Д-Аламбер Жан-Лерон
Переписка д'Аламбера с Екатериной Второй и другими лицами

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: Исторический вестник, No 4. 1884.

Екатерина Вторая и Даламбер.

(Новооткрытая переписка Даламбера с Екатериной и другими лицами).

   В числе бумаг императрицы Екатерины II, хранящихся в государственном архиве и публикуемых Русским Историческим Обществом, обнародованы были, между прочим (В VII, X и XIII томах сборника общества), 7 писем императрицы к знаменитому геометру и энциклопедисту Даламберу и 8 ответных писем Даламбера.
   К сожалению, в государственном архиве переписка этих лиц сохранилась не вполне. Ныне счастливый случай дал редакции "Исторического Вестника" возможность пополнить оказавшиеся в ней пробелы.
   Г. Шарль Анри (Charles Henry), библиотекарь университета в Париже, открыл в библиотеке университета, в числе бумаг девицы Леспинас, бывшей в долговременной дружбе с Даламбером, 29 документов, касающихся сношений его с императрицей Екатериной и некоторыми русскими и сообщил их, в копиях, издателю "Исторического Вестника." А. С. Суворину.
   Прежде чем перечислить эти документы, заметим, что переписка Екатерины с Даламбером делится на два периода. В первом из них (1762-1767 гг.) она поддерживалась довольно деятельно; затем, после пятилетнего перерыва, Даламбер и [108] императрица обменялись, в 1772 году, четырьмя письмами, которыми и закончилась их корреспонденция.
   Доставленные г. Шарлем Анри документы, за исключением двух, относятся к первому периоду этой переписки. В числе их находятся:
   1-8. Восемь писем императрицы к Даламберу, из коих Русским Историческим Обществом напечатано было 5.
   9-16. Восемь писем Даламбера к императрице. Из них Русским Историческим Обществом напечатано было только 2, но за то Обществом опубликовано было 4 письма Даламбера, коих в доставленной г. Шарлем Анри коллекции не находится.
   Письма к Даламберу:
   17. И. И. Бецкого.
   18. Николаи, частного секретаря русского посланника в Вене князя Д. М. Голицына.
   19. Библиотекаря императрицы Одара.
   20. Н. И. Панина.
   21. Жившего в Петербурге женевца Пиктэ.
   22. Графа К. Г. Разумовского.
   23. И. И. Шувалова, и
   24. Президента Эно (Henault).
   25-27. Три письма Даламбера: одно к Одару (Письмо это в подлиннике хранится в государственном архиве в Петербурге (кар. II, No 96)), Другое к русскому посланнику в Париже С. В. Салтыкову и третье к девице Турон.
   28. Записка по вопросу, предложенному Даламберу императрицей в письме ее к госпоже Жоффрень, и
   29. Записка о французских офицерах, взятых в плен русскими войсками в Польше в 1772 году.
   Мы помещаем ниже только 22 документа, не находя нужным перепечатывать 5 писем Екатерины и 2 письма Даламбера, явившихся в сборнике Русского Исторического Общества.
   Предисловие к письмам написало, по нашей просьбе, Д. Ф. Кобеко, которому и приносим нашу искреннюю благодарность, как за этот труд, так и за редакцию русского перевода.
   Со времени прибытия своего в Россию до вступления на престол, Екатерина II прилагала особенное старание к самообразованию. Она ознакомилась с лучшими сочинениями иностранных писателей и, следуя направлению века, увлекалась произведениями [109] той группы французских литературных деятелей, которая известна под именем энциклопедистов. Своим государственным умом она, ранее многих, поняла, что эта литературная партия представляла силу, которую следовало привлечь на свою сторону и которой должна была воспользоваться и соответственно этому начертала себе план действий. Плану этому она следовала неуклонно в течение первой половины своего царствования.
   Немедленно по воцарении, она сделала в этом направлении шаг, который хотя и не увенчался успехом, но тем не менее стяжал ей громкие хвалы энциклопедистов. Воспитателем к своему сыну и наследнику, восьмилетнему цесаревичу Павлу Петровичу, она пригласила Даламбера.
   Первоначальные, если можно так выразиться, официозные, предложения сделаны были Даламберу чрез посредство двух проживавших в Петербурге иностранцев, Одара и Пиктэ (Биографические сведения об этих лицах сообщены уже были мною в статье: "Из истории французской колонии в России" (Ж. М. Н. П. 1883 г.). Здесь они являются пополненными, ибо кроме источников, указанных в примечаниях, я воспользовался донесениями французских дипломатических агентов в Петербурге, хранящимися в архиве рус, ист. общества).
   Одар (Michel Odar) происхождением из Пиэмонта, прибыль в Россию при Елизавете Петровне и благодаря покровительству канцлера Воронцова, получил чин надворного советника и должность советника в коммерц-коллегии (в Государственном архиве (дело 1761 г., XIX, 290) хранятся две записки Одара: 1) Memoire sur le commerce de Russie, a M. le procureur generel le 26 juin 1761 и письмо его к княгине Дашковой, при котором послана была ей эта записка и 2) Sentimeut dn conseillier de la cour Odar sur le Reglement. qu'on pretent etablir, relativement a la saisie (eu cas de faillite) des effets envoyes en commission pour Petranget, le 3 decembre 1761. Первая из этих записок напечатана, без имени автора, Бюшингом в Magazin fur die Historic und Geographie, Halle, 1777, XI, 489-464). Затем племянница Воронцова, княгиня К. Г. Дашкова, которой Одар сделался необходимым своими литературными познаниями, исходатайствовала ему место управляющая небольшой дачей, которой владела великая княгиня Екатерина Алексеевна.
   "Одар беден и мне кажется, что ему надоело быть бедным", так характеризовал его французский посланник барон Бретель. Отсюда проистекли побуждения, заставившие его принять участие в заговоре против Петра III. Все современники единогласно свидетельствуют, что за деньги Одар готов быль совершить всякое преступление. Он был посредником в переговорах между Екатериной и Бретелем, когда первая обратилась к Бретелю о ссуде ей 60.000 руб. Привыкнув получать деньги от английского посланника Виллиамса, Екатерина вероятно рассчитывала на удовлетворение своей просьбы и на этот раз, но Бретель отказал [110] ей в просимой ссуде, ссылаясь на недостаточность своих инструкций и обещал лишь испросить на это разрешение короля. Но дело не терпело отсрочек и государственный переворот 28-го июня 1762 года совершился на этот раз без помощи французских денег. Одар наблюдала за всеми участниками в заговоре, расточал им разные обещания (Ср. Bernardin de St. Pierre III в его oeuvres posctumes, Paris, 1839, стр. 5), хранил в своей квартире; манифест о вступлении на престол Екатерины, и в сам день переворота сопровожден, ее в походе в Петергоф. Во всяком случае, участие его в этом деле было довольно значительно, хотя княгиня Дашкова, приписывавшая себе успех предприятия, утверждает, что в последние три дня до переворота Одар принимал в нем так мало участия, что находился за городом у графа А. С. Строганова. Деятельность его, кажется, довольно веpно характеризовал тогдашний австрийский посланник Мерси д'Ажанто, говоря, что он был секретарем заговора.
   Затем Одар поступил на службу в кабинет императрицы ее библиотекарем, и после кратковременной отлучки в Италию вернулся в Россию. Сохранилось известие, что он был доносителем на Хитрово и других лиц, составивших заговор против Екатерины, в бытность ее, в 1763 году, после коронации в Москве. В награду за эту услугу он, отказавшись от всяких отличий, потребовал денег.
   После этого, указами 8-го декабря 1763 и 31-го марта 1764 года Одар назначен был членом комиссии для рассмотрения коммерции российского государства и особого при ней собрания для рассмотрения проектов, касающихся до торговли, и был употребляем для составления соображений по предполагавшемуся торговому трактату с Англией. В том же 1764 году, он оставил Россию (Соловьев, История России, XXVI, 118), вернулся на родину и умер в Ницце около 1773 год от удара молнии.
   Другая личность, принявшая участи в переписке о приглашении Даламбера в Россию, женевец Пиктэ (Pictet de Warembe) был своим человеком у Вольтера, который, вследствие его большего роста, называл его "великаном". Он принадлежал к труппе любителей, разыгрывавших пьесы Вольтера на его домашнем театре в Делисах. Там же познакомился он и с Даламбером, проведшим в гостях у Вольтера август 1756 года.
   Первоначально Пиктэ поступила, к графу А. Р. Воронцов; при котором был в качестве секретаря, а затем, не задолго до переворота 28-го июня 1762 годя, приехал в Россию. Однажды гулял он в саду летнего дворца, когда пришел туда император Петр III, в сопровождении свиты и адъютантов. Пиктэ [111] прошел мимо императора, не снял шляпы и даже не посторонился. Император, которому он нагло смотрел в глаза, спросил окружавших, что это за человек? Никто не знал его. Когда он отошел на некоторое расстояние, Петр послал флигель-адъютанта остановить его и спросить, кто он такой? Тот, все еще не снимая шляпы, отвечал, что он француз. Тогда Петр сказал: "вот какой негодный француз зашел к нам в сад" и приказал адъютанту дать ему 20 фухтелей и сказать: "так его величество учит вежливости невоспитанных французом" и чтоб он сейчас убирался из сада.
   После падения Петра III, первое явившееся сочинение о перевороте было помещенное в парижском Journal Encyclopedique 1-го ноября 1762 года (Т. VII, 3-me partie, р. 122-131. Еще ранее этого в том же журнале 1762 г. (Т. VI, 1-re partie, р. 145-161; Т. VII, 2-me partie, р. 140-152 и 3-те partie, p. 141-149) помещены были в отделе Nouvelles politiques (без подписи) те три письма Пиктэ из Петербурга, которые г. Бартенев недавно перепечатал в Архиве кн. Воронцова, кн. XXIX, стр. 159-170) анонимное письмо одного иностранца к своему другу, которому он рассказывает, как очевидец, это событие и осуждает падшего императора. Письмо это написал к Вольтеру "длинный, худой и косой" Пиктэ, через которого и началась, затем, переписка Екатерины с Вольтером.
   Какую именно должность занимал в 1762 году Пиктэ в Петербурге, мы сказать не можем; впоследствии же, он сделался французским учителем у графа Г. Г. Орлова и состоял в канцелярии опекунства иностранных колонистов, которой Орлов был президентом. В 1765 году, он отправлен был во Францию, для приглашения французских переселенцев, но, по возвращении оттуда, в мае того же года, был уличен в контрабанде и хотя Екатерина, помня прежние его услуги, смягчила следовавшее ему наказание, но он должен был покинуть Россию (Из дел государственного архива (1765 года, XIX, 298) видно, что в этой контрабанде участвовали еще два француза, Демаре и Леманьян. Последний был родственником Пиктэ. О нем см. в записках Бернарден до С. Пьера. Ocuvres posthumes, стр. XIII и след.). Дальнейшая судьба Пиктэ не вполне ясна. В 1785-1794 годах он проживал в Лондоне, где занимался литературными трудами.
   Эти краткие сведения об Одаре и Пиктэ показывают, что они принадлежали к числу тех полу авантюристов, которые во множестве начали являться в Россию, еще со времени Елизаветы Петровны. К совершенно иному роду людей принадлежало третье лицо, принявшее также участие в предварительной переписке о приглашении Даламбера в России, -- Николаи.
   Генрих Людвиг Николаи родился в Страсбурге и по окончании курса в тамошнем университете отправился в Париж, [112] где посещал литературное общество девицы Леспинас, постоянными гостями которой были Даламбер и Дидро. Тут же познакомился он с князем Д. М. Голицыным. Назначенный, в мае 1761 года, послом в Вену, князь Голицын желал иметь при себе, в качестве секретаря, молодого человека, который соединял бы с хорошим происхождением общее научное образование и знание языков. Он остановился на Николаи, который принял его предложение. Пробыв в Вене два года, Николаи в 176З году возвратился на родину, где остался недолго и совершил путешествие по Франции. Вновь вернувшись в Страсбурге, Николаи сделался профессором в тамошнем университете, куда поступили сыновья президента петербургской академии наук графа К. Г. Разумовского. В 1766 году, Разумовский пригласил Николаи воспитателем к своему сыну Алексею, с которым Николаи совершил путешествие по Европе и приехал в Россию в 1796 году.
   Еще в бытность свою за границей, Николаи получил от графа Н. И. Панина предложение принять участие при воспитании цесаревича Павла Петровича и с тех пор безотлучно состояла при нем во все время его велико княжества, а в царствование его занимал должность президента Академии Наук. Совершенно отдавшись новому своему отечеству, Николаи умер в глубокой старости, снискав общее к себе уважение.
   На первоначальный предложения приехать в Россию, сделанные Даламберу чрез Одара и поддержанный чрез Пиктэ (письма I и III) Даламбер отвечал отказом (письмо IV), но это дало повод самой императрице написать ему, в ноябре 1762 года письмо, пересланное Даламберу Папиным (письмо VI) и тотчас же повсюду оглашенное, -- в котором она, между прочим, утверждает, что воспитание сына так близко ее сердцу и Даламбер так ей нужен, что, быть может, она слишком настаивает на своем предложении и приглашает его приехать в Россию со всеми его друзьями (Письмо это 13-го ноября 1762 г. была неоднократно напечатано и в последний раз в Сбор. Рус. Ист. Общ., VII, 178). Несмотря, однако, и на это письмо и на все выгодные условия, предложенные ему через русского посланника в Париже, С. В. Салтыкова (письмо VIII), Даламбер решительно отказался от предложенной ему чести.
   Трудно сказать, мог ли бы Даламбер быть пригоден к делу воспитания наследника русского престола. Сам он, но видимому, не очень серьезно смотрел на сделанное ему предложение и шутливо писал Вольтеру: "знаете ли вы, что мне предложили, хотя я и не имею чести быть иезуитом, воспитание великого князя в России. Но я очень подвержен геморроидальным коликам, а они [113] слишком опасны в этой стране". Литературный враг Даламбера, Ж. Ж. Руссо, находил, что, отказываясь от этого приглашения, Даламбер поступил хорошо, потому, что он не сделал бы из Павла Петровича ни завоевателя, ни мудреца, а сделал бы только арлекина. Как ни резко это мнение Руссо, но в тогдашнем французском обществе многие выражали сомнение в пригодности Даламбера к педагогической деятельности. "Даламбер -- это Диоген, которого следует оставить в его бочке", записал в своем дневнике литературный хроникер того времени Башомон, повторяя, вероятно, отзыв современного ему общества, Напротив того, некоторые из друзей Даламбера горячо советовали принять сделанное ему императрицей приглашение, указывая на его практически выгоды (Письмо IX).
   Несмотря на отказ Даламбера, ближайшая цель, которую, приглашая его, имела в виду Екатерина, была ею достигнута. Французская академия занесла в свои протоколы предложение, сделанное ее члену, Вольтер патетически поздравил своего друга, и газеты разнесли по всему, свету весть об этом просвещенном действии Екатерины. Первый шаг по пути к популярности был сделан ею удачно, а что вызов Даламбера не был ни искренним, ни серьезным делом, видно из того, что получив его отказ, Екатерина на этом успокоилась и не продолжала искать своему сыну другого воспитателя. В парижском литературном круге распущен был слух, что Екатерина намеревалась обратиться с подобным же предложением или к Дидро, или к Мармонтелю, или к Сорену (Sauriu), но ничего подобного не последовало.
   Одновременно с предложением принять на себя воспитание цесаревича, сделано было Даламберу, через И. И. Шувалова (Письмо II), другое предложение -- перенести в Россию печатание Энциклопедии, которую он издавал вместе с Дидро и которая подверглась тогда запрещению во Франции. Предположение это также не осуществилось (Письмо Шувалова к Дидро потому же предмету, от 20-го августа 1762 года, см. в Correspondance de Grimm et le Diderot, Paris, 1829, стр. 184).
   Начатая таким образом переписка Екатерины с Даламбером продолжалась до 1767 года, довольно деятельно, касаясь исключительно литературных предметов, трудов Даламбера и занятий Екатерины по сочинению наказа Комиссии об уложении.
   Занимаясь составлением наказа, Екатерина встретила сомнение в том, действительно ли от накопления хороших правил, примененных на практике, произойдет хороший и полезный [114] результат? и вопрос этот предложила Даламберу, через посредство г-жи Жоффрен, с которой состояла также в переписке (письмо 15-го января 1766 года в Сборн. Рус. Ист. Общ., I, стр. 283, и письмо Даламбера к императрице от 11-го августа 1766 года, там же, X, стр. 181).
   Ответ Даламбера является в печати в первый раз (приложение XX).
   Перечитывая письма Даламбера к императрице, нельзя не заметить, что в них слышна какая-то принужденность, торжественность и напыщенность. Он доказывает, декламирует, рассыпается в бесконечных выражениях уважения. Самый независимый из так называемых философом XVIII века похож на придворного, но придворного неловкого, неискусного; это доказывает, как несвойственна была ему подобная роль. Сколько известно, Екатерина не сделала ему никаких благодеяний, но он так неловко жалуется на свои денежный затруднения и хвалить императрицу за ее щедрость к Дидро, что как будто бы сам выпрашивает милостей. Дидро, помня оказанный ему благодушия, навсегда остался горячим сторонником Екатерины; Вольтер поддерживал с нею переписку как потому, что это удовлетворяло его непомерному самолюбию, так и по расчету, сочиняя статьи по заказу русского правительства; для Даламбера не существовало этих побуждений, а вести чисто литературную переписку было для него совершенно бесцельно.
   Вероятно, поэтому он и прекратил эту корреспонденцию и возобновить ее только в 1772 году, по следующему поводу.
   Преследуя польских конфедератов, русские войска заняли Краков и взяли в плен нескольких французских офицеров, служивших в польской армии. "Во имя философии" Даламбер обратился к Екатерине с просьбою об их освобождении, но получил в этом отказ; он повторил свою просьбу, но императрица осталась неумолимой, обещав только освободить пленников "в свое время" (Письма эти напечатаны в XIII томе Сборн. Рус. Ист. Общ.).
   Екатерина не сомневалась, что просьба Даламбера была ему внушена тогдашним французским министерством и это повлияло, может быть, на ее решение, потому что отношения России к Франции были в то время натянуты (Письмо к Гримму, 8-го мая 1784 года, Сбора. Рус. Ист. Общ. XXIII, стр. 303. Еще ранее Даламбера, Вольтер предлагал герцогу Ришелье свое ходатайство за пленных французов, но под условием, что это будет одобрено французским правительством. Письма его в изд. Бешо, т. 67, No 6347, 6349 и 6359.). Тем не менее, Даламбер крайне оскорбился тем, что Екатерина, сообщив о своем отказе в его ходатайстве Вольтеру, прибавила, что ей хотелось написать Даламберу, что пленные французы нужны ей для введения [115] в России изящных манер. Даламбер не без основания увидел в этих словах насмешку (Письмо Вольтера к Даламберу, от 19-го апреля 1778 года, и ответ последнего 27-го апреля. Письма его в изд. Бешо, т. 68, No 6533 и 6542).
   Впрочем, хотя императрица и отказала Даламберу, но тем не менее просьба его, кажется, повлияла на судьбу французских пленных. По крайней мере, один из них, Тесби де-Белькур, рассказывает в своих записках о пребывании в России, что свобода объявлена была ему и его товарищам по ссылке в Тобольск, 24-го сентября 1773 года, и что он не знал, кому обязан был своим освобождением, так как французский посланник в Петербурге, Дюран, к которому он обратился с просьбою о пособии уже по прибытии своем из Тобольска в Москву, ответил, что он не получал на счет его никаких инструкций (Thesby de Belcourt. Relation d'un officier francais pris par les Russes ct relegne en Seberie, Amsterdam, 1776, стр. 166, 223 и 236.).
   После обмена, в 1772 году, писем Екатерины и Даламбера, переписка их прекратилась окончательно, и Даламбер стал чрезвычайно сдержан и холоден в отзывах своих об императрице (Письмо XXII). Скажем более, он сделался защитником турок и недругом России.
   Быть может на это повлияли и тесные сношения Даламбера с Фридрихом II, который также охладел к своей союзнице. Даламбер, много обязанный Фридриху, питал к нему глубокое уважение и, как не без иронии заметил один из лучших русских людей того времени, граф С. Р. Воронцов, "с тем умер, что нет государя добродетельнее, как король прусский" (Архив князя Воронцова, IX, 434.).
   Кроме непосредственной переписки с императрицею, Даламбер, как видно из печатаемых ниже писем, был в корреспонденции с Бецким и графом Разумовским (письма XV и XVIII) (Письмо Даламбера к Разумовскому см. у Васильчикова, Семейство Разумовских, Спб., 1880, I, 328). Сверх того, многие русские, посещавшие Париж, были в личных с ним сношениях.
   Так с ним знаком был граф А. Р. Воронцов (Письмо к нему Даламбера от 1-го ноября 1764 года, в Архиве князя Воронцова, XXIX, 299); в 1772 году посетил его бывший в Париже директор Академии Наук граф В. Г. Орлов (Биографический очерк графа В. Г. Орлова. Спб., 1878, I, 256.); в 1774 году -- граф Чернышев (письмо Даламбера к Фридриху, 12-го апреля 1776 года, Oeuvres de Frederie, XXV, 10.), а в 1778 году видался с ним известный фон-Визин. Выражаясь очень неблагосклонно о французском обществе вообще и о французских писателях в особенности, фон-Визин говорить, что [116] "из всех ученых удивил меня Даламбер. Я воображала лицо важное, почтенное, а нашел премерзкую фигуру и преподленькую физиогномию" (Сочинения, изд. Ефремова, Спб., 1866, 440 и 447). Наконец, в 1782 году, посетил Даламбера цесаревич Павел Петрович, путешествовавший под именем графа Северного. Отдавая отчет об этом посещении, Даламбер писал, что Павел Петрович наговорил ему очень много любезного о желании, которое имели видеть его в Петербурге и о сожалении, которое в особенности он испытал, убедившись в невозможности этого. "Я очень тронут его сожалением, прибавила. Даламбер, но вовсе не раскаиваюсь и далее, может быть, менее чем когда-либо" (Письмо к Фридриху, 21-го июня 1782, Oeuvrus do Frederic, XXV, 230).
   Эти слова Даламбера показывают, на сколько изменился его взгляд на деятельность императрицы Екатерины. Такая же перемена произошла, в свою очередь, и в ее мнении о Даламбере. Получив известие о его смерти (29-го октября 1783 года), Екатерина писала Гримму: "прискорбно, что Даламбер умер, не видав и не читав нашего оправдания по делу о Крыме (Манифест о присоединении Крыма к России состоялся: 8-го апреля 1783 года, но напечатан позднее и в немецком переводе явился в особом приложении к St-Petersburger Zeitung, 21-го июля 1783 года.); по крайней мере, следовало бы выслушать обе стороны и судить уже после того; вместо этого он говорил нам оскорбления; мне это неприятно, как и то малодушие, которое он выказал во время своей болезни; вероятно силы телесные превозмогли силы душевные. Но эти люди часто судили иначе, чем они проповедовали; очень давно я была у него в немилости и вы знаете, что нас поссорил Вольтер.
   Прошло еще несколько лет, и над Францией разразились ужасы практического применения тех начал, в теоретической разработке которых энциклопедисты принимали такое деятельное участие. Тогда Екатерина, забыв о покровительстве, которое она некогда оказывала им и их Энциклопедии, печатание которой предлагала перенести в России, писала Гримму, что она "ожидает от него оправдания в её уме философов и их учеников, в том, что они имели долю участия в революции и в Энциклопедии, ибо Гельвеций и Даламбер признавались оба Фридриху II, что в этой книге было два лишь предмета: первый, уничтожение христианской религии, второй, -- уничтожение царской власти" (Сборн. Рус, Ист, Общ. ХХIII стр. 308 и 622.).

Д. Кобеко. [117]

I.
Пиктэ Даламберу.

С.-Петербург, 4/16 августа 1762 года.

   М. Г. (М. Г. - Милостивейший Господин) Хотя я имел честь познакомиться с вами только во время путешествия вашего в Женеву, для свидания с г. Вольтером, и хотя время ваше слишком дорого для Того, чтобы я мог рассчитывать поддерживать с нами переписку, которая с вашей стороны была бы лишь доказательством вашей вежливости, тем не менее, я надеюсь, что благодаря сущности предложения, которое делает вам ее величество императрица всероссийская и в уважение намерения, с которым я вам пишу, вы получите письмо мое не без удовольствия. Если бы вы были человеком обыкновенным, то нельзя бы было и представить себе, чтобы вы остались, хотя на минуту, в недоумении на счет намерений ее величества, но вы философ, явивший столько доказательств своего взгляда на богатство, и потому нельзя не иметь некоторых сомнений на счет вашего решения. Позвольте же мне сказать вам, что если вы будете колебаться, то надобно полагать, что личность нашей августейшей государыня, ее характер, ее ум и ее таланты вам, совершенно неизвестны. Я желал бы изобразить ее перед вами, м. г., но эта задача превосходить мои силы и я думаю, что только перо Вольтера, Дидро, Даламбера может говорить о ней достойным образом. Быть может вы вообразите себе, что в этом [118] случае я соображаюсь только с моими интересами и с желанием свидеться с вами; быть может, вы доведете несправедливость до того, что смешаете меня с толпою придворных, у которых одна только мысль -- ухаживать за всеми, хотя бы то было даже в ущерб истине. Конечно, я горячо желал бы иметь возможность войти с вами в более близкие сношения, но есть правила, от которых никогда не уклоняется честный человек, а я льщусь принадлежать к их числу; сказку вам более, я республиканец, я всосал с молоком нравы моей родины; слишком мало времени прошло с тех пор, что я ее покинул, для того чтобы я мог изменить мой образ мыслей; я связан с нею узами почти неразрывными, и не имея ни одного из поводов, которые вам представлены, чувствую однако, что еще на долгое время я не мог бы решиться покинуть Петербурга единственно для того, чтобы наслаждаться лицезрением государыни, которая обладая всеми необходимыми талантами посвящает каждое мгновение на то, чтобы сделать свою страну цветущею и свой народ счастливым. Разве эта картина не имеет ничего привлекательного и для вас? Я знаю, что тысячи уз привязывают вас к Парижу, что у вас там столько же друзей, сколько лиц, вас знающих; что вы находитесь в центре литературы, искусства, талантов, но философ создан для того, чтобы сознавать свой долг в отношении к просвещению человечества. Петр Великий вывел эту страну из мрака; все удивлены успехами, сделанными нациею в столь короткое время; однако невозможно скрыть, что со смерти этого государя, [119] успехи не соответствовали тому, чего должно было ожидать от положения, в котором он оставил дела; пунша была государыня, подобная императрице Екатерине, чтобы исправить вкравшиеся злоупотребления, и придать новую жизнь столь многочисленным полезным учреждениям, но если эта государыня обладает гением, довольно обширным, чтобы сознавать, что философический ум есть единственно способный внушить людям любовь к добру я жизнь добродетельную, то истинные философы должны ли колебаться, когда она приглашает их распространять эти начала в ее государстве? Здесь вы будете иметь случай видеть ежедневно великого князя; вы друг г. Дидро, который в посвятительном письме своем принцессе Нассауской дал такой прекрасный урок государям; вы чувствуете, как и он, и каково будет удовольствие, которым вы будете наслаждаться, когда вы увидите, что ваши правила философии и морали, сделаются и правилами этого молодого великого князя и когда, утверждая его счастье и его славу, вы утвердите также и блаженство стольких миллионов людей? Говорить ли мне об Энциклопедии, об этой книге, любезной и драгоценной для всех, кто мыслить, печатание которой было остановлено ханжеством в лицемерием, -- пятно навсегда постыдное для Франции. Вы обязаны перед наукой окончить ее и где вам найти для этого более благоприятный случай, как не в покровительстве, которое оказывает вам императрица. Наконец, м. г., то что, по моему мнению, должно более всего способствовать вашему решению, потому что это поможет вам ознакомиться с [120] характером государыни, которая вас вызывает, -- это то, что я слышал от нее, что она отлично знает, что вы слишком философ для того, чтобы богатства могли вас прельстить, но она надеется, что ваша любовь к человечеству и к наукам заставит вас решиться. Эти слова, с которыми ее величество изволила обратиться ко мне, заставили меня взяться за перо; они произвели на меня такое впечатление, они так хорошо рисуют ее чувства, что я хотел сообщить их вам.
   Я полагаю, что г. Гримм слишком дружен с г. Дидро, чтобы не находиться и в числе наших друзей; смею ли просить вас передать ему мое почтение и просить его передать выражение моего уважения к госпоже д'Эпинэ. Если вы пожелаете почтить меня ответом, прошу вас прислать его по адресу г. Беранже, здешнего французского поверенного в делах. Так как он согласился послать мое письмо в своем конверте, то я осмелимся приложить еще другое на имя г. Вольтера, которое покорнейше прошу вас отправить на почту. Примите уверение в чувствах, с которыми честь имею быть и проч.

II.
И. И. Шувалов Даламберу.

С.-Петербург, -- августа 1762 года.

   М. Г. Вы, конечно, не удивитесь, узнав что имя Даламбера столь же известно в России, как и во Франции, но, надеюсь, будете польщены тем, [121] что сумели приобрести в лице императрицы, всемилостивейшей моей государыни, столь же ревностную, как и могущественную покровительницу энциклопедии, этот знаменитый труд, в котором вы приняли такое участи, дала императрице понятие о ваших достоинствах, вполне согласное с удивлением и уважением, которые вы привлекли к себе со стороны общества. По ее повелению, я должен сообщить вам, м. г., что если это предприятие встречает препятствия в других странах, оно могло бы быть окончено в России; печатание его производилось бы в Риге или в каком либо ином городе России. Если вы нуждаетесь в деньгах, для покрытия издержек, которые, конечно, должны быть значительны, вам остается лишь заявить об этом. Одним словом, государыня будет рада оказать вам всякую помощь, которую вы признаете необходимой для окончания труда, который прославит наше время и принесет пользу для просвещения всего человечества.
   Я счастлив тем, что мог быть выразителем намерения всемилостивейшей моей государыни. Никогда личное влечение не содействовало столь хорошо исполнению долга. Я вменяю себе столько же в заслугу, как и в удовольствии, если мне представится случай чем-либо особенным выразить вам то глубокое уважение, с которым честь имею быть, и т. д.
   NB. Будьте добры пересылать ваши ко мне письма через посредство нашего посланника в Вене, князя Голицына, так как я полагаю, что наш посланник в Париже выехал оттуда. Прилагаю мой адрес. [122]

III.
Одар Даламберу.

Вена, 2-го сентября 1762 года.

   М. Г. Свойство моего поручения может извинить пред вами смелость, которую я принимаю писать вам, не имея чести быть с вами знакомым. Из усердия к службе государству, гражданством которого я имею честь пользоваться, я принял на себя поручение предварительно спросить вас, выслушаете ли вы предложение содействовать воспитанно молодого русского великого князя. Ничто не может дать вам более убедительного доказательства всеобщего уважения, которое вы приобрели, как-то доверие, которое столь отдаленный двор питает к вашему уму и к вашему сердцу. Его превосходительство Н. И. Панин, воспитатель великого князя, вменил бы себе в заслугу перед государыней, если бы мог, передать в столь искусные руки дело, которое так близко ее сердцу. Вся Европа столь единодушна в похвалах нашей всемилостивейшей государыни, что было бы излишне изображать здесь величие ее души, ее любовь к наукам и к тем, которые в них отличаются, ее человеколюбие, ее щедрость, если бы все эти добродетели, обеспечивая вам милостивейший прием и награды, соответственный удовольствию, которое вы ей доставите, не служили бы мне аргументом к тому, чтобы пригласить вас сюда. Я хорошо знаю, что не [123] богатства и не почести заставляют философа принять решение; но прельстить вас может лишь случай совершить такое великое и доброе дело, тем более, что оно сопровождается счастьем быть вблизи одной из совершеннейших государынь.
   Пребывая в надежде, что вы удостоите меня ответа, имею честь и проч.

IV.
Даламбер Одару.

   М. Г. Нужно бы было быть более чем философом, или, скорее, не быть им в достаточной степени, чтобы не сознавать всю цену столь же важной, сколь и почетной должности, которая, будучи исполнена, как она того заслуживаешь, может содействовать счастью великого народа. Поэтому я в высшей степени польщен, как и должно быть, предложением, которое вы мне делаете от имени его превосходительства Н. И. Панина, которому покорнейше прошу передать мою признательность и мое уважение. То, что вы мне говорите о возвышенных качествах августейшей вашей государыни, [124] должно для каждого мыслящего человека сделать драгоценными возможность быть в числе ее приближенных и счастье заслужить ее доверие в деле воспитания, которое ей так дорого. Но, м. г., чем более это доверие принесло бы мне чести теми священными обязанностями, которые оно на меня бы возложило, тем более оно страшит меня неспособностью, которую я в себе чувствую, чтобы его оправдать. Не думайте, чтобы я желал рисоваться моей скромностью, если бы имел честь быть вам знакомым, вы бы знали, с какою откровенностью я выражаю здесь то, что чувствую и еще более, в какой степени я в настоящем случае правдив. Некоторые литературные и философические познания, приобретенные в уединении, малое знание людей и еще меньшее знание двора, мало сведений о тернистых предметах управления, которым должен быть обучен великий князь, все это далеко от талантов, нужных для того, чтобы достойно выполнить обязанности, которые мне сделали честь предложить. Уже более 30 лет, я, -- если так можно выразиться, -- исключительно и неустанно работаю над собственным своим воспитанием и еще многого недостает, чтобы я был доволен результатом моих трудов. Судите же о малом успехе, который я мог бы обещать себе от результатов гораздо более важного, более трудного и более обширного воспитания.
   К этим соображениям я не прибавлю общих мест о любви к отечеству. Я не могу достаточно похвалиться моей любовью к родине, чтобы она была в праве требовать от меня больших жертв, ни в то же время [125] не могу и жаловаться на нее на столько, чтобы не желать быть ей полезным, если бы она сочла меня к тому способным. Как все писатели, которые имели счастье или несчастье сделаться известными своими трудами, и испытал и удовольствия и досады, соединенные с известностью; состояние мое очень скромно, но достаточно для удовлетворения моих нужд и более чем достаточно для моих желаний; мое здоровье, слабое от природы, привыкшее к мягкому и умеренному климату, не могло бы перенести климата более суровый; наконец, м. г., одно из правил моей философии состоит в том, чтобы не менять положения, когда оно еще не окончательно дурно; но что совершенно удаляет от меня всякое желание переселиться, это привязанность моя к небольшому числу друзей, которым я дорог, которые не менее дороги и мне и общество которых составляет мое утешение и мое счастье: не существует, м. г. ни почестей, ни богатств, которые могли бы заменить столь драгоценное благо.
   Другая причина, не менее достойная в моих глазах уважения, не позволяет мне принять крайне лестные предложения русского двора. Тому более десяти лет, король прусский сделал мне самые почетные и самые выгодные предложения. Он их повторял неоднократно, но безуспешно, и мое молчание не помешало ему завершить свои благодеяния пенсиею, которою я пользуюсь в течении 8 лет и которую не прекратила даже война. Он был моим первым благодетелем и долгое время единственным; я пользуюсь его благодеяниями, не имея утешения быть ему полезным, и счел бы себя недостойным благосклонного мнения, которое обо мне имеют [126] иностранцы, если бы был способен сделать для кого либо из государей то, чего я не имел мужества сделать для него. Остаюсь и пр.

V.
Николаи Даламберу.

Вена, 20-го ноября 1762 года.

   М. Г. Я только что передал г-ну Одару письмо, которое вы сделали мне честь прислать на его имя. Пребывание его в Венеции продлилось несколько долее, чем он предполагала вот причина, почему я так поздно отвечаю на записку, которую вам угодно было присовокупить для меня. Г. Одар более восхищался вашим письмом, чем остался им доволен. Что касается до меня, я писал вам первый раз под диктовку моих начальников; это письмо пишу вам под диктовку моего сердца, на которое ваше решение произвело самое приятное впечатление. Ваша скромность, ваша привязанность к друзьям, ваше довольство умеренным положением, ваша деликатность, все меня очаровывает, все носит на себе отпечаток величия души, честности и философии. Я бесконечно рад видеть в вас эту черту и иметь возможность восхищаться вами как человеком, также как уже восхищался вами в ваших сочинениях. Я более позавидовал бы судьбе последнего из ваших друзей, чем судьбе самых знатным нашего двора. Я недостаточно знаю его, чтобы сказать о нем что-либо хорошев или дурное, но тем, не меняв предполагаю, что вы имели бы при нем столько же [127] неприятностей, сколько и удовольствия, как, быть может, при всяком другом дворе в свете.
   После письма г. Одара, вы, без сомнения, получили другое письмо чрез посредство князя Голицына. Косвенные предложения, которые в нем сделаны вам, заставляют меня предполагать, что попытка г. Одара будет признана несколько поспешною. К этому хотели подойти более тонким образом. Не знаю, лучше ли это удалось. Г. Дидро, которому я покорнейше прошу вас, м. г., передать при случае выражение моего почтения, ответить на это, без сомнения, таким же образом.
   Я буду считать счастливейшей в моей жизни ту минуту, которая, быть может, приведет меня к нему, и ту, когда мне представится возможность изустно засвидетельствовать вам удивление, почтение и привязанность, которые я к вам питаю. Остаюсь и проч.

VI.
Панин Даламберу.

Москва, 13-го ноября 1762 года.

   М. Г. Письмо, которое вы найдете приложенным к настоящему, писано собственной рукою всемилостивейшей моей государыни. Опасаюсь ослабить его содержание, если прибавлю что-либо к чувствам и предложению, которое оно содержит. Тем не менее, поставленный для наблюдения за [128] воспитанием великого князя, я обязываюсь сказать вам, м. г., что буду ждать наш ответ с большим нетерпением. Условия, которым предложила вам государыня, будут, без сомнения, соответствовать важности предмета, вашим достоинствам и тому, что вы сами пожелаете для себя. Остаюсь, м. г., с совершенным уважением и проч.

VII.
Даламбер Екатерине.

(1762 г).

   Государыня! Письмо, которым вашему императорскому величеству было угодно почтить меня, исполнило меня самой искренней признательностью и в то же время живейшей скорбью, что не могу воспользоваться вашими малостями. Тем не менее, зная доброту и справедливость вашего величества, а также и чувствительность души вашей, я беру на себя смелость надеяться, что вам угодно будет признать справедливость тех доводов, в силу которых я вынужден отказаться от ваших милостивых предложений.
   Как бы равнодушно не относилась философия к почестям, она не могла устоять против счастливой возможности приблизиться к монархии, просвещенной н мужественной, монархине-философу (феномен редко встречавшейся на троне) -- против возможности заслужить ее доверие на столько, чтобы стать участником ее славного правления в наиболее важной его части и содействовать приведению в исполнение ее благих предначертаний на счастье великого народа. Но, государыня, ( -- и я умоляю вас верить, [129] что я слишком уважаю ваше величество, чтобы не высказаться с откровенностью, подобающей философу) предмет моих научных работ не таков, чтобы я мог считать себя способным сообщить молодому великому князю, призванному управлять великим государством, те; сведения, который необходимы правителю; все что я бы мог -- это только наставить его в тех добродетелях, лучший пример которых являет для него ваше императорское величество. К тому же здоровье мое не могло бы перенести суровость климата России, и я был бы поэтому не в состояния выполнить тот серьёзный труд, поручением мне которого вашему императорскому величеству было угодно меня удостоить. Наконец, государыня, те немногие друзья, которых я к счастью имею, -- люди такие же простые и такие же домоседы, как и я, никогда бы не могли ни согласиться на разлуку со мной, ни решиться покинуть вместе; со мной отечество, хотя им и живется в нем не лучше чем мне.
   О, государыня! Зачем расстояние, отделяющее меня от страны, которой ваше императорское величество управляет так мудро и с такой славой, на столько громадно, что лишает меня возможности лично умолять вас признать уважительными высказанные мною доводы и повергнуть к стопам вашего величества от имени всех европейских ученых и мыслителей мое восхищение, мою признательность и мое искреннее уважение, а главное -- убедить вас, что не из излишней гордости я отказываюсь исполнить желание вашего величества, потому что из гордости философ может [130] не преклоняться перед величием сана, но, сознавая свое назначение, он не может не преклоняться пред величием просвещенной деятельности вашего императорского величества и отказаться, без особенно уважительных и побудительных причин от возможности стать соучастником этой деятельности.
   Выражение милостей и уважения, которыми ваше императорское величество меня удостаиваете, я буду хранить, как драгоценность, в продолжение всей моей жизни, и честь, которую вы мне этим оказываете, наполняет меня таких счастьем, что не оставляет места чувству суетного тщеславия. Остаюсь... и т. д.

VIII.
Президент Энo Даламберу.

Париж, четверг (1763 г.).

   Я получил ваше письмо, милый мой собрат, и заметил, что упустил из виду единственную причину, которая не должна бы позволить вам колебаться. Вы одиноки на свете и не имеете ни поддержки, ни покровительства; вы могли бы обойтись без них, если бы были человек неизвестный; но, к несчастью, вы знамениты, поэтому имеете врагов и, что еще хуже, завистников. Неизвестно, куда это может привести, но я должен сказать вам, что это более серьезно, чем вы полагаете. Поэтому нужно подумать о вашей защите и вот является весьма могущественное покровительство: не отказывайтесь от него. Независимо денежных выгод, самая главная [131] состоит в том, чтобы обеспечить и упрочить за собой спокойные дни. Итак, повидайтесь с посланником; переговорите с ним великодушно и благоразумно. Вы бедны; вам приличествуют благодеяния, которые вы получите перед лицом всей Европы и с согласия короля, вашего государя. Я буду ходатайствовать о 50.000 ливров на уплату ваших долгов и чтобы дать вам возможность выехать; по отношении же к постоянному упрочению вашего состояния я бы спросил, не торгуясь, 40.000 франков годового дохода. Что вы знаете о том, что придет вам на ум в будущем? Может быть, вы женитесь; одним словом, не нужно иметь надобности в ком бы то ни было, и тогда явятся к вам с предложениями, и вы будете иметь возможность отказывать. Вы пожертвуете несколько дней или, правильнее, несколько лет чувству признательности, которым вы обязаны. Выбор вас почетен и ставит вас вне сравнения с другими. Но оканчивая, как начал, повторяю, что он охраняет вас от злых. Вот совет вашего истинного друга; -- тут нет выбора. Вы вернетесь на родину иначе поставленным, чем когда вы ее покинули, удостоенный доверия императрицы и недосягаемым для бессильных ударов литературной сволочи.

IX.
Даламбер С. В. Салтыкову.

(1763 г.).

   М. Г. Мне кажется, я изменил бы глубокому уважению к императрице, которым я преисполнен, и признательности, которою я ей обязан, [132] если бы не спросил у вашего превосходительство время, нужное для того, чтобы вновь обдумать те чрезвычайно выгодные предложения, которые вы сделали мне именем ее величества. В настоящую же минуту я опасаюсь изменить тому, чем я вам, м. г., обязан, если бы заставил вас ожидать еще далее мой ответ: он тот же, какой я имел честь дать ее императорскому величеству. Я сохраню на всю жизнь глубочайшую признательность за блага, которыми она меня осыпает и живейшее сожаление о невозможности воспользоваться ими. Остаюсь и проч.

X.
Даламбер Екатерине.

(1703 г.).

   Государыня! Снисходительность, с которой вам угодно было бросить взгляд на мои слабые труды, и милости, которыми вы осыпаете меня, как автора, дают мне смелость поднести вашему императорскому величеству новое издание моих сочинений: "Melanges de litterature" и "Les elements de musique". Как бы я был счастлив, если бы хотя одна страница из этих пяти томов могла принести пользу драгоценному делу воспитания, от которого я вынужден был отказаться по недостатку способностей и в силу независящих от меня обстоятельств.
   Но, государыня, мне кажется, что великому князю, имеющему по счастью такую мать, как вы, не нужно ни воспитателей, ни книг. [133]
   Французская академия, пожелавшая, чтобы я сообщил ей письмо, которым ваше императорское величество изволили почтить меня, единогласно решила занести его в протокол, как драгоценное доказательство милостивого благоволения, которым величайшая из монархинь вселенной удостаивает ученых; теперь этот документ, столь драгоценный и славный для философии, стал -- если смею так выразиться -- общим достоянием всех тех, которые ее разрабатывают, и век они делят со мной и мою признательность и мое счастье.
   Вы приобрели, государыня, среди нации, свободной и мыслящей, людей, преданность которых потому уже вполне искренна, что она добровольна, и поклонение которых потому уже вполне справедливо, что оно просвещенно.
   Ваше императорское величество, почтив меня письмом, осыпали меня еще сверх меры своими милостями, предложив мне через посланника целое состояние и самые лестные знаки отличия; но, государыня! Если бы и нашлись такие доводы, на основании которых я мог бы решиться покинуть Франции и друзей и взяться за труд, несоответствующей моим силам, -- то самым убедительным из них было бы письмо ваше; выгода же и почести имели бы для меня гораздо меньшее значение.
   Я не осмеливаюсь долее докучать вашему императорскому величеству и мешать занятиям, которым вы предаетесь с такой пользой и такой славой; сознаюсь, однако, с почтительной грустью ( -- и вы, государыня, зная так хорошо все движения сердца, не можете не понять меня), что [134] чувствую себя обязанным впредь удовлетворяться только молчаливым удивлением и благоговением перед вами; но если теплота и искренность моих чувств могут выкупить их безвестность и если вашему императорскому величеству и за безмерными и почтенными трудами вспомнится мое имя, я умоляю вас верить, что воспоминание о добродетелях и милостях ваших всегда будет жить в моем сердце, что воспоминания яти будут мне утешением и усладой в моем уединении, что именем всех философов я горячо желаю вам счастья и слали и что в глубине души моей храню к вам неискоренимую привязанность и вечную признательность.
   С этими чувствами и глубочайшим почтением я буду пребывать всю жизнь... и т. д.

XI.
Императрица Екатерина Даламберу.

С.-Петербург, 7/18 апреля 1763 года.

   М. г. Присылка нового издания ваших сочинений доставила мне большое удовольствие, а письмо, которое их coпровождало, еще большее. Я не смотрела на ваши сочинения снисходительно, -- я отдавала им справедливость. Я нашла в них величие гения, украшенное добротой сердца и то и другое направленные к просвещению человечества, которое вы любите, несмотря на отказ, которым похваляетесь. Позвольте мне сказать вам, что вам всегда будут ставить в упрек то, что вы не сделали для человечества [135] самое великое добро, совершить которое было в вашей власти. Признаюсь, меня удивило, что письмо мое внесено было в протоколы академии; я не воображала, чтобы отыскивать людей достойных было со стороны государя делом более чрезвычайным, чем со стороны частного лица. Мне кажется, что ваша академия нанесла этим оскорбление государям XVIII столетия, увековечив как образец или как исключительное явление то, что я писала одному из величайших гениев моего времени, философу, дабы вверить ему воспитание моего сына. Разве в других странах думают об этом иначе? Я не думала заслужить столько похвал за дело обыкновенное: -- всякий ищет лучшего, что он может найти. Мои занятия, как бы они на были тягостны, не мешают мне читать ваши сочинения, а еще многие ваши письма, но я не смею претендовать на это после внесения моего письма в протоколы; я вижу, что за нами едва признают простой здравый смысл. Впрочем, если ваша философия снисходительна, вы доставите мне удовольствие, подарив мне несколько праздных ваших минут. Будьте уверены, что немногие уважают более чем я, все, что является из-под вашего пера.

XII.
Даламбер Екатерине.

7-го июня 1764 года.

   Государыня! Князь Голицын на этих днях передал мне от имени вашего императорского величества наиболее лестный для меня подарок, [136] каким только вы могли меня удостоить и который по всем отношениям мне наиболее дорог; подарок этот -- великолепная медаль в память восшествия вашего величества на престол, который вы занимаете с такою славою. Эта новая милость, присоединенная к тем, которыми вы награждаете меня так щедро, дает мне повод снова выразить вам мою бесконечную и почтительную признательность. Отчего я могу выразить ее вашему императорскому величеству не иначе, как только на словах и в письмах, который вы позволили мне иметь честь писать к вам! Я не злоупотребляю этим позволением, как ни велико его искушение; я на столько уважаю занятия, которым ваше императорское величество предаетесь, что даже не смею просить вас хотя изредка вспоминать о том удивлении и бесконечной преданности, которые я к вам питаю; но я имею счастье убеждаться, что вам самим угодно иногда вспоминать обо мне и давать мне самые лестные и чувствительный тому доказательства.
   Я льщу себя надеждой, что последнее письмо, которое я имел честь писать вашему императорскому величеству, было счастливее предыдущих и достигло своей цели; в нем я просил ваше величество наставить меня вашими советами и помочь мне вашими познаниями, чтобы усовершенствовать мои слабые труды, которые вам угодно считать не заслуживающими порицания; но я понимаю, что это значить зараз желать слишком многого и похищать у вашего величества время, которое вы умеете употреблять с большей пользой, поэтому я ограничусь теперь только уверением в моих [137] чувствах, которые разделяют со мной все те, кто мыслит, и в моем глубоком уважении, с котором имею честь.. и проч.

XIII.
Даламбер Екатерине.

(1764).

   Государыня! Более пяти месяцев тому назад я имел честь писать вам в ответ на письмо ваше, которым вашему императорскому величеству угодно было почтить меня. Князь Голицын, которому я передал мое письмо и который немедленно отправил его, боится, что оно пропало вместе с другими депешами. Я буду в отчаянии, если ваше императорское величество, справедливо удивляясь моему молчанию, заподозрите меня, что я недостаточно ценю ваши ко мне милости и те доказательства их, которыми вам иногда годно меня удостаивать. Смею думать, что вас убедит в моей горячей признательности то письмо, которое я имел честь писать вам и которое, пометив его тем числом, когда оно было отправлено, я беру на себя смелость присоединить к этому. В нем ваше императорское величество увидите непритворное выражение моих чувств, которые умрут только со мной. Эти чувства, государыня, возросли бы, если бы это было возможно, ещё более при известиях, которые становятся достоянием всей Европы, о ваших талантах и добродетелях, о мудрости вашего правления, об уважении, которое ваше императорское величество оказываете вашей [138] академии, -- словом, о том духи терпимости, которым вы проникнуты на благо вашему государству. Какой урок, государыня, благодаря вам и одному из соседних с вами государей, дают народы Севера народам Юга. Показав им, прежде пример свержения ига римского господства, они теперь научат их, как свергнуть иго суеверия того же происхождения; Франция уже изгнала великих апостолов нетерпимости, мнящих себя товарищами Иисуса; но, к несчастью, причина итого изгнания -- та же нетерпимость; иезуиты изгнаны не потому, что они буйные и опасные фанатики, а потому, что они придерживаются догмата превратной благодати, а парламент -- действительной благодати; философия видит все это, смеется над этим и извлекает для себя из этого пользу. Она говорит, как первосвященник в Аталии:
   "Не все ли равно, которой рукой Бог посылает свои милость"... (Стих из Заиры (Вольтера)) Пока фанатики режут друг друга из-за нелепостей, я старался, кротко и никого не убивая, по мере сил избежать этих нелепостей в своем сочинении, о котором я имел честь изнищать ваше императорское величество письмом, препровождаемым при сем в копии; сочинение это сильно подвинулось вперед, но я им недоволен. Как бы я был счастлив, если бы ваше императорское величество своими сведениями и советами дали мне возможность придать ему то совершенство, которого ему недостает. Но я чувствую, что злоупотреблю вашими милостями, вашим [139] временем и вашим терпением, докучая вам зараз двумя длинными письмами; по крайней мере, это имеет то достоинство, что оно (к моему искреннему сожалению) короче других, хотя, надеюсь, что оно не менее живо и правдиво выражает чувства моей вам вечной признательности, моего удивления и глубокого почтения, с которыми имею честь быть, государыня, и т. д.

XIV.
Императрица Екатерина Даламберу.

С.-Петербург, 12/23 1764 года.

   Нет, м. г., ваше письмо от 15-го октября не затеряно: оно было мне доставлено, хотя, правда, несколько запоздавшим. Две причины препятствовали мне до настоящего времени ответить на это письмо. Первая заключается в том. что не придя еще в себя от удивления, которое возбудил во мне ваш отказ, я думала о нем с прискорбием, вторая состоит в том, что задача, которую вы предлагаете мне в этом письме, -- выразить мое мнение о ваших сочинениях, -- превышает мои силы. Я подобно Филипту в известной комедии Мольера: "восхищаюсь и молчу". Впрочем, так как в продолжение двух лет я встречала бесконечные затруднения, которые не оставляли мне почти свободного времени для правильно-последовательного чтения, лишь только получила я ваше письмо, я принялась перечитывать рати сочинения, но почувствовала тогда, что каждый [140] испытывает на себе значение ремесла, которым занимается, и что вместо того чтобы чувствовать истинные и разнообразные красоты ваших сочинений, я сделалась, как бы пчелой, которая извлекает из растений те лишь соки, в которых встречает надобность для выделки меда; поэтому и я также останавливалась с особенным вниманием на том, что могло быть полезным для меня и считала себя совершенно неспособною давать вам советы. В сочинениях ваших я в особенности восхищалась обширностью и основательностью и в то же время гениальностью, которая, не обижая никого, не имеет себе подобных: удивляюсь, как при мудрости, которая царит во всем, что вышло из-под пера вашего, молено было осмелиться нападать на вашу философию. Каждое просвещенное правительство должно бы постановить закон, запрещающий согражданам преследовать друг друга каким бы то ни было способом: междоусобные войны признаются вредными, а распри литературный, которые, отбивая дух у таланта, уничтожают спокойствие тех же самых граждан, под достойным презрения предлогом некоторого различия во мнениях, также отвратительны, как и мелочны. Репутация Локка и Ньютона не потерпит ущерба от ужаления какого-нибудь шмеля; тот, кто отказывает им в именовании великих людей, не любит истины, а тот, кто дает им эпитет неверующих, лишен здравого суждения. Перехожу к вашему второму письму, которое доставило мне большое удовольствие; его бы у меня не было, если бы я отвечала вам раньше; прошу меня в этом извинить, но я благодарна [141] самой себе; позвольте сказать вам, что вы находитесь в противоречии с самим собой; ни осыпаете меня похвалами и не пожелали, однако, познакомиться со мной; быть может, вы разделяете мнение тех, которые утверждают, что сильных мира сего лучше знать издали, нежели вблизи. Вы говорите мне еще, что мое имя блещет в газетах и что Север преподает наставление Югу, но отчего же происходит, что вы, народы Юга, пользуетесь репутацией столь просвещенных, когда самые простые и самые естественные правила не укоренились у вас? Или не исчезли ли они у вас благодаря нашей утонченности! Темь не менее, я думаю, что когда ваши парламенты освободят вас от власти ультрамонтанов, вы обратитесь, по-прежнему, к вашим естественным интересам; но самое тяжелое рабство состоит в том, чтобы направлять свои интересы соответственно хитростям и прихотям тех, интересы которых совершенно противоположны. Наконец, я думаю, что божественная милость мало по малу возвратит все в естественное положение. У нас слишком уважают духовные предметы, чтобы смешивать их со светскими. Всякий остается в пределах своей власти, не думая даже вмешиваться в то, что до него не касается и, если бы еретики не были терпимы, то верные отчаивались бы в возможности возвратить их в лоно церкви. Так как основания веры непоколебимы, то не о чем и спорить; конечно, философы не дают повода к нападкам и о мнениях людских всякий думает, что ему угодно; вот положение вещей, и я неохотно потерплю, чтобы оно было изменено. Никогда не говорите мне, что ваши письма слишком длинны, я не нахожу их таковыми и читаю их с таким же удовольствием, как и с [142] уважением к их автору: в этом я прошу вас быть убежденным. Извините мои ошибки против языка, мне постоянно представляются случаи забыть французский язык и избавьте мои письма от печати.

XV.
Граф К. Г. Разумовский Даламберу.

C.-Петербург, 10-го мая 1764 г.

   М. г. Если императорская академия наук медлила предложить вам место среди ее иностранных членов, то не потому, чтобы она не признавала ваших достоинств, а потому, что полагала, что это звание едва ли прибавило бы что-нибудь к вашей славе. Но лишь только она была уведомлена, что вы не нечувствительны к этому выражению отличия, она поспешила [284] исправить этот пропуск, и мне тем приятнее уведомить вас об этом, что наша августейшая государыня или, лучше сказать, покровительница искусств и наук, дала мне знать, что она вполне одобряет наше избрание. Вследствие этого, препровождаю вам прилагаемый диплом с уверением в отличных чувствах уважения, с которыми остаюсь, и проч.

XVI.
Даламбер Екатерине.

15-го июня 1764 года.

   Государыня! Ваше императорское величество поступаете со мной, как Август с Цинной в трагедии того же имели:
   "Я осыпал тебя своими милостями, -- я хочу тебя ими подавить!.." Только что был мне передан прекрасный подарок, которым вам угодно было меня удостоить и на который я уже успел выразить вам мою почтительную благодарность, как получил от вас письмо, преисполненное большими, если это только возможно, доказательствами ваших ко мне милостей, чем самый подарок. Позвольте мне, государыня, подробно ответить вам на ваше письмо; только таким образом я буду в состоянии вполне выразить вам мою признательность; но и при этом у меня не достало бы смелости писать вам длинное письмо, если бы вашему императорскому величеству не угодно было уверить меня, что своими письмами я не докучаю вам. Государыня! вы милостиво выговариваете мне, что не иначе, [285] как с сожалением, вспоминаете о том, что вы постоянно называете моим отказом; чтоб утешиться, вам достаточно было бы увидеть меня за работой, выполнить которую вы считаете меня столь способным. Будьте уверены, что я сказал вам истинную правду относительно недостатка своих способностей в деле воспитания вообще, и, в особенности, в таком важном деле, как воспитание будущего монарха великой империи. Тот, кто, сознавая себя способным воспитать просвещенного и добродетельного государя, отказался бы совершить это великое, благое дело, был бы виновен пред всем человечеством, даже и в том случай, если бы ему пришлось идти за этим делом пешком и исполнить его безвозмездно; но также достоин осуждения был бы и тот, кто, проверив себя и сознав себя неспособным выполнить эту великую задачу, принял бы, ради тщеславия и корыстолюбия, сделанные ему предложения, как бы пи были они выгодны и как бы много чести они ему не делали. Я допускаю, государыня, что из чтения моих сочинений вы вынесли благосклонное мнение о моих чувствах н мыслях, но каким образом это чтение привело вас к открытию во мне тех качеств, которых мне именно недостает? Способность к преподаванию не имеет ничего общего с дарованием писателя; надо специально изучить, чтобы быть в состоянии передать, те науки, которые нужны будущему государю, предназначенному управлять миллионами людей; надо уметь легко применяться к обстоятельствам, надо уметь владеть собой, иметь много твердости и осторожности, чтобы избегать тех щекотливых положений, на которые приходится наталкиваться всюду, в [286] особенности же при дворе, наконец, невозможность дышать то, что хотел бы и что мог бы, -- вот, государыня, причины, не позволившая мне пронять место, которым вашему императорскому величеству угодно было почтить меня; и сожаление, что я оказался недостойным нанять его, будет преследовать меня в продолжение всей моей жизни. Затем, государыня, вы подозреваете, что я из числа тех, которые думают, что великие люди лучше издали, чем вблизи. Это положение, хотя и достаточно справедливое само по себе, не применимо к вашему императорскому величеству; по отношению же к мнимым мудрецам (и особенно ко мне), оно настолько же справедливо, насколько может быть справедливо по отношении к великим мира сего. Для чего, государыня, не в вашей власти приблизить Петербург к Парижу или дать мне то здоровье, которое нужно для совершения столь длинного путешествия? Опасение, что вблизи я уничтожу ваше доброе мнение обо мне не устояло бы пред желанием находиться около вас, чтоб удивляться вам и учиться у вас; но, верно, Богу не угодно, чтобы на этом свете на мою долю выпало столько счастья; я даже допускаю, что ваше императорское величество наказываете меня тем же, чем я грешен перед вами, -- отказом, который я имел смелость предвидеть. Я осмелился просить ваших советов, чтобы усовершенствовать свои сочинения; вы же отвечаете мне похвалами. Прусский король, государыня, был так добр, что читал мои сочинения с большим интересом или же с большей строгостью; он пожелал, чтобы я развил те места моих [287] "Основ философии", которые, по его мнению, изложены недостаточно подробно; это его желание заставило меня написать сочинение, которое я представил ему в рукописи, но я еще не знаю, насколько оно его удовлетворило. Желанию работать над моим Катехизисом, о котором я упоминаю в конце той части Основ, где я говорю о морали, препятствует тысяча обстоятельств занятия другого рода поглощают почти все мое время; я затрудняюсь в выборе наиболее подходящей формы изложения этого катехизиса, которая могла бы заинтересовать ребенка; наконец, я боюсь вызвать ропот глупцов и фанатиков, низводя мораль на степень естественного закона; но неужели же сочинение, написанное для пользы всех наций, должно учить и китайцев правилам нравственности и справедливости, почерпая их из такой религии, которая им совершенно неизвестна. Вот, государыня, те оковы, столь же тяжелые, как и необъяснимые, в которые мы заключили истину. И я повторяю, север в этом отношении стоить выше юга. По одному только примеру, государыня, вы можете увидать, какая громадная разница лежит между ними. Север никогда не терпел иезуитов, юг же только теперь начинает отделываться от них; но чем он руководствуется при этом в то время, когда к их изгнанию есть столько действительных причин? Если это изгнание и является мерой разумной, то надо сознаться, что она приводится в исполнение не в силу разумных доводов. Ваше императорское величество удивляетесь, что наша нация, которую считают столь просвещенной, в некоторых отношениях так мало подвинулась [288] вперед. Объяснение этой загадки весьма просто: среднее сословие, т. е. та часть нации, которая не у дел, которой остается только наблюдать и бездействовать, просвещена более, чем когда-либо; в этом отношении низшее сословие и большая часть знати -- в руках которой сосредоточена власть -- отстали от среднего сословия на целое столетие; поэтому французский народ можно сравнить с ящерицей, у которой все хорошо, кроме головы. Отчего, государыня, вы мне не позволяете обнародовать письмо, которым вам угодно было почтить меня, в назидание тем людям, в руках которых находится власть и которые ею злоупотребляют! Но таким образом интерес науки будет принесен в жертву скромности и приказаниям вашего императорского величества. Я умоляю вас верить мне, что в первое ваше письмо было предано гласности не мной и не с моего согласия. Некоторые из моих друзей, радуясь за меня, что ваше императорское величество оказывает мне столько милостей, просило меня дать им копии с вашего письма, в чем я не мог им отказать; с этих копий были сняты новые копии и это привело к тому, чего я не мог предвидеть. Но, к счастью, письмо вашего императорского величества имело такой успех, что я утешился в неосторожности и не могу раскаиваться в ошибке, вследствие которой монархиня, столь достойная всеобщей любви, покорила себе сердца всех ученых. Но этой ошибки я не сделаю вторично. Как бы милостиво ваше императорское величество ни относились к моим письмам, но длина этого последнего пугает и смущает меня. Мне кажется, что я продлил несчастие нескольких ваших подданных, у которых есть какое-нибудь горе и которых бы вы могли утишить в продолжении времени, потраченного вами на чтение моего письма. Имею честь быть с глубочайшим почтением... и т. д. [289]

XVII.
Императрица Екатерина Даламберу.

С.-Петербург, 20-го сентября 1764 г.

   М. г. По возвращении из маленького путешествия моего по Балтийскому побережью, я получила наши два письма: одно, служащее ответом на мое письмо, а другое -- касающееся медали. Они доставили мне большое удовольствие. Если бы я не боялась новых ваших благодарностей, я бы решилась послать вам новую медаль, мною изобретенную, и которая выбита в память учреждения воспитательного дома; она мне нравится потому, что в ней мало утонченного, а я ненавижу те медали, над которыми нужно ломать себе голову, чтобы отгадать их значение, и обыкновенно значение их именно то, до которого труднее всего додуматься. Вы давно знаете, что великие господа знают всё, никогда ничему не учившись. Я нахожусь в таком же положении. Поэтому перестаньте утверждать, что я должна выразить мое мнение о ваших сочинениях. Я не могу сказать вам, чего в них недостает, а разве только то, что я в них нашла -- глубину суждения, соединенную с обширным гением, приятность слога и большую легкость в обработки и в разъяснении даже для такой невежды, как я, всякого предмета, за который вы принимаетесь. Не падайте духом; дайте нам ваш "Катехизис" таким, каким продиктует его вам ваш разум, и смейтесь над криками глупцов. Тем хуже для них, если они решаются попирать все, что полезно человечеству; тем более будут они достойны [290] презрения. Чего можете вы опасаться со стороны фанатиков, когда вы мне говорите: средний класс народа, т. е. класс, который ничего не в состоянии совершить и который только наблюдает, не имея возможности действовать, теперь более просвещен, чем когда-либо, -- вот большинство, и другим было бы стыдно не разделять их мнения. Но оставим эти шутки; (фанатики все-таки существуют на свете; я только что видела грустное доказательство этого и убеждена, что это есть известная степень душенной болезни, которой содействует известного рода воспитания, подобно тому, как дурно сшитое платье может сделать девочку горбатой. Ваш "Катехизис" должен предотвратить в будущем это зло; поэтому можете ли вы отклонить впредь эту работу, не навлекши на себя упреков; достаточно уже прискорбно то, что г. Авраам Шомэ мог остановить печатание Энциклопедии и затем приехать в Петербург, где он пишет мне панегирики. Его лесть -- очень топкая лесть. Когда вы удосужитесь, я попрошу вас сказать, решились ли вы просто на просто прекратить этот словарь? Запрещение печатать его остается ли в силе? А между тем вы имели бы все облегчения...
   Я поручила пересмотреть устав петербургской академии наук; вы слишком любите поощрение и распространение человеческих знаний, чтобы отказать мне во мнении вашем по этому предмету, когда я обращусь к [291] нашему руководству. Вы желаете напечатать мое письмо для поучения тех, в руках которых власть; умоляю вас не делать этого; они, как сказано в Евангелии, не слушают ни Моисея, ни пророков, тем менее будут они слушать людей живых. Будьте уверены, что ваши письма никогда не длины для той, которая питает к вам глубочайшее уважение.

XVIII.
И. И. Бецкий Даламберу.

С.-Петербург, 22-го сентября 1764 г.

   М. г. Я неоднократно получал через посредство князя Голицына приветствия, которыми вы меня удостаивали и за которые я свидетельствую вам мою признательность. При сем найдете вы собственноручное письмо императрицы, всемилостивейшей вашей государыни, к которому приложена золотая медаль, выбитая по поводу события, о котором она вам пишет. Примите ее от меня, как от первого попечителя этого заведения, в знак моего к вам уважения. Буду счастлив и весьма польщен, если этим малым к вам вниманием я могу упрочить за собою продолжение вашего. Имею честь быть и проч.

XIX.
Даламбер Екатерине.

1764.

   Государыня! Вам не следует бояться выражений моей благодарности, потому что многочисленные милости, которыми ваше императорское [292] величество меня удостаиваете, настолько превышают мою признательность, что у меня недостанет слов выразить вам ее. Поэтому я не стану утомлять вас слабыми выражениями чувств, которые я к вам питаю; но как бы вы не опасались моих справедливых похвал, я не могу не выразить одобрения идее и исполнению той прекрасной медали, присылкою которой им меня почтили. Вы совершенно справедливо и очень глубокомысленно изволили выразиться относительно неясности, обыкновенно придаваемой итого рода памятникам, и в то же время ничего не может быть яснее, благороднее и проще сочиненной вами надписи. Такого рода учреждение вполне достойно вас, и, я знаю, прусский король очень сожалеет, что подобного нет в его государстве. Я не буду говорить о снисходительности, с которой вашему императорскому величеству угодно отзываться о моих сочинениях, я постараюсь только остаться достойным того благосклонного мнения, которое вы себе составили обо мне. Материала, находящегося в моем портфеле, хватило бы на несколько томов; но щекотливость предмета, которого я касаюсь, хотя и с должной сдержанностью и осторожностью, выставляет меня опасаться новых преследований.
   Ваше императорское величество советует мне пренебречь ропотом глупцов; я так бы и поступил, если бы эти глупцы только кричали и если бы, к несчастью, большее число их не держало власти в своих руках. Я уже достиг того, к чему обыкновенно приводит избранное мною поприще -- труд и разного рода огорчения уже надломили мое здоровье, и я должен [293] избегать новых потрясений. Франция -- страна, пожирающая своих обитателей; но она дарит меня небольшим числом друзей, привязывающих меня к ней и составляющих мое единственное утешение, которого я не найду ни в какой другой стране. Вот, государыня, что связывает мне руки и мешает работать над моим нравственным Катехизисом, который, однако же, мог бы принести такую пользу!.. Наши богословы требуют, чтобы им не только не противоречили, но чтобы непременно говорили то же, что и они, а может ли быть их эхом тот, кто не хочет казаться ханжей и глупцом.
   Если человечество требует, чтобы его просвещали, если это необходимо для него, то зачем оно содержит стольких людей, гасящих светоч, который мог бы быть ему предложен с самыми благими памятями. В конце концов, поневоле приходится возвращаться к стихам добряка Лафонтена:
   
   "Покой, покой, -- это драгоценное сокровище,
   "Которое прежде считалось уделом лишь богов..."
   
   Вот, государыня, девиз мудреца, по крайней мере в том случае, когда он имеет счастье быть простым, незнатным частным человеком; истинное несчастие государей состоит в том, что не в их власти избрать себе такой девиз; они будут обязаны своим покоем слишком большому числу несчастных, чтобы пожертвовать ими для своих чувств, хотя и весьма естественных. Зная, какого рода печали есть у вашего [294] императорского величества, я сочувствую вам и огорчаюсь за вас; но у вас есть настолько смелости, чтобы не обращать внимания как на неблагодарность, так и на клевету. Ваша апология намечена вперед во всем, что вами сделано полезного для вашего парода, и будет намечаться лес более и более во всем, что вы еще намереваетесь для него сделать. Если вы подаете кусок хлеба этому несчастному Абраму Шомэ, прежде столь известному, ныне же покинутому даже своими покровителями, заслуживающими большого презрения, чем он сам, то этим вы как нельзя более подражаете Провидению, которое питает даже гусениц, хотя надо признаться, государыня, что существование этих физических и нравственных гусениц, этих бесполезных насекомых, представляет довольно прискорбный довод против того, что наш мир есть лучшей из миров. Рассказывают, будто добрый св. Франциск однажды возвратил жизнь бешеному волку, заставив его дать обещание не трогать более овец. Решите же, ваше императорское величество, следует ли вам поступить с Абрамом Шомэ, как поступил св. Франциск с этим полком? Правда, что, не смотря на происки Шомэ, печатание Энциклопедии продолжается, -- она выйдет в свет и издание ее будет доведено до конца, -- но еще более верно а то, что я не принимаю теперь в этом труде никакого участия: мне слишком надоели те преследования, которые это издание выдержало с той и с другой стороны, и не совсем хорошие поступки издателей м некоторых из моих товарищей. [295]
   Как ни мало я считаю себя способным давать наставления вашему императорскому величеству относительно устава вашей академии, я все-таки готовь к вашим услугам по вопросам, касающимся этого предмета; вообще же, по моему мнению, к ученым и художникам надо относиться как к купцам: поощрять их, покровительствовать им и предоставлять им свободу действий.
   Не бойтесь, государыня, что я когда-нибудь злоупотреблю вашими ко мне милостями и предам их гласности; как бы лестны они для меня ни были, как бы ни могли он быть полезны для распространена блага философии и наук, они останутся утешением только для меня одного; в атом отношении я исполню ваши августейшая приказания.
   Эти чувства с живейшей моей благодарностью и искренним к вам удивлением останутся во мне па всю жизнь... и т. д.

 XX.
Вопросы, предложенные Даламберу императрицей в письме ее к госпоже Жоффрен.

   Предлагается вопрос: от накопления хороших правил, примененных на практике, произойдет ли хороший и полезный общий результат?
   Для того, чтобы дать точный ответь на этот вопрос, желательно, чтобы он был более развит.
   Несомненно, прежде всего, что если правила, о которых идет речь, действительно хороши, истинны, выражены точно и таким образом, что [296] не подлежать никакому изменению, ни ограничению в их изложении, то в случай применения их на практике, не может не произойти очень хороший результат. Коли же подобного результата не произойдет, то это будет значить, что неосновательно смотрели на эти правила, при применении их на практике, как на правила безусловно общие и неизменные. Пример: прекрасно прощать -- вот превосходное общее правило. Но однако законодатель, государь и т. д., которые постоянно применяли бы его на практике, открыли бы дверь всякого рода преступлениям, потому что это правило, в его общности, нужно лишь для частных лиц, но не для государств; даже не вполне еще верно, чтобы оно могло существовать без ограничения и для частных лиц. Другой пример: нужно всегда говорить людям правду. Вообще, это вполне справедливо, но справедливо ли это без ограничения? Было ли бы благоразумно и полезно провозглашать на улицах Константинополя: Магомет обманщик! Можно бы привести тысячу подобных примеров. Заключение мое состоит в том, что от накопления хороших правил, примененных на практике, может произойти и дурной результат, если не будут приняты во внимание те изменения, которым иногда (и даже часто) должны подвергаться эти правила при применении их па практике и который зависят от места, времени, лиц, народного характера, -- одним словом, от тысячи различных причин, который законодатели и государи должны знать и принимать в соображение. [297]

XXI.
Записка, посланная Даламберу в октябре 1772 года и послужившая основанием писем его к императрице о французских офицерах, взятых в плен в Польше.

   Офицеры лорренского легиона, гг. дс-Шоази, де-Галибер, барон де-Мальтисан, шевалье де-Сальян, шевалье де-Виомениль, де-Валур и Далалэн, которые взяли краковский замок, и обороняли его, взяты были в плен и отправлены, как полагают, в Сибирь. Многие лица приняли участие в их освобождении. Сам герцог д'Эгильон потерпел в этом неудачу. Было бы желательно, чтобы г. Даламбер согласился написать в их пользу императрице; весьма возможно, что она дарует философу милость, в которой отказывает могущественному министру, пред которым желает, может быть, выказать свою независимость. Г. Даламбер может представить ей это дело таким образом, чтобы заинтересовать ее. Помянутые офицеры вели себя с величайшей храбростью, и взятие Кракова сделало им честь в глазах всей Европы: поэтому они имеют право на благосклонность государыни, выказывающей любовь к славе. Друзья и родственники этих офицеров умоляют г. Даламбера отважиться в их пользу на попытку, которая не может представить ни малейшего неудобства, но может спасти восемь храбрецов от величайших несчастий. Если он, хотя одно мгновение подумает о том, что им приходится и еще придется вынести, сердце его не позволить ему колебаться. Если ему откажут, он будет иметь удовольствие в сознании, что сделал все, что от него [298] зависело; а если он будет иметь успех, то спасет более чем жизнь восьми своих соотечественников. Это сделается событием, навсегда драгоценным в литературе, и которое в равной мере почтит и словесность, и г. Даламбера, и государыню, которая дарует философии, ходатайствующей в пользу человечества, то, в чем она отказывает власти.
   Один лишь очерк положения этих восьми храбрых французов был бы достаточен, чтобы возбудить чувствительность г. Даламбера, но составитель настоящей записки вполне отдался своему чувству; он восхищен тем, что родственники и друзья этих офицером, желая достигнуть их освобождения, обращаются к г. Даламберу. Просьба, с которой они к нему обратились, есть очень лестное свидетельство уважения к нему. Воссылаются желания, чтобы он имел успех, и успех этот не считают невозможным.

XXII.
Даламбер девице Турнон.

Париж, 2-го апреля 1782 года.

   С давнего уже времени я не имею никаких более сношений с русской императрицей, но думаю, что вы можете послать ей ваши стихи [299] посредственно от себя. Впрочем, умоляю вас поручить предварительно просмотреть их знающему лицу, потому что те стихи, которые ни сделали честь доставить мне и за которые я вам благодарен, подлежат исправлениям, что совершенно простительно в наши годы. Мои занятия по позволяют мне писать более длинных писем. Имею честь и т. д.

----------------------------------------

   Источник текста: Екатерина Вторая и Даламбер. (Новооткрытая переписка Даламбера с Екатериной и другими лицами) // Исторический вестник, No 4. 1884
   Исходник здесь: http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Russ/XVIII/EkaterinaII/Istoriceskij_vestnik/1/text1.htm
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru