагр был умерщвлен на ступенях алтаря.
   Хилиарх поступил так, как этого требовала необходимость; если он поставил себе задачей и целью взять в свои руки бразды правления, то эти первые шаги его отличались такой энергичной решительностью, какой и требовали его звание и обстоятельства. Мелеагр мог служить для военачальников примером того, как Пердикка решил поступать со своими противниками; войско, которое при смерти Александра переступило границы если не своих прав, то воинской дисциплины, [25] и шло прямой дорогой к тому, чтобы захватить в свои руки отвратительное могущество преторианцев, одним ударом было возвращено к повиновению и дисциплине, составлявшим единственную гарантию возможности дальнейшего существования государства; царь и его наместник должны быть уверены в войске, чтобы с успехом встретить дальнейшие опасности, которые были очень близко.
   Военная знать Македонии всегда сохраняла ту гордую и нередко притязательную уверенность в себе, которая, будучи в одно и то же время условием и результатом ее столь исключительных военных качеств, преклонялась только перед умственным превосходством Александра и уступать которой решался иногда даже этот великий царь. Несомненно, он умел справляться с этими гетерами и господствовал над ними; благодаря своему личному превосходству и их собственным слабостям, которые он то эксплуатировал при помощи царственных подарков, воинских отличий или своего доверия, то скрывал под видом прощения за совершенные ими проступки, ему удалось сгруппировать их вокруг себя в таких счастливых условиях достойной преданности, что мы почти не можем узнать безусловно честной и отличавшейся характером, энергией и преданностью свиты царя в страстных, волнуемых властолюбием, ненавистью и предательством, пренебрегающих всяким мерилом благоразумия и возможности представителях времени диадохов. Со смертью Александра сдерживавшие их доныне мощные и надежные узы распались; последовавший немедленно за ней спор за престолонаследие дал им случай впервые почувствовать себя полновластными господами и решать дела так, как этого требовали их собственные интересы; и если восстание пехоты, в котором приняли участие только немногие из высших офицеров, [26] принудило их сплотиться еще раз вместе и стать на сторону одного из их среды, то с той минуты, когда восстание было подавлено, сам Пердикка сделался предметом их недоверия и ревности [27] в той же степени, в какой он один сосредоточил в своих руках власть, на которую все считали себя вправе претендовать и надеяться. Разве он лучше их, богаче их совершенными им подвигами и достоин господствовать над всеми? Разве могло это зависеть от того, что он происходил из княжеского рода Орестиды и имел царственных предков? Полисперхонт, телохранитель Леоннат [28] тоже принадлежали к царственному роду; но теперь личные качества считались выше преимуществ рождения и пользоваться предпочтением мог только дом царя. Разве могло это зависеть от того, что Пердикка уже раньше находился в числе телохранителей царя Филиппа и, может быть, был старшим между теперешними телохранителями? В настоящее время истинные заслуги менее всего должны были уступать случайностям старшинства. И если Александр, как это, может быть, уже тогда полагали или утверждали многие, передал перед смертью Пердикке свою печать, то под этим он, без сомнения, понимал только то, что этот знак царской власти должен храниться впредь до дальнейших распоряжений у старейшего из его приближенных; но, несомненно, был лишен всякого значения сочиненный в интересах хилиарха рассказ о том, что на вопрос, к кому должно перейти царство, царь отвечал: "К лучшему!" и при этом передал Пердикке свое кольцо. Но теперь, когда Пердикка с такой обдуманной осторожностью и с такой неожиданной строгостью сумел всецело овладеть верховной властью, многие должны были уже раскаиваться в том, что дали ему такие преимущества, и партия вельмож, вырвавшая верховную власть из рук пехоты и ее предводителя Мелеагра, должна была искать случая открыто выступить против честолюбия этого второго и более опасного противника, если только она не желала потерять всего.
   Для Пердикки вся задача заключалась в том, чтобы преградить путь этой опасности, прежде чем она будет близка; он должен был стараться воспрепятствовать вельможам, державшим перед этим его сторону, соединиться против него; он должен был разделить и разъединить их интересы, чтобы сконцентрировать и сделать более действительным свое собственное могущество. Самым прямым и естественным средством для достижения этой цели было новое распределение должностей и сатрапий; таким образом он мог удалить от власти и из непосредственной близости к царю наиболее опасных из всех прежних друзей и, кроме того, выставить в их глазах милостью и наградой то, [29] что, собственно говоря, можно было с таким же правом назвать изгнанием; он мог быть уверенным в том, что генералы не будут протестовать против этой меры, тем более, что они могли надеяться приблизиться таким образом к желанной цели, заключавшейся в независимом господстве; он сам должен был держаться того мнения, что, если разъединенные таким образом вельможи и сделают попытку сбросить с себя верховенство государства, то ему во имя царского принципа и с готовой к войне армией, которая находилась в его распоряжении, без большого груда удастся подавить всякую попытку узурпации и поддержать неприкосновенность своей власти. [30]
   Если одно предание [31] называет автором этого плана Лагида Птолемея, то этот факт не противоречит вышесказанному и вовсе не служит доказательством того, что самый благоразумный и умеренный из высших офицеров действовал в это время еще в интересах хилиарха. Хотя этот план предоставлял последнему все выгоды в настоящем, но он был ошибочен относительно будущего, и хладнокровно рассчитывавший Лагид охотно готов был пожертвовать преимуществами настоящего момента, чтобы потом тем вернее достигнуть своей цели. Находясь вдали от надзора хилиарха и вне влияния котерий, которые должно было создать скопление вельмож при дворе, занимая практически независимое положение сатрапа, самостоятельно господствовать по возможности неограниченным образом над какой-нибудь богатою страною, превратить ее, если такое возможно, в самостоятельное и представляющее собою законченное целое владение, чтобы потом, опираясь на этот верный базис, быть в состоянии выступить против власти хилиарха и, наконец, самого государства -- таковы должны были быть надежды, заставившие Лагида предложить этот план, который хилиарх одобрил от имени царя и на который немедленно согласились другие вельможи. Это обстоятельство, равно как и то, что такой план исходил от Лагида, позволяет нам предположить существование компромисса, которым верховная власть предоставляла некоторое вознаграждение и гарантию вельможам, согласившимся отдать эту власть в руки Пердикке. Этот компромисс, несомненно, мог быть найден только в вопросе о военной силе; если в системе Александра стратегия всегда отделялась от сатрапии, то теперь можно было выставить множество фактических оснований для того, чтобы отступить от этой системы; опасные времена, которые предстояли в будущем, по-видимому, требовали того, чтобы вся сумма власти в каждой сатрапии была сосредоточена в одних руках, что должно было упрочить дальнейшее существование государства и чтобы каждый из его членов получил законченную организацию, которая давала бы ему средства и права поддерживать государственное целое и неприкосновенность в своей части; впрочем, было обусловлено, что верховный сановник государства сохраняет за собою право давать сатрапам известные военные поручения и в данном случае пользоваться местными военными силами в государственных видах [32].
   На следующий же день после очищения военачальники были приглашены на собрание и хилиарх объявил им от имени царя, что, принимая во внимание трудности настоящего положения и крупные услуги, оказанные царю и государству многими военачальниками, признано за благо произвести в сатрапиях и в распределении высших должностей в армии некоторые перемены. Ближайшие сведения об этих переменах, сохраняемые нам преданием, дают нам интересный обзор лиц, пользовавшихся наибольшим значением в эпоху диадохов, и поэтому мы сообщаем здесь о них со всеми подробностями [33].
   Было определено, что Пердикка останется в числе непосредственно окружающих царей лиц и получит главное начальство над всеми царскими войсками; он должен был как неограниченный наместник сохранить у себя царскую печать, и все должностные лица государства, в войске и в администрации, должны были через него получать царские приказы [34].
   Его прежнее звание хилиарха [35] переходило к Селевку, сыну Антиоха, прежнему предводителю царских гипаспистов; едва достигнув тридцатилетнего возраста, он блистательно отличился во главе своего отряда при походах в Индии и особенно в битве при Гидаспе; [36] при грандиозном свадебном торжестве в Сузах ему была дана в жены дочь согдианского вельможи Спитамена; его твердость и решительность в соединении с необычной физической силой [37] и существенная черта его характера, представлявшего собою странную смесь задушевности и умной осторожности, должны были сделать его в глазах государственного наместника особенно удобным лицом для поручения ему звания, в котором он не желал видеть одного из старших военачальников, который сообразно с мерою своих заслуг проявил бы большие притязания.
   Предводителем царских гипаспистов был назначен вместо Селевка Кассандр, сын Антипатра, прибывший в Вавилон незадолго до смерти царя с поручением от своего отца; будучи одних лет с Селевком [38] и не принимая непосредственного участия в славных подвигах царя в Азии, он видел себя быстро возведенным в одно из почетнейших званий в войске. Пердикка мог надеяться, что, отличая сына, он сделает своим должником отца; в то же время он должен был желать иметь около себя залог покорности того, кто благодаря занимаемому им высокому посту и своей испытанной административной деятельности имел право считать себя призванным занять руководящее положение в государстве предпочтительно перед всяким другим.
   Мы не имеем сведений о дальнейших переменах в штабе армии, необходимость которых была вызвана переменами в составе сатрапов, о которых мы сейчас будем говорить [39]. Большее значение имело распределение провинций. Сатрапия Египта, состоявшая из собственного бассейна Нила и двух областей вне его дельты, которые египтяне называют Ливией и Аравией [40], благодаря своему положению, быстрому росту своего благосостояния и своей, хотя заложенной лишь несколько лет тому назад, но уже достигшей процветания столице Александрии, была одним из важнейших наместничеств государства. Сам Александр с особой осторожностью и любовью организовал управление Египтом и обратил главное внимание на то, чтобы в одних руках не соединялось слишком много власти; только благодаря злоупотреблению Клеомен из Навкратии, номарх арабских округов, который в то же время управлял доходами всей сатрапии, с течением времени фактически занял место сатрапа [41]. По новому распределению, эта страна получила сатрапа в лице телохранителя Птолемея Лагида, и было постановлено, что гиппархом Египта должен остаться Клеомен.
   Мы не знаем, в чьих руках находилась в последние годы царствования Александра сатрапия Сирия по эту сторону вод, охватывавшая земли между Евфратом и морским берегом. Теперь это место получил Лаомедонт, сын амфиполитянина Лориха, бывший родом из Митилены; хотя о нем и мало упоминается в истории Александра, но он все-таки должен был быть одним из знатнейших лиц в свите царя. В 337 году он вместе с Неархом, Птолемеем и своим братом Эригием был запутан в известной интриге в пользу Александра и должен был покинуть государство; после своего вступления на престол Александр возвратил его и в 332 году благодаря его знанию сирийского языка поручил ему надзор над военнопленными; [42] дальнейших военных функций он, по-видимому, не имел; его высокое звание и важное место, которое он занимал между вельможами, доказывается тем, что он находился в числе 32 триерархов флота, который строился на Инде.
   Сатрапия Киликия представляла особенную важность в военном отношении, так как она господствовала над путями, соединявшими восток и запад Азии; поэтому в 332 году Александр соединил здесь сатрапию и стратегию в одних руках и поручил эту важную должность одному из своих телохранителей -- Балакру, сыну Никанора. Он недавно пал в бою против горных народов Тавра; теперь эта провинция была поручена таксиарху Филоту [43].
   С запада к Киликии примыкает земля Памфилия, которая, будучи соединена со времени завоевания ее Александром с Ликией, сперва имела своим сатрапом Неарха, который затем прибыл в 326 году с войсками в Индию. Быть может, теперь на его долю снова выпали эти земли; [44] но оказалось необходимым оставить его на первое время главой морских сил Македонии в южных морях и оставить пока его сатрапию в руках Антигона.
   Антигон, сын Филиппа [45], был уже с 333 года сатрапом Великой Фригии; он принадлежал к старшему поколению македонских военачальников; умный, опытный, отличающийся спокойной решимостью, он в течение десяти лет должен был придать своей власти ту твердость, в которой она более всего нуждалась в той провинции, окруженной разбойничьими горными народами и почти независимыми союзниками. На юге в горах Тавра жили писидийские племена, которые нередко угрожали даже большой военной дороге в трудных проходах Термесса и Сагалассы; а в бою против двух городов исавров и ларандов Балакр недавно потерял победу и жизнь. На северо-востоке, в лежавших по Понту частях Каппадокии государствовал престарелый государь Ариарат, который в течение целого ряда лет старался увеличить свои боевые силы и о котором говорили, что он имеет 30 000 человек пехоты и 15 000 превосходных всадников. [46]
   Отношения к северным варварам, пафлагонянам, тоже, как кажется, совершенно переменилось: в 333 году они добровольно изъявили покорность царю под тем условием, что им будут оставлены их династии и что македонские войска не перейдут их границ; тогда они были поставлены в зависимость от сатрапии Фригия Понтийская: мы не знаем, какие перемены там были произведены, [47] но не подлежит сомнению, что отныне Пафлагония должна была присоединиться к провинции Эвмена, начало которой могло быть положено только вооруженной силой.
   Действительно, Пафлагония, Каппадокия и земли по Понту на восток до Трапезунта [48] должны были получить сатрапом Эвмена. Эвмен, сын Иеронима, бывший родом из города Кардии в Херсонесе, находившийся уже с 342 года на службе Филиппа и бывший затем секретарем Александра, был как грек весьма мало любим македонскими вельможами, тем более, что царь неоднократно отличал его и еще недавно отличил его браком с дочерью Артабаза. Ловкий кардиец знал о таком настроении вельмож; при смерти царя он отодвинулся на задний план, не вмешиваясь в раздоры между знатью и фалангами. "Чужеземцу", говорил он, не подобает вмешиваться в раздоры македонян"; но мы видели, какое значительное участие принимал он в происшедшем затем соглашении.
   С одной стороны, благодарность за эту услугу и прежнее звание Эвмена, а с другой -- опасение, что он, оставаясь в Вавилоне с чувством обиды в сердце, может сделаться опаснее всякого другого, должны были побудить государственного наместника удовлетворить его. Назначение ему сатрапии не имело другого значения; ее сперва приходилось завоевать или всю, или же большую ее часть, а царь Ариарат, у которого приходилось отнимать ее, был могущественным врагом. Антигон Фригийский получил письменный приказ привести это решение в исполнение; казалось выгодным впутать этого могущественного и имевшего честолюбивые виды сатрапа вместе с Эвменом в войну, которая будет стоить ему много времени и средств и которая По счастливом ее окончании не принесет ему никаких выгод, но даст ловкого и могущественного соседа, который, когда от него потребуют благодарности за оказанную помощь, тем теснее свяжет свои интересы с интересами государственного наместника.
   В Карий, как кажется, еще при жизни Александра умерла старая царица Ада из Алинды; ее область с тех пор сделалась непосредственной сатрапией государства; источники не говорят нам, кто первый получил ее; вероятно, это был тот же самый Асандр, [49] которому она в последствии принадлежала. Он был сын старшего Филоты и брат Пармениона; еще в 334 году он получил Лидийскую сатрапию, но в 330 году он присоединился к войску в Бактрии с новыми войсками; он должен был возвратиться с царем и во время раздела находиться в Вавилоне.
   Точно так же незадолго до смерти царя прибыл в Вавилон со свежими войсками и прежний сатрап Лидии Менандр; [50] ему была снова отдана его прежняя сатрапия.
   Несравненно важнее, по крайней мере с военной точки зрения, была третья сатрапия западного морского берега, так называемая Фригия Геллеспонтская; здесь проходила большая дорога из Азии в Европу, и тот, кто владел Фригией, мог прекратить сухопутное сообщение между ними; для переправы через Геллеспонт она была как бы головой моста со стороны Азии и прекрасным обсервационным пунктом для наблюдения за готовым двинуться в бой неприятелем со стороны Европы. После Калата, сына Гарпала, здесь властвовал Димарх; [51] при настоящих обстоятельствах, когда можно было предвидеть раздоры и борьбу, эта сатрапия имела вдвое большее значение. Если телохранитель Леоннат, который, по-видимому, сначала предназначался для того, чтобы разделить верховную власть с Пердиккой, и который затем своими решительными действиями во главе конницы более всех содействовал победе Пердикки, получил эту сатрапию, то весьма вероятно, что он отказался от своих притязаний на участие в верховной власти только ради должности, которая, очевидно, обеспечивала за ним большее влияние, чем место рядом с Пердиккой, а Пердикка в свою очередь охотно готов был отдать такую важную позицию в руки человека, преданность которого, как он полагал, он испытал в дни восстания. Леоннат получил приказ вместе с Антигоном приступить к походу против Ариарата.
   Весьма странны были распоряжения государственного наместника относительно европейских дел; он не ограничился разделением власти между Кратером и Антипатром, как это было уже установлено в договоре с Мелеагром, но отделил от Македонии как самостоятельную сатрапию все фракийские земли на восток от прежней македонской границы, а именно земли одрисов и фракийцев по ту сторону Гема, которые до сих пор имели только особых стратегов, подчиненных наместнику Македонии. Поражение последнего стратега Зопириона и необходимость противопоставить твердую преграду движению скифов на Дунай оправдывали эту меру, дальнейшей целью которой было освободить Херсонес и прилегавшие к нему земли, через которые проходит дорога в Македонию, от влияния Антипатра, который вряд ли вполне согласился со всем тем, что произошло в Вавилоне. Фракийскую сатрапию получил телохранитель Лисимах, [52] один из деятельнейших и отважнейших между высшими офицерами войска [53] и, как кажется, отличившийся особенной преданностью Пердикке.
   Если Пердикка не был вполне уверен в старом наместнике Македонии, то отданные Александром летом 324 года приказы давали ему достаточный повод лишить его звания, которое угрожало опасностью новому порядку вещей. Но Кратер со своими ветеранами дошел только до Киликии, и Антипатр сохранял еще всю свою власть в Македонии, он был там слишком могуществен для того, чтобы Пердикка уже теперь мог открыто выступить против него, кроме того, были все основания бояться восстания со стороны греков, когда они получат известие о смерти царя, восстания, которое при настоящих обстоятельствах мог подавить только один Антипатр. Разрешение не уступать Кратеру своего высокого поста для того, чтобы вести свежие войска в Азию, можно было выставить как знак внимания относительно него, за который он был обязан благодарностью. Что же касается остального, то Пердикка следовал тем постановлениям, которые были сделаны до очищения; Антипатр, как полномочный стратег [54] и Кратер, как простат [55], получили теперь в свое ведение все земли, находившиеся к западу от сатрапии Лиcимаха, а именно Македонию, иллирийцев, трибаллов, агрианов, Эпир до Керавнских гор и всю Грецию. [56]
   Между тем как почти везде в западных частях государства были произведены значительные перемены, почти весь восток остался в руках прежних сатрапов; уже теперь тамошние сатрапии начали больше предоставляться сами себе; находясь вдали от предназначенных самой природой быть ареной войн местностей, они имели только второстепенное значение при решении международных осложнений. Кроме того, было необходимо избегать по мере возможности всяких перемен среди этих недавно лишь покоренных и еще мало привыкших к македонскому управлению народов. Во всяком случае здесь будет не бесполезно перечислить восточные сатрапии, чтобы дать наглядное понятие об их обширности и напомнить о тех широко разветвлявшихся отношениях, которые были завязаны.
   Дальний восток, охватывавший земли между Гидаспом и Гифазисом, остался в руках царя Пора; оба лежавшие по берегам Гифазиса государства, Фегея и Сопифа, более не упоминаются; вероятно, и сатрапия нижнего Инда перешла в руки того же самого царя [57]. Подле него между Гидаспом и Индом Таксил сохранил свои прежние владения [58]. Оба эти царя были почти независимы от государства, которому было суждено восстановить свой престиж в этих землях только после долгого ряда лет.
   Сатрапия Индия по эту сторону реки, которою до 324 года владел элимиот Филипп, сын Махата, и которою после его смерти временно управлял предводитель расположенных там войск, была передана теперь сыну Агенора Пифону, которого Александр оставил в 325 году для управления землями нижнего Инда. [59]
   Кавказская сатрапия, земля паропамисадов, была оставлена Оксиарту, отцу Роксаны. Точно так же Арахозия и Гедрозия были оставлены соединенными в руках Сибиртия; Арея и Дрангиана тоже сохранили своего прежнего сатрапа -- солянина Стасанора. [60]
   Из лежащих к северу от Кавказа земель Бактрией владели с 329 года Аминта, сын Николая, по его смерти его преемником, как кажется, был назначен Филипп, а управление Согдианы было поручено одному из туземных вельмож; после восстания в 325 году поселенных там эллинов последний, должно быть, вследствие каких-нибудь упущений или вины был отрешен от должности, и Филипп получил в свое управление обе эти области, [61] которые он и сохранил; Парфия с Гирканией и Тапурией остались в руках Фратаферна.
   В прилегавших к ним с востока провинциях были, как кажется, произведены некоторые перемены. Атропат, дочь которого в Сузах была выдана замуж за Пердикку, сохранил за собою сатрапию Малой Мидии; [62] сатрапом Великой Мидии был назначен телохранитель Пифон, сын Кратеба, а его резиденцией, как кажется, были сделаны Экбатаны; очень скоро этому беспокойному и честолюбивому полководцу [63] должен был представиться случай выдвинуться вперед весьма замечательным образом. Атропат, как кажется, был им совершенно отодвинут на задний план; этот умный перс осторожно ограничился господством над северною отдаленною частью мидийской земли, прорезываемою богатой долиной Аракса, и область Атропатена перешла от него, как независимое владение, к его сыновьям и внукам.
   Сатрапия Армении, лежавшая между Мидией и теми землями, которые должен был занять Эвмен, была отдана теперь (кто владел ею ранее, неизвестно) в руки архигипасписта Неоптолема, с гордостью утверждавшего, что он происходит от рода Эакидов. [64] Прилегавшую к ней с юга сатрапию Месопотамию и "Сирию по ту сторону вод" получил Архелай, как кажется, тот самый сын Феодора, который с 330 года был стратегом Сузианы; сатрапия Вавилония была передана Архонту. [65]
   Мы не можем точно определить, кому досталась сатрапия Сузы; [66] точно так же неизвестно, составляла ли Паретакена и в будущем самостоятельную сатрапию, или же она была соединена с Мидией или Персидой. Сама Персида сохранила у себя своего прежнего правителя Певкесту, а прилегавшая к ней Кармания -- того же самого Тлеполема, которого Александр назначил туда в 325 году.
   Таково было распределение сатрапий. Если намерения регента заключились в том, чтобы устранить остальных вельмож от центра государства и от войска и самому, обладая этой всегда находившейся в боевой готовности силой, обеспечить за собою превосходство над отдельными сатрапами и их повиновение, то его задача прежде всего должна была заключаться в том, чтобы приобрести полную уверенность в этом войске. Недавние события перед вратами Вавилона должны были настолько сломить дерзость фаланг [67], что теперь могло казаться своевременным привязать их к новому порядку вещей с помощью важного акта, льстившего их гордости. Александр послал Кратера на родину со множеством стоящих весьма больших денег поручений; если предоставить этому полководцу их исполнение, то в его руках не только останется право располагать громадными суммами денег, но потребуется еще прибегать к помощи сокровищницы в таких размерах, какие вовсе не могли быть желательными для регента. Чтобы отменить приказы Александра, Пердикка созвал македонян на собрание по обычаю их родины: в бумагах царя, [68] сказал он, он нашел планы, привести в исполнение которые было поручено Кратеру. Эти наброски были прочтены по порядку; предполагалось выстроить для задуманного похода на запад флот из тысячи военных кораблей, превосходящих своею величиною триеры, воздвигнуть для этого флота на удобных местах морского берега нужные доки, арсеналы и гавани и провести вдоль берегов Ливии большую военную дорогу до Геркулесовых Столбов; затем предполагалось по мере возможности содействовать основанию новых городов, и в особенности соединению в одних стенах разбросанных селений, повсюду облегчить переселение из Европы в Азию и наоборот и таким образом стараться достигнуть того, чтобы при помощи различных приемов смешения и уравнения по мере возможности уничтожить различия между европейскими и азиатскими подданными; наконец, предполагалось возвести следующие громадные сооружения: равную высочайшим египетским пирамидам, пирамиду в честь македонского царя Филиппа, которая должна была служить его надгробным монументом; шесть больших храмов, из которых каждый должен был обойтись в 1 500 талантов, а именно храм Зевсу в Дионе в Македонии, Артемиде Таврополе в Амфиполе на Стримоне, Афине в македонском городе Кирре, в Делосе, Дельфах и Додоне тамошним богам и т. д. Пердикка указал на то, каких исключительных расходов из сокровищницы потребовало сооружение погребального костра Гефестиону и сообщил при этом счет расходов, потребовавшихся для этого сооружения; далее он указал на бесполезность начинать постройку флота и ливийской военной дороги теперь, когда благоразумие требует не думать более о походе в Карфаген, Италию или Иберию. Македоняне открыто высказали свое изумление перед величественными планами Александра, но приняли решение отменить распоряжения царя, так как исполнение их было соединено с необыкновенными трудностями и не соответствовало настоящему положению вещей. [69]
   Едва успело пройти несколько недель со времени смерти великого царя, "со времени конца его жизни, насколько она велась у него через людей", [70] а как далеко уже отступила на задний план память о нем, как окончательно был уже покинут тот путь, на который он вступил так смело и счастливо, и как неотвратимо обнаруживалось обратное, разрушительное движение во всех тех мерах, которые были приняты относительно его государства. Только в одном все были согласны между собой: в готовности принести в жертву собственным выгодам все другие соображения; как вестники близкой бури наружу уже выступили чувства зависти и честолюбия и старое озлобление, которое столь долго сдерживала твердая рука царя. Это движение обнаруживалось не только среди войск и его предводителей. Царица Роксана, находившаяся в последние дни еще при Александре, послала письмо к Статире, на которой Александр женился в Сузах, с приглашением приехать в Вавилон, где она будет находиться в безопасности под охраной регента и войск; когда царица приехала со своей сестрой Дрипетидой, молодой вдовой Гефестиона, то они обе были изменнически убиты и с ними угасла последняя ветвь дома последнего персидского царя; их тела были брошены в колодец и засыпаны землей. И Пердикка обо всем этом знал и помогал исполнять это. [71] Затем Роксана родила мальчика, и войско радостно приветствовало его именем царя и Александра. [72]
   В это самое время произошло погребение великого царя, [73] и на нем македонские войска в последний раз мирно соединились между собою; затем новые сатрапы разъехались по своим провинциям; отныне им суждено было встречаться только на поле битвы.

Глава вторая (323-322 гг.)

Азиаты при смерти Александра. -- Восстание греков в Верхней Азии. -- Афины при смерти Александра. -- Приготовления афинян к войне. -- Присоединение к ним греков. -- Вооружение Македонии. -- Битва при Гераклее. -- Антипатр осажден в Ламии. -- Смерть Леосфена. -- Назначение полководцем Антифила. -- Возвращение Демосфена. -- Приближение Леонната. -- Смерть Леонната. -- Морская война. -- Битва при Кранноне. -- Переговоры. -- Сдача афинян на капитуляцию. -- Смерть Демосфена. -- Положение Антипатра. -- Война с этолянами

   Во время этих происходивших в Вавилоне событий весть о смерти царя проникла уже в самые отдаленные области государства и произвела весьма различное впечатление; теперь, когда сила, соединившая в одно целое мир близких и далеких народов, исчезла, все должно было перемениться, и народы начали надеяться на новое будущее или бояться за него.
   Азиатские, находившиеся некогда под властью Персии народы вполне справедливо скорбели о смерти царя. Многие столетия томились они под игом деспотического произвола, они были порабощены, но не наслаждались миром рабства; для них Александр был если не освободителем, то милостивым и полным отеческих чувств владыкой; он защищал их от произвола должностных лиц и от грабежей разбойничьих орд, чтил их старинные обычаи и религию и при помощи быстрых удачных средств начал содействовать также и развитию их материального благосостояния. Теперь, лишенные этой защиты своего повелителя, они видели возвращение прежнего времени господства сатрапов, а единственное отличие от прежнего времени заключалось в том, что теперь они стояли в зависимых отношениях от македонских повелителей, и только увеличивало их тревогу за свое будущее. Казалось, что зародыши новой весны народов, которые Александр пробудил в Азии, будут теперь задушены и что конечным результатом победы Александра, вместо привычного рабства азиатских властелинов, должно сделаться еще более суровое иго рабства. Такие тревоги и такое безнадежное положение не могли не волновать массы; еще мрачнее должна была представляться их будущность вельможам Азии, которые начали привыкать к новому порядку вещей, созданному в их государстве Александром, и в своей службе примиряться с духом Запада. Они знали, что македоняне вовсе не отреклись от своей гордости, а греки от своего высокомерия, хотя они и принуждены были молчать; ближайших событий по смерти великого царя было достаточно, чтобы показать им, что их роли, роли побежденных, рядом с победителями, пришел конец. На судьбе своих дочерей, которых они выдали замуж за вельмож Запада, они очень скоро должны были увидеть совершившуюся в их положении печальную перемену. Рассказывают, что Сизигамбис, престарелая мать Дария, наложила на себя руки при вести о смерти Александра; в таком случае ей хоть не пришлось пережить злодейского убиения своих внучек. [74]
   Замечательно, что ни один из всех народов Азии не воспользовался смертью царя для попытки сбросить с себя чужеземное господство, что может служить не только доказательством политического индифферентизма этих народов, но и той твердости организации, которую Александр сумел придать своему государству. Сатрапами везде, за немногими исключениями, были македоняне, имевшие в своем распоряжении европейские войска и военные колонии, и эта вооруженная сила, македонская дисциплина и их собственные выгоды предупредили всякое движение. Но в это время произошло событие, грозившее государству по меньшей мере потерею дальнего востока.
   Еще в 325 году, когда исчезла надежда на возвращение Александра из Индии, часть поселенных в землях Оксианы греков [75] восстала и сделала попытку возвратиться на свою европейскую родину. Теперь, при вести, что Александр действительно умер, в колониях верхних сатрапий распространилось гораздо более опасное движение; в поселенных там колонистах с удвоенной силой проснулась тоска по родине; теперь их не страшило более имя могущественного царя, и мужество и желание росло вместе с надеждой на успех. Около 20 000 человек пехоты и 3 000 всадников, все ветераны главной армии, полные веры в свои силы и в свою испытанную храбрость и той нерушимой твердости, которая создается сознанием своей виновности, собрались в указанных уже нами выше очагах восстания; они выбрали себе предводителем одного из своей среды, энианца Филона, [76] и выступили в путь.
   Весть об этом движении не могла не встревожить регента; подвергалось опасности не только обладание верхними землями, но и еще опаснее было то, что этот пример нарушения дисциплины в случае удачного исхода такого предприятия послужил бы приманкой для других таких же поселенцев, что эта беспорядочная толпа прошла бы по государству из конца в конец и что, наконец, в Грецию, где уже обнаруживались признаки всеобщего восстания, возвратились бы полчища испытанных в бою воинов. Регент немедленно отправил в верхние провинции 3 000 человек пехоты и 800 всадников из македонских войск; начальство над этой экспедицией он поручил телохранителю Пифону, сыну Кратеба, который был назначен сатрапом Мидии; ближайшим сатрапам он послал приказ выслать на помощь Пифону войска; прибыло 10 000 человек пехоты и 8 000 всадников; самому Пифону было приказано выступить против колонны мятежников, немедленно напасть на них и перебить их всех, а всю добычу разделить между своими войсками. Столь жестокий приказ был мерой предосторожности против этого полководца, честолюбие которого казалось тем более опасным, чем значительнее были его военные дарования. [77] Во всяком случае Пифон, весьма охотно принявший на себя начальство над этой экспедицией, не имел ни малейшего намерения исполнить приказы регента; он надеялся привлечь на свою сторону эти греческие полчища, думал овладеть во главе их верхними провинциями и затем, сравнявшись силами с регентом, основать для себя на востоке независимое царство. Полный таких надежд, шел он со своими македонянами и войсками сатрапов навстречу мятежникам; ему без труда удалось завязать сношение в лагере противников и склонить к измене одного из второстепенных военачальников по имени Липодор. Когда затем оба войска выступили в бой друг против друга, началось сражение и кровопролитная битва еще оставалась нерешенной, Липодор со своими 3 000 воинов отступил на одну возвышенность, куда затем в полном беспорядке бросились бежать остальные, считая все потерянным. Будучи господином поля битвы, Пифон через глашатая предложил беглецам сложить оружие и сказал, что он предлагает им сдаться на капитуляцию и что каждый может мирно возвратиться в свою колонию. Таким образом, был заключен торжественный договор; греки собрались и стали лагерем вблизи македонян, и Пифон радовался, что так удачно исполнил самую трудную часть своего смелого плана. Но македонянам было известно распоряжение регента; они не снесли того, что у них должна была быть отнята богатая добыча мятежников; несмотря на заключенный ими клятвенный договор, они напали на ничего не опасавшихся и безоружных греков, перебили их всех, завладели их лагерем и разграбили его. [78]
   Мы не знаем отдельных подробностей того, как после этого события были устроены дела верхних провинций, которые потеряли таким образом значительную часть защищавших их боевых сил; как бы то ни было, спокойствие более не нарушалось, сатрапы сохранили за собою свою власть, а в основанных Александром городах, из которых удалились водворенные там ветераны, остались переселенные туда жители азиатского происхождения.
   Между тем на западе, в греческих землях, вспыхнуло восстание, грозившее серьезной опасностью власти македонян в Европе.
   Его очагом были Афины. Исход процесса Гарпала на нес там крайне тяжелое поражение антимакедонской партии, и с 323 года Демосфен был изгнан из Афин. В это время в Афины явился Гиппарх, сын Асклепиада, с вестью о смерти Александра; необыкновенное движение охватило весь народ. "Это невозможно", -- восклицал оратор Демад;, -- "если бы это было так, то вся вселенная уже наполнилась бы трупным запахом". Другие ораторы в свою очередь считали смерть Александра несомненной, теперь или никогда, говорили они, настала время освободиться от господства Македонии. Тщетно Фокион старался обуздать страстное возбуждение народа: если он мертв сегодня, говорил он, то он будет им и завтра, и послезавтра, и мы имеем время спокойно принять благоразумное решение. Еще более боялись войны имущие классы, так как она приносила им опасность и множество общественных тягот; но бедных, жаждущих реформ и крикунов было слишком много, прекрасные слова -- свобода, былое господство и былая слава -- были могущественнее, чем голос благоразумия и уважения к скрепленным ими клятвою договорам; могущество Македонии называли циклопом, который ослеплен; слова ораторов, указывавших на тысячи наемников, которых привел к Тенару из Азии Леосфен и которых он готов вести на поле битвы во имя афинян, встречались громкими криками радости. [79]
   Но достоверных известий о смерти царя еще не было; чтобы не подвергать государство никакому риску и чтобы, не упуская в то же время ничего из виду, своей видимой бездеятельностью отвлечь от себя внимание Антипатра, было постановлено послать Леосфену для уплаты наемникам 50 талантов из сокровищ Гарпала и оружие из запасов государства, а о своем решении объявить открыто тогда, когда подтвердиться известие о смерти царя. Поэтому Леосфен нанял для Афин 8 000 человек превосходных и испытанных воинов и вступил в тайные переговоры с этолянами, которые за Эниады и за их отказ принять к себе изгнанников должны были желать разрыва Афин с Македонией; он сам отправился к ним и заручился их обещанием прислать к нем 7 000 этолян.
   Между тем из Азии прибывали все новые и новые посольства, приносившие известия о происходивших в Вавилоне событиях, о возбужденном настроении греческих городов Малой Азии и об изгнании македонских гарнизонов в Родосе [80].
   Теперь Леосфен лично прибыл в Афины; Гиперид поддерживал его предложения; они заключались в немедленном восстании против Македонии. [81] Из Македонии тоже прибыли послы, советовавшие не нарушать союзного договора и напоминавшие о прекрасных качествах Антипатра. "Мы знаем, что он прекрасный повелитель, -- сказал Гиперид, -- но мы не нуждаемся ни в каком прекрасном повелителе". Фокион, бывший столь часто стратегом Афин, предостерегал их от слишком поспешных решений, указывая на всю величину опасности и напоминая про печальную участь Фив; он убеждал их не позволять вводить себя в заблуждение таким людям, которые желают стоять во главе войска. Леосфен с насмешкой спросил его, какую пользу принес он государству в те многие годы, когда он был полководцем? И Фокион отвечал на это: "Разве этого мало, что граждане находят себе могилу на родине и покой в могиле?" Но Леосфен заявил, что считает высшею славою погребение в Керамике и надгробную речь, два отличия в честь павших в бою; это есть достойная мужа награда, теперь настала пора войны, теперь поддержка всех эллинов несомненна и можно ожидать верного успеха. И Фокион отвечал на это: "Твои речи, юноша, подобны кипарисам, они высоко и гордо поднимаются кверху, но не приносят плодов; моя лучшая слава заключается в том, что за все то время, когда я был стратегом, не пришлось держать ни одной надгробной речи"; и на вопрос Гиперида, когда он даст совет начать войну, если не теперь, он отвечал: "Когда я увижу, что юноши не покидают более своего поста, что богатые отдают для войны свои деньги и что ораторы не обкрадывают более общественной казны". Старания Фокиона были безуспешны; было решено объявить войну, и Леосфен поспешил к своим наемникам.
   Даже афинские патриоты, если бы они хладнокровно взвешивали все обстоятельства, должны были бы желать, чтобы афинская политика приняла другое направление. Афины были достаточно могущественны для того, чтобы выждать, пока дикое брожение, вызванное смертью Александра, не разовьется дальше, и выступить открыто только тогда, когда будет обещан верный успех. Было очевидно, что первое соглашение между македонскими повелителями в Вавилоне еще далеко не было последним словом, что, несомненно, предстояли еще дальнейшие раздоры между регентом и сатрапами, между государством и его отдельными частями и что тогда, когда между ними вспыхнет борьба, могущество и влияние Афин может приобрести более высокое значение между государствами Эллады. Быть может, и теперь Антипатр сделал бы значительные уступки, если бы мог купить этим нейтралитет Афин; и если бы в награду за то Афины потребовали, чтобы государства Эллады примкнули к афинскому нейтралитету, если бы Афины пожелали превратить Коринфский союз в федерацию греческих государств под главенством Афин, то Антипатр, несомненно, изъявил бы полную готовность не пускать в дело своих боевых сил, которые, как он мог предвидеть, очень скоро должны были ему понадобиться для отпора честолюбивым притязаниям регента, между тем как здесь он мог натолкнуться на непредвиденные осложнения и в лучшем случае достигнуть бесплодного успеха; нейтралитет Афин и государств Греции и Пелопоннеса обеспечивал за ним обладание Фессалией и спокойствие Эпира, позволял ему сдерживать варваров севера и Фракии и оказать назначенному сатрапом этих земель Лисимаху еще до прибытия последнего в свою сатрапию услуги, которые заранее привязывали его к нему. Если роль, предназначенная Пердиккой повелителю Македонии, ставила ему задачи, которые должны были связать и обессилить его, то Антипатр, вступая в соглашение с Афинами и государствами Коринфского союза, извлкал свою голову из петли и мог уже теперь выступить против регента защитником той политики, которая становилась тем труднее, чем долее он откладывал ее осуществление. Принятые в Афинах постановления лишали его этой возможности; возбужденное состояние настоящего момент и страстность вождей вели этот город и Грецию к рискованным предприятиям, которые, даже в случае успеха, не могли создать никакого нового положения вещей, никакой новой мысли и никакой новой греческой жизни. Политика, на которую решались теперь Афины, была снова политикой чувства, последних впечатлений и недавних огорчений.
   Прежде всего начались преследования друзей Македонии, и демос ревностно выносил им обвинительные приговоры. Против Демада было внесено три или семь обвинений в параномии, и после третьего обсуждения он потерял право произносить речи к народу; [82] за то, что он внес предложение чтить Александра как бога, он был наказан пенею в 100 талантов. Каллимедонт, которого называли раком, и молодой Пифей тоже были изгнаны. Даже Аристотелю,. преподававшему в Ликее в Афинах, пришлось поплатиться за то, что он был другом великого царя; он был обвинен гиерофантом Эвримедонтом в безбожии и, конечно, осужден; он бежал в Халкиду на острове Эвбея, где вскоре и умер.
   Леосфен уже находился в разгаре своей деятельности. Завязанные им с этолянами отношения дали ему возможность быстро проникнуть на север и занять Фермопилы, не встретив необходимости пролагать себе путь через Беотию и мимо Кадмеи открытой силой. Он отплыл со своими наемниками в Этолию и двинулся к Фермопилам с 7000 человек, которые здесь к нему присоединились. Тем временем в Афинах появилось прямое объявление войны: "Народ афинский желает выступить на защиту общей свободы эллинов и освободить обремененные гарнизонами города; для этой цели должен быть вооружен флот из 40 тетрер и 200 триер, все афиняне, не старше сорока лет, должны стать в ряды войск, войска трех фил должны остаться дома для прикрытия родины, а войска остальных семи фил должны быть готовы к выступлению на войну; затем в государства Греции должны отправиться послы с вестью, что народ афинский, который подобно тому, как прежде сбросил с себя в морской войне иго варваров, считая, что Греция составляет общее и единое отечество всех эллинов, считает своим долгом и теперь биться на суше и на море за общее благо Греции, жертвуя на эту борьбу свои деньги и кровь". [83]
   Этот воинственный манифест должен был произвести необыкновенное впечатление на греков. Благоразумные люди полагали, что Афины предпринимали славное, но бесполезное дело, что они выступают на войну преждевременно, желая дерзнуть на борьбу с необоримыми полчищами Македонии, и что с ними повторится участь Фив. [84] Но именно этот смелый акт афинской политики был удобен для того, чтобы вызвать даже среди людей нерешительных открытые проявления старой любви к свободе и ненависть к чужеземцам; в настоящую минуту в Македонии было сосредоточено мало боевых сил и дела государства находились в таком положении, что даже всякий толчок извне мог повлечь за собою внезапную перемену. Если когда-нибудь Афины питали надежду одержать победу, то это было теперь; если бы им удалось нанести решительный удар ранее, чем Кратер с ветеранами успеет переправиться через Геллеспонт, то все казалось выигранным.
   Между тем Леосфен двинулся из Этолии занимать Фермопилы, афинские послы бросились во все стороны призывать к союзу против Македонии; встреченный ими прием обусловливался степенью ненависти к македонянам и еще более вспыхнувшими теперь снова усобицами. Локры и фокейцы [85] восстали и примкнули к войскам Леосфена, но тем тверже держались Македонии беотяне; двенадцать лет тому назад они постановили разрушить Фивы, что и было исполнено; область города они разделили между собой; они могли предвидеть, что в случае победы союзников Фивы будут снова восстановлены и отомстят за все перенесенные ими унижения; [86] их единственной опорой была Македония.
   Уже Леосфен со своими войсками достиг Фермопил; афинское войско, состоявшее из 5 000 тяжеловооруженных граждан, 500 всадников и 2 000 наемников, выступило по дороге через Беотию, чтобы соединиться с Леосфеном. Желая воспрепятствовать этому, беотяне, соединившись с македонянами Кадмеи и городов Эвбеи, [87] стали лагерем перед входом в проход Киферона на месте Платей; путь афинянам был прегражден. С частью своих войск Леосфен бросился от Фермопил через Беотию к теснинам Платей. Связалась битва, первая в этой войне; Беотяне были разбиты, Леосфен воздвиг победные трофеи, соединился с афинянами и поспешно возвратился к Фермопилам, чтобы со своим войском, численность которого достигала теперь 30 000 человек, [88] или ожидать македонян здесь, или же, если весть о победе зажжет пламя восстаний также и в Фессалии, идти к ним навстречу к проходам Темпейской долины.
   Каким образом Антипатр мог позволить делу зайти так далеко? Почему он уже давно не поспешил на юг со своими боевыми силами?
   Положение его было в высшей степени затруднительно. Приказ Александра, призывавший его в Азию, должен был пошатнуть его положение на родине; его раздоры с царицей Олимпиадой не прекращались; понятно, что по получении этого приказа, по-видимому, показывавшего, что игра наместника проиграна, число приверженцев царицы должно было возрасти; положения его не улучшило и то обстоятельство, что затем принятые по смерти царя в Вавилоне высшими военными властями постановления, сопровождавшиеся актами крайнего насилия, снова отдавали в его руки управление Македонией. Конечно, он имел в своем распоряжении флот, состоявший из 110 кораблей, который прибыл с большими транспортами золота, и это золото давало ему достаточно средств для вооружений, но в Македонии после целого ряда наборов, произведенных для азиатской армии, чувствовался недостаток в людях, способных носить оружие; Антипатр имел в своем распоряжении не более 15 000 вооруженных воинов, между тем как в Греции, где со времени получения известия о смерти царя возбуждение росло с каждым днем, восстание против Македонии сразу имело к своим услугам многие тысячи наемников [89]. Во всяком случае было безусловно необходимо как можно скорее явиться с войском в Фессалии и Фермопилах, чтобы, опираясь на гарнизоны Кадмеи и Эвбеи, подавить движение прежде, чем оно успеет принять серьезные размеры. Но опасное брожение уже началось во Фракии, царь одрисов Севф призвал свой народ к оружию [90], а Лисимах не мог так скоро прибыть на свой пост, чтобы встретить опасность, которой восстание во Фракии угрожало также на македонской границе; можно было предвидеть, что его примеру последуют также племена варваров севера и иллирийцы; восстали также некоторые племена молосцев, следуя за начавшимся в Греции движением. [91] Ближайшую помощь могли бы прислать Малая и Великая Фригия, но согласно с принятыми в Вавилоне постановлениями их боевые силы должны были поддерживать экспедицию Эвмена против Каппадокии. Кратер, который должен был прибыть в Македонию, еще стоял со своими ветеранами в Киликии; на всякий случай Антипатр послал к нему с просьбою по возможности ускорить свое движение; он послал просить помощи у Леонната, которому была назначена Фригия на Геллеспонте, и предложил ему руку своей дочери. [92] Его послы поспешили в Афины и в города Пелопоннеса; очень скоро, особенно в Афинах, им суждено было убедиться в том, что разрыв близок и несомненен.
   Антипатр быстро собрал все свои войска; чтобы защитить Македонию от вторжения со стороны Эпира, Иллирии и Фракийских земель, он оставил стратега Сиппаса с частью своих войск, отдал ему приказ усилить их возможно большим количеством новобранцев, а сам со своей небольшой армией (она состояла из 13 000 человек пехоты и 600 всадников) двинулся к югу, приказав флоту следовать за нею вдоль берега. Быстрота, с которой он принял эти меры, позволила ему явиться в Фессалию прежде, чем начавшееся там повсюду брожение успело разрешиться открытым восстанием. [93] Ее четыре области доставили ему законный контингент всадников. Таким образом, он превосходил противника хотя бы конницей.
   Предания не дают нам возможности проследить связь последовавших сразу за этим военных действий. Если войско греков стояло в Фермопилах и ограничивалось их защитой, то Антипатр со своей не достигавшей и половины его численности пехотой не был в состоянии форсировать этого прохода; отчасти с целью выждать приближения подкрепления, на которое он мог рассчитывать, отчасти питая основательную надежду, что союзники, без сомнения, не долго будут находиться вместе и в дружбе, [94] он ограничился тем, что, переправившись через Сперхей, занял находившуюся на расстоянии одной мили от Фермопил Гераклею -- пункт, где расходятся ведущие к Дориду и к Фермопилам дороги.
   Эта нерешительность, явная малочисленность боевых сил Антипатра и, наконец, желание усилить победой благоприятное настроение Греции и приобрести союзу большое число государств были, вероятно, причинами того, что Леосфен выступил за линию проходов и рядом мелких нападений старался вызвать неприятеля на сражение [95]. Наконец ему удалось принудить его к битве; его численный перевес не оставлял никакого сомнения в ее исходе, тем более, что фессалийские всадники -- перед сражением или во время его, мы не можем более определить -- перешли на сторону неприятеля; Антипатр должен был поневоле отступить в свой лагерь и, так как фессалийские всадники преградили переправу через Сперхей, продержал свое войско в полном вооружении до тех пор, пока те всадники не направились в Ламию, чтобы с удобством расположиться на квартирах в домах этого города; видя реку свободной, он тотчас же переправился через нее, поспешил к Ламии, напал на этот город и укрепился в нем. [96]
   Это сражение, которое, по-видимому, произошло в середине лета, греки с полным правом считали большим успехом; повсюду вспыхнул патриотический энтузиазм, и только те города, которым угрожала ненависть или дерзость патриотов, остались верны делу Македонии. Вся Фессалия примкнула к движению; только фриотийские Фивы, Пелинней, усиленный царем Филиппом за счет соседних городов, и Гераклея у Эты, которой приходилось страшиться новых проявлений ненависти со стороны этейцев и малийцев, остались верными. [97] Энианы, долоны и акарнанцы Алисии оставили дело Македонии, к которому других акарнанцев привязывала их ненависть к этолянам, отнявшим у них Эниады. Эвбею сдерживал сильный македонский гарнизон, но, несмотря на это, каристии перешли на сторону эллинов. Сильный гарнизон в Кадмее лишал фиванцев всякой возможности возвратиться на родину и восстановить свой разрушенный город, а из беотийских городов ни один не встал на защиту дела свободы, которое для них означало возобновление господства Фив и их мщение. [98] Среди жителей Пелопоннеса, которые до сих пор благоразумно держались в стороне, после битвы при Сперхее тоже началось более сильное брожение. Там ездили из города в город афинские послы, Полиевк Сфиттиец и Гиперид, к ним примкнул Демосфен, который, находясь в изгнании из Афин со времени процессов Гарпала, по большей части жил в Трезене или в Эгине. Аргос, Сикион, Флиунт, Эпидавр, так называемая Акта Арголиды, Элида и Мессения примкнули к союзу, как ни старались противодействовать этому македонские послы; сопровождаемые Пифеем и Каллимедонтом, двумя недавно изгнанными из Афин ораторами, они выступили в союзном собрании аркадян против афинских послов и после резкого обмена речей между ними аркадяне решились стать на сторону дела союзников [99].
   Но в поход они не выступили, может быть, под тем предлогом, что Коринф преграждает им путь. Там был расположен македонский гарнизон [100]; Мегара тоже стояла на стороне македонян; Ахея со времени понесенных ею при Херонее тяжелых потерь держалась спокойно; что же касается Спарты, то, со времени поражения 330 года, в Македонии находилось в качестве заложников пятьдесят знатных ее граждан.
   Коринфский союз, служивший основой влияния Македонии на Грецию, совершенно распался. Вместо него теперь появился другой греческий союз с синедрионом, который руководил им, [101] с войском, которое везде одерживало победу, и с афинским флотом, который был готов к выступлению в море в составе 40 тетрер и 200 триер и значительно превосходил македонский флот численностью и величиной кораблей.
   Самым тяжелым ударом для Антипатра было отпадение Фессалии; единственное преимущество, которое он имел ранее, исчезло с тех пор, как 2 000 фессалийских всадников стояли на стороне неприятеля.
   Как кажется, этому переходу особенно содействовал гиппарх Менон, дочь которого Фтия была замужем за царем Эпира Эакидом. Эта измена не только лишала Антипатра всякой возможности держаться против союзников, но и преграждала ему сообщение с Македонией, по крайней игре сухим путем; путь морем был также прегражден для него, если бы афинский флот появился в своем полном составе; войско неприятеля, благодаря присоединению к нему такого множества новых союзников, постоянно могло усиливаться новыми подкреплениями; отпадение Кариста подвергало уже опасности и Эвбею, а Беотия была почти со всех сторон окружена ожесточенными врагами.
   В этом трудном положении Антипатру не оставалось никакого другого исхода, как во что бы то ни стало стараться до прибытия помощи из Азии удержаться в занятой им Ламии. Положение этого города, его высокий акрополь и стены благоприятствовали этому намерению; его гавань Фалара, лежавшая в миле от города, позволила поддерживать связь с флотом. Антипатр возобновил и усилил укрепления города, собрал в нем множество оружия, машин, и всевозможных военных снарядов и запасся возможно большим количеством провианта; речка Ахелой, протекавшая через город, в изобилии доставляла воду для питья. [102]
   Леосфен, со своей стороны, со всеми союзными войсками двинулся следом за неприятелем к Ламии, приказал воздвигнуть вал и рвы для прикрытия своей позиции и повел свои выстроенные в боевой порядок войска против города; при характере, который носило его войско, для него было очень важно по возможности избежать продолжительной осады. Так как неприятель держался за стенами и ничто не могло заставить его даже сделать вылазку, то Леосфен приступил к попытке взять самый город. Штурм повторялся ежедневно с величайшей энергией, но был отбиваем с такой же храбростью и упорством; союзники понесли значительные потери. Леосфен понял, что ему не взять города штурмом; он начал блокаду; всякий доступ к городу был прегражден, сообщение с Фаларой и морем было совершенно отрезано; кругом города начала воздвигаться стена со рвом; никто не мог ни проникнуть к осажденным, ни выйти от них; можно было надеяться, что ввиду многочисленности находившихся в городе людей запасы провианта скоро истощаться и недостаток в предметах первой необходимости принудит его сдаться, [103]
   Наступило время осеннего равноденствия, когда Этолийский союз обыкновенно собирался для выбора нового стратега; [104] этоляне попросили у Леосфена позволения возвратиться на родину "для устройства своих местных дел". Была ли эта причина истинной, или им не была по душе война, приносившая с собою в избытке труды и осадные работы, но они, составлявшие четвертую часть союзного войска, возвратились на родину. Леосфен остался еще достаточно сильным для того, чтобы продолжать осаду юрода. Уже там начала чувствоваться сильная нужда; Антипатр увидел себя вынужденным завязать переговоры; он предложил мир; Леосфен потребовал безусловной сдачи. [105] Антипатру не оставалось никакой надежды, с каждым днем неприятельские окопы охватывали его теснее и крепче; вылазки против осаждающих не приносили никакой пользы, кроме той, что совершенная бездеятельность не лишала солдат последней надежды и последних сил. При одном из таких сражений, когда Леосфен находился в только что выкопанном рву, ему попал в голову камень; он упал и в бесчувственном состоянии был отнесен в лагерь; на третий день после этого его не стало. [106]
   Смерть Леосфена была тяжелым ударом для дела союзников; прекрасный солдат и даровитый полководец, он пользовался полным доверием союзников, [107] b его имя привлекало из близких мест и издалека полчища наемников; достигнутые им до сих пор успешные результаты соответствовали самым лучшим ожиданиям наемников, и под его предводительством, во время которого они не испытали ни одной неудачи, "эллинская война", как ее называли в Афинах, [108] по-видимому, обещала самый верный и блестящий успех.
   Его смерть поражала в самое сердце могущество союзников; и чем больше результатов все обещали себе от его предводительства, с тем большею радостью все при получении известий о победах, которые он одно за другим мог посылать в лагеря, повторяли одно за другим жертвоприношения, празднества и торжественные шествия и предавались полному ликованию успеха, -- тем сильнее должен был быть упадок духа, который вызвала в Афинах весть о его смерти. Преувеличенные восхваления и жалобы только увеличивали скорбь по великому покойнику и его славе; а невеста этого полководца, дочь пользовавшегося высоким уважением ареопагита, сама предала себя смерти со словами: "Еще нетронутая, она уже вдова, никто другой не достоин ввести в дом невесту Леосфена" [109]. После торжественного погребения убитого [110] афинский народ постановил устроить погребальное торжество в Керамике, и Гипериду, который занимал тогда руководящее место между государственными людьми Афин, было поручено произнести надгробную речь в честь Леосфена и павших в Ламийской войне. [111]
   Теперь являлась необходимость назначить вместо Леосфена полководца для верховного руководства войной. [112] Многие опасались, что народ может решить этот выбор в пользу Фокиона, который во всяком случае был в хороших отношениях с македонскими властями и с самого начала был против войны; кроме того, его осмотрительность и его нелюбовь ко всякому решительному шагу замедлили бы ход военных действий и, может быть, привели бы даже к мирному соглашению, между тем как все все-таки льстили себя надеждой, что скоро увидят униженным могущество Македонии. Поэтому военная партия в Афинах выискала одного афинянина, не пользовавшегося до сих пор никаким особым влиянием, который приложил все старания, чтобы убедить народ не избирать Фокиона в полководцы; он чтит в нем, сказал он, своего старинного друга и вместе с ним ходил в школу; они не должны подвергать опасностям войны величайшего героя, которого они имеют, но должны сохранить его на случай крайности. Затем он предложил выбрать Антифила; Фокион поддержал это предложение: хотя он не знает, сказал он, этого прекрасного оратора, своего старинного друга, но отныне будет ему весьма благодарен за его желание услужить ему. И народ выбрал в полководцы Антифила, который, хотя и не был в состоянии вполне заменить Леосфена в глазах афинян, но выказал себя благоразумным и храбрым военачальником. [113]
   Не может не показаться странным, что Демосфен, стоявший столько лет во главе антимакедонской партии, все еще не возвратился на родину, хотя война с Македонией продолжалась уже несколько месяцев. Возможно, что Гиперид, бывший в числе его обвинителей в процессе Гарпала, желал держать вдали от Афин великого оратора, которому он в случае его возвращения на родину принужден был уступить первое место на ораторской трибуне. Возможно также, что судя по поведению Демосфена во время спартанской войны 330 года и при прибытии Гарпала, когда он вторично советовал не вступать в борьбу с Македонией, Леосфен был того мнения, что он и теперь, несмотря на благоприятное положение вещей, будет агитировать против войны. [114] Между тем его поведение на Пелопоннесе, когда он примкнул к афинским послам и старался приобрести приверженцев для союза против Македонии, показывало, что можно твердо рассчитывать на его содействие; и теперь, когда утрата великого полководца действовала угнетающим образом на настроение умов в Афинах и вне их, могло казаться желательным не лишать себя долее опоры пользовавшегося таким высоким уважением и такой известностью среди греков имени. [115]
   Поэтому по предложению пэанийца Демона, его племянника, народ постановил призвать его обратно; была послана триера, которая должна была привезти его из Эгины, где он в это время находился. Когда он сходил на берег, вышедшие ему навстречу должностные лица города, жрецы и несметное множество народа встретили его громкими криками ликования; он воздел свои руки к небу, чтобы благодарить богов. "Его возвращение, -- сказал он, -- еще прекраснее возвращения на родину Алкивиада, так как его возвращает не сила, но любовь народа". [116] Денежный штраф, к которому он был принужден и которого нельзя было сложить с него, был уничтожен таким образом, что народ поручил ему украшение алтаря в праздник Зевса Спасителя и затем вместо обыкновенной суммы денег выдал ему сумму, равную тому штрафу, к которому он был принужден.
   Во время этих событий в Афинах положение вещей на театре войны немало изменилось в пользу македонян. Тотчас же после смерти Леосфена Антипатр разрушил часть неприятельских заграждений и приобрел себе таким образом возможность в изобилии запастись провиантом, чтобы продержаться до прибытия подкреплений; Лисимах се своими войсками уже находился во Фракии, так что с этой стороны за Македонию можно было более не опасаться. Но главное было то, что к нему шел Леоннат. Посланный к нему Антипатром Гекатей, тиран Кардии, встретил его на пути к Эвмену, которому он должен был оказать поддержку при завоевании Каппадокии, рассказал ему, в каком стесненном положении находятся македоняне в Ламии, как необходима быстрая помощь, и убедил его в том, что сперва необходимо отразить наиболее угрожавшую опасность; то обстоятельство, что здесь предстояло повредить старому противнику, заставило тирана Кардии удвоить свое рвение. В то же время Леоннат получил письмо от Клеопатры, сестры Александра и вдовы царя Эпира, в котором она приглашала его приехать в Пеллу и выражала желание вступить с ним в брак. Лучшего случая не могло представиться этому честолюбивому полководцу; его войско было готово к войне, его победа над греками была почти вне сомнения, тогда он явится спасителем Македонии, Антипатр будет отодвинут на второй план, главное влияние в царстве Александра перейдет к нему и рука царицы довершит то, к чему он стремился. Он отказался от похода в Каппадокию, поспешил в Европу и во главе 20 000 человек пехоты и 2 500 всадников двинулся через свою родину, где к его войскам со всех сторон примыкали молодые македонские воины, в Фессалию, чтобы освободить Ламию от осады. [117]
   Был приблизительно второй месяц 322 года, войско союзников уже не было в полном составе, этоляне не возвратились назад, контингенты многих греческих союзных государств возвратились на зиму на родину, [118] а Ариптей со своими молосцами изменил, как кажется, около этого времени делу союзников [119]. Разделить армию таким образом, чтобы одна часть ее держала в осаде Л амию, а другая, выступила бы навстречу фригийскому сатрапу, при том количестве войск, которое еще находилось в наличности, было уже невозможно; вся задача заключалась в том, чтобы воспрепятствовать соединению обоих македонских войск, и единственным средством к тому была быстрая и решительная победа над Леоннатом. Поэтому осада была немедленно снята, лагерь сожжен, а обоз и все не способные к битве воины перевезены в Мелитею, укрепленный город в горах, лежавший на большой дороге из Ламии в Фессалию. [120] Греческое войско состоявшее из 22 000 человек пехоты и более чем из 3 500 всадников под предводительством Менона, гиппарха фессалийской конницы, двинулось под главным предводительством Антифила навстречу неприятелю [121]. Неприятельские войска сошлись на равнине, которая была окружена лесистыми высотами и с одной стороны спускалась к заросшему тростником болоту; для конницы -- а в ней и заключалась сила союзников -- поле сражения было благоприятно. Между конницей завязалось сражение, которое продолжалось долго и велось с большой энергией; наконец македонские эскадроны не могли более держаться против численного и качественного превосходства фессалийской конницы, они были опрокинуты и часть их, в том числе сам Леоннат, оттеснена в болота; он бился со свойственными ему энергией и мужеством; покрытый ранами он пал на землю и испустил дух; только с большим трудом удалось его воинам спасти тело своего полководца от победоносного неприятеля. Во время этого конного сражения пехота обеих сторон стояла спокойно и не принимала участия в сражении; когда победа решилась в пользу союзников, македонская линия, или опасаясь атаки уверенных в победе фессалийцев, или по приказу прекратить сражение, [122] отступила на покрытые лесом высоты; фессалийцы произвели несколько нападений, чтобы завладеть высотами; им это не удалось; утомленные многочасовой битвой лошади оказались, наконец, непригодными для дальнейших попыток. Союзники воздвигли на поле битвы победный трофей и отступили назад на свои позиции.
   Несмотря на свою победу, союзники ничего не выиграли, так как они не были в состоянии уничтожить всего пришедшего на помощь осажденным войска; и этого упущения уже нельзя было поправить, так как уже на следующий день после битвы Антипатр выступил из Ламии, под стенами которой союзники не могли оставить никакого обсервационного корпуса, и соединился со свежими войсками, главные силы которых нисколько не пострадали. Для него исход вчерашнего дня был даже решительно благоприятен; Леоннат был бы для него опасным соперником, и рядом с победителем он сам, спасенный им, принужден был бы играть второстепенную роль; теперь по самой природе вещей к нему переходило начальство также и над теми войсками, которые привел Леоннат; хотя он еще и не превосходил противников численностью, так как ряды его конницы должны были значительно поредеть, он все-таки был уже в состоянии держаться против них в неприятельской стране. Избегая равнин и всякого сражения, он медленно по покрытым лесами высотам вышел на южной части Фессалии и занял наконец такую позицию, на которой, находясь вблизи Македонии, он был в состоянии получать подкрепления и необходимые запасы провианта [123]. Антифил же с войском союзников стал лагерем на равнине Фессалии; он не решался напасть на македонян в их укрепленных позициях; он был принужден ожидать их дальнейших движений.
   Между тем война на море приняла такой оборот, какого нельзя было ожидать, судя по численности флота, которым обе стороны располагали в начале войны. Немногочисленность дошедших до нас преданий позволяет нам только отчасти определить различные фазисы этой войны.
   До некоторой степени связный рассказ дает нам только один Диодор. Изложив войну на суше до сражения Леонната и до отступления Антипатра к македонской границе, он продолжает: так как македоняне господствовали над морем, то афиняне, кроме тех кораблей, которые у них были на море, вооружили другие, так что численность их флота возросла до 170 кораблей, между тем как македоняне имели 240 кораблей под предводительством наварха Клита, который, сражаясь против афинского наварха Эвстиона, победил в двух сражениях и уничтожил много кораблей противников при Эхинадских островах. Эти острова лежат у берега Этолии; так как казалось невероятным, чтобы там можно было вести морскую войну и дать два морских сражения, то некоторые предположили, что Диодор написал "Эхинадские острова" или вместо гавани Эхина, лежавшей в нескольких часах пути к востоку от Фалары, или что он хотел говорить о Лихадских островах, лежавших недалеко отсюда у северо-западной оконечности Эвбеи.
   В начале этой войны афиняне решили вооружить 40 тетрер и 200 триер, между тем как Клит мог выйти в море сначала только со 110 кораблями. Если даже значительное число из 240 афинских кораблей осталось для прикрытия гаваней и берегов Аттики, то предназначенный к выступлению флот все-таки превосходил бы неприятельский, если бы его вооружение было окончено с той скоростью, какая была необходима. То обстоятельство, что Антипатр, отступив из Ламии, когда Фессалия уже от него отпала, мог через Фалару получить с моря нужные запасы провианта и военные снаряды, показывает, что даже в августе и сентябре афинский флот еще не мог приступить к действиям.
   Если македонский флот, состоявший сначала только из 110 кораблей, является потом в составе 240 кораблей, то он несомненно мог получить подкрепления только из Кипра, Финикии и Киликии, где еще Александр незадолго до своей смерти по получении известия о начинающихся в Греции волнениях приказал приготовить 1 000 военных кораблей. [124]
   В Афинах тоже должны были предвидеть или знать, что Клит ожидает таких значительных подкреплений; этого основания было достаточно для того, чтобы принять постановление двинуть в море большее количество кораблей, которые должны были разбить Клита ранее, чем он получит подкрепление или преградить путь этим последним и остановить их по возможности раньше на востоке, так как, пожалуй, можно было надеяться, что в таком случае флот Родоса, где македонский гарнизон уже был изгнан из города, присоединиться к афинскому.
   С того времени, как Ламия была плотно окружена и отрезана от гавани Фалары, македонскому флоту нечего было больше делать в водах узкого Малийского залива; здесь, как это хотят заставить рассказывать Диодора, он никак не мог иметь случая дать два морских сражения, если они оба представляли собой полнейшие победы и все-таки не имели никакого влияния на обеспечение положения войска в Ламии. Наварх Клит прежде всего должен был поспешить соединиться с упомянутыми нами выше подкреплениями из Азии, чтобы высадиться на неприятельские берега и произвести диверсии, которые отвлекли бы сухопутные силы неприятеля, или чтобы по крайней мере с помощью энергичных демонстраций помешать возвратиться к находившемуся в Фессалии союзному войску двинувшимся на зиму домой союзникам, а именно этолянам.
   Здесь, как кажется, мы можем извлечь дальнейшие сведения из одного анекдота, о котором Плутарх упоминает несколько раз. Клит, говорит он, разрушив у Аморга три или четыре греческих корабля, приказал называть себя Посейдоном и начал носить трезубец [125]. О том же самом морском сражении он рассказывает, что афиняне были уверены в блестящей победе и что затем однажды Стратокл с венком на голове прибежал в Керамик, объявил во всеуслышание о победе афинского флота и предложил принести благодарственную жертву и устроить угощение народу. Но как раз в то самое время, когда народ предавался ликованию, остатки разбитого флота прибыли в Пирей; а когда народ пожелал привлечь к ответственности обманщика, то Стратокл имел достаточно дерзости сказать: разве есть что-либо дурное в том, что он доставил им возможность три дня быть счастливыми. [126]
   Быть может, мы имеем право видеть ближайший результат этого морского сражения в том инциденте, о котором рассказывает Плутарх в жизнеописании Фокиона после назначения Антифила стратегом на место Леосфена и перед его битвой с Леоннатом в Фессалии: у Рамна, многочисленные отряды македонян и наемников, высадившиеся с появившихся у Рамна македонских кораблей, говорит он, под предводительством Микиона опустошили огнем к мечом всю Паралию. Весьма живо изображает он ход дальнейших событий в Афинах: он рассказывает, как афиняне сбегаются в народное собрание, как каждый дает свой особый совет, что там надо занять высоты, а сюда послать всадников во фланг неприятеля, так что Фокион восклицает: "Клянусь Гераклом, как много у меня стратегов и как мало солдат". Наконец он собирает отряд гоплитов и выступает во главе его навстречу неприятелю; когда он уже выстроил их в линию, то один забегает вперед перед другим, как бы желая один прогнать неприятеля, и видя, что дело начинает становиться серьезным, снова возвращается в строй, осыпаемый горькими упреками полководца в том, что он дважды покинул свой пост, тот, который указал ему стратег, и тот, который указал себе сам. Несмотря на это, старому мужественному стратегу удалось разбить македонян; многие из них, и в том числе Микион, нашли себе смерть. [127]
   По получении известия о понесенном при Аморге поражении назначенная им для прикрытия берега Аттики часть флота должна была собраться перед Мунихией и Пиреем для встречи остатков разбитой армады и защиты гаваней; видя эти последние защищенными, Клит своей неудачной попытки высадиться у Рамна не повторял, но обратился туда, где мог принести наиболее существенную пользу -- на театр войны в Фессалии; а всего существеннее было воспрепятствовать вторичному вступлению этолян в поход до тех пор, пока Леоннат не подвинется настолько вперед, что будет в состоянии освободить Ламию; если же Леоннат уже пал, а Антипатр освободился и занял позицию на другом берегу Пенея, то диверсия портив берега Этолии была еще более необходима.
   Если вначале 'Эллинской войны" афиняне постановили выставить значительно большее число кораблей, то теперь, после понесенного ими поражения и при принятом событиями в Фессалии обороте, наступило время, когда необходимо было исполнить это. В так называемых морских надписях находятся остатки списков кораблей, их принадлежностей, денежных сумм и т. д., которые были переданы сменявшимися должностными лицами летом 322 и летом 321 года своим преемникам. [128] Из них мы видим, [129] что корабли были посланы в Афеты, лежавшие при входе в Пагайский залив -- это было необходимо, чтобы обеспечить стоявшему в Фессалии сухопутному войску сообщение с морем, -- что затем были посланы корабли под предводительством Митробия, что было, вероятно, предварительной экспедицией впредь до того, пока не будут готовы выступить к берегам Этолии дальнейшие корабли, о вооружении которых было сделано постановление; мы видим, что в числе этих вооруженных некоторое время спустя судов находилась одна пентера, первая, которую выставили Афины. [130]
   Только из приведенного нами места Диодора можно усмотреть, что флот афинян был разбит во втором морском сражении; он говорит, что обе эти битвы произошли при Эхинадских островах, но в этом, несомненно, виновата только небрежность, с которой он делал свое извлечение, или какой-нибудь пробел в его тексте. Как относится время этого второго сражения у берегов Этолии к происходившим в Фессалии событиям -- этого мы теперь определить не в состоянии.
   В мае или июне 322 года из Азии прибыл простат государства Кратер, имея с собою 10 000 ветеранов из главной македонской армии, 1 000 персидских пращников и стрелков и 1 500 всадников. Он, не останавливаясь, прошел через Македонию, быстро подступил к границам Фессалии и соединился с Антипатром, которому передал главное начальство, как полномочному стратегу Македонии и Греции; соединенное войско, насчитывавшее в себе теперь более 40 000 человек пехоты, 3 000 стрелков и пращников и 5 000 человек конницы, немедленно двинулось в глубину Фессалии и заняло позицию у Пенея.
   Армия союзников стояла на равнинах южного берега этой реки со стороны гор, но состояние, в котором она находилась, было далеко не блестящим; после отступления македонян весной многие из греческих союзников отправились на родину, отчасти утомленные этим безрезультатным походом, отчасти считая дело выигранным, отчасти же, вероятно, вследствие взаимного соперничества. Силы союзников не превышали 25 000 человек пехоты и 3 500 всадников; еще хуже было то, что они уступали неприятельской армии не только по числу войск, но и по военной опытности и дисциплине; в войске союзников находилось много молодых офицеров, которые, чтобы управиться со своими подчиненными, должны были быть тем более уступчивыми, чем менее они обладали храбростью и военной опытностью, которая давала бы вес их распоряжениям в глазах подчиненных. В той же степени, в какой ухудшалось положение союзников, росло и отсутствие порядка в массах и нерешительность в военном совете. Союзники должны были бы держаться исключительно оборонительного положения, тем более, что они стояли почти в неприступной позиции на склоне горы, ожидали от государств Греции свежих войск и имели обеспеченное сообщение с родиной и морем. Но неприятель стоял близко и с каждым днем теснил их все более и более; нетерпение в греческом войске росло в опасной степени; [131] полагаясь на фессалийскую конницу, на благоприятные условия местности и на крепкие позиции в горах, которые оставались им на случай отступления, они решились дать битву.
   Милях в двух к югу от Пенея лежит окруженная высокими горами равнина Кранон, пересекаемая дорогами, ведущими из Ларисы в Ламию и Пагасы [132]. Войско союзников стало лагерем на южных высотах, между тем как Антипатр переправился через реку немного выше Ларисы и отсюда произвел несколько попыток принудить неприятеля к сражению. Наконец -- то было 7 августа, день битвы при Херонее, -- колонны греческой пехоты спустились в равнину и выстроились в боевую линию; эскадроны фессалийской конницы расположились на их правом крыле. [133] Вскоре выстроенное в линию македонское войско стояло против него, имея конницу на левом крыле, чтобы начать сражение с неприятельской конницей, составлявшей главную силу союзников. Несмотря на всю свою храбрость и свой численный перевес, македоняне не были в силах устоять против стремительной атаки фессалийских всадников и скоро были принуждены отступить. Между тем Антипатр повел македонские фаланги против линии неприятельских тяжеловооруженных воинов; они были пробиты, и начался кровопролитный рукопашный бой. Уступая численному перевесу и тяжелому напору фаланг, союзники поспешили прекратить сражение; в возможно лучшем порядке они отступили на высоты, откуда могли отражать всякое дальнейшее нападение македонских тяжеловооруженных, которые несколько раз пытались открытой силой завладеть высотами. Но конница союзников, уже одержавшая полную победу, видя отступление своей пехоты, поспешила возвратиться на высоты, чтобы самой не быть отрезанной. Таким образом, исход сражений остался нерешенным, хотя победа и склонялась на сторону македонцев, так как их потери не превышали 130 человек, между тем как потери союзников достигали приблизительно 500 человек убитыми, в числе которых было 200 афинян. [134]
   На следующий день после сражения Антифил и Менон созвали предводителей войска на военный совет, который должен был решить, ожидать ли присылки войск с родины и дать решительное сражение тогда, когда прибудут значительные подкрепления, или начать теперь же переговоры о мире. Войско союзников было еще достаточно сильно для того, чтобы удержать за собою занимаемые ими крепкие позиции, и самый ход сражений при Краноне показал, что они могли бы успешно действовать против македонян, если бы численность их собственных военных сил до известной степени равнялась силам македонян; подкрепления могли прибыть скоро; имея хороших предводителей и обладая превосходной фессалийской конницей, можно было все время держать неприятеля в осадном положении. Но сражение лишило многих бодрости, его неудачный исход, казалось, имел свои причины; последние узы единства и повиновения пали; кто мог знать, пришлют ли при таких обстоятельствах города Греции новые подкрепления и не прибудут ли также и к македонянам на помощь свежие войска? Теперь еще казалось возможным выговорить себе почетный мир, теперь, по-видимому, Антипатр еще должен был удовольствоваться некоторыми уступками со стороны союза всех эллинов. Поэтому в македонский лагерь были отправлены послы, чтобы начать переговоры от имени союзников. Македонский стратег отвечал, [135] что он не может вступить в переговоры с союзом, которого не признает; государства, которые желают мира, могут сообщить ему свои предложения поодиночке. Это требование не могло не показаться союзникам позором для них; переговоры были прерваны.
   Эта неудачная попытка завязать переговоры принесла еще больший ущерб делу Греции, чем битва при Краноне; в ней заключалось признание упадка духа и недостатка твердой решимости довести до конца начатое дело какою бы то ни было ценою. Предложение Антипатра вступить в переговоры с отдельными государствами союза звучало для отдельных его членов достаточно заманчиво, чтобы вызвать в них желание попытаться спасти себя за счет общего дела; могли ли они теперь еще полагаться друг на друга, не должны ли были одни бояться измены, а другие злоупотребления?
   Контингенты союзного войска все еще стояли вместе в хорошо укрепленной позиции, но настроение войск делало невозможным всякие дальнейшие военные операции. Македонские отряды беспрепятственно подступали то к одному, то к другому городу Фессалии; не получая помощи со стороны союза, укрепленные пункты должны были сдаваться один за другим. Союзники, опасаясь, вероятно, что их могут обойти, уже отступили со своих позиций; в это время пал также Фарсал, [136] отчизна гиппарха Менона; фессалийская конница, составлявшая главную силу в войске союзников, рассеялась. Фессалия находилась во власти македонян. Отдельные государства союза уже вступили в переговоры с Антипатром и Кратером; как кажется, тем, которые явились первыми, были предложены такие условия, [137] которые могли послужить приманкой для других, которые еще колебались; Афины тоже просили мира. Антипатр потребовал выдачи ораторов, говоривших против Македонии, и пригрозил, что в противном случае придет сам и положит этому конец с оружием в руках; на этом переговоры оборвались [138]. Тем большую поспешность проявили остальные государства; по прошествии нескольких недель греческий союз совершенно распался. [139] Только афиняне и этоляне держались друг друга; они знали, что для них невозможно никакое соглашение с Македонией и что им не остается ничего другого, кроме или полной покорности, или борьбы на жизнь и смерть.
   Афинские войска удалились на родину и начались совещания относительно продолжения войны; но когда македонское войско выступило из Фессалии, когда оно беспрепятственно прошло через Фермопилы и стало лагерем у Кадмеи, тогда мужеству граждан пришел конец; они обратились к Декаде и потребовали, чтобы он отправился послом к Антипатру. Но он не явился в народное собрание и отозвался, что вследствие своих параномии не имеет права говорить в народном собрании. [140] Лежавшая на нем атимия была немедленно снята, и тогда он предложил послать к Антипатру и Кратеру послов с неограниченными полномочиями. Положим, что ничего другого не оставалось; но чтобы не отдавать в его руки всего, участвовать в этом посольстве был избран старый Фокион, на чью честность можно было вполне положиться; посольство поспешило в македонский лагерь в Фивы. [141]
   Первой просьбой Фокиона по открытию переговоров было, чтобы македонское войско не двигалось дальше вперед и чтобы Антипатр заключил мир на месте, где оно теперь стоит. Кратер сделал замечание относительно несправедливости этого требования; их войско, сказал он, стоит теперь лагерем в земле верных союзников, для которых война была уже достаточно обременительной; справедливость требует вступить в пределы побежденных. Антипатр, дружески взяв его за руку, сказал: "Сделаем это в угоду Фокиону". Но когда Фокион начал говорить об условиях, на которых Афины примут мир, то Антипатр отвечал, что, когда он был заперт в Ламии, то полководец афинян потребовал от него безусловной сдачи; точно так же теперь он требует полного согласия на все меры, которые он признает за благо принять.
   С этим ответом послы возвратились в Афины; можно было бы еще защищаться за стенами, можно было бы, как в дни Фемистокла, переселиться на Саламин; но афинский флот был разбит два раза и на помощь не было никакой надежды. Демосфен, Гиперид, Аристоник Марафонский и Гимерей Фалерский [142] поспешили покинуть город, прежде чем народ пожертвует ими. В Фивы отправилось второе посольство, чтобы принять условия мира; в его состав вошли Фокион, Демад и престарелый Ксенократ Халкидонский, стоявший тогда во главе Академии; он был причислен к составу посольства, хотя и не был афинским гражданином, так как его имя принадлежало к числу знаменитейших имен того времени и так как афиняне обещали себе некоторый успех от его заступничества перед стратегом и простатом Македонии, которые ставили его весьма высоко. [143]
   Когда послы были введены, Антипатр принял их весьма ласково и протянул им руку в знак приветствия, за исключением, как говорит одно предание, философа, который будто бы на это заметил, что Антипатр совершенно прав, стыдясь только одного его за жестокость, с которою он намерен обойтись с Афинами; и когда Ксенократ желал начать говорить, Антипатр с неудовольствием прервал его и предложил ему замолчать. [144] Если это в действительности было так, то Антипатр должен был считать его, афинского метека, не имеющим права участвовать в переговорах. Другое предание говорит приблизительно противоположное: македонский стратег не только вполне вежливо принял философа, но даже отпустил по его ходатайству нескольких пленников. [145] Весьма возможно, что Фокион сказал, что, так как их государство вполне находится в руках победителя, то пусть он не забывает о древней славе афинян и о той снисходительности, с какой относились к ним Филипп и Александр. Антипатр руководствовался другими соображениями: он готов, сказал он, заключить мир и союз с афинянами, если ему будут выданы Демосфен, Гиперид и их товарищи. По другой, может быть, более соответствующей истинному ходу дела редакции, он потребовал, чтобы ему была предоставлена неограниченная власть над городом и дальнейшая забота о нем. [146] Он, вероятно, выразил свое намерение изменить конституцию города таким образом, чтобы сделать наконец возможным существование прочных отношений с ним, а также поместить для дальнейшей гарантии гарнизон в Мунихии и оставить его там до тех пор, пока это будет необходимо; он потребовал также уплаты военной контрибуции и пени; вопрос о владении Самосом, который все еще был занят афинскими клерухами, должен был решиться в Вавилоне. Фокион просил уничтожить параграф, касавшийся македонского гарнизона; на вопрос, поручится ли он за то, что афиняне не нарушат мира и останутся спокойными, Фокион не отвечал, [147] и таким образом пришлось согласиться на требования, которые предъявил Антипатр; он готов бы был, сказал он, уступить Фокиону во всем, но только не в том, что невыгодно для них обоих. Остальные послы заявили, что они согласны на предложенные им требования, и особенно на требования Демада, который первый подал мысль о македонском гарнизоне. [148] Таким образом, в начале сентября между Македонией и Афинами был заключен мир, -- мир, который, как будто бы выразился Ксенократ, был "для рабов слишком мягок, а для свободных мужей слишком суров". [149]
   Было 19 сентября 322 года, [150] и афиняне справляли праздник, приходившийся на Иакха, шестой день великих Элевсиний; священное шествие, имея впереди увенчанного венком дадуха, двигалось по священной дороге Элевсинской равнины, когда показались идущие по равнине македонские войска, назначенные в гарнизон Мунихия. Один из историков того времени связывает с этим целый ряд печальных размышлений: казалось, говорит он, что город с еще большей горечью и болью должен был почувствовать всю глубину своего несчастья, которое совпало как раз с этим праздничным шествием; все припомнили битву при Саламине, которая была дана как раз в этот день, и то, как тогда Элевсинские божества проявили свою близость и свою помощь блестящими явлениями и раздававшимися в воздухе громкими криками; теперь боги в тот же самый день обрекли славный город на глубочайшее унижение, теперь исполняется предостережение додонского оракула, советовавшего охранять высоты Артемиды -- именно высоты Артемиды в Myнихии, -- прежде чем их займут чужеземцы [151].
   Между тем македонский гарнизон занял Мунихий; за этим последовали дальнейшие мероприятия. Прежде всего была изменена конституция Афин; отныне гражданами должны были считаться только те, которые имели более 2 000 драхм имущества; мера эта была по меньшей мере столь же благоразумна, как и сурова. До сих пор по оценке 378 года те, чье имущество превышало 2 500 драхм, должны были одни нести бремя общественных расходов, между тем как те, которые владели меньшим имуществом и составляли большинство в народном собрании, не только решали общественные дела, не принимая во внимание средства имущих классов и государства, но, кроме того, и продавали свое право голоса в народном собрании и суде или всегда были склонны к таким мероприятиям, которые соответствовали их выгодам или их страстям. Чтобы уничтожить эту демократическую аномалию и создать такую конституцию, с которой можно было бы вступить в прочные отношения, необходимо было ограничить гражданские права теми лицами, чье имущество давало некоторую гарантию; можно было предположить, что те, кто в случае войны будут обязаны нести подоходное обложение, литургию и т. д., будут стараться сохранить мир; было найдено необходимым понизить на одну пятую минимальный ценз [152] ввиду того, что благосостояние Аттики понизилось со времени оценки 378 года. И все-таки более половины граждан не могло удовлетворить и этому цензу; они потеряли свои активные гражданские права и были устранены от участия в суде и в народном собрании. В то же время они потеряли и часть средств к существованию, т. е. марки об их присутствии (διαίται) в судах, в народном собрании, праздничные деньги и т. д.; если бы их оставить на родине, недовольных и ожесточенных, как они были, то они составили бы для внутреннего спокойствия опасность, с которой не мог бы надолго справиться даже македонский гарнизон. Македоняне предложили им переселиться во Фракию, и многие тысячи, как говорят, последовали этому предложению и были перевезены туда на кораблях. Отныне основу государства составляли приблизительно 9 000 граждан; оно сохранило свои прежние законы, граждане сохранили свое имущество, [153] но древние верховные права пали; ему была оставлена только его общинная автономия. [154] Из своих внешних владений оно, несомненно, потеряло Имброс и Ороп, Лемнос остался в руках "афинян на Лемносе", [155] что же касается Самоса, то регент Пердикка решил от имени царей, что это государство, которое афиняне сорок лет тому назад заняли своими клерухами, должно быть восстановлено. [156]
   Одним из главных условий мира Антипатр поставил выдачу ораторов, которые бежали при приближении македонян. Афинский народ предложил им явиться, но так как они не явились, то, по предложению Демада, они были присуждены к смерти in contumaciam, приведение в исполнение этого приговора Антипатр принял на себя. Как раз теперь он двигался из Фив в Пелопоннес, везде изменяя демократические конституции по образцу афинской, везде встречаемый торжественными шествиями и наделяемый золотыми венками и почетными дарами, как истинный основательный порядка в греческих землях. Он послал отряд воинов, который должен был доставить к нему беглецов живыми или мертвыми; один бывший актер Архий из Фурий, принял на себя руководство казнью. Он поспешил на остров Эгину, там в храме Эака он нашел Гиперида, Гимерия, Аристоника и Эвкрата; он приказал оторвать их от алтаря и перевезти в Клеоны, где стоял Антипатр; там они были преданы пытке и казнены. [157] Перед возвращением Архия с Эгины Демосфен бежал в Калабрию в храм Посейдона, чтобы найти там убежище. Скоро, так рассказывает, вероятно, со слов Дурида Плутарх, явился Архия со своими воинами, приказал им занять выходы из храма, а сам вошел в его внутренность. Там Демосфен провел ночь, сидя около статуи бога; он видел во сне, что при сценическом состязании с Архией он имел за себя громкое одобрение публики, но все-таки не одержал победы благодаря скудости своей партии. При своем пробуждении он видит перед собою Архия; этот дружески приветствует его, приглашает его отправиться с ним к Антипатру, который его примет милостиво и вверит свою судьбу ему и македонскому стратегу. Демосфен не трогается с места: "Хотя ты и выступал на сцене, Архий, -- сказал он, -- но твое искусство никогда не могло обмануть меня и это не удастся тебе и теперь, когда ты мне приносишь хорошую весть". Тщетно старался Архий уговорить его; затем он стал требовать настоятельнее и грозил прибегнуть к насилию; а Демосфен отвечал ему: "Вот теперь ты вошел в свою роль; подожди минуту, пока я напишу еще несколько строк своим". С этими словами он сделал несколько шагов назад, вынул свои таблички, взял в рот стиль и начал его сосать, как он делал обыкновенно перед тем, как писать; затем он покрылся и опустил голову; а воины стали смеяться и говорить, что знаменитый муж боится и медлит. Тогда Архий подошел к нему, приглашая его встать и следовать за ним и уверяя его, что все еще уладится и что Антипатр милостив. Но Демосфен, который уже начал чувствовать действие яда, высосанного им из стиля, открыл голову и сказал: "Теперь ты можешь играть Креонта в трагедии, выбросить мое тело и оставить его лежать без погребения". Уже дрожа и умирая, он сделал несколько неверных шагов и пал бездыханный перед алтарем бога [158].
   Рука победителя тяжело легла на побежденную Грецию. Кроме Демосфена и четырех ораторов, многие из приверженцев антимакедонской партии в Афинах и в других государствах Греции были частью казнены, [159] частью подвергнуты изгнанию из земель, лежавших между Тенаром и Керавнскими горами; большая часть их удалилась в земли этолян; считалось большою милостью, когда по ходатайству Фокиона афинским изгнанникам было разрешено удалиться на Пелопоннес; [160] Пелопоннес получил эпимелита в лице коринфянина Динарха. [161] Этолян -- это единственный народ, который еще держался в своих городах, -- Антипатр рассчитывал, благодаря их изолированности, победить в задуманном им на зиму походе. [162] Во всяком случае этот поход был желанным предлогом для новых вооружений. Чтобы заняться ими и в то же время принять некоторые меры, которых требовал ход событий по ту сторону Геллеспонта, он возвратился в Македонию.
   До сих пор, по-видимому, он находился в хороших отношениях с регентом. Во многом интересы их обоих шли рука об руку; регента стесняли преувеличенные требования матери Александра, а для отпора требований отдельных сатрапов ему, по-видимому, необходимо было иметь точку опоры в македонско-греческом войске. [163] Поэтому Пердикка попросил у Антипатра руки его дочери Никеи; Антипатр изъявил на это свое полное согласие и послал Никею в Азию в сопровождении Архия [164] ее брата Иоллы. Не то чтобы один из них так сильно доверял другому; если издавна упрочившееся влияние стратега в Македонии, а теперь также и в Греции, было для регента предметом опасений, то в неизменном согласии, в котором простат царства и стратег довели до конца трудную греческую войну, он должен был видеть для задуманного им развития политической системы препятствие, которое очень скоро могло сделаться опасным. Антипатр со своей стороны не мог находиться в заблуждении относительно того, что Пердикка со всей энергией решился отстаивать авторитет своего звания регента и твердыми шагами продвигается вперед на пути к неограниченному господству над сатрапами и стратегами государства; еще в начале 322 года Птолемей Египетский известил его о своих опасениях относительно намерений регента отнять у него обладание Египтом; если ему это удастся, то скоро другие стратеги и сатрапы подвергнутся той же опасности. Таково же было мнение Антипатра; он заключил с присланными к нему Птолемеем доверенными лицами формальное соглашение, [165] чтобы быть готовым к случаю, который они считали неизбежным, когда им придется защищать свою собственную власть против авторитета государства.
   В то же время Антипатр старался еще теснее сблизиться с Кратером, который, будучи солдатом с головы до ног и отличаясь неизменной преданностью царскому дому, быть может, при наступлении решительной минуты не рискнул бы выступить против уже назначенного представителя верховной власти. Если бы ему удалось привязать к своим интересам этого испытанного полководца, которого Александр удостаивал своего полного доверия, который пользовался глубочайшим уважением войска и народа и был известен тем, что, как никто другой из современников Александра, действовал без эгоистических целей и вполне в интересах дела, которому раз отдался, то он приобрел бы себе в нем весьма существенную поддержку для задуманного им дела. Он осыпал его почестями и дарами; он не пропускал ни одного удобного случая засвидетельствовать, что ему одному он обязан своим спасением и своей победой над войсками греков; он выдал за него свою родную дочь, благородную Филу, умных советов которой он привык слушаться даже в самых важных случаях и которая представляла собой одну из самых благородных женских фигур того времени. [166]
   На свадебное торжество явилось множество посольств от греческих государств. Мы имеем право предположить, что уже везде во главе правления стояли люди македонского образа мыслей. Из аналогии афинского государства мы не можем заключить достоверно, в каких размерах были применены олигархические формы правления; историки говорят, что Антипатр упорядочил конституции городов и за это был почтен со стороны этих городов благодарственными адресами и золотыми венками. [167]
   Только этоляне еще не покорились; пока они еще оставались независимыми в своих горах, спокойствие Греции не могло быть надолго обеспеченным; факт, что у них нашло убежище множество изгнанников из греческих государств, показывал, что только падение Этолийского союза могло упрочить господство Македонии над Грецией.
   В конце 322 года в Этолию выступило македонское войско под предводительством Антипатра и Кратера, состоявшее из 30 000 человек пехоты и 2 500 всадников; необходимо было не только победить этолян, но и уничтожить их общинное устройство, и весь народ, как говорили, предполагалось переселить в Азию. Этоляне быстро собрали 10 000 воинов, увели в горы своих жен, детей и стариков, оставили на жертву неприятелю города на равнине, которые не были удобны для сопротивления, поместили гарнизоны в укрепленных пунктах и с мужеством ожидали превосходившего их численностью неприятеля. Македоняне, найдя города на равнине брошенными, поспешили напасть на главные силы этолян в их укрепленных позициях; борьба закончилась с большими потерями и без значительных успехов для македонян. Но когда наступило суровое зимнее время, когда Кратер со своими македонянами в буквальном смысле поселился в укрепленном зимнем лагере, а этоляне, принужденные держаться в высоких, покрытых снегом горах, скоро начали терпеть нужду в самом необходимом, тогда их гибель казалась близкой, так как они должны были или спуститься в равнины и биться против превосходившего их численностью и руководимого отличными военачальниками неприятеля, или идти навстречу ужасной голодной смерти.
   Неожиданный поворот в ходе событий спас их. Как раз теперь в македонский лагерь явился беглецом сатрап великой Фригии Антигон; в высшей степени пораженный принесенными им известиями, Антипатр пригласил на военный совет Кратера и предводителей войска; по единогласному постановлению они немедленно выступили из лагеря, чтобы вернуться в Азию. Они сохранили за собой право возобновить войну против этолян в благоприятное для того время; в настоящую минуту им был дарован мир на весьма выгодных условиях. [168]

Глава третья (322-321 гг.)

Леоннат и Эвмен -- Поход Пердикки и Замена против Каппадокии. -- Поход Пердикки против писидийцев. -- Неоптолем и Эвмен. -- Никея -- Клеопатра. -- Кинана и Эвридика. -- Бегство Антигона. -- Птолемей. -Вооружение Пердикки, -- Выступление в поход Антипатра. -- Война в Малой Азии. -- Смерть Кратера и Неоптолема. -- Война этолян с Полисперхонтом. -- Могущество Птолемея -- Захват Птолемеем Кирены. -- Поход Пердикки против Египта. -- Смерть Пердикки. -- Прибытие Птолемея в царскую армию. -- Суд над приверженцами Пердикки. -- Интриги Эвридики. -- Восстание войска. -- Провозглашены регентом Антипатра

   Характер дошедших до нас преданий времени диадохов открывает нам только картину безостановочного движения к охватывающего его процесса разрушения; об устойчивых и сдерживающих элементах, об обширности и медленности развития тех стадий, через которые проходил этот процесс, нет нигде и речи.
   Однако такие элементы существовали и не только в инертности и своеобразии восточных народов; поразительный пример им даже сохранился в одном памятнике: в постановлениях египетских жрецов того времени, когда Птолемей еще называл себя сатрапом; на стороне победителей тоже существуют формы и привычки, существуют задерживающие силы, которые процесс разрушения побеждает только постепенно.
   В македонском народе и войске живет резко выраженное тяготение к монархии, и еще более к их туземному старинному царскому дому, а славные времена Филиппа и Александра придали этому вполне национальному чувству тип, которого уже нельзя было искоренить. Особенно войско имеет свои великие воспоминания, установившуюся привычку повелевать и повиноваться, которая идет своим путем, несмотря на проявляющиеся по временам вспышки и мятежи. Даже то, что все эти войска, и каждый род войск в отдельности, имеют свои особые традиции, почести, притязания, что отдельные отряды имеют свою замкнутую организацию и нечто вроде демократической общины внутри себя, делает их если не столь легко управляемыми, то более устойчивыми при нападении и обороне; солдаты, как во времена Валленштейна и Баннера, рядом и наперекор всякой политике, являются силой, с которой должны считаться политики.
   Умение Александра владеть и с полной свободой пользоваться этим могущественным инструментом, его умение держать в руках как массу войска, так и офицеров до самых высших ступеней включительно, более многого другого свидетельствует о его гениальном превосходстве и подавляющей силе его ума и воли. Бурные события, последовавшие немедленно после его смерти, показывают, какие могущественные, страстные и взрывчатые элементы умел он сдерживать и подавлять в этих своих гиппархах, стратегах, телохранителях и сатрапах. И даже из самих этих событий еще можно видеть, на каких прочных основаниях и с каким верным расчетом была создана основанная им система; формы его государства держались еще долгое время после его смерти, долее, чем мы могли бы считать это возможным при гибельной слабости тех, которые носили после него царский титул. Великому царю наследовал не царь, его должны были заменить "ребенок и глупец", как говорится в немецкой песне.
   Да будет нам позволено уже здесь указать на один момент, который может служить доказательством сказанного. Несомненно, каждый из сатрапов и других вельмож Александра стремился к неограниченному господству и самостоятельной власти; и если одних заставлял медлить холодный расчет, других -- страх перед более сильными соседями. а третьих -- представляемые всяким первым шагом опасности, то стремление к этому существовало одинаково у всех и росло в той же степени, в какой увеличивались надежды на успех. И все-таки, пока еще "ребенок и глупец" были налицо, никто не решался принять царского титула, и даже после несчастной кончины обоих прошло еще шесть полных лет (до 306 года), прежде чем один их "диадохов" решился надеть на свою голову диадему. Мало того: в последнее столетие существования персидского государства вошло в обычай, чтобы сатрапы чеканили монеты со своим именем; [169] уже то обстоятельство, что во времена Александра этого не было, может служить доказательством произведенной им значительной перемены в положении сатрапов; эта перемена в их положении сохранилась после смерти Александра, пока его царство еще существовало по имени: конечно, сатрапы, а наверное, и стратеги, чеканили прежде золото и серебро, но с изображением и именем законных царей, и только по второстепенным признакам, каковы орел Птолемея, якорь Селевка и полулев Лисимаха, мы узнаем о первых попытках напомнить о чеканящих эти монеты сатрапах, да и эти попытки вряд ли идут далее 311 года; насчет значительного числа других сатрапов востока и запада нельзя указать даже и на такие попытки.
   Если назначенные при первом разделе сатрапы, пользуясь в своих землях верховной властью и свободой внутренней политики, какую только допускали обычай и положение вещей в их землях, и могли достигнуть того, чтобы создать себе нечто вроде территориальных княжеств, то регент все-таки от имени государства пользовался властью над ними, а их сменяемость давала ему в руки средство держать их в пределах их компетенции.
   В этой системе существовал один весьма опасный пункт. Мы должны были предположить, что при переговорах Вавилоне, положивших ее основание, военные силы сатрапий, которые Александр всегда отделял от гражданского управления и которые он ставил рядом с сатрапами, были подчинены сатрапам. Имея, таким образом, в своих землях в то же время и территориальные боевые силы, они без труда могли найти повод и предлог увеличивать их и привязывать войска к своей личности. Этот пункт представлял серьезную опасность для единства монархии, и этот же порядок вещей заметно ускорил распадение персидского царства. Стремления регента должны были быть направлены к тому, чтобы с помощью царского войска, которому не предстояло теперь делать дальнейших завоеваний, упрочить за собой как бы всеобщую стратегию государства и в силу своего звания принять такие меры, которые бы напоминали сатрапам, что их военная власть находится в распоряжении государства.
   При разделе сатрапий в 323 году было постановлено, что сатрап Великой Фригии Антигон, и сатрап Фригии на Геллеспонте Леоннат, должны выступить со своими войсками, чтобы завоевать для Эвмена Пафлагоншо и Каппадокию. Антигон не счел нужным последовать такому приказанию; эта экспедиция не только не принесла бы ему никакой выгоды, но, кроме того, явилась бы доказательством его зависимости от велении регента, подчиняться которому он нимало не был расположен. Иначе поступил Леоннат: он выступил из Вавилона со значительными силами, чтобы сначала окончить поход в Каппадокию и затем отправиться в свою сатрапию на Геллеспонте. Во время его марша в Каппадокию [170] к нему прибыл Гекатей Кардианский с просьбой Антипатра о помощи и с тайными письмами от царственной вдовы Клеопатры, в которых она приглашала его прибыть в Пеллу, чтобы захватить в свои руки македонские земли и жениться на ней. Какие перспективы для отважного и честолюбивого Леонната! Без всяких колебаний он отказался от похода в Каппадокию и попытался склонить Эвмена к участию в новой экспедиции, которая должна защитить государство от самого тяжелого удара, который может поразить его; он мог потребовать от него, как акта величайшей преданности государству, согласия отодвинуть теперь свои личные выгоды на второй план; когда борьба Греции будет окончена, тогда тем быстрее и решительнее можно будет приступить к войне с Ариаратом. Эвмен не решался последовать за ним: еще при жизни Александра, сказал он, он несколько раз делал предложение даровать свободу своему родному городу Кардии; поэтому Гекатей, который, как видно из этого посольства, есть один из самых преданнейших друзей Антипатра, ненавидит его; он должен опасаться, что из любви к Гекатею Антипатр будет считать себя вправе позволить себе все против него, и он боится, что вблизи Антипатра даже его жизнь будет находиться в опасности. Тогда Леоннат открыл ему, что отношения между Антипатром и Гекатеем вовсе не таковы, как он думает, и что тиран Кардии привез к нему тайные предложения Клеопатры, целью которых было не что иное, как низвержение стратега Македонии. Он показал ему письмо Клеопатры и сказал, что спасение Антипатра есть для него только предлог, чтобы переправиться в Европу, а что истинную цель его похода составляет обладание Македонией. [171] Страх перед Антипатром не мог более служить для Эвмена предлогом к отказу от этой экспедиции; [172] но он обладал тайной, приведение которой в исполнение должно было оказать громадное влияние на судьбы государства. Какую пользу принесло бы ему то, если бы он двинулся с Леоннатом в Европу? Напротив, сообщив регенту о планах Леонната, он мог быть уверенным в его благодарности; и если сатрапы везде более или менее открыто старались освободиться от зависимости Пердикки и если, с другой стороны, он решился во что бы то ни стало поддержать авторитет своей власти именем царя, то рано или поздно дело должно было дойти до открытой борьбы, при которой приобретение себе действительно преданных друзей и снаряжение возможно более значительной армии представляло для регента самый настоящий интерес. Эвмен еще не обладал своей сатрапией, и сатрапы, в случае его присоединения к их партии, не имели никакого интереса в том, чтобы доставить ему обладание ею; для них могло быть выгоднее оставить в руках Ариарата, который был врагом государства, а следовательно, и регента, обладание его значительными боевыми силами. Таковы должны быть мотивы, заставившие Эвмена сделать шаг, который был почти изменой против полного доверия Леонната. Между тем как последний держался того мнения, что уже склонил или же склонит его вскоре в сторону своего плана, Эвмен глубокой ночью приказал уложить свои вещи и поспешно удалился из лагеря с 300 всадников, 200 вооруженных слуг и 5 000 талантами золота. Он явился к Пердикке и открыл ему план Леонната; между ними быстро образовалась тем более тесная связь, что их выгоды шли рука об руку; и ловкий кардиец с этого времени сделался самым приближенным советником и самым видным приверженцем регента. [173]
   Для Пердикки было теперь важнее всего доставить своему верному и преданному другу обладание назначенными ему землями; поход против Ариарата мог теперь быть для него тем более желательным, что благодаря ему он приобретал повод двинуться с войском в Малую Азию, где два могущественных сатрапа, Антигон и Леоннат, с угрожающей самостоятельностью отказались следовать его приказаниям. В начале 322 года царское войско выступило в Каппадокию; при нем находились царь Филипп, Пердикка и Эвмен. Ариараф выступил против них со своими 30 000 человек пехоты и 1 500 всадников. Завязалось сражение; македоняне одержали блестящую победу, 4 000 каппадокиян было убито, а 6 000 взято в плен, и в числе их сам престарелый государь; он и то родные были распяты на кресте, каппадокиянам было даровано прощение, им были возвращены их имущество и права, а их земли были отданы как сатрапия Эвмену, который немедленно принял нужные меры и назначил необходимых гражданских и военных должностных лиц из числа людей, ему преданных, чтобы обеспечить за собою обладание новой сатрапией. [174] Его намерением было остаться около Пердикки, частью, чтобы всегда быть наготове помочь ему советом и делом, частью, чтобы не утратить своего влияния в царском лагере благодаря своему отсутствию. Поэтому он скоро покинул свою новую провинцию и поспешил в Киликию, где стояло на квартирах царское войско. [175]
   Так наступила весна 322 года. Леоннат уже пал в бою с эллинами, Кратер находился на пути в Македонию; Лисимах после короткой, но кровопролитной битвы с Севфом, князем одрисов, был вынужден отступить, чтобы приготовиться к новому походу; [176] Антипатр стоял за Пенеем и не был в состоянии оказать никакого влияния на дела по ту сторону Геллеспонта. Таким образом, Пердикка, стоявший твердой ногою в Малой Азии благодаря походу в Каппадокию, мог продолжать идти дальше по предначертанному им себе пути; он мог думать о том, чтобы с помощью примера строгости поддержать авторитет государства. Сатрап Великой Фригии Антигон был виновен в самой тяжкой непокорности; к нему был отправлен приказ царей предстать перед судом. Пердикка мог ожидать, что гордый сатрап не явится и что против него придется действовать вооруженной силой; чтобы быть вблизи его готовым к бою и открыть себе дорогу во Фригию, он решил предпринять поход против городов Ларанды и Исавры, находившихся а той части Писидии, которая лежит между суровой Киликией и Фригией: еще во времена Александра они оставались не побежденными в своих горах, с успехом защищались против царских полководцев; наступило наконец время покарать их.
   Ларанда была взята быстро и легко, [177], большая часть жителей была перебита, остаток был продан в рабство, а город был сровнен с землей. Затем войско двинулось против большого и отлично укрепленного города Исавры; он был защищен значительным числом воинов и в достаточной степени был снабжен военными запасами и провиантом. Исавряне бились за свою независимость с необыкновенным мужеством: штурм был отбит два раза; но осажденные потеряли так много людей, что не были более в состоянии снабжать достаточным количеством защитников башни городских стен. Наученные падением Ларанды тому, что их ожидает, когда их город будет взят, они предпочли сами вырыть себе могилу, от которой не могли уже более спастись. Они заперли в дома стариков, жен и детей и подожгли глубокой ночью город с нескольких концов; между тем как внутри города пылало яркое пламя, способные носить оружие жители заняли стены, чтобы защищаться еще и теперь. При свете грандиозного пожара македонские войска выступили из лагеря, окружили стены и сделали попытку произвести ночной штурм; исавряне сражались с необыкновенной храбростью и принудили неприятеля отказаться от нападения; тогда они спустились со стен и тоже бросились в пламя. На следующее утро македоняне возвратились и беспрепятственно вступили в пылающий город; им удалось остановить пламя; развалины и пожарище были отданы им на разграбление; они нашли много благородного металла в пепле этого некогда столь богатого города [178].
   В это время Эвмен находился в своей сатрапии Каппадокии; Пердикка послал его туда потому, что Неоптолем, сатрап прилегавшей к ней Армении, казался столь же ненадежным, как и Антигон. Конечно, сатрап Армении был честолюбив и питал обширные замыслы, но умному и ловкому Эвмену удалось склонить его на свою сторону, или по крайней мере сохранить с ним внешние добрые отношения. В то же время Эвмен воспользовался этим временем, чтобы всячески приготовиться к предстоящей борьбе; эта борьба не была популярна среди македонян, и казалось опасным положиться в ней исключительно на столь требовательные и привыкшие к военной гордости войска. Эвмен поспешил образовать из своей провинции, которая всегда отличалась своей конницей, собственный отряд всадников, который в случае нужды мог бы служить противовесом фалангам. Он даровал жителям, которые годились для службы в коннице, полную свободу от податей, роздал тем, которым особенно доверял, лошадей и вооружение, ободрял их наградами и отличиями и приучал к западному искусству службы и боя в рядах конницы; вскоре в его распоряжении находился вполне обученный отряд всадников, состоявший из 6 500 человек, так что даже фаланги были приведены в изумление и немедленно проявили большее усердие к службе. [179]
   Пердикка со своей стороны тоже готовился к предстоящей борьбе. Сатрап Фригии находился в дружественных отношениях с Антипатром, который именно теперь, когда соединился с Кратером, удачно подавил греческое восстание и располагал значительными свободными боевыми силами, должен был казаться ему совершенно надежной точкой опоры. Чтобы лишить его этой опоры, Пердикка, вероятно, и просил руки дочери Антипатра; теперь она прибыла в Азию в сопровождении Архия и Иолла, чтобы вступить в брак с Пердиккой. [180]
   Все эти планы были уничтожены интригой царицы Олимпиады. Она ненавидела Антипатра всеми силами своего страстного характера; рядом с ненавистью целью ее постоянных стремлений было гордое обладание властью и могущество царского дома; она ясно видела, как Антипатр и все другие наместники стремятся к обладанию независимой властью, и должна была стать на сторону Пердикки, который, каковы бы не были его дальнейшие намерения, старался поддержать величие и единство государства. И теперь она должна была видеть, как эти два великих вождя с совершенно противоположными тенденциями примиряются между собою? Если уже Пердикка отказывался от дела царей, то это во всяком случае не должно было совершиться в пользу Антипатра. Поэтому в то самое время, когда Никея поехала в Азию, царица предложила регенту руку своей дочери Клеопатры, вдовы эпирского царя; это, казалось, был самый лучший путь, чтобы связать интересы могущественного регента если не с судьбами царей, то с судьбами царского дома. Это предложение было всесторонне обсуждено в совете Пердикки; с одной стороны, можно было возразить, что Пердикка свяжет себя союзом, что он не нуждается в фикции законного права, чтобы, кроме верховной власти в государстве, которою он уже фактически обладал, приобрести себе еще и ее внешние регалии и имя, и что выгоднее усилить себя союзом с Антипатром; хотя союз с царским семейством тоже повлечет за собою крупные и несомненно более крупные результаты, но более к их выгоде, чем для него; основу власти Пердикка всегда будут видеть в законности прав Клеопатры. С другой стороны, можно было сказать, что могущество регента основывается на том, что он является представителем царской власти и ее прав, и что во имя этого звания он может быть уверенным в македонянах; он не должен ни за что отказываться от этого положения; только при помощи союза с княжной царской крови он может проложить себе путь к более высокой цели; царь Филипп Арридей, будучи незаконным сыном Филиппа, имеет мало прав на престол, и македонян, которые поторопились возвести его, можно будет без труда заставить отвернуться от этого самого глупого в государстве человека; сын Александра есть сын азиатки, на что несколько раз указывали фаланги при решении вопроса о престолонаследии; таким образом, законное право на престол остается за Клеопатрой, единственной представительницей царского дома, которая была рождена в законном браке; сделавшись ее мужем и имея при том в своих руках неограниченную власть, Пердикка без большого труда может быть признан повелителем и царем даже самими македонянами. Пердикка решился в настоящую минуту вступить в брак с Никоей, чтобы не ссориться преждевременно с Антипатром, который как раз теперь достиг апогея своего могущества благодаря своей победе над греками; он очень хорошо знал, что как Антигон, так и Птолемей Египетский поддерживают оживленные отношения с Антипатром и что, если Антипатр объявит себя за них, ему, может быть, будет невозможно удержать этих наместников в пределах повиновения; его намерение было напасть врасплох на сатрапа Фригии, который не мог получить немедленной помощи из далекого Египта, а затем вступить в брак с Клеопатрой, открыто объявить себя противником Антипатра, переправиться в Европу и там выступить с требованием для себя всех преимуществ, на которые, казалось, давала ему право рука единственно законной по праву рождения наследницы царского дома. [181]
   Эти горделивые и основанные, по-видимому, на прекрасном расчете плане регента подверглись неожиданной опасности, которая таилась в лоне царского дома.
   Когда царь Филипп принял на себя правление за малолетнего сына своего брата и подвергся нападению иллирийских князей, он вступил в брак с одной иллирянкой. От этого брака у него родилась Кинана, которую он затем, когда она выросла, выдал замуж за того Аминту, который должен был получить престол. Сам Аминта имел мало значения; но его права на престол послужили желанным предлогом для тех, которые после убиения Филиппа устроили заговор с целью устранить Александра от престола. Когда Александр возвратился из своего первого похода в Грецию, то были сделаны некоторые открытия, в которых играло роль также и имя Аминты; он был осужден на казнь. Кинана родила ему дочь Адею, [182] или, как она называлась впоследствии, Эвридику; Александр обручил молодую вдову с князем агрианов Лангаром, который остался ему верен во время трудных войн 334 года; но он умер до свадьбы, и Кинана предпочла не вступать в другой брак. В ее жилах текла дикая иллирийская кровь ее матери; она лично участвовала в войнах; приключения и походы составляли для нее предмет наслаждений, и она не раз принимала личное участие в битвах; в одной битве с иллирийцами она собственными руками убила их царицу и своим бурным вторжением в ряды неприятеля немало способствовала успешному исходу сражения. Свою дочь Эвридику она с детства приучила владеть оружием и участвовать в походах; и прекрасная, властолюбивая и воинственная царевна, которой было теперь пятнадцать лет и которая была наследницей царского престола, от которого ее отец был устранен ее дедом, казалась ее матери вполне подходящей для того, чтобы возвратиться рядом с нею на сцену мировых событий, до которой до сих пор ее не допускали оковы Антипатра. Находясь во враждебных отношениях с ним и с его партией, она должна была искать. между его противниками того, кому она с рукой своей дочери могла дать наибольшие права; и если Клеопатра собиралась приобрести неограниченное влияние в государстве при помощи брака с могущественным регентом Пердиккой, то ей не оставалось ничего другого, как сделать свой выбор между регентом и сатрапами; решив предложить руку своей дочери царю Филиппу Арридею, она неожиданно выступила с маленьким войском из Македонии и поспешила к берегам Стримона; здесь расположился с вооруженными силами Антипатр, чтобы задержать ее; [183] с дротиком в руке бросилась она с дочерью на его войска и прорвала их линию; другие посты, пытавшиеся преградить ей путь, были точно так же опрокинуты; беспрепятственно переправилось это странное войско через Геллеспонт в Азию и двинулось дальше по дороге к лагерю царя. Пердикка выслал против нее войска под предводительством Алкеты с приказом напасть на нее там, где он ее найдет, и доставить ее к нему живую или мертвую. Но македоняне, встретившись лицом к лицу с отважной царицей, дочерью Филиппа, отказались [184] идти в битву и потребовали соединения обоих войск и брака молодой царевны с их царем. Наступил момент, когда Алкета должен был исполнить свое кровавое полномочие; напрасно Кинана смело и красноречиво говорила о своей царственной крови, о черной неблагодарности Алкеты и Пердикки и об измене, которой они завлекли ее в ловушку; Алкета приказал умертвить ее, как этого требовал его брат Пердикка. Громкое недовольство войска, грозившее перейти в открытое возмущение против регента, удалось успокоить только с большим трудом и только тем, что Эвридика была обручена с Филиппом Арридеем; избавившись от матери, Пердикка рассчитывал без особого труда покончить и с ней. Таким образом, молодая царевна прибыла в царский лагерь, и, освободившись от этой опасности, могущество Пердикки, по-видимому, сделалось еще более прочным и обширным: Эвридика находилась около него, ее участь была в его руках; он был близок к высшей цели своих стремлений; в это время произошло неожиданное событие, которое ускорило разрешение кризиса.
   Пердикка ожидал, что Антигон, которого он пригласил предстать перед македонским судом, откажется от этого предложения и таким образом даст ему случай поступить с ним по всей строгости, как с открытым мятежником; не подлежало никакому сомнению, что этот сатрап падет в борьбе с могуществом регента. Антигон обещал явиться и доказать свою невиновность; затем он тайно со своим сыном Деметрием и с друзьями покинул свою сатрапию и бежал к морскому берегу, чтобы на стоявших там [185] афинских кораблях отправиться в Европу к Антипатру. Такой оборот дела был весьма приятен для регента. Теперь судьба этого сатрапа, которого он намеревался подвергнуть справедливому наказанию, как виновного, составляла предмет сожаления даже для войска, которое имело слишком сильную привычку рассуждать и порицать, что происходило и в данном случае; теперь Антигон считался преследуемым несправедливо: этот благородный сатрап с полным правом не решился вверить свою жизнь суду, который должен был быть созван уже никак не во имя справедливости, если даже царский род не мог внушить кровожадному регенту уважение к себе. Бегство Антигона в Европу служит для государства предвестником тяжелой междоусобной войны; он мог решиться на это бегство только будучи уверен, что Кратер, Антипатр, а вероятно, и многие другие встанут с оружием в руках на его защиту. Именно этого-то ожидал и желал регент; теперь не он являлся виновником разрыва и решительной борьбы; Кратер и Антипатр победили греков, но не этолян, они находятся в походе против них и им предстоит еще с ними много дела; в настоящую минуту они не много могут сделать для Антигона. Его бегством к ним можно было воспользоваться как доказательством их соучастия и их вины. Необходимо было предупредить эту готовую создаться коалицию и поразить ее прежде, чем она будет в состоянии перейти в наступление; средство же поразить Антипатра в самой Македонии показало предложение Клеопатры и ее матери Олимпиады.
   До сих пор Пердикка продолжал играть комедию с дочерью Антипатра. Теперь он отправил Эвмена с богатыми дарами в Сарды, куда ранее переехала Клеопатра; он приказал открыть ей, что он, дабы вступить с нею в брак, решил отослать Никею обратно к отцу; [186] царица немедленно дала свое согласие. Никея была отвергнута и возвратилась в отцовский дом.
   Пердикка был прав, видя в Лагиде наиболее опасного из своих противников. С того момента, когда Птолемей вступил в управление своей сатрапией, [187] он готовился к борьбе с Пердиккой, неизбежность которой понимал. Он начал с того, что устранил прежнего сатрапа Египта Клеомена, который согласно сделанным в Вавилоне распоряжениям должен был быть подчиненным ему, как гиппарх: по самой природе вещей этот последний, лишившись своего прежнего могущественного положения, должен был склониться к партии Пердикки; [188] страшные притеснения, которые он позволил себе в своей сатрапии, послужили достаточным поводом для предания его суду. Сокровищница, заключавшая в себе 8 000 талантов, собранных Клеоменом, попала в руки сатрапа, и он немедленно воспользовался ею для вербовки войск, которых в достаточном количестве должна была привлекать слава его имени, и для подъема благосостояния вверенной ему страны, повергнутой корыстолюбивым управлением Клеомена в глубочайшую нищету [189]. Птолемей как никто другой из полководцев Александра сумел приобрести себе симпатии вверенного ему народа; под его умным правлением и благодаря необыкновенно мягкий для того времени мерам относительно туземцев благосостояние страны быстро поднялось; оживленная морская торговля, сосредоточившись теперь в Александрии, давала этой богато одаренной природой стране хороший рынок для сбыта своих произведений. Ко всем этим условиям присоединялось в случае войны крайне благоприятное положение Египта; окруженная почти со всех сторон пустынями, немногочисленные обитатели которых -- бродячие племена бедуинов не представляли никакой опасности, долина Нила была доступна для сухопутного неприятельского войска только одним путем -- вдоль берега Сирин, который представлял бесконечные трудности для неприятеля, затрудняя ему подвоз съестных припасов, а в случае неудачи отступление делалось для него почти невозможным, между тем как египетская армия, подкрепляемая всеми выгодами малодоступной и пересекаемой множеством речек местности, легкостью, которой можно было произвести наводнение, постоянной близостью съестных припасов и различных средств помощи и имевшая, наконец, при всяком шаге назад новую и не менее крепкую позицию, должна была только держаться оборонительного положения, чтобы быть уверенной в победе. Более открыта для нападения страна была с моря; но до известной степени правильно организованная защита морского берега могла удержать неприятеля, а трудность проникнуть в устья Нила затрудняла для него высадку; единственный удобный для нападения пункт, Александрия, был достаточно укреплен предусмотрительной заботливостью своего основателя. Счастливое стечение обстоятельств дало возможность присоединить к египетским владениям область, которая помимо того, что она прикрывала тыл страны, представляла большое значение.
   В Киренаике около того времени, когда умер Александр и, как кажется, благодаря этому событию, вспыхнули волнения, вследствие которых приверженцы одной партии были изгнаны из города Кирены, соединились с изгнанниками города Барки и начали искать помощи извне; они вступили в сношение с Фиброном, тем спартанцем, который осенью 324 года отправился из Тенара на Крит с Гарпалом, главным казначеем Александра, умертвил его там, завладел его сокровищами и удержал у себя на службе последовавшие за Гарпалом войска, состоявшие из 6 000 наемников. Теперь, по приглашению изгнанных киренейцев, он отправился со своими воинами в Ливию, одержал победу в кровопролитном сражении и овладел гаванью Аполлонией, находившейся в двух милях от города; затем он двинулся против самого города, приступил к его осаде и принудил наконец киренейцев просить мира; они должны были уплатить 500 талантов, выдать половину своих боевых колесниц и снова принять к себе изгнанников. В то же время его послы отправились в другие города Киренаики, чтобы убедить их соединиться с ним для борьбы с соседними племенами Ливии; и действительно, Барка и Эвгесперия примкнули к нему.
   Между тем, чтобы привязать к себе своих наемников, он позволил им разграбить гавань; находившиеся там в складах товары и имущество жителей составили богатую добычу. При дележе ее завязался спор; критянин Мнасикл, один из служивших у Фиброна предводителей, человек решительный и дерзкий, был привлечен к ответственности за свои поступки во время дележа. Он предпочел изменить делу Фиброна, перешел на сторону киренейцев и шумно жаловался там на жестокость и вероломство своего военачальника; ему удалось убедить граждан приостановить дальнейшие платежи (было уплачено только 60 талантов), объявить заключенный договор уничтоженным и снова взяться за оружие. Получив это известие, Фиброн приказал заключить под стражу 80 граждан Кирены, которые как раз в это время находились в Аполлонии и, усилив свое войско жителями Барки и Эвгесперии, двинулся к городу, чтобы вторично осадить его. Кирена успешно сопротивлялась под руководством Мнасикла, и Фиброн был принужден отступить к Аполлонии; киренейцы выступили с частью своих войск из города, чтобы опустошить область Барки и Эвгесперии, и, когда Фиброн поспешил на помощь последним с главными силами своего войска, Мнаcикл с киренейцами произвел вылазку из города, напал на гавань, победил находившиеся там немногочисленные войска Фиброна и занял гавань; все товары и другие вещи, которые были еще там найдены, были возвращены владельцам или же сохранены для них. Фиброй не решался немедленно обратиться против Аполлонии; он бросился со своим войском к Тавхире, лежавшей в западной части области, с намерением сосредоточить здесь свой флот и затем ожидать дальнейших событий. Между тем падение Аполлонии лишило флот его стоянки; чтобы доставить себе припасы, матросы должны были ежедневно выходить на берег, а скоро, так как на берегу нельзя было найти достаточного количества провианта, принуждены были проникнуть и далее в глубину страны; ливийские поселения собрались вместе, подкараулили матросов, перебили многих из них, а других взяли в плен. Остальные спаслись бегством на корабли и поплыли к дружественным им городам Сирта, но тут поднялась буря, рассеяла флот и потопила большую часть кораблей; остальные были занесены ветром и волнами частью к Кипру, частью в Египет.
   Положение Фиброна начинало становиться критическим; однако он не терял присутствия духа. Он послал надежных людей в Пелопоннес, на пункт вербовки на Тенар; здесь они снова (несколько месяцев ранее Леосфен навербовал для Ламийской войны всех находившихся тогда там наемников) нашли 2 500 человек, наняли их и поспешили отплыть с ними в Ливию. Между тем киренейцы, ободренные своими прежними успехами, решились открыть военные действия против самого Фиброна; он потерпел серьезное поражение. Как раз теперь, когда уже он потерял почти всякую надежду на спасение, что было, вероятно, весною 322 года, прибыли новые войска с Тенара; он немедленно составил новые планы и начал питать более смелые надежды. С величайшими усилиями киренейцы приготовились к новой борьбе, которая была неизбежна, заручились помощью соседних ливийских народов и Карфагена [190] и собрали войско из 30 000 человек. Произошло сражение, в котором Фиброн одержал победу, и затем он начал подчинять себе города этой области. Киренейцы, предводитель которых пал в бою, поручили главное начальство Мнаcиклу и защищались с энергией отчаяния, так как Фиброн несколько раз штурмовал Аполлонию и плотно обложил самый город. Скоро нужда в городе стала усиливаться, начались беспорядки, простой народ, следуя, по-видимому, подстрекательствам Мнасикла, изгнал из города богатых, которые отчасти присоединились к Фиброну, отчасти бежали в Египет, сообщили сатрапу о том, что происходит в Киренаике, и просили его возвратить их на родину. [191]
   Для последнего ничего не могло быть приятнее этой просьбы; истощение сил боровшихся там между собою партий позволяло ему одержать победу без большого труда. Приблизительно летом 322 года он достал в Киренаику значительные сухопутные и морские силы под предводительством македонянина Офелы; [192] когда они приблизились, то находившиеся у Фиброна изгнанники решили присоединиться к ним; их план был открыт и они все были казнены. Вожаки черни в Кирене, полные страха перед тем временем, когда изгнанники будут возвращены египтянами, обратились к Фиброну с предложением заключить мир и соединились с ним, чтобы отразить Офелу. Но последний приступил к исполнению своей задачи с большой осмотрительностью, послал против Тавхиры отряд под предводительством Эпикида Олинфского, а сам обратился против Кирены. Он напал на Фиброна; последний понес полное поражение, бежал в Тавхиру, где надеялся найти защиту, и попал там в руки Эпикида; тавхириты, которым Офела поручил его наказание, подвергли его бичеванию, затем отвезли его в Аполлонию, где он так жестоко хозяйничал, и распяли его там на кресте. [193] Между тем киренейцы еще сопротивлялись, Офела не мог справиться с ними, но наконец прибыл сам Птолемей с новыми войсками, сломил сопротивление города и присоединил эту область к своей сатрапии [194].
   Присоединение этой греческой области было важным приобретением, но еще важнее было то, что он явился ее спасителем в буквальном смысле этого слова, положив конец ужасной анархии. Теперь его имя сделалось славным в самым дальних уголках греческого мира, а между македонянами он пользовался сильной любовью еще со времени походов Александра; рассказывают, что чем более неизбежность войны между ним и царским войском становилась очевидна, тем более возрастало число тех, которые прибывали в Александрию, чтобы поступить к нему на службу, "будучи все готовы, несмотря на всю значительность и очевидность угрожавшей ему опасности, пожертвовать своей собственной жизнью для его спасения". Существовал весьма распространенный слух, что он только называется сыном Лага, а в действительности он сын царя Филиппа. И действительно, некоторые черты его характера, по-видимому, напоминали характер творца македонского могущества; он был только добрее, спокойнее и всегда более приветлив. Ни один из наследников Александра не сумел лучше него сохранить с помощью умеренности и увеличить, не нарушая наружных приличий, власть, которую даровала ему его счастливая звезда, и не один не сумел так предусмотрительно устроиться, чтобы набегающая волна подняла его и понесла дальше вперед; и мы имеем право сказать, что он с самого начала понял тенденцию своего времени, заключавшуюся в том, чтобы превратить государство в ряд отдельных государств, и сумел положить ее в основу своей политики. Его государство было первым, которое развилось как государство в смысле начинавшегося нового времени, и он всегда был вождем и душою этого направления, которое очень скоро должно было приобрести перевес в государстве Александра. В этом смысле было заключено соглашение между ним и Антипатром, которое в конце 322 года представляло собою уже готовую коалицию против регента.
   Тем временем недоразумения между регентом и западными властителями начали принимать более серьезный характер; Пердикка уже завладел Каппадокией для Эвмена и призвал к суду сатрапа Фригии Антигона; тогда последний бежал в Европу, вероятно, уже по соглашению с Птолемеем, как мы это можем предположить из происшедших затем событий.
   При главном соглашении в Вавилоне летом 323 года было решено перевезти тело Александра в сопровождении торжественной погребальной процессии в храм Аммона и поручить устройство и начальство над этой процессией Арридею.
   К концу 323 года все приготовления были окончены и была выстроена с невероятной роскошью исполинская колесница, которая была предназначена принять на себя гроб с телом царя. Не дожидаясь приказа регента, Арридей выступил из Вавилона; [195] колесница ехала в сопровождении большой и торжественной свиты, несчетные толпы народа стекались из близких мест и издалека на дорогу, частью, чтобы посмотреть на роскошь колесницы и процессии, частью же. чтобы оказать последние почести великому царю. Между македонянами пользовалось обширной распространенностью сказание, что тело царя будет одарено государственной силой, как некогда тело фиванца Эдипа, и что та страна, в которой оно найдет себе могилу, будет счастливее и могущественнее всех других; это предсказание было сделано вскоре после смерти царя старым предсказателем Аристандром из Телмисса. [196] Разделял ли Птолемей эту веру или же только желая воспользоваться ею в видах своей собственной выгоды, -- во всяком случае существовали еще и другие мотивы, побудившие его вступить в соглашение с Арридеем и убедить его выступить без приказа регента; он мог опасаться, что Пердикка, чтобы придать процессии еще более торжественности, будет сопровождать тело в Египет вместе с царской армией; его положение во вверенной ему стране будет потеряно, если здесь будет в состоянии появиться более высокая власть, чем его, и военные силы под предводительством не его, а другого. [197] Арридей повел, как было договорено с Птолемеем, печальную процессию в Дамаск; напрасно выступил ему навстречу полководец Пердикки Полемон, который находился недалеко; он не мог заставить Арридея повиноваться приказаниям регента. Печальное шествие двинулось через Дамаск к Египту; Птолемей со своим войском выступил в Сирию навстречу телу царя, чтобы принять его самым торжественным образом; оно было отвезено в Мемфис, чтобы покоиться там до тех пор, пока роскошное здание царской усыпальницы в Александрии не будет в состоянии принять его. [198]
   Самовольное выступление Арридея, встреча с Лагидом в Сирии, их дальнейшие действия вопреки отданным стратегу Полемону приказаниям были актами явного возмущения против высшего авторитета в государстве, заслуживавшими такого же наказания, как и поведение сатрапов Европы относительно бежавшего сатрапа Фригии.
   Пердикка созвал на военный совет своих друзей и преданных ему лиц; он объявил, что Птолемей возмутился против приказания царей относительно тела Александра, что Антипатр и Кратер приняли к себе бежавшего сатрапа Фригии и что все эти вельможи готовы к войне, которую они старались вызвать; необходимо поддержать против них авторитет государства; необходимо постараться опередить их и победить поодиночке; спрашивается, следует ли напасть сперва на Египет или на Македонию. Одни советовали [199] двинуться на Македонию, как в центральный пункт монархии, говоря, что там находится Олимпиада и что народонаселение немедленно станет на сторону царского дома и его представителей. Но окончательное решение было в пользу экспедиции в Египет; необходимо сперва победить Птолемея, чтобы лишить его возможности во время похода в Европу броситься со своими превосходными боевыми силами в Азию и отрезать царскую армию от верхних провинций; Антипатр и Кратер еще находятся в войне против этолян и после падения Птолемея справиться с ними будет нетрудно. В начале весны 321 года Пердикка, сопровождаемый царями и царским и войском, выступил в Египет; флот во главе которого стоял Аттал, получил приказ следовать туда же, между тем как находившийся в Эгейском море флот остался под предводительством Клита, получившего, вероятно, приказ преградить переправу через Геллеспонт. [200] Могущее произойти в Европе нападение должен был встретить неоднократно испытанный Эвмен; для этой цели, как кажется, кроме его сатрапии Каппадокия ему были отданы освободившаяся со смертью Леонната Малая Фригия, [201] Кария, которой владел ранее Асандр, и Ликия, и Фригия, принадлежавшие ранее Антигону; [202] он получил неограниченную стратегию над всеми сатрапиями по эту сторону Тавра. [203] Регент подчинил власти Эвмена своего брата Алкету, сатрапа Армении Неоптолема и сатрапа Киликии Филоту, сатрапия которого была передана Филоксену, [204] -- оставил ему большое количество самых лучших военачальников и некоторое количество воск, [205] поручил ему стянуть как можно более войск из сатрапий Малой Азии, подступить к берегам Геллеспонта и сделать для неприятеля невозможной всякую попытку переправиться. [206]
   И действительно, этому пункту прежде всего угрожала опасность. Приблизительно в тоже самое время, когда Пердикка с царским войском выступил из Писидии и Каппадокии [207] в Египет, македонское войско уже быстро приближалось к Геллеспонту.
   Антипатр и Кратер решили выступить в поход, получив известие (Антигон получил его от мидийского сатрапа Менандра), что Пердикка собирается жениться на Клеопатре и отослать обратно дочь Антипатра. Они немедленно заключили уже упомянутый нами мир с этолянами и поспешили в Македонию, чтобы как можно скорее ворваться в Азию. Тут они узнали, что Пердикка с царскими войсками выступил в поход против Египта; Птолемею Египетскому было послано извещение о том, какая опасность подготавливается для него и для всех, и ему было обещано, что они переправятся со своими силами через Геллеспонт, ускоренными переходами пройдут по Малой Азии и Сирии и вовремя появятся в тылу регента; было решено, что Кратер получит гегемонию над Азией, Антипатр сохранит гегемонию над Европой, на время же его отсутствия стратегом Македонии был назначен Полисперхонт [208]. Весною 321 года македонское войско под предводительством Кратера находилось на Геллеспонте; Антипатр находился с ним; Антигон, как кажется, стоял во главе их флота. [209]
   Эвмен не мог не понимать, что его задача становится труднее и опаснее, чем это можно было предвидеть. Хотя попытки взбунтовать этолян и увенчались успехом и с ними были заключены договоры относительно нового восстания, но Кратер и Антипатр шли вперед, не заботясь о возможных движениях в их тылу. Старые македонские воины в Азии были настолько недовольны этой войной, что Алкета прямо отказался дать сражение, так как находящиеся под его предводительством македоняне не пожелают биться против Антипатра и относятся с таким обожанием к Кратеру, что немедленно перейдут на его сторону. Кроме того, Эвмен не мог вполне положиться ни на сатрапа Лидии Менандра, ни на сатрапа Киликии Филоксена, а сатрап Армении Неоптолем, содействием которого удалось заручиться только с большим трудом, благодаря своему беспокойному и властолюбивому характеру, был, по-видимому, готов на всякую крайность. [210] Кроме того, европейские полководцы шли со значительно превосходящими его по количеству боевыми силами и их опытным и вполне преданным македонским войскам в настоящую минуту Эвмен мог противопоставить почти одних только азиатских рекрутов. Все эти соображения побудили его не ожидать неприятеля у Геллеспонта, [211] но удалиться в свою сатрапию Каппадокия, где он мог положиться на преданность жителей, усилить свое войско и наблюдать за сатрапом Армении; его намерение заключалось в том, чтобы своим положением во фланге неприятеля или совершенно задержать противника, который должен был спешить через Тавр в Сирию, или постоянно вредить ему.
   Прибыв в Херсонес, Кратер и Антипатр предложили войскам, которые Эвмен расположил в укрепленных пунктах вдоль Геллеспонта, оставить неправое дело регента и примкнуть к ним; [212] войска, ненавидевшие Эвмена, как грека, и всей душой преданные Кратеру, с готовностью последовали этому предложению. Наварха Клита им тоже, наверное, не стоило большого труда склонить на свою сторону. Таким образом, эти полководцы беспрепятственно переправились через Геллеспонт и вступили в Азию, нигде не встретив сопротивления; они потребовали и получили союзную помощь от находившихся там вольных греческих городов, [213] словно дело шло о государственной войне и о спасении государства от произвола и насилия. Эвмен, по-видимому, жертвовал Малой Азией благодаря численному превосходству их сил. Весна уже прошла, и они, должно быть, вступили уже в Великую Фригию, когда сатрап Армении Неоптолем, тайно прислал к ним послов, что он только против воли примкнул к делу Пердикки, что он склонен действовать заодно с Кратером и что своими действиями против Эвмена он окажет искренность своих предложений. Он постарался исполнить свое обещание с помощью предательских покушений на жизнь кардийца, к которому он питал жестокую ненависть. Его планы не удались; Эвмен открыл измену; со своей обычной предусмотрительностью он скрыл это и ограничился тем, что послал Неоптолему приказ немедленно прибыть со своими войсками в Каппадокию. Так как сатрап не повиновался, то Эвмен быстро выступил против него, а Неоптолем встретил его, уверенный в находившейся в его войсках македонской пехоте, Завязался жаркий бой; македоняне Неоптолема сломили азиатскую пехоту Эвмена, и даже его собственная жизнь находилась в опасности; но со своей превосходной каппадокийской конницей он одержал решительную победу, захватил неприятельский обоз, наконец опрокинул также и пехоту и после полного поражения принудил ее сложить оружие и принести присягу в верности Пердикке. Эта победа представляла необыкновенную важность для Эвмена не только благодаря значительному увеличению его боевых сил, но и благодаря тому, что его азиатские войска разбили считавшиеся непобедимыми македонские фаланги; обеспечив себя с тылу, он с большей уверенностью мог выступить против Кратера. [214]
   От Кратера и Антипатра к нему уже прибыли послы с весьма заманчивыми предложениями: если он покинет дело регента, говорили они, то эти полководцы готовы не только оставить ему сатрапии, которые он уже имеет, но прибавить к ним еще новую область и дать в его распоряжение войско; пусть он не разрывает таким несчастным образом своей продолжительной дружбы с Кратером, Антипатр же готов забыть о старых раздорах и сделаться ему верным другом. Эвмен избрал более трудное; он очень хорошо знал, что благодаря своему немакедонскому происхождению он имеет надежную опору только в Пердикке, что он должен пасть или победить вместе с регентом; он приказал ответить полководцам, что он теперь во имя дела не сделается другом того, чьим врагом он так долго был. так как он видит, как Антипатр поступает с теми, другом которых он себя долго называл; он готов сделать все попытки, чтобы примирить своего старого и глубоко уважаемого товарища Кратера с регентом; в мире господствует корыстолюбие и предательство, но он желает и будет помогать тому, кто терпит обиду, пока он только жив, и скорее пожертвует своей жизнью, чем сделается изменником. [215]
   Одновременно с этим ответом Эвмена, как раз среди совещаний относительно того, какие дальнейшие меры следует принять, прибыл Неоптолем; после проигранного им сражения он бежал, собрал около 300 всадников и ближайшей дорогой поспешил в македонский лагерь, чтобы искать там защиты и помощи; он сообщил об исходе битвы и высказал предположение, что Эвмен не ожидает тот час же прибытия македонян и что он и его войско совершенно предаются победному ликованию; кроме того, Эвмен не может положиться на свои войска, так как находящиеся в его войске македоняне с таким почтением относятся к имени Кратера, что ни за что не будут сражаться против него; услышав его голос и узнав украшения его шлема, они в открытом бою перейдут к нему с оружием в руках. Оба полководца убедились, что после понесенного Неоптолемом поражения нельзя оставлять в тылу войска Эвмена и что теперь разбить их будет нетрудно; было решено, что Антипатр с меньшею половиною войска пойдет далее в Киликию, а Кратер с 20 000 человек пехоты и 2 000 всадников, что составляло почти все македонские войска, поспешит в сопровождении Неоптолема в Каппадокию и нападет, как они надеялись, на Эвмена врасплох. Кратер немедленно же выступил и форсированным маршем двинулся в ту местность, где, по их соображению, стояло лагерем войско Эвмена. [216]
   Они обманулись в одном, когда предположили, что предусмотрительный полководец после победы над Неоптолемом не будет думать ни о какой дальнейшей опасности; Эвмен был готов для новой борьбы, которой он должен был ожидать; он не мог позволить противнику воспользоваться преимуществами нападения; он не имел права бездеятельностью и отступлением ослаблять мужество своих войск, которое немало увеличилось благодаря только что одержанной победе, а должен был постараться по возможности скрыть от них опасное известие, против кого им предстоит сражаться; он знал, что одного имени Кратера будет достаточно, чтобы решить его поражение. Он приказал распространить слух, что только что разбитый Неоптолем нашел случай привлечь на свою сторону каппадокийских и пафлагонских всадников и теперь, соединившись с Пигритом, делает попытки оказать ему сопротивление. [217]
   Против этого-то неприятеля он и отдал приказ выступить; он повел свои войска по глухим дорогам, где к его людям не могло проникнуть никаких известий о неприятеле. Но что будет, если он не одержит решительной победы и если во время сражения войска увидят, что они сражаются против Кратера? Он не мог не видеть, что в таком случае, отданный в жертву в одно и то же время озлоблению своих войск и противнику, он погиб безвозвратно; несколько раз хотел было он раскрыть положение вещей по крайней мере своим приближенным и высшим офицерам, но так легко могла обнаружиться эта тайна и единственная возможность счастливого исхода исчезла бы. Он решил молчать и отважиться на дерзкую игру.
   На следующий день должна была произойти встреча с неприятелем: все еще знали только о том, что это Пигрит и Неоптолем. Ночью, как рассказывают, Эвмен видел вещий сон; ему снилось, что два Александра, каждый во главе своей боевой линии, идут друг против друга и что на помощь одному приходит Афина, а другому Деметра; затем партия Афины потерпела поражение, и Деметра возложила на голову победителя венок из колосьев. Эвмен истолковал этот сон в свою пользу, говоря, что он-то и желает биться за прекрасные и именно теперь цветущие под благословением Деметры земли Малой Азии; окрестные поля были покрыты зреющим хлебом; кроме того, он узнал, что лозунгом неприятеля были слова "Афина и Александр". Лозунгом дня и боя он дал слова "Деметры и Александр" и приказал войскам украсить себя и свое оружие венками из колосьев, говоря, что по знамениям богов это обозначает для них победу.
   Утром в день битвы Кратер выступил на равнину, так как он знал, что Эвмен стоит по ту сторону холма; он обратился с речью к войскам, стараясь, насколько умел, воспламенить их мужество, и обещал отдать им на разграбление лагерь и имущество разбитого врага. Затем он выстроил войско в боевой порядок; центр составили фаланги и остальная пехота, а на обоих крыльях была поставлена конница, которая должна была открыть сражение, так как Кратер думал, что этого будет достаточно, чтобы привести в беспорядок боевую линию неприятеля; начальство над главным крылом принял на себя Кратер, а начальство над левым было поручено Неоптолему.
   Эвмен тоже выстроил свое войско в боевой порядок; и хотя численность его пехоты достигала 20 000 человек, но большая часть ее состояла из азиатов и уступала македонянам неприятельских фаланг; численный перевес его конницы (в ней он имел 5 000 превосходных, хотя по большей части и молодых войск) должен был решить для него успех этого дня; поместив ее на обоих крыльях, на левом, против Кратера, он поставил две гиппархии азиатских всадников под предводительством Фарнабаза [218] и тенедосца Финика, отдав им приказ броситься на неприятеля немедленно, лишь только они увидят его, не отступать ни под какими условиями, не обращать внимания ни на какие возгласы неприятеля и не слушать ничего, даже если бы он желал вступить в переговоры; начальство над правым крылом он принял на себя и сам окружил себя в виде агемы 300 отборными всадниками, чтобы лично биться с ними против Неоптолема.
   Расположенная сомкнутым строем линия всадников Эвмена миновала ряд холмов, перерезывавших поле битвы и, увидав неприятеля, немедленно бросилась в атаку с громкой боевой музыкой и криками. Кратер с изумлением видел, что происходит; он громко выражал свой гнев на Неоптолема, который обманул его своими уверениями, что македоняне Эвмена немедленно перейдут на его сторону; вдохнув короткой речью мужество в своих всадников, он отдал приказ начать нападение. Его крыло первым яростно столкнулось с крылом неприятеля; дротики скоро все вышли и были извлечены мечи; бой велся со страшным ожесточением; благодаря численному перевесу неприятельских всадников исход долго оставался нерешенным, сам Кратер все время был впереди, не зная утомления, врубаясь в центр неприятеля, побеждая там, куда он проникал, достойный своей старой славы и своего учителя Александра; затем он был поражен в бок мечем одного фракийца, упал на землю вместе с конем, и отряд за отрядом проносились над ним, не узнавая его; он боролся со смертью. В таком положении нашел и узнал его Горгий, один из генералов Эвмена; он сошел с коня, объявил его своим пленником и оставил при нем стражу. Азиаты победоносно продвигались вперед, и македоняне, видя себя лишенными своего вождя, с большими потерями отступили назад за линию фаланг.
   Между тем и на другом крыле тоже началось сражение; два раза уже возобновлялась атака и только при третьей Эвмен и Неоптолем встретились. Со страшной яростью бросились они друг на друга, действуя дротиком и мечом; бросив поводья на шеи своих коней, они схватились руками и вцепились друг в друга, в гриву шлема и в края панциря:; их лошади, испуганные этой дракой и схваткой, сбрасывают их с себя; оба они падают на землю и лежат друг над другом, борясь, произнося проклятия и не будучи в состоянии подняться благодаря своему тяжелому вооружению; наконец Неоптолем поднимается, Эвмен кинжалом перерезывает ему жилы на одном колене; опираясь на другое колено и продолжая с ожесточением сражаться, он, несмотря на полную потерю сил, три раза ударяет кинжалом своего противника, но нанесенные им раны неглубоки; удар Эвмена ему в шею лишает его последних сил, он падает быстро в предсмертных судорогах, с бранью и издевательствами Эвмен начинает снимать с него оружие; Неоптолем собирает свои последние силы, и при своем предсмертном взгляде видит своего врага победителем.
   Между тем на равнине продолжается кровопролитный бой конницы. Эвмен снова вскакивает на коня, хотя чувствует, что он покрыт ранами и что по его телу струите теплая кровь; враги начинают уступать и отходят назад своим фалангам. Среди бегущих и преследующих отрядов Эвмен несется через поле битвы на другое крыло, где, как он предполагает, сражение еще в полном разгаре; здесь он находит поле битвы уже оставленным врагами и узнает, что Кратер пал; он спешит к нему, соскакивает с коня, видя что он еще дышит и находится в полном сознании, и со слезами обнимает его; он проклинает память Неоптолема, оплакивает судьбу Кратера и свою собственную судьбу, которая принудила его биться против старого товарища и друга и или пасть самому, или уготовить ему смерть. Кратер умирает на его руках, этот благороднейший и славнейший между полководцами Александра и более всех пользовавшийся уважением великого царя. [219]
   Неприятельская конница была разбита на всех пунктах и отступила к фалангам. Ослабев от полученных им ран и не желая рисковать при нападении на располагавшую еще всеми своими силами македонскую пехоту выигранным им делом, Эвмен подал знак к отступлению. Он воздвиг трофеи и предал погребению своих павших, неприятельским войскам послал сказать, что они побеждены, лишены полководца и находятся в его руках; но что он предлагает почетную сдачу... кто не желает перейти к нему и к делу царей, может мирно возвратиться домой. Македоняне согласились на его предложение, принесли присягу в исполнение договора и расположились согласно его приказаниям по окрестным селениям. Они подчинились только для виду; оправившись несколько от быстрых переходов и от битвы и собрав достаточное количество съестных припасов, они выступили глубокой ночью и поспешно двинулись к югу, чтобы снова соединиться с Антипатром. Получив известие об их вероломстве, Эвмен двинулся преследовать их; но частью боясь численного перевеса и испытанного мужества македонских фаланг, частью задержанный начавшейся вследствие полученной им раны лихорадкой, прекратил их преследование.
   Это сражение Эвмен выиграл через десять дней после битвы с Неоптолемом; [220] его дело и дело регента не могло принять более счастливого оборота; Антипатр со своим войском был отрезан от Македонии, сатрапии Малой Азии были открыты Эвмену и выступить против него было некому. Его слава была у всех на устах; он два раза победил превосходившие его численностью боевые силы, он победил Кратера. Хотя македонские воины повсюду были возмущены, что грех из Кардии был причиной смерти благородного Кратера, любимца всех ветеранов, которые сломили Азию, и единственного человека, который был достоин их полного доверия, но Эвмен пользовался всяким случаем, чтобы показать, как близко он сам принимает к сердцу смерть своего старого друга и как высоко он чтит смерть того, спасти чью жизнь было не в его власти; он устроил ему пышное погребальное торжество и послал его пепел к родным для погребения. [221]
   Он поспешил извлечь возможную пользу из одержанных им побед; так как согласно приказу регента он не должен был покидать Малой Азии, то он двинулся из Каппадокии в западные страны, чтобы снова утвердиться в них и, занимая позиции вблизи Геллеспонта, оказывать возможную поддержку своим союзникам в Европе.
   В Европе дела регента тоже были в отличном положении; этолян, несмотря на заключенные ими в течение первых месяцев этого года договоры с Кратером и Антипатром, удалось склонить к возобновлению враждебных действий. Весною, когда оба полководца переправились в Азию, они собрали войско из 12 000 человек пехоты и 400 всадников, двинулись под предводительством этолянина Александра против локрского города Амфиссы, опустошили его область и заняли некоторые из окрестных городов. Македонский полководец Поликл поспешил на помощь этому городу; они двинулись против него, разбили его, умертвили его вместе со многими из его войска, а остальных македонян взяли в плен и частью продали в рабство, частью освободили за тяжелый выкуп. Ободренные такими успехами и советами из Азии, они вторглись в Фессалию; большая часть народонаселения восстала против господства Македонии, к ним присоединился Мемнон из Фарсала во главе фессалийской конницы, и их войско возросло до 25 000 человек пехоты и 1 500 всадников; они освобождали один город за другим от македонских гарнизонов. Это было около того времени, когда Эвмен одержал свои победы. Не доставало только, чтобы возмутились греки и провозгласили свою независимость; уже регент получил из Афин известия, которые позволяли ожидать самых лучших результатов; в других местах возбуждение и громкие требования свободы тоже усиливались; общественное мнение было, понятно, на стороне Пердикки, [222] бывшего на пути к тому, чтобы покорить сатрапа, который теперь уничтожил также и независимость греческих городов Ливии.
   Во главе армии, сопровождаемый обоими царями и молодой царицей Эвридикой, регент весною 321 года двинулся из Писидии и Каппадокии через Дамаск к границам Египта. Как он это сделал осенью год тому назад, когда дело шло о наказании Антигона, он созвал войско на суд над сатрапом Египта и ожидал приговора, на основании которого думал завершить начатое им дело; обвинение должно было заключаться в том, что Птолемей отказал в должном повиновении царям, что он воевал с греками Киренаики, которым Александром была гарантирована свобода, что он подчинил их, что овладел телом царя и отвез его в Мемфис. [223] Из единственного известия, которое мы имеем об этом суде, -- оно происходит из лучшего источника -- мы должны заключить, что Птолемей явился лично чтобы защищаться перед собравшимся войском. [224] Он имел полное основание рассчитывать на произведенное такой честной верой в свою правоту впечатление, на любовь к нему македонян и на их нелюбовь к властолюбивому регенту; его защита была выслушана с возрастающим одобрением и приговор войска объявил его невиновным. Несмотря на это, регент остался при своем решении вести войну. Это еще более отвратило от него умы войска; война с Египтом вовсе не входила в его намерения, и оно начало громко и открыто роптать. Строгими военными наказаниями Пердикка попытался сломить этот мятежный дух; тщетны были все представления начальников и стратегов; прихотливо, безжалостно и деспотически обращался он даже с самыми знатными яйцами, увольняя от должности самых заслуженных военачальников и веря только себе и своей воле. Тот самый человек, который начал карьеру своего величия с такой осторожностью и сдержанностью, по-видимому, тем более терял ясность взгляда и умеренность, которые одни только могли гарантировать успех последнего и самого опасного шага, чем ближе он приближался к поставленному им себе целью единоличному господству. [225]
   Пердикка имел на своей стороне то преимущество, что располагал испытанными войсками и слонами Александра; флот под предводительством его зятя Аттала [226] приближался к устьям Нила; он перешел через границу. Как раз теперь он получил известие из Малой Азии, что Неоптолем соединился с неприятелем, но что Эвмен одержал над ним полную победу и присоединил большую часть его войск к своим. С тем большими надеждами он двинулся против неприятеля, [227] беспрепятственно достиг Пелусия и стал там лагерем со своим войском. Внутри пелусийского рукава Нила находилось несколько укреплений, из которых, если бы они остались в руках неприятеля, можно было бы мешать сбоку дальнейшему движению вверх по реке: эти укрепления и избыток всевозможных запасов внутри Дельты, между тем как дорога через так называемую Аравию проходила по маловозделанным местностям, делали необходимым переправить войско на другой берег протекавшей у Пелусия реки; можно было ожидать, что египетские войска займут там свои позиции; даже если бы этого не было, то во всяком случае Пердикка нуждался в укрепленной позиции, откуда мог бы руководить своими операциями против Египта и поддерживать связь с флотом, который уже достиг Пелусия, и куда он мог бы отступить в нужном случае. Чтобы облегчить переправу, Пердикка приказал расчищать старый и засыпанный песком канал, отводивший воду от Нила; [228] работы, вероятно, были начаты без надлежащей осторожности, не было обращено внимания на то, что при сильном осадке, даваемом водою Нила, этот длинный, засыпанный песком канал должен иметь гораздо более глубокое ложе, чем теперешняя река; едва старый ров был открыт, как воды реки внезапно ринулись в него с такой силой, что насыпанные плотины были подмыты и обрушились и многие из работников поплатились жизнью. Во время произведенной этим событием суматохи многие из друзей, начальников и других знатных лиц оставили лагерь Пердикки и поспешили к Птолемею. [229]
   Таково было начало египетской войны; этот переход на сторону неприятеля такого значительного числа важных лиц должен был заставить Пердикку задуматься. Он созвал офицеров своего войска, пренебрежительным тоном поговорил с тем или другим, одарил одних и почтил других повышениями, которые дал им или обещал; он убеждал их мужественно биться за дело царей против мятежников, поддержать свою славную репутацию и отпустил их с приказанием приготовить войска к выступлению. Только вечером одновременно, с сигналом к выступлению войску сделалось известно, куда оно пойдет; возраставшее количество перебежчиков из его войска заставляло Пердикку опасаться, что неприятель может узнать о его движении. Войско шло всю ночь с величайшей поспешностью и наконец стало лагерем на берегу реки в укрепленной позиции против цитадели Камила. С наступлением дня, когда войска несколько отдохнули, Пердикка отдал приказ приступить к переправе; впереди двинулись слоны, за ними гипасписты, воины, несшие штурмовые лестницы, и отряженные для штурма войска, и наконец, лучшие отряды конницы, которые должны были отбросить неприятеля в случае, если он подступит во время штурма. Утвердившись на противоположном берегу, Пердикка надеялся без труда разбить египетские войска со своими превосходящими их численностью силами; что же касается его македонских войск, то он, и вполне справедливо, был убежден, что они, хотя ему и не преданы, но при виде неприятеля забудут все другое, кроме того, что требует от них воинская честь.
   Когда уже около половины войска переправилось через реку и слоны уже двинулись против крепости, показались спешившие туда как можно скорее неприятельские войска; слышны были звуки труб и их боевые клики; они были под стенами крепости ранее македонян и вступили в нее. Не теряя мужества, гипасписты пошли на штурм, к стенам были приставлены штурмовые лестницы, были подогнаны слоны, которые повалили палисады и вырвали бруствера. Но египетские войска защищали стены с величайшей храбростью; Птолемей, окруженный несколькими отборными воинами, стоял на валу в вооружении македонскою фалангиста, с сариссой в руке, и в битве был все время впереди; он сверху попал копьем в глаз переднему слону, пронзил сидевшего на спине этого животного индуса и сталкивал, ранил и убивал многих поднимавшихся по лестнице воинов; его гетайры и военачальники соревновались с ним в храбрости; у второго слона был тоже сброшен со спины погонщик, шедшие на штурм гипасписты были отбиты. Пердикка отряжал на штурм один за другим новые отряды, желая во что бы то ни стало взять эту крепость; Птолемей, напротив, ободрял своих словом и делом; они бились с необыкновенным мужеством, на стороне Пердикки были все преимущества численного перевеса; сознание, что здесь идет дело о чести оружия, заставляло их обоих прилагать величайшие усилия.
   Весь день тянулась эта ужасная битва, с обеих сторон было множество раненых и убитых; наступил вечер, и еще ничто не было решено. Пердикка подал знак к отступлению и воротился в лагерь.
   Среди ночи войско снова выступило; Пердикка надеялся, что Птолемей со своими войсками останется в крепости и что после учиненного ночного перехода в несколько миль вверх по течению реки можно будет произвести через нее переправу. С наступлением дня он стоял против одного из многочисленных островов, которые образуют Нил, разделяясь и снова соединяясь, и который был достаточно велик и обширен, чтобы вместить лагерь большого войска. [230] Туда он решил отвести свое войско, несмотря на представляемые переправой трудности. Вода дошла солдатам до подбородка, так что они только с величайшими усилиями могли держаться против течения. Чтобы несколько ослабить его, Пердикка приказал загнать выше по течению, влево от переправлявшихся, в реку слонов, между тем как ниже въехали в нее всадники, чтобы перехватывать и доставлять на другой берег тех, которых, уносило течение. Таким образом некоторые отряды уже, переправились с большим трудом, а другие находились еще в реке, -- когда было замечено, что вода поднимается, что тяжеловооруженные совсем погружаются в нее и что слоны и всадники стоят в воде все глубже и глубже. Панический ужас охватил толпу; одни кричали, что неприятели загородили каналы ниже по течению и что скоро будет все под водою, другие -- что боги послали непогоду в верхних областях и потому река прибывает; более благоразумные видели, что дно реки, расшевеленное множеством переправляющихся, подается и углубляется. Переправу вброд продолжать было невозможно; точно так же не могли возвратится те, которые находились на острове, они были совершенно отрезаны и отданы на жертву подступающему неприятелю, который уже показался с большими боевыми силами. [231] Не оставалось ничего другого, как приказать им переправиться обратно через реку, как только они могут. Счастлив был тот, кто умел плавать и имел достаточно сил, чтобы переплыть через широкую реку; таким образом, некоторые спаслись, но прибыли на этот берег без оружия, до крайности утомленные и озлобленные; другие утонули, были пожраны крокодилами, или гонимые течением все дальше и дальше, спустились ниже острова, около неприятельского берега. Войско недосчиталось около 2 000 человек, и в том числе многих военачальников.
   На другом берегу виднелся лагерь египтян; видно было, как они стараются спасти из воды уносимых течением воинов, как там и сям горят костры, чтобы воздать последние почести мертвым. По эту сторону реки господствовала печальная тишина; каждый искал своего товарища, своего начальника и не находил их уже более живыми. Притом начал чувствоваться недостаток съестных припасов, и не было никакой надежды выйти из этого печального положения. Наступила ночь; там и сям слышались жалобы и проклятия: столькими храбрыми воинами пожертвовано бесцельно; мало того, что потеряна военная честь, но благодаря неблагоразумию их вождя отдана в жертву и их жизнь; быть пожираемыми крокодилами -- вот такова теперь славная смерть для македонских воинов. Многие из предводителей вошли в шатер регента и стали открыто обвинять его в том, что он был причиной этого несчастья, по войска недовольны, что они терпят нужду в самом необходимом, да что неприятель близко. Кроме того, собравшиеся снаружи перед шатром македонские фаланги шумели и кричали, около ста предводителей с сатрапом Мидии Пифоном во главе объявили, что не желают разделять ответственности за дальнейшие события; они отказали регенту в повиновении и оставили шатер. Тогда в него ворвались некоторые из гетайров с хилиархом Селевком и предводителем аргираспидов Антигеном во главе [232] и бросились на регента; Антиген нанес ему первый удар; остальные последовали за ним, соревнуясь друг с другом; после отчаянного сопротивления, покрытый ранами, Пердикка пал мертвый наземь.
   Так кончил свою жизнь Пердикка, сын Оронта, на третий год после того, как сделался регентом государства. Великая идея поддержать единство вверенной ему державы сделала бы его достойным лучших успехов, если бы он искренно и обдуманно отдался ей; его погубили руководившие им эгоистические намерения, причем возраставшее счастье скоро увлекло его к несправедливым поступкам, коварству и деспотическим мерам; Он не был достаточно велик для того, чтобы господствовать над миром после Александра; последний шаг, которым он надеялся достигнуть своей цели, был для него роковым. Скоро Птолемей узнал о происшедших в лагере событиях; на следующее утро он переправился через реку в лагерь, приказал вести себя к царям, принес им и знатнейшим предводителям дары, отнесся ко всем милостиво и сердечно и со всех сторон был приветствован громкими криками ликования. Затем войско было созвано на собрание; Птолемей произнес речь к македонянам в таком тоне, как этого требовала настоящая минута: только необходимость, сказал он, принудила его биться против своих старых товарищей; он более всякого другого скорбит о смерти стольких храбрых воинов; вина в этом падает на Пердикку, он понес заслуженное наказание; отныне всякой вражде положен конец; из числа тех, которые боролись со смертью в реке, он спас стольких, скольких смог, а другим, чьи тела были выброшены на берег, оказал последние почести; так как в лагере господствовала нужда, то он отдал приказ доставить сюда съестные припасы и другие предметы первой необходимости. Речь его была встречена громкими криками одобрения; тот, кто только что стоял как враг против македонян и с кем они боролись с таким ожесточением, стоял теперь невредимый, возбуждая изумление, прославляемый как спаситель посреди них; он был, они это видели, победителем, и в настоящую минуту в его руках находилась вся власть, которой злоупотреблял Пердикка. Первым вопросом было, кто должен принять на себя звание Пердикки и управлять государством от имени царей; было громко высказано желание, чтобы это звание взял на себя Птолемей. Предусмотрительность и благоразумие Лагида не были ослеплены заманчивыми сторонами такого предложения, внезапною переменою счастья и радостными кликами македонян; он знал, что если он пренебрежет высшим званием в государстве и откажется от него, то он сам перестанет быть подвластным представителю этого звания, оно упадет в глазах света и, завися от его милости, от его решения, будет тем более способствовать усилению его могущества, с чем меньшим эгоизмом он, по-видимому, поступил. Как будто бы это была награда, которую он мог раздать, он сам здесь рекомендовал войску тех, которым он считал себя обязанным благодарностью; то были Пифон, стратег Мидии, который сделал первый решительный шаг против Пердикки и перешел в египетский лагерь, и Арридей, который, невзирая на приказ Пердикки, привез тело царя в Египет. При громких одобрительных кликах они оба были провозглашены регентами с неограниченной властью [233]. Они приняли на себя это звание "впредь до нового распоряжения".
   Значительные неудобства, вытекавшие из этого разделения власти, не могли скрыться от глаз благоразумных людей; внезапная перемена всего положения вещей, несомненно, должна была подвергнуть опасности многих из друзей Пердикки и заставить их бояться взрыва ярости возбужденной толпы; одно стоящее одиноко сведение говорит нам, [234] что Птолемей всеми мерами пытался успокоить тех, кому еще могла грозить какая-нибудь опасность со стороны македонян. Даже те, которые были против этого переворота, должны были признать, что Птолемей, бывший в настоящую минуту неограниченным повелителем, пользуется своей властью столь же умно, как и умеренно, и что он избегает даже тени и такого господства, которое все-таки легко было бы переносить.
   Через два дня после убиения Пердикки из Малой Азии получили известие, что Эвмен победил и что Кратер и Неоптолем пали, а области Малой Азии находятся в его руках. Если бы это известие пришло двумя днями раньше, -- так говорит предание, восходящее к Иерониму, другу и товарищу Эвмена, -- то, конечно, никто не дерзнул бы наложить руку на Пердикку, его войска не подумали бы ни о каком мятеже и с новым мужеством бились против Египта; в таком случае по всем человеческим соображениям первым между македонянами был бы ни кто иной, кроме Эвмена. [235] Теперь победа Эвмена казалась войску как бы несчастием и собственным поражением, а смерть пользовавшегося высоким уважением Кратера была поставлена ему в вину. Ярость озлобленного мятежом и понесенного им поражением войска излилась на канцлера из Кардан. Сатрапу Египта должно было быть приятно уже то, что дурное настроение искало себе выхода в таком направлении, так как это позволяло ему поразить одного, которого он не мог надеяться склонить на свою сторону, и других, которые победили вместе с ним, раньше, чем они решили приступить к дальнейшим действиям. Войско снова было приглашено на собрание для суда над Эвменом и другими отсутствовавшими сатрапами Пердикки; они были, присуждены к смерти в количестве пятнадцати человек, и в том числе брат регента Алкета; его сестра Аталанта, супруга Аттала, находившаяся в лагере, была казнена немедленно. Сам Аттал со своим флотом поспешил из Пелуcии в Тир, чтобы спасти находившееся там казнохранилище и собрать остатки партии, которая была рассеяна на берегах Нила.
   После этого к Антипатру в верхнюю Сирию и к Антигону, который находился на Кипре, [236] были отправлены послы с приказом немедленно явиться к царям в Трипарадис. Само войско под предводительством обоих регентов выступило в обратный путь в Сирию; Птолемей, как кажется, остался в Египте.
   На обратном пути Эвридика, молодая супруга царя Филиппа Арридея, державшаяся до сих пор вдали от всякого участия в государственных делах, поддерживаемая своим секретарем Асклепиодором, начала играть относительно регентов роль, на которую ей, по-видимому, давало право ее положение и ее характер; она потребовала от Пифона и Арридея, чтобы отныне ей было дано надлежащее участие в управлении государством, которое для нее, как супруги царя, представляет близкий и вполне естественный интерес. Сначала регенты не протестовали против этого; но скоро, когда приблизилось время соединения с Антипатром, они запретили царице дальнейшее вмешательство, опасаясь его неудовольствия и его старинной вражды к Эвридики; они несут на себе ответственность, сказали они, и будут действовать одни до прибытия Антипатра и Антигона. [237] Но настроение умов в войске было на стороне Эвридики, она пользовалась любовью, как царевна, принадлежавшая к царскому дому, и за ее более солдатский, чем женственный характер; Пифон, напротив, со времени своего похода в Мидию осенью 323 года лишился доброго мнения в глазах македонян, и недоверие войска к нему высказывалось вполне открыто. Интриги молодой царицы доставляли столько хлопот регентам, что, прибыв в Трипарадис, они наконец увидели себя вынужденными сложить с себя свое звание перед собранием македонян.
   Интрига Эвридики удалась только наполовину; она не имела столько власти над войском, чтобы быть в состоянии провести выборы нового регента согласно своим желаниям. Войско провозгласило регентом Антипатра, [238] -- выбор, который должен был идти вразрез со всеми желаниями и ожиданиями молодой царицы.
   Между тем Антипатр и Антигон прибыли в окрестности Трипарадиса, [239] и войско Антипатра стало лагерем на другом берегу Оронта. Когда он явился к македонянам, то их первым требованием было, чтобы Антипатр выплатил им наконец деньги, которые были им обещаны в награду еще Александром. И старик Антипатр не решился выступить со строгими наказаниями против этих дерзких и одичалых войск: он выразил сожаление, что в настоящую минуту не имеет ничего, чем бы мог удовлетворить их требования; но в разных местах находятся царские казнохранилища, и в свое время, когда они будут в его руках, он исполнит справедливое требование войска. Войско выслушало это с неудовольствием; Эвридика же разжигала его всеми мерами; она ненавидела Антипатра, который ранее вел себя по отношению к ней и ее матери не так, как он должен был вести себя, и вблизи которого она, несомненно, скоро снова должна была утратить то влияние, которое едва начала приобретать. Это ей вполне удалось; вспыхнуло открытое восстание, сама царица произнесла перед собравшимися войсками речь, составленную для нее Асклепиодором; она обвиняла Антипатра в том, что он столь же небрежен, как и скуп, что он не укрыл в безопасное место оставленных Пердиккой в Тире сокровищ; если с царскими деньгами будут поступать таким образом, то македоняне всю свою жизнь могут ожидать наград, которые они вполне заслужили своим оружием и своею кровью; они должны отделиться от Антипатра. После нее говорил Аттал, один из предводителей пехоты, и осыпал Антипатра множеством новых обвинений. [240] Собрание бушевало все сильнее: они отпустят от себя Антипатра, говорили они, не ранее, чем, он достанет денег и оправдается; а если он не в состоянии этого сделать, то они побьют его камнями. И с этими словами они расположились перед мостом, представлявшим для Антипатра единственный обратный путь в его лагерь через стремительный Оронт. Его положение было весьма затруднительно; тех немногих всадников, которые находились при нем, было недостаточно, чтобы защитить его в случае нападения, не говоря о том, чтобы пробиться с ним сквозь фаланги. Антигон обещал помочь ему в этом затруднении; он был в соглашении с хилиархом Селевком; в полном вооружении он прошел по мосту посреди фаланг, говоря всем, что он желает говорить с войсками; македоняне расступились перед своим высоким вождем и последовали за ним, чтобы услышать, что он будет говорить; пока толпа стояла кругом него и слушала, а он в длинной и искусной речи защищал Антипатра, примешивая к ней обещания, увещевания и слова примирения, Селевк со своими всадниками улучил время; плотно сомкнутыми рядами, имея Антипатра посреди себя, они переехали через мост мимо македонян и направились в другой лагерь. [241] Антигону с трудом удалось спастись от разъяренной толпы. Антипатр был объявлен недостойным и лишенным своего сана; по-видимому, полная власть теперь должна была перейти в руки Эвридики; старое соперничество между конницей и пехотой проснулось; гетайры конницы отделились от остального войска [242] и их гиппархи по приказу Антипатра прибыли в его лагерь. Фаланги должны были испугаться, видя себя предоставленными самим себе, без предводителя и без дисциплины; сама Эвридика испугалась возможности нападения, которым грозил Антипатр; они поспешили покориться. Уже на следующий день было постановлено, что Антипатр назначается регентом с неограниченной властью. [243]
   Антипатр без колебаний принял вторично поручаемую ему власть; его ближайшим и важнейшим делом было распределить звания и сатрапии государства сообразно с новыми обстоятельствами; к этому делу необходимо было приступить с некоторой осмотрительностью, так как партия Пердикки еще далеко не была уничтожена.

Глава четвертая (321-320 гг.)

Взгляд назад. -- Раздел в Трипарадисе. -- Военные действия этолян против Полисперхонта. -- Приверженцы Пердикки в Малой Азии, -- Возвращение Антипатра через Малую Азию. -- Эвмен на зимних квартирах. -- Переправа Антипатра в Европу. -- Антигон -- стратег в Малой Азии. -- Отступление Эвмена -- Эвмен в Норе. -- Птолемей занимает Финикию. -- Поход Антигона против Алкеты и Аттала -Антигон -- повелитель Малой Азии. -- Греческие дела, Фокион и Демад. -- Смерть Демада -- Смерть Антипатра

   При так называемом втором распределении сатрапий македонского царства не было произведено никаких формальных перемен и только некоторые прежние имена были заменены новыми. Но можно было заметить довольно ясно, что в отношениях сатрапов к государству обнаружилась существенная перемена, происшедшая в течение двух лет, истекших со смерти Александра; события уже показали, в каком направлении должно было раздробиться государство Александра при дальнейшем ходе борьбы между диадохами.
   При распределении сатрапий, произведенном в Вавилоне летом 323 года, основным принципом было принято сохранить единство государства неприкосновенным и продолжать управлять им от имени наследников великого царя. С этой целью в руки регента была отдана принадлежавшая государю верховная власть над сатрапиями и право располагать по своему усмотрению царской армией. Если бы даже находившееся в руках Пердикки войско было надежно, если бы сатрапы самоотверженно желали сохранить неприкосновенным единство государства, то все-таки положение Пердикки представляло бы большие трудности; взамен этого ему постоянно приходилось бороться с оппозицией и требовательностью македонян своего войска, а вельможи государств, опираясь на свое нарождавшееся территориальное могущество, всеми силами старались ослабить стеснительные условия, привязывавшие их к государству; сам Пердикка смотрел на полученную им в свои руки власть только как не средство стяжать для себя господство, а по возможности и сопряженное с ним звание. Он действовал успешно, пока его интересы шли рука об руку с интересами царей; Пифон, сатрап Мидии, должен был склониться перед ним, Каппадокия была завоевана, сатрап Фригии Антигон, отказавшийся от исполнения своего долга, должен был удалиться в изгнание; не обладая ни одной страной как фундаментом своей власти, Пердикка господствовал в силу верховного авторитета государства; он был представителем правого дела; всякий акт непокорности, всякий протест против него был мятежом против государства, а следовательно, и преступлением; он был велик, полон достоинства и невинен. Затем он начал отделять свои интересы от интересов царей; брак с царицей Клеопатрой должен был открыть ему дорогу к трону, он сделался убийцей царицы Кинаны, отверг дочь Антипатра; с вопиющей несправедливостью он захватывал в свои руки области Малой Азии; он принудил Антипатра и Птолемея к воине; его счастью, а скоро и его жизни пришел конец.
   С точки зрения интересов государства смерть Пердикки была большим несчастьем; если бы он победил, это государство осталось бы единым в одних руках, и если бы даже цари были устранены, оно все-таки осталось бы в женской линии царского дома. Когда он был убит, Птолемей отклонил от себя предложение принять на себя звание регента; он отдал его как награду двум людям, которым он таким образом выразил свою благодарность; благодаря этому разделению власти и интригам царицы Эвридики, они не смогли удержаться на своем посту; обнаружилось, что авторитета государства самого по себе теперь уже более недостаточно, чтобы удержать в повиновении даже одну только царскую армию, которая одна лишь и могла заставить признать его Она выбрала регентом наместника Македонии; для управления государством регенту была необходима другая власть, власть территориальная; отныне цари имели не столько своих представителей, сколько защитников, а царская власть не столько действовала своим авторитетом, сколько была терпима.
   Такова была существенная перемена, вызванная в государстве смертью Пердикки и ее ближайшими последствиями; царская власть, хотя и имела своего представителя, но потерпела поражение в борьбе с сатрапами; выйдя победителями из этой борьбы, они приобрели большую независимость, чем та, на которую они претендовали; те из них, которых Пердикка сменил именем царей, заняли в большинстве случаев свои прежние места с новыми правами; был поставлен на очередь вопрос о праве, приобретенном оружием; против права престолонаследия царского дома выдвинуто право завоевания отдельных властителей. [244] А Антипатр, стратег европейских земель, имел как регент в то же время в своих руках и верховную власть, которой он должен был бы подчиняться. Найдя нужным возвратиться в свои земли и, правда, благодаря дальнейшим осложнениям, взять с собой царей, он перенес центр тяжести государства из Азии в Европу; или скорее, государство перестало иметь центр тяжести, тем более, что он раздробил царское войско, большую половину его оставил в Азии, отдал в другие руки и удалил от непосредственного соседства с царями. С внешней стороны эта мера всего более содействовала падению царской власти и распадению государства.
   Главные распоряжения относительно распределения почетных званий и сатрапий, сделанные Антипатром в Трипарадисе, были следующие:
   Птолемей, конечно, сохранил за собой свою сатрапию, как он и желал; ему было гарантировано обладание Египтом, Ливией, областью Аравии и всеми теми землями, которые он еще завоюет к западу; вероятно, под этим подразумевался Карфаген, откуда киренейцами была получена помощь.
   Сирия осталась в руках Лаомедонта из Амфиполя, уроженца острова Лесбос, сумевшего, по-видимому, оправдать свое странное поведение относительно Пердикки, против которого он не решился начать открыто неприязненных действий.
   Сатрап Киликии Филоксен, хотя и был назначен Пердиккой, но при приближении Антипатра, по-видимому, немедленно объявил себя за него; ему была оставлена его сатрапия.
   Из числа так называемых верных сатрапий Месопотамия вместе с Арбелитидой были отобраны у прежнего сатрапа и отданы Амфимаху. [245] Вавилония тоже получила нового сатрапа в лице прежнего хилиарха, глубокую преданность которого Антипатр имел случай оценить при недавнем восстании. Хотя Вавилон и перестал быть резиденцией царей, но он все-таки во всех отношениях остался одним из важнейших городов государства и служил посредствующим звеном между сатрапиями востока и запада, -- положение, которым Селевк не преминул воспользоваться для своей собственной выгоды.
   Прилегающая к ней область Сузиана тоже получила нового сатрапа -- то был Антиген, еще при Александре бывший предводителем агемы гипаспистов, которая теперь получила имя аргираспидов, т. е. вооруженных серебряными щитами. Этот отряд состоял исключительно из ветеранов, участвовавших в азиатских походах, и, как говорят, между ними не было почти ни одного воина, которому не было шестидесяти лет; аргираспиды пользовались репутацией непобедимых и составляли ядро македонского войска; они были исполнены различных притязаний, восставали против всякого приказа, который им не нравился, являлись вожаками при всяком мятеже и были верны только царскому дому. [246] Антипатр желал удалить их и доставить им занятие; это было возможно только под предлогом какого-нибудь почетного поручения; он приказал им в количестве 3 000 человек сопровождать Антигена в Сузы и доставить к морю находившиеся там во множестве сокровища. [247]
   Большую часть восточных сатрапий он оставил в руках тех, которые владели ими. Певкеста сохранил Персию, Тлеполем -- Карманию, Сибиртий -- Гедрозию и Арахозию, Оксиарт -- земли Паропамисад, Пифон, сын Агенора -- Индию по эту сторону Инда, а по ту сторону Инда Таксил сохранил земли по Гидаспу, а Пор -- все земли, лежащие между Гидаспом и устьем Инда. Все произведенные на востоке перемены состояли в том, что Бактрия и Согдиана были соединены в руках солийца Стасанора, что Филипп, владевший ранее Согдианой и Бактрией, получил сатрапию Парфия и что Стасандр из Кипра получил Дрангиану и Арею. Наконец, Пифон, сын Кратеба, сохранил за собою свою сатрапию Мидия до Каспийских проходов и, кроме того, в возмещение своего звания регента был назначен стратегом верхних сатрапий, если только это не произошло некоторое время спустя. [248]
   Странно, что в дошедших до нас перечнях произведенного в Трипарадисе раздела не упоминаются ни Северная Мидия, ни Армения. Мы знаем, что в Мидии, полученной им при разделе 323 года, утвердился на правах наследственного государя Атропат, а Оронт, сражавшийся в войске персов в битве при Ганга меле со званием сатрапа Армении, три года спустя снова является обладателем своей прежней сатрапией [249].
   Прилегавшая к ней с запада Каппадокия, которою Эвмен управлял с такой заботливостью и благосостояние которой он уже заметно поднял, была назначена Никанору. [250] Великую Фригию и Ликию с примыкавшими к ним землями ликаонов и памфилов должен был получить обратно Антигон, Асандру тоже была обещана его прежняя сатрапия Кария. Менандр не возвратился обратно в Мидию, а остался теперь при войске; [251] вместо него эту сатрапию должен был получить Клит, бывший до сих пор навархом в греческих водах. Наконец, Фригия на Геллеспонте была назначена прежнему регенту Арридею.
   Сам Антипатр удержал за собою европейские земли, которыми он владел прежде. Интересно то, что, судя по пришлым в Трипарадисе решениям, он, по-видимому, весьма мало воспользовался для себя теми преимуществами, которые давала ему власть регента; только дальнейшие осложнения побудили его разделить войско и переселить царей в Европу. В настоящую минуту он решился поручить Антигону, вместе со званием полномочного стратега, [252] верховное начальство над царской армией, что давало последнему возможность согласно своим желаниям продолжать войну против остатков партии Пердикки, и в особенности против Эвмена; в то же время на его попечение были отданы цари. Такое разделение власти, которую имел в своих руках Пердикка, заставляет нас предположить, или что Антипатр считал себя обеспеченным в полной преданности своего стратега, или что он принужден был подчиниться требованиям Антигона. Чтобы не забыть ничего, чего требовала осторожность, он назначил своего собственного сына Кассандра хилиархом, рассчитывая таким образом поставить достаточную преграду Антигону, если бы вверенная ему действительно значительная власть увлекла его к дурным замыслам. Наконец, в телохранители царя Филиппа он назначил Автолика, брата Лисимаха Фракийского, [253] Аминту, брата сатрапа Персии Певкесты, Александра, сына стратега Полисперхонта, и Птолемея, сына Птолемея. [254]
   Таковы были в основных чертах постановления, сделанные Антипатром в Трипарадисе осенью 321 года; они были приняты со всеобщим одобрением; чтобы придать новому порядку вещей силу и крепость, был, как кажется, именно теперь решен брак Лагида Птолемея с дочерью Антипатра Эвридикой. [255]
   Между тем партия Пердикки еще далеко не была уничтожена; во многих пунктах перевес еще был на ее стороне, и она была готова к самому упорному сопротивлению. Впрочем, в Европе этоляне, возобновившие по приказу Пердикки и Эвмена войну весною этого года, были уже побеждены. Они проникли в Фессалию, [256] тамошнее население восстало против Македонии, и войско в 25 000 человек пехоты и 1 500 всадников было готово вторгнуться в Македонию; тут получили известие, что акарнанцы перешли через границу, грабя и опустошая проходят по Этолии и осаждают города этой земли. Оставив для прикрытия Фессалии присоединившихся к ним союзников под предводительством фарсальца Менона, этоляне немедленно поспешили на родину и им удалось прогнать акарнанцев. Но тем временем в Фессалию прибыл со значительным войском Полисперхонт, оставленный Антипатром в Македонии в качестве стратега, победил своих противников, убил их полководца Менона, предал смерти большую часть неприятелей и снова покорил Фессалию. Источники не говорят нам, был ли дарован фессалийцам мир, и если да, то под какими условиями. [257]
   Большую опасность для теперешнего регента представляло положение, занимаемое партией Пердикки в Малой Азии. Здесь Эвмен благодаря двум победам, одержанным им летом над Неоптолемом и над Кратером, имел решительный перевес; немедленно после победы он двинулся и завладел сатрапиями, лежавшими по морскому берегу, и все земли между Тавром и Геллеспонтом были в его руках; получив известие, что Пердикку убили что он сам объявлен лишенным своего звания и присужден войском македонян к смерти, он с тем большим рвением начал готовиться к обороне.
   В южных областях Малой Азии еще стоял брат Пердикки Алкет; [258] он сумел в такой степени приобрести симпатии писидийцев, что мог вполне положиться на верность этого дикого и привыкшего к войнам боевого народа; их страна, переполненная укреплениями и походившая благодаря своему гористому характеру на крепость, могла служить как засадой для постоянно возобновляемых вылазок при предстоящей новой борьбе, так и почти неприступным убежищем; скоро вокруг него собрались значительные боевые силы. Было естественно, что все, что еще держало сторону Пердикки, двинулось в Малую Азию. В числе этих приверженцев Пердикки был прежде всего Аттал, супруга которого Аталанта, сестра Пердикки, была казнена в лагере брата немедленно после его смерти; при получении этого известия Аттал, стоявший с флотом у Пелусия, поспешно вышел в море; он высадился на берег в Тире, фрурарх которого, македонянин Архелай, сдал ему город и сокровищницу с 800 талантами, оставленными здесь Пердиккой. [259] Все приверженцы Пердикки, бежавшие из лагеря в Египте и рассеявшиеся по разным направлениям, собрались вокруг него; скоро его боевые силы возросли до 10 000 человек пехоты и 800 всадников. С ними он двинулся в южные области Малой Азии.
   Таким образом, в Малой Азии находились значительные боевые силы партии Пердикки; если бы они соединились вместе для общих движений или даже действовали бы только согласно, то действительно могли бы оказать продолжительное сопротивление новому порядку вещей и даже преградить путь возвращавшемуся в Европу Антипатру. Теперь, когда согласие было всего необходимее, ни Алкета, ни Аттал не были склонны подчиниться кардийцу Эвмену, своей зависти к которому они не скрывали еще при жизни Пердикки! Аттал двинулся со своим флотом к берегам Карий, чтобы овладеть морским берегом от Книда до Кавна, а при возможности также островом Родосом, и чтобы во всяком случае применить право войны к необыкновенно оживленной морской торговле между Азией и Европой, которую вел Родос. Но родосцы, которые тотчас же по смерти Александра изгнали македонский гарнизон [260] и вскоре, благодаря своей счастливой независимости, правильно организованному управлению и крайне обширной торговле, достигли такого могущества, что должны были сделаться одним из важнейших морских государств в этих водах, выслали в морс флот под предводительством Демарата; в происшедшем морском сражении Аттал был разбит, его корабли и его войско рассеялись, а сам он с остатками своих боевых сил двинулся в глубину страны. В то самое время, согласно полученным от Антипатра приказаниям, Асандр шел в Карию, сатрапом которой он был назначен; он встретился с Алкетой, с которым уже успел соединиться Аттал. Хотя происшедшее между ними сражение и осталось нерешенным, но его было достаточно, чтобы разрушить их план. [261]
   Между тем в течение лета Эвмен, как мы уже упомянули, двинулся в западные области Малой Азии, собрал контрибуцию с эолийских городов, снабдил в изобилии свое войско лошадьми из царских питомников у горы Иды [262] и двинулся в окрестности Сард, чтобы ожидать здесь Антипатра и возвращавшееся с ним в Македонию войско на обширных лидийских равнинах, представлявших для его многочисленной конницы отличную аренду битвы. Царица Клеопатра находилась в Сардах; он хочет показать ей, сказал он, что он, победитель Кратера, не уступит и старому Антипатру; он намеревался выступить как защитник царицы, которая предложила Пердикке свою руку, и продолжать ее именем борьбу против властителей. Клеопатра заклинала его удалиться, так как в противном случае македоняне могли бы подумать, что она является виновницей предстоящей им новой войны. Он решил оставить по ее просьбе Лидию и двинулся в Келены, находившиеся в западной части Фригии, чтобы расположиться там на зимние квартиры. [263] Эта позиция представляла для него двоякого рода выгоду: с одной стороны, ту, что здесь он находился достаточно близко к другим приверженцам Пердикки, которые в настоящую минуту находились еще в южных приморских областях, и имел таким образом возможность соединиться с их боевыми силами и с преданными Алкете писидийцами, а с другой стороны -- ту, что этим он завлекал шедшее с востока под предводительством Антигона царское войско на неудобный по условиям почвы и по своей близости к горным областям Писидии театр войны. План Эвмена, по всей вероятности, заключался в том, чтобы держаться в Келенах, которые господствовали над главными дорогами, соединявшими материк с западным берегом моря, оборонительной позиции против неприятеля, который, по его мнению, был сильнее его в открытом бою благодаря численному перевесу своих войск.
   Тем временем Антипатр со взятыми им при начале похода из Европы войсками прибыл, мы не знаем какими путями, -- в Лидию. [264] Прибыв в Сарды, он привлек царицу Клеопатру к формальной ответственности в том, что она предложила свою руку Пердикке, хотя он уже вступил в брак с его дочерью, что послужила таким образом причиной кровопролитной войны этого года и что она, не наученная даже падением Пердикки, продолжает находиться в сношениях с осужденным Эвменом. Клеопатра защищалась, вероятно, в формальном процессе перед собранием войска со смелым и необычным для женщины красноречием; она прямо упрекала регента в том, что он не чтит царского дома, недостойно обходится с ее матерью Олимпиадой и ставит свои собственные выгоды выше достоинства государства; она находится в его власти, он может повторить с ней то, что сделал Пердикка с ее сестрой Кинаной; роду Филиппа и Александра, по-видимому, суждено быть уничтоженным теми, которые ему всем обязаны. Антипатр не посмел идти дальше; он оставил царицу в покое в ее резиденции в Сардах и без дальнейших промедлений выступил и направился к Геллеспонту. [265]
   Приближалась зима; Эвмен остался уже на зимних квартирах по верхнему течению Меандра. Он воспользовался этой зимней остановкой для набега на пограничные области" которые не были ему подвластны. Для своих воинов он нашел новый и вполне гармонировавший с походной жизнью способ зарабатывать свое жалованье; он продавал отдельным отрядам поместья, укрепления и тому подобное в неприятельской области со всем а них находящимся: людьми, скотом и имуществом, давал им отпуск и необходимые боевые запасы, чтобы завладеть этими местами и затем принуждал товарищей делиться добычей с ним; это поддерживало хорошее настроение духа в его людях, их военную деятельность и опытность, которая нигде не погибает так легко, как на зимних квартирах. [266] Между тем Эвмен ревностно принимал все меры относительно войны, которая должна была возобновиться, лишь только это позволит время года. Прежде всего он завязал переговоры с Алкетой и с собравшимися вокруг него остатками партии Пердикки и пригласил их соединиться с ним для общих действий против неприятеля. Аттал и Алкета приняли послов стратега; в совете приближенных говорилось за и против его предложения; наконец большинство голосов осталось за наиболее неблагоразумным планом: Алкета, Аттал и другие отказались стоять под предводительством Эвмена или даже наравне с ним; они отвечали ему, что он сделает хорошо, если уступит им начальство: Алкета -- брат Пердикки, Аттал -- его зять, а Полемон -- брат последнего, им подобает начальство и их распоряжениям должен подчиниться Эвмен. Этот ответ лишил полководца всех его надежд. "Вот каковы их речи, а о смерти у них и речи нет", -- воскликнул он с горечью. Он видел, что дело его партии погибло, но во всяком случае желал держаться, пока это еще возможно; на свои войска он мог положиться, даже македоняне в его войске были к нему привязаны самым искренним образом; они знали, что ни один другой не заботится с большим вниманием и добротой о своих людях; хотя в лагере несколько раз находили письма такого содержания, что Эвмен присужден к смерти и что тот, кто умертвит его, получит из царской сокровищницы 100 талантов награды, но не нашлось никого для свершения этого низкого дела. Тогда Эвмен пригласил войско на собрание, поблагодарил солдат за их верность и преданность и поздравил себя с тем, что отдал свою жизнь в их руки; порукой за будущее ему служит то, что его войско устояло с такой честью даже при этом, быть может, смелом и дерзко выбранном испытании; подобные попытки, наверное, будут очень скоро сделаны со стороны неприятеля. С одобрительным изумлением выслушало войско хитрый оборот, приданный делу полководцем, и поверило ему; чтобы предохранить его в будущем от опасностей, они предложили ему составить особую стражу и решили наконец образовать из тысячи военачальников, лохагов и других испытанных людей охрану, которая должна была составлять его надежную свиту днем и ночью. Эти храбрые люди радовались, что получают от своего полководца отличия, которые дают цари своим "друзьям"; Эвмен был вполне прав, когда раздавал красные кавсии и почетные мантии -- высшие знаки царской милости у македонян. [267]
   При таком настроении, господствовавшем в войске Эвмена, и при крепости занимаемой им позиции новому регенту казалось неудобным предпринимать что-либо против осужденного полководца ранее прибытия стратега Антигона. Только сатрап Карий Асандр был послан против Аттала и Алкеты; но он принужден был наконец отступить после оставшегося нерешенным сражения, и победа в настоящую минуту в Карий, Ликии и Писидии оставалась за неприятелем.
   Тем временем Антигон с царским войском и царями перешел через Тавр; при нем находился хилиарх Кассандр. Между ними обоими дело дошло уже до самых неприятных столкновений; грубый и гордый хилиарх столь же мало хотел подчиняться благоразумному и поддерживавшему военную дисциплину стратегу, насколько последний желал терпеть притязания юноши, имевшего за собой только имя отца и несколько неприятных воспоминаний из последнего года жизни Александра. Старый Антипатр уже раз приказал сыну прекратить свои жалобы и обвинения против Антигона; это помогло только на короткое время. [268]
   Зимою, когда царское войско -- как кажется, по дороге в Гордий, -- двинулось во Фригию, чтобы расположиться на зимние квартиры в пощаженных еще войною местностях, Кассандр лично поспешил в лагерь своего отца, ставшего во Фригии Геллеспонтской, сообщил ему о двусмысленном поведении Антигона и о его приготовлениях к явно опасным предприятиям, заклиная его не двигаться далее вперед и не покидать Азию до тех пор, пока он не подавит в самом начале замыслов полководца и не оградит себя и царей от больших опасностей. Между тем Антигон лично явился в лагерь регента; если он незаметно и работал уже над осуществлением более широких планов, то в настоящий момент он все-таки должен был еще поддерживать хорошие отношения с Антипатром. Ему удалось вполне оправдаться; он показал, насколько он далек от всякой другой мысли, кроме желания действовать в интересах Антипатра, которому он ведь всем обязан; он сослался на свою преданность ему, на свое прежнее поведение и на свидетельство всех своих друзей. И Антипатр поспешил уверить его, что он покидает Азию без всяких дальнейших опасений, но считает необходимым удалить царей от постоянных тревог войны и от возможных опасностей, угрожающих им среди занятого военными операциями войска; он возьмет их с собой в Европу; в предстоящей борьбе с Эвменом македоняне царского войска, долгое время находившиеся под начальством Пердикки и несколько раз проявлявшие мятежный дух, не будут столь надежны, насколько это необходимо, имея против себя такого неприятеля, как Эвмен; вместо этого он оставил ему 8 500 человек из числа тех македонян, с которыми он сам прибыл из Европы, имевшееся у него прежнее количество конницы под предводительством Хилиарха и половину слонов, числом 70 штук. [269] После этих чрезвычайно обильных последствиями для дальнейшего хода вещей распоряжений Антипатр двинулся к Геллеспонту, взяв с собою царя Филиппа с его супругой Эвридикой и царя Александра, которому было теперь два с половиной года, вместе с его матерью Роксаной; [270] его сопровождала большая часть принадлежавшей прежнему войску Пердикки македонской пехоты, численность которой, если исключить аргираспидов под предводительством Антигена и тех воинов, которые остались в различных гарнизонах или бежали к Атталу, мы можем определить в 20 000 человек, из конницы верных, принадлежавшей к главной армии, большая часть, вероятно, осталась в Азии под предводительством Кассандра; зато Антипатр взял с собою половину боевых слонов-первых, которых суждено было увидеть Европе.
   Ветераны Александра надеялись до сих пор на новые войны и на новую добычу; теперь им предстояло возвратиться на родину, не получив даже назначенных им Александром и формально обещанных Антипатром подарков. Может быть, царица Эвридика и на этот раз разжигала недовольство в войсках, они возвратились во время пути еще раз, потребовали обещанных подарков и начали грозить старому Антипатру; он обещал дать им все, или по крайней мере большую часть, когда они достигнут Абидоса и Геллеспонта. Войско поверило, спокойно прибыло в Абидос и ожидало уплаты. Но Антипатр с царями и некоторыми верными выступил туманной ночью и поспешил переправиться через Геллеспонт к Лисимаху, с мыслью, что войска, лишившись своего предводителя и предоставленные самим себе, из страха не получить теперь вовсе ничего изъявят свою покорность. Так и вышло; уже на другой день старые воины переправились через Геллеспонт и подчинились распоряжениям регента; об обещанных подарках более и не было речи. Таким образом Антипатр, вероятно, в феврале 320 года, возвратился в Македонию. [271]
   На этом месте в дошедших до нас преданиях находится пробел, охватывающий события нескольких месяцев. В конце этого промежутка времени мы находим положение вещей в Малой Азии уже значительно изменившимся. Эвмен оставил свою позицию у Келен и находился теперь на пути в свою прежнюю сатрапию Каппадокию; он был готов к решительной битве. Антигон со своей стороны собрал свои войска с зимних квартир и идет за Эвменом. Благодаря этой перемене театра войны большая часть полуострова находится в руках назначенных в Трипарадисе сатрапов; Арридей занял Фригию на Геллеспонте, Клит -- Лидию; Асандр тоже, как кажется, является повелителем Карий; но Анкета и Аттал еще держатся в горах Писидии. Своим движением из Фригии в Каппадокию Антигон совершенно отрезал их от Эвмена; прежде всего необходимо было победить его, наиболее искусного полководца, стоявшего во главе многочисленного и уже успешно одержавшего несколько побед войска.
   Как на оригинальную черту в характере Антигона указывают на то, что он, имея в строю превосходящую по численности армию, вел войну сдержанно и лениво, но не знал утомления в борьбе с более сильным врагом, был всегда готов поставить все на карту, а в бою был смел до дерзости. [272] Таково было его положение теперь; Эвмен имел решительный перевес, однако Антигон его преследовал. Конечно, он встретил в самом войске Эвмена поддержку, которая, по-видимому, обеспечивала ему успех. Вместе с счастьем полководца пошатнулась и верность его войск. Один из подвластных ему военачальников, носивший имя Пердикки, отказался повиноваться вместе с вверенным ему отрядом в 3 000 человек пехоты и 500 всадников и не возвратился в лагерь; против этих мятежников Эвмен послал тенедосца Финика с 4 000 человек пехоты и 1 000 всадников, который напал на них ночью врасплох в их лагере, занял лагерь и взял Пердикку в плен. Его и других зачинщиков Эвмен наказал смертью, а войска, которые он. считал поддавшимися на его убеждения, не были наказаны, а только были раскассированы по другим отрядам. Хотя этой мягкостью Эвмен снова завоевал себе сердца своих людей, но это возмущение служило доказательством того, что его власть уже подкопана изнутри, и Антигон поспешил эксплуатировать это настроение в своих интересах. В войске Эвмена находился некий начальник всадников Аполлонид; [273] с ним Антигон завязал тайные переговоры, и ему удалось подкупить его большими деньгами; Аполлонид обещал перейти со своим отрядом на сторону Антигона, когда оба войска встретятся в бою.
   Эвмен стоял в Оркинской области, [274] где он избрал для себя поле битвы на удобной для его конницы местности. Он имел 20 000 человек пехоты, половину которых составляли македоняне, 2 000 всадников и 30 слонов; [275] ввиду своего соглашения с Аполлонидом он начал сражение. Обе стороны бились с крайним ожесточением, но в решительную минуту Аполлонид со своими всадниками перешел на сторону Антигона. Участь дня была решена, 8 000 человек из войска Эвмена пали мертвыми на поле битвы, и весь обоз попал в руки неприятеля. Эвмен отступил в возможном порядке; счастливый случай отдал в его руки изменника, и он немедленно приказал его повесить. Умно рассчитанные повороты и движения сделали для неприятеля дальнейшее преследование невозможным; тогда Эвмен возвратился назад, стал лагерем на поле битвы, воздвиг из дверей и бревен находившихся поблизости домов костры, сжег своих мертвых и затем двинулся дальше; когда Антигон, потеряв следы разбитого войска, воротился назад после преследования, он не мог надивиться смелости Эвмена и его умному предводительству. [276]
   Эвмен был намерен отступить в Армению и попытаться приобрести там себе союзников. Его войско не только значительно уменьшилось, но еще более его тревожило то, что понесенное им поражение и потеря всего обоза может сломить мужество его войска. Свои дальнейшие движения он производит с еще большею осторожностью; не будучи уже более равен неприятелю по силам, он мог наносить ему урон только удачными нечаянными нападениями и прикрывать свое отступление. Так, через несколько дней после сражения он встретил обоз Антигона; длинной линией под предводительством Менандра он тянулся по равнине, на которую намеревался вступить Эвмен; он мог бы иметь здесь случай не только захватить снова свой потерянный в последнем сражении войсковой обоз, но и, кроме того, приобрести необыкновенно богатую добычу, состоявшую из женщин и рабов, золота и других полезных или драгоценных вещей. Но он боялся, что его солдаты, обремененные добычей, не сохранят достаточно легкости для требуемых при отступлении быстрых движений и что обладание новым и богатым имуществом заставит их бояться мысли снова потерять его, сделать их непригодными для дальнейших трудов и предприятий. Не решаясь прямо отказать им в богатой добыче, которую им нужно было только взять, он приказал им сначала немного отдохнуть и дать корму лошадям, чтобы затем со свежими силами двинуться на неприятеля, а сам тем временем тайно послал к Менандру и как добрый друг известил его о своей близости и об угрожающей ему опасности, пусть он как можно скорее покинет равнину и отступит в горы, когда он сам не будет в состоянии следовать за ним. Менандр немедленно двинулся в горы; между тем Эвмен послал на рекогносцировку отряд всадников, приказал коннице седлать коней, пехоте быть готовой к выступлению. Когда посланные возвратились назад с известием, что неприятель отступил в горы и что его позиция неприступна, Эвмен притворился, что ему необыкновенно досадно, что пришлось потерять такую богатую добычу, и повел свое войско дальше. А Менандр невредимо прибыл к Антигону и с похвалой сообщил ему о поступке Эвмена; македонские войска громко высказали свои похвалы ему и славили его уважение к ним, македонянам царского войска, его человечность, так как имея возможность сделать их жен и детей пленниками или отдать их на жертву озлоблению его войск, он предпочел спасти их, жертвуя своими выгодами; Антигон рассмеялся: "Он оставил их, друзья мои, не из заботы о нас, но из заботы о самом себе, не желая наложить на себя оков в случае бегства. [277]
   Несмотря на всю его ловкость, кардийцу не удалось достигнуть Армении; неприятель все более и более теснил его и преградил ему все пути; его солдаты начали терять веру в успех его дела и переходить на сторону неприятеля; [278] скоро дальнейшее бегство сделалось невозможным. Ему не оставалось ничего другого, как укрепиться в расположенной на скалах крепости Нора и постараться продержаться там до тех пор, пока какой-нибудь благоприятный поворот судьбы не развяжет ему рук; признать себя погибшим было вовсе не в характере этого смелого и опытного мужа, а это время было настолько богато внезапными и странными переменами судьбы, что всегда существовало достаточно оснований для новых надежд. Эвмен отпустил оставшиеся у него войска со словами, что в свое время он надеется снова призвать их к оружию, и удержал при себе только 500 всадников и 200 человек пехоты из числа испытаннейших своих людей, и даже из них он отпустил еще около ста человек верных, которые не считали себя достаточно крепкими для того, чтобы выдержать полную блокаду в этом неудобном месте и при таких печальных обстоятельствах. Нора была расположена на высокой скале и ее стены и башни были выстроены под обрывистыми боками скалы; диаметр крепости равнялся только 600 шагов, но она была так сильно укреплена самой природой и искусством, что принудить ее к сдаче мог один только недостаток съестных припасов; но об этом позаботились: Эвмен приказал собрать там такое количество съестных припасов, горючего материала и всевозможных запасов, что он мог бы продержаться в этом скалистом гнезде несколько лег [279].
   Конечно, он не имел ничего более, кроме этой крепости и самого себя. Антигон взял уже к себе на службу остатки его войска, занял его сатрапии, завладел их доходами и, кроме того, собрал столько денег, сколько лишь мог; он был теперь могущественнее в Малой Азии, чем Эвмен в дни своих самых блестящих успехов; вместе с его могуществом росло также и желание дать открытое тому доказательство: сперва сделаться господином Малой Азии, а затем, когда наступит время, освободиться от тягостной зависимости от регента и, наконец, когда будет положено для этого твердое основание, исполнить относительно других сатрапов, а также относительно царей то, чего Пердикка имел глупость не достигнуть. Эта мысль -- уже Александр, как говорят, обратил внимание на честолюбие Антигона [280] -- завладела его душой и принимала все более и более ясные формы по мере того, как росли его успехи; отныне она руководила каждым его шагом. На первое время, конечно, было необходимо приступить к делу с величайшей осторожностью и всеми мерами поддерживать хорошие отношения с регентом до тех пор, пока плод не созреет; в таком случае Эвмен, самый опасный враг теперешних властителей, являлся его естественным союзником; его интересы требовали того, чтобы завязать дружественные отношения с противником, который хотя и был в настоящую минуту бессилен и осужден, но который благодаря своим воинским талантам, своему политическому благоразумию, своей деловитости и своей непоколебимой приверженности к делу, примкнуть к которому он раз решился, казался более удобным помощником при осуществлении великих проектов, чем кто-либо другой и которого он думал сделать себе вдвойне обязанным, предложил ему, будучи победителем над ним и господином его судьбы, свободу, почести и новые надежды.
   Антигон подступил к скале, на которой была расположена крепость, и стал лагерем у ее подошвы; он приказал окружить крепость двойною стеною, валами и рвами. Предложение вступить в переговоры дало ему предлог пригласить Эвмена к себе в лагерь. Эвмен отвечал, что Антигон имеет достаточно друзей, которые могут принять на себя начальство над его войсками после него, а его войска, если его с ними не будет, будут совершенно покинуты; если Антигон желает говорить с ним, то пусть он представит достаточные ручательства в его личной безопасности. Антигон приказал ответить, что он одержал верх и что Эвмен должен подчиниться; Эвмен отвечал на это, что он не признает над собою ничьего превосходства до тех пор, пока он еще имеет в своих руках меч; если Антигон согласен прислать заложником в крепость своего племянника Птолемея, [281] то он готов прийти к нему в лагерь и вступить в переговоры. Так и было сделано; с величайшей вежливостью Антигон вышел навстречу Эвмену; полководцы обнялись и соперничествовали в выражениях своих чувств и в проявлении своей радости, что они снова видятся как старые друзья и товарищи. Затем начались переговоры; Антигон открыл Эвмену, что он ничего не желает так горячо, как вступить с ним в тесный союз, что он действовал до сих пор по поручению регента и что, если Эвмен пожелает примкнуть к нему, он, несомненно, найдет случай принести пользу себе самому и занять между вельможами государства то место, которое подобает его древней славе и его блестящим талантам. Эвмен объявил на это, что он может согласиться на дальнейшие переговоры только при том условии, что ему будут оставлены его прежние сатрапии, выставленные против него обвинения будут объявлены недействительными и что ему будет дано вознаграждение за понесенные им в этой несправедливой войне потери. Присутствовавшие при этом друзья Антигона были поражены смелостью и уверенностью кардийца, который говорил таким образом, как будто он еще стоит во главе войска. Антигон уклонился от того, чтобы лично принять решение относительно этих требований, и отправил эти предложения к Антипатру, надеясь, что продолжительная осада сделает запертого Эвмена более податливым прежде, чем может прийти ответ из Пеллы. Между тем македоняне, когда распространилась весть, что Эвмен находится в лагере, собрались тесной толпою перед шатром полководца, горя желанием увидеть знаменитого кардийца, так как со времени его победы над Кратером ни об одном из вельмож не говорилось столько хорошего и худого, как о нем, а события последнего года сделали только еще более чувствительной силу этого одного человека. Когда он вышел с Антигоном из шатра, давка со всех сторон была так велика, возгласы стали так двусмысленны, что Антигон, опасаясь какого-нибудь насилия над Эвменом, крикнул сначала солдатам, чтобы они отошли назад, а в некоторых, подошедших слишком близко, начал бросать камнями; когда это не помогло и давка начала становиться все более и более угрожающей, он обвил Эвмена своими руками, приказал своим телохранителям расчистить проход и таким образом вывел наконец Эвмена на свободное место. [282]
   После этого Антигон, отозванный движениями приверженцев Пердикки в Писидии, оставил в лагере отряд, достаточный для блокады скалы. В конце 320 года началась формальная осада крепости. Об Эвмене и об его распоряжениях во время этой осады рассказывают невероятные вещи. Он имел в избытке соль, хлеб и воду, и, кроме этого, почти ничего; однако его люди сохраняли бодрость, несмотря на эту скудную пищу, которую полководец разделял с ними и которую он приправлял своей добротой, своей веселостью и своими рассказами про великого царя и про его войны. Простора в крепости было так мало, что нигде не находилось места, где можно было бы ходить гулять или проезжать лошадей; поэтому самый большой дом наверху, длина которого однако равнялась только тридцати футам, был превращен в залу, где прохаживались его люди. Относительно лошадей Эвмен придумал оригинальный способ; он приказал обвязывать их шею крепкими веревками и подтягивать их на них так высоко к бревнам, чтобы они не могли касаться земли передними ногами; затем раздавалось хлопанье бича, так что лошади начинали беспокойно бить задом, стараясь таким образом стать на землю передними ногами, бились, производили движения всем телом и покрывались мылом и потом; будучи усердно подвергаемы каждый день подобной операции, они оставались крепкими и здоровыми. [283]
   Эвмен был убежден, что если он выждет, то его время наступит. Хотя предложения Антигона и имели за себя то, что возвращали его в настоящую минуту великому течению мировых событий, и хотя он был вполне уверен, что эти условия будут дарованы ему еще и теперь, если он протянет стратегу руку, но он был далек от того, чтобы пожертвовать будущим ради настоящих выгод; он очень хорошо знал, что он, грек, может иметь значение, наряду с македонскими властителями, только совершенно отдавшись делу царского дома, который всем стоял поперек дороги; рядом с Антигоном он всегда играл бы только подчиненную роль; тот пожертвовал бы им, когда воспользовался бы им достаточно, Стратег позволил ему слишком глубоко заглянуть в свои планы; было очевидно, что рано или поздно произойдет открытый разрыв между ним и регентом; а обратившись к регенту, Антигон сам дал ему точку опоры, чтобы продолжать с ними начатые переговоры, -- переговоры, при которых мог представиться случай сделать надлежащее употребление из этих тайн; довести до сведения регента о замыслах стратега было для Эвмена ближайшим и наиболее верным путем к тому, чтобы возвратиться на арену мировых событий, где в случае новых осложнений интересы Антипатра требовали приобретения себе могущественных и ловких друзей в Азии, Он послал преданного ему кардийца Иеронима к Антипатру, чтобы вступить с ними в переговоры в указанном смысле [284].
   Во время этих событий в Малой Азии Птолемей Египетский составил план увеличить свои владения, знаменующий собою первый опасный шаг за пределы только что созданной системы равновесия между представителями власти. Египта с Киреной ему было недостаточно. Для обеспечения безопасности быстро развивавшейся египетской торговли, а еще более для полного влияния на общую политику, которое должен был приобрести Египет, ему был необходим флот; но Египет имел слишком мало гаваней и был лишен необходимого для постройки флота леса, который и притом самого лучшего качества можно было найти на острове Кипре и в лесах Ливана. Действительно, будучи ограничен самим собою, Египет весьма легко мог защищаться, но, несмотря на все благоприятные условия защиты, при его географическом положении, он все-таки был отрезан от всего остального мира. Чтобы иметь возможность принимать участие в ходе общей политике, он должен был обладать Сирией, открывавшей ему путь в землю Евфрата и Тигра, и островом Кипр, где он находился бы вблизи берегов Малой Азии, бывшей всегда ближайшей и главной ареной борьбы партий. О завоевании городов Кипра, содержавших значительный флот, в настоящую минуту он не мог и думать; Сирия должна была послужить началом развития его могущества.
   Конечно, если бы он завладел Сирией, добром или открытой силой, то это весьма заметным образом изменило бы организацию государства и распределение территориальной власти в его пределах; тогда в руках египетского сатрапа находились, бы наступательные позиции против земель Евфрата и востока и против Тавра и запада; и между тем как высшая государственная власть, перенесенная в Македонию и связанная там наступившими вскоре смутами, не имела средства преградить путь столь разрушительным переменам, ближайшие соседи и наиболее близко заинтересованные в этом сатрапы Киликии, Фригии, Карии, Месопотамии, Вавилона и Сузы в ту самую минуту, когда совершилась бы перемена власти в Сирии, были бы отделены друг от друга как бы клином, и Птолемей между ними сделался бы могущественнее как одних, так и других. Если бы ему удалось, как он желал того, приобрести эту важную область путем мирного соглашения, то против этого, по-видимому, можно было иметь весьма мало возражений, и менее всего со стороны того, кто получил стратегию в Азии и царское войско для уничтожения остатков партии Пердикки, которая собиралась в Малой Азии и принимала достаточно угрожающее положение; во всяком случае можно было предположить, что сатрап Сирии принадлежит к их числу. Эта сатрапия была отдана Пердиккой амфиполитянину Лаомедонту, бывшему родом из Митилены; если он не играл никакой роли в великой борьбе между Пердиккой и Птолемеем, то он, вероятно, не имел ни достаточно сил, ни достаточно честолюбия, чтобы решиться на большую игру. При произведенном в Трипарадисе разделе его сатрапия была оставлена за ним, Птолемей приказал открыть ему, что он желает завладеть его сатрапией и согласен вознаградить его денежной суммой; Лаомедонт отверг это предложение. Тогда в Палестину вступило войско под предводительством Никанора, одного из "друзей" Птолемея; Иерусалим был взят во время субботнего отдыха. Не встречая сопротивления, египтяне двинулись далее; наконец они встретились с Лаомедонтом, который был взят в плен и доставлен в Египет. Тогда египетские гарнизоны заняли укрепленные места этой страны, а приморские финикийские города были взяты египетскими кораблями; значительное количество евреев было переселено в Александрию, где они получили право гражданства. Без всяких перемен в своем местном устройстве и управлении Сирия перешла в руки египетского сатрапа. Лаомедонт нашел случай бежать из Египта, он бежал в Карию к Алкете, который как раз теперь устремился в гористые области Писидии, чтобы отсюда начать решительную борьбу против Антигона. [285]
   Антигон получил известия о движениях Алкеты и Аттала [286] еще во время своего пребывания на зимних квартирах в Каппадокии, [287] что и заставило его быстро выступить в поход. Он форсированным маршем двинулся к юго-западу по дороге из Икония в Писидию, в семь суток прошел расстояние приблизительно в шестьдесят миль и достиг теснин города Критополь на реке Катаракта. [288]
   Неприятелю даже и в голову не приходило, что Антигон мог явиться так скоро; ему удалось занять горные вершины и труднодоступные проходы и выдвинуть авангард своей многочисленной конницы на последние высоты перед долиной раньше, чем приверженцы Пердикки могли даже подозревать его близость. Только теперь неприятель, стоявший в долине лагерем около Критополя, заметил, какая опасность угрожает ему. Алкета тотчас же приказал пехоте построиться в боевой порядок, а сам во главе своей конницы бросился к ближайшей из этих высот, чтобы опрокинуть неприятельские илы, которые только что заняли их. Между тем как здесь завязалось конное сражение и обе стороны бились с большим ожесточением и большими потерями, Антигон быстро двинул вперед свою остальную конницу, состоявшую из 6 000 всадников, и бросился с ней в долину между местом битвы и неприятельскими фалангами, чтобы отрезать Алкету с его всадниками. Этот маневр удался; в то же время и авангард, на который напал Алкета, благоприятствуемый условиями местности и усиленный некоторыми илами, все далее и далее оттеснял назад его всадников. Отрезанные от своих фаланг и запертые с обеих сторон Антигоном, всадники Алкеты видели перед собою неминуемую гибель; только с трудом и с большими потерями Алкете удалось пробиться с немногими из них к своим фалангам.
   Тем временен и остальное войско Антигона вместе со слонами переправилось через горы и двинулось в боевом порядке против приверженцев Пердикки, которые насчитывали в своих рядах 16 000 человек пехоты и лишь несколько сот всадников; против них развертывались линии в 40 000 человек пехоты, 7 000 всадников и 30 боевых слонов. Уже последние были двинуты, чтобы открыть сражение, уже отряды неприятельской конницы на обоих крыльях обскакивали фаланги, и тяжелые фаланги македонян спускались в долину с покрытых лесом высот; неприятель так быстро исполнил все свои движения, что не оставалось времени, чтобы хоть до известной степени установить порядок сражения или прикрыть фаланги. Сражение было проиграно прежде, чем оно началось. Фаланги Алкеты дрогнули при первой атаке; тщетно Аттал, Полемон и Доким старались поддерживать сражение; скоро бегство сделалось всеобщим, а сами они и многие другие предводители были взяты в плен. Резня была незначительная, большинство македонян разбитого войска бросило оружие и сдалось Антигону, который со своей стороны даровал им помилование, распределил их между своими фалангами и также впоследствии старался приобрести их симпатии возможной добротою и милостивым обхождением. [289]
   Алкета бежал к югу со своими собственными гипаспистами, пажами [290] и верными писидийцами, которые находились в его войске; он бросился в город Термесс, лежавший по ту сторону горы приблизительно в четырех днях пути к югу и господствовавший, таким образом, над ведшими из долины Катаракта в гористую область Милиаду [291] проходами. С ним было около 6 000 писидийцев, воинов, отличавшихся своей храбростью и преданностью; они торжественно повторили ему свое обещание, что никогда не оставят его и что он может не падать духом. Тем временем Антигон подступил со всеми своими силами и потребовал, чтобы Алкета сдался ему. Граждане города постарше советовали не доводить дела до крайности и в случае необходимости решиться на выдачу Алкеты; молодые же кричали, что они никогда не покинут своего полководца и что решили защищаться с ним до последнего. Когда старики увидели, что все их старания тщетны, они порешили на тайном собрании отправить ночью послов к Антипатру и сообщить ему, что они выдадут в его руки Алкету живого или мертвого; пусть он в течение нескольких дней производит на город легкие нападения, чтобы выманить молодые войска, и пусть затем отступит под видом притворного бегства, чтобы они бросились преследовать его; в это время они найдут случай исполнить свое намерение. Антигон согласился на это предложение; когда молодые войска выступили, старики тотчас же послали несколько сильных и надежных людей схватить Алкету. Полководец не ожидая этого; видя, что ему нет спасения, он бросился на свой меч. Тогда его тело было положено на скамью, было покрыто старой простыней и принесено к вратам города, где его приняли люди Антигона. Таким образом закончил свою жизнь брат Пердикки, а с ним и честолюбивый род Оронта, который некогда даровал своей родной области Орестиде ее князей, а в последнее время простер руку к диадеме Александра.
   Когда молодые войска писидийцев возвратились назад и распространился слух о предательском убиении Алкеты, вся их ярость обратились против стариков; с оружием в руках они ворвались в ворота, заняли часть города, решили в первом порыве усердия поджечь его, броситься в горы и, объявив вечную вражду Антигону, опустошать его провинции. Только просьбы и мольбы стариков могли удержать их от этого жестокого намерения; но они все-таки покинули город и рассеялись по горам, чтобы жить там нападениями на дороги и набегами на равнину. Антигон, выставлявший в течение трех дней тело Алкеты на общественное посмеяние, приказал наконец бросить его непогребенным, так как оно уже начало разлагаться. Сострадательные писидийцы похоронили его с такими почестями, какие они только могли воздать ему. [292]
   Антигон возвратился опять тою же дорогой, которою пришел, и направился во Фригию. Победа над Алкетой, полное уничтожение партии Пердикки и его действительно неограниченное теперь господство над Малой Азией могли заставить его подумать о том, чтобы осуществить свои планы, которые он давно незаметно подготовлял; в его распоряжении находилось войско, состоявшее из 60 000 человек пехоты, 10 000 всадников и 70 боевых слонов; с такими силами он мог считать себя равным даже самому могущественному противнику. Его дальнейший путь должен был заключаться в том, чтобы или завладеть верховной властью, или одновременно напасть на нее и на царскую власть, составлявшую основание, на котором она покоилась, и поставить на карту их существование; в том и в другом случае его ближайшим врагом был Антипатр, которому он был обязан своим подъемом и своим теперешним могуществом. Счастливый случай помог стратегу освободиться от трудностей, которых во всяком случае нельзя было бы устранить без потери времени, хотя этого эгоистического человека не останавливали упреки совести и чувство благодарности; когда он на своем обратном пути достиг Критополя, к нему прибыл из Европы милетянин Аристодим с известиями, обещавшими полную перемену его положения.
   Антипатр возвратился в Европу приблизительно год тому назад; он нашел этолян побежденными, Фессалию снова возвратившейся к повиновению; в Элладе и на Пелопоннесе, несмотря на первые боевые успехи этолян, спокойствие нигде не было нарушено; македонские гарнизоны в городах и олигархии, наведенные или сохраненные под различными именами и формами в наиболее важных государствах, обеспечивали народ от опасного увлечения демократией, автономией и "свободой", которая теперь была только фразой, будущим огоньком; отдельные государства Греции с их небольшими размерами, с их мелочными интересами и соперничеством с каждым днем все более и более отступали на задний план перед крупными движениями в государстве; и если все-таки македонские представители власти заботились о том, "что говорят греки", то эмпирическое значение государства придавало этим маленьким общинам только их издавна знаменитое имя и внимание к образованности, родиной которой они были, между тем как в действительности они могли считаться только складочным местом предназначавшейся к вывозу в Азию цивилизации, военным постом в борьбе партий и объектом сожаления и великодушия, дарование которым политической милостыни свободы могло создать доброе имя в глазах света тому или другому властителю.
   Таково прежде всего было положение Афин. Фактический исход Ламийской войны лишил город его демократии и его самостоятельности; но он пользовался миром извне и спокойствием внутри, и благосостояние его скоро снова поднялось. [293] Он находился в руках двух людей, которые, по-видимому, были преданы делу Македонии с весьма различными целями. Фокион и Демада представляют собой ту полную противоположность характеров, образа мыслей и действий, которую мы вообще можем считать типической для Афин того времени. Оба они, хотя и находится на ораторской трибуне или стоят у кормила правления, являются вполне людьми частной жизни: старый Фокион представляет собой тип отца семейства, которому порядок и спокойствие дома кажутся важнее всего, который чувствует, что он принял на себя ответственность обеспечить эти первые условия существования, и который идет к своей могиле, отличаясь твердым и строгим характером, пользуясь всеобщим уважением за свою справедливость, не зная эгоизма и никакой другой мысли, кроме той, чтобы принести пользу и расчистить дорогу своим, может быть, даже более, чем они сами желают этого; среди крайне возбужденного состояния умов этого временя он желает научить свой народ жить безопасной замкнутой жизнью и осыпаемый милостью царей и полководцев, считает за добродетель быть в состоянии также и не пользоваться их милостями; по мере своих сил он устраняет беспокойные головы от участия в общественных делах, старается снова пробудить в Афинах любовь к земледелию и к сельской жизни, и его не разочаровывает даже и то, что всякий новый случай показывает ему всю бесплодность его стараний. Не таков Демад; он представляет собою тип полного эгоиста; не зная никаких других соображений и интересов, кроме своих личных, он видит в своих отношениях к родном у городу только случай приобрести какое-нибудь значение или выгоду; он жалуется на то, что он только афинянин; он чувствовал бы себя на своем месте среди придворных интриг Македонии и среди происходящих между партиями государства раздоров; он не имеет ни честолюбия, которое заставило бы его добиваться милости представителей власти или пренебречь ею, ни патриотизма, который бы вызвал в нем желание создать своему государству какую-нибудь роль в делах вселенной; и все-таки он не знает покоя, он должен интриговать, должен иметь что-либо, чтобы потерять снова, должен пользоваться значением, чтобы иметь возможность заставить говорить о себе; он талантлив, но лишен характера, блестящ, но везде поверхностен; он обладает редким красноречием, поразительным, образным и увлекающим своею силой, и еще в свои зрелые годы имеет подвижный и хвастливый характер юноши; -- живой Алкивиад этого времени упадка Афин.
   Таковы эти два представителя македонских интересов в Афинах. Антипатр любил говорить, что они оба его друзья; но одного он не может уговорить принять что-нибудь, а другого не может насытить, сколько бы он ему ни давал; о Д см аде он говорил, что он подобен жертвенному животному, от которого в конце концов ничего не останется, кроме языка и брюха. [294]
   Рядом с ними обоими стоял Менилл, начальник македонского гарнизона в Мунихии, благомыслящий и находившийся в дружеских отношениях с Фокионом человек, но, не смотря на это, по самой природе вещей он должен был наконец сделаться обременительным для афинян. Они надеялись, что Антипатр после введения нового порядка вещей удалит его и его войска; новый порядок был, по-видимому, самой лучшей гарантией мира. Однако гарнизон находился теперь здесь уже целых два года; граждане просили Фокиона обратиться к Антипатру с ходатайством по поводу этого; он отказался не только потому, что не надеялся на успех своего ходатайства, но и потому, что считал больший порядок и спокойствие в общественной жизни следствием страха перед близостью македонян; но ему удалось добиться от Антигона уменьшения размеров контрибуций и продления сроков ее уплаты. Тогда граждане обратились с той же просьбой к Демаду; тот охотно принял на себя это поручение, надеясь, что ему удастся дать доказательства своего влияния на самого могущественного человека того времени; хотя он более чем пренебрег своими добрыми отношениями к Антипатру в то время, когда Пердикка одерживал победы в Азии, а этоляне ворвались в Фессалию, но он надеялся, что начатые им тогда переговоры остались в глубокой тайне. Таким образом, в конце 320 года он отправился в Македонию в сопровождении своего сына Демея. Это было его гибелью; между бумагами Пердикки Антипатр нашел также письма Демада, в которых последний приглашал регента прибыть в Грецию, чтобы освободить ее, так как она привязана только старой и гнилой веревкой. Антипатр был стар и болен и его правою рукою был Кассандр. [295] В это время прибыл Демад; он говорил по своему обыкновению резко и высокомерно, что Афины не нуждаются более в гарнизоне и что пришло время исполнить данное обещание и отозвать его. Антипатр приказал заключить в оковы их обоих, отца и сына, не обращая внимания на то, что они, как послы, имели право требовать личной безопасности. К противозаконному поступку отца сын прибавил еще свою грубую жестокость, приказав умертвить сперва сына на глазах отца и почти на его груди, так что тот был обрызган теплой кровью; затем после резких упреков в изменничестве и неблагодарности он приказал пронзить мечом и самого Демада. [296]
   Антипатру было суждено ненадолго пережить оратора; он чувствовал, что его жизнь клонится к закату; это, вероятно, и побудило его отозвать из Азии своего сына Кассандра и передать ему часть дел регента. [297] Оглядываясь на свою жизнь, он мог сказать, что удачно совершил много славных дел, пока над ним стояли Филипп или Александр; осмотрительный, деятельный, надежный, он выказал себя вполне подходящим человеком, чтобы занимать второе место; ни его дарования, ни сила его характера не шли выше этого, и громадное движение, начавшееся по смерти Александра, не придавало ему ни большей энергии, ни новых импульсов. Слишком осторожный для того, чтобы протянуть руку к высшей власти, как это сделал Пердикка, слишком эгоистичный и черствый сердцем для того, чтобы с верностью и без задней мысли посвятить себя истинным интересам царского дома, он не имел ни мужества передать в наследие своему роду хотя бы только свой сан и свое могущество, ни решимости отказаться от этого. Как он ни желал передать свое место старшему сыну, но он слишком хорошо знал, что македоняне не любят сурового и вспыльчивого Кассандра. Следую общему голосу, он назначил регентом и своим преемником в Македонии старого уважаемого Полисперхонта, который некогда привел на родину вместе с Кратером ветеранов Ониса; в руках своего сына Кассандра он оставил хилиархию, которая ему была уже дана раньше. [298] Он не произвел никаких дальнейших перемен в порядке управления государством; умирая, он убеждал Полисперхонта и Кассандра ни за что не допускать того, чтобы власть перешла в руки женщин царского дома. [299]
   Антипатр умер в начале 319 года почти восьмидесяти лет от роду. [300] Его смерть знаменует собой новый, роковой поворот в судьбах государства. Как ни незначительна была та неограниченная власть, которую он имел или давал почувствовать как регент, но на этот высокий пост представителя государственного единства он был назначен великим политическим актом и признан таковым всеми представителями власти в государстве Александра. Полисперхонт мог пользоваться любовью войска и народа; мог быть отличным стратегом и вполне достойным занимать первое место в государстве, -- но способ, которым оно было ему передано, не содействовал тому, чтобы облегчить трудности этой перемены. Если этим своим последним политическим актом Антипатр требовал для звания регента, которым он сам пользовался весьма скромно, такой компетенции, которая чрезвычайно поднимала его значение, то те представители власти в государстве, которые желали жить согласно со своими собственными желаниями, не могли не поставить вопрос о законности этого назначения, происшедшего без их согласия, хотя и от имени царей.
   Этот вопрос о регентстве заставил снова вспыхнуть едва успокоившиеся в государстве раздоры и повлек за собою новую борьбу, -- борьбу, ближайшим результатом которой должно было выйти поражение царского дома и его полное уничтожение.
   
   

Книга вторая

Глава первая (319-316)

Общий обзор. -- Царский дом. -- Полисперхонт становится регентом. -- Бегство Кассандра. -- Принятые Полисперхонтом меры. -- Бегство Эвмена из Норы. -- Эвмен у аргираспидов. -- Покушение на жизнь Эвмена. -- Положение Антигона. -- Планы Арридея. -- Антигон идет против Арридея. -- Антигон занимает Лидию. -- Кассандр у Антигона. -- Полисперхонт провозглашает свободу эллинов. -- Борьба партий в Афинах. -- Смерть Фокиона. -- Кассандр в Пирее. -- Полисперхонт под стенами Мегалополя. -- Морская война между Клитом и Антигоном. -- Кассандр занимает Афины. -- Смерть Никанора. -- Союз Эвридики с Кассандром. -- Возвращение Олимпиады в Македонию. -- Смерть Филиппа и Эвридики. -- Поход Кассандра в Македонию. -- Изгнание Эакида из Эпира. -- Олимпиада осаждена в Пелле. -- Смерть Олимпиады. -- Кассандр становится повелителем Македонии

   Произведенный в Трипарадисе раздел возвращал престол Александра из Азии в Европу, в колыбель его рождения; его представителем являлась более независимая и внушающая уважение сила; вместе с титулом регента наместник Македонии взял его под свое покровительство. Таким образом, македонская родина заняла относительно других частей государства такое положение, которое шло совершенно вразрез с намерениями великого основателя монархии; и царская власть, которую Александр начал развивать в чисто эллинистическом направлении, фактически снова сделавшись македонской, вместе с этим призванием потеряла и силу господствовать над теми азиатскими народами, которые были приобретены для эллинистической жизни.
   Называя этим именем вообще слияние между собою элементов греческого и восточного духа, мы должны заметить, что значительные различия в топографических и этнографических условиях азиатской жизни внесли в этот союз весьма разнообразные элементы, которые с течением времени должны были развиться в различные оттенки; но теперь все эти элементы были еще перемешаны между собою и находились в сильнейшем брожении, и борьба между диадохами знаменует собою тот продолжительный кровавый процесс, в котором они должны были продолжать разлагаться далее и, наконец, принять новые "формы". Но для того, чтобы это было возможным, государственное единство должно было погибнуть; македонские представители власти в Европе, Азии и Африке, пока они были еще македонянами и стояли во главе македонских войск, должны были преследовать и уничтожить сначала представителей царской власти, которым они были обязаны своим положением, а потом и самих себя, и только тогда, наконец, сохраняя единство принявшей космополитический характер эллинистической цивилизации, изменившиеся народности могли сложиться в отдельные царства и сделаться новыми "государственными организмами".
   Говорят, что история справедлива; она справедлива относительно принципов, борьба между которыми составляет ее содержание, но не относительно лиц, которые являются их носителями. Разве это справедливо, что род Александра должен был искупить ужасной и позорной гибелью его величие? Это тяжелая и потрясающая роковая необходимость, которая шаг за шагом с холодной последовательностью ведет царский дом навстречу неизбежной гибели и делает его виновным в разных преступлениях, чтобы он, блуждая, спотыкаясь и взывая к возмездию, тем временем нашел себе конец. Если бы великому царю не суждено было иметь наследников, то его приближенные могли бы разделить между собой добычу и чтить его память; но теперь этими наследниками являются родившийся по смерти Александра сын, незаконнорожденный сын, слабоумный брат, престарелая мать и сестры, противоестественным образом унаследовавшие мужество и решимость, которые могли бы составить славу его сыновей и брата. Разве не вполне естественно, что они стараются сохранить или приобрести для себя ту власть, которую создал для своего дома Александр и которой злоупотребляют теперь вероломные, эгоистичные и жаждущие самостоятельной власти вельможи? Олимпиада, царица-мать, должна была бежать в Эпир от ненависти Антипатра; она верит, а с ней и многие другие, что Антипатр был виною смерти Александра и что его сын Иолл дал ему яд; она сама не имеет сил отомстить за себя и за своего великого сына и предлагает регенту Пердикке руку своей дочери Клеопатры; он погибает, а с ним вместе и эта надежда. Теперь она живет как бы в изгнании в Эпире, и вместе с нею молодая царевна Фессалоника, которую родила царю Филиппу племянница Ферского тирана и которую она любит как свое собственное дитя. Клеопатра живет далеко, в Сардах; там Антипатр призывает царицу на суд македонян, и только ее мужество и ее смелое красноречие спасают ее от приговора смерти. Кинана, дочь царя Филиппа от иллирийской матери, презираемая и почти забытая в Македонии, ведет во главе вооруженного отряда свою дочь Эвридику в Азию, чтобы выдать ее замуж за царя, и искупает это намерение насильственной смертью. Ее дочь делает попытку управлять именем своего слабоумного супруга; фалангисты с восторгом сосредотачиваются около юной, напоминающей амазонку царицы, но Антипатр с лукавой предусмотрительностью удаляет ее из непосредственной близости к войску, она должна ехать с ним в Македонию; на его глазах она вынуждена будет оставаться спокойной. Здесь живет тоже и вдова царя Роксана, мать ребенка, которому подобает царство Александра; она чужая среди этих македонян, при этом европейском дворе и у этого престола, наследника которого она родила. Здесь царь Антипатр; и, слишком слабый для того, чтобы удерживать сатрапов управляемого им царства в пределах долга и повиновения, равнодушный к вторжению Лагидов в Сирию, невидящий смелых шагов впереди Антигона, он употребляет свои стареющие силы на то, чтобы унизить царский дом.
   Со смертью Антипатра власть переходит в руки Полисперхонта. Он был родом из области Тимфеи, лежавшей на границе между Македонией и Этолией, [301] и принадлежал к роду прежних царей этой земли; [302] при Александре он предводительствовал одной из фаланг и неоднократно имел случай проявить свою храбрость и даровитость; в 324 году он возвратился на родину с ветеранами Описа и ввиду расшатанного состояния здоровья Кратера был назначен вторым начальником над этими войсками. Македоняне относились к нему с большим почтением, [303] он был превосходным военачальником, резким и веселым, как солдат; нередко видели, как он за вином, несмотря на свою старость, сбрасывал с себя свой военный плащ и пускался -- в пляс в праздничных одеждах и сикионских башмаках; [304] верный своему долгу, отважный и вполне пригодный к службе рядом с руководящим делами начальником, он не был настолько значителен, чтобы являться заместителем царской власти в такие трудные времена. Завещание Антипатра вверило ему такое положение, которое превышало его силы, и трудности этого положения, которых он не мог предвидеть во всем их обильном последствиями значении, заставили его решиться на полумеры, на ошибки, на неверные и даже на недостойные меры, которых никто не мог ожидать от этого вообще столь честного характера. Вероятно, Полисперхонт был намерен управлять государством в духе своего предшественника; Антипатр, в сущности, тоже все спускал остальным сатрапам и довольствовался тем, что был повелителем царского дома, повелителем Македонии и Греции. Но Полисперхонт отрекся от влияния на сатрапии государства, на которое ему давал право его сан, [305] не обладая взамен его на родине твердой властью и не имея возможности решительно пользоваться ею: сын Антипатра Кассандр поколебал его власть и его звание, принудил его отказаться от политики Антипатра относительно царского дома и впутать его в такие осложнения, в которых члены царскою дома, перессорившись между собою и став на сторону или Кассандра, или Антипатра, должны были лишить царскую власть ее последнего могущества.
   Таковы основные черты событий, последовавших за смертью Антипатра. В последнее время Кассандр от имени отца уже управлял большею частью дел; теперь он должен был уступить другому, и притом еще Полисперхонту, царскую печать и верховную власть, на дальнейшее сохранение которой в своих руках он питал самые определенные надежды, и должен был ограничиться хилиархией и стать под начальство этого старика, считать себя выше которого он уже давно привык. Он был слишком властолюбив и слишком уверен в себе, верховный сан в государстве был для него слишком заманчивой наградой для того, чтобы он не был готов решиться ради него на все; он надеялся найти достаточно приверженцев в том случае, если приступит к делу; он полагал, что может рассчитывать на македонских военачальников и гарнизоны в Греции и на введенные его отцом в городах олигархии, и не сомневался в том, что с помощью некоторых уступок ему удастся заручиться также и поддержкой представителей власти в Азии; но он видел, что в настоящую минуту Полисперхонт пользуется слишком большой любовью в македонских землях для того, чтобы он мог решиться сделать здесь первый шаг; он должен был стараться нанести Полисперхонту удар извне. Траур по случаю смерти отца послужил ему предлогом для того, чтобы удалиться со своими друзьями от двора и отправиться в деревню; здесь он сообщил им каждому по одиночке, чего он боится, на что надеется и что собирается делать, и при этом убедился в их безусловной верности. Он послал вполне преданного ему стагирита Никанора в Мунихий, которому было приказано сменить прежнего начальника Менилла и принять присягу от городских старшин раньше, чем там распространиться известие о смерти Антипатра и о новых распоряжениях. Точно так же он отправил послов и в другие государства Греции, чтобы сговориться насчет необходимых мер с тамошними олигархами. Дальнейшие посольства отправились в Азию к сатрапам и стратегам, чтобы сообщить им, что Антипатр умер и что регентом назначен не Кассандр, но Полисперхонт, который находится в родстве с Полемоном и Атталом; [306] поэтому можно предвидеть, что только что побежденная партия Пердикки еще раз поднимет голову; интересы всех требуют предупредить это несчастие; он, Кассандр, рассчитывая на их поддержку, готов выступить против порядка, установленного его отцом в слабый час смерти. Особенно обратился он к Птолемею, напомнил ему об их родстве и их прежней дружбе, указал на опасности, вырастающие для всех представителей власти в государстве, а особенно для самого Птолемея, из назначения Полисперхонта, и предложил ему заключить оборонительный и наступательный союз для защиты их общих интересов и послать в Геллеспонт флот, чтобы предупредить хотя бы ближайшую опасность. [307]
   Между тем как эти посольства отправлялись во все стороны и между тем как наиболее верные друзья Кассандра тайно спешили к Геллеспонту с золотом, оружием и всеми необходимыми для бегства предметами, он сам продолжал предаваться своему горю в сельской тишине, по-видимому, ничего не делая и не интересуясь делами международной политики. Затем был назначен большой охотничий праздник в несколько дней под предлогом развлечений для хилиарха; он желает попробовать, не сможет ли он наконец попасть в кабана в стороне от проложенной тропинки и убить ею, чтобы не быть принужденным сидеть одному между македонянами, когда они возлежат на пиру. Кассандр отправился охотится в покрытые лесом пограничные горы, [308] уже Полисперхонт готов был поздравить себя с тем, что старший хилиарх, по-видимому, навсегда сошел с политической сцены, как вдруг получили известие, что Кассандр ускользнул во время этой большой охоты, прибыл в Херсонес, встретился там со своими друзьями и переправился в Азию, чтобы соединиться с Антигоном; вскоре после этого пришло известие, что Антигон действительно принял к себе хилиарха, что Птолемей заключил с ним союз и что Никанор -- самый преданный приверженец хилиарха, сумел овладеть Мунихней. Регент не мог более сомневаться на счет того, что готовится; все зависело от того, чтобы с помощью быстрых мер предупредить или встретить угрожающую опасность.
   Он созвал на совет предводителей войска и знатнейших вельмож страны и обсудил с ними, что делать. Следовало ожидать, что Кассандр обратится в Грецию; там находились македонские гарнизоны и их начальники, которых назначил его отец, а частью уже и он сам от имени отца; господствовавшие в отдельных государствах олигархии состояли из друзей и приверженцев Антипатра и, несомненно, готовы были служить его сыну; его союз с достигшим уже высокой степени могущества сатрапом Египта и Сирии и с честолюбивым стратегом Антигоном, которые оба имели значительные денежные и боевые средства и в распоряжении которых находились наиболее богатые и многолюдные области государства, -- позволял предвидеть борьбу, надеяться выдержать которую можно было только в том случае, если бы им удалось с помощью серьезных и энергичных мероприятии склонить на свою сторону и пустить на них силы, сопротивляться которым они уже более не могли.
   В этом смысле и были приняты решения. Все было бы потеряно, если бы они дозволили противникам завладеть Грецией, где Кассандр имел уже в своих руках наиболее важные пункты. Против этого существовало только одно средство: восстановление греческой свободы; конечно, этой мерой уничтожался краеугольный камень той македонской политики, начало которой положили Филипп и Александр, но только таким образом было еще возможно испортить противникам их игру и склонить на свою сторону против силы союзников более крупную силу общественного мнения и одобрение тех, в ком греческий дух видел своих вождей. Были призваны находившиеся при дворе послы греческих государств, и им было вручено постановление о свободе, с которым они должны были немедленно поспешить на родину и передать там общинам о решении царей и высших военачальников. [309]
   За этим мероприятием последовало второе, не менее важное. Кассандр находился в еще более враждебных отношениях к царскому дому, чем его отец, и его теперешний союз с Антигоном и Птолемеем, оппозиция которых против государственной власти уже обнаружилась с достаточной ясностью, делал его открытым врагом царского дома; было естественно, что Полисперхонт выступил его решительным защитником, тем более, что он привлекал таким образом на сторону своего дела весь вес царского имени и глубоко укоренившуюся в македонском народе приверженность к царскому дому и становился в самые тесные отношения к главе семьи -- Олимпиаде, которую Антипатр и Кассандр постоянно подвергали оскорблениям и преследованиям. Конечно, привлекая царский дом как таковой к непосредственному участию в борьбе и пользуясь им как прикрытием вместо того, чтобы самому являться его защитником, он придавал приближавшейся борьбе значение, которое бы должен был стараться всеми мерами устранить от нее, если только действительно был предан памяти Филиппа и Александра. Он послал в Эпир послов и приказал предложить царице-матери возвратиться в Македонию для руководства воспитанием юного царя Александра: он будет считать себя счастливым возвратить ее царству, бежать из которого ее принудили преследования Антипатра и Кассандра. [310]
   Наконец, созванное Полисперхонтом собрание постановило принять третью меру, обещанную в том случае, если бы она встретила желанный прием, величайшие успехи в предстоящей борьбе. Еще в конце прошлого года Эвмен сообщил из Норы тогдашнему регенту, что Антигон явно готовится к тому, чтобы отделиться от царства, что он отверг сделанные ему этим стратегом предложения и что он готов пожертвовать за царский дом своим имуществом и кровью. Достигло ли это посольство Пеллы или нет, но там, несомненно, должны были знать, что Эвмен еще держится в своей горной крепости; там были убеждены, что он никогда не будет действовать заодно с Антигоном; он был именно такой человек, который мог бы выступить врагом царства; если бы Полисперхонту удалось склонить его на свою сторону, то победа в Азии была почти решена. К нему были отправлены послы от имени царей, чтобы сказать ему, что теперь наступило его время, пусть он не вступает ни в какие переговоры с Антигоном и продолжает оставаться верным царям. Полисперхонт просил его решить, желает ли он прибыть в Македонию и вместе с ним управлять делами регентов или предпочитает оставаться в Азии в звании полномочного стратега и, снабженный необходимыми денежными средствами и войсками, вести войну против Антигона, который более не скрывает своего отделения. За ним была утверждена от имени царей его сатрапия, которую у него отнял Антигон, а также и все его владения, подарки и имения, которые он имел в Азии; в вознаграждение за свои прежние потери он должен был взять 500 талантов из доставленной недавно аргираспидами в Кии иду сокровищницы; сами 300 аргираспидов получили приказ принести ему присягу; если он нуждается в больших войсках, то он сам, регент, с царями и со всеми боевыми силами Македонии поспешит в Азию, чтобы наказать вместе с ним изменников, позорящих память Александра. Это, несомненно, была самая действенная из всех принятых мер; если только приказа царей и регента было действительно достаточно, чтобы снабдить Эвмена такими денежными средствами и войсками, которые дали бы ему возможность исполнить то, чего от него ожидали.
   Уже много месяцев Эвмен держался в своей расположенной на скале крепости против осаждающих [311] и не раз наносил им чувствительные потерн, оставаясь сам для них неуязвимым, упражняя своих коней в тесной крепости; весело шутя со своими приближенными за скудным столом и будучи отрезан от всякого сообщения с внешним миром, он ожидал того, что принесет ему время. Таким образом прошла зима и наступила весна; в Европе умер Антипатр; Кассандр бежал к Антигону и начались вооружения для великой борьбы против нового регента и против царей; обо всем этом Эвмен еще ничего не знал; он думал, что его друг Иероним еще ведет переговоры с Антипатром и скоро с доброй вестью проберется в его крепость. [312] В это время однажды Иероним действительно появился перед воротами крепости, но открыто и почтительно сопровождаемый осаждающими. На основании дошедших до нас известий мы не можем определить, вел ли он по своем прибытии в Македонию переговоры еще с Антипатром; теперь он прибыл от Антигона и с его предложением; [313] Антигон, так гласили эти предложения, не только повторяет свои прежние обещания" но и предлагает Эвмену забыть об их прежних раздорах, заключить с ним, стратегом, дружбу и союз и быть первым среди его военачальников и участником всех его успехов; земли, которые Эвмен имел ранее, он немедленно получил обратно в увеличенном объеме и может надеяться присоединить к ним вскоре еще большие владения; дело заключается в том, чтобы вести войну с теперешним регентом Полисперхонтом; Кассандр получит место последнего, как он этого желал, только при условии существенных ограничений в его правах; он, Антигон, будет тогда повелителем Азии; он не желает ничего нового, как быть обязанным великой благодарностью славному сатрапу Каппадокии.
   Эвмен вполне отдавал себе отчет в положении вещей; события, которых он ожидал, наступили, но все те причины, которые тогда побуждали его оставаться верным делу царей, приобретали теперь еще большее значение. Он выразил готовность вступить в союз с Антигоном и приказал вручить себе акт их обоюдного договора, который был уже составлен Антигоном; в нем цари упоминались мимоходом только в начале, все остальное, равно как и формула присяги, относилась только к Антипатру. Эвмен изменил этот проект таким образом, что формула присяги начиналась именами царей Филиппа и Александра и царицы Олимпиады и что он обещал не только быть верным Антигону и иметь с ним одних и тех же друзей и врагов, но в то же время клялся в ненарушимой верности царям и Олимпиаде. Эту измененную формулу Эвмен послал в находившийся перед его крепостью лагерь, предлагая македонянам решить, не лучше ли измененный им договор. Македоняне решили так, как он ожидал; они заставили Эвмена принести присягу со своей стороны; они сняли осаду и приготовились к отступлению.
   Тогда Эвмен спустился с крепости со своим небольшим, но, ко всеобщему изумлению, весьма хорошо сохранившимся отрядом, отпустил заложников, каппадокиян, принял принесенные ему городами дары, состоявшие из лошадей, мулов и вьючного скота, и издал воззвание к своим прежним воинам, часть которых еще бродила по Каппадокии; весть об его новом появлении была всюду встречена с ликованием и через несколько дней к нему на службу уже записалось 2 000 человек. Тогда он поспешил далее в глубину страны.
   Случилось то, чего он ожидал. Антигон усмотрел в измененной формуле присяги, что умный кардиец замышляет испортить его игру, и немедленно приказал снова начать осаду; его приказ прибыл слишком поздно. Его попытки предательским способом избавиться от врага потерпели неудачу; Эвмен находился в безопасности. [314]
   Там -- где-то в Каппадокии -- Эвмен пробыл до осени и ожидал дальнейших событий, самым старательным образом готовясь к неизбежной борьбе. В это время к нему прибыли послы от регента с предложением -- от имени царей вести войну против Антигона в Азии, причем в его распоряжение предоставлялись сокровища Киинды и аргираспиды, и он назначался полномочным стратагем всей Азии; другие письма из Македонии доказывали ему, что поведение Антигона вызывает там величайшие опасения и что там опасаются самой ужасной участи для Македонии и царского дома. В то же время он получил особое письмо от царицы Олимпиады, в котором она самым трогательным образом просила его заступиться за нее и за царей: он, писала она, есть единственный истинный друг царского дома, он один в состоянии поднять и спасти его; Полисперхонт предложил ей прибыть в Македонию; пусть он даст ей совет, не остаться ли ей лучше в Эпире, чтобы не быть поставленной в необходимость доверяться сегодня одному, а завтра другому, который в данный момент называет себя регентом, а в действительности же думает только о том, чтобы захватить в свои руки престол; или он думает, что ей будет полезнее и следует возвратиться; наконец, она просила его взять к себе в Азию маленького Александра, который не находился в достаточной безопасности в Македонии, где даже злоумышляют на его жизнь, и принять на себя заботя о его воспитании. Эвмен посоветовал царице остаться до окончания предстоящей войны в безопасном Эпире; в случае же, если она все-таки решится возвратиться в Македонию, то он просит и умоляет ее во имя царства и царского дома забыть все прежнее и никому не мстить за перенесенные ей глубокие оскорбления. Регенту Полисперхонту он отвечал, что всегда и даже в наиболее трудные минуты доказывал свою непоколебимую верность царям; он сумеет выступить в Азии защитником интересов престола; единственный путь к спасению заключается в том, чтобы все те, кто беззаветно предан престолу, сообща выступили против преступных планов Антигона, Кассандра и Птолемея. [315]
   Эвмен, восстановив таким образом свою связь с царским домом и как бы официально заявив о ней, поспешил выступить из Каппадокии, не дожидаясь, тех войск, которые вербовались для него в разных местах; со своими 500 всадниками и 2 000 человек пехоты он поспешил достигнуть Киликии, так как Антигоном было уже послано значительное войско под предводительством Менандра, которое должно было отбросить его назад иди, по крайней мере, отрезать от Киликии; он имел на своей стороне трехдневное преимущество и, несмотря на всю быстроту движения Менандра, благополучно переправился через проходы Тавра.
   В Киликии с весны стояли аргираспиды под предводительством Антигена и Тевтама, доставившие из Сузы сокровища и сложившие их пока в крепости Киинде; откуда они должны были перевозиться далее морем. [316] Для прикрытия этих сокровищ, из которых 600 талантов уже было отправлено в Македонию на четырех родосских кораблях, аргираспиды расположились в Киликии на постоянные квартиры; из Европы уже получили приказ, чтобы сатрап Киликии и находившиеся в Киинде казначеи выплатили Эвмену 500 талантов в виде царского подарка, чтобы затем они предоставили ему право брать из сокровищницы столько, сколько ему понадобится, что Эвмен назначается полновластным стратегом в Азию и что аргираспиды должны принести ему присягу и ожидать его дальнейших приказаний. Когда приближение шедшего из Каппадокии Эвмена сделалось известно в лагере аргираспидов, Антиген и Тевтама со многими из своих друзей вышли ему навстречу, приветствовали его как своего нового стратега, поздравили его с тем, что он ко благу государства избавился от таких великих опасностей и уверили его в своей преданности; с таким же почтением он был встречен и самими войсками ветеранов. Тем не менее от взоров Эвмена не скрылось, что его положение крайне ненадежно и что оба военачальника, несмотря на все выражения преданности, косо смотрят на него, а ветераны аргираспиды считают унизительным для своего достоинства тот факт, что начальником над ними назначен не македонянин; он боялся, что эти ветераны, слишком гордые для того, чтобы повиноваться, полные надменности при воспоминании о своей прежней славе н привыкшие действовать по своему собственному произволу, будут весьма мало склонны следовать его будущим приказаниям, тем более, что он сам ими и другими македонянами был присужден к смерти, а теперь явился к ним лишенным силы и почти в качестве беглеца и должен был воспользоваться частью вверенных им сокровищ, чтобы вести войну. Скоро действительно обнаружились подобного рода затруднения; некоторые особенности военного этикета, которым в войске придавалось большое значение, показались оскорбительными для ветеранов; они считали унизительным для себя собираться на совещание в шатер Эвмена. Со свойственною ему осторожностью и ловкостью стратег благополучно предупредил эти затруднения; он созвал ветеранов на собрание: хотя он назначен полновластным стратегом в Азии, сказал он, и хотя ему подарены царями 500 талантов из сокровищницы, но он не нуждается в таких больших суммах, так как не ставит себе целью, как другие, приобретение могущества и богатства за счет царского престола; он предпочитает сохранить эти предназначенные ему деньги для царей или употребить их на их правое дело; он не добивался стратегии, -- напротив, он даже не решался принять на себя такую тяжелую ответственность в столь трудные времена, тем более, что он не македонянин и не имеет никаких других прав занимать высшие должности в государстве, кроме права, даваемого ему продолжительной и верной службой; он измучен своими бесконечными трудами, утомлен походами, скитаньями и войнами и жаждет покоя; только приказ царей и надежда, что ему удастся сделать что-либо для них, побудили его принять на себя это звание, которое, несмотря на сопряженные с ним многочисленные заботы и опасности, доставляет ему то утешение, что он находится снова среди отряда своих старых товарищей -- единственного, который еще остался неприкосновенным со времен Исса и Гавгамел, походов в Индию и Бактрию и от славных дней Александра. Он прибавил, что уже во второй раз видел сон, который, как ему кажется, заслуживает внимания и его, и, несомненно, всех тех, которые верят в могущество великого царя, причисленного к сонму богов и живая сила гения которого до сих пор проявляется между ними: Александр явился ему во сне посреди царского шатра, повелевающим и приказывающим, и сказал ему, что если ему будут повиноваться, то это послужит ко всеобщему благу; если же нет, то им угрожает погибель. "Поэтому, -- заключил он, -- воздвигнем царский шатер с золотым троном посредине, на который мы возложим диадему, скипетр, венец и все другие украшения славного царя; затем мы, предводители, будем каждое утро приходить в шатер и приносить Александру утреннюю жертву, а потом будем садиться для совещания кругом трона и изрекать постановления его именем, как будто он живет среди нас и управляет через нас своим государством". Его речь была принята с громкими криками одобрения; тотчас же был выстроен с величайшей роскошью "шатер Александра", был воздвигнут трон, на него были положены диадемы, скипетр, меч, панцирь и шит царя, а перед троном был воздвигнут алтарь, на котором предводители по очереди приносили в жертву из золотой чаши благовония а мирру; кругом стояли серебряные кресла предводителей, которые по принесении жертвы садились совещаться. [317]
   Этой фикцией, выражавшей суть дела, представителем которого был Эвмен, и основную мысль его политики, он не только успокоил предводителей, которые увидели теперь, что форма спасена, между тем как в действительности именно эта форма благодаря большей дальновидности и ловкости стратега и отдавала вернее в его руки руководство делами, но, что было еще важнее, благодаря этой мере сам отряд аргираспидов получил новый импульс и призвание, которое как бы поднимало его над самим собой. Мы должны представить себе этих поседевших в боях и закаленных ветеранов, с равнодушием и презрением смотрящих на каждого из теперешних предводителей, находящих жалким все настоящее и хвастливо приподнимающих самих себя вместе с прошлым, но с тем большею мечтательностью и преувеличениями отдающихся воспоминаниям о том, который дал имя их великому прошлому; Александр -- их герой, они прославляют его, заходя даже в область сказки, где дела, говорят они, славнее дела Геракла и Диониса; они передают о нем тысячи сказаний и верят всем самым удивительным, чудесным и сверхъестественным рассказам; скоро его исторический образ окончательно изглаживается, он делается мифической фигурой, идолом, украшать, прославлять и боготворить которого составляет предмет их гордости. Эвмен подступил к ним с этой стороны; он может быть уверен в них, дав пищу и ясное выражение их гордости, их солдатскому суеверию и их странным привычкам, созданным бивуачными огнями я их пребыванием среди всевозможных народов и во всевозможных землях. Он воздвигает царский шатер и золотой трон для Александра, причем аргираспиды должны были представлять себе множество изумительных и таинственных вещей; они должны были думать, что их великий царь действительно присутствует здесь непонятным образом, что, выходя отсюда, он в ночной тишине бродит по лагерю своих верных воинов, или, когда они двигаются дальше, как дух шествует во главе их колонн. [318] И, наконец, ловкий полководец вмешивается в их толпу, товарищески и приветливо говоря с одними, обращаясь с военачальниками как с равными, шутя с ними и выставляя себя постоянно перед всеми только верным слугою царского дома.
   Таким образом, в короткое время Эвмен приобрел среди гордых аргираспидов такое положение, какого никто не решался даже добиваться со времени смерти Александра; он господствовал над ними именем Александра и царского дома; без всякого стеснения он прибегнул теперь к сокровищам Киинды, чтобы вербовать войска. Он разослал во все стороны благонадежных людей для вербовки; в Ликии и Писидии, в Киликии и Сирии вербовка производилась с большим успехом, на Кипре тоже были открыты места для вербовки; а когда сделалось известным, какое прекрасное жалованье платит Эвмен, то в Киликию начали являться толпы наемников издалека и даже из самой Греции; в короткое время войско Эвмена возросло до 10 000 человек пехоты и 2 000 всадников. Таким образом, в течение первых месяцев 318 года почти внезапно и неожиданно [319] образовалась армия, от которой при испытанном таланте ее вождя и при значительных денежных средствах, которыми он располагал, можно было ожидать вскоре крупных успехов.
   Противники поняли опасность, которая готовилась для них в Киликии; как ни странно было, что кардиец, который всего несколько месяцев тому назад был еще беглецом, лишенным сана, людей и денег, обладал теперь всем этим и, кроме того, был восхваляем македонянами как единственный человек, который остался верен имени царей и который, несмотря на свое немакедонское происхождение, защитит царский престол Македонии, -- однако это было так, и его могущество росло с каждым днем; вместе с ним росла и опасность для его противников. Они должны были спешить предупредить ее; было очевидно, что только личность Эвмена произвела все эти чудеса; если бы его удалось устранить, то собравшаяся в Киликии армия должна была распасться и ее лучшими частями можно было бы воспользоваться для собственного усиления. Птолемей Египетский, союзник Антигона, уже находился с флотом вблизи Киликии. Он пристал к берегу у мыса Зефирион, в устье реки Каликадна, [320] и послал к предводителям аргираспидов нескольких верных людей, чтобы убедить их из уважения к своей славе не повиноваться более человеку, присужденному к смерти ими и другими македонянами; он предложил военачальникам и казначею Киинды не выдавать более отныне никаких денег Эвмену, говоря, что он находится близко, чтобы устранить от них всякую опасность. Оба эти предложения не произвели никакого заметного впечатления, и ни аргираспиды, ни находившиеся в Киинде македоняне не пожелали вступить в дальнейшие переговоры; неудачная попытка Птолемея послужила только тому, чтобы укрепить влияние Эвмена и еще теснее связать войско с интересами царского дома и с назначенным Олимпиадой и Полисперхонтом стратегом.
   С тем большими опасениями смотрели на него и на его войско противники; Антигон, сильно занятый в западных областях, еще не мог обратиться в Киликию с достаточными боевыми силами и прибегнул поэтому к тайным путям, чтобы освободиться от своего страшного противника; он выбрал из чиста своих "друзей" одного хитрого человека по имени Филота, который должен был доставить его прокламацию к аргираспидами и другим македонянам, и дал ему в спутники тридцать македонян, ловких, речистых, привыкших к интригам людей, которые должны были войти в доверие к представителям аргираспидов, возбудить их против Эвмена и, если возможно, вызвать против него заговор, особенно же постараться склонить к измене Антигена обещанием большей сатрапии, чем его Сузиана, а Тевтаму -- деньгами и различными обещаниями; они получили приказ раздавать аргираспидам деньги, принять все меры к тому, чтобы вызвать восстание против Эвмена и, если это возможно, устранить этого предводителя с дороги. Они прибыли в киликийский лагерь и начали свою агитацию, но везде потерпели полную неудачу, так как ни один из предводителей не согласился вступить с ними в переговоры; наконец им удалось склонить на свою сторону Тевтаму, который обещал попытаться склонить также и Антигена. Но последний заявил ему, что было бы величайшей глупостью оставить дело Эвмена и оказать помощь его противникам; одержав победу, Антигон очень скоро отнимет у них самих, которые столь долгое время были его врагами, их боевые силы, их владения и сатрапии, чтобы раздать их своим креатурам и проложить себе таким образом путь к единодержавному господству, которое уничтожит не только законные права царского дома, но и выгоды всех тех, которые не подчинятся его воле; Эвмен, напротив как немакедонянин, никогда не решится протянуть свою руку к власти, но ограничится стратегией, будет стараться сохранить их дружбу тем сильнее, чем решительнее счастье будет сопутствовать ему, и будет стараться приобрести их расположение отличиями и дарами. Ему без труда удалось убедить Тевтаму, и посланные Антигоном для переговоров люди должны были отказаться от мысли достигнуть чего либо этим путем.
   Тогда выступил Филота с прокламацией своего стратега; он вручил ее отдельным военачальникамs и скоро слух о ней со значительными преувеличениями распространился по лагерю; с таинственной важностью эта новость шепотом переходила из уст в уста; о ней охотно говорили с многозначительным видом; наконец, точно по уговору, аргираспиды и другие македоняне собрались на сборном пункте лагеря и потребовали прочтения прокламации. Она заключала в себе важные и серьезные обвинения против Эвмена и воззвание к войскам, приглашавшее их схватить и предать казни стратега; если они этого не сделают, то Антигон двинется на них со своими боевыми силами и ослушники понесут заслуженное наказание. За чтением этого странного документа последовало необыкновенное волнение; войска боялись численного перевеса Антигона, но не решались изменить царям; происходило шумное совещание. В эту минуту среди собравшихся свободно и спокойно появился Эвмен, приказал подать себе прокламацию и равнодушно прочел, а потом он заговорил: конечно, сказал он, его жизнь находится в их руках, но он знает, что находится в безопасности посреди них, так как принес с ними одну и ту же присягу и разделяет их образ мыслей; они знают так же хорошо, как и он, что они и их верность составляют их единственную надежду находящегося в опасности престола, они никогда не выступят наперекор царским приказаниям и не позволят увлечь себя на такие дурные дела этому вероломному полководцу, начавшему открытый мятеж против царского престола. Войска отвечали ему громкими криками одобрения, называли Антигона мятежником и изменником и объявили, что хотят жить и умереть со своим стратегом. [321]
   Мало того, что Эвмен устранил угрожавшую ему опасность, войска дали очевидное доказательство, что он господствует над их умами, что они ему верны и преданы; и если ему, который был только эллином, приходилось сначала побороть различные предубеждения, презрение и предрассудки, прежде чем он мог поставить себя относительно своих войск так, как это делал бы с самого начала всякий македонский военачальник, то эта быстрота и прочность, с которой он привязал к себе симпатии войска, была тем замечательнее, была тем большим доказательством значительного умственного превосходства этого грека и признаком того, чего могли ожидать от него цари, как от своего представителя в Азии.
   Прошло около года со времени смерти Антипатра и несколько месяцев с тех пор, как Эвмен занял пост полномочного стратега; он собрал войско, которое, хотя и не было настолько значительно, чтобы приступить к наступательным действиям против Антигона, но все-таки могло начать свои операции с наступлением весны. Антигон, намеревавшийся, вероятно, двинуться в Европу, чтобы там довести до конца свою великую мятежную борьбу, и занявший уже позиции, обеспечивавшие за ним путь на запад, увидел теперь свои планы расстроенными из-за стоявших у него в тылу боевых сил, которые Эвмен создал именем царей.
   Действительно, в течение 319 года благодаря своей энергичной деятельности и предусмотрительности Антигон, в высшей степени благоприятствуемый происходившими на западе событиями и располагая крупными боевыми силами, находившимися тогда под его начальством, занял в Малой Азии положение, которое, по-видимому, давало ему право на самые смелые планы и надежды. Осенью 320 года он разбил наголову Эвмена, и посланный им для осады отряд так плотно запер последнего в расположенной на скале крепости Норе, что Антигон мог надеялся стать его полным господином; затем он победил в Писидии приверженцев Пердикки, предводители который частью попали к нему в плен, частью погибли и, (это было в начале 319 года) -- возвращался как раз из Писидии, еще обдумывая, каким образом ему всего удобнее и успешнее произвести свое отделение от государства, и прежде всего от его регента Антипатра; в это время в Критополе им было получено известие о смерти Антипатра и о назначении регентом Полисперхонта. Различные неудобства, которые могла бы представить борьба против Антипатра, исчезали теперь сами собой; он мог предвидеть предстоящий разрыв между Кассандром и Полисперхонтом, представлявший ему самый лучший случай объявить себя против регента под тем предлогом, что он становится на сторону Кассандра; его план состоял в том, чтобы сперва в такой форме овладеть одной местностью за другою, раздать их людям своей партии, лишить таким образом регента всякого могущества и, когда царский престол останется без поддержки, без надежды и без партии, поступить с ним так, как ему будет угодно. Его боевых сил было вполне достаточно для того, чтобы вступить на этот смелый путь, или, скорее, чтобы продолжать этот уже начатый путь, который был значительно облегчен происшедшими в Македонии переменами; он имел в своем распоряжении 60 000 человек пехоты, 10 000 всадников и всех слонов государства, которые остались в Азии, располагал достаточными запасами денег и надеялся еще увеличить их с помощью захвата государственных сокровищ в сатрапиях Азии, так что в случае нужды он мог бы путем новых вербовок еще удвоить свои боевые силы.
   Древние авторы передают нам еще об одном важном событии, предшествовавшем этой великой развязке. Приблизительно в марте 319 года, когда Эвмен еще был совершенно заперт в Норе, Антигон подошел со своим войском к Келенам; отсюда он послал Иеронима в Нору с поручениями, на действие которых он, по его мнению, мог рассчитывать с полной уверенностью. Затем он пригласил "друзей" на собрание, чтобы сообщить им, что он не может признать Полисперхонта регентом, что он думает делать далее [322] и как он предполагает распределить между ними сатрапии, которые окажутся свободными вследствие его предприятия. Понятно, что такие обещания предводителя были выслушаны с радостью. И таким образом, при посредстве крепких уз общей выгоды он заручился содействием своих высших офицеров, а при их посредстве и содействием войска, которое благодаря этому акту своего стратега приняло полное участи в открытом разрыве с новым порядком вещей,
   В его намерения не могло входить привлечение к участию в своих интересах тех сатрапов, чьи земли находились в пределах его ближайших территориальных захватов; его естественным союзником был только самый могущественный из остальных сатрапов государства -- Птолемей Египетский, обладавший после перехода в его руки Финикии превосходными морскими силами и своим поступком с Лаомедонтом Сирийским поставивший себя в такую же оппозицию к государству; поэтому, получив от Кассандра приглашение поддержать его против Полисперхонта и не дать государству перейти в руки чужого человека, Антигон и Птолемей заключили между собою формальный союз и скоро начали действовать в согласии друг с другом. Если бы миссия Иеронима удалась и Эвмен присоединился бы к их коалиции, то игра их была бы выиграна.
   Весть о смерти Антигона, несомненно, должна была вызвать в Азии еще и другие движения различного характера; некоторые из сатрапов и династов сочли нужным воспользоваться временем столь важных перемен для увеличения своей собственной власти и независимости; по-видимому, настоящие намерения Антигона тогда еще не были известны, так как в противном случае мелкие представители власти, которых росшее со страшной быстротою могущество стратега грозило скоро поглотить, должны были бы прежде всего поспешить со всею преданностью примкнуть к регенту. Авторы не сообщают нам подробностей движений такого рода в Малой Азии, да если они и были, то скоро решительные меры Антигона помешали их дальнейшим последствиям. Только Арридей, сатрап Фригии Геллеспонте к ой, приобрел некоторое значение в развитии общего положения вещей. Он понял опасность, угрожавшую ему со стороны стратега; для последнего сатрапия Арридея, открывавшая ему переправу в Европу, должна была быть важнее всех. Арридей вовсе не был расположен позволить отнять у себя свои законные владения, и если он, который некогда сам был регентом, гоже был недоволен назначением Полисперхонта, то теперь его задача состояла не в том, чтобы искать выгод, но чтобы устранить угрожавшую ему опасность. Он считал себя достаточно сильным для того, чтобы удержать за собою свое положение, так как он имел более 10 000 тяжеловооруженных наемников, 100 македонян, 500 персидских стрелков и пращников, 800 всадников, значительное количество катапульт и баллист и в большом изобилии все необходимые для войны в открытом поле и для осадной войны запасы; он снабдил укрепленные города своей сатрапии достаточными гарнизонами, полагая, что при помощи ряда хорошо защищенных пунктов он будет в состоянии отразить всякое нападение стратега, и предвидя, что Антигон, заключив союз с Птолемеем, в случае необходимости нападет на его область и с моря. Самой важной позицией на его берегу был город Кизик, господствовавший над Пропонтидой и защищенный крайне сильными укреплениями; Арридей надеялся, что, обладая им, он может спокойно ожидать нападения также и со стороны моря, и решил овладеть им, хотя он был одним из вольных греческих городов. [323] Он неожиданно напал на него, захватил в плен многих живших в городе кизикенцев, которые не успели спастись бегством, и потребовал, чтобы город принял в качестве гарнизона часть его войск. Хотя кизикенцы совершенно не были подготовлены к войне и напавшее на них войско значительно превосходило их силами, однако они решили защищать по мере своих сил себя и свою свободу. Поспешно отправив послов к сатрапу для переговоров в таком смысле, что они готовы согласиться на все, кроме принятия к себе чужих войск, они призвали граждан к оружию, роздали его даже рабам и заняли стены и башни, так что послы могли показать стоявшему под стенами города сатрапу, что кизикенцы готовы защищать свою свободу. Арридей упорно стоял на своем требовании; переговоры продолжались в течение всего дня и следующей за ним ночи; таким образом, кизикенцы выиграли время, чтобы продолжать свои вооружения, попросить через гонцов присылки из Византии войск, снарядов и съестных припасов, привести в порядок свои триеры и послать некоторые из них вдоль берега для принятия и доставки в город беглецов. Усиленные таким образом, снабженные Византией войсками и боевыми материалами и пользуясь благоприятным положением города, господствовавшего над мостами, соединявшими материк с островом, на котором он расположен, кизикенцы могли отразить начатый на следующий день и несколько раз повторявшийся штурм неприятелей. Арридей после понесенных им значительных потерь был вынужден снять осаду и удалиться в свою сатрапию. [324]
   Весть о нападении на Кизик была получена стратегом Антигоном в Келенах; по-видимому, счастье желало облегчить ему всякий шаг к исполнению его планов, давая ему теперь возможность поступить с Арридеем, который напал на вольный, пользовавшийся признанной государством свободой город, на основании своих полномочий, как стратега этих земель, и доставляя ему случай поспешить на помощь городу и для его дальнейшей защиты оставить в нем гарнизон, с помощью которого он сам получал в свои руки одну из важнейших гаваней Пропонтиды. Он поспешно двинулся во Фригию с 20 000 человек пехоты и 3 000 всадников, но здесь узнал, что Кизик уже сам добыл себе помощь; он счел наиболее удобным ограничиться в настоящую минуту поздравлением спасенного города и уверением его храбрых горожан в своем расположении. К Арридею же он отправил посольство, которое должно было сообщить ему, что так как он без всякого основания и права дерзнул напасть на союзный греческий город, свобода которого гарантирована государством, и так как помимо того этим поступком и другими неприязненными движениями он обнаружил свое намерение открыто отделиться от государства и быть отныне не сатрапом, но династом своей земли, то в силу своего звания царского стратега Передней Азии он, Антигон, повелевает ему сложить с себя свое звание сатрапа; ему будет указан город, в котором и доходами с которого он должен будет отныне жить как частное лицо. [325] Сатрап самым решительным образом отказался исполнить такое повеление: судить его, сказал он, не дело стратега; планы последнего так же хорошо известны в Азии, как и в Македонии, и притязательность его якобы законного решения служит этому его новым доказательством, если бы такие доказательства еще были нужны; Фригия готова встретить нападение, и он уступит только силе оружия; пусть же, каков бы ни был исход, здесь обнаружится, что не он, а Антигон -- мятежник и враг государства. С таким ответом Арридей отпустил послов, усилил укрепленные пункты границы новыми войсками и укреплениями и послал в Каппадокию, где в это время -- должно быть, в начале апреля -- Эвмен еще был осажден в Коре, форсированным маршем отряд поиск, который должен принудить неприятеле снять осаду крепости и освободить Эвмена; последнему он велел предложить соединиться с ним для борьбы против Антигона. [326]
   Авторы не сообщают нам, просил ли он помощи также у своего ближайшего соседа, сатрапа Лидии Клита; но было бы странно, если бы он не просил помощи у регента, для которого действительно было весьма важно поддержать его против Антигона. Во всяком случае везде, куда он ни обращался с просьбою о помощи, он обманулся в своих надеждах. Антигон был слишком осторожным и быстрым противником для того, чтобы дать Арридею время заручиться помощью союзников- он немедленно приказал части своего войска двинуться против Арридея, который, вытесняемый из одной позиции за другою, отступил, наконец, в город Киос на Пропонтиде на границе Вифинии. [327]
   Тем временем сам Антигон с остальным войском двинулся в Лидию; под каким предлогом он сделал это и вообще имел ли он какой-нибудь предлог, мы не знаем; цель этого похода заключалась в том, чтобы отнять у Клита его сатрапию. Сатрап предвидел это нападение и, снабдив достаточными гарнизонами укрепленные места своей области, поспешил переправиться в Македонию, чтобы принести царям и регенту весть о нападении Антигона на Фригию и об его явном отделении и чтобы просить помощи. В это время, должно быть, Кассандр положил внезапный конец своей мнимой скорби по отцу и с несколькими преданными лицами поспешил к Геллеспонту; Полисперхонт мог предвидеть, что Кассандр, поддержанный Антигоном, бросится на Грецию, и должен был считать неблагоразумным начинать в такое трудное время войну за морем и нападать на Антигона там, где тот превосходил его силами. Мы уже упомянули, что в это время он с согласия собрания своих приближенных и вельмож послал к Эвмену послов, которые должны были предложить последнему стратегию над Азией и ведение войны против Антигона; если бы Антигон не был так близко и не был бы так быстр в своих решениях, то Полисперхонт мог бы направить также и сатрапа Клита к новому стратегу, который действительно как раз теперь нашел случай уйти из Норы; поэтому Клит предпочел остаться при дворе царей и принять на себя вскоре начальство над македонским флотом, которым он уже ранее командовал со славой. [328]
   Тем временем Антигон уже вступил в пределы лидийской сатрапии, подступил к приморским городам Ионии и завладел, наконец, для борьбы также и Эфесом, встретив поддержку в одной из городских партий [329]. Здесь в гавани он нашел состоявший из четырех кораблей флот под предводительством родосца Эсхилла, прибывший из Киликии и доставлявший в Македонию первый транспорт находившихся в Киинде сокровищ в количестве 600 талантов; он захватил эти деньги; по-видимому, здесь он еще действовал именем порученной ему стратегии; он потребовал выдачи этих денег, сказав, что нуждается в них для вербовки наемников. Обеспечив за собою обладание морским берегом и преградив таким образом возможности высадки в гаванях войск из Европы, он обратился против находившихся в глубине страны городов и захватил одни открытою силой, а другие заставил сдаться ему на капитуляцию.
   В это время с берегов Геллеспонта в лагерь Антигона прибыл бежавший хилиарх Кассандр; хотя в настоящую минуту он был сопровождаем только несколькими преданными ему людьми и лишен всякого могущества, но благодаря своим приверженцам в Греции, своим отношениям к войску и к одной из партий в самой Македонии, а главным образом как претендент на звание регента, он имел значение, которое могло оказать большое влияние на дальнейший успех дела. Он еще ранее вступил в переговоры с Птолемеем и Антигоном, между ними уже существовал или был заключен теперь договор, по которому они обязывались не признавать назначения Полисперхонта регентом, доставить во что бы то ни стало Кассандру это подобающее ему звание и обладание Македонией, признать неограниченную стратегию Антигона над Азией, гарантировать сатрапу Птолемею обладание Сирией и доставить ему возможность завоевать Кипр. [330] Кассандр, что было совершенно согласно с положением вещей, выразил желание выступить против Полисперхонта в Греции, где он мог рассчитывать на господствовавших там олигархов и на македонские гарнизоны. Антигон предоставил в его распоряжение корабли и войска и предложил ему женить своего сына Деметрия на Филе, вдове Кратера; ее скорбь по благороднейшему из македонян будет для них обоих побудительной причиной отомстить тому, на кого падает вина его смерти. [331]
   Интересы Антигона, несомненно, требовали того, чтобы регент, усиленно занятый в Европе, в первое время не мог ничего предпринять против Азии; ему самому еще было здесь достаточно дела. Эвмен готовился в своей прежней сатрапии Каппадокии весьма серьезному сопротивлению, сатрап Малой Фригии Арридей еще далеко не был побежден; в Киликии стояли аргираспиды с богатыми сокровищами Киинды, и при их преданности царскому престолу нельзя было ожидать, что они отрекутся отдела Полисперхонта и царского дома; господство Птолемея в Сирии было еще слишком ново и непрочно для того, чтобы оттуда можно было предпринять какие-либо важные операции против Эвмена и Киликии.
   Мы видим, сколь многое в комбинациях союзников было еще неверно и зависело от обстоятельств. Менее всего предвидели они смелое мероприятие, которым Полисперхонт разрушил их план в Греции, -- декрет, возвращавший греческим государствам их свободу и автономию. Этот царский рескрипт настолько замечателен, что мы приведем его почти целиком. [332]
   "Так как наши предки неоднократно оказывали добро эллинам, то мы желаем сохранить их традиции и дать всем доказательство благосклонности, с которой мы продолжаем относиться к грекам. Когда скончался Александр и царский престол перешел к нам, мы сообщили об этом во все греческие города, предполагая возвратить всем мир и установленное нашим царственным отцом Филиппом государственное устройство; но так как во время нашего пребывания в далеких землях некоторые греки в своем ослеплении начали войну против Македонии и были побеждены нашими стратегами, благодаря чему города Греции подверглись различным бедствиям, то вы были убеждены, что вина в том падает исключительно на наших стратегов. Теперь, исполняя наше первоначальное намерение, мы даруем вам мир, [333] даем вам государственное устройство, какое вы имели при Филиппе и Александре, и все прочие привилегии согласно со сделанными ими в вашу пользу постановлениями. Изгнанникам или тем, которые были изгнаны нашими стратегами после того, как Александр вступил в Азию, мы разрешаем возвратиться на родину; возвращаемые нами лица пользуются своими прежними правами и имуществом и должны сами жить спокойно, равно как и относительно них будет забыто все прошлое; этим актом уничтожаются все сделанные относительно них прежде постановления. Исключаются отсюда только изгнанные за убийства и святотатство, равно как и изгнанные вместе с Полиэнетом за измену жители Мегалополя, затем амфиссейцы, [334] триккеи, [335] фаркадоняне и гераклеоты; [336] все остальные должны быть снова приняты в число граждан до последнего числа месяца Ксанфика. [337] Если же в административных постановлениях, сделанных Филиппом и Александром, будут встречаться противоречия, то за разрешением их согласно с интересами городов и нашими города должны обращаться к нам. Афиняне сохраняют в своем владении то, чем они владели при Филиппе и Александре; Ороп остается за оропянами, Самос же мы возвращаем афинянам, так как и наш отец Филипп оставил его в их руках. Всем грекам предлагается сделать постановление, что никто не должен вести войну против нас или вообще предпринимать какие-либо меры против нас; действующим вопреки этому постановлению грозит изгнание со всем их родом и конфискация имущества. Мы повелели Полисперхонту обсудить с вами подробности как этого, так и всех наших других постановлений. Вы, как мы уже сказали выше, должны уважать наше настоящее решение; с теми же, которые будут противиться принятому нами решению, будет потуплено без всякого сожаления".
   Это постановление показывает нам лучше всякого другого предания, как глубоко пала Греция и в какой полной зависимости от Македонии она находилась; свобода, к которой Полисперхонт призывал города, была не чем иным, как воззванием к побежденной партии против пользовавшихся доныне покровительством Македонии и преданных делу Кассандра олигархов. Истина требует признать, что олигархия, сложившаяся под македонским влиянием, внесла после долгой борьбы партий спокойствие и устойчивость в греческие города; но народ, конечно, в страхе и повиновении везде держали только мечи македонских гарнизонов. Теперь внезапно произошла странная перемена во всем положении вещей: и представители царской власти в Македонии и демократия сделались приверженцами одной и той же партии. Именем высшей власти на земле глубоко униженная народная партия теперь подняла голову, причем совершила это со всей той дикостью и экзальтацией, которые прежде делали ее столь страшной для царского престола. И именно эти-то качества всего усерднее и возбуждались Полисперхонтом; он послал в Аргос и другие города [338] предложение изгнать тех, которые были поставлены Антипатром во главе их, казнить главных представителей олигархий, а имущество их конфисковать. Таким образом он надеялся уничтожить партию Кассандра. [339]
   Возбуждение в Греции должно было принять ужасные размеры; характеристические черты этой перемены видны нам даже без прямого свидетельства источников: озлобление демоса, который внезапно снова чувствует в своих руках силу и который имеет право с помощью суда воздать возмездие ненавистным барам, наполнить казну государства их конфискованными имуществами и насытить на их несчастии свою жажду ненависти; толпы изгнанников возвращаются теперь с торжествующим смехом на родину и быстрой и ужасной местью вознаграждают себя за свое продолжительное пребывание вдали от нее; во всем, кроме того, обнаруживается характерная греческая страстность, которая без сожаления, не наученная никаким несчастием, не думая о слишком близкой возможности нового переворота, следует всякому импульсу минуты и которая, вполне погруженная в интересы ближайшего будущего, проявляет тем большую пылкость в любви или ненависти к своим согражданам, соседям и братьям.
   До нас не дошли подробности последовавших затем в Греции событий; только в Афинах мы можем до известной степени проследить главные черты этих смут. Там Фокион, сделавшийся со времени смерти Демада еще более полновластным руководителем государства, чем прежде, прилагал все свои старания, чтобы сохранить его от всякого ущерба и не дать ему погибнуть сред" угрожавших новых бурь. Граждане надеялись добиться при помощи Демада отозвания находившегося в Мунихии гарнизона; в этом им было отказано; что же касается позорной смерти их послов, то со стороны афинян, по-видимому, не было принесено жалобы на это; если, как мы можем предположить, и были делаемы такого рода предложения, [340] то Фокион, без всякого сомнения, позаботился о том, чтобы они остались безуспешными. Затем в Пирее появился Никанор и сменил прежнего начальника гарнизона Менилла; несколько дней спустя были получены достоверные известия о смерти Антипатра и об его последних распоряжениях; начали делаться предположения о том, что это событие находится в связи с происшедшей в Мунихии переменой; на Фокиона посыпались со всех сторон упреки в том, что он знал о разыгравшейся при македонском дворе интриге, но молчал в угоду Никанору, и что он содействовал таким образом перемене, вовлекающей Афины в борьбу партий. Фокион не обращал на это никакого внимания; он несколько раз имел свидания с Никанором, сообщал ему о положении вещей в городе и убедил его быть мягким и предупредительным относительно афинян и снискать себе расположение народа некоторыми дарами и общественными празднествами. [341]
   В это время появился манифест об освобождении, сопровождаемый рескриптом Полисперхонта к афинскому народу, [342] предлагавшим обратить особое внимание на слова царского манифеста, что отныне все афиняне должны принять участие в управлении государством, и был поэтому понят, как направленный непосредственно против Фокиона. Как ни сильно должно было быть вызванное этим рескриптом в Афинах возбуждение, но в настоящую минуту не было предпринято никаких значительных мер против Фокиона и его партии, для защиты которых находился в Мунихии Никанор со своим войском; Никанор даже предложил городу остаться верным Кассандру, который, сильный своими могущественными связями, вскоре появился в Греции со значительными боевыми силами для защиты своих друзей. Афиняне не обращали внимания на его увещевания, а заметили, что прежде всего македонский гарнизон должен быть выведен из Мунихии. Никанор попросил себе несколько дней отсрочки: он собирается, сказал он, сделать нечто полезное для города, и да будет ему позволено явиться в совете и сделать там относящиеся к этому сообщения. [343] Это было разрешено, совет был созван в Пирее и туда был приглашен Никанор, за личную безопасность которого поручился Фокион; озлобление народа против Никанора достигло весьма значительной степени, и уже носились слухи о тайной вербовке войск, о неожиданном нападении и о замышляемой фрурархом измене. Никанор явился; Деркилл, стратег этого округа, [344] принял меры, чтобы захватить его в плен, так что фрурарх едва успел бежать. Тогда начали раздаваться громкие упреки по адресу Фокиона в том, что он намеренно дал скрыться Никанору, что он не хочет блага своему родному городу и что он является сообщником угнетателей; теперь Никанор отомстит за себя, в настоящую минуту они не готовы и безоружны против могущественного врага, и вина гибели Афин падет на Фокиона. Фокион возразил на это, что он; верит Никанору и не опасается ничего худого с его стороны; если же это все-таки произойдет, то он предпочитает быть жертвой неправды, чем самому сделать неправду. Когда появились упорные слухи о том, что Никанор усиливает свои войска заново навербованными воинами, что он рассчитывает занять Пирей и старается привлечь к участию в своем плане некоторых из жителей Пирея, и когда стратег Деркилл представил новые доказательства указанной опасности и напомнил Фокиону о том, что городу грозит опасность потерять свою связь с морем, а таким образом, и необходимые средства к жизни, Фокион продолжал отвергать эти факты, как клевету и преувеличения, и заявил, что все представленные доказательства этого -- ложь; когда настанет пора, сказал он, он исполнит свой долг стратега. Однако в одном из многочисленных совещаний по вопросу, как лучше всего действовать относительно Ника нор а, было решено обратиться к царю и Полисперхонту с просьбой помочь городу превратить в действительность обещанную автономию; на другом совещании было внесено предложение Филомела Ламитрейца, [345] который требовал, чтобы все афиняне вооружились и были готовы исполнить всякое приказание Фокиона -- предложение, которое было принято народом. Но тщетно ожидался со дня на день приказ выступить против Мунихии и приступить к осаде этой укрепленной гавани, -- как вдруг однажды утром город узнал, что Никанор ночью выступил из Мунихии, занял стены и гавань Пирея, а также и длинные стены. [346]
   Тогда в Афинах поднялся невообразимый шум; Фокион приказал взяться за оружие; граждане отказались повиноваться ему: теперь слишком поздно, говорили они, наверное, он хочет предать их. Между тем помощь из Македонии, о которой они просили, была еще далека, а Никанор, имея в своих руках гавань Афин, не только прерывал всякую морскую торговлю, но мог также скоро повергнуть в жесточайшую нужду не снабженное большими запасами население Афин, захватывая необходимые для них суда с хлебом и лодки, привозившие каждый базарный день съестные припасы с Пелопоннеса. Граждане потеряли надежду сделать что-либо открытой силой против укрепленной и в достаточной степени защищенной войсками Никанора гавани; не оставалось ничего другого, как попытаться вступить в переговоры. С Фокионом были отправлены в качестве послов к Никанору Конон, сын славного Тимофея, и Клеарх, [347] сын стратега Навсикла, оба богатые и уважаемые люди, причем им было поручено заявить от имени народа Никанору протест против беззаконного занятия Пирея и потребовать, чтобы народу была дана обещанная царским манифестом независимость и чтобы Никанор предложил им обратиться с ходатайством к Кассандру, который его назначил фрурархом, так как он не имеет права действовать на собственную ответственность, [348]
   В это же время Никанор получил также письмо от царицы Олимпиады с приказанием возвратить афинянам Мунихию и Пирей и узнал, что Олимпиада, действуя в полном согласии с регентом, вскоре возвратится в Македонию, примет на себя воспитание царственного мальчика и получит более обширное влияние на государственные дела. Это господствовавшее во влиятельных кругах единодушие, затем начавшееся повсеместно в Греции движение в пользу Полисперхонта и его дела, наконец, то обстоятельство, что он не чувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы выдержать серьезное нападение, по-видимому, было еще делом далекого будущего, заставили Никанора обещать пока решительно все, чтобы только выиграть время и не довести дела до крайности.
   Письмо царицы исполнило афинян радостью; они уже думали, что теперь им снова будут возвращены их гавани, и надеялись на близкое возвращение свободы и самостоятельности доброго старого времени; они радовались своему сердечному согласию с царским домом Македонии, которое по получении согласия от Никанора должно было также и им принести множество выгод. Но дни проходили за днями, а Никанор не удалялся; наконец пришло радостное известие, что в Грецию скоро прибудет македонское войско и что Полисперхонт посылает вперед своего сына Александра с отрядом в Аттику, чтобы освободить гавани. Александр прибыл со своим войском, и в его свите прибыла большая толпа афинян, которые были частью изгнаны, частью эмигрировали в 322 году; к ним присоединились чужеземцы, лишенные чести, беглые рабы и всевозможные бродяги, которые под именем честных афинян вступили вместе с ними в город и отныне наполняли экклесию и с шумом и криком производили поистине демократические заседания.
   Между тем многие из тех, которые до сих пор руководили городом, в том числе и Фокион, отправились к Александру, полагая, что Никанор занятием Пирея обнаружил себя врагом города, а предложением обратиться к Кассандру -- открытым врагом государства, и таким образом сам порвал связь, соединявшую до сих пор его с городом; они думали, что действуют правильно, обращаясь к Александру, который прибыл от имени царей и который в настоящую минуту мог принести городу и стране более вреда, чем Никанор пользы; они дали ему понять, что теперь, когда брожение в народе возобновилось и следует ожидать всевозможных внутренних раздоров и смут, желательно, чтобы Аттика не была лишена вооруженной силы, которая одна только до известной степени может сдерживать чернь хотя страхом, и посоветовали полководцу занять гавани своими войсками и передать их афинянам не раньше, чем Кассандр будет побежден. Александр, стоявший наготове лагерем вблизи Пирея, предпочел сперва следовать своим планам помимо них; он имел личное свидание с Никанором [349] и вступил с ним в тайные переговоры.
   В Афинах не осталось незамеченным, что тут что-то готовится; граждане опасались того, что оба полководца заключат между собою соглашение в ущерб городу; они знали, что олигархи вели переговоры с Александром; снова стекшийся в Афины демос боялся утратить свою свободу и независимость. Была созвана экклесия, на которой Фокион был торжественно лишен своего сана, были выбраны новые стратеги; [350] по предложению Агнонида друзья и помощники олигархов были преданы суду как изменники отечеству, и те из них, которые были найдены виновными, были приговорены частью к изгнанию и конфискации имущества, частью к смерти. В их числе был стратег Фокион, затем Каллимедонт, Харикл, Пгемон, Никокл, Деметрий Фалерский и другие.
   Одни из обвиненных таким образом лиц, а именно Деметрий, Каллимедонт и Харикл, искали спасение в бегстве; другие отправились с Фокионом в лагерь Александра, которого тот считал обязанным себе. Они были приняты им весьма милостиво, и им была обещана полная защита. Не совсем ясно, каким образом решение спора между олигархами и восстановленной демократией могло перейти в руки царя и его регента, если только поводов к этому не подал вопрос об их выдачи. [351] Во всяком случае Александр послал Фокиона и его друзей к своему отцу с рекомендательным письмом, в котором была прямо выражена просьба не причинять им никакого зла, так как они доказали ему свое полное расположение и готовы помогать ему во всем. [352] В то же время демос послал в Фокиду посольство, во главе которого стоял Агнонид. Из хорошего источника нам сообщают, что Полисперхонт желал захватить в свои руки Пирей и Мунихию и с этой целью намеревался защитить Фокиона, но затем он переменил свое намерение, так как должен был убедиться, что благодаря этой оккупации, противоречившей только что изданному освободительному манифесту, он потеряет доверие эллинов. [353]
   На ведущей из Элатеи в Фермопилы дороги в полумиле к югу от Фрониона в лесистом ущелье Книмидских гор, у подошвы горы Акруриона, на том месте, где ранее находилась разрушенная землетрясением Тарфа, стоит деревня, названная по имени лежавшей недалеко горы с храмом Геры Фаригами. [354] Здесь расположилось лагерем македонское войско, двинувшееся в Грецию под предводительством регента и царя Филиппа Арридея для приведение в исполнение освободительного манифеста, где в этом может встретиться надобность. Сюда направились афинские послы и Фокион со своими обвиненными вместе с ним друзьями, и к ним из дружбы к нему присоединились Солон Платейский и Динарх Коринфский, полагавшие, что они пользуются некоторым влиянием у Полисперхонта. У Плутарха [355] мы находим рассказ о происшедших теперь событиях, изобилующий анекдотами и характеристическими чертами, но не отличающийся значительной степенью достоверности. У него царь Филипп сидит на троне под золотым балдахином, окруженный регентом и друзьями, множество чужеземцев собралось слушать этот замечательный процесс, а также много македонских воинов, которым в данную минуту нечего было делать в лагере. Обе партии выступают вперед. Прежде всего регент приказывает схватить коринфянина Динарха, предать его пытке и казнить; [356] затем дается слово афинянам. Поднимается страшный шум и сыпятся взаимные обвинения, причем каждый старается перекричать другого; Агнонид говорит: "Заприте нас всех в мышеловку [357] и пошлите нас в Афины, чтобы мы могли там говорить и отвечать". Царь от всей души смеется над этим, стоящие кругом чужеземцы и солдаты забавляются этой бранью и желают чтобы прения продолжались; они предлагают послам изложить свои жалобы. Когда Фокион начинает отвечать на их обвинения, Полисперхонт несколько раз прерывает его, сердится, наконец с силой ударяет своим посохом в землю и запрещает ему говорить дальше. Затем говорят также и другие олигархи, в том числе и Гегемон; сам Полисперхонт, говорит он, может засвидетельствовать, с каким добрым расположением он всегда относился к демосу; на это регент с гневом отвечает ему, чтобы он, наконец, перестал клеветать на него перед царем; царь же вскакивает, бросается с копьем на Гегемона и пронзил бы его, не удержи его Полисперхонт. Последний отбирает голоса у друзей, которые выносят обвинительный приговор; тогда он обращается к послам с милостивыми словами: так как, говорит он, он убедился в правдивости их обвинений, то это дело должно быть решено в Афинах; затем он приказывает заключить в оковы Фокиона и его друзей и передает их Клиту, который должен отвезти их в Афины "на словах для того, чтобы там над ними был произнесен приговор, а в действительности для того, чтобы предать их казни". Затем следует подробное же описание того, как Клит везет обвиненных в Афины на телегах, окруженных македонскими воинами, чтобы передать их там в театр Диониса на суд собравшегося на экклесию народа.
   Бурный характер этих событий очень определенно выставляет на вид и более достоверное историческое предание. По его словам, регент посылает обвиняемых скованными в Афины, предоставляя на усмотрение афинского народа оправдать их или приговорить их к смерти. Затем перед собравшейся на суде экклесией читается обвинительный акт, восходящий к событиям Ламийской войны: он называет подсудимых виновными в порабощении отечества, в уничтожении демократии и в ниспровержении законов. По прочтении обвинительного акта, так продолжается этот рассказ, Фокион первый получает слово в свою защиту; шум толпы препятствует ему начать говорить, и когда он, наконец, начал, его постоянно прерывают новые крики, так как в массе мелкого люда, находившегося ранее в изгнании и теперь приобретшего снова все надежды возвратиться на родину, господствовало сильнейшее ожесточение против тех, которые лишили его автономных гражданских прав. Одни, сидевшие вблизи, слышали то, что говорил Фокион; сидевшие дальше видели только оживленную декламацию почтенного стратега, для которого речь шла о жизни и смерти. Наконец, утомленный бесплодными доказательствами, он крикнул, чтобы его приговорили к смерти, но пощадили других. Эти слова тоже не были услышаны в дальних рядах. Затем выступили некоторые из его друзей, чтобы говорить в его защиту; начала их речей были выслушиваемы, но когда обнаруживалось, куда они клонят свою речь, то и их слова тоже заглушались шумом и криками.
   Как кажется, другим обвиняемым вовсе не было позволено говорить в свою защиту; затем было оставлено без внимания требование старого права, чтобы голоса были отбираемы относительно каждого обвиняемого в отдельности и, наконец, приговор не был произнесен в обычной форме с помощью голосования камешками. Агнонид, так говорит Плутарх, говорил за народное постановление, которое было, очевидно, сделано раньше вследствие его исангелии, и уже в этом постановлении, вероятно, стояло, что приговор должен быть произнесен не в суде, но в экклесии, и что голосование должно быть произведено не посредством камешков, но посредством поднятия рук. По-видимому, теперь уже не было более и речи о том, что в наказание виновным была определена частью смерть, частью изгнание и конфискация имущества. Источники сообщают нам, что по прочтении этого постановления многие потребовали прибавки, по которой Фокион должен был сперва подвергнуться пытке и должны были быть вызваны палачи с пыточным колесом. Но Агнонид, заметивший живое возмущение Клита этой позорной и бесцельной жестокостью, отвечал: "Что же нам тогда останется для Каллимедонта, когда мы его поймаем?". На это ему отвечал голос из толпы: "И что для тебя?". Почти единогласно был вынесен смертный приговор. [358] Затем осужденные были отведены в темницу одиннадцати, сопровождаемые по дороге туда насмешками и бранью народа. В тот самый день, когда происходила праздничная процессия всадников, увенчанных венками в честь олимпийского Зевса -- многие из них сняли с себя свои венки, -- Фокион и его друзья осушили кубок с ядом: их тела были брошены непогребенными за границы афинской области "на съедение птицам и псам". [359]
   Таков был первый акт восстановленной в Афинах демократии, акт, еще более отталкивающий, чем казнь невинных, которой восемьдесят лет тому назад афинский демос предал одержавших победу при Аргинусах полководцев; тогда по крайней мере существовал тот предлог, что они исполняют этим священный долг перед мертвыми, которого не исполнили полководцы, и то извинение, что после крайне смелых и удачливых предприятий, требовавших полного напряжения всех сил, настроение умов достигло высшей степени раздражения; здесь мы не видим ничего, кроме испорченного брожения беспорядочно собравшейся массы, которая неожиданно получает право разыгрывать роль самодержавного народа и начинаете того, что утоляет свою преступную страсть на лучшем человеке, которого имеют Афины. Его судьба представляет собой притчу. В течение всей своей долго жизни он имел в виду только благо своего города и не ошибался, полагая, что время демократии, время политического величия Афин прошло и что руководителям города ничего другого не остается, как своим скромным и твердым управлением охранять спокойствие и благо забывшего свое прежнее высокомерие народа. Что он защищал эту мысль всегда и даже тогда, когда под подавляющим могуществом Филиппа, Александра и Антипатра в Афинах снова начали оживать восторженные мечты о свободе и величии, что он не верил в спасительную силу идеалов, которыми прославленные ораторы надеялись возвратить молодость ослабевшим жизненным силам афинского народа, -- это, можем мы сказать, была та вина, за которую он поздно и в такое время, когда его мнение уже почти исполнилось самым печальным образом, должен был принять смерть, которой он не заслуживал, своей доброжелательной и стоявшей выше всяких низменных упреков жизнью. Этот последний честный человек лучшего времени пал постыдной смертью не от руки народа, который поднялся на защиту своей древней свободы и величия и который, разрывая оковы олигархического господства, представителем чего являлась уважаемая личность Фокиона, жаждал отомстить за себя на нем, но от руки политической интриги той власти, которой он всю жизнь был предан по внутреннему убеждению и которая, будучи весьма далеко от каких-либо симпатий к самой демократии, пользовалась ею только как орудием против неприятеля, с которым она сама боролась за господство над Афинами.
   Смертью Фокиона и других олигархов Полисперхонт надеялся окончательно отторгнуть Афины отдела Кассандра и обеспечить за собою там 'важную для предстоящей войны позицию. Но Никанор еще занимал Пирей и Мунихию и вокруг него собирались многочисленные беглецы из Афин; как раз теперь появился Кассандр, который в немедленных успехах, делаемых Полисперхонтом в Греции, и в том обстоятельстве, что гавани Афин еще находятся в руках его фрурарха, должен был видеть доказательство того, что здесь его дело еще далеко не потеряно; он прибыл с флотом из 35 кораблей и с 4 000 воинов, полученных им от Антигона; Никанор передал ему Пирей, а сам отступил в Мунихию. При вести об этом Полисперхонт поспешил сюда из Фокиды и стал лагерем с македонским войском под стенами Пирея; он имел 20 000 человек македонской пехоты, и, кроме того, 400 всадников, 1 000 македонских всадников 65 слонов; с этими войсками он начал осаду. [360] Дело затянулось; между тем страна не могла долго доставлять пропитание таким значительным боевым силам; Полисперхонт должен был решиться снять осаду, оставив под предводительством своего сына Александра для наблюдения за гаванью только такое количество войска, какое свободно могло прокормиться в Аттике, он сам с остальными войсками двинулся к Пелопоннесу, чтобы и там уничтожить олигархии, державшие сторону Кассандра, и привести в исполнение освободительный манифест.
   Он созвал синедрион городов [361] и объявил, что автономия государств восстанавливается и что он снова возобновляет союз бывший в силе до Ламийской войны. [362] Он послал отдельным городам приказ предать казни олигархических должностных лиц, где это еще не было исполнено, ввести снова демократические учреждения, в противном случае он готов со своим войском заставить уважать царское повеление. Почти везде этот приказ был исполнен самым кровавым образом, множество приверженцев Антипатра и Кассандра было перебито, после чего города заключили союз с Полисперхонтом.
   Только Мегалополь отказался последовать этому приказанию; он был верен царям Филиппу и Александру, примкнул, по крайней мере после Ламийской войны, тесно к интересам Антипатра и заключил симмахию с Кассандром; он еще раньше испытал, что в такие смутные времена всего благоразумнее последовательно держаться уже раз избранной партии. Мегалополиты приготовились к борьбе и назначили стратегом Дамида, участвовавшего с Александром в азиатских походах; снесли из деревень в город все движимое имущество, призвали к оружию своих рабов и живших в городе чужеземцев и оказались в состоянии выставить 15 000 человек; зашита подготовлялась с величайшим рвением, городские укрепления были усилены глубоким рвом, из находившихся в окрестностях города фруктовых садов были вырублены и опущены в этот ров палисады, ковалось оружие, строились баллисты и катапульты; всюду кипела оживленная деятельность, они не приходили в отчаяние перед неприятелем, силы которого немало преувеличивали слухи и страх перед боевыми слонами, появившимися теперь в первый раз на Пелопоннесе. Едва нужные приготовления были окончены, как появился Полисперхонт со своим войском и со слонами, [363] поставил лагерем перед стенами города в одном месте македонян, а в другом союзников и приказал немедленно построить деревянные башни, превосходившие своей высотою стены, и выдвинуть их на указанные места, чтобы с помощью находящихся на верху башен метательных машин и воинов сбить защитников со стены. В то же время он приказал рудоделам подвести подкопы под стены, затем зажечь деревянные устои, которыми поддерживалась земля, после чего земля под стеною осела и три самые большие башни с лежавшими между ними стенами обрушилась. Ликуя бросились македоняне на штурм образовавшейся бреши; горожане быстро разделились таким образом, что одни отражали неприятеля, благоприятствуемые недоступностью покрытого развалинами построек пункта атаки, а другие с возможною спешностью отгородили брешь рвом и, неутомимо работая день и следующую ночь, воздвигли под выдающимся углом позади него вторую стену. Видя, с каким мужеством и успехом защищается эта брешь, и получив с башен известие, что позади нее уже окончен ров и начата постройка новой стены, Полисперхонт вечером приказал трубить отступление, после чего и мегалополиты удалились за новую стену. На следующий день осажденные увидели, что неприятели большими толпами работают на поле битвы, удаляя обломки построек и выравнивая место. Дамид понял намерение неприятеля пустить на этом месте в дело слонов, он приказал набить гвоздей во множество больших дверей таким образом, чтобы концы их торчали наружу, опустил эти двери внутрь новых укреплений, где были оставлены проходы, в неглубокие рвы и слегка посыпал их сверху землей; затем он расположил на стенах выдающегося угла стрелков, пращников и метательные орудия и выстроился в боевой порядок перед лагерем; когда двинулась вперед страшная линия слонов и никто не выступал против них, тогда македоняне сочли падение города несомненным и пошли на штурм. Находившиеся на спинах слонов индусы беспрепятственно направили их к новым укреплениям и в проходы; тут слоны один за другим вступали в неглубокие рвы, издавали крики, чувствуя глубоко проникавшие в их подошвы острые гвозди, и только еще больше ранили себя, ступая дальше и ища выхода; в эту минуту против них начали действовать с флангов метательные орудия и в воздухе засвистела густая масса камней и стрел; большая часть индусов пала раненными под окровавленные ноги слонов, которые, лишившись своих вожаков и испуганные раздававшимися со всех сторон криками, приведенные в бешенство болью нанесенных им гвоздями ран, повернули назад и прорвались через боевые ряды македонян, растаптывая многих и все приводя в беспорядок. Этот неудавшийся штурм, причинивший регенту тяжелые потери, был спасением для города. [364] Ввиду такой энергичной защиты Полисперхонт не мог надеяться одержать скоро решительную победу, а должен был поспешно отступить со своими ослабленными боевыми силами прежде, чем неприятель заметит их слабость и перейдет в наступление, тем более, что регент получил известие из Азии, что Антигон собирается переправиться через Геллеспонт, чтобы напасть на Македонию; уже и в самой Греции во многих местах обнаруживалось движение в пользу Кассандра, который со своей стороны взял из Пирея Эгину, сделал попытку напасть на Саламин и завладел этим островом после морской битвы с афинянами. [365] Оставив часть войск для наблюдений за городом, регент поспешил оставить Пелопоннес, чтобы отразить более серьезную опасность. [366]
   Полисперхонт пуще всего боялся вторжения Антигона в Европу: он надеялся, что на него нападет с востока Эвмен, уже собравший в Киликии значительные боевые силы, таким образом защитит Европу, но теперь он узнал, что Эвмен обратился не против областей, находящихся в руках Антигона, и предпочел произвести вторжение в и Сирию; хотя это движение было хорошо рассчитано обещало блестящие последствия, но все-таки в настоящую минуту оно отдавало Македонию в жертву серьезной опасности. Регент надеялся предотвратить ее тем, что послал под опытным предводительством Клита весь находящийся в его распоряжении флот в воды Геллеспонта с поручением самым заботливым образом охранять сообщение между Азией и Европой, соединиться с Арридеем, который еще находился в Киосе, и занять города Пропонтиды.
   Лишь только весть об отправке македонского флота получили в Пирее, как Кассандр передал своему полководцу Никанору эскадру, с которой он прибыл сюда сам, приказал ему поспешно двинуться с ней морем в Азию, соединиться с флотом Антигона и затем следовать приказаниям последнего. Это было исполнено; с соединенным флотом, состоявшим из 130 кораблей, [367] Никанор двинулся из Геллеспонта в Пропонтиду, между тем как Антигон с сухопутными силами шел за ним следом по азиатскому берегу. Клит уже несколько дней находился в этих водах; соединился с Арридеем, захватил в свои руки несколько гаваней и стоял теперь на якоре недалеко от Византии, перед входом в Босфор. Здесь против него двинулся флот Никанора в боевом порядке; [368] Клит имел за себя течение, направляющееся из Босфора в Пропонтиду; против него и против усиленной им мощи нападающих триер неприятель не мог устоять; скоро его поражение было решено; семнадцать кораблей было потоплено, сорок захвачено Клитом, а остальные бежали в находившуюся недалеко гавань Халкедона.
   К вечеру туда же прибыл Антигон; он немедленно приказал держать наготове оставшиеся еще не поврежденными корабли, числом шестьдесят, чтобы выступить ночью в море, разместил по кораблям сильнейших из своих гипаспистов и, так как понесенное поражение лишило всех присутствия духа, отдал приказ пригрозить самыми суровыми наказаниями, если кто-либо откажется идти в битву; затем он распорядился, чтобы из лежавшего недалеко и находившегося с ним в дружеских отношениях города Византии было прислано как можно больше грузовых кораблей, на которых он мог бы переправить ночью на противоположный берег пельтастов, пращников и 1 000 стрелков. Там Клит стоял на якоре после одержанной им накануне победы и, убежденный, что неприятельский флот не будет в состоянии удержаться в море, позволил своим матросам и солдатам сойти для отдыха на берег. С наступлением дня они были пробуждены градом стрел и камней; захваченные вполне врасплох, среди возраставшего беспорядка они поспешили к кораблям, отрубили якорные канаты и подняли корабельные лестницы; раненые бродили по берегу, другие старались достигнуть кораблей вплавь; многие были взяты в плен; все, что было взято с собой на берег, сделалось добычей неприятеля; и когда беспорядок достиг высшей степени, вдали показался приближавшийся в лучшем порядке неприятельский флот с большим количеством гипаспистов на борту. Теперь все было потеряно; после короткого боя корабли Клита или были потоплены, или взяты в плен; только адмиральскому кораблю удалось спастись; Клит находился на нем; чтобы обезопасить себя от преследователей, он приказал скоро высадить себя на землю, надеясь бежать в Македонию сухим путем, но попал в руки отряда Лисимаха, который приказал умертвить его. [369]
   Таков был исход морского похода, от которого Полисперхонт ожидал столь многого; Антигон был господином над морем, переправа в Европу была для него открыта; если бы успехи Эвмена в Азии, о которых сейчас будет речь в связном рассказе, не принудили его обратить туда свое внимание, и еще более, если бы созданное им столь быстро морское господство [370] не обещало ему больших выгод для его планов, то Полисперхонт подвергся бы одновременно нападению его и Кассандра, силы которого в Греции быстро возрастали, и, несомненно, потерпел бы полное поражение.
   Еще прежде чем в Грецию пришла весть о морском сражении при Византии и о гибели македонского флота, дело Полисперхонта потеряло там значительную часть своей привлекательности; он, который провозгласил свободу, который, вторгнувшись в Грецию со значительным войском, начал там действовать так, как будто никакой противник не в состоянии устоять против его могущества, не мог вырвать у своего противника гаваней Афин, и один город в Пелопоннесе сумел устоять против македонского царского войска; благодаря неудачному штурму Мегалополя оно значительно уменьшилось в своем составе и потеряло большую часть слонов; поход, начатый с целью заставить признать авторитет Полисперхонта, послужил только к тому, чтобы ослабить его окончательно. Какую пользу могло принести регенту то, что он там и сям оставил несколько гарнизонов. Они были только в тягость тем областям, в которых они стояли, и способствовали только тому, чтобы еще более отвратить от него и без того уже сильно остывшее расположение граждан, которые поняли, наконец, какую цель он преследовал, восстанавливая демократическое устройство. Приверженцы Кассандра везде снова громко говорили, что Кассандр совсем другой человек -- он более мужественен, более надежен и успех его обеспечен: он скоро окончательно победит Полисперхонта и тогда все-таки придется повиноваться ему; лучше добровольно стать на его сторону и обеспечить таким образом свою будущность. Уже теперь некоторые города открыто объявили себя за Кассандра.
   В Афинах, которые сначала так и бросились в объятия Полисперхонта, любовь к нему остывала с каждым днем; афиняне тщетно ожидали от него освобождения гаваней; послание царицы Олимпиады тоже оказалось бесполезно; напротив, неприятель занял еще кроме того Сала мин, и войска Александра только бесполезно обременили область Аттики. Наконец один из знатных граждан предложил в экклесии вступить в переговоры с Кассандром, так как спасение города заключается только в союзе с ним. После первого шума, с каким было встречено это предложение, приняли решение послать к Кассандру послов и заключить с ним договор на возможно лучших условиях. Но неоднократными переговорами был заключен следующий мир: [371] афиняне сохраняют за собою свой город, свою территорию, свои доходы, свои корабли и все прочее и делаются союзниками и друзьями Кассандра. Кассандр же со своей стороны удержит пока в своих руках Мунихию и займет Панакт, [372] пограничную с Беотией крепость Аттики, до тех пор, пока не решится война против царей; остальные прежние афинские владения, то есть главным образом Сала мин, отделяются от Аттики; конституционное устройство города ограничивается таким образом, что действительными гражданами считаются только те, чье имущество достигает по меньшей мере 1 000 драхм; наконец, гражданами избирается из афинян наместник города, который и утверждается Кассандрой. [373] Афиняне избрали Деметрия Фалерского, сына Фанострата; [374] Кассандр утвердил выбор этого мужа, которому он сам, по всей вероятности, содействовал; отдавая в его руки, несмотря на демократическое устройство, в сущности, полную власть над Афинами, он делал Деметрия ответственным перед собой за спокойствие и преданность народа, а Афины, хотя и под видом автономии, подвластными себе. [375]
   Тотчас же по заключении этого мирного договора с Афинами, приблизительно [376] в ноябре месяце 318 года, возвратился из Пропонтиды Никанор с флотом, отданным под его начальство Кассандрой; его корабли были украшены победными трофеями морской битвы и носами побежденных триер. Кассандр принял его с большим почетом и передал ему по-прежнему начальство над Мунихией, [377] так как сам он решил предпринять дальнейшие операции с морской силой, но скоро увидел, что Никанор, гордясь блестящим успехом своего морского похода, начинает питать более высокие виды, старается привлечь на свою сторону гарнизон Мунихии, долгое время находившийся под его начальством, не скрывает уже более своего желания вступить в ряды борющихся за господство полководцев. Выступить против него открыто Кассандр в настоящую минуту не мог; решиться предоставить же ему дальнейшую свободу действия казалось еще опаснее, так как Кассандр должен был удалиться. Он прибегнул к помощи тонкой хитрости. Уже корабли были готовы к отплытию, Кассандр уже собирался сняться с якоря, как вдруг из Македонии прибыл гонец с письмами от его тамошних друзей, в которых выражалось желание, чтобы ввиду общего недовольства македонян Полисперхонтом Кассандр заступил его место при царях. Кассандр тотчас же велел пригласить к себе Никанора, сообщил ему о содержании этих писем, обнял и обласкал его; теперь, сказал он, им обоим предстоят другие дела, они теперь же должны сделать предварительные распоряжения, касающиеся царства. С этими словами он пригласил его в находившийся поблизости дом, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз. Здесь тон его речей постепенно изменился; по его зову явился отряд гипаспистов, который был заранее спрятан в этом доме, и схватил Никанора. Кассандр немедленно приказал созвать войско на собрание и предложил жаловаться на Никанора всем, кто пожелает; пока войска, находившиеся под начальством Дионисия, занимали по его приказу Мунихию, Никанор, против которого было выставлено много тяжелых обвинений, был приговорен собранием к смертной казни.
   Предположения, которые, как говорит Кассандр, он при этом случае получил из Македонии, вовсе не были полною выдумкой. Там молодая царица Эвридика начала интригу, которая еще глубже и в наиболее чувствительном пункте потрясла и без того уже сильно поколебленное положение государства. Эвридика, по-видимому, надеялась, что со смертью Антипатра она получит, наконец, возможность играть роль под именем своего супруга; вместо этого Полисперхонт, быть может, потому, что она казалась ему слишком молодой для государственных дел, пригласил прибыть в Македонию царицу-мать. По совету Эвмена старая царица осталась пока в Эпире; прочность занятого сразу Полисперхонтом положения должна была сначала заставить Эвридику нерешительно медлить; она строила свои козни исподтишка; в это время было произведено покушение на жизнь молодого Александра, и его мать Роксана бежала с ним в Эпир; существовало даже подозрение, что рука Эвридики принимала участие в этом деле. [378] Но когда ее супруг возвратился в Македонию, когда могуществу Полисперхонта был нанесен удар под стенами Пирея и Мегалополя, когда против него поднялся голос общественного мнения в Македонии и Греции, тогда она начала действовать смелее; благодаря полному ничтожеству своего супруга ей скоро удалось приобрести то внимание, которого она желала. Было вполне естественно, что она обратится на сторону врагов Полисперхонта; Кассандр находился ближе всех к ней; она вступила с ним в переговоры; обширные перспективы, которые открывал Кассандру этот союз, несомненно, содействовали тому, что он, хотя и не располагая значительными боевыми силами, так быстро и так решительно приобрел перевес над своими противниками в Греции, и в особенности тому, что ему сдались Афины. Одновременно с этим была одержана победа при Византии. Полисперхонт должен был снова спешить возвратится в Македонию, он должен был желать бросить на чашу весов своего могущества новую тяжесть взамен понесенных им поражений. Теперь Олимпиада решилась возвратиться на родину. С прибытием ее и Полисперхонта едва только начавшее образовываться могущество Эвридики -- что она отлично понимала -- должно было погибнуть; она решилась призвать на свою защиту Кассандра, назначила его от имени своего супруга регентом, послала Полисперхонту приказ передать войско Кассандру, которого царь назначил его преемником в звании регента, и послала такое же извещение в Азию к Антигону. [379]
   Таким образом, великая борьба между могущественными вельможами государства приняла если не новую форму, то новое имя; альтернативой борьбы теперь было не "за" или "против" царской власти, но за Олимпиаду или за Эвридику, за юного Александра или за Арридея, за род Александра или Филиппа; имена партий остались те же, как и тотчас же по смерти великого царя, но появилось только то различие, что тогда партия распределилась сообразно с интересами царской власти, а теперь царский дом следовал за интересами партий и, стремясь спасти себя и приобрести значение, должен был уничтожить себя самого и свой престол.
   Здесь в дошедших до нас сведениях находится весьма заметны пробел. Кассандр, устранив Никанора, отправляется в Македонию; [380] многие из его соотечественников перешли на его сторону; греческие города тоже охватило желание вступить с ним в союз, так как Полисперхонт, по-видимому, весьма неблагоразумно и нерадиво заботился о государстве и союзниках; Кассандр же, выказавший себя кротким относительно всех и заботливым в управлении делами, приобрел много приверженцев своей власти. [381] Следующей весной захватив в Македонии слонов, которые не были взяты с собой в поход Полисперхонтом, он снова находится в Греции и с большим успехом ведет войну на Пелопоннесе. [382] Мы не имеем истории этого похода в Македонию, который наполняет собою зиму с 318 по 317 год. Кассандр, как кажется, нашел много приверженцев среди знатных македонян и, кроме боевых слонов, собрал еще значительные боевые силы; он полагал, по-видимому, что после этой полной революции в Македонии даже Олимпиада не осмелится возвратиться на родину и что в случае нужды оставленного под предводительством Эвридики войска будет достаточно для зашиты Македонии, и возвратился в Грецию с целью здесь победить Полисперхонта и затем уничтожить оставленные последним там и сям гарнизоны.
   Но события приняли другой оборот. Полисперхонт, как кажется, со своими значительно ослабленными силами отступил в Этолию или Эпир, и Кассандр, вероятно, считал более важным делом обеспечить за собой обладание Грецией. Пока Кассандр двигался по направлению к Пелопоннесу, Полисперхонт заключил союз с царем Эпира Эакидом и убедил его созвать своих эпиротов, чтобы вместе с ними возвратить в Македонию царицу Олимпиаду и сына Александра, которому было теперь шесть лет; [383] в будущем ему был обещан брак его дочери Деидамии с Александром. [384] При получении этого известия Эвридика послала гонцов к Кассандру, требуя от него немедленной помощи; при содействии подарков и заманчивых обещаний ей удалось склонить на свою сторону наиболее деятельных македонян; во главе войска она выступила против неприятеля к границам, чтобы преградить ему доступ на территорию Македонии, и стала лагерем около Эвии. [385] Олимпиада желала кончить дело одним ударом; оба войска расположились лагерем друг против друга; [386] но македоняне в войске Эвридики объявили, что они никогда не будут биться против матери своего великого царя, и перешли на сторону Олимпиады. Филипп Арридей со своим придворным штатом был взят в плен теперь же; Эвридике же удалось бежать с Поликлом, одним из приближенных к ней лиц, в Амфиполь, где они были настигнуты и взяты под стражу. Повсюду в Македонии мать великого Александра была встречена громкими криками ликования.
   Теперь она имела власть отомстить за все испытанные ею обиды; темные страсти ее дикого характера вспыхнули теперь тем более ужасным пламенем. Разве то был не Антипатр, который оскорбил и принудил бежать в Эпир ее, мать завоевателя вселенной, который призвал ее дочь Клеопатру к суду македонян, требуя ее смерти? Разве то был не его сын Иолл, который, как говорил весь мир, дал яд ее великому сыну? Разве то не был снова сын Антипатра, который в союзе с возмутившимися властителями Азии выступил против регента борцом за презренную Эвридику? Она вспомнила также и о более старых случаях; часто Филипп пренебрегал ею ради фракийских и фессалийских женщин; она ненавидела побочных детей, как некогда кипела ревностью против их матери; она ненавидела этого слабоумного Арридея, сына фессалийской танцовщицы, вдвое сильнее ненавидела она эту Эвридику, дочь дикой Кинаны, которая с безумной смелостью задумала овладеть государством. Оба они, их партии, друзья Кассандра, все, которые некогда унижали ее самое ради Антипатра, вся Македония была теперь в ее руках; в ее душе, по-видимому, не было ничего, кроме одной только мысли о мщении. Она приказала замуровать Арридея и Эвридику в тесное пространство и подавать им скудную пищу через небольшое отверстие, чтобы голодная смерть не прекратила их мучения слишком рано; она радовалась жестоким страданиям этих несчастных и умножала их придумываемыми ею новыми истязаниями. Это возбудило жалость даже в огрубевших сердцах воинов; скоро недовольство сделалось всеобщим. Чтобы предупредить худший исход, царица приказала нескольким фракийцам пронзить своими стрелами царя в его башне; Эвридика же, остававшаяся непреклонной до самой смерти, кричала так громко, что это слышали проходившие мимо люди: ей, кричала она, ей одной подобает царский престол; ее отец Аминта был обманным образом лишен Филиппом трона, который составлял его отцовское наследие, он был лишен жизни царем Александром, она прямая наследница престола, она супруга македонского царя. Тогда Олимпиада послала ей меч, веревку и яд, предложив ей выбор между ними. Без слова жалобы, умоляя богов, чтобы впоследствии Олимпиада получила такие же дары, она осмотрела рану своего пораженного насмерть супруга и, прикрыв его плащом, прикрепила свой пояс к карнизу и повесилась. [387] После этой смерти царя и царицы Олимпиада продолжала свирепствовать против их друзей; она умертвила брата Кассандра Никанора, приказала разрыть могилу его брата Иолла и приказала казнить сотни друзей Кассандра, принадлежавших к высшей знати страны. Таким образом, с жестокой поспешностью Олимпиада совершила дело своего мщения; сердца македонян, радостно приветствовавших ее при возвращении, с ужасом отвернулись от нее; все жаждали перемены власти, которую, по-видимому, гнев богов отдал в руки этой, подобной фурии, царицы.
   Кассандр осаждал город Тегею на Пелопоннесе, когда узнало победе Олимпиады, о совершившихся вслед за этим ужасах и о всеобщем негодовании македонян. Он решил двинуться в Македонию; тщетно союзники умоляли его не покидать их и не отдавать в руки Александра, который стоял с войском, готовым вторгнуться в Пелопоннес; теперь более чем когда-либо наступил благоприятный момент для того, чтобы занять Македонию; будучи господином там, Кассандр мог надеяться скоро одержать победу и над своими противниками в Греции. Он быстро прошел через Истм и вступил в Беотию; здесь он узнал, что этоляне, угрожая Олимпиаде и Полисперхонту, заняли Фермопилы и преградили этот проход; чтобы избегнуть промедления, он собрал в Эвбее и Локриде столько кораблей, сколько мог, с целью переправиться в Фессалию. [388]
   Получив известие, что Кассандр приближается из Пелопоннеса, Полисперхонт через горы двинулся из Македонии в область Перребию и занял находившиеся там проходы, надеясь, что Фермопильский проход надолго задержит неприятеля; тут внезапно Кассандр со своим войском оказался в Фессалии. Полисперхонт не был в состоянии в одно и то же время прикрывать перребские проходы и темпейскую дорогу; он послал в Македонию приказ как можно скорее двинуть войска для занятия темпейских проходов. Кассандр послал против Полисперхонта стратига Калата, [389] чтобы отвлечь его, между тем как Диний с достаточным количеством войск двинулся вперед, быстро занял Темпе и отбросил назад посланные Олимпиадой войска; путь через Дион и Инду в Пеллу был открыт победоносному войску; оно ежедневно росло от наплыва тех, которым было ненавистно господство Олимпиады,
   Олимпиада поняла всю величину угрожавшей ей опасности; так как Полисперхонт, прикрывавший доступ в верхние провинции и дороги в Эпир, имел уже достаточно дела, то она назначила стратегом Аристона, сына Писея, который уже находился в числе семи телохранителей Александра, отдав ему приказание защищать равнину против Кассандра; сама она бросилась в укрепленный город Пидну на морском берегу. С нею находились юный царь и его мать Роксана, Фессалоника, Деидамия, дочь царя Эакида, дочери Аттала и много знатных женщин, слишком обильный придворный штат для осады, которой они должны были ожидать; в крепости не было даже достаточно провианта. Боевые силы царицы состояли из нескольких амбракийских всадников, большинства находившихся при дворе войск [390] и всех слонов, которых Кассандр не взял с собою в последнюю зиму; конечно, этих сил было недостаточно, чтобы сопротивляться превосходящим силам противника; она надеялась продержаться до тех пор, пока не получит помощь со стороны моря, которую подадут ей сын Полисперхонта Александр и греки, вставшие на защиту его власти и интересов демократии; она ожидала, что Эакид Эпирский поспешит к ней на помощь и что Аристон соединиться с Полисперхонтом и нанесет неприятелю решительное поражение.
   Между тем Кассандр переменил свой маршрут, вступил в Македонию через Перребские проходы [391] и форсированным маршем двинулся к Пидне; он быстро обложил город, окружил его валом и рвом от моря до моря и предложил желающим помочь ему государствам [392] прислать корабли, боевые снаряды и всевозможные осадные машины, чтобы осадить город одновременно и со стороны моря. Получив известие, что на помощь царице идет Эакид эпирский со значительным войском, он послал навстречу эпирскому царю Аттария [393] с частью своего войска, который исполнил свое поручение так быстро, что ведшие в Эпир проходы были заняты еще до прибытия эпиротов. Эти же вообще неохотно последовали призыву своего государя, но теперь, когда им приходилось идти против неприятеля и отнимать у него проходы, они роптали еще громче и начали, наконец, открытый мятеж; Эакид отпустил тех, которые не желали далее следовать за ним, чтобы тем временем достигнуть Пидны с изъявившими желание продолжать войну войсками; число тех, которые остались с ним, было настолько незначительно, что он не мог проложить себе пути через проходы силой. В Эпире возвратившиеся на родину войска произвели всеобщее восстание; в первый раз в течение многих столетий, в которые потомки Ахилла господствовали над молоссами, царь был объявлен низложенным общим постановлением; многие из его друзей умерщвлены, другим удалось спастись бегством; единственного сына царя Пирра, которому было тогда два года, некоторые из приближенных с большими опасностями доставили в землю царя тавлантинов Главкии. [394] Эпироты заключили союз с Кассандром, и он послал к ним Ликиска в звании наместника и стратега. [395] Благодаря такому повороту вещей царица не только лишилась своего главного союзника, но и многие македоняне, которые до сих пор не решались принять чью-либо сторону, перешли теперь на сторону Кассандра, считая дело Олимпиады погибшим. Хотя Аристону удалось собрать несколько тысяч человек войска, но он был слишком слаб для того, чтобы иметь возможность освободить Пидну от осады. Единственною надеждою царицы был Полисперхонт; но полководец Кассандра Калат, стоявший лагерем против него, нашел средство раздавать богатые подарки его солдатам, которые толпами переходили к нему; только немногие остались верны регенту, и он не мог предпринять ничего для освобождения царицы. [396]
   Между тем Кассандр совершенно запер Пидну; хотя зимний холод мешал ему двигаться на штурм сильных укреплений города, но он был тем старательнее обложен со стороны суши и моря. Скоро в городе начал чувствоваться недостаток в предметах первой необходимости; солдаты получали уже не более пяти химиков муки в месяц, столько, сколько обыкновенно получал раб в пять дней; в корм слонам давались мелко нарубленные бревна; лошадей убивали на мясо: Олимпиада все еще надеялась на помощь и не хотела слышать о сдаче; слоны пали, изнуренные скудной пищей; те всадники, которые не принадлежали к регулярному войску, [397] были лишены своих пайков, многие из них умерли голодною смертью, равно как и многие из македонских солдат; некоторые из варваров питались телами умерших; предводители царских войск приказывали зарывать или бросать за стены умерших, но число последних было слишком значительно; скоро город наполнился разлагающимися телами и запахом гнили, так что не только царственные женщины, но даже старые солдаты не могли более выносить этого запаха, этого ужасного вида и этой картины страшных лишений. Только престарелая царица оставалась непоколебимой. Наконец наступила весна; теплые лучи солнца сделали запах разлагающихся трупов еще более невыносимым; солдатам невозможно было более выдавать провианта, его едва хватало для царицы и ее первых приближенных. Войска потребовали или сдачи города или увольнения. Они были отпущены. Кассандр приветливо принял их и распределил по различным городам страны; с помощью этих доказательств мягкости своего характера и распространения известия о том. в каком безнадежном положении находится Олимпиада, он надеялся предупредить движение, обнаружившееся в некоторых местах в пользу царицы. Более отдаленные области еще находились в руках стратегов Аристона и Монима, и гордое мужество, с которым держалась царица, и несчастная судьба царского дома должны были вызвать настроение, которым стоило только искусно воспользоваться для того, чтобы освободить ее. Но рассказы уволенных солдат показали, что дело Олимпиады потеряно; верхние области тоже перешли на сторону Кассандра. Аристон и Моним [398] не могли долее держаться на равнине; они отступили -- один в Амфиполь, а другой в Пеллу.
   Лишенная таким образом всякой надежды на помощь, Олимпиада решилась бежать. В море была спущена пентера, которая должна была принять ее и ее близких. Когда они пришли на берег, корабля там более не было. Кассандр приказал взять его, узнав через перебежчика о том, что замышляет царица. Ей не оставалось более никакой надежды. [399] Она послала к Кассандру послов для заключения с ним договора; он потребовал безусловной сдачи, и Олимпиаде лишь с трудом удалось добиться того, чтобы ей и только ей была обещана неприкосновенность и жизнь. Таким образом пала Пидна весною 316 года; царская семья находилась в руках Кассандра. [400]
   Кассандр послал в Пеллу и Амфиполь войска, чтобы потребовать их сдачи. Моним немедленно сдался. Аристон же несколько дней тому назад победил стратега Кассандра Кратеба, перебил большую часть его отряда, а остаток, приблизительно 2 000 человек, осадил в одном городе Бисальтии, куда поспешил укрыться Кратеб, и принудил его сдаться на капитуляцию. Он надеялся, что теперь он будет в состоянии продержаться в Амфиполе до тех пор, пока Полисперхонт и его сын не подадут ему помощи, и думал, что также и Эвмен пришлет ему помощь из Азии; он отказался сдаться и заявил, что будет защищать дело царя и царицы и скорее умрет, чем нарушит свою присягу в верности. Но когда ему были доставлены письма царицы, приказывавшие ему сдать город и освобождавшие его от присяги, он отворил ворота. Ему была обещана полная неприкосновенность.
   Кассандр был господином Македонии; его ближайшая забота заключалась в том, чтобы обеспечить за собою обладание ею, обладание, на котором он основывал еще более смелые надежды. Он боялся побежденных: этого Аристона, который, будучи некогда отличен Александром, пользовался большим почетом среди македонян и, будучи вполне предан делу царского дома, мог создать сложности в достижении его планов и, несомненно, был готов на это, -- этой престарелой царице, для которой, пока она была жива, несмотря на изгнание, унижение и бессилие, имя ее великого сына было неиссякающим источником могущества, -- этого мальчика Александра, законного наследника престола, вокруг которого при первом случае могут снова собраться недовольные и защита прав которого может дать другим властителям могучий рычаг и законный повод для решительного вмешательства. Кассандр не решался действовать открыто, а пошел к своей цели окольными путями. Спустя некоторое время было узнано, что родственники Кратеба умертвили телохранителя Аристона. Затем было созвано общее собрание македонян; Кассандр спросил, как они желают, чтобы поступили с Олимпиадой? Тогда выступили в траурных одеяниях кровные родственники тех ста вельмож, которых в прошлом году приказала казнить Олимпиада, начали жаловаться на смерть своих родных и потребовали для царицы смертного приговора; не приглашая ни ее саму для ее защиты и не ожидая, чтобы за нее говорил кто-либо другой, собрание произнесло над ней смертный приговор. Кассандр поспешно послал сказать ей, что еще есть время бежать, и предложил ей корабль, который в безопасности доставит ее в Афины; он вовсе не желал спасти ее, но желал, чтобы она своим бегством подтвердила и признала этот приговор и чтобы, когда она затем была умерщвлена дорогой, казалось, что она понесла только заслуженную кару. Олимпиада отвечала, что она не намерена спасать свою жизнь бегством и что она готова защищать свое дело перед македонянами. Но Кассандр не отважился подвергнуть себя этой опасности; он боялся ее смелости, производимого ее непоколебимым величием впечатления, памяти Филиппа и Александра, которую она будет призывать, непостоянства македонян и внезапного движения в ее пользу; она должна была умереть. Двести человек было послано для приведения приговора в исполнение; им было приказано заколоть ее без всякого промедления. Они отправились в замок, где находилась Олимпиада; украшенная пурпуром и диадемой, опираясь на двух женщин, она вышла к ним на встречу; они отступили назад, не решаясь наложить руки на мать Александра. Тогда Кассандр поручил исполнение этого кровавого дела родственникам казненных македонян; пав на землю под ударами камней, которым она с твердым взглядом подставила свою грудь, без слова жалобы и слез, она оправила свои седые волосы, завернулась в облачение и испустила дух. [401]
   Ужасно зрелище того, когда в борьбе величие падает под ударами величия; но когда последние исполинские образы великого времени, увлекаемые своей дикой страстью от преступления к преступлению, завлекаются в сети и повергаются на землю с помощью хитрости и осторожного ума для того, чтобы более мелкий род, являясь исполнителем небесной кары, разделил между собою их добычу и гордо рисовался бы в их облачении, тогда можно сказать, что судьба издевается над величием и его падением.
   Смерть Олимпиады освободила Кассандра от самой тяжкой заботы; он охотно устранил бы также и Роксану с ее сыном, чтобы возложить на свою голову диадему мальчика, -- но в настоящую минуту смерть Олимпиады возбудила слишком много толков для того, чтобы он тотчас же мог решиться сделать последний шаг к своей цели; кроме того, он не знал, какой исход примет борьба на востоке. В настоящую минуту он удовольствовался тем, что держал в заключении в Амфиполе под надзоров преданного ему Главкия мальчика и его мать; он приказал удалить мальчиков, воспитывавшихся вместе с молодым царем, равно как и всякое подобие придворного штата, держать их в полном стеснении и одиночестве и научить их забыть, что им подобает диадема вселенной. С величайшим почетом он похоронил в Эгах в гробницах царей Кинану, Филиппа Арридея и Эвридику и дал в честь их роскошные погребальные игры. [402] Он сам вступил в брак с Фессалоникой, дочерью царя Филиппа; [403] она должна была дать ему права на царский престол, одного только титула которого он еще избегал; во всех других отношениях он был и действовал как царь этих земель. В это время он основал даже город своего имени, Кассандрию, на полуострове Паллена, куда уже созвал остатки населения Потидеи, Олинфа и некоторых других разрушенных Филиппом городов Халкидики, [404] и щедро одарил его землею и различными привилегиями. [405] Никто не мог сомневаться относительно того, к чему клонятся намерения Кассандра; что его, как мы это увидим из дальнейшего хода рассказа, удерживал только страх перед представителями власти в Азии, добивавшимися того же самого, что со стороны войска и народа ему не было выставляемо почти никаких препятствий, показывает, что или на царский дом уже смотрели равнодушно, или что страх перед кровожадным победителем был сильнее преданности несчастному роду великого царя; неужели же Кассандр мог вообразить, что своим браком с дочерью Филиппа он оправдает то, что он уже сделал с матерью Александра и теперь задумал сделать с сыном и вдовой его?
   Быть может, среди диадохов и эпигонов нет ни одного характера, который подвергался бы таким различным суждениям, как характер Кассандра. Указывается на то, что он был высокообразованным человеком, что он крайне любил Гомера, [406] что он поддерживал сношения с людьми, получившими высшее научное образование. Мы можем прибавить, что во всяком случае его положение было трудным и его поступки более подвергались превратным толкованиям, чем поступки других вельмож, что его роль постоянно приводила его в столкновение с греками и с царским домом, невольно подкупающими суждениями в свою пользу, и что, однако, во многих отношениях его благоразумие, умный выбор средств и его твердость в достижении того, что он считал необходимым, заслуживает похвалы; мы должны признать, что он никогда, подобно Полисперхонту, не рисковал возможностью успеха ради полумер и соображений, свидетельствующих если не об уме, то о доброте сердца, что он действительно представляет собою характер, одаренный такой силой воли, которая твердыми шагами идет к поставленной себе цели и достигает ее во что бы то ни стало. Но мы не замечаем в нем также ни одной черты, которая могла бы примирить с требуемою обстоятельствами суровостью и холодностью его характера. Пока его ровесники (он родился около 354 года), воюя, проходили с великим царем по Азии, он жил дома при отце; первое, что сообщают о нем наши предания, есть то, что он, будучи послан в Вавилон для оправдания своего отца, когда Александр дал ему аудиенцию, оскорбил великого своего царственного повелителя насмешкой над вещами, которых требовала сама природа придворного церемониала. Хотя позднейшие годы и более высокая цель, которую он видел перед собою, и научили его сдерживать вспышки своего грубого и резкого характера, но его отношение к роду Александра, его ненависть и насмешка над всем, что напоминает великого царя, будет всегда оскорблять наше чувство; и если благодаря своему уму он при случае умеет казаться также добрым, миролюбивым и великодушным, то такая маска не может скрыть его характера, который является тем более отталкивающим, что он эгоистичен, безжалостен и тираничен. В Кассандре заметна сильная черта макиавеллиевсхого principe volendo si mantenere; он умеет crudelta ben usate и научился a essere non buono ed usarlo e non usarlo sccondo la necessita. Между тем как под управлением других диадохов создаются новое время и новые успехи, его деятельность является только отрицательной, только подавлением достигшего высокого подъема македонского духа, только разрушением того, что создавали великое время и великие дела. История избрала его быть палачом царского рода.

Глава вторая (318-312 гг.)

Положение восточных сатрапий. -- Пифон выступает против сатрапов. -- Эвмен в Финикии. -- Поход Эвмена на восток. -- Союз Эвмена с сатрапами. -- Поход Антигона на восток. -- Антигон терпит поражение при Копрате, -- Поход Антигона в Мидию. -- Союзники в Персиде. -- Битва при Габиене. -- Союзники на зимних квартирах. -- Зимний поход. -- Заговор против Эвмена. -- Битва при Гадамарге. -- Выдача Эвмена. -- Смерть Эвмена -- Характер Эвмена. -- Отпадение Пифона и его смерть. -- Мятеж приверженцев Пифона. -- Распределение сатрапий Антигоном. -- Антигон в Сузе. -- Бегство Селевка. -- Характер Антигона. -- Взгляд назад

   Следующие годы наполнены в высшей степени интересными походами; дело идет о господстве над верхними сатрапиями. Эвмен делает попытку защищать в них дело царского престола против стремящейся к узурпации партии, во имя которой его преследует Антигон.
   Земли, в которых и из-за которых едет борьба, составляют исконные земли мидо-персидского царства. Замечательно, что сами эти народы, по-видимому, остаются при этом вполне безучастными. Хотя они были обязаны установленному у них новому порядку вещей многими выгодами и преимуществами, главным из которых был не столь тяжелый, как прежде, гнет воинских наборов, но не это, несомненно, было мотивом, заставившим их остаться покорными.
   Со времени смерти Александра их отношение к государству фактически сделалось иным, чем этого желал царь; с того времени как вместо великого царя судьбами государства распоряжались партии его вельмож, они были в их глазах и в глазах македонян только побежденными варварами, покоренными народами, находившимися по меньшей мере в такой же полной зависимости, как в худшие времена управления персидских сатрапов; они не пользовались никаким правом участвовать в решении великих вопросов, из-за которых вели борьбу друг против друга стратеги и сатрапы со своими войсками, сами разрушая то, что было создано их великим царем, а в то же время расшатывая в этой борьбе формы и силы, которые могли бы обеспечить успех и дать прочную основу их требованиям. Этим людям, презираемым и устраненным от участия в делах, было все равно, назывались ли те, которым они были подчинены, сатрапами, стратегами, царями, регентами или еще как-нибудь; если бы греческие силы продолжали уничтожать себя в постоянно возобновляющихся войнах, то столь гордое господство должно было бы, наконец, возвратиться к тем, которых оно теперь презирало как покоренных и варваров; пусть грозные тучи, проносившиеся высоко над головами, разрешались все новыми и новыми бурями и грозами, тем быстрее происходили потрясения и перемены в государстве, создать которое великий царь желал не для одних только тех, которые теперь считали себя вправе владеть им и делить его, как свою добычу.
   Было совершенно в порядке вещей, что такой результат прежде всего обнаружился в восточных сатрапиях. Находившиеся там сатрапы в первые пять лет по смерти Александра не принимали почти никакого участия в потрясавшей запад борьбе. Затем назначение Пифона стратегом, которое, как мы имеем право предположить, последовало после произведенного в Трипарадисе раздела, повлекло за собою заметную перемену. Честолюбие Пифона, несомненно, не было удовлетворено тем, что, несмотря на оказанные им при падении Пердикки услуги, ему не было дано ничего более того, чем он не обладал бы уже раньше; быть может, стратегия над верхними сатрапиями была ценою, заплаченною ему составившеюся против нового регента коалицией для того, чтобы он не перешел на сторону последнего и Эвмена; также могло казаться настоятельно необходимым сосредоточить военную власть в верхних землях в одних руках, чтобы находившиеся там сатрапы не могли воспользоваться защитой царского дела как предлогом к тому, чтобы объявить себя против коалиции и сделаться такими же независимыми властителями, какими думали сделаться Кассандр, Птолемей и Антигон. Принятые Пифоном меры против возвращавшихся на родину гарнизонов восточных поселений показали, что его мысль работала в этом направлении; теперь царская власть и регентство, помешавшие ему тогда привести в исполнение свой план, находились в упадке, его честолюбию и интересам менее всего соответствовала мысль выступить на защиту кардийца и представляемого им призраком царского величия; имея в качестве стратига в своем распоряжении боевые силы верхних земель, он мог надеяться играть здесь ту же самую роль, которую Антигон играл в нижних сатрапиях.
   Весной 318 года около того времени, когда Антигон изгнал сатрапов Фригии и Лидии и Эвмен стоял в Киликии, Пифон внезапно вступил в Парфию, захватил в плен тамошнего сатрапа, приказал казнить его и назначил на его место своего брата Эвдама. [407] Весть об этом насилии произвела большой переполох среди сатрапов верхних земель; они поняли намерения стратига и видели, что он действует в одинаковом духе с теми, которые были уже почти победителями на западе, и что в настоящую минуту они не могут получить оттуда никакой помощи; поэтому они соединись между собою для оказания общего сопротивления. Даже Эвмен, умертвивший престарелого царя Пора и завладевший его землями, двинулся осенью 318 года против Пифона; им удалось одержать в большом сражении победу над стратегом, который бежал из Парфии и искал безопасности также и в Мидии; он поспешил в Вавилон к Селевку, просил у него помощи и обещал поделиться с ним в случае, если они достигнут счастливого результата; Селевк заключил с ним союз к обоюдной выгоде их обоих.
   На западе тоже стояли теперь друг против друга две сильные партии, сходные между собою в том, что каждый из их представителей стремился к достижению полной независимости своей личной власти; но одни" желал распространить свое господство на тех, которые были такими же властителями, как и они сами, выступили как противники царской власти и открыто возмутились против нее; другие, соединившись между собою для защиты своих сатрапий, были преданы царскому престолу, которому они были обязаны своим назначением не более первых и только вынужденные к этому обстоятельствами выступили в роли его приверженцев и представителей; борьба на востоке отличается от борьбы на западе только тем, что здесь в настоящую минуту царская партия пользуется решительным перевесом, между тем как на западе она уже близка к своему падению.
   В это время Эвмена уже не было более в Киликии; он сумел склонить на свою сторону отряд аргираспидов и навербовал значительное войско с помощью находившейся в Киинде сокровищницы; но его силы все-таки были еще слишком ничтожны для того, чтобы померяться с Антигоном. Последний, по-видимому, намеревался переправиться в Европу и решить борьбу там; Эвмену было необходимо иметь значительный флот, чтобы воспрепятствовать этому, чтобы привести себя в непосредственную связь с Македонией и Грецией и иметь возможность привлечь к себе оттуда войска, которые бы позволили ему удержаться против Антигона также и на суше; самовластный захват Птолемеем Сирии против воли царского правительства давал представителю этого правительства законный предлог к вооруженному вмешательству.
   Весною 318 года, около того времени, когда Полисперхонт двинулся в Грецию, Эвмен вступил в Финикию, отнял без большого труда у оставленных там Птолемеем гарнизонов их города и области одну за другою и, так как Птолемей с кораблями этих городов находился в море, приказал поспешно строить новые корабли, снабдить их экипажем и держать их наготове к выходу в море; он надеялся еще до наступления зимы отплыть в греческие воды, соединиться с македонским флотом и быстро доставить победу делу царского престола. [408] Он приказал перенести на них сокровища, и наварх Сосиген медлил с отплытием только потому, что дожидался благоприятной погоды. В это время пришел флот, украшенный трофеями, венками и носами захваченных в плен триер; то был флот Антигона, одержавший недавно победу в Пропонтиде. Когда экипаж финикийского флота узнал о том, что произошло, он бросился на сокровища, разграбил их и поспешил на чужие корабли, которые быстро отплыли с ними и их добычей. [409]
   Антигон отказался от своего плана переправиться в Европу как раз в ту минуту, когда победа при Византии, по-видимому, открыла ему туда дорогу; для него важнее всего было господство над морем; движения Эвмена, а быть может также, и опасение, что некоторые области Малой Азии ждут только удобного случая, чтобы подняться против него, и наконец, затруднения, которых должен был ожидать Птолемей со стороны Келесирии, дали ему предлог отсрочить подачу помощи, которой ожидал Кассандр. Поэтому его флот, победоносно показавшийся в возможно большем числе гаваней, чтобы недовольные элементы потеряли всякую охоту к нововведениям, прибыл в киликийские воды и одного только появления было достаточно, чтобы положить конец морским планам Эвмена. Сам Антипатр, передав, как кажется, сатрапу Карий Асандру управление Азией, выступил из прилегавших к Геллеспонту областей с 20 000 человек пехоты и 4 000 всадников, составлявших лучшие войска его армии, против Эвмена, решившись уничтожить его ранее, чем он успеет привлечь к себе более боевых сил и приобрести более земель. [410] Это было поздней осенью 318 года.
   Когда Эвмен, лишенный флота, ради которого он желал завладеть Финикией, узнал об этом наступлении Антигона, он понял, что со своими боевыми силами он не будет в состоянии держаться против него, что для него и для государства не представляется никакой выгоды удерживать за собою Финикию, в пределах которой не было никого, кто бы держал его сторону, и что самое благоразумное предоставить в настоящую минуту запад государства свое участи, двинулся на восток, соединиться там с сатрапами, которые, заключив между собою союз во имя царей, подняли оружие против Пифона и Селевка, и склонить, если удастся, тоже и их к борьбе против Антигона. Он двинулся через Келесирию, благополучно достиг Евфрата и, успешно отразив нападение кочевавших здесь племен, соединился с сатрапом этой области Амфимахом, переправился через Тигр и расположился на зимние квартиры в окрестностях Кар у западного входа в проходы Мидии. [411] Он переслал сатрапам верхних областей царские рескрипты, [412] которыми они отдавались под его начальство, и велел сообщить им, что он близко и скоро будет с ними. Селевку и Пифону он послал предложение соединиться с ним, стратегом Азии, против Антигона для защиты интересов царского престола. Они находились от него в наиболее близком расстоянии; он получил от них ответ, что они готовы служить царям и исполнить свой долг, но никоим образом не могут признать стратегом того, кто был присужден к смерти македонянами, а тем более следовать его приказаниям; и предложили Антигену и аргираспидам, помня о своем положении в войске, подать пример и отказаться от повиновения кардийцу. Их предложения не имели успеха; по окончании зимы Эвмен спустился к Тигру и расположился лагерем в 300 стадиях от Вавилона, [413] частью с целью внушить страх Селевку и Пифону, частью же с целью продолжать свой путь к Сузам через эту богатую область, так как земли позади него были вполне истощены; здесь при входе в персидские проходы он надеялся соединиться с сатрапами верхних областей, на поддержку которых теперь, после отказа Пифона, он мог рассчитывать, затем завладеть хранившимися еще в Сузах сокровищами и, пользуясь благоприятными условиями местности, отразить нападение шедшего за ним следом и переправившегося уже через Евфрат войска Антигона. Он приказал собрать все находившиеся на реке суда и приготовить все к переправе.
   В это время вверх по реке поднялись две триеры и множество лодок, [414] составлявшие остатки воздвигнутого в 323 году в Вавилоне флота; в то же время на противоположном берегу показалось несколько отрядов всадников; корабли пристали к берегу у места переправы; на них находились Селевк и Пифон; которые еще раз предложили македонянам оставить Эвмена, обращаясь главным образом к Антигену, стараясь завлечь его различными обещаниями и напоминая ему про сокровища его сатрапии Сузиана и про несомненную победу Антигона, который скоро будет здесь. Не встретив нигде сочувствия, они поплыли вверх по реке к одному старому каналу, верхнее устье которого было заграждено плотиной, и разрушили эту плотину; [415] скоро плоский берег, на котором стоял лагерь Эвмена, был совершенно залит водою, и не без потерь людьми и имуществом войска спаслись на находившуюся поблизости более возвышенную местность; здесь они пробыли до следующего утра, затем на трехстах лодках главная масса войска была переправлена на противоположный берег, чему неприятельские всадники не решились воспрепятствовать; главная опасность быть отрезанным во всяком случае миновала. Однако Эвмен не желал жертвовать обозом, который находился еще на противоположном берегу, так как такая потеря легко могла повлечь за собою неудовольствие и перемену мыслей, особенно среди богатого корпуса аргираспидов; туземцы изъявили готовность показать место, где без большого труда можно запрудить канал и спустить воду. Поэтому Эвмен приказал македонянам возвратится на противоположный берег, работа по устройству плотины была быстро исполнена, местность была свободна и доступна, путь в Вавилон был открыт для войска. Селевк имел основания опасаться, что Эвмен обратится туда и отомстит за себя, и, желая обеспечить свою сатрапию от дальнейшей опасности [416] и видеть возможно скорое удаление неприятельского войска, послал предложить Эвмену перемирие и всевозможное содействие при его переправе через реку, В то же время он послал гонцов к Антигону, который уже стоял со своим войском в Месопотамии, настоятельно прося его ускорить свое прибытие: сатрапы верхних провинций, сообщил он уже идут на соединение с Эвменом; удержать его в вавилонской области невозможно; всего важнее разбить его до его соединения с сатрапами.
   Между тем Эвмен переправился через реку и тремя колоннами, чтобы облегчить снабжение войска провиантом, двинулся к Сузе. Он послал сатрапам верхних земель, согласие которых он предварительно получил, приглашение [417] прибыть в Сузиану и соединиться с ним. Они еще находились вместе со значительными силами: [418] Певкест имел 3 000 человек пехоты, вооруженной по македонскому образцу, 600 греческих и фракийских и 400 персидских всадников и, кроме того, еще 10 000 стрелков, которые были готовы к выступлению в Персиде; сатрап Кармании Тлеполем имел 1 500 человек пехоты и 700 всадников; сатрап Арахозии Сибиртий -- 1 000 человек пехоты и 600 всадников; [419] Андробаз, присланный сатрапом Паропамиса Оксиартом, 1 200 человек пехоты и 400 всадников; сатрап Арии Стасандр -- свои и бактрийские войска, 1 500 человек пехоты и 1 000 всадников; наконец, сатрап Индии Эвдем -- 3 000 человек пехоты, более 700 всадников [420] и 125 слонов. Главное начальство над ними принял по общему постановлению Певкест, который некогда принадлежал к числу телохранителей Александра и пользовался его особенным расположением; между всеми сатрапами он всего искуснее умел обходится со своими азиатскими подданными и сумел добиться их преданности. На это приглашение Эвмена сатрапы прибыли в Сузиану, соединились с войском Эвмена, которое вместе с войсками сатрапа Месопотамии Амфимаха состояло из 15 000 человек по большей части македонской пехоты и приблизительно 2 800 всадников. [421]
   Боевые силы, собравшиеся здесь именем царей, были достаточно значительны; но сатрапы, гордясь только что одержанной победой и избалованные неограниченной властью, которой они пользовались у себя дома, не были склонны к тому, чтобы признать Эвмена за назначенного царями стратига над ними; они желали быть его союзниками, а не подчиненными. Немедленно по прибытии союзников для решения этого вопроса было созвано общее собрание войска; дебаты относительно того, кому должно принадлежать главное начальство, велись с большим жаром. Певкест мог указать на то, что до сих пор он был предводителем союзного войска и что нет никаких оснований переменять это решение; это звание подобает ему вследствие его звания телохранителя Александра и вследствие наибольшего числа выставленного им войска. Антиген заявил, что решение этого вопроса должно принадлежать македонянам, которые вместе с Александром покорили Азию, которые пользуются достаточно заслуженной славой для того, чтобы составлять первый корпус всех армий государства, и которые, хотя и не по своей численности, все-таки составляют главную силу и единственное македонское войско в соединенной армии. После того как другие высказали тоже свое мнение и возраставшее возбуждение достигло опасного предела, Эвмен вступил с благоразумным советом: их главной заботой, сказал он, должно быть то, чтобы не отдать победы в руки противников благодаря несогласиям; они должны держаться вместе, в противном случае они все погибли; его предложение заключается в том, чтобы не отдавать главного начальства ни одному отдельному лицу; он советует, подобно тому, как это уже делалось в царском войске, прибывшем от берегов моря, сатрапам и военачальникам ежедневно собираться на совещание в царском шатре и действовать согласно с постановлениями этого военного совета. [422] Его предложение было принято возгласами всеобщего одобрения; Эвмен мог надеяться иметь под этой формой, в сущности, главное начальство и руководить благодаря своей рассудительности решениями военного совета, а благодаря своим испытанным талантам полководца -- ходом военных операций; к этому присоединялось еще и то обстоятельство, что посредством царских декретов, которые он мог показать, казначеи в Сузах открыли только ему одному находившуюся там сокровищницу и доставили ему возможность выплатить македонянам жалованье за шесть месяцев вперед и сделать Эвдему подарок в 200 талантов под видом денег на содержание его 125 слонов, тогда как остальные военачальники имели за себя каждый только своих людей, Эвмен надеялся обеспечить за собою в македонянах и в слонах Эвдема силу, которая в случае каких-либо попыток к переменам, должна была доставить ему решительный перевес.
   Во время этих событий в лагере союзников Антигон по настоятельной просьбе Селевка выступил из своих зимних квартир в Месопотамии, надеясь застигнуть Эвмена еще до его соединения с сатрапами; при вести, что все его противники уже соединились, он приостановился в своем маршруте, чтобы дать отдых войску, которое действительно было утомлено своими непрерывными передвижениями по Малой Азии, и чтобы стянуть к себе новые силы.
   В это время против него едва не была произведена опасная диверсия со стороны Малой Азии; побежденные в 320 году приверженцы Пердикки Аттал, Полемон, Доким, Филота, Антипатр и некоторые другие, содержавшиеся в заключении в одном горном замке Фригии, нашли случай освободиться от своих оков, овладеть замком и привлечь на свою сторону войска; они уже собирались покинуть замок, призвать к оружию своих старых приверженцев и пробиться в Сузиану, но были быстро окружены расположенными в ближайших окрестностях гарнизонами; во время переговоров, завязанных Докимоном с супругой Антигона Стратоникой, ему удалось ускользнуть, но он скоро был пойман; оставшиеся в замке с величайшим мужеством защищались против превосходящих их численностью осаждающих, но были принуждены сдаться после четырехмесячной осады. [423]
   Приблизительно в мае 317 года Антигон выступил [424] из Месопотамии, соединился в Вавилонии с войсками Селевка и Пифона, к которым присоединился также и Неарх, наварх Александра, переправился через Тигр и двинулся прямо на Сузы.
   Там в лагере союзников господствовало не особенно хорошее настроение. Сатрапы, привыкшие со времени смерти Александра поступать во всем согласно со своими собственными желаниями и интересами, враждовать и соперничествовать друг с другом, главным образом добивались милости македонян, обходились с ними с возможной лестью, давали им часто пиры и жертвенные празднества и прикармливали, как демагоги в демократии, толпу подарками, похвалами и товарищеским обхождением; лагерь вскоре уподобился притону самых отвратительных кутежей; солдатам это было на руку, они каждый раз собирались перед шатром того, кто одаривал их всех щедрее, сопровождали его в виде почетной стражи и громко восхваляли его, говоря, что это истинный муж и истинный Александр. В это время пришло известие, что Антигон приближался с большим войском; празднества смолкли, начались вооружения, взоры всех обратились на Эвмена, как на единственного человека, способного принять на себя начальство над армией; его советы или приказания поспешно исполнялись. Ввиду того, что союзное войско, несмотря на свой численный перевес, насчитывало в себе значительно менее македонян, чем войско неприятеля, а быть может также, и для того, чтобы движением назад усилить тревогу, а потому и повиновение войска и послушание его предводителей, Эвмен приказал войску двинуться из Сузы не навстречу неприятелю, но отступить к горам уксиев; приказав Ксенофилу, начальнику цитадели в Сузах, не вступать ни в какую борьбу с неприятелем и не открывать ему ни доступа к сокровищам, ни вступать с ними в какие-либо переговоры, он отвел войско на несколько дневных переходов к юго-востоку к предгорьям, с которых течет Паситигр. [425] На этой реке, средняя ширина которой достигала тысячи шагов и которая была так глубока, что ее едва могли переходить вброд слоны, не имелось моста на большое расстояние; план Эвмена заключался в том, чтобы стать позади этой реки, расположить во всю ее длину посты и ожидать таким образом неприятеля. Так как наличных войск было недостаточно, чтобы разместить везде одинаково сильные посты, то Эвмен и Антиген предложили сатрапу Певкесту призвать своих 10 000 стрелков. Сначала сатрап отказался, говоря, что ему не желали поручить главного начальства, так пусть же теперь смотрят, как обойтись без него; но частью представления Эвмена, что в случае неудачного исхода его страна прежде всего подвергнется нашествию победителей и побежденных и что, если Антигон одержит победу, сатрапия Певкесты и его жизнь в одно и то же время подвергнуться опасности, частью же тайная надежда, что когда к его находящимся уже налицо войскам присоединяться еще такие значительные боевые силы, ему будет легче добиться поручения ему главного начальства, склонили его обещать исполнить то, чего от него требовали. Через расположенные на незначительном расстоянии друг от друга до самой столицы Персиды посты, которые могли перекликаться между собою, приказ выслать 10 000 стрелков был передан в Персеполь, находившийся в "тридцати днях ходьбы", в один день, и потребованное подкрепление прибыло.
   Между тем Антигон со своими союзниками прибыл в Сузы, назначил Селевка сатрапом этой области и так как Ксенофил отказался сдать ему цитадель и сокровища, оставил его для осады с достаточным количеством войска. Сам он с остальными войсками двинулся вслед за неприятелем; путь через равнину Сузианы именно теперь, среди самого палящего летнего зноя около времени восхода Сириуса, был крайне труден и много войска, не привыкшего к таким трудам, погибло; даже то, что он шел по ночам и имел с собою в возможном изобилии воду и съестные припасы, помогало немного; [426] после больших потерь людьми и животными они достигли, наконец, Копраты, западного притока Паситигра; милях в двух позади него стоял лагерем неприятель. У Копраты Антигон приказал остановиться, отдохнуть и приготовиться к переправе. Река эта, ширина которой достигает только 200 шагов, имеет весьма быстрое течение, и переправа через нее без судов и мостов невозможна. Неприятель по возможности уничтожил все средства к переправе. Антигону удалось собрать некоторое количество речных лодок, на них был переправлен отряд в 3 000 македонян, получивший поручение соорудить на другом берегу вал и рвы, под прикрытием которых постепенно могло бы переправиться остальное войско; за ними, лишь только они высадились, последовало четыреста всадников, отряженных для того, чтобы прикрывать земляные работы; кроме этих войск, в различных местах через реку переправилось еще около 6 000 легких всадников, которые и рассеялись по прибрежной местности частью для фуражировки, частью для наблюдения за движением неприятеля. Между тем как этот маневр был произведен так, что стоявшие ближе всего неприятельские военачальники ничего не заметили, Эвмен узнал через своих лазутчиков о приближении неприятеля, немедленно перешел с 4 000 человек пехоты и 1 400 всадников через мост на Паситигре и быстро двинулся к Копрате; легкая конница, рассеянная по этой местности, немедленно обратилась в бегство, 400 всадников тоже не решились сопротивляться таким превосходящим их численностью силам; пешие воины попытались удержаться, но затем они не выдержали бурного натиска неприятеля, отступили к берегу и бросились в лодки, которые скоро переполнились и потонули. Многие погибли здесь, спаслись только немногие; около 4 000 человек сдались неприятелю. Антигон смотрел на это с противоположного берега, не будучи в состоянии подать им помощь.
   Этот несчастный поход первой встречи с неприятелем, стоивший Антигону почти четвертой части его войска и особенно большого количества всадников, кроме того, невозможность ни предложить новое сражение превосходящему его теперь численностью неприятелю, ни даже удержаться против него в этой небогатой съестными припасами, уже весьма истощенной и благодаря палящему летнему зною крайне нездоровой местности, заставили Антигона отступить к Бадаке. [427] Лишения и зной истребили во время этого движения множество народа, лагерь Антигона был переполнен больными лихорадкой, упавшими духом и недовольными. В Бадаке войску было дано несколько дней отдыха. План Антигона заключался в том, чтобы броситься в Мидию; этой демонстрацией против верхних областей он надеялся возбудить в сатрапах опасения за их земли и побудить их к поспешному возвращению домой; затем он без труда мог бы одолеть ослабленного таким образом Эвмена и сатрапы поодиночке принуждены были бы покориться; он знал, что в Эктабанах еще были сосредоточены большие сокровища, которые как раз теперь могли быть ему весьма полезны; наконец, его союз с Пифоном, число приверженцев которого в Мидии особенно после вторжения сатрапов должно было возрасти, по-видимому, обещал самый лучший успех.
   Войску было открыто два пути в Мидию; один, ведший через нисейские поля и проходы Багистана, [428] был хотя удобен и безопасен, но для того, чтобы достигнуть этих проходов, необходимо было пройти снова через палящую равнину Сузианы и Ситтакены, а во время сорока дней, требовавшихся для того, чтобы достигнуть Эктабан, неприятель легко мог опередить его. Другой путь был еще более неприемлем; он вел через местности, где сплошь господствовал недостаток во всем, через землю коссеев, которые, несмотря на нанесенное им Александром поражение, по-прежнему продолжали свой старый разбойничий образ жизни; путь этот был узок, лишен дорог, окружен надвигавшимися скалами и утесами, так что туземцы могли бы легко преградить его даже весьма значительным боевым силам. Тем не менее Антигон избрал этот путь, как более прохладный и позволяющий ему достигнуть Мидии в более короткое время. Пифон дал ему совет купить у коссеев разрешение на проход по их территории; Антигон отверг этот совет, как недостойный его и его войска. Он решил составить из половины отборных пельтастов, затем из стрелков и пращников и всей остальной легкой пехоты авангард под начальством Неарха, который должен был занять проходы и ущелья, между тем как другая половина должна была подняться на находившиеся по сторонам дороги высоты и занимать их на время прохождения войска; он сам вел главную армию, а начальство над арьергардом передал Пифону. Неарх двинулся вперед и занял некоторые проходы и высоты. Но большинство важнейших позиций было уже заграждено; их удалось форсировать только с величайшим трудом и необыкновенными потерями. Хотя затем посты по сторонам дороги были заняты, но когда Антигон двинулся вперед, то знакомый с местностью неприятель повсюду занял главные высоты и скатывал оттуда стволы деревьев и обломки скал на проходившее войско или неожиданно появлялся в скалистой расселине и стрелял оттуда по шедшим внизу воинам; о сопротивлении нечего было и думать; часто тела павших заграждали путь, лошади и слоны падали в этой неудобопроходной местности, и многие из тяжеловооруженных воинов не вынесли трудов этого крутого пути. Девять дней продолжалось это движение через горы, и после больших потерь войско достигло, наконец, равнины Мидии. [429]
   Войска Антигона были изнурены, пали духом и были раздражены против своих полководцев; не прошло еще сорока дней, а поход принес им уже три несчастья: сперва переход по знойной местности, затем поражение у берегов Копраты и, наконец, несчастие на земле коссеев; если неприятель появиться теперь, то они погибли. С возможной осторожностью Антигон старался усмирять недовольное настроение своего войска; милостивые и утешительные слова, которым он умел придавать особую прелесть, обилие собранных запасов, наконец, непоколебимая вера полководца в его счастье и в удачный исход их предприятия скоро возвратили войскам их прежнюю бодрость и уверенность. Пифон был послан, чтобы собрать из всей сатрапии возможно большее количество всадников, лошадей для военной службы и убойного скота; по прошествии недолгого времени он возвратился в лагерь и привел с собой 2 000 оседланных коней, необыкновенно большое количество убойного скота [430] и, наконец, транспорт денег, состоявший из 500 талантов из царских сокровищниц Экбатаны. Тогда эскадроны конницы были снова пополнены и посажены на лошадей, скот был разделен между войсками, новые войска были обучены, вооружение было снова приведено в порядок и все было приготовлено к возобновлению неприязненных действий.
   В войске противников после победы при Копрате, когда пришло известие, что Антигон идет на Мидию, обнаружилось крупное разногласие в военном совете относительно того, что теперь следует предпринять. Эвмен, Антиген и другие, которые прибыли вместе с ним от берегов Средиземного моря, полагали, что необходимо немедленно двинуться вперед, отрезать Антигона от его западных областей и броситься на них, так как их легко будет покорить во время отсутствия войска и за неимением в них в одних руках высшей военной власти; тогда путь в Македонию будет открыт, тогда можно будет соединиться с царями и их боевыми силами и тогда царское войско будет достаточно сильно для того, чтобы уничтожить остальных врагов престола. Сатрапы Верхней Азии возражали на это, что при таком движении их земли безвозвратно сделаются добычей Антигона, что, кроме этого, этот поход на запад будет продолжителен и будет находиться в зависимости от непредвиденных случайностей и что, наконец, Антигон будет вредить им с тыла; отрезая его от его земель, они тоже будут отрезаны от своих; в самом благоприятном случае удачный исход такого похода будет сомнителен, так как число приверженцев Антигона в Малой Азии значительно, а флот его и Птолемея преградит им доступ в Европу; они держатся того мнения, что прежде чем перестать бояться неприятеля, его необходимо сначала уничтожить; его не нужно преследовать во время его движения по горным дорогам в Мидию; необходимо возвратиться назад в Перейду, чтобы он не напал на нее из верхних земель. Эвмен понимал очень хорошо, что ему никогда не удастся одержать верх над голосом эгоизма и склонить сатрапов в пользу своего смелого и вполне верного плана; еще менее благоразумным казалось ему отделиться теперь от них, чтобы исполнить этот план только со своими войсками; если бы даже и в этом случае он был уверен в успехе, то сатрапы пали бы под ударами неприятеля или перешли бы на его сторону, мощь последнего возросла бы в высшей степени и дала бы ему возможность двинуться к западу с новыми боевыми силами. Поэтому он присоединился к мнения сатрапов, и войско двинулось от берегов Паситигра через персидские проходы к находившемуся в 24 днях пути Персеполю.
   Войско расположилось лагерем в богатой долине Бундемира. Сатрап Певкест прилагал все свои силы, чтобы сделать македонским войскам пребывание в его области возможно более приятным; он напоминал скорее богатого и любезного хозяина большого военного банкета, чем одного из начальствующих лиц; с помощью таких усилий он надеялся снискать расположение войска в той степени, в которой он нуждался для исполнения своих честолюбивых желаний. Особенной пышностью отличалось большое жертвоприношение, данное им в честь богов Филиппа и Александра. Было составлено четыре круга, из которых последний, равнявшийся 3 000 шагов в объеме, предназначался для наемников, союзных войск и чужеземцев; внутри его находился второй круг в 2 400 шагов для аргираспидов и гетайров пехоты, которые принимали участие в войнах еще при Александре; в нем, в свою очередь, находился третий круг в 1 200 шагов для военачальников, друзей и стратегов, которые не принадлежали к регулярной армии, и для гетайров конницы; наконец, в середине целого в четвертом круге в 600 шагов объема находились алтари богов и обоих царей, окруженные выстроенными из зеленых веток стенами, с украшением из драгоценных тканей, ковров и подушек, шатрами для начальствующих стратегов, гиппархов, сатрапов и для некоторых знатных персов. По окончании большого жертвоприношения в этих кругах началось роскошное столование и банкет; сатрап угощал и одарял народ со всею роскошью восточного владыки, и присутствовавшие превозносили до небес высокие качества великодушного и могучего властелина. [431]
   От умного Эвмена не могло скрыться ни намерение сатрапа, ни благоприятное впечатление, произведенное на войска его поведением; он мог опасаться, что, опутанные его интригами, они вздумают поручить ему главное начальство, которое он имел при походе против Пифона. Если бы неприятель был близко, то войско очень скоро обратилось бы к своему испытанному вождю; но среди спокойствия и увеселений лагеря легкомысленные воины не думали о дальнейших последствиях. Уже теперь друзья Певкесты, среди которых особое рвение высказывалось сатрапом Арахозии, снова заговорили о соединении главного начальства в одних руках, о высоком уважении Александра к Певкесту, об его больших заслугах и справедливых притязаниях на главное начальство. Эвмен наблюдал за всем этим; необходимо было предпринять что-либо, пока еще не поздно. Он показал написанные по-сирийски письма, которые он будто бы получил от Оронта, сатрапа Армении и друга Певкесты, следующего содержания: царица Олимпиада, говорилось в них, со своим внуком, молодым царем, обеспечила за собою обладание государством, Кассандр не только побежден, но и убит; Полисперхонт с отборным войском и со слонами выступил в Азию, чтобы начать борьбу с Антигоном и уже ожидается в Каппадокии. [432] Эти письма были сообщены нескольким сатрапам и военачальникам; никто не сомневался в их подлинности, и они соответствовали истине в главных чертах, так как летом 317 года Олимпиада действительно возвратилась в Македонию. Теперь лагерь внезапно наполнился новыми слухами и новыми надеждами: ожидалось царское войско, все положение вещей казалось изменившимся. Эвмен был теперь всемогущим лицом, от содействия которого можно было ожидать почестей и движения вперед по службе; все склонились перед авторитетом царского сатрапа, в руки которого было отдано право награждения и кары; сам Певкест, а также и другие начальствующие лица поспешили засвидетельствован, свою преданность стратегу, с которым они весьма часто обходились раньше без особенного уважения. Этого и желал Эвмен отчасти для того, чтобы дать почувствовать свою силу, отчасти для того, чтобы устрашить умы примером энергичной строгости; он приказал сатрапу Арахозии Сибиртию, который находился в особенно близких отношениях с Певкестом, предстать перед судом македонян; в то же время он послал отряд конницы, чтобы конфисковать богатый обоз сатрапа, который будучи приговорен к смерти, едва успел спастись бегством. Этот быстрый и смелый поступок Эвмена произвел желанное действие; повиновение и порядок быстро восстановились, и он сам, обеспечив за собою обладание неограниченной властью и решившись беспощадно пользоваться ею, не преминул встретить всех со своей обычной добротой, в особенности же сатрапа Певкесту, для которого падение Сибиртия должно было послужить предостережением. Эвмен, который благодаря значительным боевым силам Певкесты не мог обойтись без него в предстоящем походе, сумел привязать его к себе подарками и обещаниями. Под тем предлогом, что военная касса истощилась, он собрал с сатрапов и военачальников именем царей значительные суммы денег, и каждый из них считал себя счастливым оказать услугу всемогущему стратегу и приобрести его, доброе расположение; 400 талантов, которые Эвмен собрал таким образом, были не только большим подспорьем для, содержания войска, но и привязывали интересы могущественных заимодавцев к его личности и принуждали их наилучшим образом поддержать его и то дело, которому они вверили так много денег. [433]
   Эвмен снова имел в своих руках значительную и почти неограниченную власть. Отличительную черту его характера составляет то, что он, находясь в постоянной борьбе с событиями, умел всегда одержать верх над ними и что каждый раз снова окружаемый опасностями, тем смелее и быстрее отыскивает из них выход благодаря своему неистощимому таланту; в нем замечательным образом соединялось самое умеренное благоразумие, которое трезво и ясно выбирает подходящий момент, для чего нужны величайшее терпение и самоотверженность вместе с полной силой и энергией; тут он настоящий Одиссей. При этом он превосходный полководец, быть может, лучший из школы великого Александра; и здесь его характеризует не геройская бурность великого царя, не рыцарское величие Кратера и не упорная настойчивость, которая всегда помогала старому Антипатру одерживать в конце концов решительную победу над своими противниками; это было скорее спокойное выжидание с оружием в руках благоприятного момента, затем неожиданное и направленное на главный пункт нападение, из которого с математической точностью и последовательностью развивался ход дальнейшей борьбы; быть может, ни один из генералов Александра не владел в такой степени искусством стратегических движений и даром комбинаций при ведении войны больших размерах.
   Ему весьма скоро предстояло найти случай выказать свои способности. В Персеполь -- это было, вероятно, осенью 317 года -- пришло известие, что Антигон со значительно усиленным войском выступил из Мидии и находится на дороге в Перейду. Союзное войско немедленно выступило; на второй день для войск было устроено еще одно торжественное жертвоприношение, при котором Эвмен еще раз обратился к ним с речью, убеждая их быть храбрыми и блюсти строжайшую военную дисциплину и обещая им скорое и счастливое окончание похода. Неосторожное излишество в употреблении вина при этом празднестве свело его в постель, и его недуг быстро принял такие значительные размеры, что он был вынужден отложить дальнейшее движение; быстро и повсюду распространившийся в войске упадок духа был лучшим доказательством того, как сильно войска доверяли его предводительству: теперь, говорили они, неприятель нападет на них, и единственный человек, который умеет начальствовать над ними, болен; другие умеют только хорошо предаваться пирам и кутежам, повелевать же и вести войну может только Эвмен. Когда стратег несколько оправился от своей болезни, войско двинулось дальше, имея во главе колонны Певкесту и Антигена; Эвмен, который был еще крайне слаб, приказал нести себя на носилках в арьергарде, где он был удален от шума и опасностей могущей начаться битвы.
   Оба войска уже подошли друг к другу на расстояние дня пути; с обеих сторон производились рекогносцировки и ожидалось нападение, и движение вперед продолжалось в полной готовности к битве. В это время авангард союзного войска увидел, что неприятель спускается с высоты в равнину; лишь только первые ряды аргираспидов увидели ярко сверкавшее оружие неприятельских колонн и возвышавшиеся над ними башни боевых слонов и красные покрывала, которыми их всегда укрывали перед битвой, как они остановились и воскликнули, чтобы к ним принесли Эвмена и что они не сделают ни шагу дальше" если он не будет вести их; они поставили щиты на землю, крича другим, чтобы они остановились, а своим начальникам -- чтобы они держались спокойно, не начинали сражения без Замена и не производил никакого движения против неприятеля. При вести об этом Эвмен приказал поспешно нести себя к ним, затем поднял занавески своих носилок и с веселым лицом в знак приветствия протянул свою правую руку к войскам; при виде его старые воины приветствовали его радостными криками на языке своей родины, подняли свои щиты, ударили в них сариссами и испустили воинский клик, вызывая неприятеля на бой; теперь их полководец с ними! Тогда Эвмен, носимый взад и вперед в своих носилках, приказал войску выстроиться на равнине в боевой порядок и ожидать в крепкой позиции нападения неприятеля. Нападения не последовало; Антигон, узнавший от некоторых пленных, что Эвмен болен, быстро поспешил на встречу неприятелю, полагая, что ему удастся принудить неприятельских военачальников дать ему сражение без участия Эвмена и что в таком случае он без труда может одержать победу; но когда во время рекогносцировки он усмотрел, что неприятель занимает превосходящую позицию и что его боевая линия находится в прекрасном порядке, он остановился на некоторое время, полный изумления; тут он увидел носилки, двигавшиеся от одного крыла к другому, и, громко расхохотавшись, по своему обыкновению, сказал своим друзьям: "Значит, одни эти носилки вдохнули такое мужество в неприятеля"; после того он тотчас же приказал своему войску отступить и расположиться в безопасной позиции. [434]
   Оба войска находились не более чем в тысяче шагов расстояния друг от друга, и между ними протекала река в скалистом ущелье. Произошло несколько стычек на аванпостах, было предпринято несколько разведок в мало возделанные окрестности для приобретения съестных припасов и незначительные движения на флангах, имевшие целью занять тот или другой укрепленный пункт. Прошло четыре дня, но серьезной битвы еще не последовало. На пятый день в лагере союзников появились уполномоченные Антигона для переговоров с сатрапами и македонянами; они потребовали, чтобы македоняне не повиновались Эвмену, а доверились Антигону, который оставит сатрапам их области, подарит солдатам землю, отпустит с почестями и богатыми дарами всех, желающих возвратиться на родину, и тех, которые предпочтут продолжать службу, примет в ряды своего собственного войска. С громкими н шумными выражениями неудовольствия выслушали македоняне это предложение и пригрозили уполномоченным самыми худыми последствиями, если они не удалятся немедленно; таким образом, сатрапы тоже, если бы они даже этого и желали, не могли теперь вступить в переговоры с Антигоном. Эвмен же появился среди войска, восхваляя его за верность, которою оно спасло и само себя и его; дело происходило, говорит он, как в известной басне о льве, который влюбился в красивую девушку и посватался к ней у ее отца; отец изъявил свое согласие, но сказал, что он боится его когтей и что ты, мол, должен сначала обрезать их; тогда лев, обезумев от любви к красавице, отгрыз себе когти своими собственными зубами; отец же, увидев гордого зверя безоружным, убил его палкой; точно так же думает поступить и Антигон; он заманивает македонское войско, этого гордого царственного льва, всевозможными обещаниями, но намерения его состоят не в том, чтобы сдержать их, а в том, чтобы погубить мужественных македонян; да сохранит их от этого милость богов, с помощью которых и с помощью своих храбрых товарищей он надеялся наказать этого дерзкого противника. Речь стратига была принята с большим одобрением; войска радовались при мысли о скором сражении, которого, впрочем, Эвмен желал менее, чем его противники.
   С наступлением ночи прибыли перебежчики из лагеря Антигона, которые сообщили, что войска там получили приказ быть готовыми к выступлению во время второй стражи ночи. Намерение противника угадать было нетрудно; местность здесь была совершенно неудобна для сражения, которое было необходимо для Антигона; он начал испытывать недостаток провианта и должен был спешить найти себе зимние квартиры, так как зима уже приближалась. Не будучи в состоянии атаковать здесь своего осторожного противника, он решил сняться с лагеря и направиться в находившуюся в трех днях пути область Габнену; [435] здесь имелась хорошая вода, богатые пастбища, зажиточные деревни и местность была удобна для защиты; притом Габиена лежала на пути в Сузиану и обеспечивала таким образом ближайшее сообщение с Селевком, который еще стоял под стенами Сузы. Эвмен понял, в чем заключаются намерения его противника, и поспешил предупредить его; он послал в лагерь неприятеля несколько человек, которые должны были выдать себя за перебежчиков н сообщить там, что ночью будет сделана попытка напасть на их лагерь; в то же время он отдал приказ обозу незаметно выступить, а войскам приготовиться к походу и выступить в полночь. Между тем как Антигон, получив это известие о предстоящем ночью нападении, отказался от своего плана, поспешно и не без некоторых опасений приготовил войско к битве и вплоть до наступления дня ожидал нападения неприятеля, Эвмен уже опередил его на несколько миль по пути в Габиену. Скоро Антигон понял, как жестоко он обманут; он поспешно приказал войскам приготовиться к выступлению и бросился вслед за неприятелем, точно он преследовал бегущих, но не мог со всем своим войском достаточно скоро наверстать пройденное неприятелем расстояние во время двух страж ночи и поэтому, приказав пехоте спокойно следовать за ним под предводительством Пифона, бросился во главе всей конницы в погоню за неприятелем и к утру достиг цепи гор, с которой увидал арьергард неприятельского войска; он приказал выстроиться и остановиться. Увидев неприятельских всадников на таком близком расстоянии и полагая, что Антигон наступает на него со всеми своими боевыми силами, Эвмен отдал своим войскам приказ остановиться и поспешно выстроиться в боевой порядок, чтобы не подвергнуться нападению во время марша; таким образом, Антигон выигрывал время, чтобы выждать прибытия пехоты. Будучи только что сам обманутым хитростью Эвмена, он, в свою очередь, обманывал его подобной же хитростью.
   Полководцы выстроили свои боевые линии со всем тем военным искусством, каким они располагали, руководясь не столько обычной македонской тактикой, сколько условиями местности и находившимися в их распоряжении боевыми силами; Эвмен -- чтобы преградить неприятелю путь в Габиену, Антигон- чтобы проложить его себе силой, Тем преимуществом, что он уже находился на месте со всем своим, войском, Эвмен воспользовался таким образом, что прислонил свое левое крыло к высотам, окаймлявшим равнину с северной стороны, и сосредоточил всю силу атаки на правом крыле, которое, таким образом, имело перед собою обширную ровную местность. Линию правого крыла составляли карманские всадники, гетайры, агемы Певкесты, Антигена и его собственные и сплошная масса всадников в 2 300 человек, [436] сбоку их были выдвинуты вперед, чтобы пользоваться большей свободой движения, две илы царских юношей, наискосок от них были поставлены для прикрытия четыре илы отборных всадников и триста других отборных всадников из всех гиппархий были поставлены в виде резерва позади агемы Эвмена; впереди всего крыла было поставлено 40 слонов. Центр его боевой линии составляла пехота, состоявшая, если считать справа налево, из 3 000 гипаспистов, 3 000 аргираспидов, и те, и другие -- под предводительством Антигена и Тевтама, 500 воинов, вооруженных и обученных по македонскому образцу, и 6 000 человек наемников, а перед этими, составлявшими центр 17 000 человек было помещено 40 слонов. С левой стороны к пехоте примыкали всадники левого крыла, которыми предводительствовал Эвдем, фракийцы верхних сатрапий, паропамисады, арахозяне, месопотамцы и арии, а на краю -- агема Эвдема и его две илы отборных всадников, [437] что составляло сплошную линию более чем из 3 300 всадников; к ним под углом примыкали выстроенные вплоть до самых высот 45 слонов, а промежутки между ними, равно как и между теми слонами, которые находились впереди центра, были наполнены отрядами легкой пехоты. [438]
   Антигон имел только 65 слонов против 125 слонов Эвмена, по количеству легкой пехоты, стрелков и пращников он был тоже слабее, но зато на целую треть сильнее по количеству всадников (10 400 против 6 300), и в числе их находилось несколько отличных отрядов, как, например, 2 300 так называемых тарентинцев; [439] он имел 28 000 человек линейной пехоты против 17 000. Важнее же всего было то, что он распоряжался один и его войска привыкли повиноваться.
   С возвышенности, на которой он находился, Антигон видел расположение неприятеля; из того обстоятельства, что на правом крыле была сосредоточена масса отборных всадников, он заключил, что главное нападение должно было произойти отсюда. План его заключался в том, чтобы заставить Эвмена произвести нападение в пустое пространство, а самому броситься для нанесения решительного удара на левое крыло неприятеля. Он стянул на правое крыло массы своей лучшей конницы, свою агему, 1 000 человек гетайров, которыми предводительствовал его сын Деметрий, принимавший теперь в первый раз участие в сражении, 500 союзников, 500 наемников и 1 000 фракийцев, всего 3 300 всадников, а на краю в виде авангарда поместил 150 человек своих юношей и рядом с ними 100 тарентинцев. Затем центр боевой линии составили 28 000 человек тяжелой пехоты, и в том числе 8 000 македонян, с которыми Антипатр переправился через Геллеспонт [440]. Вся легкая конница была помещена на левом крыле; ей было приказано тревожить неприятеля, отступать перед каждым нападением, затем оборачиваться и снова нападать и таким образом поддерживать сражение; на краю этого крыла находилась 1 000 индийских и армянских стрелков и копейщиков, которые особенно искусно умели сражаться, отступая таким образом, затем 2 200 тарентинцев, [441] которых Антигон привел от берегов моря, вполне ему преданные и отлично знавшие свою службу войска, затем 1 000 всадников из Лидии и Фригии, 500 всадников сатрапа Мидии Пифона, 400 дротиконосцев Лисания и, наконец, так называемые двойные всадники, [442] навербованные между поселенными в верхних областях колонистами. Тридцать из своих слонов Антигон поставил перед правым крылом, несколько слонов перед левым, а остальных -- перед пехотою центра, расположив между ними нужные отряды легких войск. [443] Начальство над левым крылом он поручил Пифону, а сам во главе своей агемы принял начальство над правым крылом. Он спустился в равнину, имея впереди правое крыло, с очевидным намерением быстро открыть нападение на этом крыле; благодаря его значительному перевесу Пифон далеко выдавался за правое крыло неприятеля, и его тем удобнее было окружить и занять; вся задача заключалась в том, чтобы нанести решительный удар прежде, чем успеет завязаться бой между пехотой и страшные аргираспиды Эвмена проявят свою всесокрушающую силу.
   Дошедшее до нас описание этой битвы, по-видимому, страдает многими пробелами; а именно оно умалчивает о движениях, которые должен был произвести Эвмен, чтобы задержать атаку неприятеля на его левое крыло, которое, кроме того, было прикрыто внушительной силой 25 слонов и таким же числом тяжелых батарей с принадлежавшей им легкой пехотой. Описание сражения у Диодора начинается одновременным боевым кликом обоих войск, звуками труб и нападением массы конницы под предводительством Пифона. Последний, так как его линия далеко выдается за правое крыло Эвмена и желая в то же время избежать линии слонов, бросается на фланг неприятеля, осыпает его градом стрел и камней, обращается в притворное бегство, лишь только против него выступают тяжелые всадники неприятеля, но затем быстро возвращается обратно с новым градом стрел. Тогда Эвмен быстро вызывает с крыла Эвдема легкие отряды всадников, приказывает в то же время всей линии сдвинуться направо и затем со слонами и отрядами легкой конницы бросается на левое крыло неприятеля, который, не будучи в состоянии выдержать этой бурной атаки, обращается в бегство по направлению к горам. Между тем Эвмен двинул вперед свой центр, чтобы принудить к бою фаланги противника, чего последний надеялся избежать; скоро между обоими центрами завязывается ожесточенный рукопашный бой; после долгой и кровопролитной резни натиск и ярость испытанных аргираспидов решают победу. Антигон видит свой центр опрокинутым и обращенным в полное бегство, а свое левое крыло совершенно рассеявшимся. Окружающие советуют ему отступить тоже с правым крылом и собрать и привести в порядок под прикрытием гор свои разбитые отряды, чтобы, по меньшей мере, иметь возможность прикрыть их дальнейшее отступление. Но его правое крыло еще вполне готово к битве и не тронуто; как раз в ту минуту, когда занятые преследованием фаланги двигаются по направлению к горам, он видел, что между центром и левым крылом образовался большой промежуток, который все более и более увеличивался; он бросается в него с частью своих всадников и обращается против стоящих направо ил; ближайшие отступают, пораженные неожиданностью; невозможно мигом образовать новый фронт против этой атаки; слонов тоже нельзя повернуть с достаточной скоростью. Антигон посылает самых быстрых всадников к своим разбитым отрядам с приказом собраться, скорее выстроиться снова и быть готовыми к новому нападению, так как победа почти решена.
   Эвмен, видя тоже свое левое крыло вполне смятым и не желая иметь неприятеля в тылу своих фаланг, отдает приказ трубить к отступлению, чтобы спасти левое крыло, если это еще возможно. Ко времени вечерних сумерек оба войска снова находятся в сборе, снова выстроены в боевую линию и горят желанием сразиться; возобновить оставшуюся нерешенной битву препятствует поздний час. Уже местность озарена ярким светом луны, войска находятся в 200 шагах расстояния друг от друга, они ясно слышат на другой стороне ржание коней, лязг оружия и чуть ли не разговоры; нападение не происходит. Медленно отступают оба войска с места битвы, где лежат убитые и раненые; в полночь они уже находятся в трех часах расстояния друг от друга и останавливаются, утомленные переходом, тянувшейся целый день битвой и голодом. Эвмен хочет стать здесь лагерем и выступить отсюда на следующее утро, чтобы похоронить мертвых и показать себя, таким образом, господином поля битвы и победителем. Но македоняне, озабоченные ввиду многочисленности неприятельской конницы участью своего обоза, который проехал еще дальше назад, требуют отступить туда. Не смея отказать им в этом, Эвмен принужден ограничиться тем, что посылает к Антигону глашатаев относительно выдачи убитых.
   Последний понес более крупные потери, с его стороны пало 3 700 человек пехоты и 54 всадника, а со стороны противника только 540 человек и небольшое количество всадников; раненых Эвмен насчитывал около 900, Антигон -- около 4 000, его войска пали духом, и только строгая дисциплина, к которой они привыкли, препятствует опасной вспышке. Не считая себя достаточно сильным для того, чтобы держаться вблизи от смелого противника, Антигон решил расположиться на зимние квартиры как можно дальше от него; чтобы облегчить движение войска, он приказывает немедленно двинуться вперед раненым и большей части обоза, а сам намеревался провести следующий день вблизи поля битвы, чтобы, если возможно, похоронить еще своих убитых. В это время от противников является глашатай для переговоров относительно погребения оставшихся на поле битвы. Антигон задерживает его, а на следующее утро двигается со своими войсками на поле битвы, чтобы приготовить своим павшим погребальный костер; после этого он отпускает глашатая со словами, что на следующее утро неприятель может я питься на поле битвы, чтобы тоже похоронить своих убитых. [444] Таким образом, Антигон, несмотря на понесенные им более крупные потери, является господином дня и его поступление не походит на бегство; ободренные таким счастливым оборотом войска выступают с наступлением следующей ночи. В несколько переходов он, не останавливаясь, достигает мидийской области Гадамарты, которая до сих пор была пощажена войною, обладала изобильными запасами провианта и прекрасными зимними квартирами и давала ему возможность привлечь к себе новые войска. [445]
   Эвмен узнает через лазутчиков об отступлении противника; но усталость его войска и нежелание встретить новое сопротивление с его стороны заставляет его отказаться от намерения препятствовать этому отступлению. Он предает павших погребению со всеми воинскими почестями и ведет затем войско далее из области Паретакена на зимние квартиры.
   Таково было это сражение, одно из наиболее замечательных между сражениями времени диадохов. В первый раз после продолжительного перерыва пехота показывает все свое важное значение; движение, которым Эвмен в тот момент, когда его атакующее правое крыло принудило к отступлению левое крыло неприятеля, направляет фаланги с мощными аргираспидами впереди против превосходящей его силами на целую треть пехоты неприятеля и сокрушает ее, -- решило исход битвы, хотя Эвмен на левом крыле., оставаясь спокойно в оборонительном положении, далеко не исполнил своего долга. Даже в тот момент, когда Эвмен, чтобы спасти остатки этих разбитых отрядов конницы, приказал трубить отбой, он был еще господином поля битвы, пока его пехота не отказалась сделать последнего усилия, чтобы удержать за собою это поле. Поражение, понесенное гениальным полководцем в этот день, было не военным, но тем более значительным нравственным поражением.
   Едва войска Эвмена почувствовали свое спокойствие обеспеченным от нападения неприятеля, как они снова позволили склонять себя к мятежу, начали проявлять дерзость и неповиновение своим начальникам и предались самой распущенной лагерной жизни. Военачальники сатрапы тоже скоро забыли всякую осторожность и обращали внимания на Эвмена и его благоразумные со ты; они разбрасывали свои зимние квартиры по ее области Габиене, так что расстояние между отдельными отрядами достигало 25 миль. Значение Эвмена было ничтожнее, чем когда-либо; вести о победе царской партии в Македонии, о переправе царского войска в Азию, которые несколько месяцев назад восстановили его значение в войске, не подтвердились; напротив, в войско проникли слухи, что там Кассандр выступил со свежими силами в Македонию и что царской партии угрожает весьма серьезная опасность; положение Эвмена с каждым днем становилось все затруднительнее.
   Эти известия с запада должны были одобрить и побудить к новым предприятиям тоже и Антигона; для него не осталось тайной ошибочное расположение противников; не надеясь на возможность одержать над ними верх в открытом бою, он был вполне уверен в успехе в случае неожиданного на них нападения. Расстояние по обыкновенной военной дороге от Гадамарты до зимних квартир противников равнялось 25 дневным переходам; этот путь вел вдоль склона гор; другой, более короткий, путь прямо через равнину, тянущуюся перед этими горами, равнялся только 8 дневным переходам, но эта равнина не имела ни дерева, ни травы или ковыля, ни воды, ни каких-либо следов жителей и представляла собой солончаковую степь в полном смысле этого слова. [446] Ее-то Антигон и решил избрать для своего маневра; в девять дней он мог достигнуть неприятеля и победить его, не дав ему даже времени собраться.
   Всего важнее было то, чтобы сохранить это предприятие в полной тайне. Войскам было приказано приготовиться к походу и запастись на десять дней провиантом и нужным фуражом для лошадей; для удовлетворения потребностей войска в воде было сшито и наполнено водой для питья 10 000 мехов. Во всем лагере говорилось, что они выступают в Армению. Около конца декабря 317 года, во время зимнего равноденствия, [447] войско выступило, но не в Армению, а прямо через солончаковую степь. Движение совершалось с величайшей осторожностью; огней не было дозволено зажигать даже в холодные ночи, чтобы жители гор не заметили наступления войска и не сообщили о нем неприятелю. Так войско шло уже пять дней, испытывая всевозможные затруднения; в это время началась непогода, задули сильные ураганы и наступил чувствительный холод; солдаты не могли выносить его, и пришлось дозволить им прибегнуть к единственному средству спасения -- зажечь огонь. С окружающих степь гор туземцы увидели ночные огни и поднимавшиеся днем столбы дыма, и то и другое в большом количестве, так что они сочли это обстоятельство достаточно важным для того, чтобы послать о нем извещение в лагерь к сатрапу Певкесту. Гонцы поспешили на дромадерах в область Габиену и сообщили, что войско Антигона наступает и что его видели на полдороге туда.
   Немедленно был созван военный совет и начались совещания относительно того, что делать: через четыре дня, -- говорилось на нем, -- неприятель может достигнуть лагеря, в столь короткое время невозможно собрать вместе войска, которые раскинуты на расстоянии 6-ти дневных переходов. Делались разные предложения, все потеряли голову; Певкест предложил как можно скорее собрать расположенные ближе всего войска и отступить с ними, чтобы избежать встречи с неприятелем до тех пор, пока к ним не присоединятся также и находящиеся на более далеком расстоянии отряды. Тогда заговорил Эвмен, доказал неудобство предложенных мер и указал на то, что эта опасность представляет собой только последствие ошибочного распределения зимних квартир, чего он не советовал делать вначале; тогда его послушаться не пожелали; к счастью, он еще и теперь в состоянии помочь им выйти из этой опасной ситуации, если только они обязуются подчиниться его указаниям и исполнить их с надлежащей быстротой; задача заключалась в том, чтобы собрать все войска до прибытия неприятеля; это может быть исполнено в шесть дней; неприятель имеет перед собой еще четыре дня пути до лагеря, он задержит его движение еще на три дня или четыре; пусть каждый из них пошлет на квартиры своих войск приказ, как можно скорее двинуться сюда; тогда неприятель, утомленный дорогой и перенесенными; лишениями, не только безуспешно нападет на них, но будет почти в их руках. Все в изумлении выслушали эти предложения стратега, обязались повиноваться ему во всех отношениях и спросили его, каким образом он намерен исполнить свое обещание. Когда гонцы в разные стороны были отосланы, Эвмен приказал всем присутствующим военачальникам следовать за собой с войсками, которые они имели при себе; они поскакали к краю пустыни, к широкому, спускавшемуся в сторону степи склону гор, который должен был быть видим на далекое расстояние. Здесь Эвмен приказал отмерить место для лагеря, имевшего почти две мили в окружности, и вбить в землю снабженные значками вехи, затем он распределил это пространство между прибывшими с ним, приказал им разложить огни в двадцати локтях расстояния друг от друга; чтобы неприятель думал, что видит перед собою настоящий лагерь, они должны были в первую стражу ночи поддерживать эти огни, как будто весь лагерь еще не спит и сидит у огней за ужином, с каждой следующей стражей они должны уменьшать их, а к концу почти дать им совсем потухнуть и повторить то же самое на следующую ночь. Все это было исполнено с величайшей точностью.
   Первое известие о близости лагеря противников Антигону и Пифону доставили, как кажется, туземцы, пасшие стада на ближайших горах и преданные сатрапу Пифону; да и сами эти полководцы могли через степь по направлению к юго-западу различать огни первой, второй и третьей ночной стражи; судя по занимаемому огнями пространству нельзя было сомневаться в том, что в этом лагере соединено все неприятельское войско; Эвмен должен был получить известие о плане противника, можно было заранее предсказать, что неприятельское войско выступило по этой причине; и Антигон не решился вести в бой свою утомленную трудным походом армию против пользовавшихся всем в избытке на зимних квартирах и вполне готовых к бою войск неприятеля. Боясь, чтобы неприятель, чувствуя свое превосходство, не двинулся против него, он поспешил отставить начатый путь; на следующее утро войско Антигона повернуло направо, чтобы выйти в западном направлении на большую военную дорогу. Здесь по обе стороны дороги простиралась возделанная местность, часто попадались деревни и города и имелось достаточно запасов провианта и квартир, чтобы дать оправится изнуренным войскам.
   Стратега поразило то обстоятельство, что при его отступлении из степи неприятель даже не пошевелился в этом лагере и что не было видно даже отрядов неприятельских разведчиков. [448] Когда они достигли более благоприятной местности, войскам был дан отдых; здесь Антигон узнал от туземцев, что и они тоже видели множество сторожевых огней на высотах, но не заметили ничего такого, что позволяло бы заключить о присутствии значительных боевых сил, и что они полагают, что лагерь на горах был без армии. Антигон не мог сомневаться в том, что неприятель, обманывая его, выиграл время, чтобы стянуть свои войска; ему было досадно видеть, что его прекрасный план потерпел такое позорное крушение, и он решил во что бы то ни стало искать решительного сражения.
   Между тем в лагере союзников войска собирались со всех сторон; наконец, недоставало только слонов, которые стояли на более далеком расстоянии. Антигон был извещен об этом туземцами; он знал, что эти животные, не имея достаточного прикрытия, на следующий день должны пройти в нескольких милях от его позиции; если бы ему удалось каким-либо маневром овладеть ими, то он отнял бы у неприятеля важную часть его боевых сил. Он посадил на коней 2 000 индийских копейщиков и 200 тарентинцев и форсированным маршем двинул их вместе со всей имевшейся у него легкой пехотой к дороге, по которой должны были пройти слоны. Эвмен ожидал, что он предпримет подобную попытку, и выслал поэтому навстречу слонам 1 500 отборных всадников и 3 000 человек легкой пехоты. Войска Антигона достигли дороги ранее; показался караван слонов; лишь только его начальники увидели неприятеля, как они выстроили своих животных четырехугольником и, поместив в середине обоз и отрядив в арьергард 400 эскортировавших их всадников, попытались быстро пройти мимо. Тут неприятель со всеми своими превосходными силами бросился на караван, и 400 всадников были быстро обращены в бегство; вожаки слонов удерживали своих животных и попытались держаться сомкнутым четырехугольником под выстрелами врагов; но, не будучи в состоянии повредить неприятелю, они сами. сильно страдали под непрерывным градом стрел и камней; уже многие из находившейся при животных прислуги были ранены или убиты. В это время показалась, наконец, посланная Эвменом помощь, которая, внезапно и неожиданно бросившись на врагов, обратила их в бегство после непродолжительной борьбы. Слоны были доставлены в лагерь без дальнейшей опасности.
   Таким образом, предусмотрительность и ум Эвмена сохранили войско союзников от полного уничтожения, исправили сделанные другими военачальниками ошибки, соединили войска для битвы и спасли слонов. Войска были исполнены удивления перед великим полководцем; теперь, когда неприятель был близко, когда каждый день можно было ожидать решительной битвы, взоры всех снова обратились на него; войска потребовали, чтобы власть была отдана ему одному и чтобы другие военачальники беспрекословно подчинялись его приказаниям. Эвмен не отказался от этого; он приказал старательно укрепить лагерь валами и рвом, собрать запасы провианта и приготовить все к решительной битве, которая, по-видимому, была уже недалеко. С тем большей горечью чувствовали остальные военачальники, что они оставлены в тени, подчинены приказаниям кардийца и обмануты в своих горделивых притязаниях; более всех были исполнены зависти и злобы оба предводителя аргираспидов, Антиген и Тевтам; они сговорились и поклялись друг другу положить конец жизни ненавистного им Эвмена и привлекли к участию в своем замысле также и других сатрапов и военачальников; все были согласны в том, что необходимо устранить Эвмена, и советовались только относительно того, когда и как это сделать; было решено, что он должен сначала выиграть им битву против Антигона и тогда его можно будет устранить. В числе заговорщиков находились сатрапы Индии Эвдем и Федим; они ранее вверили стратегу значительные суммы и, боясь лишиться своих денег, если план против Эвмена будет приведен в исполнение, сообщили ему о заговоре. Эвмен поблагодарил их за верность; больнее чем когда-либо поразило его это известие; опасность была велика и близка; он пошел в свой шатер и сообщил о том, что узнал, своим друзьям: "Я живу здесь -- среди зверей"; он написал свое завещание, разорвал и уничтожил все свои документы и письма, чтобы в случае его смерти на основании их нельзя было очернить и подвергнуть опасности его друзей, и затем начал обдумывать с друзьями, что ему делать. Должен ли он, уверенный в своем настоящем влияния, открыто выступить перед войсками против заговорщиков? Он не был уверен в войске, а от них он может ожидать, что они немедленно бросятся в объятия Антигона. Должен ли быть он сам тайно начать переговоры с Антигоном и отдать в его руки победу? В этом случае он изменил бы делу, за которое он до сих пор боролся; в этом случае он, как изменник, сам отдался бы в руки своего смертельного врага и в лучшем случае спас бы только свою опозоренную жизнь. Должен ли он был бежать, поспешить через Мидию и Армению в Каппадокию, собрать там вокруг себя своих старых друзей и вторично поставить на карту свое счастье, как это ему раз удалось? В таком случае дело царей в Азии было бы потерянным, как оно уже было потеряно в Европе; в таком случае не было бы более никакой силы, к которой он мог бы примкнуть; в таком случае, если бы даже это ему удалось, ему бы ни оставалось ничего другого, кроме новой, более короткой и несчастливой борьбы, или, кроме того, что было всего позорнее -- бездеятельного устранения от дела. В присутствии друзей Эвмен не пришел ни к какому решению, колеблясь между разными намерениями; быть может, первый раз в жизни он не мог найтись и решиться. Заговорщики дают ему еще время выиграть сражение; быть может, победа даст ему новые силы, быть может, изменники не посмеют коснуться его увенчанной победой головы, быть может, исход одного дня, один какой-нибудь случай изменит все.
   Между тем неприятель подошел на расстояние одной мили и сражение было неизбежно; Антигон предложил его, Эвмен от него не отказался, и оба выстроили свои войска в боевой порядок. Антигон имел около 22 000 человек пехоты, 9 000 всадников вместе с навербованными в последнее время в Мидии и 65 слонов; он снова поместил пехоту в центре, а на крыльях -- конницу, и поручил начальство над левым крылом Пифону, а над правым -- своему юному сыну Деметрию, который со славою бился в недавнем сражении в Паретакене; он сам оставался на этом крыле, второе должно было произвести главную атаку; впереди всей линии под прикрытием легковооруженных были помещены слоны. Войско Эвмена состояло из 36 700 человек пехоты, 6 050 всадников и 114 слонов. На стороне неприятеля была более многочисленная и лучшая конница; на его стороне имела решительный перевес пехота не только по своей численности, но также и благодаря корпусу ветеранов аргираспидов. Чтобы иметь возможность встретить с достаточными силами конную атаку правого крыла неприятеля, Эвмен поместил против него на своем левом крыле большую часть сатрапов с их отборными всадниками и сам принял начальство над ними; перед этим крылом он выстроил клином 60 самых сильных слонов и расположил в промежутках между ними лучшую легкую пехоту; центр боевой линии составляла пехота, сперва гипасписты, затем аргираспиды, далее наемники и вооруженные по македонскому образцу воины; перед всеми ними было помещено большинство остальных слонов и потребная для их прикрытия легкая пехота; правое крыло, состоявшее из остальной конницы и прикрытое небольшим числом слонов и легкой пехоты, он поручил Филиппу [449] приказанием не вступать в серьезное сражение, но, занимая стоящего против него неприятеля только летучим боем, ожидать исхода битвы на другом крыле. Поле битвы представляло собою степь, так что движение людей и животных поднимало сильную пыль, препятствовавшую сразу видеть какие-либо движения.
   Антигон, наблюдавший со своего возвышения расположение боевой линии неприятеля, увидел, что ее правое крыло было слабее и что находившийся в тылу ее лагерь был почти совершенно лишен всякого прикрытия; поэтому он отрядил несколько отобранных им мидян и тарентинцев, которые, когда сражение начнется, должны были под прикрытием пыли обогнуть правое крыло неприятеля и разграбить его лагерь.
   Между тем боевая сила союзников выстроилась, Эвмен объезжал ряды и убеждал солдат храбро сражаться: везде он был встречаем радостными криками; фаланги кричали ему, что он может положиться на них, старые аргираспиды -- что враги не будут в состоянии устоять против них; они послали всадника к тому месту неприятельской линии, где стояли македоняне, и велели ему сказать им: "Проклятые головы, вы хотите биться против своих отцов, которые с Филиппом и Александром покорили весь мир и которые, как вы скоро увидите, достойны своих царей и своих прежних битв!" Это воззвание грозных ветеранов произвело немалое впечатление на македонян: они громко роптали, что их заставляют биться против своих соотечественников и кровных родных; еще сильнее должен был быть их страх перед этими старыми испытанными войсками, несокрушимую силу которых они еще недавно испытали. Между тем как обнаруживавшиеся на стороне Антигона видимое беспокойство и неуверенность должны были не в малой степени тревожить его, войска Эвмена были одушевлены самым лучшим духом и радостно требовали начала сражения.
   По данному Эвменом знаку войсковые трубы затрубили к наступлению. Войска издали боевой клик; слоны на двинувшихся в атаку крыльях бросились друг на друга, окруженные роями прикрывавшей их легкой пехоты; скоро здесь закипел яростный рукопашный бой, а воздух наполнился такой густой пылью, что в отдалении уже ничего нельзя было видеть. В это время Антигон с превосходящей по численности массой всадников внезапно бросился на то место левого крыла неприятеля, где стоял Певкест; едва последний заметил нападение, как поспешно отступил назад из области густой пыли; его отступление увлекло за собою 1 500 всадников ближайшего корпуса. В этом крыле образовался промежуток. Эвмен, находившийся на самом краю крыла, был отрезан; ему ничего больше не оставалось делать, как броситься на Антигона со всеми своими силами и попытаться устоять в сражении. Бой происходил здесь с величайшим ожесточением и энергией, всадники Эвмена творили чудеса храбрости, но на стороне Антигона был численный перевес. Завязавшееся здесь конное сражение и происходивший далее бой легковооруженных войск и слонов оставались еще не решенными; вдруг передовой слон на стороне Эвмена пал: это решило там победу; слоны и легковооруженные войска Эвмена начали обращаться в бегство; отряды конницы то же постепенно рассеивались; здесь ничего уже более спасти было нельзя. Эвмен поспешил, насколько это было воз можно, собрать свои силы и отступить на правое крыло, чтобы продолжать там борьбу, которая в центре уже была решена не в его пользу. Аргираспиды плотно сомкнутой ринулись на неприятель скую пехоту, частью перебили, частью обратили в бегство ближайшие к ним отряды ее и затем, со своей несокрушимой энергией проникая далее направо и налево и почти одни сражаясь против постоянно появлявшихся новых отрядов, перебили около 5 000 человек у неприятеля, не потеряв сами ни одного человека. Неприятельская пехота была почти уничтожена.
   Между тем посреди поднятой ожесточенным боем пыли отряженные для этого мидяне Антигона незаметно бросились на неприятельский лагерь, находившийся на расстоянии получаса пути позади поля битвы, без особенного труда справились с конюхами, обозной прислугой и небольшим прикрытием, которое они имели перед собою, и немедленно начали грабить лагерь; они нашли громадную добычу золотом и деньгами; жены и дети аргираспидов и других солдат и сокровища сатрапов и военачальников попали в их руки. Это известие было получено Эвменом как раз в ту минуту, когда он отступал из боя на правое крыло; Певкест отступил до этого пункта, Эвмен поспешил призвать его к себе, говоря, что он теперь может снова исправить свою ошибку. План полководца заключался в том, чтобы воспользоваться уничтожением неприятельского центра для новой конной атаки; он надеялся решить победу окончательно, бросившись во главе всей своей конницы на Антигона; лагерь со всем тем, что в нем тогда находилось, был бы тогда отвоеван сам собою. Но Певкест отказался повиноваться говоря, что все потеряно, и поспешил дальше. Уже рано, как это бывает зимою, наступили вечерние сумерки. Половины всадников Антигона было достаточно для того, чтобы держать Эвмена в осадном положении, с другою половиною он послал Пифона против аргираспидов, чтобы принудить их к отступлению во что бы то ни стало. Аргираспиды выстроились в каре и плотно сомкнутом строем встретили сильную атаку; но так как неприятельская конница занимала в одно и то же время и поле сражения и лагерь, так как на поле битвы не было всадников из армии, которые могли бы поддержать их самих и восстановить сообщение между ними и другими отрядами и так как они должны были опасаться, что будут отрезаны и принуждены к безусловной капитуляции, то они на глазах Пифона отступили с поля битвы и заняли укрепленную позицию на берегу находившейся недалеко реки, громко браня Певкесту за то, что он был виновником понесенного конницей поражения и несчастного исхода битвы. Туда же к наступлению ночи собрались Эвмен, сатрапы и рассеявшиеся отряды. [450]
   Поспешно начали советоваться, что теперь следует предпринять; сатрапы требовали возможно скорого отступления в верхние провинции; Эвмен возражал против этого самым категоричным образом, говоря, что неприятельская пехота, то есть его главная сила, окончательно разбита, что его потери настолько значительны, что он не сможет выдержать нового боя; конницей, хотя и не по численности ее, они равны с неприятелем, неудачный исход битвы служит свидетельством не против храбрости всадников, но против некоторых предводителей, которые испугались пыли более, чем оружия; необходимо остаться и возобновить на следующий день бой, которого Антигон, побежденный сегодня, более не в состоянии выдержать; тогда они возвратят себе не только свой лагерь со всем, что в нем находится, но и завладеют, кроме того, неприятельским лагерем. "Македоняне", как говорит предание, следовательно, Антиген, Тевтам и т. д. отвергли и то и другое; они не желали не бежать, ни продолжать сражаться после потери своего имущества, своих жен и детей. Было сделано еще несколько других предложений, но собрание не могло ни на чем остановиться и разошлось, не приняв никакого решения,
   Между тем аргираспиды не могли примириться с мыслью об утрате своих сокровищ и с необходимостью спать одну ночь без своих жен; Тевтама раздражил их еще сильнее; они послали, наконец, сказать Антигону, что они готовы принять какие угодно условия, если им будет возвращено то, что им принадлежит. Антигон приказал ответить им, что он возвратит им все их имущество в полной неприкосновенности, не требуя от них ничего, кроме выдачи Эвмена. По настоянию Тевтама это предложение было принято и немедленно было приступлено к его исполнению. Сначала несколько человек, не вызывая подозрения, старались не отходить от полководца, за которым они внимательно наблюдали; затем к ним присоединились другие и начали одни жаловаться на потерю своих жен и своего имущества, а другие ободрять их и уверять полководца, что скоро все будет снова приобретено; третьи осыпали бранью тех, благодаря которым была потеряна битва, и называли их изменниками. Таким образом, стечение народа увеличивалось и шум становился все сильна и угрожающее; Эвмен чуял недоброе; только бегство, по-видимому, могло еще спасти его, только бы еще одну минуту ему остаться свободным: он хотел удалиться с некоторыми из своих спутников, -- тогда ближайшие из стоявших около него воинов бросились на него, вырвали у него меч, связали ему руки его поясом и потащили прочь. В лагере уже господствует самый крайний беспорядок; каждый из сатрапов и военачальников действует по своему собственному усмотрению; Певкест со своими 10 000 персов переходит на сторону неприятеля, другие приготовляются или последовать его примеру, или искать спасения в поспешном бегстве. [451]
   Антигон прислал Никанора, который должен был принять Эвмена и распорядиться другими необходимыми мерами. Когда к нему был приведен связанным стратег, последний попросил провести его через ряды македонян, так как он желает говорить с ними, не для того, чтобы взывать к ним о сожалении или склонять их переменить свое намерение, но чтобы сообщить им нечто могущее быть им полезным. Это было ему разрешено; он взошел на возвышение и, протягивая свои связанные руки, сказал: "О, достойные всяких проклятий македоняне, мог ли Антигон даже мечтать о таких победных трофеях над вами, какие вы теперь сами к своему собственному позору даете ему, выдавая вашего полководца как пленника? Неужели было еще недостаточно позорно с вашей стороны, что вы, победители, из-за своего обоза признали себя пораженными, как будто победа заключалась в суетных сокровищах, а не в оружии? Теперь же вы посылаете даже своего полководца в виде выкупа за ваше имущество! Меня, непобежденного в бою, победителя над врагами, влекут прочь потому, что я предан своими! О, заклинаю вас именем Зевса битв и вечных богов, карающих вероломство, убейте меня сами, здесь, своими собственными руками; ведь если меня умертвят там, то это все-таки будет вашим делом, Антигон не станет упрекать вас за это; он желает иметь Эвмена мертвым, а не живым. Если же вы отказываетесь наложить на меня ваши руки, то развяжите мне только одну руку, ее будет достаточно, чтобы исполнить дело. И если вы не решаетесь вверить мне меч, то бросьте меня связанным под ноги слонов, чтобы они растоптали меня. Если вы это сделаете, то я прощу вам преступление, которое вы совершили против меня, и буду восхвалять вас, как самых верных и справедливых товарищей!" [452]
   Эта речь произвела глубокое впечатление на остальные войска, которые громко плакали и стонали и оплакивали незаслуженную участь своего полководца; аргираспиды уже кричали, чтобы увели его и что нечего слушать его болтовню; что когда херсонесский негодяй, [453] который подвергает македонян тысячам войн, попадет в несчастье, это далеко не так дурно, как то, что лучшие солдаты Александра и Филиппа, после стольких трудов всей своей жизни, теперь под страхом лишаются плодов своей работы и должны вымаливать себе пропитание у чужих дверей и видеть своих жен спящими уже третью ночь у неприятеля. С такими криками они гнали полководца далее и вместе с ним вышли из лагеря, так что Антигон, опасаясь беспорядков, увидел себя вынужденным выслать десять слонов и несколько отрядов мидийских и парфянских всадников, которые и разогнали толпу. Таким образом Эвмен был приведен в лагерь Антигона и подвергнут строгому заключению.
   Ни слова авторов, ни другие указания не позволяют нам заключит, каким образом распалось теперь войско союзников. Заговор, который полководцы составили перед битвой, предусматривал сначала выиграть победу при помощи Эвмена, а затем устранить его; естественно, что при таком мошенническом договоре никто не верит другому и всякий старается предупредить обман, сам прибегая к обману. Первый приз за измену заслужили Эвдем и Федим, когда они сообщили об измене самой ее жертве; действия Певкесты после начала сражения почти не позволяет сомневаться в том, что он намеренно лишил своих соучастников в заговоре победы, которую должен был еще выиграть Эвмен, и что он еще до сражения предложил Антигону измену. Дело заговорщиков было уже потеряно прежде, чем Эвмен, несмотря на их измену, выиграл победу; несмотря на изменников, он удержал бы ее в своих руках, если бы аргираспиды не позволили Тевтаму одурачить себя; они приобрели бы снова все потерянное, если бы сразились еще раз, как этого желал Эвмен; но в таком случае Антигон по-прежнему был бы выше Тевтама; Тевтам побудил их отправить посольство к неприятелю, чтобы избавиться от того, который первый стоял ему посреди дороги. Вполне неправдоподобно то, что Антигон заключил какие-либо договоры о капитуляции с противниками; напротив того он, убедившись в переходе на его сторону аргираспидов, держал себя, по-видимому, относительно остальных войск и их начальников победителем. Первое, что он сделал, это было то, что он приказал схватить и казнить Антигена; точно так же были казнены сатрап Индии Эвдем, Кебалин и другие военачальники; другим удалось спастись бегством; возвращение в свои сатрапии остальных сатрапов тоже, по-видимому, было не столько следствием формального соглашения, -- так как в противном случае Антигону не нужно было бы впоследствии снова утверждать их в их должностях, -- но возможно быстрым отступлением. Аргираспиды и остальные войска, которые не последовали за сатрапами, перешли в лагерь Антигона и, соединившись с его армией, были поставлены под команду его военачальников. [454]
   Исход этого похода не мог быть более благоприятным для Антигона; он сразу сделался повелителем Верхней Азии, войско его значительно усилилось и было теперь достаточно сильно для предприятий, занимавших его ум; последняя опора царского престола была разрушена; Эвмен, который один равнялся целому войску, находился в его руках. Есть известие, что Антигон желал склонить Эвмена на свою сторону, сделать его товарищем своих дальнейших планов и, пользуясь поддержкой его таланта, его славой и той партии, представителем и главой которой был кардиец, выступить против властителей запада, с которыми ему, их прежнему союзнику, предстояла в ближайшем будущем борьба; он мог надеяться, что Эвмен, чья жизнь находилась теперь в его руках, согласится соединиться с ним, чтобы сохранить свою жизнь. Он приказал снять с него узы, в которых Эвмен был ему выдан, и разрешил желающим доступ к нему, чтобы они утешили его, старались повлиять на перемену его образа мыслей и намекнули ему на возможность неожиданно счастливой будущности.
   Прошел третий день, а Эвмен все еще не знал ничего окончательного насчет своей дальнейшей судьбы; он выразил, как рассказывают, сторожившему его Ономарху свое изумление, что Антигон, имея его теперь в своих руках, не приказывает его быстро казнить или не выпускает его великодушным образом на свободу; на ответ Ономарха, что в сражении было ему время не бояться смерти, Эвмен отвечал: "Клянусь Зевсом, я так и поступал! Спроси тех, которые бились вместе со мною; но я не нашел никого, под чьими ударами я бы мог пасть". Ономарх сказал на это: "Так как ты теперь нашел, то отчего ты не ожидаешь спокойно часа, который он тебе назначил?".
   Между тем Антигон, не будучи в состоянии или не желая решиться, несколько раз поднимал в военном совете вопрос о дальнейшей участи Эвмена. В пользу пленника говорил особенно Неарх, говорил и молодой Деметрий; сохранить его приказывает собственная выгода, уже ради примера не следует прибавлять к преступному поступку ветеранов этой ужасной казни. Неарх был тоже грек родом; он полагал, что может обещать, что Эвмен отныне будет верен делу Антигона. Большинство остальных присутствовавших решительно говорило против него; конечно, они имели в виду не только интересы общего дела; кто не боялся утратить своего значения при Антигоне рядом с таким человеком? Антигон сам колебался между ненавистью к этому единственному человеку, перевес которого над собой он чувствовал, и не менее живым желанием извлечь сначала выгоды для себя из его имени и его дарования. Между тем в войске начало обнаруживаться опасное движение; македоняне, а в особенности, по-видимому, аргираспиды, были раздражены и крайне обеспокоены тем, что этот страшный для них человек еще находится в живых; можно было опасаться, что в случае дальнейших колебаний дело дойдет до открытого восстания. Стратег приказал лишить пленника пищи; на третий день, когда войско выступало, в тюрьму явился один человек и умертвил его; говорят, что это было сделано с ведома Антигона по распоряжению остальных военачальников.
   Антигон отдал труп Эвмена его друзьям и позволил сжечь его, а пепел отправить в серебряной урне его семейству. [455]
   Таким образом, Эвмен окончил свою исполненную движения и деятельности жизнь на 45 году от роду; с 18 лет он находился на македонской службе. [456] Во время одного посещения Кардии царь Филипп заметил его, взял его с собой и, благодаря свое... у умению определять способности окружающих его лицу сделал его своим секретарем; в том же звании главного секретаря он находился при Александре, пока последний был в живых. [457] Благодаря милостивому отношению к нему обоих царей и своим выдающимся дарованием он сделался предметом зависти и ревности для остальных македонских вельмож; а осторожность, с какой он принужден был относиться к ним и держаться среди них, вызывала видимую двойственность в его поведении и, таким образом, могла оправдывать постоянную подозрительность, с которой окружающие смотрели на этого тихого, умного человека. Когда царь умер, для Эвмена начался ряд самых трудных положений; то, чем он был до сих пор и что он сделал, не обеспечивало ему его судьбы; он должен был стараться показать себя необходимым; и примирение между пехотой и конницей летом 323 года, и учреждение нового правительства были в немалой степени его делом. Положение вещей принудило его всецело посвятить себя служению царскому дому, которому он оставался верен до последней минуты; его несчастье заключалось в том, что он желал или мог бороться только в интересах престола, а не желал и не мог искать любви, земель и власти для себя лично; он служил погибшему делу. Он заклеймен одним клеймом; все его победы, вся его слава, все отличающие его превосходные качества не могут заставить македонян, как знатных, так и простых, забыть, что он все-таки только грек; чтобы он ни совершил, какой бы выход он ни нашел из самой серьезной опасности, какими бы смелыми комбинациями ни выиграл победы -- все это было только на одну минуту. Постоянно снова начинает неутомимый свою сизифову работу; с невероятной ловкостью и смелостью подчиняет обстоятельства своей воле, делается центром происходящих событий, господствует над толпою то с помощью лести, то с помощью своего престижа, принуждает лучших людей следовать по согласному с его желаниями пути, становится предметом искательства партий, осыпается почестями и выражениями доверия, становится руководящим и полновластным вождем, делается победителем, -- и снова тот позорный недостаток, что он только грек, становится ему на пути, преграждает его победоносное шествие и вызывает его падение. Таким образом, постоянно считаясь отверженцем, будучи хотя и ненавистен, но необходим всем, являясь их спасителем, но презираемый и считаемый ими за орудие, наконец, ожесточенный внутренне, колеблющийся и не знающий, что делать, он благодаря самой постыдной измене, которую замыслили против него войско и военачальники, отдается в руки своего смертельного врага.
   Вскоре после описанного выше сражения Антигон выступил и со значительно усилившимся войском возвратился на свои зимние квартиры [458] в Мидию; его главная квартира находилась в одном меcтечке недалеко от Экбатан; его войска стояли лагерем по всей сатрапии, особенно же в области Раг вдоль Каспийских гор, а Пифон стал лагерем в самых отдаленных областях Мидии. Несмотря на полноту одержанной Антигоном победы, его войско слишком пострадало, и между войсками находились слишком беспокойные и еще весьма мало дисциплинированные элементы для того, чтобы он немедленно мог приступить к извлечению дальнейших последствий из достигнутых им результатов. Кроме того, он намеревался, вероятно, сначала предоставить сыграть свою роль слуху о полной перемене порядка вещей и окружить свое имя ореолом, которого он должен был желать для осуществления своих дальнейших планов.
   Действительно, он был теперь повелителем Азии и в его руках находилась не только жизнь и смерть вельмож, которые боролись против него, но его положение круто изменилось также и относительно тех, которые боролись за него; Пифон должен был раскаиваться в том, что призвал в эти земли, над которыми он надеялся сам сделаться неограниченным повелителем, человека, перед которым, по-видимому, скоро должны будут склониться все, в том числе и он сам.
   Побуждал ли Пифона страх перед дальнейшими захватами Антигона или собственное беспокойство и ослепление, -- но он решил предупредить эту опасность. По-видимому, он еще имел время для этого; еще новое могущество Антигона не было утверждено на незыблемом основании, все еще было полно возбуждения и страха; рассеявшаяся партия Эвмена, по-видимому, нуждалась только в новом центре, чтобы приступить к действиям опять; от многих сатрапов можно было ожидать, что они без труда, лишь только будет сделано начало, примкнут к партии, противной достигшему чрезмерного могущества сатрапу. Пифон начал свои интриги; с помощью подарков и обещаний ему удалось склонить на свою сторону войска в ближайших к нему местах их расположения, навербовать отряды наемников, собрать денег и приготовить все к восстанию.
   Антигон был извещен обо всем этом; необходимо было быстро встретить эту опасность; открытая борьба, даже при полной уверенности в успехе, повлекла бы за собою только трату времени и явилась уступкой мятежу, который заслуживал наказания; он попытался достигнуть своей цели вернее и без большого шума. Он отнесся к этим известиям, как к клевете, которая желает ослабить связывающие его с Пифоном узы дружбы; он не может себе представить, сказал он, чтобы Пифон питал подобные намерения теперь, когда он собирается послать под его начальство 5 000 македонян и 1 000 фракийцев. Он оповестил всех, что вскоре хочет двинуться в приморские области и что Пифон останется здесь в звании стратега верхних сатрапий с достаточным количеством войска, так как он знает, что в руках Пифона его дело находится в полной безопасности. Самому Пифону Антигон написал, что желает поговорить с ним лично до своего выступления в приморские провинции, чтобы условиться с ним относительно мер, которые необходимо принять, и передать ему назначенные в его распоряжение войска. Одновременно с этими письмами Антигона к Пифону прибыли из главной квартиры некоторые из друзей его, которые подтвердили, что Антигон готовится к выступлению и что уже назначены войска, которые должны остаться у него, как у будущего стратига сатрапий. Из всего этого Пифон заключил, что его план остался совершенно неоткрытым, и, считая себя в полной безопасности, поспешил в Экбатаны. Немедленно по прибытии туда он был взят под стражу, обвинен Антигоном перед синедрионом военачальников, приговорен к смерти и тотчас же казнен. [459]
   Этот быстрый и строгий образ действий Антигона должен был произвести немалое впечатление на остальных представителей власти; Антигон не только поступал беспощадно сурово с побежденными врагами, но, по-видимому, с удвоенной осторожностью следил также и за прежними друзьями и безжалостно карал их. Сколько казней в такой короткий промежуток времени! Какие имена, какие знатные лица времени Александра были поражены таким образом! Эвдем, Антиген, Эвмен, Пифон -- все представители высших должностей в государстве, пользовавшиеся высшими знаками отличия во времена Александра, и много других военачальников, кроме них, были устранены в течение нескольких недель и друг за другом; казалось, что Антигон поставил себе целью уничтожить все великое и выдающееся прежнего времени и создать пустоту вместо славных воспоминаний о походах Александра. Антигон имел свою цель перед глазами и неуклонно преследовал ее; идя далее вперед по тому пути, на который он вступил, он должен был устранить все значительное, бывшее против или около него, заполнить опустевшие места креатурами и должен был, наконец, в качестве повелителя востока, располагающего несметными грудами сокровищ, находиться в разных местах, спешить обратно, чтобы вступить в последнюю решительную борьбу, которая начала готовиться против него на западе.
   С наступлением весны 316 года Антигон приказал войскам выступить из зимних квартир и, назначив сатрапом Мидии мидянина Оронтобата, [460] а стратегом Гиппострата, под начальство которого был отдан отряд в 3 500 человек чужеземной пехоты, двинулся с войском сперва в Экбатаны, взял оттуда оставшуюся еще в тамошней сокровищнице сумму в 5 000 талантов серебра в слитках и направился затем в Персиду, находившуюся в двадцати днях пути от Экбатан. Он мог действовать таким образом потому, что войска, навербованного и склоненного на свою сторону Пифоном для его отделения, более не существовало: каким образом оно распалось и рассеялось, об этом наши источники не говорят. Впрочем, следует заметить, что, когда Антигон вышел из пределов Мидии, некоторые товарищи и друзья Пифона, а между ними в особенности Мелеагр и Менита, сделали попытку собрать рассеявшихся приверженцев казненного сатрапа, к ним примкнули также многие из приверженцев Эвмена; скоро они имели в своем распоряжении 800 всадников, с которыми разъезжали по Мидии, призывая к восстанию и опустошая те местности, которые отказались им повиноваться. Им удалось скоро наполнить сатрапию ужасом и мятежом. Гиппострат и Оронтобат выступили против них; мятежники ночью напали на их лагерь, и хотя их число было слишком ничтожным для того, чтобы они могли решиться на открытое сражение, но нашлось немалое количество перебежчиков на их сторону; с усилившимися силами они рыскали по сатрапии, грабя и опустошая, наполняя все ужасом и смутами и постоянно обращаясь в бегство там, где показывалась вооруженная сила; наконец стратегу удалось согнать их всех вместе в тесное и окруженное пропастями пространство и запереть их там; после отчаянною сопротивления, во время которого пали Мелеагр, мидянин Окран и несколько других предводителей, они были, наконец, побеждены и взяты в плен.
   Между тем Антигон прибыл в Персеполь, [461] жители которого приняли его с величайшими почестями, так что можно было подумать, что это происходит въезд персидского царя. Таким образом и желал показаться Антигон; отсюда, го резиденции древнего персидского царства, он желал издать распоряжения, которые должны были решить судьбу сатрапий и их повелителей. Он созвал синедрион и по его совету произвел новые назначения: сатрап Кармании Тлеполем, боровшийся за Эвмена, и Стаcанор, который тоже послал ему войска, сохранили свои сатрапии; в сатрапию Арию был назначен вместо киприота Стасандра Эвит и так как он тотчас же вслед за этим умер, Эвагор; [462] Оксиарт, сатрап паропамисадов, хотя и оказывал помощь Эвмену, но тоже сохранил свою сатрапию; сатрап Арахозии Сивиртий, который был обвинен Эвменом в открытой измене и бежал от приговора, прибыл по приглашению Антигона в Персеполь и получил в благодарность не только свою сатрапию обратно, но и целую треть корпуса аргираспидов под предлогом военной экспедиции; наконец, Певкест, отчасти благодаря услугам, которые он во время последней войны оказал правому делу, казался достойным гораздо более влиятельного поста, чем пост сатрапа Персиды; стратег, как было сказано, пока удержит его около себя для того, чтобы создать для него более подобающий ему круг действия; Персию получил Асклепиодор. [463] Таковы были сделанные в Персеполе распоряжения; конечно, в них скрывался не совсем тот смысл, как гласила их буква; изменить положение вещей в Бактрии, Кармании и у Паропамиза хотя и было бы возможно для Антигона, но потребовало бы слишком продолжительного пребывания его там, а главное -- удалило бы его от западных земель более, чем это позволяли его дальнейшие планы. С помощью одних только декретов он не был бы в состоянии вытеснить с занимаемых ими постов Оксиарта, Тлеполема и Стасанора, которые отлично управляли своими областями и были уверены в поддержке своих воинственных подданных и соседей; [464] он предпочел склонить их на свою сторону неожиданными милостями. Распоряжение относительно аргираспидов не имело никакой другой цели, кроме той, чтобы разделить и таким образом ослабить этот могучий корпус; предание прямо сообщает нам, что Сибиртий получил приказ поместить их на таких постах, на которых он был бы уверен в их гибели; остальные аргираспиды были оставлены в качестве гарнизонов в отстоявших далеко друг от друга местечках. [465] Этот недавно еще всемогущий корпус не решился сопротивляться приказу, который уничтожал его; он пал сразу и навсегда, как будто бы это была кара за измену, совершенную им против Эвмена. Поведение стратега относительно Певкесты было более осторожным; этот сатрап пользовался такой сильной любовью своих Персидских подданных, язык и обычаи которых он принял, что Антигон считал необходимым устранить его, несмотря даже на формальные, по-видимому, обязательства перед ним; когда распространилось известие об этом приказе, повсюду обнаружилось крайнее огорчение и недовольство, и один из знатнейших персов громко и открыто объявил, что персы не будут повиноваться никому другому; выражение, за которое Антигон, чтобы дать устрашающий пример, наказал его смертью. Певкест, как говорят, последовал за стратегом охотно, без подозрения и полный новых надежд; его имя исчезает с тех пор в истории.
   Из Персеполя Антигон спустился к Сузам; год тому назад он отступил из этой области, как побежденный, тогда было решено, что стратег Вавилона Селевк должен получить эту сатрапию в прибавку к своей; ему удалось покорить эту область, и начальник цитадели в Сузах Ксенофил, долго и храбро защищавшийся, тоже, наконец, перешел на его сторону, теперь приближался Антигон; после происшедших в Мидии и Персии событий Селевк должен был хорошо понимать, что ему необходимо приступить к делу с величайшей осторожностью: он приказал Ксенофилу выйти навстречу стратегу к берегам Паситигра, с почетом принять его и объявить себя от имени Селевка готовым с покорностью исполнить все его приказания. Антигон милостиво принял его и оказывал ему всевозможные знаки почести наравне с первыми из окружавших его лиц, в глубине души все еще опасаясь, что ему будет отказано в выдаче сокровищ Сузы. Затем он вступил в Сузы и в цитадель ее; сокровища были ему переданы: здесь еще находилась громадная масса денег в 15 000 талантов и сосуды, художественные произведения, венки и другие вещи ценностью в 5 000 талантов, Антигон все взял себе; кроме того, он привез с собою из Мидии на 5 000 талантов золотых венков, почетных даров и добычи, так что он располагал теперь суммой в 25 000 талантов. [466] Он назначил в Сузах нового сатрапа в лице сузианца Аспизы; это был уже второй немакедонянин, которому он вверял такой важный пост.
   Со своим войском и громадным транспортом денег, который перевозился частью на телегах, частью на верблюдах, Антигон в 22 дневных перехода достиг Вавилона, чтобы отсюда двинуться к морю. Селевк, конечно, имел все основания сердиться на стратига, который без дальних рассуждений отдал другому сатрапу обещанную ему Сузиану, но не решился показать недовольство своему всемогущему другу, надеясь, что пребывание последнего в этих областях не будет продолжительно и что, когда Антигон снова будет находиться далеко на западе, найдется достаточно времени и случаев действовать в своих собственных интересах. Антигон предвидел это; он знал изворотливый и деятельный ум сатрапа Вавилона и знал, как глубоко преданы ему его подданные; он не мог предоставить восток самому себе, пока там стояли у власти еще такие значительные, могущие с полным правом заявлять различные притязания и готовые защищать их люди; необходимо было сделать его безвредным. Селевк вышел навстречу стратегу, чтобы приветствовать его на границах своей сатрапии, привез ему множество царственных подарков и поздравил его со славным успехом, которого он достиг в такое короткое время; он устроил для войска стратига пиры и празднества и выказывал своему союзнику такую предупредительность и любезность, как будто он вполне одобряет все сделанное, и даже то, что клониться к его собственному ущербу. В это время случилось, что Селевк сделал за что-то в оскорбительных выражениях выговор одному из генералов, не сообщив об этом деле стратегу; последний открыто заметил, что его удивляет, почему Селевк не обратился к нему, как к представителю высшей власти, чтобы получить от него решение по этому делу; Селевк со своей стороны категорически отрицал свое подчиненное положение. Этот сам по себе незначительный спор заходил все дальше и дальше, и обе стороны придали ему резкий характер недоверия и преднамеренности; Антигон потребовал наконец представления ему отчета доходов и расходов сатрапии; Селевк отказался исполнить это требование, заявив, что он не признает никакого подобного контроля, что сатрапия дана ему македонянами за многочисленные услуги, которые он оказал государству, и что он не знает, на каких законных основаниях стратег вмешивается в управление сатрапий. Соглашения между ними уже более не произошло. Селевк имел перед своими глазами пример Пифона и опасался, что Антигон стремится овладеть его особой, чтобы затем приговорить его к смерти постановлением своего синедриона, являвшегося представителем самой чистой формы кабинетного правосудия. Он поспешил спастись и в сопровождении 50 всадников бежал из Вавилона, чтобы искать защиты в Египте у Птолемея. [467]
   Такой исход борьбы был наиболее желательным для Антигона, так как теперь дело имело такой вид, что не он вытеснил сатрапа, а что последний бегством сам признает свою вину; он не сделал никакой несправедливости относительно своего прежнего друга, становился повелителем его сатрапии и освобождался от опасного соперника; с полным правом Антигон мог хвалиться своим счастьем, которое само очищало для него пути. В это время, как рассказывают, к нему прибыли халдейские жрецы и объявили, что в звездах написано, что, если он выпустит из своих рук Селевка, то последнему будет подвластна вся Азия. Тут, как говорят, Антигон раскаялся, что не захватил в свои руки сатрапа, и приказал преследовать бежавшего, чтобы догнать и воротить его, если это еще возможно; но было уже слишком поздно. Авторы прямо прибавляют, что вообще Антигон мало придавал значения подобного рода предсказаниям, но в данном случае он был внутренне смущен, [468] отчасти ввиду уважения, каким пользовались эти жрецы, особенно же благодаря воспоминанию о том, как точно исполнились предсказания этих людей относительно царя Александра. Если эти сведения верны, -- а они заимствованы из лучшего источника, -- то они прибавляют интересную черту к характеристике Антигона, который, будучи всегда столь разумным, просвещенным, и можно даже сказать, прозаическим, в эти дни крайнего возбуждения склонял свой слух к предсказаниям астрологов, которые, опираясь на математическую точность своих охватывавших целые тысячелетия расчетов, были полными господами над суеверием этого рационалистического времени.
   Общее положение вещей не позволяло Антигону долее оставаться в Вавилоне; он видел близость борьбы с представителями власти на западе, и прибытие туда Селевка должно было повлечь за собою взрыв. Антигон должен был спешить достигнуть тех областей, обладание которыми обеспечивало ему возможность обороны при сухопутной войне и где он мог бы составить новый флот, в котором он особенно нуждался, так как тот флот, который он имел до 318 года, был распущен или принадлежал тем, с которыми ему предстояло прежде всего вести борьбу. Он назначил сатрапом Вавилона Пифона, сына Агенора, который был ранее сатрапом Индии, приказал выдать себе в качестве заложников детей знатнейших граждан и многих друзей бежавшего Селевка и передать их новому сатрапу с приказанием держать их в цитадели; затем, вскоре после бегства Селевка, [469] он около конца лета двинулся из Вавилона в Месопотамию, где сменил сатрапа Блитора за то, что тот оказал содействие бежавшему Селевку, а отсюда поспешил в Киликию и достиг Малла приблизительно около половины ноября; здесь он разместил свои войска на зимние квартиры. [470]
   То обстоятельство, что он без труда и борьбы достиг этой области, составлявшей связующее звено между востоком и западом, было только половиною пути к поставленной им себе цели; он стоял посередине между теми, которые могли подняться против него, могущественнее любого из них и полный решимости и готовности заставить их почувствовать свой перевес. Бывшее всегда ему верным счастье не изменило ему и на этот раз. Оно было ему верно, потому что он во всем действовал по собственной инициативе, всегда сохранял всю власть в своих руках и, таким образом, будучи всегда полным господином своих поступков и всегда уверенный в своей тайне, вырывал победу из рук врагов, которые в большинстве случаев состояли из союзников, даже после того, как они уже победили. Только своему сыну Деметрию он начал с этого времени оказывать доверие и давать ему долю в своей власти, приобретая таким образом новую силу, так как ни один из его противников не мог указать у себя такого верного и преданного союзника. Прекрасные отношения между отцом и сыном никогда не нарушались, и среди высшего блеска своего могущества Антигон считал предметом гордости то, что живет с сыном в отношении полного доверия, которое можно было бы даже назвать мещанским; когда Деметрий возвращался с охоты, он еще в запыленном платье спешил к отцу, целовал его и садился с ним рядом. Антигон также любил говорить бывавшим у него послам, что пусть они расскажут своим повелителям и то, как он живет со своим сыном. [471] Ничто так не характеристично для Антигона, как порядок и осмотрительность, с которыми он руководил даже самыми маловажными делами; он вел точную ведомость всех дел, и часто приходившие к нему послы удивлялись, как точны его сведения о давно прошедших временах, кто тогда вел с ним переговоры, что было говорено и каким образом были установлены самые маловажные обстоятельства. [472] Тот же порядок поддерживал он и в своих финансах, заботясь главным образом о том, чтобы собрать наибольшее количество денег, и прибегая к вымогательствам везде, где это только было возможно; когда кто-то заметил ему, что Александр так не поступал, он отвечал, что тот снял жатву с Азия, тогда как он собирает только оставшиеся колосья. [473] При своем вышеупомянутом прибытии в Киликию Антигон привез с собою 25 000 талантов из верхних провинций; к этой сумме следует прибавить 10 000 талантов, которые еще находились в Книнде, и ежегодный доход с сатрапий, достигавший 11 000 талантов; [474] он знал очень хорошо, что при тогдашнем способе ведения войны большинство лучших войск находится в распоряжении того, кто сколотит себе больше денег, и что по мере того как повсюду смолкали высокие идеи и национальные импульсы, деньги становились сильнейшим рычагом и единственным основанием власти. Он не любил расточительность и мало тратил не себя, на свои удовольствия и на то, чтобы быть прославляемым учеными и литераторами, которых он, будучи сам высокообразованным человеком и любителем наук, желал видеть около себя; нередко со свойственным ему сухим остроумием он указывал им их подобающее место [475]. Где это казалось необходимым, Антигон умел давать и даже быть расточительным, [476] а приветливая форма, в которую он умел облекать свою щедрость, обязывала по отношению к нему тем более; по-видимому, ради действительного могущества он придавал мало значения его блеску и всегда скорее избегал, чем искал необычайного; когда раз кто-то назвал его в одном стихотворении "сыном солнца", он заметил, что об этом ничего не знает тот, кто подает ему ночной горшок; [477] а позднее, сделавшись уже царем, он сказал одному человеку, который назвал его счастливым благодаря его могуществу: "Если бы ты знал, сколько зол таит в себе этот лоскут (указывая на диадему), то ты не поднял бы его даже с навозной кучи". [478] Одному человеку, который, желая выслужиться перед ним, высказал мнение, что все то, что делает царь, хорошо и справедливо, он отвечал: "Конечно, это так у варваров, у нас же только справедливое справедливо, и хорошее хорошо". Вообще трудно представить себе большую противоположность, чем ту, которая существовала между ним и его сыном Деметрием; насколько последний был расточителен, страстен и восторжен, настолько же трезв, осторожен и расчетлив был его отец, [479] -- качества, которые благодаря его преклонному возрасту -- ему было теперь семьдесят лет -- выступали наружу тем отчетливее. Его последняя война свидетельствует о том, насколько был он еще бодр; он всегда лично принимал участие в бою. Никогда он не был, по-видимому, в лучшем расположении духа, как тогда, когда шел против неприятеля; тут обыкновенно его войска имели случай рассказывать про какую-нибудь новую сторону своего старика, или же он разъезжал вдоль фронта и отпускал свои шутки относительно неприятеля. [480] В лагере он тоже любил, чтобы его люди были веселы, не более всякого другого полководца требовал строгой дисциплины и повиновения. Он умел обходиться с воинами: когда однажды зимою ему пришлось стоять лагерем в совершенно пустынной местности и он при обходе лагеря услышал, что в одной палатке солдаты бранят его отвратительное предводительство, он притворил палкой дверь палатки и крикнул им, что им может быть худо, если они не будут вести себя осторожнее. [481] И в других случаях он относился с терпимостью к выражениям относительно себя и не мог только выносить насмешки над тем, что он был крив на один глаз; когда Феоктрит Хиосский отвечал на посланное ему через обер-повара стратегом приглашение: "Ты, конечно, подашь меня циклопу сырым", он приказал схватить его и умертвить. [482] В течение следующих десяти лет Антигон является центром мировых событий; его возвращение на запад знаменует собою начало новой эпохи в истории диадохов.
   Почти в одно и то же время были умерщвлены в Азии Эвмен, а в Европе царица Олимпиада; таким образом, последняя попытка царского рода сохранить целость царства Александра и удержать за собою обладание им потерпела полное крушение. Конечно, Александр, сын великого царя, был еще в живых, но он, семилетний мальчик, находился в плену у Кассандра вместе со своей восточной матерью и не имел никакого значения на свете, за исключением того, что с ним был связан титул той власти, которую каждый из вельмож оспаривал у всякого другого в такой же степени, в какой сам желал обладать ею. Незаконный сын царя Геракл был еще жив, но не имел никаких прав на престол; забытый, в одиночестве он проводил дни своей молодости, и только позднее одна из партий извлекает его на свет, чтобы на один момент выставить его претендентом на царство. Наконец, были живы еще княгини этого дома: одна, Клеопатра, дочь Филиппа, вдова эпирского царя, составлявшая предмет сватовства для многих вельмож, которые через нее надеялись приблизиться к диадеме, и другая, Фессалоника, тоже дочь Филиппа, находившаяся со времени смерти Олимпиады в браке с Кассандром; обе эти княгини не имели личного влияния на великие события, в которых только имя царской партии служило еще в продолжение некоторого времени предлогом или ширмою.
   Положение партий в государстве совершенно переменилось. При смерти Александра на одной стороне стоял регент Пердикка, как представитель единства государства, наследники которого находились в его руках, а на другой -- сатрапы, которые старались освободиться от его власти и добиться для себя самостоятельности и независимости. Падение Пердикки разорвало узы, которыми Александр старался связать между собою отдаленные земли; царский дом должен был прибегнуть к защите наиболее могущественного из сатрапов; представители его покинули Азию и последовали в Македонию за Антипатром. По смерти последнего началась вторая стадия развития; против нового регента Полисперхонта, который должен был быть представителем царского престола, поднялись Кассандр, Антигон и Птолемей, точно они имели право сохранить за собою обладание тем, что приобрели силою оружия; [483] роковые слова "право завоевания" сделались лозунгом против права наследования и государства. По мере увеличения опасности даже царский дом распался на две партии; возвратившаяся на родину с Полисперхонтом царица-мать умертвила царя Филиппа Арридея и его супругу; против Олимпиады в свою очередь вел борьбу в Европе Кассандр, а в Азии против стратига Эвмена -- Антигон. На стороне царского престола стояли сатрапы Востока, для которых падение бессильной династии было равносильно уничтожению их независимости; но противники были быстрее, сильнее и могущественнее; Птолемей уже господствовал над Египтом, Киреной, а Антигон -- надо всеми сатрапиями Малой Азии; с помощью их обоих Кассандр одержал победу в европейских землях; на дальнем востоке сатрап Мидии Пифон стремился к достижению незаконного господства над верхними землями; с ним соединился Селевк, а к ним обоим примкнул Антигон. Серьезная борьба 317 года окончилась падением царской партии в Азии и в Европе.
   С этого момента те, которые действовали сообща для ниспровержения царской власти, выступают врагами уже друг против друга. В Азии Антигон немедленно после победы над соединившимися под предводительством Эвмена сатрапами умертвил одного из своих союзников, сатрапа Мидии Пифона, а другого, сатрапа Вавилона Селевка, вытеснил из его сатрапии; весь восток находился почти вполне в его власти; сатрапы или присягнули ему в верности, или же им были назначены новые сатрапы из числа его приверженцев; к 11 000 талантам дани, которую он получает, присоединяют свои взносы Месопотамия, Вавилония, Сузиана, Персия, Мидия и все верхние провинции до Инда и Яксарта; под именем стратига Азии он господствует над Востоком. Малая Азия тоже принадлежит Антигону, который считает свое господство здесь упроченным сильнее, чем где бы то ни было в другом месте; но между тем здесь крепко утвердился в Ликии сатрап Карий Асандр, брат Пармениона, который значительно расширил подвластную ему территорию, сумел завладеть прежними областями Эвмена и через своего полководца Асклепиодора завоевал Каппадокию до берегов Понта, где только город Амис оказывает ему еще сопротивление; Антигон, вероятно, остановился в Киликии также и потому, чтобы не довести слишком рано дела до разрыва с Асандром, на чем его противники основывали свои расчеты. [484]
   Судя по положению вещей, Птолемей был естественным союзником Асандра: Птолемей занимал Сирию и Финикию. с 320 года; быстрое завоевание этих областей Эвменом в 318 году показало ему, как непрочно было его владычество над ними, а между тем его влияние на всемирную торговлю зависело от обладания морскими силами Финикии, обеспечивавшими за ним господство над морем. Он вызвал в Египет флоты различных приморских городов берега Финикии, которые в то же время могли служить ему залогом верности этой приморской страны; захват Кирены, союз со многими кипрскими царями, а особенно мудрое управление своими землями и ничтожное участие, которое он до сих пор принимал в войнах, крайне усилили его могущество,
   В это время в числе первых держав выступает также Фракия. После смерти Александра Лисимах получил Херсонес, Фракию и все соседние с фракийцами земли до Салмидесса у Понта; еще при жизни Александра царь одрисов Севф делал попытки восстановить свою прежнюю независимость; едва Лизимах успел прибыть в свою сатрапию, как он начал войну с этим царем; Севф выступил (322) против него с 20 000 человек пехоты и 8 000 всадников; хотя войско Лисимаха едва равнялось пятой части фракийского, однако он решился на сражение, которого хотя не выиграл, но и не проиграл; он отступил, чтобы вскоре возобновить борьбу с большими силами. [485] Мы не имеем сведений о дальнейшем ходе войны; Лисимах, по-видимому, со всеми своими силами и весьма серьезным образом был занят с этой стороны: ни в Ламийской войне, ни в борьбе против Пердикки и Эвмена он не является в ряду воюющих держав; в войне против Полисперхонта он тоже не принимал участия, хотя убиение Клита его людьми доказывает, что он тогда склонялся на сторону партии Антигона. Но в течение семи лет, прошедших со времени занятия им Фракии, он не только принудил, наконец, Севфа покориться, [486] но и распространил свое господство также на Гем, на греческие города западного берега Понта и на устье Дуная; [487] он, по-видимому, переправился даже через Геллеспонт и стал твердою ногою в Малой Фригии [488]. Теперь он также является врагом Антигона, который отнял эту область у сатрапа Арридея.
   В Македонии, наконец, как мы уже сказали раньше, власть сосредоточивалась в руках Кассандра; Полисперхонт не был в состоянии достигнуть никаких успехов в борьбе против него; большая часть его войска перешла на сторону противника, царь Эпира Эакид, союзник его и Олимпиады, был объявлен эпиротами низложенным с престола, а сам он с жалкими остатками своего войска был заперт в одном городе перребов; [489] при вести о смерти Олимпиады и о победе Кассандра Полисперхонт бежал отсюда в небольшою свитою, соединился с бежавшим Эакидом с спасся к этолянам, которые были ему преданы и были смертельными врагами Кассандра. Кассандра назначил в Эпир стратига; Афины через Деметрия Фалерского были почти в его руках, Фессалия и Эллада были ему покорны, и только в Пелопоннесе еще держался с войском сын Полисперхонта Александр. Чтобы победить последнего и в то же время показать, что он господин в Греции, Кассандр летом 316 года выступил во главе значительного войска. Не встречая препятствий, он перешел через Фессалию; Фермопильский проход был занят этолянами, и не без труда ему удалось проложить через него себе путь силой. Кассандр прибыл на равнину Беотии; здесь у развалин разрушенных двадцать лет тому назад Александром Фив он издал декрет об их восстановлении, чтобы стяжать себе "бессмертную славу". [490] Греки прославляли Кассандра, мессеняне и мегалополиты, даже греки Великой Греции и Сицилии, и особенно афиняне приняли участие в восстановлении Фив или поддерживали его присылкой денег; афиняне устроили в своем городе радостные празднества и построили фивянам большую часть городской стены; [491] даже многие из окрестных беотян, которые всегда были злейшими врагами фивян, обнаружили -- владыка и повелитель находился теперь в их земле -- полное участие, рвение, а платейцы постановили, что фивяне отныне имеют право принимать участие в их празднике Дедала и быть их добрыми друзьями. [492] Восстановлением Фив Кассандр приобретал не только важную позицию и преданное ему государство в центре Греции, но и одобрение общественного мнения греческого мира, которому он давал удовлетворение, кассируя меру, в которой оно привыкло с отвращением видеть отвратительный акт насилия со стороны Александра.
   Окруженный ореолом этого великодушия, Кассандр двинулся далее к Пелопоннесу; при получении известия, что сын Полисперхонта Александр занял Истм, он сделал остановку в Мегаре, приказал собрать сюда суда и построить плоты, на которых и переправил своих слоном и свое войско в Эпидавр. Затем он двинулся мимо Аргоса и принудил этот город отказаться от поддержки дела Александра и принять к себе македонский гарнизон под предводительством Аполлонида. Отсюда он двинулся в Мессению, которая примкнула к нему до Ифомы; другие места Пелопоннеса сдались ему на капитуляцию; наконец, Александр двинулся против него. [493]
   Но затем вдруг, имея на своей стороне все преимущества и численный перевес, Кассандр оставив только 2 000 человек, которые под предводительством Молика должны были занять Истм, поспешно двинулся назад в Македонию. Мы должны предположить, что он именно теперь получил известие о бегстве Селевка в Египет, о приближении Антигона и о предстоящей вскоре войне против повелителей востока. И он действительно имел причины к некоторым опасениям; хотя пространство подвластной ему территории было во всяком случае равно тому, при котором его отец решился предпринять поход 321 года, но Кассандр все-таки не мог скрывать от себя, что ни власть его над Эпиром не прочна, ни его репутация в Греции не стоит выше веских подозрений, и что даже в самой Македонии его правление не популярно, как было некогда популярно правление его отца. Он должен был быть готовым к тому, что при первых предвестниках серьезной войны греческий мир начнет волноваться и будет теперь тем более готов к внезапной революции, что Александр, стоя лагерем на Истме со своими еще не побежденными силами, являлся как бы призывом к этому и как бы гарантией успеха.
   Таков был итог истекавшего 316 года. Как первая серьезная война, война сатрапов против приверженцев Пердикки была превзойдена второю войной против царского дома и его представителей, точно так же третья война угрожает сделаться ужаснее двух первых; друг против друга выступают большие боевые силы, более дерзкая смелость и меньшее право; друг против друга стоят уже более не сатрапы и стратеги, а политические державы, слагающиеся государственные территории и начинающиеся царства. Стратег Антигон является повелителем Востока, он хочет соединить под своей властью все царство Александра, большую часть которого он уже покорил; а против него стоят четыре властителя: Македонии, Фракии, Малой Азии и Египта, на стороне пятого, который бегством покинул; свой Вавилон, чтобы снова приобрести его в союзе с ними.
   Судьбы государства снова поставлены на карту; вопрос заключается в том, удастся ли стратегу возобновить его, избрав своим опорным пунктом Азию, или же с его падением падет последнее связующее начало государства.
   
   

Книга третья

Глава первая (316-311 гг)

Союз против Антигона. -- Переговоры -- Вооружение Антигона. -- Его морские силы. -- Начало войны в Малой Азии. -- Первые движения союзников. -- Отделение Александра от Антигона. -- Конец первого года войны. -- Второй год войны, 314. -- Антигон завоевывает Тир. -- Третий год войны, 313. -- Лизисах против Каллатиса. -- Капитуляция Асандра. -- Война в Греции. -- Война за Эвбею. -- Восстание Кирены и Кипра. -- Четвертый год войны, 312. -- Война за Эпир. -- Война на Пелопоннесе. -- Война в Сирии. -- Битва при Газе. -- Отступление Деметрия. -- Птолемей занимает Сирию. -- Возвращение Селевка в Вавилон. -- Победа над Никанором. -- Победа Деметрия при Миунте. -- Отступление Птолемея из Сирии. -- Поход против набатейцев. -- Поход Деметрия против Вавилона. -- Мир 311 года. -- Обзор

   В конце лета 316 года Селевк прибыл в Египет к Птолемею и встретил здесь самый дружественный и почетный прием. Весьма замечательно объяснение, данное им, по словам нашего сведущего источника, правителю Египта и заключавшее в себе "полное горечи обвинение Антигона": он, говорил Селевк, задался очевидным намерением вытеснить из сатрапий всех сколько-нибудь значительных людей, особенно же старых боевых товарищей Александра; так, он умертвил сатрапа Мидии Пифона, отнял у сатрапа Персии Певкесты его сатрапию и начал ссоры с ним самим, чтобы иметь возможность найти причину устранить и его с дороги; все они ничем не провинились против него, но всячески и со всею преданностью поддерживали его в борьбе против Эвмена; такова теперь их награда; его большая армия, неисчерпаемые сокровища, которые он награбил в Азии, его изумительные успехи исполнили его такой гордыни, что он считает себя возможным достигнуть верховной власти и стремится к этому; очевидно, что его намерение заключается ни более ни менее, как в обладании всем государством; если ему не будет своевременно оказано сопротивление, то власти сатрапов наступит конец: на востоке большая часть последних уже находится в зависимости от него. Селевку легко удалось убедить Птолемея в угрожающей опасности и склонить его на сторону войны, казавшейся неизбежной при настоящих обстоятельствах. В то же самое время Селевк послал доверенных людей к Кассандру и Лисимаху, чтобы обратить их внимание на чрезмерное усиление могущества Антигона и склонить их к вступлению в вооруженный союз между собою и Египтом, так как только таким образом они могут надеяться оказать успешное сопротивление громадным боевым силам противника. Эти переговоры велись еще до начала 315 года, и окончательный союз был подготовлен. [494]
   Во время этих переговоров Антигон двинулся из Вавилона в Киликию и расположился там на зимние квартиры; он мог предвидеть, что Селевк приложил все свои старания, чтобы возбудить против него представителей власти на западе, но надеялся, что если, несмотря на свое необыкновенное могущество и на приобретенное им решительно господствующее положение, он выкажет себя предупредительным относительно их и откажется от честолюбивых намерений, в которых обвинял его Селевк, то остальные сатрапы по крайней мере не вступят между собою в союз и дадут ему время тем вернее привести в исполнение свои планы против каждого из них в отдельности. Он послал к Птолемею, Кассандру и Лисимаху послов, которые должны были сообщить об его успешных действиях против общего врага в Азии, и предложил им и впредь поддерживать с ним те узы дружбы, благодаря которым ему удалось доставить торжество их общих интересов.
   По окончании зимы он покинул зимние квартиры и повел свою армию в верхнюю Сирию, [495] чтобы в случае неудачного исхода переговоров немедленно броситься на Птолемея, в котором он вполне справедливо видел опаснейшего из своих противников, завладеть Сирией, и особенно ее берегами и гаванями, и отнять у противника прежде, чем его союзники успеют явиться к нему на помощь, те земли, присоединением которых Лагид усилил свое могущество далеко за пределы договора 321 года. Мог ли Антигон действовать против него, опираясь на свое право стратега? Он получил его для борьбы против приверженцев Пердикки, и после падения Эвмена эта миссия не имела более цели; но именно то могущество, которое он приобрел благодаря этой победе и ее результатам, и было его законным правом, а это могущество было достаточно велико для того, чтобы заставить признать его прерогативы. Быть может, острожный Лагид не решится испытать свое счастье в открытом бою против того, под чьими ударами пал Эвмен?
   В это время на главную квартиру Антигона прибыли послы Птолемея и его союзников; приведенные в синедрион, они заявили, что их повелители весьма желают остаться в лучших отношениях с Антигоном; они вели с ними заодно войну против Полисперхонта и Эвмена, и поэтому справедливо, чтобы и они могли теперь воспользоваться выгодами победы; они требуют, чтобы вся Сирия с включением Финикии была присоединена к Египту, Фригия на Геллеспонте была передана Лисимаху, Ликия и Каппадокия была соединена с Карией под властью Асандра, Вавилония возвращена Селевку, а за Кассандрой утверждено обладание его европейскими землями и тем положением, которое занимал Полисперхонт; [496] они, со своей стороны, признают тогда Антигона стратегом верхних сатрапий и будут готовы оказывать ему всякие законные услуги и содействия; [497] если Антигон не желает принять эти условия, то союзники соединенными силами сумеют заставить уважать свои справедливые требования. Антигон отвечал на эти предложения с нескрываемой резкостью, что у него все готово для войны против Птолемея. Послы покинули лагерь, и вскоре после этого между названными властителями был заключен вооруженный союз. [498]
   Во многих отношениях преимущество было на стороне Антигона, а не на стороне коалиции; тогда как союзники должны были действовать по периферии, он имел центральное положение в Киликии и мог, таким образом, пользоваться выгодами концентрических операций, для руководства которыми по всей подвластной ему Азии было устроено несколько рядов сигнальных огней и сторожевых постов; как стратег, все или существенные средства которого заключались в армии, он не был стеснен в своих действиях различными соображениями относительно подвластных ему земель, подобно его противникам; к этому присоединялось еще и то обстоятельство, что он имел в своем распоряжении многочисленную, вполне готовую к бою армию и громадные денежные средства. Но, с другой стороны, и могущество его противником было далеко не ничтожно; особенно Птолемей, ближайший и значительнейший из его неприятелей, и главная держава коалиции, руководство которой тоже главным образом находилось в его руках, имел перед ним то преимущество, что у него был готовый флот; а таковым для него был флот финикийский; господствуя над морем, Птолемей имел возможность поддерживать постоянную связь с союзниками и иметь всегда Геллеспонт свободным от неприятелей для того, чтобы перевести для войны в Малой Азии из Европы войска своих союзников и напасть с ними и войсками Асандра на противника с севера, между тем как египетское войско могло бы подступить с юга.
   Антигон должен был прежде всего принять меры, которые заранее сделали бы такой план невозможным; он должен был так занять европейские державы, чтобы они не могли принять никакого участия в войне в Азии, и точно таким же образом изолировать своего противника в Малой Азии; в таком случае, сохраняя свой тыл свободным, он с подавляющими силами мог бы обратиться против Птолемея и уничтожить его отдельно. Одних сухопутных сил для этого было недостаточно; он должен был нанести удар Птолемею с моря; но в настоящую минуту он не имел в своем распоряжении ни одного корабля. Необходимо было немедленно завладеть берегом Финикии и Сирии и затем, так как Птолемей увел оттуда все корабли, с возможной скоростью и какой бы то ни было ценою выстроить и оснастить на финикийских верфях новые корабли; так как Финикия не могла оказать никакого сопротивления против энергичного нападения со стороны суши, то здесь цель могла быть быстро достигнута.
   В то же время Антигон послал Агесилая на Кипр, а Потомения и Мосхиона на Родос с поручением склонить на его сторону оба эти острова, которые были не только важнейшими морскими станциями, но и обладали значительным количеством кораблей, и затем приказать строить на их верфях новые корабли. В Малую Азию должен был двинуться с многочисленным корпусов его племянник Птолемей, быстро вытеснить из Каппадокии войска Асандра, восстановить непосредственное сообщение с тираном Гераклеи [499] и затем обратиться к Геллеспонту, чтобы, прекратив всякую возможность переправы из Европы, в одно и то же время угрожать здесь с фланга сатрапу Карий и завязать по возможности сношения с греческими, покоренными Лисимахом, городами Понта и вызвать в них мятеж. На Пелопоннес был послан верный милетянин Аристодим с 3 000 талантов, причем ему было поручено навербовать как можно более войск на Тенаре, завязать переговоры с Полисперхонтом и его сыном Александром и назначить первого от имени Антигона стратегом Пелопоннеса, а второго пригласить в Сирию для дальнейших переговоров; план Антигона заключался в том, чтобы напасть на Кассандра со стороны Пелопоннеса и таким образом удержать его от дальнейших движений.
   Весною 315 года Антигон вторгся в Сирию, без большого труда изгнал из ее городов египетские гарнизоны [500] и форсированным маршем двинулся к Тиру. Этот город со времени Александра был лучшим укрепленным пунктом финикийского берега и теперь защищался сильным египетским гарнизоном; расположенный на острове, он мог быть взят только при помощи нападения с моря, так как пример Александра показал полную бесполезность постройки плотины. Антигон расположился лагерем в старом городе напротив острова и пригласил сюда царей финикийских городов и гиппархов областей Сирии; царям он сказал, что сердечно расположен к ним и не нарушит неприкосновенности их владений; они невинны в том, что Птолемей взял с собою все корабли их земли; в кораблях и он нуждается и поэтому предлагает им соединиться с ним и как можно скорее приступить к постройке новых кораблей; гиппархам он поручил в возможно короткие сроки доставить ему такое количество хлеба и провианта, которого бы ему достало на год. Затем было отряжено 8 000 человек, чтобы рубить на Ливане лес для постройки кораблей, им было дано 1 000 голов вьючного скота, который должен был перевозить этот лес на верфи; тысячи плотников, кузнецов, парусных мастеров и всевозможных ремесленников работали на верфях, которых в Финикии было устроено три: в Сидоне, Библе и Триполе; на четвертой верфи в Киликии работы производились из строевого леса Тавра, кроме того, строевой лес был доставлен на верфи Родоса, где тоже шла самая деятельная работа. Египетский флот из 100 кораблей, вполне готовый к бою, крейсировал у | финикийских берегов под предводительством Селевка; это! было как бы насмешкой над производившимися на верфях работами; население этих городов высказывало опасение, что берег подвергнется нападению со стороны моря и что они не будут в состоянии защититься; Антигон старался успокоить их, говоря, что они увидят, как он еще этим летом вышлет в море против неприятеля 500 кораблей. [501] Около этого времени Агесилай возвратился назад с Кипра: из царей этого острова ему удалось склонить к союзу только царей Кития, Амафунта, Мария, Лапифа и Керинии; остальные, особенно царь Саламина Никокреонт, стали на сторону Птолемея; обстоятельство, которое по крайней мере в настоящую минуту не позволяло рассчитывать на поддержку кипрского флота/ [502]
   Когда переговоры с финикийскими царями были окончены и началась постройка флота, Антигон поспешил овладеть остальным берегом Сирии; под стенами Тира был оставлен осадный корпус в 3 000 человек под командой Андроника. При своем поспешном движении к югу он встретил сопротивление только под стенами Топпы и Газы, он взял штурмом оба эти города и оставил в них сильные гарнизоны, чтобы, как прямо говорят наши историки, "держать жителей в повиновении", так как они тяготели к египетскому господству. Затем Антигон возвратился в Старый Тир руководить дальнейшим ходом осады.
   В это время в его лагерь прибыл с Пелопоннеса сын Полисперхонта Александр, следуя приглашению, посланному ему и его отцу через Аристодема, который сообщил, что Аристодем высадился на берегу в Лаконии, получил от спартанцев разрешение вербовать войска и набрал уже 8 000 человек. Александр имел от отца полномочие условится со стратегом насчет этих дальнейших действий. Было созвано общее собрание, [503] в котором Антигон выступил обвинителем против Кассандра. "Кассандр, сын Антипатра, -- говорил он, -- умертвил царицу Олимпиаду, поступил самым недостойным образом с юным царем Александром и его матерью Роксаной, которых он держит теперь в заключении, и принудил княжну Фессалонику вступить с ним в брак; он, очевидно, питает преступное намерение отнять престол у дома Филиппа и Александра и украсить себя самого диадемой; кроме того, в новом городе, который он назвал своим именем, он поселил олинфян, злейших врагов Македонии, и восстановил разрушенные македонянами Фивы, показывая этим свое желание забыть и уничтожить все то, что было сделано царями Филиппом и Александром". [504] Это обвинение было встречено собранием войска так, как этого ожидал Антигон, громкими и резкими выражениями неудовольствия. Тогда Антигон предложил считать Кассандра врагом государства, если он не согласится выпустить из заключения и передать в руки македонян юного царя Александра вместе с царственной вдовой Роксаной, оказывать во всех других отношениях должное повиновение законному стратегу Антигону, облеченному званием регента, и разрушить снова эти оба города; кроме того, он должен вывести из греческих городов свои гарнизоны и предоставить им полную свободу и независимость. [505] Собрание войска приняло это постановление, которое немедленно через гонцов было разослано во все стороны.
   Смысл заключавшейся в этом декрете политических комбинаций ясен. Было очевидно, что Кассандр не покорится; Антигон мог быть вполне уверенным в том, что провозглашением свободы он вызовет в Греции сильное движение и что вместе с введением автономии и уничтожением всех гарнизонов падет вся олигархическая система, привязывавшая Грецию к Кассандру. Выступая в качестве регента, в качестве защитника царского дома, наследника Александра, он придавал своему делу характер законности, снискавшей ему симпатии македонян и придававшей неприглядный вид борьбе противников против него, который только что снова приобрел молодому царю верхнюю Азию и теперь готовился предпринять новую войну единственно с намерением освободить его из кровавых рук Кассандра, видя измены царю и государству. Антигон мог надеяться, что сатрапы востока, видя, что он не стремится сам к царской власти, но сохраняет ее для законного наследника, примкнуть к нему с тем большей преданностью. [506]
   Обе борющиеся партии занимали друг относительно друга почти то же самое положение, как во время первой и второй войны, только с тем значительным различием, что при первой войне Пердикка, как бы эгоистичны ни были его планы, старался поддержать авторитет и единство еще могущественного тогда государства против мятежных сатрапов; при второй Эвмен старался защитить угрожаемый царский дом и его права против властителей, между тем как теперь Антигон, располагавший властью, приобретенной им в борьбе против царского дома, пользовался именем царственного мальчика только как знаменем против тех, в союзе с кем он приобрел эту власть, хотя и знал очень хорошо, что молодой царь находится далеко не в безопасности в руках человека, который видел в нем, с одной стороны, сына ненавистного Александра, а с другой -- единственное препятствие к тому, чтобы самому завладеть короной Македонии.
   Наконец прибыли первые корабли с Родоса и с других верфей; началась формальная блокада города Тир, который благодаря своим превосходным укреплениям успешно отражал все нападения, так что Антигон был принужден прибегнуть к помощи голода. Поэтому он сам остался под стенами Тира, а его племянник Птолемей, назначенный стратигом земель по Геллеспонту, двинулся в Малую Азию и с отличным успехом начал там военные действия. Он бросился сперва на Каппадокию, где полководец Асандра Асклепиодор осаждал Амис на берегах Понта, поспешил на помощь этому городу, принудил Асклепиодора сдаться на капитуляцию, причем гарантировал ему беспрепятственное отступление, и вступил во владение этой сатрапией именем Антигона. С Дионисием Гераклейским он заключил согласно с желаниями Антигона союз, просуществовавший долгое время и бывший во многих отношениях выгодным для обеих сторон. [507] Затем он обратился к западу, чтобы воспрепятствовать могущим быть предпринятым из Европы операциям и чтобы, обеспечив за собою обладание приморскими греческими городами, преградить доступ к этим берегам более многочисленным морским силам противников. Во время своего движения через Вифинию он нашел вифинского князя Зинета ведущим войну с Астаком и Калхедоном и осаждающим оба этих города; он принудил его снять осаду и заключил с этими городами, которые, следовательно, были признаны независимыми государствами, и с Зинетом союз, взяв от последнего заложников в обеспечение того, что тот отныне не будет более тревожить эти города. [508] Здесь стратег получил письмо от своего дяди, в котором тот извещал его, что неприятельский флот направился к берегам Ионии и что необходимо употребить все усилия, чтобы опередить его при захвате тамошних городов. Птолемей немедленно оставил Геллеспонт и поспешил через Лидию к морскому берегу; узнав, что Селевк со своим флотом уже стоит под стенами Эрифр и уже обложил этот город, он прибыл туда быстрыми переходами и принудил неприятельские войска отступить на корабли своего флота, который и двинулся далее в море.
   Во время этих происходивших в Малой Азии событий противники далеко не оставались бездеятельными: Птолемей Египетский, которому угрожала наибольшая опасность, но который из всех союзников располагал и наиболее значительными силами, действовал весьма энергично, чтобы предупредить или встретить неприятеля на всех пунктах. Еще при самом начале неприязненных действий он, как мы уже упомянули, двинул в море флот из 100 кораблей, главная задача которых, по-видимому, заключалась в том, чтобы поставить неприятеля в невозможность сосредоточить свой флот; он склонил на сторону дела союзников наиболее могущественных из царей Кипра и послал им 3 000 человек вспомогательных войск для борьбы против царей, бывших в союзе с Антигоном; он обратился к греческим государствам с прокламацией, в которой точно так же, как и Антигон, гарантировал их свободу, [509] -- мера, которая хотя и противоречила интересам Кассандра, но должна была представляться необходимой для того, чтобы превзойти произведенное декретом Антигона впечатление. Более странным может показаться то, что Птолемей допустил беспрепятственно отнять у себя Сирию и Финикию; но он поступил так ввиду того соображения, что защита этих областей потребовала бы бесконечных затрат людьми и деньгами, что, отказываясь от плана выступить навстречу неприятелю, он принуждал последнего искать его для решительного сражения у границы Египта, что представляло для него большие выгоды, так как одержанная победа возвратила бы ему также и Сирию, но в случае потери сражения для него все-таки осталось открытым отступление к труднодоступным, благодаря почвенным условиям, берегам Нила. Большую опасность представляла безуспешность первых операций египетского флота; вероятно, Птолемей и Селевк не ожидали того, что Антигон с такой изумительной быстротой создаст новый флот и что их 100 кораблей будет недостаточно для того, чтобы помешать быстро начатым работам неприятеля, совершавшимся под прикрытием его сухопутных войск. Птолемей должен был спешить выслать в море значительно большие морские силы, чем это казалось необходимым сначала; поэтому в конце лета Селевк возвратился из-под Эрифр на Кипр, где собирался второй, более многочисленный флот. Птолемей послал туда 100 новых кораблей под предводительством адмирала Поликлета с 10 000 человек пехоты под предводительством афинянина Мирмидона; главное начальство над ними обоими он поручил своему брату Менелаю, которому было наказано условиться с Селевком относительно необходимых дальнейших движений. Когда обе эскадры соединились, было решено, что Поликлет с 53 кораблями поспешит в Пелопоннес и будет действовать против Полисперхонта и Аристодема, а Мирмидон со значительной частью войска двинется в Карию на помощь Асандру, которому как раз теперь угрожало нападение стратега Птолемея. Сами Селевк и Менелай сперва остались на Кипре; соединившись с Никокреонтом и другими бывшими в союзе с ними царями, они напали на друзей Антигона, взяли Ланеф и Керению, склонили царя города Мериона перейти на их сторону, взяли заложников от династа Амафунта и, наконец., со всеми своими силами обратились против Китиона, царь которого отказался перейти на их сторону, и осадили город; это было осенью 315 года; взятие города сделало бы их повелителями всего острова, а вместе с тем и обладателями наиболее важной позиции для морской войны. [510]
   Между тем и на стороне неприятеля, осаждавшего Тир, собрался значительный флот; еще несколько месяцев тому назад наварх Фемисонт привел 40 кораблей с Родоса и из Геллеспонта; вскоре после этого оттуда же прибыл Диоскорид [511] c 80 кораблями; кроме того, на финикийских верфях было уже готово 120 кораблей; так что все морские силы Антигона равнялись 240 военным кораблям, в числе которых было 90 судов с четырьмя рядами весел, 10 -- с пятью рядами, 3 -- с девятью рядами, 10 -- с десятью рядами и 30 неприкрытых кораблей. [512] Часть этих кораблей была назначена для дальнейшей осады Тира, другая часть под предводительством Диоскорида была послана крейсировать в море, защищать союзников и занимать острова; наконец, 50 кораблей должны были отправиться к Пелопоннесу и поддерживать происходившее там движение.
   Борьба на Пелопоннесе была уже в полном разгаре; то обстоятельство, что освободительный манифест Антигона не имел в Греции ожидаемого успеха и не вызывал всеобщего энтузиазма, отчасти объясняется таким же манифестом Птолемея, отчасти господствовавшей там партией Кассандра; Афины, руководимые Деметрием, по-видимому, немедленно и открыто стали на сторону Кассандра; [513] только на Пелопоннесе, где стояли твердой ногой Полисперхонт и его сын Александр и где навербованные Аристодемом и возвратившимся из Сирии с 1 000 талантов Александром значительные войска давали перевес деду Антигона, обнаруживалось некоторое движение против Македонии. Когда Аполлонид, военачальник Кассандра в Аргосе, двинулся против Стимфала в Аркадию и занял этот город, враждебная ему партия в Аргосе произвела восстание, провозгласила свободу и пригласила Александра прибыть и занять город, но так как Александр медлил, то Аполлониду удалось быстро овладеть городом; прибыв на рыночную площадь, он приказал зажечь пританей, в котором собралось 500 человек противной партии, составлявших совет; эти 500 человек сгорели, многие другие были казнены, но большинству все-таки удалось бежать.
   Между тем Кассандр при вести о производимых Аристодемом на Пелопоннесе вербовках и о находившихся в распоряжении неприятеля значительных силах и после тщетной попытки склонить Полисперхонта к отделению от Антигона, собрал войско, быстро спустился через Фессалию в Беотию, помог фивянам, чтобы иметь в их городе лишний укрепленный пункт, окончить постройку стен и башен, и затем двинулся на Истм. Отсюда он взял Кенхреи, гавань Коринфа на Сардоническом заливе, прошел, грабя и опустошая, по принадлежавшей городу области, и принудил сдаться на капитуляцию два укрепления, в которых находились гарнизоны Александра; самый Коринф остался в руках неприятеля. Затем он бросился в Аркадию против Орхомена, куда призвала его одна партия города, и предоставил этой партии наказать по своему усмотрению бежавших в храм Артемиды приверженцев Александра; они были оторваны от алтарей и умерщвлены. Затем он вторгся в Мисению; но нашел город Мессену занятым Полисперхонтом с такими значительными силами, что принужден был отказаться от намерения взять его штурмом; он возвратился в Аркадию, оставил там Дамиса в звании стратега этой области и двинулся далее в Аргос; отпраздновав Немейские игры, он повел свое войско в Македонию. [514] Ни он не сделал решительных успехов, ни противники не решились выступить против него в открытом поле.
   Лишь только он удалился, как они выступили на сцену, двинулись в занятые македонскими войсками области, изгоняя своих противников из одного города за другим и повсюду провозглашая свободу; скоро большая часть Пелопоннеса была в их руках. Неудавшуюся с Полисперхонтом попытку Кассандр повторил с его сыном. Через секретное посольство он предложил ему покинуть дело Антигона и сделаться его союзником, обещая ему за это стратегию на Пелопоннесе, предводительство над многочисленным войском и затем все заслуженные им почести. Сын не поступил так же, как отец; ему предлагалось именно то, к чему он стремился и осуществлению чего, пока он оставался за Антигона, препятствовала близость Аристодема и еще более Полисперхонта; его мало тревожила мысль, что отныне он сделается таким образом врагом своего отца; он перешел со значительной частью навербованных им и Аристодемом войск на сторону неприятеля и начал действовать в северных провинциях Пелопоннеса, а именно в Сикионе и Коринфе, в качестве стратега Кассандра.
   Как раз в это время Поликлет прибыл в Кенхрей с 50 кораблями, данными ему Селевком; но так как здесь после перехода Александра на сторону неприятеля ему почти нечего было делать, то он поспешил со своим флотом обратно в восточные воды. Пристав к берегу Киликии у Афродисия, он узнал, что наварх Антигона Теодот идет вдоль берега Ликии с родосскими кораблями, экипаж которых был навербован в Карии, и что Перилай с войском следует для прикрытия этой эскадры за нею вдоль берега. Он бросился навстречу им обоим; приказав своим войскам сойти с кораблей на берег и расположив в превосходной позиции в том месте, где должна была пройти колонна неприятеля, сам он со всем своим флотом стал на якорь позади мыса, который скрывал его от глаз приближавшегося врага. Ничего не подозревавший Перилай вступил в эту занятую неприятелем местность; завязалось сражение; Перилай со многими из своих людей был взят в плен, еще большее количество палов бою; экипаж флота высадился на берег, чтобы подать помощь своим. Тогда выступил из засады Поликлит со своим флотом и напал на оставшиеся почти совсем без защитников корабли; тщетно Теодот с бывшими при нем немногочисленными воинами старался оказать ему сопротивление; смертельно раненный, он был взят в плен, а все корабли попали в руки неприятеля. С этой богатой добычей Поликлит через Кипр возвратился в Египет и пристал к берегу у Пелусия.
   После отделения Александра на Пелопоннесе и потери Кипра это был третий тяжелый удар, который поражал Антигона. Его стратег Птолемей, ввиду полученных Асандром от Мирмидона значительных подкреплений, тоже не решался напасть на Карию; он сам уже восемь месяцев осаждал Тир, не достигнув никаких результатов. Переговоры относительно выдачи Перилая и других пленных подали повод к сближению между Птолемеем и Антигоном, результатом которого было свидание между ними обоими на границе Сирии и Египта у низовьев Сирбонского озера. Требования Птолемея были не такого рода, чтобы Антигон мог согласиться на них; они расстались, и переговоры не имели никакого другого последствия, кроме еще более ожесточенного продолжения войны. [515]
   Наступила весна 314 года, второго года войны. Между тем как сам Антигон с величайшим рвением продолжал осаду Тира, его верный полководец Аристодем деятельно старался возместить причиненные отделением Александра на Пелопоннесе потери. Он двинулся в Этолию и потребовал в общем собрании, чтобы этоляне объявили себя за Антигона и против их общего врага Кассандра и оказали бы деятельную помощь в войне с последним. Когда это ему было обещано, Аристодем, навербовав в Этолии солдат и со значительно усилившейся армией, переправился на Пелопоннес; здесь он освободил от осады Киллены, которую жестоко теснили Александр и союзные с ним элейцы; оставив здесь значительный гарнизон, он двинулся в Ахею; гарнизон Кассандра был изгнан из Патр, а город объявлен свободным; Эгион был тоже взят и тоже должен был быть объявлен свободным, но это предупредили этолийские наемники, которые разграбили и сожгли его, причем погибла большая часть жителей. Димейцы тоже последовали призыву к свободе, причем они отделили город стеной от засевшего в акрополе гарнизона и изготовились приступить к его осаде; тут подошел Александр, напал на город и взял его, множество димейцев было казнено, другие были изгнаны или посажены в заключение; оставшиеся в городе немедленно по выступлении Александра послали в Эгион просить у Аристодема помощи, получив которую, они снова напали на гарнизон, победили его, перебили большую часть его вместе с гражданами, державшими сторону Александра, и провозгласили свободу. Таким образом, междоусобная война свирепствовала в горах Пелопоннеса, и имя "свободы" служило только покровом кровопролитных раздоров.
   Александр снова выступил из Сикиона, чтобы поработить города, державшие сторону Антигона, но был убит дорогой некоторыми находившимися в его свите сикионянами, которые надеялись приобрести таким образом свободу своему городу. Но супруга Александра, прекрасная и отважная Кратесиполида, поспешила заручиться содействием его армии; она могла положиться на преданность войск, симпатии которых она приобрела своей добротой, уходом за больными и раздачей милостыни вдовам и сиротам; она была вполне посвящена в дела своего мужа и по обычаю того времени умела владеть оружием. Когда при вести об убийстве Александра сикионяне собрались с оружием в руках, чтобы защитить какою бы то ни было ценою новоприобретенную свободу, она стала во главе своих войск, двинулась против граждан, победила их, приказала распять на кресте тринадцать зачинщиков и принудила город признать ее своей повелительницей. [516]
   В это время акарнанцы, по-видимому, по наущению Кассандра начали войну со своими соседями этолянами; Кассандр немедленно заключил союз с акарнанцами, поспешил туда из Македонии со значительным войском и стал лагерем на севере Этолийской области на берегах реки Кимпила. Пригласив сюда акарнанцев на общее собрание, он напомнил им, что они с незапамятных времен ведут с этолянами пограничные войны, но что изолированность и незначительное положение укрепленных пунктов их страны только раздробляет их силы, не представляя для них надежной защиты; ввиду этого он советует им соединиться в несколько больших городов, что даст им возможность сопротивляться в случае неожиданного нападения -- возможность, которой они лишены теперь благодаря разбросанности своих поселений, -- и принудить неприятеля прекратить свои дерзкие нападения на соединившихся в многолюдные поселения жителей. Акарнанцы последовали его совету: одни направились в укрепленный город Страт на берегах Ахелоя, другие -- в Эниады у устья этой реки, а третьи -- в Сабрию и Агринион, лежавший против Страта. [517] Затем, поручив стратегу Эпира Ликиску оказывать поддержку акарнанцам, Кассандр двинулся против города Декады, который сдался ему добровольно. Отсюда он бросился через землю эпиротов к северу, напал на Аполлонию и, взяв ее, двинулся против царя тавлантинцев Главкия, под охранной которого находился сын изгнанного эпирского царя, и после окончившегося победой сражения [518] принудил его дать обязательство не предпринимать ничего для восстановления эпирского царства и вообще не оказывать помощи противникам Кассандра. Затем он пошел против Эпидамна; приблизившись к городу на расстояние дня пути, он двинул часть своего войска в глубину страны против иллирийских городов горных местностей и приказал предать пламени находившиеся там на горах деревни; эпидамняне, ожидавшие нападения на их город, спокойно снова отправились на поля, полагая, что опасность миновала; тогда Кассандр приказал войскам, которые он удержал при себе, напасть на их людей; около 2 000 было взято в плен, ворота в город были найдены открытыми, город был взят и снабжен гарнизоном. [519]
   После этого Кассандр возвратился в Македонию; он завладел двумя наиболее важными пунктами на берегу Ионического моря, при помощи которых мог обеспечить себе обладание Эпиром и держать в покорности иллирийские народы; хотя этоляне вскоре после его ухода и принудили к сдаче укрепленный город Агринион и, несмотря на заключенный договор, перебили поселившихся там акарнанцев, но все-таки его дело в Европе приобрело теперь такой решительный перевес, что он мог готовиться выступить навстречу своим врагам в Малую Азию, надеясь тем временем помешать этим всякому значительному предприятию Антигона в Европе.
   В Малой Азии с осени 315 года, когда стратег Птолемей вторгся в Лидию и угрожал Карии, по-видимому, не произошло ничего важного; по крайней мере историки сообщают только то, что он угрожал городам Карии. Его планам, вероятно, помешал перевес сил Асандра, с которым соединился Мирмидон во главе значительного войска. Кассандру удалось двинуть в Азию войско под предводительством Пропелая, которое соединилось с Асандром; в то же время он послал Деметрию и Дионисию в Афины приказ немедленно отправить двадцать афинских кораблей против острова Лемноса, [520] который объявил себя за Антигона. Аристотель вышел в море с двадцатью афинскими кораблями и примкнул к флоту Селевка, который как раз теперь крейсировал в этих водах; флот остановился под стенами Лемноса и потребовал сдачи города, и когда в этом было отказано, то было приступлено к осаде, к опустошению окрестностей города и сооружению вала вокруг, после чего Селевк, поручив продолжение осады Аристотелю, поплыв далее к острову Кос. При вести об его отплытии Диоскорнд со своей эскадрой поспешил на помощь верному городу, вытеснил афинян с острова и взял в плен двадцать их кораблей со всем экипажем. [521]
   О происходивших в Карии событиях мы тоже не узнаем никаких подробностей; сюда в южном направлении должен был отступить стратег Антигона ввиду численного перевеса сил противника, так как нам известно, что он расположился в этой области на зимние квартиры, хотя вскоре после этого Асандр является все-таки обладателем Лидии и называется повелителем Азии. Эта гипотеза, по-видимому, подтверждается также и тем обстоятельством, что наварх Антигона Теодот имел возможность навербовать в Карий экипаж для своих родосских кораблей. Когда стратег Птолемей уже расположился на зимние квартиры и был занят торжественным погребением своего отца, противники послали 8 000 человек под предводительством Эвполема в карийский город Каприму, [522] приказав ему попытаться произвести отсюда нападение врасплох на рассеянные по зимним квартирам египетские войска. Узнав через перебежчиков о намерениях неприятелей, Птолемей быстро возвратился к своим войскам, вызвал из зимних квартир 8 300 человек пехоты и 600 всадников, неожиданно напал глубокой ночью на плохо окопавшихся и небрежно оберегаемых часовыми неприятелей и одержал над ними такую полную победу, что Эвполем был взят в плен, а другие принуждены сдаться. После этого блестящего успеха он возвратился назад на зимние квартиры; ему все-таки удалось одержать победу, несмотря на численный перевес противника, а дела в Сирии начали принимать такой оборот, что он мог надеяться получить оттуда вскоре значительное подкрепление.
   Летом этого года Антигон принудил наконец сдаться на капитуляцию после пятнадцатимесячной осады расположенный на острове Тир, где нужда достигла крайней степени и, когда оставшиеся еще там немногочисленные войска египетского гарнизона удалились, занял его достаточным количеством войска. [523] Почему Птолемей, имея к этому полную возможность благодаря своему флоту, не употребил всех усилий, чтобы удержать за собою этот важный пункт? Казался ли ему архипелаг важнее царицы финикийского побережья? Или он полагал, что теряет в этом городе менее, чем Антигон приобретает в нем? Теперь Антигон становился не только равным великому Александру в одном из его славнейших дел, но, обладая Тиром, он мог считать завоевание Сирии законченным; а это завоевание было для него тем важнее, что его флот, хотя и не уступал флоту противников по числу кораблей, но все-таки еще не мог померяться с ним, будучи создан только недавно и нуждаясь еще в опытности и в новом экипаже, который лучше всего можно было навербовать на финикийском берегу.
   Антигон еще избегал переносить центр тяжести войны на море; как раз теперь власть Асандра в Малой Азии приобрела такие значительные размеры и его боевые си ты так значительно увеличились с прибытием Мирмидона и Препелая, что храбрый стратег Птолемей едва мог держаться против них. Поэтому после падения Тира Антигон поспешил двинуться в Малую Азию; но так как в то же время приходилось ожидать нападения на Сирию со стороны Египта, то для прикрытия Сирии было оставлено значительное войско, состоявшее из 2 000 македонян. 10 000 чужеземных наемников, 500 ликийцев и памфилян, 400 персидских пращников, 5 000 всадников и более чем из 40 слонов; главное начальство Антигон поручил своему двадцатидвухлетнему сыну Деметрию, [524] который уже успел проявить себя прекрасным военачальником; рядом с ним был поставлен военный совет, состоявший из четырех старых опытных генералов; то были Неарх, олинфянин Андроник, Филипп и Пифон, сын Агенора, который для этой цели был вызван из своей сатрапии, Вавилона. Со всеми остальными войсками Антигон выступил в поход поздней осенью 314 года, пересек Киликию, прошел с большим трудом через наполненные уже снегом проходы Тавра и двинулся отсюда далее во Фригию, где и расположился на зимние квартиры в окрестностях Келен. В то же время занятый до сих пор осадой Тира флот уже успел выступить в море под командой Мидия, захватить в плен состоявшую из 36 кораблей эскадру Пидны и теперь уже крейсировал в эгейских водах. [525]
   Наступил 312 год, третий год войны. До сих пор Лисимах, хотя и принадлежал к числу союзников, не принимал участия в войне; по-видимому, часть рассказываемых нами ниже событий относится еще к 314 году, и они-то и воспрепятствовали ему предпринять что-либо в Азии; возможно также и то, что для воспрепятствования ему в этом Антигон напомнил греческим городам западного берега Понта, что во времена Филиппа и Александра они были независимыми городами в государстве, и обещал им в силу своего звания регента защитить их автономию. Как бы то ни было, но граждане Каллатиды прогнали оставленный в их цитадели Лисимахом гарнизон и провозгласили свою независимость; с их помощью жители Истра, Одесса и других греческих городов этого побережья сделали то же самое; заключили между собою союз для взаимной защиты своей свободы, затем вступили в сношения с соседними фракийцами (гетами) и скифами и образовали таким образом силу, которая, конечно, могла оказать достаточное сопротивление сатрапу Фракии. При вести об этом Лисимах быстро двинулся через землю одрисов, перебрался через Гем и неожиданно явился под стенами Одесса; город быт оцеплен со всех сторон, началась осада, и он скоро принужден был сдаться. Отсюда Лисимах двинулся против Истра и, покорив и этот город без большого труда, выступил в Каллатиду. На пути туда его встретили скифы и фракийцы; он немедленно бросился на них; фракийцы, испуганные таким энергичным нападением, охотно приняли предложенные им условия и покинули сторону своих союзников, но скифы довели дело до битвы; он разбил их в открытом бою и преследовал до самых границ их владений. Затем он возвратился к Каллатиде, стал лагерем под ее стенами, подверг город полной блокаде и грозил смертью гражданам, которые начали общее восстание. Тут пришло известие, что посланное Антигоном подкрепление уже приближается, что на Понте находится флот под предводительством Ликона и что Павсаний с многочисленными войсками уже достиг храма в устье Босфора. Лизисах немедленно поспешил с большею частью своего войска навстречу приближавшемуся неприятелю; подойдя к проходам Гема, он нашел их занятыми фракийцами; то был князь одрисов Севф, который в надежде отвоевать себе свою прежнюю независимость объявил себя за Антигона и собрал войско, которого было вполне достаточно, чтобы отрезать Лисимаха от его сатрапии. Началось продолжительное, жаркое, сопровождавшееся большим кровопролитием с обеих сторон сражение, выигрышем которого сатрап открыл себе дорогу через Гем. Он поспешно двинулся против Павсания, который при приближении превосходившего его численностью противника отступил на защищенного позицию; скоро его позиция была взята штурмом; сам Павсаний был убит, большинство его солдат было взято в плен и затем отпущено за выкуп или включено в состав победоносного войска. Лизисах вернулся, чтобы продолжать осаду Каллатиды, которая благодаря поддержке флота Антигона и князей Киммерийского Босфора продержалась довольно долго. [526]
   Уже из этой, хотя и неудачной, экспедиции Павсания можно заключить, что в течение 313 года власть Антигона в Малой Азии приобрела решительный перевес. Источники не сообщают нам, как и где здесь снова началась война; по-видимому, Антигон отрезал Асандра от войск его союзников и оттеснил последних за пределы Лидии; с достоверностью мы знаем только то, что наконец жестоко теснимый сатрап Карий Асандр согласился на капитуляцию, по которой он должен был выдать всех своих солдат Антигону, возвратить Греческим городам свободу, сохраняя в виде дара Антигона обладание Карией в тех пределах, в каких он владел ею ранее, обязываясь быть ему верным и преданным союзником, и, наконец, дать ему в заложники своего брата Агафона. Уже через несколько дней сатрап раскаялся в том, что принял такие условия; ему удалось скрыть в безопасное место своего брата, который уже находился в руках Антигона; и он отправил послов к Птолемею, Селевку и Кассандру, снова прося у них помощи. С величайшим неудовольствием Антигон узнал об этом вероломстве Асандра и немедленно вторгся с разных концов в Карию; для освобождения греческих городов были посланы стратег Доким [527] и наварх Мидий, которые соединились под стенами Милета, призывая город к свободе, вынудили к сдаче гарнизон крепости и провозгласили автономию города; против Иасоса был послан стратег Птолемей, который принудил город объявить себя за Антигона; сам Антигон двинулся по ведшей через Траллы дороге, взял этот город, прошел по южным округам сатрапии, подступил к Кавну, куда на поддержку ему явился флот, и взял этот город, за исключением цитадели, которая была блокирована и осаждена. [528] В истории сатрап Асандр более не упоминается.
   Во время этих событий в Азии дело Антигона на Пелопоннесе, по-видимому, подверглось весьма значительным переменам; он послал туда новую экспедицию под предводительством Телесфора, состоявшую из 50 кораблей и значительного числа войск, с поручением освобождать греческие города, надеясь постоянным повторением попыток такого рода убедить греков, что он искренно желает возвратить им свободу. Телесфор высаживается на Пелопоннесе, об Аристодеме и его войске далее не упоминается ни слова. Полисперхонт, как кажется, соединился с вдовой своего сына, чтобы основать независимое государство в Пелопоннесе, так как Телесфор ведет войну против нескольких занятых войсками Александра городов и освобождает их, за исключением Сикиона и Коринфа, в которых держится Полисперхонт с многочисленными войсками.
   В это время Кассандр послал против этолян новое войско под предводительством своего брата Филиппа, который, соединившись с акарнанцами, начал предпринимать через Ахелой опустошительные набеги в область этолян. Тут пришло известие, что Эакид, изгнанный эпиротами три года тому назад, возвратился на родину и снова принят своими подданными, которые, вероятно, были утомлены господством Македонии; они обратились даже к Кассандру с просьбой разрешить им восстановить прежний порядок вещей, так как их недоразумения со своим царем улажены. Конечно, в этом им было отказано, и Филипп получил приказ немедленно выступить против Эакида и уничтожить его окончательно, не давая ему времени соединиться с этолянами. Филипп бросился туда и немедленно начал сражение, хотя и имел против себя многочисленное прекрасно организованное войско; сражение решилось в его пользу, множество врагов было перебито, множество взято в плен, и в том числе около пятидесяти человек из той партии, которой Эакид был обязан своим возвращением на родину; они были отправлены в Македонию в оковах. Между тем царь с остатками эпиротского войска бежал на юг к этолянам; Филипп победил во второй раз; в числе множества павших находился и сам Эакид, а испуганные этими быстрыми и блестящими успехами Филиппа этоляне бежали с женами и детьми из своих открытых поселений в высокие горы. [529]
   В таком положении находилось дело Кассандра в конце лета 313 года; снова покорить Эпир было, по-видимому, легким делом; этоляне находились не в блестящем положении, Телесфор был задержан на Пелопоннесе Полисперхонтом, Греция была покорна. Но его справедливо тревожили успехи Антигона в Малой Азии; там этот энергичный стратег уже не имел более против себя никакой силы, Лисимах был занят на берегах Понта, флот союзников потерял свой перевес, в греческих водах Антигон находился недалеко от Геллеспонта, и переправы ему долее преградить было нельзя. Кроме того, в самой Греции начали обнаруживаться результаты прокламации Антигона; беотяне, среди которых были восстановлены ненавистные Фивы, послали к Антигону посольство и были объявлены им его союзниками; этоляне тоже послали к нему и возобновили с ним самим союз, который они заключили с его полководцами; большинство городов Эвбеи провозгласило свою независимость, только в Халкиде еще держался македонский гарнизон; даже из Афин была тайно отправлена к Антигону просьба восстановить свободу города. По-видимому, от дальнейшего хода войны Кассандру приходилось ожидать самых дурных последствий; теперь положение вещей еще было таково, что он мог заключить сепаратный мир на выгодных условиях. На Геллеспонте он имел свидание с Антигоном для переговоров относительно заключения мира; но Кассандр безусловно не нашел возможным принять поставленные Антигоном условия -- свобода греческих государств была, несомненно, поставлена на первое место, -- и оба расстались, не придя ни к какому соглашению.
   Кассандр мог ожидать, что Антигон пошлет свои эскадры в Грецию и нападет на него там в его наиболее слабом пункте; в Афинах и в их гаванях он был уверен, но более всего приходилось опасаться того, что Антигон высадится на Эвбее и оттуда переправится в Беотию. Поэтому Кассандр поспешил приступить к попытке овладеть островом. С 30 кораблями он двинулся в Орей на северном берегу острова на Артемизийском побережье, откуда было легко преградить доступ в пролив. Ему только что удалось взять гавань Орея и начать теснить город самым жестоким образом -- как вдруг на помощь оритам прибыл из Пелопоннеса Телесфор с 20 кораблями, а из Азии Мидий со 100 кораблями. Корабли Кассандра находились в гавани города; противникам удалось обстрелять их; четыре корабля сгорело совсем, а всем другим угрожала серьезная опасность. Между тем прибыл флот из Афин, и так как противники не соблюдали большой осторожности, то Кассандр произвел вылазку, причем потопил у неприятеля один корабль, а три взял в плен со всем экипажем. [530]
   Тогда Антигон послал в Европу под командой своего племянника Птолемея [531] флот из 150 кораблей, на котором находилось 5 000 человек пехоты и 500 всадников; задача его заключалась в том, чтобы довершить освобождение греческих государств; родосцы, которые заключили с ним теперь вооруженный союз, тоже приняли участие в этой экспедиции с десятью прекрасно вооруженными кораблями. Птолемей высадился на берег в Авлиде в так называемой глубокой гавани; здесь с ним соединились от имени беотийского союза 2 200 человек пехоты и 800 всадников; стоявшие еще под стенами Орея корабли были тоже вызваны сюда; он укрепил Салганей, лежавший на самом морском берегу, и сделал этот пункт центром своих движений. Между Авлидой и Салганеем по другую сторону моста через Эврип, который в этом месте очень узок, лежала Халкида, единственный город Эвбеи, находившийся в руках Кассандра; [532] Птолемей надеялся скоро овладеть ею. Лишь только Кассандр узнал об этих намерениях неприятеля, как он снял осаду с Орея и поспешил в Халкиду, чтобы удержать за собою эту наиболее важную позицию. Между тем Мидий со всем своим флотом поспешно возвратился в Азию к Антигону, который немедленно, сопровождаемый плывшим вдоль берега флотом, двинулся со своими войсками по направлению к Геллеспонту, чтобы переправиться в Европу и затем напасть на беззащитную Македонию; если Кассандр останется в Халкиде или если он поспешит домой, чтобы спасти Македонию, уничтожить его господство в Греции. Для македонской державы представилась самая трудная альтернатива; не обладая господством ни над морем, ни над Грецией, она была принуждена перейти в оборонительное положение, успешно держаться которого можно было только при господстве или над морем, или над Грецией. Кассандр владел еще Халкидой [533] и Аттикой, в Аттике было вполне преданное ему правительство, что обеспечивало ему помощь афинского флота, а в гаванях Афин он имел пункт, открывавший ему доступ в море Циклад; пока Аттика оставалась в его руках, Греция и море еще не совсем были потеряны. Он передал начальство в Халкиде своему брату Плистарху, поспешно переправился со своим войском к Оропу, лежавшему на границе Аттики, взял этот город штурмом, принудил беотийский союз заключить с ним перемирие, двинулся вверх по Асопу в Фивы и, назначив Эвполема своим стратегом в Греции, быстро возвратился в Македонию. Это было приблизительно в конце 313 года. Между тем Антигон достиг Пропонтиды, послал в Византию и велел предложить этому городу заключить с ним вооруженный союз; но находившиеся там послы Лисимаха посоветовали византийцам не предпринимать никаких неприязненных действий против него и Кассандра, а более всего бояться ближайших властителей; и византийцы, выгода которых заключалась в том, чтобы среди всеобщей войны спокойно заниматься своею доходной торговлей и сохранить хорошие отношения с обеими партиями, ответили, что они по-прежнему останутся нейтральными. Это обстоятельство, возвращение Кассандра, близость Лисимаха с войском, зимнее время года, а более всего осложнения в Сирии побудили Антигона отложить пока свою переправу в Европу и разместить свои войска по городам Малой Фригии на зимние квартиры. [534]
   В течение этого года Птолемей Египетский не имел возможности оказать непосредственную помощь своим союзникам. Мы имеем несомненное право приписать проискам Антигона единовременное возмущение Кирены против Птолемея и отделение от него недавно покоренных кипрских царей. Киренейцы, как кажется, провозгласив свою независимость, немедленно обратились против цитадели города и осадили ее; когда прибывшие из Александрии послы потребовали от них прекращения неприязненных действий, они умертвили их и с еще большим рвением продолжили осаду. Тогда Птолемей послал против них большое войско под командой Агиса и флот под командой наварха Эпинета. Агис быстро и энергично напал на мятежников, разбил их, взял город и послал зачинщиков скованными в Александрию; [535] приказав гражданам города выдать ему свое оружие, он снова организовал городское управление согласно полученным им от своего повелителя распоряжениям, передал Офеле стратегию над провинцией и возвратился в Александрию. Тогда Птолемей со всеми своими силами обратился против Кипра. Царь Китиона Пигмалион за то, что все вступил в переговоры с Антигоном, был низложен, Праксипп из Лапефа, Стасиойк из Мариона и династ Кирении, которые тоже были уличены в отделении, были взяты под стражу и лишены своего звания, которое было отдано царю Саламина Никокреонту, получившему в то же время и стратегию над островом. Затем Птолемей переправился на кораблях в Сирию, неожиданно появился под стенами Посидиона в устье Оронта, взял этот город штурмом и разграбил его, [536] отплыл отсюда в Киликию, продал взятых им здесь в плен в рабство, опустошил окрестную страну и с богатой добычей возвратился назад на Кипр.
   При вести об этих успехах Птолемея Антигон послал из Фригии своему сыну Деметрию, который все еще стоял в Келесирии, готовый встретить нападение из Египта, приказ как можно скорее поспешить в угрожаемые неприятелем местности, чтобы оказать им помощь и воспрепятствовать Птолемею формально занять их. Деметрий немедленно выступил со своей конницей и легкой пехотой, оставив слонов и тяжеловооруженных воинов под начальством Пифона, и быстрыми переходами двинулся в Киликию. [537] Он прибыл слишком поздно и, опасаясь нападения со стороны Египта во время их отсутствия, с неменьшей быстротой возвратился назад; благодаря громадному напряжению сил при этих передвижениях большинство лошадей сделалось негодными к службе и погибло много людей. Он распределил свои войска в южной части Сирии по зимним квартирам. Так закончился 313 год,
   Взаимное положение воюющих держав окончательно выяснилось, и решение вопроса, кто победит в Греции и кто в Сирии, было значительно упрощено. Новый год, четвертый год войны, должен был принести это решение. Немедленно после отступления Кассандра стратег Птолемей бросился на Халкиду, прогнал ее гарнизон и провозгласил город свободным, решив, несмотря на его важность в военном отношении, не обременять его гарнизоном; затем он напал на Оронт, взял в плен расположенный там гарнизон и возвратил этот город беотянам. Овладев затем еще Эретрией и Каристом на Эвбее, он двинулся в область Аттики. Еще раньше завязавшая тайные сношения с Антигоном [538] антимакедонская партия теперь, когда Птолемей уже был слишком близко, принудила правителя города Деметрия заключить с ним перемирие и послать к Антигону послов для переговоров о формальном союзе. Не останавливаясь здесь долее, стратег обратился против Беотии, взял Кадмею, изгнал из нее гарнизон Кассандра и освободил Фивы. Затем он двинулся в Фокиду, таким же образом изгоняя там гарнизоны из акрополей и возвращая городам свободу, а оттуда прошел в Локриду, где обложил город Опунт, верно державший сторону Кассандра, и довел его до крайне стесненного положения.
   Между тем как дело Антигона в средней Греции, покровительствуемое призывом к свободе и растущим народным движением, делало такие блестящие успехи, борьба против Македонии на западе тоже шла не менее успешно. Государство коркирейцев, видевшее в захвате Кассандром Левкады и в его неоднократных победах над эпиротами опасность для самого себя, оказало действенную поддержку восставшим аполлониатам и эпидаминянам, изгнало гарнизоны из обоих этих городов, провозгласило независимость Аполлонии и передало Эпидамн князю тавталантинов Главкии, с вероятною целью побудить этого государя к восстанию, несмотря на заключенный им с Кассандром договор. В Эпире после смерти царя Эакида престол перешел к его старшему брату Алкету, которого, благодаря его вспыльчивому и дикому характеру, отец лишил права престолонаследия и послал в изгнание; теперь при разделяемой им всеобщей ненависти против Кассандра он был принят с тем большею охотой, что его права на престол были несомненны, а сын Эакида Пирр был еще ребенком. Стратег Акарнании Ликиск, который был ранее стратегом Эпира, двинулся из Акарнании в Эпир в надежде без труда низложить новое правительство, которое не могло еще успеть упрочиться. Он двинулся к северу и стал лагерем в окрестностях Кассопии. Между тем Алкета послал в окрестные города своих сыновей Александра и Тевкра с поручением призвать к оружию как можно большее количество людей, а сам с имевшимися у него войсками выступил навстречу неприятелю и расположился против него лагерем, ожидая прибытия своих сыновей. Численный перевес был на стороне Ликиска, который поставил Алкета в такое стесненное положение, что эпироты потеряли всякую надежду на успех и сдались, Алкет бежал в эпиротский город Эвримены; [539] Ликиск последовал за ним и осадил здесь, но в это время поспел сын царя Александра со значительным войском, напал на македонян и разбил их в кровопролитном сражении. После этого и Ликиск тоже получил помощь; во втором сражении эпироты были побеждены, Александр и Тевкр бежали со своей матерью в одно укрепленное место, Эвримены были взяты штурмом, разграблены и сравнены с землей.
   Немедленно по получении известия о первом сражении при Эврименах Кассандр двинулся в Эпир, где он нашел борьбу уже успешно оконченной; так как для него всего важнее было обладание Аполлонией, а Главкия, союзник керкирян и аполлонитов, был в то же время и противником Алкеты, чьего племянника Пирра он держал при себе, то он заключил с Алкетой мир и уступил ему Эпир. Затем он двинулся против Аполлонии, граждане которой приготовились к этому нападению и призвали к себе на помощь войска своих союзников; вполне готовые к борьбе, они ожидали неприятеля под стенами своего города и, благодаря своему численному превосходству, разбили македонян. Такие значительные потери и близость зимы [540] принудили Кассандра возвратиться обратно. Ободренные понесенным им поражением и его отступлением, левкадяне, поддерживаемые керкирянами, возмутились, прогнали македонский гарнизон и провозгласили свою независимость.
   В какой степени эти движения против македонян были поддерживаемы стратегом Птолемеем, мы не знаем; во всяком случае, если бы он имел полную свободу движений, он оказал бы им такую энергичную поддержку, что македонские войска были бы принуждены совершенно отступить из Греции. В надежде на это Антигон и даровал ему неограниченные полномочия и верховную власть над Грецией; но именно этим было создано такое положение, которое препятствовало всем дальнейшим движениям стратига. Наварх Телесфор, стоявший около Коринфа, считал себя отодвинутым на второй план этой миссией Птолемея, покинул свой флот и предоставил своим наемникам на выбор или оставить службу у Антигона и идти, куда они хотят, или поступить на службу к нему, так как он намеревается вести войну на Пелопоннесе на собственный риск и в своих собственных интересах. С такими намерениями он двинулся против города Элиды, остававшегося верным делу Антигона, занял его акрополь, В завладел самим городом и разграбил олимпийский храм, В собрал около 50 талантов серебра и начал усердно вербовать наемников. Антигону грозила полная потеря Пелопоннеса, поэтому Птолемей поспешил оставить осаду Опунта и двинулся в Пелопоннес; по своему прибытию в Элиды он скоро взял акрополь и возвратил элейцам свободу, а храму его сокровища; вскоре после этого ему удалось принудить Телесфора также и к сдаче Киллены, где он еще держался; этот город был тоже отдан элейцам. [541]
   Во время этих событий борьба на востоке разрешилась совершенно неожиданным образом. В прошлом году Птолемей после своих успехов в Кирене и на Кипре ограничился беглой диверсией против берегов Киликии и Сирии, которая настолько отвлекла Деметрия, что безопасность границы Египта была обеспечена. Но теперь в начале 312 года могущество Антигона приобрело такой перевес в Малой Азии и приняло такой угрожающий характер на греческом море и в Греции, что Египту было необходимо начать, не теряя времени, решительные действия против Сирии. Особенно Селевк советовал сатрапу Египта предпринять поход, при котором он не только мог разбить Деметрия, но и снова овладеть Сирией и угрожать Малой Азии с юга. Весною 312 года обширные вооружения Птолемея и вербовка войск были окончены; с 18 000 человек пехоты и 000 всадников, состоявших частью из македонян, частью из наемников, и кроме того, с многочисленными полчища -- и египтян, которые или участвовали в походе, будучи вооружены по македонскому образцу, или служили в качестве носильщиков или прислуги при обозе и метательных машинах, Птолемей выступил из Александрии через Пелусий и через пустыню, отделяющую Египет от Сирии, и расположился лагерем под стенами Газы. [542]
   При вести о приготовлениях Птолемея Деметрий тоже собрал свои войска из зимних квартир и двинулся с ними к I азе; юный полководец -- он был в том же самом возрасте, в котором Александр начал свой великий поход на восток. -- горел желанием померяться силами с неприятелем, которого он тщетно ранее искал в Киликии, тщетно так долго ожидал на границах Сирии. Старые генералы серьезно советовали ему отказаться от борьбы со значительно превосходившим его силами войском под предводительством такого испытанного полководца, говоря, что лучше держаться оборонительного положения, чем ускорять решение кризиса, которое, по всей вероятности, будет в пользу противника. Тем не менее Деметрий настаивал на своем желании; он знает, на какое идет важное дело, предпринимая эту страшную борьбу без отца; хотя он и молод, но он решится на нее; он надеется, что успех послужит для него оправданием. Он пригласил войско на собрание; воины явились в полном вооружении; когда с: затем вступил на возвышение по середине и некоторое время в смущении стоял молча, войска крикнули ему, что бы он ободрился и говорил! Еще раньше, чем глашатай пригласил к молчанию, кругом воцарилась тишина; тогда Деметрий обратился к народу со свойственным ему огнем и смелостью, с увлекательными чарами молодости, которая думает, что первый серьезный успех дает ей право всего ожидать от будущего; он не скрывал того, что решается на важный шаг, но он все-таки отдает в их руки возможность стяжать для него первые трофеи; чем значительнее силы неприятеля, тем прекраснее будет слава одержать над ним победу; чем знаменитее предводители неприятельского войска, оба испытанные полководца Александра, тем прекраснее для него, юноши, будет слава одержать над ними победу; он ничего не желает, кроме славы, добыч будет принадлежать войскам; чтобы она была равна их храбрости, он увеличит ее крупными подарками. Войска отвечали на речь своего молодого полководца громким л криками ликования; они были исполнены энтузиазма перед своим героем, в котором, по-видимому, перед ними снова восстала фигура Александра и его смелость и величие; он был их любимцем, никто не мог пожаловаться на него, во всем дурном обвиняли его отца, а от него ожидали всего лучшего; кроме того, Антигон был стариком, всякий знал, что он стремится к диадеме; в таком случае Деметрий был наследником престола, от его милости зависело все будущее счастье; и кому же можно было скорее его пожелать, как ему? Ахилл по красоте, в полном цвете молодости, царственном вооружении, со словами привета и ободрения для каждого, с лицом, горящим воинственностью надеждой, со смело обращенным на неприятеля взором, так выступал он во главе своих войск на поле битвы.
   Здесь он построил свое войско по плану, в основе которого лежала крайне смелая и простая мысль. Необходимо было быстрой и неожиданной инициативой парализовать численный перевес неприятеля, военную задачу которого составляло нападение; необходимо было принудить его к бою на таком месте, где египтянин менее всего желал этого; необходимо было нанести удар таким образом, чтобы его удача имела последствием верную гибель неприятеля. Деметрий имел на своем правом фланге море; он назначил свое левое крыло для атаки, которая должна была в случае удачи отбросить неприятеля к морю. Он расположил на своем левом крыле состоявший из "друзей" отборный отряд в 200 всадников, в числе которых находился стратег Пифон: а слева от них -- три илы, т. е. 150 всадников; такое же количество, предназначенное для прикрытия фланга, составляло край крыла, далее которого шли в бой разделенные на три ила 100 человек тарентийцев, так что в целом около Деметрия находилось 600 всадников. За ними справа шли гетайры, 800 всадников; а за последними еще другие 1 500 всадников. Перед этим крылом было поставлено 30 слонов, в промежутках между которыми расположены необходимые легковооруженные войска, 1 500 человек, и между ними 500 персидских пращников. Центр боевой линии составляли 11 000 человек тяжеловооруженных, в числе которых было 2 000 македонян, 1 000 ликийцев и памфилян и 8 000 наемников; перед линией фаланг, вперемешку с легкой пехотой были выстроены 13 слонов. Правое крыло состояло из 1 500 всадников под предводительством олинфянина Андроника, которому было поручено в косвенном направлении следовать за фалангами, избегая всякого решительного сражения, и ожидать исхода атаки левого крыла.
   Тем временем войско неприятеля тоже выстроилось в боевой порядок; Птолемей и Селевк стянули свои главные силы на левое крыло в полной уверенности, что Деметрий произведет на него нападение согласно обычному боевому приему; увидав расположение неприятельской линии, они быстро переменили свои диспозиции; на правом крыле, где они лично желали сражаться против Деметрия, они поставили 3 000 отборных всадников; для защиты от нападения слонов было послано вперед несколько отрядов с балками, снабженными железными наконечниками и связанными между собою цепями; позади этой "свиной щетины" следовала легкая пехота, которой было приказано пускать стрелы и дротики в слонов, лишь только те приблизятся, и по мере возможности убивать их вожаков и находящуюся при них прислугу. К расположенному таким образом правому крылу примыкала фаланга, а к последней, состоявшей из 100 всадников, боевое крыло; последнее было на целую треть слабее выстроенного против него неприятельского крыла.
   Из дошедших до нас сведений не видно, почему Деметрий не мог воспользоваться моментом слабости, в котором должна была находиться неприятельская боевая линия благодаря перемене своего построения; может быть, вызванное предстоявшим ему первым решительным сражением смущение заставило его пропустить эту драгоценную минуту. Сражение началось только тогда, когда неприятель уже выстроился в линию; выдвинутые вперед эскадроны Деметрия открыли его с жаром и наилучшим успехом, опрокинули некоторые отряды неприятеля и занялись их преследованием. Между тем крайние илы египетской линии, выступавшей за крыло неприятеля, оказались в его фаланге; [543] с копьем в руке ринулись они на неприятеля, причем оружие большинства воинов разлетелось на куски и с обоих сторон пало много раненых, но эскадроны Деметрия не уступали. Неприятели собрались для вторичной атаки и ринулись друг на друга с обнаженными мечами, начался страшный бой, грудь с грудью, ни один не отступал, полководцы здесь и там находились среди схватки, их слово, их примеры творили чудеса храбрости. По-видимому, желая дать решительный поворот еще склонявшемуся то на ту, то на другую сторону конному сражению, Дмитрий отдал приказ двинуть в атаку слонов, род оружия, которым он превосходил своего противника; то было ужасное зрелище, когда эти исполинские животные бросились вперед, потрясая землю. Они приблизились к заграждениям, где на них, их вожаков и прислугу посыпался град стрел, дротиков и камней; слоны понеслись вперед тем быстрее, но внезапно начали останавливаться один за другим с криками боли и ярости, наступая мягкой ступней на железные наконечники балок; под новым градом стрел и камней многие из вожаков попадали на землю, не управляемые никем раненные животные яростно носились повсюду, усиливая беспорядок в опасной степени; скоро страшная линия слонов была совершенно рассеяна, большинство их было поймано неприятелем и главная масса линии всадников была открыта для нападения победоносных египтян. Уже отдельные эскадроны начали обращаться в бегство; тщетно Деметрий с теми, которые еще держались вокруг него, старался восстановить сражение. Источники не сообщают нам, что делала в этот решительный момент фаланга пехоты, какие приказания получила она и не пыталась ли она прикрывать отступление, приступить к которому Деметрий видел себя вынужденным. При отступлении он собрал своих всадников; в полном порядке, стройными рядами эскадроны отступили через открытую равнину к Газе; к ним присоединились те из тяжеловооруженных, которые предпочли побросать оружие, лишь бы не сдаться в плен. Поле битвы, мертвые и раненные были предоставлены на произвол неприятеля; остатки разбитого войска подошли к стенам Газы и на солнечном закате двинулись далее вдоль стен этого города, удержать который за собою было более невозможно. Отряд конницы бросился в город, чтобы спасти багаж войска при всеобщем отступлении; множество скота и телег, носильщиков и рабов, с шумом и в беспорядке теснившихся к выходу из ворот, доставили неприятелю возможность внезапно, прежде чем успели закрыть ворота или загородить улицу, ворваться и овладеть городом и почти всем обозом.
   Деметрий бежал далее не останавливаясь и сделал привал только около полуночи в Асоте, почти в семи милях от поля битвы. [544] Потери его были громадны, его войско было совершенно уничтожено; около 8 000 человек, более чем две трети его пехоты сдались в плен, остальные побросали свое оружие и потеряли обоз; около 5 000 человек пало, и в том числе ядро конницы, большинство "друзей", а также и стратег Пифон. Из Асота Деметрий послал просить у победителей перемирия и погребения своих павших. Птолемей приказал ответить ему, что он может похоронить своих убитых и что он возвращает ему также его пленных друзей, его прислугу, его придворный штат и его обоз, так как он ведет борьбу с Антигоном не из-за того, но потому что последний не только разделил согласно договору со своими союзниками сделанных им в веденной ими сообща войне против Пердикки и Эвмена приобретений, но даже, несмотря на возобновление союза, отнял затем власть у сатрапа Вавилона Селевка; в этой войне он не преследует никакой другой цели, кроме того, чтобы силою оружия заставить выполнить эти справедливые требования, которых Антигон не пожелал принять во внимание; затем он поздравил молодого полководца с той храбростью, с которой тот бился, и выразил свое особое удовольствие тем, что исход сражений дал ему возможность доказать ему свое уважение возвращением его имущества и наиболее дорогих ему пленных. На это посольство, вполне согласовавшееся с приемами военной вежливости того времени, Деметрий отвечал в том же духе, что он надеется недолго остаться должником благородного Лагида и просит богов доставить ему скоро случай воздать ему равным за равное. [545]
   Похоронив своих убитых, Деметрий поспешил покинуть округа южной Сирии, в которых он не имел возможности удержаться с остатками своих боевых сил. Послав гонцов сообщить отцу о понесенным им при Газе поражении и просить у него новых войск, он сам двинулся вдоль берега Финикии, послал олинфянина Андроника в Тир с приказом удержать за собою этот город во что бы то ни стало, и затем поспешил с войском в Триполь, куда он начал стягивать из укрепленных мест Киликии и верхней Сирии те войска, без которых только можно было там обойтись, и где он начал вербовать как можно больше наемников, запасаясь оружием и провиантом, и упражнять новобранцев с величайшим старанием. Это первое поражение нисколько не лишило его присутствия духа; оно, по-видимому, было для него только уроком и внезапно превратило его безумную отвагу юности в серьезную обдуманность и мужественную энергию.
   Птолемей, со своей стороны, после битвы при Газе послал военнопленных в Египет с приказанием расселить их по номархиям этой страны. [546] Сирия была для него открыта, отступление противника отдавало в его руки Палестину и большую часть Финикии. Не теряя времени, он двинулся вперед со своим победоносным войском; большинство городов добровольно открыло ему ворота, другие он принудил к сдаче, даже Сидон сдался; только укрепленный и расположенный на острове город Тир находился еще в руках неприятеля. Птолемей стал лагерем против города и предложил его коменданту, олинфянину Андронику, сдаться, обещая ему крупную награду и величайшие почести на службе у него; Андроник отвечал, что он ни за какие деньги на свете не изменит делу Деметрия и Антигона и что недостойно делать ему такие предложения; только тот, кто сам, подобно Птолемею, так постыдно нарушил свое слово, может ожидать того же от других. Весть о понесенном при Газе поражении, о полном уничтожении войска и об успехах Птолемея в Сирии и Финикии лишила гарнизон Тира присутствия духа; когда распространился слух, что город не будет сдан ни в каком случае, то вспыхнуло настоящее восстание; с большим трудом Андронику удалось бежать на берег, египетские форпосты схватили его и привели к Птолемею. После сделанного в таких оскорбительных выражениях отказа в сдаче пленник мог ожидать немедленного наказания смертью; Птолемей был настолько великодушен или политичен, что ни одним словом не упомянул об этих событиях и сказал только, что он рад, что его счастливая звезда привела к нему такого знаменитого полководца и что он постарается путем почестей и отличий заставить его забыть несчастье, лишившее его занимаемого им с такой верностью и осмотрительностью до сих пор положения. [547] При помощи такой же доброты он сумел приобрести себе расположение народонаселения сирийских земель, с особенной любовью к нему отнеслись чада Израиля, из которых многие даже переселились в Египет; в опытном и пользовавшемся высоким уважением первосвященнике Езекии он приобрел себе верного приверженца. [548]
   После падения Тира Птолемей, как кажется, двинулся дальше вверх вдоль финикийского берега, между тем как Деметрий отступил в верхнюю Сирию и даже в самую Киликию; [549] внутри страны египтянам не оказывали никакого сопротивления; путь в Вавилон был свободен. Селевк знал, как глубоко ему были преданы вавилоняне и с какой антипатией они относились к делу Антигона; назначенный Антигоном сатрап пал в сражении при Газе, область была занята только небольшим количеством войск, вблизи не было никого, кто мог бы оказать им помощь, так как в верхних провинциях симпатии были далеко не на стороне Антигона. Нормальным результатом этой важной победы, по-видимому, должно было быть возвращение Селевка в его сатрапию, причем он мог надеяться, что она подымится на его защиту, если он даже придет с незначительным войском; поэтому он попросил у Птолемея небольшой отряд, чтобы переворот мог там произойти быстрее и вернее. Птолемей дал ему только 800 человек пехоты и около 200 всадников, чтобы отправкой более значительной экспедиции не ослабить себя на случай нападения, которого он должен был ожидать со стороны Антигона; если настроение в Вавилоне было действительно таково, как надеялся Селевк, то этого войска было совершенно достаточно; если бы его предприятие не удалось, то эта потеря была бы еще не слишком чувствительна. [550]
   Селевк со своим маленьким отрядом двинулся через Сирию и через Евфрат в Месопотамию; по мере того как приближалось наступление решительного момента, начали расти и опасения среди его приверженцев; их число, деньги и боевые запасы так незначительны, думали они, а те, с которыми им предстоит сражаться, располагают во много раз более значительными боевыми силами, запасами оружия и магазинами и числом союзников вблизи и вдали. Селевк ободрил их, и слова, приписываемые ему в ведущем свое происхождение от Иеронима предании, характеристичны более чем в одном отношении: старым солдатам, боевым ветеранам Александра, сказал он, не подобает основывать свои надежды только на многочисленности войска и на денежных средствах; опытность и ум имеют более высокую цену, пусть сам Александр им послужит примером того, как с помощью немногого можно достигнуть величайших результатов; он полон бодрости и не только верит в свое правое дело и в свое, хотя по числу и не большое, войско, но и знает, что воля богов уже не раз указывала ему на то, что принесет ему судьба; Аполлон Милетский приветствовал его царем, Александр приблизился к нему во сне и предсказал ему его будущее могущество; не лишен значения также и тот факт, что, когда порыв ветра на озере у царских гробниц сорвал с головы царя диадему, он достал ее вплавь и обернул ее кругом своей головы; конечно, им предстоит впереди много трудов и опасностей, но ведь великие результаты никогда не достигаются без труда; он так же уверен в полном успехе, как и в преданности своих приверженцев. [551] Еще большее действие, чем подобные речи, оказывала веселость и приветливость Селевка; он сумел приобрести безграничную любовь и преданность своих людей, и каждый из его спутников был готов победить с ним или умереть.
   Уже в Каррах, в нескольких днях пути по ту сторону Евфрата, ему удалось склонить на свою сторону расположенный там македонский гарнизон; другие посты он принудил сдаться и последовать за ним открытой силой; лишь только он вступил в пределы Вавилона, как ему навстречу вышли многие из богатых местных жителей, примкнули к нему и предложили ему помощь, какую только он от них потребует; наплыв новых лиц увеличивался с каждым днем, народ встречал его кликами ликования, как освободителей, со всех сторон сыпались на него доказательства величайшей преданности и многочисленные вспомогательные средства; принадлежавший к числу должностных лиц провинции Полиарх перешел на его сторону с более чем тысячью наемников. Приверженцы Антигона в городе уже более не могли бороться с общим течением и бежали в цитадель, находившуюся под начальством Дифила. Селевк взял ее штурмом, освободил своих друзей и детей различных вельмож, которых Антигон держал здесь в качестве заложников верности страны, и возвратил их родителям. С падением цитадели партия Антигона была уничтожена; Селевк поспешно принялся вербовать войска, покупать лошадей и распределять их на различную службу; вавилоняне поддерживали его с величайшим рвением, точно дело шло о защите прав и притязаний полъзующегося всеобщей любовью государя. [552]
   Между тем стратег верхних сатрапий Никанор [553] при вести о вторжении Селевка собрал в Мидии, Персии и других смежных с ними областях войско, состоявшее более чем из 1 000 человек пехоты и 7 000 всадников, и поспешил с ним через горы, чтобы спасти Вавилон для партии Антигона. Селевк имел при себе не более 3 000 человек пехоты и около 400 всадников, но все-таки переправился через Тигр и бросился с ними навстречу неприятелю; узнав, что Никанор находился от него на расстоянии только нескольких дневных переходов, он скрыл свои войска в тянувшихся вдоль берега реки болотах в надежде, что отсюда ему удастся неожиданно напасть на неприятеля. Никанор подошел к Тигру, расположился здесь лагерем вблизи одного царского замка и, не находя нигде следов неприятеля, о переправе которого через реку он, однако, получил известие, был убежден, что неприятель отступил ввиду его численного перевеса. Ночью внезапно появился Селевк; он нашел неприятельский лагерь плохо охраняемым и напал на него; сатрап Персии Эвагр и другие предводители пали, [554] войска Никанора сражались без всякого порядка, скоро армия Никанора была рассеяна и толпами начала переходить на сторону Селевка; всем ненавистный, постоянно тревожимый страхом быть выданным, сопровождаемый только несколькими преданными людьми Никанор искал спасения в бегстве. Верхние провинции открылись победителю; ненависть против гнетущего господства Антигона и его приверженцев, которое Мидия, Персия и Сузиана переносили в течение четырех лет, облегчала его дальнейшие успехи; сатрапы с радостью становились на сторону властителя, чьи доброта и справедливость были известны повсюду; они, [555] как и он сам, чувствовали, что ему недостает только имени, чтобы быть настоящим царем. [556]
   Во время этих событий на востоке, которые должны были занять собою приблизительно зиму 312/311 года, война возобновилась также и в сирийских землях. После сражения при Газе Деметрий отступил из Сирии и путем величайших усилий создал себе в Киликии новое войско; лишь только он счел себя достаточно сильным, как и двинулся в поход против верхней Сирии. При вести о его наступлении Птолемей послал к Оронту значительное войско под предводительством одного из своих друзей, македонянина Килла, в надежде, что этого движения будет достаточно, чтобы заставить отступить из Сирии недавно разбитого противника или чтобы, если он не очистит Сирии немедленно, отрезать его таким образом, что его вторично можно будет вполне уничтожить. Килл выступил и уже находился недалеко от Деметрия, когда последний узнал через лазутчиков, что египетское войско остановилось на отдых около Миунта, [557] что его лагерь дурно охраняется и что неожиданное нападение может увенчаться полным успехом. Оставив позади себя весь обоз и слишком тяжело вооруженных, Деметрий немедленно двинулся вперед во главе остальных войск. После быстрого и продолжавшегося всю ночь перехода он с рассветом стоял вблизи неприятельского лагеря; немногочисленные часовые были без труда перебиты, лагерь, прежде чем неприятель успел проснуться, был взят приступом и занят, а Килл без дальнейшего боя был принужден сдаться в плен со всем своим войском; 7 000 человек и очень богатая добыча попали, таким образом, в руки Деметрия, что было только немного менее того, сколько он сам потерял при Газе; он самым почетным образом исправил понесенное им тогда поражение. Более, чем потери неприятеля и слава этого смелого и удачного предприятия, радовало его то обстоятельство, что он имел теперь возможность воздать той же ценой Лагиду за его посольство и дары после битвы при Газе. С согласия отца, который предоставил ему полную свободу поступить с приобретенной им добычей как он желает, Деметрий послал Килла и других друзей, находившихся в числе пленных, вместе с богатыми дарами к Птолемею, прося его принять это как благодарность и знак его уважения. Опасаясь того, что Птолемей немедленно двинется против него сам со всем своим войском, он расположил всю свою армию в защищенной болотами и прудами позиции и послал к отцу гонцов с вестью о победе, прося его как можно скорее прислать войско в Сирию, а еще лучше прийти самому со всей своей армией, так как теперь представляется возможность возвратить себе то, что было потеряно в Сирии. [558]
   Антигон стоял со своим войском во Фригии; от задуманной им прошлой зимой переправы в Европу он должен был отказаться ввиду начавшейся в Сирии войны; по получении известия о битве при Газе он даже имел одно время намерение двинуться в Сирию и показать сатрапу Египта, "что вести борьбу против мужей совсем другое дело, чем одерживать победы над мальчиками"; просьба сына оставить ему начальство склонила его пока остаться. Теперь он получил в Келенах известие о победе сына; его радость была безгранична; "Этот мальчик достоин царского престола", -- говорил он своим друзьям; войска были быстро стянуты, выступили и через несколько дней находились уже за Тавром; скоро отец был в лагере сына; оба войска соединились и составили весьма значительную армию.
   По получении известия об этих событиях Птолемей созвал военачальников и друзей на военный совет: неприятель, сказал он, вступил в Сирию со значительно превосходящими их численностью силами; спрашивается, лучше: ли ожидать его и обеспечить за собою обладание Сирией, дав решительное сражение в самой этой провинции, или, возвратиться в Египет и ожидать неприятеля на берегах Нила, как ранее войско Пердикки. Общее мнение было таково, что вести борьбу с более многочисленным войском и с пользующимся неизменным счастьем Антигоном в только что завоеванной стране было бы слишком рискованно и что лучше отступить в Египет и там ожидать нападения неприятеля, имея на своей стороне благоприятные условия местности, сосредоточенные на родине обширные запасы провианта и начинающийся как раз теперь разлив Нила. Был отдан приказ отступить из Сирии, гарнизоны были выведаны, наиболее важные крепости, как Ака, Иоппа, Газа срыты, затем было собрано возможно большее количество денег и вещей, и еще осенью Сирия была очищена египетскими войсками. [559]
   Антигон шел за ними и без труда овладел потерянными им недавно областями. Он, конечно, рассчитывал напасть и на Птолемея в Египте; но печальный исход похода Пердикки мог показать ему, с какой осмотрительностью он должен действовать против этой изумительно защищенной природой страны; уже путь через пустыню, отделяющую Сирию от Египта, представляет бесчисленные трудности и, особенно благодаря недостатку в воде для питья, может быть совершен только после специальных приготовлений; и даже если войску удастся благополучно совершить этот путь, то перерезываемая множеством речек и могущая весьма легко быть затопленной местность Нижнего Египта представляет новые значительные трудности для военных передвижений. По-видимому, для своего нападения на Египет Антигон намеревался или избрать совершенно иной путь, который позволил бы ему, насколько это возможно, избежать малодоступной дельты Нила, или на случай похода через пустыню обеспечить за собою все преимущества, которые могло доставить ему покорение кочевавших по соседству арабских племен.
   Эти арабские племена, называемые древними писателями набатеями, обитали в представляющих собою полную пустыню землях между Мертвым морем и Аравийским заливом; они вели кочевой образ жизни, не имея оседлых поселений, и то занимались скотоводством, то вторгались в пределы Сирии для грабежа и разбоя, то привозили на своих верблюдах на рынки Сирии, Аравии и Египта благовонные товары, пряности, индийские произведения и асфальт, который они собирали в мертвом море; их страна была почти совершенно безводна, так что воду для себя и своего скота они принуждены были брать из цистерн; они были зажиточны благодаря торговле и своим разбойничьим набегам, храбры, независимы и патриархальны, как еще теперь сыны пустыни. Антигон решил напасть на них; если бы даже и не имел никакого непосредственного успеха, это все-таки послужило бы тому, чтобы обеспечить в будущем границы снова приобретенной Сирии, которая так часто страдала от их набегов; хорошо выполненное нападение обещало также богатую добычу; при благоприятных обстоятельствах могла бы представиться даже возможность завладеть землями до южной окраины Красного моря и захватить знаменитые старинные гавани Элеон, Гебер и Айлат, главные пункты торговли юга с Сирией; в лучшем случае из этих земель мог бы открыться более удобный путь для нападения на Египет, и во всяком случае обыкновенный путь мог быть снабжен водой и провиантом. Нападение на эти племена бедуинов ни в каком случае не было бесполезной потерей, так как против Египта в настоящую минуту -- это было время разлива Нила -- нельзя было ничего предпринимать. Поэтому Антигон приказал одному из своих друзей, Афинею, выступить против набатейцев с 4 000 человек легкой пехоты и 600 всадниками. Теперь как раз у арабов было время большого праздника, на который, как на большую ярмарку, стекались отовсюду племена бедуинов с товарами и за товарами; большинство нобатейцев -- во всем племени насчитываюсь только 10 000 мужчин -- тоже отправилось сюда, оставив свои пожитки, стариков, жен и детей в скалистой земле Петры, которая и без других укреплений, по-видимому, была достаточно защищена самой природой и своим уединенным положением, находясь в двух днях пути от крайних поселений оседлых соседей; это была та скалистая местность, та Петра, где впоследствии был основан город того же имени, столица Каменистой Аравии. [560] Сюда-то и спешил Афиней, употребив на переход сюда из земли гедумеев три дня и три ночи; [561] он подступил к Петре в полночь, завладел этим скалистым местом, забрал в плен, или перебил, или оставил лежать раненными найденных им здесь людей, завладел запасами благовонных товаров и мирры, взял также около 500 талантов серебра и через несколько часов, не дожидаясь возвращения арабов, поспешил обратно и расположился лагерем в пяти милях далее.
   Между тем находившиеся в отсутствии набатейцы, получив известие об этом нападении, поспешно покинули ярмарку, возвратились в свои горы, узнав от раненных, что случилось, поспешно бросились преследовать Афинея; им скоро попали навстречу некоторые из своих, которые и рассказали, что они были взяты в плен, бежали из лагеря, что там все спит глубоким сном и что греки, считая себя в безопасности, почти совершенно не позаботились поставить часовых. Около третьей стражи ночи набатейцы в количестве приблизительно 8 000 человек достигли лагеря, без труда проникли в него, перебили много воинов еще в палатках и скоро справились с остальными, которые, наскоро вооружившись, пытались оказать им сопротивление; арабы резали с мстительной безжалостностью, спаслось, как говорят, только 50 всадников, да и то по большей части раненые; набатейцы же со своим имуществом, родными и богатой добычей возвратились в Петру. Отсюда они послали письмо к Антигону такого содержания, что они не виновны в случившемся, что на них предательски напал отряд войска и разграбил их имущество, что они только возвратили себе свое, и что смерть стольких отцов, братьев и детей принудила их исполнить свой долг кровной мести. Антигон отвечал им, что они поступили совершенно правильно, что Афиней предпринял этот разбойничий набег своевольно и без всякого приказания с его стороны и что он желал бы видеть восстановленными и сохраненными прежние добрые отношения, в которых он находился с ними. Такими уверениями он надеялся усыпить тревогу арабов, чтобы тем легче справится с ними, но они, недоверчивые и осторожные, как все эти племена, при всем своем видимом полном доверии все-таки не пренебрегли никакой мерой предосторожности на случай нового нападения. [562]
   Дав пройти такому промежутку времени, в котором арабы по его расчету должны были совершенно успокоиться, Антигон отобрал из своего войска 4 000 человек легкой и приученной к быстрым передвижениям пехоты и несколько большее количество всадников, велел им запастись на несколько дней таким провиантом, для дальнейшего приготовления которого не нужно огня, и поручил начальство над этой экспедицией своему сыну Деметрию с приказанием наказать арабов с примерной строгостью. Три дня Деметрий шел через пустыню, надеясь, что его приближение скроется от варваров; но арабы выставили на высотах в пустыне сторожевые посты, которые, лишь только увидели приближение неприятеля, немедленно сообщили об этом своим племенам с помощью сигнальных огней. Набатейцы, полагая, что враг скоро будет здесь со значительно превосходящими их по численности силами, поспешили собрать свое имущество и пожитки в Петре, где одно, почти со всех сторон недоступное и открывавшееся только через искусственно сделанный и защищенный достаточным количеством людей проход, место на скале представляло собою достаточно безопасное убежище; остальные, разделив между собою свою последнюю добычу, состоявшую из людей, лошадей и вещей, рассеялись в разные стороны по пустыне. Деметрий подступил к Петре и тотчас же сделал попытку взять эту скалу приступом, но арабы наверху защищали ее с величайшим мужеством, и обрывистые бока скалы делали невозможными все повторявшиеся до позднего вечера попытки подняться наверх. Когда на следующий день штурм возобновился, находившиеся на скале арабы предложили вступить в переговоры, говоря, что они желают только свободно и беспрепятственно жить в пустыне и готовы дать богатые дары, если неприязненные действия будут прекращены. Действительно, после этого Деметрий отступил из Петры и для переговоров с ним отправились некоторые арабские старейшины; за 700 верблюдов, которых можно было считать в некотором роде данью, Деметрий даровал им мир [563] с условием уступить ему отныне добычу асфальта на Мертвом море, который Египет мог получать только отсюда для приготовления мумий; затем, взяв от них заложников, он в один переход, равнявшийся почти восьми милям, достиг Мертвого моря, а оттуда двинулся назад на соединение с главной армией.
   Антигон был недоволен заключенным его сыном миром, полагая, что варвары, отделавшись так легко, явятся еще более дерзкими и объяснят кротость победителя его слабостью, но вполне одобрил соглашение относительно эксплуатации Мертвого моря, похвалил сына за доставленные им таким образом государству новые доходы и приказал кардийцу Иерониму взять на себя заведование добычей там асфальта и принять необходимые для эксплуатации озера меры. Но это предприятие кончилось печально: лишь только на озере показались первые лодки для добычи асфальта, как сбежались бедуины в количестве 6 000 человек и перебили работников. Антигон весьма охотно наказал бы их за нарушение мира, но новые и более важные дела поглощали все его внимание. Главная цель похода против набатейцев не была достигнута. [564]
   Вероятно, около конца 312 года из верхней Азии от стратега Никанора пришло известие, что Селевк с некоторыми войсками прибыл в Вавилон, что народонаселение города и страны объявило себя за него, что он без большого труда вытеснил оставленных там Антигоном должностных лиц и гарнизоны, что он делает поразительно быстрые успехи, что и в верхних землях настроение умов тоже неблагоприятно для Антигона и что его власти на Востоке грозит опасность; впрочем, сообщил он, он уже собрал войско и как раз теперь готовится выступить к Тигру; если бы было возможно напасть на Селевка также и с запада, то он не сомневается, что Вавилон может быть снова взят. Опасность была действительно велика; четыре года Антигон вел борьбу с властителями запада, не достигнув никаких значительных результатов, и теперь у него в тылу появляется энергичный враг, который, если он его немедленно не задавит вполне и не направит положение дел на востоке в прежнее русло, мог сделаться для него опаснее, чем Кассандр, Лисимах и Птолемей, взятые вместе. Антигон отдал своему сыну Деметрию приказ немедленно выступить в Вавилон с 5 000 македонян, 10 000 наемников и 4 000 всадников, как можно скорее принудить к повиновению страну и город, пока Никанор будет отвлекать Селевка на востоке, принять все необходимые меры, чтобы обеспечить за собою обладание этой важной областью и затем к назначенному времени возвратиться обратно на берег. Деметрий немедленно выступил из Дамаска в поход.
   Между тем, как мы упомянули, Селевк уже напал на Никанора и разбил его наголову и затем, поручив управление Вавилоном Патроклу, со своим постоянно увеличивающимся войском выступил в верхние провинции, завладев Сузианой, Мидией и Персией, и был готов двинуться в еще более отдаленные сатрапии, чтобы покорить также и их. Тем быстрее и с тем большею уверенностью в скором успехе Деметрий поспешил переправится через Евфрат. Узнав о его приближении, Патрокл, ввиду того, что его боевые силы были слишком незначительны для успешного сопротивления неприятелю, приказал всем тем, которые держали сторону Селевка, покинуть город и бежать или за Евфрат в пустыни Аравии, или за Тигр в Сузиану и к Персидскому морю, а сам с теми войсками, которые у него были, укрепился в перерезанном рвами, каналами и речными рукавами центре сатрапии, надеясь иметь отсюда возможность беспокоить неприятеля неожиданными нападениями и дожидаться здесь помощи от Селевка, к которому он с этой целью поспешно послал гонцов в Мидию. Деметрий прибыл, но нашел город Вавилон покинутым жителями, и только обе цитадели города занятыми войсками Селевка. Ему удалось тотчас же взять одну из них приступом, и он отдал ее своим войскам на разграбление, но другая успешно отражала повторяемый им несколько раз штурм; более у него не было свободного времени; оставив одному из своих друзей, Архелаю, 5 000 человек пехоты и 1 000 всадников, чтобы занять взятую цитадель и продолжать осаждать другую, сам он с остальными войсками, грабя и опустошая, прошел по стране и затем форсированным маршем возвратился в Сирию. [565]
   В дошедших до нас сведениях о дальнейших событиях встречаются значительные пробелы. Только Диодор дает нам несколько весьма скудных сведений; он говорит: "В следующем году (311) Кассандр, Птолемей и Лисимах заключили мир с Антигоном; в договоре стояло, что Кассандр должен быть стратегом над Европой, пока сын Роксаны Александр не достигнет совершеннолетия, Лисимах -- повелителем Фракии, Птолемей -- Египта и пограничных с НИМ городов Ливии и Аравии, Антигон получает господство надо всею Азией, а греческие города должны получить автономию". [566] В этих немногих словах заключаются все дошедшие до нас сведения об окончании этих важных и серьезных осложнений; каким образом обстоятельства привели к заключению мира, как были установлены и определены отдельные детали, в каком взаимном отношении находились к концу войны силы и утомление воюющих сторон, эти и многие другие вопросы остаются без ответа; только некоторые частности мы можем еще восстановить с помощью гипотез.
   Прежде всего спрашивается, кто просил этого мира и кто согласился на него? И Антигон, и союзники более потеряли, чем приобрели в течение этой многолетней войны; Птолемей потерял Сирию, Кассандр лишился значительной доли своего влияния в Греции и окончательно потерял Эпир, Пелопоннес и города Ионического моря, Лисимах, по-видимому, еще не восстановил своего господства над берегами Понта, а Селевк, появление которого в Вавилоне сопровождалось таким быстрым и полным успехом, благодаря смелому вторжению Деметрия видел себя внезапно вытесненным в сатрапии дальнего Востока. Еще значительнее были понесенные Антигоном потери; он начал войну, будучи повелителем всего Востока, опираясь на силы которого, он надеялся приобрести также и запад колоссального государства Александра; чего же он достиг теперь, после многолетней борьбы, траты громадных средств и величайших усилий? Даже для того, чтобы сохранить за собою обладание Малой Азией в прежних размерах, ему пришлось возобновить борьбу несколько раз, в Греции у него почти ничего не оставалось, кроме сомнительного влияния, он владел еще Сирийскими землями и флотом, который все еще уступал египетскому; восток был или потерян окончательно, или же, чтобы приобрести его снова, необходимо было во всяком случае начать новую войну. Если, как это кажется, Антигон должен был желать мира на западе, чтобы, опираясь на только что возвращенный им себе Вавилон, был в состоянии снова покорить дальнейшие сатрапии верхних земель, то каким образом теперь, когда положение вещей на востоке, по-видимому, представляло наиболее благоприятные условия для продолжения войны, противники, особенно Птолемей, могли согласиться заключить мир на таких далеко не выгодных условиях? Боевая сила Египта почти не пострадала. Селевк, которого нанесенное им Никанору поражение сделало неограниченным повелителем верхних земель, мог со значительными боевыми силами спуститься к Тигру; тут уже было легко прогнать оставленный Деметрием гарнизон, тем более, что Деметрий своим опустошением Вавилона только усилил всеобщую ненависть к себе и к своему отцу и как бы дал доказательство того, что он желает предоставить эту страну неприятелю и оставить ее ему в возможно жалком состоянии; [567] если бы тогда Антигон одновременно подвергся нападению из Египта и со стороны Евфрата, или же если бы эти движения только в некоторой степени были поддержаны египетским флотом, Кассандром в Греции и Лисимахом на Геллеспонте, то все вероятия были за то, что успех наконец склонился бы на сторону союзников и что они могли бы тогда заставить Антигона заключить мир, который принес бы тогда им более выгод, чем теперь. Причины того, что теперь случилось как раз противоположное, что властители запада поторопились заключить мир, по которому они отказывались от значительных преимуществ и притязаний и, кроме того, отдавали вполне в жертву неприятелю своего смелого союзника Селевка, причины этого, имея в виду упорную настойчивость Кассандра и спокойную расчетливость и благоразумие Птолемея, мы должны искать в каком-нибудь важном обстоятельстве или неожиданном событии.
   О таком событии до нас не дошло никаких упоминаний; а решаться на гипотезы, единственное основание которых заключается в их правдоподобности, было бы слишком рискованно. Быть может, одно указание в наших источниках заключает в себе более, чем это кажется на первый взгляд: [568] Деметрий при своем выступлении в Вавилон получил приказ по возможности поторопиться к морскому берегу; и он действительно возвратился к назначенному сроку с большею частью войска. Почему Антигон не оставил сына с возможно многочисленным войском в Вавилоне, откуда всего легче можно было уничтожить возродившееся могущество Селевка и возвратить себе Восток? Если он отозвал отсюда свое войско, то это он сделал не для того, чтобы изнурять свои войска бесполезными передвижениями, и не для того, чтобы снова отдать Вавилон в руки неприятеля; Антигон должен был иметь намерение при помощи энергичной демонстрации против Египта принудить его заключить с ним сепаратный мир, который дал бы ему возможность еще энергичнее возобновить борьбу на востоке. Какого рода была эта демонстрация, грозил ли Антигон бросится со всею своею армией на Египет, приблизился ли он к неприятельским пределам, и если да, то насколько -- об этом наши источники не говорят. Один, хотя и сообщаемый мимоходом, факт позволяет нам заключить, что в этом году, вероятно, по инициативе Антигона, наместник Кирены Офела восстал против египетского господства; а что он вместе с Киренаикой располагал достаточными силами для значительных предприятий, это должны были показать следующие годы. [569] Если бы Птолемей продолжал войну, он был бы в то же время угрожаем и со стороны Кирены; судя по полученным им последним сведениям из Вавилона, он мог только думать, что Селевк окончательно уничтожен и Вавилон и Восток находятся снова в руках Антигона; обладание Сирией было, по-видимому, безвозвратно потеряно, со стороны Антигона следовало ожидать вскоре нападения на Египет с превосходными боевыми силами, одновременное нападение со стороны Кирены было бы тогда почти несомненным фактом; оба его союзника в Европе до сих пор оказали ему мало помощи; он должен был видеть невозможность нести долее одному нести тяжесть всей войны. Поэтому он и заключил мир, по которому жертвовал столь важною для него областью Сирией, [570] отказался от своего союзника, которого он считал уничтоженным, и признал молодого царя, именем которого Антигон, как он это утверждал, действовал с самого начала, не приобретая взамен этого для себя ничего, кроме того, что сохранял за собою свое положение наряду со страшным и подавляющим могуществом Антигона и таким образом все-таки видел своего противника не достигшим истинной цели войны, которую тот начал с такими гордыми надеждами. Предоставляется весьма сомнительным, чтобы господство Офелы над Киреной было санкционировано этим договором; вероятно, Кентаполь был тоже объявлен автономным, как все другие греческие государства, и затем предоставлен самому себе. Конечно, Лнзимах и Кассандр без дальнейших колебаний согласились на этот мир, так как от продолжительной войны, которая уже стоила им столь значительных потерь, они не могли ожидать более никаких выгод.
   Таким образом, был заключен мир, который только усиливал, а не уничтожал противоречие между враждебными друг другу интересами и который делал только еще более очевидным тот факт, что подтверждаемый им теперь снова порядок вещей в глубоко потрясенном государстве предоставлял собою чистую фикцию.
   Антигон достиг своего могущественного положения именем коалиции, которая образовалась против регента Пердикки, и ценою тяжелой борьбы против Эвмена, который встал на защиту единства государства и памяти его великого основателя от имени и даже по поручению царского дома; перед началом последней войны он был повелителем востока, звание стратига в его руках представляло собою действительное господство над сатрапиями, во главе которых он повсюду, куда простирались пределы его непосредственной власти, помещал своих приверженцев; обладая таким громадным могуществом, он мог приступить к тому, чтобы таким образом заставить склониться перед своим авторитетом тех немногих представителей власти, которые наряду с ним еще сохранили свою независимость, и фактически объединить снова монархию Александра, которая теперь существовала только по имени. Имя царственного мальчика давало ему предлог, а устранение отдел Полисперхонта, назначенного регентом -- законное право выступить во имя единого государства против тех, которые рассчитывали создать свое личное могущество на его распадении. Тем, что он начал борьбу против них судом над Кассандрой и что он приказал македонянам своего войска произвести приговор над палачом царского дома, он показал всему миру, что он желает, чтобы на него смотрели, как на представителя государства, а на его войско, как на государственное ополчение. Но эта война не привела его к цели; мирным договором, которым он ее окончил, он признавал территориальную независимость властителей Египта, Фракии и Македонии, которых он желал заставить подчиниться себе, и оставлял звание стратига европейских земель в руках человека, которого торжественный суд царской армии объявил вне закона; тот факт, что он оставлял в его обагренных кровью руках царственного мальчика, досказывал остальное. Ниже мы будем говорить о том, что могло склонить и заставить его заключить мир; во всяком случае в этом мирном договоре ему удалась одна важная уступка: добившись вторичного признания юного Александра царем, он спасал принцип государственного единства и приобрел таким образом законное право противодействовать дальнейшему развитию территориальной независимости не в силу своего звания стратига Азии, но потому, что перешедшие к нему со времени устранения Полисперхонта права регента продолжали оставаться в его руках и без формального подтверждения их в мирном договоре о таком подтверждении мы ничего не знаем до тех пор, пока в признанном по этому миру праве царственного мальчика на престол продолжал еще существовать принцип государственного единства.
   Трое остальных заключивших с ним мир властителей находились, если только можно употребить это выражение, в не менее парадоксальном положении. Они положили все свои силы на эту борьбу, которая должна была уничтожить принцип, в защиту которого выступал Антигон, и прерогативы, на которые он объявил притязания в силу этого принципа, но не был в состоянии сломить его могущества; заключая этот мир, который, как кажется, был первоначально сепаратным миром Птолемея с их общим врагом, они жертвовали своею лучшею силою, взаимной поддержкой в своей коалиции, предоставляя Селевка самому себе. Кроме того, Птолемей, теряя берег Сирии, лишился значительной доли своего морского могущества, Кассандр, признавая автономию греческих государств, терял хотя и опасные владения, чтобы приобрести вместо этого еще более опасное соседство, а Лисимах не мог спокойно владеть своими северными областями, для которых начинающаяся война послужила сигналом к отпадению; все трое, считавшие себя уже близкими к достижению полной независимости своих владений, были принуждены снова призвать царскую власть, требование беспрекословного уважения к которой могло бы послужить всегда превосходившему их силами Антигону отличным предлогом для новой войны.
   Заключавшиеся в этом мирном договоре элементы новой борьбы были очевидны. Мало того, одна из сторон даже заключила этот мир только ради новой войны; и вспыхнув снова в одном пункте, воина должна была немедленно, как пожар, разлиться далее и сделаться такой же всеобщей, какой была только что оконченная война. Этот мир, по-видимому, только снова ставил все на карту.
   Но, кроме этих элементов дальнейшего развития, в этом мире можно было усмотреть результат, представлявший собою, по-видимому, прочное приобретение. Воюющие стороны приучились каждая чувствовать себя самостоятельными державами; естественные особенности различных территориальных единиц обнаружились в важных результатах; это были первые стадии развития тех главных государств, в какие должны были превратиться завоевания Александра, которые, будучи еще теперь связаны с этими выдающимися личностями, начали уже приспособляться к этнографическим и географическим условиям и сообразовать с ними свою политику.
   Всего яснее обрисовалось уже египетское царство, могущество которого зависело от обладания Сирией, Кипром и Киреной и которое в достигшей изумительного расцвета Александрии имело центр, распространявший далеко свое влияние. Македония начала возвращаться к своему естественному положению господствующей европейской державы, отвратившись от востока, где уже начали выступать первые ясные очертания переднеазиатской монархии. Между ними образовалась посредствующая держава на Геллеспонте, центр которой впоследствии перешел из Фракии в Пергам. Наряду с ними продолжали существовать греческие государства по обеим сторонам Архипелага, теперь впервые радикальным образом объявленные автономными, несчастная и нейтральная область, которой отныне суждено было служить ареной всех самых сильных столкновений и главным местом борьбы и вербовки для различных держав. Только на востоке народные массы представляют еще собою беспорядочную смесь; там долго еще не образуется определенных и прочных особенностей; там вопрос заключается еще даже в том, с какой личностью будет связано развитие новых исторических условий.

Глава вторая (318-312 гг)

Заточение молодого Александра по распоряжению Кассандра. -- Его умерщвление. -- Предполагаемая война между Антигоном и Селевком. -- Птолемей как освободитель греков. -- Отпадение стратега Птолемея -- Переселение автариатов. -- Геракл как претендент на престол. -- Месть Птолемея Никоклу Кипрскому. -- Птолемей на берегах Малой Азии. -- Умерщвление Геракла. -- Смерть стратега Птолемея. -- Основание Лисимахии. -- Птолемей в Греции. -- Агафокл Сиракузский. -- Офела в Кирене. -- Смерть Офелы под Карфагеном. -- Покорение Кирены Магом. -- Смерть Клеопатры

   До нас дошел один интересный памятник конца 311 года, иероглифическая надпись, [571] в которой жрецы Пе и Теп рассказывают, как его Святейшество наместник Египта Птолемей снова подарил их храмам округ Потанут на ливийской стороне Дельты, который был принесен в дар богам одним египетским царем во время Дария и Ксеркса. Надпись рассказывает, как это произошло: сатрап, который всегда выказывал себя героем и уже сделал много хорошего для храмов Египта, вступил в землю сирийцев, которые вели с ним войну; "он двинулся на них полный мужества, как коршун среди птиц; захватив их всех сразу, он отвез их князей, коней, флоты и все их памятники искусства в Египет". В этом нетрудно узнать битву при Газе и ее ближайшие последствия; дальнейшие последствия надпись обходит молчанием. Затем далее говорится: "Потом, когда он пошел походом в землю Мер-мер-ти, он захватил их всех сразу и увел их людей, мужчин и женщин, вместе с их конями в возмездие за то, что они сделали с Египтом". В названном народе и, вероятно, справедливо ученые думали узнать мармаридов, которые жили к югу от Киренаики до самых пределов Египта. Следовательно, они -- вероятно, в связи с отделением Офелы в Кирене и во время трудной войны Египта с Антигоном, -- позволили себе преступные предприятия против Египта, за которые их необходимо было покарать. В какой связи с этими событиями -- нападениями и грабежами Мер-мер-ти -- стоит сделанный храмам Пе и Теп дар, этого из надписи не видно. Самый дар изображен на камне в виде картины: направо -- царь, украшенный диадемой, приносит свой дар богу Гору в Пе, а налево -- тот же царь приносит дар богине Буто в Теп; на обеих сторонах царь изображен с так называемыми царскими щитами, которые, однако, не имеют надписей. Надпись начинается следующими словами: "В седьмом году, в месяце Тот, в царствование царя Александра, вечно живого" и т. д.
   Почему на царских щитах не стоит имя царя, между тем как оно упомянуто при обозначении даты монумента? Ответ на это мы получим, сопоставив между собою единовременные с этим события.
   По мирному договору 311 года достигший теперь двенадцатилетнего возраста Александр положительно признавался царем и, кроме того, было установлено, что заботиться о нем до совершеннолетия должен Кассандр, как стратег Европы. С 316 года мальчик и его мать Роксана находились в руках Кассандра; он держал их в Амфиполе в заключении и, когда во время войны его противник объявил, что он защищает интересы царственного мальчика, то это, конечно, не особенно должно было способствовать улучшению положения последнего. Вероятно, в мирном договоре было точно определено, что Александр должен быть освобожден из недостойного заключения, получать царское содержание и воспитываться соответственно своему назначению. И исполнение этого было поручено Кассандру! Он ничего не выиграл, делая это, и должен был предвидеть, что все враждебные ему элементы соберутся в партию около царственного мальчика и что, между тем как другие властители вдали от царя сохранят в своих руках свою почти неограниченную власть, все его влияние в Македонии будет поставлено на карту и даже его личная безопасность не будет обеспечена, так как он всегда презирал и преследовал имя и род Александра. А как мог он предотвратить эту опасность? Приверженность народа к памяти великого царя была слишком велика, чтобы он мог устоять в борьбе с его сыном, и если бы он пожелал призвать помощь извне против этого мальчика, то партия последнего обратилась бы к всемогущему Антигону и нашла бы в нем опору и поддержку. Ненависть, властолюбие и забота о собственной безопасности не позволяли ему привести в исполнение условия мирного договора; он оставил царственного мальчика в заключении.
   За эти четыре года имя молодого царя не могло совсем забыться в Македонии, но его избегали произносить; правление Кассандра было полно деспотизма и насилий; он не мог не позаботиться о том, чтобы нигде не было слышно никаких выражений участия к несчастному мальчику, чтобы его народ видел его и слышал о нем так же мало, как он сам рос в заключении, среди горя, не видя ничьего участия и ничего не зная о свете, о своем царстве и о своем народе. Теперь мир возвращал македонянам его имя, теперь каждый имел право называть его единым и законным царем. Даже не имея никаких положительных указаний на этот счет, мы можем себе представить, какое живое участие обнаружилось теперь к нему; он был наследником, сыном великого и славного царя; невинный ребенок, он перенес бесконечные несчастья, а между тем все великое и славное в македонском имени составляло его наследие; теперь страшная война подтверждала его права как единственную гарантию мира и спокойствия, теперь, наконец, можно было бы называть его единственной твердой точкой опоры для взоров народа и надеждой государства, можно было рассказывать друг другу о нем, о его красоте, о проявлениях его многообещающего ума, можно было вспомнить о детстве его великого отца и узнать образ его в сыне, можно было славить его и встречать в нем криками ликования того, чью голову скоро украсит диадема Азии и Европы и в ком возобновится слава македонского имени -- казалось, что из этого мрачного и бушующего моря кровавой борьбы, длившейся со времени смерти его отца, в лице его поднимается утро мирного и прекрасного дня.
   В дошедших до нас бесцветных источниках говорится, что начались разговоры о том, что следует выпустить царственного мальчика из заключения и передать ему отцовский престол. [572] Кассандр медлил сделать это; тем громче, вероятно, поднимались такие голоса, которые, конечно, скоро приняли угрожающий характер; по-видимому, как это позволяет заключить одно указание наших источников, общественное мнение было направлено в эту сторону определенными и влиятельными личностями; неудовлетворение этого требования могло повлечь за собою самые печальные последствия. Но это еще более утверждало Кассандра в том убеждении, что ему не следует уступать; он слишком долго медлил, чтобы теперь согласиться на уступки, а с другой стороны, дело зашло настолько далеко, что нельзя было долее отказывать в исполнении этого требования; ему не оставалось ничего другого, как прибегнуть к самому ужасному средству. Он послал Главкию, правителю Амфиполя, следующий приказ: "Умертви тайно мальчика и его мать; зарой их тела; не говори никому о происшедшем". Кровавое дело было исполнено, и кинжал положил конец жизни мальчика Александра и его красавицы матери. [573]
   Источники не сообщают нам, каким образом отнеслись македоняне к этому преступлению. Быстрое и точное известие о нем, может быть, вызвало бы внезапную реакцию; но случившееся держалось теперь в тайне, огласилось только постепенно и встретило или сомнения, или веру и бесплодные сожаления. Как отнеслись к этому злодеянию другие властители? Сомнительно, чтобы оно было одобрено ими, а еще сомнительнее, чтобы Кассандр совершил его с их согласия и даже на основании тайного пункта мирного договора, хотя оно, несомненно, было в интересах Птолемея, Селевка и Лисимаха, так как со смертью последнего законного наследника Александра Антигон имел на империю в ее целом такие же права, как каждый из членов составившейся против него коалиции на свою долю в ней; под каким предлогом мог он теперь требовать от них повиновения, если не был до сих пор в состоянии принудить их к этому силой? Но каким образом мог Антигон оставить молодую жизнь, сохранение которой представляло для него такое большое значение, в руках того, о ком он должен был знать достаточно, чтобы иметь полное право не доверять ему? Бьпъ может, он поступил так для того, чтобы в этом залоге, который он оставляет в его руках, иметь новое средство держать его в пределах повиновения. Если торжественная статья мирного договора снова, так сказать, подтвердила права царственного мальчика на престол, то вокруг него должна была образоваться партия, которая, будучи направлена главным образом против Кассандра, обеспечивала значительное увеличение влияния регента, в котором она должна была искать себе опору; такова была несомненная причина агитации выдающихся лиц в пользу царственного мальчика, послужившей только к тому, чтобы ускорить его смерть. Его убиение разрушало существенные основания мира 311 года; теперь регент имел бы полное право не только сам потребовать отчета от того, кому был вверен царственный мальчик, но и пригласить к общей борьбе против виновного тех, с кем он заключил этот мир.
   Ни Антигон, ни другие властители, насколько мы знаем, не сделали по поводу этого убиения никаких шагов такого рода и воздержались от всяких дипломатических переговоров по этому вопросу. Неужели же Антигон был тоже доволен, что это так случилось? А если он не был и не мог быть доволен, то почему же он не взял на себя инициативы общего возмездия? Почему он не воспользовался совершившимся преступлением, чтобы выступить против его виновника? Почему он немедленно не двинулся в Македонию, где он как раз теперь мог надеяться найти наибольшее число приверженцев? Или он действительно сделал это, и только наши источники о том умалчивают?
   Последнее менее всего вероятно. Принимая в расчет то положение, которое Антигон по заключении мира занимал относительно Селевка, мы принуждены будем сделать другую догадку. Писатель, служащий нам главным источником для истории этого времени, нигде не упоминает, каким образом разрешился этот вопрос; а между тем у Диодора, когда он снова упоминает о Селевке, [574] последний является повелителем Вавилона и верхних провинций; все другие писатели тоже молчат о войне за Вавилон, а между тем зимою 312 года эта область была снова завоевана Деметрием, оставившим для ее защиты значительный оккупационный отряд; да и сам Антигон, как мы должны предположить, заключил мир, главным образом, с целью вести войну против Селевка, который завладел верхними провинциями. Эта война, по-видимому, заняла собою 311 год и даже часть следующего за ним года и воспрепятствовала Антигону принять более непосредственное участие в делах запада. По получении известия о падении Вавилона Селевк, по-видимому, тотчас же возвратился из верхних сатрапий, и ненавидевшие правление Антигона, сын которого так бесчеловечно хозяйничал в их стране, вавилоняне, конечно, немедленно стали на сторону своего прежнего повелителя. Между тем как и на западе был заключен мир, за Вавилон должна была происходить война, к которой мы можем только отнести два отрывочных указания, которые, в противном случае, стояли бы вне всякой силы. Арриан [575] говорит: "Посланные Селевку Никатору Лагидом Птолемеем в Вавилон люди, перейдя в восемь дней через перешеек, двинулись с величайшей поспешностью на верблюдах через безводную и пустынную местность, везя с собою воду на верблюдах и путешествуя ночью". Правда, что Птолемей в мирном договоре отказался от дела Селевка, которого он считал погибшим; но теперь, видя его возвратившимся со значительными силами, он, естественно, должен был послать ему помощь, так как вместе с ним видел в Антигоне своего наиболее опасного противника. На Селевка выступил тогда, как кажется, сам Антигон; Полиен [576] рассказывает: "Селевк выстроил свое войско против Антигона, и началось сражение; оно еще не было закончено, когда наступил вечер; на следующее утро битва должна была возобновиться; Антигон приказал своему войску стать лагерем, чтобы отдохнуть после утомительного дня; Селевк же приказал своим войскам остаться в боевом порядке и отдохнуть, не снимая оружия; на следующее утро он был готов к битве и напал на неприятеля, когда последний только еще готовился к сражению, и без труда одержал над ним победу". Как ни странна эта стратагема, но она все-таки показывает, что произошла битва, в которой Селевк остался победителем. [577] За этим, вероятно, последовало заключение мира, по которому Селевку были уступлены Вавилон и верхние сатрапии; заключение его нельзя отнести ранее 310 года.
   Отказываясь по формальному мирному договору от всего востока, Антигон поступил таким образом только ввиду самой настоятельной необходимости, так как дела на западе приняли крайне опасный для него оборот.
   При заключении мира 311 года он потребовал провозглашения независимости греческих городов и добился этого, так как в этом именно он видел прежде всего средство обеспечить себе и сохранение мира против происков Кассандра; если бы последний не пожелал держаться в пределах этого постановления, то Антигон, как регент, имел законное право поразить могущество Кассандра в его самом чувствительном месте, между тем как сам он, возбуждая в греках надежды на возвращение свободы, обеспечивал за собою громадное влияние на общественное мнение Греции. Несомненно, его противники не без тревоги смотрели на его предприятие против Селевка, так как в случае его победы над последним и присоединения к его значительным владениям сатрапий востока трое западных властителей имели все основания тревожиться за свою будущность. Умный Лагид понял эту опасность и нашел лучшее средство предупредить ее.
   Каково бы ни было значение посланной им прямо в Вавилон помощи, но бесконечно большее значение имела сделанная им диверсия в тылу Антигона, которую он мог произвести, не нарушая заключенного с ним мира. Мирный договор признавал свободу и автономию греческих государств, хотя наши источники не говорят, в каких размерах. Но разве Антигон не послал в 314 году войска и корабли на помощь городам Понта, когда они встали на защиту своей свободы против сатрапа Фракии? Разве не имели все греческие города такого же права требовать признания своей свободы? Разве не противоречил Антигон самому себе, оставляя свои гарнизоны в городах побережья Малой Азии и на островах Архипелага до самой Греции и позволяя своему стратегу Птолемею занимать наиболее важные позиции в Греции? Чтобы поразить в сердце могущество Антигона, не было лучшего средства и более популярного предлога, как придать этому пункту договора 311 года значение общего принципа, открыто провозгласить право всех греческих государств на свободу и выступить на его защиту; Египет ничего не терял при этой мере, так как города Киренаики отделись под предводительством Офелы и по миру 311 года, как кажется, были признаны автономными.
   Это и была крупная политическая диверсия, предпринятая Лагидом. Он послал городам, находившимся в сфере влияния Кассандра и Лисимаха, предложение выступить с ним на защиту дела свободы: Антигон, писал он, не исполнил этого лучшего условия мира и не удалил своих гарнизонов из свободных государств; он еще менее согласится исполнить это, когда успешно окончит борьбу на востоке и сделается вдвое могущественнее; теперь еще есть время добиться свободы фактически. В тоже время его полководец Леонид отплыл в суровую Киликию и завладел там теми городами, которые находились в руках Антигона, так как они, во всяком случае, могли считаться греческими. [578]
   В то же время делу Антигона в Греции был нанесен второй тяжелый удар. Его племянник Птолемей, бывший стратегом на Геллеспонте и в течение последнего года войны боровшийся в Греции с полным успехом, не считал себя достаточно награжденным своим дядей; он, по-видимому, рассчитывал на получение звания стратега Греции, которое осталось в руках старого Полисперхонта, и ему было приказано возвратиться в свою сатрапию на Геллеспонте. Обладая значительными боевыми силами и будучи господином большей части Греции, он полагал, что достигнет более высокого положения, если изменит делу своего дяди и перейдет на сторону Кассандра, и поэтому послал Фениксу, которому он передал начальство на Геллеспонте на время своего отсутствия, войска и приказание заботливо охранять города и крепости вверенной ему страны, так как Антигон теперь уже более не его повелитель.
   Как кажется, в то же время Лисимаху удалось довести до крайности полной блокадой Каллатиду, которая долго защищалась до такой степени, что 1 000 граждан, чтобы не умереть с голоду, бежали из города к боспорскому царю Эвмелу; [579] но о том, что он взял город, источники не упоминают. Этот фракийский Пентаполь, опираясь на скифское царство Эвмела, всегда, по-видимому, успешно защищал свою независимость против Лисимаха. [580]
   Кассандр тоже боролся успешно; когда князь пеонов Авдолеонт, теснимый выселившимися из своих земель автариатами, [581] обратился к нему с просьбой о помощи, он выступил против них, победил их и посети все это племя в количестве 2 000 человек в Орбеле. Союз со стратегом Птолемеем значительно увеличил его могущество, так что внутри Македонии партия, вставшая на защиту интересов молодого Александра, не решалась более поднять голову, а Птолемей Египетский, несмотря на его борьбу за свободу греческих городов, которая могла повредить тоже и Кассандру, оставался все-таки его естественным союзником.
   Таков был оборот, принятый делами на западе в то время, когда Антигон еще был занят войной на востоке. Он немедленно послал своего младшего сына Филиппа к берегам Геллеспонта против Феникса, а старшего Деметрия в Киликию, чтобы возможно скорее снова завладеть занятыми Леонидом приморскими городами; последний поход был удачен, и египетские войска принуждены были очистить Киликию. Еще больший успех обещал союз, заключенный Антигоном с Кипрским царем Никоклом. Всего важнее было то, что, быть может, не без ведома и согласия Антигона произошло в Греции. Там внезапно выступил Полисперхонт с требованием престола для Геракла, сына Александра и Барсины. Он пригласил его прибыть к себе в Грецию из Пергама, где тот жил со своей матерью, обратился ко всем тем, которые, как он знал, были преданы царскому дому и враждебны Кассандру, с предложением соединиться с ним, чтобы спасти царский престол для последнего от крови Александра, и просил союз этолян помочь ему войсками, обещая им множество наград, когда Геракл завладеет своим царством. Этоляне явились охотно со значительными боевыми силами, так как их манила добыча и крупная награда, со всех сторон собирались приверженцы царского дома и враги Кассандра; скоро образовалось войско, состоявшее из 2 000 человек пехоты и приблизительно 1 000 всадников, а для дальнейших вооружений имелись наготове деньги, оружие и различные боевые запасы; из Македонии тоже получались известия, позволявшие надеяться на счастливый исход.
   Между тем Птолемей Египетский получил известие о тайных переговорах царя Пафа [582] Никокла с Антигоном, и, опасаясь потерять свою власть над этим островом, так как другие цари, как он знал, тоже были готовы отделиться, а те, которые уже раньше выступили против него, собирались на собрание, он поспешил уничтожить опасность в самом зародыше. Он послал в Кипр своих друзей Аргея [583] и Калликрата с приказанием устранить царя Никокла. Оба они отправились на остров, получили там войска от стратега Менелая, неожиданно окружили с ними царский дворец, проникли во внутренние покои и объявили царю, что все открыто и Птолемей приказывает ему немедленно лишить себя жизни. Царь попытался оправдываться, но когда ничто не помогло, он повесился, а братья его, потеряв всякую надежду на спасение, тоже лишили себя жизни. Супруга царя Аксиофея, услыхав об этом, бросилась с кинжалом в покой своих дочерей и заколола их, чтобы их девственные тела не достались на позор врагам; затем она пригласила во дворец своих зятьев: теперь, сказала она, более жить не стоит, кровожадная жестокость египетского царя обещает им всем смерть, и поэтому лучше предать себя ей добровольно. Они заперли двери женских покоев и все бросились на кровлю дома, перед которым внизу собрался народ, когда распространилась ужасная весть; перед глазами народа они задушили своих детей своими собственными руками, подложили огня под стропила, и, когда начался пожар, одни бросились в пламя, другие закололи себя кинжалами, а сама Аксиофея нанесла себе смертельную рану и уже умирающая бросилась в пламя. Таков был конец царского рода Пафа, [584]
   Если к этим событиям 310 года мы присоединим еще заключенный, вероятно, между Антигоном и Селевком мир, то мы увидим, что теперь во всем царстве Александра господствовал номинально мир, так как предприятие Полисперхонта в пользу Геракла вряд ли было официально признано Антигоном, экспедиция его сына Филиппа к берегам Геллеспонта была направлена против мятежников, а усилия Лагида добиться фактического освобождения греческих городов имели свое оправдание в мирном договоре 311 года; и прогоняя гарнизоны, помещенные сатрапом Египта в городах суровой Киликии, Деметрий действовал во имя высшей государственной власти, которой одной только принадлежала компетенция защищать свободу греческих городов государства.
   Этот странный итог вполне соответствовал запутанному и неустойчивому положению дел.
   В следующем году мир продолжал еще существовать на тех же условиях, чтобы заменить потерю Киликии, Лагид повел свой флот к Фаселиде, взял этот город штурмом, двинулся в Ликию и завоевал также Ксанф, где находился гарнизон Антигона; двинувшись далее, он напал на Кавн, взял одну из цитаделей города штурмом, а другую заставил сдаться на капитуляцию, совершая все это во имя освобождения греческих городов. Отсюда он отплыл на остров Кос, чтобы оттуда попытаться напасть на Галикарнасс.
   Тем временем возникший на западе конфликт нашел свое разрешение. Полисперхонт, как кажется, выступил в начале года во главе значительной армии, чтобы водворить молодого Геракла на царском престоле Македонии; Кассандр выступил против него, расположился лагерем в Тимфейской области, недалеко от лагеря неприятеля. [585] Среди македонян войска Кассандра ясно обнаруживались симпатии к сыну Александра; казалось опасным вступать с ним в борьбу, исход которой делало сомнительным не одно только значительное число войск у неприятеля. Кассандр попытался вступить на путь переговоров и послал спросить Полисперхонта, какую пользу принесет ему, если он одержит победу для Геракла? Тогда он будет принужден делать то, что ему будет приказано другими, между тем как он, Кассандр, готов быть для него более полезным другом; им обоим, как и всем другим, незаконный сын Александра стоит поперек дороги; в случае, если бы его удалось каким-нибудь образом устранить, они оба будут обладать всею властью в Европе и разделят ее между собою; Полисперхонт получит обратно свои владения в Македонии, [586] и в его распоряжение будет отдано войско, достаточное для того, чтобы выступить с ним в звании стратега Пелопоннеса; тогда никто не решится вступить в борьбу с их соединенными силами. Эти предложения Кассандр сопровождал богатыми дарами и обещал еще более богатые: за 100 талантов Полисперхонт был куплен и заключил тайный договор. Он пригласил молодого государя на пир; Геракл чуял недоброе и отказался под предлогом нездоровья; тогда Полисперхонт отправился к нему и упрекнул его в том, что он ему не доверяет и избегает его. Геракл отправился пир; после пира он был задушен, последний мужской потомок царского дома Македонии. [587] Затем оба полководца соединили свои войска; Полисперхонт получил обратно свои македонские владения и определенные по договору 4 000 человек македонской пехоты и 500 фессалийских всадников; завербовав потом всех, которые желали следовать за ним, он выступил с этой армией и двинулся через Беотию на Пелопоннес, но, так как беотяне отказывались пропустить его, то он был принужден двинуться в область локров и провести там остаток зимы.
   Источники не сообщают нам, что после заключения договора между Полисперхонтом и Кассандрой предпринял стратег Птолемей, изменивший делу своего дяди и принявший сторону Кассандра; во всяком случае шансов на получение владетельного княжества в Греции у него было весьма мало; мы можем еще предположить, что пелопоннесцы и беотяне отказались пропустить войско Полисперхонта, опираясь на его поддержку, но мы лишены всякой возможности определить то, оставил ли он Грецию по совету Кассандра или по собственной инициативе, чтобы искать счастья в другом месте. Он сел со своими войсками на корабли в Халкиде и отплыл в Кос к Лагиду, который принял его с особенными почестями. Но скоро Лагиду не понравились крайне приветливое отношение стратега к войскам, делаемые им подарки предводителям и его видимые старания приобрести себе народное расположение, и, находя нужным предупредить возможность более опасных интриг, он приказал взять стратега под стражу и принудил его выпить кубок с ядом; его войска были успокоены подарками и раскассированы между египетскими войсками. Мы можем предположить, что Лагид действовал так с полного согласия Кассандра, так как им обоим племянник Антигона уже принес достаточную пользу, изменив делу своего дяди, между тем как в будущем он мог им служить только помехой. [588]
   Увеличив свою армию войсками стратега Птолемея, сатрап Египта приступил к осаде Галикарнасса, где находился Антигонов гарнизон; осада началась, вероятно, в конце 309 года. Деметрий поспешил на помощь Галикарнассу, и Птолемей скоро увидел себя вынужденным отступить к Минду. [589]
   Если в Европе благодаря измене Птолемея и Полисперхонта Антигон и понес крайне значительные потери, то в Азии его сыновья Деметрий и Филипп действовали с наилучшим успехом: один -- противодействуя освободительным попыткам египетского сатрапа, а другой -- приобретая снова земли по Геллеспонту, где возмутился Феникс. Номинально мир еще продолжал существовать, но буря грозила разразиться каждую минуту. Можно было ожидать, что Антигон приведет в исполнение свой прежний план переправиться в Европу; в таком случае Лисимаху прежде всего грозила крайне серьезная опасность; переправа через Геллеспонт не представляла никаких затруднений, из Херсонеса дорога во Фракию была открыта, так как укрепления Кардии были устроены только для прикрытия этого богатого полуострова против фракийцев; с этой стороны нечего было более опасаться, так как фракийские племена были покорены. Лисимах решил основать город на перешейке, соединяющий полуостров с материком, и поместил его посредине между Кардией и Пактией, чтобы он преграждал также ведущую от Геллеспонта во внутренность страны дорогу; большая часть жителей Кардии была переселена в новый город Лисимахию. [590]
   Наступил 308 год. Лишь только позволило время года, Птолемей оставил со своим флотом стоянку у Минда, проплыл мимо Кикладских островов, [591] освободил Андрос от неприятельского гарнизона, который еще там держался, и пристал к берегу у Коринфского перешейка. Коринф и Сикион находились еще в руках Кратесиполиды, вдовы Александра; Птолемей предложил ей сдаться ему, но ее наемники объявили, что она должна защищать эти крепости. Находясь в это время в Коринфе, она одобрила прекрасный образ мыслей своих воинов, в котором она уже и прежде имела случай убедиться, и объявила, что не уступит ни за что, но, чтобы еще более усилить себя, вызовет подкрепления из Сикиона. Она тайно послала гонцов к Птолемею: ночью перед воротами Акрокоринфа появились вооруженные люди; их впустили, полагая, что это войска Сикиона, но это были призванные Кратесиполидой египетские войска. Таким образом, Коринф и Сикион перешли в руки Птолемея. Здесь Птолемей заявил, что он прибыл, чтобы освободить греческие города, и предложил им поддержать его предприятие; он потребовал от пелопоннесцев провианта и денег, надеясь, что заманчивое слово "свобода" немедленно привлечет греков на его сторону. Но последние уже слишком часто бывали обмануты, а потому не поедали ни провианта, ни субсидий. Раздраженный этим, как говорят, Птолемей оставил дело освобождения, заключил с Кассандрой мир, по которому каждый сохранил за собою свои настоящие владения, оставил в Сикионе и Коринфе сильный гарнизон пой начальством Клеонида и возвратился в Египет. [592] Эти мотивы никак не могут быть истинными, даже если Птолемей выразился так в прокламации к грекам. Если бы была какая-нибудь возможность распространить свою власть также и на Грецию, Птолемей, конечно, не принял бы во внимание интересов своего союзника; но так как Кассандр как раз теперь номинально уступил Пелопоннес Полисперхонту, то Птолемей, может быть, действовал в согласии с Кассандром, лишая старого Полисперхонта владений, которые могли бы ему снова доставить некоторое влияние; если бы он имел в виду непосредственные владения Кассандра, то он обратился бы в Афины и встретил бы там, наверное, больше симпатии, чем на Пелопоннесе. Ни в коем случае его неудовольствие на равнодушное отношение пелопоннесцев не было причиной того, что он не делал никаких дальнейших попыток завладеть полуостровом. Заключить договор с Кассандрой и поспешно возвратиться в Египет заставило его происшедшее в афинских землях событие, которое для него, действительно, составляло предмет крайней важности. Это был верный случай, когда преемники Александра вступили в сношения с дальним западом.
   На Сицилии образовалась греческая держава, носившая совершенно своеобразный характер. Уже сто лет на острове и в Великой Греции тянулась борьба между тиранией, олигархией и охлократией, ведшаяся с большим ожесточением, чем в какой-либо другой стране с греческим населением; каждая из партий нуждалась в наемниках, которые, не зная родины и привязанностей, привлекаемые только добычею и барышом, занимались войной, как ремеслом, и давали случай каждому искателю приключений попытать свой талант и свое счастье. Одним из таковых был Агафокл, сын Каркина, горшечник по ремеслу, способный на самые смелые и изумительные предприятия и одаренный блестящим военным талантом и той силой воли, той упорной последовательностью в своих действиях, которые всегда достигают своей цели; в это столь богатое значительными и оригинальными характерами и странными, так сказать, эксцентричными событиями, время мы почти не встречаем более значительного характера, более смелой узурпации, более дерзкого завоевания, чем у Агафокла. Любовь одного сиракузянина, выбранного в стратеги в войне против Акраганта, принесла ему звание начальника, а смерть этого стратега и рука его вдовы доставили, ему значительное состояние и влияние в городе. В Сиракузах еще продолжала существовать введенная Тимолеонтом демократия, но на лоне ее господствовала олигархическая партия Гераклида и Сострата; новая война, в которой Агафокл участвовал в качестве военачальника, показалась ему удобным случаем для попытки восстать против господства олигархов; его предприятие не удалось, и он был изгнан. Он скитался повсюду с отрядом солдат, ища новой службы; кротониаты и тарентинцы прогнали его со службы; тогда он попробовал заняться военным ремеслом на свой собственный риск. Сострат осаждал Регий; Агафокл немедленно обратился с воззванием ко всем тем, которые были выгнаны олигархами, приглашая их соединиться с ними для защиты свободы; он заставил Сострата снять осаду с Регия и подступил к стенам Сиракуз; там происходили ужасные смуты, и борьба между партиями достигла крайнего ожесточения, наконец, народ настоял на том, чтобы Агафокл был возвращен и назначен стратегом и стражем мира. Жестоки были средства, с помощью которых он утвердил свою власть; все, что держало сторону прежнего правительства, а это были самые знатные и состоятельные граждане, были сотнями казнены или изгнаны; это было господство полного террора. Наемники и народ грабили и расточали достояние богатых; Агафокла, перед которым они благоговели, они назначили полководцем с неограниченной властью; опираясь на них и на народ маленьких городов, он начал отныне неутомимо и с выдающимся благоразумием заботиться о благе своих подданных и об утверждении своего господства.
   Ему скоро предстояло подвергнуться тяжелому испытанию. Изгнанные из Сиракуз олигархи нашли благосклонный прием в Акраганте, и им удалось склонить народ к войне против Агафокла; тогда последний приступил к серьезным приготовлениям, начал искать себе союзников,. убедил одного спартанского царя принять на себя звание военачальника, а тарентинцы прислали ему 20 кораблей, чтобы помочь ему, как говорилось тогда, освободить Сицилию. Но начальственный образ действий спартанца и несогласия между союзниками парализовали успех этого предприятия, и карфагенянин Гамилькар явился посредником при заключении мирного договора между Акрагантом и Агафоклом, по которому Карфаген приобрел Гимеру, Селинунт и Гераклею, а Сиракузы сохранили за собою гегемонию над остальными городами острова; это было в 313 году. Господствовавшая в Карфагене олигархия не согласилась на условие этого заключенного полководцем мира, который давал опасную власть в руки ее смелого и уже достигшего большого могущества на Сицилии соперника; она начала готовиться к войне, и он точно так же; нападение Агафокла на Мессину в 312 году послужило сигналом к войне; в следующем году карфагеняне послали большое войско на Сицилию; сначала в борьбе счастье благоприятствовало Агафоклу, но затем он был разбит, оставлен всеми своими союзниками и принужден отступить в Сиракузы; вся Сицилия, за исключением одного только этого укрепленного города, находилась в руках карфагенян. Тогда Агафокл составил смелый план переправиться в Африку и напасть на карфагенян в их собственной стране, между тем как достаточный гарнизон под начальством его брата Антандра должен был защищать Сиракузы. Он собрал сколько мог денег; сокровища храмов, имущество сирот, кассы купцов, избытки богатых -- все было конфисковано, всякий ропот наказывался с беспощадной строгостью; отовсюду были собраны корабли и запасы; были взяты самые отборные наемники, и всадники получили приказ явиться за оружием, доспехами и лошадьми; летом 310 года эта дерзкая экспедиция вышла в море на 60 кораблях, и ей удалось благополучно избежать встречи с карфагенским флотом. Она пристала к берегу у так называемых Каменоломен на берегу Ливии, была принесена жертва богиням Сицилии, Деметре и Персефоне, и в честь их флот был сожжен. Теперь необходимо было победить. Все благоприятствовало тому, чтобы облегчить смелому завоевателю его задачу и возбудить в его войске наемников жажду добычи; вся местность, покрытая роскошными загородными домами пунийских купцов, напоминала собой сад; здесь были виноградники, рощи масличных деревьев, разбитые парки с искусственно проведенным орошением, прекрасные луга, покрытые густою травою, пастбища со стадами рогатого скота редкой красоты, хлебные поля, содержащиеся в отличном порядке, леса и высившиеся на заднем плане горы; вся усыпанная городами окрестность представляла собою радостную картину безмятежного мира. Скоро ближайшие пункты были завоеваны; Агафокл выступил в открытое поле, чтобы ожидать карфагенян для битвы; государство, управляемое строгою аристократией, постоянно разделяемое на партии взаимной завистью небольшого числа обладавших царственными богатствами фамилий, управляемое с величайшей осмотрительностью и недоверчивой суровостью учреждениями, напоминавшими государственную инквизицию, как она образовалась при тождественных условиях в Венеции, выслало войско под начальством двух полководцев из враждебных друг другу фамилий; один генерал должен был наблюдать за другим. Ганнон пал, а Гамилькар бежал, чтобы, возвратившись в Карфаген, тем вернее добиться для себя верховного начальства. Победа доставила сиракузянину колоссальную добычу и новые завоевания; он двинулся для осады Туниса в 309 году. В Карфагене господствовала величайшая тревога; золотые украшения из храмов [593] были посланы в метрополию Тир; народ полагал, что боги разгневаны на то, что долгое время вместо наиболее любимых собственных детей для них откармливались и приносились им в жертву дети чужеземцев; должностные лица выбрали двести детей из знатнейших фамилий и бросили их в раскаленные руки пунийского Молоха; около трехсот других было добросовестно принесено в жертву родителями.
   Агафокл уже завладел равниной, занял окружавшие Карфаген горы, и более 200 городов на морском берегу покорились ему. Он еще не решался напасть на густо населенную и сильно укрепленную столицу, а двинулся в верхние области, чтобы покорить также и их. Из Сицилии получались самые лучшие известия; Сиракузы не только выдержали осаду, но осаждающие были отбиты, а их полководец взят в плен, казнен и его голова послана Агафоклу. Последний со всех сторон обложил город; карфагеняне, попытавшиеся произвести вылазку, были отбиты со страшными потерями. Вторая победа Агафокла в следующем году, при которой пала 1 000 греков, составлявших главное ядро карфагенского войска, по-видимому, наконец, так истощила силы противника, что Агафокл нашел возможным думать о штурме самого Карфагена. Количество его войска, вероятно, уже было недостаточно для этой последней и наиболее трудной борьбы; ему было необходимо значительное число новых наемников; откуда достать их в такое короткое время? На море еще господствовал карфагенский флот; так что он не мог надеятся перевезти сюда людей ни из Сицилии и Великой Греции, ни из Пелопоннеса, а вербовать себе солдат из африканских племен он находил бесцельным, так как им недоставало главного -- военной опытности. [594] Агафокл нашел отличное средство.
   В 312 году, как мы уже упоминали, Офел, [595] наместник Лагида Птолемея в Кирене, пользуясь неоднократно выражавшейся ненавистью киренейцев против египетского господства, возмутился против своего повелителя; война между Птолемеем и Антигоном дала ему возможность удержаться в занятом им положении; мирным договором 31! года, вероятно, была признана автономия Пентаполя, как и всех греческих государств, что во всяком случае не исключало того, что Офела оставался повелителем этой области. [596] В течение следующих лет Птолемей не имел времени думать о вторичном присоединении Киренаики; для него было вернее склонить на свою сторону в качестве освободителя сначала греческие государства в Малой Азии и Греции. Между тем могущество Офелы усиливалось, он уже распространил свое господство до алтаря филенян и до пунийской границы в юго-восточном углу большого Сирта; на его службе находилось значительное войско наемников, и он уже помышлял о том, чтобы еще далее распространить пределы своего господства. В это время в Кирену прибыл послом сиракузянин Орфон, чтобы предложить ему от имени своего повелителя принять участие в войне против варваров. Агафокл, говорит он, готов уступить ему за это всю Ливию, ему достаточно Сицилии, и он начал войну в Африке только для того, чтобы пунийцы впредь не мешали ему беспрепятственно владеть этим прекрасным островом; если бы он питал более честолюбивые намерения, то он скорее стремился бы распространить свое господство на Италию; Ливия же отделена от Сицилии большим и полным опасностей морем, и он далек от намерения желать сохранить то, что разъединила сама природа, между тем как Кирена естественным образом призвана к господству над Ливией. Выслушав с большою радостью эти и тому подобные речи посла, Офела тоже отправил послов к Агафоклу, которые должны были заключить с ним союз, и деятельно приступил к вооружениям, послав даже в Афины предложение заключить с ним союз, так как его супруга Эвридика была афинянкой из рода Мильтиада, [597] и город был, кроме того, расположен к нему за многочисленные знаки внимания, которые он ему оказывал. Много афинян, равно как и других греков, последовало за его вербовщиками; они сулили себе крупную добычу в земле богатых пунийцев, надеялись получить клерухии в самой благословенной области Ливии и горели страстным желанием эмигрировать и навеки покинуть несчастную родину, которая, по-видимому, не могла им более дать ни покоя, ни свободы, ни надежды.
   Когда приготовления были окончены, Офел со своей армией двинулся на запад; за ним следовало более 10 000 человек пехоты, 600 всадников, 100 боевых колесниц более чем с 300 возницами и воинами на них, а кроме этих строевых войск, у него было еще внестроевых, как их называли, около десяти тысяч; многие имели с собою жен, детей и имущество, так что армию можно было принять за многочисленную колонию переселенцев. Через восемнадцать дней армия достигла Автомалы, последнего города Киренейской области. Затем путь вел через скалистую долину так называемой пещеры Ламии в глубине пустыни Сирта. Недостаток воды, съестных припасов, палящий солнечный зной, хищные звери следовавшие за армией и растерзывавшие отстающих, ядовитые змеи, которые, будучи одного цвета с песком пустыни, скрывались от глаз, чтобы жалить тем вернее, появившаяся скоро смертельная лихорадка, истощение войск, значительная смертность и общий упадок духа -- таковы были страдания, среди которых после более чем двухмесячного похода Офела привел свое войско к Агафоклу. Оба войска расположились лагерем друг против друга. Агафокл послал в изобилии съестных припасов, чтобы дать оправиться союзному войску, и послал к Офелу, как будто в виде заложника, своего сына Гераклида, юношу большой красоты, зная, что Офел предавался противоестественной любви к мальчикам; он велел своему сыну быть приветливее и в то же время недоступным для Офелы и не соглашаться оказать этому государю последний знак своего расположения до того дня, который он ему назначил. Когда большинство киренейского войска рассеялось по окрестностям для сбора травы и съестных припасов, Агафокл созвал свое войско на собрание и заявил, что Офел изменник, что он злоупотребляет вверенным ему мальчиком и что он желает сражаться не для общего блага, а для своей личной выгоды; после таких и подобных обвинений он призвал свои войска к оружию и повел их против лагеря киренейцев; Офела, тщетно пытавшийся защититься, пал в бою. [598] Лишившись своего полководца, киренейские войска были принуждены сдаться и перешли на службу к Агафоклу Тех из них, которые были непригодны для войны, он посла: в Сиракузы; буря рассеяла корабли, так что многие потонули, другие были оттеснены к Питекусским островам, и только немногим удалось достигнуть Сицилии. [599]
   В нашу задачу не входит следить за дальнейшим ходом войны под стенами Карфагена; [600] отныне все предприятия Агафокла были неудачны; в следующем году он увидел себя вынужденным отправиться в Селинунт для подавления вспыхнувшего на Сицилии восстания, а по своему возвращению в Африку понес тяжелое поражение, за которым последовал мятеж среди его войск; он поспешил незаметно скрыться, оставив своих двух сыновей; киренейские войска возмутились против него; в годовщину смерти Офелы оба юноши умертвили себя.
   Смерть Офела лишила Киренаику ее господина и предводителя, а в значительной степени также и ее могущества. Весть об этом, вероятно, заставила Лагида возвратиться из Пелопоннеса; его договор с Кассандром, по которому они оба признавали друг за другом те греческие государства, которыми владели, показывал с достаточной ясностью, что он желал перестать вести борьбу за греческую свободу, Кирена естественным образом была ближайшим предметом его забот и желаний; момент был в высшей степени благоприятен для ее присоединения. Он послал своего приемного сына Мага [601] с войском, приказав ему снова занять эту область; она была покорена снова без значительной борьбы; ему, по-видимому, покорилась вся страна до Катабатма, границы Египта. По восстановлении в ней порядка эта богатая страна скоро снова достигла цветущего состояния.
   Это, несомненно, было для Птолемея важным приобретением. Но почти не менее важно было второе преимущество, которое доставил ему его двухлетний морской поход; конечно, столь гордо возвышенная им автономия, наполнившая, вероятно, греческий мир величайшими ожиданиями, принесла мало пользы делу свободы; но мирным договором, который он заключил с Кассандрой, и взаимной гарантией неприкосновенности их приобретений в Греции Египет и Македония в Греции подавали друг другу руку и вместе с Лисимахом, который, несомненно, не колеблясь присоединился к этому союзу, с его сильной позицией на Геллеспонте, с египетским флотом, который мог опереться на Андрос и Кос, они составляли такой оборонительный союз, который, по-видимому, навсегда ограждал положение вещей в Европе от притязательного вмешательства Антигона.
   Главная руководящая роль в политике заметно все более и более переходила в руки Лагида. Одно относящееся к этому году (308) письменное предание говорит нам, что последние остатки царского дома склонны были ввериться ему. Кроме Фессалоники, супруги Кассандра, из потомков царя Филиппа была В живых еще только его дочь Клеопатра, вдова царя Александра Эпирского; уже пятнадцать лет она имела свою резиденцию в Сардах. Ранее она стремилась приобрести влияние на дела государства при помощи брачного союза с Леоннатом и Пердиккой, но они оба умерли до свадьбы; затем за нее сватался Кассандр, но она ненавидела в нем врага своего дома; Лисимах тоже был отвергнут ею; Антигон и Птолемей тоже сватались за нее; после гибели мужского потомства царского дома ее рука, по-видимому, могла давать право на диадему. Старый Антигон был ей противен, а между тем в Сардах она была в его руках. Теперь она обещала свою руку Лагиду, верному боевому Товарищу ее брата, сказав, что она убежит из Сард, прибудет к нему и вступит с ним в брак. Но Антигон уже дал нужные инструкции военачальнику на Сардах; она была удержана, когда намеревалась бежать, и скоро была найдена убитой, причем все говорили, что ее умертвили некоторые из ее рабынь. Антигон приказал схватить их и казнить, как виновниц убийства, а тело царицы похоронить со всеми почестями. Но тем не менее никто не сомневался, что инициатива этого злодеяния принадлежала ему. [602]
   Его положение было далеко не блестяще; за эти годы мира ловкая политика его противников все более и более оттесняла его на задний алан; и каждый дальнейший год неповиновения только увеличивал силу и притязания тех, кого он желал принудить к повиновению в силу своего звания регента; еще один дальнейший шаг назад -- и его игра была бы проиграна.
   Как раз тот принцип, на который он опирался, был всегда оспариваем ими, а теперь с двойным правом, так как более не существовало законного главы государства, прав и величества которого он был бы представителем, и законного наследника царского венца, именем которого он мог бы управлять государством. Принцип единства государства, добиться признания которого в мирном договоре 311 года ему еще удалось, его противники считали устраненным с тех пор, как законное потомство царского дома перестало существовать; что же оставалось теперь, кроме территориальной системы?
   Таким образом, эти обе тенденции находились в самом полном противоречии друг с другом. Речь шла не об одном только вопросе титула; с решением этого вопроса были связаны существеннейшие практические интересы, все законное понимание важных политических условий царства Александра и будущность земель и народов, которые оно соединяло в себе; и та, и другая сторона должны были понимать, что здесь вопрос поставлен о том, существовать или нет; а для решения этого вопроса не было налицо никакой инстанции, никакой формы, никакого признанного правила.
   Невозможно предположить, чтобы по этим вопросам не происходило никаких дипломатических переговоров между представителями власти. Они могли повести только к тому, чтобы еще более усилить это противоречие. Предполагая, что одной стороной был предложен конгресс, чтобы решить это дело третейским судом или прийти к тому соглашению, к какому пришли между собою немедленно по смерти Александра знатнейшие офицеры, то другая сторона, несомненно, должна отклонить как компетенцию третейского суда, так и целесообразность конгресса, для которого не существовало ни установленных форм, ни общепризнанных оснований. И если бы было вполне естественно указать на странную прерогативу македонян подтверждать своим одобрением права того, который наследовал царский венец, и, следуя этой аналогии, признать теперь, когда никакого наследника не существовало, за вооруженным собранием македонян право избрания главы государства, то в этом акте очевидно заключалось petitio principii единства государства, которое, по мнению его противников, перестало существовать вместе с царским домом. И за какими македонянами должно было быть признано это право? Уже не за так ли называемым государственным ополчением, во главе которого стоял Антигон? Положим, что в свое время македоняне Антигона обвинили и осудили Кассандра; но ни Кассандр, ни его друзья не признали этого приговора, и сам Антигон должен был фактически отречься от него при заключении мира 311 года -- или должны были быть призваны все носящие оружие македоняне? Каждый из властителей имел в своем войске и в своих землях от катарактов Нила до пограничных крепостей на берегах Инда и Яксарта македонян; каким образом могли они позволить своим македонянам соединиться в качестве принадлежавших непосредственно к единому государству лиц, чтобы составить из себя высшую авторитетную инстанцию, на которую никто не имел более законных прав и права и полномочия которой перешли на отдельные части.
   Существовал еще один путь избежать очевидно предстоявшего страшного столкновения. Мы можем быть уверены, что Лагид не преминул порекомендовать этот исход. Антигон при тех владениях, которые он имел в своих руках, увидел перед собою трудную задачу заставить признать свое господство тех, на кого он должен был смотреть как на узурпаторов, между тем как они, занимая просто оборонительное положение относительно него, могли быть вполне готовы признать за ним те же права над входившими в состав его владений территориями, каких они требовали для себя. Насколько вероятно, что регенту были сделаны предложения в таком смысле, настолько же достоверно то, что он отверг их.
   Как ни сильно было в нем желание надеть на свою голову диадему Александра, он имел достаточно ума и самообладания, чтобы или отказаться от шага, который немедленно подал бы повод и законное право его соперникам к подобному же провозглашению себя царями, или же пока отложить его. Что исчисление продолжало вестись по годам умерщвленного молодого Александра и что продолжали чеканиться его монеты, является доказательством существования правовой фикции, при которой Антигон ничего не приобретал, а его соперники ничего не теряли, и при которой только теоретический вопрос оставался еще пока нерешенным.
   Его уже более не было возможно решить на основании правовых доказательств или с помощью дипломатических средств; он сделался простым вопросом силы и должен был решиться при помощи оружия.
   Антигон позволил своим противникам значительно опередить себя. Селевк имел в своих руках весь восток, для которого Вавилон служил могущественным центральным пунктом, а па западе владел землями до линии Евфрата. Лагид, господствовавший на Кипре, в Кирене и даже в Эгейском море, да обладавший притом значительным флотом, который уже дал почувствовать себя южному и западному берегу Малой Азии, был гораздо более опасным противником с тех пор, как уладил свои несогласия с Кассандром. Последний имел, кроме Македонии, Фессалию; Эпир под властью Алкеты был почти в его полном распоряжении, на Эвбее, в Фивах, в Афинах, в Мегаре находились его фрурархи. Занятие Птолемеем Андроса, Акрокоринфа и Сикиона и данные им и Кассандром обоюдные гарантии неприкосновенности их владений в Греции служили соединяющим звеном между ними и отдавали в их распоряжение денежные средства греческих государств и возможность вербовки в них наемников. Лисимах, державший их сторону и прикрывавший в Лисимахии Геллеспонт, да и пользовавшийся решающим влиянием в Византии, довершал политическую изолированность Антигона.
   Один факт показывает нам, что он не оставлял этого без внимания, а принимал против того умные и решительные меры. Вскоре мы находим его занятым постройкой своего нового города Антигонии на берегах Оронта; тот факт, что он переносил сюда центр своей силы, занимая одинаково нападающее положение против долин Евфрата и Нила, показывает нам, каким образом он понимал задачу своей политики. Как кажется, он основал еще и вторую Антигонию в то время (313), когда имел намерение переправиться в Европу; последний город он заложил на том месте Троянского берега, где залив Бесика, находящийся недалеко от входа в Геллеспонт, представляет надежное убежище от его сильных течений. Отсюда ему было нетрудно держать в страхе Фракию, несмотря на Лисимахию; чтобы господствовать над пропонтийским берегом Малой Азии, Фракия должна была бы находиться в одних руках с Македонией, как во время Филиппа и Александра; опасной она могла быть теперь потому, что Лисимаха его союзники Кассандр и Птолемей могли также поддерживать и со стороны моря. То обстоятельство, что Македония и Египет в Греции шли рука об руку, было для Антигона самым опасным моментом. Здесь он не должен был дозволять окрепнуть такому положению вещей; попытка разорвать здесь ту цепь, которой его окружали, должна была составить первую задачу его наступательной политики. Он мог обратиться сюда, не нарушая мира 311 года; и выступая борцом за признанную этим миром свободу греков, он действовал вполне в духе верховной власти и в силу своего высшего авторитета.

Глава третья (308-306 гг)

Государства Греции. -- Этолийский, Беотийский и Аркадский союзы. -- Пелопоннес. -- Афины под властью Деметрия Фалерского. -- План Антигона освободить Грецию. -- Характер Деметрия -- Его экспедиция в Грецию. -- Его высадка. -- Осада Мегары и Мунихия. -- Восстановление свободы в Афинах. -- Деметрий в Афинах. -- Разрыв между Антигоном и Птолемеем. -- Начало Кипрской войны. -- Осада Саламины. -- Морское сражение. -- Победа Деметрия -- Антигон -- царь.

   Что понимал мир 311 года под свободой греческих государств, это мы видим с достаточной ясностью из того, что произошло после него, и главным образом в самой Греции. Но старинное магическое слово, должно быть, еще не перестало смущать умы и воспламенять сердца, так как оно, казалось, соединяло в себе все, чего теперь Греция была лишена и чем она прежде обладала.
   Конечно, до известной степени эти городские республики могли еще быть свободны или сделаться таковыми, но достигнуть полной самостоятельности было для них невозможно. Их окружали значительно превосходившие их силами государства, и хотя эти маленькие политические единицы были наполнены испытанными воинами и наемниками, но они были слишком бедны для того, чтобы содержать значительные войска, слишком завистливы и враждебны друг другу, чтобы соединиться между собою честно и открыто, и состав граждан был в них слишком испорчен для того, чтобы можно было надеяться на радикальное улучшение положения вещей. Пора их миновала; чтобы сдерживать эту слишком подвижную разрушающую саму себя жизнь, необходимы были прочные монархические формы; но все предпринимаемые в этом смысле попытки не могли пустить корней в Греции с ее партикуляристическим строем. Те же самые качества, которые в такой высокой степени делали греков способными вызвать среди народов Азии брожение, долженствовавшее преобразить и двинуть вперед последних, делали их не способными следовать за развитием новых форм государственной жизни там, где они составляли самостоятельные политические общины; традиционные типы их государственного устройства, шедшие в разрез с теориями политических мыслителей, с тенденциями, с желаниями и намерениями отдельных лиц и с потребностями и средствами самих этих мелких государств, сделались пустой и тягостной формой, парализованной и парализующей, основанной на внутренней лжи и вызывавшей всеобщее презрение.
   Многочисленные доказательства господствовавшего в это время в Греции хаоса и беспорядка мы находим в дошедших до нас преданиях. Каждая партия большой политической сцены имеет здесь своих приверженцев, каждая возникающая там борьба партий повторяется здесь; здесь и там быстро сменяются победа, поражение, новая победа, кровавая месть, безжалостное возмездие. Чужие полководцы появляются, грабят и уходят, а за ними следуют другие, чтобы карать, снова грабить и предоставлять партии их злобе друг против друга. Тираны с этим именем или без него; искатели приключений, ищущие добычи, власти и наслаждений, полчища наемников, ожидающих найма; чужие гарнизоны, не уважающие ни обычаев, ни законов, ни собственности, ни святости домашнего очага; изгнанники, водворенные снова дома при помощи вооруженной силы и поставленные ею во главе государства; осыпанные богатствами изменники; обедневшая, безнравственная масса, равнодушная к богам и к отечеству; одичавшее на наемной службе молодое поколение, растратившее свои силы на груди продажных женщин, развращенное модными философскими теориями; состояние полного разложения, беспорядочной агитации и лихорадочного возбуждения, сменяющегося тупым равнодушием -- такова печальная картина Греции того времени.
   Счастливы греческие города Малой Азии и Фракии, островов Понта, свобода которых свелась уже к одной общинной автономии [603] и которые во всех других отношениях стоят в полной зависимости от Антигона, Лисимаха и туземных "династов" или тиранов; счастливы Родос, Кизик, Византия, которым их своеобразное положение торговых государств и их осторожная и умеренная политика обеспечивают почетный нейтралитет; счастлива Сицилия, где великий искатель приключений Агафокл еще раз гальванизировал нерв политической энергии своими победами в Африке; счастлива даже Великая Греция, где богатый Тарент со своим умным и сдержанным правительством вызывает даже и в маленьких городах сознание того, что у них еще есть точка опоры. Но в Греции, в Пелопоннесе почти все подверглось полному разложению; в больших и малых городах обнаруживался упадок благосостояния, политическая расшатанность и отсутствие всяких надежд в будущем; тысячи граждан двинулись отсюда к Офелу, чтобы в далекой Ливии искать себе мира и покоя и забыть в новой части света свою родину.
   Только в одном месте это не совсем так -- в земле этолян. Грубые, храбрые, жадные до добычи, свободные и неуловимые в своих горах, они оказывают постоянное сопротивление угрожающей им могущественной Македонии; в этой борьбе их старинный союз крепнет и развивает формы, которые скоро оказываются дающими единственную возможность охранить свое самостоятельное существование от покушения могущественных монархических держав; они сохраняют свою самостоятельность и, несмотря на свое простое и несовершенное общественное устройство, являются единственным свободным народом в Греции. Исстари живя во вражде со своими западными соседями, акарнанцами, они почти всегда были нападающей и вторгающейся стороною, причем уже раз победили их и вынудили присоединиться к своему союзу; теперь отнятая у них снова македонянами Акарнания сделалась вооруженным лагерем и передовым оплотом македонян против Этолии. Более продолжительное время, как кажется, находились с этолянами в союзе локры, главным образом из Амфиссы, которые стыдились своего имени озолян и называли себя охотнее этолянами. [604]
   В Беотии тоже исстари существовало федеративное устройство, в котором сначала принимали участие четырнадцать, а потом одиннадцать городов; господство Фив изгладило память об этом устройстве, но самая форма его сохранилась. После падения этого города в 335 году и разрушения его страдавшими долго под его гнетом городами союза, он снова приобрел политическое значение и держал с тех пор сторону Македонии, но когда в 316 году Кассандр снова восстановил Фивы, старая вражда вспыхнула опять, союз перешел на сторону противников и, когда Полисперхонт по соглашению с Кассандром собирался броситься на Пелопоннес, союз выступил даже против него с вооруженными силами. Он состоял из восьми городов, которым были подчинены на началах метекии небольшие местечки; как этоляне в своем стратеге, так и беотяне в архонте Беотийского союза имели своего главу. Географическое положение самой области и ее вражда с Фивами, которые, стоя под охраной македонского гарнизона, держали сторону Кассандра, не позволяли этому союзу окрепнуть. Смежные с Беотией земли фокейцев, северных локров и фессалийцев находились вполне в руках македонян. [605]
   Еще менее был, по-видимому, прочен Аркадский союз; союзный город Мегалополь, глубоко преданный македонскому престолу, держал сторону Кассандра и в 318 году отбил штурм Полисперхонта, тогда как другие аркадские города, а именно Тегея, Стимфал и Орхомен, стали в 314 году на сторону противной Кассандру партии; мы не знаем наверное, находились ли здесь [606] македонские гарнизоны, и, если да, то в каких городах; во всяком случае воззвание Птолемея в 308 голу, приглашавшее оказать ему поддержку при освобождении греческих городов, было обращено также и к аркадянам, хотя и без заметных последствий.
   Жестокие смуты войны 316-311 годов коснулись особенно приморских областей Аргоса, Ахайи и Элиды, перешедших, наконец, в 308 году в руки Кассандра или Полисперхонта, который, заключив с ним союз, прибыл на Пелопоннес и занял город Ахайи. Мегара была уступлена Птолемеем Кассандру и, как Аргос, получила македонский гарнизон; Мессения и преданная тогда Деметрию Элида тоже, несомненно, были заняты такими же гарнизонами; только в Коринфе и в Сикионе стояли еще египетские войска. Уже много раз была близка к осуществлению мысль составить из Пелопоннеса одно государство, так как для него было гораздо пагубнее то, что различные государства, разъединенные между собой мнимой свободой, попадали то в одни, то в другие руки.
   Странное положение занимала в это время Спарта; здесь продолжали еще существовать древние законы и формы Ликурга, но древний дух исчез без следа, здесь господствовала самая постыдная безнравственность, число граждан дошло до нескольких сотен, закон Ликурга, соблюдаемый по внешности, сделался ложью; чем ограниченнее был цикл идей которые они себе усвоили, тем грубее был их образ мыслей; литература и наука, служившие другим грекам утешением и надеждой, были еще и теперь изгнаны из Спарты. В истории того времени все значение Спарты заключается в том, что на ее территории, на мысе Тенар, находится общий пункт вербовки для всех партий и что знатные спартанцы с полной готовностью отправляются на чужбину в качестве кондотьеров; даже сын престарелого царя Клеомена II Акротат ведет в 315 году войско наемников в Тарент и Сицилию и возмущает тех, на чьей службе он ведет войну, своею кровавой дикостью и своими | противоестественными страстями. Покрытый позором он возвращается в Спарту и умирает, не успев наследовать своему отцу на престоле, а по его смерти (309) Клеоним, достойный Акротата по дикости и надменности, требует для себя царского престола; герусия высказывается в пользу юного сына Акротата Арея, и спустя несколько лет Клеоним отправляется с наемниками на службу Тарента, чтобы позорить там спартанское имя еще худшими поступками, чем его брат. С тех пор как спартанское государство умерло для войны, власть царей на родине равняется почти нулю; эфорат господствует на началах олигархии, а эта олигархия, прикрываясь мертвыми законами Ликурга, стремится только к покою и наслаждению; она бесконечно далека от мысли возвратить себе свою прежнюю гегемонию, хотя бы только на Пелопоннесе, которую могли бы теперь оправдать смутное положение вещей в Греции и вспыхнувшая снова борьба партий.
   Наиболее ясное представление об этом печальном времени дают нам Афины. Сколько раз со времени битвы при Херонее менялась господствующая партия и политика города! Наконец осенью 318 года, после победы Кассандра, государству дана форма правления, которая была чем угодно, но только не демократией. Выбранным народом и утвержденным Кассандрой правителем государства сделался Деметрий Фалерский, сын Фанострата, выросший в доме Тимофея и получивший под руководством Теофраста подготовку к научной и государственной деятельности; это был человек, одинаково одаренный талантом и суетностью, столь же разносторонний в литературном отношении, как и бесхарактерный в политике, словом, бонвиван, который умел найти себе место. Возможно, что в свои молодые годы он жил философом и что на его столе скромно появлялись "только маслины в уксусе и сыр с островов". [607] Даже тогда, когда он сделался повелителем города, он, как говорят одни, выказал себя снисходительным, осмотрительным и превосходным государственным деятелем, между тем как другие упрекают его в том, что из доходов города, которые вместе с египетскими и македонскими субсидиями он довел до суммы в 1 200 талантов, Деметрий только весьма немногие тратил на управление и боевую готовность города, [608] а остальные расходовал частью на общественные праздники и внешнюю пышность, частью на свои пиршества и разгулы. Он, который согласно своим принципам желал быть исправителем афинских нравов, испортил эти нравы своим более чем сомнительным примером. [609] Каждый день он устраивал роскошные обеды, каждый раз приглашал множество гостей и превосходя в издержках на эти пиршества даже самих македонян, а их роскошью -- киприотов и финикийцев; зала окроплялась нардом и миррою, пол был усыпан цветами, дорогие ковры, живопись украшали комнаты; его стол был так богат и расточителен, что его повар-раб, которому доставались остатки, на вырученные за их продажу деньги мог купить себе через два года три поместья. Деметрий любил вступать в тайную связь с женщинами и посещать по ночам красивых мальчиков; он насиловал свободных мальчиков и соблазнял жен даже самых знатных граждан; все юноши завидовали Феогниду, служившему предметом его противоестественной любви; отдаться ему казалось такой завидной участью, что каждый день, когда он после обеда выходил гулять после обеда на улицу треножников, там собирались самые красивые мальчики, чтобы быть замеченными им [610]. Он одевался весьма изыскано, красил свои волосы белой краской и натирал свое тело драгоценными маслами; он всегда улыбался и желал нравиться каждому.
   Оба эти качества: кокетливое и распушенное легкомыслие, светское и остроумное образование, получившие впоследствии отличительное имя аттицизма, являются характеристическими чертами афинской жизни того времени. Хороший тон требует посещать школы философов; молодым философом является Теофраст, наиболее ловкий из учеников Аристотеля, который сумел сделать популярным глубокое учение своего великого учителя и собирал вокруг себя до тысячи и двух тысяч учеников, возбуждая большее изумление и имея больший успех, чем его учитель. Его и многих других учителей философии в Афинах тотчас же по своему прибытию в Афины затмил Стильпон Мегарский, наиболее искусный диалектик того времени; ремесленники выбегали из своих домов, чтобы посмотреть на него, когда он проходил мимо; всякий, кто мог, спешил слушать его, гетеры стекались на его лекции, чтобы у него видеть других и показать себя и чтобы научиться у него тому пикантному остроумию, которым они очаровывали не менее, чем своими соблазнительными туалетами и приберегаемыми ими до благоприятного момента знаками своего расположения. В связь с этими куртизанками нередко вступали афинские художники, живописцы, скульпторы, музыканты и поэты; оба наиболее знаменитые комические поэты того времени, Филемон и Менандр, открыто добивались в своих комедиях расположения и предпочтения Гликеры и, когда она нашла себе более богатых друзей, забыли ее с другими продажными женщинами. О домашнем очаге, нравственности в Афинах тогда было уже не много разговора или, вернее, был только один разговор; все содержание жизни свелось к фразам и остротам, к выставлению себя на показ и к бездеятельности под маской деловитости; Афины расточали властителям свои хвалы и свои остроумные отзывы и принимали от них взамен того дары и пожертвования; чем сильнее господствовала у них олигархия, тем низкопоклоннее становились они: как государство относительно царей и других представителей власти, они играли роль паразита, льстивого дармоеда, и не стыдились ценою собственного позора покупать себе хвалы и развлечения. Афиняне боялись только скуки и смешного, а между тем оба эти элемента наполняли всю их жизнь. Религия исчезла и вместе с индифферентным рационализмом вошли в моду суеверие, колдовство, вызывание духов и гадание по звездам; нравственное содержание жизни, изгнанное резонерством из обычаев, нравов и законов, обсуждалось теоретически в школах философов и сделалось предметом диспутов и литературной полемики; обе основные философские системы следующих столетии, стоицизм и эпикуреизм, развились в Афинах в это время. [611]
   Может быть, для Афин не было ничего пагубнее этого десятилетия мира, которым они наслаждались под господством Деметрия; когда была подавлена борьба партий, исчезло также последнее нервное возбуждение, какое могло бы дать умам еще некоторый достойный их интерес, и сменилось состоянием отвратительного и порочного застоя; любовь к независимости окончательно исчезла, и еще раз возродившаяся свобода должна была превратиться в карикатуру у потомков марафонских бойцов. Впрочем, как говорилось в похвалу, это господство Деметрия способствовало развитию материального благосостояния государства; это признавал даже его противник Демохарит, [612] соглашавшийся с тем, что Деметрий отлично умеет заботиться о расширении и прибыльности торговли города и о самом полном удовлетворении житейских потребностей, но замечавший, что он не стыдится того, что лишил свое отечество последней славы и действует по приказам Кассандра. По-видимому, особенно большие доходы Афины имели тогда благодаря необыкновенно большому числу чужеземцев, которых привлекали к себе изо всех частей света образованность, гетеры, науки, искусство и торговля. Художественные мастерские в Афинах, вероятно, имели тоже богатые заказы; одному Деметрию, как рассказывают, было, по народному постановлению, в течение тридцати дней воздвигнуто 360 статуй, [613] и, кроме того, афинские художники работали для дворов властителей и для основываемых последними новых городов. Самая торговля в Афинах в это время, вероятно, была оживленнее, чем когда-либо, и соперничала с торговлей Родоса, Византии и Александрии. По произведенной, вероятно, в годы Архонта Деметрия (309) переписи, народонаселение Аттики достигало 21 000 граждан, 10 000 чужеземцев и 400 000 рабов, [614] что для области, размеры которой только немного превышали 40 квадратных миль, было в самом деле значительной цифрой.
   Если мы будем ценить заслуги правительства по материальному благосостоянию народа, тогда, конечно, хвалы, которые Деметрий сам воздавал себе в своих мемуарах, и права, которые признают за ним многие писатели древности, [615] мы найдем вполне справедливыми. Но политическому значению афинского государства наступил конец; Деметрий управлял по указаниям Кассандра, причем по внешности демократические формы управления оставались неизменными и даже старательно поддерживалась фикция, что его поместило на его пост доверие его сограждан и оно же сохраняет его на нем. Его антидемократический режим коснулся самых последних мелочей частной жизни; он учредил институт гинайкономов, или женских надсмотрщиков, которые вместе с ареопагитами наблюдали за сборщиками в домах при свадьбах и других празднествах, определил число гостей, которые имели право собираться, и сделал поваров шпионами при исполнении законов роскоши; в номофилаках он создал особых чиновников, которые должны были наблюдать за тем, чтобы законы исполнялись должностными лицами, что в лучшие времена было достаточно обеспечено участием народа в общественной жизни. [616] Возможно, что эти и подобные им меры соответствовали политическим теориям, которые он изложил в своих сочинениях, и они, несомненно, имели свое оправдание, если афиняне удовлетворялись ими.
   Но уже в 312 году, когда племянник Антигона Птолемей высадился на берег в Беотии и приблизился к границам Аттики, антимакедонская партия пришла в движение, и Деметрий был вынужден отправить в Азию послов для формальных переговоров с Антигоном о мире. Наконец был заключен мир 311 года, провозглашавший свободу греческих государств; но Кассандр этим нисколько не смущался, и его гарнизон продолжал оставаться в Мунихии; обещания Птолемея тоже не имели никаких дальнейших результатов, и по заключении конвенции между этими двумя властителями господствовавший в Афинах порядок вещей был снова подтвержден и, как должно было казаться, обеспечен в будущем.
   В Афинах, вероятно, никто не подозревал, что Антигон всего менее был расположен дозволить установиться в Афинах такому порядку вещей; но первым условием удачи его плана было то, чтобы план оставался в тайне. Его предприятие было внушено ему нежеланием освободить Афины и другие греческие государства, но оно удалось ему тем вернее и повлекло за собою тем более важные результаты, что он действительно выполнил свое обещание даровать им свободу, так часто повторявшееся другими, и выполнил в духе тех, кому оно было дано. Как бы с этой единственной целью он решил послать в Грецию флот, величина которого обеспечивала его полный успех; когда в военном совете было предложение занять Афины гарнизоном, так как они представляют собою лучший оплот против Греции, он сказал, что лучший и самый неприступный оплот есть любовь и что из Афин, этой высокой твердыни, на которую обращены взоры всего света, лучи его славы распространяются по всей вселенной. [617] Во главе этой экспедиции, которая должна была выйти в море весною 307 го Антигон поставил своего сына Деметрия. Он не мог сделать более удачного выбора.
   Из диадохов и их сыновей, эпигонов, ни один не является таким полным воплощением своего времени, как этот Деметрий; элементы македонской, восточной и греческой жизни как бы соединились в нем в один образ. Суровая энергия и строгость солдата, чарующая и остроумная гибкость аттического ума и глубокая, доходящая до самозабвения чувственность азиатских султанов -- все это живет в нем, и мы не знаем, чему в нем более удивляться-, силе ли характера, или его гению и легкомыслию. Он любит все необычное, будь то безумная отвага, жажда приключении, разгул или чудовищные планы и предприятия; пронестись по свету, как метеор, сверкая и вызывая всеобщее изумление, или мчаться на палубе своего корабля по морю в жестокую бурю, смотря в беспредельную даль, -- таково его наслаждение; только покой для него невыносим; среди наслаждений его обуревают новые желания, и неистощимая сила его тела и ума постоянно требуют новой работы, новых предприятий и новых опасностей, где все ставится на карту. Он относится к своему отцу с детским обожанием, -- это единственное прочное чувство в его сердце, все остальное для него представляет только эффект минуты и, в общем, совершенно безразлично. Жить значит для него наслаждаться, он не знает, как Александр, прекрасного и глубокого чувства дружбы; быстро и прихотливо меняются его привязанности, его надежды и его судьба. Его жизнью не руководит наполняющая и единая великая идея, он не имеет, как Александр, сознания своего призвания и своих сил для исполнения той или другой задачи, которое сделало бы его способным покорить всю вселенную; он рискует, борется и господствует, чтобы наслаждаться своими силами, все равно в каком направлении, в полном вакхическом экстазе. Все то, что он завоевывает, основывает и призывает к жизни, является как бы делом случая, центр же и цель составляет его личное "я"; он представляет собой скорее биографический, чем исторический характер. [618]
   Только одна излюбленная идея не оставляет его; народ афинян, славному прошлому которых он изумлялся еще будучи мальчиком, чье остроумие и изящество, чьи художники и философы его восхищали, которых единогласно восхваляют образованные люди всего света, этот порабощенный и опозоренный народ он бы снова желал видеть свободным, он бы желал снискать себе высшую на свете славу освободить Афины и быть приветствованным афинянами как освободитель. Постоянно возникает перед его тором эта картина, и он живо представляет себя там, он жаждет увидеть Афины, так для него все там дорого, восхитительно, исполнено блестящего величия! Какая слава для него, если он придет к ним и возвестит им слово свободы! Когда он появится на рынке этого славного города, в его храмах и портиках, как будет народ прославлять его красоту, как будет рукоплескать чарам его речи, как будет называть его имя вместе и именем Алкивиада и Аристогитона, венчать его венком и ликовать вокруг него! С какой радостью он променяет все лавры своих побед на востоке на венок, которым наградят его свободные афиняне.
   И вот повеление отца зовет его туда, в экспедицию для освобождения Афин; что ему за дело до того, что предписывает политика, до ее велений и запретов; ликуя, встречает он приказ отца, дающий ему случай исполнить заветную мечту своей жизни. Достойным и могущественным желает он явиться перед афинянами; с ним находится флот из 250 кораблей, в его распоряжении 5 000 талантов серебра, многочисленное войско, осадные машины, оружие и изобилие различных запасов; так он выходит в море из Эфеса. [619]
   Он беспрепятственно достигает Суния; оставив там на якоре под прикрытием мыса большую часть флота, он с двадцатью отборными кораблями идет вдоль берега, как бы направляясь в Саламину. [620] С афинской цитадели видна эта стройная эскадра; все думают, что это корабли Птолемея, идущие, вероятно, в Коринф; затем они поворачивают и направляются к Пирею; принимаются меры, чтобы впустить их во внутреннюю гавань. Только теперь обнаруживается ошибка; все спешат вооружиться и приготовиться к сопротивлению; но Деметрий уже проник в лишенный заграждений вход в гавань; он предстает перед взорами вооруженного народа на борту своего- адмиральского корабля в полном блеске своего вооружения и дает знак молчать и слушать его; он приказывает возвестить через герольда, что, к счастью, его отец Антигон посылает его освободить Афины, прогнать македонский гарнизон и возвратить афинянам учреждения и законы их предков. [621] Тогда афиняне бросают свои щиты и одобрительно рукоплещут, раздаются непрерывные крики ликования, они называют его своим спасителем и благодетелем и приглашают сойти на берег и исполнить свое обещание.
   Между тем Деметрий Фалерский и фрурарх Мунихия Дионисий заняли войсками стены и башни Пирея; первые нападения они отразили, но затем высадившимся на берег удалось пробиться вперед, с каждым шагом увеличивалось число тех, которые переходили на их сторону; Пирей был в руках Деметрия. Дионисий бежал в Мунихию, Деметрий Фалерский поспешно отступил в город. Там должно было господствовать крайнее возбуждение, было ясно как день, что из существовавшего до сих пор порядка вещей не уцелеет ничего; прежний властитель города начал опасаться за свою личность, полагая, что ему следует бояться граждан более, чем победителя. Он послал сказать стратегу Деметрию, что он готов сдать город и просить для себя защиты. Это посольство было принято крайне милостиво; стратег отвечал, что его уважение к личному характеру и к прекрасному образованию прежнего правителя Афин слишком велико, чтобы он мог иметь хотя бы самое отдаленное намерение видеть его находящимся в опасности. Вместе с этим посольством он послал в город одного из своих друзей, милетянина Аристодема, которому было дано поручение принять меры для обеспечения личной безопасности принужденного дойти до такого унижения правителя и пригласить его и некоторых других граждан явиться к Деметрию, чтобы условиться с ними относительно дальнейших распоряжений. На следующий день в Пирей явились Деметрий Фалерский и некоторые другие граждане, назначенные для этой цели народом, чтобы подписать акт, которым восстановлялась афинская свобода; он сам просил у стратега разрешения покинуть под надежным прикрытием Аттику и отправиться в Фивы; это разрешение ему было дано без затруднений, и он покинул город, повелителем которого был более десяти лет. [622]
   Афинскому народу стратег Деметрий приказал сказать, что как он ни жаждет этого, но вступит в город Афины не прежде, чем довершит дело их освобождения победой над гарнизоном Мунихия. Он вызвал стоявший у Суния флот, приказал окружить укрепления гавани Мунихия окопами, поставить машины и сделать все приготовления к штурму этой сильной крепости. В этот промежуток времени он решил двинуться в Мегару, где также находился гарнизон Кассандра. [623] Пока здесь производились осадные работы, сам Деметрий поспешил на одно любовное свидание в Ахейю; здесь в Патрах жила Кратесиполида, прекрасная и смелая вдова Александра Тимфейского, которая дала знать ему, что готова принять его. Его сопровождал только небольшой отряд легковооруженных воинов; приблизившись к городу, он приказал им остановиться и разбил свой шатер в отдалении от них, чтобы без помехи провести час в качестве пастушка прекрасной вдовы. Тут появились враги, напали на шатер, и Деметрий едва имел время накинуть на себя платье; только с трудом ему удалось скрыться, а его шатер со всем роскошным убранством, вероятно, выбранным специально для этого галантного посещения, попал в руки неприятелей. [624] Возвратившись в Мегару, он начал спешить с осадой: скоро город был взят, и солдаты уже готовились приступить к грабежу, [625] но по ходатайству афинян граждане были пощажены и мегаряне были провозглашены свободными. [626]
   После этого Деметрий возвратился в Мунихий: борьба здесь продолжалась с величайшим ожесточением. Войска Дионисия защищались настолько же храбро, насколько им благоприятствовали условия местности и сильные крепостные окопы. Благодаря численному перевесу войска и множеству осадных машин, Деметрию наконец удалось после того как он штурмовал крепость два дня подряд с постоянно свежими войсками, взять Мунихий; македонские войска побросали оружие и сдались, а Дионисий был взят в плен. После этого Деметрий приказал разрушив крепостные окопы и возвестить окончательное освобождение Афин и свою дружбу и союз с афинским народом Это, вероятно, произошло в августе или сентябре 307 год;]
   Теперь, наконец, Деметрий, после неоднократных просьб граждан, совершил при бесконечном ликовании народа свой въезд в Афины; он созвал народ на собрание и экклесию и вступил на ораторскую трибуну: город свободен, сказал он; он постарается восстановить также и его прежнее могущество; прежде всего Афины должны снова сделаться морской державой; поэтому он испросит у своего отца разрешения выдать им лесу для постройки ста триер и возвратить им остров Имброс; но для этой цели они должны отправить послов к Антигону; они получат также в подарок 150 000 мер хлеба; он предлагает им прежде всего позаботиться о преследовании судебным порядком тех, кто оказывал свое содействие при ниспровержении демократии. [627]
   Вся деятельность новой демократии теперь обратилась частью на процессы против приверженцев олигархии, частью на постановления в честь Деметрия и его отца Антигона. Были внесены исангелии против Деметрия Фалерского, его друзей Динарха Коринфского и комического поэта Менандра и против множества других приверженцев прежнего строя, большинство которых заблаговременно бежало из города; они были приговорены к смерти, статуи Деметрия были опрокинуты и расплавлены; Менандр и некоторые другие, оставшиеся в Афинах, были оправданы. [628] Затем предстояла задача отблагодарить освободителя города за его благодеяния; почести, постановленные свободным афинским народом, достигли полной бессмыслицы, вызывающей только омерзение; демагоги превосходили самих себя в неутомимой изобретательности новых почестей, которыми они надеялись обратить на себя внимание молодого властителя и добиться его благосклонности. Особенно отличался на этом поприще старый Стратокл, чье влияние с этого времени сделалось в Афинах преобладающим. По его предложению народ постановил воздвигнуть рядом со статуями Гармония и Аристогитона золотые колесницы в четверку с изображениями "Спасителей" Деметрия и Антигона, принести им обоим в дар золотые венки стоимостью в 200 талантов, воздвигнуть им под именем спасителей алтарь, ежегодно избирать жреца для сужения им, [629] увеличить число фил двумя, которые были названы по их имени Антигонидой и Деметриадой, [630] учредить в честь их ежегодные игры с шествиями и жертвоприношениями и выткать их изображения на пеплосе, священном одеянии Афины; посольство же к Антигону и Деметрию должны были отправляться под именем и с полным церемониалом феорий. Другие предложили воздвигнуть Деметрию алтарь на том месте, где он впервые, сойдя с колесницы, коснулся ногою земли Афин, под именем "Нисходящего", которое обыкновенно давалось только Зевсу, и принимать Деметрия, когда он будет приезжать в Афины, с такой же торжественностью, как Диониса или Деметру, а тому, кто отличиться при таком приеме роскошью и изобретательством, выдавать деньги из государственной казны, чтобы он мог выставить обетный дар; месяц Мунихий был назван теперь Деметрионом, каждый последний день месяца -- Деметриадой, а праздник Дионисий -- Деметриями. [631] И когда вскоре предстояло отправлять щиты в дар Дельфийскому храму, Драмоклит Сфеттий внес в народное собрание следующее предложение: "В добрый час; народ постановляет выбрать одного мужа из числа афинян, который должен отправиться к спасителю и по получении благоприятных предзнаменований вопросить его, как всего благочестивее, прекраснее и скорее народ может устроить эту отправку обетных даров; и пусть народ поступит так, как ему будет возвещено". [632] Наконец, народ не только приветствовал Деметрия как бога, но называл его и его отца высшим именем, какое только можно было найти, именем царя. [633] Это было то слово, которое совмещало в себе всю сумму достигнутых в политике значительных результатов и которого ни Антигон, ни его противники, несмотря на все их горячее желание, не решались произнести; когда афинский народ позволил себе выразить таким образом свою благодарность, то этому можно было придавать большое или малое значение, в зависимости от желания видеть в этом акт добровольного сервилизма или голос центра греческой образованности и выражения общественного мнения.
   В Афинах, среди остроумного и столь изобретательного в искусстве лести народа, среди веселых пиров и прекрасных блудниц, Деметрий, по-видимому, забыл про дальнейшее освобождение греческих государств; целые месяцы он, как кажется, бездеятельно оставался в Афинах; его появление, его речи н поступки, носившие на себе печать изящества и доброты, не переставали возбуждать энтузиазм в афинянах; а когда он даже вступил в брак с прекрасной Эвридикой, вдовой Офелы Киренского, которая возвратилась в Афины, тогда восторженному ликованию не было конца, тогда брак героя с дочерью геройского рода Мильтиада, представлявший собою как бы символическое, сочетание славного прошлого Афин с высшей земной властью настоящего, казался избытком милости, чести и блаженства. [634]
   Может быть, он рассчитывал продолжать весною освобождение Греции, и его видимая бездеятельность в Афинах была наполнена приготовлениями к этому и различными сношениями и переговорами. Во всяком случае мы можем заметить его влияние в одном пункте, представлявшем особую важность. Для Кассандра было делом первой важности удержать за собою Эпирскую землю, над которой его рука тяготела с 317 года. Движение, вспыхнувшее там в 313 году, когда войско Антигона, по-видимому, с успехом открыло свои действия в Греции и когда царь Эакид возвратился на родину, показало, какая опасность грозила отсюда Македонии; оставляя царем эпиротов его старшего брата, сурового и деспотичного Алкета, Кассандр желал только тем вернее упрочить свою власть над этой страной. Очень скоро эпироты почувствовали весь гнет этого сурового режима под македонским влиянием, гнет тем более тягостный, что успех Кассандра в Греции и заключенные им с Египтом договоры лишали их, по-видимому, всякой надежды на перемену существующего порядка. Быстрее, чем можно было ожидать, произвел эту перемену поход Деметрия в Грецию и освобождение им Афин; конечно, общее недовольство в Эпире немедленно нашло пути и средства к желанному перевороту; в одну и ту же ночь были умерщвлены царь Алкет с его детьми, [635] и иллирийский князь Главкий поспешил водворить в его наследие сына Эакида Пирра, которому теперь исполнилось двенадцать лет. [636] Эта революция делала эпиротов и иллирийцев Плавкий естественными союзниками Деметрия, а положение Деметрия, угрожавшего Македонии из Греции и с моря, лишало Кассандра всякой возможности открыто выступить против происшедших на его западной границе перемен.
   Конечно, успехи эпиротов побудили восстать и всех тех, которые должны были покориться в 312 году в месте с Эпиром, как Аполлония, или держались только с большим трудом, как Левкады и Керкира. На них, и главным образом на исконную ненависть этолян в Македонии, Деметрий мог смело рассчитывать при своем будущем походе против Кассандра; усилив ими свою сухопутную армию и располагая превосходным флотом, он мог считать успех предстоящего похода обеспеченным.
   В это время возвратилось посланное к Антигону посольство и привезло Деметрию приказание немедленно покинуть Грецию, чтобы вести войну с Птолемеем, которая как раз теперь началась в восточных водах; он приказывал ему созвать синедрион союзных греческих государств и передать ему руководство общественными делами, а самому как можно скорее появиться в кипрских водах. Привыкнув беспрекословно повиноваться приказаниям отца, Деметрий увидал себя внезапно исторгнутым из этой прекрасной и опьяняюще-сладкой жизни в Афинах раньше, чем успел совершить что-либо соответственное его крупным боевым силам; со снова вспыхнувшей в нем жаждой героических подвигов он поспешил на восток, где новая борьба и новые опасности давали более достойное занятие его беспокойному и страстному темпераменту. Освобождены были только Афины и Мегара; теперь Деметрий охотно предпринял бы наскоро некоторые экспедиции, но время не ждало; он послал гонцов к Клеониду, египетскому страти-гу в Коринфе и Сикионе, и обещал ему множество денег, если он оставит эти города и дарует им свободу. Его предложения были отвергнуты, и Деметрий -- это было приблизительно в начале 307 года [637] -- поспешил оставить Афины и Грецию и отплыть на восток, сопровождаемый тридцатью афинскими триерами под предводительством Мидия. [638]
   Из наших источников совершенно не видно, что побудило Антигона к этому внезапному решению, которое не только прерывало начатое освобождение Греции, но и полагало конец соблюдавшейся до сих пор фикции мира, продолжавшего существовать на основании договоров 311 года. Мы увидим, что около этого времени Селевк предпринял свой большой поход на Индию; таким образом, сильнейший из союзников Египта не мог теперь помешать быстрому и смелому предприятию. Или Антигон видел угрозу войной в том, что Лагид сосредоточивал на Кипре сильную армию и флот и что, как говорилось, весною сюда должен был прибыть весь египетский флот? Или недавняя участь царя Пафа подала повод к протесту, который мог легко прекратиться в casus belli? Несомненно, Антигон имел полное основание искать теперь быстрой развязки; это была не ошибка, но смелое и верное решение, когда он в настоящую минуту прервал дело освобождения Греции, чтобы предупредить вторжение Лагида в Малую Азию; если бы удар против него удался, как удался удар против Кассандра в Афинах, то игра коалиции была бы проиграна.
   Согласно приказанию отца Деметрий со своим флотом прежде всего двинулся в Карию и пригласил родосцев соединиться с ним для борьбы против Египта, но они отказались от этого, изъявив желание жить со всеми в мире, оставаться нейтральными и заниматься своими частными делами. Деметрий не имел времени предпринять теперь же что-либо против них, но надеялся скоро найти случай привлечь к ответственности это гордое торговое государство за такой отказ. Он пошел вдоль берега в Киликию и там увеличил свои боевые силы новыми кораблями и экипажем. Со значительно усиленным флотом, [639] на борту которого находилось около 15 000 человек пехоты и 400 всадников, и с достаточным для продолжительного похода числом транспортных судов с запасами Деметрий, вероятно, в феврале месяце снова вышел в море и направился к Кипру, не встретив нигде египетского флота, который бы мог помешать ему в этом; Деметрий высадился на северо-восточном берегу острова, на берегу Карпасия; корабли были вытащены на берег, были сооружены вал и рвы значительной глубины и из этого укрепленного лагеря были предприняты набеги на ближайшие окрестности, причем были взяты два ближайших города, Карпасия и Урания. [640] Затем Деметрий приступил к осаде Саламина, ближайшего и в то же время самого важного города на южном берегу острова. Часть кораблей была спущена на море, чтобы защищать берега, а сам он со всем своим сухопутным войском двинулся через горы к Саламину. Здесь находился стратег острова Менелай, брат Птолемея, который уже стянул к себе все гарнизоны кипрских городов и все те войска, которые можно было навербовать, он дозволил неприятелю приблизиться на расстояние одной мили и ожидал его здесь с 12 000 человек пехоты и 800 всадников. Произошло сражение; египетские войска были опрокинуты, бежали к городу; преследующий их неприятель настиг их, около трех тысяч человек было взято в плен, тысяча пала, и самому городу едва удалось спастись; Деметрий одержал самую решительную победу. Он желал усилить свои войска военнопленными; но эти бедные люди, оставившие все свое имущество дома в Египте, дезертировали при первой возможности, так что Деметрий увидел себя вынужденным отправить остальных на кораблях в Сирию к Антигону.
   Между тем Менелай приготовлялся самым энергичным образом встретить штурм города, которого он должен был ожидать; бойницы и башни стен были снабжены машинами и метательными орудиями, заняты сильными отрядами и воинская служба вообще была заботливо организована, как этого требовала близость неприятеля; в Александрию были посланы гонцы просить помощи как можно скорее, в гавани города находилось 60 кораблей, делавших для неприятеля доступ и нападение со стороны моря невозможным. Деметрий со своей стороны убедился, что город должен быть взят раньше, чем прибудет подкрепление из Египта, но что взять его нелегко, так как он обладает достаточным числом защитников, превосходными укреплениями и оборонительными машинами; он не мог ни решиться на продолжительную блокаду, ни надеяться взять город силой оружия, ни привлекать к себе на помощь новые и значительные средства. В первый раз имел молодой полководец случай проявить изумительный талант в изобретении и устройстве страшных осадных машин и свое искусство в приемах осады, доставившее ему имя завоевателя городов Полиоркета, под которым история знает его с этого времени; новое, поразительное, грандиозное характеризует его натуру также и в этих созданиях. Он поспешил выписать из Малой Азии ремесленников, металлы, строевой лес и другие необходимые для подобных работ материалы; были сооружены всевозможные машины необыкновенной величины, черепахи, катапульты и метательные машины дальнего боя. Все другое превосходила так называемая гелеполида (Бери город), исполинское сооружение, сосредоточившее на возможно малом пространстве для достижения наибольшего разрушительного действия силу многих батарей; достигая 75 футов ширины с каждой стороны и 150 футов вышины, это, напоминавшее собою башню, здание, стояло на четырех массивных колесах или катках, почти 14 футов в диаметре; вся башня была разделена на девять этажей; в нижних этажах были помещены различные метательные машины, из которых, самые значительные метали камни в полтора центнера весом, в средних самые большие катапульты, горизонтально-мечущие машины, в верхних множество мелких метательных орудий и катапульт. К ней было приставлено более 200 человек прислуги; наконец, с этой батарейной башней было соединено два громадных тарана, воздвигнутых под соответственными навесами по обе стороны башни и предназначенных действовать обще с нею. Эти машины были придвинуты к стенам и открыли свои действия; скоро град стрел и камней очистил бойницы на стенах от защитников, а тараны расшатали толстые стены. Осажденные со своей стороны, тоже воздвигли внутри различные машины и работали с неменьшим усердием и успехом. Так прошло несколько дней; с обеих сторон при этой тяжелой работе было ранено и убито множество людей. Наконен осаждающим удалось пробить своими таранами брешь; они попытались ворваться через нее силой, завязалась страшная борьба на развалинах стен, осажденные бились с величайшим мужеством, пока поступившая ночь на вынудила Деметрия отдать приказ к отступлению. Менелай, отлично понимая, что главная опасность заключается в том, что в случае возобновления борьбы на следующее утро ему не удержать города в своих руках, и не располагая достаточным временем, чтобы заполнить брешь или воздвигнуть позади нее новые укрепления, надеялся спасти город при помощи составленного им смелого плана. По его приказанию под покровом ночи были собраны большие массы сухого дерева, которые в полночь были подброшены под неприятельские машины, между тем как со стены полетели густым градом пылающие стрелы и горящие факелы; огонь немедленно начал производить свое опустошительное действие и охватил самые крупные машины; тщетно осаждающие бросились тушить огонь; уже пламя проникло вверх башни, спасение было невозможно, все сгорело, и множество людей, находившихся в этой башне и в других машинах, поплатились жизнью; неимоверные труды по сооружению этих машин были напрасны. [641]
   С тем большим рвением продолжал Деметрий осаду города; он вполне обложил его с суши и с моря и надеялся, что боевых сил будет достаточно для того, чтобы встретить и отразить египтян, если бы даже сам Птолемей поспешил на помощь. Действительно, немедленно по получении вести о битве при Саламине Птолемей выступил в поход с большими сухопутными и морскими силами, пристал к берегу у Пафа на юго-западной стороне острова и двинулся к Китиону, лежавшему а пяти милях на юго-западе от Саламина; его флот состоял из 140 кораблей, частью тетрер, частью пентер, [642] за которыми следовало более 200 транспортных судов со 10 000 человек пехоты. Располагая такими значительными боевыми силами вблизи неприятеля, которому в то же время угрожали с тыла гарнизоны Саламина, он считал свою победу обеспеченной и послал сказать Деметрию, чтобы тот поспешил удалиться, пока он не нападет на него со всеми своими боевыми силами и не уничтожит его несомненно. Деметрий отвечал, что он и на этот раз еще дозволит ему беспрепятственно удалиться, если Птолемей немедленно обязуется удалить свой гарнизон из Сикиона и Коринфа; эти заявления отлично характеризуют тон воюющих сторон того времени. Тогда Птолемей послал тайных гонцов к своему брату Менелаю в Саламин с приказанием, если это возможно, поскорее прислать к нему те 60 кораблей, которые находились в гавани города; соединившись с ними и значительно превосходя неприятеля числом кораблей, он мог считать свою победу несомненной, одним ударом он рассчитывал освободить Саламин, возвратить себе Кипр и положить конец войне.
   Деметрий прежде всего поспешил воспрепятствовать соединению неприятельского флота. Оставив часть своего сухопутного войска для осады Саламина, он посадил на корабли своих остальных воинов, храбрейших и сильнейших из своего войска, чтобы по мере возможности усилить их экипаж, и приказал перенести на палубу каждого корабля достаточное количество снарядов, метательных машин и небольших катапульт и сделать все другие необходимые для морского боя приготовления. Его флот состоял из 118 кораблей, считая те, которые он снабдил экипажем в уже завоеванных им городах Кипра; [643] самыми крупными кораблями были гептеры, большинство же состояло из пентер. С этим флотом он прошел мимо города, стал на якорь перед входом в гавань, несколько далее выстрела, и провел здесь всю ночь, желая воспрепятствовать выходу из Саламина 60 кораблей и дождаться прибытия Птолемея, будучи вполне готовым к морскому сражению.
   На следующее утро на юго-западе показался флот Птолемея, казавшийся издали еще грознее, гак как за ним следовали также и грузовые корабли; флот Птолемея все еще считался самым испытанным и лучшим, и до сих пор еще никто не решался встретиться с ним в открытом бою; поэтому флот Деметрия ожидал исхода этого рискованного предприятия без особых надежд. Тем радостнее Деметрий ожидал сражения. Прежде всего необходимо было воспрепятствовать находившимся в гавани 60 кораблям угрожать его тылу; чтобы отвлекать от сражения как можно менее сил, он приказал своему наварху Антисфену стать с десятью пентерами в узком проходе в гавань, удержать во что бы то ни стало за собою эту позицию и совершенно преградить выход из гавани. В то же время он приказал все своей коннице выстроиться вдоль берега на юго-западной стороне города, чтобы, если во время сражения корабли будут подогнаны к берегу и их экипаж будет принужден искать спасения вплавь, спасать своих и уничтожать неприятеля в случае подобной же попытки с его стороны. Затем он сам в боевом порядке двинулся навстречу неприятелю; на левом крыле находилось семь финикийских семипалубных кораблей и тридцать афинских тетрер под командой Мидия; к ним примыкали десять шестипалубных и десять пятипалубных кораблей; центр линии составляли менее крупные корабли, находившиеся под начальством самосца Фемизонта и пеллейца Марсия; [644] на правом крыле, со стороны берега, стояли остальные корабли под начальством Гегесиппа Галикарнасского и Плейстия Косского, главного штурмана флота. В таком порядке флот Деметрия, в составе 108 кораблей, двинулся навстречу неприятелю.
   Птолемей, выступивший еще в ночной темноте, чтобы достигнуть входа в гавань ранее, чем неприятель успеет воспрепятствовать этому, тоже поспешил теперь выстроить свой флот в боевой порядок, видя при свете утреннего солнца неприятельский флот уже выстроенным и готовым к бою; транспортные суда были оставлены на значительном расстоянии позади боевой линии, а военные корабли, которых он имел 140 против 108 кораблей неприятеля, но между которыми не было семи- и шестипалубных кораблей, как у Деметрия, были выстроены в боевую линию таким образом, что на левом крыле, со стороны берега, где командовал сам Птолемей, были сосредоточены самые крупные суда; здесь он намеревался пробить неприятельскую линию, чтобы отрезать ее от берега и тем легче достигнуть гавани Саламина, между тем как Деметрий рассчитывал произвести главное нападение на неприятельскую линию на ее более слабом правом крыле и совершенно отбросить неприятеля к берегу, где, когда победа на море будет решена, вытесненный на берег неприятель должен будет попасть в руки всадников.
   Когда оба флота были выстроены таким образом, боцман на каждом корабле произнес обычную молитву, которую за ним громким голосом повторила команда; затем весла с обеих сторон пришли в движение, полководцы, стоя на палубе, с тревогой ожидали начала боя, один немало озабоченный более многочисленной армадой противника, а другой -- исполинскими размерами неприятельских кораблей; здесь была поставлена на карту не только честь дня, но и обладание Кипром, Сирией и дальнейшие судьбы царства Александра. Приблизившись на тысячу шагов к правому крылу неприятеля, Деметрий поднимает золотой щит, служащий сигналом к битве; то же самое происходит на другой стороне в египетском флоте; корабли быстро пролетают короткое пространство, разделяющее обе линии. На всех палубах звучат трубы, войска издают боевой клик, шумит и пениться море около быстро несущихся кораблей, стальные носы которых скоро должны врезаться в неприятельские корабли; уже начинает падать дождь стрел и камней, уже с обеих сторон летит несметное множество метко пущенных дротиков, нанося опасные раны. Наконец корабли приближаются друг к другу для абордажа, воины стоят на коленях вдоль борта с выдвинутыми вперед копьями, громче насвистывает боцман такт для весел, гребцы работают из всех сил. Наконец со страшной силой корабль сталкивается с кораблем, ряд весел разбивается вдребезги, корабельный остов не может уже более служить ни для бегства, ни для нападения, команда защищается, как может, на этом мертвом теле. Там направляемые с одинаковой ловкостью суда налетают друг на друга носом, железные носы впиваются в неприятельский корабль, гребцы изо всех сил гребут назад, чтобы освободиться для нового удара, между тем как воины поражают находящегося лицом к лицу с ним неприятеля быстрыми и верными ударами дротиков. Другим удается подойти к неприятелю сбоку, с треском впивается нос в остов неприятельского корабля, который тщетно пытается освободиться, воины стараются протиснуть на борт неприятельского корабля, со своего маленького они карабкаются на более высокий неприятельский, а дротики эпибатов ранят и повергают карабкающихся в море; с одинаково высокой палубу воины перепрыгивают на палубу неприятеля; падает тот, кто решится на слишком смелый прыжок; идет ожесточенная борьба на тесном пространстве, падет тот, кто не победит в бою. Яростный бой заглушает шум волн; победу доставляет не храбрость, а беззаветная отвага и случай; близость смерти удваивает ожесточение, предстоит или победить, или умереть; разъяренное море поглощает бесчисленное множество людей. Всех мужественнее сражается юный герой Деметрий: он стоит на корме своей гептеры, которая во все время битвы находится впереди, постоянно нападая на новые корабли, неутомимо меча дротик и сталкивая лезущих наверх; несметное множество стрел и камней направляют против него, но он подхватывает их щитом или уклоняется от них ловким движением корпуса; три оруженосца, сражающиеся около него, уже пали; со смелостью победителя он, а за ним и другие корабли, опрокидывает неприятельский флот правого крыла. Наконец это крыло уничтожено, тогда он бросается на центр флота, где скоро все приходит в полное расстройство и обращается в беспорядочное бегство.
   Между тем Птолемей с неменьшим успехом сражается против правого крыла Деметрия, со своими большими и защищаемыми сильным экипажем кораблями он опрокинул противника и захватил и потопил много кораблей; тогда он бросается уничтожить также и остальной флот Деметрия, но видит, что правое крыло и центр его собственной линии совершенно разбиты, рассеяны и обращены в бегство и что все потеряно. Тогда и он спешит спасать, что еще можно спасти; только с большим трудом удается ему пробиться и с восемью кораблями достигнуть Китиона. Деметрий отдает Неону и Буриху приказ преследовать неприятеля и спасать тех, которые еще держаться на поверхности моря; а сам со своим флотом, убранным украшениями неприятельских кораблей и ведущим на буксире за собою захваченные в плен корабли, с триумфом возвращается на место своей стоянки около лагеря.
   Во время битвы правитель Саламина Менелай велел выступить в море своим прекрасно вооруженным 60 кораблям под предводительством наварха Менойтия; они вступили в борьбу с десятью кораблями перед устьем гавани и, победив их после упорного сопротивления и принудив их отступить к лагерю, направились на юго-запад, чтобы своим прибытием решить победу. Но они явились слишком поздно, когда уже все было потеряно, и поэтому поспешили снова достигнуть гавани. [645]
   Деметрий одержал важную и знаменательную победу; она стоила ему около 20 кораблей, но зато неприятельский флот был уничтожен; 40 боевых кораблей было взято в плен со всем экипажем; [646] более 80 было потоплено и затем было приведено людьми Деметрия с наполненным морской водою корпусом; было захвачено более 100 транспортных судов и на них взято в плен почти 8 000 человек солдат; кроме того, в его руки досталась громадная добыча женщинами и рабами, деньгами, оружием, доспехами и всевозможными запасами, а главное, также и прекрасная флейтистка Ламия, царившая отныне в сердце молодого героя.
   Немедленно после этой победы сдался также и Менелай со своим флотом и весьма значительным сухопутным войском; остальные города острова тоже сдались победителю, так как Птолемей из Китиона немедленно бежал в Египет. Деметрий сам не преминул почтить свою счастливую звезду великодушием и добротой; он позаботился о почетном погребении павших врагов, отослал назад к Птолемею без выкупа и с богатыми дарами многих наиболее знатных пленников, в том числе Менелая и Леонтиска, сына Птолемея, [647] принял к себе на службу большинство военнопленных из прежних гарнизонов кипрских городов в количестве 16 000 человек пехоты и 600 всадников, а своим дорогим афинянам, корабли которых в этом сражении сослужили ему хорошую службу, послал в подарок тысячу двести полных вооружений. Своему отцу он отправил весть об этой победе через Аристодема Милетского, одного из своих верных приближенных.
   Аристодем поспешно отплыл к устью Оронта, которое находилось недалеко на противоположном берегу, чтобы принести первую весть об этом большом морском сражении; здесь в нескольких милях от берега стоял лагерем Антигон, занятый постройкой своей новой резиденции Антигонии. [648] Аристодем, как рассказывают, велел своему кораблю не приставать к суше, но стать на якоре около берега и приказал экипажу не покидать его впредь до дальнейших распоряжений, а сам сел один в лодку и отправился на берег. Антигон находился уже в сильной тревоге, не получая так долго известий от своего сына; узнав, что прибыл корабль с Кипра, он начал посылать гонца за гонцом. Они встретили Аристодема, спрашивали его, заклинали его положить конец заботам престарелого отца и не скрывать долее, будь это даже самое ужасное, но он медленно, с серьезным видом и глубоко задумавшись продолжал продвигаться дальше. По дороге ко дворцу собрались граждане и солдаты, македоняне, греки, азиаты и несметная толпа народа, с тревожным напряжением ожидала известия, которого они начали уже бояться. Сам Антигон не мог выдержать более, он вышел на улицу и поспешил навстречу приближавшемуся Аристодему, чтобы спросить его о своем сыне и флоте. Видя приближающегося стратега, Аристодем протянул к нему руки и громким голосом воскликнул: "Радуйся, царь Антигон! Птолемей побежден, Кипр наш, 16 800 человек взято в плен". И среда бесконечных кликов ликования толпа повторяла: "Радуйся, царь! Слава тебе, царь! Слава царю Деметрию!", а друзья подошли к нему, обвязали голову стратега царской диадемой [649] и среди неумолчного ликования народа повели его во дворец. Аристодему он сказал: "Ты мне поплатишься, Аристодем, за то, что так долго терзал нас; ты поздно получишь себе награду за эту весть!" Затем он послал своему победителю-сыну благодарственное письмо, приложил к нему диадему и сделал на письме надпись "Царю Деметрию" [650].
   Таков рассказ Плутарха; [651] трудно поверить его уверениям, что это богатое последствиями обращение Аристодема было только придуманной им лестью. Аристодем был одним из самых высокопоставленных генералов Антигона, а не одним из многих жалких льстецов, которые окружали властителей, как это утверждает Плутарх и за ним новейшие писатели; [652] он был хорошо знаком с планами своего повелителя и посвящен в его политику и был им неоднократно посылаем не только для важных переговоров, но и в важные экспедиции с самостоятельной властью. Затем, если мы примем во внимание, что целью Кипрской войны была диадема и царский престол, что только соперничество побежденного теперь Птолемея препятствовало до сих пор занять освободившийся престол другим лицом, что общественное мнение только и интересовалось вопросом, будет ли Антигон царем или нет, -- если мы присоединимся к этому, то впечатление, какое должна была произвести на него, на македонское войско в Кипре и на всех, кто принадлежал к партии Антигона, эта славная победа при Саламине, то мы должны будем признать тот способ, каким Аристодем в первый раз произнес имя царя, только наиболее торжественной формой, в которой он, вероятно, по поручению Деметрия, а может быть, и с ведома Антигона, приветствовал своего сатрапа и повелителя, чтобы произвести на народ тем большее впечатление, -- одной из тех официальных сцен, которые высказывают то, что только должно быть высказано, чтобы получить законную силу. Она вполне достигла своей цели, всеобщее подтверждение этого звания присутствующими прямо послужило санкцией для этого нового царства, которое не пренебрегало желанием придать себе вид законности, основанной ни общем желании македонян. Как бы ни были неясны в частностях сведения о поведении Аристодема и Антигона, но ясно то, что новая династия была провозглашена именно вследствие победы на Кипре. [653]
   Антигон достиг, наконец, своей цели, ему уже было более семидесяти пяти лет, и старческая слабость начала уже оказывать на него свое влияние. Не может подлежать никакому сомнению, что он намеревался быть царем вполне в том же самом смысле и со всеми теми же правами, которыми обладал Александр. Сатрап Египта был так окончательно разбит при Кипре, что, по-видимому, не мог долее противиться признанию верховной власти победителя и его диадемы; Кассандр был почти совершенно парализован освобождением Афин, возрастающим в Греции движением и восстановлением независимости Эпира; он и Лизимах должны были подчиниться так же, как подчинялся Птолемей; Селевк находился на дальнем востоке, и прежде чем он мог возвратиться оттуда на запад Азии, Антигон мог, наверное, рассчитывать успеть покончить со своими трудностями. Он, который в течение всей своей долгой жизни всегда осторожно рассчитывал, всегда обдуманно и последовательно действовал, теперь, когда он достиг диадемы, по-видимому, сам уверовал в таинство власти, в магическом влиянии которой он желал видеть лучшую гарантию ее продолжительности; было заметно, что он был не так спокоен и молчалив, как прежде, и более самоуверенно полагался на свое счастье, что он рисковал вместо того, чтобы рассчитывать. Молодость, когда ей удается достигнуть предела своих желаний, легко теряет голову и твердо верит в свое счастье, которое уже в ближайший момент начинает колебаться, но она может всегда приучить себя к новым и новым переменам, будь то выгода или потеря, ей необходим риск и перемены, она не может быть без будущего; упрямое упорство старости позади такой достигнутой цели не имеет ничего, кроме воспоминаний, и достигнутые результаты, имеющие силу и прочность только как первое звено новой деятельности, умирают сами собой, так как старость видит в них только конец и результат того, только итог прошлого, которое уже навсегда умерло. Неизбежным и гибельным фатумом Антигона должно было, наконец, послужить то, что он мог думать, что восстановил царство Александра, повторяя имя и символ этого старого создания без всякой новой идеи.

Глава четвертая (306-302 гг)

Год царей. -- Положение Антигона. -- Приготовление к походу против Египта. -- Поход войска и флота. -- Попытки высадки. -- Отступление Антигона. -- Государство родосцев. -- Раздоры между Антигоном и родосцами. -- Вооружения Родоса. -- Высадка Деметрия. -- Осада Родоса. -- Мир с родосцами. -- Пирр -- царь в Эпире. -- Восстановленная афинская демократия. -- Закон Софокла. -- Нападение Кассандра на Афины. -- Высадка Деметрия в Авлиде. -- Его зимнее пребывание в Афинах. -- Его поход в Пелопоннес и на Керкиру. -- Деметрий в Афинах

   Теперь Антигон носил царскую диадему; но, несмотря на это, далеко еще не все царство было соединено в его руках. Он надеялся, что Птолемей после полного уничтожения своих морских сил откажется от всякого дальнейшего сопротивления, признает его и возобновленную им в государстве царскую династию и подчиниться ему. Но Птолемей, будучи господином богатой, прекрасно управляемой и преданной ему страны, еще далеко не чувствовал себя уничтоженным. Он никогда не стремился к тому, чтобы сделаться повелителем всего: но быть и остаться господином той части, которая выпала на его долю, господином в том смысле и объеме, каким для целого мог быть только Александр, -- за это он был готов биться до последней капли крови. Когда в Египте получили весть о том, что Антигон был провозглашен царем своим войском, войска Лагида, как сообщают источники, не поколебались с таким же правом приветствовать своего повелителя царем [654] в знак того, что они, несмотря на понесенное при Кипре поражение, не пали духом, не непоколебимо и верно были преданы своему господину и были готовы защищать его права на власть против нисколько не лучше обоснованных прав Антигона. И с этого времени Птолемей был и называл себя царем. [655]
   Если это сделали Антигон и Птолемей, то почему должны были отставать от них другие представители власти? Еще ранее Селевк был назначен варварами царем и приветствуем ими по восточному обычаю; отныне он носил диадему также и тогда, когда давал аудиенцию грекам или македонянам; [656] годы своего царствования он считал с того времени, когда он по своему возвращению из Египта снова завладел Вавилоном. Лисимах Фракийский тоже приказал при письменных и устных сношениях именовать себя царем, хотя сам избегал подписываться этим титулом. [657] Весьма замечательно то, что, за исключением пяти названных лиц, ни один из крайне большого числа других сатрапов и стратегов царства Александра не принял высшего звания, верный знак того, что они уже не были более равны первым и не могли уже подобно им видеть в себе неограниченных повелителей частей государства, но подчинялись новым властителям, как их высшие должностные лица. Но вне непосредственных пределов государства царский титул, как кажется, встретил быстрое распространение; Митридат III Понтийский, Атропат Мидийский, а, быть может, также и властители Армении и Каппадокии, вероятно, теперь приняли диадему; Агафокл Сиракузский [658] и Дионисий Гераклейский, которого называли Кротким, тоже приняли царский титул. [659] Царская, или, вернее, неограниченная власть является движущей идеей этого времени и служит формой для создания из развалин разрушенного старого порядка вещей новых государственных организмов; во всех других политических формах потребность государственного самосохранения вызывает подобную же концепцию, и их руководящим образцом делаются эти военно-политические державы распавшегося царства Александра, законным правом которых является завоевание, а типом -- армия, и политическая работа которых состоит в стремлении удержаться и упрочить свое существование в постоянной борьбе с соседями и в постоянно возобновляемых попытках создать на основании международных договоров и их дальнейшего правового развития систему государств, ищущую себе нормы и опоры в равновесии сил. Ни одно из этих государств не имеет других законных прав на существование, кроме самого факта этого существования, и единственная высшая санкция, которую эти властители могут придать своей власти, заключается в том, что они заставляют поклониться себе наравне с богами, -- порядок вещей, дальнейшее развитие которого еще предстоит в будущем.
   В истории основанного Александром государства этот год царей знаменует собою полный перелом. Конечно, последовавшее за его смертью время неутомимо работало над разрушением этого исполинского государственного организма и над эмансипацией смягченным влиянием эллинистической культуры на их особенности сплоченных на короткое время в одно целое народов; замечательно, что как раз в ту самую минуту, когда остается ступить только последний шаг для полного восстановления прежнего единства, когда могучая рука готовится сплотить все снова и держать с новой силой, что как раз в этот миг все бесповоротно распадается, как раз теперь появляется титул царя, из которого, как из полного жизни зародыша, разделившиеся теперь территориальные единицы разовьются в новые "государственные индивидуальности". Теперь фактически наступает конец основанному Александром единому государству. Если в самом существе эллинизма, который он хотел положить в его основание, в соединении с целью ассимиляции и взаимного брожения греческой и варварской культуры, лежало свойство дифференцироваться сообразно с элементами смещения и с особенностями азиатских стихий, то этот эллинизм в своем дальнейшем развитии никак не мог продолжать своего существования в виде единого политического организма, а должен был распасться на новообразовавшиеся политические типы, различия между которыми определялись варварскими субстратами смеси. Установление отдельных царств было первым решительным шагом на пути этого развития, и недавно начатое дело восстановления свободы греческих государств служит доказательством того, что оно действовало с полной силой также и в обратном направлении.
   Очевидно, что царский титул был для этих властителей не только пустым звуком или средством для придания себе большей внешней торжественности; источники сообщают, "что они отныне начали держать себя со своими подданными более гордо и деспотично, сообразуясь с достигнутым ими, наконец, саном, подобно тому, как актеры на сцене с переменой костюма меняют походку, голос и манеры". [660] Во всяком случае вместе с ними изменились также и другие действующие лица на политической сцене, и с того времени берет свое начало эта новая, смешанная из азиатских и европейских элементов форма царской власти, о которой мечтал Александр Великий и которой ему не удалось ввести в своей монархии в единообразном и живучем виде.
   Но теперь возвратимся к событиям, которыми открывается эта новая фаза развития; представим себе положение Антигона; как он, наконец, простирая руку к диадеме государства, хватает, так сказать, пустоту и как он, считающий себя в своем гордом заблуждении единым царем и повелителем, внезапно видит справа и слева двойников своего величия. Он рассчитывал скоро видеть у подножия своего трона побежденного сатрапа Египта, а Птолемей вместо этого тоже принимает диадему, как будто диадема "империи" не была единственно законной и возможной; те, кого Антигон считал уничтоженными падением Птолемея, внезапно поднимают голову, чтобы в союзе с этим царем вступить с Антигоном в борьбу как самостоятельные цари; а Селевк, которого он вскоре надеялся раздавить всей мощью царского авторитета, провозглашенный царем востока, со всеми войсками сатрапов до Инда и Яксарта готовился теперь защищать свое господство и оказать помощь царям, представляющим его естественных союзников. Престарелый Антигон внезапно видит себя запутавшимся в громадные затруднения, для разрешения которых он не имеет никаких других средств и законных прав, кроме силы оружия, успехи которого при значительном численном перевесе сил противников в случае их соединения более чем сомнительны. Неужели он должен отказаться от единого государства и узаконить узурпацию этих других царей? Это он мог бы сделать десять лет тому назад с одинаковой для себя пользой и меньшей опасностью; теперь такой поступок был бы не только опасным признанием своей слабости, но и отречением от принципов, в силу которых он поднялся над другими и которым уже принес более дорогие жертвы, чем сокровища, войска и годы. Разве в существе этих появившихся повсюду царей, этих местных царьков и областных самодержцев не стояло все в противоречии с царской властью государства, служение и покорность которому составляли их единственный долг? Какая дерзость была с их стороны называть себя преемниками Александра, его диадохами, и делить между собою обрывки его диадемы? И где же была их сила? Разве Птолемей не был уничтожен на Кипре? Разве Селевк не стоял так далеко на востоке, что был не в состоянии подать скорую помощь? Разве Кассандр и Лизисах не были отделены от Египта землями и морями, над которыми господствовал Деметрий с его государственным флотом? Враги должны были быть уничтожены как узурпаторы царского имени, и это необходимо было сделать скоро, прежде чем они успеют соединиться, прежде всего необходимо было напасть на Птолемея и уничтожить уже затравленного льва в его логовище, прежде чем из Индии придут его спасать слоны Селевка; когда Птолемей будет разбит наголову, что будут тогда в состоянии сделать Фракия и Македония? Они падут, несмотря на диадемы своих царей, и Антигон будет свободен и достаточно могущественен для того, чтобы уготовить подобную же участь последнему из узурпаторов. Все зависело от того, чтобы напасть на Птолемея в его собственной стране и быстро и окончательно сломить его.
   Антигон находился в своей новой резиденции на острове Оронте, где приготовления к походу должны были начаться немедленно; как раз в это время у него умер его второй сын Филипп; [661] у престарелого царя остался только высокодаровитый и испытанный Деметрий; на него и на его тринадцатилетнего сына [662] он перенес всю любовь, значительная доля которой до сих пор принадлежала Филиппу; он похоронил тело сына с царственной пышностью. Он вызвал Деметрия с Кипра, чтобы обсудить с ним план похода: он начинает чувствовать свои восемьдесят лет, писан он, в его членах и мыслях нет уже прежней бодрости; его сыну выпали на долю блестящие успехи, пусть он приедет помочь ему своим советом и силами. Деметрий, опьяненный объятиями прекрасной Ламии [663] и радостными пиршествами по случаю получения им диадемы, почти забыл на своем блаженном острове о внешнем мире и грозящих опасностях; получив письмо отца, он немедленно опомнился от своего горячечного опьянения, поспешил в Антигонию к отцу, с которым столь долго был в разлуке, и когда он горячо целовал его при встрече, отец сказал: "Ты ведь не воображаешь же, сын мой, что целуешь Ламию!" На берегах Оронта уже стояло лагерем много войска, каждый день прибывали новые войска; дни проходили среди приготовлений к походу и за обучением солдат; ночи Деметрий проводил за вином или среди опьянения тайных нег; часто усталый еще утром, он не являлся к отцу или оправдывался нездоровьем. Таким образом, раз утром отец пришел посетить сына; там мимо него проскользнула хорошенькая девушка; войдя, он сел на постель сына и взял его за руку; лихорадки не было больше никаких следов; она только что оставила его, сказал Деметрий; а отец отвечал ему: "Да, я только что видел, как она пробежала мимо меня прочь!" [664]
   Приготовления были окончены, и в конце лета войско и флот, на который возвратился Деметрий, выступили в поход; это была громадная армия, состоявшая из 80 000 пехотинцев, 8 000 всадников, 83 боевых слонов, 150 военных кораблей, 100 транспортных судов, на которых находилось большое количество орудий и снарядов. Между тем как войско шло через Келесирию, флот под предводительством Деметрия должен был идти вдоль берега, затем они должны были встретиться в Газе и отсюда одновременно напасть на Египет с суши и с моря. Газа была достигнута в первых днях ноября. Чтобы тем скорее и неожиданнее быть в Египте, Антигон приказал своим войскам запастись съестными припасами на десять дней, так как дорога вела через пустыню вдоль берега моря, приказал набрать у арабских племен как можно больше верблюдов и нагрузить их 130 000 медимнами хлеба; остальной вьючный скот был употреблен для транспорта фуража, орудий, снарядов и различных машин, которые были нагружены на телеги. Таким образом, сухопутное войско начало свой трудный и опасный путь по пустыне. Флот тоже снялся с якоря; тщетно штурманы указывали на то, что через восемь дней наступит закат Плеяд, [665] что тогда море бурно и недоступно для кораблей и что во всяком случае следует еще восемь дней оставаться в безопасной гавани. Деметрий разбранил их за то, что они боятся моря и воздуха. "Истый морях, -- сказал он, -- не боится ни ветра, ни волн". Он не имел права медлить, так как операции войска были рассчитаны на его содействие с морской стороны; в полночь его эскадры покинули гавань Газы. Первые дни море было спокойно; имея на буксире тяжелые транспортные суда, они со свежим ветром продвигались на запад и уже достигли высоты Сирбонитского озера, когда наступил день плеяд. Поднялась сильная буря с севера; она свирепствовала ужасно, и скоро эскадры были рассеяны; многие из тяжело нагруженных орудиями и людьми транспортных судов пошли ко дну и только немногим удалось спастись обратно в гавань Газы; даже военные корабли не могли устоять против бушующих волн, тетреры, которым удалось спастись, были отнесены в Рафию, где мелкая и открытая для северного ветра гавань представляла для них плохую защиту. Самым лучшим и самым большим кораблям удалось пробиться к западу до высоты Касийских дюн; лишенный гаваней берег и плохая погода принудили их бросить якорь; в двух стадиях от берега они были отданы на произвол дикой силе бушующих волн; северный ветер гнал их к берегу с прибоем, несмотря на якори; грозила опасность, что корабли разобьются и пойдут ко дну со всем экипажем до последнего человека; если они потерпят крушение у берегов и если экипаж будет пытаться спастись на берег, то он очутится на неприятельской земле и его погибель будет несомненна, Они работали день и ночь из всех сил, лишь бы удержать корабли в открытом море; уже три тетреры пошли ко дну перед их глазами; начал чувствоваться также недостаток в пресной воде; измученные и упавшие духом, они видели перед собою верную погибель и не выдержали бы долее ни одного дня от жажды, холода и утомления. Но тут буря улеглась, небо прояснилось, и они увидели, что на берегу приближается и располагается лагерь своих войск. Тогда они поспешили на берег и подкрепили свои силы пищей и питьем; поспешно начали также собираться рассеянные корабли; после короткой остановки флот, хотя и очень ослабленный значительными потерями, снова вышел в море, а сухопутное войско прошло три последних дневных перехода по пустыне к восточному рукаву Нила, в двух стадиях от которого оно и расположилось лагерем. [666]
   Между тем Птолемей, узнав о приближении неприятельского войска, стянул свои войска в дельте Нила; в его намерения не входило выступать навстречу противнику для битвы в открытом поле; он занял главные пункты морского берега и восточного рукава Нила сильными прикрытиями, готовый отразить всякую попытку высадиться на берег или переправиться через реку. Увидав по ту сторону Пелусийского рукава Нила стоявшее лагерем войско Антигона, он послал в лодках некоторых из своих приближенных, которые должны были плавать вдоль другого берега и объявлять, что Птолемей обещает каждому, кто перейдет к нему, 200 драхм, а каждому офицеру -- 1 000 драхм. Это воззвание оказало особенное действие на наемные войска Антигона, дезертирство приняло громадные размеры, даже многие из офицеров, которым не нравился режим Антигона, перешли на сторону Птолемея; Антигон увидел себя вынужденным расставить вдоль берега пращников, стрелков из лука и метательные машины, чтобы отгонять подъезжавшие лодки; многие из перебежчиков были пойманы и подвергнуты самым суровым пыткам, чтобы отбить у других всякую охоту к дальнейшим попыткам такого рода.
   Операции Антигона, как прежде операция Пердикки, должны были быть прежде всего обращены на то, чтобы занять противоположный берег, где он мог принудить неприятеля сразиться; чтобы избежать необходимости переправляться вброд через реку на глазах у неприятеля, что некогда послужило причиной гибели войска Пердикки, он стянул к себе собравшиеся из гаваней Газы и Рафии корабли и отправил их со значительным числом войска под предводительством Деметрия к так называемому Ложному устью [667]. Там они должны были высадиться на сушу и зайти в тыл войскам неприятеля, между тем как сам он, пока Птолемей будет занят таким образом, хотел перейти через реку с остальным войском и произвести нападение. Десантные войска поплыли к Ложному устью, но когда пожелали пристать к берегу, то нашли пост у устья занятым такими значительными силами и были так энергично встречены дротиками, камнями и стрелами орудий и защитников, что принуждены были отступить под кровом ночи. После этого Деметрий приказал кораблям идти следом за адмиральским кораблем, на котором был выставлен светильник; он направился к северо-западу и к рассвету достиг Фагнетского устья; [668] но другие корабли не все могли следовать за ним с достаточной скоростью, так что их пришлось ожидать и посылать разыскивать их быстроходные корабли; так прошло самое удобное время. Это движение флота не ускользнуло от внимания неприятеля; пост на Фагнетском устье был поспешно усилен, а вдоль берега, где возможно было ожидать высадки, выстроена линия войска. Когда Деметрий собрал свой флот, было уже слишком поздно и берег был слишком занят для того, чтобы он мог рискнуть высадиться; далее же, как он узнал, он так защищен отмелями, болотами и трясинами, что флот там не может пристать к берегу. Поэтому Деметрий повернул обратно, чтобы возвратиться в лагерь отца; но тут поднялся сильный северный ветер, море сильно разбушевалось, с несказанным. трудом корабли боролись против него, три военных корабля и много транспортных судов было выброшено на берег и попало в руки неприятеля, остальные спаслись и благополучно достигли своей прежней стоянки только благодаря усиленной работке их экипажа.
   Таким образом, попытки Деметрия высадиться на берег потерпели неудачу; завладеть входом в Пелусийский рукав было совершенно невозможно, так как он был занят Птолемеем и защищался множеством речных барок, в изобилии снабженных войсками и метательными машинами, вверх по течению не только внутренние берега были прикрыты окопами и сильными постами, но там крейсировали и многочисленные барки, [669] занятые частью вооруженными людьми, частью различными орудиями, которые препятствовали не только всякой попытке переправиться через реку, но и всяким дальнейшим движениям на правом берегу. Таким образом, флот и войско Антигона стояли в бездействии; день проходил за днем без того, чтобы было предпринято что-нибудь, провиант для людей и животных уже начал истощаться; в войсках возникло недовольство, даже самые храбрые не видели никакого конца этому. Антигон не мог скрывать от себя, что участь похода решена; не существовало такой мыслимой операции, которая могла бы привести к благоприятному для него результату; если бы даже ему удалось прорваться через один рукав Нила, то он не достиг бы ничего, так как те же самые трудности еще с большей опасностью повторялись бы при каждом из многочисленных рукавов реки; он не был в состоянии ничего делать, пока Птолемей упорно держался оборонительного положения; но даже в этом случае, если бы ему удалось выманить его на открытый бой, он не был бы более в состоянии одержать теперь над ним верх со своим ослабленным и павшим духом войском. Настроение последнего, недостаток съестных припасов и позднее время года заставили его подумать о поспешном отступлении. Он созвал войско и офицеров на большое собрание и предложил им на обсуждение вопрос, благоразумно ли при настоящих обстоятельствах продолжать войну или лучше возвратиться в Сирию, чтобы потом, сделав более соответственные особенностям ведения здесь войны приготовления, возобновить борьбу в такое время года, когда вода в Ниле всего ниже. Собрание громко и единогласно высказалось за возвращение на родину; немедленно отдан был приказ к выступлению, и войско и флот поспешно возвратились домой. [670]
   Чем обширнее были вооружены и чем горделивее были надежды, с которыми Антигон начал эту войну, тем позорнее был этот исход; он, который во всеуслышание обещал восстановить царство Александра во всем его единстве и величии, должен был, побежденный без боя, отступить перед неприятелем, которого он считал потерянным. Птолемей с полным правом приносил благодарственные жертвы и устраивал радостные игры, как будто он одержал победу, и послал гонцов к Кассандру, Лисимаху и Селевку, чтобы сообщить им о постигшем Антигона унижении. Победа в открытом бою для него не могла быть выгоднее этого, там Антигон пал бы "сила против силы", теперь он пал по своей собственной вине, а Птолемей сохранил свои силы, чтобы в случае нужды нанести ему последний удар.
   Странно, что предприятие Антигона имело такой исход; не бури, рассеявшие его флот, и не невозможность пробиться через реку были причиной этой неудачи, равно как даже и не дезертирство наемников; но последнее показывает, что в Антигоне не жил более тот старый твердый дух, который некогда победил Эвмена и который со строгой и твердой силой приковывал к себе тысячи; он сохранил в себе только рутину прежнего времени, но уже не ту железную силу воли, которая прежде позволяла ему встречать лицом к лицу всякую опасность и не падать духом даже после поражения; его рутина сделалась обстоятельною медлительностью, а его твердая воля -- капризом. Только смелость могла доставить успех этому рискованному нападению на Египет; почему Антигон потерял у Пелусия драгоценные дни, стараясь завладеть противоположным берегом прежде. чем приступить к дальнейшим операциям? Почему он, несмотря на свое численное превосходство, не напал на обе столицы страны, на Мемфис с боковым корпусом, а на Александрию со своим все еще мощным флотом, между тем как главные силы удерживали бы стоящего лагерем у Пелусийского рукава Нила неприятеля? Почему, если все это было слишком рискованно, он не оперировал на правом берегу Пелусийского рукава Нила? Здесь он мог бы так же упорно, как Птолемей на другом берегу, стоять за окопами и частыми набегами вверх по правому берегу Нила принудить его, наконец, к какому-нибудь наступательному движению, которое должно было быть для него роковым; здесь он мог бы, между тем как его господствовавший над морем флот подвозил бы съестные припасы, дождаться весны и более низкого уровня воды в реке и снова начать войну с присланными ему новыми войсками и с большим успехом из различных укрепленных пунктов, которые он до тех пор, успел бы занять. Величайшей бессмыслицей, какую можно было сделать, было то, что он даже не удержал в своих руках позиции Пелусия, а бросил все и, как совершенно побежденный, поспешно отошел назад в Сирию; это стоило ему не только его лучших надежд, так как, вызывая неприятеля на бой, он отдал в его руки перевес общественного мнения, а теперь потерял честь своего собственного имени и до сих пор никем не превзойденную славу своего оружия.
   Крайняя отрывочность дошедших до нас сведений оставляет связь дальнейших событий в темноте; наверное, Птолемей после этого отступления Антигона предпринял что-нибудь и, пользуясь благоприятным оборотом дел, если и не решился еще теперь ворваться с войском в Сирию, то, во всяком случае, старался добиться при помощи переговоров признания своей диадемы; в источниках мы не находим обо всем этом ни малейшего следа; известия снова начинаются только при новой экспедиции, при походе Деметрия против Родоса.
   Родосское государство, [671] благоприятствуемое своим крайне счастливым географическим положением, достигло значительного расцвета уже при жизни Александра и еще более во время борьбы между диадохами; на этом острове сосредоточивалась почти вся торговля между Европой и Азией; родосцы были отличными моряками, ценившимися за свою надежность и ловкость; их постоянство и повиновение закону, их знание дел, их прекрасные морские и торговые законы делали Родос настоящим образцом в торговом мире Средиземного моря; благодаря своей постоянной удачной борьбе с пиратами, которые тогда часто и большими отрядами нарушали безопасность открытого моря, [672] Родос сделался главной защитой и оплотом морской торговли в восточных водах. В годы царствования Александра в городе, по-видимому, находился македонских гарнизон; во всяком случае источники сообщают нам, что родосцы прогнали его при вести о смерти царя; [673] с этого времени они оставались свободными; их значительный флот, постоянное соперничество и борьба македонских властителей, спокойное и стройное управление городской аристократии доставили им возможность развить систему политического нейтралитета, в равной степени увеличивающую их благосостояние и их влияние. Многие чужеземные купцы и капиталисты жили в этом городе; многие желавшие спокойно жить на доходы своего состояния или будучи изгнанными из родины, искавшие возможно более приятного места изгнания, отправились на Родос. Каждый из властителей старался склонить родосцев на свою сторону и всячески дарил их и покровительствовал им; находясь с каждым из них в самых дружественных сношениях, они отклоняли от себя всякое подобие союзного договора, который мог бы вовлечь их в войну, и только в 312 году, когда Антигон послал флот для освобождения Греции, они выставили десять кораблей. Если несколько лет тому назад, когда Антигон хотел завоевать Тир, он приказал строить на Родосе корабли и снабдить их карийскими матросами, то это было только частным делом родосских арматоров, заработку которых государство не ставило препятствий. [674] Из одной случайной заметки узнаем, что Родос еще в 306 году заключил также и с Римом торговый договор в то время, когда Карфаген был ослаблен вторжением Агафокла в Африку, а Тарент распространил завоевания Рима также и на Кампанию. [675] Торговля с богатым хлебом Египтом тоже всегда представляла для Родоса особенную важность; еще важнее она должна была сделаться для них благодаря товарам Аравии и Индии, для которых с тех пор, как Селевк и Антигон вели войну друг с другом, путь к Сирийскому берегу не был более открыт; отныне они получали их через Александрию для дальнейшей продажи их в Греции и на западе, и пошлина с египетской стороны торговли составляла самый крупный доход государства.
   Когда Антигон искал разрыва с Лагидом или предвидел его, он предложил родосцам соединиться с ним для борьбы против Египта и не простил им того, что они отвечали, что желают остаться нейтральными. Если раньше все его внимание было поглощено кипрской войной, а затем экспедицией в Египет, то теперь после неудачного исхода последней, по-видимому, необходимо было предупредить то, чтобы египтянин, под видом крайне необходимой и справедливой обороны, не привлек на свою сторону тех, которые находили нужным обеспечить свою независимость от притязаний нового царя. Нейтралитет Родоса был почти началом союза с Египтом, окончательное заключение которого могло подвергнуть серьезной опасности перевес Антигона на море. Неудача его экспедиции против Египта вовсе не заставила его отказаться от мысли повторить ее более энергично; так как это могло быть сделано успешно только со стороны моря, то Кипр и Родос были ближайшими этапами для такого нападения; Кипром он уже владел; теперь необходимо было также сделаться господином Родоса и в то же время обеспечить себе содействие морских боевых сил этого острова для задуманного единственно законной царской властью решительного удара. [676] Предлогом послужило то, что родосцы во время государственной войны с непокоренным сатрапом продолжали торговлю с его гаванями, как будто это было правом их нейтрального флага.
   Был послан стратег с эскадрой, чтобы воспретить родосцам всякие дальнейшие сношения с Египтом, захватить их предназначенные к отправке в Александрию корабли и завладеть их грузом. Родосцы прибегли к силе против силы; они энергично протестовали против того, что начинаются неприязненные на них действия без всякого повода с их стороны. Им ответили, что, если они не подчинятся немедленно, с ними обойдутся строго. Немало встревоженные родосцы старались смягчить гнев царей; они постановили воздвигнуть им статуи и оказать различные почести, но просили не принуждать их к вражде с Египтом вопреки договорам, так как ни для кого не может быть полезным, если их торговля и благосостояние будут уничтожены. Это посольство было отвергнуто с еще более суровыми угрозами; в то же время Деметрий вышел в море со всем своим флотом, громадными машинами и многочисленным войском, чтобы произвести нападение, которым пригрозили. Скоро в отделяющем Родос от материка канале собралось 200 военных кораблей разной величины, более 170 транспортных судов и около 1 000 пиратских и торговых кораблей и других легких судов; все море было покрыто судами, направлявшимися к гавани Лоримы, лежавшей на материке против острова. Родосцы, конечно, должны были пасть духом; они изъявили готовность подчиниться желаниям Деметрия и даже оказать ему со всеми своими силами помощь в войне против Птолемея. Но когда Деметрий потребовал, чтобы в доказательство этого было дано в заложники сто знатнейших граждан и чтобы гавани города были открыты его флоту, то они предположили, что он поставил себе целью их полное подчинение и что лучше защищаться до последней крайности и отстаивать свою свободу до смерти, чем подчиняться столь постыдным условиям. Они решились сопротивляться и с величайшим самоотвержением начали готовиться к борьбе с превосходящим их силами Деметрия. [677]
   Город Родос лежал на северо-восточном углу острова того же имени; он был выстроен в форме полуострова, вершину которого составляли скалы акрополя, господствовавшего над городом; на этой горе находился театр, из которого открывался вид на весь город с его гаванями и на море. Самый город, выстроенный во времена Пелопоннесской войны, был красивее и правильнее большинства старых греческих городов. [678] Особенно отличным устройством отличалась главная гавань город; в залив, вокруг которого он был расположен, вдавались два мола, обнимавшие бассейн почти в 600 шагов в диаметре; позади большой гавани находилась гавань поменьше с более узким входом, исключительно предназначенная для родосского военного флота. Вдоль мола и кругом города тянулась крепкая, снабженная множеством башен, стена, вне которой к северу и к югу находились значительные предместья. Последними приходилось пожертвовать; защита гавани и города требовала уже всех средств государства. Чтобы увеличить число защитников, живших постоянно или находившихся теперь в городе, чужеземцам было предложено тоже взяться за оружие на защиту города; весь бесполезный и праздный люд, которого должно было находиться немало в этом деятельном приморском городе, был удален, чтобы он не ложился бременем на общественные запасы провианта или не воспользовался стеснением, которого предстояло ожидать, для беспорядков и измены. После этого была произведена перепись, и налицо оказалось 6 000 способных носить оружие граждан и 1 000 взявшихся за оружие чужеземцев, все эти люди были вооружены. Далее было решено, что рабы, которые дадут доказательства своей храбрости, будут выкуплены государством на свободу и сделаются родосскими гражданами, а те, которые падут при защите, будут преданы почетному погребению, их родители и дети будут содержаться за счет государства, их дочери будут снабжены приданым, а их сыновья, когда вырастут, получат в праздник Диониса полное вооружение. Богатые добровольно жертвовали деньги" ремесленники готовили оружие и снаряды, другие работали на стенах и башнях, третьи на машинах и кораблях, даже женщины помогали носить камни или отдавали свои длинные волосы, чтобы вить из них лучные тетивы. [679]
   Деметрий уже подступил из Лоримы со своими эскадрами в полном боевом порядке; его силы были так громадны, что родосское государство, по-видимому, должно было быть подавлено ими; впереди шли 200 военных кораблей внушительной величины, снабженные каждый на носу легкими метательными машинами; за ними следовало 170 транспортных судов, буксируемые гребными лодками, на которых находилось не менее 40 000 воинов, считая в том числе и немалое количество конницы; наконец, следовали каперские суда и суда с провиантом и багажом; приближающаяся армада скоро покрыла непрерывной цепью весь пролив, ширина которого равнялась двум милям. В городе дневной караул дал знать об их приближении; немедленно все там зашевелилось: мужчины с оружием а руках поспешили на башни и стены, женщины и старики поднялись на крыши домов, чтобы смотреть с боязливым любопытством на приближение кораблей с их металлическими украшениями и цветными парусами и с ярко сверкавшим под лучами солнца вооружением находящихся на них воинов.
   Тем временем Деметрий пристал к берегу со своим флотом к югу от города, [680] высадил там свои войска и приказал им подойти к стенам на расстояние более выстрела и разбить лагерь; затем он послал морем каперские корабли, а сухим путем легкую пехоту опустошить берега и внутренность острова. Чтобы достать лес и камни для укрепления лагеря, были опустошены рощи, сады и дворы вблизи города, и приобретенный таким образом материал послужил для снабжения палисадами и препятствиями тройного рва, которым был окружен лагерь; в течение следующих дней весь экипаж флота и все войска были заняты тем, что выравнивали пространство между городом и местом высадки и превращали в гавань бухту, где они высадились.
   Еще раз отправились послы родосцев к Деметрию, чтобы просить пощадить их город; когда им было отказано, они спешно послали к Птолемею, Кассандру и Лисимаху гонцов с просьбой прислать помощь городу, который из-за них подвергается величайшей опасности, и тоже открыли неприязненные действия, выслав три быстроходных парусных корабля против неприятеля и неприятельских транспортных судов; при этом неожиданном нападении им удалось частью потопить, частью сжечь много судов, приставших к берегу для фуражировки и грабежа, и захватить много пленных, которые по взаимному договору с Деметрием должны были быть выкуплены с уплатою по 1 000 драхм за каждого свободного человека и по 500 за каждого раба.
   Между тем Деметрий начал осадные работы; его прибытию предшествовала молва, что ему не может сопротивляться никакая крепость, как бы она ни была сильна; неистощимый в постоянно новых изобретениях, исполинский в своих проектах, которые, несмотря на свою кажущуюся невозможность, приводились в исполнение быстро, точно и целесообразно, в изобилии снабженный Строителями и архитекторами, инструментами и материалами, он начал ряд осадных работ, которые в течение всей древности остались образцом военно-инженерного искусства. Его целью было прежде всего овладеть гаванью Родоса, отчасти для того, чтобы прервать сообщение города с морем, отчасти потому, что крепкие стены, по-видимому, всего легче было взять штурмом со стороны гавани. Сперва были устроены две черепахи, помещавшиеся каждая на двух скрепленных между собою плотах. Одна для защиты от горизонтальных выстрелов катапульт, другая для защиты от навесных выстрелов метательных машин; затем были воздвигнуты две четырехэтажные башни, превосходившие вышиной стены гавани, тоже на двух плотах, скрепленных между собою цепями и выстроенных так прочно, что они выдерживали эти высокие сооружения, сохраняя полное равновесие; плавучий частокол из палисадов в четыре фута длиной, двигавшийся на некотором расстоянии перед машинами, должен был служить для того, чтобы защищать от нападения неприятеля буксирующие их лодки. Когда эти работы были почти окончены, было собрано большое количество морских лодок, снабженных навесами и люками по бокам; на них помещены легкие катапульты, стрелявшие на тысячу шагов, [681] с состоявшею на ней прислугой, и критские стрелки из лука, а затем они были двинуты против молов. Катапульты начали действовать с наилучшим успехом против родосцев, занимавшихся возвышением стены гавани, которой грозила опасность попасть в руки Деметрия; родосцы поспешно вывезли на дамбу гавани две машины, а три другие вместе со множеством катапульт и метательных машин поместили на транспортных судах при входе в малую гавань, чтобы предупредить всякую возможность высадиться на молы или ворваться в гавань; в то же время на различных кораблях в гавани были устроены платформы для орудий, [682] чтобы иметь возможность стрелять и метать снаряды также и с них. Таким образом, орудия действовали с обеих сторон друг против друга; сильное волнение помешало Деметрию двинуть свои большие машины; когда наконец волнение улеглось, он незаметно ночью высадился на конце внешней дамбы гавани, быстро воздвиг там укрепленную позицию, защищенную обломками камней и бревнами, и поместил в ней 400 человек гарнизона с большим запасом всевозможных снарядов; таким образом, в 250 шагах от стены он имел укрепление, дававшее ему в то же время возможность открыть себе доступ в гавань. На следующее утро большие машины, окруженные своими плавучими заграждениями, при звуках труб беспрепятственно проникали в гавань, имея впереди морские лодки, которые своими легкими катапультами наносили жестокий урон работавшим на стенах гавани, между тем как большие метательные орудия на башнях с наилучшим успехом направили свои выстрелы против неприятельских машин и замыкавшей дамбы гавани стены, которая была низка и слаба. Родосцы сопротивлялись с неменьшей энергией; день прошел в самой ожесточенной перестрелке с обеих сторон, наконец, с наступлением ночи, Деметрий приказал отвести свои машины назад и поставить их вне выстрелов, Но родосцы последовали за ним со множеством лодок, из которых были устроены брандеры, и зажгли их, когда считали себя находившимися уже в достаточно близком расстоянии от машин; но плавучий частокол прикрывал их, а град выстрелов принудил родосцев к отступлению; огонь начал распространяться очень сильно, большинство лодок сгорело, и только немногим удалось благополучно возвратиться в малую гавань; матросам едва удалось спастись вплавь.
   В последующие дни Деметрий продолжал свои нападения; чтобы заставить осажденных напрячь все свои силы до полного истощения, он приказал одновременно с этим штурмовать город со стороны суши. Наконец, на тринадцатый день, с помощью направленных против стен гавани метательных машин наибольшего калибра -- они метали камни до двух пудов весом, [683] -- удалось проломить башни и соединявшую их стену; к берегу поспешно пристало несколько лодок с войсками, чтобы штурмовать эту брешь. Здесь завязалась яростная битва, родосцы бросаются со всех сторон защищать пролом; при своем настоящем численном перевесе им удается частью перебить, частью отбросить штурмующих, множество нагроможденных перед стенами каменных глыб удваивает для неприятеля трудность и опасность дела; [684] осажденные снова овладев брешью, преследуют неприятеля вниз на берег, завладевают лодками высадившихся, срывают с них украшения и зажигают их. Пока они занимаются этим, со всех сторон идут к укреплениям гавани новые лодки осаждающих и высаживаются новые, более многочисленные войска, так что родосцы едва имеют время отступить. Неприятель быстро следует за ними; к бреши, к стенам приставляются штурмовые лестницы, а в то же время войска штурмуют стены со стороны суши. С обеих сторон завязывается продолжительная и ожесточенная борьба; имея за собой все преимущества оборонительного положения, родосцы принуждают наконец осаждающих отступить после больших потерь убитыми, даже среди высших военных чинов. Первый страшный штурм отбит; корабли и машины Деметрия, сильно пострадавшие от выстрелов неприятеля, требуют починки и отводятся в новую южную гавань. Родосцы приносят в дар богам захваченную на кораблях добычу и восстанавливают свои поврежденные стены.
   Через семь дней корабли и машины Деметрия готовы для нового нападения; оно снова направлено против гавани. Деметрий подходит в большой гавани на расстоянии выстрела от малой гавани, в которой стоят родосские корабли и начинает метать пылающие горячие снаряды на эти корабли, между тем как его метательные машины действуют против стен, а катапульты очищают от защитников башни, бастионы и другие укрепления; все это делается быстро, с величайшей энергией и с большим успехом. Скоро часть родосских кораблей уже охвачена пламенем, команды бросаются тушить их, уже приближаются неприятельские машины для штурма внутренней гавани; тогда пританы возвещают, что гавань находится в величайшей опасности и что могут добровольно вызваться те, которые желают рискнуть своей жизнью, чтобы сделать отчаянную попытку спасти город. Наперерыв вызываются многие из самых лучших воинов; они садятся на три лучших корабля, на которых они должны произвести отчаянную вылазку и пустить ко дну неприятельские корабли с машинами. Под градом стрел и камней они начинают грести с такой силой, что прерывают цепь плавучего частокола; затем быстро, подвергая себя самой сильной опасности, врезаются стальными носами своих кораблей в корпуса неприятельских судов, на которых находятся машины; последние начинают наполняться водой и тонуть; две машины погружаются на дно, а третью удается отбуксировать назад. Ободренные этим успехом, родосцы неосторожно заходят слишком далеко вперед; окруженные массой больших кораблей, они оказываются не в состоянии выдержать мощную атаку неприятелей, которые приводят в совершенно негодное состояние их передовой корабль; раненый наварх Эксекест и многие другие вместе с пробитым кораблем попадают в руки неприятеля; двум другим кораблям удается спастись. [685] Второй мощный штурм благополучно отбит; несколькими днями покоя родосцы пользуются для исправления своих укреплений, кораблей и машин.
   Деметрий готовиться к третьему штурму; взамен потопленных машин он приказывает соорудить новую, втрое большего размера; когда ее выводят в море, чтобы перевести в большую гавань, поднимается буря; буксирующие ее суда наполняются водой и тонут. Родосцы пользуются этим благоприятным моментом, когда корабли Деметрия должны спешить укрыться от бури, и производят из ворот вылазку против воздвигнутых на моле окопов; здесь завязывается ожесточенный бой, Деметрий не в состоянии прийти на помощь своим, и они наконец принуждены сдаться в количестве почти 400 человек. Таким образом, Деметрий теряет занятую им с трудом позицию на дамбе гавани, и вместе с нею и вход в большую гавань и возможность атаковать город с этой стороны. В то же самое время к родосцам прибывают подкрепления, 150 воинов из Кносса и около 500 человек от Птолемея, в том числе много родосцев, служивших до этого в египетском войске.
   Более чем потеря окопов и серьезная опасность штурма со стороны моря, побудила Деметрия прекратить свои нападения с этой стороны начавшаяся зима; он решился продолжать осаду со стороны суши. Совершенные им теперь работы были еще более грозных и исполинских размеров; он собрал около 30 000 рабочих и надсмотрщиков за работам; так как таким образом все начинаемые работы заканчивались скорее, чем это можно было себе представить, то Деметрий внушал родосцам большой страх; их пугали не только величина машин и множество собранных рабочих, но и главным образом предприимчивый дух молодого царя и его блестящие дарования в науке осады крепостей; он сам отличался большим талантом в изобретении новых машин и часто делал поправки и новые изобретения в моделях своих военных инженеров. [686] Для дальнейшей осады города главным образом предназначалась новая гелеполида, выстроенная наподобие той, которая была употреблена под стенами Саламина, но только еще больших размеров. Это имевшее вид башни и достигавшее 100 локтей вышины сооружение возвышалось на квадратном основании, каждая стороны которого была длинною в 50 локтей; для защиты от огня она была с трех сторон обита толстыми листами железа, передняя сторона была снабжена отверстиями для различного рода метательных орудий, прикрытыми кожаными подбитыми шерстью занавесями для отражения неприятельских снарядов; девять этажей этой башни соединялись между собою двумя широкими лестницами, из которых одна вела наверх, а другая вниз; все это сооружение покоилось на восьми колесах, обода которых были в два локтя толщины и обиты толстыми полосами железа; оно было устроено таким образом, что могло двигаться по всем направлениям; для приведения его в движение было набрано 3 400 наиболее сильных людей, которые были помещены частью внутри ее, а частью позади. Кроме гелеполиды, были выстроены крытые галереи и черепахи, одни для помещения в них таранов, а другие для прикрытия земляных работ; экипаж флота сравнял землю для этих машин на пространстве 1 200 шагов, так что главную атаку можно было направить против семи башен и соединявших их между собою стен. [687]
   Родосцы с ужасом видели, как росли эти исполинские сооружения, и на тот случай, если их стены не будут в состоянии выдержать действия этих исполинов, приступили к постройке второй стены позади первой, причем для получения необходимого материала был разрушен театр, прилегавшие к стене здания и даже некоторые храмы. Они послали крейсировать девять кораблей, которые должны были захватывать корабли, подвозившие неприятелю материалы, провиант и рабочих. Из числа этих кораблей три так называемых дозорных, под командой Демофила, двинулись к югу к острову Карпафу, где захватили несколько неприятельских кораблей и Потопили или сожгли их и привезли с собою множество пленных и предназначавшихся для Деметрия съестных припасов. Три других корабля, под командой Менедема, двинулись в Патару в Ликии, напали на стоявший там на якоре неприятельский корабль и сожгли его, захватили несколько других кораблей с припасами для лагеря Деметрия и одну тетреру из Киликии, везшую Деметрия от его супруги Филы царский пурпур, драгоценную утварь и письма; она была послана в подарок Птолемею, [688] а ее экипаж и экипаж других кораблей были проданы в рабство. Остальные три родосских корабля под командой Аминты крейсировали в водах островов и захватили множество кораблей, предназначавшихся доставить в неприятельский лагерь строительные материалы, оружие и техников для постройки машин. Родосцы снова поддержали свою древнюю славу отважных и искусных моряков. В своей политике они были столь же благоразумны и умеренны: когда в народном собрании было сделано предложение разрушить статуи Антигона и Деметрия, они отвергли его, хорошо зная, что даже в случае благополучного исхода осады им придется сделать некоторые уступки неприятелю, а в случае неудачи было вдвойне необходимо не раздражать царей ненужными оскорблениями. [689]
   К наступлению весны осадные работы Деметрия приблизились к концу; между тем как родосцы считали его занятым тем, что они видели, он приказал вырыть подземную галерею, которая почти уже достигла стены; родосцам открыл это один перебежчик. Они вырыли прошв той части стены, которую должна была разрушить неприятельская мина, глубокий ров, а из него -- минную галерею навстречу осаждающим; мины встретились друг с другом, обе стороны остановились и выставили сильные караулы для наблюдения друг за другом. Осаждающие сделали попытку склонить значительными денежными суммами к измене начальника неприятельского караула Афинагора Милетского, под начальством которого прибыли египетские вспомогательные войска; он изъявил свою полную готовность; были назначены день и час, когда Деметрий должен послать в галерею одного из своих генералов, которого Афинагор введет ночью в город и укажет ему место, где он может спрятать отряд солдат. Обрадованный возможностью проникнуть в город так легко, Деметрий к назначенному часу послал в мину македонянина Александра, одного из своих друзей; когда тот поднимался из нее, он был схвачен и посажен в тюрьму родосцами, которым Афинагор открыл о своем соглашении; он был увенчан за то венком и получил в дар пять талантов. После этой неудачной попытки неприятеля обмануть их родосцы с удвоенным мужеством ожидали дальнейших опасностей, которым суждено было стать гораздо грознее, чем они ожидали.
   Постройка больших машин и расчистка местности были окончены; среди расчищенного поля высилась башня гелеполиды, имея с обеих сторон по четыре черепахи, [690] к которым примыкало такое же количество крытых галерей, обеспечивавших сообщение между машинами и лагерем; затем было воздвигнуто две колоссальные, обитые железом и имевшие форму корабельных носов, стенобитные машины по 125 локтей длины, из которых каждую раскачивала тысяча человек, и навесы, с которыми стояли на колесах и довольно легко приводились в движение. Машины были готовы, во всех этажах гелеполиды были поставлены катапульты и метательные машины, тысячи рабочих стояли у канатов, готовые привести в движение эти исполинские сооружения; одновременно с тем назначенные для нападения на гавань корабли вышли в море, а полчища войск окружили город, готовые идти на штурм везде, где это допускали условия местности. По данному сигналу на море, на машинах и по другую сторону города зазвучали трубы и войска издали военный клик. Машины, не пошатнувшись, придвинулись к стене и принялись за страшную работу, причем штурм начался одновременно со всех сторон; части стены уже начали падать под ударами стенобитных машин. В то время к Деметрию явились послы книдосцев, заклинавшие его остановиться и принимавшие на себя задачу уговорить родосцев по возможности подчиниться приказаниям царя. Деметрий велел повсюду приостановить штурм; послы забегали взад и вперед, чтобы достигнуть соглашения, но соглашения не последовало. Штурм и работа метательных и стенобитных машин немедленно возобновилась опять, наконец самая крепкая башня, выстроенная из громадных каменных глыб, рухнула, прилегавшая к ней стена рухнула тоже и образовалась громадная брешь, -- но позади ее уже стояла новая стена, доступ к которой преграждали нагроможденные перед ней развалины бреши; Деметрий должен был отказаться от дальнейшего штурма.
   В эти дни показался в море флот египетских грузовых кораблей, предназначенный для доставления на Родос запасов хлеба; он прямо держал курс на гавань. Деметрий немедленно выслал против него военные корабли, двинувшиеся наперерез ему, но египтяне опередили их и под всеми парусами вошли в гавань. Такие же большие транспорты хлеба пришли от Лисимаха и Кассандра, и им тоже удалось проникнуть в гавань; [691] родосцы, у которых уже начал чувствоваться недостаток съестных припасов, снова были обеспечены на долгое время, если бы им удалось защититься от машин неприятеля. Они решили произвести на них нападение с помощью огня, приготовили массу горючих стрел и сосредоточили в башнях большое количество катапульт и метательных машин. Наступили безлунная и темная ночь, в лагере царила глубокая тишина, у машин стояли ничего не ожидавшие часовые; вдруг, около второй стражи ночи, на них посыпался жестокий град метательных снарядов и горящих стрел, освещавших поле и стоявшие на нем машины. Быстро поднялась тревога; стоявшие на карауле войска бросились спасать машины; с башни и с крыш уже начали падать куски свинца, горящие стрелы падали все гуще и гуще; камни камнеметательных машин производили тем большие опустошения, что их полета нельзя было предвидеть; всякое сопротивление становилось невозможным; горящие стрелы уже начали впиваться в обнаженное дерево машин, замелькали языки пламени, и башни и машины подверглись опасности погибнуть окончательно. Наконец подоспел Деметрий с войсками, которые с величайшей энергией начали работать против огня; при помощи находившихся в машинах запасов воды распространение огня наконец удалось остановить, между тем как новые горящие стрелы все время возобновляли опасность и затрудняли работу; трубными сигналами были вызваны на свой пост предназначенные для приведения машин в действие люди; к утру машины находились вне пределов выстрела и были спасены. Чтобы составить себе представление о значительности находившихся в руках осаждаемых средств обороны, Деметрий приказал пересчитать выпущенные ими метательные снаряды; было найдено 1 500 камней из катапульт и 800 горючих стрел, не считая других снарядов; размеры поистине громадные для одного города.
   Пока он был занят поправкой увезенных машин и погребением павших в эту ночь воинов, родосцы, очень хорошо знавшие, что штурм скоро будет возобновлен, воздвигли на той стороне города, против которой были построены машины, третью стену, а перед брешью вырыли глубокий ров, чтобы по мере возможности затруднить здесь доступ осаждающим. В то же время они послали самые быстроходные корабли под командой Аминты к лежавшему напротив берегу Азии; три лучших во всем флоте Деметрия каперских корабля были захвачены в плен; они захватили также несколько кораблей с хлебом, предназначавшихся для неприятельского лагеря, и другие каперские корабли под командой архипирата Тимокла и ввели их ночью в гавань, благополучно миновав дозорные корабли неприятеля. Между тем машины Деметрия были поправлены и снова придвинуты к стенам; [692] была сделана попытка произвести новый штурм; метательные орудия очистили башни от защитников, против стен начали работать стенобитные машины, и скоро стены по обе стороны одной башни рухнули; но последняя, защищаемая с величайшею энергией, продолжала держаться одна, так что от штурма пришлось теперь отказаться. Родосцы понесли значительные потери, пал не только стратег. Аминий, но и множество воинов, количества которых теперь едва лишь доставало для надлежащей защиты укреплении против возобновляющихся каждый раз с удвоенной силой попыток молодого царя. Поэтому им было тем более приятно, что Птолемей, помимо новой массы съестных припасов и различных снарядов, прислал им вспомогательный корпус в I 500 человек под предводительством македонянина Антигона. Послы греческих городов, которых в царском лагере находилось более пятидесяти человек, приступили к новым попыткам склонить воюющие стороны к заключению мира; начался длинный ряд переговоров с родосцами и с Деметрием, но все эти старания окончились полной неудачей. [693]
   Тогда Деметрий решился произвести новый и, как он надеялся, на этот раз успешный окончательный штурм, путь для которого ему должна была проложить сделанная при последнем штурме брешь; было отобрано 1 500 человек самых сильных и испытанных тяжело и легко вооруженных воинов, которым было приказано под предводительством Мантия и исполинского Алкима Эпирского по возможности неслышно приблизиться около второй стражи ночи к пробитой в стене бреши, перебить сторожевые посты и броситься в город; в то же время все остальные войска были распределены по различным пунктам с приказом быть готовыми к штурму; флот тоже приготовился маневрировать против гавани. Была глубокая ночь, отряженные к бреши 1 500 воинов напали на находившиеся около рвов посты, перебили их и через несколько мгновений миновали брешь и проникли в город, где они двинулись в сторону, к театру, который благодаря своему высокому положению и толстой каменной ограде мог служить им прекрасным оборонительным пунктом. Но их вторжение было уже замечено; в первые моменты страха едва не случилось то, чего, вероятно, желал Деметрий, то есть войска со стен и из гавани едва не бросились к театру, чтобы уничтожить ворвавшийся неприятельский отряд; в таком случае он при штурме нашел бы укрепления незанятыми и без труда взял бы их. Но именно этого больше всего боялись и старались не допустить родосцы; был отдан приказ, чтобы никто из находящихся на стенах и башнях или в гавани не покидал своего поста, но защищал бы его на жизнь или на смерть; против ворвавшихся был отряжен только отряд отборных воинов и недавно прибывшие египтяне. При первых лучах света снаружи со всех сторон раздавались звуки труб и боевые кличи; начался штурм гавани, башен и стен; с гордым мужеством начали засевшие в театре храбрецы свои нападения: только с большим трудом и потерями -- при этом пал притан Родоса -- удалось отряженным против них войскам отбросить их назад; в городе царила величайшая тревога, женщины и дети, рыдая и ломая руки, бегали по улицам, все представлялось уже потерянным и город уже находившимся в руках неприятеля. Между тем отряд бившихся против театра родосцев все увеличивался; всякий, кто только был в состоянии, спешил к битве, от которой зависела их свобода и жизнь. Без твердости и спокойствия властей города в издаваемых ими распоряжениях все было б потеряно; но никто не покинул своего поста, штурмовавшим извне города войскам не удалось нигде подвинуты вперед ни на пядь, между тем как находившийся в театре отряд, теснимый все более и теснее и наконец утомленный борьбой, уже едва был в состоянии защищаться; Алким пал, Мантий и много других храбрецов были взяты в плен и, только незначительной части удалось пробиться и спастись бегством в царский лагерь. Таким образом, и этот штурм окончился неудачей, хотя город был уже почти взят. [694]
   Если верно то, что при целесообразной и предпринимаемой с достаточными средствами осаде никакой город не в состоянии долго продержаться, то во всяком случае горoд Родос совершил все, что только возможно, и защищался с беспримерным мужеством и энергией и с редким искусством. Несомненно, он в конце концов должен был бы пасть перед численным перевесом и постоянно возобновляющимися попытками Деметрия, хотя последние и предпринимались без большого порядка и без всякого твердого и последовательного плана; но все-таки их оборонительные средства и их мужество еще далеко не подходили к концу, между тем как Деметрий, при всей несоразмерной с обстоятельствами и поистине изумительной затрате сил, в сущности, еще ничего не достиг. Он начал готовиться к новым нападениям, но в это время получил приказ от своего отца заключить мир с родосцами, если он может достигнуть этого на возможных условиях, так как положение вещей в Греции требует его присутствия. Послы Этолийского союза и афиняне тоже заявили, что Кассандр уже сделал такие успехи в Греции, что без скорой помощи они не будут в состоянии держаться против него. Сами родосцы не менее желали мира; благодаря застою в торговле, осаде и постоянным битвам они понесли невероятные потери; незадолго перед этим Птолемей обещал прислать им новые запасы хлеба и вспомогательное войско в 30 000 человек, но в последующих письмах посоветовал им согласиться на мир, если им будут предложены возможные условия. Таким образом, при посредничестве этолийцев, был заключен мир на следующих условиях: родосцы сохраняют свою свободу и самостоятельность, не получают гарнизона, сохраняют все свои доходы, [695] делаются союзниками царя Антигона и Деметрия против всех, кроме Птолемея, и в обеспечение этого выдают 100 заложников, которых Деметрий изберет из числа граждан, за исключением должностных лиц. Этот договор был заключен приблизительно летом 304 года. [696] Договаривающиеся стороны обменялись поздравлениями согласно военному этикету того времени; Деметрий оставил родосцам гелеполиду на вечную память о его грандиозных работах и об их необыкновенном мужестве. [697]
   С чувством справедливой гордости родосцы могли впоследствии вспомнить об этой борьбе против величайшей державы и против величайшего героя того времени; выказанная ими в ней стойкость и избыток внутренних сил сделали их предметом всеобщего изумления. Они не только быстро достигли своего прежнего цветущего состояния и далеко превзошли его, восстановив красивее прежнего свой город, свой театр и свои стены, но с этого времени они занимали место в ряду великих держав, которое они сумели удержать за собою благодаря своей умной и сдержанной политике. Всем сердцем радуясь заключению мира, они осыпали дарами и почестями тех, которые оказали им услуги во время войны; взявшимся за оружие для защиты города была дарована обещанная им свобода; граждане, отличившиеся на службе отечеству, были награждены дарами и почетными правами; царям Кассандру и Лисимаху и другим, оказавшим услуги городу, были воздвигнуты статуи. Для царя Египта, благодетеля города, они постарались найти выражение своей глубочайшей благодарности: к оракулу Аммона были посланы теоры с вопросом, можно ли им поклоняться царю Птолемею, как богу; ответ пришел утвердительный, и родосцы дали ему одно из названий Зевса, титул Спасителя (Сотера), [698] пели его имени пеаны [699] и посвятили ему священную рощу, четыре стороны которой были окружены колоннадами в 300 шагов длиной. [700]
   Для дела Антигона этот исход предпринятой против Родоса экспедиции был неменьшим поражением, чем два года тому назад отступление из Египта; во второй раз обнаружилось, что престарелый царь, добивавшийся неограниченного господства над всем царством Александра, не в состоянии достигнуть осуществления своих желаний; Египет сломил его могущество на суше, Родос стоил ему надежд на неограниченное господство над морем; теперь угрожала даже опасность, что и Греция будет вырвана из его рук; Афины были осаждены Кассандром.
   В этом месте нам необходимо вернуться на несколько лет назад, чтобы рассказать о том, что происходило в Европе во время войны с Кипром, Египтом и Родосом.
   Когда Деметрий в начале 306 года покинул Афины, чтобы плыть на Кипр, не только была уже вполне восстановлена демократия Афин и было начато дело возрождения афинского флота, но и повсюду происходили выступления против Кассандра, а эпироты возвратили себе свою прежнюю независимость, призвав из чужбины и провозгласив царем молодого Пирра; таким образом, антимакедонское движение от Левкады и Этолии до Аполлонии по другую сторону Акрокеравнских гор и к северу в глубь материка до иллирийцев Главкия приобретало себе центральную точку опоры. Кассандр попал бы в крайне стесненное положение, если бы, как он этого должен был ожидать, весною 306 года Деметрий двинулся против него. Вместо этого последний отплыл со своим флотом на восток, предоставляя самому себе начавшееся в Элладе движение.
   Восстановленная в Афинах демократия, освободившись наконец от своего могущественного покровителя, начала приводить в действие свои собственные ферменты. Там существовали люди, считавшие возможным еще раз поднять свой глубоко павший народ, призвать снова к жизни политику и могущество лучших времен и пробрести для своего, хотя бы и маленького независимого государства значение и уважение наряду с царствами севера и востока. Во главе этой партии стоял Демохарет, сын сестры Демосфена, человек твердого характера, одаренный значительным талантом и воодушевленный горячей любовью к отечеству; [701] во время правления фалернца он пренебрегал всяким общественным положением; как тогда он решительно высказался против олигархии, так же ясно и открыто он не одобрил отношение новой демократии к царю Деметрию; необходимо, утверждал он, защищать свою независимость против всякой внешней державы, и честолюбивый либерализм молодого царя не менее опасен, чем олигархические тенденции македонской партии. Против него стояла не руководящаяся противоположными принципами партия, но отдельные, более или менее талантливые лица, для которых политика Афин была только средством выказать свою преданность царственным покровителям Афин, чтобы приобрести от них милости, награды, дары и усиленное влияние на дела; [702] их, если хотите, можно назвать представителями сервилизма. Самым выдающимся из них был Стратокл, сын Эвтидема, более сорока лет уже занимавшийся общественными делами, [703] но все-таки до сих пор еще не сумевший добиться особого значения и влияния; он выдвинулся вперед только на одно мгновение, во время процесса против Гарпала; его выходившие за пределы всякой возможности выдумки в честь Деметрия сделали его при последнем органом народа; несомненно, его характер не отличался особенной порядочностью, и он не обладал такими значительными дарованиями, как в прежние годы Эсхин или Демада; и если то, что мы знаем о его привычках-, соответствовало его политике, то он был обычным типом афинянина того времени, корыстолюбивым, кичащимся своим влиянием, легкомысленным и любящим громкие слова. [704]
   Для того положения, которое заняли Антигон и Деметрий относительно памяти Александра, характеристично то обстоятельство, что Стратокл вскоре по восстановлении афинской свободы предложил обнародовать народное почетное постановление в честь ораторов Ликурга, в котором прямо восхвалялось оказанное им Александру сопротивление; [705] этому предложению, несомненно, демократическая партия Демохарета не отказала в своем согласии. Еще больший интерес представляет собою второе постановление, предложенное около того же самого времени [706] Софоклом, сыном Антиклида, и гласившее, что никто не имеет права открывать без разрешения совета и народа философскую школу и что нарушение этого запрещения наказывается смертью. [707] Как ни странен кажется этот закон с первого взгляда, но он касался весьма существенного пункта. Почти все эти учащиеся философы были родом не из Афин; наиболее выдающиеся между ними не только выказывали себя противниками демократии в своем учении и в своих привычках, но и находились в близких отношениях с изгнанным Деметрием Фалерским и Кассандром. Теофраст, самый решительный приверженец Кассандра, имел до 2 000 учеников, политические взгляды которых, конечно, слагались по образцу воззрений учителя; из платоновской школы вышло значительное число людей, сделавшихся тиранами или добивавшихся этого; [708] прямой обязанностью всякого философа считалось видеть в демократии устаревшую форму и признавать монархию истинно современным, принципом. Тем более интересы современной демократии должны были требовать того, чтобы воспрепятствовать свободе этих учений и дальнейшему распространению идей, которое уже начинало грозить опасностью формальному праву "большинства". По-видимому, общее мнение было таково, что это ограничение свободы учений было сделано в духе царя Деметрия; [709] это предположение, несомненно, было поддержано Демохаретом, а вероятно, и Стратоклом и его приверженцами и принято народом; Теофраст должен был оставить Афины, и, конечно, многие другие философы тоже. Но этот закон просуществовал не более года; перипатетик Филон [710] обвинил Софокла "в противозаконном предложении". Говорил ли он в интересах школы, к которой принадлежал, или другие убедились в том, что Димигрий и Антигон весьма мало интересовались тем, какие воззрения преподаются в гимназиях и портиках Афин, -- но Демохарету не удалось выйти победителем из своей защиты закона: [711] Софокл был присужден к пяти талантам штрафа, а самый закон отменен.
   Еще более в пользу необходимости закона Софокла и его защитника Демохарета говорит то обстоятельство, что во время его издания Афины находились в открытой войне с Кассандром. Дошедшие до нас об этой войне известия крайне отрывочны; [712] одно афинское постановление в честь каристянина Тимосфена позволяет нам заключить, что Кассандр вел войну с Афинами уже в 306 году и Карпет на Эвбее оказал помощь афинянам; [713] может быть, это дает нам право заключить, что афинский флот тоже участвовал в военных действиях и оперировал в море против македонского флота. [714] Во всяком случае на материке Кассандр вел войну с успехом; обе крепости, господствовавшие над проходами с севера в области Аттики, Панактон и Фила, находились уже в его руках, он угрожал самим Афинам; Демохарет работал с величайшей энергией над укреплением города, восстановлением стен и приобретением машин, оружия и всевозможных запасов. [715] Кассандр вступил на равнину и появился под стенами города, Афины были обложены и началась осада. [716]
   Странно, что Антигон и Деметрий до сих пор ничего не предприняли для защиты Афин; [717] 1 200 комплектов вооружения, посланные Деметрием в Афины после одержанной им летом 306 года блестящей победы при Саламине, [718] были единственной и последней поддержкой, которую он оказал им. Конечно, в течение 306 года все боевые силы царей были поглощены войной с Египтом, а в следующем году войной с Родосом, и цари, вероятно, надеялись, что, победив Птолемея, они без труда будут в состоянии прогнать назад и уничтожить Кассандра; но когда поход против Египта окончился неудачей, когда осада Родоса начала затягиваться все дальше и дальше в 304 год, когда, наконец, получили известие, что Кассандр грозит уже самим Афинам, то стало ясно, что немедленная помощь необходима. Послы афинян и этолян появились в лагере Деметрия на Родосе; источники упоминают также и о посольствах многих других городов; это были, конечно, главным образом беотяне, с 310 года снова находившиеся под властью Кассандра, и, кроме того, послы городов Пелопоннеса, так как источники [719] положительно говорят нам, что Кассандр и Полисперхонт, находившийся в Пелопоннесе, опустошили много городов. Эти-то посольства на Родосе и прилагали особые старания склонить воюющие стороны к заключению мира, и когда он был заключен, Деметрий поспешил в Элладу.
   Приблизительно к концу осени 304 года Деметрий с состоящим из 330 кораблей флотом и значительной армией пристал к берегу в Авлиде и возвестил, что он прибыл завершить освобождение Греции. Вся область Беотии и остров Эвбея находились в руках войск Кассандра, имевшего свою главную квартиру в Халкиде; [720] в этом городе находился беотийский гарнизон, не столько для его защиты, сколько для того, чтобы быть в руках Кассандра вместо заложников; очевидно, только временная необходимость могла побудить беотийский союз к соединению с Кассандром, обусловливавшему снова их зависимость от Фив. [721] Деметрий немедленно двинулся со всеми своими боевыми силами против Халкиды, господствовавшей над Эврипом и над сообщением между Эвбеей и материком; город сдался сразу и был провозглашен свободным. Эти быстрые и удачные движения в тылу Кассандра, занятого осадой Афин, должны были вызвать в нем опасения за свою собственную сохранность и за беспрепятственное сообщение с Македонией, тем более, что на Беотию он далеко не мог положиться. Он поспешил покинуть Аттику; [722] в Филе и Панактоне были оставлены гарнизоны, а сам он с главной армией двинулся через Фивы к Фермопилам. Деметрий бросился вслед за ним, и хотя самому Кассандру уже удалось ускользнуть от него, но все-таки на его сторону добровольно перешло около 6 000 македонян и ему покорилась расположенная при выходе из Фермопил Гераклея. Он победоносно возвратился назад, провозглашая повсюду свободу, заключил для дальнейшей борьбы с Кассандрой наступательный союз с этолянами и мир и союз с беотянами; затем из рук неприятельского гарнизона были вырваны и возвращены афинянам крепости Панактон и Фила и был изгнан македонский гарнизон из Кенхрей, восточной гавани Коринфа.
   К концу 304 года войска Кассандра были изгнаны из собственной Греции и по внутреннюю сторону Фермопил была восстановлена свобода; чем тягостнее было вторичное господство Кассандра, тем восторженнее все должны были прославлять победу молодого, приносящего с собою свободу царя, тем нетерпеливее всего греческие государства должны были ожидать его прибытия и осуществления возвещенной им свободы. Но Деметрий решил провести зиму в своих любимых Афинах. Если мы вспомним, в какой серьезной опасности находился этот город, то нам будет понятно, что он встретил своего освободителя с величайшими почестями, которым характер афинян того времени придал невероятные размеры. Для его помещения они отвели онисфодом Парфенона; девственная богиня, говорили они, желает сама принять у себя освободителя ее города и приглашает его поселиться в ее храме. И здесь в святилище чистой богини, "своей старшей сестры", как он ее называл, он повел свой обычный разгульный образ жизни, осушая до дна кубок чувственных наслаждений; ни один мальчик, ни одна девушка, ни одна женщина не были в безопасности от его необузданного сластолюбия, и Плутарх f говорит, что чувство стыда не позволяет ему рассказывать обо всех святотатственных поступках, совершавшихся в этом храме Девы Афины. [723] Он приводил несколько рассказов, заимствованных им, несомненно, из Дурида, которые могут служить если не для характеристики Полиоркета, то для характеристики любящего сплетни аттического и греческого общества и того направления, в каком впоследствии тиран Самоса писал для него свою историю. У него мы читаем: Демокл, которого называли Красивым, главным образом возбуждал страсть царя, но мальчик не поддавался ни на подарки, ни на угрозы; он начал избегать палестр, не показывался в публичных местах, купался в домах частных лиц, чтобы ускользнуть от внимания царя; так, он купался однажды, когда вошел Деметрий; не видя себе ниоткуда помощи и никакого выхода для бегства, мальчик сорвал крышку с котла с горячей водой, прыгнул в кипящую воду и спас таким образом свою честь, чистоту своей жизни. Другим мальчиком был Клеенет, сын Клеомеда; он потребовал в награду, чтобы Деметрий простил его отцу денежный штраф в 50 талантов, который тот был должен государству; и Деметрий передал Клеомену письмо к афинскому народу, в котором просил о прощении ему этого штрафа. Народ услышал это с крайним изумлением; было решено на этот раз согласиться, но на будущее время ни один афинский гражданин не имел более права представлять рекомендательных писем от Деметрия. Деметрий был так раздражен этим постановлением, что афиняне не только поспешили взять его назад, но и частью казнили, а частью послали в изгнание тех, которые сделали это предложение или защищали его; по предложению Стратокла был даже издан новый указ следующего содержания: все, что повелел царь Деметрий, должно считаться священным в глазах богов и правым в глазах людей. Как говорят, кто-то при этом сказал: "Стратокл, должно быть, сошел с ума, если он делает подобные предложения"; на это Демохарет отвечал: "Не говори, он как помешанный, он, наверное, был бы сумасшедшим". Говорят, что это выражение послужило поводом к процессу против Демохарета, в результате которого он должен был отправиться в изгнание. [724] Царю не могло не быть приятным удаление человека, вся жизнь и все дела которого были для афинян постоянным упреком, а для него постоянной критикой.
   Наступила весна 303 года. Деметрий поспешил завершить начатое им дело освобождения Греции; прежде всего необходимо было сломить силы неприятеля в Пелопоннесе, призвать государства к свободе и, заручившись симпатиями общественного мнения, броситься на Македонию для нанесения ей решительного удара. В Пелопоннесе не стояло никакой сосредоточенной в одном месте неприятельской армии, но в важнейших городах и областях, за исключением Спарты, находились значительные гарнизоны; Сикион все еще находился в руках египетских войск; в Коринфе стоял Препелай с главными силами македонян; этот город (источники не сообщают нам, когда и почему) был уступлен Египтом Кассандру, более значительные посты были разбросаны по всей Арголиде и Аркадии; западные округа Пелопоннеса находились в руках Полисперхонта, и ахейский город Эгион был защищен особенно сильным гарнизоном подкомандой Стромбиха. Сначала Деметрий миновал эти главные посты, которые не в состоянии были ни мешать, ни вредить ему, и обратился против Аргоса; гарнизон сдался, а город встретил его с величайшим ликованием. Его примеру последовали Эпидавр и Трезена; как раз теперь подошло время праздника Геры, торжествовавшего в Аргосе каждые пять лет, на который обыкновенно собирались греки с близких мест и издалека; [725] Деметрий принял на себя устройство игр и угощение чужеземцев. Этот праздник был в то же время свадебным празднеством царя; он вступал в брак с Деидамией, сестрой молодого царя Пирра, которая была ранее обручена с сыном Роксаны; интересы Деметрия и эпирского царства, по-видимому, были одинаковы, обоим им приходилось вести войну против Кассандра, и этот брак должен был только скрепить их союз; он, по-видимому, еще надежнее обеспечивал Пирру обладание его землями.
   Из Аргоса Деметрий двинулся в Аркадию, и вся эта область передалась ему, за исключением Мантинеи. После этого предполагалось сделать нападение на Сикион, где стоял Филипп с египетским гарнизоном; чтобы усыпить в нем всякое подозрение, Деметрий отправился в Кенхреи и начал там устраивать всевозможные празднества и увеселения, между тем как его флот отбил Пелопоннес и, как кажется, занимал главные пункты Мессении и Элиды. Когда он миновал Рион, Деметрий неожиданно двинул всех своих наемников под командой Диодора на штурм западных Пеленнских ворот Сикиона, между тем как его флот одновременно с этим бросился на гавань, а сам Деметрий с остальной пехотою подступил к городу с западной стороны. Город был взят без всякого труда, и египетский гарнизон едва успел броситься в цитадель и затвориться там. [726] Нижний город лежал на некотором расстоянии от цитадели, так что Деметрий имел достаточно места расположиться лагерем в промежутке и осадить цитадель. Он уже начал воздвигать большие машины и готовиться к штурму, когда Филипп предложил сдать ему цитадель под условием беспрепятственного пропуска. Это предложение было принято, и войска Птолемея, пробывшие на Пелопоннесе пять лет, возвратились в Египет. Так как географическое положение города было неблагоприятно во многих отношениях и особенно потому, что его нельзя было защищать из акрополя, то Деметрий предложил сикионянам покинуть равнину и поселиться в акрополе; до сих пор, прибавил он, они жили около города, теперь они могут жить внутри его. Конечно, его желание было исполнено, и действительно, для города ничего не могло быть более выгодным. Лежавшая вблизи гавани укрепленная часть Сикиона была сравнена с землею, и была предпринята соединенными усилиями горожан и войск постройка нового города на широком плоскогорье прежнего акрополя, крутая южная сторона которого была обращена теперь в цитадель; [727] скоро работа быта окончена; множество художников, пользовавшихся тогда высокой репутацией сикионской школы, работало над укреплением нового города, которому Деметрий даровал полную свободу. Граждане поспешили оказать своему великому благодетелю всякого рода почести; они назвали новый город по его имени Деметриадой и, как герою-основателю, [728] воздвигли ему храм и учредили в честь его празднества и ежегодные торжественные игры.
   Македонский гарнизон в Коринфе был совершенно окружен предшествовавшими движениями Деметрия; в Коринфе, как и везде, существовала партия, горячо желавшая положить конец македонскому государству; они вступила в тайное соглашение с Деметрием и обещала открыть указанные ему ворота. [729] Чтобы тем временем обмануть неприятеля, Деметрий приказал ночью произвести нападение на гавань Лехей; когда оттуда послышались крики штурмующих, все жители бросились защищать гавань, между тем как изменники открыли дверь с нагорной стороны и впустили неприятеля. Все улицы были быстро заняты, македоняне бежали частью на Акрокоринф, а частью на Сизифейон; к утру город и гавань находились в руках Деметрия. Немедленно приступили к осаде обоих этих укрепленных пунктов, которая немало была затруднена прекрасно руководимой Препелаем энергичною защитой. Наконец Сизифейон был взят штурмом, а его гарнизон укрылся в более крепкую цитадель Акрокоринфа; с удвоенной энергией было приступили к ее осаде, были воздвигнуты машины, возведены громадные сооружение, причем все это было произведено с достойными славы завоевателя городов искусством и целесообразностью. Препелай, очень хорошо понимая, что он не может ни ожидать помощи от Кассандра, ни продержаться долгое время, сделал, как кажется, тщетную попытку сдаться на капитуляцию и затем искал спасения в бегстве. [730] Акрокоринф был взят, и город провозглашен свободным; но в цитадели все-таки был оставлен гарнизон, так как коринфяне сами просили об этом, пока не будет окончена война с Кассандром.
   Затем Деметрий поспешил завладеть остальными областями Пелопоннеса; он двинулся на запад в Ахейю; город Бура был взят с бою и провозглашен свободным; затем Деметрий подступил к Скиросу [731] и через несколько дней взял также и этот город. После этого он обратился назад против других городов Ахейи; в Эгионе стоял Стромбих со значительным войском Полисперхонта; Деметрий предложил ему сдаться; Стромбих отвечал ему на это со стен насмешками и бранью, тогда царь приказал придвинуть к стенам машины и начать штурм, и вскоре крепость была взята; Стромбих и 80 других лиц были распяты на кресте перед воротами города, а остальной, состоявший из 2 000 человек, гарнизон получил недополученное им жалованье и был принят на службу в войско царя. Теперь, когда пал также и Эгион, расположенные в окрестностях небольшие отряды увидели полную невозможность держаться против Деметрия; помощи из Египта или Македонии они также не могли ожидать и поэтому поспешили сдаться царю на милость.
   Среди этих событий должна была пройти большая часть 303 года. Деметрий был господином Эллады и Пелопоннеса; государствам возвращена свобода, и преданность Деметрию сделалась условием их существования. Он созвал синедрион в Коринфе; несметное множество народа собралось на Истме; почти все города по эту сторону Фермопил прислали своих представителей. Мы не имеем подробных сведений о происходивших там переговорах; но кажется несомненным, что прекратив свое существование со времени Ламийской войны и господства Кассандра над Грецией, федерация греческих государств была возобновлена опять, вероятно, в существенных чертах на тех же основаниях, на каких был учрежден Филиппом Коринфский союз городов, но, несомненно, с большей автономией отдельных государств. Источники сообщают нам, что Деметрий приказал избрать себя гегемоном Греции; конечно, эта гегемония была направлена только против притязаний Македонии и других узурпаторов царского титула; таковыми Деметрий назвал на собрании в Коринфе "наварха" Птолемея, "элефантарха" Селевка, "казначея" Лисимаха, "несиарха" Агафокла, [732] восхвалял в противоположность им своего отца как истинного царя всего государства [733] и заявил, что восстановление и обеспечение свободы греков -- его прекраснейшее призвание царской власти. Принятое Деметрием относительно узурпаторов положение и его личный характер делают весьма вероятным, что в то же время он назвал себя представителем демократии против олигархии, что он указал как на право и преимущество единой монархии на обязанность обеспечить греческим государствам свободу и демократию, между тем как эти самозваные правители по самой природе вещей должны были стремиться подавить гордое стремление эллинов к свободе. О дальнейшей организации нового союза и о сфере деятельности и компетентности нового синедриона мы не имеем больше никаких известий. Достоверным кажется то, что одновременно с назначением Деметрия главным полководцем союза было также решено, что союзные государства пришлют ему свои контингенты для назначенного им на будущий год похода против Кассандра.
   Между тем на лежавшем против берега Эпира острове Керкире, освободившемся в 312 году от македонского владычества, произошло событие, грозившее внести немалую смуту в греческие города. Богатая республика Тарент не принимала участия в дальнейшей войне между Римом и самнитами и ограничилась тем, что продолжала свою маленькую войну с луканами, союзниками Рима; когда самниты были принуждены наконец просить у Рома мира (в 305 году), луканы решили продолжать войну против Та-рента с удвоенной энергией. Единственной возможностью для города найти себе помощь было нанять, по примеру прежнего времени, на службу свою князя с войсками. Он обратился к своей метрополии, Спарте. Там жил тогда Клеоним, сын царя Клеомена, который, с тех пор как царем сделался сын его старшего брата Акротата Арей не переставал строить против последнего козни, как будто право на царский престол принадлежало ему. Чтобы избавиться от него, эфоры с радостью позволили ему навербовать себе войско, чтобы вести его на помощь тарентинцам. Наконец прибыли тарентинские корабли, которые должны были перевезти его в Италию вместе с навербованными им на Тенаре 5 000 наемников. Усилив свое войско милицией Тарента и дальнейшей вербовкой наемников до 20 000 человек, он принудил луканов заключит мир с Тарентом и побудил их вторгнуться в область метапонтинцев, не присоединившихся к этому миру, а затем бросился сам на этот греческий город и совершил там целый ряд самых возмутительных вымогательств и насилий; вместо того, чтобы продолжать далее воевать против других союзников Рима и против самих римлян, он начал составлять самые сумасбродные проекты и, кажется, замыслил даже освобождение Сицилии. Затем он неожиданно бросился на Керкиру, положение которой в Адриатическом море было одинаково благоприятно против Греции и против Италии; он без труда взял этот беззащитный остров, наложил на него контрибуцию и поместил в его важнейших пунктах свои гарнизоны. Это должно было произойти в 304 году. И Деметрий и Кассандр прислали к нему послов, предлагая ему заключить с ними союз, но он отказал обоим. Тут он узнал, что Тарент "отделился от него"; таким образом он понимал договор, который этот город заключил с Римом и в котором римляне обязывались не дозволять своим кораблям заходить далее Лацинийского мыса; возвращение необузданного и воинственного искателя приключений, несомненно, представлялось обеим сторонам настолько опасным, что они постарались предупредить будущие раздоры. Кпеоним явился из Керкиры со своим войском, бросился на Гирию в земле салентинцев, но был оттуда прогнан римлянами; затем он, как рассказывают, предпринял поход против богатых земель у устья Бренты, но потерпел здесь полную неудачу, потеряв большую часть своих кораблей и войска. [734]
   Как кажется, Деметрий воспользовался его отсутствием для морской экспедиции против этого острова, результатом которой, по-видимому, было по освобождение и изгнание Клеонима. При этой экспедиции была освобождена также и Левкада, лежавшая напротив земли акарнанцев и, как кажется, до сих пор еще находившаяся в руках Кассандра. [735]
   По своем возвращении Деметрий послал в Афины сказать, что он будет в их городе в месяце Мунихионе (приблизительно в апреле) и что вскоре за тем он выступит в поход против Македонии; но перед этим он желает еще быть посвященным в Элевсинские таинства и пройти различные степени без больших проволочек. Желание царя шло вразрез со всеми религиозными установлениями, по которым всякий посвящался сначала в Малые Таинства, праздновавшиеся в Анфестерионе (феврале), и только на второй год после этого допускался к Великому посвящению в Боэдромионе месяце (октябрь). [736] Только один из присутствующих, дадух Пифодор, решился протестовать против этого; но Стратокл выступил с предложением прежде всего переименовать месяц Мунихион в Анфестерион и отпраздновать малые Элевсинии; затем вторично переменить его имя и назвать его Боэдромионом, отнеся уже к следующему году, и праздновать Великие Мистерии, в которые и посвятить царя. Все это было одобрено народом и приведено в исполнение. Когда Деметрий прибыл, афиняне приняли его самым торжественным образом, делая возлияния, воскуряя фимиам и посвящая венки, устроили всевозможные торжественные шествия с пением хоровых песен или окружали его танцующими итифаллическими хорами, которые пели, что он есть единый истинный бог, сын Посейдона и Афродиты, прекрасный ликом и смеющийся; они воссылали к нему мольбы с воздетыми руками и поклонялись ему. [737] Сам же он снова поселился в храме Парфенона и предался там разнузданному сладострастию со своей флейтисткой Ламией, с Лееной и с другими распутными женщинами и с окружавшей его армией льстецов; афиняне же воздвигли Ламии-Афродите храм, а любовницам царя -- алтари и героические жертвы и приношения. [738] Ему самому это было противно; он понял всю глубину ничтожества этих людей, добиться одобрения которых было для него ранее предметом высших стремлений, и он смеялся над их унижением. "Деметрий, -- говорит прямодушный Демохарет, -- с неудовольствием смотрел на то, что для него делалось, и это казалось ему верхом низости и позора; они заходили гораздо дальше, чем он того желал сам; он был поражен тем, что увидел и сказал: "Ни один афинянин не имеет больше величия и благородства духа". Город должен был собрать для него двести пятьдесят талантов; когда они были ему доставлены, он в присутствии депутатов отдал их своей Л амии со словами: " Купи себе на это румян". [739] Эта женщина, которая была уже немолода, но умна и привлекательна, умела если не приковать его исключительно к себе, то постоянно снова казаться ему обольстительной и необходимой; она вымогала и растрачивала под собственную ответственность колоссальные суммы, а отсутствие в ней ревнивых наклонностей делало ее еще более милой царю. [740] Законные супруги, благородная Фила, афинянка Эвридика, прекрасная Деидамия, были почти совершенно забыты. Не одни Афины унижались, добиваясь милости царя; Фивы, которые могли боятся его гнева вследствие своей приверженности к Кассандру, не уступали им; и там тоже был воздвигнут храм Ламии-Афродите. Остальные города, конечно, по мере возможности, делали то же самое и старались казаться одушевленными таким же энтузиазмом.
   Наконец летом 302 года Деметрий начал провозглашенный им на союзном собрании в Коринфе поход против Македонии. Это был сигнал для всеобщей войны македонских властителей.

Глава пятая (302-301 гг)

Приготовление Деметрия к походу против Кассандра. -- Коалиция против Антигона. -- Боевые силы Селевка. -- План союзников. -- Лисимах в Малой Азии. -- Начало неприязненных действий. -- Зимние квартиры. -- Птолемей в Финикии. -- Деметрий против Македонии. -- Его поход в Малую Азию. -- Селевк в Малой Азии. -- Изгнание Пирра. -- Поход Полисперхонта в Малую Азию. -- Битва при Ипсе. -- Бегство Деметрия -- Отделение Афин. -- Раздел царства. -- Туземные государства Малой Азии. -- Взгляд назад

   Когда в 306 году после одержанной им морской победы при Саламине Антигон принял титул царя, его могущество находилось на такой высоте, что остальные властители государства, по-видимому, никоим образом не могли устоять против него. Если бы ему удалось победить сатрапа Египта, то он мог бы еще раз соединить под одним скипетром громадное царство Александра; но неудачный поход конца 306 года только упрочил могущество Лагида и оградил царя Селевка на востоке от нападения. Господство Антигона на суше понесло крайне чувствительный удар; с тем большей энергией он и Деметрий обратили все Свои усилия на то, чтобы приобрести господство над морем, которое позволило бы им возобновить нападение на Египет с лучшим успехом. Все зависело от благоприятного хода войны с Родосом; но угрожающие успехи Кассандру Европе принудили Деметрия заключить с Родосом мир, лишавший его лучшей части этих надежд. Теперь успехи Деметрия в Греции придали всему положению вещей но и, можно сказать, многообещающий оборот: трудностъ положения Антигона заключалась до сих пор в том, что он не мог напасть на самого могущественного из своих противников, на правителя Египта, что он не мог обратиться ни на восток, ни на север, если не желал иметь его в тылу и пожертвовать ему самыми лучшими своими провинциями, провинциями Сирии; он мог через Деметрия производить нападение из Греции на наименее могущественного из своих противников, оставаясь сам для защиты своих владений с востока и юга; с его флотом он мог преградить путь всякой посланной из Египта в Европу помощи и приказать ему покорить Македонию и Фракию, причем ни Птолемей, ни Селевк не имели возможности энергично воспрепятствовать этому, а победив сначала властителей севера, он развязывал себе руки для одновременного нападения с суши и с моря на Египет.
   С этой целью Деметрий предпринял поход 302 года; с войском, состоявшим из 1 500 всадников, 8 000 македонян, 15 000 наемников и 2$ 000 человек союзных греческих войск и весьма значительным флотом, к которому присоединилось около 8 000 человек легкой пехоты и морских разбойников, [741] он хотел броситься на Македонию и раздавить Кассандра, далеко уступавшего ему боевыми силами.
   Кассандр ожидал этой войны не без всяких серьезных опасений: его силы были уже ослаблены потерей всех греческих государств и находившихся там его гарнизонов; за пределами собственной Македонии он владел только Фессалией; в самих македонянах он далеко не был уверен, а греки были теперь для него, несомненно, тем злейшими врагами, чем деспотичнее он сам ранее действовал в Греции; он не мог скрывать от себя, что со своими собственными силами он не в состоянии оказать сопротивления неприятелю, что помощь извне будет слишком поздно и что его положение отчаянное. Он послал к Антигону послов с предложением заключить мир; Антигон отвечал, что понимает только такой мир, когда Кассандр вполне покорится ему. [742] В этом безвыходном положении Кассандр обратился к Лисимаху Фракийскому, так как и при других случаях он обыкновенно действовал в согласии с ним и охотно руководился советами этого храброго и опытного воина. [743] А так как при ожидавшемся нападении на Македонию подвергался опасности и Лисимах, то он пригласил его на свидание и они обсудили, что им делать и как встретить опасность. Затем они сообща отправили послов к Птолемею и Селевку, которые должны были передать им, что Кассандр предлагал Антигону заключить с ним мир и получил крайнее оскорбительный ответ и что Антигон уже не скрывает своего намерения захватить в свои руки верховную царскую власть над всей империей; теперь война грозит Македонии; если она не получит скорой помощи, то поражение Кассандра будет только вступлением к борьбе с той же целью против Птолемея и Селевка; интерес всех требует преградить путь надменному царю; необходимо сплотиться, чтобы в одно и то же время и с объединенными силами начать борьбу против Антигона.
   Если оба царя только теперь, в самый последний момент, делали шаги к возобновлению прежнего союза против Антигона, то это потому, что ввиду их прежнего поведения во время всеобщей войны они не могли ожидать от Птолемея и Селевка особенно сильной готовности помочь им; возможно также, что они знали, чего потребует Лагид, и только крайняя необходимость принудила их решиться изъявить ему согласие на такие условия, которые в самом благоприятном случае, если бы могущество Антигона было сломлено, создали бы на месте его не менее опасное положение вещей. Отправка ими посольства к Птолемею позволяет заключить, что им не оставалось никакого другого исхода. При таких условиях Птолемей должен был охотно согласиться на их предложение; если ему и удалось удержать до сих пор в своих руках Египет и Кирену в полной неприкосновенности, то все-таки его влияние в Греции, обладание островом Кипром и, главным образом, Сирия и Финикия были потеряны, и он не мог надеяться отвоевать их назад, пока они находились во власти Антигона; до сих пор еще приходилось вести войну с Антигоном если не одному, то по крайней мере больше всех; и хотя, благодаря счастливому положению его земли, сил его и было достаточно для успешной обороны, но о полной победе над Антигоном нечего было и помышлять, до тех пор, пока в общей борьбе не принимали участие Лисимах, Селевк и Кассандр со всеми своими силами: как они готовы были на это теперь. Он обещал свое содействие. [744]
   Селевк со своей стороны почти целых десять лет не принимал непосредственного участия в борьбе запада. Оставшись непризнанным по миру 311 года, он все-таки удержал за собою мирное обладание верхними областями; и хотя Антигон, по-видимому, заключил этот мир главным образом с целью снова завладеть богатым востоком, но, после сделанной им, вероятно, в 310 году неудачной попытки напасть на Селевка, он был слишком занят постоянно возобновлявшимися войнами на западе, чтобы иметь возможность серьезно думать о войне с Селевком. Этим временем Селевк воспользовался с большим успехом для упрочения своей власти; ему повиновались сатрапы верхних земель до Окса и Яксарта, а в 306 году и он тоже принял титул царя, как его давно уже называли азиаты. О дальнейших событиях его истории в это время наши источники молчат; только одно странное событие рассказывается более подробно, да и оно окутано глубоким мраком.
   Установленная Александром организация управления Индией продержалась лишь несколько лет после его смети; уже в 318 году царь Пенджаба Пор был умерщвлен Эдемом, а сам Эвдем прибыл в Персию для борьбы за царский дом; после победы Антигона в 316 году он попал в его руки и был казнен, причем на место его в Индию не было послано никакого другого сатрапа. Именно тогда, вероятно, и произошли в отсутствие македонских войск те разнообразные перемены, благодаря которым Индия навсегда отделилась от империи.
   Уже Александр слышал о существовании большого царства на реке Ганге; там над землею празиев царил в своей столице Палибофре могучий царь Нанда, происходивший по отцу от божественного рода Кришны, но родившийся от матери низшего сословия. [745] Услышав о наступлении Александра, он послал с посольством своего сына Чандрагипту, как говорит одно предание, или одного из своих военачальников, как говорит другое, в македонский лагерь на берегу Гифазиса; там юноша увидел героя запада и его мощное войско; он отлично понимал, что решение Александра повернуть назад послужило бы единственным спасением для земли празиев: войскам запада, как он выразился позднее, было нетрудно завоевать страну Ганга, так как царь был ненавидим народом за свою бездарность и за свое нечистое происхождение. [746] По смерти Нанды начался, за престол его государства, целый ряд войн, в которых наконец с помощью индийских и "яванийских", то есть македонских войск, отцовское царство завоевал вышеупомянутый Чандрагипта, или Сандракотт, как называют его греки. [747] Вероятно, смерь Пора в Пенджабе и отсутствие Эвдема дали ему возможность распространить свое господство на другой берег Гезунда и до самого Инда; в то время, когда Селевк основал свое царство в Вавилоне, он уже победил оставленных в землях Инда македонян. [748] Новые войны индийских государей против Сандракотта подали царю Селевку повод предпринять поход против Индии, которым он, вероятно, надеялся снова приобрести завоеванные Александром земли; по некоторым известиям, он проник до Палибофры, и, действительно, индийские источники упоминают яванов, бившихся под стенами этого города; [749] но все-таки отдельные подробности этого похода остаются совершенно неясными. Последствием его был мир между Селевком и Сандракоттом, по которому первый не только подтверждал за индийским царем обладание Пенджабом, но и уступал ему восточные области Гедрозии и Арахозии и страну паропамисадов, которой еще в 316 году владел Оксиарт; [750] взамен этого он получал от него 500 боевых слонов, заключил с ним дружбу и сделался его зятем. [751] И впоследствии оба царя продолжали жить в добром согласии, Сандракотт несколько раз посылал подарки в Вавилон, [752] и Мегасфен, живший при дворе сатрапа Арахозин Сивиртия, часто бывал при дворе индийского царя в качестве посла Селевка. [753]
   Мы принуждены оставить открытым вопрос, когда Селевк предпринял этот поход и не заключил ли он этого мира на таких далеко неблагоприятных условиях только ввиду принятого делами на западе оборота. Когда теперь, в 302 году, к нему прибыло посольство Кассандра и Лисимаха, он ни минуты не мог сомневаться в необходимости оказать ему помощь всеми своими средствами и силами; быстрый поход Деметрия в 312 году показал ему, как легко произвести из Сирии нападение на Вавилон, и он не мог предвидеть, что, в случае перехода Македонии и Фракии во власть Антигона и Деметрия, если не следующий, то во всяком случае последний удар будет направлен против него.
   Таким образом, был заключен союз четырех царей, единственной целью которого было скрепить свою независимость ниспровержением желавшей подчинить их себе именем государства власти, разделить между собою оставленные Антигону по миру 311 года земли [754] и окончательно уничтожить единое царство Александра. Союзники сговорились назначить сборным пунктом своих войск Малую Азию [755] и там, обеспечив за собою численный перевес, попытаться дать генеральное сражение; они предполагали, что, когда их мощный противник увидит себя угрожаемым в самом сердце своих владений, Деметрий откажется от своего похода против Македонии и поспешит в Малую Азию.
   Следуя смелому и прекрасно рассчитанному плану, Кассандр, хотя скоро должен был сам ожидать нападения Деметрия со стороны Греции, передал часть своего войска над начальством Препелая Лизимаху, чтобы дать возможность последнему немедленно переправиться с превосходящими неприятеля численностью силами в Малую Азию, а сам со своим остальным войском, состоявшим из 29 000 человек пехоты и 2 000 всадников, бросился в Фессалию, чтобы преградить неприятелю путь в Фермопилы. [756]
   Приблизительно летом 302 года Лисимах со значительным войском выступил из своего нового города Лизимахии и переправился через Геллеспонт; города Лампсак и Парион быстро и охотно покорились ему и были объявлены свободными; Сигей, где находился сильный отряд неприятельских войск, был взят с бою. Отсюда он послал Препелая с 5 000 человек пехоты и 1 000 всадников для покорения Эолиды и Ионии, а сам обратился против господствовавшего над Геллеспонтом города Абидоса, Осада приближалась уже к концу, когда прибывшая из Европы помощь, посланная Деметрием, принудила Лисимаха оставить осаду города. Тогда он направился к юго-востоку; следуя вдоль пересекающей Малую Азию большой военной дороги, он прошел по Малой Фригии и подчинил ее, а затем бросился на Великую Фригию, находившуюся почти без перерыва уже тридцать лет во власти Антигона. Один из главных пунктов в северной части это страны, город Синнаду, [757] занимал стратег Антигона Доким со значительным гарнизоном; Лисимах поспешил приступить к его осаде; ему удалось подкупить этого военачальника; город со всеми хранившимися в нем царскими сокровищами и запасами оружия был сдан ему. Тотчас же после этого пали находившиеся в окрестностях укрепленные царские замки; горные племена Ликаонии восстали, большая часть верхней Фригии объявила себя за Лисимаха, а из Ликии и Памфилии начали прибывать к нему вспомогательные войска. Не менее блестящим успехом увенчался поход Препелая вдоль морского берега; Адрамиттий, лежавший напротив Лесбоса, был взят мимоходом; дальнейшей целью похода был Эфес, самый богатый и важный город Ионии, в стенах которого были заключены сто родосцев, взятых Деметрием в заложники. [758] Здесь, как и везде, нападающим крайне помогало то обстоятельство, что все были совершенно не готовы к такому неожиданному нападению; начавшаяся осада города очень скоро принудила осажденных сдаться. Препелай отправил сто родосцев на их родину, жителям Эфеса он оставил все их имущество и приказал только ввиду превосходства морских сил неприятеля и неизвестности исхода войны сжечь находившиеся в гавани корабли, чтобы не видеть их в руках неприятеля. Завладев таким образом двумя наиболее важными позициями в Эолиде и Ионии, Препелай поспешил приступить к покорению лежавших между ними земель; большинство городов, как кажется, немедленно сдалось; относительно Теоса и Колофона мы имеем на этот счет прямые указания; когда он подступил к Эрифрам и Клазоменам, то оба эти города получили со стороны моря такую сильную помощь, что он принужден был ограничиться опустошением их территории. Затем он обратился в глубину края против Лидийской сатрапии; там был стратег Финик, тот самый, который в 309 году, в бытность свою правителем земель по Геллеспонту, был замешан в восстании стратега Птолемея; Антигон был так добр, что простил его; он немедленно перешел на сторону Препелая и сдал ему столицу Лидии Сарды; только сильно укрепленная Александром цитадель, находившаяся под командой верного Филиппа, отказалась сдаться; это был единственный пункт Лидии, оставшийся в руках Антигона.
   Таковы были происходившие в Малой Азии в течение 302 года события. Антигон был занят в своей новой резиденции Антигонии на Оронте блестящими празднествами, на которые собралось несметное число драматических и музыкальных деятелей и со всех сторон стекались зрители, когда им было получено известие, что Лисимах со значительной армией, состоящей из его собственных войск и войск Кассандра, переправился через Геллеспонт и что Птолемей и Селевк заключил с ни союз. По-видимому, это нападение было для царя полнейшей неожиданностью; он, несомненно, думал, что его европейским противникам будет достаточно дела на западе со значительным флотом Деметрия и с его походом на Македонию; всего менее он мог предполагать, что бывшему до сих пор столь сдержанным правителю Фракии придет в голову дерзкая мысль напасть на него в его собственных владениях; неужели силы противника так выросли, а его внушавшее до сих пор всеобщий страх могущество так глубоко пало? Неужели слава его оружия и гроза его имени потеряли всякое обаяние? И неужели надежда восстановить царство Александра и видеть узурпаторов царского имени у подножия своего трона до такой степени обманула его, что он мог потерять Малую Азию и что Фригия, бывшая преданной ему целых тридцать лет, смогла уже сделаться легкой добычей неприятеля? Он отверг мирные предложения Кассандра и потребовал от него безусловного подчинения, он не признал царского титула Лизимаха, Селевка и Птолемея, хотя относительно этого были начаты новые переговоры. [759] Он твердо держался мысли заставить других признать единство царской власти и удержать ее за собою; при некоторой уступчивости он мог бы воспользоваться благами мира и беспрепятственным обладанием гораздо более значительной властью и мог бы передать ее в наследство сыну; но ему приходилось примириться с отступлением из Египта и с неудачным нападением на Родос; все его старое озлобление проснулось, и в нем точно возобновилась энергия его молодых лет. Теперь были необходима быстрая и полная победа; Лисимах первый должен был почувствовать сокрушительную силу царской власти, на которую он дерзнул напасть; его необходимо было уничтожить; это необходимо было произвести тем быстрее и основательнее, чтобы Малая Азия была свободна и неприятель в ней был уничтожен ранее, чем успеет прибыть Селевк или выступит из своей страны Птолемей. Антигон со своей армией усиленными переходами поспешил из Сирии в Киликию; в Тарсе он выплатил из сокровищницы Киинды трехмесячное жалование своему войску и взял из этой сокровищницы 3 000 талантов, чтобы иметь наготове средства для дальнейших военных надобностей и для постоянной вербовки новых войск. Он прошел через проходы Киликии в Каппадокию; в Ликаонии был быстро восстановлен порядок, Фригия была снова покорена, и затем Антигон бросился к тем областям, где должен был стоять Лисимах.
   Узнав о выступлении царя в поход и о его приближении, Лисимах созвал военный совет и предложил на нем вопрос, какой тактики они должны держаться относительно превосходящего их силами неприятеля. Все высказались в пользу необходимости подождать прибытия уже выступившего в поход Селевка и, прежде чем предпринимать что-либо, занять неприступную позицию и держаться там в укрепленном лагере, избегая всякого сражения, которое, несомненно, будет предложено неприятелем. Поспешно была взята удобная позиция, как кажется, в окрестностях Синнады и был воздвигнут укрепленный лагерь. Наконец подступил Антигон; приблизившись к лагерю неприятеля, он приказал своему войску выстроиться в боевой порядок и тщетно несколько раз предлагал сражение; неприятель сохранял полное спокойствие. Так как условия местности делали невозможным всякое нападение, то царю ничего другого не оставалось делать, как занять выход из равнины и главным образом те местности, из которых неприятель принужден был добывать себе съестные припасы. А так как лагерь не был снабжен на долгое время провиантом, то явилось справедливое спасение, что в случае формальной осады они не будут в состоянии держаться; Лисимах приказал выступить глубокой ночью и отвел свое войско на десять миль назад в окрестности Дорилея. Там запасы находились в изобилии; местность, замкнутая с севера отрогами Олимпа и пересекаемая стремительной рекой Тимбрис, была в высшей степени благоприятна для обороны; войско стало лагерем за рекой и вторично укрепилось тройным валом и рвом.
   Антигон последовал за ними; так как ему не удалось нагнать их во время пути, то он снова выстроил против их лагеря свое войско в боевой порядок, но они опять спокойно оставались в своем лагере. Ему не оставалось делать ничего другого, как приступить к формальной осаде укрепленного лагеря; были привезены машины, навалены шанцы и валы из земли, а неприятель, пытавшийся рассеять рабочих метанием камней и стрел, был энергично отброшен назад; повсюду преимущество было на стороне Антигона; уже его сооружения подходили к неприятельским рвам, и в лагере уже начал чувствоваться недостаток провианта; Лисимах не считал благоразумным держаться долее в этой опасной позиции, так как о приближении Селевка все еще ничего не было слышно. В одну дождливую и бурную осеннюю ночь он приказал своему войску выступить, производя возможно менее шума, и отвел его через лежавшие на севере горы в Вифинию, в богатую Салонийскую равнину, [760] чтобы расположиться там на зимние квартиры. Лишь только Антигон заметил, что неприятель ушел из лагеря на берегу Тимбриса, как он тоже выступил, чтобы напасть на него во время пути; но все еще продолжавшийся дождь до такой степени размягчил рыхлую почву, что в ней вязли люди и животные; и царь увидел себя вынужденным прекратить дальнейшее преследование. Лисимах в третий раз ускользнул от него; наступление поздней осени не позволяло ему приступить к дальнейшим операциям, тем более что преследование Лисимаха открыло бы македонскому войску в Лидии свободное поле для действий против внутренних областей Малой Азии; к этому присоединялось еще и то обстоятельство, что Селевк уже перешел через Тигр и приближался, а Птолемей уже стоял под стенами Силона и осаждал его. Антигон должен был занять такую позицию, которая делала бы невозможным соединение Препелая, Селевка и Лисимаха. Чтобы иметь возможность противопоставить силам противников, которые в случае своего соединения превзошли бы его численностью, достаточные боевые силы, он уже послал приказ Деметрию двинуться со всей своей армией в Азию; враги, писал он ему, слетаются со всех сторон, как воробьи на хлебное поле, настала пора бросить в них добрым камнем. [761] Сам Антигон расположился на зимние квартиры в плодоносных округах северной Фригии, среди земель, уже занятых Препелаем и Лисимахом и в которых скоро должен был появиться Селевк.
   Лисимах тоже нашел случай значительно увеличить свой силы. В 316 году династ Гераклеи Понтийской Дионисий вступил в союз с Антигоном и отдал свою дочь за его племянника Птолемея; он был признан Антигоном царем Гераклеи и, несмотря на возмущение своего зятя, остался в самых лучших отношениях с могучим властителем; когда в 306 году Дионисий умер, он передал свой престол своей супруге Амастриде, племяннице последнего персидского царя, выданной замуж в Сузах за Кратера, и поручил ей и некоторым другим лицам опеку над их детьми, защиту наследства которых принял на себя Антигон. Пока в Малой Азии господствовал мир, Антигон исполнял это с большой добротой и с большой пользой для города. Но события последнего года все изменили, область Гераклеи была со всех сторон окружена зимними квартирами Лисимаха и маленькое царство могло ожидать для себя самых худших последствий, продолжая с бесполезным упорством оставаться верным делу Антигона. Царственная вдова Амастрида охотно приняла предложение Лисимаха посетить его в его зимних квартирах; благородная царица завоевала сердце царя; вскоре после этого была отпразднована их свадьба. Таким образом, Гераклея сделалась гаванью для войска Лисимаха, откуда были доставлены в изобилии съестные припасы, а значительный флот города принес ему большую пользу. [762]
   Во время этих событий в Малой Азии и Птолемей, согласно установленному сообща плану, тоже выступил летом 302 года во главе значительного войска из Египта, вторгся в Келесирию, завладел без труда тамошними городами и уже стоял под стенами Сидона, осаждая его. Здесь осенью получили известие, что Селевк соединился с Лисимахом, что произошло сражение, что войско союзников уничтожено, что сами цари с остатками своих войск спаслись бегством в Гераклею и что Антигон приближается со своим многочисленным войском, чтобы освободить Сирию. При таких обстоятельствах осторожный Лагид считал наиболее благоразумным не оставлять своего войска в Сирии. Если бы он действительно отказался от всех своих последних приобретений и поспешно отвел свое войско на безопасную родину, то его можно было бы упрекнуть только в том, что он слишком поторопился поверить известию, подтверждение которого во всяком случае должно прийти достаточно рано, чтобы дать ему возвратиться домой до прибытия Антигона, но он только заключил с Сидоном перемирие на четыре месяца, и во взятых им укрепленных пунктах остались сильные гарнизоны; из этого видно, что он не обманывался относительно положения вещей в Малой Азии, но что опасность ведения борьбы с мощным Антигоном он предоставил союзникам, а для себя самого желал только нового и окончательного приобретения Финикии и Келесирии. [763]
   В Европе Деметрий летом 302 года выступил из Афин; в Халкиде на Эвбее собралось его греческое союзное войско, каперские корабли, нанятые им на службу 8 000 пиратов и весь его флот, за исключением оставленной в Пирее эскадры. Так как Кассандр со значительным войском уже занял Фермопилы, то он приказал своему флоту идти к северной стороне острова, посадил там на него все свое войско и переправился с ним в Ларису Кремасту; город был занят без всякого сопротивления; цитадель была взята штурмом, македонский гарнизон перевязан и увезен прочь, а город объявлен свободным. Отсюда Деметрий двинулся вдоль морского берега к Пагасийскому заливу, чтобы завладеть ведшей от морского берега в глубину Фессалии дорогой. Антрон и Птелеон, главные пункты этого пути, были взяты. [764] При вести о быстрой и удачной высадке Деметрия Кассандр поспешно отправил подкрепление в Феры, а сам с войском двинулся через проходы Офриса в Фессалию и расположился с войском лагерем против Деметрия. Значительные массы войск стояли здесь друг против друга на небольшом пространстве; Кассандр имел 29 000 человек пехоты и 2 000 всадников; войско Деметрия, хотя в Абидос и Клазомены уже отошли большие эскадры, все еще превышало 50 000 человек. Несколько дней подряд оба войска строились в боевой порядок; но оба избегали нападения, как говорят, потому, что ожидали получения из Азии вести о генеральном сражении. [765] Конечно, Кассандр должен был избегать битвы, которая ввиду значительного численного перевеса неприятеля могла кончиться для него только печально, но почему же не искал сражения Деметрий? Конечно, в его войске находилось 25 000 греков, но если даже энтузиазм государств передним был не особенно искренен, то их контингенты все-таки по большей части должны были состоять из наемников, [766] которые привыкли биться в качестве солдат, не рассуждая, за кого или против кого они ждут боя, а их неоднократное построение в боевой порядок доказывает, что и неблагоприятные условия местности не препятствовали сражению. Если Деметрий имел от своего отца приказ избегать теперь решающего дела, чтобы не ставить Грецию на карту, то это был самый бессмысленный на свете приказ, за которым, впрочем, весьма скоро должен был последовать другой, еще более бессмысленный.
   Едва успел Деметрий, призванный ферейцами, занять их город и принудить после короткой осады к сдаче македонский гарнизон цитадели, как пришел приказ от его отца по возможности скорее прибыть со всею армией в Азию, -- приказ, который мог продиктовать только самый неуместный страх. Если бы Деметрий со своей значительной армией исполнил свой долг, то в течение одного месяца и еще до наступления следующего года Кассандр был бы побежден, Македония была бы занята и Фракия подвергалась бы величайшей опасности; в таком случае Лизи-мах должен был спешить назад для защиты своего края и, пока Деметрий воевал бы с ним, Антигон мог бы с не менее превосходными силами двинуться против Селевка. Думая теперь только о ближайшей опасности, Антигон давал своим противникам возможность соединиться; он отказался от Европы, чтобы сделать неизбежной в Азии борьбу, исход которой был сомнителен, и терял драгоценное время, чтобы сосредоточить свою армию на таком пункте, где все преимущества наступления находились уже в руках неприятеля. [767]
   Деметрий поспешил повиноваться приказаниям своего отца и заключил с Кассандром договор, в котором, вероятно, последнему предоставлялась Македония и те части Фессалии, которые в настоящий момент находились в его руках, и в котором, несомненно, обеспечивалась свобода греческих государств Европы и Азии; источники не упоминают о том, что Кассандр должен был обязаться не принимать никакого участия в дальнейшей войне; [768] наконец, этот договор только тогда должен вступить в полную силу, когда он будет одобрен Антигоном. После этого Деметрий со всей своей армией сел на корабли и двинулся около конца 302 года мимо островов в Эфес. Здесь он пристал под самыми стенами города и принудил его возвратиться к своему прежнему устройству, [769] а оставленный здесь в цитадели Препелаем гарнизон принудил сдаться на капитуляцию; отсюда Деметрий отошел на кораблях в Геллеспонт, частью для того, чтобы избежать, вероятно, представлявшего некоторые трудности пути через Лидию в глубь края, [770] но главным образом для того, чтобы занять земли по берегам Геллеспонта и Пропонтиды, преградить путь шедшим из Европы вспомогательным войскам, отрезать Лисимаха от его владений и угрожать ему с тылу. Абидос продолжал еще держаться, но Лампсак, Парион и другие города были заняты, после чего он пошел по Пропонтиде к устью Понта; здесь на азиатском берегу Босфора, около калхедонского храма Зевса и около главной гавани для навигации по Понту, он воздвиг укрепленный лагерь и оставил для охраны этих вод 3 000 человек гарнизона и 30 военных кораблей. После этого он расположил свою остальную армию по окрестным городам на зимние квартиры.
   Уже к концу этого года был устранен один из противников, который ранее был предан делу Антигона. Митридат, тот самый, который ранее жил при дворе Антигона [771] и недавно, предостережением Деметрия, бежал от угрожавшего его жизни злодейского умысла, мирно владел некоторыми городами, а именно Киосом, Кариной и крепостью Кимиатой на Олгассисе; [772] при появлении союзников он перешел на их сторону, и для Лисимаха и Препелая, действовавших вблизи его владений, было немалым преимуществом иметь на своей стороне его, которому теперь более всего приходилось бояться победы Антигона. Его переход на сторону противников Антигона стал причиною его смерти; он был умерщвлен на 84 году своей жизни. Источники ничего не сообщают нам о том, стал ли на сторону Деметрия его сын Митридат, наследовавший его династию; если он этого не сделал, то ему было невозможно удержать в своих руках свои владения в Мисии, которые в таком случае должны были перейти в руки Деметрия, стоявшего вблизи этих областей; сам он мог находиться в Пафлагонии. [773]
   Прибытие значительных боевых сил Деметрия, встреченное им при Лампсаке против Лисимаха сражение, в котором он захватил большую часть неприятельского обоза, [774] занятые им в тылу фракийских зимних квартир позиции, затем известие об отступлении Птолемея из Сирии и все еще замедлявшееся прибытие Селевка, по-видимому вызвали в лагере Лисимаха немалую тревогу. Кроме того, хотя и было известно, что он собрал большие сокровища, он задерживал уплату жалованья солдатам; постоянные отступления и малая надежда на боевые успехи должны были тоже удручающим образом действовать на настроение духа солдат; они целыми толпами дезертировали к Антигону, к которому должна была привлекать их уплата им жалованья за три месяца впереди всеобщее мнение, что он все-таки одержит победу; 800 ликийцев и памфилян и 2 000 автариатов бежали из зимних квартир на Салонийской равнине; они нашли у Антигона дружеский прием, получили сполна жалованье, которое им остался должен Лисимах, и, кроме того, богатые дары. [775] Таким образом, в конце этого года положение Антигона было, по-видимому, вполне благоприятно.
   Тут наконец получили известие, что Селевк со своим войском вступил в Каппадокию; у него было 20 000 пехотинцев и 12 000 всадников, включая сюда конных стрелков из лука, и, кроме того, более 100 вооруженных косами колесниц, употреблявшихся повсюду в верхней Азии; но важнее всего было то, что с ним было 480 индийских боевых слонов, что в шесть раз превышало то количество, которое мог выставить Антигон. Отчасти вследствие того, что его войска должны были быть утомлены дальней дорогой, отчасти вследствие позднего времени года, Селевк расположился в Каппадокни на зимние квартиры; войска поместились в прочных хижинах, на близком расстоянии друг от друга, чтобы быть в состоянии без труда защищаться даже и от нападения врасплох. [776]
   И в Европе дело союзников тоже приняло благоприятный оборот. Вскоре после ухода Деметрия Кассандр снова овладел своей областью Фессалии, снова взял Фермопилы и, как кажется, поместил опять гарнизон в Фивах. В настоящую минуту он не предпринял никаких дальнейших операций, так как, с одной стороны, он желал послать в Азию все свои свободные войска, с другой -- все его внимание было занято Эпиром. Как раз теперь молодой царь Пирр, глубоко убежденный в преданности своего народа, отправился в Иллирию, чтобы принять участие в свадьбе одного из сыновей князя Главкия, при дворе которого он вырос; в его отсутствие молосцы возмутились, прогнали приверженцев царя, разграбили его сокровищницу и возложили диадему на Неоптолема, сына царя Александра. [777] Мы можем предположить почти наверное, что это дело не обошлось без участия Кассандра; [778] он ранее посадил на престол дядю Пирра Алкету, и когда последний был умерщвлен вместе со своими детьми, то Пирру удалось достигнуть власти только благодаря влиянию Деметрия. По злой игре случая единственным претендентом, которого Кассандр мог теперь выставить против Пирра, был вышеупомянутый племянник Олимпиады, которую он преследовал до самой ее смерти. Для Кассандра было достаточно того, что он, благодаря этой революции не только приобретал влияние в Эпире и важную позицию против этолян, но и освобождался от соседа, который мог угрожать немалой опасностью его западным границам. Пирр бежал из Европы и отправился в лагерь Деметрия, под чьим руководством он и принял участие в большой войне. [779]
   Освободившись от ближайших забот, Кассандр поспешил послать помощь своим союзникам в Азии; 12 000 человек пехоты и 500 всадников выступили под командой его брата Плейстарха из Македонии. Найдя берега Геллеспонта и Пропонтиды занятыми войсками Деметрия и не решаясь рискнуть на переправу с бою ввиду значительного неприятельского флота, они обратились на север к гавани Эдессы, чтобы оттуда переправиться в Гераклею, находившуюся в руках Лисимаха. Наличного числа кораблей было недостаточно для этого; Плейстарх разделил свое войско, чтобы переправить его в три рейса. Первый рейс был совершен вполне беспрепятственно, и несколько тысяч человек соединились в Гераклее с войсками Лисимаха. Между тем весть о том проникла в лагерь Деметрия, который послал своей стоявшей в устье Понта эскадре приказ выступить в море и захватить корабли Одесса; это удалось, и второй транспорт войск был захвачен в плен. Не без труда успели собрать необходимое для третьего рейса число кораблей; между ними находился корабль с шестью рядами весел, который предназначался для самого полководца и на который было помещено целых 500 человек. Сначала плавание шло благополучно, но затем поднялась такая страшная буря, что флот был рассеян, а корабли разбиты о скалы или поглощены бушующими волнами; большая часть народа погибла; из всего экипажа шестипалубного корабля спаслось только 33 человека; полководец Плейстарх был полумертвый выброшен волнами на берег; его доставили в Гераклею, откуда с другими уцелевшими после кораблекрушения печальными остатками своего превосходного войска он отправился на зимние квартиры к Лисимаху. [780]
   Здесь кончается последняя дошедшая до нас в целом виде книга Диодора, а вместе с нею я источник, из которого до сих пор мы могли черпать связные известия; изложение и без того крайне запутанных событий становиться труднее в той же степени, в какой дошедшие до нас сведения становятся отрывочнее и малочисленнее.
   Таким образом, уже о первой половине 301 года мы не знаем ничего определенного; наши известия начинаются снова только в тот момент, когда все войска уже стоят друг против друга на поле битвы при Ипсе. Это та самая местность, в которой, как кажется, находились зимние квартиры Антигона, и вряд ли вероятно, чтобы он предпринял значительное движение для воспрепятствования соединению Лисимаха и Селевка; из того, что произошло после сражения, мы имеем право заключить, что прибывший из Каппадокии Селевк и прибывший из Гераклеи Лисимах соединились на берегах реки Галиса, между тем как Деметрий двинулся к своему отцу от берегов Пропонтиды; мы не знаем, из Лидии ли прибыл Препелай и какими путями он соединился с союзниками; наконец, Птолемей спокойно остался в Египте и ограничился тем, что оставил свои гарнизоны в городах Келесирии, которыми он овладел уже раньше.
   Это было, вероятно, летом 301 года, когда оба вражеские войска стояли друг против друга в равнине Ипса. [781] Антигон имел 70 000 человек пехоты, 10 000 всадников, 75 боевых слонов и 120 вооруженных косами колесниц. [782] Войско союзников превосходило его колоссальным количеством своих слонов; если это в случае сражения на открытом поле почти обеспечивало за ним победу, то, во всяком случае, Антигон должен был бы уклониться от сражения и утомить, постепенно ослабляя неприятеля оборонительными маневрами и упорным сопротивлением; уже теперь между союзниками не существовало такого согласия, на которое не произвела бы действия ловкая попытка дипломатических переговоров; будучи связанны между собою не взаимным доверием и верностью, а соединением против него только страхом и ненавистью, [783] они уже начали смотреть друг на друга с подозрением и завистью. Птолемей даже совсем держался в стороне во время этого кризиса, его при помощи некоторых уступок, может быть, можно было бы вполне склонить на свою сторону. Но Антигон упорно стоял на том, чтобы померяться с врагом в открытом бою, хотя и не имел полной уверенности в успехе; все его существо изменилось; раньше столь мужественный и быстрый перед лицом неприятеля, он сидел теперь задумчиво и тихо в своем шатре, совещался с Деметрием, чего он ранее никогда не делал, относительно того, что им следует предпринять, и представлял даже войскам своего сына как наследника своего престола в том случае, если его самого застигнет смерть. Конечно, мы должны предположить, что Деметрий ожидал битвы с большею смелостью и уверенностью в успехе и что он далеко еще не считал их игры окончательно проигранной; его, вероятно, не пугала грозная сила неприятельских слонов, так как он знал из собственного опыта, что поражение возможно, несмотря на них, и имея на своей стороне более сильную пехоту и достаточное количество конницы, он мог положиться на свое неизменное счастье и на свой стратегический талант.
   Наконец наступил день сражения; зловещие знамения, как говорят, еще более поколебали мужество отца; Деметрий рассказал ему, что он во сне видел царя Александра, который в роскошном вооружении подошел к нему и спросил его, какое слово он изберет своим лозунгом для битвы; он ответил: "Зевс и победа", на что Александр сказал, что в таком случае он пойдет к врагам, которые охотно примут его. И когда уже войско стояло в боевом порядке, то престарелый царь, выходя из своего шатра, с такой силой упал на землю, что разбил себе все лицо; тогда, поднявшись с трудом на ноги, он воздел руки к небу и стал молить богов даровать ему победу или быструю смерть прежде, чем он будет побежден.
   Наконец началось сражение; во главе крыла конницы с одной стороны стоял Деметрий, а с другой -- сын Селевка, Антиох. Деметрий с величайшей стремительностью бросился на неприятеля; ему удалось опрокинуть всадников Антиоха, которые в полном бегстве рассеялись в тылу своей собственной линии. Пока Деметрий был занят здесь их преследованием и пользовался приобретенным им преимуществом, не обращая внимания на то, что творится позади него, Селевк приказал поставить слонов таким образом, что Деметрий был совершенно отрезан от боевой линии своих. Так как теперь фланги Антигона были лишены прикрывавшей их конницы, то легкие всадники Селевка начали наскакивать на них со всех сторон, раня их своими стрелами и утомляя постоянно возобновляемыми нападениями, и скоро их сомкнутая линия была прорвана. Теперь совершилось то, чего желал Селевк; среди беспорядка и страха отдельные части неприятельской пехоты положили оружие а остальные сочли все потерянным и обратились в бегство. Только Антигон не отступал; и когда неприятельские войска начали окружать его и один из его свиты сказал ему: "Царь, они идут против тебя!", то он отвечал: "Против кого же другого им идти? Деметрий придет и поможет мне". Тщетно искал он глазами своего сына, уже вокруг него носился град стрел и камней, но он не отступал, все поджидая своего сына, пока, наконец, в него не попали одна за другой несколько стрел; его свита бежала, а он замертво пал на землю; около его тела остался только Форак из Ларисы. [784]
   По этому крайне неполному изложению битвы при Ипсе, как его дает нам Плутарх, поражение было последствием ошибочного образа действий Деметрия; из других указаний мы должны заключить, что участь была решена громадным перевесом неприятельских слонов, несмотря на величайшую энергию, с которой бились эти животные на стороне Антигона. [785] Как бы то ни было, армия Антигона была окончательно разбита; из ее остатков Деметрий собрал 5 000 человек пехоты и 4 000 всадников и бежал с ними, не останавливаясь в Эфесе. [786] Тело Антигона было погребено победителями с царскими почестями.
   Битвой при Ипсе был окончательно решен великий вопрос эпохи диадохов. Могущественная власть, которая еще раз хотела соединить в своих руках все царство Александра, была уничтожена; в быстрой перемене счастья Деметрий, который еще недавно был наследником единой монархии и верным залогом ее великой будущности, был теперь беглецом, лишенным всяких других надежд, кроме тех, которые давали ему его неистощимое дарование и его неутомимый в несчастии характер. Этот человек, столь надменный, легкомысленный и разгульный в счастье, обладает поразительной способностью развивать в дни опасности и невзгод все богатства своего гениального ума, решаться с гордой отвагой на новые предприятия и, соединяя трезвый ум с пламенной энергией, пролагать себе после своего падения путь к новому величию. [787] Конечно, теперь отцовское царство было для него потеряно, противники располагали подавляющим количеством сил и в числе властителей у него не было ни одного друга; но у него еще оставался флот, господствовавший над морем и подобного которому не мог выставить ни один из царей; у него еще оставались Сидон, Тир и Кипр, острова Архипелага еще находились в его власти, в Пелопоннесе стояли его гарнизоны, не главным образом у него оставались Афины, где находилась его казна, его супруга и значительная часть его флота. [788] Он сделал для афинян так много и получил от них такие восторженные доказательства любви и преданности, что не сомневался, что они примут его с распростертыми объятиями и заставят его забыть среди радостей встречи всю громадность его утрат. Он решил поспешить в Грецию и сделать Афины опорным пунктом своих дальнейших операций, при помощи которых, если ему не изменит счастье, он надеялся снова достигнуть могущества и власти; разве Афины уже не были однажды центром морского господства? Почему ему не возвратиться снова к идее Перикла и не осуществить ее в обширных размерах, соединив и сосредоточив в них все греческое, разве даже значительные размеры континентальных завоеваний могут дать надежные и прочные результаты? Одно только море соединяет между собою все греческое; быть господином моря значит соединить в одно целое Элладу в земле Кельтов и Адриатике, в Сицилии и в земле скифов, сделаться повелителем вселенной.
   Такие мысли должны были роиться в его голове, когда он решил вверить свое новое счастье той стихии, на которую походило его собственное существо. В своем бегстве он сначала достиг Эфеса, превосходная гавань могла служить стоянкой для его флота, а город с его укреплениями -- передовым пунктом для набегов на богатые области в глубине страны. Несмотря на отсутствие всяких денежных средств, он, вопреки всеобщим ожиданиям, не коснулся сокровищницы храма. Оставив здесь часть своих войск под начальством Диодора, одного из трех братьев, умертвивших еще при жизни Александра тирана Гегесия, [789] он бросился в Карию с остальными войсками и флотом, [790] причем раздал штурманам кораблей запечатанные приказы, которые они должны были открыть в том случае, если будут рассеяны бурей, и которые заключали в себе указание, куда им идти и где высадиться на берег, [791] а сам поспешил отплыть в Киликию, где находилась его мать Стратоника; перевезя ее со всем, что ему удалось еще собрать на Кипре, где жила его благородная супруга Фила, он затем отплыл назад к Спорадам, чтобы соединиться со своим флотом. Здесь он узнал, что Диодор ведет переговоры с Лисимахом и что он обещал передать ему Эфес за пятьдесят талантов. Он поспешно возвратился назад, приказал остальным судам незаметно пристать к берегу, а сам с верным Никанором вошел на двухпалубном корабле в гавань. Между тем как он сидел спрятавшись в каюте, Никанор пригласил Диодора на совещание под предлогом необходимости обсудить с ним, какой тактики следует держаться относительно гарнизона города; последний, преданный своему царю, не будет спокойно смотреть на передачу города неприятелю, и он желает освободить его от неприятного присутствия. Диодор приехал на лодке с несколькими спутниками; едва он успел приблизиться, как Деметрий выскочил, прыгнул в лодку и опрокинул ее, так что Диодор и его спутники погибли в волнах, потом поспешил в город, сделал все необходимые распоряжения и затем поспешно возвратился в открытое море. [792] Он скоро надеялся быть в Афинах. Но здесь прибыл ему навстречу афинский корабль с послами государства, которые сообщили ему, что город постановил ввиду трудности настоящего положения не принимать ни которого из царей; поэтому они просят Деметрия не ездить к ним; его супруга Деидамия уже перевезена со всеми почестями в Мегару. Деметрий был вне себя; только с трудом ему удалось овладеть собой; он отвечал с возможной мягкостью, что он не заслужил этого от Афин, что такой образ действий не принесет выгод их городу, что он не нуждается в афинянах и не требует ничего, кроме позволения его находящимся в Пирее кораблям беспрепятственно удалиться и предоставить город своей собственной участи. На это послы изъявили свое согласие. [793] Но неблагодарность афинян возмутила его; для него было легче примириться с потерей царства, чем так жестоко обмануться в своей вере в несравненные Афины, одобрения которых он только и добивался и в которых он надеялся найти силы для нового подъема. Он забыл, что он уже раньше видел действительный афинский народ совсем иным, чем сложившийся в его представлении образ афинян; и так как серьезность настоящего положения быстро изменила и облагородила его характер, то он забыл о том, что он сам унижал его и научил его унижаться; только он сделался другим, а не афиняне, непостоянство которых так глубоко огорчало его. Отпадение Афин совершенно разрушало его планы; одни Афины имели такое положение, гавани и средства, что могли служить опорным пунктом для его морского могущества и его дальнейших грандиозных планов; теперь все рушилось вокруг него; только теперь он вполне почувствовал себя побежденным и беглецом.
   Между тем победители были заняты разделом лишившихся теперь своего повелителя земель, [794] но не совсем согласно с касавшимися этого вопроса пунктами их союзного договора. Не подлежало сомнению, что Кассандр выдержал первый удар, что главная тяжесть войны легла на Лисимаха и что Селевк был главным виновником их успеха, между тем как Птолемей ограничился только легонькой экспедицией, оставшейся без всякого влияния на ход войны. Конечно, он присоединился к союзу царей под тем условием, чтобы ему достались при разделе Келесирия и Финикия, [795] но после победы три царя условились поделиться иным образом [796] и приступили к разделу, не сообщив Птолемею о своих постановлениях.
   Птолемей не вырвал из рук противника ни Кипра, ни финикийских городов и поместил свои гарнизоны только в некоторых укрепленных пунктах Келесирии, в Газе, Самарии и т. д. Главный пункт нового договора заключался в том, что, кроме верхней Сирии, к части Селевка были присоединены также и Келесирия с Финикией. Он выступил со своим войском из Фригии, достиг приблизительно зимой Финикии, где важнейшие города находились еще во власти Деметрия, и затем двинулся далее в южную Келесирию, хотя там укрепленные пункты были заняты египетскими войсками. Это послужило началом нового ряда осложнений.
   Источники не сообщают нам, что было постановлено в пользу Кассандра при этом втором договоре о разделе. Мы имеем право предположить, что ему были предоставлены Фессалия и Греция; был ли ему отдан также и Эпир ввиду того, что молодой царь Пирр воевал на стороне Деметрия, этого мы решить не в состоянии. Вероятно, Кассандру было зачтено и то, что его брат Плистарх получил -- может быть, совместно с царским титулом -- Киликию вместе с остатками сокровищницы Киинды. [797]
   Мы не знаем подробностей относительно того, какова была пограничная линия при разделе Селевком и Лисимахом прежних земель Антигона. Аппиан говорит: "Селевк получил господство над Сирией по эту сторону Евфрата до самого моря и над Фригией до половины этой земли; [798] но так как он всегда имел виды на соседние народы и обладал достаточными средствами для того, чтобы подавить их открытой силой, и дарованием привлекать их на свою сторону при помощи убеждений, то он получил также господство над Месопотамией, Арменией и Каппадокией, в той ее части, где она называется Селевкидой; [799] затем над персами, парфянами, бактрами, арабами, тапуриями, над Согди-аной, Арахозией и Гирканией и над всеми другими пограничными народами до самого Инда, которые были покорены Александром открытой силой; таким образом, границы его владений заключали в себе такую значительную часть Азии, какой не владел ранее никто другой, за исключением Александра, так как все земли от Фригии до Инда находились под скипетром Селевка". Большинство этих приобретений было сделано Селевком ранее; чтобы видеть, что он получил теперь нового и, главное, каким образом распределились все владения в Малой Азии, необходимо подробнее коснуться некоторых областей, о которых до сих пор было говорено только мимоходом.
   В 316 году Армения находилась под управлением того самого Оронта, который уже в битве при Гавгамеле командовал армянами; может быть, это тот самый, которого Диодор [800] называет царем Армении под именем Ардоата; он, вероятно, был один из тех, которых Селевк поставит в зависимые отношения к себе, но которые, впрочем, были далеки от полного подчинения.
   Почти такое же положение относительно Селевка должна была занимать Каппадокия. После победы Эвмена и Пердикки над Ариаратом и его казни сын его Ариарат бежал с немногими спутниками в Армению; он мирно жил там, пока оба полководца не умерли и пока не вспыхнула война между Антигоном и Селевком; поддерживаемый царем Армении Ардоатом, он возвратился тогда в землю своих отцов, умертвил стратега Аминту и без труда прогнал из страны македонские гарнизоны. [801] Не может подлежать ни малейшему сомнению, что Аминта был стратегом Антигона, что Ариарат действовал если не по инициативе Селевка, то все-таки в его интересах, и что теперь сами Селевк и Лисимах должны были желать видеть его власть над этой страной обеспеченной. До каких пор простиралась она, этого мы теперь не в состоянии определить. Катаония (не знаю, теперь или позже) была соединена им с Каппадокией, с которой она составляла одно целое по языку и народонаселению. [802] Страна белых сиров, или Каппадокия Понтийская, была, вероятно, в своих восточных частях еще заселена независимыми племенами, и владения Ариарата ограничивались страною между Париадром, Тавром и Евфратом.
   Третьей династией была династия Митридата, которая, возродившись только недавно, уже охватывала землю по Понту по обе стороны реки Галис; старый Митридат, как мы видели, был после полной треволнениями жизни умерщвлен в глубокой старости, так как при вступлении Лисимаха в Азию он объявил себя за него; теперь царство отца было утверждено за сыном, хотя и без западных городов.
   Оба царя, деля между собою владения Антигона, конечно, не без твердых политических оснований устроили или восстановили между своими двумя царствами этот ряд государств, находившихся под властью туземных государей; Киликия, Каппадокия, Армения и Понт составили нечто вроде нейтрального полюса, имевшего, по-видимому, целью предупредить непосредственные столкновения между двумя большими державами; конечно, это была иллюзия, продолжавшаяся короткое время. Очевидно, Каппадокия и Армения входили в сферу влияния Селевка, между тем как Лисимах, наверное, старался приобрести не меньшее влияние при дворе Митридата; Плейстарх, со своей стороны, тоже не мог пренебречь более тесным сближением с Лисимахом, которое одно только могло обеспечить его независимость от могущественного восточного соседа. [803]
   Мы не можем дать определенного ответа на вопрос, не примыкали ли непосредственно друг к другу царства Селевка и Лисимаха, например, хотя бы во Фригии. Конечно, Аппиан говорит, что Селевк подучил Сирию до моря и Фригию до половины этой страны, следовательно, приблизительно до озера Татта; но так как он причисляет к владениям Селевка также и Армению с Каппадокией, то мы можем предположить, что и юго-восточная часть Фригии была присоединена также к Каппадокии, и некоторые позднейшие движения Деметрия, по-видимому, подтверждают это предположение. [804] Таким образом, Лисимах получил асе остальные земли Малой Азии. и главным образом южное прибрежье по эту сторону Тавра, прекрасные провинции востока, Фригию Геллеспонтскую, большую часть Великой Фригии и сомнительное господство над горными народами писидийского племени; благодаря его отношениям к Гераклее ему симпатизировала значительная часть Вифинии, а царства Пафлагонии и Понта находились под его влиянием. Но важнее всего было то, что под его управлением Малая Азия подверглась значительным переменам. Находившиеся там греческие города, свобода которых была торжественно восстановлена Александром после победы при Гранике и которые даже во время регентства Пердикки, Антипатра и Антигона сохранили свою государственную самостоятельность, хотя некоторые города должны были примириться с помещением в них македонских гарнизонов, -- эти города в царствование Лисимаха перешли в ленную зависимость, как это уже ранее было со многими греческими городами во Фракии. Из островов, во всяком случае, Лесбос разделил участь городов материка. [805]
   Развитие царства Александра, его распадение и разложение в день битвы при Ипсе со всеми его последствиями сделало решительный шаг вперед. Борьба сатрапов против царской власти, начавшаяся по смерти великого завоевателя, прошла все стадии, необходимые для устранения навсегда идеи единого македоно-азиатского царства; эти сатрапы по очереди победили могучего регента Пердикку, сломили сопротивление Полисперхонта, который должен был защищать из Македонии права царского дома, уничтожили цвет царского войска, которым командовал Эвмен, умертвили род Филиппа и Александра и, наконец, уничтожили могущественного Антигона, который, будучи провозглашен царем своими македонянами, стремился силой меча соединить в своих руках монархию Александра. Теперь не имеется более никакой формы, под которой можно было бы изъявить притязания на монархию Александра; о ней осталось одно только славное воспоминание. Единой монархии положен решительный конец; ее место заступаю! отдельные территориальные органы.
   Независимые, управляемые безграничной верховной властью, то враждующие друг против друга, то соединяющиеся между собою ради общих интересов, отныне существует только четыре царства: Селевка, Кассандра, Птолемея и Лисимаха; политика не ссылается более в своих переговорах на монархию Александра или на сделанные сообща тотчас же после его смерти распоряжения; договоры, заключенные четырьмя царями незадолго до битвы при Ипсе, становятся отныне основами публичного права и международных сношений эллинистических государств. Право новых царей уже более не основывается ни на их македонском происхождении, ни на их прежних отношениях к монархии Александра; в завоеванном царстве Александра они сами завоевали себе царство и сделались туземными царями в тех землях, которые некогда покорили вместе с Александром.
   Но в эти новые образования переходит уже не весь тот состав земель, над которым господствовал Александр. Только единое царство имело достаточно сил и прав, чтобы в своем мощном развитии господствовать над греческим миром; по мере того как царство распадается на части, он отделяется от него, чтобы следовать своим исконным партикуляристическим тенденциям; но эти тенденции уже не находят сил и средств для защиты своей политической независимости; подобно обломкам корабля, они носятся взад и вперед между различными течениями большой политики, чтобы еще чаще разбиваться о скалы.
   Не менее характерно то, что местами снова появляются формации времен персидского господства. Три династии, Армении, Каппадокии и Понта, с гордостью указывают на свое происхождение от рода персидских царей, или от одного из семи персов, сломивших господство магов; теперь они признаны царями в своих государствах; битва при Ипсе снова основала эти древневосточные династии; это первый шаг к новому ряду перемен, первая уступка, делаемая завоевывающим чуждым элементом уже затронутому влиянием эллинизма востоку, первая жертва, приносимая македонской властью, чтобы примирить с собою Азию и удержать ее мстительное возмездие.
   И бросив взгляд во времена далекого будущего, мы увидим, что через триста лет эти затронутые влиянием эллинизма древнеазиатские династии господствуют над всей покоренной Александром Азией, пока Рим в своих завоеваниях или снова подчиняет их себе, или тщетно борется с ними, смотря по мере их проникновения духом эллинизма; и затем та же самая смена повторяется с постоянно увеличивающейся силой в эпоху византийской империи и магометанства, крестовых походов и господства монголов и турок и, наконец, в изумительных формациях новейшего времени, аналогичное развитие которых когда-нибудь поймут наши внуки.
   
   

Книга четвертая

Глава первая (301-288 гг)

Деметрий в Греции. -- Птолемей и Лисимах. -- Селевк и Деметрий. -- Конгресс в Россе. -- Агафокл и Кассандр против Керкиры -- Разрыв между Деметрием и Селевком. -- Интриги Кассандра в Греции. -- Деметрий против Афин. -- Тиран Лахар. -- Деметрий завоевывает Афины. -- Деметрий против Спарты -- Пирр -- царь Эпира. -- Александр и Антипатр. -- Смерть Александра. -- Деметрий -- царь Македонии, -- Деметрий против Фив и Афин. -- Лисимах против гетов. -- Взятие его в плен. -- Деметрий против Фракии и Фив. -- Пифии в Афинах. -- Союз Деметрия с Агафоклом. -- Его поход против Пирра. -- Его любовь к роскоши. -- Вторжение Пирра в Македонию. -- Его союз с Деметрием. -- Приготовления Деметрия к войне против Азии

   После битвы при Ипсе и потери отцовского царства Деметрий со своим флотом хотел направиться в ту сторону, которую он завоевал и освободил и на благодарность которой он думал иметь все права; посольство афинян показало ему, как жестоко он в этом ошибался. Он имел еще достаточно сил, чтобы покарать этот неблагодарный город, но он должен был ожидать, что в таком случае они обратятся с просьбой о помощи к Кассандру и что он будет принужден к борьбе, которая теперь была ему не по силам; поэтому он отказался от этой экспедиции, вероятным результатом которой был бы переход Афин в руки не его, а Кассандра. Он проплыл мимо Пирея к Истму; Коринф, Мегара, а может быть, и еще некоторые другие пункты в Элладе и Пелопоннесе были еще заняты его войсками, и повсюду существовало демократическое устройство, призванное им к жизни два года тому назад; может быть, он найдет там большую благодарность, чем в Афинах. Эта надежда обманула его; ежедневно приходили известия о новых отпадениях; здесь были прогнаны его гарнизоны, там вступили войска Кассандра, там было уничтожено демократическое устройство и введена, в интересах Македонии, олигархия или тирания; скоро Греция и Пелопоннес были почти совершенно вырваны из его рук, и он принужден был ограничиваться обладанием Коринфом и Мегарой. Чтобы не оставаться в бездействии, он поручил устройство греческих дел юному безземельному царю Пирру и выступил со своим флотом в море. Сперва он двинулся на север во Фракию; царь Лисимах не имел флота, находился еще в Малой Азии и не мог защитить своей страны; Деметрий беспрепятственно опустошил богатые берега Геллеспонта и Пропонтиды и захватил колоссальную добычу. Теперь он уже был в состоянии платить крупное жалованье своим войскам; имя героя и его золото привлекали наемников из близких мест и издалека. Его армия росла с каждым днем. Как раз в это время одно неожиданное событие придало внезапно его судьбе еще более счастливый оборот. [806]
   Союз четырех царей против Антигона, вызванный общими интересами, едва просуществовал столько времени, сколько это было безусловно необходимо; еще до окончания войны Лагид почти совершенно устранился от всякого участия, а заключенные после битвы при И псе договоры показывают, как недоверчиво смотрели друг на друга также Лисимах и Селевк; каждый считал своим долгом держаться настороже относительно другого. Селевк имел громадное царство и армию, которая была, вероятно, больше, или, благодаря слонам, по меньшей мере грознее всех других царей, взятых вместе; после договора ему были отданы еще Сирия и Финикия, несомненно, потому, что он этого потребовал; необходимо было ожидать, что он скоро будет господствовать и на море; он был сильнее Антигона на целый восток, был не менее отважен, но был хитрее его и поэтому опаснее.
   Лисимах, естественно, должен был предположить, что первой мыслью Селевка будет приобретение Малой Азии, и поэтому он должен был быть готовым ко всяким случайностям; Плейстарх в Киликии, цари Каппадокии, Понта и Армении не представляли надежного оплота; доставить ему полную безопасность мог только союз с Птолемеем.
   Птолемей тоже искал с ним сближения ввиду тех же соображений. Он тоже не мог более сомневаться в том, что Селевк, направляя свое возвращавшееся домой войско в Финикию, делал это вовсе не для того, чтобы завоевать для него эту область, а может быть, уже и получил через Лизи-маха известие о том, что было договорено между тремя царями после битвы при Ипсе; он должен был стараться усилить себя союзом с царями, которые могли бы в случае нужды напасть и на царя востока с тылу, если бы последний занял слишком вызывающее положение относительно Египта.
   В числе отрывков Диодора находился один очень интересный отрывок, относящийся, по-видимому, к этому времени. "После победы над Антигоном Селевк двинулся в Финикию и начал согласно с заключенными договорами присоединять к себе Келесирию. Так как Птолемей уже ранее занял эти города и теперь жаловался, что Селевк, будучи его союзником, согласился на присоединение к своим владениям уже занятой Египтом области, а также и на то, что цари не дали ему никакой доли в сделанных ими завоеваниях, хотя он тоже принимал участие в войне против Антигона, то Селевк отвечал на эти упреки, что вполне справедливо, чтобы завоеваниями располагали те, кто сокрушил неприятеля с оружием в руках; в Келесирии ради существующей дружбы он в настоящий момент воздержится от дальнейших захватов, но позднее решит, как следует поступать с такими союзниками, которые желают получить более того, что им следует". [807]
   Тем более Птолемей должен был поторопиться с заключением договора с Лисимахом. Доказательством достигнутого между обоими царями соглашения было то, что они породнились; Лисимах женился на дочери Птолемея Ар-синое, [808] принеся этим немалую жертву государственной мудрости, [809] так как он от всей души любил свою "Пенелопу", благородную персиянку Амастриду; как только это ему дозволили различные движения, оккупации и распоряжения, поглощавшие все его внимание после битвы при Ипсе, он пригласил ее в Сарды и прожил там с ней зиму. Теперь Амастрида рассталась с ним и возвратилась назад в Гераклею, чтобы посвятить весь свой глубокий ум и свою любовь воспитанию своих сыновей и управлению своим государством. [810]
   Селевк, со своей стороны, должен был с напряженным вниманием наблюдать за происходившим между двумя его могущественными соседями сближением; он слишком хорошо знал этого расчетливого, хладнокровного и не отказывающегося от своих надежд Лагида, чтобы позволить ему беспрепятственно стать в более благоприятное положение. Лисимах рядом с умным Лагидом был тоже опасным противником. Лисимах обладал едва ли не почти таким же упорством, как Антигон, и последний поход показал, как энергично и ловко он умеет вести войну; он располагал теперь большими силами; не принимая в течение двадцати лет своего царствования почти никакого участия в больших войнах, он накопил громадные суммы денег, и положение его царства давало ему самый удобный случай обратить их на вербовку войск в обширных размерах. Тесный союз между этими двумя царями должен был побудить Селевка тоже искать себе могущественного союзника; его выбор мог колебаться между Кассандрой и Деметрием; первый находился слишком далеко и был слишком тесно связан с Лисимахом [811] своим братом Плейстархом и другими общими интересами; если бы он решился в его пользу, то его зловещий враг Деметрий, несомненно, встал бы на сторону Птолемея и Лизимаха, которые охотно уступили бы ему Грецию и острова, чтобы заручиться содействием его флота, и таким образом создалось бы положение, которое более чем нейтрализовало бы силы Кассандра. Селевк решился искать дружбы Дмитрия и руки его дочери Стратоники. [812]
   Ничего не могло быть более желательным для Деметрия, который, несомненно, ожидал этого, так как его дочь уже находилась при нем; он немедленно идет со всем своим флотом вдоль берега Малой Азии в Сирию, останавливаясь здесь и там, появляется на высоте Киликии и видит себя вынужденным оставить здесь несколько своих кораблей. Едва весть об этом успела прийти в Тарс, как Плейстарх, полагая, что это есть внушенная Селевком измена и чувствуя себя слишком слабым для сопротивления, покидает свои владения и бежит домой к брату, чтобы жаловаться на Селевка, который соединился с их общим врагом и выдал его ему. Услыхав об этом бегстве, Деметрий поспешно высаживается со всей своей армией около Киинды, захватывает остатки хранившихся там сокровищ, поспешно переносит на корабль 1 200 талантов и, заняв эту область своими гарнизонами, отплывает в лежащий на южном углу Исского залива Росс. Там уже ожидает его Селевк и благородная Фила, которая тоже приехала с Кипра. Оба царя встречаются баз всякого подозрения и притворства, но с царственной искренностью; справа Селевк угощает благородных гостей в своем лагере, а затем Деметрий угощает его на своем роскошном тринадцатипалубном корабле; таким образом, сменяются празднества и переговоры; без стражи, без оружия, с искренностью и доверием они приходят друг к другу; затем прекрасная невеста отвозится в лагерь Селевка и совершает рядом с ним торжественный въезд в новую столицу Антиохию. Деметрий отплывает назад в Киликию.
   На этом конгрессе в Россе оба царя должны были прийти к соглашению по многим важным вопросам. Занимая Киликию, Деметрий не мог действовать без прямого согласия на это Селевка, которому должно было быть приятно видеть исчезновение стеснительной для него близости Плейстарха и который должен был рассчитывать на то, что Деметрий охотно скрепит их новую дружбу уступкой столь важной для Сирии области, если ему взамен этого будут даны другие преимущества.
   События следующего за этим периода времени -- целых пять лет -- представляются нам крайне смутными; до нас дошли только отдельные факты в различных извлечениях из Диодора и несколько относительных отрывочных заметок в аттических надписях, а написанная Плутархом биография Деметрия, в которой мы должны были бы ожидать найти общие линии событий, за эти годы еще более поверхностна, чем в своих остальных частях. Порядок, в котором перечисляются в дальнейшем изложении отдельные события, представляется относительно времени вполне гипотетическим.
   Прежде всего мы встречаем известие, что Деметрий после свидания в Россе послал свою супругу Филу в Македонию, чтобы оправдать его перед ее братом Кассандром в возведенных на него Плейстархом обвинениях. [813] Оправдание было излишне, если только Фила не должна была предпринимать ничего более; но мы должны предположить, что ее миссия была более важная, что она должна была попытаться подготовить соглашение с Кассандром, которого мог желать Деметрий, чтобы не быть принужденным опираться на одну только Селевка, и на которое мог изъявить свое согласие даже и Селевк, чтобы приобрести против союза властителей Геллеспонта и Нила союзника, который мог бы угрожать с тыла фракийско-малоазиатским владениям. Для успеха этого соглашения Деметрий должен был сделать предложение, которое представляло бы цену для Кассандра; он должен был изъявить готовность пожертвовать Кассандру греческими землями, которые в противном случае послужили бы прикрытием его тыла; он мог решиться на это, если бы удалось спасти из остатков отцовского господства на Кипре и из тех финикийских городов, которые еще находились в его руках, лежавшую позади финикийского берега область Келесирию. Формулой соглашения на Россе была "свобода" эллинов; пусть Кассандр пятнает себя жестокостями, придающими этой свободе подразумевавшийся при соглашении смысл, [814] Пирр, в качестве стратега Деметрия, занимал еще Истм; посланное Деметрием его сестре и своей супруге Деидамии приглашение приехать в Киликию [815] может служить доказательством того, что ради мира с Кассандром он решился отказаться от Эллады.
   Был ли окончательно заключен этот мир, по которому македонянину отдавалась Греция или часть Греции?
   Следующие годы показывают, что после происшедшего вследствие битвы при Ипсе переворота и уничтожения той власти, которая под именем свободы держала Грецию в более постыдной зависимости, чем даже Антипатр или Кассандр, в Афинах, наконец, увидели наступление эпохи истинной свободы. Вместо Стратокла и других раболепствующих приверженцев Деметрия руководство государственными делами взяли в свои руки испытанные патриоты, Олимпиодор, поэт Филиппид и, конечно, возвратившийся теперь на родину Демохарет. Афины достаточно дорого заплатили за свою верность "освободителю"; в числе павших или взятых в плен при Ипсе находилось большое число аттических граждан; по-видимому, город не заслуживал никакого упрека, отказываясь после битвы от дела того, чье поражение отдавало их на жертву неизмеримым опасностям, и еще менее заслуживал его, решаясь защищать свою независимость также и против тех, кто были виновниками его падения.
   Наши источники упоминают, что фокидцы Элатеи посвятили Аполлону бронзового льва в память помощи, привезенной им Олимпиодором из Афин, когда Кассандр осаждал их город, и принудившей осаждающих отступить. [816] К этой же категории событий относится, как кажется, то сведение, что, когда Кассандр вторгся в Аттику, Олимпиодор поспешил в Этолию просить помощи и что этот союз был главною причиною того, что Афины избегли войны с Кассандром. [817]
   Таким образом, Кассандр -- несомненно, после большой битвы во Фригии, вероятно, весною 300 года -- вторгся через Фермопилы в Грецию. Союз Афин с этолянами принудил его отказаться от нападения на Аттику, а помощь афинян -- от осады Элатеи. По крайне мере так говорят аттические известия. Нам ничего не известно относительно того, смотрел ли на Истме стратег Деметрия Пирр спокойно на совершавшиеся события или же предпринимал что-нибудь. Следующий за тем отрывок показывает нам царя Кассандра занятым предприятиями совсем в другом направлении. С тех пор как Пирр был прогнан молосцами и их царем сделался Птолемей (304 год), он пользовался в Эпире безграничным влиянием; [818] он бросился на лежавший недалеко от этой области остров Керкиру, которая в 303 году была отнята Деметрием у спартанского авантюриста Клеонима и, как кажется, провозглашена тогда свободною; так как Деметрий находился слишком далеко или пожертвовал ею, то она принуждена была обратиться с просьбой о помощи на Сицилию к могущественному царю Агафоклу, [819] который при своей отваге и честолюбии должен был с радостью воспользоваться предлогом вмешаться в греческие дела. Кассандр уже переправил на множестве кораблей свою пехоту и так тесно обложил город со стороны моря и суши, что он, по-видимому, скоро должен был сдаться. В это время прибыл Агафокл и немедленно бросился со своим флотом на македонский флот; завязался крайне ожесточенный бой, македонянам было необходимо спасти свои корабли, без которых Кассандр со своим войском должен был погибнуть; сиракузяне сражались ради славы одолеть перед лицом всей Греции македонян, победителей вселенной. Наконец сиракузяне победили и все македонские корабли были сожжены. Если бы теперь Агафокл высадил на берег свои войска и немедленно двинул их против македонян, то он застал бы их в величайшем беспорядке и победил бы при первой атаке; но он ограничился тем, что высадил на берег свои войска и воздвиг победные трофеи. [820] Вероятно, затем были начаты переговоры, и македонянам дозволено было беспрепятственно удалиться с тем условием, чтобы отныне Керкира оставалась под властью Агафокла. [821] Его самого отозвали назад дела на родине.
   Наш рассказ должен перепрыгивать от одного пункта к другому, чтобы найти еще некоторые невероятные следы взаимной связи событий. В примечании мы укажем на возможность связи Лагида с походом Агафокла на Керкиру, относительно которой мы не имеем никаких точных сведений. [822] В другой заметке, относящейся по времени на два года позже, рассказывается, что Деметрий разрушил город Самарию, [823] которую уже Александр сделал важным военным пунктом и которую он занял македонскими ветеранами; Птолемей, наверное, удерживал ее за собою до последней возможности; если Деметрий взял этот город, то он должен был взять также и Газу и, таким образом, владеть всей Келесирией и Финикией. Он отнял эти области у Птолемея, а не у Селевка, который еще раньше заявил царю Египта, что он оставляет вопрос о Келесирии открытым. Ему было, по-видимому, приятно, что Деметрий взялся за этот вопрос и решил его таким энергичным образом; около Лагида появлялся, таким образом, противник, который вынуждал его оставить всякие претензии на заключенные после битвы при Ипсе договоры; а с другой стороны, могущество Лагида было достаточно велико для того, чтобы держать также и Деметрия в постоянной тревоге и заставить его дорожить союзом с сирийским соседом. Между тем как они оба старались удержать свое равновесие и ослабили друг друга в постоянно возраставшем соперничестве, Селевк только приобретал тем лучшее и господствующее положение. Лагид же должен был тем сильнее чувствовать, какую невыгоду представляла для его положения потеря Кипра и финикийских городов; даже цветущая торговля Александрии, от которой зависело благосостояние всей долины Нила, должна была сильно пострадать, если отважный Деметрий, властелин морей, сделался бы его недругом.
   Источники сообщают нам, что при посредстве Селевка между обоими царями был заключен мир и водворилась дружба и что для их скрепления с Деметрием была обручена дочь Птолемея Птолемаида. [824] Точно так же мы знаем, что Пирр, занимавший вверенные ему Деметрием укрепленные пункты в Элладе, "отбыл в Египет в качестве заложника" [825]. Таким образом, в заключенном договоре должны были находиться пункты, по которым Деметрий был принужден дать заложников египетскому царю; то обстоятельство, что заложников давал он, а не Птолемей, по-видимому, показывает, что Деметрий имел в своих руках нечто такое, что он обязывался возвратить при известных обстоятельствах или по истечении известного срока. Можно было бы думать о Келесирии, Финикии или Кипре; во всяком случае теперь Деметрий еще был и оставался господином этих важных областей.
   Положение Деметрия, конечно, не могло улучшиться вследствие этого мира, который предполагал в будущем возможность перемены в составе его владений на этом берегу. Из дошедших до нас преданий мы можем только заключить, что Селевк тотчас же начал производить давление на этот слабый пункт и несколько ослаблять связывавшие его с Деметрием дружественные отношения. Он предложил уступить ему Киликию за соответственную сумму денег; Деметрий отклонил это, что было вполне понятно, так как обладание берегом моря от мысов Киликии до Газы и с морской твердыней Кипра позади них было необходимо для сохранения его господства на море. Тогда Селевк обратился к нему вторично с предложением продать ему по крайней мере Тир и Сидон, так как он оказал ему такие значительные услуги, что имеет право ожидать от него этого доказательства дружбы; без него и без сделанного им предложения породниться он погиб бы окончательно после понесенного им поражения при Ипсе; если он не согласится, то он лишит его своего покровительства. На это Деметрий был еще менее согласен и отвечал, что, если бы ему пришлось потерять тысячу таких сражений, как при Ипсе, он и тогда не согласился бы заплатить самыми ничтожными жертвами за родство с Селевком; он владеет тем, что имеет; добровольно отказаться от своей собственности ему кажется более позорным, чем потерять ее. Он усилил гарнизоны в городах. Требования Селевка всеми были признаны крайне несправедливыми и насильственными, если только могут считаться доказательством выражения Плутарха в этом смысле; Селевк обладает уже достаточно обширной территорией и теперь он, господствующий от Сирийского моря до Инда, хочет ради двух городов преследовать уже тяжело пораженного судьбою Деметрия. [826] Не обязался ли Деметрий в своем договоре с Лагидом, в сохраненных в тайне от Селевка пунктах, в случае необходимости отказаться от обладания этими берегами, отказаться от него не иначе, как в пользу Египта? Не намеревался ли он, не отказываясь здесь ни от чего, а сохраняя за собою обладание этими могущественнейшими морскими державами, завладеть дальнейшими берегами Малой Азии, островами и даже Грецией, или по крайней мере Пелопоннесом, в случае заключения с Кассандром договора, которым последнему предоставлялись бы греческие земли к северу от Истма?
   Но Кассандр повернул назад от Элатеи, так как союз этолян с афинянами и экспедиция Олимпиодора в Элатею были для него достаточным основанием отказаться от предпринятой им, как мы предполагаем, по соглашению с Деметрием экспедиции; его нападение на Керкиру показывает, что он был занят проектами, имевшими своей целью ни более ни менее как основание господства на морях к западу от Греции. Но всего важнее было то, что его отступление из Греции давало афинянам возможность снова подняться до положения самостоятельной державы; они уже имели союз с этолянами и благодарность Элатеи; виотяне были, конечно, готовы примкнуть к ним; еще сильнее была эта готовность в городах Эвбеи, из числа которых Карист все время не переставал держать их сторону; в Афинах стояли теперь у кормила правления люди, которых Деметрий знал как самых решительных патриотов и как своих злейших противников.
   Он, конечно, должен был понять необходимость немедленно положить этому конец, чтобы не допустить дальнейшего распространения этого начавшегося греческого движения. Может быть, это соображение и побудило его к заключению мира с Египтом. Он начал против Афин войну, которая в одном аттическом народном постановлении называется "четырехлетняя". [827]
   То немногое, что еще возможно узнать о ней, приходится собирать из скудных и случайных заметок; даже время ее можно определить только приблизительно и окольным путем.
   Афиняне должны были ожидать войны после того, как они заставили Кассандра повернуть назад. Существует аттическая надпись от августа 299 года, в которой по предложению Филиппида постановляется наградить Посидиппа золотым венком за то, что он примкнул к отправленному к царю Кассандру посольству и, по свидетельству последнего, оказался весьма полезным для достижения им своей цели. [828] И когда в другом почетном постановлении в честь Филиппида говорится, что он не только убедил Лисимаха освободить более 3 000 взятых в плен при Ипсе афинян, но подарить Афинам в 299-298 году 10 000 медимнов пшеницы, [829] когда затем точно так же и Демохарет в предложенном его сыну почетном постановлении его в честь он одобряется за то, что устроил отправку посольства к Птолемею, а сам отправился к Лизимаху, после чего первый подарил городу 50, а второй 30 талантов, [830] -- то из этого можно ясно видеть, что Афины готовились к угрожавшей им войне и находили у соперников Деметрия готовность оказать им помощь. Но еще важнее было то обстоятельство, что договор с Кассандрой соединил между собою обе враждебные Деметрию партии в Афинах, патриотов и македонистов; против Деметрия Демохарет шел рука об руку с Лахаром, а Стратокл молчал.
   Вероятно, в течение 298 года [831] Деметрий, усилив состав гарнизонов в своих финикийских, сирийских и киликийских городах, вышел в море, чтобы начать войну против Афин. Он шел туда с сильным флотом, а его гарнизоны в Мегаре и Коринфе представляли для него важные пункты опоры, так что он мог надеяться быстро сломить сопротивление Аттики. Около берега Аттики он был застигнут бурен, во время которой потерял большую часть своих кораблей и значительное количество войска: ему самому удалось спастись. С остатками своей армии он начал производить нападения на берега Аттики, но безуспешно. Он послал на Кипр, чтобы вызвать оттуда новые корабли, а сам двинулся на Пелопоннес и приступил к осаде Мессены; борьба велась с величайшей энергией; стрела катапульты пробыла ему щеку; он был близок к смерти и очень медленно поправлялся. Наконец Мессена и некоторые другие города, которые тоже отделились от него, были взяты. Тогда он снова обратился против Аттики.
   Мы видели, как Афины готовились к тяжелой борьбе с Деметрием, как демократическая и македонская партия шли рука об руку друг с другом и как главным образом Демохарет старался найти поддержку в Египте и Лисимахии, между тем как Лахар был посредником при заключении союза с Македонией. При близко угрожавшей опасности, по-видимому, только Македония могла оказать скорую помощь, которая была необходима, между тем как флот, который был обещан Птолемеем сверх денежной помощи, мог прибыть только спустя долгое время, а дальнейшие 100 талантов, которые Лисимах обещал прибавить к своим 30 талантам, не могли спасти Афины в случае энергичного нападения их ожесточенного врага. [832]
   Следующее достоверное известие, которое мы находим, есть известие о смерти Кассандра. Он умер в 297 году от мучительной болезни. Он не переставал быть врагом свободы Афин, и его сношения с Лахаром должны были послужить для него только первым шагом к тому, чтобы снова поставить этот город в испытанной им уже форме зависимости от Македонии. Теперь ему наследовал сын его и Фессалоники, болезненный Филипп, которому могло быть не более восемнадцати лет. [833] Он продолжал поддерживать завязанные его отцом с Афинами отношения, и ввиду опасности настоящего положения даже сам Демохарет не решился пренебречь помощью, которую теперь его родной город получал уже не от внушавшего страх властителя; он находился в числе посланных афинянами к царю послов. Рассказывают, что молодой царь милостиво принял их и спросил, что он может сделать приятного для афинян, и что Демохарет отвечал ему: чтобы он повесился; Филипп успокоил громкое негодование окружающих, предложив им позволить этому Терситу безнаказанно удалиться; другим же послам он поручил по возвращении домой сказать афинянам, что те, кто говорит подобные вещи, гораздо надменнее тех, кто спокойно слушает их. [834] Тем не менее Филипп, как кажется, двинул войско для защиты Афин не ради афинян, но потому, что успехи Деметрия представляли большую опасность для Македонии. Он подступил к Элатее; теперь, когда он являлся защитником греков против Деметрия, он, вероятно, встретил бы здесь лучший прием, чем его отец три года тому назад. Но тут его унесла чахотка после четырехмесячного царствования. [835] Престол перешел к его брату Антипатру.
   Между тем Деметрий появился в аттических водах со значительно усиленным флотом; ему удалось взять Эгину, и отделившийся от Афин в 318 году С ала мин тоже попал в его руки; как кажется, для защиты Элевсина был призван к оружию весь аттический народ. Демохарет был снова был избран в послы; он заключил мир с союзом и с беотянами и склонил их принять участие в борьбе против Деметрия. [836] Он отправился к царю Антипатру, получил от него 20 талантов и привез их демосу в Элевсин. [837]
   Может быть, в то время, когда он находился в отсутствии, а граждане Афин, старые и молодые, находились в лагере под Элевсином, Лахар начал приводить в исполнение свой злодейский план. Об отдельных подробностях мы не имеем почти никаких сведений; мы узнаем, будто он изгнал Демохарета из города [838] и заставил издать закон, гласивший, что всякий, говорящий о мире или соглашении с Деметрием, повинен в смерти. [839] Но разве можно было ожидать от Демохарета и его партии чего-либо подобного? Во всяком случае Лахар имел на своей стороне народные массы; труды войны уже давно должны были тяготить их, спасение какою бы ни было ценою при посредстве Македонии все еще представлялось им желательным, а о том времени, когда они имели "тирана" в Деметрии Фалерском, простой народ сохранил самые лучшие воспоминания. Лахар положил конец существовавшей до сих пор демократии, прежде чем успел прийти Деметрий, чтобы по своему обычаю снова ввести ее в действие; он действовал в интересах тех держав, которые должны были бояться усиления Деметрия; он состоял на жалованье и македонян и Фракии, общие интересы которых были еще более скреплены браком молодого царя Антипатра с дочерью Лисимаха Эвридикой. [840]
   Писатели древности считают Лахара самым отвратительным тираном; он более всякого другого был жесток к людям и нечестив к богам; [841] они сравнивают его с Дионисием, подобно которому он правил как злодей и дрожал от постоянного страха перед изменой и убийством. [842] Это только увеличило страдания теснимого неприятелем города, так что против него была произведена попытка вступить в заговор и произвести возмущение, -- попытка, которая, впрочем, не увенчалась успехом. Между тем Деметрий стал твердою ногою в области Аттики, взяв на южной стороне Элевсин, а на восточной -- Рамн, откуда он опустошал область города. [843] Рассчитывая на враждебное тирану настроение, он послал из Саламина в Пирей доверенных лиц с просьбой приготовить оружие для тысячи человек, так как он придет, чтобы биться за них; и ненависть к Лахару была так велика, что жители Пирея приняли его предложение, и Деметрий сделался господином гавани. [844] Началась формальная блокада города; один корабль, желавший доставить хлеб в Афины, был захвачен, а его владелец и кормчий были повешены. Такая строгость заставила всех судохозяев отказаться от попыток проникнуть в Афины; скоро там начал чувствоваться недостаток провианта; мера соли стоила сорок драхм, а на талант едва можно было купить двадцать шеффелей хлеба; нужда приняла ужасающие размеры; люди ели траву, корни и насекомых; рассказывают, что один отец едва не был убит своим сыном из-за дохлой крысы. [845] Лахар сам снял в это время со статуи Паллады Фидия золотой головной убор и золотые щиты с архива Парфенона [846] и все-таки должен был довольствоваться за своим столом жалкими ягодами. [847] Тогда наконец афиняне увидели с Акрополя появившийся около Эгины флот из 150 кораблей, посланный им на помощь Птолемеем. Но уже и к Деметрию прибыли подкрепления с Кипра и из Пелопоннеса; лишь только в море показались его 300 кораблей, как египетский флот отошел назад, унося с собою последнюю надежду афинян. [848]
   Лахар отчаялся в возможности держаться долее и решился искать спасения в бегстве; в крестьянском платье, с запачканным сажей лицом и с коробом навоза за плечами, он проскользнул в одни ворота городской стены, вскочил на лошадь и помчался прочь, имея полные дариков карманы. Скоро по его пятам показались легкие всадники Деметрия; беглец бросал отдельные золотые монеты, поднимать которые всадники слезали с коней; повторяя этот маневр, Лахар благополучно спасся через границу в Беотию. [849]
   Лишь только тиран бежал, как терпевшие неописуемую нужду афиняне поспешили отправить к Деметрию послов, чтобы сдаться на полную милость победителя, хотя они не могли возлагать на него больших надежд. [850] Деметрий вступил в город, приказал народу собраться в театре, окружил стену своими войсками, а затем сам вступил на логейон [851] и начал говорить без всякого гнева и угроз: с кротостью и добротой он указал им на то, что он сделал для них и как они отплатили ему за это; он пришел только для того, чтобы освободить город от тирании; он считает более достойным прощать, чем карать; отныне они могут восстановить тех должностных лиц, которые наиболее любезны народу; а чтобы положить конец голоду в городе, он дарит афинянам 100 000 шеффелей хлеба. [852] Во время этой речи у него проскользнуло одно неаттическое выражение, поправка которого ему крикнули со скамеек, и Деметрий, как рассказывают, с улыбкой поблагодарил их и обещал им за это полезное сведение еще 5 000 шеффелей хлеба. [853] Афиняне совершенно растерялись от этих поистине неожиданных милостей, они кричали и рукоплескали в вакхическом восторге и, ликуя и плача от радости, бросались в объятия друг к другу; на всех улицах раздавались клики ликования и хвалы, на трибуне ораторы соревновались друг с другом, осыпая Деметрия хвалами и почестями; наконец всех превзошел Дромоклид следующим предложением: просить царя Деметрия принять в дар от афинского народа Мунихию и Пирей [854]. Деметрий удержал обе гавани в своих руках.
   Выше упомянуто об одной заметке, что Самария была разрушена Деметрием и что древние хронографы относят это событие к 297 или 296 году. Мы теперь не в состоянии определить, каким образом там вспыхнула война; возможно, что египетский царь, видя Деметрия вполне поглощенным четырехлетней войной, возобновил свои попытки завладеть Келесирией; возможно, что Деметрий отдал приказ скорее разрушить Самарию, чем дозволить ей попасть в руки египетского царя; несомненно, что и Селевк был готов немедленно присвоить себе то, от чего отказался Деметрий. [855] Взятие Афин представляло весьма большое значение для этих царей, а еще более -- Македонии и Фракии. Деметрий охотнее согласился бы пожертвовать Келесирией, чем отказаться от своего намерения сломить или освободить Афины. Если было желательно не допустить его сделаться слишком могущественным, то необходимо было поспешно преградить ему дорогу в Грецию.
   Птолемей со своим флотом не мог снять осады с Афин. Он имел в руках еще только одно оружие, которым он успел бы больно поразить своего отважного противника. При его дворе все еще находился Пирр Эпирский; его ловкие и рыцарственные манеры снискали ему благосклонность царских жен, и Береника, пользовавшаяся из всех них наибольшим влиянием на Птолемея, была им совершенно очарована; отдача Птолемеем ему в супруги ее дочери, Антигоны, сестры киренского князя Мага, была, несомненно, ее делом. Отныне она приложила все свои старания к тому, чтобы доставить ему средства и возможность возвратиться в царство своих отцов. Там Неоптолем возбуждал ненависть своим суровым правлением; смуты в Греции, быстрые перемены на престоле Македонии открывали ему самые соблазнительные перспективы, и душа отважного и опытного в военном деле царя жаждала подвигов и славы. Птолемей, со своей стороны, должен был спешить создать в Европе державу, которая могла бы выступить против Деметрия; Македония находилась в руках мальчика, Лисимах был слишком занят своими выгодами и выгодами своего зятя, которые далеко не везде совпадали с выгодами египетского царства, и в противовес которому Птолемей только недавно приобрел некоторое влияние благодаря браку своей дочери Лисандры с юным македонским принцем Александром. Конечно, Пирр был послан в Александрию в качестве заложника, но, вероятно, или в дальнейшем течении событий появилось разногласие, которое можно было считать нарушением договора со стороны Деметрия, или Деметрий сам объявил таковым нарушением отправление египетского флота в Аттику; как бы то ни было, Пирр, получив от Птолемея поддержку деньгами и войсками, отправился в Эпир; чтобы царь Неоптолем не обратился с просьбой о помощи к какой-нибудь иностранной державе, он заключил с ним договор, по которому они должны были управлять страною сообща. [856] В настоящее время он еще не был в состоянии выступить против Деметрия. Чтобы иметь возможность немедленно выставить против него какие-нибудь силы, Птолемей, как кажется, завязал сношения со Спартой; в противном случае было бы непонятным, как это государство, которое, будучи совершенно обессиленным поражением 330 года, не появлялось более на политической сцене, могло решиться на борьбу с Деметрием и продолжать ее несколько лет. Спартанцы под командой своего царя Архидама должны были выступить в поход и начать войну, [857] так как Деметрий, выступивший против них в поход из Афин, нашел их уже в Аркадии, недалеко от Мантинеи. Оба воска разделяла лежавшая на юго-запад от города Ликейская лесистая гора; войска Деметрия находились в немалой тревоге: не будучи знакомы со здешними окольными дорогами, они должны были опасаться, что спартанцы нападут на них из мрака леса или обойдут их. Погода была ужасная, и дул сильный северный ветер; Деметрий, стоявший на северной стороне горы, приказал зажечь лес; пожар распространился со страшной силой, и спартанцы принуждены были поспешно отступить; [858] тогда Деметрий последовал за ними по открывшимся теперь дорогам; не доводя дела до формального сражения, спартанцы, точно побежденные, отступили к своему городу, который они наскоро -- до сих пор он имел только воздвигнутые в 317 году против Полисперхонта стены -- укрепили валами, рвами и палисадами. [859] Деметрий последовал за ними; в долине Эврота произошло сражение, в котором лакедемоняне были разбиты и потеряли 500 человек убитыми и 200 ранеными; по-видимому, и самый город должен был попасть в руки неприятеля, так как он мог оказать только ничтожное сопротивление. [860]
   Редко счастье заставляло государя испытывать такие странные перемены, как Деметрия; именно теперь, когда он собирался довершить завоевание Пелопоннеса взятием Спарты, он потерял все, чем владел вне пределов Греции. Города Азии, которые еще находились под его властью, и главным образом Эфес, [861] захватил Лисимах, Селевк занял области Киликии Финикию; [862] Птолемей завладел островом Кипром, за исключением города Саламин, в котором была осаждена благородная Фила с детьми Деметрия. [863] Македония, где началась борьба между сыновьями Кассандра, призывала Деметрия на помощь, которой он, занятый борьбою против Спарты, не мог немедленно оказать; теперь он узнал, что Пирр предупредил его, завладел частью этой страны и ведет переговоры о мире. Если этот мир будет заключен, то открывавшейся Деметрию перспективе вмешаться в дела Македонии будет положен конец. Спасти свои заморские владения для него уже не было возможности; это стоило бы ему только что достигнутого им владения Грецией, этой замены его утрат, которая должна создать ему могущественное положение в Европе. Он поспешил спасать здесь то, что еще можно было спасти; прежде всего следовало обратить внимание на Македонию. Его отступление из Лаконии походило на бегство, спартанцы выбежали из города, преследовали его и ранили много солдат арьергарда; Деметрий быстро миновал один узкий проход, затем велел нагромоздить в нем все обозные телеги и подложить под них огонь; огонь задержал преследующих на столь долгое время, что его походная колонна успела выиграть нужное расстояние. [864] Затем он быстро прошел по Аркадии, перешел через Истм и вступил в пределы Беотии; он послал к враждебному Беотийскому союзу глашатая возвестить ему войну; на следующий день после того, как глашатай передал в Орхомен беотархам рескрипт своего повелителя, Деметрий стоял уже в Херонее; беотяне должны были покориться. [865] Только Фивы, как кажется, оказали ему сопротивление; туда раньше спасся бегством Лахар. Деметрий не хотел тратить времени на осаду этого города; происходившие в Македонии события принуждали его торопиться, так как заключенный там мир еще не был скреплен клятвой. [866]
   Пирр принял на себя обязательства царствовать совместно с царем Неоптолемом. Скоро это соглашение было нарушено; дошедшие до нас в письменных источниках сведения, несмотря на свою мелочность и анекдотичность, дают характеристическую картину молосских дел. Неоптолем был ненавидим эпиротами, а молодой и властолюбивый Пирр повсюду чувствовал себя стесняемым и сдерживаемым своим соправителем. По старому обычаю цари ежегодно сходились со своими подданными в молосское местечко Пассарь, приносили жертву Зевесу Арию, клялись, что будут править согласно с законами, и принимали от народа присягу, что он сохранит у себя царскую власть по законам предков. Оба царя и на этот раз явились со своими друзьями, принесли жертву, дали клятву и начали раздавать и принимать дары; всех больше заискивал перед Пирром преданный приверженец Неоптолема Гелон и даже подарил ему две пары прекрасных быков для плуга. Миртим, кравчий царя, присутствовал при этом и попросил царя подарить ему этих быков, когда царь подарил их другому, то с гневом удалился прочь. Гелон подошел к нему и пригласил его зайти с ним на его ферму; вид прекрасного юноши совершенно свел его с ума, и он готов был на все, чтобы добиться его взаимности. Они сели рядом и начали пить, и наконец, разгоряченный вином и любовью, Гелон сказал: "Разве ты не оскорблен глубоко? Он всем ненавистен, освободим же народ; ты ведь подаешь ему вино". Миртим притворился, что на все согласен, но, когда пир был окончен, он открыл происшедшее Пирру, который похвалил его и приказал ему посоветовать Гелону открыть свой замысел также и главному кравчему, [867] чтобы иметь больше свидетелей. Гелон же все рассказал своему повелителю и выразил надежду, что это дело скоро будет приведено в исполнение; Неоптолем не мог скрыть своей радости, он доверил это своим друзьям в гостях у своей сестры Кадмеи, рассказал об этом и ей, полагая, что их никто не слышит; действительно, при этом присутствовала только жена Самона, заведовавшего принадлежащими Неоптолему стадами и пастбищами; она лежал в постели, обернувшись лицом к стене, и делала вид, что спит, но слышала все. На следующий день она отправилась к царице Антигоне и открыла ей то, что слышала, а та сообщила об этом своему супругу. Покамест Пирр приказал молчать. Знатнейшие эпироты были ему преданы; они неоднократно предлагали ему соединить в своих руках царство, наследником которого он является и к управлению которым призывает его и его право, и его смелый характер и военный гений. Теперь он мог указать на то, что его собственная безопасность требует быстрой расправы с Неоптолемом, прежде чем злодейский замысел последнего против него увенчается успехом. Он пригласил его на жертвоприношение и во время пира приказал умертвить его. [868] Таким образом, молосское царство снова соединилось в руках государя, при котором ему суждено было достигнуть своего высшего блеска.
   Только что рассказанное нами событие показывает, как патриархальны и грубы были еще нравы этой страны и как далеко отстали они от своего времени с его образованностью и с его придворным и военным этикетом. Новое веяние проникло в эту страну, как кажется, с Пирром; в его свите находился главный кравчий, одна из многих известных нам при Александре придворных должностей; точно так же, как там у него, появляется звание "друзей" и "телохранителей". Он разделяет с другими царями страсть основывать новые города; в честь своей тещи строит на эпиротском Херсонесе город Беренику. Его собственное образование -- главным образом солдатское; он обладает выдающимися знаниями в искусстве и науках войны, как это доказали его теоретические сочинения по тактике. Ганнибал называет его величайшим из всех полководцев, и, как говорят, старик Антигон, на вопросы, кого он считает лучшим полководцем, сказал: "Пирра, когда он будет старше". В его характере лежала большая способность давать сражения, чем трудиться над обширными работами главной квартиры. [869] Он был отважен, горяч, быстр в своих решениях, в момент опасности быстро переходил к другим путям и целям и всегда стремился вперед. Он любил, когда его называли "орлом". Внешность его была воинственная, его взгляд был тверд и внушал страх; сросшийся верхний ряд зубов придавал ему дикий вид; его твердая поступь, его энергичные движения и вся его осанка напоминали Александра славных битв; [870] но там, где необходимо было завоевать чье-нибудь расположение, он отличался не меньшей добротой и кротостью и умел такого рода чарами привлекать к себе чуждые народы и пробуждать в них желание иметь его своим государем. Менее заботился он об удержании в своих руках приобретенного им, и всего менее -- нажитых им приверженцев. Царственные выскочки его времени были окружены льстецами и хвалителями, Пирр имел друзей и старался завоевать сердца лучших людей; первые имели смертельных врагов в своей собственной семье и изменников при дворе и в войске; домашняя жизнь Пирра была счастлива, а верность его эпиротов все время неизменна. Когда он узнал римлян иными, чем он себе раньше представлял, не предполагая, чтобы в его время мог существовать подобный народ, он забыл, что война делает их его врагами; он вспыхнул страстною любовью к ним и надеялся завоевать их сердца, дав громкое выражение чувству своего сердца. И этот рыцарственный царь, с молодых лет бросаемый туда и сюда переменчивою судьбою, рано закаленный всевозможными опасностями и несчастьями, был теперь единым повелителем народа, который обожал его, и страны, положение которой вблизи волнуемых смутами Греции и Македонии было благоприятно для распространения на них его власти. Очень скоро к этому нашелся и внешний предлог. [871]
   В Македонии в доме Кассандра по смерти юного царя Филиппа наступили ужасные беспорядки. Престол получил его второй сын Антипатр; едва выйдя из детского возраста, он и его брат Александр еще должны были находиться под опекой их матери Фессалоники, дочери великого Филиппа; они уже теперь были женаты, старший, Антипатр, на дочери Лисимаха Эвридике, а Александр -- на Лисандре, [872] дочери Птолемея. Скоро между юными братьями вспыхнула зависть и раздор; Антипатр [873] жаловался, что мать ищет только выгод для своего любимца Александра [874] и желает передать ему все царство; он умертвил свою мать, последнюю из рода царя Филиппа. Это, вероятно, произошло в начале 295 года. Александр спасся бегством и обратился с просьбою о помощи к Деметрию, которому в настоящий момент еще связывали руки греческие дела. Тогда Александр бежал в Эпир; Пирр обещал ему помощь, но взамен этого потребовал себе из древнемакедонских земель Тимфею и Паравею, а из новоприобретенных -- Акарнанию, Амфилохию, Амбракию, самый значительный греческий город в этой области. [875] Александр согласился, чтобы Пирр занял эти области, как он уже ранее приобрел Керкиру браком с сиракузянкой Ланассой; [876] царство его простиралось от Ахелоя до Керавнских гор. После этого он выступил с армией, чтобы отвести Александра в Македонию; Антипатр бежал со своей супругой во Фракию, чтобы искать поддержки у ее отца Лисимаха. Занятый войною с гетами Лисимах не мог оказать ему помощи; он желал восстановить мир какою бы то ни было ценою прежде, чем успеет вмешаться Деметрий. Александра ему легко удалось убедить, но как задержать полет молодого "орла"? Лисимах надеялся достигнуть этого при помощи обмана особого рода; он знал, какое сильное влияние имел на Пирра Птолемей; он написал Пирру поддельное письмо от имени Птолемея, в котором предлагал ему отказаться от дальнейшего продолжения войны за триста талантов, которые уплатит Антипатр. Пирр тотчас же понял обман, так как вместо обычного привета Птолемея: "Отец своему сыну", было написано "Царь Птолемей шлет царю Пирру свой привет". Как ни был раздражен Пирр этим обманом Лисимаха, он все-таки заключил мир; три царя собрались для присяги; для жертвоприношения были приведены бык, баран и козел, но бык упал прежде, чем его поразил топор; другие засмеялись, а Пирру его предсказатель Феодор посоветовал не заключать мира, так как это знамение обозначает, что один из трех царей умрет, почему Пирр и не принес присяги этому миру. [877] Так рассказывают наши источники; Пирр мог иметь серьезные основания воспользоваться этим знамением богов, как предлогом к тому, чтобы не связывать себе руки. Оба брата, как кажется, разделили Македонию или управляли ею сообща. [878]
   В это время Деметрий подошел с войском из Греции. Как охотно освободился бы теперь Александр от этого помощника, которого он сам призвал лишь несколько месяцев тому назад; он достаточно дорого заплатил за помощь царя молоссов; теперь он жил в мире со своим братом; новая война могла принести только новые потери. Деметрий уже был в Фессалии и уже миновал проход Темпейской долины; юный царь поспешил ему навстречу в Дион на южной границе и принял его там с величайшим почетом, но сказал, что благодарит богов за окончание раздоров со своим братом и не нуждается более в помощи, которую пришел подать ему Деметрии. Взаимные любезности не могли скрыть подозрительной тревоги Александра и недовольства обманувшегося в своих надеждах Деметрия. Приглашенный Александром на пир, Деметрий узнал от одного молодого человека, что против его жизни злоумышляют и что он должен быть убит во время обеда, тем не менее Деметрий решился пойти; он приказал своим военачальникам велеть войску быть в полной боевой готовности и затем отправился со своими царскими пажами, взял их с собою в залу и приказал им оставаться там, пока он не встанет из-за стола. Александр имел меньшее число спутников и не решился исполнить своего намерения; Деметрий вскоре встал из-за стола, сказав, что он чувствует себя не в состоянии много пить сегодня. На следующий день он отдал приказ к выступлению, сказав, что полученные им известия принуждают его возвратиться назад и что поэтому он так быстро уходит; в другое время он надеется иметь больший досуг и долее пробыть у него. Молодой царь выразил свое удовольствие, что Деметрий удаляется добровольно и сохраняя к нему свое расположение; он просил удостоить его чести проводить его со своим войском в Фессалию; его намерение было, оставаясь около Деметрия и среди его войска, тем вернее найти под личиной доверия случай выполнить свой план. Деметрий предупредил его; когда они прибыли в Ларису, он пригласил Александра к столу; Александр является, и они обедают; затем Деметрий внезапно встает; Александр, боясь, что это сигнал, тоже встает и направляется следом за Деметрием к дверям; при выходе последний кричит караулу: "Убейте того, кто сзади меня" и выходит; тщетно спутники Александра стараются спасти его; их умерщвляют в зале вместе с ним; умирая, он проклинает, что не дожил до завтра, так как в таком случае вместо него здесь бы лежал Деметрий. [879]
   В последующую за этим ночь все было полно сильного возбуждения и тревоги, прибывшие с молодым царем македоняне [880] боялись, что Деметрий прикажет зарубить их. На следующее утро царь приказал им, чтобы они ничего не боялись и что он желает говорить с ними и оправдаться в случившемся. Он явился: конечно, сказал он, царь убит по его приказанию, но его принудила к этому его собственная безопасность; он явился, призванный молодым царем на помощь; вместо награды ему готовилась смерть; уже в Дионе Александр злоумышлял против его жизни, и теперь в Ларисе, если бы он промедлил еще день, его смерть была неизбежна; убийства и измены постоянны в доме Кассандра; нужно ли доказывать это? Разве уже Антипатр не преследовал и не оскорблял дорогого рода Филиппа и Александра? Разве он не велел своему сыну Иоллу подать великому царю отравленный напиток? Разве не Кассандр был убийцей Олимпиады, Роксаны и царственного мальчика, которого она родила? Его постыдный брак с последней наследницей царского дома произвел на свет матереубийцу Антипатра; неужели они хотят иметь его своим царем? В его отце Антигоне и в нем самом род Александра всегда имел самых преданных представителей, и возмездие Антипатру и Кассандру он должен выполнить на его сыновьях, чтобы Македония не томилась долее под игом семьи, лишившей ее славы и чести, ее великого царя; маны Александра только тогда успокоятся, когда они увидят дом убийц уничтоженным, а свое царство в руках мстителя за них. [881] Таковы или похожи на них должны были быть слова, с которыми царь обратился к Македонянам; их голосом должно руководить уже то обстоятельство, что после таких событий он пощадил их и возвестил полную амнистию; они провозгласили Деметрия царем македонян и двинулись с ним в его новое царство. Если Антипатр уже возвратился в свою новую часть Македония, то теперь он, конечно, опять поспешил с просьбой "о помощи к Лисимаху. [882] Вся его страна немедленно переходит к царю Деметрию. Его везде принимают с радостью, никто не хочет становиться на сторону матереубийцы; от царя Деметрия и его молодого сына Антигона, сына славной Филы, который уже успел занять выдающееся место в войске своего отца, [883] все ожидают, наконец, лучших дней для Македонии.
   Таким образом, Деметрий сделался царем в Македонии; [884] конечно, он потерял все свои азиатские владения, которые ему еще удалось спасти при падении великого царства его отца; даже Саламин на Кипре наконец пал, и его супруга и дети сделались пленниками Птолемея; но он был властителем Македонии и Греции и располагал большим могуществом, нежели то, с которым Александр мог некогда решиться завоевать вселенную. Благодаря дарованной им приверженцам Кассандра и его сыновей полной амнистии, он уже начал приобретать себе популярность; ему было бы нетрудно усилить и укрепить ее своей личной любезностью, приобретенной им славой и воинской гордостью македонян, которым должны были льстить его грандиозные планы; чем глубже пала и должна была чувствовать себя униженной Македония под господством трех мальчиков, тем горделивее, по-видимому, могла она подняться теперь под скипетром героя Кипра и Родоса, царя, которому его отец завещал великое право на всю монархию Александра. Отныне все стремления Деметрия были обращены на это и его падкий на приключения ум предавался самым смелым надеждам.
   Но, конечно, в настоящее время еще в Европе было достаточное количество самых безотлагательных дел. Пирр владел значительной частью македонского запада. К Лисимаху бежал изгнанный Антипатр и постоянно возобновлял свои просьбы возвратить ему его отцовское наследие; а Деметрий имел полное право опасаться царя Фракии и Малой Азии, которого он глубоко ненавидел и который отвечал ему тем же. Наконец, его власть в Греции и Пелопоннесе еще далеко не была так упрочена, чтобы Деметрий мог не иметь относительно них никаких опасений; Пирр находился в тесном союзе с это ляпами; спартанцы, благодаря оказанному ими удачному сопротивлению, приобрели новые силы и начали завязывать сношения с Фивами, которые еще не были побеждены; даже в Афинах творились подававшие повод к беспокойству вещи и следовало опасаться того, что Птолемей сделает все возможное для того, чтобы поддержать Грецию в таком возбужденном состоянии, которое должно было воспрепятствовать Деметрию ко всяким дальнейшим предприятиям. Хотя Птолемей принимал у себя с величайшими почестями саламинских пленников, сестру своей супруги и детей Деметрия, даже освободил их и отослал назад с дорогими подарками, но это, вероятно, было сделано им ради его собственной дочери, вдовы Александра, которая должна была еще находиться в руках Деметрия; для него представляло слишком большой интерес не дозволить укрепиться власти Деметрия в Европе.
   Даже умный Птолемей не понял прихотливой натуры своего противника. Почему ему не удалось схватить и связать этого Протея? Одни велики в искусстве приобретать, другие в искусстве удерживать в своих руках приобретенное; Деметрий, как некогда Алкивиад, обладает поистине гениальной силой везде, куда его ни бросит судьба, немедленно снова делается оживляющим центром положения вещей, приспособляется к ним, как будто бы они были необходимыми и единственно возможными органами его воли и его планов, повсюду он умеет овладевать и руководить положительными, деятельными элементами движения и вести их к делам. Взбираясь на вершину, он падает в глубокую пропасть, и пользуется затем первым благоприятным случаем, чтобы подняться снова, взбираться наверх с новой удвоенной отвагой, чтобы упасть глубже и из глубины своего падения с изумительной дерзостью снова подняться наверх; никогда он не падает так глубоко, чтобы потерять присутствие духа, никогда он на взбирается так высоко на опасные скалы счастья, чтобы испытать желание удержаться на них; он весь принадлежит моменту, и с моментом его характер, его счастье и его планы.
   Наши источники сообщают немногое об отношениях Деметрия к македонянам, и это немногое относится к последним годам его кратковременного царствования. Совершенно иными должны быть его первые годы; невозможно, чтобы население уже теперь погрузилось в апатию покоренных народов Азии; Деметрий с несколькими тысячами своих наемников не мог разбить лагерь кондотьера на родине Александра и Филиппа; он должен был завладеть симпатиями нации, понять элементы ее жизни и импульсы ее слишком грубо презираемого прошлого, суметь снова пробудить в ней национальное сознание, или по крайней мере в течение некоторого времени пытаться сделать это. Положим, что история македонян представляет собой аналогию с историей их великого царского дома, что и они со своим могуществом падают со ступенек на ступеньку, истощаясь до полного уничтожения. Но этот процесс охватывает собою два столетия, эпоха диадохов заключает в себе только первые стадии этого пути. Под властью Кассандра этот народ завоевателей вселенной снова втискивается в ограниченную и стеснительную сферу политики, уже не выходящую более из узких пределов времени Филиппа; он уже должен был уступить эпиротскому соседу значительную территорию: пожертвовать своим влиянием в Греции и быть затемненным царствами, которые он сам завоевал: теперь он поднимается снова; теперь признанным царем Македонии является сын того царя, который стремился еще раз объединить великое царство завоеваний и который пал потому, что дерзнул предпринять это без согласия своей македонской отчизны; он унаследовал права своего отца и, опираясь на могущество и гордость все еще непобедимого на войне народа, сумеет заставить уважать их; -- он властелин греческих земель и снова покорит их македонскому имени, при нем Македония будет снова биться для возвращения своих утраченных завоеваний, и полная неудача этого дерзкого предприятия послужит доказательством того, что пора единой македонской монархии в Европе и Азии миновала навсегда.
   Источники дают нам только отдельные звенья из цепи событий этого в высшей степени странного процесса. Первое предприятие царя Деметрия в Македонии было обращено не против Лисимаха и не против Пирра, а против Греции. Клеоним, искатель приключений, из спартанского царского рода, вторгся с войском в Беотию и был принят городом Фивы, где находился бежавший афинский тиран Лахар; беотийские города, возбужденные феспийцем Писисом, который как опытный воин -- умный советник пользовался большим влиянием в их союзе, [885] нарушили заключенный ими год тому назад с Деметрием мир. Царь быстро появился там, выставил под стенами Фив свои громадные осадные машины и начал осаду города; Клеомен бежал, Лахар спрятался в клоаку и ускользнул в Дельфы, чтобы оттуда бежать во Фракию, [886] а беотяне изъявили покорность. Деметрий поставил гарнизоны в города и взял контрибуцию со страны, наместником и гармостом которой он назначил кардийца Иеронима, историка и друга Эвмена. Существовало опасение, что Деметрий разрушит Фивы, как некогда Александр, но он простил им случившееся; а влиятельного Писиса постарался склонить на свою сторону, назначив его полемархом в Феспиях; став господином своих прежних сограждан, он, по-видимому, должен был сделаться приверженцем той власти, против которой они раньше восстали. [887]
   В Афинах под влиянием спартанцев или той иностранной державы, в интересах которой они действовали, образовался заговор с целью прогнать оставленный Деметрием в Пирее гарнизон и фактически восстановить свободу, которая теперь была только пустым звуком. Заговорщики вступили в сношение с одним из наемных начальников гарнизона, карийцем Гиероклом, и условились с ним насчет того, что он ночью отворит ворота и впустит их; всем этим делом руководили Гиппарх и Мнисидим. Но Гиерокл сообщат весь этот план военачальнику Гераклиду, который приказал впустить заговорщиков. Они явились глубокою ночью в количестве 420 человек; Гераклид приказал встретить их 2 000 вооруженных воинов, и большая часть их была перебита. [888] Деметрий воспользовался этим, чтобы поступить с Афинами так, как этого требовало теперешние македонские интересы; ему были выданы все те, кто говорил в народных собраниях против него, прежнего столь ревностного покровителя самой неограниченной демократии, и которые требовали войны; но он освободил их, сказав, что прощать лучше, чем карать; [889] он позволил возвратиться прежним приверженцам Деметрия Фалерского, в том числе и Теофрасту, [890] -- людям, которые и по своим теориям и по своим привычкам были противниками демократии и вторичное появление которых в городе, несмотря на то, что демократические формы продолжали существовать, сламывало силу дема. Наконец, Деметрий поместил македонский гарнизон в самом городе, для которого был укреплен Музей, т. е. находившаяся перед входом в Длинные стены скала. [891] В сущности, Афины стали теперь македонским провинциальным городом.
   В это время во фракийском царстве произошли события, обещавшие весьма благоприятные последствия для нового царства Деметрия и для его дальнейших планов. Лисимаху предстояла крайне трудная борьба против союзных сил Пентаполя по ту сторону Гема и против гетов на нижнем Дунае; ему, кажется, не удалось на долгое время подчинить себе эти пять греческих городов, а гетское царство продолжало существовать под властью царя Дромихета. Из дошедших до нас скудных заметок не видно, какие дела настолько поглощали внимание Лисимаха, что он остался бездеятельным при войнах Деметрия в Греции и Македонии. Из монет позднейших вифинских царей видно, что эра этого царства начинается 298-297 годом; в этом году династ Зинет, по-видимому, принял царский титул; и если он расширил свою территорию, то это могло произойти прежде всего только за счет Лисимаха, владения которого окружали Вифинию почти со всех сторон. Ближайшее по времени событие, сообщаемое нашими источниками, показывает нам Лисимаха снова ведущим войну против гетов. [892] Он послал против них своего сына Агафокла; поход кончился тем, что Агафокл был взят в плен. Геты отослали его с дарами обратно к отцу, [893] надеясь приобрести этим дружбу царя и возвращение им отнятой у них территории, так как они не могли рассчитывать на возможность победить царя, находившегося в союзе с самыми могущественными властителями близких и далеких стран. [894] Но после таких успехов могущество гетов в тылу Лисимаха было достаточно значительно для того, чтобы удержать его от всякой попытки воспользоваться наступившими в Македонии смутами для помощи бежавшему к нему зятю Антипатру. Он отказал своей дочери и ее молодому супругу во всех их просьбах водворить их на родину открытой силой, так как его первой задачей, лишь только у него будут свободны руки, будет унижение гетов, и заключил с Деметрием мир, по которому признавал его царем Македонии и формально уступал ему принадлежавшую Антипатру часть Македонской территории. [895]
   Таким образом, он имел, наконец, возможность возобновить войну против Дромихета; [896] каков был повод или предлог к этому, нам неизвестно. Лисимах, как кажется, выступил в поход с очень значительным войском, имея с собою молодого Клеарха Гераклейского. В лагерь царя явился перебежчиком один из начальников гетского войска, [897] заявивший, что он готов указать путь, где можно напасть врасплох на неприятеля. Ему поверили; он завел войско в обширную пустыню, где скоро обнаружился недостаток воды и съестных припасов; войско был окружено полчищем конных гетов, от которых оно тщетно старалось оборониться, а нужда достигла отчаянных размеров. Друзья советовали царю спасаться при первой возможности и пожертвовать войском; но он ответил, что позорно покупать постыдное спасение ценою измены войску и друзьям. [898] Когда, наконец, не оставалось более никакой надежды, он сдался в плен со всем своим войском; когда ему был подан кубок воды, он воскликнул: "О горе мне, трусу, пожертвовавшему для столь кратковременного наслаждения таким прекрасным царством". [899] Затем прибыл Дромихет, поздоровался с царем, облобызал его, назвал его отцом и отвел с его сыновьями в город Гелис.
   При вести о понесенном Лисимахом поражении Деметрий выступил с войском, чтобы вторгнуться в его царство, которое он надеялся найти теперь беззащитным. [900] Слух об этом, конечно, проник к гетам, и Дромихет был не настолько варваром, чтобы не понять своих выгод. Геты собрались и потребовали, чтобы взятый в плен царь был передан им для наказания, так как разделявшему опасности народу подобает решить, что следует делать с пленниками. Дромихет отвечал им, что их польза требует спасти царя, так как если они его убьют, то его царством немедленно овладеют другие, которые легко могут сделаться для них более опасными соседями, чем Лисимах; если же они последуют его совету, то не только обяжут Лисимаха вечной благодарностью, но и получат от него обратно завоеванные им земли и впредь будут иметь в нем друга и верного соседа. Геты одобрили это; тогда Дромихет вызвать из числа военнопленных друзей и придворных слуг Лисимаха я привел их к царю. Затем во время приготовлений к жертвоприношению он пригласил на пир последнего с его друзьями как вельмож своего собственного царства. На нем были приготовлены столы двоякого рода, причем места за столами чужеземцев были покрыты взятыми из захваченной добычи дорогими коврами, между тем как для варваров были разостланы на полу грубые циновки; для чужеземцев были приготовлены серебряные столы со множеством изысканных блюд и лакомств по греческому обычаю, а гетам было подано по туземному обычаю за их простые деревянные столы необходимое количество мяса и овощей на деревянных блюдах; затем было подано вино, для чужеземцев -- в золотых и серебряных кружках и рогах. Когда они уже выпили изрядно, царь Дромихет, наполнив большой рог вином и подавая его Лисимаху, сказал: "Кажется ли тебе, отче, более достойным царей стол македонян, или фракийцев?" И Лисимах отвечал: "Конечно, стол македонян!" -- "Так как же ты, отче, -- отвечал на это Дромихет, -- решился покинуть такую роскошную и прекрасную жизнь и прийти сюда к нам, варварам, живущим подобно диким зверям, в нашу страну, суровую, холодную и бедную полевыми плодами? Как решился ты вести свои войска вопреки их природе в такие земли, где они не в состоянии ночевать под открытым небом, неспособные переносит холодного инея и бурных ночей?" И Лисимах отвечал: "Я не знал грозивших мне в вашей стране трудностей и опасностей подобной войны; теперь же обязан тебе вечною благодарностью и буду тебе верным союзником; если ты хочешь, то возьми в себе в жены прекраснейшую из моих дочерей, чтобы она могла служить постоянным доказательством союза между мною и тобою". Таким образом, они установили мир и дружбу, Лисимах возвратил царю гетов отнятые у него прежде земли, причем границею их царства должен был служить Дунай. Дромихет же поцеловал царя, обвязал вокруг его головы диадему и с богатыми дарами отослал его и его друзей на родину. [901]
   Таким образом, Лисимах, хотя и спасся с ближайшими из своих подручников, но в военном отношении в настоящий момент представлял полное ничтожество; если он даже имел право выкупить свои взятые в плен войска, что некоторые намеки в вышеприведенном рассказе делают не особенно вероятным, то ему все-таки было бы необходимо продолжительное время, чтобы снова сформировать подвергшееся таким испытаниям войско. Лисимах не был бы в состоянии защитить своего царства от вторжения Деметрия и прогнать его, если бы в последнюю минуту ему не явилось на помощь движение в тылу Македонии.
   Беотяне, которым только недавно было прощено их возмущение, снова восстали, причем, конечно, дело не обошлось без влияния извне, а тотчас же след за этим Пирр, верный союзник Лагида, выступает со своим войском в поход; для Лагида действительно представляло величайший интерес спасти Фракийское царство от рук Деметрия.
   При вести об отпадении беотян Деметрий отказался от фракийского похода, тем более что узнал о возвращении Лисимаха и бросился через Фессалию в Беотию, где нашел беотян уже усмиренными его сыном Антигоном; только Фивы еще держались, и Деметрий немедленно приступил к осаде этого сильно укрепленного города.
   Между тем Пирр вторгся в Фессалию и уже подступил к Фермопилам, которые необходимо было спасти какою бы то ни было ценою. Деметрий оставил своего сына под Фивами и поспешил с большею частью своего войска к Фермопилам; Пирр отступил, желая избегнуть встречи с ним; Деметрий оставил для прикрытия Фессалии 10 000 человек пехоты и 1 000 всадников и возвратился в Беотию продолжать осаду Фив; город был обложен со всех сторон и была воздвигнута гелеполида, осадная машина такой колоссальной величины, что ее в течение двух месяцев едва удалось продвинуть вперед на 600 шагов. Беотяне защищались с величайшим мужеством, осаждающие понесли много потерь, так как Деметрий очень часто совсем бесцельно, только из прихоти или нетерпения, приказывал им сражаться или штурмовать город. Когда опять в одном таком ненужном сражении пало много людей и Антигон решился указать своему отцу на это бесполезное истребление храбрых, Деметрий, как говорят, сказал: "Чего ты беспокоишься? Разве тебе нужно давать хлеб и платить жалованье павшим?" С безумной отвагой он сам подвергал себя опасностям и зачастую бывал первым в рядах штурмующих; при одном подобном деле он получил рану стрелою в шею, представлявшую опасность для его жизни. Осада, как кажется, крайне затянулась, но наконец город был принужден сдаться; фиванцы ожидали самого худшего и вспоминали слова одного мудрого мужа, что Кассандр восстановил Фивы для второго Александра. Что Деметрий и теперь поступил с неожиданной мягкостью, было заслугой Антигона, в котором более мягкий и сдержанный дух нового времени впервые нашел своего представителя; отец ограничился казнью десяти или тринадцати граждан и изгнанием наиболее виновных [902] и возвратил городу его государственный строй; [903] конечно, в Кадмее был оставлен такой же гарнизон, как и в Музее в Афинах. Прошли те времена, когда с именем Деметрия неразрывно связывалось представление о независимой демократии; как царь Македонии, он должен был следовать тем самым принципам, против которых так часто боролся в лице Кассандра. Он фактически был теперь царем Эллады: которая покорилась ему вся, за исключением Спарты и Этолии. [904]
   В настоящее время мы не можем определить, продолжала ли Спарта свою борьбу против Деметрия, если да, то каким образом; этоляне, поощряемые соседством Эпирского царства и союзом с ним, постоянно являются дерзкими врагами Деметрия и подвластных ему греческих земель. Соседние с ним локры действовали с ним заодно: они заняли Дельфы и, когда осенью третьего года 122-й олимпиады пришлось было праздновать Пифийские игры, преградили проходы так называемых Трех Дорог и воспрепятствовали прочим эллинам прибыть на игры. Деметрий отдал следующий приказ: так как доступ в Дельфы прегражден этолянами, а праздник Аполлона главным образом принадлежит афинянам, предком и покровителем которых он является, то отныне Пифии со всеми относящимися к ним играми, состязаниями, феориями, торжественными жертвоприношениями и всеми другими обрядами переносится в Афины, и Пифии текущего года должны быть уже отпразднованы в Афинах. В текущем году это странное нововведение было действительно приведено в исполнение, представляя собою, чуть ли не первый в истории греческого культа пример того, что религиозная церемония, связанная с определенной местностью учреждением, мифом и привычкой многих веков, произвольно и на основании логических соображений переносилась в другое место. [905]
   После этих празднеств в Афинах Деметрий к началу зимы возвратился в Македонию. Македоняне уже начали громко жаловаться; войска были своевольны, сварливы, дерзко и враждебно относились ко всякому общественному порядку и были бичом горожан и сельских жителей; сам царь предавался нескрываемому распутству и безумной расточительности; из всех возлагавших на него великих ожиданий не исполнилось ничего, даже захваченные Пирром земли не были приобретены назад, а война в Греции не принесла их стране никаких выгод и крайне мало ела вы; другие царства заметно приобретали большую устойчивость, благосостояние и блеск, Македония же опускалась вместо того, чтобы крепнуть. Деметрий не обращал на это внимание, его мысли были полны новых грандиозных планов. Старый Агафокл Сиракузский прислал к нему своего сына Агафокла, чтобы установить с ним мир и дружбу; Деметрий принял его с величайшим почетом, облек его в царские одежды и богато одарил его; для принятия ответной присяги о заключенном союзе он послал с ним одного из своих друзей Оксифемида, [906] дал ему тайное поручение исследовать положение дел в Сицилии, посмотреть, нельзя ли там чего-нибудь сделать, и употребить все меры для упрочения там македонского влияния. [907] В тоже самое время Ланасса, дочь Агафокла и супруга Пирра, послала сказать Деметрию, что она считает недостойным себя разделять свое ложе с варварскими женщинами эпирского царя; если она еще могла переносить, когда рядом с нею была поставлена дочь Птолемея, [908] то она не желает быть пренебрегаемой из-за наложниц, из-за дочери разбойника Бардилия или пеонийца Авдолеонта; [909] она покинула двор Пирра и находится на полученном ею в приданое острове Керкира; пусть Деметрий, друг ее отца, приезжает туда отпраздновать с нею свою свадьбу.
   Какие обширные перспективы открывали ему эти предложения! Видя греков Малой Азии в руках Лисимаха, а греков Ливии во власти Птолемея, он считал весьма естественным присоединить к своим владениям, состоявшим из Македонии и собственной Греции, также и греков Италии и Сицилии, чтобы затем сделать осуществившимся фактом ту величайшую войну против карфагенян запада, о которой думал уже Александр. [910] Завоевания с этой стороны были, может быть, легче и, конечно, не менее славны, чем борьба на востоке, для которой они могли дать ему тем большие средства. С римским народом, чье могущество начало распространяться по Италии, Деметрий уже завязал сношения, которые в свое время могли оказаться полезными; он отослал на родину захваченных им в греческих водах римских морских разбойников "ввиду родства между греками и римлянами" [911]. Его военные силы делали войну необходимой, так как численность его постоянного войска должна была находится в значительном несоответствии с величиной принадлежавшей ему территории; ему необходима была война, для прокорма войска, для того, чтобы давать ему дело и не позволять ему распасться и чтобы избавить свою страну от надменной и своевольной армии, которая была ее казнью.
   С такими мыслями и надеждами Деметрий, вероятно, и начал войну 289 года. Предпринимая экспедицию на запад, необходимо было прежде всего обеспечить Македонию с этой стороны. Пирр имел еще в своих руках македонские области и находился в союзе с этолянами, чей меч господствовал до восточных склонов Парнаса. Против этих двух врагов и была сначала направлена война, к которой могло подать повод преграждение этолянами Трех Дорог в Дельфы. Деметрий вторгся в их страну и опустошил ее; [912] как всегда, этоляне, вероятно, бежали в горы с женами и детьми. Чтобы довершить их покорение, в стране была оставлена часть войска под командой Пантавха, испытанного стратега, [913] соединявшего с необыкновенной физической силой и ловкостью величайшую храбрость и гордую самоуверенность старого солдата. Так как Пирр, чего и ожидал Деметрий, шел на помощь своим союзникам, то Деметрий с большею частью своего войска двинулся ему навстречу, избрав такое направление, которое не позволяло бы обоим его противникам подать руку друг другу, как они рассчитывали. Оба царя прошли друг мимо друга, не встретившись; пока Деметрий, грабя и опустошая, проходит по Эпиру и затем, нимало не заботясь о том, куда направился ускользнувший от него противник, переправляется на Керкиру и празднует свою свадьбу с Ланассой, Пирр вторгается в Этолию. Он встречает аванпост Пантавха, и оба строят свои войска в боевой порядок; начинается бой; Пантавх ищет царя и вызывает его на поединок; и Пирр, не уступающий никому силой и мужеством, спешит через ряды разъяренных бойцов навстречу исполинскому Пантавху. Их дротики скоро разбиваются вдребезги, тогда они нападают друг на друга с короткими мечами и бьются грудью о грудь с величайшим искусством и с крайним ожесточением; Пантавх попадает в руку царя, а Пирр в бедро противника, они борются с возрастающей яростью, но наконец рана в шею повергает стратега на землю и друзья уносят своего тяжелораненого предводителя. Эпироты бросаются на македонские фаланги, прорывают их и одерживают полную победу; македоняне бегут в полном беспорядке. Таков исход этого дня, в которой было взято в плен 5 000 одних македонян. Этолия освобождена; во главе своего победоносного войска Пирр, орел, как его называют его войска, возвращается в Эпир, чтобы встретиться с войском Деметрия; Деметрий по получении известия об этом поражении поспешно велел выступить и возвратился в Македонию. [914]
   Для Деметрия такое начало было роковым; не только рушатся его планы заморских завоеваний и его надежда на возвращение принадлежавших некогда Македонии земель, но и, что еще хуже, исчезает покрывавший его оружие ореол победы. Даже на македонян имя орла начинает оказывать свое чарующее действие; Пирр, говорят теперь, -- единственный из царей, в котором можно узнать отвагу Александра, он равен ему по уму и мужеству; другие представляют собой только тщеславных подражателен великого царя, рассчитывающих походить на него, когда склонят, как он, голову на бок, носят порфиру и имеют позади себя телохранителей; Деметрий напоминает собою комедианта, который сегодня играет роль Александра, а завтра может представлять скитающегося в изгнании Эдипа. [915]
   Деметрий не обращал на подобные речи никакого внимания. Он еще более увеличил (таково описание Плутарха, заимствованное им у Дурида) [916] роскошь и расходы своего двора и никогда не показывался иначе, как в самом роскошном одеянии, в двойной диадеме, в пурпурных башмаках и в шитой золотом пурпуровой мантии; более года работалась для него хламида с самыми художественными узорами на ней; он ежедневно задавал пиры, роскошь которых превосходила все пределы возможного. Он был недоступен для всех, кто не принадлежал е его придворному штату, да и эти последние приближались к нему только в формах самого строгого придворного церемониала; просители редко получали доступ к нему, и когда он принимал их наконец, то был суров, надменен и деспотичен; одно афинское посольство два года пробыло при его дворе, прежде чем было допущено к нему, а афинянам еще оказывалось предпочтение перед другими эллинами. [917] До сих пор македоняне, народ и знать, привыкли жить со своими царями в отношениях близости и доверия, свободно говорить и совещаться с ними; теперь они должны были приучаться видеть его окруженным низкопоклонным роем придворных. расточительным и деспотичным, как Сарданапал; они видели, как он презирает, оскорбляет и отвергает их обычаи, права и все, что им было дорого. Когда он однажды катался верхом, причем казался приветливее обыкновенного, и когда вокруг него стеснилось много народа, подававшего ему свои прошения, он взял эти прошения и приказал посетителям следовать за собой; въехав на мост через Аксий, он побросал все прошения в реку. [918] Он как будто намеренно насмехался над въевшимся уже глубоко враждебным ему настроением; недовольные вспоминали царя Филиппа, с готовностью выслушивавшего всякого просителя, и все завидовали счастью эпиротов, имевших царем истинного героя; даже времена Кассандра представлялись теперь счастливыми в сравнении с постыдным правлением Деметрия; все более общим становилось чувство, что так не может продолжаться, что на престоле родины нельзя терпеть азиатского деспота и что необходим только благоприятный случай для ниспровержения господства Деметрия.
   В это время Деметрий заболел; он лежал в Пелле, прикованный к одру болезни. Весть об этом побудила Пирра произвести вторжение в Македонию, [919] причем его единственной целью был грабеж; но когда к нему толпами начали приходить македоняне и наниматься к нему на службу, то он двинулся далее и подступил к Эдессе. Деметрий, лишь только почувствовал некоторое облегчение, поспешил пополнить ряды своего войска, значительно поредевшие от дезертирства масс, и выступил против Пирра, который, не будучи готов к решительному сражению, повел свое войско назад; Деметрию удалось догнать его в горах и уничтожить часть неприятельского ополчения.
   Он снова блестящим образом проявил эластичность своего характера и свой в случае нужды неисчерпаемый на средства гений; несмотря на всеобщее недовольство народа, несмотря на отпадение многих тысяч, ему с налету удалось прогнать врага. Он и теперь не счел нужным постараться успокоить умы и приобрести утраченные им симпатии. Было ли это высокомерием, легкомыслием или презрением к людям, но Деметрий пренебрег самыми близкими и необходимыми мерами. Его голову снова волновали новые фантазии и новые приключения.
   Он заключил мир с Пирром, [920] так как не только желал обеспечить свой тыл для новых предприятий, но и стремился приобрести в этом воине и полководце помощника и товарища. Теперь он, несомненно, формально уступил обе македонские области, а может быть, также и условился с ним насчет того, чтобы пока сам будет завоевывать восток, Пирр завоевывал запад, [921] где при сиракузском дворе все уже подготовлено Оксифемидом, Агафокл убит и где господствует такая сильная смута, что смелое нападение обещает самый верный успех; [922] тогда под скипетром Деметрия и Пирра осуществится идея одновременного завоевания вселенной, только наполовину удавшаяся в эпоху двух Александров Македонии и Эпира, когда великая миссия, к которой своим международным положением призваны опирающиеся друг на друга царства Македонии и Эпира, станет свершившимся фактом.
   Сам Деметрий употребил зиму 289/288 года на самые обширные и поистине колоссальные вооружения. Плутарх говорит, что его приготовления к войне нисколько не уступали его надеждам и планам; он поставил на ноги войско в 98 000 человек пехоты и почти в 12 000 всадников, приказал строить корабли в Пирее, в Коринфе, в Халкиде и в Пелле, сам посещал верфи, делал указания и сам прилагал руки к работам; был составлен такой флот, какого еще никогда мир не видел; в нем насчитывалось пятьсот кораблей, в числе которых были пятнадцати- и шестнадцатипалубные суда, гиганты, более чем своими колоссальными размерами повергавшие в изумление той легкостью и точностью, с какой можно было управлять ими. [923]
   Конечно, эти сведения способны повергнуть в изумление. Наибольшим из виденных до сих пор кораблей бы одиннадцатипалубный корабль; он был выстроен по приказу Деметрия, а его килем послужил самый большой ливанский кедр в 130 футов длины и в три локтя [924] толщиной; гераклеоты имели на своем восьмипалубном корабле "Носитель Львов" 1 600 гребцов; [925] по весьма умеренному расчету и принимая большую часть кораблей за пятипалубные и четырехпалубные, Деметрию необходимо было иметь более 100 000 гребцов; только помня его деспотический характер и господствовавшее в то время пренебрежение к законам, мы найдем возможным насильственный набор такого большого числа матросов. Общая масса собранных им для своего гигантского предприятия людей должна была доходить до 300 000, а он владел только Македонией, Фессалией и большей частью греческих областей, результат, который, по-видимому, выходит за пределы всякой статистической возможности, особенно если принять во внимание, как сильно должны были уменьшить человеческий материал этих стран сорок лет постоянных войн и колонизационных эмиграции. Мы не можем представить себе всех ужасных последствий того потрясения, какой должен был произвести насильственный набор такого громадного числа людей, всего ужаса положения Македонии и Греции, если даже большинство этой массы воинов и моряков состояло из наемников, чужеземцев" и бродяг, которых привлекало его жалованье. Если бы до нас не дошло о правлении Деметрия никаких других сведений, кроме отчета об этих вооружениях, то он один был уже доказательством не поддающегося никакому описанию более чем монгольского деспотизма, с каким он царствовал. Принимая в соображение, какие громадные денежные средства он должен был затратить на свои вербовки, на постройку этих кораблей, на материал деревом, железом, канатами, провиантом и т. д., мы почти отказываемся понять, откуда он мог взять их; если бы он даже имел неприкосновенными все сокровища, которые его отец вывез из верхних областей или собрал при помощи вымогательства в своем царстве, то их недостало бы; но собранные его отцом сокровища частью ушли на войну, частью попали в руки неприятеля, а Деметрий со своей стороны сделал все возможное, чтобы расточить еще уцелевшие остатки; слишком правдоподобно предложение, что он вымогал у своих подданных в Греции и Македонии то, что ему было необходимо, что он заставлял их строить и вооружать для него корабли; не поддается никакому описанию то, что должны были тогда выстрадать и чем должны были пожертвовать Греция и Македония; таким образом, становится понятна та безграничная ненависть к Деметрию, которой скоро суждено было проявиться при первом внешнем предлоге.

Глава вторая (288-278 гг)

Египетское царство. -- Царство Селевка. -- Фракийское царство. -- Коалиция против Деметрия. -- Начало войны. -- Изгнание Деметрия из Македонии. -- Раздел Македонии, -- Деметрий в Греции. -- Мир между Деметрием и Пирром. -- Поход Деметрия в Азию. -- Агафокл против Деметрия. -- Переговоры Деметрия с Селевком. -- Последнее предприятие Деметрия. -- Наследники престола в Сирии и Египте. -- Характер Лисимаха. -- Поход Лисимаха против Гераклеи. -- Убиение Агафокла. -- Война между Селевком и Лисимахом. -- План Селевка. -- Убиение Селевка. -- Птолемей Керавн -- царь в Македонии. -- Арей против это-лян. -- Положение Антигона. -- Убиение сыновей Арсинои. -- Кельты на Дунае. -- Нашествие Бренна. -- Антигон -- царь Македонии. -- Заключение

   В течение целых десяти лет на востоке господствовал почти ничем не нарушаемый мир; экспедиция Птолемея против Кипра прервала его только на короткое время и не повлекла за собою дальнейших враждебных отношений с сирийским соседом; теперь этот прекрасный остров находился во власти Лагида, царство и народ которого быстро достигли самого цветущего благосостояния. Искусство и науки скоро расцвели в этой стране древней культуры и встретили почет, досуг и поощрение при высокообразованном дворе Египта; Александрия была центром международной торговли, и египетские корабли плавали в Индию и Эфиопию, в Гесперию и на Понт; царские простагмы упорядочивали отношения в номах Сезотриса, которые начали уже эллинизироваться, законы древних фараонов применялись наряду с новыми распоряжениями македонского царя. Новая эра достигла здесь своего самого пышного расцвета.
   В обширных землях Азии тоже начали обнаруживаться благодетельные последствия мира; нельзя найти слов для достаточного восхваления того, что сделал для своего царства стареющий Селевк. Он предпринял истинно мудрую государственную меру, разделив в административном отношении свое исполинское царство, охватывавшее до тех пор только десять или двенадцать сатрапий, на семьдесят сатрапий, чем слишком большое и всегда опасное могущество отдельных сатрапов было низведено до той степени, которая позволяла легко наблюдать за ними и держать их в повиновении; подробности этой реформы нам неизвестны. Еще важнее и благодетельнее для его монархии в целом была вторая мера, по-видимому, указываемая природными условиями и этническим составом его государства: земли между равниной Тигра и Средиземным морем, населенные народами, чей язык принадлежал к одной семье, чьи религиозные представления в своих главных основаниях походили друг на друга и чья цивилизация была более способна к восприятию эллинистической культуры, чем цивилизация востока, должны были сделаться главным ядром его монархии; земли высокой твердыни Ирана с воинственными разбойничьими племенами в окружавших его горах и с племенами кочевников внутри, со своеобразно развивавшейся культурой в Мидии, по реке Кабул и на равнине Бактрии представляли собою особый мир, который, будучи вовлечен Александром в великую мировую борьбу, скоро опять начал возвращаться к своим своеобразным обычаям и, по-видимому, мог воспринять в себя элементы эллинистической культуры только крайне медленно и со значительными ограничениями. Сообразно с этим Селевк разделил свое царство; удержав для себя запад, он отдал верхние области своему сыну Антиоху, которого родила ему согдиянка Апама. [926] Рассказывают, что повод к этому подала любовь его сына к своей мачехе Стратонике, дочери Деметрия Македонского, и притом характерным для сына и отца образом. Стратоника была молода и прекрасна; [927] Антиох полюбил ее и, потеряв надежду побороть свою безнадежную страсть, решился уморить себя голодом. Врач Эрасистрат отлично понял, что молодой царевич умирает от глубоких душевных страданий; он заметил, что больной оставался спокойным, когда в его покой входили прекрасные пажи или прислужницы царицы, но когда она являлась сама и с безмолвным приветом подходила к постели страдальца, он краснел, начинал глубоко дышать, с ним делалась лихорадка, он дрожал, бледнел и с рыданиями прятал голову в подушку. Тщетно расспрашивал его верный врач; он сам понял болезнь Антиоха. Озабоченный отец постоянно требовал от врача объяснений; наконец Эрасистрат сказал ему, что его сын страждет тяжелой болезнью; его терзает любовь, которая навсегда должна остаться без ответа; он хочет умереть, так как у него не остается в жизни больше никаких надежд. Когда встревоженный царь спросил его, кто эта женщина и не может ли она достаться его сыну, то врач ответил: "Это моя жена, государь". На это Селевк сказал ему: "Ты мне верен, спаси моего сына, в нем вся моя радость и надежда". Тогда врач придал своей речи другой оборот: "Как можешь ты этого требовать, царь? Будь это твоя супруга, разве ты пожертвовал бы ее для твоего сына?" -- "Если бы было возможно, -- сказал ему на это Селевк, -- чтобы бог или человек обратил на нее чувство моего сына, то я с радостью отдал бы ее и даже все мое царство, чтобы спасти его1'. Тогда Эрасистрат сказал: "Тебе, государь, не нужно более врача, ты можешь спасти своего сына; он любит Стратонику". Селевк созвал свое войско и Объявил перед ним, что делает царем верхних сатрапий своего сына Антиоха, а царицей -- Стратонику и надеется, что его сын, который всегда был ему предан и послушен, ничего не возразит против этого брака; если же царице неприятно эта исключительная перемена, то он просит друзей убедить ее, что все клонящееся к общему благу справедливо и прекрасно.
   Так гласит предание. [928] Вполне возможно также и то, что Селевка побудила действовать таким образом и перемена его отношений к отцу царицы: как раз теперь он присоединил Киликию к своему царству, а Кипр был занят Птолемеем, конечно, не без его согласия. Этот раздел царства не должен был уничтожить его единства, но был вызван только существенными различиями в устройстве и администрации обеих его половин; крайне интересен факт возникновения множества греческих городов, которые появились в Нижнем царстве; входившие в состав его земли, названные именем македонского отечества, представляли собою как бы Македонию в Азии; быть может, эллинистическая культура распространилась в Сирии еще быстрее и полнее, чем в долине Нила, а с нею развилось и благосостояние страны и более высокий и живой интерес к искусствам и науке.
   Между тем как таким образом царства Лагида и Селевка упрочились и начали развиваться, третье главное царство, царство Лисимаха, еще далеко не успело пустить корней в той почве, которая ему была отведена; ряд греческих городов на морском берегу, имея во главе Византию на европейском берегу и Кизик на азиатском, продолжал сохранять полную независимость; фракийский Пентаполь между Гемом и устьем Дуная, имея своими союзниками гетов, скифов и греческие города скифского берега, был тоже достаточно силен, чтобы защищать свою автономию; война 291 года с гетами могла даже на одно мгновение сделать вопросом самое существование этого царства, и по окончании ее могущество Лисимаха находилось в крайнем упадке. Подобного рода условия не могли содействовать укреплению его власти в новоприобретенных в Азии землях, тем более что последние, переполненные повсюду греческими городами, должны были противопоставить новому монархическому режиму гораздо большие трудности, чем Сирия или Египет. Лисимах тоже основывал города, или говоря вернее, лишал старые города их имени и их устройства, чтобы обеспечить за собою обладание ими при помощи новой организации городского управления; таким образом город Эфес, больше всех сохранивший дружественные отношения с Деметрием, был соединен огородами Колофоном и Лебедосом, выстроен ближе к морю и назван по имени царицы Арсиноей; место прежней демократии заступил назначенный совет и так называемые эпиклиты. Весьма вероятно, что муниципальное устройство такого рода было введено и в других греческих и новых городах Малой Азии, где это было возможно. Выше уже упомянуто, что династы Вифинии, приняв царский титул, начали в 298-297 году свою собственную эру, что позволяет нам заключить, что они расширили свою территорию; точно также и Понтийское царство -- оно начинает свою собственную эру в том же году -- должно было воспользоваться слабостью Фракийского царства. Относительно Гераклеи Понтийской мы знаем, что царица Амастрида, сохранившая хорошие отношения с Лисимахом, была убита своими двумя сыновьями Клеархом и Оксафром; это был почти полный разрыв с Лисимахом.
   Таково было положение дел в 288 году, когда распространилась весть о колоссальных вооружениях Деметрия Македонского, которые угрожали безопасности каждого из трех царей. Прежде всех и больше всех должен был бояться Лисимах, чьи европейские владения, по своей близости, представляли наибольшие удобства для предпринятой из Македонии экспедиции; македонский завоеватель должен был обратиться против них, чтобы завладеть Геллеспонтом, а Малая Азия пала бы при первом нападении. Селевк должен был бояться потерять Киликию, да и в том случае, если бы отважному и неутомимому Деметрию удалось пока приобрести только Малую Азию, то достигнутому ценою таких усилий миру на востоке наступил бы конец. Наконец, Птолемей владел Кипром еще очень недолго; если бы Деметрий со своим колоссальным флотом появился в его водах, то это приобретенное ценою таких тяжелых трудов владение было бы потеряно и преобладание Египта на море было бы снова поставлено на карту.
   Эти три царства, подвергавшиеся такой же опасности, как и при последней войне против отца Деметрия, заключили, или возобновили, такую же коалицию, чтобы встретить нападение того, чей деспотизм грозил маленьким царям, династам, свободе греческих городов, свободе торговли Родоса, Кизика и Византии и всей вселенной; они имели право рассчитывать, что к ним примкнут все для защиты своей государственной свободы против того, кто с бурной стремительностью старался восстановить монархию и единодержавие. Вероятно, в связи с этими политическими комбинациями вдова умерщвленного Деметрием молодого царя Александра, дочь Птолемея Лисандра, была выдана за сына Лисимаха Агафокла, что позволяло последнему выступить против узурпатора Деметрия в защиту прав вдовы убитого, бывшей единственной законной наследницей короны Македонии с тех пор, как Лисимах по мирному договору 292 года формально отрекся от прав своего зятя Антипатра на Македонию, так как супруга Деметрия Фила не была дочерью македонского царя и только ее брат Кассандр возложил на себя царский венец. Союзники предложили Пирру присоединиться к своему союзу, указав ему на то, что вооружения Деметрия еще не готовы, а вся его страна полна смут, и что они не могут представлять себе, [929] чтобы Пирр не воспользовался этим случаем овладеть Македонией; если он пропустит его, то царь Македонии скоро принудит его биться в самой молосской земле за храмы богов и за могилы его дедов; разве у него уже не вырвана из рук супруга, а с нею и остров Керкира? Это дает ему полное право обратиться против него. Пирр обещал свое участие.
   Деметрий еще был занят своими приготовлениями к вторжению в Азию, когда пришло известие, что в греческих водах показался большой египетский флот, везде призывающий греков к восстанию; в то же время ему было дано знать, что Лисимах подступает из Фракии в верхние области Македонии. Деметрий, поручив защиту Греции своему сыну Антигону, поспешно двинулся навстречу фракийскому войску. Уже теперь в его войске обнаружился дух недовольства: едва он успел выступить, как пришло известие, что и Пирр восстал против него, вторгся в Македонию, проник до Берои, взял этот город и расположился под его стенами лагерем, а его стратеги опустошают области до самого моря и угрожают Пелле. Беспорядок в войсках усиливался; нежелание сражаться против Лисимаха, который был одним из близких к Александру лиц и знаменитым героем, становилось всеобщим; многие указывали на то, что сын Кассандра, законный наследник царства, находится при нем; такое настроение войск и угрожавшая столице опасность побудили Деметрия обратиться против Пирра; [930] оставив для защиты границы в Амфиполе Андрагафа, [931] он поспешил с войском обратно через Аксий к Берое и расположился лагерем против Пирра. Сюда из города, который находился в руках эпиротов, явилось много народа для посещения своих друзей и родственников; Пирр, говорили они, так же добр и приветлив, как и храбр, они не могут достаточно нахвалиться его поведением относительно граждан и пленных; к ним присоединились также и посланные Пирром люди, которые говорили, что теперь наступила пора стряхнуть с себя тяжелое иго Деметрия и что Пирр заслуживает того, чтобы господствовать над самым благородным народом мира, так как он представляет собою настоящего солдата, полного снисходительности и доброты, и единственного человека, находящегося еще в родстве со славным домом Александра. Они встретили благосклонных слушателей, и скоро число тех, которые желали видеть Пирра, значительно увеличилось. Он надел свой шлем, отличавшийся от других высоким султаном и рогами, чтобы показаться македонянам. Когда они увидели царственного героя, окруженного македонянами же и эпиротами с дубовыми ветками на шлемах, они тоже воткнули в свои шлемы дубовые ветки и толпами начали переходить к Пирру, приветствуя его своим царем и требуя от него лозунга. Тщетно Деметрий показывался на улицах своего лагеря; ему кричали, что он сделает хорошо, если подумает о своем спасении, так как македонянам надоели эти постоянные походы для его удовольствия. Среди всеобщих криков и насмешек Деметрий поспешил в свой шатер, переменил платье и почти без всякой свиты бежал в Кассандрию. Мятеж бушевал в лагере все сильнее и сильнее, все искали царя и не находили его, начали грабить его шатер, драться из-за находившихся в нем драгоценностей и колотить друг друга, так что завязалось настоящее сражение, причем весь шатер был разнесен в клочки; наконец появился Пирр, овладел лагерем и быстро восстановил порядок. [932]
   Это произошло на седьмой год после того, как Деметрий сделался царем Македонии; [933] общественное мнение было повсюду так возмущено против него, что на его защиту не встал ни один человек во всей стране. Он бежал в Кассандрию, на берегу Фермейского залива, и поспешно сел на корабль, чтобы достигнуть Греции. Фила, столь часто пренебрегаемая супруга бежавшего царя, потеряла всякую надежду на спасение; она не хотела пережить позора своего супруга и лишила себя жизни при помощи яда. [934]
   Между тем Пирр был провозглашен в Македонии царем; но тут подоспел Лисимах [935] и потребовал, чтобы страна была разделена между ними, так как победа над Деметрием была их общим делом; начались препирательства, и дело было близко к тому, чтобы разрешиться при помощи оружия. Пирр, далеко не будучи уверенным в македонянах и видя их симпатии к старому полководцу Александра, предпочел предложить ему заключить договор, которым он предоставлял Лисимаху земли но реке Несту и, как кажется, области, которые обыкновенно назывались новоприобретенной Македонией. [936] Когда же зять Лисимаха Антипатр, который надеялся теперь, наконец, быть восстановленным на отцовском престоле, вместе со своей супругой Эвридикой начал горько жаловаться на то, что сам Лисимах отнял у него Македонию, он приказал умертвить его, а свою дочь осудил на пожизненное заключение. [937]
   Среди греков падение Деметрия вызвало самые разнообразные движения, которые с самого начала приняли бы более решительный характер, если бы египетский флот, как кажется, не ограничился занятием некоторых гаваней Архипелага. В других местах более серьезным протестам помешали македонские гарнизоны и близость молодого Антигона, а сильный гарнизон, оставленный им, как кажется, в Коринфе, поддержал порядок на Пелопоннесе; во всяком случае нам ничего не известно о каких-либо движениях на этом полуострове. Сам Антигон, как кажется, двинулся по дороге в Фессалию, чтобы оказать возможную помощь угрожаемому с двух сторон царству, но прибыл уже слишком поздно; в Беотии в его лагерь явился не узнанным никем беглецом отец в сопровождении немногих спутников. Войско сына, гарнизоны отдельных городов и присоединившиеся к нему искатели приключений дали ему снова некоторую силу, и скоро дело приняло такой вид, как будто к нему опять хочет возвратиться его прежнее счастье; он старался склонить на свою сторону общественное мнение и объявил Фивы свободными, надеясь обеспечить этим за собою обладание Беотией. [938]
   Только в Афинах произошли серьезные и важные по своим последствиям перемены. Тотчас же по получении вести о падении Деметрия афиняне поднялись, чтобы восстановить свою свободу. [939] Во главе этого движения стал Олимпиодор, чья слава заключается в том, что в то время как лучшие люди, после бесплодных попыток, не решались более надеяться ни на что, он со смелой решимостью и опасностью для собственной жизни выступил вперед. [940] Он призвал к оружию даже стариков и юношей и повел их в бой против сильного македонского гарнизона, [941] разбил его и, когда тот отступил в Музей, решился на штурм этой позиции; отважный Леокрит был первым на стене, и его геройская смерть подействовала на всех разжигающим образом; после короткого боя Музей был взят. [942] И когда затем находившимися, вероятно, в Коринфе македонянами было немедленно произведено вторжение в Аттику, Олимпиодор выступил против них, призвал к свободе также и жителей Элевсина и разбил во главе их противников. [943]
   Но тут пришло известие, что Деметрий соединился со своим сыном, снова собрал войско более чем в 10 000 человек и идет на Афины; сопротивляться таким силам казалось невозможным. Они обратились во все стороны с просьбою о помощи; дошедшие до нас надписи доказывают, что они обратились даже к царю Боспора Спартоку и к царю пеонов Авдолеонту, которые оба надавали им самых лучших обещаний, причем первый прислал 15 000 медимнов, а второй 7 500 медимнов хлеба. [944] Но главным образом обещал свою помощь Пирр, к которому они обратились; было решено защищаться до последней возможности. Деметрий подошел к городу и самым энергичным образом приступил к его осаде. Тогда, как рассказывают, афиняне послали к нему Кратеса, пользовавшегося тогда высоким уважением, мужа, который частью при помощи своего ходатайства за афинян, частью при помощи указания на то, что теперь всего выгоднее для Деметрия, склонил его снять осаду и отбыть со всеми своими собравшимися кораблями, 11 000 пехотинцев и некоторым количеством всадников в Азию. [945] Это известие в той форме, в какой оно дошло до нас, не может быть верно; [946] Деметрий, конечно, не без самой-необходимости отказался от осады города, взятие которого обеспечивало его господство в Греции; вернее будет предположить, что Пирр уже приближался и что это известие придало вес словам Кратеса; может быть, Деметрий отступил в Пирей, а может быть, и в Коринф. Наконец прибыл Пирр, афиняне встретили его с кликами восторга и открыли ему цитадель, чтобы он принес там жертву Афине; сходя оттуда обратно, он сказал, что благодарит их за доверие, но полагает, что будь они умны, они не отворяли бы своих ворот ни одному государю. Затем он заключил с Деметрием соглашение, о котором нам неизвестно ничего, кроме случайного напоминания о том, что его содержание держалось в тайне даже от самих афинян. [947] Условия этого договора могли только заключаться в том, что Деметрий отказывался от своих притязаний на Македонию, а Пирр признавал его повелителем Фессалии и находившихся в настоящее время под его властью греческих государств, включая сюда обладание Саламином, Мунихией и Пиреем, между тем как самые Афины обоими были объявлены свободными и независимыми.
   Каково бы ни было наше мнение о характере Деметрия, он одарен такой энергией и эластичностью, такой потребностью дела и риска, каких мы не находим ни у одного другого исторического лица. Он знает, сколь нечетное число раз в своей полной треволнениями жизни он после глубокого падения достигал снова вершин могущества и славы; может быть, ему еще раз поможет его счастливая звезда. Едва успев приобрести снова некоторое положение в Греции, он устремляет все свои мысли на бывшее причиной его падения великое предприятие; так как в Македонии ему больше не на что надеяться, он хочет достигнуть Азии, там он надеется на большие успехи. Все обстоятельства благоприятны для этого: Лисимах занят еще новоприобретенными областями Македонии, и уже из-за раздела страны едва не вспыхнула война между ним и Пирром; Лисимах должен быть постоянно настороже перед этим честолюбивым и храбрым царем, который неохотно удовольствовался только частью целого; он не будет иметь времени для защиты Малой Азии, где повсюду господствует сильнейшее недовольство им, самым корыстолюбивым из всех диадохов, и где, наверное, еще не забыты лучшие времена Антигона и Деметрия. Деметрий ненавидит этого Лисимаха, этот мешок с деньгами, как он его называет, этого ничтожного человека, который не умеет даже оправдать установившейся за ним репутации бравого солдата и которому его незаслуженное счастье бросает плоды одержанных другими побед.
   Деметрий со своим флотом и довольно значительным войском покинул Грецию, где оставил военачальником своего отважного сына Антигона. Он прибыл в Милет, где нашел сестру Филы Эвридику, покинувшую двор в Александрии, где она достаточно долго переносила пренебрежительное отношение к себе своего супруга Птолемея и его приближенных, и живущую теперь в Милете, подаренном ей, вероятно, по обычаю того времени в собственность, [948] со своей дочерью Птолемаидой, которая была обручена с Деметрием в 300 году. Деметрий, бывший врагом египетского царя, встретил самый лучший прием и отпраздновал свою свадьбу с Птолемаидой. [949] Отсюда он предпринял набег на Лидию и Карию, причем многие города покорились ему добровольно, а остальные были взяты открытой силой; власть Лисимаха была здесь, очевидно, крайне мало популярна, так как даже многие из его оставшихся в этих землях стратегов перешли на сторону Деметрия и принесли ему деньги и войска; его силы росли с каждым днем; была взята даже столица Лидии Сарды. [950]
   Малая Азия была беззащитна только в первую минуту. Лисимах располагал достаточными силами для того, чтобы послать в Азию значительное войско под командой своего сына Агафокла. Деметрий не решался выступить ему навстречу; скоро, не считая себя более в безопасности в Лидии и Карий, он отступил во Фригию. Трудно понять, почему, располагая значительным флотом, он удалился от морского берега, так как должен был бы, по-видимому, отказаться от всего, только не от моря; оно всегда оставалось бы для него открытым, с какой-нибудь скалою и парой товарищей для морских разбоев. Но он предавался разным фантастическим планам; он желал пробиться со своим маленьким войском в Армению, откуда надеялся возмутить Мидию и стать твердою ногою в верхних провинциях, а в случае нужды найти достаточное количество скалистых твердынь, которые могли бы служить ему надежным убежищем. Но он не позаботился обратить свое внимание на то, чтобы предупредить ближайшую и самую серьезную опасность; он уже не мог избрать ближайшей дороги через Фригию, так как движения Агафокла принудили его отступить к югу; у восточного склона Тмола он повернулся вглубь страны, но Агафокл следовал за ним все ближе и ближе; несколько удачных стычек позволили Деметрию выиграть некоторое расстояние, но Агафокл приказал своим легким войскам рассеяться по всем окрестностям и не позволять неприятелю производить какую бы то ни было фуражировку. Уже в войске Деметрия начал чувствоваться недостаток в самых необходимых съестных припасах; в войсках распространилось подозрение, что их ведут в Армению. Среди возраставшей нужды они переправились через Меандр и двинулись к реке Лик. Близость преследующего неприятеля вынуждала спешить, так что не успели даже отыскать брода в том месте, где необходимо было переправиться, а река была глубока и стремительна; Деметрий немедленно приказал всадникам, имевшим крепких и крупных лошадей, въехать в реку и выстроиться в четыре ряда против течения и переправил затем под прикрытием этого странного вала, действительно ослаблявшего стремительность течения, на другой берет свою пехоту, хотя и с большими потерями. [951] Постоянно сопровождаемое неприятелем, среди возраставших лишений, страдая от сырости и холода рано начинающейся в этой гористой местности осени, войска двинулись дальше; постоянное отсутствие правильного питания вызвало тяжелую моровую болезнь, унесшую 8 000 человек. Достигнуть Армении не представлялось более никакой надежды; возвращение представлялось и невозможным, и неблагоразумным, так как Эфес, который удерживал в своих руках при помощи пиратов полководец Деметрия Энет, был изменою взят стратегом Лисимаха Ликом. [952] Деметрий стоял около северных склонов Тавра, где встреча с Агафоклом совершенно уничтожила бы его; ему ничего другого не оставалось, как перейти через Тавр и вступать в пределы Киликии. Он поспешил в Таре в Киликии, хотя охотно избежал бы необходимости давать Селевку предлог для неприязненных действий, надеясь иметь возможность сдвинуться из Киликии по какой-нибудь дороге на север, но здесь уже все проходы были заняты Агафоклом. Деметрий был заперт, его маленькое войско было в самом печальном состоянии, и его положение было отчаянным. Ему не оставалось другого исхода, кроме унизительной необходимости обращаться к Селевку, которому он послал сказать, что судьба преследует его, что он потерял все и что свою последнюю надежду он возлагает на великодушие Селевка.
   Был ли Селевк тронут судьбою и просьбами столь глубоко павшего царя, но он послал своим находившимся там стратегам приказ доставить Деметрию все необходимое для царского двора, а его войскам достаточное количество провианта. Но что же ему было делать дальше? На созванном по этому поводу совещании Патрокл, [953] один из пользовавшихся больший влиянием друзей царя, заявил, что расходы на содержание Деметрия и его войска играют в этом вопросе самую малую роль, но что царь не должен дозволять Деметрию оставаться слишком продолжительное время в его стране, так как он искони был самым необузданным и склонным к переворотам из царей, а теперь к тому же находится в положении, могущем заставить решиться на величайшие крайности даже более спокойный характер. Благоразумие предписывало быть готовым ко всяким случайностям. Селевк собрал значительную армию и выступил с ней в Киликию.
   Спасенный великодушием Селевка от ближайшей опасности, Деметрий, как кажется, немедленно начал увлекаться новыми надеждами; ведь он владел некогда Киликией, может быть, и теперь ему удастся утвердиться здесь. Приближение Селевка повергло его в большое смущение, так как он полагал, что за приветливостью Селевка тоже скрывалась только измена и что его хотят окружить и уничтожить. Он отступил на самые неприступные пункты Тавра и снова послал сказать Селевку, чтобы он по крайней мере позволил ему удалиться, чтобы основать себе независимое царство среди далеких варваров и провести там остаток своих дней; если он ему отказывает в этом, то пусть хоть позволит ему провести со своими войсками зиму в этих местах; он не захочет прогнать его в этом крайнем положении, нагого и лишенного всего, и отдать его на жертву своим врагам. Селевк сделал ему достаточную уступку, предложив отправиться в Катаонию на два месяца на зимние квартиры и прислать к нему в качестве заложников знатнейших из своих друзей; в то же время он приказал занять сильными отрядами ведшие в Сирию проходы, а Агафоклу, который при своем преследовании переступил границы своего царства, послал предложение возвратиться назад ввиду того, что Деметрий теперь находится в его власти и что он позаботится предупредить всякую дальнейшую опасность. Деметрий со своей стороны чувствовал себя еще слишком сильным для то! о, чтобы вынужденно согласиться на эти поставленные Селевком условия; он не мог примириться с необходимостью формально изъявить свою покорность; голод принудил его к грабежам, им были предприняты безумно смелые набеги, отвага и дикость последней отчаянной борьбы делали его и его полчища предметом ужаса; где они наталкивались на маленькие отряды неприятельских войск, там они побеждал" и перебивали всех, а скоро он решился выступить против более крупных отрядов. Селевк послал против него вооруженные косами колесницы, но они были обращены в бегство; Деметрий проник к Сирийским проходам, опрокинул расположенные там посты и овладел дорогой на восток. Теперь его надежды еще более выросли; он стоял в области Исса, его войска были исполнены мужества и готовы на все; он надеялся выиграть сражение, его неизменное счастье, по-видимому, еще раз помогло ему. Селевк с тревогой смотрел на принимаемый этой странной борьбой оборот и жалел, что отослал назад Агафокла, но не решался один воевать против Деметрия, чьего счастья, мужества и военного гения он имел полное основание опасаться.
   Счастье еще раз улыбнулось царственному авантюристу, чтобы тем вернее погнить его. Ослабленный беспримерным напряжением последних месяцев, Деметрий серьезно заболел; как раз теперь, когда был важен каждый день, когда каждый час мог принести окончательное решение, он пролежал сорок дней. Все дела остановились, беспорядок среди войск достиг ужасающих размеров, многие перешли на сторону неприятеля, а многие разбежались. Селевк не хотел нападать; сила неприятеля должна была разрушиться сама собой. Едва успев оправиться, Деметрий приблизительно в мае 286 года выступил из Исса; все полагали, что он воротится в Киликию, но он обратился к востоку, пошел глубокой ночью через Аманские проходы, и на следующее утро его полчища рассыпались по Кирристийской равнине, грабя, убивая и предаваясь диким насилиям. Селевк быстро выступил ему навстречу и расположился против него лагерем, убежденный, что Деметрий немедленно отступит. Вместо этого последний решил напасть на него ночью врасплох, в надежде, что неожиданность нападения, суматоха и темнота ночи обеспечат ему полный успех. Войска с криками ликования выслушали этот приказ, поспешно вооружились и были готовы к нападению. Между тем два пельтаста из Этолии прокрались к неприятелю, потребовали, чтобы их немедленно вели к царю и открыли ему предполагаемое нападение. Селевк, которого разбудили, быстро вооружился и со словами: "Мы имеем дело с диким зверем", приказал трубить тревогу во все войсковые трубы, а пока войска собираются -- зажечь перед шатрами груды хвороста и затем вывести при боевых кликах войска из лагеря. Когда Деметрий подступил и увидал бесчисленные огни и услыхал боевой клик и звуки труб, то он понял, что его намерение было выдано неприятелю, и отступил. [954]
   На следующее утро Селевк произвел нападение; Деметрий несколько оттеснил неприятеля на своем правом крыле и проник в проход, оставленный войсками Селевка; Селевк, сопровождаемый избранными гипаспистами и восемью слонами, поспешно бросился туда, расставил их вдоль дороги, сам соскочил с лошади, отбросил в сторону шлем, выступил держа в руках дротик, на край дороги и громко приказал неприятельским войскам остановиться, говоря, что с их стороны будет безумием следовать далее за этим голодным атаманом разбойников, когда они могут поступить на службу к богатому царю, который владеет царством и которому не нужно еще завоевывать его себе; они должны отлично видеть, что они были бы давно побеждены, если бы он этого захотел; но он только спас их от голодной смерти; если он до сих пор щадил их, то делал это не для Деметрия, но в надежде, что увидит столь храбрых мужей, которых он желает спасти во что бы то ни стало, следующими совету благоразумия; пусть они идут к нему и тогда они будут спасены. Они встретили эту речь кликами одобрения, побросали оружие и приветствовали Селевка своим царем. [955]
   Деметрию едва удалось спастись бегством с немногими друзьями к аманским проходам; здесь, скрываясь в лесу, он ожидал наступления ночи, чтобы затем бежать в Карию, в Кавн, где он надеялся найти свой флот. Но когда он узнал, что у них не хватит провианта даже на один день, то переменил свой первоначальный план и направился на север к Тавру; Сосичен, один из друзей, предложил царю четыреста золотых, которые он еще имел при себе, говоря, что с этими деньгами можно будет пробраться к морю. Они двинулись в дорогу ночью и снова направились на юг, чтобы достигнуть ближайшего приморского пункта. Между тем Селевк, чтобы не дать Деметрию уйти в Сирию, приказал занять Аманские горы значительным корпусом под командой Лисия, дав ему приказ зажечь везде на высотах огни. [956] Увидав эти огни, Деметрий повернул обратно к тому месту, откуда прибыл; это была ужасная ночь, из горсти оставшихся еще при нем многие тайно покинули его, а остальные потеряли всякую надежду. Один решился сказать, что необходимо сдаться. Деметрий выхватил свой меч, чтобы пронзить его, но друзья удержали его и успокоили, хотя и признались, что и они не видят никакого другого исхода; он послал некоторых друзей сказать Селевку, что отдается в его полную власть.
   Селевк радушно принял их и сказал: "Моей счастливой звезде, а не звезде Деметрия я обязан тем, что она сохранила его и дала мне случай проявить свое милосердие". Он велел приготовить для Деметрия царский шатер и принять его со всеми почестями, и послал к нему одного из прежних друзей Деметрия, Аполлонида, который должен был приветствовать и сопровождать его. Придворные поспешили выразить свое почтение мужу, которого так милостиво принимал их повелитель и который, несомненно, скоро будет пользоваться у него большим влиянием; в самом лагере царило живейшее любопытство и желание посмотреть на Полиоркета. Более осторожные люди смотрели на это не без тревоги и посоветовали царю принять меры предосторожности, так как можно опасаться восстания в пользу Деметрия. Между тем Аполлонид обратился к Деметрию с приветствием и сообщил ему о милостивом решении своего повелителя; к нему прибыло много придворных; сам Деметрий думал, что он вступил в лагерь не как пленник, а как царь. Но тут появился отряд в 1 000 человек пехоты и конницы под командой Павсания, который окружил Деметрия, разогнал окружавших его лиц, поместил его по середине и молча увез его. Деметрий был отвезен в укрепленный город Апамею на берегах Оронта; его окружила сильная стража, но во всех других отношениях он содержался по-царски; сам Селевк прислал ему своих придворных слуг, приказал выдавать ему столько денег, сколько ему будет нужно, и в изобилии снабдил его маленький двор всем необходимым; каждому другу было разрешено говорить с Деметрием, царские охоты, ристалища и сады были ему открыты; прибывшие от Селевка придворные принесли ему добрую весть, что Селевк ожидает только прибытия из верхних провинций Антиоха и его супруги, чтобы совсем освободить его от заключения. [957]
   То обстоятельство, что Деметрий находился в его руках, представляло для Селевка неоценимую выгоду; наименее важно было то, что в лице его принуждался к бездействию единственный враг, которого ему, может быть, еще следовало бы бояться; несравненно более важным для него должно было быть то обстоятельство, что он имел в своем распоряжении злейшего противника Лисимаха. Отношения между дворами Лисимахии и Антиохии были уже крайне натянуты; а со времени удаления Деметрия дела в Европе приняли такой оборот, который необыкновенно усиливал могущество Лисимаха и мог возбуждать серьезные опасения.
   Несмотря на заключенный с Деметрием мир, Пирр, следуя внушениям Лисимаха и желая приобрести себе завоеваниями симпатии македонян, склонил Фессалию к отпадению и напал на многие города, в которых еще стояли гарнизоны Деметрия и Антигона, [958] так что Антигон мог удержать там в своих руках только укрепленный город Деметриаду. Договором, который молосский царь теперь так развязно нарушал, он глубоко разочаровал афинян, которые твердо рассчитывали приобрести не только Музей, но также и Мунихию и Пирей, и которые теперь тем теснее примкнули к Лисимаху, обещавшему им всевозможные блага. [959] Не менее работал Лисимах над тем, чтобы отвратить умы македонян от Пирра; царь пеонов Авдолеонт держал его сторону, войны его сына усилили его мужество в Малой Азии, а бежавшего Деметрия он приказал преследовать даже за пределами своего царства. Когда Деметрий был заперт в Киликии и сделан почти совершенно безвредным, [960] Лисимах обратился против Македонии с прямым намерением отнять у Пирра корону этого края. Пирр стоял лагерем в гористых окрестностях Эдессы; Лисимах окружил его, отрезал к нему всякий подвоз съестных припасов и довел его до величайшей нужды. В го же время Лисимах старался склонить на свою сторону первых представителей македонской знати, частью письменно, частью устно доказывая им, насколько унизителен тот факт, что чужеземец -- молосский царь, чьи предки всегда находились в подчинении у македонян, владеет теперь царством Филиппа и Александра и македоняне сами избрали его на это, отвратившись от друга и боевого товарища своего великого царя; теперь для македонян, в память их древней славы, настала пора возвратиться к тем, кто стяжал ее с ними на полях битвы. Слава Лисимаха и еще более его деньги повсюду нашли себе доступ, повсюду среди знати и народа обнаружилось движение в пользу фракийского царя, Пирр увидел невозможность удерживать долее в своих руках позицию под Эдессой и отступил к границе Эпира, завязались переговоры с Антигоном, который, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, должен был находиться уже в Фессалии. Лисимах выступил навстречу соединенным армиям их обоих и выиграл сражение, вследствие чего Пирр окончательно отказался от македонского престола, а Фессалия, за исключением Деметриады, и Македонское царство перешли в руки Лисимаха. [961]
   Селевк должен был смотреть не без тревоги на росшее могущество Лисимаха; Пирр даже в союзе с Антигоном оказался слишком слабым для того, чтобы служить противовесом могущественному повелителю Фракии, Македонии и Малой Азии. Поэтому-то он, вероятно, и не решался энергично выступить против Деметрия в Киликии, этим объясняется его поразительное великодушие, когда последний принужден был сдаться ему; он мог рассчитывать в случае нужды снова выдвинуть Деметрия на сцену и послать его с войском в Европу, чтобы возобновлением его македонского царства восстановить равновесие, в котором существование слагавшихся эллинистических государств могло найти единственный залог своей прочности. Со всех сторон приходили просьбы об освобождении Деметрия; переговоры в этом смысле вели не только отдельные города и династы, [962] но, как кажется, также и Птолемей с Пирром. Антигон прилагал все свои усилия, он предложил отказаться от всего, что еще находится в его руках, и самому явиться в качестве заложника, если Селевк освободит его отца, и послал ко всем царям просьбу поддержать его ходатайство. Селевк был осаждаем со всех сторон; один только Лисимах делал серьезное возражение, говоря, что, если Деметрий будет выпущен на свободу, то вселенная снова наполниться войнами и смутами и ни один царь не будет более безопасен в обладании своими землями; он предлагает 2 000 талантов, если Селевк устранит с дороги своего пленника. Селевк в резких выражениях отказал послам, которые осмелились считать его способным не только нарушить свое слово, но и совершить подобное преступление относительно государя, соединенного с ним узами двойного родства. Он вступил в письменные переговоры со своим сыном Антиохом в Мидии относительно того, как ему следует теперь поступить с Деметрием, имел намерение освободить его и блестящим образом отвести его обратно в его царство; были приняты меры, чтобы уже теперь при всем том, что делалось для Деметрия, упоминалось имя Антиоха и его супруги, дочери Деметрия.
   Между тем Лисимах, по-видимому, совсем перестал обращать внимание на греческие дела и заботливо избегал всякого повода к разрыву с Селевком; освобождение Деметрия было отложено на неопределенное время. Он сам писал своему сыну Антигону и своим друзьям и стратегам в Греции, [963] чтобы они не надеялись на его возвращение и если будут получаться письма за его печатью, не верили бы им, а поступали бы так, как будто бы он уже умер; своему сыну Антигону он передаст все свои города и владения, все свои права и свою диадему. Он сам отказался от всяких надежд, которые питал в первое время своего плена, и занимал свой досуг охотой, единоборством и верховой ездой, но скоро это ему прискучило, и он начал делить свое полное бездействие между пирами, игрой в кости и развратом, может быть, более из желания заглушить грызшую его скорбь, чем по врожденному предрасположению к этому, а может быть, и с намерением ускорить этим конец своей безнадежной жизни. На третий год плена он начал хворать [964] и умер на пятьдесят четвертом году своей бурной жизни. Селевк горько сожалел о том, что не спас его; его со всех сторон винили в преждевременной смерти царя.
   В блестящих погребальных празднествах, конечно, не было недостатка. Прах Деметрия был послан в золотой урне в Грецию, и Антигон выступил со всем своим флотом к островам, чтобы сопровождать его в Коринф; все города, у которых он приставал к берегу, украшали урну венками или посылали траурные депутации для сопровождения смертных останков героя. Когда флот, как рассказывает Плутарх, приблизился к Коринфу, урна с прахом Деметрия была выставлена на глаза всего народа на палубе, украшенная порфирой и диадемой и окруженная почетным караулом юношей; знаменитый флейтист Ксенофонт сидел около урны и играл самую возвышенную похоронную песнь; гонимый мерными ударами весел корабль приблизился к берегу; тысячи народа стояли на берегу и следовали за урной, которую со слезами на глазах нес Антигон. По окончании похоронных торжеств в Коринфе прах был отвезен для погребения в Фессалию в основанный царем город Деметриаду. [965]
   Таков был конец царя Деметрия; его беспримерная в истории, бурная и полная приключений жизнь представляет собою, подобно самой эпохе диадохов, неустанное стремление вперед, завершающееся, наконец, полным истощением сил; он начинает прекрасно и ослепительно, чтобы кончить отталкивающим процессом разложения. Деметрий является воплощением элементов брожения этой странной эпохи; чем сильнее она стремится к покою и к окончательному решению, тем бессвязнее становятся его поступки; его времени наступает конец, когда грандиозное движение борьбы между диадохами начинает проясняться и успокаиваться. Будучи самой яркой звездой бурной ночи, наступившей по смерти Александра, он теряет свой блеск когда начинает брезжить утро тихого дня; его оригинальному величию можно удивляться, но даже его падение не может пробудить искреннего участия. Его историческое значение заключается в том, что он твердо держится идеи призрачного единства великого царства Александра, над полным разложением которого работают заключающиеся в нем элементы и постоянно выставляет ее предлогом для новых фантастических предприятий, и что он, выросший на востоке и сам уже сделавшийся восточным деспотом, старается привести ее в осуществление во главе греков и македонян. Он не понял положительных элементов своего времени, которые, будучи посеяны Александром, пустили корни среди пятидесятилетней борьбы и теперь уже достигли полного роста. Существенное свойство исторического процесса заключается в том, что во время борьбы из-за других вопросов он спокойно и беспрепятственно проходит стадии своего развития, и только тот, кто в состоянии понять его и содействовать ему, достигает прочных результатов. Таким образом, после смерти Александра борьба за единство его царства, по-видимому, поглощает все силы и является мерилом взаимных отношений между партиями, но прочный результат заключается только в принципе эллинизма, который в тот момент, когда ярость борьбы ослабевает, является уже вполне сложившимся и настолько упрочившимся, чтобы пережить многие века. В интересах j именно этого принципа должно было оказаться возможным объединение восточно-западного царства, так как слияние западной культуры с отличными друг от друга элементами культуры восточных народов могло иметь своим результатом только образование такого же числа эллинистических государственных организмов; этот принцип даст устойчивость и величие господству Лагида, и на этом же принципе покоиться могущество Селевка.
   Мы приближаемся к концу этого периода; три царя: Лисимах, Селевк, Птолемей, последние боевые товарищи Александра, достигли уже глубокой старости, а рядом с ними сын эпигона Деметрия Антигон принужден ограничиваться обладанием Элладой, между тем как Пирр Эпирский, которого могущество Лисимаха держит в почтительном отдалении от македонских границ, начинает обращать свои завоевательные замыслы на Апеннинский полуостров. Рядом с этими тремя старцами стоят их сыновья в полном расцвете сил, которым они надеются завещать свою трудно добытую и упроченную бесконечными войнами диадему. Селевк уже передал своему сорокалетнему сыну Антиоху престол верхней Азии. Птолемей тоже спешил еще при жизни передать свое царство в руки наследника, старшего из его сыновей, Птолемея, которого за его вспыльчивый характер называли Керавном, молнией, [966] родила его отвергнутая теперь Эвридика, но он более любил кроткого сына дорогой его сердцу Береники Птолемея, который впоследствии назывался Филадельфом. [967] Престарелый царь несколько раз совещался по этому поводу со своими друзьями; рассказывают, что Деметрий Фалерский, который жил теперь, занимаясь литературными работами, в Александрии и принадлежал к числу ближайших друзей царя, высказывался за право первородства, [968] но царь все-таки решил передать диадему своему любимому сыну. Египетские македоняне встретили решение царя громкими криками радости, [969] и в 285 году Птолемей Филадельфийский начал свое царствование. [970] Два года спустя после этого Птолемей Сотер умер на восемьдесят четвертом году жизни; если он и не был величайшим и благороднейшим из всех преемников Александра, то он был во всяком случае тем из диадохов, который с самого начала всего вернее понял тенденцию своего времени и который оставил после себя наиболее упроченное и прекрасно организованное царство,
   Птолемею уже не пришлось видеть печальных последствий, которые имело для его дома оказанное им младшему сыну предпочтение; но, вероятно, еще при его жизни устраненный от престола Керавн и его два брата покинули двор Александрии. Птолемей Керавн отправился во Фракию к Лисимаху, сын и будущий наследник которого Агафокл был женат на Лисандре, родной сестре бежавшего царевича. Чтобы влияние Керавна не нарушило дружественных отношений с Фракией, Александрийским двором были начаты переговоры относительно брака молодого царя Птолемея с дочерью царя Лисимаха и македонянки Никеи, Арсиноей. [971]
   Из числа боевых товарищей Александра Лисимах всех позже достиг большого значения; только после битвы при Ипсе он вступает в число первостепенных властителей, но даже и тогда ему приходится выдерживать трудную борьбу со своими фракийскими соседями на севере. Он был повсюду известен как храбрый и энергичный воин, [972] но по-видимому, не обладал большим умом, хотя и умел выжидать благоприятный момент и скрывать свои намерения. [973] Если при помощи дошедших до нас немногочисленных известий мы сделаем попытку набросать в общих чертах его портрет, то принуждены будем поместить его в разряд тех заурядных характеров, которые будучи честны и деятельны по привычке, являются вполне почетными и благородными людьми, пока ведут невидную и не смущаемую крупными событиями жизнь. Гениальная натура Деметрия для него глубоко антипатична; он всей душой любит персиянку Амастриду, благородство души и величие характера которой производят на него импонирующее впечатление, но расстается с ней, когда этого, по-видимому, требуют политические интересы, хотя постоянно продолжает говорить своей новой супруге Арсиное Египетской о прекрасных качествах этой женщины и о том, как она говорила и действовала в том или другом случае. [974] Он знает цену деньгам; он собирает большие сокровища, не растрачивая их на безумную роскошь, как Деметрий, и не увлекаясь покровительством искусствам и наукам, как Птолемей, [975] В годы бодрой старости ему несколько раз представляется случай увеличить свое могущество, и он по возможности пользуется им. Нигде он не руководит событиями, а сам руководится ими и, протягивая свою руку в благоприятный момент, приобретает Малую Азию, вытесняет воинственного Пирра из Македонии и к прежним приобретениям присоединяет новые. Он совершенно лишен той энергии характера, благодаря которой Селевк или Птолемеи сумели создать твердое ядро своего царства, и, по-видимому, ограничивается одним внешним присоединением своих новых добытков. Точно также он не умеет создать между своими приближенными прочных и устойчивых отношений; его двор разделен на партии, стать выше которых он не в состоянии; и между тем как он постоянно превозносит до небес память великодушной Амастриды, Арсиноя интригует против наследника престола Агафокла и его супруги Лисандры. Его отцовская любовь не настолько велика, чтобы он не мог пренебречь ею ради прихоти, пустого подозрения или ощутительной выгоды; свою дочь Эвридику он осудил на пожизненное тюремное заключение за то, что она вместе со своим супругом Антипатром Македонским несколько раз просила его восстановить их на престоле их царства; своего зятя, который укрылся у него, прося помощи, он приказал умертвить, чтобы овладеть его царством; еще более ужасные вещи мы узнаем из дальнейших рассказов, где обнаружится все корыстолюбие и вся слабость характера этого старика, которые наконец принесли погибель ему, его дому и его царству.
   Сделавшись полновластным господином Македонии, Лисимах прежде всего занялся новой войной с Фракией, относительно которой нам не известно никаких подробностей, [976] и затем предпринял поход против Гераклеи. Выше было уже упомянуто об убийстве Амастриды двумя ее сыновьями, Клеархом и Оксафром Лисимах, как говорят, считал это убийство таким ужасным и возмутительным делом, что считал себя не в праве оставить его безнаказанным. Но он самым старательным образом скрыл свое намерение и подал вид, что по-прежнему чувствует искреннюю дружбу к Клеарху, так что ему удалось усыпить в последнем все подозрения. Он дал ему знать о своем предстоящем посещении для переговоров касательно общественных вопросов. Будучи беспрепятственно впущен в Гераклею, он с отцовской строгостью сделал выговор братьям и вслед за этим приказал умертвить одного, а затем другого, а город присоединил к своим владениям, завладел накопленными тиранами в течение долгих лет богатствами и затем, дав гражданам позволение ввести у себя демократическое устройство, как они того желали, возвратился во Фракию. [977]
   По возврате своем домой Лисимах много рассказывал о том, с каким изумительным искусством Амастрида управляла Гераклеей, как она приумножила благосостояние города и пробудила, благодаря основанию города Амастриды, к новой деятельности и жизни древние, пришедшие в упадок поселения и как все в Гераклее полно красы и царственной пышности. Его хвалы соблазнили царицу Арсиною, которая попросила его подарить ей этот город; сначала Лисимах отказался, говоря, что это слишком дорогой подарок, что она уже владеет прекрасной Кассандрией в Македонии и что он гарантировал новому городу полную свободу; но она сумела ослепить его и не отставала от него до тех пор, пока он не согласился исполнить ее желание. Таким образом, Гераклея с Амастридой и Тионом сделалась собственностью Арсинои; она послала туда кимейца Гераклида, который должен был управлять городом от ее имени, безусловно ей преданного, крайне сурового и деспотичного человека, который жестоко притеснял граждан, едва успевших начать пользоваться плодами полученной ими свободы, приказал казнить множество лиц и конфисковать их имущество. [978]
   Старшим и предназначавшимся наследовать его престол сыном Лисимаха был Агафокл, который руководил с величайшим мужеством и благоразумием походом против Деметрия, был благородным и рыцарственным юношей и пользовался необыкновенной любовью при дворе, в войске и главным образом в Малой Азии, где он много лет командовал войсками; все с радостью видели в нем и в его детях наследников царства. Только одна Арсиноя с горькой завистью смотрела на это; неужели ее дети, дети царской дочери, должны будут уступить свое место этому сыну одрисянки? Неужели им когда-нибудь придется тогда уступить свое место этой сводной сестре Лисандре, которую она презирала уже в отцовском доме, и ограничиться жалкой вдовьей резиденцией в Гераклее и Кассандрии? Ее дети приближались к совершеннолетию; необходимо было действовать, если она желала доставить им престол Фракии. Может быть, в ее уме произошла драма еще более скрытого характера: Агафокл был прекрасен и ловок, а какая радость была для царицы разделять ложе старика? Лисандра была счастливее ее. При дворе рассказывали, что царица делала попытки добиться взаимности молодого царевича, который, любя свою супругу, пренебрег двусмысленной любовью мачехи и с презрением отвернулся от нее. Арсиноя решилась отомстить. В Лисимахию прибыл бежавший Птолемей Керавн, с которым она принялась строить свои планы. Она начала раскидывать свои сети вокруг Лисимаха, говоря, что не в состоянии достаточно отблагодарить его за то, что он согласился дать ей в Гераклее место убежища, которое ей скоро очень понадобиться; ей удалось пробудить в старике тревоги и подозрения; даже недавно почти разрушившее столицу землетрясение было, по ее словам, явным знамением богов; ему будет больно узнать, что он уже слишком долго жил, по мнению того, кто для него на земле всего дороже; теперь настала пора самых возмутительных преступлений. Наконец она назвала имя Агафокла и сослалась на свидетельство Птолемея, который, конечно, заслуживает доверия, так как супруга Агафокла -- его родная сестра; он-то, заботясь о сохранении жизни своего благородного покровителя, и открыл ей все. Царь поверил и поспешил предупредить преступление, на которое Агафокл не был бы способен. Сын предчувствовал козни царицы; когда ему был подан яд за столом отца, он принял противоядие и таким образом спас свою жизнь. Тогда он был брошен в темницу, и Птолемей принял на себя поручение умертвить его. [979]
   Теперь Лисимах должен был чувствовать себя спокойно, так как для увеличения своих владений он начал решаться на такие возмутительные злодеяния, как будто бы ему решительно нечего было бояться. В это время умер престарелый царь пеонов Авдолеонт, как кажется, во время восстания, вызванного одним из членов его дома, именно сыном Авдолеонта молодым Аристоном; Лисимах явился восстановить его на отцовском престоле, как будто бы симпатии пеонов представляли для него какую-нибудь цену. Но когда после торжественного посвящения на царство, которое заключалось в купанье в реке Астак, они сидели на пиру, то по знаку Лисимаха показались вооруженные воины, чтобы убить молодого государя, которому едва удалось выбежать, вскочить на коня и спастись в соседнюю область дарданцев. [980] Лисимах занял его страну; один из приверженцев Авдолеонта показал ему то место в реке Саргентии, где он сам опустил на дно царские сокровища. [981] Это увеличение территории и казны, сопровождаемое постоянными благодарственными и почетными постановлениями афинян, [982] должно было дать престарелому царю уверенность, что все обстоит благополучно.
   Но конец Агафокла произвел глубокое впечатление даже в самых далеких странах. Брат убитого Александр и его вдова с детьми бежали в Азию к Селевку; повсюду громко высказывалось негодование по поводу этого невероятного злодейства. Лисимах старался мерами строгости заглушить общий ропот; многие из друзей Агафокла были посажены в тюрьму и казнены; но стратегов и войска в Малой Азии нельзя было успокоить так легко, и немало их перешло на сторону Селевка; Филетер Тианский, заведовавший царскою сокровищницей в Пергаме и бывший одним из самых верных приверженцев Агафокла, отделился от Лисимаха, послал к Селевку глашатая и предался ему вместе с заключавшей в себе 9 000 талантов сокровищницей. Таких последствий Лисимах, вероятно, не ожидал; теперь открылись неопровержимые доказательства полной невиновности Агафокла; с тем большею тревогой он видел поднимавшиеся вокруг него грозовые тучи. Он ранее послал Сирийскому дворцу достаточный повод к неудовольствию; что, если Селевк перейдет теперь через Тавр, чтобы требовать удовлетворения? Двор Лагидов тоже был оскорблен, вдова убитого была сестрой молодого царя Птолемея, и последний не мог спокойно смотреть на то, что Керавн, у которого была отнята для него диадема Египта, приобретает при фракийском дворе такое большое влияние. Лисимах должен был опасаться, что Селевк и Птолемей заключили союз против него, а Агафокла, который бы мог воевать за него, уже не было в живых. Во всяком случае необходимо было помешать союзу этих двух держав; Лисимах поспешил послать к молодому царю Птолемею свою дочь Арсиною, руки которой просили в Александрии; Птолемей должен был бы в этом усмотреть залог того, что его сводный брат, еще далеко не отказавшийся от своих надежд господствовать над Египтом, лишился того влияния при Фракийском дворе, которое возбуждало опасения Птолемея.
   Теперь Керавн не мог долее оставаться в Лисимахии; так как теперь Фракия была почти в союзе с Египтом, то он тоже бежал к врагу, против которого был направлен этот союз, к Селевку. [983] Последний радушно принял его и сказал, что он сын находящегося с ним в дружеских отношениях мужа, что он сделался жертвой большой несправедливости и что, когда его отец умрет, он обещает ему позаботиться о том, чтобы он мог получить обратно подобающее только ему царство. [984] Лисандра и Александр тоже убеждали царя объявить войну Лисимаху; из Малой Азии должно было прийти множество просьб такого рода. Но старый Птолемей был еще жив, и, как кажется, ввиду этого Селевк отложил не некоторое время начало неприязненных отношений против Фракии.
   История начавшейся теперь войны крайне темна. Рассказывают, что Лисимах при вести о возникших в Малой Азии восстаниях, переправился с войском в Азию и начал войну, [985] причем, конечно, сделал попытку снова подчинить себе отделившиеся от него города и земли. Мы не имеем никаких указаний на то, когда и как Селевк начал войну с ним; как кажется, он выступил против него с состоявшим из азиатов и македонян войском и значительным числом слонов по смерти Птолемея Сотера в 283 году. Завоевание Малой Азии должно было стоить ему весьма малых трудов; кажется даже, что Лисимах, вынужденный вспыхивавшими со всех сторон восстаниями отступать перед Селевком до самого Геллеспонта, не решился дать сражение; Селевк же, как кажется, тоже далеко не избирал ближайшего пути, чтобы настичь Лисимаха, но медленно двигался по Малой Азии, завладевая ею, чтобы затем вступить в борьбу с Лисимахом за обладание уже не Малой Азией, а его европейским царством. На своем пути он прибыл, между прочим, и в Сарды; там назначенный фракийским царем в хранители сокровищницы Теодот заперся при приближении Селевка в крепкой цитадели; царь предложил за его голову сто талантов награды, после чего Теодот, желая заработать их сам, открыл ворота цитадели. [986] Греческие приморские города и острова, недовольные правлением Лисимаха, по-видимому, тоже примкнули к Селевку, [987] во всех городах партия селевкистов [988] была преобладающей; Лисимах отступил во Фригию Геллеспонтскую. Оба царя встретились для решительного боя в равнине Кора; [989] Лисимах понес самое полное поражение: он сам пал, убитый гераклеотом Малаконом, а его войско, как кажется, сложило оружие. Тело Лисимаха осталось на поле битвы, пока, наконец, его сын Александр не попросил позволения похоронить его; долго напрасно искали его труп; собака царя, оставшаяся около его тела и отгонявшая от него птиц и хищных зверей, позволила узнать уже полуразложившееся тело царя; Александр отвез останки своего отца в Лисимахию и похоронил его там в Лисимахионе. [990]
   Этим сражением [991] война была окончена. Мы можем сообщить только в виде предположения, как Селевк распорядился после этой победы с царством Лисимаха. Царица со своими детьми бежала, так как источники сообщают нам, что Александр выпросил позволение взять тело отца у вдовы Агафокла, [992] то она должна была получить от Селевка известные права, которые могли заключаться только в принятии ею на себя опеки над детьми ее и Агафокла, бывшими законными наследниками престола; не представляет ничего невероятного, что Селевк намеревался предоставить им земли, которыми первоначально владел Лисимах; Малую же Азию он присоединил к своему обширному царству. Он пробыл несколько месяцев в Малой Азии, чтобы привести здесь дела в порядок, и главным образом, забрать крепче в свои руки города. Более подробно мы знаем только то, что произошло в Гераклее. [993] Лишь только получили известие о падении Лисимаха, как гераклеоты завязали переговоры с Гераклидом и обещали ему богатое вознаграждение, если он оставит их город и позволит им восстановить свою свободу; когда он не только отказал им в том, но и подверг тяжким наказаниям многих граждан, о они склонили на свою сторону гарнизон и его начальников, взяли в плен Гераклида, разрушили цитадель до основания, назначили правителем города Фокрита и вступили, переговоры с Селевком. Между тем вифинский царь Зинет предпринял несколько набегов с целью грабежа на область Гераклеи, которые удалось отразить только с большим трудом. Селевк послал во Фригию и Понтийские земли Афродисия, чтобы принять там присягу и ввести новое общестенное устройство; по своему возвращению назад Афродисий дал похвальный отзыв обо всех других городах и областях, Гераклею же охарактеризовал как далеко не преданную царю; поэтому, когда прибыли послы этого города, царь сурово принял их и пригрозил им, что принудит их к покорности. Гераклеоты поспешили приготовиться ко всякой случайности, заключили союз с Митридатом Понтийским, Византией и с Халхедоном, приняли к себе снова прежних изгнанников и восстановили свободу города.
   К концу 281 года дела в Малой Азии были приведены в порядок; если Селевк, как мы предположили, хотел сохранить Фракийское царство для детей Агафокла под регентством его самого и их матери, то оставалась еще корона Македонии, относительно которой Селевк оставил себе право прийти к особому решению. [994] Престарелый царь чувствовал тоску по родине, бывшей колыбели его детских дней, которую он покинул более пятидесяти лет тому назад с юным героем Александром, будучи сам еще юношей; там были могилы его родителей, там были дорогие родимые места, именами которых он называя области и города своей сирийской земли, там был тот народ, равного котому он не нашел на всем далеком востоке; быть царем: Македонии на вечере своей деятельной жизни, жить там среди забот о счастье своих подданных и среди всеобщего уважения должно было казаться ему прекраснейшим завершением своей бурной жизни. Своему сыну Антиоху он передал Азию от Геллеспонта до Инда; последний из боевых товарищей Александра и единственный оставшийся в живых деятель века героев, между тем как везде кругом -- в Эпире, в Греции, во Фракии, в Египте и в Азии, -- престол уже был занят молодым поколением, -- он мечтал занять положение, которое бы дало ему не высшее внешнее могущество, но возможность оказывать примиряющее влияние; он мог надеяться, давая, как отец, советы окружающим его юным властителям и примиряя их раздоры, пользуясь всеобщим уважением, с любовью заботясь о счастье своей Македонии и являясь стражем общего мира, который теперь, наконец, должен был установиться надолго, видеть расцвет новой эры, зародыши которой были заложены Александром. С такими надеждами, делающими честь сердцу престарелого царя, Селевк в конце 281 года перешел через Геллеспонт.
   Это был последний отголосок идеи, двигавшей политическим миром с кончины Александра, последняя форма, под которой, по-видимому, могло еще в идеале продолжать свое существование единство империи. Но и этой последней возможности суждено было оказаться неосуществимой; эллинизму, который Македония даровала всему миру, не суждено было возвратиться в Македонию ни в какой антинациональной форме, и всемирной монархии не суждено было возобновиться по инициативе эллинистической Азии.
   Изречения оракула предупреждали Селевка, "чтобы он не ходил в Аргос". Когда он переправился через Геллеспонт и двинулся к Лисимахию, то ему пришлось проезжать мимо алтаря, который по преданию воздвигли здесь аргонавты и который местные жители назвали Аргосом; когда Селевк рассматривал этот памятник седой старины и осведомлялся о времени его сооружения и об его имени, к нему подошел сзади Птолемей Керавн и пронзил его мечом. [995] Затем убийца вскочил на коня, помчался в Лисимахию, возложил на себя царскую диадему и с блестящей свитой воинов выступил навстречу войску Селевка, которое, будучи захвачено врасплох в полном беспорядке не имея предводителя, изъявило свою покорность и приветствовало его царем. [996]
   Так гласит скудное предание, в котором невозможно открыть ни малейших следов событий, сделавших возможным успех этого страшного дела. Не играли ли здесь какую-нибудь роль царица Арсиноя? После понесенного Лисимахом поражения она бежала в Эфес; но когда приверженцы Селевка произвели в этом городе восстание, взяли и срыли до основания цитадель и объявили награду за голову царицы, она приказала служанке сесть в царские носилки и спешить в гавань со свитой телохранителей, а сама, одевшись в лохмотья и перепачкав до неузнаваемости свое лицо грязью, пробралась в гавань, села тайком на корабль и бежала. [997] Вскоре после этого она появляется с сыновьями в своем македонском городе Кассандрии; она, вероятно, надеялась, что по смерти Селевка македоняне выскажутся в пользу ее старшего сына, которому скоро должно было исполниться восемнадцать лет; во всяком случае ее поведение относительно Птолемея, когда он завязал с нею переговоры, было такого рода, что не позволяет предполагать существование какого-либо соглашения между ними. Точно также с партией ненавистной царицы пришлось вступить в соглашение Птолемею, чтобы прежде всего стать твердой ногой во Фракии; он является в союзе с гераклеотами, которым Арсиноя была не менее ненавистна, чем Селевк; союзники Гераклеи, главным o6paзом Византия и Халкедон, несомненно, тоже действовали в полном согласии с Птолемеем; представляется весьма вероятным, что и Филетер Пергамский начал бояться Селевка; власть Селевка должна была возбудить страх и ненависть также и в других местах. [998] Мы имеем право предположить, что особенно во Фракии настроение умов далеко не было благоприятно царю Селевку; это некогда могущественное и самостоятельное царство, хотя Селевк и обещал сохранить в полной неприкосновенности права детей Агафокла, представляло собою теперь только провинцию обширного царства Селевка и многочисленная партия покойного Агафокла должна была держаться тем дальше от его детей, чем больше она желала восстановления и могущества и независимости царства. Граждане Лисимахии и другие жившие в том краю или служившие в войске македоняне и греки, несомненно, без большого труда были или могли быть склонены содействовать плану Птолемея, и когда часть войска Лисимаха перешла на службу Селевка, Птолемей мог с тем большей уверенностью решиться умертвить престарелого царя среди его приближенных и вблизи его войска.
   Словом, Птолемей сделался царем; друзья Селевка, вероятно, бежали в Азию; Филетер Пергамский купил у Птолемея тело царя и послал его к Антиоху; о дальнейшей судьбе вдовы, брата и детей Агафокла источники не говорят нам ничего.
   Среди бесчисленных переворотов эпохи диадохов смерть Селевка была самым роковым; она разорвала все цепи и явилась началом нового ряда глубоких потрясений; удар быстро следовал за ударом, а последовавшее за тем в пределы наиболее тяжко пострадавших земель вторжение северных варваров, увлеченных потоком кельтского переселения народов, довершило окончательный разгром.
   Хотя убийца немедленно украсил себя царской диадемой, но в Греции взялся за оружие Антигон, чтобы, заключив союз с этолянами, [999] поспешить в Македонию для защиты своих прав на ее престол; Антиох послал в Малую Азию своего полководца Патрокла, чтобы подавить вспыхнувшее во многих пунктах восстание и подготовить поход в Европу. Восстание в Селевкиде и вторжение Египетского царя в южную Сирию удержало его там, или призвало его туда. Войско, двинувшееся с Селевком в Лисимахию, примкнуло к убийце, который, само собою разумеется, теперь еще вовсе не думал о Малой Азии; он поспешил с фракийским флотом, усиленным кораблями Гераклеи, в числе которых находился один восьмипалубный -- "Носитель Львов" -- предупредить вторжение Антигона в Македонию; в морском сражении Антигон был побежден, и его флот отступил в Беотию, между тем как Птолемей со своей сухопутной армией вторгся в Македонию и взял там в свои руки бразды правления. [1000] Он тотчас послал в Египет сказать своему брату, что отказывается от всяких притязаний на Египет, так как победа над врагом их отца сделала его царем Македонии и Фракии, и просить только дружбы брата. После этого началась война на суше против Антигона, между тем как по ту сторону моря Патрокл действовал против союзников Керавна.
   Все зависело главным образом от того, какой тактики будет держаться Пирр. Еще весною 281 года сильно теснимые римлянами тарентинцы просили его помощи, еще настоятельнее возобновили свое ходатайство. Пирр, несомненно, с возрастающим вниманием следил за начавшейся борьбой Селевка против Лисимаха, который отнял у него корону Македонии, ожидая, вероятно, только благоприятного момента, чтобы решить в свою пользу в Европе эту склонявшуюся то на ту, то на другую сторону борьбу в Азии; но когда одержанная могущественным Селевком победа на Геллеспонте и выраженное им намерение отправься в Македонию положили конец надеждам, ввиду которых он отклонил первое предложение Тарента, то он послал для заключения договора с Тарентом Кинея, за которым еще осенью 281 года последовал первый транспорт войск. Убиение Селевка и появление Керавна на престоле Фракии произвело в положении Пирра полную перемену; Македония в настоящий момент была лишена своего главы, молосское войско было всего ближе и готово к войне, но заключенный с Тарентом договор и еще более посланный вперед отряд делали поход в Италию неизбежным. Трое царей прилагали все свои усилия, не для того, чтобы пучить его поддержку, в награду за которую он требовал бы себе Македонию, но для того, чтобы не допустить его изменить уже начатому делу спасения Италии, открывавшему ему более блестящие перспективы, чем корона Македонии, Антигон ссудил его кораблями для переправы, Антиох уплатил ему денежную субсидию, а Керавн предложил дать для похода в Италию, несмотря на то, что он сам теперь крайне нуждается в войске, 5 000 пехотинцев, 4 000 всадников и 50 слонов; еще до наступления весны 280 года эпирский царь вышел в море, возложив ответственность за неприкосновенность своего царства также на Птолемея Македонского. [1001]
   Между тем как Антигон вел войну против Керавна и его союзников, в Греции вспыхнула война, побудившая Птолемея Египетского по возможности облегчить своему брату обладание Македонией, которое упрочило бы за ним самим обладание Египтом. Спартанцы разослали по всей Греции призыв к войне за свободу. Повсюду началось странное движение; четыре из входивших в состав давно уже уничтоженного того союза ахейских городов возобновили свой старый союз; [1002] в Афинах, где Саламин, Пирей и Мунихий все еще были заняты Антигоном, Демохарет освежил память Демосфена почетным постановлением; [1003] почетные постановления в честь македонских офицеров, примкнувших при восстании 287 года к делу свободы, являлись как бы приглашением для других последовать их примеру [1004] смелым эфебам, охранявшим в течение последнего года важный пост на Музее, и их офицерам были вотированы большие почести, [1005] разгоряченное состояние умов в Афинах заметно усилилось. Тут выступил с довольно значительным войском в поход, направленный против союзников Антигона, этолян, спартанский царь Арей, причем предлогом к войне послужило постановление амфиктионов против этолян, которые захватили силой священную равнину Кирры, кощунственно засеяли ее хлебом. [1006] Арей двинулся против Кирры, уничтожил жатву на полях, разграбил город и предал огню то, что не мог взять с собой. Находившиеся на горах пастухи увидав это, собрались в количестве приблизительно 500 человек и напали на рассеявшихся врагов, которые, не зная их числа и охваченные ужасом, так как поднимавшийся кругом дым препятствовал им видеть вдаль, обратились в бегство; рассказывают, что было убито девять тысяч, а остальные были рассеяны. Когда после этого оригинального поражения [1007] спартанцы возобновили свой призыв к войне, то многие города отказали им в своей помощи, полагая, что они стремятся к расширению своего господства, а не к восстановлению свободы Греции. Все это предприятие, которое при настоящем положении вещей могло бы увенчаться успехом, потерпело крушение вследствие недомыслия честолюбивого спартанского царя, окружавшего себя такою же роскошью и двором, как могущественные цари македонского имени; как ни было сильно то угнетенное состояние, которое должны были испытать поборники свободы, видя в своих городах правителями, фрурархами и тиранами креатур Антигона, но олигархи Спарты не сумели воодушевить их; и вместо того, чтобы при помощи жертв добиться присоединения к себе этолян, они напали на этот союз, который с того времени не переставал быть врагом Пелопоннеса.
   Нападение спартанцев должно было, несомненно, побудить к быстрому возвращению на родину выступивших в Македонию этолян; таким образом, предприятию Антигона надлежало потерпеть крушение, [1008] и он должен был пока отказаться от борьбы за Македонию и ограничиться теми владениями, которые у него еще оставались в греческих землях. Эти владения далеко еще не представляли собою царства и заключенной в определенных границах территориальной державы; в своем непосредственном владении он держал лишь немного городов, а в других имел друзей, приверженцев и влияние; но в каждом городе против него стояла другая партия, против него было корыстолюбие Спарты, которое везде становилось ему поперек дороги, а позади Спарты -- могущество Египта. Таково было состояние Греции в это время; повсюду мы видим непрекращающиеся столкновения и раздоры партий, расслабленные и расслабляющие порядки, окончательное отсутствие всякого единства и направления в целом, находящемся в состоянии разложения и представляющем собою политическое ничто. К этому следует присоединить еще один любопытный момент, о котором дает нам поверхностные сведения одно стоящее особняком извести, которое гласит, что при возобновлении Ахейского союза ахейские города "менее всех других" страдали от войн и чумы. [1009] В этих словах заключается черта, дополняющая картину глубокого политического и нравственного упадка этого времени, каким страдали греческие земли. Несущая смерть и опустошение чума играет здесь, как почти всегда, роль исторической силы; соединяя в себе причину и последствие, она заканчивает этот период упадка, уничтожая остатки пережившего себя прошлого и открывая свободное место для новых организмов. Если чума этим летом пощадила города Ахейской области, то именно в них должна была проснуться для Греции новая жизнь, зародыши которой видны в союзе четырех городов.
   Нападение спартанцев на Кирру пришлось в такую пору, когда хлеб уже начал колоситься. В это время посланный Антиохом с войском через Тавр стратег Патрокл приближался через Фригию, чтобы прежде всего восстановить в греческих городах морского берега царскую власть, конец которой они с радостью приветствовали при смерти Селевка. Гераклея Понтийская, которой, по-видимому, раньше всех угрожало его нападение, предпочла отправить к нему послов, и он ограничился заключением мира и союза с этим могущественным городом, чтобы, как не подлежит не малейшему сомнению, поскорее достигнуть более важных позиций на Геллеспонте. Он двинулся далее через область Вифинии.
   Там, на территории между Астакенским заливом, Боспором и Понтом, престарелый Зипет путем долгой борьбы против греческих городов с Гераклеей во главе, против стратегов Александра и против Лисимаха значительно расширил пределы своих владений и с 298-297 года называл себя царем; [1010] теперь ему наследовал на престоле его старший сын Никомед, который имел достаточно дерзости, что, бы напасть врасплох на войско Патрокла, когда оно вступило в пределы его страны, и совершенно уничтожить его. Принужденный ожидать от царства Селевкидов сурового за то возмездия, он поспешил заручиться поддержкой могущественных гераклеотов, чью дружбу он купил возвращением им отнятых у них его отцом земель: расположенного на востоке от города на морском берегу Тиона, лежащего в глубине страны Киера и морского берега Фракии, простиравшегося до Боспора. Но Зипет, вероятно, его младший брат, который или получил фракийскую землю в наследство, или завладел ею теперь открытой силой, отразил гераклеотов и воевал против них с переменным счастьем.
   Если Антиох надеялся при помощи Патрокла заставить уважать свои права также и по другую сторону Геллеспонта, то теперь, после понесенного последнего поражения, его силы здесь были вполне парализованы, а начатая с Египтом борьба за обладание Келесирией удерживала в ней те боевые силы, которыми он располагал, а между тем для него было крайне важно в представлявших большое значение областях Геллеспонта. Источники сообщают нам, что он заключил мир с Керавном; если это действительно произошло, то он должен был, отказываясь от своих притязаний на Фракию и Македонию, признать за ним двойную диадему. [1011] К этому он имел тем более оснований, что Антигон был их общим врагом; хотя его нападение со стороны моря на Македонию не удалось, а нападение со стороны суши было не менее безуспешно, но флот его, по-видимому, оставался вблизи Геллеспонта. Из достоверного источника мы узнаем, что между Антиохом и Антигоном вспыхнула война, что они оба долгое время готовились к ней, не открывая враждебных действий, и что Никомед стоял на стороне Антигона, а другие -- на стороне Антиоха. К последним, несомненно, принадлежит Зипет, а может быть, и некоторые греческие города, как, например, Кизик с его значительным флотом. Далее говорится, что Никомед, помимо другой помощи, получил от Гераклеи тринадцать триер и что он со своими кораблями расположился против кораблей Селевкидов, но что обе стороны уклонились от сражения. Может быть, сирийский флот господствовал над Геллеспонтом и, утвердившись там, препятствовал соединению находившегося в Пропонтиде флота с флотом Антигона, который должен был стоять у Тенедоса,
   Эти события должны относиться к 279 году. Тот же самый год был решающим для судьбы Македонии.
   Своими победами над Антигоном и заключением мира с Антиохом Птолемей Керавн очень скоро упрочил свою власть над Фракией и Македонией. Но ему приходилось еще считаться с притязаниями детей его сводной сестры Арсинои и Лисимаха. Старший из них, Птолемей, заключил союз с иллирийским государем Монунием и вторгся в Македонию; [1012] исход этой войны нам неизвестен. Керавн начал стараться тайными путями освободиться от этого претендента и овладеть Кассандрией, где жила Арсиноя. Он предложил царице вступить с ним в брак, что по египетским обычаям не представляло ничего безнравственного. От этой искусившейся в интригах женщины не могло укрыться намерение ее брата; для своих сыновей она до сих пор решалась на все, не отступая перед самыми ужасными преступлениями, неужели же ей теперь следует вступить в брак, который несомненно отнимет у ее сыновей последнюю надежду на царство отца? Птолемей приказал передать ей, что он хочет править царством совместно с ее сыновьями, что он боролся против них не для того, чтобы отнять у них царство, но для того, чтобы возвратить его им; он просит ее прислать к нему одного из преданных ей лиц, в присутствие которого он подтвердит это все самой священной клятвой. Царица долго колебалась; боясь мстительного характера брата и будучи слишком слаба для серьезного сопротивления, она решилась наконец принять его предложение. Царь поклялся в храме в присутствии посла своей сестры, что он без всяких задних мыслей просит руки царицы, что она будет его супругой и царицей, что он не вступит ни в какой другой брак и не будет иметь никаких. других детей, кроме ее детей. Царица приезжает; Птолемей принимает ее с изысканной вежливостью, празднуется торжественная свадьба, и на общем собрании он возлагает на нее диадему и приказывает возвестить, что отныне она царица Македонии. Затем она в свою очередь приглашает его в свой город Кассандрию и сама спешит вперед, чтобы приготовить все; храмы и улицы украшены венками, перед всеми храмами стоят жертвенные животные; ее оба мальчика, Филипп и Лисимах, в венках и праздничных одеяниях, спешат выйти для встречи царя; он обнимает мальчиков и целует их; приблизившись к воротам дворца, он приказывает своим телохранителям занять двор, выходы и стены, а мальчиков умертвить; они спасаются бегством во внутренность дворца матери; но уже убийцы проникли и туда и они убивают их среди поцелуев и горьких рыданий матери, которая тщетно подставляет свое тело под удары кинжалов. Она сама бежит с двумя служанками на священный остров Самофракию. [1013]
   Теперь поднялась страшная буря, которой суждено было хлынуть громадным потоком через южные склоны Гема и потрясти самое сердце Греции и Малой Азии.
   В течение последних трех-четырех поколений кельтские племена проникли также и на восток, в земли иллирийского племени. Первые последствия их приближения почувствовал мир cеверной Греции, когда трибаллы проникли через горы к югу до Абдеры;. они были вытеснены из своих старых мест на Мораве автариатами, которые, как кажется, были вытеснены кельтами; под стенами Абдеры они принуждены были поворотить назад, на не возвратились в свои прежние земли, а, отодвинув в сторону гетов, поселились далее к востоку между Тимоком и Дунаем. Усиление Македонского царства со времени вступления на престол царя Филиппа заставило также и народы севера держать себя спокойно; когда в 335 году Александр после своих быстрых побед над трибаллами и гетами стоял на берегах Дуная, то жившие по соседству кельты тоже прислали к нему послов и заключили с ним мир. [1014] Движение кельтских народов в это время с тем большею силою обратилось против Италии; это те ужасные разбойничьи экспедиции через Апеннины до самого Тарента, которые один великий историк называл первым шагом к разрушению исконного благосостояния Италии. После первого десятилетия эпохи диадохов, по-видимому, пришли в брожение снова также и восточные племена кельтов; как кажется, теснимые ими, автариаты оставили свои некогда принадлежавшие трибаллам земли на Мораве, и Кассандр поселил их в горах Орбела. [1015] Но когда в Италии после продолжительной борьбы сенноны и бойи были разбиты в большом сражении римлянами в 284 году и на следующий год снова понесли поражение от римлян, власть и колонии которых неудержимо распространялись за Апеннинами до самых берегов Адриатического моря, тогда, как кажется, из Италии в иллирийские земли начали прибывать все новые массы народа. Находившиеся там иллирийские и фракийские княжества с автариатами, дарданцами и трибаллам впереди и с пеонами, агрианами и гетами позади не были достаточно сильны для того, чтобы удержать этот стремительный поток, грозную силу которого увеличивал наплыв нового народа из пройденных и опустошенных уже земель. Быстрое падение македонского царства после Полиоркета, война Пирра, Антигона и Лисимаха за обладание им, война Лисимаха против гетов, а потом против Селевка и ее ужасный конец окончательно потрясли все оплоты греческого и эллинистического мира против варваров севера.
   Кельты не преминули, конечно, очень скоро узнать о таком положении вещей. Первый большой разбойничий набег они предприняли не к югу в царство Пирра, [1016] а на восток во Фракию. Камбавл вступил в долину Гебра, но, узнав там о силе и могуществе греков, не решился идти далее вперед ввиду недостаточной численности своего маленького войска. [1017]
   Теперь наступило время ужасных смут, вызванных войной Керавна против Антигона и Антиоха, походом Арея Спартанского и переправой Пирра в Италию; еще сильнее этого должны были действовать рассказы тех, кто участвовал в походе Камбавла, про изумительное богатство этих греческих земель, про золотую отделку храмов, про роскошную утварь в домах частных лиц и про всеобщую красоту женщин. Несметные толпы народа собрались для новых разбойничьих набегов; [1018] разделившись на три отряда, они выступили в поход из своей страны в 279 году; один подкомандой Керефрия двинулся к востоку против земли трибаллов и фракийцев; другой -- под командой Бренна и Акихория [1019] против Пеонии, а третий под командой Больгия против Иллирии и Македонии.
   Только полная сила Македонии могла преградить им путь. [1020] Птолемей Керавн послал часть своих войск с Пирром в Италию, а с остальным войском вел войну против Монуния, у которого нашел убежище сын Лисимаха Птолемей; когда Монуний и дарданцы по получении страшного известия о выступлении кельтов послали к македонскому царю послов предложить ему мир и союз и присылку подкрепления в 20 000 воинов, он отверг это предложение со словами, что Македонии наступил бы конец, если бы покоривший весь восток народ нуждался теперь для защиты своих границ в помощи дарданцев.
   Уже поток предводительствуемых Больгием кельтских орд разлился по Иллирии и приближался с запада к македонской границе; на их предложение пощадить Македонию, если им будет уплачена дань, Птолемей только засмеялся, сказав, что их побуждает говорить так страх перед македонским оружием и что он только под тем условием дарует им мир, если они выдадут своих князей в качестве заложников и сложат оружие. Спустя несколько дней после этого кельты уже находятся на македонской территории; тщетно друзья советуют царю избегать сражения, пока не будут стянуты все войска; с безумной смелостью он выступает навстречу значительно превосходящему его силами неприятелю и дает битву; македоняне не в состоянии устоять против численного перевеса и бурного натиска варваров и отступают; несущий царя слон опускается раненый на землю; сам царь, покрытый ранами, попадает еще живым в руки кельтов, которые удушают его и поднимают на копье его голову в виде победного трофея; [1021] войско его частью перебито, частью взято в плен; не встречая никакого сопротивления, эта дикая масса, грабя, разливается по всей стране. Только крепкие стены городов, которых варвары не умеют штурмовать, доставляют некоторую защиту, вся остальная страна находится в их власти, и они хозяйничают там с обычным своим зверством, грабя, паля огнем и убивая; самая необузданная жажда добычи -- единственное чувство, которое руководит ими.
   По смерти Птолемея [1022] его брат Мелеагр провозгласил себя царем, но не был в состоянии спасти край; македоняне через два месяца низложили его и, за отсутствием другого лица царской крови, провозгласили царем племянника Кассандра Антипатра, который тоже не сумел им помочь; один знатный македонянин Сосфен принудил его отказаться от короны, призвал все способное носить оружие население на службу, смело и неутомимо боролся с рассеявшимися для грабежа ордами, оттесняя их все далее и далее назад, и наконец освободил страну; когда войско приветствовало его именем царя, он отказался от столь жадно желаемой другими предательской диадемы и ограничился званием стратега Македонии. [1023]
   В эту годину бед, когда каждый город был предоставлен самому себе, в Кассандрии во главе управления города стоял Аполлодор; всеобщая опасность дала ему средства присвоить себе неограниченную власть; обвиненный в стремлении к тирании, он унизился до самых уничижительных просьб. Он был оправдан и начал притворяться покровителем свободы, исполненным глубокой ненависти к тирании; он предложил закон, чтобы изгнать прежнего тирана Афин Лахара, который, скитаясь из страны в страну по смерти Лисимаха, прибыл сюда, под тем предлогом, что последний заключил с царем Антиохом направленный против свободы города союз. Когда один из его приверженцев сделал предложение дать ему телохранителей, он сам протестовал против этого; он утвердил празднество в память царицы Эвридики, которая объявила Кассандрию свободной, и выхлопотал для оставленного Птолемеем Керавном в цитадели гарнизона право беспрепятственно удалиться в Паллену и получить на этом полуострове участок земли. Когда он нашел, что уже в достаточной степени приобрел расположение граждан, то приступил к делу; он приказал, так гласит предание, заколоть мальчика, смешать его кровь с вином и зажарить его мясо; жаркое это и вино он подал за пиром своим друзьям, чтобы при помощи тайны такого общего им злодеяния обеспечить за собой их верность. С такими товарищами он захватил в свои руки тиранию, превзойдя своею зверской жестокостью всех бывших до него тиранов. Он взял на службу кельтов, дикий характер которых делал из них прекрасных исполнителей жестоких распоряжений их кровожадного повелителя. Вымогательства, казни и самый гнусный разврат, были вполне безопасны под их охраной; чернь получала хлеб и подачки и вместе с тираном радовалась его наглому и насильственному обхождению с богатыми; его руководителем был сикелиот [1024]аллифонт, изучивший при дворах сицилийских тиранов все приемы деспотизма; убийства производились для развлечения, женщины и старики были подвергаемы пытке, чтобы вынудить признание, где у них спрятано еще золото и серебро; крупное жалованье привлекало все более и более кельтов; они и одичалая чернь были опорой тирана. [99] Этот пример может служить для характеристики положения дел в Македонии через год после первого нашествия кельтов.
   Предпринимавшие в 279 году поход не для отыскания себе новой родины, но для добычи, [1025] кельты, опустошив и разграбив Македонию, по большей части возвращались к себе домой; воротились также и Керефрий из своего имевшего целью Фракию похода. Зимний досуг был употреблен на приготовление к новым разбойничьим набегам; Бренн горел завистью к более богатой добыче, привезенной Больгием из Македонии; он постоянно советовал в народных собраниях и в своих совещаниях с главарями повторить поход в неразграбленные еще греческие земли; он привел, как рассказывают, в собрание греческих пленников, маленького роста, бедно одетых и с выстриженной головой, и поставил с ними рядом высоких кельтов в полном вооружении; стоит только выступить против таких заморышей, и они будут разбиты; неизмерима масса сокровищ, которыми они владеют, золотых обетных приношений в их храмах и серебряной утвари, которую они употребляют на своих пирах. [1026] Таким образом, был решен новый поход; собрались колоссальные массы войск, достигавшие, но рассказам, до 152 000 человек пехоты и 20 400 всадников, из которых каждый имел при себе двух вооруженных слуг, что в целом составляло орду более чем в 200 000 воинов, не считая женщин, детей и стариков! [1027]. Весной 278 года они выступили в поход. В области дарданцев вследствие различных неудовольствий от главной массы отделился отряд в 20 000 человек под командой Леоннория и Лотария, направившийся к востоку, а Бренн с остальными полчищами двинулся к югу, чтобы достигнуть Македонии. [1028]
   Сосфен призвал македонян к оружию и отразил грозного врага, который с большими потерями двинулся дальше в Фессалию. [1029]
   Греция с ужасом услышала о приближении варваров; начались поспешные вооружения, было решено выступить навстречу неприятелю в Фермопилы, где представлялась возможность отразить его. Только сильное чувство страха и общей опасности соединило тех, которым грозила ближайшая опасность; пелопоннесцы остались дома, говоря, что у варваров нет кораблей, чтобы переправиться к ним прямо, а дорогу на суше они легко будут в состоянии защитить за стенами и укреплениями Истма. [1030] Из греков по другую сторону Истма беотяне выставили 10 000 гоплитов и 500 всадников, фокейцы -- 3 000 гоплитов и 500 всадников, опунтские локры -- 700 человек пехоты, мегарцы -- 400 человек пехоты и некоторое число всадников, а этоляне, выставившие наибольшее количества войска, -- 700 тяжеловооруженных воинов и значительный отряд легкой пехоты и всадников; [1031] из Афин прибыло 500 всадников и 1 000 человек пехоты и, хроме того, были присланы все триеры, которые могли выступить в море. [1032] Из царских войск в армию союзников явилось 500 человек от Антиоха под командой Телесарха и 500 человек от Антигона под начальством Аристодема. Даже принимая во внимание то обстоятельство, что та часть Греции, города которой приняли участие в этой войне, особенно сильно пострадала от чумы, следует признать число выставленных войск крайне незначительным; еще в Ламийской войне Афины могли выставить вчетверо более, но, конечно, если граждане не брались за оружие сами, а государству приходилось оплачивать наемников, общественные кассы были не в состоянии сделать больше. [1033]
   Когда это греческое войско, численность которого едва достигла 30 000 человек, собралось в Фермопилах, получили известие, что кельты уже находятся в области Фтиотиды; к берегам Сперхея были посланы легковооруженные воины и всадники, чтобы разрушить мосты и по возможности затруднить переправу. Подошел Бренн; видя противоположный берег реки занятым, он с наступлением ночи послал 10 000 человек, которые должны были переправиться через реку несколько ниже, где она течет по болотам и лугам; на следующее утро они были уже на другой стороне, и греческий авангард поспешно отступил назад. Тогда Бренн приказал побережным жителям Сперхея выстроить взамен разрушенных новые мосты, и они быстро исполнили это, не только из страха перед варварами, но и надежде скоро избавиться от них. Кельты немедленно переправились через реку и двинулись против Гераклеи, грабя и опустошая ее окрестности и убивая народ по деревням; явившиеся из лагеря греков перебежчики сообщили, что проход прегражден и что войска собрались из таких-то и таких-то городов. Не теряя времени на попытки взять штурмом Гераклею, которая, хотя и находилась во враждебных отношениях с этолянами, принудившими ее присоединиться к их союзу, тем не менее была готова защищаться самым упорным образом, Бренн поспешил к проходу. Здесь завязался жаркий бой; греки, защищенные и условиями местности и своим тяжелым вооружением, поддержанные притом подошедшими к самому берегу кораблями, которые метали всевозможные снаряды, удержали проход в своих руках; кельты принуждены были отступить.
   Семь дней спустя после этого Бренн приказал попытаться занять ведущую из Гераклеи через Эту тропинку; расположенный на вершине горы богатый храм Афины обещал хорошую добычу; но полководец Антиоха Телесарх защищал этот путь с величайшим мужеством; он пал, но кельты принуждены были отступить. Эти бесплодные усилия утомляли их, а вся страна кругом была уже опустошена. Бренн знал, что самая сильная часть неприятельского войска состояла из этолян; если бы ему удалось заставить их возвратиться на родину, то Фермопилы были бы почти наверно взяты. Он послал назад через Сперхей и Фессалию 40 000 человек под командой Орестория и Комбутиса, чтобы произвести вторжение в Этолию. Они проникли до этолийского местечка Каллиона, где совершили неслыханные жестокости и злодеяния; убийства, поджоги и насилия совершались с дикой яростью: они, как рассказывают, пили даже кровь убитых; грабя и паля огнем, они рассеялись по равнинам всего края. При вести об этом стоявшие в Фермопилях этоляне поспешили на родину; из Ахеи прибыли на кораблях к ним на помощь граждане Патр; женщины, старики и дети взялись за оружие; были заняты горные проходы, по которым должны были идти кельты; там постоянно нападали этоляне с возраставшей яростью и с большим успехом; говорят, что половина неприятельского войска погибла на обратном пути.
   Между тем главные силы кельтов все еще продолжали стоять перед Фермопилами; наконец, гераклеоты и эпианцы, чтобы избавиться от варваров, предложили показать им путь через Эту; это был тот самый путь, который двести лет тому назад Эфиальт показал персам. Покровительствуемый туманом, Бренн с отрядом избранных воинов поднялся на горы, между тем как главная масса войска под командой Акихория осталась на земле энианов; занимавшие эту дорогу фокейцы увидали их только тогда, когда они были уже подле них; их сопротивление, при котором наибольшую храбрость проявил павший здесь афинянин Кидая, было бесполезно, кельты стремительно спустились с горы, и находившиеся в проходе реки, видя себя окруженными со всех сторон и не имея никакой другой возможности спастись, бежали на аттические триеры; греческие войска рассеялись для защиты родины.
   Теперь этот дикий и опустошительный поток варваров хлынул в Грецию, одним путем -- Бренн, [1034] а другим -- Акихорий с остальным войском и обозом. Их жадные инстинкты особенно возбуждали сокровища Дельфийского храма. Быстро собрались из всех городов фокейцы; к ним для защиты Дельфийского храма присоединилось 400 локров из Амфиссы и 200 этолян; большая часть этолян выступила в поход, чтобы преследовать обремененные добычей полчища Акихория и при помощи постоянных нападений вырвать из их рук часть своих сокровищ, между тем как Бренн пошел на Дельфы.
   Происшедшие там события греки разукрасили чудесными сказаниями. Снежная метель летом, землетрясение и ураган потрясли мужество варваров, кощунственно приближавшихся к святилищу богов; с неба падает пламя, чтобы уничтожить их, герои восстают из лона земли, чтобы устрашить их угрозами и предостережениями; при такой помощи греки сражаются с удвоенным мужеством весь день и к вечеру отступают в Дельфы. Сам бог борется в течение почти всей ночи за свое святилище; с вершины Парнаса катятся на варваров глыбы скал, погребая под собою сотни людей; снежная метель яростно бичует их. Но они не прозревают близости бога и возобновляют бой на следующее утро; из города, из горных ущелий появляются греки и нападают на варваров с боков с тыла; сами боги, Аполлон, Артемида и Афина, с громким боевым кликом становятся в ряды сражающихся; панический страх охватывает варваров, которые в яростном ослеплении обращают свое оружие друг против друга; раненный насмерть Бренн падает, все войско кельтов находит здесь свою гибель и из пришедших сюда многих тысяч ни один не остается в живых.
   Таков рассказ греков, который, несмотря на свою поэтичность, не соответствует истине. Действительно, кельты понесли при Дельфах тяжелое поражение; трудные условия местности, непогода и неоспоримая отвага четырех тысяч защитников этого святого места должны были принести погибель большому количеству людей; теперь, когда Бренн пал, они, следуя совету умирающего, поспешили отступить. [1035] Но масса этих варваров все еще представляла собою достаточно грозную силу; оставшийся на берегах Сперхея народ не был уничтожен, отдельные шайки, как кажется, еще целый год после этого тревожили проходы и дороги Греции. [1036] Часть дельфийских полчищ, называемая тектосагами, возвратилась, как рассказывают, на свою далекую родину. [1037] Другие полчища под командой Комонтория и Бафаната, обремененные богатой добычей, двинулись к северным проходам тем же путем, которым пришли, среди постоянных нападений пострадавших от них ранее жителей, и разделились в земле дарданцев; находившиеся под командой Бафаната направились в Иллирию и поселились там при впадении Савы в Дунай, а другие под командой Комонтория уничтожили власть трибаллов и гетов и основали Тилийское царство по обе стороны Гема. [1038]
   Наконец, те полчища, которые еще весною отделились от главной массы под командой Лотария и Леоннария, опустошая Фракию, взимая дань с просивших у них мира И сокрушая пытавшихся оказать им сопротивление, приблизились к Византии; этот богатый и могущественный город сделал безуспешную попытку сопротивления им; он должен был обязаться уплатить им дань, для уплаты которой он получил субсидии от дружественный городов, причем одна Гераклея дала 4 000 статиров. Двинувшись далее, кельтские орды обложили контрибуцией богатые приморские города Пропонтиды, забирая все, что они только могли; они услышали такие соблазнительные вещи о богатстве противоположного берега, что решили переправиться туда; взяли приступом Лисимахию, опустошили затем Херсонес, откуда местами точно на другом берегу реки виднелись богатые нивы азиатского берега. [1039] Но Византия отказалась дать им корабли для переправы, и точно так же отказал перевезти их стратиг противоположного берега Антипатр. После этого большая часть отряда под командой Леоннория возвратилась назад к Византии, между тем как Лотарий овладел двумя триерами и двумя яхтами, присланными Антипатром под предлогом сопровождения своего посла, и перевез свои полчища на другой берег, намереваясь сперва засесть в Илионе и немедленно начать оттуда свои разбойничьи набеги на Азию. [1040]
   Так как мы знаем из одной случайной заметки, что в этом году Антигон вел войну против Антиоха в Азии, а другая заметка сообщает нам, что Антигон мог располагать в Эолиде Питаной, и так как существует даже некоторые следы того, что увенчавшаяся успехом морская битва придала благоприятный оборот судьбам Антигона, [1041] то образ действий сирийского стратега Геллеспонта позволяет заключить, что война между двумя царями была уже окончена и что между ними был заключен мир, по которому, вероятно, Антигон отказывался от всех своих притязаний и владений в Малой Азии, а Антиох взамен того признавал за ним исключительное законное право на престол Македонии и выдавал за него свою сестру Филу. [1042]
   Действительно, в Македонии со времени страшного отлива кельтов из Греции господствовали величайшие смуты. Сосфен умер, и одновременно выступило несколько желавших присвоить себе или всю страну, или ее отдельные части претендентов, в числе которых называют Антипатра, Птолемея и Арридея. [1043] При помощи своих собственных сил Македония, а тем более Фракия, уже не могли быть спасены.
   Вскоре мы находим Антигона с его флотом и его слонами под стенами Лисимахии, куда он должен был прибыть после переправы Лотария в Илион, хотя источники ничего не говорят нам об этом. В Лисимахию к царю являются, как кажется, от Комонтория послы кельтов с предложением купить у них мир; он угощает послов с величайшей пышностью и показывает им свои военные корабли и своих боевых слонов. По своему возвращению домой послы рас сказывают о находящихся в царском лагере сокровищах и той небрежности, с какой он оберегается. Соблазненные перспективой богатой добычи варвары выступают, намереваясь напасть на лагерь врасплох; найдя лагерь не защищенным валом, не занятым войсками и покинутыми как бы во время поспешного бегства, они осторожно проникают в него, страшатся измены и беспрепятственно предаются грабежу, а затем обращаются к кораблям и начинают грабить и там; в это время на них неожиданно нападают гребцы и подоспевшие войска, которые и уничтожают охваченных паническим страхом кельтов до последнего человека. [1044]|
   Победой при Лисимахии Антигон открывает себе путь в Македонию, решившись оставить на первое время Фракию в руках варваров Тилиса.
   Он принял меры, чтобы положить конец анархии в Македонии. [1045] Взял к себе на службу отряд кельтов под командой Битория, вероятно тот, который остался по отступлении кельтов из Греции и Македонии и который после рокового дня битвы при Лисимахии предпочитал зарабатывать деньги, лишь бы не испытывать подобную участь; они выговорили себе жалованье по золотому на человека. Из претендентов, как кажется, один только Антипатр попытался оказать сопротивление; когда он был разбит, 9 000 кельтов потребовали также и для невооруженных, женщин и детей по золотому условленного жалованья; получив отказ, они начали грозить и затем удалились, а Антигон послал за ними гонцов; главари, конечно, предположили, что он боится и хочет платить; они явились к нему и, видя себя во власти царя, согласились на уступки, удовольствовавшись тринадцатью талантами, причем пришлось по золотому на человека. [1046]
   Следуя примеру Антигона, Никомед пригласил в Азию полчище Леонория, которое долгое время лежало тяжелым бременем на территории города Византия, и взял его вместе с людьми Лотария к себе на службу, чтобы наконец окончательно сломить сопротивление Зипета. Заключенный с ним семнадцатью главарями договор гласил, что они обязуются на вечные времена верой и правдой служить ему и его наследникам, не поступать ни к кому на службу без его разрешения, иметь с ним общих друзей и врагов и особенно быть всегда готовыми для помощи византийцам, гераклеотам, калхедонянам, тианцам и киеранянам. Это они-то и остались в Малой Азии под именем талантов, служа долгое время предметом ужаса для своих ближайших и дальних соседей.
   Когда Македония снова сплотилась и оправилась под скипетром Антигона, кельты во Фракии и на Дунае принуждены были держаться спокойно. Главным событием в Греции были торжественные Дельфийские празднества; после богов Грецию спасли этоляне и Афины. Мы имеем остатки одной аттической надписи, заключавшей в себе предложение Киберния, отец которого Кадий пал при Фермопилах; она гласит; "Так как этоляне постановили учредить торжественные игры в честь Зевса Сотера и пифийского Аполлона в воспоминание борьбы против общего эллинам святилища Аполлона и для отражения которых и для совместной борьбы за всеобщее спасение афинский народ тоже прислал избранных воинов и всадников, и так как союз этолян и его стратег послали относительно этого посольство в Афины..." и затем следует несколько отрывков, в которых, по-видимому, шла речь о прибавленных афинянами мусических агонах. Это чудесное избавление прославлялось также многочисленными обетными дарами и художественными произведениями; [1047] Павсаний описывает в числе обетных статуй в Дельфах статуи этолян: статуи Аполлона, Артемиды и Афины, бывших против кельтов; а в Аполлоне Бельведерском думают видеть копию этого обетного дара. [1048]
   С концом вторжения кельтов наш рассказ достигает такого пункта, который в известной степени заканчивает собою антистрофу эпохи Александра.
   Македония после происшедших в ее внешнем могуществе, исконных народных силах и внутреннем устройстве громадных перемен, потрясена и расшатана до самого основания. В Фессалии и в лежащих по внутреннюю сторону Фермопил областях, где после бесконечной борьбы внутренних партий и внешних властителей чума и вторжение кельтов уничтожили последние остатки древнего порядка и устройства, на первый план выступают новые исторические элементы; основывается Ахейский союз, и значение Этолийского союза быстро возрастает; оба они и переживающее теперь глубокую перемену царство Спарты становятся отныне руководящими факторами политической жизни Греции. Чувствуется наступление новой эры; войны, которыми Пирр еще занят в Италии, принадлежит по своему значению уже к следующему периоду, в который могущество Рима начнет оказывать давление на греческий и эллинистический мир.
   Восстановленной Антигоном Македонии придется еще раз вступить в борьбу за свое существование, чтобы затем под его заботливым управлением пустить крепкие корни, которых не поколеблют три следующих затем поколения. Фракийское царство Лисимаха исчезает без следа. Кельтское царство Тилы владеет его континентальной частью, между тем как лежащие по берегам Геллеспонта до Понта и Дуная греческие города продолжают хотя часто с большим трудом, сохранять свою свободу, но еще чаще враждуют друг с другом, что, впрочем, не мешает им быть богатыми и могущественными благодаря обширной торговле, которую они ведут.
   В Малой Азии начинает усиливаться дом Пергама, который, украсив себя после большой победы над галатами царской диадемой, приобретает значение посредствующей между востоком и западом державы. Остальные земли Малой Азии принадлежат частью туземным государствам, как Вифиния, Каппадокия, Понт и Армения, а частью к царству Селевкидов; из греческих городов морского берега и ближайших островов многие вскоре, хотя и сохранили номинальную свободу, попадают под власть Лагида; только Родос среди больших и малых эллинистических держав сохраняет свою мудрую независимость. Вся верхняя Азия находится во власти Селевкидов; еще не наступило то время, когда менее поддающиеся влиянию западной культуры народы высокого Ирана и Бактрии отделяться от совершенно эллинизированной Сирии. Египетское царство, управляемое теперь Птолемеем Филадельфом, обладает наибольшей внутренней прочностью; скоро ему придется испытать свои силы в новых войнах с Селевкидами и в борьбе за обладание Келесирией.
   Главный политический вопрос эпохи диадохов относительно того, может ли быть сохранено единство монархии Александра, теперь, после бесплодных попыток дать ему все возможные разрешения и формы или заменить его различными суррогатами, сходит со сцены; полная невозможность соединить политически в одно царство, в одну всемирную монархию народы востока и запада наконец доказана, и критика того, что желал и пытался создать Александр, доведена до конца. Остается несокрушимым и постоянно распространяется все более и более глубокими волнами только то, в чем он, дерзая и созидая с безграничным идеализмом, видел средство для поддержки своего создания, -- слияние греческой культуры с культурой народов Азии, создание новой, соединяющей в себе восточные и западные элементы цивилизации и объединение исторического мира в эллинистической образованности.

Примечания

   [1] . Curt, X, 5, и, вероятно, со слов Клитарха. Трог (Iustin., XIII, 1), в основе которого лежит, как кажется, рассказ Дурида, представляет дело совершенно иным образом. Третья версия, которую мы находим в извлечении из сочинения Арриана τά θιετά Αλέξανδρον, у Диодора (XVIII, 2 сл.) и у Плутарха (Еит., 3 сл.), заимствована у Иеронима из Кардии.
   
   [2] Арриан (De reb. duct., I, § 2) называет в числе присутствовавших Пердикку, Леонната, Птолемея, Лисимаха, Пифона и Аристона, но пропускает Певкеста, который, по словам Эфемерида, в это время находился в Вавилоне; он прав, так как Певкест, получив сатрапию Перейду, переставал быть соматофилаком, как Балакр, когда он в 333 году сделался сатрапом Киликии, и Менет, когда в 331 году он сделался гиппархом приморских земель Сирии (Arrian., II, 12, 2; Ш, 16, 9); быть может, вместо Певкеста телохранителем был назначен Арридей (Аррабей) или предполагался быть назначенным; см. ниже.
   
   [3] principes amicorum ducesque copiarum (Curt., X, 6, 1). οι δε μέγχστον Εχοντες αξίωμα των φίλων και σωματοφυλάκων (Diod., XVIII, 2). (duces) armati in regiam coeunt ad formandum renim praesentum statum (Iustin., XIII, 2). Совершенно так же поступил Александр перед битвой при Гавгамелах συμκαλεσας τους τε εταίρους και στρατηγούς καΐ Ιλάρχος και των συμμάχων και μισθοφόρων ξένων τους ηγεμόνας (Arrian., Ш, 9, 3). Возможно, что теперь после смерти царя были созваны только гетайры, стратеги и гипптархи, - все лишь македоняне; источники ничего не говорят об этом.
   
   [4] Диодор (XX, 20) говорит, что около 310 года Геракл был έπτακαίδεκα ετη γεγονώς; Юстин (XV, 2, 3) говорит по тому же самому поводу: qui fere annos XIV excesserat. Следовательно, Геракл должен был родиться в 327 или 324 году; но Парменион, по совету которого Александр будто бы вступил в связь с Барсиной, не находился более лично при нем с июля 330 года, а, в конце этого года был уже убит. Барсина родила Мемнону сына, родив ранее Ментору, который умер еще в 338 году, трех дочерей, старшая из которых была выдана в Сузах/за Неарха; если бы она родила в 324 году Геракла, то она должна была быть уже пожилой женщиной и, конечно, тем менее была соблазнительна для Александра. Герцог de Luynes издал (Essai sur la numismatique des satrapies, табл. XVI) монету, которая по своему типу (лев, растерзывающий быка) принадлежит к Киликии; на ее задней стороне находится надпись: (?????, а на передней женская головка с????? Если Blau (Wieiner Numism. Zeitschr., 1876, с. 235) прав, узнавая здесь имена Барсины и Александра, то мы должны предположить, что Барсине был дан в приданое какой-нибудь киликийский город, может быть, Таре. Но Brandis Munzkunde (с. 431) вместо чтения Blau устанавливает более точное чтение?????, в котором Six (Monnaies, d. Hierapolis en Syrie, прекрасная статья в Numism. Chron., нов. сер., XVIII, с. 103) узнает сокращение из??????(Athe Lhabe), Άτταγάθη у Гезихия [Άττ' αγαθή - Dea bona].
   
   [5] Диодор (XVIII, 2) называет его ψυχικούς πάθεσιυ συνεχόμενος αναάτοις. Поэтому многие хотели исправить valetudinem majorem (эпилепсия) у Юстина (XIII, 2, 11) в valetudinem animorum.
   
   [6] По словам Курция (X, 6, 19), Пердикка колеблется принять предложенное ему первое место (summam imperii) в государстве: haerebat inter cupiditatem pudoremque et quo modestius quod expectabat appeteret pervicacius oblaturos esse credebat. Itaque cunctatus diuque quod ageret incertus ad uitimum tamen recessit et post eos qui sedebant proximi recessit. Затем по предложению соматофилака Пифона назначаются tutores (Curt., Χ, 7, 8; ср.: Iustin., XIII, 2, 14).
   
   [7] Интересно, что Юстин (XIII, 1, 7) говорит так, как будто бы пехота после смерти Александра возобновила сцены Описа: ut hostem amissum gaudebant et securitatem nimiam et adsidua ЬеШ pericula execrantes etc.
   
   [8] Диодор говорит о нескольких послах: πρέσβεις έκ των αξίωμα εχόντων ανδρών; весьма естественно предположить, что стратеги были посланы к своим фалангам, а Мелеагр, может быть, был поставлен во главе их как первый по старшинству. По словам Юстина, вместе с Мелеагром был послан Аттал, или называвшийся еще ранее по имени стратег, или таксиарх, тот самый, о котором упоминает Арриан (De succ. Alex., ар. Phot, § 33), - или сын Андромена, тимфеец, который был женат на сестре Пердикки; но к последнему нельзя отнести дальнейшие слова Юстина (XIII, 3, 7): Attalis ad interficiendum Perdiccam ducem partis alterius mittit, как мы увидим из позднейших событий.
   
   [9] Quingenti cum ео erant spectatae virtutis, Ptolemaeus quoque se adjunxerat ei puerorumquc regia cohors (Curt., X, 7, 17), предводителем которых был Селевк, упоминаемый также и Аррианом (De succ, I, § 3) в числе лиц, державших сторону Пердикки. Дальнейшие подробности у Курция и Юстина, несмотря на свою живописность, кажутся мне выдумкой, особенно фраза: Perdiccas ne abducendo equites abrupisse a cetero exercitu videretur, in urbe subsistit. Если бы в слишком коротком извлечении Фотия из истории диадохов Арриана можно было пользоваться каждым малейшим намеком, то из слов в ее начале (την ανά^ηιν 'Αρριδαίου... έφ' ω και 'Αλέξανδρον, βν εμελλεν... τίκτειν 'Ρωξάνη συμβάσιλεύειν αότω) можно было бы заключить, что этим соглашением закончилось первое столкновение между пехотой и конницей в царском дворце. Я не решаюсь пойти так далеко.
   
   [10] По словам Плутарха (Еит., 1), Эвмен по смерти Гефестиона, когда место хилиарха занял Пердикка, получил гиппархию Пердикки. Это маловероятно.
   
   [11] Plut, Еит., 3. Диодор (XVIII, 2) тоже говорит: of χαριεστατοι των ανδρών έπεισαν αυτούς δμονοησαι. К этому времени относится анекдот, рассказываемый Плутархом (Еит., 1): архигипаспист Неоптолем, говорит он, после смерти Александра сказал, что он следовал за царем с его щитом и копьем, а Эвмен - с табличками и стилем.
   
   [12] Igitur a rege legatur Pasas Thessalus et Amissus Megalopolitanus et Perilaus (Curt., X, 8, 15), стало быть, последний был несомненно македонянином и, вероятно, тем лицом, которое Диодор (XIX, 54) называет стратегом Антигона. По-видимому, вряд ли возможно, чтобы оба этих грека были обязаны своим происхождением только фантазии Клитарха.
   
   [13] По словам Курция (X, 8, 22), у которого пехота является просящей стороной, она требует от Пердикки только, ut Meleagrum tertium ducem acciperem, haud aegre id impetratum est. Рассказ Арриана о заключенном вскоре после того договоре показывает всю лживость этой версии.
   
   [14] Servata est portio regni (Iustin., XIII, 4, 3). Извлечение из Арриана не упоминает об этой оговорке; она должна была существовать, так как отныне всегда говорится о "царях"; таким образом, они официально называются в почетном постановлении нахиотов в честь Ферсиппа (С. I. Craec, II, no 2166 и Арр., с. 1024): δ'τε... Φίλιππος [6 Φιλίππου και] Αλέξανδρος 6 'Αλεξάνδρω τ[αμ βασιλεία]ν παρελαβον..., и с 13: παραγενόμενο[ς προς τοι]ς βασίληας... Наши источники не говорят, как была организована опека над этим ребенком. Употреблявшееся иногда ранее название "Александр Эг" происходит из Канона царей, где Петавий нашел в своей рукописи Αλέξανδρος ΑΙΓΟΣ вместо ΑΔΔΟΣ и принял это чтение.
   
   [15] Это важное показание в извлечении из Арриана гласит: Άντίπατρον μεν στρατηγόν είναι των κατά την Εύρωπην, Κράτερον δε προστάτην της Αρριδαίου βασιλείας. Περδίκκαν δε χιλιαρχειν χιλιαρχίας ης ίρχεν Ήφαιστίων, το δέ ην επιτροπή της πάσης βασιλείας. Μελεαγρον δέ υπάρχον Περδίκκου. Поверхностнее говорит Юстин: castrorum exercitus et rerum cura Meleagro et Perdiccae assignatur. Объяснением слов Арриана может служить Дексипп (с. 1): Αντίπατρος δε στρατηγός αυτοκράτωρ έκαλειτο, την δέ κηδεμονιαν και οση προστασία της βασιλείας, Κρατερός επετράπη, ft δη πρωτιστον τιμής τέλος παρά Μακεδόσι. Это, несомненно, не есть звание επίτροπος, которое после смерти Архелая получил линкестиец Аэроп (Diod., XIV, 37), после смерти Александра - Птолемей из Олора (Aeschin., falsa leg., § 29: ό'ς ην επίτροπος καθεστηκώ των πραγμάτων), а после смерти Пердикки - Филипп, как επίτροπος его малолетнего племянника Аминты (Iustin., VII, 5, 9: diu поп regem sed tutorem pupilli egit). Что προστασία не обозначает одного только decus regium, как это полагает Wesseling (ad Diod., XVIII, 49) и как употребляет это слово Диодор (XVII, 34), по-видимому, доказывает то место Диодора (XVIII, 23), где он говорит о Пердикке: Παρέλαβε τάστε βασιλικάς δυνάμεις και την των βασιλέων προστασίαν.
   
   [16] После открытия почетного постановления в честь Ферсиппа не может подлежать никакому сомнению, что вернее называть его Арабеем; в рукописях Полнена (VII, 30) - стратагема, которую мы не колеблясь должны отнести к Кизику, - стоит чтение 'Αριβαίου и Άνιββαίου. У Диодора (XVIII, 3, 26, 39, 51 и т. д.) его имя всегда пишется 'Α^ιδαιος. Из Юстина (XIII, 4, 6): jubetur Arridaeus rex corpus Alexandri in Ammonis templum deducere - мы видим, что эта порча имени очень стара. Именно поэтому-то я и не решился отказаться от рукописного предания, тем более что для обозначения происхождения этого человека нигде не упоминается имя его отца и не дается никаких других указаний. Конечно, он принадлежит к числу вельмож, и его настоящее имя могло бы указать нам на род линкестийских князей; может быть, он сын гиппарха Аминты, внук Аррабея и правнук царя Аэропа. Данное ему поручение сопровождать тело царя и занимаемое им впоследствии положение позволяют нам заключить, что он занял место Певкеста между соматофилаками.
   
   [17] По словам Курция (X, 10, 9), его тело пролежало брошенным семь дней; по словам Элиана (Var. Hist., XII, 64) - тридцать дней.
   
   [18] Тогда факт, что в плохом каталоге войск Александра у Диодора (XVII, 17) Пармениону принадлежит гегемония над всей пехотой, ничего не доказывает. Выражение Арриана Μελέαγρον δε υπάρχου Περδίκκου дает нам верное решение вопроса, хотя употребление слова ΰπαρχος весьма разнообразно.
   
   [19] Ad chiliarchum qui secundum gradum imperii tenebat (Cornel. Nep., Con., 3); Diod., XVIII, 48.
   
   [20] ουκουν ούδε &λλον τινά έ'ταξεν άντι Ηφαιστίωνος χιλίαρχον έπι τη ΐππω τη εταιρική ώς μη άπόλοιτο τό δνομα του Ηφαιστίωνος έκ της τάξεως κτλ. (Arrian., VII, 14, 10).
   
   [21] Отдельные черты его характера приводят Элиан (Var. Hist, IX, 3; XII, 16 [πολεμικός]; XII, 39 [εύ'τολμνοςр и Диодор во многих местах; Курций (X, 7, 8) называет его и Леонната regia stirpe genitos. Во время Пелопоннесской войны Антиох был князем Орестиды (Thuc, И, 80), внуком или сыном которого мог быть Оронт, отец Пердикки.
   
   [22] Юстин (XIII, 4, 7) -- говорит: infensus seditionis auctoribus repente ignaro collega lustrationem castrorum propter regis mortem (?) in posterum edicit. Слова Курция, что Мелеагр соединился для этого очищения с Пердиккой communi consilio opprimendi noxios, кажутся слишком искусственными.
   
   [23] Lir., XL, 6 и 13. По словам Гезихия (s. ν. Ξανεθικά), очищение производилось ежегодно в месяце Ксанфике, который в этом году должен был приходиться на март; в данном случае производится чрезвычайное очищение.
   
   [24] Arrian., loc. cit. Iustin., XIII, 4; Curt., X, 9, 14-21; Diod., XVIII, 4. Следовательно, Иероним, бывший сам в Вавилоне, говорит о 30 казненных, а Курций о 300; по словам Курция, казнь была произведена conspectu tonus exercitus, а по словам Юстина, по тайному приказу Пердикки (occulte jubet). Диодор рассказывает об этом после распределения сатрапий, что противоречит и Арриану, и природе дела.
   
   [25] Quorum libertas solutior (Iustin., XIII, 2, 2).
   
   [26] Мы не знаем ни одного, кроме Мелеагра и этого сомнительного Аттала, из известных нам предводителей фаланг того времени; брат Пердикки Аттал (сын Андромена), женатый на сестре Пердикки Аталанте, и Филота, получивший вскоре сатрапию Киликии, несомненно не принадлежали к противной партии.
   
   [27] βποπτος είς πάντας fiv και αύτος υπώπτευεν (Arrian., ар. Phot, I, 5).
   
   [28] Curt., X, 7, 8; Леоннат мог происходить от какой-нибудь боковой линии царского дома, так как он называется пеллейцем (Arrian., VI, 28, 4). Арриан называет его отцом то Антея (VI, 28, 4; III, 5, здесь Онас есть неверное чтение), то Анфа (ар. Phot., 690, 12), то Эвна (Indie, 18), и поэтому мы не можем определить его истинного имени. Александр назначил его телохранителем в 331 году (Arrian., Ill, 5, 7), и то, что Диодор (XVI, 94) называет его уже в числе телохранителей Филиппа, есть, вероятно, ошибка.
   
   [29] ut removeret aemulos et munus imperii sui beneficii faceret (Iustin., XIII, 4).
   
   [30] Весьма странно, что Диодор (XVIII, 3) рассказывает про распределение сатрапий ранее казни мятежников и учения Мелеагра, чему придают большое значение те, которые утверждают, что Диодор не следует Иерониму. Но только это не становится понятнее, если он почерпнул свои сведения из Дурида; и менее всего он мог иметь из него как сатрапа Лидии Мелеагра вместо Менандра.
   
   [31] αύτος μάλιστα έγενετο είς τας βασιλείας αίτιος τα έΦνη νεμηθηναι (Paus., I, 6).
   
   [32] Источники ничего не говорят об этом компромиссе и об этой перемене системы; то, что последняя фактически встречается вскоре после этого, позволяет нам с некоторой достоверностью заключить относительно первого.
   
   [33] perducto in urbem exercitu (Curt., X, 1). Мы имеем шесть списков этого распределения, в основании которых, как показывает порядок перечисления, лежит одна и та же схема. Два из них - списки Курция (X, 10) и извлечения из сочинения Арриана τά μετά 'Αλεξανδρον заключают в себе только первую половину, тогда как Диодор (XVIII, 3), Юстин (XIII, 3), Орозий (ИИ, 24), во всяком случае представляющий древнюю рукопись Юстина, и извлечение Фотия из сочинения Дексиппа τά μετά 'Αλεξανδρον дают полный список. Юстин имел перед собой другую обработку этого списка (Дурида), чем Диодор и Дексипп (Иероним), с последней совпадает Арриан.
   
   [34] Так как по прямому указанию Диодора хилиархия переходит к Селевку, то Пердикка должен был оставить ее и занять какое-нибудь более высокое положение; это могло быть только звание επιμελητής αυτοκράτωρ, во всяком случае положительно упоминающееся несколько лет спустя (Diod., XVIII, 39). В пользу этого предположения говорит также Диодор (XVIII, 2), где Пердикка благодаря анахронизму называется уже επιμελητής της βασιλείας.
   
   [35] Diod., XIII, 4; Юстин (ΧΙΐί,' 4, 17), говоря об этом же звании, называет его summus castrorum tribunatus.
   
   [36] По словам Порфирия (у Евсебия, I, 249), Селевк умер в 381 году, на 75 году от роду.
   
   [37] Lucian., De Dea Syria; Appian., Syriac, 57; Элиан (Var. Hist., XII, 16) называет его ανδρείος.
   
   [38] Афиней (I, 18) рассказывает со слов Гегесандра, что он, будучи 35 лет от роду, должен был еще сидеть на пиру рядом с отцом вместо того, чтобы возлежать, так как он не убил еще ни одного кабана.
   
   [39] Особенно интересно было бы знать, каким образом продолжал свое существование институт телохранителей; но относительно этого и относительно всей военной организации ближайших лет мы не можем узнать ничего достоверного. Из числа телохранителей и, вероятно, в том же звании около царя остался только Аристон, находившийся, по-видимому, в особенно дружеских отношениях с Пердиккой.
   
   [40] Арриан говорит: Λιβύης και όσα της Αράβων γης ξύνορα Αίγυπτω. Это, конечно, только области Тиаравия и Нифеата. Несомненно, что имя Ливии не обнимает прямо Кирены и не обнимает даже всей области, которая в политическом отношении называлась Ливией; как это показывают монеты с надписью ΛΙΒΥΩΝ и отчасти с типом Александра, это слово имело не только географическое и этнографическое значение, но обозначало в известный период времени политическую общину, хотя и состоявшую из кочевых племен пустыни. Мы не будем входить здесь в рассмотрение вопроса, следует ли отнести пунийское Μ на этих монетах к макомадам, к мармаритам или к макеям (см. различные предположения у С. Muller'a, Numismatique de l'ancienne Afrique, I, с. 133); во всяком случае mer-mer-ti, которых, по словам одной иероглифической надписи 211 года, покорил Птолемей (Lepsins, Zeitschr., IX, с. 1), принадлежат к племенам пустыни, живущим преимущественно между Египтом и Киренаикой. При распределении сатрапий на Киренаику, по-видимому, смотрели сперва как на свободную Грецию. Об Аравии Плиний (Y, 12), как кажется, со слов Посейдония, говорит: ultra Pelusiacum Arabia est ad mare rubrum pertinens... Ostracine Arabia finitur.
   
   [41] ad tractandam (вульгата: tradendam) provinciam additur (Iustin., XIII, 4, 11). Клеомен ошибочно называется сатрапом, например, у Павсания (I, 6, 3), δν σατραπεύειν Άίγυπτον κτεστησεν Αλέξανδρος, и в извлечении Фотия из Арриана: ό έξ 'Αλεξάνδρω της σατραπείας ταύτης &ρχειν τεταγμένος (у Дексиппа, fr. 1), но ниже он называется правильно Πτολεμαία 15παργος.
   
   [42] Arrian., III, 6.
   
   [43] У Арриана (III, 29 и IV, 25) Филот называется предводителем фаланги. При дальнейших раздорах он играет довольно определенную роль как приверженец Пердикки.
   
   [44] Один только Юстин говорит, что Неарх получил Ликию и Памфилию; было бы изумительно, если бы этот адмирал, бывший, очевидно, одним из наиболее влиятельных лиц при дворе, остался ни при чем; его прежние отношения к Ликии и Памфилии и столь благоприятное для флота положение этих земель, по-видимому, придают еще больший вес этой догадке. К сожалению, мы не можем определить время упоминаемой Полиеном (V, 35) борьбы Неарха с Антипатридом из-за Тельмиса.
   
   [45] Слова Эмилиана (αυτουργός ην δ Αντίγονος, Var. Hist, XII, 13), очевидно, заимствованы из такого источника, где они были употреблены в насмешку над Антигоном, вероятно, из Дурида, противника Антигонидов, питавшего любовь к таким бесстыдным рассказам, целый ряд которых приводит Элиан War. Hist, XII, 43), вероятно, из сочинения Дурида Μαχεδονικά. Слова Юстина (XIII, 4, 10) о Птолемее: quem ex gregario milite Alexander virtutis causa provexerat, изобличают свое происхождение из той же фабрики. Мог ли αυτουργός в самом начале войны быть назначен Александром сатрапом Фригии? Могло ли тревожить Александра его честолюбие, как говорит Элиан (Var. Hist, XII, 16)? Он бесспорно происходит из знатного рода (История Александра), и если, говоря о нем, Диодор (XXI, 1) употребляет выражение έξ Ιδιώτου γενόμενος δυνάστης, то это вовсе не является противоречием. Впрочем, прежде чем получить сатрапию Фригии (в 333 году), он был стратегом контингентов пехоты греческих союзников и, по "словам армянского Евсебия (I, 248, ed. Schone), ему теперь уже пошел шестой десяток лет.
   
   [46] Diod., XVIII, 16. Сравни слова того же Диодора (XXXI, 19, 4) о мнимом происхождении Ариарата от древнеперсидского царского рода. Источники не говорят нам о том, была ли верхняя Каппадокия, через которую Александр прошел в 333 году и которую он подчинил сатрапу Сабикте (?), впоследствии отнесена к какой-нибудь другой сатрапии, хоть к Великой Фригии (ср.: Curt., IV, 1, 35). Этому Ариарату принадлежат также серебряные монеты с надписью 0x01 graphic
, выбитые, вероятно, в Синопе и Газиуре, которые определил Waddington (Revue Num., 1861, с. 2 слл.); о прекрасной медной монете с такой же надписью см. Merzbacher'a (Wiener Numism. Zeitschr., 1871, с. 427). Об этих монетах и об их времени говорилось в Истории Александра.
   
   [47] По словам Диодора (XVI, 90, 2), Митридат в 337 году наследовал престол (την βασιλείαν διαδεξάμενος) своего отца Ариобарзана, а выше (XV, 90, 3) Диодор говорит, что Ариобарзан был сатрапом Фригии: δς και ΜιΟριδάτου τελευτήσαντος της τούτου βασιλείας κεκοριευκώς ην. Вряд ли можно сомневаться в том, что владения этой династии составляла главным образом Пафлагония. По словам Диодора (XVI, 90), этот Митридат царствовал 35 лет. Не видно, потерял ли он свое наследство еще во время Александра или только теперь; с этого времени он находился при Антигоне и был в тесных дружеских отношениях с его сыном Деметрием. Плутарх (Demetr., 4) называет их обоих ровесниками, тогда как Митридат был лет на 40 старше (Lucian., Macrob., 13; ср.: Wesseiing, ad Diod., XIX, 41).
   
   [48] Παφλαγονίαν και Καππαδοκίαν και πάσαν τας συνοριξούσας ταύ-ταις. χώρας ασ Αλέξανδρος ουκ έπηλύεν κτλ (Diod., XVIII, 3). Плутарх (Еит., 4) говорит μέχρι Τραπεξού'ντος. Ср.: Юстина, Дексиппа, Арриана и Курция. О звании и положении его отца смотри комментаторов Элиана (Var. Hist., XII, 43). По словам Теодора Метохита (с. 789, ed. Muller), Эвмен получил также и Киликию; это сведение совершенно неверно, как и многие другие сведения у этого сбивчивого великого канцлера; ниже я не буду приводить его сведения о Деметрии, Пердикке, Пирре и т. д.
   
   [49] После разъяснений Böckhl'a (С. I. Graec, I, no 105) мы должны считать окончательно решенным вопрос о том, что имя этого сатрапа следует писать вместе с Дексиппом таким образом, а не Кассандр, хотя это имя дают Арриан, Диодор, Курций и Юстин.
   
   [50] В 331 году он наследовал Асандру в управлении сатрапией (Arrian., Ill, 6; ср.: VII, 23, 1 и 24, 1). Он был македонянин и поэтому-то не был Менандром, сыном Мадрогена из Магнесии, который называется в числе триерархов строившегося на Инде флота (Arrian., Ind., 15).
   
   [51] Arrian., De succ. Alex., I, 6.
   
   [52] Θράκης και Χερσονήσου και δσα θραξι σύνορα έΦνη έστε έπ! θάλασσαν την έπ Σαλμοδησσον του Ευξείνου πόντου καθήκοντα (Arrian., Ibid.). Почти дословное совпадение с этим слов Диодора (XVIII, 3) показывает, что они оба следуют Иерониму. События, случившиеся при Зопирионе и Мемноне, упомянутые нами в Истории Александра, доказывают, что до сих пор оба тамошних стратега - стратег Фракии по южную сторону гор и стратег Фракии по северную сторону гор - находились в зависимости от Антипатра.
   
   [53] στρατηγείν αγαθός (Aelian., Var. Hist, XII, 16).
   
   [54] Дексипп у Фотия (с. 64, с. 668, ed Muller) говорит, что он έπι πασι Μακεδόσι και Έλλησι και ΊλλυριοΤς και Τριβαλλοΐς και Άγριάσι και οσα της Ηπείρου έξέτι Αλεξάνδρου στρατηγός αυτοκράτωρ έτέτακτο.
   
   [55] την δε κηδεμονίαν καΐ βοή προστασία τήσ βασιλείασ Κρατερός επετράπη κτλ. (Dexipp., loc. cit). Арриан тоже (с.69а-20; I, 3) называет его προστάτης. Слова Юстина regias pecuniae сига traditur (XIII, 4) открывают нам важную отрасль входивших в область его ведения занятий. Мы можем только из природы самого дела определить подробности того, как Кратер и Антипатр договорились между собой.
   
   [56] Арриан приводит следующий каталог: τά δε έπέκεινα τής Θράκης έπι Ίλλυρυούς και Τριβαλλούς και Άγριανας και αύτη Μακεδονία και ή Ήπειρος ώς επι τά δρη τα Κεραύνια ανήκουσα και οί Έλληνες σύμπαντες. Дексипп (loc. cit.) дает те же указания и отступает только в словах και δσα τής Ηπείρου έξέτί Αλεξάνδρου, а это может означать, что часть Эпира находилась во власти Македонии, а эпирское царство осталось независимым под скипетром Эакида.
   
   [57] По крайней мере при разделе 321 года Пор получает την κατά τον Ινδον και Πάτταλα (Arrian., loc. cit.). Юстин и Диодор совершенно обходят его при этом разделе, а извлечение из Арриана (с. 69) пропускает его и все остальные восточные провинции. Дексипп (у Фотия) называет только одного Пора, но сообщает неверное сведение, будто он получил ol έν μέσω Ινδού ποταμού και Ύδάσπου νέμονται. /
   
   [58] Слова Диодора (XIII, 3) могут относиться также к Пору, Фегею и Сопиту - τοις περι Ταξίλην βασιλεύσι. Юстин говорит: terras inter amnes Hydaspem et Indum Taxiles habet.
   
   [59] in colonias in Indis conditas Pithon Agenoris filius mittitur (Iustin., XIII, 4, 21).
   
   [60] Из Страбона (XIV, 683) и Диодора (XVIII, 39) видно, что Стасанор был родом из Сол на Кипре.
   
   [61] По Диодору, Филипп получил Бактрию и Согдиану; Дексипп говорит: Φιλίππον δε fjv άρχή Σογδιανοι (? вероятно ΒακτριανοΙ)... την δε Σογδιανών βασιλείαν 'Ορώπιος εΐχεν ού πάτριον 'αρχήν, αλλά δόντος αύτώ Αλεξάνδρου έπε! δε τύχη τις αύτώ συνέπεσεν επαναστάσεως αίτιαν φεύγοντι, παραλυθήναι της αρχής, τότε κοινώς αυτών την άρχην εΐχε (Φίλιππος). Из встречающегося здесь слова τύχη мы можем заключить, что источником этого места был Иероним; но кто такой Όρώπιος, и не скрывается ли под этим именем χοριήνης (Arrian., IV, 21, 10),' это остается неизвестным. Текст Юстина (XIII, 4, 23) переполнен искажениями: Bactrianos Amyntas sortitur, Sogdianos Sulceus, Stagnor Parthos Philippus etc.; имя Стагнор он повторяет ниже (XLI, 4), говоря, что после смерти Александра nullo Macedonum dignante Parthorum imperium было передано Stagnori externo socio. Так как при разделе 321 года солиец Стасанор получает вместо Арии Бактрию и Согдиану (Diod., XVIII, 39), и так как Фратаферн сохраняет за собой Парфию и Гирканию, то Юстин должен был впасть здесь (XIII, 4) в ошибку, которую он и повторяет ниже (XLI, 4).
   
   [62] Юстин (XIII, 4, 12) говорит: Pitho Uliricus Midiae majori, Atropates minori socer Perdiccae praeponitur. Pitho есть поправка вместо стоящего в большинстве рукописей Philo; странное illyrior, или iller, yllir, без сомнения, объяснено правильно, но вовсе не объясняется тем, что Пифон, сын Кратеба, был родом из Алкамен (Arrian., Ind., 18, 6), даже если бы положение этого места было установлено лучше, чем оно установлено по 'Αλαλκομενα! у Страбона (VII, с. 327) и по заметке об 'Αλκομενα! πόλις Ιλλυρίας у Стефана. Арриан (Ind., loc. cit.) положительно называет Пифона.! сына Кратеба, македонянином, а в Анабасисе (VI, 28, 4) он вместе с Лагидом Птолемеем называется 'Εορδαιος. Называть для издевки такого знатного македонянина иллирийцем совершенно в характере Дурида, и это служит только лишним доказательством того, что он был источником Помпея Трога.
   
   [63] τό νεωτεροποιόν (Aelian., Var. Hist., XIV, 48). - φεονήματος πλφης, δυνάμενος δε στρατηγείν (Diod., XVIII, 7). - Орфография колеблется между Πυΰον, Πίθον и Πείθων.
   
   [64] Даже в трех полных списках не упоминается сатрапия Армения; в 331 году Александр отдал ее Мифрену, прежнему коменданту Сард; из Плутарха (Еит., 4) видно, что ее получил теперь Эакид Неоптолем. Но в действительности, как кажется, он владел только частью ее; по крайней мере, в 316 году сатрапом Армении является Орон (Diod., XIX, 23, 2), конечно, тот же самый, который был им перед битвой при Гавгамелах (Arrian., Ill, 8, 5).
   
   [65] "Αρχων (XIII, 4, 23), Pellaens (Iustin., XIII, 4, 23), сын Клинии (Arrian., Ind., 18). Если Дексипп в извлечении Фотия называет сатрапом Вавилона вместо Архонта Селевка, то это или ошибка, или предварительная поправка епископатора.
   
   [66] Юстин говорит: Susiana gens Scyno (варваризмы scinno, senio etc.) adsignatur, вместо чего предлагают поправку Соепо; после смерти гиппарха (Arrian., VI, 2, 1) не было ни одного выдающегося лица, которое бы носило это имя; мы должны читать Susiana Philoxeno; это тот самый Филоксен, который несколько недель тому назад прибыл в Вавилон στρατιάν αγων άπό Καρίας и который в 331 году особенно отличился своей деятельностью при занятии Суз (Arrian., Ill, 16, 6).
   
   [67] Молчание источников не позволяет мне указать уже, теперь в особенности, на игравший позднее такую значительную роль отряд аргираспидов, некоторое время руководивший настроением македонского войска. Конечно, не подлежит никакому сомнению, что во всех рассказанных до сих пор движениях играли роль македонские войска, и только они. Большое число варваров, новые полчища которых прибыли еще недавно, нигде не дает знать о своем существовании. Дошедшие до нас известия не дают нам ни малейшей возможности составить себе хоть приблизительное понятие о величине армии, находившейся в распоряжении регента, об ее организации, о численности войска в отдельных сатрапиях и т. д. Политика следующих лет, в которых эти армии играют решающую роль, представляет собою для нас приблизительное вычисление с неизвестными величинами.
   
   [68] έν ταις ύποτνήμασι του βασιλεω (Diod., XVIII, 4).
   
   [69] Diod., XVIII, 4. Мы не имеем никакого основания сомневаться в этих показаниях; планы различного рода построек, такие мероприятия, как переселение из Азии в Европу, наконец, громадные вооружения для похода на запад являются совершенно согласными с характером Александра, подтверждаются во многих политических и военных распоряжениях, которые приведены нами в Истории Александра.
   
   [70] Таково употребленное в одной надписи насиотов выражение οτε Αλέξανδρος διάλλαξεν τον έξ ανθρώπων^ βίον.
   
   [71] εΤδοτος ταύτα Περδίκκου και συμπράττοντος (Plut, Alex., 77), где, впрочем, говорится, что Роксана наняла убийц.
   
   [72] Arrian., с. 69, 6, 16. Судя по тому месту, где Арриан упоминает об этом, слова Юстина (XIII, 2), что во время смерти Александра Роксана была на восьмом месяце беременности, вернее слов Курция (X, 6, 9), который называет шестой месяц.
   
   [73] Арриан (VII, 14) делает намек на это торжественное погребение, когда, говоря о 3000 актеров, игравших у костра Гефестиона, прибавляет: και ούτοι ολίγον ύστερον έπ' Αλεξάνδρου τω τάφω λεγουσιν οτι ήγονίσαντο. Рассказ Элиана (Var. Hist, VII, 8) относится, как кажется, именно к этому. Впрочем, отъезд новоназначенных сатрапов, именно Птолемея и Эвмена, а вероятно, также и Леонната, замедлился, по меньшей мере, до зимы.
   
   [74] Iustin., XIII, 1; Curt., Χ, 5, 18.
   
   [75] Graeci milites nuper in colonias a rege deducti circa Bactra (Curt., IX, 7, 1). - ού κατά την Βακτριανην και Σογδιανην κατοικισΰεντες "Ελληνες (Diod., XVII, 99).
   
   [76] Предводителем выступивших в 325 году на родину поселенцев в кодексах Курция называется Битон или Бикон; весьма возможно, что Филон 323 года есть то же самое лицо.
   
   [77] σντος του ΠύΟωνος κινητικού και μεγάλα ταις σπιβολαις περιβαλλόμενου (Diod., XIX, 14).
   
   [78] Об этих событиях рассказывает один только Диодор (XVIII, 7).
   
   [79] Plut., Phoc, 22; Diod., XVIII, 9.
   
   [80] Об этих фактах рассказывает Диодор (XVIII, 8). Событие в Эфесе, о котором рассказывает Полиен (VI, 48), относится не сюда, но ко времени, предшествовавшему выступлению Филоксена в Вавилоне (324 год). Точно так же трудно с достоверностью утверждать и то, что уже теперь на Хиосе обнаружилось движение, принудившее историка Феопомпа бежать "к Птолемею в Египет"; тот факт, что по просьбе прибывшего в Мемфис посольства хиосцев Александр в 331 году отозвал из Хиоса македонский гарнизон, приводится не только Курцием (IV, 8, 12), но подтверждается также и Аррианом (III, 5, 1), хотя и в неясных выражениях. Интересно то, что тиран Гераклеи Понтийской, как рассказывает Мемнон (гл. и у Muller'a et Pr. Hist. Graec, И, с. 529), при вести о смерти Александра едва не умер от радости и воздвиг статую Ευθυμία; теперь, наконец, он мог вздохнуть свободно.
   
   [81] В списке речей Гиперида, как кажется, не встречается его речи по этому поводу. Отрывок Дексиппа (fr. 2 у С. Muller'a) есть сочинение историка, как и следующий за ним отрывок из ответной речи Фокиона. Приведенные в тексте выражения сохранены нам Плутархом (Phoc, 23; De se ips., 17; Apophth. Phoc.).
   
   [82] Три обвинения упоминает Диодор (XVIII, 18), семь - Плутарх (Phoc, 26). Атимию после третьего осуждения комик Антифан (ар. Athen., XI, 451а) обозначает словами £ήτωρ δφονος.
   
   [83] Диодор (XVIII, 10) приводит этот декрет с сохранением почти всех официальных выражений.
   
   [84] οί συνέσει διαφέροντες (Diod., loc. cit.).
   
   [85] Из отрывка одной надписи (С. I. Attic, II, no 182) мы можем видеть, что 18 Пианенсиона года архонта Кифисодора, т. е. около 27 октября, велись переговоры об отправленном к фокейцам посольстве; из остатков надписи более не видно, обсуждался ли теперь вопрос о заключении союза в первый раз или же нет.
   
   [86] Diod., XVIII, 11; Paus., I, 25, 4. Александр приказал укрепить Платеи "в благодарность этому городу за его участие в войне афинян против персов" (Plut, Arist., 11).
   
   [87] τους πρώτους αντιταξαμένους ττ των Έλλήνον ελευθερία Βοιωτούς κα! Μακεδόνας και Εύβοέας και τούς άλλους συμμάχους αυτών ένίκησε μαχόμενος έν Βοιωτία (Hyperid., Epitaph., 6, 15 слл.). Павсаний (I, 25, 4 и I, 1, 3) тоже упоминает об участии македонян в этих первых столкновениях.
   
   [88] Diod., XVIII, 11; Paus., I, 3; Plut., Phoc, 23.
   
   [89] До нас не дошло сведений о том, когда Антипатр получил известие о болезни и смерти Александра. Если Александр, в чем вряд ли можно сомневаться, сохранил и развил далее староперсидское учреждение государственной почты (Herod., V, 52; Kiepert; Monatsberiaht der. Bed. Akad., 1857, c. 123 слл.) с ее стоящими наготове эстафетами на каждой станции, которые были удалены мили на три друг от друга, то депеша из Вавилона могла быть в Сардах дней через шесть, и если почтовая служба между этим пунктом и Пеллой была организована точно таким же образом, могла быть в Пелле на десятый день. Теперь нельзя более определить, сколько дней выиграл Антипатр для вооружений сравнительно с Элладой; но мы можем принять с полной доверенностью, что он получил известие о смерти Александра ранее, чем оно попало в Афины.
   
   [90] των τ! Ιλλυριών κα! θρακών [ούκ] ολίγοι συνέΦεντο συμμαχιαν δια τό προς τούς Μακεδόνας μίσος (Diod., XVIII, 11). Что во главе движения во Фракии стал Севт, видно из его последующей борьбы с Лисимахом. О многочисленной знати во Фракии мы узнаем из заметки Полнена (IV, 16).
   
   [91] В числе тех, которые поднялись против Македонии, у Диодора называются κα! Μολόττον ot περ! 'Αρυπταιον, ούτος δ' ύπουλον συμμαχίαν συνθεμένος ύστερον δια προδοσίας συνήργησε τους Μακεδόσι. Мы не можем определить, был ли он противником Олимпиады или ее приверженцем.
   
   [92] Диодор (XVIII, 12) называет Φιλώταν, вместо чего с полным правом исправлено Λεόννατόν; он упоминает о предложенном ему брачном союзе, но мы не можем более определить, был ли это брак (со старшей) дочерью Антипатра, вдовой линкестийца Александра, или с одной из младших.
   
   [93] Сюда, как кажется, относится рассказанная Полиеном (IV, 5, 3) стратегема.
   
   [94] Фокион сказал о войске союзников, что оно καλώς προς τό στάδιον, τό δε δολιχον του πολέμου φοβούμαι (Plut., Phoc, 23); в Жизнеописании десяти ораторов (с. 846) это выражение принадлежит Демосфену.
   
   [95] Поэтому Плутарх (Phoc, 23) говорит: πάλιν δλλων άπ' άλλοις ευαγγελίων γραφομένον κα! φερομένον άπό στρατοπέδου, на что Фокион будто бы сказал: πότε αρα παυσόμηθα νικώντες; впрочем, это вовсе не есть верное доказательство той связи, в которой рассказано событие в тексте; но Юстин (XIII, 5, 8) говорит: detractantem pugnam et Heracleae urbis machinibus tuentem se cingunt, смешивая при этом сражение и осаду (Ламии); отсюда мы имеем полное право заключить, что это сражение произошло при Гераклее, тем более что Павсаний (I, 1, 3) говорит о Леосфене: Μακεδόνας εν τε Βοιωτοις έκράτησε μάχτ κα! αδίΗς έξω Θερμοπυλών κα! βιασάμενος ές Λαμίαν κατέκλεισεν κτλ.
   
   [96] Polyaen., IV, 4, 2.
   
   [97] Диодор (XVIII, 11) приводит список греческих союзников, в числе которых находится ΜαλιεΤς πλην Μαλιέων (исправлено в Δαμιέων).
   
   [98] Павсаний (I, 25, 4) дает второй каталог союзников.
   
   [99] Плутарх (Demetr., 27) передает отдельные выражения этих переговоров. Хотя Павсаний (VIII, 6, 1) говорит, что аркадяне не сражались в этой войне ни за, ни против греков, приводимое в Жизнеописании десяти ораторов (с. 846) сведение, что Демосфен убедил их принять участие в этой войне, должно быть верно. Но каким образом можно согласовать это присоединение аркадян с другими фактами, например с отпадением Мегалополя, остается неясным. Действительно, превосходный законодатель Керкид (см. его эпиграмму на известного Диогена Лаэртского, VI, 70), которого Демосфен (De cor., p. 324 R) приводит в числе тех, которые (около 344 года) предали свой родной город македонянам, еще находился в живых; от этого обвинения его вполне оправдал его земляк Полибий (XVII, 14). Это отпадение должна была вызвать партия Полиенета в Мегалополе (см.: Diod., XVIII, 56), хотя и это предположение представляет значительные трудности.
   
   [100] Хотя Юстин (XIII, 5) и называет Коринф в числе городов, которые Демосфен и Гиперид склонили присоединиться к союзу, но, по словам Плутарха (Arat, 23), в Акрокоринфе со времени Филиппа находился постоянный гарнизон; против Юстина, как кажется, говорит и то обстоятельство, что Динарх, приверженец Антипатра, находился тогда в Коринфе ([Demosth.], ер. 5, с. 648, ed. В). Если Коринф находился в руках македонян, то, несомненно, этого недостаточно, чтобы помешать выступить в поход пелопоннесцам, из которых многие, хотя и были членами союза, но не принимали деятельного участия в войне.
   
   [101] Об этом синедрионе было до сих пор известно только из приведенного нами выше письма Демосфена (ηλΟεν επιστολή πρός τους τών συμμάχων συνέδρους). Теперь он подтверждается почетным постановлением 306 года в честь Тимосфена Каристия (С. I. Attic., п 249 где говорится και προτέρον έ[ν τω πολεμώ δν πεπολήμηκε]ν δ δήμος δ Ά0ηναίων[... ύπερ т*с έλ]ευ$εριας των [Έλλή]νων...οΊύνεδρος έπι τ]ά σ[τρατ]ιωτικά...] συμμάχων ήωνίξετο. В остатки другой надписи (С. I. Attic, n" 184) по остроумному предположению Куманудиса заключается список союзников этой войны с присоединением небольших цифр, которые, как кажется обозначают число их голосов, как например Φοκέων III, Λοκρων III... θ]ασίων III, вместе чего, вероятно, правильнее было бы дополнить Φλι]ασίον (на основании слов Павсания I 25, 4); далее... άπό θράκες και... и κεφαληνιας III.
   
   [102] Diod., XVIII, 12;'Iustin., XIII, 5; Strab., IX, 434. О положении Ламии (Цейтуна) cmr Laake (Travels in Northern Greece, II, c. 20) и С. I. Graec (I, no 1776).
   
   [103] Diod., XVIII, 12. Согласно с ним говорит и - Гиперид: εν rj γε παρατάστέσΟαι μα δσημέραι άναγκαΐον ην, πλείους δε μάχας ήγωνισΰαι... χειμώνων δ' υπερβολάς κτλ. (Epitc:~~ IX).
   
   [104] Polyb., IV, 37, 2. Lukas ("Uber Polybios Darstellung des aitolischen Bundes", c. 64) объясняв" это возвращение иначе: "Вероятно, акарнанцы, амбракиоты и амфилохяне воспользов. отсутствием враждебных им этолян для вторжения в Этолию". Но выражение έΦνικαι χρ:7τ у Диодора (loc cit.), конечно, уже не может иметь этого значения.
   
   [105] По словам Диодора (XVIII, 18), Антипатр впоследствии отвергает все предложении афинян, έάν μή τά καθ' εαυτούς έπιτρέψωσιν αύτω... και γαρ εκείνους συγκλείσαντες είς Λαμντον Αντίπατρου τάς αύτάς αποκρίσεις πεποιησΰαι, πρεσβεύσαντος αύτοΰ περι της ειρήνης.
   
   [106] Diod., XVIII, 13. Юстин (XII, 5) говорит: telo e muris in transeuntem jacto occiditur. следовательно, по-видимому, не говорит собственно о сражении (συμπλοκής γενομένης, Dice По словам Павсания (III, 6, 2), он пал в начале битвы, "как Клеомброт при Левктрах и Гиппократ при Делионе".
   
   [107] Павсаний (I, 25, 4) говорит о Леосфене: δοκών εΐναι πολέμον έμπειρος и несколько" ниже: και δη ^ν είς αύτδν τ^λπισαν τά εργα λαμπρότερα έπιδειξάμενος παρέσχεν απόθανα* άΟυμησαι περι και δια τοΰτο ηκιστα σφαληναι.
   
   [108] В почетном постановлении 301 года в честь Эвфилета (С. I. Attic., И, no 270) эта войн* называется 6 Ελληνικός πόλεμος.
   
   [109] Этот факт, заимствованный у Иеронима (Adr. Jovin., I, 35, ed. Francof., 1684), приводит Grauert (Analekten, c. 259). Он прибавляет: "Древний героизм не вымер в Афинах; но это самоубийство, если только оно не плод фантазии, по-видимому, свидетельствует, скорее, о той аффектации и напряженном состоянии, которые возбуждают изумление в такие времен" восторженного поклонения свободе задним числом. Наконец, Леосфен был вдовцом и имел: детей" (Paus., I, 1, 3).
   
   [110] По Диодору (XVIII, 13) стратег был, по-видимому, погребен на равнине около Ламии: ταφέντος ηρωικώς δια την εν τω πολεμώ δόξαν, 6 μεν δήμος κτλ. Погребальное торжество ■ Керамике, несомненно, не могло происходить в ноябре 323 года.
   
   [111] Paus., I, 29, 12. Картина, которую упоминает Павсаний (I, 1, 3), несомненно, была посвящена ему позднее. Из Надгробной реки Гиперида сохранился (ар. Stob., Sermon., СХХШ, 618) один отрывок, который почти непосредственно примыкает к отрывку έπιτάφιος'α, находящемуся в найденном недавно египетском папирусе с отрывками трех других речей Гиперида, так что мы получаем полное и верное представление о том настроении умов, которого он" служит выражением. Помещенное здесь в первом издании замечание, что Леосфен был одним из гетайров Александра, появляется при исправлении того места Страбона (IX, 431), где он говорит о Ламийской войне: έν & Λεωσΰένης τε έπεσε τών Αθηναίων στρατηγός [καΐ Λεόννατο: δ Αλεξάνδρου έταΐρος.
   
   [112] Несмотря на существование синедриона союзников, право назначать верховного полководца, по-видимому, принадлежало Афинам (πόλεως άξιωματι, ар. Paus., I, 25, 3). Нам не совсем ясно, был ли новоизбранный полководец одним из десяти обыкновенных стратегов года как Фокион, из числа которых выбирали начальников, или же он был избран специально на этот пост.)
   
   [113] Диодор (XVIII, 13) говорит: άνήρ συ/έσει στρατηγική και ανδρεία διαφέρων. Слова Плутарха (Phoc, 26) о том, что дальнейшие операции отчасти не удались благодаря άπειθεία - πρός τους δρχοντας επιεικείς και νέους όντας, вероятно, имеют в виду Антифила, хотя его слова не имеют почти никакого значения в виду свидетельства Иеронима, которому следует Диодор.
   
   [114] Плутарх (сравнение между Демосфеном и Цицероном, 3) намекает, может быть, на нечто подобное, когда он говорит, что воины страшились ораторов: Δημοσθένους μεν Χάρητα και Διοπεί^ην και ΛεωσΟένην, Κικέρωνος δέ Πομπήιον και Καίσαρα κτλ.
   
   [115] Упомянутое в Жизнеописании десяти ораторов (с. 849) примирение между Гиперидом и Демосфеном (και συμβάλλον ΔημοοΌένει και περί της διαφοράς άπολογησάμενος), которое там отнесено ко времени после падения Афин, A. Schafer (Demosth., Ill, 336) хочет отнести к встрече этих двух ораторов в Аркадии. Если бы шестое письмо Демосфена было подлинно, то оно могло бы служить лучшим доказательством того, что Демосфен жил еще вдали от Афин, когда Антифил был уже стратегом. Мы должны довольствоваться тем, что Диодор (XVIII, 13), говоря о торжестве в Керамике, говорит о Демосфене: και εκείνον τον χρόνον έπεφεύγει. Хотя Юстин после слов ab exilio revocatur продолжает: interim - Demosthenes oceiditur, и Плутарх (Vit. X Orat., c. 846) помещает блокаду Ламии после его возвращения, но я бы не признал последнего слова за этими двумя писателями, как это делает Grauert (Analekten, с. 255).
   
   [116] Plut., Demosth., 27; Lucian., Encom. Demosth., 31.
   
   [117] Diod., XVIII, 14; Plut., Earn., 3.
   
   [118] των δλλων 'Αλλήνων ουκ ολίγοι (Diod., XVIII, 15).
   
   [119] ύστερον δια προδοσίας συνήργου έ τοις Μακεδόσι (Diod., XVIII, 11, 1). Мы не можем определить, происходил ли Ариптей из княжеского дома или он был только уважаемым человеком на своей земле; если он теперь перешел на сторону македонян, то он, несомненно, не принадлежал к партии Олимпиады.
   
   [120] Мелитея лежит на северном склоне Офриса у Энипея (Strab., XI, 432), в 60 или 70 стадиях выше ФарсалаДи находится на расстоянии большого ночного перехода от Ларисы (Polvb., V, 97).
   
   [121] Источники не сообщают нам, каким путем двинулось это войско; оно, по-видимому, не пошло по большой дороге в Фессалию, ведущей через Мелитею, а, как кажется, Леоннат сделал попытку броситься на Ламию через Феры и Фивы, тем более что Фивы у Пагасийского залива были верны македонянам.
   
   [122] Диодор, который один только рассказывает подробно об этом сражении (XVIII, 15), утверждает первое; но при настоящих обстоятельствах было бы неблагоразумно употребить все силы войска на одно сражение, которое должно было носить только оборонительный характер; главною целью должно было остаться соединение с македонянами под стенами Ламии, и этой цели, как показывает следующий день, можно было достигнуть без дальнейшей борьбы. - Поле сражения, которого не указывает ни один древний писатель, мы должны искать в нескольких милях к северо-востоку от Ламии, на пути к фтиотийским Фивам.
   
   [123] Быть может, эта позиция есть Пелинней в Гистифотиде при входе с юга в камбунские проходы; иначе эта оставшаяся верною часть Фессалии и путь в верхнюю Македонию были бы открыты противниками. Понятно, что и темпейская дорога осталась занятой. Слова Юстина "in Macedonian! concessit", как кажется, неточны, так как позднее Кратер соединяется с Антипатром еще в Фессалии; точно так же только отчасти верны следующие за этим слова: "Graecorum quoque finibus Graeciae hoste pulso, in urbes dilapsae".
   
   [124] Во всяком случае Леоннат не мог иметь в своем распоряжении значительного флота. Quod cum nuntiatum Alexandro erat, mille, naves Ion gas sociis imperari praeceperat quibus in occidente bellum gereret excursurusque cum valida manu fuerat ad Athenas delendas (Justin., XIII, 5, 7). Это известие несомненно преувеличено.
   
   [125] [Plut.], De fort. Alex., II, 5. Клит дал второе морское сражение в 318 году, но в другом месте моря, и там он был побежден и пал. Между Кикладами и Спорадами находится широкий и свободный рукав моря, являющийся естественным путем для кораблей между Родосом и берегами Аттики; на западной стороне этого пути лежит Аморг, самый юго-восточный остров из Киклад.
   
   [126] Plut., Praec. reip. ger., 3; Plut., Demosth., 11. To, что в этом морском сражении афинским флотом командовал Евстион, это мы можем заключить из почетного постановления 302-301 года (С. I. Attic, no 270) в честь двух афинских метеков:...και έπί του Ελληνικού πολέμου είς τας ναυς [τάς] μετ' ΕύεΓτί]ωνος έκπλευσάσας εις τε την πρωτη[ν έπίβ?]ασιν καλώς κα! φιλοτίμως συνεπεμελήθησΓαν όπως] Sv έκπλεύσουσιν, κα! πάλιν από της ναυμαχ[ίας κατα]πλευσασων των νεών... λ., της εξα... Плутарх (Phoc., 33) тоже называет так называемую Ламийскую войну τον Έλληνικόν πόλεμον.
   
   [127] Plut., Phoc, 25. Непосредственно перед этим, между рассказом о выборе Антифила и о событиях у Рамна, Плутарх рассказывает, что афиняне желали предпринять поход против беотян, что Фокион был против этого и что он, когда все его возражения оказались бесплодными, приказал, чтобы все граждане, не достигшие 60-летнего возраста, запасались провиантом на пять дней, чтобы выступить в Беотию. Когда старики запротестовали и потребовали, чтобы их освободили от этого, он отвечал, что примет участие в походе, несмотря на свои 80 лет; тогда народ постановил отказаться от этого похода. То же рассказывает и Полиен (III, 12, 2). Можно было бы предположить, что такой поход в Беотию был предложен как ответ на наступление Леонната.
   
   [128] Следуя образцовым изысканиям Bokch'a о морских надписях, я (N. Rhein. Mus., 1842, II, с. 511 слл.) сделал попытку сопоставить те сведения о греческой войне, какие дают нам no XV, XVI, XVII.
   
   [129] Bockh, Seeurkunden, с. 549.
   
   [130] Bockh, op. cit, с. 567. Этой пентерой командует ахарнянин Пифокл, который ранее командовал тетрерой Паралией (XVII, 25). Ср.: Rhein. Mus., 1842, II, с. 524 слл.
   
   [131] Diod., XVIII, 17. - έυπειθεία προς τούς άρχοντας, επιεικείς κα! νέους δντας (Plut., Phoc, 26).
   
   [132] Эти топографические указания заимствованы из древних писателей; по Галену (Epidem., I, с. 350, ed. Basil., 1538), Кранон (Cranon у Ливия и др.) лежит έν κοιλω κα! μεσεμβριω χωριω, а дорога в Ламию указана на карте Пейтингера. Дата этого сражения (7 Метагитниона) приводится Плутархом (CamilL, 19; Demosth., 28).
   
   [133] Диодор говорит: προ της πεζών φάλαγγος έστησαν τους Ιππέας, что не может обозначать ничего другого, кроме открытого и доступного нападению, т. е. правого, фланга пехоты.
   
   [134] Diod., XIII, 17; Павсаний (VII, 10, 5 и I, 8, 4) называет вместо Кранона Ламию так же, как и Полибий (IX, 29, 2).
   
   [135] Диодор (XVIII, 17) говорит только: ούδενι τρόπω κοινήν σύλλυσιν ποιήσασΟαι.
   
   [136] Plut., У it X Orat., с. 876.
   
   [137] Этих условий мы не знаем; если несколько лет спустя упоминаются введенные Антипатром олигархические должностные лица и уничтожение автономий (Diod., XVIII, 69), то основания этого, а именно уничтожение неограниченной демократии, несомненно должны были быть положены в городах с согласия одной партии уже теперь.
   
   [138] Plut., loc cit; так как в выдаче ораторов тогда еще последовал отказ, то эти переговоры должны были вестись еще в Фессалии; Свида (s. ν. Δημοσθένης и Αντίπατρος) говорит, что было поставлено требование выдать τους δέκα Ρήτορας; можно сомневаться, что и на этот раз снова, как во времена Александра, потребовалась выдача как раз десяти государственных мужей. Список имен, который приводит Свида, почти буквально совпадает со списком ораторов у Арриана (I, 10), выдача которых была потребована в 335 году, и заключает в себе деятелей, которых в 322 году уже не было более в живых, каковы Эфиальт, Харидем и Ликург. Говорят, в экклесии против выдачи ораторов выступил тогда Демохарет, племянник Демосфена, с мечом у бедра (Plut, У it X Orat, с. 847).
   
   [139] έμπεσούσης δρμης είς τάς πόλεις Ιδία πορίζεσΦαι την σωτηρίαν ταχυ πασαι της είρήνης έ'τυχον... δια ταύτης σωτηρίας διαλύσας τό σύστημα τών 'Ελλήνων κτλ. (Diod., XVIII, 18).
   
   [140] Об этом злобном отказе сообщает нам Диодор (XIII, 18).
   
   [141] Diod., XVIII, 18; Plut., Phoc, 26; Arrian., ар. Phoc, 69в, § 12; Paus., VII, 10, 4; Corn. Nep... Phoc, 2.
   
   [142] Гимерей был братом Деметрия Фалерского, который тоже принимал участие в посольстве (Plut., Demetr., 28; Athen., XIII, 542).
   
   [143] Plut., Phoc, 27. Впоследствии он был в близкой дружбе с Полисперхонтом (Plut., De falso pudore). Относительно его объяснявшихся различным образом отношений к Аристотелю см.: Stahr, Aristoteles, II, с. 285 слл.
   
   [144] Plut., loc cit.
   
   [145] Diog. Laert., IV, 9.
   
   [146] Диодор (XVIII, 18) выражается следующим образом: 6 δε δήμος ουκ ών αξιόμαχος ήναγκάσ&η την έπιτροπην και την έξουσίαν 'Αντιπάτρω δούναι περι της πόλεως.
   
   [147] Так как Фокион молчал, то выражение одного из присутствовавших έάν δε ούτος φλύαρη, σύ πιστεύσεις και ου πράξεις ά διέγνωκας не соответствует положению; оно приписывается афинянину Каллимедонту, который будто бы находился в числе окружавших Антипатра лиц. Корнелий Непот (Phoc, 2) говорит, что Демосфен с остальными друзьями отечества бежал по совету Фокиона и Демада, что относительно Фокиона встретило тем большую веру, ибо Демосфен всегда был ему верным другом. Во всяком случае не в вопросах политики.
   
   [148] Павсаний (VII, 10) говорит: "Антипатр охотно даровал бы независимость афинянам и всей Греции, потому что поход в Азию принуждал его окончить войну как можно скорее; но
   Демад и другие изменники советовали ему оставить всякую кротость по отношению к эллинам, представили ему афинский народ в самом отвратительном свете и убедили его поставить гарнизоны в Афинах и большинстве греческих городов.
   
   [149] По словам Псевдо-Плутарха (Yit X Orat.; Demetr., 847), в позднейшие годы при входе в Пританей стояла статуя Демохарета с мечом в том виде, как он говорил к народу, когда Антипатр потребовал выдачи ораторов. Более чем сомнительно то, что теперь еще можно было говорить о том, следует ли принять условия мира, на которые согласились уполномоченные им послы. Наверное, ораторы уже бежали, в противном случае их принуждены были бы выдать.
   
   [150] Plut., Phoc, 27; Demetr., 28. Этот день был 20 Боедромиона года архонта Филокла (01. 114, 3).
   
   [151] Plut, Phoc, 27 (вероятно, по словам Дурида) φρουρά τε Μακεδόνων έσηλθεν Αθηναιοις, οί Μουνυχίαν ύστερον δε και Πειραιά και τείχη μακρά έρχον (Paus., I, 25, 5). Крепость на высотах Мунихия, как кажется, была впервые построена македонянами.
   
   [152] Bockh (Staatshanshaltung, с. 635, 12) понимал под этими 2000 драхм (τούς κεκτημένους πλειω δραχμών δισχιλίων, Diod., XVIII, 18) все имущество, движимое и недвижимое. Мнение, изложенное выше в тексте, было точно так же принято Bergk'oM (в Jahrb. f. Philol., LXV, с. 397).
   
   [153] Диодор (XVIII, 18) говорит - это важно как мнение Иеронима: φιλανθρώπως αύτοΐς
   προσενεχΟεις συνεχώρησεν την τε πόλιν και τάς κτήσεις και ταλλα πάντα, как будто бы на основании военного права они должны были лишиться всего. Выражение άποψηφισΰέντων, употребленное Плутархом {Phoc, 28) для обозначения тех, которых конституционные реформы лишали их прав, доказывает, что для устранения их был принят порядок διαψήφισισ'β. Уже не раз доказано, что приводимые Диодором цифры (22 000 граждан были перевезены во Фракию, а 9000 осталось) неверны; комментаторы Диодора (ad. XVIII, 18) замечают, что приблизительно 12 000 человек первой категории (как это прямо говорит Плутарх [Phoc, 28р и 9000 человек второй дают более правдоподобное отношение; ср.: Bockh, Staatshaushaltung, 12, с. 692. Диодор прямо говорит: πάντες δέ τάς ουσίας έχειν αναφαίρετους. Следовательно, было бы неверно сказать, что 12 000 человек должны были оставить землю своих отцов и скитаться нищими по Греции или что они были "перевезены" во Фракию (Grauert, Analekten, с. 283); как говорит Диодор, τοις βουλομένοις было предоставлено право поселиться во Фракии, а Плутарх (Phoc, 18) прямо утверждает, что из этих 12 000 человек одни остались, а другие отправились во Фракию. Фракия была для них назначена Кратером и Лисимахом или по соглашению с тамошним сатрапом Лисимахом, или в силу их высшего авторитета, который распространялся также и на Фракию.
   
   [154] Αντίπατρος, Κατέλυσε τά δικαστήρια και τούς Ρητορικούς αγώνας (Suid. s. ν. Αντίπατρος), а Павсаний (VII, 10) прямо говорит: Μακεδοσιν έδουλώθησαν; ср.: Polyb., IX, 29, 2.
   
   [155] Это, по-видимому, явствует из С. I. Attic, И, no 268.
   
   [156] Diod., XVIII, 18; Diog. Laert, Χ, 1. Уже было неоднократно замечено, что Диодор ошибочно говорит, будто самосцы возвратились >на родину через 43 года; ср.: Bockh, Staatshanshaltung, 12, с. 460. Но поговорка Αττικός πάρυικος допускает объяснение, подтверждающее 43 года, как это замечает Vischer (Rhein. Mus., XXII, с. 321). Тот же автор сомневается, чтобы постановление Пердикки было приведено в исполнение; по крайней мере около 302 года этот остров был свободен; ср.: С. I. Graec., И, no 2254, 1. Вряд ли тирания историка Дурида относится ко времени между 319 и 281 годами, как это думает Westermann (в Pauly's Realencykl., s. v.); он был учеником Феофраста и, следовательно, между 322 и 281 годами находился в Афинах; что он был там именно в 308 году, как полагает Нааке (De Duride, 1874), видно из Диодора (XX, 40), где последний приводит из Дурида рассказ об Офеле, но, впрочем, положительно этого утверждать нельзя.
   
   [157] Plut., Phoc, 39; по другим авторам ([Plut.], Vit. X Orat., с. 849), это произошло в Коринфе; мы не будем рассматривать вопрос, откусил ли себе язык сам Гиперид, или он был у него отрезан, или доказывать неверность того и другого. Днем казни, по словам Плутарха (Demetr., 30), было 16 Пианепсиона, день νηστεία, поэтому Mommsen (Heortoi, с. 293) предлагает поправку τρίτη έπι δέκα; во всяком случае она приходилась на октябрь 322 года, т. е. 01. 114, 3, на год архонта Филокла, хотя Диодор (XVIII, 18) сообщает о падении Афин под годом архонта Кифисодора, 01. 114, 2, т. е. по его способу счисления под 323 годом.
   
   [158] Plut., Demetr., 29. Смерть Демосфена рассказывается со множеством вариантов, и многие из этих рассказов приводит Плутарх; вышеприведенный рассказ подтверждается
   Страбоном (VIII, с. 375). Рассказ Лукиана (в Еикот. Dem.), заимствованный якобы, как там сказано, из мемуаров македонского царского дома, переполнен тирадами. Что Демосфен принял яд, рассказывают все, за исключением его племянника Демохарета, который утверждал, что он был избавлен от грубого насилия θεών τιγη και προνοία и быстро и безболезненно умер.)
   
   [159] Изданный Spengel'eM (Artium seriptt, с. 226) схолиаст говорит, что из Афин было изгнано 40 ораторов, а из всей Греции- 100, а аноним у Spengel^ (с. 211) говорит даже о 98 изгнанных из Афин ораторах и о 1800 изгнанных из Греции (ср.: Tzetzes, Chil., VI, 176). Во всяком случае цифра их должна была быть значительна.
   
   [160] Многих он избавил своим ходатайством от изгнания: своим изгнанникам он выхлопотал разрешение не быть принужденными, как другие, искать безопасности за Керавнскими горами и Тенаром, но поселиться в Пелопоннесе (Plut., Phoc, 29). Полибий (IX, 29, 4) тоже говорит в прекрасной речи Хленеи: of δε διαφυγόντες έκ πάσης έξενηλατούντο της 'Ελλάδος.
   
   [161] Suid., s. ν. Δείναρχος.
   
   [162] О положении этолян см.: Polyb., IX, 29 и 30.
   
   [163] На это указывает выражение Юстина (XIII, 6, 6): quo facilius ab eosupplementum tironum ex Macedonia obtineret.
   
   [164] Arrian., ap. Phot., c. 70a, 33; вряд ли это был фуриец Архий φυγαδοΰπρας, в противном случае мы имели бы одной цифрой больше для установления хронологии. Точно так же мы не станем входить в рассмотрение вопроса о том, не был ли Архий братом Никеи или тем пеллейцем, который упоминается Аррианом (Ind., 18) в числе триерархов флота.
   
   [165] Такое значение, несомненно, имеет выражение Диодора (XVIII, 14): κοινοπραγίαν
   συνεδετο. ν.
   
   [166] Diod., XIX, 59. Антоний Диоген (у Phot, BibL, 111, 6, 3) начинает свои чудесные истории письмом, которое Балакр написал своей супруге, дочери Антипатра. Из этого апокрифического письма мы не можем даже, как я это сделал раньше, вывести заключение, что Фила в первом браке была замужем за Балакром.
   
   [167] και ταις Έλληνίσι πόλεσιν επιεικώς προσενεχθεις και τά πολιτεύματα συναγαγώς καλώς και καταστήσας επαίνων και στεφάνων έτυχεν (Diod., XVIII, 18).
   
   [168] Diod., XVIII, 25.
   
   [169] Из Геродота известно, что сатрап Египта Ариадн чеканил монету; но монеты с надписью ΑΥΡΑ или даже ΑΡΥΑΝ более чем сомнительны.
   
   [170] Плутарх (Бит., 3) говорит: κατέβη μεν άνωθεν είς Φρυγίαν, чего нельзя было бы сказать о марше через Малую Фригию.
   
   [171] Plut., loc cit; Diod., XVII, 14; - έπιβοηΟειν δοκών 'Αντιπάτρω (Arriaii., ар. Phot., 69в, 23, § 9).
   
   [172] Плутарх (Earn., 3) говорит, что Эвмен отказался от участия, или боясь Антипатра, или τον Λεόννατον εμπληκτον όντα και φοράς μεστόν άβεβαίου και δξειας άπογνούς.
   
   [173] του συνεδρίου μετειχεν (Plut., loc cit).
   
   [174] Arrian., V, 11; Plut., loc cit.; Diod., XVIII, 16. О Пафлагонии нам не сообщается ничего, если только она не заключается в αυτή τε ή Καππαδοκία και τά πλτκηόχωρα у Диодора (XXXI, 19, 4); во всяком случае вскоре после этого Эвмен имеет при себе пафлагонских всадников. Наконец, Ариарату было тогда 82 года (Lucian., Macrob., -- 13). Его сын Ариарат бежал в Армению (Diod., XXXi, 19, 5).
   
   [175] Plut., loc cit.
   
   [176] Diod., XVIII, 14.
   
   [177] Diod., XVIII, 22. О положении этого города не может быть никакого сомнения, так как имя его сохранилось до нашего времени рядом с более известным именем Караман.
   
   [178] Diod., XVIII, 22. Hamilton на основании надписей (Researches in Asia minor, Π, no 427) нашел Исавру около Олу-Бунара, вблизи озера Согхла-Гёль (ср.: С. I. Graec., Ш, no 4382 слл.; С. I. Lat, III, no 288). Чихачев (Petermanns Ergantungsheft, 20, с. 16) видел 14 октября 1848 года роскошные развалины, которые, как ему сообщили, назывались Ассар-Калесси или Сенгибар-Калесси.
   
   [179] Plut., Eum., 4.
   
   [180] Diod., XVIII, 23; Arrian., ар. Phot., с. 70а, 30. При чрезвычайной скудости дошедших до нас известий мы как раз здесь и в нижеследующем рассказе не имеем более подробных деталей, которые одни только и могут бросить настоящий свет на интриги такого рода.
   
   [181] Arrian., ар. Phot, с. 70а, 35; Diod., XVIII, 23.
   
   [182] Относительно имени Адеи или Авдаты см.: Perizon ad. Aelian., XIII, 36.
   
   [183] Следовательно, это происходило по окончании похода в Грецию, перед выступлением в Этолию, приблизительно в октябре 322 года.
   
   [184] Diod., XIX, 52. Полиен (VII, 60) говорит, что она предпочитала умереть, чем видеть род Филиппа лишенным власти; поэтому, может быть, Алкет потребовал от нее, чтобы она отказалась от своих притязаний. Арриан (ар. Phot, 70в, § 23) упоминает την Μακεδόνων στάσιν.
   
   [185] Диодор (XVIII, 23) говорит: είς τάς Άττικάς ναυς, как будто бы здесь было место их постоянной стоянки, что весьма странно после двух побед, одержанных на море македонским флотом, если только мы не имеем права предположить, что такой флот продолжал стоять у Самоса впредь до решения в Вавилоне вопроса о клерухах острова; но, как кажется, слова σκευή έχουσι и т. д. (Bockh, Seeurkunden, XVII, с. 155) не смогут быть исполнены такого смысла.
   
   [186] Arrian., ар. Phot, 70в, 25. § 26.
   
   [187] Порфирий (ар. Euseb., I, с. 162) говорит: μετ' ένααυτόν και διά της Φίλιππου άναγεγραμμένης ηγεμονίας (post, unum annum imperii ad Philippum delati Euseb., Ann. по переводу Petermann'a). Β αναγραφή, которую имел перед собой этот хронограф, первый год царствования Филиппа, по-видимому, начинался первого января 323 года, а по Канону царей он начинается 1 Тота 324 года; ранее ноября 323 года Птолемей не мог прибыть в Египет.
   
   [188] Paus., I, 6.
   
   [189] Diod., XVIII, 14.
   
   [190] μετεπέμψαντο την συμμαχίαν παρά τών πλησιοχώρον Λιβύων και παρά τών Καρχηδονίων (Diod., XVIII, 21). Следовательно, они имели право требовать у них помощи на основании договора.
   
   [191] Поход "в область жителей Мармарики", по словам одной иероглифической надписи, о которой мы будем говорить ниже.
   
   [192] Это был, вероятно, Офел из Пеляы, сын Силана, который, по словам Арриана (Ind., I, 18), находился в числе триерархов флота на Инде.
   
   [193] Diod., XVin, 19-21; Arrian., ар. Phot, 70а, 10, § 16 слл. Почетное постановление афинян в честь Фиброна (С. I. Attic., Π, no 231), которое, как кажется, относится к защите, оказанной Фиброном афинским гражданам (с. 7: κατοικούσαν Ά[^ηναίων.., с. 9: έ]π[ιμ]ίεί или
   έποιή σατο...), должно было быть, несомненно, сделано еще при его жизни и притом в такое время, когда афиняне пользовались большей свободой. Потому мы не должны дополнять вместе с КоЫег'ом έπ' 'Αρχίππου &ρχοντ]ος, так как Птолемей подчинил Кирену еще осенью 322 года, в год архонта Филокла (01. 114, 3). По правильному замечанию Kohler'a относительно числа недостающих букв, можно было бы еще дополнить только έπ' Ήγησίου άρχοντ]ος; в таком случае, что весьма возможно, известие о смерти Александра должно было прибыть в Афины приблизительно через шесть недель и то место, где Фиброн оказал услугу афинским гражданам, было бы Кидонией на Крите, который мы встречаем (τοις &φικνου]μενοις ^Αθηναίων είς Κυδ[ωνίαν) год или два спустя в одном почетном постановлении (С. I. Attic, II, п" 193). Я полагал ранее, что συμπρόεδροι 321 года не должны вызывать больших сомнений, так как постановление ютносительно беглецов из Фессалии (no 222), в котором находилась эта формула, считалось относящимся к 01. 114, 4; но теперь я нахожу здесь некоторые затруднения, так как в хронологически точных надписях, из которых одна была составлена ранее конца весны 322 года (пО 186), а другая в Скирофорионе 320 года (no 191), мы не встречаем συμπρόεδροι и смуты в Фессалии, о которых говорится (no 222), они могут относиться к позднейшему времени, во всяком случае ранее, чем Кассандр овладел Афинами.
   
   [194] Так как и Диодор (XVIII, 21), и Арриан (ар. Phot., § 18) рассказывают об экспедиции в Кирену и о смерти Фиброна ранее сирийского похода, мы можем считать ее оконченной ранее конца 322 года: Юстин (XIII, 8, 1) говорит точно так же: hujus urbis auctus viribus bellura in adventum Perdiccae parabat.
   
   [195] Это вытекает из выражения Арриана: πάρα γνώμην αυτό (τό σώμα) Περδίκκου λαβών. По словам Диодора (XVIII, 28), Арридей выступил σχεδόν ετη δύα άνάλωσας περί την παρασκευήν. Другие события не позволяют поместить это выступление позже конца 322 года.
   
   [196] Aelian., XII, 64; я не могу, впрочем, указать, откуда заимствованы его сказочные рассказы о хитрости Лагида с поддельным изображением.
   
   [197] Очевидно, что это объяснение хода событий несколько насильственно. Весьма возможно, что слова Павсания, который говорит, что тело царя должно было быть отвезено в Эги в Македонии, заключают в себе долю истины. В противность принятому ранее решению Пердикка мог добиться отдачи этого приказа, чтобы иметь предлог для похода в Македонию и т. д. Это мнение, по-видимому, подтверждается Страбоном (XVII, 794): έφθη γαρ τό σώμα άφελέμενο^ Περδίκκαυ 6 του Λάγου Πτολεμαίος κατακομίζοντα έκ Βαβυλώνος καΐ έκτρεπόμενον ταύτη κατα πλεονεξίαν και έξεδιασμόν της Αίγύπτου.
   
   [198] Diod., XIII, 26-29; Arrian., ар. Phot., 70в, 20; Strab., XVII, 792; Paus., I, 6, 3. Последний положительно утверждает, что тело было привезено сначала в Мемфис; только Филадельф перевез в Александрию (Paus., I, 7, 1) и поместил его в Симе (ср.: Casaub. ad. Sueton., Angust 18).
   
   [199] ad ipsum fontem et caput regni... Olympias non mediocre momentum partium et civium favor (Iustin., XIII, 6). В главных чертах Юстин не разноречит с Диодором (XVIII, 25), но мы можем узнать у него слова Дуриды, когда он говорит: Aridaeum et Alexandri magni filium in Cappadocia, quorum cura illi mandatum fuerat, de summa belli in consilium adhibet.
   
   [200] Юстин (XIII, 6, 16) говорит Clito cura classis traditur, между тем как Диодор (XVIII, 37) называет Аттала. Если слова Юстина не основаны на ложном известии или на недоразумении, то Пердикка должен был быть уверенным в верности Клита; из того, как Кратер и Антипатр переправлялись через Геллеспонт, видно, что сначала он не принадлежал к коалиции.
   
   [201] Хотя передача Эвмену сатрапии Малой Фригии и не упоминается положительно, но, как кажется, это вытекает из самой природы дела.
   
   [202] Eumeni praeter provincias, quas acceperat, Paphlagonia et Caria et Lycia et Phrygia adjiciuntur (Iustin., XIII, 6). Плутарх говорит только об Армении и Каппадокии.
   
   [203] αυτοκράτορα στρατηγόν... χρησΰαι τοις πράγμασι οπως αυτός έγνοκεν (Plut., Eum., 5).
   
   [204] Diod., XVIII, 29; Plut., loc. cit; Corn. Nep., Eum., 3, 2. Юстин (XIII, 6) говорит: adjutores ci dantur cum evercitibus frater Perdiccae Alcetas et Neoptolemus... Cilicia Philotae ademta Philoxeno datur. To, что Филота не был уволен как противник Пердикки, но получил другое назначение, видно из того обстоятельства, что при постановлении сатрапов после падения Пердикки он не возвратился к своему прежнему званию, но, напротив, воевал вместе с Алкетом против Антигона (Diod., XIX, 16). Не следует смешивать с этим Филотой носившего то же имя друга Антигона (Diod., XVIII, 52). Филоксен был, как мы предположили выше, сатрапом Сузианы. Сатрап Лидии Менандр, по-видимому, не был удален, несмотря на свой союз с Антигоном.
   
   [205] Диодор (XVIII, 25) говорит, что он оставил его μετά δονάμεως αξιόλογου и (гл. 29) сам вступил μετά τών βασιλέων και τώ πλείστω μέρει της δυνάμεως; с Эвменом находилось пятьдесят τών άξίολόγων ηγεμόνων и επιφανών ανδρών (Diod., XVIII, 37), в числе которых был также и тот Доким, о котором будет еще речь ниже.
   
   [206] Diod., XVIII, 29; Iustin., loc. cit.
   
   [207] По словам Юстина, вышеупомянутое собрание полководцев происходило в Каппадокии, по словам Диодора (XVIII, 25), войско выступило из Писидии, Пердикка, вероятно, двинулся из Киликии в Каппадокию и расположился там на зимние квартиры, чтобы весною начать через Дамаск свой поход против Египта.
   
   [208] και τω μεν Κρατέρω την της Ασίας ήγεμονίαν περιτιΟέναι. τω δε Αντιπάτρω την της Ευρώπης (Diod., XVIII, 25, 38). Поэтому распоряжения относительно похода в Азию исходят от Кратера.
   
   [209] Это заключение я вывожу из слов Арриана (ар. Phot, 71а, 33, § 30): μετεκαλετώ δε καΐ Αντίγονος έκ Κύπρου.
   
   [210] Plut., Eum. - 5. Cum neque magnas copias neque firmas haberet, quod et inexcitatae et non multo ante essent contractae (Corn. Nep., Eum.).
   
   [211] Замечательно, что Диодор и Корнелий Непот говорят об этих событиях так, как будто бы вся война между Эвменом и Кратером происходила поблизости от Геллеспонта; положительного свидетельства против них не имеется, но из связи событий видно самым ясным образом, что война происходила в глубине Малой Азии.
   
   [212] Из приводимой нами в следующем примечании надписи, как кажется, видно, что Антипатр сразу начал действовать именем обоих царей, т. е. не признавал более Пердикки регентом; такова должна была быть программа коалиции.
   
   [213] Это видно из постановления насиотов в честь Ферсиппа, которое было напечатано с ошибочных копий в С. I. Graec, II, no 2166 и Add., с. 1025, а теперь отпечатано с более точной копии в Μουσείον και βιβλιοθήκη της εύαγγ. σχολ. εν Σμύρυα, 1876, с 128 слл. и которое будет приведено нами в приложении. Слова, к которым относится наш текст, гласят: Ά[ντιπάτρω γαρ έπιτάξαντος χρτ^ματα είς/[τόν πόλεμ]ον εισφέρην πάντων τών αλλω/[ν εΙσγερ]όντών, θερσιππος παραγενομενο/[ς πρδς τοΙ]ς βασίληας και Άντίπατρον έ/[κούφεσε τα]μ πόλιν, έπραξε δέ και προς κλ/[ειτον περί]τας είς Κύπρον στρατείας και/[ουκ όλίγα]ς δαπανάς είς μικρόν συνάγαγ/[ε χρονον]. Дальнейшее содержание этого почетного постановления доходит до 318 года.
   
   [214] Diod., XVIII, 29; Plut, Eum., 5; Arrian., ар. Photic. 70в, 30, § 27.
   
   [215] Plut, Eum. у 5. Совершенно ясно, что Плутарх, между прочим, в этом месте дословно перелагает рассказ Иеронима.
   
   [216] Conunuatis mansionibus (Iustin., XIII, 8); Diod., XVIII, 29; Plut., Eum., 6. Направление, которое приняли македоняне, точнее не обозначено, но не может быть никаким иным, кроме дороги через Гордий к северным проходам Киликии; и как можно заключить из последующих движений, первое сражение Эвмена должно было произойти в восточной Каппадокии, а следующее - против Кратера, в той же области, в нескольких днях пути от большой дороги.
   
   [217] Plut, Eum., 6; De garricl., 9; Iustin., Loc. cit.; Corn. Nep., Eum., 4; Arrian., ap. Phot., c. 70b, 35.
   
   [218] Этот Фарнабаз, несомненно, есть сын Артабаза, тот самый, который с 333 до 331 года был адмиралом персидского флота; его сестра Артонида с 324 года была женою Эвмена.
   
   [219] Plut, Eum., 7; Diod., XVIII, 30, 32.
   
   [220] Diod., Loc. cit. По словам Корнелия Непота, македоняне предложили заключить договор. Время этой битвы можно определить из упоминания о том, что войско Эвмена украсило себя колосьями, а другие синхронизмы подтверждают тоже, что оба сражения были даны в Каппадокии в июле месяце.
   
   [221] Corn. Nep., Eum., 4; Diod., XIX, 59. Его супругой была Фила, дочь Антипатра, свадьба произошла осенью 322 года, так что ее сын Кратера (собиратель документов) вряд ли мог уже родиться; о других детях Кратера мы не знаем.
   
   [222] Diod., XVIII, 38. Сюда же, по-видимому, следует отнести и слова Павсания (VI, 16, 2; V, 2; 5). О письме Демада к Пердикке см. ниже.
   
   [223] Арриан (ар. Phot., 71а, 10, § 28) говорит о суде только в общих выражениях; из слов Страбона (XVII, 794), как я полагаю, можно заключить, что главным пунктом обвинения было тело Александра; второй пункт эта партия, принимая во внимание ее характер, должна была найти в покорении Киренаики.
   
   [224] Κατηγορήσας 61 Πτολεμαίου κάκείνου έπι του πλήθους έπολυομένου τάς αίτιας.και δόξας μη δίκαια επικαλεΐν υμως και του πλήθους ούχ εκόντος πολεμεΐ' (Arrian., Loc. cit). Несомненно, что Арриан заимствовал это место у Иеронима. Диодор обошел молчанием это важное событие; вместо него он вставляет подробное описание роскошной похоронной процессии (гл. 26-29), отрывок, который вряд ли заимствован у Иеронима, что, между прочим, видно из конца, где о Птолемее говорится: ού псф ανθρώπων μόνον, αλλά και παρά θεών καλάς άμοιβάς έλαβεν, и далее: of δε θ εοι διά την άρετήν και είς πάντας τους φίλους έπιείκειαν έκ τών μεγίστων κινδύνων παραδόξων αυτόν (Птолемея) διέσωσαν. Можно было бы предположить, что эта глава заимствована не прямо из сочинения олинфянина Ефиппа περί της Αλεξάνδρου και Ήφαιστίωνους ταφής, так как Ефипп 6 Χαλκιδεύς (Arrian., Ill, 5, 4) был назначен Александром επίσκοπος в Египте и, несомненно, остался на службе у Лагида; если бы только было возможно узнать, через чье посредство этот отрывок попал в извлечения Диодора.
   
   [225] Diod., XVIII, 33.
   
   [226] Этот Аттал, супруг сестры Пердикки Аталанты (Diod., XVIII, 37), есть часто упоминавшийся в Истории Александра сын тимфейца Андромена, который позднее со своим братом Полемоном так мужественно сражался за дело Пердикки; уже в 330 году он предводительствовал фалангой в Бактрии (Arrian., IV, 22, 1); он был в числе триерархов флота на Инде (Arrian., Ind., 18); говорили, что он походит лицом на Александра (Curt., VIII, 13, 21).
   
   [227] Πυθομενος την κατά τον Εύμένη νίκην πολλώ θρασύτερος έγενετο πρός την είς Αϊγυπτον στρατείαν (Diod., XVIII, 36). Диодор говорит это после рассказа о битве, в которой пали Кратер и Неоптолем, между тем как ниже (XVIII, 37) он говорит, что известие об этой второй победе Эвмена получили в лагере только после смерти Пердикки.
   
   [228] У Лукиана (Hippias, 9) мы находим странное и неверное сведение: τον κνίδιον Σώστράτον (тот самый, который построил знаменитый маяк около Александрии, см. Osann в Annali di Corr. arch.) τον Πτολεμαιον χειροσάμενον και Μέμφιν &νευ πολιορκίας, άποστραφή και διαιρέσει του ποταμού. Но эта заметка должна иметь некоторые основания, так как книдосец Сострат, сын Дексифана, как его называет Страбон (XVII, 791), еще около 264 года командует египетским флотом.
   
   [229] Diod., XVHI, 33. Он один только рассказывает подробности об этом египетском походе, но таким образом, что мы лишь с большим трудом можем найти какой-нибудь стратегический план в движениях Пердикки.
   
   [230] Champoftion Figeac (Amales des Lagides, I, c. 289 и 400 слл.) полагает, что это должен был быть остров Миикфорита. При значительных изменениях, каким подвергалась дельта Нила, и при неопределенности сообщаемых Диодором сведений мы не можем ни защищать, ни оспаривать этого предположения; но слова Диодора (XVIII, 34) κατήντησεν είς τον άπενάντιον τόπον της Μέμφεως, προς fj σομραίνει σχίξεσθαι τον Νεΐλον получают некоторое подтверждение в приведенном нами выше месте Лукиана.
   
   [231] Полиен (IV, 38) и Фронтин (IV, 7, 20) упоминают об одной военной хитрости, которая может относиться только сюда, а именно, что когда Птолемей увидел, что Пердикка у Мемфиса с превосходящими его численностью боевыми силами переправляется через реку, то он приказал гонять по пыльным дорогам большие стада скота со снопами соломы, чтобы его маленькое войско казалось бог знает каким огромным и чтобы неприятель из страха перед такими громадными массами войска обратился в бегство.
   
   [232] Диодор (XVIII, 36) говорит, что это убийство произвели некоторые всадники, и этим подтверждаются слова Корнелия Непота (Еит., 5), что Пердикка был убит Селевком (хилиархом) et Antigono (т. е. Antigene по Arrian., ар. Phot., 71в, 36, § 35). Страбон (XVH, 794) говорит, что он пал έμπερεπαρεις ταις σαρίσσαις; следовательно, во всяком случае это должны были быть не одни всадники. Временем убиения должно было быть приблизительно начало июля 321 года, не позже, так как разлив еще не начался, и не раньше, так как солдаты Эвмена в южной Каппадокии увенчали себя колосьями перед сражением, весть с котором была получена в лагере только после убиения. Слова Диодора (XVIII, 36), который говорит, что Пердикка пал δόξας έτη τρία, неточны и, вероятно, заимствованы из хронологических таблиц Аполлодора, где мог быть так обозначен начавшийся третий год.
   
   [233] τών βασιλέων έπιμεληται αυτοκράτορες (Diod., XVm, 36), - άρχοντες της πάσης δυνάμεως (Arrian., с. 71а, 28, § 30). В каких отношениях они находились друг к другу, мы не знаем.
   
   [234] 6 δε και τοις Περδίκκου φίλοις συναχθόμενός τε δήλος έγενετο και δσοις τι κινδύνου έτι έκ Μακεδόνων ύπελείπετο, και τούτους άπαλλάξαι του δέους παντι τρόπω διεσπούδασεν (Arrian., loc cit, § 29).
   
   [235] Plut., Eum., 8; Diod., XVm, 37.
   
   [236] В почетном постановлении в честь Федра (С. I. Attic., Π, no 331) о его отце Тимохарете говорится: χειροτονΰεις στρατηγός ύπό του δήμου έπΙ νό ναυτικΤόν έπλε]υσεν έπι τών νεων 8ς ο δτμος... (вытертые буквы) συνεπεμπεν είς την Ασίαν και συνοιεπολέμησ[εν τ]όν πολεμον τον έν Κύπρω και έλαβεν Άγνωνα τόν Τήίον και τάς ναύς τάς μετ αύτοΰ. Если в других местах этой надписи несколько раз выскоблены имена Антигона и Деметрия и лестные для них вещи, то в этом месте, несомненно, следует дозволять Αντιγόνω; таким образом, мы приобретаем первое известие о происходивших в это время на море событиях, а именно, что Антигон отчасти с афинскими кораблями одержал победу над навархом регента, теосцем Гагноном (Alex., 20, 40). Второе известие о том же самом походе на Кипр находится в строке 14 почетного постановления насиотов в честь Ферсиппа (см. Приложение); έπραξε δε καΐ προς κλε[Γνον περί] τάς είς Κύπρου στρατείας, откуда мы видим, что Клит объявил себя за дело Антипатра немедленно после переправы его в Азию.
   
   [237] Arrian., ар. Phot, 71а, 35, § 31.
   
   [238] Diod., XVin, 39; Arrian., loc cit. О положении Трипарадиса (Парадис у Страбона) вблизи источников Оронта см.: Mannert, VI, 1, с. 426.
   
   [239] Арриан говорит: είς Άντίπατρον ή δυναστεία περιίσταταν. Диодор (XVin, 39) называет его έπιμελητήν αυτοκράτορα.
   
   [240] Arrian., ар. Phot, 71 в, 10, § 33. Конечно, это не тимфеец Аттал.
   
   [241] Polyaen., IV, 6, 4.
   
   [242] Хотя об этом отделении знати от фаланг и не говорится ничего, но, по-видимому, на него указывает Арриан.
   
   [243] Arrian., loc cit. - of δε Μακεδόνες επιμελητής είλοντο τόν Άντίπατρον αυτοκράτορα. Аппиан (Mithr., 8), который прямо цитирует слова Иеронима, говорит: Αντίπατρος έπι τφ Περδίκκα της ύπό Αλεξάνδρου γενομένης γης έπιτραπεύων, так что остается неясным, был ли его титул επίτροπος или επιμελητής.
   
   [244] При рассказе о происходившем в Трипарадисе разделе Диодор (XVIII, 43), следовательно Иероним, впервые употребляет относительно Египта многознаменательное слово δορίκτητος: Πτολεμαίος άποτετριμμενο^ παραδόξως τόν τε Περδίκκαν και τάς βασιλικάς δυνάμεις την μεν Αΐγυπτον ωσανεί τινα δορικτητον (недостает χώραν, αρχήν или т. п.) εΤκεν. Антипатр предоставляет ему эти владения (XVIII, 39) δια τό δοκειν την Ιδίας ανδρείας έχειν οίονει δορικτητον. В связи с этим приобретает значение и то, когда Диодор (XVII, 71), следовательно, идущая от Клитарха традиция, рассказывает, что Александр, приблизившись при своей переправе через Геллеспонт к берегу, метнул своим копьем на материк Азии: πήξας δό είς την γήν καί αύτος άπο της νεώς άσφαλλόμευος παρά τών θεών άπεφαίνετο την Ασίαν δέχεσθαι δορίκτητον.
   
   [245] Арриан (ap. Phot., 71 в, 27, § 35) называет его τω του βασιλέως άδελφώ, и мы, несомненно, можем думать здесь только об Антимахе, брате Лисимаха (Arrian., I, 18), но у Диодора (XVIII, 39, 6) тоже стоит Αμφίμαχος.
   
   [246] Plut., Eum., 19; Diod., XVIII, 40 слл. Антиген, который принимал участие в произошедшем в Египте мятеже, по словам Юстина (XVIII, 12), должен был находиться в числе предводителей, возвращавшихся в 324 году на родину под предводительством Кратера вместе с ветеранами; каким образом можно соединить эти два известия и находились ли аргираспиды тоже в числе 10 ООО ветеранов, я не знаю.
   
   [247] Arrian., ар. Phot, 72а, 10, § 38.
   
   [248] στρατηγός τών άνω σατραπειών άπασών (Diod., XIX, 14); об этом обстоятельстве при рассказе о разделе в Трипарадисе не упоминают ни Арриан (§ 37), ни Диодор (XVIII, 39). Из этого молчания и из весьма важного положения, занятого Антигоном, может быть, можно заключить, что при новой организации государства Пифон еще -- не получил звания стратега.
   
   [249] Polyaen., IV, 8, 3; ср.: Arrian., Ill, 8, 9; это, по-видимому, тот самый сатрап, которого Диодор (XXXI, 19, 5) называет Ардоатом.
   
   [250] Гарпократион и Фотий (s. v.) упоминают о трех лицах с этим именем - о сыне некоего Бал акра, о сыне Пармониона и о стагерите. Во всяком случае сына Пармениона уже не было в живых. В эпоху диадохов можно ясно различить четыре лица с этим именем: названный нами выше сатрап Каппадокии, который отличался глубокой преданностью Антигону; затем друг и полководец Птолемея (Diod., XVIII, 43); затем позднейший начальник гарнизона в Аттике, приверженец Кассандра, быть может, стагерит; наконец, брат Кассандра (Diod., XIX, 11). К ним, может быть, можно присоединить еще пятого из Малалы (III, с. 198), где о несколько позднейшем времени говорится, что Селевк поручил управление Азией (της σατραπείας την φροντίδα πάσης xrjg Άσιας) Никомеду и Никанору, τους συγγενείς αυτού δέ Διδυμέας, αδελφής του αυτού Σέλευκου.
   
   [251] Plut, Eum., 9.
   
   [252] Эта стратегия Антигона заслуживает того, чтобы обратить на нее внимание. Можно было бы сказать, что она имеет сходство с Каранией, какую некогда соединял Кир Младший с властью сатрапа над сатрапиями Лидией, Фригией и Каппадокией. Александр, по-видимому, не создавал ничего подобного, во всяком случае Плутарх (Alex., 22) ошибочно называет Филоксена 6 έπί θαλάττη στρατηγός, вместо чего Полиен (VI, 49), также ошибочно, говорит ύπαρχος Ιωνίας; это нечто совсем иное, когда, по словам Арриана (III, 16, 10), Менет был назначен гиппархом земель от Вавилона до моря (6 ύπαρχος Συρίας καί Φοινίκης καί Κιλικίας. Но несколько стратегов вместе оставались в Египте и в Мидии (Arrian., Ill, 5; VI, 27), по одному в Вавилоне и в Сузиане (Arrian., Ill, 16); επίσκοπος τη στρατιά у Парапамиса, по-видимому, тоже не был ничем иным (Arrian., Ill, 28, 4). При разделе 323 года этот институт стратегии (за исключением Европы) был уничтожен; отныне, так как войско не употреблялось более для завоеваний, регент был стратегом в собственном смысле; очевидно, различным сатрапам было дано тоже и право стратегии в их территориях, но так, что регент или сохранял за собой право воспользоваться их боевыми силами (Леоннат, Антигон), или же даже назначал стратега, под предводительством которого должны были находиться их войска (Пифон, Эвмен). Передача стратегии Антигону была не совсем тем, что уже было передано Пердиккой сатрапу Эвмену. Антигон получил в свое распоряжение большую часть царского войска, а таким образом и собственно военную власть в Азии; это было большим ослаблением звания регента, который лишал себя таким образом высшей военной власти.
   
   [253] Арриан (ар. Phot., 72а, 14, § 38) называет его сыном Агафокла; так как в число телохранителей принимались только знатные люди, то всего естественнее мысль о пользовавшемся таким высоким уважением еще у царя Филиппа Агафокле, отце Лисимаха, хотя он был, как говорят, пенестом из Кранона (Theopomp. ар. Athen., IV, 260а).
   
   [254] О сыне Лагида, хотя бы о Керавне, нечего думать, так как он в это время даже еще и не родился; тем вероятнее, что здесь подразумевается сын того Птолемея, который в 334 году был телохранителем, отправился с новобрачными в Македонию и пал при Иссе; он был сыном Селевка. Нет ничего невероятного, что этот Селевк был дедом знаменитого Селевка и что последний, таким образом, был двоюродным братом вышеупомянутого Птолемея; это имя очень употребительно в доме Селевкидов до его вступления в родство с египетским домом.
   
   [255] О хронологии этого события не говорит ни один древний писатель, но позднейшие события делают ее вероятной.
   
   [256] В особенности, как кажется, объявили себя за них Трикка и Фаркадон по верхнему течению реки Пенея (Diod., XVIII, 56). Сюда, по всей вероятности, относятся слова Павсания (VI, 16, 2).
   
   [257] Diod., XVIII, 38.
   
   [258] Арриан (ар. Phot, с. 72а, 27, § 39) говорит: έφυγε, откуда, я не знаю.
   
   [259] Diod., XVIII, 37.
   
   [260] Diod., XVIII, 8; Arrian., ap. Phot, § 39.
   
   [261] Арриан (§ 39 и 41) рассказывает о действиях Аттала и Алкета во второй книге; следовательно, они относятся ко времени, предшествовавшему переходу Антипатра в Европу, т. е. приблизительно к началу 320 года.
   
   [262] Plut., Еит.,*$. Из надписей мы узнаем, что в области горы Иды находились большие царские имения (βασιλική χωρα). Ср.: История Александра.
   
   [263] Plut., loc. cit. Arrian., ар. Phot., с. 72a, 40. При недостаточности дошедших до нас известий об этих движениях (Диодор имеет здесь между (XVIII) 39 и 40 пробел, в котором недостает имени архонта 114,4 Олимпиада (321/320 гг.)) Архиппа трудно определить их стратегическую связь между собою; вышеприведенный рассказ показался нам правдоподобным.
   
   [264] Во всяком случае несомненно, что это не была дорога из Киликии через центральные области Малой Азии, так как дороги, по которой он шел, должен был избегать Эвмен, двинувшийся из Сард вверх по течению реки Меандра; вероятнее, что он прибыл с юга, приблизительно из Памфилии, куда, должно быть, он попал морем.
   
   [265] Arrian., ар. Phot, с. 72в, 3.
   
   [266] Plut., Eum., 8.
   
   [267] Iustin., XIV, 1. - έξήν γάρ Εύμένει και καυσίας αλουργεις και χλαμύδας διανέμειν ήτις
   ήν δωρεά βασιλικωτάτη παρά Μακεδδσι (Plut., Eum., 9).
   
   [268] Обо всем этом и о многом другом должна была идти речь в собрании писем Антипатра к Кассандру, которые читал еще Цицерон (De off., II, 14), если только они подлинны.
   
   [269] ελέφαντας δε τών πάντων τούς ήμίσεας ό (Arrian., ар. Phot., 72в, 25, § 43). На этом основании общее число слонов в это время должно равняться 140, между тем как Александр (Arrian., VI, 2, 2) еще при своем походе вниз по Инду имел "уже 200"; вряд ли за немного лет их число настолько уменьшилось. Арриан недостаточно объясняет, не осталось ли царское войско у Антигона. Я нашел нужным прийти к противоположному выводу, так как только царское войско могло произвести восстание из-за денежных подарков (αίτιων τά χρήματα), и, следовательно, оно должно было идти с Антипатром. Арриан говорит, что у Антигона осталось 8500 пехотинцев καΐ Ιππέας των έτερων Ισους, вместо чего, несомненно, следует читать των εταίρων, но это место и в таком случае остается трудным, а против приведенного выше объяснения можно было бы возразить многое.
   
   [270] Страбон (XVII, 427) замечает об этом немедленно после смерти Пердикки: (Περδίκκα) δε... (здесь недостает нескольких слов) και ol βασιλείς 'Α^ιδαιός τε και τα παιδία τά 'Αλεκξάνδρου (это не точно, так как незаконный сын Геркулес был в Пергаме) και ή γυνή Τωξάνη άπήραν είς Μακεδονίαν.
   
   [271] Arrian., loc. cit., его история των 'Αλεξάνδρον оканчивалась здесь десятой книгой.
   
   [272] Polyaen., IV, 6, 5.
   
   [273] των Ιππέων άφηγούμενον (Diod., XVIII, 40, 5) и ниже (§ 8), μετά τών περι αυτόν Ιππέων. Вряд ли он командовал всеми 5000 всадников Эвмена.
   
   [274] έν 'Ορκυνίος τής Καππαδοκίας (Plut., Eum., 9); τής Καππαδοκίας έν τισιν εύΦέτοις πεδίοις προς ίππομαχιαν (Diod., XVIII, 40). Мне не удалось найти других свидетельств этому έν 'Ορκυνίοις. Быть может, это та местность, которую Страбон (XII, 567, 568 и 576) помещает налево от Великой Фригии, между Пессином и Ликаонией, к югу от позднейшей области тектосагов и вблизи соленого озера Татты и которую он называет τά περι 'Ορκαορικούς; ср.: Leake, Asia Minor, с. 88. Оркест, который нашли Рососке и Hamilton в надписях в лежавших около Алекиана развалинах (на дороге из Кара-Гиссара или Митрополя в Анкиру), и которых Mordtmann в 1859 году уже более не нашел, лежит, по-видимому, слишком далеко (ср.: С. I. Graec, III, no 3822в2, с. 1051; С. I. Lat, III, 1, ηό 352). Скорее, можно было бы думать об Oroanticus tractus (Plin., V, 32; ср.: Mannert, VI, 2, с. 180), который лежал на пути из Келен через Ликаонию в Мазаку и который описывают Артемидор (Strab., XIV, 663) и частью Arundell в конце первой части своего прекрасного труда. Но последнее вряд ли может быть вероятно благодаря чисто гористому характеру этой местности на западных границах древней Каппадокии, так что, когда Эвмен впоследствии, как это и естественно, должен был отступить на восток, он мог проскользнуть в Нору.
   
   [275] Это количество войск гораздо меньше того, которое Антипатр оставил этому стратегу; во всяком случае недостает 500 македонян и, быть может, большей части конницы. Они, как кажется, были тем временем отряжены в другое место; ни один из древних писателей не сообщает нам, что предпринималось в течение этого 320 года против Алкета и Аттала; только о 3000 человек в Ликаонии. которые возмутились позже зимой, упоминает Полиен (IV, 6, 6). v.
   
   [276] Plut., Eum., 10; Diod., XVIII, 40. Nunc persequens Antigonus, cum omni genere copiarum abundaret, saepe in itineribus vexorbatur, neque unquam ad manum accedere licebat, nisi his locis, quibus pauci possent multis retistere (Corn. Nep., Eum., 5).
   
   [277] Plut., Eum., 9; Polyaen., IV, 8, 5.
   
   [278] Corn. Nep., Eum., 5; Diod., XVIII, 41.
   
   [279] Нора, или Hopoacc (Strab., XII, 537), лежала, по словам Корнелия Непота (Еит., 5), во Фригии, а по словам Плутарха, - на границах Ликаонии и Каппадокии; слова Страбона (XII, 558) носят не такой характер, чтобы из них можно было извлечь какой-нибудь положительный результат; из описаний новейших путешественников мне тоже ничего не известно, что указывало бы ближе на эту расположенную на скале крепость, подобных которой находится множество в глубине Малой Азии. Она лежала, по-видимому, приблизительно в той местности, где от Мазаки отделяется путь в Киликию и Иконий.
   
   [280] Αντιγόνου δέ αυτόν έλύπει τό φιλότιμον (Aelian., Var. Hist., XII, 16).
   
   [281] Птолемей - сын Деметрия; мы бы могли соблазниться желанием узнать в этом Деметрии того адмирала царя Филиппа, на которого указывает A. Schafer (Dem., II, с. 476); но имя Деметрий в войске Александра носят еще трое других высших офицеров.
   
   [282] Diod., XVIII, 41; Plut., Eum., 10. He подлежит сомнению, что этот рассказ не заимствован из Дурида, как это предполагали, и он вовсе не противоречит тому тону, который мы можем приписать рассказу Иеронима, а всего менее слова είδώς την τύχην οξέως μεταβάλλουσαν у Диодора.
   
   [283] Diod., XVIII, 42; Plut., Eum., 11; Corn. Nep., Eum., 5; Frontin., Strateg., IV, 7, 34.
   
   [284] Diod., XVIII, 42. Иначе рассказывает дело Юстин (XIV, 2).
   
   [285] Diod., XVIII, 43; Arrian.,. Syr., 52; Ioseph., Ant. jud., XII, 1; In. Apion, I, 22. Диодор сообщает об этой оккупации перед самым началом года архонта Аполлодора, 01., 115, 2, который у него соответствует 319 году; следовательно, она относится к году архонта Неехма, 01., 115, 1, который не приводится в его тексте в том виде, как мы его теперь имеем.
   
   [286] Об этих движениях говорит только один Диодор (XVIII, 41); Антигон выступил έπί τους πορευομένους ηγεμόνας и встретил их со значительными боевыми силами в Критополе, в городе, через который ведет большая дорога от берега моря в Памфилии во Фригию. Это было в начале зимы с 320 на 319 год. Вероятно, предполагалось произвести набег на Фригию, так как Антигон был далеко.
   
   [287] К этому времени (έχείμαζεν, 320/319) относится отпадение 3000 македонян в Ликаонии, которые с помощью ловкого обмана были снова возвращены к повиновению и отведены обратно Леонидом (Polyaen., IV, 6, 6).
   
   [288] Mannert (VI, 2, с. 153), вероятно, справедливо считает город Критополь за позднейший Содзополь, из которого произошло теперешнее имя Сузы. Описанная выше местность и встречающиеся у Полибия (V, 72, 5) указания самым полным образом совпадают с описанием одной местности у Arundell^ (II, с. 59). Этот город лежит в 51/2 часах пути к югу от Сагаласса, в 18 часах пути к северу от Адалии (Arundell, IV, 85), а в двух часах пути к востоку от него лежит замечательная горная крепость Кремна, откуда, по всей вероятности, Антигон наступал на неприятеля. Если Диодор определяет расстояние от Критополя до Норы в 2500 стадий, то это совпадает с нашим предположением, что Нора лежала на пути в Мазаку и находилась недалеко от этого города. Предположение Arundell^ (И, 101), что Бурдур, лежащий при входе в ведущие из Фригии в горы проходы, есть Критополь, не согласуется со словами Полибия, который говорит, что селги заняли эти проходы и поэтому Гарсиерис прибыл в Критополь через область Милиаду.
   
   [289] Polyaen., IV, 6, 7; Diod., XVIII, 44, 45.
   
   [290] Диодор говорит: μετά τών Ιδίων υπασπιστών και τών, что не может означать ни его детей, ни его рабов.
   
   [291] Термесс или Термисс, επικείμενη τοις στενοις δί ων ύπέρβασίς έστεν είς την Μιλυάδα (Strab., XIV, 666). -- Τερμήσσεις οί μείξονες на монетах и у Стефана Византийского. Генерал Kohler прибыл в эту область проходов на второй день после своего отъезда из Адалии (Leake, с. 135). Corancez в своем анонимно изданном Itiuenaire d'une partte plu connue de l'Asie mineure (c. 394) очень точно описывает эту местность; позади развалин Исинда в четырех часах пути к северо-западу от Адалии он проехал через лес, затем вскоре прибыл в ущелье, образуемое поднимающимися с обеих сторон значительными известковыми скалами; самый проход круто поднимается из равнины; там находится еще множество развалин, а в самом узком месте дороги ее пересекает большая стена, в получасе же пути позади ущелья находятся остатки древних строений, батаси, стены и т. д. К этим сведениям необходимо прибавить теперь сведения Schonborn'a Forbes'a и др. и особенно поучительные подробности, которые сообщает G. Hirchfild (Monatsber. der Berl. Acad., 1874, с. 716).
   
   [292] Diod., XVIII, 47.
   
   [293] τό λοιπόν άταράχως πολιτευόμενοι καί την χώραν άδεώς καρπούμενοι ταχύ ταις ούσίαις προσανέδραμον (Diod., XVIII, 18).
   
   [294] Этот и тому подобные анекдоты Плутарх рассказывает в Жизни Фокиона, а по своему обыкновению также и в других местах. Мы не должны придавать им слишком большого значения.
   
   [295] Arrian., ар. Phot., 70а, 4, § 14. Плутарх (Demosth., 31) сообщает, что обвинителем Демада был коринфянин Динарх; это или известный оратор, или наместник Пелопоннеса, который прибыл в 318 году к Полисперхонту, чтобы выступить с ходатайством за обвиненных олигархов Афин, и был казнен.
   
   [296] Arrian., loc. cit.; Diod., XVIII, 48. Плутарх (Phoc, 30) говорит, что Демад вел эти переговоры с Антигоном; это, несомненно, неверно. Другие неверные сведения о смерти этого оратора находятся у Свиды.
   
   [297] Невозможно определить, когда и как Кассандр покинул Азию и лагерь Антигона; но это, как показывают нам последующие события, должно было произойти в дружеских формах. Дексипп (ар. Syncell., с. 504, ed. Bon.) говорит: συν τφ πατρί την 'Αριδαίου καί Αλεξάνδρου διοίκει βασιλειαν εν Μακεδόσιν.
   
   [298] άπέδειξεν έπιμελητην τών βασιλέων Πολυσπέρχοντα (точно так же XVI, I, 55; 1) και στρατηγόν αυτοκράτορα πρεσβύτατον σχεδόν όντα τών τω 'Αλεξάνδρω συνεστρατευμένων και τιμώμενον ύπό τών κατά την Μακεδονίαν, τόν δ' υΐόν Κάσσανδρον χιλίαρχον και δευτερεύοντα κατά την έξουσίαν (Diod., XVIII, 48).
   
   [299] Diod"., XIX, П.
   
   [300] έβίων δέ έτη od'(Suid., s. v.). Хронология этих лет представляет у Диодора большие трудности, так как он не только пропустил двух архонтов (Архиппа, 01. 114, 4; Неехма, 01. 115, 1) между гл. 36 и гл. 44, но, введенный, вероятно, в заблуждение вторым Архиппом, который был архонтом 01. 115, 3, внес также путаницу в распределение фактов. Дальнейшие подробности об этом находятся в приложении к Истории Александра.
   
   [301] Tzetzes, ad Lycoph., v. 802. Поэтому Павсаний называет его этолянином.
   
   [302] Это со слов Ликофрона: Αίθίκων πρόμος, к которым Тцетце делает следующее примечание: Πολυσπέρχον о Τυμφαιος, Αίθίκών βασιλεύς. Τυμφαιοι, Ήπειρωτικόν έΦνος, και Αίβικες ομοίως. По словам Диодора (XVII, 57), Полисперхонт предводительствовал фалангой тгимфейцев.
   
   [303] ούδενός Μακεδόνων όντα δεύτερον ού'τε κατά την στρατηγίαν ού'τε κατά την αξίωσιν (Duris., fr. 29, ар. Atnen., IV, 155c). -- πρεσβύτατον σχεδόν 6'ντα τών τω 'Αλεξάνδρω συνε στρατευμένων και τιμαμενων ύπό τών κατά την Μακεδονίαν (Diod., XVIII, 48). Царь Пирр прямо назвал Полисперхонта лучшим полководцем.
   
   [304] Duris., fr. 29.
   
   [305] Если в почетном постановлении насиотов в честь Ферсиппа говорится: και Πόλυσπερχοντος είς τάν Άσί[αν πέμψαν]τος δίώκησε φίλον αυτόν τα π[όλι ύπάρ]χην, то это доказывает только то, что Полисперхонт считал также и греческие города стоящими под его компетенцией, а не то, что он имел там большое влияние.
   
   [306] Авторы не. говорят этого прямо; но Полисперхонт принадлежал к княжескому дому тимфейцев, его отцом был Гиммий; точно так же тимфейцем был Аттал, сын Андромена (Arrian., Ind., 18), который был женат на сестре Пердикки Аталанте; братьями этого Аттала были Симмий, Полемон и Аминта, которые все очень хорошо известны из войн Александра.
   
   [307] Diod., XVIII, 49, 54.
   
   [308] Диодор говорит сначала (XVIII, 49): κυνηγίαν έπι πολλάς ημέρας συστησάμενος, а ниже (гл. 54): έφ 'ημέρας τινάς σχολήσας και κυνήγια συστησάμενος. Здесь, в сущности, нет такого большого различия, которое позволяло бы нам заключить, как это было сделано недавно, что Диодор пользовался здесь двумя различными источниками.
   
   [309] την τών βασιλέων και των ηγεμόνων είς τους ΛΕλληνας εύνοιαν (Diod., XVIII, 55).
   
   [310] και διατρίβεν έν Μακεδονία, την βασιλικήν εχουσαν προστασίαν (Diod., XVIII, 49). Судя по позднейшим событиям, эта простасия Олимпиады имела большее значение, чем простое decus regium.
   
   [311] Диодор (XVIII, 53) выражается неточно, говоря: ενιαυσίου ούσης την πολιορκίας. Верные сведения дает нам Корнелий Непот (Еит., 5): tenuit se uno loco quamdiu fuit hiems - ver adpropinquabat, simulata deditione etc. Осада не могла продолжаться значительно более полугода. Диодор по своему обыкновению рассказывает под 318 годом об удалении Эвмена из Норы и о происшедших непосредственно вслед за этим событиях, несомненно относящихся к 319 году, упоминая ради связи рассказа позже о случившихся ранее событиях.
   
   [312] A quo cum auxilia Eumeni missa Antigonus didicisset, ab obsidione recessit (Iustin., XIV, 2). Судя по связи рассказа, a quo указывает на Антипатра; вероятно, в своем коротком извлечении Юстин пропустил те предложения, где была речь о Полисперхонте, к которому должно относиться это a quo.
   
   [313] τούτον δέ μεγάλαις δωρεαις προκαλεσάμενος έξαπέστειλε πρεσβευτην κτλ. (Diod., XVIII, 50), в чем желали найти верное доказательство того, что Диодор не мог пользоваться Иеронимом как источником, так как Иероним, несомненно, не мог изображать себя самого подкупленным. Если уж не тот факт, что Диодор в этом самом месте называет Иеронима τόν τάς Ιστορίας γράψαντα, то обстоятельство, что двумя строками ниже Антигон предлагает Эвмену через Иеронима γενέσθαι φίλον και σύμμαχον αύτώ και λαβείν δωρεάς πολλαπλησίους ων πρότερον ην έσχηκώς και σατραπείαν μείζονα κτλ., не должно было бы допускать подобной аргументации, не говоря уже об аналогичных выражениях Диодора (XX, 28), к которым возвратимся ниже.
   
   [314] Diod., XVIII, 50, 53.
   
   [315] В основание рассказа Диодора (XVIII, 58; ср.: Corn. Nep., Eum., 6; Plut., Eum., 13) положены, вероятно, подлинные документы, которыми пользовался для своего сочинения
   Иероним.
   
   [316] Mannert полагает вместе со Свидой (s. ν. Άνάξαρβος; ср.: Vales ad. Ammian. Marc, VIII, 8), что Киинда тождественна Аназарбу на реке Пираме, и действительно крепость Анавази, или Наверса, занимает укрепленное положение, подобное тому, которое приписывалось Киинде. Но этому противоречит свидетельство Страбона, который (XIV, 672) прямо говорит: ύπερκειται δε τά Κυνδα της Άχχιάλης ένδυμα. С этими словами согласно описание ruined castle on a small round hill about a mile from the sea у Bouffort'a (Karamania, c. 267).
   
   [317] Diod., XXIII, 60; Polyaen., IV, 8, 2; Plut., Eum., 13, с небольшими отклонениями.
   
   [318] της κατά τον βασιλέα δεισιδαιμονίας ενισχυούσης αγαθών ελπίδων άπαντες έπληροΰντο, καθάπερ όεού τίνος αυτών ηγουμένου (Diod., XVIII, 61).
   
   [319] παραδέξου δέ και ταχείας της αυξήσεως γενομένης (Diod., XVIII, 63).
   
   [320] Wesseling (ad Diod., XVIII* 62) не знал, был ли этот мыс Иефирион у Каликадна или у Анхиалы, которые различает Страбон (XIV, 671); несомненно, что это не был последний мыс, который находился бы только в часе пути от лагеря Эвмена; этот мыс Иефирион вернее нанесен на карту Ьеакеом, чем Beaufort'om, и лежит в самом устье Каликадна.
   
   [321] Diod., XVIII, бГслл.
   
   [322] καί περί της τών βλων επιβολής κοινωσάμενος διέγραψε τών αξιόλογων φίλων οίς μεν σατραπείας, οίς δέ στρατηγίας (Diod., XVIII, 50)..
   
   [323] Антигон впоследствии упрекает его в том, b4i Ελληνίδα πδλιν σύμμαχον ούσαν καί μηδέν αδικούσαν έτόλμησε πολιορκεΐν (Diod., XVIII, 52). Упомянутое нами выше положение греческих городов Малой Азии (История Александра) получает здесь дальнейшее подтверждение.
   
   [324] Diod., XVIII, 51. Этот поход должен был быть предпринят в марте 319 года. К нему относятся словае почетного постановления насиотов в честь Ферсиппа: παρεσκεύασσε δέ και [Αρ]ραβα[Τον καί] τοις άλλοις τ[οι|ς έπ[ι] τίνων τετα[γμένο]ις υπό τών βασιληων φίλοις τξζ π[όλι...]. Мы уже упомянули выше, что в виду этих слов надписи упоминаемое у писателей имя 'Α$£ιδαΤος есть старая ошибка; упомянули точно так же и о том, что слова Полиена (VII, 30) относятся как раз к этой попытке Αριβαιος завладеть Кизиком, хотя его рассказ не совсем согласен с рассказом Диодора.
   
   [325] καί μίαν λαβόντα πόλιν είς καταβίωσιν την ήσυχίαν άγει ν (Diod., XVIII, 52).
   
   [326] Diod., XVIII, 52. Я склонен отнести сюда свидетельство Юстина (XIV, 2, 4), что Эвмену была послана помощь Антипатром, при появлении которой отряд Антигона отступил.
   
   [327] Diod., XIII, 72.
   
   [328] Diod., XVIII, 52.
   
   [329] Какой партии? Незадолго до смерти Александра гиппарх Филоксен поместил в этом городе гарнизон, так как граждане отказались выдать трех братьев - Анаксагора, Кодра и Диодора, которые умертвили "тирана" Гегесия, и увел этих трех братьев в крепость Сарды; они нашли случай бежать и спастись в Афины, только Диодор был схвачен и в оковах отведен в Вавилон. После смерти Александра Пердикка послал его в Эфес, где он должен был быть казнен; но его братья при вести о смерти царя возвратились на родину и спасли своего брата (Polyaen., VI, 49). Несомненно, что Клит поместил гарнизон и в Эфесе, несмотря на автономию этого города, а приверженцы автономии восстали за Антигона.
   
   [330] В слишком коротких извлечениях Диодора из Иеронима не упоминается прямо о заключении таких договоров, а упоминание о договоре относительно Сирии у Полибия (V, 67) относится к тому позднейшему договору между Птолемеем и Селевком, который, вероятно, принадлежал к 315 году.
   
   [331] Diod., XVIII, 54, 59. Что брак Деметрия с Филой, сестрой Кассандра, относится к этому времени, видно из возраста ее сына Антигона Гоната, который умер в 239 году восьмидесяти лет от роду (Lucian., Macrob.,11).
   
   [332] ην δε τό διάγραμμα τοιούτον (Diod., XVIII, 56). Этот документ, вероятно, был целиком списан Диодором так, как он стоял у Иеронима, и его подлинность несомненна; он подлинен также и потому, что появляется от имени одного царя Филиппа. Фальсификаторы не преминули бы назвать обоих царей. Вероятно, около того времени, когда этот декрет был издан, Роксана со своим сыном уже бежала в Эпир.
   
   [333] ήμεις δέ τιμώντες την έξ άρχης προαίρεσιν κατασκευάζομεν τμινειρήνην.
   
   [334] О Полиенете смотри выше. Амфисса впоследствии была совершенно поглощена этолянами; локры, выступившие против Македонии во время Ламийской войны, были, вероятно, из Амфиссы; вследствие этой войны их община была уничтожена во время похода Кратера.
   
   [335] Трикка и Фаркадон были разрушены Филиппом, а их область отдана пеллинейцам; изгнанники обоих городов, как кажется, сделали попытку возвратиться на родину при начале Ламийской войны или во время вторжения этолян в Фессалию.
   
   [336] Я не полагаю, чтобы можно было думать об изгнанниках из Гераклеи Понтийской, о которых говорит Мемнон в 4-й главе, так как речь идет о событиях в Элладе в собственном смысле. Вероятно, речь идет о Гераклее в Фермопилах; этот город мог перейти на сторону союзников летом 323 года после сражения, которое было дано вблизи него; македоняне должны были стараться не выпускать этот город из своих рук, так как он господствовал над проходом.
   
   [337] Ксанфик есть шестой, а Десий - восьмой македонский месяц. Если бы было более положительно установлено, чем это есть в действительности, что Десий соответствует Фаргелиону, что этот год (01. 115, 1) был високосным также и в македонском календаре (С. I. Attic, II, no 191) и что Артемисий между Ксанфиком и Десием считался два раза как вставной месяц, то 1 Ксанфика пришлось бы приблизительно на начало марта 319 года. Но в виду других событий эта дата представляется невозможной.
   
   [338] έγραψεν προς τε την 'Αργείων πόλιν και τάς Λοιπάς (Diod., XVIII, 57). В источнике, из которого почерпал Диодор, это τάς Λοιπάς должно было объясняться из связи речи, но теперь, это объяснение для нас невозможно.
   
   [339] Diod., XVIII, 57.
   
   [340] Не совсем ясно, кто был вождем либеральной партии в Афинах; вскоре на первый план выступает ярый демагог Агнонид. Следует заметить, что, как это вытекает из Плутарха,
   Фокион вел переговоры уже не с представителями власти в Македонии, но с их стратегом в
   Мунихии.
   
   [341] γενόμενον άγωνοθέτη (Plut., Phoc, 31). Из объяснений Kohler'a^ (MittheiL, III, 229) вытекает, что заметка Свиды: άγωνοΰέτης 6 έν τοις σκηνικοις, αθλοθέτης δέ 6 έν τοις γυμνικοις неверна, и, следовательно, мы не можем, как я это полагал раньше, извлечь из анекдота Плутарха хронологического указания, применимого к занятию Мунихия. Если следовать умной аргументации Kohler'a, то самый этот анекдот является сомнительным; вероятно, агонофесия была введена вместе с государственной реформой Деметрия Фалерского.
   
   [342] έπιστολήν τοις έν άστει γεγραμμένην (Plut., Phoc, 32), следовательно, точно таким же образом, как это мы упоминаем выше относительно, Аргоса. Плутарх прибавляет: rjv δέ τοΰτο κατά του Φωκίωνος επιβουλή.
   
   [343] Да будет мне позволено скомбинировать таким образом показания Плутарха и Диодора (XVIII, 64), которые оба почерпают здесь свои сведения из Иеронима.
   
   [344] Деркилл, о έπι τής χώρας στρατηγός.
   
   [345] Так называет его Плутарх (Phoc., 32). Более известный в это время Филомен был пеанийцем (Bockh, Seeurk., с. 24).
   
   [346] Diod., XVIII, 64; Plut., Phoc, 32; Corn. Nep., Phoc., 2. Предшествовавшие события Диодор относит уже к году архонта Архиппа, который по его системе счисления совпадает с 318 годом. Но из этого мы не должны заключать, что переговоры с Никанором и занятие Пирея относятся лишь к 318 году. Освободительный манифест не мог быть обнародован позднее мая 319 года, а занятие Пирея должно относиться самое позднее к августу или сентябрю того же года.
   
   [347] Конон более известен своими литургиями, чем подвигами (см. Seeurkunden., X, 39 и сделанные Воскпом замечания κ этому месту). Клеарх, который упоминается в Seeurkunden (XIII, 70, 120, 160; XIV, 238), есть сын...ένους Αίγινιευς, если только это...ένους прочтено правильно. Из дальнейших слов надписи παρά Ναυσικκλέους Όήθεν κληρονόμου Κλεάρχου
   Αίγιλιώς (XIV, 258) можно было бы заключить, что завещатель из другого дома был его родственником со стороны матери.
   
   [348] Diod., XVIII, 65.
   
   [349] Несомненно, не по одной только случайности Плутарх и Диодор совпадают друг с другом в одном неважном выражении: Ιδία δε συνιών είς λόγους, - говорит Диодор; ει δέ μη είς λόγους ξυνιών 6 Αλέξανδρος, - говорит Плутарх.
   
   [350] Диодор говорит: 6 δε δήμος... τάς μεν υπάρχουσας άρχας κατέλυ σεν, έκ δέ τών δημοτικωτάτων τά αρχεία κατέστησε, τους έπι τής ολιγαρχίας γεγονότος άρχοντας κατεδικασε κτλ. Плутарх (Phoc., 33) говорит только об избрании новых стратегов; вероятно, все избранные должностные лица были удалены; были ли также удалены и избранные по жребию, не видно. Если против них было поступлено на основании νόμος είσαγγελτικός, то κατεδίκασε Диодора неточное, или, скорее, он указывает только на принятие пеангелии и предложенной вместе с нею меры наказания обвиненных в том случае, если они будут признаны виновными, а также и на постановление касательно того, должен ли произнести приговор суд или демос в экклесии; до тех пор обвиняемые остаются в тюрьме, если только им раньше не удалось спастись от заключения бегством.
   
   [351] Впрочем, Плутарх говорит: πρεσβείαν κατηγορήσουσαν του Φωκίωνος.
   
   [352] Таково выражение Диодора (XVIII, 66): όπως μηδέν πάθωσιν of περι Φωκίωνα τάκεΐνου πεφρονηκότες και νυν έπαγγελλόμενοι πάντα συμπράξειν.
   
   [353] αίσχυνόμενος δ ενάντια πραττειν τώ υφ' έαυτου γεγραμμένω διαγράμματι κτλ. (Diod., XVIII, 66).
   
   [354] Plut, Phoc, 33; ср.: Strab., IX, 426.
   
   [355] Рассказ об этих событиях в македонском лагере Плутарх, несомненно, заимствовал не из Иеронима, тогда как рассказ о дальнейших событиях в Афинах, по крайней мере в основных чертах, совпадает с рассказом Диодора. Рассказ о событиях в лагере у Плутарха совершенно во вкусе Дурида и носит его антимакедонскую окраску; отдельные эпиграмматические анекдоты Плутарх, вероятно, внес сюда из Идоменея.
   
   [356] Конечно, это не знаменитый оратор, который жил еще долго после этого, но тот самый, о котором Свида говорит: "Он умер, будучи назначен Антипатром в регенты Пелопоннеса после его смерти, так как Полисперхонт умышлял против его жизни (επίβουλες, σεαυτος)". На Динарха, по-видимому, регент взглянул не как на коринфянина, но как на непосредственное должностное лицо, и сообразно с этим с ним и поступили.
   
   [357] В этой остроте (Plut.) говорится, собственно, о ловушке для хорька (γαλεάγρα).
   
   [358] τό δ'έρχατον πανδήμω φωνή καταχειροτονηθέντες (Diod., XVIII, 67).
   
   [359] Diod., XVIII, 67; Plut, Phoc; Com. Nep., Phoc, 3. Плутарх говорит: ην δε ημέρα μήνες Μουνυχιώνος, ένατη έπι δέκα και τω Διι την πομπήν πέμποντες of Ιππείς παρεξήεσαν. То, что эта торжественная процессия Олимпий относится к третьему году олимпиады, было заключено только из Диодора, который рассказывает об этих событиях под годом архонта Архиппа, 01. 115, 3. Связь событий не оставляет никакого сомнения насчет того, что смерть Фокиона относится к году архонта Аполлодора, 01. 115, 2, т. е. к 318 году, приблизительно 10 мая.
   
   [360] Возможно, что к этому месту относится заметка Павсания (I, 15, 1) о трофее вблизи στοά ποικίλη: τροπαιον Αθηναίων ίππομαχία κρατησάντον Πλείσταρχου δς της Ιππου Κασσάνδρου καί του ξενικού την αρχήν αδελφός ων έπετέτραπτο.
   
   [361] συναγαγών έκ τών πόλεων συνέδρους (Diod., XVIII, 69, 3), где отсутствие члена, несомненно, показывает, что этот созванный синедрион не считался прежним синедрионом Коринфского союза.
   
   [362] Диодор (XVIII, 69) говорит: περί της πρός αυτόν συμμαχίας, а ниже (XVIII, 75) прибавляет: προστατειν της τε βασιλείας καί τών συμμάχων.
   
   [363] Он имел с собою только часть слонов, которых Антипатр привел в Европу в 320 году (Diod., XIX, 35).
   
   [364] Diod., XVIII, 69-71. Λ
   
   [365] Когда он осаждал Саламин, афиняне двинули против него свой флот и были разбиты; он отпустил без выкупа взятых в плен саламинян, после чего остров сдался ему (Polyaen., IV, 11). Афиняне присудили к смерти своего полководца на Саламине, Аскитада, и поклялись вечно помнить эту измену саламинян (Paus., I, 35); это произошло до назначения Деметрия Фалерского (Paus., I, 25) и, конечно, также до посылки Никанора, следовательно, теперь; ср.: С. I. Attic., II, no 594. Вместо имени у Павсания (I, 35, 2): Άσκητάρου τού ές την Σαλαμίνα στρατηγού - С. F. Hermann (Philologus, III, с. 548) исправляет Άσκληπιάδου.
   
   [366] εφ' ετέρας αναγκαιότερος πράξεις έτρέπετο (Diod., XVIII, 62).
   
   [367] Полиен (IV, 6, 8) определяет число кораблей в 130, Диодор (XVIII, 72) насчитывает "более 100"; Полиен говорит: άπέβαλε ναύς έβδομήκοντα.
   
   [368] Полиен (IV, 6, 8 и 9) по ошибке называет Геллеспонт вместо Босфора.
   
   [369] Polyaen., loc. cit; Diod., XVIII, 72. Эта морская битва должна относиться приблизительно к октябрю месяцу.
   
   [370] Таким образом объясняет этот момент умный источник Диодора (XVIII, 72): θαλασσοκρατησαι δέ έσπευδε, και την της Ασίας ήγενονίαν άδιγητον περιποιησασΟαι.
   
   [371] Ход этих событий выясняет почетное постановление демоса Эксон в честь фалерянина Деметрия (С. I. Attic, II, no 584):...και πολέμ[ου γενομένου] έν τη χώρα και χωρισόέντ[ων τού πειραιώς] καί τού άστεος δια τον [πόλεμον είς μερίδ]ας, διέλυσε Αθηναίους καί πά[λιν έπανήγαγε]ν είς τό αυτό κτλ...
   
   [372] Paus., I, 35, 5.
   
   [373] По мнению Диодора (XVIII, 74), слова επιμελητής της πόλεως можно принимать за официальный статус правителя города. Упомянутая нами выше надпись не допускает такого предположения; j пробеле в словах καί σ[ίτον είσήγαγεγ τοις Ά]0ηναίοις καί τη χω[ρα καί...] άιρεόείς ύπό τού δη[μου и т. д., по мнению Kohler'a, есть только место для επιστάτης или προστάτης. Страбон (IX, 398) говорит, что Кассандр επέστησε τών πολιτών Δημήτριον.
   
   [374] Из значительного числа мест, служащих для характеристики этого замечательного человека, важнейшие суть следующие: Athen., XII, 542; Diog. Laert., V, 75; Polyb., XII, 13.
   
   [375] Деметрий сам говорит в своем сочинении: περι της δεκαετείας, которое Страбон (loc. cit.) называет υπομνήματα & συνέγραψε περί της πολιτείας ταύτης εκείνος, что он ούμόνον ου κατέλυσε τήν δημοκρατίαν, άλλά καί επηνορΰωσε. Павсаний же (I, 35, 5), напротив, называет его прямо афинским тираном.
   
   [376] Для этой даты я не имею никаких других доказательств, кроме вероятия этого самого факта. Утверждение, что Деметрий стоял во главе государства десять лет (Diog. Laert., V, 75; Strab., loc. cit.), не совсем точно.
   
   [377] Polyaen., IV, 11, 1; Diod., XVIII, 75. Я полагаю, что к этим усилиям Никанора относится заметка у Диона Хрисостома (XXXI, 346), в которой говорится: те, кто желает осмеять город, обыкновенно цитируют эпиграмму статуи Никанора δς αυτοΤς καί τήν Σαλαμίνα έωνήσατο.
   
   [378] Роксана не могла бежать в Эпир еще при жизни Антипатра, как это видно у Плутарха (Еит., 13).
   
   [379] В этом письме о Кассандре говорилось: in quern regni administrationem rex transtulerit (Iustin., XIV, 5, 3).
   
   [380] έστράτευσε δέ καί είς Μακεδονίαν καί πολλούς έσχε τών εγχωρίων άφισταμένους προ αυτόν (Diod., XVIII, 75). Это та πρότερα εμβολή, о которой упоминает Диодор (XIX, 35).
   
   [381] Diod., XVIII, 75.
   
   [382] duo beneficio devinctus Cassander nihil non ex arbitrio mulierbis audaciae gerit. Dein profectus in Graeciam multis civitatibus bellum infert (Iustin., XIV, 5, 4). Ср.: Diod., XIX, 11.
   
   [383] Так рассказывают Диодор (XIX, 11) и Павсаний (I, 11): Αίακίδής τά άλλά τε διατελεί κατηκοος ών Όλυμπίαδι καί συνεστράτευσε πολεμήσων 'Α$>ιδαιω καί Μακεδόσιν, ουκ έΰελόντων έπεσΰαι^ τών Ηπειρωτών. Дексипп (ap. Syncell., 504, ed. Bon.), напротив, говорит: ή παρά Αίκού σταλεισα... ή τούτον φευγουσα καί πρός Μακεδόνας έλΟουσα, а Юстин (loc. cit.) говорит тоже cum Epiro in Macedoniam prosequente Aeacide veniret. Я не знаю, откуда ведет свое происхождение рассказ, что Олимпиада была прогнана Эакидом; во всяком случае он кажется неправдоподобным ввиду всего характера отношений между этими двумя лицами.
   
   [384] Plut., Pyrrh., 3.
   
   [385] О положении Эвии я не знаю ничего более того, что цитирует из Кл. Птолемея Wesseling (ad... Diod., XIX, 11), что этот город лежит на границе дессаритийцев; это будет приблизительно в окрестностях Лахнитийского озера, следовательно, на севере от Эпира, в стране, которою владел ранее иллириец Клит и в которой впоследствии достигли власти его сын Плеврон и его внук Агрон. Вероятно, дороги, проходившие ближе к фессалийской границе, были преграждены союзниками Кассандра в Фессалии, а Иллирия была в союзе с Эакидом.
   
   [386] Дурид (fr. 24, ар. Athen., XIII, 560) рассказывает в свойственном ему жанре, что Олимпиада и Евридика вели свои войска в сражение, - первая, подобно вакханке, при звуках тимпанов, а вторая, облекшись в македонское вооружение, подобно амазонке.
   
   [387] Diod., XIX, 11; Aelian., Var. Hist, XIII, 36; Paus., VIII, 7, 7; I, 11, 3; Iustin., XIV, 5, 3. Текст Дексиппа (ар. SyncelL, с. 504, ed. Bon.) сильно испорчен. Заслуживающий полного доверия Канон царей, начинающий первый год царствования Филиппа 1-го юта 324 года, отводит ему семь лет, т. е. последний год его царствования кончается в ноябре 317 года; более точные указания дает Диодор (XIX, 11): βασιλέα γεγενημενον £ξ έτη καί μήνας τετταρας; если провозглашение Арридея царем последовало приблизительно в начале июля 323 года, то его смерть приходится на конец октября или начало ноября 317 года (01. 115, 4, год архонта Димогена). На основании этой точной даты следует регулировать до некоторой степени запутанные сведения о событиях после смерти Антипатра (январь 319 года).
   
   [388] Diod., XIX, 35. В это время спартанцы боялись нападения Кассандра и построили первую стену вокруг своего города (Iustin., XIX, 5).
   
   [389] Мы теперь не в состоянии определить, был ли этот Калат тот самый, который в первые годы царствования Александра был сатрапом в Малой Фригии, или другое лицо.
   
   [390] των περί την αύλην είωΰότωνδιατρίβειν στρατιωτών (Diod., XIX, 35).
   
   [391] Диодор (XIX, 36) говорит: τά κατά την Πε$χζιβίαν στενά, несомненно, проход Волустаны, который ведет к Филакам (Сельвисдже) по среднему течению Галиакмона (его подробно описывает Н. Barth), между тем как Полисперхонт, чтобы прикрыть два верхних прохода, должен был отступить или был оттеснен Калатом далее к западу, приблизительно к Трикке.
   
   [392] παρά τών συμμαχειν βουλομένων (Diod., XIX, 35).
   
   [393] Мы должны оставить нерешенным вопрос, был ли это тот же самый старый Атаррий, о котором упоминают в Истории Александра следующие Клитарху авторы (Curt., V, 2, 5 и в др. м.), или нет.
   
   [394] Plut., Pyrrh., 2. Wesseling выражает свое сомнение насчет того, что ранее никогда не происходило возмущения против эпирских государей, причем указывает на Диодора (XV, 13).
   
   [395] έπιμελητήν άμα και στρατηγόν (Diod., XIX, 36). Плутарх (Pyrrh., 2), напротив, говорит, что молоссы изгнали Эакида и вместо того призвали снова на престол "детей Неоптолема". Кроме молосса Александра, погибшего в Италии около 330 года, мы не знаем никакого другого сына Неоптолема (умер около 360 года), а о его двух дочерях Олимпиаде и Трааде, матери Эакиды, не может быть речи. Назначение наместника и стратега, по-видимому, указывает на то, что Эпир стал в зависимость от Македонии; Неоптолему, сыну молосса Александра, было от 17 до 20 лет, и, если только он получил от эпиротов престол, он мог править без наместника; следовательно, Эпир находился под официальным протекторатом Македонии. Но Диодор говорит только: παραλαβόντος την 'Ήπειρον τή συμμαχία.
   
   [396] Diod., XIX, 36.
   
   [397] τών δέ Ιππέων of μέν έξω τάξεως δ'ντες (Diod., XIX, 49).
   
   [398] Этот Моним есть, несомненно, упоминаемый Филархом (fr. 18, ар. Athen., XIII, 609) сын Пифиона; писать вместо этого Пифон нет никаких оснований.
   
   [399] πεντήρη ναΰν κατασπαν έπεχείρεσε (Diod., XIX, 50). Следовательно, таковые находились там на берегу, приблизительно в νεώσοικοι Пидны. По рассказу Полнена (IV, 11, 3), Полисперхонт посылает гонца с одной πεντηκοντήρη в Пидну; этот гонец перехватывается, затем посылается с письмом регента к царице, которая, будучи введена в обман таким образом, пытается бежать и видит или думает, что ей изменил также последний преданный ей человек. Мы оставим в стороне вопрос о том, не был ли этот рассказ заимствован из Дурида, так как Юстин (XIV, 6, 5), хотя и в весьма кратком извлечении, говорит только: longae obsidionis taedio pacta salute victori se tradiait
   
   [400] Диодор (XIX, 50, 1) начинает описание последнего акта осады словами: του έαρος αρχομένου...; он рассказывает об этом под годом архонта Демоклида (01. 116, 1), т. е. по его приему счисления под 316 годом, а не под 315, как думает Muller (Fr. Hist. Graec, III, 694); хронографы (Euseb., 231, ed. Sch.) отводят царствованию Филиппа Арридея семь лет по юлианскому счислению, которые они считают от 01. 114, 2 до 115, 4, т. е. от 323 до 317 года, а один год царствования Олимпиады относят к числу 19 лет царствования Кассандра.
   
   [401] Iustin., XIV, 6, 6; Diod., XIX, 51; Paus., IX, 7.
   
   [402] По словам Диилла в XI книге его истории (Athen., IV, 155а), это произошло после похода в Грецию, о котором рассказывается ниже.
   
   [403] По словам грамматика Лукилла или Люция из Тарры в его истории города Фессалоники (Steph. Byz., s. v.), ее мать Никесиполида была племянницей Ясона Ферского. Древнейшее предание (Сатир ар. Athen., XIII, 557; Strab., VII, 330, fr. 24) ничего не упоминает об этом родстве со знаменитым фессалийцем, и весьма естественно предположение, что это была выдумка местного патриотизма. Диодор (XIX, 52, 1) говорит о бракосочетании Кассандра: σπευδων οίκεΐον αυτόν άποδεϊξαι της βασιλικής συγγενείας, и ниже (61, 2) прибавляет: θεσσαλονίκην βιασαμενος εγημε.
   
   [404] Diod., XIX, 51; Strab., VII, 231; livius, XUV, 10, 11; Scylax, v. 628.
   
   [405] He менее счастливо было основание города Фессалоники, которое вместе с большинством древних писателей мы должны приписать Кассандру; другие, впрочем, говорят, что он был основан Филиппом вследствие победы над фессалийцами или потому, что он увидел здесь прекрасную девушку и женился на ней (это, скорее, подходило бы к Кассандру); см.: Etum. Musm.; Steph. Byz. v. Constantin. Porphyr., П, cap. de Therm.; Julian. Imp., Orat. Ill, 107. Я упомяну еще об основании города Уранополя на вершине горы Афона (in cacumenine Plin., Hist. Nat., IV, 10, § 37) на месте или, как утверждает Leake, вблизи Акротой (Άκραθοου у Страбона (VII, 331, ехс. § 33); Acrothon у Помпония Мела (П, 2i). Этот город был там основан братом Кассандра Алексархом (не Александром), как говорит Страбон (VII, 331, ехс. § 35), действительно каким-то странным "ученым", как это видно из прекрасных историй у Афин (III, 98) и Климента Александрийского (Protr., 4, 10, ed. Sylburg). Его существование подтверждается монетой у ЕкпеГя (Doctr. Numm., V, с. 69), на которой имеется надпись ΟΥΡΑΝΙΑΣ ΠΟΛΕΩΣ, а также приобретенной недавно берлинским кабинетом красивой тетрадрахмой (хотя всего 13,3 грамма весом) с надписью ΟΥΡΑΝΙΔΩΝ.
   
   [406] Athen., XIV, 620.
   
   [407] Диодор (XIX, 14) говорит: ΠύΟων... στρατηγός δε τών άνω σατραπειών άπασών, γένει παρύυαιος, 8^ Φιλώταν μεν τον προϋπάρχοντα στρατηγόν απέκτεχνε. Я следую поправке Wesseling'a άπασών γενόμενος Φίλιππον μεν τον κτλ.
   
   [408] Diod., XVIII, 63.
   
   [409] Polyaen., IV, 6, 9.
   
   [410] Diod., XVIII, 73.
   
   [411] παρεχείμασε (Diod., XIX, 12); это было зимою 318/317 года, который Диодор но своему приему счисления называет годом архонта Димогена, 01. 115, 4, между тем как четвертый год этой олимпиады начинается только летом 317 года. Местом зимовки не были Карры в Месопотамии, как некоторые предполагали (это при настоящих обстоятельствах было бы самой бессмысленной позицией), но те Кары на дороге из Ониса в Экбатаны, которые упоминаются при последнем походе Александра в Мидию (Diod., XVII, 110, 3).
   
   [412] τάς παρά τών βασιλέων έπιστολάς έν αίς ην γεγραμμενον πάντα πειΟαρχεΤν Εόμενει (Diod., XIX, 13).
   
   [413] О таком расстоянии упоминает Диодор (XIX, 12); это, по-видимому, показывает, что Эвмен действительно переправился на правый берег Тигра. Но происхождение этого сведения покрыто полным мраком.
   
   [414] κατέπλευσαν (Diod., XIX, 12); следовательно, они приплыли из Вавилона в Тигр выше лагеря, в котором находится Эвмен; их цель должна заключаться в том, чтобы воспрепятствовать движению Эвмена на Сузы и его соединению с сатрапами верхних земель. Тот факт, что Диодор два раза рассказывает об этом случае с каналом (XVIII, 73 и XIX, 13), показывает только, как он работает.
   
   [415] От Багдада до Куть-эль-Аммары, где Тигр круто поворачивает к востоку, он получает притоки из Евфрата. Отсюда видно, до какого пункта Эвмен спустился по правому берегу Тигра.
   
   [416] καί βουλόμενοι τήν ταχίστην αυτούς έκ της Ιδίας άπαλλαξαι (Diod., XIX, 13).
   
   [417] βιβλαφέρους есть выражение, употребляемое Диодором здесь и в других местах, причем он несомненно следует примеру Иеронима.
   
   [418] Приводимые ниже со слов Диодора {(XIX, 14) цифры должны заключать в себе ошибки, однако в главных чертах, как это видно из сравнения с другим местом Диодора (XIX, 27), они верны и представляют интерес для ознакомления с боевыми силами восточных сатрапий. Общая численность, сообщаемая Диодором (XIX, 24), - "18 000 пехотинцев и 4600 всадников" - несомненно неверна в первой цифре и как в первом, так и во втором случае не совпадает с его собственными показаниями о численности отдельных отрядов; впрочем, численность конницы мы можем восстановить из глав 27 и 28. Упоминаемые им 10 000 стрелков и пращников, по его же словам (XIX, 17), прибыли из Персии позднее.
   
   [419] Диодор (XIX, 14) говорит о 116 всадниках, но в другом месте (XIX, 27) приводит более верную цифру 600.
   
   [420] Диодор называет этого сатрапа Эвдамом, между тем как у Арриана (VI, 27, 2) он называется Эвдемом; в главе 14 он дает ему 500 всадников, а в главе 27 упоминает агему Эвдема, состоящую из 150 всадников, и две илы ксистофоров, которые строятся в 50 рядов (βάθος έχουσα) конницы.
   
   [421] По словам Диодора (XVIII, 73), Эвмен при его вступлении в Сузы имел 1300 всадников. Неверность этого показания доказывается его описанием битвы (Diod., XIX, 28). Там упоминаются 900 гетайров конницы, 150 человек агемы Антигена, 300 человек агемы Эвмена, две илы пажей по 50 всадников в каждой и четыре другие илы (приблизительно от 800 до 1000 всадников), в числе которых было 200 отборных всадников, и, кроме того, еще 300 отборных всадников из всей конницы. Амфимах должен был соединиться с Эвменом еще во время его движения к Сузам, так как позднее он не мог бы присоединиться к нему со своими войсками.
   
   [422] Или как гласит оригинальное выражение Диодора (XIX, 15): οϊόν τίνος δημοκρατου μενης πόλεως.
   
   [423] Diod., XIX, 16.
   
   [424] Диодор начинает здесь (гл. 17) год архонта Демоклида, наступивший летом 316 года, но по его приему счисления обозначавший уже зиму 317/316 года; так как вскоре после этого упоминается про наступление Антигона, совпадавшее со временем восхода Сириуса, то Clinton и другие относят это движение Антигона к лету 116, 1 Ол., или к 316 году. Это неверно и ошибочно высчитано самим Диодором, как показывает связь между событиями; если бы события происходили так, как рассказывает Диодор, то Антигон должен был бы простоять зиму 318/317 года в Месопотамии (XIX, 16: παραχειμασας έν Μεσοποταμία), продолжал бы там стоять в течение 317 года и (XIX, 17: έκ της Μεσοποταμίας άναζεύξας) весною 316 года вступил бы в Сузы, чтобы провести следующую зиму (316/315 год) в Мидии (XIX, 37). Если морское сражение при Византии относится к 318 году, и притом, как мы должны предположить, к октябрю месяцу, то Эвмен выступил из Киликии около конца ноября и таким образом в конце января мог быть на зимних квартирах в Карах; и если Антигон выступил из Фригии Геллеспонтской приблизительно около того же самого времени, то, конечно с некоторыми усилиями, и он тоже мог достигнуть Месопотамии около конца января. Впрочем, в это время вместо Амфимаха был, по-видимому, назначен Блитор (Arrian., Syr., 53).
   
   [425] Диодор (XIX, 17) называет эту реку Тигром, Плутарх (Еит., 14) - Паситигром. Страбон (XV, 729) говорит, что Александр переправился по очереди через Хоасп, Копрату и Паситигр, т. е. через Керку, реку Дизфула и реку Шустера, а по Поликлиту, из Ларисы Хоасп, Эвлей и Тигр соединялись вместе в одном озере и текли далее в море (Strab., loc. cit.); по словам других, говорит Страбон, реки Сузианы соединялись είς εν ρεύμα τό του Τίγριος... διά δέ τούτου κατά τάς έσβολάς όνομάζεσθαι Πασίτιγρις. Мы видим, что Копрата и Эвлей обозначают собой одну и ту же реку и Паситигр (название, перенесенное на соединенную реку, очевидно, только по греческой этимологии) есть, вернее, быстрая река Шустер; Плиний (XII, 17) говорит об одной траве: nascitur ultra Pasitigrin in finibus oppidi Sostrac in monte Sanchro (Noedeke в Gott. gel. Anz., 1874, Nachrichten, c. 195). Из Суз реки Шустера (Паситигра) можно достигнуть не в один день, но, как говорит Диодор (XVII, 57), τετταρταιος; поэтому в тексте Диодора (XIX, 17) απέχοντα Σούσων ήμέραν fj... следует принять предложенную поправку ημέρας δ'.
   
   [426] Диодор говорит: ήναγκάζοντο... στρατοπεδεύεσθ αι περι τόν ποταμόν κτλ.; в последних словах, по-видимому, заключается или ошибка, или неверное прибавление. Антигон, как кажется, шел к югу несколько дней, чтобы, переправясь через Копрату значительно ниже, обойти левый фланг Эвмена.
   
   [427] Это имя нигде более не встречается; этот город, по словам Диодора (XIX, 19), находится на Эвлее (река Дизфула), несомненно, со стороны гор, и, кроме того, как это видно из дальнейшего рассказа, оттуда в девять дней можно было достигнуть Мидии. Kinneiv. (Geogr. Mem., с. 106) сообщает, что ближайшая дорога из Шустеры в Хамадан идет через Дизфул и что поэтому последний город должен находиться приблизительно в окрестностях древней Бадаки.
   
   [428] Слова Диодора ή μέν γάρ έπΙ κολωνος καλή και βασιλική могут обозначать только путь через καλλώνιτις Полибия (V, 54, 7) и καλώνιτις Исидора Харакса. Другой путь должен был идти вверх по реке Дизфула через Бахрейн и Бурудширд.
   
   [429] διεσώθη μόγις έναταιος είς την οίκουμένην τής Μηδίας (Diod., XIX, 20). Расстояние от Дизфула до Бахрейна по прямому направлению составляет более двадцати миль.
   
   [430] Диодор (XIX, 20) говорит: "Его было такое большое количество, что все войско могло быть вооружено (καΦοπλίσαι)": как кажется, это следует понимать об изделиях из кожи, а именно о башмаках, щитах, кожаных куртках, ремнях и т. д.
   
   [431] Diod., XIX, 22; Plut., Eum., 14.
   
   [432] Polyaen., IV, 8, 3; Diod., XIX, 23.
   
   [433] Diod., XIX, 24; Plut., Eum., 14.
   
   [434] Plut., Eum., 16.
   
   [435] Географические данные этого похода крайне неясны; мы не имеем никакой возможности определить, где впервые встретились оба войска; единственное, что можно сказать утвердительно, это то, что встреча произошла на дороге из Мидии в Перейду, в пределах области Паретакены (Diod., XIX, 34). Страбон (XV, 728) говорит: βασίλεια τά έν Γάβαις, έν τοις άνωτέρρις του πέρεσι τής Περσίδος. Вопрос о тождественности этих Габ с Γαβήνα у Птолемея мы должны оставить нерешенным. Когда у Страбона (XV, 774) упоминаются три пути, ведущие в Селевкию, - один из Мидии через Массобатику, другой из Персиды, а третий έκ της Σουσίδος δια της Γαβιανής, έπαρχίαι δ είσίν αύται της 'Ελυμαίας ή τε Γαβιανή καί ή Μασσαβατική, то приводимое здесь различие между Элимандой и Сузидой делает все неясным. Почти все, что мы можем сказать, заключается в том, что область Габиена находится между Персидой, Мидией и Сузидой (Элимандой). И если позднее войско могло в этой области расположиться на зимние квартиры в 1000 стадий расстояния друг от друга (Plut., Eum., 15 - в 6 дневных переходах; Diod., XIX, 37), то по нашим картам такого протяжения не имеет никакая другая местность, кроме той, где справа и слева соединяются воды, образующие собою Дизфулу. Если бы чтение έν Ταβάις у Полибия (XXXI, 11, 3) не было вполне установлено рукописями, если бы вместо этого можно было бы читать εν Γαβάις, то, может быть, можно было бы сделать предположение относительно источника Страбона в том месте, где он говорит об Элиманде и Габиене.
   
   [436] Diod., XIX, 28. Ближе всего к центру Кармании стоял Тлеполем с 800 всадниками, затем - 900 гетайров, потом - агемы Певкеста и Антигена, одна ила из 300 всадников, за ними - 300 всадников агемы Эвмена, затем в виде πρόταγμα - 100 παίδες, затем - πλάγιαι φυλάττουσαι έξω τού κέρατος 200 έπιλελεγμένοι τοις ταχέσι και ταις £>ώμαις... κατόπιν τού περί αύτδν αγήματος.
   
   [437] В отдельности здесь было 500 фракийцев, 500 парапамисадов, присланных Оксиартом, 600 арахосийцев, которыми теперь, после бегства Сибиртия, предводительствовал Кефалон, 600 всадников сатрапа Месопотамии Амфимаха, 950 арийцев Стасандра, наконец, на высотах - 150 всадников агемы Эвдема и в качестве ее πρόταγμα две илы дротиконосцев (ксистофоров), из которых каждая, как кажется, состояла из 50 всадников, хотя Диодор (XIX, 27) говорит, что в каждой из них было 50 рядов (?).
   
   [438] Диодор определяет общую численность этого войска в 35 000 пехотинцев, 6100 всадников и 114 слонов, между тем как сообщаемые им отдельные цифры при сложении дают 17 000 пехотинцев, 6300 всадников и 2 илы, состоявшие, вероятно, из 100 всадников, и 125 слонов. Если недостающие 18 000 пехотинцев составляют легкие войска, то на каждого слона приходится 144 человека; если на каждого из них приходилось только по 100 человек, то для прикрытия лагеря и т. д. было отряжено 5500 человек. Один Певкест выставил 10 000 стрелков и пращников.
   
   [439] τούς ύπό Οαλάσσην συναναβεβηκότας Ταραντίνους (Diod., XIX, 29). Эти тарентинцы составляют особый вид легковооруженной конницы, они мечут сначала свои дротики и затем атакуют неприятеля или с пикой, которую они еще имеют в своем распоряжении, или с прямой саблей (σπάθη). Ср.: Arrian., Paet., 3.
   
   [440] Кроме этих 8000 македонян он имел еще 8000 вооруженных по македонскому образцу воинов, 3000 ликийцев и памфилян (это, вероятно, были гипасписты) и 9000 наемников (Diod., XIX, 29).
   
   [441] Никанор, который при разделе 321 года получил Каппадокийскую сатрапию, несомненно, снова появился в своей области после того, как Эвмен покинул Нору. Быть может, он и был тем военачальником, который навербовал в Каппадокии, стране лошадей, всадников, сформировал их по образцу тарентинцев и привел к Антигону.
   
   [442] Я не знаю, следует ли читать άνΟιπποι или άμφιπποι и каким образом мы должны представлять себе тот и другой род оружия; первых, судя по буквальному смыслу этого слова, можно было бы считать чем-то вроде πρόδρομοι, последних - за вольтижеров.
   
   [443] Диодор (XIX, 27) не считает этих легких войск, когда определяет численность всего войска Антигона "более чем в 28 ООО пехотинцев и 8500 всадников"; отдельные цифры его всадников при сложении дают 10 400 человек.
   
   [444] Diod., XIX, 34; Polyaen., IV, 6, 10.
   
   [445] Имя этой провинции часто меняется; Гатарга, Гадамала или Гадарла и Гадамарта таковы различные имена, встречающиеся у Диодора и Полиена. Которое из них правильное, остается неразрешимым. Точно определить положение этой области невозможно. Весьма заманчиво предположение, что приводимое нами ниже сведение об ее расстоянии от Габиены может дать нам более твердую точку опоры. Из описания пути, из возможности проникнуть в Армению, наконец, из направления, в котором, по-видимому, отступил Антигон после рассказанного выше сражения, можно было бы предположить, что Гадамарта находилась в окрестностях Кума и Савы.
   
   [446] ήν δέ ή μεν δδός παρά τάς ύπωρείςς τό δέ κάτω πεδίον δμαλόν, άνυδρον, άοίκητον, οό βοτάνην έχον, ού δενδρον, οέ φυτον, άσφαλτώδες καί πλήθον άλμυρίδος (Polyaen., IV, 6, 11). Ср.: Diod., XIX, 37; Plut, Eum., 15; Corn. Nep., Eum., 8.
   
   [447] ωρμησε διά της έρημου, της ωρας ούσης περί χεμειρινάς τροπάς (Diod., XIX, 37).
   
   [448] Plut., Eum., 15; Diod., XIX, 38; Polyaen., IV, 8, 4; Corn. Nep., Eum., 9. Для определения этого места важно то обстоятельство, что Антигон движется направо, чтобы достигнуть большой военной дороги; мнимый лагерь Эвмена мог быть выдвинут перед главной квартирой не более как на расстояние одного дневного перехода. Полиен (IV, 6, 13) говорит о, последовавшем вскоре за этим сражении: Αντίγονος περί τήν Ταβιηνήν συνέβαλεν Εύμένει μάχην; и это имя мы будем употреблять ниже для отличия этого сражения от предшествующего.
   
   [449] Здесь находился также Митридат, сын Ариобарзана, принадлежавший роду одного из тех семи персов, которые умертвили Смердиса. Кто был этот Филипп, мы определить не можем.
   
   [450] Описание этого сражения сделано нами по Диодору (XIX, 40-43; ср.: Polyaen., IV, 6, 13; Plut., Еит., 17). В описании сражения встречаются некоторые странности; о движениях находившегося под предводительством Филиппа крыла и об участии в битве остальной пехоты, кроме аргираспидов, не упоминается ни одним словом; о битве слонов тоже говорится только в одном месте; не совсем понятно, каким образом позади них могло завязаться конное сражение в таких обширных размерах. Предположение, что Невкест действовал изменническим образом, весьма правдоподобно; в противном случае непонятно, как Антигон мог решиться на сражение; но ни один из древних авторов не высказывает этого предположения. Полиен, Корнелий Непот и Юстин (XIV, 3) называют исход этой битвы победой Эвмена. Когда число павших со стороны Эвмена определяется в 300 человек, под этим следует понимать потери, понесенные фалангами.
   
   [451] По словам Полнена, сперва македоняне перешли на сторону Антигона, затем их примеру последовал Певкест со своими персами и, наконец, был схвачен и выдан Эвмен.
   
   [452] Так передает эти слова Плутарх (Еит., 17), причем он, несомненно, не сам придумал их, а в главных чертах привел их в таком виде, в каком нашел у Иеронима. В речи Юстина (XIV, 4) более напыщенных фраз, что вполне соответствует тому источнику, из которого она им почерпнута.
   
   [453] εΐ χερφονεσίτης ό'λεΰρος οΐμώξεται (Plut., Eum., 18).
   
   [454] В числе пленных находился также Иероним из Кардии, к которому Антигон отнесся весьма милостиво (Diod., XIX, 44).
   
   [455] Plut., Corn. Nep., Diod.
   
   [456] Известие о бедности его семейства и о низком ремесле его отца несомненно ведет свое происхождение от Дурида, из которого Плутарх заимствовал в главных чертах для первой главы своего Эвмена, но он замечает, что по другим сведениям Филипп приблизил к себе молодого Эвмена διά ξενίαν και φιλίαν πατρώαν, называя последнее сведение более правдоподобным. Его года дает нам Корнелий Непот (Еит., 13), вероятно, на основании сделанного Клитархом расчета; эти цифры не совсем точны.
   
   [457] Как мы видим из Арриана (VII, 14, 10), Корнелий Непот (Eum., 13) ошибается, утверждая, что после смерти Гефестиона Александр назначил на его место хилиархом (χιλιαρχία επι τη ϊππω τή έταιριχή) Пердикку, а гиппархию Пердикки передал Эвмену.
   
   [458] Слова Диодора παρεχειμασε (XIX, 44, 4) и χειμάζων έν τή Μηδία (XIX, 46, 1) относятся к одной и той же зимней стоянке, описание которой оканчивается словами άναλαβών την δύνααιν (XIX, 46., 6), т. е. выступлением в Персеполь.
   
   [459] Диодор (XIX, 46) прямо говорит, что это дело было решено έν τοις μετέχουσι του συνεδρίου. Я предпочитаю это сведение словам Полнена (IV, 6, 14) ές τό κοινον τών Μακεδόνων έισαγαγών, потому что оно представляет собой более исключительный образ действий, тогда как суд македонян совершенно соответствовал бы правовым формам. Такое уклонение Полнена показывает нам, что это место заимствовано им не из Иеронима.
   
   [460] Этот Оронтобат был мидянин (Diod., XIX, 46, 5) и был, следовательно, другим лицом, чем встречающийся на монетах и у писателей перс Оронтобат (Arrian., II, 5, 7), который защищал Галикарнасс в 334 году и был побежден год спустя. Во всяком случае странно, что Антигон назначил туземца на такой высокий пост. Несколько лет спустя стратегом περι Μηδίαν (XIX, 92), και τών άλλων σατραπειών (100) является Никанор, очевидно, тот самый, который получил Каппадокию в 321 году, хотя о смерти Гиппострата не упоминается.
   
   [461] По Диодору (XIX, 46, 6), после зимовки - после стольких трудов она могла продолжаться до конца марта - Антигон выступает в Персеполь, лежащий на расстоянии 21-дневного перехода. Большое количество важных дел, которыми он был там занят, заставляет заключить о его продолжительном пребывании в этом городе; затем, по Диодору (XIX, 48, 6), следует движение (πορεία) в Сузы, которое, несомненно, потребовало еще более времени, чем переход из Мидии в Персеполь, и затем после продолжительного пребывания в Сузах - переход в Вавилон.
   
   [462] Диодор (XIX, 48, 2) прозвал его άνδρα κατ' άνδρείαν και σύνεσιν Οαυμαζόμενον: это прозвище указывает, что он был из фамилии кипрских князей.
   
   [463] По Диодору (XIX, 48, 5), Антигон назначил его τής Περσίδος Ιίπαρχον.
   
   [464] Диодор (XIX, 48) дает о Тлеполеме и киприоте Стасаноре следующий интересный отзыв: έυ τά προς τους εγχώριους πεπολιτε υμένους και πολλούς έχοντας συναγωνιστάς.
   
   [465] Diod., XIX, 48; Polyaen., IV, 6, 18; Plut., Eum., 19.
   
   [466] Diod., XIX, 48. Принимая в расчет эту сумму (36 837 500 руб.) серебра, мы видим, что его движение должно было ф" пъ замедляемо грузом приблизительно в 6550 килограммов, для перевозки которого следует прибавить к его колонне потребное количество вьючных животных.
   
   [467] Из слов Диодора (XIX, 55, 3) ясно, что Селевк, прежде чем бежать, пробыл еще некоторое время вместе с Антигоном. По приведенному выше расчету, Антигон не мог прибыть в Вавилон ранее июня месяца; Селевк, следовательно, бежал приблизительно в июле.
   
   [468] ού μετρίως έκινήθη τότε (Diod., XIX, 55).
   
   [469] εύΦύν (?) έπι τή φυγή (Arrian., Syr., 53).
   
   [470] διεμέρισε την δύναμιν έίς παραχειμασίαν μετά δύσιν Ώρίωνος (Diod., XIX, 56, 5). Конечно, под этим он понимает ходячее название saevus ubi Orion hibernis conditur undis (половина ноября), а не поздний заход Ориона около 24 апреля, как это предположил Unger (Philologus,
   (Philologus, XXXIV, 1, 53). Расстояние от Пирама (Малл) до Пил Ксенсфонт определяет в 265 парасангов с 43-дневными переходами, полагая, следовательно, в день по 41/2 мили, конечно, с перерывами посредине для отдыха; расстояние до Вавилона, несомненно, еще на 15 парасангов более. При всей привычке его армии к передвижениям Антигону несомненно должно было потребоваться для этого около 60 дней или еще более, если он избрал более дальнее направление через Моссул. Он выступил из Вавилона приблизительно в конце августа, а за несколько времени перед этим бежал Селевк.
   
   [471] Plut., Demetr., 3.
   
   [472] Polyaen., IV, 6, 2.
   
   [473] Plut., Apophth. Antiq., 1. Его пример действовал на подчиненных; так, его стратеги, βουλόμενον οίκονομικώτερον είναι, обложили налогом целебный источник Эдепса (Athen., III, 73с).
   
   [474] συνάχεσθαυ έκ τών προσόδων τών κατ' ένααυτόν τάλαντα μύρια και χίλια (Diod., XIX, 56).
   
   [475] Plut., Apophth. Antiq., 15. Когда один нищенствующий киник попросил у него драхму, он сказал, что это не подобает царю, а когда тот после этого попросил у него талант, он ответил, что это не подобает кинику. Подобное этому говорит -- Плутарх (De falso pudore): "Он лучше всякого другого царя умел отклонять от себя подобные требования".
   
   [476] Plut., Apophth. Antiq., 11.
   
   [477] Plut., Apophth. Antiq... 7.
   
   [478] Stob., Florileg., 49, no 20.
   
   [479] Когда Геродиан (I, 2) рассказывает, что Антигон во всем подражал Дионису, украшал свою голову плющом вместо кавсии и диадемы и носил тирс вместо скипетра, то я склонен думать, что Геродиан перепутал отца с сыном, egregiam artem quassandrarum urbium professo (Seneca, De Cionst. sap., 5), и, кроме того, пользовался склонным к преувеличениям источником.
   
   [480] [έν τοις άγώσι] χρώμενος φωνή τε μεγάλη και λόγοις σοβαρονς, πολλάκις δε και τφ παρασχώψαί τε και γελοιον είπειν τών πολεμίων εν χερσιν δντων (Plut., Demetr., 28).
   
   [481] Plut., Apophth. Antiq., 10; Seneca, De ira, III, 22.
   
   [482] Plut., De pueror. educ, 14. Подобный же рассказ мы находим у Сенеки (De ira, III, 22). Гермипп посвятил в своих βίοις особую главу этому Феокриту, и Амбрион тоже написал о нем особое сочинение (Diog. Laert., V, 11).
   
   [483] Сперва Диодор (XVIII, 39, 5) при произведенном в Трипарадисе разделе замечает: Πτοιλεμαίω τήν προυπαρχούσαν προσώρισεν αδύνατον γαρ ήν τούτον μεταθεΤναι διά τό δοκεΤν τήν Άίγυπτον διά της ανδρείας έχειν οίονει δορίκτητον. А ниже он говорит с особенным ударением: έκαστος... τήν ύφ έαυτον τεταγμενην χώραν εϊχεν ώσανεί τίνα βασιλείαν δορίκτητον (Diod., XIX, 105, 3). Дальнейшие подробности см. выше.
   
   [484] То обстоятельство, что Диодор называет этого сатрапа так же, как и сына Антипатра, Кассандром, объясняет ряд ошибок в его рассказе, произошедших от путаницы в отношении этих двух лиц.
   
   [485] Diod., XVIII, 14; ср.: Arrian., ар. Phot, 69в.
   
   [486] Это вытекает из слов Диодора (XIX, 73, 8): ΣεύΟην... εύρε (Λυσίμαχος) άφεστηκότα
   προς Αντίγονον.
   
   [487] Diod., XIX, 77 sqq.
   
   [488] В противном случае он не мог бы предъявлять притязания Антигону на эту провинцию.
   
   [489] Диодор (XIX, 52) называет его Наксион, вместо чего Dindorff, по предложению
   Wesseling'a, пишет "Αζωρος; по Страбону (XII, 327), это имя одного города в Пелагонии.
   
   [490] καί διά τήν εύεργεσίαν ταύτην τυχειν αθανάτου δόξης (Diod., XIX, 53, 3).
   
   [491] Plut., Praec. pot, с. 814; IX, 7. Фивянин Кратет, уходя, сказал: "Что мне делать в городе, который скоро разрушит второй Александр" (Aelian., Var. Hist, III, 6; Diog. Laert... VI, 103).
   
   [492] Paus., IX, 3. К этому восстановлению относят одну надпись (С. I. Attic, II, п" 232). Время ее видно из Диодора. Полемон (ар. Athen., I, с. 19) говорит, что один из фивян, бежавших при разрушении города (в 335 году), скрыл свое золото в складках одной статуи и, когда город был восстановлен (συνοικαζομένης της πόλεως), при своем возвращении спустя 30 лет на родину нашел это золото. Полемону следовало бы написать "двадцать лет", если бы он желал писать точнее. Как следует понимать слова Цеца (Chit, VII, 139), для меня неясно.
   
   [493] Diod., XIX, 53.
   
   [494] Diod., XIX, 56. К Асандру, хотя про него не упоминают ни Диодор, ни Павсаний (I, 6, 5), тоже должно было быть послано, так как он принят во внимание в тех условиях, которые вскоре после этого союзники предъявили Антигону. Время заключения этого союза можно определить из Диодора, который упоминает о нем непосредственно перед рассказом о зимних квартирах Антигона, правда, при архонте Праксибуле, год которого начинается только летом 315, т. е. спустя приблизительно семь месяцев после этого расположения на зимних квартирах. Истинная хронология видна из связи событий.
   
   [495] Диодор (XIX, 57) говорит: προάγοντος είς την άνω Συρίαν, что не может, конечно, означать того, нто он вторгся в верхнюю Сирию в то время, когда к нему прибыли послы, так как это было уже открытием неприязненных действий против Птолемея, который занимал Сирию. Арриан (Syr.,53) тоже говорит об изгнании египетских гарнизонов из Сирии только после окончившихся неудачей переговоров.
   
   [496] У Диодора (XIX, 57, 1) сказано, что для Кассандра была потребована Ликия и Каппадокия, и Dindorf ни здесь, ни ниже (XIX, 57, 4 и 60, 2) не изменяет его имени в Άσάνδρου, как это необходимо, так как для Кассандра эти провинции не могли быть потребованы. Взамен этого Диодор совершенно пропустил Кассандра; из позднейших событий мы можем вывести заключение, что для него было потребовано звание стратега Европы. Какая часть Малой Азии была потребована для Асандра, остается неясным, во всяком случае в его руках находилась также и Ликия; принадлежала ли ему Фригия, где находилась супруга Антигона, я не знаю; точно так же вопрос не может быть решен относительно Писидии; но заслуживает внимания то обстоятельство, что Антигон не может получить кораблей ни из Писидии (Памфилии), ни из Ликии.
   
   [497] Хотя Диодор и об этом обстоятельстве ничего не говорит, но оно понятно само собою. Аппиан (53) говорит, что был потребован раздел завоеванных земель и сокровищ с союзниками и другими македонянами, которые были лишены своих сатрапий; быть может, кроме Селевка это требование касается также еще и Певкеста.
   
   [498] (Diod., XIX, 57); Appian., 53; Iustin., XV, 1.
   
   [499] Memnon ар. Phot, p. 229, 6, 1 (IV, 7); Fr. Hist Graec, III, c. 530.
   
   [500] Из Аппиана (Syr., 53) видно, что, собственно говоря, вся Сирия находилась сначала во власти Птолемея, но что Антигон, без сомнения, в тот момент, когда двигался обратно к Киликии, завладел частью этой области (6 δέ άντιπαρεσκευάξετο καΐ έξέβαλε τάς φρουδας b'oai έτι fjaav έν τη Συρία Πτολεμαίου).
   
   [501] έν ταύτη τή θερεία (Diod., XIX, 58, 6). О постройке этого флота сообщает некоторые подробности Плиний (XIII, 11).
   
   [502] В объяснение приведенных нами сведений необходимо сказать следующее. Еще в эту эпоху, как и в последние времена персидского владычества (Diod., XIV, 42, 2), девять наиболее значительных городов этого острова, к областям которых принадлежали более мелкие города, имели каждый своего особого царя. Пять городов, которые были склонены на сторону Антигона ("династ" Амафунта называется по имени у Диодора (XIX, 62, 6)), суть, очевидно, менее могущественные города: 1) Лапеф под властью царя Праксиппа (Diod., XIX, 79, 4); 2) Китий, вероятно, под властью царя Пигмалиона (Ibid.), если только там не был царем Πύματος δ Κιτιεύς, который, по словам Дурида (fr. 13), купил корону у ленивого кутилы Пасикипра: вопрос, принадлежал ли этот Пигмалион, или Пасикипр, или они оба к роду известного из монет и кипрских надписей Мелекиафона, царя Кития и Идалия (Brandis в Monatsber. der. Berl. Akad., 1873, с. 653), мы должны оставить нерешенным; 3) город Кериния, о "династе" которого упоминает Диодор (XIX, 79), не называя его по имени; 4) Амафунт, в котором Диодор тоже называет только династа, между тем как у Арриана (II, 22, 2) Андрокл, несомненно, является царем; наконец, 5) Марион под властью Стасиойка (Diod., XIX, 70: 6 τών Μαριέων); то обстоятельство, что в рукописях стоит τον του Μαλιέως, не имеет значения; впрочем, подлинное имя города, называемого в изданных Waddington'oM (Mil., с. 56) монетах ΜΑΡΛ или ΜΑΡΛΟ, было грецизировано (ср.: Brandis, Munzwesen, с. 502). Затем следуют города, стоящие на стороне Птолемея: 6) Солы, по словам Плутарха (Alex., 29), в 331 году находились под властью Пасикрата, которого он называет 6 Σόλιος; Арриан (Ind., 18) называет в числе триерархов флота на Инде Νικοκλιέης Πασικράτεος Σόλιος; Στασάνωρ 6 Σόλιος, сатрап Дрангианы и Арии, был, вероятно, его братом; так как Афиней (XIII, 576) говорит, что Птолемей выдал свою дочь замуж за Эвноста, который был δ Σόλων τών έν Κύπρω βασιλεύς, то мы должны предположить, что последний в это время был царем и был сыном Пасикрата; 7) Соломин, со времени царствования Эвагора первого крайне интересный также и в нумизматическом отношении. В то время, когда Александр осаждал Тир, царем города Саламина был Пнитагор; по-видимому, он вскоре после этого умер, во всяком случае в следующем году царем Саламина уже называется (Plut., Alex., 29; Diog. Laert., IV, 58) Никокреонт, наверное, его сын; его другой сын участвовал в походе Александра в Индию: в числе триерархов флота на Инде называется Νιθάφων(?) Πυνταγόρεω Σαλαμίνιος. Sallet (Numism. Zeitrichr., И, c. 130 слл.) доказал, что монеты, обыкновенно приписываемые Никоклу Саламинскому, "принадлежат этому Никокреонту; 8) Паф мы без колебаний должны поместить в том же разряде, хотя на это не существует никаких указаний; по стоящему совершенно особняком сообщению Псевдо-Плутарха (De fort. Alex., II, 8) Александр устранил в Пафе развращенный род Кинирадов, τού βασιλεύοντος αδίκου και πονηρού, φανέντος εκβολών τοντον, и заместил его из дальних родственников Алиномом, что представляет собой другую версию истории Авдолонима Сидонского; серебряная монета, изображенная у Mionnet (Suppl. VII, с. 310) и которую Imhof видел также в Уфициях во Флоренции, с надписью ВА и ΝΙΚΟΚΛΕ-ΟΥΣ ΠΑΦΙΩΝ, принадлежит по весу (21,09 г) к вавилонской монетной системе, подобно монете Пнитагора (от 7,01 до 6,5 г. и куски); упоминаемый Плинием XI (37 [167р Timarchus Nicoclis filius Paphii с двумя рядами зубов, вероятно, был сыном этого царя, так как показание Поллукса (II, 95) со слов Аристотеля (Arist., fr. 484) менее точно (там стоит только του Κυπρίον) и искажено прибавкой Исократа; Никокл 6 Παφίων βασιλεύς, смерть которого рассказана у Диодора (XX, 21), есть, несомненно, Никокл монеты; 9) Engel (Kypros, I, с. 363) приводит как девятый город Хитры под властью царя Гордия, основываясь на словах Стефана Византийского (s. ν. Χύτροι; Alex. Polyh., fr. 94), где, впрочем, стоит τήν Γορδίαν и отсутствует всякое хронологическое указание. Может быть, как девятый город следует назвать Курион; Арриан (II, 22, 2) при описании осады Тира в 322 году рядом с царем Саламина Пнитагором называет Андрокла Ама-фунтского и Πασικράτης δ θουριεύς, вместо чего следует писать δ Κουριεύς; единовременное существование одного и того же царского имени в Курионе и Солах не представляет собой особенной важности.
   
   [503] Словами τών τε στρατιωτών και τών παρεπιδημούντων Диодор (XIX, 61, 1), по-видимому, обозначает находившихся в лагере должностных лиц и знатнейших вельмож государства, македонян, греков, а может быть, и азиатов, - следовательно, нечто вроде государственного совета.
   
   [504] Странно, что в этом обвинении (Diod., XIX, 65) ничего не упоминается об его отношениях к Полисперхонту, что, впрочем, может быть просто пропуском в. извлечении Диодора.
   
   [505] έγραψε δόγμα, καθ δ τον Κάσσανδρον έψηφίσατο πολέμιον είναυ, εάν μή τας τε πόλεις καθέλη και τον βασιλέα καί τήν μητέρα τήν Ρωξάνην προαγαγών έκ της φυλακής αποδφ τοις Μακεοοσι, καί τό σύνολον, έάν μή πειθαρχή τω καθεσταμένω στρατηγώ καί της βασιλείας παρείληφότι τήν έπιμέλεταν 'Αντιγόνω είναι δέ καί τούς "Ελληνας άπαντος ελευθέρους, αφρουρήτους, αυτόνομους (Diod., XIX, 61). Выражение πανειληφότι заставляет заключить, что Полисперхонт, законным образом облеченный званием επιμελητής αυτοκράτωρ, в договоре с Антигоном предлагал ему это звание, как раньше передал его ему Антипатр. Так как этот декрет направлен против Кассандра, то упоминаемые в нем греческие города должны быть только те, которые находятся в пределах Фермопил, а не все греческие города в других местах Греции.
   
   [506] Таково буквальное, хотя несколько странное выражение Диодора (XIX, 61).
   
   [507] К этому времени, несомненно, относится брак Птолемея с дочерью Дионисия от первого брака (οπότε Αντίγονος τήν Κύπρον - читай τήν Τύρον - έπολιόρκει, Memnon, ap. Phot, p. 224, v. 4, 7). Дионисий унаследовал после своего отца Клеарха важное княжество Гераклею; когда изгнанные гераклеоты просили царя Александра о восстановлении демократии, он не исполнил их просьбы из-за посредничества Клеопатры, которая впоследствии имела свою резиденцию в Сардах; те же самые просьбы изгнанники возобновили перед Пердиккой, а Дионисий примкнул к его противникам, и так как он был вдовцом, Кратер выдал за него замуж свою прежнюю супругу Амастриду, что представляло для тирана крайне значительные выгоды, особенно в денежном отношении, и дало ему возможность купить все царственное убранство Дионисия Сиракузского (?).
   
   [508] Зипет был преемником Баса в вифинской династии; упоминаемая Плутархом в его "Греческих розысканиях" война Зипета с Калхедоном относится к позднейшему времени.
   
   [509] Диодор (XIX, 62) говорит, что после изданного Антигоном декрета о свободе Птолемей обнародовал подобный же указ: έγραψε καί αυτός τά παραπλήσια βουλόμενος είδέναι τούς 'Ελληνας, δτι φροντίζει της αυτονομίας αυτών ούχ' ήττον Αντιγόνου. Из этого мы должны заключить, что и этот египетский указ касался только греческих городов внутри Фермопил. Издание подобного указа, конечно, было превышением прав со стороны египетского сатрапа, так как на это имел право только регент всего царства.
   
   [510] Diod., XIX, 62.
   
   [511] Диоскорид был двоюродным братом Антигона, если выражение άδελφιδούν у Диодора (loc. cit) точно. Wesseling упоминает, что один Фемисонт был кипрским царем и ему был посвящен προτρεπτικός Аристотеля (Teles, ар. Stob., Serm., XCIV, 116); я не знаю, какого города он мог быть царем; при дворе Антиоха II мы снова встречаем одного знатного уроженца Кипра, носящего это имя (Aelian., Var. Hist, II, 41; Athen., VII, 289; Χ, 438). Упомянутый в тексте Фемисонт есть, наверное, тот самый самосец, о котором упоминает Диодор (XX, 50).
   
   [512] Остальные корабли были, конечно, триеры. Весьма вероятно, что постройкой кораблей руководил Неарх, который держал сторону Антигона.
   
   [513] В почетном постановлении в честь Федра (С. I. Attic., И, no 331) об его отце Тимохарете говорится: καί επί Πραξιβούλου άρχοντος (01. 116, 2-315/314) Γλαυκέτου κατειλήφότος ΚύΟνον καί καταγονόντος εντεύθεν τά πλοία τήν,τε πόλιν έλαβεν καί αυτόν Γλαυκέτην καί τά πλοία τά μετ' αύτου καί παρεσκεύασεν άσφάλειαν τοΐς πλέουσι τήν Μλλατταν. Но остается сомнительным, был ли предпринят этот поход еще летом 315 года или только весною 314 года. Главкет не был простым пиратом, но состоял на службе у Антигона; если он захватывал аттические корабли, то афиняне должны были считаться врагами Антигона.
   
   [514] παρελθών δε είς τήν 'Αργείαν καί Οείς τον τών Νεμέων άγωνα τήν είς Μάκεδονίαν έπάνοδον έποιήσατο (Diod., XIX, 64, 1). По Unger'y (Philologus, 1878, с. 543) эти немей праздновались летом 315 года; мне, кажется, удалось доказать (Hermes, XIV, р. 16), что с теми материалами, которыми мы располагаем, мы не имеем возможности установить годов и месяцев празднования Немейских игр, так что мы не можем пользоваться упоминаниями о немейских празднествах для установления хронологии событий, упоминаемых в связи с ними. Игры, о которых идет речь выше, судя по связи событий, по-видимому, праздновались осенью 315 года.
   
   [515] Diod., XIX, 64.
   
   [516] έδυνάστευν τών Σικυωνίων (Diod., XIX, 67).
   
   [517] Географическое положение Агриниона видно из описанного Полибием (V, 7) маршрута; он лежит на правом берегу Ахелоя, как Страт на левом, выше области озер и болот.
   
   [518] Диодор говорит: "Когда он перешел через реку Гебр". Из других источников мы не знаем реки такого имени в Иллирии, но все-таки я бы не стал исправлять ее с Wesseling'oM в Апс или в Дрин с Palmier, так как Гебр легко может быть одним из маленьких притоков Апса.
   
   [519] Iustin., XV, 2; Polyaen., IV, 11, 4.
   
   [520] Таким образом, Афины и теперь имеют флот как прежде, а следовательно, и верфи в Мунихии и Пирее. Из этого предписания правителю Афин, по-видимому, вытекает тот вывод, что этот остров, бывший общиной аттических клерухов, остался в руках Афин даже после Ламийской войны и успехов Кассандра в 318 году. Имброс, а вероятно, также и Скирос, судя по словам Страбона (IX, 437), отобрал у афинян еще царь Филипп. Другого мнения держится Kohler (Mittneilungen, I, p. 261).
   
   [521] Сюда, по-видимому, относится надпись (С. I. Attic., И, no 234) конца февраля года архонта Никодора (313), в которой афинский демос постановляет изъявить свою благодарность Асандр, сыну Агафона (брата сатрапа Карий), за то, что он приветливо отнесся περι τούς Αθηναίους τους άφικνουμένους είς την χώραν την εαυτού... και παραγενόμενος είς την πόλιν τάς τε ναύς τάς ίδιας και τούς στρατιώτας παρέσχετο τοις Άσηναίοις είς τά χ[ρείας... Асандр должен был прибыть с кораблями и войсками в Афины осенью 314 года, может быть, для прикрытия города, потерявшего у Лемноса свои корабли, от нечаянного нападения, которого можно было ожидать от Диоскорида. Невозможно определить, был ли Лемнос тогда приобретен обратно; так как сын Антигона Деметрий обещает в 307 году возвратить афинам Имброс, а не Лемнос вместе с ним, то можно думать, что Лемнос уже снова находился в руках афинян.
   
   [522] Diod., XIX, 68. Каприма не упоминается ни у одного другого греческого писателя; может быть, это имя испорчено.
   
   [523] Diod., XIX, 61.
   
   [524] ην γάρ Δημήτριος έτι νέος την ήλικίαν ώς δν γεγονώς έτη δύο προς τοις είκοσι (Diod., XIX, 69). То же самое говорят Плутарх (Demetr., 5) и Арриан (Syr., 54) на основании того же самого источника. Следовательно, Деметрий родился около 337 года.
   
   [525] Diod., XIX, 69.
   
   [526] Diod., XIX; 73; XX, 25.
   
   [527] Этот Доким (Diod., XIX, 75), по-видимому, был тем приверженцем Пердикки, который долго боролся против Антигона; с 315 года Антигон защищает дело той партии, против которой он ранее так энергично боролся.
   
   [528] Diod., XIX, 75.
   
   [529] Diod., XIX, 74; Paus., I, 11.
   
   [530] Diod., XIX" 75. Это та самая экспедиция, о которой упоминает одна аттическая надпись (С. I. Attic, II, п" 331), где о Тимохарете говорится следующее: Κασσάνδρου δε πολιορκοΰντος Ώρεον αποσταλείς στρατηγός έπι τών νεών τών τής πόλεως τούς πολίτας τούς πλέοντος έν ταίς ναυσιν παρειτήσοτο ώστε τών συμμάχων μόνους Αθηναίους αλειτούργητους είναι τών έργων τών προς την πολιορκίαν.
   
   [531] Diod., XIX, 77, 2; в издании Dindorfa вместо испорченного чтения Ποιέμών правильно напечатано Πτολεμαίος.
   
   [532] Разумеется, обладание Халкидой отдавало в руки Кассандра мост и мыс на материке, который служил головой моста и был, несомненно, укреплен; Диодор не касается этой подробности.
   
   [533] επίκαιρος γάρ ή πόλις έστι τοις βουλομένοις έχειν όρμητήριον διαπολεμειν περι τών βλων (Diod., XIX, 78, 2). Слово έστι доказывает, что Диодор дословно цитирует свой источник; это значение Халкида имела для времени Иеронима, но не для времени Диодора.
   
   [534] Диодор (XIX, 77) приводит эти факты после указания на наступление нового года, которое было бы на своем настоящем месте только в главе 81. Из хода событий видно, что бросился к Орею не Асандр, как полагают Wesseling (прим. к Diod., XIX, 75) и Bockh (С. I. Graec., no 105), а Кассандр.
   
   [535] Павсаний (I, 6) говорит, что Антигон был до тех пор έν παρασκευή πολέμου, пока не узнал, что Птолемей вследствие отпадения киренейцев двинулся в Ливию, и что тогда он немедленно произвел нападение на Финикию и Сирию и отправил Деметрия на Геллеспонт и т. д. Павсаний или пользовался дурным источником, или смешал события и времена благодаря крайней сжатости своего изложения.
   
   [536] Диодор (XIX, 79) говорит: Ποσίδειον και ποταμούς Κορών; последнее место, как кажется, не упоминается ни у одного другого автора.
   
   [537] Диодор (XIX, 80) говорит об этом маршруте следующее: διέτεχνε £ξ ήμέραις άπο Μαλλού σταθμούς είκοσι και τέτταρες. Само собой разумеется, что он выступил не из Малла, но в Малл; принимая σταθμός каждого дня только в 2 мили, мы должны предположить, что они шесть дней подряд проходили по 8 миль ежедневно, что почти невозможно. Расстояние от Малла заставляет нас предположить, что войска, с которыми выступил Деметрий, квартировали в окрестностях Эмеса и Лаодикеи в собственной Келесирии.
   
   [538] Может быть, на это вступление Птолемея в Эретрию намекают Диоген Лаэртский (II, 140) и одна греческая надпись (С. I. Graec, I, no 2144); Diod., XIX, 78. Мы можем предположить наверняка, что в этой партии главным лицом был Демохарет.
   
   [539] Diod., XIX, 88. Wesseling отличает это место от фессалийской Евримены; из других авторов оно совсем неизвестно.
   
   [540] τήν δέ χειμερινήν ωραν θεωρών (Diod., XIX, 89, 3).
   
   [541] Diod., XIX, 87. Вот почему элейцы постановили сделать обратное приношение (Paus., VI, 16, 3).
   
   [542] Diod., XIX, 80. В. Stark (Gaza, с. 352) с полным основанием указывает на то, что эта Газа есть тот же самый город, который был завоеван Александром, уничтожившим его общинное устройство и заселившим его новыми жителями, и что находящаяся в полумиле от нее Новая Газа была основана только Помпеем. Когда Диодор заставляет теперь египтян двинуться είς τήν Πάλαιαν Γάζαν, то он, вопреки своему всегдашнему обыкновению, прибавляет из своего собственного запаса сведений нечто такое, чего он не мог найти в своем источнике. Из Диодора слово Παλαίγαζαν перешло в хронографы (Porphyr., fr. 4, 4 ν Mullerr'a, SyncelL, 226; Euseb., Arm.). л
   
   [543] όρθαις ταις ΐλαις (Diod., XIX, 83, 4), т. е. "эскадронными колоннами", как переводят
   Kochly и Rustow.
   
   [544] Время сражения более точно не указано. Мы знаем, что вследствие его Селевк поспешил в Вавилон и снова завладел своей сатрапией; так называемая эра Селевкидов начинается 1 октября 312 года (Ideler, Handbuch der Chronologie, I, 451). Но этим вовсе не сказано, что началом этой эры был день битвы при Газе. В первом издании этого труда я сделал попытку воспользоваться для определения времени этого сражения указаниями Диодора, по которым Деметрий при своем бегстве в день сражения достиг стен Газы περι ηλίου δυσιν, а при дальнейшем бегстве достиг Асота περί μεσας νύκτας, находящегося, по Диодору, в 270 стадиях, а по Itin. Ant. (с. 150), в 28 милях от Газы; длина этого пути могла бы навести нас на мысль, что это сражение должно было прийтись на время более длинных ночей, а разница между самым длинным и самым коротким днем для широты Газы, по любезному сообщению Auwers'a, равняется 14 часам 13 минутам и 10 часам 4 минутам. Но надежной точки опоры для нашей цеди этот факт не дает. Почти столь же мало можно извлечь из заметки одного современника, конечно, это Гекатей из Абдеры (fr. 22 у Ioseph. et. Αρ., I, 22), - что это сражение произошло ένδεκάτω έτει της Αλεξάνδρου τελευτης; одиннадцатый год после смерти Александра оканчивался в начале июня 312 года, несколько ранее конца 01. 116, 4. Кастор (ар. Ioseph., loc. cit), относящий это сражение к Олимпиаде 117, следует схеме позднейших хронографов или заключает о времени сражения из начала эры Селевкидов.
   
   [545] Diod., XIX, 86; Plut., Demetr., 4. Юстин (XV, 1) называет место этого сражения Гамалой; хотя в Палестине существуют места с этим именем, но в данном месте это имя представляет собой ошибку.
   
   [546] Слова в тексте Диодора (XIX, 85, 4): έπί τάς ναυαρχίας - Wesseling вполне основательно переменил в νομαρχίας. Они, несомненно, сделались там κάτοικοι ξένοι.
   
   [547] Diod., XIX, 86.
   
   [548] Гекатей из Абдеры, fr. 14.
   
   [549] Это следует заключить из того, что впоследствии Деметрий выступает в поход против верхней Сирии из Киликии. Сообщение Аппиана (Syr., 54), что Деметрий после битвы при Газе отправился к своему отцу, если оно верно, может относиться только к приезду в гости, но представляется весьма маловероятным ввиду слов Плутарха (Demetr., 6).
   
   [550] Аппиан в том же месте говорит, что Селевк прибыл в Вавилон с 1000 пехотинцев и 300 всадниками; эти два известия можно согласовать между собой, если предположить, что число слуг и приближенных Селевка равнялось приблизительно 300 человек.
   
   [551] Diod., XIX, 91. Аппиан (Syr., 56) приводит еще и другие предзнаменования, а именно сон о кольце с якорем. Действительно, на печати Селевка был изображен якорь, и это же изображение часто встречается на монетах его преемников. Тип сидящего Аполлона является господствующим на монетах Селевкидов.
   
   [552] Так называемая эра Селевкидов начинается 1 октября 312 года (Ideler, I, 445 слл.); то, что со времени Александра во всем его государстве, за исключением автономных городов, летосчисление велось по годам царя Филиппа, а потом царя Александра, доказано, между прочим, и для Египта (Rosellini, Mon. I. Mon. stor., t. 2, p. 293, 510; t. 4, p. 259). Так как против Антигона велась война как против заместителя царя Александра, то было очевидно, что Селевк считал свое возвращение в Вавилон концом этого царства и приказал ввести новое летосчисление, чтобы удовлетворить настоятельно ощущаемую потребность в этом. Это объяснение, по-видимому, проще "хронологических соображений", в которых A. Mommsen (Enter Beitrag zur Zeitrechnung, S. 16) видит причину возникновения новой эры. Кажется весьма вероятным, что новый стиль начинался ближайшим македонским годом, и притом, подобно эре Филиппа в Египте, ближайшим годом перед вступлением Селевка в Вавилон, так что он должен был прибыть в Вавилон после 1 октября 312 года. Когда позднее наряду с этой новой эрой в Вавилоне вошла в употребление эра халдеев, начатая осенью 311 года (мы не знаем, была ли она начата 1 Дия или 1 Гиперберетея: Ideler, I, 224), то халдеи продолжали свое летосчисление по системе, применявшейся ими до ноября месяца 311 года, т. е. тот год, в который умирал царь, они относили к его преемнику; а молодой Александр был умерщвлен осенью 311 года (01. 117, 2). Конечно, все это мы высказываем только в виде предположения.
   
   [553] Прежний сатрап Каппадокии Никанор называется у Диодора 6 περι Μηοίαν στρατηγός (XIX. 92, 1) и του στρατηγού της τε Μηδίας και τών &λλων σατραπειών (XIX, 100, 3).
   
   [554] Сатрапом Персии, назначенным Антигоном в 316 году, был Асклепиодор; источники не говорят ничего ни о том, как кончилось его правление, ни о том, когда Эвагр занял его место.
   
   [555] φιλανθρωπως πασι προσφερόμενος (Diod., XIX, 92, 5).
   
   [556] Диодор (XIX, 92, 5) сообщает весьма характерный факт: Селевк написал о своих распоряжениях (περι τών διώκημένων) Птолемею и другим своим друзья, начав свое письмо словами: έχων τ>δη βασιλικόν ανάστημα καί δόξαν άξίαν ηγεμονίας. Иероним должен был видеть такого рода рескрипты и заимствовать из них свое указание на царскую власть; введение нового стиля тоже, показывает, что Селевк действовал в таком смысле.
   
   [557] Diod., XIX, 93. Относительно географического положения сирийского Миунта, если только это имя верно, мы не имеем никаких дальнейших сведений. Плутарх (Demetr., 6) упоминает об этом походе, но ничего не говорит о городе.
   
   [558] Совершенно иначе представляется это нападение в рассказе Павсания (I, 6, 5): και τινας τών Αίγυπτίων λοχήσας διέφΟειρεν ού πολλούς. 'К сожалению, Юстин ничего не говорит об этом сражении; в противном случае, может быть, мы имели бы возможность узнать, что Павсаний имел здесь перед собою Дурида, ненависть которого к Антигон идам повсюду ясно выступает на вид.
   
   [559] Diod., XIX, 93; Paus., I, 6, 5.
   
   [560] Обо всех этих вопросах ср.: Ritter, Beitrage zur Geschichte der petraischen Araber (Abh. der Berlin. Akad., 1824) и Sumann, De rebus gestis Arabum ante Christum natum (Berolini, 1835).
   
   [561] Диодор прибавляет: "пройдя 2200 стадий"; нам кажется крайне неправдоподобным, чтобы Идумея простиралась так далеко к северу от Петры; кроме того, данного времени было бы недостаточно для такого далекого пути.
   
   [562] Diod., XIX, 96.
   
   [563] По-видимому, Плутарх (Demetr., 7) говорит о несколько менее мирном исходе этого дела; он упоминает о крупной добыче, захваченной Деметрием.
   
   [564] Diod., XIX, 100. Тотчас же после этого эксплуатация Мертвого моря была снова оставлена.
   
   [565] Plut., Demetr., 7: αυτός δε του χρόνου συντρέχοντος, εν ω συντεταγμενον ην αύτώ την άφοδον ποιησασθαι,... κατάβασιν έποιειτο (Diod., XIX, 100, 7). Это последнее событие того года войны (01. П7, 1), приводимое Диодором. На путь из Дамаска в Вавилон должно было, по меньшей мере, потребоваться два месяца и столько же времени на обратный путь; принимая во внимание, что битва при Газе произошла весною 312 года и что затем в Киликии было сформировано новое войско, которое только после целого ряда новых битв могло подвинуться вперед от Оронта до Петры, мы почти не можем сомневаться, что возвращение Деметрия в Сирию не могло последовать ранее весны 311 года.
   
   [566] ot περι Κάσσανδρον και Πτολεμαιον και Δυσίμαχον διαλύσεις έποιήσαντο πρός Άντιγονον και συνύήκας έγραψαν' έν δε ταύταις ζν, Κάσσανδρον μεν είναι στρατηγόν της Ευρώπης, μέχρι δν δ Αλέξανδρος ο έκ Ροξάνης είς ήλικίαν έλθιι, και Λυσίμαχον μεν της θρ£κη£ κυριευειν, Πτολεμαιον δε της Αίγύπτου και τών συνοριζούσών ταύτη πόλεων κατά τε τψ Λιβυην καί την 'Αραβίαν, Άντίγονον δε άφηγεισΰαι της Ασίας πάσης, τους δ' Έλληνας αυτόνομους είναι (Diod., XIX. 105).
   
   [567] έξίστασΟαι γάρ έδόκει τ<ρ κακούν, ώς μηκέτι προσήκουσαν αύτοΤς (Plut., Demetr., 7).
   
   [568] Καί την σατραπείαν άνακτησάμενος καταβαίνει ν συντόμως έπί Οάλατταν (Diod., XIX, 100). Ср.: Plut., Demetr., 7.
   
   [569] Μάγας... έτει πεμπτω μετά την άπόστασιν εΐλε Κυρήνην (Paus., I, 6, 8). Это произошло в 308 году. В связь с этими событиями мы должны поставить иероглифический декрет жрецов Пе и Тепа, о котором ниже нам придется еще раз говорить подробнее, обнародованный "в месяце Тоте одиннадцатого года", т. е. в ноябре 311 года. В нем воздаются хвалы "сатрапу Птолемею" за одержанную им при Газе победу и за его дальнейшие военные операции, "когда он вступил в область Мер-мер-ти (Мармарику)"; декрет сообщает, что и обитателей сказанной области он тоже разбил наголову. Таким образом, мы должны предположить, что жившие между Египтом и Киренаикой племена тоже отложились, но были снова усмирены.
   
   [570] Из слов Диодора (XIX, 105, 1): Πτολεμαιον δε της Αίγύπτου και τών συνοριζούσών τάυτη πόλεων κατά τε την Λιβυην καί την 'Αραβίαν, приходится заключить, что восточная граница Птолемея была отодвинута назад до Остракины.
   
   [571] Эта надпись была сообщена Brugsch'eM в "Zeitschr. fur agyptische Sprache" Lepsius'a (1871, IX, с. 1 слл.) и комментирована Wachsmuth'OM (Rhein. Mus., Neue Folge., XXVI, c. 464). Дата этой надписи, помеченной "месяцем Тотом седьмого года царствования Александра", очевидно, относится к предмету переговоров относительно этого дара, когда сатрап "с радостью в сердце" возвратился из Ливии "и торжественно праздновал свое возвращение". Приготовление камня для надписи должно было потребовать затем довольно продолжительного времени. Следует еще заметить, что Птолемей в этой надписи несколько раз называется "сер Египта", т. е. наместник, вельможа, но в одном месте, где приводятся слова Птолемея, употреблено выражение: "Я сатрап Птолемей", изображенное фонетически, как мне любезно сообщил Lepsius, в формуле pechschtron, к которой прибавлено для пояснения слова "властитель".
   
   [572] και κατά τήν Μακεδονίαν λόγους ύπο τίνων διαδιδομένους, βτι καΟηκει προ άγειν έκ της φυλακής τον παΐδα και τήν πατρωαν βασιλείαν παραδιδόναι (Diod., XIX, 105, 2).
   
   [573] Так рассказывают Диодор (XIX, 105) и Юстин (XV, 3); по словам Павсания (XI, 7, 2), смерть их обоих последовала от яда. Мы не имеем возможности определить время этого убиения, если не решимся сделать из вышеприведенной эры халдеев того заключения, что оно произошло ранее осени 311 года.
   
   [574] Diod., XX, 106. Недостающий здесь рассказ должен был бы по обычному порядку распределения Диодором своего материала стоять в XIX, 105; но чтобы перейти скорее к событиям в Сицилии, он крайне поверхностно излагает 31L год в этой одной главе.
   
   [575] Arrian., Ind., 43, 4. Л
   
   [576] Polyaen., IV, 9, 1.
   
   [577] Аппиан (Syr., 57) перечисляет основанные Селевком города: καί έπί ταΐς αυτού νίκαις έστί Νικηφόριόν τε έν τή Μεσοποταμία καί Νικόπολις εν Αρμενία τη άγχοτάτω μάλιστα Καππαδοκίας. Если последнее место, как это весьма вероятно, обозначает место одержанной им в 302 году над Деметрием победы, то Никифорий на Евфрате мог бы обозначать место его победы над Антигоном.
   
   [578] Diod., XX, 19. Это ясно доказывает, что Антигон со своей армией находился в отсутствии. Лапеф считался греческим городом, так как его называют Λακώνωον κτίσμα (Strab., XIV, 682). Солы были Αργείων άποικοι καθάπερ καί Τόδιοι (Polyb., XXI, 24, 10). Монеты Нагида и Келендерида имеют уже во время персидского господства надпись на греческом языке.
   
   [579] Эвмел вступил на престол именно в этом 310 году (Diod., XX, 25).
   
   [580] L. Muller (Die Munzen des Lysimachos, c. 62) приходит к тому выводу, что ни в понтийских городах, ни в Византии не существовало монет Лисимаха и что чеканившиеся там с именем Лисимаха монеты относятся к позднейшему времени и представляют собой только излюбленную в понтийских землях монету. События, давшие Евмелу возможность достигнуть такого большого могущества на северном берегу Понта, рассказаны Диодором (XX, 22 sqq.) и объяснены Bockh'oM (С. I. Graec, II, п" 102 sqq.).
   
   [581] Автариаты были принуждены к переселению постигшим их страну громадным бедствием - падавшими с неба лягушками (Heraclides Lembus, fr. 3, ар. Athen., VIII, p. 333; Diod., Ill, 30; App., Illyr., 4; Iustin., XV, 2, 1). Аппиан помещает это событие слишком поздно, а Юстин на четыре года раньше, так как принятая Диодором (XX, 19) хронологическая группировка событий заслуживает, несомненно, большей веры. Интересно, как Аппиан мотивирует это постигшее автариатов бедствие: они хотели с Μολιστόμω καί Κελτοις τοις Κίμβροις λεγομένοις предпринять поход против Дельфов, чтобы разграбить храм, но Бог наслал на них дождь и бурю и, наконец, эту казнь и т. д.... Мы не имеем из других источников никаких сведений о походе на Дельфы до похода 278 года; тем менее известно нам о предводителе кельтов Молистоме, и то, что кельтологи говорят об упоминаемых в этом рассказе кимврах, мне представляется более чем сомнительным.
   
   [582] Wesseling (ad Diod., XX, 21) вместе с другими старыми учеными держится того мнения, что этот Никокл из Пафа есть не кто иной, как Никокреонт, которому Птолемей отдал управление Кипром. Того же мнения держится и Engel (Kypros, I, 368 и 496). Это предположение вполне соответствовало бы обстоятельствам, но оно не выдерживает критики, так как, по словам Плутарха (Alex., 29), Никокреонт был царем Саламина и был, вероятно, сыном Пнитагора (Arrian., Ind., 18, где, вероятно, следует исправить текст следующим образом: ΝιΟαφών δ Προταγόρου Σαλαμίνιος).
   
   [583] По своим годам это не может быть сын Птолемея (Paus., I, 7); в противном случае мы должны были бы предположить, что он родился от первого брака Птолемея в 324 году. Что же касается до Калликрата, то мы почти наверное можем утверждать, что это был самосец Калликрат, сын Баска, которого мы встречаем в изданных Homolie надписях с острова Делоса (Bull, de corresp. hellen., IV, с. 320 слл.). Более точные подробности об этих двух лицах я сообщил в моем исследовании Zum Finanzwesen der Ptolemaer (Sitzungsber. der Berl. Akad., 2 февр. 1882 г.).
   
   [584] Diod., XX, 21; Polyaen., VIII, 48.
   
   [585] Об этом событии говорит Феофраст в главе περί Λογοποιίας, где автор новостей рассказывает, что он получил из самого верного источника известия, что Полисперхонт и царь разбили Кассандра наголову и взяли в плен его самого; это можно, говорит он затем", прочесть даже на лицах городских властей (τά πρόρωπα τών έν τοις πράγμασι), и затем прибавляет: "Бедный Кассандр, как он несчастен, как изменило ему счастье!". Этим царем может быть только Геракл, но не Арридей, так как только в это время Афины вполне держали сторону Кассандра.
   
   [586] παραχρήμα μεν άπολήψεται τάς προγεγενημένας κατά Μακεδονίαν δωρεάς... τας τ' έν τή Μακεδονία δωρεάς έκομίσατο (Diod., XX, 28, 2-3). Не знаю, правильно ли я понял выражение δωρεάς; слова схолиаста Аристофана (έστι δέ δωρα μέν τά έπι δωροδοκία δεδομένα, δωρεά δέ έπι τιμής: Αν., 510) дают нам право понимать под ними пожалования землями, и слова Диодора (XV, 91, 1; XVI, 3, 4; XIX, 86; 1) точно так же можно вполне свободно истолковать в таком смысле, хотя эти места вовсе не исключают намерения действовать с помощью подкупа. Совершенно подобные этим δωρεάις были предложенные Эвмену δωρεαι, о которых мы уже упоминали выше и о которых Диодор (XVIII, 50) говорит: λαβείν δωρεάς πολλαπλασίους ων πρότερον ην έσχηκώς και σατραπείαν μείζονα κτλ. Военные отличия, которые Эвмен имеет право раздавать, καυσίας άλουργεις καί χλαμύδας, Плутарх (Еит., 8) называет тоже δωρεαί.
   
   [587] Diod., XX, 28; Paus., IX, 7; Plut., De falso pudore, 530. Это злодеяние было совершено (έν θοίνασιν) около Трампии (Sycophron. Alex., v. 800; cf. Tzitzes ad L. I.). Изложение Юстина (XV, 2) неточно, но он замечает, что вместе с Гераклом была задушена его мать Барсина. Слова Диона Хрисостома (XLIV, 559) отличаются крайней запутанностью: "Геракл, сын Александра, не сделался царем, но непогребенный был принесен к Олимпиаде, и когда она его оплакала, она сама умерла".
   
   [588] Diod., XX, 27.
   
   [589] Диодор вовсе не упоминает об этой осаде Галикарнаса, а Плутарх (Demetr., 7) помещает ее непосредственно после возвращения Деметрия из Вавилона в 312 году; так как в следующем году Птолемей выступает из Минда в море, то борьба за Галикарнас должна быть отнесена к концу этого года.
   
   [590] Diod., XX, 29; Paus., I, 9, 10. Значение этого города выясняют нам указы и распоряжения Антиоха III, приводимые Аппианом (Syr., 2) и Диодором (XXIX, 5, ed. Dind.).
   
   [591] Весьма возможно, что в это время был основан κοινον των νησιωτών, о существовании которого мы узнали только недавно благодаря удачным разысканиям французских ученых. Во всяком случае принесенная им в дар золотая ваза весом в 4331/2 драхмы с надписью Πτολεμαίος Λάγου Μακεδώς ведет нас к тому времени, когда Птолемей еще не принял титул царя. Это указание находится в инвентаре сокровищницы Делосского храма, одном из наиболее интересных документов, который Homolle издал и снабдил прекрасными комментариями в Bull, de la corresp. Hell. (VI, с. 1 слл., 1882 г.).
   
   [592] Diod., XX, 37; Polyaen., VIII, 58. Он взял также и Мегару и предложил жившему там философу Стильпону сопровождать его в Египет (Diog. Laert., И, 115); но город опять перешел в руки Кассандра.
   
   [593] τούς έκ τών Ιερών χρυσούς νάους (Diod., XX, 14). Мы не можем сказать, были ли это действительно модели храмов.
   
   [594] Главные сведения об этих событиях мы находим только у Диодора и Юстина, которые здесь оба следовали Дуриду.
   
   [595] За исключением уже сообщенных нами выше в тексте сведений, об этом Офеле мы не знаем почти ничего. Что он был родом из Пеллы и был сыном Силена, что затем он в 325 году принимал участие в триерархиях флота на Инде, это мы видим из Арриана (Ind., 18). Следовательно, упоминаемый Псевдо-Аристотелем (Oecon., II, 36) как уроженец Олинфа Офел не может быть одним и тем же лицом с уроженцем Пеллы.
   
   [596] Юстин (XXII, 7) и Орозий (IV, 1, 6) называют Офела regem Cyrenes, что не может быть ошибкой. Диодод) (XX, 40) говорит κυριεύων τών περί Κυρήνην πόλεων, а Плутарх (Demetr., 14) называет его Κυρηνην άρξαντα. Естественной должна была представляться мысль восстановить древнее царство Баттиадов, которое хотя и перестало существовать 150 лет тому назад, на во время которого их страна была могущественна и счастлива.
   
   [597] ή Μιλτίαδου μεν άπάγον δς του παλαιού (Plut., Demetr., 14); это, может быть, была дочь того Мильтиада, который был οίκιστής отплывшей в Адриатическое море афинской колонии (Bockh, Securk., no XXa. 3, с. 222 и 245).
   
   [598] Diod., XX, 40, 42; Theophrast, Hist, pi, IV, 3; Polyaen., V, 3. Юстин (XXII, 7) говорит: itaque cum ad belli societatem cum ingenti exercitu ipse venisset, Agathocles blando adloquio et humili adulatione, cum saepius simul coenassent adoptatusque filius ejus ab Ophelia esset, incautum interficit.
   
   [599] Diod., XX, 44.
   
   [600] Я укажу на прекрасное сочинение Holm'a "Geschichte Siciliens" (II, 287 sqq.) и замечу только, что совпавшее с началом экспедиции в Африку солнечное затмение у Диодора (XX, 5, 5), по вычислениям Zech'a (Astron. Butersuch., 1853, S. 34 и 47), происходило 15 августа 310 года и что после четырехлетней войны Агафокл возвратился на родину в ноябре месяце 306 года (έτος τέταρτον πολεμούμενος... έλαΟεν έκπλεύσας κατά την δύσιν της Πλειάδος χείμωνος δ'ντος: Diod., XX, 69, 5). ^ £
   
   [601] έ'τει πεμπτω μετά την άπόστασιν (в 312 году) είλε Κυρήνην (Paus., I, 6, 8). Хотя у Павсания этот факт сообщается после битвы при Ипсе, но, как справедливо замечает Thrige (Res. Eyren., p. 217), он относится сюда. Маг был сыном Филиппа, который, может быть, был сыном Аминты и был командиром фаланги в 334 году (Arrian., I, 14, 2); его мать Береника, отличавшаяся умом и прекрасными качествами души, прибыла в Египет вместе с дочерью Антипатра Евридикой, посланной Антипатром для вступления в брак с Лагидом: она была внучатой племянницей Антипатра, внучкой его брата Кассандра и дочерью Антигора (Schol. Theocrit., XVII, 61). Тот же самый схолиаст в своей схолии к стиху 34 называет ее отцом Лага, так что она должна была быть сестрой Птолемея. Чтобы вступить с ней в брак, Птолемей, впрочем, не развелся с сестрой Кассандра Евридикой; Береника сопровождала его в качестве супруги уже в морской экспедиции 309 года, родила ему на острове Косе Птолемея Филадельфа и уже в 306 году родила ему дочь. Из слов Агафархида (Athen., XII, р. 550) Μάγαν βασιλεύσαντα Κυρήνης ετη πεντήκοντα (приблизительно до 260 года) можно было бы заключить, что Маг уже теперь титуловался царем; само по себе это не представляет ничего невероятного (таково мнение Thrige, 223), так как под властью Птолемея находились и другие цари (cf. Philemon., fr. inc., 50).
   
   [602] Diod..., XX, 37. Но каким образом Птолемей, уже женившийся на любимой им Беренике, мог желать вступить в брак с Клеопатрой? Со времени Филиппа и Александра не было редкостью иметь сразу несколько жен, и брак с Клеопатрой мог тем более считаться только формой, браком из государственных видов, ибо ей было около пятидесяти лет.
   
   [603] Доказательства в пользу этого мнения представляют нам приказ царя Филиппа Арридея гражданам города Эреса (Conze, Reise der Insel Lesbos, с. 35) относительно осужденных народным собранием лиц и почетное постановление в честь Малусия (G. Hirschfeld. Archaal. Zeit., с. 153), по словам которого синедрион городов, имеющих своим центром Ил ион, отправлял несколько раз посольства к Антигону, когда он еще не был царем, и, когда он уже сделался царем, точно так же отправляют послов ύ[περ] της ελευθερίας καί αύτονομίυς τώυ πάλεων τών καινονυσών του Ιερού. Оба эти документа помещены в приложении к Истории Александра.
   
   [604] Paus., X, 38, 2. Schorn (Gesch. griechenlands, с. 28) вполне основательно указывает на то, что этоляне старались расширить свое могущество не только при помощи симполитии, но и при помощи симмахии и что их отношение к элейцам было главным образом такого рода.
   
   [605] Bockh, Corp. I user., p. 726 sqq.
   
   [606] Некоторые факты, которые мы сообщим при рассказе о походе Деметрия, делают это весьма вероятным.
   
   [607] Таким представляют его дошедшие до нас о нем сведения. Следует заметить, что чем большей точностью и живописностью они отличаются, тем более они возбуждают наше недоверие. Все то, что в эту и в следующую за ней эпоху рассказывается в Афинах и об Афинах, или что ведет свое происхождение из Афин, несмотря на все остроумие этих анекдотов, представляет собой только политические или литературные измышления.
   
   [608] Из изданной W. Vischer'oM надписи (Kleine Schriften, II, с. 87) мы узнаем, что он был пять раз стратегом и один раз гиппархом. Ср.: Polyaen., IV, 6, 7.
   
   [609] Дурид (Athen., XII, р. 542) выражается во fr. 27 следующим образом: 6 τοις άλλοις τιθέμενος θεσμούς Δημήτριος καί τούς βίους τάττων, άνομοΟέτητον έαυτώ τον βίον κατεσκεύαζεν. То же самое говорит Диоген Лаэртский (V, 75): το έπί της αρχής αυτού έπέχραφαν άναμίας. Что бывший в Олимпиаду 117 архонтом Деметрий был Деметрий Фалерский, это мы знаем из Диодора (XX, 27), и из того же самого отрывка Дурида и приведенного в этом отрывке стиха какого-то восторженного поэта Павсаний (I, 25, 6) называет его афинским тираном.
   
   [610] Федр (VI, 1) очень изящно описывает это:
   
   Demetrius
   Athenas ocupavit imperio improbo
   Ut mos est vulgi passim et certatim ruunt:
   Feliciter subclamant. Ipsi principis
   Illam osculantur, qua sunt oppressi, manum;
   Quin etiam resides et sequentes otium,
   Ne defuisse noceat, repunt ultimi.
   In quis Menander
   Unguento delibutus, vestitu adfluens
   Veniebat gressu languido et delicato etc.
   
   
   [611] Наиболее меткие черты для характеристики Афин этого времени дают нам отрывки комических поэтов, особенно отрывки комедий Менандра.
    
   [612] Polyb., XII, 13, 12. Цицерон (De rep., II, 1) тоже говорит: postremo exsanguem jam et
   jacentem rem doctus vir Phalereus sustentasset.
    
   [613] Diog. Laert., V, 75. Ср.: Wachsmuth, Die Stadt Athen., I, c. 611, где цитируются также надписи на найденных в Элевсине и Эксоне подобных статуях Деметрия.
    
   [614] Относительно этой народной переписи см. у Bockh'a Staatshanshalt. der Athener, 12, с. 52. Приводимые Афинеем (VI, 272) со слов Ктесикла цифры считали преувеличенными; из 12 000 человек, лишенных после Ламийской войны Антипатром права гражданства и переселенных во Фракию, большинство было впоследствии употреблено для заселения Антигонии в Азии, откуда же могло взяться это новое множество граждан? Несомненно, право гражданства было даровано весьма многим, на граждан с сомнительными правами смотрели сквозь пальцы, быть гражданином высокообразованных Афин все еще считалось большим преимуществом. Вместе с правильностью переписи считали также преувеличенной и цифру городских доходов в 1200 талантов (заимствованную из Дурида), и, конечно, она была бы непонятна при полном отсутствии платящих дань союзных государств, если бы мы не знали о получаемых городом субсидиях.
    
   [615] Страбон (IX, 398) основывает свое мнение, ός ού μόνον ού κατέλυσε την δημοκρατίαν, άλλα και έπηνώρθωσε, на сочинении Деметрия υπομνήματα, α συνέγραψε έπι της πολιτείας. Элиан (Var. Hist., Ill, 17) говорит: 'ΑΟήνησιν επιφανέστατα έπολιτευσεν (см.: Diod., XVIII, 74; Cic. de leg., II, 25; III, 6 etc.; Diog. Laert, V, 75; παλλά δέ καί κάλλιστα τη πατρίδι έπολιτεύσατρ etc., etc.); однако заслуживает упоминания и свидетельство комика Тимокла (Athen., VI, 245): следует открывать двери, чтобы гости находились при полном освещении, когда придет гинеконом, чтобы пересчитывать на основании нового закона гостей; впрочем, он сделал бы лучше, если бы посещал дома тех, кому совсем нечего есть.
    
   [616] Bockh, Ueber den Plan der Atthis des Philochoros (Ablandl. der Berl. Akad., 1832, c. 27).
    
   [617] Plut., Demetr., 8.
    
   [618] Диодор (XX, 92) характеризует его следующим образом: "Он обладал ростом и красотой героя, так что приезжавшие к нему чужеземцы, видя выделявшегося из всех своими физическими качествами человека, украшенного царским саном и роскошью, приходили в изумление и теснились везде по дороге, чтобы посмотреть на него. Кроме того, он отличался величественным, гордым и возвышенным характером и с презрением смотрел не только на обыкновенных смертных, но и на других государей. Во время мира он особенно любил проводить время в пирах и попойках с танцовщицами, подражая знаменитым в мифологии временем Вакха и их обычаям, но во время войны он был трезв и деятелен, так что лично присутствовал повсюду, где что-либо должно было быть сделано, и сам делал различные указания".
    
   [619] Diod., XX, 45.
    
   [620] πέμπτη φθίνοντος θαργηλίώνος (Plut., Demetr., 8), в год архонта Харина (01. 118, 1). По таблице Ideler'a (Handbuch der Chronologie, I, 387). Этому дню в юлианском календаре должно было бы соответствовать 12 июня 307 года; но вычисления Ideler'a основываются на предположении, что после времени Метона в Афинах был в употреблении вставной цикл этого астронома. Но Usener (Rhein Mus., XXXIV [1879], 388 sqq.) доказал, что цикл Метона был введен в употребление только в Олимпиаду 116, третий и четвертый ее годы, которые, по свидетельству надписей (С. I. Attic, II, no 234 и 236), были оба вставными; кроме того, потом должна была явиться необходимость вставить несколько дней, чтобы избежать противоречия с движением Луны. В настоящее время мы не имеем возможности точно определить по юлианскому стилю день прибытия Деметрия в Афины.
    
   [621] Так говорит Плутарх (Demetr., 8); Полиен же (IV, 7, 6) считает, что вместе с этими двадцатью кораблями подступил от Суния и весь флот.
    
   [622] Diod., XX, 45; Plut., Demetr., 8. Оба эти автора, несмотря на маленькую разницу в деталях, в известной степени дополняют друг друга. Деметрий Фалерский отправился в Македонию, а оттуда после смерти Кассандра переселился в Египет (Diog. Laert., V, 78; Strab., IX, 398).
    
   [623] Филохор (fr. 144 ар. Dionys. Hal., De Din., 3) говорит: του γάρ Άναξιτράτους άρχοντος ευθυαέν ή τών Μεγαρέων πολις έαλω, следовательно, летом 307 года.
    
   [624] Эта приводимая Плутархом галантная история вполне свободно могла быть заимствована, им у Дурида и принадлежит к числу злостных сплетен того времени; но она заслуживает быть истинной, так вполне она подходит к характеру своего героя.
    
   [625] Так рассказывает Плутарх (loc. cit.). Тот же автор (De lib. educ, p. 5), очевидно, преувеличивает, говоря, что Деметрий сравнял город с землей; но что там творились ужасные вещи, доказывают анекдоты со Стильпоном (Seneca, De const, sap., 5; Plut., Demetr., 9). Деметрий спросил его, не было ли у него что-либо взято из его имущества. Ничего, отвечал философ, так как я не видал никого, кто мог бы взять у меня мою науку. А в другой раз, когда Деметрий простился с ним словами: "Я оставляю вам вполне свободный город", Стильпон отвечал: "Да, конечно, ты не оставил нам почти ни одного раба" (τών θεραπόντων σχεδόν απάντων κακλαπέντον).
    
   [626] Диодор (XX, 46) рассказывает о походе против Мегары после взятия Мунихия, а Плутарх перед ним; что последнее верно, видно из слов заслуживающего доверия Филохора (fr. 144).
    
   [627] Plut., Demetr., 10; Diod., XX, 46. Если Kohler (Hermes, V, с. 350; С. I. Attic., II, no 238 и 239) прав, отделяя друг от друга эти два фрагмента надписи, которые соединяет Рангаве (434 и 435), то no 239 должен был содержать в себе постановление об отправке Аристодема Милетского к Антигону, а no 238 - указ, изданный по его возвращении, и утверждение всех привезенных им с собой предложений; no 238 относится к пятой притании, т. е. приблизительно к декабрю 307 года; а к шестой притании относится внесенное Стратоклом постановление касательно потомства оратора Ликурга, который всегда заботился о восстановленной теперь свободе и величии Афин. Она дошла до нас целиком в Плутархе (Vit. X Orat.) и в отрывках в С. I. Attic, II, no 240. К осаде Мунихия относится одна крайне поврежденная надпись, но зато дошедшая до нас в двух экземплярах: С. I. Attic, II, п 252; Kohler, Mittheil des arch. Inst., V, с 281), где идет речь о вспомоществованиях и о субсидиях к расходам. Из этой надписи видно, что взносы были произведены еще έπι Άνα]ξικράτους άρζουτος и что, следовательно, Мунихий был взят только в 307/306 году. Употребленная в надписи формула β[ασιλέως Δ]ημητριου показывает что она была вырезана годом позже.
    
   [628] Dionys Hal., De Dinarchy 3 (по Филохору); Diog. Laert., V, 79; Plut., Vit X Orat., Dinarch. Если Цицерон (De fin., V, 19) говорит: Demetrius cum paum pulsus esset injuria, и если Страбон (XI, 398) и Элиан (Var. Hist., Ill, 27) выражаются в таком же духе, то в основании этого лежит симпатия к Деметрию, обусловленная более литературными, чем политическими заслугами последнего; во всяком случае формальное право не было нарушено этим приговором.
    
   [629] Плутарх (Demetr., 10) категорически утверждает, что этот год был назван по этим жрецам, как ранее по именам архонтов. Так как Дионисий Галикарнасский (De Din., 9) в своем каталоге архонтов не называет эпонимов следующих лет жрецам Сотера, то я (сомневаясь в достоверности сообщенного Плутархом известия) сделал попытку (Rhein. Mus., 1843) найти такой выход, который позволял бы нам сохранить категорическое свидетельство Плутарха. Найденные с тех пор многочисленные надписи следующих лет доказывают, что свидетельство Плутарха не может быть принято. Плутарх, несомненно., заимствовал его не из старого источника, так как даже Дурид, которому он в данном месте Следует, не мог сказать подобной бессмыслицы. Kirchhoff (Hermes., II, с. 161), по-видимому, угадывает истину, предполагая, что Плутарх, следуя своей обычной небрежной манере, принял эпонимов обеих новых фил за так называемых архонтов эпонимов.
    
   [630] Поэтому их статуи стояли в числе статуй эпонимов в Дельфах (Paus., X, 10, 1). Число членов совета было увеличено с 500 на 600: обе филы получили свое место во главе списка (С. I. Graec, I, 152). Само собою разумеется, что в год архонта Анаксикрата (01. 118, 2) новые филы еще не принимались в расчет, как это видно и из дошедшей до нас надписи (С. I. Attic, II, no 238). Во всяком случае до крайне неудобной до сих пор официальной системы летосчисления в Афинах было большим преимуществом то обстоятельство, что отныне в обыкновенный год день месяца и день притании почти всегда совпадали, а во вставных годах, по крайней мере, все притании имели равное число - 32 дня.
    
   [631] Plut., Demetr., 13. Странно, что имя Деметриады было дано именно месяцу Мунихиону, как будто бы он имел свое имя от разрушенной Деметрием крепости.
    
   [632] Plut., Demetr., 10, и цитированные Grauerf ом (с. 297) следующие места: Plut., De fort. Alex., 348a; Schol. Pind. Nem., Ill, 2; Phot Lex. v. πάραλος. О переименовании этого дня в Деметриаду упоминает Полемон в своем сочинении об эпонимах фил (fr. 3). Harpocrat. s. v. ενη και νέα; ср.: Schol. Aristoph. Nub., 115.
    
   [633] Grauert говорит: спрашивается, не произошло ли это после битвы при Кипре. Плутарх категорически помещает это событие перед нею. "Затем ни одного потомка Александра уже не было более в живых, македонский престол был свободен, и они предпочитали называть царем Деметрия, а не Кассандра; своим царем они его не называли, так как они были свободны". Уже в сделанном в декабре 307 года постановлении о посылке Аристодема (С. I. Attic, И, no 238) встречается выражение βασι]λέα Άντίγο[νον.
    
   [634] Plut., Demetr., 14. Брак Деметрия с Филой, несмотря на это, остался нерасторгаутым.
    
   [635] Paus., I, 11, 5.
    
   [636] Plut., Pyrrh., 3. Время этого события мы можем определить из того; что Пирру было тогда двенадцать лет.
    
   [637] Таково было ранее только мое предположение; теперь относящееся к пятой притании (декабрю) почетное постановление (С. I. Attic, II, no 238) отчасти подтверждает его, так как оно устанавливает факт возвращения отправленного к Антигону посольства.
    
   [638] Диодор (XX, 50) называет Мидия навархом вместо стратега.
    
   [639] Диодор (XX, 47) говорит, что он имел ПО военных кораблей (ταχυναυτούσας τριήρεις, под которыми следует понимать также и более крупные корабли) и 53 транспортных корабля для войск (τών βαρύτερων στρατιωτίδον); если этому противоречат указания при позднейших событиях, то это вовсе еще не служит доказательством ошибочности этих цифр.
    
   [640] Это единственное место, где упоминается город Урания, но Engel (Kypros, I, 87) обращает наше внимание на найденные недалеко от Карпасии, хотя и по другую сторону косы, развалины, положение которых вполне подходит к описанию Диодора (XX, 47, 2).
    
   [641] В этом сделанном со слов Диодора (XX, 48) описании многое представляется крайне странным. Каким образом могло случиться, что осажденные незаметно и беспрепятственно подложили под машины свои сухие дрова? И если это было возможно, почему оно не было сделано раньше? Не вышли ли они через брешь? Неужели при машинах не находилось никакого караула? Конечно, если бы мы имели более точные сведения, мы не были бы принуждены считать Деметрия столь неосторожным, каким он является в нашем изложении. Не менее трудно представить себе такое разрушительное действие башни, которое соответствовало бы громадной затрате денег. и времени, потребовавшейся для ее сооружения; если я не ошибаюсь, ее назначение действительно было то, которое указано: она должна была действовать в качестве батарей против расположенных на стенах войск и против внутренней части города; впрочем, Менелай, по-видимому, главным образом только теперь, когда была пробита брешь, начал бояться выстрелов из башни, может быть, потому, что опустошительное действие метательных снарядов бесконечно затрудняло защиту бреши, и он не был в состоянии удержаться на своей позиции под выстрелами неприятельских машин.
    
   [642] Плутарх (Demetr., 16) говорит о 150 кораблях.
    
   [643] Это показание Диодора противоречит Плутарху и Полиену (IV, 7, 7), у которых Деметрий имеет 180 кораблей. Тем не менее эта цифра правильна, так как источники прямо сообщают нам, что состоявшее из 57 кораблей левое крыло Деметрия было особенно сильно; при 180 кораблях на всей линии это крыло должно было заключать в себе даже менее трети всего числа кораблей.
    
   [644] Это историк Марсий, сын Периандра и единоутробный брат Антигона (Suidas, s. v.).
    
   [645] Diod., XX, 50, 51; Plut., Demetr., 16. Co значительными уклонениями рассказывает ход этого сражения Полиен (IV, 7, 7); у него Деметрий подкарауливает неприятеля, спрятавшись за мысом, и таким образом нападает на него. Диодор рассказывает об этом сражении под годом архонта Анаксикрата, что у него обозначает 307 год; но это, несомненно, неверно: по словам Аттида Филохора (кн. VIII), освобождение Афин Деметрием происходит вскоре после начала года архонта Анаксикрата, т. е. во второй половине 307 года, так что война на Кипре никак не могла начаться ранее 306 года; вместе с тем осенью 306 года Антигон уже выступил в поход против Египта. Показания хронографов о времени, когда Птолемей был сатрапом и когда был царем (см. ниже), не дают нам никакой надежной точки опоры. Связь событий указывает нам время кипрской войны от начала 306 года до весны, а может быть, и до лета того же года. Можно было бы думать, что Афиней (V, 209) упоминает место этого сражения там, где он говорит о священной триере Антигона, η ένικησε τους Πτολεμαίου στρατηγούς περί Λεύκολλαν της Κώας (? της Κύπρου, так как гавань Левколла находится на нем между Саламином и мысом Педалионом (Strab., XIV, 682), но так как при сражении 306 года присутствовал не Антигон, а Птолемей, то упоминаемая Афинеем триера должна была быть другая.
    
   [646] Плутарх называет 70 кораблей.
    
   [647] Леонтиска родила Птолемею Фаида - афинская гетера, имя которой упоминается при пожаре Персеполя и на которой он женился (?) тотчас же после смерти Александра (Athen., XIII, 576). Следовательно, Леонтиску могло быть около 17 лет.
    
   [648] Diod., XX, 17 со ссылками Wesseling'a на Ливания и Малалу; ср.: О Muller (Gott. Gel. Anz... 1834, с. 1081 слл.).,
    
   [649] Άντίγονον μεν οδν εύΰύς άνέδησαν οί φίλοι (Plut., Demetr., 18). Мы не будем вдаваться в рассмотрение вопроса, не следует ли видеть в этом традиционную церемонию, подобно энтронизму в царстве Лагидов.
    
   [650] В связи с этой победой ученые приводят великолепные тетрадрахмы с изображением сражающегося Посейдона и с надписью ΔΗΜΗΤΡΙΟΥ ΒΑΣΙΛΕΩΣ, на лицевой стороне которых изображен нос идущей в море триеры со стоящей на нем Никой, которая, держа в руке трофей в виде жезла и трубя в трубу, стремится в бой. Оригинал этого изображения богини Победы был потом узнан в найденной на острове Самофракии статуе Ники.
    
   [651] Plut., Demetr., 17. Дальнейшие подробности находятся у Аппиана (Syr., 54), Диодора (XX. 53), Юстина (XV, 2) и др.
    
   [652] Gillies (с. 419) говорит:... the flattering buffoon Aristodemus, who conreyed the news in a manner suitable to the vile servility of his character.
    
   [653] Аппиан (Syr., 54) говорит о победе при Кипре: έφ' οτω λαμπροτάτω γενομένω δ στρατός άνεΐπεν αμφω βασιλέας Άντιγονόν τέ καί Δημήτριον. Мы не должны делать из этого вывод о том, что Аппиан пользовался источником, переносившим эти события на Кипр. Тот факт, что голос войска служил как бы санкцией принятия царского венца, соответствует исконному македонскому обычаю и повторялся, между прочим, в Египте во все время господства Лагидов.
    
   [654] Диодор (XX, 53), Плутарх (Demetr., 18), Юстин (XV, 2) и Аппиан (Syr., 54) единогласно утверждают, что, несмотря на понесенное им при Кипре поражение, Птолемей принял царский титул (άνέγραψεν εαυτόν βασιλέα), следовательно, это, несомненно, произошло ранее осени 306 года, так как тогда, после рассказываемой нами ниже неудачной экспедиции Антигона против Египта, в этом уже не было бы более ничего удивительного. По принятому в Каноне царей правилу царствование Птолемея должно было бы начинаться непосредственно перед началом египетского годае т. е. 1 тотом 18 года Филиппа (8 ноября 307 года); вместо этого оно начинается двумя годами позже - 7 ноября 305 года. Так, что это летосчисление было официальным, доказывается надписью жреца An-em-hi, который умер 8 июня 217 года, прожил 72 года 1 месяц и 23 дня, а родился 4 мая 289 года, "в 16-й год царствования Сотера", т. е. царствование Птолемея Сотера официально начинается 1 тота (7 ноября) 305 года (см.: Pinder und Friedlander, Beitrage zur alteren Munzkunde, c. 11). Разницу между календарем и писателями крайне трудно устранить, если мы только не решимся предположить, что принятие царского титула в Александрии последовало после 7 ноября 306 года и что начавшийся новый год сохранил до конца в календаре свое прежнее обозначение, как 19 год, после царствования Александра.
    
   [655] Необыкновенные трудности представляет установление хронологии приписываемых Птолемею монет; мнения нумизматов до такой степени расходятся в этом вопросе между собой, что историография с этой стороны не получает никаких точных результатов. Достаточно будет указать на исследования Pinder'a (Die Аега des Philippos auf Munzen, см.: Pinder und Friedlander, Beitrage, 1851 и Fr. Lenormant, Essai sur la classification des Lagides, 1855). Даже введение Лагидом финикийской валюты вместо повсюду проведенной Александром аттической, по-видимому, не дает нам твердой точки опоры для хронологии.
    
   [656] Plut, Demetr., 18.
    
   [657] άχτπερ πρότερον είώΟει τάς έπιστολάς (Plut., Demetr., 18). Монеты с именем царя Кассандра попадаются довольно часто.
    
   [658] Так сообщает Диодор (XX, 54), который прямо говорит, что толчок к этому был дан принятием Антигоном, Кассандром и Лисимахом царского титула.
    
   [659] Memnon, ар. Phot., р. 224в, 25; IV, 7; впрочем, он не дает точного указания на время.
    
   [660] Plut., Demetr., 19. Для полной оценки обширности и энергии действий царской власти наиболее поучительным документом является изданная Le Bas-Waddington'oM (III, no 86) большая надпись, заключающая в себе два постановления ""царя" Антигона касательно синойкизма Лебедоса и Теоса. Это один из первых примеров, показывающих в главных чертах умиротворяющую роль нового монархического режима; просвещенный деспотизм своим рациональным и безапелляционным вмешательством полагает конец исконному соперничеству, повлекшему за собой упадок этих двух городов.
    
   [661] Из слов Диодора (XX, 73, 1) τού νεωτέρου των υίών Φοίνικος видно, что у Антигона было двое сыновей, а выше (XX, 19) тот же автор упоминает τον νεώτερον Φίλιππον, который был послан против Финикса, возмутившегося стратега Геллеспонта; Плутарх тоже знает только двух сыновей Антигона - Филиппа и Деметрия. В первом приведенном нами отрывке Диодора мы должны предположить не пропуск (Φιλίππον τού νικήσαντος τον Φοίνικα), но ошибку. Впрочем, это тот самый Филипп, к которому были обращены упоминаемые Цицероном (De of fie, II, 14) письма Антигона и в которых он поучал сына, как последний должен держать себя относительно солдат, чтобы добиться их привязанности.
    
   [662] Это Антигон, носящий в истории имя Гоната, сын прекрасной филы, родившийся в 318 году; Стратоника тоже родилась уже несколько лет тому назад, может быть, в 315 году.
    
   [663] Plut., Demetr., 19; Athen., XIII, 577; III, 101 etc.
    
   [664] Этот и тому подобные рассказы находятся у Плутарха.
    
   [665] Это важное для установления хронологического хода событий сведение стоит у Диодора (XX, 73, 3): των δέ κυβερνητών οίομένων δεΐν άπιδεΐν τήν της Πλειάδων δύσιν δοκούσαν έσεσθαι μεΰ' ημέρας οκτώ κτλ... Это есть время утреннего заката Плеяд, quod tempus in III idus Nov. incedere consu erit (Plin., II, 47, § 125).
    
   [666] Diod., XX, 73, 74; короче: Plut., Demetr., 19. Последний рассказывает также и знаменательный сон, виденный Мидием, одним из друзей: он видел Антигона со всем его войском состязающимися в беге на двойной арене; сначала они бежали очень быстро и горячо, но скоро запыхались, выбились из сил и никогда более не могли оправиться.
    
   [667] Ложными устьями (Ψευδόστομον) называются многие каналы, выходящие из береговых болот; так как флот в одну ночь (ноябрьская ночь в 14 часов) достиг из обозначенного здесь места устья Дамиетты, для чего необходимо обогнуть довольно большой угол к северу, то мы имеем право предположить, что упоминаемое здесь ложное устье было восточным каналом озера Мензалех.
    
   [668] Это теперешнее устье Дамиетты.
    
   [669] Диодор (XX, 76) говорит: σκαφών ποταμίων; это не были триеры, как уверяет Павсаний (I, 6, 6), так как военные морские суда в настоящее время были обыкновенно тетрерами или судами еще больших размеров.
    
   [670] Diod., XX, 75, 76; Paus., I, 6; Plut., Demetr., 19.
    
   [671] Мы теперь не в состоянии определить, владел ли в это время Родос близлежащими островами и Переей, "книдосским и родосским Херсонесом", и если да, то до какого пункта. Следует заметить, что в περίπλους так называемого Скилакса, написанном около 350 года, также и лежащая на ликийском берегу Мегиста упоминается как принадлежащая родосцам.
    
   [672] Вскоре после этого Деметрий принял к себе на службу пиратов для войны против Родоса (Diod., XX, 83); два года спустя он нанимает их 8000 человек для похода против Македонии (XX, 110); в 287 году капитан пиратов Андрон участвует во взятии Эфеса (Polyaen., V, 19), и т. д.
    
   [673] Эти сведения заимствованы из Диодора (XVIII, 8 и XX, 81), где, между прочим, сказано, что Александр оставил свое завещание в Родосе на сохранение. В первом издании этого сочинения (Приложение 3) я сделал попытку доказать неверность этого известия и сделал из него и из других не более точных известий тот вывод, что Диодор не мог следовать в этой главе (XVIII, 8) Иерониму.
    
   [674] συγχωρήσαντος τού δήμου κατασκευάζειν ναύς άπό της ύλης της εισκομιζομένης (Diod., XIX 58, 5).
    
   [675] Это вытекает из классического для характеристики политики Родоса места Полибия (XXX, 5, 6 sqq.), где говорится: ούτως γαρ ην πραγματικόν τό παλίτειμα τών Τοδίων ώς σχεδόν έτη τετταράκοντα προς τοις εκατόν κεκοινωνηκώς δ δήμος Τωμαίοις κτλ. Полибий касается этих вопросов в своем рассказе о втором родосском посольстве 587 года (167 года до P. X.), которое прибыло в Рим θερεία^ άρχομήνης.
    
   [676] δρμητηρίω κρήσεσϋαι προς τούς Αιγυπτίους έλπίζων (Paus., I, 6). Плутарх (Demetr., 21) говорит неточно: έπολέμησε Τοδίοις Πτολεμαίου συμμαχοις οδσι.
    
   [677] Полиен (IV, 6, 16) сообщает, что Антигон обещал родосским купцам и мореходам в Сирии, Финикии, Памфилии и т. д. полную свободу мореплавания под тем условием, чтобы они не плавали на Родос.
    
   [678] Читатели найдут теперь в "Neuer Atlas von Hellas Η. Kiepert'a (с. VIII изд. 1872 г.) лучший план Родоса, чем тот, который я мог дать на этом месте в первом издании этого труда.
    
   [679] Diod., XX, 84.
    
   [680] Может быть, мы имеем право заключить из одного места Феофраста (De plant, V, 5, 1), что самым крупным его кораблем был корабль с одиннадцатью рядами весел, выстроенный из дерева ливанских кедров; между тем в битве при Саламине его корабли не имели еще более семи рядов весел. Из того обстоятельства, что Деметрий мог превратить в гавань бухту, в которой он высадился, по-видимому, можно сделать вывод, что он высадился не на мысе, лежащем на северной стороне города; только оттуда можно было с удобством предпринимать экскурсии вовнутрь острова.
    
   [681] Это те самые τρισπίθαμα όξυβέλη, о которых Афиней (De mack., 3) говорит: δ τρισπίΟαμος καταπέλτης έβαλλε τρία στάδια καί Ημιστάδιον.
    
   [682] Диодор (XX, 85) называет их βελοστάσεις, a Kochly и Ruston (с. 421) объясняют их, по Филону (De tel constr., 82), таким же образом, как указано в нашем тексте.
    
   [683] τοις ταλαντιαίοις πετροβόλοις (Diod., XX, 87); а Филон (p. 85) замечает по поводу этого: в έστι σφοδρότατος.
    
   [684] Афиней (De mach., 3) упоминает о громадных глыбах камня, которые были навалены на мель при помощи машин Аполлония; более точно соответствуют упоминаемым в нашем тексте глыбам скал προσβληταί κατά το τείχος у Филона (p. 99), да и вообще все сочинение Филона полно указаниями на осаду Родоса и в значительной степени основано на ней.
    
   [685] Diod., XX, 88.
    
   [686] Diod., XX, 92.
    
   [687] Всего точнее описывает эти выстроенные Эпимахом машины Диодор (XX, 91); я сомневаюсь в том, что он заимствовал свои сведения из сочинения абдерита Диоклида (Athen., V, 206), как это полагает Wesseling. Поверхностные сведения находятся у Плутарха (Demetr., 21), Афинея (De mach., p. 7), Витрувия (Χ, 22) и Аммиана Марцеллина (XXIII, 5); приводимые этими авторами цифры более или менее отклоняются от цифр Диодора.
    
   [688] Diod., XX, 91; Plut., Demetr., 22.
    
   [689] Иллюстрацией этого рассказа может служить поведение Деметрия относительно художника Протогена, о котором Плиний (Hist. Nat., XXXV, 10, § 104), Плутарх (Demetr., 22; Apophth. s. v. Δημήτριος) и другие рассказывают следующее. В предместье города находилась превосходная картина Протогена, изображавшая Иалиса с собакой. Родосцы отправили послов к Деметрию и просили его пощадить картину, на что он отвечал, что он скорее готов уничтожить статуи своего отца, чем картину. Чтобы пощадить картину, Деметрий оставил свое намерение выжечь это предместье города, что доставило бы ему большие преимущества, так как штурм должен был производиться с этой стороны. Протоген жил тогда в своем саду в предместье города, среди самого лагеря, и Деметрий призвал его к себе и спросил его, каким образом он решается оставаться вне стен города. Художник отвечал ему, что он знает, что Деметрий ведет войну с городом, а не с искусством. После этого царь часто посещал его в его мастерской, в которой как раз в это время, среди шума оружия, создавался знаменитый спящий Сатир (ср.: Cic, Ver., И, 4, 60; Gell., Ν. А.; XV, 37, 3).
    
   [690] Диодор (XX, 95, 1) называет их χωστρίδας χελώνας, следовательно, они главным образом предназначались для прикрытия шанцевых и других работ.
    
   [691] Трудно понять, почему Деметрий при помощи своего все еще могущественного флота не преградил вполне всякое сообщение морем; этого настолько требовали его интересы, что мы должны предположить только настоятельную необходимость, которая заставила его отказаться от этого.
    
   [692] Из дальнейшего хода рассказа видно, что это происходило не на том месте, где была воздвигнута тройная стена; следовательно, должно было быть расчищено другое место, выше прежнего, куда затем и были привезены машины.
    
   [693] Ясно, что эти переговоры, - подобно прежним, были начаты тогда, когда была пробита брешь, и это позволяло ожидать в близком будущем взятия города; на этом основании посольства должны были предполагать встретить в родосцах готовность к заключению договора; египетские вспомогательные войска придали им новое мужество.
    
   [694] Вышеупомянутый исполинский Алким носил вооружение в центнер весом (διταλάντω πανοπλία), следовательно, вдвое тяжелее обыкновенных доспехов. Его и Деметрия железный панцирь, оба по 36 фунтов весом, были подарком кипрского оружейника Зоила и были такой прекрасной работы, что выдерживали на расстоянии двадцати шагов стрелы катапульты (Plut., Demetr., 21). В том виде, как ее представляют наши источники (Diod., XX, 98), эта операция Деметрия во всяком случае представляется странной; несомненно, было бы достигнуто большее и даже все, если бы вся сила штурма была сосредоточена в области бреши и была бы поддержана ранее проникшим в город отрядом; но я полагаю, что сообщаемые нам Диодором сведения недостаточно ясны для того, чтобы позволить нам произнести свое суждение.
    
   [695] Употребленное Диодором (XX, 99, 4) выражение έχειν τάς Ιδίας προσόδους может, несомненно, обозначать лишь то, что они сохраняют не только право получать доходы с имений и пошлин своего города, но и право получать впредь доходы с составлявших ранее их собственность городов и земель.
    
   [696] Diod., XX, 99; Plut., Demetr., 22. Диодор говорит, что осада города продолжалась ένιάσιον χρόνον; осада началась весной или летом 305 года, а конец ее Диодор рассказывает под годом архонта Ферекла (304/303 г.), которым он по своей системе обозначает 304 год.
    
   [697] Plut., Apophth. Demetr., 1; из металла этой машины, как рассказывают, Харет из Линда соорудил впоследствии знаменитого колосса Родосского; относительно дальнейших подробностей я укажу на исследование Cayius'a (Mem. de Г Acad, des Inser., XXIV, 360 и слл.
    
   [698] Paus., I, 8. Некоторые писатели (Arrian., VI, 11, 15) производили это имя оттого, что
   Птолемей при штурме города маллов защитил царя Александра своим щитом, но Птолемей вовсе не участвовал в этом штурме. Λ
    
   [699] Athen., XV, 696 sqq.
    
   [700] Diod., XX, 100; Meursius, Rhodus, I, 12.
    
   [701] Особенный интерес представляет изданное по предложению его сына Лахета почетное постановление в честь него (Plut., Vit. X Orat), стиль которого, впрочем, представляет странную аналогию со стилем постановления Демохарета в честь Демосфена (Plut., Ibid.), и защита его у Полибия против нападок Тимея (Polyb., XV, 43); то, что приводится из его написанного поп tam historico quam oratorio genere исторического труда, подтверждает высказанное нами выше мнение относительно его политики. Рассказываемые о нем анекдоты показывают по крайней мере, каким представляло себе его характер аттическое предание.
    
   [702] Вождь этой партии с полным правом называл свое ремесло золотой жатвой, τό χρυσούν θέρος (Plut., Reip. ger. prace., 2).
    
   [703] Уже Демосфен в своей речи против Пантенета (§ 48) характеризует его словами τφ πνθανωτάτω πάντων ανθρώπων καί πονηροτάτω. Полиен (IV, 2, 2) рассказывает, что в битве при Херонее, где он был стратегом, он отличался своей храбростью и фанфаронством.
    
   [704] Grauert, Anal., 331. Он вел развратный образ жизни, гетера Филакиона жила в его доме; когда однажды она принесла домой с рынка "мозги и шеи", он сказал: "Э, да ты купила такие вещи, которыми мы, люди политики, играем как мячами" (Plut., Demetr., 12).
    
   [705] Plut., Vit. X Orat., 852.
    
   [706] Kruger (в своем примечании к Clint., Fast. Att, 181) относит этот закон к 316 году; против этого (Grauert, Anal, 335) возражает следующее: "Деметрий Фалерский, во время правления которого пришелся бы в таком случае этот закон, друг Феофраста и всех философов, несомненно не согласился бы на их изгнание; да и Демохарет в период олигархии держался совершенно в стороне от всяких государственных дел. Но так как закон относится ко времени Деметрия, то это должен быть сын Антигона, и так как Демохарет был изгнан в 302 году, то этот закон должен был быть издан между 307 и 302 годами, вскоре после освобождения".
    
   [707] Diog. Laert., V, 38; Athen., XIII, p. 610; Pollux., IX, 42.
    
   [708] Демохарет (ap. Athen., XI, 509) называет некоторых из них и в числе их Тимея Кизикского, который после неудачного нападения сатрапа Арридея на их город и с его помощью попытался сделаться в нем тираном, но затем был предан суду и осужден.
    
   [709] Алексис (ар. Athen., XIII, р. 610) говорит: πολλ' αγαθά δοιεν of θεοί Δημήτριψω καί τοις νομοΰέταις, διότι τους τάς τών λόγων, ώς φασι, δυνάμεις παραδίδοντας τοις νέοις ές κόρακας έ$5ίφασιν εκ της Αττικής. Вообще комические поэты того времени принимали в событиях и партийных вопросах дня большее участие, чем это обыкновенно думают, хотя, конечно, совершенно иным образом, чем комедия Аристофана; так, Филиппид принадлежал к партии Демохарета, а Архедик - к числу приверженцев Стратокла.
    
   [710] Athen., loc. cit. другие авторы называют обвинителя Филионом или Филлионом.
    
   [711] Athen., V, р. 187, 215; XI, р. 508; XIII, р. 610; Euseb., Praep. ev., XV, 2; Diog. Laert., V, 38.
    
   [712] В постановлении в честь Демохарета (ар. Plut., Vit. X Orat.) упоминается какая-то четырехлетняя война, под которой прежние ученые и в последнее время Schubert (Hermes, X, p. 110 sqq.) подразумевали войну 307-303 года. После вторичного рассмотрения этого вопроса я нахожу более правдоподобным отнести ее к более позднему времени, как это я уже пытался доказать (Zeitschr. fur Alterth., 1836, no 20), главным образом потому, что настоящая война ни для афинян, ни для Деметрия и Антигона не была четырехлетней войной. При помощи находящихся в настоящее время в нашем распоряжении материалов этот вопрос не может быть решен окончательно.
    
   [713] С. I. Attic, II, no 249 (надпись года архонта Кореба, 306/305 г.). Восстановленное Коhleг'ом чтение καν έπιστρατεύ [σαντος Κασσάνδρου εις τ[ήν Άττικήν έβοήθησεν подтверждается числом недостающих букв. Почетное постановление в честь...ότιμος (С. I. Attic, II, no 266), относящееся, несомненно, к году архонта Эвксениппа (305/304 г.), заключает в себе следующие восстановленные Rangabis'oM (пО 438) слова: καί νυν έπιστρατεύσαντ[ος έπι τον] δημον τόν Αθηναίων Κασσάνδρ[ου έπι δουλεία τ]ης πόλεων.
    
   [714] Grauert (Anal., 337) полагает, что морское сражение при Аморге относится к этой войне: это невозможно, так как Клит пал в 318 году.
    
   [715] Это подтверждается отрывком одной надписи (С. I. Attic, II, no 250). Kohler указывает на другую надпись, относящую эти вооружения к году архонта Кореба. Сохраненное Плутархом (Vit. X Orat, 850) почетное постановление Лахета в честь его отца Демохарета подтверждает это сведение и называет Демохарета руководящим государственным деятелем этого времени, если мы предположим с Westermann'oM пробел в следующем тексте: πρεσβεύοντι καί γράφοντι καί πολιτευόμενα) [καί καλώς καί καΰαρως, καί κατηργασα μένω] οίκαδομήν τειχών καί παρασκεύην οπλών καί βέλων καί μηχανημάτων καί οχυρωσαμένω την πόλιν έπι του τετραετούς πολέμου κτλ... В таком случае это последнее καί прибавляло бы события, относящиеся на несколько лет позже.
    
   [716] Plut., Demetr., 23.
    
   [717] Мы теперь знаем из изданной КоЫег'ом (Mitt. d. d. arch. Instit., 1880, p. 268) надписи, что в десятую пританию третьего года 118 Олимпиады, т. е. приблизительно весною 305 года, Антигон послал афинянам сумму, составлявшую около 140 талантов.
    
   [718] Как сильно афиняне кичились своим участием в морской победе при Кипре, доказывает следующий тост в Фармакополах Алексиса (Athen., VI, 254): Αντιγόνου του βασιλέως νίκης καλής καί του νεανίσκου Δημητρίου и Φίλης Αφροδίτης: в этой комедии Каллимедонт был беспощадно осмеян.
    
   [719] Diod., XX, 100.
    
   [720] Динарх по своем изгнании из Афин в 307 году бежал в Халкиду (Plut., Vit. X Orat, 850); в каком положении находился этот город после отпадения стратега Птолемея, племянника Антигона, и до прибытия Деметрия в Афины, мы до некоторой степени можем видеть из почетного постановления в честь Стратокла (С. I. Attic, II, no 266).
    
   [721] Деметрий Фалерский бежал в Фивы; отношения этого выстроенного снова города к союзу составляют только простую догадку.
    
   [722] Плутарх (Demetr., 23) выражается почти в таком тоне, как будто произошло даже сражение; но это совершенно неправдоподобно.
    
   [723] Plut., Demetr., 24.
    
   [724] Plut., Demetr., 24. Нам кажется невозможным отнести к этому событию слова почетного постановления в честь Демохарета: έξέπεσεν ύπό των καταλυσάντων τόν δημον. Действительно, следующее поколение имело полное право упрекать Полиоркета в злоупотреблении демократией и в ее постыдном поведении, но не в совершении того, что в техническом и официальном смысле обозначалось выражением κατάλυσις του δήμου. Вообще в 303 году, вероятно, речь шла более о том, чтобы добиться добровольного удаления Демохарета из города, так как трудно ясно понять, каким образом это выражение могло послужить поводом для процесса.
    
   [725] Мне не удалось найти никаких дальнейших указаний на время празднования этих Герей или Гекатомбей, кроме тех, которые вытекают из этого места; из него видно, что они праздновались весной первого года каждой олимпиады; их имя было заимствовано, конечно, от названия спартанского месяца Гекатомбея.
    
   [726] Gompf., Sicyonica, 68; Polyaen., IV, 7, 3. Это та самая осада, о которой упоминает Плавт (Curcui, III, 25).
    
   [727] Ученый Полемон описал ποικίλη στοα в Сикионе (Athen., VI, 253), которая была основана Ламией (Athen., XIII, 577).
    
   [728] τιμάξ ώς κτίστη, (Diod., XX, 102, 3); Paus., II, 7.
    
   [729] τάς μετά κορυφην πύλας (Polyaen., IV, 7, 8).
    
   [730] αίσχρως έκπεσών (Diod., XX, 103).
    
   [731] Diod., XX, 103, 3. Скирос совершенно неизвестен. Wesseling полагает, что здесь подразумевается аркадский город (Steph. Byz., s. v.); скорее следовало бы ожидать более северного города, как, например, Олена.
    
   [732] То, что Деметрий называл их этими титулами, мы узнаем из Плутарха (Demetr., 25); вряд ли это, как было высказано предположение, названия официальные, под которыми названные лица были главными военачальниками империи. Эти сведения должны были быть заимствованы из Дурида; Диодор ничего не упоминает об этих происшедших в Коринфе событиях.
    
   [733] J. P. Six (Annuaire de Numismatique, 1882, p. 31 sqq.) замечает, что, между тем как Антигон продолжал без всякого изменения чеканить тетрадрахмы Александра, Деметрий в виде исключения в 303 году приказал выбить в Пелопоннесе тетрадрахмы с надписью ΒΑΣΙΛΕΩΣ ΑΝΤΙΓΟΝΟΥ.
    
   [734] Хронология предприятий Клеонима крайне мало установлена. Диодор (XX, 104) рассказывает их под годом архонта Леострата, соответствующим в его системе 303 году юлианского календаря, к которому, несомненно, относится только последнее приводимое им предприятие, но только не называет Гирии, а упомянутый им Триониона совершенно неизвестен. У Ливия (X, 2) он берет Thurias urbem in Salientinis и затем прогоняется оттуда консулом Эмилием, тем консулом, которого Диодор (XX, 106) относит к 302 году; потом Ливии сообщает (in quibusdam annalibus invenio: IX, 2), что он был разбит диктатором Бубулком, и затем рассказывает об экспедиции Клеонима к берегам По. Что Деметрий завладел Керкирой, стоит не у Диодора, который, напротив, заканчивает свою главу о Клеониме сообщением, что он после понесенных от сделавшейся бури (χειμών περιγενόμενος) значительных потерь возвратился на Керкиру, но вытекает из слов Демохарета (fr. 4, ар. Athen., VI, 253): έπανελθόντα δε τον Δημήτριον άπο της Λευκάδος και Κερκύρας είς τάς Αθήνας - и из происшедших после битвы при Ипсе событий. Возвращение Деметрия в Афины последовало, наверное, в конце 303 года или в начале 302.
    
   [735] Athen., VI, 253. Обычное поведение Деметрия в других случаях позволяет нам наверное заключить, что он провозгласил на Левкаде и Керкире свободу. Принадлежали ли еще в это время акарнанцы к числу сторонников Кассандра? В источниках мы ничего не находим об этом.
    
   [736] Kruger (у Clinton'a, р. 188) полагает, что это происходило весной 301 года. Приводимые Плутархом и другими сведения заимствованы не из Аттиды -- Филохора, как я предполагал ранее, который более подробно описал это посвящение в десятой книге (см.: Нагросг., s. v. ανεπόπτευτος), но, вероятно, из Дуриды, как это предполагает Nitsche (Uber des Konigs Philipp Brief, p. 31).
    
   [737] Демохарет у Афинея (VI, 253). Самосец Дурид сохранил в двадцать третьей книге своих историй певшийся при этом случае стих. Филохор упоминает, что в числе многих сочиненных для этого случая кантат преимущество было отдано сочинению Гермиппа Кизикского (Athen., XV, 697). Вот ее текст:
   ώς οι μέγιστοι των θεών και φίλτατοι
   τη πόλει πάρεισιν" ενταύθα [γαρ Δήμητρα καί] Λημήτριον
   αμα παρήγ' ό καιρός, χή μεν τά σεμνά της Κόρης μυστήρια
   έρχεθ ινα ποιήση, δ δ' Ιλαρός, ώσπερ τον θεόν δει, καί καλός
   καί γελών πάρεστι. σεμνόν δθι φαίνει οί φίλοι πάντες κύκλω,
   έν μέσοισι δ' αυτός, όμοιος ωοττερ οί φίλοι μεν αστέρες,
   ήλοις δ' εκείνος, δ τού κρατίστου παί Ποσειδώνος θεού,
   χαΐρε, κάφροδίτης. δίλλοι μεν ή μακράν γαρ άπέχουσιν θεοί
   ή ουκ έχονσιν ώτα f ουκ είσίν ή ού προσέχουσιν ήμΤν ούδε εν,
   σε δε παρόνθ δρωμεν ού ξύλινον ουδέ λίθινον, άλλ' άληθινόν.
   ευχόμεσθα δή σοι" πρώτον μεν είρήνην ποίησον, φίλτατε'
   κύριος γαρ εΤ συ. τήν δ' ουχί Θηβών, άλλ' ο*λης της 'Ελλάδος
   Σφίγγα περικρατούσαν, Αΐτωλός όστις έπί πέτρας καθήμενος
   ωσπερ ή παλαιά, τά σώμαθ' ημών παντ' άναρπάσας φέρει,
   κούκ έχω μάχεσθαι' Αΐτωλικόν γάρ άρπάσαι τά τών πέλας,
   νυν δε καί τά πό$>ω* μάλιστα μεν δή κόλασον αυτός" εί δε μή,
   Οίδίπουν τιν' εύρε, τήν Σφίγγα ταύτην όστις ή κατακρημναεί
   ή σπινόν ποιήσει.
   В этих стихах странно сказанное об этолийском сфинксе; этоляне, конечно, были разбойничьим народом, но ведь они находились в союзе с Деметрием, а следовательно, и с Афинами. Вероятно, в этих словах заключается намек на "этолянина" Полисперхонта.
    
   [738] Plut, Demetr., 27; Demochares, loc cit. Clem. Alex., Protrept, 4, § 54.
    
   [739] Plut., Demetr., 27; другие, прибавляет он, говорят, что это произошло в Фессалии.
    
   [740] Плутарх, Афиней и Алкифрон переполнены рассказами об этой Ламии; она была родом из Афин (Athen., XIII, 577); когда Деметрий спросил другую гетеру Демо: "Как ты находишь Ламию?", та сказала: "Похожей на старуху"; когда она однажды прислала ему на десерт печенье и он сказал Демо: "Посмотри, какие прекрасные вещи прислала мне моя Ламия!", она отвечала: "Моя мать прислала бы тебе еще лучшие вещи, если бы ты пожелал спать с ней!". Однажды к Лисимаху прибыли послы Деметрия и во время разговора о прошлых временах царь показал им шрамы на руках и ногах, полученные им, когда он был заперт вместе со львом по приказанию Александра; послы отвечали ему: "И наш царь тоже имеет шрамы хищного зверя даже на шее, там укусила его Ламия". Деметрий сказал, что двор Лисимаха походит на комическую сцену, так как там выступают только двусложные имена (он подразумевал любимцев царя, Бифиса и Париса), у него же величественные: Певкест, Менелай, Оксифемид (до нас дошло относящееся к этому времени почетное постановление в честь Оксифемида; см.: С. I. Attic., II, no 243). Лисимах со своей стороны полагал, что он еще никогда не видел, чтобы на трагической сцене выступали публичные женщины, на что Деметрий отвечал, что его публичные женщины целомудреннее, чем Пенелопа Лисимаха (Athen., XIV, 645). Таково было остроумие того времени.
    
   [741] ψιλικά τάγματα καί πειρατών παντοδαπών των συντρεχόντων έπι τούς πολέμους καί τάς άρπαγας ούκ έλάττους τών όκτακισχιλίων (Diod., XX, 110).
    
   [742] διότι μίαν γινώσκει διάλυσιν, έάν ο Κάσσανδρος έπιτρέπη τά καθ' αύτον (Diod., XX, 106).
    
   [743] Вероятно, Лисимах уже вступил в брак с Никеей, сестрой Кассандра, которая в 322 году была обручена с Пердиккой; находясь уже тогда в брачном возрасте, она не могла спустя 25 лет выйти замуж за Лисимаха, родить ему нескольких детей. Кроме того, Лисимах переименовал в честь ее Никеей город Антигонию в Вифинии (Strab., XII, 565; Steph. Byz., s. v.), так что это имя не было дано городу Вакхом в честь недоступной нимфы, как повествует Нонн.
    
   [744] Diod., loc cit; Iustin., XV, 2.
    
   [745] Appian., Syr., 55; auctis ex victoria viribus Bactrianos expugnavit (Iustin., XV, 4). Fuit hie humili quidem genere natus, sed ad regni polestaiem majestate numinis impulsus; quippe cum procacitate sua Nandrum (прекрасная поправка Gutschmidt'a - Rhein Mus., XII, p. 261 - вместо Alexandrum) regem offendisset, interfici a rege jussus salutem pedum celeritate quaesierat (Iustin., XV, 4, 15).
    
   [746] διά μοχθηρίαν και δυσγένειαν (Plut., Alex., 62).
    
   [747] Подобное изложение различных преданий можно найти теперь у Lassen'a (Ind. Alt., 112, p. 208 sqq.).
    
   [748] acquisito regno Sandrocottus ea tempestate, qua Seleucus futurae magnitudinis fundamenta jaciebat, Indiam possi debar, и несколько выше quae (India) post mortem Alexander veluti cervicibus jungo servitutis excusso praefectoe ejus occiderat; auctor libertatis Sandracottus fuerat, sed titulum libertatis post victoriam in servitutem verterat (Iustin., loc cit).
    
   [749] Lassen, De pentap., 61. Конечно, это только заметка из драмы Мудра Ракшаза (у Maurice, р. 22), сочиненной, по мнению Lassen'a (Ind. Alt., И2, p. 211), только около 1000 года по P. X. Почему я, несмотря на сомнения Бенфея, с которым согласился также и Лассен (II2, р. 217), полагаю, что Селевк дошел до страны Ганга, - это изложено мною в третьем томе моего труда. Ср.: Plin., Hist. Nat., VI, 17.
    
   [750] Strab., XV, 724.
    
   [751] φιλίαν αυτφ καί κηδος συνεθετο (Appian., Syr., 55); συνθεμένος έπιγαμιαν (Strab., XV, 724).
    
   [752] Arrian., Ind., 4; Plin., loc cit
    
   [753] Athen., I, 18; Arrian., V, 6, 2.
    
   [754] Что раздел был заранее оговорен и установлен в отдельных деталях в союзном договоре четырех царей, видно из Полибия (V* 67, 7), где Антиох III в своих переговорах с Египтом заявляет: καί γάρ Πτολεμαιον δ4απολεμήσαι προς Άντίγονον ούχ αύτ0 Σελευκω δε συγκατασκευάζοντα την άρχην των τόπων τούτων, что затем египтяне до известной степени оспаривают.
    
   [755] tern ρ us, locum coeundi condicunt, bellumque com muni bus viribus instruunt (Iustin, XV, 2).
    
   [756] Diod., XX, 110.
    
   [757] L. Muller (p. 88) сделал попытку доказать существование монет Лисимаха в Синнаде, Сале и Филомелионе.
    
   [758] Wood (Discoveries at Ephesus, 1877, Append., p. 29) приводит найденное в храме Артемиды почетное постановление в честь акарнанца Эвфрония, который и ранее этого уже оказывал другие услуги гражданам Эфеса: καί νυν άποσταλείσης πρεσβείας προς Πρεπελαον υπό της γερουσίας καί τών έπικλήτων υπέρ τού σταθμού τού Ιερού καί. της άτελείας τη ΰζφ συνδιφκησεν ί5πως &ν ή ατέλεια ύπάρχη τή ύε<ρ. Этот документ, по-видимому, скорее относится к тому времени, когда Препелай был здесь всемогущим лицом, чем к экспедиции 314 года.
    
   [759] Диодор (XX, 107) называет здесь во второй раз Докима, что составляет несомненную ошибку. Следует заметить, что они оба еще ранее воевали против Антигона. Это, по-видимому, вытекает из слов Плутарха (Demetr., 18): "Если бы Антигон сделал уступку в некоторых мелочах и обуздал бы свое чрезмерное властолюбие, он удержал бы все в своих руках и передал бы в наследие сыну первенствующую державу; но, гордый и надменный от природы и резкий и грубый в словах и поступках, он возбудил и раздражил против себя много молодых и могущественных людей".
    
   [760] Диодор (XX, 109) пишет: έν τφ καλουμένω Σαλμωνίας πεδίω, что еще Wesseling вполне основательно изменил в Σαλωνείας. По словам Страбона (XII, 565), это была та часть плоскогорья внутренней Вифинии, которая господствует с юга над городом Тейоном и отличается своими прекрасными пастбищами.
    
   [761] Plut., Demetr., 28; Diod., XX, 109.
    
   [762] Diod., XX, 109; Memnon, ap. Phot, 244 в.
    
   [763] Diod., XX, 113.
    
   [764] Диодора (XX, ПО) стоит Πρώνας, взамен чего, конечно, следует принять поправку Wesseling'a "Αντρωνα; тотчас же вслед за этим Диодор говорит: "Диону и Орхомену, которым Кассандр приказал переселиться в Фивы, Деметрий воспрепятствовал этому переселению". Городов этого имени в Фессалии, где теперь действовал Деметрий, не имеется; может быть, вместо Δίον следует читать 'Αλον; но в слове Орхомен должно заключаться более значительное искажение; даже 'Ορμένιον не совсем сюда подходит. Ввиду этого мы принуждены предположить под этими городами беотийский Орхомен и Дион на северо-западной оконечности Эвбеи; но все-таки остается неясным, каким образом согласовать это с общим ходом событий.
    
   [765] παραδοκών τήν έπί της Ασίας εσομένην τών ο'λων κρίσιν (Diod., loc. cit).
    
   [766] То, что в этом войске находились также и афинские граждане, видно из почетного постановления в честь Филиппида (С. I. Attic., II, no 314), в котором восхваляются его хлопоты перед царем Лисимахом, вследствие которых последний после победы при Ипсе τους μεν τελευτήσαντασεν τω κ[ινδύνω] τών πολιτών έ&ιψεν τοις εαυτού άναλώ^ιαίσιν, όσοι δ]ε αίχμάλωτοι έγένοντο, из них тех, которые желали, принял к себе на службу, τους οε προαιρουμένους άπιέναι άμφιέσας καί εφόδια δούς παρ' εαυτού άπέστειλεν ου έκαστοι έβούλοντο πλείους όντας ή τριακόσιους. Но из данного свидетельства не следует, что эти афинские граждане были взяты на службу έκ καταλόγου как таковые; даже будучи завербованными за деньги, они оставались афинскими гражданами.
    
   [767] По словам Диодора (XX, 109), Антигон послал гонцов к сыну тотчас же после получения известия о приближении Селевка; это вряд ли могло быть позднее сентября, так как исполненные Деметрием до того времени, когда он расположился на зимние квартиры на берегах Понта, операции должны были потребовать по меньшей мере трех месяцев.
    
   [768] Но, как кажется, такой вывод можно сделать из того места Диодора (XX, III), где Препелай называется полководцем Лисимаха.
    
   [769] Имевший под властью Антигона демократическое устройство Эфес должен был, следовательно, подвергнуться тем же переменам в своем устройстве, каким подверглись Афины, когда Кассандр сделался их повелителем.
    
   [770] Не подлежит ни малейшему сомнению, что лидийская сатрапия была занята войсками Кассандра, хотя мы не имеем на этот счет положительных свидетельств; так как Препелай действовал в качестве полководца Лисимаха, то он не мог быть включен в заключенный между Деметрием и Кассандром договор.
    
   [771] У Диодора (XX, III) стоит только υπήκοος ών Αντιγόνα".
    
   [772] Diod., XX, III. Я ранее полагал вместе с Клинтоном (Fast. Hell., Ill, 423), что этот Митридат И есть так называемый основатель и что его бегство от двора Антигона (Plut., Demetr., 4) относится к 322 году. По ближайшем рассмотрении теперь мне дело представляется несколько иначе; сравнивая вышеупомянутое место Диодора, где он говорит, что Митридат (III) сын Митридата πολλά προσεκτήσατο της τε Καππαδοκίας καί Παφλαγονίας, с соответствующим местом у Аппиана (έν τήδε τή Μακεδόνων ασχολία, Mithr., 9), мы должны прийти к тому выводу, что κτίστης был Митридат III. Плутарх, рассказывающий о бегстве Митридата также и в своих Апофеегмах (s. ν. Αντίγονος), вкладывает в уста Деметрия предостережение при таких обстоятельствах (συμπεριπατών περί θάλασσαν), которые, по-видимому, скорее подходят к 302 году, чем к 322. Страбон (XII, 562) тоже называет упомянутую в тексте крепость Кимиату όρμητήριον χρησάμενος Μιθριδάτης ό κτίστης προσαγορευθείς κατέστη τού Πόντου κύριος.
    
   [773] Strab., XII, 562.
    
   [774] После этого сражения Лисимах приказал зарубить 5000 автариатов, чтобы лишенные своего имущества варвары не могли перейти на сторону неприятеля (Polyaen., IV, 12, 1).
    
   [775] Diod., XX, 113. По-видимому, в связи с этими событиями войны следует рассматривать почетное постановление, помещенное у Wood'a (Discoveries^ at Ephesus, 1877, Append., p. 14), где говорится: δεδόχ&χι τφ δήμω συνησΰέντι τοις γενομένοις άγαΟοΐς τοΤς βασιλέως... καί στεφανηφορεΤν 'Εφεσίους επί τοις ευτυχήμασιν τοις έξηγγελμένοις καί Ούειν ευαγγέλια τή 'Αρτέμιόι τούς 'Εσσήνας κτλ.
    
   [776] Diod., loc. cit. Каким путем прибыл Селевк? Конечно, не по обычной дороге, так как в таком случае он был бы принужден зимовать в Киликии; кроме того, он не мог бы так легко пройти по провинциям, составлявшим ядро неприятельского царства. Его появление в Каппадокии заставляет нас предположить, что он шел через Эдессу, Самосату и Коману.
    
   [777] Plut., Pyrrh., 4.
    
   [778] Павсаний (I, 11, 5) рассказывает даже, что Кассандр сам поборол Пирра и изгнал его из его страны.
    
   [779] Plut., Pyrrh., 4.
    
   [780] Diod., XX, 112.
    
   [781] Более точных указаний на время этого сражения не существует. Диодор (XX, 113), рассказ которого оканчивается третьим годом 119-й Олимпиады, что в его системе летосчисления соответствует 302 году юлианского календаря, говорит: κατά την έπιούσαν θερείαν διά των οπλών κριναι τόν πόλεμον. Даже географическое положение Ипса еще точно не определено; несомненно только то, что этот городок лежал недалеко от Синнады (Mannert, VI, 2, р. 108); Rennel (II, 146) упоминает местечко Сакби или Селевктер, лежащее в 25 англ. милях к югу от Синнады на том самом пункте, где большая военная дорога разделяется на две, ведущие в Византии и в Эфес; он полагает, что этот город должен был основать Селевк в воспоминание о своей победе. Это, конечно, могло произойти только много лет спустя.
    
   [782] Plut., Demetr., 28. Число всадников и слонов союзного войска здесь менее того числа, которое было по прибытии Селевка; вероятно, оккупация и стычки уже стоили ему некоторых потерь.
    
   [783] Diod., XXI, 1, 2 (Exc. Vat., 42).
    
   [784] Plut., Demetr., 29. Антигон пал на 81 году жизни (Hieronymus ар. Lucian. Macrob., 11).
   Ср.: Appian., Syr., 55.
    
   [785] Diod., XXI, 2 (Exc. Vat., 42).
    
   [786] Plut., Demetr., 30.
    
   [787] По словам Плутарха (De unius in rep. don., 4), Деметрий после битвы при Ипсе припомнил стих Эсхила, δ προς την Τύχην έχρητο αποβολών την ήγεμονίαν, σύ τοι με φυσάς, συ με καθαιρεΐν μοι δοκεις.
    
   [788] Plut., Demetr., 30.
    
   [789] Polyaen., VI, 49.
    
   [790] Polyaen., IV, 7, 4; мы ничего не узнаем из источников относительно того, не сделал ли он это с целью занять там какой-нибудь укрепленный пункт, как, например, Галикарнас.
    
   [791] Polyaen., IV, 7, 2.
    
   [792] Polyaen., IV, 7, 4. Выше упоминается не о том Никаноре, который в 312 году был сатрапом верхних провинций; тот был тогда побежден и казнен Селевком (Appian., Syr., 55). Я не прибавил выше этого известия, потому что Диодор прямо упоминает только о бегстве Никанора. Впрочем, нам положительно известно, что Селевк был назван не Никанором по имени убитого, но Никатором (efficaciae impetrabilis ret, utindicat cognamentum: Am. Marc, XIV, 8; eni victoriae crebritas hocindiderat cognomentum: Am. Marc, XXIII, 6); ср.: Appian., Syr., 57; Suidas, s. v. Σέλευκος.
    
   [793] Plut., Demetr., 30.
    
   [794] ^ ωσπερ μέγα σώμα κατακόπτοντες έλάμβανον μερίδας καί προσδιενείμαντο τάς εκείνων επαρχίας αις ειχον αυτοί πρότερον (Plut., Demetr., 30).
    
   [795] Это тот самый договор, на который ссылаются послы Птолемея Филопатора против Антиоха Великого: έπί τούτω συμπολεμησαι Σελεύκω Πτολεμαιον, έφ' ф την μέν Βλης της Ασίας αρχήν Σελεύκω περιθεΐναι, την δέ κατα κοιλήν Συρίαν αυτφ κατακτήσασθαι και Φοινίκην (Polyb., V, 67). Павсаний (I, 6, 8) ограничивается поверхностным замечанием: αποθανόν τος Αντιγόνου Πτολεμαίος Σύρους τε αύθις καί Κύπρον είλε.
    
   [796] На этот договор ссылался в 169 году Антиох Епифан против Птолемея Филометора: προφερόμενος τά συγχωρήματα τά γενόμενα Σελεύκω διά των άπό Μακεδονίας βασιλέων μετά τόν Αντιγόνου θάνατον (Polyb., XXVIII, 17).
    
   [797] Полисперхонт более нигде уже не упоминается; мы не знаем, где окончил свои дни этот престарелый полководец.
    
   [798] καί Φρυγίας της άνά τό μεσόγαιον (Appian., Syr., 55).
    
   [799] Mannert (Nachfolger Alexanders, p. 265) полагает, что эта Каппадокия Селевкида есть то же самое, что обыкновенно называется Катаонией; доказательств этого он не дает, и вообще нигде не в состоянии их найти; может быть, это область Мераш и Малатия, как полагает Плиний (V, 30).
    
   [800] Diod., XXXI, 19, 6 (eel., Ill, 518).
    
   [801] Diod., loc. cit.
    
   [802] Strab., XII, 534.
    
   [803] Конечно, эти указания крайне сомнительны и не могут быть подтверждены никаким положительным свидетельством древних авторов; но некоторые позднейшие факты подтвердят справедливость этого мнения. Я не упомянул вифинского или, вернее, вифинского династа Зипета потому, что в это время он еще был слишком незначителен и его небольшие владения были совершенно окружены царством Лисимаха.
    
   [804] Впоследствии Селевк мог свободно располагать Катаонией (Plut., Demetr., 47).
    
   [805] Это доказывается монетами с изображением Лисимаха, особые значки на которых позволяют нам определить те азиатские города, в которых они были выбиты. Muller (Munzen des Lysimachos, 1858) насчитывает следующие города: Гераклея Понтийская, Калхедон, Кизик, Лампсак, Абидос, Сигей, Митилена, Атарней (?), Пергам, Смирна, Эрифры, Эфес, Гераклея на Латме (?), Магнесия на Меандре, Хрисаорида, Сарды, Синнада, Филомелий. Выбитые в Родосе монеты Лисимаха относятся по своему типу ко времени после смерти Лисимаха.
    
   [806] Plut., Demetr., 31. Быть может, рассказанная выше "внезапная высадка относится сюда; во всяком случае Эфес находился еще теперь в руках Деметрия и оставался за ним еще долгое время.
    
   [807] Diod., XXI, 1, 5; из того места в Ехс. Hoesch., где это стоит, вытекает, что эти события предшествовали нападению Кассандра на Керкиру (XXI, 2, 1). Выражение: ύστερον δε βουλεύσεσθαι τώς χρηστέον έστι των φίλων τοις βουλομένοις πλεονεκτεΤν невозможно отнести к Деметрию, как это делает Stark (Gaza, p. 361), и менее всего потому, что Лисимах называет один раз у Диодора Деметрия πλεονέκτης άνήρ. Селевк делает упрек Птолемею именно в плеонексии: он желает получить более, чем ему подобает.
    
   [808] Арсиноя была дочерью Береники (Paus., I, 7, 1) и родилась, как видно из этого брака, не позднее 316 года; на ошибочность свидетельства Мемнона: τήν Ουγανέρα Πτολεμαίου τού Φιλαδέλφου - было уже не раз указано. Птолемей имел от Евридики по меньшей мере четырех детей; если он женился на ней в 322 или 320 году, то эта Арсиноя должна была родиться еще тогда, когда ее отец имел женою также еще и Евридику, и Плутарх (Pyrrh., 4) прямо говорит о нескольких женах, которых царь имел в одно и то же время.
    
   [809] Судя по словам Плутарха (Demetr., 31), можно было бы думать, что в это же самое время сын Лисимаха вступил в брак с Лисандрой. Но Павсаний (I, 9, 7) в своей поправке к этому месту помещает упомянутый брак Агафокла после похода против гетов (292 год), и последнее является более правдоподобным потому, что дети Агафокла в 281 году, очевидно, еще не достигли совершеннолетия, так как о них не упоминается при дальнейших претензиях на Фракию и Македонию; кроме того, Лисандра, супруга умерщвленного в 294 году Александра, есть, несомненно, одно и то же лицо с позднейшей супругой Агафокла, хотя Павсаний (I, 10, 3) противоречиво с вышеуказанным местом говорит, что Лисимах женился тогда, когда Агафокл имел уже детей от Лисандры, но в таком случае Амастрида должна была оставаться его супругой до 292 года, что невозможно ввиду происшедших в Гераклее событий и возраста детей Арсинои.
    
   [810] Мемнон (ар. Phot.) говорит, что она вскоре после этого основала город Амастриду с населением из четырех других пафлогонских местечек.
    
   [811] Очевидно, оба они имели тождественные интересы в борьбе с пограничными народами севера, всю значительность которых мы скоро увидим. Мы не знаем, была ли сестра Кассандра Никея еще в живых и жила ли она еще при дворе Лисимаха.
    
   [812] Plut., Demetr., 31; ее матерью была Фила, сестра Кассандра, и она родилась после своего брата Антигона Гоната, следовательно, не ранее 317 года.
    
   [813] άπολυσοαένην της Πλειστάρχου κατηγορίας (Plut., Demetr., 32).
    
   [814] Wood (Discoveries at Ephesus, 1877, Append., p. 10) сообщает почетное постановление из храма Артемиды в честь Никагора Родосского, который αποσταλείς πάρα τών βασιλέων Δημητρίου καί Σέλευκου προς τε τον δημον τών 'Εφεσίων και τούς άλλους Ελληνας, κατασταθείς είς τον δήμον περί τε της οίκειότητος της γεγενημένης αύτοις διελέχθη καί περί της εύνοιας ήν έγρντες διατελούσιν είς τούς Έλληνας... К сожалению, он не говорит ничего более точного.
    
   [815] Плутарх (Demetr., 32) говорит, что она заболела там и умерла.
    
   [816] άντέσχον τη Κασσάνδρου πολιορκία Όλυμπιοδωρου σφίσιν έξ Αθηνών άμύνοντος (Paus., Χ, 18, 7); κατέστη μάλιστα αίτιος απρακτον τοις Μακεδοσι γενέσθαι πολιορκίαν (Paus., Χ, 34, 3).
    
   [817] έσβαλόντος ές τήν Άτττικήν^ Κασσάνδρου πλεύσας Όλυμπιόδωρος ές Αίτωλίαν βοηθειν Αίτώλους έπεισε καί το συμμαχικόν τούτο έγενετο ΆΟηναιοις αίτιον μάλιστα διαφυγεΐν τον Κασσάνδρου πόλεμον (Paus., I, 26, 3). Это последнее указание не подходит ни к одной из войн, которые вели Афины с Кассандром до 302/301 года; и если, в чем едва ли возможно сомневаться, упоминаемое в одной надписи (С. I. АШс, II, no 297) посольство к Кассандру имело своим последствием возможность избегнуть этой войны, то эта опасность должна была уже быть благополучно устранена в Метагитнионе месяце 2 года 120-й Олимпиады, т. е. в августе 299 года.
    
   [818] У армянского Евсебия (I, 242, ed. Schone) в главе о Thetaliorum reges говорится: quem Kasandrus excipit imperatque Epiro et Thetaliis annis XIX.
    
   [819] Если бы историческим отступлениям в Моралиях Плутарха можно было придавать значение заслуживающих доверия свидетельств, то мы должны были бы, скорее, из его слов (De sera numinis vind., 12) сделать заключение, что Агафокл прибыл в качестве врага; там приводится дерзкий ответ этого сикелиота на жалобу керкирейцев на то, что он опустошает их остров, и не менее фривольный ответ жителям Итаки, у которых были украдены их овцы.
    
   [820] Diod., ΧΧΐ (Eel., II, 489; Exc. Vat., 43).
    
   [821] Полиен (V, 3, 6) рассказывает, что Агафокл заставил сиракузян дать себе 2000 человек ώς διαβησομενος είς την Φοινίκην, φάσκων τών έκεΤ τινάς προδίδοντας μετά σπουδής αυτόν καλεΤν, но затем отказался от этой экспедиции и двинулся против Тавромения. Очевидно, что это не известная Финикия, за которую ее, по-видимому, принимает Полиен; речь здесь, вероятно, идет также и не о Липарском острове Финикуссе, но об эпиротском городе Фойнике напротив Керкиры.
    
   [822] Агафокл был женат на египетской царевне Феоксене (Фексене, Февксене и т. д.), бывшей, как кажется, падчерицей Птолемея от Береники, которая в 288 году имела duos parvulos (Iustin., XXIII, 2). Этот брак не может быть отнесен позднее этого времени. Очевидно, интересы Лагида требовали того, чтобы не позволять Македонии слишком усиливаться под властью Кассандра; так как последний мирный договор давал ему такую значительную власть над Элладой, не будет слишком смело предположить, что Птолемей, заключая этот союз с Агафоклом, внес в него тайный пункт, по которому Египет желал бы видеть остров Керкиру занятым Агафоклом. Всякое другое время этого брака представляется неправдоподобным; два года спустя представителем египетских интересов был уже Пирр Эпирский; а против более ранней даты, приблизительно ранее битвы при Ипсе, говорят не только вышеупомянутые parvuli, но и еще более то обстоятельство, что нападение на Керкиру является первым вмешательством Агафокла в греческие дела.
    
   [823] Euseb., II, р. 118, ed. Schone: Demetrius Rex Asianorum Poliorcetes apellatus Samaritanorum urbem a Perdicca constructam (s. incolis frequentatam) totam cepit (Май переводит: vastat, Синкелл дает έπόρδησε). Это сведение стоит у Euseb. Arm. под 1720 годом эры Авраама, у Иеронима под 1721 годом, и у обоих под первым годом 121-й Олимпиады, так что остается неизвестным, относится ли это событие к 297 или к 296 году юлианского календаря.
    
   [824] Plut., Demetr., 32. Матерью этой Птолемаиды была Евридика, дочь Антипатра, вышедшая замуж за Птолемея в 321 году; Птолемаида, следовательно, была племянницей Кассандра. Так как этот брак, по-видимому, был совершен только несколько лет спустя, то, вероятно, она тепеов была еще слишком молода.
    
   [825] προς Πτολεμαιον έπλευσεν είς Αΐγυπτον δμηρεύσων (Plut., Pyrrh., 4). Ниже мы увидим, что это произошло несколькими годами ранее 295 года.
    
   [826] προς όργήν έδόκει βίαιος είναι καί δεινά ποιεΐν (Plut., Demetr., 33).
    
   [827] Почетное постановление в честь Демохарета приводится у Плутарха (Vit. X Orat., 851).
    
   [828] Эта надпись (С. I. Attic., II, no 297) относится к году архонта Евктемона; ср.: Dittenberger, Attische Archonten (Hermes, И, p. 293).
    
   [829] С. I. Graec., II, no 314; эта надпись относится к месяцу Боедромиону, έπ' Εύκτήμονος άρχοντος, который упоминается также и у Дионисия (De Din., 9). Так как в списке архонтов у Дионисия за десять лет, от ΟΙ. 119, 4 до ΟΙ. 122, 1, упоминаются только девять архонтов и, следовательно, пробел может находиться в восьми местах, не лишено интереса то обстоятельство, что в вышесказанном постановлении упоминается также о пожертвовании царем Лисимахом новой мачты для пеплоса Панафиней, которые праздновались в первый месяц третьего года каждой олимпиады; таким образом, Евктемон должен был быть архонтом второго года 120-й Олимпиады, и пробел в списке архонтов у Дионисия лежит позднее.
    
   [830] В почетном постановлении в честь Демохарета перечисление его заслуг производится без всякого хронологического порядка; за относящимся к 287 году событием следуют посольства к Лисимаху, Птолемею и Антипатру, из которых последнее относится к 296 году.
    
   [831] Эта цифра года только предполагаемая. Плутарх (Demetr., 33) говорит, что Деметрий отплыл после получения известия о том, что Лахар стремится захватить в свои руки тиранию над Афинами; это отнесло бы начало войны к 296 году, так как Демохарет был изгнан Лахаром, когда последний сделался тираном, а он мог бы быть еще послан к царю Антипатру; выражение Плутарха, очевидно, не точно. Вместе с этим устраняется также и возможность того, что Деметрий начал войну только после смерти Кассандра.
    
   [832] Почетное постановление в честь Демохарета у Плутарха (Vit. X Orat., 85). Когда в почетном постановлении в честь князя пеонов Авдолеонта (С. I. Artie., II, no 312) последний одобряется за то, что и ранее, |* затем в 287 году был συνεργών είς την έλευΟερίαν fj πόλει, то συνεργών вряд ли может относиться к другому времени, чем это.
    
   [833] Paus., IX, 7, 3. Дочь царя Филиппа Фессалоника была в 316 году выдана замуж за Кассандра. По вычислениям Muller'a (Fr. Hist. Gr., Ill, 705), смерть Кассандра приходится на июль. Ввиду соображений, приведенных в хронологическом приложении к третьему тому этого труда, мне кажется, что это событие относится к первым месяцам 297 года; находящиеся в нашем распоряжении материалы не позволяют нам сделать более точных указаний.
    
   [834] Сенека (De ira, III, 23) смешивает этого Филиппа с отцом Александра, которого он, впадая в новую ошибку, считает лицом, тождественным с отцом Антигона. Он сообщает, что Демохарета называли паррисиастом ob nimiam et procacem linguam. Как ни подозрителен этот анекдот, но мы имеем право принять делаемое им указание точно так же, как мы это делаем с сотнями аналогичных ему анекдотов, рассказываемых Плутархом, Диогеном, Афинеем и другими. Тот факт, что Демохарет появился таким образом в первой половине 297 года в качестве посла при дворе молодого царя Филиппа, подтверждает сказанное нами выше.
    
   [835] Paus., IX, 7, 3; Euseb., I, 246, ed. Schone (в каталоге Thetaliomm reges); относительно других указаний, не совпадающих с дальнейшей хронологией, см.: Muller, Fr. Hist. Graec, III, p. 705.
    
   [836] В почетном постановлении в честь Демохарета, в котором не особенно точно соблюдается хронологический порядок, говорится: και όχυρωσαμένω τήν πόλιν έπί τού τετραετούς πολέμου καί είρηνην καί άνοχάς και συμμαχίαν ποιησαμένω προς Βοιωτούς, άνθ' ων έξέπεσεν ύπό τών καταλυσάντων τον δήμον. Следовательно, беотяне, подобно фиванцам незадолго до битвы при Херонее, должны были находиться во вражде с Афинами и быть на стороне Деметрия, между тем как Фивы должны были более тяготеть к Македонии.
    
   [837] В почетном постановлении в честь Демохарета говорится: καί 'Ελευσιναδε κομισαμένω τφ δήμω καί ταύτα πείσαντι έλέσθαι τον δήμον και πραξαντι καί φυγόντι; непосредственно перед этим перечисляются дары, к которым Демохарет склонил Лисимаха и Птолемея, так что πείσαντι ελέσθαι не может относиться к одному дару Айгипатра.
    
   [838] В почетном постановлении сказано: άν$ 1 ων έξέπεσεν ύπό* τών καταλυσάντων τον δήμον. Это άνΟ ων следует непосредственно за сообщением, что Демохарет заключил симмахию с беотянами, которая, таким образом, была не единственным, но ближайшим поводом к обвинению Демохарета. Недостаточность наших сведений не дозволяет нам начертать ясную картину всего поведения Демохарета во время этой войны. Мы принуждены верить свидетельству Полибия, что он всегда был искренним и честным республиканцем; в самом лучшем случае он позволил Лахару жестоко обмануть себя.
    
   [839] Plut, Demetr., 34.
    
   [840] Euseb., I, 38, 171; Iustin., XVI, 2.
    
   [841] Paus., I, 25. Так как ниже мы увидим, что приводимый под первым годом 121-й Олимпиады в каталоге Дионисия архонт Никий вступил в отправление своих обязанностей только весною 295 года и так как тот же самый Дионисий называет архонтом предшествующего года Антифата, то тирания Лахара могла установиться только после его вступления в должность после июля 297 года (01. 120, 4); мы теперь не в состоянии определить, не произошло ли это несколькими месяцами позднее, или даже только весною 296 года.
    
   [842] Plu, t, Non posse suaviter., 6.
    
   [843] Paus., I, 25, 7.
    
   [844] Только таким образом можно понять выражение Полиена (IV, 7, 5); выражение, что Деметрий обманул жителей Пирея, представляет собой, как кажется, только риторическую фигуру: of μέν πιστεύσαντες έπεμψαν, δ δε λαβών καί δπλισάμενος αύτούς? έπολιόρκει τούς πέμψαντας.
    
   [845] Plut., Demetr., 34.
    
   [846] Paus., I, 25, 7; 29, 16; Plut., De Isid., et. Os., 379.
    
   [847] Комик Деметрий у Афинея (IX, 405).
    
   [848] Plut., Demetr., 34. В списке архонтов у Дионисия (De Dinarch., 9) за Евктемоном, которого мы можем отнести к 01. 120, 2, следуют имена Мнесидим, Антифат, Никий, Никострат, Олимпиодор, Филипп, причем последний относится к 01. 122, 1. Один архонт Никий упоминается в одной аттической надписи (С. I. Attic, II, no 299) и притом в формуле έπΙ Νικίου άρχοντος ύστερον, между тем как позднейший, относящийся, вероятно, к 01. 124, 4 Никий (С. I. Attic, II, п" 316) имеет титул έπί Νικίου άρχοντος 'Οτρυνέως. То, что Лахар, сделавшись тираном, не сохранил, как в свое время Писистратиды, демократического образа правления, но формально уничтожил демократию, явствует из Плутарха (loc. cit.) и подтверждается приводимой нами двумя примечаниями ниже надписью. Дата No 299, помеченная 16 Мунихионом, седьмым днем, четвертой притании, вынуждает нас сделать заключение, что в течение большей части этого года (01. 121, 1) не было притании, а следовательно, не было и совета шестисот. Ввел ли Лахар олигархическую форму правления или сделался военным деспотом, против него, наконец, под двойным влиянием осады города Деметрием и усилившейся в городе нужды должно было начаться движение, заставившее его бежать, во главе которого, может быть, стоял стратег Федр, так как о нем в одном почетном постановлении (С. I. Attic, II, no 331) говорится: καί έπί Νικίου άρχοντος στρατηγός ύπό τού δήμου χειροτονηθείς έπί τήν παρασκευήν δις πάντων ων προσηκεν έπέμελήΟη καλώς καί φιλοτίμως. Если эти предположения справедливы, то падение Лахара произошло весной 295 года. Дальнейшие подробности отнесены нами в приложение.
    
   [849] Полиен (III, 7, 1) употребляет здесь странное выражение Δαρεικούς χρυσούς. Павсаний (I, 25, 5) утверждает, что Лахар захватил с собой также золотое одеяние Девы Афины; см.: Ad. Michaelis, Parthenon, p. 44.
    
   [850] Из одного почетного постановления (С. I. Attic, II, no 300) видно, что Ήρόδωρος Ф[ ]κηνός, принадлежавший к числу приближенных царя Деметрия, весьма сильно содействовал заключению мира: άπο]φαίνουσι δε αυτόν καί [ot πρέσβεις ot] πεμφΟέντες ύπερ της ε[ίρήνης πρός τό]ν βασιλέα Δημήτριον σ[υναγωνίσΰα]ι τφ δήμω είς τό συντ[ελεσ&ηναι τήν] τεφιλίαν τήν πρός τον [βασιλέα Δημήτριον] καί 6πως αν 6 δημο^ άπαλλαγείη το]ύ πολέμου την ταχίστ[ην καί κομίσαμε]νος τό δστυ οΓμοκρατ[ίαν έχοι άπολαβ]ων. Это постановление помечено 5 Елафеболионом года архонта Никострата, т. е. приблизительно концом марта 294 года, следовательно, Никострат должен был быть стратегом непосредственно после Никия.
    
   [851] Плутарх (Demetr., 34) говорит: ωσπερ of τραγωδοί διά τών άνω παρόδων. Он рассказывает это событие непосредственно, после бегства Лахара. Павсаний, (I, 25, 5), напротив, говорит: τότε παραυτίκα μετα την Λαχάρους σφανήν оБк άπεδωκέ σφισι τόν Πειραιά, και ύστερον πολεμώ κρατήσας έσήγαγεν ές αυτό φρουράν τό άστυ τό ΜουσεΤον καλούμενον τειχίσας. Он не упоминает того, что это произошло в следующем году, а также и того, что экспедиция против Спарты (см. ниже) предшествовала миру с Афинами, как это можно заключить на основании приведенного в предшествующем примечании почетного постановления в честь Геродора.
    
   [852] και κατέστησεν αρχάς, αΐ' μάλιστα τω δήμω προσφιλείς ίσαν (Plut., Demetr., loc cit).
    
   [853] Plut., Apophth., s. v. Demetrius.
    
   [854] Plut., Demetr., 34; Paus., I, 25, 6. Конечно, это предположение было простой формой, так как Деметрий уже ранее занял оба эти пункта.
    
   [855] При позднейших переговорах относительно Келесирии (Polyb., V, 67) сирийские уполномоченные считают τήν δε πρώτην Αντιγόνου του μονοφθάλμου κατάληψιν και τήν Σέλευκου δυναστείαν τών τόπων τούτων, дающими им полное право на законное обладание этими землями.
    
   [856] Plut., Pyrrh., 5; тогда брак Пирра с дочерью Агафокла Ланассой был уже делом решенным (Λάνασσαν τήν θυγατέρα λέγων πέμπειν προς τήν 'Ήπειρον έπι τόν γάμον στόλω κεκοσμημένην βασιλικώ: Diod., XXI, 4; Exc. Hoesch., p. 151 sqq.); так как в одном из следующих отрывков того же ряда эксцерптов упоминается консул Фабий, то по хронологическому приему Диодора Пирр должен был возвратиться назад еще в год Кв. Фабия Максима Руллиана V и П. Деция Муса IV, т. е. в 296 году. Не ему ли принадлежат те 150 кораблей, которые показались перед Афинами?
    
   [857] Сюда, вероятно, должно также относиться упоминаемое Афинеем (X, 415) нападение Деметрия на Аргос; к отпадению Аргос был, вероятно, склонен спартанцами.
    
   [858] Polyaen., IV, 7, 9.
    
   [859] Paus., I, 13, 6; VII, 8, 5; Iusrin., XIV, 5, 6.
    
   [860] Plut., Demetr., 35.
    
   [861] Сюда должна относиться заметка, что Лисимах, взяв этот город, сильно поврежденный продолжительными дождями и разлившимися горными потоками, выстроил его снова на более защищенном месте и назвал его Арсиной в честь своей супруги (Steph. Byz., s. ν. 'Έφεσος), или, что менее правдоподобно, в честь своей дочери (Enstath. и Dionys. Perieg., 423); ср.: Strab., XIV, 640). Или это произошло только в 287 году, когда этот город был взят во второй раз? Во всяком случае монета Лисимаха у Cadalvene (Recueil des Med. Grecq., p. 31) еще имеет надпись Эфес, между тем как другие с пчелой Эфеса имеют вместо подписи ЕФ подпись ΑΡΣΙ и на обратной стороне окутанную вуалью женскую голову, которую принимают за Арсиною (Muller, Munzen des Lysim., 80; Imhoof-Blumer в v. Sallets Zeitschrift fur Numism., Ill, p. 323). Имя Арсиной вышло снова из употребления после смерти Лисимаха. Точно так же представляется весьма вероятным, что после "несчастья" с Деметрием храм на Самофракии охотно принял покровительство Лисимаха. Возможно, что к этому времени относятся также и посвященный его супругой, египтянкой Арсиноей, 'Αρσινοεΐον, и постановление, в котором этот остров благодарит Лисимаха за оказанное им покровительство богомольцам, отправляющимся "к великим богам Самофракии", и за защиту от разбойников и нечестивцев έπιχειρήσαντας συλήσαι τά αναθήματα τά άνατιθέντα ύπό τών βασιλέων και ύπό τών &λλων Ελλήνων и т. д. по восстановлению Sauppe, Samothrake, II, 85).
    
   [862] Хотя Плутарх (loc cit.) не говорит этого, а Павсаний (I, 6, 8) говорит даже совершенно противоположное, но это с полной очевидностью вытекает из дальнейшего хода событий. Относительно Палестины необходимо, по-видимому, сделать то же самое заключение из предпринятого Селевком вследствие занятия им этих земель переселения многих евреев в Антиохию и другие города (см.: Ioseph., Antiq., XII, 3; Contra Apionem, 2; Euseb., II, 118, ed. Schone: Seleucus in urbibus, quas exstruxit Judaeos collocavit etc.). Евсебий помещает это событие под a. Abr. 1726, Иероним под 1727, и оба под 01. 122, 3. Оставшиеся под управлением своих первосвященников евреи платили Селевку ежегодную дань в 300 талантов серебра (Sever. Sulp., Sacr. Hist, И, 17).
    
   [863] Может быть, сюда относится приведенное Э. Курцием (Urk. Zur Gesch. von Samos [Weseler Programm, 1873, p. 5)] почетное постановление самосцев в честь Δήμαρχος Γάρωνος Λύκιος, который помог изгнанным самосцам: και νυν διατριβών παρά τη βασιλισσή Φίλα καί τεταγμένος έπι τής φυλακής εΰνουν καί πρόθυμον εαυτόν παρέχεται είς τάς του δήμον χρείας. Если бы царица была осаждена в Саламине, то|нахождение Демарха при ней, а не на своем посту в Самосе было бы понятно; в то же время следовало бы сделать и такое заключение, что Деметрий, вероятно, при своем походе 302 года, завладел также и Самосом и поместил туда гарнизон под командой Демарха, а после битвы при Ипсе снова потерял этот остров.
    
   [864] Polyaen., IV, 7, 10.
    
   [865] Polyaen., IV, 7, 11. - έγένοντο συμβάσεις μέτριαι περί φιλίας (Plut., Demetr., 39).
    
   [866] Polyaen., Ill, 7, 2.
    
   [867] τόν άρχιοινοχοον (Plut., Pyrrh., 5); ср.: Plut., Alex., 74; С. I. Graec, II, add. 1793 в.
    
   [868] Plut., Pyrrh., 5.
    
   [869] Pyrrhus unicus bellandi artifex magisque in proelio quam in bello bonus (Iiv. ap. Serv., Aen. I [ms. Faidensisp. - Stolidum genus Aeacidarum, Bellipotentes magis quam Sapientipotentes (Enn., ap. Cic. de Divin., II, 56).
    
   [870] Lucian., Adv. indoct., 2.
    
   [871] Как кажется, около этого времени Пирр получил Керкиру вследствие своего брака с дочерью Агафокла Ланассой (Diod., XXI, 4; Ехс, Hoesch., 151). То, что этот остров был приданым Ланассы, мы имеем право заключить из того, что она потом уезжает на него (Plut., Pyrrh., 10); см. ниже. Птолемей, очевидно, должен был содействовать этому браку, чтобы представитель его дела в Греции получил еще большую силу; а Агафокл был слишком занят войнами в Италии, чтобы иметь возможность обратить на греческие дела такое внимание, какого желал Птолемей, выдавая за него замуж свою дочь.
    
   [872] Syncell., ар. Muller., Fr. Hist Gr., Ill, 695; Porph. ap. Euseb., I, p. 232, ed. Schone. Мы уже выше заметили, что она была дочерью Евридики, сестры Кассандра.
    
   [873] По Павсанию (IX, 7, 3), Александр был младшим сыном Кассандра, и в пользу этого предположения, по-видимому, говорит также и выражение Евсебия: Αντίπατρος δέ 'Αλεξάνδρω τω παιδί συμπράττουσαν и т. д. (I, 232); но тот же самый автор несколькими строками ниже называет Антипатра τον νεώτερον άδελφόν.
    
   [874] Юстин (XVI, 1) говорит: quod post mortem mariti in divisione inter ratres regni propensior fuisse Alexandra videbatur. Такой раздел представляется нам невероятным, да о нем и не упоминает ни один другой автор; Плутарх (Demetr., 36) говорит: προς αλλήλους έστασίαζον, Евсебий (loc. cit): τήν μητέρα... συμπράττουσαν 'Αλεξάνδρω περι της βασιλείας; Павсаний (loc. cit): 'Αλεξάνδρω νέμειν πλέον εύνοιας αίτιασάμενος. При вышеупомянутом посольстве Демохарета упоминается в качестве царя тоже только Антипатр.
    
   [875] Plut., Pyrrh., 6. την τε Στυμφαίαν καί τήν Παραυαίαν (по исправлению Нибура, [III, 536] вместо вульгаты και τήν περαλίαν) της Μακεδονίας (Plut., Pyrrh., 6). Положение этой области видно из Арриана (I, 7, 5); Тимфея есть долина Аоя, а Арахт (река Арты) протекает в своем верхнем течении по Паравее.
    
   [876] По Павсанию (I, 11, 6), Пирр взял Керкиру открытой силой, άλλοις δρμητήριον έφ' αύτδν ουκ έΌέλων είναι.
    
   [877] Plut., Pyrrh., 6.
    
   [878] Диодор (XXI, 7; Ex. Hoesch., p. 151) говорит, что Деметрий убил Антипатра ού βουλόμενος συνεδρον τή βασιλεία, что подтверждает высказанное нами выше мнение. Юстин (XVI; 1) тоже говорит: inchoatam inter fratres econciliationem. Несомненная ошибка заключается в тексте армянского Евсебия (I, 38, 171, ed. Mai): Alexander autem uxore ducta Lysandra
   Ptolemaei, coorto sibi bello cum minore fratre Ptolemaeo auxiliatorem invocavit Demetrium. По словам Aucher'a (p. 328), в армянском тексте на том месте имя Птолемея пропущено, и Petermann (р. 231, no 7) тоже говорит: пес ego vidi in exemplari Veneuis asservato.
    
   [879] Plut., Demetr., 37; Iustin., XVI, 1. Несколько странен рассказ Павсания (IX, 7, 3), который говорит, что Антипатр убил свою мать за то, что она предпочитала ему младшего брата, а этот призвал Деметрия и устранил при его помощи своего брата Антипатра. Но это уклонение является, по-видимому, только последствием крайней сжатости рассказа, в котором Пирр даже вовсе не упоминается.
    
   [880] Под этими македонянами, несомненно, следует понимать войско; его присутствия требовало не только приличие и безопасность на случай удачи злодейского замысла Александра, но и то обстоятельство, что от его решения зависело получение престола.
    
   [881] Iustin., XVI, 1. Плутарх выражается несколько странно, говоря: ού μακρών έδέησευ αύτ0 λόγων.
    
   [882] Iustin., XVI, 2, 4.
    
   [883] Plut, Demetr., 37.
    
   [884] Порфирий (ap. Euseb., I, 232, ed. Schone) дает трем сыновьям Кассандра έτη τρία καί μήναις Σ, а список Thetaliorum Reges дает Филиппу 4 месяца, а Антипатру и Александру 2 года 6 месяцев. Недостаточная точность этих хронографов не позволяет нам делать из этого никаких заключений относительно различных судеб Фессалии и Македонии. Относительно дальнейших подробностей мы отсылаем читателя к приложению о хронографах, помещенному в третьем томе.
    
   [885] Κλεωνύμου... παραβαλόντος είσ Θήβας μετά στρατιάς έπαρΰέντες οί Βοιωτοί, καί Πίσιδος αμα, δς έπρώτευσ δοξη καί δυνάμει τότε, σΐ)μπαρορμώντος αυτούς άπέστησαν (Plut., Demetr., 39). Из этого ясно, что κοινόν беотян или существовал, или возобновился после этого восстания.
    
   [886] Polyaen., Ill, 7, 2.
    
   [887] Plut, Demetr., 39; Diod., XXI (Ex: de V. et. V., p. 559).
    
   [888] Павсаний (I, 29, 7) говорит: of δε τού Πειραιώς κατάληψιν έβούλευσαν κτλ., что только может относиться к этому времени. С этим я связываю текст Полиена (V, 75), в котором то место, где говорится, что Деметрий в это время был περί τήν Λυδίαν, представляет собой несомненную ошибку. Под этим можно было бы только подразумевать поход 287 года, но тогда Пирр уже был в Афинах, изгнал уже гарнизон и свобода города была признана самим Деметрием. Может быть, в источнике, которым пользовался Полиен, говорилось что-нибудь о македонской реке Λουδίας.
    
   [889] Diod., Ехс. Vat., XXI, 44 (XXI, 9, ed. Dindorf.); хронологическое место этого отрывка мы можем определить из повторения последних слов frci συγγνώμη τιμωρίας αίρετωτέρα у Diod., XXI, 8 (Eel. VIII, p. 491); во всяком случае в старых изданиях Диодора эти слова стоят также и на втором месте.
    
   [890] πραξάντων αύτω τήν κάθοδον τών περι θεόφραστον αμα τοίς άλλοις φυγάσιν (Plut, Vit. Χ Orat., 850 d.); συγχωρήσαντος του βασιλέως μετ' άλλων φυγάδων κάκείνω κατελθεΤν (Dionys., De Dinarcfu; 2); ср.: Phot, р. 496в, 27, ed. Bekker. Время можно определить довольно точно. Фотий говорит: feci τής φυγής διαμείνας εγγύς έτη δέκα και πέντε (Дионисий: πεντεκαιδεκαετή χρόνον). Динарх бежал из Афин в сентябре 307 года, следовательно, до августа 292 года прошло почти 15 лет. Так как возвращение Динарха и других изгнанников было разрешено в год архонта Филиппа, то Филипп должен был быть эпонимом первого года 122-й Олимпиады, начавшегося летом 292 года. Мы нашли даваемый Дионисием список до архонта Никострата (01. 121, 2) правильным; для следующих двух лет до Филиппа (ΟΙ. 121, 3 до 4) он дает только одно имя, Олимпиодора, к году которого относится почетное постановление в честь поэта Филиппида (С. I. Attic, II, no 302); из этого документа не видно, был ли год Олимпиодора третьим или четвертым годом 121-й Олимпиады.
    
   [891] Предположение о том, что Мусей был занят и укреплен Деметрием только теперь, а не в 299 году, основывается на словах Павсания (I, 25, 5): Δημήτριος... τυράννων έλευΰερωσας Αθηναίους τότε παραύτικα μετά τήν Λαχάρους σφαγήν ούκ άπεδωκε τον Πειραιά και ύστερον πολεμώ κρατήσας είσήγαγεν ές αυτό φρουράν τό άστυ καί ΜουσεΤον καλούμενον τειχίσας. Ввиду этого категорического свидетельства, упоминающего о происходившей в промежутке между этими двумя событиями войне, выраженное в общих чертах свидетельство Плутарха (Demetr., 34) имеет мало цены.
    
   [892] Diod., XXI, 11 (Exc. de virt. et vit., p. 257). Упоминаемое в тех же самых выдержках (р. 258) милостивое обхождение Деметрия с побежденными Фивами является единственной хронологической точкой опоры этой войны с гетами, которая, впрочем, только доказывает, что она предшествовала 292 году, но не объясняет нам, происходила ли эта война один, два года или более лет тому назад. Из сравнения слов Юстина (XVI, 1, 19): Lysimachus cum bello Dromichaetis premeretur - со словами того же Юстина (XVI, 2, 4) и Плутарха (Demetr., 39) мы должны заключить, что поход Агафокла предшествовал миру в Македонии (294 год). Из Плутарха видно, что взятие в плен Лисимаха произошло после победы Деметрия над Фивами (ού πολλφ ύστερον), следовательно, приблизительно в 291/290 году.
    
   [893] Агафокл был сыном одрисской царевны, которую Полиен называет Макридой (VI, 12), что Пальмерий, вопреки свидетельству Павсания (I, 10, 4), хотел переменить в Амастриду.
    
   [894] Диодор (XXI, 11) говорит: συμπεφρονήκότων απάντων σχεδόν τών δυνατότατων βασιλέων καί συμμαχόντων άλλήλοις, чего, конечно, геты не могли думать, если Пирр вторгся в Македонию или даже если там господствовал Деметрий; отнести этот поход Агафокла ко времени перед битвой при Ипсе не позволяет нам выражение Диодора, которого нельзя было употребить, пока Антигон еще пользовался властью, а также и то обстоятельство, что это событие более не стоит в XX книге.
    
   [895] Iustin., XVI, 1, 19; Prag., XVI (где рукописи дают Doricetes). Юстин говорит: tradita ei altera parte Macedoniae, quae Antipatro genero ejus obvenerat, pacem cum eo fecit.
    
   [896] Юстин, Трог, Павсаний, Мемнон и Полиен называют его царем фракийцев; только Страбон (VII, 302-305) называет его царем гетов, а Свида (s. ν. άναδρονή) - царем одрисов.
    
   [897] Мемнон (5, 1) и Полиен (VII, 25) не свободны от некоторых ошибок в деталях. Полиен говорит: "Дромихет был царем фракийцев, а Лисимах - македонян; македонянин пошел войной на Фракию; фракиец обманул его; его полководец Эф пошел к Лисимаху... Дромихет напал на него врасплох и убил (άνεΐλεν) самого Лисимаха и всех бывших с ним; пало 100 000 человек". Maaswyk хотел читать вместо Эфа имя царя одрисов Севта. Но если в это время существовал вообще какой-нибудь царь одрисов, то это был тот, кого мы знаем только из одной монеты, единственный экземпляр которой достался вместе с коллекцией Prokech'a берлинскому музею. Этс монета представляет собой тетрадрахму, отчеканенную по типу монет Александра V класса, на обратной стороне которой изображен сидящий Зевс, окруженный надписью ΚΕΡΣΙΒΑΥΛ ΒΑΣΙΑΕ, и под троном которого имеется монограмма KI (может быть, тождественная монограмме 184 у d. Muller'a, Munzen des Lysimachsos).
    
   [898] Diod., XXI, 12, 2.
    
   [899] Plut., De ser. пит vind. с, II (IV, 18, ed. Tauch.); De Sanitate tuend., с 9 (I, p. 293, ed. Tauch.). Это та самая αναδρομή, о которой говорит поддельный отрывок Полибия (fr. 16).
    
   [900] Plut., Demetr., 39. Так как ближайшим последствием этого является вторичное отпадение Фив, то поход Лисимаха против гетов должен быть отнесен к 291 году-
    
   [901] Diod., XXI, 12; Strab., VII, 302; Memnon, ар. Phot, V, 1. Павсаний (I, 9, 7) говорит, что, по словам одних, был взят в г^лен только Агафокл, а по словам других - только Лисимах.
    
   [902] Plut., Demetr., 39, 40; Diod., XXI, 14.
    
   [903] θηβαίοις μεν άπεδωκε τήν πολιτείαν (Plut., Demetr., 46). Интересно то, что в одной, помеченной 12 Метагитнионом года архонта Ферсилоха (конец августа 289 года) надписи упоминается договор του δήμου του Αθηναίων και [του κοινο]ΰ του Βοιωτών (С. I. Attic, no 308).
    
   [904] Хронология этих событий не совсем твердо установлена. Из Плутарха видно, что вторичное взятие Фив произошло ранее осени 290 года (01. 122, 3; празднование Пифийских игр). В словах Плутарха: ταις μεν οδν Θήβαις ού'πω δέκατον οίκουμενοις έτος άλώναι δις έν τφ χρόνω τούτω συνέπεσε - заключается несомненное искажение. Так как осада Фив затянулась на долгое время, то в виде предположения можно отнести начало ее к осени 291 года, а взятие в плен Лисимаха - к весне того же года.
    
   [905] Plut., Demetr., 40.
    
   [906] Это тот самый Оксифемид, которому афиняне десять лет тому назад даровали право гражданства (С. I. Attic, II, no 243).
    
   [907] Эти интересные сведения находятся у Диодора (XXI, 15), и их истинность подтверждается некоторыми событиями при сиракузском дворе.
    
   [908] Следовательно, Антигона умерла ранее этого времени.
    
   [909] Плутарх (Pyrrh., 10) говорит: ταΤς βαρβάροις γυναιξίν, подразумевая под ними двух уже упомянутых жен. Дочь пеонского царя была, наверное, сестрой того Аристона, о котором нам вскоре придется говорить. То, что отцом Биркенны был тот самый Бардилий, который, имея уже 90 лет от роду, вел войну против Филиппа (Lucian., Macrob., 10), представляется нам совершенно невозможным. Не носил ли имени Бардилия внук этого Бардилия, сын и наследник царя Клита?
    
   [910] Как кажется, главным образом для этой экспедиции Деметрий собирался проложить канал через Коринфский перешеек (Strab., I, 54; Plin., Nat. Hist, IV, 4).
    
   [911] Так говорит Страбон (V, 232), который далее странным образом связывает с этим упоминание о храме Диоскуров, который они воздвигли на Форуме.
    
   [912] έστράτευσεν έπ' Αίτωλούς (Plut., Demetr., 41). Сюда следовало бы отнести упоминаемое Страбоном (X, 451) опустошение Этолии Деметрием, если бы было правильным чтение второй Медичейской рукописи Πολιορκητού вместо Αίτωλικοΰ других рукописей; но верное чтение, вероятно, дает вульгата.
    
   [913] Арриан (Ind., 18) называет в числе триерархов флота на Инде Пантавха, сына Николая из Олора; возможно, что здесь речь идет о том же самом лице.
    
   [914] Plut., Pyrrh., 7; Demetr., 41.
    
   [915] Plut., Demetr., 41.
    
   [916] Даже по отдельным словам можно узнать у Плутарха заимствование им этого места у Дурида, соответственный отрывок которого приводится Афинеем (XII, 535).
    
   [917] Schorn (Gesch. Griechenlands, p. 20) совершенно справедливо предполагает, что эту задержку посольства следует объяснить важным обещанием Деметрия освободить Афины от своего гарнизона, которого он не желал ни сдерживать, ни брать назад.
    
   [918] Plut., Demetr., 42.
    
   [919] Плутарх (Pyrrh., 10) по поводу победы над Пантавхом говорит: όλίγω δέ ύστερον... ένέβαλε.
    
   [920] Plut., Demetr., 43; Pyrrh., 10.
    
   [921] Может быть, δ πρός Κόρκυραν πόλεμος, для которой Тарент посылает Пирру на помощь корабли (Paus., I, 12, 2), была предпринята после заключения этого мира, так как Керкиру он должен был себе снова завоевывать.
    
   [922] Смерть Агафокла рассказывается совершенно различным образом у Юстина (XXIII, 2) и у Диодора (XXI, 16); из Юстина видно, что Агафокл, возвращаясь больным из похода против бруттиев (291 год), отослал на родину египетскую царевну с ее двумя детьми; конечно, он поступил так вовсе не с целью охранить их от грозившего им, по-видимому, несчастья; напротив, он отослал на родину in spem regni subceptos filios Феоксены потому, что находился со времени союза с Деметрием во враждебных отношениях с Египтом и желал передать престол своему сыну Агафоклу. То обстоятельство, что Оксифемид действовал описанным выше образом, не подлежит никакому сомнению, так как, по словам Диодора, он приказал положить Агафокла на костер, когда тот еще далеко не был мертв, хотя и был страшно изуродован данным ему Меноном ядом.
    
   [923] Plut, Demetr., 43.
    
   [924] Plin., Nat Hist, XVI, 40, § 203.
    
   [925] Memnon, ap. Phot, 225b, 32, ed. Bekker (Fr. Hist. Gr., Ill, 534).
    
   [926] Так положительно утверждает Арриан (VII, 4), который называет ее дочерью Спитамена; Страбон (XII, 548, 749) ошибается, говоря, что она была дочерью Арабаза (Apamea Persis у Евсебия); этот Антиох, умерший в 261 году на 64 году жизни, родился на следующий год после торжественной свадьбы в Сузах, которая была отпразднована весной 324 года. Слова Арриана подтверждаются несколько сбивчивым сообщением Малалы (VIII, 198, ed. Bon.).
    
   [927] Стратоника, дочь Деметрия и Филы, была моложе своего брата Антигона Гоната, который родился в 318/317 году; когда она в 300 году была выдана замуж за Селевка, ей, вероятно, не было еще 15 лет.
    
   [928] Аппиан (Syr., 54) называет границей Евфрат, но это сведение, как кажется, ошибочно. По словам Юлиана (Misopog., 348), Антиох женился на своей мачехе только после смерти Селевка. Главными источниками этого рассказа, который вряд ли мог быть заимствованным у Дурида, служат, кроме Аппиана и Плутарха, главным образом Лукиан в своем странном рассказе о сирийской богине; множество намеков на эту историю рассеяно у разных писателей. Плутарх рассказывает ее как происшедшую одновременно с захватом Македонии Деметрием. Старший сын от этого брака, родившийся в 292 году, умер в 247 году, 44 лет от роду.
    
   [929] Plut., Demetr., 44. - θ αυμάζειν φάσκοντες εί τον αότοΰ προεμενος καιρόν... και δυνάμενος Μακεδονίας έκβαλενν αυτόν... (Plut., Pyrrh., 10); следовательно, коалиция назначает ему Македонию в виде добычи.
    
   [930] Павсаний (I, 11, 2) несогласно с этим говорит, что при Амфиполе Деметрий победил бы Лисимаха и отнял бы у него Фракию, если бы ему не пришел на помощь Пирр.
    
   [931] Polyaen., IV, 12, 2.
    
   [932] Plut., Demetr., 45; Pyrrh., 11.
    
   [933] Евсебий (ThetaL Reg., I, 242 и 246, ed. Schone) дает Деметрию 6 лет и 6 месяцев. Из дубовой зелени видно, что это событие имело место после весны и ранее поздней осени; цифра года (288) стоит вне всякого сомнения.
    
   [934] Plut., Demetr., 44.
    
   [935] По словам Полнена (IV, 12, 2), он взял Амфиполь благодаря измене Андрагафа.
    
   [936] έπήρξε Νεστίων και Μακεδόνων (Paus., I, 10, 2); прибавленное нами в тексте прилагательное (νεόκτητος), вероятно, было пропущено в небрежном изложении Павсания.
    
   [937] Iustin., XVI, 2. По словам Диодора (XXI: Eel., VII, р. 490) и Евсебия, Антипатр еще раньше был убит Деметрием.
    
   [938] Plut., Demetr., 46.
    
   [939] Plut., loc cit.
    
   [940] Paus., I, 25, 2.
    
   [941] Относительно времени этого восстания можно выяснить следующее. В одном почетном постановлении (С. I. Attic, II, no 307) года архонта Каллимеда (290/289) в ряду тех, за которых была принесена жертва, стоит "совет и народ афинян, их жены и дети..." (следующие слова, гласившие приблизительно και ύπερ βασιλέως Δημητρίου, стесаны). От следующего года архонта Ферсилоха мы имеем подобное же почетное постановление (С. I. Attic, II, no 307), "данное в... пританию, в 24 день притании, 20 Елафеболиона"; имя притании (Антигонида или Деметриада) стесано. (Мы видим, что этот год не был вставным годом и что указанная притания была девятой). Следовательно, это постановление было сделано и выбито на камне в такое время, когда имена Антигона и Деметрия еще пользовались почетом; только после марта месяца года архонта Ферсилоха (288) произошло восстание афинян. То, что оно относится к следующему году (архонта Главкиппа?), мы имеем право заключить из того, что Демохарет, по словам почетного постановления у Плутарха (Vit X Orat., 850), возвратился в Афины в год архонта Диокла (287/286), а что это восстание в Афинах не произошло в год архонта Диокла, доказывается ходом одновременных с ним событий.
    
   [942] То, что некоторые из офицеров Деметрия перешли на сторону афинян, доказывается почетными постановлениями в честь Стромбиха (στρατευόμενος πρότερον παρά Δημητρίω καί καταλειφθ είς έν τφ άστει μετά Σπινθ άρου) и одного другого офицера (С. I. Attic, II, no 317 и 318).
    
   [943] Paus., I, 26; 29, 13. Странно, что Плутарх, говоря о восстании афинян, не упоминает имени Олимпиодора; да и вообще его имя почти совершенно забылось, только Диоген Лаэртский (V, 57) называет его другом Феофраста, который передал ему на хранение экземпляр своего завещания.
    
   [944] С. I. Attic, И, no 311 и no 312; оба эти документа относятся к году архонта Диотима (286/285). В первом говорится: έτι δε Σπάρτ]οκος άφικομενης πρεσβείας [παρ Αθηναίων άκ]ούσας οτι δ δίμος κεκόμιστ[αι τό άστυ συνησ]0η τοΤς εύτυχήμασι του δή[μου καί δεδωκεν σίτ]ου κτλ. Во втором: και κομισαμένου του δήμου τό άστυ πυθόμενος συνήσθη τοις γεγενημένοις εύτυχήμασι νομίζων είναι κοινήν καί αύτω τήν τής πόλεως σωτηρίαν... επαγγέλλεται δε καί είς τό λοιπόν παρεξεσθαι χρείας συνέργων εις τε τήν του Πειραιέως κομιδήν καί τήν τής πόλεως έλευΟερίαν. На основании исторических исследований относительно календаря Usener'a (в Rhein Museum, XXXIV, [1879], p. 388 и sqq.) год архонта Диотима соответствовал первому году 123-й Олимпиады, год Исея - второму, а год Евфоя - третьему году той же олимпиады. Изложенные Unger'oM соображения (Philologus XXXIX [1880], р. 488) не могут быть согласованы ни со вставным циклом, ни с историческим преданием. Изданное в год архонта Диокла почетное постановление в честь Зенона (Αθήναιον, 1877, р. 241) относится к первым месяцам этого года и, следовательно, не дает нам возможности определить, был ли этот год вставным годом. Само собой разумеется, что высказанное выше в тексте мнение представляет собой только гипотезу и не имеет намерения быть чем-либо иным.
    
   [945] Plut., Demetr., 46. v
    
   [946] Не подлежит никакому сомнению, что Кратес, сын Антигена, пользовался у Деметрия большим уважением, как раньше него Полемон, тоже афинянин, бывший предшественником Кратеса в Академии. Не подлежит также никакому сомнению, что в числе сочинений Кратеса были также Λόγους δημηγορικους καί πρεσβευτικούς, но это не доказывает, что в данном случае аргументам Кратеса удалось убедить Деметрия.
    
   [947] έκ τούτου καί προς Δημήτριον είρήνην έποιήσατο (Plut., Pyrrh., 12). К этому можно еще присоединить стихи из Флейтисток Финикида (Meineke, Fr. Com. Graec, IV, p. 509).
   Α. Δύνασαι σιωπαν; Β. ωστε τούς τας διαλύσεις
   συντιθεμένους κεκραγέναι [πασιν] δοκεΤν.
   Мы имеем право предположить, что эти διαλύσεις были заключены в конце лета 287 года.
    
   [948] Если она могла принять Деметрия, то она должна была иметь власть в этом городе; Птолемей должен был вознаградить ее Милетом, так как мы имеем несколько примеров подарков такого рода. Но когда Милет мог быть во власти Птолемея? Завладел ли Лисимах после битвы при Ипсе этими берегами только до Латма, или он перешел в руки Египта позже, по договору между Птолемеем и Деметрием, заложником которого был Пирр?
    
   [949] Птолемаида родила Деметрию так называемого Деметрия Красивого (Plut., Demetr., 53).
    
   [950] Plut, Demetr., 46.
    
   [951] Plut, Demetr., 46; Polyaen., IV, 7, 12. Цезарь называет это vim fluminis equitatu refringere. В сочинении Лукиана "Корабль или желание" Самипп составляет план операций против Азии, который, по-видимому, представляет собой подражание походу Деметрия.
    
   [952] Polyaen., V, 19. Фронтин (III, 3, 7) называет архипирата Мандроном и замечает, что Эфес был складом для награбленной пиратами добычи.
    
   [953] Это, несомненно, тот самый Патрокл, о котором несколько раз упоминает Страбон.
    
   [954] Plut, Demetr., 49; Polyaen., IV, 9, 2. Ч
    
   [955] Plut, Demetr., 49; Polyaen., IV, 9, 3. V~
    
   [956] Plut, Demetr., 49; Polyaen., IV, 9, 5.
    
   [957] Plut, Demetr., 50. Точное определение времени этого события невозможно; показания хронографов дают только полные года, и особенно много ошибок относительно времени плена; они считают год битвы при Ипсе (a Abr. 1716 = 301) последним годом старого Антигона, следующий год - первым годом царствования Деметрия, которому они дают 17 лет царствования в качестве Asianomm гех, а Иероним под 284 годом (a Abr. 1733) замечает: Demetrius Asiae semet ipsum Seleuco tradidit; для него этот год соответствует первому году, а для Евсебия второму году 124-й Олимпиады; следовательно, они не могли найти в своих источниках этого года олимпиады. Найти верное решение представляется совершенно невозможным. Клинтон (II, 242) и Мюллер (Fr. Hist Gr., Ill, 706) относят взятие Деметрия в плен к январю 286 года, но оно должно было во всяком случае произойти несколькими месяцами позже, так как предложенные Селевком два месяца пребывания на зимних квартирах относят его по меньшей мере к марту месяцу 286 года.
    
   [958] Плутарх (Pyrrh., 12) употребляет относительно этих городов несколько непонятное выражение: πεισθείς ύπό Λυσιμάχου θετταλίαν άφίστη και ταις ΈλληνικαΤς φρουραις προσεπολέμει.
    
   [959] Это можно заключить из того, что Авдолеонт, как это доказывает почетное постановление в честь его (С. I. Attic, II, no 312), обещал афинянам полную помощь для обратного приобретения Пирея, что сделал также и Лисимах (С. I. Attic, II, no 314).
    
   [960] Выражение Плутарха (Pyrrh., 12) Δημητρίου καταπολεμηθέντος έν Συρία не совсем точно.
    
   [961] Plut., Pyrrh., 12; Paus., I, 10, 2. По словам Дексиппа (ap. SyncelL, 506, ed. В), Пирр был царем Македонии семь месяцев, а армянский Евсебий (I, 233; Αρ., 13, ed. Schone) говорит: mensibus autem septem 01. 123, 2 Macedoniis imperat, octavo autem successit Lysimachus. В Каноне Евсебий относит эти семь месяцев к a. Abr. 1728, а Иероним к a. Abr. 1729, и оба к 01. 123, 1; следовательно, этот год олимпиады они должны были найти в своих источниках, и он в действительности соответствует 288/287 году. К совершенно другому выводу приводит нас Павсаний (1,10, 2), который говорит, что дружба между Лисимахом и Пирром продолжалась только, пока Деметрий вел войну с Селевком, γενομένου δε έπί Σελεύκω Δημητρίου Λυσιμάχω και Πυρρω διελύΟη ή φιλία. Мы не должны придавать слишком большого значения тому, что армянский Евсебий (Thetal Reg.) дает Пирру 4 года и столько же месяцев, а в принадлежащей к нему таблице - 3 года 4 месяца.
    
   [962] και συνεδέοντο ταύτα πόλεις τε πολλαι και δονάσται πλην Λυσιμάχου (Plut., Demetr., 51), причем под городами, вероятно, главным образом подразумевались греческие города Малой Азии. ср.: Diod., XXI, 18, 3 (Ехс. de Virt. t 561).
    
   [963] Плутарх (Demetr., 51) говорит: προς τούς περί Αθήνας και ΚόρινΟον ηγεμόνας καί φίλους, но Афины тогда уже были освобождены.
    
   [964] έξ οίνου καί μέθης άτίμως άπέΟανεν (Dio Chrys., XLIV, 598). Нечто подобное сообщают и другие авторы. Плутарх (Demetr., 52) говорит: έτος τρίτον... καθειργμένος... άπέθανεν έτη τέσσαρα και πεντήκοντα βεβιωκως; он называет его (Demetr., 3) во время битвы при Газе в 312 году δύο και είκοσι έτη γεγονότα. Если бы эта цифра была верна, то Деметрий должен был бы родиться в 334 или 335 году, а его смерть приходилась бы на 282 или на 281 год.
    
   [965] Plut., Demetr., 52, 53; Страбон (IX, 436) называет Деметриаду βασίλειον μέχρι πολλού τοις Βασιλευσι τών Μακεδόνων.
    
   [966] διά τό δγαν τολμηρόν (Paus., I, 19, 4); διά τήν σκαιότητα και άπόνοιαν (Memnon, ар. Phot, 225в, 16); τολμήσαι πρόχειρος (Paus., I, 16, 3). В это время ему должно было быть более 30 лет от роду; более точных указаний на это мне неизвестно.
    
   [967] Птолемею Филадельфу было теперь 24 года.
    
   [968] Он принадлежал к числу τών πρώτων φίλων, или, как с некоторой переменой в официальном титуле выражается Плутарх (De Exilio. i, p. 602), был πρώτος τών Πτολεμαίου φίλων. Элиан (Var. Hist, Ш, 17) говорит: νομοθεσίας ηρξε. О подаче Деметрием голоса в пользу старшего сына говорит Диоген Лаэртский (V, 78). Выше уже было упомянуто, что Деметрий покинул Македонию после смерти Кассандра. Полиен (III, 15) говорит: "Деметрий Фалерский, когда его хотел схватить царь Фракии, спрятался в возе сена и таким образом выбрался в соседнюю страну". Так как о пребывании Деметрия во Фракии нигде не упоминается ни одним словом, то это должно. было произойти во время вторжения, произведенного Лисимахом после смерти Кассандра в Македонию для защиты прав юного Антипатра; он, вероятно, бежал в соседний Эпир, а оттуда в Египет. В этих его отношениях к Лисимаху заключается еще одна причина того, что в вопросе о египетском престолонаследии он не мог подавать своего голоса за Филадельфа, брата супруги Лисимаха Арсиной, державшей вполне в своих руках своего царственного супруга.
    
   [969] Contra jus gentium minimo natu ex filiis ante infirmitatem regnum tradiderat ejusque rei populo (это по александрийскому обычаю были македоняне) rationem reddiderat, cujus non minor favor in accipiendo quam patris in tradendo regno fuerat. Inter cetera patris et filii mutuae pietatis exempla etiam ea res juveni populi amorem conciliaverat, quod pater regno et publice tradito privatus officium regi inter satellites fecerat (Iustin, XVI, 2).
    
   [970] В Каноне царей царствование Птолемея II начинается 1 тота 464 года эры Набонассара, т. е. 2 ноября 285 года; см.: Ideler, Ueber die Reduction agyptischer Daten, p. 8.
    
   [971] Она родила Филадельфу двух сыновей - Птолемея (Эвергета) и Лисимаха - и дочь
   Беренику (Schoi. Theocr., XVII, 128); сестра Филадельфа Арсиноя, ради которой он разошелся со своей прежней супругой Арсиноей, прибыла в Египет не ранее 279 года.
    
   [972] Iustin., XV, 3.
    
   [973] κρύψαι το βουλόμενον δεινότατος (Memnon, 6).
    
   [974] Memnon, 7, 1.
    
   [975] По свидетельству пергаменца Каристия, он изгнал философов из своих владений (Athen., XIII, 610). Его сокровищница находилась в Пергаме и во фракийской горной крепости Тирисисе (Strab., XII, 319).
    
   [976] Iustin., XVI, 3, 3. Юстин передает факты в таком порядке: victor Lysimachus pulso Pyrrho Macedoniam occupaverat, inde Thraciae ac deinceps Heracleae bellum intuberat. К другим хронологическим результатам приводит нас свидетельство Диодора относительно времени царствования четырех тиранов Гераклеи, начало которого он относит к 364/363 году (ΟΙ. 104, 1); он дает им 76 лет, между тем как, по словам Мемнона, Гераклея во время смерти Лисимаха (летом 281 года) имела у себя тиранию 84 года; в таком случае ее начало следовало бы отнести к 365 году, тогда как 76 лет Диодора дают нам 289 год. Впрочем, мы не можем придавать большого значения вычислениям Диодора, так как он пропускает Сатира, бывшего, по словам Мемнона (с. 2, 5), семь лет тираном.
    
   [977] Memnon, 6.
    
   [978] Memnon, 7, 3.
    
   [979] По категорическому свидетельству Мемнона убийцей был Птолемей Керавн; его связь с Арсиноей, хотя она была родной сестрой Филадельфа, подтверждается его вступлением впоследствии с нею в брак (Memnon, 14, 1). Лукиан (Icaromen, 15) говорит, что Агафокл находился в сношениях с Селевком и намеревался отнять у своего отца царство.
    
   [980] Одно почетное постановление (С. I. Attic, II, no 314) доказывает, что в Боедромионе месяце года архонта Эвтия, которого с большим вероятием относят к 284/283 году (ΟΙ. 124,1), царем был еще Авдолеонт. Полиен (IV, 12, 3), который один только описывает приведенное в тексте событие, говорит: 'Αρίστωνα τόν Αύδολέοντος πρός Παίονας έπι την πατρφαν βασιλείαν κατηγεν, Ινα γνωρίσαντες τό βασιλικόν μειράκιον προσοιντο φιλοφρόνως αυτόν. Если в пеонской земле все находилось в порядке, то вмешательство Лисимаха не было нужно для того, чтобы посадить на престол законного наследника. Может быть, этот молодой Аристон был назван так в честь командовавшего пеонами в войске Александра Аристона и, может быть, был его племянником или внучатым племянником.
    
   [981] Diod., XXI, 13 (из Цеца); приближенный Авдолеонта называется Ксермодигестом, именем, представляющим некоторый интерес в лингвистическом отношении.
    
   [982] Таковы почетные постановления в честь одного лица έμ πίστει και φιλία ων του βασιλέως Λυσιμάχου (С. I. Attic, II, no 319) ив честь Бифиса из Лисимахии (Ibid., no 320), и некоторые выражения почетного постановления в честь Филиппида (Ibid., no 314). В большинстве случае дело касается денежных субсидий, так как в то время афинское государство соблюдало большую осторожность и экономию в своем финансовом управлении. Демохарет в изданном в его память почетном постановлении восхваляется за следующее: καί ώς κατηλΟεν έπι Διοκλέος δρχοντος ύπό του δίκιου συστείλαντι τήν διοίκησιν πρωτω καί φεισαμένω τών υπαρχόντων и т. д.
    
   [983] παρα Λυσιμάχου παρ' αφτόν φεύγων (Paus., I, 16, 2). Другое место Павсания (I, 10, 4), которое гласит: ol περιελθον τούτο ές ΠτολεμαΙον καταφεύγουσι, испорчено; ср.: Paus., Χ, 19, 7; Corn. Nep., De regibus, 3.
    
   [984] Memnon, p. 8, 1; οία φίλου παΐδα άτυχούντα ύπεδεξατο και έφερβε (Appian., Syr., 62).
    
   [985] ταύτα πάντα πυνθανόμενος έφθη διαβάς είς τήν Άσίαν καί αρξας αύτος πολέμου (Paus., I, 10, 5).
    
   [986] Polyaen., IV, 9, 4.
    
   [987] Таким образом лемносцы (οί έν Λήμνω κατοικούντε^ Αθηναίων: Phylarch., XIII, ар. Athen., VI, 225) переходят на сторону Селевка πικρως έπιστατουμενοι ύπό Λυσίμαχου. Неизвестно, занял ли Лисимах этот остров, а также и Имброс уже в 301 году или при каком-нибудь позднейшем случае.
    
   [988] Σελευκίζοντες (Polyaen., VIII, 57). Сюда, как кажется, относится также рассказ Полиена (VI, 12) о том, как Александр, сын Лисимаха, пробирается с несколькими спутниками во фригийский город Котий и затем открывается, говоря, ώς έπί σωτηρία της πόλεων ήκεν.
    
   [989] έν тд περί Κόρου πεδίον μάχη (Porphyr., ap. Euseb., I, p. 233, ed. Schone); Аппиан говорит: περι Φρυγίαν την έφ 'Ελλησπόντω πολέμων (Appian., Syr., 62).
    
   [990] Appian., Syr., 64; Memnon, 8, 2; Plut. в своем трактате под заглавием "Которые из животных наиболее робкие - земляные или водяные?" Другие рассказывают, что царя похоронил фессалиец Форак (Appian., loc cit). Юстин (XVII, 1) говорит, что Лисимаху было 74 года, а Аппиан утверждает, что 70; и то и другое неправдоподобно, так как в таком случае при начале войны в 334 году Лисимах был бы слишком молод для занимаемых им важных должностей; более близок к истине Иероним (ар. Lucian., Macrob., 11), который дает ему 80 лет, так что он должен был родиться в 361 году.
    
   [991] Regnavit ab 01. 123, 2 mense quinto usque ad. 01. 124, annum tertium, qui efficiuntur anni V et menses VI (Euseb., I, 233, ed. Schone). По меткому замечанию A. v. Gutchmid'a, армянский переводчик словами mense quinto передал греческое άπδ τώνε' μηνών: tot enim reliqui erant anni 01. 123, cujus septem menses priores Pyrrhi regnum expleverat Конечно, из этого нельзя сделать никаких заключений относительно времени года, в которое произошло сражение. По Канону Евсебия, последним годом Лисимаха был 1733 год эры Авраама (01. 124, 2), а по Иерониму - 1734 год эры Авраама (01. 124, 2). Даже сообщаемое Юстином известие, что Селевк был убит через семь месяцев после этого сражения, не позволяет нам более точно определить его время.
    
   [992] πολλά Λύσανδρον παραιτησάμενος (Paus., I, 10, 4).
    
   [993] Memnon, p. 9.
    
   [994] πόθον έχων πατρίδος, κτλ. (Memnon, 12, 1).
    
   [995] По свидетельству Юстина (XVII, 2), Селевк был умерщвлен через семь месяцев после битвы на равнине Коре. Лукиан (De Dea Syr., 18), делая намеренную ошибку, говорит, что он умер в Селевкии. В приложении к третьему тому настоящего труда я сделал попытку разъяснить путаницу, царствующую у хронографов относительно времени между смертью Селевка в 281 году и вступлением на престол Антигона в 277 году.
    
   [996] έν fj διάδημα περιδεμένος μετά λαμπρας δορυφορίας κατεβαίνεν ές το στράτευμα, δεχόμενων αυτόν ύπό της ανάγκης καί βασιλέα καλούντων of πρότερον Σελεύκω ύπήκουον (Memnon, ρ. 12, 3).
    
   [997] Polyaen., VIII, 57.
    
   [998] Это можно заключить из слов Мемнона (XIX, 4), который говорит: τών γάρ βασιλέων τήν τών πόλεων δημοκρατίαν άφελειν σπουδαζόντων κτλ.
    
   [999] Кажется, что Антигон привлек на свою сторону этолян обещанием дать им часть Ахейской области (Polyb., Π, 45, 1; 43, 9; IX, 34, 6).
    
   [1000] ούτω κακώς τω στόλω πράξας είς τήν Βοιωτίαν άνεχώρησεν, Πτολεμαίος δε έπί, Μακεδονία και βεβαίως έσχε τήν αρχήν (Memnon, 13, 3).
    
   [1001] οόδε τό έαρ έμεινεν (Dio Cass., ap. Mai, p. 169); Ptolemaei filia in matrimonium accepta vindicem eum regni reliquit, pacificatus cum omnibus finitimis, ne abducta in Italiam juventute praedam hostibus regnum relinqueret (Iustin., XVII, 2, 15).
    
   [1002] ταύτα δ'? jv κατά τού Πυρρού δίαβασιν είς Ίταλίαν, - говорит Полибий (Π, 41, 11) и затем прибавляет: "в 124-ю Олимпиаду", которая начиналась в июле 284 года и кончилась в июне 280 года.
    
   [1003] Плутарх (Vit X Orat., 847) относит его к году архонта Георгия, что, по разысканиям Diffenbereer'a, соответствует 280/279 году (01. 125, 1).
    
   [1004] ...δπως αν ο[δν έφάμιλλον ε]ϊ... (С. I. Attic., II, no 318).
    
   [1005] Это постановление (С. I. Attic., II, no 316) относится к году архонта отринейца Никия, который, по вычислениям Diffenberger'a, соответствует 282/281 году (01. 124, 3).
    
   [1006] Юстин (XXIV, 1, 4), который один только рассказывает об этом походе, называет этолян, но, несомненно, подразумевает под ними живших здесь озольских локров.
    
   [1007] Этот вздор рассказывается у Юстина (XXIV, 1, 6), который должен был заимствовать его даже не у Дурида, а из еще худшего источника.
    
   [1008] Ptolemaeus pulso Antigono cum regnum totius Macedoniae occupasset... (Iustin., XXIV, 1, 4).
    
   [1009] at &λλαι πόλεις... al τε έκ πολέμου καί άπό της νόσου συμφορά ι της λοιμώδους ούκ έκ τοσούτο ΆχαωΤς έφ' όσον τοις άλλοις έγένοντο Ελλησι (Paus., VII, 7, 1).
    
   [1010] Мемнон (с. 10) называет его еще δ Βιθυνον έπαρχων, но эра, появляющаяся на монетах его преемников, не позволяет сомневаться в том, что он уже в сказанном году принял царский титул, так как независимым династом был уже его отец Бас, а в 279 году у Мемнона (с. 18) Никомед называется δ της Βιθυνίας βασιλεύς.
    
   [1011] Pulso Antigono cum regnum totius Macedoniae occupasset, pacem cum Antiocho facit (Iustin., XXIV, 1, 8).
    
   [1012] Trog., Prol., XXIV; этот Птолемей должен был родиться в 298 году, так как в 280 году он уже мог вести войну. Иллирийский князь называется в этом прологе Монием, а в прологе к двадцать пятой книге - Митиллом. Это тот самый князь дарданцев Монуний, настоящее имя которого я определил в статье "Das dardanische Furstenthum" (Zeitschr. fur Alterth., no 104) на основании единственной известной до сих пор его тетрадрахмы, принадлежащей к четвертому классу установленных Л. Мюллером типов монет Александра и носящей на себе надпись ΜΟΝΟΥΝΙΟΥ [ΒΑ]ΣΙΛΕΩΕ.
    
   [1013] Так рассказывает Юстин (XXIV, 2, 3). Она отправилась в Египет и скоро вступила в брак со своим братом Птолемеем Филадельфом. На нее, вероятно, и намекает Плутарх (Cons, ad ApolL, 19).
    
   [1014] В настоящее время представляется совершенно невозможным определить, от каких кельтов было то посольство, которое прибыло (Diod., XVII, 113) или должно было прибыть (Arrian., VII, 15, 4) к Александру в Вавилон в 323 году. Разбор исследований кельтологов по этому и подобным ему вопросам лежит вне рамок моей задачи. Автариатов я назвал иллирийцами на основании Страбона и других авторов. Любопытные стихи Эфиппа из комедии Гарион (Athen., Vin, 346), которые, по-видимому, относятся к первым годам царствования Александра, и особенно обращенный к Μακεδών άρχων совет σβέννυ Κελτούς, μή προσκαύσης я попытался объяснить в Zeitschr. fur Alterth., 1836, S. 1120.
    
   [1015] To, что Кассандр тоже воевал с кельтами, доказывается приводимым Сенекой (Quaest. not., Ill, 11) свидетельством Феофраста: fuit aliquando aquarum inops Haemus, sed cum Gallorum gens a Cassandro obsessa in ilium se contulisset et silvas cecidisset, ingens aquarum copia apparuit. Плиний (XXXI, § 30) приводит ту же самую цитату со следующей прибавкой: cum valli gratia silvas cecidisset. Кассандр не мог вести войну против кельтов на территории Лисимаха; по словам Геродота (VI, 49), Кий (Искр), миновав Родопу, прелагает себе путь через Гем; До этого места, находящегося в окрестностях нынешней Софии, вероятно, простирались владения агрианцев, тяготевших в политическом отношении к Македонии.
    
   [1016] Юстин (XXIV, 4) говорит: tantum Galliae nominis terror, ut etiam reges non lacessiti ultra pacem in genu pecunia mercarentur. Это, по-видимому, относится к мелким властителям, к властителю Иллирии (Бардилису?), к дарданцу Монунию и к гету Дромихету.
    
   [1017] ολίγοι και ούκ αξιόμαχα κατ' άσιθμόν 'Ελλησιν (Paus., Χ, 19, 5).
    
   [1018] ψα τοις Κελτοις Ίλλυρίων of Σκορδίσκοι μάλιστα καί Μαΐδοι καί Δάρδανοι τήν Μακεδονίαν έπέδραμον δμού καί τήν Ελλάδα καί πολλά τών Ιερών καί τό Δελφικόν έσύλησαν (Appian., Ill, 5).
    
   [1019] Многократное рассмотрение дошедших до нас о походах кельтов известий привело меня к убеждению, что Юстин черпал свои известия из другого источника, чем Павсаний и Диодор, и что оба последних автора использовали данные Иеронима, между тем как сказочное изложение Юстина может вести свое происхождение от Тимея. Если даже слово Бренн и означает княжеский титул, то наши источники слишком отчетливо отличают Бренна этого похода от Акихория, чтобы позволить нам считать их обоих за одно и то же лицо.
    
   [1020] Акарнанец Ликиск крайне метко характеризует у Полибия (IX, 35) перед спартанцами заслуги македонян: of τόν πλείω του βιου χρόνον οΰ παύονται διαγωνιζόμενοι πρός τούς βαρβάρους υπέρ τής των Ελλήνων ασφαλείας, δτι γάρ άεί ποτ' δν έν μεγάλοις ην κινδύνοις τά κατα τούς Ελληνας, εί μή Μακεδόνας είχομεν προφραγμα, после чего он напоминает про Птолемея Керавна и про то, что произошло после его смерти при битве с кельтами.
    
   [1021] Iustin., XXIV, 5; Memnon, p. 14.
    
   [1022] Occisus est postquam anno uno et mensibus quinque regnaverat, ita ut computetur tempus regni ejus ab. 01. 124, 4 usque ad quintum mensem anni primi 01. 125. (Porphyr., ap. Euseb., I, 235, ed. Schone). Порфирий, как и его современник Евсебий, вычисляет олимпиады по юлианскому календарю, так что он относит смерть Керавна к маю 279 года.
    
   [1023] Unus de principibus Macedonum (Iustin., XXIV, 5); Σωσθένης τίς τών δημοτικών (Euseb., I, 236, ed. Schone). Армянский Евсебий (ThetaL Reg., I, 243, ed. Schone.) называет Антипатра сыном Лисимаха, а в других местах (Ibid., р. 236) племянником Кассандра и сыном Филиппа.
    
   [1024] У Полиена (VI, 7) вместо слов 'Απολλόδωρος δ Κασσάνδρου следует читать 6 Κασσανδρεύς. Diod., XXII, 5, 6.
    
   [1025] Несколько странно, что Мемнон (с. 14) выражается о вторгшихся в Македонию кельтах следующим образом: Γαλατικού μέρους τής πατρίδος μεταναστάντος διά λιμόν.
    
   [1026] Polyaen., VII, 35; Paus., Χ, 19, 5.
    
   [1027] Это приводимые Павсанием (loc. cit.) цифры. Диодор (XXII, 9, 1) дает 150 000 галльских щитоносцев (Ουρεοφόροι) и 10 ООО всадников, не считая состоявшего из 2000 телег обоза. Юстин (XXIV, 6) дает 150 ООО пехотинцев и 15 ООО всадников.
    
   [1028] Ibi (в замке дарданцев) seditio orta est... secessione facta a Brenno in Thraciam iter avertunt (Liv., XXXVIII, 16). Cf.: Suid s. v. Γαλάται (заимствовано у Полибия); Memnon, p. 19, 3.
    
   [1029] По словам Юстина (XXIV, 5, 2), Сосфен был разбит кельтами, между тем как Диодор (XXII, 9, 1) рассказывает дело так, как изложено в нашем тексте. Евсебий (I, ed. Schone) тоже говорит: Σωσδένης δε Βρέννον έξελάσας... Вторжение Бренна в пределы Греции Павсаний (X, 23, 9) в самых определенных выражениях относит к году архонта Анаксикрата, т. е. к 279/278 году (01. 125, 2).
    
   [1030] Павсаний (VII, 6, 4) имеет здесь, как кажется, главным образом в виду ахейцев, так как другие пелопоннесцы должны были руководствоваться и иными основаниями. Относительно мессенян он говорит (IV, 28, 2), что они не могли участвовать в походе, потому что Клеоним и спартанцы не хотели заключить с ними мир; в таком случае Мессения, очевидно, не находилась во власти Антигона; аркадяне (главным образом Мегалополь) тоже не выступили в поход из страха перед Спартой (Paus., VIII, 6), следовательно, и на них не распространялось господство Антигона. Спартанская политика везде служила египетским интересам, и, несмотря на свидетельство Каллимаха (Нут. in DeL, 184), предположение, что Египет послал грекам флот на помощь против кельтов, не выдерживает ни малейшей критики.
    
   [1031] В цифре легковооруженных воинов у Павсания (90 человек) недостает второй цифры, которая должна была обозначать телеги, так как Павсаний говорит: Αιτολών δέ πλείστη έγενετο στρατιά, следовательно, больше 10 500 беотян.
    
   [1032] τριήρεις αί πλώιμον πασαι (Paus., Χ, 20, 3). Число триер он не называет. Еще более странным кажется то, что в одной упоминаемой ниже надписи (С. I. Attic., II, no 323) вовсе не упоминается о посылке кораблей и говорится только, что δ δήμος έξέπεμπεν τούς τε επίλεκτους καί τούς ίππεις συναγωνιουμενους υπέρ της κοινής σωτηρίας.
    
   [1033] Павсаний (Χ, 20, 5) говорит: και ήγεμονίαν ούτοι (афинян) κατ' αξίωμα είχον το άρχαΐον; это представляется невероятным ввиду ничтожных боевых сил, посланных Афинами. Тогдашний стратег Этолийского союза Эвридам, первый достоверно известный представитель этого звания, не упоминается в числе предводителей войска при Фермопилах. Вероятно, в войске союзников не было назначено никакого общего предводителя.
    
   [1034] Юстин (XXIV, 7, 2) прибавляет: Aenianum et Thessalorum duces, qui se ad praedae societatem junxerant.
    
   [1035] Так у Диодора (XXII, 9, 2), который говорит также, - что Бренн посоветовал βασιλέα δέ καταστήσαι Κιχώριον. И об этом тоже Юстин не говорит ни слова, а, напротив, утверждает: alter ex ducibus punitis belli auctoribus cum X millibus sauciorum citato Gracia excedit.
    
   [1036] В таком смысле объясняет Kohler дошедшую до нас в отрывках надпись (С. I. Attic., II, no 321), предписывающую старательно охранять для праздничного шествия священную дорогу и Дипил во время празднования Анфестерий в год архонта Димокла, который соответствует весне 277 года (01. 125, 3). Время похода на Дельфы можно определить из свидетельства Павсания (X, 23, 9), что архонтом был Анаксикрат (279/278), и из следующих слов Полибия (И, 20, 6): ταύτα δέ (победа римлян над галлами) συνέβαινε γενέσθαι τω τρίτω πρότερον έτει τής^Πύρρου διαβάσεως είς Ίταλίαν (весна 280 года) πέμπτω δέ της Γαλατών περί Δελφούς διαφθορές. Следовательно, понесенное кельтами при Дельфах поражение приходится ранее июня месяца 278 года.
    
   [1037] Iustin., XXXII, 5, 6; это те самые, о сокровищах которых в Толосе древние писатели рассказывают разные небылицы.
    
   [1038] Имя Тила или Тилис думают видеть в Туловском поле, вблизи прекрасной долины Казанлыка.
    
   [1039] Memnon, р. 19; Liv., XXXVIII, 16. Павсаний (X, 23, 9) подразумевает именно этот поход Лотария, когда говорит, что кельты переправились в Азию в год архонта Димокла, соответствующий 278/277 году (01. 125, 3), т. е. весною 277 года.
    
   [1040] αρχηγός δέ δοκεΐ μάλιστα τώς περαιώσεως της είς τήν Άσίαν γενέσθαι Λεοννόριος (Strab., XII, 566). Мемнон (XIX, 3) называет Λεωννοριος и Λουτάριος (в рукописи, по словам К. Мюллера, стоит Λουτούριος).
    
   [1041] Bellum, quod inter Antigonum Gonatam et Antiochum Seleuci filium gestum est (Trog., Prol., XXIV). Затем следует война Керавна против Монуния, против кельтов и его смерть (279 год). Заметка о Питане находится у Диогена Лаэртского (IV, 39). Относительно указаний на это морское сражение смотри третий том.
    
   [1042] Inter duos reges, Antigonum et Antiochum, statuta pace, cum in Macedoniam reverteretur Antigonus, novus eidem repente hostis exortus est (Iustin., XXV, 1, 1). Из этого свидетельства мы во всяком случае имеем право вывести то заключение, что между двумя царями был заключен мир, а, может быть, также и то, что этот мир предшествовал предложению кельтов купить у них мир и большой победе при Лисимахии, так как ее описание следует у Юстина непосредственно за этим.
    
   [1043] Евсебий (I, 237, ed. Schone) говорит, что эти три претендента άντιποιεισθαι μέν τών πραγμάτων, ολοσχερώς δέ, μηδενα δέ προστήναι. Антипатр мог быть сыном брата Кассандра Филиппа (Euseb., I, 236), а Птолемей - сыном бежавшего к дарданцам Лисимаха. Диодор (XXI, 4) называл, по свидетельству Дексиппа, после падения Керавна Птолемея, Александра, Пирра, Эпирского Φ οί πάντες έτη τρία κατά Διόδωρον.
    
   [1044] Tanta cades Gallorum fuit, ut Antigono pacem opinio hujus victoriae non a Gallis tantum, verum etiam a finitimarum feritate praestiterit (Iustin., XXV, 1, 1). Характеристичны слова приводимого Диогеном Лаэртским (II, 140) постановления этрийцев: επειδή βασιλεύς Αντίγονος μάχήνικήσας τούς βαρβάρους παραγίνεται είς τήν ίδίαν.
    
   [1045] Победа при Лисимахии и вступление Антигона на престол Македонии относятся, вероятно, еще к 277 году. Относительно подробностей смотри приложение к третьему тому.
    
   [1046] ΐν οδν, εί μέν οί μάχιμοι λαμβάνοιεν, τριάκοντα τάλαντα, εί δε μετά τών απομάχων, έκατον (Polyaen., IV, 6, 17). Конечно, здесь подразумеваются таланты серебра по 300 статеров. Вся орда достигает до 30 000 душ.
    
   [1047] Paus., X, 16, 4; X, 15, 2; затем двери из слоновой кости у Проперция (II, 31, 13), одна половина которых изображает Ниобид, а другая dijectos Parnassi vertice Gallos; рельеф из Дельф у Курция (Anecd. Delph., p. 97), изображающий бьющихся с кельтами греческих всадников, и т. д.
    
   [1048] Достаточно будет напомнить исследования, вызванные после 1860 года опубликованной Стефани бронзовой статуэткой собрания графа Строганова.

-------------------------------------------------------------------

   История эллинизма. В 3 т. Пер. с фр. / Вступ. ст. К. Криста. Том 2 : История диадохов. -- СПб.: Наука. Ювента. 1997. -- 386 с., --- Библиогр. в примеч.: с. 315-374.
   Первое издание перевода: История эллинизма / Соч. И. Г. Дройзена; Пер. М. Шелгунова с фр. доп. авт. изд. под ред. А. Буше-Леклерка. Т. 1-3. Том 2: История "диадохов". -- 1893. -- 513 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru