-- Существуют ли у нас в обыкновенное время в уголовных делах пытки?
Всякий судейский с негодованием ответит:
-- Пытки в России уничтожены ещё в конце XVIII века.
А вот что отвечают факты.
В Одессе разбиралось дело об убийстве банкира Лившица.
На скамье подсудимых сидело трое убийц:
-- Томилин, Павлопуло, Львов.
А в числе свидетелей фигурировало около двадцати, которые сознались:
-- В убийстве банкира Лившица.
Уверили, что это:
-- Именно они!
В своё время рассказывали все подробности:
-- Как убивали.
На суде установился прямо "церемониал" допроса этих свидетелей.
Председатель. Свидетель (или свидетельница), что вы знаете по этому делу?
-- По этому делу я ничего не знаю.
Председатель. Г-н товарищ прокурора, не имеете ли вопросов?
Тов. прокурора (заглянув в дело, тихо, даже как будто слегка сконфуженно). Вопросов не имею.
Председатель. Г-да защитники!
Защитник. Скажите, свидетель, вы сознавались в убийстве покойного Лившица?
-- Да, сознавался (сознавалась).
-- И рассказывали все подробности, как вы убивали?
-- Да.
-- И все эти подробности потом оказались ложными?
-- Да, ложными.
-- Скажите, вы знали банкира Лившица?
-- В жизни не видывал.
-- Знали расположение его квартиры? Где он живёт, по крайней мере?
-- Говорю вам, что даже имени его не знал. Вот, когда в газетах прочли, что его убили, тогда только и узнал (узнала), что был в Одессе банкир Лившиц.
-- Почему же вы сознавались в убийстве человека, которого никогда в глаза не видали?
Председатель несколько раз порывался:
-- Г-н защитник...
Но дело было так возмутительно, что даже у председателя не поворачивался язык сказать:
-- Это к делу не относится.
Хотя это и могло не нравиться местному "начальству".
А "начальством", истинным "начальством", "начальством над всеми начальствами" считались Министерство Внутренних дел и всё, что от него.
-- Меня так в полиции били, -- отвечали как один все эти свидетели, взведшие на себя такой страшный поклёп, -- так били, что в чём угодно готов был сознаться!
А одна из свидетельниц быстро распахнула кофточку и показала прямо зияющие раны.
-- Я и до сих пор гнию от этих побоев! -- завопила она.
И это через два года!
Председатель только нашёлся заметить:
-- Свидетельница, потрудитесь вести себя прилично.
Дело было так.
В центре города было совершено преступление, взволновавшее всю Одессу.
Однажды утром нашли банкира Лившица задушенным. Его кухарка лежала в кухне связанною.
Несгораемый шкаф был не тронут. Убийцы ничего не взяли. Что-то случилось. Очевидно, им помешали.
-- Чтобы было разыскано!
И полиция "деятельно принялась за розыски".
Хватали направо, налево.
И вскоре оказалось на дознании столько сознавшихся и столько оговорённых, что у полиции голова пошла кругом.
Все сознавались, и все показания противоречили друг другу!
На одном все "спотыкались".
И концы в воду. Следов никаких.
-- Если бы деньги взяли -- плёвое дело найти! -- говорила полиция. -- Пойти по вертепам, по притонам. Наверное, где-нибудь, подлец, полупьяный сидит по четвертному билету на чай швыряет. Дальше не уйдёт! Себя обнаруживает.
А тут:
-- Следов никаких!
Город возмутился. Начальство возмутилось.
Показывает подробно:
-- Когда, с кем, каким образом убивал!
Но описать расположение комнат не может.
Врёт такое, -- ничего даже подходящего.
То же и с наружностью Лившица.
-- Сам своими руками душил! Помогали такой-то, такой-то.
А дойдёт до вопроса:
-- А какой из себя был Лившиц?
Ничего похожего.
Приходилось следователю им же доказывать:
-- Врёте на себя!
Многие даже и после этого не хотели во вранье сознаваться.
Стояли на своём:
-- Сказал, что я. Я и есть. Я убил.
На суде их спрашивали:
-- Что же заставляло вас так запираться на свою голову?
Ответ был один и тот же:
-- Из боязни. Боялся (боялась), опят полиции отдадут. На дознании говорили: "Отречёшься от показаний, скажешь: "Били!" -- помни, опять к нам для дополнительного дознания попадёшь. Тогда уж не прогневайся". Лучше на каторгу!
Дело среди этих "чистосердечных сознаний" запуталось так, что потеряли надежду его и распутать.
Пока, наконец, истинные виновники не нашлись совершенно случайно.
Один из них, -- Павлопуло, -- был даже возвращён с дороги на каторгу. Он успел уж попасться в другом городе, по другому делу, и "заслужил каторгу".
На суде открылась вся картина истязаний.
Было тяжело дышать, слушая.
Словно присутствовали при процессе в XVII веке.
Подсудимая Хана Луцкер, сообщница в убийстве, ничего не слышала.
Приходилось кричать.
А в деле были показания:
-- Луцкер шепнула: "Пора". Я шепнул Луцкер: "Подожди здесь".
-- От битья при дознании оглохла!
Подсудимая Лея Каминкер, -- кухарка, она и "подвела" убийц, связывание было комедией, -- жаловалась, что:
-- Едва дышит от побоев!
По просьбе защиты был оглашён протокол медицинского осмотра её через две недели после убийства.
Когда она уже две недели сидела в участке.
-- Половина головы чёрная от кровоподтёка, болезненного при дотрагивании.
-- Как вы это объясните? -- обратился защитник к приставу, производившему всё дознание.
Франт-пристав в белоснежных замшевых перчатках и мундире "гвардейского образца" очень любезно ответил:
-- А это их тогда Томилин, после убийства, свистнул! Озверел очень, что даром проработали!
Защитник просил огласить протокол медицинского осмотра при аресте.
Среди подробнейшего описания следов верёвок и ссадин при связывании:
-- Величиной в серебряный пятачок... в гривенник...
Ни о каком кровоподтёке "в половину головы" ни слова.
Дело было ясное.
"Под Томилина" работал кто-то другой.
Кровоподтёк "в полголовы", которого никто не видит! И который через две недели сохраняет такую болезненность, словно его нанесли вчера!
Один из подсудимых, четвёртый убийца, -- мужчина, по общим показаниям, роста геркулесовского, силы необычайной, которого боялись все остальные, -- не дождался суда: повесился в участке во время производства дознания.
Всякому было ясно, что не перспектива старой знакомой тюрьмы и не каторга, с которой какой "варнак" не уверен "фартом убежать", так насмерть перепугали геркулеса, человека больше, чем бывалого, преступника-рецидивиста!
Всякий знакомый с преступным миром знает, какая редкость среди этих людей самоубийство. Как цепляются они за эти жалкие, несчастные обломки жизни. Чем меньше у человека остаётся, тем оно ему дороже. Эти люди, не жалеющие чужой жизни, своей дорожат как никто. И на каторге ею дорожат куда больше, чем на воле! Эти люди "животолюбивы" прежде всего. Какой "каторжной" даже для каторги жизни не перетерпит человек в надежде на "фарт", -- случай, удачу! Каких розг! Каких, бывало, плетей. Нужны истязания нечеловеческие, чтобы довести, наконец, "варнака" до самоубийства!
-- Побоев не выдержал! -- показывали свидетели, содержавшиеся, "в качестве обвиняемых", в одном участке с повесившимся.
Потом, на Сахалине, я встретился с двумя из убийц Лившица -- Павлопуло и Томилиным.
Волосы вставали дыбом слушать Павлопуло, как:
-- Из них добывали сознание.
Томилин молчал.
Он предупредил меня через доктора:
-- Попросите приезжего барина, -- пусть меня не спрашивает. Я ничего не скажу.
Но товарищи по камере этого страшного человека со спокойным, добродушным даже лицом и холодными "стальными" глазами, рассказывали мне о мечтах Томилина:
-- Гордый очень. Своё в ум взял. Бежать всё хочет. Били его -- страсть! В Одест норовит. С приставом сосчитаться.
Они назвали фамилию. Фамилия была та.
-- Тем только и жив!
-- Убить хочет?
-- Зачем! Это ему не по сердцу. Детки, слыхать, у пристава есть.
-- Ну?
-- Рестант у нас тут был, с Кавказа, Гулиев-Богодуров по прозванию. Помер -- Сака?лина не выдержал. Человечишка был дрянь, -- одначе, отплатить ему удалось хорошо. Обидел его кто-то там, на Кавказе. А он у обидчика дочку, имназистку, на дороге перенял и расплатился. Изнасильничал девочку и зарезал. "На!" Убить что? Умереть! Момента! Нет, ты поживи да подумай. Как твоя дочка кончалась! До гробовой доски вспоминай. Пред этакой-то жизнью смерть что! Конфетка! Очень это Томилину понравилось!
-- Что ж, он детей у своего пристава насиловать собирается?
-- Зачем насиловать! Так, потешиться. Чтобы знаки после смерти остались. "Не сразу, мол!" Чтобы потом мурашки всю жизнь у родителя по голове ходили: "как мои детки за меня мучились!"
-- Зверь!
-- И с ним звери!
Исполнить этого Томилину, слава Богу, не удалось.
Но подумайте, что же нужно, чтобы человека до такого озверения довести?
Какие "побои" должны были быть, если человек, среди розг и плетей, о них не забывал.
-- Вот это были мучения!
Вернёмся к процессу.
Среди этого "процесса XVII века", среди рассказов об истязаниях и пытках "при дознании", автор этого "дознания", пристав, помощники, щёголеватые околоточные в белоснежных перчатках и, по-одесски, мундирах "гвардейского образца" любезно давали показания:
-- Чистосердечно сознался.
Защитники пробовали было:
-- Скажите, свидетель...
Но председатель тут уж набирался духа:
-- Защитник, вы должны знать, что свидетель может не отвечать на уличающие его самого вопросы? Зачем же и задавать бесполезные вопросы?
-- Прошу занести в протокол!
-- Будет занесено.
И было занесено.
Дело было так вопиюще, что даже цензора возмутились. Даже подцензурным одесским газетам было разрешено напечатать все эти подробности.
Результат?
Никакого.
Имелись десятки свидетельских показаний. Имелись несомненные доказательства: эти "чистосердечные" взваливания на себя убийства. Имелась даже вещественная улика: протокол о "кровоподтёке в полголовы", впервые появившемся у Леи Каминкер через две недели после ареста при участке.
Всё, что нужно для возбуждения дела об истязании.
Было прокурорским надзором возбуждено дело?
Никакого.
Все эти "занесения в протокол" так и похоронены в архивах одесского окружного суда.
Единственным нравоучением, вытекшим из всех этих открытий и разоблачений, было председательское:
-- Свидетельница, надо вести себя приличнее!
И имена всех этих "авторов дознания" я прочёл среди героев, действовавших на одесских улицах в памятные октябрьские дни 1905 года.
Все со времени дела Лившица очень ушли по службе!
-- Но, -- скажете вы, -- то в Одессе. Город не в счёт. Там и теперь...
О теперешних временах разговора нет.
Мы говорим "о временах мирных", которые когда-нибудь да наступят же, и которые мы хотим очистить от мути, грязи и скверны прошлого.
-- Но и мирные времена! То Одесса! Где десять лет мог безнаказанно свирепствовать Зеленой, который на вопрос проезжего высокопоставленного лица: "Ну, что, градоначальник, всё ругаешься?" -- "браво" ответил: "Рад стараться!"
Провинция не в счёт? Вот вам Москва.
В Москве помнят, конечно, опереточного актёра И. П. Долина, талантливого артиста, рано покинувшего жизнь.
Долин жил в меблированных комнатах на Тверской.
Однажды у него из ящика письменного стола пропали золотые часы с массивной цепью и кучей брелков, которых у Долина была такая масса, что они звенели на ходу как золотые кандалы.
Долин заявил полиции.
Подозрение пало, конечно, как всегда в таких случаях:
-- Первым долгом на прислугу.
Номерной и горничная были взяты в сыскную:
-- К Эффенбаху.
Тогдашнему московскому Лекоку.
Прошло две недели.
Долин осведомился.
-- Ещё запираются. Но скоро надоест. Сознаются.
Как вдруг пропажа и вор отыскались.
В ссудную кассу, в Газетном переулке, явилась молодая женщина, плохо говорящая по-русски, заложить часы с золотою цепью и массой брелков.
Содержатель ссудной кассы прочёл на брелках:
И. П. Долину от поклонниц... Талантливому И. П. Долину... Долину... Долину...
Содержатель ссудной кассы послал за полицией. Молодую женщину арестовали.
Оказалось, что это француженка, гувернантка без места, жившая в тех же номерах и часто бывавшая у Долиных.
Не подозревая, чтобы полиция предупреждала все ссудные кассы, она выждала время, пока дело "несколько забылось", и отправилась закладывать украденные ею вещи.
Она созналась. Рассказала, как она зашла к Долиным, когда в номере никого не было. Как воспользовалась этим.
Номерного и горничную выпустили из сыскного отделения, где они:
-- Вскоре должны были сознаться Эффенбаху.
Номерной сейчас же уехал в деревню:
-- На поправку.
А горничную я видел сам, своими глазами.
Её показала мне жена Долина:
-- Посмотрите, что с человеком сделали!
Она проводила меня в каморку, где за ситцевой занавеской лежала охавшая и стонавшая женщина.
Уговорила её показаться.
-- Чего уж тут стесняться?
Несчастная буквально вся была иссечена.
Спина, ниже спины, ноги.
-- Повернись.
Были иссечены грудь, живот.
-- Как уж не по чем стало сзади сечь, -- как ударят, я без чувств, -- стали сечь спереди. "Сознавайся" да "сознавайся". Ещё бы немножко, -- и взяла бы, может, на себя. Не в себя стала приходить.
Ведь "не сама же себя высекла"[*] несчастная баба?
[*] - Н. В. Гоголь "Ревизор. Действие IV. Явление XV". Прим. ред.
-- Жаловаться?
Болело, гноилось у неё всё это, не могла она повернуться без нестерпимой боли, но когда только сказали:
-- Жаловаться на полицию!
Она так заёрзала, словно угорь на горячей сковородке, что пришлось успокаивать:
-- Лежи! Лежи! Не бойся! Никто не будет жаловаться!
Одна мысль иметь опять дело "со страшной полицией" приводила её в неописуемый ужас:
-- Оставьте! Я повешусь! Я, ей Богу, повешусь!
-- Сколько раз, -- говорил мне один мой знакомый, бывший судебным следователем в Москве, -- сколько раз мне хотелось зацепить этого знаменитого Эффенбаха! Нет, срывается! Налицо улики! Истязания были, несомненно. Не подцепишь! На днях ещё. Приводят мужика. Сознался в небывалом преступлении. Истязали! Спрашиваю: "Били?" -- "Моченьки, -- говорит, -- нет. Что хотят, то на себя и взведёшь!" -- "Как били, показывай!" -- "Мягким чем-то по голове. Мягкое, а словно пуд!" Это у них мешочки такие длинненькие, с песком, приспособлены. "Пойдёт, начнёт молотить. На коленки перед ним, а ему-то ещё и способнее. Сидишь в каморке, темно, а как ключ в двери застукает, -- ровно мышь в мышеловке замечешься. Сейчас войдёт!" -- "Кто же бил?" -- "Сам начальник. Его все другие так "начальником" и звали!" Только этого и надо. Сам Эффенбах попался! -- "Такой, -- мужик продолжает, -- мужчина огромаднейшего роста, в плечах косая сажень. Страшенный, чисто слон!" Перо из рук вывалилось. А Эффенбах-то, знаете, роста ниже среднего, худенький! Ведь несомненное "противоречие в показании". Неопровержимое доказательство: "Врёт!" Настаиваю: "Да ты вспомни! Может, не такой он! Может, маленького роста!" Мужик на своём: "Говорю -- слон! По силе видать! Нешто махонький так может?" А между тем, несомненно, что Эффенбах, раз его "начальником" звали. Это у наших "agents de suretИ" [здесь: агенты охранки - фр.] такая иностранная привычка. С Парижа взяли! Модники!
-- Чем же вы объясняете?
-- Да чего же тут объяснять? С сиденья в темноте, в этаком-то душевном состоянии, под такими-то ударами, -- мало ли что человеку покажется! Карапуз с богатыря! Они им какой-то сверхчеловеческий ужас битьём в такой обстановке внушают! У человека так все представления перепутаются, так начнёт галлюцинации с правдой мешать, -- никаких оснований для дела!
-- Ну, а зацепили бы Эффенбаха, -- дело пошло бы?
Следователь подумал:
-- Н-не думаю! Сказали бы: человек нужный. Но хоть пугнуть бы бестию. Хоть для очистки совести.
Это -- Москва. А вот Петербург.
Лет пять тому назад в петербургском окружном суде разбиралось "пустячное дело".
Два брата-татарина, официанты на Николаевском вокзале, обвинялись в краже.
Какой-то отъезжающий зашёл в буфет, спросил себе бутылку пива, расплатился, пошёл садиться в поезд, на платформе хвать, -- бумажника с деньгами нет.
-- Очевидно, расплачиваясь, выронил.
Он вернулся. Лакей, который подавал:
-- Никакого бумажника на полу не видал. Мало ли тут народа ходит.
Господин -- станционного жандарма.
Обыскали лакея, -- ничего. Обыскали его брата, -- нашли "часть денег". Бумажник и остальные, очевидно, куда-нибудь успел спрятать.
Клянётся и божится:
-- Деньги наши. Накопленные.
Братьев передали в сыскное отделение.
Через несколько времени они сознались.
-- Господин обронил, Али заметил, поднял, передал брату, разделили.
Только куда Али дел доставшиеся на его долю деньги и бумажник, -- Али, "несмотря на все увещания", сказать отказался.
Настал день суда.
Братьев защищал помощник присяжного поверенного "по передоверию от патрона".
-- Дело выеденного яйца не стоит. Сознались!
Вопрос председателя:
-- Признаёте ли себя виновным?..
-- Так тошно. Оба виноват!
Заключение прокурора:
-- Ввиду полного сознания подсудимых не вижу надобности в допросе свидетелей.
-- Вы, г-н защитник?..
Защитник, к которому перед делом подошёл один из свидетелей, взволнованный:
-- Вы защищаете подсудимых таких-то?
И о чём-то с жаром ему говорил.
Защитник:
-- Прошу допросить свидетелей!
Председатель посмотрел с недоумением и отвращением:
-- На юридического младенца.
Ведь посылают же этаких юридических молокососов!
Сознались, -- и свидетели.
Только судей задерживать!
Пожал плечами:
-- Суд постановил допросить свидетелей.
Первый же -- потерпевший. Нарочно из имения приехал к делу.
-- Господа судьи! Эти люди обвиняются безвинно! Мой грех невольный! Деньги-то нашлись. И бумажник -- вот он. За подкладку провалился. Так и ходил. А стали перешивать пиджак, -- за подкладкой-то...
Председатель к подсудимым:
-- Как же вы сознались, когда никакой и кражи-то не было?
Подсудимые переглядываются между собой. Словно советуются: