Достоевский Федор Михайлович
И. Ф. Анненский. Искусство мысли
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Достоевский Федор Михайлович
(
yes@lib.ru
)
Год: 1909
Обновлено: 27/04/2017. 61k.
Статистика.
Эссе
:
Критика
О творчестве автора
Скачать
FB2
Оценка:
7.08*10
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
Достоевский в художественной идеологии.
И. Ф. Анненский. Искусство мысли
----------------------------------------------------------------------------
Серия "Литературные памятники" Иннокентий Ф.Анненский, М., "Наука", 1979
----------------------------------------------------------------------------
Статья из
"Второй книги отражений", 1909 г.
Достоевский в художественной идеологии
П. П. Митрофанову {1}
Метафора расцвета как-то вообще мало вяжется с именами русских
писателей. Да и в самом деле, кто скажет, что Лермонтов или Гаршин ушли, не
достигнув расцвета, или о восьмидесятилетнем Льве Толстом что он его
пережил? Все наше лучшее росло от безвестных и вековых корней.
К Достоевскому особенно неприменимо слово
расцвет
. Может быть как раз в
"расцвете" он считал острожные пали {2}.
Но есть и в творчестве этого романиста
поворот
; только это не каторга,
а 1866 год, когда вышло в свет "Преступление и наказание". Как раз в этом
романе впервые мысль Достоевского расправила крылья. Из толчеи униженных и
оскорбленных, от слабых сердец и прохарчинских бунтов, от конурочной мечты и
подпольной злобы писатель выходит в сферу - или, может быть, тоже толчею? -
высших нравственных проблем. Именно к этому времени настолько перегорели в
его душе впечатления тяжелого опыта, что он мог с художественным
беспристрастием волновать читателей идеями правды, ответственности и
искупления. Ни раньше, ни позже 1866 года Достоевский не был и тем чистым
идеологом художественности
, который создал "Преступление и наказание".
Правда, там есть и Лужин, и Лебезятников, но мысль, давняя злобная
мысль подполья, еще не успела вырастить из этих зерен белены Карамазовых.
В косой желтой комнате, правда, уже читают о воскрешении Лазаря, но
Алеша Карамазов, пожалуй, еще даже не родился, а Дунечка только грозит
развернуться в Настасью Филипповну. В романе есть ужас, но еще нет надрыва.
Как роман "Преступление и наказание" по своей художественной стройности
остался у своего автора непревзойденным. В нем есть настоящее единство, в
нем есть не только
сжатость
, но и
центр
. И начало в нем есть, и конец, и
притом эти части
изображены
, а не просто передаются летописцем. Мучительному
нарастанию июльской недели {3} не помешали скучные отступления "Подростка" и
"Карамазовых"; и роман не загроможден, подобно "Идиоту", вставочными
сценами, в которых драма так часто у Достоевского не то что получала
комический оттенок, а прямо-таки мешалась с водевилем. Наконец, роман этот
не поручается и одному из тех излюбленных Достоевским
посредников
, которые
своей очевидной ненужностью местами компрометировали даже "Бесов". Правда, и
в "Преступлении и наказании" есть тоже посредник - таков был, верно, фатум
Достоевского, - но он мотивирован и как действующее лицо, и притом
мотивирован превосходно.
Из романов Достоевского "Преступление и наказание", безусловно, и самый
колоритный. Это - роман знойного запаха известки и олифы, но еще более это -
роман
безобразных
, давящих комнат.
Я читал где-то недавно про Льва Толстого, как он рассказывал план
нового своего рассказа.
Женщина, стыдясь и дрожа, идет по темному саду и где-то в беседке
отдается невидимым жарким объятиям. А кончив отдаваться, на обратном пути,
когда от радости осталось только ощущение смятого тела, вдруг мучительно
вспоминает, что ее видел кто-то светлый, кто-то большой и лучезарно-белый 4.
На фоне этой лучезарной совести, символ которой возник где-нибудь на
луговом просторе или в таинственных лощинах, хорошо выделяется колоритный
символ той же силы в "Преступлении и наказании".
В этом романе совесть является в виде мещанинишки в рваном халате и
похожего на бабу, который первый раз приходит к Раскольникову с удивительно
тихим и глубоким звукосочетанием
убивец
, а потом, еще более страшный, потому
что иронический, кланяется ему до земли и просит прощения за злые мысли,
просит прощения у него... Раскольникова {5}. Чувствуете ли вы это?
Но я не знаю во всем Достоевском ничего колоритнее следующей страницы
"Преступления и наказания".
- Не зайдете, милый барин? - спросила одна из женщин довольно звонким и
не совсем еще осипшим голосом.
Она была молода и даже не отвратительна - одна из всей группы.
- Вишь, хорошенькая! - отвечал он, приподнявшись и поглядев на нее. Она
улыбнулась; комплимент ей очень понравился. - Вы и сами прехорошенькие.
- Какие худые! - заметила басом другая: - из больницы что ль
выписались?
- Кажись, и генеральские дочки, а носы все курносые! - перебил вдруг
подошедший мужик, навеселе, в армяке нараспашку и с хитро-смеющейся харей. -
Вишь веселье!
- Проходи, коль пришел!
- Пройду! Сласть!
И он кувыркнулся вниз.
Раскольников тронулся дальше.
- Послушайте, барин! - крикнула вслед девица.
- Что?
Она сконфузилась.
- Я, милый барин, всегда с нами рада буду часы разделить, а теперь вот
как-то совести при вас не соберу. Подарите мне, приятный кавалер, шесть
копеек на выпивку! Раскольников вынул, сколько вынулось: три пятака.
- Ах, какой добреющий барин!
- Как тебя зовут?
- А Дуклиду спросите.
- Нет, уж это что же, - вдруг заметила одна из группы, качая головой на
Дуклиду. - Это уж я и не знаю, как это так просить! Я бы, кажется, от одной
только совести провалилась...
Раскольников любопытно поглядел на говорившую. Это была рябая девка,
лет тридцати, вся в синяках, с припухшею верхнею губой. Говорила она и
осуждала спокойно и серьезно.
"Где это, - подумал Раскольников, идя далее, - где это я читал, как
один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если
бы пришлось где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке,
чтобы только две ноги можно было поставить, а кругом будут пропасти, океан,
вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, - и оставаться там... и т. д.
{6}
Как изумительно колоритна не эта
риторика
, в конце, конечно, а фон, на
котором она здесь возникла.
И стилем Достоевский редко писал таким сдержанным, с одной стороны, и
колоритным - с другой.
Ни многословной тягучести, ни плеонастических нагромождений.
Удивительна канцелярщина Лужина, такая
серьезная
еще в "Бедных людях".
Но еще выразительнее
ироническая небрежность
Свидригайлова и
восторженная
фигуральность
Разумихина. Избави вас бог, однако, искать здесь слуховой
точности Писемского или театральной виртуозности Островского. Речь героев
колоритна здесь лишь, так сказать, идеологически:
это мысль Достоевского колоритна. Понял и воспринял это свойство от
Достоевского лишь один Чехов и даже перенес на сцену, сделав, таким образом,
шаг вперед в искусстве. Но у самого Чехова этого уже никто не оценил... а
сколькие искажают, да еще добросовестно!..
Вот образчики стиля из "Преступления и наказания".
Свидригайлов.
- А тут еще город! Т. е. как это он
сочинился
у нас, скажите
пожалуйста!
- Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя,
что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо
всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, этак вроде
деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность.
- Целая компания нас была, наиприличнейшая, лет восемь назад:
проводили
время
, и все, знаете, люди с манерами,
поэты были, капиталисты были
. Да и
вообще у нас, в русском обществе, самые лучшие манеры у тех, которые биты
бывали, - заметили вы это? Это ведь я в деревне теперь опустился...
- Да вы не беспокойтесь, я не надоедлив: и с шулерами уживался, и князю
Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой
Мадонне г-же Прилуковой в альбом сумел написать, и с Марфой Петровной семь
лет безвыездно прожил, и в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал, и
на шаре с Бергом, может быть, полечу...
Разумихин.
- Кого? меня! За одну
фантазию нос отвинчу
...
- Ну, а
тот
рассердился...
Ораторствовал
здесь, знания свои выставлял,
да и ушел,
хвост поджав
...
- Не потому, что он вошел
завитой у парикмахера
, не потому, что он свой
ум спешил выставлять, а потому, что он
соглядатай
и
спекулянт
; потому что он
жид
и
фигляр
, и это видно. Вы думаете, он умен? Нет, он дурак, дурак. Ну,
пара ли он вам?..
- Тут, брат,
стыдливость, молчаливость, застенчивость, целомудрие
ожесточенное
, и при всем этом - вздохи, и тает, как воск! Избавь ты меня от
нее
ради всех чертей в мире! Преавенантненькая
!.. Заслужу, головой
заслужу!..
-
Комфортно ужасно
, совершенно как дома, - читай, сиди, лежи, пиши...
Поцеловать даже можно, с
осторожностью
...
От себя Достоевский ни в одном романе не говорит так мало, как в
"Преступлении и наказании".
Но зато здесь язык его местами прямо удивительный:
"... все лицо его было как будто смазано, точно железный замок".
"Взгляд был резок и неподвижен".
"Лужинская чистота и Сонечкина чистота".
"Задрожала, как лист, мелкой дрожью".
"Мучительная, темная мысль поднималась в нем".
"Слышите, как запор брякает".
"И тут
звякнул один удар
".
"...Тихо, с шелковым шумом, опустилась на стул. Светло-голубое, с белою
кружевною отделкой платье ее, точно воздушный шар, распространилось вокруг
стула и заняло чуть не полкомнаты. Понесло духами. Но дама, очевидно, робела
того, что занимает полкомнаты и что от нее так несет духами; хотя и
улыбалась трусливо и нахально вместе, но с явным беспокойством..."
"...Она до того
яростно
стала желать и требовать, чтобы все люди жили в
мире и радости и не
смели
жить иначе".
"С самым неприличным и громким хохотом и
"представьте себе"
без
жилета..."
"
Пас!
и он
стукнул
опять водки".
"
Лихорадка
вполне
охватила
его. Он был в каком-то
мрачном восторге
".
"Он стал в дверях.
Начиналась служба тихо, чинно, грустно
".
II
Но я люблю "Преступление и наказание" не за эти яркие преимущества.
Совсем другое тут привлекательно. Сила и свобода светлой мысли - вот что
захватывает. И потом - мне еще не отрезаны выходы. Меня еще не учат. Хотя
давнее, перегоревшее страдание и сделало мысль "этого" Достоевского уже
суровой, и подчас она даже кажется категоричной, но выбор все же возможен.
Тот, другой выход, - он еще не стал ни смешон, ни ненавистен. А главное, он
есть.
Хочешь - иди за Соней... Ведь Раскольников... не одолел чтения
Евангелия в тюрьме: его задушило-таки под конец - только придавленное Соней,
но снова вспыхнувшее - высокомерие. И после его смерти Соня досталась Федору
Павловичу Карамазову. В родах, правда третьих, и побитая, - она, говорят,
умерла. А этот третий сын и есть Алеша Карамазов. Он немногое сумеет
объяснить тебе, правда, но у него осталась Лизаветина книга, ресурс его
матери. Не нравится?
Что ж? Тогда ступай в книжный склад Д. П. Разумихина. И кулачище же он
стал, Дмитрий-то Прокофьич {7}!
А Дунечка все так же скрещивает руки на груди и так же сверкает... но
теперь у нее какие-то лекции, и Лебезятников иногда, озираючись, приносит ей
прокламации.
Карьера Лужина кончилась, - зарвался и пропал где-то в "не столь
отдаленных".
Но выход Свидригайлова для вас, во всяком случае, остается. И он не
стал еще отвратительным, как тот - намыленный шнурок гражданина кантона Ури
{8}.
Повторяю, мысль ваша еще свободна. О Зосиме не слышно: он еще в миру.
И Петр Верховенский что-то еще в черном теле у женевцев, а Иван
Карамазов - так тот только что еще получил похвальный лист при переходе во
2-й класс гимназии.
После "Карамазовых" и "Бесов" я люблю "Преступление и наказание" еще
больше, и именно за его
молодую серьезность
. Смешно - молодую...
Достоевскому было 45 лет, когда в 1866 г. он держал корректуру "Русского
Вестника"... {9} А все-таки произведение вышло совсем молодое, выстраданное,
суровое... но молодое и свободное. Однако...
Столько раз повторял я здесь про молодость и свободу, - что можно
подумать, что до сих пор
я, читатель
, все еще учусь по романам
нравственности или что я так уж искренно умиляюсь на чьи-нибудь литературные
мыслишки.
Нет... Но молодая мысль... и еще не закрепощенная... Лучше можно
проследить за ее двоением, игра ее еще видней; больше выдает она себя.
Психология у нее уж
слишком блестящая
, а все-таки прозрачная, как тарлатан
{10}. А меня, каюсь, интересует именно
мысль
, и притом не столько
содержанием своим, сколько затейливостью игры, блеском.
Ну, какая там
игра
была в "Бедных людях"?.. Одна струна, да и та на
балалайке. С "Идиотом" тоже ведь плохо, хотя и совсем по-другому. Там душа
иной раз такая глубокая, что страшно заглянуть в ее черный колодец. Но
широко и ярко нет-нет да и развернется мысль в "Преступлении и наказании". А
потом: читайте "Карамазовых" - и самого Достоевского вы увидите разве
мельком, т. е. того Достоевского, который нам еще памятен и известен по
мемуарам, письмам и ранним книгам, - там, в "Карамазовых" открываются скорее
наши исторические глубины, там иногда душа обнажает не только народную свою,
но и космическую сущность. А в романе 1866 г. ведь еще так и сквозит, ведь
там еще жив, еще не перестал болеть даже весь ужас
осторожного опыта
.
Хотите один пример? Останавливало ли ваше внимание когда-нибудь то
обстоятельство, что в дикой, в чадной тревоге Раскольникова всему больше
места, чем
самому убийству
- его непосредственным, почти физическим следам?
Даже самая картина с топором вышла в романе как-то не страшна... и, главное,
не отвратительна. Что-то в ней даже, наоборот, чувствуется
одеревенело-привычное и, пожалуй, чуточку пошлое. Страшно, ужасно даже,
только как-то совсем по-другому, не как должно быть у новичка-убийцы.
Психология так дивно вытачана, так пригнана по болванке, что вам не
так-то легко, положим, уйти от ее захвата. Тут и болезнь - точно болезнь, и
лихорадочный вызов, и травля...
Вы чувствуете, что жизнь, и точно, затирает на Раскольникове кровь так
же неразличимо и полно, как он сам затер ее на своем носке. И все решительно
тут подвертывается кстати - и мать, и Мармеладовы, и Лужин, и Свидригайлов.
Но сравните только сны до и после топора, сравните мысли раньше и позже.
Так ли велика между ними разница, как та, которую бы должна была внести
кровь, т. е. физически, а не морально кровь,
кровь с мозгом
, с
запахом
и с
грязью
, в сны и в явь
впервые запачканного
ею человека? А воспоминание о
Лизавете? Да ведь это жест Раскольникову запомнился... помните, детский-то
испуг на лице... рука вперед... и сама пятится... пятится. Тут что-то