Доде Альфонс
Жак

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Jack, другой вариант перевода названия: "Джек").
    Современные нравы
    Перевод и предисловие Алексея Плещеева.
    Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", NoNo 3-8, 1876.

   

ЖАКЪ.

СОВРЕМЕННЫЕ НРАВЫ.

Альфонса Додэ.

<Перевод и предисловие> А. П<лещеева>.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

   Альфонсъ Додэ, романъ котораго "Фромонъ младшій и Рислеръ старшій", появившійся въ прошедшемъ году, имѣлъ такой огромный успѣхъ -- далеко не новичекъ въ литературѣ. Онъ написалъ уже много. Стихи, сказки, театральныя пьесы -- во всемъ онъ пробовалъ свои силы; но всѣ эти произведенія, болѣе или менѣе нравившіяся публикѣ, однакожъ, не выдвигались особенно. Только теперь попалъ онъ, кажется, на свою настоящую дорогу. Его также слѣдуетъ причислить къ реальной школѣ, ведущей начало свое отъ Стендаля и Бальзака и блистательнѣйшими представителями которой считаются, въ настоящее время, Флоберъ и Зола. Но у него, сильнѣй, чѣмъ у нихъ, звучитъ поэтическая струна; и, кромѣ того, вы безпрестанно чувствуете въ его произведеніяхъ присутствіе самого автора; это отсутствіе объективности, эта привычка прямо выражать сочувствіе къ своимъ дѣйствующимъ лицамъ или смѣяться надъ ними можетъ, пожалуй, считаться недостаткомъ; но вы охотно прощаете это Альфонсу Додэ, за его крайне симпатичную личность, къ которой вы, по мѣрѣ того, какъ подвигаетесь въ чтеніи его романовъ, все больше и больше привязываетесь. Въ этомъ отношеніи онъ напоминаетъ Диккенса; да и вообще въ немъ слышится вѣяніе великаго англійскаго юмориста. Эта склонность выставлять скорѣе смѣшныя, нежели дурныя стороны характера, это стремленіе отыскать человѣческія примиряющія черты въ самыхъ испорченныхъ натурахъ -- все это -- свойства, которыми отличался Диккенсъ; наконецъ, у Альфонса Додэ, какъ и у Диккенса, чуть не въ каждомъ романѣ являются дѣти, къ которымъ онъ относится съ трогательной задушевностью. Эмиль Зола, посвятившій Альфонсу Додэ весьма подробный этюдъ, говоритъ, что его въ особенности любятъ женщины, которымъ нравится его субъективность, потому что онѣ находятъ въ немъ свою собственную нервную чувствительность, свою душу и сердце. По мнѣнію Зола, это большое счастье для реальной школы, что она имѣетъ въ рядахъ своихъ такого обаятельнаго писателя, открывающаго двери для романистовъ болѣе суровыхъ, слѣдующихъ за нимъ.
   И, въ самомъ дѣлѣ, хотя Додэ изображаетъ дѣйствительность такою, какою она есть, безъ всякихъ прикрасъ, безъ лжи и манерности, однако, оставаясь глубоко правдивымъ, онъ, въ то же время, совершенно чуждъ безпощадной суровости, пессимизма и мизантропіи. У него никогда не слышится злобной и рѣзкой ноты. Его оружіе -- тонкая, изящная, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, меткая иронія. Самыя мрачныя, неприглядныя картины въ его романахъ утрачиваютъ все рѣзкое и отталкивающее, благодаря его юмору и той поэтической искрѣ, которая живетъ въ его сердцѣ.
   "Жакъ", предлагаемый здѣсь читателямъ въ нѣсколько сокращенномъ видѣ, есть, по нашему мнѣнію, лучшее произведеніе Альфонса Додэ. Нигдѣ до сихъ поръ не было у него такой ширины захвата, такого разнообразія въ изображеніи современныхъ французскихъ нравовъ. Притомъ-же, и самая тэма очень нова. Авторъ разсказываетъ намъ исторію сына кокотки. Такихъ положеній, какъ здѣсь, намъ не случалось встрѣчать въ другихъ французскихъ романахъ. Если отношенія Жака къ человѣку, съ которымъ живетъ его мать, нѣсколько и напоминаютъ отношенія Копперфильда къ отчиму, то зато личность этого любовника, личность Жака и его матери всецѣло принадлежатъ автору. Особенно удалась ему мать. Это лицо въ высшей степени реально и характерно, и французскіе критики совершенно справедливо замѣчаютъ, что Альфонсъ Додэ выказалъ большой художественный тактъ, не сдѣлавъ ея дурной, отталкивающей женщиной, а только легкомысленной, и даже придавъ ей нѣкоторыя симпатическія черты. Слѣдуя пріему всѣхъ реалистовъ новой школы, Альфонсъ Додэ въ одинаковой степени обращаетъ вниманіе какъ на развитіе характера главнаго лица, такъ и на изображеніе вліяющей на него среды. Онъ вводитъ читателя въ различные слои общества: въ первой части онъ знакомитъ его съ кружкомъ "неудачниковъ" ratés, потерпѣвшихъ крушеніе на разныхъ поприщахъ -- на литературномъ, артистическомъ, ученомъ и изъѣденныхъ самолюбіемъ; во второй части дѣйствіе переносится въ міръ рабочихъ, съ ихъ кипучей дѣятельностью, съ ихъ печалями и радостями. Авторъ рисуетъ превосходную картину кузнечныхъ мастерскихъ и домашняго быта ремесленниковъ.
   Роману Альфонсъ Додэ предпослано слѣдующее посвященіе: "Эта книга скорби, гнѣва и ироніи посвящается Густаву Флоберу, моему другу и учителю".
   

I.
Мать и ребенокъ.

   -- Черезъ Д., господинъ ректоръ, черезъ Д. Его имя пишется и произносится на англійскій манеръ... Djack (Джэкъ). Крестный отецъ ребенка былъ англичанинъ; онъ служилъ майоромъ въ индійской арміи... лордъ Пимбокъ. Вы, можетъ быть, знаете? Достойнѣйшій человѣкъ и самаго аристократическаго происхожденія... но понимаете, г. аббатъ, самаго аристократическаго; и какой вальсёръ... Онъ умеръ, впрочемъ, и ужасной смертью, въ Сингапурѣ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, на великолѣпной охотѣ за тиграми, которую устроилъ въ честь его одинъ раджа изъ его друзей... Эти раджи, должно быть -- настоящіе монархи... Особливо этотъ -- очень извѣстенъ тамъ... какъ бишь его имя?.. Ахъ Господи! такъ и вертится на языкѣ. Рана... Рама...
   -- Извините, сударыня, отвѣчалъ ректоръ, невольно улыбаясь этой болтовнѣ и этимъ безпрестаннымъ скачкамъ отъ одной мысли къ другой:-- что же мы поставимъ послѣ Жака?..
   Облокотясь на письменный столъ и слегка наклонивъ голову, аббатъ искоса посматривалъ лукавымъ и проницательнымъ взглядомъ монаха на молодую женщину, сидѣвшую передъ нимъ, съ своимъ Жакомъ (черезъ Д.) Это была элегантная, безупречно одѣтая, сообразно модѣ и сезону, особа (дѣло происходило въ декабрѣ 1858 г.). Въ богатствѣ ея чернаго туалета, въ скромной оригинальности ея шляпки, въ мягкости ея мѣха сказывалась спокойная роскошь женщины, обладающей каретой, и отъ своихъ опрятныхъ ковровъ прямо переходящей къ подушкамъ своего экипажа, не подвергая себя промежуточнымъ неудобствамъ улицы. У ней была очень маленькая голова, отчего женщины всегда кажутся больше, красивое личико, подвижное, улыбающееся, съ наивными, ясными глазами и очень бѣлыми зубами, которые она то и дѣло показывала. Эта подвижность чертъ ея, казалась необычайной; и не знаю, что-то въ этой веселой физіономіи, можетъ быть, нижняя губа, слегка оттопыренная, вслѣдствіе безпрерывной потребности говорить, можетъ быть, узкій лобъ подъ спущенными, блестящими волосами, указывало на отсутствіе размышленія, на нѣкоторую ограниченность ума и объясняло ежеминутныя скобки въ разговорѣ этой хорошенькой женщины. Что касается ребенка, то представьте себѣ мальчугана лѣтъ семи или восьми, поджараго, слишкомъ быстро ростущаго и одѣтаго по англійски, какъ этого требовало Д., т. е. съ голыми икрами, въ токѣ съ серебрянными репейками и въ пледѣ. Костюмъ, можетъ быть, шелъ къ его возрасту, но не шелъ къ его длинной фигурѣ и шеѣ, уже довольно плотной; онъ видимо стѣснялъ его. Неловкій, застѣнчивый, съ опущенными глазами мальчикъ, отъ времени до времени, бросалъ безнадежный взглядъ на свои голыя озябшія ноги, какъ-бы проклиная въ душѣ лорда Пимбока и всю индійскую армію, по милости которыхъ онъ былъ облеченъ въ подобное одѣяніе. Наружностью онъ походилъ на мать; но въ чертахъ его было болѣе изящества и благородства. При томъ, это было полное превращеніе физіономіи хорошенькой женщины въ физіономію умнаго мужчины. Тотъ-же взглядъ, но глубже; тотъ-же лобъ, но шире; тѣже губы, но сжатыя болѣе серьёзнымъ выраженіемъ.
   На лицѣ женщины мысли и впечатлѣнія, не оставляя ни слѣда, ни морщинки, скользили съ такой поспѣшностью, такъ быстро прогоняли другъ друга, что взглядъ ея постоянно выражалъ удивленіе, -- куда это они исчезли?-- У ребенка, напротивъ, замѣчалась устойчивость мысли, и его черезъ чуръ задумчивый видъ могъ бы даже внушать опасеніе, еслибы къ этому не присоединялись нѣкоторая лѣность движеній и какая-то изнѣженность всего его маленькаго существа -- ласковость и застѣнчивость мальчика, воспитаннаго посреди материнскихъ юбокъ.
   Въ эту минуту, прислонясь къ ней и засунувъ одну руку въ муфту ея, онъ съ нѣмымъ восторгомъ слушалъ, какъ она говорила, по временамъ, боязливо и съ любопытствомъ взглядывая на аббата и на все окружавшее его. Онъ обѣщалъ не плакать. Но иногда, однакоже, у него вырывался вздохъ, какъ будто остатокъ рыданія, и его бросало въ дрожь. Тогда глаза матери останавливались на немъ и, казалось, говорили: "Помни, что ты обѣщалъ мнѣ". И ребенокъ тотчасъ же подавлялъ свой вздохъ и свои слезы. Но въ немъ проглядывало большое горе, то гнетущее впечатлѣніе одиночества и покинутости, какое всегда производитъ первый пансіонъ на ребенка, долго остававшагося въ родительскомъ домѣ.
   Эти свѣдѣнія о матери и ребенкѣ, полученныя аббатомъ, могли бы удовлетворить поверхностнаго наблюдателя; но отецъ О., болѣе двадцати пяти лѣтъ завѣдывавшій аристократическимъ учебнымъ заведеніемъ вожирарскихъ іезуитовъ, слишкомъ хорошо зналъ свѣтъ и всѣ оттѣнки высшаго парижскаго общества, его языкъ и манеры, для того чтобы не угадать въ матери новаго ученика кліентку совершенно особаго рода.
   Апломбъ, съ которымъ она вошла въ его кабинетъ, апломбъ, очевидно искуственный, ея манера садиться, откидываясь назадъ, этотъ молодой, нѣсколько принужденный смѣхъ и, въ особенности этотъ потокъ словъ, которымъ она какъ будто старалась замаскировать какую-то смущавшую ее затаенную мысль -- все это порождало въ аббатѣ недовѣрчивость. Но, къ несчастью, въ Парижѣ всѣ слои общества такъ перемѣшаны; демаркаціонная линія между модными женщинами хорошаго и дурнаго круга, между лореткой, которая держится, и маркизой, которая отдается, сдѣлалась, вслѣдствіе общности удовольствій, прогулокъ, туалетовъ, до такой степени тонкой и незамѣтной, что самый опытный, изощренный взглядъ можетъ ошибиться съ перваго разу. Вотъ почему патеръ такъ внимательно наблюдалъ эту женщину.
   Въ особенности сбивалъ его съ толку этотъ безсвязный разговоръ. Онъ не имѣлъ времени ничего сообразить посреди этихъ прихотливыхъ выходокъ, этихъ вольтъ-фасовъ, этихъ скачковъ бѣлки въ клѣткѣ. Но, однакожъ, его сужденіе, какъ ни старались, можетъ быть, сбить его, было уже на половину составлено. Смущеніе матери, когда онъ спросилъ ее, какое еще у ребенка имя, кромѣ Жака, заставило его окончательно остановиться на этомъ сужденіи. Она покраснѣла, сконфузилась и, послѣ минутнаго калебанія, отвѣчала.
   -- Извините... я и забыла... Я до сихъ поръ не представилась вамъ... Боже мой! гдѣ у меня была голова? И, вынувъ изъ кармана крошечный porte-cartes изъ слоновой кости, весь раздушенный, какъ подушечки для бѣлья, она подала аббату визитную карточку, гдѣ длинными буквами было напечатано ничего не означавшее имя: "Ида де Баранси". Ректоръ какъ-то странно улыбнулся.
   -- Это -- также и имя ребенка? спросилъ онъ.
   Вопросъ былъ почти дерзкій. Дама поняла это, еще болѣе смутилась и постаралась скрыть свое смущеніе, принявъ гордый видъ.
   -- Разумѣется, г. аббатъ...
   -- А! серьёзнымъ тономъ произнесъ патеръ.
   Теперь онъ, въ свой чередъ, не зналъ какъ выразить то, что ему нужно было сказать. Онъ вертѣлъ въ рукахъ визитную карточку, при чемъ его губы слегка дрожали, какъ у человѣка, понимающаго, какое значеніе и дѣйствіе должны будутъ имѣть слова, которыя онъ готовится произнесть. Вдругъ онъ всталъ и, подойдя къ большому окну, выходившему въ садъ, облитый красноватымъ свѣтомъ зимняго солнца и гдѣ виднѣлись высокія густыя деревья, постучалъ въ стекло. Черный силуэтъ промелькнулъ передъ окнами, и молодой священникъ тотчасъ-же появился въ кабинетѣ.
   -- Погуляйте, мой добрый Дюффьё, съ этимъ ребенкомъ, сказалъ ректоръ.-- Покажите ему нашу церковь, наши оранжереи. Бѣдняжка скучаетъ.
   Жакъ подумалъ, что эта прогулка служитъ только предлогомъ для того, чтобы сократить его прощанье съ матерью, и во взглядѣ его выразились такое отчаяніе и такой ужасъ, что ректоръ поспѣшилъ успокоить его.
   -- Не бойся, крошка, сказалъ онъ ласково.-- Мама твоя не уѣдетъ... она будетъ здѣсь...
   Ребенокъ все еще колебался,-- "Ступай, мой другъ!" произнесла г-жа Баранси съ жестомъ королевы. Тогда онъ немедленно вышелъ, безъ слова, безъ жалобы; словно жизнь ужь пригнула его и приготовила ко всякому порабощенію.
   По уходѣ его, въ кабинетѣ на минуту водворилось молчаніе. Слышались удалявшіеся шаги ребенка и его спутника и хрустѣнье жосткаго песка подъ ногами ихъ; трескъ огонька въ каминѣ, чириканье воробьевъ на деревьяхъ; дѣтскіе голоса, звуки фортепьяно... Въ домѣ стоялъ гулъ, какой всегда бываетъ въ большомъ пансіонѣ въ классное время...
   -- Этотъ ребенокъ, кажется, очень любитъ васъ, сударыня? сказалъ ректоръ, котораго тронуло послушаніе Жака.
   -- Какъ ему не любить меня? отвѣчала г-жа Баранси, можетъ быть нѣсколько мелодраматически.-- У бѣднаго малютки только и есть на свѣтѣ, что мать!
   -- А! вы -- вдова?
   -- Увы! г. ректоръ. Мужъ мой умеръ десять лѣтъ тому назадъ, въ самый годъ нашей свадьбы и при очень грустныхъ обстоятельствахъ. Ахъ! г. аббатъ, романисты, выдумывающіе разныя приключенія, не подозрѣваютъ, что иногда самая обыкновенная жизнь можетъ наполнить десять романовъ!.. Моя жизнь служитъ тому доказательствомъ. Да вотъ... Графъ де Баранси принадлежалъ, какъ вы можете уже судить по его имени, къ одной изъ самыхъ старинныхъ фамилій въ Турэни...
   Она неловко попала. Аббатъ именно родился въ Амбуазѣ и отлично зналъ все дворянство своей провинціи. Въ туже минуту, въ сомнѣніяхъ его ума графъ де Баранси занялъ мѣсто рядомъ съ лордомъ Пимбокомъ и сингапурскимъ раджей. Но онъ, однакожь, не выказалъ этого и довольствовался тѣмъ, что мягко прервалъ мнимую графиню:
   -- Не раздѣляете ли вы, сударыня, моего мнѣнія, что было бы жестоко удалить отъ васъ такъ рано ребенка, который къ вамъ такъ привязанъ? Онъ еще очень молодъ. И будетъ ли онъ въ силахъ перенести горе подобной разлуки?
   -- Но вы ошибаетесь, г. аббатъ, отвѣчала она наивно.-- Жакъ -- очень крѣпкій ребенокъ. Онъ никогда не былъ боленъ. Можетъ быть, онъ немножко блѣденъ; но это -- слѣдствіе парижскаго воздуха, къ которому онъ не привыкъ.
   Аббатъ, которому надоѣло, что она не угадываетъ его мысли, продолжалъ на этотъ разъ болѣе вразумительно.
   -- Впрочемъ, въ настоящую минуту, наши дортуары полны... учебный годъ близокъ къ концу. Мы должны были отказать уже нѣсколькимъ новымъ ученикамъ до будущаго года. Я былъ бы вамъ очень обязанъ, еслибъ и вы подождали до этого времени. Тогда, можетъ быть, мы попытаемся... впрочемъ, я ни за что не отвѣчаю... Она поняла. "Стало быть, сказала она поблѣднѣвъ:-- вы не согласитесь принять моего сына? Не объясните ли вы мнѣ, по крайней мѣрѣ, почему?"
   -- Я отдалъ бы все на свѣтѣ, сударыня, отвѣчалъ аббатъ.-- чтобъ этого объясненія не было. Но, ужь если вы непремѣнно хотите, то я скажу вамъ, что заведеніе, во главѣ котораго я стою, требуетъ отъ семействъ, довѣряющихъ ему дѣтей своихъ, исключительныхъ нравственныхъ условій. Въ Парижѣ нѣтъ недостатка въ свѣтскихъ учебныхъ заведеніяхъ, гдѣ вашъ маленькій Жакъ найдетъ всѣ попеченія, въ которыхъ онъ нуждается. Но у насъ это невозможно. Я васъ умоляю, прибавилъ онъ, при видѣ ея протестующаго жеста:-- не требуйте отъ меня дальнѣйшаго объясненія; я не вправѣ ни о чемъ васъ спрашивать, ни въ чемъ упрекать васъ... Я очень соболѣзную о томъ огорченіи, которое причиняю вамъ въ настоящую минуту; и вѣрьте, что суровость моего отказа столь же тяжела для меня самого, какъ и для васъ.
   Пока аббатъ говорилъ, лицо г-жи Баранси прошло черезъ всѣ впечатлѣнія горя, негодованія, смущенія. Сначала она попробовала было не уступать, держать прямо голову и не сбрасывать свѣтской маски; но добрыя слова ректора тронули эту дѣтскую душу, и у молодой женщины хлынули слезы, полились жалобы, признанія. О! она была очень несчастна; никто не зналъ сколько она уже выстрадала изъ-за этого ребенка. Ну, да! у бѣднаго малютки не было отца, не было имени; но развѣ можно было ставить ему въ преступленіе его несчастіе и. дѣлать его отвѣтственнымъ за вину его родителей? "Ахъ! г. аббатъ, г. аббатъ, умоляю васъ..."
   И, говоря, она въ какомъ-то наивномъ порывѣ, который, при менѣе важныхъ обстоятельствахъ, могъ бы вызвать улыбку, схватила бѣлую, пухлую, совсѣмъ епископскую руку аббата, которую тотъ, не безъ смущенія, старался тихонько высвободить.
   -- Успокойтесь сударыня, говорилъ онъ въ испугѣ отъ этихъ изліяній и слезъ... потому что она плакала, плакала какъ ребенокъ -- съ рыданіями, всхлипываніями, съ наивной невоздержностью нѣсколько вульгарной натуры.
   "Господи! думалъ несчастный аббатъ:-- какъ мнѣ быть, если съ этой дамой сдѣлается дурно."
   Но слова, которыми онъ старался ее успокоить, еще болѣе возбуждали ее. Она хотѣла оправдаться, объяснить все, разсказать свою жизнь; и ректоръ, волей-неволей, долженъ былъ слѣдить за ея темнымъ, прерывистымъ, спѣшнымъ, безконечнымъ разсказомъ, въ которомъ она на каждомъ шагу обрывала главную нить, не заботясь о томъ, какъ опять возвратиться къ ней. "Это имя Баранси; было не ея. О! еслибъ она могла сказать свое имя -- какъ бы всѣ удивились. Но честь одной изъ самыхъ древнѣйшихъ фамилій Франціи -- понимаете ли, изъ самыхъ древнѣйшихъ!-- была связана съ этимъ именемъ; и ее скорѣй можно было убить, нежели вырвать у ней его имя".
   Ректоръ хотѣлъ протестовать, увѣрить ее, что онъ не желаетъ ничего вырвать у ней... но не могъ добиться даже, чтобъ она его выслушала. Легче можно было остановить крылья вѣтреной мельницы, чѣмъ эти рѣчи, вращавшіяся въ пустотѣ. Главнымъ образомъ, хотѣлось ей, повидимому, доказать, что она принадлежала къ высшему дворянству, что у ея гнуснаго обольстителя было также что-то такое въ гербѣ и что, наконецъ, она -- жертва неслыханной роковой случайности...
   Чему слѣдовало вѣрить во всемъ этомъ? Вѣроятно, ни одному слову, потому что весь этотъ безсвязный разсказъ изобиловалъ противорѣчіями и умолчаніями. Но и въ немъ, однакоже, выступало нѣчто искренное и даже трогательное: любовь другъ къ другу этой матери и этого ребенка. Они жили всегда вмѣстѣ. Онъ занимался дома съ учителями, и, если она теперь рѣшилась разстаться съ нимъ, то потому только, что ее пугали этотъ пробуждавшійся умъ, эти раскрывавшіеся глаза, отъ которыхъ нельзя уберечься, какія бы ни принимались предсторожности.
   -- Лучшей предосторожностью было бы, сказалъ строго аббатъ: -- не допускать въ вашей жизни ничего неправильнаго и сдѣлать вашъ домъ достойнымъ ребенка, живушаго въ немъ.
   -- Это -- моя постоянная забота, г. аббатъ, отвѣчала она.-- По мѣрѣ того, какъ Жакъ растетъ, я чувствую, что я становлюсь серьёзнѣе. Притомъ, не сегодня-завтра, мое положеніе установится... Есть человѣкъ, который давно уже ищетъ моей руки... но покамѣстъ мнѣ бы хотѣлось удалить ребенка... отстранить его отъ моей еще тревожной жизни, дать ему воспитаніе аристократическое и христіанское, достойное великаго имени, которое онъ будетъ носить. Я думаю, что нигдѣ ему не было бы такъ хорошо, какъ здѣсь; и вотъ вы отталкиваете его... и, вмѣстѣ съ тѣмъ, отнимаете у матери надежду осуществить ея добрыя намѣренія...
   Но здѣсь ректоръ, казалось, поколебался. Помолчавъ съ минуту и потомъ пристально посмотрѣвъ ей въ глаза, онъ сказалъ:
   -- Хорошо, сударыня. Если ужь вы непремѣнно настаиваете: я готовъ исполнить ваше желаніе. Маленькій Жакъ мнѣ очень понравился. Я согласенъ принять его въ число нашихъ учениковъ.
   -- О! г. ректоръ...
   -- Но подъ двумя условіями.
   -- Я готова принять ихъ всѣ.
   -- Во-первыхъ: до тѣхъ поръ, пока ваше положеніе не установится, ребенокъ будетъ проводить здѣсь всѣ дни отпуска и даже вакаціи и не возвратится къ вамъ.
   -- Но вѣдь онъ умретъ, мой Жакъ, если не будетъ видѣть своей матери.
   -- О! вы можете пріѣзжать къ нему когда вамъ угодно. Но только,-- и это наше второе условіе -- вы будете видѣться съ нимъ не въ пріемномъ залѣ, но здѣсь, въ моемъ кабинетѣ. Я позабочусь о томъ, чтобъ вы ни съ кѣмъ не встрѣчались.
   Она встала въ негодованіи. Эта мысль, что она никогда не попадетъ въ пріемную, на эти блестящія четверговыя собранія, гдѣ гордятся красотой своего ребенка, богатствомъ его одежды и экипажа, ожидающаго у крыльца; что ей нельзя будетъ сказать своимъ пріятельницамъ: "я вчера разговаривала у отцевъ съ мадамъ де-С. или съ мадамъ де-У... съ настоящими "мадамъ", что она должна будетъ украдкой пріѣзжать къ своему Жаку и цѣловать его въ уголку, въ сторонкѣ -- все это, наконецъ, возмущало ее. Хитрый аббатъ попалъ мѣтко.
   -- Вы жестоки ко мнѣ, г. ректоръ. Вы заставляете меня отказаться отъ того, за что я васъ благодарила сейчасъ, какъ за милость. Но я должна сохранить достоинство женщины и матери. Ваши условія неисполнимы. И что подумалъ бы мой ребенокъ о... Она остановилась, увидавъ раскраснѣвшуюся отъ холода рожицу мальчугана, съ безпокойствомъ смотрѣвшаго въ окно. Она сдѣлала ему знакъ, и ребенокъ вскорѣ вошелъ.
   -- Ахъ! мама, какая ты хорошая... какъ меня ни увѣряли, что ты еще тутъ, а я все-таки думалъ, что ты уѣхала.
   Она схватила его за руку. "Ты поѣдешь со мной, сказала она ему:-- мы здѣсь -- лишніе". И, выпрямившись, она гордо вышла большими шагами, увлекая за собой ребенка, удивленнаго этимъ внезапнымъ отъѣздомъ, походившимъ на бѣгство. Она едва кивнула головой въ отвѣтъ на почтительный поклонъ ректора, который также всталъ. Несмотря на свою поспѣшность, она все же удалилась не столь быстро, чтобы ея Жакъ не могъ разслышать тихо произнесенныхъ позади его словъ: "Бѣдный, бѣдный ребенокъ!"
   О немъ сожалѣли... Почему? Онъ часто думалъ объ этомъ съ тѣхъ поръ.
   Ректоръ не обманулся. Графиня Ида де-Баранси была не настоящая графиня. Она называлась не Баранси и, можетъ быть, даже не Идой. Кто и откуда она была и насколько было правды во всѣхъ ея дворянскихъ исторіяхъ -- никто не могъ бы сказать этого. Одно только было достовѣрно, что она -- не парижанка, а пріѣхала изъ какого-то большого города, акцентъ котораго еще у ней сохранился; что она совсѣмъ не имѣла понятія о Парижѣ и что ей, по словамъ ея горничной, дѣвицы Констанъ, положительно недоставало "genr'а".
   "Провинціальная кокетка!" говорила презрительно дѣвица Констанъ. Но всѣ эти свѣдѣнія были довольно неопредѣленныя. Правда, однажды, въ театрѣ Gymnase, два ліонскихъ негоціанта приняли ее за нѣкую Мелани Фавръ, содержавшую когда-то магазинъ перчатокъ и парфюмерныхъ товаровъ на площади des Terreaux. Но эти господа ошиблись и очень извинялись. Потомъ, одинъ офицеръ третьяго гусарскаго полка призналъ въ ней какую-то Nana, съ которой онъ былъ знакомъ лѣтъ восемь тому назадъ въ Орлеанвиллѣ. Этотъ тоже ошибся и тоже извинился. Ужасно наглыя бываютъ иногда сходства!
   Однакожъ, г-жа Баранси много путешествовала, и не скрывала этого. Но ничего яснаго, положительнаго объ ея происхожденіи и жизни нельзя было извлечь изъ ея безконечныхъ разсказовъ. То она родилась въ колоніяхъ и говорила о своей матери, очаровательной креолкѣ, о своихъ плантаціяхъ, негритянкахъ и пр.; то она была турская уроженка и провела дѣтство въ большомъ замкѣ на берегахъ Луары. Какъ вы уже видѣли, въ этихъ фантастическихъ исторіяхъ преобладало тщеславіе. Дворянство, деньги, титулы, состояніе -- она не выходила изъ этого. Что касается богатства, то оно у ней было; или, по крайней мѣрѣ, ее содержали очень богато. Ей нанимали маленькій отель на бульварѣ Гаусмана. У ней были лошади, экипажи, роскошная мебель сомнительнаго вкуса, три или четыре лакея. Она вела праздное и пустое существованіе всѣхъ женщинъ этого рода; у ней только было поменьше апломба и побольше стыдливости, сообщенной ей, вѣроятно, провинціей, которая лучше Парижа защищается отъ женщинъ извѣстнаго свѣта. Благодаря этому свойству и также ея дѣйствительной свѣжести, (вѣроятное послѣдствіе дѣтства, проведеннаго на чистомъ воздухѣ), она стояла особнякомъ въ парижскомъ потокѣ, гдѣ у ней, впрочемъ, еще не было своего мѣста, какъ у недавно пріѣхавшей.
   Каждую недѣлю, пожилой человѣкъ, съ просѣдью, и очень порядочный посѣщалъ ее. Говоря о немъ, Ида называла его "monsieur" съ такимъ величественнымъ видомъ, что можно было вообразить себя при французскомъ дворѣ, въ тѣ времена, когда такимъ образомъ назывался братъ короля. Ребенокъ говоритъ просто: "нашъ другъ". Лакеи докладывали о немъ: "графъ", но между собой называли его болѣе фамильярно: "ея старикъ".
   "Ея старикъ", надо полагать, былъ очень богатъ, потому что она ни во что не входила, и денегъ тратилось въ домѣ пропасть. Всѣмъ заправляла дѣвица Констанъ, горничная-factotum, единственное вліятельное лицо въ хозяйствѣ. Она давала своей госпожѣ адресы поставщиковъ, руководила ея неопытностью въ знаніи парижской жизни и хорошаго общества; потому что ея мечтой, ея главнымъ желаніемъ, пришедшимъ къ ней, вѣроятно, съ богатствомъ, было -- прослыть за порядочную, знатную, безупречную женщину.
   И потому можно себѣ представить, какъ подѣйствовалъ на нее пріемъ ректора и съ какой яростью въ сердцѣ она ушла отъ него. Какой стыдъ! Сказать, что ребенка ея не приняли и что съ перваго взгляда этотъ аббатъ угадалъ ея положеніе; тогда какъ ей казалось, что она такъ хорошо скрыла его подъ всей этой роскошной и лживой внѣшностью свѣтской женщины и безупречной матери. Значитъ, сейчасъ было видно, кто она?
   Возвращаясь домой, она всю дорогу рыдала, прижавшись къ углу карету, между тѣмъ какъ Жакъ изъ другого угла печально смотрѣлъ на мать, ничего не понимая въ ея отчаяніи, кромѣ того развѣ, что она страдала изъ-за него. Онъ безсознательно чувствовалъ себя виноватымъ, этотъ бѣдный крошка; но къ этой печали примѣшивалась и великая радость, что его не приняли въ пансіонъ.
   Подумайте только! Въ продолженіи двухъ недѣль, ни о чемъ другомъ не говорили, кромѣ этого Вожирара. Мать взяла съ него обѣщаніе, что онъ не будетъ плакать, что будетъ уменъ. "Нашъ другъ" читалъ ему наставленія; Констанъ закупала ему приданое. Все было готово, рѣшено. Онъ жилъ въ страхѣ, весь поглощенный мыслью объ этой тюрьмѣ, куда его всѣ толкали. И вотъ, въ послѣднюю минуту -- его помиловали. О! еслибъ его мать не была такъ огорчена, какъ бы онъ поблагодарилъ ее! какъ бы онъ былъ счастливъ, чувствуя себя подлѣ нея, въ этой маленькой кареткѣ, въ которой они столько разъ вмѣстѣ катались и теперь могутъ опять кататься! И Жакъ припомнилъ эти поѣздки въ лѣсъ, послѣ полудня, это долгое катанье по грязному, окоченѣвшему отъ холода Парижу, столь новому для нихъ и на который оба они глядѣли съ одинаковымъ любопытствомъ. Какой-нибудь памятникъ по дорогѣ, какая-нибудь уличная сцена -- все ихъ радовало.-- "Посмотри, Жакъ!.." "Посмотри мама..." Точно двое дѣтей. Въ дверцахъ кареты виднѣлись вмѣстѣ бѣлокурые, длинные локоны мальчика и лицо матери подъ опущеннымъ вуалемъ.
   Отчаянный крикъ г-жи Баранси оторвалъ мальчика отъ всѣхъ его хорошихъ воспоминаній.
   -- Боже мой! Боже мой! Что же я сдѣлала, говорила она ломая себѣ руки:-- чѣмъ заслужила такое несчастіе?
   Этотъ вопросъ остался, конечно, безъ отвѣта, потому что маленькій Жакъ находился по меньшей мѣрѣ въ такомъ же невѣдѣніи, какъ и она сама, относительно того, что она сдѣлала. Не зная, что сказать ей, чѣмъ утѣшить ее, онъ робко взялъ ея руку и съ жаромъ прильнулъ къ ней губами -- какъ настоящій влюбленный.
   Она вздрогнула и дико посмотрѣла на него.
   -- Жестокій, жестокій ребенокъ! Сколько зла ты мнѣ сдѣлалъ съ тѣхъ поръ, какъ живешь на свѣтѣ!
   Жакъ поблѣднѣлъ. Онъ зналъ и любилъ только одно существо на землѣ -- это мать свою. Онъ находилъ ее прекрасной, доброй, несравненной. И, не желая, не зная онъ причинилъ ей зло. При этой мысли и съ нимъ также сдѣлался припадокъ отчаянія -- но отчаянія нѣмого. Это были подавленныя рыданія, нервныя судороги, дрожь. Мать испугалась и обняла его. "Нѣтъ, нѣтъ, я пошутила... перестань безстыдникъ. Развѣ можно быть такимъ чувствительнымъ?.. извольте полюбоваться на этого верзилу, который заставляетъ укачивать себя, какъ крошечнаго ребеночка!.. Нѣтъ, мой голубчикъ, ты никогда не дѣлалъ мнѣ зла... Это я, сумасшедшая, вздумала тебя вмѣшивать въ такія исторіи... Полно, дружокъ, не плачь... Посмотри -- развѣ я плачу?"
   И странное существо, забывъ свое горе, искренно смѣялось, чтобъ разсмѣшить своего Жака. Однимъ изъ преимуществъ этой подвижной, поверхностной натуры было то, что она не сохраняла долго никакого впечатлѣнія. Странное дѣло! Пролитыя ею слезы придали ей еще болѣе молодости и свѣжести, какъ ливень, только скользящій по перьямъ горлицы, но непроникающій въ нихъ -- дѣлаетъ ее еще глаже и блестящѣе.
   -- Гдѣ это мы? сказала она вдругъ, опуская запотѣвшее стекло.
   -- Ужь церковь Магдалины! Какъ мы скоро пріѣхали... не заѣхать ли намъ къ этому... какъ его... знаешь, знаменитый пирожникъ? Ну, полно же, вытри глаза, дурачокъ... я тебя накормлю пирожками.
   Они завернули въ испанскую кондитерскую, бывшую тогда въ большой модѣ. Тамъ была толпа разряженныхъ дамъ. Г-жа Баранси и ея ребенокъ обратили на себя ихъ вниманіе. Это было ей очень пріятно. Этотъ маленькій успѣхъ, въ соединеніи съ только-что миновавшимъ припадкомъ, заставилъ ее поглотить порядочное количество всякихъ сладостей и запить ихъ маленькой рюмочкой испанскаго вина. Жакъ слѣдовалъ ея примѣру, но съ большею умѣренностью, потому что недавно испытанное имъ большое горе наполняло его маленькое сердце подавленными вздохами, непролитыми слезами.
   Когда они вышли оттуда, погода такъ прояснилась, букеты фіалокъ на рынкѣ Madeleine разливали въ воздухѣ такое благоуханіе, что Идѣ захотѣлось пройтись пѣшкомъ, и она отослала карету. Развязно, но нѣсколько замедленнымъ шагомъ женщины, привыкшей возбуждать удивленіе, она пустилась въ путь, ведя за руку своего маленькаго Жака. Движеніе, свѣжій воздухъ, видъ магазиновъ, которые начинали освѣщать -- окончательно возвратили ей хорошее настроеніе духа.
   Вдругъ, передъ однимъ магазиномъ, болѣе яркимъ и пестрымъ, нежели другіе, она вспомнила о маскарадѣ, куда она собиралась ѣхать въ тотъ вечеръ и которому долженъ былъ предшествовать обѣдъ въ кабачкѣ.
   -- Ахъ! Боже мой... совсѣмъ изъ ума вонъ! Вотъ какая твоя мама разсѣянная, Жакъ; скорѣй, скорѣй...
   Ей нужны были цвѣты, букетъ, разныя бездѣлушки, которыя она забыла купить. И ребенокъ, почти въ такой же степени, какъ и она, чувствовавшій утонченную прелесть всѣхъ этихъ элегантностей -- потому что эти пустячки были всегда его жизнью -- слѣдовалъ за матерью припрыгивая, оживленный мыслью о балѣ, котораго онъ не долженъ былъ увидѣть.
   -- Ахъ! какъ это мило! Восхитительно... Вы пришлёте это ко мнѣ... бульваръ Гауссмана.
   Г-жа Баранси бросала свою карточку, уходила, болтала съ Жакомъ о своихъ покупкахъ. Потомъ она принимала серьёзный видъ.
   -- Главное, помни то, что я тебѣ говорила: не нужно сказывать нашему другу, что я ѣздила на этотъ балъ. Это -- тайна... Ахъ! канальство, ужь пять часовъ... То-то будетъ меня бранить Констанъ...
   Она не ошибалась. Ея камеристка-фактотумъ, высокая и полная особа, некрасивая и походившая на мужчину, заслышавъ ея шаги, бросилась къ ней на встрѣчу.
   -- Костюмъ давно принесенъ... Можно ли такъ опаздывать?.. Вы не будете готовы. Развѣ успѣешь одѣть васъ такъ скоро.
   -- Не брани меня, моя добрая Констанъ; еслибъ ты знала, что со мной было! Вотъ, посмотри! И она указала на ребенка. Фактотумъ былъ возмущенъ.
   -- Какъ? Господинъ Жакъ... вы возвратились? Это очень дурно, сударь, очень дурно, послѣ того, что вы намъ обѣщали. Остается только отправить васъ въ школу съ жандармами. Нѣтъ! ваша мамаша слишкомъ добра.
   -- Да онъ не виноватъ... Это попы не захотѣли... Понимаешь ты это? Оскорбить меня такимъ образомъ... меня... меня! Тутъ у ней снова полились слезы, и она снова начала спрашивать у Бога, что она сдѣлала, чѣмъ заслужила такое несчастіе? Прибавьте къ этому пирожки, испанское вино, духоту въ комнатахъ. Ей сдѣлалось дурно. Нужно было отнести ее на кровать, дать ей понюхать соли, эѳиру для того, чтобы привести ее въ чувство. Дѣвица Констанъ дѣйствовала какъ женщина, привыкшая къ подобнымъ припадкамъ. Она расхаживала по комнатѣ, отворяла и затворяла шкапы съ тѣмъ неподражаемымъ хладнокровіемъ, которое дается опытомъ, и съ видомъ, говорившимъ: "это пройдетъ". Исполняя свои обязанности, она, въ то же время, думала: "И что за мысль была везти этого ребенка къ отцамъ! Развѣ это -- заведеніе для такихъ, какъ онъ... Ничего бы этого, разумѣется, не случилось, еслибы посовѣтывались сначала со мной. Я бы тотчасъ нашла для него пансіонъ... и отличный".
   Испуганный Жакъ, видя мать свою въ такомъ положеніи, подошелъ къ кровати, на которой она лежала. Онъ боязливо смотрѣлъ на нее, прося у ней, въ глубинѣ сердца, прощенія за то горе, котораго онъ былъ причиной.
   -- Отойдите, г. Жакъ. Мамашѣ лучше... мнѣ нужно одѣвать ее.
   -- Какъ! ты хочешь, Констанъ, чтобъ я ѣхала на этотъ балъ? Но развѣ я расположена теперь веселиться?
   -- Полноте! Вѣдь я васъ знаю. Черезъ пять минутъ все пройдетъ. Взгляните-ка на этотъ прелестный костюмъ Шалости, на эти розовые, шелковые чулки... а вотъ и колпачокъ съ погремушками.
   Она взяла костюмъ и разложила его, выставивъ на видъ его блестки и погремушки, передъ которыми Ида не устояла. Пока она одѣвалась, Жакъ ушелъ въ будуаръ, одинъ, безъ огня. Въ этой кокетливой, ваточной, загроможденной комнатѣ было темно; только слабый, неопредѣленный свѣтъ отъ ближайшаго фонаря, проникалъ туда. Грустно приникнувъ головой къ окну, Жакъ задумался объ этомъ тревожномъ днѣ и, мало-по-малу, самъ не умѣя объяснить себѣ почему, онъ почувствовалъ, что онъ дѣлается "бѣднымъ ребенкомъ", о которомъ съ такимъ сожалѣніемъ говорилъ этотъ аббатъ. Какъ-то странно слышать о себѣ сожалѣнія, когда считаешь себя счастливымъ. Стало быть, есть несчастія, такъ хорошо скрытыя, что даже ни виновники ихъ, ни жертвы не догадываются объ нихъ!
   Дверь отворилась. Его мать была готова.
   -- Войдите, г. Жакъ... Посмотрите, каково...
   О! что это была за прелестная Шалость, розовая съ серебромъ, вся въ атласѣ, и какъ она мило шумѣла фольгой при каждомъ своемъ движеніи! Ребенокъ смотрѣлъ, удивлялся, а мать, вся напудренная, легкая, граціозная, съ своей гремушкой въ рукѣ, смѣялась Жаку, смѣялась въ душѣ самой себѣ, не спрашивая больше, что она сдѣлала Господу Богу и за что была такая несчастная? Потомъ Констанъ набросила ей на плечи теплую sortie de bal и проводила ее до кареты, а Жакъ, между тѣмъ, облокотясь на перила, смотрѣлъ, какъ по ковру лѣстницы спускались живые и быстрые, словно ужь приведенные въ движеніе танцами, два розовые, вышитые серебромъ башмачка, увлекавшіе его мать далеко, далеко отъ него, на балы, куда не возятъ дѣтей. При послѣднемъ шумѣ гремушекъ, онъ возвратился въ комнаты, въ первый разъ въ жизни тяготясь одиночествомъ, на которое обрекали его каждый вечеръ.
   Когда г-жа Баранси обѣдала въ гостяхъ, его поручали Констанъ. "Она будетъ обѣдать съ тобой", говорила мать. Въ стсловой накрывали тогда два прибора, и день казался ребенку очень длиннымъ. Но всего чаще случалось, что Констанъ, которой было вовсе не весело въ обществѣ мальчугана, переносила оба прибора въ кухню, и онъ обѣдалъ вмѣстѣ со всей прислугой, въ подвальномъ этажѣ дома.
   Тогда происходилъ настоящій кутежъ, о которомъ свидѣтельствовали жирныя пятна на столѣ и безпорядочныя рѣчи собесѣдниковъ. Камеристка, разумѣется, предсѣдательствовала и для увлеченія общества принималась повѣствовать о похожденіяхъ своей госпожи -- впрочемъ обиняками, чтобы не встревожить мальчика.
   Въ этотъ вечеръ въ подвальномъ этажѣ происходили большія пренія по поводу отказа отцовъ принять Жака. Кучеръ Августинъ объявилъ, что "тѣмъ лучше", потому что они сдѣлали бы изъ ребенка іезуита, тартюфа. Дѣвица Констанъ протестовала противъ этого выраженія. Хотя она "не исполняетъ обрядовъ", но не позволитъ, чтобъ "о религіи говорили дурно". Тогда разговоръ перемѣнился, къ великому огорченію Жака, которому все хотѣлось узнать, за что этотъ аббатъ, съ виду такой добрый, не принялъ его. Въ настоящую минуту, вопросъ о Жакѣ и его матери былъ отложенъ въ сторону, и рѣчь шла о религіозныхъ убѣжденіяхъ каждаго изъ присутствовавшихъ. У кучера Августина, когда онъ былъ на-веселѣ, оказывались престранныя. Его богомъ было солнце. Онъ не зналъ другого.
   -- Я -- какъ слоны, я обожаю солнце, повторялъ онъ безпрестанно съ упорствомъ пьяницы. Наконецъ, его спросили, гдѣ онъ это видалъ, что слоны обожаютъ солнце?
   -- Я это видѣлъ однажды на фотографіи! произнесъ онъ величественно, съ видомъ совершеннаго отупленія.
   Дѣвица Констанъ назвала его нечестивцемъ и атеистомъ, между тѣмъ какъ кухарка, толстая крестьянка изъ Пикардіи, исполненная деревенской плутоватости, повторяла имъ обоимъ:
   -- Послушайте... Это нельзя... о вѣрѣ не слѣдуетъ разсуждать...
   А Жакъ? что дѣлалъ онъ въ это время? Сидя на самомъ концѣ стола и отяжелѣвъ отъ кухоннаго жару и отъ безконечныхъ разглагольствованій этихъ людей, онъ засыпалъ. Голова его лежала на рукѣ, и бѣлокурые локоны разсыпались по бархатному рукаву. Въ дремотѣ, предшествовавшей сну, утомительному и непріятному въ сидячемъ положеніи, онъ слышалъ шопотъ прислуги. Ему казалось теперь, что говорили о немъ, но гдѣ-то далеко, очень далеко, въ туманѣ...
   -- Чей онъ, голубчикъ? спрашивалъ голосъ кухарки.
   -- Я ничего не знаю, отвѣчала Констанъ:-- но дѣло въ томъ, что онъ не можетъ здѣсь оставаться и что она поручила мнѣ отыскать ему пансіонъ.
   Кучеръ, икнувъ два раза, пробормоталъ:
   -- Постойте, постойте... я знаю одинъ пансіонъ... Отмѣнный! Совсѣмъ подходящій для васъ... Онъ называется учи... нѣтъ, гим... гимназія Моронваль. Ну, да это все равно, то же училище. Когда я жилъ у своихъ египтянъ, у саидовъ, такъ возилъ туда ихъ ребенка. Мнѣ даже продавецъ супа нѣсколько разъ объявленія въ руки совалъ... Должно быть, у меня осталось одно... погодите....
   Онъ сталъ рыться въ своемъ бумажникѣ и, выкладывая на столъ разныя засаленныя бумажонки, нашелъ между ними одну, еще болѣе грязную, нежели всѣ остальныя.
   -- Вотъ! воскликнулъ онъ съ торжествующимъ видомъ.
   Развернувъ программу, онъ началъ читать по складамъ: гим... гимназія Моронваль въ луч... въ лучшемъ...
   -- Дайте-ка мнѣ, сказала Констанъ и, взявъ у него объявленіе, прочла, не останавливаясь:
   "Гимназія Моронваль. Avenue Монтэнь 25. Въ лучшемъ кварталѣ Парижа. Большой садъ. Учебно-воспитательное заведеніе. Семейный характеръ. Число учениковъ ограниченное. Курсъ произношенія французскаго языка по методѣ Моронваль-Дэкостеръ. Исправленіе иностраннаго и провинціальнаго акцентовъ. Исправленіе всякаго рода пороковъ выговора, посредствомъ распредѣленія фонетическихъ органовъ".
   Здѣсь дѣвица Констанъ остановилась, чтобъ перевести духъ и сказала:
   -- Мнѣ кажется, что это -- очень приличное заведеніе!
   -- Еще бы! произнесла кухарка, слушавшая вытаращивъ глаза.
   -- ...Фонетическихъ органовъ... Выразительное чтеніе вслухъ...
   Чтеніе программы продолжалось. Но Жакъ заснулъ и не слыхалъ ничего болѣе. Между тѣмъ, какъ будущность его рѣшалась за этимъ грязнымъ, кухоннымъ столомъ, между тѣмъ, какъ его мать, одѣтая розовой Шалостью, веселилась, какъ безумная, неизвѣстно гдѣ -- ему снился старый аббатъ, и слышался тихій, соболѣзнующій голосъ: "Бѣдный ребенокъ!"
   

II.
Гимназія Моронваль.

   "Avenue Монтэнь. 25. Въ лучшемъ кварталѣ Парижа", говорилось въ объявленіи Моронваль. Нельзя отрицать, что avenue Монтэнь, дѣйствительно, находится въ одномъ изъ лучшихъ кварталовъ Парижа, въ центрѣ Елисейскихъ Полей, и что въ ней очень пріятно жить. Однимъ концомъ она упирается въ набережную Сены, другимъ примыкаетъ къ окаймленнымъ цвѣтами фонтанамъ. Но она имѣетъ безпорядочный, загроможденный видъ спѣшно проведенной и еще неоконченной дороги. Подлѣ большихъ отелей, округленные углы которыхъ украшены зеркальными стеклами, шелковыми свѣтлыми занавѣсками, позолоченными статуэтками, жардиньерками, вы видите жилища рабочихъ, лачуги, гдѣ стучитъ молотъ тележника или кузнеца. Здѣсь еще остатки предмѣстья, оживляемыя по вечерамъ веселыми звуками Мабиля. Въ эту эпоху существовали въ той же самой avenue Монтэнь и чуть ли не существуютъ еще до сихъ поръ два или три грязныхъ прохода, жалкій видъ которыхъ представлялъ странный контрастъ съ окружающимъ великолѣпіемъ. Одинъ изъ этихъ проходовъ, называвшійся пассажемъ Двѣнадцати Домовъ, начинался около дома 25, стоявшаго въ avenue Монтэнь. Золотыя буквы на фронтонѣ стрѣльчатой рѣшетки пассажа торжественно возвѣщали, что въ этомъ мѣстѣ находится гимназія Моронваль. Но, какъ только вы проникали за рѣшетку, нога ваша вязла въ черной, вонючей, вѣчной грязи, образуемой разрушеніемъ старыхъ зданій и постройкой новыхъ -- въ грязи пустопорожняго мѣста. Лужа посреди переулка, висячій фонарь, перерѣзывавшій пространство, по обѣимъ сторонамъ темные дома, съ "меблированными комнатами", каменныя зданія съ пристройками, изъ старыхъ досокъ -- все это переносило васъ за сорокъ лѣтъ назадъ и въ другой конецъ Парижа, къ Менильмонтану или въ la Chapelle. Эти дома, уподоблявшіеся "шале" съ крытыми галлереями, балконами, наружными лѣстницами, посредствомъ которыхъ они сообщались прямо съ улицей, изобиловали развѣшаннымъ бѣльемъ, кроликами въ клѣткахъ, оборванными ребятишками, тощими кошками, ручными сороками.
   Удивительно было также, что на такомъ маленькомъ пространствѣ кишѣло столько англійскихъ конюховъ, негровъ-лакеевъ, старыхъ ливрей, красныхъ жилетовъ, клѣтчатыхъ фуражекъ и всякихъ лохмотьевъ. Прибавьте къ этому, что каждый вечеръ, съ закатомъ солнца, возвращались сюда, окончивъ свою поденщину, женщины, предлагающія прохожимъ стулья, продавцы печенья или рѣдкихъ собакъ, фокусники, всякаго рода нищіе, карлики изъ цирка съ своими микроскопическими пони, и съ рекламами-ярлыками, карета, запряженная козами, и вы будете имѣть понятіе объ этомъ странномъ переулкѣ, походившемъ на темныя, загроможденныя кулисы, позади прекрасной декораціи Елисейскихъ Полей. Окруженный глухимъ шумомъ катящихся экипажей, зелеными деревьями и спокойной роскошью большихъ улицъ, онъ какъ бы представлялъ ихъ оборотную сторону, жалкую и неугомонную.
   Нельзя сказать, чтобъ посреди этого оригинальнаго пейзажа гимназія Моронваль была не на мѣстѣ. По нѣскольку разъ въ день, мулатъ высокаго роста, съ прямыми волосами, падавшими на плечи, въ квакерской шляпѣ съ широкими полями, надѣтой на затылокъ и уподоблявшейся ореолу, проходилъ переулкомъ съ озабоченнымъ видомъ, въ сопровожденіи полдюжины маленькихъ чертенятъ различнаго цвѣта кожи, начиная съ мѣдно-краснаго и кончая самымъ чернымъ. Одѣтые въ потертые мундиры школьниковъ, которыхъ дурно содержатъ, тощіе, распущенные, они какъ будто составляли часть какого-нибудь возмутившагося полка въ колоніальной арміи. Это директоръ гимназіи Моронваль водилъ на прогулку "свои маленькія знойныя страны", какъ онъ называлъ воспитывавшихся въ его заведеніи учениковъ. Безпрестанная ходьба этого разноцвѣтнаго пансіона, безсвязность его занятій, удивительныя фигуры его профессоровъ какъ нельзя лучше дополняли оригинальную физіономію переулка Двѣнадцати Домовъ.
   Разумѣется, еслибы г-жа Баранси сама привезла своего ребенка въ гимназію, то видъ этихъ мытарствъ, черезъ которыя нужно было пройти, чтобы достичь заведенія, ужаснулъ бы ее, и она ни за что не согласилась бы оставить "свое маленькое сокровище" въ такой клоакѣ. Но неудача, которую она потерпѣла у іезуитовъ, этотъ пріемъ, всего менѣе соотвѣтствовавшій ея ожиданіямъ, такъ испугалъ бѣдную женщину, въ сущности очень застѣнчивую и легко поддававшуюся унынію, что, опасаясь какого-нибудь новаго униженія, она поручила своей горничной, дѣвицѣ Констанъ, помѣстить Жака въ пансіонъ, выбранный для него прислугой.
   Было печальное утро, холодное и снѣжное, когда карета Иды остановилась въ улицѣ Монтэнь, противъ вывѣски гимназіи Моронваль. Переулокъ былъ пустъ; фонарь скрипѣлъ на своей веревкѣ; доски лачужекъ, бумага, служившая имъ вмѣсто оконныхъ стеколъ -- все имѣло такой заплеснѣвшій, безпорядочный, раззореный видъ, какой бываетъ послѣ недавняго наводненія или отъ сосѣдства съ каналомъ, у котораго нѣтъ еще набережной.
   Отважный фактотумъ шелъ храбро, въ одной рукѣ неся зонтикъ, другою ведя мальчика.
   У двѣнадцатаго дома остановились. Это было на самомъ концѣ переулка, гдѣ онъ еще болѣе съуживается, между двумя высокими стѣнами, достигая улицы Марбёфъ. Нѣсколько черныхъ, тощихъ вѣтвей дрожали надъ зеленой, полинявшей дверью. Нѣкоторая чистота возвѣщала близость аристократическаго заведенія; устричныя раковины, черепки разбитой посуды, коробки изъ-подъ сардинъ, пустыя и продавленныя, были тщательно устранены отъ зеленыхъ, солидныхъ, массивныхъ воротъ, недовѣрчиво смотрѣвшихъ, какъ будто они сторожили доступъ въ тюрьму или монастырь. Глубокая тишина, вслѣдствіе которой обширное зданіе и садъ пансіона какъ будто казались снаружи еще больше, была вдругъ нарушена дѣвицей Констанъ, сильно позвонившей въ колоколъ. Сердце ребенка сжалось при этомъ ударѣ колокола, и воробьи, сидѣвшіе стаей на одномъ деревѣ, съ тѣмъ инстинктомъ ассоціаціи, который является у нихъ зимой, когда зернушки рѣдки, разомъ вспорхнули въ испугѣ и сѣли на крышу сосѣдняго дома.
   Никто, однакоже, не отворялъ; но за тяжелыми воротами слышался шопотъ, и у маленькой рѣшетчатой калитки, пробитой въ нихъ, показалось черное лицо, съ толстыми губами, съ удивленнымъ взглядомъ, съ молчаливой улыбкой.
   -- Гимназія Моронваль? величественно спросилъ фактотумъ г-жи Баранси.
   Курчавая голова смѣнилась другимъ типомъ, манджурскимъ или татарскимъ, съ маленькими глазками, съ выдавшимися скулами, съ узкимъ, остроконечнымъ черепомъ. Потомъ появился метисъ, цвѣта кофе на молокѣ, любопытный и улыбающійся, поворота оставались запертыми, и мадмуазель Констанъ начинала терять терпѣніе, когда рѣзкій, пронзительный голосъ крикнулъ вдалекѣ: "Отворите ли вы, обезьяны!"
   Шопотъ усилился, странный, съ какими-то особенными удареніями; ключи защелкали въ замкихъ, послышались ругательства, затрещины, кто-то полетѣлъ на землю, и ворота, наконецъ, отворились. Жакъ увидалъ спины учениковъ, въ испугѣ разсыпавшихся во всѣ стороны, не хуже давишнихъ воробьевъ. У входа оставался теперь только одинъ высокій, худой мулатъ, бѣлый галстухъ котораго, въ нѣсколько разъ обмотанный вокругъ его шеи, сообщалъ лицу его еще болѣе темный, землистый цвѣтъ.
   Г. Моронваль попросилъ дѣвицу Констанъ войти и, подавъ ей руку, повелъ ее черезъ садъ, довольно большой, но запущенный и унылый. Его изрытыя аллеи и разрушенныя клумбы, благодаря однообразнымъ зимнимъ тонамъ, смотрѣли еще печальнѣе. Нѣсколько строеній, какого-то страннаго вида, были разбросаны тамъ и сямъ, посреди поблекшихъ лужаекъ. Оказывалось, что г. Моронваль приспособилъ къ учебному заведенію зданіе бывшей конской фотографіи. Между прочимъ, въ числѣ этихъ строеній находилась большая ротонда, усыпанная пескомъ и служившая для учениковъ рекреаціонной залой; окна ея, уподоблявшіяся оранжерейнымъ и большею частью съ разбитыми или надтреснутыми стеклами, испещрены были безчисленнымъ множествомъ бумажныхъ заклеекъ.
   Въ одной изъ аллей попался навстрѣчу маленькій негръ, въ красномъ жилетѣ, съ большой метлой и ведромъ, наполненнымъ угольями. Онъ робко, почтительно посторонился передъ г. Моронвалемъ, который очень быстро сказалъ ему мимоходомъ: "Затопить въ залѣ".
   Это распоряженіе такъ озадачило негра, какъ будто ему сказали, что зала горитъ. Оно было далеко не лишнее. Нельзя представить себѣ ничего холоднѣе этой обширной пріемной, полинявшій, навощенный полъ которой производилъ впечатлѣніе скользкаго, замерзшаго озера. Самая мебель, повидимому, старалась предохранить себя отъ этой полярной температуры и куталась кое-какъ въ ветхіе, сшитые не по ней чахлы, словно госпитальный больной въ свой форменный халатъ.
   Но дѣвица Констанъ не замѣтила ни ободранныхъ стѣнъ, ни пустоты этой залы, походившей на стеклянную галлерею и которой конская фотографія оставила въ наслѣдство, такъ же, какъ и всѣмъ зданіямъ, гдѣ она помѣщалась, обиліе холоднаго свѣта, совершенно излишняго. Горничная была въ полномъ восторгъ, что можетъ разыгрывать роль дамы и задавать тону. Она вся сіяла и находила, что дѣтямъ, должно быть, здѣсь прекрасно; они на чистомъ воздухѣ, какъ въ деревнѣ...
   -- Совершенно какъ въ деревнѣ... отвѣчалъ Моронваль, рисуясь.
   Произошло минутное смятеніе, какъ это бываетъ въ квартирахъ бѣднаго люда, гдѣ посѣтители всегда словно вспугиваютъ массу невидимыхъ атомовъ.
   Маленькій негръ приготовлялся топить, Г. Моронваль искалъ табурета для благородной посѣтительницы. Наконецъ, г-æa Моронваль, урожденная Дэкостеръ, которой дали знать, вошла съ чопорнымъ поклономъ. Эта маленькая, очень маленькая женщина, съ длинной блѣдной головой, которая вся ушла въ лобъ и подбородокъ, едва ли не была уродцемъ. Она всегда показывалась съ фаса, держась очень прямо, чтобы ея маленькій ростъ не потерялъ ни на палецъ, и какъ бы стараясь скрыть что-то лишнее, находившееся у ней между плечами. Но, впрочемъ, была очень любезна, предупредительна и исполнена достоинства. Она подозвала къ себѣ ребенка, ласкала его длинные волосы, нашла, что у него прекрасные глаза.
   -- Глаза его матери... прибавилъ съ нахальствомъ Моронваль, смотря на дѣвицу Констанъ; та не спѣшила возражать, но Жакъ, возмущенный, вскричалъ со слезами въ голосѣ:
   -- Это -- не мамаша... это -- моя нянька.
   Тогда г-жа Моронваль, урожденная Дэкостеръ, устыдившись своей фамильярности съ дѣвицей Констанъ, стала гораздо суше, что могло повредить интересамъ заведенія, но, къ счастью, супругъ ея удвоилъ свою любезность, понимая, что горничная, которой поручено самой отвести въ пансіонъ ребенка ея господъ, должна имѣть въ домѣ нѣкоторое значеніе. И дѣвица Констанъ доказала ему это. Она говорила свысока, рѣшительнымъ тономъ, не скрывала, что выборъ пансіона былъ предоставленъ вполнѣ ея усмотрѣнію, и, каждый разъ, какъ произносила имя своей госпожи, брала покровительственный и соболѣзнующій тонъ, приводившій Жака въ отчаяніе.
   Заговорили объ условіяхъ. Плата назначалась три тысячи франковъ въ годъ, не считая обзаведенія; объявивъ эту цифру, Моронваль принялся росписывать свое училище. Три тысячи франковъ -- эта сумма, конечно, могла показаться довольно значительной... Онъ самъ первый соглашался съ этимъ. Но "гимназія" Моронваль не походила на другія заведенія. Ей не безъ причины дали нѣмецкое названіе "гимназія" -- мѣсто свободнаго упражненія для ума и тѣла. Здѣсь, ученики, въ одно и то же время, получали образованіе и посвящались въ парижскую жизнь. Они сопровождали своихъ учителей въ театръ, въ свѣтъ, присутствовали на торжественныхъ засѣданіяхъ академіи. Вмѣсто того, чтобы дѣлать изъ нихъ тупыхъ педантовъ, нашпигованныхъ латынью, въ нихъ старались развить всѣ человѣческія чувства; ихъ знакомили съ тихими радостями семейнаго очага, котораго они, какъ чужеземцы, были издавна лишены. Но, несмотря на это, учебная часть не находилась въ пренебреженіи -- совершенно напротивъ: люди, самые замѣчательные, ученые, артисты, не убоялись примкнуть къ этому человѣколюбивому предпріятію въ качествѣ профессоровъ -- профессоровъ положительныхъ наукъ, исторіи, музыки, литературы. Преподаваніе этихъ предметовъ ежедневно передавалось съ курсомъ произношенія французскаго языка по новой, усовершенствованной методѣ, изобрѣтенной г-жей Моронваль-Дэкостеръ. Кромѣ того, каждую недѣлю происходилъ публичный сеансъ выразительнаго чтенія вслухъ, куда приглашались родственники учениковъ или корреспонденты родственниковъ и гдѣ они могли убѣждаться въ превосходствѣ системы Моронваль.
   Эту длинную тираду директоръ, болѣе, чѣмъ кто-либо, нуждавшійся въ урокахъ г-жи Моронваль-Дэкостеръ, произнесъ тѣмъ быстрѣе, что онъ, въ качествѣ креола, глоталъ половину словъ и изгонялъ изъ своей рѣчи букву р: вмѣсто "профессоръ литературы" говорилъ "пофессо литеату" и проч. Но все равно, дѣвица Констанъ была буквально ослѣплена. Вопросъ о платѣ, вы понимаете, былъ для нея вопросомъ далеко не важнымъ; самое главное -- чтобы мальчикъ получивъ хорошее, аристократическое воспитаніе.
   -- О! ужь насчетъ этого!.. сказала г-жа Моронваль, урожденная Дэкостеръ, подымая свою длинную голову.
   Мужъ ея прибавилъ, что онъ принимаетъ въ гимназію только родовитыхъ иностранцевъ, наслѣдниковъ знатныхъ фамилій, дворянъ, князей. Въ настоящее время, онъ воспитывалъ даже ребенка царской крови, родного сына короля дагомейскаго. Тогда энтузіазмъ дѣвицы Констанъ достигъ крайнихъ предѣловъ.
   -- Королевскій сынъ! Слышите, мсьё Жакъ, вы будете воспитываться вмѣстѣ съ королевскимъ сыномъ!
   -- Да, продолжалъ съ важностью директоръ:-- его величество, король дагомейскій, довѣрилъ мнѣ воспитаніе его высочества королевскаго принца, и я, кажется, могу сказать безъ хвастовства, что мнѣ удалось сдѣлать изъ него человѣка, во всѣхъ отношеніяхъ замѣчательнаго.
   Но, что это сдѣлалось съ маленькимъ негромъ, затепливавшимъ каминъ, что онъ вдругъ заметался, закопошился и поднялъ такой страшный стукъ ведромъ съ угольями?
   Директоръ продолжалъ: "Надѣюсь -- и г-жа Моронваль-Дэкостеръ, присутствующая здѣсь, надѣется точно также -- что юный король, вступивъ на тронъ своихъ предковъ, припомнитъ добрые совѣты, хорошіе примѣры, которые подавали ему парижскіе наставники, золотые годы, проведенные подлѣ нихъ, ихъ неусыпныя заботы, ихъ дружныя усилія...
   Здѣсь Жакъ былъ весьма изумленъ, увидѣвъ, что негръ, все еще возившійся около камина, повернулъ къ нимъ свою курчавую голову и качалъ ею, вращая своими большими бѣлыми глазами, съ мимикой энергическаго отрицанія. Не хотѣлъ ли онъ сказать этимъ, что его королевское высочество нисколько не намѣрено помнить гимназію Моронваль и не сохранитъ къ ней ни малѣйшей благодарности. Но что же могъ онъ знать, этотъ рабъ?
   Послѣ этой послѣдней тирады директора, дѣвица Констанъ объявила, что она готова заплатить, согласно существующему обыкновенію, за треть впередъ. Моронваль сдѣлалъ благородное движеніе, означавшее: о! еще время терпитъ... Напротивъ, оно совсѣмъ не терпѣло. Весь домъ кричалъ это, своей колченогой мебелью, своими облупленными стѣнами, своими ветхими, полинявшими коврами. И черный, потертый фракъ Моронваля, и лоснившееся, обвислое платье маленькой дамы съ большимъ подбородкомъ говорили, по своему, то же самое, что время не терпитъ.
   Но всего болѣе доказывалось это тою поспѣшностью, съ какой супруги бросились въ сосѣднюю комнату, за великолѣпной книгой съ застежками, для того чтобы внести въ нее имя, возрастъ и день поступленія въ гимназію новаго воспитанника.
   Между тѣмъ, какъ всѣ эти вопросы приводились въ ясность, маленькій негръ все еще сидѣлъ на корточкахъ передъ огнемъ, уже вовсе не требовавшимъ его присутствія. Каминъ сначала не хотѣлъ истреблять ни малѣйшей лучинки, какъ отощавшій желудокъ отказывается принимать пищу, но теперь съ жадностью пожиралъ дрова, всею силой своей воздушной тяги, раздувая красное, прихотливое, хрипящее пламя.
   Негръ, стиснувъ руками голову и уставивъ глаза въ одну точку, своей черной фигурой, выдѣлявшейся на яркомъ, огненномъ фонѣ, походилъ на силуэтъ чертенка. Казалось, будто онъ всѣмъ своимъ рабскимъ существомъ вдыхаетъ въ себя теплоту и свѣтъ, распространявшіеся около него, между тѣмъ какъ на дворѣ, подъ низкимъ, желтоватымъ небомъ, летали и кружились снѣжинки.
   Жаку было грустно: этотъ Моронваль, несмотря на свою сладкую мину, казался злымъ... И потомъ, ребенокъ, въ этомъ странномъ пансіонѣ, чувствовалъ себя совсѣмъ затеряннымъ, еще больше удаленнымъ отъ матери, какъ будто эти маленькіе мулаты и негры, собравшіеся со всѣхъ концовъ земли, принесли съ собой тоску одиночества, безпокойство, навѣянное огромными разстояніями, далекимъ путемъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ вспоминалъ вожирарское училище, гдѣ все дышало спокойствіемъ, кроткой заботливостью... гдѣ было такъ тепло и уютно... Зачѣмъ онъ не остался тамъ? И ему пришло въ голову, что, можетъ быть, его не примутъ и здѣсь. Съ минуту онъ очень боялся этого.-- Между тѣмъ, у стола, надъ толстой книгой супруги Моронваль и дѣвица Констанъ перешептывались, посматривая на него. Онъ ловилъ клочки фразъ, подмигиванья, относившіеся къ нему. Маленькая женщина съ длинной головой глядѣла на него съ участіемъ, и два раза Жакъ слышалъ восклицаніе: "Бѣдный ребенокъ!" -- И она тоже? Почему это они всѣ жалѣли его? Онъ чуть не заплакалъ отъ стыда, приписывая, въ своей дѣтской душѣ, это сожалѣніе, смѣшанное съ пренебреженіемъ, какой нибудь особенности своего костюма, своимъ голымъ ногамъ или слишкомъ длиннымъ волосамъ. Но что всего болѣе пугало его въ новомъ отказѣ, это -- отчаяніе матери. Вдругъ онъ увидѣлъ, что дѣвица Констанъ вынимаетъ изъ своей сумки билеты и луидоры и раскладываетъ ихъ на старомъ залитомъ чернилами зеленомъ сукнѣ стола. Положительно, его принимали. Бѣдняжка искренно обрадовался, не подозрѣвая, что тутъ, на этомъ столѣ, подписывалось несчастіе его жизни, всей его горькой жизни. Въ эту минуту, въ пустынномъ саду, громовой басъ заревѣлъ изъ Роберта:
   
   Вотъ развалины тѣ...
   На нихъ печать проклятья...
   
   Стекла пріемной еще дрожали, когда маленькій человѣчекъ, толстый и короткій, широкій и коренастый, обстриженный подъ гребенку, съ бородой вилами, съ черной бархатной шляпой, шумно растворилъ дверь.
   -- Каминъ затопленъ! воскликнулъ онъ въ комическомъ изумленіи.-- Что за роскошь? ба-а! не прибавилось ли маленькой знойной страны? ба-а!
   Вошедшій заканчивалъ каждую свою фразу этими ба-а, для того, чтобы заявить и констатировать присутствіе извѣстной ноты, которой онъ, въ качествѣ пѣвца, очень гордился и о которой постоянно безпокоился; это глухое мычанье, казалось, выходило изъ самой земли, въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онъ проходилъ.
   Увидѣвъ незнакомую даму, ребенка и груду денегъ, онъ остановился, какъ вкопанный, и рѣчь замерла на губахъ его.
   Моронваль съ важностью обратился къ горничной:
   -- Г. Лабасендръ, изъ императорской академіи музыки... нашъ профессоръ пѣнія. Лабасендръ поклонился два раза, три раза, а потомъ, неизвѣстно для чего, далъ пинка маленькому негру, который, не сказавъ ни слова, исчезъ, унеся свое ведро съ угольями.
   Дверь опять отворилась и впустила еще два новыхъ лица.
   Одинъ былъ очень дуренъ, съ просѣдью, безъ бороды, съ худощавымъ лицомъ, въ большихъ выпуклыхъ очкахъ, въ старомъ застегнутомъ до верху сюртукѣ, борты котораго носили на себѣ слѣды близорукости его обладателя.
   Это былъ докторъ Гиршъ, профессоръ математики и естественныхъ наукъ. Отъ него сильно несло щелочью, и, благодаря всякаго рода химическимъ манипуляціямъ, пальцы его были разноцвѣтные -- желтые, зеленые, голубые, красные.
   Послѣдній изъ вошедшихъ представлялъ рѣзкій контрастъ съ этимъ чудакомъ. Довольно красивый, тщательно одѣтый, въ свѣтлыхъ перчаткахъ, съ волосами, изысканно откинутыми назадъ, какъ бы для того, чтобы безконечный лобъ казался еще больше, онъ смотрѣлъ разсѣянно и презрительно. Его бѣлокурые усы, сильно напомаженные, его блѣдное и широкое лицо дѣлали его похожимъ на какого-то больнаго мушкетера.
   Моронваль рекомендовалъ его, какъ "нашего великаго поэта Амори д'Аржантона, профессора литературы".
   И онъ также, при видѣ золота, былъ озадаченъ, подобно доктору Гиршу и пѣвцу Лабасендру. Холодные глаза его сверкнули, но вскорѣ закрылись, послѣ взгляда, свысока брошеннаго на ребенка и его няньку. Потомъ онъ подошелъ къ другимъ профессорамъ, усѣвшимся около огня; обмѣнявшись привѣтствіями, всѣ трое смотрѣли другъ на друга, не говоря ни слова, съ веселыми и изумленными лицами.
   Дѣвица Констанъ нашла, что у этого д'Аржантона очень гордый видъ. Жакъ почувствовалъ къ нему невыразимое отвращеніе, смѣшанное со страхомъ. Онъ словно подозрѣвалъ, что ему придется вытерпѣть отъ него еще больше, нежели отъ всѣхъ остальныхъ. Ребенокъ инстинктивно угадалъ въ немъ "врага", едва только онъ вошелъ, и этотъ жосткій взглядъ, встрѣтившись со взглядомъ Жака, оледенилъ его сердце. Когда разговоръ между четой Моронваль и дѣвицей Констанъ кончился, мулатъ подошелъ къ своему новому воспитаннику и, ласково потрепавъ его по щекѣ, сказалъ: "полно, полно, дружокъ, надо смотрѣть повеселѣй". Дѣло въ томъ, что, когда пришлось разстаться съ Констанъ, Жакъ не могъ удержаться отъ слезъ. Не то, чтобы онъ былъ слишкомъ привязанъ къ нянькѣ, но она принадлежала къ дому; она каждый день видѣла мать Жака; и, по уходѣ этой толстой особы, разлука казалась ему окончательной.
   -- Констанъ, Констанъ! лепеталъ онъ, цѣпляясь за ея юбку:-- скажите, чтобы мамаша пріѣхала ко мнѣ.
   -- Она пріѣдетъ, пріѣдетъ, мсьё Жакъ; но не надо плакать...
   Жаку очень хотѣлось плакать; но ему казалось, что всѣ эти люди смотрятъ на него, что профессоръ литературы устремилъ на него холодный, насмѣшливый взглядъ, и этого было довольно, для того чтобы ребенокъ подавилъ свое отчаяніе.
   На дворѣ такъ и валилъ снѣгъ. Моронваль предложилъ послать за экипажемъ: но фактотумъ объявилъ, что Августинъ съ каретой ждетъ на углу переулка. Это ошеломило всю компанію. Карета -- чортъ возьми!
   -- Кстати объ Августинѣ, сказала горничная:-- онъ далъ мнѣ порученіе... У васъ есть ученикъ -- по имени Саидъ?
   -- Какже... есть... есть... премилый мальчикъ, отозвался Моронваль.
   -- И отличный басъ... вы его сейчасъ услышите, прибавилъ Лабасендръ, высунувшись въ окно, и громовымъ голосомъ кликнувъ Саида. Ему отвѣчало ужаснѣйшее мычаніе, за которымъ послѣдовало появленіе милаго мальчика.
   Вошелъ высокій и смуглый школьникъ. Платье его было ему коротко и узко; и онъ, въ самомъ дѣлѣ, походилъ въ немъ на египтянина, одѣтаго по европейски. Но что составляло его главную особенность, это -- его желтая кожа, до такой степени натянутая, что, казалось, она сейчасъ лопнетъ. Кожи было ему, дѣйствительно, отпущено отъ природы черезъ чуръ экономно, такъ что глаза его сами собой закрывались, когда открывался ротъ, и наоборотъ. При видѣ этого несчастнаго,юноши, съ короткой кожей, у васъ положительно являлось желаніе, сдѣлать ему надрѣзъ, проколъ, что нибудь такое, чтобъ облегчить его. Онъ, впрочемъ, очень хорошо помнилъ кучера Августина, служившаго у его родныхъ и дарившаго ему всѣ свои окурки сигаръ.
   -- Что прикажете передать ему отъ васъ? самымъ любезнымъ тономъ спросила его Констанъ.
   -- Ничего, отвѣчалъ просто воспитанникъ Саидъ.
   -- А ваши родные... какъ ихъ здоровье? Вы получаете отъ нихъ извѣстія?
   -- Нѣтъ.
   -- Не возвратились ли они, какъ намѣревались, въ Египетъ?..
   -- Не знаю. Никогда не пишутъ.
   Этотъ обращикъ воспитанія Моронваль-Дэкостеръ не поражалъ, какъ видите, особеннымъ блескомъ своихъ отвѣтовъ; и Жакъ, слушая его, предавался страннымъ размышленіямъ. Отзывы этого юноши о своихъ родныхъ, въ соединеніи съ тѣмъ, что говорилъ сейчасъ Моронваль о семейной жизни, которой большая часть его учениковъ лишена была съ дѣтства и которую онъ старался возстановить для нихъ, произвели на Жака зловѣщее впечатлѣніе... ему казалось, что посреди этихъ сиротъ, этихъ покинутыхъ дѣтей, и самъ онъ будетъ такъ же покинутъ, какъ если бы онъ пріѣхалъ изъ Тумбукту или Отаити.
   -- Скажите же, непремѣнно скажите, чтобъ она пріѣзжала, твердилъ онъ, машинально хватаясь за платье Констанъ; и, когда ея фалбалы исчезли за дверью, онъ понялъ, что все кончено, что цѣлая полоса его жизни -- существованіе балованнаго ребенка -- отходила въ область прошедшаго и что ему уже никогда не пережить снова этихъ счастливыхъ дней! Въ то время, какъ онъ молча плакалъ, стоя у садовой калитки, къ нему протянулась рука, державшая что-то черное. Это былъ Саидъ, который, желая утѣшить его, предлагалъ ему окурки сигаръ.-- "Бери... не стѣсняйся; у меня ихъ полная сумка", говорилъ интересный молодой человѣкъ, закрывая глаза, для того чтобъ имѣть возможность разинуть ротъ. Жакъ улыбался сквозь слезы и дѣлалъ знакъ головой, что не надо, что онъ не хочетъ этихъ превосходныхъ сигарныхъ окурковъ, и воспитанникъ Саидъ, краснорѣчіе котораго было весьма ограничено, стоялъ передъ нимъ, не зная что еще сказать, когда вошелъ Моронваль. Онъ только-что проводилъ дѣвицу Констанъ до кареты и возвращался исполненный почтительнаго снисхожденія къ горю своего новаго ученика. У кучера Августина было такое великолѣпное одѣяніе, лошадь, которой онъ правилъ, казалась такой рѣзвой, вообще вся внѣшность экипажа маленькаго Баранси была такъ изящна, что это не могло не послужить ему въ пользу. Обыкновенно же, г. Моронваль, для успокоенія носталгіи своихъ "знойныхъ странъ", прибѣгалъ къ другой системѣ, менѣе кроткой и не Дэкостеровской...
   -- Это хорошо, сказалъ онъ египтянину, постарайся его разсѣять... Поиграйте вмѣстѣ въ пти-жё... но, прежде всего, ступайте въ залъ, тамъ теплѣе, нежели здѣсь. На нынѣшній день освобождаю васъ всѣхъ отъ ученья -- ради поступленія новичка...
   Бѣдный новичекъ! Въ большой стеклянной ротондѣ, гдѣ около десятка метисовъ играли съ крикомъ и завываньемъ въ городки, его тотчасъ же окружили и засыпали вопросами на непонятныхъ нарѣчіяхъ. Жакъ, съ своими бѣлокурыми локонами, голыми ногами и пледомъ, застѣнчивый и неподвижный, посреди необузданной жестикуляціи этихъ "маленькихъ знойныхъ странъ", живыхъ и тощихъ, походилъ на элегантнаго парижанина, попавшаго въ большую клѣтку обезьянъ зоологическаго сада. Эта мысль, пришедшая въ голову Моронвалю, очень его развеселила; но его безмолвный, внутренній смѣхъ былъ прерванъ шумомъ весьма жаркаго спора. Между Лабасендровскими ба-а! и маленькимъ, торжественнымъ голоскомъ госпожи Моронваль -- происхолилъ ожесточенный турниръ. Онъ въ ту же минуту смекнулъ, въ чемъ дѣло, и поспѣшилъ на помощь женѣ, героически отстаивавшей третное жалованье, требуемое профессорами, которымъ порядочно задолжали.
   Эваристъ Моронваль, адвокатъ и литераторъ, былъ привезенъ изъ Point-à-Pitr'а въ Парижъ, въ 1848 г., въ качествѣ секретаря одного депутата отъ Гваделупы. Ему было тогда 25 лѣтъ; исполненный честолюбія и не лишенный ни образованія, ни способностей, но безъ всякихъ средствъ къ жизни, онъ принялъ это зависимое положеніе только для того, чтобы попасть въ этотъ страшный Парижъ, пламя котораго такъ далеко распространяется въ мірѣ, что на него летятъ даже мотыльки изъ колоній.
   Не успѣлъ онъ высадиться на берегъ, какъ бросилъ своего депутата, завязалъ нѣкоторыя знакомства и бросился въ политику, говорящую и жестикулирующую, въ надеждѣ завоевать и здѣсь тотъ успѣхъ, которымъ онъ пользовался за-моремъ; но онъ упустилъ изъ виду парижскую "смѣшливость" и проклятый акцентъ креола, отъ котораго онъ, несмотря на всѣ свои усилія, не могъ никогда отдѣлаться. Въ первый же разъ, какъ онъ выступилъ передъ публикой въ какомъ-то литературномъ процессѣ, его горячая выходка противъ "этихъ жалкихъ хоникёовъ, позоящихъ достоинство литеатуы" встрѣчена была взрывомъ такого колоссальнаго хохота, который тотчасъ же убѣдилъ несчастнаго "Эваиста Моонваля", что онъ едвали когда-нибудь составитъ себѣ имя въ адвокатурѣ. Послѣ этой неудачи, онъ рѣшился только писать; но вскорѣ увидѣлъ, что въ Парижѣ не такъ легко добиться извѣстности, какъ въ Point-à-Pitr'h. Самолюбивый, избалованный мѣстнымъ успѣхомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, крайне заносчивый, онъ переходилъ изъ одной редакціи въ другую, но нигдѣ не могъ ужиться.
   Тогда началось для него то страшное существованіе, которое или сразу разобьетъ васъ, или навсегда окаменитъ ваше сердце. Онъ сдѣлался однимъ изъ этихъ десяти тысячъ бѣдняковъ, кокоторые каждое утро просыпаются въ Парижѣ съ головой, кружащейся отъ голода и честолюбивыхъ мечтаній, поглощаютъ на улицѣ маленькими кусочками копеечный хлѣбецъ, спрятанный у нихъ въ карманѣ, замазываютъ швы своего сюртука чернилами, бѣлятъ бильярднымъ мѣломъ воротнички своей рубашки и грѣются только около церковныхъ печей или въ библіотекахъ. Онъ узналъ всѣ униженія, всѣ бѣдствія нищеты... Ему отказывали въ ключѣ, когда онъ возвращался въ свои "мёблированныя комнаты" позже одиннадцати часовъ, не давали въ долгъ обѣда въ грязной харчевнѣ; у него не хватало на ночь свѣчи для занятій; онъ промачивалъ себѣ ноги, бродя по улицамъ въ худыхъ башмакахъ...
   Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ учителей, учащихъ неизвѣстно чему и безполезно утаптывающихъ парижскую мостовую; писалъ гуманитарныя брошюры, статьи дли энциклопедіи, по полусантиму за строчку, составлялъ исторіи среднихъ вѣковъ въ двухъ томахъ, по 25 франковъ за томъ, извлеченія, руководства; списывалъ театральныя пьесы. Получивъ мѣсто репетитора англійскаго языка въ одномъ учебномъ заведеніи, онъ былъ уволенъ оттуда за то, что, по старой креольской привычкѣ, сталъ бить учениковъ. Потомъ онъ пытался опредѣлиться писцомъ въ Моргу, но и это не удалось ему -- по неимѣнію протекціи и также вслѣдствіе прикосновенности къ какому-то политическому дѣлу. Наконецъ, послѣ трехъ лѣтъ этой каторжной жизни, истребивъ несмѣтное количество редисокъ и сырыхъ артишоковъ, потерявъ всѣ свои иллюзіи и въ конецъ разстроивъ желудокъ, онъ случайно нашелъ себѣ урокъ англійскаго языка въ пансіонѣ для дѣвицъ, который содержали три сестры Дэкостеръ. Двумъ старшимъ перевалило за сорокъ; младшей шелъ тридцатый годъ. Маленькой, сантиментальной, исполненной претензій изобрѣтательницѣ методы Дэкостеръ угрожало, такъ же, какъ ея сестрамъ, пожизненное дѣвство, когда Моронваль сдѣлалъ ей предложеніе и получилъ согласіе.
   Послѣ свадьбы, они продолжали нѣкоторое время жить въ пансіонѣ, гдѣ оба были полезны, давая уроки; но Моронваль сохранилъ отъ своей прежней жизни фланёрскія, трактирныя привычки; и цѣлая толпа богемы вторгалась за нимъ въ это мирное и честное учебное заведеніе: кромѣ того, мулатъ такъ повелъ дѣло со своими ученицами, какъ-будто эксплуатировалъ плантацію сахарнаго тростника. Хотя старыя дѣвицы Дэкостеръ обожали свою сестру, но были, однакожь, вынуждены разстаться съ ней и удалили чету, выдѣливъ ей тридцать тысячъ франковъ.
   Куда дѣвать эти деньги? Моронваль сначала хотѣлъ-было издавать журналъ; но боязнь лишиться своего капитала взяла верхъ надъ желаніемъ видѣть свое имя въ печати. Прежде всего, ему нужно было вѣрное средство обогатиться; и, отыскивая его, онъ набрелъ въ одно прекрасное утро на геніальную идею. Онъ зналъ, что изъ самыхъ отдаленныхъ странъ присылаютъ дѣтей воспитываться въ Парижъ. Ихъ привозятъ изъ Персіи, Японіи, Индостана, Гвинеи; капитаны кораблей или комерсанты, избранные ихъ родителями въ корреспонденты. Весь этотъ маленькій народъ былъ вообще изрядно снабженъ деньгами и очень неопытенъ относительно способа ихъ употребленія, а потому Моронваль смекнулъ, что тутъ золотая руда, которую легко эксплуатировать. Притомъ же, метода г-жи Моронваль-Дэкостеръ могла быть отлично примѣнена къ исправленію всякаго рода недостатковъ выговора. Мулатъ, сохранившій еще кое-какія отношенія съ колоніальными газетами, помѣстилъ въ нихъ удивительную рекламу на нѣсколькихъ языкахъ, перепечатанную потомъ въ марсельскихъ и гаврскихъ листкахъ, между объявленіями о разныхъ товарахъ и названіями отплывающихъ кораблей.
   Въ первый же годъ, племянникъ имама Зензибарскаго и два великолѣпнѣйшихъ чернокожихъ съ береговъ Гвинеи явились въ Батиньолль, въ маленькую квартиру Моронваля, которая теперь уже становилась тѣсна, ввиду его новыхъ занятій. Тогда-то начались поиски болѣе просторнаго помѣщенія; и Моронваль для того, чтобы согласить требованія своего новаго положенія съ экономіей, нанялъ въ этомъ ужасномъ переулкѣ "Двѣнадцати Домовъ", отдѣлявшемся отъ улицы Монтэня такой изящной рѣшеткой, полуразрушенное зданіе конской фотографіи, только-что обанкротившейся, вслѣдствіе постояннаго сопротивленія лошадей, не желавшихъ въѣзжать въ эту клоаку.
   Новый пансіонъ можно было упрекнуть въ излишнемъ обиліи стеколъ; но это неудобство было временное; фотографы возбудили въ Моронвалѣ надежду на близкое отчужденіе этой собственности увѣривъ его, что тутъ долженъ пройдти новый бульваръ и что проектъ уже почти утвержденъ. Слѣдовательно, оставалось только заключить контрактъ на самый продолжительный срокъ, прибить вывѣску съ золотыми буквами и ждать. Сколько парижанъ, за послѣднія двадцать лѣтъ, раззорились, растратили свои способности, свою жизнь въ этой лихорадкѣ ожиданія! Она совсѣмъ овладѣла Моронвалемъ; и съ тѣхъ поръ, онъ всего менѣе заботился о воспитаніи и благоденствіи своихъ учениковъ. Когда въ домѣ требовались поправки, онъ говорилъ: "не стоитъ... все это скоро должно измѣниться" или "мы проживемъ тутъ не болѣе двухъ мѣсяцевъ". И у него являлись фантастическіе проекты, основанные на громадной суммѣ, отчужденія. Онъ будетъ продолжать начатое дѣло въ болѣе обширныхъ размѣрахъ; создастъ изъ этого нѣчто грандіозное, цивилизующее, плодотворное. А покамѣстъ, онъ совсѣмъ запустилъ свою гимназію; рыскалъ безъ взякой нужды по городу и, возвращаясь домой, каждый разъ спрашивалъ: "ну что? никто не являлся... на счетъ отчужденія?" Отвѣтъ былъ всегда одинъ и тотъ же: никто.-- "Чего же они еще медлятъ?" Но вскорѣ онъ понялъ, чтоего одурачили.И эту слабую, лѣнивую, креольскую натуру малодушное уныніе довело быстро до подлости. За учениками даже перестали смотрѣть. Все, что требовалось отъ нихъ, это -- чтобъ они раньше ложились спать,.чтобъ ненужно было тратиться для нихъ на дрова и освѣщеніе. День ихъ былъ раздѣленъ между классными занятіями, весьма неопредѣленными, неаккуратными, зависѣвшими отъ каприза директора, и порученіями, которыя онъ давалъ имъ, безпрестанно гоняя ихъ по своимъ дѣламъ. Сначала большіе слушали лицейскій курсъ; но потомъ этотъ расходъ сократился, хотя въ трехмѣсячныхъ бюллетеняхъ продолжалъ значиться.
   Развѣ частные профессора не могли съ выгодой замѣнить университетскую рутину? И Моронваль пригласилъ къ себѣ своихъ старыхъ знакомыхъ по бесѣдамъ въ к^фё: медика безъ диплома, поэта безъ издателя, пѣвца безъ ангажемента, неудачниковъ, озлобленныхъ, какъ и онъ, противъ общества, не признавшаго ихъ талантовъ.
   Замѣчательно, такъ въ Парижѣ эти люди ищутъ другъ друга, какъ ихъ влечетъ другъ къ другу, какъ они группируются, какъ поддерживаютъ одинъ въ другомъ праздное и безплодное тщеславіе, всякія требованія и жалобы. Исполненные, въ сущности, презрѣнія другъ къ другу, они создаютъ себѣ мірокъ взаимнаго восхваленія и кажденія, внѣ котораго для нихъ нѣтъ ничего, кромѣ пустоты.
   Можно представить себѣ, что такое были уроки у подобныхъ профессоровъ -- уроки, едва оплаченные и большая часть которыхъ проходила въ спорахъ за кружкой пива, посреди табачнаго дыма, достигавшаго вскорѣ такой густоты, что становилось невозможнымъ ничего видѣть. Спорили громко, доводя до абсурда немногія тощенькія идейки, имѣвшіяся въ запасѣ у каждаго, и въ этихъ спорахъ искусство, наука, литература являлись обезображенными, изкромсанными, издерганными, разорванными въ клочки, какъ дорогая матерія, облитая какой-нибудь кислотой. А что же творилось, посреди всего этого, съ маленькими "знойными странами?"
   Одна только г-жа Моронваль, сохранившая хорошія традиціи пансіона Дэкостеръ, относилась къ своей роли серьёзно. Но чинка, кухня, наблюденіе за этимъ огромнымъ полуразрушеннымъ помѣщеніемъ отнимали у нея большую часть времени. Слѣдовало позаботиться, чтобы, по крайней мѣрѣ, мундиры учениковъ для выхода со двора были въ порядкѣ. Ученики очень гордились своими туниками, которыя всѣ, безъ различія, блистали нашивками изъ галуна, покрывавшими рукава вплоть до локтя. Въ гимназіи Моронваля, какъ въ нѣкоторыхъ южно-американскихъ арміяхъ, были только одни сержанты. Это было очень скудное вознагражденіе за тоску изгнанія и за дурное обращеніе директора... Да! мулатъ не любилъ шутить.. Въ первые дни каждой трети, когда касса его наполнялась, его еще видѣли улыбающимся; но въ остальное время онъ мстилъ этимъ чернокожимъ за то, что въ его жилахъ текла негритянская кровь. И его жестокость довершила то, что начато было его лѣностью. Нѣкоторые корреспонденты, консулй, судохозяева были возмущены усовершенствованной системой воспитанія въ гимназіи Моронваль, и, по совѣту ихъ, многихъ дѣтей взяли оттуда; такъ, что изъ пятнадцати маленькихъ "знойныхъ странъ" осталось тамъ только восемь. "Число учениковъ ограниченное", гласила программа. Одно это и было еще въ ней справедливо.
   Мрачное уныніе царствовало въ большомъ запущенномъ зданіи. Гимназіи угрожала даже опись имущества, когда дѣвица Констанъ привела туда маленькаго Жака. Конечно, эти деньги, внесенныя за треть впередъ, не составляли еще богатства, но Моронваль понялъ всю выгоду, какую можно извлечь изъ положенія этого новаго ученика и изъ этой странной матери, которую онъ ужь угадывалъ, не зная ея.
   И потому въ этотъ день ученики отдохнули отъ строгостей мулата. Въ честь новичка данъ былъ большой обѣдъ, на которомъ присутствовали всѣ профессора; и маленькія знойныя страны получили по глотку вина, чего съ ними давно уже не случалось.
   

III.
Величіе и паденіе маленькаго короля Маду-Гезо.

   Если гимназія Моронваль существуетъ еще, то обращаю вниманіе санитарной комиссіи на дортуаръ этого почтеннаго заведенія, какъ на самое нездоровое, сырое, отвратительное мѣсто, гдѣ когда-либо спали дѣти. Представьте себѣ длинное, одноэтажное зданіе, безъ оконъ, освѣщенное только сверху стекляннымъ потолкомъ и пропитанное запахомъ коллодіума и эѳира, потому что оно служило когда-то фотографической лабораторіей. Оне было расположено въ глубинѣ одного изъ этихъ парижскихъ садовъ, гдѣ возвышаются огромныя, мрачныя стѣны, покрытыя плющемъ, тѣнь отъ котораго всюду распространяетъ плѣсень. Дор туаръ примыкалъ къ конюшнямъ одного великолѣпнаго отеля, въ которыхъ во всякій часъ слышались удары лошадиныхъ копытъ и шумъ насоса, не перестававшаго дѣйствовать. Сырость въ этомъ дортуарѣ царствовала круглый годъ и зимой и лѣтомъ, съ тою только разницей, что, смотря по сезону, порождала или сшьный холодъ, или сильную духоту. Лѣтомъ этотъ ящикъ безъ воздуха, раскаленный, вслѣдствіе своего стекляннаго потолка, испаряя къ ночи весь свой дневной жаръ, наполнялся, подобно банѣ, клубами пара, выходившаго изъ всѣхъ его потрескавшихся камней. Кромѣ того, разныя насѣкомыя, которыхъ распложало сосѣдство плюща, проникали черезъ малѣйшія щели, летали или ползали съ шуршньемъ по потолку и потомъ тяжело падали на кровати, привлеченные бѣлизной простынь. Зимняя сырость оказывалась еще лучше. Холодъ падалъ съ неба, проходилъ сквозь ветхія рамы, сквозь тонкій и разщелявшійся полъ; забившись подъ одѣяло и скорчившись такъ, чтобы колѣна подошли къ подбородку, согрѣться часа въ два-въ три все-таки было можно.
   Отеческій глазъ Моронваля понялъ сейчасъ, какое можно дать назначеніе этому безполезному сараю, одиноко стоявшему между кучами сора и почернѣвшему отъ ливней и парижскаго дыму.
   -- Здѣсь дортуаръ! сказалъ, не колеблясь, мулатъ.
   -- Не будетъ ли сыровато?.. тихонько осмѣлилась возразить г-жа Моронваль.
   Онъ усмѣхнулся. "Ничего, наши маленькія знойныя страны освѣжатся немножко..."
   Мѣста хватало, въ сущности, на десять кроватей, но помѣстили двадцать. Въ глубинѣ поставили умывальникъ; въ дверяхъ постлали какой-то несчастный коврикъ, и "дотуа", какъ говорилъ Моронваль, былъ готовъ. И, въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ же это былъ не дортуаръ? Вѣдь, дортуаръ -- мѣсто, гдѣ спятъ, а дѣти спали себѣ, несмотря ни на жаръ, ни на холодъ, несмотря на недостатокъ воздуха, на насѣкомыхъ, на насосъ, на лошадиный топотъ. Они получали ревматизмы, бронхиты, офтальміи, но все-таки спали, сжавъ кулаки, спокойные, улыбающіеся, вздыхающіе -- спали тѣмъ крѣпкимъ и сладкимъ сномъ, который слѣдуетъ всегда за играми, за движеніемъ, за беззаботными днями... Святое дѣтство!
   Первую ночь Жакъ не могъ сомкнуть глазъ. Онъ никогда не ночевалъ въ чужомъ домѣ, да и переходъ отъ его маленькой комнатки, освѣщенной ночникомъ, наполненной его любимыми игрушками, къ этому мрачному и странному мѣсту, гдѣ онъ находился, былъ слишкомъ рѣзокъ.
   Какъ только всѣ улеглись, маленькій черный слуга, унесъ лампу, и съ этой минуты Жакъ не засыпалъ. При блѣдномъ свѣтѣ, падавшемъ съ потолка, занесеннаго снѣгомъ, онъ смотрѣлъ на рядъ этихъ желѣзныхъ кроватей, выравненыхъ во всю длину залы, по большей части незанятыхъ, плоскихъ, съ одѣялами, скатанными въ головахъ. Только на семи или восьми слышалось дыханье, храпъ или кашель подъ одѣяломъ. Новичку отвели лучшее мѣсто, подальше отъ входной двери и отъ конюшни. Но "ему, все-таки, было не тепло, и холодъ, въ соединеніи съ неожиданностью этой жизни, въ которую онъ вступалъ, не давали ему закрыть глазъ. Онъ припоминалъ всѣ подробности прожитаго дня: ребенку представлялся бѣлый галстухъ Моронваля, походившій на большаго кузнечика; силуэтъ съ локтями, прижатыми къ туловищу и выпятившимися за спиной, подобно лапкамъ; огромные выпуклые очки доктора Гирша и его запятнанное пальто; но въ особенности высокомѣрный, ледяной, ироническій и голубой взглядъ "врага". При этомъ послѣднемъ воспоминаніи, ужасъ его былъ такъ великъ, что онъ тотчасъ же невольно началъ думать о своей матери, какъ о защитникѣ. Что-то она подѣлываетъ теперь? Пробило гдѣ-то вдали одиннадцать часовъ. Она, вѣроятно, на балѣ или въ театрѣ и скоро вернется, вся закутанная въ мѣхъ и въ кружева своего капюшона.
   Когда она возвращалась такимъ образомъ -- какъ бы ни было поздно -- она отворяла дверь Жака и подходила къ его кровати. "Ты спишь, Жакъ?" Даже во снѣ онъ чувствовалъ ее подлѣ себя, улыбался ей, подставлялъ для поцѣлуя свой лобъ и полузакрытыми глазами смотрѣлъ на великолѣпіе ея наряда. И у него оставалось видѣніе свѣтлое, благоуханное, какъ будто фея спускалась къ нему въ радужномъ облакѣ... А теперь?..
   Но между этими огорченіями истекшаго дня проскользнуло и нѣсколько радостей удовлетвореннаго самолюбія: галуны, кепи и чувство удовольствія при мысли, что его длинныя ноги наконецъ будутъ спрятаны подъ синимъ мундиромъ съ красной обшивкой. Костюмъ былъ немножко длиненъ, но его хотѣли убавить. Г-жа Моронваль даже обозначила булавками тѣ мѣста, гдѣ нужно было подшить. Потомъ онъ познакомился съ новыми товарищами, странными, но, несмотря на дикость своихъ манеръ, очень добрыми ребятами. Они играли въ саду, на свѣжемъ воздухѣ, въ снѣжки, и это было совершенно новой забавой, исполненной прелести для ребенка, воспитаннаго въ тепломъ будуарѣ хорошенькой женщины.
   Одно только интриговало Жака: ему хотѣлось увидѣть его королевское высочество. Гдѣ былъ этотъ маленькій король дагомейскій, о которомъ такъ краснорѣчиво говорилъ г. Моронваль? Въ отпуску? Въ больницѣ? Ахъ! еслибъ онъ могъ познакомиться, подружиться съ нимъ. Онъ узналъ имена восьми "маленькихъ знойныхъ странъ", но ни малѣйшаго принца не оказалось между ними. Наконецъ, онъ рѣшился спросить длиннаго Саида: "Развѣ его королевское высочество не въ пансіонѣ?
   Молодой человѣкъ съ короткой кожей посмотрѣлъ на него удивленными глазами, раскрывшимися такъ широко, что у Саида осталось немножко кожи для того, чтобы закрыть на минуту ротъ;, онъ тотчасъ же этимъ воспользовался, и на вопросъ Жака, такимъ образомъ, не послѣдовало отвѣта.
   Жакъ продолжалъ думать объ этомъ, ворочаясь на своей кровати и слушая долетавшіе до него изъ дому звуки оргина, сопровождаемые густымъ басомъ Лабасендра. Все это пріятно смѣшивалось съ шумомъ насоса, не переставшаго еще дѣйствовать, и съ ударомъ копытъ, которыми сосѣднія лошади потрясали стѣну конюшни. Наконецъ водворилось спокойствіе. Въ дортуарѣ также, какъ и въ конюшнѣ, спали; гости Моронваля, затворивъ за собой рѣшотку пассажа, удалились, и шумъ ихъ шаговъ смѣшался съ отдаленнымъ уличнымъ гуломъ, когда дверь въ дортуаръ, занесенная съ наружной стороны снѣгомъ, вдругъ отворилась. Маленькій черный слуга вошелъ съ фонаремъ въ рукѣ. Онъ отряхнулъ съ себя снѣгъ, отъ котораго казался еще чернѣе, и направился въ другой конецъ дортуара, согнувшись, дрожа отъ холода, съ головой, ушедшей въ плечи. Жакъ смотрѣлъ на этотъ комическій силуэтъ, тѣнь котораго, удлинняясь на стѣнѣ, рельефно выставляла на видъ всѣ недостатки обезьянообразной головы негра, выдавшіяся впередъ губы, огромныя, отставшія уши, круглый черепъ съ курчавыми, шерстистыми волосами.
   Онъ повѣсилъ фонарь въ глубинѣ дортуара, который, при этомъ освѣщеніи, сталъ похожъ на пространство между деками корабля. Потомъ остановился, приблизивъ свои большія, окоченѣвшія отъ холоду руки и свое землистое лицо къ теплу, къ свѣту съ такимъ добрымъ, дѣтскимъ, довѣрчивымъ выраженіемъ, что Жакъ тотчасъ же полюбилъ его. Грѣясь, маленькій негръ, отъ времени до времени взглядывалъ на стеклянный потолокъ: "Снигу-то, снигу-то сколько! говорилъ онъ дрожа.
   Это слово: снигъ, вмѣсто снѣгъ, этотъ мягкій голосъ, которымъ негръ съ неувѣренностью говорилъ на языкѣ ему чуждомъ, тронули Жака, и онъ устремилъ на него исполненный живаго сочувствія и любопытства взглядъ. Тотъ замѣтилъ это, и шопотомъ сказалъ: ба! новичекъ. Зачѣмъ ты не спишь, "мусье".
   -- Не могу, отвѣчалъ Жакъ, вздохнувъ.
   -- Это хорошо -- вздыхать, когда есть горе, произнесъ маленькій негръ и потомъ прибавилъ поучительнымъ тономъ:-- еслибы бѣдный свѣтъ не вздыхалъ, бѣдный свѣтъ навѣрно бы задохнулся.
   Говоря это, онъ постилалъ одѣяло на кровати, стоявшей рядомъ съ кроватью Жака.
   -- Какъ? Вы хотите тутъ лечь? спросилъ Жакъ, удивленный тѣмъ, что слуга помѣщается въ дортуарѣ вмѣстѣ съ учениками.-- Но вѣдь тутъ нѣтъ простыни?
   -- Простыни, это -- не для Маду... у Маду слишкомъ черна кожа.
   Негръ произнесъ это съ тихой усмѣшкой. Онъ уже готовился торкнуть въ свою постель, полуодѣтый, для того чтобы было не такъ холодно, какъ вдругъ остановился и, взявъ висѣвшую у него на груди какую-то дощечку изъ слоновой кости съ рѣзьбой, сталъ цѣловать ее съ жаромъ.
   -- Ахъ! какой странный медальонъ, сказалъ Жакъ.
   -- Это -- не медальонъ, возразилъ негръ.-- Это -- мой гри-гри.
   Жакъ не зналъ, что такое "гри-гри", и тотъ объяснилъ ему, что это -- амулетка, нѣчто въ родѣ талисмана, приносящаго счастье. Онъ получилъ этотъ подарокъ, уѣзжая на чужбину, отъ своей тётки Керики, воспитавшей его и съ которой онъ надѣялся скоро опять увидѣться.
   -- Какъ я съ мамашей, сказалъ маленькій Баранси.
   Съ минуту они оба молчали; каждый думалъ о своей Керикѣ.
   -- Хороша ваша земля? спросилъ, наконецъ, Жакъ.-- Далеко она? Какъ она называется?
   -- Дагомей, отвѣчалъ негръ.
   Жакъ приподнялся на своей постелѣ.
   -- Неужели? Такъ вы его знаете? Вы, можетъ быть, пріѣхали съ нимъ во Францію?
   -- Съ кѣмъ?
   -- Съ его королевскимъ высочествомъ... съ маленькимъ королемъ Дагомейскимъ?
   -- Это -- я, просто отвѣтилъ негръ.
   Жакъ остолбенѣлъ. Король! Этотъ лакей, бѣгающій весь день въ своихъ красныхъ шерстяныхъ лохмотьяхъ, то съ метлой, то съ ведромъ въ рукахъ, служащій за столомъ, выполаскивающій стаканы!
   И, однакожь, маленькій негръ говорилъ серьёзно. Глубокая печаль выражалась на лицѣ его, и неподвижные глаза его, казалось, смотрѣли куда-то вдаль... видѣли прошлое... потерянную отчизну.
   Отсутствіе ли краснаго жилета, или магическая сила этого слова "король" были тому причиной, но только этотъ негръ, сидѣвшій на краю своей кровати, съ растегнутой рубашкой, съ обнаженной шеей и костяной амулеткой на черной груди, получилъ въ глазахъ маленькаго Жака какое-то обаяніе...
   -- Какъ же это могло случиться? робко спросилъ онъ, резюмируя въ этомъ вопросѣ всѣ недоумѣнія своего дня.
   -- Случилось, сказалъ негръ.
   Вдругъ онъ вскочилъ, чтобъ задуть фонарь.
   -- Мусье Моронваль недоволенъ, когда Маду оставляетъ огонь. Потомъ онъ подвинулъ кровать свою къ кровати Жака.
   -- Тебѣ не хочется спать... сказалъ онъ.-- А мнѣ никогда не хочется -- когда я говорю про Дагомей. Слушай.
   Его звали Маду, по имени его отца, знаменитаго воина Ракѣмаду-Гезо, одного изъ могущественнѣйшихъ монарховъ, въ странѣ золота и слоновой кости, которому Франція, Голландія и Англія присылали подарки изъ-за моря. У отца его были большія пушки, тысячи солдатъ, вооруженныхъ ружьями и стрѣлами, стада слоновъ, обученныхъ для войны, музыканты, попы, танцовщицы, четыре полка амазонокъ и двѣсти женщинъ для него одного. Дворецъ его былъ огромный, украшенный копьями, раковинами и отрубленными головами, которыя выставлялись на фасадѣ послѣ битвы или жертвоприношенія. Маду воспитывался въ этомъ дворцѣ, куда солнце проникало со всѣхъ сторонъ, согрѣвая каменныя плиты половъ и разостланные ковры. Его тётка Керика, главная начальница амазонокъ, пеклась о немъ и брала его съ собой въ походы. Какъ хороша была Керика! Высокая, полная, какъ мужчина, въ голубой туникѣ, въ кольцахъ, ожерельяхъ, браслетахъ, стеклярусѣ, на голыхъ рукахъ и ногахъ; съ колчаномъ стрѣлъ за спиной, съ лошадиными хвостами, развѣвавшимися за поясомъ и на головѣ; съ двумя маленькими рожками антилопы въ волосахъ, соединявшимися между собою на подобіе нарождающагося мѣсяца, какъ будто у этихъ черныхъ воиновъ сохранялось преданіе о богинѣ Діанѣ. Какая вѣрность глаза и руки, когда нужно было вырвать изъ рукъ врага костяное оружіе или снести однимъ ударомъ голову Атантію. Но если у Керики были минуты жестокости, то къ своему маленькому Маду она всегда была ласкова и добра, дарила ему коралловыя ожерелья, шелковыя, вышитыя золотомъ одѣянія и много раковинъ, которыя въ тѣхъ странахъ замѣняютъ монету. Она даже подарила ему маленькій карабинъ изъ позолоченой бронзы, присланный ей англійской королевой и который былъ для нея слишкомъ легокъ. Маду употреблялъ его, когда отправлялся съ ней на охоту въ безконечные лѣса, гдѣ огромныя деревья переплетались съ ліанами. Эти деревья были такъ густы, листья ихъ такъ широки, что солнце никогда не проникало сквозь эти зеленые своды; и каждый звукъ отдавался тамъ, какъ въ храмѣ. Но все-таки тамъ было свѣтло, и огромные цвѣты, созрѣвшіе плоды, разноцвѣтныя птицы, перья которыхъ висѣли съ высокихъ вѣтвей до самой зелени, блистали всѣми отливами драгоцѣнныхъ камней. Жужжанье, шумъ крыльевъ, шелестъ въ ліапахъ, слышались со всѣхъ сторонъ. Безвредныя змѣи покачивали своими плоскими головами, вооруженными жаломъ; черныя обезьяны перепрыгивали однимъ скачкомъ пространства между вершинами; большіе, таинственные пруды, никогда не отражавшіе въ себѣ неба, лежали какъ зеркала въ безконечномъ лѣсу и, казалось, продолжали его подъ землей...
   На этомъ мѣстѣ разсказа Жакъ не могъ удержаться отъ восклицанія:
   -- Ахъ! такъ тамъ должно быть хорошо...
   -- Хорошо... чудесно... сказалъ негръ, можетъ быть, нѣсколько преувеличивавшій и видѣвшій свою родину, сквозь призму отсутствія, дѣтскихъ воспоминаній и энтузіазма восточныхъ народовъ.
   И, ободренный вниманіемъ товарища, онъ продолжалъ свою исторію...
   Эта жизнь на чистомъ воздухѣ, исполненная приключеній, рано укрѣпила маленькаго короля и сдѣлала его способнымъ ко всякаго рода воинскимъ упражненіямъ; онъ умѣлъ владѣть саблей и топоромъ въ томъ возрастѣ, когда другія дѣти еще цѣпляются за платье матери. Король Ракъ-Маду-Гезо гордился своимъ сыномъ, наслѣдникомъ трона; но, какъ видно, даже и для негритянскаго принца не довольно владѣть оружіемъ и метко пускать пулю въ глазъ слону, надо еще читать книги бѣлыхъ и разбирать письма ихъ для того, чтобы вести съ ними торговлю золотымъ пескомъ. Мудрый Ракъ-Маду-Гезо, говорилъ своему сыну: "у бѣлаго всегда въ карманѣ бумага, чтобъ надуть негра".
   Конечно, и въ Дагомеѣ можно бы было найдти для молодого принца наставника изъ ученыхъ европейцевъ, потому что французскій и англійскій флаги развѣвались на морскомъ берегу, надъ факторіей, такъ же, какъ и на мачтахъ кораблей, стоявшихъ въ гавани; но король былъ въ дѣтствѣ отправленъ отцомъ своимъ далеко, на край свѣта, въ городъ, называющійся Марселемъ, для того чтобы тамъ набраться всякой учености, и хотѣлъ дать сыну такое же воспитаніе, какое получилъ самъ.
   Горько было маленькому королю покидать Керику, покидать свой карабинъ и свою саблю и уѣзжать съ "мусье Бонфисомъ", бѣлымъ изъ факторіи, ежегодно отвозившимъ въ вѣрное мѣсто золотой песокъ, накраденный у бѣдныхъ черныхъ; но Маду покорился, однакожь. Онъ хотѣлъ быть современенъ королемъ, повелѣвать амазонками своего отца, обладать его хлѣбными и маисовыми полями, его дворцами, наполненными золотомъ, слоновой костью, коралломъ; для того, чтобы имѣть всѣ эти богатства, надо было ихъ заслужить, сдѣлаться способнымъ защищать ихъ. По случаю отъѣзда его, назначены были народныя празднества, жертвоприношенія фетишамъ и морскимъ божествамъ.
   Всѣ храмы были открыты для этого торжества; весь народъ молился; и, въ послѣднюю минуту, когда корабль былъ готовъ къ отплытію, палачъ привелъ на берегъ пятнадцать плѣнныхъ Ашантіевъ, отрубленныя головы которыхъ, истекая кровью, упали со звономъ, въ большой тазъ изъ красной мѣди.
   -- Боже мой! воскликнулъ въ испугѣ Жакъ, забиваясь подъ свое одѣяло.
   Въ самомъ дѣлѣ, слышать подобныя исторіи отъ того, кто самъ былъ ихъ героемъ, не совсѣмъ успокоительно. Онѣ могли навести ужасъ на самыхъ храбрыхъ. Для того, чтобы пріободриться, надо было поскорѣй вспомнить, что находишься въ гимназіи Моронваль, среди Елисейскихъ Полей, а не въ этомъ страшномъ Дагомеѣ.
   Замѣтивъ волненіе своего слушателя, Маду не распространялся болѣе о публичныхъ увеселеніяхъ, предшествовавшихъ его отъѣзду, и прямо перешелъ къ своему пребыванію въ марсельскомъ лицеѣ.
   О! этотъ лицей, съ своими мрачными стѣнами, скучными классами, заплеснѣвшими скамейками, гдѣ имена учениковъ, вырѣзанныя перочинными ножичками, свидѣтельствовали о развлеченіяхъ учениковъ. Маду хорошо помнилъ его; помнилъ важныхъ профессоровъ въ черной одеждѣ, торжественность которой еще увеличивалась широкими рукавами и токомъ; голосъ старшаго, кричавшаго: молчать! наклоненныя головы, скрыпъ перьевъ; уроки, монотонно повторявшіеся по двадцати-пяти разъ, огромную столовую, дортуары, казарменный дворъ, такъ скудно и такъ ненадолго освѣщаемый солнцемъ -- здѣсь утромъ, тамъ вечеромъ -- что, для того чтобы чувствовать его, вбирать въ себя его тепло, нужно было прислоняться къ высокимъ, чернымъ стѣнамъ, поглощавшимъ его всецѣло. Ничто не занимало, не интересовало Маду; одно только заставляло биться маленькое сердце короля-воипа: это -- барабанъ, возвѣщавшій, что пора идти въ классы или обѣдать, ложиться спать или просыпаться. Вскорѣ онъ даже лишенъ былъ отпуска, и вотъ почему. Какъ только "мусье Бонфисъ" приходилъ за нимъ, Маду увлекалъ его къ гавани. Только тамъ, въ этой атмосферѣ, пропитанной запахомъ дегтя, при выгрузкѣ товаровъ, изъ которыхъ многіе шли изъ Дагомея, чувствовалъ онъ себя счастливымъ. Онъ съ восторгомъ смотрѣлъ, какъ сыпались золотистыя зерна, какъ таскали мѣшки и тюки, на которыхъ порой встрѣчалось знакомое клеймо. Топившійся пароходъ, какой-нибудь большой корабль, подымавшій паруса и натягивавшій веревки, готовясь къ отплытію -- говорили ему объ отъѣздѣ, объ освобожденіи.
   Онъ по цѣлымъ часамъ стоялъ, слѣдя глазами за бѣлѣвшимъ, какъ чайка, парусомъ, за легкимъ дымомъ, словно отъ закуренной сигары; онъ не переставалъ думать объ этихъ отплывшихъ судахъ и въ классное время. Такъ и онъ возвратится когда-нибудь въ страну свѣта: одна птица принесла его, другая унесетъ, думалъ онъ. И, преслѣдуемый этой идеей, бросивъ свои склады, свои ба, бе, бы, бо, бю, гдѣ глаза его не видѣли ничего, кромѣ голубаго неба и моря, онъ однажды вырвался изъ училища, и юркнулъ на одинъ изъ кораблей "мусье Бонфиса" въ глубину трюма; найденный во-время, онъ вскорѣ потомъ убѣжалъ опять; и, на этотъ разъ, спрятался такъ ловко, что его присутствіе на кораблѣ было замѣчено только посреди Ліонскаго Залива. Другого ребенка оставили бы, пожалуй; но, когда узнали, что это -- Маду, то капитанъ, надѣясь на вознагражденіе, отправилъ его королевское высочество обратно въ Марсель.
   Съ тѣхъ поръ его положеніе сдѣлалось еще хуже. За нимъ усилили надзоръ, его запирали. Но его рѣшимость не ослабѣвала. Несмотря ни на что, онъ продолжалъ исчезать; прятался на всѣхъ отплывающихъ корабляхъ; его находили въ кочегарной, въ чуланѣ съ углемъ, подъ рыболовными сѣтями. Когда его приводили назадъ, онъ не оказывалъ никакого сопротивленія и только улыбался грустно, такъ что ни у кого не доставало духу его наказывать.
   Наконецъ, начальство лицея не захотѣло долѣе держать на своей отвѣтственности такого ученика. Отослать маленькаго принца въ Дагомей "мусье Бонфисъ" не посмѣлъ, боясь потерять расположеніе Ракъ-Маду-Гезо, королевское упрямство котораго было ему хорошо извѣстно. Въ это самое время, появилось въ газетахъ объявленіе о гимназіи Моронваля. И маленькаго негра тотчасъ же спровадили въ улицу Монтэнь, 25, "въ лучшій кварталъ Парижа." Вы, конечно, не усумнитесь, что его приняли тамъ съ распростертыми объятіями.
   Этотъ маленькій черный наслѣдникъ отдаленнаго государства былъ для гимназіи находкой, живой рекламой, и потому принялись его выставлять, щеголять имъ. Г. Моронваль являлся съ нимъ въ театрѣ, на стачкахъ, на бульварахъ, подобно тѣмъ комерсантамъ, которые въ извѣстный часъ дня разъѣзжаютъ по Парижу, въ фіакрѣ, съ наклеенной на немъ вывѣской своей лавки. Онъ возилъ его съ собой въ салоны, въ клубы, куда имѣлъ доступъ, важный какъ Фенелонъ, сопровождающій герцога Бургундскаго, между тѣмъ какъ лакеи докладывали; "его высочество принцъ Дагомейскій и г. Моронваль, его наставникъ".
   Впродолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ, маленькія газеты были наполнены разными анекдотами и остроумными отвѣтами, которые приписывались Маду. Одинъ изъ сотрудниковъ "Standard'а" даже нарочно пріѣзжалъ изъ Лондона, чтобы видѣться съ нимъ, и между ними произошелъ весьма серьёзный финансовый и административный разговоръ о томъ, такъ молодой принцъ думаетъ управлять со временемъ своимъ государствомъ и какого онъ мнѣнія относительно парламентскаго режима, обязательнаго обученія и пр., и пр. Англійская таета передала въ то время весь этотъ замѣчательный разговоръ; всѣ вопросы и отвѣтивъ подробности. Отвѣты, довольно неопредѣленные, оставляли вообще желать многаго. Но, впрочемъ, одна выходка Маду была замѣчена. Когда пожелали узнать его мнѣніе о свободѣ печати, онъ отвѣчалъ: "Кушать можно всякую пищу. Говорить можно не всякое слово".
   Всѣ издержки по гимназіи Моронваля были покрыты однимъ этимъ ученикомъ. "Мусье Бонфисъ" платилъ безъ всякихъ возраженій. Воспитаніемъ Маду, правда, нѣсколько неглижировали. Онъ все еще сидѣлъ за азбукой, упорно сопротивляясь прелестямъ методы Дэкостеръ, но въ этомъ не было никакой бѣды. Чѣмъ меньше принцъ дѣлалъ успѣховъ, тѣмъ дольше онъ могъ пробыть въ гимназіи Моронваля.
   За нимъ ухаживали, его лелѣяли, холили. Другія "маленькія знойныя страны" обязаны были развлекать его, уступать ему -- чего не легко было сначала добиться, благодаря черезъ чуръ темной кожѣ, считающейся во всѣхъ экзотическихъ странахъ знакомъ рабства. Какъ снисходительны были къ нему всѣ профессора! Какія улыбки они расточали этому маленькому черному клубку, который, несмотря на свою понятливость, упорно отказывался отъ всѣхъ благъ просвѣщенія и таилъ подъ жесткой шерстью своихъ волосъ, вмѣстѣ съ жгучимъ воспоминаніемъ о родинѣ, глубокое презрѣніе ко всѣмъ этимъ пустякамъ, которые пытались вбить ему въ голову. Каждый въ гимназіи возлагалъ надежды на это будущее величество, и теперь уже могущественное и окруженное поклоненіемъ, словно Маду торжественно прошелъ по парижскимъ улицамъ подъ золотымъ балдахиномъ, подъ опахалами и скрещенными копьями свиты своего отца.
   "Когда Маду будетъ королемъ!" слышалось безпрестанно во всѣхъ ихъ разговорахъ. Слова эти сдѣлались какимъ-то припѣвомъ. Какъ только Маду коронуется -- всѣ поѣдутъ туда. Лабасендръ мечталъ о возрожденіи грубой дагомейской музыки. Онъ уже видѣлъ себя директоромъ консерваторіи, завѣдующимъ королевской капеллой. Г-жа Моронваль-Дэкостеръ надѣялась примѣнить свою методу, en grand, въ обширныхъ классныхъ комнатахъ, наполненныхъ безчисленнымъ множествомъ маленькихъ черныхъ существъ, которыя, нагнувшись, скрипѣли перьями. А докторъ Гиршъ воображалъ себѣ всю эту мелюзгу на кроватяхъ, тянувшихся длинными рядами, и производилъ надъ ней, въ мечтахъ своихъ, опасные опыты своей фантастической, бездипломной медицины, не опасаясь никакого вмѣшательства полиціи.
   На первыхъ порахъ, маленькій король, по причинѣ этого обожанія, былъ очень доволенъ своимъ пребываніемъ въ Парижѣ; притомъ же нѣтъ города въ мірѣ, гдѣ бы изгнаники менѣе скучали, чѣмъ въ немъ; можетъ быть, потому, что къ парижской атмосферѣ немножко примѣшивается атмосферы всѣхъ другихъ странъ.
   Еслибы только небо, въ свой чередъ, также улыбалось ему иногда, вмѣсто того, чтобы кутаться въ вихрь этого сита, который такъ походилъ на раскрытыя, созрѣвшія зерна хлопчатника; еслибы не шелъ непрестанно мелкій, хлеставшій въ лищ" дождикъ; еслибъ солнце побольше грѣло, пронизывая вѣчно окружавшій его туманъ; да еслибъ еще Керика, съ своимъ колчаномъ, позолоченымъ карабиномъ и съ браслетами на голыхъ рукахъ, отъ времени до времени появлялась въ переулкѣ Двѣнадцати-Домовъ -- то Маду былъ бы совершенно счастливъ.
   Но судьба его измѣнилась внезапно. "Мусье Бонфисъ" явился однажды въ гимназіи Моронваль съ печальными вѣстями изъ Дагомея. Король Ракъ-Маду-Гезо былъ свергнутъ съ престола и взятъ въ плѣнъ Ашантіями, овладѣвшими страной и основавшими новую династію. Королевскія войска, полки амазонокъ, все было побѣждено, разсѣяно, истреблено, и Керика, одна спасшаяся какимъ-то чудомъ и нашедшая убѣжище въ факторіи Бонфиса -- просила черезъ него Маду, чтобъ онъ оставался во Франціи и хорошенько берегъ свой гри-гри.
   Было написано: "если Маду не потеряетъ своего гри-гри, то будетъ царствовать". Только эта мысль могла поддерживать мужество бѣднаго, маленькаго короля. Моронваль, который не вѣрилъ въ гри-гри, представилъ счетъ -- и какой счетъ!-- мусье Бонфису, на этотъ разъ заплатившему все сполна, но замѣтившему содержателю пансіона, что впредь онъ не долженъ разсчитывать на немедленную уплату, но можетъ вполнѣ положиться на благодарность и милости короля, если успѣхи войны возвратятъ ему тронъ. Нужно было выбирать одно изъ двухъ: или совершенно отказаться отъ воспитанія ребенка, или ждать этого невѣрнаго богатства.
   Моронваль сказалъ съ благородствомъ: я беру "мальчика" на свое попеченіе. Это ужь былъ "мальчикъ", а не его королевское высочество.
   Съ тѣхъ поръ, заботы, вниманіе, окружавшія маленькаго негра -- все исчезло. Каждый былъ золъ на него, за свое личное разочарованіе и за дурное настроеніе духа всѣхъ другихъ. Онъ сдѣлался простымъ пансіонеромъ, ничѣмъ -- ни малѣйшей пуговицей на мундирѣ -- не отличавшимся отъ остальныхъ, спавшихъ въ дортуарѣ и подчинявшихся общимъ правиламъ; его бранили, наказывали, исправляли, наравнѣ со всѣми.
   Ребенокъ ничего не понималъ. Напрасно прибѣгалъ онъ опять къ своимъ дѣтскимъ шуткамъ, къ гримасамъ, въ прежнее время "милымъ, очаровательнымъ", а теперь встрѣчавшимъ странную холодность.
   Но еще хуже стало, когда Моронваль, не получивъ за нѣсколько третей денегъ, началъ находить, что Маду -- безполезный ротъ. Изъ пансіонеровъ его понизили въ прислужники. Когда лакею отказали, изъ экономіи, Маду замѣнилъ его -- но не безъ сопротивленія. Въ первый разъ, какъ ему дали въ руки метлу и указали, что должно дѣлать ею, онъ упорно отказывался. Но у г. Моронваля были неотразимые аргументы; и, послѣ сильной порки, ребенокъ покорился. Впрочемъ, онъ находилъ, что мести все-таки лучше, нежели учиться читать.
   Маленькій король мёлъ и тёръ съ необыкновеннымъ рвеніемъ и постоянствомъ, въ чемъ можно было убѣдиться, взглянувъ на блестѣвшій салопъ Моронваля. Но ничто не смягчало свирѣпаго нрава мулата; онъ не могъ простить ему всѣ разочарованія, которыхъ тотъ былъ невольной причиной.
   Какъ ни старался Маду скоблить и тереть, чтобы придать раззоренному жилищу лоскъ чистоты, какъ ни смотрѣлъ въ глаза своему хозяину съ заискивающимъ видомъ, съ робкимъ униженіемъ покорной собаки, но не получалъ ничего въ награду, кромѣ пинковъ.
   -- Никогда доволенъ... никогда доволенъ, говорилъ негръ съ выраженіемъ отчаянія, и парижское небо казалось ему еще чернѣе, дождь еще безпрерывнѣе, снѣгъ еще обильнѣе и холоднѣе. О! Керика, любящая, и гордая тётка Керика!-- гдѣ ты? Приди взглянуть, что они дѣлаютъ съ маленькимъ королемъ, какъ жестоко съ нимъ обращаются, такъ его дурно кормятъ, въ въ какіе отрепья одѣваютъ. У него теперь только одна чистая одежда, это -- его ливрея: красный казакинъ, полосатый жилетъ, фуражка съ галуномъ. Теперь, когда онъ сопровождаетъ директора, онъ не идетъ съ нимъ рядомъ, какъ съ равнымъ, онъ слѣдуетъ за нимъ въ десяти шагахъ. Но это еще не все. Изъ передней онъ переходитъ на кухню, а съ кухни его посылаютъ на рынокъ Шальйо, съ большой корзиной, для закупки провизіи, потому что замѣтили его честность, его наивность; и вотъ до чего доведенъ послѣдній потомокъ могущественнѣйшаго Токодону, основателя дагомейской династіи... онъ долженъ торговать съѣстные припасы для гимназіи Моронваль! Два раза въ недѣлю можно видѣть его, идущаго по длинной улицѣ Шальйо; онъ пробирается втоль стѣнъ, исхудалый, дрожащій, съежившійся, потому что теперь ему холодно, всегда холодно, и ничто не согрѣваетъ его -- ни насильственная работа, на которую его обрекаютъ, ни удары, ни стыдъ видѣть себя лакеемъ, ни даже ненависть къ "человѣку съ палкой", какъ онъ называетъ Моронваля, хотя она очень сильна -- эта ненависть! Ахъ! еслибы Маду сдѣлался когда-нибудь королемъ! Сердце его трепещетъ отъ ярости при этой мысли; и нужно слышать, какъ онъ повѣряетъ Жаку планъ своего отмщенія.
   "Когда Маду вернется въ свою сторону, онъ напишетъ доброе, ласковое письмецо къ человѣку съ палкой и пригласитъ его въ Дагомей; а тамъ велитъ отрубить ему голову надъ большимъ мѣднымъ тазомъ... а изъ кожи его сдѣлаетъ большой барабанъ, чтобъ идти воевать съ Ашантіями. Дзимъ! бумъ! бумъ! Дзимъ бумъ! бумъ!
   Жакъ видѣлъ, какъ въ темнотѣ, нѣсколько умѣряемой отраженіемъ снѣга, блестѣла пара маленькихъ глазъ -- словно глаза тигренка; слышалъ, какъ негръ глухо стучалъ рукой о спинку своей кровати, подражая барабанному бою. Маленькому Баранси было страшно; и потому разговоръ на нѣсколько минутъ прекратился. Закутавшись въ свое одѣяло, новичекъ притаилъ дыханіе и ему казалось, что передъ глазами его сверкали сабли...
   Маду, возбужденному своимъ разсказомъ, хотѣлось бы говорить еще, но онъ думалъ, что товарищъ его спитъ. Наконецъ, Жакъ вздохнулъ.
   -- Ты не спишь, мусье, сказалъ Маду тихо:-- давай говорить еще.
   -- Хорошо, отвѣчалъ Жакъ, только, пожалуйста, перестанемъ говорить о вашемъ гадкомъ барабанѣ, и о тазѣ изъ красной мѣди... а то я боюсь...
   Негръ усмѣхнулся тихонько и потомъ съ добродушнымъ видомъ сказалъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, мусье. Маду не будетъ больше говорить. Ты говори теперь; такъ тебя зовутъ?
   -- Жакъ; черезъ Д... мамаша очень настаиваетъ на этомъ.
   -- Она богата, твоя мамаша?
   -- Богата ли она?.. я думаю! сказалъ Жакъ, который въ свой чередъ былъ не прочь пустить пыль въ глаза маленькому негру.-- У насъ карета, хорошій домъ на бульварѣ, лошади, лакеи, и все... и потомъ, вы увидите, когда мамаша пріѣдетъ ко мнѣ, жатая она красавица. На улицѣ всѣ на нее смотрятъ. У ней прекрасныя платья, брильянты... "Нашъ другъ" правду говоритъ, что онъ ей ни въ чемъ не отказываетъ. Когда мамашѣ захотѣлось поѣхать въ Парижъ, онъ привезъ насъ сюда. Прежде мы жили въ Турѣ. Вотъ славный городъ! Мы часто гуляли по Королевской Улицѣ; тамъ продаютъ отличные пирожки... и сколько тамъ офицеровъ гуляетъ... въ блестящихъ мундирахъ... Ахъ! такъ мнѣ было тамъ весело... Во-первыхъ, всѣ эти господа меня цаловали, ласкали... У меня былъ папа Шарль, папа Леонъ -- конечно, это все въ шутку, потому что мой папа давно, давно умеръ, и я его никогда не зналъ. Сначала, какъ мы пріѣхали въ Парижъ, мнѣ было немножко скучно не видѣть деревьевъ, полей... Но мамаша меня такъ любитъ, такъ балуетъ, что это меня утѣшило... Меня одѣли по англійски; это -- теперь мода такая... и каждый день завивали. Мы ѣздили кататься въ Булонскій Лѣсъ, вокругъ озера... но нашъ другъ сказалъ, что я никогда ни чему не выучусь, что меня надо отдать въ пансіонъ, и мамаша повезла меня въ Вожираръ къ отцамъ... Здѣсь Жакъ остановился.
   Признаніе, которое ему предстояло сдѣлать, оскорбляло его самолюбіе. Несмотря на свою наивность, на невѣдѣніе своего возраста, онъ чувствовалъ, что для него и для его матери было что-то унизительное въ этомъ отказѣ іезуитовъ принять его. И потомъ, этотъ разсказъ, который онъ началъ, не подумавши, приводилъ его къ единственной серьёзной заботѣ, какая была у него когда-либо въ жизни.
   "Почему его не приняли? Что значили слезы матери и это восклицаніе ректора: бѣдный ребёнокъ!"
   -- Скажи мнѣ, мусье, спросилъ вдругъ Маду: -- что такое значитъ: кокотка?
   -- Кокотка? отвѣчалъ Жакъ, нѣсколько удивленный:-- я не знаю... Это -- курочка -- кокотка.
   -- Человѣкъ съ палкой говорилъ г-жѣ Моронваль, что твоя мамаша -- кокотка.
   -- Вотъ странная идея! Мамаша -- кокотка... вы ослышались вѣрно, мамаша -- кокотка!
   При этой мысли, что его мать была курочка съ перьями, съ крыльями и съ лапками, Жаку стало ужасно смѣшно, и онъ принялся хохотать во все горло. Маду, глядя на него, тоже смѣялся, самъ не зная чему.
   Эта веселость изгладила мрачное впечатлѣніе, сдѣланное исторіями Маду; и вскорѣ оба эти маленькія, покинутыя существа, повѣривъ другъ другу свои огорченія, сладко заснули съ открытымъ ртомъ, еще полнымъ смѣха.
   

IV.
Литературный вечеръ въ гимназіи Моронваль.

   Дѣти -- какъ взрослые: чужой опытъ не служитъ имъ въ пользу. Хотя исторія Маду-Гезо навела страхъ на Жака, но у него осталось о ней блѣдное воспоминаніе, какъ объ ужасной бурѣ или кровавомъ сраженіи, видѣнномъ въ діорамѣ. Первые мѣсяцы его пребыванія въ гимназіи прошли такъ пріятно; всѣ были къ нему такъ ласковы, такъ предупредительны, и онъ совсѣмъ позабылъ, что дебюты несчастнаго Маду были точно также блистательны.
   За обѣдомъ онъ занималъ первое мѣсто, рядомъ съ Моронвалемъ, пилъ вино, участвовалъ въ дессертѣ, между тѣмъ какъ другія дѣти, едва только появлялись фрукты и пирожки, мгновенно вскакивали изъ-за стола, словно въ негодованіи и должны были довольствоваться какимъ-то страннымъ, желтоватымъ напиткомъ, нарочно для нихъ составленнымъ докторомъ Гиршемъ и носившимъ названіе "шиповника". Этотъ знаменитый ученый, финансы котораго, судя по его виду, находились въ плачевномъ состояніи, каждый день обѣдалъ въ пансіонѣ Моронваля. Онъ оживлялъ обѣдъ безконечными разсказами о разныхъ хирургическихъ операціяхъ: описаніями какихъ-то необычайныхъ болѣзней, почерпнутыми изъ многочисленныхъ книжекъ, прочтенныхъ имъ; кромѣ того, онъ посвящалъ своихъ собесѣдниковъ въ цифру смертности, сообщалъ имъ о господствующей эпидеміи; и если въ какой-нибудь отдаленной странѣ земнаго шара появлялась чума или проказа, онъ зналъ это раньше всѣхъ газетъ и, самодовольно констатируя новость, съ угрожающимъ видомъ покачивалъ головой, какъ бы говоря: "Берегитесь, если доберется до васъ!" Впрочемъ, это былъ прелюбезный человѣкъ, имѣвшій, какъ застольный сосѣдъ, только два не совсѣмъ пріятныя свойства: во-первыхъ, близорукость, вслѣдствіе которой онъ дѣлалъ разные промахи, и потомъ манію бепрестанно примѣшивать къ вашему кушанью или къ вашему питью, то щепотку, то каплю чего-то -- порошка или жидкости--заключавшагося въ микроскопической коробочкѣ или въ маленькомъ синемъ пузырькѣ весьма подозрительнаго вида. Эти снадобья часто измѣнялись, потому что докторъ, чуть не каждую недѣлю, дѣлалъ новыя научныя открытія. Но вообще -- двууглекислая соль, щелочь и мышьякъ (къ счастью, въ безконечно малыхъ дозахъ) составляли главныя основанія этого пользованія посредствомъ пищи.
   Жакъ подчинялся этимъ предупредительнымъ мѣрамъ, не смѣя сказать, что щелочь приходится ему не совсѣмъ по вкусу. Отъ времени до времени, приглашались къ обѣду и другіе профессора. Всѣ эти господа пили за здоровье маленькаго Баранси; и нужно было видѣть, какой энтузіазмъ возбуждала его грація, его наивность. Нужно было видѣть, какъ пѣвецъ Лабассендръ, при малѣйшей шуткѣ новичка, заливался хохотомъ, откинувшись назадъ на своемъ стулѣ, утирая глаза кончикомъ салфетки и изо всей силы стуча кулакомъ по столу. Д'Аржантонъ -- самъ красивый д'Аржантонъ -- прояснялся; безцвѣтная улыбка приводила въ движеніе его большіе усы; его холодные голубыеглаза обращались къ ребенку съ высокомѣрнымъ одобреніемъ. Жакъ былъ въ восторгъ. Онъ не понималъ, не хотѣлъ понять подмигиваній и знаковъ Маду, сновавшаго позади собесѣдниковъ" съ салфеткой на рукѣ и съ тарелкой, всегда у него блестѣвшей.-- Маду зналъ цѣну этимъ преувеличеннымъ похваламъ; зналъ всю суету человѣческаго величія! И онъ когда-то сидѣлъ на почетномъ мѣстѣ, и онъ пробовалъ директорское вино съ примѣсью медикаментовъ доктора Гирша. И этотъ кафтанъ съ серебрянными галунами, которымъ такъ гордился Жакъ, только потому былъ ему не совсѣмъ впору, что былъ сшитъ для Маду. Примѣръ этого знаменитаго паденія долженъ бы былъ предохранить маленькаго Баранси отъ гордости. Съ нимъ повторялось тоже самое, что съ Маду. Безпрерывныя рекреаціи, въ которыхъ участвовала вся гимназія для его удовольствія; безсмысленная лесть и только отъ времени до времени уроки г-жи Moронваль, примѣнявшей свою пресловутую систему. Да и уроки эти не заключали въ себѣ ничего обременительнаго. Карлица была добрѣйшая женщина, имѣвшая лишь тотъ недостатокъ, что она съ какою-то особенною напыщенностью, произносила самыя простыя слова. Вмѣсто estomac она говорила эстомакъ; вмѣсто вагона -- уагонъ. "Мы встрѣтились въ уагонѣ; я вошла въ уагонъ"; трудно было понять, о чемъ она говоритъ. Что касается до Моронваля, то онъ признавался, что чувствуетъ большую слабость къ своему новому ученику. Онъ навелъ справки о домѣ на бульварѣ Гаусмана и узналъ, что можно извлечь изъ "нашего друга".
   Когда г-жа Баранси пріѣзжала видѣться съ Жакомъ, что случалось часто -- ее окружали предупредительностью, почтеніемъ; ея безконечная, тщеславная болтовня находила себѣ самыхъ внимательныхъ слушателей. Сначала, г-жа Моронваль, урожденная Дэкостеръ, хотѣла было сохранить нѣкоторое достоинство передъ такой легкой особой; но Мулатъ тотчасъ положилъ этому предѣлъ; и ей, при помощи различныхъ оттѣнковъ, удалось согласовать щекотливость честной женщины съ интересами коммерсантки. "Жакъ! Жакъ! твоя мамаша пріѣхала!" кричали со всѣхъ сторонъ, когда дверь въ пріемную отворялась, и щегольски разодѣтая Ида входила съ коробками конфектъ и пирожковъ въ рукѣ, въ муфтѣ. Это былъ праздникъ для всѣхъ. Лакомилась вся компанія; и сама Ида снимала перчатку съ одной руки,-- на которой было болѣе колецъ -- для того, чтобы взять свою долю. Она была такъ щедра, деньги такъ скользили у ней между пальцами, что, вмѣстѣ съ конфектами, она привозила всякаго рода подарки, игрушку бездѣлки, которыми надѣляла окружающихъ. Вы можете себѣ представить, какія плоскія похвалы, какія восклицанія вызывала эта прихотливая щедрость. У одного только Моронваля появлялась на губахъ улыбка сожалѣнія при видѣ богатства, безумно расточаемаго на пустяки, между тѣмъ какъ оно могло бы прійти на помощь какому-нибудь возвышенному уму, какому-нибудь великодушному и обдѣленному судьбой человѣку -- въ родѣ него, напримѣръ.
   Это была его idée fixe. Восхищаясь Идой, слушая ея исторіи, онъ имѣлъ разсѣянный, озабоченный видъ и грызъ ногти съ лихорадочнымъ волненіемъ заемщика, у котораго просьба готова слетѣть съ языка, но который почти сердится на васъ за то, что вы ее не угадываете.
   Давнишней мечтой Моронваля было основать журналъ, посвященный колоніальнымъ интересамъ, удовлетворить свое политическое честолюбіе, правильно напоминая о себѣ своимъ соотечественникамъ, и -- какъ знать -- можетъ быть, попасть въ депутаты. Для начала, журналъ казался ему необходимымъ; потомъ. онъ, конечно, могъ бы его оставить. Онъ часто говорилъ объ этомъ съ "неудачниками", и они, разумѣется, подстрекали мулата къ осуществленію его плана. О! еслибъ они могли имѣть свой органъ! Сколько неизданныхъ рукописей хранилось въ этихъ мозгахъ, сколько невыраженныхъ или, лучше сказать, невыразимыхъ идей, которыя, какъ они воображали себѣ, сдѣлаются яснѣе при помощи печатныхъ буквъ!
   У Моронваля было тайное предчувствіе, что мать новичка дастъ денегъ на этотъ журналъ; но онъ не хотѣлъ торопиться, опасаясь возбудить въ ней недовѣріе. Нужно было дѣйствовать исподволь; подходить къ ней мало по малу, чтобы умъ ея, довольно ограниченный, имѣлъ время понять. Къ сожалѣнію, самая подвижность г-жи Баранси разстраивала эти комбинаціи. Ида, безъ всякой предвзятой мысли, единственно по своей наивности, отклоняла разговоръ, который вовсе не занималъ ея; она слушала мулата съ улыбкой, съ привѣтливымъ, но разсѣяннымъ взглядомъ, блиставшимъ тѣмъ болѣе, что онъ ни на чемъ не останавливался.
   "Еслибъ можно было заставить ее писать?.. думалъ Моронваль и тонко намекалъ ей, что между мадамъ де-Севинье и Жоржъ-Зандомъ оставалось незанятое мѣсто. Но извольте говорить о чемъ-нибудь намёками съ птичкой, которая все время только и дѣлаетъ, что производитъ около себя вѣтеръ, махая своими крыльями!-- "Она не далека, моя голубушка!" думалъ онъ послѣ каждаго подобнаго разговора, Не доводами и разсужденіями можно было подѣйствовать на такой птичій мозгъ. Ее нужно было поразить -- и Моронваль успѣлъ въ этомъ. Однажды, когда Ида первенствовала въ пріемной, болтая безъ умолку и прибавляя къ именамъ всѣхъ своихъ друзей и знакомыхъ частичку де, г-жа Моронваль-Дэкостеръ застѣнчиво сказала ей: "Г. Моронваль хотѣлъ обратиться къ вамъ съ просьбой, но не смѣетъ..."
   -- О! говорите, говорите, отвѣчала бѣдная дурочка съ такимъ искреннимъ желаніемъ обязать, что мулату захотѣлось тотчасъ же попросить у ней денегъ на изданіе ревю; но всегда осторожный и хитрый, онъ сдержалъ себя и удовольствовался тѣмъ, что попросилъ г-жу де Баранси удостоить своимъ посѣщеніемъ, въ слѣдующее воскресенье, одно изъ ихъ публичныхъ литературныхъ чтеній. Въ программѣ гимназіи это называлось "сеансомъ выразительнаго чтенія избранныхъ мѣстъ изъ нашихъ лучшихъ поэтовъ и прозаиковъ". Нечего прибавлять, что между этими послѣдними -- д'Аржантонъ и Моронваль фигурировали всегда на первомъ планѣ.
   Въ сущности, это было придумано неудачниками, для того, чтобы навязать себя публикѣ при посредствѣ неутомимой и выразительной г-жи Моронваль-Дэкостеръ. Приглашались нѣкоторые друзья и корреспонденты учениковъ. Въ началѣ, эти маленькіе празднества повторялись каждую недѣлю; но съ паденіемъ Маду они стали происходить гораздо рѣже.
   И дѣйствительно, несмотря на то, что Моронваль гасилъ по одной свѣчѣ въ канделябрѣ, по уходѣ каждаго гостя, что значительно омрачало конецъ вечера; несмотря на то, что онъ, въ теченіи недѣли, сушилъ на окошкахъ, маленькими кучками, спитой чай и подавалъ его гостямъ въ слѣдующій литературный вечеръ, но расходовъ оказывалось все-таки много. Нельзя было даже разсчитывать на дѣйствіе рекламъ; потому что, вечеромъ, въ часы чтеній, пассажъ Двѣнадцати Домовъ, съ своимъ фонаремъ, походившимъ на единственный глазъ чудовища, не особенно привлекалъ гуляющихъ; самые смѣлые не отваживались проникать за рѣшотку.
   Теперь, дѣло было въ томъ, чтобъ придать литературнымъ вечерамъ новый блескъ. Г-жа де-Баранси приняла приглашеніе съ восторгомъ. Мысль, что она можетъ фигурировать, въ качествѣ кого бы то ни было, въ салонѣ замужней женщины и, главное, присутствовать на литературномъ и артистическомъ вечерѣ, льстила ей до чрезвычайности: это ставило ее одной ступенькой выше ея званія и ея неправильной жизни.
   Да! Этотъ сеансъ выразительнаго чтенія -- "первый сеансъ новой серіи" -- былъ великолѣпнымъ празднествомъ. "Маленькія знойныя страны" никогда еще не видали такой расточительности. Два цвѣтныхъ фонаря были повѣшены на акаціяхъ -- при входѣ; сѣни украсились лампой, и болѣе тридцати свѣчь горѣло въ залѣ, полъ котораго Маду до такой степени навощилъ и. натеръ, что это необычайное освѣщеніе отражалось, за отсутствіемъ зеркалъ, въ полу, соединявшемъ въ себѣ вмѣстѣ съ блескомъ и всѣ ихъ скользкія, опасныя свойства. Маду, какъ полотеръ, превзошелъ себя. Я долженъ замѣтить по этому поводу, что Моронваль находился въ колебаніи относительно того, какую роль маленькій негръ долженъ былъ играть на вечерѣ. Слѣдовало ли оставить его лакеемъ, или возвратить ему на одинъ день его титулъ и его прежнее великолѣпіе? Послѣднее было очень соблазнительно... но кто же сталъ бы тогда разносить подносы и возвѣщать гостей?.. Маду, съ своей черной кожей, былъ неоцѣнимъ; да и кѣмъ же замѣнить его? У другихъ учениковъ были въ Парижѣ корреспонденты, которые, пожалуй, не совсѣмъ бы одобрили подобную систему воспитанія. Покончили на томъ, что вечеръ будетъ лишенъ обаятельнаго присутствія "королевскаго высочества". Съ восьми часовъ, маленькія знойныя страны заняли мѣста на скамейкахъ; и бѣлокурая головка Жака выдѣлялась, какъ звѣздочка на темномъ фонѣ смуглыхъ дѣтскихъ лицъ. Моронваль разослалъ приглашенія множеству лицъ изъ литературнаго и артистическаго міра, по крайней мѣрѣ, изъ того, который онъ посѣщалъ; и вотъ неудачники искусства, литературы, архитектуры, стеклись изъ самыхъ эксцентрическихъ угловъ Парижа, многочисленными депутаціями. Иззябшіе, дрожащіе, пріѣхавшіе на имперіялахъ омнибусовъ, они являлись кучками; все это были неизвѣстныя, но геніальныя личности, въ потертой одеждѣ, но исполненныя достоинства; ихъ извлекало изъ мрака, въ которомъ они пребывали, желаніе показаться, прочесть, спѣть что нибудь, для того, чтобы доказать самимъ себѣ, что они еще существуютъ. Вдохнувъ въ себя струю чистаго воздуха, взглянувъ на небесный свѣтъ, подкрѣпивъ себя какимъ-то подобіемъ славы, успѣха, они возвращались въ бездну горечи -- съ запасомъ силъ, необходимыхъ для прозябанія. Да, это -- дѣйствительно прозябающее, эмбріоническое, недоконченное племя, походящее на тѣ продукты морскаго дна, которымъ недостаетъ движенія, чтобы сдѣлаться живыми существами, недостаетъ только запаха, чтобы быть цвѣтами. Тутъ встрѣчались философы, превзошедшіе Лейбница но, глухо-нѣмые отъ рожденія, у которыхъ были только жесты ихъ идей, и безсловесные аргументы; живописцы, мучимые желаніемъ создать что-нибудь великое, но такъ странно изображавшіе всѣ предметы, что ихъ картины походили на видъ землетрясенія или внутренности пароходной каюты во время сильной бури; музыканты -- изобрѣтатели какихъ-то необычайныхъ фортепіанъ, ученые въ родѣ доктора Гирша, съ головой, набитой всякимъ хламомъ, въ которомъ ничего нельзя разобрать по причинѣ пыли и безпорядка и также потому, что всѣ предметы поломаны, неполны, негодны ни къ какому употребленію.
   Эти были печальные, жалкіе, и, если ихъ безумныя претензіи, ихъ самолюбіе, ихъ маніи могли возбуждать смѣхъ, то наружный видъ обличалъ такія страданія, что, несмотря ни на что, вы чувствовали себя растроганными, при видѣ лихорадочнаго блеска этихъ глазъ, упоенныхъ иллюзіями; при видѣ этихъ изрытыхъ морщинами лицъ, гдѣ всѣ побѣжденныя мечты, всѣ разбитыя надежды оставили, погибая, слѣды свои.
   За ними слѣдовали такіе, которымъ дорога искусства показалась слишкомъ суровой, слишкомъ безплодной, и которые потому обратились къ другимъ профессіямъ, находившимся въ странномъ противорѣчіи съ тѣмъ, что занимало ихъ умъ. Лирическій поэтъ содержалъ справочную контору, рекомендовавшую мужскую прислугу; скульпторъ былъ комиссіонеромъ по части продажи шампанскаго; скрипачъ служилъ въ газовомъ обществѣ.-- Другіе, менѣе честные, оставались на шеѣ у женъ своихъ, трудъ которыхъ содержалъ ихъ геніальную лѣность. Эти супруги являлись вмѣстѣ; и по энергическимъ поблекшимъ лицамъ бѣдныхъ подругъ неудачниковъ можно было судить, во что обходится содержаніе геніальнаго человѣка. Съ гордостью сопровождая мужей своихъ, онѣ улыбались имъ материнской улыбкой, словно говорящей: "это -- мое произведеніе!" И дѣйствительно, онѣ имѣли право гордиться: у всѣхъ этихъ господъ былъ такой цвѣтущій видъ.
   Прибавьте къ этой галлераѣ еще двѣ-три литературныя древности, салонныхъ баснописцевъ, членовъ разныхъ атенеевъ, пританеевъ, филотехническихъ обществъ и т. д., никогда не пропускающихъ подобныхъ собраній. Потомъ шли "хористы": неопредѣленные типы; одинъ господинъ, ничего не говорившій, но котораго считали очень умнымъ, потому что онъ читалъ Прудона; другой -- приведенный докторомъ Гиршемъ и котораго называли "племянникъ Берцеліуса"; но, впрочемъ, никакихъ другихъ правъ на извѣстность, кромѣ этого родства съ знаменитымъ шведскимъ ученымъ, онъ не имѣлъ и казался совершеннѣйшимъ идіотомъ; далѣе -- актеръ in partibus, по имени Делобелль, у котораго, какъ говорили, скоро будетъ свой театръ. Наконецъ -- обычные посѣтители дома: три профессора, Лабассендръ, въ парадномъ одѣяніи, отъ времени до времени пробовавшій, тутъ ли его нота, потому что, въ продолженіи вечера, она должна была ему понадобиться и д'Аржантонъ, причесанный херувимчикомъ, завитой, напомаженный, въ свѣтлыхъ перчаткахъ, геніальный, строгій, священнодѣйствующій...
   Моронваль, стоя у входа въ залъ, принималъ посѣтителей и разсѣянно пожималъ имъ руки, сильно озабоченный тѣмъ, что назначенный часъ приближался, а графини (такъ называли Иду Баранси) все не было.
   Какое-то томленіе господствовало въ собраніи. По угламъ шептались, усаживаясь на мѣста. Маленькая г-жа Моронваль переходила отъ трупы къ трупѣ, говоря съ любезнымъ видомъ: мы еще не начинаемъ... Ждутъ графиню. И въ ея "выразительныхъ" устахъ -- это слово "графиня" звучало какъ-то особенно; получало оттѣнокъ какой-то таинственности, торжественности, аристократизма... "Ждутъ графиню", шептали потомъ въ разныхъ углахъ; каждому хотѣлось показать, что онъ имѣетъ достовѣрныя свѣдѣнія.
   Открытый гармоніумъ, улыбавшійся всѣми своими клавишами, походившими на рядъ огромныхъ зубовъ, ученики, построенные у стѣны шеренгой, маленькій столикъ, покрытый зеленымъ сукномъ, съ лампой подъ абажуромъ, съ стаканомъ сахарной воды, зловѣщій и угрожающій на своей эстрадѣ, какъ гильотина, когда забрежжетъ утро; г. Моронваль, скорченный въ своемъ бѣломъ жилетѣ и г-жа Моронваль, урожденная Дэкостеръ, вся красная отъ хлопотъ пріема, какъ маленькій пѣтушокъ, и МадуГезо, дрожавшій отъ холода въ сѣняхъ -- все, все ожидало графиню.
   Но такъ какъ она не ѣхала и было очень холодно, то г. д'Аржантонъ согласился прочесть свое стихотвореніе "Le Credo de l'amour", знакомое всѣмъ присутствующимъ, слышавшимъ его разъ пять или шесть. Стоя лицомъ къ камину, съ откинутыми назадъ волосами, съ высоко поднятой головой, какъ будто онъ читалъ стихи лѣпнымъ фигурамъ потолка, поэтъ началъ декламировать свою поэму, столь же вульгарную и напыщенную, какъ и его чтеніе. Послѣ каждаго эффектнаго мѣста онъ дѣлалъ паузы, для того, чтобы дать время восхищенію слушателей вырваться наружу и чтобы ихъ восторженныя восклицанія успѣли долетѣть до него... Неудачники же не скупы на подобныя поощренія. "Поразительно!.. Необычайно!.. Дивно-хорошо!.. Это Гюго -- но новѣе..." И, наконецъ, даже было слѣдующее невѣроятное восклицаніе: "Это Гёте -- но только съ сердцемъ!
   Не смущаясь, подстрекаемый этими похвалами, поэтъ продолжалъ съ простертой рукой, съ властвующимъ жестомъ:
   
   И, какъ бы надо мной толпа ни издѣвалась,
   Но вѣрю я въ любовь -- какъ въ Бога вѣрю я!
   
   Она вошла.
   Лирикъ, глаза котораго все еще были устремлены въ пространство, даже не замѣтилъ ея; но она -- она несчастная видѣла его, и съ этой минуты участь всей ея жизни была рѣшена! До сихъ поръ онъ являлся ей всегда въ пальто и въ шляпѣ, въ уличномъ, а не въ олимпійскомъ костюмѣ; но теперь, при мягкомъ свѣтѣ матовыхъ лампъ, сообщавшихъ еще болѣе блѣдности лицу его, въ черномъ фракѣ и перчаткахъ gris-perle, и вѣрящій въ любовь, какъ онъ вѣрилъ въ Бога -- поэтъ произвелъ роковое, сверх-человѣческое дѣйствіе... Онъ отвѣчалъ всѣмъ ея желаніямъ, всѣмъ мечтамъ ея -- этой глупой сантиментальности, составляющей основу характера подобныхъ женщинъ, этой потребности чистаго воздуха и идеала, являющейся какъ бы отплатой за существованіе, которое онѣ ведутъ, этимъ неопредѣленнымъ порываніямъ, резюмирующимся для нихъ въ прекрасномъ словѣ, но которое въ устахъ ихъ получаетъ оттѣнокъ какой-то пошлости, сообщаемой ими всему, что они говорятъ -- въ словѣ "артистъ".
   Да, съ этой первой минуты, она принадлежала ему и онъ весь вошелъ въ ея сердце, съ своими завитыми усиками, съ проборомъ по срединѣ головы, гармонически раздѣлявшимъ волосы его, съ простертой и дрожащей рукой, со всей своей поэтической мишурой. Она не видала ни своего маленькаго Жака, дѣлавшаго ей безнадежные знаки и посылавшаго поцалуи, ни Моронвалей, кланявшихся чуть не до земли, ни всѣхъ этихъ любопытныхъ взглядовъ, устремившихся на новую посѣтительницу, молодую, свѣжую, нарядную, въ бархатномъ платьѣ, въ маленькой шляпкѣ, какія надѣваютъ въ театръ -- бѣлой, розовой* "бульоне", съ длинными тюлевыми концами, обвивавшими ея шею, какъ шарфъ. Она видѣла его -- одного его!
   -- А мы, въ ожиданіи васъ, графиня, сдѣлали маленькую прелюдію, сказалъ Моронваль любезно улыбаясь:-- г. виконтъ Амори д'Аржантонъ началъ читать намъ свою великолѣпную поэму "Le credo de l'amour".
   Виконтъ! онъ былъ виконтъ. Значитъ -- все! И она робко застѣнчиво, краснѣя, какъ маленькая дѣвочка, обратилась къ нему:
   -- Продолжайте, прошу васъ.
   Но д'Аржантонъ не хотѣлъ. По милости графини, у него пропало самое эффектное мѣсто въ его поэмѣ; а эти вещи не прощаются! Онъ поклонился и сказалъ съ иронической и холодной вѣжливостью: "Я кончилъ, сударыня". И потомъ смѣшался съ присутствующими, не занимаясь ею болѣе.
   Бѣдная женщина, почувствовала, что какая-то безотчетная грусть сжала ей сердце. Съ перваго же слова она ему не понравилась, и эта мысль была для нея невыносима. Ласки Жака" счастливаго тѣмъ, что онъ видитъ мать свою, и гордаго ея успѣхомъ въ этомъ собраніи, любезности Моронвалей, всеобщая предупредительность и созданіе, что она -- дѣйствительно царица этого праздника, кое-какъ изгладили это огорченіе, проявившееся у ней въ пятиминутномъ молчаніи, что было для подобной натуры чѣмъ-то необычайнымъ. Когда смятеніе, произведенное ея прибытіемъ, нѣсколько поулеглось, всѣ заняли свои мѣста и приготовились слушать. Величественная Констанъ, сопровождавшая свою госпожу, помѣстилась на задней скамейкѣ, около учениковъ. Жакъ подсѣлъ къ своей матери, облокотился на ея кресло, между тѣмъ, какъ Моронваль, находившійся подлѣ мальчика, отечески ласкалъ его волосы.
   Публика представляла уже довольно внушительное собраніе, занимавшее длинные ряды стульевъ, какъ при раздачѣ наградъ. Наконецъ, г-жа Моронваль-Дэкостеръ завладѣла одна всѣмъ маленькимъ столикомъ, всей эстрадой, всѣмъ свѣтомъ лампы и начала читать этнографическій этюдъ г. Моронваля о монгольскихъ племенахъ.
   Это было длинное, скучное, унылое чтеніе, въ родѣ тѣхъ, какія происходятъ въ ученыхъ обществахъ, въ сумерки, между 3 и 5 часами, для усыпленія членовъ комитета. Но эта дьявольская метода Дэкостеръ не давала вамъ даже забыться; вы не могли не чувствовать этого мелкаго, монотоннаго дождя, на который вамъ хотѣлось бы не обращать вниманія; нужно было слушать насильно. Слова входили вамъ въ голову -- точно ихъ ввинчивали, слогъ за слогомъ, буква за буквой... и самыя вычурныя терзали васъ мимоходомъ. Но что доводило утомленіе ваше до крайнихъ предѣловъ, такъ это -- поучительный и ужасающій видъ г-жи Моронваль-Дэкостеръ, вполнѣ примѣнявшей свою систему. То она дѣлала изъ своего рта букву о, то растягивала и искривляла его; а тамъ, на заднихъ скамейкахъ, восемь дѣтскихъ ртовъ повторяли ту же самую мимику, слѣдя за профессоромъ во всѣхъ его прихотливыхъ кривляньяхъ и изображая то, что на языкѣ этой превосходной системы называлось "очертаніемъ словъ". Безмолвное движеніе этихъ восьми маленькихъ челюстей производило эффектъ, по истинѣ, фантастическій. Дѣвица Констанъ была поражена.
   Но графиня ничего этого не видѣла. Она смотрѣла на своего поэта, который стоялъ, прислонившись къ дверямъ, съ скрещенными на груди руками и устремленнымъ въ пространство взоромъ. Онъ мечталъ. Какъ чувствовалось, что онъ далеко... что онъ гдѣ-то витаетъ, паритъ!.. Высоко поднявъ голову, онъ, казалось, прислушивался къ таинственнымъ голосамъ... По временамъ, его взглядъ обращался снова къ землѣ, но не останавливаясь ни на чемъ. Несчастная сторожила этотъ блуждающій взглядъ; она его жаждала, вымаливала почти, но всегда напрасно. Онъ равнодушно скользилъ по всѣмъ присутствующимъ, исключая ея; какъ будто кресло, на которомъ она сидѣла, казалось ему порожнимъ; и она была такъ опечалена этимъ равнодушіемъ, что даже забыла поздравить Моронваля съ блестящимъ успѣхомъ его этюда, окончившагося посреди шумныхъ рукоплесканій и всеобщаго облегченія.
   За этимъ "выразительнымъ" чтеніемъ слѣдовало стихотвореніе д'Аржантона, съ аккомпаниментомъ органа-гармоніума Лабассендра. На этотъ разъ она не проронила ни одного слова, и эти сантиментальные, тягучіе стихи привели ее въ неописанное умиленіе.
   -- Какъ хорошо! какъ хорошо! повторяла она, обращаясь къ Моронвалю, слушавшему ее съ завистливой, желчной улыбкой.
   -- Представьте мнѣ г. д'Аржантона, сказала она, какъ только кончилось чтеніе.-- Безподобно, г. д'Аржантонъ. Какъ вы счастливы, что обладаете такимъ талантомъ!
   Она говорила вполголоса, заикаясь, ища словъ, она, обыкновенно такая болтливая, сообщительная. Поэтъ холодно поклонился, какъ бы оставаясь совершенно равнодушнымъ къ этимъ похваламъ. Тогда она спросила его, гдѣ можно найти его стихотворенія?
   -- Ихъ нельзя найти, сударыня, отвѣчалъ д'Аржантонъ, торжественно и съ оскорбленнымъ видомъ.
   Она ненамѣренно задѣла самую чувствительную струну этого болѣзненнаго самолюбія и онъ снова отвернулся, даже не взглянувъ на нее.-- Моронваль воспользовался этимъ случаемъ.
   -- Да! сказалъ онъ:-- вотъ до чего доведена наша литература! Такіе стихи не находятъ себѣ даже издателя. Талантъ, геній остаются скрытыми, непризнанными... обречены блистать въ скромныхъ уголкахъ... И сейчасъ же прибавилъ:-- Вотъ, еслибы имѣть свой журналъ!
   -- Нужно его имѣть, сказала она съ живостью.
   -- Да, но гдѣ деньги?
   -- Деньги найдутся. Невозможно же оставлять такія геніальныя вещи въ неизвѣстности... она пришла въ негодованіе и теперь, когда поэта тутъ не было, говорила очень краснорѣчиво.
   -- Дѣло пущено въ ходъ! сказалъ себѣ Моронваль, понявшій слабую сторону этой дамы и сталъ говорить ей о д'Аржантонѣ, старался выставить его въ романическомъ и сантиментальномъ свѣтѣ. Онъ сдѣлалъ изъ него новаго Лару, Манфреда, гордую, независимую натуру, которую никакія невзгоды жизни не могли поколебать. Онъ жилъ своими трудомъ, отказывался отъ всякой помощи со стороны правительства.
   -- Это прекрасно, говорила Ида и, мучимая этой вѣчной мыслью о гербахъ, засѣвшей у ней въ головѣ, она спрашивала:-- Онъ -- дворянинъ, не правда-ли?
   -- Какъ же, помилуйте... виконтъ д'Аржантонъ; потомокъ одной изъ древнѣйшихъ фамилій въ Овернѣ... Отецъ его былъ раззоренъ своимъ управителемъ...
   И онъ приподпесъ ей самый пошлый романъ съ несчастной любовью къ одной знатной дамѣ; исторію писемъ, показанныхъ ея мужу, какой-то маркизой, изъ ревности. Она хотѣла знать все въ подробности; и между тѣмъ какъ они шептались между собой, придвинувшись другъ къ другу, тотъ, о комъ шла рѣчь, казалось, не замѣчалъ ничего этого; а маленькій Жакъ, недовольный тѣмъ, что его матерью совсѣмъ завладѣли, два, три раза навлекъ на себя ея нетерпѣливые возгласы: "Жакъ, да сиди же смирно! Жакъ, ты ныньче невыносимъ..." такъ что онъ, наконецъ, надувъ губы и со слезами на глазахъ забился куда-то въ уголъ.
   Теперь пришла очередь одного изъ учениковъ, маленькаго сенегальца, коричневаго, какъ финикъ, читать стихи Ламартина: "Молитва ребенка при его пробужденіи", которыя онъ началъ слѣдующимъ образомъ:
   
             О pé qu'ado то pé
   Toi qu'o né no qu'а ginoux
   (O père qu'adore mon père,
   Toi qu'on ne nomme qu'à genoux)
   
   что доказывало какъ нельзя лучше, что природа смѣется надъ всѣми методами, и даже надъ методой Моронваль-Дэкостеръ. Затѣмъ, пѣвецъ Лабассендръ, послѣ долгихъ и многочисленныхъ просьбъ, согласился, наконецъ, "взять свою ноту". Сначала, онъ раза два попробовалъ ее, и потомъ такъ рявкнулъ, что окна и картинныя перегородки зала задрожали; а Маду-Гезо въ энтузіазмѣ, изъ глубины кухни, гдѣ онъ приготовлялъ чай, отвѣчалъ пѣвцу воинственнымъ крикомъ. Маду любилъ шумъ!
   Были и комическіе эпизоды. Въ то время, какъ одинъ странный баснописецъ, поставившій себѣ задачей -- онъ самъ наивно сознавался въ этомъ -- передѣлать всего Лафонтена, посреди глубокаго молчанія декламировалъ свою басню Дервишъ и горшокъ съ мукой -- перифразу Лафонтеновской басни Пьерретта и крынка молока, въ самомъ концѣ залы произошла ссора между племянникомъ Берцеліуса и человѣкомъ, читавшимъ Прудона. Обмѣнялись крупными словами и даже оплеухами; и посреди потасовки, Маду стоило большаго труда держать прямо огромный подносъ, уставленный напитками, который онъ, безъ всякаго сожалѣнія къ маленькимъ знойнымъ странамъ, то и дѣло носилъ мимо ихъ. Ему формально было запрещено предлагать имъ что-либо. Впрочемъ, два или три раза въ продолженіи вечера, ихъ поили "шиповникомъ".
   Моронваль и графиня продолжали свою бесѣду; и красавецъ д'Аржантонъ, замѣтивъ, наконецъ, что вниманіе ихъ обращено на него, сталъ громко разговаривать невдалекѣ отъ нихъ, отпуская трескучія фразы и жестикулируя для того, чтобъ его видѣли и слышали. Онъ, казалось, сердился... на кого? Ни на кого и на всѣхъ. Онъ былъ изъ этой породы желчныхъ, во всемъ разочарованныхъ, хотя ничего неизвѣдавшихъ людей, громящихъ общество, нравы, стремленія своего времени, и всегда, разумѣется, ставящихъ себя внѣ всеобщаго развращенія. Въ настоящую минуту, онъ напалъ на баснописца, мирнаго чиновника въ какомъ-то министерствѣ, и говорилъ ему злобно, презрительно:
   -- Молчите... Я васъ знаю. Вы -- сгнившіе. У васъ всѣ пороки прошедшаго вѣка; но у васъ никогда не будетъ его прелести.
   Баснописецъ поникъ головой, подавленный, убѣжденный.
   -- Во что вы обратили честь, любовь? И гдѣ ваши произведенія? Хороши они, нечего сказать, ваши произведенія!
   На этотъ разъ баснописецъ возсталъ.
   -- А! нѣтъ. Позвольте...
   Но тотъ не позволялъ. Да и какое ему было дѣло до того, что думаетъ этотъ баснописецъ! Онъ говорилъ не ему. Онъ стоялъ выше его... смотрѣлъ дальше. Онъ хотѣлъ бы, чтобы вся Франція могла его слышать; и онъ высказалъ бы ей самой всю правду въ лицо... Онъ не вѣрилъ въ нее, въ эту Францію. Погибшая страна, изъ которой уже ничего не извлечь... безъ вѣры, безъ идеала... Онъ не намѣренъ былъ оставаться въ ней: онъ твердо рѣшился эмигрировать въ Америку.
   Мало по малу, около этого торжественнаго, требующаго вниманія голоса воцарилось молчаніе. Но всѣхъ болѣе сосредоточена въ себя была Ида. Этотъ добровольный отъѣздъ въ Америку, ловко вклеенный въ разговоръ, наполнилъ холодомъ ея сердце. Въ одну минуту всѣ тридцать свѣчей моронвалевскаго салона исчезли, потухли въ ея траурныхъ мысляхъ. Но окончательно повергло ее въ уныніе то, что поэтъ, порѣшивъ съ отъѣздомъ, передъ тѣмъ, какъ сѣсть на корабль, произнесъ энергическую тираду противъ французскихъ женщинъ, икъ легкости, ихъ банальной улыбки, ихъ продажной любви...
   Онъ уже не говорилъ, онъ гремѣлъ, облокотись на диванъ, съ лицомъ, обращеннымъ къ толпѣ, не щадя голоса, не скупясь на энергическія словй.
   -- Онъ знаетъ, кто я, говорила себѣ несчастная Ида, склонивъ голову подъ бременемъ его проклятій.
   Вокругъ слышались восторженныя восклицанія: "Какая сила! Какой талантъ!" -- "Онъ никогда не говорилъ съ такимъ жаромъ!" -- говорилъ вслухъ Моронваль; и прибавлялъ про себя: "какой враль!" а
   Но Ида не нуждалась болѣе въ этихъ возбужденіяхъ; эффектъ былъ произведенъ. Она любила.
   Г-жа Моронваль, сжалившись надъ Жакомъ, и надъ двумя, тремя знойными странами, которыя были поменьше другихъ -- давно уже отослала ихъ спать: оставшіяся зѣвали, таращили глаза, осовѣвъ отъ всего, что они видѣли и слышали.
   Наконецъ, стали расходиться. Бумажные фонарики еще качались у входа въ садъ; переулокъ съ своими спящими домами, смотрѣлъ такъ мрачно; даже шаги городскаго сержанта не оживляли его грязной мостовой. Но между этими людьми, которые, расходясь шумными группами, все еще распѣвали, декламировали, продолжали спорить, никто не обращалъ вниманія ни на холодъ, ни на зловѣщій мракъ ночи, ни на падавшій сырой туманъ.
   Выйдя на улицу, замѣтили, что часъ омнибусовъ прошелъ. Но бѣдняки бодро примирились съ своей участью. Химера, съ золотой чешуей, освѣщала и сокращала ихъ путь; иллюзія согрѣвала ихъ; и, разсѣявшись по пустынному Парижу, они мужественно возвращались къ невзгодамъ своей темной жизни. Искуство -- такой великій чародѣй! Оно создаетъ солнце, такъ же сіяющее для всѣхъ, какъ и настоящее; и всѣ, кто къ нему приближаются, даже бѣдные, даже безобразные, даже смѣшные, уносятъ частичку его теплоты, его блеска. Этотъ небесный огонь, безразсудно похищенный, и который неудачники таятъ въ глубинѣ своего взора, дѣлаетъ ихъ иногда страшными, всего чаще смѣшными; но сообщаетъ ихъ существованію величавую ясность, презрѣніе къ злу, изящество въ страданіяхъ, неизвѣстное другимъ страдальцамъ.
   

V.
Послѣдствія литературнаго вечера.

   На другой день Моронвали получили отъ г-жи Баранси приглашеніе на слѣдующій понедѣльникъ. Въ концѣ письма находился P. S., выражавшій удовольствіе, которое доставитъ г. д'Аржантонъ, если пріѣдетъ вмѣстѣ съ ними.
   -- Я не-поѣду, сухо сказалъ поэтъ, когда Моронваль показалъ ему кокетливую, раздушенную записку.
   Тогда мулатъ разсердился: д'Аржантонъ поступалъ не по товарищески. И отчего ему было не принять этого приглашенія?
   -- Я не обѣдаю у женщинъ этого рода.
   -- Во-первыхъ, возразилъ Моронваль, г-жа Баранси -- не то, что ты думаешь. И, наконецъ, для пріятеля можно пожертвовать своей щепетильностью. Ты знаешь, что графиня нужна мнѣ. Идея журнала ей улыбается. А ты употребляешь всѣ усилія для того, чтобъ затормозить дѣло. Это ужь совсѣмъ не любезно.
   Д'Аржантонъ, заставилъ довольно долго упрашивать себя, но, наконецъ, согласился.
   Въ понедѣльникъ, г. и г-жа Моронваль, оставивъ гимназію на попеченіи доктора Гирша, отправились въ маленькій отель на бульварѣ Гаусмана, куда поэтъ долженъ былъ пріѣхать вслѣдъ за ними.
   Обѣдъ назначенъ былъ въ семь часовъ; д'Аржантонъ явился въ половинѣ восьмаго. Вы поймете, что въ эти полчаса, Моронваль не имѣлъ никакой возможности завести рѣчь о своемъ проектѣ: Ида была въ такомъ безпокойствѣ!
   -- Пріѣдетъ онъ? какъ вы думаете? Только бы онъ не занемогъ... онъ, кажется, такой слабый...
   Наконецъ, онъ пріѣхалъ, красивый, завитой, попрежнему сдержанный, но, однакожь, смотрѣвшій не такъ презрительно, какъ обыкновенно. Онъ слегка извинился -- его задержали занятія.
   Отель произвелъ на него впечатлѣніе. Эта роскошь ковровъ, и цвѣтовъ, отъ лѣстницы, уставленной зеленью, и до маленькаго будуара, наполненнаго благоуханіемъ бѣлой сирени; эта гостиная, голубая съ золотомъ, банальная, какъ гостинная дантиста; черная мебель, обитая желтой матеріей, и балконъ, гдѣ летала бульварная пыль, смѣшанная съ известковой отъ сосѣднихъ построекъ -- все должно было плѣнять этого обычнаго посѣтителя моронвалевской гимназіи, говорить ему о широкой, исполненной наслажденій жизни. Видъ накрытаго стола, внушительная наружность Августина, поклонника солнца, и всѣ эти мелочи сервировки, сообщающія эффектный блескъ дурнымъ винамъ и вкусъ самымъ обыкновеннымъ блюдамъ -- окончательно очаровали его. Не выражая на каждомъ шагу своего удивленія и восхищенія, какъ Моронваль, нагло льстившій тщеславію графини, неподкупный д'Аржантонъ, однакожь, смягчился немножко, сталъ улыбаться и разговаривать.
   Это былъ неизсякаемый говорунъ, лишь бы только разговоръ шелъ о немъ, и его никогда бы не прерывали посреди начатаго періода, потому что прихотливое воображеніе его легко было сбить съ пути. Рѣчь его отличалась сентенціознымъ, авторитетнымъ тономъ въ малѣйшихъ аргументахъ, и нѣкоторой монотонностью, происходившею отъ этого вѣчнаго: я... я... которымъ начиналась каждая его фраза. Прежде всего, ему нужно было властвовать надъ своей аудиторіей, чувствовать, что его слушаютъ.
   Къ несчастію, умѣнье слушать не было добродѣтелью графини и, вслѣдствіе этого, за обѣдомъ произошли нѣкоторыя прискорбныя случайности. Д'Аржантонъ любилъ въ особенности повторять слова, сказанныя имъ въ извѣстныхъ кружкахъ, обращенныя къ разнымъ извѣстнымъ личностямъ: редакторамъ журналовъ, издателямъ, директорамъ театровъ, которые никогда не хотѣли принимать его пьесъ, печатать его стиховъ и прозы. Это были жестокія, пропитанныя ядомъ, жгучія, язвительныя словй, совершенно уничтожавшія противника. Но съ г-жей Баранси ему никогда не удавалось добраться до этихъ словъ, которымъ, обыкновенно, предшествовало длинное вступленіе. Какъ только онъ приближался къ патетическому моменту исторіи и своимъ торжественнымъ голосомъ начиналъ: "И тогда я сказалъ ему эти жестокія словй...", несчастная Ида, правда, всегда занятая имъ же, но въ ущербъ его разсказу, прерывала £го на срединѣ фразы:
   -- Г. д'Аржантонъ, возьмите еще этого мороженаго...
   -- Благодарю васъ.
   И поэтъ, нахмуривъ брови, повторялъ съ усиленнымъ паѳосомъ: "И тогда я сказалъ ему..."
   -- Вамъ оно, можетъ быть, не нравится?..
   -- Напротивъ, оно превосходно... "я сказалъ ему... эти жестокія словй..."
   Но запоздавшія жестокія словй уже не производили желаемаго эффекта, тѣмъ болѣе, что, чаще всего, это было что-нибудь въ родѣ: "имѣющій уши, да слышитъ", или: "мы увидимся, милостивый государь!", къ чему д'Аржантонъ не упускалъ случая присовокупить: "И онъ былъ совсѣмъ уничтоженъ!"
   Встрѣтивъ строгій взглядъ прерваннаго поэта, Ида приходила въ отчаяніе: "Что съ нимъ? спрашивала она себя.-- Опять я ему не понравилась". Два или три раза во время обѣда ей хотѣлось заплакать и, дѣлая надъ собою усиліе, чтобы скрыть это, она съ любезнымъ видомъ говорила г-жѣ Моронваль: "Кушайте, вы ничего не кушаете", или г-ну Моронвалю: "вы ничего не пьете", что было совершенной ложью, потому что челюсти изобрѣтательницы методы Дэкостеръ работали еще усерднѣе, нежели на лекціяхъ "выразительнаго чтенія", и аппетитъ ея могъ сравниться только съ жаждой г-на Моронваля.
   Послѣ обѣда, когда всѣ перешли пить кофе въ гостиную, гдѣ было такъ свѣтло и тепло и гдѣ все располагало къ интимной бесѣдѣ, Моронваль, разсудивъ, что минута была благопріятная, небрежно сказалъ графинѣ:
   -- Я долго думалъ о нашемъ дѣлѣ... это будетъ стоить менѣе, чѣмъ я предполагалъ.
   -- А! произнесла она разсѣянно.
   -- Гораздо менѣе... и, еслибы нашей прекрасной редакторшѣ угодно было удѣлить мнѣ нѣсколько минутъ для серьёзнаго обсужденія...
   Слово "редакторша" было смѣлымъ ударомъ, геніальной находкой Моронваля, но, къ сожалѣнію, оно пропало даромъ. Редакторша не слушала; она слѣдила глазами за своимъ поэтомъ, безмолвно ходившимъ взадъ и впередъ по залѣ, съ озабоченнымъ видомъ. "О чемъ онъ мечтаетъ?" говорила она себѣ.
   Но онъ просто прохаживался ради пищеваренія. Слегка страдая желудкомъ и всегда безпокоясь о своемъ здоровьѣ, онъ имѣлъ привычку, вставши изъ-за стола, ходить четверть часа большими шагами, гдѣ бы онъ ни обѣдалъ. Повсюду это могло казаться смѣшнымъ, но здѣсь это было только чертой геніальнаго человѣка, и, вмѣсто того, чтобы слушать Моронваля, Ида смотрѣла, какъ поэтъ то исчезалъ въ темной глубинѣ комнаты, то возвращался, озаряемый ламповымъ свѣтомъ, съ поникшимъ челомъ, съ строгой физіономіей.
   Въ первый разъ въ жизни она любила истинно, страстно; она чувствовала, что сердце ея никогда еще не билось такимъ полнымъ біеніемъ, не походящимъ ни на какое другое. До сихъ поръ она всегда отдавалась случайностямъ жизни, прихотямъ своего тщеславія; и связи, болѣе или менѣе продолжительныя, порабощавшія ее, начинались и оканчивались безъ участія ея воли. Довольно ограниченная и невѣжественная, съ легковѣрнымъ и романическимъ умомъ и приближавшаяся къ роковому тридцатому году, который у женщинъ всегда бываетъ моментомъ какого-нибудь превращенія, она теперь, при помощи всѣхъ прочитанныхъ ею романовъ, создавала себѣ идеалъ, похожій на д'Аржантона. Когда она на него смотрѣла, физіономія ея до такой степени измѣнялась, ея веселые глаза дѣлались такими нѣжными, улыбка такою томною, что ея страсть не могла ни для кого оставаться тайною.
   Моронваль, видя ее задумчивой и боязливой, незамѣтно пожималъ плечами, какъ бы говоря женѣ: "она сошла съ ума!" И это была правда. Съ самаго обѣда, она ломала себѣ голову, какъ бы войти опять въ милость къ д'Аржантону. Наконецъ, она нашла средство, и, когда поэтъ, прохаживаясь по залѣ, какъ запертая въ клѣтку пантера, приблизился къ ней, она сказала ему: "Не будетъ ли г. д'Аржантонъ такъ любезенъ, прочесть намъ то прекрасное стихотвореніе, которое имѣло такой успѣхъ на прошедшей недѣлѣ въ гимназіи? Я думала о немъ всю недѣлю. Одинъ стихъ въ особенности преслѣдуетъ меня: но вѣрю... но вѣрю... постойте, какъ это... да!...
   "Но вѣрю я въ любовь, какъ вѣрую я въ Бога!"
   -- "Какъ въ Бога вѣрю я!" поправилъ поэтъ съ такой ужасной гримасой, какъ будто ему прищемили палецъ въ дверяхъ.
   Графиня, мало смыслившая въ стихахъ, поняла только одно, что она опять не угодила поэту. Онъ начиналъ уже производить на нее то отупляющее впечатлѣніе, отъ котораго она никогда не могла освободиться и вслѣдствіе котораго любовь ея походила на рабское поклоненіе дикаря, распростертаго передъ своимъ страшнымъ идоломъ. Въ его присутствіи она становилась глупѣе, нежели была отъ природы, и даже теряла ту живую прелесть порхающей птички, ту неожиданность мысли и выраженія, то постоянное разнообразіе, которыми могъ еще нравиться ея ограниченный умъ.
   Но идолъ, однакожь, смягчился и, чтобы показать г-жѣ Баранси, что онъ на нее не сердится за искаженіе его стиховъ, прервалъ на минуту свое гигіеническое упражненіе.
   -- Я очень радъ прочесть что-нибудь... но что именно? Я, право, ничего не помню.
   Онъ обратился къ Моронвалю, повинуясь тому движенію, столь милому всѣмъ поэтамъ, которые, вообще, спрашиваютъ всегда совѣта, съ твердымъ намѣреніемъ не слѣдовать ему.
   -- Если тебя просятъ прочесть "Credo", отвѣчалъ тотъ съ неудовольствіемъ, то и прочти "Credo".
   -- Въ самомъ дѣлѣ! Вы желаете этого?
   -- О! да... Вы доставите мнѣ большое наслажденіе...
   -- Извольте! сказалъ д'Аржантонъ, очень естественно. Поднявъ глаза, онъ припоминалъ съ минуту и потомъ началъ: "Женщинѣ, причинившей мнѣ много зла".
   Замѣтивъ удивленіе Иды, ожидавшей совсѣмъ не того, онъ повторилъ съ еще большей торжественностью: "Женщинѣ, причинившей мнѣ много зла". Графиня и Моронваль переглянулись. Вѣроятно, дѣло шло объ извѣстной, великосвѣтской дамѣ. Стихотвореніе начиналось очень спокойно, въ тонѣ свѣтскаго посланія; но потомъ становилось все мрачнѣе и мрачнѣе. Отъ ироніи поэтъ переходилъ къ горечи, отъ горечи къ ярости и, наконецъ, заключилъ слѣдующими потрясающими стихами.
   
   "Избавь меня, Творецъ, отъ женщины ужасной,
   "Кровь сердца моего сосущей, какъ вампиръ!"
   
   И потомъ д'Аржантонъ во весь вечеръ уже не говорилъ ни слова, какъ будто это стихотвореніе расшевелило въ немъ слишк онъ горестныя воспоминанія. Ида тоже была грустна. Она думала объ этихъ великосвѣтскихъ дамахъ, причинившихъ ея поэту столько страданій, и все время представляла его себѣ въ аристократическомъ салонѣ Сен-Жерменскаго предмѣстья, гдѣ женщинывампиры выпили всю кровь его сердца, не оставивъ ни одной капли на ея долю.
   -- Знай, милый другъ, говорилъ Моронваль д'Аржантону, идя съ нимъ подъ-руку по опустѣвшимъ бульварамъ, между тѣмъ, какъ крошечная г-жа Моронваль съ трудомъ могла поспѣвать за мужчинами: -- знай, что, если мой журналъ состоится, то я тебя дѣлаю главнымъ редакторомъ.
   Онъ бросалъ, такимъ образомъ, половину груза въ море, для того, чтобы спасти корабль, очень хорошо понимая, что, если д'Аржантонъ не вмѣшается въ дѣло, то отъ графини ничего серьёзнаго не добьешься. Поэтъ ничего не отвѣчалъ. Журналъ нисколько не занималъ его.
   Его волновала эта женщина. Когда избираешь себѣ профессію лирическаго поэта и мученика любви, то трудно устоять противъ этого нѣмаго поклоненія, льстящаго, въ одно и то же время, двумъ самолюбіямъ -- литератора и человѣка, имѣющаго успѣхъ у женщинъ. Съ тѣхъ поръ, въ особенности, какъ онъ увидалъ Иду, окруженную роскошью, можетъ быть, нѣсколько вульгарной, какъ и сама она, но полной комфорта, онъ чувствовалъ, что имъ овладѣло какое-то любовное томленіе, отъ котораго таяла суровость его принциповъ.
   Амори д'Аржантонъ принадлежалъ къ одной изъ тѣхъ провинціальныхъ дворянскихъ семей, замки которыхъ походятъ на большія фермы, но безъ зажиточности и довольства, замѣчающихся въ послѣднихъ. Раззоренные еще за три поколѣнія д'Аржантоны, послѣ всякаго рода лишеній, испытанныхъ ими въ этихъ старинныхъ стѣнахъ, послѣ охотничьей и земледѣльческой, полупомѣщичьей-полукрестьянской жизни, вынуждены были, наконецъ, продать свое единственное достояніе и, покинувъ край, отправились искать счастья въ Парижъ. Съ той поры они впали въ такую нищету, потерпѣвъ разныя коммерческія неудачи, что уже болѣе тридцати лѣтъ, какъ перестали прибавлять къ своему имени частичку de. Но Амори, пустившись въ литературу, снова принялъ ее, также какъ и титулъ виконта, на который имѣлъ право.
   Онъ надѣялся прославить его и, съ дерзкой самонадѣянностью начинающаго, произнесъ слѣдующую фразу: Я хочу, чтобы со временемъ говорили виконтъ д'Аржантонъ, какъ говорятъ виконтъ де-Шатобріанъ.
   -- Или виконтъ д'Арленкуръ, отвѣчалъ Лабасендръ, который* въ качествѣ бывшаго работника, сдѣлавшагося пѣвцомъ, отъ всей души не терпѣлъ дворянства.
   Дѣтство поэта прошло въ бѣдности и несчастій -- безъ свѣта и радостей. Окруженный вѣчными невзгодами и слезами, вѣчными денежными заботами, посреди которыхъ такъ рано блекнутъ дѣти, онъ никогда не игралъ и не улыбался. Стипендія въ училищѣ Людовика Великаго помогла ему кончить курсъ, но сдѣлала положеніе его, по прежнему не прочное, еще и зависимымъ. Единственнымъ развлеченіемъ его было -- ходить въ дни отпуска къ тёткѣ, сестрѣ его матери, женщинѣ, содержавшей отель-гарни въ Marais и отъ времени до времени дававшей ему на перчатки, потому что туалетъ очень рано сдѣлался одной изъ его главнѣйшихъ заботъ.
   Печальное дѣтство ведетъ къ горькой зрѣлости. Нужна очень счастливая жизнь, нужны многочисленныя удачи для того, чтобы изгладить впечатлѣнія этихъ первыхъ слезъ. Часто видишь людей богатыхъ, счастливыхъ, сильныхъ, высоко стоящихъ, но которые какъ будто никогда не пользуются житейскими благами, до такой степени лицо ихъ сохраняетъ на себѣ отпечатокъ прежнихъ невзгодъ; а въ манерахъ ихъ видны слѣды стыдливой застѣнчивости, сообщаемой юношѣ уродливымъ платьемъ, перешитымъ изъ стараго отцовскаго одѣянія.
   Горькая улыбка д'Аржантона имѣла свою причину.
   Двадцати семи лѣтъ, онъ еще ни до чего не достигъ: онъ только издалъ на свой счетъ книжку стихотвореній, заставившую его цѣлые полгода голодать и о которой никто не сказалъ ни слова. И однакожъ, онъ много работалъ; онъ обладалъ вѣрой и волей; но все это -- потерянныя силы для поэзіи, отъ которой прежде всего требуютъ полёта. У д'Аржантона его не было. При помощи уроковъ и небольшой пенсіи, которую высылала ему въ концѣ каждаго мѣсяца, его тётка, удалившаяся въ провинцію, онъ имѣлъ возможность, терпя лишенія, существовать коё-какъ. Все это было очень далеко отъ того идеала, который составила себѣ Ида, отъ этой разсѣянной жизни свѣтскаго поэта, представляющей рядъ литературныхъ успѣховъ и любовныхъ интригъ въ салонахъ благороднаго предмѣстья.
   По природѣ холодный и гордый, поэтъ избѣгалъ до сихъ поръ всякой серьёзной связи. Случай, однакожъ, представлялся ему не разъ. Извѣстно, что всегда находятся женщины, готовыя полюбить такого рода господъ и которыя идутъ, какъ рыба на червячка, на разные: "и вѣрю я въ любовь". Но для д'Аржантона женщины всегда были только препятствіемъ, тратой времени. Онъ довольствовался ихъ восторгомъ; онъ намѣренно становился выше, удалялся въ тѣ сферы, гдѣ парятъ, и, окруженный поклоненіемъ, не удостоивался отвѣчать на него.
   Ида Баранси первая сдѣлала на него серьёзное впечатлѣніе, но она не подозрѣвала этого; и когда, пріѣзжая въ гимназію Моронваля, для свиданія съ своимъ Жакомъ, (гораздо чаще, чѣмъ было нужно), встрѣчалась тамъ съ д'Аржантономъ, у ней былъ все тотъ-же покорный, униженный видъ и робкій, просившій пощады голосъ. Поэтъ, съ своей стороны, продолжалъ играть роль равнодушнаго; но это не мѣшало ему втайнѣ задобривать ребенка и заговаривать съ нимъ о матери. Нѣсколько разъ, на урокѣ литературы -- какая литература могла интересовать эти знойныя страны?-- онъ подзывалъ Жака къ своему столу, для того чтобы разспросить: здорова ли его мамаша, что она дѣлаетъ, что говорила?-- Жакъ, которому это очень льстило, сообщалъ всѣ требуемыя свѣдѣнія, а иногда и такія даже, какихъ не требовали. Такъ, напримѣръ, онъ безпрестанно касался въ этихъ интимныхъ бесѣдахъ "нашего друга", мысль о которомъ д'Аржантонъ всячески старался отъ себя удалить. "Нашъ другъ" такой добрый; онъ такъ часто бываетъ у нихъ; очень часто; а когда не можетъ пріѣхать, то присылаетъ корзинки съ фруктами, съ грушами, "вотъ эдакими большими", съ игрушками для маленькаго Жака., и за то Жакъ любилъ его, отъ всего сердца.
   -- И ваша мамаша, вѣроятно, также очень его любитъ? спрашивалъ д'Аржантонъ, пиша, или дѣлая видъ, что пишетъ.
   -- О! да... очень.... отвѣчалъ Жакъ наивно.
   Впрочемъ, нельзя навѣрное сказать -- точно-ли это была наивность. Душа ребенка -- бездна. Никогда не знаешь, въ какой степени дѣти имѣютъ понятія о тѣхъ вещахъ, о которыхъ они говорятъ намъ. Въ этомъ таинственномъ зарожденіи идей и чувствъ, непрестано совершающемся въ ребенкѣ, бываютъ внезапности, которыхъ ничто не предвѣщало; изъ отрывковъ пониманія образуется цѣлое, и связь, соединяющая ихъ, вдругъ становится ясна для ребенка.
   Такъ или иначе, но Жакъ замѣтилъ, что его учитель бѣсится, когда ему говорятъ о "нашемъ другѣ", и потому безпрестанно возвращался къ нему. Онъ не любилъ д'Аржантона. Къ отвращенію, которое ребенокъ почувствовалъ къ нему въ первое время, примѣшивалась теперь ревность. Его мать слишкомъ занималась этимъ человѣкомъ. Въ дни отпуска, она забрасывала мальчика вопросами объ его учителѣ: добръ ли онъ къ нему, не поручилъ ли сказать ей чего нибудь?-- Ничего, отвѣчалъ Жакъ.
   А между тѣмъ, поэтъ не упускалъ случая дать ему какое-нибудь порученіе къ графинѣ. Однажды даже послалъ ей, черезъ него, свое -- Credo de l'Amour. Жакъ сначала забылъ его, потомъ потерялъ, отчасти по разсѣянности, отчасти изъ хитрости.
   Черезъ каждыя двѣ недѣли, по четверкамъ, Жакъ обѣдалъ у матери, иногда вдвоемъ съ ней, иногда съ "нашимъ другомъ". Въ эти дни ѣздили въ театръ, въ концертъ. Это былъ праздникъ для Жака и для "маленькихъ знойныхъ странъ" также, потому что Жакъ возвращался изъ этихъ экскурсій въ семейную жизнь, съ карманами, полными лакомствъ.
   Въ одинъ изъ такихъ четверковъ, Жакъ пріѣхалъ въ обычный часъ, увидѣлъ въ столовой три прибора и какъ-то особенно много хрусталя и цвѣтовъ. О! какое счастье! подумалъ онъ; здѣсь "нашъ другъ". Мать вышла къ нему на встрѣчу, прекрасная, нарядная, съ вѣтками бѣлой сирени въ волосахъ. Каминъ весело пылалъ въ гостиной, куда она увлекла Жака, говоря: угадай, кто здѣсь?
   -- Я знаю кто! отвѣчалъ Жакъ, довольный:-- "нашъ другъ".
   Эти маленькія сцены повторялись у нихъ часто по четверкамъ, при появленіи Жака.
   Но это былъ д'Аржантонъ. Блѣдный, во фракѣ и бѣломъ галстухѣ, въ рубашкѣ съ гофрированной, туго-накрахмаленной грудью, придававшей ему важный видъ, онъ сидѣлъ, развалясь на диванѣ. Разочарованіе ребенка было такъ велико, что онъ съ трудомъ удержался отъ слезъ. Это была минута неловкости и молчанія. Къ счастью, дверь съ шумомъ и громомъ отворилась, словно на нее ринулась орда Гунновъ, и Августинъ громовымъ голосомъ возвѣстилъ: "кушать подано!"
   Обѣдъ показался маленькому Жаку очень долгимъ и скучнымъ. Онъ стѣснялся и самъ былъ стѣсненъ. Чувствовали-ли вы когда-нибудь эту изолированность, поселяющую въ васъ желаніе исчезнуть, уйти совсѣмъ -- до такой степени сознаешь себя безполезнымъ, докучливымъ?
   Когда Жакъ говорилъ, его не слушали; понять же то, что говорилось при немъ -- ему нечего было и думать. Это были полуслова, загадочныя фразы, намёки, къ которымъ обыкновенно прибѣгаютъ, когда приходится говорить при дѣтяхъ. Порой, онъ видѣлъ, что его мать смѣялась, потомъ краснѣла, и пила, для того чтобы не замѣтили, что она краснѣетъ. "О! нѣтъ, нѣтъ", говорила она, или "какъ знать!.. "Вы думаете?" Можетъ быть". Все это казалось, ничего не значило, и однако-же, заставляло ихъ очень смѣяться. Куда дѣвались эти веселые обѣды, когда Жакъ, сидя между матерью и "нашимъ другомъ", царствовалъ за столомъ и управлялъ по своему капризу настроеніемъ собесѣдниковъ. Это воспоминаніе пробудилось въ немъ вдругъ, при одной несчастной фразѣ. Г-жа Баранси предложила д'Аржантону грушу, прекрасный видъ которой привелъ его въ восхищеніе.
   -- Это изъ Тура, сказалъ Жакъ съ намѣреніемъ или безъ намѣренія. Это -- "нашъ другъ" прислалъ намъ....
   Д'Аржантонъ, ужъ собиравшійся чистить грушу, положилъ ее опять на тарелку съ движеніемъ, въ которомъ проглядывала, въ одно и тоже время, досада, что онъ не можетъ отвѣдать любимаго фрукта, и презрѣніе, внушаемое соперникомъ.
   О! какой ужасный взглядъ бросила мать на ребенка! Никогда она такъ не смотрѣла на него. Жакъ не смѣлъ болѣе ни шевелиться, ни говорить. И это впечатлѣніе обѣда продолжалось весь вечеръ.
   Сидя у камина другъ подлѣ друга, Ида и д'Аржантонъ разговаривали въ полголоса; онъ разсказывалъ ей о своемъ дѣтствѣ, болѣзненномъ и нервномъ, проведенномъ въ старинномъ замкѣ, стоящемъ въ горахъ; описывалъ башни, рвы, длинные корридоры, гдѣ завывалъ вѣтеръ. Потомъ перешелъ къ своимъ первымъ трудамъ, къ борьбѣ съ препятствіями, которыя на каждомъ шагу долженъ былъ встрѣчать его геній... Онъ говорилъ объ ожесточенныхъ преслѣдованіяхъ, о литературныхъ врагахъ и о тѣхъ язвительныхъ эпиграммахъ, которыми онъ отплачивалъ имъ: "и тогда я сказалъ ему эти жестокія слова"...
   На этотъ разъ она не прерывала его; она слушала, опершись на локоть, улыбаясь, какъ бы въ экстазѣ. Онъ такъ овладѣлъ ея мыслями, что, когда онъ замолкалъ, она все еще слушала; и въ залѣ раздавались только стукъ маятника, да шелестъ страницъ, которыя перевертывалъ скучающій ребенокъ, разсматривая какой-то альбомъ.
   Вдругъ она встала, вся трепещущая... "Жакъ, тебѣ пора, мой дружокъ; позови Констанъ, чтобъ она проводила тебя въ гимназію".
   -- Мамаша!.. Онъ не смѣлъ сказать, что обыкновенно она отправляла его позже. Онъ боялся огорчить свою мать и въ особенности встрѣтить въ ея прекрасныхъ свѣтлыхъ глазкахъ то сердитое выраженіе, которое такъ поразило его за обѣдомъ. Въ награду за послушаніе она поцѣловала его съ какой-то особенной страстностью.
   -- Прощай, мальчикъ... сказалъ д'Аржантонъ съ удвоенной торжественностью и привлекъ къ себѣ ребенка, какъ бы для того, чтобъ поцѣловать его. Тотъ подставилъ ему свою хорошенькую бѣлокурую головку.
   -- Прощайте.
   Но поэтъ оттолкнулъ его, словно подъ вліяніемъ непреодолимаго отвращенія, подобнаго тому, которое онъ испыталъ за обѣдомъ, когда собирался ѣсть свою грушу. И однако-жь, вѣдь этотъ ребенокъ не былъ подаркомъ "нашего друга".
   -- Я не могу, не могу... прошепталъ онъ и опустился на диванъ, отирая себѣ лобъ.
   Жакъ, озадаченный, смотрѣлъ на мать, какъ бы спрашивая: что я ему сдѣлалъ?
   -- Ступай, мой другъ... Констанъ, проводите его...
   И между тѣмъ, какъ г-жа Баранси подошла къ своему поэту, чтобы его успокоить, мальчикъ возвращался, грустный, въ гимназію Моронваля. И въ темномъ переулкѣ, который казался ему, вслѣдствіе горести возвращенія, еще мрачнѣй и печальнѣй; и въ ледяномъ дортуарѣ онъ все думалъ о профессорѣ, такъ спокойно развалившемся на диванѣ, посреди цвѣтовъ и свѣта, и съ завистью говорилъ: онъ -- счастливецъ... ему хорошо... До котораго часу онъ тамъ останется?..
   Въ восклицаніи д'Аржантона: "я не могу..." и въ этомъ отвращеніи, не дозволявшемъ ему поцѣловать Жака, конечно, было много напускного, дѣланаго; но однако-жь, сюда входило и дѣйствительное, искреннее чувство.
   Онъ ревновалъ къ ребенку, какъ ребенокъ ревновалъ къ нему. Въ его глазахъ, это было все прошлое Иды -- живое доказательство, что другіе любили ее до него. Его гордость страдала отъ этого. Не то, чтобы онъ былъ очень увлеченъ графиней. Можно было сказать скорѣй, что онъ любилъ въ ней самого себя; что, видя въ ея ясныхъ и наивныхъ глазахъ свой образъ, прикрашеннымъ, онъ снисходительно останавливался, съ эгоистической улыбкой, какую каждая женщина бросаетъ зеркалу, въ которомъ она является хорошенькой. Но д'Аржантону хотѣлось бы, чтобъ это зеркало не тускнѣло ни отъ чьего дыханія; чтобъ онъ зналъ, что оно никогда никого не отражало въ себѣ, кромѣ его -- а между тѣмъ, оно хранило оскорбительное воспоминаніе о многихъ другихъ образахъ.
   Это было непоправимо. Бѣдная Ида не могла тутъ ничѣмъ помочь и только повторяла, какъ всѣ онѣ: "Зачѣмъ я встрѣтила тебя такъ поздно?" что вовсе не облегчало мученій этой странной, ретроспективной ревности, тѣмъ болѣе, что ей служила подкладкой непомѣрная гордость. "Она должна была меня предчувствовать", думалъ д'Аржантонъ. Отсюда этотъ глухой гнѣвъ, который одинъ видъ ребенка возбуждалъ въ немъ. Она не могла, однако жь, отречься отъ этого милаго прошлаго съ золотыми кудрями, покинуть его совсѣмъ; но мало по малу, для избѣжанія этихъ прискорбныхъ встрѣчъ, при которыхъ каждый мучился мыслью, что онъ стѣсняетъ другихъ, она стала рѣже брать къ себѣ Жака и сама пріѣзжать въ гимназію. Она уже начинала приносить жертвы, и эта первая жертва была не самая ничтожная; что касается до отеля, до экипажа, до всей этой роскоши, въ которой она жила, то бѣдная женщина готова была все покинуть и ожидала только знака отъ д'Аржантона, чтобы дать отставку "нашему другу".
   -- Ты увидишь, говорила она:-- я стану помогать тебѣ, стану работать. И притомъ, я не буду тебѣ въ тягость... у меня все-таки останется немножко денегъ.
   Но д'Аржантонъ еще колебался. Это былъ, несмотря на свою кажущуюся экзальтацію, очень холодный и разсудительный умъ, методическій буржуа, заранѣе обдумывавшій даже самыя необузданныя выходки свои.
   -- Нѣтъ, нѣтъ; подождемъ еще... придетъ время, я буду богатъ, и тогда...
   Онъ намекалъ на эту старую тётку, высылавшую ему пенсію и которой онъ былъ единственнымъ наслѣдникомъ; добрая женщина была уже такъ стара...
   И въ надеждѣ на будущее, они дѣлали разные проекты. Они поселятся тогда въ деревнѣ, не вдалекѣ отъ Парижа, для того, чтобы пользоваться его цивилизаціей, но избѣжать его шума; у нихъ будетъ маленькій домикъ, планъ котораго давно уже былъ намѣченъ поэтомъ, съ итальянской террасой, тонущей въ зелени виноградныхъ вѣтвей, съ надписью на фронтонѣ: parva domus magna gutes, "маленькій домикъ, большое спокойствіе". Здѣсь онъ будетъ работать, писать свою "Дочь Фауста", о которой онъ говорилъ уже десять лѣтъ. За "Дочерью Фауста" послѣдуетъ книжка лирическихъ стихотвореній "Олеандры", потомъ книжка безпощадныхъ сатиръ "Мѣдныя струны". Въ головѣ его рождалось множество разныхъ заглавій, ярлычковъ идей, переплетныхъ корешковъ на книгахъ съ пустой, бѣлой бумагой внутри. Тогда явятся издатели... Они должны будутъ явиться. Онъ разбогатѣетъ, сдѣлается знаменитостью, можетъ быть, членомъ академіи; хотя это учрежденіе совсѣмъ упало, сгнило...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, говорила Ида:-- все равно, ты долженъ быть академикомъ! И она уже видѣла себя въ академической залѣ, въ день его пріема. Скромно одѣтая, въ простенькомъ платьѣ, какъ подобаетъ женѣ знаменитаго человѣка, она съ замирающимъ сердцемъ прячется въ уголкѣ...
   А въ ожиданіи всего этого, они продолжали лакомиться грушами "нашего друга", самаго удобнаго и наименѣе проницательнаго изъ друзей... Д'Аржантонъ находилъ ихъ превосходными, но ѣлъ ихъ съ озлобленіемъ, съ яростью, съ зубовнымъ скрежетомъ и, сознавая неблаговидность своихъ поступковъ, вымѣщалъ все на несчастной Идѣ, которой говорилъ очень колкія и очень оскорбительныя вещи.
   Недѣли, мѣсяцы прошли такимъ образомъ, не внеся никакой перемѣны въ ихъ жизнь, и только между Моронвалемъ и его профессоромъ литературы произошло весьма замѣтное охлажденіе. Мулатъ, все еще ожидавшій отъ графини рѣшительнаго отвѣта по дѣлу изданія журнала, подозрѣвалъ, что д'Аржантонъ вредитъ его планамъ, и не стѣсняясь высказывалъ свое мнѣніе объ "этомъ господинѣ".
   Въ одинъ изъ четверковъ, когда Жакъ грустно поглядывалъ въ многочисленныя окна рекреаціонной ротонды на вешнее голубое небо, говорившее ему о прогулкахъ, о волѣ, раздался звонокъ, и г-жа Баранси появилась, веселая, разряженная, торопливая, въ какомъ-то особенно возбужденномъ состояніи. Она пріѣхала за Жакомъ для того, чтобы везти его за городъ, гдѣ они должны были завтракать и провести весь день. Надо было спроситься у Моронваля; но, такъ какъ г-жа Баранси привезла третной взносъ, то вы поймете, что за позволеніемъ дѣло не стало.
   Жакъ былъ въ полнѣйшемъ восторгъ, и между тѣмъ, какъ его мать разсказывала Моронвалю, что г. д'Аржантонъ долженъ былъ отправиться въ Овернь, къ своей умирающей тёткѣ -- побѣжалъ одѣваться. На дворѣ онъ встрѣтилъ Маду, изнуреннаго, грустнаго и незамѣчавшаго, посреди своихъ хозяйственныхъ заботъ, своихъ ведерокъ и метелъ, что въ воздухѣ повѣяло весной. При видѣ его, у Жака блеснула мысль, одна изъ мыслей счастливаго ребенка, желающаго, чтобы всѣ вокругъ него были также счастливы, какъ онъ самъ.
   -- Мамаша! возьмемъ Маду...
   На этотъ разъ позволенія было труднѣе добиться по причинѣ многочисленныхъ обязанностей, лежавшихъ на маленькомъ королѣ въ гимназіи. Но Жакъ такъ убѣдительно упрашивалъ, что добрѣйшая г-жа Моронваль согласилась принять, въ отсутствіе Маду, всѣ обязанности его на себя. Произошла минута замѣшательства. Маду былъ ошеломленъ. Г-жа Моронваль выбирала ему костюмъ, которымъ нужно было, для такого экстреннаго случая, позаимствоваться у другихъ учениковъ. Маленькій Жакъ прыгалъ отъ радости, между тѣмъ какъ его мать, подобно птичкѣ, которую шумъ возбуждаетъ, щебетала съ Моронвалемъ, сообщая ему всякія подробности объ отъѣздѣ д'Аржантона, о болѣзни его тётки и пр.
   Наконецъ, отправились. Жакъ съ матерью сѣли въ кабріолетъ, а Маду помѣстился на козлахъ, рядомъ съ Августиномъ. Это было не совсѣмъ по королевски, но его высочество видалъ и не это. Они ѣхали сначала Аллеей Императрицы, гдѣ такъ хорошо, такъ свѣжо и просторно въ эту раннюю пору. Имъ встрѣтилось нѣсколько гуляющихъ, вышедшихъ подышать чистымъ воздухомъ, насладиться солнцемъ, пока еще не начался дневной шумъ, не поднялась пыль; дѣти гуляли съ своими няньками; изрѣдка попадались и всадники, амазонки, лошади которыхъ оставляли на только что утрамбованномъ пескѣ слѣды копытъ; виллы, тамъ и сямъ разбросанныя и прятавшіяся въ зелени, дышали тишиной и спокойствіемъ, а розовые кирпичи и синеватыя крыши ихъ блестѣли, омытые утренней росой.
   Жакъ, внѣ себя отъ восхищенія, цаловалъ мать и дергалъ за рукавъ Маду, спрашивая:
   -- Ты доволенъ, Маду?
   -- Доволенъ, мусье.
   Наконецъ, пріѣхали въ лѣсъ, мѣстами уже зеленѣвшій; экипажъ остановился у ресторана Pavillon; и между тѣмъ, какъ приготовляли завтракъ, г-жа Баранси съ дѣтьми пошла погулить вокругъ озера, которому утренняя тишина придавала совсѣмъ другую физіономію. Теперь оно осмѣлилось сдѣлаться настоящимъ озеромъ... не походило на неподвижное зеркало, въ которое глядятся новѣйшіе моды и парижское тщеславіе. Оно жило... рябь виднѣлась на немъ, птички задѣвали его своими крыльями, поплавки шевелились подъ его струями, лебеди плескались въ немъ, ивы, окаймленныя зеленью нѣжныхъ побѣговъ, купали въ немъ свои одинокія вѣтви.
   -- Не поѣхать ли намъ въ зоологическій садъ? предложила г-жа Баранси послѣ завтрака.
   -- Ахъ! мамаша, какъ ты хорошо придумала! воскликнулъ Жакъ.-- Маду никогда не видалъ этого -- онъ будетъ такъ радъ.
   Зоологическій садъ, почти безлюдный, сдѣлалъ на нихъ тоже впечатлѣніе, что и лѣсъ -- впечатлѣніе свѣжести и пробужденія. Здѣсь Маду, радовавшійся до сихъ поръ только для того, чтобъ доставить удовольствіе Жаку, началъ уже дѣйствительно радоваться. Ему не нужны были синіе ярлычки, прибитые у всѣхъ этихъ маленькихъ двориковъ и придающіе имъ видъ тюремъ подъ номерами, для того чтобы узнать нѣкоторыхъ животныхъ своей родины. Съ смѣшаннымъ чувствомъ удовольствія и сожалѣнія смотрѣлъ онъ на длинноногихъ кенгуру; казалось, онъ сочувствовалъ этимъ невольнымъ переселенцамъ и страдалъ, видя ихъ на такомъ маленькомъ пространствѣ, которое они перепрыгивали въ три скачка, возвращаясь къ своей хижинѣ, съ торопливостью домашняго животнаго, знающаго домъ и понимающаго необходимость убѣжища. Онъ останавливался передъ онаграми и антилопами, передъ страусами и казуарами и, смотря на ихъ тѣсныя помѣщенія, думалъ о гимназіи Моранваля.
   Мало по малу садъ наполнялся; онъ сдѣлался теперь оживленнымъ, шумнымъ, свѣтскимъ, и вдругъ Маду увидѣлъ, между двумя аллеями, странное, фантастическое зрѣлище, до такой степени поразившее его, что онъ остался какъ вкопанный, не находя словъ для выраженія своего удивленія, своего восторга.
   Надъ рѣшетками, надъ зеленой чащей, почти на высотѣ большихъ деревьевъ, показались огромныя головы двухъ слоновъ, которые приближались, шевеля хоботами и покачивая на своихъ широкихъ спинахъ пеструю толпу женщинъ, съ свѣтлыми зонтиками, дѣтей въ соломенныхъ шляпахъ и съ открытыми головами, бѣлокурыми, черноволосыми и убранными цвѣтными лентами. За слонами, совсѣмъ другой походкой, выступалъ жирафъ, вытянувъ свою длинную шею, высоко держа свою маленькую головку, гордую и серьёзную; на немъ тоже сидѣли люди, и этотъ оригинальный караванъ тянулся по извилистой аллеѣ между кружевомъ молодыхъ вѣтвей, съ хохотомъ, вскрикиваньями; въ томъ возбужденномъ состояніи, которое сообщается высотой, большей свѣжестью воздуха, а также и тайнымъ страхомъ, подавляемымъ самолюбіемъ.
   -- Что съ тобой, Маду? ты дрожишь... Не боленъ ли ты? спросилъ Жакъ своего товарища.
   Маду положительно изнемогалъ отъ волненія; но когда ему сказали, что онъ тоже можетъ влѣзть на животныхъ, его физіономія приняла важный, серьёзный, почти торжественный видъ. Жакъ отказался его сопровождать. Онъ остался съ матерью, которую находилъ не довольно веселой, не довольно смѣющейся для такого счастливаго дня. Онъ чувствовалъ потребность прижаться къ ней, любоваться на нее. Сидя рядомъ, они смотрѣли, какъ маленькій негръ торопливо, съ какой-то странной дрожью взбирался на слона. Разъ попавши туда, онъ казался у себя, на своемъ мѣстѣ. Это ужь не былъ чужеземный ребенокъ, съ смѣшными, почти каррикатурными ухватками, съ страннымъ говоромъ, неловкій школьникъ, маленькій лакей, униженный своими рабскими обязанностями и тираніей своего господина; подъ его черной кожей, обыкновенно земляной, билась жизнь; его жесткіе волосы дико подымались; въ глазахъ сверкали искры гнѣва. Его два или три раза провезли по аллеямъ. "Еще! еще!" кричалъ онъ, возбужденный до опьяненія. Керика, Дагомей, война, охота -- все воскресло у него въ памяти. Онъ говорилъ самъ съ собой на своемъ языкѣ, и этому маленькому африканскому голоску, щебечущему и ласкающему, отвѣчалъ крикъ слоновъ, ржаніе зебровъ, удары птичьяго клюва о дерево... Шумъ, гамъ, свистъ дѣвственнаго лѣса, передъ часомъ сна.
   Но становилось поздно. Надо было возвращаться домой, разстаться съ этой прекрасной мечтой; притомъ же, тотчасъ послѣ солнечнаго заката, поднялся вѣтеръ, холодный и пронзительный, какъ это часто бываетъ при началѣ весны, когда ночной морозъ смѣняетъ теплые, дневные лучи. Дѣти возвращались молчаливыя, озябшія. Маду задумался, на козлахъ подлѣ кучера. У Жака -- самъ онъ не зналъ отчего -- ныло сердце; случайно и г-жа Баранси молчала. А между тѣмъ, она имѣла нѣчто сказать, и, вѣроятно, сказать это было ей не совсѣмъ легко, потому что она не говорила до послѣдней минуты. Наконецъ, она взяла руку Жака въ свою.
   -- Послушай, дитя мое, я должна сообщить тебѣ нехорошую вѣсть.
   Онъ тотчасъ же понялъ, что его ожидаетъ какое-нибудь несчастіе, и его умоляющіе глаза устремились на мать.
   -- О! не говори, не говори, мамаша, того, что ты имѣешь сказать мнѣ.
   Но она продолжала вполголоса и очень быстро.
   -- Я должна уѣхать далеко... покинуть тебя... но я буду тебѣ писать. Главное -- не плачь, мой дружокъ; ты очень огорчишь меня этимъ. Во-первыхъ, я уѣзжаю не надолго... мы скоро увидимся... да, скоро, я обѣщаю тебѣ.
   И она принялась разсказывать ему разныя нелѣпыя исторіи: дѣло шло о деньгахъ, о полученіи наслѣдства, о какихъ-то совершенно непонятныхъ, таинственныхъ вещахъ.
   Она могла говорить еще долго и изобрѣтать тысячу другихъ исторій -- Жакъ уже не слушалъ ея; подавленный, убитый, онъ молчаливо плакалъ въ своемъ углу; и этотъ Парижъ, которымъ они ѣхали, казался ему очень измѣнившимся съ утра, лишеннымъ вешнихъ лучей, благоуханія сирени, мрачнымъ, гибельнымъ... Жакъ смотрѣлъ на него полными слезъ глазами ребенка, только-что потерявшаго мать свою...
   

VI.
Маленькій король.

   Нѣсколько времени спустя послѣ этого внезапнаго отъѣзда, въ гимназіи получилось письмо отъ д'Аржантона. Поэтъ просилъ своего "милаго директора" уволить его отъ обязанностей профессора литературы, такъ какъ смерть одной родственницы измѣнила его положеніе. Въ постскриптумѣ, онъ съ большой развязностью прибавлялъ, что г-жа Баранси, вынужденная внезапно оставить Парижъ, поручала своего маленькаго Жака отеческимъ попеченіямъ г. Моронваля. Въ случаѣ болѣзни ребенка, писать на имя д'Аржантона, для передачи. "Отеческія попеченія Моронваля!" Какъ онъ долженъ былъ смѣяться, когда писалъ эту фразу. Какъ будто онъ не зналъ мулата, какъ будто не зналъ, что ждетъ ребенка въ заведеніи, когда тамъ сдѣлается извѣстнымъ, что его мать уѣхала и что на нее нечего больше надѣяться.
   По полученіи этого письма, сухаго, дерзкаго по своей краткости, Моронваль пришелъ въ неописанную ярость. Съ нимъ бывали иногда эти припадки безумнаго, необузданнаго гнѣва, повергавшіе всю гимназію въ страхъ и ужасъ, словно тропическая гроза. "Уѣхала! Съ этой голью, съ этимъ косолапымъ красавчикомъ, у котораго нѣтъ ни ума, ни таланта, ничего, ничего. И какъ не стыдно было женщинѣ ея лѣтъ... вѣдь, она ужь не первой молодости -- бросить этого бѣднаго ребенка одного въ Парижѣ, у чужихъ людей".
   Но между тѣмъ, какъ онъ соболѣзновалъ объ участи бѣднаго ребенка, на губахъ его скользила какая-то нехорошая улыбка, словно говорившая: погоди, любезная, погоди... увидитъ твой Жакъ, каковы мои родительскія попеченія...
   Но не столько возмущала его неудача съ журналомъ, лопнувшая навѣки надежда разбогатѣть, сколько эта недовѣрчивая скрытность, эта таинственность, которой окружали себя оба эти существа, познакомившіяся черезъ него, въ его домѣ. Онъ побѣжалъ на бульваръ Гаусмана, думая разузнать что-нибудь, но и тутъ была та же самая таинственность. Дѣвица Констанъ ожидала письма отъ госпожи Баранси. Она знала только, что съ "нашимъ другомъ" совсѣмъ покончили, что съ бульвара переѣдутъ и что вся движимость будетъ, вѣроятно, продаваться.
   -- Ахъ! г. Моронваль, прибавилъ фактотумъ: -- это для насъ -- большое несчастіе, что мы узнали ваше заведеніе.
   Мулатъ возвратился въ гимназію, вполнѣ убѣжденный, что въ слѣдующую треть Жака возьмутъ отъ него или что самъ онъ долженъ будетъ его отправить за невзносъ денегъ. Изъ этого вытекало, что маленькаго Баранси безполезно было щадить теперь и что слѣдовало выместить на немъ все это подобострастіе, которымъ окружали его цѣлый годъ.
   Началось съ обѣда, за которымъ теперь Жакъ нетолько сидѣлъ рядомъ съ другими учениками, какъ равный, но даже сдѣлался ихъ игрушкой и мученикомъ. Ни пирожковъ, ни вина -- одинъ "шиповникъ", какъ и для всѣхъ; мутный, желтоватый, прѣсный шиповникъ, съ нездоровой пѣной, съ плавающими въ немъ посторонними тѣлами, словно вода въ половодье. И все время -- враждебные взгляды, оскорбительные намеки.
   При немъ нарочно заговаривали о д`Аржантонѣ. Это былъ бездарный стихотворецъ, эгоистъ, тщеславный человѣкъ. Что же касается до его дворянства, то оно также было хорошо извѣстно. Эти длинные, темные корридоры, гдѣ болѣзненный ребенокъ прислушивался къ завыванью вѣтра, находились не въ старинномъ замкѣ въ горахъ, а въ маленькомъ отель-гарни, который содержала его тётка въ какомъ-то грязномъ и узкомъ переулкѣ Парижа. Эти нападки на поэта забавляли Жака, ненавидѣвшаго его. Но что-то удерживало его отъ смѣха, мѣшало ему примкнуть къ шумной веселости "маленькихъ знойныхъ странъ", раболѣпно восхищавшихся каждой шуткой Моронваля, потому что за этими нападками всегда слѣдовали намеки на другую особу, которую Жакъ боялся угадать, хотя никакого имени не произносилось. Казалось, въ умѣ собесѣдниковъ что-то соединяло Амори д`Аржантона, этого противнаго, смѣшнаго фата, съ той особой, которая была для Жака дороже и выше всего на свѣтѣ.
   Особенно часто упоминалось въ ихъ разговорахъ какое-то герцогство Баранси.
   -- Гдѣ оно, это герцогство -- въ Туренѣ или въ Конго? кричалъ Лабасендръ.
   -- Гдѣ бы оно ни было, отвѣчалъ докторъ Гиршъ, моргая:-- но надо сознаться, что его хорошо "содержатъ..."
   -- Браво! браво! "Содержатъ!" это очень мило.
   И всѣ покатывались со смѣху. Иногда у нихъ также заходила рѣчь о лордѣ Пемброкѣ, генерал-майорѣ индійской арміи.
   -- Я его отлично зналъ, говорилъ докторъ Гиршъ.-- Онъ командовалъ полкомъ тридцати-шести папашъ.
   -- Браво, браво! тридцать шесть папашъ!
   Жакъ опускалъ голову, смотрѣлъ въ свою тарелку, на свой хлѣбъ, не смѣя даже плакать, хотя слезы душили его. Порой, не понимая настоящаго смысла сказанныхъ словъ, онъ, по выраженію лицъ собесѣдниковъ, по ихъ смѣху, догадывался объ оскорбленіи. Тогда г-жа Моронваль говорила ему мягко: "Жакъ, сходи, милый другъ, на кухню... поторопи"... И потомъ она вполголоса начинала бранить компанію.
   -- Э! развѣ онъ понимаетъ! отвѣчалъ Лабассендръ.
   Конечно, бѣдный ребенокъ не понималъ всего, но умъ его раскрывался при этихъ первыхъ огорченіяхъ, неустанно доискивался причины ненависти и презрѣнія окружавшихъ его, и нѣкоторыя темныя слова изъ этихъ застольныхъ бесѣдъ оставались у него въ умѣ, какъ сомнѣніе. Онъ давно зналъ, что у него не было отца, что имя, которое онъ носилъ, было не его, что у его матери не было мужа. Это служило точкой отправленія для его тревожныхъ размышленій. У него появлялась обидчивость. Однажды, когда долговязый Саидъ назвалъ его "сыномъ кокотки", онъ вмѣсто того, чтобы засмѣяться, какъ прежде, бросился на египтянина и, сдѣлавъ ему изъ своихъ маленькихъ пальцевъ ошейникъ, началъ его душить. На ревъ Саида прибѣжалъ Моронваль, и, въ первый разъ, со времени своего вступленія въ гимназію, маленькій Баранси познакомился съ хлыстомъ.
   Съ этого дня обаяніе рушилось, и Моронваль уже не останавливался передъ исправительными мѣрами. Наказывать бѣлаго доставляло ему такое удовольствіе! Для того, чтобъ участь Жака совсѣмъ походила на Маду, недоставало только, чтобъ онъ перешелъ на кухню. Не думайте, однако-жь, чтобъ положеніе несчастнаго короля, вслѣдствіе этой гимназической революціи, улучшилось. Нѣтъ, на немъ попрежнему вымѣщались всѣ обманутыя надежды. Лабассендръ угощалъ его пинками, докторъ Гиршъ дралъ его за уши, а "человѣкъ съ палкой" -- мстилъ ему за неудачу журнала.
   -- Никогда доволенъ, никогда доволенъ! повторялъ маленькій негръ, изнемогая подъ тяжестью своей работы. Съ наступленіемъ весны и теплыхъ солнечныхъ дней, въ немъ усилилась тоска по родинѣ, которую, притомъ же, такъ живо и такъ недавно напомнилъ ему зоологическій садъ...
   Его изгнанническая меланхолія проявлялась сначала въ нѣмой, невозмутимой покорности, съ которой онъ переносилъ всѣ оскорбленія и удары. Потомъ на лицѣ Маду появилась какая-то рѣшимость, черты его оживились, и казалось, что, снуя туда и сюда, то въ саду, то въ домѣ, исполняя свои разнообрззныя обязанности, онъ шелъ къ далекой, никому не вѣдомой цѣли; на эту же мысль наводила неподвижность его взгляда и какая-то стремительность всего существа его, какъ будто кто-то шелъ впереди и звалъ его.
   Однажды вечеромъ, когда негръ ложился спать, Жакъ услышалъ, что онъ что-то потихоньку лепечетъ на своемъ языкѣ, и спросилъ его:
   -- Ты поешь, Маду?
   -- Нѣтъ, мусье, не пою, я говорю по своему.
   И онъ открылся своему другу. Онъ рѣшился бѣжать. Онъ давно задумалъ это и только дожилался солнца; теперь, когда солнце воротилось и онъ вернется въ Дагомей, къ Керикѣ. Если Жакъ хочетъ бѣжать съ нимъ, они дойдутъ пѣшкомъ до Марселя, спрячутся на кораблѣ и потомъ вмѣстѣ поѣдутъ моремъ. Съ ними не могло случиться ничего дурнаго, потому что у Маду былъ гри-гри.
   Жакъ сдѣлалъ нѣкоторыя возраженія. Какъ ни несчастливъ онъ былъ, но родина Маду-Гезо не соблазняла его. Мѣдный бассейнъ, съ головами казненныхъ, не выходилъ у него изъ памяти. И, притомъ, онъ будетъ тамъ еще дальше отъ матери.
   -- Ну, хорошо, сказалъ негръ спокойно:-- оставайся въ гимназіи, я уйду одинъ.
   -- И когда ты уйдешь?
   -- Завтра, отвѣчалъ негръ рѣшительно и тотчасъ закрылъ глаза, для того чтобъ заснуть, какъ будто ему нужны были всѣ его силы.
   Слѣдующій день былъ "день методы", какъ говорилось въ гимназіи. Въ эти дни на лекцію г-жи Дэкостеръ собирались въ большой залѣ потому, что тамъ находился органъ-гармоніумъ, необходимый для выразительнаго чтенія. Войдя туда, Жакъ увидѣлъ Маду, молчаливо натиравшаго полъ огромнаго зала, и подумалъ, что онъ отложилъ свое путешествіе.
   Ужь часъ или два, какъ маленькія знойныя страны трудились надъ очертаніемъ словъ, не щадя своихъ челюстей, когда голова Моронваля показалась въ дверяхъ.-- Маду нѣтъ здѣсь?
   -- Нѣтъ, мой другъ. Я послала его на рынокъ, за провизіей.
   При этомъ словѣ: "провизія", на лицахъ дѣтей выразилась такая радость, что они бы сейчасъ изобразили его очертаніе, еслибы ихъ спросить. Ихъ такъ мало кормили! Жакъ, менѣе голодный, вспомнилъ вчерашній разговоръ, слышанный имъ передъ сномъ и оставшійся у него въ головѣ какъ сновидѣніе.
   Г. Моронваль удалился затѣмъ, чтобы черезъ нѣсколько минутъ появиться опять. "Ну, что-жь Маду?"
   -- Еще не пришолъ... Не понимаю, что это значитъ? сказала маленькая женщина, въ свой чередъ нѣсколько встревоженная.
   Десять, одиннадцать часовъ -- Маду все нѣтъ. Лекція давно кончилась. Насталъ часъ, когда обыкновенно изъ маленькой, узкой кухни, находившейся внизу, несся теплый запахъ, раздражавшій волчій аппетитъ учениковъ. Но въ это утро -- ни овощей, ни мяса, и Маду нѣтъ какъ нѣтъ.
   -- Не случилось ли съ нимъ чего? говорила г-жа Моронваль, больше снисходительная, нежели ея угрюмый супругъ, который, отъ времени до времени, съ хлыстомъ въ рукѣ, выходилъ къ воротамъ сторожить маленькаго негра.
   Наконецъ, и двѣнадцать пробило на всѣхъ часахъ, на всѣхъ сосѣднихъ башняхъ и колокольняхъ, возвѣщая часъ завтрака, раздѣляющій трудовой день на двѣ почти равныя части. Этотъ веселый звонъ отозвался въ пустыхъ желудкахъ обитателей гимназіи самымъ зловѣщимъ образомъ. И, между тѣмъ, какъ на ближайшихъ фабрикахъ водворилось молчаніе и даже въ бѣдныхъ домишкахъ переулка всюду виднѣлся огонь кухонныхъ печей, струился теплый душистый паръ и раздавался стукъ ножей и тарелокъ, ученики и учителя, исполненные отчаянія, напрасно ждали благодѣтельной манны. Это голодное заведеніе, безъ провіанта, походило на погибающій плотъ посреди океана жующихъ ртовъ. Маленькія знойныя страны блуждали съ вытянутыми лицами, съ широко раскрытыми глазами, съ спазмами въ желудкѣ, чувствуя, что въ нихъ пробуждается ихъ прежняя каннибальская свирѣпость; около двухъ часовъ, однакожь, г-жа Моронваль-Дэкостеръ, несмотря на свой врожденный аристократизмъ, сходила сама въ колбасную, чтобы купить тамъ чего-нибудь. Она не смѣла поручить этого никому изъ этихъ маленькихъ голодныхъ дикарей, способныхъ пожрать все дорогой.
   Когда она возвратилась съ огромными хлѣбами и пропитанной масломъ бумагой, ее встрѣтило восторженное ура! и тогда только, словно истощенное воображеніе присутствующихъ ожило въ минуту обѣда, всѣ стали сообщать другъ другу предположенія и опасенія, возбуждаемыя отсутствіемъ маленькаго короля. Моронваль не вѣрилъ ни въ какія случайности; у него были достаточныя основанія предполагать побѣгъ.
   -- Сколько съ нимъ было денегъ? спросилъ онъ.
   -- Пятнадцать франковъ, застѣнчиво отвѣчала жена его.
   -- Пятнадцать франковъ! Ну, такъ значитъ, бѣжалъ; это несомнѣнно.
   -- Не доѣдетъ же онъ, однако, замѣтилъ Гиршъ:-- на пятнадцать-то франковъ до своего Дагомея.
   Моронваль встряхвулъ головой и тотчасъ же отправился съ заявленіемъ къ коммисару квартала. Дѣло было неладное. Нужно было, во что бы то ни стало, возвратить мальчика, помѣшать ему добраться до Марселя. Мулатъ боялся объясненій съ "мусье-Бонфисомъ". Притомъ же, свѣтъ такъ золъ. Маленькій король могъ пожаловаться на дурное обращеніе и уронить въ общественномъ мнѣніи пансіонъ. И потому, въ своемъ заявленіи полиціи онъ, главнымъ образомъ, озаботился напереть на то обстоятельство, что Маду похитилъ "весьма крупную сумму". Вслѣдъ затѣмъ, онъ, съ видомъ безкорыстія, прибавилъ, что денежный вопросъ имѣетъ для него мало значенія, но что всего болѣе его тревожатъ опасности, которымъ можетъ подвергнуться этотъ несчастный ребенокъ, этотъ бѣдный маленькій король, свергнутый, изгнанный, безъ трона, безъ отечества.
   Глаза его были влажны. Полицейскіе утѣшали его: "Мы его найдемъ; не безпокойтесь, г. Моронваль". Но г. Моронваль, напротивъ, очень безпокоился, и находился въ такомъ возбужденіи, что, вмѣсто того, чтобы ждать у себя спокойно результата поисковъ, какъ совѣтовалъ ему коммисаръ, онъ немедленно выступилъ въ походъ со всѣми своими маленькими знойными странами и съ нашимъ пріятелемъ Жакомъ, чтобы содѣйствовать усиліямъ полиціи.
   Это были дальнія и разнообразныя экскурсіи ко всѣмъ парижскимъ заставамъ. Моронваль разспрашивалъ таможенныхъ досмотрщиковъ, описывая имъ примѣты Маду, между тѣмъ, какъ дѣти смотрѣли на дорогу: не покажется ли между удаляющимися пустыми тележками или между солдатами какого-нибудь полка на походѣ чернаго силуэта маленькаго короля? Потомъ отправлялись въ префектуру полиціи, въ часъ донесеній, или заглядывали раннимъ утромъ въ полицейскіе посты, откуда тогда выводятъ разнокалиберный людъ, попавшійся ночью. Странная эта была мысль: водить туда дѣтей, показывать имъ всѣ эти безобразія; разстроивать нервы ихъ, заставляя ихъ слушать эти умоляющіе голоса, эти проклятія, эти рыданія, этотъ рёвъ, эти дикія пѣсни... словомъ, всю эту адскую музыку, раздающуюся въ биткомъ набитыхъ полицейскихъ постахъ и доставившую имъ характерное прозвище "скрыпки" "Le violon". Директоръ гимназіи разумѣлъ, вѣроятно, это, когда обѣщалъ въ программѣ "посвящать учениковъ въ парижскую жизнь".
   Каждый вечеръ, входя въ дортуаръ, Жакъ испытывалъ чувство радости при видѣ порожней кровати своего друга: "Онъ бѣжитъ, бѣжитъ маленькій король!.." говорилъ онъ себѣ и на минуту забывалъ всѣ горести своего собственнаго существованія, это необъяснимое отсутствіе его матери, покинувшей его. Одно въ путешествіи Маду безпокоило Жака: погода, которая, въ день бѣгства негра, была такая ясная, вдругъ перемѣнилась; теперь лили страшные дожди, шелъ градъ, снѣгъ даже, и, лишь изрѣдка, не надолго, показывались солнечные лучи. Плотно закутавшись въ свое одѣяло, для того чтобы хоть сколько-нибудь укрыться отъ сквознаго вѣтра, гулявшаго въ дортуарѣ со свистомъ и воемъ, Какъ мысленно слѣдилъ за Маду, создавая въ своемъ воображеніи путь, по которому тотъ долженъ идти. Онъ видѣлъ его пріютившимся въ оврагѣ, у опушки лѣса, подъ дождемъ и бурей, въ его коротенькомъ красномъ казакинѣ, который не могъ защищать его отъ суровостей непогоды.
   Но дѣйствительность была еще мрачнѣе всѣхъ этихъ предположеній.
   -- Нашелся! Нашелся! вскричалъ однажды Моронваль, вбѣгая въ столовую въ ту минуту, какъ пансіонъ садился обѣдать.-- Я получилъ извѣщеніе изъ префектуры полиціи, скорѣе мою шляпу и палку... Я бѣгу за нимъ.
   Онъ чувствовалъ злобную радость, свирѣпое негодованіе.
   Сколько для того, чтобы польстить директору, столько же и для удовлетворенія потребности покричать, которой вообще отличались маленькія знойныя страны, онѣ приняли эту новость съ оглушительными "ура!"; Жакъ не присоединилъ своего голоса къ этому рёву и подумалъ: "Ахъ! бѣдный Маду".
   Маду, дѣйствительно, находился въ полиціи со вчерашняго дня. Тамъ-то, въ смрадной клоакѣ, посреди пьяницъ, бродягъ и преступниковъ, валявшихся на засаленныхъ тюфякахъ, брошенныхъ на полъ, нашелъ дагомейскаго наслѣднаго принца его превосходный наставникъ.
   -- Несчастный ребенокъ! Думалъ ли я найти тебя въ такомъ... въ такомъ....
   Достойный г. Моронваль не въ силахъ былъ договорить отъ избытка чувствъ, и полицейскій надзиратель, вошедшій съ нимъ вмѣстѣ, видя, какъ онъ бросился обнимать маленькаго негра, невольно подумалъ: "Вотъ это такъ!.. этотъ содержатель пансіона любитъ своихъ воспитанниковъ!"
   Напротивъ того, это безсердечное существо, Маду, казалось, испытывалъ полнѣйшее равнодушіе: при появленіи Моронваля, его черты не выразили ни радости, ни горя, ни удивленія, ни стыда; на нихъ не отразился даже тотъ священный ужасъ, который обыкновенно вселялъ мулатъ и который, въ настоящемъ случаѣ, повидимому, долженъ бы проявиться съ особенною силою.
   Его глаза смотрѣли, ничего не видя, и мрачно выдѣлялись на этомъ измѣнившемся лицѣ, поблѣднѣвшемъ и потерявшемъ свой глянецъ. Это состояніе полнаго упадка силъ производило еще болѣе тяжелое впечатлѣніе, благодаря жалкому, нищенскому виду всей его фигуры, представлявшейся кучею грязныхъ лохмотьевъ. Съ головы до ногъ, и даже въ его курчавыхъ волосахъ, грязь лежала цѣлыми, послѣдовательно накопившимися слоями, изъ которыхъ наиболѣе сухіе легко отставали, въ видѣ лепешекъ пыльнаго цвѣта.
   Онъ походилъ на амфибію, которая передъ тѣмъ то погружалась въ воду, то выходила поваляться на береговомъ пескѣ.
   На немъ уже не было ни башмаковъ, ни картуза; его куртка съ галунами, вѣроятно, соблазнила какого-нибудь бродягу. Оставались только выношенные панталоны и жилетъ, красный цвѣтъ котораго, полинявшій отъ солнца и грязи, проглядывалъ только мѣстами.
   Что же такое случилось съ нимъ?
   Только онъ одинъ могъ бы объяснить это, еслибы захотѣлъ говорить. Надзиратель зналъ только, что полицейскіе, дѣлая свой обходъ наканунѣ, нашли его въ американскихъ каменоломняхъ лежащимъ на печи, предназначенной для обжиганія гипса, почти умирающимъ отъ голода и задыхающимся отъ чрезвычайнаго жара этой печи. Зачѣмъ онъ оставался до сихъ поръ въ Парижѣ? Что помѣшало ему уѣхать?
   Моронваль не спросилъ его объ этомъ и не сказалъ ни слова во все время длиннаго переѣзда отъ депо до гимназіи, который они совершили вдвоемъ.
   Этотъ ребенокъ, брошенный въ уголъ кареты, какъ какой-нибудь узелъ, растерзанный, отупѣвшій, печальный, и этотъ величественный и торжествующій директоръ обмѣнялись только нѣсколькими взглядами.
   И какими взглядами!
   Острый стальной клинокъ, закаленный "и отточенный, скрестился съ несчастной желѣзной шпаженкой, погнувшейся, сломанной и уже заранѣе побѣжденной.
   Когда они проходили черезъ садъ и Жакъ увидалъ это черное лицо, такое жалкое, покрывшееся морщинами и казавшееся еще меньше среди этихъ лохмотьевъ, онъ съ трудомъ узналъ маленькаго короля.
   Маду сказалъ: "здравствуй, мусье", и это привѣтствіе прозвучало невыразимо грустно. Затѣмъ, его уже не было видно и о немъ не упоминалось во весь день. Классы и рекреаціи шли своимъ обыкновеннымъ порядкомъ. Только по временамъ, возобновляясь нѣсколько разъ, изъ комнаты мулата доносились глухіе удары и тяжелые стоны. Даже въ тѣ промежутки, когда эти зловѣщіе звуки прекращались, испуганному Жаку казалось, что онъ все еще ихъ слышитъ; г-жа Моронваль также казалась очень взволнованной, когда они доходили до ея слуха, и книга, которую она держала въ рукахъ, часто дрожала всѣми своими страницами.
   Во время обѣда, директоръ усѣлся за столъ съ чрезвычайно усталымъ, но торжествующимъ видомъ:
   -- Пьезьенный, сказалъ онъ, обращаясь къ женѣ и къ доктору Гиршу, пьезьенный... какъ онъ измучилъ меня!
   И дѣйствительно, онъ, казалось, изнемогалъ отъ утомленія.
   Вечеромъ, въ дортуарѣ, Жакъ нашелъ занятою кровать, стоявшую рядомъ съ его кроватью. Бѣдный Маду до такой степени измучилъ своего директора, что самъ не могъ уже улечься въ постель безъ посторонней помощи.
   Жаку очень бы хотѣлось поговорить съ нимъ и узнать подробности о его краткровременномъ, но трудномъ путешествіи; но тамъ были г-жа Моронваль и докторъ Гиршъ; они стояли, наклонившись къ ребенку, который, повидимому, дремалъ, часто испуская тяжелые вздохи, всегда являющіеся слѣдствіемъ сильнаго утомленія и слезъ.
   -- Такъ вы думаете, что онъ не боленъ, мсьё Гиршъ.
   -- Не болѣе, чѣмъ я самъ, мадамъ Моронваль.-- Видите ли, эта порода покрыта броней, какъ какой-нибудь мониторъ.
   Когда они ушли, Жакъ взялъ руку Маду, выдѣлявшуюся на одѣялѣ своею чернотою; она была суха и горяча, какъ кирпичъ, только что вынутый изъ печи.
   -- Добрый вечеръ, Маду.
   Маду полураскрылъ глаза и съ мрачнымъ отчаяніемъ посмотрѣлъ на своего друга:
   -- Кончено съ Маду, тихо проговорилъ онъ.-- Маду потерялъ гри-гри. Никогда ужь не увидитъ Дагомея. Кончено...
   Вотъ почему онъ не ушелъ изъ Парижа. Черезъ два часа, послѣ его побѣга изъ гимназіи, въ то время, какъ въ одномъ изъ предмѣстій онъ разыскивалъ открытыя ворота, чтобы выйти за городъ, пятнадцать франковъ, выданные ему на провизію и висѣвшая у него на шеѣ медаль, перешли, онъ самъ не зналъ какимъ образомъ, въ карманъ одного изъ тѣхъ бродягъ, для которыхъ хороша всякая добыча -- одной изъ тѣхъ хищныхъ птицъ, которыя бросаются на всякія блестящія вещи. Тогда, не думая уже о Марсели, о корабляхъ, о своемъ путешествіи, хорошо зная, что безъ своего гри-грц онъ никогда не достигнетъ Дагомея, Маду повернулъ назадъ и впродолженіе восьми-дней и восьми ночей бродилъ по самымъ глухимъ закоулкамъ Парижа, разыскивая свой талисманъ. Опасаясь, что его поймаютъ и отвезутъ къ Моронвалю, онъ велъ то пресмыкающееся, ночное существованіе, подъ постояннымъ страхомъ, какое ведетъ мрачная часть Парижа, ворующая и убивающая. Онъ проводилъ ночи на постройкахъ, на пустыряхъ, въ проточныхъ трубахъ подъ мостами; благодаря своей миніатюрности и чернотѣ, онъ могъ проскользнуть повсюду и вездѣ находилъ мѣста занятыми. Онъ питался хлѣбомъ воровъ, такъ какъ и воры иногда способны чувствовать состраданіе; присутствовалъ при ночныхъ дѣлежахъ, при ночной трапезѣ убійцъ въ подвалахъ и спалъ своимъ дѣтскимъ сномъ рядомъ съ какимъ-нибудь отверженцемъ. Но что ему было до этого? Онъ искалъ свой гри-ьри, не обращая никакого вниманія на всѣ эти ужасы.
   Среди этихъ подонковъ парижскаго общества, маленькій король чувствовалъ себя такъ же спокойно, какъ въ тѣхъ лѣсахъ, куда онъ отправлялся съ Керикой на большія охоты, когда, пробужденный ночью ревомъ слоновъ и гипопотамовъ, видѣлъ, при слабомъ свѣтѣ, какъ подъ исполинскими деревьями двягались чудовищныя фигуры этихъ животныхъ, бродившихъ вокругъ бивуака, и различалъ шорохъ пресмыкающихся, пробѣгавшихъ по листьямъ возлѣ него. Но Парижъ, со своими чудовищами, представляетъ другого рода ужасы, чѣмъ всѣ лѣса Африки: маленькій негръ чувствовалъ бы сильный страхъ, еслибы онъ могъ видѣть, могъ понимать. Къ счастію, всѣ его мысли были вполнѣ поглощены потерею гри-гри, и здѣсь, какъ и на этихъ отдаленныхъ охотахъ, его охраняло покровительство Керики.
   -- Кончено съ Маду!
   Маленькій король не сказалъ ничего больше въ этотъ вечеръ -- до такой степени онъ былъ утомленъ; и его сосѣдъ по дортуару долженъ былъ уснуть, не получивъ никакихъ дальнѣйшихъ свѣдѣній.
   Ночью, Жакъ былъ внезапно разбуженъ: Маду смѣялся, пѣлъ и безъ умолку разговаривалъ самъ съ собою на языкѣ своей родины. Начинался бредъ.
   Утромъ, докторъ Гиршъ, котораго привели съ возможной поспѣшностью, объявилъ, что Маду очень боленъ.
   -- Превосходное воспаленьице мозговой оболочки, сказалъ онъ, радостно потирая руки. Очки его сверкали. Онъ былъ въ полномъ восторгъ.
   Ужасный человѣкъ былъ этотъ докторъ Гиршъ; голова его была набита всевозможными утопіями и теоріями, почерпнутыми изъ разныхъ ученыхъ книгъ; но, по своей лѣни и неумѣнью сосредоточиться, онъ было неспособенъ ни къ какой систематической работѣ, и, удержавъ въ памяти нѣсколько медицинскихъ названій, онъ старался пополнить недостатокъ свѣдѣній грудою разныхъ этюдовъ объ индійской, китайской и халдейской медицинѣ. Онъ даже занимался магіею, и, когда жизнь человѣка предоставлялась случайно на его попеченія, вамъ невольно приходили на память всѣ тайны чародѣйства и страшныя, загадочныя снадобья, приготовляемыя колдуньями.
   По мнѣнію г-жи Моронваль, на помощь ему слѣдовало пригласить настоящаго доктора, но директоръ, менѣе сострадательный и не желавшій дѣлать лишнихъ расходовъ, нашелъ, что и одного Гирша совершенно достаточно для того, чтобы лечить эту мартышку, которую и отдалъ въ его полное распоряженіе.
   Желая вполнѣ, безраздѣльно владѣть своимъ паціентомъ, онъ, подъ тѣмъ предлогомъ, что, вслѣдствіе какого-то усложненія, болѣзнь можетъ сдѣлаться заразительной, велѣлъ перенести кровать Маду на другой конецъ сада, въ небольшое помѣщеніе, въ родѣ темницы, съ каминомъ, все покрытое стеклами, какъ и всѣ постройки прежняго фотографическаго заведенія.
   Впродолженіе восьми дней онъ могъ испробовать на своей маленькой жертвѣ всѣ лекарства самыхъ варварскихъ народовъ и мучить ее сколько пожелается; она могла оказать только такое же сопротивленіе, какъ больная собака. Когда докторъ входилъ къ своему больному, нагруженный маленькими, плохо закупоренными стклянками и пачками разныхъ пахучихъ порошковъ, всѣмъ невольно приходило на умъ: "Что онъ хочетъ дѣлать съ нимъ?"
   И "маленькія знойныя страны", въ глазахъ которыхъ докторъ всегда являлся чѣмъ-то въ родѣ мага и колдуна, при видѣ его кивали другъ другу головами и перемигивались между собою.
   Но, изъ страха эпидеміи, имъ было запрещено приближаться туда, и этотъ уголокъ въ глубинѣ сада принялъ характеръ мѣста, окутаннаго тѣнью, тайною, ужасомъ, гдѣ, повидимому, готовилось совершиться событіе, гораздо болѣе таинственное и ужасное, чѣмъ всѣ снадобья доктора.
   Жаку очень хотѣлось видѣть своего друга Маду, переступить этотъ запрещенный порогъ, сдѣлавшійся недоступнымъ, вслѣдствіе постояннаго надзора. Наконецъ, ему удалось улучить минуту, когда докторъ вышелъ за какимъ-то забытымъ имъ лекарствомъ, и войти вмѣстѣ съ долговязымъ Саидомъ въ эту импровизованную больницу.
   Это было одно изъ тѣхъ полузаброшенныхъ мѣстъ, куда прячутъ садовые инструменты, цвѣточные корни и луковицы, боящіяся холоду растенія. Желѣзная кровать, на которой лежалъ Маду, стояла на твердо убитой землѣ. По угламъ виднѣлись цвѣточные горшки изъ желтой глины, вложенные одинъ въ другой, рѣшетки для плюща, разбитыя стекла. Въ каминѣ горѣлъ огонь, наполняя темницу удушливымъ, разслабляющимъ жаромъ.
   Маду не спалъ. Его жалкое, маленькое личико, становившееся все болѣзненнѣе и тусклѣе, носило прежнее выраженіе полнѣйшаго равнодушія. Было что-то животное въ этомъ самоотреченіи, въ этомъ безучастіи ко всему окружающему, въ той манерѣ, съ которою онъ повертывался къ стѣнѣ, какъ будто между выбѣленными известкою камнями открывались для него невидимые пути, а каждая щель стараго строенія представляла свѣтлый выходъ въ ту страну, которая была извѣстна одному ему.
   Жакъ подошелъ къ постели.
   -- Это -- я, Маду... мусье Жакъ.
   Маду безсознательно посмотрѣлъ на него и не отвѣтилъ ни слова: онъ уже не зналъ по французски. Этому не могли уже помочь никакія методы въ мірѣ. Мало по малу, природа сказывалась въ этомъ маленькомъ дикарѣ, и, находясь въ горячечномъ бреду, когда теряется способность управлять собою, когда инстинктъ изглаживаетъ изъ памяти все заученное, Маду говорилъ только по дагомейски. Жакъ сказалъ ему еще нѣсколько словъ, стараясь говорить какъ можно тише, между тѣмъ какъ болѣе взрослый Саидъ отошелъ къ дверямъ, въ припадкѣ мучительнаго страха и охваченный тѣмъ холодомъ, который всегда навѣваютъ на окружающихъ большія крылья смерти, когда она, подобно птицѣ, описывающей плавные круги, медленно спускается на потускнѣвшее чело умирающихъ. Вдругъ Маду испустилъ продолжительный вздохъ. Мальчики посмотрѣли другъ на друга.
   -- Кажется, онъ спитъ... сказалъ Саидъ, сильно поблѣднѣвъ.
   Жакъ, тоже очень взволнованный, отвѣтилъ шепотомъ:
   -- Да, ты правъ, онъ спитъ... пойдемъ отсюда.
   И оба поспѣшно вышли, оставивъ своего товарища во власти какой-то мрачной, окутавшей его тѣни, производившей еще болѣе сильное впечатлѣніе въ этомъ странномъ мѣстѣ, куда проникалъ неопредѣленный зеленоватый свѣтъ, свѣтъ глухой части сада во время сумерекъ.
   Но вотъ уже и ночь. Въ безмолвной, мрачной каморкѣ, дверь которой дѣти затворили, выходя оттуда, пламя камина сверкаетъ, отражается, забѣгаетъ во всѣ уголки, какъ будто оно ищетъ кого-то и не можетъ найти. Оно освѣщаетъ на мгновенье нагроможденныя рамы, заглядываетъ въ цвѣточные горшки, взбирается по старымъ рѣшеткамъ, прислоненнымъ къ стѣнѣ, волнуется, мелькаетъ повсюду, но его поиски все остаются безплодными. Оно пробирается по желѣзной кровати, по этому маленькому красному казакину, рукава котораго вытянуты въ положеніи мирнаго покоя. Но, какъ видно, и здѣсь ничего не оказывается, потому что пламя продолжаетъ бѣгать по потолку, по двери, бродить, вздрагивать, пока, наконецъ, уставшее, истощенное, упавшее духомъ, сознавая, что огонь уже безполезенъ, что ему уже некого согрѣвать, покрывается пепломъ и потухаетъ, какъ и маленькій, зябкій король, который такъ любилъ его.
   Бѣдный Маду! Иронія судьбы преслѣдовала его даже и послѣ смерти. Содержатель пансіона долго колебался -- слѣдуетъ ли его хоронить какъ слугу, или какъ его королевское высочество. Съ одной стороны, ему представлялись экономическія соображенія; съ другой -- выгодность рекламы и удовлетворенное тщеславіе. Послѣ долгой нерѣшительности, Моронваль сказалъ себѣ, что нужно сдѣлать рѣшительный шагъ, что, если маленькій король не принесъ при жизни тѣхъ выгодъ, которыхъ отъ него ожидали, то слѣдуетъ, по крайней мѣрѣ, воспользоваться его смертью.
   Такимъ образомъ, было рѣшено устроить роскошные похороны.
   Всѣ газеты помѣстили біографію маленькаго дагомейскаго короля. Увы! Эта біографія была очень коротка и, по своимъ размѣрамъ, соотвѣтствовала продолжительности его земнаго существованія; но зато она сопровождалась длиннымъ панегирикомъ гимназіи Моронваля и ея директору. Высокое достоинство методы Дэкостеръ, искусство медика, состоявшаго при особѣ его высочества, превосходныя гигіеническія условія этого заведенія -- ничто не было забыто; но что было всего трогательнѣе въ этихъ похвальныхъ отзывахъ -- это ихъ единодушіе и солидарность ихъ выраженій.
   Наконецъ, въ одно майское утро, Парижъ, который, несмотря на свои безчисленныя занятія и лихорадочную дѣятельность, зорко присматривается ко всему происходящему въ немъ,-- Парижъ увидѣлъ, какъ по его бульварамъ двигалась странная, но торжественная погребальная процессія. Четверо маленькихъ черныхъ воспитанниковъ несли кисти богатаго балдахина. Позади, желтокожій воспитанникъ, съ фескою на головѣ -- нашъ пріятель Саидъ -- несъ на бархатной подушкѣ какіе-то странные ордена, какъ-бы представлявшіе собою знаки королевскаго достоинства. За нимъ шелъ мулатъ, окруженный "знойными странами", между которыми былъ и Жакъ. Шествіе замыкали всѣ профессора и друзья дома, двигавшіеся безпорядочною, унылою толпою. Сколько согнувшихся спинъ, сколько лицъ, на которыя жизнь наложила неизгладимыя морщины, сколько потухшихъ взглядовъ, голыхъ череповъ, еще окруженныхъ ореоломъ мечтаній, сколько изношенныхъ пальто, стоптанныхъ башмаковъ, обманутыхъ надеждъ, неосуществимыхъ плановъ. Все это уныло подвигалось впередъ, щурясь отъ солнечнаго свѣта, и этотъ печальный кортежъ приходился какъ разъ кстати для маленькаго короля, лишеннаго своего королевства. Не были ли также и всѣ эти несчастные мечтатели претендентами на какое-то воображаемое королевство, котораго имъ никогда не придется увидѣть?
   Какъ бы для того, чтобы придать еще болѣе печальный характеръ этой грустной церемоніи, все время шелъ мелкій, частый, холодный дождикъ; какъ будто проклятіе холода преслѣдовало маленькаго короля даже до той самой земли, гдѣ ему предстояло покоиться. Увы! Это дѣйствительно было такъ: потому что та рѣчь, которую произнесъ Моронваль -- этотъ потокъ общихъ мѣстъ, эти ледяныя, напыщенныя фразы -- не могла отогрѣть тебя, мой бѣдный Маду. Мулатъ распространился о добродѣтеляхъ и замѣчательномъ умѣ покойнаго, о томъ, что онъ былъ бы образцовымъ монархомъ, и закончилъ свое надгробное слово избитой похвалой, часто употребляющейся въ подобныхъ случаяхъ: "Это былъ человѣкъ!" сказалъ онъ съ паѳосомъ.
   Это былъ человѣкъ.
   Для тѣхъ, которые помнили это маленькое личико, напоминавшее обезьяну, жалкое и симпатичное, это младенческое состояніе ума и способа выраженія, продолженное отупляющимъ рабствомъ, слова Моронваля должны были показаться настолько же печальными, какъ и комичными.
   Но среди всѣхъ этихъ фальшивыхъ слезъ, пролитыхъ въ память Маду, было одно существо, испытывавшее искреннюю, неподдѣльную горесть. Это былъ Жакъ. Смерть его товарища произвела на него глубокое впечатлѣніе, и эта маленькая черная рожица съ такимъ убитымъ, отчаяннымъ выраженіемъ, неотступно преслѣдовала его уже два дня сряду. Къ этому, въ данную минуту присоединялось еще впечатлѣніе, произведенное печальною церемоніею, а также и сознаніе своего собственнаго несчастья. Теперь, когда около него уже не было маленькаго негра, онъ чувствовалъ, что только ему одному предназначено быть постоянною жертвою всѣхъ вспышекъ директора, такъ какъ у другихъ "маленькихъ знойныхъ странъ" все же были кое-какія лица, которыя навѣщали ихъ и стали бы протестовать противъ слишкомъ жестокаго обращенія. Жакъ былъ оставленъ всѣми -- онъ это ясно видѣлъ. Его мать уже перестала писать ему; никто въ гимназіи не зналъ, гдѣ она находится. О, еслибы онъ зналъ это! какъ бы онъ бросился туда, чтобы укрыться подлѣ нея и разсказать ей всѣ свои несчастія!
   Подъ вліяніемъ такихъ мыслей находился маленькій Жакъ, возвращаясь съ кладбища по длинной, покрытой грязью дорогѣ.
   Лабассендръ и докторъ Гиршъ шли впереди его, разговаривая между собою вполголоса, и онъ разслышалъ слѣдующія слова:
   -- Я навѣрно знаю, что она въ Парижѣ, говорилъ Лабассендръ.
   Жакъ невольно насторожилъ уши.
   -- Я видѣлъ ее третьяго дня на бульварѣ.
   -- И его?
   -- Разумѣется. Ты понимаешь, что они должны были вернуться вмѣстѣ.
   Она, онъ; это были, конечно, весьма смутныя указанія, однако, Жакъ почувствовалъ такое же волненіе, какъ и во время тѣхъ разговоровъ за столомъ, которые были для него такъ мучительны. И дѣйствительно, два имени, ясно произнесенныя вслѣдъ за тѣмъ, убѣдили его, что онъ не ошибался.
   И такъ, его мать была въ Парижѣ, въ одномъ городѣ съ нимъ, и она не хотѣла придти обнять его.
   -- Что еслибы я пошелъ самъ? вдругъ подумалъ онъ.
   Впродолженіе всего длиннаго перехода, отъ кладбища Перъ-Лашезъ до улицы Монтэнь, его преслѣдовала одна мысль: убѣжать, воспользоваться тою разрозненностью, въ какой возвращалось населеніе пансіона, раздѣлившееся на группы, вслѣдствіе усталости или завязавшихся разговоровъ. Теперь, когда эффектъ былъ произведенъ и представленіе окончилось, никто ужь не заботился о порядкѣ и благообразіи.
   Моронваль, окруженный профессорами и группою своихъ друзей, открывалъ шествіе, иногда оборачиваясь съ повелительнымъ жестомъ и съ восклицаніемъ: "впередъ!" къ длинному Саиду, который предводительствовалъ вторымъ отрядомъ. Египтянинъ, съ свою очередь, повторялъ жестъ и восклицаніе директора, обращаясь къ тѣмъ маленькимъ ножкамъ, которыя съ трудомъ передвигались въ отдаленіи: "впередъ, впередъ!" Тогда отставшіе принимались бѣжать и, призвавъ на помощь всѣ свои силы, догоняли главную группу. Одинъ Жакъ отставалъ все болѣе и болѣе, представляясь сильно утомленнымъ.
   -- Впередъ! говорилъ Моронваль.
   -- Впередъ, впередъ! повторялъ египтянинъ.
   Подходя къ Елисейскимъ Полямъ, Саидъ въ послѣдній разъ обернулся, размахивая своими длинными руками; но они тотчасъ же опустились подъ вліяніемъ сильнаго изумленія и испуга.
   На этотъ разъ исчезъ маленькій Жакъ.
   

VII.
Ночное путешествіе по полямъ.

   Онъ не тотчасъ пустился бѣжать. Ему не хотѣлось походить на человѣка, спасающагося бѣгствомъ.
   Напротивъ того, онъ шелъ спокойною походкой равнодушно прогуливающагося фланёра, хотя глаза его были постоянно на сторожѣ, а ноги такъ и просились показать свою прыть. Но, по мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ бульвару Гауссмана, его подталкивало впередъ безумное желаніе бѣжать, и маленькіе шаги удлинились противъ его воли, тогда какъ нетерпѣніе прибыть на мѣсто усиливалось подъ вліяніемъ чувства мучительнаго безпокойства.
   Что найдетъ онъ на бульварѣ? Быть можетъ, запертой домъ. И, если Гиршъ и Лабассендръ ошиблись, если его мать еще не возвращалась, что тогда будетъ съ нимъ? Мысль вернуться въ гимназію даже не приходила ему въ голову. Еслибы онъ и подумалъ объ этомъ, то воспоминаніе о глухихъ ударахъ и о жалобныхъ стонахъ, которые онъ однажды послѣ полудня долго слышалъ въ той комнатѣ, гдѣ были заперты мулатъ и Маду, наполнило бы его ужасомъ и заставило бы отказаться отъ этого плана.
   "Она тамъ!" сказалъ себѣ ребенокъ въ порывѣ радости, увидавъ, что всѣ окна отеля отворены, а ворота раскрыты настежъ какъ въ то время, когда его мать собиралась выѣзжать. Онъ бросился впередъ, чтобы поспѣть прежде, чѣмъ выѣдетъ карета. Но уже въ сѣняхъ видъ этого дома показался ему необыкновеннымъ.
   Онъ былъ наполненъ народомъ и очень оживленъ.
   Къ крыльцу сносили разную мебель; кресла и канапе, обитыя матеріею нѣжныхъ цвѣтовъ и предназначенныя для будуарнаго полумрака, казались не на своемъ мѣстѣ при уличномъ свѣтѣ. Зеркало, окруженное амурами, опиралось на холодныя плиты подъѣзда; тутъ же были навалены жардиньерки съ увядшими растеніями, снятыя занавѣсы, небольшая люстра изъ горнаго хрусталя. Лѣстница была наполнена пышно разодѣтыми женщинами, маленькія ножки которыхъ часто встрѣчались на мягкомъ коврѣ съ толстыми башмаками коммисіонеровъ, сносившихъ внизъ различную мебель.
   Пораженный Жакъ поднялся наверхъ вмѣстѣ съ толпою и съ трудомъ могъ узнать квартиру среди царствовавшаго тамъ безпорядка. Онъ думалъ, что грезитъ, видя въ своемъ домѣ эту толпу людей, изъ которыхъ онъ не зналъ никого, и расхаживая тамъ незамѣченнымъ, какъ какой-нибудь посторонній.
   Но гдѣ же его мать?
   Онъ попытался войти въ залу, во тамъ тѣснилась толпа, смотрѣвшая на что-то, находившееся въ глубинѣ комнаты. Жакъ былъ слишкомъ малъ, чтобы разсмотрѣть что-нибудь; онъ слышалъ только, такъ выкрикивали какія-то цифры и затѣмъ раздавались рѣзкіе удары молотка.
   "Дѣтская кроватка съ балдахиномъ, позолоченная, съ тюфякомъ, набитымъ шерстью".
   Жакъ видѣлъ, такъ грязныя руки пронесли мимо его маленькую кроватку, которая была подарена ему его "нашимъ другомъ" и на которой ему снились самые милые сны. Онъ хотѣлъ крикнуть: "Да, вѣдь, это -- моя кроватка! Я не хочу, чтобы ее уносили!"..Но его удержало чувство стыда, и онъ бродилъ, смущенный, растерянный, разыскивая по комнатамъ свою мать, среди безпорядочной обстановки этой раскрытой настежъ квартиры куда доносился шумъ и ослѣпительный свѣтъ бульвара, какъ вдругъ почувствовалъ, что кто-то тронулъ его за руку.
   -- Какъ, мсьё Жакъ! Развѣ вы уже оставили пансіонъ?
   Это была Констанъ, горничная его матери -- Констанъ, принарядившаяся по праздничному, въ чепцѣ съ розовыми лентами, очень красная и имѣвшая дѣловой и весьма важный видъ.
   -- Гдѣ мама? тихо проговорило дитя такимъ безпокойнымъ, взволнованнымъ голосомъ, что толстая домоправительница почувствовала себя растроганной.
   -- Вашей матери здѣсь нѣтъ, бѣдное дитя.
   -- Гдѣ-жь она? Что такое случилось? Зачѣмъ здѣсь всѣ эти люди?
   -- Они собрались по случаю аукціона. Но не оставайтесь здѣсь, мсьё Жакъ. Сойдемте въ кухню -- тамъ намъ будетъ удобнѣе разговаривать.
   Внизу было большое общество: Августинъ, кухарка и другія лица.изъ сосѣдней прислуги. Шампанское было въ сильномъ ходу на томъ засаленномъ столѣ, гдѣ когда-то рѣшилась судьба Жака. Появленіе ребенка произвело сильное впечатлѣніе: онъ былъ окруженъ и обласканъ прежнею прислугою этого дома, которая, въ сущности, сожалѣла о снисходительной хозяйкѣ, необращавшей никакого вниманія на счеты. Опасаясь, что его отвезутъ въ гимназію, Жакъ умолчалъ о своемъ побѣгѣ и разсказалъ о какомъ-то воображаемомъ отпускѣ, которымъ онъ воспользовался, чтобы навѣстить свою мать.
   -- Ея здѣсь нѣтъ, мсьё Жакъ, сказала Констанъ, напуская на себя скромный видъ:-- и я не знаю, должна ли я...
   Но вдругъ, поддавшись благородному порыву, она воскликнула:
   -- Ну, все равно! Не могу же я скрыть отъ этого ребенка, гдѣ находится его мать?
   Затѣмъ она сообщила маленькому Жаку, что ея госпожа живетъ въ окрестностяхъ Парижа, въ деревнѣ Этіоль. Ребенокъ попросилъ повторить нѣсколько разъ это названіе: Этіоль, Этіоль... пока оно не удержалось въ его памяти.
   -- Что, это -- далеко отсюда? спросилъ онъ небрежно.
   -- Восемь добрыхъ льё, отвѣчалъ Августинъ.
   Но пикардійка, жившая когда-то въ услуженіи недалеко отъ Корбейля, сдѣлала поправку въ нѣсколько километровъ. Послѣдовалъ длинный споръ о томъ, какой дороги слѣдуетъ придерживаться на пути въ Этіоль, и Жакъ слушалъ его съ самымъ напряженнымъ вниманіемъ, такъ какъ онъ уже рѣшился совершить пѣшкомъ это длинное путешествіе. Нужно было пройти черезъ Вереи, Шарантонъ, Вильнёвъ Сен-Жоржъ, оттуда, повернувъ вправо, оставить дорогу въ Ліонъ и идти по дорогѣ въ Корбейль, по берегу Сены и по сенарскому лѣсу вплоть до Этіоля.
   -- Именно, именно такъ, говорила Констанъ.-- Госпожа живетъ у самой рощи... Небольшой, хорошенькій домикъ, надъ воротами котораго написано что-то по-латыни.
   Жакъ весь обратился въ слухъ и старался удержать въ своей памяти эти названія, въ особенности названіе начальнаго пункта отъ Парижа -- Берси и того мѣста, куда онъ шелъ -- Этіоль. Эти мѣста являлись въ его умѣ двумя свѣтлыми точками, между которыми пролегалъ длинный путь, исполненный мрака и неизвѣстности.
   Разстояніе не пугало его. "Я буду идти всю ночь, говорилъ онъ самъ себѣ.-- Какъ ни малы мои ноги, но въ это время я все же могу пройти восемь льё". Затѣмъ онъ сказалъ громко: "Пора идти... мнѣ нужно вернуться въ гимназію"... Ему сильно хотѣлось предложить еще одинъ вопросъ, который готовъ былъ сорваться съ его языка: въ Этіолѣ ли д'Аржантонъ? Встрѣтитъ ли онъ снова между собой и своей матерью этого человѣка съ его вліяніемъ, зловѣщій характеръ котораго онъ предугадывалъ? Но онъ не осмѣлился спросить объ этомъ Констанъ. Не сознавая истиннаго положенія вещей, онъ чувствовалъ, что здѣсь скрывается слабая сторона въ жизни его матери, и не сказалъ ни слова.
   -- Ну, прощайте, мсьё Жакъ.
   Служанки заключили его въ свои объятія, кучеръ крѣпко пожалъ его руку; затѣмъ онъ очутился въ сѣняхъ среди суматохи, послѣдовавшей за окончаніемъ аукціона. Не задумываясь надъ этимъ необъяснимымъ фактомъ, между тѣмъ, какъ то гнѣздо, гдѣ онъ думалъ найти себѣ пріютъ, разносилось во всѣ концы города, одинокій, выброшенный на улицу ребенокъ предпринималъ длинное путешествіе, которое должно было привести его къ его единственному убѣжищу.
   Берси!
   Жакъ вспомнилъ, что онъ былъ тамъ незадолго передъ тѣмъ, вмѣстѣ съ Моронвалемъ, когда они разыскивали Маду. Дорога туда не была затруднительна: стоило только дойти до Сены и идти по берегу вверхъ по теченію. Это было далеко, и даже очень далеко! но страхъ снова попасть въ руки мулата ускорялъ его шаги. Ему ежеминутно приходили въ голову новыя сомнѣнія: то видѣлись ему большія поля шляпы Моронваля, тѣнь отъ которыхъ какъ будто отражалась на стѣнѣ, то онъ слышалъ за собою настигающую его погоню. Инквизиторскіе взгляды полицейскихъ повергали его въ ужасъ, и въ тысячѣ криковъ, оглашавшихъ Парижъ, въ шумѣ проѣзжавшихъ каретъ, въ разговорахъ прохожихъ, въ этомъ дыханьи большого, оживленнаго города ему постоянно слышались тысячу разъ повторяемыя словй: "держите, держите его"... Чтобы избавиться отъ этихъ тягостныхъ представленій, онъ спустился къ набережной и во весь духъ бросился бѣжать по узкой, опрятной мостовой, идущей по берегу рѣки.
   Приближался вечеръ. Желтыя, высоко-поднявшіяся отъ дождей волны мѣрно ударялись объ арки мостовъ. Женщины выходили изъ прачешныхъ со связками мокраго бѣлья; рыболовы съ удочками и корзинками въ рукахъ поднимались отъ рѣки, сталкивалось съ лошадьми, которыхъ вели съ водопоя; землекопы дожилались у дверей тѣхъ маленькихъ конторъ, гдѣ имъ платятъ жалованье, и все рѣчное населеніе, судорабочіе, выгрузчики со. своими согнутыми спинами и шерстяными капишонами, толпилось на берегу, перемѣшанное съ другой подозрительной и страшной расой рѣчныхъ бродягъ, способныхъ вытащить васъ изъ воды за пятнадцать франковъ и столкнуть туда за пять. Иногда кто-нибудь изъ толпы оборачивался, чтобы посмотрѣть на этого школьника, который такъ торопился куда-то и казался такимъ крошечнымъ среди грандіозной картины, представляемой берегами Сены.
   Затѣмъ вдругъ начинала чувствоваться близость моря: повсюду были навалены разнаго рода товары и виднѣлись пароходы съ короткими, недымившимися трубами. Въ воздухѣ пріятно пахло дегтемъ, каменнымъ углемъ и путешествіемъ. Затѣмъ мѣстность съуживалась, и группа огромныхъ деревьевъ купала въ водѣ свои старые корни, такъ что можно было подумать, что находишься за двадцать льё отъ Парижа или живешь тремя столѣтіями раньше.
   Съ этого мѣста городъ принималъ особенный характеръ. Дома казались больше на всю глубину своего отраженія; на мостахъ и на набережной виднѣлся цѣлый рядъ людей, лѣниво облокотившихся на парапетъ. Можно было подумать, что сюда со всѣхъ концовъ Парижа сошлись праздные, скучающіе и несчастные люди для того, чтобы безмолвно созерцать эту воду, измѣнчивую, какъ сонъ, и однообразную, какъ самая грустная жизнь. Жакъ иногда останавливался, чтобы перевести дыханіе, но ему казалось, что всѣ эти люди слѣдятъ за нимъ, и онъ снова принимался бѣжать.
   Наступила ночь.
   Наконецъ, онъ очутился на широкой набережной, находившейся въ одной плоскости съ улицей, которая отдѣлялась отъ нея только нѣсколькими тротуарными тумбами. Здѣсь, при свѣтѣ газа, видны были нагруженныя телеги, въѣзжавшія въ большія ворота, подъ которыми слышался шумъ перекатываемыхъ бочекъ. Отъ этихъ огромныхъ воротъ, отъ складовъ, отъ погребовъ, отътысячи бочекъ, разставленныхъ въ рядъ по набережной, распространялся запахъ винныхъ осадковъ, смѣшанный съ непріятнымъ, затхлымъ запахомъ сырого дерева.
   Это было Берси. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, наступила ночь. Жакъ не тотчасъ замѣтилъ это.
   Шумъ и свѣтъ набережной заставлялъ его обманываться насчетъ этого, уже поздняго часа; притомъ его маленькое воображеніе, возбужденное усиленной ходьбой, было подавлено страхомъ, что его не пропустятъ въ городскія ворота. Онъ думалъ, что всѣ уже извѣщены о его побѣгѣ, и эта мысль вполнѣ поглощала его.
   Но когда онъ прошелъ заставу безъ всякаго затрудненія, когда, согласно совѣту Августина, повернувъ влѣво отъ рѣки, онъ очутился въ длинной улицѣ, на которой мигали все болѣе и болѣе рѣдко разставленные фонари, сердце его сжалось подъ вліяніемъ ночнаго холода и мрака, и онъ почувствовалъ лихорадочную дрожь. Пока онъ сознавалъ себя въ городѣ, среди толпы, онъ испытывалъ сильный страхъ, что его узнаютъ, отвезутъ обратно; теперь же, онъ опять чувствовалъ страхъ, но этотъ страхъ имѣлъ уже другой характеръ: это была безсознательная боязнь, возраставшая вслѣдствіе полной тишины и одиночества.
   Однако, онъ не былъ еще за городомъ. По обѣимъ сторонамъ улицы шли дома, которые впрочемъ становились все рѣже и рѣже, по мѣрѣ того, какъ ребенокъ подвигался впередъ. Кое-гдѣ виднѣлись еще фабрики съ низкими крышами, протягивавшія къ свинцовому небу свои высокія трубы. Хотя было не болѣе восьми часовъ, но эта длинная, терявшаяся во мракѣ улица была совершенно безмолвна и имѣла почти пустынный видъ. Прохожіе попадались рѣдко, и только иногда тишина нарушалась лаемъ собакъ на дворахъ опустѣвшихъ фабрикъ.
   Жакъ былъ очень взволнованъ. Съ каждымъ шагомъ онъ удалялся отъ Парижа, отъ его шума, отъ его огней и все далѣе и далѣе углублялся въ область мрака и безмолвія. Въ эту минуту онъ проходилъ мимо послѣдней лачужки; это была винная лавочка, еще освѣщенная и бросавшая на дорогу свѣтлую полосу, которая показалась ребенку границею обитаемаго міра.
   Затѣмъ наступила неизвѣстность и тьма.
   Жакъ колебался переступить эту черту.
   -- Что, если бы я вошелъ сюда и распросилъ о дорогѣ, сказалъ онъ самъ себѣ, заглядывая въ лавочку. Къ сожалѣнію, у него не было ни одного су въ карманѣ. Хозяинъ храпѣлъ за своею конторкою. За хромоногимъ столомъ сидѣло двое мужчинъ и одна женщина; они пили вино и вполголоса разговаривали между собою. Когда ребенокъ пріотворилъ дверь, они подняли головы и посмотрѣли въ его сторону. Это были испитыя, зловѣщія лица; въ особенности женщина въ красной кофтѣ, съ сѣткой на головѣ, имѣла ужасный видъ.
   -- Этому чего еще нужно? сказалъ кто-то надорваннымъ голосомъ.
   Одинъ изъ мужчинъ поднялся съ своего мѣста; но Жакъ въ ужасѣ бросился назадъ и въ одинъ прыжокъ перескочилъ свѣтлую полосу, слыша за собою цѣлый градъ ругательствъ и рѣзкій стукъ захлопываемой двери. Бросившись безъ оглядки въ эту область мрака, которая сдѣлалась для него убѣжищемъ, онъ побѣжалъ изо всѣхъ силъ, и, когда, долго спустя послѣ того, наконецъ, остановился, онъ былъ уже совершенно внѣ города.
   По обѣ стороны простирались поля, казалось, оканчивающіяся у самаго горизонта.
   Однообразіе картины нарушалось только невысокими новенькими домиками огородниковъ, бѣлѣвшимися среди непроницаемаго мрака. Вдали еще виднѣлся Парижъ, озаряя часть неба красноватымъ отблескомъ.
   Ребенокъ стоялъ тамъ неподвижный, растерянный. Онъ впервые въ жизни былъ такъ поздно за городомъ и совершенно одинъ. Къ тому же, онъ ничего не ѣлъ съ самаго утра и томился сильною, невыносимою жаждою. Только теперь онъ начиналъ сознавать страшную трудность предпринятаго имъ подвига. Быть можетъ, онъ сбился съ пути и шолъ въ противуположную сторону отъ этой прекрасной страны -- отъ Этіоля, страны такой желанной и отдаленной. Если даже допустить, что онъ на вѣрной дорогѣ, сколько силъ нужно потратить, чтобы достигнуть цѣли!
   Вдругъ ему пришла мысль улечься въ одной изъ канавъ, шедшихъ по обѣ стороны дороги, и уснуть тамъ, въ ожиданьи разсвѣта. Но подойдя ближе, онъ услыхалъ тяжелое, усиленное дыханіе. Въ канавѣ лежалъ человѣкъ, опиравшійся головою на груду камней и имѣвшій видъ безпорядочной кучи лохмотьевъ на бѣловатомъ фонѣ каменистой почвы.
   Жакъ остановился въ страшномъ испугѣ. Ноги его дрожали и отказывались двинуться съ мѣста. Къ довершенію ужаса, это существо въ лохмотьяхъ вдругъ начало шевелиться, стонать и медленно потягиваться во снѣ.
   Весь окружающій мракъ наполнился для Жака страшными призраками: они выползали изъ канавъ и преграждали ему путь. Ему казалось, что, если только онъ протянетъ руку, то непремѣнно коснется котораго нибудь изъ нихъ. Боже! Это жалкое существо въ лохмотьяхъ можетъ проснуться, броситься на него, а у него недостанетъ силы даже для того, чтобы закричать.
   Показавшійся на дорогѣ свѣтъ и послышавшіеся за тѣмъ голоса вывели его изъ этого оцѣпенѣнія. Офицеръ, спѣшившій возвратиться въ свой фортъ, одинъ изъ маленькихъ фортовъ, расположенныхъ въ окрестностяхъ Парижа, шолъ вмѣстѣ со своимъ ординарцемъ, который несъ впереди его фонарь по случаю особенно темной ночи.
   -- Добрый вечеръ, господа! сказалъ ребенокъ тихимъ, дрожащимъ отъ волненія голосомъ.
   Солдатъ съ фонаремъ въ рукахъ, поднялъ его въ томъ направленіи, откуда послышался голосъ.
   -- Ну, мой милый, ты выбралъ плохой часъ для прогулки, сказалъ офицеръ.-- Далеко ли ты идешь?
   -- О, нѣтъ сударь, не далеко. Два шага отсюда, отвѣчалъ Жакъ, опасаясь проговориться о своей отчаянной вылазкѣ.
   -- Ну, такъ мы можемъ пойти вмѣстѣ. Я иду въ Шарантонъ.
   Какое счастье для ребенка идти впродолженіе цѣлаго часа вмѣстѣ съ этими славными солдатами, приноравливая свой шагъ къ ихъ шагу, и двигаться впередъ при свѣтѣ этого благодѣтельнаго фонаря, разстилавшаго по обѣ стороны мракъ, который, внѣ освѣщеннаго пространства, казался еще гуще и ужаснѣе! Кромѣ того, у него явилась увѣренность, что онъ идетъ куда слѣдуетъ, такъ какъ названія мѣстностей были тѣ самыя, о которыхъ упоминалъ Августинъ.
   -- Ну вотъ, мы и пришли, сказалъ офицеръ, вдругъ остановившись.-- Добрый вечеръ, мой милый. Въ другой разъ поостерегись бродить по полямъ въ такое позднее время. Окрестности Парижа не совсѣмъ надежны.
   И солдаты съ своимъ фонаремъ повернули въ маленькій переулокъ. Жакъ снова остался одинъ въ самомъ началѣ улицы Шарантона. онъ увидалъ фонари, такіе-же какъ въ Берси, и покосившіеся кабаки, изъ которыхъ слышались сердитые голоса и пьяное пѣніе. На церковной башнѣ пробило девять часовъ. Затѣмъ онъ очутился на какой-то набережной и перешелъ мостъ, казалось, переброшенный черезъ пропасть, до такой степи ночь была темна. Онъ хотѣлъ бы постоять здѣсь, прислонившись къ парапету, но только что слышанное имъ пѣнье теперь уже раздавалось по улицамъ, все ближе и ближе отъ него, и, объятый новымъ ужасомъ, мальчикъ опять пустился бѣжать, чтобы скорѣе достигнуть открытаго поля, гдѣ страхъ вызывался одними грезами.
   Это уже не было парижское предмѣстье, гдѣ часто встрѣчались фабрики. Онъ шелъ мимо фермъ, мимо хлѣвовъ, откуда слышался шорохъ соломы и доносился острый запахъ шерсти и навоза. Затѣмъ дорога расширялась, а по сторонамъ ея снова шли безконечныя канавы и лежали симметрически расположенныя груды камней.
   Жакъ продолжалъ свой путь... Что это за человѣкъ стоитъ не поворотѣ дороги? Одинъ, два, три... Нѣтъ, это деревья: высокіе тополи съ трепещущей листвой и съ незгибающейся верхушкой; за ними вязы, старые французскіе вязы, огромные, густолиственные, съ неправильными стволами.
   -- Что если бы я спѣлъ что нибудь для смѣлости?
   Подъ вліяніемъ окружавшей темноты, ему пришла въ голову ночная пѣсенка, которою мать когда-то убаюкивала его въ его маленькой комнаткѣ, когда огонь былъ потушенъ:
   
   Взгляни, моя малютка,
   Я въ красныхъ башмачкахъ....
   
   Онъ вдругъ замолчалъ... Къ нему приближалось что-то страшное, что-то еще болѣе черное, чѣмъ окружающая тьма. Какъ будто подвигалась какая-то мрачная пропасть, готовая поглотить ребенка.
   Сначала послышались крики, странные человѣческіе крики, напоминавшіе рыданье или вой; затѣмъ -- глухіе удары, смѣшанные съ шумомъ страшнаго ливня, какъ будто среди этой мрачной ночи, къ нему приближалась буря съ проливнымъ дождемъ. Вдругъ раздался ужасный ревъ. Это -- быки, цѣлое стадо быковъ, сжатое на узкомъ пространствѣ дороги и со всѣхъ сторонъ охватившее маленькаго Жака. Они кидаются, толкаютъ его, онъ чувствуетъ влажный паръ отъ ихъ ноздрей, удары ихъ мощныхъ хвостовъ, теплоту ихъ тѣла и характеристическій запахъ скотнаго двора. Стадо проносится какъ вихрь, подъ охраною пары сильныхъ собакъ и двухъ погонщиковъ громаднаго роста, полупастуховъ, полу-мясниковъ, которые бѣгутъ за дикими, неприрученными животными, подгоняя ихъ своими палками и глухимъ воемъ.
   Отупѣвшій отъ страха ребенокъ не смѣлъ тронуться съ мѣста. Это стадо прошло, но вѣдь можетъ явиться другое. Куда идти? Что дѣлать?.. Пойти по полямъ? но онъ собьется съ дороги, и, притомъ, ночь такъ темна. Онъ плачетъ, падаетъ на колѣни, онъ желалъ бы умереть. Шумъ экипажа и привѣтный свѣтъ двухъ фонарей, показавшихся вдали на дорогѣ, тотчасъ выводатъ его изъ этого оцѣпенѣнія. Страхъ придаетъ ему смѣлости, и онъ кричитъ:
   -- Постойте, постойте!..
   Кабріолетъ останавливается; изъ-подъ его верха показывается голова въ большомъ картузѣ съ наушниками, которая наклоняется, чтобы узнать, кому принадлежитъ этотъ робкій голосъ, раздавшійся такъ низко, почти у самой земли.
   -- Я очень усталъ, говоритъ Жакъ, дрожа всѣми членами:-- позвольте мнѣ сѣсть ненадолго къ вамъ въ кабріолетъ.
   Большой картузъ колеблется, но изъ-подъ верха кабріолета лышится женскій голосъ: "Ахъ, бѣдный малютка! Пусть его сядетъ".
   -- Куда вы идете? спрашиваетъ картузъ.
   Ребенокъ отвѣчаетъ не сразу; какъ и всѣ бѣглецы, опасающіеся погони, онъ тщательно скрываетъ цѣль своего путешествія.
   -- Въ Вильнёвъ-Сен-Жоржъ, говоритъ онъ, наконецъ.
   -- Ну, садитесь.
   Вотъ онъ и въ кабріолетѣ, укутанный теплымъ дорожнымъ одѣяломъ, между толстымъ господиномъ и плотною дамой, которые, при свѣтѣ фонарей, съ любопытствомъ разсматриваютъ этого маленькаго школьника. Но куда же онъ идетъ, одинъ и такъ поздно? Жаку очень хотѣлось сказать имъ всю правду. Но нѣтъ! онъ слишкомъ боялся, что его опять отвезутъ къ Моронвалю. И онъ разсказалъ цѣлую исторію... Его мать очень заболѣла въ деревнѣ у своихъ знакомыхъ. Онъ узналъ объ этомъ только вечеромъ и тотчасъ же пустился въ путь пѣшкомъ, такъ какъ у него не хватило терпѣнья дожидаться утренняго поѣзда.
   -- Я это понимаю, сказала дама, имѣвшая видъ очень добродушной и наивной особы. Картузъ съ наушниками тоже понималъ это; но онъ сдѣлалъ нѣсколько весьма дѣльныхъ замѣчаній о томъ, такъ неосторожно для ребенка такихъ лѣтъ бродить по дорогамъ въ такую позднюю пору. Здѣсь онъ можетъ встрѣтить всевозможныя опасности... И картузъ, нѣсколько склонный къ поученіямъ -- онъ такой теплый и удобный -- съ удовольствіемъ перечислилъ эти опасности своему молодому другу. Затѣмъ, онъ спросилъ, гдѣ живутъ знакомые его матери въ Вильнёвѣ.
   -- Это совсѣмъ на краю деревни. Послѣдній домъ на правой рукѣ.
   Хорошо, что была ночь и что краска, бросившаяся ему въ лицо, была незамѣтна подъ верхомъ кабріолета. Къ несчастію, разспросы еще не кончились. И мужъ, и жена были очень любопытны, какъ, вообще, всѣ болтуны, съ которыми нельзя пробыть пяти минутъ, не узнавъ обо всѣхъ ихъ дѣлахъ. Они торговали сукномъ въ улицѣ Бурдонне и каждую субботу ѣздили въ деревню подышать чистымъ воздухомъ. Ихъ дѣла идутъ хорошо и скоро позволятъ имъ совсѣмъ переселиться въ этотъ зеленый уголокъ, Суаси подъ Этіолемъ.
   -- А далеко ли это отъ Этіоля, спросилъ Жакъ, вздрогнувъ.
   -- О, нѣтъ... Это совсѣмъ подлѣ, отвѣчалъ картузъ, дружелюбно постегивая бичемъ свою лошадь.
   Какое роковое совпаденіе!
   И такъ, еслибы онъ не солгалъ, еслибы онъ прямо сказалъ, что отправляется въ Этіоль, онъ могъ бы совершить весь путь въ удобномъ экипажѣ, при успокоительномъ свѣтѣ его фонарей. Онъ могъ бы протянуть свои маленькія ножки и уснуть, закутавшись въ шаль этой дамы, которая безпрестанно спрашивала: хорошо ли ему сидѣть, не озябъ ли онъ? О, еслибы у него достало смѣлости сказать: "Это неправда! Я солгалъ. Мнѣ нечего дѣлать въ Вильнёвъ Сен-Жоржъ. Я отправляюсь дальше-туда же, куда и вы. Но это значило бы подвергнуться презрѣнію и вызвать недовѣріе въ этихъ добрыхъ людяхъ, такихъ милыхъ, такихъ откровенныхъ, и онъ желалъ лучше снова испытать всѣ тѣ ужасы, отъ которыхъ они его избавили. Но услыхавъ, что они уже подъѣзжали къ Вильнёву, ребенокъ не могъ удержаться и зарыдалъ.
   -- Не плачьте, мой милый, говорила дама.-- Ваша мать, вѣроятно, не такъ больна, какъ бы думаете. Ей станетъ лучше, когда она увидитъ васъ.
   Кабріолетъ остановился у послѣдняго дома.
   Жена поцаловала его, мужъ пожалъ ему руку и помогъ выйти изъ экипажа.
   -- Вамъ можно позавидовать, что вы уже дома. Намъ остается еще четыре добрыхъ льё.
   Ему также предстояло пройти эти четыре добрыхъ льё.
   Это было ужасно.
   Онъ подошелъ къ воротамъ, какъ будто для того, чтобы позвонить.
   -- Покойной ночи! крикнули ему его друзья.
   -- Покойной ночи, отвѣчалъ онъ прерывающимся отъ слезъ голосомъ. И кабріолетъ повернулъ направо, обрисовывая своими фонарями свѣтлый кругъ среди темнаго пространства.
   Ему вдругъ пришла въ голову безумная мысль, что онъ могъ-бы догнать этотъ спасительный свѣтъ и слѣдовать за нимъ бѣгомъ, не упуская его изъ виду. Онъ бросился впередъ въ порывѣ какого-то бѣшенства; но его ноги, еще болѣе ослабѣвшія послѣ отдыха, совершенно отказывались двигаться; сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, онъ принужденъ былъ остановиться, снова попробовалъ бѣжать, но силы совершенно измѣнили ему, и онъ упалъ на землю въ какомъ-то нервномъ припадкѣ и заливаясь слезами. Вотъ онъ лежитъ у края дороги. На дворѣ такъ холодно, земля вся пропитана сыростью. Ничего! Усталость скоро беретъ верхъ надъ всѣмъ, и онъ крѣпко засыпаетъ, убаюкиваемый вѣтромъ и шорохомъ листьевъ.
   Онъ вдругъ пробуждается отъ страшнаго шума. Что это еще такое? Въ нѣсколькихъ метрахъ отъ себя Жакъ видитъ что-то ужасное, чудовищное: къ нему съ ревомъ и свистомъ приближается какой-то страшный звѣрь съ огромными круглыми глазами кроваваго цвѣта и съ большими черными кольцами, которыя развертываются, извергая изъ себя искры. Чудовище съ шумомъ несется среди ночной тьмы. Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ оно проходитъ, мракъ прерывается, мелькаютъ освѣщенные столбы и группы деревьевъ, но тотчасъ же все снова исчезаетъ подъ непроницаемымъ покровомъ ночи. И только, когда это видѣнье уже далеко, когда отъ него осталось только мелькающее вдали зеленоватое пламя, ребенокъ догадывается, что онъ видѣлъ ночной курьерскій поѣздъ.
   Который теперь часъ? Гдѣ онъ? Сколько времени онъ проспалъ? Онъ не знаетъ ничего этого, но сонъ не подкрѣпилъ его. Онъ проснулся весь продрогшій, съ окоченѣвшими членами, съ тоскливо сжавшимся сердцемъ. Онъ видѣлъ во снѣ Маду. Подъ вліяніемъ окружавшей сырости, ему снилось, что онъ лежитъ на кладбищѣ, рядомъ съ маленькимъ королемъ. Онъ и теперь еще чувствуетъ дрожь при этомъ воспоминаніи, видитъ фигуру Маду, чувствуетъ прикосновеніе его холоднаго тѣла. Чтобы заглушить свой страхъ, онъ поднимается на ноги, но на просохшей за ночь дорогѣ, его шаги раздаются такъ громко, что звукъ каждаго шага представляется ему двойнымъ, усиливаемымъ другими шагами сзади его. Маду идетъ за нимъ.
   И безумный бѣгъ возобновляется.
   Жакъ подвигается впередъ среди мрака и тишины. Онъ проходитъ погруженное въ сонъ селеніе, колокольню, съ которой вдругъ раздаются рѣзкія, дрожащія ноты. Бьетъ два часа. Другое селеніе... пробило три. Голова его кружится, ноги горятъ... онъ все идетъ и идетъ. Онъ боится остановиться, чтобы снова не увидать свой сонъ, тотъ ужасный сонъ, впечатлѣніе котораго изглаживается понемногу, благодаря движенію.
   Но вотъ и другой путешественникъ собирается пуститься вмѣстѣ съ нимъ въ дорогу, путешественникъ, приближеніе котораго слышится въ пѣніи пѣтуховъ, въ тихомъ кваканьи лягушекъ на берегу рѣки. Это -- день, день, который уже бродитъ подъ тучками, какъ бы не рѣшаясь, какой ему избрать, путь. Ребенокъ чувствуетъ его близость и раздѣляетъ со всею природою нетерпѣливое ожиданіе новаго дня.
   -- Далеко ли отсюда до Этіоля? спрашиваетъ Жакъ у землекоповъ, проходящихъ мимо его, безмолвными, полусонными трупами, съ мѣшками на перевязяхъ.
   -- Нѣтъ, недалеко. Нужно идти все прямо, около лѣса.
   Небо все свѣтлѣетъ и свѣтлѣетъ. Ребенокъ уже не идетъ: онъ тащится, съ трудомъ волоча свои ноги. Ему на встрѣчу попадается старуха въ лохмотьяхъ, съ злымъ выраженіемъ въ лицѣ, которая ведетъ козу.
   -- Далеко ли до Этіоля? спрашиваетъ онъ еще разъ.
   Старуха смотритъ на него свирѣпо и молча указываетъ на каменистую дорожку, узкую и прямую, которая поднимается въ гору по опушкѣ лѣса. Солнце взошло и начинаетъ уже пригрѣвать. Жакъ чувствуетъ, что онъ близко. Онъ идетъ согнувшись, пошатываясь, спотыкаясь о камни, катящіеся изъ-подъ его ногъ, но все же идетъ.
   Наконецъ, онъ видитъ на горѣ колокольню, возвышающуюся надъ потонувшими въ массѣ зелени крышами. Еще одно послѣднее усиліе: надо подняться туда. Но силы оставляютъ его.
   Онъ падаетъ, поднимается на ноги, снова падаетъ и вдругъ замѣчаетъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя небольшой домикъ, весь закрытый виноградными и розовыми кустами, съ маленькою башенкой, выдѣляющеюся розовымъ цвѣтомъ своихъ новыхъ кирпичей. Надъ дверью, подъ переливающеюся тѣнью уже распустившейся сирени, виднѣется надпись золотыми буквами: "Parva domus, magna quies".
   О! какой это хорошенькій домикъ, весь залитой яркимъ солнечнымъ свѣтомъ. Все еще заперто въ немъ, однако, тамъ уже не спятъ: оттуда слышится свѣжій, радостный женскій голосъ, который напѣваетъ:
   
   "Взгляни, моя малютка,
   Я въ красныхъ башмачкахъ".
   
   Этотъ голосъ... Эта пѣсенка!.. Жакъ думаетъ, что онъ грезитъ. Но обѣ половинки рѣшетчатыхъ ставней съ шумомъ ударяются о стѣну, и въ окнѣ показывается женщина, въ бѣломъ утреннемъ неглиже, съ заплетенными волосами, еще не вполнѣ очнувшаяся послѣ пробужденія.
   -- Мама... мама... зоветъ Жакъ слабымъ голосомъ.
   Женщина умолкаетъ, осматривается въ недоумѣніи, щурясь отъ восходящаго солнца; вдругъ она замѣчаетъ это маленькое существо, истомленное, грязное, оборванное, умирающее.
   У нея вырывается отчаянный крикъ: Жакъ!..
   Въ то же мгновеніе, она уже подлѣ него и, призвавъ на помощь всю теплоту своего материнскаго сердца, старается отогрѣть этого ребенка, полумертваго отъ всѣхъ ужасовъ, страданій, холода и мрака этой мучительной ночи.
   

VIII.
Parva domus, magna quies.

   -- Нѣтъ, мой Жакъ, нѣтъ милое дитя мое, не бойся! ты не возвратишься въ эту проклятую гимназію. Бить моего ребёнка! Они осмѣлились бить моего ребёнка! Ты хорошо сдѣлалъ, что убѣжалъ. Этотъ мерзкій мулатъ поднялъ на тебя руку! Онъ, стало быть, не знаетъ, что, по своему рожденію, не говоря уже о цвѣтѣ кожи, ты имѣлъ бы право его колотить. Надо было сказать ему: "у мамаши мулаты были лакеями". Ну полно же; не смотри на меня такими грустными глазами; я сказала, что ты больше не поѣдешь туда. Во-первыхъ, я теперь не хочу, чтобы ты покидалъ меня. Я устрою тебѣ славную, маленькую комнатку. Ты увидишь, такъ хорошо въ деревнѣ У насъ есть всякія домашнія животныя: куры, кролики, и коза, и осликъ. Этотъ домъ -- настоящій ноевъ ковчегъ. Кстати: я вспомнила, что еще не кормила ныньче своихъ курочекъ. Твое появленіе такъ взволновало меня. О! когда я замѣтила тебя стоящаго тамъ на дорогѣ, въ такомъ видѣ... Лягъ, отдохни немножко, засни Я тебя разбужу къ обѣду; но сначала я дамъ тебѣ холоднаго бульону. Ты слышалъ, что сказалъ докторъ Ривальсъ: тебѣ нужны только отдыхъ да пища. Бѣдненькій! Когда я только подумаю, что, между тѣмъ какъ я спала, ты бѣжалъ одинъ по дорогамъ... это ужасно! Слышишь, меня зовутъ мои куры? Я пойду: спи спокойно.
   Она вышла на цыпочкахъ, легкая, счастливая, какъ всегда, хорошенькая, хотя нѣсколько загорѣвшая отъ свѣжаго воздуха, и слишкомъ нарядная, въ своемъ модномъ, дачномъ костюмѣ изъ суроваго полотна, съ чорной бархатной отдѣлкой, и въ шляпкѣ изъ итальянской соломы, съ падавшими цвѣтами. Болѣе дитя, чѣмъ когда-либо, она играла "въ деревню".
   Жакъ не могъ заснуть. Нѣсколько часовъ отдыха, ванна, бульонъ и, главное, молодость -- сдѣлали свое. Онъ почти уже не чувствовалъ утомленія и осматривался вокругъ себя, наслаждаясь тишиной этого уютнаго уголка.
   Здѣсь не было роскоши, царившей на бульварѣ Гаусмана, мягкой, атласной, стёганой, душной... Просторная комната, гдѣ онъ находился, была обита свѣтленькимъ ситцемъ; въ ней стояла мебель стиля Людовика XVI: бѣлая съ сѣрымъ, безъ малѣйшей позолоты. Внѣ дома все дышало полнымъ деревенскимъ спокойствіемъ, только вѣтви деревьевъ шуршали подъ окнами, да ворковали голуби, да на скотномъ дворѣ слышалось: "цыпъ, цыпъ, цыпъ" матери Жака, сопровождаемое разнообразными криками, которые обыкновенно раздаются вокругъ разсыпанной горсти овса. Жакъ, слушая этотъ легкій шумъ, нарушавшій окружающую его тишину, былъ счастливъ; онъ отдыхалъ... Одно смущало его: портретъ д'Аржантона, висѣвшій противъ него, надъ кроватью. Поэтъ изображенъ былъ въ изысканной деспотической позѣ, съ рукой на раскрытой книгѣ, съ тусклымъ и жосткимъ взглядомъ.
   "Гдѣ онъ? гдѣ онъ живетъ? почему я его не видѣлъ?" спрашивалъ себя ребенокъ. Наконецъ, тревожимый этимъ взглядомъ, преслѣдовавшимъ его, какъ вопросъ или упрекъ, онъ всталъ и пошелъ къ своей матери. Она кормила своихъ птицъ; съ элегантной неловкостью, въ перчаткахъ до локтей, приподнявъ кверху мизинчикъ. Подобранное сбоку платье выставляло на видъ полосатую юбку и ботинки на высокихъ каблукахъ. Тётка Аршамбо, жена лѣсного сторожа, занятая устройствомъ конурки для кроликовъ, подсмѣивалась надъ ея неловкостью. Эта тётка Аршамбо приходила готовить кушанье и хозяйничать въ Ольховку. Такъ прозвали въ тѣхъ мѣстахъ домикъ, гдѣ жила мать Жака, потому что въ концѣ сада была посажена группа маленькихъ ольхъ.
   -- Господи! какой хорошенькій мальчикъ! вскричала въ восторгъ крестьянка при появленіи Жака.
   -- Не правда ли, тётушка Аршамбо? Вѣдь я вамъ говорила.
   -- Да-а! На мамашу-то онъ больше походитъ, чѣмъ на папашу: это вѣрно. Здравствуй, дружочекъ. Дай-ка я тебя поцалую...
   И черноглазая дикарка, вся пропитанная запахомъ капусты, которой она угощала кроликовъ, прижала лицо ребенка къ своей старушечьей кожѣ. При словѣ "папаша" Жакъ поднялъ голову.
   -- Если тебѣ не хочется спать, такъ пойдемъ, я тебѣ покажу домъ, сказала мать, которой скоро надоѣдало всякое занятіе. Она поправила свое платье и повела ребенка въ это оригинальное жилище, находившееся на разстояніи ружейнаго выстрѣла отъ деревни и осуществлявшее мечту, лелѣемую всѣми поэтами -- мечту о комфортѣ въ уединеніи, которая, однакоже, всего чаще приводится въ исполненіе лавочниками.
   Главный жилой корпусъ состоялъ изъ стариннаго охотничьяго павильона, принадлежавшаго когда-то къ большому замку временъ Людовика XV, какихъ много въ этой сторонѣ; къ каменному зданію пристроена была новая башенка съ голубятней и флюгеромъ, придававшая этому домику видъ реставрированной дворянской дачи. Они осмотрѣли конюшни, сараи, фруктовый садъ, огромный, примыкавшій къ Сеннарскому Лѣсу, и кончили башней. Витая лѣстница, освѣщенная маленькими окошечками съ цвѣтными стеклами, вела въ большую круглую комнату, гдѣ находилось нѣсколько художественныхъ рѣдкостей: старинные баулы изъ дубоваго дерева, венеціанское зеркало, старинные обои и высокая каѳедра съ деревяной рѣзьбой, временъ Генриха II, поставленная, какъ кресло, передъ огромнымъ рабочимъ столомъ, заваленнымъ бумагами. Вдоль стѣнъ тянулся полукруглый, мягкій диванъ, обитый алжирской матеріей. Комната освѣщалась четырьмя большими стрѣльчатыми окнами, и со всѣхъ сторонъ открывался великолѣпный видъ на лѣса, долины, рѣку...
   -- Здѣсь онъ работаетъ, произнесла мать, на порогѣ, съ благоговѣніемъ.
   Жаку незачѣмъ было спрашивать, кто этотъ онъ.
   И она продолжала въ полголоса, какъ въ святилищѣ, не глядя на своего сына:
   -- Теперь онъ въ отсутствіи... онъ возвратится черезъ нѣсколько дней. Я напишу ему, что ты пріѣхалъ. Онъ будетъ очень радъ, потому что, несмотря на свой строгій видъ, это -- добрѣйшій изъ людей. Онъ очень тебя любитъ, и ты долженъ тоже любить его, милый Жакъ, иначе я, между вами двоими, буду очень несчастлива.
   Говоря это, она созерцала портретъ д'Аржантона, висѣвшій на стѣнѣ, въ глубинѣ комнаты, и писанный масляными красками; фотографія, которую Жакъ видѣлъ внизу, была только воспроизведеніемъ этого портрета. Образъ поэта повторялся въ каждой комнатѣ, не говоря о бюстѣ изъ флорентинской бронзы, стоявшемъ на лужайкѣ, при входѣ въ фруктовый садъ, и -- замѣчательная особенность -- во всемъ домѣ, кромѣ портрета д'Аржантона, никакого другаго не было.
   -- Ты обѣщаешь мнѣ, милый мой Жакъ, что будешь любить его? повторяла безумная женщина передъ этой суровой усатой физіономіей.
   Ребёнокъ опустилъ голову и съ усиліемъ отвѣчалъ: "обѣщаю".
   Тогда она затворила дверь, и они безмолвно спустились внизъ. Это было единственное облачко этого памятнаго дня.
   Имъ было такъ хорошо вдвоёмъ, въ большой столовой залѣ, уставленной фаянсомъ, и гдѣ густыя, дымящіяся щи казались какой-то аристократической прихотью. Слышно было, какъ старуха Аршамбо торопилась мыть тарелки на кухнѣ. Вокругъ дома молчаніе, доброе молчаніе деревни бродило, какъ таинственный сторожъ. Жакъ не переставалъ любоваться своей матерью. Она тоже находила, что онъ похорошѣлъ, выросъ и довольно плотенъ для своихъ одиннадцати лѣта. И они, послѣ каждаго проглоченнаго куска, цѣловались, какъ влюбленные. Вечеромъ, у нихъ были гости. Старикъ Аршамбо пришелъ, по обыкновенію, за женой. Его усадили въ столовой.
   -- Стаканчикъ винца, дядюшка Аршамбо! Выпейте-ка за здоровье моего мальчика. Неправда ли, что онъ у меня премиленькій?.. Вѣдь, вы будете его брать, иногда, съ собой въ лѣсъ?
   -- Разумѣется, буду, госпожа д'Аржантонъ.
   Нашего друга Жака нѣсколько коробило, когда его мать называли этимъ именемъ; но, такъ какъ онъ не имѣлъ точнаго понятія о достоинствѣ, объ обязанностяхъ жизни, то дѣтскій умъ его заняли вскорѣ другія мысли, объ охотѣ на бѣлокъ, которую обѣщалъ ему, уходя, лѣсной сторожъ.
   Потомъ явился докторъ Ривальсъ; возвращаясь домой, послѣ своего обычнаго объѣзда, онъ завернулъ узнать о своемъ маленькомъ паціентѣ. "Ну, что! я вамъ говорилъ, что это не болѣе, какъ усталость? Здравствуй, дитя мое!"
   Жакъ смотрѣлъ во всѣ глаза на это широкое, румяное лицо; на этого маленькаго коренастаго, сутуловатаго человѣчка, въ длиннополомъ сюртукѣ, бившемъ его по пяткамъ, съ сѣдой всклокоченной гривой, и покачивающагося со стороны на сторону -- походка, явившаяся у него, вслѣдствіе двадцати-лѣтняго пребыванія на морѣ въ качествѣ доктора. Какой у него былъ добрый и честный видъ и какое это было счастье чувствовать себя среди такихъ искреннихъ, славныхъ людей, вдали отъ ужаснаго мулата и гимназіи Моронваля! Когда докторъ уѣхалъ, ворота заперли на запоръ, и мать съ сыномъ ушли въ свою комнату спать. Тамъ, уложивъ Жака, она принялась писать письмо къ своему д'Аржантону, извѣщая его о прибытіи сына и, стараясь смягчить его, пробудить въ немъ сочувствіе къ судьбѣ этого маленькаго существа, ровное и спокойное дыханіе котораго она слышала подлѣ себя, за занавѣсками кровати.
   Только два дня спустя, она нѣсколько успокоилась на этотъ счетъ, получивъ изъ Оверни отвѣтъ отъ поэта. Письмо, хотя и наполненное разнаго рода внушеніями и намёками на материнскую слабость и на непокорный характеръ ребёнка, было, однакоже, не столь грозно, какъ можно было бы этого ожидать. Въ сущности, д'Аржантонъ давно уже находилъ, что воспитаніе мальчика въ гимназіи Моронваля обходится черезъ-чуръ дорого и, хотя не одобрялъ побѣга, но соглашался, что большой бѣды въ этомъ нѣтъ, такъ какъ заведеніе находилось въ полнѣйшемъ упадкѣ (съ тѣхъ поръ, какъ онъ не училъ тамъ); что же касается будущности ребенка, то онъ позаботится о ней; и по возвращеніи своемъ, т. е. черезъ недѣлю, подумаетъ, что предпринять.
   Никогда Жаку, въ теченіи всей его жизни -- ни въ дѣтствѣ ни въ зрѣломъ возрастѣ -- не случалось уже снова переживать такихъ прекрасныхъ, счастливыхъ, полныхъ дней, какъ эта недѣля. Мать, принадлежавшая ему безраздѣльно, лѣсъ, птичій дворъ, охота... Онъ могъ по десяти разъ на день взбѣгать на лѣстницу, по слѣдамъ своей Иды, смѣяться, когда она смѣется, самъ не зная чему -- словомъ, испытывать счастье, состоящее изъ тысячи маленькихъ, не передаваемыхъ радостей. А затѣмъ новое письмо, и... "онъ будетъ завтра".
   Хотя д'Аржантонъ и писалъ, что онъ не прочь увидѣть ребенка и что будетъ къ нему добръ и снисходителенъ, но мать, однакожь, чувствовала нѣкоторое безпокойство и хотѣла подготовить встрѣчу; она не позволила Жаку сѣсть съ ней вмѣстѣ въ кабріолетъ, который долженъ былъ привезти ожидаемаго поэта со станціи. Она прочла ему наставленіе, запутанное и тяжелое для обоихъ, словно они были сообщниками въ какой-то непростительной винѣ; "оставайся въ глубинѣ сада... понимаешь?.. не выбѣгай на встрѣчу... Жди... я тебя позову".
   Жакъ провелъ этотъ часъ ожиданія, гуляя по фруктовому саду и посматривая на узкую кремнистую дорогу; при первомъ стукѣ колесъ, онъ убѣжалъ и спрятался за смородиннымъ кустомъ; онъ слышалъ, такъ входили въ домъ, слышалъ строгій, беззвучный голосъ поэта и голосъ матери, еще болѣе тихій, нежели обыкновенно:-- "Да, другъ мой; нѣтъ, другъ мой". Наконецъ, отворилось окно, посреди листвы.-- "Жакъ! ступай скорѣй; ты можешь войти".
   Маленькое сердце его билось, когда онъ бѣжалъ по лѣстницѣ, столько же отъ поспѣшности, сколько отъ страху. При входѣ, онъ почувствовалъ, что недостаточно подготовился къ такому важному свиданію; его испугала эта блѣдная голова, выдѣлявшаяся на темной рѣзьбѣ каѳедры; смутило замѣшательство его матери, не протянувшей даже руки его дѣтской застѣнчивости. Однакожь, онъ кое-какъ поздоровался и ждалъ Рѣчь была коротка, почти привѣтлива. Поэту понравилось, что мальчикъ стоялъ передъ нимъ, какъ подсудимый. Притомъ же, онъ былъ доволенъ, что съ его "милымъ директоромъ" сыграли такую штуку.
   -- Жакъ, сказалъ онъ, кончая:-- нужно быть серьёзнымъ, нужно работать. Жизнь -- не романъ. Я охотно готовъ вѣрить твоему раскаянію; и, если ты будешь уменъ, я, конечно, полюблю тебя; и мы всѣ трое будемъ жить счастливо. И потому, вотъ что я предложу тебѣ. Каждый день я стану удѣлять на твое воспитаніе и развитіе часъ или два изъ того времени, которое я посвящаю своей страшной артистической борьбѣ. Если ты хочешь работать, то я берусь сдѣлать изъ тебя -- легкомысленнаго и непокорнаго ребенка -- человѣка, подобнаго мнѣ, т. е. закаленнаго для битвы.
   -- Ты слышишь, Жакъ, сказала мать, которую молчаніе ея сына начинало тревожить:-- ты понимаешь, не правда-ли? какую великую жертву нашъ другъ приноситъ ради тебя!
   -- Да, мамаша... пробормоталъ Жакъ.
   -- Подожди, Шарлотта, возразилъ д'Аржантонъ.-- Надо сперва узнать нравится ли ему мое предложеніе. Неволить я, разумѣется, никого не желаю.
   -- Ну что же, Жакъ?
   Жакъ, озадаченный тѣмъ, что его мать называютъ Шарлоттой, не зналъ что отвѣчать и такъ долго подыскивалъ чего нибудь особенно краснорѣчиваго и нѣжнаго, чѣмъ бы можно было достойно отплатить за все это великодушіе, что, наконецъ, зарылъ свою благодарность въ глубокое молчаніе. Видя, это, мать толкнула его въ объятія поэта, который удостоилъ мальчика настоящимъ театральнымъ поцѣлуемъ, холоднымъ и звучнымъ, все еще какъ будто дѣлая надъ собой усиліе, чтобы подавить въ себѣ чувство отвращенія...
   -- Ахъ, милый! какъ ты великъ, такъ ты добръ, говорила несчастная женщина, между тѣмъ какъ мальчикъ, котораго отпустили, торопился сбѣжать съ лѣстницы, для того чтобы скрыть свое волненіе.
   Въ сущности, пребываніе мальчика въ этомъ домѣ должна было служить развлеченіемъ для поэта. Когда первая радость новоселья миновала, общество Иды, которую онъ теперь называлъ Шарлоттой, въ честь героини Гёте и отчасти потому что не хотѣлъ ей оставить ничего отъ прежней Иды де-Баранси, скоро ему наскучило. Съ ней онъ чувствовалъ себя одинокимъ -- до такой степени подчинилось вліянію его деспотической личности, это бѣдное существо съ ограниченнымъ умомъ и ничтожнымъ характеромъ. Она повторяла его словй, прониклась его идеями, разводила его парадоксы въ нескончаемой болтовнѣ, такъ что оба они составляли одно, и это единство, которое можетъ казаться идеаломъ счастья при извѣстныхъ условіяхъ жизни, сдѣлалось настоящей пыткой для д'Аржантона. Это былъ спорщикъ, любившій задоръ, полемику, а потому постоянное одобреніе не могло удовлетворить его.
   Теперь ему было, по крайней мѣрѣ, кому досаждать, кого направлять и школить; вотъ почему онъ ухватился за воспитаніе Жака, внеся въ это дѣло свою обычную натянутую пунктуальность, методическую торжественность, безъ которыхъ не могъ обходиться ни на шагъ этотъ вѣчно священнодѣйствовавшій господинъ. На другой же день, Жакъ, проснувшись въ своей маленькой комнаткѣ, увидалъ на стѣнѣ пандкарту, написанную красивымъ, безукоризненнымъ почеркомъ поэта. Въ заглавіи стояло выведенное крупными буквами слово: Правила.
   Это было росписаніе уроковъ, и резюме всего образа жизни. День былъ раздѣленъ на множество маленькихъ клѣточекъ, переполненныхъ занятіями. Въ шесть часовъ вставать. Отъ шести до семи завтракъ. Отъ семи до восьми чтеніе стиховъ. Отъ восьми до девяти... и т. д.
   Дни, росписанные такимъ образомъ, походили на окна, спущенныя занавѣски которыхъ пропускаютъ сквозь свои плотныя складки, лишь столько воздуха и свѣта, сколько необходимо для того, чтобъ дышать и видѣть. Обыкновенно эти росписанія составляются только затѣмъ, чтобы ихъ сейчасъ же измѣнили; но д'Аржантонъ былъ мелочно-взыскателенъ, и не терпѣлъ никакой неаккуратности. Къ этому присоединялась до, ходившая до маніи страсть къ системѣ, чего бывшій профессоръ гимназіи Моронвиля, естественно, не могъ избѣжать.
   Система д'Аржантона состояла въ томъ, чтобы перемѣшать въ головѣ начинающаго, самыя разнообразныя познанія: латинскій, греческій, нѣмецкій языки, алгебру, геометрію, анатомію, синтаксисъ, со всѣми необходимыми элементарными свѣдѣніями; а тамъ пускай природа разбирается въ этомъ хаосѣ, распредѣляетъ и размѣщаетъ все, какъ слѣдуетъ.
   Система была, можетъ быть, превосходная, но потому ли, что она оказалась слишкомъ обширной для интеллигенціи ребенка, или потому, что профессоръ не умѣлъ хорошенько примѣнить къ дѣлу своей теоріи, но только Жакъ не воспользовался ею; хотя онъ зналъ для своихъ лѣтъ довольно много и былъ, несмотря на всю безсвязность своего воспитанія, гораздо развитѣе нежели большая часть дѣтей въ этомъ возрастѣ. Все, что было смутнаго, сбивчиваго въ эти первые годы обученія, усложнялось еще новой обременительной системой; и потомъ на Жака наводилъ страхъ его новый учитель; а главное, природа слишкомъ сильно дѣйствовала на него, поглощала его всецѣло. Перенесенный вдругъ съ маленькаго, грязнаго двора гимназіи Моронваля, изъ отвратительнаго переулка двѣнадцати домовъ, прямо въ деревню, онъ не могъ не поддаться обаянію природы, съ которой находился теперь въ непрерывномъ соприкосновеніи. Въ открытыя окна неслось благоуханіе весны... зеленый лѣсъ волновался, и Жакъ, отрываясь отъ своего урока, слѣдилъ за вспорхнувшей птицей, за бѣлкой, мелькавшей въ темной листвѣ орѣшника... Какая мука склонять на нѣсколькихъ языкахъ слово rosa, la rose,.die Rose... между тѣмъ какъ опушка лѣса освѣщалась до половины нѣжнымъ отблескомъ дикаго шиповника. Жакъ только и думалъ объ этомъ; онъ рвался на вольный воздухъ, на солнце...
   -- Этотъ ребёнокъ -- идіотъ! восклицалъ д'Аржантонъ, когда Жакъ отвѣчалъ на его вопросы, на его аргументы, съ испуганнымъ видомъ, словно спрыгнувъ для отвѣта съ вершины дерева, на которое только-что смотрѣлъ, или съ легкаго облачка, что плыло тамъ въ далекѣ, на западъ... Его длинный ростъ, придавалъ ему еще болѣе озадаченный видъ, и вся строгость поэта приводила только къ тому, что ставила его еще больше въ тупикъ, связывая усилія его слишкомъ обремененной памяти.
   Спустя мѣсяцъ, д'Аржантонъ объявилъ, что онъ отказывается отъ него; что онъ только напрасно тратитъ съ нимъ драгоцѣнное время, отрываясь отъ болѣе серьёзныхъ занятій. Въ сущности, онъ и самъ былъ не прочь отдѣлаться отъ безчисленныхъ требованій этого желѣзнаго "росписанія" поработившаго его, сдѣлавшаго изъ него узника точно также, какъ и изъ Жака. Съ своей стороны Ида, или скорѣй Шарлотта, безъ труда согласилась съ мыслью, что Жакъ былъ тупой, неспособный мальчикъ. Лучше ужь было, въ самомъ дѣлѣ, согласиться, нежели слушать прискорбныя сцены, видѣть гнѣвъ, слезы, которыми кончались эти уроки. Она прежде всего любила спокойствіе и хотѣла, чтобъ всѣ вокругъ нея были довольны. Она никогда не смотрѣла дальше настоящаго дня, и никакое будущее въ ея глазахъ не стоило того, чтобы платить за него спокойствіемъ настоящей минуты.
   Вы можете себѣ представить, какъ счастливъ былъ Жакъ, не видя болѣе передъ собой неумолимаго росписанія: отъ шести до семи -- завтракъ, отъ семи до восьми -- чтеніе и т. д. Очень хорошо понимая изъ того уже, какъ мать цѣловала его и какимъ тономъ говорила съ нимъ при д'Аржантонѣ, что онъ всѣхъ стѣсняетъ въ домѣ, онъ убѣгалъ на цѣлые дни и совсѣмъ забывалъ о часахъ, какъ всѣ дѣти и фланёры.
   У него были два большіе друга: лѣсъ и лѣсной сторожъ. Онъ уходилъ рано утромъ и являлся въ домикъ Аршамбо, когда жена сторожа передъ тѣмъ, какъ идти хозяйничать къ "Парижанамъ", накрывала своему мужу завтракъ въ чистенькой комнаткѣ, съ свѣтло-зелеными обоями, гдѣ изображенъ былъ разъ сто къ ряду одинъ и тотъ же охотникъ, выслѣживавшій одного и того же зайца. Оттуда шли на псарню, наполненную собаками, которыхъ дрессировалъ Аршамбо и которыя съ визгомъ, лаемъ и прыжками тѣснились у рѣшотки, пока ее не отпирали, и всѣ эти короткія и длинныя, тупыя и острыя морды, эти торчавшія кверху и висячія, бахромчатыя уши не разсыпались по всѣмъ угламъ двора въ первомъ порывѣ радости и свободы. Тутъ были и огромные датскіе псы, смирные, скоро покоряющіеся, и грифоны съ длинной, безпорядочной шерстью, нависшей на глаза, и геральдическія борзыя. Дядя Аршамбо съ важностью муштровалъ своихъ воспитанниковъ при помощи плётки, ошейника или просто крика и суроваго взгляда, такъ дѣйствовавшихъ на иное животное, что оно, испуганное и дрожащее, съ визгомъ ползало у ногъ его. Жакъ, смотря иногда на какого-нибудь непокорнаго пса, думалъ: "онъ тоже не понимаетъ системы". И ему хотѣлось увести его съ собой въ лѣсъ, сдѣлать его участникомъ своихъ безпечныхъ, веселыхъ экскурсій, придававшихъ ему самому столько жизни. Маленькій Жакъ былъ такъ доволенъ, что могъ сопровождать сторожа въ лѣсъ, идти рядомъ съ этимъ страшнымъ человѣкомъ, грозой окрестныхъ контрабандистовъ, и который съ своимъ ружьемъ на перевязи имѣлъ такой воинственный видъ. Съ нимъ онъ видѣлъ особенный лѣсъ, живой и населенный, неизвѣстный профанамъ, гдѣ не слышалось боязливаго шума въ листвѣ, гдѣ человѣческіе шаги не пугали животныхъ и они не пробирались украдкой въ зеленой чащѣ, а спокойно шли себѣ по своимъ дѣламъ и предавались своимъ удовольствіямъ; самка фазана, окруженная своими цыплятами, отыскивала въ муравейникахъ бѣлыя яички, величиной съ жемчужное зерно, которыхъ такое множество подъ деревьями, Зайцы пробирались опушкой на вспаханную землю; потомъ куропатки, кролики... Сторожъ уничтожалъ вредныхъ животныхъ, ехиднъ, сорокъ, бѣлокъ, кротовъ; ему платили съ головы или съ хвоста за этихъ разрушителей, и каждые полгода онъ относилъ въ су-префектуру цѣлую коллекцію высушенныхъ останковъ, которыми онъ ежедневно наполнялъ свой мѣшокъ.
   Деревья свои дядя Аршамбо любилъ еще больше животныхъ. "Козлёнокъ умретъ, его можно замѣнить; фазанъ умретъ, весной родится тысяча другихъ. Но срубленное дерево -- скоро ли оно выростетъ!" И такъ онъ ухаживалъ за ними; слѣдилъ за ихъ малѣйшими болѣзнями. Въ особенности огорчали его какіе-то маленькіе черви, неизвѣстно откуда являвшіеся и цѣлыми милліардами нападавшіе на сосну, выбирая обыкновенно самое красивое, крѣпкое, здоровое дерево. Для борьбы съ этимъ непріятелемъ, у дерева была только смола; и, сопротивляясь имъ, оно лило на нихъ цѣлые потоки ея, и иногда ему удавалось спастись. Но чаще всего это обиліе вытекающей смолы истощало его: оно сохло и, въ нѣсколько дней, колоссъ, дававшій въ вѣтвяхъ своихъ пріютъ тысячѣ существованій, на вершинѣ котораго звучали веселыя пѣсни птицъ, около котораго съ жужжаньемъ летали пчелы -- принималъ видъ дерева, пораженнаго громомъ, и, наконецъ, падалъ, оставляя тамъ, на высотѣ, посреди волнующагося моря вершинъ пустоту пропасти... У бука были другіе враги, въ родѣ долгоносиковъ, почти незамѣтные и такіе многочисленные, что каждый листъ дерева носилъ своего червячка, который окрашивалъ его въ яркій красный цвѣтъ. Издали, эта часть лѣса, эти вѣтви съ колоритомъ преждевременной осени, ранней смерти, имѣли видъ болѣзненнаго румянца, оживляющаго лицо чахоточнаго юноши. Аршамбо смотрѣлъ на нихъ съ грустнымъ покачиваніемъ головы, какъ докторъ на больного, въ которомъ онъ отчаявается.
   Во время этихъ прогулокъ, сторожъ и ребенокъ не говорили между собой. Великая симфонія лѣсовъ поглощала ихъ. Дыханіе и жалобы вѣтра измѣнялись, смотря по существу деревьевъ,. вѣтви которыхъ онъ колыхалъ. Въ соснахъ -- это былъ гулъ и ропотъ морскихъ волнъ; въ березахъ и осинахъ -- какой-то дрожа цій металлическій звукъ, оставлявшій вѣтви недвижимыми и только проходившій по листьямъ. По берегамъ прудовъ, многочисленныхъ въ этой части лѣса, слышался тихій шелестъ: то шуршали тростники, наклоняя другъ къ другу свои длинные атласистые стволы. А вверху стрекотала сорока, зеленый дятелъ стучалъ клювомъ о дерево, меланхолически кричала кукушка. Всѣ эти звуки, весь этотъ гулъ непрестанно раздавались въ ушахъ Жака. Онъ любилъ ихъ.
   Возвращаясь домой, Жакъ заставалъ свою мать въ кухнѣ, вполголоса разговаривающей съ женой сторожа. Тяжелое молчаніе царило въ домѣ; только маятникъ большихъ часовъ мѣрно стучалъ въ столовой. Мальчикъ бросался цѣловать свою мать; но она дѣлала ему знакъ рукой:
   -- Тссъ... Молчи... Онъ на верху... Онъ занимается.
   Жакъ садился на стулъ и начиналъ смотрѣть, такъ кошка выгибала спину на солнцѣ, какъ тѣнь отъ бюста поэта, величественно удлиннялась на лужайкѣ. Съ неловкостью ребенка, которому хочется шумѣть, потому что это запрещено, онъ безпрестанно ронялъ, опрокидывалъ что-нибудь, стучалъ столомъ, задѣвалъ часовыя гири. "Да перестанешь ли ты", повторяла Шарлотта; и старуха Аршамбо, усердная, неловкая, тяжелая, накрывая на столъ, принимала всякія предосторожности: ходила на ципочкахъ своихъ толстыхъ ногъ, не имѣвшихъ никакихъ "ципочекъ", съ усиліемъ сгибая свою широкую спину, чтобъ не обезпокоить барина, который "занимается".
   Онъ занимался. Слышно было, такъ наверху, въ башенкѣ, онъ измѣрялъ правильными шагами свою мечтательность или скуку, двигалъ столомъ, кресломъ. Онъ началъ свою "Дочь Фауста" и запирался на цѣлый день, съ этимъ заглавіемъ, когда-то сорвавшимся у него съ языка, но которое до сихъ поръ еще не оправдалось ни одной строчкой.
   А между тѣмъ, у него подъ рукой было все, о чемъ онъ такъ давно мечталъ: досугъ, уединеніе, деревня, отличный рабочій кабинетъ. Когда ему наскучалъ лѣсъ и этотъ зеленый отблескъ на окнахъ, то ему стоило только повернуть свое кресло, и онъ видѣлъ передъ собой разнообразные оттѣнки голубого цвѣта... рѣку, небо, даль. Все благоуханіе лѣсовъ, вся свѣжесть рѣки неслись прямо къ нему. Ничто его не развлекало, не тревожило; только надъ нимъ, разгуливали по крышѣ, воркуя, голуби.
   -- Боже! такъ хорошо здѣсь работать! восклицалъ поэтъ.
   И онъ тотчасъ же брался за перо, открывалъ чернильницу. Но ничего... ни строки; ни словъ, ни идей... Бумага оставалась чистой... и заранѣе выставленныя названія главъ -- манія заглавій его преслѣдовала -- смотрѣли, какъ нумерованные шесты въ полѣ, забытомъ сѣятелемъ. Ему было слишкомъ хорошо; вокругъ него было слишкомъ много поэзіи. Онъ задыхался отъ избытка идеальнаго благосостоянія. Подумайте только: жить въ павильйонѣ Louis XV, у опушки лѣса, въ этомъ прекрасномъ Этіоллѣ, съ которымъ воспоминаніе о Помпадуръ связано розовыми лентами и брилліантовыми застежками; имѣть все, что нужно для того, чтобы сдѣлаться поэтомъ и великимъ поэтомъ: прелестную любовницу, къ которой такъ шло это романическое имя Шарлотты; кресло временъ Генриха ІІ-го, способствующее серьёзнымъ, сосредоточеннымъ занятіямъ; маленькую бѣлую козочку, называвшуюся Дальти и слѣдовавшую за нимъ въ его прогулкахъ, и, для того чтобы считать часы этихъ счастливыхъ дней -- старинные куранты съ эмалью, густой и пріятный звопъ которыхъ, словно выходившій изъ глубины прошлаго, вызывалъ меланхолическіе образы исчезнувшихъ вѣковъ.
   Этого было слишкомъ много, и несчастный стихотворецъ чувствовалъ себя столь же чуждымъ вдохновенія, столь же безплоднымъ, какъ и въ то время, когда онъ, возвращаясь съ уроковъ, которые давалъ весь день, запирался вечеромъ въ своей "мёблированной комнатѣ". О! эти долгіе часы куренья трубки, лежанья на диванѣ, смотрѣнья въ окна, скуки...
   Когда шаги Шарлотты раздавались на лѣстницѣ, онъ поспѣшно садился къ столу съ серьёзной, сосредоточенной физіономіей, со взоромъ, чуждымъ всякаго выраженія, что могло быть, впрочемъ, принято за мечтанье.
   -- Войди, отвѣчалъ онъ на робкій стукъ въ дверь. Она входила свѣжая, веселая, съ широкими рукавами, обнажавшими ея прекрасныя руки, и такая "деревенская", что даже рисовая пудра на лицѣ ея, казалась мукой, которой ее обсыпали на какой нибудь мельницѣ, изъ комической оперы.
   -- Я пришла навѣстить моего поэта, говорила она, входя.
   Она какъ-то особенно произносила слово поэтъ, вмѣсто котораго у ней выходило "пуатъ"; д'Аржантона это сильно коробило.
   -- Ну, такъ? идетъ ли на ладъ? Доволенъ ли ты?
   -- Доволенъ ли? Развѣ въ этомъ страшномъ литературномъ ремеслѣ, представляющемъ непрерывное усиліе ума, можно быть когда-нибудь довольнымъ?
   Онъ раздражался; тонъ его становился ироническимъ.
   -- Это, конечно, мой другъ... но я только хотѣлъ узнать о твоей "Дочери Фауста"...
   -- Ну, что о моей "Дочери Фауста"? Знаешь ли ты, сколько времени Гёте работалъ надъ своимъ "Фаустомъ"? Десять лѣтъ! Да еще, притомъ, живя постоянно въ интеллектуальной средѣ, въ общеніи съ художниками... Онъ не былъ осужденъ, какъ я, на одиночество мысли, самое худшее изъ всѣхъ одиночествъ, приводящее тебя къ бездѣйствію, къ созерцательной жизни, убивающее всякую идею...
   Бѣдная женщина не отвѣчала. Слыша отъ д'Аржантона постоянно однѣ и тѣ же фразы, она поняла, наконецъ, какіе упреки заключаются въ нихъ. Въ тонѣ поэта слышалось: "не ты, несчастная дура, можешь замѣнить ту среду, которой недостаетъ мнѣ". Дѣло въ томъ, что онъ, дѣйствительно, находилъ ее глупой и скучалъ съ ней, точно такъ же какъ и оставаясь одинъ.
   Его плѣнила, хотя онъ самъ хорошенько не сознавалъ этого, та рамка, въ которой онъ увидѣлъ эту женщину, окруженную поклоненіемъ: роскошь отеля на бульварѣ Гауссмана, лакеи, карета, наконецъ зависть, которую возбуждало въ другихъ неудачникахъ обладаніе такой любовницей. Теперь, когда онъ зналъ, что она принадлежитъ одному ему, когда онъ ее передѣлалъ, преобразилъ -- она потеряла для него половину своей прелести. И, однакожь, она была очень хорошенькая; она даже еще роскошнѣе расцвѣла въ поляхъ. Но къ чему служитъ хорошенькая любовница, если никто не видитъ, какъ вы идете съ ней подъ руку? Притомъ, она ничего не смыслила въ поэзіи, предпочитая ей болтовню и мѣстныя сплетни -- словомъ, въ ней не было того, что могло бы возбудить этого безсильнаго поэта, разсѣять ту безпредѣльную скуку, въ бездну которой праздность и одиночество окончательно его ввергли.
   Нужно было видѣть, такъ онъ сторожилъ, по-утру, почтальйона, приносившаго ему тѣ три или четыре газеты, на которыя онъ подписывался; съ какой поспѣшностью срывалъ съ нихъ разноцвѣтныя бандероли. Словно онъ надѣялся найти тамъ что-нибудь, относящееся къ нему, какъ, напримѣръ, разборъ пьесы, хранившейся у него въ портфелѣ, или отчетъ о книгѣ, которую онъ замышлялъ написать. И онъ прочитывалъ свои газеты, не пропуская ни одной строчки, до объявленій, до типографской фирмы включительно. И всегда онъ находилъ въ нихъ поводъ къ раздраженію, предметъ для банальныхъ, продолжительныхъ разговоровъ за завтракомъ.
   "Другимъ везло. Ихъ пьесы играли, и какія пьесы! Ихъ книги печатали, и что за книги!" Между тѣмъ какъ онъ все ждетъ да ждетъ. Всего хуже то, что сюжеты въ воздухѣ, каждый ихъ вдыхаетъ въ себя, воспроизводитъ, и первый, кого напечатали, уничтожилъ труды всѣхъ остальныхъ. Не проходило недѣли, чтобы кто-нибудь не укралъ у него мысли.
   -- Знаешь, Шарлотта. Вчера давали въ "Theatre Franèais" новую пьесу г. Эмиля Ожье. Это -- совершенно мои "Яблоки Аталанты".
   -- Но вѣдь это -- гнусность... Украсть у тебя твои "Яблоки Аталанты"? Да я напишу къ этому г-ну Ложье, говорила бѣдная Лолота, не шутя возмущенная.
   -- Вотъ что значитъ не быть тамъ, присовокуплялъ онъ съ горечью.-- Всѣ могутъ занять твое мѣсто.
   Онъ, казалось, упрекалъ ее, какъ будто имѣть свое гнѣздо въ деревнѣ не было мечтой всей его жизни. Несправедливость публики, продажность критиковъ, всѣ претензіи безсильныхъ онъ формулировалъ въ педантическихъ, холодныхъ фразахъ.
   Во время этихъ обѣдовъ Жакъ не говорилъ ни слова; онъ сидѣлъ смирно, какъ бы желая, чтобы о немъ позабыли. Но, по мѣрѣ того, какъ росло раздраженіе д'Аржантона, пробуждалась и глухая антипатія его къ ребенку. Дрожаніе рукъ его, когда онъ наливалъ мальчику пить; нахмуренныя брови его, когда онъ смотрѣлъ на него -- все говорило маленькому Жаку о ненависти, которая ждала только случая, чтобы вырваться наружу.
   

IX.
Первое появленіе Белизера.

   Однажды, послѣ обѣда, когда д'Аржантонъ и Шарлотта, уѣхали въ Корбейль, побуждаемые той потребностью къ передвиженію, которая преслѣдуетъ всѣхъ праздныхъ людей, Жакъ, оставшись одинъ съ тетушкой Аршамбо, долженъ былъ отказаться отъ прогулки въ лѣсъ, потому что собиралась гроза. По жаркому іюльскому небу плыли тяжелыя, чорныя облака, и глухіе раскаты грома ужь слышались въ отдаленіи. Долина безмолвная, опустѣвшая, въ одномъ мѣстѣ совершенно темная, полна была неподвижнаго ожиданія, всегда наступающаго при перемѣнахъ атмосферы. Старухѣ Аршамбо надоѣло смотрѣть, какъ мальчикъ бродитъ около нея, безъ всякаго дѣла, и, взглянувъ на небо, она сказала Жаку.
   -- Знаете ли что, г. Жакъ? Пока еще нѣтъ дождя, пошли бы вы да нарвали мнѣ немножко травки для моихъ кроликовъ. Это было бы съ вашей стороны очень мило". Ребенокъ, обрадованный тѣмъ, что онъ можетъ быть полезенъ, взялъ корзину и тотчасъ же отправился по дорогѣ къ Корбейлю, проходившей внизу, отыскивая по оврагамъ цвѣты богородской травки и другія тощенькія растенія, любимыя кроликами. Большая дорога тянулась безъ конца, покрытая тонкой жгучей пылью, окрашивавшей въ сѣроватый цвѣтъ густую листву толстыхъ вязовъ и всю лѣсную опушку. Она была пустынна -- эта дорога; ни прохожаго, ни экипажа не виднѣлось на ней; и отъ этой безлюдности она казалась еще больше. Жакъ, съ усиленной дѣятельностью предаваясь своимъ поискамъ на днѣ одного оврага, въ виду приближающейся грозы, вдругъ услышалъ около себя рѣзкій и монотонный голосъ, выкрикивавшій:
   -- Шляпы, шляпы, шляпы! и потомъ гораздо тише:
   -- Панама, панама, панама!
   Это былъ одинъ изъ разнощиковъ, обходящихъ деревни съ своимъ товаромъ. Онъ тащилъ на спинѣ, какъ шарманку, огромную корзину, наполненную шляпами изъ простой соломы, насаженными одна на другую, очень высоко. Онъ трудно, съ усиліемъ переступалъ своими кривыми ногами, обутыми въ грубые жолтые башмаки, и имѣлъ страдальческій видъ раненаго.
   Замѣчали-ли вы, какое грустное зрѣлище представляетъ пѣшеходъ на большой дорогѣ? Куда онъ бредетъ? Какой пріютъ пошлетъ ему на ночь судьба? Гдѣ онъ приклонитъ голову? Для крестьянина, этотъ прохожій -- всегда "чужой", всегда подозрительный человѣкъ; онъ съ недовѣрчивостью слѣдитъ за нимъ, провожаетъ его глазами до самой околицы, и тогда только успокоится, когда незнакомецъ, который непремѣнно долженъ быть злоумышленникомъ, снова очутится на большой дорогѣ, зорко охраняемой жандармами.
   "Шляпы! шляпы! шляпы"!
   Для кого кричалъ этотъ бѣдняга? Никакого жилья не было въ виду. Для этихъ межевыхъ столбовъ? Для птицъ, испуганныхъ приближеніемъ грозы и боязливо пріютившихся въ листвѣ вязовъ?
   И, не переставая кричать, онъ сѣлъ на груду каменьевъ, вытирая себѣ лобъ рукавомъ, между тѣмъ Жакъ, съ другой стороны дороги, смотрѣлъ на это безобразное лицо, земляное и грустное, съ моргающими глазами, съ безжизненными губами, покрытыми жесткою бородой и остроконечными, рѣдкими, какъ волчьи клыки, зубами. Но особенно поражало въ этой физіономіи
   выраженіе большаго страданія, нѣмая жалоба этихъ тусклыхъ глазъ, этого рта, всего этого недоконченнаго лица, уродливаго, казавшагося какимъ-то образчикомъ доисторическихъ временъ. Несчастный, вѣроятно, сознавалъ свою дурноту, потому что, замѣтивъ смотрѣвшаго на него съ нѣкоторымъ безпокойствомъ мальчика, онъ привѣтливо улыбнулся ему. Отъ этой улыбки лицо его сдѣлалось еще хуже, потому что около рта, около глазъ, появилась у него тысяча маленькихъ морщинокъ; вмѣстѣ съ тѣмъ, однакоже, когда онъ улыбался, у него былъ такой добродушный видъ, что Жакъ тотчасъ же успокоился и продолжалъ рвать свою травку.
   Вдругъ ударъ грома, очень близкій, потрясъ небо и всю долину. По дорогѣ поднялась пыль; зашумѣли листья. Разнощикъ всталъ, съ безпокойствомъ посмотрѣлъ на тучи и, обратясь къ Жаку, котораго ударъ грома заставилъ тоже вскочить, спросилъ его, далеко ли до деревни?
   -- Около четверти часа ходьбы, отвѣчалъ ребенокъ.
   -- Ахъ ты, Господи! сказалъ бѣднякъ:-- никакъ не уйдетъ отъ дождя. Всѣ шляпы мои измокнутъ! Ужь очень много я ихъ набралъ. Парусина-то у меня слишкомъ мала, не закроетъ всего...
   У Жака, при видѣ этого горя, явилось доброе движеніе; притомъ же, его знаменитое ночное путешествіе сдѣлало его сострадательнымъ ко всѣмъ пѣшеходамъ, странствующимъ по большой дорогѣ.
   -- Разнощикъ! разнощикъ! крикнулъ онъ незнакомцу, который ужь уходилъ торопливо, дѣлая надъ собой невѣроятныя усилія, хотя кривые, какъ серпъ, ноги, плохо повиновались ему.
   -- Не хотите ли зайдти къ намъ? нашъ домъ тутъ по близости; вы, по крайней мѣрѣ, укроете отъ дождя ваши шляпы.
   Бѣднякъ принялъ предложеніе съ благодарностью. Товаръ его былъ такой нѣжный! И они оба пустились въ путь, спѣша уйдти отъ грозы.
   -- Вамъ больно? спросилъ Жакъ, видя какого труда стоило разнощику поспѣвать за нимъ и такъ онъ подымалъ на каждомъ шагу ноги, словно камешки на дорогѣ были раскаленные.
   -- О! да... очень... это отъ башмаковъ. У меня, видите ли, ноги слишкомъ велики, и я не могу найдти для нихъ обуви. Ботъ почему мнѣ такъ трудно идти. Если я когда-нибудь разбогатѣю, я закажу пару башмаковъ, для себя нарочно... такую, чтобъ были совсѣмъ по моей мѣркѣ...
   И онъ шелъ, потѣя, подпрыгивая, отъ времени до времени повторяя, по привычкѣ, свой меланхолическій крикъ: "шляпы, шляпы, шляпы"!
   Пришли въ Ольховку. Разнощикъ помѣстилъ въ сѣняхъ свою ношу и стоялъ почтительно. Но Жакъ повелъ его въ столовую.
   -- Садитесь, садитесь, пожалуйста. Выпейте стаканчикъ вина и позавтракайте..." Тотъ не хотѣлъ, сопротивлялся. Но, наконецъ долженъ былъ согласиться и съ доброй улыбкой сказалъ:
   -- Ну, ужь ежели вамъ непремѣнно угодно... я не откажусь... хоть я сегодня утромъ и заморилъ червячка въ Дравелѣ...
   Тетка Аршамбо, чувствовавшая, въ качествѣ крестьянки и жены лѣснаго сторожа, отвращеніе къ бродягамъ, сдѣлала гримасу; но, однако-жь, поставила на столъ большой круглый хлѣбъ и кружку вина.
   -- Теперь ещё ветчинки, скомандовалъ Жакъ.
   -- Вы знаете, что баринъ не любитъ, когда трогаютъ окорокъ, сказала Аршамбо.
   -- Ну, ладно, ладно, отвѣчалъ маленькій Жакъ, который не прочь былъ разъиграть роль хозяина дома:-- а вы, все-таки, принесите.
   Аршамбо повиновалась, но потомъ гордо удалилась въ кухню, заявляя тѣмъ свой протестъ. Поэтъ, дѣйствительно, былъ большой лакомка, и въ буфетномъ шкапу всегда хранились куски, предназначавшіеся исключительно для него, которые ему откладывали.
   Разнощикъ, поблагодаривъ, принялся уплетать ветчину съ большимъ аппетитомъ. Мальчикъ прислуживалъ ему, подчивалъ его виномъ, смотрѣлъ, такъ онъ рѣзалъ хлѣбъ огромными ломтями, которые цѣликомъ пихалъ себѣ въ ротъ, какъ-то наискось, чтобы они могли войти туда.
   -- Что, хороша ветчина?
   -- Отмѣнная!
   А на дворѣ дождь хлесталъ въ окна; гроза гремѣла. Гость и мальчикъ разговаривали между собой, чувствуя себя въ томъ хорошемъ настроеніи духа, которое сообщается человѣку сознаніемъ, что у него есть убѣжище. Разнощикъ разсказалъ, что его зовутъ Если.зеромъ, что онъ -- старшій въ многочисленной семьѣ. Они жили въ Парижѣ, въ улицѣ Евреевъ, онъ, отецъ его, три брата и четыре сестры. Всѣ работали соломенныя шляпы для лѣта и фуражки для зимы. Когда товаръ былъ готовъ, одни обходили съ нимъ предмѣстья, другіе отправлялись въ провинцію и разносили его по деревнямъ.
   -- И вы далеко идете? спросилъ Жакъ.
   -- До Нанта. Тамъ у меня сестра есть... Я пойду черезъ Монтаржисъ, Орлеанъ, Турэну, Анжу...
   -- Это должно очень утомлять васъ. Вы съ такимъ трудомъ ходите.
   -- Это правда... Я только и чувствую облегченіе вечеромъ, когда сниму эти несчастные башмаки... да и то мое. удовольствіе отравляется мыслью, что на другой день опять придется надѣвать ихъ.
   -- Почему же ваши братья не ходятъ вмѣсто васъ?
   -- Они еще молоды... да и потомъ нашъ старинушка Белизеръ ни за что не разстался бы съ ними... Это бы слишкомъ его огорчило. Я -- другое дѣло.
   Онъ, повидимому, находилъ совершенно естественнымъ, что его братьевъ любили болѣе, чѣмъ его. И, грустно поглядывая на свои широкіе, желтые башмаки, прибавлялъ:
   -- Еслибъ я только могъ заказать себѣ пару по своей мѣркѣ...
   Гроза, между тѣмъ, усиливалась. Дождь, вѣтеръ, громъ производили такой страшный шумъ, что не слыхать было словъ, и Белизеръ молча оканчивалъ свой завтракъ, когда сильный стукъ въ дверь, тотчасъ же повторенный, заставилъ маленькаго Жака поблѣднѣть.
   -- Ахъ! Боже мой! воскликнулъ онъ:-- они пріѣхали!
   Это возвращались д'Аржантонъ и Шарлотта. Ихъ ожидали назадъ только ночью, но, испугавшись грозы, они поспѣшили вернуться. Ливень, однакожь, засталъ ихъ на дорогѣ, и поэтъ находился въ ужасномъ настроеніи. Онъ боялся схватить простуду
   -- Скорѣй, скорѣй затопить каминъ, Лолотта...
   -- Сейчасъ, мой другъ.
   Но, между тѣмъ какъ они снимали съ себя верхнюю одежду, съ которой струилась вода и разставляли въ сѣняхъ раскрытые зонтики, д'Аржантону бросилась въ глаза масса соломенныхъ шляпъ.
   -- Это -- что? спросилъ онъ, ошеломленный такимъ явленіемъ.
   О! еслибы Жакъ могъ провалиться въ эту минуту сквозь землю вмѣстѣ съ своимъ страннымъ гостемъ и накрытымъ столомъ! Во всякомъ случаѣ, онъ не успѣлъ бы, потому что поэтъ мгновенно вошелъ въ комнату и, обведя залу холоднымъ взглядомъ, все понялъ
   Ребёнокъ пробормоталъ извиненіе, но тотъ не слушалъ его.
   -- Шарлотта, поди сюда, посмотри... Ты мнѣ не сказала, что у г. Жака сегодня гости, что онъ принимаетъ... угощаетъ своихъ друзей.
   -- Жакъ! Жакъ! съ упрекомъ повторяла мать.
   -- Не браните его, сударыня, попытался-было сказать Белизеръ:-- это -- я... Но д'Аржантонъ въ ярости отворилъ дверь и, указывая на нее оборванцу, съ благороднымъ жестомъ произнесъ:
   -- Басъ я прежде всего попрошу замолчать и убираться отсюда, господинъ бродяга, а не то я васъ упрячу въ тюрьму, чтобы вы не смѣли втираться въ дома...
   Белизеръ, котораго его ремесло пріучило ко всѣмъ униженіямъ, не протестовалъ; онъ поспѣшно навьючилъ на себя свои шляпы и бросилъ грустный взглядъ на оконныя стекла, всѣ мокрыя отъ дождя; другимъ взглядомъ онъ поблагодарилъ маленькаго Жака, изогнулся, чтобы почтительно поклониться, и въ этомъ согбенномъ положеніи переступилъ порогъ, за которымъ дождь и градъ принялись хлестать его злосчастныя "панамы". Даже на дворѣ онъ не подумалъ выпрямиться, но, подставивъ свою спину всѣмъ невзгодамъ судьбы и разъяреннымъ стихіямъ, протяжно механически началъ выкрикивать подъ ливнемъ: шляпы, шляпы, шляпы!
   Въ залѣ нѣсколько минутъ длилось молчаніе, во время котораго жена лѣсника затопляла каминъ, Шарлотта сушила платье поэта, а самъ онъ, въ одномъ жилетѣ, прохаживался по комнатѣ, исполненный достоинства и величія. Глухая злоба кипѣла въ немъ.
   Вдругъ, проходя мимо стола, онъ замѣтилъ окорокъ -- его окорокъ, въ которомъ ножъ разнощика, побуждаемаго свирѣпымъ аппетитомъ, произвелъ глубокія выемки и зіяющія отверстія, подобныя тѣмъ пещерамъ, что образуетъ море въ часы прилива и которыя не знаешь, гдѣ оканчиваются.
   Онъ поблѣднѣлъ. Подумайте только, что этотъ окорокъ былъ священный, какъ вино поэта, какъ его горчица, какъ его минеральная вода...
   -- Ого! Да я этого и не замѣтилъ... да это было настоящее пиршество... Какъ? и окорокъ тоже?
   -- Они тронули окорокъ? спросила Шарлотта, выпрямляясь, озадаченная, возмущенная подобной смѣлостью.
   Аршамбо прибавила:
   -- Ну, вотъ! Я говорила, что не надо давать ветчины этому цыгану, что баринъ будетъ сердиться; не понимаетъ! Малъ еще.
   Жакъ, который не находился уже теперь подъ вліяніемъ доброй, морщинистой улыбки и чувства состраданія, понялъ, какое онъ совершилъ преступленіе. Дрожащій, смущенный, онъ пробормоталъ: "Простите!".
   Оскорбленный въ своей гордости, въ своемъ обжорствѣ, д'Аржантонъ излилъ все, что накипѣло у него въ душѣ, противъ этого ребенка -- всю ненависть свою къ этому таинственному прошлому женщины, которую онъ любилъ немножко, нисколько, не уважая.
   Онъ вышелъ изъ себя, что случалось съ нимъ довольно рѣдко, и, схвативъ Жака за руку, встряхивалъ это длинное, отроческое тѣло, приподымалъ его, какъ бы для того, чтобы показать ему его слабость.
   -- Какъ ты осмѣлился дотронуться до этого окорока? Съ какого права? Вѣдь ты зналъ, что онъ -- не твой? Здѣсь ничего нѣтъ твоего. Постелью, въ которой ты спишь, хлѣбомъ, который ты ѣшь -- всѣмъ ты обязанъ моимъ благодѣяніямъ. И я, тоже, глупъ, что благодѣтельствую тебѣ. Развѣ я тебя знаю? кто ты? Откуда ты явился? Бываютъ минуты, когда ранняя испорченность твоихъ инстинктовъ заставляетъ меня содрагаться за твое происхожденіе!
   Онъ остановился, замѣтивъ отчаянный жестъ Шарлотты, указывавшей ему на Аршамбо, черные, удивленные глаза которой вопросительно, съ любопытствомъ смотрѣли на эту сцену.
   Въ той сторонѣ ихъ считали за мужа и жену. Жакъ слылъ за сына г-жи д'Аржантонъ отъ перваго брака.
   Принужденный остановиться и сдержать потокъ оскорбленій, душившій его, д'Аржантонъ, усталый и мокрый, какъ лошадь, возящая омнибусъ, быстро взбѣжалъ къ себѣ наверхъ и захлопнулъ за собою дверь. Жакъ стоялъ уничтоженный, съ ужасомъ смотря на отчаяніе матери, которая ломала свои прекрасныя руки, снова спрашивая у Бога: что она такое сдѣлала и чѣмъ заслужила подобное существованіе? Это былъ ея единственный рессурсъ во всѣхъ трудныхъ обстоятельствахъ жизни. Какъ и всегда, вопросъ остался безъ отвѣта; но надо полагать, что за ней было много провинностей, если Богъ судилъ ей увлечься до ослѣпленія такимъ существомъ и сдѣлаться его спутницей.
   Присоединившаяся къ скукѣ, къ тоскѣ одиночества, болѣзнь еще болѣе омрачила нравъ поэта. Д'Аржантонъ. какъ и всѣ, кто долго питался чѣмъ ни попало, имѣлъ плохой желудокъ. Кромѣ того, онъ былъ мнителенъ и изнѣженъ и, какъ говорится, "прислушивался къ себѣ", чему не мало способствовала тишина, царствовавшая въ Ольховкѣ. Болѣзнь была также отличнымъ предлогомъ для объясненія безплодности его мозга, безпрестаннаго спанья на диванѣ и той апатіи, которая его удручала. Отнынѣ знаменитое: "онъ занимается", "баринъ занимается" было замѣнено другимъ выраженіемъ "у барина припадокъ"., Припадки, впрочемъ, не мѣшали ему по нѣскольку разъ на день ходить на ферму и каждый разъ съѣдать тамъ огромный ломоть мягкаго хлѣба съ масломъ и сыромъ. Но, за исключеніемъ этого, у него были всѣ признаки больного человѣка: вялая, утомленная походка, дурное настроеніе духа, требовательность, капризы... Добрая Шарлотта сожалѣла о немъ, ухаживала за нимъ, лелѣяла его. Всякая женщина -- немножко сестра милосердія; у ней же, этому чувству состраданія служила подкладкой глуповатая сантиментальность, вслѣдствіе которой ея поэтъ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ захворалъ, сталъ для нея вдвое дороже. И чего она только не изобрѣтала для того, чтобы, развлечь, облегчить его. Она клала подъ скатерть шерстяное одѣяло, для того, чтобы тарелки и серебро не стучали о столъ;, придумала для прямой деревянной спинки кресла временъ Генриха II цѣлую систему подушекъ. Потомъ шли фланели, настойки и проч.-- словомъ, вся та обстановка, среди которой мнимые больные усыпляютъ свою энергію, ослабляютъ даже звукъ своего голоса. Правда, бѣдная женщина, въ порывѣ шумной веселости, которая на нее подъ часъ находила -- сразу обращала въ ничто всѣ свои добродѣтели сидѣлки, возвращаясь къ своей прежней болтливости и только тогда останавливаясь въ смущеніи, когда поэтъ говорилъ ей страдальческимъ голосомъ:. "Замолчи, ты меня утомляешь..." Эта болѣзнь д'Аржантона привлекала въ домъ постояннаго посѣтителя, доктора Ривальса, котораго на пространствѣ десяти льё сторожили обыкновенно на всѣхъ углахъ, на всѣхъ перекресткахъ его многочисленные паціенты; онъ входилъ съ своимъ добрымъ, веселымъ и румянымъ лицомъ; съ вьющимся бѣлымъ шелковымъ руномъ, служившимъ волосами, съ карманами длиннаго сюртука, набитыми книжками, которыя онъ всегда читалъ дорогой, въ кабріолетѣ или идя пѣшкомъ. Шарлотта, встрѣчая его, принимала соболѣзнующій видъ.-- "Ахъ, докторъ, идите скорѣй! еслибъ вы знали въ какомъ положеніи нашъ бѣдный поэтъ!"
   -- Перестаньте! Ему нужно только развлеченіе.
   И дѣйствительно, д'Аржантонъ, который сначала говорилъ съ докторомъ слабымъ, плаксивымъ голосомъ, былъ такъ счастливъ, видя передъ собой новое лицо, которое могло внести элементъ разнообразія въ его монотонную жизнь -- что забывалъ свою болѣзнь: говорилъ о политикѣ, литературѣ, пускалъ пыль въ глаза добрѣйшему доктору, своими разсказами о парижской жизни.
   о разныхъ извѣстностяхъ, которыхъ онъ, будто бы, зналъ и которымъ сказалъ какое-нибудь "жестокое слово". Докторъ, очень наивный, очень искренній, не имѣлъ никакихъ причинъ сомнѣваться въ справедливости этой холодной рѣчи; притомъ же, онъ не былъ наблюдателенъ. Въ домѣ ему нравилось: онъ находилъ поэта умнымъ, оригинальнымъ; жену -- хорошенькой; ребенка -- восхитительнымъ и не замѣчалъ, какъ замѣтилъ бы это умъ болѣе тонкій, какія случайныя узы связывали эти три существа между собой и съ помощью какихъ булавокъ, дурно приколотыхъ и больно колящихся, они составили семью.
   Сколько разъ, пріѣхавъ около полудня и привязавъ у изгороди свою лошадь, добрякъ поздно засиживался у Парижанъ, потягивая грогъ, приготовленный Шарлоттой, и разсказывая о своихъ путешествіяхъ въ Индо Китай на кораблѣ "Bayonnaise". Жакъ сидѣлъ тутъ же, въ уголкѣ, молчаливый, внимательный, горя страстью къ приключеніямъ, живущей во всѣхъ дѣтяхъ, но которую жизнь своимъ монотоннымъ уравниваньемъ и постепеннымъ съуживаніемъ горизонта -- увы! заглушаетъ такъ рано...
   -- Жакъ! грубо восклицалъ д'Аржантонъ, указывая ему на дверь.
   Но докторъ вступался.
   -- Оставьте его. Такъ весело видѣть около себя ребятишекъ. У нихъ удивительное чутьё. Я увѣренъ, что вашъ сейчасъ догадался, что я люблю дѣтей до безумія и что я -- дѣдушка...
   И онъ начиналъ разсказывать про свою внучку Сесиль, которая была двумя годами моложе Жака; распространяясь о ея совершенствахъ, еще съ большей подробностью, нежели о своихъ путешествіяхъ.
   -- Зачѣмъ вы ее не привезете сюда, говорила Шарлотта... имъ было бы такъ весело вдвоёмъ.
   -- О! нѣтъ, сударыня; бабушка ни за что не отпуститъ. Она никому не довѣритъ ребенка и сама никуда не ходитъ со времени нашего несчастья.
   Это несчастье, о которомъ докторъ часто упоминалъ, была утрата дочери и зятя, умершихъ въ первый годъ своего брака, вскорѣ послѣ рожденія Сесили. Какая-то тайна окружала эту двойную катастрофу. Съ д'Аржантонами признанія доктора ограничивались всегда только одной фразой: "со времени нашего несчастія". Старуха Аршамбо, знавшая эту исторію, также говорила о ней въ весьма неопредѣленныхъ выраженіяхъ. "Да, да! эти люди натерпѣлись горя..." И, однакожь, судя по оживленію и веселому виду доктора, никакъ нельзя было предположить этого. Можетъ быть на него дѣйствовалъ грогъ, приготовляемый Шарлоттой -- отличный, темный грогъ, который г-жа Ривальсъ, еслибъ она увидѣла его, непремѣнно разбавила бы водой. Какъ бы то ни было, добрякъ не скучалъ у парижанъ; онъ нѣсколько разъ вставалъ, говоря: "мнѣ еще нужно въ Рисъ, въ Тижери, въ Морсанъ..." и потомъ опять продолжалъ начатый разговоръ, до тѣхъ поръ, пока его лошадка, нетерпѣливо бившая копытами у воротъ, не обращала его въ бѣгство. Наскоро простившись съ поэтомъ, онъ въ дверяхъ повторялъ Шарлоттѣ, озабоченной своимъ больнымъ, всегда одно и то же: "развлекайте его".
   Развлекайте! Хорошо ему было говорить это. Она ужь не знала, что и придумать. Они по цѣлымъ часамъ заняты заказомъ обѣда или уѣзжали, въ тележкѣ, въ лѣсъ, съ завтракомъ, съ сачкомъ для ловли бабочекъ, со связкой книгъ и газетъ. Онъ все скучалъ.
   Онъ купилъ себѣ лодку. Но и это не помогло. Напротивъ того, оставаться посреди рѣки, съ глазу на глазъ, казалось, этимъ двумъ существамъ, ни слова не говорившимъ другъ другу, еще невыносимѣе, потому что уединеніе было здѣсь полное, обязательное, насильственное; и, закидывая въ воду удочки, они находили въ этомъ занятіи предлогъ, извиненіе своему вѣчному молчанію. Вскорѣ лодка была заброшена и стояла въ камышахъ, залитая водой и засыпанная падавшими листьями.
   Потомъ у поэта явились еще болѣе странныя фантазіи. Онъ принялся за стройку, сталъ ремонтировать стѣну, воздвигать наружную лѣстницу къ башнѣ, дѣлать итальянскую террасу, о которой давно мечталъ, съ низенькими столбиками, обвитыми виноградной зеленью, но и терраса не излечила его отъ скуки.
   Однажды, когда онъ вздумалъ, для исправленія фортепьяно, на которомъ изрѣдка брянчалъ какія-то польки, выписать къ себѣ настройщика, человѣкъ этотъ -- странный изобрѣтатель -- предложилъ ему устроить на крышѣ дома эолову арфу: большой открытый ящикъ, вышиною въ пять футовъ, съ натянутыми струнами неравной длины, издававшими при вѣтрѣ, жалобные, гармоническіе аккорды. Д'Аржантонъ принялъ это съ энтузіазмомъ. Какъ только снарядъ поставили, началось нѣчто ужасное: при малѣйшемъ дуновеніи слышались стоны, модуляціи, жалобные крики, завыванье -- у-у-у-у! Жакомъ овладѣвалъ по ночамъ такой страхъ, что онъ прятался съ головой подъ одѣяло, чтобъ не слыхать этихъ звуковъ. Можно было съума сойти отъ тоски, которую они наводили.
   -- Эта арфа невыносима! Довольно, довольно... кричалъ поэтъ, приходя въ отчаяніе.
   Нужно было разстроить весь механизмъ, унести эолову арфу въ глубину сада, зарыть ее, чтобъ она замолкла. Но и подъ землей она продолжала звучать. Тогда, наконецъ, порвали струны; затоптали ее, забросали каменьями, какъ бѣшеное животное, которое не хочетъ умирать.
   Не зная, что бы еще такое изобрѣсти для того, чтобы развлечь этого несчастнаго, Шарлотта напала, наконецъ, на великодушную мысль: не пригласить ли мнѣ друзей его?
   Это было настоящее самопожертвованіе; потому что она хотѣла бы, чтобы онъ принадлежалъ ей одной. Но радость поэта, когда онъ узналъ, что Лабассендръ и Гиршъ посѣтятъ его, вознаградила ее. Онъ давно уже мечталъ о какой-нибудь перемѣнѣ, но не смѣлъ высказывать этого, послѣ всѣхъ своихъ напыщенныхъ фразъ о блаженствѣ уединенія и о жизни вдвоемъ.
   Нѣсколько времени спустя, Жакъ, возвращаясь однажды къ обѣду, услышалъ въ домѣ какое-то необычайное движеніе; на новой террасѣ раздавались крики, смѣхъ, звонъ стакановъ, на дворѣ кололи дрова, въ кухнѣ стучали кострюлями. Подойдя ближе, онъ узналъ голоса бывшихъ профессоровъ гимназіи. Сердце ребенка сжалось при мысли, что онъ увидитъ опять эти лица, напоминавшія ему такое тяжелое время, и, въ ожиданіи обѣда, онъ юркнулъ въ садъ.
   -- Господа! не угодно ли садиться за столъ? сказала Шарлотта, появляясь на террасѣ свѣжая, веселая, въ бѣломъ передникѣ до самаго подбородка, одѣтая хозяйкой, которая, въ случаѣ надобности, умѣетъ заворотить свои кружевные рукава и приняться за печеніе пироговъ. Общество поспѣшило перейти въ столовую, гдѣ оба профессора обошлись съ Жакомъ очень ласково. Всѣ усѣлись за столъ. Обѣдъ былъ вкусный, сочный; въ отворенныя двери глядѣлъ садъ, сливавшійся вдали съ лѣсомъ. Косые лучи заходящаго солнца ударяли въ стекла, и къ собесѣдникамъ доносилось чириканье засыпавшихъ птичекъ...
   -- Чортъ побери! такъ у васъ хорошо, дѣти мои! воскликнулъ Лабассендръ, послѣ того какъ миска супу была опорожнена съ большимъ аппетитомъ и каждый опять свободно предался своимъ мыслямъ.
   -- Да, мы очень счастливы! сказалъ д'Аржантонъ, пожимая руку Шарлотты, которую онъ находилъ гораздо красивѣе и привлекательнѣе, съ тѣхъ поръ какъ онъ не одинъ смотрѣлъ на нее. И онъ принялся описывать ихъ семейное счастье; разсказывалъ о прогулкѣ на лодкѣ, объ экскурсіяхъ въ лѣсъ, о завтракахъ на чистомъ воздухѣ или въ какой-нибудь старой живописной гостинницѣ, на берегу рѣки... Ему такъ хорошо работалось посреди этой лѣтней тишины... А осенью, когда вечера становились свѣжѣе, они проводили ихъ вдвоёмъ у камина, гдѣ весело трещалъ огонёкъ...
   И онъ вѣрилъ въ эту минуту тому, что говорилъ. Ей тоже казалось, что она жила этой идеальной жизнью и не испытывала той смертельной, невыносимой скуки, отъ которой оба они не знали куда уйти въ послѣднее время. Гости слушали ихъ съ гримасой удовольствія, восхищенія, зависти... съ какой-то горечью въ тусклой улыбкѣ; такъ что привѣтливое, заискивающее выраженіе глазъ и судорожно искаженныя досадой губы странно противорѣчили другъ другу.
   -- Тебѣ повезло, дружище, сказалъ Лабассендръ.-- Когда я подумаю только, что завтра, въ этотъ самый часъ, между тѣмъ какъ вы будете обѣдать на этомъ самомъ мѣстѣ, мнѣ придется задыхаться отъ чаду въ какой-нибудь грязной харчевнѣ Дюваля.
   -- И еслибъ еще можно было разсчитывать на постоянный обѣдъ хоть у Дюваля-то, пробормоталъ Гиршъ.
   -- Кто же вамъ мѣшаетъ провести нѣсколько дней здѣсь? сказалъ д'Аржантонъ, въ порывѣ великодушія. Домъ помѣстительный... вина въ погребѣ довольно...
   -- Конечно, поспѣшила прибавить Шарлотта... Останьтесь... Это будетъ превесело... Мы станемъ гулять...
   -- А опера-то? возразилъ Лабассендръ, у котораго каждый день была репетиція.
   -- Но вы, г. Гиршъ, вѣдь вы не играете въ оперѣ?
   -- Я очень радъ, графиня, принять ваше предложеніе... У меня, въ настоящую минуту, нѣтъ никакого дѣла... всѣ мои паціенты разъѣхались по деревнямъ.
   Паціенты доктора Гирша -- разъѣхались! Это было очень потѣшно. Но, однакожь, никто не разсмѣялся. Между неудачниками принято извинять другъ другу всякія странности.
   -- Ну, рѣшайся, сказалъ д'Аржантонъ.-- Во-первыхъ, ты мнѣ окажешь услугу. Мое здоровье разстроено, и ты можешь мнѣ быть полезенъ своими совѣтами.
   -- Если такъ, то я готовъ. Я въ мѣсяцъ поставлю тебя на ноги... Ривальсъ совсѣмъ не понимаетъ твоей болѣзни.
   -- А гимназія-то, а Моронваль? вскричалъ Лабассендръ, взбѣшенный тѣмъ, что Гиршу предстоитъ удовольствіе, котораго онъ самъ не могъ раздѣлить.
   -- Чортъ съ ней! Я сытъ по горло и гимназіей, и методой Дэкостеръ.
   И докторъ Гиршъ, заручившись кровомъ и пищей, не находилъ уже нужнымъ щадить питавшее его заведеніе". Моронваль былъ спекулянтъ; онъ никогда не платилъ; у него не было ни копейки. При томъ же, всѣ его оставляютъ. Исторія Маду сильно повредила ему". Другіе вторили Гиршу и Моронвалей искрошили въ мелкіе кусочки. Дошли до того, что даже похвалили Жака за его побѣгъ, который привелъ мулата въ такое бѣшенство, что у него разлилась желчь.
   Попавши на эту дорогу, пріятели уже не останавливались; весь вечеръ они только и дѣлали, что "кололи сахаръ", по ихъ выраженію.
   Лабассендръ кололъ его на головѣ первыхъ сюжетовъ оперы,-- безголосныхъ, бездарныхъ фигляровъ, на головѣ своего директора, дававшаго ему только второстепенныя роли, а почему? потому что всѣмъ извѣстны его соціалистическія убѣжденія; что онъ былъ работникомъ, вышелъ изъ народа и любилъ народъ.
   -- Ну, да, я люблю народъ! воскликнулъ пѣвецъ, воодушевляясь и стуча по столу кулакомъ. Ну, и что-жь? Что имъ до этого? Развѣ это мѣшаетъ мнѣ обладать моей нотой... кажется, она еще у меня не пропала. Послушайте-ка, дѣти мои... И онъ началъ пробовать, выводить свою ноту съ самоуслажденіемъ.
   Потомъ пришла очередь д'Аржантона: онъ "кололъ свой сахаръ" методически, холодно, маленькими, безпощадными, сухими ударами. Директорамъ театровъ, книгопродавцамъ, авторамъ, публикѣ -- всѣмъ досталось. И между тѣмъ какъ Шарлотта, съ помощью Жака, приготовляла кофе, а въ окна глядѣлъ прекрасный лѣтній вечеръ эти господа, облокотясь на столъ, изливали свой ядъ на всѣхъ и на вся, для сваренія желудка.
   Появленіе доктора Ривальса окончательно оживило бесѣду. Обрадовавшись многочисленному и веселому обществу, добрякъ придвинулся къ столу.
   -- Вы видите, г-жа д'Аржантонъ, сказалъ онъ:-- что нашему больному нужно было только развлеченіе.
   Глаза доктора Гирша сверкнули за своими очками.
   -- Я не раздѣляю вашего мнѣнія, возразилъ онъ рѣзко, опершись подбородкомъ на ладонь и готовый къ бою.
   Старикъ Ривальсъ не безъ удивленія взглянулъ на эту странную фигуру, грязную, въ бѣломъ галстукѣ и съ лысой головой.
   -- Я имѣю честь говорить съ докторомъ?...
   Д'Аржантонъ поспѣшилъ избавить своего пріятеля отъ необходимости солгать.
   -- Докторъ Гиршъ, докторъ Ривальсъ, сказалъ онъ, представляя ихъ другъ другу.
   Они раскланялись, какъ два противника на мѣстѣ поединка, которые прежде, чѣмъ скрестить шпаги, измѣряютъ другъ друга взглядомъ. Добрякъ Ривальсъ, думая, что передъ нимъ какая, нибудь парижская извѣстность, какой-нибудь геніальный чудакъ, сначала держалъ себя скромно; но вскорѣ замѣтилъ, что въ головѣ у этого господина -- неимовѣрный сумбуръ. Тогда и онъ возвысилъ голосъ, въ отвѣтъ на презрительный, насмѣшливый тонъ доктора Гирша.
   -- Я позволю себѣ замѣтить, любезный собратъ...
   -- Нѣтъ! извините, любезный собратъ...
   Это была точно сцена изъ Мольера. Споръ шелъ изъ-за болѣзни д'Аржантона, и положеніе поэта было при этомъ весьма комическое. Хотя онъ, съ одной стороны, былъ несовсѣмъ доволенъ Ривальсомъ, относившимся къ нему, какъ къ мнимому больному, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, не могъ удержаться отъ гримасы, слушая ужасную номенклатуру тѣхъ многочисленныхъ, сложныхъ болѣзней, которыя подозрѣвалъ въ немъ Гиршъ.
   -- Оставимъ этотъ разговоръ, сказалъ Гиршъ, вставая.-- Дайте мнѣ листъ бумаги и карандашъ... хорошо... теперь я, съ помощью плессиметра, нарисую вамъ болѣзнь нашего несчастнаго друга... сдѣлаю съ нея снимокъ.
   Вынувъ изъ своего жилета маленькую буковую дощечку, называемую плессиметромъ, онъ подозвалъ къ себѣ поблѣднѣвшаго д'Аржантона, быстро разстегнулъ ему сюртукъ и, наложивъ листъ во всю его ширину на грудь поэта, сталъ водить по бумагѣ плессиметромъ, аускультируя и чертя карандашемъ какія-то линіи. Потомъ онъ разложилъ на столѣ свои гіероглифы, походившіе на географическую карту, нарисованную ребенкомъ.
   -- Будьте судьями, господа. Вотъ это -- печень нашего друга, нарисованная точнѣйшимъ образомъ, снятая съ натуры... Развѣ она походитъ на печень? Вотъ, гдѣ ей слѣдовало быть, и вотъ, гдѣ она находится... И замѣтьте, что она приняла эти гигантскіе размѣры въ ущербъ всѣмъ другимъ органамъ. Подумайтеже, что должно происходить около... какія огромныя поврежденія...
   И онъ размашисто набросалъ на бумагѣ нѣсколько зигзаговъ, которые должны были изображать поврежденія.
   -- Это ужасно! восклицалъ д'Аржантонъ, съ отчаяніемъ смотрѣвшій на этотъ рисунокъ и изъ блѣднаго сдѣлавшійся желтымъ.
   Глаза Шарлотты наполнились слезами.
   -- И вы всѣ этому вѣрите, разразился, наконецъ, старикъ Ривальсъ.-- Да это -- медицина дикарей... надъ вами смѣются!
   -- Позвольте, любезный собратъ...
   Но Ривальсъ уже ничего не слушалъ; онъ закусилъ удила, и битва завязалась страшная. Стоя другъ противъ друга съ поднятыми кулаками, они забрасывали одинъ другаго именами докторовъ, заглавіями греческихъ, латинскихъ, скандинавскихъ, китайскихъ, индійскихъ, кохинхинскихъ книгъ. Гиршъ выѣзжалъ на цитатахъ длиною въ аршинъ и которыхъ, разумѣется, никто не въ состояніи. былъ провѣрить; но докторъ Ривальсъ заглушалъ его своимъ звонкимъ голосомъ, бралъ верхъ энергіей и картинностью своего діалога, замѣняя аргументы угрозами "вышвырнуть своего противника за бортъ!"
   Ни Жака, ни Шарлотту не пугалъ этотъ жаркій споръ. Они слыхали и не такіе въ гимназіи. Что же касается до Лабассендра, то выведенный изъ терпѣнья тѣмъ, что онъ не могъ вставить въ споръ ни одного своего слова, онъ ушелъ на террасу и тамъ, меланхолически облокотясь на перила, будилъ заснувшее эхо лѣсовъ своей густой, потрясающей нотой. Вся окрестность всполошилась. Въ вѣтвяхъ зашумѣли крылья, и павлины сосѣднихъ замковъ, трусливые, нервные павлины, отвѣчали пронзительнымъ крикомъ, которымъ они оглашаютъ воздухъ, въ лѣтніе дни, передъ грозой. Сосѣдніе крестьяне также проснулись въ своихъ хижинахъ и высунулись изъ оконъ, между тѣмъ какъ луна освѣщала маленькій, бѣлый фасадъ, на которомъ выдѣлялись золотыя буквы девиза: Parva domus, magna quies... Маленькій домикъ, большое спокойствіе.
   

X.
Сесиль.

   -- Куда это вы такъ рано? спросилъ Гиршъ, лѣниво сходившій съ лѣстницы, у Шарлотты, увидѣвъ ее въ парадномъ туалетѣ, съ молитвенникомъ въ рукѣ и въ сопровожденіи Жака, котораго она опять одѣла въ любимый костюмъ лорда Пимбока, нѣсколько удлиненный для этого случая, но все еще короткій.
   -- Мы идемъ къ обѣднѣ. Я сегодня подношу освященный хлѣбъ. Развѣ вамъ д'Аржантонъ не сказалъ? Поторопитесь, ныньче всѣ должны быть въ церкви.
   Это было 15-го августа, праздникъ Успенія; какъ только отблаговѣстили, г-жа д'Аржантонъ, польщенная оказаннымъ ей почетомъ, отправилась съ своимъ сыномъ въ церковь и помѣстилась на скамьѣ, отведенной ей около хора. Церковь была освѣщена, убрана цвѣтами, смотрѣла торжественно, вся залитая солнцемъ. Пѣвчіе были въ бѣлыхъ стихаряхъ, чистыхъ и выглаженныхъ; передъ налоемъ, на маленькомъ деревенскомъ столикѣ возвышались золотистыми столбами просфоры. Для довершенія картины всѣ лѣсные сторожа въ зеленой одеждѣ, съ охотничьимъ ножомъ за поясомъ, съ карабиномъ у ноги, явились также слушать молебенъ, къ великому удовольствію браконьеровъ и всѣхъ, кто воровалъ лѣсъ.
   Ида де-Баранси очень бы удивилась годъ тому назадъ, еслибы кто-нибудь сказалъ ей, что она будетъ участвовать въ хорѣ деревенской церкви подъ именемъ виконтесы д'Аржантонъ, съ смиреннымъ видомъ и пользуясь почетомъ замужней женщины. Эта новая роль занимала ее. Она смотрѣла за Жакомъ, набожно перелистывала свой молитвенникъ и опускалась на колѣни, весьма назидательно, шумя юбками.
   Во время церемоніи поднесенія хлѣба, швейцаръ, вооруженный аллебардой, позвалъ Жака и, наклонясь къ его матери, спросилъ, которую изъ маленькихъ дѣвочекъ она желаетъ выбрать для сбора денегъ. Шарлотта колебалась съ минуту; она почти никого не знала между прихожанами; тогда швейцаръ указалъ ей на маленькую дочь доктора Ривальса, прелестнаго ребенка, сидѣвшаго на другой сторонѣ, рядомъ съ очень пожилой дамой въ черномъ.
   И дѣти пошли за величественной аллебардой, Сесиль съ кошелемъ, слишкомъ широкимъ для ея пальцевъ, а Жакъ со свѣчей, украшенной атласомъ и дѣланными цвѣтами. Оба они были очень милы; онъ въ своемъ англійскомъ костюмѣ, въ которомъ онъ казался еще выше, она совсѣмъ простенькая, съ волосами, заплетенными въ косы, съ блѣдно-матовымъ личикомъ, съ сѣрыми глазками. Она улыбалась; Жакъ былъ серьёзенъ. Держась за руку, они ходили между скамейками.
   -- Славная парочка! сказала жена лѣсника и потомъ прибавила вполголоса, такъ что ее едва можно было разслышать:-- бѣдняжка! Она будетъ еще красивѣе своей матери. Только бы съ ней не приключилось того же...
   По выходѣ изъ церкви, на маленькой площадкѣ, гдѣ каски пожарныхъ и карабины лѣсниковъ блистали на солнцѣ посреди пестрыхъ нарядовъ, г-жа Ривальсъ подошла къ д'Аржантону и попросила у него позволенія увести къ себѣ Жака на цѣлый день; Шарлотта покраснѣла отъ удовольствія; она поправила мальчику галстухъ, взбила его прекрасные волосы, поцаловала его и сказала: "будь уменъ". И дѣти снова пошли вмѣстѣ, какъ въ церкви во время сбора -- впереди старушки, которая едва могла поспѣвать за ними.
   Съ этого дня, если Жакъ не бывалъ дома, то на вопросъ: "гдѣ онъ?" не отвѣчали уже, какъ прежде; "въ лѣсу", а можно было сказать навѣрное: "онъ у Ривальсовъ".
   Докторъ занималъ одноэтажный домикъ, довольно похожій на всѣ крестьянскіе дома и отличавшійся отъ нихъ развѣ только мѣдной дощечкой, прибитой около двери надъ пуговкой, съ надписью: "ночной звонокъ". Онъ казался старымъ; стѣны его почернѣли; но нѣкоторыя новѣйшія украшенія, остававшіяся недоконченными, показывали, что его хотѣли-было подновить, реставрировать, но что какая-то катастрофа помѣшала этому. Такъ, надъ крыльцомъ начатъ былъ навѣсъ; на дворѣ, усаженномъ деревьями, виднѣлся недостроенный павильонъ съ пробитыми дверями и окнами.
   "Несчастіе" постигло этихъ добрыхъ людей въ то время, когда начались перестройки; это было восемь лѣтъ тому назадъ, и съ той поры все оставалось въ этомъ видѣ. Суевѣріе, понятное всѣмъ, кто любитъ, не дозволяло потомъ возобновить прерванныя работы. Эта неоконченность придавала всему жилищу физіономію человѣка, подавленнаго горемъ, которому ни до чего нѣтъ дѣла и который по поводу всего говоритъ себѣ: "къ чему?"
   Садъ былъ запущенъ; дорожки поросли травой; фонтанъ не билъ и басейнъ былъ засыпанъ листьями. И сами обитатели дома имѣли тотъ же печальный видъ, что и неодушевленные предметы. Начиная съ г-жи Ривальсъ, восемь лѣтъ не снимавшей траура по дочери, до маленькой Сесили, дѣтское личико которой поражало серьёзнымъ, меланхолическимъ выраженіемъ, несоотвѣтствовавшимъ ея возрасту, до старой служанки, тридцать лѣтъ жившей у этихъ отличныхъ людей и переносившей часть ихъ тяжелаго бремени -- всѣ жили подъ однимъ и тѣмъ же гнётомъ нѣмой, затаенной на днѣ души скорби...
   Одинъ докторъ избѣжалъ общаго вліянія. Его безпрестанные разъѣзды, разнообразныя впечатлѣнія дороги, чистый воздухъ, а можетъ быть, и философія человѣка, часто видящаго смерть, дополнили природныя наклонности очень подвижнаго, расположеннаго къ веселости темперамента.
   Для г-жи Ривальсъ присутствіе Сесили, походившей лицомъ на мать свою, было непрерывнымъ возобновленіемъ ея траура. Къ доктору, напротивъ, по мѣрѣ того, какъ ребенокъ выросталъ, напоминая ему все болѣе и болѣе дочь, ко"ую онъ утратилъ, возвращалось его веселое настроеніе. Когда онъ, бывало, проѣздивъ весь день, оставался послѣ обѣда вдвоемъ съ своей внучкой, между тѣмъ какъ жена его занята была по хозяйству, на него находили минуты какой-то юношеской, безумной веселости: онъ громко распѣвалъ пѣсни, когда-то пѣтыя на кораблѣ, и только когда входила жена его, вдругъ останавливался, читая въ глазахъ ея безмолвный упрекъ. Ея взглядъ, казалось, говорилъ ему: "Вспомни", какъ будто въ этомъ несчастій, обрушившемся надъ ними, и самъ онъ былъ нѣсколько виноватъ...
   Этого простаго напоминанія было достаточно для того, чтобы онъ притихалъ; и потомъ онъ уже только игралъ молча локонами дѣвочки.
   Въ этой средѣ дѣтство Сесили проходило очень грустно. Она проводила все свое время въ саду или въ большой комнатѣ, наполненной сушившимися травами и корнями и носившей названіе "аптеки". Ея никогда не посылали въ школу, какъ будто не хотѣли, чтобъ она имѣла сношенія съ другими дѣтьми въ деревнѣ. Ея маленькое тѣло было утомлено излишнимъ бездѣйствіемъ. Ей не доставало этого шума и гама, этого безпричиннаго крика, этой сумасшедшей бѣготни и топотни, которые возможны только между дѣтьми, когда ихъ не стѣсняютъ ни выговоры, ни насмѣшки серьёзныхъ людей.
   Нужно ее развлекать, говорилъ докторъ женѣ своей:-- маленькій д'Аржантонъ -- почти ей ровесникъ. Это -- премилый мальчикъ... и который ужь навѣрное не станетъ болтать...
   -- Да, но что это за люди... Откуда они? Никто ихъ не знаетъ, отвѣчала г-жа Ривальсъ, всегда подозрительная.
   -- Отличные люди, душа моя:-- мужъ, правда, большой оригиналъ, но ты понимаешь... поэтъ... Жена немножко глуповата... но славная женщина. Что же касается до честности, то ужь я отвѣчаю...
   Г-жа Ривальсъ качала головой; она не вѣрила въ проницательность своего мужа...
   -- О! ужь ты...
   Н она вздыхала, между тѣмъ, какъ во взглядѣ ея выражался упрекъ.
   Старикъ Ривальсъ опускалъ голову, какъ виноватый. Однакожь, онъ настаивалъ на своемъ.
   -- Смотри! говорилъ онъ:-- дѣвочка такъ скучаетъ, что захвораетъ, пожалуй. И притомъ, что же можетъ случиться? Сесиль -- дитя; Жакъ -- тоже...
   Наконецъ бабушка согласилась, и Жакъ сдѣлался постояннымъ гостемъ Сесили.
   Для него настала новая жизнь. Сначала онъ ходилъ рѣдко, потомъ сталъ ходить нѣсколько чаще, и, наконецъ -- каждый день. Г-жа Ривальсъ скоро полюбила эту дѣтскую натуру, нѣжную и скромную. Она замѣтила, что онъ въ загонѣ, что у него всегда недостаетъ пуговицы на курточкѣ, что онъ цѣлые дни свободенъ, не имѣетъ никакихъ занятій, никакихъ обязанностей.
   -- Ты не ходишь въ школу, дружокъ мой?
   -- Нѣтъ, сударыня.
   И онъ прибавлялъ -- потому что въ дѣтскомъ сердцѣ часто таятся сокровища деликатности -- "Мнѣ мамаша показываетъ"...
   "Показывать" было бы очень затруднительно для бѣдной Шарлотты съ ея птичьимъ мозгомъ. Притомъ же, весьма легко было убѣдиться, что никто не занимается имъ дома.
   -- Это невѣроятно! говорила г-жа Ривальсъ мужу:-- они оставляютъ этого ребенка бродить съ утра до вечера безъ всякаго дѣла.
   -- Что ты хочешь! отвѣчалъ Ривальсъ, желая извинить друзей своихъ.-- Онъ не хотѣлъ работать или не могъ... у него голова немножко слаба.
   -- Да, голова немножко слаба, и потомъ отчимъ не любитъ его. Эти дѣти отъ перваго брака -- всегда какіе-то паріи.
   Жакъ нашелъ въ этомъ домѣ истинныхъ друзей. Сесиль обожала его, не могла безъ него обойтись. Они вмѣстѣ играли въ саду, если погода была ясная, а если нѣтъ -- то въ аптекѣ. Г-жа Ривальсъ была всегда тутъ. Такъ какъ въ Этіоллѣ не было аптеки, то она дѣлала, по указанію мужа, простыя лекарства. Занимаясь этимъ въ теченіи двадцати лѣтъ, она пріобрѣла большую опытность, и многіе даже, въ отсутствіе ея мужа, приходили къ ней за совѣтомъ. Дѣтей занимали эти посѣщенія. Они научились разбирать на стклянкахъ латинскія словй, вырѣзывали ножницами ярлычки, клеили изъ бумаги мѣшочки: онъ съ неловкостью мальчика, Сесиль съ серьёзнымъ вниманіемъ дѣвочки, изъ которой выйдетъ полезная, приготовленная ко всѣмъ лишеніямъ трудовой жизни женщина. Передъ глазами у ней былъ примѣръ бабушки. Независимо отъ аптеки, она вела книги мужа, записывала рецепты, слѣдила за поступленіями, отмѣчая, сколько мужъ сдѣлалъ визитовъ въ теченіи дня.
   -- Гдѣ ты былъ сегодня? спрашивала она доктора, по его возвращеніи.
   Добрякъ всегда забывалъ половину визитовъ, и намѣренно или ненамѣренно, всегда уничтожалъ часть ихъ, потому что былъ столько же разсѣянъ, сколько великодушенъ. Нѣкоторые счета валялись у него по двадцати лѣтъ. Какой хаосъ былъ бы у него въ домѣ, еслибы не жена! Она кротко выговаривала ему. Отмѣривала грогъ, занималась малѣйшими подробностями его туалета. И ужь дѣвочка, когда онъ выѣзжалъ изъ дому, говорила ему очень серьёзно:-- Поди-ка сюда, дѣдушка, я посмотрю, все ли на тебѣ въ порядкѣ.
   Доброта этого человѣка была необычайная. Она читалась въ его дѣтскомъ, невинномъ и ясномъ взорѣ; онъ много странствовалъ по свѣту, видѣлъ много земель и людей, но наука сохранила его наивнымъ. Доброта его распространялась на все живущее -- на животныхъ, какъ на людей. Такъ, чтобы не утомлять своей лошади -- вѣрнаго товарища, служившаго ему двадцать лѣтъ -- онъ, на всякой крутизнѣ, выходилъ изъ кабріолета и шелъ пѣшкомъ, не обращая вниманія ни на дождь, ни назной.
   Величайшимъ удовольствіемъ для доктора было теперь брать съ собой дѣтей, во время своихъ разъѣздовъ по окрестностямъ Этіоля. Кабріолетъ былъ широкъ. Трое могли усѣсться свободно; и, какъ только добрякъ видѣлъ себя между этими двумя смѣющимися личиками, грустное настроеніе, навѣянное на него его домомъ, немедленно испарялось. Онъ самъ веселился, какъ ребенокъ, съ этими дѣтьми. Жакъ былъ въ полномъ восторгъ. "Отгадай, что тамъ посѣяно, говорила ему Сесиль, когда они проѣзжали полями:-- рожь, пшеница, ячмень?" Жакъ всегда ошибался; это возбуждало смѣхъ, шутки, радость.
   -- Дѣдушка! онъ принялъ это за ячмень!
   Вездѣ, куда призывали доктора, дѣтей принимали необыкновенно ласково. То они пріѣзжали на ферму, и, пока докторъ ходилъ къ больному, дѣтямъ показывали, какъ доятъ коровъ, какъ вынимаютъ хлѣбъ изъ печи; то -- на одну изъ мельницъ, построенныхъ на рѣкѣ и похожихъ на какой-нибудь старинный замокъ; и тамъ они по цѣлымъ часамъ слушали, такъ шумитъ вода, слѣдили за движеніями мельничнаго колеса; или смотрѣли, какъ на запруженной рѣчкѣ, темной отъ растущихъ по берегу изъ, полоскались утки.
   Удивительная вещь -- болѣзнь въ этихъ крестьянскихъ семействахъ. Ничему она не мѣшаетъ, ничего не останавливаетъ. Скотина выходитъ и возвращается въ обычные часы. Если мужчина боленъ, женщина замѣняетъ его на работѣ, не имѣя даже времени посидѣть съ нимъ, позаботиться о немъ, огорчиться. Земля не ждетъ и скотина тоже. Хозяйка работаетъ весь день; а вечеромъ падаетъ отъ усталости и тяжело засыпаетъ. Несчастный больной, лежащій вверху надъ стойломъ, гдѣ мычатъ быки, или надъ помѣщеніемъ, гдѣ съ трескомъ дѣйствуетъ жерновъ, это -- раненый, упавшій во время боя. Имъ не занимаются; его только положатъ куда-нибудь къ сторонкѣ, около дерева, въ овражкѣ; между тѣмъ какъ битва, требующая всѣхъ рукъ, продолжается. Вокругъ молотятъ, пѣтухи орутъ во всю глотку... Шумъ, движеніе, непрерывная дѣятельность; а хозяинъ, съ лицомъ, обращеннымъ къ стѣнѣ, покорный, безмолвный, твердый, ждетъ, что догорающій вечеръ или близкій разсвѣтъ унесетъ его недугъ или жизнь...
   Вотъ почему дѣти, въ этихъ домахъ, куда они ѣздили, не видѣли печали. Ихъ баловали. Для нихъ всегда находилась лепешка, для бабушки корзинка съ плодами, для лошади торба овса...
   Докторъ былъ такъ любимъ, такъ добръ, такъ мало заботился о своихъ интересахъ. Крестьяне его обожали и надували тоже.
   -- Вотъ добрая душа! говорили они:-- вотъ кто могъ бы разбогатѣть, еслибы захотѣлъ.
   Но, несмотря на это, они, все-таки, старались отлынуть отъ платежа по счету, что было очень легко при характерѣ доктора. Когда онъ выходилъ изъ какого-нибудь дома, его окружала шумная, густая толпа.
   -- Г. Ривальсъ, что мнѣ дать своей дѣвочкѣ? Нѣтъ ли у васъ еще лекарства, у меня все вышло? Это вы порошокъ дали, г. докторъ, принимать или натираться? А что же, моему муженьку-то такъ ничего и не дадите?
   Докторъ отвѣчалъ всѣмъ; смотрѣлъ языки, щупалъ пульсъ, раздавалъ мѣшечки съ травой, стклянки съ хиннымъ виномъ, коробочки съ порошками, все что у него было, и уѣзжалъ съ опустошенными карманами, посреди привѣтствій и благословеній всѣхъ этихъ людей сохи, которые утирали себѣ одинъ глазъ, восклицая растроганнымъ голосомъ: "Достойный человѣкъ!", а другимъ глазомъ лукаво подмигивали, какъ бы говоря: "Простакъ".
   Во время этихъ поѣздокъ Ривальсъ убѣдился въ любознательности маленькаго д'Аржантона, въ его умѣ, сосредоточенномъ, но глубокомъ, въ которомъ немногія знанія, пріобрѣтенныя имъ, оставили много слѣдовъ. Видя, что бѣдный ребенокъ заброшенъ своими, докторъ рѣшился заняться имъ, вознаградить его за ихъ равнодушіе. Онъ сталъ каждый день, послѣ завтрака, посвящать ему часъ, который до того времени посвящалъ отдыху. Жакъ принялся за дѣло съ большимъ рвеніемъ. Сесиль присутствовала при всѣхъ его урокахъ и была въ полномъ восхищеніи, когда дѣдушка, разсматривая тетради своего ученика, говорилъ:-- хорошо, очень хорошо!
   Матери Жакъ не говорилъ о своихъ занятіяхъ. Онъ хотѣлъ впослѣдствіи доказать ей побѣдоносно, что поэтъ ошибся съ своей непогрѣшимой діагностикой. Этотъ маленькій заговоръ между докторомъ и Жакомъ тѣмъ легче было сохранить втайнѣ, что обитатели parva domus все меньше и меньше занимались ребенкомъ. Онъ приходилъ, уходилъ, когда хотѣлъ, являлся только къ обѣду и садился на концѣ стола, который съ каждымъ днемъ увеличивался, вслѣдствіе прибытія новыхъ собесѣдниковъ.
   Д'Аржантонъ открылъ свой домъ для всѣхъ неудачниковъ. И, однакожь, поэтъ не любилъ бросать деньги за окно; онъ былъ даже скупъ, и, каждый разъ, когда Шарлотта робко говорила ему: "у меня нѣтъ денегъ, мой другъ", онъ отвѣчалъ ей восклицаніемъ: уже! сопровождавшимся гримасой весьма неободряющаго свойства. Но тщеславіе брало у него верхъ надъ всѣмъ остальнымъ; удовольствіе выказать свое счастье, явиться въ роли хозяина дома, возбудить зависть во всѣхъ этихъ бѣднякахъ восторжествовали надъ всякими разсчетами.
   Въ мірѣ неудачниковъ знали, что здѣсь -- прекрасное мѣстечко, свѣжій воздухъ, хорошій обѣдъ, и даже, въ случаѣ нужды, если, напримѣръ, опоздаешь на поѣздъ, спокойный ночлегъ. Въ пивныхъ то и дѣло слышалось: кто ѣдетъ къ д'Аржантону? И, собравъ съ великимъ трудомъ деньги на путешествіе, пріѣзжали бандой, внезапно, безъ предувѣдомленія.
   Шарлотта бѣгала, сломя голову:
   -- Скорѣй, мадамъ Аршамбо, сверните шею кролику, двумъ кроликамъ, да сдѣлайте яичницу, двѣ яичницы, три яичницы....
   -- Ого-го-го! что народу-то, что народу-то привалило! Господи -- твоя воля! говорила изумленная сторожиха.
   Каждый разъ прибывали все новыя лица. И какія бороды, какіе волосы, какіе костюмы!
   Д'Аржантонъ не уставалъ показывать всѣмъ прибывающимъ домъ. Онъ водилъ ихъ по всѣмъ уголкамъ и закоулкамъ, и всегда съ одинаковымъ чувствомъ удовлетвореннаго тщеславія. Потомъ эти гамены съ сѣдыми бородами разсыпались по дорогамъ, по берегу рѣки, по лѣсу, съ веселымъ ржаньемъ, съ неистовыми прыжками старыхъ лошадей, пущенныхъ на подножный кормъ.
   Ѣда собирала весь этотъ народъ; столъ былъ накрытъ почти весь день, такъ что некогда было стряхнуть крошекъ въ промежуткѣ между завтракомъ и обѣдомъ. Собесѣдники по цѣлымъ часамъ пили, курили, спорили.
   Это была пивная посреди лѣсовъ.
   По воскреснымъ днямъ, Шарлотта принимала женъ неудачниковъ -- этихъ самоотверженныхъ созданій, безъ устали работающихъ всю недѣлю и которыхъ мужья всемилостивѣйше удостаиваютъ отъ времени до времени взять съ собой за городъ. Передъ ними Шарлотта нѣсколько разыгрывала роль шатленки, называла ихъ "моя милочка" и щеголяла передъ ними пеньюрами Louis XV.
   Но обычными посѣтителями Ольховки были, все-таки, Лабассендръ и Гиршъ. Этотъ послѣдній, поселившійся тамъ сначала на нѣсколько дней, жилъ цѣлые мѣсяцы, и домъ д'Аржантона какъ бы сдѣлался его домомъ. Онъ принималъ и подчивалъ гостей, носилъ бѣлье поэта и его шляпы, въ которыя подкладывалъ бумажки, потому что голова этого чудака была чрезвычайно маленькая, такая маленькая, что смотря на него, вы невольно спрашивали себя: какъ это ему удалось втиснуть туда столько познаній? и васъ уже не удивлялъ, послѣ этого, неслыханный безпорядокъ, царствовавшій въ этомъ загроможденномъ складѣ.
   Д'Аржантонъ не могъ обойтись безъ него. Хотя онъ не довѣрялъ его медицинѣ и не исполнялъ ни одного изъ его предписаній, но присутствіе его успокоивало поэта, имѣвшаго въ немъ внимательнаго слушателя, которому можно было безконечно разсказывать о своихъ воображаемыхъ недугахъ.
   -- Я! я поставилъ его на ноги, восклицалъ тотъ съ апломбомъ. И Ривальсъ съ тѣхъ поръ значительно утратилъ авторитетъ свой въ домѣ д'Аржантона.
   Такъ проходили дни и мѣсяцы. Жакъ очень выросъ и усердно работалъ. Въ десять мѣсяцевъ, онъ, безъ всякихъ "системъ", сдѣлалъ удивительные успѣхи и зналъ гораздо больше многихъ школьниковъ его возраста.
   -- Вотъ что я сдѣлалъ изъ него въ годъ, съ гордостью говорилъ д'Аржантону доктору Ривальсъ.-- Теперь отдайте его въ какой-нибудь лицей, и я вамъ ручаюсь, что изъ этого мальчугана кто-нибудь выйдетъ.
   -- Ахъ, докторъ, докторъ! такъ вы добры, восклицала Шарлотта, нѣсколько пристыженная, потому что въ этой заботливости посторонняго человѣка объ ея ребенкѣ скрывался упрекъ ея равнодушію. Но д'Аржантонъ отнесся къ словамъ доктора холоднѣе. Онъ отвѣчалъ, что посмотритъ, подумаетъ, что воспитаніе въ учебныхъ заведеніяхъ представляетъ значительныя неудобства. Оставшись наединѣ съ Шарлоттой, онъ излилъ все свое неудовольствіе.
   -- Что онъ вмѣшивается? Каждый знаетъ свои обязанности; не думаетъ ли онъ указывать мнѣ мои? Занимался бы лучше своей медициной, этотъ деревенскій цирюльникъ.
   Въ сущности, его самолюбіе было глубоко уязвлено. Съ этой минуты онъ часто повторялъ съ важнымъ видомъ: "докторъ правъ, надо заняться этимъ мальчикомъ!" И, дѣйствительно, занялся.
   -- Поди-ка, поди-ка сюда, мальчуганъ, крикнулъ однажды Жаку пѣвецъ Лабассендръ, прохаживавшійся по саду съ Гиршемъ и д'Аржантономъ. Повидимому, у нихъ происходило какое-то совѣщаніе. Ребенокъ подошелъ нѣсколько смущенный, потому что ни поэтъ, ни его друзья никогда не разговаривали съ нимъ.
   -- Кто сдѣлалъ эту ловушку для бѣлки -- тамъ, подъ большимъ орѣшникомъ, въ глубинѣ сада?
   Жакъ поблѣднѣлъ, ожидая выговора, но онъ не умѣлъ лгать и отвѣтилъ: "Я".
   Сесиль пожелала имѣть живую бѣлку, и Жакъ ухитрился, съ помощью проволокъ и веревокъ, устроить довольно искусный механизмъ; и хотя бѣлка еще не попалась туда, но, дѣйствительно, могла легко попасться.
   -- И ты выдумалъ это самъ, безъ модели?
   Онъ отвѣчалъ робко:-- Самъ, г. Лабассендръ, безъ модели.
   -- Удивительно! необычайно!.. повторялъ толстый пѣвецъ, обращаясь къ своимъ двумъ пріятелямъ:-- этотъ ребенокъ родился механикомъ. Это положительно. У него это въ пальцахъ... Что вы хотите! Инстинктъ... даръ.
   -- А! вотъ онъ -- даръ-то! произнесъ поэтъ, гордо поднявъ голову.
   Докторъ Гиршъ также вторилъ:
   -- Въ этомъ все, чортъ побери! все; даръ!..
   И, не занимаясь больше ребенкомъ, они продолжали прохаживаться по саду, медленно, важно, съ величавыми жестами, и останавливаясь, когда кто-нибудь изъ нихъ имѣлъ сообщить нѣчто особенно важное.
   Вечеромъ, на террасѣ, происходили оживленныя пренія.
   -- Да, графиня, говорилъ Лабассендръ, обращаясь къ Шарлоттѣ, какъ бы желая ее убѣдить въ справедливости идеи, которую они уже обсуждали ранѣе.-- Будущее принадлежитъ работнику. Дворянство отжило свое время; буржуазіи также остается жить всего нѣсколько лѣтъ. Теперь пришелъ черёдъ работника. Презирайте его мозолитыя руки, но черезъ двадцать лѣтъ -- онъ поведетъ за собой міръ!
   -- Лабассендръ правъ, съ важностью произнесъ д'Аржантонъ; а маленькая головка Гирша энергично кивала въ знакъ одобренія.
   Странное дѣло. Жакъ, привыкшій въ гимназіи къ разглагольствованіямъ пѣвца о соціальномъ вопросѣ и никогда ихъ не слушавшій, находя, что они очень скучны, на этотъ разъ чувствовалъ какое-то необъяснимое волненіе, словно онъ зналъ къ какой цѣли были направлены эти отрывочныя фразы и чью жизнь должны были разбить.
   Лабассендръ рисовалъ восхитительную картину рабочей жизни.
   -- И когда я подумаю только, что имѣлъ глупость бросить эту независимую, прекрасную жизнь... О! еслибы можно было начать жить сначала!
   И онъ разсказывалъ имъ о томъ времени, когда онъ былъ кузнецомъ на фабрикѣ въ Эндрѣ и назывался просто Рудикъ, потому что "Лабассендръ" было имя его родной деревушки: La Basse Indre (Нижняя Эндра), на берегахъ Луары. Онъ вспоминалъ эти отрадные часы, проведенные у пылающаго огня кузницы, гдѣ, по поясъ голый, онъ, бывало, мѣрно стучалъ молотомъ о наковальню посреди своихъ честныхъ, добрыхъ товарищей.
   -- Да, вотъ что я вамъ скажу. Вы знаете, кажется, какой успѣхъ я имѣлъ на сценѣ?
   -- Еще бы не знать! отвѣчалъ Гиршъ съ нахальствомъ.
   -- Знаете, сколько мнѣ было поднесено вѣнковъ, медалей, табакерокъ... Но, какъ ни дороги для меня эти воспоминанія, ни одно изъ нихъ не можетъ сравниться съ тѣми...
   Обнаживъ до самаго плеча свою толстую, мохнатую, какъ медвѣжья лапа, руку, пѣвецъ показалъ на ней большой татуированный знакъ, красный и синій, изображавшій два кузнечныхъ молота, окруженныхъ дубовыми листьями, съ надписью въ видѣ гирлянды: "Трудъ и свобода". Издали это походило на огромный слѣдъ кулака, и несчастный умалчивалъ о томъ, что этотъ знакъ, упорно сопротивлявшійся всякимъ втираніямъ и помадамъ, составлялъ отчаяніе всей его театральной жизни, препятствуя ему заворачивать рукава и лишая его, такимъ образомъ, возможности участвовать въ Фенеллѣ, или Геркуланумѣ, гдѣ онъ могъ бы изображать героевъ солнечныхъ странъ и производить эффектъ своими мышцами.
   Такъ какъ Лабассендру не удалось вывести своего знака, то онъ носилъ его, выставлялъ на видъ, какъ знамя. "Будь проклятъ, говорилъ онъ:-- директоръ нантскаго театра", услышавшій однажды на фабрикѣ голосъ его, когда онъ пѣлъ въ пользу одного раненаго товарища; будь проклята и эта несравненная нота, которой природа одарила его горло. Еслибъ его не совратили съ настоящей дороги, онъ завѣдывалъ бы теперь, какъ его братъ Рудикъ, мастерскими въ Эндрѣ, получая огромное жалованье, квартиру съ отопленіемъ и освѣщеніемъ и былъ бы обезпеченъ подъ старость лѣтъ рентой.
   -- Конечно, скромно возражала Шарлотта:-- конечно, это очень хорошо, но все же нужно имѣть силу для того, чтобы переносить подобное существованіе. Вы сами говорили, что это -- очень трудное, очень тяжелое ремесло.
   -- Тяжелое, положимъ; но, въ данномъ случаѣ, кажется, нечего безпокоиться. Субъектъ, о которомъ идетъ рѣчь, крѣпкаго сложенія.
   -- Отличнаго сложенія! сказалъ докторъ Гиршъ.-- Я отвѣчаю за это.
   Ужь если онъ отвѣчалъ за это, то значитъ нечего было и разговаривать.
   Но Шарлотта попыталась-было, однакоже, сдѣлать еще кой-какія возраженія. По ея мнѣнію, человѣческія натуры не походили одна на другую. Нѣкоторыя были нѣжнѣе, аристократичнѣе и чувствовали отвращеніе отъ извѣстныхъ занятій.
   При этихъ словахъ, д'Аржантонъ всталъ, взбѣшонный.
   -- Всѣ женщины одинаковы! вскричалъ онъ грубо:-- вотъ одна, которая проситъ меня заняться этимъ господиномъ, и Господь Богъ видитъ, что это не доставляетъ мнѣ особеннаго удовольствія, потому что субъектъ весьма неинтересный, и, однакожь, я занимаюсь имъ, тревожу для него друзей своихъ, а теперь мнѣ говорятъ, что я лучше бы сдѣлалъ, еслибъ не вмѣшивался.
   -- Но я этого вовсе не говорю... сказала Шарлотта, огорченная тѣмъ, что не угодила своему властелину.
   -- Нѣтъ... Она этого не говоритъ; повторили другіе, и бѣдная женщина, видя, что ее поддерживаютъ, что за нее вступаются, разчувствовалась, какъ прибитый ребенокъ, который тогда только осмѣливается заплакать, когда его защитятъ. Жакъ быстро ушелъ съ террасы. Видѣть, какъ плачетъ его мать, и не схватить за шиворотъ злого человѣка, который мучилъ ее, было выше силъ его.
   Въ слѣдующіе дни, уже ничего не говорили. Только ребенку казалось, что онъ замѣчаетъ нѣкоторую перемѣну въ обращеніи съ нимъ матери. Она смотрѣла на него, чаще цаловала его, удерживала при себѣ; въ объятіяхъ и поцалуяхъ ея сказывалась та нѣжность, которую мы чувствуемъ къ существамъ, съ которыми должны скоро разстаться. Все это тѣмъ болѣе тревожило его, что онъ слышалъ, такъ д'Аржантонъ говорилъ Ривальсу съ нехорошей улыбкой:
   -- О вашемъ ученикѣ заботятся, докторъ. На-дняхъ вы узнаете кое-что, и надѣюсь, что останетесь довольны.
   Добрый Ривальсъ, возвратясь домой, говорилъ женѣ своей съ радостнымъ видомъ:
   -- Видишь, какъ хорошо я сдѣлалъ, что открылъ имъ глаза.
   Г-жа Ривальсъ покачивала головой.
   -- Какъ знать? Я не довѣряю этому безжизненному взгляду. Онъ ничего добраго для ребенка не предвѣщаетъ... Если о васъ заботится врагъ, то лучше было бы, чтобъ онъ сидѣлъ сложа руки и ничего не дѣлалъ.
   Жакъ былъ того же мнѣнія.
   

XI.
Жизнь -- не романъ.

   Однажды утромъ, въ воскресенье, нѣсколько времени спустя послѣ прибытія десятичасоваго поѣзда, который привезъ Лабассендра и цѣлую ватагу неудачниковъ, Жакъ подстерегалъ бѣлку около знаменитой ловушки, когда мать позвала его.
   Голосъ выходилъ изъ рабочаго кабинета поэта, изъ этой священной лабораторіи, откуда метались громы негодованія, сыпались разныя внушенія и упреки. Выраженіе ли материнскаго голоса или нервы, столь чуткіе у нѣкоторыхъ существъ, предупредили ребенка, но только онъ сказалъ себѣ: "значитъ, сегодня"... и, дрожа, поднялся на верхъ по винтовой лѣстницѣ.
   Десять мѣсяцевъ не былъ онъ въ этомъ святилищѣ. Ему показалось, что оно смотрѣло уже не такъ торжественно. Обои значительно полиняли отъ солнца и закоптѣли отъ табачнаго дыма; алжирскій диванъ былъ прорванъ; дубовый столъ изрѣзанъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ; запачканыя чернильницы, притупленныя перья -- все говорило, что споры и безцѣльное шатанье неудачниковъ внесли сюда безпорядочность кофейни. Д'Аржантонъ сидѣлъ, по обыкновенію, на своемъ тронѣ, который одинъ, посреди этого разрушенія сохранилъ свое несокрушимое величіе. Лабассендръ и Гиршъ стояли по бокамъ, какъ два служителя правосудія, между тѣмъ какъ праздничные посѣтители, племянникъ Берцеліуса и еще двѣ, три сѣдыя бороды развалились на диванѣ, окруженные облаками табачнаго дыма.
   Жакъ, въ одно мгновеніе ока, обозрѣлъ всё: трибуналъ, судью, свидѣтелей и мать свою, стоявшую у открытаго окна и пристально смотрѣвшую вдаль, какъ будто для того, чтобъ уклониться отъ отвѣтственности и отвлечь свое вниманіе отъ того, что будетъ происходить.
   -- Подойди сюда, мальчикъ, сказалъ поэтъ такимъ жосткимъ, деревяннымъ голосомъ, что можно было подумать, что это говоритъ само кресло временъ Генриха II:-- я часто говорилъ тебѣ, продолжалъ онъ:-- что жизнь -- не романъ. Ты могъ понять это при видѣ моихъ страданій, моей упорной литературной борьбы... въ которой я не щадилъ ни своихъ силъ, ни своего времени. Я могъ уставать порой, но никогда не былъ побѣжденъ; и, не смотря на всѣ невзгоды, снова бросался въ бой. Теперь -- очередь за тобой. Изъ ребенка ты сталъ мущиной...
   Бѣдному Жаку было только двѣнадцать лѣтъ!
   -- Ты сталъ мущиной.-- И долженъ доказать намъ,, что сталъ имъ не только по лѣтамъ и росту, но что въ груди твоей бьется и сердце мущины. Я оставлялъ твой умъ и твои мускулы свободно развиваться посреди природы... нѣкоторые ставили мнѣ въ упрёкъ, что я не занимаюсь тобой... Рутина! Я, напротивъ того, слѣдилъ за тобой, изучалъ тебя, не упускалъ тебя изъ виду ни на шагъ. Благодаря этой долгой, кропотливой работѣ, благодаря, въ особенности, той безошибочной методѣ наблюденія, которой, какъ мнѣ кажется, я обладаю, я достигъ того, что хорошо узналъ тебя, твои инстинкты, твои способности, твой темпераментъ. Я понялъ, въ какомъ смыслѣ нужно дѣйствовать съ наибольшею пользою для тебя, и, представивъ свои соображенія твоей матери, дѣйствовалъ.
   На этомъ мѣстѣ своей проповѣди д'Аржантонъ остановился; и Лабассендръ, и Гиршъ принялись поздравлять его; что же касается племянника Берцеліуса и прочихъ неудачниковъ, молчаливо сосавшихъ свои длинныя трубки, то они только кивали головами, какъ куклы, и повторяли съ комическимъ видомъ: "это такъ, это вѣрно".
   Жакъ тщетно усиливался разобрать что-нибудь въ этой непонятной фразеологіи, а Шарлотта продолжала смотрѣть въ окно, заслоняя себѣ глаза рукой и стараясь что-то различить въ отдаленіи...
   -- Перейдемъ къ дѣлу, сказалъ вдругъ поэтъ:-- письмо, которое ты услышишь, объяснитъ тебѣ всё. Лабассендръ! читай.
   Пѣвецъ, съ важнымъ видомъ, какъ аудиторъ въ военномъ судѣ, вынулъ изъ кармана грубо сложенное и запечатанное письмо, не то крестьянское, не то рекрутское, и прочелъ, дватри раза промычавъ предварительно свое обычное ба-а-а.
   "Плавильня, въ Эндрѣ (Нижняя Луара). Любезный братъ! Согласно тому, какъ я писалъ тебѣ недавно, я имѣлъ разговоръ съ директоромъ о молодомъ человѣкѣ твоего пріятеля; хотя этотъ молодой человѣкъ еще очень молодъ и находится не въ тѣхъ условіяхъ, которыя требуются отъ ученика, но директоръ позволилъ мнѣ принять его ученикомъ. Онъ будетъ жить и обѣдать у насъ; и я обѣщаю тебѣ сдѣлать изъ него, въ четыре года, хорошаго работника. У насъ всѣ здоровы. Жена и Зинаида кланяются тебѣ. Племянникъ и я тоже.
   Рудикъ".
   -- Слышишь ли, Жакъ? сказалъ д'Аржантонъ, восторженно:-- черезъ четыре года, ты будешь хорошимъ работникомъ, т. е. тѣмъ, что есть самаго прекраснаго и гордаго въ этомъ мірѣ рабства! Черезъ четыре года, ты будешь святой вещью, называющейся: "хорошій работникъ".
   Жакъ очень хорошо слышалъ: "работникъ", но несовсѣмъ понималъ этъ и старался объяснить себѣ: въ Парижѣ мальчикъ иногда видѣлъ рабочихъ; въ переулкѣ Двѣнадцати Домовъ жило ихъ нѣсколько; и около самой гимназіи находилась фабрика маяковъ, откуда ежедневно, около шести часовъ, выходила толпа людей, въ блузахъ, залитыхъ масломъ; съ черными, загрубѣлыми, обезображенными работой руками.
   Мысль, что онъ будетъ носить блузу, прежде всего поразила его. Онъ вспомнилъ, какимъ презрительнымъ тономъ его мать говорила бывало: "это -- рабочіе, блузники", и такъ боялась, при встрѣчѣ съ ними, на улицѣ, чтобъ они не запачкали своими блузами ея платья. Прекрасныя фразы Лабассендра о назначеніи и вліяніи работника въ XIX вѣкѣ, правда, противорѣчили этимъ смутнымъ воспоминаніямъ или смягчали ихъ въ умѣ его.
   Но всего яснѣй понималъ онъ, что придется уѣхать, оставить лѣсъ, зеленыя вершины котораго онъ видѣлъ отсюда; домъ Ривальсовъ и, наконецъ, свою мать, такъ горячо имъ любимую и съ которой соединиться опять, стоило ему столькихъ усилій.
   Но что же это съ ней? Зачѣмъ она все стоитъ у этого окна, не обращая вниманія на то, что говорится вокругъ нея? Она вся дрожитъ, и рука, которую она держитъ надъ глазами, опускается какъ бы для того, чтобы скрыть слезы. Вѣроятно, она увидѣла что-нибудь очень грустное тамъ, въ поляхъ, на горизонтѣ, гдѣ исчезаютъ дни, уносящіе съ собой столько мечтаній, иллюзій, нѣжности, страсти...
   -- Значитъ, я долженъ буду уѣхать отсюда?... спросилъ ребенокъ глухимъ голосомъ, почти машинально. При этомъ наивномъ вопросѣ, члены судилища переглянулись съ улыбкой сожалѣнія. Но у окна послышалось рыданіе.
   -- Мы уѣдемъ черезъ недѣлю, дружище, отрѣзалъ Лабассендръ: -- я давно ужь не видѣлъ своего брата. Это, кстати, доставитъ мнѣ случай погрѣться у огня моей старой кузницы!
   Д'Аржантонъ, не терявшій изъ виду той, которая плакала, стоя у окна, и сильно хмурившій брови, сказалъ ребенку:
   -- Ты можешь идти, Жакъ, и готовиться къ отъѣзду черезъ недѣлю.
   Жакъ сошелъ съ лѣстницы, ошеломленный, озадаченный, повторяя самъ себѣ: "черезъ недѣлю, черезъ недѣлю!" Дверь на улицу была отворена, и онъ, какъ былъ, съ открытой головой, побѣжалъ черезъ Этіоль къ друзьямъ своимъ. Встрѣтивъ доктора, выходившаго изъ дома, онъ разсказалъ ему въ двухъ словахъ обо всемъ, что произошло. Ривальсъ пришелъ въ негодованіе.
   -- Какъ? Они хотятъ сдѣлать изъ тебя работника? Такъ этото они называютъ позаботиться о твоемъ будущемъ. Подожди, подожди; я самъ поговорю съ нимъ, съ твоимъ отчимомъ.
   Крестьяне, видѣвшіе, какъ они проходили деревней -- докторъ громко разговаривая и жестикулируя: маленькій Жакъ, безъ шляпы, и задыхаясь отъ скорой ходьбы -- говорили между собой: "кто-нибудь занемогъ въ Ольховкѣ".
   Но тамъ не было больныхъ. Когда явился докторъ, общество садилось уже за столъ; всѣ смотрѣли весело, и даже слышно было, какъ Шарлотта, спускаясь съ лѣстницы, что-то напѣвала.
   -- Мнѣ нужно сказать вамъ два слова, г. д'Аржантонъ, произнесъ докторъ.
   Губы его дрожали. Поэтъ, крутя свои большіе усы, отвѣчалъ:
   -- Прежде всего, садитесь, докторъ; вамъ подадутъ приборъ и вы мнѣ скажете свои два слова за завтракомъ.
   -- Нѣтъ, благодарю васъ, я не голоденъ. И, притомъ, я желалъ бы поговорить съ вами и съ г-жей д'Аржантонъ (онъ поклонился входившей Шарлоттѣ) безъ свидѣтелей.
   -- Я угадываю, что привело васъ, сказалъ д'Аржантонъ, неимѣвшій ни малѣйшей охоты объясняться наединѣ съ докторомъ.-- Дѣло идетъ о мальчикѣ, не правда ли?
   -- О немъ, дѣйствительно.
   -- Въ такомъ случаѣ, вы можете говорить. Эти господа знаютъ все; я привыкъ дѣйствовать честно и безкорыстно, а потому не боюсь свѣта.
   -- Но, другъ мой... вмѣшалась-было Шарлотта, которую это объясненіе ужасало по многимъ причинамъ.
   -- Вы можете говорить, докторъ, сказалъ холодно д'Аржантонъ.
   Тотъ, стоя на противоположномъ концѣ стола, началъ:
   -- Жакъ сейчасъ сообщилъ мнѣ, что вы намѣрены отправить его въ Эндре учиться кузнечному ремеслу. Неужели вы говорили это серьёзно...
   -- Совершенно серьёзно, любезный докторъ.
   -- Смотрите... продолжалъ Ривальсъ, сдерживаясь:-- ребенокъ этотъ не былъ воспитанъ для такого суроваго ремесла. Вы рискуете его жизнью, его здоровьемъ, бросая его, въ періодъ полнаго роста, въ новую сферу. Онъ недовольно силенъ...
   -- Позвольте, любезный собратъ, прервалъ докторъ Гиршъ.
   Ривальсъ пожалъ плечами и, даже не взглянувъ на него, продолжалъ.
   -- Я вамъ говорю, сударыня (онъ обращался преимущественно къ Шарлоттѣ, котовую это воззваніе къ ея подавленнымъ чувствамъ приводило въ большое смущеніе).-- Вашъ ребенокъ не вынесетъ такого существованія. Вы его хорошо знаете; вы -- мать. Вы знаете, какой онъ слабенькій, нѣжный. Онъ безсиленъ противъ усталости. А я говорю здѣсь только о физическихъ трудностяхъ. Но неужели вы думаете, что ребенокъ, такъ щедро одаренный отъ природы, умъ котораго достаточно приготовленъ къ воспринятію всякихъ знаній, не будетъ испытывать тысячи мукъ посреди этого умственнаго застоя, этого насильственнаго сна всѣхъ интеллектуальныхъ способностей, на который вы его обрекаете?
   -- Вы ошибаетесь, докторъ, сказалъ д'Аржантонъ, начинавшій раздражаться:-- я знаю этого мальчика лучше, чѣмъ кто-нибудь. Я занимался съ нимъ. Онъ годенъ только къ ручной работѣ. Вотъ гдѣ его призваніе. И, когда я даю ему средства къ развитію этой способности, даю возможность научиться превосходному ремеслу, вмѣсто того, чтобы благодарить меня, онъ бѣжитъ жаловаться на меня своимъ покровителямъ, чужимъ людямъ...
   Жакъ хотѣлъ-было протестовать, но докторъ избавилъ его отъ этого труда.
   -- Онъ не жаловался мнѣ; онъ только сообщилъ мнѣ о вашемъ рѣшеніи. И я сказалъ ему то, что повторяю теперь при васъ: Жакъ, другъ мой, не соглашайся; бросься на шею твоимъ роднымъ, умоляй ихъ, умоляй твою мать, которая тебя любитъ, твоего отчима, который изъ любви къ ней долженъ любить тебя; спроси ихъ, что ты такое сдѣлалъ, въ чемъ вина твоя, за что они хотятъ унизить тебя?
   -- Докторъ! вскричалъ Лабассендръ, ударивъ кулакомъ по столу, такъ что все на немъ задрожало: -- рабочія орудія не унижаютъ человѣка; они облагораживаютъ его. Они возродятъ міръ. Спаситель десяти лѣтъ владѣлъ стругомъ...
   -- Вѣдь, это, однакожь -- правда, вымолвила вполголоса Шарлотта, воображенію которой въ эти минуты представился ея Джэкъ, одѣтый отрокомъ-Христомъ, съ маленькимъ стругомъ въ рукахъ и участвующій въ какой-нибудь праздничной церковной процессіи...
   -- Да не слушайте вы этихъ фразъ, вскричалъ докторъ въ отчаяніи: -- сдѣлать изъ вашего сына работника значитъ удалить его навсегда отъ васъ. Пошлите его хоть на край свѣта, вы, все-таки, будете ближе къ нему умомъ и сердцемъ, потому что у васъ останутся еще эти средства къ сближенію, допускаемыя разстояніемъ, но которыя соціальными различіями уничтожаются навсегда. Вы увидите, вы увидите. Настанетъ день, когда вы будете стыдиться его, когда вы найдете, что руки его жостки, рѣчь груба, чувства противоположны вашимъ, когда онъ будетъ стоять передъ вами, своей матерью, какъ передъ чужой, которая, по общественному положенію, выше его, чувствуя себя униженнымъ, оскорбленнымъ...
   Жакъ, который не говорилъ до сихъ поръ ни слова и только внимательно слушалъ, забившись въ уголъ, былъ такъ пораженъ этой мыслью о возможности охлажденія между нимъ и его матерью, что выступилъ вдругъ впередъ и твердымъ голосомъ произнесъ:
   -- Я не хочу быть работникомъ.
   -- О! Жакъ... прошептала Шарлотта, изнемогая.
   Тогда заговорилъ д'Аржантонъ.
   -- А! Въ самомъ дѣлѣ? Такъ ты не хочешь быть работникомъ? А ѣсть ты хочешь? Не правда ли? Одѣваться, спать, гулять хочешь? Ну, такъ я тебѣ объявляю, что не стану больше терпѣть тебя здѣсь, маленькій паразитъ. Довольно съ меня. Если ты не желаешь работать, то я отъ тебя отступаюсь.
   Онъ вдругъ остановился и, перейдя отъ безумнаго гнѣва къ своей обычной холодности, прибавилъ:
   -- Ступай къ себѣ въ комнату. Я подумаю, что мнѣ остается дѣлать...
   -- Я вамъ скажу, любёзный д'Аржантонъ, что вамъ остается дѣлать...
   Но Жакъ уже не слышалъ окончанія фразы Ривальса. Онъ былъ въ своей комнатѣ. До него долеталъ снизу смутный шумъ голосовъ, въ которомъ трудно было разобрать что-нибудь, потому что всѣ говорили вмѣстѣ, и только изрѣдка удавалось ему уловить всплывавшіе клочки фразъ:
   -- Вы лжете!
   -- Господа, господа...
   -- Жизнь -- не романъ!
   Наконецъ, громовой голосъ Ривальса раздался на крыльцѣ...
   -- Я позволю себя повѣсить, если когда-нибудь нога моя будетъ въ этомъ домѣ.
   Потомъ дверь съ шумомъ захлопнулась, и въ столовой водворилось молчаніе, прерываемое стукомъ ножей и вилокъ, дѣятельно работавшихъ. Общество принялось завтракать.
   "Вы хотите его унизить". Эта фраза осталась въ памяти ребенка, и онъ чувствовалъ, что таково было, дѣйствительно, намѣреніе его врага.
   -- Такъ нѣтъ же, тысячу разъ нѣтъ! Я не хочу быть работникомъ.
   Дверь отворилась, вошла его мать. Она много плакала, настоящими слезами, тѣми слезами, которыя оставляютъ на лицѣ морщины. Въ первый разъ, въ этой женщинѣ съ хорошенькимъ личикомъ явилась мать, страдающая, измученная.
   -- Послушай, Жакъ, сказала она, стараясь быть строгой:-- я. должна серьёзно поговорить съ тобой. Ты очень огорчаешь меня, открыто сопротивляясь истиннымъ друзьямъ твоимъ и отказываясь отъ положенія, которое они тебѣ предлагаютъ. Я знаю, что это новое сущеётвованіе...
   Говоря, она избѣгала этого дѣтскаго взгляда, укоряющаго, исполненнаго такой глубокой печали, что она не въ силахъ была бы устоять противъ него.
   ....Что это новое существованіе, ожидавшее тебя, повидимому, совершенно противорѣчитъ той жизни, которую ты велъ до сихъ поръ; я сама сначала была испугана... Но, вѣдь, ты слышалъ, что тебѣ говорили? Положеніе рабочихъ теперь уже не то, какое было прежде.. Совсѣмъ, совсѣмъ не то. Ты знаешь, что теперь пришла очередь работника... Буржуазія отжила свое время. Дворянство также... хотя, конечно, дворянство, все-таки... И наконецъ, въ твои лѣта всего лучше положиться на людей опытныхъ, которые тебя любятъ...
   Рыданія ребенка прервали слова ея.
   -- И ты, и ты тоже выгоняешь меня!
   На этотъ разъ, мать не выдержала. Она порывисто, страстно обняла его.
   -- Я?.. Я тебя выгоняю? И ты это думаешь? Развѣ это возможно? Полно же, полно, не дрожи, не огорчайся такъ... Ты знаешь, такъ я тебя люблю... И, еслибъ все зависѣло отъ меня, я никогда бы съ тобой не разсталась. Но надо быть разсудительнымъ и подумать о будущемъ... Увы! наше будущее очень мрачно.
   И она пыталась объяснить Жаку, съ разными недомолвками и колебаніями, свое положеніе...
   -- Вотъ видишь ли, мой голубчикъ, ты еще малъ... Есть вещи, которыхъ ты еще не можешь понять... Впослѣдствіи, когда выростешь, я тебѣ открою тайну твоего рожденія... Это -- цѣлый романъ, мой другъ... Я тебѣ скажу имя твоего отца; ты узнаешь, такъ мы съ тобой сдѣлались жертвами роковыхъ обстоятельствъ... Но пока, ты долженъ узнать... долженъ понять, что у насъ съ тобой нѣтъ ничего своего, бѣдное дитя мое! что мы вполнѣ зависимъ отъ... отъ него. Какъ я могу сопротивляться твоему отъѣзду, когда я знаю, что онъ отправляетъ тебя, для твоей же пользы. Я не могу ничего просить у него... Онъ и такъ много сдѣлалъ для насъ; да и самъ онъ не очень богатъ... Эта артистическая карьера поглощаетъ у него такъ много денегъ. Онъ не въ состояніи былъ бы платить за твое воспитаніе. Надо же на что-нибудь рѣшиться... О, еслибъ я могла поѣхать вмѣсто тебя въ этотъ Эндре! Подумай, что вѣдь у тебя будетъ ремесло. Развѣ ты самъ не желалъ бы жить независимо, ни въ комъ не нуждаться... имѣть свой собственный кусокъ хлѣба?
   Въ глазахъ мальчика вспыхнулъ огонь; она поняла, что задѣла его за живое; и нѣжнымъ, ласковымъ, проникающимъ въ душу голосомъ, какой бываетъ только у матерей, продолжала:
   -- Сдѣлай это для меня, мой Жакъ. Постарайся поскорѣй добывать себѣ хлѣбъ. Какъ знать... Можетъ быть, мнѣ самой придется когда-нибудь прибѣгнуть къ тебѣ, какъ къ единственному другу, къ единственной опорѣ въ жизни.
   Искренно ли она говорила? Было ли это предчувствіе, одно изъ тѣхъ откровеній, обнажающихъ передъ вами до дна всю вашу судьбу, все ваше неудавшееся существованіе, или она просто увлечена была вихремъ фразъ, порывомъ сантиментальности? По, такъ бы то ни было, ничего лучшаго нельзя было придумать для того, чтобы побѣдить это маленькое великодушное сердце. Эффектъ былъ мгновенный. Мысль, что мать можетъ нуждаться въ немъ, что онъ будетъ помогать ей, тотчасъ же заставила его рѣшиться. Онъ посмотрѣлъ ей прямо въ глаза.
   -- Поклянись мнѣ, что ты всегда будешь любить меня, что ты не будешь меня стыдиться, когда у меня будутъ черныя руки?
   -- Буду ли я любить тебя, мой Жакъ!
   Вмѣсто всякаго отвѣта, она осыпала его ласками, скрывая подъ страстными поцѣлуями свое смущеніе, упрёки совѣсти; потому что съ этой минуты совѣсть не переставала упрекать несчастную женщину всю жизнь ея; и никогда не могла она вспомнить о сынѣ, не почувствовавъ ударъ ножа въ сердце. Но онъ, словно понимая сколько подъ этими ласками тайлось стыда, непостоянства и страха, вырвался изъ ея объятій и побѣжалъ внизъ.
   -- Пойдемъ, пойдемъ, мамаша; я хочу сказать ему, что я согласенъ.
   Неудачники еще сидѣли за столомъ. Всѣ были поражены серьёзнымъ и рѣшительнымъ видомъ вошедшаго Жака:
   -- Простите меня, сказалъ онъ д'Аржантону:-- я былъ неправъ, отказавшись сей часъ отъ того, что вы мнѣ предлагали. Я принимаю и благодарю васъ.
   -- Это хорошо, мальчикъ, произнесъ поэтъ торжественно:-- я не сомнѣвался, что размышленіе должно было побѣдить твое упрямство. Я радъ, что-ты признаешь искренность и прямоту моихъ намѣреній. Благодари нашего друга Лабассендра. Ты обязанъ ему этимъ счастьемъ; онъ отворяетъ передъ тобой настежъ двери будущаго.
   Пѣвецъ протянулъ свою огромную руку, въ которой рука Жака совсѣмъ исчезла.
   -- По рукамъ, старина! сказалъ онъ и съ этой минуты не иначе говорилъ съ Жакомъ, какъ тѣмъ фамильярнымъ и грубоватымъ тономъ, какимъ говорятъ между собой рабочіе.
   Въ эту послѣднюю недѣлю, Жакъ только и дѣлалъ, что бродилъ по лѣсамъ и дорогамъ. Онъ посѣтилъ всѣ свои любимые уголки. Но его глубоко огорчало, что онъ не можетъ проститься съ Ривальсами. На всѣ мольбы его мать повторяла, что, послѣ той сцены, которая произошла у нихъ, это было неловко.
   Наконецъ, наканунѣ отъѣзда, торжествующій д'Аржантонъ, согласился отпустить мальчика къ его друзьямъ. Онъ пришелъ къ нимъ вечеромъ. Никого въ сѣняхъ; никого въ аптекѣ; занавѣски спущены. Только въ библіотекѣ былъ свѣтъ; библіотекой назывался огромный чердакъ, заваленный лексиконами, атласами, медицинскими сочиненіями -- большими томами, съ красными корешками. Докторъ находился тутъ, укладывая книги въ ящикъ.
   -- А! вотъ и ты, сказалъ онъ ребенку:-- я былъ увѣренъ, что ты уѣдешь, не простившись со мной. Они тебя не пускали, а? Это -- немножко моя вина. Я погорячился. Жена ужь бранила меня. Кстати, ты знаешь, что она вчера уѣхала съ дѣвочкой. Я ихъ послалъ въ Пиренеи провести мѣсяцъ у сестры моей. Сесиль захворала. Я имѣлъ глупость, не приготовивъ ее, брякнуть ей прямо, что ты уѣзжаешь. Ахъ! эти дѣти... думаешь, что они не чувствуютъ иныхъ вещей... а вдругъ окажется, что ихъ горе еще сильнѣе нашего...
   Онъ говорилъ съ Жакомъ, какъ съ взрослымъ. Всѣ говорили теперь съ нимъ, какъ съ взрослымъ. Но этотъ взрослый, при мысли, что его маленькая подруга занемогла изъ-за него и что онъ больше не увидитъ ея, готовъ былъ расплакаться, какъ ребенокъ.
   Онъ смотрѣлъ на книги, разбросанныя по полу, на эту унылую комнату, плохо освѣщенную свѣчей, стоявшей на столѣ, рядомъ съ грогомъ и бутылкой водки. Докторъ, пользуясь отсутствіемъ жены, возвратился къ своимъ морскимъ привычкамъ, а потому глаза его блестѣли и онъ съ какой-то особенной живостью перебиралъ книги, сдувая съ нихъ пыль и откладывая нѣкоторыя въ ящикъ.
   -- Знаешь ли, что я дѣлаю?
   -- Нѣтъ, г. Ривальсъ.
   -- Выбираю для тебя книги, хорошія, старыя книги, которыя ты увезешь съ собой и будешь читать. Слышишь! читай непремѣнно, какъ только выдастся свободная минута. Запомни, дитя мое, что истинные друзья -- это книги. Къ нимъ можно обращаться во всѣ трудныя минуты жизни... Они никогда не измѣнятъ. Еслибъ не мои книги, при томъ несчастій, которое надо мной обрушилось, меня бы давно не было. Взгляни-ка на этотъ ящикъ. Тутъ ихъ порядочная кипа! а? Я не поручусь, что ты всѣ ихъ поймешь теперь. Но это ничего. Все-таки, нужно читать ихъ. Даже тѣ, которыя ты не поймешь, оставятъ кое-что въ умѣ твоемъ. Обѣщай мнѣ, что ты будешь читать ихъ.
   -- Обѣщаю, г. Ривальсъ.
   -- Вотъ и готово. Можешь ли ты унести съ собой ящикъ? Нѣтъ; слишкомъ тяжело. Я тебѣ завтра пришлю. Ну, подойди ко мнѣ, я прощусь съ тобой.
   И добрякъ, взявъ его за голову своими широкими руками, два или три раза крѣпко поцаловалъ его.
   -- Это я за себя и за Сесиль, прибавилъ онъ съ своей доброй улыбкой. Уходя, мальчикъ слышалъ, такъ докторъ, затворивъ за нимъ дверь, произнесъ тихо: -- бѣдный, бѣдный ребенокъ!
   То же самое, что и въ Вожирарѣ, у отцовъ! Но только теперь Жакъ зналъ, почему о немъ сожалѣютъ.
   На другой день, по случаю отъѣзда, въ Ольховкѣ было большое движеніе. Носили и укладывали вещи въ тележку, стоявшую у крыльца. Лабассендръ, въ какомъ-то необычайномъ костюмѣ, словно онъ отправлялся въ экспедицію въ пампасы, въ высокихъ штиблетахъ, въ зеленой бархатной курткѣ, въ сомбреро, съ кожанной дорожной сумкой черезъ плечо, ходилъ туда и сюда, пробуя свою ноту. Поэтъ былъ важенъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, радостенъ; важенъ, потому что сознавалъ себя исполняющимъ гуманитарную, соціальную обязанность; радостенъ, потому, что этотъ отъѣздъ доставлялъ ему большое удовольствіе. Шарлотта цаловала Жака, цаловала опять, смотрѣла, все ли ему положили.
   -- Вы позаботитесь о немъ, г. Лабассендръ?
   -- Какъ о своей нотѣ, сударыня.
   -- Жакъ!
   -- Мамаша!
   Они обнялись въ послѣдній разъ. Ребенокъ сдерживалъ свое волненіе. Мысль, что онъ будетъ работать для матери, придавала ему силъ. Выѣхавъ на дорогу, онъ обернулся, чтобы еще разъ взглянуть на лѣсъ, на домъ, на женское лицо, улыбавшееся ему сквозь слезы, и унести все это въ глубинѣ своего взгляда...
   -- Пиши намъ чаще, Жакъ! кричала мать.
   -- Жакъ! помни, жизнь -- не романъ! торжественно воскликнулъ поэтъ.
   Жизнь -- не романъ; но для этого негодяя, однакожь, она была романомъ, и, чтобъ удостовѣриться въ томъ, стоило только посмотрѣть на него, когда онъ стоялъ на порогѣ своего маленькаго дома, съ латинскимъ девизомъ, опираясь на Шарлотту, посреди розовыхъ кустовъ, окружавшихъ фасадъ, въ изысканной позѣ, какъ литографированная виньетка на нотахъ романса, и до такой степени сіялъ радостью вслѣдствіе удовлетвореннаго эгоизма, что, позабывъ даже свою ненависть, посылалъ рукой прощальный привѣтъ и отеческое благословеніе ребенку, котораго выгналъ изъ дому.

КОНЕЦЪ 1-Й ЧАСТИ.

   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Эндре.

   -- Взгляните-ка сюда, старичина Жакъ, это ли не великолѣпіе? говорилъ Лабассендръ мальчику, театральнымъ жестомъ указывая на Луару, по которой они плыли въ лодкѣ, нѣсколько повыше Пенбёфа. Какъ ни напыщенъ былъ этотъ восторгъ, но онъ оправдывался прелестнымъ видомъ, представлявшимся глазамъ ихъ.
   Было около четырехъ часовъ пополудни. Лучи іюльскаго солнца,-- солнца, какъ будто изъ расплавленнаго серебра, сверкали въ волнахъ. Въ воздухѣ стоялъ какой-то серебристый туманъ, въ которомъ вся эта дѣятельная, безмолвная жизнь рѣки являлась подобно миражу. Въ отдаленіи мелькали желтоватые паруса. Большія барки, нагруженныя до-верху бѣлой, блестящей солью, шли изъ Нуармутье, съ экипажемъ въ оригинальныхъ бретонскихъ костюмахъ; на мужчинахъ были большія треуголки бретонскихъ солеваровъ, на женщинахъ головные уборы, спорившіе бѣлизной и блескомъ съ солью. Потомъ слѣдовали морскія суда, загроможденныя мѣшками съ хлѣбомъ и бочками; буксирные пароходы, тянувшіе за собой безконечный рядъ барокъ, или какой-нибудь трехмачтовый нантскій корабль, возвращавшійся изъ дальнихъ странъ, послѣ двухлѣтняго отсутствія, двигавшійся медленно, почти торжественно, словно исполненный умиленія при видѣ родныхъ береговъ. И, несмотря на іюльскій жаръ, уже чувствовалось свѣжительное дыханіе морскаго вѣтра, говорившаго о близости безбрежнаго зеленаго океана, съ его пѣнистыми валами и бурями.
   -- А гдѣ же Эндре? спросилъ Жакъ.
   -- Вотъ онъ. Этотъ островъ, прямо противъ насъ.
   Сквозь серебристый туманъ, окутывавшій островъ, Жакъ смутно увидалъ ряды большихъ тополей и длинныхъ трубъ, изъ которыхъ выходили клубы густаго, чернаго дыма. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ услышалъ страшный, оглушительный шумъ, удары молота о желѣзо, то глухіе, то болѣе звонкіе, различно отдававшіеся на рѣкѣ, и какое-то постоянное, непрерывное пыхтѣнье, словно этотъ островъ былъ огромный пароходъ, остановившійся, но еще продолжавшій дѣйствовать своими колесами. На мѣрѣ того, какъ лодка приближалась, медленно, съ трудомъ, потому что приходилось плыть противъ теченія, ребенокъ различалъ длинныя зданія съ низкими крышами, съ почернѣвшими стѣнами, однообразно тянувшіяся во всѣ стороны, и на берегу рѣки безконечный рядъ огромныхъ котловъ, окрашенныхъ сурикомъ, красный цвѣтъ которыхъ производилъ фантастическій эффектъ. Транспортныя казенныя суда и паровыя лодки выстроились у набережной, ожидая, чтобы эти котлы втащили на нихъ съ помощью "журавля", стоявшаго неподалеку и походившаго на колоссальную висѣлицу.
   У этой висѣлицы стоялъ человѣкъ и глядѣлъ на приближающуюся лодку.
   -- Это -- Рудикъ, сказалъ пѣвецъ и во всю глотку рявкнулъ: "урра!", такъ что его можно было разслышать даже посреди оглушительнаго шума, выходившаго изъ мастерскихъ.
   -- Это -- ты, братъ?
   -- Разумѣется, я, чортъ возьми! Развѣ есть на свѣтѣ еще такая нота, какъ моя?
   Лодка причалила. Братья обнялись, крѣпко пожимая другъ другу руки. Они походили другъ на друга, но Рудикъ былъ гораздо старше и худощавѣе Лабассендра и не носилъ бороды.
   -- Ну, какъ поживаютъ твои? спрашивалъ пѣвецъ.-- Кларисса, Зинаида и всѣ?
   -- Слава Богу, слава Богу. А! вотъ и новый ученикъ... премиленькій мальчикъ, только слабенекъ, кажется....
   -- Силенъ, какъ быкъ! Первые парижскіе доктора засвидѣтельствовали это.
   -- Тѣмъ лучше; ремесло-то наше, самъ знаешь, тяжелое. Теперь, если хотите, пойдемте къ директору.
   Они пошли по длинной аллеѣ, усаженной прекрасными деревьями, которая привела ихъ къ улицѣ съ бѣлыми, чистенькими, совершенно одинаковыми домиками по обѣимъ сторонамъ; тутъ жили мастера, старшіе работники. Остальные помѣщались на противоположномъ берегу или на нижней Эндрѣ.
   Въ этотъ часъ здѣсь царствовала глубокая тишина. Жизнь и движеніе сосредоточивались въ мастерскихъ, и, еслибы не бѣлье, сушившееся тамъ и сямъ, не цвѣты, стоявшіе на нѣкоторыхъ окнахъ, не крикъ ребенка или скрипъ люльки, порою слышавшіеся въ отворенную дверь, можно бы было подумать, что это -- необитаемый кварталъ.
   -- А! Флагъ спущенъ, сказалъ пѣвецъ, когда они подходили къ заводу:-- Задавалъ онъ мнѣ, въ свое время, страху, этотъ проклятый флагъ!
   И онъ объяснилъ "старичинѣ Жаку", что, пять минутъ спустя послѣ прихода рабочихъ, флагъ спускался: это означало, что двери завода заперты. Горе тѣмъ, кто опаздывалъ: ихъ записывали, какъ неявившихся и, послѣ третьей неявки, увольняли.
   Между тѣмъ какъ онъ объяснялъ это, Рудикъ переговорилъ со сторожемъ, и ихъ пропустили на заводъ. Изъ безчисленныхъ, огромныхъ зданій, съ трехугольными крышами, расположенныхъ на отлогости, которую въ разныхъ направленіяхъ бороздили рельсы, несся страшный шумъ, визгъ и свистъ. Это былъ желѣзный городъ. Шаги раздавались звонко, потому что приходилось ступать по металлическимъ доскамъ, врѣзавшимся въ землю. Весь путь загроможденъ былъ грудами желѣзныхъ полосъ, свинками чугуна, мѣдными слитками, цѣлыми рядами негодныхъ, забракованныхъ пушекъ, привезенныхъ сюда для переплавки, заржавленныхъ снаружи, совсѣмъ черныхъ внутри и словно еще дымившихся. Старыхъ бойцовъ, повелѣвавшихъ огнемъ, ждала смерть отъ огня.
   Рудикъ дорогой называлъ различныя мастерскія: "Вотъ это -- котельная, это -- сборочная, это -- кузница, это -- плавильная". Шумъ былъ такъ великъ, что ему приходилось кричать. Двери всѣхъ мастерскихъ, по причинѣ жары, были отворены, и Жакъ, пораженный, смотрѣлъ съ удивленіемъ на подымающіяся руки, на почернѣвшія лица, на движеніе машинъ въ глубокомъ, словно подземномъ мракѣ, порой озарявшемся красноватымъ пламенемъ. Изъ мастерскихъ несся запахъ каменнаго угля, жженаго желѣза и глины, вмѣстѣ съ неосязаемой, черной пылью, жгучей и сохранявшей на солнцѣ металлическій блескъ, блескъ угля, который могъ сдѣлаться алмазомъ. Но что придавало всей этой работѣ характеръ быстроты, спѣшности, не переводящей духу, такъ это -- непрестанное колебаніе, сотрясеніе почвы и воздуха, какъ будто подъ заводомъ заперли какого-нибудь громаднаго звѣря, дѣлающаго постоянныя усилія и котораго жгучее дыханіе и жалобу извергаютъ эти раскрывшія пасть свою трубы. Изъ боязни показаться черезъ-чуръ наивнымъ новичкомъ, Жакъ не спросилъ, отчего происходитъ этотъ шумъ, поразившій его еще издали.
   Вдругъ они очутились передъ стариннымъ замкомъ, временъ Лиги, мрачнымъ, съ большими башнями по угламъ, и совсѣмъ почернѣвшимъ отъ дыма.
   -- Вотъ мы и въ управленіи, сказалъ Рудикъ. Ты войдешь? прибавилъ онъ, обращаясь къ брату.
   -- Конечно. Почему не повидаться съ "обезьяной" и не показать ей, что, несмотря на ея предсказанія, изъ насъ кое-что вышло... что мы тоже не лишены шика... И онъ рисовался въ своей зеленой бархатной курткѣ, гордясь своими желтыми сапогами и дорожной сумкой на перевязи. Рудикъ не сдѣлалъ ему ни малѣйшаго возраженія; но онъ былъ видимо стѣсненъ. Они прошли нѣсколько маленькихъ, неправильныхъ, темноватыхъ комнатъ, гдѣ служащіе писали, не подымая головы. Въ послѣдней комнатѣ, человѣкъ, съ строгой, холодной наружностью, сидѣлъ за конторкой, у высокаго окна.
   -- А! это вы, Рудикъ.
   -- Да г. директоръ, я пришелъ представить вамъ новаго ученика и поблагодарить васъ...
   -- Такъ вотъ оно, это маленькое чудо! Здравствуй, дружокъ. Говорятъ, у тебя есть призваніе къ механикѣ? Это очень хорошо.
   Потомъ, вглядѣвшись въ ребенка попристальнѣе, онъ прибавилъ:
   -- Но знаете что, Рудикъ?.. онъ смотритъ совсѣмъ не крѣпкимъ. Не боленъ ли онъ?
   -- Нѣтъ, г. директоръ! Меня увѣряютъ, напротивъ, что онъ необыкновенно силенъ.
   -- Необыкновенно! повторилъ Лабассендръ, выступая впередъ. Замѣтивъ удивленный взглядъ директора, онъ счелъ нужнымъ напомнить ему о себѣ и разсказать, что онъ шесть лѣтъ тому назадъ оставилъ заводъ и поступилъ на нантскій театръ, а оттуда въ парижскую оперу.
   -- О! я васъ отлично помню, отвѣчалъ директоръ самымъ индифферентнымъ тономъ и тотчасъ же всталъ, какъ бы для того, чтобъ покончить разговоръ.
   -- Уведите своего ученика, Рудикъ, и постарайтесь сдѣлать изъ него хорошаго работника. На васъ я могу положиться.
   Пѣвецъ, раздосадованный тѣмъ, что не произвелъ эффекта, ушелъ не въ духѣ. Рудикъ, оставшись наединѣ съ директоромъ, обмѣнялся съ нимъ еще нѣсколькими словами, сказанными вполголоса. Послѣ этого, всѣ трое оставили управленіе, различно настроенные. Жакъ раздумывалъ объ этихъ словахъ "онъ не довольно крѣпокъ", которыя каждый повторялъ ему съ самаго пріѣзда его. Лабассендръ переваривалъ свое униженіе. Рудикъ также казался озабоченнымъ.
   -- Не сказалъ ли онъ тебѣ чего-нибудь непріятнаго? спросилъ Лабассендръ брата дорогой.-- Онъ смотритъ еще большей собакой, нежели въ мое время.
   -- Совсѣмъ нѣтъ. Онъ говорилъ со мной о Шарло; о сынѣ нашей бѣдной сестры, который не мало причиняетъ намъ огорченій.
   -- Шарло причиняетъ вамъ огорченія? спросилъ пѣвецъ:-- Чтожь онъ такое дѣлаетъ?
   -- Съ тѣхъ поръ какъ умерла его мать, онъ совсѣмъ избаловался: играетъ, пьетъ, дѣлаетъ долги. А между тѣмъ, онъ заработываетъ хорошія деньги въ рисовальной мастерской. Во всемъ Эндре не найдешь такого рисовальщика. Но что съ нимъ подѣлаешь? Проигрываетъ все въ карты. Должно быть, не въ силахъ совладать съ собой; потому что всѣ мы его урезонивали -- и я, и жена моя, и директоръ. Плачетъ, убивается, обѣщаетъ, что больше не будетъ, а только получитъ жалованье -- смотришь, ужь онъ опять въ Нантѣ, и опять за картами. Сколько разъ я платилъ за него. Но ужь теперь, баста! не могу больше, какъ онъ хочетъ. У меня свое хозяйство, семья; вотъ Зенаида -- невѣста; надо ее пристроить. Бѣдняжка! какъ я подумаю только, что хотѣлъ отдать ее за Шарло. Счастлива бы она была теперь. Впрочемъ, она сама не захотѣла; несмотря на то, что онъ красавецъ и такой подлипало, что страхъ! Да! у женщинъ больше здраваго смысла, чѣмъ у насъ. Теперь намъ хочется удалить его отсюда, чтобы онъ отсталъ отъ дурной компаніи. Директоръ нашелъ ему мѣсто въ Ніеврѣ. Да, вѣдь, чай не поѣдетъ. Должно быть у него завелась здѣсь какая-нибудь интрижка, которая его удерживаетъ. Ты не слыхалъ ничего? Поговорилъ бы ты ему, братъ. Можетъ быть, онъ тебя послушаетъ.
   -- Я улажу это. Будь спокоенъ, отвѣчалъ Лабассендръ, довольный тѣмъ, что можетъ имѣть значеніе.
   Разговаривая такимъ образомъ, они приближались къ жилищу Рудика. Наступалъ вечеръ, и на желѣзныя улицы завода начинали высыпать люди всякаго роста и всякихъ профессій. Блузы рабочихъ перемѣшивались съ сюртуками рисовальщиковъ и киттелями надсмотрщиковъ. Жака поразила эта серьёзность и чинность, съ которой здѣсь выходили изъ мастерскихъ. Онъ припомнилъ крикъ, шумъ, толкотню, оживлявшіе парижскіе тротуары въ тотъ часъ, когда кончалась работа на фабрикахъ, и походившіе на выходъ учениковъ изъ школы. Здѣсь чувствовались порядокъ и дисциплина, какъ на бортѣ казеннаго корабля.
   Когда Лабассендръ очутился въ толпѣ, его тотчасъ узнали. "Ба! меньшой! Какъ живешь, можешь? Давно-ли? Откуда?" Рабочіе окружили его, пожимали ему руки и потомъ говорили другъ другу: "это -- братъ Рудика, тотъ самый, которому платятъ сто тысячъ франковъ, только за голосъ!" Всѣмъ хотѣлось его увидѣть. Это мнимое богатство бывшаго кузнеца сдѣлалось на заводѣ легендой; и не одинъ молодой работникъ, послѣ его отъѣзда, пробовалъ, по временамъ, свой голосъ -- не окажется-ли въ немъ случайно знаменитой мильйонной ноты.
   Посреди этого всеобщаго удивленія, которое усиливалось еще благодаря театральному костюму пѣвца, онъ шелъ, высоко поднявъ голову, громко разговаривая, смѣясь, разсыпая по сторонамъ привѣтствія: здорово, дядя, такой-то, "здорово, тётка, такая-то", останавливаясь у домиковъ, изъ которыхъ глядѣли веселыя женскія лица, у кабачковъ, у лавочекъ съ съѣстными припасами, которыхъ въ этой части Эндре было также много, какъ и разносчиковъ всякаго рода, развѣшивавшихъ на чистомъ воздухѣ свой пестрый товаръ: блузы, шляпы, фуляры, башмаки -- словомъ, все, что обыкновенно видишь около лагерей, казармъ, фабрикъ.
   Въ то время, какъ Жакъ проходилъ этимъ базаромъ, ему показалось, что онъ увидѣлъ чьё-то знакомое, улыбающееся лицо; что кто-то старается протискаться къ нему сквозь толпу. Но это продолжалось всего одинъ мигъ; видѣніе быстро исчезло, унесенное нахлынувшею войною народа.
   Солнце, между тѣмъ, спускалось все ниже и ниже. Вѣтеръ свѣжѣлъ, пробѣгая по листамъ тополей. По мѣрѣ того, какъ разсѣевался дымъ, между заводскими зданіями открывалась зелень; волны били о берегъ; ласточки скользили крыльями по водѣ и кружились надъ котлами, тянувшимися вдоль набережной. Домикъ Рудика былъ крайній въ ряду новыхъ построекъ, выровненныхъ подобно казармамъ, на широкой улицѣ, позади замка. Очень молодая женщина стояла на ступеняхъ крыльца, съ опущенной головой, слушая высокаго парня, прислонившагося къ стѣнѣ и говорившаго съ большимъ оживленіемъ. Жакъ подумалъ сначала, что это -- дочь Рудика; но старикъ, подходя къ дому, сказалъ пѣвцу:-- "Посмотри; вотъ жена моя читаетъ наставленіе своему племяннику". Тогда ребенокъ вспомнилъ, что Лабассендръ дорогой разсказывалъ ему о вторичной женитьбѣ своего брата. Жена была молодая, довольно красивая, высокая и стройная женщина съ кроткимъ выраженіемъ лица. Что-то слабое, беззащитное было въ ней; она держалась нѣсколько согнувшись, словно ее тяготили слишкомъ обильные, роскошные волосы. Въ противность бретонской модѣ, она была съ открытой головой. Въ своей юбкѣ изъ легкой матеріи и въ маленькомъ чорномъ передникѣ, она походила скорѣе на жену какого-нибудь чиновника, нежели на крестьянку или работницу.
   -- Что скажешь? Неправда-ли -- мила? говорилъ сіявшій гордостью Рудикъ, толкая локтемъ брата, съ которымъ онъ остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дому.
   -- Поздравляю, голубчикъ! она еще похорошѣла послѣ свадьбы.
   А тѣ продолжали разговаривать, ничего не видя, ничего не слыша. Тогда пѣвецъ, сдѣлавъ округленный жестъ, снялъ съ своей головы сомбреро и произнесъ на улицѣ зычнымъ голосомъ речитативъ:
   
   Привѣтъ тебѣ, порогъ священный, мирный...
   Привѣтъ тебѣ -- невинности жилище!
   
   -- Ба! Дядя! сказалъ оборачиваясь тотъ, кого называли Шарло.
   Начались обычныя привѣтствія, рукожатія. Ученика представили племяннику, кокорый взглянулъ на него презрительно; но г-жа Рудикъ ласково сказала ему:-- "Надѣюсь, что вамъ будетъ у насъ хорошо, дитя мое".
   Потомъ всѣ вошли въ домъ. Въ маленькомъ садикѣ, тощенькомъ, высохшемъ, сожженомъ, но гдѣ посажено было много овощей и цвѣтовъ, накрытъ былъ столъ. Рядомъ, съ обѣихъ сторонъ, находились точно такіе же садики, отдѣленные другъ отъ друга только трельяжемъ и тянувшіеся по всему берегу Луары.
   -- А Зинаида? спросилъ Лабассендръ, садясь за столъ.
   -- Она сейчасъ придетъ... Мы примемся за супъ безъ нея. Она на поденной работѣ, въ замкѣ. Ты еще не знаешь, братъ, какая изъ нея вышла отличная швея!
   -- Какъ? Она работаетъ у обезьяны? вскричалъ Лабассендръ? который не могъ забыть оказаннаго ему пріема:-- Нечего сказать, весело ей должно быть тамъ. Надменный, грубый человѣкъ. И онъ. принялся ораторствовать противъ директора, поддерживаемый племянникомъ, имѣвшимъ также свои причины не любить его. Дядя и племянникъ вообще отлично понимали другъ друга. Оба они стояли на той чертѣ, которая отдѣляетъ ремесленника отъ художника, и лишь настолько обладали талантомъ, чтобы изолироваться отъ своей среды, но выйти изъ нея мѣшали имъ недостатокъ образованія, ихъ наклонности и привычки.
   -- Вы ошибаетесь, говорилъ Рудикъ, защищая своего хозяина, котораго онъ любилъ.-- Это, напротивъ -- отличный человѣкъ. Немножко строгъ насчетъ дисциплины... но, когда управляешь двумя тысячами рабочихъ, нельзя иначе... Не пойдетъ дѣло. Не такъ-ли, Кларисса?
   Онъ безпрестанно обращался къ женѣ, потому что имѣлъ дѣло съ двумя краснобаями; а самъ былъ не очень краснорѣчивъ. Но Кларисса занята была своимъ обѣдомъ; и по медленности ея движеній, по ея разсѣянному взгляду, можно было замѣтить что она вся поглощена какою-то мыслью, что внутренняя борьба завладѣла ея отсутствующей волей.
   Къ счастью, Рудикъ получилъ солидное подкрѣпленіе со стороны Зинаиды. Она взошла вся красная, запыхавшаяся и попала въ самый разгаръ спора. Эта была некрасива. Тяжелая, коротенькая, почти безъ таліи, она походила на отца. Бѣлый головной уборъ, короткая юбка, платокъ, очень низко спущенный съ плечъ -- придавали еще болѣе массивности этой широкой фигурѣ. Она, рѣшительно, имѣла видъ шкапа. Но рѣзко очерченныя брови, широкій подбородокъ -- обличали столько же энергіи, силы и воли въ этой честной, работящей дѣвушкѣ, сколько мягкости и безсилія читалось на лицѣ ея мачихи.
   Не отвязавъ даже ножницъ, висѣвшихъ у нея на поясѣ, точно сабля, не снимая своего передника, утыканнаго булавками и иголками, и подобно латамъ, покрывавшими ея могучую грудь, она сѣла подлѣ Жака и тотчасъ же ринулась въ битву. Ни пѣвецъ, ни рисовальщикъ не пугали ея своимъ краснорѣчіемъ. Все, что она имѣла сказать, она говорила прямо, рѣзко, безъ обиняковъ, тономъ прямой, разсудительной женщины. Но, когда она обращалась къ Шарло, ея голосъ и взглядъ обличали гнѣвъ.
   Шарло дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ этого; смѣялся и отвѣчалъ ей шутками, отъ которыхъ, однакожь, не прояснялось лицо ея.
   -- А я-то хотѣлъ женить ихъ! полушутя, полусерьёзно воскликнулъ Рудикъ, слушавшій какъ они спорили.
   -- Не я отказался, смѣясь и смотря на свою кузину, отвѣчалъ Шарло.
   -- Я не хотѣла; сказала бретонка, сдвинувъ брови и не опуская глазъ.-- И очень довольна. Еслибъ я вышла за васъ, то теперь, вѣроятно, давно бы ужь утопилась съ горя, мой прекрасный кузенъ!
   Это было сказано такимъ тономъ, что прекрасный кузенъ на минуту смутился.
   Кларисса тоже была очень взволнована, и взглядъ ея, полный слезъ, искалъ взгляда падчерицы, какъ бы умоляя ее о чемъ-то.
   -- Послушай, Шарло, сказалъ Рудикъ, для того чтобы перемѣнить разговоръ:-- я хочу доказать тебѣ, что директоръ -- не дурной человѣкъ. Онъ нашелъ тебѣ отличное мѣсто на заводѣ въ Гериньи и поручилъ мнѣ переговорить съ тобой.
   Послѣдовала минута молчанія. Племянникъ не торопился отвѣчать. Рудикъ настаивалъ.
   -- Замѣть, мой другъ, что ты будешь тамъ поставленъ въ гораздо лучшія условія нежели здѣсь... и что... и что...
   Онъ смотрѣлъ на брата, на жену, на дочь, не находя окончанія для своей фразы.
   -- И что лучше самому уйдти по добру, по здорову, нежели дождаться, чтобъ тебя прогнали! Не такъ-ли, дядюшка? грубо сказалъ Шарло:-- ну, такъ я хочу, чтобъ меня лучше прогнали, если мой трудъ здѣсь не нуженъ, а не откупались бы отъ меня такимъ образомъ, предлагая мнѣ другое мѣсто.
   -- Онъ правъ, чортъ возьми! воскликнулъ Лабассендръ, ударивъ кулакомъ по столу.
   Споръ завязался снова. Рудикъ продолжалъ убѣждать племянника, но тотъ стоялъ на своемъ. Зинаида молчала, не спуская глазъ съ мачихи, которая безпрестанно вставала изъ-за стола, хотя подавать было уже нечего.
   -- А вы, мамаша, сказала она, наконецъ:-- не правда ли, вы тоже согласны, что Шарло долженъ принять это мѣсто?
   -- Конечно, конечно, съ живостью отвѣчала Кларисса:-- я думаю, что онъ хорошо сдѣлаетъ, если приметъ.
   Шарло всталъ, въ большомъ волненіи, мрачный.
   -- Хорошо, сказалъ онъ.-- Если всѣмъ хочется, чтобъ я уѣхалъ отсюда,-- я знаю, что мнѣ дѣлать. Черезъ недѣлю меня здѣсь не будетъ. Теперь довольно говорить объ этомъ.
   Настала ночь, и принесли свѣчи. Сосѣдніе сады тоже освѣтились; и повсюду, вокругъ, раздавался смѣхъ, стучали тарелки. Лабассендръ, посреди всеобщаго смущенія, началъ ораторствовать, собравъ въ памяти всё, что онъ когда-то слышалъ о правахъ рабочихъ, о будущности народа, о тиранніи капитала. Онъ производилъ большой эффектъ, и товарищи, явившіеся провести съ нимъ вечеръ, приходили въ восторгъ отъ его краснорѣчія. Эти товарищи, въ рабочей одеждѣ, черные, усталые, которыхъ Рудикъ, по мѣрѣ того, какъ они входили, приглашалъ садиться, помѣщались на концѣ стола, принимая самыя нецеремонныя позы; подливали другъ другу вино, и залпомъ проглатывали его, утирая себѣ ротъ рукавомъ, держа въ одной рукѣ стаканъ, въ другой -- трубку. Всѣ эти пріемы, также какъ и особенный жаргонъ рабочихъ, не нравились Жаку; порой, какое-нибудь образное выраженіе, употребленное ими, оскорбляло его своей откровенной грубостью. Онъ никогда не видѣлъ людей, которые бы такъ говорили и держали себя; и на него напала страшная тоска... Такъ вотъ какимъ мнѣ нужно сдѣлаться? думалъ онъ. Въ этотъ же вечеръ, Рудикъ представилъ его, завѣдующему кузнечной мастерской, нѣкоему Лебескану, подъ руководствомъ котораго мальчикъ долженъ былъ обучаться. Этотъ волосатый циклопъ, съ бородой, начинавшейся чуть не отъ самыхъ глазъ, сдѣлалъ гримасу, увидавъ, что его будущій ученикъ одѣтъ господиномъ и что у него такіе маленькіе кулачки и такія бѣлыя руки. Три.надцати-лѣтній Жакъ былъ дѣйствительно нѣсколько женоподобенъ. Его бѣлокурые волосы, хотя и остриженные, красиво лежали. Его тонкія черты, изящество всей фигуры его, постоянно раздражавшее д'Аржантона, еще болѣе выдавались въ той средѣ, куда онъ теперь попалъ. Лебесканъ нашелъ, что онъ смотритъ слабенькимъ, нѣженкой.
   -- О! это потому, что онъ усталъ съ дороги, сказалъ честный Рудикъ:-- и что на немъ это платье... И потомъ, обратясь къ женѣ, прибавилъ:-- надо будетъ пріискать блузу для ученика, Кларисса... Да знаешь-ли что? Свела бы ты мальчугана наверхъ, въ его комнату... Бѣдняжку давно ужъ клонитъ ко сну... а завтра ему надо встать въ пять часовъ. Слышишь, дружокъ мой, въ пять часовъ ровно, я позову тебя...
   -- Слышу, г. Рудикъ.
   Но, передъ уходомъ, Жаку пришлось еще выдержать прощанія Лабассендра, который хотѣлъ непремѣнно выпить, за него спеціально, стаканъ вина.
   -- За твое здоровье, мой старый Жакъ! За здоровье работника. Я говорю вамъ, дѣти мои: въ тотъ день, когда вы захотите, вы сдѣлаетесь властителями міра!
   -- О, властителями міра! это ужь черезчуръ много, сказалъ съ улыбкой Рудикъ.-- Хоть бы имѣть подъ старость домишко, да клочекъ земли -- больше бы ничего не нужно.
   Между тѣмъ сакъ они продолжали бесѣдовать, Жакъ, сопровождаемый обѣими женщинами, вошелъ въ домъ. Онъ былъ невеликъ. Нижній этажъ состоялъ изъ двухъ комнатъ; одна называлась "гостиной". Кресло и нѣсколько большихъ раковинъ на каминѣ служили ей украшеніемъ. Наверху то же самое расположеніе. На стѣнахъ не было обоевъ. Онѣ просто были выбѣлены извёсткой. Большія кровати подъ балдахиномъ стояли, задернутыя старыми ситцевыми занавѣсками, съ розовыми и блѣдно-голубыми разводами и съ оборками. Въ комнатѣ Зинаиды кровать имѣла видъ шкапа, вдѣланнаго въ стѣну по старому бретонскому обыкновенію. По стѣнамъ висѣли образки и четки изъ слоновой кости, изъ раковинъ, изъ американскихъ зеренъ. Въ углу, ширмы съ большими цвѣтами скрывали лѣсенку, которая вела на палати, составлявшія маленькій дрожащій этажъ, гдѣ долженъ былъ помѣститься ученикъ.
   -- Вотъ моя спальня, сказала Зинаида.-- Вы будете наверху, прямо надъ моей головой. Но вы не безпокойтесь, можете ходить, плясать, дѣлать все, что угодно: я сплю крѣпко.
   Ему зажгли большой фонарь; онъ простился и полѣзъ на палати, которыя солнце такъ накаливало, что даже въ эту ночную пору стѣны еще сохраняли его жаръ. Узенькое окошечко, имѣвшее форму табакерки и постоянно заставлявшее желать воздуха, створялось на крышу. Хотя дортуаръ гимназіи Моронваля и приготовилъ достаточно стараго Жака къ страннымъ помѣщеніямъ, но тамъ, по крайней мѣрѣ, были товарищи, съ которыми всякія невзгоды переносились легче. Здѣсь же не было ни Маду -- бѣдный Маду!-- никого. Это было настоящее одиночество мансарды, откуда видно одно только небо -- мансарды, затерянной въ синевѣ его, какъ маленькая лодочка въ открытомъ морѣ.
   Ребенокъ смотрѣлъ на этотъ низкій потолокъ, о который онъ успѣлъ уже стукнуться головой; на лубочную картинку, приколотую къ стѣнѣ четырьмя булавками; смотрѣлъ на блузу, приготовленную къ завтрашнему дню; на широкіе панталоны изъ синей холстины, называвшейся "салопеттъ", и думалъ: "Ботъ я гдѣ... Это я тутъ"... И между тѣмъ, какъ онъ предавался этому грустному самосозерцанію, изъ саду доносился до него смутный гулъ голосовъ, къ которому примѣшивался весьма оживленный разговоръ въ нижней комнатѣ между Зинаидой и ея мачихой. Нельзя было хорошенько различить, что говорилъ глухой, грубый, почти мужской голосъ молодой дѣвушки. У г-жи Рудикъ, напротивъ, голосъ былъ легкій, текучій, который слёзы въ эту минуту еще болѣе кристаллизировали.
   -- Господи Боже мой!.. да пусть его уѣзжаетъ... пусть уѣзжаетъ... говорила она съ гораздо большей страстностью, нежели какую можно было предположить въ ней.
   Тогда тонъ Зинаиды, очень строгій и очень твердый, казалось, смягчился. Потомъ женщины поцаловались.
   А въ саду Лабассендръ пѣлъ одинъ изъ старыхъ сантиментальныхъ романсовъ, особенно любимыхъ работниками:
   
   Попутный вѣтеръ дуетъ намъ;
   И мчится птицей легкокрылой,
   Корабль, къ цвѣтущимъ берегамъ
   Отчизны нашей милой...
   
   И всѣ подхватывали хоромъ: "Отчизны нашей милой"...
   Жакъ чувствовалъ себя въ новомъ мірѣ, гдѣ для него не могло быть никакой удачи. Онъ угадывалъ, что между нимъ и этими людьми лежала цѣлая бездна, и ему дѣлалось страшно... Одна только мысль о матери поддерживала, ободряла его. Его мать! Онъ думалъ о ней, смотря на небо, усыпанное звѣздами, на тысячу золотистыхъ блестокъ, сверкавшихъ въ синеватомъ стеклѣ окна его, какъ вдругъ, близь него, въ этомъ маленькомъ домикѣ, гдѣ, наконецъ, воцарились сонъ и молчаніе, послышался долгій вздохъ, еще дрожавшій отъ недавнихъ слёзъ. И этотъ вздохъ сказалъ ему, что г-жа Рудикъ тоже плакала, сидя у своего окна, и, что вмѣстѣ съ его горемъ, бодрствовало еще другое, въ эту прекрасную ночь...
   

II.
Тиски.

   Посреди огромной кузницы, освѣщаемой сверху, стоитъ чудовищная масса желѣза, прикрѣпленная къ землѣ и непрестанно приводимая въ движеніе, которая, открываясь, принимаетъ въ себя, какъ ненасытная пасть, и сдавливаетъ раскаленный металлъ, попадающій затѣмъ подъ молотъ посреди дождя искръ. Это -- тиски.
   Новичковъ, начинающихъ обучаться, ставятъ обыкновенно къ тискамъ. Тутъ, поварачивая тяжелый винтъ, что уже требуетъ большей силы, нежели какой обладаетъ ребенокъ, онъ знакомится съ инструментами мастерской, съ практикой кузнечнаго дѣла, съ обработкой желѣза. Маленькій Жакъ въ тискахъ! Лучшаго слова не придумать для выраженія того ужаса и отчаянія, той гнетущей тоски, какими переполняется его сердце при видѣ всего окружающаго. Прежде всего, этотъ оглушительный, невообразимый стукъ трехсотъ молотовъ, одновременно падающихъ на наковальни, свистъ ремней, скрипъ блоковъ, весь этотъ, почти нечеловѣческій крикъ, которымъ триста надрывающихся, полуобнаженныхъ рабочихъ стараются возбудить себя -- это опьяненіе силы, при которомъ мускулы, казалось, трещатъ и дыханіе пропадаетъ. Потомъ эти вагоны, нагруженные раскаленнымъ металломъ, катящіеся по рельсамъ вдоль мастерской; движеніе вентиляторовъ, огнемъ раздувающихъ огонь, питающихъ пламя жаркимъ человѣческимъ дыханіемъ... Все гремитъ, стучитъ, трещитъ, скрежещетъ, воетъ, лаетъ. Можно вообразить себя въ храмѣ, посвященномъ какому-нибудь дикому, свирѣпому идолу. По стѣнамъ развѣшаны, словно орудія пытки, клещи, крюки, щипцы, тяжелыя цѣпи висятъ съ потолковъ... все это громадно, массивно, грубо... и въ самой глубинѣ мастерской, во мракѣ, гигантскій молотъ возвышается, окруженный всеобщимъ поклоненіемъ, словно Ваалъ этого храма, воздвигнутаго въ честь бога силы.
   Жакъ, уничтоженный, молча стоитъ на своемъ посту, между этими людьми, снующими съ желѣзными полосами около тисковъ. О! еслибы эта безумная Шарлотта могла увидѣть своего ребенка, своего Жака, изнуреннаго, блѣднаго, съ засученными рукавами, съ разстегнутой на груди рубашкой, облитаго потомъ, съ красными глазами, съ воспаленнымъ отъ летающей пыли горломъ... такъ содрогнулось бы ея сердце, такъ заговорила бы въ ней совѣсть!
   У каждаго въ мастерской было свое прозвище. Жака прозвали, по причинѣ его худобы, ацтекомъ, и прежній хорошенькій, бѣлокурый ребенокъ былъ на пути къ тому, чтобы оправдать эту кличку и сдѣлаться "фабричнымъ мальчикомъ", этимъ маленькимъ существомъ, лишеннымъ воздуха, надорваннымъ, задыхающимся, лицо котораго старится по мѣрѣ того, какъ чахнетъ его тѣло.
   -- Эй! Ацтекъ... нажми винтъ; смѣлѣй... мальчуганъ. Не зѣвай, чтобъ чортъ тебя побралъ!..
   Это -- голосъ Лебескана. Черный гигантъ, которому Рудикъ поручилъ новичка, пріостанавливается порой, чтобъ дать ему совѣтъ, показать, такъ нужно держать молотъ. Учитель грубъ; ученикъ неловокъ. Учитель презираетъ эту слабость; ученикъ боится этой силы. Онъ дѣлаетъ, что ему велѣно; изо всѣхъ силъ нажимаетъ винтъ; но руки его покрыты ссадинами, ободраны; боль по временамъ бросаетъ его въ лихорадку, доводитъ до слезъ, и онъ теряетъ сознаніе жизни; ему кажется, что онъ самъ составляетъ часть этого сложнаго механизма, что онъ нѣчто въ родѣ маленькаго винтика, безъ сознанія, безъ воли вертящагося вмѣстѣ съ другими частями машины, управляемаго невидимой таинственной силой, которую онъ теперь знаетъ, которой удивляется и боится -- силой пара!
   Ужасная жизнь! особливо послѣ двухъ лѣтъ, проведенныхъ въ Ольховкѣ, на волѣ и на чистомъ воздухѣ. Утромъ, въ пять часовъ, Рудикъ звалъ его: "Эй, мальчуганъ, пора!" Голосъ старика раздавался по всему дому, построенному изъ досокъ. Наскоро закусывали; Кларисса, еще въ ночномъ чепцѣ, приносила вина. Потомъ шли на заводъ, гдѣ неутомимый колоколъ уныло повторялъ свое "донъ, донъ, донъ"... словно онъ обязанъ былъ будить нетолько островъ Эндрэ, но и всѣ окрестные берега и небо, и воду. На улицахъ, на дворахъ, у входа въ мастерскія начиналась ходьба. По прошествіи положенныхъ десяти минутъ, спускавшійся флагъ возвѣщалъ, что заводъ запирается для опоздавшихъ. За первую неявку -- вычетъ изъ заработной платы, за вторую -- временное увольненіе, за третью -- окончательный разсчетъ. Даже д'аржантоновскія правила были ничто въ сравненіи съ этими. Жакъ ужасно боялся опоздать и обыкновенно задолго до перваго удара колокола уже стоялъ у входа въ мастерскую. Однажды, впрочемъ, три мѣсяца спустя послѣ его поступленія, рабочіе сыграли съ нимъ злую шутку. Вѣтеръ снесъ съ него фуражку. Онъ побѣжалъ за ней вдоль улицы, крича: лови, лови!.. Но одинъ изъ проходившихъ учениковъ подбросилъ ее ногой, и фуражка полетѣла дальше. Потомъ другой, потомъ третій сдѣлали то же самое, и это превратилось въ игру, очень забавную для всѣхъ, кромѣ Жака, который продолжалъ бѣжать, преслѣдуемый смѣшками, гоготаньемъ и криками: "киссъ, киссъ, киссъ"... и едва удерживаясь отъ слёзъ, потому что онъ чувствовалъ, что за этой шумной веселостью таилась ненависть къ нему. Между тѣмъ, раздавались послѣдніе удары колокола. Надо было вернуться, отказавшись отъ фуражки; онъ былъ въ отчаяніи; фуражка стоитъ дорого. Пришлось бы писать матери, просить денегъ. А какъ вдругъ д'Аржантонъ увидитъ письмо. Всего болѣе огорчала его эта ненависть, окружавшая его, высказывавшаяся въ сотнѣ мелочей. Есть существа, которымъ, для того, чтобъ жить, необходимы нѣжность, участіе, какъ нѣкоторымъ растеніямъ жаръ. Жакъ былъ изъ такихъ; и, ловя свою фуражку, онъ спрашивалъ себя съ непритворной горестью: За что? Что я имъ сдѣлалъ?
   Онъ уже былъ у дверей мастерской, какъ вдругъ услышалъ позади себя пыхтѣнье, и чья-то тяжелая рука легла ему на плечо. Обернувшись, онъ увидѣлъ знакомое, покрытое безчисленными маленькими морщинками лицо. Это Белизеръ подавалъ ему поднятую фуражку. Второй разъ уже встрѣчаетъ Жакъ въ Эндре эту добрую улыбку. Но ему не удалось въ эту минуту, несмотря на все свое желаніе, поговорить съ разнощикомъ; онъ едва успѣлъ поблагодарить его за фуражку, какъ услышалъ: "Эй, Ацтекъ! Торопись". Флагъ опустился, и Белизеръ, прихрамывая, побрелъ по улицѣ.
   Въ этотъ день Жакъ чувствовалъ себя менѣе грустнымъ, менѣе одинокимъ. По выходѣ изъ мастерской, онъ искалъ Белизера по всему Эндрэ. Но его уже не было тамъ. Ни на другой день, ни въ слѣдующіе дни онъ точно также не показывался, и это видѣніе, напомнившее Жаку прошедшее, мало по малу изгладилось изъ его памяти. Онъ былъ опять одинокъ.
   Его не любили въ мастерской. Всякое мужское сборище чувствуетъ потребность поглумиться надъ кѣмъ-нибудь, вымѣстить на комъ-нибудь свою досаду въ часы усталости и нервнаго раздраженія. Въ кузницѣ эта страдальческая роль выпала на долю Жака. Другіе ученики были почти всѣ уроженцы Эндрэ, братья или сыновья рабочихъ; за нихъ было кому заступиться, и ихъ щадили. Преслѣдуютъ всегда слабыхъ и беззащитныхъ. Лебесканъ находилъ Жака слишкомъ хилымъ и пересталъ заниматься имъ; да и притомъ, за какимъ чортомъ этотъ парижанинъ, этотъ нѣженка явился въ Эндрэ? Онъ и говоритъ-то не такъ, какъ всѣ, а прибавляетъ ко всякому слову: monsieur. O' немъ говорили, что онъ имѣетъ необыкновенныя способности къ механикѣ, а между тѣмъ, онъ ровно ничего въ ней не смыслитъ. Презрѣніе, которое питали къ нему эти люди, дѣлало ихъ часто жестокими. Это было озлобленіе силы противъ интеллигентной слабости. Ни одного дня не проходило, чтобъ съ нимъ не продѣлали какой-нибудь штуки. Ученики особенно были безчеловѣчны. Одинъ изъ нихъ, поднеся къ нему разъ полосу желѣза, раскаленную на концѣ, сказалъ: "Возьмите-ка, Ацтекъ". Жакъ взялъ и потомъ цѣлую недѣлю пролежалъ въ больницѣ.
   Только по воскресеньямъ Жаку дышалось легче. Онъ вынималъ одну изъ книгъ, подаренныхъ ему Ривальсомъ, и уходилъ съ ней на берегъ Луары, въ развалины старинной башни. Воскресные колокола звонили, говоря объ отдыхѣ и спокойствіи; по рѣкѣ плыли лодки; въ отдаленіи купались дѣти съ крикомъ и смѣхомъ. Мальчикъ, забившись въ какое-нибудь углубленіе, заглядывался на эту картину, съ раскрытой на колѣняхъ книгой. Потомъ онъ принимался читать; и, хотя книги Ривальса не всегда были ему понятны, но все же добрыя сѣмена порой западали ему въ душу.
   Въ эти часы онъ былъ доволенъ, счастливъ, забывая и кузницу, и рабочихъ. Но вотъ пришла осень съ ея ливнями и туманами; надо было прекратить эти прогулки, и онъ сталъ проводить праздничные дни въ семействѣ Рудика. Кротость ребенка трогала этихъ людей; они были добры къ нему. Зенаида, въ особенности, была отъ него безъ ума и съ чисто-материнской заботливостью ухаживала за нимъ, чинила бѣлье его. Въ замкѣ, куда она ходила работать, она толковала безъ умолку объ ученикѣ. Самъ Рудикъ, хотя и презиралъ отчасти Жака за его безсиліе и неспособность къ кузнечному дѣлу, но говорилъ, что, все-таки, это -- хорошій мальчуганъ. Онъ находилъ только, что Жакъ слишкомъ много читаетъ, и иногда спрашивалъ его, смѣясь: не школьнымъ ли учителемъ или не попомъ ли онъ хочетъ сдѣлаться? Рудикъ, кромѣ своего мастерства, ничего не зналъ, и продолжалъ писать точно такъ же, какъ по выходѣ изъ школы, что нѣсколько затрудняло его теперь, когда онъ сдѣлался управляющимъ мастерскими и женился на своей второй женѣ. Это была дочь артиллериста, провинціальная барышня, получившая порядочное воспитаніе въ многочисленной и бѣдной семьѣ, гдѣ каждый трудился для всѣхъ. Вынужденная на этотъ неравный, по воспитанію и по возрасту, бракъ, она до сихъ поръ питала къ своему мужу спокойную и нѣсколько покровительственную привязанность. Благоговѣвшій передъ женой, влюбленный въ нее, какъ двадцатилѣтній юноша, Рудикъ охотно бы легъ поперегъ ручья, чтобы она не промочила себѣ ногъ. Онъ смотрѣлъ на нее съ умиленіемъ, находя, что ни у одного изъ его товарищей нѣтъ такой милой, красивой женки. Тѣ, по большей части, были женаты на солидныхъ бретонкахъ, болѣе занятыхъ своимъ хозяйствомъ, нежели прической. Она, дѣйствительно, вносила въ туалетъ свой, такъ же какъ и во всю домашнюю обстановку, относительное изящество. Возвратившійся къ себѣ съ работы Рудикъ испытывалъ всегда новую радость, видя, что въ домѣ все прибрано и жена его нарядна, какъ въ праздничный день. Ему не приходило и въ голову спросить себя, почему Кларисса такъ же бездѣятельна, какъ въ праздничный день, и почему она послѣ обѣда сидѣла въ задумчивости, вмѣсто того, чтобы взяться за какое-нибудь шитье. Добрякъ наивно воображалъ, что жена его, одѣваясь такъ кокетливо, только и думала, что о немъ. И жители Эндрэ не желали разувѣрять его. А между тѣмъ, болтая между собой, они никогда не разлучали имени г-жи Рудикъ съ именемъ Шарло.
   Если то, что говорили, было справедливо, то въ извиненіе Клариссы нужно сказать, что она была знакома съ Шарло еще до замужства. Онъ бывалъ у отца ея съ Рудикомъ, и, еслибъ племянникъ, красивый, статный, курчавый, захотѣлъ тогда посвататься вмѣсто дяди, то, разумѣется, его предпочли бы. Но онъ и не помышлялъ объ этомъ. Онъ только тогда замѣтилъ красоту Кларисы, когда она сдѣлалась его тёткой, съ которой онъ привыкъ насмѣшливымъ тономъ говорить объ ихъ родствѣ, дѣйствительно, нѣсколько странномъ, потому что онъ былъ старше ея. Что произошло потомъ?
   Сосѣдство, короткость, допускаемая родствомъ, долгіе разговоры по вечерамъ, съ глазу на глазъ, когда усталый Рудикъ засыпалъ, положивъ голову на столъ, а Зинаида занята была какой-нибудь спѣшной работой въ замкѣ -- все способствовало сближенію этихъ двухъ молодыхъ существъ, и едва ли у нихъ нашлось столько силы, чтобъ они могли устоять противъ искушенія. Но, однакожь, несмотря на всю вѣроятность этой связи, никто не былъ убѣжденъ въ ней. Притомъ же за виновными или, лучше сказать, подозрѣваемыми постоянно слѣдила пара зоркихъ глазъ... Зинаида давно сторожила измѣну, свивавшую себѣ гнѣздо въ ея родительскомъ домѣ. Она изобрѣтала тысячу способовъ прервать ихъ свиданія, являлась совершенно неожиданно, садилась около нихъ съ вязаньемъ или шитьемъ. Рядомъ съ слѣпымъ, довѣрчивымъ Рудикомъ, Зинаида была настоящимъ ревнивымъ и подозрительнымъ мужемъ. И между нею и Шарло завязалась война на жизнь и смерть. Подъ этими шутками, которыми они открыто язвили другъ друга, таилась глухая вражда, глубокая антипатія. Рудикъ подсмѣивался надъ ними, видя въ этомъ остатокъ невысказанной привязанности; но Кларисса, слушая ихъ, блѣднѣла, изнемогала всѣмъ своимъ слабымъ, неспособнымъ къ борьбѣ существомъ.
   Въ настоящую минуту Зинаида торжествовала. Она такъ ловко дѣйствовала въ замкѣ, что директоръ, видя невозможность заставить Шарло принять мѣсто въ Гериньи, рѣшился послать его въ Сен-Назэръ, насчетъ завода, для изученія машинъ, доставленныхъ туда американцами. Отсутствіе Шарло должно было продолжаться нѣсколько мѣсяцевъ, потому что ему предстояло сдѣлать рисунки всѣхъ машинъ, шаблонные чертежи. Клариса не сердилась на падчерицу, устроившую, какъ ей было извѣстно, этотъ отъѣздъ; она, напротивъ, чувствовала даже нѣкоторое облегченіе; она была изъ тѣхъ, въ чьихъ глазахъ читается: защитите меня! И Зинаида умѣла ее защищать.
   Жакъ очень скоро понялъ, что между этими женщинами есть тайна. Онъ равно любилъ ихъ обѣихъ. Зинаида нравилась ему своею веселостью, своимъ душевнымъ спокойствіемъ; между тѣмъ какъ г-жа Рудикъ, болѣе женственная, болѣе изящная, льстила его прежнимъ вкусамъ, его привычкѣ къ элегантности. Онѣ напоминали ему нѣсколько его мать. Хотя Ида была болтлива и весела, а эта сосредоточена въ себѣ и мечтательна, хотя онѣ не походили одна на другую ни чертами, ни походкой, ни даже цвѣтомъ волосъ, но между ними было, однакоже, нѣчто общее... что именно -- трудно опредѣлить. Только самый искусный химикъ души человѣческой съумѣлъ бы сдѣлать анализъ этого сходства.
   Съ Кларисой и Зинаидой ученикъ чувствовалъ себя свободно. Иногда, по воскресеньямъ, онъ читалъ имъ вслухъ. Рудикъ помѣщался въ спокойномъ креслѣ, Клариса садилась, по своему обыкновенію, у окна, въ меланхолической позѣ, а Зинаида, ставившая даже выше религіозныхъ обязанностей требованія домашней жизни, пользуясь праздниками, принималась штопать бѣлье, Жакъ спускался съ своего чердака, держа въ рукѣ одну изъ книгъ доктора Ривальса, и чтеніе начиналось. Съ первыхъ же строкъ глаза добраго Рудика начинали моргать, широко раскрывались, и потомъ, утомленные этимъ усиліемъ, смыкались совсѣмъ. Онъ приходилъ въ отчаяніе, что его клонило ко сну; ему было стыдно передъ женой и дочерью, [и, отъ времени до времени, для того, чтобы показать, что онъ не спитъ, онъ громко произносилъ, какъ въ бреду: "удивительно", но, къ сожалѣнію, это "удивительно" относилось всегда къ самымъ обыкновеннымъ мѣстамъ и только свидѣтельствовало о полнѣйшемъ отсутствіи его ума въ ту минуту. Сказать правду, книжки доктора Ривальса были несовсѣмъ занимательны и несовсѣмъ понятны. Переводы классиковъ, письма Сенеки, біографіи Плутарха, Дантъ, Виргилій, Гомеръ, да нѣсколько историческихъ сочиненій -- вотъ чѣмъ докторъ набилъ ящикъ, подаренный имъ другу Жаку. Хотя Жакъ частенько не понималъ того, что читаетъ, но, помня обѣщаніе, данное Ривальсу, все-таки продолжалъ читать упорно и ревностно, съ благоговѣніемъ набожной женщины, слушающей обѣдню на латинскомъ языкѣ. Всего чаще читалъ онъ "Адъ", Данта. Эту книгу онъ предпочиталъ всѣмъ другимъ. Описаніе различныхъ мукъ производило на него сильное впечатлѣніе. Въ его дѣтскомъ воображеніи оно смѣшивалось съ тѣмъ зрѣлищемъ, которое ежедневно было у него передъ глазами. Полунагіе люди, огонь, расплавленный металлъ, скрипъ громадныхъ пилъ, глухіе удары молота -- во всемъ этомъ онъ находилъ сходство съ "адомъ":
   Однажды утромъ, Жакъ читалъ своимъ слушателямъ эпизодъ о Франческѣ ди-Римини. Рудикъ, по обыкновенію, съ первыхъ же словъ задремалъ, сохраняя ту добродушную улыбку интересующагося чтеніемъ человѣка, къ которой онъ пріучилъ свои губы и которая дозволяла ему, не просыпаясь, восклицать: удивительно! Обѣ женщины, напротивъ, съ глубокимъ вниманіемъ, но съ различными выраженіями лица слѣдили за чтеніемъ.
   "Нѣтъ большаго страданія, какъ вспоминать въ несчастій о счастливыхъ дняхъ"...
   Между тѣмъ какъ ученикъ читалъ, Клариса, вся трепещущая, сидѣла опустивъ голову. Зинаида, насупивъ брови и выпрямившись на своемъ стулѣ, съ какой-то яростью дѣйствовала иголкой. Слезы текли изъ глазъ г-жи Рудикъ, слушавшей эту любовную исторію. Зинаида, не замѣчая, что мачиха плачетъ, по окончаніи чтенія, заговорила первая.
   -- Вотъ гадкая, безстыдная женщина! воскликнула она въ негодованіи.-- Смѣетъ разсказывать такимъ образомъ о своемъ преступленіи и хвастаться имъ.
   -- Она, конечно, виновата, отвѣчала Клариса: -- но и очень несчастна также.
   -- Она-то несчастна? Не говорите этого, мамаша; можно подумать, что вы жалѣете эту Франческу, любившую брата своего мужа.
   -- Любившую, да; но, вѣдь она знала его до замужества, и ее заставили насильно выйти за человѣка, котораго она не любила.
   -- Насильно, или не насильно -- все равно; но, съ той минуты, какъ она за него вышла, она должна была оставаться ему вѣрна. Въ книжкѣ сказано, что онъ былъ старикъ; но мнѣ кажется, ей тѣмъ болѣе слѣдовало почитать его и не давать повода людямъ смѣяться надъ нимъ. Нѣтъ! старикъ отлично сдѣлалъ, что убилъ ихъ обоихъ. По дѣломъ имъ! Они того стоили.
   Она выражалась съ безпощадной рѣзкостью; въ ней говорила возмущенная любовь дочери и честь женщины; это была жестокость непорочной юности, которая судитъ о жизни по составленному себѣ идеалу, не зная ея и ничего не предвидя. Клариса слушала молча. Она приподняла занавѣску окна и смотрѣла на улицу. Рудикъ открылъ глаза и вскричалъ: "удивительно!" Жакъ, уткнувшись въ книгу, думалъ о прочитанномъ и о бурномъ спорѣ, котораго онъ только-что былъ свидѣтелемъ; какъ вдругъ на улицѣ послышалось: "шляпы! шляпы! шляпы!" Онъ вскочилъ съ своего мѣста и бросился на крыльцо, но Клариса уже успѣла предупредить его и, возвращаясь въ комнаты, столкнулась съ нимъ въ дверяхъ. Она, вся раскраснѣвшись, прятала къ себѣ въ карманъ скомканное письмо.
   Белизеръ былъ уже далеко, несмотря на свои тѣсные башмаки и на то, что его зимняя ноша была вдвое тяжеле лѣтней. Жакъ догналъ его на углу набережной.
   -- Эй! Белизеръ! крикнулъ мальчикъ разнощику. Тотъ обернулся, и лицо его оживились привѣтливой, широкой улыбкой.
   -- Я былъ увѣренъ, что это -- вы. Такъ вы теперь въ этихъ мѣстахъ, Белизеръ?
   -- Да, да, г. Жакъ. Отецъ хотѣлъ, чтобы я остался въ Нантѣ, потому что у сестры моей заболѣлъ мужъ. Я хожу по окрестностямъ, бываю въ Шатне, въ Бассъ-Эндрѣ; тамъ много заводовъ, фабрикъ, и торговля идетъ порядочно. Но всего больше я продаю въ Эндрэ. Я также беру на себя разныя порученія въ Нантъ и Сен-Назэръ, прибавилъ онъ, подмигнувъ глазомъ и указывая движеніемъ головы на домъ Рудика. Белизеръ, вообще, казался доволенъ. Онъ отсылалъ всѣ деньги свои старику и братьямъ. Болѣзнь зятя, правда, стоила ему также не дешево, но, однакоже, работая, можно было кое-какъ справляться, а еслибы только не эти проклятые башмаки...
   -- Они все еще тѣсны вамъ? спросилъ Жакъ.
   -- Тѣсны... Чтобы не жали совсѣмъ, нужно заказать себѣ пару по мѣркѣ, а это дорого стоитъ, это хорошо богачамъ.
   Поговоривъ нѣсколько о себѣ, Белизеръ сталъ, въ свой чередъ, разспрашивать Жака.
   -- Что же это съ вами такое случилось, г. Жакъ, что вы вдругъ работникомъ сдѣлались?
   Жакъ покраснѣлъ, не зная, что отвѣчать. Разнощикъ, видя, что ему неловко, свелъ разговоръ на воспоминанія объ Ольховкѣ.
   -- Знатная ветчина была тамъ! А скажите, г. Жакъ, эта красивая дама, у которой такой добрый видъ, какъ она поживаетъ? Вѣдь это -- ваша мамаша, не такъ ли? Вы на нее похожи.
   Жакъ былъ такъ радъ поговорить о своей матери, что охотно простоялъ бы на улицѣ до самаго вечера. Но Белизеру было некогда. Ему поручили снести очень спѣшное письмо. Послѣдовало то же подмигиванье, то же движеніе головы въ сторону дома Рудика. Надо было торопиться. Они пожали другъ другу руки и разнощикъ поплелся, подымая на ходу ноги, какъ кривая лошадь. Жакъ съ любовью провожалъ его глазами, какъ будто видя./передъ собой знакомую дорогу въ Корбепль, бѣлую, длинную, окаймленную лѣсомъ, на которой онъ въ первый разъ встрѣтилъ этого бѣднаго "вѣчнаго жида".
   Когда Жакъ возвратился, г-жа Рудикъ, очень блѣдная, съ дрожащими губами, ждала его у дверей.
   -- Жакъ, сказала она вполголоса:-- что вамъ говорилъ этотъ человѣкъ?
   Онъ отвѣчалъ, что они были знакомы еще въ Этіолѣ и говорили теперь о родныхъ Жака. Она вздохнула свободнѣе; но цѣлый вечеръ была еще задумчивѣе, имѣла еще болѣе усталый видъ, нежели обыкновенно. Казалось, тяжесть ея бѣлокурыхъ волосъ увеличилась еще бременемъ какого-нибудь страшнаго упрека совѣсти.
   

III.
Машина.

   Жакъ получилъ отъ матери длинное письмо, очевидно, написанное подъ диктовку д'Аржантона или, по крайней мѣрѣ, просмотрѣнное имъ. Въ этомъ письмѣ она дѣлала ему наставленія, говорила, что Рудикъ, отзываясь съ большой похвалой объ его кротости, сообщаетъ, однакоже, что онъ не сдѣлалъ въ теченіи года ни малѣйшихъ успѣховъ въ своемъ ремеслѣ. Это, разумѣется, очень огорчало Шарлотту, и для нея было ясно, что, если, при тѣхъ несомнѣнныхъ способностяхъ къ механикѣ, которыя друзья д'Аржантона признали въ Жакѣ, онъ не подвигался впередъ, то, значитъ, онъ не желаетъ работать. "Я согласна, прибавляла она:-- что эта работа не такъ пріятна, какъ прогулки по лѣсу съ лѣснымъ сторожемъ, но ты долженъ помнить, что говорилъ тебѣ г. д'Аржантонъ: "Жизнь -- не романъ". Онъ извѣдалъ это на опытѣ, бѣдный другъ нашъ!-- Повѣрь, что его профессія не легче твоей. Еслибы ты зналъ, съ какими интригами низкихъ завистниковъ приходится бороться этому великому поэту. Его генія боятся. Его хотятъ затереть. Угадай, что съ нимъ недавно сдѣлали въ Théâtre Franèais: приняли пьесу, которая есть не что иное, какъ "Дочь Фауста". Разумѣется, не пьесу его украли, потому что она еще не написана; но идею, заглавіе. Кого подозрѣвать? Онъ окруженъ вѣрными, преданными друзьями. Мы думали даже, одно время, на старуху Аршамбо, всегда подслушивающую у дверей. Но такъ она можетъ запомнить планъ пьесы и разсказать его кому нужно, не зная ни слова по-французски?"
   Но въ концѣ письма, которое все шло въ этомъ тонѣ, находился пост-скриптумъ, начинавшійся словами: "Десять часовъ. Эти господа ушли наверхъ. Пользуюсь случаемъ, чтобы приписать тебѣ еще нѣсколько строкъ". Здѣсь уже вырвалось наружу все ея материнское чувство, ничѣмъ не стѣсняемое. Какою нѣжностью и, вмѣстѣ съ тѣмъ, грустью дышала эта безъискуственная приписка. Ида умоляла своего Жака беречь себя, заботиться о своемъ здоровьѣ, говорила, что она откладываетъ для него каждый мѣсяцъ часть своихъ карманныхъ денегъ; спрашивала, есть ли у него еще шоколадъ, чтобы погрызть поутру, когда онъ проснется; просила его писать къ ней на имя Аршамбо. "Еслибы ты зналъ, заканчивала она:-- какъ мнѣ бываетъ повременамъ грустно, когда я подумаю о будущемъ. Вѣрь мнѣ, я некаждый день счастлива! Но только ты меня знаешь: горе непродолжительно у меня. Я смѣюсь и плачу въ одну и ту же минуту, сама не умѣя объяснить себѣ какъ. Впрочемъ, несправедливо было бы съ моей стороны жаловаться. "Онъ" -- нервенъ, какъ всѣ артисты; но нельзя вообразить себѣ, сколько великодушія и благородства таится въ глубинѣ этой натуры. Прощай, мое сокровище. Цалую и люблю тебя, мой дорогой, мой безцѣнный Жакъ..... Всѣ..... эти точки -- поцалуи, адресованные тебѣ".
   Какъ чувствовался въ этихъ строкахъ весь гнётъ, давившій бѣдную женщину! Жаку казалось, когда онъ читалъ ихъ, что Идя, его, заключенная въ башнѣ Parva Domus, дѣлаетъ ему знаки, зоветъ его къ себѣ на помощь, какъ избавителя. О! да;, онъ будетъ трудиться, онъ побѣдитъ свое отвращеніе къ этому ремеслу, онъ сдѣлается хорошимъ работникомъ, пріобрѣтетъ средства къ жизни и извлечетъ свою мать изъ когтей этого деспотизма. И онъ началъ съ того, что запряталъ всѣ свои книги, всѣхъ историковъ, философовъ и поэтовъ, въ докторскій ящикъ и наглухо заколотилъ его, чтобы избѣжать искушенія. Онъ не хотѣлъ больше читать, отвлекаться отъ работы, открывать своему уму другія дороги. Рудикъ одобрилъ его за это; онъ предложилъ Жаку ходить въ мастерскія по вечерамъ и даже по воскресеньямъ и заниматься тамъ подъ его руководствомъ. "Я буду, можетъ быть, терпѣливѣе Лебескана, прибавилъ онъ:-- и ты больше успѣешь со мной".
   Сказано -- сдѣлано. Каждый день, тотчасъ послѣ обѣда, Рудикъ, которому поручена была одна спеціальная работа, уводилъ ребенка въ пустую, темную мастерскую, гдѣ горѣла одна, только маленькая лампа, и начиналъ показывать ему разныя отдѣльныя части машины, называя ихъ, объясняя ихъ назначеніе. Онъ съ энтузіазмомъ говорилъ ему объ этихъ колесахъ, пилахъ, винтахъ. Мальчикъ старался заинтересоваться дѣломъ, втянуться въ него, войти во вкусъ. Но это никакъ не удавалось ему. Съ своей стороны, Рудикъ, пробовавшій нѣсколько разъ задавать ему небольшія работы, пришелъ къ заключенію, что онъ положительно неспособенъ къ этому ремеслу. Жакъ не могъ побѣдить въ себѣ страха, который внушали ему машины, и видѣлъ въ нихъ только безсознательную, грубую, безпощадную силу, непрестанно угрожавшую опасностью его жизни. Неподвижныя, остывшія въ вечернюю пору, онѣ казались ему еще грознѣе, съ своими разинутыми пастями, крючьями, разрушительными снарядами. Но, однакоже, разъ, на заводѣ, онъ былъ свидѣтелемъ одной церемоніи, которая лучше всѣхъ объясненій Рудика дала ему возможность понять, что и въ этихъ вещахъ есть своя красота и свое величіе.
   Тогда на заводѣ только-что окончили великолѣпную паровую машину, въ тысячу лошадиныхъ силъ. Она давно уже стояла въ глубинѣ огромной мастерской, занимая значительную часть ея, всегда окруженная толпой рабочихъ, готовая, но еще неокончательно отдѣланная. Жакъ не разъ, проходя мимо, смотрѣлъ на нее, но только издали, въ окно, потому что, кромѣ свѣряльщиковъ, никто не имѣлъ права входить въ эту мастерскую. Ее должны были отправить въ Сен-Назэръ. Красота и рѣдкость этой отправки заключалась въ томъ, что, несмотря на страшный вѣсъ и сложность машины, инженеры рѣшили перемѣстить ее на корабль не по частямъ, а всю цѣликомъ, въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ она стояла въ мастерской, такъ какъ заводъ располагалъ огромными переносными снарядами, дозволявшими сдѣлать это. Каждый день на заводѣ говорили: "завтра отправятъ", но всякій разъ, въ послѣднюю минуту, находилась какая-нибудь подробность, требовавшая усовершенствованія, лучшей отдѣлки, исправленія. Наконецъ, машина была готова. Дали приказаніе отправлять.
   Это былъ праздникъ въ Эндре. Въ часъ, всѣ мастерскія были заперты, дома опустѣли. Мужчины, женщины, дѣти, всѣ жители острова хотѣли видѣть, такъ выйдетъ машина изъ мастерской, такъ ее двинутъ на берегъ Луары и потомъ перетащатъ на корабль. Толпа, съ ропотомъ ожиданія, съ какимъ-то праздничнымъ гуломъ, собралась у входа въ мастерскую, задолго до того, какъ ее отперли. Наконецъ, обѣ половины огромныхъ дверей ея растворились, и изъ темной глубины ея, машина медленно, тяжело выкатилась на подвижной колесной платформѣ, которая должна была служить точкой опоры для ея поднятія и которую тали, движимые парами, поставили на рельсы. Когда машина показалась на солнцѣ, блестящая, величавая, мощная, восторженные крики привѣтствовали ее.
   Она остановилась на минуту, какъ бы для того, чтобы перевести духъ и дать окружающимъ возможность полюбоваться ею. Между двумя тысячами рабочихъ, находившихся на заводѣ, не было, можетъ быть, ни одного, который бы, по мѣрѣ своихъ силъ и способностей, на принялъ участія въ этомъ колоссальномъ трудѣ. Но каждый работалъ отдѣльно, самъ по себѣ, надъ какой-нибудь одной частью ея, почти безсознательно, какъ солдатъ во время битвы, затерянный въ толпѣ и шумѣ, стрѣляетъ прямо передъ собой, не имѣя возможности судить о дѣйствіи и пользѣ своихъ выстрѣловъ, объятый краснымъ, ослѣпляющимъ дымомъ, не дозволяющимъ ему ничего видѣть, кромѣ того мѣста, гдѣ онъ находится. Теперь они видѣли, какова ихъ машина въ цѣломъ, видѣли ее -- составленной, сложенной, и гордились ею, восхищались, какъ знатоки дѣла, гладили ее своими мозолистыми руками, ласкали, говорили ей: "Ну что? какъ живешь-можешь, старуха"? Литейщики съ гордостью указывали на гигантскій, мѣдный архимедовъ винтъ -- "это мы отливали". Кузнецы отвѣчали: "надъ желѣзомъ работали мы; тутъ есть капли нашего пота". Котельщики не безъ основанія прославляли громадный, окрашенный сурикомъ резервуаръ, уподоблявшійся боевому слону. Но если рабочіе превозносили металлъ -- инженеры и рисовальщики хвалились формой. Даже другъ нашъ, Жакъ, говорилъ, посматривая на свои руки: "А! мошенница, много ты мнѣ надѣлала волдырей и ссадинъ".
   Чтобы пробиться сквозь эту фанатически-восторженную толпу, нужно было почти прибѣгнуть къ силѣ. Надсмотрщики бѣгали во всѣ стороны, разчищая себѣ путь толчками и тумаками, и вскорѣ вокругъ машины осталось только до трехъ сотъ рабочихъ, набранныхъ во всѣхъ мастерскихъ, изъ самыхъ сильныхъ, и которые, вооружившись желѣзными полосами или, обвивъ себя цѣпями, ожидали только сигнала, чтобы двинуть чудовище.
   -- Эй ребята, готовы-ли? Дружнѣй... ого... го... го... го...
   Тогда заиграла бойкая, живая дудочка и машина покатилась по рельсамъ. Мѣдь, бронза, сталь сверкали на солнцѣ, въ ея массѣ; между тѣмъ, какъ поршни, маятники, шатуны, колеса, издавали металлическій звонъ. Подобно оконченному памятнику, когда рабочіе уже отойдутъ отъ него, верхушку ея украсили большимъ букетомъ изъ зелени, увѣнчивавшимъ весь этотъ человѣческій трудъ, какъ улыбка природы; и,въ то время, какъ внизу огромная масса металла тяжело подвигалась впередъ, на верху зеленый султанъ то опускался, то поднимался, при каждомъ шагѣ, тихо шурша въ чистомъ воздухѣ. По обѣимъ сторонамъ толпа слѣдовала за нею; директоръ, инспектора, мастера, ученики, рабочіе -- всѣ шли въ перемѣшку, не спуская глазъ съ машины, а неутомимая дудочка свистѣла, направляя ихъ къ рѣкѣ, гдѣ дымился у пристани пароходъ, готовый къ отплытію.
   Вотъ ее поставили подъ журавль -- подъ громадный паровой журавль завода Эндре -- могущественнѣйшій рычагъ въ мірѣ. Два человѣка взлѣзли на платформу, которая подымется вмѣстѣ съ ней, при помощи желѣзныхъ канатовъ, соединенныхъ вверху, надъ букетомъ зелени, чудовищнымъ кольцомъ, выкованномъ изъ цѣльнаго куска. Паръ свиститъ, дудочка учащаетъ свои маленькія нотки, веселыя, торопливыя, ободряющія... Журавль наклоняется, подобно длинной птичьей шеѣ, схватываетъ машину своимъ кривымъ клювомъ, и подымаетъ ее тихо... съ неровнымъ встряхиваньемъ. Теперь она возвышается надъ толпой, надъ заводомъ, надъ всѣмъ островомъ. Каждый можетъ ее видѣть и любоваться ею сколько угодно. Парящая въ золотомъ сіяніи солнца, она, казалось, прощается съ этими безчисленными мастерскими, давшими ей жизнь, движеніе, слово даже, и съ которыми она больше никогда не увидится... Рабочіе, съ своей стороны, смотря на нее, испытывали чувство удовлетворенія, доставляемое каждою оконченною работой; святое волненіе, вознаграждающее въ одинъ мигъ за усилія цѣлаго года -- это необъяснимое, это гордое сознаніе побѣжденной трудности, заставляющее забыть тяготу труда.
   -- Вотъ это -- такъ штука! говорилъ старый Рудикъ, серьёзный, съ засученными рукавами, еще дрожа отъ сильнаго напряженія, съ какимъ онъ катилъ машину, и утирая слезы восторга, застилавшія ему глаза. Дудочка не прерывала своей возбуждающей музыки; но журавль началъ поворачиваться, нагибаться къ сторонѣ рѣки, для того, чтобы опустить машину на нетерпѣливое судно.
   Вдругъ послышался глухой трескъ, сопровождаемый раздирающимъ крикомъ, ужаснымъ, нашедшимъ отзывъ во всѣхъ сердцахъ... По содроганію, пронесшемуся въ воздухѣ, угадывалась смерть, внезапная, непредвидѣнная, расчищавшая себѣ путь сильной, мощной рукой... Сумятица и неописанный ужасъ длились съ минуту. Что же такое произошло? Одною изъ цѣпей, которыя вдругъ натянулись при спускѣ, прижало къ машинѣ рабочаго, подымавшагося съ ней, на платформѣ. "Скорѣй, скорѣй, подымай машину назадъ!" Но напрасно спѣшили ослабить цѣпь и высвободить несчастнаго... все было кончено. Всѣ подняли головы, всѣ вытянули руки съ проклятіемъ; женщины съ крикомъ закрывали себѣ глаза платками, лопастями чепцовъ, чтобы не видѣть обезображенныхъ останковъ, которыя клали на носилки. Человѣка раздавило, перерѣзало пополамъ. Кровь, съ силой хлынувшая, обрызгала мѣдь, сталь, даже зеленый султанъ. Ни криковъ, ни звуковъ дудочки -- все замолкло; и машина оканчиваетъ свое путешествіе среди глубокаго, гробоваго молчанія, между тѣмъ какъ отдѣлившаяся группа людей -- носильщики, женщины -- цѣлый печальный кортежъ, направляется къ деревнѣ; Теперь во всѣхъ глазахъ читается ужасъ. Машина сдѣлалась страшной. Она обратила свою силу противъ тѣхъ, кто ей далъ ее; а потому вздохъ облегченія вырвался у всѣхъ, когда чудовище поставили, наконецъ, на пароходъ, который опустился подъ его тяжестью и послалъ двѣ-три широкихъ волны въ берегъ. Вся рѣка содрогнулась и, казалось, говорила: "Какая Тяжесть!" Наконецъ, она совсѣмъ установлена, и котлы ея подлѣ нея Кровь, запятнавшую ее, поспѣшно вытерли; и прежній блескъ возвратился къ ней, но у нея нѣтъ уже прежней неподвижности, чувствуется, что она живая и вооруженная. Гордо возвышаясь на палубѣ уносящаго ее парохода, который, казалось, она сама увлекаетъ, она такъ прекрасна, что рабочіе, позабывъ ея преступленіе, посылаютъ ей вслѣдъ послѣднее, восторженное "ура!", съ любовью провожая ее глазами. "Плыви себѣ, машина, противъ морскихъ бурь и вѣтровъ; люди сдѣлали тебя такой сильной, что ты можешь ничего не бояться... Но потому именно, что ты сильна -- не будь злой. Сдерживай эту силу, которую ты показала передъ отъѣздомъ, и уважай человѣческую жизнь, если хочешь, чтобъ заводъ Эндре гордился тобой!"
   Въ этотъ вечеръ, на всемъ островѣ пировали; всюду слышался веселый говоръ и смѣхъ. Хотя утренняя катастрофа нѣсколько охладила энтузіазмъ, но въ каждомъ домѣ хотѣли воспользоваться праздникомъ. Даже въ мрачномъ замкѣ горѣли огни и раздавались пѣсни, чоканье стакановъ. У Рудиковъ, за длиннымъ столомъ собрались ихъ многочисленные друзья -- сливки мастер: скихъ. Сначала поговорили о происшествіи. "Дѣти еще были малы и не могли работать; директоръ обѣщалъ вдовѣ пенсію..." Потомъ машина опять завладѣла мыслями всего общества. Теперь эта долгая работа перешла въ воспоминаніе. Припоминались различные эпизоды, трудности, съ которыми приходилось бороться. Надо было слышать волосатаго гиганта Лебескана, когда онъ разсказывалъ о сопротивленіи металла и чего имъ стоило подчинить его молоту. Глаза его горѣли, словно огонь кузницы отражался въ нихъ. Столъ дрожалъ подъ ударами его кулака. Ему казалось, что въ эту минуту онъ все еще на работѣ. И собесѣдники кивали головами, съ видомъ одобренія.-- Жакъ также слушалъ эти разговоры, и въ первый разъ съ любопытствомъ. Это былъ рекрутъ между ветеранами. Само собой разумѣется, что отъ этихъ воспоминаній о тяжолыхъ трудахъ у разсказчиковъ значительно пересохло въ горлѣ и что явилась необходимость промочить его. Потомъ принялись пѣть хоромъ, и Жакъ, примѣшивая свой голосишко къ этому концерту фальшивившихъ голосовъ, подхватывалъ вмѣстѣ съ другими:
   
   Къ цвѣтущимъ берегамъ
   Отчизны нашей милой,
   Плывемъ, плывемъ, друзья!
   
   Еслибы жители Ольховки увидѣли его, они остались бы имъ довольны. Загорѣлый отъ воздуха и жара кузницы, съ мозолями и рубцами на загрубѣлыхъ рукахъ, и подтягивавшій пошловатый напѣвъ, онъ уже мало чѣмъ отличался отъ товарищей. Это былъ настоящій работникъ. Даже Лебесканъ замѣтилъ Рудику:
   -- Ученикъ-то твой совсѣмъ другимъ смотритъ... Вотъ это такъ! Насилу-то научился въ ногу ходить, чортъ возьми!
   

IV.
Приданое Зинаиды.

   Жакъ часто слыхалъ въ мастерскихъ, какъ рабочіе подсмѣивались между собой надъ Рудиками. Связь Кларисы съ Шарло не была теперь ни для кого тайной. Директоръ, разлучивъ ихъ, не подозрѣвалъ, что это приведетъ къ открытому скандалу, къ окончательному паденію молодой женщины. Пока Шарло жилъ въ Эндре, она еще находила силу бороться съ собой. Ей помогали честность среды, уваженіе къ дому мужа, гдѣ родство ея съ Шарло чувствовалось сильнѣе и придавало винѣ ихъ какой-то отталкивающій характеръ. Но съ тѣхъ поръ, какъ онъ переселился въ Сен-Назэръ, все пошло иначе: сначала стали переписываться, потомъ видѣться. Отъ Сен-Назэра до Нижней Эндры всего два часа пути; а чтобъ попасть изъ Нижней Эндры въ Эндре, нужно только переправиться черезъ Луару. Они видѣлись въ Нижней Эндрѣ. Шарло имѣлъ теперь болѣе свободнаго времени и могъ отлучаться когда хотѣлъ. Съ своей стороны, Клариса всегда находила предлогъ ѣхать за рѣку, хотя бы для закупки провизіи, которой не было на островѣ. Они наняли комнатку въ трактирѣ, на большой дорогѣ. Въ Эндре всѣ это знали и открыто говорили объ ихъ связи. Когда Клариса шла по улицѣ къ набережной, въ рабочее время, послѣ того, какъ флагъ былъ спущенъ и, слѣдовательно, мужъ не могъ потревожить ее, она замѣчала улыбочки, встрѣчавшихся ей на дорогѣ мужчинъ, сторожей и служащихъ -- какую-то особенную фамильярность въ поклонахъ ихъ; между тѣмъ, какъ въ отворенныхъ дверяхъ домовъ или за занавѣсками оконъ ее подстерегали непріязненныя лица женщинъ. Она слышала, проходя мимо ихъ, шепотъ: "идетъ, идетъ".
   Ну, да; она шла; она не въ силахъ была совладать съ собой; она шла преслѣдуемая всеобщимъ презрѣніемъ, умиравшая отъ стыда и страха, съ опущенными глазами, съ выступавшимъ на вискахъ потомъ, съ горѣвшими щеками, которыхъ не освѣжалъ и вѣтеръ рѣки, но все-таки шла. Эти слабыя созданія иногда ужасно упорны...
   Жакъ все это зналъ. Прошло то время, когда они съ Маду ломали себѣ голову надъ тѣмъ, что значитъ "кокотка". Мастерскія быстро просвѣщаютъ, на этотъ счетъ, дѣтей. Рабочіе не затруднялись называть при немъ вещи ихъ настоящими именами. Братьямъ Рудикъ они дали для отличія, прозвища: одному Рудикъ-пѣвецъ, другому Рудикъ-рогатый, и смѣялись, потому что въ народѣ, позоръ этого рода вызываетъ смѣхъ. Старая галльская кровь такъ хочетъ. Но Жакъ не смѣялся. Ему жаль было и этого бѣднаго мужа, наивнаго, любящаго, ослѣпленнаго, и эту женщину, молчаливую, сосредоточенную въ себѣ, всегда какъ будто просившую пощады и слабость которой сказывалась даже въ томъ, какъ она убирала себѣ голову, какъ падали руки ея. Онъ бы хотѣлъ поговорить съ нею, предостеречь ее, сказать: "Берегитесь... за вами слѣдятъ... на васъ смотрятъ..." И еслибы онъ могъ дорости до этого кудряваго верзилы Шарло и гдѣ-нибудь въ углу схватить его за шиворотъ... "Убирайтесь, оставьте въ покоѣ эту несчастную женщину". Но въ особенности онъ возмущался тѣмъ, что его пріятель Белизеръ игралъ роль въ этой интригѣ. Нѣсколько разъ замѣчалъ онъ, какъ разносчикъ, мимоходомъ бросалъ письмо въ передникъ г-жи Рудикъ, получая взамѣнъ какую-нибудь монету. Жаку было это такъ противно, что онъ избѣгалъ видѣться съ Белизеромъ; и, когда тотъ, встрѣчаясь съ нимъ, пріятно улыбался ему или пробовалъ заговорить съ нимъ "о той доброй, красивой дамѣ" или объ извѣстномъ окорокѣ ветчины, прежняго очарованія уже не было. "Здравствуйте, здравствуйте", говорилъ Жакъ, или: "мнѣ нѣкогда ныньче" и уходилъ поспѣшно, оставляя разносчика въ изумленіи, съ разинутымъ ртомъ. Однажды Белизеръ, не найдя Кларису дома, подстерегъ Жака, у мастерскихъ, и сунулъ ему въ руку запечатанное письмо. "Г-жѣ Рудикъ, сказалъ онъ таинственно; тссъ! Ей въ руки -- смотрите!" Жакъ узналъ руку Шарло, который, вѣроятно, ждалъ Кларису.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ онъ.-- Я за это порученіе не возьмусь; да и вамъ лучше бы продавать шляпы, нежели заниматься такимъ комиссіонерствомъ.
   Белизеръ, озадаченный, смотрѣлъ на него.
   -- Вѣдь, вы знаете, что въ этомъ письмѣ, знаете, какъ и всѣ. Неужели же, вы думаете, что съ вашей стороны хорошо помогать обманывать этого добраго человѣка? Земляное лицо Белизера вспыхнуло.
   -- Вотъ обидное слово, г. Жакъ! Я никогда никого не обманывалъ, и всѣ, кто зналъ Белизера, подтвердятъ это. Мнѣ даютъ письма; и я отношу ихъ. Что же тутъ такого? Это -- мои доходишки. Наша семья большая; вы сами знаете... Вправѣ ли я отказываться? Вы только подумайте... старикъ у меня работать не можетъ... братьевъ нужно содержать... мужъ сестры боленъ... А деньги-то куда трудно добываются... Вотъ я и башмаковъ себѣ по мѣркѣ не въ состояніи сдѣлать. Еслибъ я захотѣлъ обманывать добрыхъ людей, я бы былъ побогаче..." И онъ говорилъ это съ такимъ честнымъ и убѣжденнымъ видомъ, что трудно было сердиться на него. Жакъ старался объяснить ему, что онъ неправъ; но напрасно. "Мои доходишки... братьевъ кормить... старикъ не работаетъ..." Сильный этими аргументами, Белизеръ не искалъ другихъ. Онъ былъ честенъ, по очевидно, что эта честность была другая, нежели честность Жака. Тонкостей, оттѣнковъ, деликатности -- нельзя было отъ него требовать. Они встрѣчаются въ народѣ, какъ исключеніе, какъ рѣдкій цвѣтокъ между полевыми растеніями. Жакъ пожалъ ему руку и удалился, не прибавивъ ни слова.
   Что Рудикъ ничего не зналъ о происходившемъ, это было понятно. Онъ проводилъ всѣ дни въ мастерской, въ средѣ добрыхъ товарищей, уважавшихъ его довѣрчивость, нѣжную и наивную. Но Зинаида, Зинаида -- о чемъ она думала? Гдѣ же былъ этотъ аргусъ? Или онъ потерялъ глаза?
   Зинаида была тутъ и болѣе, чѣмъ когда-либо, потому что ея работа въ зимкѣ кончилась. И добрые, пытливые глаза ея были открыты. Они даже пріобрѣли необычайный блескъ и живость. Они говорили, на своемъ языкѣ, и даже кричали: "Зинаида выходитъ замужъ! У Зинаиды есть женихъ!" Этотъ женихъ былъ красивый, таможенный бригадиръ, съ перетянутой таліей, съ маленькими усиками; въ зеленомъ мундирѣ, въ кепи съ галуномъ, надѣтой на бекрень. Во всемъ нантскомъ портѣ -- а онъ очень великъ, и таможенныхъ въ немъ не мало -- былъ только одинъ такой бригадиръ, и этотъ одинъ достался на долю Зинаиды. Правда, онъ стоилъ ей дорого или, по крайней мѣрѣ, стоилъ дорого старику Рудику: а именно семь тысячъ франковъ, которые тотъ копилъ по грошамъ въ теченіи двадцати лѣтъ. Семь тысячъ франковъ! Бригадиръ Манженъ никакъ не хотѣлъ взять меньше. Только подъ этимъ условіемъ, онъ соглашался находить черты Зинаиды правильными, станъ ея стройнымъ; и предпочесть ее всѣмъ нантскимъ гризеткамъ, всѣмъ хорошенькимъ солеваркамъ, которыя, принося свою соль въ таможню, сильно увивались около него. Рудику казалось, что притязанія бригадира черезъ-чуръ велики. "Что будетъ съ Кларисой въ случаѣ моей смерти", думалъ онъ. Наконецъ, у него могли родиться еще дѣти. Но жена его выказала большое великодушіе.
   -- Что за бѣда! говорила она.-- Ты еще не старъ; и долго еще можешь работать. Мы будемъ бережливы. Пускай ужь она выйдетъ за своего красиваго бригадира. Ты видишь, она отъ него безъ ума.
   Какъ влюбленная женщина, Клариса угадывала, понимала страсть.
   Съ тѣхъ поръ, какъ Зинаида увидѣла возможность сдѣлаться г-жей Манженъ, она не спала, не ѣла. На нее, такую положительную, вдругъ напала мечтательность. Она по цѣлымъ днямъ сидѣла передъ своимъ зеркаломъ, причесываясь, разсматривая лицо свое-; и вдругъ иногда, съ комическимъ отчаяніемъ, высовывала себѣ языкъ. Бѣдняжка не обольщалась насчетъ своей красоты... "Я знаю, что я дурна, говорила она:-- и что г. Манженъ не влюбленъ въ меня. Но это ничего; пусть только женится. Ужь это мое дѣло -- заставить полюбить себя.
   Постоянная мысль объ этомъ бракѣ, боязнь, что онъ не состоится, и потомъ радость, когда дѣло наконецъ уладилось -- все это отвлекало ея отъ бдительнаго надзора. Притомъ же, Шарло не было въ Эндре; и, наконецъ, Клариса выказала такое великодушіе, что Зинаида немножко позабыла свои подозрѣнія. Что вы хотите! Прежде всего она была женщина, и потомъ уже дочь; порой, когда она шила свое приданое, свое подвѣнечное платье, у ней вдругъ являлись порывы нѣжности, благодарности. Она бросала свой наперстокъ и ножницы и, вскочивъ съ мѣста, принималась обнимать, цаловать свою мачиху, рискуя уколоть ее, потому что корсажъ Зенаиды, по прежнему, былъ весь утыканъ булавками. Она не замѣчала блѣдности и смущенія Кларисы; точно также, какъ не замѣчала ея частныхъ отсутствій и не слыхала, что говорилось на главной улицѣ Эндре. Она видѣла и слышала только свое счастье, жила въ радостной экзальтаціи, въ нетерпѣливомъ ожиданіи.
   Свадьба была уже назначена черезъ двѣ недѣли. Въ маленькомъ домикѣ Рудика царствовало теперь оживленіе, всегда предшествующее свадьбѣ. То и дѣло слышались ходьба, хлопанье дверьми, болтовня, смѣхъ. Зинаида по десяти разъ на день бѣгала съ верху внизъ и снизу въ верхъ, по деревянной лѣстницѣ, прыгая съ рѣзвостью молодаго гипопотама; примѣривала платья, болтала съ подругами, кумушками, разсматривала присланные подарки; а ей присылали ихъ много, потому что эту толстушку, несмотря на ея нѣсколько хмурый видъ, всѣ очень любили. Жакъ тоже готовился подарить ей что-нибудь, по случаю ея свадьбы. Мать прислала ему на это, а также на новое платье, сто франковъ, которые ей удалось сберечь, отъ своихъ туалетныхъ денегъ, что было не легко, потому что поэтъ повѣрялъ всѣ расходы. Но она просила Жака ни подъ какимъ видомъ не упоминать въ своихъ письмахъ объ этой присылкѣ и не говорить о ней ни слова Рудику, который, пожалуй, вздумалъ бы благодарить ее. Жакъ, съ тѣхъ поръ, какъ эти деньги лежали у него въ карманѣ, чувствовалъ себя веселымъ и гордымъ; у него появилась какая-то развязность, апломбъ. Онъ радовался, что сошьетъ себѣ новое чистое платье и что долженъ ѣхать за этимъ въ Нантъ. Поѣздка въ Нантъ была для него настоящимъ праздникомъ, и онъ ждалъ съ нетерпѣніемъ перваго свободнаго дня. Одно только затрудняло его, что подарить Зинаидѣ? Что дарятъ обыкновенно невѣстамъ? Что могло доставить ей удовольствіе? Какъ угадать, чего ей недоставало? Надобно было увидѣть, что у ней есть. Жакъ раздумывалъ обо всемъ этомъ однажды зимнимъ вечеромъ, возвращаясь къ Рудякамъ. Было очень темно. Около самаго дома, онъ наткнулся на человѣка, бѣжавшаго вдоль стѣны.
   -- Это вы, Белизеръ? спросилъ онъ.
   Отвѣта не было. Но, отворивъ дверь, Жакъ увидѣлъ, что онъ не ошибся, что тутъ былъ Белизеръ. Клариса стояла въ корридорѣ и читала письмо при свѣтѣ, выходившемъ изъ гостиной. Она такъ была погружена въ это чтеніе, что не обратила вниманія на Жака. Изъ письма этого, она, вѣроятно, узнала что-нибудь необычайное. Тогда Жакъ припомнилъ, что онъ слышалъ въ этотъ день, въ мастерскихъ, что будто Шарло проигралъ очень крупную сумму въ Сен-Назэрѣ, играя съ механиками одного англійскаго корабля, недавно прибывшаго изъ Калькутты. На этотъ разъ, всѣ спрашивали себя, какъ онъ вывернется и чѣмъ заплатитъ. Судя по волненію Кларисы, несомнѣнно было, что въ письмѣ сообщалось именно объ этомъ.
   Въ гостиной Зинаида и Манженъ были одни. Рудикъ отсутствовалъ; онъ уѣхалъ въ Шатабріанъ, гдѣ находились документы его дочери. Это не помѣшало молодому бригадиру пріѣхать въ Эндре обѣдать, такъ какъ г-жа Рудикъ оставалась дома. Притомъ онъ имѣлъ видъ очень спокойный, совсѣмъ не опасный. Въ настоящую минуту, развалясь въ спокойномъ креслѣ хозяина, между тѣмъ какъ Зинаида, нарядная, причесанная руками мачихи, накрывала на столъ, онъ весьма серьёзно разговаривалъ съ ней о таможенномъ тарифѣ, объясняя ей сколько платятъ пошлины за ввозъ индиго, тресковаго жира и другихъ продуктовъ, въ нантскій портъ. Предметъ, кажется, не интересный; но любовь -- такой великій чародѣй, что Зинаида, при каждой цифрѣ, таяла отъ удовольствія, словно эти подробности о ввозѣ и вывозѣ были какой-нибудь прелестной мелодіей. Появленіе Жака прервало бесѣду ихъ.
   -- Ахъ, Боже мой! Жакъ воротился; значитъ, ужь очень поздно, а еще супъ не на столѣ. Жакъ, голубчикъ, сходи на погребъ... да гдѣ же мамаша? Мамаша! мамаша!
   Клариса вошла, еще очень блѣдная, но, повидимому, нѣсколько успокоившаяся. "Бѣдная женщина!" подумалъ Жакъ, видя, какія она дѣлала надъ собой усилія, чтобы улыбаться, ѣсть, разговаривать; и съ какою жадностью лила воду, опоражнивая залпомъ стаканъ за стаканомъ, чтобы подавить страшное волненіе, тѣснившее ей горло. Зинаида не замѣчала ничего. Она не сводила глазъ съ тарелки бригадира; не чувствуя сама аппетита отъ избытка счастья, она, казалось, была очарована, тѣмъ величавымъ спокойствіемъ, съ какимъ онъ поглощалъ всѣ подаваемые ему куски, ни на минуту не прерывая своего повѣствованія о сравнительномъ тарифѣ на свиное сало въ сыромъ видѣ и на топленое. Этотъ Манженъ былъ сама таможня, принявшая человѣческій видъ. Краснобай, подбиравшій изысканныя, кудреватыя выраженія, онъ говорилъ медленно, методически, но еще медленнѣе ѣлъ; онъ не могъ отрѣзать себѣ малѣйшаго кусочка хлѣба, безъ того, чтобы не осмотрѣть его, не изслѣдовать, не ощупать со всѣхъ сторонъ; точно также, онъ каждый разъ подносилъ свой стаканъ къ лампѣ, разсматривая вино на свѣтъ и смакуя его, прежде чѣмъ начать пить. Можно было подумать, что онъ все сомнѣвается -- не контрабанда ли это, и не слѣдуетъ ли ему конфисковать всѣ эти продукты, какъ неоплаченныя надлежащей пошлиной? Поэтому, когда онъ былъ тутъ, обѣдъ длился безъ конца. Въ тотъ вечеръ, онъ, казалось,. болѣе, чѣмъ когда-нибудь, выводилъ изъ терпѣнія Клариссу; она безпрестанно вставала съ своего мѣста, подходила къ окну, прислушивалась, какъ градъ стучалъ въ стекла, и, наконецъ, сказала:
   -- Погода становится все хуже и хуже... какъ вы возвратитесь домой, мой бѣдный Манженъ! Я бы желала, чтобъ вы теперь были ужь у себя.
   -- А я, такъ, вовсе бы этого не желала, возразила Зинаида съ такой наивностью, что всѣ захохотали, и сама она громче другихъ.
   Но какъ бы то ни было, слова Клариссы подѣйствовали; и бригадиръ, прервавъ разсужденіе о пошлинахъ на съѣстные припасы, сталъ собираться. Сборы эти продолжались также довольно долго. Зинаида употребила всѣ усилія чтобы выгадать хоть четверть часика лишнихъ. Надо было зажечь фонарь; застегнуть жениху перчатки; а спички, какъ нарочно, отсырѣли, и замшевыя перчатки застегивались съ такимъ трудомъ!
   Наконецъ, таможеннаго жениха упаковали; ему надвинули на глаза башлыкъ, обвили вокругъ шеи въ два, три раза кашнэ, и онъ совсѣмъ изчезъ въ своемъ непромокаемомъ балахонѣ. Но и въ этомъ видѣ Зинаида находила его обольстительнымъ. Стоя на крыльцѣ, она долго и съ безпокойствомъ провожала глазами этотъ прелестный силуэтъ эскимоса, сопровождаемый качавшимся фонаремъ. Мачиха должна была позвать ее въ комнаты: "Пора, Зинаида. На дворѣ холодно". Въ голосѣ Клариссы звучала нетерпѣливая нотка, слышалось нервное раздраженіе, не укрывшееся отъ Жака. Однакожь, они проговорили еще нѣсколько минутъ, прибирая въ столовой. "Какъ поздно!" сказала Кларисса, взглянувъ на часы.
   -- Только бы онъ не опоздалъ къ поѣзду... отвѣтила Зинаида, мысленно слѣдившая за путешествіемъ своего жениха. "Вотъ онъ подошелъ къ берегу... кличетъ перевозчика... вотъ садится въ лодку"... думалось ей. Должно быть, холодно на Луарѣ! закончила она вслухъ свои мечтанія.
   -- О! да... очень, очень холодно... отвѣчала ея мачиха, вздрогнувъ. Но не о красивомъ бригадирѣ тревожится она. Пробило десять часовъ. Она мгновенно вскочила, какъ дѣлаютъ, выпроваживая докучныхъ гостей. "Не идти ли намъ спать?"
   Потомъ, увидѣвъ, что Жакъ направляется къ крыльцу, чтобы запереть, по обыкновенію, наружную дверь на ключь, она быстро остановила его: "я ужь заперла, заперла... Пойдемте на верхъ".
   Но Зинаида не переставала болтать съ Жакомъ о бригадирѣ.
   -- Какъ вамъ нравятся бѣлокурые усики, Жакъ? Сколько, бишь, платится пошлины-то за сало... Интересная вещь -- этотъ тарифъ!
   -- Да пойдете-ли вы спать? спросила г-æa Рудикъ, дѣлая видъ, что смѣется, но содрогаясь всѣми своими нервами.
   Наконецъ, всѣ трое поднялись на верхъ.
   -- Ну, прощайте! сказала Кларисса, уходя въ свою комнату. Я насилу стою. Спать хочется". Но глаза ея, однакожь, блестѣли. Жакъ ужь полѣзъ-было на свою вышку, но комната Зинаиды, въ этотъ вечеръ, была такъ завалена разными свадебными подарками, что онъ не могъ устоять противъ искушенія взглянуть на нихъ. Притомъ же, это -- удобный случай узнать то, что ему хотѣлось. Утромъ, приходили подруги, и всѣ сокровища были выложены на широкій комодъ и до сихъ поръ оставались тутъ: чего, чего тутъ ни было! вотъ дюжина чайныхъ ложечекъ, серебряный кофейникъ, молитвенникъ съ застёжками, ящикъ съ перчатками; это -- все сюрпризы изъ замка. Потомъ шли болѣе скромныя приношенія женъ мастеровъ и другихъ лицъ, служившихъ на заводѣ. Вуаль и вѣнокъ, присланные въ картонѣ изъ Нанта, были подарены сообща г-жей Керкабелекъ и г-жей Лебеллагвикъ. Г-жа Лемоаликъ прислала стѣнные часы, а г-жа Лебесканъ ковровую салфетку на столъ; и проч. и проч. Зинаида показывала все это съ гордостью и, тщательно завертывая, укладывала опять въ комодъ. "Что бы мнѣ такое подарить ей?" спрашивалъ себя Жакъ.
   -- А бѣлье? вы еще не видали моего бѣлья, Жакъ? Погодите; я вамъ покажу.
   Она отворила шкапъ, и глазамъ Жака представилась масса всякаго рода бѣлья съ вышивками, съ кружевами, въ величайшемъ порядкѣ сложеннаго, выглаженнаго, перемѣченнаго.
   -- Ну, это -- все еще ничего... самое лучшее вотъ гдѣ... сказала Зинаида, показывая ему шкатулку, спрятанную подъ грудой кофтъ и юбокъ.-- Знаете ли что тутъ? Мое приданое! Мое милое приданое, благодаря которому, я черезъ двѣ недѣли буду называться мадамъ Манженъ. Тутъ деньги, Жакъ; всякія монеты и бѣленькія, и желтенькія. И все это -- мое! Когда я только подумаю объ этомъ, мнѣ хочется и смѣяться, и плакать въ одно и тоже время... и плясать также.
   И, въ порывѣ комической радости, толстушка, приподнявъ съ обѣихъ сторонъ платье, принялась выдѣлывать передъ шкатулкой, которой была обязана своимъ счастьемъ, тяжеловѣсные па, какъ вдругъ, ударъ въ стѣну прервалъ ее.
   -- Перестань, Зинаида. Отпусти этого ребенка; вѣдь, ему завтра чѣмъ свѣтъ вставать. Это былъ голосъ Клариссы, на этотъ разъ говорившей совсѣмъ другимъ, раздражительнымъ тономъ. Будущая г-жа Манженъ, сконфузившись нѣсколько, стала поспѣшно укладывать и запирать свои вещи. Она простилась съ Жакомъ вполголоса, и онъ, приставивъ лѣсенку къ своимъ палатамъ, сталъ взбираться по ней. Пять минутъ спустя, маленькій домикъ, осыпанный снѣгомъ, убаюканный вѣтромъ, казалось, заснулъ также спокойно, какъ и его сосѣди.
   Но наружность домовъ такъ же обманчива, какъ и наружность людей. И между тѣмъ, какъ окна иного дома, закрытые, подобно отяжелѣвшимъ вѣкамъ, говорятъ о снѣ и спокойствіи, внутри его происходитъ самая мрачная драма.

-----

   Въ нижнемъ этажѣ, у Рудиковъ, огонь давно погашенъ; только уголья, догорающіе въ каминѣ, бросаютъ красноватый свѣтъ на мужчину и женщину, находящихся въ глубинѣ комнаты. Мужчина стоитъ на колѣняхъ. "Умоляю тебя, шепчетъ онъ:-- умоляю, если ты меня любишь..." Что она можетъ еще дать ему? Развѣ она не вся его, во всякій часъ и вездѣ, и несмотря ни на что? Она нетолько оставила дверь отпертой, какъ онъ требовалъ этого, но, когда всѣ домашніе улеглись, нарядилась и причесалась, надѣла его любимое платье, серьги, которыя онъ подарилъ ей. Она хотѣла быть очень красивой въ эту ночь -- первую, которую они проводили вмѣстѣ. Чего же онъ еще требовалъ отъ нея? Вѣроятно -- чего нибудь ужаснаго, невозможнаго, чего у ней не было. Иначе, какъ бы она могла сопротивляться страстнымъ объятіямъ этихъ рукъ, обвившихся около нея, краснорѣчивой мольбѣ этихъ жгучихъ глазъ, этимъ устамъ, прильнувшимъ къ ея устамъ... И, однакоже, она не уступала, она -- такая слабая. Она нашла въ себѣ силу возмутиться противъ требованій этого человѣка и, съ негодованіемъ въ голосѣ, отвѣчать ему: О! нѣтъ; нѣтъ. Это невозможно...
   -- Но послушай же, Кларисса; если я говорю тебѣ, что это -- только на два дня? Этими шестью тысячами франковъ я уплачу свой проигрышъ... а на остальныя отыграюсь.
   Она глядѣла на него дико, съ ужасомъ, дрожа всѣмъ тѣломъ
   -- Нѣтъ... только не это...
   Казалось, она отвѣчаетъ нестолько ему, сколько себѣ самой, искушенію, таившемуся подъ ея сопротивленіемъ. Тогда онъ сталъ умолять ее еще съ большей нѣжностью; и она пыталась уклониться отъ его ласкъ, поцалуевъ, страстныхъ объятій, обыкновенно усыплявшихъ совѣсть бѣднаго, слабаго существа.
   -- О! нѣтъ... прошу тебя, не будемъ говорить объ этомъ.. Поищемъ другого средства.
   -- Я тебѣ говорю, что его нѣтъ.
   -- Есть. Слушай. Я обращусь къ одной богатой подругѣ, съ которой воспитывалась вмѣстѣ въ монастырѣ; она живетъ въ Шатобріанѣ. Я ей напишу. Попрошу эти деньги для себя.
   Она говорила то, что ей первое приходило въ голову, чтобъ избавиться отъ его настояній. Онъ угадывалъ это.
   -- Невозможно, сказалъ онъ:-- деньги нужны мнѣ завтра.
   -- Сходи къ директору... Онъ -- добрый человѣкъ и любитъ тебя... можетъ быть...
   -- Кто? Онъ?.. Полно, пожалуйста. Онъ прогонитъ меня съ завода. Вотъ все, чего я добьюсь. И какъ я подумаю, что ниче то не могло бы быть проще!.. Черезъ два дня я непремѣнно возвратилъ бы деньги.
   Видя, что она упорно молчитъ, какъ это обыкновенно бываетъ съ слабыми существами, ищущими защиты противъ себя и противъ другихъ въ молчаніи, онъ видѣлъ, что ему не удастся убѣдить ее, и у него вырвались зловѣщія слова:
   -- Напрасно я говорилъ тебѣ объ этомъ. Лучше бы мнѣ просто, не говоря ни слова, пойдти на верхъ, да взять въ шкапу что мнѣ нужно.
   -- Но, несчастный, прошептала она, дрожа при мысли, что онъ можетъ сдѣлать это:-- ты не знаешь, что Зинаида каждый день считаетъ и пересчитываетъ свои деньги. Она еще нынче показывала ихъ ученику.
   Шарло вздрогнулъ.
   -- А! Въ самомъ дѣлѣ?
   -- Да... Бѣдная дѣвушка такъ счастлива. Это бы убило ее. Да, притомъ, и ключъ не на шкапу...
   -- Что со мной будетъ! повторялъ ежеминутно Шарло. Если онъ не заплатитъ этого долга, онъ погибъ, обезчещенъ; его никуда не примутъ. Онъ плакалъ, какъ ребенокъ, положивъ голову на колѣни Клариссы, называлъ ее "тётей, милой тётей". Это былъ уже не умолявшій любовникъ, а ребёнокъ, которому Рудикъ замѣнилъ отца и котораго всѣ баловали въ домѣ. Она плакала съ нимъ, но не уступала; и въ слезахъ продолжала повторять все одни и тѣ же слова: "нѣтъ, нѣтъ, нельзя". Вдругъ онъ всталъ.
   -- Ты не хочешь? Ну, хорошо же. Я знаю, что мнѣ остается дѣлать. Прощай, Кларисса! Я не переживу своего позора!
   Онъ ожидалъ крика, взрыва. Нѣтъ. Она прямо пошла къ нему.
   -- Ты хочешь умереть. И я также. Мнѣ опостылѣла эта жизнь, полная лжи, преступленія, гдѣ любовь должна скрываться и такъ хорошо скрывается, что, наконецъ, не находишь ея. Идемъ!
   Онъ остановилъ ее.
   -- Какъ? ты хочешь... Какое безуміе! это невозможно...
   Но его аргументы и принужденія истощились. Онъ почувствовалъ озлобленіе противъ этой внезапно возмутившейся воли. Кровь бросилась ему въ голову.
   -- Это, наконецъ, слишкомъ глупо! сказалъ онъ въ какомъ-то опьяненіи и кинулся къ лѣстницѣ. Но Кларисса предупредила его и, стоя на первой ступенькѣ, спросила:
   -- Куда ты?
   -- Оставь меня... оставь... такъ нужно... бормоталъ онъ.
   Она уцѣпилась за него: "Не дѣлай этого; прошу тебя".
   Но опьяненіе росло. Онъ ничего не слушалъ.
   -- Берегись. Если ты сдѣлаешь шагъ, я закричу, позову...
   -- Ну, такъ, зови! Пусть всѣ узнаютъ что ты -- любовница своего племянника, и что твой любовникъ -- воръ!
   Онъ сказалъ это, нагнувшись къ самому лицу ея, потому что они говорили шопотомъ въ этой борьбѣ. При красноватомъ, догорающемъ свѣтѣ очага, онъ вдругъ предсталъ ей въ эту минуту такимъ, какимъ былъ въ дѣйствительности. Одно изъ тѣхъ сильныхъ душевныхъ движеній, которыя, искажая черты человѣка, открываютъ внезапно всю его суть, разоблачило Шарло. Она увидѣла его тонкія губы, его раздутыя ноздри, его глаза, сдѣлавшіеся косыми, потому что безпрестанно смотрѣли въ карты; она вспомнила все, чѣмъ пожертвовала этому человѣку и какъ принарядилась для него въ эту ночь, и ею овладѣло глубокое отвращеніе къ нему и къ себѣ самой. И, между тѣмъ какъ онъ взбирался по лѣстницѣ, какъ шарилъ въ отцовскомъ домѣ, всѣ уголки котораго были ему извѣстны, она, упавъ на диванъ, спрятала голову въ подушки, чтобъ заглушить рыданія, чтобъ ничего не видѣть, ничего не слышать.
   

V.
Пьянство.

   Было около шести часовъ утра. На улицахъ Эндре, еще тёмныхъ, кое-гдѣ, въ погребкахъ и булочныхъ, мерцали тусклые огоньки, словно сквозь пропитанную масломъ бумагу. Въ одномъ изъ кабачковъ, племянникъ Рудика и его ученикъ сидѣли за. столикомъ, попивая и разговаривая.
   -- Еще стаканчикъ, Жакъ.
   -- Нѣтъ, г. Шарло, довольно. Я не привыкъ пить. Боюсь, что мнѣ дурно сдѣлается.
   Шарло засмѣялся. "Перестань! Ты шутишь. Такой парижанинъ, какъ ты... Эй, малый! еще два стакана бѣлаго; да проворнѣе".
   Жакъ не смѣлъ отказаться. Внимательность Шарло ему льстила. Гордый, красивый рисовальщикъ, обыкновенно обходившійся съ нимъ такъ презрительно и, въ теченіи полутора года, всего раза два или три удостоившій его словомъ, встрѣтившись съ нимъ въ это утро, въ Эндре, самъ подошелъ къ нему и по товарищески пригласилъ его въ кабакъ, гдѣ они опорожнили уже три разноцвѣтныхъ стаканчика. Это показалось Жаку до такой степени необычайнымъ, что даже, сначала, возбудило въ немъ недовѣріе. Шарло какъ-то странно смотрѣлъ на него и съ какой-то настойчивостью то и дѣло спрашивалъ: "Такъ у Рудиковъ ничего нѣтъ новаго? ничего?"
   Жакъ говорилъ про себя: не думаешь ли ты, любезный, чтоя стану, какъ Белизеръ, исполнять твои порученія... "Но это дурное впечатлѣніе скоро разсѣялось. Послѣ втораго стакана, онъ почувствовалъ себя свободнѣй". Въ сущности, этотъ Шарло, кажется, былъ недурной малый; онъ, скорѣй, былъ несчастливъ! Страсти обуревали его, и какъ знать? Онъ, можетъ быть, нуждался только въ дружескомъ совѣтѣ, въ участіи, которое могло бы вывести его опять на настоящую дорогу, отучило бы отъ игры заставило бы уважать семейный очагъ дяди. Послѣ третьяго стакана, у Жака явилась вдругъ сердечная изліятельность, нѣжность. Онъ предложилъ Шарло свою дружбу, и тотъ съ благодарностью принялъ ее.
   -- Я вотъ что скажу вамъ, Шарло... послушайтесь меня... не играйте... Ей Богу... Судя по нервному движенію губъ Шарло, ударъ нанесенъ былъ метко. Рисовальщикъ, вѣроятно, желая скрыть свое смущеніе, залпомъ осушилъ стаканъ. Жакъ, довольный произведеннымъ эффектомъ, не остановился на этомъ.
   -- И потомъ, еще одна вещь... Шарло...
   Голосъ кабачника прервалъ ихъ, къ счастью, потому что на этотъ разъ рисовальщику трудно было бы совладать съ своимъ волненіемъ.
   -- Эй, ребята... колоколъ, слышите?
   Въ холодномъ, утреннемъ воздухѣ, монотонный, зловѣщій звонъ смѣшивался съ движеніемъ безмолвной толпы, съ кашляньемъ и стукомъ деревянныхъ башмаковъ на улицахъ.
   -- Нужно идти, сказалъ Жакъ; и, такъ какъ другъ его платилъ уже два раза, то онъ непремѣнно желалъ заплатить теперь самъ и, вынувъ изъ кармана, съ нѣкоторой гордостью, луидоръ, бросилъ его на конторку, сказавъ кабачнику:-- получите.
   -- Чортъ возьми! рыжикъ... проговорилъ кабачникъ, не привыкшій видѣть такія монеты въ кошелькахъ учениковъ. Шарло не сказалъ ни слова; но вздрогнулъ, подумавъ: "ужь не лазилъ ли въ шкапъ и этотъ?" Жакъ торжествовалъ, видя ихъ удивленіе.
   -- У насъ и еще найдется! сказалъ онъ, похлопывая по своему карману, въ которомъ звенѣли деньги, потомъ, нагнувшись къ уху Шарло, прибавилъ: "Это -- на подарокъ Зинаидѣ".
   -- Въ самомъ дѣлѣ? отвѣчалъ тотъ, улыбнувшись зло.
   Кабачникъ продолжалъ вертѣть въ рукахъ и разглядывать луидоръ, съ нѣкоторымъ безпокойствомъ.
   -- Да торопись же, сказалъ ему Жакъ:-- Пожалуй, флагъ спустятъ.
   Дѣйствительно, колоколъ звонилъ еще, но все тише и рѣже, какъ-будто у него не хватало голоса для послѣднихъ призывовъ. Наконецъ, расплатившись, пріятели вышли подъ руку.
   -- Какъ это досадно, Жакъ, что тебѣ нужно возвращаться на заводъ. Пароходъ отправляется въ Сен-Назэръ черезъ часъ. Я бы охотно поболталъ съ тобой еще. Мнѣ такъ пріятно слушать тебя. Ахъ! еслибъ со мной всегда говорили такъ...
   И онъ незамѣтно увлекалъ Жака къ берегу Луары. Тотъ не противился. Послѣ душнаго воздуха кабачка и трехъ стакановъ водки, его разобрало на чистомъ воздухѣ. Онъ шелъ, спотыкаясь на каждомъ шагу и крѣпко ухватившись за руку своего новаго друга, чтобъ не упасть. Его точно ударили по головѣ или свинцовая шапка сжала ему черепъ. Но это продолжалось лишь нѣсколько минутъ.
   -- Стойте!.. Мнѣ кажется, что колокола не слышно больше.
   -- Не можетъ быть.
   Они обернулись. Надъ заводомъ бѣлѣло утро. Флагъ исчезъ. Жакъ припіелъ въ ужасъ; это случилось съ нимъ въ первый разъ. Но Шарло, казалось, былъ огорченъ еще болѣе.
   -- Это -- по моей винѣ... по моей винѣ, повторялъ онъ и вызывался идти къ директору умолять его, объяснить ему, что всему причиною былъ одинъ онъ, Шарло.
   -- Ну, вотъ еще! Не умру же я отъ этого, что меня разъ отмѣтятъ неявившимся. Побудемъ вмѣстѣ... Я провожу васъ до парохода и возвращусь къ десятичасовому колоколу, такъ что дѣло обойдется одной нахлобучкой Лебескана...
   Эта-то нахлобучка и ужасала его. Но чувство гордости, которое онъ испытывалъ, идя подъ руку съ рисовальщикомъ, и убѣжденіе, что онъ направитъ его на путь истинный, превозмогли этотъ ужасъ.
   Идя къ рѣкѣ, Жакъ опять навелъ разговоръ на прежнюю тэму. Онъ хвалилъ доброту Рудика, его довѣріе къ Клариссѣ и удивлялся, почему эта молодая женщина, которая, повидимому, должна бы быть вполнѣ счастливой, по временамъ, такъ блѣдна и печальна.
   -- Ахъ! еслибъ вы видѣли ее сегодня утромъ, въ то время, какъ я уходилъ! Она просто походила на мертвую.
   Рука Шарло дрожала подъ рукой Жака, что доказывало, что у рисовальщика еще несовсѣмъ загрубѣло сердце.
   -- Она ничего не говорила тебѣ, Жакъ? Дѣйствительно, ничего?
   -- Ничего, ни слова. Зинаида говорила съ ней; но она не отвѣчала и ничего не ѣла. Я боюсь -- не больна ли она.
   -- Бѣдная женщина!.. произнесъ Шарло и вздохнулъ свободнѣе. Жакъ, приписывая этотъ вздохъ его горести, почувствовалъ къ нему сожалѣніе.
   -- На этотъ разъ довольно, сказалъ онъ себѣ.-- Не надо слишкомъ огорчать его.
   Они подошли къ набережной, парохода еще не было. Густой туманъ стоялъ надъ рѣкой.
   -- Не зайдти ли намъ сюда? спросилъ Шарло, указывая на досчатый баракъ, съ скамейками внутри, гдѣ, въ ненастье, работники обыкновенно дожилались перевоза. Клариссѣ хорошо былъ знакомъ этотъ баракъ! и старуха, торговавшая въ немъ водкой и чернымъ кофе, не разъ видала г-жу Рудикъ, сидѣвшую здѣсь, въ ожиданіи лодочника, и потомъ переѣзжавшую черезъ Луару "въ собачью погоду".
   -- Холодненько, ребятушки; не пропустите ли рюмочку? спросила старуха вошедшихъ.
   Жакъ былъ не прочь, но подъ условіемъ, чтобъ платилъ онъ, и даже пригласилъ выпить матроса, караулившаго береговой телеграфъ и дрожавшаго отъ холода. Матросъ и Шарло залпомъ проглотили свою порцію, причемъ матросъ крякнулъ отъ удовольствія и утеръ себѣ ротъ рукавомъ.
   Жакъ послѣдовалъ ихъ примѣру; но ему показалось, что онъ проглотилъ раскаленное желѣзо. Вдругъ раздался свистокъ; это былъ пароходъ; пришлось разстаться.
   -- Ты -- славный малый, Жакъ, и я тебѣ очень благодаренъ за твои совѣты, сказалъ Шарло, прощаясь.
   -- Ну, вотъ! Есть за что! отвѣчалъ Жакъ, крѣпко пожимая ему руку.-- Главное, не забывайте, что я вамъ говорилъ... не играйте...
   -- О! никогда больше...
   И Шарло поспѣшилъ перейти на пароходъ, чтобъ не расхохотаться въ лицо своему новому другу.
   Когда пароходъ отчалилъ, Жакъ потерялъ всякую охоту возвращаться на заводъ. Ему было какъ-то особенно весело; хотѣлось кричать, бѣгать, жестикулировать. Онъ чувствовалъ, что кровь кипитъ въ немъ. Даже бѣлый туманъ, стлавшійся надъ Луарой и который прорѣзывали черные корабли, проходившіе, какъ китайскія тѣни, казался ему веселымъ и привлекательнымъ... но что онъ, напротивъ, находилъ отвратительнымъ и зловѣщимъ, такъ это стукъ молотовъ, тотъ глухой шумъ, слишкомъ хорошо знакомый ему, который долеталъ до него и отъ котораго ему хотѣлось теперь бѣжать. Да, и въ самомъ дѣлѣ: будетъ ли его отсутствіе продолжаться весь день, или нѣсколько часовъ -- Лебесканъ все равно распечетъ его; и ему пришла въ голову мысль:
   "Почему не воспользоваться случаемъ и не поѣхать ужь кстати въ Нантъ за подаркомъ для Зинаиды?"
   Онъ сѣлъ въ лодку и вскорѣ очутился на станціи. Но поѣздъ шелъ только въ двѣнадцать часовъ. Куда дѣвать время? Въ пассажирской залѣ было пусто и холодно. Подъ окнами завывалъ вѣтеръ. Онъ зашелъ въ трактиръ, который, хотя и стоялъ въ открытомъ полѣ, но посѣщался болѣе рабочими, нежели крестьянами. Несмотря на раннее утро, почти всѣ столы были заняты, и чадъ отъ освѣщавшихъ ихъ маленькихъ петролевыхъ лампъ смѣшивался съ табачнымъ дымомъ; духота была страшная. Здѣсь собирались подонки мастерскихъ, лѣнтяи, неудачники ремесла, пьяницы, проводившіе въ кутежѣ всю недѣлю -- словомъ, всѣ, для кого трудъ былъ тяжелъ, а стаканъ легокъ. Повсюду виднѣлись заспанныя, обрюзглыя, опухшія лица. Задыхаясь отъ дыму, Жакъ колебался, присѣсть ли ему на скамейкѣ вмѣстѣ съ другими, или уйти, когда его окликнули: "Эй! Ацтекъ!" Онъ оглянулся: "Ба! да это -- Гасконь!"
   Гасконь былъ работникъ, выгнанный изъ Эндре за пьянство. За однимъ столомъ съ нимъ сидѣлъ молодой матросикъ, лѣтъ шестнадцати или семнадцати, безъ бороды, но съ поблекшимъ уже и наглымъ лицомъ. Жакъ присоединился къ этой пріятной компаніи.
   -- Ты, значитъ, тоже не прочь отъ рюмочки, старина? сказалъ Гасконь.-- Садись же къ намъ, выпьемъ вмѣстѣ.
   И между ними начался обмѣнъ любезностей, взаимное подчиванье изъ бутылокъ всякихъ цвѣтовъ. Жака особенно очаровалъ матросикъ. Онъ такъ щегольски носилъ свой хорошенькій костюмъ и говорилъ съ такимъ апломбомъ, съ такой смѣлостью, не боясь ни Бога, ни жандармовъ. Онъ ужь два раза ходилъ вокругъ свѣта и разсказывалъ объ Явѣ, какъ будто она была на той сторонѣ Луары. Съ какой охотой промѣнялъ бы Жакъ свою блузу и весь свой некрасивый нарядъ на его клеенчатую шляпу, ухарски сидѣвшую на затылкѣ, на его блѣдноголубой поясъ, полинявшій отъ солнца и морской воды. Вотъ это -- такъ профессія! думалъ онъ. Приключенья, опасности... Но морякъ, однако, жаловался. "Слишкомъ много бульону и мало мяса", повторялъ онъ ежеминутно: Жаку это выраженіе ужасно понравилось. Онъ находилъ это очень остроумнымъ: "Слишкомъ много бульону и мало мяса! Молодцы -- эти матросы!"
   -- Это -- какъ въ Эндре! прибавилъ Гасконь.-- Вотъ трущоба-то!
   И онъ принялся ругать директора, помощниковъ и "всю эту сволочь, которая сидитъ-себѣ сложа руки, тогда какъ мы надрываемся за работой".
   -- Да... это правда... много кой-чего можно сказать противъ нихъ... вторилъ Жакъ.
   И ему вдругъ пришли на память теоріи пѣвца Лабассендра о правахъ работниковъ и тиранніи капитала. Языкъ "старичины Жака", въ это утро, развязался, какъ и его ноги. Мало по малу, его краснорѣчіе заставило замолчать всѣхъ трактирныхъ говоруновъ. Его слушали. Около него шептали: "Бойкій мальчуганъ! Видно, что изъ Парижа". Для полнаго эффекта ему недоставало только голоса Лабассендра. Но подъ конецъ, однакожь, рѣчь его стала путаться, сдѣлалась непонятной для него самого. Голова его отяжелѣла; онъ потерялъ сознаніе. Ощущеніе свѣжести на лбу привело его въ себя. Онъ сидѣлъ на берегу Луары. Матросикъ смачивалъ ему голову водой. Но такъ же онъ очутился тутъ?
   -- Ну, что, получше? спросилъ матросикъ.
   -- Ничего... мнѣ хорошо, отвѣчалъ Жакъ, весь дрожа отъ холода...
   -- Ну, такъ въ путь.
   -- Какъ въ путь? Куда? спросилъ Жакъ съ удивленіемъ.
   -- Въ Нантъ. Развѣ ты забылъ, что нанялъ туда лодочника въ кабакѣ. Вотъ и Гасконь возвращается съ провизіей.
   -- Съ провизіей?
   -- Вотъ тебѣ сдача, говорилъ Гасконь, тащившій корзину, изъ которой выглядывали горлышки бутылокъ и хлѣбы.-- ѣдемъ, ребята, живѣй. Вѣтеръ дуетъ попутный; черезъ часъ будемъ въ Нантѣ, и ужь тамъ зададимъ выпивку!
   Жакъ ясно сознавалъ въ эту минуту, что онъ дѣлаетъ и въ какую пропасть катится. Ему хотѣлось прыгнуть въ другую лодку, стоявшую по близости, и возвратиться въ Эндре; но для этого требовалось усиліе воли, на которое онъ не былъ способенъ.
   -- Ну, что же? Ты еще блѣденъ; завтракъ тебя подкрѣпитъ.
   Онъ не сопротивлялся, и они отчалили. "Впрочемъ, думалъ онъ: -- у меня еще остаются деньги и на платье, и на подарокъ Зинаидѣ".
   Всю дорогу Жака смущалъ пристальный взглядъ, устремленный на него лодочникомъ. Чтобъ отдѣлаться отъ этого взгляда, который словно говорилъ ему: "Какъ тебѣ не стыдно, мальчишка!", онъ сталъ подчивать лодочника виномъ; но тотъ сдѣлалъ знакъ головой, что не хочетъ.
   -- Оставь его въ покоѣ, сказалъ Жаку матросикъ.-- Вѣдь, онъ не хотѣлъ и везти-то тебя. Ужь жена уговорила его. Онъ все говорилъ, что у тебя слишкомъ много денегъ... что это неспроста.
   "Не думаютъ ли они, что Жакъ -- воръ? Да ему стоитъ захотѣть, и у него будетъ столько денегъ... Напиши онъ только своей"...
   Но тутъ, несмотря на то, что разсудокъ его былъ отуманенъ, онъ, все-таки, припомнилъ запрещеніе матери сказывать кому бы то ни было объ этихъ ста франкахъ, и ограничился подтвержденіемъ, чтоэти деньги его, что это -- его сбереженіе, что онъ купитъ на нихъ себѣ новое платье и подарокъ Зи... Зи... Зинаидѣ. И онъ говорилъ, говорилъ... но никто не слушалъ его. Гасконь и матросикъ заспорили между собой. Одинъ хотѣлъ выйти въ предмѣстье Шатнэ, другой требовалъ, чтобы плыли до самаго Нанта, и въ разгарѣ спора угрожали другъ другу раскроить черепъ, распороть брюхо, свернуть рожу на сторону и т. д. Жакъ, со слезами въ голосѣ, старался успокоить, примирить ихъ: "друзья мои, добрые друзья мои..." На него вдругъ напала ужасная чувствительность; ему все хотѣлось плакать; можетъ быть потому, что онъ видѣлъ около себя столько воды. Но ссора кончилась ничѣмъ; Шатнэ миновали и причалили къ Нанту. Жакъ хотѣлъ привстать, чтобы полюбоваться картиной, но вскорѣ долженъ былъ опять сѣсть. Голова его продолжала кружиться. Онъ видѣлъ дома, черныя мачты кораблей, натянутые паруса, какихъ-то людей, бѣгающихъ по палубамъ, по веревочнымъ лѣстницамъ. Предметы вертѣлись передъ его глазами, обгоняли другъ друга; тонули, уступали мѣсто новымъ... Суда, тѣснившіеся у пристани, напомнили ему вдругъ Маду, скрывавшагося въ марсельскомъ портѣ въ трюмахъ, между товарами, между багажемъ и углемъ; но эта мысль, какъ и всѣ другія, только на мгновеніе мелькнула въ умѣ его; крики матросовъ, стукъ молотковъ на какой-то постройкѣ прогнали ее... Но вотъ Жакъ уже не въ лодкѣ. Какъ это случилось? Когда онъ изъ нея вышелъ? Въ снахъ бываютъ пробѣлы. А Жакъ живетъ теперь, какъ въ тревожномъ снѣ Онъ идетъ вмѣстѣ съ своими товарищами по безконечной набережной, загроможденной всякаго рода товарами, представляющими на каждомъ шагу препятствіе. Онъ натыкается на тюки хлопка, на мѣшки съ хлѣбомъ, стукается объ углы ящиковъ, вдыхаетъ въ себя повсюду, гдѣ ни проходитъ, сильный запахъ пряностей, кофе, эссенцій... Онъ теряетъ своихъ спутниковъ, потомъ находитъ ихъ и опять теряетъ; потомъ ему кажется, что онъ видитъ себя самого разсуждающимъ о тарифѣ съ бригадиромъ Манженомъ, который покручиваетъ свои бѣлокурые усы... да, какъ это ни странно, но Жакъ дѣйствительно видитъ себя... онъ раздвоился. Въ немъ два Жака, одинъ -- точно сумасшедшій, кричитъ, машетъ руками, идетъ шатаясь, дѣлаетъ тысячу глупостей... другой -- существо разумное, но нѣмое, безсильное, связанное, осужденное присутствовать при нравственномъ паденіи перваго, могущее только смотрѣть и припоминать. Этотъ второй Жакъ, сознающій себя и ясно все понимающій, однако же, иногда засыпаетъ; между тѣмъ какъ тотъ, сумасшедшій, продолжаетъ городить чепуху и безобразничать; и вотъ почему въ этомъ бурномъ, исполненномъ приключеній днѣ такіе пробѣлы, столько непослѣдовательнаго, отрывочнаго, чего не можетъ пополнить память.
   Представьте себѣ смущеніе разумнаго Жака, при видѣ своего двойника, идущаго по нантскимъ улицамъ, съ длинной трубкой и въ матросскомъ поясѣ, поверхъ рабочей блузы. Онъ хотѣлъ бы крикнуть ему: "Дуракъ! Неужели ты воображаешь, что ты похожъ на моряка?.. Посмотри, вѣдь всѣ на тебя оглядываются и смѣются надъ тобой". Но онъ можетъ только подумать это; онъ не въ состояніи ничего выразить и долженъ всюду слѣдовать за своимъ двойникомъ, повинуясь его прихотямъ. Вотъ онъ слѣдуетъ за нимъ въ богатый кафе съ позолотой и зеркалами. Разумный Жакъ смотритъ передъ собой и видитъ въ толпѣ входящихъ и выходящихъ людей пьяную группу, посреди которой находится его двойникъ, блѣдный и весь забрызганный грязью. Прислуга подходитъ къ нимъ и ихъ всѣхъ выпроваживаютъ на улицу. Теперь они блуждаютъ по городу. Какой огромный городъ! Все набережныя и набережныя, вдоль которыхъ тянутся старинные домй съ чугунными балконами. Вотъ переходятъ мостъ, другой, третій... Сколько мостовъ, сколько рѣкъ, примѣшивающихъ утомительное движеніе волнъ къ смутнымъ видѣніямъ этого безцѣльнаго, безконечнаго блужданья! Оно такъ надоѣдаетъ, наконецъ, Жаку, что онъ, заливаясь горючими слезами, садится на узенькую, скользкую лѣсенку, послѣднія ступеньки которой погружены въ темную воду грязнаго канала. Гасконь и матросикъ играютъ во что-то на берегу. Жаку такъ тяжко, такъ горько, и самъ онъ не знаетъ отчего. Онъ скучаетъ; при томъ же его тошнитъ. "Не утопиться-ли мнѣ?" Онъ спускается по лѣсенкѣ... вотъ ужь онъ на уровнѣ воды. При мысли, что онъ сейчасъ умретъ, ему становится жаль самого себя. "Прощайте, друзья мои", говоритъ онъ, рыдая. Но друзья, занятые игрой, не слышатъ его., "Прощайте, бѣдные друзья мои, вы, вы меня не увидите больше... Я умру сейчасъ". Но бѣдные друзья, все таки, глухи къ словамъ его: эти негодяи преспокойно дадутъ ему утопиться. Они опять спорятъ и ругаются между собой, какъ поутру; опять грозятъ распороть другъ другу животы. Около нихъ столпился народъ, явились сержанты. Испуганный Жакъ поднялся наверхъ и далъ тягу. Вотъ онъ притаился на дровяномъ дворѣ. Кто-то пробѣжалъ мимо него. Это матросикъ, безъ шляпы, безъ галстука, съ разстегнутымъ воротомъ рубашки.-- "А гдѣ же Гасконь?" -- "Въ каналѣ. Я ему далъ тумака, и онъ полетѣлъ въ воду". Матросъ бѣжитъ дальше, потому что сержанты преслѣдуютъ его. Жаку хочется вернуться назадъ и освѣдомиться о несчастномъ Гасконѣ. Но вдругъ его кликнули: "Ей, Ацтекъ!". Это -- Гасконь, тоже безъ шляпы, безъ галстука, задыхающійся, растерянный.-- "Ну, братъ, я покончилъ съ твоимъ матросишкой. Спихнулъ его въ каналъ. Полиція преслѣдуетъ меня, прощай!" Кто же изъ нихъ убитъ? Кто убійца?
   Жакъ уже ничего не понимаетъ, ничего не старается объяснить себѣ; но неизвѣстно, какимъ образомъ они всѣ трое соединяются въ кабачкѣ и сидятъ за похлебкой съ лукомъ, въ которую имъ подливаютъ водки. Здѣсь разумный Жакъ уже почти отказывается слѣдить за своимъ двойникомъ. Съ наступленіемъ ночи, въ кабакѣ зажигаются свѣчи, поставленныя въ бутылки и освѣщающія отвратительныхъ негритянокъ, окутанныхъ розовымъ газомъ. Матросы пляшутъ "жигу", аккомпанируемые арфистами въ сюртукахъ. Жакъ, возбужденный музыкой, дѣлаетъ тысячу глупостей. Онъ влѣзъ на столъ и тоже выдѣлываетъ какіе-то на, которымъ научилъ его еще въ дѣтствѣ старый танцовальный учитель его матери. Наконецъ, столъ летитъ и онъ съ нимъ вмѣстѣ, посреди криковъ, гвалта, сумятицы и звона разбитой посуды.
   Потомъ онъ сидитъ на скамейкѣ, на какой-то безлюдной, незнакомой площади, гдѣ возвышается церковь... Онъ одинъ; въ сумерки, когда одиночество чувствуется сильнѣе. Гдѣ матросъ? Гдѣ Гасконь? Исчезли... Послѣ криковъ, пѣсенъ, слезъ, отчаянія, Жакомъ овладѣлъ страхъ... Онъ не имѣетъ силы двинуться, бѣжать отъ этого одиночества, ужасающаго его. Онъ такъ и остался бы лежать на этой скамейкѣ, еслибъ знакомый,-- спасительный крикъ не вывелъ его изъ оцѣпененія:
   -- Шляпы! Шляпы! Шляпы.
   Онъ кличетъ: "Белизеръ!" Да, это -- Белизеръ; и Жакъ, приподнявшись, пытается объяснить, что онъ "выпилъ..." но не знаетъ, удастся ли это ему. Но, во всякомъ случаѣ, онъ опирается на разносчика, который уводитъ его, слегка браня... Гдѣ они? Куда они идутъ. Вотъ набережныя, освѣщенныя газомъ и безлюдныя. Вотъ станція желѣзной дороги... Славно разтянуться теперь на скамейкѣ...
   Но что случилось? Чего отъ него хотятъ? Его будятъ. Его встряхиваютъ, толкаютъ... какіе-то люди говорятъ очень громко. Чьи-то желѣзныя руки схватываютъ его руки... Его вяжутъ веревками, и онъ даже не сопротивляется, потому что сонъ совсѣмъ одолѣлъ его. Онъ спитъ въ чемъ-то, похожемъ на вагонъ; потомъ спитъ въ лодкѣ, гдѣ очень холодно, но гдѣ онъ, однакожь, храпитъ, не имѣя силы пошевелиться. Его снова будятъ, снова толкаютъ. И какое облегченіе онъ почувствовалъ, когда, послѣ всѣхъ этихъ безконечныхъ странствованій, разтянулся на соломѣ, защищенный отъ шума и свѣта крѣпкой, массивной дверью за двумя огромными задвижками.
   

VI.
Дурная вѣсть.

   Утромъ, страшный шумъ, раздавшійся надъ головой Жака, заставилъ его вскочить. Какъ ужасно это пробужденіе послѣ пьянства! Жажда, дрожь, усталость всѣхъ членовъ; потомъ стыдъ, отвращеніе къ самому себѣ -- все это испыталъ Жакъ, открывъ глаза, прежде даже, чѣмъ овладѣлъ своей памятью, какъ будто и во снѣ онъ чувствовалъ угрызенія совѣсти. Хотя темнота еще не дозволяла отчетливо различать предметы, но онъ, однакоже, зналъ, что находится не въ своей свѣтёлкѣ. Онъ не видѣлъ надъ собой маленькаго круглаго окошечка. Но гдѣ же онъ? Вотъ онъ снова слышитъ шумъ, разбудившій его: что-то въ родѣ гремящей цѣпи и, затѣмъ, густой звонъ большихъ часовъ. Эти часы ему хорошо знакомы! Ужь скоро два года, какъ онъ распредѣляетъ по нимъ свое время. Въ зимній вѣтеръ и въ лѣтній жаръ, до него доносился ихъ бой; когда онъ спалъ на своемъ чердакѣ, они съ разсвѣтомъ гудѣли ему: "вставай!" Стало быть, онъ въ Эндрё. Но обыкновенно онъ слышалъ этотъ бой издалека... Видно, голова его очень устала, если звукъ отдается въ ней съ такой силой, съ такой вибраціей. Или: ужь не находится ли онъ въ самой часовой башнѣ, въ той высокой комнатѣ, которую въ Эндре называютъ "карцеромъ" и куда иногда запирали провинившихся рабочихъ? Да, онъ, дѣйствительно, тамъ; но за что? Что же онъ сдѣлалъ? Тогда блѣдные лучи утра, проникавшіе въ высокія окна и, мало по малу, освѣщавшіе комнату, проникли вмѣстѣ съ тѣмъ и въ его память и постепенно освѣтили и всѣ изгибы ея. Онъ пытался возстановить свой вчерашній день; и сердце его, при этихъ воспоминаніяхъ наполнялось ужасомъ. Его второе "я", теперь уже совсѣмъ проснувшееся, съ безпощадной жестокостью напоминало ему всѣ глупости, какія онъ говорилъ и дѣлалъ наканунѣ. Оно ничего не забыло; и, вдобавокъ, подтверждало свои обвиненія вещественными доказательствами: матроской шляпой безъ ленты, голубымъ поясомъ, осколками трубки, находившимися въ карманѣ вмѣстѣ съ нѣсколькими, несчастными монетами. При каждомъ новомъ открытіи, Жака бросало въ краску и у него вырывались восклицанія гнѣва, отчаянія, омерзѣнія. Народно изъ такихъ восклицаній, сильнѣйшее, нежели всѣ другія, кто-то отвѣчалъ ему стономъ. Онъ былъ не одинъ. Какая-то тѣнь сидѣла на каминѣ, въ глубокой старинной амбразурѣ, сдѣланной во всю толщину стѣны.
   -- Кто здѣсь? съ безпокойствомъ спросилъ Жакъ и увидѣлъ на выбѣленной известкой стѣнѣ неподвижный, карикатурный, угловатый силуэтъ, который могъ принадлежать одному только существу на свѣтѣ -- Белизеру. но какъ очутился здѣсь Белизеръ? Жакъ, однакоже, смутно припоминалъ на желѣзнодорожной станціи какую-то борьбу, во время которой летѣли во всѣ стороны шляпы и фуражки, уносимыя вѣтромъ.
   -- Это -- вы, Белизеръ?
   -- Да, я; отвѣчалъ глухимъ голосомъ, съ выраженіемъ отчаянія, разносчикъ.
   -- Но, ради самого Бога, что же мы такое сдѣлали, что насъ заперли здѣсь, какъ двухъ преступниковъ?
   -- Что сдѣлали другіе -- этого я не знаю; это до меня не касается. Но я знаю только, что я не сдѣлалъ никому ничего дурного; а между тѣмъ, вотъ такъ испортили мои шляпы...
   Онъ остановился, съ горестью посмотрѣвъ на свой измятый, изорванный товаръ. Это ужасное зрѣлище, непрестанно находившееся у него передъ глазами со вчерашняго дня, заставляло его забыть сонъ, усталость, веревки, которыми онъ былъ связанъ, и даже обычную муку, причиняемую ему тѣсными башмаками.
   -- Заплатятъ ли мнѣ за мои шляпы -- такъ вы думаете? Вѣдь я тутъ ни причемъ. Надѣюсь, что вы, по крайней мѣрѣ, скажете имъ, что я не помогалъ вамъ въ этомъ..
   -- Въ чемъ? Что я сдѣлалъ? спросилъ Жакъ самоувѣренно, но, подумавъ, что, можетъ быть, у него испарилась изъ памяти какая нибудь продѣлка, болѣе важная, нежели всѣ другія, онъ сталъ разспрашивать Белизера уже съ нѣкоторой робостью.
   -- Наконецъ, въ чемъ-же меня обвиняютъ?
   -- Они говорятъ... но зачѣмъ вы заставляете меня повторять?... вы сами, конечно, догадываетесь, что они говорятъ.
   -- Да нѣтъ-же, клянусь вамъ.
   -- Ну, такъ они говорятъ, что вы украли...
   -- Укралъ?.. Что же?
   -- Приданое Зинаиды.
   Крикъ негодованія и горести вырвался изъ груди Жака, вполнѣ отрезвившагося.
   -- Но вѣдь это -- гнусность! Вы не вѣрите этому, Белизеръ; не такъ ли?
   Белизеръ не отвѣчалъ. Въ Эндрё всѣ были увѣрены въ виновности Жака; жандармы, наканунѣ арестовавшіе его съ Белизеромъ, разсказывая объ этомъ дѣлѣ при разносчикѣ, успѣли убѣдить и его. Всѣ улики были противъ ученика... При первомъ слухѣ о кражѣ, сдѣланной у Рудиковъ, рабочіе тотчасъ же подумали на Жака, который, какъ нарочно, въ этотъ день не явился въ мастерскую. Шарло хорошо разсчиталъ, удаливъ его оттуда. Золото, которое мальчикъ безъ толку расточалъ по дорогѣ, начиная отъ кабака въ Эндре и до самаго Нанта, этотъ безпрестанный размѣнъ двадцати-франковыхъ монетъ и, наконецъ, пьянство, кутежъ, продолжавшіеся цѣлыя сутки и обыкновенно слѣдующіе за преступленіемъ -- все это приводило къ убѣжденію, что кража произведена Жакомъ. Одно только оставалось необъяснимымъ: совершенное исчезновеніе этихъ шести тысячъ франковъ, ни малѣйшаго слѣда которыхъ не нашли ни въ карманахъ Белизера, ни у Жака. Не могъ же онъ истратить всю эту сумму въ кабакахъ? Очевидно, она была гдѣ нибудь спрятана. Но гдѣ? Вотъ это-то и слѣдовало разъяснить.
   Рано утромъ, виновныхъ повели къ директору. Жакъ, несмотря на то, что одежда его была въ грязи, въ безпорядкѣ, сохранялъ еще, благодаря своей юности, своему скромному, умненькому личику, видъ какой-то порядочности и могъ возбуждать участіе: но Белизеръ, безобразный отъ природы и носившій еще, кромѣ того, на лицѣ своемъ слѣды недавней борьбы, царапины и рубцы, былъ, по истинѣ, ужасенъ. При взглядѣ на нихъ обоихъ, всѣмъ становилось ясно, что этотъ кроткій, застѣнчивый ребёнокъ былъ только орудіемъ въ рукахъ негодяя, погубившаго его своими совѣтами.
   Проходя черезъ пріемную директора, Жакъ увидѣлъ множество лицъ, которыя произвели на него впечатлѣніе привидѣній. Увѣренность въ правотѣ своей, заставлявшая его высоко держать голову, вдругъ покинула его. Лодочникъ, перевозившій его и смотрѣвшій на него такъ пытливо; кабачники изъ Эндре, изъ нижней Эндры, изъ Нанта даже, собранные здѣсь, напоминали ему его вчерашнія похожденія. Въ одну минуту онъ пережилъ всѣ свои печальныя, и уродливо-комическія воспоминанія, и, когда входилъ къ директору, то готовъ былъ заплакать и упасть на колѣни, прося прощенія.
   Въ кабинетѣ директора находился только онъ самъ, сидѣвшій въ своемъ большомъ креслѣ, у окна, передъ письменнымъ столомъ, да Рудикъ, стоявшій подлѣ него, съ своей синей шерстяной шапочкой въ рукѣ. Надсмотрщики, которые привели преступниковъ, остались въ глубинѣ комнаты, у дверей, слѣдя за каждымъ движеніемъ разносчика, опаснѣйшаго злодѣя, способнаго на всѣ преступленія.
   -- Выслушайте меня хорошенько, Жакъ, сказалъ директоръ.-- Во вниманіе къ вашей молодости, къ вашимъ роднымъ, къ тѣмъ хорошимъ отзывамъ о васъ, которые я до сихъ поръ постоянно слышалъ, и, главное -- я долженъ прямо сказать вамъ это -- для чести нашей фирмы, я исходатайствовалъ дозволеніе оставить васъ здѣсь, вмѣсто того, чтобы отправлять въ Нантъ, и упросилъ отсрочить на нѣсколько дней производство слѣдствія. Поэтому, въ настоящую минуту, все происходитъ между вами, мной и Рудикомъ и отъ васъ зависитъ, чтобы дѣло не пошло дальше. Отъ васъ требуютъ только, чтобъ вы возвратили то, что у васъ остается...
   -- Но, г. директоръ...
   -- Не прерывайте меня; вы объяснитесь сейчасъ... возвратить то, что у васъ остается изъ шести тысячъ франковъ, похищенныхъ вами; потому что, вѣдь, не могли же вы издержать всѣ эти деньги въ одинъ день -- не правда-ли? Такъ отдайте же остальное; и я ограничусь тѣмъ, что отошлю васъ къ вашимъ роднымъ.
   -- Извините, произнесъ Белизеръ, скромно выступивъ впередъ и благодушно улыбаясь, при чемъ у него на лицѣ, по обыкновенію, появилось столько же морщинокъ, сколько маленькихъ волнъ на Луарѣ во время вѣтра.
   Презрительный и холодный взглядъ директора смутилъ его, и онъ остановился, почесывая у себя въ затылкѣ.
   -- Что вы имѣете сказать?
   -- Такъ какъ я вижу, что дѣло о воровствѣ улажено, то не будетъ ли ваша милость сказать мнѣ что-нибудь насчетъ моего товара...
   -- Замолчите! Я удивляюсь, такъ вы осмѣливаетесь разѣвать ротъ, когда всѣмъ намъ извѣстно, что настоящій виновникъ -- вы и что никогда этотъ ребенокъ, безъ вашихъ дурныхъ совѣтовъ, не рѣшился бы на такой поступокъ.
   -- О! воскликнулъ несчастный Белизеръ, обернувшись къ Жаку, какъ бы для того, чтобы взять его въ свидѣтели. Жакъ хотѣлъ протестовать, но Рудикъ не далъ ему времени сдѣлать этого.
   -- Совершенно справедливо, г. директоръ, сказалъ онъ.-- Это знакомство и погубило его. Прежде не было работника честнѣе и исправнѣе; моя жена, моя дочь -- всѣ любили его въ домѣ. Мы имѣли къ нему полное довѣріе. Вѣроятно, его совратилъ этотъ негодяй...
   На лицѣ Белизера, когда онъ услыхалъ, что его называютъ негодяемъ, выразилось такое отчаяніе, что Жакъ, позабывъ на минуту обвиненіе, тяготѣвшее надъ нимъ самимъ, храбро взялъ на себя защиту своего друга.
   -- Я вамъ клянусь, г. Рудикъ, что этотъ бѣднякъ тутъ не при чемъ. Когда насъ арестовали вчера, онъ только-что встрѣтился со мной на улицѣ, и, такъ какъ я... не въ состояніи былъ отправиться одинъ... онъ хотѣлъ проводить меня до Эндрё.
   -- Такъ, стало-быть, вы одни это сдѣлали? съ недовѣрчивымъ видомъ спросилъ директоръ.
   -- Я ничего не сдѣлалъ, г. директоръ. Я не воровалъ; я -- не воръ.
   -- Берегитесь; вы выбрали дурной путь; только полнымъ признаніемъ и возвращеніемъ денегъ можете вы заслужить снисхожденіе наше. Что касается вашей виновности, то она слишкомъ очевидна -- не пытайтесь отрицать ее. Въ эту ночь вы были одни съ г-жей Рудикъ и Зинаидой, въ домѣ. Передъ тѣмъ какъ идти спать, Зинаида показывала вамъ, гдѣ стоитъ шкатулка. Не такъ ли? Потомъ, ночью, она слышала, какъ вы стукнули вашей подставной лѣсенкой; она окликнула васъ, но вы, разумѣется, не отвѣтили. Но она увѣрена, что это были вы, потому что, кромѣ васъ, никого въ домѣ не было.
   Жакъ, уничтоженный, нашелъ, однакожь, силу отвѣтить: -- Это -- не я. Я -- не воръ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? А эти деньги, которыми вы такъ сорили вчера?..
   Онъ готовъ былъ отвѣчать: "мнѣ прислала ихъ мать", но вспомнилъ ея наставленіе: "Если тебя спросятъ, откуда ты взялъ эти деньги, скажи, что это -- твое сбереженіе", и, исполненный слѣпой вѣры въ свою мать, благоговѣнія ко всѣмъ ея приказаніямъ, отвѣтилъ: "Это мои сбереженія". Еслибъ она велѣла ему отвѣчать "я укралъ", онъ, безъ колебаній, призналъ-бы себя виновнымъ. Но, при словѣ "сбереженія", директоръ вспылилъ.
   -- Не хотите ли вы насъ увѣрить, сказалъ онъ съ негодованіемъ:-- что, получая 50 сантимовъ въ день заработной платы, вы могли сберечь 200--300 франковъ?.. Перестаньте! Лучше бы вы попросили прощенія у этихъ добрыхъ людей, которымъ вы нанесли такой страшный ударъ, и постарались поскорѣй исправить сдѣланное вами зло.
   Тогда Рудикъ подошелъ къ Жаку и, положивъ руку ему на плечо, сказалъ:
   -- Жакъ, голубчикъ, скажи намъ, гдѣ деньги? Подумай, что, вѣдь, это -- приданое Зинаиды, что я двадцать лѣтъ копилъ ихъ, отказывая себѣ во всемъ. Меня утѣшало только одно: что когда-нибудь, цѣной всѣхъ этихъ трудовъ и лишеній, будетъ куплено счастье моего ребёнка. Тебѣ все это не приходило въ голову, Жакъ, иначе ты бы не рѣшился... я тебя знаю; у тебя сердце не злое. Это на тебя такъ нашло. Голова у тебя закружилась, когда ты увидѣлъ столько денегъ и такъ легко ихъ похитить... Но теперь ты одумался -- я знаю; тебѣ только стыдно признаться. Но, подумай, что я, вѣдь, старъ, что ужь мнѣ еще разъ не скопить столько... и моя бѣдная Зинаида... Ну, скажи, мой дружокъ, гдѣ деньги?
   Взволнованный и весь красный, добрякъ отиралъ себѣ лобъ послѣ этого ораторскаго усилія.-- Нужно было, въ самомъ дѣлѣ, имѣть очень черствое сердце, чтобъ устоять противъ этой трогагательной просьбы. Самъ Белизеръ былъ такъ растроганъ, что, позабывъ свою собственную катастрофу, дѣлалъ Жаку разные знаки, вѣроятно, казавшіеся разносчику таинственными, между тѣмъ какъ на его комическомъ лицѣ ясно можно было прочесть: "Да ну же! отдайте скорѣй этому бѣдняку его деньги, Жакъ". Онъ хорошо понималъ, что такое самопожертвованіе -- онъ, который выносилъ столько мукъ ради семьи своей...
   О! еслибъ эти деньги были въ рукахъ Жака, съ какою радостью онъ отдалъ бы ихъ Рудику, при видѣ котораго сердце его сжималось. Но у него ихъ не было, и онъ могъ отвѣтить только одно:-- "Я не воровалъ у васъ, г. Рудикъ, клянусь вамъ".
   Директоръ всталъ, выведенный изъ терпѣнія.
   -- "Довольно, сказалъ онъ. Если даже тѣ слова, которыя сейчасъ были вамъ сказаны, не подѣйствовали на васъ, то всѣ наши убѣжденія ни къ чему привести не могутъ. Васъ опять отведутъ въ карцеръ. Даю вамъ сроку до вечера! Если сегодня, вечеромъ, вы не возвратите деньги, я отдаю васъ въ руки правосудія; оно заставитъ васъ говорить.
   Одинъ изъ надсмотрщиковъ, бывшій жандармъ, человѣкъ проницательный и вѣрный, подошелъ къ своему начальнику и вполголоса сказалъ ему:
   -- Мнѣ кажется, г. директоръ, что ежели вы хотите что-нибудь узнать отъ мальчика, то нужно его разлучить съ разносчикомъ. Была минута, я это замѣтилъ, когда онъ готовъ былъ во всемъ сознаться; но тотъ помѣшалъ ему, дѣлая разные знаки...
   -- Вы правы; нужно ихъ посадить отдѣльно.
   Жака заперли одного въ часовую башню. Выходя отъ директора, онъ видѣлъ испуганную физіономію Белизера, котораго вели съ связанными руками, и мысль объ этомъ несчастномъ, еще менѣе виновномъ, чѣмъ онъ, усиливала его горесть. Онъ пытался-было заснуть, уткнувшись лицомъ въ солому, но это не удавалось ему. Отчаяніе овладѣло имъ. Какъ доказать свою невинность? Показать письмо матери, при которомъ были приложены деньги? Но если д'Аржантонъ узнаетъ? И ему представлялась страшная сцена въ Ольховкѣ, его мать въ слезахъ... Нѣтъ, это невозможно! Что же, однако, придумать? А время, между тѣмъ, шло. Часы пробили два, три, четыре... Вотъ и работа кончается. Наступаетъ вечеръ... Если денегъ не отыщутъ -- тюрьма! Вдругъ онъ услышалъ шаги на лѣстницѣ... кто-то тяжело дышетъ, сморкается за дверью; потомъ въ нее постучались; наконецъ, ключъ щелкнулъ въ замкѣ. Вошла Зинаида.
   -- Это -- я. Ухъ! какъ высоко.
   Она произнесла это развязно, веселымъ, добродушнымъ тономъ. Но глаза ея красны, опухли отъ слезъ; прическа растрепана, и эти слѣды горя, при ея напускной веселости, еще замѣтнѣй. Бѣдная дѣвушка улыбается Жаку. Онъ смотритъ на нее съ грустью.
   -- Что? Я очень дурна? Неправда ли? Я и прежде-то никогда не считала себя красивой и дѣлала себѣ гримасы, когда глядѣлась въ зеркало.-- У меня нѣтъ ни таліи, ни турнюры, толстый носъ, маленькіе глазки... А теперь еще хуже стала. Отъ слёзъ-то, небось, глаза не сдѣлаются больше. А мой бригадиръ -- такой красавчикъ!.. Для того, чтобъ онъ не обратилъ вниманіе на мои недостатки, нужно было именно такое приданое, какъ мое. Завистницы не разъ говорили мнѣ: онъ беретъ тебя за твои деньги! Какъ будто я этого не знала. Ну, да, мои деньги ему нравились; онѣ ему были нужны; но я, все-таки, любила его. Я думала: когда я за него выйду, я заставлю его полюбить себя. А теперь, понимаете, милый Жакъ, совсѣмъ не то... Изъ-за тысячи франковъ, которые остаются въ моей шкатулкѣ, никто не женится на такомъ уродѣ. Даже въ то время, какъ отецъ хотѣлъ дать за мной четыре тысячи, Манженъ говорилъ: нѣтъ, ужь лучше я, въ такомъ случаѣ, останусь холостякомъ. Я заранѣе вижу, какъ онъ будетъ сегодня щипать свои усики, прощаясь со мной навсегда. О! я избавлю его отъ этого труда... Я сама возвращу ему его слово; но только... только, прежде, чѣмъ отказаться отъ своего счастья, я хотѣла повидаться и поговорить съ вами, голубчикъ Жакъ.
   Жакъ поникъ головой. Онъ плакалъ. При видѣ его слёзъ, Зинаида обрадовалась.
   -- Я имъ говорила, сказала она:-- что онъ -- незлой мальчикъ; что мнѣ стоило только показать ему свою заплаканную толстую рожу для того, чтобы тронуть его сердце. Я знала, что онъ скажетъ себѣ: "И въ самомъ дѣлѣ, напрасно я огорчилъ эту дурнушку-Зинаиду, которая еще вчера была такая счастливая, такая веселая"? Не правда ли, другъ мой, Жакъ, вы отдадите мнѣ мое приданое? Отдадите, да?
   -- Но я не бралъ его, Зинаида, клянусь вамъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не говорите мнѣ этого. Вы меня не боитесь, не правда ли? Я васъ не упрекаю; скажите мнѣ только, гдѣ мои деньги? Я знаю, что тамъ немножко недостаетъ; но это ничего. Я понимаю, что значитъ молодость... ей хочется повеселиться. Ну, вы истратили нѣсколько экю -- что за бѣда! Тѣмъ лучше... Но скажите, куда вы дѣвали остальныя?
   -- Сжальтесь надо мной, Зинаида. Я не воровалъ... они ошибаются. О! это ужасно, что всѣ считаютъ меня виновнымъ!
   Но она, не слушая его, продолжала:
   -- Да поймите же, Жакъ, что вѣдь меня никто не возьметъ теперь... что все кончено для бѣдной Зинаиды. Жакъ! другъ мой... именемъ вашей матери, которую вы такъ любите, именемъ этой маленькой подруги, о которой вы мнѣ разсказывали такъ много -- какъ знать, вѣдь, она, можетъ быть, современемъ будетъ вашей невѣстой? эта дѣтская дружба ведетъ иногда очень далеко -- именемъ ея, умоляю васъ, не дѣлайте этого... Вы будете впослѣдствіи сами раскаяваться... Вы все говорите: нѣтъ! Какъ же мнѣ еще умолять васъ? Ну, посмотрите, я передъ вами на колѣняхъ, какъ передъ святой Анной!
   Жакъ хотѣлъ поднять ее, взялъ ея руку, на которой блестѣло серебряное обручальное кольцо, новенькое и тяжелое... Онъ пытался оправдываться, защищаться.
   Вдругъ она вскочила.
   -- Богъ васъ накажетъ! Никто не будетъ любить васъ, потому что у васъ злое сердце!
   И она быстро вышла изъ комнаты; такъ же быстро спустилась съ лѣстницы и побѣжала къ директору, который, вмѣстѣ съ Рудикомъ, дожилался ее въ своемъ кабинетѣ.
   -- Ну, что?
   Она ничего не отвѣтила и только, отрицательно покачавъ головой, залилась слезами.
   -- Не отчаявайтесь, дитя мое, сказалъ директоръ.-- Прежде, чѣмъ прибѣгать къ правосудію, которое болѣе заботится о томъ, чтобы наказать виновныхъ, нежели о томъ, чтобы исправить сдѣланное зло, мы сдѣлаемъ еще одну попытку... Рудикъ утверждаетъ, что мать этого негодяя замужемъ за довольно богатымъ человѣкомъ. Мы обратимся къ ней. Если это -- порядочные люди, какъ говорятъ о нихъ, то ваше приданое не пропало еще.
   Онъ взялъ листъ бумаги и написалъ къ г-жѣ д'Аржантонъ письмо, въ которомъ, описывая поступокъ ея сына, предлагалъ ей внести похищенныя деньги, чтобы избѣжать позора. Онъ прибавилъ, что даетъ ей сроку три дня и что, если, въ воскресенье, онъ не получитъ отвѣта, то въ понедѣльникъ виновный будетъ преданъ въ руки правосудія.
   -- Несчастные люди... Это ужасно! говорилъ Рудикъ, которому его собственное горе не мѣшало принимать къ сердцу чужое.!
   Зинаида подняла голову, съ свирѣпымъ видомъ.
   -- Что же тутъ ужаснаго? Мальчикъ укралъ мое приданое; стало быть, родители должны возвратить мнѣ его.
   Жестокость любви и юности! Зинаида ни одной минуты не подумала о томъ отчаяніи, въ какое долженъ повергнуть несчастную мать позоръ ея сына. Старый Рудикъ, напротивъ, былъ глубоко растроганъ и говорилъ себѣ, что онъ умеръ бы со стыда, еслибы получилъ такое извѣстіе. Хотя Зинаида была близка его сердцу, но онъ питалъ какую-то смутную надежду, что дѣло развяжется иначе, что ученикъ самъ возвратитъ похищенныя деньги и что, можетъ быть, это жестокое письмо затеряется дорогой, не дойдетъ до своего назначенія.
   Нѣтъ! такія письма судьба щадитъ, съ ними никогда ничего не случается!
   

VII.
Кандидатъ въ исправительную колонію.

   Поэтъ работалъ; Шарлотта занималась по хозяйству, а докторъ Гиршъ спалъ, когда приходъ почтальона -- единственное развлеченіе добровольныхъ изгнанниковъ -- соединилъ всю эту скучающую трупу.
   -- А! письмо изъ Эндре, сказалъ д'Аржантонъ и, видя лихорадочно-нетерпѣливый взглядъ Шарлотты, нарочно принялся читать полученные журналы, положивъ около себя письмо, какъ собака, стерегущая кость, къ которой она еще не хочетъ прикасаться.-- А! N написалъ еще книгу! Вотъ плодовитое животное! Стихи Гюго... Все еще пишетъ!
   И каждый разъ, когда приходило письмо изъ Эндре, повторялась та же самая исторія. Раскраснѣвшіяся отъ радости щеки и блистающіе глаза Шарлотты приводили въ негодованіе этого эгоиста, который не могъ простить ей, что она дѣлила свою привязанность между нимъ и другимъ существомъ. Чтобъ не раздражать поэта, она избѣгала говорить о сынѣ, но непрестанно думала о немъ; д'Аржантонъ угадывалъ это и сталъ еще больше ненавидѣть ребенка. Онъ былъ очень доволенъ, когда Рудикъ въ своихъ первыхъ письмахъ жаловался на неспособность ученика: "Ты видишь, говорилъ онъ Шарлоттѣ: -- изъ него не можетъ выйти даже порядочнаго работника". Но этого было ему, все-таки, недостаточно. Онъ хотѣлъ бы видѣть Жака еще болѣе униженнымъ. На этотъ разъ его ожидало полное торжество. При первыхъ строкахъ, которыя онъ прочелъ, открывъ, наконецъ, письмо, лицо его поблѣднѣло и глаза засверкали злорадствомъ. "Я былъ въ этомъ увѣренъ!" воскликнулъ онъ. Потомъ, когда онъ узналъ, что имъ предлагали внести похищенныя мальчикомъ деньги и когда воображенію его представились всѣ непріятныя послѣдствія этого обстоятельства, онъ съ сокрушеннымъ видомъ подалъ письмо Шарлоттѣ.
   -- Я всегда говорилъ, что у этого мальчика самыя порочныя наклонности!
   Она ничего не отвѣтила; можетъ быть, даже не слышала его словъ, вся поглощенная одной мыслью: "нужно въ три дня найти денегъ: иначе мой ребенокъ будетъ въ тюрьмѣ".
   -- Какой стыдъ для меня! продолжалъ поэтъ.-- Что скажутъ друзья мои, которымъ я рекомендовалъ такого негодяя! Это научитъ меня впередъ быть добрымъ. Въ хорошее дѣло влопался!
   Мать думала: "мнѣ нужны эти деньги для того, чтобъ мой сынъ не попалъ въ тюрьму".
   Онъ слѣдилъ за ней, угадалъ ее и, изъ предусмотрительности, чтобъ предупредить со стороны ея всякую просьбу, поспѣшилъ сказать:
   -- И какъ подумаешь, что, вѣдь, нѣтъ никакого средства спасти его, избѣгнуть этого позора!.. Мы недовольно богаты...
   -- О! еслибъ ты захотѣлъ... вымолвила она, опустивъ голову.
   Эти слова взбѣсили его. Онъ подумалъ, что она проситъ денегъ.
   -- Еслибъ я захотѣлъ! Я ждалъ, что ты это скажешь. Какъ будто ты не знаешь лучше, чѣмъ кто-либо, сколько мы проживаемъ здѣсь и какой во всемъ безпорядокъ. Мало того, что этотъ дрянной мальчишка два года былъ у меня на шеѣ, я долженъ еще расплачиваться за его воровство. Да гдѣ же ты мнѣ прикажешь взять эти деньги? Шутка сказать! Шесть тысячъ франковъ!
   -- О! я знаю... но, вѣдь, я имѣла въ виду не тебя...
   -- Не меня? Такъ кого же...
   И въ смущеніи, съ поникнувшей головой, она назвала человѣка, съ которымъ такъ долго жила -- любимца Жака -- словомъ, "нашего друга" (теперь это былъ уже "старый другъ"). Она произнесла это имя дрожа, ожидая со стороны поэта ревнивой вспышки, потому что оно напоминало ему ненавистное прошлое Иды. Но ничуть не бывало. Д'Аржантонъ только покраснѣлъ немножко. Дѣло въ томъ, что и ему самому "нашъ другъ" приходилъ въ голову.
   Онъ былъ очень радъ въ душѣ, что могъ такъ дешево отдѣлаться; но, тѣмъ не менѣе, счелъ нужнымъ не обнаруживать своего спокойствія и прикинулся уязвленнымъ.
   -- Гордость моя, сказалъ онъ:-- принесла уже столько жертвъ любви моей, что можетъ еще принести и эту.
   -- О! благодарю, благодарю тебя! какъ ты добръ!
   И они начали говорить о займѣ вполголоса, боясь, чтобы ихъ не услышалъ Гиршъ, праздно бродившій по комнатамъ. Къ несчастью, "нашъ другъ" жилъ въ Турэнѣ. Письмо къ нему пройдетъ два дня, да столько же отвѣтъ.
   -- Не поѣхать ли мнѣ самой? воскликнула вдругъ Шарлотта и сама испугалась своей смѣлости.
   Поэтъ отвѣчалъ спокойно:
   -- Ну, что-жь, поѣдемъ.
   -- Какъ? Ты хочешь сопровождать меня въ Туръ? Такъ, стало быть, и въ Эндре, потому что это по дорогѣ? Мы сами бы и свезли деньги.
   -- Пожалуй, и въ Эндре.
   -- Какъ ты добръ, какъ ты добръ! повторяла она, цалуя его руки.
   Дѣло въ томъ, что онъ боялся отпустить ее въ Туръ одну. Не зная, въ точности, всей ея исторіи, онъ зналъ, однакоже, что она жила тамъ и была счастлива. Что если она не вернется? Она -- такая непостоянная, безхарактерная. При видѣ своего стараго друга и всей этой прежней роскоши, подъ вліяніемъ своего сына, она, пожалуй, могла почувствовать желаніе освободиться отъ деспотизма, переносить который, самъ поэтъ сознавалъ это, было несовсѣмъ легко. Онъ не могъ уже обойтись безъ нея. Его тщеславному эгоизму, его суевѣрной мнительности были необходимы эта слѣпая преданность, эти непрестанныя заботы, этотъ веселый нравъ. Притомъ же, онъ непрочь былъ немножко проѣхаться, освѣжиться, уйти отъ этой ужасной лирической драмы, надъ которой такъ давно и безплодно потѣлъ. Разумѣется, онъ драпировался, при этомъ, передъ Шарлоттой въ рыцарскій плащъ, увѣрялъ ее, что онъ не хочетъ ея покидать ни въ горѣ, ни въ радости. Восхищенная и исполненная благодарности, она начала дѣятельно собираться въ дорогу. Подобно крестьянскимъ вдовамъ, которыя, тотчасъ послѣ похоронъ мужа, принимаются за приготовленіе похороннаго обѣда и, посреди хозяйственныхъ заботъ, позабываютъ свои недавнія слёзы, Шарлотта, укладывая свои чемоданы, давая разныя наставленія старухѣ Аршамбо, почти забывала о цѣли своего путешествія и о своемъ несчастьи. За обѣдомъ. д'Аржантонъ сказалъ Гиршу:
   -- Мы ѣдемъ въ Эндре. Мальчикъ напроказилъ. Присмотри безъ насъ за домомъ.
   Гиршъ не потребовалъ объясненій. Его не удивило, что мальчикъ надѣлалъ шалостей.
   -- Я этого ожидалъ! воскликнулъ онъ, подобно д'Аржантону, доказавъ тѣмъ, что былъ настоящій паразитъ.
   Они уѣхали съ экстреннымъ поѣздомъ, ночью, и пріѣхали въ Туръ рано утромъ. "Старый другъ" Иды де-Баранси жилъ въ окрестностяхъ города, въ одномъ изъ красивыхъ маленькихъ замковъ, съ высокими башнями и тѣнистыми парками, возвышающимися надъ Луарой. Онъ былъ вдовъ, бездѣтенъ и очень хорошій человѣкъ. Несмотря на то, что она такъ внезапно его покинула, онъ сохранилъ наилучшее воспоминаніе объ этомъ веселомъ, болтливомъ созданіи, нѣкоторое время услаждавшемъ его одиночество. На записку Шарлотты онъ отвѣчалъ, что будетъ очень радъ видѣть ее у себя.
   Они наняли карету и, выѣхавъ за городскія ворота, поѣхали берегомъ, по прекрасной дорогѣ. Шарлотту нѣсколько безпокоило, что поэтъ всюду слѣдовалъ за ней. "Что, если онъ захочетъ войти со мной?" говорила она себѣ. Какъ ни мало она была знакома съ свѣтскими обычаями, но, однакоже, чувствовала, что это невозможно. Она думала объ этомъ, смотря изъ окна кареты на живописныя мѣста, гдѣ она когда-то гуляла съ своимъ Джэкомъ, хорошенькимъ бѣлокурымъ мальчикомъ, изящно одѣтымъ, а теперь носящимъ рабочую блузу и готовящимся надѣть арестантское платье.
   Д'Аржантонъ искоса поглядывалъ на нее, кусая съ ожесточеніемъ свои усы. Она была какъ-то особенно мила въ это утро; но не ревность Отелло кипѣла въ немъ: онъ сознавалъ, что играетъ глупую роль и начиналъ раскаяваться въ томъ, что поѣхалъ и, главное, въ томъ, что позволилъ ей ѣхать.
   Видъ красиваго замка, во вкусѣ Rennaissance, окончательно разстроилъ его. Когда Шарлотта сказала ему: "вотъ здѣсь!", когда онъ увидѣлъ мелькавшія между деревьями террасы, цвѣты, подъемные мостики, перекинутые черезъ рѣчку, онъ сказалъ себѣ: "Она положительно не уйдетъ оттуда".
   "Неужели онъ войдетъ со мной?" съ безпокойствомъ думала Шарлотта.
   Наконецъ, при въѣздѣ въ аллею, онъ велѣлъ кучеру остановиться и вылѣзъ изъ кареты.
   -- Я буду тебя ждать тамъ, на дорогѣ, сказалъ онъ и прибавилъ съ улыбочкой:-- не оставайся долго...
   -- О! нѣтъ, мой другъ... Не бойся.
   Карета была уже далеко, почти у самой рѣшетки, а онъ все смотрѣлъ на нее. Пять минутъ спустя, онъ увидѣлъ въ паркѣ свою любовницу, идущую подъ руку съ высокимъ, худощавымъ, элегантнымъ господиномъ, державшимся еще прямо, но походка котораго обличала, однакоже, извѣстные лѣта. Когда они исчезли, для него наступила минута томительнаго ожиданія, страха. Онъ находился въ неизобразимомъ волненіи: что они говорятъ между собою? уводитъ ли онъ ее? И всю эту пытку, все это униженіе онъ выносилъ изъ-за этого гнуснаго мальчишки!
   Расхаживая взадъ и впередъ, д'Аржантонъ замѣтилъ вдругъ въ сторонѣ, въ маленькой долинѣ, разстилавшейся полукругомъ у ногъ его, толпу рабочихъ, рывшихъ канаву для стока воды. Подойдя къ нимъ ближе, онъ увидѣлъ, что эти люди, одѣтые въ синія блузы и сѣрыя панталоны и которыхъ онъ принялъ издали за крестьянъ, были все дѣти. Ими распоряжался какой-то надсмотрщикъ, не то крестьянинъ, не то господинъ. Всего поразительнѣе было то, что эта работа производилась въ глубочайшемъ молчаніи. Ни слова, ни крика -- словно всѣ они были нѣмые.
   -- Прямѣй... не такъ скоро, командовалъ надсмотрщикъ; инструменты приходили въ движеніе, вспотѣвшія лица нагибались къ землѣ и, повременамъ, когда они останавливались, чтобы перевести духъ, видны были узкіе лбы, съуженные кверху черепа, головы, носившія на себѣ слѣды атрофіи. Вѣроятно, эти дѣти росли не на волѣ, не на чистомъ воздухѣ. Блѣдныя лица, красные глаза большинства ихъ говорили о городской нищетѣ, о смрадныхъ кварталахъ, о нездоровыхъ жилищахъ.
   -- Что это за дѣти? спросилъ поэтъ.
   -- А! Вы, должно быть -- не здѣшній, сударь? Они изъ колоніи Метрэ; она тутъ неподалеку.
   И надсмотрщикъ указалъ д'Аржантону правильную трупу бѣленькихъ, новенькихъ домиковъ, расположенную прямо противъ нихъ, на отлогости. Поэту было извѣстно по имени знаменитое исправительное заведеніе, но онъ не имѣлъ понятія ни о тамошнихъ порядкахъ, ни о томъ, на какихъ условіяхъ туда принимали, и сталъ разспрашивать этого человѣка. Онъ сказалъ, что у него есть одно знакомое семейство, желающее помѣстить туда мальчика, дурное поведеніе котораго повергаетъ его въ отчаяніе.
   -- Присылайте его къ намъ, когда онъ выйдетъ изъ тюрьмы.
   -- Въ тюрьму-то, сказалъ съ оттѣнкомъ сожалѣнія д'Аржантонъ:-- кажется, онъ не попадетъ. Родители имѣютъ возможность избавить его отъ этого, заплативъ деньги...
   -- Въ такомъ случаѣ, мы не можемъ его принять. Къ намъ отдаютъ только малолѣтнихъ преступниковъ, выпускаемыхъ изъ тюрьмы. Но у насъ есть другое заведеніе въ этомъ же родѣ: "Отеческій Домъ", гдѣ примѣняется къ дѣтямъ система одиночнаго заключенія.
   -- А! въ самомъ дѣлѣ? одиночное заключеніе.
   -- Вы не повѣрите, какъ оно благодѣтельно дѣйствуетъ на самыя испорченныя натуры! Впрочемъ, у меня есть съ собой нѣсколько брошюръ; не угодно ли вамъ взять ихъ?
   Д'Аржантонъ взялъ и, давъ надсмотрщику нѣсколько денегъ для молодыхъ арестантовъ, возвратился на дорогу съ карманами, набитыми брошюрами. Рѣшётка замка только-что затворилась, и карета ѣхала назадъ по аллеѣ. Наконецъ-то!
   Шарлотта, веселая, радостная, съ блистающими глазами, спѣшила возвратиться къ своему поэту.
   -- Садись скорѣе! воскликнула она и, взявъ его подъ руку, прибавила:-- дѣло сдѣлано.
   -- А!
   -- Успѣхъ превзошелъ всѣ мои надежды.
   Поэтъ повторилъ свое сухое, равнодушное "а!" и принялся съ большимъ вниманіемъ перелистывать брошюру, какъ бы желая показать Шарлоттѣ, что остальное до него не касается. Онъ былъ не такъ гордъ за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, когда грызъ себѣ ногти, расхаживая у рѣшетки парка. Но теперь, когда она прижималась къ нему, ласковая и покорная, не стоило болѣе волноваться. Шарлотта, видя, что онъ молчитъ, замолчала тоже. Она думала, что онъ ревнуетъ. Онъ первый долженъ былъ прервать молчаніе.
   -- Такъ ты успѣла?
   -- Вполнѣ, мой другъ... Жаку всегда имѣли намѣреніе сдѣлать подарокъ, въ его совершеннолѣтіе, чтобъ онъ могъ обзавестись и одѣться... Подарокъ этотъ -- десять тысячъ франковъ. Мнѣ ихъ отдали тутъ же; шесть тысячъ пойдетъ на уплату долга, а остальныя четыре тысячи совѣтовали помѣстить получше, въ интересахъ ребенка.
   -- Помѣщеніе имъ найдено. Надо вносить за него, года два. или три, въ "Отеческій домъ". Только тамъ, можетъ быть, сдѣлаютъ изъ вора честнаго человѣка.
   Она вздрогнула при словѣ "воръ", возвратившемъ ее къ дѣйствительности, и опустила голову.
   -- Я готова сдѣлать все, что ты захочешь, сказала она. Ты былъ такъ добръ, такъ великодушенъ... Я этого никогда не забуду.
   Самодовольная и гордая улыбка мелькнула подъ усами поэта; онъ былъ теперь, болѣе чѣмъ когда-либо, властелинъ, и воспользовался этимъ для того, чтобъ произнесть длинную рѣчь. Шарлотту была отчасти виновата въ томъ, что случилось; она слишкомъ баловала ребенка. Отнынѣ требовалась мужская рука, для того чтобъ управлять этимъ непокорнымъ конемъ. Пусть только ему поручатъ это, и онъ отвѣчаетъ, что конь смирится. Онъ два или три раза повторилъ: "Я разобью его или обуздаю!" Она не отвѣчала. Она была счастлива мыслью, что сынъ ея не попадетъ въ тюрьму. Она рѣшилась въ тотъ же вечеръ ѣхать въ Эндре; но для того, чтобы не подвергать ея униженію, положено^было, что она останется въ Нижней Эндрѣ. Д'Аржантонъ одинъ отвезетъ деньги и возьметъ виновника, котораго тотчасъ же и помѣстятъ въ колонію. Онъ уже заранѣе представлялъ себѣ Жака въ синемъ шерстяномъ казакинѣ, вмѣстѣ съ этими несчастными маленькими арестантами, по большей части, жертвами отцовскихъ пороковъ и преступленій.
   Было воскресенье, когда они вышли изъ вагона въ Нижней Эндрѣ и заняли лучшую комнату въ трактирѣ на большой дорогѣ, такъ какъ гостинницы для пріѣзжающихъ не было въ этой мѣстности. Между тѣмъ какъ поэтъ отправился исполнять обязанность грознаго судіи, Шарлотта осталась одна ожидать его въ этой грязной комнатѣ, куда доносились крики, смѣхъ, топотня и пѣсни пьянаго люда. Этотъ трактирный гамъ, вмѣстѣ съ однообразнымъ шумомъ мелкаго, частаго дождика, непрерывно бившаго въ окна, наводили печальное раздумье на несчастную женщину... Такъ вотъ гдѣ жилъ ея Жакъ ужь два года! Вотъ на какое изгнаніе его обрекли! Какъ онъ ни былъ виновенъ, но онъ, все-таки, былъ ея сынъ... И, находясь такъ близко отъ него, она вспоминала тѣ счастливые годы, когда они жили вмѣстѣ. Зачѣмъ она его покинула? Еслибъ Жакъ оставался при ней, еслибъ его не бросили въ эту развратную, фабричную среду, а помѣстили въ училище съ дѣтьми его возраста -- развѣ бы изъ него сдѣлался воръ? Вотъ къ чему привела ея слабость... Предсказанія доктора Ривальса сбывались... она увидитъ его павшимъ, униженнымъ... Чтобы нѣсколько разсѣять свои грустныя мысли, она взяла лежавшую передъ нею программу колоніи. Нѣсколько словъ, прочитанныхъ ею, заставили ее содрогнуться. "Отеческій домъ. Исправительное заведеніе; безусловно одиночное заключеніе; дѣти находятся въ кельяхъ и не видятся между собой -- даже въ церкви". Сердце ея сжалось. Она закрыла брошюру и сѣла къ окну, въ ожиданіи поэта, устремивъ взглядъ на маленькій уголокъ Луары, виднѣвшейся въ концѣ улицы и волновавшейся, точно море...
   А д'Аржантонъ, въ это время, шелъ исполнять свою миссію. Онъ ни за какія деньги не уступилъ бы своего мѣста." Онъ такъ любилъ производить эффекты, принимать красивыя позы, а тутъ ему предстояло и то, и другое въ изобиліи. Онъ заранѣе обдумалъ рѣчь, съ которою обратится къ преступнику; формулу извиненія, которую заставитъ его произнести, на колѣняхъ передъ директоромъ. Онъ шелъ, величественно поднявъ голову, съ важнымъ видомъ, приличнымъ обстоятельствамъ, одѣтый весь въ тёмное и въ черныхъ перчаткахъ, высоко и крѣпко держа свой зонтикъ, по главной улицѣ Эндре, безлюдной въ эту минуту -- по причинѣ ненастья и вечеренъ. Одна старуха указала ему домъ Рудика. Онъ прошелъ мимо завода, безмолвнаго, отдыхавшаго, освѣжавшаго съ наслажденіемъ свои почернѣвшія закопченыя крыши и стѣны. Но, подойдя къ дому, который ему указали, онъ остановился въ недоумѣніи, боясь -- не ошибся ли онъ. Это былъ самый веселый и оживленный домъ во всей улицѣ. Изъ открытыхъ оконъ нижняго этажа неслись веселыя бретонскія пѣсни; раздавалась тяжелая топотня крестьянскихъ ногъ. Тамъ плясали "подъ голосъ", съ живостью и увлеченіемъ, которыя всегда сообщаетъ пляшущимъ пѣніе.
   -- Не можетъ быть! это не здѣсь, говорилъ д'Аржантонъ, ожидавшій увидѣть опечаленную семью, къ которую онъ войдетъ спасителемъ.
   Вдругъ, кто-то крикнулъ: Зинаида! Ну-ка свою любимую -- запѣвай...
   -- Да, да Зинаида, пожалуйста! подхватили другіе голоса...
   Зинаида запѣла пѣсню, о которой ее просили, и всѣ повторяли хоромъ припѣвъ.
   -- Зинаида! думалъ поэтъ.-- Это -- имя дочери Рудика. Однакожь, эти люди не очень-то огорчены, какъ видно.
   Въ эту минуту, передъ его глазами пронесся вихрь бѣлыхъ чепцовъ и шумящихъ юбокъ.
   -- Бригадиръ! Жакъ! не отставайте... кричалъ кто-то.
   Это ужь было слишкомъ; заинтригованный поэтъ толкнулъ дверь, и первое лицо, которое онъ увидѣлъ посреди пыли, поднятой этой безумной пляской, былъ Жакъ, воръ, будущій колонистъ, прыгавшій и скакавшій съ семью или восемью молодыми дѣвушками, между которыми одна, толстая, веселая, румяная кубышка, изъ всей силы тащила въ кругъ красиваго таможеннаго бригадира. Прижатый къ стѣнѣ, преслѣдуемый во всѣхъ углахъ, пожилой человѣкъ, съ сѣдиной въ волосахъ, съ добрымъ, сіяющимъ радостью лицомъ, видимо счастливый этимъ общимъ весельемъ, старался сообщить его высокой блѣдной женщинѣ, грустно улыбавшейся.
   Что же такое случилось? Вотъ что:
   На другой день послѣ того, какъ написали матери Жака, въ кабинетъ директора вошла г-жа Рудикъ, сильно взволнованная. Она не обратила вниманія на холодный пріемъ, оказанный ей, потому что ея позоръ пріучилъ ее къ молчаливому презрѣнію честныхъ людей, и, отказавшись отъ предложеннаго Мула, сказала твердымъ рѣшительнымъ тономъ, какого трудно было ожидать отъ нея.
   -- Я пришла сказать вамъ, что ученикъ не виноватъ. Это не онъ укралъ приданое моей падчерицы.
   Директоръ подскочилъ на своемъ креслѣ.
   -- Но, однакожь, есть доказательства...
   -- Какія доказательства? Самое важное изъ нихъ то, что мужъ мой находился въ отсутствіи и что Жакъ оставался съ нами одинъ. Вотъ это-то доказательство я и пришла опровергнуть. Въ эту ночь у насъ въ домѣ, кромѣ Жака, былъ еще другой человѣкъ.
   -- Другой человѣкъ! Шарло?
   Она кивнула головой. "Да, Шарло". О! какъ она была блѣдна!
   -- Такъ, стало быть, Шарло взялъ деньги?..
   Было-ли на этомъ мертвомъ лицѣ хоть минутное колебаніе? Во всякомъ случаѣ, отвѣтъ былъ спокоенъ и рѣшителенъ.
   -- Нѣтъ, не Шарло. Я взяла деньги... и отдала ему.
   -- Несчастная женщина!
   -- О! да, очень несчастная. Онъ сказалъ мнѣ, что это только на два дня, и я ждала все это время... Ждала, несмотря на отчаяніе мужа, на слезы Зинаиды, на страшную боязнь, чтобъ не обвинили невиннаго. Какая пытка! Никто не шелъ. Тогда я написала: "Если завтра, въ одиннадцать часовъ, я ничего не получу, я выдамъ и себя, и васъ". И вотъ я пришла.
   -- Вы пришли, вы пришли!.. Но что же вы хотите, чтобъ я сдѣлалъ!
   -- Хочу, чтобъ вы арестовали настоящихъ виновныхъ. Вы ихъ теперь знаете.
   -- Но вашъ мужъ... Вѣдь, этотъ двойной позоръ убьетъ его...
   -- А меня-то! произнесла она гордо и съ горечью. Умереть всего легче. То, что я дѣлаю, гораздо мучительнѣе -- повѣрьте.
   Она говорила о смерти съ какой-то порывистою страстностью; она смотрѣла на нее, звала ее въ упоеніи," какъ никогда не звала любовника...
   -- Еслибъ ваша смерть, строго сказалъ директоръ:-- могла поправить дѣло, могла возвратить приданое этой бѣдной дѣвушкѣ, то я еще понялъ бы, что вы желаете умереть; но здѣсь самоубійство только васъ одну выпутало бы изъ бѣды. Положеніе осталось бы тоже самое... но сдѣлалось бы еще мрачнѣе и тяжелѣе... вотъ и все.
   -- Что же дѣлать въ такомъ случаѣ? спросила она, и въ этомъ вопросѣ слышалась прежняя Клариса, слабая, изнемогающая въ непосильной борьбѣ...
   -- Прежде всего, надо спасти хоть часть денегъ. У него, можетъ быть, осталось сколько-нибудь.
   Клариса опустила голову. Она знала этого отчаяннаго игрока и почти не сомнѣвалась, что онъ проигралъ все до послѣдней копейки. Директоръ позвонилъ. Вошелъ досмотрщикъ.
   -- Поѣзжайте въ Сен-Назэръ за Шарло; скажите ему, что мнѣ его очень нужно:
   -- Онъ здѣсь, г. директоръ. Я сейчасъ его видѣлъ, какъ онъ выходилъ отъ г-жи Рудикъ.
   -- Ну, такъ приведите его сюда; но не говорите ему, что здѣсь г-жа Рудикъ.
   -- Понимаю, отвѣтилъ проницательный надсмотрщикъ, подмигнувъ глазомъ, хотя онъ не понималъ ничего ровно. Это былъ тотъ самый отставной жандармъ, врагъ Белизера.
   По уходѣ его, лица, оставшіяся въ комнатѣ, молчали. Клариса, опираясь на уголъ письменнаго стола, стояла въ раздумьѣ, мрачная и нѣмая. Шумъ, свистъ пара на заводѣ то угрожающій, то жалобный и молящій, вторили бурѣ, происходившей въ душѣ ея. Дверь быстро растворилась.
   -- Вы меня требовали, г. директоръ? развязно спросилъ Шарло.
   Присутствіе Кларисы, ея блѣдность, суровый видъ директора... Онъ все понялъ. Она сдержала слово.
   На этомъ смѣломъ, грубомъ лицѣ появилось на минуту дикое, безумное выраженіе человѣка, который, попавъ въ засаду и не находя выхода, убиваетъ для того, чтобъ выбраться... но онъ зашатался, подавленный сильной внутренней борьбой, и, наконецъ, опустился на колѣни.
   -- Простите, пробормоталъ онъ.
   Директоръ, жестомъ, велѣлъ ему встать.
   -- Избавьте насъ отъ вашихъ просьбъ и слёзъ. Все это мы знаемъ. Перейдемъ прямо къ дѣлу. Эта женщина обокрала своего мужа и дочь -- для васъ. Вы обѣщали принести деньги черезъ два дня. Гдѣ онѣ?
   Шарло бросилъ на свою любовницу, спасавшую его ложью, взглядъ, исполненный благодарности. Но Клариса не глядѣла на него; она слишкомъ хорошо видѣла его въ ночь кражи.
   -- Гдѣ деньги? повторилъ директоръ.
   -- Вотъ онѣ. Я ихъ принесъ-было...
   Онъ дѣйствительно принесъ ихъ; но, не заставъ Кларисы дома, поспѣшилъ унести назадъ, чтобъ еще разъ попытать счастья. Это былъ игрокъ настоящій.
   -- Тутъ все? спросилъ директоръ.
   -- Восьми сотъ франковъ недостаетъ, отвѣчалъ тотъ съ нѣкоторымъ колебаніемъ.
   -- А! Понимаю. Отложили на вечернюю ставку...
   -- Клянусь вамъ, что нѣтъ. Я проигралъ ихъ. Но я ихъ отдамъ.
   -- Это ненужно. Отъ васъ ничего не требуютъ. Недостающіе восемьсотъ франковъ я пополню. Я не хочу, чтобъ эта дѣвушка потеряла хоть копейку изъ своего приданаго. Теперь дѣло въ томъ, какъ объяснить Рудику... Садитесь и пишите.
   Онъ подумалъ съ минуту; между тѣмъ какъ Шарло садился къ столу и бралъ перо, Клариса подняла голову. Она ждала. Это былъ для нея вопросъ жизни и смерти.
   -- Пишите: "Г. директоръ! Это я, въ минуту безумія, похитилъ у Рудиковъ шесть тысячъ франковъ". Шарло сдѣлалъ движеніе; онъ хотѣлъ протестовать, но побоялся Кларисы и возстановилъ фактъ во всей его логической и жестокой правдѣ.
   Директоръ продолжалъ: "Вотъ деньги. Я не могу ихъ долѣе держать у себя. Онѣ жгутъ мои руки. Освободите несчастнаго, на котораго я навлекъ подозрѣніе, и попросите дядю, чтобъ онъ простилъ меня. Скажите ему, что я оставляю заводъ и возвращусь лишь тогда, когда цѣною труда и раскаянія снова куплю себѣ право пожать руку честнаго человѣка". Теперь число и подпись. Видя, что Шарло колеблется, директоръ прибавилъ:
   -- Берегитесь, молодой человѣкъ. Если вы не подпишите, я сейчасъ же велю арестовать эту женщину.
   Шарло подписалъ, безъ слова. Директоръ всталъ.
   -- Теперь вы можете идти. Если вы хотите, то можете отправиться въ Гериньи, и постарайтесь вести себя хорошо. Во всякомъ случаѣ, помните, что, если вы когда нибудь покажетесь въ Эндре, жандармы схватятъ васъ, какъ вора. Ваше письмо даетъ имъ на это право.
   Шарло слегка поклонился, бросивъ мимоходомъ взглядъ на Клариссу. Но очарованіе изчезло. Она отвернулась, твердо рѣшившись сохранить въ душѣ своей неприкосновеннымъ тотъ ужасный образъ, который видѣла въ ночь кражи. По уходѣ Шарло, она подошла къ директору, сложивъ руки, съ выраженіемъ благодарности.
   -- Не благодарите меня, сударыня.-- Я сдѣлалъ это для вашего мужа. Я хотѣлъ избавить этого честнаго человѣка отъ ужаснѣйшей изъ всѣхъ пытокъ...
   -- Я и благодарю васъ за своего мужа, г. директоръ. Я думаю только о немъ, и жертва, которую я ему приношу, можетъ служить тому доказательствомъ.
   -- Какая жертва?
   -- Та, что я рѣшаюсь жить... между тѣмъ какъ умереть, заснуть навсегда, было бы такъ хорошо... Все было готово, рѣшено въ умѣ моемъ. Но я такъ устала, такъ нуждаюсь въ покоѣ...
   И, дѣйствительно, послѣ того энергическаго усилія, которое она сдѣлала надъ собой, она, казалось, совсѣмъ изнемогла; директоръ, опасаясь какой нибудь катастрофы, сказалъ ей кротко:
   -- Мужайтесь!.. подумайте, какъ огорчитъ Рудика это письмо его племянника; какой это будетъ ударъ для него! Жестоко было бы усилить его горе еще другимъ несчастіемъ, гораздо большимъ и непоправимымъ...
   -- Да, вы правы... Я думала то же самое... И она медленно вышла.
   Рудикъ былъ, дѣйствительно, въ отчаяніи, узнавъ о поступкѣ племянника. Только радость Зинаиды, нашедшей свою шкатулку, могла нѣсколько смягчить его горе. Первымъ словомъ его было: жена моя такъ любила его! И тѣ, которые слышали его, невольно смутились при этой наивности.
   А Ацтекъ? И Ацтекъ дождался на своей улицѣ праздника. На дверяхъ всѣхъ мастерскихъ прибито было объявленіе, подписанное директоромъ, гдѣ онъ свидѣтельствовалъ о невинности Жака. Его поздравляли, чествовали; и вы можете себѣ представить, такъ извинялись передъ нимъ Рудики, такъ увѣряли его въ своей дружбѣ; какъ старались загладить свою несправедливость. Что касается Белизера, то, едва ему сказали, что онъ свободенъ, какъ онъ безъ оглядки бѣжалъ изъ Эндре, несмотря на свои тѣсные башмаки, ни о чемъ не разспрашивая, не требуя никакихъ объясненій. Бѣднякъ такъ боялся, чтобъ его не схватили опять! Внезапное исчезновеніе его очень огорчило Жака; ему невыносима была мысль, что разносчикъ вѣроятно все еще продолжаетъ считать его виновнымъ. Притомъ же, ему хотѣлось бы извиниться передъ несчастнымъ, претерпѣвшимъ изъ-за него столько непріятностей и убытковъ. Только одно это обстоятельство и омрачало радость Жака. Но онъ, однакоже, позавтракалъ очень усердно на помолвкѣ Зинаиды и плясалъ вмѣстѣ съ другими, когда вошелъ д'Аржантонъ. Эта мрачная фигура, въ черныхъ перчаткахъ, произвела своимъ появленіемъ на веселую компанію такой же эффектъ, какъ коршунъ на стаю ласточекъ. Какъ ни старались объяснить поэту, что деньги отыскались, что Жакъ невиненъ и что директоръ вторично писалъ къ его матери; какъ ни ласкали ученица всѣ эти добрые люди, какъ ни трепалъ его по плечу Рудикъ, приговаривая. "Ахъ, ты -- мальчуга!" какъ ни бударажила ему волосы Зинаида, въ ожиданіи пока можно будетъ продѣлать тоже самое съ красивымъ бригадиромъ -- поэтъ оставался все также важенъ и преисполненъ достоинства; онъ началъ патетически извиняться передъ Рудиками, отъ имени матери Жака и отъ своего собственнаго, за всѣ непріятности, которыя имъ причинили.
   -- Это, напротивъ, мнѣ слѣдуетъ извиняться передъ бѣднымъ ребенкомъ, кричалъ Рудикъ.
   Но д'Аржантонъ ничего не слушалъ. Онъ говорилъ о чести, о долгѣ, о страшной безднѣ, къ которой приводитъ дурная жизнь... Жакъ, хотя и оказался невиннымъ въ дѣлѣ похищенія денегъ, но имѣлъ нѣкоторыя причины чувствовать себя смущеннымъ припоминая свои нантскія похожденія, свидѣтелемъ которыхъ отчасти былъ бригадиръ Манженъ, встрѣтившій его на пристани. Онъ краснѣлъ и не зналъ куда дѣться во время этой проповѣди. Цѣлый часъ мучилъ поэтъ этихъ добрыхъ людей своимъ краснорѣчіемъ и успѣлъ нагнать на нихъ мрачную, непроходимую скуку. Наконецъ, Рудикъ не выдержалъ и, обращаясь къ нему, наивно сказалъ.
   -- У васъ, я думаю, въ горлѣ пересохло -- не прикажете ли винца?
   Оратору подали вина и лепешку, испеченную самой Зинаидой. Лепешка эта смотрѣла такъ соблазнительно, что д'Аржантонъ невольно поддался искушенію и сдѣлалъ въ ней такую же брешь, какъ во время оно Белизеръ въ его ветчинѣ, въ Ольховкѣ.
   Изъ длинной рѣчи д'Аржантона Жакъ вынесъ только одно: что поэтъ нарочно для него пріѣхалъ въ Эндре, съ деньгами, которыя должны были спасти его отъ позора. Поэтъ, дѣйствительно, не разъ, въ продолженіе этой рѣчи, эффектно ударялъ себя по карману, восклицая: "я привезъ деньги"!.. И ребенокъ, вообразивъ себѣ, что д'Аржантонъ рѣшился удѣлить изъ своего собственнаго состоянія эти шесть тысячъ франковъ для того, чтобы его выручить, начиналъ думать, что онъ ошибался насчетъ этого человѣка, который, въ сущности, не былъ такимъ эгоистомъ, какимъ казался. Никогда еще Жакъ не относился къ нему такъ дружелюбно и такъ почтительно, какъ въ этотъ день. Тотъ, съ съ своей стороны, удивленный подобной перемѣной и не узнавая прежняго ретиваго коня, говорилъ себѣ: "это я его обуздалъ". Эта мысль, въ соединеніи съ предупредительностью и гостепріимствомъ Рудика, окончательно привели его въ хорошее настроеніе.
   Поэтъ, подъ руку съ Жакомъ, какъ два добрыхъ пріятеля, долго гуляли по берегу Луары и по улицамъ Эндре. Жакъ былъ такъ радъ поговорить о своей матери. О! еслибъ онъ зналъ, что она такъ близко отъ него и что, вотъ уже цѣлый часъ, какъ д'Аржантонъ, въ которомъ ревнивый эгоизмъ боролся съ остаткомъ сожалѣнія, спрашивалъ себя: сказать ли ему, что она здѣсь?
   Дѣло въ томъ, что поэтъ не предвидѣлъ такой развязки. Онъ бы съ восторгомъ привелъ къ ней виновнаго, униженнаго, котораго она не могла бы приласкать. Но привести этого торжествующаго героя, этого мученика юридической ошибки, присутствовать при нѣжныхъ, трогательныхъ изліяніяхъ этихъ двухъ сердецъ, не хотѣвшихъ перестать биться другъ для друга -- было выше силъ его. Но, однакоже, для того, чтобы рѣшиться на подобную жестокость, чтобъ отказать Шарлоттѣ въ радости повидаться съ сыномъ, нужно было найдти, по крайней мѣрѣ, какой-нибудь предлогъ, какое-нибудь подобіе разумнаго основанія и чтобъ, главнымъ образомъ, все это можно было формулировать громкими фразами.
   Этотъ предлогъ доставилъ ему самъ Жакъ. Представьте себѣ, что бѣдный ребенокъ, тронутый кротостью г. д'Аржантона, пустился съ нимъ въ откровенности. Онъ говорилъ, что у него не лежитъ сердце ю той жизни, которую онъ ведетъ; что изъ него никогда не хв^йдедъ хорошій работникъ; что онъ слишкомъ одинокъ, слишкомъ далеко отъ матери... Работа не пугала его, о нѣтъ! Но онъ желалъ бы какой-нибудь другой работы, гдѣ руки были бы заняты поменьше, а голова -- побольше. И, говоря это, Жакъ крѣпко пожималъ руку поэта, которую тотъ, однакоже,-мало по малу, отдергивалъ... И вдругъ, ребёнокъ увидѣлъ передъ собой холодное, безстрастное лицо и жосткій взглядъ прежняго "врага".
   -- Мнѣ очень непріятно, Жакъ, слышать это отъ васъ. Очень непріятно. И ваша мать будетъ также очень огорчена, узнавъ о вашемъ образѣ мыслей. Вы, значитъ, забыли, что я повторялъ вамъ столько разъ: "Нѣтъ хуже на свѣтѣ людей, какъ мечтатели". Остерегайтесь мечтаній, утопій. Нашъ вѣкъ -- вѣкъ желѣзный. За работу, Жакъ, за работу!
   И несчастный мальчикъ цѣлый часъ долженъ былъ слушать эту мораль, леденящую и пронизывающую, какъ дождь, лившій въ эту минуту, темную, какъ ночь, начинавшую окутывать пейзажъ. И между тѣмъ, какъ они прохаживались взадъ и впередъ, на другомъ берегу рѣки, женщина, соскучившаяся ждать въ трактирѣ, вышла на набережную посмотрѣть, не видно ли лодка, изъ которой сейчасъ долженъ выйдти этотъ ужасный, маленькій преступникъ, ея дорогое, возлюбленное дитя, съ которымъ она не видалась два года. Но д'Аржантонъ нашелъ предлогъ. Свиданіе съ матерью могло только разнѣжить ребенка при настоящемъ его настроеніи; отнять у него послѣднее мужество; благоразумнѣе будетъ не допускать этого свиданія. Шарлотта, конечно, пойметъ, что польза ея ребенка требуетъ отъ нея этой жертвы... Жизнь -- не романъ, чортъ возьми!..
   Такимъ образомъ, Шарлотта, находясь такъ близко отъ своего сына, что стоило имъ только погромче крикнуть, чтобы услышать другъ друга, не видалась съ нимъ въ этотъ вечеръ; и долго еще не суждено имъ было увидѣться.
   

VIII.
Кочегаръ.

   Два года прошло послѣ того, какъ Зинаида вышла замужъ и какъ Жакъ былъ героемъ трагическаго происшествія. Что дѣлалъ онъ въ эти два года? Онъ не переставалъ трудиться и постепенно прошелъ тотъ путь, который приводитъ ученика къ знанію и заработной платѣ. Онъ научился ковать желѣзо; руки его загрубѣли, умъ также. Вечеромъ, онъ, измученный, бросается на постель и тотчасъ же засыпаетъ, а на слѣдующее утро опять начинаетъ то же безцѣльное, однообразное, чуждое всякихъ развлеченій существованіе. Къ кабаку онъ получилъ отвращеніе со времени своей знаменитой нантской поѣздки. Въ домѣ Рудиковъ царствуетъ уныніе. Онъ словно весь опустѣлъ съ отъѣздомъ Зинаиды, какъ опустѣла ея комната въ тотъ день, когда изъ нея вынесли огромный шкапъ, заключавшій въ себѣ приданое толстухи. Г-жа Рудикъ никуда не выходитъ и все сидитъ у окна, занавѣски котораго постоянно спущены -- она уже теперь никого не ждетъ, сидитъ равнодушная, апатическая, оставляя жизнь свою течь, какъ кровь изъ открытой раны. Одинъ только Рудикъ сохранилъ свою прежнюю ясность, говорящую о спокойной совѣсти. Событій въ жизни Жака никакихъ ровно. Послѣдняя зима была очень сурова. Луара залила почти весь островъ, и часть его оставалась подъ водой цѣлыхъ четыре мѣсяца. Приходилось работать въ сырости, вдыхать въ себя туманъ и болотные міазмы. Жакъ много кашлялъ и не разъ лежалъ въ лихорадкѣ въ больницѣ; но все это -- не событія. Отъ времени до времени, получалось письмо изъ Этіоля, очень нѣжное, когда мать писала его тайкомъ, холодное и наставительное, когда ей диктовалъ поэтъ. Д'Аржантону всегда отводилось въ нихъ много мѣста. Такимъ образомъ, Жакъ узналъ изъ нихъ, что "Дочь Фауста" была окончена и прочитана актёрамъ Théâtre Franèais и что эти невѣжи осмѣлились единогласно отвергнуть ее, чѣмъ, разумѣется, навлекли на себя "жестокое слово". Другой важной новостью было примиреніе съ Моронвалемъ, который, являясь по воскресеньямъ обѣдать въ Ольховку, привозилъ съ собою "маленькія знойныя страны", очень пугавшія старуху Аршамбо..
   Моронваль, Маду, гимназія -- такъ все это было теперь далеко отъ Жака и какъ мало теперешній Жакъ, долговязый, худой, съ красными пятнами на лицѣ, съ согнутой спиной, съ высокими плечами, рѣзко выступавшими подъ блузой, походилъ въ тогдашняго бѣлокураго, нѣжнаго, розоваго ребёнка! Предсказанія Ривальса оправдывались: не разстоянія, а общественныя различія -- вотъ что всего болѣе отдаляетъ! Воспоминаніе объ этихъ добрыхъ Ривальсахъ причиняло Жаку также не мало горя. Онъ сохранилъ въ своемъ сердцѣ безконечную благодарность къ старому доктору и нѣжную дружбу къ маленькой Сесили, и въ первый день новаго года всегда писалъ имъ длинныя письма. Но вотъ уже два раза, какъ онъ не получалъ на свои письма отвѣта. Почему? Что могъ онъ сдѣлать этимъ-то людямъ? Одна мысль поддерживала Жака во всѣхъ его невзгодахъ: "Добывай средства къ жизни. Ты будешь нуженъ своей матери". Но, къ несчастью, при всей доброй волѣ, онъ не могъ заработать болѣе трехъ франковъ въ день. На эти деньги онъ долженъ былъ содержать себя: ѣсть и пить, одѣваться, платить за квартиру. А что если мать вдругъ напишетъ ему: "я ѣду; я хочу жить съ тобою"...
   Однажды Рудикъ сказалъ ему:
   -- Ты здѣсь никогда ничего не добьешься, мальчуга (Рудикъ продолжалъ называть Жака мальчугой, хотя тотъ давно переросъ его):-- твои родители напрасно меня не послушали; у тебя нѣтъ "дара". Ты не рожденъ для подпилка и вѣчно будешь сидѣть у насъ на черной работѣ, а этимъ не много добудешь. Попыталъ бы ты счастья въ другомъ мѣстѣ. Вотъ, къ намъ на-дняхъ приходилъ Бланше, главный механикъ на "Циднѣ"; онъ искалъ кочегаровъ... если эта должность тебя не пугаетъ, я бы, пожалуй, рекомендовалъ тебя. Тамъ ты будешь получать шесть франковъ въ день на всемъ на готовомъ и поѣдешь вокругъ свѣта. Работа, конечно, нелегкая, но; вѣдь, другіе выносятъ же... Я самъ два года былъ кочегаромъ... и видишь, живъ, слава Богу. Ну, что-жь? хочешь, чтобъ я сказалъ Бланше?
   -- Да, г. Рудикъ. Это, кажется, будетъ лучше, отвѣчалъ Жакъ.
   Мысль, что онъ будетъ получать двойную плату, и любовь къ путешествіямъ, жившая въ немъ съ самаго дѣтства, благодаря исторіямъ Маду и разсказамъ доктора Ривальса, заставили его согласиться. Должность кочегара, которою оканчивали всѣ плохіе кузнецы, всѣ неудачники молота и наковальни, требовала только стойкости и крѣпкаго сложенія.
   Онъ покинулъ заводъ Эндрё въ одно іюльское утро, ровно черезъ четыре года послѣ своего поступленія туда. Погода, какъ и тогда, стояла прекрасная, и съ палубы парохода, на которомъ Жакъ ѣхалъ съ Рудикомъ, открывался великолѣпный видъ. При каждомъ поворотѣ колеса, рѣка расширялась, отодвигая, отталкивая изо всѣхъ силъ свои берега какъ бы для того, чтобъ ей было просторнѣе нести свои волны въ море. Воздухъ свѣжѣлъ; берега, по мѣрѣ того, какъ они отдалялись другъ отъ друга, становились площе, деревья -- ниже... Тамъ и сямъ блестѣли вдали пруды, дымились торфяныя ямы. Тысячи чаекъ и рыболововъ кружились надъ водой, скользили по ней крыльями, испуская крикъ, похожій на дѣтскій. Но все это исчезало, терялось съ приближеніемъ къ безконечному океану, петерпящему никакого величія подлѣ своего собственнаго, такъ же, какъ никакой растительности на своихъ берегахъ.
   Жакъ никогда не видѣлъ моря. Этотъ свѣжій, пропитанный солью воздухъ опьянилъ его, пробудилъ въ немъ еще сильнѣйшее желаніе путешествовать.
   На пристани имъ сказали, что "Циднъ", большой steamer трансатлантической компаніи, отходитъ черезъ два или три часа. Имъ некогда было разсмотрѣть городъ, гдѣ, по случаю базарнаго дня, замѣчалось большое оживленіе. Вся набережная была заставлена корзинами съ плодами, съ зеленью, съ дичью. Бретонскіе крестьяне и крестьянки стояли въ рядъ позади своихъ припасовъ, спокойно и молчаливо выжидая покупателей. Никакой суеты, никакого зазыванья прохожихъ. Въ противоположность имъ, толпа разносчиковъ съ разными мелочами: съ галстухами, кольцами, булавками, портмонэ, сновала взадъ и впередъ, шумно предлагая каждому свой товаръ. Матросы всѣхъ странъ, жены рабочихъ или служащихъ въ компаніи торопились дѣлать закупки. Тутъ же и поваръ "Цидна" закупалъ для экипажа провизію. Отъ него Рудикъ узналъ, что Бланшё поджидалъ ихъ и что кочегаровъ не доставало на "Циднѣ".
   -- Скорѣй, Жакъ, скорѣй, мы опоздали! говорилъ Рудикъ.
   Они прыгнули въ лодку и поѣхали, огибая огромныя судй, тѣснившіяся на рейдѣ. Тутъ были трансатлантическіе пароходы и прибывшіе изъ Калькутты англійскіе корабли, съ своими многоэтажными каютами. Они ѣхали между этими мрачными, неподвижными массами, гдѣ вода была темна, какъ въ каналѣ, прорѣзывающемъ городъ -- словно между высокими стѣнами, увѣшанными цѣпями и мокрыми канатами. Вотъ, наконецъ, и "Циднъ", стоящій подъ парами, въ ожиданіи прилива. Маленькій, худощавый человѣкъ безъ сюртука и съ галуномъ на фуражкѣ что-то кричалъ Рудику и Жаку, лодка которыхъ причалила къ судну. Словъ его нельзя было различить посреди шума и толкотни, обыкновенно предшествующихъ отправленію; но жесты были очень краснорѣчивы. Это былъ Бланше, старшій механикъ, котораго люди его называли "Моко". Когда багажъ былъ сваленъ въ трюмъ и на палубѣ нѣсколько стихло, голосъ Моко раздался снова:
   -- Торопитесь же, черти, кричалъ онъ съ южнымъ акцентомъ: -- я ужь думалъ, что вы меня надули!
   -- Это -- моя вина, старичина, моя вина, отвѣчалъ Рудикъ.-- Хотѣлось проводить мальчугана, а вчера было некогда.
   -- Ну, ладно... Однакожь, великъ мальчуганъ-то твой... его нужно согнуть въ три погибели, чтобъ помѣстить въ кочегарной... пойдемте скорѣй...
   Они спустились по узенькой витой лѣсенкѣ, съ перилами и потомъ по другой -- безъ перилъ и совсѣмъ прямой, потомъ по третьей, по четвертой...
   Жакъ, никогда не видѣвшій трансатлантическаго судна, былъ поражонъ его громадностью и глубиной. Они сошли въ пропасть, гдѣ, со свѣту, глазъ не могъ различить ни людей, ни предметовъ. Вокругъ нихъ была ночь -- тёмная ночь рудниковъ, освѣщаемая тусклыми фонарями, прибитыми къ стѣнамъ, и душная. Послѣдняя лѣстница, по которой они спустились ощупью, вела въ машинную, гдѣ влажная, тяжелая теплота и сильный запахъ масла дѣлали воздухъ невыносимымъ. Здѣсь господствовала сильная дѣятельность. Механики, помощники, ученики ходили туда и сюда, осматривали машину, удостовѣрялись, всѣ ли отдѣльныя части ея въ исправности и свободно дѣйствуютъ. Котлы только-что наполнили, и они начинали сердито ворчать. Желѣзо, мѣдь, чугунъ блестѣли, сверкали смазанные масломъ. Жакъ съ любопытствомъ разсматривалъ это чудовище. Много машинъ приходилось ему видѣть въ Эндре, но эта казалась ему ужаснѣе всѣхъ; онъ зналъ, что онъ долженъ будетъ ежеминутно, и днемъ и ночью, подходить къ ней и доставлять ей пищу. Термометры, монометры, компасъ, телеграфъ, передававшій приказанія сверху -- виднѣлись тамъ и сямъ, освѣщенные большими лампами съ рефлекторами. Машинная оканчивалась очень узенькимъ, очень темнымъ маленькимъ корридоромъ. "Здѣсь камера для угля", сказалъ Бланшё, указывая на зіявшее въ стѣнѣ отверстіе, рядомъ съ которымъ находилось другое, гдѣ фонарь освѣщалъ нѣсколько коекъ и развѣшанное тряпье. Тутъ спали кочегары. Жакъ содрогнулся при видѣ этой спальни. Дортуаръ Моронваля, чердакъ Рудика казались дворцами въ сравненіи съ ней. "А вотъ кочегарная", прибавилъ Моко, толкнувъ ногой маленькую дверь. Представьте себѣ длинные катакомбы, озаренные краснымъ пламенемъ десятка топокъ. Полунагіе люди мѣшали въ печахъ, поддерживали огонь, обжигавшій ихъ лица, облитыя потомъ. Въ машинной задыхаешься, въ кочегарной горишь.
   -- Вотъ вамъ еще одинъ, сказалъ Бланшё, представляя Жака старшему кочегару.
   -- Это хорошо, отвѣчалъ тотъ, почти не оборачиваясь:-- а то у меня не доставало людей.
   -- Ну прощай, мальчуганъ; дай тебѣ Богъ... сказалъ Рудикъ своему ученику, крѣпко пожавъ ему руку.
   И Жакъ тотчасъ же принялся за работу. Нужно было выгребать золу въ корзины, выносить наверхъ и выбрасывать въ море. Обязанность трудная. Корзины тяжелы, лѣстницы круты, переходъ отъ чистаго воздуха къ удушливой атмосферѣ кочегарной -- ужасенъ. Слазивши раза два, три, Жакъ почувствовалъ, что у него подкашиваются ноги. Онъ не въ силахъ былъ даже приподнять корзины и стоялъ поникшій, между тѣмъ какъ потъ лилъ съ него градомъ. Одинъ изъ кочегаровъ, видя его въ такомъ положеніи, принесъ ему фляжку въ водкой.
   -- Нѣтъ, благодарю; я не пью, произнесъ Жакъ.
   Тотъ засмѣялся.
   -- Будешь пить, сказалъ онъ.
   -- Никогда! возразилъ Жакъ и, скорѣе вслѣдствіе усилія воли, нежели мускуловъ, выпрямился; потомъ взвалилъ тяжелую корзину себѣ nà спину и храбро полѣзъ на верхъ. Палуба, въ это время, представляла оживленное и живописное зрѣлище; маленькій пароходъ только-что привезъ пасажировъ, и они переходили на "Циднъ", торопились усаживаться. Тутъ слышались всевозможные языки; мелькали самые разнообразные костюмы. Жакъ, опорожнивъ свою корзину, остановился посмотрѣть на эту пеструю толпу... Куда они ѣдутъ? Какая химера уноситъ ихъ? Какая холодная и жестокая дѣйствительность ожидаетъ ихъ по прибытіи?.. Въ особенности интересовала его одна молодая женщина, державшая за руку ребёнка. Эта парочка напомнила ему образы Иды и маленькаго Жака... когда они бывало гуляли вмѣстѣ. Женщина была вся въ черномъ; мальчикъ, одѣтый поанглійски, походилъ, какъ двѣ капли воды, на хорошенкаго крестника лорда Пимбока. Проходя мимо Жака, оба они сдѣлали движеніе, почти незамѣтное, но которое онъ понялъ... они остерегались, чтобъ ихъ не задѣлъ испачканнымъ сажей рукавомъ своимъ кочегаръ. И ему показалось въ это мгновеніе, что его прошлое, это милое прошлое -- въ двухъ лицахъ, которое онъ призывалъ въ дни невзгодъ, отвергаетъ его, удаляется отъ него навсегда...
   Крѣпкое словцо, сопровождаемое ударомъ кулака въ спину, прервало эти грустныя размышленія...
   -- Пойдешь ли ты на свое мѣсто, собака!
   Это былъ голосъ Моко. Жакъ, не сказавъ ни слова, сошелъ внизъ, огорченный тѣмъ, что его при всѣхъ унизили. Въ ту минуту, какъ онъ входилъ въ кочегарную камеру, судно двинулось...
   Внизу былъ адъ. Жака поставили къ одной изъ этихъ огненныхъ пастей, казалось вертѣвшихся вокругъ него. Онъ долженъ былъ поддерживать пламя, питать его, подбавлять угля, выгребать золу. Всего ужаснѣе при этомъ было то, что Жакъ, непривыкшій къ морю, не могъ твердо стоять на ногахъ, и его каждую минуту бросало къ самой топкѣ. Чтобы не упасть, онъ старался уцѣпиться за что-нибудь, и хваталъ раскаленные предметы, которые тотчасъ же выпускалъ изъ рукъ.
   Однакожь, онъ продолжалъ работать съ энергіей; но послѣ часовой пытки почувствовалъ, что глохнетъ и слѣпнетъ; что задыхается отъ прилива крови; что глаза его мутятся подъ обожженными рѣсницами, и онъ послѣдовалъ примѣру своихъ товарищей: бросился, весь мокрый, подъ длинный холщевый рукавъ, служившій проводникомъ свѣжаго воздуха. Ухъ! такъ славно! Но въ ту же минуту онъ почувствовалъ, что ему словно накинули на плечи ледяной плащъ. Дыханіе остановилось у него отъ этого убійственнаго сквознаго вѣтра...
   -- Фляжку! крикнулъ онъ хриплымъ голосомъ кочегару, предлагавшему ему водки.
   -- Изволь, товарищъ. Вѣдь, я зналъ, что это такъ будетъ.
   Жакъ отхлебнулъ. Это былъ почти голый спиртъ; но онъ показался ему чуть не прѣсной водой; до такой степени продрогъ бѣдняга. Когда онъ выпилъ, благотворная, внутренняя теплота сообщилась всѣмъ его нервамъ, всѣмъ мускуламъ... но, потомъ, онъ вдругъ ощутилъ жженіе въ пустомъ желудкѣ и, чтобъ потушить этотъ огонь принялся снова пить. Огонь внутри, огонь снаружи; алькоголь и уголья -- такова должна быть отнынѣ жизнь его!
   Это существованіе, походившее на пьяный, тяжелый, мучительный сонъ, продолжалось три года... Жакъ посѣтилъ много невѣдомыхъ ему странъ, носившихъ испанскія, итальянскія или французскія названія, но онъ не видѣлъ ни лазурныхъ небесъ, ни зеленѣющихъ острововъ, окруженныхъ фосфорическими волнами... Повсюду, одинаково сердито бушевало для него море и пылалъ адскій огонь; и, чѣмъ прекраснѣе были страны, тѣмъ ужаснѣе была кочегарная камера. Онъ приставалъ къ цвѣтущимъ берегамъ съ пальмовыми лѣсами, съ бананами, шумящими зеленой листвой, съ фіолетовыми холмами, съ бѣленькими домиками, крытыми бамбукомъ; но все это окрашивалось для него цвѣтомъ каменнаго угля. Вдоволь набѣгавшись босикомъ со своими корзинами, по раскаленнымъ зноемъ и залитымъ дегтемъ или сокомъ сахарнаго тростника, набережнымъ; вдоволь натаскавъ угольевъ, онъ или засыпалъ въ изнеможеніи тутъ же, на берегу, или отправлялся въ ближайшіе кабаки, походившіе на тѣ, которые, въ Нантѣ, были свидѣтелями его перваго пьянства. Тамъ онъ встрѣчался съ другими кочегарами, англичанами, малайцами, нубійцами, и, такъ какъ говорить было не о-чемъ, то принимались пить. При томъ же, кочегару пить необходимо. Это поддерживаетъ его существованіе. И Жакъ пилъ!
   Одна свѣтлая точка продолжала блистать ему въ этомъ мракѣ; это -- его мать. Теперь, когда онъ сталъ мужчиной, многія таинственныя стороны его мученической жизни выяснились для него. Его уваженіе къ Шарлоттѣ замѣнилось нѣжнымъ участіемъ, сожалѣніемъ; и онъ начиналъ любить ее, какъ любятъ тѣхъ, за кого страдаютъ или чью вину искупаютъ. Даже посреди этой безпутной жизни онъ не забывалъ своей цѣли и откладывалъ кое-что изъ своего матросскаго жалованья.
   Между тѣмъ, онъ переписывался съ матерью все рѣже и рѣже. Письма Шарлотты, длинныя и болтливыя, ожидавшія его на стоянкахъ, сообщали ему о вещахъ, столь чуждыхъ его новому положенію, что онъ читалъ ихъ только для того, чтобы слышать эту музыку, это отдаленное эхо, все еще не ослабѣвавшей нѣжности. Онъ узналъ изъ нихъ, что д'Аржантонъ переселился въ Парижъ и нанялъ квартиру на набережной des Augustins, около Академіи. "Мы теперь въ самомъ центрѣ интеллигенціи, писала Шарлотта.-- Уступая просьбамъ своихъ друзей, г. д'Аржантонъ рѣшился возвратиться въ Парижъ и основать литературный и философскій журналъ; предпріятіе это должно познакомить свѣтъ съ его произведеніями и, вмѣстѣ съ тѣмъ, принести много денегъ, но еслибъ ты зналъ сколько хлопотъ сопряжено съ этимъ. Надо вести переговоры съ авторами, съ издателями... Г. Моронваль уже доставилъ намъ одну статью свою, очень интересную. Я тоже помогаю нашему бѣдному другу и, въ настоящую минуту, занята перепиской "Дочери Фауста". Ты счастливъ, мой другъ, что находишься вдали отъ всѣхъ этихъ тревогъ. Г. д'Аржантонъ боленъ. Ты, я думаю, ужь теперь сталъ совсѣмъ большой, мой Жакъ. Пришли мнѣ свою фотографію".
   Нѣсколько времени спустя, въ Гаваннѣ, Жакъ нашелъ толстый пакетъ, адресованный на его имя: "Жаку де-Баранси, кочегару на "Циднѣ". Это былъ первый No д'аржантоновскаго журнала: "Revue des races futures". На оберткѣ напечатано было слѣдующее оглавленіе: "Что мы теперь и чѣмъ мы будемъ". Редакціи. "Дочь Фауста", прологъ.-- Виконта д'Аржантона. О воспитаніи въ колоніяхъ.-- Эвариста де-Моронваля. Работникъ будущаго.-- Лабассендра. Леченіе, посредствомъ благоуханій.-- Д-ра Гирша. Нескромный вопросъ директору Оперы.-- Л. Главный редакторъ виконтъ д'Аржантонъ". Кочегаръ машинально сталъ перелистывать, и вдругъ эти имена палачей его, красовавшіеся на сатинированной, нѣжнаго цвѣта, оберткѣ, привели его въ бѣшенство; сжимая кулаки, онъ вскричалъ въ своей мрачной трущобѣ: "О! подлецы, подлецы! Что вы со мной сдѣлали!" Что-то гордое пробудилось въ немъ; но это было только на мигъ. Кочегарная и алькоголь взяли свое, и несчастный вскорѣ опять погрузился въ свою обычную апатію. Странное дѣло! По мѣрѣ того, какъ умъ его гасъ и воля слабѣла, тѣло его, возбуждаемое, поддерживаемое, питаемое алькоголемъ, казалось, все становилось крѣпче. Онъ также дѣятельно работалъ и былъ также твердъ на ногахъ во время опьяненія, какъ и тогда, когда онъ находился въ нормальномъ положеніи: до такой степени онъ пріучилъ себя къ яду. Даже на блѣдномъ лицѣ его нельзя было ничего прочесть. Онъ съ одинаковымъ равнодушіемъ переносилъ и долгіе, однообразные дни плаванія, и часы борьбы съ разъяреннымъ океаномъ, которые въ кочегарной камерѣ казались еще ужаснѣе. Для него эти страшныя минуты сливались съ обыкновенными ночными снами, съ тревожными видѣніями и кошмарами, осаждающими пьянаго человѣка, когда онъ спитъ.
   Не во снѣ-ли почувствовалъ, однажды ночью, несчастный кочегаръ тотъ ужасный толчокъ, отъ котораго весь "Циднъ" пришелъ въ сотрясеніе? Трескъ, шумъ воды, врывавшейся въ камеру, частые электрическіе звонки, крикъ, бѣготня -- не во снѣли было все это? "Жакъ! Жакъ!" кричали ему товарищи, расталкивая его. Онъ вскочилъ полунагой. Машинное отдѣленіе почти залито водой. Фонари потухли, компасъ разбитъ; всѣ бѣгутъ, толкаются; ищутъ другъ друга въ потьмахъ, спрашиваютъ: что такое? что случилось?
   -- "Американецъ" наскочилъ на насъ... Мы идемъ ко дну... Спасайся кто можетъ! Но на верху, на узкой лѣстницѣ, къ которой бросились кочегары и механики, показался Моко съ револьверомъ въ рукѣ.
   -- Ни съ мѣста! Первому, кто выйдетъ отсюда -- я разможжу черепъ! Назадъ! Къ топкамъ! Топи сильнѣй. Берегъ близко, мы еще можемъ добраться до него.
   Каждый возвращается къ своему посту и начинаетъ дѣйствовать съ всей энергіей отчаянія. Въ кочегарной -- адъ. Печи накаливаются до невозможности. Желтый, вонючій дымъ отъ подмоченнаго угля ослѣпляетъ, душитъ рабочихъ, между тѣмъ какъ члены ихъ коченѣютъ отъ воды, которая все прибываетъ, какъ ее ни выкачиваютъ. О! какъ счастливы тѣ, кому придется умереть тамъ на верху, на чистомъ воздухѣ палубы. Здѣсь -- смерть между двумя черными, чугунными стѣнами такъ страшна; она походитъ на самоубійство... парализированныя силы должны покорно склониться передъ ней. Все кончено. Трубы не дѣйствуютъ больше, фонари погасли, вода кочегарамъ по плечи; и на этотъ разъ самъ Моко кричитъ громовымъ голосомъ: "Спасайтесь, братцы!"
   

IX.
Возвращеніе.

   Журналъ д'Аржантона существовалъ уже около полугода, и какихъ только оригинальныхъ фигуръ дворнику того дома, гдѣ жилъ поэтъ, ни приходилось за это время впускать къ нему. "У насъ бываютъ даже негры, даже китайцы", разсказывалъ своимъ товарищамъ почтенный Церберъ, вѣроятно, намекая на Моронваля, который являлся всегда въ сопровожденіи двухъ или трехъ "знойныхъ странъ". Но не одинъ Моронваль посѣщалъ поэта. Квартира его сдѣлалась мѣстомъ сборища всѣхъ неудачниковъ парижскихъ и провинціальныхъ. Неудачникъ, основывающій журналъ, да еще журналъ съ деньгами, журналъ на акціяхъ -- подумайте, какая благодать! Правда, что акціонеровъ было немного; до сихъ поръ ихъ нашлось только два: самъ д'Аржантонъ, натурально и... другъ нашъ Жакъ. Не смѣйтесь. Жакъ былъ, дѣйствительно, акціонеромъ. Въ книгахъ значилось, что онъ взялъ акцій на 10 тысячъ франковъ. Это были деньги "стараго друга", которыя Шарлотта должна была хранить у себя до совершеннолѣтія Жака. Она сначала совѣстилась пустить ихъ въ предпріятіе д'Аржантона, но убѣжденная его доводами, наконецъ, согласилась.
   -- Ты пойми, говорилъ онъ ей:-- что, вѣдь, это -- великолѣпное помѣщеніе для его денегъ. Я докажу тебѣ цифрами. Посмотри, какъ высоко стоятъ акціи Revue de Deux Mondes. Нѣтъ помѣщенія болѣе выгоднаго. Я не говорю тебѣ, чтобы мы въ первый же годъ получили такую прибыль; но, если мы получимъ даже вчетверо меньше, то, все-таки, это -- лучше, нежели рента или желѣзныя дороги. Ты видишь, что я ни минуты не поколебался помѣстить сюда свои собственныя деньги.
   Болѣе тридцати тысячъ израсходовалъ д'Аржантонъ на устройство редакціи, на наемъ квартиры, не говоря уже о гонорарѣ, выданномъ впередъ за ожидаемыя статьи. Въ настоящую минуту, отъ первоначальнаго фонда не оставалось ничего. Надо было снова обратиться къ акціонерамъ, какъ говорилъ д'Аржантонъ; этихъ акціонеровъ онъ изобрѣлъ для того, чтобы оградить себя отъ займовъ. Дѣло въ томъ, что, при совершенномъ отсутствіи какихъ бы то ни было поступленій, издержки были крайне обременительны. Независимо отъ помѣщенія редакціи, поэтъ нанялъ себѣ прекрасную квартиру съ балкономъ и великолѣпнымъ видомъ въ четвертомъ этажѣ того же дома. Здѣсь онъ могъ, по крайней мѣрѣ, дышать и жить. Это ужь было не захолустье, въ родѣ Ольховки. Онъ даже удивлялся, такъ это у него достало силъ выжить шесть лѣтъ въ такой глуши. Тамъ невозможно было работать; на него находила спячка, и онъ всѣ эти шесть лѣтъ сидѣлъ надъ одной "Дочерью Фауста", тогда какъ здѣсь, благодаря интеллектуальной средѣ, въ короткое время началъ множество этюдовъ, руководящихъ статей, разсказовъ...
   Шарлотта раздѣляла лихорадочную дѣятельность своего поэта. Вѣчно юная и свѣжая, она смотрѣла за хозяйствомъ, что было дѣломъ не совсѣмъ легкимъ по причинѣ большого количества гостей, собиравшихся къ обѣду. Кромѣ того, она исполняла при немъ обязанности секретаря. У Шарлотты былъ прекрасный почеркъ, и поэтъ диктовалъ ей, расхаживая взадъ и впередъ по комнатѣ. Каждый вечеръ, когда они обѣдали одни, раздавались въ старомъ, заснувшемъ домѣ его шаги, его торжественный голосъ.
   -- Вотъ писатель нашъ сочиняетъ, говорилъ почтительно дворникъ.
   Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ д'Аржантонъ и Шарлотта находились въ прелестной маленькой гостиной, пропитанной благоуханіемъ зеленаго чая и пахитосъ. Шарлотта приготовлялась работать; она разставила на письменномъ столѣ усовершенствованную чернильницу, пеналъ изъ слоновой кости, золотистый песокъ и разложила щегольскую тетрадку, предварительно отогнувъ поля, что было, впрочемъ, совершенно лишнее, потому что поэтъ не имѣлъ привычки дѣлать поправокъ. Д'Аржантонъ былъ такъ-то особенно въ ударѣ и чувствовалъ себя расположеннымъ писать всю ночь. Нужно было приготовить сантиментальную повѣсть для приманки читателей, ко времени возобновленія подписки. Онъ терзалъ свои усы, начинавшіе сѣдѣть, и ждалъ вдохновенія. Но Шарлотта была далеко не въ такомъ хорошемъ настроеніи. Казалось, какое-то облако омрачило ея блестящіе глаза. Блѣдная и разсѣянная, но, какъ всегда, послушная, она, несмотря на видимую усталость, начала осторожно мокать въ чернильницу перо, поднявъ кверху мивинчикъ, какъ кошка, которая боится запачкать свои лапки.
   -- Ну, Лолотта, готова? Написано у тебя: глава первая?
   -- Глава первая, грустно произноситъ Шарлотта.
   Поэтъ смотритъ на нее съ недовольнымъ видомъ; но онъ твердо рѣшился не разспрашивать ея о причинахъ этой печали и продолжаетъ: "Въ одной изъ уединенныхъ долинъ Пиренеевъ, этихъ Пиренеевъ, столь обильныхъ легендами... столь обильныхъ легендами"...
   Это повтореніе фразы его восхищаетъ: онъ нѣсколько разъ произноситъ ее съ самодовольствіемъ и, наконецъ, обратясь къ Шарлоттѣ, спрашиваетъ:
   -- Ты поставила -- "столь обильныхъ легендами"?
   Она усиливается повторить: "столь об... обильныхъ"... но вдругъ останавливается... слезы прерываютъ ея голосъ.
   Шарлотта плачетъ. Наспрасно грызетъ она перо, напрасно сжимаетъ губы, чтобъ удержаться. Это выше силъ ея. И она плачетъ, плачетъ...
   -- Ну, вотъ! говоритъ д'Аржантонъ, озадаченный.-- Какъ нарочно, когда я въ ударѣ... Да что съ тобою? Это все "Циднъ" такъ тревожитъ тебя? Вздорный слухъ... ты знаешь, какъ врутъ газеты. Имъ бы только чѣмъ нибудь наполнить свои столбцы... Это случается чуть не каждый день, что о корабляхъ не получаютъ извѣстій... Впрочемъ, Гиршъ долженъ былъ ныньче зайти въ компанію... онъ, вѣроятно, сейчасъ придетъ, и ты все узнаешь. Горевать всегда будетъ время...
   Онъ говоритъ съ ней пренебрежительно, свысока, какъ говорятъ съ слабыми, съ дѣтьми, съ больными, съ сумасшедшими. Въ ней есть немножко всего этого.
   Потомъ, успокоивъ ее, онъ спросилъ:
   -- Гдѣ мы остановились?.. Я совсѣмъ потерялъ нить. Прочитай все, что я диктовалъ... все!
   Шарлотта, подавивъ свои слёзы, повторяетъ въ десятый разъ: "въ одной изъ уединенныхъ долинъ Пиринеевъ, столь обильныхъ легендами..."
   -- Дальше...
   -- Это все...
   Д'Аржантонъ изумленъ. Онъ думалъ, что было гораздо больше. Это съ нимъ всегда случается, когда онъ диктуетъ. Мысль страшно опережаетъ выраженіе; и все, что находится у него въ мозгу, въ эмбріоническомъ состояніи, кажется ему уже формулированнымъ, осуществленнымъ. Увидѣвъ, такъ мало онъ произвелъ онъ пришелъ въ ярость, чувствуя себя смѣшнымъ.
   -- Все ты виновата. Изволь тутъ работать, когда передъ тобой все время хнычутъ. Это ужасно! цѣлый міръ идей, концепцій... и потомъ ничего, ничего, никогда ничего... А между тѣмъ, годы идутъ, мѣста занимаютъ... Ты непонимаешь, несчастная женщина, такъ мало нужно, чтобы убить вдохновеніе! Вѣчно приходится наталкиваться на грубую дѣйствительность...
   И онъ топалъ ногой, билъ кулакомъ по столу, между тѣмъ какъ Шарлотта, глотая слёзы, подбирала письменныя принадлежности, летѣвшія на полъ. Приходъ доктора Гирша положилъ конецъ этой прискорбной сценѣ, повторявшейся такъ часто, что всѣ атомы въ домѣ привыкли къ ней. Докторъ былъ не одинъ. Его сопровождалъ Лабассендръ. Оба вошли съ какой-то необычайной важностью и таинственностью; особливо пѣвецъ, привыкшій къ сценическимъ эффектамъ и какъ-то герметически сжимавшій губы, подымая вмѣстѣ съ тѣмъ голову, что, очевидно, означало: "я знаю нѣчто весьма важное; но ничто не можетъ заставить меня открыть вамъ это".
   Д'Аржантонъ, все еще не пришедшій въ себя, не можетъ понять, что значатъ эти крѣпкія, таинственныя пожатія рукъ, молча расточаемыя его пріятелями.
   -- Ну, что, г. Гиршъ? нетерпѣливо спрашиваетъ Шарлота.
   -- Все тотъ же отвѣтъ, сударыня:-- никакихъ извѣстій.
   Но, между тѣмъ какъ онъ говоритъ Шарлоттѣ "никакихъ извѣстій", глаза его изъ подъ выпуклыхъ очковъ даютъ понять д'Аржантону, что это -- ложь и что есть извѣстія, самыя ужасныя извѣстія...
   -- Но что же думаютъ въ компаніи, что говорятъ тамъ? освѣдомляется мать, стараясь прочесть на этихъ лицахъ истину.
   Лабассендръ путается въ длинныхъ, ничего не говорящихъ фразахъ, вовсе не успокоивающаго свойства. Но Гиршъ уже успѣлъ шепнуть д'Аржантону: "Циднъ" погибъ... пошелъ ко дну... у Зеленаго Мыса... Ужасно!.."
   Усъ д'Аржантона дрогнулъ, но и только. На этомъ блѣдномъ, безстрастномъ лицѣ, ни одинъ мускулъ котораго не шевельнулся, трудно было прочесть, что преобладало въ эту минуту въ душѣ поэта -- злорадство или позднее угрызеніе совѣсти. Онъ только почувствовалъ потребность освѣжиться на воздухѣ послѣ волненія, причиненнаго ему этимъ извѣстіемъ.
   -- Я много работалъ, сказалъ онъ очень серьёзно своимъ друзьямъ.-- Мнѣ хочется подышать чистымъ воздухомъ. Пройдемтесь нѣсколько, господа.
   Шарлотта обыкновенно удерживала своего "артиста" дома; она воображала, что всѣ дамы сеи-Жерменскаго предмѣстья, извѣщенныя о его прибытіи, стремятся "пить кровь его сердца". Но на этотъ разъ она была рада, что онъ ушелъ; ей давно хотѣлось остаться одной съ своей мыслью, съ своими предчувствіями, поплакать на свободѣ, не слыша ни отъ кого утѣшеній. Вотъ почему она даже отпустила горничную, съ которой привыкла болтать, когда поэтъ уходилъ со двора.
   Она думаетъ о своемъ Жакѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ она прочла въ газетахъ, что объ "Цидпѣ" нѣтъ никакихъ извѣстій, образъ ея сына преслѣдуетъ ее. Еще днемъ, эгоизмъ поэта, совсѣмъ завладѣвшій ею, лишаетъ ее возможности сокрушаться; но ночью она не спитъ. Она прислушивается къ завыванью вѣтра, наводящему на неё непонятный страхъ. Онъ говоритъ ей то же, что говоритъ женамъ и матерямъ моряковъ, и заставляетъ ее блѣднѣть.
   Въ эту ночь что-то особенно-зловѣщее слышится въ его завываніяхъ. Онъ шумитъ на балконѣ, врывается въ двери; онъ какъ будто торопится сообщить этой матери какую-то вѣсть.
   Бой часовъ, отдаленный свистокъ на желѣзной дорогѣ -- все сли вается въ одинъ жалобный, хватающій за сердце стонъ...
   И вотъ она видитъ море, корабль, идущій ко дну, блѣдныя лица утопающихъ, безумные взгляды, простертыя руки... Къ ней доносятся вопли, проклятья, прощанія, и посреди всего этого шума ей слышится слабый, жалобный голосъ, чуть внятно произносящій: мама!
   Галлюцинаціи ея такъ сильны, что въ ушахъ ея опять раздается -- "мама!", но на этотъ разъ голосъ нѣсколько громче... Она, кажется, сойдетъ съ ума. Чтобъ уйти отъ этого обмана чувствъ, Шарлотта встала и направилась въ гостиную. Но нѣтъ: кто-то, дѣйствительно, звалъ ее. Это -- на лѣстницѣ. Она побѣжала отворять двери. Газъ потухъ, и, при свѣтѣ лампы, которую она держитъ въ рукѣ, на ступеняхъ ложится узорная тѣнь отъ арабесокъ перилъ. Ничего... никого. И, однакожь, она увѣрена, что слышала голосъ. Надо взглянуть еще. Она нѣсколько нагнулась и высоко подняла лампу надъ головой. Тогда что-то тихое, сдержанное, похожее, въ одно время, на рыданіе и на смѣхъ, раздается на лѣстницѣ, и высокая тѣнь подымается, движется около самой стѣны...
   -- Кто тутъ? кричитъ она, вся дрожащая, оживленная безумной надеждой, прогнавшей ея испугъ.
   -- Это -- я, мама! О! я вижу тебя... отвѣчаетъ чей-то хриплый и слабый голосъ.
   Она быстро пробѣжала нѣсколько ступенекъ. Это -- онъ, это -- ея Жакъ, опирающійся на костыли, слабый, изнуренный и до такой степени взволнованный этимъ свиданіемъ съ матерью, что долженъ былъ остановиться на лѣстницѣ. Вотъ что она сдѣлала изъ своего ребёнка!
   Ни слова, ни крика, ни ласки даже... Они смотрятъ другъ на друга и плачутъ...
   Всѣмъ эффектамъ д'Аржантона, этого царя неудачниковъ, суждено было пропадать даромъ. Возвратясь въ тотъ вечеръ домой, онъ рѣшился, послѣ долгаго совѣщанія съ своими друзьями, объявить роковую вѣсть Шарлоттѣ, чтобы разомъ покончить, и приготовилъ въ умѣ нѣсколько торжественныхъ фразъ, приличныхъ обстоятельствамъ. По тому уже, какъ онъ повернулъ ключъ въ замкѣ, можно было догадаться, что онъ готовится сказать нѣчто весьма важное. Но каково же было его изумленіе, когда въ этотъ поздній часъ онъ нашелъ гостиную еще освѣщенной, Шарлотту одѣтой и на столѣ, около камина, остатки ужина, поданнаго наскоро! Она подошла къ нему въ сильномъ волненіи.
   -- Тссъ! Не шуми... онъ тутъ... онъ спитъ... Ахъ! какъ я счастлива.
   -- Кто? Что такое?
   -- Да Жакъ. Онъ раненъ... корабль его потерпѣлъ крушеніе; онъ спасся чудомъ. Онъ пріѣхалъ изъ Ріо-Жанейро, гдѣ пролежалъ два мѣсяца въ госпиталѣ.
   Надо отдать справедливость д'Аржантону, что онъ отнесся къ этому извѣстію весьма сочувственно, и первый объявилъ, что Жакъ останется въ домѣ, пока совсѣмъ не поправится. По чистой совѣсти, онъ не могъ не сдѣлать этого для своего главнаго, для своего единственнаго акціонера. Десять тысячъ франковъ заслуживали нѣкотораго ухода.
   Вскорѣ жизнь поэта и Шарлотты приняла свое обычное теченіе. Новаго было въ ней только присутствіе калѣки, ноги котораго, обожженыя при взрывѣ парового котла, заживали съ трудомъ. Одѣтый въ свою синюю шерстяную блузу, съ лицомъ, еще чернымъ отъ прежняго ремесла, съ огрубѣлыми чертами, съ воспаленнымъ цвѣтомъ лица, со впалыми щеками, съ красными глазами безъ рѣсницъ, крестникъ лорда Пимбока, Жакъ (черезъ Д.) Иды Баранси, переползалъ кое-какъ со стула на стулъ, къ великому неудовольствію поэта и къ стыду своей матери.
   Когда въ комнату входилъ незнакомый посѣтитель и останавливалъ удивленный, любопытный взглядъ на этомъ работникѣ безъ дѣла, одежда и рѣчь котораго вовсе не гармонировали съ спокойной роскошью этого дома, Шарлотта спѣшила сказать: "Это -- сынъ мой... рекомендую вамъ моего сына... Онъ былъ очень боленъ"... Но если она страдала, видя своего Жака въ такомъ положеніи, если она краснѣла за его манеру держать себя за столомъ, отзывавшуюся трактирными привычками, то еще болѣе страданія причинялъ ей тотъ презрительный тонъ, какимъ говорили съ ея сыномъ обычные посѣтители поэта.
   Жакъ нашелъ здѣсь всѣхъ своихъ старыхъ гимназическихъ знакомыхъ, всѣхъ неудачниковъ "parva domus". У нихъ было теперь поменьше волосъ и поменьше зубовъ, но общественное положеніе ихъ осталось все то же. Какъ истые неудачники, они продолжали топтаться на одномъ мѣстѣ. Ежедневно собирались они въ редакціи для обсужденія ближайшаго нумера журнала, и два раза въ недѣлю происходилъ у поэта большой обѣдъ. Д'Аржантонъ уже не могъ обходиться безъ многочисленнаго общества и, чтобъ оправдать эту слабость въ собственныхъ глазахъ, прибѣгалъ къ своей обычной фразеологіи.
   -- Надо сплотиться... сгрупироваться... надо чувствовать локоть товарища...
   И около него групировались. Всѣхъ болѣе давали ему чувствовать себя костлявые, остроконечные, назойливые локти Эвариста де Моронваля, секретаря редакціи; онъ читалъ корректуры, версталъ, прочитывалъ рукописи и, наконецъ, поддерживалъ своей пламенной рѣчью въ редакторѣ мужество, колебавшееся вслѣдствіе равнодушія публики и громадныхъ издержекъ.
   За всѣ эти разнообразные труды мулатъ получалъ довольно скудное вознагражденіе; но онъ округлялъ его при помощи всякаго рода добавочныхъ работъ, за которыя платилось отдѣльно, и также при помощи безпрестанныхъ займовъ. Гимназія давно лопнула; но ея директоръ не совсѣмъ еще отказался отъ воспитанія "маленькихъ знойныхъ странъ" и всегда являлся въ редакцію въ сопровожденіи двухъ послѣднихъ продуктовъ этой странной культуры. Одинъ былъ какой-то маленькій японскій князекъ неопредѣленнаго возраста, между пятнадцатью и пятидесятью годами, и который, въ своей маленькой шляпѣ, съ своей маленькой тросточкой, походилъ на глиняную фигурку, упавшую съ этажерки на парижскіе тротуары. Другой былъ нашъ давнишній знакомецъ, египтянинъ Саидъ. Воспитаніе этого несчастнаго молодого человѣка давно уже кончилось; но родные оставляли его у Моронваля для ознакомленія съ нравами и обычаями большого свѣта. За исключеніемъ его, всѣ обычные посѣтители редакціи и еженедѣльныхъ обѣдовъ, Гиршъ, Лабассендръ, мулатъ, племянникъ Берцеліуса и другіе, говорили съ Жакомъ покровительственнымъ, благосклонно-фамильярнымъ тономъ. Можно было подумать, что это -- какой-нибудь бѣднякъ, изъ милости допущенный къ обѣду богатаго патрона. Онъ остался "мсьё Жакомъ" только для одной личности -- для кроткой, добрѣйшей г-жи Моронваль-Декостеръ, у которой было все то же торжественное и лоснившееся чело и все то же черное платье, менѣе торжественное, но еще болѣе лоснившееся... Но, впрочемъ, говорили ли Жаку: "мсьё" или "старина", "старичина", "дружище" -- ему было рѣшительно все равно. Онъ сидѣлъ въ сторонѣ съ своей коротенькой трубкой въ зубахъ, слушая и не слыша что кричали вокругъ него. Онъ вдоволь насладился въ дѣтствѣ этимъ крикомъ, этими литературными спорами.
   Три года алькоголя, кочегарная, госпиталь и послѣдняя катастрофа до такой степени истомили, разбили его, что онъ чувствовалъ потребность не говорить больше, не шевелиться, пока не смолкнутъ окончательно рёвъ сердитаго моря и шумъ машинъ, все еще гудѣвшіе у него въ головѣ, точно онъ приложилъ къ уху раковину.
   "Онъ отупѣлъ", говорилъ иногда д'Аржантонъ. Нѣтъ; но на него находила дремота; нѣмой, безъ воли, онъ отдыхалъ, наслаждаясь неподвижностью почвы, подъ ногами его. Онъ оживлялся, только оставаясь вдвоемъ съ матерью въ тѣ рѣдкіе дни, когда поэтъ уходилъ изъ дому.. Онъ садился подлѣ нея и слушалъ ея птичье щебетанье, ея нѣжныя, ласковыя слова. Онъ больше любилъ слушать ее, нежели говорить самъ. Этотъ голосъ ласкалъ его слухъ, какъ жужжаніе первыхъ пчелъ въ лѣтнее время, въ медовую пору. Однажды, когда они остались вдвоемъ, онъ вышелъ вдругъ изъ своего долгаго усыпленія и сказалъ Шарлоттѣ медленно, очень медленно:
   -- Когда я былъ ребёнкомъ, я вѣрно совершилъ большое морское путешествіе.
   Она вглянула на него, нѣсколько смущенная. Онъ въ первый разъ въ жизни освѣдомлялся о прошедшемъ.
   -- Почему? спросила она.
   -- Потому что, въ первый день, какъ я вступилъ на пароходъ, три года тому назадъ, я испыталъ странное ощущеніе. Мнѣ казалось, что все, что я вижу, я уже видѣлъ когда-то, что на этихъ ступенькахъ, окованныхъ мѣдью и ведущихъ въ каюту, я игралъ, будучи ребёнкомъ... скатывался по нимъ... или, можетъ быть, я видѣлъ это во снѣ.
   -- Нѣтъ, мой Жакъ, ты видѣлъ это не во снѣ, отвѣчала она, оглядываясь кругомъ, чтобъ удостовѣриться, что они одни.-- Тебѣ было три года, когда мы пріѣхали изъ Алжира... Твой отецъ умеръ внезапно, и мы возвращались въ Туренъ.
   -- А! Отецъ мой умеръ въ Алжирѣ?
   -- Да, произнесла она тихо, опустивъ голову.
   -- Какъ звали отца моего?..
   Она колебалась, сильно взволнованная. Она не была приготовлена къ этому внезапному любопытству. И, однакожь, такъ ни неловко ей было, она не могла не удовлетворить его желанію -- узнать имя отца своего. Ему уже было 20 лѣтъ; онъ могъ все слышать и понимать.
   -- Онъ носилъ одно изъ величайшихъ именъ Франціи, другъ мой. Это имя было бы наше, еслибы одна ужасная катастрофа... не помѣшала ему загладить свой проступокъ. Ахъ! оба мы были очень молоды, когда встрѣтились въ первый разъ. Я какъ теперь помню: это было на охотѣ... Надо тебѣ сказать, что я имѣла тогда страсть къ охотѣ... Я даже помню, что я ѣхала верхомъ на маленькой арабской лошади, называвшейся Солиманомъ...
   И она понеслась, безумная, опустивъ поводья, на своемъ Солиманѣ въ эту страну химеръ, которую воображеніе ея населяло разными лордами Пимбоками, сингапурскими раджами и т. д. Жакъ не прерывалъ ея. Онъ зналъ, что это было безполезно; но когда она остановилась, чтобы перевести духъ -- слишкомъ ужь быстро мчалъ ее Солиманъ -- то онъ воспользовался этой минутой, чтобы повторить вопросъ свой:
   -- Какъ же звали отца моего?
   Запыхавшаяся отъ долгаго разсказа, она быстро проговорила:
   -- Маркизъ д'Эпанъ, эскадронный командиръ 3-го гусарскаго полкѣ.
   Вѣроятно, Жакъ не раздѣлялъ взглядовъ своей матери на права и прерогативы дворянства, потому что съ полнѣйшимъ равнодушіемъ отнесся къ тайнѣ своего рожденія. И что проку въ томъ, что отецъ его былъ маркизъ и носилъ громкое имя. Это не мѣшаетъ ему оставаться искалѣченнымъ кочегаромъ и называться Жакомъ. Притомъ же, этотъ отецъ, о которомъ говорили ему, умеръ, и невѣдомое чувство, пробудившееся на мгновеніе въ душѣ Жака, не имѣя за что ухватиться, исчезло въ общемъ оцѣпенѣніи всѣхъ его способностей.
   -- Послушай, Шарлотта... надобно что-нибудь придумать для этого малаго. Не можетъ же онъ вѣчно оставаться тутъ безъ всякаго дѣла... Ноги его зажили... Онъ ѣстъ, какъ быкъ -- безупречно. Кашляетъ еще немножко, но Гиршъ говоритъ, что онъ будетъ всю жизнь кашлять. Если трудно на пароходахъ, то пускай поступитъ куда-нибудь на желѣзную дорогу. Лабассендръ говоритъ, что тамъ заработываютъ хорошія деньги.
   На всѣ эти доводы поэта Шарлотта отвѣчала, что Жакъ еще очень слабъ, что онъ задыхается, входя на лѣстницу, и что сонъ его очень тревоженъ. "Не найдешь ли ты ему занятій при редакціи?" прибавила она. Д'Аржантонъ согласился попробовать и переговорить съ Моронвалемъ. Моронваль, съ своей стороны, изъявилъ согласіе на этотъ опытъ, который, однакоже, оказался неудачнымъ. Въ теченіи нѣсколькихъ дней, Жакъ исполнялъ всевозможныя обязанности: относилъ корректуры въ типографію, запаковывалъ журналъ, заклеивалъ бандероли и только-что не мелъ комнатъ: это дѣло посовѣстились возложить на него, и оно осталось прерогативой дворника. Жакъ съ своимъ обычнымъ безстрастіемъ справлялъ все, что ему поручали, перенося презрительные намёки Моронваля, вымещавшаго на немъ старинную вражду, и холодный гнѣвъ д'Аржантона, который, видя, что подписка не возростаетъ, все болѣе и болѣе раздражался. Великолѣпная книга въ зеленомъ коленкоровомъ переплетѣ, съ мѣдными углами, гдѣ должны были красоваться имена подписчиковъ, оставалась пуста, и только на первой страницѣ, подобно орѣховой скорлупѣ, затерянной въ безбрежномъ морѣ, виднѣлось одно: "Графъ *** въ собственномъ замкѣ въ Меттрэ, близь Тура". Этимъ подписчикомъ были обязаны Шарлоттѣ. Но, несмотря на отсутствіе подписки, изданіе продолжалось, и редакторы, каждое пятое число аккуратно, являлись въ редакцію получать гонорарій за свои статьи и даже забирали впередъ. Моронваль особливо былъ ненасытенъ. Онъ приходилъ самъ, присылалъ жену, Саида и японскаго князька. Д'Аржантонъ бѣсился, но не смѣлъ отказать. Онъ былъ тщеславенъ, а мулатъ не скупился на лесть. Но, однакожь, когда редакція была въ сборѣ, д'Аржантонъ, изъ опасенія, чтобы другіе не послѣдовали примѣру Моронваля, не упускалъ случая замѣтить, что "комитетъ акціонеровъ положительно противится всякой выдачѣ впередъ". А комитетъ, состоявшій изъ одного члена, сидѣлъ-себѣ въ углу, ничего не подозрѣвая, и намазывалъ клестеромъ бандероли. Какъ журналъ имѣлъ одного подписчика -- "нашего друга", такъ точно онъ имѣлъ и одного акціонера -- Жака, съ деньгами "нашего друга".
   Ни Жакъ, ни другіе не знали этого, но д'Аржантонъ зналъ, и ему было совѣстно передъ самимъ собой, и въ особенности передъ сыномъ этой женщины, котораго онъ начиналъ ненавидѣть попрежнему. Недѣлю спустя, Жакъ признанъ былъ неспособнымъ къ дѣлу.
   -- Онъ ни къ чему не годенъ; онъ нетолько не помогаетъ намъ, но мѣшаетъ всѣмъ.
   -- Но, другъ мой, я увѣряю тебя, что онъ дѣлаетъ все, что можетъ.
   Послѣ испытаннаго ею страха, она чувствовала въ себѣ болѣе мужества для защиты сына.
   -- Какъ бы то ни было, но онъ стѣсняетъ меня... Онъ не въ своей средѣ между нами. Онъ не умѣетъ ни говорить, ни сидѣть. Посмотри, такъ онъ сидитъ за обѣдомъ, на сажень отъ стола, разставивъ ноги; и точно спитъ надъ своей тарелкой. И, наконецъ, когда такой долговязый парень постоянно торчитъ подлѣ тебя, это старѣетъ тебя, душа моя... Привычки у него отвратительныя. Онъ пьетъ... я увѣряю тебя, что онъ пьетъ. Отъ него несетъ кабакомъ. Что ты хочешь -- работникъ!
   Она поникла головой и заплакала. Она сама замѣчала, что онъ пилъ. Но кто же виноватъ въ этомъ? Не они ли бросили его въ эту бездну?..
   -- Послушай, Шарлотта... у меня явилась идея. Такъ какъ онъ еще слишкомъ слабъ и не можетъ приняться за работу, то пошлемъ его въ Этіоль. Онъ скорѣе поправится въ деревнѣ, на чистомъ воздухѣ, и, пожалуй, поможетъ намъ, сдать parva domus, который остался у насъ на шеѣ, съ десятилѣтнимъ контрактомъ. Мы дадимъ ему нѣсколько денегъ... и будемъ присылать все, что нужно...
   Она бросилась ему на шею. "Ты лучше всѣхъ насъ!" воскликнула она въ порывѣ благодарности. Рѣшено было, что она на другой же день поѣдетъ съ сыномъ въ Ольховку и сама помѣститъ его тамъ.
   Они пріѣхали въ прекрасное осеннее утро. Жакъ узнавалъ знакомыя тропинки въ лѣсу, и передъ нимъ воскресли дни его дѣтства, тѣ дни, когда, несмотря на свое ложное положеніе и на всѣ свои огорченія, онъ чувствовалъ себя такъ счастливымъ, посреди природы... И она также, казалось, узнала его, звала, принимала... Онъ слышалъ ея кроткій, ободряющій голосъ: "приди ко мнѣ, бѣдное дитя мое! Прижмись къ этому сердцу, бьющемуся медленно и спокойно. Я буду о тебѣ печься, лелѣять тебя; у меня есть бальзамъ для всѣхъ ранъ, и кто ищетъ его, уже исцѣленъ".
   Шарлотта рано уѣхала назадъ. Всѣ окна маленькаго домика были открыты; изъ саду доносилось жужжаніе насѣкомыхъ и благоуханіе цвѣтовъ; Жакъ бродилъ изъ комнаты въ комнату, отыскивая въ каждомъ уголкѣ слѣды своего исчезнувшаго дѣтства, и въ первый разъ еще, надпись на фронтонѣ этого домика говорила правду, говорила безъ ироніи: "маленькій домикъ, большое спокойствіе".
   

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.
Сесиль.

   -- Да вѣдь это -- диффамація! Ты имѣешь право притянуть къ суду этого подлеца Гирша. Цѣлые пять лѣтъ оставлять меня въ убѣжденіи, что другъ мой Жакъ -- воръ. Каналья! Вѣдь, онъ нарочно являлся къ намъ сообщить, что ты укралъ деньги; а, небось, не пришелъ разувѣрить насъ, когда оказалось, что это неправда... и когда невинность твою подтвердилъ директоръ въ самыхъ лестныхъ для тебя выраженіяхъ... покажи-ка еще аттестатъ свой...
   -- Извольте, г. Ривальсъ.
   -- Отлично! Лучше нельзя загладить невольно причиненнаго зла. Директоръ этотъ -- хорошій человѣкъ. Ну, такъ я радъ, такъ я радъ. Меня часто мучила эта мысль, что мой ученикъ сдѣлался негодяемъ. И какъ подумаю, что, еслибъ я не встрѣтилъ тебя у Аршамбо, то долго бы еще могъ оставаться въ этомъ убѣжденіи...
   Жакъ уже десять дней какъ находился въ Ольховкѣ; и все это время, подобно брамину, жилъ созерцательной жизнью, вдыхая въ себя свѣжій осенній воздухъ, грѣясь на солнышкѣ или углубляясь въ безмолвный лѣсъ; и ему казалось, что подъ этимъ чистымъ, глубокимъ небомъ, подъ этими лучами, онъ становился менѣе безобразенъ, менѣе походилъ на какого-то больного каторжника. Единственные люди, съ которыми онъ видѣлся, были старики Аршамбо. Онъ сохранилъ о нихъ доброе воспоминаніе. Жена напоминала ему его мать, которой она долго и вѣрно служила; а мужъ -- тѣ чудныя лѣсныя прогулки, которыя они дѣлали съ Жакомъ въ дни его дѣтства. Пока старуха закупала ему хлѣбъ и провизію, онъ сидѣлъ съ лѣсникомъ на лавочкѣ, передъ домомъ, покуривая трубку. Эти добрые люди никогда ни о чемъ ни разспрашивали его; только старикъ Аршамбо, при видѣ худобы Жака и красныхъ пятенъ на щекахъ его, иногда грустно покачивалъ головой, какъ онъ это дѣлалъ, смотря на свои любимыя деревья, подтачиваемыя долгоносикомъ...
   Однажды, придя къ лѣснику, Жакъ нашелъ его лежащимъ въ постелѣ и страдающимъ ревматизмами; это повторялось съ нимъ два или три раза въ годъ. У изголовья его стоялъ маленькій человѣчекъ, съ сѣдыми всклокоченными волосами, въ длиннополомъ сюртукѣ, карманы котораго были набиты книгами и газетами. Это былъ Ривальсъ.
   Сначала докторъ обошелся съ Жакомъ холодно, но болѣзненный видъ его, однакоже, тронулъ старика. Они вышли отъ Аршамбо вмѣстѣ и разговорились; разговоръ этотъ, мало по малу, привелъ къ полному разъясненію ошибки.
   -- Ну, теперь, я надѣюсь, мы будемъ съ тобой часто видѣться. Во-первыхъ, это необходимо. Они послали тебя, какъ лошадь, на подножный кормъ; но этого недостаточно. За тобой нуженъ уходъ; а особенно теперь, когда наступила осень. Этіоль -- не Ницца, чортъ побери! Ты помнишь, какъ тебѣ нравился нашъ домикъ. Все въ немъ по прежнему. Не достаетъ только моей бѣдной жены... она умерла четыре года тому назадъ, съ горя, съ отчаянія, потому что со времени нашего несчастія никогда не могла вполнѣ оправиться. Къ счастью, "дѣвочка" замѣнила ее... Еслибы не она, я не знаю что бы со мной сдѣлалось. Сесиль держитъ книги, смотритъ за аптекой. Кіжъ она будетъ тебѣ рада! Когда же ты придешь?
   Жакъ колебался отвѣчать. Ривальсъ, словно понявъ его затаенную мысль, прибавилъ, смѣясь:
   -- Дѣвочкѣ незачѣмъ показывать твоего аттестата. Я ничего не говорилъ ей, также и женѣ. Обѣ онѣ такъ любили тебя, что это бы слишкомъ ихъ огорчило. Значитъ, ты можешь смѣло являться. Ныньче я не зову тебя -- сыро. Туманъ тебѣ вреденъ. Но завтра разсчитываю на тебя къ завтраку. Все въ тотъ же часъ, что и прежде. Ну, до свиданья.
   На другой день, въ двѣнадцать часовъ, Жакъ позвонилъ у дверей доктора. Домъ его, дѣйствительно, оставался все въ прежнемъ видѣ.
   -- Барина нѣтъ дома, а барышня въ аптекѣ, сказала маленькая горничная, замѣнившая старую, вѣрную ключницу. На дворѣ, вмѣсто прежняго водолаза, лаялъ щенокъ, въ свой чередъ доказывая, что неодушевленные предметы переживаютъ живыя существа, къ какой бы они породѣ ни принадлежали. Жакъ пошелъ въ аптеку, въ эту большую комнату, гдѣ они такъ часто играли съ Сесиль, и постучалъ въ дверь, нетерпѣливо желая увидѣть свою подругу, которая въ его мысляхъ все еще оставалась ребёнкомъ.
   -- Войдите, г. Жакъ.
   Жаръ задрожалъ отъ волненія, отъ страха... и не входилъ.
   -- Войдите, повторилъ тотъ же голосъ. Дверь отворилась вдругъ, и Жакъ увидѣлъ передъ собой стройную молодую дѣвушку, съ кроткимъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, гордымъ лицомъ, съ золотистыми волосами, въ свѣтломъ платьѣ и голубой кашемировой кофточкѣ. Какъ бы онъ смутился, еслибы сѣрые, добрые глаза этой красивой дѣвушки не сказали ему ясно, наивно: "Здравствуй, Жакъ. Это -- я, Сесиль; не бойся же", и еслибы руки его не коснулась маленькая ручка, напомнившая ему тотъ день, когда они вмѣстѣ собирали въ церкви на бѣдныхъ.
   -- Вамъ очень трудно жилось, г. Жакъ; дѣдушка говорилъ мнѣ (она глядѣла на него растроганная). Я тоже испытала, много горя. Бабушка скончалась. Ола васъ очень любила. Мы часто вспоминали о васъ.
   Одна Сесиль говорила. Жакъ, сидя противъ нея, любовался ею. Она была высока, очень граціозна и очень проста во всѣхъ своихъ движеніяхъ. Облокотясь на старый письменный столъ, за которымъ когда-то писала г-жа Ривальсъ, и разговаривая съ своимъ другомъ, она слегка наклонила голову, съ движеніемъ ласточки, щебечущей на краю крыши. Какимъ-то вешнимъ благоуханіемъ, чѣмъ-то здоровымъ, чистымъ, живительнымъ вѣяло отъ нея. Но, въ то время, какъ Жакъ слушалъ ее съ восторгомъ, ему вдругъ бросилась въ глаза его собственная рука; и эта чорная, грубая, мозолистая, изрѣзанная рука, съ потрескавшимися ногтями, показалась ему такой огромной, что ему стало совѣстно, и онъ поспѣшилъ спрятать ее въ карманъ. Это привело его къ мысли о своемъ безобразіи. Онъ видѣлъ себя сидящимъ на этомъ стулѣ, сгорбленнымъ, съ разставленными ногами, въ грубыхъ рабочихъ панталонахъ, въ старой бархатной д'аржантоновской курткѣ, рукава которой были ему коротки. Что должна думать о немъ Сесиль? Какъ добра и снисходительна она должна быть, если не засмѣялась ему въ глаза. Къ этому физическому стѣсненію примѣшивалось другое, чисто нравственное. Пьянство, матросскія оргіи въ кабакахъ и вертепахъ всѣхъ странъ свѣта, пришли ему на память; ему казалось, что они оставили отпечатокъ на всемъ существѣ его и что всѣ это видятъ, и особливо она это видитъ. Ея грустный, исполненный состраданія взглядъ говорилъ ему, что она угадываетъ его паденіе. И онъ страдалъ, ему было стыдно. Онъ негодовалъ на себя за то, что пришелъ; онъ готовъ былъ убѣжать назадъ въ Ольховку, запереться тамъ на замокъ и выбросить ключъ за окно, чтобы не было болѣе искушенія выходить оттуда.
   Къ счастью, въ аптеку сталъ находить народъ. Сесиль хлопотала около мѣдныхъ вѣсовъ, взвѣшивала медикамента, перенумеровывала пакеты, надписывала ярлыки, какъ дѣлала ея бабушка; и вниманіе молодой дѣвушки было, такимъ образомъ, отвлечено отъ Жака, который теперь только восхищался ею. Кротость, терпѣніе, съ которымъ она выслушивала безконечныя объясненія деревенскихъ кумушекъ, въ самомъ дѣлѣ, заслуживали удивленія. Она умѣла стать въ уровень съ говорившими, ободряла ихъ улыбкой, добрымъ совѣтомъ.
   Въ эту минуту она отпускала лекарство одной старухѣ, браконьеркѣ Салэ, ненавидѣвшей Жака, когда онъ былъ ребёнкомъ, за то, что онъ всегда сопровождалъ лѣсника, который ее преслѣдовалъ.
   -- Ба! вскричала старуха, узнавши Жака.-- Мальчуганъ изъ Ольховки! Ишь какой сталъ нехорошій, прости Господи. Вотъ, теперь наши сплетницы прикусятъ язычёкъ. Онѣ все толковали, что г. Ривальсъ пригрѣваетъ мальчика, потому что прочитъ его вамъ въ женихи, мамзель Сесиль. Небось, вы ужь не захотите идти за него теперь... Эхъ! такъ жизнь-то мѣняетъ человѣка!
   И она вышла, посмѣиваясь. Жакъ поблѣднѣлъ. Рана, нанесенная ему старухой, была глубока... не скоро можно было залечить ее. Сесиль, записывавшая что-то въ большой книгѣ, нагнулась къ ней ближе, покраснѣвъ отъ волненія...
   -- Катерина! Скорѣй! обѣдать. Да вина, хорошаго вина, и коньяку не забудь.
   Это былъ докторъ; войдя въ комнату и увидѣвъ Сесиль и Жака въ смущеніи, молча сидѣвшихъ другъ противъ друга, онъ залился веселымъ смѣхомъ.
   -- Какъ! Это все, что вы имѣете сказать другъ другу послѣ семилѣтней разлуки? Скорѣй за столъ. Авось, этотъ бѣдный малый за столомъ оживится.
   Но Жакъ нетолько не оживлялся, но чувствовалъ за обѣдомъ еще большую неловкость. Онъ боялся ѣсть, чтобы не обнаружить передъ Сесиль свои кабацкія манеры. У д'Аржантона онъ не заботился о своихъ манерахъ; но здѣсь чувствовалъ себя не на мѣстѣ, смѣшнымъ; и въ особенности его несчастныя руки приводили его въ отчаяніе. Еще та, которою онъ держалъ вилку -- ничего себѣ: она, по крайней мѣрѣ, была занята. А другая? Куда ее дѣвать? И онъ держалъ ее опущенной, что придавало ему видъ безрукаго. Предупредительность Сесиль еще болѣе смущала его. Она это замѣтила и ужь только украдкой взглядывала на него во все остальное время обѣда, казавшагося имъ безконечнымъ.
   Наконецъ, послѣ десерта, служанка поставила передъ Сесиль горячую воду, сахаръ и бутылку старой водки. Съ тѣхъ поръ, какъ умерла г-жа Ривальсъ, грогъ приготовляла доктору Сесиль. Но онъ ничего не выигралъ отъ этой замѣны; молодая дѣвушка, боясь, чтобы грогъ не вышелъ слишкомъ крѣпокъ, составляла какое-то лекарственное питье "съ каждымъ днемъ все уменьшая дозу алькоголя", какъ замѣчалъ меланхолически докторъ.
   Подавъ стаканъ грогу дѣду, Сесиль обратилась къ гостю: вы пьете водку, г. Жакъ? Докторъ расхохотался.
   -- Вотъ, вопросъ! Пьетъ ли онъ водку, онъ -- кочегаръ! Эта дѣвочка, право, удивительная... Ты не знаешь, стало быть, что они этимъ только и живутъ. У насъ былъ на кораблѣ одинъ кочегаръ -- такъ тотъ разомъ выпивалъ цѣлую фляжку голаго спирту... Наливай ему смѣло пол-стакана водки... не будетъ много.
   Она посмотрѣла на Жака добрымъ и грустнымъ взглядомъ:
   -- Хотите?
   -- Нѣтъ, мадмуазель Сесиль, отвѣчалъ онъ стыдливо, отодвинувъ стаканъ.
   -- Еще обращеніе! сказалъ докторъ, глотая свой грогъ, съ комической гримасой. Что касается до него, то онъ былъ обращенъ только вполовину, въ родѣ тѣхъ дикарей, которые соглашаются вѣрить въ Бога только для того, чтобы сдѣлать удовольствіе миссіонеру.
   Этіольскіе крестьяне, работавшіе въ полѣ и видѣвшіе въ тотъ вечеръ Жака, идущаго домой отъ Ривальса, могли подумать, что Жакъ сошелъ съ ума или выпилъ лишнее за докторскимъ обѣдомъ. Онъ жестикулировалъ, говорилъ самъ съ собой, грозилъ кулакомъ небу, въ какомъ-то необычайномъ волненіи.
   -- Работникъ! говорилъ онъ дрожа.-- На всю жизнь работникъ! Да, г. д'Аржантонъ правъ; я долженъ оставаться съ равными себѣ; жить и умереть въ ихъ средѣ... и, главное, никогда не стараться возвыситься надъ нею.
   Давно не чувствовалъ онъ въ себѣ столько жизни. Новыя, невѣдомыя чувства наполняли его сердце. Чистый, прекрасный образъ Сесили блисталъ передъ нимъ яркой звѣздой и его преслѣдовала мысль, что, еслибы, вмѣсто того, чтобы сдѣлать изъ него работника и бросить его въ общую яму, ему дали образованіе, то онъ могъ бы сдѣлаться достойнымъ этой дѣвушки, быть ея мужемъ. Въ этотъ вечеръ онъ не обѣдалъ, не зажигалъ лампы, не затоплялъ камина. Сидя въ углу столовой, гдѣ онъ поселился и куда перенесъ всю мебель, разбросанную въ домѣ, и устремивъ глаза на стеклянную дверь, за которой бѣлѣлъ легкій туманъ прекрасной осенней ночи, пронизываемый лучами мѣсяца, онъ думалъ: "Сесиль не захочетъ быть моей". Дѣйствительно, все раздѣляло ихъ. Во-первыхъ, онъ былъ работникъ; потомъ... незаконнорожденный. Въ первый разъ въ жизни онъ думалъ объ этомъ серьёзно. Когда Шарлотта сказала ему, кто былъ отецъ его, онъ принялъ это совершенно равнодушно; но теперь ему захотѣлось распросить ее подробнѣе, получить болѣе точныя свѣдѣнія объ этомъ неизвѣстномъ отцѣ. Маркизъ д'Эпанъ! Дѣйствительно ли онъ былъ маркизъ и дѣйствительно ли онъ умеръ? Можетъ быть, она сказала это нарочно, для того, чтобы не сообщать о своемъ разрывѣ съ нимъ, за который ей бы пришлось краснѣть передъ сыномъ... А если онъ живъ, этотъ отецъ, и если онъ будетъ такъ великодушенъ, что загладитъ свой проступокъ? "Я напишу матери", подумалъ онъ. Но то, что онъ думалъ написать, было такъ щекотливо, такъ сложно; было такъ трудно высказать, что онъ рѣшился отправиться самъ къ Шарлоттѣ. Ему было не на что взять билета на желѣзную дорогу, но это не остановило его. "Вѣдь, сдѣлалъ же я это путешествіе пѣшкомъ, когда мнѣ было одиннадцать лѣтъ, сказалъ онъ себѣ:-- а теперь и подавно сдѣлаю, хотя и чувствую себя еще нѣсколько слабымъ". И дѣйствительно, сдѣлалъ на другой день. Онъ пришелъ въ Парижъ около часу пополудни, въ дождливую, холодную погоду. Подходя къ дому, онъ встрѣтилъ д'Аржантона, шедшаго въ сопровожденіи Моронваля и нѣсколькихъ неудачниковъ. Поэтъ, увидѣвъ Жака, подумалъ, что онъ сдалъ Ольховку, но, узнавъ, что онъ пришелъ просто повидаться съ матерью, остался этимъ очень недоволенъ и отпустилъ слѣдующую колкую фразу:
   -- Я очень радъ, что твои ноги находятся въ лучшемъ состояніи, нежели руки.
   -- Вотъ жестокое слово! съ усмѣшкой сказалъ мулатъ. Поэтъ скромно улыбнулся и продолжалъ путь съ своей свитой. За недѣлю передъ тѣмъ, Жакъ не обратилъ бы вниманія на это "жестокое слово", но со вчерашняго дня онъ былъ уже не тотъ. Нѣсколькихъ часовъ достаточно было, чтобы сдѣлать его гордымъ и обидчивымъ, и онъ готовъ былъ теперь уйти назадъ пѣшкомъ, какъ пришелъ, даже не повидавшись съ матерью. Но ему нужно было объясниться съ нею, объясниться серьёзно, и онъ вошелъ въ домъ.
   Тамъ происходила ужасная возня: обойщики что-то приколачивали; въ залѣ разставлялись скамейки, какъ будто готовилась раздача наградъ. У д'Аржантона назначенъ былъ большой литературный вечеръ, и вотъ почему поэтъ былъ такъ недоволенъ прибытіемъ Жака. Шарлотта, повидимому, также не слишкомъ-то обрадовалась ему. Онъ засталъ ее въ хлопотахъ: она занималась украшеніемъ квартиры, перестановкой мебели. Увидѣвъ его, она остановилась посреди комнаты.
   -- Какъ! Это -- ты, мой бѣдный Жакъ! Пари держу, что ты пришелъ за деньгами. Ты думалъ, что я тебя забыла. Совсѣмъ нѣтъ. Я хотѣла передать ихъ Гиршу, который долженъ надняхъ отправится въ Ольховку, гдѣ онъ намѣренъ производить опыты надъ благоуханіями; это -- новая медицина, изобрѣтенная имъ, на основаніи одной персидской книги... Ты увидишь, это -- очень любопытное открытіе...
   Они говорили стоя, вполголоса, посреди рабочихъ, ходившихъ взадъ и впередъ, вбивавшихъ гвозди, передвигавшихъ мебель.
   -- Мнѣ нужно поговорить съ тобой серьёзно, сказалъ Жакъ.
   -- Ахъ! Боже мой... что такое? О чемъ это? Ты знаешь, серьёзное всегда было не по моей части... и потомъ, ныньче у насъ большой вечеръ. Это будетъ великолѣпно! мы послали пятьсотъ приглашеній... Я не прошу тебя остаться, потому что... ты понимаешь... Во-первыхъ, тебѣ будетъ скучно... Если ужь ты непремѣнно желаешь говорить со мной, то пойдемъ на террасу. Тамъ я устроила веранду для курящихъ. Ты увидишь, такъ это удобно...
   Жаку сдѣлалось неловко. Онъ подумалъ: "Лучше бы я написалъ..." и.не зналъ, какъ начать.
   -- Ну?.. произнесла Шарлотта, приготовившись слушать, когда они вышли на балконъ. Онъ колебался еще съ минуту и, наконецъ, вымолвилъ: "Я хотѣлъ бы... поговорить объ отцѣ моемъ..."
   "Вотъ идея!" было у нея на языкѣ, и, если она не произнесла этого, то ея лицо, на которомъ выразились и удивленіе, и боязнь, и скука, говорило за нее.
   -- Это -- очень грустный предметъ для обоихъ насъ, дитя мое... но, впрочемъ, я понимаю твое любопытство и готова удовлетворить его. Притомъ же, прибавила она торжественно:-- я всегда имѣла намѣреніе открыть тебѣ тайну твоего рожденія, какъ только тебѣ минетъ двадцать лѣтъ.
   На этотъ разъ пришла его очередь глядѣть на нее съ удивленіемъ. Такъ стало быть, она позабыла, что она, за три мѣсяца передъ тѣмъ, открыла уже ему эту тайну. Но онъ, однакожь, не напомнилъ ей этого. Онъ могъ выиграть отъ ея забывчивости и сличить то, что она скажетъ, съ тѣмъ, что было сказано. Онъ такъ хорошо зналъ ее!
   -- Правда ли, что мой отецъ былъ дворянинъ? спросилъ онъ тотчасъ же.
   -- О! да... дитя мое...
   -- Маркизъ?
   -- Нѣтъ, баронъ только.
   -- Но, я думалъ... ты мнѣ говорила...
   -- Нѣтъ, нѣтъ... это Бюлаки старшей отрасли были маркизы.
   -- Такъ онъ состоялъ въ родствѣ съ этими Бюлаками?
   -- Я думаю! Онъ былъ глава младшей отрасли...
   -- Значитъ... отца моего звали...
   -- Баронъ Бюлакъ, лейтенантъ морской службы.
   Еслибы балконъ, со всѣмъ, что было на немъ, провалился вдругъ, то это не произвело бы на Жака такого потрясающаго дѣйствія, какъ слова матери. Однакожь, онъ имѣлъ еще духу спросить:
   -- Давно ли умеръ отецъ мой?
   -- О! очень давно... отвѣчала Шарлотта и сдѣлала краснорѣчивый жестъ, относившій къ далекому прошлому это существованіе, сдѣлавшееся для нея проблематическимъ.
   Отецъ его умеръ. Вотъ что было вѣроятно. Былъ ли онъ Эпанъ или Бюлакъ, тогда или теперь солгала его мать -- это все равно. Она, можетъ быть, даже не лгала; она, можетъ быть, сама ничего не знала.
   Жакъ возвращался домой въ самомъ мрачномъ настроеніи, разбитый, прозябшій. Былъ тотъ часъ, когда расходятся съ фабрикъ и усталая, изнуренная толпа разсыпается по тротуарамъ и улицамъ, направляясь къ грязнымъ загороднымъ кабакамъ, на вывѣскахъ которыхъ стоитъ "Утѣшеніе" или что-нибудь въ этомъ родѣ, какъ будто пьянство и забвеніе -- единственное убѣжище бѣдняковъ.
   -- Да! они правы!.. вскричалъ Жакъ, въ порывѣ отчаянія.-- Только это и есть... Надо пить! и, войдя въ кабакъ, бывшій кочегаръ велѣлъ подать себѣ двойной стаканъ "купороса" (такъ въ Парижѣ народъ называетъ водку). Но въ тотъ мигъ, какъ онъ подносилъ его къ губамъ, посреди шумной толпы, въ облакахъ табачнаго дыма, ему показалось, что онъ видитъ ясную, кроткую улыбку и что чей-то глубокій и тихій голосъ произноситъ подлѣ него: "Вы пьете водку, г. Жакъ?"
   Нѣтъ, онъ ужь не пьетъ и никогда не будетъ пить. Онъ быстро вышелъ изъ кабака, оставивъ наполненный стаканъ и бросивъ на прилавокъ монету, звякнувшую посреди всеобщаго удивленія.
   

II.
Выздоровленіе.

   Разсказывать, такъ Жакъ, вслѣдствіе своего грустнаго путешествія, занемогъ, какъ онъ потомъ двѣ недѣли находился въ плѣну въ "parva domus", гдѣ докторъ Гиршъ производилъ надъ этимъ новымъ Маду опыты своего леченія посредствомъ запаховъ, такъ Ривальсъ освободилъ его, насильно перевезъ къ себѣ и поставилъ на ноги -- разсказывать все это было бы слишкомъ долго. Скажемъ только, что Жакъ никогда еще не чувствовалъ себя такъ счастливымъ, какъ теперь, когда онъ сидѣлъ въ спокойномъ креслѣ, у одного изъ оконъ аптеки, окруженный книгами и смотря на работающую тутъ же Сесиль, слушая скрипъ пера ея или слѣдя за движеніемъ ея иголки. Все здѣсь такъ способствовало его выздоровленію: и тишина этой деревенской улицы, на которую выходили окна аптеки, и здоровый, подкрѣпляющій запахъ сухихъ травъ и растеній, сорванныхъ въ полномъ цвѣтѣ, и эта нѣжная заботливость о больномъ. По мѣрѣ того, какъ силы возвращались къ нему, Жакъ пытался читать; онъ перелистывалъ старыя книги докторской библіотеки, и между ними ему попадались тѣ, которыя онъ изучалъ когда-то и которыя теперь болѣе способенъ былъ понимать. Сесиль продолжала исполнять въ аптекѣ свои обычныя обязанности, и, такъ какъ докторъ не былъ никогда дома, то молодые люди оставались одни, подъ надзоромъ маленькой служанки. Это давало обильную пищу толкамъ деревенскихъ жителей и не разъ строгія, осторожныя матери возмущались тѣмъ, что этотъ молодой малый постоянно торчитъ подлѣ этой красивой дѣвушки. Можетъ быть, при жизни г-жи Ривальсъ, дѣйствительно, въ домѣ все шло бы иначе; но докторъ самъ былъ дитя посреди этихъ дѣтей. И потомъ, какъ знать, не было ли у добраго старика своихъ соображеній?
   Однакожь, д'Аржантонъ, узнавши, что Жакъ переселился къ Ривальсамъ, счелъ себя лично оскорбленнымъ этимъ. "Тебѣ неприлично оставаться тамъ, писала Шарлотта сыну.-- Могутъ подумать, что намъ не на что лечить тебя. Ты какъ будто дѣлаешь намъ упрёкъ..." Когда это первое письмо не подѣйствовало, поэтъ написалъ Жаку самъ. "Я послалъ Гирша лечить тебя, а ты предпочелъ идіотскую рутину деревенскаго лекаря всѣмъ познаніямъ нашего друга. Желаю душевно, чтобы ты могъ вполнѣ поправиться. Но, во всякомъ случаѣ, такъ какъ ты уже на ногахъ, то я даю тебѣ два дня на возвращеніе въ Ольховку. Если въ эти два дня ты не вернешься, я буду считать это за открытое сопротивленіе моей волѣ и съ этой минуты все будетъ кончено между нами". Но Жакъ не трогался. Тогда явилась къ Ривальсамъ Шарлотта, съ заученными наизусть фразами, внушенными ей поэтомъ, и съ мѣшечкомъ, наполненнымъ шоколадомъ, который она взяла грызть на дорогу. Она приняла важный видъ и, сжимая губы, дѣлала надъ собой невѣроятныя усилія, чтобы сдержать свою болтливость. Но докторъ Ривальсъ не смутился этимъ и, встрѣтивъ ее въ гостиной, сказалъ ей прямо и рѣзко:-- Я долженъ предупредить васъ, сударыня, что дѣло идетъ о жизни вашего сына -- да, о жизни -- и что это я не дозволяю ему вернуться въ Ольховку. Онъ переживаетъ страшный кризисъ вслѣдствіе истощенія, роста, усталости. Но, къ счастью, онъ еще находится въ такомъ возрастѣ, что можно надѣяться на его выздоровленіе, если только вы не поручите его вашему Гиршу. Онъ чуть не задохся въ Ольховкѣ отъ ладону, мускусу, курительныхъ свѣчъ, которыми вздумалъ лечить его этотъ убійца. Вы, вѣроятно, не знаете этого. Я пріѣхалъ въ Ольховку и извлекъ его изъ этого дыма и чада, а всѣ эти медикаменты вышвырнулъ за окно, да, кажется, вмѣстѣ съ ними и самого доктора. Теперь мальчикъ внѣ опасно* сти. Оставьте мнѣ его еще на нѣсколько времени я берусь возвратить вамъ его болѣе сильнымъ и крѣпкимъ, чѣмъ онъ былъ прежде, и способнымъ продолжать свою тяжелую работу. Но если вы опять отдадите его этому шарлатану, то я буду думать, что сынъ вашъ стѣсняетъ васъ и что вамъ хочется отъ него отдѣлаться.
   -- О! г. Ривальсъ! Что вы говорите мнѣ? чѣмъ я заслужила подобныя оскорбленія?
   И она залилась слезами. Докторъ поспѣшилъ успокоить ее, сказавъ ей нѣсколько добрыхъ словъ. Потомъ Шарлотта отправилась въ аптеку, гдѣ застала своего Жака за книгой. Она нашла, что онъ похорошѣлъ, измѣнился, какъ будто сбросилъ съ себя грубую оболочку, но былъ еще очень худъ и слабъ; она была очень тронута, но онъ поблѣднѣлъ, увидѣвъ ее.
   -- Ты пріѣхала за мной?
   -- Нѣтъ, нѣтъ; этотъ добрый докторъ такъ тебя любитъ... Что бы онъ сказалъ, еслибы я вздумала увезти тебя?
   Въ первый разъ въ жизни, Жакъ думалъ, что онъ можетъ быть счастливымъ вдали отъ своей матери, и, еслибы ему пришлось уѣзжать, то съ горя онъ снова бы слегъ въ постель. Они остались на минуту вдвоемъ, и у Иды вырвалось нѣсколько признаній. Она жаловалась, что эта "литературная жизнь" причиняла ей слишкомъ много хлопотъ. "Каждый мѣсяцъ у насъ теперь большіе вечера и каждыя двѣ недѣли чтенія; такъ что просто иногда голова трещитъ. Японскій князекъ Моронваля написалъ поэму на своемъ языкѣ, и онъ вздумалъ переводить ее подстрочно. Для этого онъ беретъ уроки японскаго языка... ну, и я тоже, разумѣется, а это ужасно трудно. Нѣтъ, я начинаю думать, что литература, положительно -- не мое дѣло... Бываютъ дни, когда я не понимаю что говорю и что дѣлаю. И потомъ -- этотъ журналъ, не приносящій намъ ни одного су, не имѣющій ни одного подписчика. Ахъ, кстати! Ты знаешь, "нашъ другъ..." вѣдь, онъ умеръ... Это очень меня огорчило. Ты его помнишь, конечно?
   Въ эту минуту вошла Сесиль.
   -- Ахъ! мадмуазель Сесиль! такъ вы выросли... такая вы красавица!
   Жакъ чувствовалъ себя немножко стѣсненнымъ. Д'Аржантонъ, "нашъ другъ"... обо всемъ этомъ онъ ни за что въ свѣтѣ не заговорилъ бы передъ Сесилью; онъ нѣсколько разъ старался прервать болтовню своей матери, не очень церемонившейся въ этомъ отношеніи, и навести разговоръ на другое. Г-жу д'Аржантонъ хотѣли оставить обѣдать; но она нашла, что и безъ того уже пробыла слишкомъ долго; она боялась своего поэта и все остальное время, вплоть до отъѣзда, казалась безпокойной и озабоченной. Она заранѣе придумывала какую бы исторію, по возвращеніи, разсказать въ свое оправданіе. Уѣзжая, она просила Жака писать ей не иначе, какъ poste restante, и не удивляться если въ письмахъ ея будутъ выговоры и наставленія; когда она писала, поэтъ всегда находился подлѣ нея и даже часто диктовалъ ей. Но она обѣщала ставить въ концѣ такихъ писемъ крестикъ, что должно было означать: "это письмо -- не въ счетъ". Такимъ образомъ, она сама сознавалась наивно въ своемъ рабствѣ; и только этотъ веселый, безпечный видъ, съ которымъ она удалилась, всегда молодая, изящная и нарядная, хоть нѣсколько утѣшилъ Жака, опечаленнаго гнётомъ, тяготѣвшимъ надъ его матерью.
   Жакъ и Сесиль сближались все больше и больше. Хотя между ними не происходило любовнаго объясненія, но оба они угадывали, что любятъ другъ друга. Была, однакожь, минута, когда они были близки къ объясненію... Они долго гуляли вдвоемъ въ поляхъ и, усталые, присѣли отдохнуть у опушки лѣса. Воздухъ свѣжѣлъ, и Сесиль непремѣнно хотѣла надѣть на Жака шерстяной капюшонъ, который она захватила съ собой. Жакъ былъ блѣденъ.
   -- Что съ вами, Жакъ? Вы страдаете? спросила молодая дѣвушка.
   -- О! нѣтъ, Сесиль. Мнѣ никогда не было такъ хорошо.
   Она взяла его руку; но, когда она хотѣла отнять свою, онъ удержалъ ее, и они оставались такъ нѣсколько минутъ. Но и въ этотъ разъ словъ не нашлось у нихъ.
   Между тѣмъ, здоровье Жака поправилось. Ему становилось стыдно за свою праздность, за долгіе часы бездѣйствія въ "аптекѣ", гдѣ Сесиль такъ неутомимо работала. Что могла она подумать о немъ, если бы онъ остался тутъ дольше. Надо было уходить.
   Однажды, утромъ, онъ пришелъ къ Ривальсу, чтобъ поблагодарить его и объявить ему о своемъ рѣшеніи.
   -- Ты правъ, сказалъ докторъ.-- Ты теперь окрѣпъ, выздоровѣлъ... надо работать. Съ твоимъ аттестатомъ работу найдти легко...
   Послѣдовала минута молчанія. Жакъ былъ очень взволнованъ и также немножко смущенъ тѣмъ вниманіемъ, съ которымъ старикъ смотрѣлъ на него.
   -- Ты ничего болѣе не имѣешь сказать мнѣ? вдругъ спросилъ докторъ.
   Жакъ покраснѣлъ и застѣнчиво отвѣчалъ: "ничего, г. Ривальсъ"...
   -- Гмъ! А я думалъ, что, когда человѣкъ влюбленъ въ честную дѣвушку, у которой нѣтъ никого родныхъ, кромѣ стараго дѣда, то долженъ просить у него руки ея?
   Жакъ, не отвѣчая, закрылъ руками лицо.
   -- О чемъ ты плачешь, Жакъ? Ты видишь, что дѣла твои идутъ недурно, если я первый сталъ говорить о нихъ.
   -- О! г. Ривальсъ, ужели это возможно? Я... несчастный работникъ...
   -- Трудись, чтобы выйдти изъ этого положенія. Выходъ есть.. Я тебя научу что дѣлать, если ты хочешь.
   -- Но это не все... это не все... Вы не знаете самаго ужаснаго... я...
   -- Я знаю, ты -- незаконнорожденный, сказалъ докторъ очень спокойно. Но -- и она -- тоже незаконнорожденная... садись, дитя мое, и слушай.
   

III.
Несчастіе Ривальсовъ.

   -- Восемнадцать лѣтъ тому назадъ, началъ Ривальсъ:-- въ ноябрѣ, меня позвали однажды къ больному: его случайно ранили на большой охотѣ, какая ежегодно бываетъ раза три или четыре въ сенарскомъ лѣсу. Кто-то всадилъ ему въ ногу цѣлый зарядъ. Я нашелъ больного у лѣсника Аршамбо, куда его перенесли. Это былъ красивый молодой человѣкъ, лѣтъ тридцати, сильнаго сложенія, бѣлокурый, съ очень свѣтлыми, чисто сѣверными глазами; онъ вынесъ операцію молодцомъ -- пришлось вынимать дробинки одну за другой -- и, по окончаніи ея, поблагодарилъ меня на прекрасномъ французскомъ языкѣ. Такъ какъ нельзя было еще перевезти его, то я продолжалъ ходить за нимъ у лѣсника. Я узналъ, что онъ былъ русскій, знатной фамиліи -- графъ Надинъ, какъ называли его товарищи по охотѣ.
   Хотя рана была опасна, но Надинъ скоро поправился, благодаря своей молодости, мнѣ и уходу жены Аршамбо. Такъ какъ онъ все еще не могъ много ходить и долженъ былъ очень скучать, зимой, въ лѣсу, въ обществѣ лѣсника, всегда молчаливо курившаго свою трубку, то я часто, возвращаясь отъ своихъ паціентовъ, заѣзжалъ за нимъ и увозилъ его къ себѣ. Онъ обѣдалъ у насъ; иногда даже, когда погода была дурная, оставался ночевать въ домѣ.
   Я долженъ сознаться, что обожалъ этого разбойника. Не знаю, гдѣ онъ научился всему, что зналъ, но онъ зналъ все. Онъ служилъ, ходилъ вокругъ свѣта, зналъ военное и морское дѣло... Моей женѣ онъ давалъ рецепты разныхъ домашнихъ средствъ, употребляемыхъ въ его отечествѣ. Дочь научилъ пѣть малороссійскія пѣсни. Мы положительно были имъ очарованы; я -- въ особенности, и, возвращаясь вечеромъ домой, прозябшій, промокшій подъ дождемъ, я радъ былъ найти его у своего очага. Жена моя, правда, нѣсколько менѣе поддавалась этому общему увлеченію, но, зная ея характеръ, зная, что она имѣла привычку всегда упрекать меня въ излишней довѣрчивости, я не обращалъ на это вниманія.
   Больной между тѣмъ окончательно поправился и могъ бы безопасно провести остальную часть зимы въ Парижѣ. Но онъ не уѣзжалъ. Ему, повидимому, нравились наши мѣста... что его удерживало? я не задавалъ себѣ этого вопроса...
   Но вотъ, однажды, жена сказала мнѣ:-- "Послушай, Ривальсъ. Надинъ долженъ объясниться или бывать у насъ рѣже... Обь отношеніяхъ его къ Мадленѣ начинаютъ говорить"...
   -- Къ Мадленѣ? Что за вздоръ! Я наивно былъ убѣжденъ, чтографъ остается въ Этіолѣ для меня, для пикета, въ который мы съ нимъ играли по вечерамъ, для нашихъ воспоминаній о морскихъ путешествіяхъ, за стаканомъ грога. Дуракъ! Мнѣ стоило бы только взглянуть на лицо дочери, когда онъ входилъ... Но я ничего не замѣчалъ, не хотѣлъ замѣчать. Но нельзя было, однако же, идти противъ очевидности. Мадлена призналась, что они съ Надинымъ любятъ другъ друга. Я тотчасъ же отправился къ графу съ рѣшительнымъ намѣреніемъ вызвать его на объясненіе. Онъ, дѣйствительно, объяснился, и его искренность и прямота окончательно плѣнили меня. Онъ любилъ мою дочь и просилъ руки ея, не скрывая отъ меня препятствій, которыя должны встрѣтиться со стороны его семейства, проникнутаго дворянскими предразсудками. Онъ прибавилъ, впрочемъ, что онъ уже въ такомъ возрастѣ, когда можно обойтись и безъ посторонняго согласія; и что у него есть собственныя средства, хотя небольшія, но которыхъ ему вмѣстѣ съ тѣмъ, что я дамъ за Мадленой, будетъ вполнѣ достаточно для того чтобъ безбѣдно прожить вдвоемъ. Слишкомъ значительная разница состояній испугала бы меня, но то, что онъ говорилъ объ ограниченности своихъ средствъ, заставило меня тотчасъ же согласиться. И, притомъ, это добродушіе, эта рѣшительность, эти изящныя манеры... Словомъ, онъ поселился у насъ въ домѣ, какъ нашъ будущій зять, прежде, чѣмъ мы успѣли хорошенько опомниться. Я чувствовалъ, что дѣло сдѣлалось немножко спѣшно... но счастье дочери отуманило мою голову. И когда жена говорила мнѣ: "надо навести справки, нельзя отдавать дочь нашу зря", я смѣялся надъ ея вѣчной подозрительностью. Я былъ такъ увѣренъ въ Надинѣ! Однакожь, разъ, я освѣдомился о немъ у г. Вьёвиля, одного изъ главныхъ акціонеровъ общества сенарской охоты. "Я не знаю Надина, любезный мой г. Ривальсъ, отвѣчалъ тотъ:-- онъ мнѣ кажется славнымъ малымъ. Мнѣ извѣстно только, что у него хорошее имя, что онъ -- человѣкъ образованный. Этого совершенно довольно для того, чтобы охотиться съ нимъ. Но, разумѣется, еслибъ мнѣ пришлось выдавать за него дочь, я бы не ограничился этими свѣдѣніями. На вашемъ мѣстѣ, я адресовался бы въ русское посольство. Тамъ, вѣроятно, могутъ сообщить вамъ о немъ подробнѣе".
   Ты думаешь, можетъ быть, добрый мой Жакъ, что послѣ этого я немедленно бросился въ посольство -- такъ нѣтъ же! Я былъ слишкомъ безпеченъ и, главное, слишкомъ неповоротливъ, тяжелъ на подъемъ. Никогда въ жизни я не дѣлалъ того, что хотѣлъ сдѣлать, и все по недостатку времени. Не знаю, трачу ли я его напрасно, но, какихъ бы лѣтъ я ни умеръ, все-таки окажется, что существованіе мое было слишкомъ коротко для того, чтобы сдѣлать что слѣдовало. Жена продолжала безпрестанно напоминать мнѣ объ этихъ справкахъ, и я, чтобъ отдѣлаться, кончилъ тѣмъ, что солгалъ: "Да, да, я справлялся... свѣдѣнія отличныя... это -- извѣстнѣйшая фамилія". Съ тѣхъ поръ я часто припоминалъ странное выраженіе физіономіи этого человѣка въ тѣ минуты, когда я говорилъ, что ѣду въ Парижъ. Но тогда я ничего не видѣлъ. Я всецѣло былъ поглощенъ мыслью о будущемъ счастьи дѣтей своихъ, которые проводили цѣлые дни, дѣлая различныя предположенія, создавая великолѣпные планы... Даже моя добрая жена перестала, наконецъ, сомнѣваться и раздѣляла общую радость. Надину предлагали въ Петербургѣ видное мѣсто въ администраціи; но каждый годъ молодые супруги должны были проводить у насъ лѣтніе мѣсяцы.
   Конецъ зимы прошелъ въ переговорахъ, въ непрестанной корреспонденціи. Графъ ожидалъ бумагъ своихъ. Родители положительно отказывали въ своемъ согласіи; а между тѣмъ, наша короткость росла, связь становилась тѣснѣе, такъ что я думалъ порой съ безпокойствомъ: "а ну, какъ бумаги-то не придутъ?" Но, наконецъ, онѣ были получены... Цѣлый пакетъ іероглифовъ, съ печатями; метрическое свидѣтельство, указъ объ отставкѣ и пр. Сначала думали сдѣлать свадьбу парадную, вѣнчаться въ Парижѣ въ церкви Ѳомы Аквитанскаго, но потомъ Надинъ раздумалъ. Не слѣдовало слишкомъ бравировать родительскую власть, и церемонія произошла скромно, въ маленькой этіольской церкви. Какой это былъ радостный, чудный день! Нужно быть отцомъ, Жакъ, чтобъ понимать эти вещи. Съ какой гордостью я вошелъ въ эту церковь подъ руку съ дочерью. "Она счастлива, говорилъ я себѣ, и одолжена этимъ счастьемъ мнѣ".
   Послѣ вѣнчанья и завтрака, молодые уѣхали. Я какъ теперь вижу ихъ въ глубинѣ кареты, прижавшихся другъ къ другу, съ счастливыми, сіяющими лицами. Уѣзжающіе счастливы въ этихъ случаяхъ; но тѣмъ, кто остается -- куда тяжело. Когда мы, вечеромъ, сѣли съ женой за столъ, сердце наше сжалось. Мы почувствовали себя одинокими и съ удивленіемъ смотрѣли другъ на друга: все это сдѣлалось такъ быстро, что мы не имѣли времени приготовиться къ разлукѣ. Я еще былъ постоянно въ разъѣздахъ; у меня оставались мои паціенты... Но бѣдная жена моя грустно ходила по комнатамъ, останавливаясь передъ каждой вещью, напоминавшей ей отсутствующую. Къ счастью, письма, которыя мы получали изъ Флоренціи, изъ Пизы, дышали любовью и счастьемъ. Притомъ же, мы занимались нашими дѣтьми. Мы начали строить для нихъ отдѣльный флигелекъ, выбирали обои, мебель; мы каждый день говорили о нихъ: "они теперь тамъ-то... они дальше отъ насъ... они приближаются къ намъ". Наконецъ, мы ждали послѣднихъ писемъ, тѣхъ, которыя путешественники отправляютъ на возвратномъ пути, съ желаніемъ опередить ихъ. Однажды, вечеромъ, когда я позднѣе обыкновеннаго вернулся домой и обѣдалъ одинъ, между тѣмъ какъ жена моя ушла спать, я услышалъ въ саду и потомъ на лѣстницѣ чьи-то поспѣшные шаги. Дверь отворилась. Это была моя дочь. Не та красивая, молодая женщина, что уѣхала мѣсяцъ тому назадъ, но худая, блѣдная, изнуренная, въ плохомъ, поношенномъ платьишкѣ, съ сакъ-вояжемъ въ рукѣ, съ безумнымъ, блуждающимъ взглядомъ.
   -- Это -- я...
   -- Боже мой! Что случилось съ тобой, дитя мое. А Надинъ?
   Ничего не отвѣчая, она закрыла глаза и дрожала, дрожала... Ты можешь себѣ представить что было со мной.
   -- Говори же, говори, ради Бога, гдѣ мужъ твой?
   -- У меня его нѣтъ и никогда не было.
   И, сидя подлѣ меня, на этомъ самомъ мѣстѣ, гдѣ ты сидишь теперь, она шопотомъ, несмотря на меня, разсказала мнѣ свою страшную исторію. Это былъ вовсе не графъ и не Надинъ, а просто авантюристъ изъ малороссійскихъ жидовъ, по имени Решъ. У него была жена въ Ригѣ, жена -- въ Петербургѣ. Всѣ бумаги его оказались подложными, и, кромѣ того, онъ обвинялся въ поддѣлкѣ русскихъ кредитныхъ билетовъ. Его арестовали въ Туринѣ, и онъ сознался во всѣхъ своихъ преступленіяхъ. Бросивъ свое имущество, платья, брильянты -- все, что этотъ негодяй дарилъ ей, Мадлена сѣла въ вагонъ и пріѣхала къ намъ, скрыть въ родномъ гнѣздѣ свой позоръ. Здѣсь она въ первый разъ плакала послѣ катастрофы. Я говорилъ ей: успокойся, не плачь... ты разбудишь мать; но самъ плакалъ еще сильнѣе ея...
   О возвращеніи ея вскорѣ узнали въ Этіолѣ. "Ну что наши путешественники, г. Ривальсъ?" спрашивали меня со всѣхъ сторонъ, но по лицу моему видѣли, что я не былъ счастливъ. Не встрѣчая мужа Мадлены, замѣчая, что ни она, ни ея мать никуда не выходятъ, эти добрые люди относились ко мнѣ съ сострадательнымъ участіемъ, которое было для меня тяжелѣй всего. Но я зналъ еще не все. Дочь моя не открыла мнѣ своей тайны. Отъ этого незаконнаго, позорнаго, ложнаго союза долженъ былъ родиться ребёнокъ. Какъ печаленъ былъ домъ нашъ въ то время! Сидя между мной и женой моей, Мадлена шила рубашечки, пелёнки, чепчики, всѣ эти предметы, составляющіе радость и гордость матерей и на которыя она не могла смотрѣть безъ стыда... я такъ думалъ по крайней мѣрѣ. Малѣйшій намёкъ на обманщика заставлялъ ее блѣднѣть и содрогаться. Мысль, что она могла принадлежать такому человѣку, казалось, мучила ее. Но жена моя понимала вещи лучше меня и говорила мнѣ порой: "Ты ошибаешься; я убѣждена, что она еще любитъ его". Да, она любила его; и, какъ ни велики были ея презрѣніе и ненависть, но любовь была еще сильнѣе. Ее убила скорѣе мысль, что она не могла перестать любить недостойное существо. Она сошла въ могилу нѣсколько дней спустя послѣ рожденія Сесили. Она, казалось, только и ждала этого, чтобъ умереть; и подъ подушкой ея мы нашли смоченное слезами письмо обманщика -- единственное, которое онъ написалъ ей до брака.
   Еслибъ не Сесиль, то мы, кажется, не пережили бы этой утраты. Но нужно было воспитать этого ребёнка и постараться, чтобъ она не узнала несчастія, постигшаго ея мать. Это была трудная задача. Отъ отца мы, правда, избавились навсегда, потому что онъ умеръ вскорѣ послѣ своего осужденія. Но, къ несчастію, два или три лица въ Этіолѣ знали эту исторію. Надо было предохранить Сесиль отъ сплетенъ, и особливо отъ этой наивной жестокости, на которую такъ способны дѣти, съ улыбкой и яснымъ взоромъ повторяющіе все, что они слышатъ. Только благодаря этому, юна ничего не знаетъ до сихъ поръ. Ей сказали, что она -- сирота, а имя Ривальсовъ, которое она носитъ, объяснили тѣмъ, что ея мать была замужемъ за родственникомъ. Но будущность ребёнка, однакожь, пугала меня. Вѣдь, не могла же она, современемъ, не узнать о своемъ и нашемъ несчастій. Есть обстоятельства, когда книги меріи должны все открыть; а въ этіольскихъ книгахъ противъ ея имени стояло: "отъ неизвѣстнаго отца". Для насъ замужество Сесили было самымъ страшнымъ моментомъ. Что, если она полюбитъ человѣка, который, узнавъ, что она -- незаконнорожденная, что она -- дочь преступника, не захочетъ взять ее?
   Въ это время, твоя мать поселилась въ нашихъ мѣстахъ. Всѣ думали, что она замужемъ за этимъ д'Аржантономъ; но старуха Аршамбо сказала мнѣ по секрету, что они живутъ безъ брака. Тогда меня озарила мысль: вотъ мужъ для Сесили! И съ этой минуты я смотрѣлъ на тебя, какъ на внука... началъ учить, воспитывать тебя. Я часто видѣлъ васъ обоихъ въ своемъ воображеніи большими... вы приходите ко мнѣ и говорите: "дѣдушка, мы любимъ другъ друга"; и я отвѣчаю вамъ: "какъ же иначе? вѣдь, вы оба -- бѣдныя, отверженныя существа и будете въ жизни всѣмъ другъ для друга". Вотъ почему я пришелъ въ такую ярость, когда изъ тебя захотѣли сдѣлать работника. Мнѣ казалось, что у меня отнимали мое дитя, мужа моей Сесили. О, такъ я проклиналъ ихъ! Но я все еще не отчаявался. Я говорилъ себѣ: суровыя испытанія въ началѣ жизни часто закаляютъ человѣка. И, если Жакъ побѣдитъ свою печаль, если онъ будетъ много читать, если сохранитъ возвышенныя стремленія, между тѣмъ какъ руки его будутъ работать, онъ останется достойнымъ жены, которую я ему назначаю. Письма, которыя ты писалъ намъ, поддерживали во мнѣ эту увѣренность. Мы читали ихъ всѣ вмѣстѣ и часто говорили о тебѣ.
   И вдругъ, эта исторія кражи! О въ какой ужасъ я пришелъ, какъ негодовалъ на слабость твоей матери, на деспотизмъ этого чудовища, погубившаго тебя! Но я не имѣлъ духу убить симпатію къ тебѣ въ сердцѣ моей дѣвочки... пускай, думалъ я, она узнаетъ объ этомъ позже, когда умъ ея совсѣмъ сформируется... притомъ же, она съ лѣтами могла забыть тебя. Но нѣтъ; она не забыла; я увидѣлъ это въ тотъ день, когда сказалъ ей о твоемъ возвращеніи. Какъ блистали глаза ея, какъ дѣятельно она работала: это у нея -- признакъ волненія... Теперь слушай меня Жакъ. Ты любишь мою внучку -- не такъ ли? Такъ завоюй же ее, выйди изъ того положенія, въ которое тебя поставило ослѣпленіе матери. Я близко видѣлъ тебя въ эти два мѣсяца и остаюсь доволенъ тобой какъ съ физической, такъ и съ нравственной стороны. Вотъ что нужно сдѣлать. Учись медицинѣ и займи мое мѣсто въ Этіолѣ. Я думалъ сначала оставить тебя здѣсь; но тебѣ нужно не менѣе четырехъ лѣтъ, чтобъ сдѣлаться лекаремъ; а въ это время твое присутствіе воскресило бы въ нашихъ мѣстахъ воспоминаніе о печальномъ романѣ, который я разсказалъ тебѣ. И притомъ, честному человѣку нужно добывать себѣ хлѣбъ трудомъ. Въ Парижѣ ты раздѣлишь жизнь свою на двѣ части: работай утромъ и учись вечеромъ; учись въ своей комнатѣ, въ клиникѣ, слушай публичные курсы. По воскресеньямъ мы будемъ ждать тебя. Я буду провѣрять, что ты сдѣлалъ за недѣлю, руководить тобой; а свиданіе съ Сесилью придастъ тебѣ силы. Я не сомнѣваюсь, что ты успѣешь. Вельно и другіе успѣли же -- хочешь попытаться?
   Жакъ былъ такъ тронутъ, взволнованъ всѣмъ, что онъ слышалъ; дорога, открывавшаяся передъ нимъ, казалась ему такъ хороша, что онъ не нашелся, что отвѣчать доктору, и только бросился ему на шею. Но его пугало одно: захочетъ ли Сесиль ждать четыре года... и не любитъ ли она его только любовью сестры?
   -- Ну, ужь это -- ваше личное дѣло... весело сказалъ Ривальсъ.-- За это я не могу отвѣчать. Ступай и спроси самъ. Она теперь наверху.
   Спросить самому! Это не легко... когда сердце бьется такъ сильно и когда волненіе душитъ горло. Но Жакъ, однакожь, пошелъ.
   -- Мадемуазель Сесиль, я уѣзжаю, сказалъ онъ застѣнчиво. При этомъ извѣстіи, она встала блѣдная.
   -- Я принимаюсь опять за работу. Но теперь у меня есть цѣль въ жизни. Вашъ дѣдушка позволилъ мнѣ любить васъ, и сказать вамъ, что я употреблю всѣ силы, чтобъ сдѣлаться васъ достойнымъ.
   Онъ такъ дрожалъ и такъ тихо говорилъ, что всякая другая дѣвушка не разобрала бы его словъ. Но Сесиль хорошо ихъ слышала. И, вмѣсто того, чтобы покраснѣть и потупиться, какъ это дѣлаютъ, въ подобныхъ случаяхъ, свѣтскія барышни въ "благородныхъ" семействахъ, она спокойно стояла передъ нимъ съ своей доброй, ясной улыбкой, съ глазами, полными слёзъ. Она знала, что эту любовь ждутъ испытанія, всѣ тревоги долгой разлуки, но она сдѣлала надъ собой усиліе, чтобы придать мужество Жаку, и, когда онъ объяснилъ ей свои предположенія, протянула ему свою маленькую, вѣрную руку, сказавъ:
   -- Жакъ! Я буду ждать васъ четыре года; буду ждать васъ всегда, другъ мой.
   

IV.
Товарищъ.

   -- Послушай-ка, Шрамъ, не знакомъ ли ты съ кѣмъ-нибудь по части желѣза?.. Вотъ парень, побывавшій на пароходахъ, онъ желалъ бы найти работу.
   Тотъ, кого называли Шрамомъ, верзила въ матросскомъ кителѣ и въ фуражкѣ, съ большимъ шрамомъ на лицѣ, подошелъ къ прилавку -- такъ какъ наемъ рабочихъ почти всегда происходитъ въ кабакахъ предмѣстій -- осмотрѣлъ съ ногъ до головы Жака, пощупалъ у него мышцы на рукахъ и сказалъ важно:
   -- Желательно было бы покрѣпче мышцы, но, если онъ, въ самомъ дѣлѣ, работалъ на пароходахъ...
   -- Три года, прибавилъ Жакъ.
   -- Ну, это доказываетъ, что ты, братъ, сильнѣе, чѣмъ кажешься. Отправляйся къ Эйсендеку, на большой заводъ улицы Оберкампфъ -- тамъ требуются поденщики. Скажи приказчику, что тебя посылаетъ Шрамъ... А пока, не угостишь ли бутылочкой?
   Жакъ угостилъ ихъ бутылкой вина, потомъ отправился въ заводъ и, черезъ часъ, нанявшись у Эйсендека по шести франковъ въ день, шелъ весело по улицѣ Faubourg-du-Temple, отыскивая квартиру по близости завода. Приближался вечеръ, улица имѣла очень оживленный видъ, потому что былъ понедѣльникъ -- значитъ праздникъ въ рабочихъ кварталахъ. Кабаки были переполнены. Жакъ былъ счастливъ, полонъ упованій и надеждъ, желая поскорѣе начать двойную жизнь работника и студента. Его поминутно толкали, но онъ этого не замѣчалъ; онъ не чувствовалъ холода этого декабрьскаго вечера и не слышалъ, такъ растрепанныя молодыя работницы говорили, проходя возлѣ него: "вишь, какой красивый!" Весь кварталъ, казалось ему, гармонировалъ съ его весельемъ и точно одобрялъ его радостное расположеніе духа.
   -- Какое счастіе жить! Съ какимъ удовольствіемъ я примусь за работу, говорилъ себѣ Жакъ, продолжая идти. И вдругъ онъ наткнулся на огромную, четвероугольную корзину, съ фетровыми шляпами и фуражками. Видъ этой корзины, поставленной у стѣны, напоминалъ ему физіономію Белизера. Одна эта корзина неотразимо напомнила ему о немъ, но сходство еще болѣе дополнялось тѣмъ, что она стояла у дверей лавки, окруженной сильнымъ запахомъ кожи, съ витриной, въ которой красовалось нѣсколько рядовъ подошвъ. Жакъ вспомнилъ вѣчное страданіе своего друга разнощика, его постоянную мечту имѣть сапоги, сдѣланные по мѣркѣ его ноги, и, всматриваясь въ лавку, онъ дѣйствительно увидѣлъ грубое и смѣшное лицо продавца фуражекъ, по прежнему безобразнаго, но болѣе опрятнаго и лучше одѣтаго. Жакъ очень обрадовался, и вошелъ въ лавку, незамѣченный Белизеромъ, совсѣмъ поглощеннымъ созерцаніемъ обуви, которую ему показывалъ сапожникъ. Не для себя покупалъ онъ башмаки; они предназначались для мальчугана лѣтъ четырехъ или мяти, блѣднаго, съ огромной головой, качавшейся на худенькихъ плечикахъ. Въ то время, какъ сапожникъ примѣрялъ ему башмаки, Белизеръ говорилъ мальчугану, добродушно улыбаясь:
   -- Удобно, неправда ли, дружище? Какъ ты думаешь? Будетъ тебѣ въ нихъ тепло, такъ ты думаешь?
   Появленіе Жака не удивило его.
   -- А, здравствуйте! сказалъ онъ ему спокойно, точно не дольше, какъ вчера, видѣлся съ нимъ.
   -- Здравствуйте, Белизеръ, что вы тутъ дѣлаете? Это -- вашъ мальчикъ?
   -- О, нѣтъ. Это -- мальчуганъ мадамъ Веберъ, отвѣчалъ разнощикъ со вздохомъ, очевидно, означавшимъ: "Какъ бы я хотѣлъ, чтобъ онъ былъ мой!", и прибавилъ, обращаясь къ сапожнику:
   -- Сапожонки широки, не такъ ли? Нужно вѣдь, чтобы его ножкамъ было привольно... Какой ужасъ, когда обувь давитъ ногу! И бѣднякъ глядѣлъ на свои ноги съ отчаяніемъ, которое доказывало, что, если онъ былъ настолько богатъ, что могъ заказывать по мѣркѣ башмаки для мальчика г-жи Веберъ, то не имѣлъ еще средствъ сдѣлать то же самое для себя. Наконецъ, распросивъ еще разъ мальчика, удобно ли ему въ новыхъ башмакахъ, онъ медленно вытащилъ изъ кармана длинный, вязанный кошелекъ, взялъ нѣсколько серебряныхъ монетъ и отдалъ ихъ сапожнику съ тѣмъ важнымъ видомъ, который всегда является у народа, когда дѣло касается денегъ.
   -- Куда вы направляетесь, товарищъ?.. спросилъ онъ Жака, когда они вышли, такимъ тономъ, какъ будто бы говорилъ: "если вамъ нужно въ эту сторону, то я какъ разъ иду въ другую".
   Жакъ, чувствуя эту холодность, но не объясняя ея себѣ, отвѣчалъ:
   -- Право, я и самъ не знаю, куда иду... я -- поденщикъ у Эйсендека и ищу квартиры неподалеку отъ завода.
   -- У Эйсендека? переспросилъ Белизеръ, знавшій всѣ заводы и фабрики квартала:-- туда не легко попасть; нужно имѣть хорошій аттестатъ.
   И онъ мигнулъ глазомъ, глядя на Жака, для котораго слово: хорошій аттестатъ все объяснило. Съ Белизеромъ случилось то же, что случилось съ Ривальсомъ; онъ тоже полагалъ, что Жакъ укралъ шесть тысячъ франковъ -- до такой степени справедливо, что подобныя обвиненія, даже если они оказываются ложными, всегда оставляютъ неизгладимыя пятна. Но, когда Белизеръ узналъ, что произошло въ Эндре, когда увидѣлъ свидѣтельство директора, его лицо мгновенно измѣнилось и его всегдашняя улыбка появилась снова на лицѣ.
   -- Послушайте, Жакъ, теперь поздно искать жилище. Отправляйтесь лучше ко мнѣ; у меня достаточно помѣщенія, и вы можете переночевать... И даже... и даже... Я вамъ даже имѣю кое-что чудесное предложить... Но объ этомъ мы поговоримъ за обѣдомъ. Отправимся.
   По дорогѣ, онъ разсказалъ Жаку, что его нантская сестра овдовѣла и что, поэтому, онъ переѣхалъ съ нею въ Парижъ, что провинцію онъ оставилъ и что, къ тому же, торговля недурно идетъ... Отъ времени до времени, среди своихъ разсказовъ, онъ останавливался, выкрикивая: шляпы, шляпы, шляпы! Подъ конецъ, онъ принужденъ былъ взять на руки мальчугана г-жи Веберъ, который тихонько жаловался на усталость.
   -- Бѣдняжка! приговаривалъ Белизеръ:-- онъ еще не привыченъ ходить. Онъ никогда не выходитъ; для этого-то именно я и заказалъ ему башмаки... Мать на работѣ цѣлый день. Она разносить хлѣбы. Тяжолое ремесло, но она -- такой молодецъ! Она отправляется утромъ въ пять часовъ, разноситъ хлѣбъ до полудня, возвращается закусить кое-чѣмъ, потомъ опять бѣгаетъ до вечера. Ребёнокъ все время сидитъ дома. Сосѣдка присматриваетъ за нимъ, а, когда онъ остается одинъ, то его сажаютъ за столъ, привязавши къ стулу, по причинѣ спичекъ... Вотъ мы и пришли.
   Они вошли въ одинъ изъ громадныхъ домовъ, населенныхъ сплошь рабочимъ людомъ. Въ это время обѣдали. Жакъ, проходя по длиннымъ корридорамъ, видѣлъ обѣдавшихъ за столомъ, освѣщенномъ одною свѣчкой, или же слышалъ стукъ посуды.
   -- Добраго аппетиту, друзья... говорилъ разнощикъ.
   -- Здравствуйте, Белизеръ, отвѣчали ему.
   Такъ какъ комната Белизера находилась въ шестомъ этажѣ, въ концѣ корридора, то Жакъ видѣлъ всѣ эти бѣдныя рабочія хозяйства, сжатыя точно ячейки улья, котораго верхушку занималъ его другъ. Но Белизеръ, казалось, очень гордился своей комнатой.
   -- Вы увидите, Жакъ, такъ хорошо я устроился... Подождите только: мнѣ прежде нужно отвести мальчугана г-жи Веберъ.
   -- Ну, теперь, уйдемъ поскорѣе, сказалъ онъ, возвратившись одинъ.-- Г-жа Веберъ скоро вернется; любопытно, что она скажетъ, когда увидитъ новые башмаки на мальчуганѣ... Смѣху-то сколько будетъ! Вѣдь, она и не подозрѣваетъ, кто это сдѣлалъ. Въ домѣ столько народу, и всѣ мальчугана такъ любятъ!.. Посмѣемся же мы!
   И онъ впередъ уже смѣялся, отворяя дверь своей комнаты, длиннаго чердака, раздѣленнаго пополамъ загородкой. Цѣлыя кучи шляпъ, фуражекъ указывали на мѣсто жильца, а голыя стѣны говорили о его бѣдности.
   -- Да развѣ вы, Белизеръ, не живете больше съ вашими родными?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ онъ, почесывая въ затылкѣ, по своему обыкновенію.-- Знаете, въ большихъ семействахъ не всегда согласно живутъ... Г-жа Веберъ нашла, что я достаточно поработалъ для другихъ, что пора и себѣ кое-что сколотить... Она посовѣтовала мнѣ жить отдѣльно... Съ тѣхъ поръ я заработываю вдвое, могу помогать своимъ, да еще и самъ кое-что сберегаю... Этимъ я обязанъ г-жѣ Веберъ; умная она женщина.
   Говоря это, Белизеръ зажигалъ лампу, приводилъ въ порядокъ шляпы и хлопоталъ объ обѣдѣ.
   -- Ну, теперь, мы можемъ сѣсть за столъ, сказалъ онъ, показывая съ торжествомъ столъ, накрытый вмѣсто скатерти, газетными листами.-- Конечно, мой обѣдъ -- не то, что та славная ветчина, которой, помните? вы меня угостили во время оно... Господи! какая ветчина! Никогда я не ѣлъ ничего подобнаго.
   Но и жареный картофель былъ не дуренъ, и Жакъ отдалъ ему полную справедливость. Белизеръ, довольный аппетитомъ своего гостя, вторилъ ему, не забывая и обязанностей хозяина.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, у васъ настоящее хозяйство, Белизеръ.
   -- Ну, не все здѣсь мое; многія вещи принадлежатъ г-жѣ Веберъ, котррая одолжила мнѣ ихъ въ ожиданіи...
   -- Въ ожиданіи чего?
   -- Въ ожиданіи нашей свадьбы, отвѣчалъ храбро Белизеръ, хотя и покраснѣлъ. Потомъ, замѣтивъ, что Жакъ не смѣется надъ нимъ, продолжалъ:
   -- Наша свадьба -- дѣло рѣшеное съ нѣкотораго времени; большое счастіе для меня -- совсѣмъ неожиданное, что г-жа Веберъ согласилась снова выйти замужъ. Она такъ была несчастна со своимъ первымъ мужемъ, который ее билъ, когда напивался пьянъ... Какъ-будто не грѣхъ поднимать руку на такую красивую женщину!.. Да вотъ вы ее сейчасъ увидите... Въ одномъ могу васъ увѣрить: ужь я-то не трону ея, а, если она захочетъ меня колотить, то пускай колотитъ -- я не стану ей сопротивляться.
   -- А когда же свадьба?
   -- Вотъ въ томъ-то и дѣло! Я-то бы хоть сейчасъ, да гжа Веберъ думаетъ, что, при нынѣшней дороговизнѣ, мы еще не настолько богаты, чтобы однимъ завести хозяйство, и ей бы, поэтому, хотѣлось имѣть товарища.
   -- Товарища?
   -- Ну, да... Это часто бываетъ въ кварталѣ, у бѣдныхъ людей. Ищутъ товарища, холостого или вдоваго, берущаго на себя часть издержекъ. Ему даютъ жилье, кормятъ его, заботятся объ немъ, на общія деньги. Такимъ образомъ есть экономія; но трудно найти хорошаго товарища, который бы не внесъ безпорядка въ домъ.
   -- Ну, а я, Белизеръ? Какъ вы меня находите? Хорошій ли я для васъ буду товарищъ?
   -- Въ самомъ дѣлѣ, Жакъ, вы согласитесь? Вотъ уже часъ какъ я только объ этомъ и думаю, но не смѣлъ сказать вамъ.
   -- Почему же?
   -- Да, знаете, у насъ такъ бѣдно...
   -- Совсѣмъ нѣтъ. Къ тому же и мнѣ слѣдуетъ подумать сколотить кое-что, потому что и я, вѣдь, думаю жениться.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? Но тогда -- какой же вы товарищъ?
   Жакъ улыбнулся и объяснилъ ему, что его бракъ можетъ состояться только черезъ четыре года, да и то, если онъ будетъ хорошо работать.
   -- Ну, въ такомъ случаѣ -- по рукамъ. Какое счастье, что мы встрѣтились!.. Но вотъ и г-жа Веберъ... Смѣху-то сколько будетъ...
   Сильные и быстрые мужскіе шаги послышались на лѣстницѣ. Мальчикъ, заслышавъ ихъ, сталъ кричать и колотить кострюлями по столу...
   -- Иду, иду, дружокъ... Не плачь, миленькій, кричала разнощица хлѣба, утѣшая мальчугана еще въ корридорѣ.
   Отворилась дверь, и за тѣмъ послышалось восклицаніе и молодой, звучный смѣхъ. Лицо Белизера все сморщилось отъ удовольствія.
   -- Ахъ, шутникъ, вы, шутникъ этакой! сказала она, входя съ ребёнкомъ... Это вы сдѣлали? Вишь, какіе прелестные башмаки!
   И она смѣялась почти сквозь слёзы.
   -- Хитрая-то какая, а? говорилъ въ это время Белизеръ, тоже покатываясь со смѣху...-- Какъ это она догадалась?
   Успокоившись, г-жа Веберъ сѣла за столъ; Жакъ былъ ей представленъ въ качествѣ товарища. Сначала она приняла его довольно холодно, но, когда она разсмотрѣла кандидата на эту высокую должность и узнала, что Белизеръ знаетъ его лѣтъ десять, ея лицо просвѣтлѣло и она протянула руку Жаку. Объяснившись и поговоривъ вдоволь, она занялась устройствомъ помѣщенія для товарища. Было рѣшено, что до свадьбы Жакъ будетъ жить вмѣстѣ съ Белизеромъ и будетъ спать въ первой комнатѣ. Обѣдать будутъ вмѣстѣ, и Жакъ будетъ вносить свою часть всякую субботу. Послѣ же свадьбы, новое товарищество пріищетъ новое помѣщеніе, ближе къ Эйсендеку.
   Въ то время, когда эти важные вопросы рѣшались, каждый занялся своими дѣлами, а Жакъ сталъ раскладывать книги доктора Ривальса. Нѣсколько дней назадъ, когда онъ находился еще въ Этіолѣ, онъ бы очень удивился, еслибъ ему сказали, что онъ съ жаромъ снова начнетъ жизнь работника, не чувствуя ни униженія, ни устали. А между тѣмъ, это случилось. Конечно, приходилось вторично пройти этотъ адъ, но въ концѣ -- его ожидали надежды.
   Новая мастерская напоминала ему Эндре. Здѣсь, по недостатку мѣста, въ одной залѣ помѣщались въ три этажа машины. Жакъ работалъ на самомъ верху, подъ окномъ, куда весь шумъ мастерской, паръ и пыль подымались, смѣшиваясь. Когда, онъ облакачивался на перила этой галлереи, передъ нимъ развертывался весь этотъ человѣческій механизмъ въ движеніи: кузнецъ у огня, механики за станками, а внизу, въ бѣлыхъ блузахъ, суетившіяся работницы.
   Воздухъ былъ удушливъ, тѣмъ болѣе, что здѣсь не чувствовались, какъ въ Эндре, пространство и морской вѣтеръ. Но Жакъ уже привыкъ къ труду и выносилъ его; онъ чувствовалъ себя выше трудностей и огорченій своего положенія; работу онъ выполнялъ добросовѣстно, но мысль его была не тутъ.
   Возвращаясь съ завода домой, Жакъ принимался за другой, вечерній трудъ, болѣе ему симпатичный. Онъ окружилъ себя книгами и удивлялся, такъ легко вспоминаетъ всё что выучилъ ребёнкомъ. Онъ зналъ больше, чѣмъ полагалъ. Возлѣ него Белизеръ шилъ фуражки или шляпы въ почтительномъ молчаніи. Онъ потѣлъ, видя усилія Жака, высовывалъ языкъ, обнаруживалъ нетерпѣніе, а, когда товарищъ добирался до смысла какого-нибудь труднаго мѣста въ книгѣ, то и онъ съ торжествомъ покачивалъ головой. Шелестъ большой иголки разнощика, пронизывающей толстую солому; перо учащагося, скользящее нетерпѣливо по бумагѣ; большіе лексиконы, съ шумомъ перелистываемые -- все это наполняло мансарду атмосферой здороваго и спокойнаго труда, и, когда Жакъ приподнималъ глаза, онъ видѣлъ напротивъ, въ окнахъ, свѣтъ трудовыхъ лампъ, мелькающія тѣни, всю оборотную сторону парижской ночи, все, что живетъ въ темныхъ закоулкахъ въ то время какъ парижскіе бульвары блестятъ яркимъ свѣтомъ.
   Въ половинѣ вечера, уложивши ребёнка спать, г-жа Веберъ приходила работать къ своимъ друзьямъ. Она починяла бѣлье мальчика, Белизера и товарища. Было рѣшено, что свадьба совершится весной, такъ какъ зимой слишкомъ много издержекъ и безпокойствъ. Въ ожиданіи свадьбы, невѣста и женихъ работали другъ возлѣ друга; но, все-таки, Белизеру чего-то недоставало, потому что, когда онъ сидѣлъ около разнощицы хлѣба, лицо его принимало грустное выраженіе, и онъ вздыхалъ"по временамъ. Иногда, правда, онъ пробовалъ было взять руку г-жи Веберъ, съ тайнымъ желаніемъ удержать ее въ теченіи нѣсколькихъ секундъ въ своей рукѣ, но она всегда находила, что работа запоздала, и они довольствовались тѣмъ, что въ тактъ дѣйствовали иголками, разговаривая шопотомъ. Жакъ не оборачивался, боясь ихъ стѣснять, и думалъ: "Какъ они счастливы!"
   Что же касается его самого, то онъ былъ счастливъ только по воскресеньямъ, когда отправлялся въ Этіоль. Г-жа Веберъ еще съ вечера приготовляла ему бѣлье и франтовское платье. И что за чудныя мгновенія проводилъ онъ въ Этіолѣ! Весь домъ ожидалъ его и радостно встрѣчалъ, въ особенности взволнованная Сесиль, лицо которой, при видѣ ея друга, покрывалось краской. Какъ и прежде, когда они были дѣтьми, онъ
   бралъ у нея уроки и умный взглядъ молодой дѣвушки ободрялъ его, помогалъ ему понимать. Ривальсъ исправлялъ тоР что онъ сдѣлалъ въ теченіи недѣли, объяснялъ, задавалъ новый урокъ. Послѣ урока, если случалась хорошая погода, всѣ отправлялись гулять въ лѣсъ, и это были лучшія минуты дня.. Докторъ нарочно замедлялъ свои шаги, пропустивъ впередъ молодыхъ людей, шедшихъ рука объ руку и взволнованныхъ разговоромъ, свободу котораго нѣсколько стѣсняло наивное простодушіе доктора.
   Для того, чтобы войти въ ту часть лѣса, которая называется большимъ Сенаромъ, нужно было проходить мимо домика, куда, отъ времени до времени, докторъ Гиршъ являлся производить, свои опыты. Дымъ, выходя изъ трубы, наполнялъ воздухъ сильнымъ ароматическимъ запахомъ.
   -- Ага! отравитель здѣсь, говорилъ Ривальсъ молодымъ людямъ.-- Чувствуете ли вы запахъ его чертовой кухни?
   Сесиль останавливала его:
   -- Остерегитесь, дѣдушка, онъ можетъ насъ слышать.
   -- Пускай слышитъ... Не думаешь ли ты, что я боюсь его? Не безпокойся, не явится! Съ того дня, какъ онъ вздумалъ стать на дорогѣ между мной и Жакомъ, онъ узналъ, что у стараго Ривальса кулакъ еще крѣпокъ!
   Но молодые люди, тѣмъ не менѣе, говорили тише и спѣшили пройти мимо "Parva domus". Они чувствовали, что ничего не найдутъ тамъ для себя хорошаго и, казалось, угадывали ядовитый взглядъ доктора Гирша, спрятавшагося за занавѣской окна. Въ сущности, чего имъ было бояться его шпіонства? Развѣ не все было кончено между д'Аржантономъ и сыномъ Шарлотты? Вотъ уже три мѣсяца, какъ они не встрѣчались, раздѣляемые другъ отъ друга ненавистью. Жакъ слишкомъ любилъ свою мать, чтобы обвинять ее въ томъ, что у ней есть любовникъ; но, съ тѣхъ поръ, какъ его любовь къ Сесили развила въ немъ чувство собственнаго достоинства, онъ ненавидѣлъ любовника своей матери, дѣлая его отвѣтственнымъ за ошибки этой слабой женщины. Шарлотта, боясь сценъ и объясненій, оставила мысль примирить ихъ. Она перестала говорить съ д'Аржантономъ о своемъ сынѣ, но украдкой назначала ему свиданія.
   Раза два или три, она пріѣзжала въ фіакрѣ, подъ густой вуалью, въ мастерскую улицы Оберкампфъ къ Жаку, котораго его товарищи видѣли разговаривающимъ съ женщиной, еще мололодой и слишкомъ элегантно одѣтой. И въ мастерской пошла, молва, что это -- любовница Жака. Его стали поздравлять, полагая, что это -- одна изъ тѣхъ странныхъ связей богатой кокотки съ простымъ работникомъ, которыя встрѣчаются чаще, чѣмъ можно полагать. Для Жака эти подозрѣнія были вдвойнѣ оскорбительны и, не объясняя ихъ Шарлоттѣ, онъ просилъ ее не пріѣзжать, ссылаясь на строгія правила мастерской. Съ тѣхъ поръ они видѣлись изрѣдка въ общественныхъ садахъ, и въ особенности въ церквахъ, потому что, какъ и всѣ, подобныя ей, она, старѣясь, дѣлалась ханжей, вслѣдствіе наплыва чувствительности, изъ любви къ почестямъ, церемоніямъ, изъ необходимости удовлетворить послѣднимъ вспышкамъ тщеславія хорошенькой женщины. Въ эти рѣдкія и короткія свиданія Шарлотта, по своей всегдашней привычкѣ, болтала все время, хотя съ видомъ усталымъ и грустнымъ. Она, однакожь, увѣряла, что счастлива, спокойна и полна надеждъ на литературное будущее г. д'Аржантона. Но, однажды, выходя изъ Пантеона, она сказала сыну съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ:
   -- Жакъ... не можешь ли ты... представь себѣ, что мнѣ недостаетъ денегъ... Я, право, не знаю, какъ это я такъ свела мои счеты. Я не рѣшаюсь обратиться къ нему за деньгами; его дѣла идутъ плохо. Не можешь ли ты мнѣ дать въ займы на нѣсколько дней?..
   Онъ не позволилъ ей окончить. Онъ только-что получилъ свой заработокъ и положилъ его въ руки своей матери, краснѣя. Потомъ, на улицѣ, онъ замѣтилъ, что въ полутьмѣ церкви не разглядѣлъ слѣдовъ отчаянія на этомъ улыбающемся лицѣ. Страшное страданіе стѣснило ему грудь.
   -- Помни, мать, что, если ты будешь нуждаться или будешь несчастна, обратись ко мнѣ. Я былъ бы такъ радъ жить вмѣстѣ съ тобой!..
   Она дрогнула.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, это -- невозможно... отвѣчала она тихо.-- Теперь онъ слишкомъ несчастенъ; это будетъ гадко... И она быстро удалилась, точно боясь уступить какому-нибудь искушенію.
   

V.
Хозяйство Жака.

   Дѣло происходитъ утромъ, лѣтомъ, въ кварталѣ Менильмонтанъ, въ маленькой квартирѣ улицы des Panoyaux. Белизеръ и его товарищи уже на ногахъ, хотя только-что насталъ день. Одинъ суетится, стараясь какъ можно меньше дѣлать шуму, мететъ, чиститъ сапоги, приводитъ все въ порядокъ, и, удивительно, какъ это неуклюжее существо ловко, такъ оно заботится, чтобы не помѣшать своему товарищу, расположившемуся у открытаго окна. Когда Жакъ подымаетъ глаза отъ книги, онъ видитъ передъ собой цинковую крышу сосѣдней фабрики. Какъ только солнечные лучи падутъ на эту крышу, она сдѣлается блестящимъ зеркаломъ, котораго блескъ трудно перенести. Внизу поютъ пѣтухи въ курятникахъ, устроиваемыхъ продавцами гдѣ-нибудь, въ углу сарая или сада. До пяти часовъ не слышно другаго шуму. Вдругъ раздается крикъ: "m-me Жакобъ, m-me Матьё! вотъ хлѣбъ!" Это -- сосѣдка Жака, принимающаяся за свое ремесло. Съ передникомъ, наполненнымъ хлѣбами различныхъ величинъ и еще горячихъ, она проходитъ по корридорамъ, лѣстницамъ и у дверей, гдѣ висятъ кувшины съ молокомъ, ставитъ длинные хлѣба и зоветъ своихъ кліентокъ, которыхъ она, въ то же время, будитъ. На призывъ г-жи Веберъ домъ просыпается: начинается бойкая бѣготня по лѣстницамъ; дѣти съ торжественнымъ крикомъ несутъ хлѣбы, съ движеніемъ Гарнагона, крѣпко прижавшаго къ себѣ свою шкатулку -- движеніемъ, которое вы увидите у всѣхъ бѣдняковъ, выходящихъ изъ булочной и дающей удивительное понятіе о томъ, что такое хлѣбъ.
   Вскорѣ всѣ на ногахъ. Напротивъ Жака, на другой сторонѣ фабрики, открываются окна. У одного садится женщина съ грустнымъ лицомъ и принимается шить на машинѣ, въ то время какъ маленькая дѣвочка помогаетъ ей, поддерживая куски матеріи. У другаго -- молодая дѣвушка, уже причесанная, наклонилась и рѣжетъ хлѣбъ своего скуднаго завтрака. Всѣ эти бѣдныя жилища выходятъ къ стѣнѣ громаднаго дома; тутъ все черно, все безобразно. Но Жакъ не смущается этимъ; его поражаетъ, однакожь, голосъ старой женщины, повторяющей каждое утро, съ горечью, одну и ту же фразу: "Какъ теперь должно быть хорошо въ деревнѣ!". Кому она говоритъ это? Никому или всѣмъ. Жакъ согласенъ съ ней; и его мысль останавливается на уединенной деревенской улицѣ, на маленькой двери, выкрашенной зеленой краской, гдѣ написано: "звонокъ доктора". Въ то время, какъ его мысль блуждала тамъ, въ корридорѣ послышался шелестъ шелковаго платья.
   -- Направо, говоритъ Белизеръ, приготовляющій кофе.
   Ключъ повертывается налѣво.
   -- Да направо же. Но ключъ не слушается. Белизеръ, съ кофейникомъ въ рукѣ, отворяетъ дверь, и Шарлотта, вбѣжавъ въ комнату, бросается на шею Жаку.
   -- Спаси меня, Жакъ, защити меня... Этотъ человѣкъ, этотъ мерзавецъ, которому я все отдала, всѣмъ пожертвовала, своей жизнью, жизнью своего ребёнка, онъ ударилъ меня... да, ударилъ! Сегодня утромъ, когда онъ возвратился, не бывши дома два дня, я хотѣла сдѣлать ему нѣсколько замѣчаній. Полагаю, что имѣла на это право. Но онъ пришелъ въ бѣшенство, и поднялъ на меня руку, да!..
   Окончаніе фразы теряется въ рыданіяхъ. Съ первыхъ же словъ несчастной женщины Белизеръ, удалился; Жакъ, съ грустью, почти съ отчаяніемъ, смотритъ на свою мать. Какъ она измѣнилась! Какъ она блѣдна! Утромъ, слѣды времени еще рѣзче виднѣются на ея лицѣ, а сѣдые волосё, которые она забыла скрыть, блестятъ на вискахъ. Не обращая вниманія на слёзы, она говоритъ быстро и разсказываетъ безпорядочно, какъ придется, все что у ней накопилось противъ человѣка, котораго она только-что покинула.
   -- О, еслибы ты зналъ, какъ я страдала, милый Жакъ, цѣлыхъ десять лѣтъ! Какъ онъ меня оскорблялъ... Все время онъ проводитъ въ кафэ, въ портерныхъ, гдѣ бываютъ развратныя женщины. Тамъ-то и пишется теперь журналъ. Можешь, поэтому, вообразить, такъ онъ хорошъ теперь. Послѣдняя книжка рѣшительно никуда не годится... Знаешь, когда онъ пріѣзжалъ въ Эндре съ деньгами, и я тамъ была, въ ближайшей деревнѣ, и ужасно хотѣла тебя видѣть, но онъ не захотѣлъ этого! Не зло ли это? Онъ тебя ненавидитъ только потому, что ты можешь обойтись безъ него. А еще онъ сталъ упрекать насъ тѣмъ, что ты его разоряешь! Хочешь, я тебѣ скажу еще одну вещь, которую онъ сдѣлалъ? Я не хотѣла тебѣ этого говорить, но сегодня не могу умолчать. Знаешь, у меня было десять тысячъ франковъ, которыя "нашъ другъ" далъ мнѣ для тебя. Онъ ихъ ухлопалъ на свой журналъ -- да.. и когда я спросила его: не считаетъ ли онъ себя въ долгу передъ тобой -- знаешь, что онъ сдѣлалъ? Онъ написалъ длинный счетъ всего того, что издержалъ на тебя, на твое содержаніе, на твою жизнь въ Этіолѣ и у Рудика. Онъ насчиталъ пятнадцать тысячъ, но говоритъ, что не требуетъ съ тебя ничего. Не правда ли, великодушно? Я, все-таки, терпѣла, выносила его несправедливости, бѣшенство, ненависть къ тебѣ, потому что, вѣдь, это не мѣшало мнѣ любить тебя. Но оставить меня двѣ ночи сряду въ ожиданіи, возбудить мою ревность, предпочесть мнѣ какую-то актрису, встрѣтить мои упрёки презрительно и, въ припадкѣ бѣшенства, ударить меня... меня, Иду де-Баранси! Это было слишкомъ для моей гордости! Я одѣлась, надѣла шляпу, потомъ подошла къ нему и сказала: "Посмотрите на меня хорошенько, г. д'Аржантонъ, вы имѣете честь видѣть меня въ послѣдній разъ. Я бросаю васъ. Я иду къ моему сыну. Желаю вамъ найти другую Шарлотту; что же касается до меня, то съ меня довольно". И я уѣхала.
   Жакъ слушалъ ее молча; когда она окончила, онъ взялъ ее за руку и сказалъ съ большою нѣжностью и почти торжественно:
   -- Благодарю тебя, мать, что ты пріѣхала ко мнѣ... Тебя только недоставало въ моей жизни. Теперь ты со мной -- и больше я ничего не желаю. Но, берегись: я не позволю тебѣ больше оставить меня.
   -- Ты думаешь, что я возвращусь къ нему? Нѣтъ, Жакъ; я хочу жить съ тобой. Помнишь, я сказала тебѣ, что настанетъ день, когда я буду нуждаться въ тебѣ. Этотъ день насталъ и, клянусь тебѣ, что я рада этому.
   Послѣ безконечныхъ ласкъ, ея волненіе, мало-по-малу, утихло, и, увлеченная новымъ порядкомъ идей, она стала рисовать картины ихъ будущей жизни, находя, впрочемъ, что комната Жака никуда не годится, но что, все-таки, въ ней она отыскала второй рай. Эта нѣсколько легкомысленная оцѣнка квартиры, которую Белизеръ и Жакъ находили превосходною, возбудила въ Жакѣ нѣкоторыя безпокойства относительно будущаго; но онъ не имѣлъ времени остановиться на этомъ. Прежде всего, надо было переговорить съ Белизеромъ, который нахмурился, когда увидѣлъ, что ему приходится разстаться съ мыслью о товариществѣ. "Теперь онъ не будетъ жить съ нами, и наша свадьба опять отложена!" Но онъ не показалъ этого и думалъ только о томъ, какъ бы вывести изъ затрудненія своего пріятеля. Было рѣшено, что Жакъ съ матерью займетъ ихъ квартиру, а свои шляпы Белизеръ сложитъ у г-жи Веберъ и поищетъ въ домѣ для себя комнатку.
   -- Все это -- пустяки... говорилъ разнощикъ, стараясь принять веселый видъ. Они вошли. Жакъ представилъ своего друга матери. Онъ сейчасъ же занялся покупкой необходимыхъ вещей, а Жакъ отдалъ свои сбереженія матери, говоря:
   -- Если стряпня тебѣ надоѣдаетъ, то г-жа Веберъ займется ею, когда будетъ возвращаться вечеромъ.
   -- Стряпня совсѣмъ мнѣ не надоѣдаетъ. Это -- мое дѣло. Я попрошу только г. Белизера указать мнѣ, гдѣ покупать провизію. Я буду у тебя хозяйничать и не хочу нисколько стѣснять твоей жизни...
   И, говоря это, она скинула свою шаль, засучила рукава, готовая приняться за дѣло. Жакъ, обрадованный ея рѣшимостью, обнялъ ее и отправился на заводъ въ самомъ радужномъ настроеніи духа. Когда онъ возвратился, онъ почти не узналъ своей комнаты. Вычищенная, вымытая, съ красивой кроватью и туалетнымъ столикомъ, комната совершенно преобразилась. Большіе букеты красовались въ вазахъ, а на накрытомъ столѣ стояли двѣ бутылки вина.
   -- Ну, такъ ты находишь наше жилище?
   Онъ поцаловалъ ее.
   -- Великолѣпно.
   -- Думаешь, что я скоро справилась? Бель много мнѣ помогъ, какой онъ милый!
   -- Кто? Белизеръ?
   -- Ну, да, Бель, да еще г-жа Веберъ.
   -- Я вижу, что вы -- ужь друзья.
   -- Еще бы! Они такіе предупредительные, такіе любезные. Я ихъ пригласила обѣдать съ нами.
   -- А посуда?
   -- Я немножко купила, очень мало. У сосѣдей я заняла нѣсколько тарелокъ. Эти Левендре тоже очень любезны.
   Жакъ, не имѣя понятія о своихъ сосѣдяхъ, открылъ удивленные глаза.
   -- Но это еще не все, Жакъ... Ты еще не видѣлъ этого пирога. Я отправилась за нимъ на Площадь Биржи, тамъ дешевле. Но я очень устала и назадъ вернулась въ каретѣ.
   Въ этомъ она вся выказалась: карета въ два франка, чтобы сохранить нѣсколько су!
   Ихъ разговоръ прервался прибытіемъ Белизера, г-жи Веберъ и мальчугана съ огромной головой. Не было ничего комичнѣе той покровительственной фамильярности, съ которой Ида де-Баранси обращалась къ своимъ новымъ друзьямъ:
   -- Съ вашего позволенія, Бель... Г-жа Веберъ, не затворите ли вы двери? Мальчикъ чихнулъ.
   И все это -- съ важнымъ видомъ, съ любезностью свѣтской дамы и съ желаніемъ не стѣснять никого. Но г-жа Веберъ и безъ того была вполнѣ въ своей тарелкѣ. Она нисколько не конфузилась, сознавая свои достоинства. Мальчуганъ тоже безъ всякаго стѣсненія уписывалъ пирогъ. Одинъ только Белизеръ конфузился, а, къ тому же, его мучили мрачныя мысли. Онъ думалъ, что счастіе такъ близко, и вотъ теперь опять оно удаляется на неопредѣленное время.
   Когда гости ушли, Жакъ разсказалъ матери свои проекты и свои заботы. Онъ открылъ ей также тайну своего сердца и двойную жизнь, которую велъ. Прежде онъ ей объ этомъ никогда не говорилъ: онъ слиткомъ хорошо ее зналъ, чтобы довѣрить ей свои проекты. Онъ боялся, что она все разскажетъ д'Аржантону. Но теперь, когда его мать съ нимъ, теперь, когда она возвратилась къ нему, онъ могъ ей говорить о Сесиль. Жакъ разсказалъ свою любовь, мечты своей юности. Но мать не понимала его. Хотя она была очень чувствительна, но любовь не имѣла того же значенія для нея, какъ для него. Слушая его, она была взволнована, точно такъ же, какъ была бы взволнована, слушая третье дѣйствіе мелодрамы, когда ingénue, въ бѣломъ платьицѣ, съ передникомъ на розовыхъ ленточкахъ, выслушиваетъ объясненіе въ любви jeune premier, завитаго но послѣдней модѣ. Она восторгалась зрѣлищемъ этой цѣломудренной страсти. "Какъ это мило, какъ поэтично!" говорила она. "Какую вы прелестную парочку, должно быть, составляете! Точно Поль и Виржини!" Но болѣе всего поражало ее то, что въ жизни Сесиль было много неожиданнаго, необыкновеннаго. Она постоянно прерывала Жака: "Настоящій романъ, настоящій... Какую раздирательную драму можно было бы написать?" Жакъ, разсказывая, переживалъ, свои волненія, свои проекты, свои мечты, не замѣчая, что для нея вся эта исторія резюмировалась банальнымъ впечатлѣніемъ.
   

VI.
Свадьба Белизера.

   Не прошло недѣли послѣ этого, какъ однажды, вечеромъ, Белизеръ явился къ нему въ мастерскую съ радужной физіономіей.
   -- Знаешь, какъ я счастливъ, Жакъ! Мы нашли, наконецъ, товарища. Г-жа Веберъ видѣла его и согласилась. Дѣло сдѣлано; скоро и свадьбу сыграемъ.
   Давно была пора; несчастный чахнулъ, худѣлъ, въ особенности, видя приближающееся лѣто. Жакъ, бывшій невольной причиной печали своего друга, такъ же обрадовался, какъ и онъ, доброй вѣсти.
   -- Покажи-ка мнѣ его, этого товарища.
   -- Вотъ онъ, отвѣчалъ Белизеръ, указывая на верзилу, стоявшаго въ нѣсколькихъ шагахъ. позади, въ блузѣ, съ молоткомъ въ рукѣ и въ кожанномъ передникѣ. Лицо, замѣчательное ничего невыражающими чертами, точно заснувшее, красноватое отъ частаго употребленія бутылки, наполовину пряталось въ большую бороду, нечесанную, нечистую, безцвѣтную, напоминающую того застольника гимназіи Моронваля, котораго "неудачники" называли "человѣкъ, читавшій Прудона". Если физическія сходства ведутъ за собой нравственныя аналогіи, то новый товарищъ Белизера, по имени Рибаро, долженъ былъ быть не злымъ малымъ, но порядочнымъ лѣнтяемъ, съ претензіями, невѣжей и пьяницей. Жакъ, конечно, умолчалъ о своихъ впечатлѣніяхъ. Къ тому же, г-жа Веберъ дала свое согласіе; правда, добрая женщина поступила, какъ поступилъ Жакъ: видя счастіе Белизера, она рѣшилась не быть слишкомъ требовательной и удовольствовалась этимъ товарищемъ, за неимѣніемъ другого.
   Въ теченіи двухъ недѣль, предшествовавшихъ свадьбѣ, какими радостными и счастливыми криками: "шляпы, шляпы!", оглашались дворы рабочихъ домовъ Менильмонтана, Бельвиля, Вильеты! Наконецъ, насталъ и великій день. Противъ воли г-жи Веберъ, Белизеръ рѣшился отпраздновать этотъ день самымъ грандіознымъ образомъ. Въ буржуазіи, обыкновенно, бракъ въ мэріи происходитъ въ одинъ день, а въ церкви -- на слѣдующій; но народъ, не имѣя возможности терять такъ много времени, соединяетъ всѣ эти церемоніи вмѣстѣ и почти всегда выбираетъ для этого суботу. Нужно видѣть мэріи въ этотъ день. Съ самаго утра, улица загромождена фіакрами; всѣ свадьбы смѣшиваются вмѣстѣ; шафера знакомятся, въ ожиданіи, отправляются выпить рюмку коньяку; невѣсты осматриваютъ другъ друга въ то время, какъ родители, которымъ надоѣдаетъ долгое ожиданіе, болтаютъ вполголоса. Несмотря на свой грязный видъ, мэрія производитъ на нихъ впечатлѣніе -- все ихъ занимаетъ и пугаетъ. Законъ дѣлаетъ на нихъ впечатлѣніе свѣтской дамы-незнакомки, принимающей ихъ въ своей гостиной... Надо прибавить, что изъ множества свадебъ, наполнявшихъ маленькій дворъ менильмонтанской мэріи, свадьба Белизера была одной изъ самыхъ блестящихъ, хотя у невѣсты не было бѣлаго платья. Г-жа Веберъ, въ качествѣ вдовы, была въ ярко-синемъ платьѣ, съ шалью на рукѣ и въ пышномъ чепчикѣ, украшенномъ лентами и цвѣтами. Она шла подъ руку съ отцомъ Белизера, совсѣмъ желтымъ старичкомъ, съ крючковатымъ носомъ и быстрыми жестами. Белизеръ шелъ во второй парѣ подъ руку съ своей сестрой, вдовой изъ Нанта, съ такимъ же носомъ, какъ и у ея отца. Самого же Белизера никто бы не узналъ. На лицѣ не было и слѣда его прежнихъ страданій; почти красивый, съ головой, поднятой гордо вверхъ, онъ шелъ торжественно, въ новыхъ башмакахъ, сдѣланныхъ на заказъ, чрезвычайно длинныхъ и широкихъ. Но зато Белизеръ чувствовалъ себя хорошо, такъ хорошо, какъ будто получилъ пару новыхъ ногъ. Онъ держалъ за руку мальчугана г-жи Веберъ, котораго огромная голова казалась еще больше, вслѣдствіе эксцентрической прически мѣстнаго парикмахера. За ними шли, по очереди, новый товарищъ въ новой блузѣ, булочникъ -- патронъ г-жи Веберъ, супруги Левендре, сестры и братья Белизера, сосѣди, друзья, наконецъ, Жакъ безъ матери, такъ какъ г-жа де-Баранси согласилась пріѣхать на обѣдъ, но не рѣшилась присутствовать на вѣнчаніи.
   Послѣ всѣхъ церемоній, компанія отправилась на венсенскую станцію желѣзной дороги. Обѣдъ долженъ былъ происходить въ Сеи Мандэ, въ ресторанѣ. Когда компанія пріѣхала, зала не была еще свободна, и потому отправились погулять въ венсенскомъ паркѣ, закусывая бисквитами, въ ожиданіи обѣда. Наконецъ, одинъ изъ гостей извѣстилъ, что все готово, и всѣ отправились въ ресторанъ.
   Столъ былъ накрытъ въ одной изъ залъ, разукрашенной безобразными фресками, съ позолотой и зеркалами. Здѣсь, такъ же, какъ и въ мэріи, гостямъ сначала было не по себѣ передъ этимъ большимъ столомъ, посерединѣ котораго стояли букеты искуственныхъ цвѣтовъ, неизбѣжныхъ спутниковъ всѣхъ свадебныхъ обѣдовъ. Въ ожиданіи г-жи де-Баранси, всѣ разсѣлись. Молодой хотѣлъ-было сѣсть рядомъ съ женой, но вдова изъ Нанта замѣтила, что это больше не дѣлается, что это неприлично и что нужно, чтобы молодые сѣли другъ противъ друга. Такъ и было сдѣлано, но, послѣ длиннаго спора, во время котораго старый Белизеръ, обращаясь къ своей невѣстѣ, спросилъ ее насмѣшливо:
   -- Да какъ же надо? Какъ было во время свадьбы съ г. Веберомъ?
   Разнощица хлѣба отвѣчала совершенно спокойно, что она вышла замужъ въ деревнѣ, на фермѣ, и что даже прислуживала за столомъ. Старикъ остался съ носомъ; но легко было видѣть, что Белизеры были недовольны и что никакая роскошь обѣда не могла имъ возвратить хорошаго расположенія духа.
   Въ началѣ, всякій ѣлъ молча, во-первыхъ, чтобы утолить голодъ, а во-вторыхъ, вслѣдствіе нѣкоторой конфузливости причиняемой въ особенности офиціантами во фракахъ. Странный типъ представляютъ собой эти трактирные лакеи въ окрестностяхъ Парижа: физіономіи истасканныя, нахальныя, тщательно выбритыя, въ бакенбардахъ, съ выраженіемъ ироническимъ, почти строгимъ, административнымъ. Точно префекты въ отставкѣ, принужденные заработывать хлѣбъ "въ потѣ лица". Комичнѣе всего было то презрѣніе, съ какимъ они смотрѣли на этихъ бѣдныхъ работниковъ, справлявшихъ свадьбу по пяти франковъ съ человѣка. Эта огромная сумма "пять франковъ" вызывала глупое презрѣніе гарсоновъ, иронически посматривавшихъ на гостей. Menu, переходившее изъ рукъ въ руки, представляло собой что-то таинственное, вслѣдствіе названій, совершенно непонятныхъ для гостей: Marengo, Richelieu, Chateaubriand, Barigoule... И все это, вѣдь, нужно будетъ ѣсть! Представьте себѣ этихъ несчастныхъ, когда нахальный гарсонъ пристаетъ къ нимъ съ вопросомъ: "bisque или purée Crécy?"... или: "Xérès ou Pacaret?" Какъ рѣшать? Всякій колебался, лотомъ выбиралъ наудачу. Впрочемъ, дѣло не въ выборѣ: на тарелкахъ красовалась одна и та же теплая и сладковатая водица, а бутылки представляли одну и ту же мутную желтую жидкость. Гости съ отчаяніемъ посматривали другъ на друга, не зная, которую изъ многочисленныхъ рюмокъ надо протянуть гарсону. "Товарищъ" рѣшилъ вопросъ тѣмъ, что всѣ жидкости пилъ изъ одной и той же рюмки, самой большой. Какъ бы то ни было, но все это вмѣстѣ образовало нѣкоторую неловкость и стѣсненіе между гостями, и неизвѣстно, долго ли бы оно длилось, еслибы молодая, первая, не поправила дѣло. Эта добрая женщина скоро сама опомнилась и, обращаясь къ мальчугану, сказала:
   -- Не стѣсняйся дружокъ; ѣшь все. Намъ стоитъ это достаточно дорого.
   Это подѣйствовало и на другихъ, и вскорѣ всѣ принялись за блюда, какъ ни въ чемъ не бывало. Одни только Белизеры составляли дисгармонію, но на нихъ никто не обращалъ вниманія. Пиръ началъ оживляться, когда отворились двери и вошла улыбающаяся Ида де-Баранси.
   -- Прошу извиненія; но моя карета едва подвигалась. Къ тому же, это такъ далеко: я вообразила, что никогда не пріѣду.
   Она надѣла свое лучшее платье, пользуясь случаемъ поблестѣть хоть среди работниковъ. Она произвела удивительный эффектъ. Она такъ шикарно сѣла, положила свои перчатки на стаканъ, подозвала гарсона, потребовала развязно menu -- все это произвело настоящій фуроръ. Надо было видѣть, какъ она обращалась съ этими нахалами-гарсонами! Она узнала одного изъ нихъ, того, который погружалъ въ уныніе Белизера; прежде, она видала его въ одномъ изъ ресторановъ итальянскаго бульвара, гдѣ иногда ужинала съ д'Аржантономъ послѣ театра.
   -- А! вы здѣсь теперь?.. Ну, что вы мнѣ дадите?
   Она громко смѣялась, показывала свои бѣлыя руки, поправляла браслеты, осматривала себя въ зеркало и рукой здоровалась съ сыномъ. Потомъ, потребовала табуретъ, зельтерской воды, льду, какъ лицо, знающее въ точности весь обиходъ ресторана. Сначала, на гостей эти манеры Иды де-Баранси произвели такое же впечатлѣніе, какъ и лакеи, но, замѣтивъ это, она сама исправила дѣло своею развязностью и весельемъ. Самая торжественная минута была, однакоже, появленіе шампанскаго. За исключеніемъ Иды де-Баранси, всѣ остальные знали это вино только по наслышкѣ. Это слово означало для нихъ богатство, роскошные будуары, аристократическіе кутежи. Они выжидали его съ нетерпѣніемъ. Наконецъ, появился гарсонъ съ бутылкой и принялся раскупоривать ее. Женщины, въ ожиданіи выстрѣла пробки, зажали себѣ уши и съ ужасомъ ожидали. Но выстрѣла не послѣдовало, и гарсонъ такъ хитро распорядился, что одной бутылки достало на двадцать человѣкъ.
   Затѣмъ, настала очередь пѣнію. "Товарищъ" первый всталъ, потребовалъ молчанія, и, положивъ руку на сердце, затянулъ дребезжащимъ голосомъ народный романсъ сорокъ-восьмого года: "Трудъ угоденъ Богу". Хитрый товарищъ! Онъ хорошо понялъ, чѣмъ могъ понравиться тѣмъ, съ кѣмъ ему приходилось теперь жить. Но, не желая оставить собраніе подъ впечатлѣніемъ столь серьёзной мысли, онъ, послѣ "Труда, угоднаго Богу", затянулъ болѣе веселую пѣсенку.
   Такихъ пѣсенъ онъ зналъ сотнями. Столъ убрали. Всѣ шумѣли. "А что еслибы поплясать!" Да, но музыка дорого стоитъ. Вскорѣ, однакоже, появилась и музыка въ лицѣ деревенскаго скрипача, и началась отчаянная пляска. Свадьба оказалась очень веселой и оживленной. Даже молодой, довольный тѣмъ что могъ употребить въ дѣло свои новыя ноги, безъ церемоніи путалъ всѣ фигуры кадрили. Въ сосѣднихъ комнатахъ обратили вниманіе на это веселье. Въ дверяхъ стала появляться публика, съ любопытствомъ посматривавшая на танцующихъ. Вскорѣ, какъ всегда бываетъ, незнакомыя лица появились между приглашенными, которыхъ число, такимъ образомъ, увеличивалось очень быстро. Вся эта толпа прыгала, кричала и въ особенности пила, и г-жа Веберъ была бы до крайности возмущена этимъ обстоятельствомъ, еслибы булочникъ, ея патронъ, не объявилъ, что принимаетъ на себя всѣ расходы бала. Разсвѣтъ, однакоже, приближался. Уже давно маленькій Веберъ храпѣлъ на лавкѣ. Жакъ давно уже дѣлалъ знаки своей матери, которая прикидывалась, что не замѣчала ихъ, увлеченная общимъ весельемъ. Балъ принималъ слишкомъ развязный видъ. "Товарищъ" началъ дѣлать глупости... Жакъ успѣлъ, однакоже, увлечь свою мать, съ которой и уѣхалъ въ фіакрѣ. За ними вскорѣ скрылись и молодые, оставляя на произволъ судьбы своихъ гостей. Въ это время, не было ни поѣзда желѣзной дороги, ни омнибусовъ. Молодые рѣшились возвратиться пѣшкомъ въ венсенскій паркъ. Белизеръ взялъ на руки соннаго мальчугана и подалъ руку женѣ... Едва они возвратились, какъ г-жа Белизеръ принялась за свое обычное дѣло: воскресенія для нея не существовало; хлѣбъ нуженъ въ праздникъ такъ же, какъ и въ будни. Оставивъ спящими своего мальчугана и мужа, она отправилась съ хлѣбомъ, выкрикивая: "вотъ хлѣбъ! вотъ хлѣбъ!" у всѣхъ дверей...

-----

   Немного времени нужно было новому хозяйству, чтобы замѣтить, что ихъ новый товарищъ никуда негодится. Свадебный ширъ уже указывалъ на его пристрастіе къ бутылкѣ. Черезъ недѣлю, Белизеръ познакомился и съ остальными пороками, происходившими отъ невѣроятной лѣни товарища. Онъ былъ слесарь, но никогда никто не видѣлъ, чтобы онъ работалъ, хотя постоянно носилъ свой кожанный фартукъ. Всякое утро, выходя, онъ говорилъ: "отправляюсь за работой", но никогда этой работы онъ не находилъ и проводилъ весь день, переходя изъ одного кабака въ другой.
   Сначала, Белизеръ и его жена терпѣли; торжественный видъ-товарища нѣсколько смущалъ ихъ; къ тому же, онъ такъ хорошо пѣлъ: "Трудъ угоденъ Богу". Но, такъ какъ у него былъ слишкомъ хорошій аппетитъ, то молодые, наконецъ, потеряли всякое терпѣніе. Г-жа Белизеръ совѣтовала просто отказать ему, безъ всякихъ церемоній; но Белизеръ умолялъ жену повременить.
   -- Кто знаетъ? говорилъ онъ:-- можетъ быть его можно еще исправить.
   Итакъ, рѣшено было, что, когда Рибаро возвратится въ пьяномъ видѣ домой, то не давать ему ужинать. Но и это не помогло, тѣмъ болѣе, что Белизеръ вступался за товарища и выпрашивалъ прощеніе у своей жены. Никакіе совѣты, никакія увѣщанія не дѣйствовали. Иногда, надѣвъ чистое бѣлье, вымытое г-жею Белизеръ, онъ уходилъ и пропадалъ по недѣлямъ и возвращался въ какихъ то лохмотьяхъ. Послѣ многихъ подобныхъ продѣлокъ, Белизеры ожидали только случая, чтобы распроститься съ "товарищемъ", который оказался слишкомъ тяжелымъ бременемъ для семьи. Съ этимъ долженъ былъ согласиться самъ Белизеръ, и часто онъ приходилъ жаловаться на Рибаро Жаку, который лучше другого могъ понять его положеніе, потому что и у него былъ товарищъ чрезвычайно неудобный, но на котораго онъ не жаловался...
   

VII.
Ида скучаетъ.

   Первый визитъ г-жи де-Баранси въ Этіоль много порадовалъЖака, но и обезпокоилъ его. Онъ гордился своей матерью, но онъ зналъ тоже, какая она была болтушка и такъ она безтактна. Онъ боялся, что мать его произведетъ непріятное впечатлѣніе на Сесиль. Первыя минуты свиданія его нѣсколько успокоили. За исключеніемъ слишкомъ напыщеннаго тона, которымъ Ида называла Сесиль "своею дочерью", все было удовлетворительно; но когда, послѣ хорошаго завтрака, г-жа де-Баранси потеряла свою серьёзность, когда она начала разсказывать свои сумасбродныя исторіи, Жакъ снова почувствовалъ безпокойство. Разговоръ коснулся родственниковъ Ривальса въ Пиринеяхъ.
   -- Ахъ, да, Пиринеи! вздохнула она:-- Гаварни, потоки, Ледяное Море!... Я тамъ была лѣтъ пятнадцать тому назадъ, съ другомъ моего семейства, герцогомъ Казарасомъ, испанцемъ; знаете, братомъ генерала... Какой безумецъ, какъ подумаю!.. Благодаря ему, я чуть не свернула себѣ шею разъ двадцать. Представьте себѣ, что мы, какъ съумасшедшіе, неслись въ каретѣ, запряженной четверней, и съ громадными корзинами шампанскаго. Удивительный былъ оригиналъ, этотъ герцогъ... Я познакомилась съ нимъ въ Біарицѣ такъ странно!..
   Сесиль замѣтила, что обожаетъ море.
   -- Ахъ, еслибы вы видѣли море, какъ я его видѣла, около Пальмы, въ бурную ночь... отвѣчала г-жа де Баранси. Я сидѣла въ залѣ парохода съ капитаномъ, грубымъ морякомъ, который приставалъ, чтобъ я выпила пуншу... я не хотѣла... Тогда этотъ грубіянъ, точно взбѣсился отъ злости, отворилъ заднее окно, взялъ меня вотъ такъ за затылокъ, онъ былъ очень силенъ,-- и держалъ меня надъ водой, подъ дождемъ, среди грома и молніи... это было ужасно.
   Жакъ старался замять эти разсказы, но они опять всплывали. Сесиль, однакожь, обращалась съ матерью своего друга почтительно. Но каково было положеніе Жака, когда, во время урока, онъ услышалъ, что молодая дѣвушка предложила его матери погулять въ саду? Не было, казалось, ничего естественнѣе, но мысль, что онѣ будутъ однѣ, ужаснула его. Во время объясненій доктора, Жакъ слѣдилъ за ними въ окно. Видно было, что говорила одна Ида; Сесиль, по временамъ, посматривала на окно, въ которое виднѣлись лицо ученика и сѣдина учителя. Въ первый разъ, Жакъ нашолъ, что урокъ слишкомъ длиненъ, и тогда только успокоился, когда шелъ въ лѣсу подъ руку съ своей невѣстой. Но и тутъ, Ида мѣшала... Раза два или три, Жакъ замѣтилъ гримасу доктора. Видимо, она ему надоѣдала...
   Гуляющіе на минуту остановились у сторожа. Увидавъ свою прежнюю госпожу, старуха Аршамбо стала ее любезно привѣтствовать, не заикаясь ни однимъ словомъ о д'Аржантонѣ. Она поняла своимъ здравымъ смысломъ, что объ немъ не слѣдуетъ спрашивать. Но видъ этой доброй старухи взволновалъ прежнюю г-жу д'Аржантонъ. Она отказалась отъ угощенія старухи, встала и быстро вышла. Она хотѣла посмотрѣть на "Parva domus".
   Башенка дома, по прежнему, была покрыта дикимъ виноградомъ и плющемъ. Гирша, должно быть, не было, потому что занавѣсы были спущены и тишина царствовала въ саду. Ида остановилась на мгновеніе, точно слушая что разсказывали ей эти камни.
   -- Что съ тобой? спросилъ ее Жакъ, который искалъ ее.
   Она отвѣчала вся въ слезахъ:
   -- Ничего... я немного взволнована... Я такъ много похоронила здѣсь.
   И въ самомъ дѣлѣ, этотъ грустный видъ домика, съ его латинской надписью -- все это походило на гробницу. Она вытерла слезы, но потеряла свое хорошее расположеніе духа. Напрасно Сесиль, которой сказали, что г-жа д'Аржантонъ разъѣхалась съ мужемъ, старалась развеселить ее; напрасно Жакъ старался занять ее своими проектами и планами.
   -- Я не часто буду тебя сопровождать сюда, говорила она ему на возвратномъ пути.-- Я слишкомъ страдала, и рана еще не зажила.
   Ида долго не возвращалась въ Этіоль, и Жакъ принужденъ былъ только часть воскресенія оставаться съ Сесиль. Теперь онъ возвращался съ послѣобѣденнымъ поѣздомъ. Обыкновенно, онъ заставалъ мать свою въ корридорѣ, болтающей съ Левендре. Белизеръ съ женой, отправлявшіеся каждое воскресеніе гулять, желали бы брать съ собой г-жу де-Баранси, но она конфузилась показаться на улицѣ съ этими бѣдными людьми, и, къ тому же, ей больше нравилось общество супруговъ Левендре. Съ ними Ида чувствовала себя хорошо; они ей льстили, желая получить отъ нея денегъ на обзаведеніе мастерской. Г. Левендре, который выдумалъ цѣлую политическую систему особаго рода, объяснялъ ей свои глубокомысленныя соображенія подъ храпъ спящаго "товарища". Но и Левендре иногда, по воскресеніямъ, отправлялись въ гости. Тогда Ида, желая какъ нибудь разсѣялся, отправлялась въ библіотеку для чтенія г-жи Левекъ, гдѣ Жакъ обыкновенно ее находилъ.
   Г-жа де-Баранси отъ скуки принялась перечитывать романы, находившіеся въ библіотекѣ Левекъ. Она читала до одуренія, избѣгая думать и сожалѣть. Жизнь въ громадномъ домѣ трудоваго люда, не вызывала въ ней, какъ въ ея сынѣ, потребности къ труду, но производила только еще большую усталость, отвращеніе. И она невольно возвращалась мыслію къ прошедшему, къ своимъ прежнимъ прогулкамъ, каретамъ. Но воспоминаніе ближайшихъ годовъ ея жизни въ Этіолѣ, въ особенности возбуждали въ ней сожалѣніе. Какая чудная жизнь! Веселые обѣды, возгласы пріѣзжающихъ, долгія мечты на итальянской террасѣ, и онъ, стоящій у колонны, съ поднятымъ челомъ, протянутой рукой, декламирующій при лунномъ свѣтѣ.

Но вѣрю я въ любовь -- какъ въ Бога вѣрю я!

   Гдѣ онъ теперь? Что дѣлаетъ? Почему не писалъ такъ долго, цѣлыхъ три мѣсяца? И книга выпадала у ней изъ рукъ; она сидѣла неподвижно, съ блуждающимъ взоромъ, до возвращенія своего сына, которому старалась улыбаться. Но онъ сейчасъ же угадывалъ ея нравственное состояніе, видя безпорядокъ въ комнатѣ и безпорядокъ туалета этой нѣкогда хорошенькой женщины. Ничего не было приготовлено къ обѣду.
   -- Ты видишь, я ничего не сдѣлала. Ужасно жарко. Да, къ тому же, я какъ-то упала духомъ.
   -- Отчего? Развѣ здѣсь нехорошо тебѣ? Ты скучаешь?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я не скучаю. Съ тобой скучать, милый Жакъ?
   И она страстно его обнимала.
   -- Пойдемъ обѣдать въ ресторанъ, говорилъ Жакъ... это тебя разсѣетъ...
   Но Идѣ, главнымъ образомъ, недоставало случая элегантно одѣваться, вытащить изъ шкапа ея прежнія кокетливыя платья, слишкомъ кокетливыя, слишкомъ эксцентричныя при ея теперешнемъ положеніи. Она теперь одѣвалась скромно, но, несмотря на всѣ предосторожности, въ ея костюмѣ все-таки замѣчалось что-то особенное. Мать и сынъ пробовали слить нѣсколько свои мысли, но [въ этомъ заключалось главное затрудненіе ихъ жизни. Они такъ долго жили врозь, что почти перестали понимать другъ друга. Если Ида съ отвращеніемъ смотрѣла на грязную скатерть трактира, на которой виднѣлись еще пятна вина, если она съ брезгливостью вытирала стаканъ и тарелку, то Жакъ не обращалъ на это никакого вниманія, издавна привыкшій къ этой жизни бѣдняка. Но, съ другой стороны, умъ его, съ каждымъ днемъ расширявшій свой горизонтъ, все болѣе и болѣе удивлялся вульгарности его матери, правда, и прежде мало знавшей, но теперь окончательно испорченной долгимъ сожительствомъ съ "неудачниками". У ней прорывались типическія фразы, манера говорить д'Аржантона, рѣзкій и самодовольный тонъ ихъ вѣчныхъ споровъ. "Я... я, я..." Она всегда начинала и оканчивала презрительнымъ жестомъ, означавшимъ: "я слишкомъ добра, что спорю съ тобой, бѣдный работникъ".
   Послѣ обѣда, они отправлялись гулять въ скверъ Buttes Chaumont, съ вершины котораго видѣнъ былъ весь Парижъ, какъ на ладони; они возвращались домой по многолюднымъ улицамъ рабочаго квартала; но ни садъ, ни зрѣлище народной суеты не могли разсѣять скуки и тоски Иды. Въ виду этой настойчивой скуки, Жакъ былъ безсиленъ. Онъ бы хотѣлъ познакомиться съ какимъ нибудь порядочнымъ семействомъ, гдѣ мать его нашла бы себѣ пріятныхъ собесѣдницъ. Однажды, онъ вообразилъ, что нашелъ то, чего искалъ. Это было въ Buttes-Chaumont. Передъ ними шолъ старикъ, сгорбленный, вѣроятно, провинціалъ, съ двумя дѣтьми, съ которыми разговаривалъ. Оказалось, что это -- былъ Рудикъ, состарѣвшійся, опустившійся. Когда они поздоровались, Жакъ увидѣлъ, что онъ въ траурѣ, и, боясь вызвать воспоминаніе недавняго горя, ни о комъ не спрашивалъ, какъ вдругъ изъ другой аллеи показалась Зинаида, по прежнему, массивная. Она шла вмѣстѣ съ Манженомъ, теперь находившимся на службѣ въ парижской таможнѣ. Зинаида, казалось, гордилась этимъ красивымъ офицерикомъ, любила его, несмотря на то, что управляла имъ и говорила съ нимъ рѣзко. Нужно, однакожь, полагать, что такія проявленія любви нравились Манжену, потому что лицо его сіяло удовольствіемъ. Жакъ представилъ имъ свою мать.
   -- Что такое случилось? спросилъ онъ шопотомъ Зинаиду. Развѣ г-жа Клариса...
   -- Да, умерла, два года тому назадъ, ужаснымъ образомъ: она утонула въ Луарѣ, случайно.
   Потомъ прибавила еще тише:
   -- Мы говоримъ "случайно", скрывая это несчастіе отъ отца; но вы ее знали, Жакъ, и поймете, что она умерла не случайно, что она сама покончила съ собой съ горя...
   -- Бѣдный папа Рудикъ! продолжала Зинаида:-- мы думали, что онъ не переживетъ ея... А, вѣдь, онъ и не подозрѣваетъ истины. Теперь онъ все больше молчитъ; можетъ, вы, Жакъ, разсѣете его. Только дѣти и забавляютъ его...
   Ида, разговаривавшая съ Манженомъ, вдругъ замолчала, замѣтивъ Жака возлѣ себя. Что она сообщала ему такъ таинственно? Фраза Рудика объяснила ему это.
   -- Да, да, говорилъ онъ, такой краснобай... еще ѣлъ лепешку...
   Онъ понялъ, что разговаривали о д'Аржантонѣ. Манженъ спросилъ о здоровьи мужа Иды, и она, довольная тѣмъ, что можетъ говорить объ немъ, распространилась на эту тэму. Талантъ поэта, его артистическую борьбу, высокое положеніе, занимаемое имъ въ литературѣ, сюжетъ драмъ и романовъ, созрѣвавшихъ въ его мозгу -- она все объяснила, все анализировала, въ то время какъ другіе ее слушали изъ вѣжливости, ничего не понимая. Простились, обѣщаясь бывать другъ у друга. Жакъ былъ очень доволенъ, что встрѣтилъ этихъ добродушныхъ людей. Онъ сталъ ихъ посѣщать съ Идой, отъ времени до времени, но вскорѣ замѣтилъ, что мать его скучаетъ съ Зинаидой, слишкомъ трудолюбивой, слишкомъ практической для нея. Куда бы онъ ни повелъ ее, вездѣ преслѣдовала ее скука, отвращеніе, которое она резюмировала фразой:
   -- Тутъ пахнетъ работникомъ!
   Дома улицы Panoyaux, корридоръ, комната, въ которой она жила съ сыномъ, хлѣбъ, который ѣла -- все, казалось ей, пропитано было запахомъ, особеннымъ вкусомъ испорченнаго воздуха бѣдныхъ кварталовъ. Тутъ пахнетъ работникомъ. Открывая окно, она уже натыкалась на этотъ запахъ; на улицѣ -- то же самое; люди, которыхъ она встрѣчала, даже Жакъ, когда онъ возвращался изъ мастерской -- все и всѣ издавали этотъ запахъ, преслѣдовавшій ее и возбуждавшій въ ней отвращеніе къ жизни, которое оканчивается обыкновенно самоубійствомъ.
   

VIII.
Который изъ двухъ?

   Однажды, вечеромъ, Жакъ засталъ свою мать необычайно взволнованной, съ блистающими глазами, съ раскраснѣвшимся лицомъ. Атонія, начинавшая безпокоить его, казалось, совсѣмъ миновала.
   -- Д'Аржантонъ прислалъ мнѣ письмо, начала она тотчасъ же.-- Да, мой другъ, этотъ господинъ смѣлъ мнѣ писать! Это -- послѣ четырехмѣсячнаго-то молчанія! Видя, что я не трогаюсь съ мѣста, онъ, вѣроятно, потерялъ терпѣніе... Онъ извѣщаетъ меня, что возвратился изъ небольшого путешествія и что, если онъ мнѣ нуженъ, то я могу располагать имъ.
   -- Надѣюсь, что ты въ немъ не нуждаешься? спросилъ Жакъ, слѣдившій за матерью.
   -- Мнѣ! въ немъ нуждаться! Вотъ, каково ему безъ меня -- желала бы я знать. Вѣдь, онъ за ни что взяться не умѣетъ... настоящій артистъ... только и знаетъ свое перо.
   -- Ты будешь отвѣчать ему?
   -- Отвѣчать? Наглецу, который смѣлъ поднять на меня руку? А! ты меня не знаешь. У меня, слава Богу, побольше гордости... Я даже не кончила его письма и бросила его куда-то, изорвавъ на мелкіе кусочки. Нѣтъ! благодарю покорно. Нельзя себѣ позволять подобныхъ вещей съ женщинами, воспитанными, какъ я, въ замкахъ, посреди роскоши... А желала бы я, однакожь, взглянуть теперь на его хозяйство... воображаю -- какой тамъ порядокъ! Небось, все верхъ дномъ!.. если только... Но, нѣтъ... другую такую дуру, какъ я, нескоро найдешь. Ясно, что онъ безъ меня соскучился, если уѣхалъ на два мѣсяца въ... какъ, бишь, этотъ городъ...
   И она, преспокойно вынувъ изъ кармана то самое письмо, о которомъ сейчасъ только сказала, что изорвала его на мелкіе кусочки, отыскала въ немъ названіе города.
   -- Да, въ Ройя, на воды въ Ройя... какая глупость! ѣхать за минеральныя воды, когда это ему положительно вредно. Но, впрочемъ, пускай дѣлаетъ что хочетъ. Это до меня не касается.
   Жакъ покраснѣлъ за ея ложь, но не сказалъ ей ни слова. Весь вечеръ она возилась около его письменнаго стола, съ тревожной дѣятельностью женщины, которая хочетъ избавиться отъ преслѣдующей ее мысли. Она прибирала комнату, устанавливала вещи, стирала съ нихъ пыль и все что-то ворчала про себя; покачивая головой. Потомъ подошла къ Жаку, обняла его и крѣпко поцаловала: "Какой ты труженикъ, милый мой! Какъ усердно работаешь!"
   Онъ работалъ, напротивъ, очень плохо, занятый мыслью о томъ, что происходило въ душѣ его матери. "Меня ли поцаловала она?" говорилъ онъ себѣ. Подозрѣніе его оправдывала одна маленькая подробность, доказывавшая до какой степени прошлое пустило корни въ сердцѣ этой бѣдной женщины. Она не переставала напѣвать любимый романсъ д'Аржантона, какой-то "вальсъ листьевъ", который поэтъ, обыкновенно въ сумерки, наигрывалъ на фортепьяно. И мотивъ, и слова пробуждали въ. Жакѣ тяжелыя, постыдныя воспоминанія. О, такъ ему хотѣлось, высказать ей суровую правду, растоптать и вышвырнуть за окно всѣ эти поблекшіе цвѣты, всѣ эти сухіе листья, вальсировавшіе въ пустенькой головкѣ Шарлотты! Но она была его мать. Онъ любилъ ее и хотѣлъ, посредствомъ уваженія, заставить ее уважать себя самоё. Но, послѣ этого перваго предостереженія, въ умѣ его проснулась ревнивая недовѣрчивость. Онъ сталъ наблюдать за Шарлоттой, объяснять себѣ каждую улыбку, каждый взглядъ ея. Хотя она, послѣ д'аржантоновскаго письма, съ особеннымъ рвеніемъ принялась за хозяйство, но онъ все не вѣрилъ. Онъ зналъ исторію ревнивыхъ мужей, бдительность которыхъ обманываютъ удвоенной нѣжностью, заботливымъ предупрежденіемъ всѣхъ ихъ желаній. Однажды, возвращаясь съ работы, онъ встрѣтилъ невдалекѣ отъ дома Гирша и Лабассендра, повернувшихъ въ переулокъ. Что имъ было нужно въ этомъ отдаленномъ кварталѣ?
   -- Никого не было? спросилъ онъ дворника, и по тону отвѣта догадался, что его обманываютъ, что противъ него есть заговоръ. Въ слѣдующее воскресенье, возвратясь изъ Этіоля, онъ засталъ мать, погруженную въ чтеніе. Она даже не слыхала его прихода. Зная ея страсть къ романамъ, онъ не обратилъ бы на это вниманія; но Ида слишкомъ скоро спрятала брошюрку, которую держала на колѣняхъ.
   -- Ты испугалъ меня!
   -- Что ты такое читала?
   -- Такъ, ничего, вздоръ. Что наши друзья? Докторъ, Сесиль? Поцаловалъ ли ты ее за меня хорошенько. Но, мало по малу, щеки ея покрылись румянцемъ. Одной изъ особенностей этой дѣтской натуры было то, что она такъ же легко лгала, какъ неловко скрывала ложь. Видя, что онъ не спускаетъ съ нея глазъ, она встала, съ досадой.
   -- Ты хочешь знать, что я читаю... смотри.
   Онъ узналъ сатинированную обертку д'аржантоновскаго журнала, который теперь значительно похудѣлъ, печатался на худшей бумагѣ и вообще принялъ видъ тѣхъ журналовъ, редакціи которыхъ не платятъ денегъ. Жакъ не раскрылъ бы даже этой тощей книжонки, еслибы ему не бросилось въ глаза, между другими напыщенными заглавіями слѣдующее: "Разрывъ", лирическая поэма виконта д'Аржантона. Поэма начиналась такими стихами:
   
   Какъ! не сказать ни слова на прощаньи!
   Какъ! не взглянуть на брошенный очагъ...
   Какъ!..
   
   Двѣсти стиховъ слѣдовали за этими; и все это была только прелюдія. Имя Шарлотты попадалось черезъ каждыя четыре, пять строкъ. Жакъ пожалъ плечами.-- И онъ смѣлъ прислать тебѣ это?
   -- Два или три дня тому назадъ, эту книжку положили внизу, сказала она робко:-- я не знаю, кто это...
   Настала минута молчанія. Идѣ ужасно хотѣлось поднять книжку, но она не смѣла. Наконецъ, она нагнулась, съ небрежнымъ видомъ. Жакъ замѣтилъ движеніе.
   -- Надѣюсь, что ты не оставишь этого у себя. Стихи эти, просто, смѣшны.
   Она выпрямилась.
   -- Я не нахожу. Извини.
   -- Ну вотъ еще! Какъ! такъ! такъ! квакаетъ, точно утка. Развѣ это можетъ произвести впечатлѣніе?
   -- Не надо быть несправедливымъ, Жакъ (ея голосъ дрожалъ). Я лучше, нежели кто-нибудь, знаю всѣ недостатки характера д'Аржантона, потому что довольно страдала отъ нихъ. Я отдаю тебѣ человѣка, но поэтъ, это -- другое дѣло. Всѣ соглашаются съ тѣмъ, что ни у кого изъ французскихъ поэтовъ нѣтъ этой задушевной нотки... Она, пожалуй, была у Альфреда Мюссе, но ему недоставало идеала возвышенности... Съ этой точки зрѣнія "Credo" безподобно. Но мнѣ, кажется, что начало "Разрыва" еще трогательнѣе. Эта молодая женщина, уходящая раннимъ, туманнымъ утромъ, въ бальномъ костюмѣ... не оглянувшись назадъ...
   Жакъ не могъ воздержаться отъ негодованія.
   -- Но эта женщина -- ты! А ты знаешь, какъ ты ушла, при какихъ обстоятельствахъ...
   Она вся дрожала.
   -- Ты можешь меня унижать, напоминать мнѣ это оскорбленіе.. но здѣсь -- вопросъ искуства, а въ немъ я смыслю нѣсколько больше тебя... Еслибъ г. д'Аржантонъ оскорбилъ меня во сто разъ больше, это, все-таки, не помѣшало бы мнѣ сказать, что онъ -- одинъ изъ величайшихъ талантовъ нашего времени. И многіе, отзывающіеся о немъ теперь съ презрѣніемъ, со временемъ будутъ говорить: я знаю его... я у него обѣдалъ...
   И она величественно удалилась къ сосѣдямъ. Жакъ, принявшись за работу, вскорѣ услышалъ у сосѣдей громкое чтеніе стиховъ, прерываемыхъ восторженными восклицаніями и сморканіемъ, обличавшимъ слёзы...
   "Надо быть на-сторожѣ... непріятель близко", подумалъ бѣднякъ. Онъ не ошибался. Амори д'Аржантонъ былъ такъ же несчастенъ безъ Шарлотты, какъ она скучала безъ него. Палачъ и жертва были необходимы другъ другу, и, разставшись, они чувствовали пустоту въ своей жизни. Съ перваго же дня разлуки, поэтъ сталъ разыгрывать изъ себя человѣка съ разбитымъ сердцемъ и старался придать своему лицу байроническое и драматическое выраженіе. Его встрѣчали въ ночныхъ ресторанахъ, въ пивныхъ, окруженнаго льстецами и эксплуататорами, съ которыми онъ говорилъ "о ней" и только "о ней". Ему хотѣлось, чтобъ сказали: "это -- д'Аржантонъ, великій поэтъ... Любовница покинула его... Онъ ищетъ развлеченія..."
   И онъ, дѣйствительно, развлекался, проводилъ ночи внѣ дома, но вскорѣ этотъ неправильный и убыточный образъ жизни утомилъ его, и, кромѣ того, онъ совсѣмъ разстроилъ себѣ желудокъ. Начались прежніе припадки, а Шарлотты не оказалось подлѣ него. Некому было ухаживать за нимъ, переносить его капризы, въ домѣ былъ безпорядокъ: то дулъ сквозной вѣтеръ, то дурно горѣла лампа, то письменный столъ былъ въ пыли; вечера казались ему безконечны... и поэтъ сталъ жалѣть о своей подругѣ... Онъ попробовалъ предпринять небольшую поѣздку, но и это не удалось. "Д'Аржантонъ пишетъ раздирающее письмо", говорили неудачники. Онъ писалъ имъ всѣмъ "раздирающія" письма, замѣнившія теперь "жесткія слова". Онъ не могъ переварить мысли, что эта женщина обходится безъ него, что сынъ замѣняетъ ей все.
   -- Излей свои чувства въ стихахъ -- это тебя облегчитъ, говорилъ Моронваль.
   Онъ тотчасъ же принялся за риѳмы, но творчество, вмѣсто того, чтобъ успокоить его, возбуждало еще болѣе. Онъ напрягалъ, насиловалъ свое воображеніе, создавая другую Шарлотту, болѣе идеальную, неземную, нежели настоящая. Наконецъ, разлука сдѣлалась для него положительно невыносимой. Какъ только прологъ "Разрыва" былъ конченъ и напечатанъ, поэтъ отрядилъ Гирша и Лабассендра снести экземпляръ въ улицу Panoyaux. Послѣ этой удочки, убѣдившись, что онъ не можетъ жить безъ Лолоты, онъ рѣшился на крайнюю мѣру. Онъ завился, напомадился, расфрантился и отправился въ домъ, гдѣ жила Шарлотта, въ два часа пополудни, т. е. когда женщины остаются однѣ и когда изъ всѣхъ фабрикъ предмѣстья подымаются клубы густаго, чернаго дыма. Моронваль, сопровождавшій его, вышелъ изъ кареты переговорить съ дворникомъ и, возвратившись сказалъ: "ты можешь войдти. Въ шестомъ... въ глубинѣ корридора. Она тамъ". Д'Аржантонъ пошелъ. Онъ былъ блѣднѣе обыкновеннаго, и даже -- о тайны человѣческой природы!-- сердце его билось; правда, нестолько любовь была этому причиной, сколько романическая сторона его экспедиціи... Эта карета, ожидавшая на углу улицы, словно для похищенія, и въ особенности, удовлетворенная ненависть, мысль объ отчаяніи Жака, когда, возвратясь съ работы, онъ найдетъ комнату пустой. Онъ заранѣе обдумалъ планъ дѣйствія. Онъ явится внезапно, упадетъ къ ногамъ ея, обниметъ ея колѣни и, воспользовавшись ея удивленіемъ, смущеніемъ, скажетъ ей: ѣдемъ... карета ждетъ! и увлечетъ на улицу. Вотъ почему онъ не предупредилъ ея и тихо крался по темному корридору, думая застать ее врасплохъ. Онъ вошелъ быстро, не постучавъ въ дверь.
   Ужасное разочарованіе! Вѣчная насмѣшка судьбы надъ этимъ человѣкомъ! Вмѣсто Шарлотты, онъ увидѣлъ передъ собой Жака -- Жака, который, по случаю какого-то торжества у ихъ патрона, былъ уволенъ на этотъ день и сидѣлъ за своими книгами, между тѣмъ какъ Ида отдыхала на кровати, въ альковѣ. Д'Аржантонъ и Жакъ стояли, смотря съ удивленіемъ другъ на друга. Теперь преимущество было не на сторонѣ поэта Во-первыхъ, онъ былъ не у себя, и потомъ, передъ нимъ стоялъ уже не мальчикъ, къ которому онъ привыкъ относиться свысока, а молодой человѣкъ, съ умнымъ и гордымъ выраженіемъ въ лицѣ.
   -- Зачѣмъ вы пришли сюда? спросилъ Жакъ, въ дверяхъ, которыя онъ загородилъ.
   Тотъ покраснѣлъ и пробормоталъ:
   -- Я думалъ... мнѣ сказали, что ваша матушка здѣсь...
   -- Да, она здѣсь; но я съ нею, и вы ея не увидите.
   Все это было сказано быстро, вполголоса, тономъ, дышавшимъ ненавистью. Потомъ, Жакъ, наступая на любовника своей матери, заставилъ его сдѣлать шагъ назадъ, и они очутились въ корридорѣ. Д'Аржантонъ, чувствуя свое глупое положеніе, старался оправиться и снова пріобрѣсть потерянный апломбъ, съ помощью какой-нибудь позы. Принявъ торжественный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствительный тонъ, онъ сказалъ:
   -- Жакъ! Между нами долго существовало недоразумѣніе, но теперь, когда вы стали серьёзнымъ человѣкомъ, понимающимъ жизнь, оно не должно продолжаться. Я протягиваю вамъ руку, дитя мое, честную руку, никогда не измѣнявшую своему пожатію.
   Жакъ пожалъ плечами.
   -- Къ чему эти комедіи между нами, м. г.? Вы меня не терпите -- я васъ ненавижу.
   -- Съ какихъ же это поръ мы стали такими врагами, Жакъ?
   -- Я полагаю, что съ тѣхъ поръ, какъ мы узнали другъ друга. Я не помню, чтобъ я когда-нибудь не питалъ къ вамъ ненависти. Да и что же мы такое, если не два врага? Какое другое имя я могу дать вамъ? Что вы для меня? Я бы не долженъ и знать васъ. Если я даже и думалъ о васъ порой безъ злобы, то развѣ могъ думать когда-нибудь, не краснѣя?
   -- Это правда, Жакъ. Я согласенъ, что взаимное положеніе наше было ложно, очень ложно. Но неужели вы скажете, что я долженъ нести отвѣтственность за случай... Жизнь -- не романъ, мой другъ, и нельзя требовать отъ нея...
   Жакъ перебилъ эти разглагольствованія, на которыя поэтъ никогда не былъ скупъ.
   -- Вы правы; жизнь -- не романъ; она, напротивъ -- нѣчто очень серьезное и положительное. Это доказывается тѣмъ, что всѣ минуты мои разсчитаны и что мнѣ некогда терять время на безплодныя разглагольствованія. Въ теченіи десяти лѣтъ, моя мать была вашей рабой, вашей вещью. Того, что я выстрадалъ въ эти десять лѣтъ, моя дѣтская гордость никогда не обнаруживала передъ вами. Но это -- въ сторону... Теперь моя мать принадлежитъ мнѣ, я возвратилъ ее себѣ и употреблю всевозможныя средства, чтобъ удержать ее. Я не отдамъ ея вамъ. Да и зачѣмъ она вамъ? Она посѣдѣла... вы заставляли ее такъ много плакать. Это -- уже не любовница, не хорошенькая женщина, которая можетъ удовлетворять ваше тщеславіе; это -- мать... моя мать. Оставьте ее мнѣ.
   -- Вы заблуждаетесь относительно смысла моего посѣщенія, сказалъ поэтъ, поблѣднѣвшій, несмотря на весь свой апломбъ -- Я считаю Шарлотту вполнѣ достойной женщиной... но, зная, что ваши средства очень ограниченны, пришелъ, какъ старый другъ... узнать -- не нужно ли чего, не нуженъ ли я...
   -- Мы ни въ комъ не нуждаемся. Съ насъ довольно того, что я заработываю.
   -- Вы сдѣлались очень горды, любезный Жакъ... Прежде вы такъ горды не были.
   -- Это правда, сударь, и потому ваше присутствіе, которое я выносилъ прежде, теперь ненавистно мнѣ... и я васъ предупреждаю, что не намѣренъ болѣе терпѣть его...
   Въ позѣ Жака было столько рѣшительнаго, вызывающаго, взглядъ его такъ хорошо подчеркивалъ его слова, что поэтъ не посмѣлъ прибавить ни слова и съ важностью удалился. Жакъ вернулся въ свою комнату; Ида, блѣдная, съ опухшими отъ слёзъ и сна глазами, съ волосами въ безпорядкѣ, ждала его, стоя, противъ дверей.
   -- Я была здѣсь, сказала она тихо... я все слышала, все... даже то, что я стара и что у мень есть морщины...
   Онъ подошелъ къ ней и взялъ ея руки, пристально смотря ей въ глаза...
   -- Онъ недалеко... Хочешь, я ворочу его?
   Она высвободила свои руки и, не колеблясь, бросилась ему на шею...
   -- Нѣтъ, мой Жакъ, ты правъ. Я -- мать... только -- мать и ничѣмъ больше не хочу быть.
   Нѣсколько дней спустя послѣ этой сцены, Жакъ извѣщалъ Ривальсовъ, что его мать ушла къ д'Аржантону. Она оставила сыну записку, гдѣ писала, что поэтъ боленъ и что она считаетъ священной обязанностью ходить за нимъ до его выздоровленія, но потомъ опять возвратится къ Жаку.-- Все письмо Жака дышало глубокой скорбью. "Не достаетъ только, заканчивалъ онъ, чтобы и Сесиль тоже меня покинула... Самое ужасное въ измѣнѣ любимаго существа -- то, что послѣ нея, въ сердце наше закрадывается боязнь новыхъ измѣнъ. Но что я говорю?.. Сесиль дала мнѣ слово -- а она никогда не лгала".
   

IX.
Она раздумала.

   Долго Жакъ думалъ, что его мать возвратится. Сколько разъ, когда онъ сидѣлъ за работой, ему казалось, что онъ слышитъ шелестъ ея платья. Но нѣтъ; отъ нея даже не было никакой вѣсти. Она окончательно его покинула. Это сильно его огорчало. Но Сесиль была волшебница. Она знала успокоивающія слова... ея взгляды имѣли даръ ободрять, возвращать мужество; и нѣжная заботливость ея смягчала самые суровые удары судьбы. Трудъ, упорный, тяжелый трудъ былъ также могущественнымъ средствомъ противъ печали. Мать Жака часто мѣшала ему работать своей болтовней и подвижностью; и теперь, когда, онъ остался одинъ, онъ хотѣлъ наверстать потерянное время. Онъ принялся работать съ усиленнымъ рвеніемъ. Ривальсъ приходилъ въ восторгъ отъ его успѣховъ; черезъ годъ, онъ могъ быть бакалавромъ. Это слово заставляло его смѣяться отъ удовольствія, и когда онъ произносилъ его передъ Белизеромъ, товарищемъ котораго онъ опять сдѣлался, маленькая комнатка въ улицѣ Panoyaux словно становилась свѣтлѣе и больше. Даже разносчица хлѣбовъ возъимѣла вдругъ охоту къ наукѣ, и по вечерамъ, окончивъ свое шитье, требовала, чтобы Белизеръ училъ ее читать и показывалъ ей буквы своимъ толстымъ, широкимъ пальцемъ, совсѣмъ закрывавшимъ ихъ. Но, если Ривальсъ восхищался успѣхами Жака, то далеко менѣе восхищался его здоровьемъ. Съ наступленіемъ осени возобновился его кашель; щеки его впали, руки часто были горячи и въ глазахъ зажигался лихорадочный пламень.
   -- Это мнѣ не нравится, говорилъ докторъ, смотря на него съ безпокойствомъ:-- ты черезъ-чуръ много работаешь... черезъ-чуръ напрягаешь свой умъ... Куда ты торопишься, чортъ возьми! Еще успѣешь... Сесиль не уйдетъ.
   Но Жакъ, подобно индійскимъ факирамъ, дошелъ до того состоянія, когда самое страданіе становится удовольствіемъ, и, хотя чувствовалъ порой большое изнеможеніе, но продолжалъ работать, побѣждая посредствомъ усилія воли всѣ трудности своей работы. Онъ, конечно, достигъ бы, такимъ образомъ, предположенной цѣли еслибы ничто не становилось ему поперекъ дороги, по которой онъ несся такъ быстро. Но его ожидалъ новый и страшный ударъ.
   Однажды, въ суботу, вечеромъ, онъ получилъ отъ Ривальса слѣдующую депешу: "Не пріѣзжай завтра. Мы уѣзжаемъ на недѣлю. Ривальсъ". Неожиданность этого отъѣзда, лаконизмъ депеши, даже печатныя буквы, замѣнившія знакомый, дружескій почеркъ, все это произвело на Жака тяжелое впечатлѣніе. Онъ чувствовалъ какой-то безотчетный страхъ и все ждалъ отъ Сесили или отъ доктора письма, которое бы объяснило эту тайну. Но письмо не приходило. Въ теченіи недѣли онъ былъ самъ не свой и съ стѣсненнымъ сердцемъ ожидалъ слѣдующаго воскресенья.
   Но, ни Сесиль, ни докторъ, въ сущности, никуда не уѣзжали. Ривальсъ удалилъ влюбленнаго для того, чтобы имѣть время приготовить его къ большему удару, къ внезапному, необъяснимому рѣшенію Сесили, которое, какъ надѣялся докторъ, она могла еще измѣнить. Однажды, Сесиль, войдя къ дѣду, объявила, что она не желаетъ болѣе, чтобы Жакъ приходилъ къ нимъ, и что не можетъ сдѣлаться женой его.
   Докторъ смотрѣлъ на нее съ изумленіемъ.
   -- Ты пугаешь меня... что же такое случилось?..
   -- Ничего; но я не люблю его; я ошибалась.
   -- Сесиль, дитя мое! опомнись... Между вами вѣрно произошла какая-нибудь ребяческая ссора...
   -- Нѣтъ, клянусь тебѣ, что тутъ нѣтъ ни малѣйшаго ребячества. Я питаю къ Жаку дружбу, привязанность сестры; вотъ и все. Я старалась полюбить его, но теперь вижу,что это невозможно.
   Докторъ сдѣлалъ движеніе ужаса. Воспоминаніе о дочери мелькнуло въ умѣ его.
   -- Ты любишь кого нибудь?
   -- Нѣтъ, никого. Я не хочу идти замужъ.
   На всѣ убѣжденія доктора, на всѣ его доводы, Сесиль отвѣчала одно: я не хочу замужъ. Онъ хотѣлъ подѣйствовать на ея гордость. Что будутъ говорить въ Этіолѣ? Молодой человѣкъ ходилъ къ нимъ цѣлые два мѣсяца и всѣ считали его женихомъ ея. Потомъ докторъ пытался пробудить въ ней состраданіе.
   -- Подумай, что этотъ ударъ можетъ быть для него смертельнымъ. Вся жизнь его разбита, вся будущность пропала.
   Черты Сесили исказились, и это показывало, до какой степени она была взволнована. Ривальсъ взялъ ее за обѣ руки.
   -- Умоляю тебя, душа моя. Не торопись этимъ рѣшеніемъ;, подожди немного... Ты посмотришь и подумаешь.
   -- Нѣтъ, дѣдушка, это -- невозможно. Я хочу, чтобъ онъ какъ можно раньше узналъ о моихъ чувствахъ. Я знаю, что сильна огорчу его. Но, чѣмъ дальше мы будемъ ждать, тѣмъ хуже. Каждый потерянный день можетъ только усилить его горе. И притомъ, я сама буду слишкомъ страдать, оставаясь съ нимъ... Я не способна на эту ложь, на эту измѣну.
   -- Стало быть, мнѣ нужно объявить ему отставку? сказалъ докторъ, вставая въ ярости:-- хорошо. Это будетъ сдѣлано. Но, тысячу чертей!.. Эти женщины..
   Она посмотрѣла на него съ такимъ отчаяніемъ, лицо ея было такъ блѣдно, что докторъ мгновенно остановился...
   -- Ну, полно, полно, дружокъ мой... я не сержусь... это я -- такъ, вспылилъ... Да, наконецъ, я виноватъ больше тебя. Ты слишкомъ молода... я не долженъ былъ... Ахъ! старый дуракъ, старый дуракъ! Видно я до конца буду дѣлать глупости!
   Самое ужасное было написать Жаку. Докторъ два или три раза начиналъ черновое письмо; каждый разъ оно начиналось словами: "Жакъ, дитя мое, дѣвочка ужь не хочетъ". Онъ не находилъ ничего прибавить и, наконецъ, сказалъ себѣ: нѣтъ! я лучше самъ переговорю съ нимъ.
   Чтобы приготовиться къ этому свиданію, онъ извѣстилъ Жака, что они уѣзжаютъ; и не терялъ надежды, что, авось, Сесиль, въ теченіи недѣли, передумаетъ. Всю недѣлю между ними не было разговору объ этомъ. Но, въ слѣдующую суботу, докторъ сказалъ внучкѣ:
   -- Завтра Жакъ придетъ. Ты не измѣнила своего рѣшенія? Оно -- непоколебимо?
   -- Непоколебимо; отвѣчала она съ твердостью,
   Жакъ пришелъ въ воскресенье, рано, по своему обыкновенію. "Баринъ ждетъ васъ въ саду", сказала ему горничная. Онъ тотчасъ же догадался, что ему грозитъ какая-нибудь бѣда, и сердце его сжалось. При видѣ доктора, онъ окончательно упалъ духомъ; старикъ былъ смущенъ и взволнованъ не менѣе его самого.
   -- Сесили нѣтъ здѣсь? былъ первый вопросъ Жака.
   -- Нѣтъ, другъ мой. Я ее оставилъ тамъ... гдѣ мы были. Она пробудетъ тамъ еще нѣсколько времени.
   -- Долго?
   -- Да, очень долго.
   -- Стало быть... стало быть... она раздумала, г. Ривальсъ?
   Докторъ не отвѣчалъ. Жакъ сѣлъ на скамейку, чтобъ не упасть. Послѣ минутнаго молчанія, докторъ отечески положилъ руку свою ему на плечо.
   -- Не огорчайся слишкомъ, Жакъ. Она еще можетъ перемѣнить свое намѣреніе. Она такъ молода. Это, можетъ быть -- только капризъ.
   -- Нѣтъ, г. Ривальсъ, вы сами знаете, что у Сесили нѣтъ капризовъ. Это было бы слишкомъ ужасно: ударъ ножомъ въ сердце изъ-за каприза. Я увѣренъ, что она долго думала прежде, чѣмъ приняла это рѣшеніе, и что ей не легко было принять его. Она знала, что ея любовь была моей жизнью; и если поступила такъ, то, значитъ, не могла поступить иначе. Я долженъ былъ ожидать этого. Развѣ такое великое счастье возможно было для меня? Еслибъ вы знали, сколько разъ я говорилъ себѣ: это слишкомъ хорошо, это не исполнится? Вотъ, и не исполнилось.
   Усиліемъ воли онъ подавилъ рыданіе, душившее его, и всталъ съ трудомъ. Г. Ривальсъ взялъ его руки.
   -- Прости мнѣ, бѣдное дитя мое! это я виноватъ во всемъ. Но я думалъ сдѣлать двухъ счастливцевъ.
   -- Не обвиняйте себя, г. Ривальсъ. Что случилось -- должно было случиться. Сесиль не могла меня полюбить, потому что она выше меня. Ее обмануло доброе сердце. Она приняла за любовь сожалѣніе, которое я внушалъ ей. Теперь она разувѣрилась; и разстояніе, раздѣляющее насъ, испугало ее. Но, какъ бы ни былъ жестокъ ударъ, который она мнѣ наноситъ, я никогда не забуду, что самымъ счастливымъ временемъ въ моей жизни обязанъ я ей. Я родился въ тотъ день, когда узналъ, что Сесиль полюбила меня, и умираю сегодня.
   Жакъ тихонько высвободилъ свои руки изъ дрожащихъ рукъ доктора.
   -- Ты уходишь, Жакъ?... Ты не останешься со мной завтракать...
   -- Благодарю васъ, г. Ривальсъ... Но я былъ бы слишкомъ печальнымъ собесѣдникомъ...
   Онъ твердыми шагами прошелъ черезъ садъ, отворилъ калитку и быстро удалился, не оглядываясь назадъ. Но, еслибы онъ обернулся, онъ увидѣлъ бы наверху, у окна, за приподнятой занавѣской, блѣдную, плачущую, какъ и онъ, и простирающую къ нему руки Сесиль...
   Слѣдующіе дни Ривальсъ провелъ очень печально. Оживившійся-было домикъ принялъ еще болѣе грустный видъ. Докторъ съ волненіемъ слѣдилъ за своею внучкою и видѣлъ ея страданія, которыя она старалась скрыть. Неужели и она, какъ ея мать, должна умереть? Что случилось?.. Если она не любила Жака, то какъ объяснить эту печаль, эту потребность къ уединенію? А если любила еще его, то почему ему отказала?.. Докторъ чувствовалъ, что тутъ скрывается какая-то тайна, что въ душѣ ея происходить сильная внутренняя борьба. Но Сесиль держала себя на сторожѣ, такъ что ни малѣйшій вопросъ не могъ ее застать врасплохъ. Передъ этою сдержанностію и этимъ страданіемъ старикъ забывалъ несчастіе Жака и предавался безпредѣльному отчаянію.
   Однажды ночью, старая Салэ явилась къ нему за медицинскою помощью; по ея словамъ, "ея хозяину пришелъ конецъ". Ривальсъ отправился къ больному. Старикъ, дѣйствительно, оказался при смерти. Въ то время, какъ докторъ, наклонившись къ умирающему, слѣдилъ за его едва замѣтнымъ пульсомъ, старикъ сказалъ женѣ глухимъ голосомъ:
   -- Скажи, жена; вѣдь ты же обѣщала сказать.
   Старуха продолжала суетиться у печки; но умирающій настаивалъ: "Скажи, жена, скажи"...
   Ривальсъ посмотрѣлъ на старуху; она подошла къ нему, говоря:
   -- Вѣрно, какъ Богъ святъ, что, ежели я и огорчила барышню, то въ этотъ виноватъ проклятый докторъ Гиршъ.
   -- Какую барышню? о комъ ты говоришь? спросилъ быстро Ривальсъ.
   Она колебалась отвѣчать, но умирающій требовалъ, чтобы она все сказала.
   -- Ну хорошо, хорошо, я скажу, отвѣчала рѣшительно старука.-- Вотъ въ чемъ дѣло: этотъ мерзавецъ далъ мнѣ двадцать франковъ -- вѣдь есть же такія гадины на божьемъ свѣтѣ!-- онъ далъ мнѣ двадцать франковъ съ тѣмъ, чтобы я разсказала вашей барышни исторію ея папаши и мамаши.
   -- И ты осмѣлилась сдѣлать это?
   -- Двадцать франковъ -- большія деньги; безъ этого, я бы не сказала ни за что въ мірѣ...
   -- Мерзавецъ! онъ предупредилъ меня, что будетъ мстить!..
   Но стоны умирающаго отвлекли доктора отъ его личныхъ заботъ... До утра Ривальсъ просидѣлъ у умирающаго, стараясь облегчить старику-бродягѣ страшный переходъ изъ этого міра въ другой... Когда все было кончено, онъ поспѣшилъ возвратиться въ Этіоль и прямо пошолъ въ комнату Сесиль.
   -- Она тебѣ разсказала эту тайну, которую мы такъ долго старались скрыть отъ тебя.. Бѣдная, бѣдная..
   -- Не говори, не говори, дѣдушка. Мнѣ стыдно.
   -- Напротивъ, нужно говорить. Еслибы я могъ только подозрѣвать причину твоего отказа!.. Вѣдь, ты поэтому ему отказала?..
   -- Я не хотѣла разоблачать безчестіе моей матери, а совѣсть заставляла меня все сказать Жаку... Оставалось сдѣлать одно только и я сдѣлала.
   -- Значитъ, ты его любишь?
   -- Всѣмъ существомъ своимъ. И я думаю, что и онъ настолько меня любитъ, что самъ не рѣшился бы порвать со мною. Значитъ, эту жертву я сама должна была принести: не женятся, вѣдь, на дѣвушкѣ, у которой нѣтъ ни отца, ни матери...
   -- Ты ошибаешься, дитя. Жакъ зналъ твою исторію. Я самъ ему разсказалъ ее... Къ тому же, и его судьба похожа на твою: у него тоже нѣтъ отца, а мать его никогда не была замужемъ. Единственная разница между вами заключается въ томъ, что твоя мать была святая женщина, между тѣмъ какъ его...
   И Ривальсъ принялся разсказывать исторію Жака, долгое мученичество этого несчастнаго существа, его несчастное дѣтство, его усилія и одиночество...
   Долго еще они разговаривали и, наконецъ, по предложенію Ривальса, рѣшилась ѣхать въ Парижъ къ Жаку.
   Едва они уѣхали, какъ къ домику подошолъ Белизеръ и, прочитавъ по складамъ надпись на двери: "звонокъ доктора", позвонилъ. Горничнэч явилась.
   -- Чего вамъ?
   -- Докторъ дома?
   -- Нѣтъ его дома.
   -- А барышня?
   -- И барышни нѣтъ.
   -- Когда возвратятся?
   -- Неизвѣстно.
   И двери закрылись.-- Господи! Господи! проговорилъ въ отчаяніи Белизеръ... Неужели же, и умирая, онъ не будетъ имѣть утѣшенія повидаться съ нею?
   

X.
Въ больницѣ.

   Въ тотъ же вечеръ, у редактора "Вѣстника будущихъ расъ" происходило литературное собраніе. "Неудачники" во всемъ сборѣ были приглашены на этотъ праздникъ, даваемый по поводу возвращенія Шарлотты; къ тому же, на этомъ вечерѣ д'Аржантонъ долженъ былъ читать свою новую поэму "Разрывъ", благополучно оконченную. Но тутъ оказалось нѣкоторое затрудненіе. Поэма была написана подъ впечатлѣніемъ особенно странныхъ обстоятельствъ. Но, съ возвращеніемъ Шарлотты, какимъ образомъ воспѣвать отсутствіе неблагодарной и описывать страданіе покинутаго любовника? Очевидно, это было смѣшно. Однакожь, послѣ нѣкоторыхъ глубокомысленныхъ соображеній и колебаній, д'Аржантонъ, все-таки, рѣшился читать. "Все равно, сказалъ онъ себѣ:-- буду читать... Произведеніе искуства не должно быть подчинено случайнымъ обстоятельствамъ".
   И поэтъ, храбро, передъ собравшейся публикой, принялся декламировать свою поэму, въ которой жаловался на отсутствіе своей любовницы при самой же любовницѣ, обзывая ее "злой", "невѣрной", "дорогой отсутствующей". Это зрѣлище было чрезвычайно комично. Что же касается публики, то она была все та же: Лабассендръ, въ темно-зеленомъ бархатномъ пиджакѣ, докторъ Гиршъ въ платьѣ съ пятнами, Моронваль въ черномъ фракѣ, въ бѣломъ галстухѣ, нѣсколько грязномъ, потомъ желтый египтянинъ, японецъ, племянникъ Берцеліуса, человѣкъ, который читалъ Прудона, и другіе все въ томъ же родѣ. Вотъ уже двѣнадцать лѣтъ, какъ мы ихъ знаемъ, этихъ неудачниковъ, а они все -- тѣ же; нѣкоторые отстали, погибли; но парижская мостовая пополнила ряды другими фанатиками. Ничто ихъ не обезкураживаетъ: ни несчастія, ни неудачи, ни страданія, ни холодъ, ни жаръ, ни голодъ. Они спѣшатъ, но никогда не достигаютъ желаемой цѣли. Среди нихъ д'Аржантонъ, лучше питаемый, лучше одѣтый, похожъ былъ на богатаго хаджи, и что въ особенности выдвигало его въ этотъ вечеръ, такъ это его удовлетворенное тщеславіе, радужное сознаніе торжества.
   Но въ самомъ патетическомъ мѣстѣ чтеніе было прервано появленіемъ горничной, которая доложила, что Шарлотту спрашиваетъ какой-то человѣкъ. Д'Аржантонъ отправился узнать, въ чемъ дѣло. Это былъ Белизеръ, пришедшій предупредить Шарлотту о болѣзни ея сына.
   -- Вы пришли отъ этого господина? спросилъ его д'Аржантонъ.
   -- Не отъ него я пришелъ... Онъ слишкомъ боленъ. Вотъ уже три недѣли, какъ онъ лежитъ.
   -- Что съ нимъ...
   -- Въ груди плохо; докторъ говоритъ, что онъ не проживетъ и недѣли. Поэтому, мы думали, жена и я, что слѣдуетъ предупредить его мать.
   -- Ну, такъ скажите-тому, кто васъ посылаетъ, сказалъ насмѣшливо д'Аржантонъ:-- что его фокусъ хорошъ, но что онъ старъ; пускай выдумаетъ что-нибудь поновѣе.
   И д'Аржантонъ удалился, оставивъ Белизера на лѣстницѣ въ недоумѣніи.
   Жакъ заболѣлъ, возвращаясь изъ Этіоля; онъ слегъ, ничего никому не сказавъ. Но съ тѣхъ поръ лихорадка такъ настойчиво его стала преслѣдовать, простуда оказалась такъ сильна, что докторъ завода сказалъ его друзьямъ, что можно всего ожидать. Белизеръ хотѣлъ-было предупредить Ривальса, но Жакъ воспрепятствовалъ этому. Денегъ не было; всѣ сбереженія Жака ушли на меблировку квартиры для его матери, а Белизеръ также былъ безъ копейки, вслѣдствіе большихъ расходовъ по свадьбѣ. Сосѣди посовѣтовали отправить Жака въ больницу. "Тамъ ему будетъ лучше, а, главное, онъ ничего не будетъ вамъ стоить". Но Белизеръ долго не хотѣлъ послушаться этихъ совѣтовъ. Но теперь ничего не оставалось, кромѣ больницы. Къ тому же, болѣзнь приняла очень опасное развитіе, и они рѣшились дать знать матери Жака.
   -- Ты -- одинъ? сказала г-жа Белизеръ, увидѣвъ возвращавшагося мужа.
   Онъ разсказалъ, какъ его не допустили до матери Жака.
   -- Ну, молодцы, нечего сказать!.. Да ты-то что-же? Нужно было войти силой и сказать этой мерзавкѣ: вашъ сынъ умираетъ. Видно, ты навсегда останешься мокрой курицей!
   Белизеръ поникъ головой. Онъ зналъ, что его распекутъ, но не могъ сладить съ своей застѣнчивостью.
   -- Что же, однакожь, намъ дѣлать? продолжала г-жа Белизеръ. Нельзя же оставить его безъ всякой помощи.
   Сосѣди опять совѣтовали отправить его въ больницу. Жакъ слышалъ этотъ разговоръ, и, на другой день, когда г-жа Белизеръ возвратилась домой и отправилась въ его комнату, узнать, не лучше ли ему, она увидѣла Жака, одѣтаго, разговаривающаго съ Белизеромъ.
   -- Что съ вами? вы встали?
   -- Онъ захотѣлъ встать, отвѣчалъ Белизеръ въ отчаяніи:-- онъ идетъ въ больницу.
   Въ больницу? Зачѣмъ? Вы находите, что мы нехорошо за вами ухаживаемъ?
   -- Совсѣмъ нѣтъ, друзья... Но здѣсь мнѣ нельзя больше оставаться. Прошу васъ, не удерживайте меня.
   Но какъ же вы отправитесь при вашей слабости?
   -- Ничего. Конечно, я нѣсколько развинтился, но, когда нужно, то найдутся силы. Белизеръ поможетъ мнѣ. Вѣдь, онъ уже водилъ меня по улицамъ Нанта, когда я былъ такъ же слабъ, какъ и теперь.
   Въ виду такого рѣшенія, всякія возраженія оказались излишними. Жакъ обнялъ г-жу Белизеръ и спустился по лѣстницѣ, поддерживаемый разнощикомъ, бросивъ прощальный взглядъ на эту комнатку, гдѣ онъ провелъ столько счастливыхъ минутъ, гдѣ онъ такъ много мечталъ и которую зналъ, что больше не увидитъ.
   Когда они пришли въ центральное бюро, было еще довольно рано; но пріемный залъ былъ уже полонъ больными, ожидавшими доктора... При всѣхъ усиліяхъ администраціи, всегда оказывается больше больныхъ, чѣмъ мѣстъ въ больницахъ. По мѣрѣ того, какъ больные входили, ихъ раздѣлили на двѣ категоріи: въ одной -- раненые, искалѣченные, съ раздавленными членами, на заводахъ и фабрикахъ; въ другой -- лихорадочные, малокровные, чахоточные, изнуренные. И какія лохмотья! какіе башмаки, какія шляпы! Всѣ съ глубокимъ волненіемъ ожидали появленія доктора, отъ котораго зависѣло принять ихъ или нѣтъ въ больницу. Наконецъ, растворились двери, и вошолъ докторъ. Погрѣвшись у печки, онъ началъ свой обходъ; вопросы были кратки и нѣсколько грубы, потому что было много больныхъ и больные безъ конца распространялись о своихъ болѣзняхъ, присоединяя къ этому различныя исторіи и анекдоты, до которыхъ не было никакого дѣла доктору.
   -- Ну, а вы, сударыня, чѣмъ страдаете? обращался докторъ къ женщинѣ въ сопровожденіи ребёнка лѣтъ одиннадцати.
   -- Не я страдаю, г. докторъ, а вотъ мой мальчикъ...
   -- Чѣмъ же онъ боленъ?.. Отвѣчайте же...
   -- Онъ глухъ, г. докторъ. Это съ нимъ случилось, изволите видѣть...
   -- Глухъ?.. На которое ухо?
   -- На оба, главнымъ образомъ.
   -- То есть, такъ, главнымъ образомъ?
   -- Ну, да, г. докторъ... Эдуардъ, приподымись, дружокъ... съ тобой говорятъ. На какое ты ухо глухъ?..
   Мальчикъ молчалъ.
   -- Видите, г. докторъ; какъ я вамъ имѣла честь докладывать. Дальше, докторъ обращается къ сосѣду Жака:
   -- Что у васъ болитъ?
   -- Грудь, г. докторъ... вся грудь горитъ...
   -- Хорошо, грудь горитъ... А не употребляете ли вы водки?
   -- Никогда, г. докторъ... отвѣчаетъ больной съ негодованіемъ.
   -- Гмъ! ну, а вино пьете?
   -- Точно такъ; сколько нужно.
   -- А вамъ сколько нужно?.. Нѣсколько бутылокъ, а?
   -- Это зависитъ отъ обстоятельствъ, г. докторъ.
   -- Понимаю... когда получаете жалованіе?..
   -- Какъ водится, г. докторъ. Нельзя же; нужно же угостить друзей.
   -- Ну, да, вы пьянствуете, другими словами. Покажите языкъ...
   Докторъ обратился къ Жаку.
   -- Встаньте, сказалъ онъ ему, прикладывая ухо къ его груди. Пѣшкомъ пришли?
   -- Да.
   -- Удивительно; но не повторяйте этого. Васъ положатъ на носилки.
   И, обращаясь къ помощнику, раздававшему билеты на поступленіе въ больницу, онъ сказалъ:
   -- Въ больницу Charité... зала Saint-Jean-de Dieu.
   Въ больницѣ, Жакъ заснулъ лихорадочнымъ сномъ... Когда онъ проснулся, къ нему подошелъ докторъ и сталь его распрашивать. Студенты окружили кровать. Профессоръ объясняетъ имъ симптомы болѣзни. Постепенно студенты подходятъ къ больному и изслѣдуютъ его. Жакъ отдаетъ себя въ ихъ распоряженіе и, среди различныхъ научныхъ терминовъ, понимаетъ, что его положеніе опасно. Послѣ того, какъ докторъ продиктовалъ рецептъ, къ нему подходитъ сестра милосердія и тихо спрашиваетъ его, есть ли у него родные въ Парижѣ -- кто нибудь, кого бы можно было предупредить. Его родные? Да вотъ они, эти два существа, мужчина и женщина, которые стоятъ у кровати не смѣя подойти. У него нѣтъ другихъ друзей и родныхъ.
   -- Ну что, какъ вы себя сегодня чувствуете? спрашиваетъ Белизеръ, которому уже сказали, что "товарищу" недолго осталось жить, и который скрываетъ свое желаніе рыдать подъ искуственною развязностію. Г-жа Белизеръ ставитъ на столикъ двѣ бутылки, принесенныя ею; потомъ, сказавъ нѣсколько словъ о мальчуганѣ съ огромной головой, садится рядомъ съ мужемъ, который упорно молчитъ. Жакъ тоже молчитъ. Глаза его открыты и неподвижны. О чемъ онъ думаетъ?.. Одна мать только могла бы это угадать.
   -- А что, Жакъ, спрашиваетъ г-жа Белизеръ:-- не пойти ли мнѣ за вашей матушкой?
   Его глаза, улыбаясь, обращаются къ доброй женщинѣ... Да да, онъ этого хочетъ. Теперь, когда онъ знаетъ, что умретъ, онъ забываетъ все, что его мать сдѣлала. Ему нужно видѣть ее, обнять ее. Г-жа Белизеръ отправляется; но мужъ останавливаетъ ее, и между ними, шопотомъ начинается совѣщаніе. Наконецъ, рѣшено, что самъ Белизеръ отправится.
   Когда онъ явился на квартиру Шарлотты, консьержъ сказалъ ему, что никого нѣтъ дома, что г. и г-жа д'Аржантонъ уѣхали и не скоро вернуться... Въ отчаяніи, Белизеръ рѣшается отправиться къ Ривальсу. Онъ возвращается домой, захватываетъ корзину со шляпами -- безъ нея онъ никогда не отправляется въ путь -- и идетъ по дорогѣ въ Этіоль, гдѣ Жакъ встрѣтилъ его въ первый разъ. Мы уже знаемъ, что и эта попытка не удалась Белизеру.
   Въ это время, г-жа Белизеръ, сидя у изголовья больного, не знаетъ, чему приписать такое долгое отсутствіе мужа, не знаетъ какъ успокоить Жака, который въ ожиданіи матери, находится въ сильномъ волненіи. Это волненіе еще больше увеличиваетъ толпа, которая, по воскресеньямъ, является въ больницу навѣщать больныхъ. Разнощица хлѣба истощила все свое краснорѣчіе, объясняя отсутствіе его матери; она все перебрала: болѣзнь д'Аржантона, прогулку, и теперь не знаетъ что сказать.
   -- Она не придетъ, говоритъ Жакъ:-- я увѣренъ, что она не придетъ.
   И несчастный закрываетъ глаза въ окончательномъ безсиліи, чтобы думать о другомъ горѣ, о другой любви, повторяя мысленно: "Сесиль... Сесиль..." Сестра милосердія, услышавъ стоны больного, подходитъ и спрашиваетъ тихо г-жу Белизеръ, по лицу которой льются слезы:
   -- Что съ нимъ?.. Онъ какъ будто еще больше страдаетъ?
   -- Онъ ожидаетъ свою мать... и это его мучитъ, бѣдненькаго.
   -- Нужно поскорѣе ее предупредить.
   -- Мой мужъ отправился за нею. Но, видите-ли, это -- шикарная барыня; нужно полагать, что она боится замарать свое платье въ больницѣ...
   И вдругъ, она вскакиваетъ:
   -- Не плачь, дружокъ, говоритъ она Жаку, какъ бы говорила своему мальчику:-- я пойду за нею, за твоей мамашей.
   Жакъ видѣлъ такъ она ушла, но продолжаетъ повторять глухимъ голосомъ: "Она не придетъ... не придетъ..."
   Сестра милосердія старается успокоить его, но онъ, въ негодованіи, приподымается и точно въ бреду говоритъ:
   -- Говорю вамъ, что она не придетъ... Вы не знаете ея; это -- злая мать... Все горе моей жизни идетъ отъ нея. Мое сердце -- одна только рана отъ ударовъ, нанесенныхъ ею... Когда тотъ показалъ видъ, что боленъ, она побѣжала къ нему и не захотѣла его оставить... О, злая, злая, злая мать! Она меня убила и теперь не хочетъ видѣть даже моей смерти!
   Истощенный этимъ усиліемъ. Жакъ падаетъ на постель...

-----

   Шарлотта и д'Аржантонъ возвращались въ каретѣ изъ концерта. Она сіяла; она появилась въ публикѣ съ своимъ поэтомъ и была такъ красива въ этотъ вечеръ! Она уже хотѣла подняться по лѣстницѣ, какъ вдругъ какая-то простая женщина бросилась къ ней.
   -- Сударыня, сударыня... Не мѣшкайте ни минуты.
   -- Г-жа Белизеръ... прошептала Шарлотта, блѣднѣя.
   -- Вашъ сынъ боленъ... онъ желаетъ видѣть васъ.
   -- Да это -- настоящее преслѣдованіе, вступился д'Аржантонъ.-- Оставьте насъ... Если этотъ господинъ боленъ, мы пошлемъ ему нашего доктора.
   -- Не нуженъ ему вашъ докторъ; у него ихъ много, потому что онъ въ больницѣ.
   -- Въ больницѣ!
   -- Да, онъ тамъ теперь; но не надолго, предупреждаю васъ... Если вы хотите его видѣть, спѣшите...
   -- Оставьте ее, Шарлотта, это просто -- ложь... говорилъ поэтъ, стараясь увести Шарлотту.
   -- Сударыня, вашъ сынъ умираетъ... Господи! вѣдь, есть же на свѣтѣ такія матери!
   Но Шарлотта уже бросилась къ ней: "ведите меня къ нему".
   Въ ту минуту, какъ жена Белизера выходила изъ больницы, двое лицъ вошли туда быстро: старикъ и молодая дѣвушка.
   -- Гдѣ онъ? гдѣ онъ?..
   -- Жакъ... это -- я... я, Сесиль...
   Это -- дѣйствительно, она. Жакъ открываетъ глаза и улыбается ей. Она ему говоритъ, просить у него прощенія, объясняетъ... О, еслибы она только знала, что ихъ судьба такъ похожа!.. По мѣрѣ того, какъ она говорила, великое спокойствіе овладѣло сердцемъ Жака.
   -- Какъ вы добры, что пріѣхали, Сесиль... Теперь я счастливъ! Теперь мнѣ легко будетъ умереть...
   -- Умереть? Зачѣмъ?.. говорилъ Ривальсъ... Не бойся, дружище, мы тебя поправимъ...
   Но возбужденіе Жака не долго длилось; онъ снова впалъ почти въ безчувственное состояніе. Сесиль съ ужасомъ смотрѣла на своего дѣда; зала наполнилась мракомъ, и сердца присутствующихъ точно сжимались при приближеніи чего-то страшнаго, болѣе таинственнаго, чѣмъ ночь. Вдругъ Жакъ попробовалъ привстать:
   -- Слушайте... слушайте... Кто-то подымается по лѣстницѣ.
   Но слышно было только завываніе холоднаго вѣтра, шумъ удаляющейся толпы. Онъ прислушался еще, и глаза его снова закрылись. И, однакожь, онъ не ошибся. Двѣ женщины, бѣгомъ, подымались по лѣстницѣ. Ихъ впустили, хотя часъ пріема уже прошолъ. Подойдя къ дверямъ залы, Шарлотта остановилась.
   -- Мнѣ страшно, сказала она.
   -- Нечего дѣлать... нужно... отвѣчала г-жа Белизеръ:-- право такія женщины, какъ вы, не должны бы имѣть дѣтей!
   И она почти грубо втолкнула ее въ дверь. И мать увидѣла вдругъ громадную, голую залу, зажженные ночники, всѣ эти призраки на колѣнахъ, тѣни занавѣсей, потомъ, дальше, у самой постели двоихъ наклонившихся мужнинъ и Сесилъ Ривальсъ, блѣдную, какъ смерть, столь же блѣдную, какъ лицо того, чью голову она поддерживали въ эту минуту.
   -- Жакъ! дитя мое!
   Ривальсъ обернулся.
   -- Тише... прошепталъ онъ.
   Всѣ прислушивались. Послышался едва замѣтный шопотъ, потомъ какъ бы легкій свистъ и, наконецъ, большой вздохъ.
   Шарлотта подошла, шатаясь. Докторъ наклонился:
   -- Жакъ, дитя мое... это -- я... я здѣсь...
   Но Жакъ не шевелился. Мать страшно вскрикнула: Умеръ?
   -- Нѣтъ... отвѣчалъ старый Ривальсъ строгимъ голосомъ: освободился!..

А. П.

Конецъ.

"Отечественныя Записки", NoNo 3--8, 1876

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru