Аннотация: Текст издания: журнал "Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 1-4, 1890.
ПРОЩАЙ МЕЧТЫ!
Романъ Жоржа Дюрюи.
I. Въ палатѣ.
13 ноября 1881 года одна новая газета, уже успѣвшая своей азартной полемикой занять выдающееся мѣсто въ прессѣ, какъ собака, которая изъ всей стаи громче лаетъ и больнѣе кусаетъ,-- "Отщепенецъ",-- "органъ рабочихъ интересовъ и потребностей", напечатала пламенную филиппику противъ главы республиканской партіи, краснорѣчиваго депутата Мишеля Косталла. Къ упрекамъ, которые уже не разъ онъ слышалъ отъ крайнихъ представителей своей партіи: "что для него цѣль оправдываетъ средства", что "онъ не думаетъ приступать къ общественнымъ реформамъ, которыя самъ обѣщалъ когда-то",-- присоединялись въ этой статьѣ обвиненія еще болѣе опасныя для его популярности. Соціалистическій листокъ злобно обличалъ его: "роскошные экипажи, пышные банкеты, серебряную ванну, оргіи современнаго Ваттелія и боярскую шубу",-- хотя подъ этими громкими фразами разумѣлись извощичья карета, скромные завтраки для друзей по воскресеньямъ, душъ въ уборной, появленіе однажды вечеромъ въ закрытомъ бенуарѣ Пале-Рояльскаго театра, и пальто съ мѣховымъ воротникомъ. Публикѣ обѣщались дальнѣйшія, еще болѣе важныя разоблаченія и статья оканчивалась вопросомъ, который служилъ ей и заглавіемъ: "Откуда берутся деньги?"
Не разъ газеты правой или крайней лѣвой нападали на государственнаго человѣка, вліяніе котораго, въ теченіе десяти лѣтъ, постоянно увеличивалось и въ парламентѣ и въ странѣ. Не проходило дня, чтобы его не упрекали въ томъ, что онъ навязываетъ правительству свою политику и свои личные взгляды, отказываясь принять на себя власть со всею ея отвѣтственностью. Но никогда еще такъ яростно его не бранили, никогда еще не прохаживались на его счетъ такъ ядовито и смѣло; по этому походъ, открытый противъ него "Отщепенцемъ", сильно возбудилъ общественное мнѣніе, Какъ ни привыкло оно къ грубостямъ и клеветамъ современной прессы. Всѣ старались угадать, кто таинственный "Виндексъ", подписавшій статью, съ какою цѣлью "Отщепенецъ" нападаетъ на Косталлу съ такимъ оружіемъ, котораго еще никто не осмѣливался поднимать противъ него; до сихъ поръ его самые ярые враги, всюду громко трубившіе объ его честолюбіи, не отваживались возбуждать сомнѣнія въ его честности. Большинство пришло къ тому заключенію, что въ оскорбительныхъ намекахъ соціалистическаго листка, просвѣчивалъ замыселъ враговъ не столько унизить его въ глазахъ избирателей, сколько побудить его бросивъ осторожность, которой онъ придерживался уже нѣсколько мѣсяцевъ, скомпрометировать себя какою-нибудь неприличной выходкой.
Дѣйствительно, въ эту эпоху, послѣ великой борьбы и блестящихъ успѣховъ, ознаменовавшихъ начало его карьеры, Косталла думалъ -- и лучшіе, самые дальновидные его друзья были того-же мнѣнія, что воинственный періодъ его общественной дѣятельности окончился. Нѣтъ больше имперіи, съ которой слѣдовало-бы бороться, Франція не во власти враговъ, отъ которыхъ нужно защищаться, республика больше не въ опасности и не требуется спасать ее отъ реакціи. Вождь оппозиціи, предводитель партіи отжилъ свой вѣкъ, нуженъ былъ новый дѣятель -- глаза правительства. Прежде чѣмъ взять на себя эту новую роль, на которую мало кто считалъ его способнымъ, великій ораторъ понималъ, что ему слѣдовало примирить съ собою всѣхъ консерваторовъ и умѣренныхъ республиканцевъ, еще предубѣжденныхъ противъ него, бросить предосудительныя знакомства съ демагогами, завязанныя въ критическія минуты, заставить всѣхъ забыть, сложившіяся о немъ, революціонныя легенды, наконецъ, дать Франціи и даже Европѣ столько залоговъ своего отрезвленія, чтобы достиженіе имъ власти не вызвало ни удивленія, ни опасенія. Какъ членъ бюджетной коммисіи, онъ уже два года удивлялъ своимъ трудолюбіемъ самыхъ дѣловыхъ депутатовъ. Старательно удерживаясь отъ раздражающихъ и безплодныхъ споровъ, чисто, политическаго свойства, онъ даже рисовался тѣмъ, что говорилъ только въ парламентскихъ коммисіяхъ, а компетентность, ясность и широта взглядовъ, которые онъ тамъ высказывалъ, обсуждая сложные вопросы, свидѣтельствовали о томъ, какую пользу извлекалъ его замѣчательный умъ изъ этой подготовительной работы для превращенія трибуна въ государственнаго человѣка. Вотъ почему многіе, прочитавъ утромъ "Отщепенца" и отправляясь въ палату, съ любопытствомъ задавали себѣ вопросъ, останется-ли Косталла вѣренъ своему презрительному равнодушію, съ которымъ, онъ относился ко всевозможнымъ нападкамъ, или эта статья поведетъ къ какому-нибудь парламентскому инциденту, который заставитъ его взойти на трибуну, гдѣ онъ давно уже не появлялся.
Барабанный бой, возвѣщавшій входъ предсѣдателя палаты, вызвалъ въ галлереяхъ бурбонскаго дворца невольное выраженіе удовольствія, какъ обыкновенно бываетъ въ театрѣ, когда, послѣ долгаго ожиданія, взвивается занавѣсъ. Судебные пристава встали шпалерой, предсѣдатель занялъ свое кресло, депутаты вошли въ залу въ безпорядкѣ и засѣданіе открылось при громкихъ разговорахъ и хлопаньи открываемыхъ и закрываемыхъ пюпитровъ.
Одинъ изъ секретарей кончалъ, среди всеобщаго невниманія, чтеніе протокола, когда въ дверь налѣво отъ трибуны вошелъ человѣкъ высокаго роста, полный, видный. По знакамъ уваженія, съ которыми его встрѣтили пристава, легко было понять, что опоздавшій былъ одинъ изъ вліятельныхъ членовъ палаты. Длинные черные волосы, съ просѣдью на вискахъ, слегка откинутые назадъ, окаймляли его правильный, красивый лобъ; каріе глаза свѣтились спокойствіемъ и силой льва, а носъ левантинца,-- плоскій, мясистый, съ широкими ноздрями и насмѣшливый ротъ съ чувственными губами, на половину скрытыми густой бородой и усами -- придавали его лицу умное, добродушное, веселое, тонкое и мощное выраженіе. Имя Косталлы быстро пробѣжало по всѣмъ галлереямъ и, какъ при выходѣ на сцену знаменитаго артиста, всѣ взгляды немедленно обратились на него, пока онъ тяжелой поступью поднимался по ступенямъ къ своей скамьѣ. Со всѣхъ сторонъ къ нему протягивались руки и онъ мимоходомъ пожималъ ихъ горячо, сердечно, съ искреннимъ сочувствіемъ, которое составляло основу его характеру и дѣлало его такимъ могучимъ покорителемъ сердецъ.
Не успѣлъ онъ усѣсться, какъ къ нему подошли два депутата -- его политическіе друзья, совѣты которыхъ онъ принималъ всего охотнѣе, и стали ему говорить о чемъ-то шепотомъ. Ихъ возбужденныя лица обнаруживали, что ею сообщали о чемъ-то важномъ. Одинъ изъ нихъ подалъ ему газету, которую Косталла раскрылъ небрежно и хладнокровно.
-- Это "Отщепенецъ", проговорилъ въ галлереѣ журналистовъ одинъ репортеръ, слѣдившій въ бинокль за тѣмъ, что происходило внизу,-- держу пари, что Косталла прямо изъ Суази и еще не читалъ его... Такъ и есть! смотрите, какъ онъ поблѣднѣлъ!
Косталла дѣйствительно швырнулъ газету на пюпитръ, нахмурилъ брови и поглаживая одной рукой бороду, сталъ другою нервно играть костянымъ ножемъ. Въ эту минуту ораторъ правой, говорившій на трибунѣ, окончилъ свою рѣчь, въ которой онъ сильно обвинялъ политику министерства, слѣдующими словами:
-- Мои упреки направлены не противъ кабинета. Всякій знаетъ, что кабинетъ не дѣйствуетъ самостоятельно, что онъ только покорное орудіе одного человѣка, который, однако, самъ не министръ. Онъ главный виновникъ, потому что всѣ, указанныя мною ошибки, сдѣланы по его приказанію. Когда состоишь главою большинства въ палатѣ, то нельзя прибѣгать къ различнымъ ухищреніямъ, чтобы скрыть власть, которою пользуешься и увертываться отъ отвѣтственности, а слѣдуетъ открыто взять въ свои руки кормило правленія и доказать, что имѣешь принципы, программу и способности государственнаго человѣка; если-же то лицо, о которомъ я говорю, упорно желаетъ играть роль неотвѣтственнаго диктатора, то мы вынуждены прислушиваться къ распространяемымъ прискорбнымъ слухамъ о томъ, что подобная тактика обнаруживаетъ странныя и непохвальныя намѣренія.
Намѣкъ на статью "Отщепенца" былъ такъ ясенъ, что всѣ это поняли. Правая, непрощавшая главѣ господствующей партіи жестокихъ экзекуцій, которымъ онъ не разъ подвергалъ консерваторовъ, вылила всю свою злобу въ апплодисментахъ, привѣтствовавшихъ оскорбительное для него заключеніе рѣчи. Крайняя лѣвая молчала, слишкомъ довольная произведеннымъ нападеніемъ на Косталлу, чтобы присоединиться къ протестамъ, возбужденнымъ рѣчью на другихъ скамьяхъ; она въ то-же время, изъ чувства стыдливости, не рѣшалась открыто выразить до какой степени сходится съ правой въ своихъ чувствахъ къ Косталлѣ. Въ центрѣ и съ лѣвой, напротивъ, поднялся ропотъ негодованія и многіе гнѣвно требовали призыва къ порядку. Общее волненіе еще не успокоилось, какъ сильный, звучный голосъ произнесъ: "Я прошу слова!.." Чрезъ минуту Косталла появился на трибунѣ.
Друзья смотрѣли на него съ нѣкоторымъ страхомъ: величайшій артистъ, долго не бывшій на сценѣ, часто не имѣетъ прежняго успѣха, когда снова выступаетъ передъ публикой. Застигнутый врасплохъ внезапнымъ нападеніемъ, взволнованный и, быть можетъ, смущенный этимъ неистовымъ взрывомъ клеветы и ненависти -- явится-ли Косталла во всеоружіи своего могучаго дара импровизаціи? Неужели вдохновеніе, которому онъ обязанъ своими лучшими успѣхами и въ которомъ онъ еще никогда не нуждался такъ, какъ теперь, измѣнитъ ему и вмѣсто одной изъ тѣхъ молніеносныхъ рѣчей, которыми онъ такъ часто громилъ своихъ противниковъ, подскажетъ ему только блѣдный безцвѣтный отвѣтъ.
Первыя слова Косталлы раздались среди напряженной, почти благоговѣйной тишины: сомнѣвавшіеся въ успѣхѣ оратора тотчасъ успокоились,-- въ бездѣйствіи его чудный даръ сохранилъ всю свою гармонію и силу. Голосъ, жесты, осанка остались достойными прежнихъ блестящихъ успѣховъ, въ нихъ замѣчалось только большая трезвость, тщательность внѣшней отдѣлки, серьезность и желаніе избавиться отъ всего, что могло бы напомнить прежняго витію народныхъ сходокъ.
Спокойно, вполнѣ владѣя собою, онъ прежде всего отвѣтилъ на обвиненіе въ тайной диктатурѣ: хотя это орудіе уже давно притупилось отъ слишкомъ частаго употребленія, но у его враговъ не было лучшаго и они постоянно прибѣгали къ нему вотъ уже два года.
-- Ни въ моихъ словахъ, ни въ моихъ дѣйствіяхъ, говорилъ онъ, нѣтъ ничего, что оправдывало бы подобное обвиненіе. Республиканецъ по убѣжденію, я нахожусь въ рядахъ демократіи не для того, чтобы властвовать надъ нею, но чтобы служить ей...
-- Скажите лучше, чтобы заставить ее служить себѣ! раздался голосъ со скамеекъ крайней лѣвой.
Косталла презрительно пожалъ плечами и съ тѣмъ остроуміемъ, которое рѣдко его покидало даже во время самыхъ пылкихъ импровизацій, отвѣтилъ:
-- Вы видите, что мои противники не относятся серьезно къ обвиненію, которое на меня взводятъ и пользуются имъ только для игры словъ.
Этотъ счастливый отпоръ ясно доказалъ, что рука, наносившая столько пораженій смѣльчакамъ, рѣшавшимся перебивать его, сохранила свою прежнюю силу и быстроту. Въ палатѣ произошло сильное движеніе, затѣмъ снова наступила тишина, тяжелая, нетерпѣливая и тревожная,-- ясно выражавшая, что гроза близка.
Между тѣмъ Косталла продолжалъ свою рѣчь, прерванную этой маленькой стычкой. Длинные, звучные періоды и пламенные яркіе образы слѣдовали одинъ за другимъ съ такой роскошью красокъ и игривостью тоновъ, что онъ, какъ будто, не сыпалъ словами, а развертывалъ предъ очарованными слушателями блестящій рядъ великолѣпныхъ картинъ. Въ отвѣтъ на сдѣланный ему упрекъ, что онъ дѣйствуетъ безъ всякой программы, онъ изложилъ своимъ картиннымъ языкомъ теорію республики, какъ онъ понималъ именно республику, не сектантскую, злобную, недовѣрчивую, придирчивую; но открытую, объединящую всѣхъ французовъ въ любви къ свободѣ и родинѣ,-- республику снисходительную, заботящуюся объ интересахъ большинства, но считающую также своимъ долгомъ покровительствовать литературѣ, искусствамъ, наукѣ, всѣмъ благороднымъ произведеніямъ ума, старающуюся идти по слѣдамъ своей великой аѳинской сестры.
Одинъ суровый демократъ "старая борода" 1848 г., политическіе принципы котораго были оскорблены подобной теоріей, презрительно крикнулъ:
-- Браво, Периклъ!..
-- Благодарю Клеона, за честь, которую онъ мнѣ оказываетъ! отвѣчалъ Косталла съ олимпійскимъ спокойствіемъ.
Вся палата взволновалась, сотня голосовъ восторженно повторяла, уже не со злой насмѣшкой, а съ благоговѣніемъ: "браво, Периклъ!" Эта овація была такъ искренна и пламенна, что ни одинъ врагъ Косталлы не осмѣлился протестовать; даже тотъ изъ министровъ 16 мая, съ которымъ онъ всего болѣе ломалъ копья, казалось, раздѣлялъ восхищеніе лѣвой и почти громко замѣтилъ:
-- Скотина дѣйствительно съ талантомъ!
Скрестивъ руки на широкой груди, Косталла ожидалъ, чтобы возстановилось молчаніе. То восторженное опьяненіе, которое сообщила его рѣчь большинству собранія, начинало овладѣвать имъ самимъ, въ силу чудесной симпатіи, возникающей между ораторомъ и его слушателями. Грандіозныя метафоры тѣснились въ его, крайне возбужденномъ мозгу; звучныя, сильныя фразы дрожали на его языкѣ; онъ чувствовалъ потребность дать исходъ душившему его потоку словъ, образовъ, картинъ. Онъ сдѣлалъ жестъ, всѣ смолкли и онъ продолжалъ.
Новая республика, о которой онъ мечталъ представила бы міру полный разцвѣтъ всего лучшаго въ человѣчествѣ. Плодъ терпѣнія, умѣренности и мудрости, она не была бы на скоро построеннымъ зданіемъ, вдругъ возникшимъ въ смутное время, но національнымъ храмомъ, широкій фундаментъ котораго покоился бы въ самыхъ нѣдрахъ родины, храмомъ съ открытыми дверьми, достаточно обширнымъ чтобы вмѣстить всѣхъ, кто любитъ Францію...
Шумныя восклицанія раздались справа.
-- Не говорите о Франціи! Вы расчленили и раззорили ее... Молчите бѣшеный безумецъ!.. Отдайте намъ двѣ провинціи и три милліарда, которыхъ мы лишились по вашей милости!..
Онъ обернулся къ прервавшимъ его депутатамъ, глаза его горѣли, онъ протянулъ руку и его могучій голосъ покрылъ всѣ крики:
-- Я не краснѣю за то, что сдѣлалъ десять лѣтъ тому назадъ... Вы полагаете, что я увеличилъ тяжесть бѣдствія, а я клянусь, уменьшилъ его позоръ!..
Вся лѣвая поднялась, бѣшено апплодируя; правая молчала. Инцидентъ, казалось, окончился. Косталла глотнулъ грогу, который всегда пилъ вмѣсто воды съ сахаромъ, во время своихъ рѣчей, и отиралъ себѣ лобъ, когда одинъ изъ соціалистскихъ депутатовъ, пользуясь затишьемъ, колко произнесъ;
-- Вы говорите намъ о храмѣ... Не вы ли изгоните изъ него торговцевъ?
Тутъ началось не замѣшателство, не сумятица, не шумъ, а нѣчто невыразимое, недоступное описанію: взрывъ криковъ, бѣшенства и дикой радости, сопровождаемой поднятыми кулаками и размахиваніемъ рукъ; словно вихрь безумія пронесся по залѣ, которое какъ бы превратилось въ домъ сумашедшихъ. Растерявшійся предсѣдатель отчаянно звонилъ въ колокольчикъ, но безъ всякаго результата.
Раздраженный бранными словами, долетавшими до него со всѣхъ сторонъ: "измѣнникъ, орлеанистъ, негодяй, буржуазный Мирабо", Косталла, сталъ терять власть надъ собою. Теперь не было время для перваго опыта говорить по всѣмъ правиламъ академическаго искусства. Палата обрушилась на него съ большей ненавистью и яростью, чѣмъ бельвильцы на знаменитомъ собраніи, когда его чуть не убили... Хорошо! но тогда къ чорту приличія, слащавый приторный парламентскій языкъ и пусть вывозитъ глотка, пусть увидятъ есть-ли у него зубы, чтобы кусать тѣхъ, которые на него лаютъ! Всѣ старые инстинкты клубнаго, уличнаго оратора пробудились въ немъ; возвышенное, свѣтлое вдохновеніе, подсказавшее ему только что произнесенную рѣчь, покинуло его, онъ снова сдѣлался неблаговоспитаннымъ южаниномъ, дерзкимъ на языкъ, болтливымъ горланомъ, какимъ онъ былъ, когда начиналъ свою карьеру въ Парнасѣ, ораторомъ кофеенъ и студенческихъ сходокъ. Все то прошлое, отъ котораго онъ хотѣлъ отдѣлаться во чтобы то ни стало, чувствуя какъ оно мѣшало ему достичь власти президента, чего въ тайнѣ жаждало его честолюбіе,-- снова овладѣло имъ, подсказывая ему самыя рѣзкія выраженія. Хриплымъ голосомъ, съ безумными жестами, ударяя себѣ кулаками въ грудь и раскачиваясь во всѣ стороны, онъ выливалъ на своихъ противниковъ безконечные потоки грубой, площадной брани. Это продолжалось двѣ или три минуты, а потомъ, усталый и запыхавшійся, съ пересохшимъ горломъ, изъ котораго вмѣсто словъ вырывалась какая-то глухая икота, съ развязавшимся галстухомъ, въ промокшей отъ пота рубашкѣ, съ краснымъ лоснящимся лицомъ выбившагося изъ силъ ярмарочнаго акробата, онъ осушилъ залпомъ остатокъ грога въ стаканѣ, сошолъ съ трибуны и поспѣшно оставилъ залу.
Многіе изъ его друзей немедленно бросились за нимъ, они окружили его, пожимая ему руки, увѣряя что онъ никогда не высказывалъ столько могучаго краснорѣчія, никогда такъ жестоко не хлесталъ свору бѣшеныхъ, враждебныхъ прогрессу собакъ. Они пробовали вернуть его въ-залу подъ предлогомъ, что онъ. не долженъ бѣжать съ поля побѣдоносной битвы. Но онъ, взволнованный, дрожа всѣмъ тѣломъ отвѣчалъ:
-- Оставьте меня, оставьте, меня... Я хочу быть одинъ... хочу поскорѣе уйти отсюда...
И, вырвавшись изъ ихъ объятій, онъ надѣлъ пальто и вышелъ изъ бурбонскаго дворца. Перейдя дворъ, онъ большими шагами направился къ мосту Согласія, ничего не видя предъ собою и толкая прохожихъ, словно пьяный; перейдя мостъ, онъ повернулъ на право къ Тюльери и наткнувшись на открытую калитку, поднялся по каменной лѣстницѣ, соединяющей береговую террассу съ площадью Согласія. На террассѣ никого не было. Эта длинная, пустая и обнаженная аллея привлекла его потому, что онъ хотѣлъ спастись отъ толпы, отъ взглядовъ, отъ любопытства друзей и враговъ. Онъ чувствовалъ, что ему необходимы тишина и спокойствіе; онъ находилъ особую прелесть въ уединеніи, которое одно могло привести въ порядокъ его разстроенные нервы.
Онъ снялъ шляпу. Прохладный вѣтерокъ освѣжилъ его пылающую голову; онъ сталъ смотрѣть на открывавшуюся передъ нимъ, панораму: налѣво выдавались уголъ павильона Флоры, острый шпицъ св. часовни, высокій куполъ института, тяжелыя очертанія котораго смягчались легкимъ туманомъ, и развалины контрольной палаты; прямо напротивъ тянулись низенькій дворецъ Почетнаго Легіона съ окружающими садами, палата депутатовъ, на право выступала стеклянная крыша Дворца Промышленности, какъ спина чудовищной черепахи, выкинутой Сеной въ допотопныя времена. Косталла такъ усталъ отъ громадной траты нервныхъ силъ, что съ удовольствіемъ предавался тупому безсознательному созерцанію этого зрѣлища.
По рѣкѣ безпрерывно сновали суда, оставляя по себѣ серебристый слѣдъ. Здоровый буксиръ тяжело тащилъ длинную вереницу барокъ, пыхтя и выкидывая клубы черноватаго дыма. По обѣимъ сторонамъ этого рѣчного ломовика легко скользили и извивались маленькіе пароходики. Вдоль береговъ медленно плыли лодки съ каменнымъ углемъ, опустившись въ воду по самые края отъ тяжелаго груза. Большія суда, нагруженныя мѣшками съ известью, исчезали подъ слоемъ бѣлой пыли и все около нихъ было также бѣло, какъ будто-бы на этомъ мѣстѣ выпалъ снѣгъ. У его ногъ, по набережной катились кареты и конки; все это безпорядочно мелькало въ его глазахъ, и онъ не сознавалъ, что видѣлъ передъ собою прелестный уголокъ парижской панорамы.
Онъ принялся ходить взадъ и впередъ по алллеѣ. Надъ его головой, на фонѣ сѣраго, пасмурнаго неба, рисовались вѣтви обнаженныхъ тополей. Бездѣльно шагая, онъ случайно подошелъ къ периламъ, огораживающимъ террассу со стороны Сены; проходившій по набережной мастеровой замѣтилъ, его и сказалъ своимъ товарищамъ: "гляди Косталла!" Онъ поспѣшно отошелъ, недовольный тѣмъ, что его узнали; но звукъ густого голоса -- вывелъ его изъ оцѣпенія, и воспоминаніе, о случившемся еще сильнѣе и больнѣе овладѣло его умомъ. Онъ мысленно возстановилъ всѣ подробности засѣданія; онъ упрекалъ себя за то, что погубилъ въ нѣсколько минутъ плоды двухлѣтнихъ усилій, всѣ успѣхи самообузданія, терпѣнія и умѣренности, которымъ онъ подчинилъ не только свой пылкій темпераментъ, но и всю свою партію. Теперь онъ ясно видѣлъ, что ему разставили ловушку и что онъ позорно далъ себя поймать. Что подумаетъ Франція, что подумаетъ Европа о человѣкѣ, который, стремясь управлять цѣлою страною, не умѣлъ владѣть собою и сдерживать своихъ, слишкомъ пылкихъ, инстинктовъ. Но какъ вѣроломно толкали его въ этотъ капканъ! Какъ ловко заклятые враги -- правая и крайняя лѣвая напали на него, осыпая его ядовитыми стрѣлами, уколы которыхъ вывели его наконецъ изъ себя... Всю бѣду надѣлала проклятая статья, изъ которой враги его черпали обидные намеки и ѣдкія оскорбленія, сыпавшіяся на него со всѣхъ сторонъ.
Бурныя чувства, снова обуявшія его, придали его походкѣ какую-то нервность. Его руки быстро сжимались и разжимались, губы шевелились, слышались отрывки фразъ и глухія восклицанія. Онъ снова подошелъ къ периламъ и оперся на нихъ, сжавъ кулаки и подавшись впередъ всѣмъ корпусомъ, какъ онъ обыкновенно дѣлалъ на трибунѣ, начиная рѣчь. Прохожіе останавливались и съ удивленіемъ смотрѣли на него. Замѣтивъ поднятые съ любопытствомъ головы и боясь, чтобы его опять не узнали, онъ снова отскочилъ назадъ. Статья "Отщепенца" все болѣе и болѣе овладѣвала его мыслями.-- "Виндексъ, повторялъ онъ про себя, кто этотъ Виндексъ и что я ему сдѣлалъ? Почему этотъ негодяй, котораго я даже не знаю, до такой степени меня ненавидитъ?.." Въ эту минуту онъ проходилъ мимо бронзовой группы Бари, представляющей льва, который лапой давитъ змѣю. Онъ вдругъ остановился, взглянулъ и съ горькой улыбкой подумалъ:-- "ты можешь рычать и раздавить змѣю своей лапой, но она тебя ужалила, въ твои жилы проникъ ядъ и ты, левъ, умрешь отъ жала подлой гадины..."
Тогда окружавшее его удиненіе и наступившіе сумерки возбудили въ немъ отвращеніе ко всѣмъ суетнымъ стремленіямъ его жизни: парламентскимъ интригамъ, избирательной борьбѣ, политикѣ и честолюбію. Онъ почувствовалъ неудержимую потребность въ нѣжномъ женскомъ сочувствіи, въ искреннемъ пожатіи женской руки. Онъ сошолъ съ террасы, перешолъ черезъ мостъ Сольферино и направился по набережной къ институту.
II. Эгерія и Менторъ.
Въ Вернолевской улицѣ стоитъ домъ съ высокими окнами, какія бываютъ у большей части старинныхъ парижскихъ домовъ, построенныхъ еще въ то время, когда архитекторы не убавляли въ квартирахъ воздуха и свѣта, чтобы нагромоздить побольше этажей. Тяжелыя ворота, которыя, запираясь съ глухимъ грохотомъ, похожимъ на отдаленную пушечную пальбу,-- ведутъ на широкую каменную лѣстницу. Въ первомъ этажѣ -- двѣ квартиры съ низенькими потолками; лѣвая изъ нихъ -- изъ пяти комнатъ, была просто меблирована и только отличалась тщательной чистотой.
При входѣ въ залу, глаза каждаго привлекалъ къ себѣ большой портретъ Мишеля Косталлы въ его любимой позѣ на трибунѣ. Двѣ длинныя пальмовыя вѣтки перекрещивались надъ рамой. Это доказывало, что были люди, которые, не дожидаясь приговора исторіи и потомства, увѣнчивали славой великаго оратора. Рисунки, акварели, простыя гравюры, вырѣзанныя изъ иллюстрированныхъ журналовъ и изображавшія самые знаменитые эпизоды его жизни, были развѣшаны по стѣнамъ.
Еслибы посторонній человѣкъ, вошедшій въ это святилище, спросилъ, чья благоговѣйная рука, мужчины или женщины, составила эту коллекцію, то достаточно было-бы указать ему на фотографическую карточку молодого и худенькаго Косталлы, съ маргариткой въ петлицѣ, которая въ бархатной рамкѣ стояла на маленькомъ столикѣ, а передъ нею букетъ фіалокъ, перемѣняемый ежедневно,-- чтобы посѣтитель тотчасъ догадался, что только женщина могла придумать такую полную, трогательную форму для выраженія своего неизмѣннаго обожанія.
Уже нѣсколько лѣтъ квартира нанималась на имя г-жи Готье. Это была женщина лѣтъ около тридцати шести, жившая очень уединенно, Старая молчаливая служанка, очень преданная и ворчавшая на всѣ разспросы объ ея барынѣ, исполняла обязанности кухарки и горничной. Привратникъ зналъ, что его жилица любила цвѣты и птицъ, что она не ходила въ церковь, почти всегда сидѣла дома, читая газеты, и мало принимала гостей. Въ хорошую погоду, когда солнечные лучи проникали въ узкую улицу, жильцы противоположныхъ домовъ видѣли, какъ отворялись окна перваго этажа и въ нихъ показывалась худощавая женщина, съ тонкимъ профилемъ; она кормила хлѣбомъ своихъ чижиковъ, поливала цвѣты и потомъ долго сидѣла у окна съ книгой, или шитьемъ на колѣняхъ, погруженная въ мечты.
Тереза Готье была единственная дочь офицера, убитаго въ Италіи. Оставшись круглой сиротой, она обрекла себя на трудную и неблагодарную профессію учительницы; но въ 1867 году умерла ея двоюродная сестра и оставила ей маленькое состояніе. Этотъ случай измѣнилъ ея планы на будущее. Избавившись отъ необходимости зарабатывать насущный хлѣбъ, она поселилась подлѣ Люксембурга, въ домѣ, гдѣ этажемъ выше жила тетка Косталлы, которую послѣдній навѣщалъ каждую недѣлю. Это было въ то время, когда молва о немъ стала распространяться по всему латинскому кварталу. По четвергамъ, когда онъ, по обыкновенію, съ нѣсколькими друзьями обѣдалъ у своей тетки, Тереза издали слѣдила за нимъ. Романическая и сантиментальная, она но замедляла влюбиться въ молодого адвоката. Лѣтомъ, по вечерамъ, открывались у ея сосѣдки окна столовой и до Терезы, долетали громкія тирады, произносимыя звонкимъ голосомъ Косталлы, какъ-бы съ трибуны. Блѣдная, трепещущая, потрясенная этимъ опьяняющимъ краснорѣчіемъ, молодая дѣвушка, притаившись на своемъ балконѣ, жадно ловила его слова, подобно тому, какъ цвѣтокъ жадно-пьетъ дойсдевыя капли. Однажды она узнала, что онъ будетъ защищать на судѣ журналиста-республиканца и съ большимъ трудомъ достала себѣ билетъ на судебное засѣданіе. Передъ нею произнесъ онъ свою знаменитую обвинительную рѣчь противъ втораго декабря, отъ которой расшаталось во всѣхъ своихъ основахъ зданіе имперіи. Въ этотъ день она почувствовала, что принадлежитъ Мишелю и безповоротно, всецѣло отдалась ему, какъ только онъ, случайно встрѣтившись съ нею на лѣстницѣ, повелъ аттаку съ дерзкимъ нахальствомъ Донъ-Жуана латинскаго квартала.
Три года прожила она счастливо, полная вѣры въ славную судьбу своего великаго Мишеля, восхищаясь имъ, можетъ быть, больше чѣмъ любя его и проникаясь его идеями, не съ тайнымъ намѣреніемъ больше ему понравиться, а потому, что въ ея глазахъ онъ сосредоточивалъ всю премудрость. Такимъ образомъ она стала свободномыслящей республиканкой, несмотря на то, что ея первоначальное воспитаніе отличалось совершенно другимъ направленіемъ. Она приняла новыя убѣжденія безъ провѣрки, безъ предварительнаго обсужденія, не потому, что они казались ей всего ближе къ абсолютной истинѣ, но просто потому, что тотъ, кого она любила, признавалъ ихъ выше другихъ. Въ первое время, не смотря на то, что Тереза, по примѣру своего друга, возставала противъ многихъ общественныхъ порядковъ, которые ее въ дѣтствѣ пріучили уважать, она пламенно желала, чтобы онъ женился на ней; но она не осмѣливалась высказать этого желанія. Ее удерживало чувство деликатности, которое, безъ сомнѣнія, строго осудятъ женщины съ рутинными правилами, сердце которыхъ никогда не билось сильнѣе, чѣмъ предписываетъ приличіе; но его пойметъ и, можетъ быть, оцѣнитъ та, кто истинно любила. Предоставляя Косталлѣ самому догадаться, что она ожидала такой награды за принесенную ему жертву, она дала себѣ слово ждать, чтобы Мишель самъ сдѣлалъ первый шагъ, а когда увидѣла, что онъ нисколько объ этомъ не думаетъ, то, вмѣсто того, чтобы обвинять Косталлу въ легкомысліи или эгоизмѣ, она стала увѣрять себя, что гражданскій бракъ болѣе соотвѣтствуетъ ихъ убѣжденіямъ, что супружество было-бы для него неудобствомъ, стѣсненіемъ и что она не имѣла права портить его жизни, такъ какъ онъ не созданъ для домашняго очага, а всецѣло принадлежитъ республикѣ, Франціи.
Помирившись съ мыслью, что она никогда не выйдетъ замужъ за Косталлу, она, по крайней мѣрѣ, надѣялась найти въ его вѣрности награду за все, чѣмъ ему пожертвовала. Но злая, насмѣшливая судьба отдала эту пламенную натуру во власть человѣка, менѣе всего способнаго понять поэзію и прелесть постоянной любви, обладающей даромъ вѣчной юности. Въ сущности его горячій темпераментъ, распущенность, усвоенная въ безпорядочно проведенной молодости, склонность къ циническимъ выходкамъ Раблэ и Лафонтена, а также къ тѣмъ произведеніямъ литературы и искусства, которыя носятъ отпечатокъ сладострастія -- должны были бы объяснить Терезѣ, что онъ принадлежалъ къ тѣмъ людямъ, отъ которыхъ нельзя требовать вѣрности, не столько изъ ихъ физическихъ инстинктовъ, сколько отъ ихъ увѣренности, что вѣрность -- нелѣпое чудовищное явленіе, нарушающее естественный законъ, въ силу котораго человѣческія существа сталкиваются, соединяются и расходятся, чтобы съ новыми существами предаваться удовольствіямъ.
Однажды она узнала, что онъ ее обманываетъ, что онъ измѣняетъ ей съ самого перваго времени. И для кого?-- для служанокъ, для трактирныхъ пѣвицъ и кокотокъ низшаго разряда, такъ что къ оскорбленію быть обманутой присоединялось еще униженіе быть побѣжденной такими недостойными соперницами. У нея хватило силъ избавить его отъ напрасныхъ слезъ и оскорбительныхъ упрековъ; она даже не перестала любить его, принадлежа къ числу тѣхъ женщинъ, которыя, полюбивъ, остаются вѣчно вѣрными; она только захворала и была при смерти. Во время ея болѣзни совершились важныя событія во Франціи. Имперія была низвергнута и нѣмецкая армія осадила Парижъ. Мишель достигшій власти, благодаря революціи 4-го сентября, организовалъ сопротивленіе въ провинціяхъ. Какая женщина но гордилась-бы тѣмъ, что была любима человѣкомъ, который далъ смѣлый отпоръ врагу-побѣдителю, заставлялъ его сомнѣваться въ побѣдѣ и уже знаменитый до начала этой борьбы, сталъ теперь героемъ? Вспомните это трагическое время: октябрь, ноябрь, декабрь 1870 г. и январь 1871 г., когда каждый день былъ отмѣченъ какой-нибудь катастрофой: взятіемъ городовъ, капитуляціями, проигранными сраженіями, когда вторженіе враговъ, какъ грозный потокъ, наводняло, потопляло, уносило все. Отдѣленный отъ остальной Франціи и всего міра, какъ островокъ, со всѣхъ сторонъ окруженный водою,-- Парижъ не зналъ даже, что совершается за осадной линіей, унизанной пушками. Но иногда сквозь проклятую сѣть, опутывавшую его со всѣхъ сторонъ, пробивался вѣстникъ съ новостями. Онъ разсказывалъ, что кто-то не отчаявался, что оставался еще одинъ голосъ, который поддерживалъ послѣднія силы истощенной Франціи и не давалъ ей умереть. Тогда на мрачномъ небѣ загоралась свѣтлая заря и вѣрилось, что еще не все погибло, что настанетъ наконецъ минута освобожденія.
Если Тереза и сохранила какую-нибудь злобу къ измѣннику, то это чувство мало-по-малу стушевалось, возраставшимъ ежедневно энтузіазмомъ къ Косталлѣ. Если она еще страдала, то ея собственное страданіе казалось ей недостойнымъ вниманія въ то время, когда вся Франція была въ траурѣ. Какъ только открылись ворота Парижа, она отправилась въ Бордо. Мишель съ трудомъ узналъ изнуренную, исхудалую, на десять лѣтъ постарѣвшую женщину.
-- Какъ, это ты, бѣдная моя Тереза! воскликнулъ онъ.
-- Да, мой другъ, отвѣчала она, печально улыбаясь: я стала такою благодаря тебѣ.
Она ни на что ни жаловалась, ни въ чемъ не упрекала его. Онъ думалъ, что, простивъ его, она готова вести прежнюю жизнь; но она объявила, что впредь онъ долженъ видѣть въ ней только друга, самаго преданнаго, самаго нѣжнаго, но друга и ничего больше. Онъ улыбался, зная сколько женщинъ предавались мечтѣ быть сестрой для любимаго человѣка, и какъ всегда страсть разрушала ихъ планы. Но Тереза упорно стояла на своемъ и Мишель никакъ не могъ понять того чувства, которое руководило ею. Онъ думалъ сначала, что она просто дуется на него, но проходили мѣсяцы, проходили года, а она не сдавалась, хотя по прежнему любила его. Пришлось наконецъ признать, что Тереза поступила такъ изъ высокаго чувства нравственнаго достоинства, и онъ сталъ ее еще больше уважать. Онъ теперь понялъ настоящую цѣну этой благородной женщины, которая ему предлагала дружбу безъ всякихъ условій, отказывая ему однако въ правѣ требовать большаго. Эти оригинальныя отношенія доставляли ему болѣе возвышенное наслажденіе, чѣмъ чувственныя удовольствія, къ которымъ онъ такъ привыкъ. Его друзья знали, что онъ презрительно обходится со всѣми женщинами, считая ихъ за существа низшія, обреченныя на вѣчное подчиненіе прихотямъ мужчины и съ удивленіемъ замѣчали, что въ его обращеніи съ Терезой не было и слѣда этого презрѣнія. Тысячи мелочей, какъ напримѣръ, его манера подойти къ Терезѣ и взяты ее за руку, мягкій тонъ его голоса, когда онъ говорилъ съ нею, доказывали какую почтительную и вмѣстѣ съ тѣмъ нѣжную любовь питалъ бывшій Донъ-Жуанъ латинскаго квартала къ своему другу.
Дѣйствительно Тереза, продолжая, неизмѣнно его любить, сдѣлалась его "лучшимъ другомъ", его совѣтчицей, его Эгеріей. Онъ совѣтывался съ нею во всемъ, излагалъ ей планы своихъ рѣчей и обсуждалъ съ нею всѣ частныя измѣненія своей политики, то смѣлой, то осмотрительной, смотря по потребностямъ минуты. Тереза во многихъ отношеніяхъ раздѣляла крайніе взгляды Косталлы, но она пользовалась своимъ вліяніемъ на него лишь съ цѣлью склонить его въ пользу умѣренности, которая, по ея мнѣнію, могла лучше всего обезпечить побѣду его идеямъ. Она посвятила себя всецѣло славѣ любимаго человѣка, какъ другія посвящаютъ себя Богу и по этому маленькая квартира въ Вернёльской улицѣ, такъ походила на часовню, воздвигнутую въ честь одного святого.
Въ то самое время, когда въ палатѣ произошло бурное засѣданіе и Косталла, послѣ своей пламенной рѣчи, безсознательно бродилъ по аллеѣ Тюльерійскаго сада, двѣ особы бесѣдовали въ этой, полной имъ, комнатѣ. Одна изъ нихъ была сама Тереза: пепельно бѣлокурые, мягкіе на видъ и на ощупь, но уже сѣдѣющіе, волосы, цѣломудренно окаймляли ея молодое лицо, освященное голубыми глазами, прозрачными, какъ аквамаринъ и дышавшими меланхолической покорностью судьбѣ. Ея блѣдный цвѣтъ лица получалъ, при малѣйшемъ волненіи, нѣжный дѣвственно-розовый оттѣнокъ; руки, уши, ротъ, зубы -- были безукоризненно аристократическіе. Простое коричневое, шерстяное платье обрисовывало ея тонкій бюстъ и гибкую талію, какъ у молоденькой дѣвушки, вся ея фигура обнаруживала впечатлительное существо, въ которомъ сила воли господствовала надъ нервами. Говорила она протяжно, тихо, какъ-бы обдумывая каждое слово.
-- Такъ вамъ, мой другъ, сказала она, пришла въ голову та-же мысль, какъ и мнѣ, когда я читала утромъ эту гнусную статью "Отщепенца"?
-- Да... У простого политическаго врага не нашлось-бы такихъ выраженій ненависти... Я тотчасъ почуялъ личнаго врага Косталлы.
-- Я тоже... Замѣтили-ли вы вѣроломную двусмысленность выраженій?.. Нельзя положительно сказать о комъ идетъ рѣчь, о Мишелѣ, его братѣ, или о комъ-нибудь изъ его близкихъ.
-- Конечно... Такія неясныя обвиненія гораздо страшнѣе: негодяй, написавшій эту статью, знаетъ отлично свое ремесло. И кто повѣритъ, что ему только двадцать пять лѣтъ!..
-- Такъ вы его знаете? съ удивленіемъ воскликнула Тереза.
-- Я видѣлъ его мелькомъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Главное то, что я знаю съ кѣмъ мы имѣемъ дѣло. Прочитавъ статью, я тотчасъ-же сталъ раздумывать, кто можетъ быть ея авторъ и напалъ на его слѣдъ.
-- Кто-же это? Говорите скорѣе.
-- Помните исторію, о которой я говорилъ вамъ когда-то?.. Лѣтъ восемь или девять тому назадъ я однажды вышелъ съ Мишелемъ изъ палаты. Вдругъ передъ нами выросла фигура женщины, тащившей за руку мальчика, лѣтъ пятнадцати. Какъ теперь помню ея высокій ростъ, крупныя формы, лицо въ рубцахъ; космы сѣдыхъ волосъ, жестокихъ какъ грива, выбивающихся изъ подъ краснаго капюшона; ея блестящіе фанатизмомъ глаза. Въ особенности врѣзался въ моей памяти худой блѣдный ребенокъ, съ злыми глазами, который дико, прижимался къ своей матери... Эта фурія, указывая пальцемъ на Мишеля, сказала мальчугану:-- "ты хочешь знать кто твой отецъ?.. Смотри хорошенько на этого подлеца: это -- онъ!.. Ну, дорогая моя, ребенокъ выросъ, пишетъ и подписывается Виндексомъ въ "Отщепенцѣ"... Вотъ и все... Что вы на это скажете?..
-- Возможно-ли!.. Какъ! этотъ ребенокъ... этотъ ребенокъ... Но вѣдь это низко! Ахъ, Камиллъ, это неправда, женщина лгала!..
-- Въ одномъ я могу васъ увѣрить,-- что Мишель не былъ одинъ у Орели, когда у ней родился ребенокъ. Надѣюсь, вы нестанете безпокоиться изъ-за такой давнишней исторіи? Онъ такъ сомнѣвался въ своихъ отеческихъ правахъ, что охотно согласился быть крестнымъ отцомъ и рѣшительно объявилъ Орели, чтобы она и не думала требовать отъ него большаго. Она не настаивала, и онъ на нѣсколько лѣтъ потерялъ ее изъ вида. Послѣ коммуны, въ которой, кажется, она принимала участіе, г-жа Видадинъ впала въ крайнюю нищету и должна была гдѣ-то скрываться; она обратилась тогда къ Мишелю за помощью и онъ исполнилъ ея желаніе. Я имѣю нѣкоторыя основанія думать, что деньги шли отчасти на расходы по воспитанію крестника, который теперь съ успѣхомъ сотрудничаетъ въ "Отщепенцѣ". Письма Орели, осмѣливавшейся требовать, чтобы Мишель призналъ этого молодого негодяя, наконецъ вывели его изъ терпѣнія. Онъ прекратилъ выдачу небольшой пенсіи, которую имѣлъ глупость платить имъ. Вотъ тогда она и явилась къ бурбонскому дворцу, чтобы устроить скандалъ, о которомъ я вамъ только что разсказалъ. За письмами матери вскорѣ послѣдовали письма сына, полныя грубыхъ требованій и угрозъ. Мишель не отвѣчалъ. Потомъ, довольно долгое время ни тотъ, ни другая не подавали о себѣ никакихъ признаковъ жизни. Теперь преслѣдованіе возобновляется въ другой формѣ... Болѣе, милый другъ, я ничего не знаю.
Человѣкъ, съ которымъ Тереза вела этотъ разговоръ, былъ Камиллъ Фаржассъ, самый старый и близкій другъ Косталлы. Мишель познакомился съ нимъ лѣтъ двадцать тому назадъ у стараго адвоката Дюріэ, у котораго они оба служили секретарями, намѣриваясь посвятить себя политической дѣятельности и пробовали силы своего краснорѣчія въ "говорильняхъ", именно въ собраніяхъ Молэ, гдѣ практиковались молодые адвокаты. Со своими, безцвѣтными бѣлокурыми бакенбардами, тонкими смѣющимися губами, ямочками на подбородкѣ, слегка вздернутымъ носомъ, близорукими, голубоватыми, моргающими и насмѣшливыми глазами, Фаржассъ походилъ на хитраго нормандскаго сельскаго нотаріуса, но не имѣлъ ни одного изъ тѣхъ внѣшнихъ преимуществъ, которыя составляютъ необходимую принадлежность оратора. Онъ обладалъ тонкимъ, острымъ, проницательнымъ умомъ и необыкновенными способностями вести дѣла, распознавать ихъ слабыя и сильныя стороны, находить рѣшительные аргументы какъ для защиты, такъ и для обвиненія. Его рѣчь была всегда умная, содержательная, богатая остротами и глубокими мыслями; но этотъ грозный діалектикъ, смѣлый до крайности въ философскихъ спорахъ, былъ одержимъ странною слабостью. Блестящій, дѣльный импровизаторъ въ тѣсномъ кружкѣ друзей, онъ терялъ въ судѣ обычную гибкость и смѣлость своего вдохновенія. Съ первыхъ же словъ мысли его начинали путаться, умѣло распредѣленный порядокъ его рѣчи нарушался, онъ говорилъ растянуто, безцвѣтно, а безпричинный, безумный страхъ до того овладѣвалъ имъ, что, чудно составленная, рѣчь выходила жалкой, безцвѣтной. Многочисленные, всегда несчастные опыты, доказали, что его недугъ былъ неизлѣчимъ и Фаржассъ навсегда отказался отъ званія адвоката. Это рѣшеніе было тѣмъ непріятнѣй для него, что онъ зналъ себѣ цѣну, видѣлъ какъ незаслуженно пользовались извѣстностью нѣкоторые ораторы. Но ему и въ голову никогда не приходило завидовать своему счастливцу товарищу, который, несмотря на свою молодость, блистательно начиналъ карьеру, которая для него была навсегда закрыта. Напротивъ, онъ восхищался этимъ человѣкомъ, такъ богато одареннымъ тѣми способностями, которыхъ ему недоставало: сильнымъ голосомъ, величественными жестами, гордымъ достоинствомъ и непоколебимою увѣренностью въ самомъ себѣ. Это восхищеніе сдѣлалось главнымъ основаніемъ его дружбы съ Косталлой. Онъ перенесъ на него всѣ свои неудавшіяся честолюбивый стремленія, всю жажду славы, которою, когда-то, билось его собствеиное сердце. Онъ поставилъ себѣ цѣлью упорядочить ораторскую силу, клокотавшую, какъ лава, въ пламенной душѣ его молодого товарища, облагородить его замѣчательный умъ, который казался ему нѣсколько вульгарнымъ, обогатить его знаніями, которыхъ ему не доставало и умѣрить излишнее богатство выраженій и образовъ, которое угрожало заглушить самыя идеи.
-- Ты, сказалъ онъ однажды своему другу, мой отыгранный у жизни проигрышъ. Между нами, я былъ раздраженъ тѣмъ, что не могъ найти дѣла по моимъ способностямъ, а ты мнѣ его доставилъ. Когда я познакомился съ тобою, ты былъ даровитымъ юношей, необработаннымъ брилліантомъ. Но ты былъ настоящій марсельскій носильщикъ. Я соскоблилъ съ тебя эту грубость и теперь могу съ удовольствіемъ сказать, что я кое-что сдѣлалъ, чтобы доставить тебѣ первую роль, которая теперь неоспоримо принадлежитъ тебѣ, хотя самъ я и остался въ неизвѣстности, что, впрочемъ, мнѣ очень нравится: Смотря на тебя, я вполнѣ доволенъ, что въ сорокъ восемь лѣтъ я только старый богатый холостякъ, скептикъ, обжора и подагрикъ. Твои политическія идеи, или то что ты называешь этимъ именемъ, твоя всеобщая подача голосовъ, твоя демократія, твои новые слои и т. п. кажутся мнѣ, говоря откровенно, безсмысленными, дикими. Я человѣкъ практическій, буржуазный до мозга костей, я "золотая середина" и я горжусь этимъ! Я нотаріусъ не только тѣломъ, но и душою; я инстинктивно люблю все среднее, все правильное, все традиціонное; я уважаю приличія и форму, которыя ты такъ дешево цѣнишь, потому что ты, какъ родился, такъ и умрешь цыганомъ. Я національный гвардеецъ 1840 года и вольтеріанецъ, но консерваторъ, пойми ты это, мятежникъ!.. Только вотъ что, ты меня болѣе интересуешь, чѣмъ сердишь и я съ большимъ удовольствіемъ слѣжу за твоей игрой, совѣтую тебѣ ходы. Я къ тому же люблю тебя и благодаренъ тебѣ за восхитительно сложное чувство, которое ты во мнѣ возбуждаешь, нѣчто въ родѣ того, что долженъ былъ ощущать утонченный умный римлянинъ къ одному изъ тѣхъ грубыхъ варваровъ, которые низвергнули Римъ. Я презираю тебя за отсутствіе внѣшней формы культуры и критическаго ума, но обожаю тебя, потому что ты -- сила... Когда ты начинаешь говорить, я воздѣваю очи горѣ и вздыхаю! "Боже мой! какой заурядный человѣкъ"! Но если я продолжаю тебя слушать, то вскорѣ долженъ прибавить: "Боже мой! какой это могучій человѣкъ"! И тогда мнѣ чудится, что я въ Годбекѣ, моей родинѣ и смотрю на сильный морской приливъ...
Несмотря на постоянныя подтруниванья, дружба Фаржасса къ Косталлѣ была неподдѣльно искренняя. Тереза это знала. Вѣрнымъ инстинктомъ любящей женщины она чувствовала, что въ немъ Мишель имѣетъ не только вѣрнаго друга, но и безцѣннаго совѣтника. Такъ какъ, съ своей стороны, Камиллъ признавалъ въ Терезѣ приблизительно тѣ-же самыя достоинства, какія она находила въ немъ, то ихъ взаимная симпатія съ теченіемъ времени, обратилась въ доброе товарищество. Ежедневно отъ пяти до шести часовъ они мѣнялись своими мыслями на счетъ ихъ общаго любимца.
-- Но, наконецъ, возразила Тереза, какая-же можетъ быть цѣль у негодяя, написавшаго эту статью?.. Мишеля ни въ чемъ нельзя упрекнуть!..
-- Безъ сомнѣнія... Только вы знаете такъ-же хорошо, какъ и я, что окружающіе его не похожи на него.
-- Вы говорите объ Эдуардѣ?
-- Да, чортъ возьми, объ Эдуардѣ! Этотъ проклятый Эдуардъ -- болячка, живая рана нашего друга. Вы сейчасъ говорили, что намеки "Отщепенца" -- двусмысленны, это совершенно вѣрно! но всякому, кто умѣетъ читать между строкъ, ясно, что дѣло идетъ объ Эдуардѣ...
-- Это правда, я тотчасъ-же подумала о немъ.
-- Чортъ возьми! И весь свѣтъ сдѣлалъ или сдѣлаетъ то же. но только не Мишель! Попробуйте сказать ему, что его милый Эдуардъ занимается грязными дѣлишками. Развѣ онъ повѣрилъ намъ хоть разъ, когда мы пробовали открыть ему глаза? Развѣ онъ вамъ повѣритъ, развѣ онъ мнѣ повѣритъ сегодня больше, чѣмъ прежде? И думать объ этомъ нечего! Вѣдь вы знаете, до чего онъ слѣпъ во всемъ, что касается этой аптипатичной личности? Онъ расхохочется намъ въ лицо и скажетъ, что мы ревнуемъ его къ Эдуарду. И если будутъ разоблачать интриги, которыя изподтишка ведетъ эта хитрая лисица, какъ гражданинъ Виндексъ намѣренъ это сдѣлать, я держу пари, что Мишелъ готовъ будетъ броситься въ воду, чтобы спасти брата, хоть-бы самому пришлось утонуть вмѣстѣ съ нимъ. Вотъ этого-то я и боюсь!..
Раздался громкій звонокъ, они смолкли, смотря другъ на друга съ мучительнымъ безпокойствомъ. Въ передней скрипнулъ полъ подъ тяжелыми шагами; вошелъ Косталла съ осунувшимся лицомъ, съ котораго не могла согнать слѣдовъ волненія его продолжительная прогулка. Онъ молча протянулъ обоимъ руку, тяжело опустился въ кресло и тихо промолвилъ:
-- Ахъ, друзья мои, я пропалъ!..
Фаржассъ привскочилъ.
-- Гмъ!.. Что?.. Что случилось? коротко спросллъ онъ.
Косталла, въ нѣсколькихъ словахъ, сообщилъ о происшедшемъ, о своемъ раздраженіи, когда ему сообщили о статьѣ "Отщепенца", о колкихъ намекахъ правой, вынудившей его взойти на трибуну, объ оскорбительныхъ восклицаніяхъ, которыя посыпались на него со всѣхъ сторонъ палаты, о томъ какъ сначала онъ хладнокровно отражалъ удары своихъ противниковъ, а затѣмъ, поддавшись гнѣву, закончилъ хорошо начатую рѣчь ярой бранью.
-- Успокойся, другъ мой, прошу тебя, сказала нѣжно Тереза; ты ужъ довольно надѣлалъ себѣ вреда... не говори больше... помолчи...
И она пожимала его неподвижно свѣсившуюся, руку, тихо отирала платкомъ его лобъ, между тѣмъ Камиллъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, засунувъ руки въ карманы жилета, и бѣшено ворчалъ:
-- Проклятая глотка!.. Вѣчно орудовать только глоткой!.. Скоро понадобиться надѣвать тебѣ намордникъ всякій разъ, какъ ты пойдешь въ палату. Ты испортилъ все дѣло.
-- Послушайте, Камиллъ, теперь, право, не время такъ огорчать его, сказала Тереза.
-- Не желаете-ли, чтобы я говорилъ ему комплименты?.. Теперь пиши пропало. Ты хочешь управлять Франціей, быть государственнымъ человѣкомъ, настоящимъ, какіе были прежде, во времена реставраціи іюльской монархіи, а между тѣмъ, бросаешься глупо, какъ быкъ на всякую тряпку, красную или бѣлую, какой тебя дразнятъ... Ахъ! твой крестникъ можетъ похвастать, что не даромъ потерялъ время сегодня.
При этихъ словахъ Косталла выпрямился и произнесъ съ удивленіемъ.
-- Мой крестникъ? На кой чортъ ты его приплелъ.
-- И ты объ этомъ спрашиваешь? Эхъ, мой милый, да вѣдь онъ герой сегодняшняго дня!.. Привѣтствуй, пожалуйста, въ его лицѣ блестящаго сотрудника "Отщепенца", автора статьи, которая такъ прекрасно на тебя подѣйствовала..
-- Какъ!.. Это онъ?.. Мнѣ слѣдовало-бы догадаться. Неужели я на каждомъ шагу буду встрѣчаться съ этимъ негодяемъ?
-- Я боюсь этого... Но не въ томъ дѣло... Ты видѣлъ твоего брата?
-- Нѣтъ, онъ не былъ въ палатѣ.
-- Неудивительно, онъ такъ занятъ! Поэтому ты еще не знаешь, что думаетъ объ этой статьѣ Эдуардъ?
-- Онъ долженъ думать какъ я, какъ весь свѣтъ, что это безчестная клевета.
-- Очевидно... Но мнѣ все-таки было интересно знать его личное мнѣніе.
-- Почему-же непремѣнно его, а никого другого?
Камиллъ пристально посмотрѣлъ ему въ лицо и послѣ минутнаго колебанія сказалъ:
-- Почему? ты спрашиваешь почему?.. Ну такъ, мой другъ, изъ простаго любопытства... Не будемъ больше говорить объ этомъ. Я сейчасъ полечу въ палату: мнѣ интересно знать, какъ окончилось засѣданіе послѣ твоего ухода. Не могу утверждать, но мнѣ кажется, что тамъ всѣ передрались. Подожди меня здѣсь, въ полчаса я успѣю съѣздить, навести справки и вернуться.
Выходя изъ залы, онъ остановился и держась за ручку полуотворенной двери прибавилъ:
-- По крайней мѣрѣ, ты хорошо-ли работалъ глоткой, скотина?
-- На этотъ счетъ можешь быть спокоенъ... Я былъ въ голосѣ! отвѣтилъ Мишель, невольно улыбаясь.
-- Въ такомъ случаѣ дѣло можетъ быть не такъ плохо, какъ ты думаешь, отвѣчалъ Фаржассъ.
-- Молодецъ, сказалъ Косталла по уходѣ друга и, помолчавъ минуту, прибавилъ: еслибъ ты знала, милая Тереза, какъ я нуждаюсь въ его любви, а еще болѣе въ твоей, въ критическіе часы моей жизни.
-- Если такъ, мой другъ, отчего же ты не приходишь сюда чаще? Вчера я разсчитывала, что ты завернешь изъ парламента. Вѣдь я жду тебя каждый день, каждый часъ! Кажется, у тебя было дѣло въ Суази... Ты очень часто ѣздишь туда, въ Суази... я не упрекаю тебя за это, избави Боже! Ты имѣешь полное право: проводи тамъ всѣ вечера, если это тебѣ нравится. Только зачѣмъ же говорить тогда, что тебѣ хорошо здѣсь. Ты самъ видишь, что тебѣ лучше въ другихъ мѣстахъ. Это совершенно естественно и я не хочу стѣснять тебя.
Мелодичный голосъ Терезы всегда дѣйствовалъ на Косталлу успокоительно, какъ бы тихо убаюкивалъ его. Нѣжный упрекъ, слышавшійся въ словахъ Терезы, ея блѣдное, печальное лицо, преждевременно посѣдѣвшіе волосы, воспоминаніе о прежнихъ счастливыхъ дняхъ, среди которыхъ увядала ея жизнь, все говорило Мишелю, какъ еще сильно любила его эта женщина.
-- Ахъ! отвѣчалъ онъ съ такимъ чувствомъ, которое она не привыкла слышать въ его голосѣ,-- я очень виноватъ передъ тобою, бѣдная моя Тереза!.. Ты была счастье, прочное, спокойное, глубокое, я пожертвовалъ тобою для другихъ, которыя были... что... По правдѣ сказать тебѣ, я даже этого не понимаю: минутный капризъ, моментъ наслажденія и затѣмъ пустота... Простишь ли ты меня, Тереза?
-- Это ужъ давно прошло, дорогой другъ. Оставь въ покоѣ прошедшее, прошу тебя, не буди во мнѣ злыхъ чувствъ, не омрачай той свѣтлой, какъ кристаллъ, привязанности, которую я теперь питаю къ тебѣ. Будь умникъ, не говори объ этомъ, даже не думай. Ты слишкомъ возбужденъ сегодня, ты не понимаешь, что говоришь, но вѣрь мнѣ... Хочешь подушку подъ голову?.. Вотъ эта очень мягкая, прислонись къ ней. Такъ... Закрой глаза... И теперь спи, я не буду шумѣть...
Лежа съ полузакрытыми глазами, Косталла видѣлъ, какъ она тихо ходила по комнатѣ. Когда она подкладывала ему подъ голову подушку, онъ почувствовалъ на лбу легкое прикосновеніе ея пальцевъ, которое въ первый разъ въ жизни заставило его понять всю прелесть цѣломудренной ласки. Но онъ не заснулъ, снова заговорилъ медленно, съ прежнимъ нѣжнымъ чувствомъ:
-- Послушай, дорогой другъ, я утомленъ, утомленъ честолюбіемъ, интригами, безплодною борьбою; мнѣ надоѣла популярность, мнѣ опротивѣло все, кромѣ любви. Если хочешь -- уѣдемъ отсюда... Я увезу тебя въ счастливый край, гдѣ я родился. Мнѣ хотѣлось бы показать тебѣ также Италію, Венецію, Флоренцію, Римъ, Неаполь, всѣ тѣ чудныя мѣста, гдѣ легче живется и слаще любится.
И пошелъ, и пошелъ... Онъ говорилъ о музеяхъ, дворцахъ, чудесныхъ садахъ, величественныхъ развалинахъ, которыя они будутъ посѣщать вмѣстѣ, начавъ жить общею жизнью. Какъ ни усталъ и ни ослабѣлъ Косталла въ этотъ убійственный для него день, но его мозгъ еще работалъ механически, почти безъ всякаго участія воли и мысли. Образы продолжали возникать въ его мысляхъ, хотя эти мысли но дѣлали ровно ничего, чтобы ихъ вызвать, находясь въ такомъ же оцѣпенѣніи, какъ и его тѣло; а плавныя фразы лились у него безъ всякаго усилія, подобно тому, какъ бьетъ вода изъ неисчерпаемаго родника.
Его слова сначала вызвали улыбку на лицѣ Терезы; тайное чувство, подсказываемое глубокимъ знаніемъ этого человѣка, предостерегало ее не относиться серьезно къ соблазнительному плану путешествія вдвоемъ. Но мало-по-малу, она бросила вышивку въ рабочую корзину, перестала улыбаться, перестала находить, что его слова безуміе. Она стала слушать его внимательно, увлеклась, какъ онъ самъ, рисуемыми имъ, чудными картинками; ея лицо засіяло невыразимымъ счастьемъ, которое онъ ей сулилъ. Нагнувшись впередъ, чтобы лучше слышать своего друга, съ блестящими, влажными, полными небесной радости глазами, она чувствовала, какъ ея мысль, витая вслѣдъ за его мыслью черезъ горы, моря и равнины, паритъ въ свѣтлыхъ пространствахъ. Снова побѣжденная обманчивыми чарами краснорѣчивыхъ словъ любимаго человѣка, она шепчетъ:-- еслибъ это была правда!.. Уѣхать, уѣхать съ нимъ, какое счастье!!...
Вдругъ дверь отворилась и Фаржассъ, какъ вихрь, влетѣлъ въ комнату.
-- Великая новость, дѣти мои, кричалъ онъ, министерство болѣе не существуетъ! Честь имѣю привѣтствовать господина перваго министра, прибавилъ онъ, низко кланяясь Мишелю.
Косталла вскочилъ.
-- Ты съ ума сошолъ?! воскликнулъ,
-- Не больше тебя, великій человѣкъ!.. Послѣ твоего ухода засѣданіе продолжалось. Собирали голоса о проектѣ уменьшенія налога на сахаръ, представленномъ министерствомъ и которымъ онъ очень дорожилъ. Союзъ правой съ крайней лѣвой, только что заключенный на зло тебѣ, не успѣлъ еще расторгнуться. Кабинетъ оказался въ меньшинствѣ... Онъ выходитъ въ отставку... А такъ какъ въ палатѣ ты одинъ только можешь составить новый кабинетъ и твоя рѣчь, не смотря на бѣшеный ея конецъ, содержала въ себѣ, какъ всѣ говорятъ, настоящую государственную программу, то президентъ республики волей неволей, долженъ поручить тебѣ образованіе новаго кабинета... Ну, что скажешь объ этомъ періодѣ? Если-бы я такъ же хорошо говорилъ передъ публикой, какъ теперь, то я также былъ бы министромъ!..
Мишель, стоя, слушалъ его съ величайшимъ вниманіемъ. Онъ сдѣлалъ ему еще нѣсколько вопросовъ такимъ отрывочнымъ тономъ, который выдавалъ его сильное внутреннее волненіе и затѣмъ принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Усталость, которая за минуту передъ тѣмъ выражалась на его лицѣ и во всей его фигурѣ, вдругъ исчезла. Онъ гордо поднялъ голову, закинулъ назадъ волосы и сталъ поглаживать бороду; его широкія ноздри надменно раздувались, какъ будто-бы власть, которой онъ такъ долго добивался и теперь, но видимому достигъ, наполняла ихъ восхитительнымъ ароматомъ. Возвращеніе Камилла, важныя вѣсти, которыя онъ принесъ, возвратили къ дѣйствительности его умъ, предававшійся пустымъ мечтамъ. И теперь его безпокойныя измѣнчивыя мысли полетѣли безъ оглядки въ совершенно противуположное направленіе.
При первыхь словахъ Фаржасса и при видѣ, какъ выпрямился Мишель, Тереза поняла, что напрасно она дозволила своему сердцу увлечься несбыточной надеждой. Она откинулась назадъ, тихо, какъ гнется лилія, когда ломается стебель, прижала руку къ сердцу и поблѣднѣла, какъ полотно. Но эти нѣмыя страданія не привлекали вниманія мужчинъ: они говорили очень оживленно и не думали о Терезѣ, смотрѣвшей на нихъ помутившимся, полнымъ отчаянія, взоромъ. Прижавшись въ глубь кресла, она сидѣла неподвижно, оцѣпенѣвъ, какъ птичка, пораженная въ небѣ громовымъ ударомъ. И зачѣмъ она вѣрила въ возможность того счастья, о которомъ онъ теперь, конечно, забылъ? Но въ этомъ, героическое созданіе винило не его, а самое себя.-- Зачѣмъ, думала она, зачѣмъ было слушать его? Зачѣмъ я повѣрила тому, чѣму онъ самъ не вѣрилъ"?-- Она вздохнула, провела рукой но лицу, и тѣмъ все кончилось. Когда она снова взяла работу и стала вышивать, Косталла обернулся къ ней съ сіяющимъ лицомъ.
-- Ну, Тереза, сказалъ онъ, ты молчишь... Какъ думаешь ты о томъ, что мнѣ предстоитъ?
Она подняла голову, и пристально смотря на него своими спокойными глазами, отвѣтила:
-- Я думаю, что незачѣмъ было говорить мнѣ объ Италіи, и что ты не имѣлъ ни малѣйшей охоты туда ѣхать.
Онъ смутился, но черезъ минуту произнесъ:
-- Ты ошибаешься... Правда, я немного увлекся, но, клянусь тебѣ, я говорилъ искренно.
-- Да, мой другъ, я знаю это... Я хорошо тебя знаю!.. Ты всегда искрененъ, но только часто мѣняешь свою искренность, вотъ и все.
-- Это, вскричалъ Фаржасъ, расхохотавшись, прекрасное опредѣленіе оппортунизма въ чувствахъ... Браво, Тереза!.. А теперь, Мишель, за дѣло! Устраивай твое министерство... Прощайте мой другъ, вы ангелъ, я вамъ говорю это... потому что онъ, неблагодарный, этого не говоритъ вамъ.
Мишель подошелъ къ ней и протянулъ руку.
-- Совершенная правда, сказалъ онъ, я и въ отношеніи тебя дурно велъ себя сегодня, милая Тереза... Не понимаю какъ это происходитъ... Это, просто, фатализмъ... Еслибъ ты только знала, какъ нѣжно я люблю тебя!
Она встала и, съ благороднымъ достоинствомъ, промолвила:
-- Постарайся быть великимъ человѣкомъ: вотъ все, чего я отъ тебя требую!..
Они ушли. Она осталась одна въ комнатѣ и стояла неподвижно, пока глухой стукъ запиравшейся двери не раздался по всему дому. Тогда она бросилась на диванъ, надъ которымъ висѣлъ большой портретъ ея друга и, уткнувъ лицо въ подушку, горько зарыдала. А онъ, въ золоченой рамѣ, изъ лавровыхъ листьевъ, казалось, давилъ своею атлетическою силой распростертое у ногъ его слабое, любящее существо.
III. Адвокатъ Морганъ.
-- Сколько сегодня посѣтителей?
-- Пятнадцать утромъ и двадцать записалось на вечеръ послѣ парламента.
-- Съ каждымъ днемъ все больше!
-- Ну, конечно! Всѣ знаютъ, что у нашего патрона сильная рука. Читали вы во вчерашней "Оффиціальной газетѣ" о назначеніи новаго прокурора? Это былъ незначительный человѣчекъ три года тому назадъ. Все онъ устроилъ...
Этотъ разговоръ вели въ восьмомъ часу утра два молодыхъ человѣка, служившихъ въ конторѣ адвоката Моргана, члена палаты депутатовъ. Продолжая разговаривать, они сортировали письма, помѣченныя краснымъ карандашемъ, и различныя бумаги, разбросанныя на большомъ письменномъ столѣ. Комната, гдѣ они находились, помѣщалась въ нижнемъ этажѣ дома, въ тихой и спокойной Таборской улицѣ, гдѣ Морганъ недавно занялъ для себя квартиру, во второмъ этажѣ, соединенномъ внутренней лѣстницей съ конторой.
-- Еще не разсвѣло, а ты порти себѣ глаза, работая при газовомъ освѣщеніи, говорилъ, зѣвая, одинъ изъ молодыхъ людей; если-бы онъ не обѣщалъ мнѣ мѣста дѣлопроизводителя въ сенатѣ...
-- А мнѣ -- частное мѣсто въ провинціи...
-- Когда избавлюсь я отъ этой каторги... Знаете, вчера онъ заставилъ меня написать болѣе восьмидесяти писемъ!
-- И за такую-то работу, такое жалованье!
-- Да, суровъ къ себѣ, суровъ къ другимъ.
-- И скупъ!.. И это не отъ недостатка денежныхъ средствъ.
-- Конечно!.. Вѣдь онъ играетъ на биржѣ?..
-- Ей Богу, вы у меня слишкомъ много спрашиваете... Только Дюрандо, его тѣнь, могъ-бы вамъ отвѣтить... Неужели вы думаете, что можно знать, что онъ дѣлаетъ и чего не дѣлаетъ?..
-- Ахъ, нашъ патронъ сильный человѣкъ: проницателенъ, мудръ какая змѣя и одинъ хитрѣе всѣхъ нотаріусовъ вмѣстѣ!
Наверху внутренней лѣстницы, ведущей въ эту комнату, скрипнула дверь и оба молодыхъ человѣка сейчасъ-же смолкли и принялись писать, съ тѣмъ внимательнымъ видомъ, какой принимаютъ школьники, заслышавъ приближеніе учителя.
И въ сопровожденіи человѣка съ огромнымъ портфелемъ подъ мышкой, набитымъ бумагами, газетами и письмами, явился Морганъ.
Это былъ человѣкъ приблизительно сорока лѣтъ. Черный сюртукъ обрисовывалъ его широкія плечи и мощный торсъ. Его походка, всѣ движенія его тѣла имѣли какую-то гибкость и силу, указывавшія на крѣпкій организмъ, заботливо поддерживаемый усиленными физическими упражненіями. Его волосы, коротко подстриженные, падали на лобъ, довольно широкій, но низкій, пересѣченный прямою и глубокою складкой, которая проходила вертикально между бровей; ротъ и подбородокъ исчезали въ усахъ и длинной бѣлокурой бородѣ, чрезвычайно ровно подстриженной и распадавшейся вѣеромъ на груди. Глаза стального, голубого цвѣта, съ очень маленькими зрачками, глядѣли ясно и холодно, не отражая въ себѣ ничего, кромѣ желѣзной воли, и, казалось, что никакое волненіе не въ силахъ нарушить неизмѣнную, жесткую ясность этихъ глазъ. Иностранный, англосаксонскій звукъ его фамиліи вполнѣ гармонировалъ съ его флегматичной, чисто американской наружностью.
Онъ взглянулъ мимоходомъ на столъ, замѣтилъ своимъ рѣзкимъ, повелительнымъ голосомъ, что газъ горитъ слишкомъ долго, вытащилъ изъ кармана связку маленькихъ ключей, и открывъ дверь, обитую толстымъ войлокомъ, который долженъ былъ мѣшать всѣмъ замысламъ нескромныхъ ушей, вошелъ съ Дюрандо въ свой кабинетъ. Этотъ кабинетъ вполнѣ походилъ на кабинетъ нотаріуса: посрединѣ стоялъ большой, палисандроваго дерева, письменный столъ, широкій и массивный, украшенный ящиками по обѣимъ сторонамъ. По стѣнамъ, отъ пола до потолка, тянулись безчисленныя, одна надъ другой, зеленыя картонки, съ мѣдными ручками и бѣлыми этикетами. Хорошо навощеный полъ блестѣлъ, какъ зеркало. Два кресла и четыре стула, въ строгомъ порядкѣ, были разставлены передъ письменнымъ столомъ. На каминѣ, снабженномъ аппаратомъ для газоваго отопленія, не стояло никакой изящной вещицы, кромѣ часовъ въ видѣ четырехугольной мраморной глыбы и пары безвкусныхъ канделябръ въ двѣ свѣчи, закапанныхъ сургучемъ. Все было формально, чисто, симметрично и нагоняло на душу холодъ, какъ обстановка камеры мирового судьи.
-- Давайте, сказалъ Морганъ, садясь; не теряйте времени.
Секретарь досталъ пачку вскрытыхъ писемъ. На первой страницѣ каждаго изъ нихъ былъ приколотъ листокъ, заключающій въ себѣ краткій конспектъ письма. Дюрандо началъ читать.
-- "Г-нъ Мейеръ, банкиръ, проситъ освободить его отъ двойного штрафа, наложеннаго за подлогъ въ одномъ показаніи о наслѣдствѣ"...
-- Невозможно... Министръ третьяго дня сказалъ мнѣ, что по моей милости казначейство потеряло семьдесятъ пять тысячъ франковъ съ начала нынѣшняго года, благодаря снятію подобныхъ штрафовъ.
-- "Г-нъ Мейеръ прибавляетъ, что онъ намѣренъ подписаться на десять акцій "Финансоваго Аргуса"...
-- А!.. Позвольте...
Онъ взялъ и положилъ письмо въ папку, на которой крупными буквами стояло: "Финансы".
-- "Г-нъ Велинъ, членъ правленія общества торговли перуанскимъ гуано, испрашиваетъ соизволенія прибавить къ своей фамиліи: "Де-ла-Даводери".
-- Дуракъ!..
-- Я долженъ вамъ напомнить, что это вліятельный избиратель въ XVII округѣ... крупный виноторговецъ... триста рабочихъ...
-- Давайте.
Письмо Белина исчезло въ папкѣ съ надписью "Юстиція".
-- "Г-жа Гуцвилье, эльзаска, мужъ которой былъ растрѣлянъ пруссаками въ 1870 году, проситъ выхлопотать ей небольшое пособіе изъ военнаго министерства". Она ссылается на то, что ея единственный сынъ, поступившій добровольцемъ на военную службу, недавно умеръ въ Тунисѣ отъ лихорадки.
-- Ничего нельзя сдѣлать... Дальше.
Письмо Гуцвилье полетѣло въ корзину, стоявшую у ногъ Дюрандо.
-- ...Г-жа Годфруа проситъ васъ обратить благосклонное вниманіе на г-на Делонэ, изобрѣтателя непромокаемыхъ одѣялъ. Годфруа увѣряетъ, что была-бы значительная выгода,-- слова подчеркнуты въ письмѣ,-- если-бы непромокаемыя одѣяла были введены въ арміи.
-- А!.. Напишите Годфруа, что я приму этого субъекта послѣзавтра, въ девять часовъ. Прибавьте, что дѣло, о которомъ она мнѣ говорила, подвигается впередъ и я надѣюсь скоро сообщить ей о благопріятномъ рѣшеніи... Поняли?.. Продолжайте.
Дюрандо снова принялся за чтеніе и цѣлый часъ письма прятались въ разныя папки, оставлялись на столѣ или попадали въ корзинку вмѣстѣ съ просьбой эльзаски, мужъ которой былъ убитъ пруссаками, а сынъ умеръ въ Тунисѣ. Около десяти часовъ осторожно постучались въ дверь. Дюрандо всталъ, повернулъ ключъ, такъ какъ, войдя, онъ заперъ за собою дверь, и открылъ ее на половину.
-- Передайте пожалуйста г-ну Моргану, что его желаетъ видѣть г-нъ Косталла, сказалъ одинъ изъ писцовъ.
Морганъ открылъ ящикъ стола, спряталъ туда папки и спокойно отвѣтилъ:
-- Просите... Вы можете насъ оставить, Дюрандо...
Дверь распахнулась; въ ней показалась могучая фигура Косталлы, который, войдя въ комнату, весело воскликнулъ:
-- Здравствуй, братецъ... Какъ поживаешь?...
Мать Косталлы во второмъ бракѣ была замужемъ за Морганомъ, по происхожденію американцемъ, поселившимся во Франціи, Отъ этого брака родился сынъ. Оба брата воспитывались вмѣстѣ въ провинціальномъ лицеѣ. Мишель, старшій на пять лѣтъ, глубоко любилъ своего младшаго брата; со временемъ къ этой любви присоединилась снисходительная нѣжность отца къ сыну. Въ коллегіи товарищи ненавидѣли Эдуарда и Мишель взялъ его подъ покровительство своихъ кулаковъ и своей популярности. Уже тогда они были такими, какими оказались впослѣдствіи: одинъ справедливый, великодушный, добрый, услуживый, любимый всѣми; другой -- скрытный, вѣроломный, сухой, отталкивающій всѣхъ своимъ эгоизмомъ и суровостью. Ставъ депутатомъ Больвилля, Косталла велъ избирательную борьбу за Эдуарда въ Монмартскомъ округѣ и, благодаря ему,-- Эдуардъ былъ избранъ громаднымъ большинствомъ.
Противоположность этихъ двухъ натуръ отражалась въ политической дѣятельности того и другого. Пламенный патріотъ, поборникъ справедливости, свободы и прогресса, Косталла представлялъ въ новой современной смягченной формѣ пылкій типъ вѣрующаго, неподкупнаго республиканца 1848 года. Хотя онъ имѣлъ слабость испещрять свою рѣчь формулами позитивиста, но у него были идеалы, и самые благородные. Напротивъ, Моргану досталась печальная честь быть первымъ представителемъ новой скептической школы безъ совѣсти, безъ убѣжденій, которой идеалы прежняго времени: братство, равенство и демократія -- внушали только презрѣніе, такъ какъ для него республика была средство сдѣлать себѣ карьеру. Хотя онъ говорилъ ясно, умно, толково, но не пытался играть въ палатѣ видной роли; иногда съ иронической улыбкой слушалъ онъ патріотическія или республиканскія тирады брата и апплодировалъ ему кончиками пальцевъ, какъ какому нибудь салонному тенору. По чаще бродилъ по корридорамъ и комнатамъ, гдѣ засѣдали парламентскія коммисіи, подходилъ къ министрамъ, спрашивалъ о новостяхъ, завязывалъ сношенія съ депутатами всѣхъ партій, оказывалъ небольшую услугу сегодня, а на завтра требовалъ, взамѣнъ ея, болѣе важную; вообще лавировалъ такъ осторожно и искусно, что, не имѣя друзей ни въ правой, ни въ лѣвой, онъ зналъ множество лицъ, обязанныхъ ему въ обоихъ лагеряхъ. Никѣмъ нелюбимый, онъ имѣлъ доступъ всюду. Всѣ питали къ нему инстинктивную антипатію, но боялись его. Внѣ палаты онъ придерживался той же тактики. Онъ вкрался въ общество богатыхъ коммерсантовъ, денежныхъ тузовъ, знатныхъ евреевъ, которые, съ особеннымъ уваженіемъ, относились къ его ясному и практическому уму, ненавидѣвшему всякую сантиментальность, и видѣли въ немъ хищную птицу такого же высокаго полета, какъ и они сами.
Человѣкъ аккуратный, онъ методично распредѣлилъ свое время и подчинилъ свою жизнь опредѣленнымъ правиламъ, которымъ придерживался съ неизмѣнной точностью; ложился всегда въ одинъ и тотъ же часъ, вставалъ также. Онъ никогда не посѣщалъ ни театровъ, ни выставокъ, презиралъ празднества, роскошь, искусства, хорошій столъ, женщинъ и общество; но пекся о своемъ тѣлѣ съ заботливостью жокея, поддерживалъ крѣпость и гибкость своихъ мускуловъ постоянными физическими упражненіями. Боясь тучности, онъ придерживался строгой діэты и не пилъ крѣпкихъ напитковъ. Домашняя его жизнь была такъ же проста, какъ и внѣшность. Онъ самъ съ строгой экономіей велъ всѣ домашніе расходы, даже расходы по кухнѣ, хотя и былъ женатъ. Жена, дѣти и прислуга трепетали передъ его желѣзной волей. Онъ подчинилъ ихъ всѣхъ своимъ строгимъ привычкамъ жизни; все въ домѣ дѣлаюсь безмолвно, быстро, аккуратно. Одна мысль потерять минуту была ему нестерпима: по его приказанію, каждое утро лакей прикалывалъ къ стѣнамъ его туалетной комнаты главныя газеты и онъ пробѣгалъ ихъ пока одѣвался. Такимъ образомъ внѣшній строй его жизни имѣлъ суровый пуританскій характеръ. Кромѣ того, что она отводила глаза людямъ, правильная, аккуратная жизнь давала ему возможность сосредоточиваться и запасаться силами для чрезмѣрнаго напряженія его ума и почти нечеловѣческой работы, которымъ онъ постоянно предавался. Суровый и педантичный съ виду, какъ пасторъ, онъ скрывалъ подъ холодной маской пламенное воображеніе. Но это воображеніе, вмѣсто того, чтобы изощряться въ области литературы и искусства, было только примѣняемо къ цифрамъ. Оно создавало съ неистощимою легкостью искусныя спекуляціи, сложныя, хитрыя и часто до того смѣлыя, что трудно было сказать, геніальность-ли это, или просто сумасбродство. Необузданная пылкость, съ какою Морганъ любилъ въ молодости удовольствія, съ возрастомъ обратилась въ болѣзненное возбужденіе мозга, который не могъ думать ни о чемъ, кромѣ денегъ, какъ другіе не въ состояніи думать ни о чемъ, кромѣ женщинъ. И въ эту жадную погоню за милліонами онъ вносилъ столько страстности, что можно было подумать, что онъ страдаетъ нервнымъ разстройствомъ. Его крайняя безчестность была тѣмъ замѣчательнѣе, что отличалась наивностью, если можно такъ выразиться. Онъ появился на свѣтъ съ полнымъ отсутствіемъ нравственнаго чувства, что лишало его способности различать хорошее отъ дурного, честное отъ безчестнаго. Онъ естественнымъ образомъ, безъ усилій составилъ себѣ взглядъ на жизнь, съ которымъ неизмѣнно согласовалъ на практикѣ всѣ свои дѣйствія. Онъ былъ твердо убѣжденъ, что все на свѣтѣ продажно, и если чья нибудь совѣсть сопротивляется, то тутъ только вопросъ въ цѣнѣ. Несдерживаемая никакими нравственными правилами, его дѣятельность совершалась-бы со спокойнымъ безстыдствомъ, и легко бы его скомпрометировала, если бы тайный инстинктъ его хитрой натуры не бралъ верха надъ смѣлостью его цинизма и не побуждалъ его заботливо скрывать свои интриги, хотя самыя низкія изъ нихъ казались ему очень невинными и не порождали въ немъ никакого угрызенія совѣсти. Десять лѣтъ, съ невѣроятной настойчивостью, работалъ онъ, какъ кротъ, за спиной своего брата. Онъ всюду проникъ и всѣмъ завладѣлъ: палатой, сенатомъ, государственнымъ совѣтомъ, контролемъ, судами, прессой. Въ то время какъ Косталла постоянно какъ на сценѣ, привлекалъ и сосредоточивалъ на себѣ всеобщее вниманіе, никто и не думалъ задать себѣ вопроса: чьи осторожные шаги раздаются украдкой за кулисами. Морганъ такъ хорошо наполнилъ всѣ министерства своими креатурами, столько имѣлъ тайныхъ злоумышленниковъ, столько потаенныхъ связей во всѣхъ частяхъ администраціи, что въ дѣйствительности онъ былъ сильнѣе министровъ. Его нигдѣ не было видно, но всюду чувствовалось его присутствіе. Его адвокатскій кабинетъ, мало-по-малу, обратился въ одно изъ главныхъ колесъ огромной машины, приводившей въ движеніе всю Францію; но это колесо двигалось тихо, безшумно, никѣмъ незамѣчаемое. Рядомъ съ администраціей Эдуардъ основалъ тайную рекомендаціонную канцелярію, которую всѣ знали и о которой всѣ тайно говорили, какъ о тѣхъ тайныхъ притонахъ, адресъ которыхъ сообщается на ухо, по секрету и только въ самомъ близкомъ кругу. Изъ года въ годъ дѣятельность этого тайнаго притона увеличивалась, но все дѣлалось исподтишка, потому что каждый посѣщалъ его украдкой и никогда не хвасталъ, что былъ тамъ. Туда обращались изобрѣтатели, нуждающіеся въ покровительствѣ, чтобы пустить въ ходъ какое-нибудь невозможное изобрѣтеніе; люди съ грандіозными химерическими проектами, предприниматели всякихъ нечистыхъ дѣлъ, чиновники, желавшіе несправедливаго повышенія; честолюбцы, домогавшіеся незаслуженныхъ отличій; мошенники, нуждающіеся въ оффиціальномъ этикетѣ для спасенія себя отъ погибели; всевозможные эксплуататоры казны, бюджетные воры, афферисты, спекуляторы, подозрительные биржевики, темные дѣльцы высокаго или низкаго сорта, отыскивающіе чѣмъ бы поживиться... Всѣ они имѣли доступъ къ Моргану; за извѣстную сумму онъ употреблялъ свое тайное вліяніе на ихъ пользу, содѣйствуя ихъ предпріятіямъ и получая значительную часть барышей.
Послѣ подобной многолѣтней дѣятельности, несмотря на тщательныя предосторожности, какія онъ принималъ, чтобы уничтожить всѣ вещественныя доказательства своей торговли, пошла глухая молва, что будто бы есть гдѣ то чудесная касса, изъ которой можно получить все, чего желаешь, лишь только заплатить хорошую сумму. Это подтверждало уже прежде распространенное мнѣніе, что справедливость, достоинства, заслуги ничего не значатъ и что только протекція и случай могутъ что-нибудь сдѣлать. Дѣятельность Моргана, распространясь изъ Парижа въ провинцію, нравственно растлѣвала всю страну. Не желая ждать разнообразныхъ афферистовъ, стекавшихся къ нему, какъ къ своему естественному покровителю, онъ самъ входилъ въ сношенія со всѣми дѣльцами, лавирующими между судомъ и тюрьмой, а также молодыми и старыми авантюристками, которыя отыскивали для него людей, готовыхъ щедро заплатить за оказанныя имъ услуги. Онъ получалъ такимъ образомъ огромныя суммы, которыя, какъ только попадали ему въ руки, тотчасъ поглощались безчисленными спекуляціями, въ которыхъ онъ участвовалъ, такъ какъ страсть къ игрѣ была въ немъ сильнѣе скупости. Онъ добивался денегъ для того, чтобы выигранныя поставить вновь на ставку и смѣлымъ ходомъ выиграть въ десять разъ больше. Составлялось-ли общество для эксплоатаціи каменноугольныхъ копей въ Тонкинѣ, золотыхъ пріисковъ въ Калифорніи, мясныхъ консервовъ на Ла-Платѣ; образовывался-ли синдикатъ для скупки на рынкахъ негоднаго олова и желѣза съ цѣлью перепродажи ихъ съ неимовѣрнымъ барышомъ,-- Морганъ дѣятельно участвовалъ во всемъ. Онъ подкупалъ много газетъ, преимущественно финансовыхъ, которыя, по одному его мановенію, подымали и опускали курсъ, наводили биржевую панику и нахально дурачили публику. Раззорившіеся бѣдняги приходили въ отчаяніе, чувствуя, какъ ускользаютъ изъ рукъ ихъ медленно скопленныя сбереженія. Аскетическая внѣшность, подъ которой скрывалъ онъ свои хищническіе инстинкты, была такъ строга, что, исключая его сотрудниковъ или соумышленниковъ, никто не могъ высказать о немъ ничего, кромѣ неопредѣленныхъ подозрѣній, подобныхъ тѣмъ, какія высказывали Тереза и Фаржассъ, за два дня передъ тѣмъ, какъ Косталла явился утромъ въ его контору.
-- Недурно, благодарю, отвѣчалъ Морганъ, пожимая протянутую руку брата. Ну, что новаго со вчерашняго дня?.. Ты ужъ министръ?
-- Нѣтъ еще, отвѣчалъ Мишель, улыбаясь; но дѣло выгораетъ... Вѣдь всего два дня какъ начался кризисъ, надо дать время президенту республики освоиться съ мыслью послать за мною... А ты совсѣмъ устроился на новой квартирѣ?
-- Почти что, какъ видишь.
-- Хорошо, только слишкомъ мрачно. На твоемъ мѣстѣ я повѣсилъ-бы двѣ-три гравюры... На кой чортъ тебѣ всѣ эти картонки?
-- Это мои дѣла, милый; безъ дѣлъ нельзя.
-- А вонъ тотъ большой сундукъ, что въ немъ?.. Твои капиталы?..
-- Мои капиталы?.. Нѣтъ... Мои капиталы въ оборотѣ... Это для документовъ: у меня куча документовъ.
-- Ахъ ты умная голова! А сколько ты платишь?
-- Я не нанимаю, я купилъ.
-- Чортъ возьми!.. Весь домъ?..
-- Почему же нѣтъ?
-- Значитъ ты много зашибаешь?
-- Порядочно.
-- Однако, на сколько я знаю, ты не ведешь дѣлъ въ судѣ...
-- Нѣтъ, но я даю дѣловые совѣты и беру за нихъ дорого. Моими совѣтами остаются довольны, приходятъ въ другой разъ и посылаютъ другихъ ко мнѣ.
-- А, у тебя консультаціи, какъ у докторовъ. Значитъ всѣ люди, которыхъ я видѣлъ сейчасъ въ передней...
-- Мои кліенты.
-- Такъ!.. У одного изъ нихъ такая рожа, что я не хотѣлъ-бы встрѣтиться съ нимъ въ лѣсу. Но у тебя есть и кліентки? Я видѣлъ одну, по наружности, модистку... И эта кліентка?.. Если-бы ты теперь не остепенился, то, честное слово, мнѣ показалось-бы очень подозрительной подобная личность...
-- Возможно... Никто не отвѣчаетъ за физіономіи своихъ кліентовъ...
-- Конечно. Но тебѣ везетъ счастье. Прежде я велъ сотни дѣлъ, но все-таки былъ безъ денегъ!
-- У тебя нѣтъ ни капли практическаго смысла.
-- А у тебя онъ въ избыткѣ. Я помню, какъ въ школѣ ты хотѣлъ разъ скупить всѣ стальныя перья у торговца и перепродать ихъ товарищамъ вмѣсто десяти сантимовъ, по двадцати за дюжину!..
-- Ну чтожь?.. Это доказываетъ, что во мнѣ всегда была дѣловая жилка, вотъ и все... Кстати, я знаю, кто написалъ статью въ "Отщепенцѣ".
-- Я тоже.
-- Кто тебѣ сказалъ?
-- Фаржассъ... Онъ также спрашиваетъ меня, что ты о ней думаешь?
-- Неужели?
-- Да!.. И я не могъ ему отвѣтить, потому что еще не видалъ тебя... Милый у меня крестинчекъ, нечего сказать!..
-- Да, прелестный ребенокъ... Скажи, по правдѣ, это твой сынокъ?..
-- Ну! я не присягну, что да и не присягну, что нѣтъ...
-- Посадилъ-бы ты его въ тюрьму, когда будешь министромъ?
-- Это значитъ воскресить имперію!..
-- Пустяки! Я не вѣрю твоимъ выходкамъ противъ имперіи, да и ты самъ врядъ-ли имъ вѣришь; ты для этого слишкомъ хитеръ. Если не хочешь засадить его въ тюрьму, то купи его.
-- Купить его?.. да чѣмъ-же? Я не такой капиталистъ, какъ ты...
-- А секретные фонды? Что ты съ ними сдѣлаешь?
-- Секретные фонды! Вотъ выдумалъ! Не говори-же глупостей!
-- Это тебѣ тоже не нравится? Такъ вели тайной полиціи убить его... Онъ живетъ въ глухомъ кварталѣ, населенномъ бродягами.
-- Замолчи-же! Кто-нибудь тебя подслушаетъ и подумаетъ, что ты говоришь серьезно.
Сидя передъ столомъ, Морганъ, по привычкѣ, поглаживалъ одной рукой свою длинную бѣлокурую бороду, а другою вертѣлъ разрѣзной ножикъ. Онъ пристально посмотрѣлъ на брата и промолвилъ съ улыбкой:
-- Ты правъ... Я хотѣлъ тебя испытать. Я пошутилъ.
-- Твои шутки мрачныя! замѣтилъ Косталла.
-- И ты могъ подумать, что я питаю дѣйствительную злобу къ этому мальчишкѣ за его нападки?.. Вотъ еще,-- я философъ.
-- Если-бъ ты видѣлъ себя въ зеркалѣ въ то время, какъ ты совѣтывалъ мнѣ убить его, то понялъ-бы, какъ мнѣ легко было ошибиться.
-- Развѣ у меня было такое злое лицо?
-- Да, разумѣется, но довольно объ этомъ... Такъ ты также думаешь, что статья направлена противъ тебя?
-- Ты говоришь "также!.." Кто уже говорилъ тебѣ, что она имѣла въ виду меня?.. Фаржассъ, безъ сомнѣнія?..
-- Да, Фаржассъ. Онъ не сказалъ мнѣ этого ясно, чтобы не огорчить меня. Да, наконецъ, ты не считаешь-же меня дуракомъ, надѣюсь?..
-- Избави Богъ!.. Ты уменъ, какъ нельзя быть умнѣе!..
-- Хорошо!.. Итакъ ты увѣренъ, что грязные намеки въ этой статьѣ касаются тебя лично?
-- Да!.. Какъ ты не замѣтилъ этого сразу? Твой сынъ, или крестникъ, какъ хочешь, знаетъ, что ты меня любишь; и естественно, онъ находитъ, что я краду у него твою любовь... Онъ меня ненавидитъ... И такъ какъ онъ и тебя не долюбливаетъ, то и пишетъ противъ насъ обоихъ разныя клеветы. Я поступилъ-бы совершенно такъ-же на его мѣстѣ.
-- Надѣюсь, что нѣтъ.
-- Тутъ нѣтъ ничего дурного, и я не сержусь на него, увѣряю тебя. Да и за что мнѣ сердиться?.. Ты замѣтилъ, какъ равнодушно отнеслась печать къ этимъ нелѣпымъ сплетнямъ?
-- Да, это правда... Я самъ былъ удивленъ... Я думалъ, что статья надѣлаетъ, чортъ знаетъ, сколько шуму...
-- Не безпокойся, я лучше тебя знаю прессу... А какъ идутъ твои дѣла? Мы едва видѣлось вчера... Подвигается-ли впередъ твой кабинетъ?
-- Онъ готовъ! Да, готовъ.
-- А, вотъ какъ!.. Давно-ли?
-- Со вчерашняго вечера... Теперь у меня въ рукахъ всѣ министры... И если съ такими сотрудниками я не совершу великихъ дѣлъ, то надо разочароваться во Франціи и въ республикѣ.
-- Э, безъ фразъ!.. Ты здѣсь не на трибунѣ. Значитъ ты готовъ, совершенно готовъ?..
-- Да, и пришелъ къ тебѣ отдохнуть и позавтракать... Я съ удовольствіемъ увижу твою жену и разцѣлую твоихъ мальчиковъ.
-- Хорошо! Хорошо!.. Но что-же ты дашь мнѣ?
-- Что я дамъ тебѣ?.. За твой завтракъ?..
-- Нѣтъ... Въ твоемъ министерствѣ... Я не хочу оскорблять тебя предположеніемъ, что ты не оставилъ для меня портфеля.
-- Портфеля!..
-- Да... Кажется я довольно ясно намекнулъ тебѣ третьяго дня, что мнѣ всего болѣе подходило-бы министерство финансовъ.
Косталла всталъ.
-- Послушай, Эдуардъ, сказалъ онъ серьезно; надо покончить съ этимъ вопросомъ... и чтобы онъ никогда болѣе не возникалъ между нами. Ты знаешь, что я люблю тебя давно и больше чѣмъ обыкновенно любятъ братья, да еще не родные. Есть люди, которые находятъ, что я слишкомъ люблю тебя. И право, я иногда спрашиваю себя, не ослѣпляетъ-ли меня эта любовь, хотя я увѣренъ, что ты вполнѣ ея заслуживаешь. Ты мнѣ сказалъ когда-то, что хочешь быть депутатомъ, и я лѣзъ изъ кожи, чтобы исполнить твое желаніе. Сегодня ты говоришь мнѣ, что хочешь поступить. въ мое министерство; но я отвѣчаю: нѣтъ, никогда!..
-- А!.. Я не ожидалъ этого!..
-- Не перебивай меня. Ты не понимаешь, что такое для меня это министерство! Я ждалъ его и приготовлялся къ нему болѣе десяти лѣтъ; мое сердце бьется при одной мысли, сколько хорошаго я сдѣлаю, получивъ власть. Я говорилъ, что одинъ годъ власти плодотворнѣе десяти лѣтъ геройской оппозиціи: теперь я докажу это! Возвратить Франціи ея надлежащее положеніе среди другихъ націй, возвратить ей, можетъ быть... нѣтъ надобности говорить это!.. заставить всѣхъ признать и полюбить республику, честную, благородную, великодушную! Какая чудная мечта! И ты хочешь, чтобы я съ самаго начала порадѣлъ о родномъ человѣчкѣ, чтобы сдѣлалъ ошибку, подобную тѣмъ, за которыя я осуждалъ своихъ предшественниковъ. Нѣтъ! Это невозможно!.. Правда, мои будущіе сотрудники принадлежатъ къ числу моихъ друзей; но это люди, какіе нужны мнѣ, чтобы хорошо выполнить мою задачу! Ты конечно умнѣе ихъ всѣхъ и былъ-бы на мѣстѣ министромъ финансовъ. Но противъ тебя говоритъ одно:-- ты мой братъ. И вотъ почему я не хочу тебя, бѣдный мой Эдуардъ... Ты меня простишь, не правда-ли?..
Онъ протянулъ обѣ руки съ добродушной улыбкой.
-- Такъ мнѣ ни кусочка пирога, отвѣтилъ Морганъ рѣзкимъ тономъ: все тебѣ и твоимъ друзьямъ!.. Хорошо!.. Не будемъ больше говорить объ этомъ. Я, по счастью, и безъ тебя не пропаду. Пойдемъ завтракать, Периклъ!