Д-Аннунцио Габриеле
Джоконда

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Габриэле Д'Аннунцио
   Собрание сочинений в 6 томах. Том 2

Джоконда

Пьеса

Перевод Ю. Балтрушайтиса

Прекрасным рукам Элеоноры Дузе

Действующие лица

   Лючио Сеттала.
   Лоренцо Гадди.
   Сильвия Сеттала.
   Франческа Дони.
   Джоконда Дианти.
   Козимо Дальбо.
   Беата.
   Сирена.

Действие происходит во Флоренции и на морском берегу близ Пизы, в наше время.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Тихая квадратная комната, расположение всех предметов в которой обнаруживает стремление к исключительной гармонии и раскрывает тайну глубокого соответствия между видимыми очертаниями и сущностью обитающей здесь души, окружившей себя ими и любящей их. Кажется, что все кругом приведено в порядок руками мечтательной Грации. Весь вид комнаты вызывает представление о тихой, сосредоточенной жизни. Два больших окна открываются в расположенный ниже сад, в одном из них, на ясном просторе неба, вырисовывается возвышенность Сан-Миниато, его сияющая базилика, монастырь и церковь Кронаки "La Bella Villanella" -- самый чистый сосуд францисканской простоты. Одна дверь -- во внутреннее помещение, другая -- к выходу. Время -- за полдень. В оба окна врывается свет, дыхание и звучность апреля.

Сцена I

На пороге первой двери появляются Сильвия Сеттала и престарелый Лоренцо Гадди, передвигаясь рука об руку, входя в весеннюю свежесть.

   Сильвия. Ах, да будет благословенна жизнь! Сегодня я могу благословлять жизнь: она всегда хранила во мне живую надежду.
   Лоренцо. Новую жизнь, дорогая Сильвия, вы -- создание, полное доброты и самоотверженности, такое доброе и такое сильное! Буря прошла. Вот и Лючио возвращается к вам после этого тяжелого несчастья, полный благодарности и нежности. Кажется, он возрождается. Недавно у него были совершенно детские глаза.
   Сильвия. Вся его доброта возвращается к нему, когда вы возле него. Когда он говорит вам "профессор", его голос становится таким задушевным, что ваше великое отеческое сердце должно дрожать.
   Лоренцо. Недавно у него были те же глаза, какие я видел у него, когда он пришел ко мне в первый раз и я дал ему глину в руки. Его глаза выражали изумление и мягкость, но, уже начиная с этого дня, пальцы его проявляли энергию и творческое дарование. У меня сохранился его первый опыт. Я думал, было, подарить его вам в день свадьбы. Я вам отдам его, как предзнаменование вашего нового счастья.
   Сильвия. Благодарю вас, профессор.
   Лоренцо. Это -- женская голова в лавровом венке. Я помню: в мастерской стояла маленькая, ничего из себя не представляющая модель. Во время работы он изредка поглядывал на нее. Он казался то сосредоточенным, то взволнованным. В его руках получился неясный слепок, на котором, однако, выступали -- я не знаю -- какие могучие черты! В смущении и унынии, как-то стыдясь, он стоял несколько минут перед своей работой, не осмеливаясь обратиться ко мне. Но вдруг, прежде чем бросить слепок, он несколькими прикосновениями пальцев наметил вокруг головы лавровый венок. Как это мне понравилось! В глине он хотел увенчать свою неясную мечту. Конец его дня был проявлением гордости и веры. Я полюбил его с тех пор, за этот венок. Я принесу вам этот первый его опыт. Внимательно всматриваясь в него, вы, может быть, уловите черты воодушевленного лица Сафо, этой идеальной фигуры, которую несколько лет спустя он довел до совершенства великого образца искусства.
   Сильвия (напряженно слушая его). Присядьте, присядьте, профессор, побудьте еще немного: прошу вас! Садитесь сюда, к окну. Побудьте еще несколько минут! Мне нужно сказать вам тысячу вещей, а я не могу сказать ни одной. Я хотела бы подавить эту беспрерывную дрожь, овладевшую мной... Поймите меня...
   Лоренцо. Вы волнуетесь от радости?

Он садится у окна. Сильвия повернулась к нему, опершись о подоконник. Ее лицо вырисовывается на синем небе, вглубь которого ушел прекрасный священный холм.

   Сильвия. Не знаю, радость ли это. В некоторые мгновения все, что было, все это несчастье, все это страдание, даже кровь, даже рубец на месте раны -- все рассеивается, исчезает, изглаживается забвением, превращается в ничто. Но бывают и такие минуты, когда все, что произошло, все ужасное бремя этого воспоминания сгущается, становится все тяжелее, становится плотным, непроницаемым и непреодолимым, как стена, как скала, на которую мне не подняться никогда. Недавно, когда вы говорили со мной и неожиданно предложили подарок, я думала: "Вот теперь я возьму в руки этот дар, этот кусок глины, куда, как в тучную почву, он заронил первые семена своей мечты, я возьму его своими руками, подойду к нему с улыбкой, принесу ему нетронутой лучшую часть его души и его жизни, я буду безмолвна, и он узнает во мне хранительницу всех своих богатств, он больше не пожелает расстаться со мной, и мы будем молоды, еще раз молоды!" Так я думала, и мысль с невероятной легкостью смешивалась с действительностью... Ваши слова преображали для меня мир... И вот, затем, проносится дуновение, легкое дыхание, тончайшее дуновение, какой-то пустяк, и изменяет все, и разбивает все иллюзии, возвращается беспокойство и боязнь, и дрожь... Ах, апрель!

Глубоко вздохнув, она вдруг поворачивается к свету.

   Как волнует этот воздух, хотя он так прозрачен! С пылью цветов ветер несет все радости надежды и все муки отчаяния.

Она высовывается в окно и зовет.

   Беата! Беата!
   Лоренцо. Девочка в саду?
   Сильвия. Вон она! Бегает среди кустов роз... Она вне себя от радости. Беата! Шалунья, спряталась за кустом. Смеется. Вы слышите, как она смеется? Ах, слушая ее смех, я понимаю, как должны радоваться цветы, когда они наполняются росой до самых краев своих соцветий. Так и ее звонкий смех переполняет мое сердце.
   Лоренцо. Может быть, и Лючио слышит ее смех и радуется ему.
   Сильвия (серьезная и трепетная, наклоняясь к профессору и взяв его за руки). Так вы уверены, что он действительно вылечился... от всех ран? Вы уверены, что он вернулся ко мне всей своей душой? Вы это почувствовали, всматриваясь в него, говоря с ним? Или вам это подсказывает ваше сердце?
   Лоренцо. Недавно мне показалось, что у него вид человека, начинающего жить с новым ощущением жизни. Тот, кто видел лицо смерти, не мог не увидеть, при свете молнии, и лицо истины. Повязка упала с его глаз. Он узнал вас всецело.
   Сильвия. Профессор, а если вы ошиблись, если надежда окажется пустой, что станет со мной? Я истратила все свои силы.
   Лоренцо. Чего же вы теперь боитесь?
   Сильвия. Он хотел умереть, но та... та живет, я знаю, что она неумолима.
   Лоренцо. Что же она может сделать теперь?
   Сильвия. Все, если только он продолжает любить ее.
   Лоренцо. Продолжает любить? Наперекор смерти?
   Сильвия. Наперекор смерти. Ах, теперь вы понимаете мое беспокойство! Из-за нее он хотел умереть в припадке бреда и исступления. Подумайте, как он должен был ее любить, если мысль обо мне, если мысль о Беате не удержала его... Стало быть, в этот ужасный час он был всецело добычей ее одной, он дошел до крайности своей лихорадочной страсти и своего страдания, и все остальное на свете для него не существовало. Подумайте, как он должен был ее любить!..

Голос у нее тихий, но раздирающий душу. Старец опускает голову.

   Кто может сказать мне, что произошло в нем после выстрела, когда сумрак смерти упал в его душу? Очнулся ли он, потеряв всякое воспоминание о том, что было. И видит ли он пропасть между своей возобновляющейся жизнью и той частью своего существа, которая осталась по ту сторону этой темноты? Или... или же Образ поднялся из глубины и господствует над тенью навеки своими неизгладимыми очертаниями? Скажите!
   Лоренцо (в смущении). Кто может сказать?
   Сильвия (с оттенком скорби). Ах, теперь даже вы не решаетесь утешать меня! Ведь так? У вас нет средств для этого?
   Лоренцо (взяв ее за руки). Нет, нет, Сильвия... Я имел в виду другое: кто может сказать, какие изменения вносит в такое существо, как он, эта таинственная сила? Все в нем предвещает появление нового блага. Взгляните на него, когда он смеется. Недавно, в той комнате, перед самым моим уходом, когда вы собрались провожать меня, он целовал ваши дорогие руки, разве вы не почувствовали, как все его сердце таяло от нежности и подчинения?
   Сильвия (со взглядом, заискрившимся нежным огнем). Да, это правда.
   Лоренцо (всматриваясь в ее руки). Дорогие, дорогие руки, мужественные и прекрасные, настойчивые и прекрасные! Необыкновенной красотой прекрасны ваши руки, Сильвия! Пусть и слишком часто страдание сводило их, зато оно возвысило их красоту и сделало их совершенством. Они -- совершенство. Вы помните этюд Вероккио, женщину с букетом цветов, с вьющимися волосами? Ах, вот она!

По взгляду и улыбке Сильвии он замечает, что копия с бюста стоит на маленьком шкафу в одном из углов комнаты.

   Вы, стало быть, уже заметили сходство. Эти две руки кажутся мне родными вашим. Сущность их та же. Они живут, не правда ли? Живут такой лучистой жизнью, что все остальное в фигуре затемнено ими.
   Сильвия (улыбаясь). Ах, вечно юная душа!
   Лоренцо. Когда Лючио снова примется за работу, он в первый же день должен вылепить ваши руки. У меня есть кусок старинного мрамора, найденного в Орти Оричеллари. Я отдам ему этот мрамор, с тем чтобы он изваял из него ваши руки и затем повесил их, как бы в храме, во исполнение обета.
   Сильвия (на чело которой набегает тень). Вы думаете, он скоро примется за работу? Он хочет работать? Он говорил с вами об этом?
   Лоренцо. Да, недавно, пока вас здесь не было, говорил...
   Сильвия. А что он вам говорил?
   Лоренцо. Отрывочные и прелестные слова, видения выздоравливающего. Я их знаю. И я бывал болен. То ему кажется, что он потерял свое дарование, что у него не стало больше сил, что он уже чужд красоте. То, наоборот, ему кажется, что его пальцы приобрели волшебные свойства, что при простом их прикосновении искомые очертания должны возникать из глины с легкостью сновидения... Его беспокоит заброшенность, в которой, как он думает, осталась его студия, на Муньоне. Он просил меня сходить посмотреть... У вас есть ключ?
   Сильвия (в смущении). Там есть сторож.
   Лоренцо. С каких пор вы перестали бывать там?
   Сильвия. С тех пор, как это началось... У меня еще не хватает мужества войти туда. Я думаю, что увидела бы там на всем пятна крови и нашла бы всюду следы той... Она продолжает там царствовать. Это помещение еще ей принадлежит.
   Лоренцо. Принадлежит статуе.
   Сильвия. Нет, нет... Разве вы не знаете, что один ключ остался у нее? Она ходит туда, как полноправная хозяйка... Ах, я вам сказала, я сказала вам: она живет, она неумолима.
   Лоренцо. Вы уверены, что она бывала там после того, что случилось?
   Сильвия. Да, я уверена. Ее наглость не знает границ. У нее нет ни жалости, ни стыда.
   Лоренцо. А он, Лючио, знает об этом?
   Сильвия. Не знает. Но, конечно, рано или поздно узнает. Она найдет способ сообщить ему об этом.
   Лоренцо. Но к чему же ей все это?
   Сильвия. К тому, что она неумолима, к тому, что она не отказывается от своей добычи.

Молчание. Старец погружен в раздумье. Голос Сильвии дрожит и становится хриплым.

   А статую... Сфинкса... вы видели?
   Лоренцо (после непродолжительного колебания). Да, видел.
   Сильвия. Он сам показал ее вам?
   Лоренцо. Да, как-то в минувшем октябре. Он тогда ее окончил. (Молчание.)
   Сильвия (дрожащим и прерывающимся голосом). Она удивительна, не так ли? Скажите.
   Лоренцо. Да, она превосходна.
   Сильвия. Навеки! (Тяжелое молчание, в котором проносятся тысячи неопределенных и неодолимых вещей.)

(Голос Беаты из глубины сада) Мама! Мама!

   Лоренцо. Девочка зовет вас.
   Сильвия (встрепенувшись, высовываясь в окно). Беата!.. Ах, вот что: моя сестра Франческа идет по саду, с ней Козимо Дальбо. Вы не знали? Козимо вернулся из Каира и вчера вечером приехал во Флоренцию. Лючио будет очень рад видеть его.
   Лоренцо (вставая, чтобы проститься). А теперь -- до свидания, дорогая Сильвия, может быть, до завтра.
   Сильвия. Останьтесь еще немного! Моя сестра будет вам рада.
   Лоренцо. Нет, мне нужно идти. Я и так уже запоздал.
   Сильвия. А когда я получу обещанный подарок?
   Лоренцо. Может быть, завтра.
   Сильвия. Без "может быть", без "может быть". Я вас жду. Вы должны часто приходить сюда, ежедневно. Ваше присутствие -- большое благо. Не покидайте меня! Я полагаюсь на вас, профессор. Помните, что опасность у меня еще над головой.
   Лоренцо. Не бойтесь. Побольше мужества!
   Сильвия (поворачиваясь к двери). А вот и Франческа.
   

Сцена II

Франческа Дони подходит к сестре и целует ее. За ней Козимо Дальбо , он здоровается с Лоренцо , который собрался уходить.

   Франческа. Видишь, кого я привела тебе? Мы встретились у решетки. Здравствуйте, профессор. Я не успела войти, а вы уже уходите? (Здоровается со стариком.)
   Сильвия (протягивая юноше руки, сердечно). С приездом, Дальбо. Мы вас ждали. Лючио ждет вас не дождется.
   Козимо (с глубоким волнением). Как он теперь? Он уже встал? Поправился?
   Сильвия. Выздоравливает: слаб еще немного, но день ото дня силы возвращаются, рана совершенно закрылась. Вы его скоро увидите, у него врач, я пойду предупредить его. Вот обрадуется-то! Он о вас уже справлялся сегодня несколько раз. Ждет не дождется.

Обращаясь к Лоренцо Гадди.

   Значит, до завтра!

Уходит легкой и живой походкой. Сестра, профессор и друг провожают ее глазами до порога.

   Франческа (с улыбкой, нежно). Бедная Сильвия! С некоторых пор кажется, что у нее крылья. В известные минуты, при взгляде на нее, мне чудится, что она только прячет эти крылья, чтобы вдруг распустить их в полете к счастью. И никто не заслуживает большего счастья, чем она, не правда ли, профессор? Вы ее знаете.
   Лоренцо. Да, Сильвия -- действительно такая, какой она представляется вашим глазам сестры. Из своих мучений она вышла окрыленной. В ней какой-то вечный трепет. Я это почувствовал недавно, когда стоял возле нее. Она поистине охвачена состоянием благодати. Нет той высоты, которой она не могла бы достигнуть. Лючио держит в своих руках жизнь, полную огня, бесконечную силу...
   Франческа. Вы долго пробыли с ним, сегодня?
   Лоренцо. Да, несколько часов.
   Франческа. А как вы его нашли?
   Лоренцо. Изнемогает от нежности, растерян. Вы его скоро увидите, Дальбо. У него опасная впечатлительность. Кто любит его, может сделать ему много добра и много зла. Какое-нибудь слово волнует его и расстраивает. Вы любите его. Следите за каждым вашим словом. До свидания. Мне уже пора.

Прощается с обоими, уходит.

   Франческа. До свидания, профессор. Может быть, завтра я опять увижу вас здесь. Надеюсь. Мои лестницы путают вас!

Она провожает старца до порога, затем возвращается к другу.

   Сколько живого ума и горячей доброты у этого старика! Когда он входит в комнату, кажется, что он приносит всем подкрепление. Подавленный выпрямляется, радостный воспламеняется.
   Козимо. Он -- воодушевитель и, благодаря этому, принадлежит к числу самых благородных людей. Его произведения -- постоянное возвышение жизни: он -- вечное стремление сообщать искру как своим статуям, так и всякому существу, встречающемуся на его пути. Лоренцо Гадди, мне кажется, заслуживает гораздо большей славы, чем та, которую воздают ему его современники.
   Франческа. Это правда, это правда. Если бы вы знали, сколько энергии и сколько заботливости проявил он во время этого ужасного происшествия! Когда это случилось, моей сестры не было здесь, она была с Беатой у нашей матери, в Пизе. Все это произошло, в студии, там, на Муньоне, под вечер. Только сторож слышал выстрел. Когда обнаружилась истина, он инстинктивно бросился дать знать Лоренцо Гадди прежде, чем кому-нибудь другому. В этот ужасный, томительный зимний вечер, среди замешательства и неизвестности, он один сохранил присутствие духа, не поколебался ни на мгновение. Он все время сохранял необыкновенную ясность, которая и сообщилась и всем нам, распоряжался он один, мы все только повиновались. Это он решил перенести бедного умирающего Лючио сюда, в комнату. Врачи отчаивались в его спасении. Лоренцо один с упорной верой повторял: "Нет, не умрет, не умрет, он не может умереть". Я ему поверила. Ах, какая геройская ночь, Дальбо! Затем приезд Сильвии, сообщение, что Лючио покушался на самоубийство, запрещение входить в комнату, где всякое колебание воздуха могло задуть это мерцающее пламя жизни, мужество Сильвии, невероятная ее выносливость во время бессонных ночей и ежедневных волнений, гордая и молчаливая бдительность, с которой она оберегала порог... как бы для того, чтобы заступить дорогу смерти...
   Козимо. А я был далеко, ничего не знал обо всем этом, наслаждался отдыхом в шлюпке на Ниле! Хотя какое-то предчувствие волновало меня, когда я собирался в дорогу. Поэтому я испробовал все средства уговорить Лючио отправиться со мной в путешествие, о котором мы когда-то мечтали вместе. В эти дни он окончил свою статую, и я думал, что с воплощением в мраморе последней творческой черты он найдет себе освобождение. "Нет еще!" -- ответил он тогда. А несколько месяцев спустя, он должен был искать освобождение в смерти. Ах, если бы я не уезжал, если бы я остался возле него, если бы я был преданнее, если бы я умел защитить его от врага, может быть ничего и не случилось бы.
   Франческа. Не следует сетовать, раз от такого несчастья может произойти что-нибудь доброе. Кто знает, в отчаянии от какой скорби погибла бы моя сестра, если бы насильственное происшествие не соединило ее с Лючио неожиданно! Но не думайте, что враг сложил оружие. Она не покидает поля битвы...
   Козимо. Как? Джоконда Дианти...
   Франческа (делая знак молчать, тихим голосом). Не произносите здесь этого имени!
   

Сцена III

На пороге появляется Лючио Сеттала , опираясь на руку Сильвии , бледный и худой, с неестественно большими от страдания глазами, со слабой и нежной улыбкой, которая утончает его чувственный рот.

   Лючио Сеттала. Козимо!
   Козимо (оборачиваясь, подбегая). Лючио, дорогой, друг мой!

Обнимает выздоравливающего: в это время Сильвия отходит в сторону, к сестре, и удаляется с ней медленно, приостанавливаясь, чтобы взглянуть на возлюбленного, прежде чем уйти.

   Ты уже здоров, не правда ли? Ты больше не страдаешь, не так ли? Я нахожу, что ты несколько бледен, немного исхудал, но не слишком... У тебя такой же вид, какой иногда бывал к концу лихорадочной работы, когда ты по двенадцать часов в день стоял перед своей глиной, пожираемый опустошительным пламенем. Помнишь?
   Лючио (в смущении, оглядываясь назад, чтобы посмотреть нет ли еще в комнате Сильвии). Да, да...
   Козимо. В то время твои глаза так же расширялись...
   Лючио (с неопределенным, почти детским беспокойством). А Сильвия? Куда ушла Сильвия? Франчески здесь не было?
   Козимо. Они нас оставили наедине.
   Лючио. Почему? Может быть, она думает... Нет, я тебе ничего не скажу, я больше не знаю ничего... Ты может быть и знаешь... Я -- нет, не помню, не хочу больше вспоминать... расскажи о себе! О себе расскажи! Пустыня прекрасна?

Он говорит странным образом, как бы сквозь сон, со смешанным чувством волнения и оцепенения.

   Козимо. Я расскажу. Ты только смотри -- не утомляйся. Я расскажу тебе о своем скитании все, буду, если ты захочешь, приходить к тебе ежедневно, останусь с тобой, сколько тебе будет угодно, но только не утомляйся. Присядь сюда...
   Лючио (улыбаясь). Ты думаешь, что я так уж слаб?
   Козимо. Нет, твое состояние уже хорошее, но все-таки тебе лучше не уставать. Садись сюда...

Усаживает его у окна, смотрит на холм, ясно вырисовывающийся на апрельском небе.

   Ах, мой дорогой, мои глаза всматривались в удивительные вещи и пили свет, в сравнении с которым даже этот кажется бледным, но, когда я снова смотрю на какое-нибудь простое очертание, как, например, это -- смотри, вон Сан-Миниато -- мне кажется, что я снова нахожу всего себя после какого-то самоотвлечения. Взгляни туда, на благословенный холм! Пирамиды Хеопса не заставили забыть Беллу Вилланеллу, в садах Куббэх и Гиззх, в этих хранилищах меда, пережевывая зерна камеди, я не раз думал о каком-нибудь стройном тосканском кипарисе, выросшем на опушке бедной оливковой рощи.
   Лючио (закрывая глаза под дыханием весны). Здесь хорошо, не правда ли? Здесь запах фиалок. Должно быть, в комнате много фиалок? Сильвия их кладет всюду, даже мне под подушку.
   Козимо. Знаешь? Я привез тебе между страницами корана несколько фиалок пустыни... Я их собирал в саду одного персидского монастыря, недалеко от Фиваиды, на склонах Мокаттама, на песчаном холме. Там, в пещере, выдолбленной в горе, выстланной коврами и подушками, монахи предлагают особого вкуса чай, арабский чай, надушенный фиалками.
   Лючио. И ты привез мне их, положив в книгу! Собирая их там, ты был счастлив, и я мог бы быть с тобой!
   Козимо. Я там все забыл. Взбирался по длинной прямой каменной лестнице, подымающейся от подошвы горы к воротам Бектаскити. Кругом была одна пустыня: бесконечная ослепляющая равнина, вся выжженная солнцем, где только движение ветра да трепет зноя одни говорили о жизни. Вблизи и вдали, на песчаных буграх, я не мог различить ничего, кроме белых камней на арабских кладбищах. Слушал крики ястребов, затерявшихся в небесах, смотрел, как вереницами проходили по Нилу белые суда под латинскими парусами, медленно, одно за другим, как хлопья снега. И мало-помалу мной начал овладевать экстаз, которого ты еще не мог испытать: экстаз света.
   Лючио (голосом, который кажется отдаленным). И я мог бы быть с тобой, отдыхать, забываться, мечтать, пьянеть от света! Ты плавал по Нилу, не правда ли? В старой лодке, нагруженной мехами, клетками и мешками. К вечеру ты высаживался на какой-нибудь остров. Ты был одет в белую шерстяную ткань, чувствовал жажду, утолял ее у какого-нибудь источника, ступал босыми ногами по цветам, и запах их был до того силен, что, казалось, ты больше не чувствуешь голода. Ах, я передумал, я перечувствовал все это, на своем одре!.. Когда приступы лихорадки обострялись, я следовал за тобой даже по пустыне, по пустыне из красного песка, усеянной сверкающими камнями, которые дробились с треском, как виноградная лоза, брошенная в огонь.

Молчание. Лючио несколько приподнимается и спрашивает с ясным ударением и широко раскрытыми глазами.

   Ну, а Сфинкс?
   Козимо. Первый раз я его видел ночью, при свете звезд, погруженным в песок, на котором еще сохранились глубокие следы вихрей. Из этой как бы застывшей пучины всплывали только голова и корпус, получеловек, полуживотное. Сумрак скрадывал следы разрушения на лице, и оно в это мгновение показалось мне прекрасным: спокойное, величавое, синеватого цвета ночи, какое-то кроткое. Нет на свете, Лючио, предмета более одинокого, чем этот Сфинкс, но в душе я почувствовал себя стоящим перед целой толпой погруженных в сон существ, на ресницы которых падала роса. Затем я увидел Сфинкса днем. У него было лицо животного, как и тело, нос и щеки были разъедены, повязки были запачканы птичьим пометом. А весь он представлял из себя неуклюжее, бескрылое чудовище, измышление могильщиков и бальзамировщиков трупов. И при солнечном свете мне вспомнился твой Сфинкс, величественный и чистый, с живыми крыльями, связанными на плечах.
   Лючио (с внезапным волнением). Моя статуя? Ты о моей статуе говоришь? Да, ведь ты ее видел перед отъездом, она показалась тебе прекрасной.

Он с беспокойством посматривает на дверь, боясь, что Сильвия могла услышать его, понижая голос.

   Ты нашел ее прекрасной, не правда ли?
   Козимо. Несравненной.

Лючио закрывает глаза обеими руками и в продолжение нескольких мгновений остается напряженным, словно для того, чтобы вызвать из темноты какое-то видение.

   Лючио (открывая лицо). Я ее не вижу больше. Она от меня ускользает. Появляется и исчезает из воображения с быстротой молнии. И то в неясных очертаниях. Если бы она была теперь здесь, передо мной, она показалась бы новой, я вскрикнул бы. Неужели я вот этими руками изваял ее?

Он рассматривает свои исхудалые и чувствительные руки.
Им овладевает возрастающее волнение.

   Я ее больше не знаю, не знаю больше. Во время первых приступов лихорадки, когда тело мое было налито свинцом и беспрерывный шепот смерти слышался над погибшей душой, я видел свою статую прямо в ногах своей постели. Она пылала, как факел, словно я сам создал ее из раскаленного вещества. В таком виде она появлялась перед моими закрытыми глазами долгие дни и долгие ночи. Загоралась вместе с моей лихорадкой. А когда закипала моя кровь, она делалась огненной. Казалось, в ней клокочет вся кровь, пролитая у ее подножия...
   Козимо (с беспокойством поглядывая в свою очередь на дверь из того же опасения). Лючио, Лючио! Ты недавно сказал, что больше ничего не знаешь, что не хочешь больше вспоминать ни о чем... Лючио!

Он осторожно трогает друга, который остается неподвижным.

   Лючио (приходя в себя). Не бойся. Все там, далеко, на глубине морской. После кораблекрушения со всеми вещами потонула и статуя. Поэтому я и вижу ее только в неясных очертаниях, сквозь глубину воды.
   Козимо. Она одна будет спасена, будет жить вечно: и все это страшное горе будет не напрасно вынесено, все это зло не будет бесполезным, если еще одна прекрасная вещь присоединится к красоте жизни.
   Лючио (продолжая улыбаться своей слабой улыбкой и говорить своим приглушенным голосом). Это правда. Иногда я думаю о судьбе того, кто во время бури потерпел крушение со всем своим багажом. В один ясный день, как сегодня, он взял лодку и сеть, -- вернулся к месту кораблекрушения в надежде извлечь что-нибудь из глубины. И после долгих усилий он вытащил на берег статую. И так прекрасна была статуя, что при виде ее он заплакал от радости, любуясь ею, он уселся на морском берегу и радовался этой дивной находке и не хотел искать другого, он забыл все остальное.

Он порывисто встает.

   Отчего Сильвия больше не возвращается?

Прислушивается.

   Кто это смеется? Ах, это Беата в саду. Смотри! Сан-Миниато как из золота: сверкает. В Фивах свет величественнее?
   Козимо. Экстаз света! Я говорил тебе: ты не мог бы увидеть подобное в другом месте. Крути, гирлянды, колеса, розы из сияния, бесчисленные искры... Стихи "Рая" приходят на память. Один Данте нашел ослепляющие слова. В некоторые мгновения Нил становится потоком из топазов, "волшебной пучиной". Как камень, брошенный в воду, каждое движение поднимает в воздух тысячи и тысячи волн. Все предметы утопают в море света, все листья истекают им. Женщины, идущие вдоль реки с наполненными мехами, поистине лучезарны, как ангельское воинство в книге "Песнопения", отмеченное "сиянием и красотой".

Лючио, заметив на одном из столов букет фиалок, берет их к погружает в них лицо, чтобы подышать их ароматом.

   Лючио (продолжая держать букет фиалок у рта и закрывая глаза от наслаждения). А красивы женщины на Ниле?
   Козимо. У некоторых, у подростков, тело изумительной чистоты и изящества. Ты питаешь особенную любовь к подвижной и упругой мускулатуре, к некоторой жесткости в очертаниях, к длинным и нервным ногам, ты нашел бы там не одну несравненную модель. Сколько раз я звал тебя в душе! На острове Слонов у меня был четырнадцатилетний друг -- девочка с золотистым, как финик, цветом кожи, худая, стройная, высохшая, с сильной и выпуклой поясницей, с прямыми и крепкими ногами и превосходными коленями -- явление, как ты знаешь, очень редкое. При всей этой жесткой худощавости, производившей впечатление искусно и тонко отделанного оружия, три вещи прельщали меня своей бесконечно нежной грацией: рот, тень ресниц и концы пальцев. Она заплетала свои волосы пальцами красными на концах, как окрашенные в пурпур лепестки, наблюдать за нею во время этого занятия на пороге белого домика было радостью каждого моего утра. Я ее хотел привезти тебе вместе со статуэтками, скарабеями, тканями, табаком, духами, вместе с оружием. Зато я привез тебе чудный лук, купленный мной в Ассуане, лук, который несколько напоминает ее.
   Лючио (в легком смущении, откидывая голову назад). Должно быть, это прелестное создание!
   Козимо. Прелестное и безобидное. Она была похожа на лук, но ее стрелы не были отравлены.
   Лючио. Ты любил ее?
   Козимо. Как люблю свою лошадь или свою собаку.
   Лючио. Ах, ты там был счастлив: привольно и легко жилось тебе. Значит, это был остров Слонов, где я видел тебя пристающим, во сне. Я мог бы быть с тобой! Я непременно отправлюсь туда, поеду. Тебе не хочется вернуться? У меня будет белый домик на Ниле, я буду лепить свои статуи из речной глины и буду выставлять на этот твой свет, который превратит их в золото... Сильвия, Сильвия!

Он зовет, глядя на дверь, как бы охваченный внезапным нетерпением, беспокойной жаждой жить.

   Это не будет слишком поздно?
   Козимо. Да, уже поздно. Приближается середина лета.
   Лючио. Так что же? Я люблю лето, жару, даже удушье. В садах будут всюду цвести гранаты, а во время каждого дождя на раскаленную землю будут падать крупные теплые капли, которые заставят ее вздыхать от сладострастия...
   Козимо. А жасмин? Когда вся Пустыня поднимется против Солнца?

На пороге появляется Сильвия, улыбаясь, с видимым одушевлением во всем ее существе. Она переменила платье: одета в более светлый весенний цвет, в руках у нее букет свежих роз.

   Сильвия. Что вы говорите, Дальбо, против Солнца? Ты звал меня, Лючио?
   Лючио (снова охваченный какой-то беспокойной боязнью, как человек, которому необходимо отдаться порыву, но что он не решается сделать). Да, я звал тебя, видя, что ты больше не возвращаешься... Козимо рассказал мне так много прекрасных вещей о своем путешествии. Мне хотелось, чтобы и ты послушала.

Он смотрит на жену изумленным взором, как если бы открыл в ней новую грацию.

   Ты собралась уходить?
   Сильвия (слегка краснея). Ах, ты рассматриваешь мое платье. Я его надела примерить, потому что здесь была Франческа... Сестра извиняется, что ушла, не простившись с вами. Она спешила: ее ждут дети. Она надеется, Дальбо, что вы скоро заглянете к ней.

Она кладет букет роз на один из столов.

   Вы не пообедаете с нами сегодня вечером?
   Козимо. Благодарю вас. Сегодня не могу. Моя мать не отпустит меня.
   Сильвия. И то правда. Тогда завтра.
   Козимо. Завтра -- да. Я тебе принесу мои подарки, Лючио.
   Лючио (с детским любопытством). Да, да, принеси, принеси!
   Сильвия (смеясь, с загадочным выражением). Завтра и я получу подарок.
   Лючио. От кого?
   Сильвия. От профессора.
   Лючио. Какой подарок?
   Сильвия. Увидишь.
   Лючио (в порыве радости). Ты увидишь, сколько прекрасных вещей привез мне Козимо: тканей, духов, оружия, скарабеев...
   Козимо. Амулеты против всякого зла, талисманы счастья. На Гебель-эль-Таире, в одном коптском монастыре, я нашел самый замечательный из скарабеев. Монах мне рассказал длинную историю об одном отшельнике, который во время первого гонения на христиан бежал в какое-то подземелье, нашел там мумию, извлек ее из набальзамированной ткани и оживил. И вновь ожившая мумия рассказала ему своими расписанными устами о своей прежней жизни, которая, якобы, была соткана из одного счастья. Наконец, когда монах хотел ее обратить в свою веру, она предпочла снова облечься в свою прежнюю оболочку, но перед этим подарила ему скарабея-охранителя. Рассказывать вам об употреблении, которое сделал из него пустынник, и о тех превратностях, благодаря которым он, спустя столетие, попал в руки доброго копта, было бы очень долго. Без сомнения, более замечательного, чем он, нет во всем Египте. Вот он... Позвольте подарить его вам, вам обоим.

Он отдает амулет Сильвии, которая внимательно осматривает его и затем передает Лючио, с заискрившимися глазами.

   Сильвия. Какой он синий! Он гораздо лучше бирюзы. Посмотри.
   Козимо. Копт сказал мне: "Он мал, как драгоценный камень, велик, как сама судьба!"

Лючио с волнением вертит таинственный камень в пальцах, которые у него слегка дрожат.

   До свидания, до завтра. Счастливо оставаться! Доброго вечера!
   Сильвия (выбрав из связки одну розу и предлагая ее Дальбо). Вот вам свежая роза взамен амулета. Отнесите ее вашей матушке.
   Козимо. Благодарю вас. До завтра.

Простившись вторично, уходит.

   

Сцена IV

Лючио робко улыбается, продолжая вертеть амулет в пальцах, в это время Сильвия складывает розы в одну кучу. Во время молчания оба чувствуют трепет своих смущенных сердец. Заходящее солнце заливает комнату золотыми лучами. В окна видно побледневшее небо. Сан-Миниато сияет на возвышенности, воздух нежен и неподвижен.

   Лючио (всматриваясь в воздушное пространство, прислушиваясь, тихим голосом). В комнате пчела.
   Сильвия. Пчела?
   Лючио. Да, ты не слышишь?

Оба стараются услышать жужжание.

   Сильвия. Да, правда.
   Лючио. Должно быть, ты принесла ее, с розами.
   Сильвия. Их нарвала Беата...
   Лючио. Недавно я слышал ее смех, там в саду.
   Сильвия. Как она счастлива, что вернулась домой!
   Лючио. Хорошо, что ее увезли тогда...
   Сильвия. Подышав сосновым запахом, она стала гораздо красивее и крепче. Как хороша должна быть ранняя весна в устьях Арно! Тебе не хотелось бы отправиться туда, на короткое время?
   Лючио. Туда, к морю... А ты... с удовольствием?

Голос у обоих изменился от легкого волнения.

   Сильвия. Провести там одну весну было всегда моей мечтой.
   Лючио (задыхаясь от волнения). Твоей мечтой и моей, Сильвия.

Амулет выпадает у него из рук.

   Сильвия (быстро нагибаясь и поднимая его). Ах, ты выронил его! Это можно было бы назвать дурным предзнаменованием... Смотри. Я его предназначаю Беате. "Он мал, как драгоценный камень, велик, как сама судьба!" (Она осторожно кладет амулет на букет роз.)
   Лючио (протягивая к ней руки, как бы с мольбой). Сильвия! Сильвия!
   Сильвия (подбегая). Ты чувствуешь себя дурно? Ты побледнел... Ах, ты слишком утомился сегодня, слишком устал... Садись сюда, садись... хочешь глоток лекарства? Ты не чувствуешь, что упадешь в обморок? Скажи!
   Лючио (взяв ее за руки, в порыве любви). Нет, нет, Сильвия, я никогда не чувствовал себя так хорошо... Ты, ты садись сюда, а я сяду у твоих ног, чтобы, наконец, обожать тебя, обожать тебя всей своей душой!

Она опускается на диван, а он -- перед ней на колени. Она вся потрясена, дрожит и закрывает ему рот руками, как бы для того, чтобы помешать ему говорить. Он дышит и говорит сквозь ее пальцы.

Наконец-то! То был прилив, пришедший издалека, прилив всех прекрасных и всех дорогих вещей, которые ты внесла в мою жизнь с тех пор, как любишь меня. Сердце мое было переполнено ими, ах, так переполнено, что недавно я дрогнул под их тяжестью, падал, замирал от волнения и нежности, о которых не решался говорить.

   Сильвия (побледнев, слабым голосом). Не говори, не говори больше!
   Лючио. Выслушай, выслушай меня! Я знаю все мучения, которые ты вынесла, раны, которые ты получала, не издавая ни малейшего крика, знаю эти слезы, которые ты скрывала, чтобы я не знал ни стыда, ни угрызений, -- улыбки, за которыми ты скрывала свои волнения, знаю бесконечное сострадание к моему заблуждению, неустрашимое мужество перед лицом смерти, отчаянную борьбу за мою жизнь, знаю надежду, которую ты всегда лелеяла у моего изголовья, бессонные ночи, заботы обо мне, беспрерывную дрожь, твое ожидание, молчание, твою радость, все, что есть глубокого, все, что есть нежного и могучего в тебе, все это я знаю, все это я знаю, дорогая, дорогая душа, и, если силой можно уничтожить оковы, если кровь может послужить делу моего искупления -- ах, позволь мне говорить -- я благословляю вечер и час, в которые принесли меня умирающим в это жилище твоей скорби и твоей веры, чтобы в другой час из твоих рук -- из этих божественно-прекрасных, трепетных рук -- получить дар жизни.

Он прижимается искаженными устами к ее рукам: она смотрит на него сквозь слезы, которыми залиты ее ресницы, преображенная неожиданным счастьем.

   Сильвия (надорванным, слабым голосом). Не говори, не говори больше! Я не совладаю с сердцем... Ты заставляешь меня задыхаться от радости... Одного слова я ожидала от тебя, одного слова, ничего больше, и вдруг ты залил мое сердце любовью, переполнил ею все мои фибры, ты поднял меня выше надежды, превзошел мою мечту, ты дал мне счастье, превосходящее всякое ожидание... Ах, к чему тебе было говорить о моих страданиях? Что значит вынесенная скорбь, какое значение может иметь вынужденное молчание, что значит какая-то слеза, какая-то улыбка перед этим разливом, уносящим меня?! Чувствую, немного позднее, ради тебя, ради тебя, я буду сожалеть, что еще недостаточно страдала... Может быть, я еще не достигла крайней глубины страдания, зато теперь знаю, что достигла вершины счастья.

Она страстно ласкает его голову, которую он прячет у нее на коленях.

   Встань! Встань! Будь ближе к моему сердцу, отдохни возле меня, утопай в моей нежности, прижимай мои руки к твоим векам, молчи, мечтай, собирай в глубине силы своей жизни! Ах, не только меня должен ты любить, не только меня, но и любовь, которой я горю к тебе. Любить эту мою любовь! Я не красавица, я недостойна твоего взгляда, я -- маленькое создание, покрытое тенью, но любовь моя удивительна, она становится все выше и выше, она -- единственная, она -- ясна, как день, она сильнее смерти и способна на чудо: она даст тебе все, что ты будешь от нее требовать. Ты будешь вправе требовать от нее даже то, чего не ожидал никогда.

Приподнимая голову Лючио, она привлекает его к своему сердцу. Глаза его закрыты, губы сжаты, он крайне бледен, опьянен и расслаблен.

   Встань! Встань! приблизься к моему сердцу. Отдохни возле него. Ты не чувствуешь, что можешь ему довериться? Что нет на свете груди, вернее моей? Что она вечно открыта для тебя? Ах, я иногда думала, что эта уверенность могла бы опьянять тебя, как слава...

Приподнимая лицо Лючио, Сильвия обеими руками расправляет его волосы, чтобы обнажить весь его лоб.

   Прекрасное, мощное чело, венчанное и благословенное. Пусть все ростки ранней Весны взойдут в тебе, как новые мысли!

Вся дрожа, она прижимается к его губам. В ответ он молча открывает ей свои объятия. Сумерки кажутся утренней зарей.

   

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же комната, то же самое время. В окно видно пасмурное, изменчивое небо.

Сцена I

Козимо Дальбо, угрюмый и задумчивый, сидит за столом, о который он опирается локтем, поддерживая ладонью висок. Лючио Сеттала, беспокойный и расстроенный, бродит без цели по комнате, подавленный волнением.

   Лючио. Да, я скажу тебе... К чему мне скрывать истину? Да еще от тебя! Я получил письмо, распечатал, прочитал...
   Козимо. От Джоконды?
   Лючио. Да.
   Козимо. Со словами любви?
   Лючио.Оно жгло мне пальцы...
   Козимо. И что же? (Колеблется. От волнения у него меняется голос.) Ты все еще любишь ее?
   Лючио (вздрогнув, испуганно). Нет, нет, нет...
   Козимо (вглядываясь ему в глаза). Ты больше ее не любишь?
   Лючио (умоляюще). Ах, не мучь меня! Я страдаю.
   Козимо. Что же волнует тебя?

Молчание.

   Лючио. Каждый день, в известный мне час, она ждет меня там, у ног моей статуи, одна.

Молчание. Кажется, что оба заметили перед собой призрак чего-то живого и властного, какую-то Волю, вызванную этими отрывочными словами.

   Козимо. Она ожидает тебя! Где? В твоей студии! Каким путем она может туда проникнуть?
   Лючио. У нее ключ -- прежний.
   Козимо. Она ждет тебя! Уверена и хочет, чтобы ты еще принадлежал ей.
   Лючио. Ты сказал правду.
   Козимо. Что же ты намерен делать?
   Лючио. Что намерен делать?

Молчание.

   Козимо. Ты дрожишь, как пламя.
   Лючио. Я страдаю.
   Козимо. Ты весь в огне.
   Лючио (с усилием). Нет.
   Козимо. Послушай. Она ужасна. Бороться против нее можно только издали. Поэтому-то я и хотел увезти тебя с собой за море. Ты предпочел морю смерть. Но другая женщина -- ты знаешь кто, при мысли о ней у тебя разрывается сердце -- другая вырвала тебя из когтей смерти. И ты не можешь жить теперь иначе, как для нее.
   Лючио. Это правда.
   Козимо. Необходимо уехать, бежать.
   Лючио. Навсегда?
   Козимо. На некоторое время.
   Лючио. Она будет ждать меня.
   Козимо. Ты тогда будешь сильнее.
   Лючио. И ее власть надо мной увеличится. Она оставит более глубокие следы в жилище, которое мне дорого, благодаря произведению, которое я в нем создал. И из дальних стран я буду видеть ее стоящей на страже моей статуи, куда запала самая живая искра души моей.
   Козимо. Ты любишь ее!
   Лючио (в отчаянии). Нет, не люблю. Но подумай: она всегда будет сильнее меня, она знает, чем победить и чем связать меня, она вооружена очарованием, от которого душе моей нельзя освободиться, не вырвав его из сердца! Неужели я должен сделать еще одну попытку?
   Козимо. Ах, ты в бреду!
   Лючио. Комната, где я грезил, где работал, где плакал от радости, где я призывал славу, где видел лицо смерти, эта комната -- ее достояние. Она знает, что не в моих силах жить вдали или отказаться от нее, знает, что самая ценная часть моей сущности растворена в ней, и вот она ждет, в полной уверенности...
   Козимо. Стало быть, она пользуется преимуществом? И никто не вправе остановить ее у этого порога?
   Лючио (в глубоком волнений). Выгнать ее?
   Козимо. Нет, но можно найти менее грубый способ, более простой: потребовать у нее ключ, держать который у себя у нее нет никакого права.
   Лючио. Кто же потребует?
   Козимо. Кто-нибудь из нас, хотя бы я, почтительно, во имя необходимости.
   Лючио. Она откажет, принимая тебя за чужого.
   Козимо. Тогда ты сам.
   Лючио. Я? Явившись к ней?
   Козимо. Нет, письмом.

Молчание.

   Лючио (с выражением крайней беспомощности). Не могу. К тому же все будет напрасно.
   Козимо. Но есть еще способ: бросить этот дом, переехать из него, очистить его, перенести все в другое место. Этим ты избавишься и от невыносимой муки воспоминаний... Раз твоя жизнь обновляется, то как же ты можешь не признавать, что перемена необходима для того, чтобы подруга, которую ты вернул себе, могла присутствовать при твоей работе? Разве ты потерпишь, чтобы она сидела там, где раньше располагалась другая, чтобы перед ее глазами стояло неотступное видение этого ужасного вечера?
   Лючио (с горькой и унылой улыбкой). Действительно, это так, ты прав: переменим место, уйдем куда-нибудь, отыщем какой-нибудь уединенный домик, стряхнем пыль со всех старых вещей, откроем все окна, дадим доступ чистому воздуху, возьмем кусок глины, глыбу мрамора, воздвигнем памятник Свободе.

Останавливается. Его голос становится необыкновенно спокойным.

   В одно утро Джоконда постучится в новую дверь, я открою ей, войдет она, и без всякого удивления я скажу: "Добро пожаловать". (Он не в силах сдерживать горечь) Ах, ты мне кажешься ребенком! У тебя все сводится к какому-то там ключу. Позови же слесаря, перемени замок -- и спасешь меня.
   Козимо (ласково, печально). Не сердись. Сначала я полагал, что тебе только нужно избавиться от назойливого существа. Теперь я убеждаюсь, что давал тебе детский совет.
   Лючио (умоляюще). Козимо, друг мой, пойми это!
   Козимо. Я понимаю, ты только не хочешь сознаться.
   Лючио (возбуждаясь). Да нет же! Ты хочешь, чтобы я тебе закричал, что люблю?

Теряясь, испуганно озирается кругом. Проводит рукой по лбу движением страдания. Понижая голос.

   Нужно было дать мне умереть. Рассуди: если я, опьяненный жизнью, если я, существо неистовое от своей силы и своей гордости, если я хотел умереть, нет сомнения, что я осознал непреодолимую в этом необходимость. Не в силах жить ни с ней, ни без нее, я решил покинуть мир. Подумай только: это решил я, существо, смотревшее на мир, как на свой сад, изнемогавшее от крайней жажды всех красот! Стало быть, нет сомнения, что я осознал неизбежную необходимость, железную судьбу! Нужно было дать мне умереть.
   Козимо. Ты уже не признаешь святости чуда, это жестоко.
   Лючио. Я не жесток. Из ужаса перед жестокостью, к которой влекла меня злая сила, не в силах попирать ногами добродетель, казавшуюся мне сверхчеловеческой, не в состоянии выносить нежность маленького, ничего не подозревающего голоса, обращавшегося ко мне с вопросом, чтобы оградить самого себя от возможного худшего -- понимаешь? -- вот почему я решился. И жаль, что не все кончилось тогда... потому что, пожалуй придется решаться вторично, потому что теперь я не что иное, как человек, принявший наркотическое средство, который просыпается от глубокого сна и находит у своего изголовья прежнее отчаяние.
   Козимо. Прежнее! А в моих ушах еще звучат твои первые слова: "Не знаю ничего, не помню, не хочу больше вспоминать..." Казалось, ты все забыл, стремишься к другому благополучию. У меня еще в ушах оттенок твоего голоса, когда ты, приподнимаясь вдруг, звал мать Беаты, звал нетерпеливо, словно в огне горячности, не допускавшей замедления. Я еще вижу брошенный тобой на нее взгляд, когда она вошла, трепетная, как Надежда. И, действительно, в этот час ты должен был упасть перед ней на колени, она должна была плакать, вы оба должны были почувствовать благость жизни.
   Лючио. Да, да, так и было: обожание! Вся моя душа припала к ее ногам, увидела все, что в ней божественного, со всем опьянением смирения, со всем пылом невыразимой благодарности. Это был какой-то страшный порыв. Ты говорил об экстазе света: я пережил его в эти мгновения. Всякое пятно, казалось исчезло, всякая тень рассеялась! Жизнь заискрилась новым блеском. Мне верилось, что я спасен навсегда...

Останавливается.

   Козимо. А затем?
   Лючио. Затем я увидел, что что-то другое должно исчезнуть во мне: та сила, которая своим приливом беспрерывно толкала мои пальцы к воспроизведению...
   Козимо. Что ты хочешь сказать?
   Лючио. Хочу сказать, что я, пожалуй, был бы спасен, если бы забыл и свое искусство. В известные дни, там, на своем одре, при взгляде на свои обессилевшие руки, я считал невероятным, что я еще буду в силах создавать, мне казалось, что утрачена всякая способность. Я себя чувствовал совершенно чуждым миру очертаний, в котором я жил... прежде чем умереть. Я думал: "Лючио Сеттала, ваятеля, не стало". Я думал сделаться садовником в маленьком саду.

Он садится, как бы успокоившись, закрывая глаза, с усталым видом и иронической, едва заметной улыбкой.

   Подрезать розы, поливать их, снимать с них гусениц, подстригать ножницами, разводить плющ вдоль ограды, в садике над рекой Забвения, и не сожалеть больше о покинутом на другом берегу славном парке, наполненном лаврами, кипарисами, миртами, мраморными изваяниями и мечтами... Ты представляешь меня в таком положении, счастливым, с блестящими ножницами, в наряде садовника?
   Козимо. Нет, не могу представить.
   Лючио. Один позор, дружище!
   Козимо. Кто же тебя удерживает вне большого парка? Ты вернись в него по кипарисовой аллее и найдешь у входа своего гения-хранителя.
   Лючио (вставая вдруг, как человек, постепенно теряющий самообладание). Хранителя! Ах, мне кажется, что ты плетешь слово за словом, как петли сети, из боязни почувствовать биение жизни. Прижимал ли ты когда-нибудь палец к обнаженной артерии, к разорванной жиле?
   Козимо. Ты все сердишься, Лючио. В тебе есть что-то резкое и судорожное, какая-то разочарованность, мешающая тебе быть справедливым. Ты еще не окреп, ты еще не выздоровел. Внезапный удар пришел нарушить тонкую работу, которую природа совершала в тебе. Твои возродившиеся, было, силы опять ожесточились. Если бы мой совет имел какую-нибудь цену, я хотел бы, чтобы ты на время отправился к устью Арно, как решил раньше. Там, в лесу и в море, ты найдешь сколько-нибудь покоя, чтобы определить, каково должно быть твое положение, найдешь также и доброту, которая внесет свет в твою душу.
   Лючио. Доброта! Доброта! Неужели ты уверен, что свет должен прийти ко мне от доброты, а не от глубокого инстинкта, который стремительно уносит мою душу к самым горделивым проявлениям жизни? Я рожден быть ваятелем. Когда из моих рук вышла какая-нибудь осязательная форма с печатью красоты, только тогда долг, предназначенный мне Природой, мной исполнен. У меня свои законы, хотя бы они и не подходили под понятие Добра. Может быть, это не правда? Ты со мной в этом согласен?
   Козимо. Продолжай.
   Лючио (понижая голос). Игрой иллюзии я связан с существом, которое было суждено не мне. Это -- душа неоценимая, перед которой я преклоняюсь, которую обожаю. Но душ я не ваяю. Она не мне суждена. Когда предо мной появилась другая, я думал о всех глыбах мрамора, дремлющих в недрах отдаленных гор, сгорал желанием воплотить в каждую из них какое-нибудь ее движение.
   Козимо. Но создав свое несравненное произведение, ты уже исполнил завет Природы. Увидев твою статую, я думал, что она была для тебя освобождением. Ты увековечил, в идеальной и несокрушимой форме, случайный преходящий образ... Разве же ты недоволен?
   Лючио (воспламеняясь). Тысяча статуй, а не одна! Она всегда другая, как туча, которая с каждым мгновением является перед тобой в измененном виде, хотя ты не видишь, как она меняется. Всякое движение ее тела нарушает одну гармонию и создает другую, еще более прекрасную. Ты просишь, чтобы она остановилась, была неподвижной, а через всю эту ее неподвижность проходит поток таинственных сил, как мысли пробегают во взоре. Понимаешь? Понимаешь? Жизнь глаза -- взгляд, то невыразимое явление, которое выразительнее всякого слова, всякого звука, бесконечно глубокое и в то же время мгновенное, как молния, явление гораздо более стремительное, чем молния, неисчислимое, всемогущее: словом -- взгляд. Представь себе теперь, что по всему ее телу разлита жизнь взгляда. Понимаешь? Простое вздрагивание века преобразует человеческий образ и выражает всю бесконечность радости и скорби. Опустятся ресницы любимого существа: тень окружает тебя, как река -- остров, поднимутся: летний зной жжет весь мир. Еще одно движение: твоя душа улетучивается, как капля, еще одно: и ты считаешь себя царем Вселенной. Представь себе эту тайну на всем ее теле! Представь себе это молниеносное проявление жизни во всех ее членах, от чела до пяток! Ты можешь изваять взгляд? Древние ваяли статуи слепыми. А у нее, представь себе, все тело -- взгляд.

Молчание. Он подозрительно озирается кругом, боясь быть услышанным. Он придвигается ближе к другу, который слушает его с возрастающим волнением.

   Я тебе сказал: тысяча статуй, не одна. Ее красота живет во всех обломках мрамора. Я это почувствовал, волнуясь от досады и какой-то страсти, однажды в Карраре, когда она стояла рядом со мной и мы наблюдали, как с высоты спускались запряженные рослыми волами телеги с мрамором. В каждом из этих бесформенных обломков было заключено для меня какое-нибудь проявление ее совершенства. Мне казалось, что от нее, как от потрясаемого факела, падают в этот грубый минерал тысячи одушевляющих его искр. Нам нужно было выбрать одну из глыб. Помню, был ясный день. Лежавшие перед нами куски мрамора сверкали на солнце сиянием вечных снегов. До нас то и дело доносился гул взрывов, рвавших недра безмолвных гор. Я не забуду этого часа, даже если еще раз мне придется умирать... Она ходила по груде этих белых кубов, останавливаясь перед каждым. Нагибаясь, осматривала внимательно зерно, казалось, исследовала их внутренние жилы, колебалась, смеялась, отходила. Платье не скрывало от моих глаз ее формы. Было какое-то божественное родство между ее телом и мрамором, которого касалось ее дыхание, когда она наклонялась к нему. Я чувствовал, что, в свою очередь, какое-то неуловимое дыхание поднималось и к ней от этой неподвижной белизны. Ветер, солнце, величие гор, длинные вереницы запряженных волов, дуги старинных ярем, скрип телег, туча, поднимавшаяся от Тиррентского моря, недосягаемый полет орла, -- все окружавшие меня явления подняли мой дух до беспредельной поэзии, опьяняли его мечтой, равной которой я не знавал... Ах, Козимо. Козимо, а я имел смелость бросать жизнь, над которой сияет слава такого великого воспоминания. Когда она протянула руку к выбранному ею куску мрамора и, повернувшись ко мне, сказала: "Этот", -- вся гора от подошвы до вершин дышала красотой.

Необыкновенный жар согревает его голос и оживляет его жесты. Его слушатель очарован, скрывая свое очарование.

   Ах, теперь ты понимаешь! Ты не будешь больше спрашивать, доволен ли я. Теперь ты знаешь, как неистово должно быть мое нетерпение, когда я думаю, что в это мгновение она там, одна, у подножья Сфинкса, что она ждет меня. Подумай: ее изваяние стоит над ней, неподвижное, неизменное, свободное от всякого страдания, тогда как сама она охвачена беспокойством и жизнь ее уходит, и некоторая часть ее существа постепенно гибнет во времени. Промедление -- смерть... Но ты не знаешь, ты не знаешь...

У него голос человека, вверяющего свою тайну.

   Козимо. Какая часть?
   Лючио. Ты не знаешь, что я уже начал другую статую...
   Козимо. Другую?
   Лючио. Да: она осталась незаконченной, намеченной в глине. Глина высыхает, все гибнет.
   Козимо. В самом деле?
   Лючио. Я считал ее погибшей. (Властная улыбка сияет в его глазах. Голос его дрожит.) Но она не погибла: она еще живет. След последнего прикосновения моего пальца еще там, еще живет.

Делает невольное движение ваятеля.

   Козимо. И как же это?
   Лючио. Она знакома с приемами искусства, она знает, как сохранять глину в мягком виде. Она мне помогала одно время. Она сама смачивала полотно...
   Козимо. Значит, она заботилась о том, чтобы сохранить влажной глину, в то время как ты умирал!
   Лючио. А разве это не своего рода борьба со смертью? Разве это не изумительное дело веры? Она спасла мое произведение...
   Козимо. Тогда как другая спасла тебе жизнь...
   Лючио (сдвинув брови, поникнув головой, не глядя на друга, почти жестоким голосом). А что из этих двух вещей имеет большую цену? Жизнь невыносима для меня, если мне возвращают ее, обременив ограничением. Я сказал тебе: нужно было дать мне умереть. Какое отречение может сравниться с тем, которое я сделал? Одна смерть могла остановить упорное желание, которое роковым образом увлекает мое существо к его благу. Вот я оживаю: я узнаю в себе то же самое человеческое существо, ту же самую силу. И кто будет судить меня, если я повинуюсь указаниям судьбы своей?
   Козимо (в испуге взяв его за руки, как бы стараясь удержать его). Что же ты будешь делать? Ты уже решил?

Пораженный внезапным ужасом, сказывающимся и в голосе, и в движениях друга, Лючио теряется, колеблется.

   Лючио (лихорадочно ероша свои волосы). Что буду делать? Что буду делать? Ты знаешь более жестокую пытку? У меня голова кружится, понимаешь? Когда я думаю, что она там, ожидает меня, что время уходит, тратятся мои силы и мой пыл исчезает, -- влечение овладевает всей моей душой, и я боюсь, что не сегодня -- завтра влечение пересилит. Ты знаешь, что такое головокружение? Ах, если бы ты мог снова открыть мою рану!
   Козимо (стараясь подвести его к окну). Успокойся, Лючио, успокойся! Молчи! Мне послышался голос...
   Лючио (вздрагивая). Голос Сильвии?

Покрывается смертельной бледностью.

   Козимо. Да. Успокойся! Тебя лихорадит.

Касается его чела. Лючио облокачивается о подоконник, словно силы покинули его.

   

Сцена II

Входит Сильвия Сеттала с Франческой Дони. Франческа одной рукой держит сестру за талию.

   Сильвия.О, Дальбо, вы еще здесь?

Лица Лючио, который повернулся к открытому окну, ей не видно.

   Козимо (приходя в себя, здороваясь с Франческой). Лючио задержал меня...
   Сильвия. Ему надо было многое сказать вам?
   Козимо. У него всегда много, что сказать мне, может быть, слишком много. Он так устает.
   Сильвия. Он вам говорил, что в субботу мы едем к устью Арно?
   Козимо. Да, я знаю.
   Франческа. Вам не приходилось бывать там?
   Козимо. Нет, никогда. Я знаю только пизанские окрестности, Сан-Россоре, Гомбо, Сан-Пьетро-ин-Градо, но до самого устья реки не добирался никогда. Знаю, что взморье великолепно.

Сильвия пристально всматривается в мужа, неподвижно стоящего в стороне, у подоконника.

   Франческа. Берег моря в это время восхитителен, открытый, низменный, усыпанный мелким песком, море, река, лес, запах водорослей, запах древесной смолы, чайки, соловьи... Вы должны часто навещать Лючио, пока он будет там.
   Козимо. Конечно.
   Сильвия. Можете и погостить у нас.

Она отходит от сестры и своей легкой походкой направляется к мужу.

   Франческа. У нашей матери там есть очень скромный, но большой дом, выбеленный внутри и снаружи, в густой роще олеандров и тамарисов, там есть старый спинет времен Империи, принадлежавший -- представьте, кому! -- одной из сестер Наполеона, герцогине Луккской, этой ужасной и костлявой Елизавете Бачиокки: спинет, который иногда пробуждается и плачет под рукой Сильвии, а если воспоминание о Наполеоне не прельщает вас, так есть еще отличная лодка, белая, как и дом.

Сильвия стоит за спиной Лючио. Он по-прежнему погружен в себя.

   Козимо. Жить в какой-нибудь лодке, на воде, как придется: нет ничего, что глубже успокаивало бы. Я жил так по целым неделям.
   Франческа. Нужно посадить выздоравливающего в лодку и предоставить его тихому морю...
   Сильвия (слегка трогая мужа За плечо). Лючио!

Он вздрагивает и оборачивается.

   Что ты делаешь? Мы здесь. И Франческа здесь.

Пошатываясь, он смотрит жене в глаза, затем пытается улыбнуться.

   Лючио. Собирается проливной дождь. Я ждал первых капель: запах земли...

Он наклоняется еще раз к окну, протягивая в воздух ладонь, рука у него заметно дрожит.

   Франческа. Апрель то плачет, то смеется.
   Лючио. О, Франческа! Как поживаете?
   Франческа. Хорошо. А вы, Лючио?
   Лючио. Хорошо, хорошо.
   Франческа. Стало быть, в субботу едете.
   Лючио (глядя на жену, озадаченный). Куда?
   Франческа. Как куда! В устье Арно.
   Лючио. Ах, да, конечно. У меня голова совсем слаба стала.
   Сильвия. Разве ты нехорошо чувствуешь себя сегодня?
   Лючио. Нет, хорошо. Погода несколько расстраивает меня, но я чувствую себя хорошо, довольно хорошо.

В ударении, с которым он произносит простые слова, проглядывает чрезмерное притворство, которое делает их странными, как слова сумасшедшего. Очевидно, что внимание трех присутствующих сделалось невыносимым для него.

   Ты уже уходишь, Козимо?
   Козимо. Да, ухожу. Пора.

Он одевается, чтобы уйти.

   Лючио. Я провожу тебя до решетки.

Он поспешно идет от окна к двери.

   Сильвия. Ты так и пойдешь? С открытой головой?
   Лючио. Да, мне жарко. Ты не чувствуешь, какая духота?

Приостанавливается на пороге в ожидании друга. Острое страдание внезапно сдавливает ему сердце, заставляет уста молчать.

   Козимо. До свидания.

Прощается второпях, уходит с Лючио, Сильвия опускает голову, сомкнув ресницы, как человек, который старается что-то решить. Затем кажется, что внезапная волна энергии поднимает все ее существо.

   Франческа. Гадди ты видела?
   Сильвия. Нет еще. Он сегодня не приходил.
   Франческа. В таком случае ты не знаешь...
   Сильвия. Чего не знаю?
   Франческа. Ты не знаешь, что он сделал.
   Сильвия. Не знаю.
   Франческа. Он ходил к Дианти.
   Сильвия (сдерживая волнение). К той! Когда?
   Франческа. Вчера.
   Сильвия. Ты видела его?
   Франческа. Да, я с ним встретилась. Он сказал мне...
   Сильвия. Рассказывай же!
   Франческа. Он отправился к ней вчера, около трех часов. Попросил доложить о себе. Немедленно был принят. У нее было улыбающееся лицо, она поклонилась, не сказала ни слова, стояла и ожидала, когда старец начнет говорить, выслушала его почтительно и спокойно. Ты можешь себе представить, что он мог сказать ей, чтобы убедить ее вернуть ключ, оставить всякую другую попытку и не желать более нарушать покой, купленный ценой крови и стольких страданий! Наконец, она спросила у него только одно: "Сам Лючио Сеттала требует от меня этого?" Получив отрицательный ответ, она прибавила крайне жестким тоном: "Простите меня, но я только за ним могу признать право требовать то, что вы от меня требуете".
   Сильвия (бледнея и выпрямляясь, как бы для того, чтобы начать борьбу). Ах, это ее последнее слово? Превосходно! Есть еще одно существо, которое имеет это же право и заставит его уважать. Посмотрим.
   Франческа (испуганно). А что ты намерена делать, Сильвия?
   Сильвия. То, что необходимо делать.
   Франческа. Что же именно?
   Сильвия. Увидеться с ней, встать с ней лицом к лицу, в том самом доме, куда она ворвалась. Понимаешь?
   Франческа. И ты хочешь пойти туда!
   Сильвия. Да, хочу. Я знаю ее час. Ты тоже знаешь. Я буду ее ожидать. Она придет. Наконец-то мы взглянем друг другу в глаза.
   Франческа. Но ты этого не сделаешь.
   Сильвия. Отчего же нет? Ты думаешь, у меня не хватит мужества?
   Франческа. Прошу тебя, Сильвия!
   Сильвия. Неужели ты думаешь, что я боюсь?
   Франческа. Умоляю тебя!
   Сильвия. Ах, будь совершенно уверена, что не я опущу глаза, не я окажусь слабее. Я это доказала не раз. Ты должна знать меня теперь.
   Франческа. Я знаю, знаю. Тебя никто не победит. Но подумай только: очутиться там после столького, очутиться в той самой комнате, где произошло это ужасное событие, там, одной, перед лицом этой женщины, которая тебе сделала столько зла...
   Сильвия. Так что же? Зачем же дело стало? Да разве, Франческа, я хоть раз, хоть один только раз, уклонилась от исполнения того, что мне казалось необходимым? Скажи мне, ты видела, чтобы я отклоняла от себя какое-нибудь бремя? Какого страдания я избегала? Не таким ужасам я смотрела в лицо, ты это знаешь... Ты боишься, что у меня не хватит сил поставить ногу там, где он упал... Но в то время хватило же у меня сил видеть в дверную щель Лючио распростертым на смертном одре, хотя за мной не стояло никого, кто бы помог мне, ведь через мои руки прошли все хирургические инструменты и окровавленные повязки, прежде чем мне позволили подойти к его изголовью.
   Франческа. Да, да, это правда: твои силы громадны. Никто не победит тебя. Но подумай: не одно и то же... Не одно и то же очутиться там, неожиданно, перед незнакомой женщиной, способной на все, перед этой наглой, бесстыдной женщиной.
   Сильвия. Я не боюсь ее. То, что она делает, -- подло. Она является такой отважной, думая, что я робка и слаба, только потому, что я молчала столько времени, оставалась в стороне, только поэтому она считает себя в силах победить меня и в этот раз. Но она ошибается. Тогда все мои богатства были потеряны, всякая защита была бесполезна. Теперь я все вернула и защищаю.
   Франческа. Боже мой! Ты бросаешься в борьбу один на один. А если она будет сопротивляться?
   Сильвия. Как будет сопротивляться? У меня свое право. Я найду способ выгнать ее.
   Франческа. Сильвия, Сильвия, сестра моя, умоляю: подожди еще несколько дней, обдумай еще немного, прежде чем делать это! Не бросайся, очертя голову!
   Сильвия. Ах, тебе хорошо говорить, ты -- женщина счастливая, ты можешь быть беспечной, твоя жизнь ясна, ничто не угрожает твоему покою. Подождать, обсудить! А знаешь ли ты, до какой крайности я доведена сегодня? Знаешь ли ты, во имя чего я борюсь? За свою голову и голову Беаты, во имя существования, во имя света глаз моих. Понимаешь? Не может же снова начаться пытка, в которой все нервы уже разбиты, в которой изведаны все муки. Я отдала страданию все, что могла отдать, я чувствовала тяжелый молот над своей головой, над своими силами, в конце каждого моего дня я не могла уснуть от ужаса перед следующим днем, который все же предстояло прожить, продолжая для этого выжимать кровь из сердца, казавшегося уже истощенным... Ах, тебе хорошо говорить это! Когда ты смеешься у себя в доме, твой же смех возвращается к тебе сотней лучей, как если бы ты жила в кристалле... Мой смех только увеличивал мою муку, под улыбкой сжимались зубы, но Беата не видела ни одной моей слезы. Чтобы сдержать данное во имя нее обещание, у меня в руках были для нее всегда какие-нибудь цветы, в то время как во всем существе не было ни одной клеточки, которая не разрывалась бы. Я не могла бы уже перенести это снова. Я скорее предпочла бы уйти с ней, в свою очередь: предпочла бы отыскать где-нибудь клочок пустынного берега, улечься на нем с Беатой и ждать, пока море не возьмет нас.
   Франческа (обвив руками шею сестры и целуя ее лицо). Что ты говоришь, что ты говоришь? Ты не должна больше бояться ничего. Разве он не любит тебя? Разве ты не вернула себе всю его любовь? Ведь только это и имеет значение, остальное -- ничто.
   Сильвия закрывает глаза на несколько мгновений, ее лицо озаряется миражом.
   Сильвия. Да, да, я вернула его любовь... По-видимому... Как я могла бы сомневаться в правдивости этого голоса? Когда меня нет там, он зовет, ищет меня, я ему нужна, кажется, я должна ходить за ним по пятам...

Она вздрагивает, освобождается из рук сестры, снова охвачена беспокойством.

   Но сегодня... Ты видела? Заметила? Сегодня он не такой, как вчера, другой... Внезапная перемена... Ты обратила на него внимание, когда он стоял там у окна, опершись о подоконник? Ты помнишь оттенок его слов? Ты заметила, как дрожала его рука, когда он высунул ее наружу? Ах, скажи мне, что и ты почувствовала, что что-то происходит, что он чем-то встревожен.
   Франческа. Он еще не совсем здоров. Подумай: всякий пустяк может его беспокоить, воздух, погода...
   Сильвия. Нет, нет, все не то! А ты и не заметила? Даже Козимо Дальбо -- казалось -- делал усилие скрыть какую-то тень... Мои глаза не ошибаются.
   Франческа. Нет, мне ничего не показалось... Он говорил со мной.
   Сильвия (с возрастающим волнением). Но Лючио пошел провожать Дальбо и еще не возвращался. Может быть, он прошел с другой стороны.
   Подходит к окну, смотрит сквозь занавеску.
   Ах, он еще там, у решетки, как он говорит, как говорит... Кажется, он выходит из себя...

Поднимая глаза к туче.

   Собирается дождь.

Выглядывает еще раз с крайним напряжением внимания.

   Франческа. Зови его!
   Сильвия (поворачиваясь, встревоженная ужасной мыслью). Конечно это так, конечно не иначе.
   Франческа. О чем ты думаешь теперь?
   Сильвия (крепясь, произносит слова отчетливо, решительная, но крайне бледная). Лючио знает, что она ждет его.
   Франческа. Знает? Откуда?
   Сильвия.В этом нет сомнения, в этом нет сомнения.
   Франческа. Тебе это кажется.
   Сильвия. Я это чувствую, я уверена в этом.
   Франческа. Да откуда же?
   Сильвия. Это непременно должно было случиться, как-нибудь она да должна была сообщить ему об этом. Как? Может быть, в письме... Он получил какое-то письмо.
   Франческа. И ты не смотришь за этим?
   Сильвия (с движением отвращения). Даже за этим?
   Франческа. Но, может быть, ты ошибаешься?
   Сильвия. Нет, не ошибаюсь. После посещения ее старцем она написала письмо. Медлить уже больше невозможно. Ни дня, ни часа. Опасность теперь очевидна. Пусть он вернулся ко мне всей душой, пусть он и освободился от нее всецело, пусть он даже стремится к другой жизни, к другому благополучию, разве ты не чувствуешь, каково еще может быть очарование женщины, которая твердо и уверенно говорит ему: "Я здесь, я жду"? Знать, что она там, что не проходит дня, чтобы она не ждала его, знать, что ее не разубедишь ничем... Тебе понятна опасность? Если Лючио узнал сегодня утром, что она его ждет, то необходимо, чтобы он сегодня же и прямо из моих уст узнал, что она не ждет его более.

Непоколебимая энергия воодушевляет и поднимает все ее существо.

   Он узнает это сегодня вечером, я ему обещаю это.

Протягивает руку к окну с клятвенным жестом.

   Хочешь пойти со мной?
   Франческа (испуганная, умоляюще). Сильвия, Сильвия, подумай еще одну минуту! Подумай о том, что ты делаешь!
   Сильвия. Я не прошу у тебя помощи. Я прошу тебя только проводить меня до двери. Для остального хватит меня одной, мне даже необходимо остаться одной. Хочешь? Который час?

Поворачивается и смотрит на часы, подходит к столу.

   Франческа (останавливая ее). Умоляю тебя! Выслушай меня, Сильвия! Сердце мне говорит, что то, что ты собираешься делать -- не к добру. Послушайся твоей сестры! Умоляю тебя!
   Сильвия (с нетерпеливым движением). Да не думаешь ли ты еще, что я шучу в этот момент? Оставь меня! Я пойду одна.

Наклоняясь к столу, смотрит, который час.

   Четыре. Нельзя терять ни минуты. У тебя карета?

Дождь внезапно начинает шуметь в садовых деревьях.

   Франческа. Ты не слышишь, как льет дождь? Не ходи! Оставь все до завтра. Подойди ко мне. Выслушай. (Старается удержать ее.) Подожди, по крайней мере, пока пройдет дождь.
   Сильвия. Мне нельзя терять ни минуты. Мне нужно быть на месте до прихода той, необходимо, чтобы она застала меня там, как в моем доме. Понимаешь? Оставь меня в покое. Скорее шляпу, накидку, перчатки... Джиованна!

Она уходит в соседнюю комнату и зовет свою горничную. Франческа, подавленная ужасом, подходит к окну, за которым шумит дождь.

   Франческа. Боже мой! Боже мой!

Смотрит в сад, зовет.

   Лючио! Лючио!

Возвращается к двери, в которую ушла сестра.

   Сильвия (появляясь снова, задыхаясь). Вот я и готова. Я там оставила Беату плачущей. Она хотела пойти со мной. Ты останься, прошу тебя, поди, утешь ее. Я пойду одна. Я возьму твою карету. До свидания! (Целует сестру)
   Франческа. Стало быть, ты идешь? Это решено?
   Сильвия. Иду.
   Франческа. Тогда и я с тобой.
   Сильвия. Идем.

Она невольно останавливается и озирается кругом, как бы для того, чтобы одним взглядом обнять все дорогие предметы. Занавески колышутся, дождь продолжает шуметь. Она вдыхает влажное благоухание, врывающееся в окно. Одно мгновение, только на одно мгновение натянутый лук ее воли ослабевает.
Запах земли.
При виде внезапного появления Лючио на пороге двери, в которую она собирается уходить, вздрагивает, Лючио дрожит, голова у него обнажена, волосы и одежда промокли от дождя. Они смотрят друг на друга. Несколько мгновений крайне тяжелого молчания.

   Лючио (разбитым голосом). Ты уходишь?
   Сильвия. Да, ухожу.
   Лючио. Как ты бледна!

Сильвия проводит рукой по щеке.

   Куда ты? Ведь прямо небеса разверзлись.

Он касается рукой своих мокрых волос.

   Сильвия. Мне нужно. Я поспешу вернуться. Беата осталась там, плачет, она хотела идти со мной. Поди утешь ее, скажи ей, что я, может быть, принесу что-нибудь замечательное.

Лючио внезапно берет ее за руки и пристально смотрит ей в глаза.

   Сильвия (владея собой, ясным и твердым голосом). Что ты, Лючио?

Он опускает ресницы. Она освобождает руки, крепко пожав его, как бы в знак прощания. Твердая решимость звучит в ее голосе.

   До свидания! Идем, Франческа! Пора.

Быстро уходит в сопровождении сестры. Лючио остается, поникнув головой, шатаясь от озарившей его мысли.

   

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Высокая, просторная комната, освещенная слуховым окном, обитая темного цвета обоями. В задней стене -- прямоугольное отверстие, которое гораздо шире двери, ведущей в соседнюю студию скульптора. К архитраву прикреплено несколько обломков Фидиева фриза из Панафиней, против обоих дверных косяков по большой крылатой фигуре, "одетой ветром": статуя Победы Самофракийской и другая -- работы Пэония для дорического храма Зевса в Олимпии, отверстие завешано красной занавеской. В стене направо -- дверь, закрытая тяжелой дорогой портьерой, в стене налево -- дверца, замаскированная обоями. Вдоль стен необыкновенно широкие диваны, покрытые шелковыми материями и подушками. Искусное расположение фигур имеет целью способствовать размышлению и мечтанию: перед элевзинским барельефом Деметры связка колосьев в медном сосуде, против Медузы Людовизи -- маленький бронзовый Пегас на стержне из зеленого мрамора. Чувство, выраженное видом всего помещения, совершенно отличается от чувства, которое смягчает вид комнаты другого дома, напротив таинственного холма. Подбор и сходство всех очертаний обнаруживают здесь стремление к жизни чувственной, победоносной и созидательной. Две божественных Вестницы, кажется постоянно колеблют и развивают замкнутый воздух порывистостью своего бесконечного полета.

Сцена I

Сильвия Сеттала (сняв шляпу, накидку и перчатки, стоит посередине комнаты). Кажется, что она старается узнать все вещи как бы для того, чтобы снова сродниться с ними, восстановить прежнюю с ними связь, не чувствовать себя чужой. В присутствии сестры она справляется со своим беспокойством. Франческа Дони сидит, колени дрожат у нее, и сердце бьется слишком сильно.

   Сильвия (озираясь кругом). Странно: она кажется гораздо больше.
   Франческа. Что больше?
   Сильвия. Комната. Она мне больше не кажется прежней...

Она осматривает все кругом с видом человека, дышащего непривычным воздухом. Молчание.

   Франческа (насторожившись). Дверь ты заперла?
   Сильвия. Да, заперла.
   Франческа. Мы услышим, когда ее откроют...
   Сильвия. Ты боишься? Еще рано. Немного спустя, уходи.
   Франческа. Куда?
   Сильвия. Хочешь дожидаться меня в карете на улице?
   Франческа. Нет, это невозможно. Я хотела бы остаться здесь, быть ближе... Если бы ты могла спрятать меня!
   Сильвия. Спрятать тебя здесь? Нет. Мне нужно быть одной.
   Франческа. Пожалей меня! Я умру от беспокойства.
   Сильвия. Постой. Здесь должен быть потайной выход.

Руководствуясь воспоминаниями, направляется к стене с задрапированным выходом, ищет, находит, открывает. Волна света обдает ее.

   Видишь? Сюда выход в комнату для моделей и дальше, в коридор. В конце коридора есть дверь на Муньоне. Хочешь пройти сюда?
   Франческа. Да, но позволь мне ждать тебя в комнате, а не в коридоре. Я буду ждать, что ты позовешь меня.
   Сильвия. Ты, конечно, будешь ждать, пока я не позову тебя?
   Франческа. Да, обещаю.
   Сильвия. Ты не бойся. Видишь? За стеклянной дверью свет.

Обе смотрят в полуоткрытую дверь. Свет, прорвавшийся внутрь комнаты, освещает их лица. По полу протянулась яркая его полоса.

   Франческа. Дождь перестал. Смотри, сколько цветов на плотине!
   Сильвия. Ты дожидайся меня у плотины, на открытом воздухе, ступай.
   Франческа. Вон бедная, больная лошадь стоит в воде. Видишь? Вокруг нее летают ласточки... Я думаю об одной вещи.

Она вздрагивает, быстро оборачивается, всматриваясь в неподвижные складки портьеры.

   Сильвия. Что с тобой?
   Франческа. Мне как будто послышалось...

Обе прислушиваются.

   Сильвия. Нет, ты ошиблась. Еще рано. К тому же дверь на лестнице ужасно скрипит, когда ее открывают. Ты не обратила внимания? Стены дрожали. Франческа (умоляя). Сильвия!
   Сильвия. Да что с тобой?
   Франческа. Выслушай меня. Еще есть время. Уходи, уходи, по крайней мере, сегодня! Попробуй, по крайней мере. Она будет знать, что ты была здесь. Поговорим еще раз со сторожем. Ты должна оставить здесь какой-нибудь след, забыть, например, перчатку... Она поймет, она не вернется больше.
   Сильвия. Достаточно одной перчатки? Ах, как у тебя все просто!

Она снова озирается кругом, с затаенным отчаянием.

   От меня здесь больше ничего не осталось.

Франческа остается у полузакрытой двери, ее фигура наполовину освещена живым отблеском света. Сильвия делает несколько шагов по комнате. Молчание.

   Все кажется больше, выше, мрачнее...
   Франческа. Это полумрак вводит тебя в заблуждение. Здесь мало света. Нужно поднять занавеску.
   Сильвия. Нет, нет, так лучше.

Она продолжает осматривать все углы, как бы ища следы.

   Скажи мне...

Голос у нее обрывается от волнения.

   В тот вечер тебя позвали, ты прибежала. Ты была здесь в первые минуты...

Нерешительно.

   Где он лежал? Ты помнишь это место?
   Франческа. Там, в студии, под статуей... Нет, нет, не входи!

Сильвия поворачивается к красному занавесу, висящему между двумя статуями Победы. У ее ног разделяющей чертой протянулась узкая полоса света.

   Сильвия (понизив голос). Статуя там.
   Франческа. Не входи!

Неподвижная и безмолвная, Сильвия стоит несколько мгновений перед опущенным занавесом, от которого ее отделяет полоса света.

   Не входи!

Сильвия переступает полосу света с каким-то усилием, как бы стараясь перешагнуть через препятствие, порывистым движением она приподнимает край занавеса, проникает сквозь его складки, исчезает. Тяжелая, густая занавеска снова смыкается за ней. Несколько мгновений молчания, в котором слышно одно тяжелое дыхание сестры. На густом фоне пурпурного занавеса внезапно появляется крайне бледное лицо героини, которое кажется озаренным светом великого произведения. Даже ее обнаженные руки, раздвигающие края занавески, кажутся сияющими на темном фоне. Ее расширенные от изумления глаза устремлены в одну точку и ослеплены не видением смерти, а образом совершенной жизни. В них заметно дрожание от близости поднимающейся волны. В глубине их образуются мало-помалу две удивительные слезы, начинают сверкать, скатываются, струятся по щекам. Прежде чем они достигают ее уст, она останавливает их пальцами, смачивает ими лицо, умывается ими, как чистой росой, потому что не воспоминанием или кровавым следом человеческого поступка взволнована она, а созерцанием прекрасного свободного и одинокого произведения. Она получила высшее подаяние красоты, отдых от своего беспокойства, перерыв своим ужасам. Величавая молния радости пронзила душу Сильвии, исцеляя ее в какое-нибудь одно мгновение, делая ее кристаллической, как слеза. И эти ее слезы не что иное, как горячее и безмолвное приношение души великому произведению искусства.

   Сильвия, Сильвия, ты плачешь!
   Сильвия (тихим голосом, делая знак молчать). Молчи.

Она отходит от занавеса. Тихо спрашивает.

   Ты ее видела? Ты видела ее?
   Франческа (не расслышав, вскакивая). Кого? Ту? Она там?
   Сильвия. Нет, статую...

Сестра указывает на себя. Она делает движение, выражающее ее ослепление. Слышен скрип тяжело отворяющейся двери.
Обе вздрагивают.

   Это она! Уходи отсюда! Уходи!
   Франческа (протягивая к ней руки, с последней беспокойной мольбой). Ах, сестра моя!
   Сильвия (находя в себе первоначальную энергию). Уходи! Не бойся.

Она выталкивает сестру в дверь, закрывает выход, комната погружается в прежний ровный полумрак.

Сцена II

Сильвия Сеттала остановилась, как бы окоченев от ожидания, с лицом, обращенным к двери, со взглядом, устремленным в одну точку. В глубокой тишине отчетливо слышен скрип ключа, которым отпирают дверь. Ожидающая не меняет своей позы. Чья-то рука поднимает портьеру. Входит Джоконда Дианти, закрывая за собой дверь. Сначала она не замечает соперницы, так как входит из света в полумрак и густая вуаль закрывает все ее лицо. При виде Сильвии она останавливается с подавленным криком. Несколько мгновений обе женщины стоят лицом к лицу, не произнося ни слова.

   Сильвия (чистым и твердым, но лишенным негодования или угрозы, голосом). Я -- Сильвия Сеттала.

Ее соперница молчит, продолжая закрываться вуалью. Молчание.

   Джоконда (глухим голосом). Разве вы не знаете?
   Сильвия (продолжая быть сдержанной). Я знаю одно -- что вы вошли сюда, как в собственный дом. Вы застали меня здесь такой же спокойной, как если бы я также была у себя дома. Стало быть, одна из нас присваивает себе права другой, одна из нас просто врывается в чужое. Кто же? (Молчание.) Может быть, я?
   Джоконда (продолжая оставаться под вуалью, прежним глухим голосом, как бы стараясь смягчить свою смелость). Может быть.

Сильвия становится еще бледнее и несколько пошатывается, словно от внутреннего удара.

   Сильвия (собравшись с силами, дрожа от негодования). Отлично... есть женщина, которая очень низкой приманкой завлекла в свою сеть одного человека, она отняла его у домашнего мира, у величия искусства, у благородства грез, которые он лелеял долгие годы, в расцвете своих сил, она довела его до тревожного и острого исступления, в котором он утратил всякое чувство доброты и справедливости, эта женщина подвергла его мучениям более тяжелым, чем могла когда-нибудь изобрести жестокость больного скукой палача, постоянно поддерживая в его крови пламя неистовой лихорадки, она истощила и иссушила его, она сделала для него невыносимой жизнь, дала ему оружие в руки и толкнула на самоубийство, она же, наконец, знала, что он умирает с каждым днем на далеком ложе, у которого происходила беспрерывная борьба со смертью. Эта женщина не знала ни угрызений совести, ни жалости, ни стыда, -- больше: она вернулась в злополучный дом прежде, чем успели смыть пролитую кровь, вернулась туда в надежде снова привлечь добычу, снова поджидая ее в засаде, взвешивая один за другим эффекты своей наглости и своего упорства, предвкушая наслаждение новым разрушением. Есть женщина, которая все это сделала, которая сказала: "Сильная и благородная жизнь свободно цвела на свете, я ухватилась за нее, согнула, придавила к земле и затем срубила одним ударом. Я думала, что она мной уничтожена навсегда. И что же? Эта жизнь начинает снова зеленеть, выпрямляется, поднимается, может расцвести снова! И что же? Вокруг нее закрываются раны, мука затихает, воскресает надежда, может заликовать радость!.. Разве я потерплю такую обиду? Неужели я позволю так шутить с собой? Нет! Я начну все сначала, попытаюсь снова, прибегну ко всем средствам сопротивления, буду безжалостна". Есть такая женщина, она дала себе это обещание, вооружилась своей решимостью, как секирой, и готова наносить новые удары с улыбкой на устах. Вы ее не узнаете? Она вошла сюда с закрытым лицом, заговорила глухим голосом, произнесла вот сейчас леденящее душу слово, рассчитывая, как всегда, на свою наглость и на снисхождение со стороны других. Вы ее узнаете?
   Джоконда (не меняя тона). Та, которую я знаю, не такая. Она говорит глухим голосом только потому, что стоит перед вами опечаленная. Она уважает великую и скорбную любовь, которой вы живете, она удивляется силе, воодушевляющей вас. Когда вы говорили, она отлично понимала, что только для утешения в невыразимом отчаянии ваши слова нарисовали образ, так бесконечно отличающийся от действительности. Неумолимого в ней нет ничего, она сама повинуется могуществу, которое оказывается безжалостным.
   Сильвия (с горечью, с гордостью). Я знаю, что вы искусны во всех видах красноречия.
   Джоконда. К чему эта резкость? В ваших первых словах звучало другое, когда вы мне задали ваш вопрос, мне показалось, что вы просто хотели узнать истину.
   Сильвия. А в чем же ваша истина?
   Джоконда. Истина, имеющая значение для нас обеих, одна: истина любви. Вы это знаете. Но я боюсь сделать вам больно.
   Сильвия. Не бойтесь.
   Джоконда. Женщина, которой вы сделали столько упреков, была горячо любима и -- позвольте мне сказать это! -- любима славной любовью. Она не унизила, а возвысила некую сильную жизнь. И, так как последнее слово, которое она слышала за несколько минут до наступления этого ужасного события, было слово любви, то она верит, что она любима и теперь. Вот истина, которая имеет значение.
   Сильвия (страстно). Она ошибается, ошибается... Вы ошибаетесь! Он не любит вас больше, больше не любит, может быть, и не любил вас никогда. Это была не любовь с его стороны, а отравление, жестокое рабство, безумие и горячка. Когда он мучился на своем одре, воспоминания проходили перед его глазами одно за другим, как пугающие молнии. И, рыдая у ног моих, он благословил кровь, послужившую делу его искупления... Он не любит вас, не любит!
   Джоконда. Крик вашей любви -- крик потерпевшего крушение.
   Сильвия. Он не любит вас! Вы были для него докучным оводом, вы довели его до бешенства, толкнули его в объятия смерти...
   Джоконда. Не я, не я толкнула его на смерть, -- вы сами. Правда, он хотел умереть, чтобы освободиться от уз, но не от тех, которыми я его связала: от других, от ваших уз, от тех, которые наложила на него ваша добродетель или ваше право и которые заставляли его выносить невыносимые мучения.
   Сильвия. Ах, нет ничего, что вы не осмелились бы исказить. От него, из его собственных уст, в минуту, когда вся его душа поднялась к свету, от него самого я слышала: "Если иго может быть разбито насильственно, то я благословляю насилие!" Он сам сказал мне это, когда вся его душа снова раскрылась для истины.
   Джоконда. Но здесь, за несколько часов до того, как он склонился перед ужасной мыслью, вот здесь -- тому свидетели все эти предметы -- он говорил мне самые жгучие и самые нежные слова, какие только могла подсказать его любовь, на этом самом месте он называл меня жизнью своей жизни, не раз он посвящал меня здесь в свои мечты о забвении, о свободе, о творчестве, о радости. И здесь же он говорил мне о невыносимости быть связанным, о неизбежном бремени доброты, более жестоком, чем всякое другое, об ужасах ежедневной пытки, о своем отвращении возвращаться в жилище безмолвия и слез, отвращении, сделавшемся теперь уже непреодолимым...
   Сильвия. Нет, нет! Вы лжете.
   Джоконда. И, чтобы избавиться от этого душевного беспокойства, в один вечер, когда все показалось ему сумрачней и молчаливей, он искал смерти...
   Сильвия. Вы лжете! Лжете! Я тогда была далеко.
   Джоконда. А вы обвиняете меня в том, что я была виной этого ужасного страдания, сделалась его палачом! Ах, одни ваши руки, руки существа, полного доброты и прощения, каждый вечер приготовляли ему ложе из терниев, лечь на которое он больше не желал. Зато, когда он приходил сюда, где я ждала его, как ждут созидающего бога, он преображался. Перед своим произведением он снова возвращал себе силы, радость, веру. Правда, одной лихорадкой, которую зажгла и поддерживала действительно я -- и в этом вся моя гордость -- его кровь горела, но при помощи огня этой лихорадки он создал свое несравненное произведение.

Жестом она указывает на статую, скрытую за занавесом.

   Сильвия. Оно не первое, не будет и последним.
   Джоконда. Конечно, оно не последнее, потому что другое уже готово вырваться из глиняной оболочки, другое уже вздрагивало от прикосновения его одушевляющих пальцев, потому что другое уже наполовину живет и с минуты на минуту ждет, что волшебство искусства окончательно извлечет его на простор света. Ах, вам непонятно это нетерпение вещества, которому обещан дар совершенной жизни!

Сильвия поворачивается к занавесу, делает несколько шагов, медленно, с очевидной непроизвольностью движения, как если бы она повиновалась таинственному влечению.

   Она -- там, глина -- там. Я берегла первое сообщенное ей дыхание жизни каждый день, как поливают борозду, в глубине которой посеяны семена. Я не дала ему погибнуть. Отпечаток -- там цел. Последняя черта, проведенная его дрожащей рукой, в последний час, видна там, она сильна и свежа, как если бы была проведена только вчера, и так могуча, что даже под тяжестью исступленной скорби моя надежда смотрела на нее, как на подтверждение жизни, и черпала из нее свою силу.

Сильвия останавливается перед занавесом, как в первый раз, и остается там неподвижной и безмолвной.

   Да, правда, в это время вы были у изголовья умирающего, отдаваясь беспрерывной борьбе, чтобы вырвать его из когтей смерти, в этом вам можно было только позавидовать, за это вы будете прославлены навеки. Вы жили борьбой, волнением, напряжением сил: вы могли делать даже то, что казалось вам сверхчеловеческим, но что в то же время и опьяняло вас. У меня не было этой возможности, и, вот, в отдалении и одиночестве, я могла -- при всей сосредоточенности порыва -- подавлять силу своего страдания, давая ему выход только в молитве. Моя вера была равна вашей, и нет сомнения, что с такой верой я была вашей союзницей в борьбе со смертью. Я не дала погаснуть последней творческой искре, оторвавшейся от его гения, от Божьего огня, пылающего в нем, я не переставала заботиться о том, чтобы она жила, заботиться с благоговейной и беспрерывной бдительностью... Ах, кто может сказать, чего достигла спасительная сила подобной молитвы?

Сильвия делает движение повернуться, как бы желая ответить ей, но удерживается.

   Я знаю, знаю: то, что я сделала, очень легко и просто. Я знаю: это не есть героическое усилие, это -- простая задача рабочего. Но не само дело важно. Что важно -- это состояние души, при котором что-нибудь делается, единственное, что важно, это -- жар. Нет ничего священнее произведения, которое начинает жить. Если чувство, с которым я его оберегала, может сообщиться и вашей душе, идите и посмотрите! Чтобы произведение продолжало жить, необходимо мое видимое присутствие. Признав эту необходимость, вы поймете, что в своем ответе на ваш вопрос, в этом "может быть", я хотела выразить уважение к сомнению, которое могло быть в вас, но которого не было во мне, которого во мне и нет. Вы не можете чувствовать себя здесь беспечной, как у себя дома. Здесь -- не просто дома. Семейные ощущения не имеют здесь места, домашние добродетели не имеют здесь своего святилища. Этот дом -- место, стоящее вне законов, вне общих правил. Здесь скульптор создает свои статуи. Здесь он одинок среди приспособлений своего искусства. Я сама -- только орудие его искусства. Меня Природа послала к нему передать ему ее завет и служить ему. И я повинуюсь, ожидаю его, чтобы служить и впредь. Если бы он пришел теперь, он должен был бы продолжать работу над прерванным произведением, которое начало жить под его пальцами. Войдите и посмотрите!

Сильвия остается перед занавесом, не делая ни шага вперед. Усиливающаяся дрожь пробегает по всему ее телу, обнаруживая глубокое внутреннее волнение, в это время голос противницы становится все более и более вспыльчивым и резким, делаясь к концу открыто враждебным. Сильвия внезапно поворачивается, задыхаясь, порывисто, решившись на крайнее средство обороны.

   Сильвия. Нет. Бесполезно. Слишком искусны слова. Вы изощрены во всех видах красноречия. Вы представляете делом любви и преданности то, что в действительности является предусмотрительностью и ловушкой. Прерванное произведение должно было погибнуть. Той же рукой, которой он провел по глине черту жизни, той же рукой он взял оружие и направил его против своего сердца. Он не поколебался отделить себя от своего произведения самой мрачной из пропастей. Из нее поднялась смерть и уничтожила все связи. Прерванное погибнет. Он переродился, он -- новый человек, его влечет к другим приобретениям. В его глазах вспыхнул новый свет, его силы горят нетерпением создавать другие формы. Все, что осталось за ним, по ту сторону мрака, не имеет больше никакой власти над ним, не имеет для этого никакой цены. Какое ему теперь дело до того, что какая-то старая глина рассыпается в пыль? Он забыл ее. Он найдет другую, свежее этой, чтобы воплотить в нее дыхание своего возрождения, вылепить образ идеи, которая воспламеняет его теперь. Долой старую глину! Как вы можете убедить себя, что вы необходимы для его искусства? Создающему человеку не нужно никого. Все в нем самом сосредоточено. Вы говорите, что Природа послала вас передать ему свой завет. Так он уже принял его, понял и исполнил его с крайней выразительностью. Что еще он мог бы взять от вас? Что еще вы могли ему дать? Дважды достигать одной и той же вершины непозволительно, как невозможно дважды совершить одно и то же чудо. Вы остались по ту сторону, по ту сторону сумрака, далеко, в одиночестве, на старой земле. Он теперь идет в новые земли, где его ждут другие заветы. Его сила кажется естественной, а красота мира бесконечна.
   Джоконда (озадаченная таким неожиданным нападением, приводящим ее в замешательство, становится резче, повышая проявление своей гордости, принимая вид вызывающего на бой). Я еще жива, я еще здесь, он нашел во мне больше, чем ожидал, меня еще опьяняют слова, которые он мне говорил, чтобы выразить свое видение, различное в каждое утро, в которое я приходила к нему. До вчерашнего дня, конечно, он не знал, что я его жду, и это незнание ввело нас в заблуждение. Сегодня он знает. Понимаете? Он знает, что я здесь, что я его жду. Сегодня утром письмо разбудило его, письмо, которое отдано прямо ему в руки, которое он прочитал. И я уверена -- понимаете? -- я уверена, что он придет. Может быть, он в дороге, может быть, уже у двери. Хотите, мы его подождем?

Необыкновенная перемена отражается на лице Сильвии. Кажется, что в ней совершается что-то необыкновенное и ужасное. Она похожа на человека, который вдруг почувствовал себя сдавленным змеиными кольцами и порывисто извивается от ужаса и оцепенения. Исконная фатальность лжи поражает внезапно чистую душу женщины, побеждает и оскверняет ее. При последних словах врага она разражается неожиданным смехом, горьким, жестоким, вызывающим, делающим ее неузнаваемой. Джоконда ошеломлена этим.

   Сильвия. Довольно, довольно. Слишком много слов. Игра слишком затянулась. Ах, ваша уверенность, ваша заносчивость! Но как вы могли думать, что я пришла бы сюда оспаривать дверь, запретить вам входить сюда, стать лицом перед вашей наглостью, если бы у меня не было уверенности более основательной, чем ваша? Я знаю ваше утреннее письмо, оно мне было показано, не знаю, с крайним ли удивлением или с крайним негодованием.
   Джоконда (ошеломленная). Нет, это невозможно!
   Сильвия. Но это -- так. Я вам приношу ответ. Из того, что было, Лючио Сеттала не помнит ничего и просит оставить его в покое. Он надеется, что ваша гордость помешает вам сделаться назойливой.
   Джоконда (вне себя). Это он дал такое поручение? Он сам? Это его ответ? Его?
   Сильвия. Его, его. Я избавила бы вас от этой жестокости, если б вы сами не вынудили меня. Не угодно ли теперь уйти.
   Джоконда (голосом, хриплым от гнева и стыда). Меня гонят?

Исступление душит ее и бросает в сильную дрожь. Кажется, что в ней просыпается хищный зверь, мстительный и опустошающий. По ее гибкому и крепкому телу пробегает та же сила, которая сводит убийственные мышцы кошачьих животных в их засаде. Вуаль, которую она все время держала на лице, как мрачную маску, делает более грозным вид женщины, готовой нанести вред каким угодно образом и каким угодно оружием.

   Гонят?

Сильвия в судорогах, посинев перед неистовой женщиной. И не зрелище этого бешенства приводит ее в ужас, а нечто ужасное и непоправимое: ее ложь.

   Ах, так вот до чего вы его довели! И каким только образом? Каким образом? Перевязывая его душу, как рану, леча ее при помощи ваших нежных рук? Он погиб, кончился, он -- бесполезная тряпка. Понимаю, теперь-то я поняла. Горе ему! Горе ему! Ах, почему он не умер раньше, чем пережил свою душу? Значит, его не стало, он -- бедный сумасшедший, которого вы будете водить за руку по пустынным улицам. Все уничтожено в нем, все погибло. Его чело больше не поднимается, свет погас в его глазах...
   Сильвия (перебивая ее). Молчите! Молчите! Он жив и силен, он никогда не носил в себе столько света. Слава Всевышнему!
   Джоконда (в исступлении). Неправда! Я, это я была его силой, его молодостью, его светом. Передайте это ему! Передайте! Он сделался стариком, с сегодняшнего дня он -- стар, слаб и бездушен. Я уношу с собой, -- передайте ему! -- Я уношу с собой все, что было в нем наиболее свободного, наиболее пылкого, наиболее гордого. Кровь, которую он пролил там, у моей статуи, была последней кровью его молодости. Та, которой вы наполнили его сердце, эта кровь лишена огня, слаба, достойна презрения. Передайте это ему! Сегодня я уношу с собой то, что составляло его мощь, его гордость, его радость, его все. От него ничего не осталось. Передайте это!

Исступление ослепляет и душит ее. Кажется, она одержима разнузданным пагубным намерением демона. Все ее существо охвачено необходимостью совершить какое-нибудь дело разрушения. Внезапная мысль толкает этот инстинкт к какой-то цели.

   А эту мою статую, которая принадлежит мне, которую он создал силой жизни, капля за каплей вырванной у меня, эту мою статую...

Она звериным прыжком бросается к опущенному занавесу, поднимает его, проходит.

   ...отлично, я разобью ее, я ее уничтожу!

Сильвия с криком бросается помешать преступлению. Обе исчезают за занавеской. Слышно отрывистое дыхание короткой борьбы.

   Сильвия (с криком). Нет, нет, это неправда! Это неправда! Я солгала.

Шум поколебавшейся и падающей массы, грохот опрокинутой статуи заглушает слова этого отчаяния, за ним следует новый раздирающий душу крик Сильвии, вырванный из самой глубины ее существа.

Сцена III

Появляется Франческа Дони, обезумев от страха, бросаясь на этот крик, который она узнает. В это время Джоконда Дианти показывается из-за складок занавеса все еще с закрытым лицом, с видом убийцы, ищущего спасения.

   Франческа. Убийца! Убийца!

Она нагибается, чтобы помочь сестре, Джоконда в это время убегает.

   Сильвия, Сильвия, сестра моя, сестра моя! Что она сделала с тобой? Что она с тобой сделала? Ах, руки, руки...

Ее голос выражает ужас человека, увидевшего невыносимое.

   Сильвия. Уйдем! Уйдем отсюда!
   Франческа. Боже мой! Боже мой! Они попали под падающую статую? Боже мой! Они раздроблены... Воды! Воды! Здесь нет никого... Подожди!
   Сильвия. Ах, как больно! Я не выдержу, я умираю... Идем отсюда!

Она появляется из-за красных складок, с лицом невыразимо искаженным страданием, Франческа, нагнувшись, поддерживает ее руки, завернутые в кусок мокрого, снятого с глины, пропитанного кровью полотна.

   Как больно! Я больше не выдержу.

Она готова упасть в обморок, в это время, как безумный, в комнату врывается Лючио Сеттала. Сильвия дрожит, устремив на него свои большие полные слез глаза, в которых душа умирает от отчаяния.

   Ты, ты, ты!
   Франческа (все еще поддерживая бедные разможженные руки, кровь из которых просачивается через полотно, скрывающее их неизлечимое увечье). Придержите ее! Придержите ее! Она падает...

Лючио поддерживает в своих объятиях нежное, окровавленное создание, готовое потерять сознание... Но прежде чем лишиться чувств, Сильвия обращается полупотухшим взглядом к занавесу, как бы указывая на статую.

   Сильвия (умирающим голосом). Цела.
   

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Комната в нижнем этаже, вся выбеленная, скромно обставленная, двумя стенами, образующими угол, открыта доступу света, благодаря ряду больших окон, оставленных как в теплице. Шторы подняты, сквозь стекла виднеются олеандры, тамариск, тростник, сосны, полосы золотистого песка, покрытые мертвыми водорослями, тихое, усеянное латинскими парусами море и зеркальное устье Арно, за рекой -- девственные густые леса Гомбо, фермы Сан-Рссоре и далекая цепь мрамороносной Каррары. Дверь, ведущая во внутреннее помещение -- в третьей стене. С одной стороны двери, на консоле, "Женщина с букетом" -- известный этюд Андреа дель Вероккио, новая гостья, перешедшая из того дома, как верная спутница, фигура с вечно незыблемыми руками, грациозно прижатыми к сердцу. С другой стороны -- старый спинет, времен Елизаветы Баччиоки, герцогини Луккской, с корпусом из черного дерева с полосками белого, он поддерживается маленькими золочеными кариатидами в стиле Империи, его четыре педали соединены в виде лиры. Сентябрь. За полдень. Исчезающая улыбка лета, кажется, очаровывает все предметы. В уединенной комнате чувствуется присутствие музыкальной души, дремлющей в глубине заброшенного инструмента, как если б его замкнутых струн коснулся ритм, измеряющий тишину соседнего моря.

Сцена I

На пороге комнаты появляется Сильвия, останавливается, делает несколько шагов к стеклянной стене, всматривается вдаль, озирается кругом, с бесконечной грустью в глазах. В ее движениях чего-то недостает, что вызывает смутный образ подрезанных крыльев и производит расплывчатое впечатление приниженной, надорванной силы, униженного благородства, разбитой гармонии. Она носит пепельного цвета платье, по краю которого, в виде траурной полоски, тянется узкая черная обшивка. Длинные рукава скрывают остатки рук, которые она держит вытянутыми вниз по бокам, сдвигая несколько назад, как бы стараясь спрятать их в складках платья, мучительным движением стыда. Снаружи, сквозь чащу олеандров, появляется женская фигура -- Сиреночка -- похожая на ворожею и на нищую, с видом человека, который выслеживает. Она подкрадывается к стеклянной стене, держа в руке край передника, наполненного водорослями, раковинами и морскими звездами.

   Сильвия (замечая ее и идя к ней навстречу с непринужденной неожиданной улыбкой). О! Сиреночка! Иди сюда! Иди.
   Сиреночка (подходя к самым стеклам). Ты узнаешь меня?

Она остается за окном, и ее фигура видна сквозь отблеск оконных стекол, который словно продолжает вокруг нее лучистое и беспрерывное дрожание громадной водной поверхности. Она очень молода, тонка и гибка, у нее рыжие растрепанные волосы, золотисто-желтоватого цвета лицо, ослепительной, как сепия, белизны зубы, влажные зеленоватые глаза, тонкая и длинная шея, украшенная ожерельем из раковин, от всего ее тела веет чем-то невыразимо свежим, животрепещущим, что наводит на мысль о существе, пропитанном соленой влажностью, вышедшем из трепетных волн, приходящим из пещер каменного рифа, ее изорванная и выцветшая с белой и голубой каймой юбка спускается немного ниже колен, оставляя ноги обнаженными, с ее голубоватого передничка капает вода, от него пахнет соленым, как от рыболовных снастей, ее необутые ноги, в противоположность коричневому от загара цвету тела, особенно бледны, как корни водяного растения, голос у нее чистый и детский, каждое произнесенное ею слово, кажется, озаряет ее наивное лицо светом таинственного счастья.

   Ты узнаешь меня, красавица?
   Сильвия. Да, узнаю, узнаю.
   Сирена. Узнаешь? А кто я?
   Сильвия. Ты не Сиреночка?
   Сирена. Да, ты узнала меня. А давно ты вернулась сюда?
   Сильвия. Недавно.
   Сирена. Ты здесь и останешься?
   Сильвия. Еще надолго.
   Сирена. Может быть, до зимы?
   Сильвия. Может быть.
   Сирена. А где твоя дочка?
   Сильвия. Жду сегодня. Приедет.
   Сирена. Беата! Ее ведь зовут Беатой?
   Сильвия. Да, Беатой.
   Сирена. Ты сама дала ей это имя? Беата, а не Беатриче? Когда она была здесь, она ежедневно просила у меня звезд, морских звезд. Она тебе говорила? Она хотела слушать мое пение. Говорила?
   Сильвия. Да, говорила. Она помнит тебя. Она тебя любит.
   Сирена. Любит? Я знаю. Она ежедневно отдавала мне свой хлеб.
   Сильвия. Если хочешь, я буду давать тебе хлеб ежедневно. Хлеб и еще чего-нибудь, Сиреночка, утром и вечером, когда захочешь. Помни.
   Сирена. А я буду приносить тебе утром и вечером по звезде. Сейчас не хочешь? Одну, красивую, которая больше ладони?

Сильвия, в смущении, инстинктивным движением отодвигает руки назад.

   Сильвия. Нет, нет. Сохрани ее Беате.
   Сирена (изумленно). Не хочешь?
   Сильвия. Ты мне лучше расскажи, что ты делаешь в своей жизни, расскажи мне, как ты проводишь свой день. Правда, что ты разговариваешь с морскими сиренами? Скажи мне, расскажи, Сиреночка.
   Сирена.
   Нас у матери семеро было
   Ненаглядных, как я, дочерей,
   Нам об этом источник поведал,
   Отражая нас гладью своей.
   Камышовый цветок не для хлеба,
   Как нет в ягоде дикой вина --
   Сестрам мать неустанно твердила --
   "Не соткать из травы полотна".
   А источник нам пел неизменно:
   "Вы -- красавицы, все, как одна!"
   Первая прясть захотела
   И ждала веретен золотых,
   Стала ткачихой вторая
   И ждала челноков золотых,
   Третья, что шить собиралась,
   Все ждала себе игл золотых,
   Яства готовить четвертой
   Захотелось в горшках золотых,
   Пятой мечталось: уснуть бы
   В теплоте золотых покрывал!
   Богу молилась шестая,
   Чтоб Он грез золотых ей послал,
   А седьмая только пела,
   Только пела, только пела,
   И другого не хотела.

Она смеется отрывистым чистым смехом, который, кажется, звенит в ее блестящих зубах.

   Тебе нравится этот рассказ?
   Сильвия (очарованная грацией этой простоты).Уже и конец? Почему ты не продолжаешь?
   Сирена. Если ты будешь сидеть здесь, я убаюкаю тебя, как убаюкивала твою дочь на песке. Тебе в это время не хочется спать? Спать в сентябре хорошо.
   Ветер сентябрьский уж стонет,
   Листья в долине он гонит:
   Пышное лето хоронит.
   Аминь.
   Сильвия. Нет, нет. Продолжай свой рассказ, Сиреночка.
   Сирена.
   В поле созрела маслина,
   Близится к сердцу кручина:
   Масла и плача година.
   Аминь.
   Сильвия. Продолжай свою сказку, Сиреночка.
   Сирена. А на чем мы остановились?
   Сильвия. "И другого не хотела". (Молчание.)
   Сирена. Ах, вот:
   "Камышовый цветок не для хлеба,
   Как нет в ягоде дикой вина",--
   Сестрам мать неустанно твердила --
   "Не соткать из травы полотна".
   А источник нам пел неизменно:
   "Вы -- красавицы, все, как одна!"
   Первая долго пряла,
   Вертя свою прялку и сердце,
   А вторая себе соткала
   Покрывало горькой муки,
   Третья... ей сшить удалось
   Лишь ядовитую сорочку,
   А четвертой готовить пришлось
   Заколдованные блюда.
   Пятой уснуть суждено
   Под саваном смерти холодным.
   Шестая, -- ей грезить дано,--
   Грезит в объятиях смерти...
   Горе над всеми стряслось,
   Матери плакать пришлось.
   А седьмая, что лишь пела,
   Достигла лучшего удела.

Пониженным, таинственным, как-то отдаленным голосом.

   Сирены в пучине морской
   Ее называют сестрой.
   
   Сильвия. Стало быть, правда, что ты разговариваешь с сиренами?
   Сирена (прикладывая указательный палец к устам). Не спрашивай!
   Сильвия. Правда, что никто не знает, где ты спишь ночью?
   Сирена (с тем же жестом).Не спрашивай!
   Сильвия. Хочешь, я дам тебе приют, здесь, в доме?
   Сирена (пристально всматриваясь в ее лицо, как, бы не расслышав вопроса). Глаза у тебя -- печальные. Я не знала, отчего мне было грустно, когда ты смотрела на меня. Теперь вижу: в глазах у тебя глубокое страдание. У тебя умер кто-то.
   Сильвия. Ты одна утешишь меня!
   Сирена. Кто у тебя умер?
   Сильвия. Не спрашивай!
   Сирена. Теперь вижу: ты больше не прежняя. Я думала о ласточке минувшего сентября, которая растеряла все свои пышные перья и утонула в море. Что с тобой сделали? Что-то дурное сделали с тобой.
   Сильвия. Не спрашивай!

Инстинктивно прячет остатки своих рук в складках своего платья, скорбным движением, не ускользнувшим от чуткого внимания очаровательного существа. Сирена, как бы из хитрости, внезапно выпускает край передника, так что ее маленькие морские сокровища падают и рассыпаются по земле.

   Сирена (нагибаясь и подбирая их). Хочешь звезду? Красивую, которая больше ладони? Посмотри!

Она показывает калеке большую астерию о пяти лучах.

   Возьми ее! Я ее дарю тебе.

Увечная качает отрицательно головой, сжимая губы, как бы стараясь проглотить что-то, сжимающее горло.

   Не можешь? У тебя руки болят? связаны?

Увечная кивает головой. Голос Сирены дрожит от сострадания.

   Ты упала в огонь? Обожгла себе руки? Они у тебя еще болят? Или уже выздоравливают?
   Сильвия (едва слышным голосом). У меня больше нет рук.
   Сирена (выпрямляясь, пораженная). У тебя их нет больше! У тебя их отрезали? Ты -- безрукая?

Сильвия кивает головой, крайне бледная. Сирена дрожит от ужаса.

   Нет, нет, нет! -- Неправда.

Она пристально всматривается в складки платья, где увечная прячет остатки своих рук.

   Скажи мне, что это неправда.
   Сильвия. У меня больше нет рук.
   Сирена. Отчего? Отчего?
   Сильвия. Не спрашивай!
   Сирена. Ах, как это жестоко!
   Сильвия. Я отдала свои руки.
   Сирена. Отдала? Кому?
   Сильвия. Своей любви.
   Сирена. Ах, какая жестокая любовь! Как они были прекрасны, как прекрасны! Ты думаешь, что я их не помню? Я целовала твои руки, столько, столько раз целовала, вот этими самыми устами. Я получала из них хлеб, гранаты, чашку молока... Они были прекрасны, словно Заря создала их своим дыханием, белые, как цветок, нежнее узоров, которые ветер выводит на песке. Они двигались, как отражение солнца в воде, они были выразительнее языка и глаз, то, что они говорили, было как слово милосердия, то, что они отдавали, превращалось в золото... Я их помню: я вижу их, вижу. Однажды они играли с теплым песком: песок сыпался сквозь пальцы, как сквозь сито, им нравилась эта игра, а Беата смотрела на твои руки и смеялась, и я смотрела на них и также радовалась. Другой раз ты очищала ими апельсин: разделила его на тысячу кусочков, один достался и мне и был сладок, как мед. А то еще ты перевязывала ими ногу девочке, она плакала, потому что уколола себе ножку, и боль вдруг прошла, и девочка начала бегать по берегу. А еще раз они играли ее локонами, и каждый локон обвивался кольцом вокруг пальца, и ты возилась с локонами снова и снова, и Беата заснула с росой на устах...
   Сильвия (задыхаясь). Не говори! Не говори больше!
   Сирена. Ах, какая жестокая любовь!

Молчание. Сирена задумалась.

   А где твои руки теперь? Далеко, одни, в земле, в глубине... Их схоронили? А где? В прекрасном саду?

Молчание. Увечная держит ресницы опущенными и опирается головой о стекло, на котором отражается дрожание морской поверхности.

   Ты видела, как их уносили? Как они были белы! Их пропитывали крепким бальзамом. А кольца? Со всеми кольцами? Одно из них было с зеленым камнем, другое с тремя перлами, третье -- плетеное из золота и железа, и еще одно гладкое в виде блестящего кружочка, на безымянном пальце было только это.

Молчание. Неопределенное выражение появляется на лице калеки, в это время она опускает руки по бокам, переставая сжимать их.

   Ты думаешь о них? Они тебе снятся? Если б они отросли снова и опять стали теплыми...

Калека раскрывает глаза и вздрагивает, как бы от неожиданного пробуждения. Руки у нее трясутся.

   Что с тобой?
   Сильвия. Странно: иногда действительно мне кажется, что у меня руки снова, мне кажется, что я чувствую, как кровь доходит до конца моих пальцев! У меня были руки, когда ты говорила... и гораздо красивее, Сиреночка.
   Сирена. Красивее?
   Сильвия. Ты меня утешаешь, Сиреночка. Я не могу взять в руки твою звезду, зато я могу смотреть тебе в глаза, могу слышать твой голос. Раз я встретила тебя снова, останься со мною. Я хотела бы, чтобы ты была моей сестрой.
   Сирена. Я охотно отдала бы тебе свои руки, если бы они не были так грубы и грязны.
   Сильвия. Твои руки -- счастливые: они могут касаться листьев, цветов, песка, воды, камней, детей, животных, всех невинных вещей. Ты -- счастлива, Сиреночка: твоя душа рождается каждое утро, она то мала, как перл, то велика, как море. У тебя нет ничего и есть все, ты ничего не знаешь и знаешь все...
   Сирена (оборачиваясь вдруг и перебивая ее).Ты слышала шум? Это летят птицы. Смотри, смотри, сколько жаворонков над морем! Их больше тысячи: целая живая туча. Смотри, как они блестят! Теперь они улетают, отправляются в дальний путь, в далекую землю, за ними по воде тянется тень, кое-где падает перо, наступит вечер, навстречу им попадутся в открытом море корабли, они увидят огни, услышат песни моряков, моряки будут любоваться их полетом, они будут пролетать, кружась вокруг самых парусов, иная ударится о парус, упадет на палубу от усталости. Как-нибудь вечером целая туча усталых ласточек встретится с кораллом, как стая перелетных птиц с сетью птицелова, и совсем усыплют его. Моряки не тронут их. Они даже не шевельнутся, чтобы не спугнуть их, не будут разговаривать, чтобы дать им уснуть. И так как они сядут и на якорь и на румпель, то в эту ночь, при лунном свете, корабль будет плыть, куда придется... Но на заре... Ах, кто-то зовет тебя?

Услышав чужой голос из чащи олеандров, прерывает свое мечтание, хочет бежать.

   Прощай, прощай!
   Сильвия (волнуясь).Это моя сестра. Не убегай, не уходи, Сиреночка. Оставайся здесь где-нибудь поблизости. Беата приедет.
   Сирена.Прощай, прощай. Я вернусь.

Убегает по направлению к морю, исчезает в лазури и солнечных лучах.

Сцена II

Среди олеандров появляется Франческа Дони в сопровождении престарелого Лоренцо Гадди.

   Франческа. Видишь, кого я привела?
   Сильвия (в волнении). А Беата? Беата?
   Франческа. Она придет немного спустя. Я ее оставила с Фаустиной. Я явилась раньше, чтобы ее приезд не был для тебя неожиданностью...
   Сильвия. Как я вам благодарна, дорогой профессор!

Старец инстинктивно протягивает ей руку. Она слегка наклоняется и подставляет ему лоб, которого он касается устами.

   Лоренцо (скрывая свое волнение). Как я счастлив видеть вас снова, дорогая Сильвия, видеть вас уже на ногах и здоровой! Море вам помогает. Море всегда -- великий утешитель. Там, на Форте-деи-Марми, я много думал о вас.
   Сильвия. Ведь Форте-деи-Марми не так уже далеко отсюда.
   Лоренцо (указывая на отдаленные берега). Вон там, под Серравеццой, по ту сторону Массы.

Смотрят сквозь стекла вдаль.

   Франческа. Как хорошо сегодня видны Каррарские горы! Можно сосчитать одну за другой все их вершины. Я не помню более ясного дня, чем сегодняшний. А кто с тобой был, Сильвия? Сиреночка? Мне показалось, что это она бежала к морю. К тому же вот и ее следы: водоросли, раковины, морские звезды.

Указывает на детские сокровища, разбросанные по земле.

   Сильвия. Да, сейчас она была здесь со мной.
   Лоренцо. Кто эта Сиреночка?
   Франческа. Маленькая блуждающая чудачка.
   Сильвия. Ясновидящая, обладающая даром петь. Создание мечты и истины, похожее на духа моря. Вы ее увидите и полюбите вместе со мной. Видя ее, слыша ее разговоры, можно понять много глубоких вещей! Она, наверное, покажется вам совершенством: она всегда дает и никогда не просит.
   Лоренцо. В этом она похожа на вас.
   Сильвия. Увы! Нет. Я хотела бы и должна была бы быть в этом похожей на нее. Но свет исчез для меня и уступает заблуждениям жизни. Какое ослепление! Я столь многого просила, что, для получения, довела себя до лжи: и это я! Из этой лжи я выхожу калекой, изувеченной, для искупления. Слишком упорно я тянулась своими руками к благу, запрещенному мне судьбой. Я не жалуюсь, не плачу. Раз нужно жить, я буду жить. Может быть, когда-нибудь и моя душа успокоится. Вслушиваясь в голос этого простого, чистого создания, которое может научить человека пониманию вечных вещей, я почувствовала, что надежда на это успокоение уже нарождается во мне. Она мне обещала каждое утро приносить по морской звезде.

Она пытается улыбнуться. Сестра стоит у окна и, по-видимому, вся ушла в созерцание отдаленных гор, тень скорби ложится на все ее кроткое лицо.

   Посмотрите сюда, профессор, на "Женщину с букетом". Она пришла со мной. Когда я смотрю на нее теперь, я открываю в ней что-то печальное для себя и никак не могу отделаться от этого чувства. Вы помните, профессор, тот апрельский день... и голову, обвитую гирляндой?
   Лоренцо. Помню, помню...
   Сильвия. Новая жизнь!
   Лоренцо. Во всем было предзнаменование...
   Сильвия. Наблюдая, как там, за Арно, через леса Гомбо, проходят верблюды, нагруженные связками хвороста, я начинаю думать о приезде Козимо Дальбо, о радостях этого вечера, о скарабее, который я положила в связку роз, собранных Беатой...

Поворачивается к сестре.

   Ах, Франческа, я разговариваю, между тем как у меня так нехорошо на сердце, что я больше не выдержу. Где же Беата?
   Франческа (подавленная мучением). Так ты хочешь увидеть ее сейчас же? У тебя достаточно сил для этого?
   Сильвия. Да, да, я крепка, я приготовлена. Откладывать хуже.
   Франческа. В таком случае я пойду и приведу ее к тебе.
   Сильвия (не в силах подавить свое беспокойство). Подожди минуту. Вы здесь не останетесь с нами, профессор, сегодня на целый вечер? Я была бы очень рада.
   Лоренцо. Отлично, останусь.
   Сильвия. Вы можете погостить у нас. Я велю приготовить вам комнату. Подожди, Франческа, минуту.

Она в судорогах, не в силах больше совладать с своим волнением. Направляется к двери движением человека, который спешит скрыть навертывающиеся слезы.

   Франческа. Так ты хочешь, Сильвия, чтобы я отправилась за Беатой?
   Сильвия (задыхающимся голосом). Нет, нет.

Исчезает.

   Франческа. Ах, какое несчастье, какое несчастье! Вы видите, какова она? Пока она лежала в постели, под своими одеялами, в повязках, полумертвая, весь ужас ее состояния не выступал так ярко. Но теперь, когда она двигается, ходит, видится с близкими, возвращается к прежним привычкам, к обычным движениям... Подумайте!
   Лоренцо. Да, это слишком горькая участь. Я еще помню, что вы с такой нежностью сказали, взглянув на нее в тот апрельский день. "Кажется, что у нее крылья". Красота и ловкость ее рук придавали ей этот вид крылатого существа. Она была полна какого-то беспрерывного трепета. Теперь кажется, что она просто влачится...
   Франческа. И эта жертва оказалась бесполезной, как и все другие, не послужила ни к чему, ничего не изменила: вот жестокость судьбы. Если б Лючио остался с ней, я уверена -- она удовольствовалась бы сознанием, что имела возможность дать ему это последнее доказательство своей любви, что имела возможность пожертвовать для него даже своими живыми руками. А теперь ей осталось одно -- знать истину, во всей ее жестокости... Ах, какой позор! Вы могли когда-нибудь думать, что Лючио способен на подобное? Скажите!
   Лоренцо. У него также своя судьба, и он повинуется ей. Как не был он господином своей смерти, так он и не господин своей жизни. Я видел его вчера. Он мне писал в Форте-деи-Марми и просил подняться на Каве и выбрать ему глыбу мрамора. Я видел его вчера в студии. Лицо у него до того истощено, что, кажется, его должна пожирать горячка. Когда говорит, странно возбуждается. Он продолжает быть подавленным и работает, работает, работает с каким-то лихорадочным исступлением: может быть, старается отвлечься от мысли, которая гложет его.
   Франческа. А статуя все еще там?
   Лоренцо. Все там, без рук. Она так и оставлена в этом виде: он не захотел восстанавливать ее. В этом своем виде, на своем пьедестале, она поистине похожа на изваяние древности, открытое на каком-нибудь из Пикладских островов. В ней есть что-то святое и трагическое, после заклания в жертву.
   Франческа (понижая голос). А эта женщина, Джоконда, была там?
   Лоренцо. Была. Молчаливая. Всякий, кто смотрит на нее и думает, что это она -- причина такого ужасного несчастья, поистине не может желать ей зла в своем сердце, нет, не может, кто бы ни смотрел на нее... Я никогда не видал в теле смертного такой великой тайны.

Молчание. Старец и кроткая сестра, опустив головы, погружаются на несколько мгновений в раздумье.

   Франческа (вздыхая от гнетущего ее волнения). Боже мой! Боже мой! И мне сейчас нужно будет привести Беату к матери, они увидятся после всего этого, девочка поймет истину, узнает ужасное... Как скрыть от нее все это, от существа, которому памятны все ласки и которое без ума от них! Вы только что видели ее, только что слышали...

На пороге показывается Сильвия. Глаза у нее горят, и все ее существо сведено мучительным усилием.

   Сильвия. Ну, Франческа, вот я, приготовлена. Если хотите подняться к себе, профессор, то комната уже готова.
   Лоренцо (подходя к ней, голосом, дрожащим от волнения). Мужайтесь! Это последнее испытание.
   Уходит в дверь. Увечная, задыхаясь, идет к сестре.
   Сильвия. Теперь иди, иди. Веди ее. Я буду ждать здесь...

Сестра обвивает руками ее шею и молча целует ее. Затем уходит в дверь к морю и поспешно удаляется через олеандровую рощу.

Сцена III

Сильвия, тяжело дыша, смотрит сквозь чащу ветвей, освещенных косыми лучами солнца. Погода -- летняя. День -- прозрачнее стекол белого домика. Нежно-голубое, как цветок льна, море до того неподвижно, что длинные отражения парусов, кажется, достигают его дна, этот великий покой подымается от реки, которая катит вечную волну своего мира, могучие леса, сплошь пронизанные потоками золотых лучей, получают оттенок удивительной легкости, как будто теряют корни, чтобы утопать в наслаждении своим благоуханием, далекие мрамороносные Альпы обозначены на небе линией красоты, которая определяет собой грезы дремлющего в их недрах собрания статуй. В этом безмолвии появляется Сиреночка, и раздается ее чистый голос.

   Сирена. Ты одна?
   Сильвия(в смущении). Да, одна. Жду.
   Сирена (подойдя к ней). Ты плакала?
   Сильвия. Да, немного.
   Сирена (с бесконечным состраданием). Кажется, что ты проплакала целый год. У тебя воспаленные глаза. Слишком больно у тебя на сердце.
   Сильвия. Молчи. С сердцем я не могу совладать.

Судорожная, прижимается к стволу ближайшего олеандра, не в силах больше вынести муку ожидания.

   Уже идет, уже идет.

Отходит от ствола и возвращается в комнату, как бы охваченная ужасом, как бы ища убежища.

   Голос Беаты (из-за олеандров). Мама! Мама!

Мать, невыразимо бледная, вздрагивает, поворачивается.

   Мама!

Дочь бросается навстречу матери с криком радости, с пылающим лицом, вся в жару, с распущенными волосами, задыхаясь от продолжительного бега, с пучком перепутанных цветков. Когда она бросается к матери, цветы выпадают у нее из рук. Увечная нагибается к маленьким ручонкам, которые крепко охватывают ее шею, и подставляет замирающее лицо бешеным поцелуям.

   Сильвия. Беата, Беата!
   Беата (задыхаясь). Ах, как я бежала, как бежала! Я убежала одна. Бежала, бежала!.. Меня не хотели пускать! Ах, но я убежала с пучком своих цветов.

Снова покрывает лицо матери поцелуями.

   Сильвия. Ты вся мокрая от пота, вся в жару, горишь... Боже мой!

В порыве нежности она делает невольное движение вытереть ее лицо, но удерживается, прячет остатки своих рук в складках платья, острый холод явного ужаса пронизывает все ее существо.

   Беата. Почему ты не обнимаешь меня? Не сжимаешь? Обними меня, мама! Обними!

Она поднимается на цыпочки, чтоб упасть в материнские объятия. Мать порывисто отступает назад.

   Сильвия. Беата!
   Беата (следуя за нею по пятам). Ты не хочешь? Не хочешь?
   Сильвия. Беата!

Она пытается вызвать улыбку на своих бледных искаженных невыразимой скорбью устах.

   Беата. Ты со мной играешь? Что ты прячешь? О, дай мне, дай мне то, что ты прячешь!
   Сильвия. Беата! Беата!
   Беата. Я принесла тебе цветов, так много цветов. Ты видишь? Видишь?
   Поворачиваясь, чтобы собрать упавшие цветы, замечает свою дикую подругу, узнает ее.
   О, Сиреночка! Ты здесь?

Сирена молчаливой зрительницей стоит под окном, устремив свой взор на скорбную мать. Как дуновение ветерка набегает на листву кустов и заставляет их дрожать, так скорбь матери, кажется, отражается и проникает в ее слабое тело, которое косые лучи солнца окружают своими золотыми полосами.

   Видишь, сколько их? Все тебе!

Девочка собирает свой букет. Еще раз бросается к матери, которая отступает назад.

   Сильвия. Беата, Беата!
   Беата (в изумлении). Не хочешь? Возьми! Держи!
   Сильвия. Беата!

Разбитая мукой, как бы от какого-то сильного толчка, она падает на колени перед изумленной дочерью, брызнувший из глаз, как кровь из раны, поток слез заливает все ее лицо.

   Беата. Ты плачешь? Ты плачешь?

В ужасе она бросается матери на грудь со всеми своими цветами. Сиреночка, также упав на колени, нагибается и припадает челом и вытянутыми руками к земле.

   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru