Д-Аннунцио Габриеле
Слава

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:


   
   Габриэле Д'Аннунцио
   Собрание сочинений в 6 томах
   Том 3

Слава

Пьеса

Перевод Ю.  Балтрушайтиса

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

   Руджеро Фламма.
   Чезаре Бронхе.
   Елена Комнена.
   Джиордано Фауро.
   Сиджисмондо Леони.
   Витторе Коренцио.
   Даниеле Стено.
   Марко Аграте.
   Клаудио Мессала.
   Себастиано Мартелло.
   Дечио Нерва.
   Фульвио Бандини.
   Эрколе Фиески.
   Анна Комнена.
   Сановники.
   Приближенные.
   Товарищи по оружию.
   Партизаны.
   Толпа.
   Монахиня.
   Юноша.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Большой пустынный зал с выступающим массивным каменным остовом. Середину его занимает тяжелый стол, как стол полководца, заваленный бумагами, как бы одушевленный недавно прерванным трудом -- раздумьем, в котором только что наклонялись над ним, единодушным согласием собиравшихся вокруг него людей, -- незыблемая опора, откуда истекает и распространяется центральная мысль, направляющая энергия.

На архитравах четырех дверей изваяно изображение разгорающегося на ветру пламени, с надписью Vim ex Vi. Между дверями, в каждой из двух противоположных стен, -- по нише со следами позолоты, где стоит один лишь пьедестал без статуи. На заднем плане -- балкон, обращенный к беспредельному городу, тускнеющему в сумерках, где начинают уже появляться огни, как искры пожара, готового снова вспыхнуть из-под пепла.

Явление первое

Зал наполнен то взволнованными, то задыхающимися, то ликующими партизанами, которые ожидают возвращения Руджеро Фламмы. Одни из них смотрят с балкона, другие собрались вокруг стола, третьи толпятся у двери. Среди них Витторе Коренцио, Эрколе Фиески, Дечио Нерва и Фульвио Бандини . Время от времени в воздухе раздаются неясные крики. Майский вечер насыщен народным опьянением, возбуждающим ненависть, любовь, гордость, алчность надежды, все силы человеческой природы. Чувствуя близость перемен, каждый создает свой мир по образу своего желания. Гражданская лихорадка проявляется в словах, в движениях, во всем облике каждого.

   Группа партизан (на балконе). Идет! Идет!
   Один из группы. С триумфом!
   Другой. Толпа несет его!
   Другой. Какая толпа! Какая толпа! Вся площадь почернела. Смотрите! Смотрите!
   Другой. Народу тысячи четыре, тысяч пять...
   Некоторые. Больше, больше, гораздо больше!
   Один из группы. Все улицы кругом битком набиты. Смотрите!
   Другой. Народу тысяч десять.
   Другой. Больше, больше!
   Другой. Город наш!
   Другой. Ах, стоит ему сказать слово...
   Другой. Мы все умрем за него!
   Другой. Слушайте! Слушайте!

Доносятся крики.

   Другой. Город наш! Если бы он захотел...
   Нерва. Какой прекрасный вечер для схватки!
   Коренцио. Чезаре Бронте еще силен. Остов у него -- железный.
   Фиески. Чем силен?
   Коренцио. Власть еще в его руках. Парламент еще поддерживает его. И войско на его стороне...
   Нерва. Завтра все войско будет на стороне Руджеро Фламмы...
   Коренцио. Слова!
   Некоторые. Правда! Правда!
   Фиески. Спросите Клавдио Мессалу.
   Один из группы. А кто это -- Клавдио Мессала?
   Коренцио. Молчальник.
   Некоторые. Видите? Видите?
   Другой. Из его кареты выпрягли лошадей. Видите? Видишь?
   Другой. На улице уже темно.
   Другой. Да, да, правда. Вижу. Ее тащат руками.
   Другой. Толпа несет его!
   Другой. Теперь бежит... Как вихрь.
   Другой. Кажется бешеной.
   Некоторые. Слушайте! Слушайте!

Доносятся крики, затем наступает внезапная тишина.

   Один из группы. А теперь?
   Другой. Молчание.
   Другой. Паника?
   Другой. Нет, он говорит...
   Другой. Да, он говорит теперь. Стоит. Видите? Кажется, говорит.

Издали доносятся более сильные крики.

   Другой. Как рычат!
   Другой. Не этот дом Чезаре Бронте?
   Другой. Да, да, теперь проходят мимо дома Чезаре.
   Другой. На улице стемнело.
   Другой. Ах!
   Нерва (прибегая на крик). Что случилось?
   Один из группы. Что-то сверкнуло...
   Другой. Оружие...
   Другой. Смотрите, смотрите -- сверкает...
   Другой. Да, да: солдаты обнажили сабли...
   Другой. Дом окружен кавалерией.
   Другой. Обнажили сабли!
   Другой. Опять кровопролитие?
   Другой. Слушайте! Слушайте!
   Другой. Опять кровопролитие?
   Другой. Паника?
   Бандини (выбегая вперед, проталкиваясь). Что случилось?

Все столпились на балконе в волнении.

   Фиески. Что случилось? Дерутся?

Снова доносятся крики.

   Группа (охваченная дрожью). Да здравствует Фламма! Пойдемте вниз! Пойдемте вниз.
   Нерва. Я поведу вас!

Он поворачивается, бежит к двери, некоторые следуют за ним, исчезают.

   Бандини. Дерутся?
   Некоторые. Да, да. Не видите?
   Другие. Нет, нет. Солдаты -- ни с места.
   Один из них. Не решаются.
   Другой. Он обращался с речью. Толпа проходит перед домом.
   Другой. Больше не видно ничего. На улице темно.
   Другой. Толпа несет его.
   Другой. Зажигают факелы!
   Другой. Слышите? Поют.
   Другой. Песенку Просперо Гальбы!
   Другой. Серенаду в честь императрицы!
   Другой. В честь Елены Комнены, императрицы трапезундской!

Шутка вызывает у некоторых смех. Веселье передается другим. Внезапно зараза улицы овладевает более вульгарными из них.

   Другой. Торговки гнилым хлебом...
   Другой. ...запаленными лошадьми...
   Другой. ...загнанными волами...
   Фиески. ...тупоголовыми сенаторами...
   Бандини. ...расслабленными генералами...
   Фиески. ...мнимыми князьями...
   Один из группы (запевая).
   
   Пусть зерно-то и подгнило,
   Лишь бы денег много.
   
   Другие (хором). В Трапезунде -- много!

Взрывы хохота.

   Фиески. Императрица-мать у окна падает в обморок в объятия мажордома.
   Один из группы (запевая).
   
   Анна Комнена
   Очень быстро тает.
   
   Другие (хором).Мешки считает.

Взрывы хохота.

   Бандини. Где Просперо Гальба?
   Один. Может быть, там. Выступает перед толпой.
   Другой. Десять тысяч голосов!
   Бандини. Майский привет супруге Цезаря!
   Один из них (запевая).
   
   Самый прочный
   У его супруги трон.
   
   Другие (хором). В Трапезунде он!

Взрывы хохота. Вдали слышно чудовищное пение толпы. Образ чарующей и ненавистной женщины овладевает смущенным воображением, разжигает чувственность насмешников.

   Бандини. Скажи, со сколькими царями, со сколькими императорами, сколькими умершими князьями породнился дряхлый Бронте, женившись на Комнене? Ты знаешь, Фиески?
   Фиески. С девятнадцатью царями, с восемнадцатью императорами, семьюдесятью семью владетельными князьями, с девятью десятками протосебастов, со ста пятнадцатью дворцовыми палатинами, со всей придворной гнилью Византии!
   Один из группы (напевая).
   
   Вот так веночком
   Славным увенчали.
   
   Другие (хором). Бронте повенчали!

Взрывы хохота среди грубых шуток. Дыхание пошлости проникает в комнату. Говор толпы переходит в гул.

Явление второе

Входят Джиордано Фауро и Сиджисмондо Леони .

   Фауро. Не оскорбляйте Комнену в доме Руджеро Фламмы.
   Некоторые. Фауро, Леони!
   Другие. Почему?
   Другие. Откуда вы?
   Другие. Какие известия?
   Фиески. Комнена -- святая здесь. Поняли?
   Некоторые. Почему? Почему?
   Фауро. Благодаря ненависти и, может быть...

Останавливается.

   Фиески. Сивилла изрекла.
   Бандини. Что вы хотите сказать?
   Фауро. Я уверен, что вся ваша ненависть и ненависть всей этой толпы, что воет внизу, на улице, не сравняется с ее ненавистью...
   Некоторые. Ккому?
   Фауро. К старику. И может быть...
   Бандини. И может быть?
   Фауро. Не знаю. Нужно было видеть ее сегодня на трибуне, во время речи Руджеро Фламмы. Ее глаза были устремлены на него с таким упорством, что ему не раз приходилось поворачивать лицо в ее сторону и останавливаться. Ах, великое было зрелище сегодня, великий поединок! Бронте сидел на своей скамье, неподвижный, сосредоточенный, со всей своей молчаливой силой. Виден был один его огромный череп, гладкий, как речной булыжник, и на черепе налитый кровью шрам...
   Фиески. Известно, что в торжественных случаях он подновляет свой шрам румянами, как девка, занимающаяся своими веснушками.
   Фауро. Не важно. Знак налицо, и глубокий знак.
   Фиески. Ах, боже мой, и шут Бронте, как и Комнена, становится здесь неприкосновенным.
   Некоторые. Молчи, молчи, Фиески. Дай ему сказать.
   Фиески. Вон там две ниши и два пьедестала для их статуй... Разыщите глыбу девственного мрамора! Ваятель здесь.

Жестом указывает на Сиджисмондо Леони.

   Некоторые. Замолчи!
   Фауро. Бой насмешками и песнями! Безопасный. Но ведь сам Фламма недавно представлял врага исполином, лишь бы чувствовать его равным силе своих ударов. Когда старик поднялся отвечать, то все прониклись как бы трепетом ужаса. Даже представляя его ниспровергнутым, никто не был в состоянии измерить пространство, занятое его развалинами.
   Некоторые. И что он сказал? Что же он сказал?
   Фиески. По обыкновению, замямлил по-латыни?
   Фауро. Замямлил! Сила, с которой он выражается, сообщает его словам такую суровость, что слушатель ощущает боль и запоминает их, как если бы они врезались в тело. Он никогда не был так груб и так искренен, как сегодня: искренен не в выборе средств отчаянной самообороны, на которую он решился, но в разъяснении духа, который его воодушевляет. В общих чертах он сказал: "Вы чувствуете, как юная народная душа стонет и бьется под игом лжи, в которую заковали ее мы, люди вчерашнего дня, мнимые освободители. И вы хотите дать ей развернуться, восстановить подавленную силу, углубить ее дыхание, вернуть ей мощь ее гения, вы, люди завтрашнего дня, истинные освободители. Разве не эта тема предложена вашими ораторами? Но не такова действительность, и вы это знаете. Под этой личиной сегодня нет ничего, кроме красок смерти, закваски разложения. Поэтому мы делаем дело оздоровления, отчаянное, стараясь всеми силами поддержать ее в целости, заделать трещины, оказать сопротивление вашему беспорядочному натиску..."

Он придает своим словам жесткий оттенок подлинной речи, забываясь, как если бы он сам был оратором в собрании.

   Фиески (взбешенный, перебивая). Ах, значит, у него хватает бесстыдства объявлять себя хранителем народной гнили, у этого морганатического мужа покровительницы мошенников? Он хвастает тем, что занялся бальзамированием трупа родины, этот разрыватель могил?
   Некоторые. А Фламма? А Фламма?

Крики продолжают раздаваться, как отдаленный гул.

   Фауро. В него-то он направил свой последний удар, открыто, лицом к лицу, не сводя своих глаз с его глаз. Удивительная минута спокойной и сознательной свирепости. Свирепости старца и мастера, который знает, где на молодом теле самое больное место, который знает, куда нанести самую жестокую рану. Вся гордость Руджеро Фламмы (разве мы не знаем его и не любим его даже за это?), вся эта алчная гордость была там обнаженная, вся -- трепет. И на этом-то ужасном живом лице старец запечатлел с рассчитанной медлительностью следующие слова, (кажется, ни одно из них не ускользнуло из моей памяти): "Молча лег бы преждевременно в яму, которую вы мне роете, если бы я видел среди вас настоящего человека, созданного для великой необходимости, -- широкое и свободное человеческое сердце, сына земли, возникшего из недр нашей почвы. Но час еще не пробил. Новый человек еще не родился, и у нас еще нет охоты умирать. Если текущая жизнь пуста и бесплодна, то не вам суждено оплодотворить ее. В глубине ваших глаз я не вижу великой судьбы, но один лишь бред. Вы не принадлежите к племени созидателей".
   Фиески. Ах, вот оно старческое бешеное бессилие, отказывающее другим в силе и мужестве! Но для вас, по-видимому, это великие слова, Фауро...
   Фауро. Я верю в вождя, которого избрал: я верю, что Руджеро Фламма способен опровергнуть эти слова, на деле, завтра же. Но всюду, на каком угодно поприще, всякое проявление мужской энергии, мужской и спокойной воли, грубой искренности, воодушевляет меня: тем более что в эпоху пустословия и метаний подобное проявление редко. Я и мои товарищи, бросив уединение наших студий и наших лабораторий, пошли на борьбу с предчувствием близкого появления главенствующей и созидательной идеи, у которой мы хотели быть послушным и светлым орудием, для восстановления города, отчизны и латинского могущества. Мы не решимся повторять двусмысленные припевы улицы вокруг этого стола, над которым столько раз на наших глазах наклонялось чело того, кто нас ведет.
   Бандини. Теперь -- время разрушения и всякое оружие хорошо. Возвращайтесь к вашим книгам и к вашим колбам!
   Фауро. У каждого свое оружие! Я, со своей стороны, не стану бросать грязью в эту последнюю неподвижную колонну мира, которая должна рухнуть. Сила ее сопротивления так упорна, а грохот ее падения будет так ужасен, что, пораздумав, я далеко не склонен предаваться шуткам. А все остальное мне кажется слишком малым и не стоящим внимания в этот час.
   Фиески. Не стоящим внимания? А мотовство, мошенничество, нечистая на руку торговля, весь этот позор...
   Один из группы (выкрикивая). Долой эту колонну, в грязь и в кровь!

Издали доносятся непрерывные, как гул океана, крики.

   Нерва (неожиданно возвращаясь, задыхаясь). Войска загородили улицу. Толпа отброшена к площади. Фламма теперь в доме Даниэле Стено, говорит из окна. Идемте! Идемте! Кто со мной?

Вся толпа в беспорядке бросается к выходу.

Явление третье

Витторе Коренцио, Сиджисмондо Леони и Джиордано Фауро остаются.

   Фауро. Любой громкий голос может бросить их на препятствие. Нам они не доверяют. Громкие крики опьяняют их, а мысль пугает. Но это -- пылкий народ. Разрушитель может рассчитывать на эти груди и на эти руки. Между ними найдется не один хороший кабацкий трибун: взять хотя бы Фиески...

Они идут к балкону и несколько мгновений всматриваются в гибельный освещенный город, отблеск огней которого, как фосфорическое сияние, стелется по сумрачному, фиалкового цвета небу, где зажигаются звезды.

   Коренцио. Крики удаляются, толпа рассыпается. Час великой резни еще не пробил.
   Фауро. Ты обратил внимание на Дечио Нерву, когда он появился? В кулаке у него были молнии сражения. "Фламма обратился с речью из окна. Пойдем умереть у него на глазах!" Ослепление. Когда мы вошли сюда, я и Сиджисмондо, мы шли как раз из дома Даниэле Стено, куда мы унесли Фламму почти на руках, чтобы спасти его от жестокой пытки этого торжества и этого позорного хора. Был бледен, как раненый, и делал сверхчеловеческое усилие не поддаться одному из этих ужасных судорожных кризисов, которые время от времени надрывают постоянное напряжение его нервной системы. Я слышал, как он скрежетал зубами...
   Леони. Странно: он никогда не мог преодолеть физического отвращения к толпе, инстинктивного ужаса, который овладевает им при соприкосновении с этим чудовищем. Чтобы владеть собой и властвовать, ему физически необходимо находиться гораздо выше -- свободно дышать.
   Фауро. Только тогда он и может обнаружить всю полноту своего могущества. Сегодня, Коренцио, ты упустил удивительный час жизни! Он дважды был таким, каким мы представляли его и заклинали в своих мечтах. Ему никогда не удавалось выразить с такой силой идей драму рода. Дыхание его красноречия никогда не было таким горячим и таким сильным. Сама душа родины трепетала перед нами, со всеми своими невзгодами и со всеми своими надеждами. По одному слову все стало великим. Враг вырастал в силу самой чудовищности своего заблуждения и своей вины. На совести Чезаре Бронте лежало такое бремя, что, когда старик поднялся -- я уже сказал, -- всеми нами овладела дрожь...
   Коренцио. А потом? После этого резкого отрицания, после меткой раны?
   Фауро. Непредвиденный взрыв самой жестокой иронии, какая когда-либо разъедала живое тело, веселая месть, ясный и ледяной голос с примесью какого-то исступления и какой-то угрозы в глубине; неожиданное появление разрушителя, оказавшегося не тем, какого мы знали, -- более стремительного, более изворотливого, непостоянного, неуловимого, безжалостного, внезапное вторжение убийственной способности, радостной и неистовой, в одно и то же время дикой и укрощенной. Не умею сказать: зрелище -- невыразимое. Какая-то новая человеческая глубина открылась в нем. Мы стояли там пораженные, пораженным и взбешенным казался и Бронте, почувствовав такую боль в этой своей старой бычьей коже, которая не поддавалась ни дубине, ни молоту. Когда я увидел Руджеро Фламму, покидающего свою скамью, я подумал: "Вот человек, который сегодня вечером мог бы сжечь весь мир".
   Коренцио. Он мог бы сжечь дом диктатора и обагрить кровью весь Рим.
   Леони. Но он этого не сделал. У него достаточно мужества, чтобы дерзать, и зрения, чтобы видеть. Умеет выжидать. Будем верить в него! Он однажды сказал своему демону: "Охраняй меня от маленьких побед. Дай мне только одну, но великую".
   Фауро. Ах, там была еще и женщина, способная бросить в огонь весь мир: это Комнена!
   Коренцио (смеясь).Вижу, ты очарован, Фауро!
   Фауро. Не я один. Ты видел, Леони, как она тянулась из трибуны? Какое-то страшное и блестящее оружие, ищущее несокрушимого кулака. Разве эти два металлических крылышка, которые у нее на шляпе, не напоминали тебе секиры о двух лезвиях?
   Леони. Нет сомнения, всякий, кто смотрит на нее, тотчас же проникается силой, которая неизбежно должна стремиться к какой-нибудь цели. Два или три раза я видел, как она неожиданно поднималась. В позвонках у нее змеиная гибкость.
   Фауро. В своей одежде она как в ножнах. Она создана для борьбы, в этом своем шлеме из густых волос, с этим вызывающим, нераскрывающимся ртом, со всем этим твердым, как алмаз, отчаянным лицом. Если бы у смелости был облик, у нее было бы именно это лицо.
   Коренцио. Трапезундская императрица!
   Фауро. Неоспоримое происхождение, друг мой, от этого Давида Комнена, последнего императора трапезундского, убитого по приказанию Магомета II, происхождение, которое выяснилось из посланий Людовика XVI к Димитрию Комнену -- прадеду этой Елены, -- когда после перехода Корсики к Франции было уничтожено владычество, которое генуэзцы предоставили одному из Комненов, не владевших землей, и отряду его греческих переселенцев.
   Коренцио. Ты силен в этой области!
   Фауро. Хоть куда. На досуге, который останется от латинского возрождения, после великой бури -- если голова останется еще цела и рука будет служить -- я напишу прекрасную книгу: "Последняя из Комненов".
   Леони. Византия и Рим!
   Фауро. Представь себе живой призрак владычества черни под этой лютой конвульсией агонии, эту вероломную тень Византии над третьим Римом...
   Леони. И судьбу этой затерянной наследницы великого императорского рода, связанной с судьбой дряхлого Бронхе, "сына земли", как он себя величает...
   Коренцио. А эта зловещая фигура матери, этой Анны Комнен, которая похожа на главного евнуха в юбке, намазанного румянами, отпрыск, кто знает, каких выродившихся рас, с этим сонным глазом, скрывающим бездну коварства и алчности...
   Леони. А этот Алексей, отец, герой-авантюрист, отчаявшийся претендент, настоящий человек добычи, который воистину был бы способен -- в другие времена -- вернуть себе престол и умерший такой прекрасной смертью во время своей безумной греческой экспедиции, -- на земле, где царствовали его предки...
   Фауро. А об оставшихся в живых -- о вдове, о дочери, -- о годах их безвестной нищеты, об их полном тревог скитании по свету, об их прибытии в Рим, о тысяче интриг, о старческой страсти Чезаре Бронте, о попытках, о переговорах, о свадьбе, о странном дворе, окружавшем их, и вообще обо всей этой истории я знаю вещи, которые не могла бы придумать никакая сила человеческой изобретательности...
   Коренцио. Последняя из Комненов!
   Фауро. А ведь история только начинается, подумайте! Каков удел такого существа, охваченного страстной жаждой самой большой добычи? Подумайте! Еще немного, и все законы будут отменены во имя ее дерзости. Куда заведет ее судьба, если ей удастся не быть выброшенной на мостовую или посаженной на острие какого-нибудь копья?

Трое юношей на несколько мгновений погружаются в раздумье. Дуновение ветра от поры до времени поднимает карты, колеблет пламя свеч, пылающих на заваленном столе. Изредка доносится подобный океану гул удаляющейся толпы.

   Леони. Она уже чувствует запах трупа в старике.
   Коренцио. Ее глаза устремлены на Руджеро Фламму, как ты сказал, Фауро.
   Фауро. И как устремлены!
   Коренцио. Ты думаешь?
   Фауро. Непостижимо!
   Коренцио. Ты думаешь, Фламма смущен этим?
   Леони. Чистый сердцем человек!
   Фауро. Больше чем смущен -- зачарован.
   Коренцио. Ты уже придумываешь фабулу для своей книги...
   Фауро. Не придумываю. Предугадываю. Его душа до того переполнена, что брызжет во все стороны. А до сегодняшнего дня у него была трудная и одинокая жизнь.
   Коренцио. Боже, избавь его от опасности!
   Фауро. Почему? Чтобы чувствовать себя непобедимым, он должен подвергаться опасности!
   Коренцио. Ему еще нужно быть одиноким со своей задачей.
   Фауро. Что ты знаешь? Что мы знаем? Довольно и того, что он еще жив. Сегодня, когда он говорил там, со своей скамьи, а императрица вытянулась из трибуны и устремила на него глаза, среди больших волн вдруг воцарилось короткое молчание: одно из тех коротких сумрачных затиший, которые вызывает Судьба, раскрывая и смыкая свои руки. Кто знает! Кто знает!
   Коренцио. Да хранит его Бог от опасности, говорю.
   Фауро. А я говорю наоборот: пусть жизнь пошлет ему навстречу самую великую опасность!
   Леони. А вот и Фламма.

Явление четвертое

Входит Руджеро Фламма в сопровождении Даниэле Стено, Марко Аграте, Себастиано Мартелло, Клавдио Мессалы .

   Фламма. Самую великую опасность, Фауро? Что вы сказали?

Голос у него отрывистый и резкий. Его глаза горят лихорадочным блеском на землистом, бледном лице. Мятежная внутренняя полнота сказывается в егоо беспокойной походке, в его потребности двигаться. Кажется, что он ищет перед собой простор, по ту сторону тесных стен, как узник.

   Фауро. Высказывал пожелание.
   Фламма. Кому?
   Фауро. Вам.
   Фламма. Какое пожелание?
   Фауро. Чтобы ваша сила подвергалась испытанию самой великой из опасностей всегда.
   Фламма. Да будет так!

Он бродит взад и вперед по комнате, опустив голову. Остальные безмолвно стоят. Он вдруг останавливается перед ними.

   Вы верите в меня? В правоту и могущество моей идеи?
   Аграте. Никто не сомневается. Наша вера -- безусловная.

Остальные утвердительно кивают головой, в то время как Руджеро Фламма устремляет на каждого из них свой пылающий взгляд.

   Фламма. Отлично, великая опасность уже грозит, Фауро. Я выхожу ей навстречу. Прерываю замедление. Считаю эту ночь кануном. Завтра мое слово будет произнесено и сообщено. Вы сегодня слышали слово диктатора. Не дадимся ему в железные руки, но постараемся отрубить у него обе одним ударом.
   Мартелло. Каждый из нас готов.
   Фламма. На решительное действие? На уличную борьбу?
   Мартелло. На все! С вами, теперь и всегда.
   Фламма. Во имя жизни, понимаете? Во имя существования! Необходимость насилия принуждает нас, гонит. Ни одно жизненное дело не может быть совершено, не обагрив народа кровью. Нам уже нельзя остановить начатый натиск. Необходимо ускорить его, сделать его стремительным, коротким, единодушным, победоносным, сосредоточить его в том испытании во имя другого, более великого испытания, которое, однако, близко. Понимаете? Час пробил даже для того, кто отказывается: для умирающего, который не хочет умирать.

Он умеряет свой голос и свои движения, но как в первом, так и в последних дрожит какое-то сдержанное бешенство. Во время молчания он ходит по комнате, затем останавливается снова. Слова, что срываются с его уст, кажутся продолжением тех, которые он говорит в своей душе, более пылких и более гордых слов. Для него в числе этих семи человек стоит незримый исполин: Чезаре Бронте.

   Мы уже прикоснулись к земле, спросили землю, припадали к ней, слышали клокотание ее источников под ее высохшей поверхностью, в ее глубине... Она хочет быть взрытой, разрыхленной, потревоженной, обработанной. Она еще так богата, что может вскормить семена самой возвышенной надежды. И если бы мы извлекли из нее только это, разве наше дело не было бы плодотворным, делом сеятелей? Наша земля надеется. Разве вы не чувствуете томления божественной надежды в этой толпе, которая мычит там, внизу, как заблудившееся стадо? Если бы мы разбудили в ней только это томление, мы уже доказали бы жизнеспособность. Это не голод, не один голод повсеместно стонет и протягивает руки, это -- восстание против невыносимой лживости, которая вторгается во все области нашего существования, искажает его, отравляет, грозит смертью. Во имя жизни, во имя существования необходимо уничтожить эту ложь. "Докажи, что у тебя есть право и сила, -- сказал сегодня один человек. -- Докажи, что ты -- новая сила и новое право".

Затаенный гнев ожесточает его голос. Он делает несколько шагов, затем возвращается назад, останавливается. Мужественное волнение воодушевляет его речь.

   Годы и годы я жил один, в своей пустынной комнате, наедине с властной думой, один с невыраженной истиной. В одиночестве и в безмолвии я дышал дымом своей гордости, который заставлял меня задыхаться, пока не почувствовал наконец, что он превратился внутри меня в живое упорное пламя, в вихрь страстей. Тогда я бросился в самый разгар битвы. Мой дух не знал больше отдыха. Я больше не стремился к благу дня, а только к исполнению своего дела. Кое-кто из вас был со мной с самого начала, он -- свидетель. Эта истина, рожденная во мне при соприкосновении с землей, распространяется всюду, проникает внутрь, смущает, волнует, окрыляет. Ее благородство -- в ее происхождении, доказательство ее прочности -- в просторе ее пути. Разве во все века не вытекает из всякой новой истины право на человеческую жертву, которая необходима ей для самоутверждения? Сама моя вера делает меня предъявителем и провозгласителем этого сурового права. Вы тому свидетели. Во имя существования!

Он делает движение, как бы для того, чтобы слить их воли в одну.

   Итак, все решено. Каждый готов.
   Аграте. Каждый по мере своих сил и сверх своих сил.
   Фламма. И сверх сил! Прекрасное слово, Марко Аграте: единственное, которое соответствует нашему рвению. Каждый сверх своих сил. Нужно совершить чудеса. Уличная схватка должна быть коротка, крайне стремительна, почти молниеносна, должна разыграться на всех пунктах в одно и то же время, единодушно, решительно. Наше спасение -- в неудержимом движении деревни. Отряды поселян составляют основу нашего наступления. После первого сопротивления войско распадется, останется небольшое ядро. Когда центральная власть очутится в наших руках, за уличной резней последует война на границе и на море: более широкая попытка. Целое племя снова борется за существование, за самосохранение, будит и приводит наконец в движение свои наиболее глубокие инстинкты, извлекает из глубины своей сущности скрытую первородную энергию, на свободе закаляет ее в огне событий, воодушевляет ее всем своим дружным порывом, вооружает ее всей своей жизненной необходимостью, воспламеняет ее своим гением, ожесточает ее, возвеличивает, приравнивает Судьбы и Природу... Вы, Марко Аграте, являетесь из деревни. Неужели там одна смерть и непоправимое разложение? Разве плуги без сошников? Серп без лезвия? Разве мать сыра земля не дает больше колосьев? Тяжелых колосьев и грубых людей для голода и для войны она еще произведет... Вокруг наших бессонных глаз круги от лихорадки, Клавдио Мессала. Вы открыли во время нашего бодрствования тайну, благодаря которой Протектор, вербуя свои ополчения, делал их вдруг более грозными, нежели какое угодно закаленное в боях войско? И мы еще посмотрим, есть ли у вас другое сходство с Корсиканцем, кроме формы подбородка...
   Мессала. Каждый сверх своих сил!
   Фламма. А вам, Себастиано Мартелло, -- море. Вы снова примете командование, которого вас лишили, -- увеличите число кораблей, создадите флот, стянете со всех сторон святое ополчение, возобновите подвиги и славу. Чего не может воля героя! В начале войны за независимость флот северян насчитывал сорок два корабля, к концу войны -- почти шестьсот. Арсеналы станут адом. Какая великая задача у вас! Весь организм родины дышит морем, может жить, только дыша морем...
   Мартелло. Каждый сверх своих сил!
   Фламма. В дни латинского мира, Сиджисмондо Леони, когда настанет для нас время праздновать новые судьбы на Средиземном море, вы, без сомнения, ощутите в своей крови более могучий ритм искусства, как Микеланджело после сооружения плотины, тогда вы изваяете колоссальную статую Родины, наподобие древней Победы, -- на носу корабля, который будет иметь форму сошника. Иначе мы не сумеем почтить ее. А вы, Коренцио, и вы, Фауро, откроете тогда черты красоты в деле жизни, которое мы совершим, а ваши ученики будут повторять их. Я знаю, я знаю, какое подтверждение сообщает ваше единомыслие и единодушие равных вам истин, во имя которых я восстал...

Он протягивает руку этим людям, в каждом из которых возвысил мечту.

   До свидания! Завтра предстоит трудовой день. Пусть все будут здесь пораньше. Я буду на своем посту. Так помните. Каждый сверх своих сил! Слава ждет всех вас. До свидания!

Все крепко жмут ему руку. Их соединяет мужественное братство, обещание верности потрясает ими. Порыв единодушной воли освящает пустынную комнату. Время от времени издалека ветер приносит неясные крики толпы.

   До свидания!

Люди уходят. Он смотрит, как они удаляются. В то время как Даниэле Стено готов перешагнуть через порог, он вдруг окликает его. Его голос изменился, подернулся каким-то покровом.

   Останься, Стено, на минуту.

Даниэле Стено поворачивается и возвращается к Фламме, последний опускается на сиденье близ стола, поддерживая чело рукой.

   Стено (наклоняясь к нему, с почти сострадательной нежностью).Устал?
   Фламма (поднимаясь).Нет. Но мне нужно вздохнуть... Какой удушливый вечер! Не чувствуешь? Может быть, у меня лихорадка?

Протягивает другу руки.

   Стено. Ты взволнован от усталости. Ты тысячу раз отдавал себя сегодня. Жил, как тысяча людей.
   Фламма. Я волнуюсь, словно силы жизни покидают меня, словно крови в моих венах недостаточно для наполнения моего сердца! Жизнью тысячи людей, может быть, уже исчерпывается вся полнота жизни?
   Стено. И вся жизнь будет твоя.
   Фламма. Когда?
   Стено. Когда будешь менее алчен.
   Фламма. Менее алчен?
   Стено. Чаша, которую ты подставляешь под слишком бурную струю, не может наполниться.
   Фламма. Ах, Даниэле, необходимо, чтобы я превзошел других даже в алчности, мне даже необходимо быть самым сильным и самым алчным, -- чтобы из моих рук не ускользнуло, чтобы не было отнято у меня все это, что должно быть моим. Мучительное ожидание, бешенство, торопливость, заставляющая задыхаться...
   Стено. Но умел же ты ожидать в безмолвии! Фламма. Ах, ты вспоминаешь время, когда эта комната была погружена в безмолвие? Великий океан невыраженных мыслей вокруг меня, изо дня в день, изо дня в день... Теперь я -- "Тот, кто выражает", и "Тот, кто вызывает человеческий крик". Мне нельзя безмолвствовать. Мой дом под защитой народа. Мое имя -- в движении ветра. Слушай,

Доносятся крики, уносящиеся в глубь города. Фламма выходит на балкон и смотрит.

   Рим!

Глубоко вздыхает.

   А там, по ту сторону стен, безмолвие римских полей, с их пахучей высокой травой...

Друг приближается к нему и встает возле него. Молчание.

   Итак, все решено. Погрузим руки в кровь и в грязь, по самый локоть.

Молчание.

   Чем-то занят, над чем-то задумался в данную минуту Чезаре Бронте? Спокоен? Уверен?

Молчание. Он поднимает глаза к звездному небу.

   Смотри, как сверкает Медведица сегодня вечером! Мой знак над моей кровлей в продолжение стольких лет: семь немых звезд. Только что вас было здесь семеро: семь лучистых сердец. Хорошая примета, Даниэле Стено!

Оттенок его голоса исключительно двойственен, смесь горечи, печали и жара. Он поворачивается и ходит по комнате, охваченный непреодолимым беспокойством.

   Некто сказал: "Можешь заставить звезды вращаться вокруг тебя?"

Смотрит другу в лицо.

   Ты думаешь, что у меня бред? Ты печален.

Протягивает ему руки.

   До свидания, Даниэле. Оставь меня. Буду работать. Бессонная ночь. Завтра встань пораньше.
   Стено. Отдохни, спи. Ты -- тоже человек. Усни, чтобы подняться с зарей.
   Фламма. На заре ты застанешь меня на ногах. До свидания.

Он провожает друга печальными глазами. Оставшись наедине, он выходит на балкон с видом человека, который чувствует, что задыхается. Тяжело дышит вечерним воздухом. Поворачивается, делает несколько шагов, подходит к заваленному картами столу, перелистывает их. Прислушивается, как если бы за дверью ему послышался шум или голос. Отходит от стола. Останавливается посредине комнаты, остается несколько мгновений неподвижным, устремив вдаль глаза, средь колеблющихся теней, которые бросают зажженные свечи. Услышав вдруг женский голос за запертой дверью, вздрагивает.

   Голос. Он ждет меня, ждет меня. Я вам говорю, что он ждет меня. Откройте дверь!

Явление пятое

Входит Комнена. Она закутана в густое покрывало, сквозь которое просвечивает металлическая чешуя шляпы, похожей на маленький шлем с крыльями. Под темной одеждой, которой обтянута ее необыкновенно гибкая и сильная фигура, всякое движение порождает как бы длинные лучистые волны, вплетенные в нее. Она не носит других украшений, кроме маленькой головы Медузы, сверкающей на груди, как на кольчуге.

   Комнена (открывая лицо, несколько задыхаясь). Вы меня ждали...

Повелительный оттенок в ее голосе перешел в неуловимую мелодичную ноту, которая, обрываясь, как бы проникает в глубочайшую тайну существа, в слепой природный сумрак, где таятся первородные законы, по которым судьбы людей перед лицом жизни и смерти сплетаются в тысячи извивов ненависти и любви. Ее голос кажется как бы вопрошающим, и в то же время бесстрашная уверенность, непогрешимая убежденность делают его утверждающим, как если бы она говорила: "Вы принадлежите мне, вы -- мой". Она стоит там, у двери, уже без покрывала, со своими глазами, -- глазами судьбы, со своими руками, полными обещания, лицом к лицу с тем, кто жаждет вселенной. Она улыбается, и вот ее улыбка останавливает время, уничтожает мир. А он смотрит на нее, как безумный, смотрит на видение своего бреда, не произнося ни слова, с каким-то колеблющимся ужасом, не веря в действительность этого появления.

   Вот, пришла.

Фламма остается безмолвным, смущен и колеблется.

   Пришла к вам, Руджеро Фламма!

Слоги этого имени отчетливо и громко звучат в тишине, как если бы она высекала их из кристалла.

   Фламма (растерянно, тихим голосом). Пришла ко мне? Пришла ко мне? И это -- вы, живая, подлинная... Моя лихорадка не вводит меня в заблуждение... Я думал, что мне никогда не придется говорить с вами на земле... Слишком далеко, чтобы звать вас... А теперь... пришла ко мне! Вы это сказали. Я слышал свое имя... Но это могло бы и не быть правдой... Может быть, это и неправда... Я только что был подавлен, как в лихорадке, или, может быть, опьянел: видел, слышал... Боялся закрыть глаза, боялся отдохнуть... Вы были там, как теперь.

Женщина улыбается, чувствуя трепет этого глубокого сердца; она оперлась о пьедестал, стоящий между двумя дверьми, приподняв и несколько откинув назад свою голову. Ее лицо залито улыбкой, как трепещущей и нежной водой, и все черты как бы погружаются в нее и теряют свою алмазную твердость.

   Комнена. Это -- я, живая. Хотите коснуться моих рук?

Она улыбается и говорит тихо, в тени, как если бы он уже приблизился к ее губам, как если бы их обоих уже замыкал некий таинственный круг.

   Фламма (не приближаясь). Я думал, что мне не придется говорить с вами никогда... Я видел вас сквозь дым сражения, -- вы то появлялись, то исчезали. У вас было такое лицо, какое должно быть у женщины, которой я мог бы сказать слова, не срывавшиеся до сих пор с моих уст... Когда ваши глаза встречались с моими, я думал: "Она любит игры, в которые люди играют со смертью и в которых смерть могла бы победить". Среди волнения борьбы мое враждебное сердце приветствовало вас издалека...
   Комнена. Ах, иногда мне казалось, что я чувствую в моих руках биение вашего неистового сердца, что в крови, нахлынувшей вдруг к вашему челу, я чувствую пламя, жар! Когда шум заглушал ваш голос и разгорались все разнузданные страсти этих людей, и гнев метал свои угрозы, и ненависть пыталась поразить вас в спину, когда исступленные рукоплескания ваших сторонников раздавались вокруг вас, как удары камней о кремни, и каждый из них казался способным на дикое насилие, когда громадная зала была наполнена электрическим вихрем бури, -- я думала: "Кто же теперь удвоит его силу? Из какого тайника он извлечет слово, которое порабощает, движение, которое укрощает?" Я видела ваше торжество, и с дрожью, пробегавшей по моим жилам и по моему телу, я думала: "Он знает, что мой взгляд устремлен на него одного!"
   Фламма. Далекой-далекой вы были, бесконечно отдаленной, где-то там, потерянной для меня, недоступной, в кругу ненависти и позора, за стенами вражеской твердыни... И я был там для вас как бы в замкнутом поле. Беспрерывная борьба, открытый бой или неожиданное предательство, стремительное нападение, холодное оскорбление, злорадный смех, жар, отвращение, презрение, жестокость, бешенство, все движения войны, время от времени, в мрачном перерыве, внезапное молчание, исчезновение всего ближайшего, душа, отрешенная от всякой реальной действительности, неожиданный окутывающий сон, видение далеких дней, безмолвие цирка вокруг человека, который убил и пережил нечто необычное и торжественное; а там, высоко-высоко, ваша безмолвная фигура, ваше склоненное лицо, невыразимо бледное и омраченное царственным прошлым: вы, вы, одинокая, там наверху, вся еще облеченная могуществом, и одинокая, и безутешная...
   Комнена. Безутешная, безутешная! Ненависть, и позор, и ложь, и дикая старческая живучесть, ужасное бремя дряхлости, оболочка отравленных и умирающих вещей между моей душой и вашей... Ах, почему вы не появились на моем пути скорби и гибели, когда ваше слово еще не было произнесено, когда плод моей жизни был еще в моих руках? Я увидела бы в глубине ваших глаз отблеск наших судеб, вы, быть может, почувствовали бы в моей крови гордость тех, кто умеет жить и увенчать себя. Один и тот же дух радости, одна и та же жажда стяжания, -- моя душа и ваша!
   Фламма. Что пользы, какое имеет значение оборачиваться назад, сожалеть, оплакивать растраченные силы, несовершенное, бесполезные дни? Где теперь ваши царственные годы? Разве помогут вам мертвецы, от которых вы произошли? Чтобы насытить гордым зрелищем свою вспоминающую душу, вы склонились над человеком, который борется без перерыва, окруженный наиболее дикой стихией, желая жить, только обещав своей жизни великую победу. И теперь он знает, что вам, одной вам он обещал ее, что вы пришли ускорить ее, перешагнув через ненависть, позор, развалины... Правда? Правда? Или искушать, погубить меня вы пришли, смутить мою волю, поколебать мою энергию вы пришли по наущению врага... Вы слышали сегодня. Он посылает мне "головокружение"?

Женщина сделала порывистый шаг к нему в темноте, затем она остановилась в жестоком сомнении. Теперь она остается там, безмолвная, неподвижная и твердая, как внезапно застывшая волна. Молчание. Время от времени все еще доносятся отдаленные крики.

   Ваше присутствие здесь в этот час невероятно, если только все это -- не игра с жизнью или смертью.
   Комнена (с горечью и крайним презрением). Да, да, знаю: в ваших ушах еще звучит гнусная песня, которую напевала толпа, увлекая вас мимо моих окон. В вашей душе еще звучит этот припев... Ваша душа уже принадлежит толпе.
   Фламма (необузданно). Ах, ужасное мучение! Я перестал слышать, я перестал что-либо понимать, кроме резких толчков сердца в моей груди, которые отзывались у меня в глотке, в затылке... Я весь был сжат, насильственно сведен, как бывает сведен кулак... Стоявшие возле меня слышали скрежет моих зубов... А в моем мозгу, как молнии, пробегали безумные мысли, возникшие из наиболее смутных инстинктов, которые будит во мне и ожесточает это желание дотянуться до вас, взять вас, обладать вами, как военной добычей. Толпа была опьянена, готова на какую угодно крайность. Я мог бы бросить ее на дом врага, подстрекнуть ее на пожар, на резню, иметь вас в своих руках живой...
   Комнена (с каким-то необузданным ликованием, почти с криком). Таким-то образом, таким-то именно образом мне хотелось бы стать вашей! Те же мысли мелькали и в моей голове: я чувствовала себя вашей добычей, трепетной и бесстрашной в ваших объятиях, добытой сквозь огонь. Освободителем, освободителем я называла вас, -- позора моей продажности, унижения моего рабства, отвращения к вечно алчной дряхлости, от необходимости лгать, уступать, развращаться, от всех этих гнусных, горьких и двусмысленных вещей, от которых погибли мои годы и мои мечты, освободителем для радости, для глубокого вздоха, для долгого полета, для жажды, открывшей источник, для голода, выбирающего свой плод, для отваги, ищущей опасности, для прекрасной жизни!

Она произносит последние слова, как бы опьяняясь ими, откинув голову назад, полузакрыв глаза, с резким блеском обнаженных зубов, с искушающей страстью, выраженной всей ее гибкой фигурой.

   Фламма (дрожа от ужаса, задыхаясь). Вы, стало быть, пришли ко мне, пришли ко мне навсегда, сквозь огонь, сквозь опасность в тысячу раз ужаснее огня! Все виды гнева восстанут против вас, чтобы растерзать вас... Но я защищу вас. Будьте спокойны! Я буду неутомим, непобедим... Но как вы пришли? Что вы оставили за собой? В том доме никто не знает о вашем поступке? Вы бежали?
   Комнена (овладевая собой, решительно). Это не бегство. Я не знаю, что значит бежать. Я пришла, только чтобы принести вам свою весть. Вернусь, чтобы принести вам дар, достойный вас и вашей борьбы. У меня свой план.
   Фламма. И вы вернетесь в тот дом! Уйдете отсюда, чтобы вернуться в тот дом! Неужели вы думаете, что пробрались сюда незамеченной? За моим порогом следят каждое мгновение.
   Комнена. Разве вы сейчас не сказали, что мое присутствие здесь невероятно? Высшая дерзость невероятна даже для глаз, которые следят, даже для ушей, которые подслушивают. У меня свой план.
   Фламма. Но таким-то образом вы вешаете чудовищную тяжесть, всю полноту будущего на нитку, на нитку! Разве я могу потерять вас теперь? Все, что расторгнуто, погибло, потому что между нами -- одно лишь наше дыхание, наши руки свободны и могут сомкнуться. Самая высокая вершина не столь изъята из власти человеческих притеснений, как то мгновение, когда воля и желание встретились с волей и желанием, чтобы узнать друг друга. Разве я могу снова отдать вас во власть такой слепой и грубой судьбы?
   Комнена. А где же тогда ваша вера в эти силы человека? Я не сомневаюсь, я уверена, чувствую себя неуязвимой. Не бойтесь за меня: не сожрут. Опасность мне привычна: это -- дворняжка, которая питалась из моих рук. Вернусь, вернусь. У меня свой замысел.
   Фламма. Нет, я вас не пущу, я не хочу потерять вас. Игра слишком отчаянная. Я вижу железное долото там, готовое сорваться. Он там, еще жив...

Смертельная ненависть ожесточает его слова.

   Комнена. Да, еще жив...

Она останавливается, молния сверкает в ее черных глазах, острый холод надрывает ее чистый голос.

   Вы убьете его? Старика!

Фламма смотрит на нее, смущенный, не отвечая.

   Все-таки, сегодня, при последнем нападении, казалось, я чувствовала в вас какую-то убийственную волю, разрушительное бешенство, направленное на живую и цепкую помеху, на единственного врага, который все еще способен помериться с вами силами, принудить вас отступить. На старика!
   Фламма (слушает молча, опустив голову). Он, конечно, способен сопротивляться еще долгое время с этими своими костями, крепкими как камень, с этой бычьей шеей, с этим черепом, отведавшим свинца, с этим хриплым дыханием. Он сказал, вы сами слышали: не хочет умирать. Он там, на ногах, угрожает всегда, преграждает дорогу.

Кажется, что перед ними вражеский образ гиганта встает в темном углу комнаты и угрожает безмолвно. Они молчат, охваченные мучением разъедающей их думы. Руджеро Фламма вдруг поднимает голову и упорно устремляет свой взгляд в глаза Комнены. Она протягивает ему руки, он берет их наконец с судорожной жадностью, сжимает их и дрожит. В таком положении они продолжают несколько мгновений смотреть друг на друга, углубленные и молчаливые. Изредка доносится с ветром океанический гул гибельного Города.

   

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Строгая комната, обитая Дамаском темно-красного цвета, украшенная римскими бюстами, которые в виде герм стоят на консолях из фиолетового мрамора. С обеих сторон длинные и тяжелые портьеры скрывают двери, оставляя темное отверстие одной из них открытым. Одно окно в глубине открыто, но с опущенной занавеской, между ее колеблющимися на ночном ветру краями видно звездное небо. Одинокая лампада горит в одном из углов, на бронзовой подставке, тусклым и тихим светом.

Явление первое

Сановники, приближенные, воины собрались в комнате, смежной с той, где лежит больной Чезаре Бронте, одни приходят, другие уходят. Тревожное бдение последней ночи, потому что великий конец, по-видимому, неизбежен. Присутствующие почти все или старцы, или пожилые, преданные властелину, готовому уже исчезнуть, свидетели его судеб или участники его подвигов. Ужас во всех сердцах, на всех лицах. Тихие голоса, нерешительные движения, взгляды обращены на темную дверь, из которой время от времени появляется белая повязка монахини, молчаливая серая маска. В воздухе -- торжественное ожидание словно какой-то чудовищной катастрофы.

   Один из входящих (в беспокойстве). Ну, как? Агония началась?
   Другой. Никакой надежды!
   Другой. До зари доживет?
   Некоторые. Мы хотим видеть его! Хотим видеть его!
   Один из группы. Тише! Не возвышайте голоса!
   Другой. В комнату никто не входит.
   Другой. Никого не хочет видеть.
   Другой. Больше не хочет видеть никого, даже врачей.
   Другой. Прогнал врачей. Одна только сестра и осталась там при нем сидеть.
   Другой. С ним был припадок бешенства. Всех прогнал. Кричал, чтобы его оставили одного.
   Другой. "Одного! Одного! -- кричал. -- Оставьте меня одного! Я хочу умереть наедине!"
   Другой. Бредил.
   Другой. Нет, не бредил.
   Другой. Да, к вечеру лежал в бреду. Я был там. Бредил. То и дело повторял: "Бронте, змея ужалила тебя, змея тебя убивает..."
   Другой. Говорите тише! Говорите тише!
   Другой. Хотел, чтобы четверо солдат унесли его на носилках в открытое поле и оставили там в покое, чтобы он мог испустить дух. "На землю, на землю, положите меня на землю! Хочу чувствовать под собой землю перед смертью, как тогда!"
   Другой. Вспоминал о своей ране, с которой он лежал в поле при смерти долгие часы.
   Другой. В течение жизни он всегда вспоминал об этих часах.
   Другой. Всегда, правда.
   Другой. Не бредил.

Молчание.

   Другой. Сказал врачам: "Вы не знаете моей болезни. А я знаю. Я должен умереть", -- и отказался от всяких лекарств. Не захотел больше, чтобы кто-нибудь оставался в комнате. Пьет одну воду, которую просит у монахини. У него ужасная жажда.
   Другой. Какая странная болезнь! Врачи не поняли. Его терзает какое-то подозрение...
   Другой. Какое подозрение?
   Другой. Да, у него должно быть подозрение.
   Другой. Что-то ужасное в его глазах, в его молчании.
   Другой. Говорите тише! Говорите тише!
   Другой. Монахиня в дверях.
   Другой. Что с ним? Заснул?
   Другой. В постели его больше нет, не захотел лежать на подушках. Приказал одеть себя.
   Другой. Теперь сидит вон там. Не двигается.
   Другой. Дыхание у него тяжелое, но сильное.
   Другой. Приказал потушить свет у себя в комнате и открыть окна.
   Другой. Все окна открыты настежь.
   Другой. До зари доживет?
   Другой. Вон сидит, опустив голову, точно задремал.
   Другой. Должно быть, задремал, отдыхает.
   Другой. Дыхание сильное.
   Другой. Его, пожалуй, можно даже слышать на улице. Улица полна народу, люди ждут, онемев.
   Другой. Но говора не слышно!
   Другой. Все ждут молча.
   Другой. Больше никто не кричит.
   Другой. Последнее затишье.
   Другой. Каждый чувствует, что нечто великое должно совершиться.
   Другой. Родина!

Молчание.

   Другой. Что-то будет завтра?
   Другой. Все потеряно, все потеряно! С его смертью все рушится. Нет спасения!
   Другой. Что будет с нами?
   Другой. Такая великая жертва, чтобы дойти до подобного!
   Другой. Этот Фламма способен на какую угодно выходку. Кто удержит его теперь? Он -- господин толпы.
   Другой. Пойдет до конца.
   Другой. Все провинции уже поднялись. Мятеж подавляется слабо. Дух мятежа охватил войска. Дисциплина уже расшатана...
   Другой. Два полка уже возмутились.
   Другой. Ужасный пример. Я не стану удивляться, если завтра не окажется ни одного ружья...
   Другой. Говорите тише! Говорите тише!
   Другой. Монахиня в дверях.
   Другой. Что он делает? Не двигается?
   Другой. Исповедуется перед Господом.
   Другой. Кто знает, в каких мыслях!
   Другой. Ночь тиха, небо все в звездах.
   Другой. Кто плачет? Кто здесь плачет?

Какой-то старик всхлипывает в углу. Молчание.

   Другой. Уведите его.
   Другой. Да. Чтоб не услышал!
   Другой. Монахиня делает какой-то знак.
   Другой. Должно быть, поздно, очень поздно.
   Другой. Уже полночь пробило.
   Другой. Мы останемся здесь?
   Другой. Доживет до зари?
   Другой. Теперь попросил пить.
   Другой. Монахиня подает ему воду.
   Другой. А если преодолеет болезнь? Если вдруг поднимется? У него такая воля, что может победить даже смерть.
   Другой. Какая закалка! Под самой ужасной тяжестью я не видел, чтобы он поколебался. Разве он не один держал в своих руках все нити?
   Другой. Сколько дней прошло с тех пор, как его голос еще наводил страх?
   Другой. Казалось, он решился жить, как в другое время решался умереть.
   Другой. И в несколько дней...
   Другой. Развалины! Дуб, срубленный под корень.
   Другой. Кем?
   Другой. Говорите тише!
   Другой. Поистине загадочный конец.
   Другой. Он сказал врачам: "Вы не знаете моей болезни. Я знаю".
   Другой. "Я знаю!"
   Другой. С ним одна только монахиня.
   Другой. Дом точно вымер.
   Другой. Говорите тише! Вот она.
   Некоторые. Кто? Кто?
   Один из них. Молчите!

На пороге одной из дверей, из-за складок тяжелой портьеры, появляется Комнена . Она делает шаг по комнате, но при виде собравшихся останавливается, последние молча расступаются перед ней. Ее бескровное лицо сковано неподвижностью маски. Она медленно пересекает комнату и направляется к темной двери. В тишине слышен шорох ее платья. На пороге показывается монахиня и говорит с ней тихим голосом.

   Комнена (обращаясь к собравшимся). Отдыхает. Ему нужна тишина.

Все удаляются без шума. Она идет к окну, раздвигает занавеску, всматривается в ночь.

Явление второе

В той же двери, в которую она вошла, показывается Анна Комнена, оставаясь почти скрытой в складках дамаска, не двигаясь вперед, крадучись.

   Анна (тихо окликая дочь, которая, по-видимому, ушла в свои мысли). Елена! Елена!

Из-за красных складок виднеется только громадное, опухлое, искаженное лицо в чем-то вроде беловатого парика, из-за складок видна только одна жирная и бледная рука, на которой блестят кольца.

   Елена!

Дочь оборачивается.

   Все? Еще ничего?

Дочь отрицательно качает головой, не раскрывая рта.

   Там есть кто-нибудь?

Дочь отрицательно качает головой.

   А сколько, как ты думаешь...

Слово замирает у нее в глотке, лицо у нее бледнеет, ее устремленные на темную дверь глаза расширяются от страха. Пораженная внезапным ужасом, который замечает на лице матери, Комнена поворачивается в ту же сторону. Мать исчезает.

Явление третье

Чезаре Бронте стоит на пороге, пошатываясь, держась на ногах одним последним усилием своей воли, пораженный неодолимой дрожью. Под его большими выступающими бровями, в глубине впалых от страдания глазниц, горят угрюмые глаза. Комната как бы наполняется суровой тревогой. Комнена остается твердой, неподвижной, приготовленной.

   Бронте. Нет еще... Еще не умер... Не зарыт... Еще вижу, понимаю.

Он идет вперед, пошатываясь на каждом шагу, держась за стулья, дикой энергией удерживая на ногах свой скелет.

   О чем спрашивала тебя твоя матушка? Была неуверена? Ошиблась в определении часа? Скажи: в какую сумму оценена моя жизнь?

По мере того как он продолжает приближаться с угрозой, женщина отступает назад.

   Боишься?
   Комнена. Да, безумия, которое ослепляет вас.
   Бронте. Страх! Страх! Мою жизнь оцепил страх. Я еще заставил дрожать чье-то сердце. Я еще был способен кой-кого раздавить, сделать его пустым пузырем, бросить его гнить в овраг... Страх нашел оружие в лице женщины. Посмотри-ка мне в глаза!

Комнена увидела на пороге двери, в полосе темноты, свидетельницу: монахиню, которая горячо молится. На повелительный крик она поднимает голову и смотрит на умирающего, не моргнув глазом.

   Значит, ты не отрицаешь.

Как бы в припадке удушья, он падает на скамейку. Непрерывная дрожь овладела всем его истощенным телом.

   Комнена (с какой-то глухой и деланой мягкостью). Ваш мозг расстроен, ваши слова безумны. Вон там одна душа молится, чтобы Господь сжалился над вами и избавил вас от волнующих мыслей.
   Бронте. Ты не отрицаешь. Ты еще раз продала себя, ты еще раз сделалась в руках своей матушки заразным товаром, орудием заработка, орудием обмана и смерти. Я видел ее лицо... Ах, прежде чем закрыться, мои глаза должны были еще раз увидеть эту отвратительную злую улыбку, эту чудовищную маску зверства и жадности и эту руку, которая копалась во всех гадостях мира, которая держит тебя, как держат раскаленное железо, или поддельный ключ, или ядовитый плод, или зелье для возбуждения похоти...
   Комнена (стой же зловещей мягкостью). Вон там совершают молитву, чтобы Господь сжалился над вами и вернул свет вашему разуму в этот час скорби.
   Бронте. Сколько же вы получили? Уже снарядились в путь? Вам выдан даже пропускной билет, чтобы вы могли безнаказанно пройти с сокровищами и позором сквозь угрожающий сброд? Или ты останешься и выставишь свое ложе на площади?

Кажется, что сумрачный огонь старческой страсти снова разжигает его, сушит рот.

   Комнена (в прежнем положении, прежним голосом). Вон там молятся: да сжалится Господь над вами и да ниспошлет мир душе вашей.
   Бронте. Подойди ко мне!
   КомненаДа простит вас Господь и да успокоит вас на рубеже, который надвигается.
   Бронте. Подойди ко мне!

Он протягивает к женщине свои дрожащие руки, как бы для того, чтобы в бешенстве схватить ее.

   Комнена. О вас молятся, просят вам мира в тишине.
   Бронте. Ты остаешься? Скажи: ты остаешься без места? Ты бросаешься наудачу? Чья ты будешь завтра? Будешь принадлежать тому, кому отдаешь мою жизнь, чтобы вылечить его от страха? Тебя видели входящей к нему в дом... Правда? Правда? Отвечай!

Он как бы одержим грубым чувственным образом. Голос у него прерывается в высохшем горле, руки у него сведены судорогой.

   Комнена (продолжая владеть собой, но уже с нетерпением). Да сжалится Господь над вашим несчастьем!
   Бронте. (в исступлении). Ты, ты была ужасным несчастьем моих последних лет, невыразимой язвой, тайным мучением, позором и угрызением моей старости, пятном моей сильной жизни... Ты влачилась по всем лужам порока, как приманка, пропитывалась пеной всевозможного разврата. Не осталось ничего гнусного и отчаянного, чего бы ты не изведала в ежедневной борьбе с нуждой, в притворстве нищеты, в ожидании крупной добычи, ты там -- припоминаю! -- бледная, нечистая, пагубная, ненасытная, спаленная гордостью, исполненная мести, алчная к могуществу и золоту... Века роскоши, вероломства и грабежа погибли в тебе, кровь предателей и узурпаторов, целое племя убийц. Чего бы ты ни коснулась, к чему бы ты ни пристала своим адским телом, всюду, казалось, должно было появляться несмываемое пятно. Ты была карой, верной гибелью...
   Комнена (в нетерпении, взбешенная). Ни слова больше! Ни слова! Я больше не хочу слушать.
   Бронте. А я-то, слепец, я-то, безумец, сделался добычей! Какой позор! Какой позор! Я дал разжечь подобной мешаниной этот свой старый мужицкий мозг...
   Комнена. Ни слова больше! Я не хочу больше слушать! Пусть Господь заглушит на ваших устах эту ругань! Вам пора думать о другом, а не о пустой горячности... Вам нужно приготовиться к принятию успокоения. В постель! В постель!

Ужасным усилием старец поднимается на ноги, посинев, с искаженным лицом, вне себя от дикого бешенства.

   Бронте. Ах, но у меня еще хватит сил задушить тебя собственными руками!

Протянув руки к Комнене, он хочет броситься на нас, но, изворотливая и осторожная, она отскакивает назад, ускользает, намечает себе преграды, за которыми она могла бы укрыться. Монахиня, остававшаяся в сумраке за дверью беспокойной и неподвижной свидетельницей, поддерживая своей молитвой этот резкий контраст, вбегает с криком ужаса.

   Монахиня. Бог -- свидетель! Бог с нами! Он -- Единственный Судья!

Старец пошатывается, готовый грохнуться. Монахиня поддерживает его, обнимая его своими серыми руками.

   Бронте. Живи! Живи! Другой погибнет от тебя!
   Монахиня (смиренно). Господь -- Единый Судья. Один Господь -- властитель жизни и смерти. Помолимся Всевышнему, да будет милосерден к нам, брат.

Она поддерживает немощного и задыхающегося Бронте, помогает ему сесть, вытирает у него пот на висках, в которых у него стучит кровь, она точно обвевает этот жар кротким веяньем больших белоснежных крыльев своей повязки. Комнена, ускользая от угрозы, добралась до стены, прислонилась к одной из высоких мраморных консолей, на которых стоят римские бюсты. Вне поля зрения старика, повернувшегося к ней затылком, она остается в этом положении, как бы окаменев, неподвижная, как кариатида.

   Будем молиться, брат, Создателю, -- да освободит нашу душу, прикованную к праху! Его благость в вечности, Его истина -- в вечности.

Больной делает усилие дышать, чувствуя недостаток воздуха в своей сдавленной груди.

   Бронте. Пить, хочу пить.

Монахиня уходит в темную комнату и возвращается с водой.

   Монахиня (смиренно). Скажем Всевышнему: я питался пеплом, как хлебом, и смешивал свое питье со слезами.

Больной выпивает воду залпом, он, по-видимому, почувствовал облегчение.

   Бронте. Да благословит вас Бог!
   Монахиня (смиренно). Блажен Всевышний, посылающий воду всякой жажде, ибо Его благость в вечности.
   Бронте (задыхаясь). Поднимите эти занавески, прошу вас. Дайте доступ свежему воздуху, дайте мне еще раз взглянуть на него.

Монахиня поднимает занавески, в отверстие окон виднеется беспредельное звездное небо.

   Ах, звезды, как тогда.
   Монахиня (смиренно). Свет ниспослан душе, которая верует.

Легкий говор доносится в окно. Больной снова волнуется и ожесточается.

   Бронте. Не ждут ли моей смерти там, на улице?

Прислушивается.

   Ах, и тут человеческое дыхание оскверняет воздух моих последних вздохов! Со слишком многими людьми я водился... Ф-фу! Одиноко, одиноко, почему мне нельзя умереть одиноко? Я просил, умолял унести меня на пастбище, на край какого-нибудь рва, куда-нибудь в рощу, куда-нибудь подальше, умолял бросить меня там, как старый ненужный остов. Я ждал бы смерти в безмолвии, лежа на земле на спине, как тогда!
   Монахиня (смиренно). Оставь гнев, брат, не раздражайся. Доверься Творцу. Он ниспошлет нам необходимое. Успокойся, успокойся!
   Бронте (успокаиваясь, отдаваясь своему видению, медленно). Тогда, после сражения... Мне не нужно вспоминать о другом, сестра, чтобы быть спокойным... После сражения, брошенный в поле весенним вечером... Прихожу в себя, открываю глаза: великое безмолвие кругом, надо мной звездное небо, подо мной -- земля, напоенная моей кровью, с побегами хлебов, и больше ничего, больше ничего, часы, что проходят, бесконечное время, что убегает, и биение моего сердца, которое кажется сердцем самой земли, и там смерть, что смотрит на меня и не трогает меня, убегающие часы, исчезающие звезды, роса, что падает на меня, как на пень, заря, что занимается, и мое сердце, что кажется сердцем земли, глубокое, ах, глубокое... Слышали? Вы слышали, сестра? Слышали?
   Монахиня (смиренно). И свет восходит в темноте для тех, кто приник к земле.
   Бронте (повышая голос, все больше и больше раздражаясь). Сын земли, отдавший матери свою лучшую кровь... Я -- крестьянин, я -- настоящий человек пашни, сплоченная сила, крепкая голова... Мои братья рыли, пахали, сеяли, собирали жатву, отдали матери свою жизнь в поте лица, в святом здоровом поте... Я ходил за плугом. Я следовал за своей судьбой с мозолистыми руками, с обожженным солнцем лицом, с зубами, отполированными черным хлебом...

Его раздражение растет. Кажется, что он видит перед собой вражеские полчища. У него выражение лица и движения вызывающего на бой, беспокойное дыхание, мутные глаза.

   Сын земли, который исполнил свой долг гордо, искренно, со своим сильным сердцем, со своими руками землепашца... Я, я, вот я -- здесь, последний, одинокий, лицом к лицу с вашим страхом, который выбирает своим оружием женщину, одинокий, еще на ногах...

Сверхчеловеческим усилием ему удается еще раз приподнять свое громадное костлявое тело, которое словно трещит от напряжения, как дуб, готовый сломаться.

   ...да... способный умереть на ногах... как и следует... наводит ужас самим своим падением...

Страшный, он покачнулся, как дуб, готовый рухнуть.

   ...я... сын земли... последний... одинокий...

Вдруг он валится на пол с грохотом обрыва.

   Монахиня (падая на колени). Вечный покой даруй им, Господи...
   

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Расписанная фресками галерея. В глубоких отверстиях окон -- небольшие порфировые бассейны в виде чаш, где дрожат короткие струи. Солнце проникает сквозь стекла и играет зыбью воды. Солнечные блики отражаются на языческих фигурах, на потолке, на стенах, как на висячем саде. Неуловимая солнечная сеть неизменно окутывает присутствующих. Позднее утро.

Явление первое

Джиордано Фауро, Сиджисмондо Леони и Витторе Коренцио .

   Фауро. Видели, как удалялся Клавдио Мессала?
   Леони. Молодое чудовище.
   Фауро. Обратили внимание? Он прошел мимо нас не спеша и в то же время произвел на меня впечатление человека, который неистово устремился куда-то. В нем был признак действия, молния в напряженной туче.
   Коренцио. Необыкновенный человек этот Мессала!
   Фауро. Да, без сомнения, человек исключительный. Взгляд... Ты заметил, Коренцио, особенность его взгляда? Я никогда не видел более пристальных и более наблюдательных глаз, неутомимый исследователь! Но он смотрит на всякое человеческое существо как на вещь или факт. Кажется, что "ближнего" для него не существует. Он положительно из ряда опасных. Вот уж действительно человек, созданный творить не из бумаги, а из живого вещества, из крови и плоти. Я уверен, что у Фламмы подрастает опаснейший соперник.
   Леони. И я уверен. Рано или поздно он сделается вожаком одной из тех победоносных шаек, которые не замедлят образоваться среди разложения.
   Коренцио. И Комнена им не брезгает.
   Леони. Соперник даже в этом?
   Фауро. Нет. Мессала, по-моему, не подвержен никакому обольщению. Женскому дыханию не удастся заставить потускнеть его сталь. Он не боится ржавчины.
   Коренцио. И все-таки...
   Фауро. Нет. Ты ошибаешься. Комнена прибегает к нему, как к жалу, против Фламмы, чтобы волновать им и возбуждать колеблющуюся волю... Ах, с каким удивительным искусством она распоряжается человеческими страстями!
   Коренцио. Одним словом, посредница судеб теперь -- Комнена! Уму непостижимо!
   Леони. Она провозглашает господство сабли.
   Коренцио. В петлю ее, в петлю!
   Фауро. Она уже сказала, что для своей шеи ищет только тетивы лука в воспоминание об этом своем развратном Алексее III, которого удавили в пятнадцать лет. "Но у кого же лук? У кого лук?" -- сказала она с этим смехом, которым она обдает как градом.
   Коренцио. Каким образом она ухитрилась после смерти Чезаре Бронте перевернуть так быстро свое счастье, -- непостижимо!
   Фауро. Нет ничего, на что она не решилась бы, чего бы не вынесла, вот и весь секрет. Всякий порыв в ней стремится превратиться в решительное и законченное действие. В ней, по-моему, постоянное состояние бури, откуда то и дело исходят электрические разряды крайней энергии, которые бьют прямо в цель, возбуждая в нас -- ранее всякого другого чувства -- изумление.
   Коренцио. Которым она и пользуется.
   Фауро. Мастерски. Способ, к которому она прибегала для своего появления на новой сцене, имея за собой трагическую тайну этой смерти, обнаруживает великое и редкое искусство, Коренцио, какого уже не было с незапамятных времен. Никто, конечно, не знает лучше, чем она, "как снискивать и как терять людей". Макиавелли ничто в сравнении с этой византийской принцессой, уверяю тебя.
   Коренцио. Ты ее слишком любишь как свое собственное создание, Фауро. Ты внушаешь подозрение. Ее изобретательность и ее способности восхищают тебя. Но это не мешает ее влиянию на Фламму быть самым пагубным, как не мешает ей знать лучше, чем что бы то ни было, как губить людей.
   Фауро. Не знаю, не знаю, дорогой.
   Коренцио. А что ты, Сиджисмондо, думаешь об этом?
   Леони. У человека, который гибнет, не было силы достигнуть своей цели. У кого есть эта сила, тот дойдет до глубины наперекор всяким козням и всяким препятствиям. На мой взгляд, Коренцио, у тебя вид опекуна.
   Фауро. Опекун огня, опекун ветра!
   Коренцио. Ну, мы это еще увидим.
   Фауро. Увидим, как раскроется сущность человека, то, что есть в нем истинного, искреннего, неизменного: наиболее глубокий инстинкт, наиболее деятельное свойство, наиболее могучая страсть. Кто-кто, а Комнена не поддается ни заблуждению, ни обману. Не придает никакой цены словам, а также вещам. Человек замаскированный не выдержит столкновения с ней. Она надрезает, обшаривает, обнажает самое сердце.
   Коренцио. Действительно, у Фламмы вид человека, которого пытают.
   Фауро. Не которого пытают, а который колеблется. Он на распутье.
   Леони. Минута исключительной важности. Какое-то неожиданное затишье. По-видимому, все ошеломлены той легкостью и той быстротой, с которой старая крепкая машина приведена в негодность. Во многих заговорило как бы смутное невольное сожаление из привычки к движениям, которым эта старая машина подчинила общественную жизнь.
   Коренцио. Встряска была недостаточно сильна.
   Фауро. Тут-то Фламма и увидел спасение в необходимости войны, борьбы за существование.
   Леони. Но гвельфы медлят. Вавилонскому-то пленению еще и конца не видно. Строители республики отстраивают Авиньонский дворец!
   Коренцио. Ты увидишь, что Комнена предложит посадить антипапу в Ватикане, чтобы повторить раскол с Запада.
   Фауро. А почему бы и не так? Великолепная идея, но найдите мне наместника нового Бога. Найдите мне дух, "способный заставить звезды вращаться вокруг себя", как выразился бы Фламма. Все существо человека, дорогой Леони, никогда не было так похоже на твою глину, как теперь. Оно взывает: "Лепите меня по образу Счастья". А те, к кому оно взывало, снова втискивают его в рамки формул.
   Коренцио. А кто ухитрится раз навсегда освободиться от власти формул? Это -- власть волшебная, как власть кругов, очерченных палочкой Мерлина.
   Фауро. Именно -- волшебная. Живой пример -- Фламма, который заявил себя человеком жизни, а вот уже близок сделаться человеком формул!
   Леони. По-видимому, он позволяет навязать их себе и успокаивается, однако я думаю, что он намерен воспользоваться ими как орудием отрешения, а не устрашения, как орудием оздоровления, а не правления. Глина, о которой ты говоришь, еще нуждается в обработке, чтобы твердые и упорные зерна окончательно размягчились. С другой стороны, было невозможно, не подвергаясь опасности, отказать людям пашни в обещанных преобразованиях. Все восстание деревень произошло по кличу Марко Аграте: "Земля принадлежит землепашцам". Депутаты сельских союзов собираются выработать нечто вроде Семпрониева закона, а Марко Аграте -- их Гракх.
   Коренцио. Впрочем, Фауро, главенство деревни было бы теперь справедливо. Среди упадка всех классов крестьянин -- сильный, грубый, трезвый, выносливый, здоровый -- разве не он теперь лучший? А будучи лучшим, он должен теперь царствовать, было бы справедливо, чтобы он царствовал. Такова мысль Фламмы.
   Фауро. Эх, загорелые на солнце цари, оздоровляйте чумное болото!..
   Леони. Торжество завтрашнего утра будет отличаться духом древней торжественности, величественным оттенком римского духа. Следует прославлять Фламму за эту его любовь к человеческим празднествам.
   Фауро. Ах, без сомнения, он мог бы облагородить жизнь. Этот государственный человек не забыл, что итальянская жизнь была украшением мира! У него есть чувство латинского достоинства, чутье нашего самобытного гения. Разве не это влекло нас к нему? Слава его основана на попытке всюду пробуждать подобное чувство, подобное чутье... Ведь немыслимо же, не правда ли, чтобы столь великий переворот мог совершиться без варварского искажения прекрасных городов. Вот мы в зале упраздненного дворца, где мифологические фрески остались нетронутыми на древних стенах, и вода поет в сосудах из порфира, как во времена Павла III. Еще можно жить в радости... Ах, если бы у него хватило мудрости следовать руководству самих вещей, выше всякого подражания, наперекор чуждым формулам!
   Леони. Он доискивается, пробует, делает опыты. Ты думаешь, легко снова привести к ритму радости жизнь, омраченную однообразным господством принуждений и лжи?
   Коренцио. "Пусть снова повеет духом древней общественной свободы над единой и разнородной Италией", -- сказал он.
   Фауро. Именно: вы помните эту его речь о процветании общин? И другую, о республиках? Когда же деятельные силы народа, разнообразие труда, мудрость учреждений, первенство оптиматов, пыл гражданской страсти, влияние человека на вещь, орудие, ставшее живым, камни, соединенные повелением славы, общественная мощь, выраженная зданием, город, изваянный, как статуя, все это великое, многогласное единство, составлявшее свободное государство, -- когда же все это находило своего более сильного и более горячего истолкователя?
   Леони. Если он провидел, то будет действовать согласно своему видению. Ты требуешь чуда!
   Фауро. Повторяю, я требую одного: чтобы он служил жизни, -- истинной, великой жизни, понимаешь? -- в каком угодно виде, и, если так и нужно, даже при условии продолжения этой диктатуры, которая была бы ему предоставлена на шесть месяцев народным собранием, в римском духе, для восстановления республики.
   Коренцио. В том же, конечно, духе он будет говорить и завтра в Капитолии, передавая власть над землей депутатам сельских союзов. Послушаем.
   Фауро. Пора бы и закрыть потоки красноречия, друзья мои.
   Леони. Зрелище будет не лишено величия, Фауро. Депутатов около двух тысяч от всех областей, всякой крови, избранных из числа самых мощных образцов нашего племени. Я видел их вчера в термах Каракаллы, на собрании. Марко Аграте говорил перед ними речь. Они показались мне удивительными в этом месте, с этим их невозмутимым и открытым спокойствием, среди этих исполинских стен. У них был вид довольных завоевателей, пришедших взять власть над землей, уверенных, доверчивых, -- во имя Рима. Ты их увидишь. В глазах у каждого отразились то родная гора, то родная речка, то родные леса.
   Коренцио. Среди них есть и такие, что сеяли рожь на склонах Альп, и такие, что жали хлеба в золотой котловине, и такие, что сажали виноград вокруг Везувия, и такие, что пололи коноплю в долине По, и такие, что собирали маслины на Тосканских холмах, среди них есть такие, что...

Перечисление земледельцев прерывается внезапным приходом лиц, которые приносят печальную новость.

Явление второе

Дечио Нерва, Фульвио Бандини, группа партизан, громко говоря, в беспорядке.

   Некоторые. Где Фламма? Где Фламма? Фауро, Леони, вы его видели? Где он? Вы видели, как он ушел? Или он еще здесь? Да где же он? Мы его ищем. Необходимо разыскать его.
   Леони. Что случилось?
   Коренцио. Что вам от него нужно?
   Фауро. Мы сами ждем его. Да что же такое случилось? Говорите!
   Нерва. Завязалась драка между частью народа и поселянами в термах. По-видимому, драка вызвана намеренно. Клавдио Мессала прибег к хитрости. Его сторонники стреляют в этих людей... Окружили термы, некоторые взобрались на стены и открыли огонь по толпе без разбора. Похоже, что Марко Аграте пал. Теперь уже, быть может, никого не осталось в живых.
   Бандини. У этих людей не было оружия. При первых неожиданных выстрелах ими овладела паника. У выхода они натыкались на ружейные дула. Страшные крики. Бешенство быков. Тела загромоздили мозаичный пол...
   Один. Некоторые из них прятались под эти груды тел. Я видел, как какой-то человек спрятался под одной грудой -- скрылся, как в нору.
   Другой. Другой, прислонившись к стене, поставил перед собой труп, как щит от пуль.
   Другой. Какая-то кучка теснилась на развалинах и в отчаянии швыряла кусками мрамора, как булыжниками.
   Другой. Я видел, как один из них поднял капитель, как связку листьев.
   Другой. А колосс?
   Другой. А колосс? Геркулес из Умбрии?
   Другой. Из Беттоны.
   Другой. Что был на целых три пяди выше всех двух тысяч.
   Другой. Красавец, цвета бронзы, с зелеными глазами.
   Другой. Что одним ударом валил на землю быка, схватив за рога.
   Другой. Что поднимал жернова.
   Другой. Что должен был нести плуг на плечах в Капитолий.
   Другой. Геркулес из Умбрии.
   Другой. Который все улыбался, все улыбался на улицах.
   Другой. С веткой маслины за ухом.
   Другой. Что вечно улыбался...
   Леони. Да, да, я его видел, вижу. Ну и что же?
   Нерва. Он один умер, отомстив.
   Бандини. Он нашел себе дубину.
   Нерва. Руку статуи среди обломков.
   Бандини. Руку императора!
   Нерва. Ужасное оружие в его кулаке.
   Бандини. И бросился в самый огонь с такой быстротой, что ему удалось проникнуть в круг, разорвав его, выбраться наружу, в толпу, раздавив не одного...
   Нерва. Паника перед ним!
   Бандини. Несколько мгновений вокруг него -- ширь, пустота.
   Один из группы. Все кричали, а он молчал.
   Другой. Заливаясь кровью, раненный в нескольких местах...
   Другой. Пуля в затылок свалила его.
   Другой. Грохнулся на землю ничком.
   Другой. За ухом у него все еще была веточка маслины...
   Другой. Рука статуи разбилась.
   Нерва. Вся в крови после того, как ею убито...
   Один. Пожалуй, с десяток народу.
   Другой. А то и больше.
   Другой. Даже какая-то женщина.
   Бандини. Тогда народ снова пришел в бешенство, завладел трупом и потащил его по Аппиевой дороге.
   Нерва. Одобряет резню, рукоплещет Клавдио Мессале, ругает мужиков, грозит мщением... Еще мгновение -- и весь город взбунтуется.
   Бандини. Разумеется, кто-нибудь да разжигает изменническим образом ревность и страсти. "Мужик, который становится господином, который присваивает себе лучшую часть, который завтра уморит нас голодом..." Праздник переходит в посрамление. Все виды ненависти закипают снова. Осадок снова всплывает на поверхность.
   Нерва. Чье же это дело?
   Некоторые. Чья тут вина? Чья вина?
   Бандини. Мессалы?
   Нерва. Он поставил на ставку свою голову?
   Фауро. Но он был еще там? Вы его видели?
   Бандини. Нет, никто не видел его.
   Фауро. Мы видели, как он приходил. Ушел вот в эту дверь. Не остановился. Ни слова не сказал.
   Нерва. Вот в эту дверь. Значит...
   Фиески (быстро входя). Где Фламма? Пожалуй, взят в плен? Измена в его собственном доме. Комнена орудует сообща с Клавдио Мессалой. Нападение было сделано по взаимному уговору. Было задумано заранее. Известно о раздаче оружия, состоявшейся ночью. Другая кровь еще прольется, быть может наша...
   Фауро. Тише! Тише!
   Леони. Подождем Фламму.
   Некоторые. Насилие за насилие!
   Другой. Императрицу в Тибр!

Явление третье

Одна из дверей открывается, и вдруг появляется Комнена, бесстрашная. На груди у нее сверкает маленькая голова Медузы, как на панцире, иссиня-черный шлем из густых волос придает ее лицу вестницы воинственную грацию.

   Комнена (вызывающе).Кто здесь кричит?

Несколько мгновений все поражены и инстинктивным движением отступают немного назад, сближаются, собираются в толпу. Джиордано Фауро, Сиджисмондо Леони и Витторе Коренцио отходят в сторону, в углубление окна, к маленькому бассейну, где искрится и лепечет вода.

   Я слышала свое имя.

Мгновение молчания и колебания.

   Если кто имеет, что сказать, пусть говорит. Я разрешаю.
   Фиески (бледный, изменившимся голосом). Это я произнес ваше имя, чтобы обвинить вас.
   Комнена (с видом крайнего презрения). Обвинить меня? В чем? Вы? Фауро, кто этот человек?

Глухой ропот пробегает по толпе.

   Фиески. Неважно, кто я. Я -- свободный голос и обвиняю вас в преступлении, которое уже совершено, -- в позорном предательстве, жертвой которого сделались безоружные гости, не знаю, с какой уже зловещей целью...

Комнена хочет повернуться спиной. Взрыв гнева. Все эти люди тянутся к презирающей их женщине, дают волю долго скрываемой ненависти, разражаются бранью, бледные, косясь на нее, хриплыми голосами.

   Один из них. Кровь пусть падет на вас!
   Другой. Кровь пусть задушит вас!
   Некоторые. Позор! Стыд!
   Другие. Все виды бесчестия!
   Один. Вспомните о войне.
   Другой. О прибыльной войне.
   Нерва. Вы торговали жизнью солдат, которые шли на резню!
   Бандини. Отнимали хлеб у того, кто умирал от голода в палатке!
   Фауро (бросаясь вперед). Молчите! Молчите! Против женщины!
   Один из толпы. Вы извлекали пользу из поражения, из бегства, из паники.
   Другой. Из мучения раненых.
   Нерва. Из печали болезней, из ужасов далекой смерти.
   Бандини. Из нашего беспокойства, из слез родины!
   Фиески. Добывали золото из походных больничных палаток, из глубины зараженных лазаретов!
   Один из группы. Покровительствовали мошенничеству и воровству!
   Другой. Скрывали всевозможные подлоги!
   Другой. Протянули руку фальсификаторам!
   Другой. Путались с разбойниками!
   Некоторые. Верно! Верно! Позор!
   Другие. Вспомните! Вспомните!
   Фауро. Назад! Молчать! То, что вы делаете, подло! Подло!
   Нерва. Корабли, наполненные гнилью для отчаявшегося народа, который умирал на прибрежных песках!
   Некоторые. Вспомните-ка!
   Фиески. Расцвет нашей силы, принесенный в жертву, чтобы открыть сбыт всем испорченным товарам, которыми были завалены лавки ваших приверженцев...
   Некоторые. Вспомните! Верно! Верно!
   Другие. Позор!
   Фиески. ...чтобы вызолотить себе трон и альков, чтобы вознаградить себя за годы нищеты, чтобы расплатиться за румяна, за примочки, за мушки, чтобы расплатиться с любовниками развалившейся гарпии!
   Фауро. То, что вы говорите, Фиески, низко!
   Некоторые. Верно! Верно!
   Другие. В Византию! В Византию!
   Другие. В Трапезунд!
   Другие. В Тибр!
   Один. Пусть кровь задушит вас!
   Другой. Прежняя и сегодняшняя!
   Некоторые. Вон, вон отсюда! Метлой ее! Метлой!
   Другие. Вон отсюда! Пора!
   Один. В клоаку!
   Другой. Обольстительница старичков!
   Другой. Отравительница старичков!

Толпа кричит и подступает к женщине, рассвирепев, как стая собак.

   Фауро. Назад, назад, звери!

Комнена стоит там, где была, без малейшего движения, молчаливая и строгая, подняв голову, с неизменным выражением презрения и вызова на устах и во взгляде.

Явление четвертое

Вдруг входит Руджеро Фламма . Толпа отступает назад и умолкает. В продолжение нескольких мгновений в неожиданном безмолвии слышно только тяжелое дыхание подавленного гнева и легкое журчание струй.

   Фламма (крайне холодным голосом, окинув этих людей крайне резким взглядом). Что это?
   Комнена. Возмущение рабов.
   Фламма (резко). Хорошо, я вас выгоняю.

Присутствующие не двигаются, скованные тем видом оцепенения, которое следует за взрывом животного насилия.

   Я вас выгоняю.

При вторичном толчке этой воли, которой они всегда повиновались, они очнулись. Ближайшие к двери, молчаливые и угрюмые, поворачиваются к выходу.

   Фиески. Подумай, что ты делаешь, Руджеро Фламма, чтоб не раскаяться. Берегись!
   Фламма. Я вас выгоняю.

Фиески вытягивает по направлению к нему руку, как бы в знак обещания, затем поворачивается к выходу, молча, как и остальные. Фауро в стороне, а Коренцио и Леони все еще в углублении окна, колеблются. Фламма кланяется в знак прощания.

   Прощайте, друзья. Жребий брошен.
   Фауро. Теперь полдень, Фламма: прекрасная пора для проявления мужества человека.

Уходит со своими товарищами. Комнена озаряется мимолетной, но бесконечно глубокой улыбкой, сосредоточив в своем сердце всю роковую радость мгновения, в которое решилась судьба.

   Комнена (дико, пылая). Ах, теперь-то я довольна! Ты показал мне наконец каков ты на деле: повелитель. Ты видел, как они молчали, когда ты смотрел на них? Эта воображаемая сила покинула их, как дым покидает головешку, когда она гаснет. Они оказались просто рабами перед тобой. Могли только повиноваться. И повиновались.

Руджеро Фламма погружен в новую необходимость, которая стоит перед ним, он -- во власти кровавого предприятия, которое на него возложили. Напряжение его духа так велико, что мышцы его лица начинают дрожать.

   Фламма. Ты насилуешь мою судьбу, ты неумолима, ты не даешь покоя. Ты идешь навстречу неизвестности и всем ужасам, как если бы все это было знакомо тебе. Действительно, опасность -- дворняжка, вскормленная твоими руками. Ты так и сказала. Ты не боишься быть растерзанной...
   Комнена. Да, помню. А что и ты помнишь, мне тоже нравится. Когда я говорила это, нас окружала тень, чувствовалось дыхание лихорадки. Там, в твоем доме, в громадной пустынной комнате, наших лиц касалось дыхание Рима, ты не мог больше ждать, и моя воля принадлежала тебе, как принадлежит тебе твоя рука для удара, для удара... Ты не поколебался.
   Фламма (сумрачно). Ты вооружаешься призраком, чтобы подгонять меня!
   Комнена. Я вооружаюсь своей любовью. Я -- стрела для твоего лука. Направь меня в цель.
   Фламма. Если бы я натянул свой лук даже до того, что он сломался бы, я все же не попал бы в цель, к которой ты стремишься. Твое желание рвется все дальше, за все грани...
   Комнена. А у твоего желания, быть может, есть грань? Разве ты отказался бы от чего-нибудь? Скажи, чтобы я знала, что ты начинаешь гаснуть.
   Фламма. Я не гасну.
   Комнена. Я знаю. Тебе нужно все. Ты готов на все для самого себя и для меня. Ты не раб своей победы.

У нее сверкающее лицо прекрасного демона, что так волнует и разжигает гордость мужчины.

   Фламма. Ты внушаешь мне готовность на новое разрушение.
   Комнена. Нет, на утверждение.
   Фламма. Но кровь снова заливает развалины, и это -- здоровая кровь, насыщенная солнцем, очищенная ветром...
   Комнена. Сыны земли!
   Фламма. Лучшие, лучшие!
   Комнена. Твой враг ходил за плугом.
   Фламма. Я не презирал его никогда.
   Комнена. Он тебя презирал. Считал тебя существом другого порядка.
   Фламма (пораженный в душе). Разве победителей презирают?
   Комнена (беспощадно). Ты его еще не победил.
   Фламма. Был готов ниспровергнуть, чтобы уничтожить его.
   Комнена. Твои силы его не ниспровергли.
   Фламма. Ты вырыла его из земли?
   Комнена. Нет, я тебе напоминаю, что твоя победа далась тебе легко и что ввиду этого ты должен одержать для себя и меня другую, большую. Вперед! Вперед! Я не умею ждать.
   Фламма. Но, быть может, я иду назад?
   Комнена. Назад-то не идешь, но останавливаешься. А кто остановился -- погиб.
   Фламма. Поле свободно и принадлежит мне.
   Комнена. Ошибаешься. Неужели твои глаза меркнут, не ищут, не обнаруживают врага? Тебе следует вечно искать врага.
   Фламма. Я его вижу, потому что сегодня ты сама создала его.
   Комнена. Не я создала его. Он уже был там со своей затаенной местью. Я бросаю ему вызов, чтобы ты напал на него. Самая ужасная борьба предпочтительнее этого рода осмотрительной и нерешительной остановки, в которой ты ослабевал.
   Фламма. Остановки человека, который обдумывает, размышляет, готовится к перестроению...
   Комнена. На грязи, на туче, на вихре?
   Фламма. Нет, на твердой почве.
   Комнена. При помощи колдовства?
   Фламма. При помощи веры.
   Комнена. В кого?
   Фламма. В истину и могущество моей идеи.
   Комнена. "В самого себя", -- ты должен был ответить. В самого себя ты должен верить: в свои нервы, в свои кости, в свои артерии, в свое мужество, в свою страсть, в свою твердость, в свою алчность, во всю свою сущность, во все оружия, которые природа дала тебе, чтобы бороться, чтобы превзойти остальных, не иметь равных, быть первым, быть властелином, быть одиноким. Ты -- властелин?
   Фламма. Может быть.
   Комнена. Слово, которого тебе следовало бы не знать. Ты одинок? Как ты хочешь созидать, если ты не одинок? Одинокий, с двумя своими руками и со своим дыханием, на вершине, куда не взобраться обезьянам, чтобы вмешаться в твое дело. Завоюй вершину, чтобы созидать или пасть от удара молнии.
   Фламма. Завоюю.
   Комнена. Всей силой порыва, без остановки, не оглядываясь назад. Позади тебя больше нет спасения. Ты стоишь перед своей последней вершиной. Или поднимись на нее, или погибнешь.
   Фламма (прерывая). Ты подгоняешь меня острием в спину, ты внушаешь мне волнение, от которого я задыхаюсь... У меня крепкие ноги для подъема, и ты бесполезно проливаешь кровь под моими ногами, даже ту, которая для меня наиболее священна, кровь человека, которого я любил.
   Комнена. Чью?
   Фламма. Кровь Марко Аграте. Разве он не пал в свалке?
   Комнена. Соперник, а не брат.
   Фламма. Соперник?
   Комнена. И могучий. Сила деревень была в его кулаке, как и сила войска.
   Фламма. Чтобы служить моему замыслу.
   Комнена. А завтра -- своему.
   Фламма. Он был чист и верен. Я любил его.
   Комнена. Ты не должен любить никого, кроме одной меня. Я одна люблю тебя. Никто больше не любит тебя из тех, кто приближается к тебе. Ты виновен в их глазах, потому что слишком превышаешь их меру. Они не прощают, они не простят. Их приниженность восстает против тебя в виде затаенной мести. Ты видел их, когда они были вынуждены повиноваться тебе: у них были лица рабов и хищников.
   Фламма. Завтра я верну их и снова увлеку их за своей судьбой.
   Комнена. Да, но подчиняя их не любовью, а подчиняя их грубыми страстями, наиболее резкими инстинктами, их алчностью, завистью, страхом, обрушиваясь на более трусливых и схватывая их за глотку, напаивая других поддельным вином, разжигающим их. Ты это знаешь, ты это знаешь. Они легковерны, тщеславны, жестоки, жадны, исполнены жажды. Кто раздражает их аппетиты и умеет обмануть их, тот может бросать их стремглав куда хочет. Ты это знаешь. Но твоя идея -- твое орудие. Бывают великие мысли, чья двигательная сила не более действия дыма или бурдюка с вином. Силы, с которыми ты должен играть и бороться, не что иное, как человеческие страсти, которые ты освободил, уничтожая орудие, обуздывавшее их. Не щади их, пока не создашь другого орудия, которое будет работать еще грубее.
   Фламма. Ах, ты молода, Елена, но твоя душа стара как мир! Вся старость мира чувствуется в твоих мыслях. Я мечтал о более новой славе.
   Комнена. Но ты не знаешь моей самой глубокой мысли. Она такого веса, что не тебе снести, потому что даже ты -- один из тех, кто колеблется в своих мечтах...
   Фламма. Не говори так! Разве я поколебался недавно, когда ты вдруг взвалила на меня бремя всей этой крови и всей этой ненависти?
   Комнена. Может быть, есть человек...

Она предусмотрительно останавливается.

   Фламма. Есть человек?
   Комнена. Среди тех, кого ты завтра встретишь на своем пути, среди зверей, которые придут оспаривать у тебя добычу, среди соперников, которые готовятся, может быть, есть человек, который не знает, что значит колебаться...
   Фламма. Кто?

Он дрожит, как струна, которую натягивают, и ревнивая гордость углубляет и заполняет тенью морщину, которая образовалась у него на переносице.

   Комнена. Клавдио Мессала.
   Фламма (с презрением). Он никогда не смотрит мне в глаза.
   Комнена. Он взглянет тебе в глаза в тот день, когда у него будет возможность подойти к тебе и сказать: "Ты или я".
   Фламма (уступая первому порыву). До этого дня его глаза ослепнут.
   Комнена. Если он согласился на удар, то лишь потому, что знал настроение черни и был уверен, что этим шагом может снискать себе всеобщее расположение. Его встречали ликующими криками на улицах. Он пользуется всем. Он -- как молния. Любое завтра может стать его достоянием.
   Фламма. Он сделал промах. И поплатится.
   Комнена. Я должна защитить его за это.
   Фламма. Ты хочешь защитить его?
   Комнена. Он двинулся, зная, что моя смелость покроет его смелость. Я дала ему слово.
   Фламма. Против меня?
   Комнена. Ты найдешь другой предлог сразить его, другое время.
   Фламма (сгорая ревнивой гордостью). Моя воля всегда сама выбирала свое время и не знает исключений. Даже ты не осмелилась бы перечить ей. Шагает через все...
   Комнена (сияя, торжествуя). Ах, все вот же ты властелин, каким и должен быть! Это меня восхищает! "Шагает через все". Ты -- мне чета. Мы создадим себе владычество вне всех пределов, мы, двое, одинокие. Нашим будет все запретное, самое трудное и самое далекое. Узнаешь теперь свою судьбу? Полдень: часть великого света. Узнаешь его?
   Фламма (страстно). Да, я готов. Ты получишь все, что я обещал тебе, и еще больше получишь, чтобы -- насытиться. Каждый день я буду направлять для тебя свою жизнь к целям, к которым не стремилась еще ни одна надежда. Каждый день мой будет отмечен для тебя могучим деянием, в котором ты узнаешь образ моей души, как на царскую печать. Ты насытишься, твоя радость разразится криком и смехом. Я увижу тебя ликующей, всю, с головы до ног, в треволнениях моей борьбы. Твоя великая бессострадательная любовь будет солнцем над моей головой. У меня больше не будет тени. Я не буду думать о смерти...

Женщина положила ему на плечи свои убийственные руки, нежно наклоняется к нему. Вдруг страстным движением она погружает свои пальцы в его волосы на висках, как бы желая поцеловать его; он бледнеет, закидывая голову назад.

   Комнена (почти опьяненная, тихо, медленно). Ах, твое мужество, что поет оно! Твоя кровь полна пения... Разве не в тебе теперь вся мелодия мира? Нет вещи, в которой было бы заключено столько музыки, сколько в возрастающем мужестве. Я ее слышу, я ее слышу...

Она поддерживает его голову и обдает его своим дыханием. Молчание.

   Ты дрожишь?
   Фламма (надорванным голосом). От жажды тебя...

Вдруг с улицы доносится громкий голос.

   Голос. Фламма!

Фламма вздрагивает, освобождается от женщины, дрожа.

   Фламма. Кто зовет меня?
   Голос. Фламма!
   Комнена. С улицы.
   Фламма (подходя к окну, чтобы выглянуть). Как будто голос Эрколе Фиески.

Открывает, выглядывает. Комнена у него за спиной. Солнце заливает их, вода искрится между ними.

   Голос. Фламма!
   Фламма. Кто зовет меня?
   Голос. Труп Марко Аграте лежит у твоей двери.
   

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Комната созерцателя, стены ее заняты высокими дубовыми книжными шкафами, отделенными друг от друга полосами эмблематических обоев, над шкафами, в виде рамки, тянется украшение из фестонов и бычьих голов. В стене на заднем плане -- четырехугольное отверстие, ведущее в коридор, составленный из широких стекол, как стенки аквариума, обращенный к солнечной террасе. Снаружи, за стеклами, раскинулся большой розовый куст, весь усыпанный бесчисленным количеством пурпурных роз. Вечерний свет проникает сквозь завесу из листьев и цветов, четко выделяя эту просвечивающую ткань до мельчайших шипов, до тончайших прожилок, раскрывая в них естественную гармонию с такой полнотой, что этот пылающий куст -- в противоположность внутренним формам глубокой комнаты -- принимает почти сверхъестественную красоту, вид чуда или видения.

   Явление первое

Руджеро Фламма стоит, облокотившись о заваленный бумагами стол. Даниэле Стено сидит несколько в стороне. Юноша, вошедший через коридор, стоит в освещенном отверстии выхода, выделяясь на фоне пылающего розового куста. Он пристально смотрит на диктатора.

   Фламма (улыбаясь). Так ты пришел издалека, открыть мне тайну...
   Юноша. Да, одному тебе.
   Фламма (улыбаясь). Ужасную тайну?
   Юноша. Увидишь.
   Фламма (улыбаясь). Там составляется заговор против чудовища? Ну, рассказывай, вестник ветра!
   Юноша. Тебе одному.
   Фламма (улыбаясь). Ты видишь меня? Кажется, что ты смотришь на меня и не видишь. У тебя ослепленные глаза.
   Юноша. Я тебя вижу.
   Фламма. Так скажи свое слово, безбородый гонец.
   Юноша. Тебе одному.
   Фламма (оборачиваясь). Стено, хочешь оставить меня наедине с этим таинственным мальчиком?

Юноша, воспользовавшись минутой, когда диктатор оборачивается, вдруг выхватывает из-под платья кинжал и бросается на Фламму. Даниэле Стено, который был настороже, прыжком наскакивает на него, останавливает его руку, обезоруживает, отталкивает. Фламма остается на прежнем месте, спокойный.

   Ты хотел убить меня?
   Юноша (тяжело дыша). Убить.
   Фламма. Почему?
   Юноша. Потому что какой-то голос кричал мне: "Иди и убей".
   Фламма. Хриплый голос, с запахом вина?
   Юноша. Нет, чистый.
   Фламма (улыбаясь). Доносившийся из-под земли или с высоты?
   Юноша. Со всех сторон.
   Фламма (улыбаясь). Значит, ты орудие Бога! Хочешь пить? У тебя должна быть жажда. Лихорадка сжигает тебя.
   Юноша. Я не пью твоей воды.

Фламма подходит к нему и несколько мгновений всматривается в него напряженно.

   Фламма. Взгляни на него, Стено. Львенок. У него крепкий рот. Он, должно быть, привык пить из истоков рек.

Он хочет положить руку на плечо неизвестному, но последний, вздрогнув, отступает назад, чтобы не дать прикоснуться к себе.

   Ступай, я тебя не трону. Ты свободен. Никто не удерживает тебя. Ступай куда глаза глядят. Проводи его до выхода, Даниэле, пожалуйста.

Юноша быстро исчезает, убегает вдоль стеклянной стены. Даниэле Стено следует за ним. Фламма остается несколько мгновений сосредоточенным, устремив глаза в сторону ушедшего; розовый куст, с уменьшением вечернего сияния, начинает менять цвет. Затем Фламма идет, останавливается, замечает сверкающее острое оружие на столе, куда положил его друг, берет кинжал, осматривает. Даниэле Стено возвращается в комнату.

   Стено. Он убежал. Был вне себя. "Другой придет", -- сказал он мне, уходя. "У меня тысяча братьев". Он -- безумный...
   Фламма. У него бред возмужалости: безумие, которое вызывается диким медом. Каким видели меня его глаза? Он казался ослепленным. А все эти огненные розы, что сверкали за его головой? Он видел их? Если бы он заколол меня, я унес бы с собой в темноту пророческое видение. Ты лишил меня прекрасной смерти, Даниэле. Я думаю, что он нанес бы мне меткий удар, если бы ты не удержал его. Благодарить ли мне тебя?
   Стено. Ты должен еще жить.
   Фламма. Да, но не продолжать жить, начать жить, на что я и способен. Ты думаешь, что от ужасного труда моя душа стала сумрачной и тупой? Я чувствовал какое-то очарование в этом юном носителе смерти. Я не раз встречал на своем пути эти глаза, полные бессознательности и бесконечной фатальности. Он бродил здесь в округе в последние дни. Я дал ему пробраться прямо ко мне... Ты поймешь, Даниэле, если я тебе скажу, что я чувствовал в нем что-то братское, отдаленное? Мне приходилось улыбаться и почти хохотать недавно, чтобы не поддаться влечению своего сердца. Ах, он достоин был радости убить меня, так как открыл мне в одно мгновение, что наиболее глубокий корень моей жизни еще не тронут и что я мог бы начать жить снова: я, каким ты меня видишь, я, кто уже дал свой плод, кто уже весь раскрыт, кто уже, по-видимому, исчерпан, окончательно опустел и полон отчаяния!

Он бродит по комнате в глубоком душевном волнении.

   Понимаешь? Благородство природы, снова сверкнувшее вдруг перед неизвестным ребенком... Одна геройская душа способна начать жить снова. Ведь даже ты подумал про меня: "Не велик, но добивался величия". Даже ты умолял меня.
   Стено. Твои приверженцы думали о тебе: "Велик, но хотел облечь свое величие в лоскутья старой порфиры и вооружить его старым оружием".
   Фламма (поглощенный своим видением). Где он теперь? Куда он идет? Если бы я мог следовать за ним... Он все идет по улицам, по площадям, к возвышенности. Все камни Рима насыщены светом в этот час. Весь город сияет своим собственным светом и озаряет небо. По склонам холмов шествует слава... Он все идет, идет, свободный, одинокий, может быть, со звоном моего голоса в своих ушах, если только шум его крови еще позволяет ему слышать какой бы то ни было звук. Идет к возвышенности, чтобы перевести дух... К Яникулу? К Авентину? Ты помнишь, Даниэле, помнишь? Мы поднимались, бегом, задыхаясь, тяжело дыша, как если бы, потеряв это мгновение высшего света, мы потеряли царство. Я увлекал тебя. Я был весь -- порыв. Помнишь? Как мы его любили! Какой нежной и ужасной казалась нам красота Рима!

Он зажимает рукой свои глаза и остается напряженным, словно старается вызвать в себе лучезарное видение.

   Стено. Рим! Мы волнуемся, меняемся, исчезаем, а он -- неподвижен, несокрушим, вечен, родившись одиноким, в апрельский день, не имея в веках ни сестер, ни братьев. Ужасная любовница! Питается мозгом сильных людей. Объятия этой любовницы жестоки, как страдание. Она ревнива. Мстит тому, кто, отдав ей всю свою любовь, дерзает возобновить ее.
   Фламма. Правда, правда. Я думал, что я обнял эту любовницу, сжал, что боролся с ней, что слился с ней, что у меня нашлась сила оплодотворить ее, что я стал новым биением ее замедлившейся жизни. Но вот я уже -- могила среди тысяч ее могил.
   Стено. Рим мстит за себя. Только в него ты должен был верить. В тот самый вечер, когда дело было решено, там, в твоем пустынном доме, ты стоял со мной на балконе и всматривался в него, он лежал там, пылая под звездами, со своим великим океаническим гулом, и ты повторял его имя, опьяняющее мир. В оттенке твоего голоса я почувствовал, что уже тогда ты изменил ему, что же тогда нашел этой любовнице соперницу... Ты помнишь?
   Фламма. В тот вечер... Ах нет, я не думал, не верил, не знал... Великая жажда славы, великая тревога, безмерное желание изведать всю полноту жизни... Я не думал, я не знал, что убийственная искусительница явится ко мне со своими могильными дарами. Когда она появилась на пороге, лишенная всякой реальности, несуществующая, как образ моего лихорадочного бреда, поистине нежданная и неприкосновенная, я содрогнулся, как спящий, говорил с ней, как осененный видением, но не произнес слова, которое мог бы произнести человек, чья душа в одно мгновение низвергается в бездну.
   Стено. Ах, орудие рабства и смерти, вложенное в две мужественные руки, которые были способны совсем на другое дело!
   Фламма. Я хотел насытить ее древнюю душу преступлениями отживших времен, и я служил ее тираническому желанию, как если бы оно было моим, потому что ее воля запечатлелась на моей воле -- понимаешь? -- и моя жизнь объята ее жизнью, как костер своим собственным пламенем.
   Стено. Все еще?
   Фламма. Все еще. Сколько существ я не привлек к себе, не проник в них, не завладел, не пользовался ими на тысячи ладов, какие только открывает созерцание среди бесконечного разнообразия идей и страстей? Ведь я жил не в лесах, а среди людей. И что же, нет ничего столь отличного, столь непохожего на все эти общения, как чувство этой жизни, скованной с моей... Не знаю, не знаю, не сумею сказать тебе никогда... Нечто человеческое и чудовищное, грубая действительность, строго определенная, несомненная, потому что действует, убивает, пожирает, опустошает, и наряду с этим нечто -- ложное, искусственное, мнимое, ослепляющее, воздух, которым нельзя дышать и в то же время необходимый для существования, беспрерывный свист незримого бича, который проносится и не проносится никогда, движения, слова, в которых кипит страшная сложность, как все движение океана -- в маленькой волне, что набегает на тебя, сегодня -- ужас при ощущении, что мало-помалу начинаешь каменеть перед лицом горгоны, завтра -- дикая радость человека, который плотским актом нарушает закон, святой завет, право народа, Божью заповедь, какой-нибудь страшный запрет, и еще завтра -- мучения и бешенство того, кого заперли в раскаленном чреве бронзового быка, чтобы он оживил своим ревом металл... Ты не поймешь никогда, ты думаешь, что я в бреду, считаешь меня больным.

У него вспышка гнева. В нем -- в его движениях, в его голосе -- безумие смешалось с ясностью сознания, как если бы его душа проходила через последовательный ряд потрясений и озарений.

   Стено. А разве ты не болен?
   Фламма. Слушай, слушай. Если бы она ушла из этой сутолоки, из этой борьбы, от этих неистовств, из этого человеческого омута, от этих жестоких и бесплодных вещей, от всей этой удушливой бури, ушла и стала бродить по какому-нибудь лугу, вдоль изгороди или по берегу тихого моря... Это было бы возможно? В каком виде она представилась бы мне? Я узнал бы ее? Я не перестаю думать об этом. Если бы я положил ее на лугу и стал сравнивать ее лицо, ее руки, весь мир, скрытый под ее ресницами, стал сравнивать с травами, с цветами, с насекомыми, с каплями росы... Какая странная вещь! Какая невероятная вещь! Представляешь?

Его глаза устремлены в одну точку. Мимолетная тень безумия пробегает по его челу.

   Среди самого далекого племени она не могла бы быть более чужой, чем на этом лугу: чужой, каким не было ни одно существо в мире нигде и никогда. И что же тогда произошло бы? Ей нельзя было бы жить. Травы убили бы ее... Я об этом думаю непрерывно, как маньяк.
   Стено (тюсо). Значит, ты уже нагляделся на нее живую вдоволь!
   Фламма. Но она жива, ужасно жива: человеческая сущность, всесильная, как отрава, которая поражает при булавочном уколе...

Он стоит у стола в синеватом сумраке, который мало-помалу проникает в комнату сквозь стекла. Его взгляд все время обращен внутрь, на образы, которые возникают в его измученной душе.

   Она гонит меня в пасть зверя.

Молния ужаса покрывает его бледностью.

   Стено (тихо). А если бы ее больше не было, если бы ее глаза больше не могли видеть и повелевать...
   Фламма (встревоженный). Как же это? Как?
   Стено (тихо). Ты пролил столько крови не колеблясь, и ты бы остановился...

Непреодолимая дрожь овладевает Фламмой. Молчание.

   Подумай: свободный, чтобы начать жить снова.

Фламма охвачен крайним напряжением, он чувствует, как в тайниках его существа трепещет инстинкт самосохранения и убийственная воля. Он повторяет про себя, с неуловимым ударением, боевой лозунг, слышанный им когда-то из уст опустошительницы.

   Фламма. "Ты или я!"

Наступает молчание. Услышав, как открывают дверь, Стено внезапно поднимается.

   Стено. Прощай.
   
   Он исчезает в коридоре быстрым и осторожным шагом.

Явление второе

Входят Комнена, останавливается, озирается кругом своим бдительным и ищущим взглядом.

   Комнена. Кто это был с тобой?
   Фламма. Даниэле Стено.
   Комнена. Почему он бежал, услышав, что я иду?
   Фламма. Он уже простился, спешил.
   Комнена. Вот уж кто не любит меня.
   Фламма. Не любит?

Он не в силах совладать со своим волнением. Голос у него еще дрожит.

   Комнена. Что с тобой? Дрожишь?

Подходит к нему, замечает блестящий острый кинжал на столе, берет его.

   Что это? Как он попал сюда?
   Фламма. Предназначался моему сердцу.
   Комнена. Что ты говоришь?
   Фламма. Да, вот сейчас здесь какой-то неизвестный, которого я допустил к себе, неожиданно бросился на меня, хотел заколоть.
   Комнена. Да что ты? Правда?
   Фламма. Вон там был Стено, удержал его.
   Комнена. Правда? Поэтому ты все еще дрожишь?
   Фламма (вдруг овладевая собой, медленным, ровным и враждебным голосом). Не поэтому. Я стоял здесь, прислонившись. Стено был там, сидел. Сцена разыгралась в какое-нибудь мгновение. Я не пошевельнулся, глазом не моргнул. Улыбался. Мой голос не изменился. Я отпустил этого незнакомца на свободу, он был почти мальчик Я еще не лишен известного хладнокровия.
   Комнена (смотрит на него, прищурив глаза, хищная, словно почуяв борьбу). Но, по-видимому, сталь проникла в твой голос.
   Фламма. Ты это почувствовала?
   Комнена. Это мне нравится. Ты знаешь.

Она рассматривает кинжал, приблизив его к лицу, потому что в комнате слишком мало света.

   Ужасно острый, как шпилька. Ты отдашь его мне?
   Фламма. Он опасен.
   Комнена. Отдай мне его -- на счастье! Я его буду носить всегда. Он предназначался твоему сердцу.
   Фламма. Он опасен.
   Комнена. Я сделаю для него ножны. Не отказывай мне в этом подарке! Пока я буду носить его, ты будешь неуязвим!
   Фламма. Возьми.
   Комнена. Спасибо!

Она еще раз подносит его к лицу, чтобы рассмотреть, затем не выпускает его из своих рук.

   Фламма. Ну, вот видишь, мы дошли до крайности. Завтра придет другой, затем еще другой, потом придут все бешеной толпой... И тогда?
   Комнена (смеясь). Третья волна! Ты плывешь навстречу третьей волне.
   Фламма. Пловцу трудно разбить или преодолеть ее.
   Комнена. Так говорят потерпевшие крушение. А тут -- испытание для великого пловца. Уже был некто, кто чувствовал, как его злорадное сердце переполнялось ликованием при виде того, как пенился грозный гребень третьей волны.
   Фламма. Он был одинок.
   Комнена. Ты боишься за меня?

Напряженно смотрят друг на друга: она, поняв настоящий смысл его слов, он -- сарказм, скрытый в ее словах. Комната кажется сумрачнее.

   Фламма (становясь кротким). Боюсь за тебя.
   Комнена. Мне трудно утонуть, я -- легкая.
   Фламма. Не играй так с этим оружием. Ты можешь ранить себя. Оставь его.

Она кладет кинжал на стол, затем неожиданным прыжком своего гибкого и сильного тела приближается к мужчине, обнимает его, сжимает, завладевает им.

   Комнена. Ты ошибаешься. Этот человек, вот сейчас, говорил с тобой и ввел тебя в заблуждение. Я тебе сказала, я сказала тебе: ты не должен любить никого, кроме меня. Я одна люблю тебя. Больше никто не любит тебя. Я -- в тебе, как биение крови в твоих висках, как дыхание в твоем горле. Тебе нельзя вырвать меня из себя, не превратившись в мертвеца, не став чем-то пустым, безжизненным, жалким. Нельзя, нельзя. Если мои руки касаются тебя, если мои руки обнимают, если мои уста зовут тебя, разве мир не исчезает для тебя, как тучка? Вот теперь, теперь, когда я держу тебя, разве вдруг не исчезло из твоей души все, что мучило, что ожесточало тебя? Разве ты не побледнел, как человек, который приближается к граням жизни и боится, что не успеет оглянуться назад? И ты не мог бы оглянуться, если бы я не захотела, если бы я не позвала тебя назад. Ты боишься этого и надеешься на это... Я знаю. Скажи мне!
   Фламма (почти умоляюще). Да, да, ты знаешь. Но не зови меня назад, устрой, чтобы мне не слышать больше из твоих уст этого неумолимого крика, помоги мне забыть его, помоги мне немного уснуть в тебе и думать, что я умер. Ни одной ночи -- ах, вспомни! -- не было ни одной ночи без того, чтобы ты не клала у своей постели раскаленного железа, чтобы будить меня, гнать вперед, вечно вперед, без перерыва, в ад людей...

Она выпускает его, отходит.

   Послушай, послушай. Если ты одна любишь меня, будь со мной одна, далеко!
   Комнена (изумленная). Далеко?
   Фламма. Да, где бы то ни было, лишь бы подальше от этой животной усталости, на которую ты меня обрекаешь. Ни один раб еще не пылал такой ненавистью к своей галере, как я к этой слепой борьбе, насильственно проводя жизнь в насилии над людьми. А к чему? Какая цель? Я не этот обет давал себе, не этот отпечаток я хотел наложить на искупленный народ.
   Комнена (издеваясь над ним). Ах! Ах! В таком случае ты предпочитаешь оставить свой последний отпечаток на перьях, на мягких подушках? Ах, ах! Так я сделаю тебе то, что сделала женщина из Габадонии Алексею Комнену, когда он явился, весь залитый кровью: подарю тебе зеркало! Но ты в своем уме, да? Ты говоришь в полном сознании? Что же ты предлагаешь? Говори.
   Фламма. Отречение.
   Комнена. А потом?
   Фламма. Дорогу изгнания.
   Комнена. Куда?
   Фламма. Разве на найдется какой-нибудь островок, затерянный где-нибудь в свободном море?
   Комнена. Остров Эльба? Ах, ты не похож на первого консула! Его желание дробило и подтачивало скалы сильнее, чем море, в ожидании новой зари. А ты просишь для себя только постели! Но тебе не дадут даже этого. Слушай. Когда-то, в моем детстве, мне с одной моей подругой попалась навстречу злая молосская собака. Я остановилась и неподвижно смотрела на нее. Она не тронула меня. А та чуть-чуть подвинулась назад. И собака накинулась на нее.
   Фламма. Кто ищет для себя только тишины, тот найдет тайную дорогу.
   Комнена (с громким хохотом). Ах, ах, ах, бежать? Как голубки?

Резко смеясь, она бросается на диван и лежит почти на спине, в вызывающей и насмешливой позе. Оставшись позади нее, вне поля ее зрения, Руджеро Фламма делает несколько шагов в темноте, идет к столу, протягивает руку к кинжалу, который еще блестит. Но им овладевает непреодолимая дрожь. Он останавливается, оборачивается к лежащей женщине, которая все еще смеется и говорит.

   Ах, ты отвернулся, когда я почувствовала твою дрожь, но сознайся, что ты не можешь оторвать глаза от маленького острия...

Он снова колеблется, делает снова шаг к столу, снова протягивает руку. Не в силах подавить свою дрожь.

   Разговор в темноте! Да ну же! Немного света!

Она выпрямляется быстрым и сильным движением своих выпуклых бедер, как если бы ее позвонки были из стали и шевельнулись все вместе.

   Здесь больше не видать ничего. Вели принести лампы.
   Фламма (разбитым голосом). Нет, нет, нет еще... Останься там еще минуту... Так хорошо... Я буду говорить с тобой... Останься!
   Комнена. Да что с тобой? Ты болен?

Она берет его за руку в темноте.

   Руки у тебя -- как лед.
   Фламма. Подожди... Сиди там, где сидела...
   Комнена. Но зачем? Чего ты хочешь?
   Фламма. Послушай... Я говорил в шутку, чтобы рассмешить тебя... чтобы рассмешить... Ты смеешься всеми своими зубами... Почему ты не смеешься еще? Я поцелую тебя в зубы...

Он берет ее за руки как бы для того, чтобы увлечь ее к дивану.

   Комнена. Твои зубы стучат... От тебя веет холодом... Нет, нет...

Она ускользает от него, бежит к коридору.

   Лампы!

Мужчина еще раз подходит к столу, протягивает руку, нащупывает кинжал, хватает его. Свет ламп разливается по коридору, бросает полосу света в темную комнату, освещает вдруг человека, который дрожит у стола. Комнена видит его.

   Что ты делаешь? Это оружие -- мое. Ты мне отдал его. Не трогай!

Она без труда отнимает у него кинжал.

   

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

Большая зала, где произошло первое действие, в доме, долгое время остававшемся необитаемым. Благодаря отсутствию стола, что стоял посередине, пространство кажется шире, обстановка кажется более печальной и более суровой. Через открытый балкон видно вечернее небо, где густые тучи создают образ горящего леса, который гаснет, дымясь. Под этим морем тусклого пламени виднеется огромный город в резком контрасте огней и теней; видоизменяя здания и улицы, эти огни и эти тени делают его похожим на собрание утесов, в которых вырыт лабиринт бездн.

Руджеро Фламма сидит на ступеньке, отделяющей балкон от пола. Все его тело приняло ту позу, которая делает его приниженным, у него испуганные и блуждающие глаза, его слух напряжен вниманием, руки у него дрожат непреодолимой дрожью. Комнена, стоя у одного из косяков, всматривается в мятежный город, осматривает окрестные улицы, все еще держась прямо в своей незримой алмазной броне, все еще готовая играть жизнью и смертью. Толпа время от времени оглашает воздух своими океаническими криками.

   Комнена. Слушай! Слушай! Твое имя... Твое имя и смерть... Толпа устремляется с этой стороны, бешеная... Стекается со всех улиц, со всех улиц, черная, сплошная, громадная... Громадная толпа, бесконечная масса -- та самая, которой ты управлял своим голосом, которую ты обуздывал своей волей, та самая, та самая... Иди сюда, встань, смотри! Вся, сплошной массой, бросается на тебя! Тысячи, тысячи и тысячи на одного человека! Встань, смотри! На одного тебя -- весь Рим. Посмотри, и твое сердце наполнится мужеством и надеждой. Ты отчаялся? Считаешь себя погибшим? Но ты еще жив, у тебя еще есть душа в теле, голос в глотке. Последнее слово еще не произнесено. Твоя судьба еще не свершилась. Встань! Решись, встреть, говори, пусть услышат крик твоей силы, защищай свою могучую жизнь от слепых зверей... В одно мгновение это бешенство может измениться... Ты знаешь, ты знаешь. Разве не достаточно было одного твоего слова, одного твоего движения, чтобы устремлять ее на какое угодно препятствие или остановить ее натиск? А эта толпа -- та же самая... Твой голос был для нее как вино. Она еще могла бы пить его и опьянеть... Судьба еще не свершилась. Пока бьется кровь, пока сердце цело, победа может быть вызвана человеком. Встань! Встань! Послушай! Твое имя и смерть... Что же в сравнении с этим тот первый час, когда я пришла к тебе? Толпа торжественно несла тебя на своих руках, ты был смущен... Здесь, на том же самом месте, в твоем пустынном доме, где ты закалял свою волю, где ты ждал своего часа, ты теперь очутился одиноким, и против одного себя ты имеешь тысячи, тысячи и тысячи... Ах, судьба готовит столь великие обстоятельства лишь для того, чтобы возвеличить чью-либо жизнь, чтобы раздвинуть мужество за все человеческие пределы. Все вокруг тебя величаво. Встань! Встань! Твое имя и смерть...

Более сильные и более близкие крики раздаются в воздухе, испещренном огнями и дымом. Руджеро Фламма вздрагивает на своей ступеньке, бледная молния страха пробегает по его посиневшему лицу. Комнена хватает его за руку и старается приподнять.

   Встань! Они хотят схватить тебя живым: потащат тебя по камням, вырвут у тебя глаза, покроют твое лицо царапинами, будут топтать тебя, разорвут...

Она насильно приподнимает его. Весь дрожа, он стоит перед ней, охваченный ужасом, бессильный преодолеть инстинкт своего жалкого тела.

   Боишься?

Голос у нее неузнаваем. Она несколько мгновений смотрит на человека, окоченевшего от панического страха.

   Боишься?

Фламма не отвечает, не в силах разжать свои челюсти. В его глазах появляется отчаянное усилие воли побороть свой животный инстинкт.

   Ах, трус, трус, трус! Так правда, правда, что сказал старик. Я слышу его предсмертные слова... "Страх! Страх!" Так это правда, что он видел его в твоих глазах: старик, старик -- он говорил это, кричал, все еще способный раздавить тебя, сделать тебя пустым, как пузырь, сгноить тебя в овраге... И для тебя-то я убила его, чтобы очистить тебе дорогу! Действительно сильный человек, титан, что дрожал только от гнева, с каменным челом, с львиным сердцем, что умер на ногах, рухнул как башня... Я еще слышу грохот. И перед самой смертью его руки пытались задушить меня... Из-за тебя, криводушного, из-за призрака без позвонков, из-за мнимого героя, у кого в глубине сердца был один лишь страх, страх! Вот где я, вот каков мой жребий: видеть, как ты дрожишь, бледнеешь, стучишь зубами... Ах, трус, трус!

Беспощадная, она бросает ему в лицо смертельное оскорбление. Он приподнимается, пытается победить инстинктивный ужас, сопротивление своих нервов, принимает вид вдумчивого спокойствия. Крики приближаются и растут.

   Фламма. Нет ничего подлее этой твоей крайней лютости, этого твоего ожесточения против человека, который уходит из твоих рук погибшим... Не страх смерти содрогает меня. Я не раз смотрел в лицо смерти, не закрывая глаз. Ты знаешь. Но меня победил ужас моего тела, отвращение моих мышц, всей моей крови под угрозой позорной пытки, унизительной казни, издевательства черни, ударов, царапин, грязи, позорного конца. Я знаю дыхание зверя, его вонь, жестокость его прикосновения, чудовищность его мщения... Убей меня!

Он делает шаг к женщине, решительно всматриваясь в ее зрачки.

   У тебя нет оружия, которое я тебе отдал?
   Комнена. Есть.
   Фламма. Убей меня! Будь в последнее мгновение моей освободительницей, продержав меня рабом на своей цепи, и я умру без ненависти к тебе.
   Комнена. Даю тебе слово. Но раз ты поборол отвращение своего тела, раз перестал дрожать, то почему бы тебе не решиться? Последнее слово еще не произнесено. Твоя судьба еще не свершилась. Иди, дерзни, явись пред ней, покажись, говори!
   Фламма. Вечно та же, вечно та же! Еще подгоняешь меня, еще толкаешь.
   Комнена. Дерзни! Дерзни! Испробуй последний удар, поставь свою жизнь на последнюю карту. Ты мог бы еще победить. Я буду держать смерть за твоей спиной. Будь уверен. Даю тебе слово. Рука моя не дрогнет. Брось свой крик на их крик! Их инстинкт, может быть, еще узнает в тебе властелина вчерашнего дня... Дерзни! Дерзни! Судьба еще раз позволяет тебе попытать счастье в ударе. Попробуй!
   Фламма. Если бы я и дерзнул, то тебя первую мне следовало бы бросить на съедение зверю, туда, за перила, с криком: "Вот моя язва!"
   Комнена. Неужели в твоих руках так-таки найдется сила поднять меня?
   Фламма. И если бы в моих руках была теперь сила, способная поднять даже целый мир, я и то не шевельнул бы пальцем. Теперь все неподвижно во мне. Моя судьба свершается. Я -- уже по ту сторону. Мои уста замыкаются. Безмолвие! Безмолвие!

Он делает шаг к женщине.

   Убей меня. Мне суждено умереть от этого оружия, от твоей руки. Не медли! Не отказывай мне в этом благодеянии после такого ужасного зла.

Комнена пристально всматривается в высокую жертву, и как бы тень скорби омрачает это алмазное лицо.

   Комнена. Неужели никому не дано торжествовать всю свою жизнь?
   Фламма. Никому.
   Комнена. Ты мог быть таким...
   Фламма. Без тебя -- пожалуй.
   Комнена. Я любила тебя.
   Фламма. Ты растоптала мою жизнь своими ногами из бронзы.
   Комнена. Любила твою силу, твою гордость, твою ярость борца. Мне хотелось бы иметь от тебя сына...
   Фламма. Ты бесплодна.
   Комнена. Сына, рожденного моей кровью...
   Фламма. Ты бесплодна.
   Комнена. ...с великой судьбой.
   Фламма. Ты -- бесплодна. Вся дряхлость мира -- в твоем чреве. Ты можешь рождать только смерть. И все-таки я желал тебя все мгновения неутомимым желанием. Жил в огненном вихре. Моя жажда не уступала засухе, которая в тебе. Я любил тебя, любил тебя! Чтобы уснуть на твоем сердце, я насытил тебя преступлениями.
   Комнена. Ты мне только отдал то, что раньше взял у меня.
   Фламма. Хищная искусительница!
   Комнена. Ты не отверг моего первого дара.
   Фламма. Ты принесла мне головокружение.
   Комнена. Там, на этом пороге. Помнишь?
   Фламма. Помню.
   Комнена. Ты ждал меня?
   Фламма. Я ждал славы.
   Комнена. Я -- образ Славы.
   Фламма. На твою личину похоже все, что есть страшного и неизвестного. Но кто ты? Кто? Я не знал тебя никогда. Умру из-за тебя, не узнав тебя. Ты живая? Вне меня? Ты дышишь своим собственным дыханием? Или я сам создал тебя и ты во мне? Как в тот вечер, когда ты явилась, так и теперь ты мне не кажешься созданной из человеческого вещества. Кто же ты? Прежде чем убить меня, открой мне свою тайну.

Угрожающие крики раздаются на прилегающей улице, доносятся через стены дома, гремят под обнаженными сводами.

   Толпа. Смерть Фламме! Смерть Фламме!
   Комнена. Слушай! Слушай! Значит, не хочешь дерзнуть? Иди, покажись, говори! Испробуй последний удар, будь смелым в последний раз!
   Фламма. Все кончено. Убей меня!
   Толпа. Смерть Фламме! Ломай двери! Ломай двери!

Слышны среди криков многократные удары, как бы удары тарана.

   Комнена. Ступай, покажись! Скажи свое последнее слово!
   Фламма. Слова, которые теперь во мне, нельзя произносить. Убей меня. Не медли!
   Толпа. Смерть Фламме! Поджигай двери! Поджигай двери! Жги! Жги!

В воздухе задвигалось сверкание факелов. В отдалении более высокие холмы города все еще краснеют сквозь дымные тучи.

   Комнена. До последнего издыхания игра жизни со смертью. Ты -- не чета мне.
   Фламма. Кто ты? Кто?
   Комнена. Подожди!

Она поднимается на ступеньку, несколько нагибается к перилам, всматривается в ревущую толпу, в темнеющий город, в движения туч, в темный горизонт. Она ищет на груди спрятанное оружие.

   Толпа. Императрица! Императрица!

Чудовищный гром раздается у ног неустрашимой женщины. Она поворачивается, подходит к Фламме, который стоит неподвижный. Она крепко обнимает его левой рукой, прижимается к его телу всем своим телом, прижимается устами к его устам, касается своими ресницами его ресниц, почти закрывает это посиневшее лицо своим сияющим лицом. Обхватив его таким образом, она незаметно пронзает ему сердце. Фламма издает слабый крик и поникает. Она оставляет кинжал в ране, держит убитого обеими руками, опускает его на землю и кладет на спину.

   Толпа. Смерть Фламме! Поджигай двери! Жги! Жги! Жги! Вешай!

Комнена нагнулась над трупом, извлекает оружие из раны, порывисто бросается на балкон. Зарево падает на нее, ветер бури бьется о ее черный шлем.

   Комнена (крича). Слушайте! Слушайте!
   Толпа. Императрица! Императрица! Вешай! Вешай!
   Комнена. Слушайте! Руджеро Фламма умер.

В ближайших волнах воцаряется минутное молчание. Издали продолжает доноситься неясный гул.

   Руджеро Фламма умер. Я убила его, я сама убила его.

Снова вырывается гром из бесчисленных грудей.

   Толпа. Голову! Голову его! Брось нам его голову!

Комнена порывисто оборачивается, все еще сжимая в руке острое оружие. Она смотрит на распростертый у ее ног труп Руджеро Фламмы расширенными глазами. Головокружительная жизнь ее трагической души как бы проявляется в виде некоторой электрической дрожи, потрясающей все ее тело. За ее головой дымятся мрачные сумерки, священный город погружается в темноту, чудовищный прибой ревет и бушует.

   Голову! Голову! Брось нам его голову!
   
   
   
   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru