Lib.ru/Классика: Драгоманов Михаил Петрович. Воспоминания о знакомстве с И. С. Тургеневым

И. С. Тургенев. В воспоминаниях революционеров-семидесятников

Собрал и комментировал М. К. Клеман

Редакция и введение Н. К. Пиксанова

М.,-- "АСАDЕМIА", 1930

М. П. ДРАГОМАНОВ

ВОСПОМИНАНИЯ О ЗНАКОМСТВЕ С И. С. ТУРГЕНЕВЫМ

Михаил Петрович Драгоманов (1841--1895) -- историк и фольклорист, защитник идей украинской автономии и федералистического строя для России, основатель социалистической литературы на украинском языке. Осенью 1875 г. он был отстранен правительством от преподавания в Киевском университете и в следующем, 1876 г., эмигрировал за границу. Жил преимущественно в Женеве. Его воспоминания о Тургеневе, приложенные к изданию "Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к А. И. Герцену, с объяснительными примечаниями М. Драгоманова. Женева, 1892" (отдельною брошюрой перепечатаны в Казани в 1906 г.), касаются преимущественно одного эпизода из жизни писателя -- его выступлений на литературном конгрессе в Париже в 1878 г., но попутно рисуют отношение Тургенева к русским эмигрантам и заключают в себе такие сведения, каких нет у других мемуаристов.

Мое знакомство с И. С. Тургеневым не было ни продолжительным, ни близким, но мне посчастливилось наблюдать его с тех сторон, с которых он менее известен, а потому я считаю своею обязанностью внести и свою долю в публичную память об этом замечательном человеке.

Заочное знакомство мое с И. С. началось в 1873 г., когда один его приятель предложил мне заняться разбором для печати бумаг умершего перед тем дяди И. С-ча, Николая Ивановича Тургенева, в его доме в Буживале, подле Парижа, по соседству с домом, где проживал и И. С. Я, который жил тогда в Италии и собирался ехать во Францию, должен был списаться по этому делу с И. С. Но так как я должен был скоро ехать в Россию, то мне не пришлось воспользоваться этим предложением, о котором теперь говорю между прочим и для того, чтоб напомнить, что с тех пор ничего не слышно о разборе и публикации бумаг Н. И. Тургенева, которые, конечно, должны заключать в себе не мало интересного {Николай Иванович Тургенев (1789--1871) -- политический деятель, ученый и публицист. Был близок к декабристам. В 1824 году уехал за границу для поправления здоровья, не явился по вызову следственной комиссии по делу декабристов и был заочно приговорен к смертной казни. Только в 1857 г. получил возможность возвратиться в Роосию. Жил постоянно за границей, большей частью в своей вилле Vert Bois в Буживале, близ Парижа. Указание на родство И. С. Тургенева с Н. И. неправильно -- они были только однофамильцами. Начало личного знакомства И. С. Тургенева с H. Н. Тургеневым и его семьей относится, невидимому, к 1858 г. В 12-й книжке .Вестник Европы" за 1871 г. И. С. Тургенев поместил некролог "Николай Иванович Тургенев". Письма И. С. Тургенева к Н. И. Тургеневу, его жене и детям опубликованы А, А. Фоминым в сборнике "Тургенев и его время", 1923. Архив Н. И. Тургенева и его'братьев издается Академией Наук СССР.}.

Я почитал в И. С. знаменитого русского писателя и приятеля украинской литературы: переводчика рассказов Марка Вовчка {Марко-Вовчек -- псевдоним писательницы Марии Александровны Маркович (1834 -- 1907). Тургеневский перевод сборника рассказов Марко-Вовчка "Народні оповидання" вышел в С. Петербурге в 1859 г. Обстоятельства личного знакомства И. С. Тургенева с М. А. Маркович изложены в статье Ю. Никольского "Тургенев и писатели Украины", "Русская Мысль" 1914 г., No 7. Письма Тургенева к Марко-Вовчку напечатаны в журнале "Минувшие Годы" 1908, No 8.}, автора воспоминаний о Шевченке {Воспоминания Тургенева о Шевченко, написанные им в 1875 г., были первоначально напечатаны под заглавием "Споминки про Шевченка" в пражском издании "Кобзаря" (1876 г.) и воспроизведены в III томе "Русских Пропилеев" (М. 1916).}, напечатанных при пражском издании Кобзаря, внушителя французской статьи о Шевченке г. Эмиля Дюрана {Эмиль Дюран-Гревпль (1838--1900) -- французский писатель, сотрудник газеты "Journal de Saint-Petersbourg", переводчик Тургенева и популяризатор русской литературы во Франции. Его статья о Шевченко напечатана в "Revue des deux Mondes" за 1876 г. Известно письмо Тургенева от 9 апреля (28 марта) 1877 г., в котором он рекомендует Дюрана Ф. М. Достоевскому.} в "La Revue des deux Mondes" и т. п. Поэтому, после моей ему рекомендации по делу о бумагах Н. И. Т., я считал долгом вежливости посылать ему оттиски моих журнальных статей по украинскому вопросу и свои издания украинских народных песен и сказок. В 1876 г. я послал ему из Вены повести Федьковича {Осип Федькович (1834 -- 1887) -- украинский поэт и беллетрист. М. Драгоманов издал "Повісті О. Федьковича. З передним словом про гал.-р. письменство" (Киев, 1876).}, который представляет для Карпатской Руси то же самое, что М. Вовчок для российской Украины,-- с моим предисловием (писанным по украински) о галицко-русской литературе, в котором я делаю, между прочим, характеристику двух течений в ней: старого, неправильно принимаемого в России за общерусское, и нового, украйнофильского, или народного.

Ответом на эту посылку было первое письмо ко мне И. С., напечатанное ниже.

Вскоре за тем я переехал в Швейцарию, где обстоятельства (приготовления к войне с турками, потом война, политические процессы в России и т. п.) заставляли меня несколько раз печатать брошюры и статейки, в которых я проводил мысль о политической свободе, как о первой необходимости для России. Писания эти я отправлял И. С. в Париж, и к ним-то относится выражение согласия, которое находится в начале 2-го письма ко мне Тургенева.

Письмо это, впрочем, направлено было ко мне отчасти по недоразумению, так как И. С. предположил, что это я послал ему напечатанный в Женеве сборник стихотворений "Из-за решетки" {"Из-за решетки. Сборник стихотворений русских заключенников по политическим причинам в период 1873--77 гг., осужденных и ожидающих "суда". Женева, 1877". В большом предисловии к этому сборнику дана любопытная оценка творчества Тургенева и анализ его романа "Новь".}. На самом деле послал этот сборник Герман Александрович Лопатин, принимавший участие и в редакции предисловия к сборнику и, по крайней мере после, довольно частый посетитель Тургенева и, как говорили, даже отчасти служивший ему моделью для фигуры Нежданова {В набросках романа "Новь" Тургенев связывал возникавший перед ним образ Нежданова с А. Ф. Онегиным -- составителем известного собрания, посвященного пушкинской эпохе (хранится в настоящее время в Пушкинском Доме) -- и с Д. И. Писаревым.}. (?) Отвечая на письмо Тургеневу, я ему сообщил, что я не имел никакого прикосновения к сборнику и предисловию, и в то же время передал, что в молодой женевской русской эмиграции я знаю людей, которые остались вовсе не недовольны "Новью". Я указывал, впрочем, Тургеневу на некоторые неясности в романе, которых причину я усматривал в слишком большом внимании автора к "данным обстоятельствам", т. е. к цензуре, а дальше позволил себе высказать, что такой писатель, как Тургенев, должен бы был вполне ясно и решительно занять положение, совершенно независимое и от молодых революционеров, и от правительства и для этого, если нужно, печататься за границей, без цензуры, как делали в свое время Вольтер, В. Гюго и т. п.

После этого я получил от И. С. третье письмо, в котором Тургенев заявил о том, что должен все еще "отказать себе в удовольствии" ответа на мои проклятые вопросы, -- но которое интересно для характеристики личной заботливости И. С. о своих приятелях, на этот раз о Рольстоне {Виллиам Рольстон (1829--1889) -- английский фольклорист, переводчик Тургенева, популяризатор русской литературы в Англии. Им изданы "The songe of the Russian people" (1872) и "Russian Folktales" (1873). Тургенев поддерживал о ним дружеские связи. В июне 187J г. Рольстон провел около двух недель у Тургенева в с. Спасском. Его воспоминания о Тургеневе напечатаны в сборнике "Иностранная критика о И. С. Тургеневе", изд. 2-е, Спб. 1909 г. Письма Тургенева к Рольстону -- в сб. "Недра", кн. 3, 1924.}, авторе многих книг и статей о России и переводчике многих русских произведений на английский язык. По поводу болезни Рольстона, я, кажется, получил от И. С. еще одно письмо, которое, к сожалению, теперь я не могу найти у себя. Затем вскоре мне пришлось свидеться с Тургеневым, впервые, -- на международном литературном конгрессе в Париже, во время выставки 1878 г. {Конгресс состоялся в июне 1878 г. Тургенев был вице-президентом конгресса, президентом -- В. Гюго.}

На литературный конгресс я сунулся, отчасти "не спросясь броду". Прочитавши в газетах о том, что будет всемирный литературный конгресс под патронатом таких лиц, как В. Гюго и И. С. Тургенев, я решил воспользоваться этим случаем для протеста против возмутительного факта: почти всецелого запрещения в России украинской литературы, и не сомневался в сочувствии членов конгресса. В несколько дней была импровизована и напечатана моя брошюра La littérature oukraïnienne proscrite par le gouvernement russe {Украинская литература запрещенная русским правительством.}. Первые готовые экземпляры ее были посланы при соответственных письмах в бюро конгресса и специально В. Гюго и Тургеневу, -- а затем я помчался в Париж с сундуком, наполненным экземплярами как этой брошюры моей, так и русских и украинских моих изданий. На самой швейцарско-французской границе моему оптимизму нанесен был первый удар: французские чиновники объявили мне, что не могут пропустить без цензурного пересмотра моих книг, и едва согласились наложить на сундук пломбы, с тем чтоб он был осмотрен в Париже. А в Париже оказалось, что сундук мой должен ехать в Берси,-- при чем оказалось, что момент моего приезда было утро воскресения, -- так что сундук мой должен был ждать в Берси до понедельника. К вящшей моей беде, в сундуке были не только экземпляры брошюры моей, которые я рассчитывал раздать в тот же день членам конгресса, во время торжественного сеанса, но и мое белье и парадное платье. По дороге, в Дижоне, я прочел в газетах, что уже состоялось прелиминарное заседание конгресса, на котором решено было поставить главною его задачею выработку проекта международного закона об охране авторской литературной собственности даже и от переводчиков и склонение правительств всех стран к принятию этого проекта. Я почувствовал, что мой протест не на руку конгрессу. Но назад итти было уже поздно, а потому я решил выпить до конца чашу, какую судьба пошлет мне, не огорчаясь, если в ней окажется кисловатенькая микстурка.

Оставшись в Париже без брошюр и без редингота, я, кой как почистившись и купивши белье, успел добыть в бюро конгресса билет на вход в театр Châtelet, где должно было быть торжественное открытие конгресса речами В. Гюго, Тургенева, Ж. Симона {Жюль Симон (1814--1896) -- французский политический деятель и философ.} и пр. и поместился, по возможности, в тени, желая вообще держаться в роли зрителя, пока я не добуду экземпляров моей брошюры. Но в первую же четверть часа меня окликнул знакомый русский литератор, потом другой -- и объявили мне, что Тургенев обо мне спрашивает и просил их разыскать меня. Но вот на сцене театра появился учредительный комитет конгресса, среди членов которого не трудно было мне узнать знаменитую фигуру И. С. Тургенева. О речах французов в этом заседании я говорить не буду. Упомяну только о речи В. Гюго, которая представляла гимн парижскому универсализму и оканчивалась намеком на необходимость амнистии. Последнее принято было публикой довольно холодно: всего три-четыре голоса крикнуло: vive l'amnistie! {"Да здравствует амнистия" -- амнистия для ссыльных коммунаров.} и это были иностранцы. Видно было, что с В. Гюго установился на конгрессе такой modus vivendi {Порядок.}: великий муж был нужен для освящения его именем коммерческих видов конгресса, и ему оказывались божеские почести и предоставлено было право заявления его личных взглядов, но последних никто не думал поддерживать. Да впрочем, кроме этого намека на амнистию в парадном заседании, В. Гюго никаких радикальных заявлений больше не делал, -- а только принимал божеские почести и прикладывал свою олимпийскую печать к резолюциям конгресса.

Тургенев говорил, помнится, сейчас после В. Гюго. Очевидно, публичный оратор из нашего романиста был плохой: довольно сконфуженная манера, какой-то пискливый голос, слабый, особенно для его фигуры, да и содержание посредственное. В начале речи стояло даже совсем странное признание оратором своей незначительности, с заявлением, что оратор "даже не имеет большого чина" (так и сказано было: tchine). Больше всего говорил Тургенев о значении французской литературы для русских, начиная от "века Мольера", которого пьесу Les Précieuses ridicules перевела для домашнего театра царевна София ("Драгия смеянные") и до "века В. Гюго" {Речь Тургенева на конгрессе была первоначально напечатана в газете "Le Temps" juin, 19 (перевод ее появился в "Современных Известиях" 1878 г., No 161). Воспроизведена в III томе "Русских Пропилеев".}.

Русская печать славянофильско шовинистского направления порядком разбранила Тургенева за эту речь, -- да и тотчас после заседания, в буфете театра Châtelet, куда повели меня русские знакомые для представления Тургеневу, некоторые из русских литераторов заметили ему, что он слишком уж много авансов дал французам. -- "Да ведь они другого языка не понимают, -- оправдывался Тургенев, -- и никаких иностранных литератур не ценят и не знают" -- тут же рассказал анекдот о В. Гюго, уже известный в русской печати, о том, как В. Гюго в разговоре с ним смешал драмы Шиллера и Гете.

Относительно моего рапорта конгрессу об украинской литературе у меня с Тургеневым установилось такое соглашение: завтра спозаранку я отправлюсь в Берси, получу свой сундук и к 11 часам привезу свои брошюры Тургеневу, -- он раздаст их членам конгресса в послеобеденном заседании, а потом мы выберем день, когда Тургенев сделает доклад о моей брошюре, я скажу несколько слов, и, смотря по обстоятельствам, предложена будет резолюция. Надежд на большой успех и Тургенев не имел и заметил мне, что иностранцев на конгрессе мало, а большая часть членов -- французы более или менее коммерческого направления, при чем молодые романисты, как Доде, Золя и др., отсутствуют.

На другой день я в 8 часов был уже в Берси на таможне, но оказалось, что не только книги, но и платье мое получить не так легко. О книгах чиновники, собравшиеся едва после 9 часов, сказали, что они должны итти на цензуру в министерство внутренних дел, а платье из сундука не хотели выдать, так как регламент запрещает разделять коли {Багаж, вещи.}. Пробившись с 1 ¹/₂ часа, переговаривая с чиновниками до шефа включительно, я едва после 11 часов оказался в обладании моим платьем и бельем,-- и, конечно, к Тургеневу не мог и думать ехать. Нашел я его после завтрака в зале заседаний конгресса и рассказал свои невзгоды. Решено было отложить доклад о брошюре до получения ее из министерства вн. дел, а пока я и Тургенев раздавали более симпатичным членам конгресса то небольшое количество экземпляров брошюры, которое я вытребовал из Женевы sous bandes. Вообще же к конгрессу я был совершенно равнодушен и ходил в него редко, а Тургенев ясно иронизировал над ним в разговорах с русскими, которых было, впрочем, очень немного. Тем не менее, формально Тургенев был довольно занят конгрессом, в заседаниях которого часто президировал. Исполнял президентские обязанности Тургенев плохо: он не показывал никакой энергии, обычной у французских президентов, не знал даже формальностей и во всем слушался секретаря, одного из французских бульварных романистов {Секретарем конгресса был Пьер Законэ.}. Секретарь и вообще бюро обращались с Тургеневым даже с некоторым нетерпением,-- но знаменитый русский романист был нужен конгрессу как имя для придания международного характера конгрессу, в сущности французскому и состоявшему, по большей части, из второстепенностей, романистов и драматургов, -- а в научной литературе из компиляторов популяризаторов. Но если манера обращения некоторых французских членов конгресса с Тургеневым и общее положение последнего на конгрессе могли досадовать русских, то обращение с Тургеневым одного французского литератора с славянским именем {Речь идет, вероятно, о кн. Любомирском. Отдельно изданы им книги "Souvenirs d'un page du tzar Nicolas" (1869) и "Scènes delà vie militaire enjRussie" (1873).}, можно сказать шестистепенного, и к которому французы относятся с иронией,-- было смешно, по крайней мере, для многих. Он постоянно ставил свое имя рядом с именем Тургенева, жалуясь на то, как нарушаются его авторские права, а в антрактах между заседаниями старался пройтись по зале под ручку с Тургеневым, который совершал этот марш с необыкновенным добродушием.

Раз прихожу в залу конгресса во время антракта. Тургенев с первых слов жалуется мне на одного русского писателя {Из русских писателей на конгрессе, кроме Тургенева и Драгоманова, были П. Д. Боборыкин, Я. П. Полонский, М. М. Ковалевский, В. В. Чуйко и Б. Чивилев (корреспондент одесской газеты "Правда").}: "вообразите -- не дальше как с ¹/₄ часа назад совсем распушил меня, как мальчишку: вы, говорит, не умеете держать себя, позволяете третировать себя свысока всякой дряни, панибратствуете с *** -- и пошел, и пошел!" -- Да что вы ко мне пристали, говорю, с ***? Какой он мне приятель?! Да можете его... (тут Тургенев сказал довольно циничный глагол).

Одним утром я приехал в заседание, в котором президировал Тургенев. В зале встретился я с Мавро-Маки (Mauro-Machi) {Мавро-Маки (1818--1880) -- итальянский публицист.}. Этот итальянец, бывший гарибальдийцем, один из вицепрезидентов конгресса, прочитал мою брошюру, проникся сочувствием к нашему украинскому делу и оказывал мне всяческое внимание и покровительство, хватая меня во время антрактов под руку и представляя меня более известным членам конгресса и рассказывая, по возможности, содержание моего протеста.

-- Тургенев говорил о вашей брошюре,-- сказал мне Мавро-Маки.-- Как говорил?-- да ведь мы условились, что доклад будет, когда я буду в состоянии раздать членам конгресса брошюру!-- говорю я Мавро-Маки, которому была известна история моего сундука. -- Да, говорил. Рассказал содержание ее, добавил от себя сожаление по поводу мер русского правительства,-- но никакой резолюции не предложил. Тогда я предложил воспроизвести вашу брошюру в полных протоколах конгресса.

Мне оставалось только выразить моему покровителю mille grazie {Тысячу благодарностей.}, а потом, выручивши, наконец, и то как-то чудом, свой сундук из канцелярии макмагонского министерства, раздать мою брошюру членам конгресса, преимущественно иностранцам, и считать, что я еще сравнительно хорошо вышел из не совсем ловкого положения.

Между тем нужно было приготовлять общие резолюции конгресса. Из дебатов выяснились два направления: французское, которое стремилось как можно более строго и на дольший срок оградить права собственности авторов на литературные произведения, их переделку, перевод, представления и т. п., и иностранное, особенно меньших народов и более отсталых, которое хотело наибольшего простора, по крайней мере, для переводов. Решено было разбиться конгрессу на национальные группы и, выработав в них предложения, представить их на баллотировку общего собрания, где, конечно, французы должны были подавить иностранцев огромным большинством. Славяне (несколько поляков, один-два чеха, меньше десятка русских) должны были собраться в квартире Тургенева, rue Douai, 50. В назначенный час я застал там, кроме членов конгресса, и Г. Лопатина, который много занимался переводами, преимущественно с английского. Язык для всеславянских разговоров был принят французский, конечно, ради поляков. Мы все стояли за полную свободу переводов, изъявляя готовность ограждения авторских прав на оригиналы в театрах, на переделки (adaptation) и т. п. Тургенев, соглашаясь с нами в принципах, говорил, что французы не согласятся и на такую уступку, а потому предлагал уступить им больше, признав право автора на дозволение перевода в течение 2--5 лет, смотря по категориям произведений. Решили принять проект резолюции Тургенева, причем некоторые члены заявили, что сохраняют за собою право в общем собрании вотировать и за более широкую свободу переводов.

Настало это общее собрание. Президировал сначала Тургенев, а потом В. Гюго. Тургенев доложил свой проект резолюции о переводах. Французы накинулись на него с явной злостью. Один из романцев, кажется, португалец или румын, заметил в поддержку предложения Тургенева, что есть страны, где литература пока часто не дает почти никакого барыша, а даже требует пожертвования, а потому писатели из богатых народов должны довольствоваться рекламой в пользу их произведений в таких странах.-- Пусть мне заплатят хоть два су, -- закричал один француз, -- да заплатят, по крайней мере, признают мое право! -- Это говорил компилятор, который сам или, лучше сказать, руками своих секретарей не стеснялся загребать по 5--6 страниц чужой литературной собственности в свои этренные книгопечения {Составленные из выдержек из чужих работ.}. В собрании раздались аплодисменты.

Тургенев, защищая свое предложение, сказал, между прочим, и такой аргумент: "в России переводами занимается главным образом учащаяся молодежь. Правительство, которое ее не любит, пожалуй, будет радо признать права иностранных авторов даже над переводами, чтоб лишить эту молодежь заработка".

На это один из французов заметил с злобной улыбкой: "не можем же мы отказаться от

наших прав, чтобы способствовать прокормлению расы нигилистов, которую г. Тургенев так удивительно рисует нам в своих превосходных романах".

Когда дошло до вота, то громадное большинство французов провалило предложение Тургенева против каких-нибудь 20--30 голосов, поданных за него почти исключительно иностранцами. Один французский бульварный романист, принадлежавший к бюро, предложил, чтоб в протоколе было отмечено, какие нации вотировали против принципа литературной собственности. Это предложение было уже совсем не похоже на пресловутую французскую вежливость В. Гюго взглянул искоса на автора предложения с тем выражением наблюдения, более чем укора, с каким смотрят на неуместные выходки учеников очень респектабельные гувернеры, -- и предложение не имело последствий.

Вслед за освящением права авторской собственности вотировано было предложение нескольких французских журналистов о том, чтоб печать везде была избавлена от административного произвола, а подчинена была только суду. Это был вопрос тоже в сущности литературной собственности, так как полицейский произвол, напр. закрывающий газету, уничтожал собственность, лишал заработка целую массу людей и т. п. Но предложение это встретило возражение со стороны французов же, при чем произошла довольно живая перепалка, -- почти перебранка, -- между бонапартистами и макмагонцами, составлявшими большинство, и немногими радикальными республиканцами. При подаче голосов почти все иностранцы подали голос за предложение последних, но французы огромным большинством провалили его, как неудобное в виду того, как говорили некоторые, что правительства, обидевшись резолюцией, ограничивающею их власть над печатью, откажут в своей поддержке и проекту охраны авторской собственности, -- которая, охрана, и есть главная цель конгресса. При виде этого разделения голосов можно было предложить внести в протокол: "какая нация вотировала против свободы печати", но никто из иностранцев не сделал такого предложения. Тургенев не поднял руки ни против, ни за по данному вопросу.

Конгресс окончился. Оставался только заключительный банкет. Тургенев сказал нам, что он не явится на банкет. Конгресс, видимо, надоел ему, -- да и на банкете пришлось бы опять говорить речь, а на это Тургенев, видимо, был не мастер. На все наши упрашивания Тургенев ответил последним резоном: "я обещал дамам провожать их в этот вечер в Folies Bergères".

Кроме встреч по делу конгресса, я имел еще два свидания с Тургеневым. Раз он пригласил меня к себе в rue Douai. -- "Приходите, -- потолкуем", -- сказал он. Когда я вошел в назначенный час в его комнату, -- он сказал мне с видимой радостью: "а знаете, -- Вера Засулич {В. И. Засулич, известная революционерка, стрелявшая 24 января 1878 г. в петербургского градоначальника Трепова, эмигрировала после ее оправдания судом присяжных 31 марта. О ее благополучном прибытии в Берлин извещал Тургенева П. Лавров в письме от 11 июня 1878 г.} уже за границей". -- Разговор пошел главным образом о "Нови", при чем Тургенев рассказал, что смысл романа пострадал много от выпуска цензурою двух сцен: одной, где изложен разговор Меркулова с губернатором после ареста, а другой (целая глава), в которой описано "хождение в народ" Марианы {Сообщение Драгоманова не соответствует действительности. Под давлением цензуры в тексте романа "Новь" пришлось сделать лишь незначительные изменения. "Разговора Меркулова с губернатором" и "хождения в народ Марианы" не было уже в рукописи романа, приготовленного к печати, нет намека на эти сцены и в двух предварительных планах романа. Цензурная история "Нови" прослежена Ю. Г. Оксманом в его книге "И. С. Тургенев. Исследования и материалы". Вып. I. Одесса, 1921. См. также комментарии Н. К. Пиксанова к изданию "И. С. Тургенев. Новь. Редакция, введение, комментарии Н. К. Пиксанова". Гиз, 1928. ("Русские и мировые классики").}. Эта Мариана, как женщина, оказалась более способною подойти к будничной жизни крестьян, чем переодетые студенты, -- и возбудила к себе более симпатии и доверия мужиков. Правда, они сразу догадались, что это барышня, однако, толковали с нею по душе, -- и один старик сказал ей: "это все правда, барышня, что ты говоришь о том, как нас обижают баре; мы это и сами знаем, да ты научи, как нам избавиться от всего этого" и т. д.

По поводу этого пропуска Тургенев рассказал такую комбинацию: -- я, говорил он, поставил Стасюлевичу условие, чтоб роман мой, несмотря на длину его, был напечатан в одной книжке "Вестника Европы", что несколько тяготило Стасюлевича. Когда книжка была представлена в цензуру, то цензора нашли сомнительными два места в моем романе и внутреннее обозрение и предложили одно что-нибудь выбросить: или мои сцены, или обозрение. Узнав об этом, я согласился на первое. Иначе поступить мне было неловко перед Стасюлевичем.

На мои вопросы о том, почему же в иностранных переводах романа не пополнены эти пропуски, и на замечание о том, что ни один европейский писатель его славы не позволит цензуре так обращаться с его романами, Тургенев ответил:-- Вы хотите от меня борьбы,-- а я для нее стар и не чувствую силы для нее, не вижу поддержки. Ведь мне пришлось бы или стать эмигрантом, или бы меня арестовали в России. -- Ну, арестовать вас! -- позволил себе заметить я, -- арестовать Ивана Сергеевича Тургенева! Это немножко сильно даже и для русского правительства. Посмотрели бы мы, какими буквами было бы напечатано в парижских, напр., газетах: arrestation de М. Ivan Tourguéneff!

-- А вы думаете, им бы было интересно это? -- ответил, улыбаясь, Тургенев, -- думаете, они приняли бы к сердцу это дело?! Да они ничем не интересуются, кроме себя, и ничего не знают и не понимают в наших, русских делах.

Замечательно было у этого отъявленного "западника" постоянное скептическое отношение к западным европейцам, особенно к французам, среди которых он жил.

-- Да вот вам образец, как они нас понимают,-- продолжал Тургенев. Ha-днях я встретил NN (он назвал имя одного известного французского историка), он передал мне свои впечатления от моей "Нови". --"Я, говорит, совсем дезориентирован насчет ваших нигилистов. Я столько слышал о них дурного, -- что они отрицают собственность, семью, мораль... А в ваших романах нигилисты -- единственные честные люди. Особенно поразило меня их целомудрие. Ведь ваши Мариана и Нежданов даже не поцеловались друг с другом ни разу, хотя поселились в уединении рядом. У нас, французов, это вещь невозможная. И отчего это у вас происходит? От холодности темперамента?" ...

В это свидание Тургенев завел со мной разговор и об Украйне и выражал сожаление, что ему не удалось ближе познакомиться с этой страной и населением ее, редкие встречи с которым возбудили в нем горячие симпатии; памятником этих симпатий остаются в его романах: Маша в повести "Затишье" и Михалевич в "Дворянском гнезде". -- "У малороссов,-- говорил Тургенев, -- есть особый вид идеализма и твердости, крайне симпатичный по сравнению с утилитаризмом или с распущенностью великороссийскою. Я вот и из журналов наших потому люблю больше всех "Вестник Европы", что в редакции его мало великорусов, и в нем наименее нашей великороссийской распущенности: он берет вещи не широко, но отчетливо и уже стоит на том, что говорит".

Разговор наш был прерван каким-то новым визитом.

Через несколько времени я получил записку от Тургенева, в которой он приглашал меня завтракать в один ресторан (он собственно жил в то время в Буживале и только наезжал в Париж). Оказалось, что, кроме меня, приглашены гг. Лавров (бывший редактор "Вперед") и Лопатин. Тургенев, очевидно, подбирал однородную компанию, -- но несколько ошибся. Разговор за завтраком вышел довольно скучный, как бывает в русских обществах, которого члены принадлежат к разным "кружкам". У меня в памяти ничего не осталось из банальностей, которые мне тогда пришлось слышать и говорить.

Я упоминаю об этом завтраке, только как об одном из доказательств, если не близости, то хорошего знакомства Тургенева с г. Лавровым, от которого немного спустя Тургенев отрекся публично {Имеется в виду письмо Тургенева в редакцию французской газеты "Gaulois", написанное нм в феврале 1882 г. Подробнее об этом эпизоде см. в воспоминаниях П. Лаврова, стр. 71--72.}. Отречение это было одним из многих проявлений слабости характера у Тургенева, которая доходила до вещей поистине возмутительных. Если позволено мне высказаться о впечатлении, какое на меня лично производил Тургенев, то я скажу, что не видал я человека такой широты и свободы мыслей, такой разнородности интересов; с этих сторон у Тургенева была поистине "богоравная" натура, как сказал бы древний грек. Необыкновенна была и доброта Тургенева, который вечно устраивал чьи нибудь дела, часто людей, не имевших на то никакого права. Но там, где надо было показать какую-нибудь твердость характера, смелость, перед политической ли властью или перед первым, кто просто накричит на Тургенева или посмеется над человеком, с которым, повидимому, Ив. Сергеевич находится в самых приятельских отношениях, там богоравный Тургенев пасовал и отрекался от мнений, от отношений. Мне довелось видеть эти черты характера Тургенева, и потому я чувствовал к нему то "обожание", близкое к институтскому, то почти физическое отвращение.

Последнее чувство сильно развилось во мне после вестей о поведении Тургенева во время поездки его в Россию в 1879 г., особенно после напечатания письма его к М. М. Стасюлевичу, где Тургенев объявил себя "либералом старого покроя, ожидающим реформ только свыше" {Имеется в виду "Ответ иногороднему обывателю", см. на стр. 56--58.},-- при чем совершенно в противность истине прибавил к слову либерал "в английском, династическом смысле". Печатая после того особой брошюрой "Письмо Белинского к Гоголю", я коснулся и этого письма Тургенева, указав его несообразности с историей развития идей его товарищей по 40-м годам, как, напр., Белинский, и с историей английского либерализма. Брошюру эту я послал Тургеневу, но никакого от него письма не получил. Скоро затем последовало публичное в "Le Temps" отречение Тургенева от близкого знакомства с г. Лавровым {Отречение это произошло при следующих обстоятельствах: в 1882 г. т. наз. "Исполнительный Комитет Народной Волн" в Петербурге поручил г-же Засулич и г. Лаврову открыть за границей "Красный Крест Нар. Воли" для собирания пособий "в пользу жертв политич. деспотизма русского правительства без различия партий". Идея дела была хороша, но постановка его портила все, так как "Кр. Кр. Нар. Воли" в Западной Европе являлся явным отделением тайного общества в России, да еще занятого главным образом политическими убийствами. Никакое европейское правительство не могло потерпеть такого отделения, -- и французское правительство сейчас же изгнало щ Лаврова, хотя и временно, с тем, что потом, оставив "Кр. Крест H. В.", он может возвратиться в Париж. "Le Temps" назвал в это время г. Лаврова другом Тургенева. Тургенев поспешил напечатать письмо, в котором заявлял, что встречался с г. Лавровым еще в России. в Обществе пособия литераторам, а после никаких интимных сношений с ним не имел. (Примечание Драгоманова.)}. Вслед затем мне случилось быть в Париже. Один общий знакомый из эмигрантов передал мне, что виделся на-днях с Тургеневым в Буживале и что тот говорил с ним обо мне, по поводу книжки моей "Историческая Польша и великорусская демократия" и осведомлялся обо мне. Я попросил знакомого передать И. С. мой поклон, но поехать к нему в Буживаль не решился.

Год спустя получил от NN, одного моего близкого приятеля и хорошего знакомого Тургенева, тогда уже сильно больного, письмо, в котором NN, от имени Тургенева, просит меня указать переводы на более распространенные языки скандинавских и славянских народных легенд и песен. Я послал небольшой список, но скоро затем мне пришлось быть в Париже. При случае спрашиваю NN,-- зачем Тургеневу понадобились те легенды и песни? -- и узнаю, что нужны они собственно для одного француза музыканта, близкого человека к Тургеневу, -- как источник сюжета для оратории или для оперы. Смеясь, я сказал, что я имею в мыслях целый сюжет для оперы, построенный из песен украинских, и что я его сообщил одному приятелю музыканту-украинцу и знакомому украинскому писателю, но последний изуродовал сюжет, а первый не написал на него оперы,-- так я рад был бы, если б французы выполнили план мой. Меня заставили рассказать этот план, и он понравился. Стали уверять, что он понравится и Тургеневу, и решили сообщить ему об этом деле. Через несколько времени Тургенев пригласил меня и двух посредников (в том числе Нат. Ал. Герцен) к себе в Буживаль.

Мы приехали и застали И. С. в его домике-флигельке в парке г-жи Виардо. И. С., хотя и одетый, лежал на кровати. Он был страшно худ, отчего, впрочем, его божественные глаза казались еще большими и производили чарующее впечатление. Но при худобе И. С. был и страшно слаб, говорил тихим голосом и скоро утомлялся от разговора. После первых приветствий, он обратился ко мне со словами: "Что у нас делается в России?" -- и стал жаловаться на управление гр. Дм. А. Толстого {Д. А. Толстой -- министр внутренних дел с 1882 года -- один из злейших реакционеров царствования Александра III.}. План оперы, который Тургенев меня заставил рассказать, ему очень понравился, и он просил меня приехать к нему в другой раз, чтоб сойтись вместе с французом музыкантом и окончательно установить этот план. Но довольно длинный и живой разговор утомил Тургенева, и мы должны были выйти, а тем часом наступило время для разных медицинских манипуляций над больным, и мы уехали в Париж. На другой или третий день я получил ниже напечатанное французское письмо, писанное дочерью г-жи Виардо и только подписанное дрожащею рукою И. С., а вслед затем телеграмму. Я опять поехал в Буживаль, где и застал музыканта, приятеля Тургенева {Дювернуа -- зятя Выардо, композитора и профессора консерватории.}. Тема для оперы понравилась и ему, -- я обещал прислать ему из Женевы переводы необходимых украинских песен, а он обещал взяться за работу. Свидание с И. С. было на этот раз чрезвычайно короткое. Нам сказали, что у него перед тем был г. Лавров и что И. С. очень утомлен. Я знал от NN, с которым ездил в Буживаль, что Тургенев через него просил г. Лаврова приехать к нему, не сердясь за письмо, которое Тургенев напечатал год тому назад в "Le Temps". Я совершенно уверен, что Тургенев не разделял вполне идей г. Лаврова никогда, а особенно в тогдашний, "народновольческий", их период, но все-таки И. С., очевидно, стыдился своего письма в "Le Temps" о г. Лаврове, так как долговременное знакомство Тургенева с г. Лавровым было далеко не шапочным {Впрочем, этот вопрос всего лучше был бы разъяснен напечатанием писем Тургенева к г. Лаврову. (Примечание Драгоманова.)}. По дороге в Париж приятель мой (человек умеренно-либеральных мыслей и не эмигрант) рассказал мне, что раз, когда он сидел ночью у кровати Тургенева, у которого болезнь, было, очень обострилась, то слышал, как Тургенев, который часто сводил речь на революционное движение в России, бормотал в забытьи: "а все-таки "террористы" великие люди".

Было бы слишком поспешно выводить отсюда, что Тургенев вполне сочувствовал тогдашним русским "террористам", но и эта подробность в связи с другими, рассказанными нами, а также с духом всех напечатанных ниже писем Тургенева, показывает несомненно одно, -- а именно, что И. С. был в идеях своих решительным противником абсолютизма в России.

Немного времени спустя я получил от своего спутника в поездках в Буживаль телеграмму о смерти Тургенева. Я попросил его возложить на гроб великого покойника венок от имени "украинской печати". Сделал я это, между прочим, потому, что некоторые украинцы, вспоминая Пигасова, повторяют печатно глупости о том, будто бы Тургенев был не расположен к развитию украинской литературы.

ПИСЬМА И. С. ТУРГЕНЕВА К М. П. ДРАГОМАНОВУ*

* Подробным пояснением этих писем служит печатаемое воспоминание о знакомстве с Тургеневым (Примечание Драгомапова.)

Письмо I

Париж. 50, rue de Douai. Вторник 21/9 Марта 76.

Милостивый государь,

Я получил в один день и Ваше письмо и повести г. Федьковича. Искренне благодарю Вас за столь лестный знак внимания. Я успел -- и без большого затруднения -- прочесть Ваше предисловие -- и могу сказать, что разделяю вполне Ваш образ мыслей -- в чем я впрочем не сомневался, зная Ваши прежние труды и Ваше направление. Как только я прочту повести г. Федьковича -- я позволю себе выразить Вам, с полной откровенностью, мое мнение. Заранее чувствую, что тут только и бьется ключ живой воды {Дело идет о "народно-украинском" направлении в галицко-русской литературе. (Примечание Драгоманова.)} -- а все остальное -- либо призрак, либо труп.

Примите уверение в совершенном уважении и преданности.

Ваш покорный слуга Ив. Тургенев.

Письмо II

50, rue de Douai, Paris. Середа, 19 Дек. 77.

Милостивый Государь,

Я давно собирался написать Вам, чтоб поблагодарить Вас за доставление мне Ваших изданий, цели и направлению которых я почти без исключения сочувствую. Не знаю, от Вас ли я получил последнюю посылку из Женевы, заключающую стихотворный сборник: "Из-за решетки" и два объявления об издании "Общины" {"Община" -- политический журнал, издававшийся в 1878 г. в Женеве группою народников-бакунистов. Вышло 9 номеров.} и от комитета "Общества пособия изгнанникам" {Все три посылки были сделаны не мною. (Примечание Драгоманова.)}, но пользуюсь случаем, чтоб высказать Вам некоторые мои мнения. -- Что касается до "Общины", то мне было бы весьма приятно получать это издание, хотя в объявлении ничего не сказано ни о способе подписки, ни о цене. Не могу не заметить, что самое это объявление, вероятно, написано не русским, или же русским, разучившимся писать на родном языке; -- попадаются места, положительно непонятные (напр., стр. 6-ая, строка 14 сверху и друг.); -- и все изложение очень спутано и темно. К объявлению от комитета не приложен устав; желательно было бы получить экземпляр.

Теперь два слова о сборнике. Не буду говорить о предисловии, талантливо и умно написанном: ограничусь только заявлением, что я не могу согласиться с мнением автора, будто бы мои труды "содействовали искажению образа нашего мученика правды ради" {Автор предисловия к сборнику "Из-за решетки" (стихотворения заключенных по политическому процессу 193-х) говорил об изображении "русских социалистов-революционеров" в романе "Новь". (Примечание Драгоманова.)}. При данных условиях, я мог сделать только то, что сделал -- и, по видимому, результат не совпадает с выводами и заключениями моего критика. Что же касается до самого сборника -- то я хорошо понимаю цель, с которой он был издан; он не может не подействовать сильно на людей сочувствующих: во всех этих стихотворениях столько правды, горькой, жизненной правды; -- но должен сказать с сожалением: таланту в них нет и следа... Кое что похожее на талант мелькает в произведениях "Черного"; да и то навеяно Г. Гейне. Не без оригинального оборота два стихотворения на стр. 103--104, подписанные М. М. Но собственно говоря ни одного поэтического, сильного звука, ни одного из тех слов, которые "не могут умереть"... А обилие минорных (весьма впрочем понятных) тонов, на которое намекает сам издатель, в общем возбуждает чувство сострадания, жалости -- скорей, чем негодования. Нет; поэт этой эпохи Русской народной жизни еще не пришел... хотя я не сомневаюсь, что он появится. Все это пока -- лепет да плач.

Позвольте Вам привести небольшой пример. Я знаю стихотворение одного, далеко не гениального, старого поэта, в котором действительно поэтически схвачен один из многочисленных моментов узнической жизни, узнических чувств... а именно момент радости перед близким освобождением. Вот оно, это стихотворение -- (оно принадлежит Я. П. Полонскому). {Тургенев ошибся: стихотворение эго принадлежит А. А. Фету. (Примечание Драгоманова.)

Строки 3, 4 и 14 стихотворения А. Фета "Узник" процитированы Тургеневым неточно.}

Густая крапива

Шумит под окном.

Плакучая ива

Повисла шатром.

Веселые лодки

В дали голубой,

Железо решетки

Визжит под пилой.

Бывалое горе

Заснуло в груди.

Свобода и море

Горят впереди!

Прибавилось духа,

Исчезла тоска...

И слушает ухо,

И пилит рука!

Если я не ошибаюсь, ничего -- по верности тона, по совпадению чувства с выражением -- ничего подобного во всем сборнике нет. Всякий пострадавший, напр. имеет полное право проклинать "тиранов"; но если он делает это в стихах -- то пусть его проклятие будет столь-же красиво, сколь и сильно или пусть он проклинает прозой.

Вы, может быть, со всем этим не согласитесь; -- но мне все таки было приятно завязать с Вами сношения; -- я и прошу Вас верить в искренность моего уважения.

Ваш покорнейший слуга Ив. Тургенев.

Письмо III

50, rue de Douai, Paris. Пятница, 1 Марта 78.

Милостивый Государь,

Я давно собирался отвечать на Ваше большое письмо и присланные брошюры; но все не мог выискать свободного времени -- и теперь еще должен отложить это удовольствие до другого, впрочем не отдаленного дня. В прошлое Воскресенье я Вам писал несколько строк о довольно серьезной болезни нашего общего приятеля Рольстона, который еще на прошлой неделе должен был поехать к Вам в Женеву; но я имею причины предполагать, что мое письмо вовсе не было отправлено; и потому мне приходится, на всякий случай, уведомить Вас, что болезнь его (острый ревматизм), к сожалению, не ослабела с тех пор -- и эпоху его выздоровления определить не возможно. Вероятно, эта болезнь заставит его изменить все его планы {Рольстон перед тем писал мне, что он хочет пожить в России р качестве домашнего учителя в какой-нибудь богатой и респектабельной семье. (Примечание Драгоманова.)}. Он находится здесь в гостинице (Hôtel Byron, 20 rue Laffitte) -- уход за ним хороший; приятели его посещают, старик отец прибыл к нему из Лондона; опасности нет -- но он весьма слаб и не поднимается с постели. Жаль его бедного; все его путешествия ему не удаются.

Отлагаю нашу беседу до другого раза -- а теперь прошу Вас принять уверение в искреннем моем уважении

Ив. Тургенев.

Письмо IV

Les Frènes-Chalet, le 29 Juin 1883

Mon cher Monsieur Dragomanof,

Je suis chargé par mon ami, Monsieur D., de vous faire savoir qu'il se met à votre disposition pour toutes les heures qu'il vous plaira à partir de Samedi.

Recevez mes meilleurs compliments ¹.

Ivan Tourgueneff.

Только подпись сделана рукою Тургенева, который тогда был сильно болен и уже сам не мог много писать. После того я получил телеграмму от 3 июля:

Avez vous reèu ma lettre. Je vous attends demain ².

Tourgueneff.

¹ Дорогой г. Драгоманов.

Мой друг, г. Д[ювернуа], поручил мне уведомить вас, что начиная с субботы, вы можете располагать нм в любое время. Примите мои лучшие пожелания.

Подробнее этот эпизод рассказан в письме М. П. Драгоманова к Е. П. Косач от 7 октября 1883 г. (См. И. Гревс. М. П. Драгоманов о Тургеневе. "Былое" 1925, кн. 3.)

² Получили ли вы мое письмо. Ожидаю вас завтра.

Оставить комментарий Драгоманов Михаил Петрович (bmn@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 11/03/2024. 47k. Статистика. Очерк: Мемуары Мемуары и переписка	Скачать FB2 Ваша оценка:

Драгоманов Михаил Петрович Воспоминания о знакомстве с И. С. Тургеневым