Аннотация: Sa Vie à Ses Enfants.
Перевод Валентин Парнаха (1949).
Агриппа д'Обинье. Жизнь, рассказанная его детям
Предисловие
Констану [1], Марии [2] и Луизе [3] д'Обинье
Дети мои, из древней истории, богатой жизнеописаниями императоров и прочих великих людей, вам есть что почерпнуть, коли потребны будут примеры и сведения о том, как должно противостоять нападкам врагов и строптивых подданных; из истории этой узнаете вы, как отражали они натиск равных себе и возмущение низших; однако же она не научит вас сносить гнет вышестоящих; это третье умение требует куда большей хитрости, нежели первые два; вам же скорее представится нужда в подражании обычным людям, но не знатным господам, ибо в той борьбе, что ведете вы против себе подобных, следует остерегаться лишь их ловкости, каковою ловкостью обделены властители мира сего, отчего и гибнут под тяжестью собственного своего величия.
Генрих Великий [4] не любил, когда приближенные его слишком увлекались жизнеописанием Цезарей; сочтя, что Нёви [5] чрезмерно зачитывается Тацитом [6], и опасаясь, как бы отвага его от такого чтения не возросла сверх обычного, король строго наказал ему искать себе примеров в жизни равных себе.
Точно так же поступлю и я, удовлетворяя разумное ваше любопытство: вот вам рассказ о моей жизни, написанный любящим отцом, который не счел здесь нужным скрывать то, что во "Всеобщей истории" [7] явилось бы свидетельством дурного вкуса; итак, не желая краснеть перед вами ни за славу мою, ни за ошибки, я поведаю вам и о той, и о других столь бесхитростно, словно все еще держу вас маленькими у себя на коленях. Я бы желал, чтобы мои славные и благородные дела подвигли вас на благородное соперничество с отцом, разве что рассказ о моих ошибках, в коих признаюсь открыто и без ложного стыда, увлечет вас сильнее, ибо из него сможете вы извлечь наибольшую для себя пользу. Узнав же об оных, судите меня, но при этом помните, что счастье и удача не от нас зависят -- они в руках Всевышнего. И еще приказываю вам снять с сей книги не более двух копий, кои завещаю свято хранить, отнюдь не вынося ни одной из них за пределы нашего дома. А ежели вы нарушите сей приказ, ослушание ваше будет наказано завистливыми вашими недругами, которые поднимут на смех божественные начала в моей исповеди и заставят вас горько раскаяться в вашем легкомысленном тщеславии.
<1552> Теодор Агриппа д'Обинье, сын Жана д'Обинье [8], владельца замка Бри в Сентонже [9], и девицы Катерины, урожденной де л'Этан [10], родился в поместье Сен Мори, близ Понса [11], в 1551 году [12], 8 февраля. Мать его умерла при родах, столь тяжелых, что врачи предложили выбрать между смертью матери и смертью ребенка. Назван он был Агриппой, от aegre partus [13], и воспитывался в детстве вне родительского дома [14], ибо Анна де Лимюр [15], мачеха его, была недовольна чрезмерными расходами, связанными с изысканным воспитанием, которое давал мальчику отец.
<1556> Как только сыну минуло четыре года, отец привез ему из Парижа наставника, Жана Коттена [16], человека бесчувственного и безжалостного, впоследствии преподававшего Агриппе одновременно грамоту латинскую, греческую и древнееврейскую. Этой системе следовал и Пережен [17], второй наставник его. Шести лет от роду ребенок читал на четырех языках. Затем к нему приставили Жана Мореля [18], парижанина, человека довольно известного; этот обходился с ним мягче.
<1558> Однажды, бодрствуя в своей постели в ожидании своего наставника, Обинье услышал, как кто то вошел в его комнату и прокрался между стеной и постелью; чьи то одежды коснулись полога, тотчас задернутого некоей смертельно бледной женщиной, которая, подарив мальчику ледяной поцелуй, тотчас исчезла. Войдя, Морель застал его потерявшим дар речи; и, вероятно, последствием этого видения явилась лихорадка, продолжавшаяся две недели.
<1559--1560> Семи с половиной лет, с некоторой помощью своих наставников, Обинье перевел Платонова "Критона" [19], взяв с отца обещание, что книга будет отпечатана с изображением ребенка переводчика на титульном листе. Когда ему было восемь с половиной лет,отец повез его в Париж. Проезжая в ярмарочный день через Амбуаз, отец увидел головы своих амбуазских сотоварищей [20], которых еще можно было распознать на виселице, и так взволновался, что перед толпой в семь или восемь тысяч человек воскликнул: "Палачи! Они обезглавили Францию!" Увидя на лице отца необычайное волнение, сын подъехал к нему. Отец положил ему руку на голову и сказал: "Дитя мое, когда упадет и моя голова, не дорожи своею, чтобы отплатить за этих достойных вождей нашей партии. Если ты будешь щадить себя, да падет на тебя мое проклятие!" Хотя отряд Обинье состоял из двадцати всадников, они с трудом пробились сквозь толпу, возмущенную подобными речами.
<1562> В Париже школьника Обинье поручили заботам Матье Бероальда [21], племянника Ватабля [22], очень важного лица. В то время или немного позднее, после взятия Орлеана принцем Конде [23], в Париже усилились преследования, убийства и сожжения гугенотов, и Бероальду, подвергнувшемуся величайшим опасностям, пришлось бежать со всей своей семьей. Маленькому мальчику было очень досадно покидать кабинет с великолепно переплетенными книгами и прочими вещами, коих красота излечила его от тоски по родным местам; когда он проезжал Вильнев Сен Жорж [24], мысль об этом исторгла из глаз его слезы. Тогда, взяв его за руку, Бероальд сказал: "Друг мой, разве не чувствуете вы счастья, выпавшего на вашу долю: в вашем возрасте иметь возможность потерять кое что ради того, кто дал вам все?"
Маленький отряд из четырех мужчин, трех женщин и двух детей, раздобыв возок в Кудре [25] (в доме президента Л'Этуаля [26]), пустился в путь через местечко Куранс [27], где шевалье д'Ашон [28], командовавший там сотней легкой конницы, арестовал их и отдал в руки инквизитора по имени Демокарес [29]. Обинье не плакал в тюрьме, но не удержался от слез, когда у него отняли маленькую посеребренную шпагу и пояс с серебряными пряжками. Инквизитор допросил его отдельно, не раз впадая в гнев от его ответов, офицеры же, увидя на нем белый атласный костюм, отороченный серебряной вышивкой, и оценив его манеры, повели мальчика в покои д'Ашона, где заявили ему, что вся его шайка приговорена к сожжению и что ему будет уже поздно отречься в час казни. Он ответил, что месса для него страшнее сожжения. В той комнате играли скрипачи, и когда начались танцы, д'Ашон потребовал, чтобы арестованный проплясал гайярду. Обинье не отказался, и вся компания любовалась и восхищалась им, но инквизитор, обругав всех, приказал увести его в тюрьму. Узнав от Обинье, что они приговорены к казни, Бероальд пощупал у своих спутников пульс и уговорил их принять смерть с легкостью. К вечеру тюремщики принесли заключенным поесть и указали им на палача из Милли [30], который готовился к предстоящей на следующий день казни. Дверь заперли, заключенные начали молиться. Через два часа явился стороживший их дворянин из отряда д'Ашона, бывший монах. Он поцеловал Обинье в щеку и потом обратился к Бероальду со следующими словами: "Я либо умру, либо спасу вас всех ради этого ребенка; будьте готовы выйти, когда я вам скажу. Но дайте мне пятьдесят или шестьдесят экю, чтобы подкупить двух человек, без которых я ничего не смогу сделать". С ним не торговались и собрали шестьдесят экю из денег, спрятанных в обуви. В полночь дворянин вернулся в сопровождении двух человек и сказал Бероальду: "Вы говорили мне, что отец этого мальчика командует отрядом в Орлеане; обещайте, что меня там хорошо примут". Получив это обещание вместе с приличным вознаграждением, он велел всем людям из отряда взяться за руки, а сам, взяв за руку младшего, тайком провел их мимо караульного помещения, потом через амбар, где стоял их возок, затем провел через засеянное поле и вывел на большую дорогу, ведущую в Монтаржи [31], которого достигали они с величайшим трудом и большими опасностями.
Герцогиня Феррарская [32] приняла беглецов с обычным для нее радушием, в особенности маленького Обинье; три дня сряду она сажала его рядом с собой, чтобы слушать его юные речи о презрении к смерти. Затем она приказала повезти их со всеми удобствами в Гиень, где они прожили месяц у королевского прокурора Шазре [33]. Но Лафайет [34] осадил этот город. Им пришлось сесть на корабли и плыть к Орлеану, спасаясь под огнем аркебуз, который открыли по ним местные жители при проезде мимо Буте [35].
Прибыв в город, Бероальд, по милости господина д'Обинье, служившего в городе под начальством господина де Сен Сира [36], получил удобное помещение сначала в доме президента Л'Этуаля; там Обинье первый захворал заразной болезнью, от которой умерло тридцать тысяч человек [37]. На глазах Обинье в его комнате умер его врач и еще четыре человека, среди них госпожа Бероальд. Его слуга по имени Эшалар, умерший впоследствии пастором в Бретани, был при нем безотлучно и, не заразившись, служил ему до выздоровления, с псалмом на устах вместо предохранительных средств.
Приехав в Гиень, дабы восстановить свои силы, господин д'Обинье нашел своего сына выздоровевшим, но слегка избаловавшимся, ибо трудно Paris artes colere, inter Maitis incendia [38].
Однажды через своего казначея он послал мальчишке одежду из грубой ткани с приказанием повести его по лавкам, чтобы он выбрал себе какое нибудь ремесло, раз он отказывается от грамоты и от чести. Наш школьник принял так близко к сердцу этот суровый приговор, что заболел горячкой и едва не умер; выздоровев, он стал на колени перед отцом и произнес речь, пламенные слова которой исторгли у слушателей слезы; примирение было отмечено денежным вознаграждением, чрезмерно щедрым для его положения.
<1563> В конце года, когда город был осажден, и Бероальд проживал в Покоях королевы [39] в монастыре Святого Аньяна, солдаты отца развращали сына и даже водили его в притоны; случилось, что именно тогда был убит господин де Дюра [40]. Однажды отец повел его к господину д'Ашону, который, как и коннетабль [41], попал в руки господина д'Обинье, взявшего их в плен в сражении при Дрё [42]; д'Ашон, помещенный в новой башне с двумя кулевринами у входа в его комнату, был очень удивлен, когда его бывший маленький пленник упрекнул его в бесчеловечности, однако не оскорбляя его; тем, кто хотел принудить Обинье к ругательствам, мальчик ответил, что не может insultare afflicto [43].
В те дни четырнадцать военачальников поклялись отвоевать Турель [44], но только шестеро из них сдержали клятву и атаковали неприятельские укрепления. При этом господин д'Обинье отец получил удар копьем под кирасу. Когда рана была почти залечена, ему поручили вести мирные переговоры; с этой целью он прибыл на корабле в Пуль Бланш дю Портеро [45], где пребывала королева [46]; четвертым от своей партии он вошел в лиловую беседку Иль о Беф [47], где был заключен мир [48].
За эти переговоры и другие оказанные им услуги он был назначен докладчиком в королевском совете, исполняющим должность начальника управления по делам гугенотов. После смерти его преемником в этой должности назначен был господин де Кавань [49]. По заключении мира он удалился от дел, простился с сыном, напомнил ему слова, произнесенные в Амбуазе, завещал ему твердо держаться своей веры, любить науки, быть настоящим другом и, против своего обыкновения, поцеловал его. Заболев в Амбуазе от нагноения ран, он там и скончался, не сожалея ни о каких мирских делах, разве лишь о том, что возраст не позволяет сыну наследовать ему в его должности; он сказал об этом, держа в руке грамоту о своем назначении, которую потом отослал принцу Конде с просьбой не давать этой должности человеку, не способному умереть за Бога. Случилось так, что через шесть или семь дней после его смерти два человека из его свиты вернулись в Орлеан, чтобы произвести перепись оружия и других вещей, оставленных им в этом городе. У крыльца встретили они Обинье. При одном их появлении предчувствие смерти отца поразило сына в самое сердце. Он спрятался, чтобы посмотреть, как они будут себя держать, ведя своих лошадей в конюшню; он настолько утвердился в своем предчувствии, что в течение трех месяцев прятался, чтобы плакать, и, несмотря на уговоры окружающих, носил только траурные одежды.
<1565--1567> Опекуном его был назначен Обен д'Абвиль [50], который, принимая во внимание огромные долги отца, заставил его отказаться от наследства в четыре тысячи ливров ренты и содержал его на доходы с имущества матери, оставив его еще на год на попечении Бероальда. Потом тринадцатилетний Обйнье был отправлен в Женеву, где он слагал латинские стихи в большем количестве, чем прилежная рука могла бы записать. Он бегло читал труды раввинов [51], напечатанные без обозначения гласных, и переводил с одного языка на другой, не читая вслух подлинника. Он прошел курс философии и математических наук. Тем не менее, за незнание некоторых оборотов из Пиндара [52] его опять отправили в коллеж, после того как он два года уже слушал публичные лекции в Орлеане. Тогда он возненавидел словесность, стал тяготиться учением и досадовать на наказания; он предался шалостям, но даже и они вызывали в других восхищение. Господин де Без [53] хотел простить эти шалости, объясняющиеся, скорее, легкомыслием, нежели хитростью, но наставники были суровы, как Орбилий [54]. После двухлетнего пребывания в Женеве Обинье, без ведома родственников, отправился в Лион, где принялся за изучение математических наук и стал забавляться книгами о магии [55], заявляя, однако, что не производит никаких опытов. Когда однажды в Лионе у него не стало денег, а хозяйка требовала платы, он так огорчился своей нуждой, что, не смея вернуться на квартиру, не ел целый день и впал в крайнее уныние. Не зная, где провести ночь, он остановился на мосту через Сону; склонившись над водой, он проливал слезы и был охвачен сильным желанием броситься в реку; к этому его побуждали все невзгоды. Как вдруг, в силу своего воспитания, он вспомнил, что перед каждым поступком надо помолиться Богу. Последними словами его молитв были: "вечная жизнь" [56]; эти слова устрашили его и заставили воззвать к Господу о помощи в час гибели. Обернувшись, он заметил на мосту слугу, распознав его по красному сундучку, а потом увидел и господина; это был де Шийо [57], его двоюродный брат; посланный в Германию господином Адмиралом [58], де Шийо вез в Женеву отчаявшемуся юноше деньги.
Вскоре началась вторая война. Обинье вернулся в Сентонж к своему опекуну, который, видя, что его воспитанник забросил книги и бьет баклуши, намеренно держал его взаперти до начала третьей войны [59].
<1568> Услышав выстрел аркебузы, которым, по уговору, товарищи извещали его о своем выступлении в поход, затворник, одежды которого каждый вечер уносились к опекуну, спустился через окно на простынях в одной рубахе, босой, перескочил через две стены и у одной из них чуть не свалился в колодец; потом у дома Ривру [60] догнал товарищей, с удивлением глядевших, как человек в белом с криком и плачем бежит за ними; его ноги были окровавлены. Капитан Сен Ло сначала пригрозил ему, чтобы заставить вернуться, но затем посадил в седло у себя за спиной, подложив грубый плащ, чтобы он не поцарапал себе зад пряжкою наспинного ремня.
В одном лье оттуда, на дороге в Рео [61], отряд увидел роту папистов, направлявшихся в Ангулем. Этот сброд рассеяли после короткого боя, в котором новый солдат, одетый в одну рубаху, получил аркебузу и кое какое снаряжение, но не захотел взять никакой одежды, хотя товарищи советовали ему одеться. В таком виде прибыл он на смотр в Жонзак [62], где несколько военачальников вооружили и одели его. В конце своей расписки он прибавил: "Обязуюсь не упрекать войну за то, что она меня разорила, потому что не могу выйти из нее снаряженным хуже, чем в тот день, когда в нее вступил".
Место сбора всех войск было в Сенте [63], откуда господин де Миранбо [64], губернатор этой области, побуждаемый родственниками юноши, хотел его вернуть домой сначала увещаниями, а потом и насильно; но юный воин нарушил обязанности повиновения и, сославшись на то, что стоит в карауле, покинул вышеупомянутого господина и своего начальника Субрана [65], согласившегося на его задержание; он прорвался сквозь целую роту, бежал и, поднеся шпагу к горлу двоюродного брата, следовавшего за ним по пятам, достиг дома капитана Аньера [66], который, как он знал, был в ссоре с господином де Миранбо. На следующий день в стычке между Аньером и Миранбо Обинье был первым начавшим перестрелку и чуть не убил своего двоюродного брата, сторонника Миранбо.
В ту лютую зиму, однажды вечером, пикеты господина Аньера расположились в виду неприятеля у замерзшего болота, так что вдали от огня люди дрожали от холода, а у костра мокли в грязи; старый сержант Дофен дал Обинье зажечь фитиль и, заметив, что он также продрог, одолжил ему свой шарф, к радости замерзшего юноши. Еще большие невзгоды претерпел Обинье в Перигоре, находясь при полку Пиля [67], и потом при возобновившейся осаде Ангулема, где он участвовал в штурме парка [68] и добыл себе в городе снаряжение. При переходе к Понсу, на ночлеге, он в изнеможении перебегал от костра к костру и нашел свою роту только под утро, когда уже со всех сторон слышались сигналы к подъему. Все эти страдания не мешали ему отворачиваться при встрече со своими хорошо снаряженными двоюродными братьями, чьих упреков он желал избежать.
<1569> Будучи под Понсом, он опять участвовал в штурме. При взятии города он защитил свою тетку, которую хотел изнасиловать некий капитан Баншро [69]. Он участвовал также в стычках при Жазнёй [70], в битве при Жарнаке [71], в большом сражении при Рошабее [72], но упустил случай повоевать при Монконтуре [73], отступив вместе со своими земляками в местность, где подвергся опасностям не меньшим, чем в бою, ибо в то время сеньор де Савиньяк [74] предпринял известное дело, описанное в первом томе "Истории", в книге пятой, главе 16 й; Обинье не пожелал рассказать в ней о том, как он рисковал, притом столько раз, что вспомнил о своем неповиновении родителям и, молясь Богу, в смятении сказал, обвиняя самого себя: "Неукротимый человек будет укрощен страданиями", -- и т.д. [75]
При переправе через Дронну [76] ему помог крестьянин, сначала хотевший убить его; вслед за Обинье, против всякого ожидания, переправился и его конь, которого он с трудом вытянул из тины; переправившись через Иль у Лобардемонта [77], его проводник довел его до местечка Кутра [78], но не посмел пойти дальше. Упомянем мимоходом, что в доме Савиньяка к Обинье привели этого крестьянина, по кличке Пейро из Фарга, и Обинье узнал его среди представленных ему шести человек -- у страха хорошая память. Въехав в Кутра, Обинье направился по улице и спустился к броду, но, начав расспрашивать о дороге, увидел бегущих к нему от мельницы четырех аркебузиров; они целились в него, а другие следовали за ними. Тогда, недолго думая, он бросился в воду и поплыл; плывя, он держал над водой тот пистолет, которым не пользовался в бою; достигнув берега, он спасся, наперекор тем, кто стрелял в него, и тем, кто бежал наперерез. Опасности, угрожавшие ему в этом деле, повторялись и впоследствии, как вы еще увидите, но ничто не могло его образумить.
Дабы вы имели понятие о необузданном его нраве, упомяну о том, как однажды, проходя в числе пятисот аркебузиров перед принцем де Конде, он обозвал тех, кто снимал шапку, новобранцами. Заметив это и пожелав с ним познакомиться, принц велел предложить ему место у себя на службе. Господин де Ла Каз [79] сообщил ему об этом в таких выражениях, будто желал подарить Обинье принцу. На что сумасброд ответил: "Знайте свое дело -- заботьтесь только о поставке принцу ваших псов и ваших коней". Таков второй пример его неукротимого своеволия.
<1570> До конца третьей войны он был в Сентонже; он присутствовал при поражении двух итальянских рот и двух рот Л'Эрбетта при Жонзаке [80], где ему поручили командование двадцатью аркебузирами,отчаянными молодцами; высокая и выгодно расположенная баррикада хорошо оборонялась, но была взята благодаря доблести Буарона [81].
Клермон д'Амбуаз [82], Ранти [83] и другие укрепились в Аршиаке [84]; Ларивьер Пюитайе [85], стоявший в Понсе с пятью итальянскими и четырьмя французскими конными отрядами, много раз нападал на этих дворян, причем бывали жаркие дела, в которых гвардейцы д'Асье [86] кое в чем оказались для сентонж цев учителями. Там Обинье имел честь сразиться с одним всадником, вызвавшим его на бой, и выстрелил на столь близком расстоянии, что уложил его. С тех пор он отказывался от многих назначений, желая командовать только первой ротою, которую и получил.
Когда Аршиак был осажден, Обинье находился под Коньяком [87], но нашел возможность войти в город и провести с собой солдат, нагруженных порохом; один из них, желая запалить фитиль, поджег свою ношу, вследствие чего лишился зрения.
Знаменосец Аньера, Бланшар, впоследствии прозванный Клюзо, и Обинье повели добровольцев на штурм Коньяка и там, на рынке, встретив решительный отпор со стороны стражников, еще решительнее бросились в сражение, в особенности Обинье. Одетый в один лишь камзол, он атаковал баррикаду у подъемного моста, опрокинув буфет и два сундука; так, зайдя с тылу, со стороны города, он взял ее, но потерял, однако, несколько своих славных солдат. За проявленную удаль Аньер оказал ему честь, поручив ему вести переговоры о сдаче. В этом деле один дворянин был поднят подъемным мостом и возвращен только вместе с крепостью. Последним из военных приключений Обинье в этой войне явилось взятие Понса [88], каковое описано в конце 24 й главы в книге пятой.
Следует прибавить, что на обратном пути, когда еще тянулись мирные переговоры и полк Аньера с опаской проходил мимо Руаяна [89], наш новый знаменосец получил разрешение ввести в бой тридцать конных аркебузиров, доблестно держал себя в деле с бароном де Лагардом [90], угрожавшим разбить полк, принял на себя атаку и этим спас товарищей. Через два часа изнурительная лихорадка уложила его в постель. Он решил, что умирает, и заговорил так, что у посетивших его военачальников и солдат волосы встали дыбом: он мучился угрызениями совести, каясь в том, что под его предводительством солдаты совершали грабежи, и особенно в том, что не смог наказать солдата овернца, который без всякой причины убил одного старика крестьянина [91]. Он обвинял себя в том, что осмелился начальствовать, когда возраст еще не дал ему на это права. Эта болезнь совершенно изменила его, и он опять стал самим собою.
По окончании третьей гражданской войны и заключении мира [92] его опекун дал ему, вместо всех его ценностей, немного денег и купчую на землю в Ландах [93]. Хотя Обинье и страдал от перемежающейся лихорадки, он отправился в Блуа. Там выяснилось, что управляющий герцога де Лонгвиля [94] объявил себя наследником Обинье, воспользовался его имуществом и, встретив его как самозванца, вызвался доказать ему, что Обинье убит, прибавив, что он располагает верными свидетелями его смерти, такими как Савиньяк. Потрясенный этим известием и другими печалями, юноша обратился к родственникам со стороны матери, жившим поблизости в окрестностях Блуа, но они отвернулись от него из ненависти к его вероисповеданию. Болезнь ввергла его в такое состояние, что можно было ожидать только смерти. Терзаемый приступами лихорадки, он предсказал им, что когда нибудь они воздадут ему должное. Его арендатор посетил больного и узнал его по знаку на лбу, оставшемуся после чумы, перенесенной им в Орлеане. Но, увидя его в столь тяжелом состоянии, без признаков жизни, этот злодей вступил в соглашение со лженаследниками, боясь необходимости уплатить аренду за три года сразу. Тогда несчастный, лишенный родных, лишенный денег, расположения и здоровья, приказал везти себя на корабле в Орлеан, а с корабля -- в суд и там получил разрешение защищать свое дело, полулежа на скамье за низкой оградкою. Заключительная часть его речи была столь пламенна, а несчастье столь велико, что, когда судья с негодованием взглянул на его противников,те вскочили с мест и, воскликнув, что только сын Обинье может говорить подобным образом, попросили у него прощения.
<1571> Получив свое небольшое имущество, он влюбился в Диану де Сальвиати, старшую дочь владельца замка Тальси [95]. Эта любовь внушила ему стихи на французском языке; он сочинил то, что мы называем его "Весной" [96]; в этой книге многое не отделано, но жар ее придется многим по сердцу.
<1572> У Монса в Эно начались военные действия [97], для которых Обинье набирал роту. Во время свадебных празднеств [98] он находился в Париже, ожидая назначения; будучи секундантом одного своего друга в поединке близ площади Мобер [99], он ранил полицейского сержанта, пытавшегося его арестовать; это происшествие заставило его покинуть Париж. Через три дня произошли события Варфоломеевской ночи.
Здесь я хочу привести пример того, как Бог управляет храбростью людей: получив известие о резне, Обинье, в сопровождении восьмидесяти человек, среди которых можно было отобрать дюжину отважнейших солдат Франции, пустился в путь, впрочем без цели и плана, когда при неожиданном беспричинном возгласе "Вот они!" все они обратились в бегство, подобно стаду баранов, так что им не хватило, скорее, дыхания, нежели страха. Потом, опомнясь, они взялись за руки по трое или по четверо, каждый будучи свидетелем храбрости соседа, взглянули друг на друга, краснея от стыда, и сознались, что Бог не дарит, но дает в долг и храбрость, и рассудок. На следующий день половина этих людей пошла навстречу шестистам убийцам, спускавшимся по реке из Орлеана в Божанси [100]; они поджидали за насыпью, пока порядочный отряд не высадился на берег; когда их обнаружили, они бросились на врагов и преследовали их, убивая, вплоть до кораблей; этим они спасли Мер [101] от разграбления [102].
Удалившись в Тальси, Обинье послал сорок человек своей роты в Сансер [103], сам же, предпочитая отправиться в Ларошель вместе с теми, кто питал те же намерения, укрылся на несколько месяцев в Тальси. Однажды, рассказывая о своих злоключениях отцу любимой им девушки, он упомянул, что недостаток средств мешает ему отправиться в Ларошель. Старик возразил: "Когда то вы мне сказали, что подлинники бумаг, касающихся амбуазского дела, были отданы на хранение вашему отцу и что к тому же на одной из них стоит подпись канцлера де Лопиталя [104]. В настоящее время Лопиталь поселился в своем доме близ Этампа [105]; этот человек нынче никому не нужен; к тому же он выразил порицание вашей партии. Если хотите, я пошлю предупредить его, что вы располагаете этими документами. Я берусь заставить либо его, либо тех, кто воспользуется бумагами против него, уплатить вам десять тысяч экю". Выслушав его, Обинье принес мешочек из старого бархата, показал бумаги и, подумав, бросил их в огонь. При виде этого владелец Тальсийского замка стал его укорять. Обинье ответил: "Я сжег их из боязни, что они сожгут меня: я избег соблазна". На следующий день старик взял влюбленного за руку и сказал: "Хоть вы мне и не открыли своих намерений, но я достаточно зорок, чтобы заметить вашу любовь к моей дочери. Ее руки домогаются многие люди, превосходящие вас богатством". Когда Обинье сознался в своей любви, старик продолжал: "Вы сожгли бумаги из боязни, что они сожгут вас; это побудило меня сказать вам, что я хочу считать вас моим сыном". Обинье ответил: "Сударь, за то, что я презрел суетное и нечестным путем стяжаемое сокровище, вы даете мне другое, ценность коего измерить я не в состоянии".
Через несколько дней после этого разговора Обинье остановился в одной деревне в Босе [106]. Какой то человек, преследуя его верхом на арабском коне, чуть не убил его у дверей гостиницы [107]. Тогда Обинье вырвал шпагу из рук помощника повара и в туфлях бросился на врага, поворотившего к нему коня; пеший Обинье наткнулся на лошадиную морду и был оглушен этим ударом. Придя в себя, он шпагою нанес удар всаднику, оказавшемуся в панцире; ударив опять, он всадил шпагу на полфута под кирасу; потом упал, бросившись в сторону, на лед. Всадник не преминул кинуться на него и нанести ему две раны, из них одну глубокую, в голову. Раненый Обинье опять бросился на противника и схватил его поперек тела, но конь, рванувшись, отбросил его на землю. Поняв по лицу врача, что рана опасна, Обинье не позволил снять с себя первую повязку и уехал до рассвета, чтобы умереть в объятиях любимой. Трудности проделанного им двадцатидвухмильного пути вызвали воспаление всей крови. Он заболел и молча лежал без чувств и без пульса. Два дня оставался он без перевязок и без еды. Наконец, благодаря подкрепляющим средствам, он ожил. По общему мнению, без этого обновления крови он не смог бы выжить и затем существовать при владевшей им врожденной необузданности.
Родственники его добились того, что епископ Орлеанский [108] послал своего уполномоченного прокурора, с шестью судейскими чиновниками, дабы принудить сеньора де Тальси выдать им своего гостя. Но, не сумев вырвать ни одного настоящего признания, прокурор уехал, отказав в выдаче свидетельства обитателям замка и пригрозив разрушить дом. Тогда Обинье сел на коня, догнал всадников в двух милях от замка и, сунув прокурору пистолет в зубы, заставил его отречься от всех папистских уставов церкви. Этот палач избежал позорной смерти, тут же составив требуемое свидетельство.
Любовь и бедность помешали Обинье поспешить в Ларошель, но по причине различия вероисповеданий шевалье Сальвиати [109] расторг предполагавшийся брак. Огорчение Обинье было так велико, что он тяжко занемог. Его посещали многие парижские врачи, а также де Постель [110], который посоветовал больному исповедаться и остался оберегать его, чтоб его не зарезали.
<1573> Когда заключили Ларошельский мир [111] и Месьё [112] с королем Наваррским принялись за свои козни, управляющий королевским дворцом некий Эстуно напомнил своему господину [113] об услугах, оказанных ему покойным д'Обинье отцом, и посоветовал ему использовать д'Обинье сына как человека, который ничего не боится. Соглашение между ними состоялось втайне перед самым началом Нормандской войны [114]. Находясь сам под слишком тщательным надзором, пленный король пожелал отправить Обинье к месту военных действий с Ферваком [115], в то время смертельным врагом гугенотов, как бы лично передав Обинье Ферваку. К тому же Ла Поплиньер [116] и один нормандский священник надоумили Обинье попытаться спасти графа де Монтгомери [117]. Обинье мог взяться за это дело, тем более что не был связан присягой. Вы прочтете о том, что именно он сделал для этого в качестве знаменосца при Ферваке и, вместе с тем, оруженосца короля Наваррского во второй книге II тома, глава 7 я [118].
<1574> Уведомленный об этом накануне смерти короля Карла [119], король Наваррский отозвал молодого человека. Желая видеть смерть короля, Обинье встретил при выходе из комнаты королеву мать. Предупрежденная Матиньоном [120], ненавидевшим Обинье за то, что тот приставил ему однажды пистолет ко лбу, и считая его к тому же преступным уже по одному имени, королева осыпала его упреками, сказав, что слышала о его делах в Нормандии [121] и что он похож на своего отца. Смельчак ответил: "И слава Богу, если это так!" Увидя по выражению лица королевы, сопровождаемой одним Лансаком [122], что ей не хватает только начальника караула, чтобы схватить его, он удалился, причем готов был отказаться от всех дел, если бы не заклинания со стороны его государя. К тому же Фервак, вернувшись, решительно заявил, что он поручится за дальнейшее пребывание своего младшего офицера при дворе; но на другой день отозвал его со всеми офицерами пленного короля Наваррского. По этой причине Обинье участвовал в Германии во взятии Аршикура [123], куда он вошел первым, потом в стычке и сражении у Энского моста [124], а на следующий день -- в битве при Дормане [125]. Однако из за желания спасти графа де Монтгомери он так и не принес присяги [126].
<1575> В этом сражении он шел на тридцать шагов впереди полка. Ему не попался в руки ни один начальник, кроме одного дворянина из Шампани, по имени де Верже, который надоедал ему, предлагая выкуп. Обинье отказался, хотя у него не было ни одного экю, ни коня: его конь был ранен в голову. Победитель сказал своему пленнику:
Увы! Какой же ты докучный
Все с той же просьбой злополучной! --
и в том же духе закончил строфу.
Это путешествие способствовало значительному сближению Обинье с господином де Гизом [127], что отнюдь не помешало Обинье удержаться при дворе и еще больше сблизило его государя с герцогом. Эти два принца вместе спали, ели и устраивали маскарады, балеты, конные игры и парады, и все это придумывал один Обинье; уже в это время он составил план "Цирцеи" [128] -- балета, который королева мать не захотела поставить во избежание крупных расходов; впоследствии король Генрих Третий поставил его на свадьбе герцога де Жуайеза [129].
Вскоре Обинье приобрел своими остротами известность среди дам. Однажды, когда он сидел один на скамье, три фрейлины королевы -- Бурдей [130], Больё [131] и Тени [132], которым вместе было лет сто сорок, -- почуяв в нем новичка, стали высмеивать недостатки его костюма. Одна из них, гнусавая, нагло спросила: "Что это вы созерцаете здесь, молодой человек?" Передразнивая ее, он ответил: "Древности двора, сударыня". Смутившись, дамы предложили ему дружбу, а также союз оборонительный и наступательный. Эти язвительные слова, а вслед за ними и другие, сблизили его с придворными дамами. К этому времени относятся различные стычки: сражение, которое он с тремя товарищами дал тридцати болванам стражникам, большей частью алебардщикам; другое, в котором он спас маркиза де Тран [133], преследуемого тридцатью людьми; еще стычка с телохранителями маршала де Монморанси [134], осадившими Фервака в "Красной шапке" [135]; еще другая, где Обинье и Фервак, сопровождаемые одним пажем и несколькими слугами, неожиданно подверглись нападению со стороны тринадцати грабителей в кольчугах и железных касках, причем оба были ранены; еще другие стычки с конной стражей, в которых ему помогал Бюсси [136], сблизившийся с ним после того, как Обинье был секундантом Фервака на дуэли против этого молодца. Кроме того, в порыве безумства он повел нескольких молодых придворных, среди них графа де Гюрсона [137], Сагонна [138],Пекиньи [139] и других, со шпагами наголо на штурм городского караульного помещения. Пробиваясь сквозь стражу, они вбегали в одни двери и выбегали в другие. В этой забаве молодчик был наконец схвачен у заставы Сен Жак де Ла Бушри [140], вместе с несколькими людьми, которых они позвали на помощь; он был ранен, но когда его вели в тюрьму, нашел способ обнажить шпагу и, расчистив себе путь, бежал.
На турнире, где появились король Наваррский, двое Гизов и он сам, присутствовала Диана де Тальси, помолвленная с Лимё [141] после того, как ее помолвка с Обинье была расторгнута по причине вероисповедания. По знакам уважения к Обинье со стороны двора эта девица увидела и узнала разницу между потерянным и приобретенным; после этого она впала в меланхолию, заболела и уже не оправилась до самой смерти.
Однажды королева мать упрекнула зятя в том, что Фалеш, его мажордом, и его оруженосцы не ходят к мессе. Чтобы поправить дело, во вторник после Пасхи, когда принцы играли в лапту, король Наваррский спросил у Обинье, поднявшегося на галерею, причащался ли он перед Пасхою. Застигнутый врасплох Обинье сказал: "Еще бы, государь!" Но после того как король переспросил: "А в какой день?" -- Обинье ответил: "В пятницу", не зная, что это единственный в году день, когда не бывает обедни. Тут господин де Гиз громко сказал, что Обинье нетвердо знает катехизис, а принцы засмеялись. Но королева мать не шутила: она велела строго следить за Обинье. В то время у нее на службе состояло от двадцати до тридцати соглядатаев: почти все они были вероотступниками. Один из них, по имени Ле Бюиссон [142], стал подбивать д'Анжо старшего [143] захватить герцога де Гиза. Обнаружив, как этот молодчик хочет погубить человека из хорошей семьи, Обинье рассказал об этом в Лионе Ферваку; Фервак посоветовал убить Ле Бюиссона в каком нибудь из переулков, по которым тот обыкновенно водил д'Анжо в дом, где готовился заговор. Это и было бы исполнено, если бы, как раз когда Ле Бюиссону готовили засаду, в том же месте за почти такое же дело не был убит Намбю [144].
После этого случилось, что Обинье с галльской откровенностью упрекнул госпожу Карнавале [145] за ее кровосмесительную связь с Ферваком и за отравление ее матери, графини де Моревер [146]. Тогда Фервак поклялся погубить его. Чтобы осуществить это намерение, хотя бы подвергнув опасности другого, он уведомил герцога де Гриза, что Ле Бюиссон, принадлежавший к его дому, хочет вместе с д'Анжо предать и захватить его и что Обинье знает это, но поддерживает Ле Бюиссона. И вот, втянутый в это дело, Обинье является к герцогу де Гизу, когда тот ложится спать, и требует, чтобы Фервак подтвердил свои слова; не угодно ли герцогу запереть его в помещении для игры в мяч вместе с этим предателем, чтобы тот сознался в заговоре. Герцог де Гиз был так осторожен, что послал Ле Бюиссона посмотреть, что делается в Лувре, и сказал Обинье: "Друг мой, это дело кинжалом да шпагою не решить. Нет, это означало бы бороться с королевой. Ведь Фервак прибегает к средствам, коими ты побрезгуешь; но никогда он не отведает моего хлеба". Как видно из этих слов, осторожность герцога соединялась с благоволением к Обинье.
Через несколько дней, как то вечером, желая исполнить данное двоюродной сестре обещание убить ее обидчика, Фервак с видом отчаявшегося человека попросил Обинье пойти погулять с ним за Овражком Святой Екатерины [147]. При этом он внушил Обинье некоторое подозрение своим слишком настойчивым желанием помешать взять кинжал, который нес слуга. Когда они очутились на маленьком, с тех пор перестроенном мосту, Фервак обратился к Обинье со следующими словами: "Друг мой, решившись покинуть этот мир, я жалею только о тебе; я пришел сюда покончить с собой; поцелуй меня, и я умру с радостью". Отойдя на один шаг, Обинье ответил: "Сударь, когда то вы мне сказали, что перед смертью для вас было бы величайшим утешением отправить ударом кинжала за собою на тот свет лучшего вашего друга. Не советую вам умирать из за дела, которое ровно ничего не стоит, как на него ни взгляни". Тут внезапно Фервак обнажает шпагу и кинжал и стремительно бросается на Обинье, отрекаясь от Бога и восклицая: "Раз ты мне не веришь, мы умрем оба!" -- "Нет, -- отвечает Обинье, -- с вашего позволения, вы один". Отступив на три четыре шага, он становится в оборонительную позицию. Фервак не нападает на него, а, бросив шпагу и кинжал, опускается на колени и, воскликнув, что потерял рассудок, просит противника убить его. Обинье отказывается, и они расходятся. Но через некоторое время, после того как Обинье по молодости лет помирился с Ферваком, этот враг отравил его супом. Обинье пришлось испражняться по восемьдесят раз в день, у него выпали волосы и стала шелушиться кожа.
Только много времени спустя он узнал, кто в этом виновен: лечивший его врач, по имени Стеллатус, рассказал, как Фервак, угрожая ему кинжалом, запретил ему говорить, что суп отравлен. Впоследствии, не получив поста Нормандского губернатора, Фервак пожелал поступить на службу к королю Наваррскому, причем не поскупился на лесть, чтобы помириться с Обинье, в то время имевшим большое влияние на своего государя, из чего родилось решение, описанное, как вы увидите, в томе II "Истории", книга вторая, глава 18 я [148].
<1576> А вот особый случай, недостойный описания в "Истории". Король Наваррский [149] как то раз ненадолго остановился в деревушке под Монфор л'Аморе [150], где ему случилось облегчиться, усевшись на квашню, в доме одной старухи. Застав его за этим делом, старуха собралась раскроить ему сзади череп ударом серпа, если б ее не удержал Обинье. Желая рассмешить своего господина, Обинье сказал: "Коли бы вас постиг столь печальный конец, я бы посвятил вам эпитафию в стиле святого Иннокентия [151]. Такую вот:
Здесь погребен король известный,
Который, волею небес,
Зарезан был старухой честной,
Когда в ее квашню он влез".
В тот же день пришлось посмеяться еще раз: один дворянин, увидя, что отряд приближается к его деревне, поехал навстречу, дабы выпроводить незваных гостей, но оказался в затруднительном положении, не зная, кто начальник. Наконец он выбрал Роклора [152], одетого нарядней всех. Просьба дворянина не трогать его деревню была удовлетворена, но ему приказали провести отряд до Шатонефа [153]; это придумали только для того, чтобы он не смог сообщить об их бегстве. Он заговорил с королем о любовных похождениях придворных, в особенности принцесс, причем не пощадил королеву Наваррскую. Ночью у ворот Шатонефа случилось Фронтенаку [154] сказать капитану Л'Эпину [155], квартирмейстеру государя, переговариваясь с ним через стену: "Отворите вашему хозяину!" Дворянин, знавший, кому принадлежит Шатонеф, перепугался до смерти. Обинье указал ему окольную дорогу, советуя бежать и не показываться в своем имении в течение трех дней.
Пробравшись через Алансон в Сомюр [156], король Наваррский жил, не соблюдая религиозных обрядов. На Пасху никто не причащался, кроме Ла Рока [157] и Обинье. По приезде Лавердена [158] Обинье отправился с ним воевать в Мэн [159], откуда он доставил штандарт Сен Фаля [160] королю Наваррскому в Туар [161], вслед за чем перессорился с тридцатью придворными кавалерами и ввязался в дуэли и прочие стычки, описанные, в главе 19 й вышеназванной второй книги.
Затем король Наваррский отправился в Гасконь [162], где Фервак совершил несколько покушений на жизнь Обинье. Не имея возможности пребывать при этом государе, Фервак, после того как простился, задержался при нем еще на три месяца, дабы осуществить дело мести [163]. В то время возникла любовная связь между королем и юной Тиньонвиль [164], добродетельно сопротивлявшейся, пока она не вышла замуж. Для этих похождений король хотел использовать Обинье, будучи убежден, что для него нет ничего невозможного. Достаточно порочный в крупных делах, Обинье из прихоти, может быть, не отказал бы в подобной услуге какому нибудь товарищу; но в данном случае, не желая получить звание и должность сводника, которое называл "пороком нищенской сумы", он встал на дыбы, и ни чрезмерные ласки его государя, ни бесконечные просьбы, ни коленопреклонение, ни умоляюще сложенные руки не смогли его тронуть. Тогда, забив отбой, государь воспользовался враждой Фервака к Обинье, чтобы Обинье почувствовал необходимость в своем короле. Итак, однажды в доброй компании он сказал Обинье: "Фервак говорит, что не совершил в отношении меня измены, о которой вы мне сообщили, и что он с вами еще будет драться". Обинье ответил: "Государь, он не мог передать мне эти благородные слова через человека, принадлежащего к столь прославленному дому; он почтил меня, назначив своим знаменосцем; принимая это во внимание, я возьмусь за шляпу, прежде чем взяться за шпагу". Потом, когда король долго не хотел мириться, Обинье напомнил ему клятву [165], произнесенную ими в тот день, когда король поцеловал в щеку своих сторонников.
Проездом через Пуату некий игрок на лютне, по имени Тужира, служивший у отца Обинье, а потом у Ла Буле [166], познакомил Обинье со своим господином и его двоюродным братом де Сен Желе [167], после чего эти два человека предложили другим владетельным сеньорам и дворянам, таким как Мондион [168], Бертовиль [169] и другие, ждать Обинье на сундуках и в гардеробной до часу ночи и сопровождать его мимо расставленных Ферваком засад, обнаруженных в Лекторе [170]. Как то вечером, возвращаясь один, выслеживаемый встретил Сакнэ, бургундского дворянина [171], который подстерегал его на углу улицы, вооруженный пистолетами со взведенными курками. Обинье схватил его за горло так ловко, что отнял у него оба пистолета, но не захотел сделать ему больше ничего худого, ибо Сакнэ, когда то служивший под началом Обинье, признался, что стоит здесь против воли, и открыл ему еще другие намерения Фервака. Потерпев в них неудачу, Фервак покинул этот двор, предварительно сказав Фекьер, фрейлине Мадам [172], будто скорбит о зле, которое причинил своему бывшему другу, хочет проститься с ним и вымолить у него прощение. По молодости своей и неопытности Обинье побежал было к злодею, дабы предупредить это благое намерение. Но когда он поднимался по лестнице в комнату Фервака, выходивший оттуда Ла Рок посоветовал ему поскорей уйти, сказав: "Это ловушка: он только и ждет, чтобы убить вас и потом уехать".
С тех пор положение Обинье при дворе пошатнулось. Заметив это, друзья долго убеждали его приспособиться к желаниям своего государя. Однажды в числе других Фонлебон [173] и еще один человек увещевали его в продолжение шестимильного пути, ссылаясь на то, что паписты не столь суровы, как гугеноты, и завоюют сердце нашего государя разными угождениями, а это нанесет ущерб его религии и протестантским церквам. Восхищаясь блистательным даром красноречия Обинье, его стихами и прозой [174], а также его любезностью в обхождении с придворными, Ла Персонн [175] в заключение объявил, что надо все это использовать, дабы заслужить милость своего государя. Тогда Обинье слез с коня и сказал первому из своих собеседников: "Итак, вы говорите, что надо стараться для блага церкви?" -- и второму: "А вы -- что Бог наградил меня великим дарованием и любезностью, чтобы сделать меня свободным?"
Утвердившись в своем намерении и полагая, что Обинье превосходит его в упорстве, король Наваррский воспользовался следующим случаем: однажды ночью ему чуть не пришлось обнажить шпагу против каких то бродяг; Обинье бросился защищать своего государя и исполнил свой долг. За это король стал назначать его своим телохранителем в любовных похождениях, а потом рассказывал об этом пасторам и самым влиятельным вельможам своей партии. Из лукавства он делал ему всяческие неприятности, запрещал выдавать ему жалованье и даже портил его одежду, чтобы довести его до крайности и тем самым вынудить к смирению.
<1577> Обинье был послан подготовить к войне области и губернаторства Гиени, Перигора, Сентонжа, Ангумуа, Ониса, Пуату, Анжу, Турени, Мэна, Перша, Боса, Иль де Франс, Нормандии, Пикардии [176], с поручением проникнуть в Артуа для некоторой опаснейшей разведки [177]. Как только его послали, уведомленная об этом королева мать за его спиной стала строить против него разные опасные козни, как это изложено в конце главы 4 й книги третьей тома II "Истории" [178]. Добавим сюда только, что по дороге он составил торжественную речь, которую произнес барон Миранбо, и что к концу путешествия, встретив отряд дворян, направлявшихся в замок Сен Желе [179], он сдался им в плен, чтобы вернее найти своего друга Сен Желе, к которому эти люди из Ванзе и повели его пленником. Когда господин д'Анвиль [180] выступил в поход, Сен Желе поручил своему пленнику командовать лазутчиками. В этом деле выстрел из аркебузы прожег на Обинье казакин.
По приезде в Гасконь он и Ла Ну [181] совершили безрассудное по смелости нападение [182], описанное в главе 6 й той же книги, где упомянуто имя лейтенанта Вашоньера [183]. Вы должны также узнать еще о двух предметах его гордости, не заслуживших упоминая в "Истории": во первых, заметив, что только у него одного в отряде были налокотники на руках, он снял их перед сражением; во вторых, среди опасностей он переложил шпагу в левую руку, дабы спасти надетый на эту руку браслет, сплетенный из волос его возлбленной [184]. Этот браслет загорелся от выстрела из аркебузы. Капитан Бурже [185], который был в этом деле с ним, сообщил ему, что видел это, а Обинье, чтобы объяснить подобное хладнокровие в сражении, показал ему изображение земного шара и креста на эфесе своей шпаги. Избежав этих опасностей, он не уклонился и от прочих при взятии Сен Макэра [186]; довольно подробное описание сего события можно прочесть в конце той же главы, под тем же заголовком.
Много раз при всяком удобном случае Обинье искал опасности и славы, что вызвало в его государе не только гнев, но и зависть. Однако в то время, когда король был в нерешительности относительно положения в Лангедоке, он послал туда именно Обинье, который и завершил переговоры так, как это описано в главе 7 й той же книги, а по возвращении подвергся многим опасностям и побывал в различных переделках [187]. Он допустил тяжкую ошибку, чему виною его религиозный пыл; ибо не должен был сразу же называть поименно отступников никому, кроме господина де Ла Ну, внимательного его слушателя: ему следовало бы промолчать в присутствии названного начальника, и не только на сей раз, но и в прочих случаях, о коих можно прочесть в главе 12 й той же книги [188].
Здесь мне хотелось бы упомянуть, что, узнав о том, что король не препятствовал намерениям заколоть его кинжалом и бросить в воду, Обинье однажды за ужином в большой компании обратился к своему государю со следующими словами: "Итак, государь, вы могли замыслить смерть того, кого Бог избрал орудием вашей жизни. Я укоряю вас не за услугу, оказанную мною вам, и не за мою плоть, простреленную во многих местах, а за то, что я служил вам честно, и вам не удалось сделать из меня ни льстеца, ни сводника. Да простит вас Бог за то, что вы искали моей смерти; по этим словам вы можете понять, как я хочу ее ускорить". Тут последовали такие колкости, что король встал из за стола. Да послужит вам этот рассказ предостережением от подобных вольностей.
В "Истории" мы не упомянули о том, что Обинье, еще не оправившись как следует от лихорадки, промучившей его целую неделю, по причине своей слабости попросил, чтобы ему для поединка дали кинжал в одну руку и пистолет в другую; дуэль не состоялась, но друзья посоветовали ему убраться подобру поздорову, что он и исполнил, направившись в Кастель Жалу [189], где у него была должность. Надо заметить, что многие придворные короля Наваррского, из которых Констан [190], Сент Мари [191], Арамбюр [192]служили примером другим, проводили его на прощальное свидание к государю, на которое Обинье отправился, возвращаясь с прогулки и не сходя с коня. Приехав в Кастель Жалу, он написал Лавердену следующее: "Сударь, напоминаю вам, что, вопреки всем предупреждениям, я искренне доверился вашему слову: предоставить преимущество вызова мне; какой бы сомнительной ни оказалась, если не ваша честность, то, по крайней мере, ваша предусмотрительность, если господин Ла Мадлен [193] хочет противопоставить свою шпагу моей, -- между этими местами и Нераком [194] есть хороший песчаный участок; я готов явиться в любой час и любое место, какое вы назначите; мне не нужно никакого поручительства, кроме вашего слова".
Вскоре после этого произошло сражение [195], описанное все в той же главе 12 й. По окончании его, когда тяжело раненный Обинье лежал в постели и врачи уже опасались за его жизнь, он продиктовал местному судье первые отрывки из своих "Трагических поэм" [196].
Не скрою от вас проявления зависти со стороны государей: приехав в Ажен [197], молодой Баку [198] на вопрос короля Наваррского, как произошел бой, не поскупился на похвалы Обинье, потому ли, что молодые люди не знают меры ни в восхвалении, ни в порицании, или потому, что считал своих товарищей и себя обязанными жизнью тому, кто, сражаясь, пострадал за них. Когда этот молодой человек сказал, что видел, как Обинье, прежде чем выстрелить, воткнул свой пистолет до середины дула между кирасой и буйволовым воротником капитана Мето [199], король назвал его лжецом. После этого Баку попросил своих родных, живших в Кастель Жалу, написать ему, что они знают об этом. Ответное письмо он передал Лавердену, который и отнес его королю, прибавив, что оба Межа [200], Батаве [201]и три других человека показывали раны на лице, полученные ими от Обинье, которого большинство из них хотели убить, когда он лежал на земле. Сказав это королю, Лаверден заметил, что это собственными глазами видел капитан Доменж [202] и что Обинье был в полном сознании. Этот капитан поклялся не возвращаться ко двору, не способствовав поражению врага. Между тем Обинье выздоровел и повел своих на Байону, в бой, описанный им в главе 13 й.
Доменж, выполнив свой обет, отправился к своему государю в Ажен. Король бросил играть в лапту с Лаверденом, чтобы расспросить приехавшего. Доменж рассказал об этом деле, не так превознося своего начальника, как Баку, но хваля его более толково. Он тотчас потерял расположение своего государя и награду за тридцать восемь выстрелов из аркебузы, которые заслужил у короля. Заметьте, на что способны великие мира сего, даже лучшие из них.
После смерти Вашоньера жители Кастель Жалу хотели попросить назначить им губернатором Обинье. Но Обинье воспрепятствовал этому, так как государь был озлоблен против него; после взятия приступом Кастельно де Мом [203], по направлению к Бордо, владелица местного замка, проникнув в постель и в сердце Лавердена, легко заставила победителей отказаться от продолжения военных действий, хотя господа де Мерю [204] и де Ла Ну от имени партии противились этому. Жители Кастель Жалу упорно продолжали войну; госпожа де Кастельно поспешила в Бордо и заставила выступить адмирала де Вилара [205] с четырнадцатью орудиями, после того как король Наваррский дал обещание, что для Обинье подкрепления не будет. Пока адмирал приближался, Обинье выехал с пятьюдесятью латниками и двумя сотнями конных аркебузиров. Его люди бросились на землю и дали увести обратно своих коней. Приняв этот отряд за подкрепление, присланное вопреки обещанию, адмирал дал сигнал к выступлению и отошел к Мансье [206].
После этого Лаверден стал соблазнять солдат из гарнизона Кастель Жалу, убеждая их, что, повинуясь приказу своего полковника, они не будут считаться изменниками. Этот приказ гласил: идти на помощь Ла Салю дю Сирону [207] из враждебной партии, чтобы отвоевать крепость. Солдаты донесли об этих речах своему начальнику. Разъяснив им положение дел, он повел гарнизон в бой и, войдя ночью, сразился с папистами, причем был ранен и оставил на поле битвы сорок шесть нападавших. Король Наваррский был так разгневан этой дерзостью, что потребовал сдачи мятежного Кастельно, угрожая четырьмя пушками. Ему ответили, что не побоялись бы и четырнадцати.
Вскоре мир был заключен [208]. Вернувшись, Обинье написал королю, своему государю, прощальное письмо в следующих выражениях:
"Государь, ваша память с упреком перечислит вам двенадцать лет моей службы и двенадцать моих ранений в живот; она напомнит вам, что вы были в плену, а также и то, что рука, которая вам это пишет, открыла засовы вашей тюрьмы [209] и, служа вам, осталась свободной от ваших благодеяний, незапятнанной несмотря на попытки ваших врагов и ваши собственные подкупить меня. Этим письмом предаю вас Богу, которому я посвятил свою прежнюю службу и посвящаю будущую. Этой будущей службою я постараюсь доказать вам, что, потеряв меня, вы потеряли преданнейшего слугу, и т. д.".
Проезжая Ажен, он явился к госпоже де Рок [210], которая по матерински утешала его в печалях. Там увидел он большую собаку -- испанскую ищейку по имени Ситрон, которая некогда привыкла лежать у ног короля, часто между Фронтенаком и Обинье. Подыхавшее от голода бедное животное подошло к нему приласкаться. Тронутый этим, Обинье поместил его у одной женщины и велел пришить ему к весьма изношенному ошейнику следующий сонет:
Сир! Этот верный пес, который с вами встарь
В покоях ваших спал, на королевском ложе,
Спит нынче на камнях. Однако кто мог строже
Чутьем распознавать, где друг и где бунтарь?
Ведь лаем он пугал воров и злую тварь,
Укусами -- убийц. Скажите мне: за что же
Он терпит глад, и хлад, и ругань (о вельможи,
Все то, что платит нам за службу государь)?
Повадкой, юностью и гордостью прекрасный,
Он был любезен вам; и, недругам опасный,
Он вас бы, государь, от покушений спас.
Придворные! зачем вы гоните сурово
Пса, изнемогшего без пищи и без крова?
Такая ж пенсия за службу ждет и вас.
На следующий день эту собаку не преминули подвести к королю, проезжавшему через Ажен. Прочитав эти стихи, король изменился в лице. Еще больше был он взволнован, когда через некоторое время на съезде в Сент Фуа депутаты Лангедока [211] спросили, где Обинье, спасший их провинцию. По их единодушной просьбе к государю отправились господа д'Иоле [212] и де Пажези [213], дабы от имени церквей спросить, что сталось со столь преданным служителем Бога. Король ответил, что еще считает Обинье своим и прикажет вернуть его. Между тем Обинье намеревался проездом проститься со своими друзьями из Пуату, продать свое имущество и поступить на службу к герцогу Казимиру [214]. Но случилось иначе: приехав в Сен Желе, еще не слезая с коня, он увидел в окне Сюзанну де Лезе [215], из семьи де Дивонн. Он так был пронзен любовью к ней, что свою Германию нашел у господ де Сен Желе и де Ла Буле, ухватившихся за этот случай, чтобы доверить своему другу различные замыслы. С другой стороны, к этой новой любви примешивалась жажда отдыха. Кроме того, желая быть полезным, он не пренебрег ничем, чтобы внушить уважение к себе своим единомышленникам и вызвать сожаление о потере в своем неблагодарном государе.
Итак, он отправился на разведку в Нант [216], где чуть было не попал в плен; с тех пор он решил действовать не там, а в Монтегю и Лиможе [217], куда был вызван господами дю Пренсе [218] и дю Буше [219], которые, по их словам, ценили в нем не только ум и совесть, но еще и доверие к нему гугенотов. Впрочем, подробности об этом деле вы найдете в четвертой книге, главе 4 й "Истории"; прибавлю только следующее: Обинье предсказал двум негодяям, что им скоро отрубят головы, и даже определил, сколько ударов получит каждый.
Упреки со стороны церковных общин за Обинье и горечь утраты вызвали в короле сожаление, а обнаруженные измены врагов Обинье еще усилили это чувство. К этому примешалась ревность и страх, что покровительство над церквами перейдет к герцогу Казимиру. К тому же государь часто слышал или сам передавал множество рассказов о подвигах Обинье. Все это вынудило короля Наваррского снова призвать его четырьмя письмами; но Обинье бросил их в огонь. Между тем бунтарь узнал, что государь, прослышав о событиях в Лиможе и считая, что Обинье попал в плен, велел заложить кольца своей жены, чтобы выкупить его; но не это все тронуло Обинье, а известие, что король, считая его обезглавленным, чрезвычайно опечалился и отказался от нескольких обедов.
Ла Буле однажды обсуждал с Ла Мадленом ссору между ним и Обинье, и тот рассказал, как их задумали столкнуть без всякой на то причины; тогда Ла Буле с юной горячностью бросился на него со шпагою, затем пообещал ему призвать к себе на помощь друга. Обинье, которого Ла Буле известил о случившемся, решил, что дуэль должна произойти при Наваррском дворе. Он написал Ла Буле, веля ему устроить ужин и ночлег с Ла Мадленом, чтобы поутру им вместе выехать оттуда и сразиться на полпути меж Барбастом [220] и Нераком, в одних рубашках, на шпагах и с кинжалами. С этой целью он доехал на перекладных от Мера, что близ Орлеана, до Кастель Жалу, откуда послал слугу; тот доставил ему в Барбаст письма, которыми Ла Буле уведомлял его, что договор заключен и что Ла Мадлен переночует в одной с ним комнате, дабы не проспать поединок. Назавтра Обинье, помолившись и плотно позавтракав, поджидал в условленном месте, как вдруг завидел двух всадников, из коих скачущий впереди Ла Буле еще издалека закричал ему: "Чудо! Поединка не будет!" Ибо противника в полночь разбил паралич, лишив владения всеми членами. "Вот, -- подумал Обинье, -- как услышаны мои молитвы". Позднее, восемь лет спустя, Обинье повстречал Ла Мадлена в Монтобане [221]; тот шел со шпагою, но одеревенелою походкой; Обинье послал к нему Фронтенака узнать, в достаточной ли мере вылечился его противник и в состоянии ли он будет сразиться с ним, к чему Обинье весьма стремился; ответ был "нет", и Фронтенак вернулся ни с чем к своему другу, ожидавшему его за городскими воротами, хотя Ренье [222] и Фава [223] горячо отговаривали его от дуэли; Обинье же непременно желал поединка, к чему побуждала его громкая слава недруга, который убил восьмерых дворян, не потеряв притом ни единой капли крови.
Придворная молодежь, называвшая себя демогоргонистами, а предводителя своих безумств Демогоргоном [224], отправилась навстречу Обинье, примирившемуся с королем. Надо еще упомянуть, что камер лакея по имени де Кур [225], забавнейшего и храбрейшего человека, которого дал королю Обинье, не могли удержать просьбами ни государь, ни сам Обинье: он не оставил Обинье в его злоключениях. Но когда мир с королем был заключен, де Кур вернулся ко двору за неделю до прибытия Обинье. Король спросил де Кура, откуда он явился; тот ответил: "Да" -- и на все дальнейшие вопросы кстати и некстати также отвечал "Да". "Ведь короли, -- сказал он, -- увольняют честных слуг за то, что те не всегда говорят "Да"".
<1580> Король принял Обинье ласково, с искупительными обещаниями. Королева приняла его по родственному, надеясь получить от него то, чего не находила у других. Вскоре, желая решить вопрос о войне в связи со сдачей крепостей, король Наваррский призвал на совещание только виконта де Тюренна [226], Фава, Констана и Обинье. Из этих пяти лиц [227] четверо были влюблены. Выбрав в советчики любовь, они решили вопрос в пользу войны [228], которая описана в главе 4 й книги четвертой в томе II.
Я уже говорил о том, что Лиможское дело явилось средством примирения короля с его слугою: вот почему приглашаю вас прочесть обо всем этом в начале указанной главы, где вы найдете важные подробности; в следующей главе можно узнать о начале военных действий, а в шестой -- о взятии Монтегю [229]; конец этой главы посвящен подвигам того, о ком идет речь, и опасностям, коим он подвергался, но особенно достоверно говорится обо всем этом в главе 10 й той же книги, посвященной осаде Блаи [230], где Обинье допустил следующий промах: вернувшись в войско, решившее в его отсутствие ретироваться, он обязан был получше удостовериться в наличии осадных лестниц; тут же отметьте и чрезмерное его тщеславие и дерзкие слова, за которые Бог наказал его: слова эти дорого обошлись ему, когда Пардайан [231] посоветовал королю Наваррскому остеречься и не давать губернаторства столь дерзкому хвастуну [232].
Во время военных действий граф де Ларошфуко [233] привез в Нерак понсского губернатора Юссона [234]; друзья Обинье уведомили его, что Юссон рассказал о событиях под Блаи к невыгоде Обинье, предпринявшего это дело. Тогда Обинье взял с собой Лаллю [235] и трех дворян, помогавших ему в этом предприятии; подвергаясь большим опасностям, он проехал восемьдесят миль от Монтегю до Нерака; по приезде он попросил короля призвать на очную ставку с ним Юссона; он рассказал все, как было, и Юссон подтвердил каждое его слово. Таким образом Обинье получил возможность опровергнуть тех, кто хотел бы исказить события; кое кто из свиты Юссона получил выговор, после чего пришлось искать соглашения. Отсюда заявление короля Наваррского, которое вы найдете в бумагах вашего отца и сохраните как почетную грамоту [236].
Благодаря этому путешествию Обинье присутствовал в Нераке при дерзком набеге маршала де Бирона [237], описанном в главе 11 й. Обнаружив эпидемию страха среди гасконских гугенотов, он собрал старых знакомых из Кастель Жалу и поддержал честь партии. Принцессам [238] и людям, в то время враждебно настроенным, это событие показалось значительней, чем оно того заслуживало. Потом, возвращаясь в сопровождении пятнадцати конных аркебузиров из Кастель Жалу, Обинье подвергся нападению со стороны шестидесяти легковооруженных всадников под командованием Лаэ [239], близ Кура [240]. Наш Обинье так искусно нашел выгоды в этом положении, что у нападавших было убито трое дворян, а у него было только двое раненых. Но он едва не покрыл себя позором, продвигаясь среди виноградников Сен Прё [241] к Жарнаку [242]; в полночь, проходя по узкой тропинке всего с пятью сопровождавшими из Монтегю, Обинье первый увидел ехавших ему навстречу всадников, которые, недолго думая, схватились за шпаги; если бы люди Обинье, не желавшие ввязываться в эту стычку, могли удрать, они бы непременно так и поступили, очутившись с четырех сторон во вражеском окружении и не пользуясь никакой поддержкою в этой местности. Но это было бы явным позором: их противниками оказались два католических священника и двое пьяниц, которые оставили ножны в трактире, но поклялись нападать на всех встречных; за это они здорово поплатились.
Этот год прошел под Монтегю в славных военных упражнениях [243]. Находившаяся там конница состояла из трех бригад; одна была отдана губернатору Ла Буле, другая -- господину де Сент Этьену [244] и немного больше трети -- Обинье. Этих всадников прозвали в тех местах "албанцами" [245] за то, что они были всегда в седле. При одном набеге их нападению подвергся Пелиссоньер, знаменосец из отряда герцога дю Мэна [246]; потеряв восемь человек, он спасся, но выстрелом из пистолета ему перебило руку. В другом набеге, под Анже [247], Обинье рассеял роту из полка Брюйера [248]. Тем не менее, Монтегю был осажден [249].
Вы прочтете в главах 15 й и 16 й о героической подготовке к обороне. Добавлю только, что десять попыток проникнуть в Монтегю, когда в ход пускались то веревка, то кинжал, отбиты были только благодаря умению Обинье разбираться в лицах. Тридцатью вылазками, из которых в десяти пришлось вступить в рукопашный бой, руководил Обинье; всего одну вылазку совершил Сент Этьен с людьми из Нижнего Пуату в подражание подвигам тех, кого они прозвали "албанцами", но это послужило только к славе Обинье. Знайте же, что Обинье и был тем самым капитаном, коему граф де Люд [250] поручил объявить о мире [251]; заслуга в этом деле, как и во многих других, принадлежит ему, хотя в "Истории" он и укрылся под вымышленным именем.
По заключении мира он нашел в Либурне множество вельмож [252] и удобный случай совершить все то, что описано в главе 2 й книги пятой того же тома [253]. Хочу лишь добавить к сему рассказ об одном галантном происшествии, которое я не осмелился включить в "Историю". Однажды, гуляя с Обинье по берегу реки Дронны, некий португальский коннетабль [254] принялся испускать глубокие вздохи, сорвал с дерева кусок коры (в ту пору деревья были в цвету) и, рассказав на испанском языке о своем томлении по некоей даме, начертал на этой коре следующие строки:
Oceani foelix properas si flumen ad oras,
Littus et Hesperium tangere fata sinunt:
Siste parum, et liquidas qui jam dissolvar in undas,
Me extinctum lachrymis ad vada nota feres;
Sic poterit teneras quae exurit flamma medullas
Mersa tarnen patriis vivere forsan aquis [255]
Обливаясь слезами, он хотел стать на колени и бросить написанное в воду. Обинье схватил его за руку, быстро прочитал вслух эти стихи, тут же переложил это латинское шестистишие во французский лирический сонет и записал его на той же коре:
Раз эти воды так спешат
В далекий Океан, о Дронна,
И коль Фортуна благосклонно,
Среди невзгод, смертей, утрат,
Позволит, чтобы волн раскат
Там, где осталась наша донна,
Слился с твоей волной влюбленно
И стал бы водами богат, --
Постой, возьми меня с собою,
Чтобы истекшего тоскою
Испанским берегам вернуть,
И пусть вблизи родного края
Огонь, сжигающий мне грудь,
Живет в волнах, не умирая!
Своей живостью Обинье снискал дружбу коннетабля, и необычным образом они разговорились о религии.
<1581> Теперь упомяну об услуге, которую Обинье оказал королю в деле Лоро [256], которое описано в главе 4 й той же книги. В это время король Наваррский был озабочен военными приготовлениями господина де Лансака [257], с одной стороны, и виконта д'Обтера [258] -- с другой, собиравших войска якобы друг против друга под предлогом ссоры. Участвовавший в этом Люссан [259], которому при дележе шкуры еще не убитого медведя показалось, что его обошли, явился совершенно один к охотившемуся королю Наваррскому и открыл ему, что на Ларошель готовится нападение через решетку, что у мельниц Святого Николая [260]. Посланный по этому делу Обинье явился в ларошельское городское управление и потребовал, чтобы жители выбрали трех человек, которым он мог бы сообщить тайну. Жители Ларошели ответили, что все они, никого не выбирая, хотят узнать ее и все они верны королю Наваррскому. Обинье ответил, что Иисус Христос, значит, сделал неудачный выбор [261], и если они не хотят поступить по другому, то он, Обинье, целует им на прощанье руки. Вынужденные, таким образом, выбрать трех человек, они нашли решетки перепиленными полностью, не считая двух прутьев. Но Обинье так и не смог убедить их устроить засаду злоумышленникам.
Через месяц заговорщики вновь сели на коней. Обещав своему господину расстроить замыслы его врагов, наш Обинье взял несколько гвардейцев и других солдат -- всего до десятка отборных молодцов -- и, смешавшись со всадниками заговорщиков, направился к Ларошели. Ночью Обинье ехал вместе с ними, а днем держался в стороне, решив броситься ночью к воротам города, который подвергнется набегу, взять в подкрепление нескольких аркебузиров и сразиться с заговорщиками в четверти мили оттуда. Это было хорошим средством пресечь всякие попытки нападения.
Проезжая через Кадийяк [262], король Наваррский попросил великого Франсуа де Кандаля [263], достаточно известного под этим именем, показать ему свой великолепный кабинет. Кандаль согласился при условии, что туда не войдут невежды и насмешники. "Нет, дядюшка, -- сказал король, -- я приведу только тех, кто способен оценить это так же, как я". Он вошел с господином де Клер во [264], Дюплесси [265], Сент Альдегондом [266], Констаном, Пеллиссоном [267] и с Обинье; пока гости забавлялись, наблюдая, как при помощи машины шестилетний ребенок поднимает тяжелую пушку, Обинье, опередив их, остановился перед плитой из черного мрамора в семь квадратных футов, которая служила Кандалю доской для записей. Найдя все, что необходимо для писания, Обинье взял кисть и, услышав, что его спутники спорят о весе и тяжести, написал:
Non isthaec, Princeps, Regem tractare doceto:
Sed docta Regni pondera ferre manu [268]
Потом он задернул занавес и присоединился к свите. Когда они подошли к мраморной плите, господин де Кандаль сказал королю: "Вот мои записи!" Вдруг, заметив и прочитав этот дистих, он дважды воскликнул: "Здесь есть человек!" -- "Как! а остальных вы разве считаете зверями?" -- возразил король и предложил своему "дядюшке" угадать по лицу, кто из присутствующих выкинул эту штуку. Предложение вызвало множество острот, которые немало меня позабавили.
<1582--1583> Придворные только что проводили королеву Наваррскую до Сен Мексана [269], ко двору. Со времени пребывания в Либурне королева всегда строила козни против Обинье. Заподозрив, что это он нанес sfrisata [270] госпоже де Дюра [271] или, по крайней мере, посоветовал оскорбить ее Клермон д'Амбуазу [272], она заставила королеву мать присоединиться к ее просьбе, бросилась на колени перед королем, своим супругом, умоляя его, ради любви к ней, никогда больше не видеться с Обинье. Король ей это обещал. Она не могла простить Обинье нескольких острых слов, сказанных, в частности, по следующему случаю: жена маршала де Реца [273] подарила Антрагу [274] алмаз в виде сердца; отбив Антрага у жены маршала, королева отобрала и это алмазное сердце, чтобы похвастать им; между тем Обинье поддерживал жену маршала в борьбе против королевы, а королева слишком часто говаривала: "Но у меня ведь алмазное сердце". "Да, -- сказал однажды Обинье, -- только кровь козлов может его разъесть" [275].
Для видимости покинув двор, Обинье проводил ночи в комнате своего господина; благодаря этому притворному отсутствию он распознал своих лжедрузей. Он воспользовался этим временем, чтобы отправиться на любовное свидание, пока король будет писать к его любимой [276]. Соперники и некоторые родственники сочли эти письма подложными. Тогда король явился сам; маскарадами, конными состязаниями, игрою в кольца он почтил выбор, сделанный его слугой. Эта любовь развеселила весь Пуату балетами, состязаниями у барьеров, конными парадами и турнирами, что устраивали влюбленные. На некоторых из них присутствовал принц де Конде [277], граф де Ларошфуко и многие другие вельможи. Это лишь удвоило зависть и вызвало в стране ропот против придворного, который, вместо того чтобы угождать населению, только ослепляет его. Расскажу вам об одной из его многочисленных любовных хитростей.
По наущению Обинье его друг Тифардьер [278] после разных ссор притворно помирился с Бугуэном [279], опекуном девушки, и обратился к нему со следующими словами: "Многие принцы и вельможи докучают вам возражениями против брака Обинье. Я знаю, что у вас к нему не лежит сердце и что вы дали обещание в другом месте; если вы меня не выдадите, я сообщу вам средство отделаться от Обинье так, чтобы он не смог к вам придраться". После обещаний и объятий Тифардьер продолжал: "Вы должны внушить ему уверенность, что, женясь на вашей воспитаннице, он оказывает ей честь, будучи образцовым дворянином и человеком из хорошей семьи. Но, как это случается с приезжими, его соперники распускают слухи, будто это не так, не смея подтвердить их в его присутствии. Вы попросите его вспомнить, как на празднестве в одном доме, куда некоторые лица принесли письма господина де Фервака, направленные против Обинье, он, Обинье, сказал им в лицо, что если не сможет набить им сердце опровержениями, то набьет им щеки оплеухами. Он знает, что эти истории принудили его послать опровержение господину де Ферваку. А так как все это дошло до сведения госпожи д'Ампьер [280], герцогини де Рец, госпожи д'Эстиссак [281], графини де Ларошфуко [282] и других столь же знатных дам из того же рода, он хочет показать, что действовал не опрометчиво. Надо было бы заключить соглашение, по которому родственники девушки обязались подписать брачный договор, получив свидетельства о благородном и старинном происхождении Обинье и, в случае отказа, обещали вернуть их. Я отлично знаю, -- добавил Тифардьер, -- что Обинье не сможет представить подобные грамоты".
Бугуэн расцеловал вестника, поблагодарил его и стал с нетерпением ждать выполнения их решения согласно этому совету. Обинье же, который раньше никогда не заботился ни об имуществе, ни о доме, ни о титулах, теперь получил вместе с частью мебели и родовые грамоты из Аршиакского замка [283], куда они были положены на хранение. Узнав таким образом о своем происхождении, он прибег к надувательству и, чтобы удачно довести дело до конца, выбрал господина де Корню [284], родственника своей возлюбленной, чтобы вручить ему свое сокровище, предупредив его: если кто из родственников, способных по возрасту носить оружие, в это вмешается, он будет иметь дело с Обинье. Итак, собравшись, господа де Маре [285], де Бугуэн, Ла Тайе [286] и Корню обнаружили любопытное исследование о ссоре и тяжбе между отцом Обинье и дворянином по имени Арден [287], спорившими о почетном месте в одном шествии, причем Обинье отец утверждал, что происходит из дома анжуйских Обинье. А так как вышеупомянутый Арден сослался на вольные ленные права и выставил против Обинье отца королевских чиновников, причем тяжба стоила больше тысячи экю и продолжалась три года, надо было представить брачные договоры и документы о разделах имущества по шести линиям. Все восходило к некоему Савари д'Обинье [288], уполномоченному короля английского в Шинонском замке. Пришлось также показать родственникам невесты часовню, им возведенную и украшенную родовым гербом, где был изображен в золотом поле стоящий на задних лапах вооруженный серебряный лев. Господа де Ла Жуслиньер [289], происходившие от той же ветви, с тех пор покрыли своего льва горностаем. Эти вещи были таким образом найдены, и Обинье потребовал у старцев обещания составить и подписать свое решение, чтобы у него было на кого сослаться. После этого, по возвращении к Наваррскому двору, он, согласно условию, женился на любимой девушке [290].
<1583>Через три недели, вернувшись в По [291], он нашел своего государя в великом гневе после гнусных оскорблений, которым королева Наваррская подверглась в Париже [292]. Об опасном путешествии, неохотно предпринятом Обинье в связи с этими событиями, вы прочтете в главе 3 й пятой книги, где он не захотел упомянуть о принятом им необычном решении убивать направо и налево кого попало в кабинете [293], если ему будет угрожать кинжал. Он не упомянул о том, как проездом через Пуатье, дав переписать и засвидетельствовать свои бумаги, он послал подлинники в запечатанном ларце на хранение жене и запретил открывать его. Вопреки любопытству, свойственному ее полу, жена исполнила это приказание. Еще я должен сказать, что Сен Желе, находившийся в По, впал в такое уныние после отъезда своего друга, что перестал стричь волосы и бороду. Увидя, что его посланец живой и невредимый входит в дворцовый сад в По, король тотчас сказал одному дворянину: "Передайте Сен Желе, чтоб он остригся".
<1584> Несколько лет спустя герцог д'Эпернон [294] по ходу своих дел приложил немало усилий, чтобы помирить обоих королей [295]. Находившиеся при короле Наваррском паписты строили всяческие козни, чтобы внушить ему желание поехать ко двору. Председатель совета Сегюр [296] решительно воспротивился этому благодаря вмешательству Обинье. Зная характер Сегюра, злонамеренные лица нашли способ отправить его ко двору. Там они приготовили ему столько услад, что овладели душой этого человека, склонного к крайностям, и тогда он обещал привезти своего господина, а по возвращении только и говорил, что король -- ангел, а пасторы -- дьяволы. Он примкнул к графине де Гиш [297], которую незадолго до того поносил. Наваррский двор был очень удивлен предполагаемым путешествием государя. И вот к какому средству прибег Обинье, особенно хорошо знавший Сегюра: однажды, когда Сегюр проходил через зал, где молодые придворные бились на рапирах, разгоряченный этими упражнениями Обинье, взяв его за руку, подвел к окну, выходившему на Баизские скалы [298], и, указав ему на пропасть, сказал: "Я уполномочен всеми честными людьми этого двора обратить ваше внимание на этот обрыв, куда вас заставят прыгнуть в тот день, когда наш государь уедет ко двору". Крайне удивленный, Сегюр спросил: "Кто посмел бы это сделать?" -- "Если я не смогу это сделать один, -- ответил Обинье, -- вот мои товарищи, они на все готовы". Обернувшись, Сегюр тотчас увидал десяток храбрейших юношей, нахлобучивших шляпы, как подучил их Обинье, хотя они не знали, о чем идет речь. Испугавшись, Сегюр отправился к королю, но рассказал ему не о своем страхе, а о том, что будто бы Обинье открыто называл графиню де Гиш колдуньей, обвинял ее в том, что она помутила разум короля, сопоставляя ее уродливую рожу со страшной любовью, которой она воспылала, и советовался с врачом Оттоманом [299] о питье, чтобы расколдовать государя. Сегюр прибавил, что у короля гугенота надзирателей не меньше, чем слуг, что самые грязные плотские увлечения государя почитаются вельможами. Он еще рассказал, что господин де Бельевр [300], живущий напротив дома графини, увидя, как она шла к мессе в сопровождении только сводника, шута, чародея, мавританки, слуги, обезьяны и пуделя, упомянул в беседе с Обинье о почестях, воздаваемых при дворе подругам королей, и спросил у него: неужели наваррские придворные потеряли честь и почему эта дама показывается со столь скверною свитой? "Дело в том, -- ответил злоречивый человек, -- что при дворе есть благороднейшая знать, но видите вы здесь только сводников, шутов, слуг, обезьян и пуделей".
После этого, совершив поездку в Пуату, Обинье был предупрежден Ла Буле и Констаном, чтобы он остерегался вернуться: графине и Сегюру обещана его смерть. Получив это письмо в Монлье [301], он оставил там своих лошадей, пересел на почтовых и приехал. У дворца Мадам [302] он увидал Ла Буле, который, в отчаянии ломая руки, стал умолять его уехать. Но Обинье, против обыкновения, привесил к поясу кинжал и, пройдя через потайные двери, застал врасплох короля и графиню, одних, в кабинете Мадам. Король колебался, не зная, как принять Обинье. Тот даже в лице не изменился; пользуясь близостью к своему господину, он не чинясь, спросил его: "Что случилось, мой повелитель? Почему столь храбрый государь дает себя увлечь столькими сомнениями? Я приехал узнать, виноват ли я и хотите ли вы заплатить мне за службу как добрый государь или как тиран". Смутившись, король ответил: "Вы ведь знаете, что я вас люблю, но прошу вас успокоить Сегюра". Отправившись тотчас же к Сегюру, Обинье так потряс его упреками в подлости и видом кинжала, что Сегюр явился к королю со словами: "Государь, этот молодой человек честнее нас с вами". В доказательство примирения он велел выплатить Обинье причитавшиеся ему за его поездки две тысячи пятьсот экю, получить которые Обинье уже не надеялся.
Вернувшись к мужу, королева Наваррская примирилась со всеми, кроме Обинье. Тем не менее приглашенный на совещание лиц, замышлявших убить королеву, он своими укорами расстроил эти замыслы; за это король его поблагодарил [303].
Вступая в брак, Обинье обязался купить в Пуату имение Шайю [304]. Между тем секретарь Паризьер [305] предупредил короля [306], что необходимо воспрепятствовать трем делам в этой области: браку принца де Конде, из за Тайбура [307], браку Обинье, из за Марсе [308], и браку Ла Персона, из за Денана [309]; тогда по этим трем делам были отправлены письма и распоряжения. Начались происки, но что касается Шайю -- они не удались: Обинье же пристыдил прокурора и королевских чиновников из Пуату за то, что приближенные навязывают великим государям столь низкие и недостойные цели.
<1585> Вскоре началась война баррикад [310], перед которой гугенотские принцы съехались на важное совещание в Гитр [311]. То, что там произошло, подробнейшим образом описано в главе 6 й пятой книги тома II, там же рассказано о жестокой и кровавой битве при Сен Мандене [312]; мне нечего добавить к сему повествованию.
Что же до поездки герцога де Меркюра [313] в Пуату, то скажу лишь, что Обинье, служивший там полковником, начал с того, что, против желания начальника своего, приказал выдать пики пехотинцам, хотя тот этих людей ненавидел. В "Истории" Обинье описал все это, скрыв себя под званием полковника.
Вскоре Сен Желе и Обинье с десятком дворян и еще пятнадцатью солдатами взяли в плен три роты пехотинцев в Бриу [314], заставив их подписать капитуляцию; здесь применено было известное положение договора, опровергающее ту самую гнусную статью Констанского Собора [315].
Когда принц де Конде осадил Бруаж [316], он сделал вылазку в Анже [317], о чем вы можете прочесть в главе 12 й книги пятой; в этом деле Обинье подвергся величайшим опасностям, из коих самая удивительная состояла в следующем. В течение трех недель ходили слухи, будто Обинье убит в одном из уже упомянутых боев; слухи эти достигли и госпожи д'Обинье; в один прекрасный день на ее скотном дворе появилось пятнадцать коней и семь мулов мужа, которые среди других вещей привезли его шляпу и шпагу; при этом зрелище госпожа д'Обинье упала в обморок. Дело в том, что при выезде из пригорода Анже багаж Обинье, по его приказанию, последовал за полком, а сам Обинье оставил при себе лишь шапочку, надеваемую под каску, очень короткую шпагу и протазан; потом, вступив в родные места, он известил жену о своем прибытии двумя записками, из которых одну послал на расстоянии десяти миль, опасаясь, как бы от внезапной радости она не умерла.
<1586> По приезде он надеялся извлечь из своих неудач выгоду -- возможность отдохнуть [318]; но герцог де Роан [319], жители Ларошели и в особенности пасторы в полном составе заклинали его опять привести свой полк в боевую готовность и снова поднять знамя Израиля [320]; при этом они поднесли ему необходимые для этой цели дары. Он начал с четырех рот, имевшихся в его распоряжении при осаде, потом выбрал остров Рошфор [321], чтобы обеспечить начало военных действий, собрал тысячу сто человек и двинулся в Пуату, где и совершил то, что описано в начале тома III, главе 2 й. Следует также добавить, что он намерен был укрепиться на островах Ва [322] и Сен Филибер [323], не дожидаясь просьб господина де Лаваля [324]. Оказавшись вследствие этого в опасности во время боев в Сентонже и Пуату, Обинье захватил Олерон [325], где допустил важную ошибку: обнаружив некоторое сопротивление на острове, он настрого запретил своим офицерам пытаться высадиться на берег до него. Побуждаемый тщеславным чувством, он сел в лодку, взяв с собой Монтея де Лиля [326] и капитана Пру [327] в качестве гребца. Вдруг в трехстах шагах от своего судна, ошеломленный, он увидал, что приближавшаяся к нему рыбачья барка оказалась военным кораблем, на котором находился капитан Медлен [328], искусный и прославленный воин. Располагая только шестьюдесятью мушкетами, но хорошо зная приемы плавания и прибрежные пески, капитан поднял паруса. И вот он плывет прямо на будущего олеронского губернатора. Пру кричит Обинье: "Вы погибли, единственное средство спасения для вас -- пройти под бушпритом [329] этого судна". Обинье соглашается. Пру поворачивает прямо на врагов; поняв его намерения, Медлен велит направить на него мушкеты и с двадцати шагов поливает лодку свинцом. Благодаря горячности неприятеля при стрельбе, у Монтея была пробита только одежда. Пру был легко ранен, а Обинье остался невредим. Когда они отошли на десять шагов от носа судна, Пру встал и крикнул: "Повесьтесь, палачи: это олеронский губернатор!" Тут с корабля не преминули дать по ним еще залп, но понапрасну: бруажцы налегли на весла, лодка врезалась в песок, они высадились, и в то же время на берег бросились солдаты Обинье; защитники острова бежали.
Добавлю к тому, что содержится в "Истории", следующее: в первый вечер, когда армия, прибывшая на пятидесяти судах, готовилась к высадке, два шлюпа с Олерона, на каждом из коих было по двадцать человек, ворвались в самую середину армады, захватили две сорокатонных барки и начали буксировать их к берегу под залпами с двух галер; один из шлюпов был перехвачен, второму удалось достичь Олерона.
Вот что я добавлю к тому, что описано в книге первой тома III. Знайте также, что в продолжение всего олеронского боя [330] Обинье был только в рубашке кроме двух раз, когда надел каску, чтобы отправиться на разведку. Островитяне собрали четыре полные повозки припасов, среди которых были приготовлены три дюжины фазанов, с целью порадовать ими господина де Сен Люка [331]. Подъехав к местечку и увидя перемены в судьбе, они захотели вернуться. Этому воспротивился прокурор острова, большой весельчак и шутник; он привез эти припасы и сказал Обинье: "Сударь, не надо скрывать положение дел, мы приготовили этот подарок для того, кто останется хозяином".
Первым распоряжением после освобождения острова было снять с должности капитана Бурдо [332] за то, что, будучи обязанным защищать лучшую часть окопов, он со своей ротою решил сдаться отдельно. Было принято решение перерезать этих людей. Но старый военачальник по имени Ла Берт [333] заявил, что подобное кровопускание нецелесообразно. Тогда Обинье ввел в караулы двадцать дворян, что должно было обеспечить верность роты. В свое оправдание Бурдо ссылался на то, что его отряд по большей части состоял из папистов. Вскоре начали возводить укрепления; в две недели соорудили завалы и в три месяца -- два рва, из которых один наполнили ключевой водой, а другой -- морской, с рыбами, пресноводными и морскими.
Прибыв в Ларошель, король Наваррский посетил Олерон, но не пожелал увидеть солдат местного гарнизона на вечернем параде, ибо граф де Ларошфуко [334] уведомил его, что они отняли у купцов, плывших мимо Олерона, двести пар пунцовых штанов с серебряными позументами. К тому же великолепные пиры, которые Обинье задавал всем придворным, вызвали зависть государя и его слуг.
Католики из Бруажа предприняли пять вылазок на остров, но каждый раз бывали отбиты, и скоро больше не осталось солдат, которые не были бы взяты в плен. Однако все они были отпущены на свободу за выкуп, кроме тех, кто был захвачен в большом сражении. Этим пришлось вызволять галеры капитана Буассо и его сподвижников [335].
Веселое это положение завершилось взятием в плен самого губернатора [336], каковое описано в конце главы 5 й. Затем последовало решение Обинье вернуться в тюрьму [337], где он доказал свою верность.
В смертельной опасности он обратился к Богу с молитвой, которую на следующий день, освобожденный, переложил в латинскую эпиграмму [338], впоследствии помещенную среди других его эпиграмм и начинающуюся словами: Non te caeca latent [339].
Я уже говорил вам о завистливом характере короля Наваррского. Вот вам некоторые образчики. Один молодой человек из хорошей ларошельской семьи презирал бедного пехотинца, младшего офицера, под началом которого служил и дважды сидел на гауптвахте. Однажды он оскорбил его, крикнув: "Ты мне не командир!" Офицеры Олеронского гарнизона, собравшись, приговорили его к расстрелу. По просьбе товарищей юноши этот приговор был заменен разжалованием и исключением из списков. Тогда тетка этого молодого человека, при посредничестве двоюродной сестры, рассказала королю о суровом приговоре, на который жаловался ее племянник. Воспользовавшись этим случаем, чтобы оскорбить Обинье, король послал за ним пристава Совета.
Олеронский губернатор, считая, что король призывает его, чтобы узнать его мнение о приближении маршала де Бирона [340], был поражен, увидя своего молодца разодетым в шелк стараниями его кузины и сопутствуемого мэром Гитоном [341] и двадцатью другими родственниками, ждавшими у дверей Совета. Насмешливо отвесив несколько поклонов входившему Обинье, король сказал: "Да хранит вас Бог, о Серторий [342], Манлий Торкват [343], старый Катон [344], и если в древности существовал военачальник еще суровей, да сохранит вам Бог и его!" На эту колкость Обинье немедленно ответил: "Если дело идет о правилах дисциплины, против которой вы являетесь обвинителем, позвольте заявить вам отвод". Тут он вышел в другую комнату. Не пожелав сесть, Обинье сослался только на отказ в повиновении и замолчал. После обмена мнениями председательствовавший господин де Вуа [345] горячо поблагодарил Обинье, попросил его и впредь защищать дисциплину от дурных начальников, во власти которых она находится, и прибавил: "Мы должны исправить только одно: столь справедливо приговорив к смертной казни бунтовщика, стоявшего на часах, вы, однако, взяли на себя смелость смягчить этот приговор, между тем как это право принадлежит только генералу". Очень довольный, что его порицают именно за это, Обинье заявил Совету, что, будучи отрезан морем от материка, а также имея поручение отливать пушки и готовиться к сражению, он позволил себе простить солдата. С его объяснениями согласились, а короля долго открыто порицали за его вражду к поддержанию порядка и к справедливому правлению. Подобные колкости и в особенности продажа Олеронского округа врагам [346], чего Обинье не мог вынести, так как приобрел его слишком дорогой ценой, вызвали в нем желание вернуться домой и внушили ему справедливую жажду мщения. Он пришел к несправедливой мысли, которую раньше не могли породить в нем ни огорчения, ни опасности: выйти в формальную отставку и потом умереть при выполнении какого-нибудь великого дела. Но, видя, что партия привержена к религии и он также, смирив по этому случаю дьявольские искушения, он решил презреть все, чему его наставляли с детства, взяться за изучение спорных пунктов обеих религий и жадно искать в римско католиче ской вере хотя бы крупицу спасения души. В гневе он обнаружил и огласил это намерение. Тогда господа де Сен Люк, де Лансак [347], д'Ала [348] и другие враги паписты послали ему отовсюду книги. Сначала Обинье принялся читать Панигаролу [349], но бросил его за болтливость. Потом Кампиануса [350] и был восхищен его красноречием. Но это было не то, чего он искал, и, отбросив эту книгу, он написал на титульном листе "10 Declamationes" [351] вместо "Rationes" [352]. Потом ему попалось под руку все, что в то время было издано Беллармином [353]. Он проникся приемами и силой этой книги, ему полюбилось кажущееся простодушие автора, приводящего выдержки из враждебных ему текстов; он надеялся найти то, чего искал. Однако, принявшись за любознательное исследование с помощью Витакера [354] и Сибранда Люберта [355], он более, чем когда-либо, утвердился в своей вере, а тем, кто спрашивал у него о плодах его чтения и о его намерениях, отвечал, что победил соблазн усердием, ибо перед чтением становился на колени и молился.
Через шесть месяцев дела партии пришли в самое жалкое состояние. Король старался помириться с Обинье и в знак примирения отдать ему на воспитание своего новорожденного побочного сына [356]. Обинье оставил это предложение без внимания. Тогда король предложил ему совершить разведку в сторону Тальмона [357].
<1587> Как раз в то время, когда герцог де Жуайез собирался в свою первую поездку в Пуату [358], албанцы послали вызов к сражению на копьях двадцати шотландским дворянам [359], о чем рассказывается в главе 11 й книги первой последнего тома. Добавлю к сему, что Рузий [360], секундант албанцев, сказал, что, если один из шотландцев погибнет, албанцы отнюдь не уменьшат численности своих бойцов, коих будет по-прежнему двадцать. На это Обинье заметил, что он в таком случае станет на сторону шотландцев, на что последовал ответ, что тот будет тогда албанцем; в заключение Обинье сказал: "Будем же шотландцами и албанцами, и пусть ни один не погибнет", каковые слова и были скреплены рукопожатием.
К чести армии, разведка эта способствовала поражению двух главных отрядов герцога де Жуайеза, как вы и увидите из главы 12 й следующей книги [361]. После этих трудов и сражений Обинье проболел четыре месяца. Еще не выздоровев, но узнав о готовящейся битве [362], он направился в Тайбур [363]. Не найдя там уже выступившей армии, он, за неимением лучшего прикрытия, набрал пятнадцать отставших аркебузиров, восемь всадников и много челяди; из них, опасаясь засад в Сенте [364], он составил цепь как можно длинней, что было легко сделать, так как эти люди привыкли к беспорядку; это послужило ему на пользу, когда он наткнулся на три роты в трех засадах, ночью, в очень густых лесах, на узкой дороге. Благодаря длинной цепи все три засады были сняты и его солдаты не были окружены. Обинье два раза атаковал врага и несколькими ударами шпаги рассеял эту сволочь; люди из Сента унесли тела одного убитого лейтенанта и одного ротного знаменосца, а также несколько солдат, раненных шпагами в схватке; у Обинье ранен был только один человек. Удачно распутав это дело, Обинье присоединился к армии при ее выходе из Монгюйона [365] и на следующий день служил королю оруженосцем в сражении, пока король ехал на своем куцехвостом коне [366]. Потом в числе пяти членов военного совета Обинье участвовал в выработке плана сражения, и король не отверг его мнения. Особенно хорошо поступил Обинье, предохранив левый фланг [367], как это описано в главе 14 й. Перед боем король переменил коня; тогда Обинье занял место среди полевых командиров. В стычке после первого натиска он вынужден был иметь дело с господином де Во [368], лейтенантом господина де Бельгарда [369], который, увидя, что у противника лицо открыто, так как тот был еще слаб, сильно ударил его мечом, но попал в подбородник шлема; сам же де Во, не имея шлема, получил удар в правый глаз. Обинье пронзил ему голову. Уже раньше три или четыре раза, в разных местах, Обинье имел дело с этим же противником. При преследовании к нему присоединилось десять знатных дворян, попросивших его начальствовать над ними, что он и сделал. На протяжении трех миль они гнали врагов с боем, помешав им собрать свои силы.
У короля Наваррского руки теперь были развязаны; он пожелал осуществить в Бретани некий замысел, который Обинье пятнадцать лет назад хотел поручить господину де Ла Ну [370], а потом виконту де Тюренну [371]. Этот последний преклонил колени перед королем, прося доверить ему выполнение поручения, но государь, не желая ничего прибавить к славе первого и могуществу второго, долго отказывался, а потом пожелал осуществить этот замысел при помощи более хрупкого орудия, которое можно будет разбить, когда оно слишком заблестит. Поэтому он поручил это дело Дюплесси Морне и заставил Обинье, как автора плана и человека нужного, помогать ему в работе. Обинье согласился и на это как на почетное предложение, но указал королю, что дело не удастся, так как морские силы подчинены сухопутным, а должно быть наоборот; так и случилось.
<1588> Между тем государь осадил Бовуар сюр Мер [372], где пожелал вырыть траншею, состязаясь с несколькими полковниками; но, увидя, что те его опережают, поручил свою работу Обинье. Чтобы опередить их, Обинье выбрал восемь капитанов, дал каждому по шесть солдат с наспех сделанными переносными подмостками и начал рыть свою траншею от края рва. Кое что об этом деле рассказано в 7 й главе книги второй.
По возвращении оттуда между Сен Жаном [373] и Ларошелью король Наваррский, усадив рядом с собою господина де Тюренна и Обинье, поведал им свои сомнения: жениться ли ему на графине де Гиш, которой он дал безусловное обещание? Он попросил первого и приказал второму быть готовыми на следующий день высказать свое мнение: первого -- как доброго друга, второму -- как верному слуге. Ночью господин де Тюренн, опасаясь этого поручения, под надуманным предлогом уехал в Маран [374], а Обинье, связанный своей должностью в качестве оруженосца, решил исполнить свой долг. Утром, едва выехав из города и запретив кому бы то ни было приближаться к нему, король взял с собой одного Обинье. Сказав несколько слов об отговорке виконта, он принялся говорить и в течение двух с половиною часов привел тридцать историй о древних и новых государях, которые оказались счастливыми, женившись ради своего удовольствия на женщинах более низкого происхождения. Потом коснулся такого же количества других браков, в которых стремление вступить в выгодное родство оказалось гибельным и для государя, и для государства. В заключение он упомянул о несправедливости тех, кто бесстрастно хочет распоряжаться страстной душой государя. Наконец король сказал Обинье: "На этот раз я особенно нуждаюсь в вашей прямоте". Обинье же, проведя ночь в мыслях о порученной ему задаче и получив приказание говорить откровенно, начал с того, что ненавидит дурных слуг, подыскивающих подобные истории для своих господ и непростительно виновных в том, что бесстрастно разжигают простительную страсть. "Государь, -- сказал он, -- все эти примеры прекрасны, но бесполезны для вас: ведь упомянутые вами государи пребывали в состоянии мира, их не преследовали, они не скитались, как вы. А вашей душе и вашему положению опорой служит только добрая слава. Государь, вы должны различать в себе четыре звания: Генриха, короля Наваррского, наследника французской короны и покровителя церквей. У каждой из этих особ есть свои слуги, которых вы должны оплачивать в различной монете, по их различным должностям. Тем, кто служит Генриху, вы должны поручить Генриха, то есть дела вашего дома; слугам короля Наваррского -- все заботы вашей верховной власти; тем, кто следует за дофином [375], вы должны платить надеждой, ибо их привлекает надежда, и манить их к этой прекрасной цели, проявляя щедрость. Но платить тем, кто служит покровителю церквей, -- задача трудная для государя, ибо награда этих людей -- усердие, честность, добрые дела; кто является в каком-нибудь отношении вашим слугой, в другом -- ваш сотоварищ, но при условии, что он должен оставить вам наименьшую долю опасностей и наибольшие почести и выгоды войны. Зная, как вы ненавидите чтение, я не подозреваю вас в том, что вы нашли приводимые вами примеры в книгах. Этот неправедный труд должен быть последним для тех, кто взялся за него, чтобы угодить вам, причиняя вам вред. Все упомянутые вами государи не имели достойнейших слуг, которые являлись бы судьями и помощниками своих повелителей; их слуги должны были терпеливо выжидать, пока пройдет государев гнев и смолкнет брань. Итак, государь, поделите ваши мысли и отдайте, по крайней мере, половину их слугам, благодаря которым вы существуете. Я сам был слишком влюблен, чтобы надеяться или желать разбить ваше сердце своими доводами. Вы охвачены страстной любовью; не надо больше обсуждать, сумеем ли мы изгнать ее; но говорю вам: чтобы насладиться любовью, вы должны стать достойным вашей возлюбленной. По виду вашему я заключаю, что вы находите эти слова странными. Я хочу сказать, что ваша любовь должна пришпорить вас, чтобы вы добродетельно занялись делами. Возлюбите ваши советы, которых вы бежите, отдайте ваше время свершению нужных дел, преодолейте мелкие недостатки -- они вам вредят -- и потом, победив врагов и невзгоды, возьмите пример с упомянутых вами государей, когда по своему положению уподобитесь им. Месье [376] умер, вам остается подняться только на одну ступеньку, чтобы достигнуть трона. Примите еще одно свидетельство моей верности: не совершайте только наполовину дела настоящего времени в тщеславной надежде на будущее; теперь вы меньше заботитесь о государстве, которое принадлежит тому, кто придет (с Божьей помощью). Но если вы занесли ногу, чтобы взойти на ступень до того, как эта ступень опустела, как это бывает при фехтовании, достаточно будет одного удара, чтобы повалить вас, если в это время ваша нога повиснет в воздухе".
Король Наваррский поблагодарил Обинье и клятвенно обещал отложить на два года свои планы относительно графини. По приезде в Сен Жан Обинье помог государю сойти с коня, и, узнав, что господин де Тюренн, утомленный дорогой, лег в постель, пошел пересказать ему свою речь. Конец ее прервал явившийся король. Он пересказал виконту вышеприведенные слова в том же порядке, но так, как если бы они не исходили от другого лица, а были порождены его собственным воображением.
Вскоре начались приготовления к осаде Ниора [377]. Уезжая последним и взяв с собою двух слуг, дабы отослать их к государю, Обинье получил известие о смерти господина де Гиза [378] и повез эту новость за три мили от театра военных действий. При взятии Ниора ему выпало на долю сдержать натиск капитана Кристофа [379] и зажечь первую петарду [380]. Потом, взяв с господ Сен Желе и Парабера [381] обещание, что они последуют за ним, он повел первый отряд. Далее он вступил в неудачный бой с отрядом д'Арамбюра [382]. С обеих сторон погибло три дворянина и два солдата; один его большой друг потерял глаз [383]. Вы прочтете в главе 16 й книги второй о том, как в Майезе, взятом после Ниора, Обинье остался губернатором [384], к большой досаде своего государя, намеренно давшего ему самый жалкий округ, чтобы заставить от него отказаться. Но Обинье слишком устал бросаться в разные стороны.
<1589> Надо было пойти на помощь в Ла Гарнаш, куда, вопреки советам Обинье, выступил герцог де Шатийон [385] и сам повел свои войска ночью; часть их погибла бы без подкрепления Обинье. Когда Обинье вернулся, оставшийся из-за болезни в Ла Мотт [386] король захотел, по выздоровлении, посмеяться: он приготовил приказ о предстоящем деле поблизости от Майезе. Но губернатор велел подделать другой, совершенно сходный, приказ для своих людей, чтобы отделаться от короля. Когда же сообщение об этом пришло, король сказал ему: "Мы думали поднять ложную тревогу, но пришло настоящее уведомление, что вы должны спешно вернуться в свою крепость". Обинье весело вернулся к себе. Это явилось первым отдыхом или, вернее, первой передышкой среди трудов, которые он выполнял приблизительно с пятнадцати до тридцати семи лет. По справедливости, Обинье мог сказать, что, кроме тех дней, когда он болел и страдал от ран, он не провел без тяжких трудов и четырех суток подряд.
После свидания королей и сражения при Туре [387], куда прибыл Обинье, король осадил Жаржо [388]; там Обинье вместе с Фронтенаком совершил то, что описано в главе 21 й той же книги, где он называет себя "еще один человек". Он повел добровольцев на осаду Этампа [389], потом он стоял под Парижем, входя в состав одного из пяти конных пикетов, которые расставил сам король; после смены караула, желая вызвать на бой Сагонна [390], Обинье, один, тайком отправился в Пре о Клер [391]. Там он окликнул передового всадника по имени Леронньер, квартирмейстера при графе де Тоннере [392]. Всадник ответил ему только бранью и отказом узнать его, вызывая его на бой, впрочем, представлявшийся невозможным: их разделял огромный ров. Увидя на этом человеке посеребренное оружие, Обинье решил разглядеть его поближе, но так как там протекала речка Орж [393], разделявшая их, не заметил рва и был очень удивлен, очутившись на самом краю его; тут волей неволей он должен был пришпорить коня и решиться на все. Хорошо, что этот конь умел славно прыгать. Противник на другом краю рва встретил его пистолетным выстрелом; тотчас же к горлу его был приставлен пистолет Обинье. Он был вынужден просить пощады и безоговорочно сдаться, хотя восемь или десять всадников поскакали к нему на помощь. Он был живьем привезен к принцу де Конти [394] и к господину де Шатийону, находившимся не ближе Вожирара [395]. Только что раненный король [396] был обрадован этим происшествием; он пожелал видеть пленника, но, вопреки приказанию своего государя, Обинье не захотел, как он выразился, шарлатанить.
Король Наваррский, который должен был теперь стать французским королем, повел ночью в покои умирающего короля восьмерых своих приближенных, надевших панцири под камзолы. Озабоченный до крайности множеством дел, он запер в одной комнате Лафорса и Обинье [397], который произнес речь, приведенную в главе 23 й книги второй.
<1590> В первый же вечер, когда французская и испанская армии очутились одна против другой между Шелль и Ланьи [398], король приказал Обинье снять стоявшие днем пикеты. Приняв Обинье за командира, испанские конные стрелки вовлекли его в стычку, в которой он чуть не погиб. На следующий день, находясь при ставке короля, Пишри [399] и он тайком отлучились с целью разжечь перестрелку, казавшуюся им слишком вялой. Затем они воевали с Руле [400], что описано в конце главы 7 й книги третьей; там же именно Обинье явился посредником между королем и маршалом Бироном [401].
<1591--1593> В той же книге, в главе 10 й, рассказывается о его делах; там выведен он в звании полковника, а также и офицера, под чьим предводительством был взят Монтрёй [402].
О нем же идет речь в главе 14 й, там, где описывается, как посол Эдмонд [403] вмешался в бой, дабы спасти Обинье, равно как спас его, сброшенного с коня двумя ударами копья, Арамбюр.
При осаде Руана король почтил его званием боевого сержанта [404], по предложению герцога Пармского [405]. Здесь Обинье восхваляет своего господина, превзошедшего в храбрости Роджера Виленса [406] и его самого; в главе 22 й приводится речь Обинье, опровергающая речи Д'О [407], убеждавшего короля отречься от своей религии. К этому надо прибавить, что при перестрелке под Пуатье Обинье признал Плюзо и остерег его от аркебузной стрельбы [408]; за это он был награжден здоровым выстрелом из мушкета, попавшим в правое плечо его коня, причем пуля вышла через бедро сзади; конь не испугался; это был тот же конь, по имени Паспорт, который перескочил через ров в Пре о Клер.
<1595> Обинье прибыл к осаде Ла Фер в Шони [409]. Он носил траур по жене [410], умершей несколько месяцев назад; впоследствии в течение трех лет он не провел ни одной ночи, не оплакивая ее. Желая удержаться от слез, он сжимал руками селезенку, вследствие чего у него образовалось скопление застывшей крови; однажды он испражнился ею: она вышла в виде плотного сгустка. Принять участие в осаде его побудили следующие обстоятельства: на одном съезде [411], когда он работал над делом, о котором вы прочтете дальше, его сотоварищи сказали, что его стойкость вызвана только отчаянием. По их словам, он никогда не пользовался милостью короля и не смеет появиться перед ним. А так как король за столом, при всех, поклялся его убить, Обинье, чтобы отменить это решение, совершил шесть путешествий, из которых одним и явился его приезд. Как только он прибыл в дом герцогини де Бофор [412], где ждали короля, два знатных дворянина сердечно посоветовали ему уехать, потому что король гневается на него. И действительно, Обинье услышал, как несколько дворян спорили, передадут ли его в руки караульного начальника или дворцового коменданта. Тем не менее вечером Обинье стал между факелоносцами, ждавшими короля. Когда карета остановилась у крыльца, он услышал, как король сказал: "Вот монсеньор д'Обинье". Хотя это величание титулом монсеньора пришлось Обинье не по вкусу, он подошел к выходившему государю. Король приложил щеку к его щеке, приказал ему помочь герцогине выйти, а ей велел снять маску, чтобы поздороваться с Обинье. Тогда в толпе послышалось: "Вот вам и комендант!" Запретив другим следовать за собою, король ввел одного Обинье со своей возлюбленной и с ее сестрой Жюльеттой [413]. Обинье гулял между герцогиней и королем больше двух часов. Тогда то и были произнесены слова, впоследствии передававшиеся из уст в уста. Показав при свете факела свою пронзенную губу [414], король выслушал и не истолковал в дурном смысле следующее предостережение Обинье: "Государь, пока вы отреклись от Бога только губами, он пронзил вам только губы, но когда вы отречетесь от него в сердце своем, он пронзит вам и сердце!" Герцогиня воскликнула: "О, какие прекрасные слова! Но к месту ли они сказаны?" -- "Нет, сударыня, не к месту, -- сказал Обинье, -- ибо они ни к чему не послужат".
Восхищенная смелостью Обинье, эта дама пожелала снискать его дружбу. Король тоже этого хотел, замыслив поручить нашему Обинье воспитание маленького Цезаря [415], нынешнего герцога Вандомского. Он велел принести ребенка и голого положить его на руки Обинье. Когда ребенку исполнится три года, предполагал король, Обинье повезет его в Сентонж, чтобы воспитать его и укрепить его положение среди гугенотов. Но так как это намерение было оставлено, бросим говорить о нем.
<1596> Нелишне будет сделать добавление к концу главы 12 й и упомянуть о том, что король, тяжко заболев [416], послал за уезжавшим Обинье. Заперев его в своей комнате, дважды став на колени и помолившись, он приказал ему во имя всех горьких, но полезных истин, которые когда то высказал Обинье, решить, согрешил ли он, король, против Святого Духа. Сначала Обинье попытался заменить себя пастором, потом заговорил о четырех проявлениях этого греха: во первых, король сознательно сотворил зло; во вторых, одну руку он протянул духу забвения, а другой оттолкнул истину; в третьих, жил без покаяния, каковое действенно только при настоящей ненависти к греху и к самому себе за этот грех; в четвертых, через все это он потерял веру в милосердие Божие. Для разрешения вопроса Обинье посоветовал королю познать самого себя. После четырехчасовой речи Обинье и шестикратно сотворенной королем молитвы диалог этот был прерван. На следующий день, чувствуя себя лучше, король больше не захотел слушать эти речи.
<1593> Вы слышали, что короля разгневали религиозные дела. Знайте же, что за несколько месяцев до этого в синоде в Сен Мексане [417] Обинье поднял вопрос о давно проигранных делах, начав говорить о них во время ужина за круглым столом; результаты этой беседы описаны в главах 10 й и 11 й помянутой книги.
<1595--1598> Потом, на большом съезде, продолжавшемся около двух лет в Вандоме, Сомюре, Лудене и Шательеро [418], Обинье, всегда выбираемый в числе трех или четырех лиц, смело выступавших против уполномоченных короля, сделал несколько выпадов, озлобивших против него государя и еще больше весь двор. Председатель Кане, иначе говоря Ле Френ [419], готовясь отречься от протестантства и обратиться в католичество, был принят в число высокопоставленных лиц герцогом Буйонским, некогда виконтом де Тюренном [420], желавшим прославиться больше, чем великие государственные мужи, которые вели переговоры в Шательро. Кане внес важные предложения во славу верховной власти и в ущерб партии. Тогда Обинье, заметив, что шесть человек, высказавшихся до него, значительно понизили тон, повысил голос больше, чем когда-либо. Прервав его речь, Ле Френ Кане встал и воскликнул: "Разве так ведут себя на королевской службе?" Обинье возразил: "Кто вы такой, чтоб учить нас, что такое королевская служба? Мы несли ее до того, как вы стали пешком под стол ходить. Не надеетесь ли вы столкнуть служение королю со служением Богу? Научитесь же не перебивать речи и молчать, когда надо!" Они дошли до колкостей. Наконец Ле Френ воскликнул: "Да где мы находимся?" Обинье ответил: "Ubi mures ferrum rodunt" [421]. Это очень кстати подействовало на присутствующих: в то время разбирался вопрос о безопасности в крепостях.
Этот председатель, ни у кого не пользовавшийся уважением, выставил Обинье в плохом свете перед королем. Когда же герцог Буйонский захотел указать, что надо почитать председателя как весьма высокопоставленное должностное лицо, Обинье возразил: "Да, должностное лицо, которое готовится отречься". Через три месяца тот так и поступил. Кончилось тем, что во всех колкостях и резкостях на совещании обвинили Обинье; он был прозван "козлом отпущения" [422], потому что все срывали злобу на нем.
Король также гневался. Однако, когда был поднят вопрос, где поместить пленного кардинала Бурбонского, которого Лига провозгласила королем [423] и который чеканил во Франции монету под именем Карла X, его решили перевезти из Шинона, где он находился под надзором господина де Шавиньи [424], в Майезе, где губернатором был Обинье. А когда господин Дюплесси Морне сослался на крупные неприятности с Обинье и на постоянные ссоры его со своим государем, ему ответили, что понятое как следует слово Обинье является достаточным средством против всех этих зол.
Когда король кардинал попал в плен к Обинье, герцогиня де Рец послала одного итальянского дворянина, взявшего пропуск в двух милях от Майезе, со следующим письмом к губернатору:
"Кузен мой, прошу вас принять подателя сего и понять в хорошем смысле свидетельство совершенной дружбы и сердечной заботливости, которое мы, господин маршал и я, посылаем вам по поводу вашего возвышения и доброго здоровья наших кузенов, детей ваших. Покажите же, что вы чувствительны к оскорблениям, воспользовавшись случаем, благодаря которому я хочу доказать вам мою преданность" и т. д.
Итальянец изложил порученное ему дело, предлагая двести тысяч дукатов [425] наличными или же округ Бель Иль [426] со ста пятьюдесятью тысячами экю, если Обинье закроет глаза, чтобы дать освободить пленника. Обинье устно ответил ему: "Второе предложение было бы мне удобней, чтобы в мире и безопасности есть хлеб моей неверности; но моя совесть следует за мной по пятам, она сядет вместе со мной на корабль, если я отправлюсь в Бель Иль. Итак, возвращайтесь и будьте уверены, что, если бы не мое обещание, я отправил бы вас к королю".
<1592--1594> Некий капитан Дофен, из Пуатье, пиратствовал в болотах Пуату и Сентонжа. Обиженный графом де Бриссаком [427], он пожелал ему отомстить. В то время члены Лиги многократно пытались взять Майезе, чтобы спасти своего короля; Дофен дал знать Обинье, что хочет поговорить с ним с глазу на глаз; Обинье получил два особых предупреждения -- одно из Пуатье, другое из Ларошели, -- что этот Дофен подослан де Бриссаком, чтобы убить его, Обинье. Тем не менее, не желая отказаться от своего намерения захватить в плен графа, он пожелал удостовериться в намерениях Дофена весьма необычным способом. Назначив ему свидание в одном покинутом доме на рассвете, губернатор вышел из крепости совершенно один, приказал поднять за собой мосты, и, встретив Дофена, сказал ему: "Мне хотели помешать говорить с тобой, так как ты будто бы подослан меня убить; и я не захотел расстроить наше дело, но хочу рассеять это подозрение честным поединком: вот я принес кинжал, ты можешь взять этот или мой, чтобы с помощью этого оружия исполнить свое обещание; если хочешь, можешь это сделать с честью. Вот лодка, которую я приказал привести, чтобы дать тебе выбраться из болота". Услышав это, Дофен бросил свою шпагу к ногам Обинье со всеми изъявлениями покорности, на какие только был способен этот грубый человек, и таким образом они доверились друг другу. Отметьте это происшествие как один из моих тяжелейших проступков.
<1600> Через некоторое время Дюплесси Морне вступил в богословский спор с епископом Эврё [428]. Две недели спустя в Париж прибыл Обинье. Король уполномочил его выступить в прениях с тем же епископом. Прения продолжались пять часов в присутствии четырехсот весьма значительных лиц. Епископ уклонился от доводов, произнося длинные речи. Обинье же составил доказательство, две посылки которого взял из вышеупомянутых речей епископа и в его же выражениях. Вынужденный распутывать этот узел, епископ так устал, что у него со лба на рукопись с текстом Златоуста [429] скатилось столько пота, сколько могло бы влиться в яичную скорлупу. Конец этого спора определился следующим силлогизмом:
"Кто заблуждается в каком-нибудь вопросе, не может быть в нем судьей;
Отцы церкви заблуждаются в вопросах богословских споров, как это обнаруживается в том, что они противоречат самим себе;
Следовательно, отцы церкви не могут быть судьями в вопросах богословских споров".
Епископ одобрил форму и большую посылку, малую же надо было доказать. Обинье написал свой трактат [430] "De dissidiis Patrum" [431], на который епископ так и не ответил, хотя король и требовал от него этого.
<1601> В конце 13 й главы тома III вы можете прочесть пламенную речь, произнесенную неким губернатором, считающимся горячим приверженцем истинной веры. Губернатор этот -- Обинье, доказавший своей речью, что нерушимая его приверженность делу гугенотов отнюдь не позволяла ему прибегать к незаконным средствам для защиты его дела [432].
<1604--1605> Вскоре после этого умер ненавидимый королем герцог де Ла Тремуй [433], и Обинье, не видя никого среди подкупленных людей, на кого можно было бы положиться, чтобы защищать свою жизнь в случае преследований, замыслил покинуть королевство и велел снарядить для отправки в Энанд [434] небольшое судно, на которое уже раньше переправил четыре своих сундука. Он велел грузить еще два сундука, последние, когда прибыл королевский курьер с собственноручными письмами от короля, а потом от герцога Буйонского, в то время находившегося при его величестве [435], и еще от господина де Ла Варен на [436]. Эти письма подтверждали, что Обинье будет принят при дворе хорошо. Больше всего придало уверенности Обинье письмо де Ла Варенна, человека наименее достойного, хотя король написал ему собственноручно с былой непринужденностью; у детей Обинье есть много подобных писем [437], свидетельствующих о необычной близости между их отцом и королем. Призванный якобы, чтобы отдавать распоряжения Ла Бру и Бонуврие [438](первому -- по устройству конных боев на копьях и турниров, второму -- по устройству состязаний в борьбе), он провел два месяца при дворе, и ни разу король не намекнул ему на прошлое, устроил так, что Первый оруженосец Лианкур [439] предоставил свое место старшего оруженосца Обинье. Обинье принял его предложение. Войдя в лес, король обратился к нему со следующими словами: "Я еще не говорил с вами о заседаниях, где вы чуть не испортили все дело, потому что оставались честным, а я подкупил всех ваших главарей и одного из них сделал своим соглядатаем и вашим предателем за шестьсот экю. Сколько раз, видя, что вы не исполняете мою волю, я говорил:
О, если бы народ
Услышал голос мой,
С какой бы легкостью
Я победил, разбив своих врагов [440].
И что же! Бедняги, среди них оказалось мало таких, которые занимались бы делом. Все остальные были заняты своим кошельком и старались заслужить мою милость в ущерб вам. Могу похвастать, что подкупить человека из лучшей французской семьи стоило мне всего лишь пятьсот экю".
Выслушав много речей в том же роде, Обинье ответил: "Государь, я подвергся избранию, которого избегал, тогда как другие его добивались. От меня потребовали присяги, которая полагается в подобных случаях и которую я не умел ни забыть, ни изменить; знаю только, что все наши на вид усерднейшие деятели, кроме господина де Ла Тремуя, продавали свой труд вашему величеству, притворяясь, будто пекутся о ваших делах. Я бы солгал, сказав то же самое о себе; я трудился во благо Божьих церквей, с тем большим рвением, чем больше они были унижены и ослаблены, потеряв в вас покровителя. Да пребудет милосердный Бог вашим Богом! Государь, я предпочитаю покинуть пределы вашего королевства и лишиться жизни, чем заслужить ваши милости, предавая моих братьев и сотоварищей". На это последовал странный ответ: "Знаете ли вы, -- спросил король, -- президента Жанена [441]?" После отрицательного ответа Обинье король продолжал: "Это в его голове вызревали все замыслы Лиги; он привел мне те же доводы, что и вы. Я хочу, чтобы вы с ним познакомились: я, скорее, доверюсь вам и ему, нежели людям, которые вели двойную игру".
К этому разговору я хочу прибавить еще один: он произошел перед отъездом. На прощанье король несколько раз поцеловал Обинье и потом отпустил его, но Обинье опять подъехал к нему и сказал: "Государь, глядя вам в лицо, я, как когда то, позволю себе вольность и осмелюсь спросить у моего государя то, что друг спрашивает у друга: будьте хоть на миг откровенны и скажите, за что вы меня возненавидели?" Побледнев, как всегда, когда он говорил чистосердечно, король ответил: "Вы слишком любили Ла Тремуя". -- "Государь, эта дружба созрела на службе у вас", -- ответил Обинье. "Да, но когда я его возненавидел, вы не перестали его любить", -- возразил король. "Государь, я воспитывался у ног вашего величества, преследуемого столькими врагами и бедствиями, что вы нуждались в слугах, которые не только любили страдальцев и не оставили вашу службу, но еще и удвоили бы свою преданность, ибо над вами тяготела высшая власть; примите от нас урок добродетели". Вместо ответа, король поцеловал Обинье и простился с ним.
Заговорив о господине де Ла Тремуе, о честности которого вы прочтете [442] в томе III, книге шестой, главе 10 й, я должен рассказать, как те, кто стойко боролся за партию, беспрестанно подвергались смертельным опасностям и поклялись умереть вместе; как король приказал двинуть войска, чтобы обложить герцога в Туаре [443], а герцог написал Обинье: "Друг мой, прошу вас, согласно нашим клятвам, приехать умереть вместе с вашим преданнейшим слугой". Обинье ответил: "Сударь, ваша просьба будет исполнена, хотя я порицаю в вашем письме одно: вы сослались на наши обещания, которые нам слишком памятны, чтобы надо было о них напоминать". Однажды, объезжая область, чтобы собрать друзей, они пересекли один городишко, где накануне обезглавили и колесовали нескольких убийц. Заметив, как побледнел герцог при этом зрелище, Обинье взял его за руку со словами: "Созерцайте это без страха: делая то, что мы делаем, должно заранее привыкнуть к виду смерти".
Через два года состоялся съезд в Шательро [444], куда король послал герцога де Сюлли [445]. Господин де Ла Ну [446] и Обинье, в его отсутствие, были выбраны уполномоченными от Сен Мексана. Тогда Обинье прибыл в Шательро, чтобы отказаться от необычного избрания и указать, что ненависть к нему может повредить порученным ему делам; он вышел на время обсуждения этого вопроса. Однако вместо того, чтобы удовлетворить просьбу Обинье, несмотря на все его отговорки, ему поручили уведомить герцога де Сюлли (притязавшего на председательствование), чтобы он воздержался от участия в заседаниях, кроме тех случаев, когда пожелает он говорить от имени короля.
К концу этого совещания герцог де Сюлли именем короля приказал собравшимся разъехаться, но благодаря искусным мерам, принятым Обинье, излагать которые было бы слишком долго, герцог был вынужден уехать сам, оставив собранию охранную грамоту на крепости [447], предоставленную протестантам, причем сначала он отрицал, что она у него имеется, а потом, показав, отказывался ее выдать. При этих обстоятельствах собранию пришлось три дня разбирать одно дело, касающееся Оранжа [448], столь запутанное, что в нем сталкивались интересы короля, принца Оранского, церквей Дофинэ и Лангедока, маршала Лесдигьера [449], города Оранжа в отдельности, господина де Моржа [450], господина де Блакона [451] и других именитых особ этой области. Собрание не находило способа разрешить эти противоречия. Тогда кто то предложил поручить это только одному лицу, прибавив, что легче исправить письменное решение, нежели устное, ибо незаписанные слова --пустое сотрясение воздуха. Выбранный для этого дела Обинье испросил три дня сроку. Выйдя из собрания, он взял бумагу и по свежим воспоминаниям набросал план порученной ему работы. Потом, решив, что, как ни думай, а труд этот все равно не преминут проверить и исправить, он вернулся в собрание. Его стали укорять за то, что он не идет работать. Тогда он положил свой труд на стол. Через полчаса его позвали; после проверки оказалось, что у него исправили всего лишь одну букву. Впоследствии он всегда считал эту работу удачнейшим из всех своих произведений.
<1607--1608> За три месяца до смерти короля [452], приехав в Париж, Обинье остановился у господина Дюмулена [453], где нашел господ Шамье [454], Дюрана [455] и еще четырех пасторов, всего семь человек. Они сказали ему, что он явился в дни, когда приходится ломать голову над соглашением о религиях [456], ведь больше, чем когда либо, говорят, что оно свидетельствует о новых подкупах и нарушениях долга. После этого они согласились на включение нескольких пунктов, предложенных вновь прибывшим, чтобы расторгнуть эти мошеннические договоры. Потом он спросил, поддержат ли они его в обдуманном им предложении: свести все церковные споры к правилам, твердо установленным первоапостольской церковью [457] до конца четвертого или начала пятого века.
Шамье первый дал обещание поддержать Обинье; за ним последовали все другие. Тогда Обинье пошел в кабинет к королю. Прежде всего король приказал ему немедленно отправиться к Дю Перрону. Обинье повиновался. Кардинал принял его ласково и, против обыкновения, несколько раз поцеловал его в щеку. Едва они присели, кардинал стал оплакивать несчастия христианского мира и спросил, нельзя ли кончить распрю добром. "Нет, ибо мы не добры", -- ответил Обинье. "Сударь, -- сказал кардинал, -- обяжите христиан вступить в переговоры, чтобы объединиться после стольких гибельных споров, разделяющих души отдельных лиц, целые семьи, даже Королевство и Государство". Обинье ответил: "Сударь, переговоры бесполезны там, где последнее из перечисленного вами стремится главенствовать над сомнениями вельмож".
Выслушав несколько таких же речей, Обинье, наконец, выступил со следующим заявлением: "Раз вы хотите, чтобы я высказался в несоответствии с моими свойствами и моим положением, укажу вам, сударь, что изречение Гвиччардини [458], как мне кажется, должно применяться к церкви так же, как и к государству; хорошо выработанные правила, приходя в упадок, восстановятся, если свести их к первоначальному установлению. Итак, я сделаю вам предложение, от которого вы не сможете отказаться, ибо вы всегда полагаетесь на стародавние времена, как будто в этом состоит ваша выгода; и вы, и мы должны признать нерушимыми законами основоположения церкви, установленные и соблюдавшиеся до конца четвертого столетия. В делах церкви, которые каждый считает ныне пришедшими в упадок, вы, называющие себя старшими, должны начать с восстановления первой статьи, о чем мы вас и просим; мы так же должны поступить со второй, и в такой последовательности все будет восстановлено по образу и подобию этой самой старины". Кардинал воскликнул, что пасторы не одобрят этих предложений. На это Обинье возразил, что ручается головою и честью за успех. Кардинал задумчиво пожал ему руку и сказал: "Дайте нам еще сорок лет сверх тех четырехсот". -- "Я вижу, вам не дает покоя Халкидонский Собор [459], тогда просите уж больше пятидесяти, -- ответил Обинье. -- Что ж, давайте обсудим это на открытом диспуте и, договорившись о главном, мы предоставим вам то, чего вы требуете, -- тогда, но не сейчас". "Сделайте милость, -- спросил кардинал, -- скажите, чего бы вы потребовали сначала? Ибо вы не осмелились бы удовлетворить наше первое требование о поклонении кресту, принятое без труда в предустановленный вами срок". Обинье ответил: "Для блага мира мы воздадим кресту почести, какими он удостаивался когда-то; но вы не посмеете, не говорю уж, разрешить в нашу пользу, но даже обсудить наш первый вопрос -- восстановить власть папы в том виде, в каком она существовала те четыре века; для этого мы дали бы вам еще двести лет, так сказать, на мелкие расходы". Кардинал, когда-то отравленный в Риме и вернувшийся оттуда в гневе, воскликнул: "Это надо сделать в Париже [460], если нельзя в Риме".
Этот разговор был отложен. Обинье вернулся в королевский кабинет, ненадолго остановившись по дороге, чтобы поговорить с президентом Ланглуа [461]. По приезде король спросил его, видел ли он своего друга и что они обсуждали. Когда в кабинете, полном знатных господ, Обинье рассказал о своей беседе с кардиналом, у короля вырвалось: "Почему вы сказали господину кардиналу по поводу Халкидонского Собора, что уступите ему, когда вопрос будет обсуждаться, но не сейчас?" Обинье ответил: "Если по истечении предоставленных им четырехсот лет католические богословы потребуют еще пятьдесят -- это будет молчаливым признанием, что четыре первых столетия были не в их пользу". При этих словах несколько кардиналов и иезуитов, находившихся в кабинете, стали громко возмущаться, и граф де Суассон [462], которому они шепнули что-то на ухо, заявил во всеуслышание, что нельзя произносить столь вредные речи. Король понял, что оскорбил их, и, недовольный тем, что кардинал сообщил об этой частной беседе до приезда Обинье, повернулся к последнему спиной и прошел в покои королевы.
Через несколько дней государь, которому посоветовали арестовать или убить человека, помешавшего делу соглашения (потому что с тех пор оно больше не обсуждалось), сказал герцогу де Сюлли, что этого сварливого путаника надо посадить в Бастилию и что "найдется достаточно оснований, чтобы возбудить против него судебное дело". Однажды вечером госпожа де Шатийон [463] послала за Обинье, желая сказать ему несколько слов. Заклиная его молчать и не губить ее, она просила его уехать этой же ночью, иначе он может не сомневаться в своей гибели. Обинье ответил, что помолится и поступит, как внушит ему Бог; так он и не принял ее совета. И вот рано утром он отправляется к королю, в небольшой речи напоминает ему о своих заслугах и просит определить ему пенсион, чего раньше никогда не делал. Король, очень довольный, что в этой душе обнаружилось кое что от наемника, целует Обинье и удовлетворяет его просьбу [464]. На следующий день, когда Обинье отправился в Арсенал [465], герцог де Сюлли повез его посмотреть Бастилию, клянясь, что она более не опасна для Обинье, но только со вчерашнего дня. В следующее воскресение, после церковной службы, госпожа де Шатийон, изумленная столь неожиданным оборотом дела, дала обед господину Дюмулену, Обинье и госпоже де Рювиньи [466], жене коменданта Бастилии. За столом в ходе беседы этой даме понравились какие-то слова Обинье; пристально глядя на него, госпожа де Рювиньи заплакала; когда ее стали расспрашивать о причине этих слез, она ответила, что два раза приготовляла для Обинье комнату в Бастилии и во второй раз до полуночи ждала осужденного.
<1609--1610> Вскоре король переменил свое мнение и опять так полюбил Обинье, что задумал отправить его в Германию в качестве чрезвычайного посланника, обязав особых агентов дважды в год докладывать Обинье о ходе всех своих переговоров. Потом это намерение было оставлено; у короля возник новый обширный план [467]. Он в подробностях изложил его, вопреки предостережениям Обинье, указывавшего, что подобные сведения надо доверять только тем, кто будет нести за них ответственность. Будучи в то время вице адмиралом [468] Сентонжа и Пуату, он не пожелал оставаться праздным в столь великом деле; он настойчиво стал убеждать короля обратить часть своих замыслов против Испании и, со всех сторон тесня непрителя, пустить ему стрелу в самое сердце. Отвергнув это предложение, король привел старинную поговорку: "Кто отправляется в Испанию слабым, терпит поражение, а кто отправляется туда сильным, умирает с голоду". Тогда Обинье предложил ассигновать миллион золотом наличными, чтобы снарядить два флота: огибая Испанию, они бы доставляли на королевские склады припасы по цене, по какой они в то время продавались в Париже [469]. К этому предложению он заставил присоединиться д'Эскюра [470]; это дело было решено, но предварительно герцог де Сюл ли чинил ему всяческие препятствия.
Когда Обинье уезжал работать в Сентонж, король на прощание сказал ему: "Обинье, не обольщайтесь более на мой счет, мою земную и вечную жизнь я вручаю Святому Отцу, истинному наместнику Бога". С того дня Обинье счел великое намерение короля начать войну напрасным, а самую жизнь этого бедного государя осужденной Богом. Так он и сказал своим приближенным, и действительно: через два месяца пришло ужасное известие о смерти короля. Обинье узнал об этом, лежа в постели. По первоначальным слухам, как ему сообщили, король смертельно ранен в горло, но Обинье в присутствии многих лиц, прибежавших в его комнату вместе с вестником, сказал: "Не в горло, а в сердце" [471], будучи уверен, что это так.
Итак, королева [472] была объявлена регентшей с согласия Собраний провинций. На съезде в Пуату никто этому не противился, кроме Обинье, утверждавшего, что право подобного избрания принадлежит не Парижскому парламенту, а Штатам [473]. И, хотя он был взят на заметку за эти слова, его не преминули отправить представителем от его провинции, дабы принести присягу в верности новому королю [474] и регентше.
Приехав в Париж, уполномоченные от различных местностей подождали, пока число представляемых ими областей достигнет девяти, и решили выбрать своим представителем господина де Вилларну [475], который был в то время генеральным депутатом [476]. У них возник большой спор о том, как войти и как говорить. Наконец все решили, что Обинье, как старший и опытнейший среди них, будет служить им образцом поведения. Королевский совет был возмущен тем, что никто из них не стал на колени ни в начале, ни в конце речи, которую Риве [477] произнес из тщеславия, причем говорил дрожащим голосом и несвязно. При выходе господин де Вильруа [478] стал укорять Обинье, спрашивая, почему он не стал на колени. Обинье ответил, что все его товарищи -- дворяне или духовные лица и обязаны только отвешивать поклон, а не становиться на колени перед королем.
<1611> Через четыре месяца королеве вдруг пришло на ум поговорить наедине с Обинье [479]. Получив от нее пригласительную записку, Обинье, вопреки советам друзей, отправился во дворец. Два часа он провел с королевой взаперти, причем дверь охранялась герцогиней де Меркюр [480]; королева притворялась, что хочет получить у него указания по некоторым вопросам, но в действительности хотела выставить его изменником или подозрительным лицом для его партии.
И вот при открытии Самюрского съезда [481] в ответ на все обещания господина де Буассиза [482] Обинье сказал: "Я добьюсь от королевы, чего хочу: она будет считать меня хорошим христианином и хорошим французом". Потом к нему намеренно приставили Ла Варенна, который стал за ним усиленно ухаживать. Когда один из подкупленных придворных в присутствии герцога Буйонского [483] спросил у Обинье: "Что делал у вас Ла Варенн, побывав у вас двенадцать раз со вчерашнего утра?" -- Обинье ответил: "То, что он сделал у вас с первого раза и чего не мог сделать у меня за двенадцать раз".
Тут Обинье лишился дружбы герцога Буйонского, которой пользовался в течение тридцати лет; произошло это потому, что Обинье помешал ему председательствовать и возражал против всех его предложений, погубивших его доброе имя. В особенности, когда вышеупомянутый герцог произнес длинную речь, чтобы заставить партию отказаться от всех гарантий и предать себя в руки королевы и королевского совета. После длинного и напыщенного восхваления религиозного мученичества герцог услышал другую речь, совершенно противоположную своей; она заканчивалась следующими словами: "Да, мученичество заслуживает всяческих похвал; неизмеримо блажен, кто претерпевает его за Христа; готовиться к мученичеству -- долг каждого истинного христианина, но побуждать или обязывать к нему других -- дело предателя и палача". К концу совещания Обинье, который, как известно, говорил "прощайте" только тем, кто хотел отречься или умереть, сказал при всех: "Прощайте, Феррье" [484], -- чем весьма оскорбил самого Феррье и многих присутствовавших, однако через два месяца Феррье действительно отрекся от своей религии.
Тут начались раздоры между гугенотами, и вся партия пришла в упадок, прежде всего по вине большинства вождей, а потом вследствие жадности пасторов; трое из них оказались отступниками: Феррье и Ресан [485] были наказаны позором, а Риве, уличенный в Пуату в том, что получил пенсию под именем своего сына, вызвал к себе презрение со стороны кучки былых соратников. Молодые же принялись заискивать перед ним, за что Риве сравнили с барбосом, всунувшим голову в горшок с маслом и окруженным шавками, что лижут ему морду, притворяясь, будто поздравляют. Итак, на Соборе в Туаре [486], высказавшемся за представление отчета в сомюрских делах, стойкие понесли кой какой урон. Там перед двумястами собравшимися пастор Парабер [487], прозванный Лафоркадом, восемь или десять раз вставал и перебивал речи восклицанием: "Господа, берегитесь оскорбить королеву!" Там решились побеспокоить губернаторов, клавших себе в карман жалованье, предназначенное для их гарнизонов, но некоторые молодые пасторы сказали: "Они предусмотрительны и миролюбивы". Наконец захотели добраться до тех, кто в ущерб партии получал пенсии; тогда один пастор сказал: Principibus placuisse viris non ultima laus est [488].
При этой выходке Обинье простился с честной компанией, сославшись на свой возраст, и сказал, что с него довольно публичных собраний, уподобившихся публичным женщинам.
<1612> Герцог де Роан, ненавидимый и впавший в немилость за то, что хорошо действовал в Сомюре [489], удалился в Сен Жан и притворился, что укрепляется при помощи друзей. Между тем гарнизону Обинье, как и гарнизону Сен Жана, больше не платили жалованья. Лишившись семи тысяч франков жалованья за отказ от прибавки в пять тысяч, Обинье был вынужден отправиться добывать деньги на реке Севр [490]. Из-за угрозы осады он ознакомился с местоположением Доньона и, решив не быть la sorice d'un pertuso [491], он купил островок и распорядился построить за две тысячи экю дом в Майе [492]. Параберу было поручено осмотреть место работ; Обинье, оказавшийся как раз там, хорошо принял его.
<1613> На следующий год Парабер, уполномоченный также осмотреть помещения для коров, строившиеся в Доньоне, предложил строителю присутствовать при осмотре. Но Обинье ответил, что дело не стоит труда, и посоветовал комиссару найти человека, который дал бы ему пообедать. Это высокомерие внушило комиссару пренебрежение к предприятию и побудило его доложить двору, что дело выеденного яйца не стоит. Но однажды утром в крепость прибыли тридцать каменщиков, пятьдесят рабочих, полотняные палатки, три кулеврины [493] и одно судно с припасами. Это вызвало в лагере тревогу, туда стали посылать людей и письма, но в ответ Обинье только ускорил строительные работы.
<1614> Герцога де Роана не преминули привлечь к первому передвижению войск принца де Конде [494] и герцога Буйонского. Он собрал своих друзей в Сен Жане, а Обинье, не имевшего возможности бросить свое дело, попросили дать через товарищей ответ принцу и его людям. Вместо всяких писем он послал им две строчки: "Мы готовы взвалить себе на плечи бремя вашей войны, но избавьте нас от бремени вашего мира".
<1615> Это первое восстание завершилось соглашением [495] и прощением для всех, кроме Обинье, который, не прибегая ни к каким другим мерам, укрепил оба форта, приведя второй в боевую готовность. Этот год прошел в разных происках, и вот разразилась война принца де Конде. Назначив Обинье начальником своей ставки, принц послал ему грамоты, но Обинье пожелал получить их не из рук принца, а от собрания церквей в Ниме [496].
Находясь в Пуатье, губернатор Пуату герцог де Сюлли вместе с двенадцатью наизнатнейшими дворянами этого края поручился перед королевой в том, что их область не выступит за принца де Конде. Он прибыл в Майезе, чтобы обещаниями и угрозами добиться согласия губернатора на это решение, заявляя, что все вельможи в Пуату сдержат свое слово. Ему ответили, что он забыл про одного великого человека из этого собрания, который выскажет свое мнение на следующий день; это значило: первого барабанщика при полку, обучаемом самим Обинье для сына; на следующее утро барбанщик забил в поход. В тот же день господин д'Ад [497] с майезским гарнизоном взял Мурей [498] внезапным налетом. Спустя две недели, когда герцог де Сюлли со своей стороны тоже вооружился, случилось так, что четыре роты этого полка, а также рота герцога с ротой легкой конницы пришли в одно время на позиции в Вуйе [499]; но пехота прогнала конницу, как и следовало ожидать.
Господин де Субиз [500] собрал своих людей и пошел навстречу принцу де Конде с семью полками, насчитывавшими больше пяти тысяч человек. Однажды утром, выступая на осаду Люзиньяна [501], герцог Буйонский встретил Обинье, который ехал туда с той же целью в качестве бригадного генерала. Тут были забыты сомюрские разногласия [502]. В этой войне не случилось ничего, заслуживающего упоминания; только к концу ее Обинье, вопреки воле принца де Конде, сделал так, что они осадили Тонне Шарант [503]. Там при одном несчастном случае ему обожгло полтела, но он приказал нести себя в окопы. Эти военные действия привели только к Луденским мирным переговорам [504], этой ярмарке всеобщей подлости и невообразимых предательств.
<1616> На совещании принц де Конде называл Обинье своим отцом. Изменив же ему, как и чести вообще, принц крикнул ему в окно: "С Богом! В Доньон!" Обинье ответил: "С Богом! В Бастилию!" [505]. Принц прибыл ко двору и в благодарность за оказанные ему услуги, за доставленную ему подмогу в пять тысяч человек, за истраченные шестнадцать тысяч экю, признанные как долг, подсчитанные и невыплаченные, за благие советы, впоминая которые он потом вздыхал в своей тюрьме, он заявил на тайном совещании, что Обинье -- противник королевской власти и способен, пока будет жив, мешать королю править самодержавно. Тот же принц надоумил герцога д'Эпернона прочесть "Трагические поэмы" [506]; он привел строки из второй книги как написанные о герцоге [507], и тот поклялся погубить автора; и действительно, с тех пор на жизнь Обинье неоднократно различным образом покушались.
Между тем герцог этот появился под Ларошелью. Попросив Обинье вооружиться, жители Ларошели три раза заставляли его распускать и собирать войска в зависимости от ненадежных договоров с врагами, которые, наконец, выступили, когда в Майезе оставалось только сто пятьдесят человек. Вдруг стало известно, что войска из Сентонжа появились в Мозе [508]. Узнав об этом и об уходе одного полка в Ла Ронд [509], Обинье с болью в сердце вынужден был позволить разграбить один из своих десяти приходов, не подвергавшихся бедствиям войны. Вследствие засухи в тот год местность больше не была островом [510]. Итак, обнаружив, что сто телег, выстроенных одна за другой, могут переехать болото, он не преминул явиться туда со всеми людьми, которыми располагал, а потом, делая вид, что ничего дурного не случилось, при появлении шести рот конницы, прибывших на квартиры в Курсон [511], он выставил напоказ на холме местных вооруженных крестьян, а сам в два часа дня на виду у неприятеля двинулся со своими ста пятьюдесятью людьми к Морвену [512], приказав им ехать сначала открыто, а достигнув деревни, скрыться за нею и обойти ее рысью, чтобы опять соединиться с арьергардом; после этого Рео, в качестве бригадного генерала командовавший войсками, продвигавшимися в эту местность, спешно уведомил герцога, что ему приходится иметь дело, по крайней мере, с восемью сотнями людей. При этом известии он получил подкрепление из четырех рот. Обнаружив жалкий страх врагов, Обинье заставил их покинуть квартиры, где они фуражировали, а обследовав береговые позиции, на вторую ночь пошел отбить их. В дороге он узнал от людей герцога о соглашении, заключенном жителями Ларошели [513].
<1617> Принесли ему это известие два дворянина; бесстыдно напросившись прийти обедать к нему в Доньон, они заговорили о ненависти герцога к хозяину дома; рассказали, как герцог во всеуслышание, в присутствии пятисот дворян, заявил, что если не сможет погубить Обинье другим способом, то пригласит его взглянуть на месте поединка на одну из добрых французских шпаг. Обинье ответил: "Я не так дурно воспитан, чтобы не знать о преимуществе герцогов и пэров, а также о предоставленном им особом праве не драться вовсе. К тому же я знаю, что обязан почтением генерал полковнику Франции [514], под начальством которого я командую пехотинцами. Но если в порыве гнева или от избытка доблести господин д'Эпернон прикажет мне непременно явиться на поединок, взглянуть на эту добрую шпагу, я, конечно, не премину ему повиноваться. Когда-то он показал мне шпагу, на эфесе которой было на двадцать тысяч экю алмазов; если ему заблагорассудится показать мне именно ее, тем лучше" [515]. Один из двух дворян возразил, что господин герцог облечен званиями, от которых не сможет отказаться, чтобы подвергнуть свою доблесть подобному испытанию. Обинье ответил: "Сударь, мы живем во Франции, где вельможи, рожденные в сорочке своего величия, весьма болезненно ее сбрасывают, но знайте, что можно отказаться от своих приобретений: у герцога д'Эпернона нет ничего, чем он не мог бы уподобитья мне". Тогда старший по возрасту дворянин прибавил: "Сударь, даже если по всем этим статьям будет достигнуто соглашение, господина герцога окружает столько вельмож и дворян, что они помешают ему решиться на поединок с вами". Вспылив, Обинье не смог удержаться и сказал, что сумеет избавить герцога от этой заботы и обеспечить себе в области, управляемой герцогом, место поединка, которое сам обезопасит от друзей своего врага. Законченный на этом разговор был передан герцогу д'Эпернону, и герцог, вне себя, опять поклялся отомстить Обинье.
<1601> Уже давно [516] Обинье докучал предостережениями всем, кто вершил дела, и не было собрания, где бы он не возглашал о том, чему научил его долголетний опыт. Но, главное, он составил себе представление обо всех благах и отличиях, коих с тех пор удостоился Гаспар Бароний [517], племянник кардинала, призванного к познанию Бога за осуждение на смертную казнь маленького капуцина в Риме; благодаря влиянию дяди и собственным богатым дарованиям Гаспар добился вступления в конгрегацию [518], названную "Propagazione della Fede" [519] и вошел в число трех лиц, ежегодно посылаемых этим советом в разные страны Европы с поручением составлять отчет о положении дел в христианском мире. По пути в Испанию он, имея при себе довольно золота и подлинных сопроводительных писем, бежал в Бриансон к господину Лесдигьеру [520], который отправил его через местного консула в Париж и там представил собранию в доме герцога Буйонского. Выслушать Гаспара были уполномочены этим обществом Обинье и господин де Фегре [521]. Прибывший представил им записи обо всем христианском мире, разделенном на области, показав о каждой две тетради, на одной из которых было написано: "Artes pads" [522], на другой -- "Artes belli" [523]. Когда Обинье и Фегре пожелали ознакомиться с делами наиболее угрожаемой области, этот человек прежде всего показал им "Rhetorum Commentarios" [524], упомянув, что преследования должны возникнуть и поднять стяг крестового похода именно здесь [525]. Вот почему Обинье обнаружил искусство в предсказаниях и стал докучать ими, а не потому, что держал у себя в доме некоего немого, в чем впоследствии его упрекали. Дело достаточно необыкновенное и стоит познакомить вас с этим немым.
<1606> Это был человек [526] (если можно назвать его человеком, ибо ученейшие люди считали его демоном во плоти) на вид лет девятнадцати или двадцати, глухонемой, с ужаснейшими глазами и рожею свинцового цвета. Он изобрел азбуку для жестов рук и движения пальцев, при помощи которой великолепно изъяснялся. Он провел лет пять в Пуату, удалившись в Ла Шеврельер [527], а потом в Уш [528], где вызвал всеобщее восхищение, угадывая все, о чем его спрашивали, и указывая, где находятся потерянные в этой области вещи. К нему иногда приводили тридцать человек, которым он перечислял всех их предков, занятия их прапрадедов, прадедов и дедов, количество браков, количество детей у каждого и, наконец, все деньги, монета за монетой, в каждом кошельке. Но все это еще ничто по сравнению с проникновением в предстоящие события и сокровеннейшие мысли, за которые он заставлял всех краснеть и бледнеть. И пусть знают господа богословы (сомнений которых следует в этом случае опасаться), что познакомили Обинье с этим чудовищем наиболее уважаемые местные пасторы. Прибыв к себе домой, Обинье запретил своим детям и слугам под страхом наказания выведывать у немого будущее, но так как Nitimur in vetitum [529], они расспрашивали именно об этом. Пришлось бы написать особую историю, чтобы рассказать вам, как этот человек показывал, что делают и что говорят все французские вельможи в ту минуту, когда его о них спрашивают. В течение месяца у него старались узнать о дворе: в какие часы король гулял, и кто с ним в этот день говорил; хотя все это происходило на расстоянии ста миль, ответы немого никогда не оказывались ошибочными. Однажды женщины из дома Обинье спросили у немого, сколько лет проживет король и какой смертью умрет. Немой показал им знаками три с половиной года, карету, город, улицу и три удара ножом в сердце. Он изобразил все, что нынче делает король Людовик, морские сражения под Ларошелью, осаду этого города, срытие его укреплений, гибель партии и множество других событий, которые вы сможете найти в моих "Семейных письмах" [530], готовящихся к печати. От многих людей, служивших в доме, где вы живете, вы узнаете, что все это правда.
Враги Обинье, стараясь обесценить его предсказания, заявили, что он узнал будущее от немого; подобным подозрением они лишили силы его благие советы. В действительности же он свято соблюдал решение никогда не спрашивать у этого орудия неких сил ни об одном предстоящем событии; только благодаря многолетнему опыту он предсказал то, что впоследствии совершилось.
<1616--1617> Итак, он подал заявление двум собраниям в Ларошели [531], желая передать свои обязанности и подчиненные ему крепости в руки верных людей, а также отнять их у герцога д'Эпернона и епископа Майезского [532], вступивших с ним в переговоры через посредников. Часть собрания охотно согласилась на это, но городское управление Ларошели выступило против Обинье. Народные синдики, которые были за него, выбрали поверенным Бардонена, чтобы поддержать требования Обинье. Но подкупленный адвокат предложил срыть Доньон и Майезе [533], если это возможно. Через месяц господин де Вильруа [534] написал Обинье в Майезе следующее: "Что скажете вы о ваших друзьях, ради которых вы потеряли восемь тысяч франков пенсии, отказались от прибавки в пять тысяч, лишились еще королевской милости и столько раз рисковали собственной жизнью? Они назойливо требуют уничтожения вашей крепости. Я ничего не меняю в выражениях ваших друзей; если бы вам предстояло ответить на подобный вопрос, что бы вы сказали? Запрашиваю вашего мнения".
Ответ гласил: "Сударь, если вам угодно узнать мой ответ на прошение жителей Ларошели, вот он: да будет так, как они требуют -- за счет истцов". Когда господин де Вильруа сообщил совету эти две строки, председатель Жанен гневно сказал, что прекрасно понимает смысл этих слов. "Значит, -- пояснил он, -- Обинье не боится ни нас, ни их".
<1618--1619> Эти слова, а также меры, принятые Обинье для защиты крепостей, побудили его врагов поручить генералу королевской армии Виньолю [535] узнать, на чем основана эта дерзость. Виньоль явился к Обинье как друг и как человек, воспитывавшийся под его руководством у короля. Он принес два известия: первое -- о значении и мощи Доньона, упомянув по первому вопросу, что Ларошель можно будет осадить лишь в том случае, если река Севр, протекающая меж этими двумя крепостями и питающая две трети территории Испании [536], будет свободная для перевозки провианта королевской армии. Провиант обойдется слишком дорого, ежели поставщики станут переправлять его, минуя Сюржер и Мозе [537], платя пошлину этим крепостям, и к тому же им понадобится вооруженный эскорт, или же все пропадет. Он сообщил еще связанные с этим другие известия. Что касается военной силы, то, по его донесению, Майезе по-прежнему стоит основательной, королевской осады и что труднее осадить Доньон, чем взять Ларошель. После этого были отправлены чиновники вести переговоры по упомянутым вопросам. Первым уполномоченным был назначен господин де Монтелон [538], а заместителем его -- Ла Вашри [539]. Надо было видеть все хитрости, благодаря которым эти переговоры затянулись почти на два года. Под конец герцог д'Эпернон через посредство маркиза де Брезе [540] велел предложить до двухсот тысяч франков наличными с уплатой, основанной на доверии продавцу. Но Обинье передал свои крепости господину де Роану за сто тысяч [541], наполовину наличными, наполовину в рассрочку. После этого он удалился в Сен Жан д'Анжели [542], поселился там и закончил всецело за свой счет печатание своих "Историй" [543]; он почел за великую честь, что эти книги были осуждены и сожжены в Парижском королевском коллеже.
В это время началась небольшая война королевы матери [544], для которой герцог де Роан вызвал губернатора Сен Жана [545], Обинье и еще восемь других своих друзей в Сен Мексан как бы для того, чтобы узнать их мнение, должен ли он вступить в эту войну. В действительности же он задал им вопросы другого рода; он спросил, в частности у Обинье, что потребовалось бы для армии королевы, чтобы с шестьюдесятью тысячами людей осадить Париж. Обинье ответил, что уже имел честь быть дважды призванным для подготовки к этой осаде и вполне точно помнит, как тогда действовали, но, вместо того чтобы ответить на это неожиданное предложение, он просил герцога подумать о той смуте, которая разделит его партию, как только он, Обинье, в нее вступит; а чтобы дать понять, что у него есть в запасе еще крайние средства, и показаться еще несносней, он решительно заявил, что не поднимет оружия за партию и не обнажит своей скромной шпаги.
<1620> Итак, прощаясь с герцогом, он сказал обоим братьям [546]: "Я уже заявил вам, что не принадлежу к сторонникам королевы, но, в случае смертельной для вас опасности, буду сторонником Роана, и в моем лице вы всегда найдете верного сподвижника". После этого он удалился в Сен Жан, где городские бунтовщики, узнав, как осаждавшие Париж потерпели поражение в бою на мосту Сей [547], восстали и прогнали представителей власти герцога, его наместника и военачальников.
Герцог написал своему другу, чтобы напомнить ему обещание помочь в случае смертельной опасности. Обинье нашел обоих братьев и Ла Ну [548] с двумя полками, насчитывавшими пятнадцать или шестнадцать сотен пехотинцев и около сотни всадников. Так как все они могли отступить только в Сен Мексан и направились к Нижнему Пуату, не подготовив себе позиций, где бы можно было сопротивляться дня два, Обинье взял на себя руководство этими людьми, сбившимися с дороги, и направил их по верному пути, который он сам уверенно проделал бы ночью, не приди накануне вечером известие о заключении мира с королевой матерью [549] и теми ее сторонниками, которые пожелают воспользоваться этим событием.
Между тем войска короля спешно заняли Пуату, и Обинье решил провести последние годы своей жизни и умереть в Женеве. Сторонники фаворита [550] повсюду искали его и послали в главные города предписания арестовать Обинье, в особенности на речных переправах. Обинье отправился с двенадцатью [551] хорошо вооруженными всадниками и, пользуясь тем, что хорошо знал дороги, провел первую ночь в расположении трех армейских полков, в трех караульных помещениях. В пути очень кстати ему несколько раз повезло: так, когда он наткнулся на полк, остановивший его в предместьях Шатору [552], встреченный крестьянин переправил его через реку в необычном месте; потом, когда его отряд был разделен пополам при проезде через Бурж [553], ему так же посчастливилось с другим проводником; многие дворяне и пасторы, к которым он обращался, чтобы попросить у них проводников, не зная его, но, побуждаемые добрыми чувствами, указывали ему путь сами.
Пастор из Сен Леонара [554], сопровождавший Обинье в Конфоржьен [555], упросил его сделать крюк, чтобы повидать в одной деревне чудо: женщину семидесяти лет, дочь которой умерла в родах; женщина эта, прижав новорожденного внука к груди, вскричала: "О Господи, кто же накормит тебя?!" При этих словах младенец нашел губами сосок бабушки и вдруг обе груди ее наполнились молоком, которым она и прокормила его целых восемнадцать месяцев. История эта, до того, как стать преданной огласке, заверена была официальным церковным актом.
В Конфоржьене местный барон [556] поручил некоему Пти Руа показать дорогу своему гостю; этот Пти Руа собрал ночью нескольких дворян из той же области, чтобы завести Обинье к ним в засаду, но утром, поговорив с Обинье, Пти Руа почувствовал себя дурно, отказался идти и дал ему проводника, который повел его по другой дороге. В этом сознался один молодой дворянин; умирая, он попросил прощения у своей матери, воспитавшей его в протестантской вере.
Когда люди Обинье, по его приказанию, попарно проходили через Макон [557], какой то старик остановил одного из них среди улицы и шепнул ему на ухо: "Хорошо делаете, что проходите попарно". Отсюда господин Фоссиа [558] направил Обинье к господину Аньеру [559] и проводил его до Женевы. Кроме того, в Жексе [560] произошел бунт, и Обинье подвергся опасности быть арестованным за ношение оружия, запрещенного в этих местах. Гарнизонные солдаты схватили нескольких тайно сопровождавших его дворян и поступили бы так же и с Обинье, не окажи он сопротивления. Ему посчастливилось отбиться, не ранив ни одного из них, иначе он был бы схвачен и убит: преследовавший Обинье маркиз де Сипьер [561], имея при себе его изображение, арестовал бы его по праву королевского уполномоченного.
Наконец в четверг, первого сентября 1620 года, Обинье прибыл в Женеву и был принят с большим радушием и почетом, чем он мог ожидать в качестве беглеца. Он удостоился не только обычных почестей, какие оказывались всем знатным иностранцам в этом городе, но и посещения первого синдика [562], который повел его в храм, где предоставил ему место прошлогоднего первого синдика -- кресло, предлагаемое в знак особого почтения только государям и королевским посланникам. В честь Обинье был устроен общественный обед, на который были приглашены все члены Синьории и несколько иностранцев. К этому обеду были поданы пребольшие марципаны, украшенные гербом гостя. После того как Обинье прожил некоторое время у господ Пелиссари [563] и де Турн [564], для него за счет города сняли дом господина Сарразена, впоследствии купленный португальскими принцессами [565], пока, женившись, он не приобрел другого дома. Ему показали все склады оружия, открыли все государственные тайны, удовлетворили его желание произвести смотр всем шестнадцати полкам, чего не случалось в продолжение двадцати лет. Был создан военный совет только из семи лиц, где ему предоставили полную власть, и это положение дел продолжалось до тех пор, пока у этого собрания не потребовали присяги в верности и сохранении тайны. Узнав, что его сотоварищи обязаны сообщать о главных делах Малому совету [566], Обинье согласился принести присягу в верности, но не присягу в сохранении тайны, если его сотоварищи не будут освобождены от обязанности сообщать о делах, заслуживающих, по их мнению, умолчания. Между тем савойские войска удалились [567], и, ввиду вышеупомянутых затруднений, совет прекратил свои занятия. В то время, согласно распоряжению Обинье, весь город был занят работами по возведению укреплений как со стороны Сен Виктора, так и со стороны Сен Жана [568].
<1620--1622> Обинье не пробыл еще и шести недель в Женеве, как собрание в Ларошели [569] уже отправило ему важное свидетельство своего раскаяния в том, что с ним обошлись несправедливо, да притом двумя путями: сперва через Париж, потом через господина д'Авиа [570], одного из своих представителей; участники собрания послали ему сначала общую доверенность, чтобы обязать протестантские церкви вообще, и жителей Ларошели в частности, сделать все возможное в целях, излагаемых нами ниже.
Потом -- верительные грамоты к каждому из четырех протестантских кантонов [571], городу Женеве, всем ганзейским городам, всем протестантским государям; двадцать из вышеупомянутых грамот с пробелом для вписывания имени, с висячей печатью, недавно пущенной в ход вышеупомянутым собранием, и еще особые письма к протестантским церквам и выдающимся пасторам; все это для того, чтобы предоставить права своему уполномоченному [572].
Кроме того, Обинье получил указания просить швейцарцев о добровольном рекрутском наборе и о разрешении прохода для войск, которые вышеупомянутый уполномоченный может набрать другими способами. К этому было присоединено поручение начальствовать над армией. Всех этих бумаг было по четыре списка на пергаменте, по два в каждом отправлении, кроме депеш, которых был только один список.
Переодевшись крестьянином, господин д'Авиа приехал в Сен Жюльен [573] и послал своего человека, также переодетого, условиться о месте переговоров. Его уведомили, что из почтения к Франции жители Женевы вынуждены вести себя осторожно. Поэтому его поместили в одной из хижин, недавно построенных для работ по возведению укреплений; здесь и состоялось совещание. Обинье предложил Совету двадцати пяти [574] выбрать двух лиц, которым он мог бы доверить некую тайну, но так как эти двое хотели рассказать обо всем, он вынужден был приставить к ним двух старших начальников.
Между тем господин Сарразен получил письма от графа фон Мансфельда [575], который после неудач в Богемии просил у него командира. В ответ на его повторную просьбу Обинье вступил в переговоры с ним и с обоими герцогами Веймарскими [576]. После неоднократных поездок с обеих сторон и крупных издержек за счет уполномоченного все трое обязались доставить к реке Соне [577] двенадцать тысяч пехотинцев, шесть тысяч всадников, двенадцать артиллерийских орудий, полбатареи, с необходимыми мостами и повозками, и там присоединить к ним три полка, по две тысячи человек каждый, набираемых по усмотрению Обинье, который будет исполнять обязанности начальника генерального штаба, пока войска будут действовать сообща. Все должны положиться на слово собрания, пока в Форезе [578] войска не получат двух третей жалованья, а в сущности только одной трети, потому что по договору они должны получить только половину до заключения мира, когда им выплатят остальную сумму, ассигнованную на солеварни в Эгморте [579] и Пекке [580], в то время еще якобы находившиеся во владении партии.
Все эти условия были приняты обеими сторонами; Мансфельд выступил в Эльзас [581], а Обинье, ждавший двухсот тысяч ливров по векселю из Ларошели, получил известие, что какой-то умник из Ларошели изрек: "Сие крупное дело лучше передать в руки господина герцога Буйонского"; этому совету последовали с легким сердцем. Тогда граф повернул к Седану [582], и из этого вышло то, о чем вы узнаете из "Истории": наипервейший из купцов [583] остался при своем интересе, израсходовав пятьсот пистолей. Его дети должны позаботиться о сохранении оправдательных документов по всем вышеизложенным делам.