Дельтей Жозеф
Фарфоровая джонка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    La Jonque de porcelaine.
    Перевод Е. В. Александровой (1927).

Дельтей Жозеф

Фарфоровая джонка

0x01 graphic

Глава 1.
Каравелла

   Жоан, маленький юнга, мчался по каравелле. Он был бледен, как планета, и кричал детским голосом:
   -- Огонь в море! Огонь в море!
   Капитан Поль Жор закрыл книгу и торопливо вышел на палубу. Там было уже несколько человек команды. Они глядели вдаль, на свет, который, казалось, был на земле. Он все время двигался, как больной глаз, и все время -- слева направо. По временам он потухал.
   Они позвали дьяка Аналюта, который изучал необычные явления в духовном училище Дьеппа, усвоил богословие и алхимию, знал языки Халдеи и Китая. Но он замешкался. И свет исчез. Палуба "Святой Эстеллы" была полна темными матросами, и сигнальный фонарь на марсе отбрасывал на них коварные зеленые отсветы.
   Капитан Поль Жор вернулся в свою каюту. Он открыл ту же книгу и снова погрузился в чтение. Это был "Трактат и Сферах" Орезма. Он читал главу IV "О мореплавании монсиньора Жана Прейно в земли черных народов и на острова нам неведомые, и о странных обычаях упомянутых черных, с беседами на их языке".
   Это была большая, чудесная книга, отпечатанная, с рукописными унциальными буквами и картинками по углам. И она была переплетена в свежую кожу.
   Теории Николая Орезма пленяли воображение Поля Жора. Правда ли, что на востоке существуют неведомые материки? "Святая Эстелла" плыла, прежде всего, к неведомому. Каравелла жаждала приключений, больше чем пряностей. Ветер мечтаний дул в парусах. Капитан, касаясь одной рукой чернильных значков, другой -- бороды, припоминал все земли, в которых он уже побывал: Газуль, Гвинею, Донгаль, Нубию, Царство священника Жана, Египет, Готону, Лунные Горы и другие страны и даже реку Евфрат. Он припомнил еще Индию Пряностей и Китай Субстанций. Китай! Поль Жор думал о книге Марко Поло, хранящейся в его доме, в Дьеппе, в сундуке из дуба, выросшего на дюнах. И мысленно он представлял себе Яшмовый Дворец, и леса лимонов, айвы и лесных орехов, и десять тысяч белых без отметины кобылиц, вскормленных отборным ячменем. Трюм "Святой Эстеллы" наполнят корицей, шелковыми тканями и куртизанками. И в летний вечер, они, вместе с приливом, войдут в гавань Дьеппа и выбросят на пристань вперемешку рулоны гладкого атласа, слоновьи бивни, желтых женщин.
   В Дьеппе, около пристани, стоит неуклюжий дом и смотрится в море двумя высокими окнами под круглыми арками.
   Поль Жор вспоминал теперь широкий романский фасад. Он снова видел сцену отплытия и ту памятную зарю 15 мая 1442 года. Он видел Даму Треф, очень серьезную, под кружевной шалью. Она глядела на судно прекрасными глазами любви; красная лента подчеркивала бледность ее обнаженной руки. И судно в девяносто тонн, "Святая Эстелла", выходило в неведомое из канала Девушки в Слезах с новыми парусами под управлением капитана Поля Жора. В тот день было странно и нежно. Необыкновенное солнце поднималось спокойно над Цитаделью. Весь экипаж -- сорок восемь человек -- столпился на палубе и слушал в молчании, как стучит якорь о борт судна. Королевский солдат стоял, вытянувшись, с алебардой в руках. А он, Поль Жор, стоял на корме и смотрел туда, на ту женщину, на широкую шаль, на узкую красную ленточку.
   ...А с тех пор...
   Капитан закрыл книгу путешествий. Он встал и взглянул на компас. Иголка, в неустойчивой коробке светлого клена, двигалась проворно, как пчела.
   Он вышел. Странное недомогание сдавило виски.
   В это мгновение маленький юга Жоан пробежал мимо. Поль Жор позвал его. Он вернулся смущенный.
   -- Скажи-ка, Жоан, какого цвета Дама Треф?
   -- Голубая, -- ответил ребенок голубым голосом. И ушел в ночь. Ванты с бакборта стонали в лунном свете. Со всех сторон слышались вздохи погибших каравелл. Дядя Капиль, у руля, упорно кашлял. Иногда вздрагивал какой-нибудь парус.
   А наверху, на баке, высокий белый матрос с высоты защитных заслонов мочился в Океан...

Глава 2.
Фарфоровая бутылка

   Во вторник 19 августа прошел сильный дождь. Ветер дул с востока. Волны тащили за собой груды желтых и мертвенно-белых трав. Набрали ведро воды: она была теплее, чем у Гвинейских островов, и не так солона. Стая тунцов следовала за каравеллой; одного убили острогой, остальные исчезли. И моряки, все вместе, радовались этим знамениям.
   Было около девяти часов, когда дозорный крикнул, что с бакборта видна белая вещь. Люди, один за другим, прислонялись к заслонам и глядели на волны большими солеными глазами. Что это могло быть? Предмет то плясал по волнам, то принимал вид дерева. Капитан изучал карту. До островов Метоп далеко. Матросы подталкивали друг друга локтями. Одни видели лишь водоросли, другие шутили: должно быть, дохлая рыба, брюхом кверху. Снова закричал дозорный. Но его не поняли. Однако они уже приготовились убрать брам-стеньги. И человек у руля, улыбаясь, держал на штирборт.
   По временам белый предмет исчезал. Спустили маленькую лодку. Она имела форму ткацкого челна и прыгала по волнам, как клубок шерсти в лапах котенка. Но Люк Сартис, дежурный, отказался спуститься в нее. Назначили Николая Хютта, матроса с кормы. Он тайком прихватил с собой четки. Ксалюс спустился за ним, хотя и неохотно. Хютт сел на весла, Ксалюс -- у руля.
   Капитан Поль Жор, стоял у штирборта, смотрел, как они удаляются. Он был как в лихорадке и все время шевелил бровями и губами. Он вспоминал, как однажды за мысом Боядора каравелла "Вечерней Богородицы" нашла труп птицы, более чем птицы земли: на борту заметили, что она состояла только из перьев, без всякой телесной плоти. И все же немного крови стекало по крыльям. Немного крови...
   Оба моряка гребли, приближаясь к предмету. Теперь они лучше различали его. Это было нечто вроде фарфоровой бутылки. Они дважды обошли вокруг нее. Она была не менее пяти локтей в длину и полутора в ширину. От ее странной белизны бледнело море. Они подняли ее в лодку. И быстро поплыли к "Святой Эстелле". Матросы гребли изо всех сил. Ксалюс молчал: он надвинул колпак на глаза, на свой косой взгляд. Хютт напевал. Оба глядели вдаль, на "Святую Эстеллу".
   Она кокетливо вздымала к небу четыре мачты и паруса, полные ветра. Над ней, на большой высоте, летала птица. Видно было, как согнувшись, ходят люди экипажа. А наверху длинное жерло бронзовой кулеврины направлял в бесконечность свою крохотную пасть.
   На борту весь экипаж столпился вокруг капитана Поля Жора. Бутылку подняли и положили на подстилку из мягких водорослей. Люди были полны предчувствий.
   Они заметили, что бутылка одного роста с маленьким юнгой. Теперь ее рассматривали вволю, разглядывали подробности орнамента в виде двойных драконов и безлистного бамбука. Горлышко было закупорено пробкой в форме сердца. Жоан украдкой потрогал бутылку. Она была холодная и гладкая. И она издала приятный звук. Она была из цельного фарфора. Люди, по очереди, украдкой трогали ее, ласкали ее своими грубыми руками. Но что в ней? Их мучило любопытство.
   Поль Жор попробовал вытащить фарфоровую пробку, но тщетно. Бастард из Э попытался сделать то же, не смог. Они глядели друг на друга, ничего не понимая. Бастард громко крикнул:
   -- Да разбейте же ее!
   Тогда Морюкуа, у которого были самые крепкие мускулы, схватил мушкель кабестана и одним сильным ударом расколол бутыль надвое.
   Показался тоненький свиток рисовой бумаги, мягкой как материя. Он был покрыт китайскими письменами. Дьяк Аналют прочел его...

Глава 3.
Письмо воде

   Борт Фарфоровой Джонки, пятьсот тридцать восьмой день эры Воды:
   "Тебе, Вода, вверяю я эту бумагу, которую искусный мастер сделал в седьмой день полной луны, на берегу реки, из самой длинной рисовой соломы. Он смачивал стебли собственной слюной, сплетал их умелыми пальцами и подносил к давильной машине, на которой восседал Будда Труда. Из этих искусно смешанных соломинок получился лист бумаги, ровный и длинный, который закатали вокруг бамбуковой палочки.
   У мандарина Бу Лей Сана, моего повелителя, пятьдесят раз по десять свитков бумаги. Он употребляет ее для игр воображения, а также для того, чтобы украшать рисунками часовню Морского Будды. Он изящно украшает ею фонарь главной мачты. И порою он дарит мне кусочки.
   Мой повелитель Бу Лей Сан владеет еще прекрасной тушью черной как ночь. Когда час благоприятен, он окунает в нее бамбуковые волокна и чертит на бумаге прекрасные задуманные знаки. Это он обучил меня искусству письма.
   Когда Фарфоровая Джонка выходила из гавани Кин-Чеу, Бу Лей Сан приказал принести на нее семь чернильниц. Сперва он запретил мне пользоваться ими, ибо день отплытия был днем великого гнева. Но теперь сердце его умягчилось, и он дает мне тайные разрешения.
   Знай же. Вода, что сердце мое печально вот уже семь раз по трое лун, с того самого дня, как мы покинули реку Киао-Су и даже еще раньше, с того часа, как мандарин, мой повелитель, открыл в моем сердце любовь к Лу Пей Хо, моему другу. Бу Лей Сан впал тогда в небывалый гнев: он поранил мне левое плечо своими отточенными ногтями; он собственными руками задушил Лу Пей Хо, моего друга, и приказал кинуть его труп в воду пруда. Он даже разорвал книгу Фу Кона, Философа из философов.
   С тех пор я жила взаперти и до самого дня отплытия не видала мужских уст. Я съеживалась в тишине. До меня долетали лишь крики горшечников, придававших особо чистой глине форму снастей и бакбортов. И так я узнала, что строят большую Фарфоровую Джонку.
   Когда настало время, явилась женщина и сообщила мне о предстоящем последнем путешествии. Потом она завязала мне глаза тройной повязкой из шелка и, поцеловав меня дважды в лоб и один раз в губы, повела меня за руку к Реке. Я не видела пестрого мира, но свет проникал сквозь прозрачную материю и я чувствовала большое темное солнце.
   Вскоре мои ноги стали погружаться в песок, и я поняла, что я на берегу, у воды. Более жесткая рука взяла мою руку и повлекла по звонкой доске. Я слышала, как матросы поднимают канаты и громкими голосами повторяют команды. Я взошла на корабль. Меня заставили сесть.
   Тогда осторожно женщина сняла повязку, снова трижды поцеловала меня и исчезла. Я выпрямилась во весь рост. Я стояла на палубе Фарфоровой Джонки. Она уже отплывала, и вода стонала под килем.
   Бу Лей Сан, мой повелитель, подошел ко мне. У него было важное лицо и широкий шаг. Я сразу поняла, что час рассудка настал. И я слушала его, не перебивая.
   Он вынул из лакированной шкатулки немного рисовой пудры и в знак милости посыпал ею мои виски. Я опустила голову в белой покорности. Он сказал так:
   -- Вот последний день Земли и вот первый день Воды. Эта Фарфоровая Джонка будет нашей последние обителью. Я нанял в Кин-Чеу экипаж из кротких людей, посвятивших себя морю. Мы никогда больше не увидим Китая. Смотри, как между берегов навсегда ускользает земная жизнь. Птицы в лазури клюют мечты. Сей Лу, юноша, срезает лотосы для любовных утех. И Тсу Ла в своем доме на набережной кричит, как цапля, ибо она стара и дни ее подобны слоновой коже. Смотри: прекрасные женщины приходят и уходят. Сын горшечницы ищет грудь дочери лодочника. Но мы, мы выходим в открытое море, навсегда. Жалеешь ли ты об этом?
   -- Нет, -- ответила я, -- я не жалею ни о лотосах, ни о мертвых этой земли. Лу Пей Хо умер...
   И вдруг мандарин закричал:
   -- Никогда не произноси этого черного имени на корабле белизны! Никогда! Я ответила:
   -- Если я не произношу вслух имени моего друга, то уста мои шепчут его в тишине и на воде и на суше.
   Тогда Бу Лей Сан развеял рисовую пудру по ветру. Он сорвал с меня одежды. Он обнажил меня перед Рекой. И долго бил меня дорогим бамбуком.
   Я упала на холодный фарфор.
   ...Понемногу сознание вернулось ко мне... Фарфоровая Джонка быстро спускалась по реке. Горы, люди, рисовые поля чередовались по берегам. Паруса надувались, вспухали на вершинах мачт...
   Неподвижный матрос на бакборте долго глядел на меня...
   Вода, вот уже семь раз по три луны, как ты царишь с утра до вечера. Я отдаю тебе мою мысль, в этой фарфоровой бутылке. Компас показывает 52 градуса севера. Джонка мчится прямо к заходящему солнцу... И сердце мое пусто..."

Глава 4.
Рука

   Капитан Поль Жор был пяти футов и восьми дюймов роста. Он стоял, прислонившись к высокому ларю. Он подавлял своим ростом Судовой Совет. Моряки, сидя на табуретках и на корточках, слушали, жуя тириану. Жестяные кружки валялись на низком столе. Поль Жор говорил серьезным голосом:
   -- В море женщина и она страдает... Женщина... Отложим гвоздику и имбирь, несказанные камни и кораллы. Сейчас дело идет о женщине. Мы спасем эту женщину. Вы слышали ее призыв. Я предлагаю повернуть борт, поставить киль на заходящее солнце, на Фарфоровую Джонку.
   Игры и смех прекратились. Люди в раздумье молчали. Поль Жор подошел к окошку и открыл его. Немного света влилось, освещая лица и кружки. Склянки, висевшие под потолком, засверкали. И карта на столе обнаружила розовые страны и лунно-голубые моря. В углу возвышались пищали.
   Тогда поднялся Морюкуа. Он долго глядел на капитана. Оба приблизились к окну. Морюкуа, приземистый, зрелый, на крепких ногах, с красным полным лицом и светлыми глазами под длинными бровями... У него были волосы цвета золы, окружавшие высокий лоб, и на них котиковая шапка, жесткая, прошитая отвратительной дратвой. Он стоял неподвижно, опустив руки вдоль тела.
   ...Маленькая белая мышка бегала между членами Совета, прося мелких крошек и людских взглядов...
   Морюкуа заговорил:
   -- Нет, клянусь Вельзевулом, "Святая Эстелла" не повернет борта! Мы подписали наши имена под более важными словами. Индия и Китай -- вот наши самки. Мы желаем вина, пряностей, торговли. Какое нам дело до сердца женщины?..
   Пробежал смутный шепот. Несколько матросов с блестящими глазами кричали браво. Они думали о золотых россыпях новых материков. Но другие, более чувствительные, были полны смущения. Некоторые подозревали какое-то колдовство. Иные молились бору.
   Снаружи доносился голос маленького юнги, он пел песню Франции...
   Поль Жор снова заговорил. Его борода качалась в такт словам. Теперь он описывал эту незнакомую женщину, округлым движением длинного пальца он рисовал извилистые линии ее тела и черты лица. Он сообщил о размерах ее талии, об ее глазах, ее душе, желтее золота. Говоря, он очаровывал самого себя. И весь экипаж, понемногу, увлекался его грезами. Неожиданно Морюкуа грубо перебил его и закричал громовым голосом:
   -- Не слушайте пустых слов, подобающих женщинам! Друзья, откажемся следовать за ним. Мы требуем приключений на море, которые выберем сами.
   Каравеллу сильно качало, один из табуретов покачнулся и Бастард из Э упал на доски, изрыгая проклятия. Вся команда захохотала, строя рожи; посыпались шутки, попугай капитана кричал без всякого толка. Но вдруг люди стали серьезны. Они увидели посреди Совета капитана и Морюкуа, лицом к лицу, трагических, равнодушных к случайностям и смеху, меряющих друг друга взглядами.
   Тогда Томас Хог, боцман, решил вмешаться. Молча, но твердо противники отстранили его.
   Капитан был бледен. Глубоким голосом он сказал:
   -- Именем бога, единственного повелителя судна, именем владельцев этой каравеллы, я приказываю команде следовать за мной по всем морям. Непокорных закуют в трюме на сорок дней. Мятежники будут повешены на реях главной мачты.
   Решительным жестом он распустил Совет и поднялся на палубу.
   Матросы вышли один за другим. Поднялся туман, и окошко впускало лишь слабый, зловещий свет.
   Тайна меняла обычный ход мыслей. Бряцание пищалей звучало фальшиво.
   Море было напряженно-ясное, немного магнетическое: тяжелый свет лежал на нем не отражаясь. У ветра был вкус переспелого плода, вкус засахаренной сладости.
   Поль Жор направился к корме. Он отстранил дядю Капиля, стоявшего у руля. Он сам взялся за руль и направил киль на запад.
   Тотчас же вскочил Морюкуа. Он схватил руль и, не говоря ни слова, повернул его прямо на юг.
   Во второй раз оба мужчины долго молча глядели друг на друга. Потом Поль Жор снова повернул руль на запад и сел на скамью рулевого, держа руку на колесе.
   Тогда Морюкуа издал клич мятежа. Несколько матросов подбежали, сверкая глазами и кинжалами. Невидимый человек спускал флаг на гафеле. С высоты главного марса Антонио Генуэзец созерцал сцену. Морюкуа схватил Поля Жора за горло и рванул кулак, вцепившийся в руль. От боли капитан вскочил; левой рукой он нащупывал кинжал в ножнах. Один из матросов тщетно пытался придушить Поля дверью. Но, увидев обнаженный нож, он ослабил руки. Это движение освободило Поля Жора, и он погрузил оружие прямо перед собой, в чью-то грудь. Морюкуа упал... Тогда произошло немыслимое: огромный капитан ринулся на упавшего, прокатил труп по палубе, вспорол ему грудь тесаком, отрубил правую руку у самой кисти и перед лицом онемевших матросов пригвоздил ее к главной мачте острием своего ножа...

Глава 5.
Дозорный

   Вот уже два дня "Святая Эстелла" неслась к западу, к Фарфоровой Джонке. Теперь капитан поставил двух дозорных -- одного на марсе главной мачты, другого в вороньем гнезде на бизань-мачте. На второй день к вечеру, в пятницу, дозорный на марсе крикнул:
   -- Белая бутылка!
   И почти тотчас же ветер стих. Вялые паруса заполоскались все сразу. Со стороны камбуза послышалось блеянье козочек.
   Спустили лодку. Выудили бутылку. Ее подняли со штирборта, как и в первый раз. Бастард из Э схватил молоток. При первом же ударе бутылка раскололась.
   Аналют принял свиток и прочел людям слово за словом:

ВТОРОЕ ПИСЬМО ВОДЕ

   "Мандарин Бу Лей Сан, мой повелитель, пришел ко мне сегодня раньше чем всегда (я сообщаю это тебе, Вода, по секрету) -- ибо он был прекрасен. Он принес мне много подарков и поцелуев. Он поставил лакированные шкатулки на овальный стол; он оказал все ласки; он произнес установленные слова и слова намеренные. Потом в молчании уселся предо мной.
   Я посмотрела на него; он сидел, скрестив ноги, правую на левую, как все мандарины. Они были длинны, покрыты золотом и несколько выгнуты. Он надел церемониальные одежды, и это изменило пропорции его облика. Однако при нем не было трубок. Он то молчал, то говорил чувствительным тоном, не без умолчаний.
   У него была коса. Я видела ее кончик, окрашенный черной краской, под его левой рукой. Лицо было овально. Усы изящно спадали. На нем была шапочка из какого-то жесткого материала: быть может, просоленной птичьей кожи или рыси. Но что-то странное мелькало в его чертах. Он снова поцеловал меня, и я почувствовала, что он нежен.
   Тогда он дважды ударил ногтем по прозрачному гонгу, и тотчас же вошел карлик, одетый в суровый шелк, неся обеими руками яшмовый поднос. На подносе.., о ужас.., теперь я могу говорить обо всем, но в действительности сначала я не видела ничего, кроме двух глаз, огромных и совсем белых. На подносе.., была отрубленная голова дозорного Пе Ли У. Кровь вытекла и свернулась на подносе, и два длинных уса, казалось, пили эту кровь. Я закрыла глаза. Я думала о Пе Ли У. Утром, когда он стоял на бугшприте у моей каюты, я улыбнулась ему. У него красивые губы.
   Вдруг мандарин схватил меня за руку. Я почувствовала, что шея моя холодеет, а груди твердеют. Бу Лей Сан смотрел на меня с незабываемой улыбкой. Тихим голосом он попросил меня улыбнуться дозорному. И я поняла. Я стояла неподвижно, без души, не видя даже огромных глаз, полных смерти. Я поняла, что из-за моей улыбки мандарин приказал убить Пе Ли У. Из-за моей улыбки... Бу Лей Сан все смотрел на меня. Он постепенно сильнее сжимал мою руку. Должно быть, я слегка вскрикнула от боли. И я улыбнулась бескровной голове...
   И тотчас же, как всегда, когда обряд исполнен, ребенок-карлик важно вышел, унося поднос. По знаку я последовала за ним, и Бу Лей Сан пошел позади нас.
   Палубу только что вымыли. Наши шаги не рождали звона. Маленький карлик прислонился к заслонам, поднял руки и ждал. Мандарин сделал знак. Ребенок кинул в море все вместе, -- и яшмовый поднос и голову дозорного.
   Я вернулась в каюту. Я не плакала; я растянулась на большой циновке, и грезы пришли ко мне...
   Я без всякого повода вспомнила мою маленькую сестру Ли Са, которая однажды в Лан-Су вонзила свои длинные ногти в мою правую грудь, потому что она была круглее, чем у нее. Тогда ей было восемь лет, а мне десять. Наша мать слегка побранила нас и отстегала ее перламутровым кнутиком. Я любила сестру, потому что она была моложе меня и завидовала всему женскому во мне по мере того, как оно у меня появлялось... Потом она умерла от болезни, оттого что выпила воды из озера Нефраи-Сан. Но я про себя думаю, что это из-за сердца...
   Когда она умерла, ее жених Ху Кио покинул наше село. И я его больше не видала, только один раз в Кин-Чеу. Правда, я не любила его. Он был красивый... Но ведь она была моя сестра. Один раз он прошел мимо дворца Бу Лей Сана в Кин-Чеу. Я была в саду и занималась тем, что направляла в сторону востока стебли моих цветов. Вставая на цыпочки, я срезала цветок с высокого куста, чтобы чувствовать, как напрягается грудь. Обернувшись, я увидела его. Он немного постарел и хромал на левую ногу. Он шел в сторону реки. Он исчез за дворцом. Я задумалась.., правда, я не любила его.
   У того, кого я любила, была более изысканная фигура. И еще не было усов. Слегка розовый лоб, длинные руки и светлые ногти. Я звала его Ну Нам. Однажды, я помню, он коснулся моего тела.., когда мандарин купил меня и вез в Кин-Чеу, я чувствовала, что всю дорогу Ну Нам следовал на расстоянии, прячась на краю рисовых полей, за стволами деревьев, слева и справа, страстный и бесполезный... Да, он был похож на дозорного. Не этому ли сходству улыбнулась я в то утро? Не смерть ли дозорного напомнила мне о смерти Ну Нама? Ибо он наверное умер. Я его больше никогда не видала. А теперь голова дозорного носится по океану".

Глава 6.
Птица

   Птица опустилась на воронье гнездо фок-мачты, не складывая крыльев. Должно быть, это был буревестник, хотя у него были слишком длинные лапки и белые пятна на спине. Иногда он испускал пронзительные крики и бил хвостом. Потом раскрывал клюв и наблюдал горизонт.
   Маленький юнга позвал всех со штирбота. Потом побежал в часовню за дьяком Аналютом, который знал приметы. Когда он вернулся, буревестник прыгнул на выблинки и со ступеньки на ступеньку начал спускаться по веревкам. Дойдя до бугшприта, он остановился: и снова он тряс хвостом по ветру и хрипло кричал.
   Тогда только все заметили на правой лапке какой-то изогнутый предмет. Матросы почуяли тайну. Но это был просто кусочек коры. Грелюш тер глаза. Потом коснулся снастей. И тотчас же птица замерла. Повернула голову вправо, влево и улетела навсегда.
   Дьяк не думал, что это дурная примета. Однако буря усилилась. Люди вернулись к работе немного печальнее. Некоторые думали о трагических судьбах, о каравеллах, пожранных морскими чудовищами или расколотых на мелкие кусочки в безлунные вечера Людьми-Кото-рые-Живут-в-Воде. Жоан думал о голове дозорного, которую внезапная китайская ревность низвергла в Океан...
   Дьяк Аналют вернулся в часовню. Она была в середине судна, у главной мачты. Она была из кедрового дерева с железной дверью. За алтарем стоял прямой латинский крест.
   Свечи, кроме двух, горели чинно по левую сторону алтаря, воск стекал по ступеням. Аналют снял нагар и поправил розетки.
   Понемногу люди собирались для обета. Наконец, явился и Поль Жор. Он был мокр от морской воды и дождя, чуть бледен. Он снял свою шапочку, отряхнул руки и вышел вперед. Невольно он взглянул на статую Святой Екатерины: она улыбалась, как улыбалась Дама Треф.
   Началась церемония... Обет... Экипаж отправится босиком к Богородице Утесов и в бурный день на коленях взберется по двадцати одной ступени, высеченной в камне... Посреди обряда один из людей подошел и коснулся рукава капитана. Поль Жор с досадой поднялся, и пошел за матросом. Снаружи, у входа в часовню, валялась груда снастей, упавших с реи. Посреди них барахтался дозорный -- это был Ксалюс. Тонкая струйка крови сбегала по виску, рисуя на лице -- какая ирония -- сладострастную линию бедра. Ветер на мгновение стих, падение снастей казалось странным. И вдруг они заметили, что рея подпилена пилой. Люди переглянулись, полные подозрений. Птица сидела на вороньем гнезде. Они были так взволнованы, что дыхание казалось звучным, как голоса. Поль Жор нагнулся и взял руку раненого: пульс бился, губы слабо шевелились.
   Он отошел смущенный. Какой-то человек скользнул за ларь. Недобрая мысль мелькнула у Поля Жора. Он обернулся, человек прятался. Капитан пошел прямо к нему.
   -- Что ты здесь делаешь, Антонио? Это был Генуэзец. Он смирно сидел на канатах и дрожал. Од старался связать узел.
   -- Эти канаты.., разорвались... -- простонал он.
   -- Хорошо! Плотник сделает! Возвращайся на место!
   Генуэзец ушел. И глядя на него сзади, капитан рассматривал его горбатую спину, спину, похожую на пилу. Поль Жор прошел на бак. Четверо матросов выкидывали за борт множество тяжелых предметов. Они были добросовестны и спокойны. Широкими ритмичными жестами она вверяли морю все вместе и предметы торговли, и сундуки с зерном, и бочки мальвазии. Вокруг "Святой Эстеллы" океан покрылся обломками. Они собирались кинуть за борт осколки обеих фарфоровых бутылок. Но капитан крикнул:
   -- Нет, не это!
   Наступал Вечер. Но буря усиливалась. На "Святой Эстелле" уже не оставалось ни клочка парусов, и все же она неслась по водным просторам. Несколько водорослей повисли на киле и бесконечно ныли, как раны.
   "Святая Эстелла" не становилась легче. Привели двух баранов и всех козочек. Но первая же, которую кинули в воду, уцепилась за разветвления якоря. Она держалась за них -- блея о милосердии. Блеяние козочки Казалось непомерным, как Океан. Никто не посмел коснуться ее багром. Люди отступили, уводя за собой животных.
   И тогда они увидели... Луна вынырнула у горизонта... Как молния, мелькнула фарфоровая бутылка...
   Но "Святая Эстелла" неслась по ветру. И вдруг там, вдали, какая-то черная линия стала увеличиваться, расти. Кто-то крикнул:
   -- Земля! Земля!
   "Святая Эстелла" прыгала по волнам. На одно мгновение Хютт увидел деревья, розовеющие в лучах. Ему казалось, что вдали он слышит пение птиц. И вдруг короткий толчок. Они сели на мель!
   Команда выла. От толчка фонарь на носу отцепился и с шумом упал в море. Казалось, это луна рухнула в Океан.

Глава 7.
Мятежники

   На следующее утро они проснулись, полные солнца. Некоторые хватали пригоршни песку и долго глядели, как он течет между пальцами. Там, вдали, лежала "Святая Эстелла", неподвижная, с голыми мачтами.
   Они радовались, что все живы. Они глядели друг на друга. Многие сняли кафтаны, испорченные водой и водорослями. Другие остались в грубых штанах, раскрашенных белизной соли. Только один был в шапке. Понемногу, потому что они устойчиво стояли на твердой земле, критический дух овладел ими. Они дивились естественным вещам: солнце вставало на горизонте. Капиль заметил, что у Салюра соски больше, чем у других. Злокачественные струпья Ксалюса подсохли, сузились, наподобие монет из нечистого золота; маленький Грелюш пристально смотрел на них. Жоан смеялся исподтишка, потому что нос Поля Жора побелел от соли. Многие сплевывали морскую воду и желчь. И посреди всех этих бородатых лиц большое бритое лицо боцмана Томаса Хога поглощало все солнце.
   "Святая Эстелла" села на узкую песчаную отмель между двумя скалистыми гребнями. Матросы шли гуськом. Один за другим они взобрались на палубу. Там каждый осмотрел свои планки, канаты и реи. Якорный мастер выжидательно глядел на якорное отверстие. Маленький юнга взобрался на главную мачту и разглядывал горизонт. Но он был разочарован; вдали, с одной стороны, виднелось море деревьев, а с другой -- неподвижный океан.
   Почти тотчас же его позвал рулевой. Он соскользнул по бакштагу к корме, спустился в воду, чтобы осмотреть руль. Он был смертельно бледен от страха. В глубине, в красноватой воде, темные существа ползали между коралловых ветвей.
   Руль был невредим. Вскоре поднялся легкий ветер, благоприятный и ровный. Капитан Поль Жор, ходивший взад и вперед по корме, решил отплывать немедля.
   На берегу застонало дерево.., или быть может птица на дереве. Капитан обернулся и увидел, что Томас Хог исчезает в пальмовом лесу. На штирборте Салюр скользил вдоль борта. Капиль бегом промчался мимо.
   Поль Жор окликнул его. Матрос на ходу ответил:
   -- Мы хотим жить здесь. Долой море!
   В это время Люк Сартис спрыгнул с бакборта и уверенными шагами ушел в лес.
   Капитан медленно ходил по корме. Остались лишь маленький юнга, еще более бледный, чем всегда, и трое матросов. Он прислонился к заслонам и стал смотреть на море. Странные рыбы проплывали взад и вперед, параллельно грузовой линии. Они были голубые, в ярких пятнах. Вдруг появилась стая тощих белесых рыб. И обе стаи, прорезая одну другую, образовывали большой крест. А маленький юнга, смеясь, бросил им кусочки сухарей.
   Поль Жор сделал знак четверым, они спрыгнули на землю и улеглись под тощей согнутой пальмой.
   А он швырнул шапку в воду и бросился большими шагами вдоль берега к северу. Карликовые кусты росли в песке. Слышно было, как солнце поджаривало орехи. Он вошел в лес, обходя стволы гигантских деревьев. Шуршанье доносилось из высокой травы. Попугай кричал на пальме, как человек. Какое-то животное с заячьими лапами и крыльями кондора выскочило и улетело.
   Капитан Поль Жор думал о Джонке, о Дьеппе. Он снова видел Морюкуа, Пе Ли У. Перед глазами стояли большие лакированные реи на азиатской мачте, образованной телом высокой женщины. Он вспоминал вечерний рев слона в Эфиопской Гвинее. Он вспоминал унылую морду нечистой обезьяны на красном дереве Красного Берега (и вдруг он увидел всю сцену; негритянка освободилась от объятия и, привставая и стеная от любви и страха, указывала пальцем на большую, тощую и печальную обезьяну).
   Он устал. Он сел под смоковницу, единственную в лесу. Он глядел на ее мрачную листву, на ее властный вид. Он устал...
   По временам ему казалось, что он слышит знакомые звуки: шаги или слова. Потом снова молчание. Он прислушался... Живые шепоты.., стоны деревьев и воды. Он встал. Он пошел дальше. Понемногу он начинал различать оттенки звуков. Человеческий голос.., люди.., ой хотел бежать к "Святой Эстелле", собрать моряков... Но он устал. Он подошел ближе и вдруг узнал пикардийское наречие и сочную речь Томаса Хога.
   Мятежники собрались в кружок на прогалине у высокого дерева. Некоторые, сидя на песке, чертили на нем саблями. Другие, в стороне, чинили черные фуфайки. Бочар из Лейдена тер сапоги травой. Генуэзец, стоя на пригорке, держал речь. Фальшивым голосом говорил он об опасностях дальних морей, о стоячей воде, о припасах, испорченных временем и вызывающих цингу. Перед их глазами сверкали земные богатства: золотые монеты Судана, весом с дукат, благородные пряности, лунные камни. Он напомнил им о дворце Милиндского короля, о десяти страхах, стоящих у дверей с палицами в руках, о тысячах женщин в садах Замбийского султана.
   Генуэзец смеялся, разгоряченный, собственными словами. Трепет пробежал по собравшимся. И вдруг люди вскочили все сразу и с громкими криками поклялись остаться на земле.
   Тогда показался Поль Жор. Он был взволнован и бледен. Мятежники на мгновение смутились. Капитан тихим голосом увещевал их:
   -- Надо отчаливать, ребята!.. Вспомните о ваших хенах и дочерях. Там женщина на Фарфоровой Джонке.., женщина...
   Но они оставались безучастны. Слышался только пронзительный голос Генуэзца.
   Тогда Поль Жор осыпал их проклятиями. Хриплым голосом выкрикивал он ругательства, которые можно услышать на Берегу Слоновой Кости, имеющие привкус прогорклой смолы, и те, что с Канарских островов, свежие водянистые, и те, солоноватые, что выкрикивают прерывисто кареокие женщины в вечера южного полнолуния...
   Потом он ушел... Удаляясь большими шагами, он кричал, что сам снимется с якоря, что сам, совсем один, пристанет к Джонке, один увидит Европу... Дьепп...
   Он дошел до берега. Два матроса, бочар из Лейдена и юнга, отчалили вместе с ним. И они вышли в море...

Глава 8.
На коленях перед горлицами

   Мятежники провели ночь в лесу. Проснувшись, они принялись блуждать по окрестностям. Море вдали было спокойно и солнце подымалось еще влажное от морской воды. Люди бродили наугад. Бастард из Э начал есть. Один за другим они последовали его примеру. Они стали болтливы. А так как солнце поднималось все выше, некоторые начали смеяться, и один из них, самый бледный, запел.
   Это был тонкий, переливчатый голос. Иногда он колебался и усложнялся, но всегда оставался четким, как снасть. Это пение щемило души людей, сидевших на красном песке, распивая ячменную водку. Мелодия наполняла их. Некоторые чувствовали, как слезы подступают к глазам. Очарование смерти...
   Вдруг Генуэзец встал, подошел к бледному человеку и ударил его. Голос умолк. И люди, вскочив в беспорядке, глядели на противников. Бледный человек пошатнулся, кровь окрасила его губы. Тяжелые веки, посиневшие от ударов, сомкнулись. Потом он упал навзничь, на песок цвета крови, а Генуэзец, с отвратительной монотонностью, продолжал колотить его по плечам и по бедрам. Потом он уселся на поверженного и изложил своей план.
   -- Эй, уйдем все вместе через леса. Мы наверняка встретим какой-нибудь торговый город, полный пряностей и вина.
   Потом Генуэзец заговорил тише. Он описывал копи чистого золота, плантации сахарных деревьев, прилавки, полные сукон и жемчуга. Может быть, они убьют короля...
   У мятежников глаза расширились от жадности. Они смыкали руки над воображаемыми сокровищами. Они вскочили и с громкими криками пустились на запад, не взяв припасов.
   Они шли гуськом между стволами деревьев и фиговых пальм. Генуэзец шел впереди, смеясь в тишине, или проклиная чешуйчатых змей. Его горб свисал со спины, как бурдюк. У него было четыре кинжала за поясом и татуировка на шее.
   Сначала они говорили громкими голосами, как сытые люди. Но когда им приходилось переходить через ручьи, они чувствовали, что им не хватает сил, и один из них падал в воду. Порой кто-нибудь спотыкался о звонкий камень и вставал с проклятиями. Так они шли, гуськом, среди неизвестности и знамений.
   Те, что шли впереди, кидали камушки в самые высокие деревья, радуясь, когда взлетали голубые птицы. Лианы и субу росли подле карликовых деревьев, населенных изящными птицами. Им повстречалось дерево с квадратными листьями. На нем росли восьмигранные ягоды, величиной с можжевеловые, но пряные на вкус. Грелюш попробовал одну, но тотчас же выплюнул с судорогами и зеленой слюной.
   Между тем холмы сменялись холмами и не было признака ни людей, ни жилья. Многие матросы жаловались на усталость, становясь все мрачнее... Лес без конца.., сердца без приключений... Кто-то уже начал хромать...
   Они дошли до последнего холма. Бастард из Э, который шел впереди, закричал от огорчения. Все подбежали. У подножия холма -- Океан. Он катил задумчивые волны вдоль обнаженного берега. Он был прекрасен и пуст.
   Они поняли, что находятся на острове, и великая печаль охватила их. Они в молчании уселись на сухую землю. Они смотрели на море. Их охватило одиночество, и они любовно приблизились друг к другу. Ветер в деревьях шептал надоедливые упреки. Вдали красные цапли летали вдоль берега. Солнце было в зените, оно продолжало свой бег, без расстояния, без отклонений, всемогущее и одинокое. Они чувствовали вокруг себя круг, круг воды...
   Понемногу отчаяние сменилось гневом. Некоторые вскакивали и саблями сбивали кору с деревьев. Генуэзец продолжал сидеть бледный, безучастный: он отстегнул один за другим все четыре кинжала и швырнул их в сторону моря. Потом он предложил построить хижины и основать здесь деревню. Его не слушали. Они спешили вернуться по своим следам к "Святой Эстелле". Они поднялись все сразу и пошли на восток. Генуэзец боязливо шел сзади.
   Они плохо узнавали обратный путь. Они шли медленнее и не свистели. Хромой перестал хромать. По временам они с волнением замечали следы утреннего похода. Они снова увидели дерево с квадратными листьями, и, проходя мимо, вешали на него клочки материи от дурного глаза.
   Потом они заметили, что не хватает Поля Крабба. Кое-кто украдкой высказывался за то, чтобы не искать его. Но с тех пор, как они узнали, что находятся на острове, странная жалость появилась в них. Их души смягчались суеверием и страхом. Они вернулись, прислушиваясь, испытывая горечь. Люди кидали оружие в знак его бесполезности или из потребности в кротости. Их лица сияли дружбой, их сердца были жалостны. Мимо них пробежала собака на низких лапах, без ушей, со сросшимися ноздрями. Она пристально поглядела на них и прыгнула в траву. Наконец они услышали голос Крабба. Они приблизились к нему. Он находился на узкой прогалине, его душа была преисполнена нежности, грудь под расстегнутой рубашкой была открыта ветру, он стоял на коленях перед горлицами.
   Он встал, его ноги подкашивались, он с сожалением последовал за товарищами.
   Они снова почувствовали себя одинокими. Они говорили мало и неискусно. Бастард сказал громко: "Это Остров Увости". И все широко раскрыли глаза. Некоторые монотонно заныли. Была потребность в признаниях, но язык был нем. Они чувствовали любовь к деревьям. На привалах они садились в круг и молча держались за руки. Потом продолжали путь еще более одинокие. На них спускалась тень.
   Тогда они вспомнили о капитане. И сожаление пронзило их. Они упрекали друг друга в непокорности сдержанно и вполголоса.
   Они снова прошли мимо холмов. До них долетел восточный ветер. Тогда они немного приободрились. Ускорили шаг.
   Но вдруг они остановились и столпились вокруг животного, лежавшего на песке. Они глядели на него, как дети.
   Оно судорожно простирало четыре руки. Это была маленькая бородатая обезьяна с жалкими глазами. Шерсть цвета смолы росла на спине и конечностях, на животе она была мышиного цвета. У нее был кривой позвоночник, может быть, вследствие ранения, и тощий зад. Два хорошеньких, нежно-розовых ушка украшали круглую головку без лба и без подбородка. Она все время стонала. Грелюш подошел и почтительно коснулся ее кончиками пальцев. Обезьянка подняла голову и взглянула на них. И они увидели, что у нее изъедена мордочка, вся в язвах и прыщах. На правом боку, на сухой ране, было немного запекшейся крови. Она пыталась встать, но не могла, и, хныча покатилась по земле.
   Генуэзец, знавший травы, сделал ей примочку из листьев.
   Люди повеселели. Жизнь воскресла в них. Смертельное недомогание исчезло. Они дышали и смеялись.
   Они принесли чистой воды в горстях и Генуэзец обмыл раны животного. К обезьянке возвращались силы и ее порочность. Она таращила глаза вправо и влево, чтобы видеть всех. От удовольствия она чесала тощую грудь.
   Тогда Бастард и Генуэзец сделали носилки из ветвей и осторожно перенесли на них обезьянку. Потом, подняв носилки на плечи, они пошли к берегу моря; все матросы следовали за ними, бодро хохоча во все горло...

Глава 9.
Изгнание на море

   Наступала ночь, они зажгли большой костер из медовых лиан и стволов красного дерева. Чтобы он сильнее дымил, они подбрасывали в него прибитые к берегу ящики и тряпки. Еще они кидали в него влажные фуфайки и кожаные сандалии. Многие срезали бороды и швыряли их в огонь.
   Они смутно ждали возвращения "Святой Эстеллы". Они мечтали о том, что Поль Жор не бросит их совсем. Он вернется за ними. Ночью, может быть, он увидит костер. Может быть, он поймет. Высокое пламя и дым поднимались к звездам. Мятежники мирно заснули.
   Каравелла причалила в полночь, но они не слышали, потому что устали. Поль Жор сошел на берег и, видя, что они спят на песке, понял, что они раскаялись. Тогда он подошел и одного за другим разбудил их шлепками и тумаками, смеясь. А они, вскочив спросонок, и увидев своего капитана и красный фонарь на носу судна, приветствовали каравеллу.
   Поль Жор уселся среди них. Им уже не хотелось спать. Капитан сказал им, что выловил третью фарфоровую бутылку, третье письмо Ла. И вдруг все почувствовали в своих сердцах странную любовь к Ла. Теплый воздух наполнял груди. Обезьянка спала. В этот час запахи деревьев пресны. Человек вдыхает тайну. Они уселись и с громкими криками потребовали письмо.
   Аналют принес бумагу и начал читать:
   "Я прекрасна и меня зовут Ла. Однажды в Лан-Су была большая охота в честь мандарина. Люди в шпорах эта проехали по деревне, вооруженные пиками синего стекла, они расклеивали Приказы о травле. Я шла вдоль рисового поля, чтобы увидеть всадников на дороге. Сначала проехали глашатаи на неподкованных лошадях, потом шли люди, одетые в плотный шелк с вышитыми на рукавах колосьями. Один из них остановился, увидев меня. Он нес на обеих руках священных соколов. Он подошел ко мне. Он выпустил всех соколов в небо. Он поцеловал меня. Мандарин приказал перерезать ему горло у меня на глазах за то, что он упустил его соколов. Мне было девять лет.
   С того дня я знаю, что я прекрасна.
   Мандарин Бу Лей Сан, мой повелитель, никогда не целовал меня так. Когда он отсчитал таэли моей матери и увез меня в свой дворец в Кин-Чеу, он дал мне комнату и кольцо и оставил меня одну на всю ночь. Я помню, эта ночь была теплая и синяя, со звездами, как рисовые зерна, ибо я провела ее почти всю у окна. Я не была ни грустна, ни озлоблена и не чувствовала сожалений. Почему бы я стала думать о Ну Наме? Он, наверное, будет иметь мужество умереть от любви, приличия будут соблюдены.
   Когда побледнели звезды, я почувствовала свежесть в груди. Я сняла одежды и легла в постель. Я спала, как взрослая женщина после чудесной ночи.
   И вдруг я почувствовала, что кто-то берет мою руку и поднимает ее. Я проснулась. Бу Лей Сан стоял передо мной и улыбался. И сразу он склонился над моим лицом, как для поклона, и поцеловал мои глаза. С моего ложа я видела его глаза, сверкающие высоко надо мной, почти без ресниц, его губы и бороду, треугольную, согласно уставу. Потом он взглянул на свои руки -- они были без колец, с нежной кожей -- и начал говорить со мной о дозволенных вещах, о моей матери, у которой был недостаток в произношении и любовь к таэлям, и о моей сестре, которая была без недостатков, но не без любви. Теперь он говорил о девушках Лан-Су с глазами цвета воды из-за близости пруда и о тростниках, у которых на кончиках утром стрекозы, а вечером солнечные лучи, а также о своем друге, мандарине Сан Киао, который видел, как я купалась обнаженная...
   Бу Лей Сан никогда не приходил в мою комнату ночью. Он предпочитал естественное освещение, которое углубляет синеву глаз. Он входил по утрам, со свежими духами в складках платья, освеженный холодной водой, и с новой силой. Он широко распахивал окна. Он подходил к кровати и глядел на меня долго, не произнося ни слова, ибо он любил наслаждение глаз, долгое и философское, единственное объединяющее одновременно и чувства и ум. Иногда он приносил мне камень или жемчужину без оправы в бледных футлярах или же портрет императрицы, нарисованный растительными красками, с мельчайшими подробностями глаз и рта, или же набор туалетных принадлежностей из металла и слоновой кости, или еще платья, вышитые хороводами детей, и с рисунками Фу Чи, великого художника. Тогда в виде благодарности я прижимала его руку к моему сердцу.
   Когда Бу Лей Сан представил меня своей матери, я уже была влюблена. Это был момент, невыгодный для матерей. Впрочем она была дряхлая, как старая лягушка, с, грубой кожей на шее, пухлыми плечами и руками, налитыми желтым жиром. У нее была привычка смотреть на гостей очень близко, выпученными близорукими глазами, как будто у них пятна на рукавах или болезнь в груди.
   Меня представили также сестре Бу Лей Сана, которая жила в Кан-Цинге. Она была уже в возрасте, с крупными, но чистыми чертами лица и полузакрытыми глазами. Она любила откровенности: в первой же беседе она призналась мне, что вот уже три ночи, как ее любовник пренебрегает ею из-за Фан Тсу, дочери Убийцы Пчел, и что она только что послала ему волшебное послание и флакон с любовной настойкой.
   Понемногу мандарин ввел в замок своих друзей и последователей, ибо Бу Лей Сан мудр и учит Мудрости. И вот однажды нас посетил юный мандарин Лу Пей Хо Я часто слышала о нем как о человеке, любящем чужеземные обычаи. Я знала о нем одну подробность: когда он созрел, его отец выписал для него юношей из провинции Лан-Кьянга, подходящих для игр этого возраста. Но Лу Пей Хо дал каждому из них орудия ремесленника и отослал их обратно в их села. Ибо Лу Пей Хо предпочитал женщин, что естественно.
   У него было открытое лицо, ровное с круглыми скулами и капелькой розовых румян на щеках. Он принадлежал к секте Канфу и не носил ни косы, ни бороды. Его широкие глаза указывали на тибетское происхождение его рода. Сперва он даже не взглянул на меня. Но я, зная его нрав и его ученость, долго разглядывала его. Он часто смеялся и всегда показывал зубы, которые он красил.
   После поклонов он уселся на длинный диван со спинкой из дерева, вытянул свои ноги и взял трубки. Мы сидели в осенней гостиной. На мраморных подставках стояли искусственные цветы в вазах и подлинные гравюры на золотых треножниках. Дым стлался по книгам, окрашивая в синий цвет переплеты из телячьей и газельей кожи. Будда Познания созерцал свой пуп. У окна, на столике, покрытом пергаментом, стояла мужская статуэтка из розового дерева с инкрустациями красной меди на сосках и отверстиях лица.
   Я лежала рядом с Лу Пей Хо и врем" от времени он из вежливости передавал мне свои трубки. Бу Лей Сан сидел напротив, он улыбался, чувствительный к зелью.
   Понемногу и Лу Пей Хо также начал улыбаться. Тогда он взглянул на меня сначала с почтением, а потом с удовольствием. Он все охотнее предлагал мне трубки и каждый раз касался моих пальцев своей пухлой рукой, пахнущей книгами и снадобьями.
   Когда настало время Советов, мандарин Бу Лей Сан, мой повелитель, отправился по коридору Императора. Во время его отсутствия Лу Пей Хо посещал меня, несмотря на Этикет. Мне казалось, что лицо его с каждым днем становится прекраснее, потому ли, что он, действительно, украшал его пудрой, или же потому, что его украшало мое воображение. Он долго и красноречиво говорил со мной то о философских вопросах, то о движениях своего сердца. Мы охотно смешивали теории с признаниями о наших желаниях.
   В вечер праздника Кронина Лу Пей Хо пожелал увезти меня к себе, чтобы показать мне движущиеся картины. Он устроил их в бамбуковом павильоне, обитом тканями с островов. Показывал картины маленький некрасивый человек с неблагородными руками. Он проворно передвигал снизу вверх ярко раскрашенные картинки таким образом, что сцена Философа и Девушки, которую он представлял нам, представала перед нами со всеми любовными подробностями. И я получила большое удовольствие, такое же, как и в постели Лу Пей Хо.
   С тех пор Лу Пей Хо посещал меня каждую ночь. Когда Бу Лей Сан вернулся от двора, мы заключили соглашение. И, так как мой повелитель имел обыкновение посещать мое ложе днем, мы признали приличным, чтобы Лу Пей Хо посещал его ночью. Он находил это приятным и относительно нравственным.
   В одну из ночей месяца Тростника мандарин Бу Лей Сан застиг нас. Я ухе говорила тебе. Вода, как он задушил Лу Пей Хо и кинул его тело в пруд, как он построил Фарфоровую Джонку и как он увез меня в изгнание, на море.
   И вот уже двадцать две луны, как я в изгнании на море. Иногда Бу Лей Сан загоняет всех матросов в трюм, совсем обнаженную, приковывает меня золотой цепью к мачте и, глядя на меня, молча плачет. Иногда он делает предсказания, показывает мне картинки, где на раскрашенном пергаменте Фарфоровая Джонка разбивается о красные скалы, посреди зеленого Океана..."

Глава 10.
Бастард из Э

   Как только забрезжила заря, они ослабили все паруса. Один на фок-мачте разорвался. Бастард из Э срезал его ножом и бросил обрывки в море. Канаты упали. "Святая Эстелла" пошла по ветру.
   Бастард из Э влез на главный марс. Поперечная царапина перерезала шею с толстой лиловой кожей. Широкий нос выдавался над лицом. Прекрасные глаза, привычные к одиноким созерцаниям, сверкали под густыми бровями. Слабый ветер насвистывал в снастях отрывистый мотив. На палубе радостный Поль Жор разговаривал с матросами. Он в третий раз пересчитал их, оделяя похвалами, сластями и щелчками. Все были налицо, кроме Генуэзца, закованного в глубине трюма. Капитан переходил от одного к другому и говорил с ними о Франции, о Дьеппе, об улице Орей. Все были полны энергии. У камбуза, в тазе красной меди, ползали мелкие раки. Он схватил одного и проглотил живьем. Поль перечислял им все богатства Китая и Ципанго: льняные полотна, жемчуга, лаки, пряности, корицу, гвоздику, имбирь, гвинейский перец, шелка, атласы, кораллы, сахар, масла...
   Бастард из Э поднимался все выше. И по мере того, как он всходил по выблинкам, солнце высвечивало его шрам. Кто-то послал ему вдогонку ругательство, но оно очистилось, не долетев до него. Когда Бастард из Э добрался до перекладины брам-стеньги, солнце обагрило его своим светом.
   На баке два матроса переругивались из-за красавицы из Порто. Один из них, с широкими губами, прислонился к жерлу кулеврины. И они многозначительно глядели друг на друга, держа руки на поясе, у ножен. Капитан подбежал к ним, стараясь успокоить, обещал им лишние пайки. Он чего-то ждал.., неведомое волновало его. Он усмехался сладострастно. Порой он посматривал на юнгу, стоявшего на лестнице, ласкал обезьянку, которая уже выздоровела; иногда он поднимал глаза на брам-стеньгу. Бастард из Э стоял неподвижно на своих тонких ногах, вытянув шею, созданную для виселицы. Птица с пушистыми перьями чертила вдали сложные круги. По временам она ныряла в море резким броском и быстро вылетала с рыбой в клюве, чтобы снова закружиться по своей орбите.
   Бастард из Э на бран-стеньге, казалось, не видел ее. Он поглядывал вдаль, на подвижную точку, на белую линию. Она извивалась на волнах в кратких бликах солнца. Понемногу она приближалась, принимая форму судна... Бастард из Э был задумчив. Его сердце громко билось. Он еще не смел верить. Но вскоре ясно обрисовался фарфоровый корпус. Фарфоровые мачты засверкали в лазури. И Бастард закричал:
   -- Джонка! Джонка!
   Тотчас же команда бросила снасти и руль. Люди в беспорядке вбегали на палубу. Поль Жор блуждал в поисках истины. Дьяк Аналют, взяв окуляры, наставил их вдаль. Маленький юнга в углу вопрошал марсового.
   Вскоре уже невооруженным глазом были различимы верхушки белых мачт. Человек в вороньем гнезде, ослепленный волнением, сидел неподвижно. Бастард из Э время от времени выкрикивал подробности. Отец Капиль рыдал в свою густую бороду. Меланхолический Ксалюс уронил слезу. Николай Хютт на каждом шагу спотыкался от умиления.
   Суда быстро сближались. Джонка, чудо белизны, показала свою ослепительную поверхность. Белые снасти добросовестно делили на части белые мачты. Округлые паруса.., напоминали тело созревшей женщины...
   Теперь они видели и палубу. Миниатюрные человечки бегали по ней. В этот момент на Джонке спустили на гафеле желтый с черными фигурами флаг и выкинули флаг-хризантему в красных орнаментах. Джонка остановилась. Ее ослабевшие паруса застонали.
   Через три минуты прежний флаг спустили и подняли черный флаг с человеческими фигурами. Заинтересованные моряки неподвижно стояли на шканцах.
   Из фарфорового корпуса с грохотом пушек вылетело длинное красное пламя. Ядро, разбив главную мачту, ударилось о корму: белое ядро, ядро из фарфора...

Глава 11.
Нагота

   Поль Жор собрал команду у оружейного склада и все по очереди побросали сабли и пищали; двое матросов втащили все это внутрь, и капитан сам запер дверь.
   На юте кулеврина была направлена на Джонку. Капитан опустил жерло и покрыл его просмоленной парусиной. Потом он залил водой пороховую камеру и кинул свой меч в океан.
   Ни одного выстрела, ни одного взмаха топором. Ни за что на свете не рискнут они убить Ла. Надо взять Джонку без боя.
   Убрав все паруса, матросы ушли с палубы. И "Святая Эстелла", немая, разоруженная, кинулась на Джонку.
   Трагическое величие воодушевляло экипаж. Люди ждали неподвижно, спокойно. Над ними градом сыпались фарфоровые ядра. Падали мачты, снасти. Одно ядро пробило бакборт. Иссеченная палуба сломалась. Поль Жор ясно увидел очень высоко большую вещую птицу, парившую над каравеллой.
   Они приближались к Джонке. Момент настал. Матросы прыгнули на палубу, и Бастард из Э бросил абордажные крючья, но они скользили по фарфору и падали в воду. Без устали Бастард кидал их вновь и вновь, ругаясь, как дьявол. Люди раздражались. Солнце в зените накаляло страсти. И Бастард, чувствуя, что пот струится по его шее, начал клясться именем Солнца.
   Пришлось подойти борт к борту, "Святая Эстелла" была ниже, и белые пушки нависали над ее палубой. Матросы старались влезть на них. Ксалюс, вооруженный молотком зеленого свинца, без устали колотил по фарфоровым пастям.
   Поль Жор блуждал по каравелле без сил и без желаний. Во рту он чувствовал вкус святотатства. Он с грустным безразличием глядел, как его люди ползут по фарфоровым бортам, по белизне. Он испытывал невыразимое равнодушие к этому сражению, такому близкому, такому чуждому его мечте. Один китаец упал в море и плыл у грузовой линии. Раненый дьеппец плыл за ним. Они встретились, и дьеппец здоровой рукой схватил дитя Джонки за горло и в волнах, окрашенных солнцем и кровью, в воде, готовой поглотатить их обоих, он, исходя ругательствами, задушил его... Другой дьеппец лежал верхом на пушке с грудью, пронзенной тонким китайским кинжалом... Час был полон болезненной сладости... Поль Жор рассматривал подробности форштевня: на уровне человеческого роста иероглифы образовывали надпись. Он подозвал Аналюта, и дьяк громко прочел:
   "Сюда никогда не ступят ногой Люди с большими глазами и большой бородой".
   Несколько китайцев, вооруженные карликовыми саблями, еще защищали свои укрепления. Они спрятались за массивными брусьями. Один из них уцепился за вант и потрясал чем-то вроде узкой алебарды. Но большинство скрылось с момента абордажа: ибо, ловкие и отважные в управлении пушками, они питали отвращение и презрение к холодному оружию, слишком ручному, слишком явному.
   Между тем часть матросов ухитрилась влезть на пушки. Оттуда была видна палуба Джонки. Ряд сложных келий с выгнутыми крышами тянулся во всю ее длину. Люк Сартис, который был членом братства плотников, говорил, что они с секретами и выстроены по магическим планам. Все же матросы отважились и один за другим спрыгнули на фарфоровую палубу. Последний китаец упорно потрясал смешной розовой саблей. Ксалюс воткнул в него кинжал: лезвие со странной легкостью вошло в мягкое тело, человек упал, не застонав. Они выкинули труп за борт. Толстый, короткий, тот всплыл на поверхность.
   Теперь палуба была пуста. Все китайцы скрылись в кельи, и матросы, видя эту пустоту, заколебались от страха и суеверия. Они сдерживали дыхание, но не слышали ничего, кроме хрипов нескольких человек.., белых или желтых?.. Они не решались ступать по этой белизне. Какое-то почтение сковывало их. Томас Хог сел первый: остальные, усталые и печальные, уселись рядом на корточках. Украдкой они поглядывали на "Святую Эстеллу". Она казалась маленькой и неказистой. Вся изувеченная белыми ядрами, которые виднелись еще кое-где, в оправе мачт и бортов; почти без палубы, с поникшими снастями и мачтами, она плыла рядом с Джонкой, как жалкая шлюпка. Они немного стыдились ее. Какой-то человек, в слезах, оставшийся на палубе, дрожа ползал среди раненых. Это был Рагоз. Флаг с лилиями кровоточил на гафеле. Бочки попадали в море, загрязняя его алкоголем и дегтем. Они плавали между обломками мачт и трупом толстого китайца, вздутого, смешного, с оплывшими чертами лица.
   Одинокие на белой палубе, они были охвачены какими-то чарами. Их недоверчивые взгляды рассматривали вещи под разными углами. Снасти Джонки шумели, напоминая песни колдуний в лунные ночи, когда нечисть стучится в сердца. Отсветы линялых парусов растекались по лицам, бледнили щеки. Некоторые ежились, чтобы уменьшиться перед тайной. Они взглянули друг на друга и тотчас же преисполнились стыда. Море вокруг было чисто и прекрасно, как вероломная женщина. Дельфины, плененные белизной, резвились вокруг Джонки, мимоходом лаская своими тупыми мордами распухшее лицо мертвого китайца.
   Как только приставили лестницу, капитан поднялся по ней. Он выбрал самых сильных людей, и стал во главе без оружия. Все вместе они направились к корме. Они не могли отвести глаз от чарующей белизны вокруг. Поль Жор тревожно умолк. Матросы следовали за ним на некотором расстоянии, соблюдая необходимые предосторожности. Шаги их рождали долгое эхо. Некоторые из удальства пытались взмахнуть саблей. Но тотчас же руки слабели и опускались вдоль тела.
   В этот момент на корме появилась женщина Джонки. Сначала показалась ее голова, вся золотая. Матросы стояли неподвижно. И только Николай Хютт, раненный в ногу, неуклюже переступал с ноги на ногу. Некоторые опустились на колени. Ла вышла на палубу совсем обнаженная.

Глава 12.
Руки, выхоленные негой и печалью

   По знаку ей набросили на плечи вуаль цвета улиток. Она приняла материю, обвила ею стан и краем прикрыла грудь. Тогда Поль Жор приблизился к ней и поцеловал ее ноги. Дьяк Аналют стоял слева, держа книгу в ржавых пятнах, полную латинских и китайских букв. И он смотрел на Ла, готовый переводить ее слова, если только она говорит губами, как западные женщины.
   Она стояла неподвижно перед большими белыми людьми. Она была маленькая, с тончайшей талией. Между пухлыми щеками, бледно-розовыми, как мадрепоры, маленький белый рот, оттенка соли, дышал утонченной мудростью. Высокая башня волос возвышалась над крошечным лбом. В ушах висели идолы в виде обнаженных детей различного пола, сделанные из яшмы. Глаза ее были темны.
   Она заговорила. Она говорила о могуществе, доброте и величии мандарина Бу Лей Сана. Она перечислила дары и высказала пожелания. Голосом, одновременно и покорным и властным, как у инфанты, она просила пощады желтым людям, у которых длинные усы и узкие груди.
   Время от времени она поднимала правую руку к мачтам, как бы удостоверяя их белизну. Когда она делала это движение, капитан заметил вокруг ее кисти лиловую полосу. Это мог быть след слишком богатого браслета.., или слишком тесной цепи... И капитан вдруг задумался. Он вспомнил о письмах Воде и о том, как она была прикована длинной золотой цепью.
   Ла распустила волосы, пряди разлетелись вокруг головы. Они рассыпались по плечам, мягкими кольцами, как языки. И по мере того, как они распускались, из них выпадали треугольные гребни, окрашенные охрой и золотом и лакированные, булавки без острия с фигурками. Пряди спускались до пояса, до бедер и становились все краснее и краснее. На концах их украшали подвешенные бусы, очень красные, как рубины. Из середины Ла вынула маленькие черные ножницы и отрезала под корень самую длинную прядь. Потом, произнося слова, она протянула ее капитану Полю Жору своими руками, праздными и печальными.
   Поль Жор принял дар. Он уверил Ла в своей дружбе и в кротости людей Франции. Но снова, когда она протягивала к нему руки, он заметил на них бурый след.
   Ла обернулась и трижды ударила рукой об руку, как делают охотники за хохлатыми куропатками.
   И тотчас же рядом появился мандарин. Он величественно поднимался по ступеням. За ним, один за другим все китайские матросы вышли на палубу и выстроились вокруг Ла. В глазах западных людей они были все на одно лицо: почти одинакового роста, одинаково веселые и усатые, с круглыми лицами, с косами по простонародному обычаю, с тощими ногами в широких панталонах, с телами, болтающимися под курткой, как тростник в листве. Все же некоторые казались моложе: это видно было по небритым бородкам и по тому, что щеки их еще не совсем побелели. У других скулы были немного нарумянены. У иных, самых ученых, были ошейники белой кожи, инкрустированные иероглифами.
   Мандарин Бу Лей Сан отличался от матросов более ярким цветом желтой одежды. Может быть, он был немного выше, с более круглыми плечами. Он владел искусством улыбок и поклонов. Складка мудрости прорезала лоб. Глаза, расширенные созерцанием и мыслью, были лишены ресниц. Губы были чисты, борода острая, была цвета дубовой коры. На левой щеке была нарисована цапля на трех ногах, эмблема мандаринов рода Тай Окай, которые прежде питались исключительно птицами. Маленькая сфера с начертанными на ней материками висела на груди, на черном шелковом шнурке, трижды обернутом вокруг шеи. И у него были белые печальные руки, выхоленные праздностью и скукой, десять длинных пальцев украшали десять длинных ногтей.
   Он заговорил жеманно голосом, привыкшим к монологам. Он стоял довольно далеко от Ла, с правой стороны, и время от времени глядел на нее, в паузы, потому ли, что искал одобрения, или потому, что она была прекрасна. Ла молчала, стараясь не смотреть на мандарина, и Бу Лей Сан продолжал:
   -- ..Я собрал тысячу мер риса и тысячу снопов лотосов. Мои сундуки полны зерен цубаки, абрасина и азерадака. Деревья в моих садах ломились под тяжестью апельсинов и померанцев. Я воздвигал дворцы для себя и храмы для Будды. Я рыл каналы и строил корабли. Я прочел все книги философов и написал комментарии к ним. Я знал любовь... (тут он повернулся к Ла и умолк, указывая на нее пухлым пальцем). Все мои владения и все мои богатства, и всю мою любовь я приношу Белому Капитану, высокому, как мачта, и сильному, как слон.
   Во время этой речи, которую они не понимали, несмотря на Аналюта, дьеппские моряки разглядывали детей Китая. Томас Хог говорил, что они рождены при свете луны в странах без солнца. Салюр уверял, что они пахнут испорченным имбирем. Другие находили их сальными, налитыми жидким жиром, как каплуны. Позади Грелюш и Жоан говорили шепотом и не отрываясь глядели на Ла. Грелюш считал, что у нее раскрашена кожа и сгорал от желания коснуться ее, чтобы убедиться в этом. А маленький юнга тщетно пытался отговорить его от этого.
   Грелюш не хотел отказываться от своей мысли. Он проскользнул между матросами в первый ряд и остановился возле Поля Жора, который снова смотрел на руки Ла. Он осторожно обошел его и приблизился к Ла. Она все еще стояла перед китайцами. И только неподвижный Некто стоял за ней со скрещенными на груди руками, с косой на шее. Понемногу Грелюш перешел на сторону Ла, все больше и больше убеждаясь в том, что она накрашена смесью золотой пудры и сока растений, которой раскрашивают статую Святых. Желание заблестело в его карих глазах, цвета горького ореха. Он подошел еще ближе и вдруг, подняв руку, коснулся груди Ла. И тотчас же его рука упала наземь, отрубленная ножом с рукояткой слоновой кости неподвижного Некто. Так и не узнали, сделал ли ему знак мандарин. И снова Некто скрестил руки на груди, где на желтой материи отпечаталась красная кровь. На фарфоре палубы отрубленная рука исходила кровью. Кто-то поднял ее и равнодушно швырнул в море. Несколько капель крови брызнули на шею Ла и застыли как бусы.
   Бу Лей Сан сделал жест и тотчас же два китайца в перевязях схватили неподвижного и увели его в трюм. Остальные китайцы по двое ушли под палубу. Великая неловкость повисла над этой сценой. Несколько дьеппцев рычали ругательства в адрес коварных желтокожих. Другие хранили враждебное молчание. Грелюш, бледный, как пустой флакон, неловко подымал кверху обрубок, глядя на рану. Его увели.
   Мандарин, дрожа, подбирал извинения; фальшивым голосом он говорил слова о наказании и мести. Но чувствовалось, что он неискренен от губ до глубины сердца. Поль Жор пытался успокоить его, так как рассчитывал сделать из него лоцмана по китайским морям. Он не смел еще прямо сказать о своем намерении, но он настаивал на коммерческих целях путешествия, на торговле в китайских портах.
   Вскоре два китайца вернулись по кормовой лестнице; они несли длинную лакированную шкатулку, запечатанную сургучами, с ручками из голубого фарфора. Они поставили ее перед Полем Жором и отперли ее бронзовым ключом. И они вынимали из нее гладкие и узорчатые ткани, парчовые и шелковые материи, украшенные камнями в форме шаров, треугольников, вышитые топкие полотна. Два других китайца подошли сзади, неся корзину из бамбуковых волокон, наполненную слоновыми бивнями и статуэтками из дерева тальму и из розовой глины. За ними появились еще китайцы, идущие торжественным шагом. На медном подносе они несли первое издание классических книг 952 года, гравированное на деревянной доске. Потом из сундука потянулись редкости: тонкие пряности, предметы обихода, странные драгоценности, игральные карты, пачки бумажных денег разных времен.
   И по мере того, как их проносили, мандарин Бу Лей Сан давал объяснения. И беспрестанно трогал ткани, металлы и яшму своими руками, белыми и печальными, выхоленными праздностью и скукой.
   Наконец, появились два последних китайца. Они несли большой лакированный поднос. На подносе лежал Некто с руками, связанными на груди тонкой золотой цепью, с лицом бледным как рисовое зерно, с кинжалом, вонзенным в сердце, безволосый и еще более неподвижный, чем прежде...

Глава 13.
Ресницы

   "Святая Эстелла" не в состоянии была поднять паруса. Решили, что Джонка возьмет ее на буксир. На каравелле оставили двух человек: дядю Капиля, Бастарда из Э. Для компании оставили им обезьяну, остальной дьеппский экипаж устроился на Джонке. По молчаливому соглашению, поделили палубу: нос -- белым, корму -- желтым.
   Несколько матросов блуждали по фарфоровой палубе. Они разглядывали красивые снасти из тонкого фаянса, ощупывали богатое убранство мачт. Тупой стороной ножа они скребли поверхности перекладин, чтобы угадать, в чем их секрет. Они радовались новизне. И только Жоан, маленький юнга с верхней палубы, с сожалением глядел на раненую "Святую Эстеллу".
   Поль Жор вместе с Аналютом заняли каюту на носу.
   Через некоторое время Аналют вышел и направился на корму. Он вошел в одну из китайский келий. Он пробыл внутри несколько минут. Он вышел оттуда, неся в руках желтый веер. За ним шла Ла. Она была одета. Тотчас же матросы попрятались за бочки и лари. И только маленький юнга остался стоять посреди палубы. У него была царапина вдоль щеки, на голове была белая шапочка, как у девочки. Он казался бледнее, чем обычно, в слабом отсвете фарфора. Ла шла медленно. Ее тонкое лицо освещалось широкой желтой улыбкой. Порой она глядела на свои руки без колец, потом целомудренно прятала их в рукава. Она была царственна и миниатюрна, ей трудно было следовать за дьяком Аналютом, который хорошо знал языки, но плохо сердца.
   Ла, проходя мимо юнги, остановилась на мгновение. Она заметила его крайнюю бледность и желтизну глаз. И на мгновение она улыбнулась ему.
   Она прошла... Она вошла в каюту на носу. А Аналют запер за ней двери.
   Она хотела преклонить колени перед Полем Жором. Но капитан тотчас же поднялся и удержал ее. Он указал ей на табурет, покрытый шкурой котика, и сказал:
   -- Привет тебе, душа! Ла ответила:
   -- Моя душа приветствует твою душу.
   Они стали разговаривать при помощи дьяка. Поль Жор говорил о женщинах Европы, полнокровных, с волосами на теле. Он восхищался крошечной Ла, золотистой и гладкой, с четкими формами и чистой кожей: он представлял себе ее тело, без изъянов, ровного прекрасного оттенка, как рисунок, тело ровное и скользкое как десять тысяч раз обкуренная трубка, тело сущее и вневременное.
   Он вспоминал: однажды, в Марокко, магометанка научила его поцелую Садли-Кама. Ее нос был расплющен, лоб отшлифован прикосновениями и у нее были длинные чувственные уши и легкие ресницы.
   Ресницы Ла обрамляли благородные зрачки, доступные лишь глазам избранных. Они менялись по мере того, как Поль Жор описывал обычаи Дьеппского края, нравы белых девушек, сражения короля Карла и его полководцев...
   Ла говорила:
   -- Я играла подле лотосов, около рисового поля. Ну Нам, сын Кана, держал меня за руку. Голубая река текла между желтыми берегами. Солнце провинции Тси-Синь заходило над индиговым прудом. Я чувствовала, как рука Ну Нама поднимается по моей руке, над кистью, над локтем, над плечом, над всем... Мне казалось, что лотосы застонут или пруд затопит мир... Тогда его поцелуй укусил мои губы. На другой день Бу Лей Сан дал моей матери четырнадцать таэлей и я уехала вместе с ним в город Кин-Чеу...
   Оба умолкли. Снаружи слышались голоса Томаса Хоги и Салюра, который плевал без перерыва.
   Порой Ла, казалось, думала о тайных поступках. И Поль Жор, не отрываясь, смотрел на крошечные руки, которые написали на бумаге странные слова.
   И вдруг он сказал:
   -- Я увидел в море фарфоровые бутылки. И в них были правильно написанные письма и любовные вздохи.
   Вместо ответа Ла улыбнулась.
   Потом она рассказала. Мандарин Бу Лей Сан увез с собой десять бутылок, которые делают в Лан-Тсу неутешные вдовы. В них изысканный ликер. Ла вкладывала свои чувства в пустую бутылку и потом, в безлунную ночь, кидала бутылку в море...

Глава 14.
Поцелуй при зеленых мухах

   Однажды мандарин Бу Лей Сан пожелал посетить "Святую Эстеллу". Поль Жор сопровождал его. Маленький юнга сказал, что на каравелле, по вечерам, в тот час, когда встает звезда святого Якова, виднеются таинственные сияния в виде мохнатых зверей, красные, как румяна, или зеленые, как бутылка, перебегающие с реи на рею в порывах ветра, или перепрыгивающие с мачты на мачту. Спросили Бастарда из Э, но тот ничего необычного не видел. Правда, Бастард имел обыкновение пить настойки и в особенности кислый Трипольский Лагби, и потому его слова не всегда были достойны доверия.
   Мандарин, Поль Жор и Ла уселись в лодку. Томас Хог сидел у руля. В лодке оказалась течь. Ла, сидя в середине, притворно кричала, глядя на свои промоченные ноги, и по мере того, как поднималась вода, она подвигалась к носу, где сидел мандарин. Поль Жор сидел на корме. Вскоре Ла очутилась рядом с Бу Лей Саном и касалась его своей обнаженной рукой; испуганная, она полузакрыв глаза, смотрела на капитана. В этот момент Поль Жор передал весла Томасу Хогу и наклонился над водой. Он позорно покраснел и несколько раз ополоснул лицо соленой водой.
   Бу Лей Сан равнодушно глядел на каравеллу. Он, казалось, не чувствовал ни малейшего интереса к чуждым ему вещам, но зато записывал на бумаге подробности, не имеющие значения. Так он заметил, что один из вантов сплетен из пяти тросов, и что одна из досок палубы прогнила. Но он не кинул ни единого взгляда на кулеврину и не удостоил вниманием Трактат Орезма, что не понравилось капитану.
   Ла шла впереди, легкая и немного насмешливая. На ней было платье жемчужного шелка, длинное и свободное в талии. И капитан, идя сзади, тщетно старался угадать под материей округлость ее бедер или линию ноги. Ла была слишком ровна, без расширения в бедрах, без округлости грудей. Порой, она оборачивалась, и, пока она смеялась, Поль Жор смотрел на бесстрастность ее кожи, на золото ее груди. И вдруг он вспоминал, как линия этой груди, спускаясь, изменялась, вспоминал неровную линию, разделяющую верхний мир от нижнего, и еще ниже, бесполезный символ рождения и выпуклость живота, более чистую, чем орбиты планет.
   И потом он думал о поведении Ла в лодке, когда она, закрыв глаза, склонялась на плечо мандарина...
   Теперь она говорила о каравелле. Она трогала все предметы руками и томно проводила ими по канатам и перекладинам. Или же, опустив руки вдоль тела, она останавливалась на мгновение и бледнела... Потом она шла дальше с лукавой улыбкой, как девственница.
   У камбуза мандарин пожелал погладить петухов. Их оставалось два. У одного были синие перья, и он умел петь. Другой, с белыми перьями, был мрачен. Мандарин улыбнулся, как Будда, гладя их по крыльям и гребешкам.
   Теперь они шли над складами. Запах дегтя и обмана поднимался от них. Бочки солонины валялись на палубе среди ящиков с сухарями и бочонков рома. Повар спал на подстилке, широко раскинув ноги, скрестив руки, лицом к небу. Капли рома на бороде сверкали, как карбункулы. Жирная краснота покрывала его нос, и зеленые мухи кружились над его глазами, очерчивая круги параболы.
   Мандарин с отвращением отвернулся от этого зрелища и прошел вперед. Но Ла медлила, разглядывая сцену со странным удовольствием. Смысл вещей часто ускользает от мужского ума, но затрагивает инстинкт женщин. Ла побледнела еще больше. Жестокая неподвижность овладела ею. Вдруг она пошатнулась, оперлась на Поля Жора, и с определенными муками, поцеловала его. Потом, не говоря ни слова, она пошла дальше.
   В этот момент обезьяна, подпрыгивая, выбежала навстречу шествию. Бу Лей Сан, остановившись/глядел на нее. У нее были короткие острые уши. Ее обнаженный живот показывал два прелестных розовых соска. Она то съеживалась и морщила брови, очищая непослушный орех, то прыгала, грызя зернышки, и чесала зад миндальной скорлупкой.
   Капитан подозвал ее:
   -- Маон, дай лапу!
   Маон подошла, испуская пронзительные крики. Она была раздражена и бормотала трагические замечания, подобно тем, какие произносил Ахилл у порога палатки, когда у него похитили Бризеиду. Потом внезапным жестом она отшвырнула последнюю скорлупку, внимательно осмотрела свои бедра и меланхолически начала поливать возле главной мачты.
   Они проходили мимо капитанской каюты. Бу Лей Сан пожелал посетить ее.
   У каюты был заброшенный вид. От тяжелого запаха, сложного и сухого, першило в горле. Повсюду валялись вещи, компасы, секстанты, карыти и требники. Жестяная кружка, служившая лампой, опрокинулась, и воск пролился на стол и на пол. Рожок для костей валялся в углу, рядом с тростью из кизила.
   Но Бу Лей Сан не видел всего этого. Пораженный, он глядел на фарфоровую бутылку, стоящую на тумбе, на фарфоровую бутылку, которую он прекрасно знал. Он потрогал ручку с подозрительным и все же восхищенным видом, и его чуткий нос обнюхал горлышко. Он позвал Ла. Она подошла и тотчас же, при виде фарфоровой бутылки, все поняла.
   Поль Жор бормотал какое-то объяснение.
   Но Ла ласкалась к мандарину. Она угадывала его скрытый гнев и боялась его, несмотря на присутствие Поля Жора и европейцев. Она чувствовала между собой и мандарином неразрывные узы. Одно ее слово, и Поль Жор уничтожил бы и мандарина, и китайцев, и их Джонку. Но это слово она никогда не произнесет. Она чувствовала себя связанной с Джонкой слишком уважаемыми обычаями. Темный закон, закон крови, без ее ведома правил ее душой.
   Она взяла руку Бу Лей Сана и поднесла ее к губам.
   Она нежно взглянула на него и прижалась к нему. Потом опустила голову и притворилась печальной.
   Они вернулись на джонку в лодке, в которой была течь.
   Мандарин и Ла удалились на корму. Поль Жор медлил на верхней палубе, мечтая о поцелуях.
   Бу Лей Сан последовал за Ла в ее каюту. Не говоря ни слова, она уселась на циновку, с расширенными глазами, занимая свое воображение дипломатическими подробностями. Она ждала.
   Мандарин бросился в подушки, украшенные драконами. Он был огромен от негодования и полон расчетов. Он заботился о своем дыхании и о цвете своих щек. Складка ума, пересекавшая лоб, покраснела. Он ждал, чтобы она снова стала бледной. Он положил руку на сердце, выждал, пока биение стало ровным. Тогда важным голосом он сказал:
   -- Кто дал фарфоровую бутылку белому капитану.
   -- Ла кинула бутылку в море.
   Потом оба умолкли, ибо желтая раса -- самая утонченная из всех. Она не удостаивает пояснять свою мысль, она умеет намеком передать ее. Этих слов было достаточно для Бу Лей Сана и для Ла, чтобы понять -- ей, что он угадал истину, ему -- что любовь хитра.
   Ла подошла к мандарину, изобретательная и сладострастная. Она легла перед ним и целовала его колени. Сердце мужчины смягчается быстрее, чем воск на огне. Голое мандарина стал менее суров. Ла вспоминала сладостные утра во дворце Кин-Чеу и океанские ночи на фарфоровых ложах. Она взяла его голову в свои руки, такие крошечные, что они едва прикрывали его уши, и заговорила медленнее. Понемногу их тела, теплые, томные, слились. Никакой шум не долетал извне, кроме кашля капитана, который изнывал на палубе от лихорадки и ревности. Одежды расстегнулись сами собой. Ожерелье лакированных бус, которые Ла носила вокруг грудей, упало, и его падение на фарфор издало звук человеческого вздоха. Может быть, действительно, человеческий вздох вырвался из сжатого горла. Или, может быть, это был легкий крик смерти, какой испускают в час решимости женщины, которым подходит та роль, что умеет играть Ла.

Глава 15.
Сердце обезьяны

   В тот вечер на Джонке фонарь на мачте потух через несколько мгновений после того, как его зажгли. Поль Жор думал о Ла. Он чувствовал в своем сердце гнев. Он решился. Раз дьеппцы снова колеблются.., тем хуже... Тем хуже для "Святой Эстеллы"!
   Он пошел на корму. Он был одет в льняную куртку, белее, чем шерсть. У него было жесткое сердце, кинжал за поясом и сапоги из невыделанной кожи.
   Поль Крабб подошел к нему. Они поговорили о трубках. Мандарин подарил обоим желтые трубки и несколько унций вещества плавкого, ядовитого и всеведущего. Все трое курили. Крабб вяло говорил. У него были вздутые пальцы и отвисшие губы. Иногда он смотрел на свои ладони, будто ища в них воспоминаний. Поль Жор был более сдержан. Он говорил мало.
   На марсе дозорный зажег фонарь. Зеленый огонь горел на вершине мачты. Там, вдали, виднелся огонь "Святой Эстеллы", розовый и бледный во мраке.
   Поль Крабб удалился, разговаривая сам с собой. Несколько матросов бесцельно бродили по палубе. Они казались взволнованными. Капитан окликнул их. Он знал, что они больны меланхолией и тоской по родине. С каждым днем они становились печальнее, замкнутей и жестче.
   -- Эй, что с вами? Животы болят?
   Люди серьезно покачивали головами. Один из них заговорил: они опасаются китайских предательств; им чудятся пиратские притоны и тайные убийства; им не нравится мандарин. Никто не произнес имени Ла. Они хотели вернуться на "Святую Эстеллу", повернуть руль на Дьепп.
   Понемногу они успокоились и удалились. Снова капитан остался один. "Если они уплывут, -- думал он, -- нет, нет, он останется на джонке, около Ла... Тем хуже для "Святой Эстеллы"!"
   Он пошел назад, держа руку на ноже.
   Он смотрел с кормы на черный корпус "Святой Эстеллы", плывшей на буксире. Бледный огонь на фок-мачте мигал, как глаз. Мачта, черная, обнаженная, поднималась бесцельно и беспредельно. На джонке какой-то китаец застонал... Какой-то китаец... Или Она?.. А там, вдали, вынырнув из тумана, луна, луна из фарфора осветила вдруг Бастрда в вороньем гнезде и сделала его белым, белее, чем девушка...
   Поль Жор вынул нож и попробовал лезвие. И тогда послышался голос. Он исходил из каюты на корме. Он запел на чужом восточном языке, в ритме, отточенном веками. Он пел о сердце мужчины, о сердце, сохраняющем тот же контур, тот же оттенок и то же биение на берегах Голубых рек и Франкских морей. Это был голос очень молодого человека, быть может голос женщины... Нож выпал из рук Поля Жора, ударившись о фарфор. Голос умолк, но тотчас же зазвучал снова. И снова он расцветал в ночи, как воспоминания... Он пел о сердце мужчины, ибо Поль Жор, не понимая, чувствовал это. Сердце мужчины!
   Поль Жор все еще смотрел на "Святую Эстеллу". Он видел, как на бугшприте расхаживало четвероногое существо. Теперь Бастард неподвижно стоял на марсе рядом с бледным огнем, бледным, как сердце мужчины. Черная фигурка прыгала по бугшприту. Порой она издавала жалобный звук, который тотчас же угасал. Вынырнула луна и осветила обезьяну. Это была она. Она прыгала в лунном свете и стонала он удовольствия... Сердце мужчины... Обезьяна плясала на палубе, потому что дитя Китая пело о сердце мужчины. Тончайшие соответствия соединяют сердца в единстве мира. Поль Жор, полный смущения, вернулся и поднял нож. Он отчетливо почувствовал, что сердце обезьяны бьется в такт с его сердцем. Так значит, та песня Китая не о сердце мужчины, но о сердце мира.
   Поль Жор перешагнул через заслоны. Он нагнулся, но не смог достать буксирного каната. Он скрывал жест, который предстояло сделать. Луна вынырнула еще раз; он стоял неподвижно, выжидая, чтобы она скрылась. Он уселся верхом на перекладину.
   Луна исчезла. Момент настал. Но Поль Жор чувствовал, что лишается сил.., может быть, трубка, может быть, воспоминание о Франции... Пояс давил бока. Он расстегнул его и вдохнул ветер обнаженной грудью. Делать нечего. Каравелла или Ла... Он прошептал во мраке: Ла!..
   Он быстро прыгнул на борт и сильными ударами ножа перерубил канат. Последний удар.
   Канат упал в воду, застонав, как ребенок, как обезьяна...

Глава 16.
Белая чума

   Четыре доски держались на защитных заслонах, в неустойчивом равновесии. На них положили четыре трупа, зашитые в парусину и завязанные тщательно, как мумии. Это были трое китайцев и один человек из Дьеппа, Флешу Л'Онс. Болезнь искусно преобразила их лица, согласно законам дополняющих цветов. Лицо европейца было вздуто и красно; лица китайцев -- сморщены и зеленоваты. В этот миг над ними поднялась заря, мертвенно бледная и братская.
   Они умерли за одну ночь. Это была тяжелая болезнь; она начиналась со рта, скребла горло, разъедала внутренности и спускалась в ноги. Многие были заражены ею. Они не знали, турецкая ли это болезнь или белая чума.
   Показался капитан. И тотчас же Томас Хог одну за другой качнул все четыре доски. Ветер в снастях пел монотонно, как священник. Море желтело с каждой минутой. Оба экипажа выстроились перед досками: с одной стороны белые, мрачный и бородатые, с другой -- маленькие китайцы, распухшие от слез.
   Четыре тела, с ядрами на ногах, нырнули в веселое море, прямо и точно.
   Все было конечно.
   Поль Жор направился к Китайской каюте (так дьеппцы называли каюту на корме). С тех пор, как "Святая Эстелла" исчезла, его мысли были свободны. Отныне с этим покончено. Нет возврата, нет родины. Он посвятит все свои мысли Ла, всю свою жизнь. Он бросил Европу, как котомку.
   На нем был коричневый сюртук, в виду церемонии, и кепи с козырьком из кордовской кожи. Он снял кепи, наслаждаясь свежестью ветра, ласкавшего его виски. Восходящее солнце накладывало на фарфоровые мачты тонкий слой румян. Матрос в гнезде, кашлянув, расстроил изящную картину: белая джонка на бледном море.
   Поль Жор хотел посетить Ла в ее комнате. Приятная нерешительность овладела им. Он беспричинно медлил.
   Перед бизань-мачтой Жоан помогал управлять реей. Капитан рассеянно взглянул. Кончив работу, маленький юнга сел на связку канатов, и спрятав лицо в маленькие кулаки, заплакал.
   Поль Жор подошел к нему. Он никогда не думал, что другой мужчина может полюбить Ла.
   -- Ты плачешь? -- спросил он.
   -- Я люблю ее, -- ответил мальчик.
   Поль Жор ушел в раздумье. Пред тем, как войти к Ла, он остановился на мгновенье, чтобы пригладить бороду, оправить рукава. И вдруг он насторожил слух, изнутри доносились взрывы голосов, и металлический звон. Кто-то стонал. Вскоре стоны усилились и громкий крик разорвал воздух. Поль Жор узнал голос Ла. Под напором его плеча поддалась хрупкая китайская дверь. На низкой постели без подушек лежала Ла, с руками протянутыми вдоль тела, со скрещенными ногами, скованная у шеи, бедер и ног длинной золотой цепью.
   Мандарин вскочил и пятился, не говоря ни слова. Поль Жор, переступая прог, схватил вазу и швырнул ее в Бу Лей Сана. Ваза разбилась о китайский череп и длинная черная жидкость потекла по ушам Желтокожего, по его жирной спине и пяткам.
   Тогда Поль Жор подошел к кровати. Пама была из красной меди, постель из черного шелка.
   На черном шелке лежала Ла, одетая в желтый шелк. Капитан неуклюже снял цепи и швырнул их на пол. На фарфоре золотые цепи издали хрупкий пророческий звон, звенящий в ушах девушек всего мира.
   Ла поднялась и протянула руки Полю Жору. Капитан сел в ногах. Он взял руки Ла в свои и молча глядел на них. Они были матовые и гладкие, без вен и без жилок. Ногти, отточенные треугольниками и раскрашенные, сверкали на кончиках пальцев. Он сжал эти пальцы. Он был молчалив, растроган... Ла ударила в бронзовый гонг и тотчас же показался китаец, это был южный китаец. Поль Жор глядел на него с некоторой тревогой.
   Он был еще меньше, чем другие китайцы. Его круглое лицо лоснилось от полноты и мудрой юности. Кроткий лоб овально выступал над двумя линейными глазами. Его тело женственно извивалось. Он был одет в шелк с цветами лотоса.
   Он почтительно склонил голову и украдкой улыбнулся. Капитан нашел, что он слишком красив. Он похвалил его преданность и его тело. Ла заговорила с ним, и он вышел. Вскоре он вернулся и принес ликеры. Руки Ла еще хранили следы цепей. Она говорила о своем несчастном детстве:
   -- Я родилась в красном Бассейне, где молчаливые пески окрашены кровью, где есть колодцы каменной соли и зеленого масла. Когда я была маленькая, я ходила смотреть, как вода бьет из колодцев, солоноватая, белая вода. Однажды струя жидкости воспламенилась. Одна из моих подруг сгорела живьем. Я помню, когда ее платье сгорело, ее маленький голый животик, вздутый огнем, лопнул. Из него вылетели маленькие зеленые внутренности, как змеи. У меня был ожог на плече, шрам виден до сих пор.
   Она расстегнула рукав и Поль Жор увидел на ее плече старый след огня. Но его рука еще дрожала от прикосновения к обнаженному плечу.
   Ла продолжала:
   -- Иногда мы ходили на берег пруда, но никто не решался купаться в нем, ибо он был бледен и полон чувственных снов, тростников и пиявок...
   Тогда она понизила голос и заговорила о Ну Наме, о Лу Пей Хо и Пе Ли У. Она склонялась к Полю Жору, смущенная печалью. Капитан целовал ее желтые руки. Она опустила голову на черный шелк постели...
   Когда Поль Жор вышел, он увидел, что на груде канатов маленький юнга Жоан все еще плачет...

Глава 17.
Юнга

   Компас находился над каютой на носу. К нему вела винтовая лестница, высеченная в цельном фарфоре. Жоан торжественно поднялся по ступеням. Он был высок и в этот вечер казался более мужественным. Свет фонаря, который он нес в правой руке, освещал узкое лицо, раненное двумя большими глазами. Голова была непокрыта, волосы спускались на брови. Он чувствовал усталость.
   Он глядел на маленькую коробку черного дерева, вправленную в розовое дерево. Внутри стрелка компаса двигалась, как сердце юноши. Она указывала направление звезды. Но ни одной звезды не сверкало еще на сумеречном небосводе. И только слабая луна безжизненно светила на небе. Жоан попробовал поднять крышку. Но его руки, побледневшие от луны, были бессильны. Тогда он зажег маленькую лампу. Мир показался ему великим, слишком великим для него. Он сел на белые ступени и задумался. Он вспомнил, что у матери золотистые волосы. Луна заливала своим светом джонку. Светом, золотистым, как волосы матери.
   Почему Ла улыбнулась ему? С тех пор Жоан тысячи раз мысленно видел эту улыбку. Но Ла больше ни разу не взглянула на него. Ла была женой мандарина. Ла любила капитана. А Жоан...
   Без Ла к чему жизнь?
   Он вспоминал. Теперь он чувствовал, что кровь снова струится по его жилам.
   Жоан чувствовал, что вены его наполняются кровью. В сердце билась любовь к жизни. После улыбки Ла он созрел, он стал мужчиной.
   Мужчиной. Но к чему? Этого мужчину терзали юношеские муки. Он взглянул на свои слишком нежные руки, на слабые мускулы. И впервые он ощутил узость своих плеч. Ему хотелось убить, умереть, заплакать. Но он не заплакал. Он улегся на ступени и припомнил всю свою жизнь. Он увидел свое ничтожество. Его душа уменьшалась перед величием моря. Он ждал, когда пробьет час судьбы. Ветер порывами дул в лицо и щекотал уши. Казалось, женская рука, китайская рука, ласкает ему лоб и шею. Ну что же! Еще несколько мгновений и потом...
   Без Ла к чему жизнь?..
   Он хотел сначала выполнить последний труд жизни. Он встал и спустился на палубу. Он обошел ванты, проверил галсы, укрепил тросы. Он очнулся на баке у капитанской каюты. Спустилась ночь. Ходили матросы, перенося мачты или канаты. Ветер свистел в снастях, как и в другие вечера. Ничто не изменилось на Джонке, ничто кроме судьбы Жоана. Одним Жоаном меньше.., и жизнь продолжается.
   Прошел Поль Жор. Он ходил проверять ночные посты. Лунный луч играл на его груди у самого сердца.
   -- Эй, Жоан, что ты здесь делаешь?
   Жоан сел. Он встал и что-то пробормотал. Но капитан уже прошел мимо. Он, должно быть, спешил.., или был счастлив...
   Поль Жор отпер двери своей каюты. Квадрат света вырвался из нее. Юнга на мгновение украдкой заглянул в каюту: там на лакированном столе, рядом с трубкой, горела желтая круглая лампа. Высокие стулья с большими драконами вместо спинок стояли у стен. Фарфоровые вазы и бумажные картинки свисали с потолка на шелковых нитях. На шкафу, расписанном цаплями, стояла статуя Будды с серебряными глазами и животом слоновой кости. В глубине, на подушках, лежала Ла в ткани, расписанной птицами.
   Жоан глядел на нее долго, долго.., в течение секунды. Потом дверь закрылась.
   Без Ла к чему жизнь?
   Он снял шапочку и бессознательно вертел ее в руках. Он считал шерстяные кисти: семь.., восемь... девять... Их пришила Ивелина. Значит там, в Дьеппе, есть девушка, пришивающая шерстяные кисти к шапочкам юнг. У нее глаза, как подушки с булавками. Жоан вспомнил ее первый поцелуй.., и последний...
   Человек на бизани убрал парус и потушил фонарь. Ночь стала гуще. Слышались то крик ночной птицы в небе, то взрыв смеха в каюте. Ночь была спокойна, как зверь поджидающий добычу. Фонари отбрасывала прямоугольники мертвенно-бледного света, как гробы. Огонь на рее погас. Потом кто-то задул фонарь на гафеле.
   Жоан начал ходить большими шагами. Он вдыхал ветер, чтобы освежить сердце. Теперь он спешил. Только Смерть казалась подругой. Он принялся насвистывать и для бодрости вспоминал красивых девчонок Дьеппа; и тех, что родом из Фландрии, толстых, с белыми животами; и тех, что прибыли из Германии, со светлыми, как пиво, бедрами и волосами цвета льна; и тех, из царства Арль, которые прячут в глазах дикую любовь; и тех, что привезены из стран неверных, с умелыми губами и без волос на теле.
   Но вдруг все эти образы исчезли. Жоан почувствовал еще большую усталость. Ему было жарко. Он открыл куртку черному ветру и потрогал грудь. На ней едва пробивался легкий пух. Кожа была нежная, мягкая. И вся эта юная кожа, все это -- для Смерти.
   Фонарь на главной мачте только что потух. Над всей Джонкой осталось два огня: фонарь в вороньем гнезде и луна.
   Жоан влез на мачту и на середине вдруг, без всякой торжественности, разжал руки...
   Тело упало в воду.

Глава 18.
Трубка воды

   Бу Лей Сан, мандарин Сан-Кина, замер в проеме окна. Он созерцал Джонку. Свою Джонку. На палубе матросы, одни желтые, другие белые, ходили взад и вперед. Слева, на бакборте, у трапа, среди свечей, спал последним сном Жоан, маленький юнга. Над ним стоял матрос. Вдали, на баке, капитан и Ла глядели в сторону моря.., в сторону своих сердец.
   Всей своей тяжестью Бу Лей Сан закрыл окно. Он опустил занавес и сел.
   Он размышлял. Ла любила Поля Жора. Никаких сомнений. Она проводила с полем Жором все свои дни, все свои ночи... Бу Лей Сан улыбнулся.
   Он встал. Он открыл ящик, запертый на пять ключей, и вынул трубку Великих обстоятельств. Она была смуглая, как женщина, с украшениями в форме грудей. Затем выбрал хорошее зелье. И приготовил Трубку судьбы.
   По временам он взглядывал на компас Достопамятного Фа Су Лака. Все идет хорошо. Поль Жор сделал Бу Лей Сана лоцманом джонки. Он управляет рулем. И сегодня же он поставил киль на скалы. Он знал китайские моря, как свои пять пальцев. Он потирал руки. Ла любит Поля Жора. Ла и Поль Жор по воле его, Бу Лей Сана, умрут. Джонка неслась на скалы. Джонка плыла к Смерти. Бу Лей Сан производил последние расчеты. Еще несколько часов и...
   Бу Лей Сан стал презирать белых людей. Они не ведают мудрости и бесстыдно плавают, не заботясь о воле воды. Он же обладает знанием и уверенностью. Ему ведомы время и место. Он улыбнулся: час близок.
   Какое прекрасное любовное мщение, мщение мандарина! Он сладострастно воображал предстоящую сцену: джонка, разбившись при первом же ударе, раскрывается как переспелый гранат и рассыпает по свету зерна жизни: людей и мачты.
   Все правильно. Морская карта улыбалась своими скалами. Компас клонил к северо-востоку, как и требовалось.
   Бу Лей Сан вышел на палубу.
   Небо было неизмеримо. И в неизмеримости океана плясал тонкий белый предмет -- фарфоровая джонка. В неизмеримости джонки добродушно расхаживал мандарин Бу Лей Сан, существо измеримое. Среди раздумья он заметил, что один из ногтей, самый любимый, испачкан тушью. Он вернулся в каюту, оттер недостойный ноготь зеленым эликсиром болот Лу-Сей и отполировал его бронзовой пудрой. Потом он снова вышел с чистой совестью и чистым ногтем.
   Ему оставалось жить несколько часов. Он гулял по палубе. Вялый ветер и паруса обманывали друг друга. Капитан, утомленный любовью, спал.
   Бу Лей Сан подошел к рулю. Рулевой дремал, закрыв глаза. Бу Лей Сан кинул взгляд на руль. Прекрасно. Прямо на скалы.
   Он прислонился к заслонам и созерцал горизонт. Подводные скалы были тут, на правильном расстоянии, тайные и верные.
   На палубе ни одного китайца. Несколько дьеппцев, вытянувшись вокруг бизань-мачты, спали или гладили бороды.
   Бу Лей Сан прошел мимо них. Он прошел на бак, в тень парусов, ибо она эфирна, ибо стояла жара, ибо он любил тень. Он увидел среди тонких свечей тело маленького юнги, вздутое смертью. Одна из свечей потухла. Он отвернулся. С марса дозорный прокричал час. Кто-то сплюнул.
   Бу Лей Сан представил себе ласки любовников. Любовь... Смерть... Он один на всем свете знал, что джонка пойдет ко дну, что эти люди погибнут. Из-за него. И он испытал высшее сладострастие, сладострастие разъединения, познания смерти.
   Время шло. Скоро настанет час. Бу Лей Сан подозвал своего ученика Су Ли. Су Ли прибежал, сердце его трепетало, как маленькая барка. Он знал своего повелителя.
   Она вошли в каюту мандарина. Су Ли пил, поэтично и спокойно. Бу Лей Сан лежал на подушках. Он взял трубку, зажег ее и, вытянувшись во весь рост, закурил.
   Бу Лей Сан улыбался и курил, как курят и улыбаются все мандарины.
   Он все яснее и яснее представлял себе все: удар, явный и немного торжественный.., горизонтальность.., вечность... Трубка была глубока...
   И пришел конец. Громкий звон посуды. Джонка разбилась сразу. Океан хлынул внутрь. Бу Лей Сан касался воды.., вдыхал воду... Трубка была полна воды. Бу Лей Сан, мандарин Сан-Кина, курил трубку Воды.

Эпилог.
Туанелла Л'Экюрей

   Пасха пела над Дьеппом. На Святой Евлалии пробило девять и петух на городских часах пропел девять раз. Туанелла Л'Экюрей сложила котлеты в корзину из болотного тростника и быстро вышла из мясной лавки хозяина Блэва под вывеской "Плачущий теленок". Она ускорила шаг, так как прихрамывала с самого возвращения "Святой Эстеллы". На улицах была толпа в этот святой день тысячу четыреста шестьдесят четвертого года от Рождества Христова. Туанелла потеряла много времени. Когда она дошла до улицы Ир, солнце перешло за порог дома номер 16 бус и покусывало двери.
   Она вошла и поставила горшки с мукой, котлетами и маслом. Она слышала ворчание Маон. Она развязала завязки рукавов и медленно сняла свой прекрасный ипрский чепец. Маон волновалась все сильнее, испуская стоны. Наконец, Туанелла подошла к ней. Маон быстро качала головой, показывая зубы и десны. А Туанелла в шутку показывала ей пустые руки.
   Она посмеивалась и ногтем почесывала шерстку над глазами.
   На мгновение Маон умолкла. Тогда Туанелла шепотом заговорила с ней о своем сыне Жоане. Она жадно спрашивала обезьяну о джонке. Она пристально смотрела в желтоватые зрачки, которые видели маленького юнгу. Но Маон не было дела до маленького юнги, она предпочитала миндаль. Тогда Туанелла достала мешочек и кинула на стол несколько миндалин. И в то время, как Маон шелушила их, она обмыла ей щеки душистой водой.
   Потом Туанелла села и задумалась. У нее было маленькое сухое личико, сморщенное, с пятнышками у губ, с твердым подбородком и глазами цвета водорослей, стоячей воды и драгоценных камней.
   Комната была темная. Поблескивали украшения, глаза обезьяны, жестяные кружки. В очаге два старых полена тлели без огня. Стеклянная бутылка была полна. В углу рейнские часы в оправе черного дерева с раскрашенным маятником измеряли время, в ритме сердца.
   Туанелла встала со вздохом. Она распахнула окно. Вошло пасхальное солнце. Снаружи колокола, женщины, деревья пели. Туанелла стояла, опершись на железные прутья. На улице под окном на каменной скамейке шептались две девушки, розовая и голубая. Туанелла прислушалась: они говорили о женихах, о двух юнгах, уплывших на "Мари-Галант". Голубая девушка говорила:
   -- Ему семнадцать лет и у него белые руки. Он давит лунные ракушки, сердце его порой бьется быстрее, чем часы.
   Розовая девушка говорила:
   -- У него светлые усы. Он видел острова и Китай. Он прекрасен.
   Туанелла закрыла окно, чтобы не слышать. Маон, сожрав весь миндаль, стонала от радости. Туанелла подошла к ней и шлепнула ее. На шее у Маон был ошейник "Святой Эстеллы"...
   Туанелла села. О чем бы она стала думать, кроме как о Жоане? Вот уже двадцать лет как Туанелла оплакивала сына. Каждый месяц она подправляла его портрет палитрой своей памяти. Сначала это просто был набросок: ребенок с глазами и сердцем. Потом из года в год на доску воспоминаний заносились новые подробности: блеск губ, звук голоса, бородавка на руке. Понемногу, картина уточнялась, дополнялась, оживлялась. Теперь Туанелла представляла себе Жоана целиком во всех возрастах, со всеми мыслями. И как мать она думала о женщине Китая.
   В этот миг дверь приоткрылась, и на пороге показался Бастард. Сначала он заглянул в комнату, потом неуверенно вошел, ибо глаза его были слабы. Шаги звучали нервно. У него была одна нога, он опирался на ореховую трость.
   -- Э, добрый день, Маон, добрый день, Экюрей.
   Бастард разрушался: щеки свисали, как паруса без ветра. Согнутый стан, тонкая шея, костлявое лицо говорили об упадке. У него уже не было бороды, только несколько льняных прядей возле ушей.
   Он подошел к обезьяне. Обычно он сначала здоровался с ней. И тотчас же Маон, как всегда, обернулась и поставила Бастарду тощий голый зад. Бастард щелкал ее жалкие голые ляжки, осыпая ее упреками, ругательствами и насмешками. Он патетически напоминал ей все ее преступления, красноречиво требую назад свою ногу.
   Виновата была Маон. "Святая Эстелла", брошенная без снастей, без экипажа возвращалась во французские моря. Припасы кончились. Дядя Капиль умер первым. Обезьяна блуждала с палубы на реи и от руля к бугшприту. Иногда, проходя, она бросала сладострастный взгляд на Бастарда из Э. Однажды, оголодав, обезьяна кинулась на человека и укусила его в ляжку. Рана засорилась, нога распухла, как дункерский бочонок. Когда Бастард прибыл в Дьепп, хирургу пришлось ампутировать ее.
   Маон смиренно выслушал выговор. Потом он смягчился. Обезьяна вертелась вокруг него, показывая язык и прыгая. Тогда из длинного кармана длинного сюртука Бастард вынул кусок сахара и предложил Маон.
   Потом он пожелал счастливой пасхи Туанелле и уселся у огня, приставив костыль к каменной скамье. И в то время как Туанелла по привычке, вязала из заморской шерсти матросскую фуфайку, фуфайку для юнги -- какого юнги? -- Бастард в тысячу первый раз поведал поленьям приключения "Святой Эстелды".

--------------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Дельтей Ж. Фарфоровая джонка. Роман / Пер. с фр. Е. В. Александровой. -- Москва: Недра, 1927 (7-я тип."Искра революции" Мосполиграф). -- 77 с., [3] с. объявл.; 21х15 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru