Д-Ивуа Поль
Невидимый враг

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Corsaire Triplex.
    Русский перевод 1900 г. (без указания переводчика).

Поль д'Ивуа

Невидимый враг

Corsaire Triplex

   Печатается по изданию: Корсар Триплекс. // "Журнал "Вокруг света", 1900, NoNo1-27. Переводчик с французского не указан.
  

Часть первая
КОРСАР ТРИПЛЕКС

Глава 1. В адмиралтействе

   12 августа 189... года началось очередное собрание Комиссии "Б", учрежденной при английском адмиралтействе. В августе дома лондонской знати пустеют. Банкиры, сановники, лорды -- одним словом, все, кого коснулась волшебной палочкой фортуна, уезжают на дачи к морю. От Брайтона до мыса Корнуолл, от острова Уайт до мыса Рат все морские купальни, озерные станции и водные курорты кишат радостными семьями, жаждущими отдыха и чистого воздуха. Многих не пугает и переезд через море. В Остенде, Дюнкерке, Булони, Мейвиле, Дьеппе, Трувиле, в Бретани, Дофинэ, Оверни и в Тарнских ущельях с первым прилетом осенних птиц появляются клетчатые пары джентльменов и матросские шапочки молоденьких белокурых мисс.
   Вот почему Комиссия "Б" собралась только в числе трех человек. Но эти трое стоили целой армии. Они никогда не отдыхали и без устали ткали ту огромную паутину кабелей и телеграфных проводов, которой англичане думают опутать весь мир.
   Итак, председатель лорд Стэм и члены комиссии баронет Геликс и сэр Торпедо сидели за работой. Перья их громко скрипели, и из-под них выходили те краткие приказания, которые, облетая весь земной шар, смущают людской покой.
   Время от времени то один, то другой из джентльменов поднимал голову и бесстрастно спрашивал:
   -- Какого вы мнения об устройстве небольшого возмущения в Меконге для отвлечения внимания французов от Нигера?
   Или:
   -- Не послать ли пять тысяч скорострельных ружей туземцам Камеруна, а то Германия уж слишком рьяно занимается нильским вопросом?
   -- Мы согласны, -- всегда был ответ.
   -- Олл райт!
   И заседание продолжалось.
   Вдруг открылась дверь, и в залу быстро вошел курьер адмиралтейства.
   Члены комиссии оставили свою работу и беспокойно посмотрели на прибывшего. Нужно было случиться чему-нибудь очень важному, чтобы вопреки всем обычаям комиссию побеспокоили во время заседания.
   На бархатной подушечке, которую держал курьер, лежало распечатанное письмо.
   -- Что это, Симми? -- неуверенно спросил лорд Стэм.
   -- Письмо, полученное Ее Величеством королевой. Ее Величество направляет это письмо для подготовки ответа, наиболее соответствующего интересам Англии.
   -- Хорошо... Давайте его сюда. Можете идти...
   Курьер, поклонившись, вышел.
   Благородный джентльмен развернул письмо и медленно прочитал его вслух. Чистейший английский склад речи не оставлял никакого сомнения в национальности отправителя. Вот, что он прочел:
   "11 мая 189... года.
   Ваше Высокочтимое и Высокомилостивое Величество! Я знаю, что Вы добры, что Вы не способны причинить кому-либо зло, но министры Вашей Милости смотрят на дело иначе. Они громко заявляют: "Народ благоденствует!", но народ тихо отвечает: "Неправда!".
   Я взываю к правосудию по поводу недостойных деяний, совершенных, конечно, помимо Вашего одобрения и могущих запятнать славное царствование Вашего Величества.
   Об одном из этих деяний я должен молчать, о другом скажу.
   Я буду говорить о главном начальнике полиции английских земель, омываемых Тихим океаном (Австралии, Малакки, Борнео, Новой Гвинеи, нескольких архипелагов, Новой Зеландии, Тасмании, китайских и японских факторий, западных частей американских владений и Канады), сэре Тоби Оллсмайне, пребывающем в Сиднее в своем отеле на Парамата-стрит. Этот человек сам должен сидеть в тюрьме, а не заключать в нее других. Ваше Величество, Вы узнаете правду, если назначите серьезное расследование. Я надеюсь получить ответ, но считаю своим долгом предупредить Вас, что, оставаясь почтительным слугой Вашего Величества, в случае молчания в течение трех месяцев я сочту себя оскорбленным в своих правах. Сохраняя полное уважение к закону, я вспомню, что я -- свободный гражданин, и объявлю Вашей предательской администрации войну. И тогда берега Тихого океана будут трепетать при одном звуке моего имени.
   С полным уважением и верностью к Вашему Величеству.
   Триплекс, в скором времени корсар, если Вам так будет угодно".
   Председатель закончил. Все молча переглянулись, не зная, как отнестись к дерзкой выходке неизвестного корреспондента.
   Наконец, лорд Стэм понял, что он как председатель должен говорить первым.
   -- Не находите ли вы, -- сказал он, -- что это письмо написал какой-нибудь безумец?
   -- Мы тоже так думаем, -- дружно ответили Геликс и Торпедо.
   -- Олл Райт! Значит, решаем оставить письмо без последствий?
   -- Да.
   -- Более того, письмо помечено одиннадцатым мая. А сегодня у нас уже 14 августа. Таким образом, указанный в письме срок истек.
   -- Совершенно верно.
   Председатель, довольный решением вопроса, взял синий карандаш и написал на письме обычную фразу: "Оставляю без последствий, по единогласному мнению присутствующих членов комиссии".
   Но в тот момент, когда он жирной линией подчеркивал написанное, дверь отворилась, и снова вошел курьер Симми. На бархатной подушке теперь лежало несколько бумаг.
   -- Каблограммы, -- сказал он.
   И, положив депеши на стол, курьер вышел.
   На лицах присутствующих отразилось изумление. Таких случаев, чтобы заседание было нарушено дважды за один день, прежде не бывало в практике комиссии.
   Забыв всю свою флегму, все потянулись за депешами, взяли по одной, пробежали их глазами и вскочили с мест.
   -- О! Это очень важно! -- в один голос вскричали все трое.
   Лорд Стэм взял ластик и тщательно стер только что написанную резолюцию на присланном королевой послании.
   -- Нет, этот Триплекс вовсе не тупоголовый безумец, -- пробурчал он.
   -- Вовсе нет! -- подтвердили Геликс и Торпедо, склонив головы.
   Председатель несколько удивленно посмотрел на своих сотрудников. Как могли они подтвердить его замечание, если он прочитал телеграмму про себя? Но, увидев в их руках бумаги, он шлепнул себя по лбу.
   -- Депеша прислана в трех экземплярах, так?
   -- Именно так.
   -- В трех... ввиду исключительной важности.
   -- Совершенно исключительной...
   -- Она помечена вчерашним числом, 13 августа.
   -- Точно.
   -- Отправлена из Викхэма, провинции Квинсленд в Австралии?
   -- Тут вы ошибаетесь, -- возразил баронет Геликс. -- Эта депеша из Эссингтона в британской Колумбии, из канадских владений.
   -- Что вы говорите? -- вскричал председатель.
   -- Позвольте, -- вмешался сэр Торпедо, -- по-моему, вы оба ошибаетесь. Депеша из Сингапура, того, что близ полуострова Малакка.
   -- Взгляните сами: Уикхэм.
   -- А здесь: Эссингтон.
   -- На моей депеше ясно обозначено: Сингапур.
   Все трое опять поднялись с мест и ошеломленные, сбитые с толку, стали передавать друг другу телеграммы. В конце концов они в изнеможении упали в свои кресла и схватились за головы.
   -- Вы что-нибудь понимаете? -- пролепетал председатель.
   -- Ничего.
   -- Ведь невозможно же, чтобы один человек в один и тот же день, в один и тот же час был сразу в трех местах, отстоящих на тысячи миль друг от друга?
   -- Физически невозможно.
   -- Однако, эти депеши не лгут.
   -- Нет, они передают точные сведения.
   -- Постараемся успокоиться, коллеги, и разобраться во всем этом.
   И, пододвинув к себе бумаги, до такой степени взволновавшие комиссию, председатель проговорил уже более спокойным тоном:
   -- Я должен перечитать их громко и внимательно.
   Усевшись поглубже в кресло, он начал чтение.
   -- Первая каблограмма: Уикхэм, Квинсленд, 13 августа, во время отсутствия гарнизона, находившегося на маневрах, злоумышленники взорвали форт Уикхэм. На развалинах найдена приколотая перочинным ножиком карточка с надписью: "Триплекс, корсар (с 11 августа)".
   Лорд Стэм взял следующую депешу.
   -- Вторая каблограмма: Эссингтон, канадские владения, 13 августа. Вовремя отсутствия гарнизона, участвовавшего в большой охоте, злоумышленники взорвали форт. На развалинах найдена карточка, проткнутая гарпуном: "Триплекс, корсар (с 11 августа)".
   Сделав паузу, председатель продолжил чтение:
   -- Третья каблограмма: Сингапур, Малакка, 13 августа. Во время отсутствия гарнизона, контролировавшего рыболовный промысел, злоумышленники сожгли пост Герланг. На обугленных развалинах найдена карточка, приколотая длинной сиамской булавкой, с надписью: "Триплекс, корсар (с 11 августа)".
   Председатель медленным движением положил депеши на стол и скрестил на груди руки.
   -- Что будем делать? -- спросил он своих слушателей.
   Те в свою очередь воздели ладони к потолку.
   -- Что делать? Мы и сами себя об этом спрашиваем!
   -- М-да... вопрос щекотливый, -- молвил Стэм задумчиво.
   -- Крайне щекотливый.
   -- Мы не можем ничего сделать.
   -- Это совершенно верно.
   -- Однако необходимо что-то предпринять.
   -- Это наш долг.
   -- Тогда... Что же мы сделаем?
   И три англичанина, как три авгура, мрачно уставились друг на друга.
   Вдруг полнокровное лицо сэра Торпедо прояснилось.
   -- Есть одно лицо, которое может несколько прояснить дело.
   -- Кто же это, кто? -- вскричали в один голос Стэм и Геликс.
   -- Сэр Тоби Оллсмайн, имя которого значится в документе.
   -- Совершенно справедливо.
   -- К нему и обратимся. Он дважды причастен к данному делу. Во-первых: как обвиненный этим вездесущим корсаром, во-вторых: как начальник тихоокеанской полиции.
   Настроение комиссии улучшилось. Торпедо был прав. Адмиралтейству не следовало тратить времени на разрешение загадки; эта обязанность лежала на агенте, ответственном за безопасность британских владений в другом полушарии.
   Председатель тут же спрятал в отдельную папку послание королевы и депеши. Все это было отправлено к сэру Тоби Оллсмайну с приказанием схватить живым или мертвым авантюриста, осмелившегося коснуться преступной рукою зданий, находившихся под охраной штандартов старой Англии.

Глава 2. Начальник тихоокеанской полиции

   -- Алло! Алло! Главнее бюро сиднейской полиции?.. Кто у телефона?.. Мэтьюби, начальник 5-го отделения?.. Сэр Тоби Оллсмайн приказал вам немедленно отправиться в Литтл-Рок, захватить там аппарат Фольмана и арестовать его самого. Понятно?.. Хорошо, до свидания.
   И, нажав дважды пуговку телефонного звонка, говоривший отошел от аппарата. Это был человек лет тридцати пяти, среднего роста и замечательно приятной наружности. Правда, его позвоночник был довольно сильно искривлен, так что многие невоспитанные люди называли его горбатым, но приятная улыбка, ласковые смеющиеся глаза, шелковистые белокурые волосы и усы молодого человека заставляли забывать его физический недостаток, и нередко молодые сиднейские мисс, со свойственной саксонской расе целомудренной откровенностью, сами предлагали ему свою руку.
   -- Очень вам благодарен за оказанную честь, -- неизменно отвечал он в таких случаях, -- но у меня пока нет времени для занятия такими делами.
   И действительно, в обширном стеклянном павильоне частного дома сэра Оллсмайна, среди множества телефонов, телеграфов, аппаратов фототелеграфической связи и разных акустических трубок, соединявших этот павильон с центральным бюро полиции в Сиднее, а оттуда -- посредством Порт-Дарвинского, Суматрского, Новозеландского и Тасманского кабелей -- со всем миром, молодому человеку некогда было даже подумать о женитьбе.
   Целый день, а иногда и ночь он работал здесь, переговариваясь и обмениваясь депешами с полицейскими агентами, рассеянными по берегам Тихого океана. Он принимал их рапорты, передавал им инструкции начальства, -- одним словом, следил за правильным действием сложного полицейского механизма, обеспечивающего здесь, как и везде, политическое могущество Англии.
   Звали этого человека -- Джеймс Пак. Он служил личным секретарем у сэра Оллсмайна. В его распоряжении находились три писца, вернее, три дактилографиста, три эксперта в области манипулирования пишущими машинками.
   Когда Джеймс отошел от телефона и сел за свой стол, один из писцов приподнял голову.
   -- Как, мистер Пак, приказано арестовать Фольмана?
   -- Да, Дик.
   -- Того самого Фольмана, который, пользуясь свойством X-лучей, изобрел фотографический аппарат, снимающим одни скелеты людей?
   -- За это его и арестуют.
   -- Правда?
   -- Можете взглянуть, за что именно. -- Дик протянул коллеге кусочек картона.
   -- Забавная фотография! -- воскликнул дактилографист. -- Нога деревянная, челюсти вставные, в них трубка, а нос...
   -- Серебряный. Это портрет полковника Эвиса, снятый посредством аппарата Фольмана.
   Это заявление было встречено взрывом гомерического хохота.
   -- Полковник рассердился, -- продолжал секретарь, -- подал жалобу, требуя удовлетворения за публичное обнаружение его телесных недостатков. А полковник имеет хорошие связи в Англии, и потому нашему начальнику не хочется с ним ссориться, в особенности теперь, когда, несмотря на категорические приказания адмиралтейства, мы не можем схватить этого неуловимого корсара Триплекса.
   При этом имени писцы помрачнели.
   -- Проклятый! -- сказали они в голос.
   -- Конечно, проклятый, -- подтвердил горбун. -- Наверное, Сатана побился за него об заклад. И знаете что, -- прибавил он, немного помолчав и переходя на шепот, словно испугавшись невидимых шпионов, -- знаете что, этот корсар как будто вездесущ. Он и начал с того, что в один и тот же час, в одни в тот же день разрушил три английских поселения, одно -- в Британской Колумбии, в Америке, другое -- в Азии, недалеко от Сингапура, и третье -- у нас, на австралийском берегу.
   -- Ну да, это и послужило поводом к тому приказу адмиралтейства, о котором мы сейчас только говорили?..
   -- Да, да. А вчера утром мы также получили депеши с Новой Зеландии, с острова Борнео и с Цейлона. Оказывается, что в прошлую ночь Триплекс появился во всех этих трех местах, схватил там по чиновнику, высек каждого из них розгами до потери сознания и каждому оставил по карточке со словами: "Во имя справедливости корсар Триплекс наказывает телесно подчиненных безбожного Оллсмайна, в ожидании, пока доберется до него самого".
   Писцы переглянулись с видимым смущением.
   -- Так и высек! -- проговорил один.
   -- Опасное наше ремесло, -- заметил другой.
   Что касается последнего, то после минутной паузы он задумчиво спросил:
   -- А видел ли кто-нибудь этого чертового корсара?
   -- Шш!.. Шш!.. Лучше не говорите о нем так! -- прервали его двое других. -- Зачем навлекать на себя гнев такого человека?
   По губам Джеймса скользнула улыбка.
   -- Его видели, -- поторопился он ответить, -- он носит флотский мундир и широкий плащ.
   -- А каков он лицом?
   -- Лица его никто не видел, -- он носит зеленую маску.
   -- Зеленую маску?! Но это, должно быть, ужасно!
   Писцы были так напуганы, что даже привскочили, когда открылась дверь. Но страх их был напрасен: на пороге показался не страшный корсар, а сэр Оллсмайн собственной персоной. Это был человек высокого роста, довольно плотный; его широкое лицо казалось еще шире от бакенбард, голубые глаза смотрели жестоко и лукаво. Но в данный момент начальник полиции выглядел слишком раздраженным.
   Предчувствуя грозу, писцы принялись за работу, слышалось только сухое щелканье пишущих машинок.
   -- Что у вас нового, мистер Пак? -- спросил Оллсмайн глухим голосом.
   -- Ничего, сэр.
   -- Зато у меня есть новости, -- с гневным жестом сказал директор. -- Новости, от которых можно с ума сойти!
   Он нагнулся к уху своего собеседника и продолжал, понизив голос:
   -- Вы знаете, что вчера я совещался с лордом Болдкином, главным адмиралом нашей тихоокеанской эскадры. Решено было, что все наличные суда будут мобилизованы, а десантные войска будут размещены на всех принадлежащих Англии берегах. Сам же лорд Болдкин должен был выйти в море на броненосце "Айрондюк" для организации защиты австралийских берегов. Незадолго до восхода солнца адмирал стоял на палубе в ожидании прилива, который дал бы ему возможность выйти из военного порта Фарм-Коув. Вдруг откуда ни возьмись, на палубу падает деревянный ящичек. Его открывают и находят в нем вот это письмо. Его мне переслал лорд Болдкин.
   Оллсмайн протянул секретарю то, что держал в руках.
   Джеймс взглянул на бумагу и с выражением удивления на лице прочитал вполголоса:
   "Благородный лорд!
   Вы не встретите меня на своем пути, так как против вас лично я ничего не имею. Можете делать все, что вам угодно, и все-таки вам не удастся мне помешать наказать этого отвратительного Оллсмайна.
   Корсар Триплекс".
   Молодой человек покачал головой.
   -- И тут положительно какая-то чертовщина, -- продолжал сэр Тоби. -- По приказанию лорда зажгли электрические прожекторы и осмотрели весь порт, но там не было ни одной барки, ни одной лодки. Экипаж в ужасе. Все думают, что ящичек упал с неба и был брошен летучим демоном.
   -- Да, больше и нечего придумать, -- согласился Джеймс.
   -- Но вы ведь не верите в эту чертовщину? -- пожимая плечами, возразил директор.
   -- Конечно, нет, сэр. Но ведь этот случай необъяснимый.
   -- Действительно, необъяснимый.
   -- По-моему, самое лучшее, что мы сделали, это то, что объявили в газетах о награде в четыре тысячи фунтов стерлингов тому, кто выдаст Триплекса.
   -- Я тоже так думаю. Но объявление вышло неделю тому назад, а мы все еще не узнали ничего.
   -- Надо подождать, сэр.
   -- Ждать, ждать!.. А адмиралтейство?! Вы же знаете, что этот нахал решился прямо написать Ее Величеству!
   -- Я знаю, но что же делать? -- сказал Джеймс, разводя руками.
   Вместо ответа Оллсмайн тем же жестом выразил свою беспомощность.
   В эту минуту послышалось два легких удара в дверь. Стук пишущих машинок прекратился как по волшебству.
   -- Войдите, -- прозвучал голос начальника полиции.
   В комнату вошла элегантная, грациозная женщина. Она была одета в простое черное платье, лицо ее, окруженное золотистым ореолом белокурых волос, было еще молодо и прекрасно, но тусклый блеск голубых глаз показывал, что она много и часто плакала, а легкие морщинки на лбу обнаруживали привычку к невеселым раздумьям.
   -- Леди Оллсмайн! -- шепнули писцы, приподнимаясь, чтобы поклониться вошедшей.
   Начальник полиции нетерпеливо повел плечом.
   -- Вы, Джоан! Я не ожидал видеть вас здесь, -- сухо проговорил он.
   -- Действительно, здесь мне не место, -- кротко возразила женщина, -- но, поверьте, я не пришла бы сюда без важной причины.
   -- Какая же это причина?
   -- Корсар Триплекс, -- тихо отвечала молодая женщина.
   Оллсмайн побледнел и едва не выбранился вслух. Рука его невольно потянулась за револьвером, который он, подобно всем своим соотечественникам, всегда носил в кармане.
   -- Пройдем в соседнюю комнату, -- сказал он. -- Там все объяснится.
   Кивком головы Оллсмайн пригласил Джеймса следовать за собой. Оба вышли вслед за молодой женщиной, предоставив писцам строить самые разнообразные предположения.
   Они миновали длинный коридор и наконец вошли в небольшую белую с золотом гостиную, уставленную всевозможной мягкой мебелью. На одном из пуфов, скрестив ноги, сидел мальчик лет пятнадцати и сосредоточенно делал шапку из большой желтой афиши. Его старая коричневая куртка и такие же панталоны выделялись странным пятном на бархате обивки, его загорелые ноги без чулок были обуты в старые желтые туфли с выцветшими голубыми лентами, но всего страннее было лицо ребенка. Тонкие, правильные черты, маленький рот, прямой нос, гладкий белый лоб, густые белокурые локоны, выбивавшиеся из-под лихо сдвинутого на затылок берета, одним словом, вся наружность мальчика носила бы отпечаток благородного изящества, если бы не растерянный взгляд больших темно-зеленых глаз -- взгляд идиота или безумного.
   -- А, да это Силли! -- тихо сказал Джеймс на ухо своему начальнику.
   -- Силли! Какой Силли?
   -- Маленький идиот, живущий милостыней, бродя по Сиднею и появляясь то там, то здесь...
   Сэр Тоби не без удивления взглянул на свою жену.
   -- Вы хотите знать, зачем я привела сюда этого ребенка? -- отвечала она на его немой вопрос. -- Сейчас я объяснюсь. Вы знаете, что моя подруга Элида Льюис не совсем здорова, и сегодня к часу я велела запрячь двухместную викторию и поехала навестить больную. Ей оказалось лучше. Когда я возвращалась, то около доков толпа задержала наш экипаж. Портовые рабочие столпились вокруг этого ребенка, перекидываясь разными шуточками.
   При этих словах Джоан посмотрела на Силли, который, не обращая внимания на окружающих, старательно приделывал перо к шляпе из афиши.
   -- Понимаю. Вы взяли ребенка...
   -- Подождите, я еще не закончила. Дело в том, что Силли с серьезным видом приклеивал к стене одну из вот этих афиш.
   И, пользуясь тем, что ребенок, стоя перед зеркалом, с довольным видом примерял свою шляпу, Джоан взяла с пуфа одну из оставшихся афиш. Она развернула ее и дала прочесть мужу и Джеймсу.
   На афише стояло:
   "Братья мои, жители Сиднея!
   Газеты и полиция слишком пугают вас моим именем. Вам нечего бояться. Я веду войну лишь с недостойным директором тихоокеанской полиции, который, вместо того, чтобы попасть в руки правосудия, сам действует от имени его. Но рано или поздно это кончится. Как бы то ни было, вам не будет причинено никакого зла преданным вам корсаром Триплексом".
   Оллсмайн побагровел и грозно взглянул на мальчика, все еще, стоявшего перед зеркалом. Но Джоан остановила мужа.
   -- Подождите еще минуту, -- сказала она. -- Этот ребенок лишен рассудка и не может отвечать за свои поступки. Но мне он оказал услугу.
   -- Вам? Услугу? -- проворчал сквозь зубы Оллсмайн.
   -- Да, мне. Когда толпа узнала меня и с дерзкими шутками окружила экипаж, он мне помог. В толпе кричали: "Ага, полиция испугалась и теперь уже посылает женщин сражаться с корсарами!" Я уже начала беспокоиться, но в это время Силли заметил меня, поставив на землю ведерко и кисть, бывшие у него в руках, одним прыжком очутился он на подножке экипажа.
   С минуту он меня с удивлением разглядывал, потом вдруг тихо заговорил: "Ты добрая, очень добрая, и Силли за тебя заступится. Дай мне руку!" Я протянула руку, и мальчик поднес ее к губам. Толпа захохотала. "Браво, Силли, браво!" -- кричали рабочие. Но мальчик выпрямился, глаза его загорелись, а ноздри задрожали. "Держите языки за зубами! -- крикнул он. -- Вы не умеете уважать женщину! Но Силли заступится за эту даму и никому не даст ее в обиду!"
   -- Защитник! Нечего сказать! -- промолвил, пожав плечами, Оллсмайн.
   -- Однако его защита оказалась очень полезной. Наш народ относится к безумным и слабоумным с каким-то суеверным уважением. И на этот раз все замолчали, толпа расступилась и пропустила мою карету. Силли сидел со мною рядом и все время держал меня за руку, повторяя: "Добрая, ах какая добрая!" И я привезла его в надежде, что вам удастся узнать от бедняжки, кто это дал ему такое опасное поручение.
   -- Вы правы, клянусь пальцем Сатаны! Я расспрошу этого молодца. Как вы думаете, мистер Пак? -- И сэр Оллсмайн, подойдя к мальчугану, хлопнул его по плечу. -- Силли, послушай-ка, Силли!
   Ребенок обернулся.
   -- Здравствуете, джентльмен, -- сказал он. -- Знаете, времени мало, надо успеть примерить генеральскую шляпу.
   -- Не в этом дело, друг мой. Сегодня ты приклеивал к стенам афиши.
   -- Приклеивал афиши? -- как бы удивленно повторил мальчик. -- Ах да! -- сказал он с радостной улыбкой человека припомнившего забытое. -- Такой большой кистью, которую я обмакивал в ведро.
   Вдруг он остановился и беспокойно огляделся вокруг.
   -- Кстати, где же мое ведро? Потерял! Ведро... ведро... -- И мальчик, чуть не плача, стал метаться по комнате, заглядывая под все столы и стулья.
   -- Ну, постой! -- с нетерпением вскричал сэр Оллсмайн. -- Стоит ли толковать о твоем ведре!
   -- Стоит толковать! Конечно, стоит. Если бы вы только видели мое ведро. Оно было полно клея, и солнце так славно играло на нем.
   -- Надо уступить ему, иначе мы ничего не узнаем, -- сказал на ухо директору Джеймс.
   -- Уступить ему?
   -- Да, позвольте мне поговорить с ним?
   -- Пожалуйста.
   Секретарь подошел к мальчику и тихо взял его за локоть.
   -- Не беспокойся, Силли, тебе дадут другое ведро.
   -- Другое! -- повторил мальчик, просияв.
   -- Да, и еще больше.
   -- И с клеем? И с кистью?
   -- Да.
   Мальчик взглянул на леди Оллсмайн.
   -- Правда? -- спросил он.
   -- Да, правда, -- подтвердила Джоан.
   -- Раз она говорит -- "правда", тогда я вам верю. Когда вы мне дадите это ведро?
   -- Когда ты мне ответишь о том, что я у тебя спрошу.
   -- Силли всегда отвечает, когда его спрашивают. Силли не негодяй! -- со смехом возразил мальчик.
   Джеймс обменялся взглядом со своим патроном и продолжал.
   -- Сегодня утром, Силли, ты наклеивал афиши. Зачем?
   -- Это весело. Разве вы не любите клеить бумагу?
   -- Мне некогда.
   -- Тем хуже для вас.
   -- Кто же тебе велел приклеивать афиши?
   -- Кто? Да он... человек.
   -- Какой человек?
   -- Не знаю.
   -- Но каков он был?
   -- Как все люди... у него были длинные ноги... он бегал.
   У сэра Тоби вырвался гневный жест. Он начинал понимать, что от несчастного идиота нельзя будет ничего добиться. Однако Джеймс решил попробовать еще раз.
   -- А что тебе сказал этот человек?
   -- Он сказал: "Силли, возьми ведро, кисть и эти листы и расклей их на стены. Это весело".
   -- И все?
   -- Все. Ах, нет, -- вдруг вспомнил ребенок, ударив себя по лбу, -- коротка же память у Силли. Человек сказал: "Отнеси это письмо сэру Тоби Оллсмайну".
   Все вздрогнули, предчувствуя, что близок интереснейший пункт допроса.
   Силли порылся в карманах и, вынув конверт, на котором крупными буквами было написано имя сэра Тоби Оллсмайна, покрутил его в руках.
   Последний, протянул было руку за письмом, но мальчик отскочил в сторону.
   -- Я не могу дать вам этого письма. Оно для сэра Оллсмайна.
   -- Я и есть сэр Оллсмайн.
   -- Это правда, дитя мое, -- подтвердила и Джоан в ответ на его взгляд.
   -- А! Тогда, значит, правда, возьмите письмо.
   Оллсмайн не заставил себя повторять приглашения и нетерпеливой рукой разорвал конверт. Джоан и Джеймс смотрели через его плечо, чтобы скорее узнать содержание письма, так необычайно дошедшего до адресата.
   "Ваше превосходительство! -- говорилось в послании. -- Корсар Триплекс заставил меня расклеивать его прокламации, под страхом смерти я должен повиноваться. Но мне хочется вырваться из когтей этого ужасного человека. Сегодня вечером, после ежегодной распродажи товаров, оставшихся невостребованными, в доках будет праздник. Там будет и Триплекс. Будьте там, чтобы арестовать его. В нужную минуту я явлюсь к вам и укажу злодея. Молчите обо всем. Одно неосторожное слово может погубить вашего верного слугу".
   Крик торжества вырвался из груди начальника полиции.
   -- Сегодня пират будет в наших руках, -- сказал он. -- Вы были правы, мистер Пак, рассчитывая на объявления. Эти бандиты держат людей в своих руках одними деньгами -- деньгами против них и надо бороться. Значит, сегодня на празднике в доках. Идемте, мистер Пак, надо еще сделать некоторые распоряжения.
   Секретарь поклонился, но, прежде чем последовать за своим патроном, он подошел к Силли. Мальчик стоял у окна, выходившего в парк, и внимательно рассматривал цветы.
   -- Прощай, Силли, -- сказал Пак. -- Ты славный мальчик, дай мне руку.
   И, пожимая руку мальчика, Джеймс быстро сунул в нее какой-то предмет, который тот не менее быстро спрятал в карман. Никто не заметил этой маленькой сцены.
   Когда мужчины ушли, Силли подошел к леди Джоан.
   -- А ведро? -- капризным тоном проговорил он. -- Ты обещала Силли ведро!
   Джоан улыбнулась и погладила мальчика по голове.
   -- Пойдем со мной, Силли, я дам тебе позавтракать, а потом дам и игрушку, которая, так тебе понравилась, ты хочешь завтракать?
   -- Да, да, вы очень добры. Знаете, Силли часто бывает голоден, и теперь тоже. Вы очень добры.
   Сердце леди Джоан сжалось при виде такого наивного выражения несчастия и бедности. Она наклонилась над сиротой и поцеловала его в лоб, потом увела в свою половину, расположенную в другом конце здания.

Глава 3. Прогулка Силли

   Усадив мальчугана за стол, леди Оллсмайн приказала подать ему холодный завтрак. Силли с аппетитом принялся за цыпленка, отвлекаясь лишь изредка, чтобы выпить глоток воды. Когда Джоан хотела подлить в его бокал несколько капель вина, мальчик отстранил ее руку.
   -- Не нужно вина, -- сказал он. -- Оно нехорошее... От него Силли теряет голову...
   Молодая женщина нежно смотрела на несчастного, охваченная внезапной симпатией к этому обездоленному существу.
   Утолив голод, Силли с удивлением и любопытством оглядел комнату. Сначала его внимание привлекла кровать из черного дерева с инкрустациями из слоновой кости, потом каминное зеркало в художественной рамке, наконец, его взгляд с видимым удовольствием остановился на картине, висящей на стене. Картина изображала девочку примерно двухлетнего возраста, стоявшую на скамейке у пьедестала статуи. Склонившийся над ней памятник словно любовался этим ребенком. Розовое платье девочки резко выделялось на белом мраморе пьедестала и красиво гармонировало с зеленью пейзажа. Джоан заметила, что мальчик любуется портретом, и на ее лицо набежало облачко грусти.
   -- Кто эта милая крошка? -- спросил Силли.
   -- Это... это была моя дочка, Маудлин, -- ответила она изменившимся голосом.
   Силли подбежал к Джоан и ласково взял ее за руки.
   -- Ты плачешь, ты плачешь, -- заговорил он. -- Силли не знает почему. Может быть, потому что крошка перестала быть твоей дочерью... Не знаю. У меня не было матери, я один живу в поле. Мои родители -- лесные птицы, да полевые цветы... Прости меня, может, я сказал что-нибудь не так...
   В голосе мальчика звучало неподдельное сочувствие. Джоан инстинктивно прижала его к сердцу.
   -- Не бойся, бедняжка, -- сказала она. -- Ты не сказал мне ничего дурного. Ты еще не знаешь, что такое смерть. Маудлин нет на свете. Она упала в реку, недалеко от меня, тело ее не было найдено. Я плачу, потому что никогда больше не поцелую ее. Но ты также плачешь, дитя?
   -- Да, Силли плачет, его еще никто не целовал так, как ты.
   Новое рыдание сдавило грудь молодой женщины. Она еще крепче прижала к груди белокурую головку мальчугана и проговорила, охваченная внезапным порывом:
   -- Мать без ребенка, ребенок без матери. Не сама ли судьба соединяет эти осколки разбитых жизней, не сама ли судьба хочет исправить непоправимое? Силли, останься со мной, -- прибавила она решительно.
   Ребенок поднял на нее полные слез глаза. Казалось, он уже готов был согласиться, но вдруг лицо его потемнело.
   -- Нет, Силли должен быть свободен, -- сказал он. -- Ему нужна дорога, где солнце золотит пыль, нужны горы, где в ущельях рычит ветер, нужны луга, где пасутся большие рыжие быки. Нет, Силли не может жить в доме. И знаешь, я должен идти, -- прибавил он быстро. -- Слышишь, как поет море? Оно зовет меня... Знаешь, это мой лучший друг. Часто, когда Силли был голоден, оно приносило ему раковины. Мы любим друг друга.
   Джоан не отвечала. В ней зарождалось какое-то странное, необъяснимое чувство. Ей казалось, что мальчик, уходя, уносит с собой частицу ее сердца. Она сделала последнюю попытку удержать его.
   -- Подожди, Силли, ведь я обещала тебе ведро.
   -- Да, но я скоро вернусь. Ты также -- мой друг. Силли вернется. Он станет на колени, возле твоего стула и будет смотреть на тебя. Ему хорошо, когда он на тебя смотрит.
   Помедлив еще минуту, мальчик как бы делал над собой усилия, чтобы решиться уйти. Наконец, он в последний раз поднес к своим губам руку Джоан и бросился к двери. Через минуту он уже шел по улицам города, направляясь к порту.
   Порт Джексон -- один из обширнейших портов в мире. Он состоит из трех бухт: Фарм-Коув, где стоят военные суда тихоокеанской эскадры, Сидней-Коув, к набережной которой, известной под именем Круговой набережной, подходят почтовые пароходы из Европы, и Дарлинг-Харбор, назначенной для купеческих кораблей. К этому последнему пункту и шел Силли.
   Подойдя к морю, он сел на широких плитах набережной и с удовольствием стал смотреть на развернувшуюся перед ним картину. Напротив него на восточной стороне бухты, поднимались пристани, верфи и склады всевозможных морских компаний, в которых была сосредоточена вся торговля города. За ними на высотах виднелись профили фортов Мидл-Хэд и Джордж-Хэд, охранявших Сидней от всякого нападения своими сильными батареями. В одном месте набережной поднимался лес мачт, убранных разноцветными флагами. На этом месте вечером должно было происходить празднество, включавшее в себя ежегодную распродажу товаров, оставшихся в доках невостребованными. Изредка долетавшие звуки музыки указывали, что вокруг складов уже группировались иностранцы.
   В том месте, где остановился Силли, порт имел совсем другой вид. Здесь работа так и кипела. Огромные краны со скрипом сгружали товары, прибывшие сюда со всех концов света. С головокружительной быстротой проносились на велосипедах курьеры. Катились, пыхтя и гремя, автомобили.
   Около получаса сидел мальчик неподвижно, потом встал и пошел вдоль набережной, изредка нагибаясь и подбирая голыши. Наконец, он остановился возле лестницы, спускавшейся к самой поверхности моря.
   Он медленно спустился по ступеням. На последней ступеньке он снова сел и с деловым видом стал швырять в море камни, подобранные им, с видимым интересом следя за кругами, расходившимися по воде. Тот, кто в этот момент увидел бы Силли, мог бы принять его за немного придурковатого мальчугана, занимающего свое время обыкновенными мальчишескими шалостями. Но, присмотревшись поближе, можно было заметить в его действиях какую-то определенную идею.
   Вдруг его тусклый до сих пор взгляд оживился разумным выражением. Он медленно осмотрелся вокруг: никто не обращал на него внимания. Только два матроса, проходя мимо, посмотрели в его сторону с презрительной жалостью и обменялись краткими замечаниями.
   -- Мальчуган мечтает, -- сказал один.
   -- О чем ему мечтать, безмозглому? -- возразил второй.
   И пошли своей дорогой, а Силли не подал и вида, что услышал их разговор, как только их шаги затихли вдали, мальчишка наклонился к воде и опустил в нее руку, как бы что-то отыскивая. Наконец, вытащил руку: в ней была пробка, привязанная к бечевке, другой ее конец был закреплен где-то на дне бассейна.
   Оглядевшись еще раз, мальчик достал из кармана предмет, который ему передал Джеймс в доме сэра Оллсмайна. Этот предмет оказался небольшим жестяным цилиндром. Силли крепко привязал его к пробке и три раза дернул за бечевку. Довольная улыбка мелькнула на его губах. Он выпустил из рук бечевку, металлический цилиндр скользнул в море и, крутясь, исчез под водой. Бросив в воду еще несколько камней, Силли как будто заскучал. Он взглянул на семафор и увидел сигнал, указывающий на прибытие в Сидней-Коув парохода, быстро встал, поднялся по лестнице и пошел по Круговой набережной. Теперь у него была какая-то цель. Он шел смотреть на пассажиров, приехавших из Европы. Он шел, не торопясь, обходя тюки и ящики, нагроможденные на набережной, отвечая кивком головы портовым рабочим, приветствовавшим его. Они все знали, любили и жалели мальчика, в красивую голову которого природа забыла вложить ум. А он шел, насвистывая охотничью песенку, беззаботный и грациозный, как полевая птичка. Вдруг он вздрогнул. У полицейского поста он увидел Джеймса Пака, который разговаривал с начальником охраны. Мальчик хотел было пройти мимо, но секретарь сэра Оллсмайна его остановил.
   -- Здравствуй, Силли.
   -- Здравствуйте, сэр.
   -- Ты не остался у леди Оллсмайн?
   -- Нет, свобода слишком хороша.
   -- Не хочешь ли ты все же прогуляться со мной сегодня вечером?
   -- Хочу, сэр.
   -- Прекрасно. Так приходи в девять часов на Парамата-стрит.
   -- Это где дом доброй леди?
   -- Да. Я свожу тебя на праздник в доки.
   -- На праздник, где будут балаганы, велосипедные гонки?
   -- Да, да. Так до вечера, Силли.
   -- До вечера, сэр.
   Мальчик продолжил свой путь, а Джеймс сказал, указывая на него начальнику полицейского поста.
   -- Это тот самый мальчуган, который навел нас на след корсара Триплекса. Я хочу его побаловать в награду за эту услугу, да к тому же он нам может помочь отыскать того человека, который передал ему афиши.
   Полицейский наклонил голову в знак понимания и с внезапной нежностью во взгляде посмотрел вслед мальчику. Но тот был уже далеко. В это время он проходил по тесным улицам, где толпится рабочее население порта. Рыбаки, загромождая дорогу, чинили свои сети у открытой двери кабачка, из которой тянуло тяжелыми запахами виски и джина; теснились, оглашая воздух крепкой бранью, пьяные матросы; поодаль с криками толпились женщины, забывая за сплетнями хозяйственные заботы и, таким образом, подготовляя вечерний повод для супружеских бурь. Силли ловко маневрировал между этими группами, нисколько не замедляя шага. Вскоре он вышел на Круговую набережную, куда пристают европейские пароходы. Мальчуган пришел как раз вовремя. Просигналившее судно уже подходило к пристани.
   Пока с парохода спускали сходни, комиссионеры, гарсоны из отелей и переводчики подняли невообразимую толкотню перед пристанью, каждый изо всех сил работал локтями, стараясь пробраться в первый ряд. Над набережной стоял гул от криков, угроз, взрывов смеха.
   Приход Силли был встречен веселыми замечаниями:
   -- Мы спасены! -- заорал здоровенный носильщик. -- Иди сюда, дурачок! Нам нужны сильные малые!
   Все засмеялись над этой шуткой, но Силли нисколько не смутился и отвечал:
   -- Силли не силен, как бык, но все же он может поднести чей-нибудь чемодан и заработать себе на хлеб.
   Носильщики перестали смеяться. Эти грубые, но не злые люди несколько смутились. Им стало стыдно, когда это хилое создание заявило так просто о своем праве на жизнь. Ему бы охотно уступили место, но в эту минуту пассажиры стали сходить на пристань, и вся эта беднота, пришедшая сюда заработать несколько пенсов, бросилась на чемоданы, свертки и саквояжи, которые держали в руках приехавшие. Воздух загудел от восклицаний:
   -- Не угодно ли комиссионера, леди?
   -- Пожалуйте ваш чемодан, джентльмен!
   -- Сюда пожаловать, милорд. Отель "Ройяль"! Умеренные цены!
   -- "Павильон-Отель", сэр!.. Очень удобно! Каждый вечер музыка и каждую неделю представления.
   -- Взгляните сюда, молодая леди! Отель "Муз-Парк"! Прислуга снабжена электрическими механизмами! Это сенсация!
   Пуф-пуф! -- пыхтели паровые омнибусы, на которые уже грузили багаж пассажиров расторопные носильщики.
   Сбитые с толку, с растерянными лицами, путешественники бежали за своими комиссионерами к экипажам. Только одна группа стояла вне этой суеты. Она-то и привлекла внимания Силли. Группу эту составляли один джентльмен и две дамы. По худощавой физиономии и слегка насмешливому взгляду, по закрученным кверху усам и по общему выражению какой-то доверчивости и откровенности в молодом джентльмене можно было узнать француза. Его спутницы были не менее изящны. В одной, тоненькой блондинке, с прекрасным цветом лица, можно было узнать англичанку, другая, очень смуглая брюнетка, с большими темными глазами, легкой грацией своих движений напоминала газель.
   Со спокойной улыбкой джентльмен отвел руки носильщиков от чемодана, который он держал в руках, не торопясь, выбрал глазами двух сильных парней и дотронулся до них тросточкой.
   -- "Сентенниал-Парк-Отель", -- сказал он.
   -- Омнибус набит битком, джентльмен.
   -- Не страшно, пойдем пешком! У нас три чемодана, мы путешествуем для удовольствия и покупаем в дороге все, что нужно.
   Комиссионеры с видимым почтением схватили чемоданы.
   В Австралии, где люди ездят только по делам, человек, путешествующий для своего удовольствия, пользуется особым уважением. Тот, кто путешествует не ради добывания денег, должен иметь их много. А в Австралии, как и повсюду, капитал внушает почтение. Носильщики пошли вдоль набережной.
   -- Пойдем, Оретт! Пойдем, Лотия! -- молодой человек пригласил своих дам.
   -- Я готова, мой милый Арман, -- отвечала молодая англичанка.
   -- А вы, Лотия?
   -- И я также, господин Лаваред, -- отвечала вторая спутница.
   Силли не пропустил ни одного слова из этого разговора. На его лице проступило удивление, смешанное с нежностью.
   -- Лотия! Оретт! Лаваред! -- пробормотал мальчуган.
   Он, быстро протянув руку, схватил маленький саквояж, который держала в руках Лотия, и промолвил плачевным тоном нищего:
   -- Силли понесет ваш сак, мисс... Всего два пенса!
   -- Кто это? -- спросил Лаваред.
   -- Это маленький простачок Силли, -- сказал, обернувшись, один из носильщиков. -- Вы сделаете благодеяние, сударь, дав ему заработать на кусок хлеба.
   -- В таком случае, возьми саквояж, малыш, и иди за нами.
   Силли важно, поклонился и пошел за путешественниками, которые разговаривали, не обращая ни на кого внимания.
   -- Итак, господин Лаваред, -- с беспокойства спросила Лотия, -- вы думаете, нам посчастливится в Сиднее?
   -- Уверен.
   -- Вы надеетесь, что мы найдем...
   -- Кузена Робера? Да, без сомнения! Подумайте, Лотия, -- прибавил он, заметив жест сомнения своей спутницы, -- ведь мы уже взяли след беглеца. В тот день, когда он оставил нас, я вспомнил, что я -- парижский журналист. Правда, женитьба на Оретт заставила меня немного забыть об этом, но обстоятельства изменились, и я опять вспомнил свои репортерские подвиги. Уверяю вас, что мы найдем нашего несчастного друга!
   -- Может быть, вы и правы. Мне не следовало забывать, что благодаря вам, мы напали на его след и узнали: в Бриндизи он сел на сиднейский пароход и не сходил на берег в Порт-Саиде и в других местах.
   -- Следовательно, здесь конечный пункт этого путешествия...
   -- Мы должны его найти, -- докончила с милой улыбкой Оретт.
   Лотия покачала головой.
   -- Здесь мы не можем обратиться к властям. Роберу опасно попасть в руки полиции.
   -- Простите, простите! -- весело подхватил журналист. -- У нас всего два разных дела. Первое и самое трудное -- найти кузена. В этом полиция поможет нам с вполне понятным усердием. А второе -- вырвать его из рук полиции. Ну, здесь... как впрочем, и в Европе, это -- сущие пустяки. Нужно только немного ловкости.
   -- Стало быть...
   -- Завтра я побываю у главного начальника полиции и прошу вас только об одном: не беспокойтесь!
   Они уже подошли к отелю, огромное здание которого поднималось внушительной громадой над великолепными старинными садами, от которых он и получил свое название ["Сентенниал-Парк" (англ.) -- Столетний парк]. Через пять минут они были у себя в номере, снабженном всеми новейшими приспособлениями комфорта. Телефон, электричество и пианино были в их полном распоряжении. Слуга сказал, что в салоне есть и фонограф для тех из путешественников, которые ведут путевые заметки. При отъезде им вручаются фонограммы, которые только стоит вставить в другой аппарат, чтобы воспроизвести вновь пережитые впечатления.
   Носильщики, в том числе и Силли, сложили свою ношу и удалились. Однако перед тем, как уйти, мальчик с наивным любопытством обошел всю комнату. Это очень насмешило путешественников.
   -- Ну, друзья мои, -- сказал Арман, когда они остались одни, -- завтра мне предстоит встреча с органами местного правопорядка. Позвольте же мне сейчас прочитать вам рапорт начальнику тихоокеанской полиции, который я заготовил еще дорогой. Мне бы очень хотелось знать ваше мнение.
   Склонив головы, обе женщины выразили согласие, и Лаваред начал чтение.

Глава 4. Доклад

   "Его превосходительству господину начальнику тихоокеанской полиции сэру Тоби Оллсмайну.
   Мы, нижеподписавшиеся, Арман Лаваред, парижский репортер и хроникер, побивший рекорд кругосветного путешествия (имея в кармане два с половиной пенса, я за год обогнул весь земной шар [См. роман "Вокруг света с гривенником в кармане"]), жена моя Оретт Лаваред, урожденная Мирлитон, и мисс Лотия Хадор, имеем честь довести до сведения вашего превосходительства нижеследующее:
   Вам, разумеется, небезызвестно какие затруднения встречает в Египте британское влияние. В стране образовалась партия так называемых "новоегиптян", имеющая целью восстановление независимости долины Нила. Соперничество двух знатных фамилий Танис и Хадор в течение долгих лет мешало египтянам объединиться. Наконец, последний из Хадоров принес в жертву отечеству вековую ненависть и решил выдать свою единственную дочь Лотию за последнего представителя семьи Танис. Таким образом вражде мог быть положен конец; и все египтяне могли воссоединиться под одним знаменем [См. роман "Кузен Лавареда"].
   Танис жил в Париже под наблюдением английского правительства, которое выдавало ему солидное содержание. Предупрежденный посланцем Хадора, которого звали Ниари, молодой человек, привыкший к свободной жизни, испугался предстоящей борьбы и передал все сведения в английское посольство.
   В адмиралтействе пришли к выводу, что даже и при официальном отказе Таниса от участия в предстоящем восстании, оно все равно вспыхнет и повлечет за собой кровопролитную и дорогостоящую войну, которой следовало бы избежать.
   Было решено, что Танис притворно согласится на сделанное ему предложение, но только отсрочит исполнение, а тем временем подыщут человека, обстоятельства рождения которого позволяли бы выдать его за настоящего Таниса. Ниари, слепо преданный молодому египтянину, должен был содействовать этой подмене. В дальнейшем лже-Таниса планировалось арестовать в Египте и депортировать. Таким образом, заговор, лишенный своего вождя, сам по себе потерпел бы неудачу, а истинный Танис получил бы возможность продолжать в Париже свое праздное и веселое существование.
   Все было подстроено очень искусно. Выбор египтянина пал на Робера Лавареда, уроженца южного Алижира, выросшего на одной из ферм в пятидесяти километрах от Уаргла. Сирота, не имеющий никаких родственников, кроме меня, своего двоюродного брата, которого он никогда не видел, он как нельзя более соответствовал требованиям адмиралтейства.
   Все произошло так, как было предусмотрено. Робер был внезапно схвачен, замешан, сам ничего не понимая, в египетский заговор и стал женихом мисс Лотии Хадор. Затем арестован английской полицией и отправлен в Западную Австралию. Отсюда ему удалось бежать, благодаря обстоятельствам, слишком сложным, чтобы говорить о них здесь. Он убил Таниса на дуэли и вернулся во Францию.
   Робер намеревался жениться на мисс Лотии, к которой успел привязаться, и которая отвечала ему взаимностью. Он мечтал зажить спокойного жизнью простого гражданина. Как же! Его несчастья только начинались!
   Англии для обеспечения спокойствия в Египте, необходим был Танис собственной персоной. Британскому правительству удалось добиться от правительства Франции, чтобы молодого человека вычеркнули из списка французских граждан, якобы "являвшегося ошибочно записанным в них египетским подданным".
   Таким образом, Робер сразу же потерял и имя и национальность. Ему нужно было изображать из себя живого изменника, которого он сам же справедливо наказал. Ваше превосходительство понимает, что это невозможно. Ни один порядочный человек не согласился бы носить чужое имя, в особенности имя изменника.
   Чтобы жениться на своей невесте, ему необходимо было вновь вернуть свое честное имя и национальность. Но все наши попытки в этом направлении разбивались об ловкость и влияние английских агентов.
   День ото дня Робер становился все мрачнее. Он начал упрекать себя в том, что своей бесплодной борьбой разбивает жизнь мисс Лотии. Все мои попытки ободрить его оставались без результата. Однажды ночью он уехал тайком из дома, где мы жили, оставив нам письмо следующего содержания:
   "Кузен, и вы все, кого я люблю! Все кончено! Глаза мои открылись. Я на себя взял задачу, которая выше моих сил. Одному человеку не совладать с целым народом. Оставаясь с вами, я только смущаю ваш покой и мешаю счастью вашего очага. Я обременяю и Лотию, слишком добрую, чтобы взять назад свои слова. Мой долг -- освободить ее от данного обязательства. Пусть она позабудет несчастного, пишущего эти строки, и не пытается его отыскать. В эту минуту я буду уже далеко от вас, и с каждой минутой расстояние между нами все увеличивается. Мой долг тяжел, но, исполняя его, я жертвую собою для тех, кого люблю, и это дает мне цель в жизни. С полными слез глазами я говорю вам: прощайте, прощайте навсегда!
   Подписано: "Тот, у кого нет больше имени""".
   Рыдание Лотии прервало чтеца.
   Она закрыла лицо руками, плечи ее конвульсивно вздрагивали. Оретт обняла несчастную девушку, пытаясь смягчить страдания словами надежды.
   Волнение передалось и журналисту. Арман, до этого спокойно читавший рапорт, встал со своего места и тихо проговорил:
   -- Ободритесь, Лотия. Я не для того посвятил вас в мои доклад, чтобы вы плакали. Теперь мы в лучшем положении, чем во время чтения письма Робера. Свет надежды разгорается все сильнее. Мы найдем его.
   -- Я верю, но ведь положение дел остается прежним. Из уважения к памяти отца он захочет вернуть свое имя, из любви к отечеству -- свою национальность.
   Арман улыбнулся.
   -- Вот в этом-то вы и ошибаетесь. Когда я вышел на австралийский берег, -- продолжал он, отвечая на вопросительный взгляд обеих женщин, -- у меня появилась мысль, настолько простая, что я удивляюсь, как она раньше не пришла мне в голову. Ведь, уехав из страны вместе с вами и настоящим Танисом, Робер оставил Ниари, знакомого с той интригой, жертвой которой сделался мой кузен. Когда Робер будет с нами, мы отыщем этого молодца и по его и вашему свидетельству установим официальным актом тождественность моего кузена и вашего жениха с без вести пропавшим Робером Лаваредом, и тогда он снова займет свое место в рядах французских избирателей.
   Выслушав это заявление, Оретт и Лотия радостно улыбнулись. Однако сомнения молодой девушки еще не совсем рассеялись.
   -- Но согласится ли Ниари? -- спросила она.
   -- Конечно, согласится. Ведь его интересы вполне совпадают с нашими.
   -- Вы думаете?
   -- Это ясно как день. Прежде всего, Ниари египетский патриот. Раз глава заговора умер, то в его интересах, чтобы этот факт был признан и чтобы сторонники независимости Египта могли выбрать себе нового вождя для исполнения своих замыслов.
   -- Это верно, -- проговорила невеста Робера, горячо пожимая руку парижанина. -- Робер вас хорошо знал, он говорил: "Если Армана запрут в ящик, связав ему руки и ноги, ящик зальют в бетонную глыбу, а глыбу зароют в землю, то и тогда он может оттуда выбраться".
   -- Вы преувеличиваете, или, вернее, Робер преувеличивал. Вот уж настоящий южанин! Видно, что он родился в Алжире! По счастью, тут нет ящика из бетона, и я думаю, что нашел верное решение задачи. Я продолжаю чтение, -- прибавил он со свойственным ему ироническим тоном. -- К тому же я не задержу вас, осталось совсем чуть-чуть. Итак:
   "Мы отправились на поиски беглеца. Наведя справки, как это умеют делать репортеры, эти полисмены прессы, которым репортеры правосудия -- господа полисмены, зачастую помогают и умеют воздать должное, я узнал, что Робер Лаваред сел в Бриндизи на сиднейский пароход "Ботани" и не сходил с него ни в одном из промежуточных пунктов. Следовательно, он должен был прибыть в Сидней еще в июне".
   Арман умолк.
   Обе молодые женщины нашли, что указания, сделанные в докладе, были достаточно понятными и могли облегчить поиски полиции. Спрятав бумагу в чемодан, Лаваред веселым тоном объявил:
   -- Ну, на сегодня довольно серьезных дел! Пора подумать об обеде, я прикажу подать его сюда.
   Он встал и направился к телефону, но едва взгляд парижанин упал на столик у телефонного аппарата, как у него вырвалось удивленное восклицание. Там лежал свернутый листок бумаги, на котором черным карандашом было написано:
   "Арману Лавареду, эсквайру.
   Очень важно".
   -- Записка? Мне? -- пробормотал журналист и, развернув ее, прочел следующие строки:
   "Джентльмен.
   Сэр Тоби Оллсмайн, главный директор тихоокеанской полиции, весьма неохотно принимает иностранцев. Но тем не менее, если вам будет угодно завтра в шесть часов утра отправиться в парк, что у Фарм-Коув, то вы найдете сэра в кустах, окружающих статую Кука. Там вы будете иметь возможность изложить сэру Тоби ваше дело".
   Несколько минут путешественники хранили молчание. Они не могли понять, как могло сюда попасть это указание, столь необходимое им в данную минуту.
   -- Что вы думаете делать, Арман? -- спросила наконец Оретт.
   -- Пойти на эту встречу. В конце концов чем я рискую? Стать жертвой какого-нибудь розыгрыша? Ба! Но ведь я -- парижанин, я первым посмеюсь над этой шуткой. Но сначала нужно допросить прислугу.
   Сказано -- сделано. Заработали электрические звонки, и вскоре вся прислуга отеля собралась в комнате, во главе с почтенным хозяином отеля, мистером Литлтингом. Но никто не мог объяснить этой тайны, и Литлтинг рассыпался в извинениях. Он был просто в отчаянии, что такой случай произошел в его отеле, всегда пользовавшемся такой безупречной репутацией. Он вышел, пообещав, что заявит в полицию о случившимся.
   Однако это происшествие не помешало путешественникам пообедать с большим аппетитом. Часов около девяти они разошлись по своим комнатам и вскоре уснули.

Глава 5. Праздник в сиднейских доках

   Хозяин "Сентенниал-Парк-Отеля" оказался далеко не таким философом, как его постояльцы. Взбешенный, он бродил по улицам города в поисках офицеров правопорядка. Все полицейские бюро уже были закрыты, и его попытки подать личную жалобу остались безуспешны. Одних он не заставал дома, другие отказывались его принять. А между тем в его глазах дело было нешуточное, -- оно касалось доброго имени его заведения. В самом деле, что это за отель, где постояльцы получает анонимные письма, написанные, очевидно, каким-нибудь негодяем, не решающимся действовать открыто.
   -- Никуда не годится эта полиция! -- ворчал он. -- Извольте радоваться! Богатый коммерсант должен терпеть проделки какого-то прощелыги, у которого нет ни гроша в кармане.
   Последнее обстоятельство, то есть пустота кармана обидчика представлялось мистеру Литлтингу неоспоримым. Он не мог допустить, чтобы богатый, обеспеченный человек смог бы позволить себе такую выходку.
   Но вдруг он оборвал свой монолог, заметив впереди себя трех человек, фигуры которых показались ему знакомыми. Посередине шел высокий, плечистый господин, справа от него другой, поменьше ростом и слегка сутуловатый, слева -- юноша.
   -- Или мне мерещится, или это и есть сам сэр Оллсмайн со своим секретарем Джеймсом Паком и дурачком Силли. Дурак же я буду, если не воспользуюсь случаем, сейчас же подать свою жалобу.
   Ускорив шаг, он обогнал шедших впереди и, взглянув искоса на них, убедился, что это действительно были Оллсмайн, Пак и Силли. Они шли на праздник в доках, в надежде схватить там неуловимо корсара.
   Не снимая шляпы, так как англичане не менее равнодушны к внешним выражениям почтения, Литлтинг остановился перед Оллсмайном, загородив ему дорогу.
   -- Здравствуйте, сэр Тоби Оллсмайн.
   Начальник полиции с удивлением посмотрел на Литлтинга, обошедшегося с ним так бесцеремонно, но, узнав того, вежливо ответил на его приветствие.
   -- Мне нужно сказать вам два слова.
   -- Сегодня вечером я занят. Приходите завтра.
   -- Завтра меня задержат дела. Я буду говорить сегодня. Это займет немного времени.
   Такая настойчивость даже удивила сэра Оллсмайна. Он молча посмотрел на своего собеседника.
   -- Сегодня вечером, -- продолжал Литлтинг, принимая его молчание за согласие, -- сегодня вечером кто-то позволил себе подкинуть в комнату одного из моих постояльцев вот это письмо.
   И он подал Оллсмайну бумагу, которая так заинтересовала Лавареда. При свете электрического фонаря начальник полиции пробежал письмо глазами.
   -- Лаваред, -- сказал он вполголоса. -- Я почему-то помню это имя.
   Пак и Силли слегка вздрогнули и обменялись быстрыми взглядами.
   -- Лаваред, -- равнодушным тоном сказал Пак, -- этим именем назывался человек, захваченный в Южной, нет в Западной Австралии... Вы помните... он был замешан в египетском вопросе.
   -- А, помню, помню! Ну, наверно, другой. Тот сюда не вернется! Однако завтра разберемся.
   Такая задержка совсем не нравилась Литлтингу.
   -- А тем временем разнесется слух о скандале в моим отеле.
   -- Ах, оставьте меня в покое, -- сказал Оллсмайн, начиная терять терпение. -- Ведь вам сказано, что сегодня я занят. Скажите вашему постояльцу, чтобы он не беспокоился. Конечно, я и не подумаю отправиться на это дурацкое свидание. А завтра вы расскажете мне о своих подозрениях.
   -- Я это сделаю сегодня. Мою прислугу я не подозреваю. Прислуга у меня отборная с наилучшими рекомендациями. Но в помещение господина Лавареда входили трое посторонних: два носильщика и вот этот мальчик.
   -- Силли?
   -- Да.
   -- Ну, уж Силли-то тут ни при чем, -- живо возразил Джеймс Пак. -- Но я позволю себе, господин директор, посоветовать вам, не говорить господину Лавареду, чтобы он не ходил на свидание. Может быть, какие-то злоумышленники хотят его ограбить или причинить ему какой-нибудь другой вред. Пусть он отправятся в парк, а мы отрядим туда несколько полисменов, чтобы они могли защитить его и в то же время арестовать злоумышленников.
   Сэр Оллсмайн склонил голову в знак согласия. Секретарь без церемонии отстранил Литлтинга, и тот остался один, проклиная бездеятельность полиции вообще и сэра Оллсмайна в частности. Но те были уже далеко и не слышали его возмущений.
   Праздник в доках становился все оживленнее. Значительная часть набережной была ярко иллюминирована. Гирлянды венецианских фонарей и стеклянных шариков причудливыми арабесками выделялись на темном фоне неба, все архитектурные линии складов сияли электрическими огнями. В промежутках между зданиями были построены балаганы, у которых толпился народ. Гром медных труб, паровых органов и других музыкальных инструментов смешивался в невообразимую какофонию, которая еще больше будоражила веселье толпы, теснившейся у балаганов и лотков разносчиков.
   Праздник доков в Сиднее -- почти национальный праздник. Поэтому здесь встречаются все классы общества, и почтенная (все "почтенно" в стране, где говорят по-английски) корпорация карманных воров также не забывает почтить этот праздник своим присутствием и любезно облегчает карманы свих сограждан от кошельков, бумажников и ценных предметов, которые те имеют неосторожность брать с собой на праздник.
   Оллсмайн и его спутники уже подходили к месту празднества.
   -- Не отходи от меня, Силли, -- сказал начальник полиции. -- Если ты увидишь человека, который утром давал тебе афиши, то укажешь его мне.
   Силли склонил голову в знак согласия. Все трое замешались в толпу, но в это время перед ними точно из-под земли вырос полицейский агент.
   -- Ваше превосходительство, -- сказал он. -- Я сейчас стоял на посту возле цирка Манки, и ко мне подошел какой-то человек, который указал на мужчину, входившего в балаган: "Это корсар Триплекс, -- сказал он, -- тот самый, кто написал сегодня сообщение сэру Тоби Оллсмайну".
   -- Где же этот человек?
   -- Он затерялся в толпе прежде, чем я успел в него всмотреться.
   -- Какая досада! -- с нетерпеливым жестом сказал Оллсмайн.
   -- Я думаю, ваше превосходительство, что если мы найдем Триплекса, то нам нет никакого дела до этого человека.
   -- Тем более, -- подтвердил Джеймс Пак, -- что господин этот не замедлит явиться за получением премии, назначенной за выдачу корсара.
   Это замечание, видимо, несколько успокоило начальника полиции.
   -- Пожалуй, вы и правы, -- сказал он. -- Ну что же, и вы арестовали этого бандита? -- прибавил он, обращаясь к полицейскому.
   -- Нет, я не хотел мешать представлению. Я поставил пока у цирка четырех дюжих молодцов с кастетами и на всякий случай с кандалами. Как бы ни был силен этот Триплекс, ему от них не вырваться.
   -- Значит, на вид он очень силен?
   -- Да, он высокого роста и силен, как атлет. У него голубые глаза и большая белокурая борода.
   -- Наконец-то у нас есть его приметы, -- радостно потирая руки, сказал сэр Оллсмайн. -- Ну, господа, не станем терять времени, идем к цирку.
   Они пошли настолько быстро, насколько им позволяла толпа, и скоро подошли к цирку.
   Площадка перед цирком была пуста, а изнутри слышались громкие крики "браво" и аплодисменты. Очевидно, представление было в самом разгаре. У подножия деревянной лестницы, служившей для входа в цирк, неподвижно, как статуи, стояли четыре человека.
   -- Мои люди, -- сказал агент.
   -- Хорошо, хорошо! Но, вероятно, представление через несколько минут закончится. Не могли бы вы показать мне этого корсара?
   -- Можно, ваше превосходительство. Я провертел дырочку со стороны, противоположной входу. Угодно вам пожаловать за мной?
   Начальник полиции пошел за агентом, и вскоре тот подвел его к небольшому отверстию, вырезанному в полотне балагана.
   -- Взгляните туда, ваше превосходительство, он сидит в первом ряду, как раз напротив вас.
   Оллсмайн взглянул в дырочку и действительно увидел в первом ряду человека с большой белокурой бородой. Начальник полиции даже вздрогнул от радости. Бородач, видимо, наслаждался зрелищем: он оперся локтями на барьер и с улыбкой смотрел на головоломные упражнения клоуна.
   -- Он и не думает, что его ожидает при выходе, -- прошептал Оллсмайн на ухо секретарю.
   -- По всей вероятности. Откуда же он может знать, что его уже выдали?
   Сэр Оллсмайн снова погрузился в свои наблюдения, он испытывал особое чувство удовлетворения. Теперь он видел того врага, который приводил его почти в ужас чудовищной быстротой своих движений и дел.
   -- Ну, довольно теперь веселиться! -- ворчал он сквозь зубы. -- Кончились твои шуточки над нами. Виселица скоро избавит нас от них.
   Вдруг он замолчал. На арену вышел сам мистер Манки, хозяин цирка и, поблагодарив "достопочтенных зрителей", объявил, что представление закончилось.
   -- Скорее к выходу! -- приказал Оллсмайн.
   Они почти бегом кинулись к выходной лестнице, полицейские были на местах. Джеймс Пак и Силли с любопытством остановились внизу лестницы. Оллсмайн поместился рядом с ними, не замечая загадочной усмешки, которая виднелась на губах у того и другого.
   Поднялась холщовая занавеска цирка, и толпа высыпала на верхнюю площадку и стала спускаться по лестнице. Движение было настолько медленно, что начальник полиции мог рассмотреть каждого в лицо. К тому же узнать того, которого они ждали, было особенно легко благодаря его большой бороде.
   Толпа начинала уже редеть, а его все не было. Наконец прошли и последние зрители, занавес снова опустился. Цирк был пуст, а корсар Триплекс из него все еще не выходил. От удивления сэр Оллсмайн и его помощники не могли сдвинуться с места. Наконец из груди начальника полиции вырвалось бешеное восклицание, и он бросился вверх по лестнице. За ним взбежали и все остальные. Мистер Манки в своем черном фраке стоял посреди арены, давая указания сторожам, разравнивавшим арену граблями. Он готовился дать последнее представление, пока еще не погасили иллюминацию.
   -- Позвольте, позвольте, господа! -- воскликнул он. -- Сейчас будет еще представление, дайте только убрать.
   -- Дело не в представлении, -- проворчал директор. -- Нам нужно арестовать негодяя.
   -- Среди моих артистов нет негодяев.
   -- А кто вам это говорит? Он был в числе зрителей и должен был выйти отсюда.
   -- Через дверь! -- перебил его с видом оскорбленного достоинства Манки. -- По окончании представления я стоял вместе с моими сторожами у двери. Публика полностью вся разошлась.
   -- Однако мы осмотрели всех, и никто не подходил к его приметам.
   -- К каким приметам?
   -- Он высокого роста, с большой белокурой бородой.
   -- До сих пор? -- показывая себе на грудь, пропищал один из клоунов. -- Я его видел и подумал еще: "Слишком хороша борода, чтобы быть настоящей!"
   -- Что?! -- вскричали все присутствующие.
   -- Ну да, борода была фальшивая.
   -- Фальшивая! -- проревел Оллсмайн так, что все даже вздрогнули. -- Фальшивая?
   -- Самая что ни на есть фальшивая. Я обратил внимание на этого джентльмена перед его уходом из цирка. Вдруг он -- крик-крак! -- сорвал свою бороду и сунул ее в карман.
   Начальник полиции даже запыхтел от злости.
   -- Вы уверены в том, что говорите? -- спросил он сдавленным голосом.
   -- Вполне уверен.
   И, подойдя к тому месту, на котором Оллсмайн видел своего неуловимого противника, он проговорил:
   -- Он сидел вот здесь.
   Для большей убедительности клоун ударил ладонью по бархату барьера и вдруг отдернул руку.
   -- Ай! -- вскричал он. -- Я чем-то укололся!
   Все быстро нагнулись и увидели приколотую к барьеру визитную карточку.
   Оллсмайн быстро схватил ее, взглянул и нечеловеческим голосом закричал от охватившего его гнева.
   На карточке стояло:
   "Корсар Триплекс дает благой совет сэру Оллсмайну:
   Нечего пытаться схватить того, кто ВЕЗДЕСУЩ!"
   Триплекс не только ускользнул, он еще и посмеялся над своими преследователями.
   В это время в цирк вбежал, запыхавшись, полицейский агент и сообщил Оллсмайну, что корсар Триплекс находится в игорном доме Джонза Закома, то есть на другом конце набережной.
   Бешенство Оллсмайна достигло крайних пределов. Он обрушился на ничего не понимающего агента градом самых грубых ругательств. Наконец придя немного в себя и успокоившись, он спросил:
   -- Как вы его узнали?
   -- По приметам, разосланным на все полицейские посты агентом Барли, который сейчас находится с вами.
   -- Каким приметам?
   -- Высокий рост, голубые глаза, длинная белокурая борода.
   Несмотря на бешеные взгляды Оллсмайна, все цирковые служители громко расхохотались. Действительно, это преследование корсара, терявшего и вновь находившего свою бороду, становилось забавным. К тому же в Австралии, как и везде, народ, отдавая справедливость деятельности полиции тем не менее испытывает тайную нежность к тем, кто ее надувает.
   -- Хорошо, -- сказал Джеймс Пак, предупреждая град новых ругательств из уст своего начальника. -- Мне кажется, что теперь мы должны отправиться в этот игорный дом, может быть, если мы поспешим...
   Эти слова успокоили сэра Тоби, подарив ему луч надежды. Он покинул цирк и, изо всех сил работая локтями, кинулся вдоль набережной. Все последовали за ним. Вскоре они прибыли к дому с ярко освещенными окнами, где у входа их встретил полицейский, протянувший начальнику полиции письмо.
   -- Что это такое?
   -- Не знаю, ваше превосходительство. Какой-то молодой человек дал мне это письмо для передачи вам.
   Джеймс Пак снова обменялся с Силли легкой усмешкой.
   Оллсмайн лихорадочными движениями разорвал конверт и вытащил оттуда карточку, на которой стояло назойливое имя:
   "Корсар Триплекс".
   А внизу было приписано карандашом:
   "Очень сожалею, что не мог подождать вас, сэр Оллсмайн. Наша встреча должна произойти не у Джонза".
   На этот раз начальник полиции даже не ругался. Его даже охватила какая-то боязнь перед этим человеком, который осмеливается шутить со всей сиднейской полицией, поставленной на ноги для его ареста. Сперва он не верил в возможность появления корсара сразу в нескольких местах, теперь ему приходилось убеждаться в этом на опыте. Это граничило с чудом и начинало казаться опасным. Не зная, что предпринять, Оллсмайн замер на месте, пытаясь собраться с мыслями.
   В это время к нему подошел человек небольшого роста в одежде рабочего. Из-под старой фуражки с облезлым козырьком выбивались непослушные пряди черных волос. Он бесцеремонно положил руку на рукав Оллсмайна и проговорил:
   -- Так премия в четыре тысячи фунтов все-таки будет выплачена тому, кто выдаст корсара Триплекса? Это я вам писал сегодня утром, -- прибавил он тише.

Глава 6. Зеленые маски

   Шеф полиции вместо ответа разразился бранью.
   -- Вы издеваетесь? Снова хотите сделать из меня посмешище?! Вы ведь знаете, что корсар смеется над нами! Без сомнения, это он вас послал!.. Ну да, конечно... вот возьму сейчас вас и арестую!
   Рабочий спокойно переждал этот поток слов. И когда Оллсмайн остановился, чтобы перевести дыхание, он медленно проговорил:
   -- Если вы мне не верите, то велите одеть мне на руку кандалы и идите за мной. Я проведу вас в тот дом, где сэр Триплекс сидел весь вечер и что-то писал.
   При этом предложении гнев Оллсмайна сам собою утих. Предложение рабочего победило его недоверие.
   -- Вы уверены, что мы его захватим? -- спросил он более мягким тоном.
   -- Да, если мы не станем терять времени. Вы меня понимаете?
   -- Значит, нам нужно сейчас идти?
   -- Вот именно.
   -- Ну, ведите.
   Начальник полиции хотел было уже позвать Пака, Силли и своих агентов, но незнакомец удержал его за руку:
   -- Вы слишком торопитесь. Прикажите мне сначала надеть наручники.
   -- Вам угодно шутить?
   -- Нисколько, но все нужно предвидеть. Я не хочу, чтобы в случае неуспеха вы сомневались в моей искренности.
   Видя, что Оллсмайн еще колеблется, он добавил:
   -- Пожалуйста, поскорее, время не терпит.
   Действительно, мешкать было некогда. На незнакомца надели колодки. Он с довольным видом взглянул на это украшение, которое всем внушает такой ужас.
   -- Ну, я готов, -- сказал он веселым тоном.
   -- Идем!
   Незнакомец, тяжело ступая, двинулся вперед, остальные последовали за ним. Джеймс и Силли замыкали шествие. Мальчуган положил свою руку на рукав Пака. Его рука заметно дрожала.
   -- Не бойтесь, Силли, -- тепло шепнул тот. -- Ведь вы верили в искренность моих слов. Час, о котором я вам говорил, наконец, настал.
   Мальчик, охваченный каким-то непонятным волнением, поднял на него глаза, полные слез.
   -- Успокойтесь, на нас могут обратить внимание.
   -- Да, Джеймс, вы правы, я буду тверд.
   -- Вы должны быть тверды, Силли. Можете вы идти?
   -- Да, кажется.
   -- Подойдем к Оллсмайну. Надобно, чтобы он все время нас видел.
   Они пошли быстрее и вскоре нагнали начальника полиции. Место праздника, сиявшее огнями, осталось позади, перед ними лежали темные улицы, в домах все спали. Их шаги громко раздавались в тишине ночи. Иногда им встречался запоздалый путешественник, и с боязнью и любопытством всматривался в группу полицейских. Иногда им встречался полицейский патруль, и, когда полисмены узнавали директора, слышались тихие замечания:
   -- Начальство само принялось за работу. Видимо, что-то серьезное!
   Они прошли мимо почтамта, огромного здания в итальянском стиле, с величественной гранитной колоннадой, миновали высокую башню ратуши, а рабочий все шел да шел.
   Когда они очутились в предместье, проводник вдруг остановился перед узким и темным переулком.
   -- Мы у цели, -- прошептал он.
   Оллсмайн измерил взглядом глубину улицы.
   -- Здесь?
   -- Да, метров двадцать отсюда, в маленьком домике. За домом сад и несколько проходов. Надо бы сперва оцепить его.
   -- Чтобы наша дичь не убежала? Вы правы.
   Оллсмайн отдал приказ, и полицейские группами по два-три человека исчезли в соседних улицах. Около начальника остались: один из агентов, Джеймс Пак и маленький Силли. Последний был бледен, как смерть, и весь дрожал.
   -- Мы вчетвером встанем возле двери, -- сказал Оллсмайн. -- У меня есть револьвер. А у вас, мистер Пак?
   -- И у меня тоже.
   -- Так идем.
   Рабочий вошел в переулок, шел он на цыпочках, стараясь не шуметь. Остальные последовали его примеру.
   Пройдя шагов тридцать, проводник остановился перед небольшим домиком с закрытыми ставнями и тяжелой дубовой дверью, около которой был подвешен медный молоток. Между щелями ставен виднелся свет. Рабочий указал на этот свет пальцем. Все поняли значение этого жеста.
   Корсар Триплекс был здесь!
   Чувство полицейского перед арестом важного преступника, похоже на чувство охотника. Все тело Оллсмайна трепетало нервной дрожью. Казалось, он видел своего врага сквозь ставни, пишущим при свете. Он представлял себе его ужас, когда он увидит, что выхода для него нет. В эту минуту Оллсмайн был счастлив. Арест этого человека избавлял его от того крайнего напряжения, в котором он находился все время и который открывал ему путь к новым почестям. Теперь он мог надеяться на все. В его ушах уже звучал титул лорда, титул, который он в своем наивном тщеславии считал как нельзя более подходящим для своей фамилии.
   В тишине раздался свисток. Это означало, что дом был оцеплен. Порывистым жестом Оллсмайн выхватил револьвер, а левой рукой схватил молоток, три раза стукнул в дверь и проговорил стереотипную фразу:
   -- Именем королевы, отворите!
   Но даже еще недоговорил, как дверь быстро отворилась.
   Начальник полиции остолбенел. Он не привык, чтобы преступники с такой готовностью повиновались требованиям полиции. Какие-то тени появились в проеме двери, Оллсмайн, Джеймс Пак, Силли и агент были схвачены чьими-то сильными руками, обезоружены, втащены в дом, и тяжелая дверь со стуком захлопнулась за ними. Оллсмайн не успел прийти в себя, как ему обернули голову куском материи, заглушившим его крики, оттащили его от спутников и понесли по лестнице. Его несли по каким-то залам, коридорам, потом он почувствовал, что его вынесли на воздух. Здесь его поставили на ноги.
   -- Садитесь! -- проговорил чей-то грубый голос.
   Он почувствовал, что его втолкнули в карету, которая тут же быстро покатилась. Оллсмайн поднял было руку, чтобы снять с головы материю, но ему не позволили это сделать.
   -- Не любопытничай! У нас это запрещено.
   Тон, которым это было сказано, не предвещал ему ничего хорошего. Из весьма понятной осторожности Оллсмайн притих. Тем не менее он не был лишен возможности слышать, и по слуху угадал, что карета выехала за город: под колесами раздавалось хрустенье щебня шоссе, тогда как в городе все улицы были вымощены деревом. Это наблюдение было вовсе не утешительно для пленника. Очевидно, он теперь был в полной власти корсара, а тот своим поведением обнаруживал далеко не нежные чувства по отношению к сэру Оллсмайну. Вместе с тем начальник полиции прекрасно знал, что в Австралии лишь небольшая часть прибрежной полосы пользуется благами цивилизации, а на внутренность материка полиция не имеет никакого влияния, и в этой пустыне, площадью равной Европе и населенной всего тремя с половиной миллионами жителей, действует лишь одно право -- право сильного. Очень легко отделаться от врага вне очагов цивилизации. Пустыня не выдает преступников, и в ней нельзя найти свидетелей преступления.
   В этих размышлениях было мало веселого. Неудивительно, что по телу Оллсмайна струился холодный пот. В таких обстоятельствах даже храбрейший из храбрых не сохранил бы хладнокровия. Нет ничего ужаснее, как быть во власти врага и знать, что он может убить вас, не боясь ответственности.
   Однако тюремщики сэра Оллсмайна, по-видимому, не имели желания везти его в пустыню, колеса скоро снова загремели по мостовой, и карета покатилась медленнее. По тому, как гулко раздавался стук копыт и грохот колес, сэр Оллсмайн понял, что они въехали в какой-то двор. Вскоре карета остановилась. Пленника снова подхватили под руки и вытащили из экипажа. Он вошел по какой-то лестнице в семь ступеней, потом его шаги прозвучали по плитам вестибюля, наконец, он почувствовал под ногами паркетный пол. Его провели по нескольким комнатам и, наконец, усадили на стул.
   -- Можете снять с головы капюшон, -- услышал он.
   Оллсмайн не заставил повторять приказания и тут же сорвал капюшон, но то, что он увидел, едва не заставило его раскаяться в своей поспешности.
   Он увидел себя посреди большой залы, где не было никаких украшений. Против него, за столом, покрытым до полу красивым сукном, неподвижно сидели три человека, -- закутанные в зеленые мантии с такими же капюшонами. Лица их были также закрыты, только на месте ртов и глаз темнели отверстия. Вокруг пленника стояли на страже несколько человек в одежде матросов. Их лица также были закрыты зелеными масками.
   Оллсмайн хотел заговорить, но тот, кто сидел посередине, знаком приказал ему молчать. Потом он обратился к матросу, стоявшему у стола, около аппарата, назначения которого сэр Оллсмайн не понимал.
   -- Секретарь, -- произнес этот человек серьезным и бесстрастным тоном, -- готов ли фонограф?
   -- Да, капитан.
   -- Приведите его в действие для записи допроса.
   Аппарат щелкнул. Тот, кого называли капитаном, протянул руку к Оллсмайну и сказал тоном председателя суда:
   -- Ваше имя?
   Пленник вспыхнул от гнева. Как! Его, начальника полиции, смеют допрашивать, как преступника?! Нет, этого он не допустит!
   -- Я не желаю отвечать, -- сухо проговорил он. -- Я не признаю за вами право допроса.
   "Капитан" только раз пожал плечами и равнодушно проговорил, обращаясь к страже.
   -- Развяжите язык обвиняемому.
   В руках стражников блеснули ножи, и Оллсмайна охватил ужас.
   -- Вы посмеете убить человека? -- пробормотал он.
   -- Дикого зверя можно убить без всякого колебания. Но время дорого... В последний раз спрашиваю ваше имя...
   -- Сэр Тоби-Джошуа-Сэмюэл Оллсмайн, -- пробормотал укрощенный начальник полиции.
   -- Возраст?
   -- Сорок семь лет.
   Председатель импровизированного суда заглянул в лежавшие перед ним бумаги.
   -- Так, -- сказал он. -- Вы -- сын бедных эмигрантов, поселившихся на берегу реки Лаклана в Новом Южном Уэльсе?
   -- Да.
   -- Молодым человеком вы поступили в ряды сиднейской полиции. Вы были честолюбивы. Правда, вы были вместе с тем хорошим работником. Не имея средств для получения образования в школе вы учились сами. Тем не менее, до тридцатилетнего возраста вы не могли выбраться из низших должностей?
   -- Да.
   Сэр Тоби говорил глухим голосом. Его лицо отражало смутное беспокойство.
   -- Каким образом в течение шестнадцати лет вам удалось добиться поста начальника тихоокеанской полиции, поста, который предоставляет вам неограниченную, почти королевскую власть?
   Обвиняемый молчал.
   -- Я отвечу за вас, тем более, что мы здесь находимся исключительно по этому поводу. Когда вам было тридцать лет, вам удалось быть представленным лорду Грину, богатому, знатному англичанину, приехавшему в Австралию для лечения неизлечимого сплина. Ваш разговор, ваши рассказы о случаях вашей полицейской практики несколько развлекли его. Он пожелал вас вознаградить за это и употребил в вашу пользу свои связи и связи семьи мисс Джоан Харт, которой тогда было девятнадцать лет, и на которой лорд Грин вскоре должен был жениться. Через два года вы сделались начальником сыскного бюро и стали постоянным гостем в доме лорда Грина. В том самом доме на Парамата-стрит, где вы теперь живете.
   При последней небрежно брошенной фазе, сэр Тоби побледнел. Но капитан, по-видимому, не обратил внимания на эту подробность и продолжал:
   -- Все было так, как я говорю? Вы согласны?
   -- Согласен.
   -- Прекрасно. Дальше. При каждом удобном случае вы выражали вашим покровителям самую трогательную благодарность. В то же время у лорда Грина пропала фамильная миниатюра, которую он высоко ценил.
   -- Да, и я нашел вора, -- перебил его Оллсмайн. -- Я исполнил свой долг, и никто не может упрекнуть меня в этом.
   -- Никто и не думает упрекать вас, -- с легкой иронией возразил капитан, -- напротив, это делает честь вашей ловкости. Без вас никто бы не мог заподозрить Джоэ Притчелла, двоюродного брата госпожи Джоан, круглого сироту, которого она приютила и воспитывала.
   Человек, сидевший справа от оратора, слегка вздрогнул.
   -- Миниатюра, -- продолжал капитан, -- была найдена в вещах Джоэ. Мальчику тогда было пятнадцать лет. Он отрицал свою вину, но в ней не было никакого сомнения. Однако леди Джоан не захотела оставить мальчика на произвол судьбы, она только отправила его в Англию, чтобы он не жил с нею вместе, и продолжала платить за его обучение. В Англии он и живет до сих пор.
   -- Это всем известно, -- сказал сэр Тоби.
   -- Вы хотите сказать, что не удивляетесь моим сведениям об этом деле? Вы вполне правы. Но есть вещи менее публичного характера, которые я знаю не менее подробно.
   Угроза, скрытая в этих словах капитана, заставила обвиняемого склонить голову.
   -- Через некоторое время маленькая дочь лорда Грина и леди Джоан, которую прислуга почтительно называла мисс Маудлин, заболела какой-то странной болезнью, не то бессилием, не то чахоткой. Врачи были не в состоянии открыть причину болезни. Они намекали на вредные условия городской жизни, на необходимость свежего воздуха. Ваша мать, Оллсмайн, была еще жива, и вы предложили доверить ребенка ей. Там, говорили вы, в маленькой ферме на берегу реки Лаклана, Маудлин быстро поправится, а вам будет приятно сознание, что тот воздух, который дал здоровье вам, возвратит его и дочери ваших благодетелей. К тому же, по вашим словам, на свою мать вы вполне полагаетесь, а доверить ребенка незнакомому человеку неприятно, а порой и опасно. Все случилось так, как вам было нужно. Ребенок был отправлен к вашей матери...
   Начальник полиции поднял голову.
   -- Ну и что дальше? Что же в этом преступного?
   В смехе капитана слышалась ирония.
   -- Вы задаете весьма полезный вопрос, Оллсмайн: но немного торопитесь. Скоро я вам на него отвечу. А пока продолжу рассказ. На семью лорда Грина обрушивалось несчастье за несчастьем. Сам лорд вскоре был убит на охоте. Шальная пуля попала ему прямо в сердце. И никто не узнал, кем был сделан этот роковой выстрел.
   -- Несчастный случай.
   -- Этот случай был не последним. Вдова едва успела оправиться от этого удара, как на нее обрушился новый. Ваша мать в ужасе приехала в Сидней и сообщила, что маленькая Маудлин упала в реку, и что ее унесло течением, а тело ее не было найдено. Никто не видел, как это случилось. Нашли только опрокинутую лодку. Предполагалось, что девочка убежала с фермы, села в лодку, веревка оборвалась, ну и так далее...
   Тоби молчал.
   -- Каково ваше мнение о смерти этой девочки, Оллсмайн? -- проговорил таинственный судья.
   Обвиняемый как будто смутился. Однако он сумел быстро оправиться и проговорил твердым голосом:
   -- Я принял то объяснение, которое вы сейчас дали. Как и все прочие, я не знаю всей истины.
   -- Вы не знаете, -- прошептал капитан, делая ударение на каждом слове.
   Начальник полиции содрогнулся. Не обращая на это никакого внимания, капитан продолжал:
   -- Отчаяние леди Джоан не имело границ. Может быть, она жаждала смерти, как освобождения... если бы не ваша дружба.
   Трудно передать, с какой иронией было произнесено последнее слово.
   -- Каждый день вы являлись к ней, осыпали ее утешениями, чуть ли не силой принуждали ее развлекаться, и всюду показывались с нею вместе. Благодаря вашим стараниям молва уже называла господина Оллсмайна ее будущим мужем. Страх перед одиночеством, намеки знакомых, желание сохранить вашу дружбу -- все это заставило ее отдать вам руку.
   -- Я действовал под влиянием глубокой привязанности, -- попытался возразить Оллсмайн.
   -- Неправда! В вас говорило одно только честолюбие! Брак этот был тем, чего вы добивались все это время. Он давал вам возможность, пользуясь связями покойного лорда, достичь того положения, которое вы теперь занимаете, положения, дающего вам возможность руководствоваться одной лишь своей волей и не знать другого закона, кроме своей тирании.
   Оллсмайн попытался что-то сказать. Человек в зеленой мантии остановил его повелительным жестом. Голос его загремел под сводами зала:
   -- Я, корсар Триплекс, обвиняю вас, Оллсмайн, в следующем:
   во-первых, вы спрятали миниатюру в вещах Джоэ Притчелла, потому что мальчик стеснял вас своим проницательным умом;
   во-вторых, вы убили вашего покровителя лорда Грина. Он тоже уже начал мешать вашим планам;
   в-третьих, вы устроили похищение Маудлин Грин с помощью преступника, которому предложили выбор между наказанием и милостью. Человек этот не поколебался взять на себя это мрачное поручение и утопить ребенка, который мог бы защитить свою мать от вашей лживой привязанности...
   Рыдание прервало эту пламенную речь. Человек справа от оратора порывисто поднялся со своего места и схватил себя за голову. Это быстрое движение открыло капюшон, и из-под него выбилась прядь золотистых вьющихся волос.
   Быстрым движением капитан поправил капюшон, но Оллсмайн уже успел заметить белокурые локоны. На его лице промелькнуло удивление.
   "Волосы как будто Силли?" -- прошептал он.
   Но капитан снова повернулся к нему, и лицо Оллсмайна приняло прежнее бесстрастное выражение.
   -- Став первым лицом на берегах Тихого океана, вы поставили свой произвол выше закона, вы безжалостно притесняли тех, кого должны были защищать. Спрошу лишь о вашем последнем преступлении. Почему вы заключили в тюрьму египтянина по имени Ниари? А, вы молчите? Так я отвечу за вас. Вы бросили этого несчастного в тюрьму только за то, что он раскаялся во лжи, обманув свой народ. Вы знали, что этим вы губите француза, чуждого египетским интригам, что вы отнимаете у него честное имя Робера Лавареда и отдаете ему взамен покрытое позором имя изменника Таниса.
   -- Лаваред! -- повторил Оллсман вспомнив, что уже слышал сегодня это имя. -- При чем тут Лаваред?
   Капитан хотел отвечать, но его сосед слева дернул его за руку. Наступило молчание. Наконец обвинитель заговорил снова:
   -- Я привел этого Лавареда в пример, как мог бы привести и сотни других. Но пора заканчивать. За ваши преступления вас следовало бы убить, но я хочу, чтобы истина стала известной всему миру. Не мести, а исправления зла, которое вы причинили, хочу я добиться, потому что в вашей могиле будет похоронена и истина. Вы в вашем положении неуязвимы. Всякое обвинение разобьется о пьедестал власти, на котором вы стоите. Вас нужно сбросить на землю, и я вас сброшу. Ничто не может так легко лишить вас власти, как смешное положение. Насмешка убивает. И я, корсар Триплекс, приговариваю вас к насмешке. Завтра же вы станете посмешищем всего города. Пройдет еще несколько дней, и вы станете посмешищем уже всей Британской империи. Не думайте даже бороться. То, что я с вами сделаю, докажет всем, что я мог истребить вас, но довольствовался только тем, что посмеялся над вами. Все воздадут должное моему великодушию. Вы будете обязаны мне жизнью до тех пор, пока я не передам вас в руки правосудия.
   Ни одного звука не вырвалось из горла Оллсмайна, его свело судорогой. Он боялся. Да, боялся, потому что последние слова капитана вонзились в мозг шефа полиции, как стальные когти. Его враг знал, чем с ним можно бороться. Стать всеобщим посмешищем, потерять свою власть для Оллсмайна было страшнее смерти. И, кроме того, как мог знать этот человек те подробности, которые, как считал сэр Тоби, известны только ему одному? А в бичующем обвинении корсара все было истиной, все до последнего слова. В этом смятении мыслей только один проблеск маячил перед Оллсмайном: его не убьют. Значит -- он сможет начать отчаянную борьбу. И потом эти волосы, похожие на волосы Силли... разве они не указывали ему на след? Разве не давали ему возможности добраться до того, кто ему угрожал?
   Но его размышления были прерваны. По знаку капитана, матросы опять схватили сэра Тоби, тканью обернули ему голову, связали руки и подняли на воздух. Он не сопротивлялся -- это было бы бесполезно. Его вынесли наружу, втолкнули в карету, и колеса снова загремели по мостовой.

Глава 7. Интервью с повешенным

   Спустя час карета остановилась. Директора полиции выволокли из нее без всякой церемонии. Он слышал какие-то тихие голоса, чувствовал, что его обвязывают веревками, продевают их под мышки, потом надевают ему на шею какой-то предмет на цепочке.
   Вдруг раздался чей-то громкий голос:
   -- Тащи, ребята!
   С него сорвали капюшон. Но не успел он оглянуться, как почувствовал какой-то мощным толчок, непреодолимая сила подняла его в воздух, и он повис. Послышались быстро удалявшиеся шаги. Какие-то тени мелькнули в темноте. Потом снова все стихло. Слышалось только трепетание листьев.
   Сэр Тоби в ужасе огляделся кругом. Он висел на высоте двенадцати футов от земли. Веревки опутывали его грудь, от них шел конец, поднимавшийся над его головой и укрепленный на четырехгранном брусе, который смутно вырисовывался в темном небе и под прямым углом примыкал к другому вертикальному бревну. Чтобы лучше видеть, Оллсмайн повернул голову. От этого движения веревка закрутилась, и начальник полиции медленно повернулся вокруг своей оси. У него вырвался крик ужаса и негодования. Он увидел, что висит на виселице. Итак, начальник тихоокеанской полиции был повешен. Правда, тут не было намерения убить его, он мог дышать совершенно свободно. Не будь у него воспоминаний о тайном судилище, он мог бы думать, что его подвесили с медицинской целью, так как такой способ практикуется при некоторых нервных болезнях. Хотя в положении Оллсмайна не было прямой опасности, тем не менее оно казалось ему ужасным. Вид виселицы на всякого производит тяжелое впечатление. Каково же было человеку, ремесло которого состоит в том, чтобы вешать своих ближних, увидеть самого себя болтающимся на виселице -- этом символе английского правосудия.
   К физическому ужасу вскоре присоединились и нравственные страдания. С непоколебимой логикой, указывающей на то, что при исключительных обстоятельствах начальник тихоокеанской полиции не терял способности рассуждать, Оллсмайн понял, что не вечно же он будет висеть между небом и землей.
   Сам он не имел никакой возможности освободиться. Отсюда единственный вывод -- заняться этим должны другие. Но кто же эти другие? Граждане Сиднея? Те самые граждане, которых одно его имя приводило в трепет. И вот они-то увидят его на виселице! Ему вспомнились слова корсара Триплекса: "Насмешка убивает. Я приговариваю вас к насмешке".
   Да, никогда еще сэру Тоби не приходилось сталкиваться с таким дьявольски изобретательным врагом! Он ясно понимал, что завтра, как только его несчастье станет известным, весь город будет хохотать до слез, до истерики! Его престижу будет нанесен смертельный удар. У всякого другого на месте сэра Оллсмайна опустились бы руки, но он был не из таких.
   Борьба была его стихией, препятствия не пугали, а только раздражали его.
   -- В конце концов, -- пробормотал он, -- все еще может быть спасено. Кто умеет мстить, тот не бывает смешон. Я уже держу в руках нити интриги. Силли... положительно, это его волосы. Не прав ли был хозяин отеля в своих подозрениях?.. Да, в записке, адресованной этому Лавареду, -- его тоже нужно взять на заметку -- в записке было написано, что он встретит меня у статуи Кука. Не в этом ли месте я вишу?
   Начинало светать, повешенный огляделся вокруг. Виселица стояла на площадке, от которой отходило несколько темных аллей, но деревья заслоняли вид, поэтому Оллсмайн не мог точно определить, где он находится. Но по мере того как становилось все светлее, между деревьями появлялись просветы и горизонт ширился. Вдруг Оллсмайн вскрикнул. Сквозь ветви виднелось что-то белое...
   -- Это статуя! -- вскричал Оллсмайн. -- Ну, значит, ничего еще не потеряно! Если этот Лаваред придет раньше всех, то я сумею заставить его молчать. Только бы в отеле не отговорили его идти на свидание. А если он придет, -- только один человек и будет знать об этом случае. В моем положении и это победа. А потом, не говоря ни слова даже Паку, который будет смеяться, я устрою секретный надзор за Силли. Я чувствую, что этим путем доберусь до Триплекса, а мой инстинкт еще никогда меня не подводил.
   Начинало всходить солнце. Его лучи позолотили вершины деревьев и разбудили птиц, которые с пугливым щебетанием смотрели на человека, висевшего в воздухе. Оллсмайна охватили новые опасения, когда на башне пробило пять часов.
   -- Скорей бы появился этот Лаваред, -- бормотал он. -- Да нет, раньше шести и думать нечего его ждать! Только бы меня никто не увидел до его прибытия. Главное: избежать смешного положения, это не невозможно: парк отпирается в шесть часов. А все-таки...
   И он покачал головой, но при этом движении почувствовав боль в руках. Он только теперь обратил внимание, что на его шее, на цепочке болтается, какой-то предмет. При его движении он закачался, и цепочка начала натирать ему шею. Опустив голову, он заметил на своей груди четырехугольную дощечку, на которой он видел буквы, которые не смог прочесть, так как при его движениях веревка закачалась, и он почувствовал головокружение.
   Мало-помалу, подобно маятнику, предоставленному самому себе, Оллсмайн снова неподвижно повис в воздухе. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Только приближение шести часов ободряло его. Без десяти минут шесть отворятся ворота парка... ах, только бы он не опоздал, этот Лаваред!
   В самом деле, ведь этот незнакомец не мог ничего иметь против Оллсмайна. Может быть, впрочем, он был родственником Робера Лавареда и тоже знал историю Ниари. Это было бы для Оллсмайна неприятным осложнением, потому что корсар говорил правду.
   Действительно, несколько месяцев назад Ниари явился к Оллсмайну и рассказал ему весь ход интриги, обратившей Робера Лавареда в Таниса. Из желания угодить своим африканским коллегам, Оллсмайн без дальних разговоров заключил беднягу Ниари в тюрьму, и он до сих пор находился в тайном заключения в форте Брокен-Бей, расположенном в нескольких милях к северу от Сиднея.
   Эти мысли смутили было Оллсмайна, но скоро ему удалось отогнать их.
   -- Ну, все это пустяки! -- произнес он вслух. Теперь для меня самое важное, чтобы этот Лаваред освободил меня, а потом я найду средства заставить его держать язык за зубами.
   Вдали часы пробили половину шестого.
   -- Еще полчаса! -- проворчал повешенный.
   Но в эту минуту справа от него послышались шаги, и Оллсмайн прислушался.
   -- Кто бы это мог быть? -- пробормотал он. -- Ворота-то еще заперты.
   Не успел он закончить этой фразы, как шаги послышались и слева.
   -- И еще кто-то!
   Шаги приближались, и вскоре на площадку с двух разных сторон вышли два молодых человека. Оба блондины, оба одеты по последней моде, оба в светлых перчатках, оба с моноклями и, что всего характерней, оба с записными книжками и карандашами. Они, видимо, не очень обрадовались встрече. Но тотчас же, подавив невольный жест досады, они обменялись любезными улыбками и пожали друг другу руки.
   -- И вы здесь, дорогой собрат? -- спросил один.
   -- Как видите.
   -- Я должен признаться, что в распоряжении редакции "Нью-Сидней Ревью" находится король репортеров.
   -- Считаю своим долгом отметить, что в распоряжении редакции "Инстантейниос" находится их император.
   -- Вы слишком любезны.
   -- Не более, чем вы...
   -- Вы явились сюда....
   -- Для интервью.
   -- И я также.
   -- Значит, "Нью-Сидней Ревью" получило известие от корсара Триплекса.
   -- Да, вероятно, и ваша редакция тоже?
   -- Тогда начнем?
   -- Начнем. И по окончании -- каждый в свою редакцию. Устроим матч, чья статья выйдет раньше.
   -- Идет.
   Оба весело рассмеялись и, одновременно сняв шляпы, обратились с почтительным поклоном к повешенному, который ответил на это страшной гримасой. Оллсмайн не пропустил ни слова из предыдущего разговора. Он ясно понял, что корсар принял меры, чтобы ударить его посильнее и что удар его не пропал даром. Для обеспечения огласки приключений Оллсмайна он сообщил о них в редакцию газет.
   Бешеный гнев охватил сэра Тоби, когда он увидел себя на виселице, со связанными руками и ногами, в полней власти репортеров. Никогда еще положение интервьюируемого не было печальнее. Теперь ему уже нельзя было надеяться, что его приключение не получит огласки. Весть о ней разойдется сегодня же утром в тысячах экземпляров, в каждом доме будут хохотать над его злоключениями.
   Вдруг он вздрогнул, услышав характерный звук защелкавших фотографических аппаратов. Камера -- необходимая принадлежность каждого австралийского репортера. И пока Оллсмайн предавался своим размышлениям, его изображение на виселице было увековечено на чувствительной фотографической пластинке.
   Как бы не замечая бешеного взора, который бросил на них Оллсмайн, журналисты одновременно поклонились и проговорили с трогательным единодушием:
   -- Очень вам благодарны, сэр. Поза была великолепной!
   -- А, господа! -- проворчал сэр Тоби. -- Вы сделали бы гораздо лучше, если бы вместо того, чтобы шутить, достали бы лестницу и избавили меня от этого положения.
   Репортеры с улыбкой, переглянулись.
   -- Мы тотчас будем к вашим услугам. Но доступ к вам в высшей степени труден, и потому мы не можем не воспользоваться случаем интервьюировать вас. Мы вас не задержим. Сообщение корсара Триплекса ознакомило нас с самой сущностью дела. Получив это сообщение, мы тотчас же явились сюда. Но ворота были заперты, и мы перелезли через ограду. Нам необходимо сделать три вещи. Первое -- снять ваш портрет. Это мы уже сделали. Второе -- снять копию с надписи, которая висит у вас на груди. Это займет не более десяти секунд.
   И репортеры принялись писать в своих книжках, громко читая вслух написанное. Оллсмайн смог, таким образом, познакомиться с надписью, что, впрочем, особого удовольствия ему не доставило.
   На доске было написано:
   "Корсар Триплекс мог бы, конечно, наказать Оллсмайна за преступления. Для этого достаточно было бы повесить его за шею, а не за плечи. Если он не сделал этого, то лишь потому, что предоставляет это британскому правосудию, у которого рано или поздно, откроются глаза на этого человека".
   -- Готово! -- разом объявили репортеры. -- Теперь мы переходим к третьему делу. Соблаговолите, сэр, сообщить нам впечатления повешенного.
   При этом коварном вопросе Оллсмайн не мог удержаться от ругательства.
   -- Убирайтесь к черту! -- вскричал он.
   Но представителей газет было не так-то просто смутить такими пустяками.
   -- Не торопитесь, подумайте, -- продолжали они тем же любезным тоном. -- Мы подождем. Этот вопрос даже интересен с философской точки зрения. Ваши рассуждения должны быть очень занимательны. Насколько нам известно, вы первый из всех повешенных имели в своем распоряжении столько времени, чтобы разобраться в собственных впечатлениях.
   Видя, что Оллсмайн молчит, один из репортеров достал портсигар и предложил сигару своему собрату, выбрал сигару себе, и оба спокойно принялись курить.
   Несмотря на свой гнев, Оллсмайн понял, что приходится смириться.
   -- Господа! -- сказал он.
   -- Что прикажете, сударь?
   -- Я готов ответить на ваши вопросы. Но, черт возьми, поторопитесь. У меня все тело затекло!
   Репортер "Инстантейниос" стал задавать вопросы.
   -- Когда вы увидели себя на виселице, каковы были ваши мысли?
   -- Не из приятных.
   -- Я тоже так думаю. Но каково было ваше главное ощущение? Страх?
   -- Нет, я понимал, что моей жизни не грозит опасность.
   Репортеры одобрительно кивнули головой.
   -- Это подтверждает надпись корсара Триплекса, видимо, он вполне порядочный человек.
   Ничто не могло так раздражить повешенного, как этот одобрительный отзыв о его враге.
   -- Он -- негодяй! -- вскричал сэр Тоби, забыв свое напускное хладнокровие.
   -- Извините, -- спокойно возразил репортер, -- он объявляет, что не хотел вашей смерти, и вы это подтверждаете. Значит, он -- порядочный человек.
   -- Бандит, способный на всякие гнусности, -- прорычал Оллсмайн, будучи вне себя.
   -- Пожалуйста, повежливее, сэр. Мы не решимся опубликовать подобные отзывы о джентльмене, который с таким уважением относится к печати.
   Оллсмайн закусил губу, чтобы не осыпать ругательствами и своих мучителей.
   -- Ну, мы подходим к концу. Последний вопрос. Напала ли полиция на след этого Триплекса?
   Репортер как будто нарочно задавал такие вопросы, которые для Оллсмайна были самыми неприятными. Но, понимая, что смирение -- лучшее из способов выйти из неприятного положения, он сдержался и проговорил сдавленным голосом:
   -- Нет, до сих пор у полиции нет никаких точных сведений.
   Записав и эту фразу, репортеры спрятали карандаши и записные книжки.
   -- Премного вам благодарны, сэр. Теперь мы пойдем к садовнику и пришлем вам лестницу.
   -- Нет, нет, меня и так уже видело слишком много народу. Я не вынесу, если сюда заявятся еще и сторожа.
   -- Значит, вы хотите, чтобы мы сами принесли сюда лестницу.
   -- Если бы вы были так любезны.
   -- Хорошо, мы согласны, идем, дорогой собрат, освободим сэра Оллсмайна и тогда начнем свой матч.
   В восторге от своей удачи молодые люди быстро скрылись в боковой аллее.
   Нет никакого сомнения, что повешенный втихомолку осыпал их всеми проклятиями, которые могло только измыслить англосаксонское воображение. Теперь он испытывал уже настоящие мучения. Кровь с трудом обращалась в его онемевших членах, минуты казались ему столетиями. Наконец, послышались шаги.
   -- Они, -- пробормотал он.
   Но он ошибся. На площадке появился человек, совершенно незнакомый Оллсмайну. Это был Арман Лаваред, явившийся на свидание, назначенное анонимной запиской.
   При виде виселицы парижанин в изумлении остановился. Он пробежал глазами надпись на доске, украшавшей грудь Оллсмайна, и пробормотал вполголоса:
   -- Сэр Тоби Оллсмайн! Я знал, что англичане эксцентричны, но не думал, что они доходят до таких крайностей!
   Это замечание вызвало новую вспышку гнева у повешенного.
   -- Убирайтесь к черту! -- вскричал он, когда Лаваред поклонился и назвал себя. -- Вы пришли слишком поздно!
   -- Извините, сейчас ровно шесть! -- ответил француз, доставая часы из кармана.
   И как бы в подтверждение его слов на башне раздался бой часов.
   -- Слышите? -- спросил Лаваред.
   -- Не в этом дело. Став жертвой глупой шутки, я рассчитывал, что вы освободите меня, прежде, чем молва об этом разнесется по городу.
   -- Нет ничего легче.
   -- Поздно, говорю я вам! Меня уже видели два репортера. Сейчас они меня снимут, но зато пропечатают об этом в газетах.
   -- Ну, статью можно и опровергнуть, -- улыбнулся Лаваред, -- это в обычаях правительства.
   -- Так-то так! Но есть нечто другое, чего не опровергнешь.
   -- Что именно?
   -- Фотографии.
   -- Не понимаю.
   -- У репортеров были фотоаппараты и теперь у них есть негативы...
   -- От которых вы были бы не прочь избавиться?
   -- Разумеется... Но замолчите. Они идут.
   Действительно, репортеры показались на площадке, неся в руках двойную лестницу. Подойдя к Оллсмайну, они тщательно установили ее под виселицей. Лаваред вежливо поклонился.
   -- Я ваш французский собрат, господа, -- сказал он в ответ на удивленные взгляды репортеров.
   -- Собрат! -- радостно вскричали репортеры. -- В таком случае, позвольте поручить вам освобождение сэра Оллсмайна. Мы страшно торопимся.
   Лаваред отрицательно покачал головой.
   -- Мне, иностранцу, неудобно вмешиваться между бандитами и правосудием. И потому, к моему глубокому сожалению, я не смогу оказать вам этой услуги.
   -- Вы совершенно правы, -- отвечали англичане. -- Ну что же делать. Придется немного опоздать. Поднимемся оба, благо лестница двойная, и когда отцепим сэра Оллсмайна, то будем совсем уже свободны.
   Они уже собирались поставить ноги на первую ступеньку, но Лаваред остановил их.
   -- Вы не боитесь, господа, за судьбу ваших фотоаппаратов? -- спросил он, указывая на кожаные футляры, висевшие через плечо у обоих репортеров.
   -- Да, действительно, как бы не разбить.
   Они оглянулись, куда бы положить камеры.
   -- Позвольте, я подержу их!
   -- Пожалуйста.
   Журналисты быстро взобрались по лестнице и принялись распутывать сэра Оллсмайна.
   "Стоит уничтожить негативы, и я -- друг Оллсмайна. А с его помощью мне будет легче отыскать Робера. За дело, Арман!"
   Легким нажатием пальца он поднял на несколько секунд обтюраторы и снова опустил их. Снимки, не подвергнутые еще закреплению, погибли окончательно. Наконец, журналистам удалось распутать Оллсмайна. Они почти снесли его на землю.
   Лаваред, как ни в чем не бывало, вернул им их камеры. Репортеры сердечно пожали ему руку.
   -- Итак, перемирие окончено, -- сказал один.
   -- Окончено, -- подтвердил другой.
   -- Матч начинается.
   -- Начинается.
   -- Десять фунтов стерлингов тому, кто первый выпустит статью.
   -- Идет.
   И соперники быстро удалились, оставив Лавареда наедине с полицейским.

Глава 8. Слежка

   Сэру Тоби понадобилось по крайней мере минут десять, чтобы расправить онемевшие члены. По счастью, ум его пришел в нормальное состояние несколько раньше, так что Лаваред мог объяснить ему, как просто удалось уничтожить фотографические снимки. Узнав, в чем дело, Оллсмайн блистательно доказал восстановление своих физических сил, чуть не раздавив руку парижанина, которую пожал так, как это умеют делать только англичане.
   Новые друзья тут же отправились по направлению к дому Оллсмайна. Дорогой Арман представил свой рапорт, и Оллсмайн с неслыханным бесстыдством обещал сделать все, что будет угодно Арману, и тут же отрядить целую бригаду полицейских, чтобы искать беглеца. Тем не менее он тут же заявил, что в первый раз слышит о Танисе, о Робере Лавареде и о Ниари.
   К концу прогулки оба они остались довольны друг другом. Но у дверей дома Оллсмайна их ждала новая неожиданность: там стоял Джеймс Пак, окруженный полицейскими агентами. Прибытие Оллсмайна было встречено радостными восклицаниями. После взаимного обмена приветствиями Пак рассказал Оллсмайну, что произошло после того, как их схватили в таинственном доме, куда их привел злоумышленник, одетый рабочим. Около полуночи он очутился напротив полицейского поста на Дарлинг-Харбор, будучи привязанным к столбу. На его крик выбежали дежурные полисмены и освободили его. Тотчас же он отправился туда, где должен был произойти арест Триплекса.
   Полицию он нашел на прежних местах. Сняв посты, он вошел в дом и к своему глубокому удивлению обнаружил, что дом совершенно пустой. Он осмотрел все закоулки, тщательно исследовал стены, так как смутно помнил, что его несли по какому-то подземелью, но все его поиски были напрасны. Что касается Силли, которого он сейчас встретил, то с ним обошлись несколько иначе, мальчик утверждал, что его заперли в какой-то комнате люди с зелеными лицами, а утром он проснулся на кипе рогож около доков. Воспоминания ночи так перепутались в больном мозгу мальчика, что он не знал, не видел ли он все это во сне.
   Оллсмайн выслушал этот рассказ совершенно спокойно, ничем не обнаруживая своих подозрений.
   -- Все это весьма запутанно, -- сказал он, -- но теперь нужно прежде всего отдохнуть. Вы, мистер Пак, идите пока в бюро, а я вздремну пару часиков и потом приду сменить вас.
   Пожав руку Лавареду, Оллсмайн вошел в отель вместе со своим секретарем.
   Проводив Пака до дверей бюро, он простился с ним, а сам, вместо того, чтобы лечь спать, быстро направился в полицейское управление и приказал вызвать в него одного из агентов, по имени Доув. Когда агент явился, Оллсмайн что-то долго говорил ему тихим голосом, настолько тихим, что тот едва мог расслышать.
   Потом он вернулся домой, заперся в уборной, принял душ, растер все тело ароматической водой, и свежий, как будто и не висел всю ночь на виселице, явился в бюро сменить Джеймса Пака, который уже отдал по телефону распоряжение поднять на ноги всю сиднейскую полицию и отправиться на поиски корсара Триплекса.

* * *

   Когда Арман остался один, его взгляд упал на Силли, который с равнодушным видом смотрел на агентов, расходившихся по разным направлениям. Кроткое выражение лица мальчика невольно внушало ему симпатию, да к тому же он сейчас был в таком настроении, что ему непременно хотелось хоть кого-нибудь осчастливить. Он не сомневался в успехе своего предприятия. Едва приехав в Сидней, он успел оказать услугу важному чиновнику, содействие которого ему было необходимо, и потому надеялся, что ему вскоре удастся разыскать Робера. Он с улыбкой обратился к мальчику и дружески хлопнул его по плечу.
   -- Ну, Силли, -- сказал он, -- помнишь ли ты, как провожал путешественников в "Сентенниал-Парк-Отель"?
   -- Силли часто провожает путешественников, -- уклончиво ответил мальчик.
   -- Я знаю, но припомни, это же было вчера.
   Силли немного подумал.
   -- А, вчера, помню, Я провожал двух молодых дам и джентльмена, который дал мне шиллинг.
   -- Ну да.
   -- Так что же?
   -- Этот джентльмен -- я.
   -- Может быть.
   -- Я слышал, что сегодня ночью ты хорошо поужинал. Не хочешь ли ты так же и позавтракать?
   Лицо мальчика осветила улыбка.
   -- Хорошо поужинать и потом хорошо позавтракать, -- сказал он. -- Не слишком ли будет хорошо для одного дня?
   -- Так ты не хочешь?
   -- Нет, но право это смешно: один день поешь много, а другое совсем ничего. Вероятно, так и нужно.
   -- Да, дитя мое, -- взволнованно сказал Лаваред. -- Верь, что так нужно, иначе это было бы слишком тяжело.
   И, взяв Силли за руку, парижанин повел его в гостиницу.
   Оретт и Лотия уже встали и ждали Армана, несмотря на столь ранний час. Они радостно выслушали его рассказ о встрече с Оллсмайном и сердечно отнеслись к Силли, Оретт даже выразила желание взять его к себе, дать ему хоть какое-нибудь дело, которое было бы ему не трудно, и, таким образом, избавить его от нищеты. Когда они растолковали это Силли, мальчик покачал головой.
   -- Вы добры, как та дама, -- сказал он, -- но это не годится. Силли не может жить в доме. Но он будет вас помнить.
   Оретт не решилась настаивать, и Силли, предоставленный сам себе, стал бродить по комнате.
   Около десяти часов, напившись чаю с сэндвичами и съев яиц всмятку, Силли объявил, что ему нужно идти в порт, и ушел, пожав руку парижанину и поцеловав руки дамам. Его не удерживали.
   -- Это дикая птичка, которая не вынесет клетки, -- сказала Лотия.
   Проводив Силли, они собрались осматривать город, но неожиданный случай изменил их решение. Опустив руку в карман за портсигаром, парижанин нащупал там какую-то бумагу.
   -- Новое послание от моего таинственного корреспондента! -- вскричал он, взглянув на адрес. -- И почерк совершенно тот же!
   -- Совершенно тот же, -- подтвердила Лотия. -- Читайте скорее! Ведь первое письмо оказало нам такую большую услугу.
   Парижанин развернул письмо и прочитал его вслух:
   "Джентльмен!
   Вы желаете найти своего кузена Робера Лавареда. Я не могу вам сказать, где он находится, но хочу успокоить его невесту. Ему не грозит никакой опасности. Его старания приблизить минуту, когда он будет в состоянии предложить мисс Лотии свое вновь обретенное имя, готовы увенчаться успехом. Вы можете значительно помочь ему. Вам посчастливилось вывести сэра Оллсмайна из смешного положения, и, конечно, он пожелает доказать вам свою благодарность. Попросите его выпустить египтянина Ниари из форта Брокен-Бей, где он заключен. Этим путем вы приобретете весьма полезного свидетеля.
   Ваш корсар Триплекс".
   Путешественники положительно остолбенели от удивления, кто был этот таинственный корреспондент, который знал все их мысли? Что связывало их с этим корсаром, о котором все крутом говорили и которого никто не видел?
   Арман первым несколько оправился от удивления.
   -- Что бы там ни было, -- сказал он, -- но этот корсар Триплекс нам друг. Это можно заключить из его поведения относительно нас. Раз уже я последовал его указаниям, и мне тотчас же удалось приобрести выгодное для нашего предприятия расположение сэра Оллсмайна. Последуем же и теперь совету этого незнакомого друга. Что вы об этом думаете?
   -- Я готова умолять вас об этом! -- вскричала Лотия. -- Ах, простите... я высказала свое мнение раньше Оретт... Но вы понимаете... какое чувство...
   Молодая девушка совсем смутилась, но Оретт поспешила прийти ей на помощь.
   -- Не извиняйтесь, Лотия, -- сказала она. -- Вы же знаете, что я в этом вопросе не могла иметь другого мнения. К тому же, -- добавила она с улыбкой, -- я совершила целое путешествие вокруг света со своим мужем и знаю по опыту, что нужно много постранствовать, для того чтобы выйти замуж за Лавареда! Это семейство перипатетиков [Перипатетики (от греч. "прогуливаться, прохаживаться") -- ученики и последователи философской школы Аристотеля. Название школы возникло из-за привычки Аристотеля прогуливаться с учениками во время чтения лекций].
   -- Только без Аристотелевой философии, -- вскричал ее муж.
   -- Ну, это еще неизвестно, как бы то ни было, -- докончила она тоном профессора на кафедре, -- вы, сударь, именем Аристотеля и нашим приглашаетесь к исполнению следующего: вы сейчас же отправитесь к Оллсмайну и представите ему записку Триплекса.
   Арман не заставил повторять дважды это "приглашение". Не теряя ни минуты, он отправился к Оллсмайну. Швейцар, стоявший в дверях отеля, видел Армана сегодня утром и потому сразу узнал его и беспрепятственно пропустил наверх, дав знать электрическим звонком о его приходе.
   Несколько минут спустя слуга ввел Лавареда в бюро, где Оллсмайн находился в то время один. При виде француза он быстро поднялся с места.
   -- А, господин Лаваред, -- проговорил он, дружески пожимая руку Армана, -- очень рад вас видеть. Я не надеялся увидеть вас так скоро.
   -- Я бы не решился помешать вам, -- отвечал Арман, -- если бы не важная причина.
   -- Какая?
   -- Взгляните сами, -- отвечал Арман, подавая Оллсмайну письмо корсара.
   Тот медленно стал читать письмо, видимо, собираясь с мыслями. Противник наносил ему прямой удар, отразить который было нелегко.
   -- Я, право, смущен, -- сказал он наконец самым откровенным тоном. -- Ваш корреспондент знает мои дела лучше меня самого, если только в настоящем случае он не ошибается. Но так как я хотел быть вам очень полезным, то не изволите ли завтра поехать со мной верхом в Брокен-Бей? Это всего каких-то двадцать километров. Мы увидим всех арестантов, и, если среди них действительно окажется Ниари, то я готов предоставить его в полное ваше распоряжение.
   Тон и выражение лица Оллсмайна не вызвали у Армана ни малейшего подозрения в их искренности. Он горячо поблагодарил и, не желая мешать занятиям шефа полиции, простился с ним, пообещав явиться завтра в восемь часов, как ему было предложено.
   -- Кстати, вы никого не подозреваете в доставке этого письма? -- спросил Оллсмайн.
   -- Решительно никого. Я нашел его у себя в кармане пальто.
   -- А оно было на вас сегодня утром?
   -- Нет, я надел его после ухода Силли.
   -- Силли? -- повторил Оллсмайн, немного нахмурившись.
   -- О, мальчик тут невиновен. Он ведь не знал, что я возьму его с собой в гостиницу, я сам предложил ему позавтракать.
   -- Значит, это кто-нибудь из прислуги?
   -- Всего вероятнее.
   -- Ну, ладно, завтра мы увидимся.
   Лаваред раскланялся и вышел. Едва дверь за ним затворилась, как начальник полиции совершенно изменил свое поведение. Так долго сдерживаемый им гнев вырвался с особой силой. Глаза его метали молнии, руки сжимались в кулаки, он то и дело ударял ими по столу.
   -- Это Силли... несомненно он! Ну, постой же, я тебя выслежу. Недолго тебе удастся еще меня морочить! А через тебя я доберусь и до твоих сообщников! Что это за люди, которые знают все мое прошлое! Надо выяснить и заставить их замолчать. И я это сделаю! Доув выследит Силли, и сегодня или завтра нить интриги будет у меня в руках. Я распутаю ее во что бы то ни стало!
   -- А этот французишка! -- продолжал он, грозя кулаком по направлению к двери. -- Вот дубина! Воображает, что я для его удовольствия пожертвую интересами Англии в Египте! Как же, найдет он завтра Ниари. Да я сегодня же перевезу его из Брокен-Бея!
   Нетерпеливым жестом он нажал пуговку звонка, дверь отворилась, и на пороге появился Джеймс Пак.
   -- Вы? Какими судьбами? Я думал, что вы уже спите!
   -- Я пошел было спать, -- отвечал с поклоном Джеймс, -- но потом рассудил, что могу вам сегодня понадобиться. Паровая ванна и массаж вполне заменили мне отдых, и теперь я к вашим услугам.
   -- И отлично! Вы действительно мне необходимы. Триплекс опять принялся за свое. Он известил Лавареда, что Ниари находится в Брокен-Бей.
   -- Не может быть!
   -- Уверяю вас, Лаваред только что перед вами от меня ушел.
   -- Вы, конечно, отрицали?
   -- Конечно. Я даже пригласил его завтра съездить вместе со мной в Брокен-Бей и удостовериться собственными глазами, что никакого Ниари там нет.
   -- То есть как это?.. А, понимаю, вы его переведете в другое место!
   -- Да, в сиднейскую тюрьму. Вот приказ, -- продолжал Оллсмайн, взяв со стола бумагу. -- Будьте добры, отнесите его в центральное управление и прикажите сегодня же отправить с курьером в Брокем-Бей, коменданту. Необходимо этой же ночью переправить Ниари в центральную сиднейскую тюрьму.
   У Пака дрогнули веки, как бы от едва сдерживаемого смеха. Но Оллсмайн этого не заметил.
   -- Я сейчас же исполню ваше желание, -- отвечал горбун.
   И, взяв бумагу, он вышел из бюро. Отправившись прямо в центральное полицейское управление, он передал бумагу в отделение, заведующее перемещением арестантов и, заложив руки в карманы, насвистывая арию, отправился к полицейскому посту на набережной Дарлинг-Харбор.
   Вызвав начальника поста, того самого, который отвязывал его ночью от столба, Джеймс сделал ему какие-то указания относительно мер, необходимых для розыска подшутивших над ним злоумышленников, и, окончив служебные обязанности, потихоньку направился к дому Оллсмайна.
   Вдруг он усмехнулся, заметив двух гуляющих, с которыми должен был встретиться. Один был Силли, другой, шедший сзади шагах в пятидесяти, походил на рабочего.
   -- Здравствуйте, Джеймс Пак! -- поравнявшись с ним, сказал Силли, узнав и протягивая руку.
   -- Здравствуй, Силли.
   Рабочий остановился перед каким-то объявлением, мальчик искоса посмотрен на него и тихо проговорил:
   -- Этот молодец за мной следит.
   -- Вероятно, по распоряжению Оллсмайна. То, чего я боялся, случилось. Ваши письма к Лавареду, потом эти выбившиеся из-под капюшона волосы... Одним словом, Силли, у него появились подозрения. Вам нужно сегодня же вечером исчезнуть из Сиднея.
   -- Я исчезну. Но только... при этом шпионе... как же я смогу предупредить тех?
   -- За вас это сделаю я.
   -- Благодарю вас, Джеймс. Только... -- глаза мальчика наполнились слезами, -- только мне будет очень скучно без вас.
   -- И мне тоже, Силли. Но я надеюсь, что наши испытания скоро кончатся.
   -- Вы говорите: скоро, -- улыбаясь сквозь слезы, сказал Силли. -- Значит, вы надеетесь...
   -- Да, Силли.
   -- И тогда мы уже не расстанемся?
   При таком вопросе на лице Джеймса появилось выражение страдания.
   -- Это будет зависеть от другого лица, которому и вы и я обязаны повиноваться. Ну, до свидания, Силли, будем надеяться. Приготовьтесь же к вечеру, а тех я предупрежу сам.
   Мальчик распрощался с Джеймсом и пошел дальше. В то же время и рабочий закончил читать афишу и пошел вслед за ним. Поравнявшись с Джеймсом, он незаметно кивнул ему головой. Горбун ответил ему тем же.
   -- Доув из бригады "Ф", -- пробормотал он. -- Совсем не умеют гримироваться эти полисмены.
   И он продолжал свой путь. Подойдя к самому берегу, Пак остановился, устало посмотрел на мутную воду, заложил руки за затылок, потянулся и зевнул. Трижды повторив этот жест, он отправился к Оллсмайну.
   День прошел в обычных полицейских занятиях, и наконец наступил вечер. Джеймс Пак уже начал было собираться уходить, но делал все необыкновенно медленно. Может быть, он очень устал этой ночью?
   Сонный и вялый Джеймс уже начал было прощаться с Оллсмайном, когда слуга вошел и доложил, что пришел Доув.
   Оллсмайн улыбнулся. Он попросил Джеймса обождать и приказал ввести агента. Доув тотчас же вошел в комнату.
   -- Что нового? -- спросил Оллсмайн.
   -- Мальчик нанял на всю ночь лодку.
   -- Лодку?
   -- Да. Он собирается ловить рыбу вне рейда, у мыса Джексон.
   -- Он не заметил, что вы за ним следили?
   -- В этом я готов поклясться.
   -- И выбор места заставляет вас думать, что...
   -- Что он предполагает войти в сношения со своими сообщниками.
   Оллсмайн дружески хлопнул Джеймса по плечу.
   -- Ну вот, этой ночью нам снова не удастся поспать, -- сказал он. -- Оставайтесь обедать. А вы, Доув, распорядитесь, чтобы была готова большая таможенная шлюпка с полным экипажем, и ровно в восемь часов ждите нас у причала  23.
   -- Но в чем дело? -- удивился Джеймс Пак.
   -- Подождите и увидите! А пока надо подумать об обеде.
   Доув ушел, а Джеймс и Оллсмайн перешли в столовую.
   Леди Джоан уже сидела на хозяйском месте. Она тепло поприветствовала секретаря своего мужа, но Джеймс заметил, что она недавно плакала. Это обстоятельство не ускользнуло также и от внимания Оллсмайна.
   -- Что такое? -- спросил он грубоватым тоном. -- У вас опять красные глаза?
   -- Вы правы, -- отвечала леди Джоан. -- Но ведь при вас я не плачу.
   -- Будет ли этому конец?! Я уверен, что вы просидели все утро перед портретом Маудлин. Если это будет продолжаться, я прикажу снять его!
   -- Нет, сегодня этого не было.
   -- Так что же тогда было?
   -- Я ждала этого мальчика...
   -- Силли?
   -- Да. Он должен был прийти сегодня. Мне так хотелось его видеть. Надеюсь, ему не помешали?
   -- А, так этот мальчишка вас интересует? -- с улыбкой проговорил сэр Тоби. -- Меня несколько удивляет такая внезапная симпатия, но, если хотите, я вам, доставлю удовольствие, и вы его увидите. Завтра же вы получите возможность смотреть на него целый день, и он никуда не уйдет.
   Леди Джоан с некоторым беспокойством посмотрела на Оллсмайна. В его словах ей послышался какой-то скрытый смысл.
   -- Вы слышали, что я сказал, -- продолжал Оллсмайн добродушным тоном. -- Не спрашивайте больше ничего, это моя тайна. Довольно плакать! Будем радоваться... Puff over! [Хватит хныкать! (англ.)]
   -- Да, Puff over! -- загадочным тоном повторил за ним Джеймс. -- Простите, сударыня, что я вмешиваюсь в ваш разговор, -- прибавил он, обращаясь к леди Джоан, -- но я разделяю мнение сэра Оллсмайна, что вслед за горем наступает радость!
   Леди Джоан с удивлением посмотрела на Джеймса. Впервые он говорил с нею таким тоном, первый раз дал понять, что ему известны тайные надежды безутешной матери.
   -- Хорошо, раз вы этого желаете. Puff over! -- с улыбкой ответила она.
   Сэр Тоби был в восторге от того, что его жена немного оживилась. Обед прошел без всяких инцидентов. Сразу после него мужчины простились с хозяйкой дома.
   Надев непромокаемые плащи, они вышли из дома и вскоре достигли набережной. Подойдя к пристани  23, они остановились и, перегнувшись через перила, начали всматриваться в темные воды. Внизу вырисовывался силуэт шлюпки.
   -- Это вы, ваша честь? -- послышался голос снизу.
   -- Да, это я, Доув. У вас все готово?
   -- Все, ваша честь.
   Оллсмайн и Джеймс быстро сбежали по крутым сходням, вошли в шлюпку и сели на корме. На веслах сидели шесть человек матросов. У каждого было по винтовке.
   -- Какие будут приказания, ваша честь? -- спросил Доув.
   -- Держаться набережной, потом берега, чтобы быть в тени, а то ночь слишком светла.
   -- Слушаю. Можно отплывать?
   -- Да.
   Шлюпка отчалила от пристани и юркнула в тень, отбрасываемую набережной. Вне ее все море было залито лунным светом. Шлюпка тихо пробиралась между судами. Все молчали, казалось, не люди, а призраки на призрачном судне отправлялись на какое-то таинственное предприятие...
   Вскоре лодка вошла в морской канал и вышла на рейд. Ленивые волны слегка покачивали шлюпку. На севере вырисовывался скалистый берег, оканчивавшийся группой скал мыса Джексон. Шлюпке необходимо было теперь миновать небольшое освещенное пространство, но это мало смущало Оллсмайна.
   Лодка Силли была уже по ту сторону мыса, и он не мог видеть шлюпки.
   Они снова вошли в тень и пошли вдоль берега, направляясь к мысу. Гребцы старались производить как можно меньше шума. Весла обмотали полотном, и лодка теперь скользила совсем неслышно.
   Неожиданно все весла резко поднялись.
   -- Что такое? -- спросил Оллсмайн.
   -- Лодка, -- сказал один из матросов, указывая вперед и немного в сторону.
   Действительно, в указанном направлении виднелась лодка. На корме ее сидела фигура, в которой без труда можно было узнать силуэт Силли, ловившего рыбу.
   Теперь оставалось только ждать. Бросили якорь. Оллсмайн так и впивался глазами в Силли.
   Не подозревая, что за ним следят, Силли спокойно занимался своим делом. Он то вытаскивал рыбу из воды, бросая ее на дно лодки, то снова закидывал удочку. Все это продолжалось часов шесть. Бесплодное ожидание раздражало Оллсмайна. Чтобы хоть как-то развлечься он то и дело отхлебывал виски из захваченной с собой фляжки и угощал из нее Пака.
   А луна продолжала свой путь по небу; направление теней изменялось, и скоро лодка и Силли исчезли в тени утеса. Прошло полчаса, и лодка снова вынырнула из тени.
   -- Черт побери! -- пробурчал Оллсмайн. -- Я вижу лодку, но не вижу мальчишки, куда он девался?
   -- Вероятно, лег на дно, -- сказал Пак. -- Наши рыбаки часто находили его спящим таким образом.
   -- И впрямь, дуракам всюду счастье! -- сказал Оллсмайн. -- Всякий другой, наверно, успел бы раз двадцать утонуть, если бы был столь же неосторожен.
   Он замолчал и снова погрузился в ожидание.
   Когда на востоке забрезжил рассвет, сэр Тоби уже не смог больше сдержать своего гнева. Целую ночь он прождал без всякого результата. Нет, решительно этот корсар смеется над ним!
   -- За весла! -- вскричал он.
   -- Мы возвращаемся в порт? -- спросил Пак.
   -- Нет, сударь, -- сухо отвечал Оллсмайн. -- Сначала арестуем мальчишку! В тюрьме он заговорит, я сумею развязать ему язык!
   -- Следовательно, вы уверены, что корсар Триплекс как-то связан с этим мальчишкой?
   -- Это не подлежит сомнению.
   Шлюпка быстро направилась к рыбацкой лодке. И вскоре оба суденышка сошлись вплотную.
   -- Ну, ты! -- вскричал Оллсмайн. -- Вставай-ка, да собирай свой крохотный умишко, чтобы отвечать!
   Грубый оклик остался без ответа.
   Сэр Тоби перегнулся через борт и, взглянув на дно лодки, вскрикнул от удивления.
   Лодка была пуста.

Глава 9. К Лотии возвращается улыбка

   Что же случилось с Силли? Исчезновение его было окружено непроницаемой тайной. В сердцах матросов зародился суеверный страх, который ширился с каждой минутой. Их воображение заработало с необычайной энергией. На обратном пути в порт они беспокойно оглядывались кругом: вот-вот на берегу появится корсар Триплекс в облаке дыма и пламени! В их представлении таинственный враг сэра Оллсмайна обращался в какую-то легендарную личность, и для них не было сомнения, что не кто иной, как корсар Триплекс спас Силли от преследования полиции, и притом это спасение не обошлось без колдовства.
   Не менее матросов был озабочен и сам Оллсмайн. Еще раз разрушались все его планы. Силли, на которого он рассчитывал, у которого надеялся найти главную нить в борьбе против своего тайного врага, Силли исчез, а с ним исчезла и всякая надежда на успех. Тьма неизвестности, окружавшая Оллсмайна, стала гуще, чем когда-либо. К охватившему его гневу примешивалась и боязнь.
   Что ожидало его впереди, какое новое несчастье нависло над его головой?
   И вдруг он вспомнил, что сегодня утром назначил свидание Лавареду. После двух бессонных ночей, не имея времени на отдых или на то, чтобы собраться с мыслями, он еще должен был скакать с Лаваредом в Брокен-Бей, чтобы убедить француза в отсутствии Ниари в этом месте заключения. Правда, это было не трудно, так как приказ о переводе Ниари в сиднейскую тюрьму уже, вероятно, выполнен. Но Оллсмайну так хотелось побыть одному и обдумать свое положение.
   События слишком уж быстро следовали одно за другим. А отложить поездку невозможно. Слишком мало друзей было у Оллсмайна, чтобы он мог позволить себе отнестись небрежно к Лавареду. Это значило восстановить против себя человека, уже оказавшего ему большую услугу, человека, который мог понадобиться ему впоследствии.
   Шлюпка подошла к пристани. Оллсмайн и Пак вышли на берег. Доув отпустил матросов, которые тотчас же разбежались по домам и, конечно, рассказали там своим женам, друзьям и родственникам обо всем, что случилось с ними ночью, без сомнения, приукрасив свой рассказ различными сверхъестественными подробностями, к которым так склонен простой народ.
   В восемь часов утра, когда Оллсмайн уже готовился сесть на лошадь, чтобы вместе с прибывшим к нему в назначенное время Лаваредом ехать в Брокен-Бей, ему доложили о слухах, циркулирующих в городе между рабочим населением.
   Рассказывали, что Силли был вырван у полиции из-под носа гигантом, глаза которого блестели, как огни маяка. Оллсмайн отлично понимал, откуда распространилась легенда, но делать было нечего: такие слухи всегда следуют за каждой громкой неудачей полиции.
   Сев на лошадь, сэр Тоби крупной рысью мчался по городским улицам. Рядом с ним ехал Лаваред, сзади на почтительном расстоянии группа полицейских агентов на велосипедах, давно уже заменивших лошадей в отрядах австралийской конной полиции. Скоро вся кавалькада, оставив слева предместье Ричмонд, выехала на шоссе, отлого огибающее залив Брокен и направлявшееся к форту Брокен-Бей.
   Обманутый добродушием шефа полиции, Арман рассыпался в извинениях перед своим спутником, Оллсмайн же как будто утешался, что ему удастся провести Армана после того, как его самого провел корсар Триплекс.
   -- Не беспокойтесь, это ничего не значит! -- любезно отвечал он на извинения парижанина.
   Положительно, его страх перед кознями Триплекса исчезал по мере того, как солнце поднималось в небе. Нет, он победит этого корсара. Малейшая неосторожность со стороны Триплекса, и он будет в его руках. А неосторожность была вероятна.
   Ничто так не усыпляет бдительность и осторожность, как безнаказанность.
   Даже в эту минуту он был близок к первой частной победе над своим невидимым врагом. Разве он не принял мер к тому, чтобы разрушить планы Триплекса, задумавшего устроить свидание Лавареда с Ниари? С Ниари, этим опасным для Англии свидетелем, который вполне мог подтвердить личность Робера.
   Одним словом, настроение Оллсмайна окончательно прояснилось, у него даже вырвалось его любимое радостное восклицание: "Puff over!"
   Но этой веселости не суждено было длиться долго. Дорога поднималась на лесистый холм. Для уменьшения крутизны подъема она шла крутыми извилинами, так что нельзя ничего было видеть далее ста или двухсот метров.
   Путники уже приближались к вершине, как вдруг до их слуха донеслись какие-то странные крики, казалось, несколько голосов умоляли о помощи, другие голоса отказывали.
   Всадники пришпорили лошадей, велосипедисты налегли на педали. Обогнув небольшую группу деревьев, они увидели странную картину. На дороге толпилась кучка крестьян. Они кричали, махали руками, но при этом держались на почтительном расстоянии от полицейских, привязанных к окаймлявшим дорогу деревьям.
   Полицейских было человек двенадцать.
   Они жалобно умоляли, чтобы их отвязали, но крестьяне не решались делать этого. Скоро наши путешественники поняли причину их нерешительности. Над головой одного из несчастных виднелся приколотый к дереву кинжалом лист картона с такой надписью:
   "Да не коснется ничья рука до тех, кого наказал Триплекс. Сегодня этой дорогой проедет начальник полиции. Ему одному надлежит освободить своих подчиненных. Пусть он узнает еще раз, как противиться тому, что решил Триплекс. Вам, мирные поселяне, я обещаю помощь, покровительство и дружбу.
   Но горе тому, кто осмелится нарушить мои приказания".
   При виде Оллсмайна, которого в округе все хорошо знали, толпа расступилась.
   По его знаку полицейские соскочили со своих велосипедов и быстро разрезали веревки, связывавшие их товарищей. Начальник попавшего в беду отряда, уже довольно пожилой человек, тотчас приблизился к Оллсмайну и, по-военному приложив руку к каске, ждал вопросов начальства.
   -- Что вы здесь делали? -- спросил Оллсмайн, хмуря брови.
   -- Мы чувствовали себя очень скверно, ваша честь. Теперь у меня по крайней мере неделю будет болеть спина. Это ведь не на матраце лежать...
   -- Ну да, но кто это с вами проделал?
   Полисмен указал на подпись:
   -- Прочтите сами, ваша честь. Этот корсар не скрывает своих действий. Если мы еще живы, то только потому, что так было ему угодно. А то он мог бы нас преспокойно и без помех отправить на тот свет.
   -- Но что случилось? Почему вы оказались здесь?
   -- Мы шли по вашему приказанию из форта Брокен-Бей.
   -- Вот так штука! -- вскричал Арман. -- Как раз оттуда, куда мы идем.
   Оллсмайн вздрогнул. Его лицо внезапно покрылось бледностью.
   -- Отправляйтесь с нами до Брокен-Бея, -- сказал он несколько смущенным тоном. -- Там разберемся...
   -- Как будет угодно вашей чести, я могу все рассказать по дороге.
   Арман поддержал полисмена.
   -- Разумеется, если вы ничего не имеете против этого, сэр Оллсмайн, то мне было бы очень интересно услышать, как все было. Я думаю, и вам также?
   Оллсмайн в нерешимости не знал, что ответить.
   Агент, сочтя его молчание за согласие, начал:
   -- Вчера вечером мистер Голдблау...
   -- Кто этот мистер Голдблау?
   -- Главный смотритель брокен-бейской тюрьмы.
   -- А, хорошо, продолжайте, пожалуйста.
   -- Так вот, мистер Голдблау позвал меня к себе и говорит: "Альбер, возьмете десять человек и с ними будете сопровождать арестанта в Сидней". -- "Десять человек, -- говорю я, -- а где я их возьму?" -- "Они, -- говорит он, -- дожидаются у ворот". -- "В таком случае, за чем дело стало, -- говорю я, -- только кого же мы будем сопровождать?" -- "Номер девятнадцатый", -- говорит он. -- "А, знаю этого черномазого египтянина", -- говорю я.
   При этих словах Лаваред встрепенулся. Но он не успел вымолвить и слова, как агент вскрикнул от боли и схватился за ногу.
   -- Ай, что это? -- вскричал он.
   Это было вот что: Оллсмайн, взбешенный неловкостью агента изо всех сил ударил его ногой. Но это было бесполезно.
   -- Этого египтянина звали Ниари? -- быстро спросил Лаваред.
   Этот вопрос окончательно поставил беднягу Альбера в тупик. Он положительно не знал, что ему отвечать после того, как ему так решительно посоветовали быть поскрытнее. Он беспомощно смотрел то на Оллсмайна, то на Лавареда, то на свою ногу. -- Да... нет... не знаю... может быть... -- бормотал он.
   Журналист с недовольным видом покачал головой. Оллсмайн понял, что объяснение неизбежно.
   -- Да говорите вы толком! -- прорычал он полисмену.
   Тот этим восклицанием был окончательно сбит с толку. Никогда еще его ремесло не казалось ему таким трудным. Голосом начальник полиции разрешал ему говорить, а ногой запрещал. Приходилось говорить, и в то же время молчать. Каждый поймет, что такой способ действий представляет непреодолимые трудности в техническом отношении.
   -- Да нет... я не отрицаю, -- снова начал он мямлить.
   Необходимо было прийти ему на помощь и указать, что именно говорить.
   -- Я и этот джентльмен, -- перебил Оллсмайн, -- едем как раз для того, чтобы удостовериться, находится ли в Брокен-Бей арестант по имени Ниари. Я не знал о его существовании, а вы как будто его знаете. Так не угодно ли вам рассказать нам о нем?
   Агент вздохнул. По крайней мере на этот раз приказание было ясно.
   -- Этого номера девятнадцатого действительно как будто бы, звали Ниари. Ну, как я уже говорил, нам его нужно было перевести в Сидней. Вышли мы около полуночи, идем себе, и ничего такого не случается. Только вдруг те двое, что шли впереди, наткнулись на протянутую через дорогу веревку и упали. Не успели мы разобрать, в чем дело, как из кустов выскочила целая шайка каких-то чертей, и у всех на лицах зеленые маски. Схватили они нас и привязали к этим вот деревьям. А их начальник подошел ко мне и говорит: "Скажи, мол, мистеру Оллсмайну, -- извините, ваша честь, -- скажи, мол, ему, что мы освободили Ниари, а скоро освободим и тех, кого он насильно держит у себя в семье и в склепе". Вот я все.
   Оллсмайн побледнел, как полотно. От этих слов корсара у него и кровь в жилах застыла. Он вспомнил таинственный суд и понял, на что тут намекал Триплекс. Те, кого он насильно держит в склепе и в семье, были маленькая Маудлин и его жена Джоан. Неужели Триплекс может воскресить мертвую, а живую освободить от его власти?!
   Как ни невероятно было это предположение, но Оллсмайн потерял веру в будущее... Наконец после долгого молчания он приказал поворачивать назад, в Сидней, не обращая ни малейшего внимания на любопытные вопросительные взгляды Лавареда. Оллсмайн за всю дорогу не вымолвил ни слова, в данном случае им руководили не осторожность, а простое нежелание разговаривать. Он был весь поглощен одной неотвязной мыслью, от которой у него по спине бегали мурашки. Этот Триплекс положительно преследовал его, а каждый безобидный прохожий казался ему заговорщиком. Он готов был арестовать все население Сиднея по подозрению в соучастии. Он был уверен, что у Триплекса множество сообщников, иначе он не смог бы так легко скрываться от полиции.
   Доехав до дому, Оллсмайн отпустил свою свиту, рассеянно пожал руку Арману и вошел в подъезд. Какой-то смутный страх заставил его пройти на половину леди Джоан. Может быть, ее уже не было в доме, как, казалось, намекали слова корсара. Крадучись, он приблизился к двери той комнаты, где обычно сидела безутешная мать. Здесь он остановился и прислушался. Странно: ему послышался чей-то голос, кто-то в комнате был... Может быть, посланник Триплекса?
   Сэр Тоби резко распахнул дверь.
   Леди Джоан была одна. Она стояла, облокотившись на круглый столик и прижимала к губам какую-то записку. С ее губ срывались несвязные, прерываемые рыданиями слова. При виде мужа, она хотела спрятать записку, но это ей не удалось. Как тигр Оллсмайн кинулся к молодой супруге и с силой сжал ее руку. Бумага выпала. Оллсмайн порывисто развернул ее и стал читать.
   "Мать, -- говорилось в письме, -- нас разлучило преступление, но правосудие не дремлет. Оно нашло для нас мстителя, с помощью которого мне скоро удастся быть возле тебя. Верь тому, что тебе пишет твоя Маудлин, счастливая от одной возможности сказать тебе: я жива".
   Неслыханное бешенство овладело Оллсмайном. В безумном гневе он растерзал скомканное им письмо и замер на месте, как бы ища, на чем бы еще сорвать злобу. Взгляд его упал на портрет, перед которым так часто плакала Джоан. Он кинулся к картине, сорвал ее со стены и разорвал на несколько частей. Потом, швырнув на пол, принялся топтать ногами обрывки полотна и обломки рамы. Несколько успокоенный этой затратой физической энергии, он даже слегка устыдился своей дикой выходки и взглянул на жену. Во все продолжение этой сцены Джоан не двинулась с места, лицо ее сначала выражало удивление, потом ужас, и, наконец, непонятную для него радость.
   -- Простите, -- вымолвил наконец Оллсмайн, -- я слишком поддался гневу.
   Она молчала.
   -- Да, я виноват, но когда враги преследуют меня в моем же собственном доме...
   -- Враги? Почему же враги? -- кротко возразила Джоан. -- Тот, кто хочет отдать мне мою дочь, не может быть моим врагом...
   -- Так вы верите этим сказкам?
   -- Да, верю, -- просто сказала Джоан.
   У него снова вырвалось гневное движение, но она знаком остановила его.
   -- Безумие?! -- скажете вы. Пусть так! Вы не были отцом и не поймете никогда, что я выстрадала. Но тело Маудлин не было найдено, и я никогда не теряла надежды. Это письмо доказывает, что я была права.
   -- Уловка бандита!
   -- Нет, я никому не делала зла. Даже бандит не посмел бы так посмеяться надо мной, не посмел бы сказать мне: мать!
   -- Короче: вы сноситесь с моими врагами.
   -- Я мать, я благословляю все, что дает мне надежду увидеться с дочерью.
   Сэр Оллсмайн топнул ногой. Черты его лица снова исказились от гнева.
   -- Конечно! Какое вам дело, что все сговорились против меня? Ваш муж для вас никто!
   Она с удивлением взглянула на него.
   -- Почему моя материнская привязанность так беспокоит вас?
   Он опустил глаза под ее открытым взглядом.
   -- Потому, -- пробормотал он в смущении, -- что негодяи пользуются этой привязанностью, чтобы разлучить меня с вами.
   -- Об этом нет и речи. Мне только обещают возвратить мою дочь.
   И в самом деле! В записке не было упомянуто даже имени Оллсмайна. Увидя, что он вступил на ложный путь, он еще больше рассердился.
   -- Если бы это обещал вам я, вы бы мне не поверили.
   -- Почему вы так думаете?
   -- Потому что вы бы сначала подумали над этим обещанием. Вы сообразили бы, что, будь ребенок жив, он уже давно был бы с вами: ведь наши розыски наделали столько шума, А когда какой-то проходимец присылает вам неподписанное письмо, то вы ему верите не раздумывая.
   -- Этот незнакомец подает мне надежду, а вы, вы только усиливаете мое отчаяние.
   -- Нет! Вы положительно сошли с ума! Вас связать надо!
   И Оллсмайн, окончательно выведенный из себя, вышел из комнаты, хлопнув дверью.
  
   Тем временем Лаваред успел дойти до своего отеля. Всю дорогу он думал об утренних происшествиях. Несмотря на любезность и добродушный тон Оллсмайна, Арман начинал чувствовать к нему все возрастающее недоверие. Нельзя было допустить, чтобы, занимая такое положение, сэр Тоби не знал о таком важном арестанте, как Ниари. От этого предположения оставался только один шаг до уверенности в том, что приказ о переводе арестанта был подписан самим Оллсмайном.
   Как видит читатель, Арман был уже на пути к постижению истины. Потом мысли его приняли уже совсем другое направление. Он стал думать о той таинственной личности, которая устроила похищение Ниари. Кто был этот корсар Триплекс? Почему он так хорошо знал все его дела, почему постоянно становился на его дороге? Задать эти вопросы было легко, ответить на них -- совсем другое дело! И Лаваред так и не нашел сколько-нибудь подходящего объяснения.
   Ответив на почтительный поклон швейцара, он стал подниматься по лестнице, но на первых же ступенях остановился и с удивлением прислушался. Из занимаемого им помещения неслись звуки пианино и слышался молодой чудный женский голос.
   -- Лотия, -- промолвил он. -- Неужели она поет?
   Удивление, с которым были произнесены эти слова, было вполне понятно. С тех пор как Арман познакомился с Лотией, он всегда видел ее мрачной и печальной, лишь изредка вынужденная улыбка появлялась на губах молодой девушки, но она никогда не приходила в то настроение, когда девушка не может удержать рвущуюся из груди песню.
   Что же так изменило ее настроение? Весь охваченный любопытством, Арман взбежал по лестнице и вошел в салон.
   Лотия сидела за пианино и звучным голосом пела египетскую песню, величественную и медленную, точно само течение Нила, вдохновившее композитора. Оретт улыбаясь, стояла возле пианино.
   При виде Армана обе женщины пошли ему навстречу.
   -- Что, напрасно съездили? -- спросила Лотия сочувственно-ироническим тоном.
   Он с удивлением посмотрел на девушку.
   -- Да, правда! Откуда вы знаете?
   Обе молодые женщины весело рассмеялись.
   -- Очень рад, что моя неудача вас не огорчила, а даже развеселила. Но с вашей стороны невеликодушно держать меня так долго в неизвестности.
   -- Мы все вам расскажем с удовольствием, но сначала дайте нам слово...
   -- Какое слово?
   -- Не говорить никому о том, что вы от нас услышите.
   -- Да в чем дело?
   -- Поклянитесь сначала, -- со смехом настаивали женщины.
   -- Ну, хорошо. Клянусь честью, я буду нем, как рыба.
   -- Вот и прекрасно, -- вскричала Лотия. -- Теперь мы можем вас посвятить в нашу тайну!
   И с этими словами она достала из-за корсажа письмо. На конверте стоял штемпель городской почты.
   -- Что это такое?
   -- Читайте.
   Лаваред взял письмо в руки и с удивлением взглянул на обратный адрес.
   -- Почерк Робера! -- вскричал он.
   -- Читайте! -- с улыбкой повторила Лотия.
   Арман прочитать следующее:
   "Дорогая Лотия,
   я слишком рано пришел в отчаяние. У нас не было Ниари, и поэтому я не мог установить своей личности, а, следовательно, предложить вам свою руку, а с нею и свое сердце. По счастью, один человек взял меня под свое покровительство, и по его воле Ниари уже освобожден из заключения и теперь уже находится вместе со мною. Конечно, дорогая моя, моя звезда, мое солнце, я был бы уже возле вас, но благодарность не позволяет мне покинуть своего благодетеля. Он помог мне, а теперь я должен помочь ему в исполнении ужасной обязанности. Но он позволяет мне обнадежить вас и сообщить, что ваши несчастья скоро закончатся. В течение двух месяцев вы не получите от меня ни одного письма, но не беспокойтесь. Когда вы услышите о корсаре Триплексе, знайте, что это он хлопочет о нашем воссоединении. Знайте также, что душой, сердцем, мыслью я всегда с вами. Уверен, что с поддержкой Армана и моей доброй кузины Оретт вы не будете падать духом. Шлю вам всем троим свою любовь и надежду".
   Робер Лаваред.
   "P.S. Ни слова никому об этом письме!"
   Арман, в свою очередь, рассмеялся:
   -- Наконец-то! Робер жив и обещает вернуться. Но, право, при моей жизни, довольно богатой приключениями, я еще ни разу не был замешан в такой сложной интриге!

Глава 10. Триплекс действует, но не показывается

   С этого дня Лаваред все время жил в неописуемом волнении. Его темперамент журналиста плохо мирился с тайной, а тайна окружала его со всех сторон. Он часто виделся с Оллсмайном, который вдруг почувствовал к нему особое доверие и едва скрывал от него свои опасения. Арман знал о депешах, которые тот получал из адмиралтейства. В этих депешах Оллсмайну все строже и строже приказывалось во что бы то ни стало арестовать Триплекса. При этом тон телеграмм становился все более угрожающим.
   Но положение Оллсмайна было все-таки довольно устойчиво. По своему положению он знал много тайн, разоблачение которых привело бы к ужасным последствиям. Многие уважаемые семьи могли бы быть скомпрометированными, если бы Оллсмайн сделал известным содержание всевозможных тайных "досье", которыми был наполнен целый несгораемый шкаф в его конторе. Поэтому в высших сферах Оллсмайн находил все еще очень сильную поддержку. Но общественное мнение заставляло правительство предъявлять к нему определенные требования. Все англичане были возмущены больше всего тем, что какой-то неведомый враг держал в страхе правительство мировой державы.
   "Раз эта война ведется только против сэра Оллсмайна, -- говорила многоголосая молва, -- то почему бы не принести в жертву этого чиновника? Почему не назначить над ним следствие, как того требует этот наделавший столько шуму корсар?"
   А корсар требовал следствия с неутомимой настойчивостью. В Лондоне, в Индии, в Австралии неведомыми путями в печать проникали его корреспонденции. Казалось, он был действительно вездесущ. Мало того, подводные кабели погруженные на глубину 4000 метров перестали хранить строго вверяемые им тайны, они стали болтливы. Как же иначе объяснить, что Триплекс имел положительные сведения обо всех каблограммах, которые посылал Оллсмайн разным высокопоставленным лицам? Это доказывалось ироническими депешами, которые то и дело получал Оллсмайн. Депеши эти были обыкновенно в таком роде:
   "Просите протекции лорда X, сын которого скомпрометирован в деле банка Таутек (досье 147). Вы правы, но никакое правительство вам не поможет, и вы не избегнете наказания за ваши преступления. Триплекс терпелив и хорошо вооружен".
   Самые сложные шифры, самые остроумные решетки не мешали корсару проникать в тайны корреспонденции. Он точно смеялся над всеми иероглифическими комбинациями, к которым прибегает новейшая дипломатия.
   Можно было сойти с ума от всего этого, и действительно у Оллсмайна начинали путаться мысли. Это состояние рефлекторно передавалось и Арману, который все это время жил как в тумане.
   И, наконец, Триплекс устроил апофеоз этой бумажной войны. Подобно тому, как искусный пиротехник заканчивает фейерверк букетом ракет.
   Однажды в цирке во время представления, на котором присутствовало все лучшее общество Сиднея, с потолка спустилась огромная ракета, которая раскрылась и осыпала публику градом цветов. К каждому букету была пришпилена карточка с надписью: "КОРСАР ТРИПЛЕКС скоро избавит Австралию от надзора преступного Оллсмайна".
   Оллсмайн присутствовал на этом представлении и вынужден был покинуть зал под насмешливыми взглядами публики. Обыск вокруг цирка не привел ни к каким результатам. По обыкновению корсар исчез без следа.
   На следующей неделе, пользуясь безлунной ночью, какие-то неизвестные люди расклеили на всех стенах афиши следующего содержания:
   "Граждане Сиднея!
   Сегодня назначаю вам свидание в порту. Смотрите в море. Вы увидите глаза корсара Триплекса, направленные на ваш несчастный город, в котором одним из главных сановников является гнусный злодей".
   Разумеется, полицейские агенты с похвальным усердием сорвали эти листы со стен, но часть населения уже прочитала эти афиши и познакомила с их содержанием тех, кого лень или работа удержали дома.
   Благодаря этому все набережные и пристани с наступлением вечера наполнились народом. Давка была страшная. Все взоры были направлены на горизонт, и лишь время от времени внимание толпы отвлекалось на военные суда, которые стояли в полной боевой готовности, чтобы по первому знаку выйти в море. Многие утверждали, что эти воинственные приготовления заставят Триплекса отказаться от своего обещания. Но они ошибались. Ровно в девять часов на горизонте появились три светящиеся точки, образовывавшие треугольник.
   -- Гип! Гип! Ура! -- заревела толпа.
   Но энтузиазм зевак дошел до высшей степени напряжения, когда с появлением светящихся точек взревели сирены броненосцев, и они величаво двинулись к выходу из порта. Это значило, что готовилось морское сражение. Тихоокеанская эскадра в полном составе выступила против корсара Триплекса. За моряков, идущих на неведомую опасность, сжимались любящие сердца их матерей, жен и невест.
   На палубе "Дестройера", броненосца, вооруженного башенными орудиями, открывавшего шествие, стояла группа лиц, с разными чувствами смотревших на далекие неподвижные "глаза корсара". Это были Оллсмайн, Пак, Лаваред, Лотия и Оретт. Первый был здесь по своей должности, остальные попали сюда по его протекции. Около спутниц Армана стояла третья женщина, закутанная в широкое манто со спущенным на лицо капюшоном. Моряки указывали на нее с почтением, а офицеры говорили о ней шепотом:
   -- Это леди Оллсмайн. Она явилось сюда, чтобы своим присутствием, поддержать мужа в его борьбе с корсаром.
   Действительно, такова была причина, выставленная безутешной матерью, чтобы получить от Оллсмайна разрешение участвовать в экспедиции. Он уступил, понимая, что такой поступок его жены произведет хорошее впечатление на общество. Но как бы резко отказал он ей, если бы знал, что настоящей причиной ее появления здесь была записка, доставленная невидимой рукой в комнату леди Джоан. Она с глубоким волнением прочитала эту записку, в которой было написано всего несколько слов:
   "Мать! Скоро я буду с тобою. Следуй сегодня вечером за человеком, имя которого ты сейчас носишь. Ты найдешь золотого арлекина. Это напомнит тебе о той, которую ты оплакиваешь так долго".
   Джоан повиновалась.
   Золотой арлекин! Эти слова вызвали у нее далекие воспоминания. Она вспомнила свое последнее путешествие на ту ферму, где жила ее дочь. Она как будто наяву увидела ту комнату, куда мать Оллсмайна привела ее ненаглядную, свежую, розовую, улыбающуюся Маудлин. Она взяла девочку на колени, обняла ее, и та сейчас же стала играть маленьким золотым медальоном, который Джоан незадолго перед тем получила из Лондона. Медальон этот имел форму арлекина, художественно вырезанного из золота. Он висел на золотой цепочке. Мать от души радовалась веселью ребенка, игравшего с арлекином, как с куклой. На своем детском языке девочка называла арлекина разными нежными именами, ласкала и целовала его, а когда пришло время расстаться, ни за что не хотела отдавать его матери. Опечаленная каким-то необъяснимым предчувствием, Джоан не решилась взять медальон, и девочка с радостным лепетом надела медальон себе на шею. Сегодняшняя записка уведомляла именно об этой вещице, о которой уже успела забыть и сама Джоан. Вот какова была истинная причина присутствия миссис Оллсмайн на борту крейсера.
   Оретт и Лотия испытывали чувства совершенно отличные от тех, которые владели Джоан. Для них эти светлые точки указывали на то место, где в эту минуту находился Робер вместе со своим покровителем.
   Оллсмайн со своей стороны испытывал бешенство, смешанное с беспокойством.
   Один только Джеймс Пак казался совершенно равнодушным. Он спокойно беседовал с офицерами, которые строили всевозможные предположения относительно этих таинственных огней, к которым крейсер подходил все ближе и ближе.
   Все были согласны с тем, что это явление несомненно электрического происхождения, но одни утверждали, что видят светящиеся точки, другие же утверждали, что здесь, очевидно, происходит явление очень сильной общей фосфоресценции. И действительно вода, казалось, была освещена снизу. Пена на гребнях волн походила на расплавленное золото, зрелище было очень красиво и, кроме того, привлекало своей таинственностью.
   До светящейся полосы оставалось около мили. Но, несмотря на значительное расстояние, крейсер шел уже в каком-то светящемся тумане. Любопытство охватило всех: матросов, офицеров и пассажиров. Машины корабля громко пыхтели, так как вахтенный офицер, уступая общему желанию, приказал прибавить ходу. Через четверть часа все должно проясниться. Вдруг все вскрикнули. Светящиеся точки пришли в движение, с головокружительной быстротой они обогнули эскадру по дуге и остановились между судами и портом.
   Наступила минута нерешимости. Но вот "Дестройер", подобно другим судам, произвел поворот и пошел навстречу своему таинственному противнику.
   -- Недурно! -- произнес офицер, стоявший возле Оллсмайна. -- Вряд ли мы догоним этого корсара, если он сам того не пожелает.
   -- Почему вы так думаете? -- вспылил Оллсмайн.
   -- По многим признакам видно, что он может развить скорость до шестидесяти узлов в час, а наибольшая скорость нашего крейсера -- двадцать узлов.
   -- И какой из этого можно сделать вывод?
   -- Что мы имеем дело с превосходными подводными судами.
   -- С подводными судами?
   -- Или с чертовщиной, если такое объяснение кажется вам более правдоподобным.
   Этим и закончился разговор. А крейсер все ближе подходил к своему загадочному противнику. Всех охватило томительное ожидание. Чувствовалось, что бой -- неминуем. Артиллеристы уже заняли свои места у тяжелых орудий Армстронга и скорострельных пушек Хочкиса; абордажные роты выстроились вдоль бортов. До "глаз корсара" оставалось не более ста метров, как вдруг они потухли.
   Рулевые теперь не могли правильно держать курс. Вахтенный приказал остановить машину.
   У офицеров вырвалось гневное восклицание. Неужели им придется вернуться в порт, так и не повидав врага? Ведь это означало стать общим посмешищем. Но им больше ничего не оставалось делать, и командиры судов заколебались. Вдруг вода взволновалась, из нее сверкнул луч света, и какой-то предмет, описав параболу, упал к самым ногам леди Джоан.
   Море стихло.
   Все бросились к упавшему предмету, командир сам поднял его и увидел обыкновенное деревянное яйцо, вроде тех, что используются для штопанья чулок. Странно, но оно было совершенно сухим, командир уже хотел было передать находку соседям, как вдруг его взгляд упал на бумажку, наклеенную на поверхности яйца. Он подошел к фонарю и прочел: "Леди Оллсмайн".
   Джоан вышла вперед, и командир с поклоном передал ей таинственную находку. Открыв яйцо, Джоан извлекла из него золотую вещицу. Это был тот самый медальон, о котором говорилось в записке. Оно вскрикнула, и слезы брызнули у нее из глаз.
   -- Это последний подарок, который я сделала моей дочери! -- прошептала она.
   Оллсмайн заскрежетал зубами.
   -- Этот негодяй смеет шутить над горем матери! -- вскричал он.
   -- Неправда! -- с какой-то дикой силой вырвалось у леди Джоан.
   Эта короткая сцена вызвала общее волнение и дала повод к самым разнообразным предположениям. Поэтому, когда эскадра направилась обратно в порт, все хранили молчание. Офицеры напрасно искали в своих умах решения загадки, матросы же были охвачены суеверным ужасом. Эти люди, без страха смотревшие в лицо бурям, теперь кидали боязливые взгляды на темные волны, боясь увидеть таинственного и грозного духа, только что проявившего свою силу. Но их опасения были напрасны.
   Суда вернулись на прежнюю стоянку без всяких приключений. На набережных еще толпился народ, обсуждая случившееся. Весь Сидней пришел в волнение. Но Джеймс Пак оставался самым спокойным человеком в этом людском муравейнике. Он лишь насмешливо улыбался.
   Выйдя на берег, он тотчас же распростился с Оллсмайном, ссылаясь на непреодолимое желание спать, и усталой походкой двинулся по набережной. Но, зайдя за первый же угол, он выпрямился и прибавил шагу, через полчаса он дошел до песков, окружавших мыс Джексон, на оконечности которого возвышается Северный маяк. Было темно, а Пак уверенно шел вперед, видимо, хорошо зная дорогу. Вдруг, он остановился. Перед ним выросла человеческая тень, но он не выразил ни испуга, ни удивления: видимо, он ждал этой минуты.
   -- Вы? -- спросил он.
   -- Я, капитан, к вашим услугам.
   -- Вы немедленно отправитесь на золотые россыпи Сэнди.
   -- Слушаю.
   -- И поскорее. Скоро известная вам личность будет предупреждена. Надо схватить его во время этого путешествия.
   -- Хорошо.
   -- Главное, не теряйте ни одной минуты. Необходимо, чтобы он не смог догнать вас.
   -- Будьте спокойны.
   Они обменялись дружеским рукопожатием и уже были готовы разойтись, как вдруг Джеймс остановил своего собеседника.
   -- А она? -- спросил он тихо.
   -- Она здесь, и хотела бы видеть вас.
   -- Нет, нет! Это слишком опасно, к тому же ей нужно привыкать к разлуке. Я надеюсь, что скоро наши усилия увенчается успехом, тогда наши пути, может быть, разойдутся и больше никогда не встретятся.
   Он покачал головой, а его лицо озарилось тем внутренним светом, какой осеняет лишь лица мучеников.
   -- Передайте ей, что я исполню свою клятву. Пусть она ждет, верит и не беспокоится обо мне. Я всего лишь орудие судьбы.
   Казалось, он хотел было прибавить еще что-то, но удержался и произнес только одно слово:
   -- Прощайте!
   И, быстро повернувшись, он пошел обратно по направлению к городу. Скоро он исчез в темноте, собеседник еще долго смотрел ему вслед, не трогаясь с места.
   -- Иди, иди, добрая душа! -- наконец промолвил он. -- Ты не ждешь награды за свою преданность, но я-то не забуду твоей услуги! Ты работаешь для моего счастья, а я буду работать для твоего.
   И таинственный незнакомец скрылся во мраке ночи.

Глава 11. Телефонная станция

   Оллсмайн возвратился домой с тяжелой головой, разбитый физически и нравственно. Пока что Триплекс нанес ему еще один тяжелый удар, заставив Джоан публично признать, что она на его стороне. Наконец этот золотой арлекин!.. Неужели члены тайного судилища говорили правду? Неужели Маудлин действительно жива, и тот преступник, через которого действовал Оллсмайн, оказался предателем?
   Всю ночь он проворочался на постели и не мог заснуть. Иногда усталость овладевала им, он закрывал глаза, но тут же начинался ужасный кошмар. Ему слышался какой-то шум, от стен отделялись какие-то смутные тени, мало-помалу принимавшие очертания арлекинов, и все они со злобным хохотом указывали на Оллсмайна и грозили ему, оскалив белые зубы. Все они блестели разными оттенками золота, то матового, то гладкого.
   Оллсмайн просыпался, и видение исчезало, чтобы появиться снова. К утру он был весь как изломанный, малейшее движение причиняло ему боль. Однако он оделся и тихонько вышел на улицу. У него был вид человека, который боится встретить знакомых. И он действительно боялся встретиться с Джоан, даже с Джеймсом, боялся, что они прочтут в его глазах следы некогда совершенного им преступления.
   Только одному Арману Оллсмайн доверял безусловно, почему, он и сам не знал. В беде слабые души становятся суеверными, и Арман, явившийся перед Оллсмайном в то время, когда тот висел на виселице, Арман, оказавший ему неоценимую услугу, испортив негативы, стал для Оллсмайна чем-то вроде фетиша. Начальник полиции почему-то вообразил, что, привязав Армана к своему делу, он восторжествует над своими врагами. Под влиянием этих соображений он и отправился в "Сентенниал-Парк-Отель". Войдя в общий зал, он попросил вызвать Лавареда. Парижанин, несколько удивленный таким ранним посещением, тотчас же вышел к нему.
   Но Оллсмайн без всяких предисловий обратился к нему со следующими словами:
   -- Вас, конечно, удивляет мое посещение, но я пришел по важному делу. Я хочу заключить с вами союзный договор.
   На лице Армана выразилось удивление.
   -- Сейчас я объяснюсь, -- продолжал Оллсмайн. -- У нас с вами есть один общий враг, и этот враг -- корсар Триплекс. Мне он вредит в моей служебной деятельности, вам -- в осуществлении вашей цели. Соединимся же вместе против этого человека!
   -- С удовольствием готов вам содействовать, -- с невиннейшим видом отвечал журналист.
   Тот оборот, который принял разговор, начинал забавлять его. Человек, обманувший его относительно Ниари, препятствовавший Роберу найти свое утраченное имя, теперь просил его помощи... Было же над чем посмеяться!
   Но доверие директора могло оказаться ему полезным, и потому журналист не счел нужным выводить Оллсмайна из заблуждения.
   -- Благодарю вас, благодарю, -- сказал Оллсмайн. -- Вы умный человек и с полуслова понимаете, в чем дело. Так вот, я вам предложу...
   Он остановился на минуту, как бы обдумывая свои предложения.
   -- Дело в том, -- продолжал он, -- что я хочу сохранить за собой занимаемую мной должность. Вы тоже хотите возвратить вашему кузену имя и национальность. Кто же противится нажим желаниям? Корсар Триплекс. Соединимся же в борьбу с ним! Я сделаю все возможное, чтобы обеспечить нашу победу, если вы согласитесь быть моим другом.
   -- Я готов, -- ответил Арман.
   -- Благодарю вас. В этой стране, которую, без сомнения, с помощью наворованных денег смущает этот негодяй, мне не на кого положиться, кроме вас. Даже моя жена, сбитая с толку злодеем, удаляется от меня. Так, значит, я могу на вас рассчитывать?
   -- Как на самого себя.
   -- Так пойдемте со мной. Я вам по секрету покажу одно нововведение, которое, как я надеюсь, обеспечит нам успех.
   -- Что же это такое?
   -- Сейчас увидите.
   Лаваред от природы был любопытен и не заставил себя упрашивать. Он быстро поднялся к себе в комнату, оделся, наскоро простился с Оретт и Лотией, и снова сбежал в общую залу, где его ожидал Оллсмайн.
   Через пять минут они уже шли по улице. Оллсмайн сиял. Он был уверен, что приобрел себе союзника, и его опасения несколько улеглись.
   Скоро они дошли до центральной телефонной станции, обширного здания, где сосредотачивается вся телефонная сеть Сиднея.
   Они миновали обширные залы, где тысячи служащих работали перед нумерованными таблицами среди несмолкаемых звонков и соединяли между собой различные пункты телефонной сети. Скоро они дошли до лестницы, которая круто спускалась вниз, спустились в подвальный этаж, миновали несколько коридоров и очутились, наконец, перед герметически закрытой дверью.
   Оллсмайн вынул из кармана ключ, отпер дверь и нажал кнопку у двери. Тотчас же загорелись электрические лампы и осветили обширную залу, в высшей степени странно обставленную.
   С потолка спускались, как паутина, многочисленные латунные проволоки, которые оканчивались у клавиатуры, установленной на длинном дубовом столе, занимавшем почти всю комнату. От этой клавиатуры шли другие проволоки и соединялись с автоматическими пишущими машинками, которые работали, сухо пощелкивали молоточками. И, однако, в комнате никого не было, Лаваред с удивлением посмотрел на своего спутника.
   -- Что это такое? -- спросил он.
   -- Это полицейская телефонная станция, -- пояснил тот. -- Это мое изобретение, -- прибавил он с довольным видом. -- Вы, конечно, знаете, что всякая телеграмма может быть сообщена полиции. Благодаря рентгеновским лучам мы можем читать даже закрытые письма, Зная это, злонамеренные люди пользовались для сообщения между собой телефоном, за которым мы не имели возможности следить.
   -- Не имели? Значит, теперь имеете?..
   -- Вы угадали! Право, разговаривать с вами -- это наслаждение, вы сразу же входите в самую суть дела.
   -- Как! Телефон...
   -- Стал отныне моим лучшим агентом! Но только вы и я знаем эту тайну, и необходимо самое строгое молчание. Вам я доверился потому, что уверен в вашей порядочности и нуждаюсь в вашей помощи.
   -- Я весь к вашим услугами, -- с едва заметной иронией проговорил Арман, -- но я желал бы несколько лучше усвоить себе, в чем тут дело.
   -- Извольте. Никто из жителей города не знает о существовании этой комнаты. Устраивавшие ее рабочие думали, что речь идет о постройке нового дополнительного отделения центральной станции. Только у меня одного есть ключ от этой комнаты.
   -- Прекрасно! Что же дальше?
   -- Я вам сейчас изложу принцип устройства моих аппаратов. Каждая из проволок, идущих от потолка, присоединяется к одной из проволок телефонной сети.
   -- Понимаю, тем самым они отводят ток сюда, и вы слышите разговор.
   -- Почти так. Но я отвожу такую незначительную часть тока, что разговаривающие и не замечают этого. Сила звука ослабляется на неуловимую для самого чувствительного уха величину.
   -- Каким же образом вы-то слышите?
   -- Не торопитесь. Эти отводящие проволоки проходят в эту доску с отдельными нумерованными клетками. Здесь под действием электрического тока вибрации пластинок усиливаются и по другим проволокам передаются печатающим машинкам. Эти машины приводятся в действие постоянным током. Они заносят каждый звук на обыкновенную ленту, которая автоматически раскручивается действием часового механизма.
   -- Короче, -- вскричал Арман, -- вы обращаете разговор по телефону в телефонограмму...
   -- Именно. И мне приходится только ежедневно менять исписанные куски бумажной ленты, и у меня перед глазами появляются все интимные переговоры жителей города.
   Журналист едва мог опомниться от изумления. Этот способ оставлял за собой все способы, которые употребляют все наиболее осведомленные газеты. Это было практическое осуществление возможности всегда знать настроение общества, его мнение по каждому вопросу.
   Оллсмайн был очень доволен впечатлением, которое произвело на Армана его изобретение. Он дружески взял журналиста за руку.
   -- Свертки бумаги расположены под столом, -- продолжал он свое объяснение. -- Каждая лента имеет в длину около семисот метров, а ежедневно тратится семь метров ленты. Следовательно, лента заменяется ровно через сто дней.
   -- Все это очень понятно, -- сказал Арман, -- но чем же я-то могу вам быть полезным?
   -- Сейчас я объясню вам.
   -- Слушаю, слушаю!
   -- Видите ли, в чем дело, -- начал Оллсмайн, инстинктивно понижая голос, -- мое ежедневное присутствие на центральной станции может обратить на себя внимание. Вас же никто не знает, и, являясь сюда каждый день, вы не возбудите ничьих подозрений. Я надеюсь, что вы согласитесь взять на себя обязанность каждое утро отрезать куски бумажной ленты и передавать их мне...
   -- С удовольствием.
   -- Наш общий враг, Триплекс, умеет вести свои дела. Он не пользуется ни почтой, ни телеграфом. Следовательно, для сообщения со своими сообщниками он должен пользоваться телефоном. Значит, вы одобряете мою мысль?
   -- Вполне. И в доказательство этого, я немедленно вступаю в исполнение своих обязанностей ножницами.
   Лаваред принялся обрезать концы бумажных лент и передавать их Оллсмайну. А тот с довольным видом стал свертывать их, надевать на них резиновые колечки и аккуратно складывать в свой портфель.
   За двадцать минут Лаваред закончил эту работу и вместе с Оллсмайном они вышли из комнаты. Начальник полиции тщательно запер дверь, объяснил Арману секрет замка и передал ему ключ.
   -- С этой минуты -- сказал он, -- вы будете единственным начальником этого бюро. Я рассчитываю на вас, а вы вполне рассчитывайте на меня.

* * *

   Уже целых пять дней Арман ежедневно приходил на телефонную станцию, аккуратно собирал исписанные бумажные ленты и передавал их Оллсмайну. Но до сих пор начальник полиции не находил там ничего интересного. Неужели корсар Триплекс обходился даже без помощи телефона для сношения со своими подчиненными?
   На шестой день Оллсмайн опять сидел у себя в кабинете и с видимым неудовольствием рассматривал принесенные ему Арманом ленты.
   -- Ничего, как есть ничего! -- ворчал он.
   Действительно, кроме коммерческих да семейных разговоров он не находил ничего нового в свертках.
   "Примите пятьдесят кусков сукна номер семь", -- читал он.
   -- К черту купцов!
   "Крошка Коко очень доволен своим паяцем..." -- продолжал он.
   -- К черту детей с их игрушками!
   Но он мог сколько угодно поминать черта и все-таки не находил ничего, что бы касалось его смертельного врага. Наконец, взяв в руки последний сверток, но не сразу развернул его.
   -- К чему? -- бормотал он. -- Нет, прочту, -- решил он, призвав на помощь всю свою волю. -- Надо дело доделать до конца!
   Один метр, другой, четыре метра ленты прошло уже перед глазами Оллсмайна, его лицо выражало утомление и скуку. Но вдруг молния сверкнула в его глаза. Он вскочил и вслух прочитал так взволновавший его разговор:
   -- Соедините номер 157--22.
   -- Готово, месье, 157--22.
   -- Вы, Гуди?
   -- Да, Фэрноз.
   -- Исполнены ли приказания Капитана Тройного?
   -- Да. А как он поживает?
   -- Вероятно, хорошо. Он отправился на золотые россыпи в пустыне Сэнди, что около Бримстонских гор.
   -- Далековато.
   -- Не очень. Морем до устья Шэма, потом вверх по реке и через три дня он будет у "Трех Стрел".
   -- И там возьмет свидетеля...
   -- Который будет очень неприятен господину Все-Моё.
   -- Прекрасно. Нового ничего?
   -- Ничего.
   -- До свидания, Фэрноз.
   -- До свидания, Гуди!
   С минуту еще Оллсмайн стоял неподвижно, обдумывая, что предпринять в связи с этим открытием. Он не сомневался. Господин Тройной и господин Все-Моё, о которых говорили невидимые собеседники, это были Триплекс и он сам. Все эти псевдонимы были очень прозрачными. Это же простой перевод с латинского имени Триплекс и английского Оллсмайн [Triplex (лат.) -- Тройной; All is Mine (англ.) -- Все Моё].
   -- Puff over! -- вскричал начальник полиции. -- Теперь он у меня в руках!
   И, схватив шляпу, он отправился к Лавареду, которого и нашел в общей зале, занятым чтением газет. Подойдя к Арману, он дотронулся до его плеча:
   -- Сэр Лаваред.
   Парижанин поднял голову:
   -- А, это вы, сэр Оллсмайн?
   -- Да, это я.
   -- Чему я обязан таким приятным посещением?
   -- У меня есть к вам серьезное дело.
   -- Серьезное? А между тем вы смеетесь.
   -- Это только доказывает, что дело серьезное, и даже важное.
   Арман промолчал, но его лицо выразило крайнее любопытство.
   -- Послушайте, вы путешественник? -- спросил его Оллсмайн, не отвечая на немой вопрос своего собеседника.
   -- Если не по ремеслу, то в силу обстоятельств.
   -- Вас не пугает перспектива уехать на месяц?
   -- Нет, но...
   -- Угодно вам объявить завтра утром, что вы едете в Новую Зеландию?
   Лаваред подскочил на стуле.
   -- Куда? В Новую Зеландию?
   -- Прежде всего, дайте слово, что вы никому не скажете ничего другого.
   -- Я готов дать вам слово, но...
   -- Будьте покойны. Вы имеете основание думать, что ваш кузен находится в Новой Зеландии и едете туда, я вас сопровождаю. Вот и все.
   -- Хорошо, это предлог, а где же истина?
   -- Я знаю, где находится корсар Триплекс.
   -- Каким образом? -- вскричал Лаваред.
   -- От вас.
   -- От меня?
   -- Да, сегодня утром.
   -- А, понимаю, из разговора по телефону.
   -- Именно. Теперь вы согласны?
   -- С удовольствием. К тому же мне ужасно надоело сидеть без дела. Я даже не прочь повстречаться лицом к лицу с корсаром. Жить среди тайн, не умея их объяснить, -- это невыносимо для журналиста.
   -- Итак, вы согласны?
   -- Вполне.
   -- В таком случае я зайду за вами вечером. -- И с этими словами он так потряс руку Лавареда, что едва не вывихнул ее тому из плеча.
   -- Сэр Лаваред! -- крикнул он, уходя. -- Мы еще посмеемся!
   Когда Лаваред сообщил своим спутницам о том, что было условлено между ним и Оллсмайном, они обе восстали. Как! Он едет искать Робера, но едет один, без них? Они его никогда не пустят. В тягость ему они не будут, ибо слишком привыкли путешествовать. Одно из двух: или они едут все вместе, или он не поедет совсем.
   В конце концов Лавареду пришлось уступить им. Он отправился к Оллсмайну и передал ему категорическое требование своих спутниц. К его удивлению, Оллсмайн высказал только удовольствие, объявив, что ему будет приятно путешествовать в столь милом обществе и подтвердил, что сегодня же вечером явится за ними. Когда Лаваред ушел, Оллсмайн призвал Джеймса, рассказав ему о просьбе Лавареда поехать с ним в Новую Зеландию, передал ему управление полицией на время своего отсутствия и особенно рекомендовал наблюдать за леди Джоан.
   -- Бедная женщина меня положительно беспокоит, -- сказал он лицемерно. -- Отвратительные выходки Триплекса оказали роковое воздействие на ее рассудок. Прошу вас смотреть за нею, как за ребенком.
   Джеймс поклонился, пообещал исполнить все в точности и вышел, оставив своего патрона в уверенности, что в его отсутствие не произойдет ничего особенного.
   Ночью Оллсмайн вышел из дома. Лаваред, Оретт и Лотия расплатились по счету и уже ожидали его в вестибюле отеля. Оттуда все вчетвером отправились в военный порт, где и разместились на крейсере "Дестройер". Около двух часов утра они вышли в море. Крейсер миновал мыс Джексон и понесся по волнам Тихого океана.

Глава 12. Золотое поле Бримстонских гор

   Спустя два дня после описанных событий, вверх по течению реки Шэм, впадавшей в Индийский океан на западном берегу Австралийского материка, плыла легкая лодка. На веслах сидели восемь человек. По их загорелым и решительным лицам, по спорым ритмичным движениям, в них нетрудно было узнать моряков. Все одинаково были одеты в широкие блузы и панталоны, вправленные в сапоги. На руле сидел человек в полотняной каске. Человек этот, казалось, был начальником.
   -- Скоро, должно быть, приедем капитан? -- почтительно обратился к нему один из гребцов.
   Человек в каске поднял голову.
   -- Да, скоро, в нескольких милях отсюда река загибается к югу. Там я и выйду.
   Эта фраза была сказана на чистом английском языке, хотя в ней и чувствовался французский акцент, который легко могло отличить английское ухо между лесистыми пустынными берегами. Светлые струйки воды с убаюкивающим журчанием разбивались о днище лодки. Все вокруг было спокойно. Разве изредка пронзительно крикнет птица, да по берегу проскачет кенгуру, звонко ударяя задними лапами о землю. И снова тишина австралийской пустыни, нарушаемая только всплесками весел.
   Солнце поднялось к зениту и бросало на гребцов свои палящие лучи. Их лица покрылись крупными каплями пота, выступившими на лбу, носу и подбородке. Раскаленный воздух затруднял дыхание.
   -- Причаливайте, братцы, -- проговорил, заметив утомление гребцов, тот, кого называли капитаном. -- Отдохнем немного в тени.
   На загорелых лицах выразилось удовольствие, и лодка быстро повернула к берегу и стала поперек реки, таким образом, матросы, сидевшие до сих пор лицом к устью, могли посмотреть по направлению к верховьям.
   -- Взгляните-ка, капитан! -- вскричал гребец, только что говоривший с начальником.
   -- В чем дело, Брэдди?
   -- Посмотрите, река делает поворот, и я уже вижу те три стрелы, о которых вы нам говорили.
   Все повернулись в ту сторону, куда указывал говоривший.
   Действительно, пройдя небольшой мысок, река поворачивала к югу. У самой подошвы поднимался холмик с тремя острыми каменистыми вершинами, расположение которых напоминало трезубец.
   -- Как по-вашему, капитан? -- спросил моряк снова.
   -- А думаю, что вы правы. Что же, осталось не более двух миль! Приналягте, братцы! Веселей будет отдыхать, когда приедем совсем.
   Лодку уже снова повернули вдоль реки, и легкое суденышко понеслось к холму.
   Скоро скалистые вершины холма стали видны во всех подробностях. Их склоны были изрезаны причудливыми арабесками, но кто сделал эти арабески, кто так терпеливо выполнил эту титаническую работу, никто, ни туземцы, ни европейцы, не могли ответить на этот вопрос. Быть может, это были шалости природы, быть может, остатки древнего, давно забытого религиозного культа. Как бы то ни было, этот утес благодаря своей характерной форме мог служить прекрасной дорожной приметой, и наши путники были теперь вполне уверены, что они находятся на верном пути. Да если бы они и сомневались, то совсем недолго, так как, завидев лодку, из кустов вышел туземец, татуированный по-мирному. Он приложил руки ко рту в виде рупора и громко окликнул лодку, как бы желая обратить на себя внимание ее пассажиров.
   -- А вот и проводник, -- объявил Брэди.
   -- Да, кажется.
   -- Значит, вы выйдете, а мы останемся и станам вас ждать?
   -- Да. Но только хорошенько спрячьте лодку, да и сами не очень-то показывайтесь.
   -- Олл райт!
   Еще несколько взмахов весел, и лодка вошла в небольшой заливчик и выскочила на берег, проскрипев носом по золотистому песку.
   Туземец поклонился. Раздетый почти совсем, только с небольшим фартуком, который опоясывал его бедра, он выглядел очень живописно. Его всклокоченные волосы были украшены зубами диких зверей, в руках он держал карабин. Он казался сильным и ловким.
   -- Мора-Мора приветствует капитана Триплекса, -- проговорил он по-английски гортанным голосом.
   -- Капитан Триплекс приветствует Мора-Мора, -- отвечал человек в каске.
   Все выскочили на берег. В два приема гребцы подняли легкую лодку на плечи и унесли в густую чащу, начинавшуюся в нескольких шагах от реки.
   -- Капитан хочет отдохнуть?
   -- Да.
   -- Мы не развернем ленты пути, пока не спадет жара. Мы пойдем, только когда солнце опустится вот до этого места.
   И он указал пальцем, куда должно спуститься солнце.
   Капитан движением головы выразил согласие.
   -- Хорошо. Мора-Мора погасил очаг жизни молодого кенгуру. Мора-Мора снял шкуру и подставил свою добычу ласке пламени. Может быть, капитан захочет подкрепиться, прежде, чем отдыхать?
   -- И я, и мои люди.
   Туземец улыбнулся и показал белые, острые, как у волка, зубы. Забросив за плечо карабин, он повернулся и вскоре скрылся в чаще.
   Оставшись один, европеец задумался. Его просто поразила странная поэтичность речи проводника. Но эта поэтичность -- особенность австралийского духа. В физическом отношении эти люди -- настоящие чудовища, больше похожие на обезьян, чем на людей. Зато в нравственном отношении, по странному капризу природы, они полны какой-то своеобразной поэзии. Этой поэзии их учит слепая грусть лесов, мрачный ужас каменистых пустынь...
   Возвращение гребцов, успевших спрятать лодку в надежное место, вывело из задумчивости капитана. Тотчас же, вслед за матросами, вернулся и Мора-Мора. Он в одной руке держал пучок широких листьев, в другой -- ружейный шомпол, на котором, как на вертеле, был надет еще дымящийся кенгуру. Громкое "ура!" встретило появление запасливого туземца. Тотчас же все уселись в тени, откупорили дорожные фляжки и с аппетитом принялись уничтожать вкусную дичь. Наконец, утолив голод, все растянулись на земле и вскоре заснули, несмотря на страшную жару, которой не умеряла даже близость реки.
   Разбудила их относительная свежесть. Открыв глаза, они увидели, что ослепительно белый свет солнца уже сменился умеренным, набрасывающим золотисто-желтый, сквозивший розовыми тонами колорит на всю окрестность. Мора-Мора уже держал в поводу двух лошадей.
   -- Нас настал, капитан, -- сказал он.
   -- Я готов, -- ответил капитан, тут же бодро вскакивая на ноги.
   Он шепотом отдал несколько кратких приказаний Брэдди и вслед за тем прыгнул в седло. Туземец последовал его примеру, и они тронулись по едва заметной тропинке, исчезавшей в лесной чаще. Минуту спустя они уже потеряли из виду и реку и гребцов.
   Так они ехали часа два между двумя непрерывными стенами зелени, но, наконец, выехали на обширную равнину, на которой лишь кое-где были разбросаны группы резиновых деревьев. Теперь они могли ехать рядом и немного быстрее. Они дали волю лошадям, бросив поводья, и умные животные тут же воспользовались своей свободой, срывая по пути стебли "коровы-травы", названной так по густому, подобному молоку соку, который наполняет ее толстый стебель.
   На ночь путешественники остановились в гостинице, если так можно назвать грубую постройку из грубых бревен. Хозяин встретил их очень приветливо.
   -- Эге! -- вскричал он, складывая руки на своем толстом брюхе. -- Наверное, джентльмен едет на золотое поле Бримстонских гор! Ведь я угадал?
   -- Угадали, -- небрежно ответил капитан.
   -- Отлично придумали. Золота много.
   -- Мне до этого нет никакого дела. Я еду повидаться с одним золотоискателем.
   -- Так я и поверил! Нет, золотое поле так скоро не выпустит того, кто на него вступит.
   -- Меня выпустит. Я не нуждаюсь в золоте.
   -- Ах, значит, джентльмен так богат? -- проговорил хозяин, снимая шляпу.
   -- Однако! Вы так почтительны с богатыми людьми, что подумаешь, будто тут они редкость.
   -- А где они не редкость, скажите на милость?
   -- Но здесь... В стране золота...
   -- Ошибаетесь, сударь. В золотоносных местностях можно найти больше разочарований, чем золота.
   -- Неужели?
   -- Поверьте мне, старому золотоискателю. Я был бы бедняком, если бы не нашел другого способа разработки россыпей.
   -- Какой же это способ?
   -- А вот держу гостиницу.
   -- Вот как!
   -- Без сомнения. Приезжающие отдают мне часть своих сбережений, а отъезжающие -- часть добычи. Они беднеют, а я -- богатею. Сказать по правде, россыпи -- пустая приманка. Они выгодны только виноторговцам, да тем, кто торгует разными припасами.
   -- Это невозможно.
   -- Рассудите сами, каждый золотоискатель средним числом добудет в день на сто франков золота.
   -- Деньги немалые!
   -- Да, в обыкновенном городе. А отсюда сообщения почти нет, конкуренции тоже, и потому все страшно дорого.
   -- Понимаю. Значит, купцы злоупотребляют своим положением.
   -- Это закон спроса и предложения. Не нужен вам продукт, и цена понижается, необходим -- повышается.
   -- Так что?..
   -- Так что одно яйцо стоит пять франков, бутылка воды -- четыре, обыкновенное вино -- двадцать франков бутылка, цыпленок -- луидор, а то и два, пиво -- десять франков литр. Одним словом, обыкновенный обед стоит франков тридцать. А прибавьте сюда одежду, инструменты! Увидите, что и при ста франках в день рабочий влезает в долги.
   -- Верно, пожалуй.
   -- Да и это еще не все. Торговцы золотом преисправно обирают рабочих. Они-то ведь знают их положение. Как только рабочий найдет хорошее место, а уж купец тут как тут и предлагает ему четверть цены. Тот из нужды соглашается, а купец и рад. Нет, скажу я вам, тут около самого золота и живет самая ужасная нужда.
   -- Придется с вами согласиться. Но все-таки приготовьте-ка нам поужинать. Только не обирайте нас, как здешних рабочих...
   Хозяин громко расхохотался на это замечание. Он быстро, насколько это позволяла его толщина, накрыл стол, позвал двух темнокожих и отдал им какие-то приказания.
   -- Извините, -- обратился он к своим постояльцам. -- Вам придется чуточку подождать. Моя жена Пэгги отправилась к местному банкиру. Мы, знаете, дома не держим много денег, а то рабочие с отчаяния вдруг не станут церемониться!
   -- Купцы грабят их, они грабят купцов. Это закон равновесия сил.
   Хозяин почесал себе затылок.
   -- Не слыхал я такого закона. Но, раз вы так говорите, значит, и такой закон есть. А скажите, есть такие золотоискатели, которые все же составляют себе состояние?
   -- Как не быть! Одному на тысячу удается найти себе золотую богатую жилу. Если ему удается скрыть это от других, он обеспечен на всю жизнь. Ну а если услышат другие, то не миновать ему ножа. Всякому лестно поживиться на чужой счет.
   Проводник слегка дотронулся до плеча капитана.
   -- Мора-Мора и его братья презирают золотые камни, -- сказал он. -- Кто храбр, тот с карабином и хорошим бумерангом найдет, чем прокормить себя и свою подругу. Белые презирают золото на словах, а сами из-за него режутся. Почему же они называют нас дикарями?
   Капитан не нашелся, что ответить, и только покачал головой.
   -- Коусон, -- обратился он к хозяину, -- вы не знаете, там такого Боба Сэмми?
   -- Боба Сэмми? Это такой великан?.. Все молчит и хмурится? Как же, знаю.
   -- Этот самый. Что он за человек?
   -- Чудак какой-то. Все его боятся, он ни с кем не дружен. Построил себе хижину отдельно от всех на утесе, между двумя оврагами, и живет там, точно в крепости. Работает один, а вечером выходит на свой утес и стоит там целыми часами, глядя на запад, иногда, говорят, он целыми днями так дежурит и ночами. Однажды, во время полнолуния, одному рабочему вздумалось подстеречь его, и он вот рассказывал потом, что после полуночи Боб целый час махал руками, как будто кого-то узнал. Впрочем, он никому не причиняет зла, но все его считают немного сумасшедшим.
   Путешественник не успел ответить, так как в это время внесли жаркое из опоссума, очень аппетитное с виду.
   Пригласив проводника последовать своему примеру, путешественник с аппетитом принялся за ужин и, казалось, что он всецело поглощен делом самонасыщения. Поужинав, он завернулся в одеяло, которое у него было уложено во вьюках, откинулся в угол и закрыл глаза. Вследствие этого хозяину так и не удалось поболтать.
   Он хотел было обратиться к проводнику, но и тот успел последовать примеру капитана. Таким образом, хозяину пришлось отказаться от своих надежд, но он легко примирился с этим, вознаградив себя нескончаемым монологом, который он произносил, закрывая двери и окна. Наконец, и он угомонился и ушел к себе.
   На другой день путешественники распрощались с толстым философом, сели на лошадей и крупной рысью поехали дальше на восток, в полдень они отдохнули в небольшой рощице, окружавшей полувысохший источник, а ночевали в каменистой долине, так как нигде не было видно жилья. Однако было настолько тепло, что эта ночь, проведенная под открытым небом, ничуть им не показалась неприятной, но зато на другой день им пришлось плохо. Зеленеющая равнина кончилась и сменилась холмистой, бесплодной местностью. Песок здесь чередовался с красноватыми камнями. Это было начало Сэнди, большой австралийской пустыни.
   Но, к счастью, чутье Мора-Мора, настоящее чутье дикаря, помогло им около полудня найти небольшой грот, где они смогли укрыться от палящего воздействия полуденного зноя. И только когда жар спал, они двинулись дальше.
   Еще два дня они ехали по сухой и раскаленной равнине пустыни. На утро третьего дня показался какой-то неправильный силуэт.
   -- Бримстонские горы, -- сказал Мора-Мора.
   -- Это там, где Боб Сэмми?
   -- Да.
   Триплекс пришпорил лошадь, но туземец быстро удержал ее за повод.
   -- Если вы будете скакать, то сегодня не доедете.
   -- Почему? Тут же не более десяти миль.
   -- Скажите вдвое и не ошибетесь. Вы не слишком-то привыкли к равнинам, ваша честь, и потому неверно оцениваете расстояния.
   Замечание туземца полностью оправдалось. Солнце уже приблизилось к горизонту, когда путники въехали в ущелье, прорезывая крутые Бримстонские горы. Дикий пейзаж произвел сильное впечатление на европейца.
   Выветренные скалы, разделенные глубокими долинами высоты, громоздились друг на друга, и все это было окутано дымкой голубоватого тумана. Запах этого тумана невольно обратил внимание Триплекса.
   -- Черт возьми! Да ведь это сернистый ангидрид! -- вскричал он.
   Химический термин, разумеется, ничего не сказал проводнику, но сопровождавшая этот термин гримаса показалась тому совершенно ясной.
   -- Серой пахнет, -- сказал он. -- Здесь ее добывают. Здесь такие источники, которые выбрасывают грязь, смешанную с серной пылью. Да вот они, близко, посмотрите. Здесь же и золото встречается чаще всего.
   Во время этого разговора они въехали в долину, которая была несколько шире остальных. Повсюду торчали небольшие возвышения, из которых вырывался голубоватый огонь, все склоны этих возвышений были покрыты серым цветом.
   Это и были те серные вулканы, от которых получила название и вся цепь холмов, где проезжали наши путешественники. Сначала капитан не заметил никого, но, вглядевшись попристальнее, он рассмотрел человеческие фигуры. Одни, нагнувшись над желтоватой рекой, промывали песок и грязь в надежде найти крупинки золота, другие долбили ломами утесы из кварца.
   Действие подземного огня проявлялось повсюду. Там и сям поднимались огромные базальтовые глыбы, отделенные ущельями от отвесных склонов гор. На дне этих ущелий шумели мутные потоки. Почва под ногами была трепещущей, как стенки парового котла. Изо всех отверстий выделялся острого запаха газ, раздражавший и нос, и горло, и глаза. Мора-Мора наконец остановился перед одним из золотоискателей.
   -- Не можете ли вы нам указать дом Боба Сэмми?
   Золотоискатель поднял голову и окинул их подозрительным взглядом.
   -- Незачем тут указывать! -- сердито отрезал он. -- Боб все равно никого не принимает.
   -- Да вам же никто и не говорит, что мой господин собрался к нему в гости. Может быть, он только захочет вблизи взглянуть на его жилище.
   -- Ну и получит от Боба пулю в награду за любопытство. Недурно, это нас хоть позабавит. Идите вдоль ручья, с милю пройдете и доберетесь до такого места, где серные источники сближаются между собой, так что под парами и земли не видно. Вот в этом месте утес, а на утесе -- хижина. Там он и живет.
   И рабочий снова принялся за свой труд, не обращая внимания на путешественников.
   Но им уже было достаточно этих указаний, они поехали вдоль реки, от воды которой шел характерный запах сернистого водорода. Время от времени им попадались золотоискатели, которые окидывали их любопытствующими взглядами, в которых было что-то враждебное и вместе с тем растерянное. При взгляде на них невольно вспоминался афоризм индусского философа Нураки: "Кем овладеет жажда золота, тот делается разбойником. Вся жизнь у них сводится к одному слову "брать". И когда представится случай, он берет хитростью, если можно взять хитростью, силой, если это необходимо. Ум, сердце, мысль, -- все это исчезает из человека. Он обращается в олицетворенный аппетит, вырождается, обезличивается. Одним словом, в нем не остается ничего человеческого: он становится животным и опускается все ниже и ниже".
   При виде их капитан понял, почему так часты убийства на россыпях. На лицах этих людей как бы имелась печать отверженности, в глазах светилось дикое отчаяние. Когда они открывали рот, казалось, что они вот-вот укусят.
   Путешественники ехали все дальше и дальше. Долина расширялась, а сернистые вулканы появлялись все чаще, а испарения от них шли все гуще. Тяжелый, серный пар окутывал почву своим матовым покровом.
   Проехав еще немного, они увидели то, что искали. Шагах в ста от них, точно волшебный замок, поднималась громадная базальтовая скала, на самой верхушке которой ютилась убогая хижина. А на самом краю утеса стоял огромный человек, обратившийся лицом к западу. Он был похож на статую в ожидании и, казалось, сливался в одну массу с утесом.
   А серные пары все гуще клубились вокруг путешественников. У них щекотало в горле, слезились глаза, а лошади безнадежно поднимали кверху головы, как бы инстинктивно чувствуя, что наверху воздух чище и лучше.

Глава 13. Хижина Боба Сэмми

   Вдруг гигант сделал движение. Очевидно, он заметил двух всадников.
   -- Он смотрит на нас, -- тихо сказал Мора-Мора.
   Проводник не ошибся. С минуту гигант с удивлением разглядывал смельчаков, решившихся так близко подойти к его жилищу. Хозяин гостиницы в своем описании Боба Сэмми нисколько не сгустил красок. Уже немало золотоискателей поплатились за свое любопытство. Он как бы инстинктивно зарядил карабин, хотя в этом его движении и видна была некоторая нерешительность.
   -- Вы -- Боб Сэмми? -- крикнул корсар.
   -- А вы кто? -- загремел сверху хриплый голос.
   -- Я тот, кого ты ждешь.
   Гигант опустил ружье, но все еще оставался настороже.
   -- Чем вы это докажете?
   -- Река Лаклана еще течет в своих берегах, но золотой арлекин уже вышел из вод, чтобы осушить слезы, -- вскричал всадник.
   Боб выпустил ружье, и оно стукнуло о камни. Руки его порывисто вытянулись вперед, на лице отразилось глубокое волнение.
   -- Иду, иду! -- вскричал он.
   И, побежав к краю утеса, он стал быстро спускаться по узкой тропинке к ожидавшим его путникам. Очевидно, дорога была ему хорошо знакома, иначе он бы уже давно сломал себе шею на скользком и неровном скате. Через пять минут он был уже внизу. Капитан протянул ему руку, но гигант отступил назад.
   -- Рано, еще рано! -- сказал он. -- Надо сначала загладить зло. Идите же ко мне, господин, -- прибавил он покорным, почти умоляющим тоном. -- Моя хижина уже давно ждет вас.
   Без сомнения, капитан понимал тайные мысли своего собеседника, так как не выразил ни малейшего удивления.
   -- А наши лошади? -- спросил он, сходя на землю.
   -- Ваш проводник отведет их к Робоаму Смиту, вон в тот домик. Вы скажете, -- прибавил он, обращаясь к Мора-Мора, -- что это лошади Боба Сэмми. Этого довольно, о них позаботятся. А потом приходите ко мне. Вы -- слуга капитана, а мой дом в его распоряжении.
   -- Мора-Мора принимает ваше гостеприимство, -- величаво отвечал туземец. -- Но Мора-Мора -- вождь. Он друг, а не слуга капитана.
   -- Ну, друг, так друг, -- отвечал Боб с оттенком презрения, обычным в обращении европейцев с туземцами. -- Я все-таки повторяю вам свое приглашение.
   Мора-Мора не заметил или не захотел заметить насмешку и, спокойно собрав поводья, повел лошадей в указанном ему направлении.
   Хозяин остался наедине с капитаном. Лицо его выражало удовольствие, смешанное с удивлением.
   -- Странно, это он, но я, однако, не узнаю его, -- промолвил он с удивлением.
   Корсар улыбнулся.
   -- Да и не старайся сейчас понять, со временем все объяснится. Я тот, кого вы ждали, но не тот, о ком вы думаете. Повинуйтесь и не ждите объяснения. Я и тот и не тот, но зло будет заглажено.
   Великан поклонился так низко, как будто бы хотел стать на колени.
   -- Угодно вам, господин, пожаловать в мою хижину? -- спросил он покорно.
   -- Угодно, Боб.
   Золотоискатель бросил последний взгляд на проводника и направился к базальтовой глыбе, на которой стояла его хижина. Капитан последовал за ним. Они стали взбираться по крутой тропинке, и великан заботливо поддерживал капитана во всех опасных местах. Наконец, они взобрались на верхнюю площадку. Здесь, несмотря на сглаживающее воздействие дождей, повсюду виднелись следы вулканической работы. На каждом шагу встречались трещины и впадины. Одним словом, вся площадка имела характерный вид лавы, застывшей от соприкосновения с воздухом. Нигде не было видно ни былинки, даже растения-паразиты как будто бы не решались угнездиться в трещинах этой мрачной глыбы. Впрочем, базальт повсюду таков. На нем никогда не бывает растительности, он всегда гол, как пустыня, всегда черен, всегда безжизнен, как сама смерть.
   Боб подошел к двери хижины и широко раскрыл ее, приглашая корсара войти. Тот с любопытством огляделся. Обстановка была самая жалкая, но чисто вымытые стены, гладко выровненный земляной пол, блестевшие чистотой посуда и оружие -- все это говорило, что Боб действительно готов каждую минуту к приему давно ожидаемого гостя.
   -- Вы, вероятно, голодны, -- промолвил гигант, подвигая гостю лавку. -- Вчера на охоте я убил казуара, несколько штук двуутробок и кролика. Посидите здесь, я приготовлю обед. Тут вы будете как раз над моим тайником, где у меня два мешка с золотым песком. Пожалуйста, возьмите их, если у вас не хватает средств для победы над тем, кто едва не сделал меня убийцей.
   И, продолжая говорить, он достал из большого ящика дичь, вынес ее наружу и начал свежевать ее. Через открытую дверь капитан мог видеть его спорые движения и слышал короткие замечания, которыми он обменивался сам с собой, по привычке одиноких людей. Скоро вернулся и Мора-Мора. Не говоря ни слова, он тут же принялся помогать хозяину.
   Вдвоем они живо покончили с делом, оставалось только изжарить подготовленную дичь.
   Наступила ночь. Воткнутая в бутылку свеча тускло освещала хижину. На площадке горел костер, а над костром, на ружейном шомполе, жарился казуар. Боб и Мора-Мора хлопотали около огня, капитану надоело сидеть одному, он вышел на площадку и стал задумчиво смотреть в темноту, вдруг он почувствовал, что почва дрогнула под его ногами.
   -- Что это? -- спросил он.
   -- Серные вулканы, -- равнодушно отвечал Боб. -- С ними иногда это бывает. Но это пустяки, тогда внизу скапливается больше дыму, но нас он не достигает: мы слишком высоко. Прошлый год, -- добавил он, помолчав, -- сюда приезжали какие-то ученые. Они что-то толковали, но так мудрено, что я почти ничего не понял. Но мне показалось, что они говорили, будто эта долина не что иное, как кратер, заполненный лавой, и кора этой лавы постоянно содрогается. По-ихнему выходило, будто я живу на крышке парового котла. Впрочем, может, я и ошибаюсь. Я ведь не ученый. Ага, -- прервал он свою речь, -- вон загорелись и серные ямы.
   Корсар взглянул вниз и остолбенел... Внизу из всех трещин вырывалось красновато-зеленое пламя, мертвенным светом своим освещая долину. Пламя это охватило огромный район. Глухой гул раздавался под землей, а базальтовая глыба трепетала, словно бы под ударами разъяренных волн. Картина эта невольно вызывала представление об аде.
   Но капитану недолго пришлось предаваться размышлениям, так как Боб объявил, что жаркое готово.
   -- Пусть их себе горят, а мы поужинаем, -- промолвил он равнодушно.
   Корсар и его проводник так проголодались за день, что не заставили себя приглашать дважды. Жаркое показалось им необыкновенно вкусным, но, утопив голод, они почувствовали усталость еще сильнее. Заметив это, хозяин живо натянул циновки на воткнутые в землю колья, и гости, растянувшись на этих первобытных ложах, тут же уснули. Заботливо прибрав остатки ужина, Боб завернулся в одеяло и, в свою очередь, улегся на земле. Но сон их был неспокоен. Правда, они не сознавали окружающего, но всех их душил какой-то страшный кошмар. Им казалось, что их постели качаются, как гамаки в бурю на корабле, им слышался шум сражения, артиллерийские выстрелы и трескотня ружей. От страшного жара с них ручьями тек пот, им не хватало воздуха для дыхания. Они сразу же проснулись и с ужасом осмотрелись вокруг. Сквозь окна проникал тусклый свет, а вся хижина была наполнена голубоватым туманом, который щекотал в горле, щипал глаза и вызывал кашель.
   -- Что это? -- пробормотал капитан.
   -- Да все вулканы, -- спокойно отвечал гигант. -- Они только впервые так раскоптились. Обычно их пары не доходят до вершины...
   Но он не успел закончить ответ.
   Страшный гул потряс окрестность, скала дрогнула, как дерево под ударом вихря, в тумане засверкали бледные молнии. Все трое вскочили на ноги и выбежали на площадку. Оглядевшись кругом, австралиец упал на землю, прижался лбом к камням и простонал, охваченный невыразимым ужасом.
   -- Духи огня вырвались на свободу!
   Европейцы молчали.
   Их скала была отделена от других, подобных ей базальтовых глыб узкими ущельями, наполненными огненной лавой.
   -- Извержение! -- проговорил корсар.
   И он не ошибся. Долго сдерживаемые подземные силы разбили, наконец, покрывавшую их кору, и лава огненным морем там и сям разлилась по равнине, а над этим морем поднимались колеблющиеся языки голубоватого племени.
   -- Мы окружены огнем, -- сказал Боб.
   При этих словах все трое вздрогнули и, не говори ни слова, стали смотреть на ужасную и в то же время величественную картину, открывшуюся их глазам. Сомнений не было. Языки пламени со всех сторон лизали отвесные бока базальтовой глыбы. Это был сон наяву. Три человека очутились на пустынном острове среди бурного моря, но их окружала не вода, а раскаленная лава. Конечно, нельзя не жалеть потерпевшего крушение, когда океан, как верный часовой стережет его на пустынном острове, но его утешает своими плодами дерево, ему поет песню свою залетная птичка, ему, как добрый тюремщик, море приносит свою добычу в виде раковин. Здесь же нет ничего подобного. Голый бесплодный утес, кругом разъяренное море огня. На помощь никакой надежды. Рабочие разбежались, их бедные хижины, настигнутые огненным потоком, загорелись разом, как пучки соломы от горящей головни. Ничего, кроме отчаяния, мрачного и безнадежного отчаяния! Осажденные могли рассчитывать только на себя, а что могут сделать три человека против разбушевавшейся стихии?
   Каждый вел себя сообразно своему характеру. Мора-Мора присел на землю, затянув монотонную песню своего племени. Капитан обернулся к востоку, губы его медленно шевелились, казалось, он посылал кому-то свое последнее "прости". Боб с выражением глубокого сострадания смотрел на своего нового повелителя. Но с каждой минутой молчание становилось все тяжелее, и Боб заговорил первым.
   -- Господин, -- сказал он, -- у нас хватит пищи дня на четыре. Позавтракаем, а потом подумаем, что делать дальше.
   Это напоминание о жизненных потребностях оторвало гостей Боба от их дум. Не надо было забывать о пище, чтобы не потерять силы для предстоящей борьбы. К тому же извержение затихало, ветер разогнал серные пары, опутывавшие площадку, и дышать стало легче. Боб приготовил завтрак, заработали челюсти, а когда желудок успокоился, рассеялись и дурные мысли.
   -- Надо выбираться отсюда, -- произнес корсар.
   -- Да надо, -- отвечал Боб, -- и, может быть, я нашел средство.
   Капитан и Мора-Мора даже привстали с места.
   -- Какое? -- вскричали они в один голос.
   -- Рискованное, но, может быть, удастся.
   -- Какое же?
   -- А вон это дерево, -- и гигант указал рукой на столетнее резиновое дерево, поднимавшееся на скале, на противоположном берегу огненной реки.
   -- Это дерево? -- с удивлением вскричали гости.
   -- Да, если срубить его так, чтобы верхушка упала к нам на площадку, то образуется мост, по которому можно будет перебраться на ту сторону.
   -- Но ведь надо до него добраться!
   -- Конечно, я попробую.
   -- Каким образом?
   -- При помощи веревки с железным крючком на конце. Я обвяжу один конец ее здесь на площадке вокруг камня, другой переброшу на ту сторону так, чтобы крючок вонзился в ствол дерева, возьму топор и переберусь на ту сторону...
   -- Но это безумие! -- вскричал корсар.
   -- Я все это сделаю. Во-первых, я достаточно силен, а во-вторых, это вовсе не трудно. Я не раз таким образом взбирался на утесы. Поверьте, все дело в привычке.
   Но усиление извержения заставило предприимчивого золотоискателя отложить свое предприятие. До самого вечера удары следовали один за другим непрерывно, и не раз в течение дня пленники едва не задыхались от густых паров, достигавших их площадки. Наступил вечер, а Боб все еще не мог начать своей смелой попытки, пришлось лечь спать и отложить все дело до завтра. Они уже начали привыкать к своему положению. Сотрясения почвы не мешали им спать, так что на утро они проснулись почти совершенно свежими и здоровыми. Соответственно изменилось и их душевное состояние: в них ожила надежда на спасение.
   К тому же из-за туч выглянуло солнце, вулкан притих, природа несколько успокоилась, наступила пора действовать.
   В сопровождении своих товарищей по несчастью Боб подошел к тому краю утеса, который был напротив замеченного им дерева, укрепил один конец веревки за огромный камень и, взмахнув над головой другим ее концом, снабженным крепким крючком, бросил его в дерево.
   Веревка развернулась в пространстве, крючок со звоном ударился в дерево, но не зацепился. Это не смутило великана. Он смотал веревку и бросил ее еще раз. И снова неудачно. Три раза повторял он свою попытку, и на четвертый раз крючок, наконец, зацепился за толстую ветку. Сначала осторожно, потом все сильнее и сильное Боб натягивал веревку, но крючок не поддавался. Первую, легчайшую часть своей задачи можно было считать выполненной, оставалась труднейшая. Капитан хотел воспротивиться ее исполнению. Натянутая в пространстве веревка казалась тонкой, как паутина, нельзя было даже допустить, что она выдержит такого великана. Но Боб только рассмеялся, когда капитан высказал это соображение. Он-то знал, что веревка выдержит: не впервые ему приходилось ею пользоваться. Без дальнейших разговоров он ухватился обеими руками за веревку и повис над бездной. Медленно перебирая руками, он стал отдаляться от площадки. Поистине это было ужасное зрелище. На тонкой веревке висел человек над клокочущей бездной пламени, и эта бездна, будто чуя добычу, протягивала к нему свои огненные языки. Наконец, он достиг середины.
   Натянутая, как струна, веревка изогнулась в виде ломаной линии.
   -- Тащите скорее, крючок отцепляется! -- крикнул Боб.
   Прежде, чем капитан и туземец успели понять, в чем тут дело, они услышали треск и увидели, что, не выдержав давления веревки, сук отломился от дерева, и Сэмми полетел прямо к отвесной стене пропасти. Он, однако, не растерялся и, на лету перевернувшись, вытянул вперед ноги и ударился ими о стену. Благодаря своей находчивости, он не разбился, но тем не менее повис в нескольких метрах над клокочущей лавой, в которую упал крючок.
   -- Тащите! Тащите скорее! -- кричал, задыхаясь, золотоискатель. -- Торопитесь же! Веревка загорается!
   И действительно, веревка уже загорелась на конце, и пламя по ней уже подбиралось к ногам Боба.
   Одним прыжком Мора-Мора бросился к краю утеса, к камню, на который была замотана веревка. Корсар, последовав его примеру, и, упершись ногами в землю, они оба стали изо всех сил тянуть веревку. Это было не легко, так как Боб был очень тяжел. Но тем не менее он поднимался, ободряя своих товарищей громкими восклицаниями:
   -- Тащите! Тащите! -- кричал он. -- Авось мне удастся добраться до вас прежде, чем пламя начнет лизать мне пятки. Поскорее только, а то оно что-то очень торопится!
   Наконец, голова Сэмми показалась над краем обрыва. Он обеими руками уцепился за этот край и с помощью товарищей, ухвативших его за одежду, поднялся на площадку.
   -- Благодарю, вас, -- проговорил он. -- Впрочем, ваш труд принес только ту пользу, что теперь я могу умереть подле вас.
   Они хотели было возразить, но он энергичным движением руки остановил их.
   -- Судите сами. Наша веревка на две трети сгорела. Пищи у нас осталось всего на пару дней и то, если мы будем сильно экономить. А потом...
   -- Может быть, кто-нибудь придет нам на помощь.
   Золотоискатель пожал плечами и улыбнулся.
   -- Пока вулкан действует, никто не решится приблизиться к этим местам. А до тех пор пройдет несколько недель, может быть, месяцев. За это время мы успеем двадцать раз умереть с голоду. Разве, -- прибавил он, -- это проклятое дерево само захочет упасть вершиной на нашу площадку.
   Боб совершенно верно определил положение. Единственная надежда на спасение погибла для них вместе с сожженным лавою лассо золотоискателя.
   От этого сознания до отчаяния оставался только один шаг... и все сделали этот шаг. День прошел в глубоком молчании. Только то усиливающееся, то утихающее извержение развлекало внимание несчастных, всецело поглощенных мыслью о неминуемой смерти.
   Так пришла ночь, так пришел следующий день. Только положение стало еще серьезнее. Припасы были уже разделены на микроскопические порции, чтобы можно было подольше бороться с судьбой. Прошло еще два дня, и припасы истощились окончательно, были съедены все крошки, разбиты все кости и из них съеден мозг, но эта пища была слабой поддержкой для пустых желудков. И вот не оставалось ничего... ничего!
   А на дне ущелья все еще клокочет огненная лава, а вдали все еще грохочет вулкан, а на противоположном берегу стоит и стоит зеленеющее дерево, как будто дразня пленников своей недоступностью.
   Два, три раза взошло солнце с тех пор, как несчастные съели свою последнюю пищу. Вода, которая поддерживала их до сих пор, тоже на исходе. Они еще могут двигаться, но ноги слабеют. Им кажется, что они с каждым часом становятся все тяжелее и тяжелее. Им хочется лечь и не двигаться. Это начало сна, а сон -- начало смерти.
   Проходят еще сутки, выпивается последний глоток воды. Уже девять дней, как они в заключении. Надежды у них не осталось и следа. У них исчезло даже сознание своего положения. Они слабы, они хотят пить, -- вот и все, что они понимают вполне ясно.
   Боб Сэмми, как самый сильный и выносливый, обходит иногда, шатаясь, площадку и пристально вглядывается в горизонт. Но ничего, кроме расстилающейся кругом огненной пустыни, он не видит ни человека, ни зверя, ни птицы -- кругом как будто Божье проклятие тяготеет над этим местом, этой юдолью мрачного отчаяния.
   И золотоискатель, охваченный острой, непонятной для его простого ума печалью снова обращается к своим товарищам, наклоняется над ними, старается пробудить в них хоть малейший признак воли.
   -- Надо посоветоваться, -- настойчиво повторяет он. -- Надо найти средство выбраться из этого проклятого места.
   Уйти, вырваться из этого проклятого круга -- вот главная мечта пленника. Он не хочет умирать. Не смерти боится он, но ему надо жить, чтобы выполнять то, чему он посвятил всю свою жизнь. Вот он повторяет это на ухо капитану, но тот не двигается. Но Боб не унимается, он говорит и говорит... Маудлин, Притчелл, Оллсмайн, слышатся в его речах чьи-то имена.
   Усталым жестом отмахивается от него капитан.
   -- Оставь, дай уснуть, забыть жажду...
   Голос у него хриплый, говорить трудно.
   Ночь наступает... Зачем идти в хижину? Надо вставать, пора...
   И они остаются лежать на земле под открытым небом.
   Небо потемнело. Звезды загорелись на небе и льют свои голубые лучи на трех страдальцев. Они спят тревожным сном и стонут во сне, так как и во сне их мучит голод, иногда кто-нибудь из них открывает глаза, но тотчас же закрывает их. И глаза болят, как и все тело. Мягкий звездный свет кажется им нестерпимым...
   Что это? Звезды несутся в безумной пляске... Да, звезды ли это? Нет, это девы в белых одеждах, факелы держат они и мчатся по темному небу, и сплетаются в быстрые хороводы. Галлюцинации голода уже коснулись страдальцев своей магической палочкой. Высшее милосердие природы пришло к ним на помощь и уводит их от действительности, пока смерть не уведет их из жизни.
   Румянит вершины заря, на востоке белеет, а они лежат по-прежнему бледные и слабые. Вот они просыпаются, двигаются, но как будто не видят света. Они грезят наяву. А Мора-Мора глухим голосом напевает песню:
   "Воины выходят из своих хижин и рекой растекаются по деревне, гремя оружием, чтобы ленивцы скорее спешили на праздник. То Ваганронг, вождь могучий и отрадный, красавицу дочь Ру-Га выдает замуж за храброго избранника.
   Уже жарится кенгуру над огнем и, капая, шипит жир на угольях. Птица, бараны жарятся тут же. Сколько еды! И при виде еды загораются глаза воинов.
   А там женщины готовят огненную воду, приправляя ее соком араукарий... Сколько напитков! И при виде напитков загораются глаза воинов.
   А вот идут молодые девушки. Они идут за невестой, и на них обращаются все взоры. Они поют песнь в честь супругов, качая головами и гремя воткнутыми в волосы костями. И при виде девушек загораются глаза воинов!
   А вот красавица Ру-Га. О, как она красива! Ее кожа темно-красного цвета, вся лоснится от жира, ее губы, толще, чем два пальца, ее нос красиво приплюснут, и щеки наполовину прикрыты ноздрями. А ее глаза! Они так малы, так малы, что не знаешь, как она смотрит ими. А ее походка! Ни одна болотная утка не может так грациозно переваливаться на ходу, как Ру-Га!
   Да, она обладает всеми сокровищами красоты! Ее руки худы, тело широко, но лучше всего ее ноги, длинные, широкие, длиннее и шире, чем ноги самого высокого воина.
   И при виде невесты загораются глаза жениха.
   Но вот гремят тимпаны, звучат бумеранги, довольно наслаждаться глазами, пора дать работу зубам. Снимайте мясо, открывайте сосуды, воины будут есть и пить в честь молодых".
   Капитан поднял голову. Он слушал, а глаза его горели, как у голодного волка. Когда певец смолк, корсар подождал минуту и наконец произнес тихим, но раздирающим душу голосом:
   -- Есть, пить... глоток, каплю воды!
   Он огляделся кругом блуждающим взором, и вдруг улыбка разлилась по его лицу.
   -- Вода! Вода. Вон она катится с утесов!
   Он стал глотать воздух.
   -- Чистая, свежая, холодная! -- бормотал он.
   Голова его закинулась назад, и он затих. Галлюцинации еще раз успокоили его страдания.
   Спал он или умирал?
   Боб Сэмми невольно задал себе этот вопрос. Он один из всех сохранял ясность сознания. Вдруг он вскочил на ноги.
   -- Так все и кончится сегодня вечером! -- вскричал он, в неистовстве вздымая кулаки. -- Неужели никто не придет к нам на помощь? Неужели мы все издохнем здесь, как собаки?
   Но его вопрос остался без ответа. Боб пожал плечами, как бы упрекая себя за бесполезную вспышку. И вот он снова лег на землю и вытянулся во всю длину.
   Солнце уже поднялось к зениту и жгло страдальцев прямыми лучами, но они не чувствовали жары. Этот жар не мог утолить их внутреннего холода, который их охватывал. Температура их крови падала, сердце билось все слабее. Скоро оно остановится, и кровь свернется в их жилах.
   Вдруг вздрогнул Боб, приподнимаясь на локте. Какой-то звук, не похожий на все остальные, привлек его внимание. Он прислушался.
   -- Лошади! -- проговорил он.
   Но сколько он ни вслушивался, звук не повторялся.
   -- Нет, мне это чудится от голода.
   И он снова упал на землю, а его отчаяние после этого проблеска стало еще глубже.
   -- А, зверь! -- ворчал он. -- Ты погибнешь и здесь, и там. Ты погиб и увлекаешь за собой того, кто помешал твоему преступлению. Даже не исполненное, а только задуманное зло преследует человека до гроба.
   И тело Боба стало дергаться в конвульсиях.
   -- Мне холодно! -- продолжал он. -- А между тем солнце жжет меня. Я знаю, это в моем сердце холод. Дитя, дитя, которое я разлучил с матерью! Неужели мне не придется отдать тебя ей?.. А... Кто это?.. Лорд Грин.
   Несчастный вытянул вперед руки и с ужасом смотрел в пустое пространство.
   -- Я зверь, милорд, -- забормотал он. -- Водка, карты, пустые карманы. Меня гнали, преследовали... А он мне посулил много гиней. И я пошел на ферму и похитил маленькую Маудлин. Но я не бросил ее в воду, как он велел. Нет, она жива... Но ее мать не знает об этом и, не зная, вышла замуж за ее убийцу... и за вашего... Простите... простите меня. Простите меня, милорд! Я знаю, я -- злодей, но я жил здесь и добывал золото... О, как я ненавижу это золото! Но капитан велел, и я добывал... Я думал искупить, загладить... Но что мне делать? Что делать! Этот огонь... Он держит, он жжет... он не пускает меня! О, милорд, простите! Простите!
   Атлет ломал себе руки и дрожал, как в лихорадке. В его глазах светилось безумное отчаяние. Вдруг он остановился и вслушался.
   -- Чудится мне это или нет?.. Как будто опять лошади! -- Он прислушался и выпрямился. -- Ура! Вставайте, товарищи, я не ошибся! Там, далеко, я слышу лошадей. Это спасение! -- вырвалось у него победным криком.
   Но его товарищи молчали. Они уже ничего не понимали.
   Боб встал и, шатаясь, побрел к хижине. Голова его кружилась, в висках стучало. Он словно чувствовал, как мозг болтается в его голове, как высохшее ядро в ореховой скорлупе, и только мысль о спасении поддерживала его. С нечеловеческими усилиями он добрался до хижины, взял карабин, отыскал заряды и опять вышел на площадку. Его ноша казалась непомерно тяжелой. Он подошел к тому краю, откуда было видно дерево, сел на землю и перевел дух.
   Немного оправившись, через силу он зарядил ружье и выстрелил. Прислушавшись, он выстрелил еще раз, и на этот раз ему ответили! Но звук ответного выстрела был очень слаб, и Боб понял, что расстояние до их спасителей еще очень далеко. Надо было, чтобы они не заблудились среди множества утесов, потому что малейшее промедление грозило смертью капитану и Мора-Мора. Несмотря на всю свою слабость, Боб принудил себя стрелять через каждые пять минут, ему отвечали, и ответные выстрелы звучали все ближе и ближе. Наконец, выстрел раздался так близко, что, очевидно, больше стрелять не было нужды. Боб уронил ружье и впился глазами в соседние гребни, ожидая неведомых спасителей.
   Прошло несколько мучительных минут, показавшихся Бобу вечностью. А его последние усилия окончательно истощили его. Он напрягал всю свою волю, чтобы не впасть уже в забытье. Наконец показались люди. Отчаянным усилием Боб приподнялся на ноги, вытянул по направлению к дереву свои дрожащие руки и прокричал нечеловеческим голосом:
   -- Срубите дерево и сделайте из него мост!
   И он упал на землю. Истощение наконец свалило его, и он потерял сознание.

* * *

   Корсар, Мора-Мора и Боб очнулись под натянутым тентом. Они лежали на циновках и могли видеть сквозь квадратное отверстие крутой скат пропасти, срубленное дерево, перекинутое через эту пропасть в виде моста, а за пропастью базальтовую скалу и на ней хижину Боба.
   -- Неужели мы перешли через огненную реку? -- одновременно опросили они.
   -- Да, -- ответил чей-то незнакомый голос.
   Они невольно вздрогнули и посмотрели туда, откуда он послышался. Какой-то человек в полотняной каске, с наружность военного, сидел по-восточному в углу палатки.
   -- Да, -- повторил он, -- мы срубили дерево и по нему перебрались к вам. Еще час, и вы, наверное, умерли бы с голоду. Ну а теперь вам лучше, и вы можете говорить с начальством.
   Он вышел из палатки и вскоре вернулся в сопровождении высокого господина с большой белокурой бородой.
   -- Можете убедиться сами, ваша честь, что эти люди пришли наконец в сознание.
   Вошедший посмотрел на всех троих и подошел сначала к Бобу.
   -- Вас зовут Боб Сэмми? -- спросил он.
   -- Совершенно верно, -- доверчиво ответил тот.
   Незнакомец кивнул головой и указал на австралийца.
   -- А это Мора-Мора, туземный проводник?
   -- Да, но откуда вы знаете?
   Жестокая и насмешливая улыбка скользнула по лицу незнакомца.
   -- Вы не могли мне представиться, и я счел необходимым ликвидировать этот пробел. Так я узнан, что ваш третий товарищ не кто иной, как корсар Триплекс.
   У всех троих вырвалось беспокойное восклицание.
   -- Это доказывает мне, что я не ошибся, -- промолвил незнакомец и поднес к губам свисток. Раздался пронзительный свист, и в палатку вошло несколько человек, которые тотчас же разместились у постелей капитана и его друзей.
   -- Слушайте, молодцы, -- сказал незнакомец. -- Вам пришлось провести много бессонных ночей, вам приходилось не раз терпеть насмешки, даже страдания из-за того, кто гордо называет себя корсаром Триплексом. Этот человек перед вами! Теперь он в вашей власти.
   По знаку начальника вошедшие тотчас же окружили пленников, слишком слабых еще, чтобы оказать им серьезное сопротивление, а сам начальник обратился к капитану, насмешливо поклонился ему и сказал спокойным голосом:
   -- Без сомнения, вы меня знаете, господин Триплекс. Я не могу допустить, чтобы вы не знали меня, раз вы ведете войну лично против меня. Но я считаю своим долгом быть корректным до конца. Вежливость с противником необходима. Поэтому я и представляюсь вам, чтобы вы точно могли оценить ваше положение. -- И еще раз поклонившись, он медленно отчеканил:
   -- Я сэр Тоби Оллсмайн, начальник тихоокеанской полиции.

Глава 14. Найден, но потерян

   Действительно, это был Оллсмайн. Неожиданная помощь стихии дала ему наконец возможность настичь врага, которого он так долго и так безуспешно преследовал.
   Отправившись из Сиднея на "Дестройере", Оллсмайн оставил корабль у устья реки Шэм. Лаваред, Лотия и Оретт остались на корабле, а сам Оллсмайн с небольшим отрядом отборных людей направился к Бримстонским горам. Дорогой он узнал, что на золотом прииске произошло извержение вулкана. Бежавшие от извержения золотоискатели рассказали ему о том, что накануне они видели двух человек, которые искали Боба Сэмми. Одним словом, он окончательно убедился, что те, кого он искал, не могли избежать катастрофы.
   Однако он не вернулся, а продолжал путь: ему хотелось иметь неопровержимое доказательство смерти своего врага. Случай помог ему так, что действительность превзошла его ожидания -- корсар попал ему в руки живым. Это давало возможность осуществить месть и в то же время поддержать свой престиж, в значительной степени подорванный за последнее время благодаря корсару.
   Услышав имя Оллсмайна, Сэмми и капитан побледнели. Одна общая мысль пришла им в голову. Они с сожалением посмотрели на поток лавы.
   "Лучше бы уж умереть пленниками огня, чем попасть в руки начальника полиции", -- ясно говорил их взгляд.
   Да, они были в руках своего врага. Оллсмайн не оставил им на этот счет ни малейших сомнений. К обоим европейцам тотчас же приставили по два стражника. Мора-Мора, не имевшего никакого отношения к делу, отпустили на свободу. Ему отдали оружие, снабдили провизией, а потом без церемоний предложили оставить лагерь, запрещая возвращаться назад.
   Тюремщики, зная, какое значение Оллсмайн придавал аресту корсара и Боба, постарались сделать все возможное, чтобы не дать им убежать. Им заковали руки в колодки, которые сильно затрудняли их движения. Чтобы убежать при таких условиях, надо было бы быть чародеем, да и вряд ли какое-нибудь колдовство могло повлиять на цепи, вышедшие со знаменитых фабрик, размещенных в Шеффилде. Таким образом, им пришлось оправляться от болезни скованными по рукам и ногам.
   На третий день они оправились настолько, что могли уже двинуться в путь. Их посадили на лошадей, которых все время держали приставленные к ним люди, и отряд двинулся в путь.
   Труден был для пленников этот переход по пустыне под лучами раскаленного солнца. Ночью они еще могли дышать, но днем оба сильно страдали. Однако к капитану возвращалось присутствие духа, на третий день пути Боб Сэмми заметил, что его товарищ по несчастью пристально смотрит на него, как бы желая что-то сказать. Поэтому, когда отряд остановился на ночлег, Боб под предлогом усталости, растянулся в трех шагах от того места, где лежал Триплекс. Никто не обратил на это внимания. Полицейские, вполне уверенные, что связанные их умелыми руками пленники не убегут, несколько ослабили свой надзор. Корсар заметил это и потому-то принялся так выразительно смотреть на Боба.
   Оллсмайн ушел в приготовленную для него палатку. Полицейские занялись приготовлением ужина, а узники притворились уснувшими. Но вскоре корсар открыл глаза и, увидев, что никто на них не смотрит и не может их услышать, он тихо и не оборачиваясь, сказал:
   -- Боб!
   -- Слушаю, господин, -- так же тихо отозвался Боб.
   -- Вероятно, мы завтра приедем в ту гостиницу, в которой я останавливался, когда ехал сюда.
   -- Я думаю, что так.
   -- Там вы попробуйте как-нибудь убежать.
   -- Я это сделаю, если вы прикажете. Они воображают, что удержат меня своими цепочками. Как бы не так! Стоит мне хорошенько поднатужиться, и я разорву их, как соломинки. Только я не хотел бы расставаться с вами.
   -- Молчите, надо повиноваться. Но тише, они идут.
   Действительно, к ним подходил полицейский. Очевидно, до его слуха донесся какой-то шум, и по свойственной его профессии подозрительности он подошел взглянуть на узников. Но те, по-видимому, спали крепким сном.
   -- Нет, -- пробормотал полицейский, -- это мне послышалось, они спят.
   И снова отошел к своим товарищам. Капитан помолчал с минуту и опять прошептал:
   -- Боб?
   -- Что?
   -- Вам нужно бежать. Не перебивайте меня, время дорого. Вдвоем бежать нельзя, за мной слишком строго наблюдают. Поэтому бегите один. Идите к реке Шэм, около "Трех Стрел" вы найдете моих друзей, я их там оставил с лодкой. Скажите им: "Я тот, за кем приезжал капитан, он попался в руки начальника полиции, и его везут в Сидней. Возвращайтесь и вы, а я отправлюсь с вами". Там мисс Маудлин решит, что предпринять.
   -- Сделаю все, как вы приказали. Но тише!
   Это предупреждение было вызвано приближением того полицейского, который уже раз помешал им.
   -- Черт возьми, опять мне что-то чудится, -- пробормотал он. -- Разделю-ка я этих молодчиков. Так-то мне поспокойней будет!
   Очевидно, этот человек обладал тонким слухом, и до него долетел шепот корсара. Он толкнул Сэмми ногой.
   -- А, черт! -- вскричал Боб, как человек, внезапно разбуженных ото сна. -- Не видишь, что ли, что прешь на человека?!
   Полицейский расхохотался:
   -- Ладно, вставай, -- проговорил он.
   -- Зачем?
   -- Затем, что я так хочу. Доспишь где-нибудь в другом месте.
   -- Это мерзость, так обращаться с арестованными.
   -- Ну, нечего тут разговаривать! Стоит ли толковать о каком-то пинке, когда впереди ждет виселица.
   Сэмми злобно взглянул на полицейского, но покорно последовал за ним. Тот указал ему место метрах в двадцати от капитана на мху, под сенью дерева.
   -- Ложись-ка здесь. И напрасно ты жаловался, видишь, какое местечко я для тебя выбрал. Ты должен благодарить меня за мою заботливость.
   Ни слова не отвечая, гигант растянулся на указанном ему месте, а полицейский уселся к костру, где готовили ужин его товарищи. Что же касается капитана, то он не шевельнулся, как будто не слышал ничего, что происходило в двух шагах от него.
   Его понадобилось расталкивать, чтобы отдать порцию пищи. Он наскоро поел, выпил воды с большим количеством виски и опять заснул. Ночь прошла спокойно. Рано утром отряд снова пустился в путь и на закате солнца дошел до гостиницы.
   Хозяин, вполне успевший освоиться с обычаями приисков, не обратил ни малейшего внимания на пленников и сделал вид, будто никогда их ранее не видел. Но осторожность не исключала в нем любопытства, и к тому же Сэмми был одним из его лучших клиентов и никогда не скупился на золото.
   Поэтому он воспользовался тем, что в эту минуту внимание конвоя было обращено на обильный обед, и проскользнул к окошку комнаты, куда заперли Боба.
   -- Эй, Боб! -- окликнул он.
   -- Это вы? Я очень рад вас видеть.
   -- Я был бы тоже рад, если бы вы были в ином положении.
   Гигант улыбнулся.
   -- Вполне вас понимаю. Но вы можете помочь мне изменить это положение.
   -- Вы думаете, я могу вам помочь? Но вы забываете, что я дорожу репутацией моего заведения, Боб. Не могу же я способствовать вашему бегству?
   -- Я и не прошу вашей помощи. Достаточно того, если вы не станете мне мешать.
   -- Не буду вам мешать? -- вытаращив глаза, переспросил хозяин.
   -- Да. Не спускайте сегодня ночью ваших собак. Вы ничем не рискуете. Полицейские ищейки ничуть не хуже их будут охранять дом.
   -- Так-то оно так. Но если меня обвинят в соучастии?
   -- Не бойтесь, никто не узнает. Да я и не останусь у вас в долгу. За вашу услугу я скажу вам, где у меня спрятано сорок фунтов золота.
   При этих словах лицо толстяка расплылось в улыбку.
   -- Вы сказали сорок фунтов? Я не ослышался?
   -- Нет, не ослышались.
   -- И вы мне их отдадите?
   -- Я укажу вам место, где оно спрятано, и вы пойдете и возьмете его.
   -- Если вы это сделаете, я не стану отвязывать собак.
   -- Хорошо. Это в моей хижине на Бримстонских горах. Войдите и станьте спиной к очагу. Потом отсчитайте три шага и начинайте рыть землю. На глубине сорока сантиметров вы найдете доску, а под ней тайничок. Там оно и лежит.
   Толстяк слушал, весь полный жадной радости.
   -- Вы не смеетесь надо мной?
   -- Даю вам слово джентльмена.
   -- Я вам верю, Боб. Я знаю, вы не очень дорожите земными благами. Я пойду в вашу хижину и возьму золото, потому что вы -- настоящий друг!
   -- Не забудьте только о собаках.
   -- Не бойтесь. Со мной можно иметь дело. Желаю вам всякой удачи...
   Тут кто-то из обедающих позвал хозяина, и тот поспешно удалился, оставив Боба одного.
   Боб еще долго слышал разговоры и смех полицейских, потом все стихло. Только шаги часового, поставленного у окна на дворе, нарушали тишину. Когда гигант напряг свои мускулы, тут же послышался легкий треск. Наручники и ножные кандалы сломались.
   -- Это годится только для бабья, -- с улыбкой проговорил он. -- Слабы же те, кого эти игрушки могут остановить!
   И, тихо скользнув с постели, он на четвереньках подполз к окну.
   -- Ага, узнаю эту фигуру, -- пробормотал Боб. -- Это тот самый, что вчера вечером дал мне пинка. Ну, я очень рад, что мне попался он, а ни кто-то другой, этого мне не будет жалко.
   И он быстро перешагнул через подоконник. Полицейский обернулся, но не успел он крикнуть, как могучий кулак гиганта обрушился ему на голову. Несчастный зашатался и упал на землю, как бык, ошеломленный ударом обуха.
   Гигант нагнулся к нему и ощупал его голову.
   -- Не слишком ли сильно я его стукнул, -- пробормотал он сквозь зубы. -- Кажется, я разбил ему голову. Ну да что делать, тем хуже для него. В конце концов я оказал ему услугу. Жизнь вовсе не так хороша, как принято думать.
   Взяв ружье часового, Боб отправился на конюшню, выбрал получше лошадь, оседлал ее и тихонько отвел от гостиницы. Затем он сел верхом и быстро помчался на восток.
   Капитан же, которого заперли в другой части здания, не мог заснуть всю ночь. Он старательно прислушивался ко всему, что делалось на дворе. Он знал, что Боб попытается бежать этой ночью, и отлично понимал, что в случае неудачи этого бегства исчезнет всякая надежда на помощь его людей. Но время шло, а на дворе все было тихо. Наконец, стекла стали синеть, послышались тяжелые шаги только что поднявшихся с постели людей, это вставал конвой, готовясь пуститься в дальнейший путь.
   В волнении капитан приблизился к двери. Если Боб исполнил его приказание, то сейчас его бегство будет раскрыто. Сердце так и прыгало в груди капитана.
   Прошло десять минут... Ничего! Неужели Сэмми не убежал, неужели он встретил неодолимые препятствия? Бледный, с горящими глазами, капитан стоял у двери и слушал, слушал всем своим существом... Но вдруг его лицо прояснилось. Раздался крик гнева и удивления, какое-то бешеное рычание. Триплекс узнал голос Оллсмайна.
   -- Умер! Убит! -- рычал Оллсмайн. -- И лошади в конюшне нет. Ах, тридцать чертей и одна ведьма! Неужели этот проклятый корсар удрал. Да, ну живо! Чего стоите? Марш к нему в комнату!
   Послышался гул шагов по лестнице, с грохотом распахнулась дверь, и весь отрад ворвался в комнату Триплекса. Увидев его спокойно сидящим на постели, так как капитан успел туда перебраться, как только услышал во дворе крики, охрана в изумлении остановилась.
   -- Ну?! -- рычал снизу Оллсмайн.
   -- Капитан здесь.
   -- Так в чем же дело? Давайте его сюда, мы разберемся.
   Триплекса схватили и потащили по лестнице. Через несколько секунд он уже стоял перед Оллсмайном, который внимательно осматривал труп убитого Бобом полицейского. Теперь Оллсмайн понял, в чем тут дело. Открытое окно привлекло наконец его внимание и, заглянув в него, он увидел, что комната опустела.
   -- Ага, -- промолвил он, -- один молодчик удрал. Ну, это полбеды. Главная-то птица у нас в руках. Нам только легче будет за ним одним смотреть. Да, господин Триплекс, -- прибавил он со злобной улыбкой, обращаясь к капитану, -- мы будем смотреть за вами так, как мать не смотрит за ребенком. Ну, на лошадей, молодцы! -- обратился он к своим людям. -- Сегодня мы будем у "Трех Стрел" и отдохнем во время плавания.
   В минуту все были в седле, и отряд выехал за ворота, сопровождаемый низкими поклонами хозяина, чрезвычайно довольного барышом, который ему принесла эта ночь.
   Австралийские реки, многоводные во время дождей, почти, пересыхают летом, и, кроме того, их русла усеяны мелями, поэтому ночное плавание по ним представляется опасным.
   Поужинав, отряд расположился на отдых, капитана заперли в каюту и к ее дверям приставили двух человек, вооруженных револьверами. Но, видимо, его мало беспокоил такой избыток почтения, и он заснул таким мирным сном, как будто был окружен самыми верными друзьями. Теплая, напоенная ароматами, звездная ночь, тихо опустилась на землю. Наступила тишина. Вдруг около часа ночи раздался выстрел, все вскочили на ноги.
   Но тревога оказалась напрасной. Часовой утверждал, что видел какое-то темное пятно, скользившее по воде, но упреки и насмешки товарищей скоро заставили его самого поверить, что он ошибался. На самом же деле он был абсолютно прав. Темным пятном была лодка, на которой прибыл корсар, и в ней сидели его матросы и Боб Сэмми. Уверенные, что часовой ошибся, все снова улеглись. На рассвете опять пустились в путь. В течение трех суток лодка плыла по реке, каждый раз останавливаясь на ночь, и только на четвертые сутки благодаря широкому устью можно было продолжать путь и ночью.
   Около двух часов ночи лодка подошла к крейсеру, и с помощью вахтенных матросов ее экипаж поднялся на палубу. Затем подняли и саму шлюпку. Корсара тут же заперли в каюту в кормовой части судна с дверью, снабженной круглым окошечком, так что тюремщики могли видеть его малейшее движение. Теперь Оллсмайн был спокоен. Зеленая гладь океана стерегла его пленника лучше, чем целая армия часовых.
   Войдя в свою каюту, Оллсмайн заснул крепким спокойным сном, каким ему давно уже не приходилось спать. Теперь неуловимый враг был наконец пойман, и во власти Оллсмайна было повесить его как противника Великобритании, того, кто оказался и его личным врагом. Со смертью корсара исчезал его грозный обвинитель, его власти, его положению более не грозила никакая опасность. Правда, было одно темное пятно во всей этой картине: это оживившаяся надежда Джоан, но в припадке оптимизма Оллсмайн не придавал этому большого значения. Он верил, что жена, как и все, преклонится перед его успехом, он верил, что сумеет окружить ее такой сетью шпионов, которые не допустят к ней Маудлин, даже если бы девочка была и на самом деле жива.
   Оллсмайн встал поздно, легкая качка дала ему знать, что якорь поднят. Он радостно потер руки при мысли, что вот наконец он везет в Сидней корсара, который так долго делал его посмешищем. Довольный, улыбающийся, он вышел на палубу. Берег материка вдали рисовался темной полоской. Очертания его становились все туманнее и туманнее. Веселые голоса вывели его из приятных размышлений. Перед ним остановился Арман, а с ним Оретт и Лотия, улыбающиеся, хорошенькие, в свежих, светлых одеждах.
   -- Здравствуйте, сэр Оллсмайн! -- вскричал журналист. -- Наконец-то вы вернулись! Ну, как себя вы чувствуете после путешествия?
   -- Прекрасно, прекрасно. Но и вы также, по-видимому? А ваши дамы цветут, как розы!
   -- Боже мой, мадригал! Я думал, такие вещи употребляются только во Франции.
   -- Напрасно, напрасно. В Австралии отличный климат, и мадригал легко может процветать в ней под лучами хорошеньких глазок.
   -- Час от часу не легче! А, кстати, ваша экспедиция, кажется, вполне удалась?
   При этом вопросе Оллсмайн гордо выпрямился.
   -- Я принял меры. И был вполне уверен в результате. Так что корсар Триплекс... -- трижды пленник: океана, экипажа крейсера и мой.
   Все замолчали. Внимательный наблюдатель заметил бы, что на лицах Армана и молодых женщин выразилось далеко не удовольствие. А если бы он мог читать мысли, то у Лотии прочел бы: "Как жаль! Ведь корсар был покровителем Робера!"
   Но Оллсмайн был слишком доволен своим успехом, чтобы разбираться в выражениях чужих лиц.
   -- Да, -- продолжал он, -- этот плут заставил там меня поработать, вполне готов признать его искусство. И, знаете ли вы, он прекрасный игрок. Проиграв партию, он отнесся к этому вполне спокойно. С тех пор как я схватил его и до тех пор пока не запер здесь в каюте, я ни разу не мог на него пожаловаться.
   -- А он заперт в каюте? -- небрежно пробормотал Лаваред.
   -- И крепко заперт, -- подтвердил Оллсмайн.
   -- А страшный он? -- спросила Оретт.
   -- Нисколько.
   -- Неужели не страшный?
   -- Право, нет. Он даже довольно красив. У него такие кроткие глаза, что я даже удивился. Выражаясь поэтически, это тигр в овечьей шкуре.
   -- Очень любопытно, -- проговорила Оретт. -- Право, мне даже захотелось посмотреть на этого корсара.
   -- Нет ничего легче.
   -- Моя просьба не кажется вам нескромной?
   -- Нисколько. Он в кормовой каюте, и в ней есть круглое окошечко.
   -- Так что его можно видеть незаметно для него? Вот хорошо-то! Пойдемте, пойдемте! Хочешь, Арман? Хочешь, Лотия?
   Оллсмайн любезно предложил руку молодой женщине.
   -- Позвольте проводить вас, -- предложил он.
   -- С удовольствием.
   Они уже приближались к трапу, ведущему вниз, как в это время к Оллсмайну подошел командир крейсера и попросил его уделить ему несколько минут.
   Надо было, чтобы Оллсмайн прочитал рапорт поведения бывшего с ним экипажа паровой шлюпки. Начальник полиции извинился и попросил своих "друзей" спуститься без него. Дамы не заставили упрашивать себя дважды и быстро сбежали вниз. Войдя в коридор, они пошли так быстро, что Арман едва успевал за ними. Теперь они не смеялись. Не обыкновенное любопытство, а сильная симпатия к корсару, этому великодушному покровителю Робера, влекла их к Триплексу. Это он протянул руку помощи несчастному французу, он же, по всей вероятности, освободил Ниари, этого свидетеля, необходимого для счастья Роберта и Лотии. Но, приближаясь к цели, они пошли медленнее, так как их охватило какое-то смутное волнение.
   -- Вы что, как будто раздумали знакомиться с нашим таинственным союзником? -- тихо спросил журналист.
   Его слова как бы вывели из нерешимости египтянку.
   В кормовой части было три каюты рядом. Лотия заглянуло в одну, -- она была пуста, но, заглянув в другую, она увидела фигуру человека, неподвижно стоявшего у иллюминатора, она показалась ей знакомой, где-то она уже видела эту задумчивую позу. Из ее груди вырвался невольный вздох. Как бы под влиянием магнетизма, человек обернулся. Взглянув ему в лицо, Лотия отшатнулась от двери и невольно прижала руку к сердцу.
   -- Робер! -- глухо вырвалось у нее.
   -- Что вы говорите? -- спросил Лаваред.
   Не в силах ответить, она молча указала ему рукой на стекло. Арман кинулся к двери, заглянул в окно и с удивлением прошептал:
   -- Кузен!
   -- Как, он -- корсар Триплекс? -- проговорила, поняв наконец, в чем тут дело, Оретт.
   -- Он самый, -- отвечал Арман.
   -- Но это ошибка!
   -- Сейчас узнаем!
   И со своей обычной решительностью Арман бросился к выходу из коридора, взглянул наверх и, увидев, что там никого нет, снова подбежал к окну и постучал в него. Узник вздрогнул. Он подошел к окну и, узнав Армана, побледнел, потом покраснел, потом вдруг с улыбкой сделал ему знак, чтобы он подождал, достав из кармана записную книжку, он быстро набросал в ней несколько строк, вырвал листок, нагнулся и просунул его под дверь, которая, к счастью, не доходила до пола. Арман схватил бумажку и прочитал следующую запись:
   "Молчите. Никто не должен знать, кто я. В Сиднее постарайтесь узнать, в какую тюрьму я буду заключен и сообщите об этом Джеймсу Паку, секретарю начальника полиции. Тогда, пожалуй, нам еще удастся соединиться".
   Закончив читать, Арман вопросительно взглянул на пленника, и Робер несколько раз кивнул головой, подтверждая написанное.
   Когда Лаваред знаками же показал ему, что исполнит все, сказанное в письме, Робер одобрительно улыбнулся.
   Вдали послышались шаги. Немому разговору пленника и его друзей суждено было скоро кончиться.
   Тогда Лотия подошла к стеклу и приникла к нему лбом. Робер прикоснулся губами к холодному стеклу. Оно на минуту потускнело под этим чистым тихим поцелуем плененного жениха. Почти тотчас же подошел Оллсмайн и стал рассыпаться перед дамами в извинениях за свое отсутствие, не подозревая, что именно оно-то и было им наиболее приятно. Но затем, заметив выражение неудовольствия на их лицах, он невольно их спросил:
   -- Неужели вас так смутил вид этого висельника?
   Арман поспешил ответить за дам:
   -- Я думаю, что когда так близко видишь такого знаменитого бандита, невольно является мысль: а что было бы, если встретился с ним, когда он был на свободе?
   Оллсмайн весело рассмеялся:
   -- Как! Неужели эта мысль так их обеспокоила?
   -- А что тут удивительного? Ведь они не на каждом шагу встречаются с корсарами!
   -- Положим. Но они могут успокоиться.
   -- Я тоже так думаю.
   -- Триплекс больше никому не будет вредить.
   -- Да, это трудно в его положении.
   -- Оно изменится.
   -- Вы думаете?
   -- Уверен. Его будут судить особым судом, как покусившегося на безопасность английских владений. Я ручаюсь, что через неделю вы увидите его на виселице. Тогда он, уверен, никому уже не будет страшен.
   Лотия не смогла удержать нервного движения при этих жестоких словах. Но Оллсмайн не понял истинного смысла этого движения и продолжал со сладкой улыбкой:
   -- Знаете, господа, я хочу, чтобы у вас осталось впечатление об этом приключении. Говорят, во Франции существует поверье, что веревка повешенного приносит счастье. Я прикажу оставить для вас несколько сантиметров той веревки, которая поможет этому негодяю расстаться с его грешной душой, и пусть этот кусочек пеньки выразит вам мои наилучшие пожелания.
   И, довольный своей любезностью, Оллсмайн проводил своих спутников на палубу. Но здесь все его вскоре оставили под разными предлогами и собрались в каюте Лотии, где девушка уже дала волю своим слезам.
   -- Не унывайте, не унывайте, Лотия! -- повторял Арман. -- По письму Робера выходит, что Джеймс Пак также против этого носорога Оллсмайна. Поверьте, все кончится прекрасно.

Глава 15. Мертвец с отменным здоровьем

   Переезд от устья реки Шэм до Сиднея продолжался одиннадцать дней, но, несмотря на все усилия, Лавареду не удавалось еще раз поговорить со своим кузеном. Правда, он видел заключенного каждый день во время прогулки того по палубе, которую ему разрешил Оллсмайн, но в это время Робера сопровождали полицейские, следившие за каждым его шагом, каждым движением. Самое большее, что мог сделать заключенный, это обменяться взглядами со своими друзьями. Разумеется, эти взгляды выражали очень многое, в особенности, когда они обращались на Лотию, но, да простят меня господа поэты, одними глазами много не выскажешь.
   Арман решил обратить свое внимание на Оллсмайна. Ловкими расспросами, истинная цель которых прикрывалась желанием ознакомиться с социальным, юридическим и административным порядками в Австралии, он ухитрился узнать, что Робер, как политический преступник, покусившийся на безопасность Англии, будет заключен в особом здании, специально построенном для преступников такого рода. От командира же судна Арман узнал о том, что это здание называется тюрьмой Макари. Эта тюрьма возникла из старой крепости, упраздненной с тех пор, как успехи артиллерии принудили современных Вобанов [Себастьян Ле Претр де Вобан (1633-1707) -- наиболее выдающийся военный инженер своего времени, маршал Франции, писатель-экономист] видоизменить средства обороны. Бессильные против мелинитовых гранат стены этой крепости оказались, однако, вполне пригодными для заключения в них преступников. Старинные казематы с узкими бойницами, пробитыми в необычайной толщины стенах, исключали всякую возможность бегства.
   Эти собранные отовсюду сведения были далеко не успокоительного характера. Они заставляли предполагать, что освобождение Робера невозможно. Поэтому, когда крейсер прибыл в гавань Сиднея, Арман имел очень озабоченный вид. Он по-прежнему с женой и будущей свояченицей остановился в "Сентенниал-Парк-Отеле" и тотчас же по прибытии отправился на улицу Парамата-стрит, чтобы, согласно пожеланию заключенного, поговорить с Джеймсом Паком. Тем не менее он не особенно рассчитывал на действенность вмешательства горбуна. Но ему даже не понадобилось входить в дом, у самого подъезда он встретил Джеймса Пака. Веселый и улыбающийся секретарь Оллсмайна еще издали стал ему кланяться. Эта встреча очень обрадовала Армана, так как он еще и сам хорошенько не знал, каким образом ему удастся наедине поговорить с Джеймсом, не возбуждая подозрений Оллсмайна.
   -- Здравствуйте, мистер Лаваред! -- проговорил Джеймс, подходя к журналисту. -- Какой у вас цветущий вид! Нечего и спрашивать, как ваше здоровье!
   -- Да, я совершенно здоров. А вы?
   -- Благодарю вас, я прекрасно себя чувствую.
   -- Но хотя я и здоров телом, но болен духом, -- сказал Арман.
   -- Неужели?
   -- Уверяю вас. Если вы можете уделить мне несколько минут, то я готов объяснить вам, что именно меня беспокоит.
   -- Я к вашим услугам.
   -- Отойдем немного в сторону: я боюсь, что нас могут подслушать.
   Легкая усмешка сверкнула в глазах Джеймса, но он не ответил ни слова и пошел с парижанином.
   Пройдя несколько шагов, Арман свернул в боковую улицу и, уверенный, что его не увидят из окон отеля, решил приступить к исполнению просьбы Робера.
   -- У меня есть к вам поручение, мистер Пак, -- начал он.
   -- Поручение? От кого?
   -- От корсара Триплекса.
   -- А! От корсара Триплекса? Того самого, которого мой искуснейший патрон изловил в Бримстонских горах?
   -- Именно.
   -- Что ж, вы не сомневаетесь в его подлинности? -- спросил он слегка насмешливым тоном.
   Лаваред взглянул на него с удивлением.
   -- Будем откровенны, мистер Лаваред. Я, конечно, вам очень благодарен, что вы взяли на себя исполнить это поручение, но вы напрасно беспокоились: я уже все знаю.
   -- Все?
   -- Без исключения! Я даже знаю, зачем вы ко мне пожаловали.
   -- Вы преувеличиваете.
   -- Нисколько.
   -- Докажите.
   -- Тюрьма Макари.
   Арману оставалось только поклониться.
   -- Вы совершенно правы. Я хотел сообщить вам именно это название. Таким образом, желание заключенного исполнено.
   -- Да, отчасти. Но у него есть и другое желание.
   -- Какое?
   -- Выйти из тюрьмы!
   -- Ну да, конечно. Но я не думаю, чтобы это было так легко.
   -- А я вам скажу, что ваш кузен уже другого мнения.
   -- Уже? Значит, вы успели войти с ним в сообщение?
   -- И настолько хорошо, что ему известен срок, когда он выйдет из тюрьмы. Это будет послезавтра, а пока возвращайтесь домой и приготовьтесь следовать за тем, кого сейчас к вам пришлют.
   И не дожидаясь ответа пораженного собеседника, Джеймс Пак повернулся на каблуках и тут же исчез за углом Парамата-стрит.
   -- Нет, -- несколько очнувшись от удивления, проговорил Лаваред, -- нет, никогда в жизни я еще не видел такого нагромождения тайн. Впрочем, -- прибавил он с беззаботным жестом, -- в этом нет ничего печального. Лучше-ка я пойду домой. Оретт и в особенности Лотия очень обрадуются тем новостям, которые я им принесу.
   И, придя к такому решению, Лаваред быстро зашагал домой.
   А Робер в то время, как происходил разговор его кузена с Джеймсом, садился в кэб в сопровождении двух полисменов. Карета покатилась по улицам старого Сиднея, потом по широким правильным авеню нового, и, наконец, остановилась у массивных ворот старой крепости. Тюремная стража в светло-серых мундирах приняла арестованного у полиции, ворота тюрьмы затворились, пропустив Робера, и опять закрылись за ним, прогремев железными засовами. Его провели в небольшую залу, где его ожидал чиновник, сидевший за столом с пером в руках. Здесь Робер узнал, с каким уважением относятся в Австралии к личной свободе каждого. Увидев Робера, чиновник заглянул в лежавшую перед ним квитанцию и спросил с вежливым поклоном:
   -- Вы -- корсар Триплекс?
   Жених Лотии наклонил голову.
   -- Хорошо. В Европе есть дурная привычка прибавлять номер к имени арестантам, но мы, свободные сыны Австралии, считаем это покушением на свободу. Поэтому, как вам будет угодно: сохранить ваше имя или принять какой-нибудь псевдоним?
   Робер с удивлением взглянул на говорившего.
   -- Если вы так уважаете свободу, то не выпустите ли меня отсюда? -- сказал он веселым тоном, довольно странным в его положении.
   Это замечание показалось до того забавным чиновнику, что он расхохотался до слез.
   -- Все, кроме этого, -- ответил он, немного отдышавшись. -- Ведь не мы запираем вас сюда, а общество. Внутри этой ограды мы всемогущи, но наша власть кончается у ворот тюрьмы. Вы увидите, однако, что мы внутри предоставляем заключенным самую широкую свободу. Конечно, господин корсар, -- прибавил он любезным тоном, -- вам угодно занять помещение поудобнее?
   -- Да, по возможности.
   -- И, вероятно, тюремный обед покажется вам недостаточно подходящим? Может быть, вы предпочтете получать обед со стороны?
   -- Вы предупреждаете мои желания.
   -- Очень рад, что угодил вам. Я должен прибавить, -- продолжал он, -- что вам предоставляется право требовать все, что угодно, понятно, за соответствующее вознаграждение. Даже если вы найдете, что приговор суда окажется для вас неудобным, вы можете приказать принести себе яду. Я, конечно, не настаиваю, но если вы решите покончить с собой, то тюремная аптека к вашим услугам. Я советую вам обратиться именно туда, потому что цены там гораздо ниже, чем в городских аптеках.
   Робер невольно расхохотался, услышав это странное предложение. Его веселость, видимо, произвела на чиновника хорошее впечатление.
   -- Я разговариваю с вами, как с новичком, -- с тонкой улыбкой прибавил он, -- но, разумеется, вы достаточно опытны в этом деле. Вероятно, у вас в кармане есть средство, чтобы избавиться от виселицы? Вам нечего скрывать, -- продолжал он, заметив отрицательный жест арестанта, -- это ваше право. Обыскивать вас мы не будем. Этот варварский обычай Старого Света давно уже изгнан у нас из употребления. Итак, -- закончил он, -- я записал: "Корсар Триплекс, особое помещение -- три шиллинга в сутки, обед со стороны -- восемь шиллингов". Это не будет для вас дорого?
   -- Я согласен.
   -- Кросби, отведите джентльмена в камеру  2, -- сказал чиновник, обращаясь к одному из стражей, -- и постараетесь, чтобы он ни в чем не терпел недостатка.
   И, любезно поклонившись арестанту, он начал что-то писать.
   По знаку Кросби, Робер вышел из приемной комнаты, прошел множество дворов и темных коридоров и, наконец, вошел в довольно большую комнату, в которой стояла постель, зеркальный шкаф, умывальник, стулья и стол, все из довольно ценного дерева, комната эта походила больше на номер второразрядной гостиницы. На решетчатом окне висела узорная занавеска, пол был затянут трипом.
   -- А здесь не дурно, -- заметил псевдо-корсар.
   Лицо тюремщика расплылось в улыбку:
   -- О, сэр, это лучшая камера во всей тюрьме. Если стать на стул, то в окно виден весь нижний город и порт. Прекрасный вид, отличный воздух. Жаль только, что ваше недоразумение с правосудием не позволит вам побыть подольше. Однако, что это я болтаю? Надо же позаботиться о завтраке. Здесь неподалеку есть ресторан, в котором делают такое рагу, что даже мертвец воскреснет от одного только их запаха.
   И предупредительный тюремщик, угадывая желания своего "клиента", живо придумал меню обеда, которым можно было накормить, вероятно, десять человек. Очевидно, он рассчитывал на остатки от обеда и, надо сознаться, придуманное им меню указывало на немалый аппетит изобретателя. Это, однако, не помешало ему, уходя, крепко запереть дверь. Резкий стук засовов напомнил заключенному, что хотя здесь и позаботились о его гастрономических потребностях, но не обращали внимания на его естественное в его положении желание убежать.
   Оставшись один, он нахмурился и стал ходить взад и вперед по камере. "Только бы Арман успел предупредить Джеймса... Только бы Джеймс оказался в Сиднее... -- говорил он в волнении. -- А если его нет... Какое же это будет несчастье! Бедная Лотия и... бедный я!"
   Действительно, всякая задержка могла оказаться роковой для Робера. От него не скрывали, что его дело поведут быстро, а перспектива быть повешенным и вынужденным с высоты виселицы послать последнее "прости" невесте заставила бы задуматься самого веселого по природе человека.
   Его размышления были прерваны возвращением Кросби. Любезный тюремщик нес корзину, полную тарелок, стаканов и бутылок. Он быстро принялся накрывать на стол, время от времени бросая грустные взгляды на заключенного. Он как будто хотел ему сказать что-то, но не решался. Наконец, расставив блюда на столе, он все же решился сразу.
   -- Сэр корсар, -- сказал он.
   Робер обернулся.
   -- Какой-то джентльмен на улице велел мне передать вам посылочку.
   Робер вздрогнул.
   -- Давайте скорее, -- сказал он.
   -- Я вам, конечно, отдам ее. Вы имеете полное право получать здесь все, что вам угодно. Это маленькая запечатанная коробочка. Но сначала позвольте обратиться к вам с просьбой...
   -- Пожалуйста.
   -- Видите ли... Может быть, это -- яд, о котором говорил сегодня утром смотритель. Так вот... не подождете ли вы, не кушайте его слишком скоро... Я отец семейства, у меня семь человек детей... Услуги заключенным -- мой главный приработок...
   Эта наивная просьба заставила Робера улыбнуться. Значит, смотритель ничего не приукрасил. Всякие льготы, совместные с лишением свободы, не исключая и права на самоубийство, были действительно предоставлены заключенным.
   Тюремщик ожидал ответа.
   -- По моему расчету, если я соглашусь на виселицу, мне остается жить с неделю, -- сказал Робер.
   -- Около этого, -- подтвердил тюремщик.
   -- Сколько вы заработаете за это время?
   Тюремщик с минуту подумал:
   -- Два шиллинга в день. Это не много?
   -- Нет. Значит, всего шестнадцать шиллингов?
   -- Совершенно верно.
   Робер опустил руку в карман и, вынув банкноту в пять фунтов стерлингов, протянул Кросби.
   -- Вот сто шиллингов, -- сказал он.
   -- Но у меня нет сдачи, сэр.
   -- Возьмите все. Только давайте мне скорее ту коробочку.
   Тюремщик с почтительным поклоном передал Роберу обвязанную шнурком и опечатанную сургучом коробочку. Она была в ширину не больше трех, а в длину -- не более пяти сантиметров. Робер резким движением вырвал посылку из рук тюремщика.
   -- Подождите, сэр, -- проговорил Кросби взволнованным голосом. -- Может быть, есть еще надежда. Подождите!
   Робер знаком приказал ему выйти, ему хотелось поскорее остаться одному, чтобы узнать, что это за посылка и что она означает.
   Когда дверь затворилась, он разорвал шнурок, сломал печати и открыл коробочку. Но, заглянув в нее, он остолбенел. Дно коробочки было выстлано ватой, а на вате лежал маленький флакон с бесцветной жидкостью. На этикетке было написано: "Цианистоводородная кислота".
   Заключенный с невольным ужасом посмотрел на флакон.
   Этот химический термин был ему хорошо известен. Он знал, что таково научное название страшной синильной кислоты, одной капли которой было достаточно, чтобы вызвать внезапную смерть. Содержимое флакона могло отравить целый полк. Что же означала эта мрачная посылка? Не то ли, что его друзья считали его положение безнадежным и, в свою очередь, советовали ему, как и смотритель, прибегнуть к яду?..
   Он осторожно вынул флакон из коробочки. Под ним оказался маленький клочок бумаги, и Робер инстинктивно почувствовал, что этот клочок бумаги даст ему необходимые пояснения. Дрожащей рукой он развернул записку. Сердце его трепетало, как подстреленная птица.
   "Не бойтесь и верьте. Выпейте все до последней капли. Записку сожгите", -- прочитал Робер.
   -- Его почерк, его, -- произнес он, поднимая глаза от записки. -- Хорошо! Я не буду бояться. Тебе, странное существо, принадлежит вся моя жизнь, воля и судьба моя. Я повинуюсь.
   Бледный от волнения, он зажег спичку и поднес к ней тонкий листочек. Когда тот сгорел, он тщательно размял пепел, так что от записки осталась только тонкая незаметная пыль, рассеявшаяся по всей комнате его дуновением.
   -- Ну, письмо уничтожено. Надо написать записку.
   С необыкновенным спокойствием он подошел к столу, вырвал листок бумаги из записной книжки и написал обычное последнее письмо самоубийцы:
   "Умираю по собственной воле. В смерти моей прошу никого не винить".
   И, положив бумагу на видное место, он взял в руки роковой флакон.
   -- Ну, пришла пора доказать, что я не боюсь и верю.
   Он лег в постель, скорбная усмешка скривила его губы.
   -- Ну что бы ни случилось, Лотия, я умираю с твоим именем на устах!
   Он вытащил пробку, крепкий запах горького миндаля распространился по комнате. Робер закрыл глаза, вложил в рот горлышко флакона и выпил всю жидкость.
   По телу его пробежала судорога... Он попытался подняться, но не смог и тяжело упал на постель. Флакон выскользнул из разжавшихся пальцев и со звоном покатился по полу. Все стихло. На кровати лежало недвижное тело Робера. Лицо его посинело, руки покрылись черноватыми полосками...
   Через несколько часов Кросби вошел в камеру Триплекса, узнать, не будет ли каких-нибудь приказаний. Он невольно вскрикнул, увидев узника неподвижно лежащим на кровати. Он подбежал к нему, взял его руку, но она была холодной.
   -- Бедняга предпочел яд, -- печально проговорил тюремщик. -- Жаль мне его. Правда, он корсар, но такой великодушный... Да и кому он делал зло? Одной полиции... Ну, нечего делать. Сколько ни толкуй, а жизнь ему не вернешь, надо дать знать начальству.
   И, по привычке закрыв дверь камеры, пошел сообщить о случившемся главному тюремщику. Удостоверившись в правильности донесения Кросби, главный тюремщик, в свою очередь, дал знать, кому следует, и вскоре весть достигла директора тюрьмы баронета Долльбаса. Тот немедленно послал своего помощника, мистера Комбея, сообщить сэру Оллсмайну важную новость.
   Когда помощник директора подъехал к дому Оллсмайна, его немедленно провели к начальнику полиции, который занимался делами в своем кабинете, вместе с Джеймсом Паком.
   Когда Комбей назвал себя, Оллсмайн вежливо поднялся ему навстречу.
   -- До сих пор, мистер Комбей, я не имел удовольствия знать вас лично. Очень рад моменту с вами познакомиться и, кстати, выразить вам свою благодарность за удовольствие, доставленное мне чтением вашей книги об обезьянах земного шара.
   -- О, -- скромно возразил Комбей, -- великий ученый давно сказал, что человек происходит от обезьяны. Значит, занимаясь четверорукими, я занимаюсь культом предков. Но в данном случае я являюсь к вам не в качестве автора книги, а в качестве помощника директора тюрьмы Макари.
   -- Что-то случилось? -- живо спросил Оллсмайн.
   -- Да. Печальный случай. Корсар Триплекс...
   -- Бежал? -- вскочив с места, зарычал Оллсмайн.
   -- Убежал из жизни, -- успокоил его Комбей. -- Это -- единственный способ бегства, который допускают эти стены.
   -- Значит, он умер?
   -- Да, он принял синильной кислоты. Вы знаете, мы не обыскиваем наших арестантов, оставляя им возможность самим исполнить то, что должно свершить над ними правосудие.
   Но Оллсмайн уже не слушал. Он большими шагами ходил по комнате и вдруг, как бы приняв решение, проговорил:
   -- Будьте добры подождать меня, мистер Комбей, мы сейчас вместе с вами поедем в тюрьму. А вы, мистер Пак, оставайтесь здесь, через три четверти часа я вернусь, и вы мне будете нужны. -- Он поспешно вышел из комнаты, но через несколько минут вернулся назад уже в пальто и шляпе: -- Так подождите здесь, -- еще раз сказал он Джеймсу.
   И, схватив под руку мистера Комбея, он почти поволок его к выходу. Выйдя на улицу, он подозвал проезжавший мимо кэб, втолкнув в него мистера Комбея так, что тот едва не вылетел на противоположную сторону в дверцу, вскочил сам, едва не раздавив шляпу своего спутника, и дико закричал кучеру:
   -- Тюрьма Макари! Живо!
   Кучер ударил по лошади, и кэб быстро помчался по улицам. Через четверть часа он остановился у ворот тюрьмы.
   Все служащие высыпали навстречу. Оллсмайн приказал проводить его в камеру. Он сам ощупал труп врага и с радостью убедился, что этот враг уже не станет ему вредить. Эта радость выразилась в том, что он при отъезде расхвалил найденный им в тюрьме порядок и пообещал представить к наградам всех служащих.
   После этого он снова сел в кэб и вернулся к себе. Всю дорогу он напевал арии и удивил кучера щедрыми чаевыми.
   Тяжесть беспокойства, давившая его уже два месяца, теперь исчезла. Он был счастлив, а в дни счастья даже самые дурные люди становятся добрыми. Поэтому и Оллсмайн хотел быть добрым для всех. Самоубийство корсара было наилучшим исходом; на который он только мог надеяться. Этим устранялась перспектива суда, а с ней и возможность новых неприятностей и разоблачений для Оллсмайна. Все, таким образом, устраивалось к вящей выгоде начальника полиции, так что он мог с полным правом повторить знаменитую фразу грозного государя древности: "Труп врага всегда хорошо пахнет". Поэтому он в самом веселом расположении духа вернулся в свой кабинет, где его дожидался секретарь.
   -- Ну, вот и хорошо, что я вас заставил ждать, -- вскричал он входя. -- Нам теперь нужно поторопиться, чтобы скорее устроить похороны корсара Триплекса.
   Голос Оллсмайна звучал такой сердечностью, какой Джеймсу ни разу еще не приходилось в нем замечать.
   В глазах секретаря сверкнула молния.
   -- Как? Он действительно умер? -- спросил он.
   -- Я сам видел его тело. Он увидел, что его партия проиграна, и освежился синильной кислотой, и боятся же эти негодяи виселицы! Ну, наконец-то мы от него отделались! Кстати, причина смерти вполне ясна, поэтому вскрытия не нужно. Так вы, пожалуйста, сходите в медицинскую академию и передайте господам дежурным врачам, что им нечего беспокоиться. А до вечера завтра мы его похороним. Да, пошлите нарочного в тюрьму, чтобы директор сделал все распоряжения на завтра. Ну, кажется, все.
   Джеймс поклонился и вышел, прежде всего, он отправился в бюро и послал одного из чиновников в тюрьму, а затем сам прошел в медицинскую академию. Он шел быстро. На его лице отражалось такое удовольствие, что его остановил по дороге знакомый репортер:
   -- Что это вы рассиялись, господин Пак? Нет ли чего нового для газеты?
   -- Как же! Есть и очень важное!
   -- Что? Что такое?
   -- Трагическая смерть корсара Триплекса. Он умер сегодня утром. Но мне некогда. Если хотите, обратитесь за подробностями к администрации тюрьмы Макари.
   -- Благодарю вас. Бегу, бегу!
   Джеймс посмотрел ему вслед и пошел дальше. В медицинской академии дежурный врач, которому он передал распоряжение начальника, выразил сначала сожаление, что анатомический театр лишится трупа, но потом прибавил, что синильная кислота изменяет ткани до неузнаваемости, а потому и жалеть особенно нечего.
   Исполнив это поручение, Джеймс не пошел прямо домой, а отправился в торговый порт. Там он сначала прогуливался по набережной, вглядываясь в матросов и носильщиков, как будто кого-то искал. И вдруг его взгляд упал на трех матросов, ловивших рыбу сетью. Он подошел к ним и остановился в двух шагах от них. Те не обратили на него ни малейшего внимания. Джеймс огляделся по сторонам и, увидев, что на них никто не смотрит, тихо проговорил:
   -- Завтра вечером десять человек к Сентенниалю, дитя там.
   -- Хорошо, -- ответил один из матросов, не оставляя сети.
   А вечером розничная продажа газет достигла огромных размеров. На всех крупнейшими буквами красовалось заглавие:
   "СЕНСАЦИОННОЕ САМОУБИЙСТВО! ОТРАВЛЕНИЕ КОРСАРА ТРИПЛЕКСА!"
   Публика хватала газеты и прямо на ходу знакомилась с обстоятельствами дела. Казалось, всем Сиднеем овладела мания чтения.
   Согласно инструкции Джеймса, Арман вернулся в отель, рассказал своим спутницам о своей встрече с Джеймсом и больше не выходил из дому. Вечером он сидел в общей зале с Лотией и Оретт и для развлечения играл в шашки то с той, то с другой. Вдруг он услышал крики газетчиков и, внезапно побледнев, он посмотрел на египтянку. Она тоже услышала и замерла от ужаса.
   -- Пойдите в свою комнату, Лотия, -- проговорил Арман.
   -- Нет. Я хочу газету.
   И, не обращая внимания на протесты Лавареда, она встала, как автомат спустилась по лестнице и вышла на улицу. Арман шел за нею, не смея ее удерживать. Оглядевшись вокруг, Лотия увидела газетчика и подозвала его. Не говоря ни слова, она взяла газету, расплатилась и снова молча поднялась по лестнице, прошла к себе, нажала пуговку электрической лампы и, развернув листок, пробежала роковую статью.
   -- Умер! -- со стоном вырвалось у нее.
   И, как пораженная громом, она упала на руки Оретт. Арман подхватил девушку, усадил ее в кресло, дрожащими руками налил в стакан воды и плеснул ей в лицо. Лотия открыла глаза и безумным взглядом огляделась вокруг.
   -- Умер! Умер! Все кончено!
   Арман и Оретт молчали. Что они могли сказать в утешение?
   -- Умер! Умер! -- повторяла Лотия. Ужасное слово казалось каким-то стоном нравственной агонии. Вдруг в дверь постучали и на пороге появился Джеймс Пак.
   -- Опоздал-таки! -- проговорил он. Лотия как будто овладела собой. Она впилась в Джеймса глазами, как бы ожидая от него спасения.
   -- Простите, я так торопился, но меня задержали, верьте мне, мисс Лотия, ваш жених должен воскреснуть. Разве может убить себя счастливец, у которого ваша любовь? И не спрашивайте объяснений. Я вам не отвечу, но завтра к вам придет человек и скажет: "Меня послал Джеймс Пак", следуйте за ним и вы убедитесь, что...
   -- Что!.. -- жадно переспросила египтянка.
   -- Что, несмотря ни на что, несмотря на газетные статьи, несмотря на то, что он сейчас лежит холодный и неподвижный, что завтра его будут хоронить, Робер Лаваред ошибочно принятый за корсара Триплекса, клянусь вам честью, будет совершенно здоров.
   -- Но это самоубийство? Эта смерть?
   -- Это -- тайна того, кто всю свою жизнь посвятил исправлению зла, совершенного другими. Не настаивайте, больше я вам ничего не скажу. Могу вам только повторить: покойный Робер здоров.
   И, поцеловав руку Лотии, Джеймс подошел к двери. Здесь он остановился и приложил палец к губам.
   -- Но никому ни слова, -- проговорил он, -- завтра все объяснится.
   И Джеймс вышел, оставив своих собеседников успокоенными, но совершенно сбитыми с толку.

Глава 16. Видение в городе мертвых

   Спустя сутки после описанных событий в доме сторожа Килд-Таунского кладбища шел пир горой. Сторож пропивал с друзьями неожиданно полученную награду. Дело происходило так. Перед вечером к кладбищу приблизилась похоронная профессия. Хоронили того, кто при жизни был корсаром Триплексом в глазах полиции и Робером Лаваредом в своих собственных глазах.
   За печальной колесницей шла тюремная стража, полиция и, наконец, шествие замыкал сам начальник полиции сэр Тоби Оллсмайн, которого сопровождал его секретарь Джеймс Пак. Гроб быстро опустили в заранее вырытую могилу и принялись наскоро набрасывать лопатами землю, как это обыкновенно бывает на арестантских похоронах. Когда гроб засыпали, все разошлись, оставив могильщиков. Но перед уходом сияющий и торжествующий Оллсмайн захотел брызнуть хоть на кого-нибудь капелькой своего счастья и, вынув из кармана монету в две гинеи, подал ее сторожу.
   Джеймс Пак, не желая отставать от своего начальника, добавил столько же.
   Четыре гинеи! Не каждый день случается заработать такую сумму!
   И достойнейший Иеремия Томи Лукер решил отпраздновать веселым ужином прибыльные похороны. Тотчас же его супруга, белокурая мечтательница, одаренная романическим сердцем, что, однако, не мешало ей обладать в то же время и прекрасным желудком, принялась готовить ужин, а сторож пошел пригласить кое-кого из приятелей, и, между прочим, главного садовника и торговца памятниками.
   Все эти люда кормились около смерти, но это не мешало им быть веселыми и жизнерадостными. Обильный ужин с не менее обильными возлияниями поднял веселое настроение приятелей до такой степени, что один из них выразил шутливое опасение, как бы веселые крики их не разбудили тех, кто спал вечным сном в ограде кладбища.
   Это замечание вызвало общий смех. Хозяин пожелал превзойти в остроумии своего гостя.
   -- Ба! -- вскричал он. -- Если корсар Триплекс, которого сегодня похоронили, попросит нас замолчать, то мы ему предложим стаканчик бренди и, клянусь честью, он запоет с нами вместе.
   -- Он-то запоет, но мы-то тогда что запоем? -- возразил другой.
   -- А что?
   -- Да что же приятного встретиться с привидением?
   Град насмешек встретил это замечание.
   -- Нашел кому толковать о привидениях, -- заговорили все наперебой, -- хватил, должно быть, лишнего! Мы-то уж знаем, что с того света не возвращаются!..
   Однако, хотя бутылки продолжали переходить от одного к другому, общее настроение несколько омрачилось, да и самый разговор принял мрачный характер. Каждый рассказал какую-нибудь историю о чудесах, привидениях, воскресениях и о прочей дребедени, которой шутники пугают легковерных.
   Разговор возбуждает жажду, и потому попойка не прекращалась, и стаканы осушали довольно быстро.
   Вскоре запас напитков иссяк, все заметили, что наступила полночь и, распростившись с гостеприимным хозяином, разошлись по домам, Иеремия Лукер остался наедине с женой.
   -- Я лягу, -- сказала она. -- Я, должно быть, много съела земляники и теперь чувствую себя не совсем здоровой.
   Муж имел достаточные основания предполагать, что не земляника была причиной внезапного нездоровья жены. Молодая женщина, конечно, только из вежливости, выпила бренди не меньше своих гостей, но Лукер не счел деликатным распространяться на эту тему.
   -- Ну, хорошо, спи, моя уточка, -- нежно сказал он жене. -- А я пойду сделаю обход. Никогда не следует пренебрегать своими обязанностями.
   Больная тотчас же ушла к себе, а сторож стал зажигать фонарь. Но его руки так задрожали, что он никак не мог справиться с этой задачей.
   -- И не нужен мне этот фонарь, когда есть луна! -- заметил он после нескольких бесплодных попыток. -- И так я увижу. Ну и бренди! Даже у меня голова как будто кружится. Не дурно будет пройтись.
   И, слегка пошатываясь, он подошел к доске, на которой висели ключи от ворот и потерн кладбища.
   -- Что за притча! -- вскричал он. -- Как будто нет ключа от потерны номер четыре. Добро бы, я видел два ключа на одном номере, это случается, когда выпьешь. А то вишь ты! Ни одного!
   Он протер глаза и еще раз посмотрел на пустое место.
   -- Нет, ушел ключ! Да не беда, без ног далеко не уйдет. Тут он где-нибудь. В такой толкотне, как сегодня, нет ничего мудреного, что он куда-нибудь завалился. Ну, идти, так идти!
   И, отворив дверь, он вышел на воздух.
   Правда, ночь была лунная, но после жаркого дня от земли поднимался пар, и в воздухе висел молочно-белый туман, которому лунный свет придавал опаловые оттенки.
   -- Ах, провались ты, туман! Вот уж некстати! Черт меня знает почему, но я что-то не совсем ясно вижу.
   И, ворча, он поплелся по аллеям кладбища.
   -- Ну и дорога! Кочки какие-то! Никак и не пройдешь прямо, -- бормотал он, качаясь то туда, то сюда.
   Дорога, на которую ворчал почтенный сторож, была, конечно, ни в чем не виновата. Виновно было бренди. Но, к чести Иеремии, надо сознаться, что, хотя его тело и покачивалось, но дух был бодр, а чувство долга устойчиво.
   -- А чудные эти памятники в тумане! Точно войско, а я будто генерал. Да и впрямь войско! Если бы все, что тут лежат, встали, появилась бы армия. Только нет, шалишь, не встанешь, как говорил сейчас Фок. У, чудак этот Фок со своими привидениями... И выдумает тоже! Ха-ха-ха!
   Смех пьяницы прокатился эхом между памятниками.
   Лукер остановился и огляделся.
   -- Это еще что?!
   Он прислушался, но было тихо.
   -- Это бренди шумит в голове, -- пробормотал он. -- Но что за притча! Кладбище как будто стало больше, идешь, идешь, а конца все нет! Уж это начальство! Вероятно, оно распорядилось расширить ограду без моего ведома. То есть никакого порядка!
   Ветерок прошумел в деревьях и задел своим свежим дыханием горячую щеку пьяницы.
   -- Это еще что за фамильярности! Кто смеет хватать меня за нос?
   Он поднял руку к лицу и сейчас же другой рукой схватил свою же руку.
   -- Рука! Ну нет, не уйдешь. Что за безобразие? Какая-то рука шляется ночью по кладбищу. Ну и задам же я своим подручным! -- И Иеремия все крепче сжимал руку, не замечая, что это его же рука. Ему стало страшно. Он начал барахтаться, возиться, в этой борьбе с самим собою ударился локтем о памятник. Он тут же выпустил свою руку.
   -- А, драться?! Постой же ты! Да где же ты? И руки тоже нет. Нет, непременно выпрошу у начальства собаку, а то и двух. Это будет удобнее.
   Он становился все пьянее.
   -- Вот чудеса! Я смеялся в школе над учителем, когда он толковал, будто земля вертится! А теперь выходит, что он прав! Извините, господин магистр, действительно вертится, теперь-то я это и сам уже чувствую.
   И действительно, бедняге казалось, будто земля уходит у него из-под ног. Причудливые надгробия, кресты, плиты, аналои, часовни кружились в одну сторону, небо и звезды -- в другую, чтобы не упасть, он уцепился за угол часовни.
   -- Хорошо, что ты тут, бедняга, -- обратился он мысленно к покойнику, лежавшему под этой часовней. -- Хорошо, что ты тут, а то я бы упал. И чего это земля так развертелась? Право, я куда-нибудь выйду, экипаж что-то уж слишком беспокоен...
   Ноги его подкосились, и он сел на землю, прислонившись спиной к памятнику. Очутившись в этом положении, он сразу же почувствовал облегчение.
   -- Д-а, так-то лучше! Вертись, вертись, матушка, -- обратился он к земле. -- Теперь я сел...
   Но вдруг он замолчал и вытаращил глаза. Дыхание сперло в его груди.
   -- Это что еще?! Теперь заходили! Это уж не руки, а ноги.
   Он подался вперед, стараясь увидеть тех, чьи шаги донеслись до его слуха.
   -- Наверно, заблудились, как я... ведь не на бал же пришли, не на митинг! Да и идут-то как-то чудно! Тоже небось хватили, голубчики?
   В нем пробудилось сочувствие пьяного к пьяным.
   -- Надо их проводить, -- забормотал он. -- Но как они сюда попали? Значит, стену-то не расширили, а совсем сломали? Уж это мне начальство! Пожалуй, так я и не на кладбище! Ориентируемся, черт возьми! Нет, тут на кладбище. Вот ива, под которой похоронен Триплекс... Молодец корсар, славно я сегодня за тебя поужинал! -- он расчувствовался. -- Ах, бедняга, бедняга! И чего это ты вздумал умирать. То ли дело выпить! Ну, будь спокоен, дружище, я выпил за двоих, за тебя и за себя. А право, мне тебя жаль, я даже плачу!..
   И он вытер кулаком пьяные слезы, катившиеся по его щекам.
   Вдруг под ивой показались несколько человек. Это снова привлекло внимание сторожа. Фигуры людей неясно вырисовывались в тумане, но ему показалось, что он видит и мужчин и женщин.
   -- Это что за господа, чего им здесь надо? -- пробормотал он со страхом.
   Один из пришедших нагнулся вперед.
   -- Копает, -- прошептал сторож.
   Глухой звук откинутой в сторону земли подтвердил это предположение.
   -- Что они, выкопать его хотят?! Ну нет, я не даром деньги получаю!
   Он сделал усилие, чтобы встать, но в это время послышался чей-то нежный, немного насмешливый голос:
   -- Не бойтесь, мисс! Сейчас наш Триплекс встанет, чтобы поцеловать вашу ручку!
   -- Встанет! -- пробормотал Иеремия. Волосы его встали дыбом, ноги подкосились, и он снова упал на землю так неловко, что стукнулся об угол памятника. Тихо застонав от боли, он схватился одной рукой за ушибленное место, другую же поднес к сердцу, которое забилось от страха, и в безумном ужасе, не двигаясь, смотрел на эту необычайную сцену.
   Незнакомцы копали землю. Теперь работало уже несколько человек. Звенело железо заступов, ударяясь о голыши, куча земли возле работников поднималась все выше и выше. Женщины, одетые довольно изящно, как можно было рассмотреть в тумане, молча смотрели на эту таинственную работу. Одна из них была, по-видимому, в глубоком горе, две другие, казалось, утешали ее.
   Работа все продвигалась вперед. Скоро послышался громкий стук.
   -- Гроб, -- проговорил тот же голос. -- Прыгайте в яму, привязывайте веревки.
   Тени как будто провалились под землю. Ужас сторожа дошел до последнего предела, он закрыл глаза руками.
   -- Нет, не буду смотреть... Мертвец встанет... Ах, если бы я мог встать и убежать...
   Напрасное желание! Опьянение и испуг совершенно лишили сторожа способности движения.
   Он не видел, зато слышал все, что происходит. Послышалось шуршание веревок, потом толчки гроба о стенки могилы, глухой стук, когда гроб поставили на землю, потом легкий скрип отвинчиваемых винтов. Очевидно, начали снимать крышку гроба.
   -- Как он бледен! -- послышался женский голос.
   -- Сейчас к нему вернется обычный цвет лица, -- ответил мужской голос, который дважды уже слышал Лукер. -- Не бойтесь, мисс. По счастью, заключенных всегда хоронят во всей их одежде. Без этой мудрой предосторожности наш друг мог бы схватить сильный насморк в таком тумане.
   Насморк у покойника! Эта странная комбинация отняла последние силы у Лукера. Не в силах удержаться, он опустил руки, открыл глаза и взглянул.
   Тот, что говорил, поднял руку, и в этой руке блеснул какой-то предмет, по-видимому, граненый хрустальный флакон.
   -- Вот противоядие, -- сказал он. -- Оно быстро победит наркотическое средство, надушенное эссенцией горького миндаля, которое принял покойный.
   Потом эта тень, как думал сторож, нагнулась над гробом, разжала зубы мертвеца и влила ему в рот содержимое склянки.
   -- Через минуту он встанет! -- послышался голос снова.
   Бесконечная минута! Лукер не мог отвести взгляд от гроба. С любопытством и ужасом он ждал совершения обещанного чуда.
   Вдруг в гробу что-то задвигалось. Еще несколько секунд, и показалась голова покойника, он поднялся и сел в гробу.
   -- Живы! Вы! -- одновременно послышались два возгласа.
   -- Жив! Чтобы увидеть вас, моя дорогая невеста, жив, чтобы никогда, с вами не расставаться!
   Это разговаривали молодая женщина и мертвец.
   Вот он поднимается, выходит из гроба, подходит к молодой женщине, протягивает ей руки.
   Необычайно! Эти духи, эти тени, эти души, блуждающие по кладбищу, ведут себя так, как жених и невеста после долгой разлуки.
   -- Подайте руку вашей невесте, и идем, -- проговорил тот, кто всем распоряжался.
   -- А как мы выйдем?
   -- По потерне номер четыре.
   Лукер вспомнил, что ключ от этой потерны исчез. Очевидно, духи украли его.
   Воскресший мертвец подал руку своей невесте, и все пошли друг за другом. Казалось, то была свадьба духов. Вскоре они затерялись между памятниками, а сторож медленно повалился на спину, потеряв сознание.

* * *

   Луна уже побледнела перед рассветом, когда почтенный Лукер открыл глаза. Незаметно для самого себя он перешел от обморока ко сну, и его опьянение прошло. Сначала он удивился, увидев себя на кладбищенской аллее, но мало-помалу он вспомнил все, что с ним произошло.
   "Черт возьми! Это я здесь ночевал. Ну и попадет же мне от супруги. Как бы "милая уточка" меня не поколотила! Ах ты, дьявол! А все это проклятый бренди! Никогда не буду его пить, джин и виски гораздо лучше... А что это за кошмар у меня был? -- стал он припоминать дальше. -- Мне почудилось, будто корсар вышел из гроба... Ну и сны же снятся, когда лишнего хватишь".
   И он стал хохотать при воспоминании о своем напрасном страхе. Но веселость его была непродолжительна. Он вспомнил, что нужно возвращаться домой, где его ждет не очень-то любезный прием. Но скоро новое соображение его успокоило.
   "Моя подруга ведь тоже... покушала земляники. Может быть, она еще не проснулась и ничего не заметит?"
   Следовательно, нужно поторопиться. Лукер поднялся и уже пошел было по направлению к дому, но вдруг спохватился.
   "Надо все-таки взглянуть на могилу корсара. Этот сон меня преследует. Надо увериться, что все это -- одно воображение. Хотя я и так уверен, что мои "пансионеры" не уходят, а все-таки будешь спокойнее".
   И, обойдя несколько памятников, скрывавших от него могилу корсара, он подошел к замеченной им иве.
   Но здесь он остановился как вкопанный. Могила была разрыта! Около нее возвышалась горка земли, рядом стоял опустевший открытый гроб.
   Лукер раскрыл рот и схватил себя за голову. Значит, он не грезил, значит, можно мертвецу встать и уйти с кладбища! Не веря глазам, он заглянул в могилу и ощупал гроб. И сомнений не осталось, -- покойник исчез!
   -- Но меня прогонят! -- подумал он с ужасом. -- Мы не можем так распускать вверенных моим попечениям мертвецов! Ну, дела!
   Около четверти часа бедняга стоял над опустевшей могилой, бормоча себе под нос и покачивая головой, но вдруг его осенила счастливая мысль.
   -- Моя дражайшая половина всегда говорит, что женщины умнее мужчин. Посоветуюсь-ка я с нею! -- с прояснившимся лицом он бегом кинулся к своему домику. Там все было тихо, миссис Лукер крепко спала.
   -- Ах, бедняжка, жаль ее будить, да что поделаешь, такое уж дело.
   -- Друг мой!
   Миссис Лукер в бешенстве поднялась в постели.
   -- Это ты меня будишь?
   -- Да, я... Видишь ли, важное дело.
   -- Важно только одно мое спокойствие!
   -- Но позволь!
   -- Не позволю! Ничего ты не уважаешь... Дикарь! Каннибал!..
   -- Но корсар Триплекс!..
   -- У меня мигрень!
   -- Ушел...
   -- Это ты мне еще сказки рассказываешь? Да ты что, спятил?
   -- Да нет же!
   -- Так что за шутки?!
   -- Друг мой...
   -- Какой я вам друг? Вы мне отвратительны! Убирайтесь!
   -- Но...
   -- Убирайтесь!
   -- Однако...
   -- Нет! Это уж слишком...
   И грациозное создание кинулось на своего ошеломленного господина и закатило ему звонкую пощечину.
   Лукер открыл было рот, но жена не дала ему сказать и слова.
   -- Еще звук и будет хуже!.. Убирайтесь! Убирайтесь!
   Супруг счел за лучшее уступить и вышел тщательно притворив за собой дверь в спальню.
   -- Посоветовался! -- горько пробормотал он. -- Хороши советы, -- прибавил он, потирая щеку. -- Но что мне делать?.. Ах, какой же я дурак! Ведь о пропаже заявляют в полицию, заявлю и я. Пойду к самому директору. Он, видимо, интересовался покойным, недаром же провожал его на кладбище. Да, да, пойду к сэру Оллсмайну!
   Сказано -- сделано. Почистив сапоги и платье, Лукер направился на Парамата-стрит.
   -- Дома сэр Оллсмайн? -- спросил он швейцара.
   Тот смерил его глазами.
   -- Еще семь часов. Приходи позже.
   -- Мне надо видеть его сию минуту. Вы ответите, если меня не пустите!
   Эта уверенность победила швейцара, и он отправился доложить о пришедшем. Оллсмайн только что встал. Узнав, что сторож Килд-Тауна просит принять его, он вздрогнул. Что ему нужно? Узнать это было лучше всего, приняв посетителя. Он приказал ввести Лукера.
   -- Вы рано заявились, -- встретил он вошедшего. -- Ваше сообщение должно быть очень важно, если вы осмелились так рано меня обеспокоить.
   -- Я уверен, что вы извините меня, ваша честь!
   -- В чем же дело?
   -- Корсар Триплекс.
   Оллсмайн вздрогнул, но сейчас же успокоился.
   -- Ну что корсар Триплекс? Ведь его вчера похоронили?
   -- Так точно. Но ночью он ушел с кладбища.
   -- Ушел? Как? Что вы говорите?
   -- Так точно, ваша честь. Сегодня ночью он вышел из гроба и ушел самым спокойным образом.
   -- Что за вздор?!
   -- Это не вздор, ваше превосходительство, я видел это своими глазами.
   -- Вы?
   -- Да, около полуночи я по обыкновению делал обход кладбища и сам присутствовал при воскресении покойного.
   Оллсмайн внимательно посмотрел на Лукера. "Не сумасшедший ли он?" -- подумалось ему. Но сторож будто угадал его мысль.
   -- Если вашей чести угодно будет отправиться со мной на кладбище, то увидите, что я в здравом уме.
   Услышав это твердое заявление, Оллсмайн встал, с лихорадочной поспешностью завершил свой туалет, и уже через двадцать минут он был вместе со сторожем у разрытой могилы, ночью покинутой Триплексом.
   Оллсмайн сам не мог сдержать трепета при виде опустевшей могилы и раскрытого пустого гроба. Он засыпал вопросами сторожа, требуя от него малейших подробностей ночной сцены, которой тот оказался свидетелем.
   Итак, мертвец оказался жив. Снова начнутся его подвиги, этого таинственного корсара, казавшегося погибшим, враг встал снова, но еще страшнее, еще опаснее, чем прежде. Не было сомнения, что среди масс это приключение произведет огромный эффект, и авторитет корсара поднимется на небывалую высоту. Все увидят что-то сверхъестественное в этом человеке, творящем в наш прозаический век чудеса, о которых мы знаем только по самому раннему еще детскому лепету истории.
   Оллсмайн был подавлен тем, что ему пришлось увидеть. Мрачный и растерянный, он вышел из ворот кладбища, растерянно ответил на подобострастные поклоны сторожа. "Что делать? Как и где найти этого врага, который так удачно выскользнул у него из рук?"
   Вопрос этот, мучительный и неразрешимый, подавлял Оллсмайна, сковывал мысль и холодил сердце.
   Крики мальчишек-газетчиков вывели Оллсмайна из размышления.
   -- Воскресение корсара Триплекса! Важные новости! -- раздавалось на всех перекрестках.
   Оллсмайн купил первую же попавшуюся газету и тотчас же ему бросился в глаза следующий репортаж:
   "Вчера мы извещали читателей о похоронах корсара Триплекса. Мы напрасно думали, что этот замечательный человек так и исчезнет с лица земли, эта смерть была для него только способом бегства из тюрьмы. Он просто выпил наркотическое средство, которое привело его в состояние, подобное смерти. Сегодня ночью он вышел из гроба, в доказательство приводим известие, доставленное необъяснимым образом в редакцию нашей газеты. Печатаем его без сокращений и изменений:
   Сегодня ночью корсар Триплекс, не умерший, а только уснувший, покинул Килд-Таун. Это же сообщение отправлено нами и им в адмиралтейство и в редакции европейских газет. Настоящим извещением назначается свидание всему флоту Англии, находящемуся в водах Тихого океана. Через два месяца после последнего числа корсар Триплекс будет ожидать его у Золотого острова (архипелаг Кука). Там он рассчитывает добиться наконец законной кары для Оллсмайна, поставленного по какому-то странному заблуждению во главе полиции Тихого океана".
   Оллсмайн склонил голову, он чувствовал теперь свое полное бессилие перед чудовищной деятельностью своего врага. Кто был этот корсар, смелый до такой степени, что рискнул быть заживо похороненным, и теперь, едва выйдя из гроба, снова начинал кампанию против Оллсмайна? Отчаяние овладело начальником полиции. Он почувствовал необходимость довериться кому-нибудь, открыть свою душу. Он направился в "Сентенниал-Парк-Отель", в расчете поговорить с Арманом, получить ценный совет или указание. Но, увы, и здесь его ожидало разочарование. В конторе ему сказали, что вчера у Лавареда был какой-то морской офицер, и, после его посещения, француз немедленно потребовал счет и уехал со своими дамами, отказавшись от услуг носильщиков, спрашивавших, куда доставить его багаж.
   Исчезновение Лавареда еще больше увеличивало беспокойство Оллсмайна.
   Он направился домой. За неимением Лавареда, он решил довериться Джеймсу Паку. Он уже чувствовал себя неправым, что в последнее время держался в некотором отдалении от своего секретаря. А ловкий и подвижный Джеймс Пак всегда был для Оллсмайна полезным помощником.
   Но и здесь его преследовала неудача, ему сказали, что Пака с утра не было в бюро. Недовольный такой несвоевременной неаккуратностью, Оллсмайн послал одного из агентов на квартиру Джеймса с формальным приказанием секретарю немедленно явиться в бюро. Через час агент вернулся с известием, что Джеймс Пак вышел из дому вчера вечером и до сих пор не возвращался.
   Несмотря на храбрость, в которой нельзя было отказать Оллсмайну, он пришел в ужас. Исчезновение Лавареда и Пака, почти одновременное с бегством корсара, наводило его на мысль, что это заранее обдуманный план. Неужели корсар решил оставить его без всякой поддержки, на которую он был вправе рассчитывать? Но ведь он оказывался вездесущим и наносил свои удары без промаха! Если он вырвался на свободу, то теперь не позволит себя так легко поймать, да к тому же теперь ему будет легче справиться с Оллсмайном, когда тот остался один как перст. Не было сомнения, что через два месяца английское правительство, вне зависимости оттого, поверит оно или нет обвинениям Триплекса, принесет в жертву сановника, который является для этого правительства источником всевозможных затруднений. Очевидно, страшный враг предвидел все, лишив Оллсмайна сотрудников и друзей, отняв у него даже привязанность жены.
   Жены... Это слово блеснуло перед Оллсмайном, как луч света среди мрака. Да, он был груб с нею, но теперь, ввиду неминуемой опасности, тем более ужасной, что ее нельзя было определить, Джоан, может быть, все простит, все забудет, если он прибегнет к ее великодушию. Правда, она не могла помочь ему, но ему уже и не нужно было ее помощи. Он хотел сочувствия, одного только сочувствия, хотел хоть с кем-нибудь разделить свое страдание, свой ужас. Одиночество пугало его, и это ощущение одиночества было теперь преобладающим в его смущенной душе. Нет, он не может оставаться один, он пойдет к Джоан, он будет умолять ее о прощении.
   И быстрыми шагами он направился на половину жены, безутешной матери. Когда же он вошел туда, сердце его сжалось каким-то тяжким предчувствием. Здесь все было тихо, и на всем лежал отпечаток какой-то страшной заброшенности.
   Но он шел вперед, весь обратившись в слух, в одно желание услышать хотя бы звук, хоть какой-нибудь признак присутствия живого существа. Ничего! Одно молчание, тяжелое, мрачное молчание.
   Он прошел через все комнаты, остановился на минуту перед дверями спальни и, собравшись с духом, распахнул дверь.
   Пусто. Постель не смята.
   Оллсмайн глухо вскрикнул и налитыми кровью глазами обвел комнату, взгляд его упал на письмо, лежавшее на столе. На конверте стоял адрес: "Сэру Тоби Оллсмайну". Он кинулся к письму, порвал конверт и впился глазами в торопливо написанные строки.
   "В эту минуту я нахожусь вместе с моей дочерью Маудлин Грин, -- прочитал он. -- Я не хочу обвинять вас, но в моем убежище я буду ждать вместе с моей дочерью того часа, когда правосудие покарает виновных".
   -- Ушла! Ушла! -- прошептал Оллсмайн. -- А дочь ее жива... Корсар... Нет, целый ад против меня!..
   И разбитый, уничтоженный, он опустился на стул.
  
  

Часть вторая
ЗОЛОТОЙ ОСТРОВ

Глава 1. Три ноля

   За шесть месяцев до событий на кладбище Килд-Таун в порт Джексон прибыл английский пароход "Ботани". Толпа пассажиров высыпала на пристань. Среди них находился молодой человек. Его лицо выражало глубокое, безутешное горе.
   Этим человеком был Робер Лаваред. Отчаявшись вернуть себе имя, национальность, эта человеческая единица, обращенная в ноль англо-египетской политикой, теперь снова очутилась в Австралии. Здесь он уже жил под именем Таниса, сюда скрылся он теперь от родных, от любимой девушки.
   Но почему же он выбрал именно эту часть света? Потому, ответим мы, что, как бы не отчаялся человек, как бы он не был подавлен, никогда не гаснет в его сердце свет надежды. Надеялся и Робер. Ему пришла в голову та идея, которая потом появилась и у Армана. Он приехал в Австралию, чтобы отыскать Ниари и добиться от фанатика-египтянина такого заявления, которое сделало бы Робера опять Лаваредом и французом.
   Он вышел в Сиднее, остановился в гостинице и принялся добросовестно изучать австралийский материк по лучшим картам, которые ему только удалось добыть. Во время своего прошлого пребывания в Австралии он работал в западной части материка на участке, под управлением некоего Паркера. Отсюда он ухитрился бежать, а Ниари остался в руках тюремщиков. Следовательно, чтобы напасть на след египтянина, ему нужно было добраться до этого участка.
   Две трети Новой Голландии покрыты пустынями и лесами. Дорог там нет, и потому нашему путнику необходимо было добраться до береговой линии, наиболее близкой к интересующему его месту и таким образом по возможности сократить путешествие по суше.
   После зрелых размышлений Робер, или Ноль, как он теперь себя называл, решил плыть морем до Сэнди-Байта, лежащего у устья реки Рассела. Эта река, строго говоря, представляла собой цепь озер, соединенных подземными протоками; исток она берет в ста километрах от Монт-Юля, урочища, около которого расположена плантация, где Робер когда-то работал.
   Приняв решение, бывший жених Лотии, не теряя времени, стал приводить его в исполнение. Между Сиднеем и Аделаидой поддерживалось постоянное пароходное сообщение, и ему без труда удалось таким образом добраться до главного города Западной Австралии, а оттуда на парусной шхуне -- до залива Сэнди. На двадцатый день своего пребывания в Австралии он был уже у берегов реки Рассела. На другой же день он отправился в путь. Он нес с собой только карабин на плече и на спине мешок с провизией.
   Шел он прямо на север.
   Надо было быть доведенным до такого состояния, в котором находился Робер, чтобы решиться одному путешествовать по австралийской пустыне. На земле нет ни одного места более унылого и мрачного, чем эта огромная степь. Отсутствие воды доводит здесь растительность до самого жалкого состояния. Дичь попадается редко. А среди нищенской природы бродят отверженные, но свирепые туземцы, боязливо избегающие всяких встреч с белыми.
   Эти дикари, судьба которых так же жалка, как и судьба краснокожих индейцев Америки, ненавидят белых. Да это и не мудрено -- нашествие белой расы заставляет их отступать в глубь материка, и не далек тот момент, когда последний дикарь умрет в какой-нибудь неведомой норе. Инстинктивно предчувствуя это, они сторонятся европейцев, и горе тому белому, который заблудится в пустыне: ему не будет пощады.
   Знал ли об этом француз? Может быть. Но как бы то ни было, он бодро шел вперед, всей грудью вдыхая теплый воздух пустыни.
   -- Не смешно ли это? -- проговорил он, как бы отвечая на свои мысли. -- Природа сделала меня домоседом. Сама мысль о путешествии мне невыносима. А обстоятельства, эти верные слуги судьбы, сделали из моей жизни одно бесконечное путешествие, -- он вздохнул. -- Должно быть, нам, Лаваредам, на роду написано -- соперничать с Вечным Скитальцем Агасфером. Право, начнешь верить в свою судьбу! Да что, путешествовать еще ничего, досадно, главное, что без толку. Взять хотя бы Армана. Путешествие вокруг света принесло ему прелестную жену и хорошее состояние, а я потерял имя, отечество, невесту! Ему всегда удача, мне всюду несчастье! И вот есть же такие глупцы, как Азаис, которого называют философом. Он назвал такой порядок вещей "теорией равновесия". Не нелепость ли?! Один богат, а другой беден -- равновесие, один здоров, другой постоянно болен -- равновесие. Один счастлив, всегда смеется, другой проводит всю жизнь в слезах -- равновесие! Жалкий мудрец! Посмотрел бы я, обнаружил бы ты равновесие, если бы я встретил тебя вот в этой пустыне, безоружного, беззащитного и размозжил бы тебе голову пулей!
   Надо заметить, что одной из главных причин раздражения Робера была отвратительная дорога, впрочем, едва ли слово "дорога" здесь уместно, так как никакой дороги, в сущности, не было. Чтобы не сбиться с пути, то и дело приходилось вглядываться в небольшой компас-брелок.
   Кругом расстилалась пустынная низменность, с разбросанными кое-где покрытыми колючим кустарником пригорками. Унылое молчание как нельзя более соответствовало унылому пейзажу. Не слышно было ни пения птиц, ни шороха крыльев, ни шума зверей в чаще. Только изредка раздавался крик исполинской австралийской лягушки, похожий на мычание быка.
   Вынужденный делать большие обходы, чтобы миновать препятствия, путник продвигался вперед. К полудню он прошел километров двадцать, но к северу продвинулся не более, чем на шесть. Присев на курган, он развязал мешок и поел с той же инстинктивной торопливостью, с которой едят люди, когда им не с кем разделить трапезу.
   -- Мне нужно пройти ровно триста семьдесят шесть километров, -- проворчал он, завязывая мешок. -- Если я так буду идти, мне понадобится больше месяца. Ну, в путь, Робер, соберись с духом, чтобы из ноля опять превратиться во французского гражданина, вперед!
   И он снова пустился в путь.
   По мере того как он удалялся от морского побережья, местность незаметно поднималась. После кустарников стали попадаться перелески. Эвкалипты вытягивали свои длинные стволы, обращая к солнцу свои листья. К вечеру Робер дошел до небольшой рощицы розовых акаций и решил остановиться здесь на ночлег.
   Ночь прошла спокойно, и наутро он продолжил свой путь.
   И так он шел восемь дней. Его раздражительность уступила место озабоченности. Конечно, плантация Паркера была конечной целью его путешествия, но она же и представляла для него опасность.
   Несомненно было, что если Паркер узнает, что его бывший пленник находится поблизости, то не замедлит арестовать его. А в этом случае Роберу грозила опасность попасть еще больше, чем прежде, под ярмо англо-египетской политики. Арестованный, он станет опять египетским подданным Танисом. А он предпочитал отсутствие всякого имени этому постылому прозвищу. Ноль -- пожалуй, но Танис -- никогда!
   Значит, необходимо было действовать как можно осторожнее. Узнать, оставаясь незамеченным, продолжает ли Ниари работать на плантации, и если нет, то так же осторожно разузнать, где он находится. А это было очень трудно. На ферме много народа, и скрыться от Паркера нужно постараться.
   Но пока путник раздумывал, как бы отвратить дальнюю опасность, ему грозила близкая. Шел десятый день после его прибытия к устью реки Рассела. Пустившись в путь рано утром, Робер быстро шел через лес акаций. В лесу было мало кустарников, короткая и сухая трава не мешала идти, так что Робер мог быстро продвигаться вперед. Он рассчитал, что если так же будет идти и дальше, то успеет пройти километров сорок к северу. Очень довольный этим обстоятельством, он шел, насвистывая, как вдруг какой-то неожиданный шум прервал его музыкальную фантазию. Вдали раздался какой-то непонятный Роберу топот, инстинктивно он спрятался за дерево и стал ждать, сжимая в руках свой карабин.
   А шум все приближался. Он слышал крики...
   -- Черт возьми! дикари! -- пробормотал Робер. -- Нечего сказать, приятная встреча! Но что это они делают?
   Действительно, крики сопровождались какими-то звонкими ударами, гулко раздававшимися над деревьями. Вдруг метрах в пятидесяти от Робера показалось стадо кенгуру. Животные были страшно напуганы. Они неслись, не останавливаясь, огромными скачками. Вдруг, в то дерево, за которым укрылся Робер, вонзилась стрела, и он сразу понял причину страха кенгуру.
   Туземцы охотились.
   Робер встал так, чтобы лучше скрыться за деревом, но в тот же миг какой-то страшной силы толчок отбросил его на землю.
   Карабин выскользнул из его рук. Кенгуру, натолкнувшийся на Робера, пронзительно вскрикнул и исчез.
   Еще несколько прыгунов пронеслись над охотником, потом показались туземцы, но вскоре и люди и животные исчезли в густом лесу, и шум охоты затих. Робер поднялся, ощупал себя и увидел, что это падение не имело для него роковых последствий.
   -- Ну, дешево отделался! -- радостно проговорил он. Но вскоре убедился, что радость его преждевременна. Поискав в кустах, он нашел карабин и мешок, но, Боже, в каком состоянии! Мешок при падении открылся, вся провизия была истоптана и стала совершенно несъедобной, ствол карабина оказался погнутым так, что из него стало невозможно стрелять. Эти повреждения были непоправимы. Затерянный в австралийской пустыне, без оружия и жизненно необходимых припасов, француз почувствовал себя обреченным на верную смерть. Больше часа он просидел на одном месте, совершенно подавленный этим горьким происшествием. Машинально он поднял ружье и стал рассматривать его изогнутый ствол в безумной надежде отыскать какой-нибудь способ помочь горю. Его положение действительно было критическим, в двенадцати днях пути от берега, на таком же расстоянии от фермы Паркера, без пищи, без оружия, что мог он предпринять? Оставалось надеяться только на то, что поблизости встретится какой-нибудь поселок, где можно будет найти карабин и снаряды. Кроме этой надежды, оставалась только смерть от истощения где-нибудь в лесу. Печалясь, Робер собрал остатки своей провизии и пошел дальше.
   Пройдя около километра, он хотел было взглянуть на компас, но у того не было стрелки! Стекло разбилось при падении, и стрелка соскочила со шпенька. Очевидно, все беды сразу обрушились на Робера, теперь ему трудно было даже ориентироваться.
   Тем не менее он не потерял присутствия духа. Течение реки Рассела обозначалось рядом болот и озер, которые шли в направлении с юга на север. Идя по берегу этих озер, он мог держаться верного направления. Однако ему пришлось вскоре убедиться, что хорошее в теории не всегда пригодно на практике. Болота были очень широкими и отделялись друг от друга большими пространствами, где река текла под землей. Таким образом, обходя одно из таких болот, Робер обошел его вокруг и очутился на том же самом месте, с которого отправился.
   Итак, несколько часов пропали даром. На этот раз Робер пришел в отчаяние.
   К чему бороться, когда всякие усилия бесполезны? И как гладиатор ложится на песок арены в ожидании смерти, так и Робер в изнеможении лег под дерево. День клонился к вечеру, солнце садилось, бросая кровавые отблески на спокойные воды болотистых озер. Печально поужинал Робер жалкими остатками своей провизии. Перепачканные в земле, истоптанные ногами кенгуру, они не очень-то возбуждали аппетит, однако утолили голод, и к Роберу снова вернулась привычка рассуждать.
   "Усну! -- решил он. -- Утро вечера мудренее и завтра авось что-нибудь придет в голову".
   Скоро он забылся тяжелым сном. Проснувшись утром, он все-таки почувствовал себя несколько отдохнувшим и способным лучше оценить свое положение. Вскоре ему пришла в голову счастливая мысль.
   "Линия болот идете юга на север, -- подумал он. -- Я могу идти параллельно этой линии и время от времени проверять себя, взбираясь на возвышенность или дерево. Таким образом, дорогу я найду. Остается только вопрос о пище. Мой карабин испорчен, значит, от дичи придется отказаться. Придется обратиться к растительному царству. Необходимо найти в нем что-нибудь съедобное".
   Взобравшись на дерево, он наметил себе несколько точек, по которым ему следовало ориентироваться и, спустившись снова на землю, отправился в дальнейший путь. По дороге он вглядывался в каждый кустарник, каждую травку в поисках чего-нибудь съедобного.
   На этот раз все ему удавалось. Он набрел на целое поле нарду, болотного растения, похожего на турецкие бобы. Они показались ому довольно вкусными. Наученный опытом, он набрал их про запас, наполнив карманы и приведенный кое-как в порядок мешок. Время от времени он поднимался на возвышенности или влезал на дерево, проверяя таким образом направление, по которому шел, но вследствие этого вперед продвигался медленно.
   Около четырех часов дня он почувствовал себя до крайности утомленным и решил отдохнуть, как ни питательны зерна нарду, однако, ими нелегко поддержать силы того, кому приходится тратить большой запас физической энергии. Но как бы то ни было, они могли спасти его от голодной смерти, которой умерли многие исследователи австралийских пустынь. Растянувшись на земле, он съел несколько горстей зерен из своего запаса и начал было уже погружаться в сладкую дремоту, как вдруг позади него послышался треск сухих веток, шум этот доносился из густой чащи, окружавшей большую лужу застойной воды, вся поверхность которой была затянута изумрудной зеленью водорослей. Робер схватил карабин за дуло и ждал. Но все было тихо. Прошло несколько минут, и существо, подстерегавшее Робера, видимо, потеряло терпение, кусты зашумели и раздвинулись. Перед Робером появился туземец отвратительной наружности, с длинными всклокоченными волосами. Робер еще крепче сжал карабин и решил защищаться до последних сил. Но туземец не проявил враждебных намерений. Закинув ружье за плечи, он сложил на груди руки, приветствуя Робера по обычаю своей страны.
   -- Мора-Мора, вождь фаго-бугов, приветствует белого, заблудившегося в пустыне.
   Француз молчал.
   -- С самой зари я слежу за белым. Мне легко было бы пронзить его пулей. У Мора-Мора верный глаз и твердая рука. Белому нечего было бояться, хотя карабин его и сломан. За ним следил друг.
   -- Друг? -- пробормотал Робер с сомнением. -- Какой же он мне друг, когда меня не знает?
   -- Мора-Мора -- друг белых. Он их проводник. Теперь он ведет двух людей, цвет которых бел, как звезды ночи.
   -- Европейцы! -- вскричал француз. -- Тут недалеко европейцы?
   -- Да. Я сказал им, что ты здесь, что ты заблудился, что ты потерял оружие, и они велели мне привести тебя к ним.
   При этих словах недоверие Робера рассеялось. Он подбежал к туземцу и горячо пожал ему руку.
   -- Я устал, но у меня хватит силы идти с тобой. Далеко ли те, кто послал тебя сюда?
   Мора-Мора указал пальцем. Робер посмотрел по указанному направлению, но ничего не заметил.
   -- Я их не вижу, -- сказал он.
   -- Их и нельзя увидеть. Белые меньше деревьев.
   -- Что же ты мне показываешь?
   -- Дым костра.
   Но, несмотря на это указание, Робер, как ни напрягал зрение, не видел ничего похожего на дым. Он снова повернулся к туземцу. Тот покачал головой.
   -- Глаза белых лучше умеют читать в книгах, но для природы глаза австралийца лучше. Но я помогу тебе. Смотри вон на тот кедр, вершина которого выделяется надо всеми.
   -- Вижу.
   -- Теперь правее. Ничего не видишь?
   Робер внимательно взглянул, как указывал ему туземец, и наконец различил тонкий, едва заметный столбик дыма. Молодой человек должен был сознаться, что без посторонней помощи он никогда бы не заметил его.
   -- Огонь австралийца, -- с гордостью сказал Мора-Мора. -- Сухое дерево, нет сырых ветвей.
   -- А, понимаю, ты хочешь сказать, что белый подбирал бы для костра всякое дерево без разбора, и от паров воды дым делается гуще?
   -- И опаснее.
   -- Опаснее?
   -- Да, он выдает белого. Он зовет к нему диких туземцев, жаждущих мести. А видя мой дым, они только улыбаются. Огонь черного, говорят они, и нечего его беспокоить. Но пора идти. Готов ли мой белый брат в дорогу? Нам нужно дойти до наступления ночи.
   -- Иди, я за тобой.
   Австралиец поклонился и пошел вперед. Робер последовал за ним, с удовольствием глядя на могучее телосложение своего провожатого -- Мора-Мора должен был пользоваться заслуженным авторитетом среди своих собратьев.
   Они вошли в узкую долину, которая, по-видимому, во время разливов превращалась в озеро. Некоторое время ноги их вязли в болотистой почве, потом местность стала подниматься, болотистая почва сменилась каменистой, кусты исчезли, деревья стали реже, сквозь них виднелось обнаженное плоскогорье с развалинами опустевшей фермы.
   Мора-Мора указал на разрушившиеся стены.
   -- Они здесь, в пустой ферме. Хорошее убежище, надежное в случае нападения.
   Они направились к бреши, образовавшейся в каменной ограде фермы и, ухватившись за шаткие камни, проникли внутрь ограды.
   Глазам Робера представился широкий двор, в глубине его около развалившегося сарая сидели перед огнем два человека. На вертеле жарилась пара голубей.
   Как ни был равнодушен Робер к еде, но на этот раз он не мог не кинуть разнеженного взгляда на эти аппетитные приготовления. Туземец тихонько свистнул. Незнакомцы обернулись и, узнав своего проводника, встали и пошли навстречу французу.
   Робер окинул их беглым взглядом. Оба они были молоды. Одному, блондину, очень изящному, несмотря на легкую сутуловатость, было на вид лет тридцать -- тридцать пять, а другому, совсем еще юноше, нельзя было дать полных шестнадцати лет.
   Оба приветствовали Робера таким свободным и незаметным поклоном, что доказывало, что эти обитатели пустыни не растерялись бы ни в каком салоне.
   -- Милости просим, джентльмен. Надеюсь, вы не откажетесь с нами пообедать.
   Эти слова, любезный тон звучали в пустыне так странно, что в первую минуту Робер не нашелся, что ответить. Но его смущение продолжалось недолго.
   -- Вы слишком любезны, -- отвечал он, оправившись. -- Я глубоко тронут той заботливостью, с которой вы отнеслись к незнакомому человеку.
   -- Незнакомому! Извините, но вы для нас не незнакомец, а такой же путник, как и мы. Здесь, в пустыне, нам приходится терпеть одинаковые лишения, а из общего несчастья рождается братство.
   Эти слова незнакомца звучали кротко, почти нежно. Робер не без удивления поклонился. Он не ожидал встретить в пустыне такой чувствительности.
   -- Итак, присаживайтесь, кушайте, отдыхайте. Не благодарите. Смотрите на нас, как на братьев.
   -- Хорошо, я не стану благодарить вас, но надеюсь, вы позволите мне выразить глубокое удивление при виде такой предупредительности, скажу прямо, такого милосердия к чужому, незнакомому человеку.
   -- Но вы нам знакомы. Мы давно наблюдали за вами, мы знали, что вы заблудились, что у вас нет ни оружия, ни провизии, что вы идете на север по важному делу, иначе вы бы не стали забираться на деревья, чтобы сориентироваться. По вашему акценту я вижу, что вы -- француз, по манерам -- джентльмен. Видите, как хорошо мы вас знаем. В описании не хватает только одного, но в пустыне это не необходимо.
   -- Чего же именно?
   -- Того, о чем я не хочу вас спрашивать, -- вашего имени.
   На этот раз француз засмеялся и сказал откровенным тоном:
   -- Вот на этот вопрос я не смогу вам ответить.
   -- Я не настаиваю.
   -- Но я хочу объясниться. У меня нет имени.
   -- Слышите? -- разом вырвалось у его собеседников, и они обменялись быстрым взглядом.
   Робер не понял смысла этого восклицания и быстро продолжал:
   -- Я хочу сказать, что я потерял то имя, к которому привык, и что мне предлагают другое, которое я не желаю носить. Вы, вероятно, не так меня поняли...
   -- Извините, я вас отлично понимаю, потому что у меня тоже нет имени.
   -- Как и у меня, -- в свою очередь проговорил юноша, до сих пор хранивший молчание.
   Это совпадение было поистине поразительным. У Робера вырвался невольный возглас, против которого нельзя было спорить ни с логической, ни с грамматической стороны.
   -- Значит, имя собственное, которое я принял, становится именем нарицательным.
   -- Что вы хотите этим сказать?
   -- Я себе выбрал имя Ноль. И вот случаю угодно было, чтобы среди пустыни я столкнулся еще с двумя такими нолями.
   Новые знакомые от души рассмеялись.
   -- Но вы не хотите сказать этим именем, что вы ничего не стоите?
   -- Нет, -- пробормотал француз. -- Хотя... -- прибавил он с огорченным видом, -- раз мой карабин сломан, то я немногого стою.
   -- Только-то! Ну, это поправимо. У нас есть лишнее ружье, оно в вашем распоряжении.
   Молодой человек, глубоко взволнованный этим великодушием, едва смог пробормотать какую-то благодарность. Действительно, предложить ружье в пустыне значило сделать для человека больше, чем предложить ему в цивилизованной стране целое состояние.
   -- Не будем говорить об этом, -- в ответ проговорил незнакомец. -- Будем математиками до конца. Пусть ружье будет той единицей, которая дает значение нолю. Но, говоря серьезно, я думал, что наша встреча будет выгодной для всех нас. Только необходимо, чтобы мы доверяли друг другу. Что до меня, то я готов, но в этом мало заслуги, -- прибавил он с улыбкой. -- Нас здесь трое вооруженных людей против одного безоружного. Мне нужно дать вам задаток.
   Он подозвал к себе Мора-Мора и что-то тихо сказал ему. Туземец сбегал в сарай и принес оттуда великолепный английский карабин, который и передал Роберу.
   -- Теперь вы чувствуете себя лучше. Ваши глаза заблестели, голова поднялась. Ваши манеры указывают на то, что вы человек храбрый, по вашему лицу видно, что вы порядочный. И я очень рад. Ну-с, теперь вы себя чувствуете в безопасности?
   Вместо ответа француз закинул ружье за спину.
   -- Очень вам благодарен за этот красноречивый жест. Но наш обед, кажется, готов. Пообедаем сначала, а потом и потолкуем на сытый желудок.
   Минуту спустя, все уже сидели вокруг огня и с аппетитом уничтожали голубей, вкусом напоминавших вогезских фазанов, и запивали их душистым чаем.
   -- Честное слово, я не рассчитывал встретить такой стол, когда приходится обедать без стола, -- сказал Робер.
   Хозяева улыбнулись.
   -- Глупо лишать себя того, что можно иметь, -- заметил старший. -- Таков мой жизненный и, как вы сейчас увидите по нашему разговору, нравственный принцип. Я хочу задать вам вопрос. Но вы можете и не отвечать на него, если он вам покажется нескромным. Скажите, -- продолжал он серьезно, -- что привело вас в пустыню?
   -- С удовольствием, -- отвечал Робер, предвидевший этот вопрос. -- Я ищу потерянное мною имя.
   При этих словах хозяева перестали есть. На их лицах выразилось неподдельное изумление, не ускользнувшее от Робера.
   -- Вы как будто удивлены? -- спросил он.
   -- Да, -- ответил старший, -- но мы удивлены необычайным сходством вашей судьбы с нашими.
   -- Как, вы тоже ищете...
   -- Наши имена.
   Действительно, это совпадение судьбы трех случайно встретившихся людей было поразительно, но это было еще не все.
   -- Я продолжаю свои вопросы, -- начал снова старший. -- Знаете ли вы то имя, которое ищете?
   -- Прекрасно. Я носил его довольно долго, перед тем, как потерять.
   -- И это имя?
   Робер с минуту колебался. Осторожно ли будет вверять свою тайну людям, которые, хотя и приняли его с таким радушием, но все же были ему совершенно не известны. Но открытые, честные лица собеседников рассеяли все его сомнения.
   -- Я вверяю вам тайну моей жизни, может быть, моего будущего счастья, но вам я поверил.
   Блондин поклонился.
   -- Это имя, имя французского солдата, исключенного без вины из рядов армии, имя, которое я хотел предложить невесте, это имя -- Робер Лаваред.
   -- Лаваред? -- повторили оба.
   -- Да разве оно вам знакомо?
   -- Знакомо.
   -- Вам? Когда же?.. Каким образом? -- Робер даже вскочил на ноги от волнения.
   -- Успокойтесь, -- проговорил блондин. -- Я вам скажу все, но прежде еще несколько вопросов.
   -- Пожалуйста.
   -- Вы были замешаны в египетский заговор под именем Таниса?
   -- Это правда, но откуда вы знаете?
   -- Подождите. Невеста, о которой вы упомянули, это мисс Лотия Хадор.
   -- Да.
   -- Потом вы были пленником на ферме некоего Паркера.
   -- Именно.
   -- Но, в таком случае, я вас отлично знаю и даже знаю цель вашего путешествия. Вы теперь идете в Монт-Юль, чтобы найти Ниари, который знает всю вашу историю.
   -- Вы правы.
   -- Ну вот. Значит, наш союз уже принес вам выгоду, благодаря этой встрече с нами вы избежите бесполезного путешествия.
   -- Бесполезного путешествия? -- повторил ошеломленный Робер.
   -- Да. Ниари давно уже нет на этой ферме.
   -- Его там нет!
   В этом возгласе прозвучало глубокое отчаяние.
   -- Но не смущайтесь. Ниари известно, что, вернувшись во Францию, вы убили на дуэли настоящего Таниса.
   -- Это верно.
   -- Ему также известно, что английское правительство, желая иметь Таниса в своих руках и таким образом лишить партию Независимого вождя, ославило вас лжецом и навязало имя убитого.
   -- Да, да.
   -- Целью английского правительства было помешать восставшим выбрать нового вождя.
   -- Увы!
   -- Не огорчайтесь. Ниари, который сначала молчал из преданности убитому вами негодяю, не стал молчать, узнав о его смерти. Патриот-фанатик, он не хотел, чтобы чужеземец носил имя его господина. Он рассказал Паркеру всю правду, в это время мы как раз были на ферме. По моему совету Паркер отправил Ниари морем в Сидней, чтобы он дал показания сэру Тоби Оллсмайну, начальнику тихоокеанской полиции.
   Робер заволновался.
   -- В Сидней! Значит, мне нужно вернуться назад, отправиться к этому Оллсмайну и...
   -- И не думайте. Он вас посадит в тюрьму, как, вероятно, уже поступил с Ниари.
   -- Но в таком случае я окончательно погиб. Ваши советы, данные Паркеру, так мне повредили, и вы спокойно об этом сообщаете!
   Блондин пожал плечами:
   -- Успокойтесь, господин горячий француз, -- спокойно проговорил он, -- ваше положение ничуть не хуже прежнего. На ферме Паркера, занятого со времени вашего бегства военным гарнизоном, вас все равно бы схватили и отправили пленником в Сидней. А теперь вы свободны, и, кроме того, -- вы со мной!
   При последних словах блондин поднялся на ноги. Весь его облик дышал величием, и невольно Робер поддался обаянию этого величия.
   -- С вами... -- проговорил он. -- Но кто вы?
   -- Я англичанин, страстно любящий свое отечество. Но я уверен, что непрочно величие, основанное на коварстве и лжи. Я хочу видеть Великобританию владычицей Вселенной, но госпожой любимой и уважаемой. И я буду бороться всеми силами с несправедливостью, совершаемой во имя величия Англии, и я страдаю, глубоко страдаю, когда слышу стоны жертв этой несправедливости. Я сам ее жертва и теперь работаю для исправления ошибки моего правительства, я помогу и вам, потому что в вашем сердце живет любовь, та любовь, которая подвигнула вас на такое трудное предприятие, как путешествие по пустыням Австралии. Не Танис, не Хадор отнимают Египет у моего отечества, сама Англия изгнала себя с берегов Нила в тот день, когда предательски заняла их. Хороший гражданин должен видеть ошибки своих соотечественников и стремиться загладить их. Каждая признанная ошибка прибавляет новый луч к сиянию славы, окружающей нацию. Потому-то вы получите обратно ваше имя, женитесь на своей избраннице и вернетесь к своему знамени, которое вы любите не меньше, чем я свое.
   Эта горячая речь дышала горделивой верой в себя, в свое право и невольно захватила Робера.
   -- Но кто же вы? -- повторил он свой вопрос.
   -- Неужели вам необходимо мое имя, чтобы вы могли мне довериться? У меня несколько имен, но ни одно из них не принадлежит мне. В Сиднее, куда вы отправитесь вместе с нами, меня зовут Джеймсом Паком, и там я считаюсь секретарем начальника полиции.
   -- Сэра Тоби Оллсмайна? -- вскричал Робер, отступая на шаг назад.
   -- Не бойтесь, я говорю вам то, что не знает никто, кроме этого юноши. Вам нужны дальнейшие объяснения? Извольте. Настоящий Джеймс Пак встретился со мной по дороге из Англии; благодаря моим средствам мне удалось убедить его согласиться на то, чтобы я принял его имя. Сам же он поступил ко мне на службу. Мне это было необходимо для того, чтобы постоянно жить возле Оллсмайна и знать все его планы. Теперь вам известно все, что вы можете и должны знать. Угодно ли вам повиноваться мне и всецело подчинить вашу волю моей?
   -- Да, -- не колеблясь, ответил Робер.
   На лице блондина отразилось удовольствие.
   -- Олл райт! В таком случае, завтра мы отправляемся к берегу. Вы знаете по опыту, что путь не легок, поэтому отдыхайте. Спите, мы покараулим. Уже поздно, а выступаем мы завтра на рассвете.
   Если бы Робер и не принял на себя обязанности безусловного повиновения, это приказание он бы все равно исполнил с удовольствием. Он завернулся в плащ, бросился на приготовленную под сараем постель из сухих листьев и заснул глубоким и спокойным сном под охраной неведомых друзей, посланных ему в пустыне его счастливой звездой.
   И грезы его на этот раз были светлыми и радостными. Ему снилось, что он снова Робер Лаваред, что нет более никаких препятствий к браку с Лотией Хадор. Проснулся он в самом лучшем расположении духа. Его спутники уже встали.
   -- Ну что, оправились вы после вчерашнего утомления, господин Робер Ноль? -- весело спросил тот, кого в Сиднее звали Джеймсом Паком.
   -- Я и забыл о нем. Но не опоздали ли вы из-за меня?
   -- Нисколько. Мора-Мора готовит чай. Он его прекрасно делает, а выпить теплого очень полезно из-за здешних туманов.
   В ожидании завтрака Робер приступил к туалету. И через полчаса веселый и здоровый, с ощущением теплоты и сытости, он вместе со своими друзьями отправился в путь.
   Не без некоторого волнения шел он обратно по старой дороге. Как изменилось его положение! Вчера еще один, безоружный и беззащитный, сегодня он шел в обществе товарищей, в сердце его снова зародилась надежда, а на плече чувствовалась приятная и ободряющая тяжесть ружья. Кроме того, возвращаться для него было легче, чем идти вперед, всегда сытный обед, интересный разговор, удобный ночлег, все это поддерживало в нем бодрый дух и облегчало путь. К тому же незнакомец, который изъявил желание, чтобы его называли теперь Джеймсом Паком, был как будто создан для путешествий. Его путь был определен заранее, ночлеги также. Очевидно, он хорошо изучил свой маршрут и ничего не оставлял на долю случая. К тому же Робер чувствовал, что его покровитель ему симпатизирует.
   Однажды, когда Робер снова начал благодарить Джеймса, тот сказал:
   -- Не благодарите меня. Я, правда, оказал вам услугу, но со временем, и вы мне послужите.
   -- О, с удовольствием, -- вскричал Робер. -- Я буду с нетерпением ждать случая быть вам полезным.
   -- Скоро вы получите повышение.
   -- Очень вам благодарен. Но вы все предвидите и, вероятно, уже знаете, когда это произойдет.
   -- Может быть.
   -- А вы не можете точно назвать срок?
   -- Нет еще... Все зависит от одного обстоятельства. Мне пришла в голову одна идея, но я еще не знаю, можно ли ее осуществить.
   -- А когда вы узнаете это наверняка?
   -- На второй день после нашего прибытия на берег.
   -- То есть?
   -- Послезавтра.
   Робер удивленно взглянул на своего собеседника.
   -- Вы надеетесь уже завтра быть на берегу моря?
   -- Вас это удивляет?
   -- Конечно. Мне понадобилось одиннадцать дней, чтобы дойти до того места, где мы с вами встретились. А мы идем всего четыре дня, и вы думаете, что завтра...
   -- Мы будем на берегу. Не сомневайтесь в этом. Да это и не удивительно. Я просто избежал тех длинных обходов, которые вы делали по необходимости, из-за незнания местности.
   -- Обходы! Но у меня был компас.
   -- Но вы забываете об естественных препятствиях, -- с улыбкой отвечал ему Джеймс Пак. -- Вы прошли по меньшей мере двойное расстояние. Не осуждайте себя, это только подчеркивает вашу решимость.
   Разговор на этом прекратился. Но как ни доверял Робер своему другу, он все-таки с нетерпением ожидал следующего дня. Неужели Джеймс прав, и завтра действительно окажется, что и с компасом нелегко держать направление в австралийской пустыне? На другой день ему пришлось действительно убедиться в том досадном для его самолюбия туриста обстоятельстве. Около четырех часов они перешли полосу дюн и очутились на покрытом золотистым песком прибрежье, о которое лениво разбивались морские волны. Он почувствовал даже некоторую досаду на Пака, но тут же упрекнул себя за это недостойное мелкое чувство.
   -- Где мы?
   -- В десяти километрах к западу от устья Рассела.
   -- Мы отправимся в Сидней пешком?
   -- Нет, для этого нам понадобилось бы несколько недель.
   -- А как же?..
   -- Ночью за нами придет судно. Скоро я дам ему знать о нашем прибытии на берег.
   Мора-Мора и юноша не присутствовали при этом разговоре, но вскоре они появились с охапками сухой жесткой травы, которая росла на выгонах. Эту траву они разложили на три кучи, образовавшие равносторонний треугольник, каждая сторона которого была около двадцати метров. Робер с любопытством смотрел на эти приготовления, и это, видимо, позабавило Пака.
   -- Когда стемнеет, я подам сигнал с помощью огня, -- сказал он.
   -- Но кому? Сколько я ни вглядываюсь, я не вижу никакого судна.
   Джеймс от души расхохотался. Мора-Мора и юноша тоже, так что Робер даже почувствовал себя немного обиженным.
   -- Не сердитесь на меня за мой смех, -- сказал Джеймс -- я приготовлю вам сюрприз и только. Матросы нас запросто увидят.
   -- Значит, это корабль-призрак? -- сказал Робер.
   -- Почти, хотя он и покрыт прочной металлической обшивкой. Но пообедаем, пока не село солнце.
   Роберу пришлось сдерживать свое любопытство, так как Джеймс таким оборотом разговора показывал, что не желает дальнейших расспросов. Скрепя сердце, он принялся помогать своим друзьям готовить обед, и через некоторое время с аппетитом все принялись уничтожать попугаев, убитых сегодня утром.
   Солнце тем временем быстро опускалось за горизонт. Скоро оно исчезло, и только закат краснел, как зарево далекого пожара. Но скоро погас и закат, очертания предметов стали сливаться, краски темнеть, и скоро ночь одела своим темным покровом море и землю.
   -- Зажигай огни! -- скомандовал Джеймс Пак, поднимаясь на ноги.
   Мора-Мора и юноша, подбежав к двум кострам, а Джеймс, став у третьего, зажгли спички, заблестевшие во мраке. И скоро все три костра разгорелись, поднимая к небу длинные колеблющиеся языки пламени.
   Через пять минут костры сгорели. На земле остались только кучки пепла, и в этом пепле, как рои светлячков, сверкали догорающие искры.
   Юноша приблизился к Джеймсу.
   -- Они будут здесь через двадцать минут? -- спросил он.
   -- Вероятно.
   -- Значит, вы еще успеете отдать Мора-Мора необходимые приказания.
   -- Вы правы, как всегда, -- отвечал ему Джеймс кротким и даже почтительным тоном.
   Робер обратил внимание на этот тон, но вскоре отвлекся. Его заинтересовал разговор Джеймса с туземцем.
   -- Благодарю тебя, Мора-Мора. Ты был мне верен и предан. Мне тяжело с тобой расставаться.
   Туземец поклонился.
   -- Мне тяжело тоже, но я люблю землю, где лежит прах моих отцов. Моя жизнь связана с лесами и пустынями. Не будь этого, я пошел бы за тобой.
   -- Мы еще увидимся, воин. Я от тебя многого ожидаю.
   -- Говори, Мора-Мора слушает. Его сердце на его устах.
   -- Я знаю это. Ты пойдешь к Бримстонским горам и скажешь тому, кого знаешь, что скоро желанный час пробьет. Долог путь...
   Никакой путь не долог для того, кто быстро ходит, -- с улыбкой перебил туземец.
   -- Потом, -- продолжал Джеймс, -- ты будешь ждать у "Трех Стрел" того, кто будет я, но не я.
   -- Я буду ждать его.
   -- И проводишь его?
   -- Провожу.
   -- Ты не забыл, где я буду потом тебя ждать?
   -- Мора-Мора никогда ничего не забывает. Память -- первая добродетель воина. Он должен всегда помнить, где живут его друзья, где скрываются его враги. Забывать прилично одним только женщинам.
   Туземец остановился и немного сконфузился. Он посмотрел на юношу и проговорил:
   -- Мора-Мора сказал только поговорку своего племени. Есть и женщины, которые ничего не забывают.
   -- Не будем говорить об этом, -- перебил его Джеймс. -- Потом ты будешь ждать сигнала.
   -- Хорошо.
   -- Ты помнишь его?
   -- Помню.
   -- Ну, и прекрасно. Итак, знаменитый воин, дай мне твою руку. Сейчас я уеду.
   -- Черт меня возьми, если я понимаю, как он уедет, -- в сторону проговорил Робер.
   Но в тот же миг до его слуха донесся плеск весел. Робер не верил своим ушам.
   -- Я брежу, -- проговорил он.
   Но он не бредил, его спутники тоже услышали этот звук.
   -- Едут, -- проговорил Пак, -- ну, до свидания, вождь.
   -- До свидания, -- проворчал туземец голосом, в котором слышалось сдерживаемое волнение. Но гордость первобытного человека не позволяла ему выразить то горе, которое причиняла ему разлука. Он преодолел свое волнение и засвистел.
   А плеск весел слышался уже вблизи. Робер увидел на волнах какое-то темное пятно, в котором вскоре можно было различить контуры шлюпки, еще немного, и показались силуэты гребцов.
   -- Эй, на шлюпке! -- вскричал Джеймс.
   -- Кто зовет? -- раздался в ответ грубый голос.
   -- Кто дал сигнал!
   Молчание. Потом команда:
   -- Причаливай, ребята!
   Еще несколько взмахов весел, и лодка остановилась метрах в десяти от берега, врезавшись килем в покрывавший дно песок. Матросы сошли в воду, вышли на берег и перенесли в лодку Джеймса, Робера и юношу. Все это заняло всего несколько секунд. Присутствие Робера ни у кого не вызвало ни малейшего удивления.
   Матросы заняли свои места. Весла поднялись, готовые по первому знаку вспенить воду.
   -- Прощай, Мора-Мора, -- крикнул Джеймс. -- Вперед! -- скомандовал он тоном настоящего командира.
   Весла опустились, лодка развернулась и направилась в открытое море.
   Поверхность моря колебалась крупной зыбью, и лодка мягко покачивалась. Прошло несколько минут, и из поля зрения уплывающих исчезли и берег, и высокий силуэт неподвижно стоящего туземца.
   -- Но куда же мы направляемся? -- обратился с вопросом к Паку Робер.
   -- Смотрите вперед, -- ответил тот. -- Сейчас на корабле зажгли фонарь.
   -- Так это фонарь?
   -- И даже электрический.
   Действительно, на расстоянии около мили впереди виднелся свет, но он блестел не на поверхности моря, как обычно, -- этот свет расстилался серебристой скатертью по самой поверхности воды, Роберту казалось даже, что свет исходил из-под воды.
   Подплыв поближе, он увидел, что зрение его не обмануло. Необыкновенно сильный источник света ослепительно блестел на глубине нескольких футов, но Роберу некогда было рассматривать его ближе. Новый предмет привлек его внимание. Из воды поднималась небольшая башенка, блестевшая при свете фонаря матово-золотистым блеском. Она походила на панцирь гигантской черепахи. На ее вершине виднелись человеческие тени.
   Это походило на галлюцинацию. Робер даже ущипнул себя, но боль убедила его, что он не спит, он протер себе глаза, но видение не исчезало.
   -- Что это? -- спросил он глухим голосом.
   -- Это? Корабль, о котором я говорил.
   -- Корабль?
   -- Да, подводный. В эту минуту он находится недалеко от поверхности, чтобы мы могли пересесть.
   Шлюпка подошла к башенке, которая имела закругленную овальную форму. Вершина башенки поднималась на четыре или пять футов над водой. В длину эта башня имела футов двадцать, в ширину -- десять.
   В центре вырисовывалось прямоугольное отверстие, которое задвигалось заслонкой, которая в эту минуту была отодвинута.
   -- Вот вход, пожалуйте, -- сказал Джеймс. Ошеломленный всем, что видел, Робер повиновался. Он вошел на плоскую поверхность башни, и его каблук издал металлический лязг.
   Он приблизился к отверстию и вслед за Джеймсом спустился по легкой металлической лестнице. Спустившись, он увидел, что находится в обширном зале, освещенном разноцветными электрическими лампочками. Направо и налево тянулись коридоры.
   -- Необычайно! -- вскричал Робер.
   -- Вот вы, французы, всегда так! -- не без иронии заметил Джеймс. -- Вы всегда удивляетесь, видя, как иностранцы пользуются изобретениями ваших соотечественников.

Глава 2. Робер обращается из ноля в правильную дробь

   Множество вопросов готово было сорваться с губ у Робера, но Джеймс не дал ему времени. Он схватил его за руку, открыл дверь и потянул за собой, бросив юноше, стоявшему около него, загадочную фразу:
   -- Вы можете принять свой настоящий вид.
   Робер вслед за Джеймсом вошел в роскошный салон, уставленный богатой мебелью, задрапированный дорогими материями и украшенный превосходными статуями. По стенам стояли витрины со всевозможными сокровищами океана, чудовищной величины жемчужинами, кроваво-красными кораллами, редкими фикусами. Но всего поразительнее были сами стены салона, пронизанные кругообразными отверстиями, закрытыми толстыми стеклами в бронзовых рамах.
   -- Это мои окна, -- сказал Джеймс. -- Сейчас они закрыты снаружи филенками из толя. Позднее вы оцените их пользу, теперь же я должен вам показать кое-что другое.
   И он подошел к палисандровому пианино, стоявшему у стены. Над пианино висели два портрета, изображавшие мужчину изящной наружности и женщину во всем блеске красоты и молодости. С минуту Джеймс задумчиво смотрел на эти портреты.
   -- Лорд Грин, леди Джоан, -- промолвил он наконец голосом, в котором слышалось глубокое волнение. -- Скоро я исполню свой замысел и тогда расстанусь с вами и... со всеми. Наградой мне будет одно воспоминание. Потому я и принял участие в другом страдальце, потому я и приобщил его к своему делу, а сам приобщился к его.
   И он взял Робера за руку, как бы представляя его молчаливым портретам. Потом, тряхнув головой, словно отгоняя докучливую мысль, он открыл пианино:
   -- Эта клавиатура служит для управления кораблем. Нажимая на клавиши, я передаю приказания рулевому.
   Робер обратил внимание на сложную клавиатуру из белых и красных клавиш, на каждой из которых стояли какие-то странные знаки.
   -- Перед его глазами тоже находится такая же клавиатура, повторяющая движения этих клавиш. Вы видели здесь двенадцать знаков, они означают, если идти слева направо, следующее: вперед, стоп, право на борт, лево на борт, вверх и вниз, 10, 20, 30,40, 50, 60 узлов хода. Вот и все.
   -- Это очень просто, -- заметил Робер. -- Это поймет даже ребенок. Но вы мне указали одни только клавиши белого цвета. А к чему же служат красные?
   -- Дельное замечание, -- заметил Джеймс. -- Видите ли, в чем тут дело. Мои электрические аппараты могут испортиться и потребовать ремонта, а так как мне дорога каждая минута, то я устроил дополнительный двигатель, пользуясь летучими свойствами надоля, то есть невоспламеняемого бензина. Если ток прервется, тогда начинает действовать надоль, и тогда в ход идут красные клавиши, имеющие то же значение, что и белые.
   -- Теперь я понимаю.
   -- Еще несколько слов. Машины я вам покажу потом, а теперь познакомлю вас с принципом работы моего судна. До сих пор люди направляли свою изобретательность на то, чтобы плавать по поверхности воды, подражая в этом отношении плавающим птицам. Мое же судно основано на подражании рыбам.
   -- Рыбам?
   -- Ну да. Особенность класса рыбообразных состоит в том, что они плавают совершенно погруженными в жидкую среду. Чтобы держаться на той или другой глубине, рыба пользуется плавательным пузырем, в большей или меньшей степени наполняя его воздухом. Таким образом устанавливается равновесие с окружающей средой. Рыба может весить столько, сколько весит вытесняемый ею объем жидкости. Поэтому она не всплывает наверх и не тонет. Здесь же плавательный пузырь заменен резервуарами, которые могут наполняться водой. Когда эти резервуары пусты, судно поднимается кверху, но стоит только повернуть рукоятку, как краны открываются и вода заполняет резервуары. Особые приборы указывают количество воды, необходимое для погружения на 10, 100, 1 000 метров.
   -- На тысячу метров! -- вскричал Робер. -- Неужели вы достигаете подобной глубины?
   -- Я могу опуститься без особой опасности на шесть тысяч метров, каркас корабля состоит всего из трех частей и может выдержать самое сильное давление.
   -- Такое открытие, -- пробормотал Робер, -- и никто о нем не подозревает?
   -- Никто, вы думаете? -- с усмешкой отвечал Джеймс. -- Однако только что продемонстрированный мною принцип был найден и доказан опытным путем одним из ваших соотечественников.
   -- Французом?
   -- Да, французом. Этот гениальный человек до сих пор еще бьется, чтобы заставить поверить своему изобретению, а я уже стал властелином морских глубин. Пока еще его никто не знает, но потомки воздвигнут ему памятники.
   -- Но как его зовут?
   -- Губе. Его бюро в Париже, по адресу: бульвар Османна, 85. И он уже делает опыты в порту Шербура, в Сент-Уэнских доках.
   -- Но это очень серьезно!
   Вместо ответа Джеймс показал рукой вокруг.
   -- Вы видите, -- сказал он.
   И, действительно, Робер видел. Он увидел это еще лучше после краткого знакомства с внутренним устройством корабля. В четверть часа он обошел помещение экипажа, машинное отделение, похожее со своими бобинами, электромоторами, электромагнитами и бесчисленными изолированными проволоками на огромный струнный инструмент, каюты, кладовые для провизии и прочее.
   После осмотра они снова вернулись в салон. Робер молчал, стараясь разобраться в нахлынувших на него впечатлениях. Джеймс положил руку ему на плечо:
   -- Вы видели? -- проговорил он.
   -- Да, видел.
   -- Как вы думаете, велико ли могущество человека, который обладает тремя такими кораблями?
   -- Конечно. Он может завоевать вселенную.
   -- Так знайте же, такой человек существует. Он перед вами.
   -- Как? Вы?
   -- Я командую тремя подводными судами. Мой молодой друг, лейтенант, командует другим судном, хотите быть командиром третьего?
   Робер колебался.
   -- Подумайте. Вы уже не будете беззащитным гражданином, игрушкой в руках коварной политики, но страшным противником, с которым придется считаться. К тому же вы дадите мне возможность принять еще и третье имя, которым я буду вскоре пользоваться.
   -- Имя? Я вас не понимаю.
   -- Видите ли, в чем дело: если вы примете мое предложение, то отныне вы, я и мой друг лейтенант будем все трое носить одно и то же имя, иметь одну волю, одну цель в жизни. И тогда целый мир содрогнется, услышав о подвигах корсара Триплекса.
   -- Триплекса. А, понимаю. Три корабля, три капитана и одно имя.
   -- И возможность быть в трех местах одновременно. Таким образом, наука вступит в брачный союз с фантазией. Но, чтобы этот план удался, с вашей стороны необходимо слепое повиновение и безграничная преданность.
   -- Хорошо, с этой минуты я -- ваш слуга! -- проговорил Робер, протягивая руку Джеймсу.
   -- Я вам верю. Не угодно ли вам пройти на палубу?
   Робер молча поклонился, и вскоре оба они были на верхней палубе башенки.
   По приказанию Джеймса, матрос принес ракету, поджег ее, и огненная парабола яркой полосой прорезала ночную мглу, как бы в ответ где-то вдали блеснул огонек и послышался звук выстрела.
   -- Ну, значит, Мора-Мора видел сигнал, -- проговорил корсар. -- Сойдемте вниз, сейчас мы отплываем.
   Робер хотел было спросить объяснений у своего таинственного спутника, но тот приложил палец к губам, и Робер замолчал, вспомнив свое обещание беспрекословного повиновения.
   В салоне Джеймс подошел к пианино, и его пальцы пробежали по клавишам. Почти тотчас же пол задрожал у них под ногами, и подводное плавание началось.
   Робер не успел еще очнуться от изумления, как дверь отворилась, и на пороге показалась молодая девушка чудной красоты. Черты ее странно напоминали черты уже ранее виденного Робером юноши.
   -- Позвольте представить вам, мисс, сэра Робера Лавареда, -- мисс Маудлин Грин. Сейчас я расскажу вам ее историю. Теперь вы с нами в союзе, и у нас не должно быть от вас секретов.
   И он кратко ознакомил Робера с ужасным обвинением, предъявленным сэру Оллсмайну трибуналом Зеленых Масок, и рассказал ему, как, убив лорда Грина, начальник полиции поручил запутавшемуся в долгах Бобу Сэмми утопить маленькую Маудлин.
   -- Я узнал об этом, как -- это не важно, но я спас ребенка. Я был молод, без поддержки, помощи мне искать было негде, и мне приходилось одному бороться против Оллсмайна, поддерживаемого могущественными покровителями. Я мог бы отдать ребенка матери, но боялся таким образом снова отдать ее в руки убийцы. К тому же у меня не было достаточных доказательств. Что значил никому не знакомый авантюрист Боб Сэмми против богатого сановника? А пока я колебался, Оллсмайн женился на Джоан Грин, вдове своей первой жертвы. Тогда я решил стать настолько сильным, чтобы сломить все препятствия. Я стал воспитывать ребенка до тех пор, пока она не стала молодой девушкой. Это не стоило многих лишений, потому что я не был богат. Мой диплом инженера дал мне возможность принять участие в разработке одного рудника, но все-таки моих маленьких сбережений едва хватало на жизнь. Но Божье правосудие не дремало: случай пришел мне на помощь.
   Мисс Маудлин взяла руку Джеймса и смотрела на него глазами, полными слез. Он улыбнулся и ласково проговорил:
   -- Мне, приятны эти воспоминания, мисс, и, кроме того, сэр Робер должен все знать. Однажды, -- продолжал он твердым голосом, -- в руднике произошел обвал, рудокопы были погребены под обломками. С невероятными усилиями их удалось откопать, но все-таки их ожидала верная смерть. Среди раненых находился бывший матрос. Это было странное существо. Он не пропивал, как другие, своего жалования в кабаке, а ухитрялся делать из него сбережения. Его считали скрягой. Я навещал его в госпитале. Он отчаянно боролся со смертью, беспрестанно повторяя: "Я хочу жить! Мое состояние, мое состояние!" Наконец, бедняга понял, что ему пора свести счеты с жизнью. Он послал за мною и вот какой разговор произошел между нами:
   -- Инженер, я умираю.
   -- Надейтесь, вы еще поживете.
   -- Нет, нет, я знаю. Вы так говорите по доброте сердца, но никакая грелка не согреет ног умирающего. Не нужно бесполезных слов, я хочу отдать вам то, чем уже не смогу воспользоваться.
   -- Хорошо, я вас слушаю.
   -- Прежде чем стать рудокопом, я был матросом. Наша шхуна торговала на островах Полинезии. Однажды на пустынном острове я нашел несколько крупинок золота. Не сказав никому о своей находке, я стал долбить утес и скоро убедился, что нашел необычайно богатую жилу. Если бы я переговорил с каким-нибудь банкиром, я получил бы концессию на остров и теперь был бы уже богат, но, увы! Золото помутило мой разум. Я хотел один воспользоваться сокровищем, которое мне удалось найти, и целых двадцать лет терпел страшные мучения, чтобы нанять корабль и нагрузить его золотом. Моя мечта не сбылась. Но я не хочу, чтобы мои страдания пропали даром. У меня нет друзей или родных. Вы, инженер, будьте моим наследником!
   -- Я думал, что он бредит, -- продолжал Джеймс. -- Вероятно, умирающий угадал мои мысли по выражению моего лица.
   -- Не думайте, что это бред умирающего, -- сказал он. -- Пойдите в мою хижину, поднимите камень очага, и вы найдете под ним железный ящик, в нем лежат мои деньги и карта острова.
   Этот разговор истощил последние силы больного. В тот же вечер он умер.
   Я буквально исполнил все, что он мне велел. В ящичке я нашел восемьсот фунтов стерлингов (двадцать тысяч франков) и карту архипелага Кука. Один из островков был помечен крестиком. К карте был пришпилен лист бумаги со следующей надписью: "Крестом обозначен Золотой остров. Это утес, покрытый высокой травой, на котором растет несколько кокосовых пальм. На самой вершине лежит сухое дерево, и видна скала, похожая на остов корабля. По этим признакам легко можно найти место, где скрыто золото".
   -- Убедившись, что у рудокопа не было никаких наследников, я решил попытать счастье. Поместив мисс Маудлин в пансионат, я поехал в Австралию. Здесь я нанял небольшое судно и отправился к архипелагу Кука. Без труда найдя отмеченный на карте остров, я после восьмидневных поисков уже мог считаться богачом. Почти весь остров состоял из золотоносного кварца. Так я приобрел наконец средства для борьбы с Оллсмайном. Мои суда по частям были заказаны в Англии, Франции и Германии, а также в Соединенных Штатах. Эти части я на своем корабле перевез на Золотой остров, там же собрал и экипажи для них. На всех этих людей я вполне могу положиться, так как все они -- жертвы тирании Оллсмайна. Теперь вам известно все.
   -- Не все еще, -- возразил Робер. -- Я не знаю вашего настоящего имени.
   По лицу Джеймса пробежала тень.
   -- Его еще нельзя произнести. Сама мисс Маудлин не знает его. Берите с нее пример. Смотрите на меня, как на представителя права и справедливости. Считайте меня человеком, для которого закрыт путь к личному счастью и который всю свою жизнь посвятил счастью других.
   Как ни просто были произнесены эти слова, но в них угадывалось глубокое страдание, лицо корсара побледнело, и что-то мученическое было в эту минуту в его чертах. Робер почтительно поклонился.
   -- Приказывайте, капитан, ваши приказания будут исполнены в точности.
   -- Так за работу! -- проговорил Джеймс. Борьба началась.

* * *

   Таким вот образом Роберу удалось стать третьим корсаром Триплексом, так он участвовал в трибунале Зеленых масок и в похищении Ниари и напугал чуть не до смерти почтенного привратника кладбища Килд-Таун.
   Глаза 3. Свидание и разлука
   Извещенные слугами Джеймса, Арман Лаваред, Оретт, Лотия, а также леди Джоан присутствовали при воскресении Робера. Все вышли с кладбища через потерну  4, добрались до порта Сиднея, сели в лодку и, отплыв немного от берега, пристали к одному из подводных судов, совершенно такому же, как то, которым воспользовался корсар во время путешествия к устью Рассела.
   Скоро все собрались в одной из гостиных подводного корабля и с живым интересом слушали рассказ Робера о его встрече с Джеймсом Паком.
   Самого Джеймса не было, но никто об этом не беспокоился. Лотия и ее жених с влажными глазами и неудержимой улыбкой на губах не могли отвести глаз друг от друга, Арман и Оретт радовались их счастью. Только леди Джоан была задумчива, корсар обещал ей возвратить дочь, и она ждала.
   -- Да, -- сказала Лотия, -- теперь я вас не оставлю. Ваша борьба с Англией огорчила меня, но это ничто перед тем отчаянием, которое я почувствовала после вашего отъезда. Правда, у меня оставались друзья, но что значили их утешения? Разве они могли помешать мне плакать и мучиться целыми ночами? А когда мы напали на ваш след, то, отыскивая живого, разве могла я не прийти в ужас при мысли, что в конце моих поисков я увижу вас мертвым?
   -- Да, это так и было, -- весело заметил Робер. -- Только в этой эксцентричной стране мертвые выходят из могилы.
   -- Пожалуйста, не смейтесь.
   -- Просите, требуйте от меня всего, только не этого, Лотия, Я так долго был лишен вашего милого общества, я с вами теперь, и вы запрещаете мне быть веселым? Разве птица может не петь, когда блестит солнце? А для меня заблестели после долгой разлуки и мрачной тьмы целых два солнца -- ваши чудесные глазки. Как же мне не радоваться?!
   -- Ай да кузен! -- со смехом вскричал Арман. -- Я-то думал, что ты совсем превратился в морского волка, а ты еще не разучился говорить комплименты, да еще какие астрономические! Если бы парижская обсерватория умела говорить, она бы тебе позавидовала!
   -- Смейся, смейся, -- отвечал Робер. -- А ты спроси-ка у своей обсерватории, можно ли с нее увидеть звезду, подобную моей Лотии?
   -- Рано я тебя похвалил, это уж точно называется манерами морского волка.
   -- Что ты этим хочешь сказать?
   -- Да разве ты не видишь Оретт? Ну? Так как же ты, слепец, не заметил этой звезды?
   Все от души смеялись над этой дружеской перебранкой. В это время в дверь постучали.
   -- Войдите, -- сказал Арман.
   Дверь отворилась, и Джеймс Пак показался на пороге.
   -- Как, это вы? -- воскликнул журналист. -- Право, дорогой хозяин, вы чересчур скромны, даже не решаетесь войти, не предупредив. Где это вы были?
   -- Как вы забывчивы, господа, -- с мягким упреком проговорил Джеймс. -- Ведь вы еще не все получили желаемое. Среди вас есть мать, которая только и ждет минуты, когда обнимет любимую дочь.
   Все стали серьезными, и их взгляды устремились на леди Джоан. Она приподнялась в своем кресле и с немым, страстным вопросом в глазах смотрела на Джеймса.
   -- Я понимаю ваше волнение, миледи. Я сейчас ходил к мисс Маудлин, чтобы предупредить ее о вашем прибытии; войдите, мисс! -- прибавил он, обернувшись.
   Молодая девушка, как вихрь, влетела в комнату и кинулась в объятия матери. Послышались страстные поцелуи, потом рыдания. Оправившись от первого волнения, леди Джоан взяла дочь за голову и отодвинула ее от себя.
   -- Дай же мне поглядеть на тебя, -- проговорила она. -- Подумай, я тебя так долго не видела.
   В эту минуту свет лампы ярко осветил лицо Маудлин. Из груди матери вырвался новый крик изумления:
   -- Силли! -- вскричала она. -- Силли!
   Ошибиться было невозможно. Черты лица молодой девушки были те же, что и у бродившего по Сиднею дурачка. Только глаза смотрели не безумно, не растерянно, а светились умом и радостью.
   -- Так это ты была Силли?.. Тебя я прижимала к своей груди, не зная, что ты моя погибшая дочь?
   -- Да, мама, -- прошептала Маудлин.
   -- И у тебя хватало духу молчать? Почему же ты не крикнула мне: не плачь, я твоя дочь, твоя погибшая Маудлин?
   -- Но тогда, мама, я погубила бы того, кто посвятил нам свою жизнь, -- отвечала Маудлин.
   -- Да, правда. Он был в опасности, и все это по моей вине, потому что я вышла замуж за его злейшего врага.
   -- Но ведь вы его считали своим лучшим другом, -- проговорил корсар. -- Не обвиняйте себя, вы были жертвой гнусной интриги, жертвой, но и только. Я оставляю вам мисс Маудлин, -- прибавил он. -- Она вам расскажет о своей жизни. Вы удивились, узнав, что она была Силли, но вы еще больше удивитесь, когда она расскажет вам, что была капитаном одного из моих подводных кораблей, таким же корсаром Триплексом, как я и сэр Робер.
   -- Как, моя дочь?
   -- Да. Я хотел оставить ее в Европе, но она этого не пожелала. "Вы будете работать на меня, -- говорила она, -- и я должна быть вашим сотрудником, делить с вами все опасности. Моя мать осудила бы меня, если бы узнала, что я оставила вас одного". Но на сегодня я освобождаю моего милого капитала от его обязанностей. Вы останетесь с вашей матерью, мисс. Вас заменит помощник. Я думаю, что это соответствует желаниям миссис Джоан.
   -- Разумеется. Но скажите, кого же мне нужно благодарить? Кто вы такой, борец за правду, готовый пожертвовать для нее всем? -- спросила миссис Джоан.
   -- Меня зовут Джеймс Пак, миледи, или корсар Триплекс.
   -- Вы не хотите назвать своего настоящего имени. Что же делать, я не имею права настаивать. Но какое бы имя вы не носили, вы всегда будете спасителем моей дочери.
   Корсар поклонился. Но эта суета как будто тяготила его.
   -- Я написал письмо, -- отрывисто и торопливо проговорил он, -- и предложил английскому флоту собраться через два месяца у Золотого острова. За это время нам придется много поработать, чтобы обеспечить окончательный успех.
   -- Как, вы еще надеетесь достичь цели? -- вскричали все разом.
   -- Да, я достигну ее... Вы будете счастливы.
   Последние слова корсара прозвучали какой-то необъяснимой печалью. Он нахмурился, махнул рукой, как бы отгоняя неотвязную мысль, и снова заговорил командирским тоном.
   -- Сэр Робер, возьмите этот пакет. В нем вы найдете мои инструкции. Около острова Борнео мы соединимся в бухте Гайа, где находится британский стационер.
   -- Значит, вы нас оставляете?
   -- Без сомнения.
   Маудлин, краснея, подошла к капитану.
   -- Это необходимо? -- невнятно проговорила она.
   Ресницы Джеймса дрогнули, в глазах промелькнуло какое-то странное выражение, но он быстро оправился и проговорил решительным тоном.
   -- Да, это необходимо. Корсар Триплекс должен появляться везде сразу, чтобы победить последние колебания адмиралтейства.
   -- Но...
   Он перебил ее почти резко:
   -- Довольно, дайте мне завершить мое дело. Мое присутствие здесь бесполезно. Вы будете с вашей матерью и забудете о друге, с которым у вас связаны одни воспоминания о тяжелых днях.
   Молодая девушка вспыхнула.
   -- Вы несправедливы, капитан. Я не давала вам повода упрекать меня в неблагодарности.
   -- Я не говорил ничего подобного...
   -- Извините! Разве это не неблагодарность -- забыть человека, спасшего меня от смерти, и все время заботившегося обо мне...
   -- Преданного слуги, -- с горькой улыбкой закончил за нее Джеймс Пак.
   Но эта реплика произвела неожиданное действие. Маудлин сразу же улыбнулась, утихнув, и проговорила кротким и проникающим в душу голосом:
   -- Заботливость, преданность не нуждаются в определении. Помните одно, капитан: я и моя мать проникнуты к вам чувством беспредельной благодарности. Вы можете безнаказанно быть несправедливым, не от вас зависит изгнать ваш образ из наших сердец.
   Джеймс не ответил ни слова. Глаза его блуждали, как у помешанного. Он низко поклонился и вышел из комнаты.
   Шум его шагов вскоре утих. Все молчали.
   Робер распечатал конверт и прочитал вслух:
   -- "Идти в Пуло-Танталам (Малакка), прибить карточку и отправляться к Борнео".
   -- Что за абракадабра? -- вскричал Арман.
   -- Для тебя -- да, но для меня это вполне ясно.
   -- Так объяснись.
   -- Я не могу, я должен повиноваться капитану, а от него я не получал полномочий давать какие-либо объяснения кому бы то ни было.
   И чтобы прекратить дальнейшие расспросы со стороны чересчур любопытного кузена, Робер подошел к пианино и последовательно нажал несколько клавиш. Корпус судна слегка содрогнулся.
   -- Что это? -- спросила Оретт.
   -- Мы плывем. Простите, кузина, я должен на минутку выйти. Мне нужно передать приказания экипажу. -- И с этими словами он вышел из салона.
   -- Позволите мне познакомить вас с вашим новым жилищем, -- проговорила Маудлин, подходя к Лотии. -- Не угодно ли вам посмотреть в окно?
   -- Простите, я не понимаю.
   Маудлин указала на стекла, вделанные в стены салона.
   -- Я сейчас отодвину ставни, и вы увидите прохожих, -- проговорила она, поворачивая рукоятку.
   Ставни сейчас же отворились, и через стекла все увидели море, освещенное фосфорическим блеском фонаря. В этой полосе света, извиваясь, проносились причудливые фигуры каких-то невиданных рыб, испуганных необычайным светом.
   -- Но нас могут заметить с берега, -- проговорил журналист.
   -- Никогда, -- отвечала Маудлин. -- Взгляните на манометр. В настоящую минуту мы находимся на глубине тридцати сажен, и прямо над нами нельзя ничего увидеть.
   Все умолкли и внимательно смотрели на это новое, невиданное зрелище. Внимание Лотии вдруг привлекли какие-то темные силуэты, проносившиеся с необычайной скоростью в сторону, обратную движению корабля.
   -- Что это такое? -- спросила она.
   Арман даже вскочил с места.
   -- Рифы? Но ведь...
   -- Что с вами? -- спросила Маудлин.
   -- Так, мне в голову пришло одно малоприятное соображение. Ведь фонарь освещает ограниченное пространство, и если мы налетим на утес...
   Маудлин засмеялась жемчужным смехом.
   -- Не беспокойтесь, номер второй -- этот корабль называется номер второй, первым номером командует мистер Джеймс -- номер второй, говорю я, повинуется рулю с необычайной легкостью. В случае надобности он может вращаться вокруг своей оси, подобно волчку.
   -- Робер говорил, что наш корабль может идти со скоростью шестьдесят миль в час, или около ста десяти километров.
   -- Это совершенно верно.
   -- Но какая же сила необходима, чтобы развить подобную скорость?
   -- Сейчас скажу. Надо только припомнить несколько цифр, а у меня на них хорошая память. Дело вот в чем, -- продолжала она, немного подумав. -- Водоизмещение нашего корабля -- тысяча восемьсот тонн. На поверхности воды, чтобы привести такую массу в движение с той скоростью, с которой мы сейчас плывем, нужно было бы по крайней мере две тысячи сил.
   -- И, следовательно, -- заметил Лаваред, -- иметь огромные громоздкие машины.
   -- Вы правы. Но, будучи погруженным в воду, наш корабль обходится всего пятьюдесятью силами.
   -- Пятьюдесятью! Но ведь это практическое осуществление промышленного девиза: "Простота, экономия, скорость!"
   -- И скромность, -- докончила за него Маудлин, -- потому что на всем земном шаре никто не знает устройства наших аппаратов.
   Восклицание миссис Джоан прервало их разговор. Вдова лорда Грина все время смотрела в окно, оборачиваясь время от времени, чтобы с любовью посмотреть на дочь.
   -- Поди сюда, Маудлин, -- сказала она, -- что это такое?
   -- Где, мама?
   -- Ну, вон это, что-то вроде кита.
   -- Это? Это другой корабль, мама, вероятно, мистера Джеймса. Да, это он. Смотрите, он подает сигналы.
   Действительно, фонарь на другом судне загорелся сначала белым светом, потом зеленым, желтым и, наконец, ярко-красным.
   -- Это делается постановкой разноцветных стекол, -- объяснила Маудлин. -- Это просто сигнал, я могу его перевести.
   -- Что это значит?
   -- Полное повиновение. Ухожу. До свидания.
   Не успела молодая девушка закончить перевод, как свет фонаря снова стал белым, корабль круто повернул, начал быстро удаляться и вскоре исчез из вида.
   Почти тотчас же открылась дверь, и вошел Робер.
   -- Ну, вот я и опять с вами, -- сказал он. -- Прежде всего, позвольте передать вам известие...
   -- От корсара Триплекса? -- перебила его Лотия. -- Мы уже знаем: полное повиновение, ухожу, до свидания.
   Робер сначала удивился, но потом, посмотрев на Маудлин, покачал головой.
   -- Я понял, мисс Маудлин перевела вам этот сигнал. Ну, значит, мне осталось развести вас только по каютам. После такой трудной ночи, всем вам необходимо отдохнуть.
   Это напоминание немного всех удивило. Новые впечатления заставили позабыть об отдыхе. Однако никто не протестовал, так как Робер был прав. После приключения на кладбище Килд-Таун и волнений этого дня всем был необходим покой.
   Через несколько минут все разошлись по каютам, устроенным в кормовой части судна. Надежный рулевой, положив руки на колесо, зорко всматривался в освещенное фонарем пространство, и корабль быстро несся по подводной пустыне, унося сладко спавших пассажиров.
   Несмотря на легкое нездоровье, обычное при первоначальном пребывании под водой, пассажиры заснули крепким сном и на другой день проснулись очень поздно. Только около полудня все собрались в столовой, где их ожидал превосходный завтрак. Произведения земли и моря явились к их услугам в самых приятных сочетаниях. Желе из красных фукусов, похожее на смородинное, заслужило общее одобрение. Под конец завтрака в столовую ворвался свежий морской воздух, насыщенный солеными испарениями.
   -- Откуда эта благодать? -- вскричал журналист, вдыхая этот воздух полной грудью.
   -- Из вентиляторов, -- ответил Робер. -- У нас, правда, резервуары с кислородом, а испорченный воздух поглощается едким калием, находящимся в особых очистителях, но мы, обыкновенно, поднимаемся на поверхность и пускаем в дело вентиляторы. А вы, мисс Лотия, не хотите ли подняться на палубу? -- спросил он, обращаясь к невесте.
   Вместо ответа Лотия встала из-за стола, и счастливая пара прошла по коридорам к башенке и поднялась на верхнюю площадку.
   Перед ними развернулась необозримая равнина океана. Ни один островок, ни один утес не нарушал величественного однообразия картины. Их корабль казался точкой в затерявшейся пустыне. Но эта тишина и одиночество не смущали их. Они были вместе после долгой разлуки, которая длилась вечность. Все радовало их, и с чувством глубокой благодарности они смотрели на небесный купол, опрокинувшийся как драгоценная сапфировая чаша, над изумрудной гладью океана. Да и как могли они смущаться видом океана?
   Правда, у многих вид его вызывает мысль о крушениях, кораблях, проглоченных загадочной бездной, о беднягах, носящихся по волнам, держась за обломки разбитого судна, но для них старик океан был другом и покровителем. В его бездне нашел себе приют и широкий путь их защитник. Гордое море возмутилось покушением Англии на свою независимость, и скрыло у себя все жертвы английской политики и ее недостойных представителей в виде Оллсмайна. И теперь влюбленные ласково глядели на небольшие волны, с мелодичным плеском разбивавшиеся о металлические бока чудо-корабля.
   За их спиной послышался шум шагов, который вывел их из задумчивости. Они оглянулись и с удовольствием увидели позади себя Ниари.
   Бывший наперсник Таниса приблизился к Лотии, опустился на колени и сложил руки над головой в виде чаши, как изображены жрецы на барельефах храмов в Нильской долине.
   -- Приветствую тебя, дочь царей! -- проговорил он проникновенным голосом. -- Подобно вечерней звезде ты явилась перед глазами восхищенного Ниари.
   -- Встань, Ниари, -- тихо сказала Лотия. -- Не дочь могущественных фараонов протягивает тебе руку, бедная молодая девушка, жертва гнусной интриги ждет от твоих слов мира и счастья своей измученной душе.
   -- Ты в горе, бархатноокая газель? Мне понятно твое прошлое поведение. Из преданности к плуту Танису ты выбрала француза... Что же омрачает взор той, которую Якуб Хадор, твой достойный отец предназначил в жены победителю красных мундиров? Прости меня. Я давно должен был бы склониться пред тобою, но я только сейчас узнал, что ты удостоила своим присутствием этот странный корабль.
   -- Не извиняйся, Ниари. Ты предназначил плуту Танису погибнуть под ударами рыжих притеснителей нашей родины.
   Египтянин склонил голову.
   -- Мои предки связали себя вечной клятвой верности роду Таниса, -- проговорил он.
   -- Ты прав, но теперь последний Танис умер.
   -- Увы, он умер, не изгнав врагов, не исполнив долга, к которому его обязывало его высокое рождение.
   -- Бедняга! -- тихо проговорила Лотия на ухо Роберу. -- Какой патриотизм! Удивляюсь, как он мог служить изменнику?
   -- Забудем это, Ниари, -- громко продолжила она. -- Слушай. Мне сказали, что ты хотел разоблачить ложь и открыть истину, каким образом Робер Лаваред сделался Танисом?
   Бронзовое лицо египтянина нахмурилось. Он мрачно взглянул на Робера и проговорил с дикой энергией:
   -- Европеец не должен носить славное имя, имя воинов, сравнявшихся с богами своими подвигами.
   Робер хотел было что-то сказать, но Лотия удержала его:
   -- Ты прав, Ниари. Это имя не плащ, который можно надеть каждому, итак, возвратись в Европу, ты скажешь...
   -- То же, что я сейчас сказал.
   Робер не мог больше сдерживать себя.
   -- Довольно, Ниари, -- проговорил он. -- Вы уже обещали мне это. Я вам говорил и повторяю, что больше от вас мне ничего не нужно. Вернуть свое имя, родину, -- продолжал он, взяв руку невесты, -- и отдать их вам, дорогая. Быть всегда с вами, жить в лучах вашей улыбки. Чудная мечта! Насколько она лучше этой позорной клички, этого имени Танис, синонима лжи и измены!
   Робер хотел еще что-то сказать, но кто-то взял его за руку и сжал ее, как в тисках. Он обернулся. Перед ним стоял Ниари, пожирая его глазами.
   -- Что еще? -- досадливо вырвалось у Робера.
   -- Я, должно быть, ошибся. Я боюсь верить своим ушам, -- проговорил египтянин глухим, сдавленным голосом.
   -- Да в чем дело?
   -- Вы сказали, что, открыв ваше настоящее имя, я сделаю вас мужем Лотии Хадор?
   -- Да, я сказал это.
   -- И для этого вы похитили меня из темницы, вырвали из рук тюремщиков?
   -- Только для этого.
   Глаза Ниари загорелись.
   -- Так велите меня снова отвести в тюрьму! -- вскричал он. -- Велите вырвать мне язык! Лучше смерть, лучше пытка, чем то, что вы от меня хотите!
   -- Да вы с ума сошли!
   -- Я?! Я скажу хоть слово, чтобы Лотия стала женой европейца? Никогда! Дочь Хадора будет женой вождя, победителя притеснителей. Не вздумай на меня надеяться. Отныне ты для меня Танис, и я буду клясться всеми клятвами, что это так. А! Это тебе не нравится! Это мешает Лотии соединиться с тобой позорным для ее рода браком. Так помни, я привяжу к тебе это имя, я вырежу у тебя его на лбу! Ты -- Танис. Танис! Лжец тот, кто скажет противное!
   Египтянин был точно в бреду. Лотия и Робер смотрели на него в немом ужасе.
   -- Ниари! -- сказала молодая девушка. -- Ниари! Приди в себя! Я готова умолять тебя; ты не захочешь моего несчастья!
   -- Не счастье -- это стыд! Это тот позор, о котором ты мечтала? Вспомни! Ты -- дочь Нила, твой долг там, на берегу великой реки. Ты должна быть там, должна своей красотой вдохнуть мужество в души тех, кто будет проливать кровь во благо родины!
   -- Но слушай!.. Я не рождена для этого! Не мне жить среди лагерного шума. Не мне видеть на своем пути горы трупов, слышать стоны раненых. Я не хочу, чтобы потоки крови оросили почву долины Нила и окрасили пески пустыни. Я не хочу, чтобы горячей росой пали на землю слезы детей, матерей, невест! О, Ниари!
   Она протягивала руки к нему, она рыдала, но он отвернулся.
   -- Нет! Ниари будет верен до конца. Тот, кого я вижу здесь с тобой, отныне будет Танисом, и останется им вечно. Он Танис, Танис, Танис!
   И, круто повернувшись, египетский патриот скрылся в открытом люке.
   Лотия не удерживала его. Бледная, как изваяние, она стояла неподвижно, и только крупные слезы одна за другой катились по ее щекам...
   -- Лотия! -- вскричал Робер, потрясенный этой картиной немого молчания. -- Лотия. Не плачьте так!
   -- А что же еще делать? Нет, друг мой, мы слишком рано начали радоваться. Препятствие, которое разлучало нас, возродилось снова и стало еще неодолимее.
   -- Но я заставлю его!..
   -- Не надейтесь. Вы можете убить его, но вы ничего от него не добьетесь. Да к тому же разве эта ужасная решимость не заслуживает полного уважения? -- заговорила она, краснея. -- Он приносит нас в жертву родине и ее свободе. Я его проклинаю, но уважаю. Только имя Хадоров может объединить всех патриотов. Исчезнет оно, и начнутся раздоры, смуты, предвестники конца. Да, он прав. Разбивая мое сердце, он спасает мою честь.
   -- Что вы говорите! К чему эти безумные слова, это отчаяние?
   -- Вы видите, я плачу, но нам надо расстаться со своей безумной мечтой. Я надеялась на мирное счастье, но оно мне не суждено. Это удел тех, у кого на плечах не лежит тяжелая ответственность. Я прозрела, я услышала голос чести. Она зовет меня. Что значит перед ней моя жизнь и моя любовь?! Честь не знает жалости -- она требует жертв!
   Робер отступил, как пораженный громом.
   -- Поймите, поймите меня, умоляю вас!
   -- Нет, Лотия, вы не любите меня, -- простонал он.
   -- Неправда!
   -- Нет, к сожалению, это правда.
   -- Не говорите так, -- как безумная, прошептала Лотия, положив руки на плечи Роберта. -- Не говорите так! Ведь за честь я отдаю жизнь! Но вы, вы, осужденный носить имя Таниса, носите его, Робер. Будьте Танисом, славным и храбрым Танисом, освободителем народа, ужасом притеснителей. Будьте тем, кому по праву принадлежит моя рука. Отвечайте же, отвечайте!
   Робер опустил глаза под ее взглядом, в котором светилась немая мольба, последняя отчаянная надежда. Сердце его замирало. Но он овладел собой и тихо проговорил:
   -- Нет.
   Она вскрикнула.
   -- Робер Лаваред, гражданин и солдат Франции с радостью пошел бы ради вас навстречу смерти. Но без имени, без родины, с опозоренным именем, навязанным ему насильно, он не может этого сделать. Послушаться вас -- значит отказаться от мысли найти имя и родину, а значит отказаться от того, о чем вы сейчас говорили, -- от чести!
   Лотия в отчаянии заломила руки.
   -- Да, он прав, такой исход для него равносилен потере чести. Я не знаю, что же делать! Что делать?
   Она опустила голову, подошла к люку, медленно спустилась по лестнице и заперлась у себя в каюте. Робер последовал ее примеру. Им обоим хотелось остаться наедине со своими муками...
   Свидевшись после стольких испытаний, они снова были разлучены больше, чем когда-либо.

Глава 4. Священная купальня в Пуло-Танталаме

   Когда Арман, удивленный внезапной переменой в расположении духа Робера, узнал о том, что произошло на палубе, он почувствовал страшную злобу на фанатика Ниари. Действительно, в ту минуту, когда все трудности были преодолены, когда счастье Робера и Лотии стало только вопросом времени, появилось новое препятствие, разрушавшее последнюю надежду несчастных.
   Позвали Ниари, но ни мольбы Оретт, ни угрозы Армана не смогли поколебать решения египтянина.
   -- Я знаю, что привожу в отчаяние ту, кого я почитаю, как дочь Фараонов, но отечество выше нее. Пусть она умрет, пусть умрет другой или я, но я не могу изменить родине, а эта жертва послужит залогом ее освобождения.
   Таким образом, пришлось отказаться от надежды воздействовать на Ниари.
   Все собрались в салоне и с сожалением смотрели на бледную и печальную девушку, лицо которой выражало глубокое уныние.
   Этот последний удар сразил ее. Исчезновение последней надежды грозило ей гибелью. На вопросы своих друзей она отвечала печальным глухим голосом, как лихорадящий больной едва понимающий, что ему говорят.
   Маудлин изо всех сил старалась развлечь печальную дочь Хадоров разговорами. Та терпеливо выслушивала ее, но было видно, что мысли ее были далеко, что вся она сосредоточена на мрачном воспоминании о погибшей мечте.
   Напрасно были отодвинуты ставни окон. Напрасно Маудлин и леди Джоан обращали внимание Лотии на проносившиеся перед окном подводные пейзажи, на разноцветных рыбок, пугливо рассыпающихся в разные стороны при виде корабля, этого невиданного чудовища, явившегося неведомо откуда смущать их подводный покой, -- ничто уже не интересовало красавицу египтянку.
   Дни проходили за днями, но она ни разу не улыбнулась, а бледность ее день ото дня увеличивалась. Что для нее значили кораллы Торресова пролива, причудливые водоросли Бандского моря, стиснутого островами Тимором, Новой Гвинеей и Целебесом, теплые воды Яванского моря, этого широкого пролива, отделяющего Яву от Борнео. Миновали пролив Кассинато, вошли в Китайское море, а общие старания развлечь Лотию по-прежнему оставались без успеха.
   Однажды, после обеда, когда Лотия шла к себе в каюту, миссис Джоан заметила:
   -- Невозможно бороться с горем в этой плавучей тюрьме. Если бы мы были на суше, можно было хотя бы погулять. Перемена места, движение, свежий воздух хотя бы ненадолго отвлекли ее от печальных мыслей.
   -- Ты права, мама, -- живо подхватила Маудлин. -- Непременно нужно заставить ее пройтись.
   Присутствующие с удивлением переглянулись.
   -- А вы думаете, что мы живем здесь, как заключенные? -- вскричала Маудлин. -- Ничего подобного. Мы можем прогуляться по морскому дну и даже поохотиться с ружьем в подводных лесах. Угодно, я объясню вам, как это делается? -- продолжала она в восторге, что нашла для Лотии способ развлечения.
   -- Пожалуйста, -- ответили в один голос все присутствующие.
   -- Так слушайте. Прежде всего, узнайте, что у нас есть скафандры из стальных полосок, которые могут выдерживать какое угодно давление. Надев эти водолазные приборы, мы можем погружаться на большую глубину без всякой опасности для здоровья. Позвольте мне привести несколько цифр. Поверьте, это не педантизм.
   Я бы ничего этого не знала, если бы обстоятельства не заставили меня сделаться корсаром Триплексом. Но на ваших лицах я вижу некоторую нерешительность, и надеюсь, что мои объяснения помогут вам скорее отбросить ее. Давление атмосферы, как доказал Торичелли, равняется на поверхности земли давлению водного столба, вышиной около десяти метров сорока сантиметров. То есть около ста трех килограммов тридцати шести граммов на квадратный дециметр или десять тысяч триста тридцать шесть килограммов на квадратный метр. Поверхность человеческого тела равняется приблизительно квадратному метру. Если мы погрузимся на глубину вдвое, втрое, в десять раз большую десяти метров, то будем испытывать вдвое, втрое, в десять раз большее давление. Одним словом, на глубине тысяча метров мы будем испытывать давление в один миллион тридцать три тысячи шестьсот килограммов, давление вполне достаточное, чтобы обратить нас в лист почтовой бумаги. Но наши скафандры устроены так остроумно, что мы погружались на три тысячи метров без всякого затруднения. Сегодня же я предлагаю вам прогулку на глубине всего тридцати, самое большее сорока метров. Так что, видите, вы ничем не рискуете.
   Эта тирада была произнесена шутливым тоном профессора, вызвав у всех невольную улыбку. Только миссис Джоан слушала ее с некоторым страхом. Спокойствие дочери пугало ее.
   -- Но хищные рыбы, акулы, -- проговорила она.
   -- Не бойся, мама, встреча с акулами опасна только для них, но не для нас. Ты сама увидишь. Ну как, решено? -- весело продолжала она. -- Кто желает принять участие в прогулке? К тому же судно будет все время идти за нами, как верная собака. Решайтесь же скорее!
   -- Я готова, -- с удовольствием проговорила Оретт.
   -- И я также, -- поддержал ее Арман.
   Джоан, Робер также приняли предложение девушки, и Лотия, в свою очередь, сдалась на общие просьбы и согласилась не отставать от всех.
   -- Только мы будем наказаны, -- заметила Оретт, -- так как говорить под водой нельзя.
   -- Не бойтесь, и говорить можно, -- весело отвечала Маудлин, что вызвало изумление.
   -- Мне хотелось бы узнать, каким образом вы достигли этого? -- спросил Арман, выражая общую мысль.
   -- Очень просто. Мы применили телефон, вы это увидите подробней, когда я вам покажу аппараты.
   С этими словами Маудлин встала и пошла к двери. Все последовали за нею и спустились по лестнице в трюм.
   Маудлин открыла одну из дверей, повернула кран электрической люстры, и глазам ее спутников представилась обширная зала. Слегка изогнутые стены ее указывали, что ее ограничивает сама обшивка корабля. Вокруг всей комнаты стояли подставки с надетыми на них скафандрами. Эти фигуры производили странное впечатление и казались людьми каких-то неизвестных пород, пропитанная каучуком кожа колетов отливала матовым блеском. Шары для голов смотрели на вошедших неподвижным взглядом круглых стекол, вставленных в отверстия для глаз.
   -- Караульная подводного замка, -- проговорил, усмехнувшись, Арман.
   -- Пожалуй, -- отвечала Маудлин. -- Только эти костюмы гораздо удобнее лат средневековых рыцарей.
   С этими словами она отвинтила одну из касок и открыла ее.
   -- Видите, -- продолжала она. -- На уровне губы внутри шара находится вибрирующая пластинка, какая есть в обыкновенных телефонах. На высоте уха находится приемный телефонный аппарат, а на плече кольцо, находящееся в металлическом сообщении с этим аппаратом. Если вы желаете говорить с кем-нибудь из ваших спутников, то стоит только отцепить соединительный провод, который висит у каждого из вас на груди, как аксельбант у штабного офицера, зацепить его крючком на плече у соседа, и тотчас же между вами установится сообщение, и вы можете говорить, сколько вам угодно.
   Конечно, такое остроумное и простое изобретение всем очень понравилось.
   -- Подождите, я еще не закончила, -- продолжала Маудлин. -- Мистер Джеймс -- замечательный инженер, и его скафандры -- настоящая научная игрушка. Вопрос о дыхании, как вам известно, для водолаза самый существенный. Первоначально устанавливали сообщение с поверхностью воды при помощи двух дыхательных трубок, пронизывающих металлическую капсулу и оканчивающуюся раструбом, надевавшимся на губы водолаза. Закрывая языком то или иное отверстие, водолаз через одну трубку вдыхал чистый воздух, а через другую выводил наружу отработанный, насыщенный углекислотой. Такое устройство не только стесняло водолаза, но и до крайности затрудняло самый акт дыхания.
   -- Поздравляю вас, мисс Маудлин, -- заметил журналист. -- Вы говорите обо всем, как настоящий ученый!
   Молодая девушка слегка покраснела.
   -- Этим я обязана мистеру Джеймсу, и потому ваша похвала относится больше к нему, чем ко мне. Но я продолжаю, -- начала она снова, как бы желая отвести внимание от ответа журналиста. -- Позднее насос, которым в только что описанном приборе доставлялся водолазу свежий воздух, был заменен резервуаром, носимым водолазом на спине. Это уже меньше стесняло свободу движений, но все-таки дышать было трудно и утомительно. Мистер Джеймс устранил и это неудобство. Он сохранил носимый на спине резервуар и снабдил его запасом воздуха на двенадцать часов. Кислород прямо притекает в головной шар через кран, автоматически закрывающийся, когда в шаре окажется достаточное для дыхания количество этого газа. Дозы кислорода можно увеличивать или уменьшать по произволу, это достигается особым регулятором, который имеется при кране и устанавливается то на одно, то на другое деление перед надеванием скафандра. Дыхание происходит так же, как и на воздухе, без всякого участия в нем воли или сознания человека. Отработанный насыщенный углекислотой воздух, будучи тяжелее, стремится опуститься вниз и на своем пути на уровне груди встречает приемник, наполненный едким калием. Едкий калий имеет сильное средство углекислоты.
   Стенки приемника имеют небольшие отверстия, которые по своим размерам не могут пропускать жидкости, но легко пропускают газы. Проходя через эти отверстия, углекислота поглощает калий, образуя углекалиевую соль, и таким образом, испорченный воздух удаляется. Вы можете судить, следовательно, что эти скафандры разрешают наиболее трудный вопрос водолазного дела.
   -- Браво! Браво! -- заговорили слушатели.
   -- Подождите еще минуту, -- остановила их Маудлин. -- Вы убедитесь, что можно свободно гулять по подводным лугам, которые в сто раз красивее земных, вы понимаете, что под водой можно дышать свежим воздухом. Но есть еще один вопрос. Нужно суметь защитить себя от акул и других хищных морских зверей, о которых говорила моя мать.
   -- Как, неужели мистер Джеймс решил и эту проблему?
   -- Вполне.
   -- Но каким образом?
   -- Очень обыкновенным.
   -- Не сомневаюсь, но каким именно?
   -- Вот каким. Под воздушным резервуаром находится сильный электрический аккумулятор, способный дать сто пятьдесят искр длиной в полтора метра, способных убить самое большое животное. Проводник соединяет этот аккумулятор с полым цилиндром длиной в девяносто пять сантиметров, который висит, как шпага, на боку водолаза. При нападении акулы, кашалота или меча-рыбы стоит только направить на них цилиндр, нажать кнопку -- и животное тотчас же погибает. Теперь, господа, вы знаете так же хорошо, как и я, ваши костюмы. Нет ли еще каких-нибудь вопросов?
   -- У меня есть, -- сказала Оретт. -- Ведь это все, должно быть, страшно тяжело?
   -- Вы правы. Действительно, если надеть все это здесь, то вы не в состоянии будете сделать и одного шага. Но в воде аппарат теряет в весе столько, столько весит объем вытесненной им жидкости... по закону Архимеда, -- вставила она с шаловливой миной в адрес Армана. -- Таким образом, в воде вы получите полную свободу движений.
   -- Когда же мы отправимся? -- спросила Оретт.
   -- Сегодня же, -- ответил Робер. -- Мы посетим жемчужные поля. Правда, этот жемчуг не так ценен, как белый цейлонский, но все-таки ценится довольно высоко. Мне даже очень нравится его голубоватый оттенок.
   -- Голубой жемчуг! -- со смехом вскричала Оретт. -- Вот это отлично. Мы им украсим наши скафандры, потому что надо сознаться, несмотря на все свои достоинства, скафандры не очень изящны.
   -- Сколько угодно. А перед прогулкой не угодно ли вам подкрепить свои силы?
   Все шумно отправились в столовую, оживленные и веселые, только одна Лотия по-прежнему была задумчива и печальна, и Робер понимал ее. Он мог судить по собственным страданиям, что должна была чувствовать его невеста. Да, для этих двух людей, навеки разлученных упорством Ниари, прогулка на жемчужные поля была плохим развлечением!
   Тем не менее все, наскоро закусив, отправились в зал со скафандрами, и Робер с Лотией последовали за ними, каждый выбрал себе скафандр, и на звонок Робера явились несколько матросов, взяли костюмы и понесли их куда-то вниз. Все последовали за ними.
   -- Где мы? -- спросил Арман, когда они вошли в темное помещение, освещенное только фонарями, которые принесли матросы.
   -- В одном из резервуаров для воды, -- отвечала Маудлин. -- Когда вы оденетесь, вода заполнит помещение, и вы получите возможность двигаться совершенно свободно. Потом в стене откроется выход, и вы будете под водою... Но не будем терять времени.
   Матросы быстро поставили ширмы, за которыми поместились Джоан, Оретт и Лотия.
   -- Я помогу вам одеться, -- проговорила Маудлин. -- Надеюсь, вы будете довольны вашей новой камеристкой. А вам, господа, -- крикнула она уже из-за ширмы, -- камердинерами будут матросы.
   Матросы тотчас же принялись за дело.
   -- Прекрасно! -- вскричал журналист, когда на него все уже надели, кроме каски. -- Прямо двинуться нельзя. Да к тому же у меня подошвы точно приросли к полу.
   -- Это свинцовые подошвы, -- отвечала Маудлин, -- обычный балласт водолаза.
   -- И основательный балласт! Постой, постой, приятель, -- крикнул он матросу, который уже хотел надеть ему на голову сферическую каску. -- Мне еще нужно узнать одну вещь.
   -- Что такое? -- отозвалась Маудлин.
   -- Я понимаю, как сюда войдет вода, этому поможет внешнее давление. Но как она отсюда выйдет? Ведь на глубине трех тысяч метров вода давит с силою трехсот атмосфер, как вы преодолеете такое давление, чтобы выкачать воду? Ведь невозможно сделать такой сильный нагнетательный насос!
   -- А мы и не пользуемся нагнетательным насосом. Мы для этого применяем гидравлический пресс.
   -- Ну а если все это испортится? Возможна же авария? Тогда, значит, корабль так и останется под водой?
   -- Нет, успокойтесь. Мы и здесь воспользовались мыслью Губе и устроили предохранительный балласт. У нас к неподвижному килю прицеплен подвижный, из литого чугуна, который легко отделить, и тогда облегченный корабль всплывет на поверхность.
   Журналист успокоился и спокойно предоставил матросу надеть себе на голову и завинтить металлическую каску.
   Резервуар с кислородом тут же начал действовать. Парижанин с удовольствием убедился, что его дыхание ничем не стеснено. Сквозь стекла для глаз он увидел, как матросы сняли ширмы, вышли и закрыли за собою дверь. Он невольно расхохотался. Перед ним стояли все, одетые точно так же, как и он. Невозможно было узнать в этих существах, похожих на какие-то фантастические фигуры рыцарей из средневековых сказаний, грациозных женщин, вошедших сюда всего несколько минут назад. Ощущение прохлады в ногах прервало его юмористические размышления. Он посмотрел вниз. Вода начала покрывать его ноги на полу, поднимаясь все выше и выше. И он понял, что сообщающиеся с внешней средой краны открылись, и резервуар сейчас наполнится водой. Он испытывал какое-то странное ощущение земного животного, превращающегося в амфибию. Он подумал еще о том, что пройдет минута, и он, и Оретт очутятся под водой в полной зависимости от исправности скафандра, и сердце его невольно сжалось. Но эта слабость длилась недолго, ее сменило необычайное любопытство перед новыми впечатлениями. Он стал наблюдать.
   Вода поднялась до пояса, дошла до плеч, поравнялась с губами, еще несколько секунд и верхушка каски также скрылась под водой.
   Арман сразу же почувствовал необыкновенную легкость во всем теле. Скафандр перестал стеснять его. И как человек, с которого только что сняли смирительную рубашку, он потянулся всем телом.
   Вдруг над самым его ухом раздался голос.
   -- Ну, как, кузен, теперь лучше?
   Он вздрогнул. Кто это мог заговорить с ним? Но тотчас же вспомнил о телефоне, приводимом в действие электрическим аккумулятором, и, приблизив губы к вибрирующей пластинке, он ответил:
   -- Гораздо лучше. Только здесь темно, как в печке.
   -- Ничего, сейчас будет светлее. Я прерываю разговор, так как сейчас мы выходим.
   Одна из пластин обшивки сдвинулась, и в стене образовалось прямоугольное отверстие, сквозь которое проникал солнечный свет, смягченный толстым слоем воды.
   Маудлин шла первой. Она держала в руке конец веревки, за который держались Джоан, Оретт и Лотия.
   Арман понял, что эта предосторожность была принята, чтобы не заблудиться и, в свою очередь, взялся за нее. Робер замыкал шествие.
   Когда они вышли, то им пришлось на минуту закрыть глаза. После темноты резервуара свет ослепил их. На глубине тридцати метров солнце еще довольно ярко освещает дно, и на расстоянии ста метров все предметы видны не менее ясно, чем на земной поверхности.
   Дно было покрыто мягким песком, на котором ясно отпечатывались следы. У ног ползали ракообразные и другие мелкие морские животные. Летучие рои рыбок вылетали при их приближении из-под приросших к камням водорослей, рассыпаясь в разные стороны.
   Арман обернулся и увидел, что корабль идет за ними. Его огромная, медленно скользящая в воде фигура была похожа на какое-то китообразное.
   Арман уже совершенно освоился со своим положением и, прицепив крючок телефона к плечу Робера, сообщил ему, что сам себе он напоминает Иону, приручившего своего кита. Как видно, от его беспокойства не осталось и следа, и к нему уже вернулся его обычный юмор.
   Вскоре местность изменилась. Из песчаного дно стало каменистым и покрылось массой водорослей всех оттенков зеленого, красного и желтого цветов.
   -- Сейчас мы будем у цели, -- в свою очередь, протелефонировал Робер кузену. -- Сезон ловли жемчуга еще не начинался, и нам никто не помешает.
   Желая быть любезным хозяином, он пустился давать Арману объяснения о ловле жемчуга, о которой тот и без него все знал.
   -- Ловли сдаются в аренду, и арендатор содержит за свой счет суда с экипажем и водолазов. Водолазов привязывают к веревке, которую опускают с корабля. К их ногам приделывают какой-нибудь балласт, чтобы они могли держаться на дне.
   Опустившись на дно, водолаз старается набрать как можно больше раковин, которые он складывает в висящий у его пояса мешок. Потом его вытягивают наверх и, отдохнув, он снова начинает свою работу.
   Арман рассеянно слушал его объяснения, не прерывая Робера, и тот продолжал говорить без конца. Он объяснял, что раковины оставляют на берегу, чтобы дать им сгнить и только тогда вынимают жемчужины. Он сообщил, что Цейлон доставляет самые белые образцы, Анамбасские острова -- голубые, Батанские, которые лежат к северу от Филиппинских, -- розовые. Он пускался в самые разнообразные рассуждения о жемчуге вообще, расхваливал раковины, рождающие черный жемчуг, пресноводные двустворчатые раковины китайских рек, рождающие перламутр, с которыми сыны Небесной империи вступают в настоящее сотрудничество.
   -- Да, -- заливался Робер, -- места, изобилующие этими раковинами, разрабатывают, употребляя очень остроумный способ. Они вырезают из тонких пластинок латуни разные фигурки в виде цветов, рыб, животных и вводят их в отверстие раковины. Нежное тело бивальвы, конечно, испытывает сильное неудобство от присутствия постороннего тела, и, чтобы избежать его раковина начинает обволакивать фигурку перламутром, округляя углы и сглаживая поверхности. Таким образом, через шесть месяцев раковина вырабатывает по данному ей шаблону ту или иную перламутровую фигурку. Таково происхождение тех инкрустаций из китайского перламутра, которыми мы любуемся, не подозревая, что это работа скромных раковин, по латыни называемых Unio Dipsas plicatus.
   -- Кстати, -- прервал его журналист, -- не хочешь ли ты пополнить свой научный багаж сведениями о том, как называется жемчуг, смотря по красоте и ценности? Ты знаешь это?
   -- Нет, не знаю, -- несколько опешив, сказал Робер.
   -- Таких названий десять по десяти сортам жемчуга. Вот они в порядке красоты и ценности: Ания, Анатория, Мазенго, Килиппо, Корауэлл, Пескаль, Удвэ, Мандангэ, Курал и Тул. А теперь, сделай милость, помолчи и дай мне полюбоваться видами.
   И действительно, вид стоил того, чтобы им полюбоваться. Скалистая долина спускалась отлогим склоном, вся заросшая водорослями, в которых находились целые колонии раковин, обросших причудливыми фигурами камни и скалы. Вдруг Маудлин остановилась, и все сгруппировались возле девушки. Она стояла над довольно глубокой ямой.
   -- Эта яма не исследована водолазами, -- телефонировала она. -- Если вам угодно, спустимся туда, там, вероятно, есть раковины, которые никто не тревожил, так что они могли достичь довольно больших размеров. В этих раковинах можно найти такие крупные жемчужины, которые не стыдно будет преподнести нашим милым спутницам.
   Все согласились и начали спускаться. Пришлось пройти около часа, чтобы достичь дна. Свет мало-помалу тускнел, и на дне ямы стоял уже полумрак. Но глаза путешественников скоро привыкли к этому освещению, и они уже без труда различали окружающие предметы.
   Маудлин не ошиблась. Действительно, все дно ямы было выстлано огромными раковинами. Не чувствуя опасности, они были открыты и двигали своими членистыми покровами, отделяя воду от разных мелких животных, которыми они питаются. Вынуть из них жемчужины не представляло ни малейшего труда, стоило только вставить камешек между половинками раковины, чтобы она не могла закрыться, пальцами нащупать жемчужину и вынуть ее. Окончив эту операцию, вынимали камень и раковины захлопывались с поспешностью, показывавшей, что животным очень неприятно вторжение в их жилище.
   За короткое время женщины набрали около трехсот жемчужин, из которых некоторые достигали величины ореха. Это было целое состояние, и чтобы его добыть, им достаточно было только нагнуться.
   Все весело стали опять подниматься наверх, и, когда они выбрались из ямы, Маудлин спросила, не хотят ли они продолжить прогулку. Все с удовольствием согласились, тем более, что, двигаясь в воде, они не испытывали ни малейшей усталости. Они снова пошли вдоль жемчужных банок, но вдруг с удивлением остановились. Над их головами проходило судно. Тень судна ясно вырисовывалась на морском дне, и в то же время какой-то спущенный с корабля на веревке предмет, едва не задел их.
   Еще немного, и показалась вторая, третья, четвертая, одним словом, около десяти таких же теней.
   Маудлин и Робер тотчас же установили телефонное сообщение со своими спутниками и сообщили им, что сейчас они увидят ловлю акул. Действительно, спинной плавник акулы считается лакомым блюдом у жителей Китая и Индо-Китая. Он высушивается, его режут на тонкие пластинки, как вермишель, и варят из него суп. Поэтому на всем протяжении Китайского моря целые флотилии занимаются ловлей акул. Ловят и в Индийском океане. С корабля опускают в воду железный крюк с приманкой, на который их и ловят, как и всякую рыбу.
   -- Надо думать, что сейчас появятся акулы, -- добавила Маудлин. -- Будем держаться в любом случае все вместе. Я и сэр Лаваред уже привыкли владеть нашим оружием и потому позаботимся, чтобы акулы не подплывали к нам слишком близко.
   Надо сознаться, что эти слова произвели далеко не приятное впечатление на наших туристов. Да и не мудрено, какой обитатель умеренных стран останется спокойным, если, попав в индийские джунгли, услышит, что близко тигр. А нападение акулы, этого тигра морей, снабженного тремя рядами зубов, еще страшнее, когда над головой находится масса воды в сто футов толщины.
   Все сблизились. Маудлин и Робер, держа в руках электрические копья, стали по бокам.
   Через несколько минут вдали засветились фосфоресцирующим блеском какие-то зеленоватые точки.
   -- Глаза акул, -- произнесла Маудлин.
   Действительно, у акулы глаза в темноте светятся так же, как и у кошки.
   Потом показались и сами рыбины. Но вот одна из них стала бешено корчиться и извиваться. Она заглотила приманку, и железный крюк вонзился ей во внутренности. Вода вокруг чудовища покраснела от хлынувшей крови, веревка натянулась, и чудовище стало медленно подниматься к поверхности.
   Всякий страх исчез у наших туристов, настолько поразило их невиданное зрелище рыбной ловли, которое они наблюдали, так сказать, наизнанку, с глубин морского дна. Но спокойствие их оказалось непродолжительным. Акулы заметили их и, несколько смущенные их странным видом, стали описывать вокруг них круги, постепенно суживающиеся. Их блестящие глаза упорно смотрели на людей, как бы гипнотизируя их пристальностью своего взгляда.
   Наконец, одно из чудовищ, посмелее или поголоднее других, подплыло к Маудлин на расстоянии двух метров. Это было громадное животное, длиной в четыре метра, с головой, напоминавшей молоток. Путешественники видели перед собой одного из тех страшных морских хищников, молот-рыбу, или малайскую цигену. Все невольно вскрикнули, но испуг быстро сменился удивлением.
   Маудлин вытянула руку с электрическим копьем, что-то сверкнуло, послышался треск, чудовище свилось в клубок, потом выпрямилось, перевернулось кверху брюхом и медленно стало подниматься к поверхности. На зеленоватой коже темным пятном обозначилось место, куда попала искра.
   -- Видишь, мама, -- сказала Маудлин, прицепив крючок телефона к плечу матери, -- акулы нам ничуть не страшны. Однако пора и домой, -- прибавила она. -- Я думаю, мы достаточно погуляли.
   В нескольких метрах от них вырисовывался темный силуэт подводного корабля. Через несколько минут они вновь очутились в темном резервуаре для воды. Пластина на стене задвинулась, воду откачали, матросы помогли снять скафандры, и вскоре уже все, переодевшись, сидели в салоне.
   Никто не хотел говорить. Все молча переживали впечатления прогулки, спрашивая себя, а не сон ли это? Но нет, то была действительность. Маудлин разложила на маленьком столике собранный жемчуг, и миссис Оллсмайн вместе с Оретт стали восторженно любоваться собранной добычей.
   Одна Лотия была ко всему равнодушна, и, закрыв глаза, сидела в кресле, бледная и усталая. Для нее прогулка не стала развлечением. Печаль ее после возвращения не стала меньше, чем перед прогулкой. Что значил для нее жемчуг, акулы и все впечатления прогулки? Какая действительность могла утешить ее, когда рушилась ее мечта о счастье?
   Напрасно Оретт и Джоан, по совету Маудлин, нанизывали жемчуг на нитки, делая из него чудесные ожерелья и примеривая их Лотии, стараясь пробудить в ней кокетство, эту женскую сущность, но Лотия не обращала внимания на эти украшения. Она теперь не интересовалась красотой, которую не могла уже отдать своему избраннику.
   Подводный корабль продолжал крейсировать в той же части океана, делая длинные обходы, цель которых была непонятна для пассажиров. Общее направление, которого придерживался Робер, должно было привести его к Сиамскому заливу, узкой и длинной бухте, отделявшей Камбоджу и Кохинхину от полуострова Малакки. А на вопросы Робер всегда отвечал одно и то же:
   -- Я выполняю инструкцию Джеймса Пака. Через два-три, самое большее через пять дней, мы подойдем к Пуло-Танталам, а потом отправимся на Борнео, где соединимся в бухте Гайа с нашим другом.
   Наконец, настал день, назначенный для исполнения таинственной миссии Робера, и корабль приблизился к берегу.
   -- Хотелось бы тебе знать, что привело меня сюда? -- спросил Армана Робер.
   -- Ты же отлично знаешь, что хотелось бы, -- с досадой отвечал журналист. -- Вот уж неделя, как я тебя об этом спрашиваю.
   -- Тогда пойдем со мною.
   -- Куда?
   -- К священной купальне в Пуло-Танталам.
   Парижанин рассмеялся.
   -- Как? Мы приплыли сюда для того, чтобы посетить какую-то священную купальню?
   -- Это очень важно, -- серьезно возразил Робер, -- эта священная купальня устраивается на песчаном берегу моря, прикрывается огромным навесом, защищающим ступени, ведущие к морю. Верные стекаются сюда, одетые в белые, непременно новые одежды. Они становятся на верхней ступени и с разным обрядами медленно спускаются до самой нижней. Здесь они одетыми входят в воду по самые плечи.
   -- Я знаю, я уже видел нечто подобное на Ганге.
   -- Как же тебе кажется, ведь появление корсара Триплекса во время подобной церемонии, должно произвести огромное впечатление и вызвать повсюду шумные толки?
   А если прибавить к этому и то, что судно номер один встретится в тот же день с английским флотом, стоящим в Петчилийском заливе, номер три -- с британским стационером Гавайских островов, которые присоединены американцами, объявившими войну Испании? Возможно ли будет тогда адмиралтейству забыть о свидании, назначенном ему на Золотом острове? Целый мир признает необходимость открыто вести переговоры с корсаром, который может быть и опасным врагом, благодаря своей способности быть вездесущим, и с желаниями которого поэтому надо будет считаться.
   -- Так. Короче говоря, ты приглашаешь меня фигурировать в качестве корсара Триплекса? -- спросил, смеясь, Лаваред.
   -- В этом нет ничего обидного.
   -- Конечно.
   -- Этот корсар чудесный человек. Он все сделал для моего спасения. Не его вина, если ему не удалось сделать доброе дело. Не заупрямься этот проклятый Ниари...
   -- Не обвиняй его, он патриот. И в конце концов я все еще надеюсь, что все обойдется благополучно. Скажи мне только, кто на самом деле этот Джеймс Пак, потому что я ничего о нем не знаю, и это раздражает мое любопытство.
   -- К сожалению, я не могу его удовлетворить.
   -- Опять тайна!
   -- Нет, полнейшее незнание.
   -- Как? Ты, его друг, сотрудник, ничего не знаешь?
   -- Да, я не знаю его настоящего имени, кроме того, я должен прибавить, что Джеймс Пак вообще странный человек. Вне всякого сомнения, он джентльмен по рождению, но он мне никогда ничего не говорил о самом себе, даже мисс Маудлин, о которой он заботится, как о сестре, даже она не знает его тайны.
   -- Это уж слишком! -- быстро прервал его журналист. -- Я жил бок-о-бок с этим человеком, и я, король интервьюеров, не могу до сих пор его разгадать! Это может привести в отчаяние! А что мы будем делать в Танталаме? -- прибавил он, возвращаясь к первоначальному предмету разговора.
   -- Мы оставим там карточку.
   -- Да. И приколем ее кинжалом!
   -- Если тебе так хочется.
   -- И мы появимся среди толпы в священной купальне?
   -- Мне это так приказано.
   -- А если тебя арестуют?
   -- О, относительно этого мы в полной безопасности.
   -- Отчего?
   -- Увидишь, если будешь со мною.
   Арман топнул ногой.
   -- Это становится просто невыносимым! Никогда не добьешься определенного ответа. Все тайны да тайны!
   -- Ну, так ты идешь со мной?
   -- Да, конечно. Ведь это единственный способ узнать хоть что-нибудь.
   В эту минуту судно номер два остановилось. К крайнему удивлению парижанина, кузен провел его в помещение, где стояли скафандры.
   -- Разве мы наденем аппареты? -- спросил Арман.
   -- Да, -- последовал лаконичный ответ.
   -- Зачем?
   -- Увидишь.
   Пришлось пылкому французу удовлетвориться этим неопределенным обещанием. Послушно позволив матросу одеть себя, он уже через несколько минут скромно шагал по морскому дну рядом с кузеном. Дно было гладкое, нога уходила в мелкий песок пыльного цвета, образовавшийся из обломков скал, размытых водою. По отлогому скату они поднялись до поверхности моря. Здесь Робер остановился и одел крючок телефона на плечо Армана.
   -- Сейчас мы не далее, как в трехстах метрах от берега на глубине трех метров. В оптическую трубу ты увидишь купальню.
   -- В оптическую трубу?
   -- Да. Как с корабля, так и здесь, я могу свободно видеть все, что делается на поверхности, сам находясь на глубине четырех и более метров под водою.
   Говоря это, он взял трубу, висевшую на его поясе. Она состояла из нескольких частей, вставленных одна в другую. Робер раздвинул трубу, поставил ее отвесно и приложил нижнюю часть к главному отверстию каски.
   -- Прекрасно! -- воскликнул он. -- Весь берег кишит богомольцами. Наше появление вызовет сенсацию.
   Арман, в свою очередь, заглянул в трубу.
   Таталамский берег представлял собой оживленную картину. Вокруг священного навеса, на ступеньках, и в самой воде теснились туземцы в белых одеждах.
   Но мешкать было некогда. Робер спешил, и Арман должен был следовать за ним. Они все приближались к купальщикам, море делалось все мельче, и мельче и, наконец, их гладкие каски показались над водою. Сначала их никто не заметил. Но вот один из малайцев увидел что-то необыкновенное и отчаянно замахал руками, и кузены поняли, что их заметили. Новость быстро облетела толпу, все взгляды обратились на круглые неизвестные предметы, показавшиеся над поверхностью моря.
   Очевидно, их заинтересовало и даже смутило появление на воде таких странных предметов. Скоро в толпе обнаружилось сильное движение. Ближайшие малайцы стали поспешно отступать к берегу, а металлические шары стали продвигаться вперед. Скоро они уже были там, где только что стояли туземцы. Со все возрастающим ужасом смотрели эти последние на поднимающиеся все выше кожаные мешки, увенчанные ярко блестевшими на солнце металлическими шарами. В головах у этих людей, наивных и напичканных фантастическими легендами брахманизма и буддизма, зародилась мысль, что это само божество явилось сюда освятить своим присутствием священные воды.
   -- Будда! Будда! -- послышались крики на берегу.
   И вся толпа, как один человек, отхлынула от берега.
   "Духи" беспрепятственно подошли к самым ступеням. Робер приколол ножом к одной из них карточку с надписью: "Корсар Триплекс". Потом медленно, поднял свое электрическое копье. Сверкнула ослепительная молния, запахло огнем, резкий треск пронесся над берегом, толпа распростерлась ниц. А когда самые смелые подняли головы, на воде никого уже не было. Только карточка, приколотая к ступени, да несколько обгоревших досок на крыше навеса свидетельствовали о появлении духов.
   В тот же вечер все английские газеты и власти Сингапура были извещены о необычайном событии, и пока чиновники, встревоженные и перепуганные, обменивались телеграммами с Лондоном, судно  2 быстро шло к Борнео, и Арман весело рассказывал в салоне об их прогулке и уверял, что ему было очень приятно прослыть посланником Будды.
   В адмиралтействе все чуть не посходили с ума. Как всегда, почти одновременно пришли три телеграммы, извещавшие о появлении корсара в трех разных местах, в Танталаме, на дне Петчилийского залива и в Гонолулу, столице Гавайских островов. Был созван чрезвычайный совет, отчет о котором на другой день появился в "Таймс", "Телеграф", "Морнинг-ньюс" и других газетах. Статьи в газетах в общем высказывали следующее соображение:
   "Очевидно, намерение корсара Триплекса состоят в том, чтобы привлечь к себе внимание, не нанося никакого вреда Англии. Что же препятствует дать удовлетворение этой загадочной личности? Поэтому уже разосланы указания Тихоокеанской эскадре, чтобы она собиралась у Золотого острова (архипелаг Кука), где знаменитый корсар назначил ей свидание. В недалеком будущем мы будем в состоянии выяснить тайну, так долго волнующую общественное мнение. С сегодняшнего дня мы посылаем на Тихий океан специального корреспондента, чтобы иметь возможность своевременно извещать обо всем наших читателей".

Глава 5. Крейсер "Шелл"

   В самой середине бухты Гайа у острова Борнео на якорях стоял британский стационер крейсер "Шелл", слегка раскачиваясь от легкой зыби, набегавшей с моря.
   На борту царила невыносимая скука. Крейсирование затянулось на шесть месяцев, ни разу не ознаменовавшись чем-нибудь замечательным, и грозило так же закончиться, капитан и старший офицер, стоя на мостике, ворчали от скуки.
   -- Ну, скажите, мистер Бэтхерст, -- негодовал капитан. -- Ну, разве это не потерянное для службы и карьеры время?! Ну за что нас будут производить в чины, давать повышения, когда мы шестой месяц киснем в этой трущобе? А другие в это время будут хватать награды.
   -- Что поделаешь? Судьба! -- меланхолически замечал старший офицер.
   -- Развлечений никаких не позволяют. Да, даже на берег можно сходить только по делам службы.
   -- И все из-за этих проклятых даяков!
   -- Что делать? Уж очень они лакомы до мяса белых.
   -- И дураки же! Ну, неужели можно променять сочный, вкусный ростбиф на филей матроса?
   -- Да уж, стоянка!
   -- А главное, толку-то никакого! Ну, зачем мы здесь стоим? Не давать малайцам пиратствовать. Легко сказать! А что им больше делать? Ведь они считают бесчестным держать в руках какое-нибудь другое оружие кроме кинжала и заниматься производительным трудом. Самое разбойничье племя!
   -- Вы совершенно правы, капитан Мюррей.
   -- Да ведь они смеются над нами! Ну, как мы угонимся за их лодчонками, за этими гуво, если к берегу не подойдешь из-за рифов, а по рекам всюду мели? Вы слышали, что сказал этот торговец, который приезжал вчера? Я ему показывал "Шелл". Смею вам сказать, что это одно из лучших судов Ее Величества.
   При этих словах капитан отдал честь.
   -- Помните, что он ответил? -- продолжал он. -- Я даже рассердился. "Прекрасный корабль, только плавать на нем нельзя, слишком у него брюхо толстое, до дна достает. Ты хорошо сделал, капитан, что на якорь стал, а то быть бы твоему кораблю на дне..." И такие вещи эти негодяи смеют говорить о лучшем в мире флоте!
   -- Без сомнения, лучшем!
   Читатель видит, что офицеры имели полное право быть недовольными. Впрочем, иначе они не могли бы оставаться равнодушными к окружающей их природе. Бухта расстилалась дугой и, как ленивая красавица юга, нежилась в зеленой оправе тропической растительности, которая покрывала амфитеатром всю бухту. Гибкие ротанги, дикие мускатные деревья переплетались ветвями и переливались всеми тонами зелени от самого светлого до самого темного. На севере берег сливался с горизонтом, и только могучая гора Кинибалу поднимала к небу свою вершину. Сквозь прозрачные волны было видно коралловое дно, и ярко сверкавшее южное солнце обливало всю эту картину горячим золотом своих лучей. Легкий ветерок, дувший с моря, умерял тропический жар. Это была какая-то оргия света, казавшегося еще ярче на темном фоне лесной опушки.
   Но лейтенант Бэтхерст и капитан Мюррей были мало чувствительны к красотам природы, и разлитая кругом красота не мешала им ворчать на судьбу. Они вдруг в изумлении вскочили с мест. Электрический звонок, соединявший мостик с капитанской каютой, зазвонил.
   -- Что за странность! -- вскричал капитан. -- Я здесь, а из моей каюты кто-то звонит. Кто бы это мог себе позволить подобную шутку?
   -- Если угодно, я посмотрю, -- предложил Бэтхерст.
   -- Нет уж, лучше я сам пойду и поймаю нахала.
   И с этими словами Мюррей быстро сбежал по трапу и бросился в свою каюту. Такая порывистость его движений немало изумила матросов. Но капитану пришлось удивиться еще больше: каюта была совершенно пуста. Приготовленный поток ругательств замер на губах офицера. Он подошел к пуговке звонка, осмотрел ее и увидел, что она вдавлена в кнопку.
   "Вероятно, что-нибудь тут соскочило, -- подумал он, -- да и кто бы отважился отправиться на бак из-за удовольствия позвонить?"
   Но тут его взгляд вдруг упал на полку, укрепленную под люком, на которой лежал аккуратно перевязанный пакет, а рядом с ним конверт, на котором было написано крупным почерком.
   "Мистеру Мюррею, командиру стационера "Шелл"".
   Что бы это значило? Он быстро сорвал печать и прочитал следующее послание:
   "Командир! По всей вероятности, на днях вы получите приказание отправиться к Золотому острову, где соберется вся Тихоокеанская эскадра. Являясь причиной этого путешествия, я считаю нужным вам представиться. Но, не имея возможности посетить вас лично, я посылаю вам в виде визитной карточки несколько жемчужин и кораллов, находящихся в прилагаемом пакете. Я надеюсь, что это доставит удовольствие миссис Мюррей, когда вы вернетесь в Англию. Что же касается до вас самого, то я считаю своим долгом предложить вам в знак моего уважения к вам часть моего улова, если сегодня вам будет угодно спустить на воду шлюпку, я наполню ее рыбой. А через несколько дней я доставлю вам некоторое количество дичи, так как я счастливее вас и не связан запретом сходить на берег.
   Всегда готовый к вашим услугам, корсар Триплекс".
   Трудно описать удивление капитана по прочтении этого письма. Как и все, он слышал о знаменитом корсаре, но со свойственным морякам недоверием полагал, что все его подвиги не более, как изобретение журналистов, гоняющихся за построчной платой. И вдруг теперь этот Триплекс насильно врывался в его жизнь, без спросу входил в его каюту и делал ему подарки. Правда, это было очень любезно, но тем не менее оставалось совершенно непонятным. Мистер Мюррей мог бы еще предполагать шутку, если бы не увидел собственными глазами отборнейший жемчуг и превосходные кораллы. Такая шутка стоила слишком уж дорого. Итак, Триплексу удалось проникнуть незамеченным на крейсер.
   Естественно было бы предложить, что ему помог в этом кто-нибудь из экипажа, так как иначе было бы слишком трудно выполнить подобное предприятие.
   Капитан был сильно смущен. Как муж, он мог быть доволен таким царским подарком корсара, но, как офицер, был несколько задет способом действия своего таинственного корреспондента. Старший офицер, узнав о случившемся, пришел в крайнее негодование. Ведь он не получил ни жемчуга, ни кораллов, и у него не было причин быть снисходительным. Он объявил поступок корсара покушением на дисциплину. Все прочие офицеры разделяли его мнение и высказывали тем большее раздражение, чем меньше у них было галунов. Решено было произвести дознание. Забили барабаны, и экипаж был собран на палубе. В резкой речи командир предлагал матросам изо всех сил преследовать корсара Триплекса и объявил им, что всякий, кто осмелится войти в переговоры с этим человеком, будет предан морскому суду.
   Но эта речь произвела совсем не то действие, какого ожидал капитан, матросы поняли из нее, что кто-то тайно проник в каюту капитана, а так как никто не видел в заливе ни одной лодки, то надо было думать, что у корсара есть ковер-самолет и шапка-невидимка. Матросы вообще суеверны, и на этот раз они выказали столь очевидное беспокойство, что сами офицеры должны были убедиться в полной невиновности своих людей.
   Тогда офицеры изменили тон. Они сообщили людям, что корсар обещал доставить вечером рыбы, если на море будет спущена шлюпка. Надо исполнить его желание. Передавая им рыбу, он должен будет показаться, и тогда страхи их объяснятся.
   Но это решение не успокоило умов. Назначенные в шлюпку люди готовы были отказаться от службы, так что командовать пришлось самому Бэтхерсту.
   В этот день на крейсере не скучали, все с нетерпением ожидали наступления ночи. Какими только проклятиями, какими ругательствами не награждали солнце в этот день марсовые за то, что оно двигалось слишком медленно. Его сравнивали и с гусеницей, и с черепахой, со всеми самыми неуклюжими животными. Но солнце не обращало на это никакого внимания и закатилось в тот же час, как и накануне. Тогда матросы немного успокоились. В тропических странах сумерки продолжаются недолго, и почти сразу же после заката солнца темнеет. Поэтому назначенные в шлюпку люди стали тотчас же готовиться к ночной экспедиции. На море спустили шлюпку, в ней поместили восемь матросов, боцмана и лейтенанта Бэтхерста. На носу укрепили красный фонарь, чтобы можно было следить с палубы за всеми движениями шлюпки. Офицеры, матросы и юнги толпились у поручней, следя за красным огоньком, скользившим по воде. Шлюпка остановилась в нескольких кабельтовых, особенно далеко отплывать не было надобности, так как корсар не назначил определенного пункта. Матросы молчали. Темнота казалась еще гуще вокруг небольшого пространства, освещенного красным светом фонаря. Все внимательно вглядывались в темноту, но кругом все было тихо, и ничто не указывало на приближение корсара. Так прошел час.
   -- Должно быть, этот Триплекс посмеялся над нами, -- проворчал лейтенант. -- Надо отправляться назад. Люди все равно убедились, что тут нет никакой чертовщины. Иначе тут таинственный дух вошел бы с нами в сообщение.
   Но он прервал речь на полуслове. Возле кормы послышался легкий скрип, как будто от прикосновения к железному кольцу железного крючка. Все обернулись, но море было совершенно спокойно. И вдруг справа от них оно заволновалось, и какой-то предмет вылетел из воды и с сухим стуком упал на дно лодки. Матросы в ужасе отшатнулись, так что лодка сильно закачалась.
   -- Ни с места! -- крикнул лейтенант.
   Матросы по привычке повиновались.
   -- Никому не двигаться! -- проговорил лейтенант. -- Я посмотрю, что это такое. Вероятно, летучая рыба.
   Объяснение было вероятным. Действительно, летучие рыбы выскакивают иногда из воды и могут пролететь в воздухе двадцать, тридцать, даже пятьдесят метров. Все моряки это отлично знают.
   Мистер Бэтхерст нагнулся и поднял со дна лодки какой-то твердый предмет яйцевидной формы.
   -- Деревянное яйцо, -- проговорил он, рассматривая предмет. -- Да оно открывается!
   И, раскрыв яйцо, он достал оттуда бумагу, поднес ее к фонарю и прочел вполголоса:
   "К корме шлюпки прицеплена леса со множеством крючков, на которые надето около двухсот килограммов рыбы -- все, что я поймал сегодня. Примите, эту рыбу и в скором времени ожидайте посылку с дичью.
   Корсар Триплекс".
   Матросы слышали все содержание записки.
   -- Двести кило рыбы! -- проговорил один из них. -- Однако этот корсар недурной рыболов!
   Бэтхерст встал со своего места. Если бы не темнота, то на его лице можно было прочесть глубокое удивление. Он подошел к корме и опустил руку, ощупывая наружную поверхность лодки.
   -- Черт возьми! -- проговорил он. -- На рулевом кольце крючок, а от крючка идет веревка. Надо посмотреть, что это такое, два человека сюда! Втащить это в лодку.
   Никто не пошевелился. Охваченные необычайным ужасом гребцы не решались встать с мест. Подумать только! Им приказывали дотронуться до веревки, привязанной к шлюпке духом. Они не сомневались, что тут замешана чертовщина. Как же иначе можно было объяснить это происшествие?
   Невольно им припомнились рассказы на баке. Это было пострашнее летучего голландца, этого призрачного корабля с мертвецом-капитаном и мертвецами-матросами, вечно носящегося по волнам океана, это было страшнее, чем Кракен, легендарное чудовище, не то змея, не то спрут, захватывающее своими щупальцами корабли и увлекающее их в бездну. Тех по крайней мере можно было видеть, если верить рассказам старых матросов, а Триплекса, оставляющего вещественные следы своего пребывания, никто никогда не видел.
   Лейтенант понял, в каком состоянии находились матросы, не стал настаивать на своем приказании и велел плыть к крейсеру. На этот раз приказание его было с готовностью выполнено.
   Матросам хотелось скорее вернуться к своим товарищам и почувствовать себя под охраной корабельных орудий. Так же испуганные дети стараются покрепче прижаться к матери.
   Но на обратном пути им пришлось грести сильнее. Может быть, рыба слишком увеличивала вес шлюпки, а, может быть, со страху у них убавилось сил.
   -- И чего мы за собой тащим этот чертов подарок! -- проворчал один из матросов. -- Эта рыба сделана точно из свинца или же чугуна, как наши башенные орудия.
   Но скоро их страхам пришел конец, шлюпка подошла к крейсеру, и в присутствии капитана Мюррея странный подарок корсара был поднят на борт.
   Это оказалась леса с надетыми на нее крючками, на которых были нацеплена самая разнообразная рыба. На самом конце висела акула, из породы, известной под названием "морской волк". Кожа этих акул очень красива и употребляется на разные изящные безделушки.
   А судно  2 в это время спокойно держалось невдалеке от крейсера.
   Оретт, Арман, леди Джоан от души хохотали над проделками братьев. Только Лотия осталась по-прежнему грустной и ко всему безучастной. По необъяснимому совпадению и Маудлин как будто утратила свою прежнюю веселость. Раз даже от нее пришлось услышать необычное в ее устах замечание:
   -- Лучше смерть, чем вечная разлука!
   Миссис Джоан чрезвычайно удивилась этому замечанию и принялась расспрашивать дочь, но та расстроилась до слез и убежала к себе в каюту. Здесь она закрыла лицо руками и только горячо повторяла одно имя: Джеймс, Джеймс!
   Но как бы то ни было, Робер еще не исполнил своего обещания. Он обещал доставить капитану Мюррею дичи и считал необходимым выполнить это шутливое обещание. Так было решено устроить прогулку для охоты на берегах Борнео. На нее предполагалось отвести два дня и сначала погулять в скафандрах по дну бухты Гайа. Подводный же корабль решили поставить поближе к берегу в невидимом с крейсера заливе и на другой день выйти на берег и охотиться уже в земных лесах.
   -- И отлично, -- проговорил Робер, -- сначала посмотрим подводные коралловые леса, а потом земные древесные.
   -- Значит, мы увидим вблизи великих строителей материка, -- с энтузиазмом вскричал Арман.
   Все переглянулись, а Арман продолжал, впадая в лирический тон.
   -- Не удивляйтесь моим восторгам! Эта прогулка -- исполнение моей давнишней мечты: увидеть своими глазами одну из величайших тайн природы. Природа, -- продолжал он серьезно, -- это великая и причудливая сила! На примере полипов и кораллов она наглядно показывает ничтожество человека, да, ничтожество! Что значат наши сооружения, которыми мы так гордимся, сооружения египтян или камбоджийских кхмеров, сравнительно с основой мира, созданной этими маленькими существами, наполовину животными, наполовину растениями. Подумали ли вы когда-нибудь, сколько веков понадобилось каким-нибудь раковинам, чтобы создать меловую банку толщиной в восемьсот метров, которая является основанием целого материка? В наше время эти таинственные работники уже подготавливают почву для нового материка, на котором будет жить человечество. Коралл -- это корень, погруженный в вечность, для того, чтоб на нем распустился цвет будущей мысли, поселились люди такие же совершенные, какими мы являемся сравнительно с первыми появившимися на земле людьми. На этих кораллах они будут жить, мыслить, вечно стремиться к недосягаемым идеалам. Они устремят в пространство взоры, которые будут в сто, тысячи раз зорче наших, и уступят место новым поколениям, значительно приблизившись к решению, но все же не разрешив вечной мировой загадки.
   Все слушали. Даже Лотия вышла из своего обычного оцепенения.
   -- Говорите, сэр Лаваред, -- промолвила она, -- настоящее для меня так грустно, поговорите о будущем.
   -- Хорошо, -- с дружеской улыбкой ответил ей Арман. -- Если это развлечет вас, я расскажу вам то, что сам знаю о кораллах и губках.
   Помолчав, он начал:
   -- На самых нижних ступенях лестницы живых существ стоит губка, тело ее представляет собой основание из волокнистого упругого вещества и окружающей это вещество студенистой массы. Обработка губки для продажи состоит в отделении этой студенистой массы, но она-то и составляет жизненный элемент губки. Масса эта представляет собой собрание простейших животных, имеющих вид трубочек. Сейчас же после рождения трубочки, снабженные двигательными ресничками, могут передвигаться, но вскоре они прикрепляются к утесу и основывают колонию, которая и есть губка. Ее вылавливают драгами или рукой. Губки, выловленные руками, в торговле ценятся дороже, так как они никогда не бывают разорванными. Вот и все, что можно сказать о губках, этих простейших животных, которые так мало отличаются от растений, что в начале столетия их даже причислили к растительному миру.
   Немного передохнув, Арман продолжал лекторским тоном:
   -- Перейдем теперь к коралловым. Полип представляет собой маленький мешочек, снабженный семью щупальцами, которыми он хватает пищу, когда эти щупальца открыты, то полип имеет вид цветка с восемью лепестками, белого цвета, покрытыми мелкими красными полосками. Эти животные соединяются в огромном количестве и отделяют весьма богатое известью вещество, которое, собственно, и называется в промышленности кораллом. Вещество это белого или красного цвета. На дне морей это известковое основание окружено нежным слоем, напоминающим кору. В этом слое и гнездятся полипы, поддерживая свое существование циркулирующими в нем соками. Эти коралловые колонии принимают самые разнообразные формы деревьев, кустов, гладких стен и других предметов. Иногда группы таких колоний поднимаются подобно лесу гладкими красными или белыми стволами, усыпанными тысячами цветов.
   Цветы эти не что иное, как живые полипы. Иногда же они расстилаются в виде обширных лугов, усыпанных мелкими звездочками. Эти леса и луга занимают огромные пространства. От берегов Африки до Малакки и от нижних островов до берегов Америки полипы строят будущий материк, и многие из современных островов суть наиболее продвинувшиеся вперед части этой постройки. Коралловые мели растут медленно, но беспрерывно, и уже теперь достигают нескольких сотен километров, увеличиваясь на несколько миллиметров в год. На образование материка нужно много тысяч лет, ведь на образование некоторых банок пошло не менее двухсот тысяч лет. Иногда они опоясывают материк поясом рифов, как в новой Голландии, иногда образуют низкие острова или атоллы, типичными представителями которых являются острова Туамоту. Когда кораллы поднимаются до поверхности воды, деятельность полипов заканчивается, так как они не могут жить на воздухе. Тогда уже дело океана обратить эти утесы в зеленеющие острова. Волны размывают кораллы, измельчают их в песок и таким образом появляется песчаное побережье, покрытое валунами. Растительные и животные остатки выбрасываются волнами на берег, разлагаются, смешиваются с песком, и таким образом, появляется первый слой растительной почвы, на этой почве появляются первые растения, выросшие из принесенных океаном семян, из принесенных на каком-нибудь стволе яиц насекомых вылупляются личинки, и, таким образом, появляются первые представители животного мира.
   За ними на острове гнездятся занесенные бурей птицы. Проходит еще несколько лет, и выселившиеся по той или другой причине с соседних островов племена перебираются на остров, выходят на берег и населяют его. Люди становится гостями крошечных зоофитов, которые испокон веков работали в глубинах океана, чтобы в конце концов дать приют человеку.
   Последние слова Арман произнес с видимым волнением. Глаза Лотии светились неподдельным восторгом. Пути вечно творящей природы открылись перед нею наглядно, и она почувствовала красоту и всю мудрость мироздания.
   -- Согласитесь, -- закончил Арман, -- что научное освещение вопроса о происхождении кораллов в своем роде поэтичнее и красивее, чем известный миф, считающий кораллы застывшей кровью Медузы, одной из трех Горгон, взглядом обращающей человека в камень и, наконец, убитой Персеем.
   По окончании лекции все поспешили надеть скафандры и принять участие в предложенной Робером прогулке. Эта прогулка доставила им огромное удовольствие. Они бродили между утесами, обросшими огромными губками. Одни из них имели форму аэростатов, другие плоские, изрезанные зубьями самой разнообразной формы, казались какими-то необыкновенными цветами. Разнообразие пород было огромным. Рядом с перчаткой Нептуна прикреплялись халикондрии, евплектеллы, хиаонемы, трубочники, веера, павлиньи хвосты и другие виды.
   Пройдя еще немного, путешественники вошли в коралловый лес. Это было какое-то сказочное царство. Повсюду поднимались белые и красные стволы, расцвеченные звездочками полипов, и в ветвях этого леса мелькали, как птицы, разноцветные рыбки. А рядом с обыкновенными кораллами красовались другие разноцветные породы, альционы, антипаты, актинии, тубипоры, корнуларии, аматеи, нафтеи и блестящие изисы. Потом перед ними развернулся живой луг пеннатулл и веретилий, этих свободных, не соединяющихся в древовидные колонии полипов. Казалось, они попирали ногами живые движущиеся цветы.
   Вернувшись на корабль, все молчали, ошеломленные множеством разнообразных впечатлений. Мозг их как бы отказывался переварить все сразу. Они были опьянены этой массой неожиданного, невероятного, странного.
   Только после долгого сна они немного оправились, но еще не в состоянии были идти на охоту и решили отложить ее на следующий день. Наконец и этот день настал. На этот раз они уже чувствовали себя вполне бодрыми. Судно  2 вошло в небольшой заливчик, скрытый лесистым мыском от взоров экипажа крейсера, и поднялось на поверхность. Путешественники сели в шлюпку и через десять минут уже были на берегу Борнео. Они высадились на пологом побережье, покрытом песком и окруженном стеной зелени.
   В тридцати-сорока шагах от них поднималась непроходимая чаща девственного леса.
   Разнообразнейшие деревья тропической флоры переплетались вершинами. Между ними извивались лианы, огромные цветы которых сверкали, как золото, своими ярко-желтыми венчиками.
   -- Будем держаться поближе к берегу. Хотя матросы крейсера и не сходят на берег, но присутствие корабля все-таки сдержит даяков и не позволит им приблизиться к берегу.
   -- Даякам? Что это за племя?
   -- Это дикие и, по мнению большинства географов, коренные обитатели острова.
   -- Они опасны?
   -- Говорят. Но лучше быть осторожнее.
   Сквозь чащу вилась узкая тропинка, обычный путь диких зверей. Охотники пошли по ней, и, когда они вошли в лес, их охватил полумрак. Солнечный свет едва проникал через густую листву. Тяжелый влажный воздух был весь пропитан запахом плесени. На них дохнуло болезнетворным дыханием экваториального леса.
   Какой-то таинственный страх невольно овладевал человеком под этими мрачными сводами. Глубокая тишина лишь изредка прерывалась криком обезьяны или другого зверя, свистом птицы, болтовней попугая. Эти неожиданные звуки невольно заставляли вздрагивать, и, когда они смолкали, тишина становилась еще глубже, воздух еще тяжелее, сумрак еще гуще. Вдруг Робер остановился и вскинул ружье. На небольшом расстоянии показалась какая-то странная тень, ужасная карикатура на человека, с широкими плечами и непомерно длинными руками.
   Фигура эта стояла на кривых ногах и размахивала дубинкой. Женщины, дрожа, остановились.
   -- Что это? -- спросила Оретт.
   -- Орангутанг, -- отвечал Робер.
   Арман быстро прицелился, но еще быстрее Робер отвел его ружье.
   -- Не стреляй, несчастный, -- вскричал он. -- Если ты промахнешься, то мы наживем ужасного врага. Орангутанг страшнее тигра.
   -- Что же делать?
   -- Ждать. Он уйдет. Орангутанги редко нападают первыми.
   Как бы в подтверждение этих слов ужасное человекообразное повернулось и скрылось в чаще, опираясь на дубинку.
   -- А не вернуться ли нам? -- проговорила Джоан, испуганная этой встречей.
   -- Нет, пройдем еще немного. Ведь мы пошли на охоту. Смешно будет вернуться, не сделав ни одного выстрела.
   -- А к тому же, -- прибавил Робер, -- корсар Триплекс обещал дичи командиру крейсера, надо же сдержать обещание.
   Они прошли еще немного и, пройдя метров шестьсот, вышли на широкую поляну, залитую солнечным светом. Множество обезьян прыгало по окружавшим поляну деревьям, спугивая целые стаи попугаев, которые улетали от них, оглашая воздух пронзительными криками.
   Охотники не могли удержаться при виде такого множества дичи. Ружья загремели сами собой, и скоро куча убитых птиц образовалась посередине поляны. При этих неожиданных выстрелах все пернатое и четверорукое население быстро разлетелось и разбежалось. Но уже двадцать две штуки было убито, а этого было вполне достаточно для охотничьего самолюбия. К тому же все уже немного устали и решили отдохнуть и подкрепиться. Тотчас же была вынута из мешков провизия, и все начали с аппетитом уничтожать взятые с собой запасы. Молодые женщины оживились, забыв на этой яркой и цветущей поляне свои лесные страхи. Таким образом, подтвердилась еще раз истина, что тьма порождает ужас. Истина, выраженная во всех теогониях отождествлением духа зла с духом ночи.
   После продолжительного отдыха было решено вернуться на берег. Они пошли по прежней тропинке, и снова их охватил лесной полумрак. Этот полумрак и тишина тяготили их. Невольно все ускорили шаги, торопясь выбраться к свету на морской берег. Вдруг их внимание привлекло раздавшееся в чаще блеяние. Они прислушались и медленно, чуть ли не ползком, двинулись по тому направлению, откуда до них долетал этот звук. Скоро они увидели темно-бурую антилопу с короткими изогнутыми рогами, которую туземцы называют "налу". Грациозное животное стояло у болотной лужи, беспокойно подняв голову и нюхая воздух. Оно как будто чуяло приближение врага. Не говоря ни слова, охотники прицелились. Два выстрела раздались одновременно, антилопа подпрыгнула и без движения свалилась на землю. Робер и Арман вскочили на ноги и бросились к своей добыче, которая так кстати пополнила список их жертв. Но едва они пробежали несколько шагов, как почувствовали, что поднимаются в воздух. Мертвые петли обвились вокруг них и, подняв глаза, они увидели отвратительные лица татуированных дикарей. В ту же минуту раздались отчаянные женские крики. Потом все смолкло. Несколько минут спустя показались молодые женщины со связанными за спиной руками, окруженные дикарями. Вид этих людей был ужасен. Над раскрашенными разноцветными полосками лицом поднимался головной убор в виде рогов, сделанных из древесной коры. Верхняя часть тела была голой, а бедра опоясаны тигровой шкурой; на руках и на щиколотках звенели тяжелые золотые кольца. На шее у каждого блестело ожерелье из человеческих зубов. Арман невольно вздрогнул.
   -- Даяки! -- проговорил он. -- И людоеды к тому же, -- прибавил он тише, -- это видно по их ожерельям.
   Увы! Журналист был прав. Он и его друзья были во власти даяков, одного из самых жестоких и коварных племен земного шара.

Глава 6. В плену у даяков

   Но парижанину не пришлось долго размышлять о своем положении. Не прошло и нескольких минут, как его спустили вниз и, не дав ему стать на землю, скрутили ему руки и ноги лианами так, что он не мог сделать ни одного движения. Связав, дикари уложили его на траву рядом с Робером, который тоже был крепко связан. Потом, разделив между собою оружие и все вещи европейцев, причем не была забыта и убитая антилопа, даяки немного ослабили веревки на ногах пленников и знаками приказали им следовать за собой. Арман попытался было сопротивляться, но один из туземцев грубо ударил его копьем, и журналист понял, что всякие попытки сопротивления бесполезны. Ему пришлось покориться. Но его изобретательный ум не переставал работать.
   -- Надо постараться оставить побольше следов на дороге, -- прошептал он настолько громко, чтобы его спутники могли это услышать. -- На корабле скоро начнут беспокоиться о нашем отсутствии, и пойдут нас искать, всякий знак будет полезен нашим. Это единственный способ, которым можно спастись.
   Он старался казаться как можно хладнокровнее, чтобы поддержать бодрость в женщинах, которые, бледные и трепещущие, едва держались на ногах. Храбрость заразительна, и женщины, слушая его, почувствовали себя сильнее и крепче, у них появилась надежда на спасение, и они с готовностью подчинились его приказанию. Дикари потащили своих пленников в глубь леса. Туземцы, привыкшие к своим лесам, шли уверенно, не сбиваясь с дороги, несмотря на то, что путь все время лежал сквозь густую чащу. Время от времени они обменивались между собой несколькими словами на грубом гортанном наречии.
   Пленники по пути ломали ветки. Оретт, которая, как и все женщины, не была связана -- даяки, без сомнения, не считали женщин способными сопротивляться -- разорвала своя платок на мелкие лоскутки и время от времени бросала их по дороге. Такой прием употребляется при игре в охоту, когда преследуемая партия через известное число шагов бросает клочки бумаги. Но здесь игра была слишком серьезной: от ее исхода зависела жизнь пленников.
   Даяки как будто не обращали внимания на эти уловки, хотя, конечно, понимали их цель своим чутьем дикарей. Их спокойствие изумляло и пугало Лавареда. Вскоре он понял, что боялся не напрасно.
   Они подошли к реке. К прибрежным деревьям были привязаны пироги. Дальше путь шел водою, следовательно, отсюда исчезали все следы несчастных пленников. Дать знать друзьям, которые, без сомнения, попытаются их спасти, о том, в каком направлении их повезут, было теперь немыслимо. С мучительной тоской Арман взглянул на жену и всех этих несчастных женщин, которых впереди ждала мучительная смерть. Между тем даяки разместили пленников в лодках, сели сами, взяли в руки весла и стали грести против течения, увозя внутрь дикого, не исследованного острова тех, кто в это же самое утро весело и беззаботно сошел на берег с судна 2.
   С болью в сердце следил журналист за всем происходящим. Он не сомневался, что друзья станут их искать. Но, дойдя по следам до реки и не найдя здесь никакого указания, куда они пойдут? Они попытаются искать их в чаще, но ничего не найдут, и им придется отказаться от всякой надежды.
   -- Ах, -- воскликнул он, -- хоть бы можно было как-нибудь дать им знать, что надо плыть вверх по течению.
   Его взгляд упал на кустарники, покрывавшие берега и переходившие на воде в настоящий водяной луг, поросший лилиями и другими водорослями.
   -- Вот бы где оставить клочок одежды, -- прошептал он. Эта мысль, зародившись в его голове, не давала ему покоя, и вскоре он нашел способ ее осуществления. Он взглянул на гребцов, по-видимому, не обращавших внимания на европейцев. Арман нагнулся к мисс Маудлин, сидевшей в одной лодке с ним, и тихо окликнул ее.
   -- Что вам угодно? -- спросила молодая девушка, слегка вздрогнув. Голос Армана вывел ее из задумчивости.
   -- У вас руки свободны, а у меня связаны.
   -- Так что же?
   -- Вы можете оставить на пути какой-нибудь след, а я не могу. Матросы, наверное, будут искать нас, но, дойдя до реки, не догадаются, куда мы поплыли, вверх или вниз.
   -- И я только что об этом думала.
   -- Значит, нужно указать им, где искать.
   -- Но как это сделать?
   -- Если, например, повесить мою шляпу на прибрежный куст, я думаю, это будет для них достаточным указанием.
   -- Конечно. Но только как...
   -- Очень просто. Мы плывем в двадцати шагах от берега, и нет ничего легче, как забросить мою шляпу в кусты. Только я не могу этого сделать, а вы можете.
   Маудлин даже улыбнулась, так понравилось ей это предложение.
   -- Хорошо, я сейчас.
   -- Только не торопитесь. Выждем удобный момент и тогда -- гоп! Прощай, моя шляпа!
   Это предостережение не было лишним. Непонятный для дикарей разговор пленников начал возбуждать в них недоверие. Под их злобными взглядами мисс Маудлин и Лаваред умолкли и стали внимательно рассматривать берега, не обращая внимания друг на друга. Это временно усыпило недоверие дикарей, и они снова перестали следить за европейцами.
   -- Ну, -- прошептал Лаваред.
   С быстротою молнии мисс Маудлин сорвала шляпу с головы Армана и резким движением бросила ее в кусты, где она и повисла на ветвях. Гребцы вскричали что-то. Они, без сомнения, тотчас же разгадали намерение Маудлин. Один из них стал что-то кричать пленникам. Не понимая слов, они поняли по его тону, что дикарь осыпает их страшными угрозами. Но скоро он замолчал и пальцем указал гребцам на злополучную шляпу. Лодка развернулась и направилась к берегу. Очевидно, дикари хотели снять шляпу с куста и, таким образом, лишить пленников последней надежды на спасение. Но лодка еще не успела приблизиться к берегу, как кусты зашевелились, точно под ветром, и на берегу показался орангутанг. По шелковистой светлой шерсти обезьяны было видно, что это совсем еще молодой экземпляр. Вытянув руку, орангутанг схватил шляпу и, гримасничая, надел ее себе на голову.
   Туземцы заулыбались. Несколько человек бросили весла и схватились за ружья, но в это время с вершины дерева бросилось огромное волосатое тело, оно схватило малыша и увлекло его в чащу. Это была мать детеныша, которая увидела, что он подвергается опасности.
   Но туземцы не были особенно огорчены этой неудачей. Обезьяна унесла шляпу и таким образом уничтожила следы европейцев. Пирога снова отплыла на середину реки и быстро понеслась по тому же направлению.
   Два дня без отдыха гребли дикари. Берега по-прежнему сохраняли свой дикий и величавый вид. Лесные берега сменялись скалистыми, и тогда вода пенилась и бурлила, разбиваясь о камни, но легкие искусно управляемые пироги проносились по этим быстринам, как по гладкому озеру.
   Когда наступал вечер, пустынные берега оживали. Лесные звери сходились на водопой. Белоногие буйволы, бородатые кабаны, неуклюжие тапиры с наслаждением барахтались в воде у берега, иногда по лесу проносилось могучее рычание тигра, и тогда все звери бросались врассыпную. Но не всегда им удавалось убежать от страшного хищника. Гибкое тело вылетало из кустов и обрушивалось на спину какого-нибудь животного, и оно падало с переломленной зубами царя малайских лесов спиной.
   На самой поверхности воды плавали крокодилы; ночные птицы и летучие мыши-вампиры бесшумно проносились в тихом ночном воздухе.
   В это время даяки приставали к берегу и разводили большие костры, поддерживая их всю ночь по очереди. Но европейцы напрасно пытались уснуть. К их естественному беспокойству перед ожидающей их судьбой присоединились страдания от москитов, которые нестерпимо кусали их до самого утра.
   Все это так утомляло и раздражало их, что, несмотря ни на что, им хотелось скорее быть на месте.
   -- В конце концов умираешь только один раз, -- говорила Оретт, -- но эти москиты меня вконец замучат.
   Впрочем, дикари обращались со своими пленниками хорошо и старались, чтобы они были сыты. Лаваред даже заметил, что им предоставлялись всегда лучшие куски. Это, во всяком случае, не показывало желании вредить им, и Арман начинал чувствовать недоверие к страшным рассказам исследователей Борнео о жестокости дикарей.
   Наконец, показалась небольшая бухта, деревья вокруг которой были вырублены, и на том месте в беспорядке были поставлены хижины с коническими крышами. Очевидно, каждый выбирал себе место по вкусу, нисколько не заботясь о правильной группировке построек.
   При виде прибывших, все население высыпало на берег и, увидя пленников, разразились радостными восклицаниями, совершенно непонятными для тех, кто был предметом проявления этого радушия. Женщины и дети теснились вокруг европейцев и с видимым удовольствием пожимали им руки, причем в их тоне даже слышалась какая-то ласка.
   -- Они, очевидно, очень рады нас видеть! -- вскричал журналист. -- Теперь все дело в том, чтобы обмануть их бдительность и добраться до берега. Я уверен, что вам это удастся. Но теперь, друзья мои, делайте вид, что и мы очень довольны своим новым знакомством.
   И, подавая пример, он пошел вперед, с любезной улыбкой отвечая на рукопожатия. Правда, его несколько поразила манера туземцев пожимать руку, как будто бы они хотели дощупаться до его костей, но в конце концов трудно было требовать от дикарей таких же изящных рукопожатий, как от фланеров Итальянского бульвара. Одним словом, Арман был в прекраснейшем расположении духа, когда его вместе со всеми заперли в обширный сарай, расположенный посреди деревни. Но он недолго сохранял это счастливое настроение. Когда его глаза привыкли к темноте, он увидел какие-то странные гирлянды из круглых предметов, украшавшие стены сарая. Сначала ему показалось, что гирлянды сделаны из кокосовых орехов, но когда он подошел поближе, то у него вырвался крик ужаса: то, что он принял за кокосовые орехи, оказалось высушенными человеческими головами. Этих голов было около пятидесяти. Насмешливое недоверие Армана к рассказам путешественников сразу же исчезло, и в его памяти живо встал отрывок из заметок Иды Пфайффер, этой храброй женщины, которая решилась изучать даяков вблизи.
   "Самые благородные действия, по их мнению, -- говорит она, -- суть те, которые показывают свирепость. Самый необходимый предмет для них -- корзина на поясе, куда они складывают скальпы, срезанные с голов врагов. Человеческая голова -- самый ценный подарок, который даяк может сделать своей невесте. Когда я посетила одного из вождей даяков, то над моей постелью была повешена свежесрубленная человеческая голова -- этим мой хозяин хотел выказать мне свое уважение".
   Итак, сомнений больше не было. Отвратительные трофеи жестокости даяков были у них перед глазами. Впрочем, все увидели их тут же. Женщины, дрожа, кинулись друг другу в объятия, не смея взглянуть на жуткие украшения сарая. И тут вдруг все невольно содрогнулись: дверь отворилась, и на пороге показался человек. Огромные кольца были продеты у него в нос и уши, на руках красовались браслеты из слоновой кости, на плечи была накинута тигровая шкура, длинный хвост которой волочился сзади по земле. За ним следовало несколько воинов, но они остались за дверью. Дикарь медленно приблизился к пленникам и долго рассматривал их, переходя от одного к другому и с видом удовольствия качая головой. Наконец, он остановился перед парижанином и сказал ему на ломаном английском языке:
   -- Откройте рот.
   Это были первые слова, которые понял Арман с тех пор, как попал во власть даяков.
   -- Вы говорите по-английски! -- вскричал он. -- Прекрасно! Мы сможем объясниться.
   -- После, -- перебил его туземец, -- я говорю по-английски, потому что жил на берегу, все белые говорят по-английски, и потому я заговорил с вами на этом языке. Откройте рот!
   Несколько удивленный этим странным требованием, Лаваред, однако, повиновался. Туземец осмотрел его зубы, потом вынул из-за пояса какой-то красный камешек и поставил им знак на лбу француза. Потом он то же самое проделал со всеми остальными. Удовольствие его с каждым новым осмотром, видимо, все возрастало. Окончив свое дело, он хотел было удалиться, но Арман без церемонии удержал его за тигровую шкуру.
   -- Постойте, вы обещали мне объясниться, кто вы такой?
   -- Врач! -- сказал дикарь.
   -- Врач! А, понимаю. Вы хотели узнать, нет ли у нас какой-нибудь болезни, которая могла бы распространиться между вашими соплеменниками?
   -- Да, вы правы.
   -- А если бы мы были больны, нас прогнали бы?
   -- Нет, вас привязали бы к позорному столбу, и наши воины стали бы испытывать на вас свою ловкость, пуская в вас стрелы.
   -- К счастью, мы здоровы.
   -- Да, к счастью, потому что вы умрете без страданий, чтобы появиться на столах перед нашими юношами.
   Эти слова мрачно упали в тишине. Европейцы побледнели, истина начала выясняться в их сознании. Пленники даяков-людоедов, они будут съедены своими тюремщиками.
   Однако Лаваред настаивал.
   -- Но вы не хотите сказать, что мы послужим им пищей?
   -- Да, да, пищей! -- отвечал туземец. -- Ничего нет вкуснее мяса белых, -- прибавил он, и его лицо приняло хищное выражение. -- Но, повторяю, вы не будете страдать. Страдание может вызвать лихорадку, а это портит вкус мяса, вы не останетесь здесь, потому что и страх может испортить ваш вкус, вас отведут туда, где растет камфарное дерево. Его запах вас опьянит, и когда настанет час пира, вы умрете, даже не почувствовав последнего удара. И вы будете вкусны, сочны и доставите много удовольствия нашим воинам.
   Трудно описать состояние пленников после этих слов. Ужас, отчаяние овладели ими до такой степени, что они почти лишились сознания. Они были как бы под гипнозом, не спали, но и не сознавали окружающего. Отмеченные красными знаками, как быки, которых вот-вот поведут на бойню, осужденные стать пищей отвратительных дикарей, они слушали, как во сне, рассказы "врача" о средствах, употребляемых для сохранения вкуса человеческого мяса.
   Они были низведены до степени домашних животных, которым искусный повар рассказывает, под каким соусом он их приготовит. Это был какой-то кошар, напоминавший рассказы Эдгара По. В этом состоянии они даже не заметили ухода "врача". Только, когда появились воины и вытащили их из сарая, они немного пришли в себя.
   Оретт, Лотия, Маудлин и Джоан отчаянно закричали. Это был последний безумный протест против неминуемой смерти. Своим поведением они уже доказали свою храбрость, но теперь всякое мужество покинуло их. Сами же мужчины тоже были совершенно подавлены. Изобретательный ум Лавареда потерял всю свою изобретательность. Тюрьма, смерть не могли бы смутить ясности его мысли, твердости духа, но стать пищей каких-то гнусных варваров и знать, что Оретт ожидает та же участь, -- такая мысль, положительно, угнетала его. В голове у него шумело. Он уже как будто слышал треск костей своей дорогой жены на зубах у каннибалов, и сердце его сжималось, и какой-то туман застилал ему глаза. Они шли среди своих палачей, как стадо, которое гонят на бойню. Скоро они вошли в лес, состоящий из камфорных деревьев, где их заперли во дворе, обнесенном частоколом, через который тянулись пахучие цветы этого растения. Разбитые и усталые, они бросились на голую землю. Опьяняющий запах камфоры кружил им головы, нервы их мало-помалу успокаивались. Ими овладело сонное спокойствие, и без мысли, без сопротивления, даже без сознания предстоящей опасности они погрузились в этот туман и закрыли глаза.
   "Врач" не солгал: они не будут страдать, они не заметят перехода из жизни в вечность.
   Когда они проснулись, уже светало. Около семнадцати часов они проспали здесь тяжелым сном опьянения. Они осмотрелись вокруг безумными, ничего не выражающими глазами. Из-за ограды на них уставились любопытствующие головы туземцев, пришедших посмотреть свое будущее угощение.
   Они показывали свои острые зубы, между которыми блестели заменявшие клыки золотые пластинки. Это варварское украшение придавало их лицам зверское выражение, да и все в костюмах этих кровожадных дикарей направлялось к тому, чтобы сделать их похожими на тигра. И многим удавалось очень успешно подражать этому кровожадному хищнику, который для даяков является образцом красоты. Некоторые круглолицые женщины нарочно протыкали себе губы и продевали в эти отверстия колючки мимозы, копируя, таким образом, кошачьи усы. От этого они действительно скорее походили на тигриц, чем на представительниц того нежного пола, которому мы обязаны нашими матерями. Но вид этих зрителей больше не пугал пленников. Они ничего не сознавали, ни о чем не думали. Машинально они съели принесенную им пищу и снова погрузились в дремоту. Так прошло четыре дня. На четвертый день к вечеру врач опять пришел во двор, осмотрел пленных, ощупал их и обратился к сопровождавшему его вождю со словами:
   -- Завтра можно звать воинов на пир.
   Вождь со зверской улыбкой кивнул головой, и оба вышли из ограды.
   Наступила теплая, благовонная, звездная ночь, последняя ночь перед их смертью. Глухой шум несся из леса. Хищники, потягиваясь после дневного отдыха, приветствовали наступление тьмы радостным рычанием, и в ответ на это рычание неслись с реки жалобные звуки плача крокодилов. А осужденные на смерть ничего не слышали. Они спали.

* * *

   А тем временем на корабле уже были приняты меры к розыску пропавших охотников. Как и предвидел Лаваред, помощник капитана, не дождавшись их вечером, высадился на берег с несколькими вооруженными матросами и по следам дошел до реки. Но там следы обрывались и, не решаясь углубиться внутрь острова, лейтенант вернулся назад. Здесь он узнал новость, которая доставила ему большое удовольствие -- подводное судно Джеймса Пака в его отсутствие вошло в бухту Гайа на соединение с судном  2, как было условлено заранее. Это обстоятельство снимало с лейтенанта тяжелую ответственность за судьбу пропавших без вести.
   Обычно спокойный и невозмутимый, Джеймс теперь был крайне возбужден, когда вошел лейтенант, он метался по салону словно дикий зверь по клетке.
   -- Ну, как, Пэдди?
   -- Как, вы уже знаете о случившемся?
   -- Да, да, без лишних слов! Нашли след?
   -- Да, капитан. Джентльмены и леди захвачены в плен шайкой даяков.
   -- Даяков! -- воскликнул капитан и в отчаянии схватился руками за голову. -- Надо торопиться, -- прибавил он, когда ему удалось немного овладеть собой. -- Вы заметили направление?
   -- Да, их увезли на запад.
   -- Хорошо. Не будем терять времени. Нам нужно взять десять человек. Прикажите, чтобы он взяли разрывные пули. Идите... Да идите же!
   Пэдди грустно пожал плечами.
   -- Я должен вам доложить, капитан, что я проследил их путь только до реки. А дальше след прерывается, потому что дикари поехали водою.
   Услышав это известие, Джеймс остолбенел. С минуту он стоял неподвижно, не говоря ни слова. Только бледное лицо да нахмуренные брови выдавали ту нечеловеческую работу мысли, которая совершалась в его голове.
   -- Узнаете ли вы место реки, до которого дошли? -- спросил он.
   -- Да, узнаю. На всякий случай я повесил на куст клочки материи.
   -- Хорошо, я доволен вами. Пусть оба судна идут к устью первой реки, которую мы встретим на западе. В пути вы подготовите две лодки, которые можно бы было спустить на воду. Доехав до устья, мы на лодках поднимемся вверх по реке. Таким образом, мы выиграем время. Идите и не теряйте ни минуты. Нам ведь дорога каждая секунда.
   Пэдди вышел из комнаты, и винт корабля тотчас же заработал. Приказание капитана было выполнено.
   Оставшись один, Джеймс бросился в кресло. Из глаз его хлынули слезы. Он закрыл лицо руками и проговорил сквозь рыдания:
   -- Маудлин! Маудлин!
   Странное дело. В эту тяжелую минуту его первая мысль, его первое слово было "Маудлин". А незадолго перед этим у девушки тоже вырвалось его имя. Оба, таким образом, выдали нам тайну своего сердца.
   Подводные суда с максимальной быстротой неслись вдоль берега к западу, спустя час, оба судна остановились, и Пэдди вошел в салон.
   -- Мы у устья, капитан, -- произнес он с поклоном.
   Джеймс вскочил на ноги. Яркая краска залила его лицо.
   -- Подняться на поверхность! -- вскричал он. -- Шлюпки на воду, и в погоню!
   Через три минуты узкие и длинные шлюпки с половинной палубой и предохранительной оболочкой из целлюлозы были спущены на воду. В каждой шлюпке поместились по восемь матросов, девятый сидел на руле, десятый у небольшой митральезы, поставленной на носу.
   Эта легкая стальная игрушка выпускала в минуту триста сорок пять миллиметровых гранат, начиненных мелинитом, и могла залить чугунным дождем пространство в триста восемьдесят метров.
   Джеймс вскочил в одну шлюпку, Пэдди -- в другую, электрические двигатели заработали, и лодки быстро направились к устью. Джеймс плыл впереди, казалось, к нему вернулось все его хладнокровие. Он впивался глазами в воду, следя за переменами в оттенках воды, указывавшими на неровности дна и бросал резкие, отрывистые приказания, тотчас же исполнявшиеся рулевым. Лодка быстро скользила по волнам, искусно лавируя между подводными камнями и песчаными мелями, загромождавшими устье. В одном месте целая гряда подводных камней загородила им дорогу, но через несколько минут им удалось отыскать проход, и шлюпки полетели между низкими берегами, которые мало-помалу поднимались пологим склоном. Корнепуски, корни которых любят болотистые устья, наводняемые морем, сменились лесными породами.
   Через два часа Пэдди окликнул капитана и указал ему на правый берег, где на кустах болтались прицепленные им куски материи.
   Быстрый осмотр местности убедил корсара, что Пэдди не ошибался. Следы пирог на прибрежном иле и отпечатки босых и обутых ног на сыром берегу указывали, что здесь дикари сели в лодки со своими жертвами. Ему даже показалось, что он узнал легкий, изящный след ножки Маудлин, и он невольно остановился, охваченный снова припадком острого волнения. Но времени терять было некогда, он ведь сам сказал, что дорога каждая секунда. Надо было действовать, не мешкая.
   -- Двое останутся у шлюпок! -- вскричал он. -- Вы, Пэдди, возьмите половину матросов и исследуйте весь берег вниз, а я пойду с остальными вверх. Смотрите хорошенько на прибрежные кусты и на водоросли. Если наши друзья оставили какой-нибудь след, то, наверное, там. Когда же узнаем верное направление, куда поплыли дикари, то мы их догоним. Наши лодки идут вчетверо быстрее всяких гребных судов.
   Матросы разделились на ходу на две группы, и та, которая была под начальством Пака, пошла по направлению к истоку.
   Но как ни добросовестно искали они, как ни тщательно сам Джеймс осматривал каждый куст, ничего не находили. В груди бывшего секретаря Оллсмайна загоралось бешеное отчаяние. Неужели ему так и не удастся найти их! Неужели Маудлин и его друзья должны пасть под ударами дикарей, и он оставит их без помощи? Может быть, в эту самую минуту, когда он бродит здесь по чаще, эхо уже разносит по лесу их предсмертные крики?! И он все шел вперед, разрубая саблей лианы, раздвигая колючие кусты, заглядывая на деревья.
   Так прошло около четырех часов. Тяжелый полуденный жар истощил силы матросов. Отдых был необходим. Несмотря на все свое нетерпение, Джеймс разрешил людям отдохнуть, и все пошли искать какую-нибудь прогалину, где можно было бы расположиться.
   Скоро лес стал редеть. Очевидно, недалеко была поляна, по крайней мере лучи солнца уже начинали проникать сквозь деревья. Они пошли скорее, расчищая себе саблями дорогу в чаще, и вскоре вышли на небольшую поляну, покрытую редкой короткой травой. Посреди поляны играла молодая обезьяна, и все при виде животного остановились в удивлении. Без всякого сомнения, обезьяна принадлежала к породе орангутангов, но не это удивило их. Обезьяна эта носила украшение, далеко не свойственное лесным жителям. На ее голове была надета шляпа!
   Это была обыкновенная полотняная шляпа с синей лентой, которая показалась Джеймсу знакомой. Такая шляпа была у Армана Лавареда.
   -- Капитан, -- окликнул Джеймса один из матросов.
   -- Что?
   -- Это как будто шляпа сэра Лавареда.
   -- Ты думаешь?
   -- Я в этом уверен. Я был в той лодке, которая отвозила охотников на берег. Сэр Лаваред показывал всем эту шляпу, рассказывал, что купил ее в Египте, и что эту шляпу можно складывать и убирать в карман, и что она гораздо легче и удобнее, чем обыкновенные колониальные каски.
   -- Надо в этом удостовериться. Раз эта шляпа здесь, значит, сэра Лавареда повезли вверх по течению. Обезьяна как-нибудь нашла эту шляпу, и судьба привела ее нам навстречу. Надо только убедиться, что эта шляпа действительно принадлежит одному из наших друзей.
   И с этими словами Джеймс стал заряжать ружье. Обезьяна, видимо, не подозревала об опасности. Она тяжело расхаживала на задних лапах и с радостным криком снимала и надевала шляпу. Но при звуке взводимого курка она обеспокоилась и испуганно вскрикнула, в ответ на этот крик раздалось страшное рычание и какое-то огромное тело показалось на ветке дерева в десяти шагах от Джеймса.
   -- Мать! -- вскричал Джеймс. -- Тем хуже. Мы должны в этом убедиться во что бы то ни стало!
   Матросы схватились за ружья, но это их движение привело самку в бешенство. Глаза ее загорелись свирепым огнем, она зарычала, защелкала зубами и направилась прямо к Джеймсу.
   Джеймс быстро зарядил ружье разрывной пулей, прицелился и выстрелил. Пораженное прямо в сердце животное зашаталось и рухнуло на землю, судорожно хватаясь за ветки и ломая их в последних предсмертных судорогах.
   Дикий, пронзительный крик пронесся поддеревьями. Молодой орангутанг кинулся к матери, охватил ее труп своими длинными руками и с тихими стонами стал тереться мордой о ее щеки. Казалось, он упрашивал ее проснуться как можно скорее от этого внезапного, непонятного для него сна. Сцена эта производила тяжелейшее впечатление. Бедное животное выражало свое горе почти человеческими жестами.
   Шляпа откатилась в сторону, она уже не занимала его.
   -- Бедное животное, -- промолвил Джеймс, охваченный внезапной жалостью и состраданием. -- Мы убили его мать. Нельзя оставить его одного в пустыне.
   В это время один из матросов подобрал шляпу и подал ее Джеймсу. Тот взял ее в руки, и все его сомнения рассеялись, на подкладке стоял написанный золотыми буквами адрес одного из шляпных магазинов Порт-Саида. Итак, пленных увезли вверх по реке. Надо было скорее возвращаться к лодкам и продолжать преследование.
   По приказанию корсара, матросы не без труда оторвали орангутанга от трупа матери. Он был ростом с шестилетнего ребенка и уже довольно силен. Однако в конце концов удалось это сделать, и они по очереди понесли его на руках.
   Сначала обезьяна продолжала кричать и стонать, но мало-помалу крики ее стихли, а когда через час Джеймс отдал ей шляпу, она опять начала беззаботно и весело играть ею.
   Без всяких замедлений они дошли до того места, где были оставлены шлюпки. Пэдди и его матросы уже вернулись. Находка капитана очень обрадовала всех матросов. Не мешкая, они опять сели в электрические лодки и понеслись вверх по течению.
   Но поиски заняли много времени, так что к ночи они успели проплыть небольшое расстояние. Как ни важна для них была быстрота, но плыть ночью по неизвестной реке было опасно. Поэтому на ночь лодки пристали к берегу.
   На рассвете поиски возобновились. Шлюпки шли возможно ближе то к одному, то к другому берегу, и экипажи искали какой-нибудь след, указывающий на место высадки даяков. Но во весь день им не попалось ничего похожего на след.
   Река становилась все уже. Как и большинство рек северной части Борнео, она была не длинной. Очевидно, они уже приближались к цели, корсар не спал с самого отъезда. Беспокойство и страх гнали далеко сон от его глаз. Он, не отрываясь, смотрел вперед и как бы искал глазами то место, где ждет его Маудлин. Лицо его осунулось, глаза ввалились, и если его физическая энергия не угасала, то этим он был обязан страшному нервному напряжению. Вечером, когда лодки пристали к берегу, Пэдди подошел к капитану.
   -- Опять ничего, -- проворчал он.
   -- Слушайте, Пэдди, -- ответил Джеймс с ужасающим спокойствием. -- Если мы опоздаем, я покончу с собой. Тогда вернитесь на корабль и разделите все, что мы приобрели.
   Пэдди молчал, пораженный этими словами. В этих коротких словах Джеймс делал свое завещание, и Пэдди хорошо знал, как и все подчиненные корсара, что он обязательно сдержит свое слово.
   А между тем надеяться на успех было трудно. Легче было найти иголку в стоге сена, чем европейцев, затерянных в глубине огромных лесов Борнео, площадью равняющихся Франции.
   Первоначальная горячность уступила место недоверию к своим силам. Все видели трудности предприятия, и если бы не беззаветная преданность корсару, бывшая в сердцах этих людей, они, без сомнения, вернулись бы назад.
   Однако наутро они снова пустились в путь. Джеймс задумчиво смотрел на берега, с возрастающим ужасом отыскивая место, где вышли из лодок похитители Маудлин.
   -- Не миновать бы нам случайно этого места, -- проговорил он. -- А, может быть, мы уже миновали его, и в то время, как мы без всякой пользы теряем время, наши друзья умирают.
   Он говорил "наши друзья", не решаясь высказать предположения, что смерть грозит Маудлин. В эту минуту он понимал, что эта девушка его жизнь, его все! Он вступил в единоборство во имя правосудия, но теперь он действовал во имя одной любви. И с грустной нежностью вспоминал он все мелкие случаи, вызвавшие эту перемену. Он вспоминал свое смущение, свою борьбу, когда Маудлин решила под видом дурачка Силли бродить по улицам Сиднея, чтобы помогать ему в его деле. Он вспоминал, как блестели ее глаза, какой решимостью звучал ее голос, когда она говорила:
   -- Это мне интересно, да и, кроме того, я считаю неудобным, чтобы вы один брали на себя весь риск. Для меня вы рискуете жизнью и свободой; справедливость требует, чтобы я рисковала тем же. Вспомните английскую пословицу: "Когда дом горит, не одни только друзья должны тушить его".
   Он уступил, дня него началась жизнь, когда приходилось вечно хитрить, всегда быть настороже. Он не только наблюдал за Оллсмайном, он стерег каждое движение и этого полуребенка, чтобы с ней не случилось чего-нибудь дурного. Сколько ловкости, хитрости приходилось тратить на то, чтобы встретить где-нибудь украдкой Силли и шепнуть ему несколько ободряющих слов. В этих свиданиях, которым тайна придавала особую прелесть, он находил какое-то болезненное удовольствие.
   И наряду с этой мечтой, окутанной туманом прошедшего, перед ним вставала ужасная действительность. Маудлин была в руках даяков, самых свирепых дикарей земного шара.
   И, охваченный новым приступом горя, Джеймс снова впивался взглядом в берег. Но он ничего не видел. Шумела листва, текла голубая вода, пенясь и крутясь под ударами винта, обезьяны и птицы приветствовали криками появление шлюпок, и только.
   Прошел час, другой, миновали стремнину между двумя рядами скал, и река снова спокойно текла в низких берегах.
   -- Постой-ка! Что это такое? -- вскричал вдруг матрос, стоявший возле митральезы. -- Какое-то заграждение!
   Джеймс поднял голову и увидел целый ряд предметов, похожих на стволы деревьев, перегораживавших реку от одного берега к другому. Такое заграждение было неожиданностью среди девственного леса, и капитан с нескрываемым удивлением смотрел на это сооружение.
   Шлюпки продолжали идти вперед, несколько замедлив ход. Они подошли уже на несколько метров к заграждению, как вдруг все стволы сразу же скрылись, погрузившись в воду.
   -- Крокодилы! -- вскричал матрос. -- Что же они делали?
   -- Они добывали себе пищу, -- ответил Джеймс. -- Вероятно, река здесь переполнена какими-то отбросами, до которых они большие охотники. Я помню, заметил это уже в Азии и в Африке. Прибрежные жители бросают в воду все, что им не нужно, и крокодилы это знают. Поэтому они нередко собираются на реке несколько ниже деревни и ждут, когда течение принесет им пищу.
   -- В таком случае, -- заметил матрос, -- мы теперь недалеко от деревни даяков.
   Джеймс даже вздрогнул. Матрос был совершенно прав, деревня, находящаяся так далеко от берега, могла быть только поселением даяков.
   Он инстинктивно окинул взглядом реку. На поверхности там и тут виднелись какие-то темные предметы. Когда шлюпка подошла поближе, он узнал в этих предметах рисовые листья, клочки окровавленной шкуры, одним словом, всякие остатки, которые у нас обыкновенно выкидывают в помойную яму.
   Не подлежало сомнению, что недалеко отсюда была деревня. Джеймс сразу же преобразился. Отвага и хладнокровие, основные черты его характера, снова вернулись к нему.
   -- Стоп! -- скомандовал он.
   По его знаку другая шлюпка стала рядом с ними. Он объяснил, в чем дело Пэдди:
   -- Пристанем к берегу и спрячем шлюпки, -- заключил он. -- Я пойду на разведку с двумя матросами. Если нас захватят, я выстрелю. Тогда плывите вверх к деревне и начинайте ее бомбардировать.
   -- Слушаюсь, капитан. Но к какому берегу вы пристанете?
   -- К левому. Видите, вся дрянь плывет возле левого берега.
   Пэдди кивнул головой с видом человека, вполне удовлетворенного таким объяснением. Шлюпки пошли к небольшой группе сикомор и пристали там. Джеймс с двумя матросами выскочил из лодки и, сделав Пэдди прощальный знак рукой, они скрылись в чаще.
   Пройдя вперед шагов двадцать, они уж не видели реку, скрывшуюся за густой сетью лиан и ветвей. Медленно, со всеми предосторожностями отряд стал продвигаться вперед, вскоре они набрели на узкую тропинку, вьющуюся между деревьями. Идти стало легче, но пришлось удвоить внимание, так как она указывала на близость деревни.
   И скоро они заметили сквозь деревья около сотни хижин, вокруг которых толпились группами воины, женщины и дети. Но Джеймс напрасно высматривал глазами тот домик, где были пленники: ни одна хижина не охранялась.
   Это огорчило его. Эти ли именно люди похитили его друзей? А, может быть, жертвы уже принесены?
   -- Надо узнать, -- сказал он вполголоса. -- Необходимо добыть языка. Пэдди служил когда-то здесь и понимает язык даяков.
   Но им нечего было и думать выхватить языка прямо из деревни. Джеймс еще раздумывал, как поступить, как вдруг увидел, что из одной хижины вышел безоружный даяк, одетый в тигровую шкуру и направился к лесу. Это был "врач", признавший годными в пищу тех, кого Джеймс пытался сейчас спасти.
   Ничего не подозревающий дикарь дошел до опушки леса и пошел по тропинке. По его решению пленники должны были быть зарезанными сегодня ночью, и теперь он шел собирать ароматические травы, годные для приправы человеческого мяса.
   Он прошел всего в двух шагах от европейцев, притаившихся за кустом. Тотчас же европейцы вскочили и, пригнувшись к земле, бесшумно бросились за туземцем. Сей искусный "врач" шел, срывая время от времени листья с кустов и складывал их в висевший на его поясе мешок. Но в то время, когда он нагнулся за каким-то мохом, росшим у подножия эбенового дерева, на его спину навалилось какое-то тяжелое тело, ему тут же втиснули в рот платок и связали руки за спиной. Туземец в ужасе оглянулся и увидел двух матросов и Пака, который стоял между ними, кричать и сопротивляться было немыслимо, туземец ясно понял это и покорно последовал за европейцами через лес. Было уже почти темно, когда маленький отряд довел пленного туземца до реки.
   Когда у него вытащили платок изо рта, Пэдди медленно обратился к нему на языке даяков:
   -- Слушай. Тебе нечего бояться, если ты скажешь мне правду. Но горе тебе, если ты солжешь, и твой язык раздвоен. Ты тогда будешь казнен, как осквернитель солнца.
   -- Я угрожаю ему смертью оскорбителей солнца, -- прибавил он по-английски, обращаясь к капитану. -- Эта казнь состоит в том, что осужденному вырывают по одному все зубы, ногти, волосы, и потом маленькими кусочками сдирают с него кожу. При умелом исполнении эта операция длится около десяти часов, и казненный может еще прожить после нее целый день. Ни одному народу, кроме этих негодяев, не могла бы прийти в голову подобная казнь.
   "Врач" побледнел и крикнул по-английски:
   -- Я же понимаю по-английски. Говори, и я буду отвечать, я врач племени. Меня не учили, как воинов, переносить всякие мучения.
   Он дрожал как лист, колени его стучали друг о друга. Очевидно, он теперь не мог бы солгать. Тогда заговорил Джеймс Пак.
   -- Воины твоего племени похитили неделю назад белых недалеко от берега?
   -- Да, -- пролепетал тот, -- но меня с ними не было.
   -- Это все равно. Все племя будет истреблено, если им будет сделано хоть малейшее зло.
   -- Нет, нет, они живы. Их принесут в жертву лишь на рассвете.
   -- Однако, их нет в деревне.
   -- Нет.
   -- Где же они?
   -- В "лесу тех, кого ждут зубы".
   Все вздрогнули, услышав такое дикое, название.
   -- Их стерегут многочисленные воины?
   -- Нет, только двое.
   -- Ты лжешь, мерзавец! В числе пленников два белых воина, которые уже давно бы управились с твоими негодяями.
   -- Белые воины пьяны от запаха камфоры.
   -- Что-о?
   -- Они в лесу камфорных деревьев. Они уже ничего не сознают, часовые сменяются каждые два часа, а то бы и они заснули.
   -- Можно ли добраться до того леса, не проходя через деревню?
   -- Да. Они на берегу Тайримуз.
   -- Этим именем ты зовешь реку?
   -- Да.
   Нельзя было терять ни мгновения, так как пленники должны были умереть сегодня ночью. Джеймс Пак наскоро посоветовался с Пэдди, и было решено продолжать путь по реке вверх против течения, пока туземец не покажет, где нужно выйти.
   Тотчас же были заряжены обе митральезы, люди зарядили ружья и сели по местам. Джеймс Пак посадил туземца рядом с собой и держал револьвер наготове, предупредив его, что при малейшем подозрении в измене он размозжит ему голову. Эта угроза прекрасно подействовала, и пленник сидел тише воды, ниже травы.
   Луны еще не было, но ночь была не очень темной, так что править шлюпками было нетрудно.
   Через полчаса они вышли к открытому месту, где находилась деревня. Шлюпки подошли к противоположному берегу и миновали ее незамеченными. Вскоре почувствовался запах камфоры.
   -- Здесь, -- проговорил туземец, показывая на левый берег.
   Лодки пристали к указанному месту, и десять матросов выскочили на берег. Двоим было приказано стеречь туземца, который пошел впереди под их конвоем. Из предосторожности ему опять заткнули рот. Он шел уверенным шагом, как человек, привыкший к ходьбе по лесу. Джеймс с трепещущим сердцем следовал за ним.
   Вдруг между деревьями блеснул свет, и до слуха европейцев донесся шум голосов. Они остановились и ползком стали подбираться к освещенному месту. Пак едва не закричал при виде зрелища, которое представилось его глазам.
   Ограда, куда заключили пленников, была уже разобрана, и они сидели на земле с бессмысленными, ничего не выражающими лицами. Их окружало человек двадцать дикарей, вооруженных треугольными ножами. Воткнутые в землю факелы освещали эту сцену кровавым светом.
   Один из дикарей подошел к Маудлин, взял ее за волосы и откинул ей назад голову. Казалось, он только искал, куда лучше ударить свою жертву. Но вдруг он выпустил жертву из рук. Джеймс Пак зарычал, как тигр; грянул выстрел, и дикарь упал на землю с раздробленным черепом.
   Прежде чем дикари успели оправиться, европейцы кинулись на них из своей засады. Около десятка дикарей осталось на месте, сраженные пулями европейцев, остальные бросились врассыпную.
   Пак бросился к Маудлин, схватил ее на руки и крикнул своим:
   -- Берите остальных и живо к шлюпкам.
   В одну секунду матросы подхватили пленных, не способных сделать ни одного движения, и через несколько минут все уже были в шлюпках. Но на этот раз им не удалось так легко миновать деревню. Бежавшие из леса даяки сообщили уже своим о похищении европейцев, которые должны были послужить украшением пира. Воины схватились за оружие, на берегу зажглись факелы, и пироги, полные гребцов с оружием, отплыли от берега. Бешенство туземцев не имело границ. Мало того, что их застали врасплох, их еще лишили возможности полакомиться человеческим мясом!
   Но, несмотря на их боевой пыл, бой был непродолжителен.
   По команде Джеймса обе шлюпки бросились прямо на врага, две пироги, перерезанные пополам, пошли ко дну вместе со своим экипажем, в то время как митральезы с оглушительным треском изрыгнули град снарядов на нападающих.
   Все это произошло быстрее мысли. Раздался хор оглушительных воплей, несколько пуль просвистело в воздухе, стрела впилась в обшивку шлюпки, которой командовал Джеймс, -- и все было кончено. Шлюпки миновали открытое пространство перед деревней и плыли теперь между покрытыми густым лесом берегами.
   Тотчас же зажгли фонари. Теперь, когда не нужно было захватывать врага врасплох, можно было и осветить путь.
   Отдав все нужные распоряжения, Джеймс занялся своими друзьями. Но только спустя двенадцать часов они пришли в себя и поняли, что с ними случилось.
   Еще не совсем оправившись, Маудлин благодарно взглянула Джеймсу в глаза и протянула руку.
   -- Благодарю вас. Вы спасли меня, -- тихо промолвила она.
   -- Нет, не благодарите меня, -- невольно вырвалось у него. -- Не вас, а самого себя я спас от смерти.
   -- Себя?.. Почему? -- краснея, спросила она его.
   -- Потому что в случае неудачи, я приговорил себя к смерти.
   И тотчас же, стараясь замять этот разговор, он начал представлять своим друзьям орангутанга и рассказывать, как, играя шляпой Лавареда, обезьяна послужила для их спасения.
   Все смеялись, одна Лотия была серьезна.
   -- Вы уже дали ему какое-нибудь имя? -- спросила она.
   -- Нет еще.
   -- Позвольте мне назвать его. Этот орангутанг соединил тех, которые надеялись свидеться. Кто знает, не соединит ли он и тех, которые уже потеряли эту надежду.
   Никто не ответил. Печальное замечание египтянки согнало с лиц улыбки. А девушка, гладя обезьяну, которая смотрела на нее живыми глазками, тихо проговорила:
   -- Будем называть ее Хоуп.
   -- Надежда, -- перевел с английского Робер.
   -- Да, Надежда... Надежда...
   Как бы поняв, что речь идет о ней, обезьяна схватила руку девушки и стали лизать ее, весело повизгивая, как разыгравшийся у груди матери младенец.

Глава 7. Подводный кабель из Сиднея в Батавию

   После стольких треволнений путешественники собрались, наконец снова в салоне судна  2. Джеймс все время оставался с ними, сдав Пэдди команду над судном  1.
   В настоящую минуту они спешили удалиться от острова Борнео, который встретил их так негостеприимно, впрочем, справедливость требует заметить, что Робер исполнил свое обещание, и перед отъездом к рулю крейсера было прицеплено около ста фунтов дичи.
   Судно шло опасным Макассарским проливом, отделяющим восточный берег Борнео от Целебеса. Пролив этот особенно богат кораллами, и сквозь стеклянные люки путешественники вдоволь могли любоваться живыми лесами, выросшими на красных утесах.
   Маудлин не расставалась с корсаром. Она постоянно беседовала с ним, беспрерывно находила предлоги, чтобы быть возле него. А так как Джоан, в свою очередь, не расставалась с дочерью, то все трое были вместе. Арман и Оретт, счастливые, довольные, что избавились от зубов даяков, также не отходили друг от друга. Только Робер и Лотия держались в отдалении друг от друга и лишь украдкой обменивались грустными взглядами.
   Между ними встало непреодолимое нравственное препятствие, олицетворенное мрачной тенью Ниари, которая беспрестанно вырастала перед их глазами. Фанатик точно следил за своими жертвами. Во всех коридорах и на палубе они беспрестанно встречали горящие, как угли, глаза египтянина. Но только на дочь Хадоров эти глаза смотрели с тихой грустно, а при виде Робера загорались глубокой ненавистью. Очевидно, в глазах Ниари Робер был ответственен за чувство, удалявшее Лотию от исполнения того долга, который, по мнению Ниари, лежал на молодой девушке.
   Обезьяна Хоуп особенно привязалась к жениху и невесте и свирепо скалила зубы, когда к ним приближался Ниари. Казалось, животное понимало, что происходило между этими тремя людьми. Большую часть времени обезьяна проводила около люка, внимательно вглядываясь в подводные пейзажи, проносившиеся перед ее глазами. Что-то похожее на удивление светилось при этом в ее глазах при виде зрелища, так не похожего на то, что она видела в родном лесу. Подводное судно приближалось к Яве, но, вместо того, чтобы идти прямым путем, оно делало длинные обходы, то поднимаясь ближе к поверхности, то опускаясь на значительную глубину и как будто что-то разыскивая. Арман обратил на это внимание Джеймса.
   -- Вы правы, -- сказал тот, на минуту отрываясь от разговора с Маудлин. -- Я действительно ищу тут одну вещь.
   -- Не будет нескромностью спросить, что вы тут ищете?
   -- Нисколько, я тут ищу телеграфное бюро.
   Этот ответ был произнесен с таким удивительным хладнокровием, на которое способны одни только англичане. Француз остолбенел от удивления.
   -- Из этой шутки я могу заключить только, что вы не хотите отвечать мне, -- проговорил он несколько обиженным тоном.
   -- Вы ошибаетесь, -- с улыбкой проговорил Джеймс. -- Я и не думаю шутить. Как вы назовете то место, где записаны депеши и где я могу взять их, как не в телеграфном бюро?
   -- Да, но на дне океана...
   -- Правда, прежде не было необходимости, но последняя поневоле развивает изобретательность.
   -- Мы с мужем прекрасно знаем это, -- с улыбкой заметила Оретт.
   -- Дело в том, что, ведя борьбу с английскими властями, я должен знать все, что они против меня предпримут. Ввиду этого я устроился таким образом, чтобы получать все телеграммы, передаваемые по подводным кабелям, соединяющим Сидней с остальным миром.
   Арман даже глаза вытаращил.
   -- Как! -- воскликнул он. -- Значит, вы прерываете сообщение между метрополией с колониями?
   -- Извините, этого я не говорил. Прервать сообщение было бы нецелесообразно. Через неделю открылось бы, что передача депеш прекратилась, предположили бы, что кабель где-то испортился, снарядили бы экспедицию для поисковиков места повреждения, и, таким образом, вся моя комбинация была бы открыта.
   -- Совершенно справедливо. Но раз вы получаете депешу, то тот, кому она предназначена, ее не получает?
   -- Ошибаетесь. Ведь я вам сказал, что власти не должны знать об этом, и они действительно ничего не знают.
   -- В таком случае я ничего не понимаю, -- сердито проговорил Арман, -- впрочем мне пора бы уже привыкнуть. С тех пор как я познакомился с вами, я все время вращаюсь в области необъяснимого.
   При этих словах Маудлин неудержимо расхохоталась. Ее веселость была так заразительна, что вслед за ней стали хохотать и Джоан, и Оретт, и даже сам Арман.
   Наконец девушка немного справилась с душившим ее смехом.
   -- Джеймс Пак, -- проговорила она с гордостью, -- очень ученый человек, и не вы один, сэр Лаваред, удивляетесь его изобретательности.
   -- Нет, войдите в мое положение, -- воскликнул Арман. -- Ведь я положительно страдалец! Подумайте, каково это для журналиста по призванию жить среди невиданных вещей и не написать ничего, не понимая обстановки, не отправить ни одной корреспонденции. Прямо можно из окна выброситься от отчаяния. Да и из окна-то не выбросишься, какие тут, под водой, окна! Ведь какое дикое положение: нельзя даже высказаться как следует, потому что обычные выражения оказываются совсем не пригодными в этой обстановке!
   Действительно, на человеческом языке не было слов, чтобы передать впечатление этого путешествия, в котором чудесное, необычайное встречалось на каждом шагу. Маудлин была очень польщена этим замечанием Робера, которое являлось новым комплиментом тому, которому она всем была обязана, и, в порыве благодарности, она невольно крепче сжала в своих ручках руку корсара.
   -- Сейчас я объяснюсь, -- проговорил тут Джеймс. -- То что так вас удивляет, не что иное, как простое приложение телеграфирования без проволок. У вас во Франции приписывают это изобретение Маркони. Прежде всего, я считаю справедливым восстановить истину. Маркони, в сущности, ничего не изобрел. Он просто построил по принципу, выработанному двумя учеными: немцем Герцем и французом Бранли. К тому же во Франции есть один техник по имени Дюкретэ, аппараты которого работают ничуть не хуже аппаратов Маркони.
   Арман и Робер поклонились с видом удовлетворения.
   -- Герц, -- продолжал Джеймс, -- сделал доступным то, что названо по его имени электричеством Герца. Что это за электричество? Постараюсь объяснить вам это как можно подробнее.
   -- Представьте себе, -- начал он снова, рисуя чертеж в своей записной книжке, -- представьте себе два шара А и А-1. Оба шара наэлектризованы, но не настолько, чтобы между точками В и В-1 могла явиться искра. Очевидно, что соединив эти точки проводником, электричество объединится. Если теперь вы возьмете проводник С, соедините его концы с шарами и введете в цепь гальванический элемент, то на одном шаре будет скапливаться положительное, на другом отрицательное электричество. Напряжение электричества на том и другом шаре будет все возрастать и, наконец, дойдет до такого предела, что между точками В и В-1, появится искра. Во время существования искры она является проводником, и электричества шаров соединяются. Таким образом, происходит ряд электрических разрядов, отстоящих друг от друга по времени на величину, равную промежутку между искрами. Герц доказал опытным путем, что такой разряд производит в воздухе электрическую волну, которая ощущается на известном расстоянии без всяких проволок. В том и состояло открытие Герца.
   -- А в чем же состояло открытие Бранли? -- спросила Оретт.
   -- А Бранли открыл приемник для таких волн. Трубка с железными или серебряными опилками, подобная трубке ZZ-1, является плохим проводником электричества. К глубокому удивлению, она стала хорошим проводником, будучи введенной в сферу действия электрических волн Герца, и сохранила свою проводимость и после прекращения волны, если только не подвергалась ни малейшему сотрясению. Это и послужило основанием для устройства приемника. Трубка с опилками вводится в гальваническую цепь и пропускает через себя ток каждый раз, как на нее воздействует волна Герца. Для устранения последующей проводимости трубка эта в промежутке между волнами подвергается ударам колеблющегося молоточка, такого же, как в электрическом звонке. Таким образом, если, как производитель волн, так и приемник, соединить с аппаратами Морзе, то депеша, выстукиваемая на одном аппарате, без всякого посредства проволок воспроизводится на другом.
   Маудлин с блестящими глазами слушала это объяснение, доставлявшее ей видимое удовольствие. Но Арман был не из тех, кто мог покончить с вопросом, не исчерпав его до дна.
   -- Прекрасно, -- сказал он, -- вы понятно изложили теорию телеграфа без проволок. Но я все еще не вижу связи между этим открытием и... перехватыванием депеш.
   -- А это уже изобретение сэра Джеймса, -- вскричала Маудлин.
   Все невольно взглянули на девушку, и она вспыхнула и поникла головой. Джеймс поспешил заговорить снова, чтобы отвлечь от нее всеобщее внимание.
   -- Сейчас я отвечу на ваш вопрос, сэр Лаваред, -- начал он. -- Моя задача состояла в том, чтобы действием электрического тока, проходящего по кабелю, получить волны Герца. Этого я достиг так. -- Он снова взял карандаш и начал чертить в своей книжке. -- Вам известно, как устроен подводный кабель. Необходимо, во-первых, изолировать проводник от морской воды, которая тоже проводит электричество, а, во-вторых, придать кабелю достаточную прочность, чтобы он от трения об утесы не оборвался, или еще от каких-либо причин. Поэтому кабель состоит из трех частей, центральная представляет собой проводник, по которому идет ток, и состоит из семи проволок, прикасающихся друг к другу. Эта часть окружена изоляционным слоем гуттаперчи или другого изолирующего вещества. Наружный слой состоит из стальной проволоки, обмотанной пенькой, и служит для предохранения проводника и изолирующего слоя от механических повреждений. Мое приспособление состоит из следующих частей: сквозь предохранительный слой я пропустил конический клин, острие которого проникнет на две трети в слой гуттаперчи. В клин я поместил небольшую бобину. Электрический ток, проходя по кабелю, возбуждает через влияние тока в бобине, который приводит в движение молоточек или, выражаясь технически, колебатель, помещенный, как и задняя часть бобины, в непроницаемом для воды ящике из толстого стекла. Колебатель, пока на него действует ток, замыкает проводник Герца, вследствие чего получаются электрические волны. Эти волны могут распространяться и через воду, а также обладают свойством проникать сквозь стекло. Таким образом, они доходят до другого ящика, помещенного на некотором расстоянии от первого. В этом втором ящике заключается несколько усовершенствованный мною приемник Дюкретэ. Прерывающийся ток в телеграфном кабеле возбуждает точно такой же ток в волнообразователе, этот ток воспринимается приемником, к которому приспособлен аппарат Морзе, который и записывает депешу. Самая же депеша благополучно доходит по адресу. Вот и вся тайна. Теперь я приказал разыскать эти аппараты, чтобы снять их.
   -- Снять?
   -- Разумеется. Свидание, назначенное мною английскому флоту, уже решено в принципе принять. Следовательно, мне аппараты больше не нужны.
   В эту минуту корабль резко остановился и замер.
   -- Что это? -- спросили пассажиры, Джеймс подошел к люку.
   -- Место найдено, -- проговорил он. -- Не хотите ли взглянуть, как работают мои молодцы?
   Все подошли к окнам. Морское дно все было залито светом судовых фонарей. Подводный кабель, шедший из Сиднея в Батавию, извивался, как огромная змея. Неподалеку виднелся стеклянный ящик, около него суетились матросы в скафандрах. Это было какое-то странное, сказочное зрелище.
   Пользуясь тем, что никто не обращал на нее внимания, Джоан отозвала в сторону Маудлин.
   -- Можно мне задать тебе один вопрос?
   -- Конечно. Разве нужно об этом спрашивать?
   -- Нужно, дитя мое. Ты так недавно со мной, что мне не хотелось бы делать тебе неприятно.
   -- От вас мне все приятно, мама.
   -- Ты говоришь искренне, я вижу это по твоим глазам. Так скажи мне: ты не невеста Джеймса?
   Яркая краска залила щеки девушки.
   -- Нет, мама, -- прошептала она.
   -- Однако, я вижу, что ты относишься к нему не совсем равнодушно. Ты выдаешь себя каждую минуту.
   -- Это правда, мама. Да и может ли быть иначе?
   -- Я и не думаю упрекать тебя. Но иногда ты грустишь, задумываешься... Почему?
   Девушка обвила шею матери руками и тихо прошептала:
   -- У меня нет от тебя тайн, мама, а он все от меня что-то скрывает. Я знаю, я чувствую, что я для него все, что он меня любит больше жизни, а между тем он всегда говорит так, будто, когда он закончит свое дело, нам придется расстаться. А я не хочу этого, мама, не хочу! -- прибавила она уже сквозь слезы.
   Долго еще шептались обе женщины и не заметили даже, как все работы кончились, и Джеймс объявил, что теперь можно плыть прямо к Золотому острову. На чем решили они? Бог весть. Можно думать, однако, что Маудлин заключила тайный союз с матерью. С этого времени леди Джоан стала расспрашивать матросов, с которыми ей только приходилось встречаться. Она интересовалась, где они познакомились с корсаром, как поступили к нему на службу и кем его считают. И каждый раз она слышала какой-нибудь восторженный рассказ, все эти люди были обязаны своему командиру или жизнью, или честью. Всякий из них был живым свидетелем храбрости и великодушия корсара, все они принадлежали ему душой и телом, но никто не знал, кто он. Они на него смотрели, как на своего спасителя, и со скромностью, свойственной простым людям, не пытались проникнуть в тайну своего начальника. Казалось, эти люди находили, что этот человек сделал так много добра, что имел право хранить свою тайну.
   Это соображение приходило в голову и леди Джоан, но она упорно продолжала свои расспросы. Впрочем, ею руководило не простое любопытство. Она была матерью и хотела знать, что мешает счастью ее дочери.
   Дни проходили. Оба подводные судна шли теперь вместе, проносясь с головокружительной быстротой по узким проливам Океании. Они миновали Яву, Тимор, Новую Гвинею, обогнули мыс Йорк, прошли через Торресов пролив, где погибло столько судов, пересекли во всю длину коралловое море, пронеслись между островами Лоялти и Новыми Гебридами, употребили целый день, чтобы пройти по извилистым проливам архипелагов Тонги и Вити, и вошли, наконец, в Полинезию, эту страну, где острова рассыпаны, как пыль, по меткому выражению чилийского историка Педро да Бальма.
   Наконец, поднявшись на поверхность, они очутились возле острова Атиу, крупнейшего из островов архипелага Кука. Джеймс собрал всех на верхней палубе и указал на острую вершину, поднимавшую вдали.
   -- Золотой остров, друзья мои, -- сказал он. -- Через час мы будем дома.
   Пассажиры с любопытством смотрели на этот остров, затерянный в океане, среди необозримой Тихоокеанской равнины, островок, куда их таинственный хозяин приглашал военные суда Великобритании. По мере того как они приближались к берегу, все яснее и яснее вырисовывались подробности. Остров представлял собой нагромождение утесов в форме полумесяца, в вогнутости которого свободно могли поместиться все флоты мира. Только вход в эту гавань был не совсем удобен. Вдоль берега шел ряд рифов, а с океаном они соединялись узкими проходами между скалами.
   -- Центральный гранитный конус вулканического происхождения, а наружные рифы -- постройка кораллов. Они окружают остров настоящим атоллом, -- объяснил Джеймс.
   Суда вошли в центральный проход, шириной метров в двести и глубиной метров в пятнадцать. Справа и слева волны, шумя и пенясь, разбивались о камни. Среди белой пены ровный и гладкий, как зеркало, канал походил на почерневшую дорогу, пролегающую по снежному полю. На всем его протяжении не было ни одного рифа, ширина его всюду была одинакова. Это явление довольно частое, кораллы нередко возводят свои постройки с та -- кой правильностью, как лучшие инженеры. Суда вошли в пролив.
   -- Прошу всех сойти вниз, господа. Корабль сейчас опять погрузится в воду.
   -- Зачем? -- удивился журналист.
   -- Вход в мое жилище расположен под землей, -- просто отвечал Джеймс.
   -- Под землей?
   -- Да, Золотой остров такой же потухший вулкан, как и Тенерифский пик. Когда-то в его пещерах кипела лава. Но однажды морская вода хлынула в образовавшуюся трещину. Завязалась страшная борьба между двумя стихиями, но в результате вода победила, и на месте кратера, где когда-то сверкала расплавленная лава, образовалось внутреннее озеро. Здесь природа устроила для меня убежище и заложила золотые жилы, которые указал мне бедный рудокоп. Здесь она приготовила неисчерпаемые сокровища, которые дали мне возможность начать борьбу во имя справедливости и истины. Но спускайтесь, господа, -- спокойно прибавил он.
   Через минуту все уже были в салоне и стояли перед люками, корабль медленно опускался, пока не достиг темневшего отверстия, сквозь которое смутно виднелся подземным проход. Послышался звонкий удар колокола.
   -- Я извещаю так о моем прибытии, -- проговорил Джеймс. -- Сейчас нам осветят дорогу.
   Действительно, не успел он договорить, как зеленоватый сумрак сменился ослепительный светом. Электрические лампы, висевшие под сводом этого подземного туннеля, загорелись разом, и корабль смело двинулся вперед.
   -- Но ваш Золотой остров -- это какой-то дворец "Тысячи и одной ночи", -- вскричал Арман.
   -- Да, -- проговорил Джеймс, нахмурясь, -- тысячи и одной ночи страданий, горя, труда... Тысячи и одной ночи ради правосудия!..
   В его словах каждый почувствовав скрытую драму. Все умолкли. Вдруг проход сразу расширился, корабль замедлил движение и всплыл на поверхность, где и остановился.
   -- Можно выходить, господа, -- проговорил Джеймс.
   Пассажиры с понятным любопытством кинулись по лестнице и поспешно поднялись на палубу. При виде зрелища, которое им представилось, у всех вырвался невольный крик восторга.
   Корабль стоял посреди громадной пещеры, залитой светом электрических ламп. По стенам тянулись ярко-желтые полосы, как будто слои золота чередовались с темными слоями гранита.
   -- Золотоносный кварц, -- проговорил Джеймс. Невдалеке виднелись башенки двух других судов; на берегу находилась группа матросов, составлявших экипаж судна номер три, прибывшего сюда несколько ранее остальных. Из пещеры в разные стороны расходились освещенные галереи, все это производило впечатление чего-то сказочного.
   От берега отделились шлюпки и подошли к судам.
   -- Прошу садиться, господа. Милости простим. Сейчас я вам покажу тот природный дворец, где в течение трех недель нам придется ожидать английский флот.
   Пассажиры быстро разместились по лодкам и скоро уже входили в одну из галерей.

Глава 8. Затерянный под водой

   Все галереи были залиты ярким электрическим светом, прихотливо извиваясь, они то суживались в узкие проходы, то расширялись в огромные коридоры, стены которых сверкали золотыми блестками. Драгоценный металл положительно утомлял глаз своим блеском. Везде на стенах он сверкал то строгими линиями, то причудливыми арабесками. Здесь поднимались огромные колонны, почти целиком состоящие из золота, там виделись вкрапленные в стену слитки, некоторые из которых по ценности равнялись Рафаэлевой или Тициановой картине. Это было осуществление той мечты о золотых горах, которая гонит разных бедняков на смерть в далекую Австралию, Калифорнию или Гвиану, эти прославленные золотыми богатствами страны. Ослепленные, очарованные друзья корсара Триплекса постоянно обменивались восторженными восклицаниями.
   -- Вы же самый богатый человек в мире! -- вскричал наконец Лаваред.
   -- По всей вероятности, -- небрежно и равнодушно ответил Джеймс.
   -- Как же вы решились назначить здесь свидание всему английскому флоту? Ведь как только разнесется слух об этих россыпях, сюда нахлынут тысячи золотоискателей!
   -- Нет.
   -- Почему?
   -- Этот остров принадлежит мне по праву. Я просто купил его у английского правительства, и никто не смеет поселиться на нем без моего разрешения. А так как мои походные суда могут в случае нужды обращаться и в миноносцы, то я сумею заставить уважать мои права.
   -- Конечно, конечно. Значит, вы владеете островом на правах собственности?
   -- Да.
   -- Значит, Англия согласилась продать его корсару Триплексу?
   Беглая усмешка скользнула по губам Джеймса.
   -- Нет, не корсару Триплексу.
   -- Кому же тогда?
   -- Тому, кем я был прежде, чем стать корсаром и кем стану, перестав быть им.
   Джеймс только покачал головой. Этот жест вызвал у француза нетерпеливое движение.
   -- Право, вы слишком любопытны, -- проговорил Джеймс. -- Неужели вас так беспокоит, что вы не знаете моего имени?
   -- Еще как беспокоит! Нет, вы не знаете, что такое душа журналиста. Я прямо бешусь от злости! Подумать только, что если бы в Сиднее я знал о ваших правах на этот остров...
   -- Что бы вы сделали?
   -- Телеграфировал бы в Лондон и без труда узнал имя владельца.
   -- Этого я и боялся, -- проговорил Джеймс, дружески потрепав француза по плечу. -- Потому-то я и не говорил вам ничего, пока вы не очутились здесь, вдали от всяких телеграфов. Но не печальтесь, когда я закончу свою задачу, мне не будет больше никакой нужды скрывать свое имя.
   И с этими словами он повернул в длинную галерею, всю заставленную машинами. Спутники последовали за ним. Казалось, они очутились на какой-то фабрике. Повсюду виднелись маховые колеса, шкивы, приводные ремни, трубы, ключи, проволоки...
   -- Что это такое? -- спросила Джоан.
   -- Это форт, защищающий Золотой остров.
   -- Форт?
   -- Да, приводя эти машины в действие, я по произволу открываю и закрываю проход, соединяющий гавань, единственное место, где могут приставать корабли, с открытым морем.
   Все с невольным вопросом взглянули на Джеймса, но он покачал головой.
   -- Пока еще не время приводить их в действие, вы увидите это впоследствии. А теперь позвольте вас проводить в приготовленные вам помещения.
   Все молча повиновались и снова втянулись вслед за корсаром в лабиринт галерей, через некоторое время они опять вышли к внутреннему озеру, но только уже с другой стороны.
   Пещера теперь несколько изменила свой вид. По-прежнему высоко вздымались ее гранитные своды, поддерживаемые естественными колоннами, поднимающимися со дна озера. По-прежнему сновали шлюпки между берегом и тремя судами, башенки которых поднимались из воды, но на берегу уже стояли несколько переносных домиков.
   -- Вот ваши жилища, -- сказал Джеймс.
   Осмотр внутри этих домиков вызвал новый взрыв восторга, они были меблированы как шале на модных морских курортах.
   Мебель из белого лимонного дерева, обтянутая светлой материей, придавала этим комнаткам необыкновенно светлый, веселый и уютный вид. Арман тотчас же объяснил, что пребывание в этой пещере могло бы лучше повлиять на здоровье, чем бальнеологические станции, тем более, что потолок пещеры надежно защищал от дождя и солнца.
   Каждый выбрал себе домик, и Джеймс Пак, предоставив своим новым друзьям устраиваться, удалился со своими матросами, которые делали что-то непонятное.
   С этого времени всякий жил, как ему казалось удобнее. Джеймс показывался очень редко, по-видимому, готовясь к встрече английской эскадры, которая, по его рассказу, должна была прибыть через неделю.
   Арман, Оретт и Джоан часто прогуливались в сопровождении Маудлин по острову, девушка показала им вход через погреба дома, построенного уже не под землею, а на самой высокой части острова. Через этот ход можно было выходить на воздух и осматривать владения Джеймса.
   Владения эти представляли собой ряд нагроможденных друг на друга утесов, между которыми лежали узкие долины, где росли кокосовые пальмы, переплетенные лианами.
   Только самая верхняя площадка, где стоял дом, погреба которого сообщались с пещерой, была обработана. Между ровными газонами тянулись правильные аллеи, отененные пальмами. Весь сад производил такое впечатление, будто он был выстроен не на затерянном в океане острове, а где-нибудь в Калькутте или Бомбее. Сыны гордого Альбиона, где бы они ни были, в какую бы широту их ни закинула судьба, всегда устраиваются так, будто они у себя дома. Они не применяются к условиям страны, в которой живут, а сами ломают страну сообразно своим привычкам. Дом и сад англосакса всегда одинаковы, будет ли он в Индии, в Австралии, в Канаде, Китае или на берегах Темзы, вид этого сада заставляет забывать, что вокруг расстилается огромная равнина океана, отделяющая остров от всего образованного мира.
   Одна только Лотия сидела, запершись, в своем домике и упорно отказывалась от прогулок. Долгие часы она просиживала над озером, искрившимся под лучами электрических ламп, и смотрела на воду. Сознавала ли она окружающее? Вряд ли. По крайней мере она каждый раз вздрагивала, когда Оретт или Маудлин подходили к ней и клали руку ей на плечо.
   Очевидно, она беспрестанно мечтала о своих погибших надеждах.
   Личико ее бледнело, щеки ввалились, и Робер был прав, когда при взгляде на нее говорил с невыразимым отчаянием: "Она сгорает на медленном огне!"
   Да, она таяла, как свеча, даже вид жениха не мог ее успокоить. Напротив, когда являлся Робер, Лотия начинала дрожать и быстро уходила к себе.
   Ниари следил за ней, как тень. Он глубоко страдал, видя, как гибнет это юное существо, но в то же время воля его была непоколебима. Ненависть, сверкавшая в его глазах, когда он встречал Робера, показывала, что ответственным за все зло он считал молодого человека. Это отвращение к жениху Лотии возрастало с каждым днем.
   -- Проклятый гяур, -- шептал он иногда, озираясь и стискивая зубы. -- Он украл ее душу!.. Озирис! Влей в меня силы для справедливого мщения!
   Но осторожный и скрытный египтянин умел скрывать свою ненависть, когда чувствовал, что на него смотрят. Никто не догадывался о тех свирепых планах, которые он лелеял в своем затуманенном ненавистью уме. Однако Оретт с женской проницательностью догадалась о настроении Ниари и поделилась своим впечатлением с Джеймсом.
   Это, видимо, обеспокоило корсара.
   -- На днях сюда явится английская эскадра, -- проговорил он. -- Ниари не из тех, кого можно принудить силой изменить своему решению. Если бы можно было хоть как-то отвлечь Лотию от ее мрачных мыслей.
   -- Но неужели вы не найдете свободного времени? Почему бы нам еще не прогуляться по морскому дну. Припомните, это неведомое подводное царство все-таки произвело на Лотию впечатление. Нельзя же оставаться равнодушным, созерцая так близко все величие этой новой природы. Неужели, сэр, вы откажете мне в этой просьбе?
   -- Поверьте, я всегда готов выполнить любую вашу просьбу, -- отвечал Джеймс. -- Я не смел предложить вам этого, потому что не считал это развлечение способным рассеять такое глубокое горе. Но если вы придерживаетесь иного мнения, то я к вашим услугам.
   -- Благодарю вас. Когда же мы пойдем?
   -- Завтра.
   -- Прекрасно. Я сообщу об этом нашим друзьям.
   -- Передайте им, что завтра утром мы переедем на лодках на судно  2 и выйдем за рифы, окружающие остров. Мы посетим самые глубокие пункты. Я хочу вызвать у больной сильнейшее удивление, чтобы получить наибольшую нервную реакцию, потому что я не на шутку боюсь, как бы она не умерла от горя.
   И с этими словами Джеймс ушел, а опечаленная Оретт пошла предупредить Армана о принятом решении.
   Робер, Джоан и Маудлин с удовольствием согласились, тем более, что им уже успела наскучить столь однообразная жизнь на острове. Лотия стала было отговариваться, но ей объявили, что за нее уже дано слово и отказываться теперь нельзя.
   На другой же день, рано утром, все собрались на берегу озера в ожидании шлюпок, их крайне удивило, что Ниари также пожелал принять участие в прогулке. Но он так просил, что его наконец согласились взять с собой. При этом он с таким волнением смотрел на Лотию, что все стали думать, что, возможно в конце концов его сердце и смягчится. Когда Ниари садился в лодку, он имел какой-то странный, почти торжествующий вид.
   Корсар ожидал своих гостей на палубе судна, и, когда они спустились в салон, корабль медленно опустился и, миновав подводный тоннель, вышел в залив, окруженный полукругом скал на берегу.
   -- Этот залив имеет какое-нибудь название? -- спросила Оретт.
   -- К чему этот вопрос? -- уклончиво ответил Джеймс.
   -- Потому что, если он никак не называется, я бы хотела предложить назвать его вашим именем.
   -- К несчастью, он уже получил более правильное название.
   -- Какое же?
   Пак колебался, отвечать или нет.
   -- Опять тайна! -- вскричал Лаваред с комическим отчаянием.
   -- Нет, это не тайна. Залив носит имя одного на моих сотрудников. Этот человек умел поддерживать меня, когда я ослабевал духом, и в знак благодарности я, не спросившись, назвал залив его именем. Теперь я боюсь, как бы он не обиделся на меня за мое молчание, -- и он как бы невольно взглянул на Маудлин.
   -- Вы не могли сделать ничего дурного, сэр Джеймс, -- проговорила девушка с необъяснимым смущением.
   -- Вы думаете? В таком случае я решаюсь сказать: залив называется "Силли-Маудлин".
   Все захлопали в ладоши, одна только Маудлин опустила глаза. Но из-под полуопущенных ресниц она бросила на корсара взгляд, который не выражал неудовольствия.
   -- Западный мыс, -- продолжал Джеймс, -- носит имя лорда Грина, восточный называется мыс Джоан, друзья-утесы, защищающие вход в гавань, носят имена, которых я никогда не забуду: Лаваред, Робер, Лотия и Оретт.
   Все были очень довольны такой любезностью, которую проявил хозяин так тонко, желая навеки сохранить воспоминание о их пребывании на Золотом острове, но Оретт заметила вопиющую несправедливость.
   -- Почему же тут нет вашего имени? -- спросила она.
   -- Есть и мое. Глубокий пролив, единственный путь, по которому может пройти в бухту более или менее значительный корабль, назван моим именем.
   -- Как же он называется? -- спросил Арман с тайной надеждой узнать имя своего таинственного хозяина.
   По лицу Джеймса скользнула лукавая улыбка.
   -- Он называется пролив Триплекса, -- отвечал он самым естественным тоном. -- А вот мы как раз и входим в этот пролив. Не угодно ли вам взглянуть в люки? Я хочу обратить ваше внимание на систему защиты острова.
   -- Что это? -- спросил Арман, уже смотревший в люк. -- Вы провели здесь железную дорогу? Я вижу какие-то рельсы.
   Действительно, на дне можно было ясно различить линию, напоминающую вполне железнодорожные пути.
   -- Вот это я и хотел вам показать, -- сказал Джеймс.
   -- Но какое назначение имеют рельсы?
   -- Все сооружение имеет чисто оборонительный характер. Постройка его не представляла затруднений благодаря тому, что у моих людей есть усовершенствованные скафандры. Я имел в виду, по желанию, закрывать вход в пролив.
   -- Закрывать вход в пролив? -- вскричал Арман.
   -- Да. Предположите, что в виду острова появляется какой-нибудь подозрительный корабль, и он не может пристать к берегу иначе, как пройдя через пролив, так как остров со всех сторон окружен неприступными рифами.
   -- Тогда судно, конечно, начнет искать проход, -- нетерпеливо перебил его Арман.
   -- И не найдет его, -- докончил за него Джеймс. -- На чугунных тележках по рельсам передвигаются искусственные утесы, приводимые в движение электрическими машинами, которые я вам показывал в первый же день приезда на остров. Стоит только нажать несколько кнопок, как они задвигают проход, и залив превращается во внутреннее озеро, так что кораблю остается только удалиться. Если бы моя система была известна, то она могла бы защитить любой порт лучше всяких миноносцев, прибавил он с иронией.
   Слушатели были положительно подавлены необычайной творческой силой этого корсара-инженера. Каждую минуту он им показывал какое-нибудь изобретение, которое могло бы изменить весь социальный строй цивилизованного мира.
   Между тем судно миновало пролив и начало быстро погружаться.
   -- Скоро мы будем на дне? -- спросил Робер.
   -- Через десять минут, -- ответил Пак, -- мы опустимся на глубину двух тысяч восьмисот метров. Я думаю, что нам пора надевать скафандры.
   Все вышли из салона, и едва успели одеться, как судно коснулось дна. Они очутились на дне "ямы", отделяющей архипелаг Кука от архипелага Тонга.
   Как известно, "ямами" географы называют значительные впадины, встречающиеся в Тихом океане, действительно ни одно море не представляет собой таких резких колебаний уровня дна. Таковы "ямы" Джеффрей и Томсон на юге и востоке Австралии, Газель вокруг острова Норфолка, Нэр, Челленджер около Каролинских и Марианских островов и многие другие. Они достигают семи тысяч миль глубины, а рядом с ними лот показывает не более тысячи метров. Мало того, во французской Полинезии (острова Таити, Тубуе, Гамбье, Маркизы) работа кораллов и вулканическая деятельность с поднятием дна уменьшили глубину до ста метров. Если это движение будет продолжаться, то не пройдет и ста лет, как под властью Франции окажется территория, которая больше Новой Голландии и Борнео, вместе взятых, и, следовательно, втрое превосходящая саму Францию.
   В одну из таких ям и опустились теперь наши путешественники. Дверь была отодвинута, и они очутились в своих скафандрах под страшным давлением, которого они, однако, почти совсем не замечали.
   Солнечный свет не доходит до такой глубины, и ввиду этого к каскам были привинчены электрические лампочки, приводимые в действие тем же аккумулятором. Прежде всего они испытывали крайнее удивление. Никогда не повидавшие своих кабинетов ученые с уверенностью утверждают, что уже на глубине восьмисот метров невозможна никакая растительность, а между тем несмотря на вчетверо большую глубину, все дно вокруг них было покрыто восхитительными растениями. Правда, это были уже не прежние водоросли, фукусы, варексы, гуэмоны, а что-то другое. Но это другое было восхитительно. Растения эти представляли собой студенистые образования различных цветов. При этом все они были прозрачны и, казалось, сделаны из драгоценных камней. При свете электрических ламп они отливали всеми цветами радуги. Невиданной формы животные скользили, как тени, между этими растениями. Они были такой же студенистой формации, как и растения, которыми они питались, другие же приближались к известным породам, но, разумеется, были в сотни раз сильнее, так как иначе не смогли бы вынести такого страшного давления. Но эти чудовища не обращали никакого внимания на путешественников.
   -- Однако ваши рыбы, должно быть, видали виды, -- протелефонировал Джеймсу Лаваред. -- Наше появление не произвело на них никакого впечатления.
   -- А вы не догадываетесь, почему?
   -- Нет.
   -- Причина этого равнодушия наши электрические лампы. Мои рыбы, как вы выразились, принимают нас за стерноптихидов.
   При этом удивительном названии журналист всем телом повернулся к Джеймсу.
   -- Виноват. Как вы сказали?
   -- Стерноптихидов.
   -- Это что за звери?
   -- Это рыба, которую природа назначила для освещения морских глубин.
   -- Значит, вроде газовых фонарей?
   -- Лучше -- электрических. Светоносные железы, которые они несут на голове, производят настоящий электрический луч.
   -- Неужели? И вы видели эти живые яблочковские фонари?
   -- Нет. Видя наш собственный свет, они или уплывают, или потухают.
   -- Но как же вы можете быть уверенным в их существовании и в их свойствах?
   -- В их существовании, потому что мне удавалось ловить их, а в их свойствах я убедился простым рассуждением, дело в том, что живущие в темноте животные все слепы, точнее, лишены органов зрения. Между тем все окружающие нас животные имеют глаза и, следовательно, должны знать свет. Солнечный свет сюда не доходит. Остается заключить, что рыбы, имеющие электрические железы, производят необходимый свет, заметьте, что и французские ученые, которым удалось выловить их с глубины четырех тысяч метров, пришли к одному со мной выводу.
   На этот раз Лаваред уже не спорил, но прежде чем сообщение было прервано, Джеймс услышал задумчивый шепот француза.
   -- О, бесконечно разнообразная природа! Задолго до инженеров ты создала электрическое освещение без дорогих аппаратов, без громоздких машин. Тебе стоило только заключить свою молнию в тело небольшой рыбы...
   Но в это время новое обстоятельство привлекло всеобщее внимание. Дорога шла среди целого хаоса голых, нагроможденных друг на друга утесов. Очевидно, тут произошел какой-то геологический переворот, и окружающая местность производила впечатление развалин огромного города. Вдруг вся вода окрасилась в красный цвет, и электрическим свет осветил как заревом пожара окружающие скалы. Корсар указал рукою на дно и проговорил:
   -- Мурекс.
   Этого было достаточно. Всем было известно, что этим именем называется раковина, из которой добывает пурпурную краску. Они попали на целую колонию этих моллюсков и давили их ногами, от чего вода и покраснела вся вокруг.
   Около получаса они шли среди этих животных. Дно все опускалось, на отвесных боках утесов зловеще темнели входы в подземные пещеры, где могли гнездиться опасные чудовища, вдруг Робер скользнул в промежуток между двумя огромными камнями, где производил впечатление муравья, попавшего между, булыжниками мостовой. Его в эту щель привлек голубоватый куст синего коралла, водящегося только на самых глубоких местах и потому известного только ученым. Роберу захотелось очень достать этот коралл для Лотии и этим редким подарком вызвать у нее улыбку. Он уже нагнулся и взялся рукой за коралл, но в это время какой-то гибкий предмет опутал его тело и прижал к утесу. Он с ужасом огляделся, но его ужас тут же сменился удивлением. Он увидел, что его опутывает обыкновенная веревка. Что бы это значило? Но ему не пришлось долго раздумывать. Рядом с ним появился человек в скафандре, и в телефонном аппарате раздалось злобное шипение:
   -- Ты похитил душу дочери Хадоров, из-за тебя изнывает в рабстве Египет. Умри же здесь! Ниари приговорил тебя к смерти!
   Робер хотел было что-то сказать, умолять, но египтянин прервал уже сообщение и быстро удалился с насмешливым и злобным жестом.
   Холодный пот выступил на лбу Робера. Неужели друзья не заметят его отсутствия? Неужели он погибнет здесь, на глубине почти трех тысяч метров? Нет, это было бы слишком ужасно! Он сделал нечеловеческое усилие, чтобы освободиться, веревка натянулась, но осталась целой. А огни все удалялись, тускнели и, наконец, погасли вдали. Он глухо вскрикнул и потерял сознание. Однако он не упал: веревка удержала его на ногах... Когда он снова открыл глаза, то не мог сказать, сколько времени длился его обморок. Он огляделся вокруг. В пространстве, освещаемом светом лампы, не было видно ничего, кроме утесов. Он остался один в этой подводной пустыне. Сердце его мучительно сжалось.
   "Сколько времени мне еще осталось жить? -- подумал он. -- Часов шесть, не больше. А потом кислород истощится, и все будет кончено. Что ж, шесть часов агонии -- это недолго. Чем меньше страдать, тем лучше".
   Несмотря на эту покорность судьбе, он все же еще раз попробовал освободиться от веревки. Он ни на что, не надеялся, и только инстинкт самосохранения вызвал у него это движение. Однако веревка уже несколько ослабла. Робер стал двигаться вправо и влево так, чтобы веревка терлась об острые углы утеса. Это привело к желанному результату. Через полчаса он уже был свободен.
   В первую минуту его охватила бешеная радость, но тотчас же перед ним встала полная бесполезность борьбы. Что значила его свобода, когда он был затерян в океане под столбом воды, высотою с Монблан? Ему оставалось только утешиться мыслью, что он может умереть сидя. Но нет! У него еще оставалась надежда на спасение. Он мог пойти по следам своих спутников и, таким образом, дойти до подводного корабля. Однако и эта надежда оказалась напрасной. Какие следы могли уцелеть под давлением в триста атмосфер, давлением, способным разорвать котел самой сильной паровой машины? Ему представилось, что теперь его друзья заметили его отсутствие и также бесплодно ищут его следы, чтобы вернуться к нему. Смерть сама по себе не страшила его. Но умереть здесь, на глубине, казалось ему ужасным. В последний раз он огляделся кругом с чувством приговоренного к смерти. Новый ужас охватил его. На границе освещенного пространства двигались какие-то тени. Он не знал, что это такое, но эти волнующиеся очертания пугали его чуть ли не до потери сознания. Инстинктивно он опять укрылся между утесами, а его рука ухватилась за рукоятку электрического копья. Он приготовился защищать себя до последних сил против неведомого, но страшного врага. Зубы его громко стучали. Он выглянул из своего убежища и направил луч лампы на животное. То, что он увидел, было страшнее всего, что он мог только себе представить, это было не одно чудовище, а целая армия огромных, причудливых и страшных зверей, это был олицетворенный ужас и безумие. Гигантские крабы, способные своими клешнями переломить пополам лошадь, путались своими полосатыми лапами в длинных ногах морских пауков; отвратительные ракообразные, ростом с добрый бочонок, с длинными и тонкими хвостами виднелись за ними. Еще дальше копошились бесформенные студенистые массы огромных размеров, похожие на мешки с тремя дырами. В двух дырах сверкали злобные глаза, третья, служившая ртом, была окружена присосками. Все это медленно ползло на француза, окружая его убежище. По счастью, они не могли проникнуть в узкую расселину, где он укрывался. Но зато они взобрались на утесы. Сверху, справа и слева к нему тянулись грозные клешни, жадные пасти. Его охватило опьянение отчаяния. Он поражал своим копьем самых дерзких врагов, и до слуха его, сквозь металлическую каску, доносилось щелканье зубов чудовищ, пожиравших своих погибших товарищей. Без устали он направлял свои смертоносные удары, но в это время сверху медленно опустилась огромная клешня. Она сжималась, но, по счастью, не могла схватить Робера, но лампочка, привинченная к каске, была раздроблена клешней чудовища. Свет погас, и тусклая тьма окружила несчастного. Неужели он умрет, не истощив всех средств обороны, не видя более своих врагов? Но нет. Вот загорелся один огонек, другой, со всех сторон собираются они, колеблясь, как блуждающие огоньки на кладбищах. Стерноптихиды вступали в исполнение своих обязанностей, светящиеся рыбы собирались освещать французу путь перехода в другой мир.
   И снова дождем сыплются электрические искры, снова валятся трупы чудовищ, но искры становятся все короче и короче. Еще одна искра, еще одно убитое чудовище, и весь запас электричества истощен. Бешено жмет он пружины, но все напрасно, у осажденного больше нет снарядов. Все кончено.
   А клешни все грознее, все ужаснее подбираются со всех сторон. Робер наклоняется, корчится, а в одном фуге от его лица движутся острые лапы, колеблются отвратительные присоски. Он чувствует, что не вынесет больше этого. Еще несколько минут -- и он сойдет с ума. И в отчаянии он закрывает глаза, чтобы ничего не видеть. Но вот его хватают и поднимают, дикий крик вырывается из его груди, и он с усилием открывает глаза. Что это?.. Чудовища исчезли, а его окружают друзья в своих странных скафандрах. Джеймс Пак, знакомый с местностью, вернулся и разыскал заблудившегося друга. Плохо сознавая, что с ним такое, Робер, как автомат, двинулся за своими друзьями. Только сняв скафандр, он немного пришел в себя. Когда же, оправившись, он вошел в салон, его встретил крик удивления: на его голове резко выделялась поседевшая прядь волос.
   Со всех сторон посыпались вопросы, восклицания, но Роберу не удалось ответить: орангутанг сорвался с места и с радостным криком повис на шее спасенного. Это вызвало общий смех, и среди этого смеха Робер передал Лотии голубой коралл, который он не выпустил из рук за все время боя.

Глава 9. Триплекс арестовывает английский флот

   Нельзя описать всеобщего негодования путешественников, когда они узнали о преступном нападении Ниари. Общим мнением он был присужден к казни по закону Линча, и только вмешательство Джеймса Пака спасло его от смерти.
   Корсару удалось добиться согласия своих гостей на заключение Ниари в пещере до тех пор, пока тот не согласится облегчить брак Робера с Лотией. Справедливость требует, однако, прибавить, что Ниари выслушал все обращенные к нему угрозы с олимпийским спокойствием. Само собой разумеется, что никто не предлагал более подводных прогулок, не желая вновь подвергаться таким ужасным испытаниям, какие им пришлось пережить. Все их развлечение теперь состояло в прогулках по парку, разбитому на верхней площадке острова. Лотия по-прежнему заперлась безвыходно у себя и ни за что не соглашалась принять участие в этих прогулках. Хоуп повсюду следовал за Робером, и между ними установилась крепкая дружба. Что касается Армана, то ему снова пришлось столкнуться с неразрешимой тайной.
   -- Кто владелец этой виллы? -- спросил он однажды у корсара.
   -- Один джентльмен.
   -- Не сомневаюсь в этом, но где он? Ведь дом, по-видимому, обитаем?
   -- В настоящую минуту, да.
   -- Но увидим ли мы когда-нибудь владельца, по подвалам которого, в саду мы так бесцеремонно гуляем?
   -- Он ничего не будет иметь против этого.
   -- Значит, мы его увидим. Когда?
   -- Через несколько дней. Он появится в своем жилище, когда придет английский флот.
   Этот разговор продолжался около часа, но Триплекс не соглашался дать какие бы то ни было объяснения и удовлетворить любопытство своего собеседника. Можно себе представить, каково было настроение журналиста. Если бы воскрес Данте Алигьери, то он прибавил бы лишний круг к своему аду, круг тайны, где грешники-интервьюеры терпели бы вечные муки неудовлетворенного любопытства. Арман забыл все: грусть Лотии, отчаяние Робера. Он целые дни проводил на верхней площадке, не отрываясь от зрительной трубы. Он с лихорадочным нетерпением ожидал прибытия английского флота, потому что с ним было связано для него открытие имени владельца. В то же время он искал какого-нибудь признака, по которому можно было бы иначе решить вопрос. Но, видимо, были приняты все меры, чтобы имя владельца осталось тайной. Погреба, сообщавшиеся с пещерой, соединялись целым рядом коридоров с вестибюлем, выходившим в сад. На всем этом пути не было ничего, на чем можно было бы строить предположения, двери же постоянно были заперты, так что проникнуть в тайну можно было только взломав эти двери. К чести Армана, это средство ему даже не приходило в голову.
   Однажды ему показалось, что он разгадал загадку. Как-то утром, выйдя, по обыкновению, на заре из пещеры, он бродил в нервном волнении по парку. Вдруг его взгляд упал на корзину, лежащую в траве, корзина эта была сплетена из гибких ветвей тропических растений, которые в Европе растут только в оранжереях. В самом центре дна виднелся вензель, окруженный орнаментом. Вензель этот составлялся из букв Д. и П.
   -- Наконец-то я решил задачу! -- радостно вскричал француз. -- Д. П. означает Джеймс Пак. Пойду и сообщу ему о своем открытии!
   Он чуть не бегом, заранее представляя себе удивление корсара, бросился через погреб в пещеру, где увидел Джеймса, прогуливающимся по берегу озера.
   -- Здравствуйте, -- весело сказал Арман. -- Очень вам благодарен.
   -- За что? -- спокойно переспросил корсар.
   -- За то, что вы не сказали мне, как зовут владельца дома.
   -- Значит, вы уже не сердитесь на меня за необходимую скромность? -- с легкой улыбкой спросил корсар.
   -- Нисколько, нисколько, ведь она дала мне возможность самому проникнуть в тайну, а это всегда так приятно.
   И Лаваред с торжеством посмотрел на Джеймса, уверенный, что фраза произведет необыкновенный эффект.
   Но тот и бровью не повел.
   -- Так вы открыли тайну? -- равнодушно спросил он. -- Как же это?
   -- В парке я нашел корзину, а на дне ее инициалы владельца.
   -- А именно?
   -- Д. и П.
   -- И вы из этого заключаете?..
   -- Что владелец не кто иной, как Джеймс Пак. Это, кажется, ясным, -- проговорил Арман с победоносным видом.
   Но его торжество длилось недолго. Корсар расхохотался.
   -- Теперь я понимаю, почему интервью иногда бывают так фантастичны. По-вашему, Д.П. только и может значить, что Джеймс Пак? Но я вам скажу, что эти инициалы могут соответствовать десятку имен?
   Парижанин промолчал, чувствуя себя побежденным.
   -- Потерпите немного, -- продолжал Джеймс. -- Я сжалюсь над вами, как только появятся английские суда, вашим друзьям будет предложено все время оставаться в пещере. Одного вас будут в любое время допускать на виллу. Вы будете представлены сэру Д. П., который на меня совсем не похож, и будете присутствовать при всем, что произойдет далее. Нравится вам это?
   -- Разумеется. Но скажите, этот господин Д.П. ваш союзник, друг?
   -- Увидите. А пока, пожалуйста, не спрашивайте ничего.
   И, повернувшись на каблуках, корсар оставил француза одного. Это была настоящая пытка для Армана. Стоять перед стеной и знать, что за нею что-то происходит, но не знать, что именно, -- нет, только репортер мог бы понять страдания Армана. Целыми днями он ходил по острову с подзорной трубой.
   -- Проклятая эскадра! Когда же она наконец придет? Право, я тут заболел!
   Его настроение походило на настроение тех преданных слуг, которые только что собрались взглянуть в замочную скважину, что там поделывают господа, как вдруг с прискорбием убедились, что в ней торчит ключ. Каждый, у кого в сердце достаточно человеколюбия, чтобы интересоваться чужими делами, хотя бы они его нисколько не касались, знает это состояние, хотя, с другой стороны, и не имеет оправдания для своей страсти, которая служила Арману его принадлежность к журнальному миру. В этот день эскадра не пришла, наступила ночь, и Лавареду пришлось вернуться к себе и лечь спать. Но спал он плохо, его душил кошмар. Он видел себя в огромной зале, где множество дверей. На каждой двери была большая надпись: "Тайна  1", "Тайна  2", и так далее. Двери были заперты железными полосами, замками, задвижками, и стоило журналисту подойти к какой-нибудь двери, на месте ее тотчас же возникала насмешливая физиономия Джеймса.
   Арман проснулся и, чувствуя, что не заснет больше, тихо оделся, поднялся по бесконечной лестнице и вышел из пещеры. Было еще темно, но звезды начали бледнеть, а на востоке посветлело. Теплый воздух был весь напоен благоуханием. Время от времени слышалось легкое чириканье птичек. Они как бы пробовали голоса, чтобы торжественным гимном встретить восхождение солнца.
   Трава тоже шевелилась, как бы потягиваясь после сна; потом послышалось тихое жужжание насекомых, и вдруг солнечный луч, точно золотая стрела, пронзил предрассветную мглу. И как бы по знаку капельмейстера, загремел целый оркестр птиц и насекомых. Это природа встречала царственное светило, которое из глубин бесконечности озаряет и согревает скромную планету, где копошится человечество.
   Арман мечтательно остановился в конце парка, сливаясь своей поэтической душой со всем окружающим, вдруг он вздрогнул и стал пристально вглядываться вдаль моря.
   -- Дым! Дым! -- проговорил он. -- Это эскадра. Надо предупредить Пака. Подожду, впрочем, пока она подойдет поближе, а то я забыл трубу.
   Прошло с полчаса, теперь уже не было сомнений. К Золотому острову шла эскадра, состоявшая из пятнадцати судов.
   Арман бегом бросился в виллу, сбежал в погреб и кинулся по лестнице в пещеру. На полдороге он вынужден был остановиться, чтобы пропустить нескольких матросов, которые несли какие-то тюки. Пропустив их, он спустился дальше и в конце лестницы увидел двух матросов, стоящих на часах.
   -- Где капитан Триплекс? -- спросил он.
   -- В море. Он вышел навстречу эскадре, о приближении которой получил известие вчера вечером.
   -- Вчера вечером? -- в удивлении спросил журналист.
   -- Да. Нам поручено не выпускать никого, кроме вас, из пещеры.
   -- А!
   Корсар сдержал данное вчера обещание.
   Арман поспешил сообщить новость своим друзьям и тотчас же ушел от них, пообещав на прощанье рассказать им все, что увидит. Робер хотел было пойти с ним, но часовые не пропустили его, и Роберу пришлось подчиниться. В то время как Арман проходил через вестибюль виллы, дверь отворилась, и на пороге появился дворецкий, одетый во все черное.
   -- Я имею честь говорить с сэром Арманом Лаваредом? -- спросил он.
   -- Да, -- ответил Арман, несколько удивленный появлением этого человека.
   -- В таком случае позволю себе просить вас пожаловать в салон. Мой господин, очевидно, желает познакомиться с вами. Он сейчас выйдет.
   -- Так ваш господин приехал? -- спросил Арман с бьющимся сердцем.
   -- Да, сэр.
   -- Не можете ли вы мне сказать его имя?
   -- Извините, сэр, мой господин всегда представляется сам и никому не позволяет брать на себя эту обязанность.
   Арман поморщился от досады, но тут же овладел собой. Все равно скоро он узнает тайну!
   И вслед за слугой он прошел в салон, вошел и остановился ослепленный. Глазам его представилась царская роскошь, огромная зала, вышиной во весь дом, представляла собой волшебное зрелище. Стены были украшены образцовыми произведениями живописи, всюду стояли чудесные статуи; из огромных ваз поднимались тропические растения, под сенью которых ютилась мебель всех сортов и стилей. Ассирийские федры, египетские табуреты, консоли времен Возрождения смешались здесь в одно гармоническое целое. Это был музей, но живой, одухотворенный -- воплощенная мечта из "Тысячи и одной ночи".
   Лаваред стоял среди этой роскоши с бьющимся от волнения сердцем. Дверь бесшумно отворилась и на пороге появился хозяин. Арман так и впился в него глазами. Незнакомец был несколько выше Джеймса Пака и прекрасно сложен. Густые черные волосы слегка курчавились на голове, мягкая шелковистая бородка оттеняла матовую белизну лица. В этой львиной голове сила совмещалась с безупречным изяществом. Добрые, умные глаза освещали это лицо.
   -- Сэр Арман Лаваред? -- с поклоном проговорил незнакомец.
   Арман поклонился.
   -- Очень рад с вами познакомиться. Позвольте вам представиться: Джоэ Притчелл.
   И, не дав времени парижанину подумать над этим именем, которого он как будто никогда не слышал, Притчелл продолжал:
   -- Сегодня утром я получил инструкции от нашего общего друга.
   -- Какого друга?
   -- Корсара Триплекса.
   Арман ожидал этого ответа, но все-таки быстро спросил:
   -- Вы знаете, кто он такой?
   -- Без сомнения, он -- мой лучший друг, и я доказываю это, исполняя все его требования.
   -- Но знаете ли вы его настоящее имя?
   -- Может быть. Позвольте, однако, предупредить вас, что на подобного рода вопросы я не имею права отвечать.
   -- Опять тайна, -- в отчаянии пробормотал Лаваред.
   -- Все скоро разъяснится, потерпите немного. А теперь благоволите меня выслушать.
   Журналист весь обратился в слух.
   -- Капитан Триплекс, -- продолжал Джоэ, -- предупредил меня, что вы очень любопытны, но что он вам вполне доверяет. Поэтому он предлагает, чтобы вы сопровождали меня всюду и для начала присутствовали на моем свидании с лордом Строубери, командующем Тихоокеанской эскадрой.
   -- Свидание? Зачем?
   -- Увидите. Не стоит повторяться. Да и к тому же следует торопиться. Суда уже входят через пролив Триплекса в бухту Силли-Маудлин. Если вам угодно, мы сейчас отправимся.
   И, не ожидая ответа, Притчелл нажал кнопку звонка. Вошли два лакея.
   -- Все готово? -- спросил хозяин.
   -- Все, сэр.
   -- Так едем.
   И с поклоном повернувшись к французу, он проговорил:
   -- Едем, сэр Лаваред. Тайна, которая так вас беспокоит, начинает мало-помалу разъясняться.
   Лаваред не заставил себя упрашивать. Они вышли вместе в сопровождении двух лакеев и скоро очутились на берегу моря. Английская эскадра уже вытянулась в линию в заливе. Вдруг на одном из кораблей появилось облако дыма, раздался пушечный выстрел, и британские флаги взвились на мачтах судов.
   -- Они извещают о своем прибытии -- проговорил Джоэ. -- Надо ответить. -- И, вынув револьвер, он выстрелил в воздух.
   Тотчас же один из лакеев развернул сверток, который держал в руках, вынул белый флаг и воткнул древко в землю.
   -- Парламентерский флаг? -- спросил Лаваред.
   Но тут же умолк. На высотах острова загремели пушки.
   -- Пушка? -- спросил парижанин.
   -- Да, это салют английскому флагу.
   Один за другим раздался двадцать один выстрел. Артиллерия эскадры, в свою очередь, ответила двадцатью одним выстрелом на этот салют. Арман был поражен. Сколько он ни гулял по острову, никогда не видел ни одной пушки. Куда мог спрятать Триплекс эти батареи, которые гремели в эту минуту? Он повернулся к Джоэ, чтобы спросить его, но тот приложил палец к губам и указал на шлюпку с четырьмя гребцами, которая огибала соседний мыс.
   -- Мы отправимся на корабль под адмиральским флагом, -- проговорил Джоэ.
   Лаваред не ответил и почти машинально сел в лодку, которая отправилась к адмиралтейскому кораблю. Этот корабль по своему типу принадлежал к башенным броненосцам, больше похожих на средневековый замок, чем на судно. На фоне неба резко вырисовывались блиндированные башенки из хромовой стали. Из башен грозно торчали дула орудий.
   Журналист невольно вздрогнул при мысли, что эта масса железа, эта плавучая крепость, может быть разрушена в одну минуту, не имея даже возможности защищаться, если Джеймсу Паку вздумается направить против нее одно из своих судов. И, вспомнив, что изобретение таких судов было делом француза, он почувствовал прилив национальной гордости, которая, однако, тут же сменилась грустью. Почему Франция не приняла этого гениального изобретения, с помощью которого могла бы уничтожить могущество Англии? На деньги, затраченные на четыре броненосца, можно было бы построить двести подводных миноносцев, которые, охраняя берега Франции и ее колоний, могли бы бороться с любым флотом.
   Шлюпка пристала к адмиральскому кораблю. Джоэ и Арман были встречены офицером, который безмолвно проводил их к лорду Строубери. Адмирал, высокий и корректный мужчина, ожидал их в окружении своего штаба. Он любезно ответил на поклон посетителей и пристально взглянул на Притчелла.
   -- Это вы, сэр, назначили свидание тихоокеанской эскадре? -- спросил он.
   -- Нет, милорд!
   -- Как, нет?
   -- Я Джоэ Притчелл, владелец острова. Я явился сюда для того, чтобы исполнить поручение, переданное мне письмом от корсара Триплекса, который, однако, никогда не был мне представлен.
   Несмотря на все свое хладнокровие, адмирал не мог скрыть удивления.
   -- Вы никогда не видели корсара? -- спросил он.
   -- Никогда.
   -- Однако вы позволили поставить в своих владениях батареи, которые нам сейчас салютовали?
   -- У меня не спрашивали позволения.
   -- Значит, их поставили против вашей воли?
   -- Нет, но без моего ведома.
   -- Что вы этим хотите сказать?
   -- Что еще сегодня утром я и не подозревал присутствия каких-либо орудий на острове, так что салют удивил меня до крайности, до последней степени.
   Адмирал нахмурился.
   -- Вы утверждаете, что ничего не знаете? Это довольно невероятно!
   -- И очень даже невероятно. Я каждый день обхожу и осматриваю весь остров, так как он составляет основную часть моего состояния. Если вам будет угодно пожаловать ко мне, я готов вам оказать мое содействие в поисках этих таинственных батарей.
   Слова эти были сказаны так искренне, что адмирал невольно поверил, кроме того, имя Триплекса было уже окружено ореолом таинственности, и вполне можно было допустить, что корсар сумеет обмануть бдительность владельца.
   -- Хорошо, сэр, я принимаю ваше предложение, -- сказал адмирал. -- Не угодно ли вам перейти к предмету обсуждения?
   -- Предметом моего поручения, милорд, является полученное мною сегодня утром письмо.
   -- Каким образом вы его получили?
   -- Не знаю, милорд. Проснувшись, я увидел его у себя на столе. Опрошенные мною слуги показали в один голос, что они не видели никого чужого.
   -- Сознайтесь, что это довольно странно.
   -- И странно и досадно. Это мне даже аппетит испортило.
   -- Однако вы повинуетесь тому, что написано в письме.
   Притчелл засмеялся.
   -- А как бы вы поступили на моем месте, милорд? Ведь ссориться с таким господином, как этот неуловимый дьявол Триплекс, довольно опасно.
   Адмирал слегка покраснел и проговорил, избегая прямого ответа:
   -- Что же это за письмо?
   Притчелл достал из кармана конверт со следующим адресом:
   Сэру Джоэ Притчеллу, в его владение на Золотой остров.
   Вынув бумагу, он начал медленно читать:
   "По получении этого письма, Джоэ Притчелл отправится на адмиральский корабль эскадры, собравшейся в бухте Силли-Маудлин. Далее, явившись к лорду Строубери, он спросит его, находится ли, согласно просьбе, посланной в адмиралтейство, на каком-либо из кораблей эскадры Тоби Оллсмайн, начальник тихоокеанской полиции".
   Джоэ поднял глаза на адмирала.
   -- Я позволю себе задать вам этот вопрос, милорд, -- медленно проговорил он.
   -- И, смотря по тому, как я отвечу, у вас разные инструкции? -- сухо спросил адмирал. Видно было, что тон письма ему очень не понравился, но Притчелл, как бы не замечая раздражения, продолжал самым любезным тоном:
   -- Вы угадали, милорд. Вот что пишет мой таинственный корреспондент:
   "Если Оллсмайн будет присутствовать, будьте любезны пригласить лорда Строубери и его офицеров к обеду. Я явлюсь и разоблачу преступника".
   -- Итак, милорд, -- продолжал он, -- могу я пригласить вас к обеду?
   -- Нет, потому что Оллсмайна здесь нет.
   Джоэ заглянул в письмо.
   -- В таком случае, я должен просить вас отправить одно из самых быстрых судов в Сидней. Командир телеграфирует в адмиралтейство, получит ответ и, не теряя ни минуты, вернется на Золотой остров с сэром Оллсмайном.
   Адмирал гневно нахмурился.
   -- Корсар Триплекс желает, видимо, командовать британским флотом, -- проговорил он сквозь зубы. -- Я не могу допустить такого неприличного тона. Я немедленно удаляюсь и прерываю переговоры. А вы, сэр, если ваш корреспондент потребует у вас объяснений, передадите ему, что офицеры британского флота повинуются только Ее Величеству королеве и адмиралтейству.
   Джоэ улыбнулся. Подойдя к поручням, он крикнул лакею, стоявшему с белым знаменем.
   -- Опустите знамя!
   -- Что вы делаете? -- спросил адмирал.
   -- Исполняю последний пункт письма корсара.
   -- Какой именно?
   -- "В случае отказа, вы опустите белое знамя и посмотрите на пролив, ведущий в гавань". Знамя опущено. Я смотрю на пролив.
   Как ни странны были его слова, все обернулись к проливу, гладкие воды которого ясно выделялись среди бурунов. И в ту же минуту у них вырвалось громкое восклицание. Утесы словно бы ожили, пришли в движение и в одну минуту загромоздили пролив. Все поняли значение этого явления: весь тихоокеанский флот был заперт в гавани Золотого острова! Арман вспомнил о рельсах, которые видел под водой, и те объяснения, которые дал ему Триплекс. Но его внимание было отвлечено в другую сторону. Послышался свист, вода вспенилась, и на палубу упал какой-то тяжелый предмет. Это было деревянное яйцо, похожее на то, которое заключало в себе золотого арлекина. Притчелл поднял яйцо, открыл его и, вынув из него бумагу, протянул ее лорду Строубери. Пораженный до последней степени адмирал быстро взял бумагу и прочел вслух ее содержание:
   "К моему крайнему сожалению, уважаемый милорд, я принужден прервать сообщение эскадры с морем. Ввиду того, что важные интересы требуют присутствия эскадры в других местах, вы, вероятно, согласитесь отправить в Сидней крейсер за Оллсмайном. Перед этим крейсером пролив откроется. Разумеется, я сожалею о случившемся, но правосудие -- прежде всего, а я действую во имя правосудия.
   Корсар Триплекс".
   "P.S. Назначенный крейсер может безбоязненно идти через пролив. Я буду наблюдать за всеми его движениями, и он не встретит никакого препятствия".
   Трудно описать изумление офицеров, даже лорд Строубери забыл свое обычное спокойствие и пришел в ярость. Он тотчас же приказал спустить шлюпку и исследовать то место, где был пролив. Очевидно, он предполагал, что имеет дело с каким-нибудь искусно подстроенным обманом. Но шлюпки вернулись с известием, что прохода более не существует. Там, где было пятнадцать футов глубины, вздымались теперь огромные утесы. Это было неправдоподобно, но это было так.
   Был собран совет, на котором решили, что противиться Триплексу нет никакой возможности. В тот же день был отправлен крейсер в Сидней.
   Как и обещал корсар, пролив открылся перед ним и снова закрылся, когда крейсер миновал его.
   На переход туда и назад нужно было употребить по крайней мере месяц, и так как это время эскадре предстояло стоять в гавани, то адмирал согласился провести это время у Притчелла.
   Он высадился на острове со значительным количеством матросов и тщательно обыскал весь остров, но нигде не нашел ни батареи, ни вообще каких-либо следов пребывания корсара.
   Проведя целую неделю в бесплодных поисках, он отказался от них. Один старый лейтенант намекнул ему, что, по всей вероятности, в распоряжении корсара имеется подводный корабль, и он может спокойно держаться на дне, пока его разыскивают на острове. Адмирал тотчас же приказал исследовать драгами все дно. Но, кроме раковин, кораллов да рыб, на дне ничего не оказалось. Несмотря на прекрасный прием, который оказывал Джоэ Притчелл офицерам, адмирал был до такой степени взбешен, что обещал награду в тысячу фунтов тому, кто откроет убежище корсара Триплекса. В этот день Арман, кстати сказать, ни разу за это время не видевший друзей, так как вход в пещеру ему был запрещен, заметил, что Притчелл непривычно весел.
   По всей вероятности, он знал больше, чем показывал. На всякий случай он спросил его об этом.
   -- Да, конечно, знаю, -- со смехом отвечал Джоэ. -- Всего забавнее, что адмирал обещает премию тому, кто найдет капитана, а сам проходит мимо него по двадцать раз на день.
   -- Что вы говорите!
   -- Уверяю вас.
   -- Но где? Когда?
   -- На это я не могу ответить. Следите за адмиралом, может быть, у вас окажется зрение получше.
   Этот случай снова возродил у Лавареда муки любопытства. Со злости он даже сломал свою палку, но это обстоятельство нисколько не увеличило его сведения о корсаре.
   Глаза 10. Борьба за награду
   -- Награда в двадцать пять тысяч франков! Вот бы заработать! Купил бы я на родине, в Суссексе, ферму, обзавелся бы женкой, да и кончил бы свои дни, покуривая трубочку. Лучшее средство не устать от путешествий -- никуда не двигаться из дому.
   Так раздумывал капрал Коди Эзекиэль Кидди. Он был старым солдатом-сверхсрочником, которыми так богата в Англии морская пехота. Блестящим образованием Кидди не мог похвалиться. Писал он так красиво, что его могла бы поучить любая курица, а уж об орфографии в его писаньях и говорить было нечего. Несмотря на двадцать один год службы, четырнадцать кампаний, одиннадцать ран, сей храбрый воин так и не перешагнул за капральское звание. Но при всей своей скромной должности Кидди обладал далеко не скромным характером. Он охотно критиковал свое начальство, и его отделение не раз слышало от него восклицание:
   -- Если бы адмирал догадался посоветоваться со старым солдатом, то, наверно, он не делал бы глупостей!
   К тому же он отличался крайне резкими и определенными мнениями по разным вопросам. Правительство он бранил за то, что оно не догадается прибавить пяти шиллингов к месячному содержанию сверхсрочных капралов, великим человеком считал того, который умел хорошо пригнать мундир, героем -- хорошего боксера. А солдатская молодежь считала его попросту животным.
   Итак, Кидди размышлял. От непривычки к такому занятию, или от жары, пот лил градом с лица почтенного капрала. Наконец, он, видимо, принял решение, вытер вспотевшее лицо клетчатым платком, более годившимся на простыню дня маленького ребенка, и направился к лорду Строубери, который в это время был на адмиральском корабле. В трех шагах от начальника Кидди остановился, поднес руку к киверу и замер в этой позе.
   -- Что скажешь, старина? -- спросил адмирал.
   -- Разрешите мне, ваша честь, взять лодку и четырех человек.
   -- Зачем?
   -- Я сделаю рекогносцировку вокруг и внутри острова. Если утесы "ходят", значит, их кто-то двигает. Этого-то "кого-нибудь" я и хочу взять и представить вам, чтобы получить награду.
   Адмирал улыбнулся.
   -- И ты надеешься на успех?
   -- Все дело в том, чтобы хорошенько поискать. Будь этот Триплекс хоть сто раз корсаром, а все же ему не отвести глаза старому солдату.
   -- Ну, хорошо, возьми железную шлюпку, она наполовину покрыта палубой и хорошо ходит. Тебе нужно матросов?
   -- Никак нет, я возьму своих четырех человек.
   -- Как хочешь. Буду очень рад, если ты получишь награду.
   Капрал снова поднес руку к киверу, по уставу повернулся налево кругом и с левой ноги учебным шагом отправился под палубу, где его подчиненные развлекались игрой в карты, лото и кости. Он прошелся по помещению, вглядываясь в лица и как бы выбирая себе помощников. Наконец, он проговорил:
   -- Мик, Пифф, Мак и Флок!
   Названные подняли головы и ответили в один голос:
   -- Здесь!
   -- Возьмите ружья, патроны и за мной!
   И, минуту спустя, шлюпка была спущена, и Кидди входил в нее вместе с четырьмя фузилерами.
   -- К веслам! -- скомандовал он.
   И, когда суденышко отошло от корабля на некоторое расстояние, он обратился к своим людям с величием Наполеона, обращающегося к войскам:
   -- Ребята! Мы идем за наградой. Награда мне, но каждый из вас получит по десять фунтов. Следовательно, говорить мне больше нечего, вы поняли. Будьте молодцами!
   Эта речь заслужила одобрение, и Кидди тут же велел отправляться к утесам, загораживающим вход в бухту. Большие корабли, конечно, не могли здесь пройти, но легкой лодке это ничего не стоило. Таким образом, капрал мог выйти из бухты и объехать весь остров, чтобы узнать, нет ли какого-нибудь грота, где скрывается корсар Триплекс. Как видно, смешной в обыкновенное время, капрал становился ловким, когда дело шло о войне и было ему знакомо. Солдаты в надежде на хороший заработок гребли изо всех сил, и шлюпка быстро шла к бурунам. Море лежало спокойное, волны лениво, едва запенивая гребни, лизали утесы. Погода, казалось, вполне благоприятствовала предприятию Кидди.
   Шлюпка смело вошла в промежуток между утесами. Трудностей никаких не предвиделось, и вскоре шлюпка была на самой середине рифа. Капрал не помнил себя от радости, через четверть часа шлюпка выйдет из рифа, и тогда можно будет спокойно начать поиски.
   Но вдруг произошло что-то странное. Перед самым носом лодки вдруг вырос утес. Кидди круто повернул, но это не помогло: шлюпка продолжала идти прямо на камень.
   -- Задний ход! -- скомандовал он.
   Люди исполнили приказание, но не смогли продвинуть лодку назад. Вероятно, в этом месте было какое-то течение, парализовавшее все их усилия. Прошло десять секунд, длинных, томительных, как десять столетий. Лодка подошла к утесу, но вместо резкого толчка, как ожидал Кидди, плавно повернулась и всем бортом пристала к каменной глыбе.
   -- Ух! -- крикнул Кидди. -- Ну и набрался же я страху! А теперь за дело! Отчаливай, и марш дальше!
   Весла уперлись в гранитную глыбу, гребцы напрягли все свои усилия, но напрасно. Какая-то невидимая сила словно прижимала лодку к скале.
   Все переглянулись, на их лицах промелькнуло выражение ужаса. Уж не заколдована ли шлюпка?..
   И вдруг огромная рука в медной перчатке поднялась из воды и схватилась за борт. За ней показался громадный медный шар. Перепуганные солдаты, никогда не видавшие скафандров, бросили весла и закрыли лица руками. Кидди отшатнулся и, потеряв равновесие, свалился на дно лодки. Когда он поднялся, явление уже исчезло, но на скамье осталась приколотая кинжалом бумага, исписанная мелким и сжатым почерком. Кидди не без труда вытащил кинжал, глубоко вонзившийся в дерево, и взял в руки бумагу, так странно к нему попавшую. С удивленным лицом он начал разбирать написанное.
   "Вокруг вас расположены электромагниты. Вам дана будет возможность отойти от скалы, но при условии немедленного возвращения в бухту. Если же вы будете пытаться выйти в море, тогда мне придется рассердиться. Вы видели, что ваша лодка притянута бортом. Подумайте, что случится с вами, если ее притянуть дном".
   Подписи не было, но никто не сомневался, что виновником всего случившегося был корсар Триплекс. Кидди заупрямился было, но Мик, Пифф, Мак и Флок наотрез отказались продолжать поиски. Они были храбрыми солдатами, но никто из них не решился бы вступить в борьбу с загадочным корсаром, которому их утлая лодка повиновалась больше, чем рулю и веслам.
   Гребцы снова попробовали оттолкнуться, и на этот раз их лодка отошла от скалы и без всяких приключений прибыла в бухту Силли-Маудлин. Но капралу не хотелось возвращаться на борт адмиральского корабля. Он слишком много нахвастал лорду Строубери, чтобы отступить перед новым препятствием. Если дорога морем закрыта, то он высадится на берег, обшарит каждый куст, каждую пещеру, исследует каждую скалу, но все-таки найдет убежище этого проклятого корсара, который осмелился давать ему приказания. Это зашло уж слишком далеко! Какой-то незнакомец позволяет себе командовать капралом морской пехоты Ее Величества?!
   Шлюпка между тем пристала к берегу, и все выпрыгнули на землю. Здесь, на твердой почве, солдаты приободрились и почувствовали себя в десять раз храбрее, чем на море, где под их ногами было колеблющееся дно лодки. С капралом во главе маленький отряд пустился в путь. Им пришлось идти по крутым тропинкам через непроходимую чащу кустарников. Они шли, насторожившись, стараясь найти хоть какой-нибудь признак, указывающий им на присутствие того, кого они обещали найти. Но напрасно они стучали прикладами по скалам, напрасно прорубали себе дорогу через кусты и лианы, напрасно рисковали себе сломать шеи на крутизнах -- ничто не указывало им на присутствие корсара. Между тем солнце поднималось к зениту. Приближался полдень. Полуденный жар жег путников, которые с рассвета ни минуты не отдыхали. Энергия их ослабевала; они едва передвигали ноги. Сам Кидди поминутно вытирал лицо своим огромным клетчатым, уже смятым платком. Был час отлива, и маленький отряд уже шел по песку возле самого моря. Здесь идти было легче, да к тому же капрал не терял надежды найти какой-нибудь из прибрежных гротов, служащий убежищем корсару. И, как известно читателю, он был недалек от истины.
   -- Поищем место, где можно было бы взойти на скалы, и сделаем привал на вершине, -- проговорил капрал. -- Неудобно, если прилив нас застанет во время отдыха.
   И ободренные надеждой на близкий отдых солдаты пошли быстрее. Скоро они подошли к небольшому заливчику, над которым подымалась размытая водою скала, показавшаяся им удобной для восхождения. Однако им не без труда удалось достигнуть ее вершины. С нее открывался вид на тенистую долину, по которой, журча, бежал ручей. Узкая тропинка вела к нему и как бы манила путников идти по ней. Пять минут спустя маленький отряд расположился на берегу гостеприимного ручья. Припасы, взятые в дорогу, были вынуты и разложены на мягком мшистом ковре. Здесь был ростбиф, всю дорогу сохранявшийся во льду, сушеные овощи и изрядное количество джину во фляжках. Можно было приступать к завтраку. На десерт солдаты срезали себе кокосовых орехов с пальмы, росшей поблизости. Капрал, сев первым, подал знак, и солдаты последовали его примеру. Они расположились около него полукругом, потому что даже во время еды считали нужным соблюдать внешние знаки уважения -- основу всякой дисциплины.
   -- Поедим! -- сказал капрал, отрезая ножом с роговой рукояткой первый кусок ростбифа, и отправил его в рот, предварительно положив на кусок хлеба, намазанный маслом.
   -- Поедим! -- ответили солдаты с удивительным единодушием, тем же движениям поднося куски ко ртам.
   Кидди покачал головой с видом одобрения: даже за едой эти люди сохраняли воинский вид. И с набитым ртом он проговорил:
   -- Я счастлив, видя, что ваша преданность королеве, -- здесь капрал отдал честь, поднеся руку с куском ростбифа ко лбу, -- не позволяет вам жаловаться на все наши неудобства. Есть без стола, без стульев, без приборов -- это тяжелая жертва для воинов Великобритании, привыкших к комфорту. Потому что, -- прибавил он с гордостью, -- они не то что какие-нибудь несчастные французские солдаты, которые себе ставят в заслугу уменье обходиться без всего. Говорят, во время революции, когда они пытались подражать нашему Кромвелю, они сами называли себя санкюлотами. Недурная рекомендация для их воинских добродетелей и для их стыдливости! Товарищи! Выпьем за процветание добродетельной Англии!
   С этими словами Кидди, не глядя, протянул руку к своей фляжке с джином. Но под его пальцами не оказалось ничего, кроме травы. Удивленный капрал повернул голову, положил на землю хлеб и ростбиф, стал на колени и осмотрел все вокруг. Кроме травы и мха, он ничего не увидел. Фляжка исчезла.
   Капрал смотрел на подчиненных, они на него.
   -- Что такое? -- спросил он.
   -- Моя фляжка... -- начал Мак.
   -- Исчезла... -- докончил Пифф.
   -- Украдена, -- подтвердил Мак.
   -- Нет больше джину, -- вздохнул Флок.
   -- А, черт! -- крикнул капрал. -- Это опять, наверное, шутки корсара!
   Солдаты печально поникли головами.
   -- Это недостойно джентльмена. Законно убивать своих врагов, но, клянусь Сатаною, незаконно лишать их джину.
   Замечание капрала повисло без ответа.
   -- Однако мы должны перенести это новое испытание ради королевы, -- геройски заявил Кидди. -- Мы запьем наш завтрак водою из ручья.
   И, не отделяя слов отдела, он наклонился к светлой воде источника и начал пить большими глотками.
   Солдаты с минуту стояли в нерешимости. Потом, подняв глаза к небу, как бы призывая его в свидетели своих мучений, которым их так несправедливо подвергают, они начали пить воду по примеру своего начальника. Однако делали это не без гримас. Вода ведь, даже самая хорошая вода, не имеет запаха джина, этого национального напитка, который жжет горло, подобно тысяче раскаленных докрасна булавок. Где же пресной воде даже самого чистого ручья сравниться с этим адским напитком?
   Но как бы то ни было, жажда была утолена. Солдаты решили за недостаток питья вознаградить себя едою и вернулись к своему завтраку, или, вернее, к тому месту, где они его оставили. В то время, когда они, припав к ручью, утоляли водой жажду, невидимая рука незаметно унесла их хлеб и ростбиф. На этот раз капрал и солдаты положительно пришли в ярость. Они схватили ружья, выхватили сабли и устремились на окружающие их кустарники. Они рубили лианы, ветви, цветы, молодые побеги. Стволы деревьев трещали под их ударами. Эта битва напомнила бы поэту Дон-Кихота его борьбу с мельницами -- с таким ожесточением эти пятеро англичан, выведенные из себя похищением их завтрака, напали на ни в чем не повинные растения.
   Однако, как ни велико было их рвение, силы их вскоре истощились. Руки уже отказывались им служить, и они, все в поту, вернулись на место.
   Можно себе представить, когда они там увидели все свои припасы и фляжки с джином. Они протирали себе глаза, щипали себя; явление не исчезало.
   Джин и ростбиф были им действительно возвращены. Они бросились к еде, похватали свои куски и со слезами на глазах, дрожа от удовольствия, все сразу поднесли фляжки к губам. В течение нескольких минут только слышалось бульканье поглощаемой ими жидкости, сливавшееся с журчанием ручья по каменистому дну. Но поглощенные своим занятием солдаты не забывали и о пище, подобно тому, как Гарпагон цеплялся за свою драгоценную шкатулку, солдаты сжимали в своих руках куски хлеба и мяса. Кончив пить, они немедленно принялись за еду и успокоились только тогда, когда уничтожили все бывшие с ними припасы. Потом они растянулись на траве. Надо было хорошенько выспаться перед грядущими трудами. Английский солдат, если и бывает на что-то годен, то только тогда, когда сыт, хорошо выпил, выспался и не слишком утомился. Вскоре они захрапели так дружно и сладко, словно отдыхали на маковых полях волшебника Морфея.

* * *

   В это время скала, возвышавшаяся на лугу, недалеко от спящих, медленно поднялась, обнаружив темное отверстие. Из него вышли несколько человек. Первыми показались Джоэ Притчелл и Арман Лаваред.
   -- Мне кажется, -- проговорил Джоэ, -- это приключение должно вас позабавить.
   -- Я смеялся до слез. Но этот остров устроен, точно театр.
   -- Совсем нет. Из пещеры как раз к этому месту идет природное подземелье. Вся моя заслуга только в том, что я привел сюда этих солдат при помощи указания, которые они получали, не отдавая себе в этом отчета.
   -- Я не понимаю.
   -- Однако это очень просто. Вот эту тропинку, которая идет от гребня скал к ручью, я велел сделать только сегодня утром, всякий путник в незнакомой ему стране идет всегда по торной дороге, предполагая, что она выведет куда-нибудь.
   -- Это совершенно верно.
   -- В таком случае, вы понимаете, в чем дело. С тех пор как эти солдаты сошли на берег, они шли по пути, который им был назначен приказаниями Триплекса.
   Арман поклонился.
   -- Можно предложить вам еще вопрос?
   -- Пожалуйста.
   -- Почему вы так повинуетесь капитану Триплексу?
   Ироническая усмешка мелькнула на губах Джоэ.
   -- Я повинуюсь капитану Триплексу потому, что не могу делать иначе. Вот и все, что я пока могу вам объяснить.
   И, повернувшись к следовавшим за ним людям, он произнес:
   -- Теперь, друзья мои, делайте то, что было условлено.

* * *

   Когда проснулся капрал Кидди, было уже около четырех. Проснулся он в прекрасном расположении духа. Ему показалось, что уже не так и жарко, как будто он из тропических стран сразу перенесся в умеренный климат. Потянувшись, он сладко зевнул.
   -- Надо возвращаться к берегу, -- пробормотал он, -- а то скоро стемнеет. А завтра мы продолжим поиски.
   -- Ой! -- крикнул он, поднявшись. -- Вставайте! В путь! Но что это? -- перебил он сам себя. -- Уж не мерещится ли это мне?
   И он с удивлением стал всматриваться в своих подчиненных.
   -- Да они с ума сошли! -- воскликнул он с гневом. -- Они позволили себе раздеться! В одних рубашках прохлаждаются! И это на службе!
   Действительно, все четверо безмятежно спали, сняв с себя верхнюю одежду, как бы для того, чтобы поменьше страдать от жары, в бешенстве Кидди бросился к ним, готовясь осязательно напомнить им об их обязанностях на службе, но при первом же его шаге, какая-то сухая ветка пребольно кольнула его ногу. Он оглядел себя и остановился как вкопанный.
   Он тоже был раздет!
   -- Так, -- пробормотал он, -- это всего лучше! И как это я не заметил? Хорошо еще, что они спят, -- пришло ему в голову, -- я надену сейчас мундир, потому что капрал, и в одной рубашке, -- это, это... черт знает, что такое!
   И он стал искать свое платье, все еще недоумевая, как ему, старому солдату, отличенному начальством, могла прийти в голову фантазия раздеться во время исполнения служебного поручения. Однако минут через пять он был вынужден поверить очевидному: его платье исчезло. Оставлены были только сапоги, рубашка, шапка, пояс и ружье. То же было оставлено и из одежды его подчиненных. Догадка блеснула в уме капрала. Это опять были шутки корсара...
   Со страшными ругательствами он растолкал солдат. Проснувшись и поняв, в чем дело, эти последние, разумеется, присоединили свое негодование к негодованию начальника. Но сколько ни ругай себя, а все-таки пришлось садиться в шлюпку и плыть к кораблю, несмотря на свой легкомысленный костюм.
   Трудно описать хохот матросов, когда они рассмотрели печальное положение Кидди и его спутников. Но хуже всего было то, что мундиры опередили их своим прибытием на корабль, найденные на берегу офицерами, они были отосланы по назначению. Кидди взял свой мундир, но чуть не сошел с ума от злости, найдя в кармане записку:
   "Корсар Триплекс не любит слишком любопытных".
   С тех пор никто больше не пытался разыскивать корсара. Лорд Строубери со своим штабом продолжал пользоваться гостеприимством Джоэ Притчелла в ожидании возвращения посланного в Сидней корабля.

Глава 11. Кинематограф и фонограф

   Уже целый месяц лорд Строубери пользовался гостеприимством сэра Джоэ Притчелла, и все это время Лаваред как тень следовал за Джоэ, безуспешно пытаясь хотя бы разогнать мрак, окружавшей его тайны. Если прибавить, что парижанин за все это время ни разу не был допущен в пещеру и не видал никого из родных и друзей, то станет понятно, до чего же он должен был тосковать.
   В роскошной столовой виллы только что закончился обильный и тонкий завтрак. Гости, собравшиеся в салоне, пили душистый мокка. Все были веселы, слышался смех. Офицеры без всякого неудовольствия переносили свою долгую стоянку у Золотого острова. Хозяин его был так любезен, стол так изыскан, что, принужденные почти всю жизнь довольствоваться корабельной пищей, они теперь, разумеется, с наслаждением пользовались случаем удовлетворить свои гастрономические вкусы.
   Притчелл стоял посреди гостиной с адмиралом и Арманом. Разговор шел об устройстве нагревательных приборов на пароходах, и Джоэ ясно, как день, доказывал, что морская механика находится еще в периоде детства. В эту минуту в комнату вошел слуга. Он нес на серебряном подносе письмо. Неслышно скользя по ковру, он подошел к владельцу острова и с почтительным поклоном протянул ему поднос.
   Неуловимая усмешка осветила на мгновение лицо Притчелла и, обернувшись к собеседникам, он проговорил:
   -- Вы позволите...
   И, разорвав конверт, он прочел письмо. У него вырвалось радостное восклицание:
   -- Могу вам сообщить приятную новость, господа. Меня уведомляют, что вскоре наступит конец вашему невольному пленению.
   Все столпились вокруг него, и в зале воцарилось глубокое молчание.
   "Уважаемый сэр Притчелл, -- читал Джоэ, -- крейсер, посланный в Сидней, будет сегодня вечером в бухте Силли-Маудлин".
   -- А! -- воскликнули некоторые.
   -- Слушайте, слушайте! -- остановили их остальные.
   Джоэ продолжал:
   -- "На этом судне едет сэр Тоби Оллсмайн. Адмиралтейство уполномачивает лорда Строубери составить суд, чтобы выслушать показания директора тихоокеанской полиции и его обвинителя, корсара Триплекса. Тот, кого признают виновным, будет отвезен в Англию и наказан по закону. Я надеюсь, что вы сделаете мне одолжение и потрудитесь сообщить эти известия вашим уважаемым гостям. Попросите их сегодня же назначить членов суда. Сегодня вечером явится человек, которому вы можете вполне довериться. Пусть все следуют за ним без боязни, не исключая и сэра Оллсмайна. Они увидят и будут в состоянии и произнести свой справедливый приговор.
   Корсар Триплекс"
   Джоэ умолк. Офицеры переглянулись.
   -- Я с удовольствием исполню все, о чем просит мистер Триплекс, -- произнес наконец адмирал, -- но меня удивляет одно: как может он знать решение адмиралтейства?
   По одобрительному шепоту присутствующих можно было заметить, что их всех занимает один и тот же вопрос.
   Притчелл пожал плечами:
   -- Я ничего не знаю, -- сказал он.
   -- Но в конце концов кто-нибудь принес это письмо?
   -- Вероятно.
   -- Кто же именно?
   -- Не знаю, но могу справиться.
   И, говоря это, Джоэ нажал пуговку электрического звонка. Дверь тотчас же открылась, а на пороге появился прежний слуга. Джоэ знаком велел ему подойти поближе.
   -- Сейчас вы подали мне письмо, -- медленно сказал он.
   -- Да, сэр.
   -- От кого вы его получили?
   Слуга молчал. Он, видимо, был в затруднении и боялся, что его ответу не поверят.
   -- Вам передал его кто-нибудь?
   -- Нет, никто.
   При этом ответе адмирал порывисто встал с кресла.
   -- Так каким образом это письмо попало вам в руки? -- быстро спросил он.
   -- Мы были в кухне, окна были открыты. Вдруг к нам упала эта бумага. Мы бросились к окнам -- никого! Я поднял письмо и, прочитав адрес, поспешил отнести его сэру Притчеллу.
   Месяцем раньше офицеры стали бы мучиться над разгадкой этого дела, но теперь они уже привыкли к выходкам этого корсара. Лакей был отпущен без дальнейших расспросов.
   К тому же Триплекс обещал сегодня вечером сам предстать перед судом. Стоит ли утруждать голову, когда ключ к тайне все равно отыщется через несколько часов?! Лучше было исполнить желание корсара и поторопиться с назначением членов суда, что и было тотчас же проделано. В состав суда вошли два капитана, два лейтенанта и один мичман в качестве секретаря. Председателем быть пожелал сам адмирал. Мичман тотчас же был послан на корабль, чтобы выбрать караул, необходимый при военно-морском суде.
   В четыре часа матросы высадились на берег и вскоре были у виллы, где, составив ружья в козлы, ожидали приказаний начальства.
   Все было готово. В это время офицеры, наблюдавшие на берегу, не покажется ли корабль, известили о появлении дыма на горизонте. Тотчас же все зрительные трубы были направлены по указанному направлению, и скоро корабль был уже хорошо виден. Он на всех парах приближался к острову.
   Еще раз сведения корсара оказались точными. Действительно, судно, отправленное в Сидней, прибыло туда в назначенное время. Оттуда его командир послал в адмиралтейство каблограмму в триста слов, описав в ней затруднительное положение тихоокеанской эскадры, в ответ была получена следующая депеша:
   "Взять на корабль Тоби Оллсмайна и немедленно возвратиться к Золотому острову. Поторопитесь с окончанием дела. Китайские и филиппинские газеты требуют свободы действий всего флота. Разберитесь, кто виновен, и привезите в Англию преступника".
   Не медля ни минуты, командир крейсера отправился в отель Парамата-стрит. Его прибытие было ударом грома для Тоби Оллсмайна. Он почувствовал, что погибает. Но ему некогда было раздумывать, и со смертью в душе он был вынужден отправиться на корабль.
   На другой день, взяв полный груз угля, крейсер вышел из Порт-Джексона и направился к Золотому острову. Дорогой директор полиции немного оправился, ведь в конце концов не было ни одного доказательства его преступлений. Он мог быть осужден только в том случае, если бы добровольно сознался. И он поклялся, что никто у него не вырвет признания.
   Придя к такому решению, он почувствовал себя спокойнее и явился в общую каюту с просветленным лицом. Он объяснил свое первоначальное смущение весьма естественным гневом на то, что адмиралтейство человека с его положением ставит на одну доску с каким-то бандитом. В конце плавания сэр Оллсмайн добился того, что все без исключения офицеры были уже на его стороне и строго осуждали невидимого корсара Триплекса.
   Никто не сомневался, что одно из подводных судов сопровождало крейсер. Иначе как можно было бы объяснить, что корсар мог бы заранее объявить о прибытии судна из Сиднея.
   Проход в бухту Силли-Маудлин открылся перед крейсером и снова тотчас же закрылся, когда крейсер миновал его.
   Было уже около пяти часов, когда судно встало на якорь неподалеку от других судов эскадры. В пять часов десять минут шлюпка с адмиральского корабля подошла к крейсеру, и сэр Тоби Оллсмайн сошел в нее, а уже в половине седьмого колокол прозвонил к обеду, и лорд Строубери счел своим долгом представить новоприбывшего хозяину виллы:
   -- Сэр Джоэ, -- начал он, встав с места, -- вы оказали нам самое радушное гостеприимство. Сегодня мы даже злоупотребили вашей любезностью, приведя к вам нового гостя. Но было бы непростительно с нашей стороны, если бы мы пренебрегли самыми примитивными требованиями приличия. -- И, указав на директора тихоокеанской полиции, он продолжал: -- Сэр Тоби Оллсмайн, директор тихоокеанской полиции.
   -- Джоэ Притчелл, очень рад видеть у себя сэра Оллсмайна, -- громко и с грациозным поклоном проговорил хозяин.
   Это имя, казалось, ошеломило директора полиции. Глухой крик вырвался у него из груди, и, страшно бледнея, он отшатнулся. Один Джоэ как будто бы, казалось, не замечал его волнения и смущения. Все тем же громким и спокойным голосом, он продолжал:
   -- Итак, приличия соблюдены. Теперь поспешим к столу, господа. Не забывайте, что сегодня вечером мы должны разбирать дело корсара, подвиги которого дали мне возможность и удовольствие познакомиться с вами.
   Лаваред, как и все присутствующие, видел, какое волнение отразилось на лице сэра Оллсмайна при упоминании имени Джоэ Притчелла. Это обстоятельство заставило его мучиться догадками: какие отношения могли существовать между этими двумя людьми?
   Когда он смотрел на Притчелла, ему казалось, что он ошибся. Джоэ был совершенно спокоен и с обычным радушием исполнял обязанности хозяина дома за столом. Но стоило журналисту обратить внимание на директора полиции, как прежняя уверенность возвращалась к нему. Тоби едва прикасался к кушаньям. А когда ему казалось, что на него все смотрят, он кидал на Джоэ взгляды, полные ненависти и ужаса. Он несколько раз наливал себе и выпивал воду залпом. От непонятного волнения у него, видимо, пересохло в горле. Эта новая тайна так занимала француза, что он не мог даже есть. Минутами он чувствовал почти презрение к этим методичным английским офицерам, которые в эту минуту, когда должен был появиться корсар, когда все тайны готовы были обнаружиться, могли безмятежно, солидно и бесконечно есть.
   "У этих людей, -- думал Лаваред, выходя из себя, -- нет никакого любопытства. Это просто машины для пережевывания пищи!"
   Однако обед, который, как казалось крайне нетерпеливому французу никогда не кончится, пришел все же к концу. Все встали из-за стола.
   В эту минуту в комнату вошел матрос с зеленой маской на лице. Произошло всеобщее движение, которое, однако, не помешало Лавареду заметить, что делалось с сэром Оллсмайном.
   Прижав руки к груди, тот с ужасом взглянул на зеленую маску вошедшего, и невольно его губы прошептали слова, совершенно непонятные присутствующим:
   -- Джоэ Притчелл... суд... маски... Все, все против меня!
   Адмирал выступил вперед и проговорил, обращаясь к матросу:
   -- Вы посланы в качестве обещанного проводника?
   -- Да, ваша честь. Мой господин извиняется, что сам не пришел к вам, но то, что он хочет вам показать, не может быть показано здесь.
   -- Хорошо, но за мной последует конвой.
   -- Если вам угодно.
   -- В таком случае, дружище, показывай нам дорогу.
   Матрос повернулся по-военному и направился к лестнице, ведущей в погреб. Все шли за ним. Караул замыкал шествие. Лаваред проскользнул вперед и шел теперь рядом с Оллсмайном, которого адмирал пригласил идти с собой.
   Вход в пещеру был открыт. Медленно спускались все по ступенькам лестницы, вырубленной в скале. Но вот показалось подземное озеро. Несмотря на всю свою флегму, офицеры не могли удержаться от восклицаний, выражающих крайнее удивление.
   Все лампы были зажжены; бесчисленные жилы золотоносного кварца блестели под их лучами, а на поверхности озера лежали три подводных судна, образуя треугольник. Вахта на палубах отдала честь. Матросы Пака в зеленых масках стояли рядами на пути следования новых посетителей пещеры.
   -- Удивительно! -- прошептал лорд Строубери, забывая на минуту перед этим зрелищем, что ему предстоит тяжелая обязанность судьи раскрыть преступление и вынести справедливый приговор.
   -- Не правда ли? -- произнес Джоэ.
   И они молча продолжили путь. Они теперь шли по одной из боковых галерей.
   Сделав один или два поворота, они очутились в обширном гроте, при виде которого изумление англичан достигло крайних пределов. Казалось, грот был предназначен для какого-то зрелища.
   В его глубине виднелся полотняный экран, перед которым стояли ряда скамеек. Перед скамейками стоял стол, покрытый зеленым сукном. На столе лежала бумага, тут же были перья, чернила и все нужное для письма.
   Джоэ подошел к столу.
   -- Эти места предназначены для господ членов суда, -- громко сказал он, -- а это -- место сэра Оллсмайна.
   И он указал на стул, одиноко стоявший перед судейским столом справа. Потом отойдя в сторону, он сел на скамью, стоявшую против стула Оллсмайна.
   -- Здесь же сядет представитель корсара Триплекса.
   Между тем Лаваред остановился в дверях залы. Под зелеными масками он узнал свою милую Оретт, а также Маудлин, Джоан и Робера. Но как он ни всматривался, он не смог найти Лотии. Это его удивило.
   -- А где же мисс Лотия? -- спросил негромко он Робера.
   -- Она не смогла прийти, -- ответил тот глухим голосом.
   -- Почему?
   Робер молчал. Потом из-под зеленой маски послышался ответ, в котором звучало раскаяние.
   -- Она умирает.
   Эти слова отдались в ушах Лавареда звуком похоронного колокола. С минуту он не мог выговорить ни слова, и ему понадобилось собраться со всеми силами, чтобы овладеть собою. Переход был слишком резким. Сейчас только он в радостном возбуждении жаждал удовлетворить долгие муки своего любопытства, и вот он узнает, что его кузену грозит такое же страшное несчастье. Ему было невыразимо жаль Робера и эту красавицу Лотию, к которой Армана привязывало чисто братское чувство.
   -- Ты преувеличиваешь, кузен, -- пролепетал он.
   Но Робер покачал головой:
   -- Нет. Вот уже неделя, как она не поднимается с постели. Отчаяние подтачивает ее жизнь. Бледная, исхудалая, она не хочет ничего говорить, она как будто даже ни о чем не думает. Она жаждет смерти, как узник свободы. Вчера она заговорила только один раз. Наш орангутанг, гримасничая, ел фрукты. Лотия смотрела на него. "Хоуп, Хоуп! -- сказала она с ужасающим спокойствием. -- Скоро у тебя не будет Лотии. Неудачно я прозвала тебя. Для меня нет надежды!" Потом она умолкла. Я с ума схожу при мысли, что завтра, может быть, она умолкнет навсегда, что ее чудесные глаза закроются навеки. Я всех обвиняю в ее смерти, всех, кто ко мне привязан, кто хочет мне помочь в моем деле. Я виню даже тебя. Зачем ты непременно хотел меня отыскать? Зачем было соединять тех, кого разлучила сама судьба?
   Арман с ужасом слушал эти отчаянные жалобы. Он взял руки кузена и сжал их в своих.
   В продолжение этой печальной сцены все уже уселись по местам, и Джоэ Притчелл, поднявшись, начал:
   -- Господа судьи! Позвольте мне напомнить вам, что корсар Триплекс, мой доверитель, всегда оставался верноподданным Ее Величества королевы Англии. Вынужденный общественным положением сэра Оллсмайна употреблять для достижения своей цели средства не совсем обыкновенные, он ни разу не злоупотребил силой и не нарушил интересов кого-либо из английских подданных. В этот торжественный час, когда правда должна обнаружиться, когда вы, господа судьи, отметите виновного, я счастлив, что могу освидетельствовать свою благодарность той, которая пожелала удовлетворить правосудие. Я приношу свою благодарность Ее Величеству королеве Англии.
   Все присутствующие обнажили головы. Торжественное молчание на минуту воцарилось в зале. Потом Джоэ продолжал:
   -- Я считаю нужным сказать еще несколько слов прежде, чем начнутся прения.
   Однажды ночью директор тихоокеанской полиции очутился во власти корсара Триплекса. Тот мог его убить, но он предпочел законный образ действий. Однако ему захотелось сохранить на память сцену обвинения и слова обвиняемого. Для этой цели он воспользовался кинематографом и фонографом. Результат съемки я и хочу вам сначала показать.
   И, протянув руку к экрану, он проговорил:
   -- Сейчас вы увидите сцену суда.
   И он поднял руку, как бы отдавая какое-то приказание. Мгновенно все лампы погасли.
   В темноте раздался чей-то подавленный голос:
   -- Какая комедия! Демонстрация кинематографа не может еще служить серьезной уликой!
   Это был голос Оллсмайна, протестующего со смертельным ужасом в сердце. Как! Они хотят показать судилище зеленых масок? И он с горечью вспомнил роковую ночь после праздника в доках. Он, впрочем, тогда был осторожен, и им не удалось вырвать у него ни одного признания. Ему нечего опасаться фонографа. Но фотографии, снятые с него в то время?! Каковым должно быть выражение его лица перед его импровизированными судьями? Не выдаст ли аппарат его тогдашний ужас и не докажет ли тем его виновность?
   Послышался легкий треск. Полотно осветилось, на нем показались какие-то неясные фигуры, принявшие потом определенные очертания. На полотне вырисовалось судилище зеленых масок: зала с голыми стенами, в глубине стол, до полу покрытый скатертью, за столом, безмолвные и неподвижные, как статуи, три какие-то странные фигуры, длинные покрывала тяжелыми складками ниспадали с их плеч, а на головах у них были капюшоны. На месте рта и глаз зияли темные щели.
   -- Вперед! -- раздался голос Джоэ.
   Фигуры оживились. Отворилась дверь, и вошли несколько человек матросов в зеленых масках. Они вели какого-то человека, голова его была закутана куском материи. Его подтолкнули к стулу. Он с трудом развязал повязку.
   Легкий шепоток пронесся среди присутствующих, все узнали в этом человеке начальника полиции. Сэр Оллсмайн поднялся. Он также увидел и почувствовал бесконечный ужас, узнав себя на полотне, движущимся, повторяющим жесты, в которых он тогда не отдавал себе отчета. Он увидел себя с изумлением оглядывающимся по сторонам, он видел, как один из замаскированных, сидевший посередине стола, наклонился к матросу, стоявшему у фонографа с рупором. Казалось, он отдал ему какое-то приказание. Потом он обернулся к сэру Оллсмайну. И здесь произошло что-то удивительное и неслыханное. Голос, выходивший как будто с самого полотна, произнес:
   -- Ваше имя?
   Лицо Оллсмайна на полотне гневно сморщилось, и он ответил:
   -- Я не желаю отвечать. Я не признаю за вами право допроса.
   Лорд Строубери и члены суда сидели неподвижно, едва дыша. Они чувствовали, что истина не замедлит обнаружиться при помощи этих аппаратов, перед которыми человек еще не научился лгать.
   А сцена продолжалась.
   Председатель трибунала в маске пожал плечами и проговорил, обращаясь к матросам:
   -- Развяжите язык обвиняемому.
   В руках стражников блеснули ножи, а Оллсмайн пробормотал!
   -- Вы посмеете убить человека?
   -- Дикого зверя можно убить без всякого колебания. Но время дорого... В последний раз спрашиваю ваше имя...
   -- Сэр Тоби-Джошуа-Сэмюэл Оллсмайн, -- покорно прозвучал голос Оллсмайна.
   -- Возраст?
   -- Сорок семь лет.
   Председатель заглянул в лежавшие перед ним бумаги.
   -- Так, -- сказал он. -- Вы сын бедных эмигрантов, поселившихся на берегу реки Лаклана в Новом Южном Уэльсе?
   -- Да.
   -- Молодым человеком вы поступили в ряды сиднейской полиции. Вы были честолюбивы. Правда, вы были вместе с тем и хорошим работником. Не имея средств для получения образования в школе, вы учились сами. Тем не менее до тридцатилетнего возраста вы не могли выбиться из низших должностей?
   -- Да.
   Адмирал покачал головой, пораженный, видя, насколько изменилось лицо у Оллсмайна на полотне.
   -- Каким образом, -- продолжал председатель, -- вы в течение шестнадцати лет добились поста начальника тихоокеанской полиции, поста, который предоставляет вам неограниченную, почти королевскую власть?
   Оттуда, где сидел Оллсмайн, послышался глухой стон.
   -- Я отвечу за вас, -- послышалось далее, -- тем более, что мы находимся здесь исключительно по этому поводу. Когда вам было тридцать лет, вам удалось быть представленным лорду Грину, богатому, знатному англичанину, приехавшему в Австралию для излечения неизлечимого сплина. Ваши разговоры, рассказы о случаях из вашей полицейской практики несколько развлекли его. Он пожелал вознаградить вас за это и употребил в вашу пользу свои связи и связи семьи мисс Джоан Харт, которой тогда было девятнадцать лет, и на которой лорд Грин вскоре должен был жениться. Через два года вы сделались начальником сыскного бюро и стали постоянным гостем в доме лорда Грина. В том самом доме на Парамата-стрит, где вы теперь живете...
   Из глубины залы донеслось рыданье, как жалоба прозвучавшее в ушах присутствующих. Джоан не могла удержаться от слез под наплывом тяжелых воспоминаний, вызванных этой сценой. Но сцена продолжалась.
   -- Все было так, как я говорю? -- спросил председательствующий в маске. -- Вы согласны?
   -- Согласен.
   -- Прекрасно. Дальше. При всяком удобном случае вы выражали своим покровителям самую трогательную благодарность. Около этого времени у лорда Грина пропала семейная миниатюра, которую он высоко ценил.
   -- Я нашел вора, -- раздался громкий голос Оллсмайна, заглушая фонограф. -- И этот вор мстит мне сегодня.
   Но изо всех концов залы раздалось усиленное шиканье.
   -- Слушайте, слушайте!..
   Оллсмайн вынужден был замолчать.
   -- Никто и не думает упрекать вас, -- продолжал обвинитель, -- напротив, это делает честь вашей ловкости. Без вас никто бы не смог заподозрить Джоэ Притчелла, двоюродного брата миссис Грин, круглого сироту, которого она приютила и воспитывала.
   Последние слова вызвали в зале некоторое волнение, ведь Джоэ Притчелл -- это имя владельца Золотого острова, но шум вскоре утих.
   Голос председателя суда продолжал:
   -- Миниатюра была найдена в вещах Джоэ. Мальчику тогда было пятнадцать лет. Он отрицал свою вину, но в ней не могло быть сомнения. Однако леди Джоан не захотела оставить мальчика на произвол судьбы, она только отправила его в Англию, чтобы он не жил с нею вместе, и продолжала платить за его обучение. В Англии он и живет до сих пор.
   -- Это всем известно.
   -- Вы хотите сказать, что не удивляетесь моим сведениям в этом деле. Вы вполне правы. Но есть вещи менее публичного характера, которые я знаю не менее подробно.
   Оллсмайн задрожал с головы до ног. Его портрет на полотне наклонил голову. Это движение было почти равносильно признанию.
   -- Через некоторое время, -- продолжал судья, -- маленькая дочь лорда Грина и леди Джоан, которую прислуга почтительно называла мисс Маудлин, заболела какой-то странной болезнью, не то бессилием, не то сухоткой. Врачи были не в состоянии открыть истинной причины болезни. Они намекали на дурные условия городской жизни, на необходимость свежего воздуха. Ваша мать, Оллсмайн, была еще жива, и вы предложили доверить ребенка ей. Там, утверждали вы, на маленькой ферме на берегу реки Лаклана, Маудлин быстро поправится, а вам будет приятно сознание, что тот воздух, который дал здоровье вам, возвратит его и дочери ваших благодетелей. К тому же, по вашим словам, на свою мать вы вполне полагаетесь, а доверить ребенка незнакомому человеку неприятно, а иногда и опасно. Все случилось, как вам было нужно. Ребенок был отправлен к вашей матери...
   -- Ну и что же дальше, -- спросил с полотна Оллсмайн, -- что во всем этом преступного?
   -- Вы задаете весьма полезный вопрос, Оллсмайн, но немного торопитесь, -- оживленно заговорил председатель суда. -- Скоро я вам на него отвечу. А пока я продолжу рассказ. На лорда Грина обрушивалось несчастье за несчастьем. Сам лорд вскоре был убит на охоте. Шальная пуля попала ему прямо в сердце. И никто не узнал, кем был сделан роковой выстрел.
   -- Несчастный случай.
   -- Этот случай был не последним. Вдова едва успела оправиться от этого удара, как на нее обрушился новый. Ваша мать в ужасе приехала в Сидней и сообщила, что маленькая Маудлин упала в реку, и что ее унесло течением, а тело ее не было найдено. Никто не видел, как это случилось. Нашли только опрокинутую лодку. Предполагалось, что девочка убежала с фермы, села в лодку, веревка оборвалась, ну и так далее...
   Фонограф сделал минутную паузу. Потом снова послышался голос судьи:
   -- Каково ваше мнение о смерти этой девочки, Оллсмайн?
   Было видно, что обвиняемый вздрогнул при этом вопросе.
   Однако ответил он твердым голосом:
   -- Я принял то объяснение, которое вы сейчас высказали. Как и все прочие, я не знаю всей истины.
   -- Вы не знаете?
   Оллсмайн снова вздрогнул, а голос обвинителя продолжал:
   -- Отчаяние леди Джоан не имело границ. Может быть, она тоже жаждала смерти как освобождения, если бы не ваша дружба. Каждый день вы являлись к ней, осыпали ее утешениями, чуть ли не силой принуждали ее развлекаться и всюду показывались с нею вместе. Благодаря вашим стараниям молва назвала вас будущими супругами. Страх перед одиночеством, намеки знакомых, желание сохранить вашу дружбу -- все это заставило ее отдать вам руку.
   -- Бесчестно так насмехаться над привязанностью, -- прогремел по зале голос Оллсмайна.
   И как бы в ответ на это заявление судья на экране поднял руку. Странно было видеть, как мертвое изображение отвечало живому существу.
   -- Неправда. В вас говорило одно только честолюбие. Брак этот был тем, чего вы добивались все это время. Он давал вам возможности воспользоваться связями семьи покойного лорда, достичь того положения, дающего вам возможность достичь того положения, которое вы теперь занимаете, дающего вам право руководствоваться одной лишь своей волей и не знать иного закона, кроме тирании.
   Вся эта сцена произвела сильное впечатление на присутствующих. Сильный способ ведения допроса не оставил места ни малейшему сомнению в виновности Оллсмайна.
   Между тем на полотне председатель повелительным жестом остановил Оллсмайна.
   -- Я корсар Триплекс, -- загремел с полотна его голос, -- обвиняю вас, Оллсмайн, в следующем:
   во-первых, вы спрятали миниатюру в вещах Джоэ Притчелла, потому что мальчик стеснял вас своим проницательным умом;
   во-вторых, вы убили вашего покровителя лорда Грина. Он тоже уже начал мешать вашим планам;
   в-третьих, вы устроили похищение Маудлин Грин с помощью преступника, которому предложили выбор между наказанием и милостью. Человек этот не поколебался взять на себя это мрачное поручение и утопить ребенка, который мог бы защитить свою мать от вашей лживой привязанности...
   Снова зажглись электрические лампы и осветили бледные и взволнованные лица присутствующих. Оллсмайн стоял, вцепившись в спинку своего стула, волосы его были в беспорядке, смертельно-бледное лицо выдавало страшное волнение. Но он все же сделал отчаянную попытку взять наглостью.
   -- Все это фантасмагория, -- воскликнул он, -- придуманная единственно с целью ошеломить, поразить меня и моих судей. Это правда, я был схвачен корсаром Триплексом, я был его жертвой. Правда! Но разве фонографом записано хоть одно слово, которое бы подтверждало хоть одно из возводимых на меня нелепых обвинений? Чтобы осудить человека, нужны доказательства, свидетели. Где они?
   -- Здесь! -- веско прозвучал ответ.
   Тоби и все офицеры оглянулись на скамью, где только что сидел Джоэ Притчелл, но он исчез. Перед экраном неподвижно стояли несколько человек, которых раньше никто не замечал. Все они в упор смотрели на Оллсмайна.
   Тоби зашатался и с глухим криком схватился за голову. Он узнал всех тех людей. Там стоял Джеймс Пак, рядом с ним Маудлин, Боб Сэмми и еще какой-то человек, при виде которого Оллсмайн затрепетал от ужаса.
   Джеймс выступил вперед.
   -- Я, Джеймс Пак, бывший личный секретарь сэра Оллсмайна, клянусь, что он виновен. Тот, кому было поручено утопить дочь сэра Генри, сжалился над бедной малюткой и привел ее ко мне. Я воспитал ее и всегда о ней заботился. Сегодня я мщу за нее. Боб Сэмми, говори!
   Великан поднял руку и проговорил своим грубым голосом:
   -- Клянусь, что это так!
   -- А ты, -- обратился Джеймс, обращаясь к незнакомцу, присутствие которого привело в такой ужас сэра Оллсмайна, -- расскажи о смерти лорда Грина.
   Незнакомец поднял руку:
   -- Клянусь говорить только правду, -- проговорил он, а потом медленно, с ирландским акцентом продолжал: -- Меня зовут О'Кин, я служил в конторе сэра Оллсмайна. Моя жена умирала, и в моем доме была страшная нищета. Чтобы спасти больную, доктора велели мне отправить ее на юг Австралии, но на это нужны были деньги. Я обратился к своему начальнику. Он мне ответил: я дам тебе денег, если ты обещаешь мне во всем повиноваться. В отчаянии я был готов тогда на все согласиться. Я был на той охоте, с которой не должен был вернуться лорд Грин. Между мной и сэром Оллсмайном было условлено, что мы одновременно выстрелим в лорда. В последнюю минуту у меня не хватило решимости, но сэр Тоби выстрелил, и его жертва упала. Он страшно рассердился на меня за мою слабость и, чтобы заставить меня молчать, заключил в тюрьму. Я пробыл в ней десять лет. Я бы все еще был там, если бы меня не освободил корсар Триплекс. Выйдя из тюрьмы, я узнал, что жена моя, ради которой я едва не сделался убийцей, не вынесла нищеты. У Оллсмайна не хватило милосердия пожертвовать несколькими гинеями, чтобы ее спасти.
   Он умолк, и зловещее молчание воцарилось в зале. Джеймс Пак первым нарушил его:
   -- Теперь пора сказать, кто я.
   И с этими словами он сделал за спиной какое-то движение рукой.
   Раздался треск, тяжелый предмет упал к его ногам. Пак выпрямился. Сутуловатость его пропала бесследно. Потом он достал из кармана фальшивую бороду, надел ее, и перед изумленными офицерами предстал Джоэ Притчелл, гостеприимный хозяин виллы.
   -- Мое имя -- Джоэ Притчелл. Я тот, кого сэр Оллсмайн несправедливо обвинил в воровстве. Нередко самый слабый становится опасным для сильных. Оллсмайна боялись, в его архиве хранились такие дела, обнародование которых покрыло бы позором сотни самых уважаемых семейств. Почти в каждой семье есть какое-нибудь пятно, которое нужно скрывать от людей. В каком стаде не найдется паршивой овцы?
   Нужно было вырвать из рук Оллсмайна это его грозное оружие, чтобы мое отмщение не задело невинных. Я взял место секретаря, которого Оллсмайну посылали из Англии. Я знал все его сокровенные мысли, из его угрожающих писем я знал всех, кто страдал от его злоупотреблений. Одно за другим я препроводил все дела заинтересованным в них лицам, в настоящий момент в портфеле директора нет ничего, кроме пустых папок и белой бумаги. Но он так высоко стоял на иерархической лестнице, что простому смертному невозможно было с ним бороться. Тогда, призвав на помощь науку, я стал корсаром Триплексом, который взамен затруднений, причиненных им своему отечеству, готов предоставить ему, когда в том явится необходимость, свои подводные суда, способные удесятерить военные силы Англии.
   Он с достоинством поклонился и продолжал:
   -- Джеймс Пак, корсар Триплекс, Джоэ Притчелл, -- я остаюсь всегда верным подданным королевы, и в день, когда Англии будет угрожать война, я отдам в ее распоряжение свои подводные суда, давшие мне возможность добиться торжества справедливости.
   Потом он повернулся к сэру Оллсмайну, стоявшему с поникшей головой:
   -- Вы требовали свидетелей, сэр Тоби, -- властно проговорил он, -- достаточно ли вам тех, что я привел?
   При этом колком вопросе директор полиции, собрав все свои силы, смог только прорычать:
   -- Все это ложь! Вы подкупили свидетелей, чтобы погубить меня...
   Но тут его голос пресекся, что-то огромное, волосатое прыгнуло ему на плечи, и черные руки вцепились в его волосы.
   Это обезьяна Хоуп, неизвестно как пробравшаяся в залу, бросилась на обвиняемого. Это неожиданное нападение привело в ужас сэра Оллсмайна, его деланое хладнокровие покинуло его, и он, охваченный смертельным ужасом, бросился на колени и залепетал:
   -- Пощадите... лорд Грин, Маудлин... пощадите!
   Преступник во всем сознался. По знаку лорда Строубери матросы схватили директора полиции. Он и не пытался сопротивляться. Машинально он последовал за своей стражей, машинально сел в шлюпку. Через час его уже заперли в одной из кают адмиральского корабля. Перед дверью стал часовой. Гроза преступников, начальник всей тихоокеанской полиций, получил наконец должное: он сам очутился в положении преступника.

Глава 12. Робер переходит Рубикон, которым на этот раз оказывается Нил

   Выйдя из подземного грота, члены суда собрались на вилле дня чтения протокола необычного заседания, на котором они только что присутствовали. В гроте остались только три человека: Джоэ Притчелл, Джоан и Маудлин.
   Они смотрели друг на друга, будто не понимая, во сне или наяву случилось все только что происшедшее перед их глазами. Наконец Джоан подошла к бывшему корсару и протянула ему руку:
   -- Джоэ, дитя мое, -- сказала она, -- простишь ли ты меня за то, что я тебя не понимала, что обвинила тебя, поверив доносу человека, которого ты сейчас уничтожил?
   Но он прервал ее:
   -- Вы и сами были жертвой этого человека. Никогда я не осуждал вас, и в дни моих бедствий моя мысль обращалась к вам, как к добру, как к свету. Не вам ли, -- продолжал он, воодушевляясь, -- я обязан всем? Не вы ли издали следили за моим воспитанием, не вы ли вооружили меня для борьбы? Только благодаря вам я смог сделаться тем, что я теперь есть, да. Вас простить... но даже если бы вы и были виновны, разве я мог бы вас судить? К вам я чувствую такую глубокую благодарность, такую привязанность...
   Тихие слезы текли по ее щекам, и в порыве материнского чувства она раскрыла объятия тому, кто еще юношей был изгнан из ее дома. Он бросился к ней. С минуту они не могли оторваться друг от друга, потом Джоан спросила:
   -- А теперь... что ты думаешь делать?
   Он поднял голову, и мрачная складка обозначилась на его лбу. Но ответ прозвучал спокойно и твердо.
   -- Я думаю разработать богатства Золотого острова. Я хочу устроить судьбу всех этих честных людей, которые помогали мне в моем смелом предприятии. Их преданность и самоотреченность сделали мой успех возможным. Справедливость требует, чтобы я позаботился об их счастье.
   -- А о самом себе не подумал? -- спросила Джоан.
   -- О себе?
   -- Да, как ты будешь жить один, далеко от всех, на этом островке, затерянном посреди океана? Разве ты никогда не мечтал о семье, о...
   Джоэ вздрогнул и почти резко прервал говорившую:
   -- Нет... Я должен отказаться от всего этого. Я принадлежу не себе, а людям, которые мне всецело доверились. Кто согласится при таких условиях связать свою судьбу с моей? Какой девушке я мог бы сказать: будьте женой человека, который, может быть, всю жизнь будет жить вдали от света, от цивилизованных центров?
   -- Той, на которой лежит тот же долг, -- проговорил нежный голосок Маудлин.
   Экс-корсар взглянул на нее. Она стояла смущенная, с опущенными глазами. Джоэ как будто не находил ответа. Джоан взяла его руку и вложила в нее руку дочери.
   -- Ради лорда Грина возьми на себя все заботы о жизни этого ребенка, который обязан тебе всем, -- проговорила она растроганным голосом. -- Я была виновата перед тобой, Джоэ, позволь мне загладить мою вину, сделавшись твоей матерью.
   На этот раз молодой человек был не в силах сопротивляться. Безграничная радость осветила его лицо, и он, улыбавшийся перед опасностью, мужественно встречавший неудачи и удары судьбы, не мог удержаться от слез перед этими женщинами, любовь к которым наполняла все его существо. Вдруг послышались шаги. Кто-то быстро шел к ним, крича на ходу:
   -- Сэр Джеймс, сэр Джоэ поспешите к нам на помощь!
   Это был Арман Лаваред. Вечно смеющийся француз был неузнаваем. На его лице было написано страшное горе, и все вздрогнули, а мрачное предчувствие сжало их сердца.
   -- Что случилось?
   -- Робер сейчас убьет Ниари!
   -- Убьет Ниари?
   -- О! Это мстительное животное большего и не стоит. Но не надо, чтобы он его убивал, ведь только один Ниари может избавить Лотию от смерти.
   -- Что вы говорите?
   -- Она умирает, она уже без памяти. Чтобы ее спасти, необходимо, слышите, необходимо, чтобы Ниари согласился признать, что мой кузен -- не Танис. Может быть, вам и удастся этого добиться, а мы бессильны.
   -- Иду, -- просто сказал Джоэ. -- Дай бог, чтобы ваше предположение оправдалось.
   И в сопровождении Джоан и Маудлин Притчелл последовал за Лаваредом. Они вскоре подошли к домику Лотии. Дверь была открыта, как в любом доме, где есть покойник. Они вошли в переднюю. Из комнаты Лотии сюда доносились ее жалобные стоны. Войдя в комнату умирающей, они в изумлении остановились на пороге. Ниари, уже связанный, лежал на полу, а Робер, с револьвером в руке, склонился над ним. Черные, полные ненависти глаза Ниари не опускались перед бешеным взглядом Робера.
   -- Ее последний вздох, -- говорил в эту минуту француз, указывая на постель, где умирала Лотия, -- ее последний вздох будет и твоим последним вздохом.
   Египтянка страшно изменилась, болезнь сделала свое черное дело: лицо ее обострилось; ввалившиеся щеки были почти прозрачны. Отчаяние души разрушало тело, и конец, видимо, был недалек.
   Робер свирепо взглянул на вошедших и не проронил ни слова. Лотия, как под влиянием гальванического тока, выпрямилась на постели. Ее лихорадочно блестевшие глаза остановились на лице Джоэ:
   -- Озирис... Озирис! -- заговорила она. -- Ты пришел... ты возьмешь к себе свою несчастную дочь, унесешь в свой драгоценный дворец, полный звездного света!
   Все содрогнулись. Лотия бредила.
   -- О, дай мне еще побыть на земле. Египет на пути к свободе, я слышу радостные крики его сынов. Они торжествуют победу!
   Она в мольбе сложила руки!
   -- Подожди, о, божественный Озирис! Победа близко. Я выполню свой долг и стану женой победителя, моего избранника.
   Экстаз овладел ею:
   -- Прислушайся! Слышишь, какое ликование? Слышишь, священные жуки трепещут крыльями, слышишь звуки кимвалов! Ибисы летят в вышине в золотистой солнечной пыли! Все поет, все движется, все несется навстречу войску победителя! Нил плещет лазурными волнами, вздымаясь, как грудь освобожденного народа!
   Возбужденный голос девушки сделал то, чего не смог сделать приход корсара. Робер поднялся, забыв о своем враге.
   -- Лотия! -- сказал он умоляющим голосом. -- Лотия, придите в себя!
   Она жестом отстранила его.
   -- Прочь! Пусть ни один голос не заглушает восторженного гимна свободе! Египет ожил! Как гул ручья среди ущелий, как рокот морского прибоя, звучит его голос. Смотрите! Смотрите! Кони грызут удила... гремят барабаны, катятся пушки, быстро несутся конники... Как золото блестят копыта их лошадей, покрытые желтым песком пустыни! А вот и вождь -- освободитель! Гордо поднята его голова, а над ней развевается пламя...
   Вдруг она умолкла, в ее взгляде выразилось изумление. Но снова глаза ее устремились в пространство.
   -- Чье это знамя? Это не голубое знамя Египта. Нет на нем ни трех белых звезд, ни полумесяца!
   Вдруг громкий крик вырвался из ее груди:
   -- Это знамя Франции! Франция несет нам свободу!
   И, утомленная последними усилиями, несчастная закрыла лицо руками и в изнеможении повалилась на подушки.
   Одним прыжком Робер был возле нее. Невозможно описать выражение его лица. Он думал, что Лотия умерла, но она была только в обмороке, вызванном приступом лихорадочного бреда. Все стеснились возле постели больной. Маудлин и Джоан растирали ей виски. Джоэ подошел к Ниари. Он поднял его с пола и, усаживая в кресло, пристально посмотрел ему в лицо.
   -- Слышал ты? Видел ты, Ниари?
   Фанатик, молча, поник головою.
   -- А ведь она борется со смертью, и силы ее истощаются.
   Ниари содрогнулся. Это беглое движение не ускользнуло от взгляда Джеймса, и он заговорил проникающим в душу голосом:
   -- Взгляни на нее! Ведь она дочь Хадоров, последний цветок, расцветший на стебле четырех столетий. Отцы ее храбро бились под знаменами шестнадцати династий фараонов! Они были неумолимыми врагами завоевателей -- гиксосов [Гиксосы (греч. "цари-пастухи" или "пленники-пастухи") -- группа кочевых скотоводческих азиатских племен из Передней Азии, захвативших власть в Нижнем Египте в середине XVII в. до н. э., которые затем (ок. 1650 г. до н. э.) образовали свою династию правителей. Время правления гиксосов в истории Древнего Египта принято называть Вторым переходным периодом]. Гордо, непоколебимо смотрели они в глаза смерти, когда во времена Моисея Божий гнев пронесся над Египтом. Ни вид реки, обращенной в кровь, ни моровая язва, ни песьи муки, ни жабы -- ничто не могло сломить их упорство, заставить склонить свою гордую голову. Но фараон уступил. Он позволил рабам Израиля выйти из Египта. Хадоры не стерпели такого малодушия. Не жалея головы, они явились к ступеням трона с упреками в Фивы и обличили робкого монарха, бичуя его своими упреками. И цель была достигнута: фараон послал погоню за беглецами.
   Ниари поднял голову. Он пожирал глазами молодого человека. Ноздри его раздувались, как у боевого коня, впивающего раскаленный воздух сражений.
   -- И тотчас, -- продолжал Джоэ, -- Хадоры велели запрячь боевых коней в мелкоколесные колесницы и ураганом кинулись за Израилем вслед. Этот ураган настиг беглецов у Красного моря. Могучее дыхание Иеговы разделило волны моря, и Израиль бросился в образовавшийся между волнами проход. Нога человека впервые коснулась морского дна, которого до сил пор касались одни Левиафаны! Кто не отступил перед этим чудом? Все, но только не Хадоры! Свистнул бич в руках старшины фамилии и коснулся гордых коней его колесницы. Свету не взвидели кони и ринулись в бездну, за ними другие.
   Несмотря на веревки, Ниари удалось подняться на ноги, краска залила его лицо. Глаза горели, словно отражая лучи славы, скрытой за горами тысячелетий. А над ним вдохновенно звучал голос Джоэ:
   -- Рок осудил храбрецов. Уже близко были евреи, но вдруг у колесниц подломились колеса, и смешалось все в кучу... Хлынули воды, столкнулись, волной подбросились к небесам и снова упали. Облако пены покрыло все море, и в пене мелькали обломки оружия и трупы героев... Ничто не могло устрашить их. С самим Божеством не боялись они бороться и славно погибли.
   Вдруг голос Джоэ зазвучал жалобой:
   -- Взгляни же! На этой почве гранитной вырос нежный цветок. Гордость, храбрость там, а здесь доброта, кротость, грация. И ты осудил ее на смерть, желая погубить последний отпрыск, который напоминает о славных героях твоей родины? Ее невинная душа обратилась к одному из нас. Кто он? Француз, представитель того радужного открытого народа, который когда-то работал на благо твоей же родины, готовил ее возрождение. Не дух ли предков подсказывал Лотии этот выбор? Благородная кровь не умеет лгать. Сама того не сознавая, она хотела соединить обновленный Египет с Францией.
   -- А что делаешь ты? -- строго спросил Джоэ. -- В слепом патриотизме, в дикой злобе ты ведешь к смерти ту, вокруг которой только и могли бы собраться все египетские патриоты.
   -- Если она будет его женой, -- проговорил Ниари, -- она погибнет для нашего дела, которому я посвятил всю мою жизнь. Ты хорошо говорил, мое сердце трепетало от твоих слов. Но тот, за кого ты просишь, сам отказался бороться с нашими притеснителями.
   -- А если он согласится, -- исполнишь ли ты то, что от тебя требуют?
   -- Не знаю, -- проговорил Ниари. -- Не знаю... Кто мне поручится, что, когда я сделаю то, что он хочет, он не изменит своему обещанию?
   -- А если он поручится честью?
   Ниари сморщился как бы от боли, в его глазах отражалась отчаянная борьба между привязанностью к Лотии и неуверенностью в будущем.
   -- Но ведь вы англичанин, -- проговорил он наконец. -- Как вы просите за того, кто, если поверить вам, будет вести войну с вашими же соотечественниками?
   По лицу корсара промелькнула тень.
   -- Зачем ты мне напомнил это? -- проговорил он. -- Я забыл все кроме права и справедливости. Но все равно, я не перестану просить тебя. Отдельные лица общества должны забыть свои интересы, когда дело идет о справедливости. Честь прежде всего.
   -- Хорошо, -- сказал Ниари. -- Я вам верю. Пусть Робер Лаваред примет на себя обязанность вести за собой нашу молодежь, и тогда я помогу ему избавиться от имени Таниса.
   Притчелл хотел ответить, но в это время послышался тихий, как дуновение ветра, голос:
   -- Соглашайтесь, Робер! Помогите мне выполнить великий завет моих предков.
   Лотия очнулась от обморока. Она услышала последние слова Ниари и теперь, забыв, что то, о чем она просит, разлучает ее с женихом, она снова обратилась к нему с прежней просьбой. Робер побелел как полотно.
   -- Ведь дело идет о ее жизни, -- прошептал Джоэ.
   -- Подумай, -- проговорил Арман, -- ты возвратишь имя отца и отомстишь тем, кто помимо твоей воли впутал тебя в египетское восстание.
   Робер повернулся к Ниари:
   -- Мы возвращаемся во Францию, -- сказал он. -- Готов ли ты подтвердить, что я -- не Танис, и помочь мне стать самим собой?
   -- Да.
   -- А я даю тебе слово сделать все, что ты хочешь, для независимости Египта.
   -- Правда?
   -- Я сказал.
   -- Ты будешь вождем восстания?
   -- Да.
   -- Ты отдашь жизнь за свободу Египта?
   -- Да.
   -- И, победив, ты женишься на дочери Хадоров, по обычаям нашей страны?
   -- Да, -- отвечал Робер. -- Но какая судьба, -- прибавил он, обращаясь ко всем вообще. -- Я хотел тихой мирной жизни, а вместо этого готовлюсь предать мечу и огню целую страну, чтобы повести к алтарю девушку!
   -- Если ты раскаиваешься, то еще не поздно расстаться с ней, -- проворчал Ниари.
   -- Я поклялся. Я иду в Египет, опустошу все на своем пути, залью кровью Нил, если ты хочешь, но Лотия останется жить.
   Больная улыбнулась, протянула Роберу исхудавшую руку и тихо уснула.

Глава 13. Весь Сидней наконец узрел "глаза корсара"

   В Сиднее царило необыкновенное оживление, на всех улицах толпился народ, шумно и возбужденно толкуя о чем-то. Среди толпы иногда показывались репортеры. "Инстантейниос" и "Нью-Сидней Ревю", те самые, которых когда-то Арман Лаваред встретил у виселицы, где был подвешен Тоби Оллсмайн.
   Репортеры сияли. Французский журналист, чтобы загладить перед ними свою выходку, когда он, если помнит читатель, безжалостно уничтожил фотографические клише, приготовил для репортеров за время переезда с Золотого острова подробный отчет о приключениях корсара Триплекса.
   Прибыв в Порт-Джексон, Арман передал этот свой труд молодым людям, чтобы они могли его опубликовать в своих газетах двумя днями раньше остальных. Репортеры, конечно, с радостью взялись за это дело, и вскоре все прочли о падении сэра Тоби Оллсмайна и о предполагаемом браке корсара или Джоэ Притчелла с мисс Маудлин Грин, дочерью благородного лорда, предательски умерщвленного директором полиции.
   Двойная новость по телеграфу быстро облетела берега Австралии, повсюду вызывая неописуемое волнение, к увеличению которого послужило и то обстоятельство, что корсар Триплекс оказался англичанином, и что его чудесные подводные суда когда-нибудь будут принадлежать Англии.
   Все хотели почтить своим присутствием свадьбу знаменитого Триплекса. Железнодорожные компании, осаждаемые со всех сторон, должны были организовать особые поезда в Сидней. На пароходах делалось то же самое. Многие не остановились даже перед путешествием на воздушном шаре. По всем дорогам тянулись непрерывные цепи велосипедов, всадников, автомобилей. Книгопродавцы немало поживились от продажи портретов героев дня. Правда, в подлинности портретов можно было бы и усомниться, но разве в этом было дело? И в тот день, когда должно было произойти торжественное бракосочетание Джоэ и Маудлин, разносчики порядком заработали, продавая бронзовые медальки в память свадьбы Триплекса.
   Население Сиднея увеличилось по крайней мере вдесятеро. Толпы были везде: в отелях, на улицах, в домах. Цены в гостиницах поднялись до крайних пределов. Комната, рассчитанная на одного, отдавалась пятерым, причем на каждого приходилось не менее двух гиней посуточной платы. Все продукты непомерно вздорожали. Но дороговизна жизни не уменьшила общего веселья. Австралийцы -- народ торговый, и потому все находили вполне естественным, что при таких исключительных обстоятельствах за все нужно было платить втридорога.
   Свадебный поезд корсара был настоящим триумфальным шествием. На улицах толпились густые массы народа, образуя узкий проход для карет. При виде новобрачных толпа разразилась рукоплесканиями. Громкое "Ура!" стояло в воздухе, шляпы взлетали кверху, это было какое-то безумие. Офицеры эскадры, бывшие в свадебном кортеже, тоже принимали участие в этих чествованиях.
   А вечером во время бала, который был дан в отеле Парамата-стрит, под окнами была такая давка, что пятьдесят человек было раздавлено толпой.
   Одним словом, это было настоящее торжество, что единодушно подтвердили все газеты города. На следующий день общее оживление достигло апогея. Украшенные флагами суда эскадры салютовали Триплексу, а батареи форта отвечали им. На поверхности залива отчетливо вырисовывались подводные суда, и толпа могла наконец воочию видеть таинственные "глаза корсара".
   А в это время запертый в каюте сэр Оллсмайн в отчаянии не находил себе места. Опозоренный, лишенный власти и побежденный, он должен был в довершение всего слушать доносившиеся сквозь окно шумные рукоплескания по адресу его торжествующего врага. Быть сброшенным на последнюю ступень общественной лестницы в тот самый момент, когда он уже достиг ее вершины, оказаться в положении преступника, побывав могучим повелителем миллионов людей, подчиненных английскому владычеству, -- это ужасно! Но еще ужаснее видеть, как торжествует враг.
   В узкое окошечко Оллсмайну был виден почти весь порт, перед его глазами возвышались бесчисленные павильоны, разукрашенные пестрыми коврами. До его слуха доносилась пушечная канонада и радостный гул народного ликования. Оллсмайн выходил из себя. Триплексу -- все, ему -- ничего. Безумное бешенство овладело им, затемняя рассудок. Его отвезут в Англию, посадят на скамью подсудимых рядом с ворами и убийцами! Никто не скажет слова в его защиту, тем более, что проклятый корсар, похитив из его архива все тайные бумаги, лишил его последней надежды на спасение. Да, его враг был прав тогда, в ту роковую ночь, после праздника в доках.
   И ему вспомнились слова корсара с такой поразительной ясностью, как будто чей-то голос произнес их вот сейчас, над самым его ухом:
   "Я мог бы убить вас, но я удовольствуюсь тем, что поставил вас в смешное положение. Вы будете мне обязаны жизнью до тех пор, пока я не отдам вас в руки правосудия".
   И он сдержал слово. О, с каким терпением, с какой неутомимостью он подготавливал падение Оллсмайна! Да, теперь все кончено, все!
   Мало-помалу шум праздника затихал. Торжественное молчание ночи воцарилось над заснувшим городом. И мысли заключенного приняли другое направление. Какая-то нравственная и физическая усталость охватила его. Им овладело неудержимое желание покоя, одного лишь покоя. Он уже долго пожил на своем веку. В свои сорок восемь лет он пережил столько, сколько иной не переживет и в восемьдесят. Из бедности и ничтожества он сумел найти дорогу к богатству и могуществу, проходя одну за другой все ступени иерархической лестницы. Без особого труда он преодолевал все препятствия, встречавшиеся на его пути. На этот раз он побежден. Ну, и что же? Он проиграл последнюю ставку в игре, называемой жизнью. Нужно расплачиваться. Стоило ему защищаться, бороться. Ценою возможных усилий и отчаянной борьбы ему, может быть, и удалось бы спасти свою жизнь, но на что ему она? Заточение -- это та же агония, только медленная и томительная. Лучше уже умереть сразу, без страданий. Но быть повешенному и болтаться на виселице на глазах бессмысленной толпы, праздных зевак -- нет, на это он не пойдет! Он не из тех, что умирают от руки палача.
   Ночь прошла в таких размышлениях, и уже утренняя заря забелела на востоке, когда Оллсмайн нашел наконец решение.
   Спокойно снял он с руки перстень с драгоценным камнем, с минуту внимательно рассматривал его, потом нажал ногтем какую-то пружинку. Незаметно камень отошел в сторону, под ним оказалось небольшое отверстие. Три малюсеньких темно-красных пилюли лежали в нем.
   По мрачному лицу узника можно было угадать какое-то колебание, продолжавшееся не более минуты. Резким движением он высыпал пилюли себе на ладонь и, медленным шагом подойдя к постели, лег в нее. По движению его губ было видно, что он произносит какие-то слова, так прошло минут десять. Оллсмайн открыл глаза.
   Его взгляд с ненавистью остановился на окне, в которое пробивались первые лучи начинающегося дня. Быстрым движением он поднес ко рту руку, в которой лежали пилюли. И снова вытянулся на кровати.
   Несколько секунд он лежал неподвижно, потом несколько судорог прошло по его телу, и все было кончено. Недаром он носил этот перстень при себе, не снимая. Он помог ему уйти от человеческого суда....

* * *

   Прошло шесть месяцев. Оба Лавареда, Оретт, Лотия и Ниари уже возвратились в Париж, трогательно простившись с Джоэ Притчеллом, его молодой женой и миледи Джоан. Джоэ, согласно своему обещанию, отправился на Золотой остров.
   По показаниям Армана и Ниари личность Робера была восстановлена нотариальным порядком. Роберу было возвращено его имя, и он снова получил права свободного гражданина Французской республики.
   Вечером того счастливого дня, когда последние формальности были выполнены, Робер дружески беседовал с выздоровевшей и похорошевшей Лотией. Важно усевшись на табурете, подросший за это время орангутанг, казалось, внимательно прислушивался к их разговору. Но вот вдруг обезьяна оскалила зубы. К ним приближался Ниари.
   -- Что тебе нужно, Ниари? -- спросила молодая девушка, знаком приказывая обезьяне успокоиться.
   Египтянин поклонился, приложив к голове сложенные ладонями руки.
   -- Мое обещание исполнено, -- проговорил он. -- Когда вы исполните ваше?
   Оретт подняла голову от рукописи мужа. Ее живо интересовало описание подводного плавания, которое Арман подготавливал для опубликования в печати, и она прочитывала все по мере того, как оно продвигалось вперед.
   -- Что вы, Ниари? -- проговорила она. -- Дайте им хоть немного отдохнуть и набраться сил.
   Египтянин пожал плечами.
   -- Народ, угнетаемый притеснителями, ждет своего освобождения. Справедливо ли тем, на ком сосредоточены все надежды Египта, предаваться отдыху и неге?
   -- Нет, -- гордо произнесла Лотия, и в ее чудесных глазах вспыхнул огонек энтузиазма. -- Нет, это было бы несправедливо! -- и, обращаясь к Роберу, она проговорила: -- Вождь! Позвольте мне первой назвать вас так. Когда мы отправимся к берегам Нила, в страну, которая, сделавшись свободной, увидит наш брачный союз?
   Молодой человек ответил ей улыбкой. Призыв к войне приближал его к соединению с той, которая владела его сердцем.
   -- Приготовь все к отъезду, Ниари, -- просто сказал он. -- Мы выедем из Парижа в тот же день, как ты сделаешь необходимые распоряжения.
   Губы Ниари впервые растянулись в улыбке.
   -- Благодарю тебя, вождь, твои уста не умеют лгать, а твое сердце не знает лукавства. Я буду скоро готов, и мы поспешим на завоевание Нила.
   Здесь произошла маленькая сценка, насмешившая все общество и еще раз подтвердившая, как часто в жизни серьезное переплетается со смешным.
   Орангутанг, следивший за всем происходящим, прыгнул к Роберу и взял его за руку с таким геройским видом, как будто хотел сказать вместе с Ниари:
   -- Идем завоевывать Нил!
   Лотия тихонько вздохнула:
   -- Неужели это предзнаменование? -- тихо спросила она. -- Хоуп, Надежда... Неужели вы предсказываете успех и конец нашим нелегким испытаниям?
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru