Д-Аннунцио Габриеле
Невинная жертва

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    L'Innocente
    Текст издания: журнал "Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 5-10, 1893.

   

НЕВИННАЯ ЖЕРТВА.

Романъ Габріэля д'Аннунціо *).

(Съ итальянскаго).

   *) Предлагаемый въ переводѣ романъ Аннунціо, вышедшій недавно въ Неаполѣ, обратилъ уже на себя вниманіе европейской печати своимъ оригинальнымъ содержаніемъ и своими крупными литературными достоинствами. Всѣ описанія, анализъ, компоновка событій отличаются большою яркостью и даютъ Аннунціо право занять видное мѣсто среди другихъ дѣятелей молодой Италіи: Матильды Серао, Де Амичисъ, Фогаццаро, Верга и другихъ. Но сюжетъ романа представляетъ что-то новое и даже неожиданное въ итальянской литературѣ: на немъ отразились, очевиднымъ образомъ, вліяніе Бурже, Мопассана и нѣкоторыхъ другихъ современныхъ писателей Франціи. Прим. ред.
   

I.

   Придти къ судьѣ, сказать ему: "я преступникъ; этотъ несчастный ребенокъ былъ-бы живъ, если-бы я, Тулліо Эрмилъ, не убилъ его. Я въ моемъ домѣ обдумалъ преступленіе и совершилъ его сознательно, обезпечивши себѣ полную безнаказанность; и затѣмъ могъ жить съ моею тайною у себя-же въ домѣ цѣлый годъ до нынѣшняго дня, до годовщины его смерти! Теперь я въ вашихъ рукахъ, слушайте и судите меня".
   Могу я поступить такъ, могу такъ говорить съ судьею?
   Не могу и не хочу. Судъ людской не для меня; никакой судъ на землѣ не могъ-бы судить меня.
   И однако мнѣ надо обвинить себя, покаяться, я долженъ раскрыть кому-нибудь свою тайну!
   Кому?
   

I.

   Былъ апрѣль. Мы съ Джульяной и наши двѣ дѣвочки, Марія и Наташа, проводили праздники Пасхи въ провинціи, въ имѣніи моей матери, называемомъ Бадьола. Это было на седьмомъ году нашего брака.
   Прошло уже три года послѣ другой Пасхи, ставшей для меня въ самомъ дѣлѣ праздникомъ прощенія, мира и любви и проведенной въ этой бѣлой и уединенной, какъ монастырь, виллѣ, заросшей фіалками. Наташа, моя вторая дѣвочка, только что начинала ходить и Джульяна выказывала мнѣ полную снисходительность, хотя улыбка ея оставалась нѣсколько меланхоличной: я вернулся къ ней, раскаявшійся и подчинившійся, послѣ первой крупной невѣрности. Моя мать, не знавшая ни о чемъ, сама своими дорогими руками прикрѣпила оливковую вѣтвь надъ изголовьемъ нашей постели и налила святой воды въ маленькую серебряную купель, прикрѣпленную къ стѣнѣ.
   И въ три года сколько перемѣнъ! Между мной и Джульяной произошелъ полный, непоправимый разрывъ! Мои вины относительно ея все увеличивались. Я оскорблялъ ее самымъ грубымъ образомъ, безъ удержа и безъ вниманія, увлекаемый страстью къ наслажденіямъ, быстротою моихъ увлеченій, моимъ испорченнымъ любопытствомъ. Я сталъ любовникомъ двухъ самыхъ близкихъ ея подругъ. Я жилъ нѣсколько времени во Флоренціи съ Терезою Раффо и имѣлъ дуэль съ воображаемымъ графомъ Раффо, дуэль, благодаря которой мой злосчастный противникъ сдѣлался -- вслѣдствіе разныхъ курьезныхъ обстоятельствъ -- общимъ посмѣшищемъ. И все это было извѣстно Джульянѣ, все она переносила молча, горделиво, не смотря на свои страданія!
   Разговоры между нами по этимъ поводамъ были кратки и немногочисленны; я не лгалъ, думая искренностью уменьшить свою вину въ глазахъ этой благородной и кроткой женщины, умъ которой я высоко цѣнилъ. Я зналъ, что и она признаетъ блескъ моего ума и отчасти извиняетъ мое безпорядочное поведеніе фальшивыми теоріями, столько разъ высказывавшимися мною въ ея присутствіи по поводу нравственныхъ ученій, исповѣдуемыхъ большинствомъ только для вида. Увѣренность -- не быть судимымъ ею какъ всякій заурядный человѣкъ, облегчала моей совѣсти тяжесть моихъ заблужденій. "Она понимаетъ,-- думалось мнѣ,-- что я не похожъ на другого, что имѣю другой взглядъ на жизнь; по справедливости я могу уклоняться отъ обязанностей, которыя другіе хотѣли-бы возложить на меня; я могу презирать мнѣніе другихъ и жить искренне, сообразно моей избранной природѣ".
   Я былъ убѣжденъ не только въ избранности своей натуры, но въ ея исключительности, я думалъ, что эта исключительность облагораживала, выдѣляла всякій мой поступокъ. Гордясь и цѣня эту рѣдкость, я и мысленно не могъ допустить отказа себѣ въ чемъ-либо, какъ не умѣлъ стѣснять себя въ проявленіи какого-нибудь своего желанія. Въ глубинѣ всѣхъ этихъ тонкостей лежалъ, конечно, страшный эгоизмъ; не думая объ обязанностяхъ, я пользовался только выгодами своего положенія.
   Постепенно, въ самомъ дѣлѣ, переходя отъ одного злоупотребленія къ другому, я завоевалъ себѣ, съ согласія Джульяны, полную свободу, безъ лукавства, скрытности, безъ унизительной лжи. Я заботился во что-бы то ни стало о томъ, чтобы оставаться честнымъ въ этомъ отношеніи, какъ другіе заботятся тутъ о притворствѣ. Я пользовался всѣми случаями, чтобы установить между мною и Джульяною договоръ особаго братства, чистой дружбы; она должна была быть моей сестрою, моей лучшею подругою. У меня была сестра, Констанца, умершая когда ей было девять лѣтъ. Смерть ея оставила во мнѣ безконечную горесть, и я часто думалъ съ глубокою меланхоліею о милой дѣвочкѣ, не успѣвшей раскрыть предо мною всѣхъ сокровищъ своей нѣжности, сокровищъ, казавшихся мнѣ неисчерпаемыми. Изъ людскихъ чувствъ сестринская привязанность мнѣ всегда казалась высшей и наиболѣе утѣшительной. Объ этомъ, потерянномъ для меня, источникѣ утѣшенія я часто думалъ съ горестью, которую непоправимость смерти обращала во что-то мистическое. Могу-ли я найти на землѣ еще сестру?
   Постепенно эти сентиментальныя стремленія обратились къ Джульянѣ. Презирая всякіе компромиссы, она уже отказалась отъ меня. Я тоже не испытывалъ волненія, находясь рядомъ съ нею; мнѣ казалось даже невозможнымъ, что эта самая женщина нѣкогда блѣднѣла и замирала въ моихъ объятіяхъ.
   Итакъ, я предложилъ ей свои братскія чувства; она ихъ приняла. Если она печалилась, я былъ еще печальнѣе, думая, что мы навсегда похоронили нашу любовь, безъ надежды ея возврата, что никогда быть можетъ уста наши уже не встрѣтятся. И въ слѣпотѣ эгоизма мнѣ казалось, что въ глубинѣ сердца она должна была быть признательною мнѣ за мою печаль, считаемую мною неизлечимою; мнѣ казалось, что она достаточно вознаграждена этимъ, что должна довольствоваться такою печалью какъ отраженіемъ далекой любви. Оба когда-то мы мечтали даже не о любви, но о страсти до смерти, оба вѣрили въ эти мечты и не разъ въ опьяненіи мы произносили два великія обманчивыя слова: на всегда! никогда! Мы даже вѣрили въ сродство нашихъ тѣлъ, въ это рѣдкое и таинственное сродство, связывающее два человѣческихъ существа узами ненасытимаго желанія. Заблужденіе исчезло, страсть потухла. Душа моя -- клянусь въ томъ -- искренне оплакивала эту гибель. но какъ противустоять неизбѣжности явленія, какъ избѣжать необходимаго?
   Великимъ счастьемъ было, что послѣ исчезновенія нашей любви мы могли еще жить вмѣстѣ, сдерживаемые новымъ чувствомъ, быть можетъ не менѣе глубокимъ, чѣмъ прежнее, и, конечно, болѣе возвышеннымъ. Великимъ счастьемъ было, что новое заблужденіе могло замѣнить прежнее и установить между нашими душами обмѣнъ чистыхъ привязанностей, деликатныхъ волненій, восхитительныхъ печалей.
   Въ дѣйствительности-же, къ чему сводилась вся эта платоническая реторика? Только къ тому, чтобы жертва шла, улыбаясь, на казнь.
   Въ дѣйствительности наши новыя, не супружескія отношенія основывались всѣ на одномъ предположеніи -- на абсолютномъ самопожертвованіи сестры. Я пріобрѣталъ свободу, могъ искать новыхъ острыхъ ощущеній, въ которыхъ нуждались мои нервы, могъ увлекаться другими женщинами, отдавать моей любовницѣ любые часы моей жизни, жить внѣ дома полною кипучею жизнью и потомъ, вернувшись къ себѣ, найти сестру ожидающую меня, видѣть въ моихъ комнатахъ ея заботы обо мнѣ -- розы, поставленныя ею на моемъ столѣ, вездѣ порядокъ, изящество и чистоту, какъ въ жилищѣ грацій.
   Развѣ не слѣдовало завидовать моему положенію? И не была драгоцѣнною женщина, соглашавшаяся жертвовать мнѣ своею молодостью, довольствовавшаяся только холоднымъ, благодарнымъ поцѣлуемъ, когда я равнодушно касался губами кроткаго и гордаго чела?!
   Моя признательность нерѣдко бывала горячей и выражалась въ проявленіяхъ вниманія и нѣжныхъ заботахъ. Я умѣлъ быть лучшимъ изъ братьевъ. Въ отсутствіи своемъ я писалъ Джульянѣ длинныя меланхолическія и нѣжныя письма, сплошь и рядомъ отправлявшіяся въ одно время съ письмами, адресованными моей любовницѣ; послѣдняя не могла бы ревновать меня за то, какъ не стала бы ревновать мою привязанность къ памяти Констанцы.
   Но и погруженный въ мою обособленную жизнь, я все-таки не избѣгалъ вопросовъ, внезапно поднимавшихся во мнѣ. Чтобы Джульяна могла выдерживать подобную жертву, она должна была сильно любить меня; любя меня такъ и оставаясь только сестрою, она должна была испытывать отчаяніе. Не безумецъ-ли человѣкъ, безъ сожалѣнія приносящій въ жертву пустымъ и мутнымъ прихотямъ подобную кроткую, героическую женщину? Я припоминаю -- моя полная испорченность того времени поражаетъ меня -- что въ числѣ соображеній, которыми я успокаивалъ себя, однимъ изъ сильнѣйшихъ было: "такъ какъ нравственное величіе зависитъ отъ размѣра перенесенныхъ горестей, то для того, чтобы она могла быть героинею, ей необходимо пройти черезъ всѣ страданія, которыя я причиняю ей".
   Однажды я замѣтилъ, что и здоровье ея страдаетъ, что блѣдность ея становится подозрительною. Не разъ я на ея лицѣ подмѣчалъ пробѣгающія сдавливаемыя конвульсіи; не разъ въ моемъ присутствіи ея неудержимо охватывала лихорадка, заставлявшая ее дрожать съ головы до ногъ. Однажды вечеромъ до меня донесся раздирающій крикъ. Вбѣжавши въ ея комнату, я нашелъ ее прислонившеюся къ шкафу; тѣло ея судорожно извивалось, какъ будто она приняла ядъ. Она конвульсивно схватила меня за руку.
   -- Тулліо, Тулліо, какой ужасъ, ахъ, какой ужасъ!
   Она пристально глядѣла на меня, взглядъ ея глазъ, казавшихся мнѣ въ темнотѣ необычайно расширившимися, не оставлялъ моего лица. И въ этихъ глазахъ я видѣлъ неизвѣстныя мнѣ страданія, проходившія точно волнами. Этотъ упорный невыносимый взглядъ охватилъ меня безумнымъ ужасомъ. Были сумерки, на раскрытомъ окнѣ надувались занавѣсы, свѣча горѣла на столѣ. Не знаю почему движеніе занавѣсовъ, колебаніе пламени свѣчи, отраженнаго зеркаломъ, приняли въ моей душѣ страшное значеніе, усилили мой ужасъ. Мысль о ядѣ мелькнула во мнѣ; въ это мгновеніе она снова не удержалась отъ крика; и, внѣ себя, бросившись въ отчаяніи на мою грудь, вскричала:
   -- Тулліо, да помоги же мнѣ, помоги!
   Подавленный ужасомъ, я не могъ произнести слова, шевельнуть рукою.
   -- Что ты сдѣлала? что ты сдѣлала? Джульяна! Говори, скажи... Что ты сдѣлала?
   Пораженная глубокимъ волненіемъ моего голоса, она немного отодвинулась, посмотрѣла на меня. Должно быть лицо мое было блѣдно и сильно измѣнилось, потому что она быстро, почти безотчетно, вымолвила:
   -- Ничего, ничего, Тулліо, не пугайся. Ничего... Это у меня бываетъ... Знаешь, обычныя боли... которыя проходятъ... Успокойся...
   Я все-таки сомнѣвался, охваченный страшнымъ подозрѣніемъ. Мнѣ казалось, что все вокругъ меня говоритъ о трагическомъ концѣ и внутренній голосъ повторялъ мнѣ: "изъ-за тебя она должна умереть; ты заставилъ ее думать о смерти". Я взялъ ее за руки: онѣ были холодны; со лба ея падали капли пота...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, ты меня не обманешь,-- воскликнулъ я,-- ради Бога, Джульяна, милая, скажи мнѣ, что съ тобой! Ради Бога, что ты... приняла?
   Мои глаза искали вокругъ какихъ-нибудь указаній -- на мебели, на коврѣ, повсюду.
   Тогда она поняла. Она упала снова ко мнѣ на грудь и трепеща, заставляя и меня содрогнуться, молвила, прижавшись губами къ моему плечу (никогда не позабуду непередаваемаго выраженія этихъ словъ):
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Тулліо, нѣтъ.
   Что можетъ въ мірѣ сравниться съ головокружительною быстротою нашей внутренней жизни? Цѣлый міръ чувствъ и мыслей съ поразительной ясностью промелькнули у меня въ одно мгновеніе. А если бы это была правда? спрашивалъ голосъ.
   Джульяна продолжала вздрагивать, опираясь на меня; лицо ея было скрыто, но я зналъ, что, еще продолжая мучиться физически, она думала только о возможности моего подозрѣнія, о моемъ сумасшедшемъ ужасѣ.
   У меня просился вопросъ: "чувствовала ты искушеніе?" И потомъ другой: "могла бы ты уступить искушенію?" Я не сдѣлалъ ни того ни другого и однако мнѣ казалось, что она угадала ихъ. Насъ охватила мысль о смерти, обоихъ охватилъ родъ трагическаго одушевленія, въ которомъ мы потеряли сознаніе дѣйствительности, забывая ошибку, породившую наше заблужденіе. Она вдругъ зарыдала, заставивши рыдать и меня; наши горячія слезы смѣшались, но увы! не могли измѣнить нашей судьбы.
   Я потомъ узналъ, что она уже нѣсколько мѣсяцевъ страдала одною изъ страшныхъ скрытыхъ болѣзней, совершенно нарушающихъ равновѣсіе женскаго организма. Это извѣстіе, опечалившее меня, избавляло отъ двухъ безпокойствъ: во-первыхъ, не я былъ виноватъ въ состояніи Джульяны и, во-вторыхъ, я могъ самымъ простымъ образомъ объяснить моей матери перемѣны, вызванныя въ нашихъ взаимныхъ отношеніяхъ. Какъ-разъ моя мать пріѣхала въ это время въ Римъ изъ провинціи, гдѣ, послѣ смерти отца, проводила большую часть года съ моимъ братомъ Фредерикомъ. Она очень любила невѣстку. Джульяна была для нея идеальною женою, лучше которой нельзя было желать даже для ея сына; не было на свѣтѣ женщины красивѣе, добрѣе, благороднѣе Джульяны. Она не могла бы понять, что я могъ бы думать о другихъ женщинахъ, искать другихъ сердецъ и объятій. Проживши душа въ душу двадцать лѣтъ съ моимъ отцомъ, всегда одинаково любившимъ ее, она не знала пресыщенія, отвращенія, измѣны, всѣхъ бѣдъ и подлостей, которыя порою скрываетъ домашній очагъ. Она не знала о ранахъ, нанесенныхъ мною Джульянѣ, и, обманутая ея великодушною выдержкою, вѣрила въ наше полное счастье.
   Я въ то время находился подъ вліяніемъ Терезы Раффо, этой жестокой чаровницы, заставлявшей меня думать о любовницѣ Мениппа. Помните? Помните слова Аполлонія Мениппу? "О beau jeune homme, tu caresses un serpent; un serpent te caresse!"
   Случай мнѣ благопріятствовалъ. Смерть какой-то тетки заставила Терезу уѣхать на нѣсколько времени изъ Рима. Я могъ необычнымъ ухаживаніемъ за женою заполнить пустоту, оставленную въ моемъ времени Терезою. Да и волненіе того вечера еще не совершенно исчезло во мнѣ: что-то новое и неопредѣленное колебалось съ того вечера между нами.
   Такъ какъ ея физическія страданія росли, то мы съ матерью съ большимъ трудомъ добились ея согласія на необходимую хирургическую операцію, требовавшую потомъ долгихъ и продолжительныхъ заботъ. Бѣдняжка, у которой нервы уже были возбуждены до крайности и ослабѣли, не хотѣла подвергаться грубой операціи, необходимость которой оскорбляла и угнетала ее. Я слышалъ, какъ однажды она воскликнула, точно въ полуснѣ:
   -- Ахъ, если бы я въ самомъ дѣлѣ сдѣлала это! Это была хорошая мысль!..
   -- Что ты говоришь, Джульяна?
   Она не отвѣчала.
   -- О чемъ ты думаешь, Джульяна?
   Она отвѣтила только движеніемъ рта, которое должно было изобразить улыбку и изъ котораго ничего не вышло.
   Мнѣ казалось, что я понялъ. Жалость, нѣжность и состраданіе волною охватили меня. Я отдалъ бы все, чтобы она могла читать въ эту минуту въ моей душѣ, чтобы могла понять мое трудно передаваемое, трудно объяснимое и потому тщетное волненіе. "Прости меня; скажи, что сдѣлать, чтобы ты простила, чтобы забыла все тяжелое прошлое... Я вернусь къ тебѣ, буду твоимъ и навсегда. Только тебя я и любилъ всегда, люблю и теперь. Моя душа всегда ищетъ тебя, стремится къ тебѣ. Клянусь: вдали отъ тебя я никогда не испыталъ искренней радости, не забылся хотя бы на одно мгновеніе; никогда, никогда, клянусь тебѣ. Ты одна на свѣтѣ добра и кротка! Ты самое нѣжное существо, которое бы я могъ представить себѣ: ты одна на свѣтѣ! И я могъ обижать тебя, заставлять страдать, заставлять думать о смерти какъ объ исходѣ! Ты можешь простить меня, но я себѣ не прощу никогда; забудешь ты, но я не забуду. Всегда я буду недостоинъ тебя; преданность всей моей жизни не вознаградитъ тебя. Какъ прежде, ты будешь снова моей женою, подругою, сестрою, ты будешь моей хранительницею, будешь давать мнѣ совѣты; я открою тебѣ все; ты будешь моей душою. И ты выздоровѣешь, я вылечу тебя. Ты увидишь, къ какой нѣжности я способенъ, чтобы вылечить тебя... Ты это знаешь. Помнишь? И тогда ты была больна, и только меня одного хотѣла твоимъ докторомъ. Я не отходилъ отъ твоего изголовья ни днемъ, ни ночью. И ты говорила: никогда Джульяна не забудетъ этого, -- говорила со слезами, а я осушалъ ихъ въ упоеньи. О, дорогая! Помнишь это? Когда ты встанешь, когда начнешь выздоравливать, мы уйдемъ туда, вернемся въ Виллалилла. Слабость твоя пройдетъ быстро, и ко мнѣ вернется прежняя веселость; я съумѣю разсмѣшить тебя. Ты снова будешь смѣяться тѣмъ смѣхомъ, отъ котораго у меня легко становилось на сердцѣ, снова станешь дѣвочкой, будешь носить волосы косою такъ, какъ это мнѣ нравилось. Мы молоды, мы снова пріобрѣтемъ счастье, если хотимъ. Мы будемъ жить"...
   Такъ говорилъ я ей про себя, хотя слова и не сходили съ моихъ губъ. Но и будучи взволнованнымъ, съ увлажненными глазами, я все-таки зналъ, что волненіе это было преходящимъ и всѣ обѣщанія были ложны. Я зналъ, что и Джульяна не обманется ими и отвѣтитъ мнѣ тою недовѣрчивою усмѣшкою, которая уже являлась у нея въ другіе разы и означавшею: "да, я знаю, что ты добръ и не хотѣлъ бы заставлять меня страдать; но ты не владѣешь собою, ты не можешь противиться теченіямъ, увлекающимъ тебя. Зачѣмъ ты хочешь, чтобы я обманывалась?"
   Я промолчалъ въ тотъ день и не рѣшался заговорить съ нею и въ слѣдующіе дни, хотя много разъ возвращался къ тому же ряду мыслей и намѣреній. "Чтобы вернуться къ ней, ты долженъ оставить все, что тебѣ такъ нравится, женщину, которая тебя развращаетъ. Въ состояніи ты это сдѣлать?" Кто знаетъ! И я ждалъ со дня на день возврата этой силы, которая не приходила, ждалъ со дня на день случая (не знаю ужъ какого), который бы вызвалъ мое рѣшеніе, сдѣлалъ его неизбѣжнымъ. Я старался вообразить себѣ нашу новую жизнь, новый, медленный разцвѣтъ нашей законной любви, странность нѣкоторыхъ возобновленныхъ ощущеній. "Мы, стало быть, отправляемся въ Виллалиллу, хранительницу нашихъ самыхъ дорогихъ воспоминаній, отправимся только вдвоемъ: дѣвочекъ оставимъ съ мамою въ Бадьолѣ. Ты будешь опираться на меня, каждый шагъ на знакомыхъ тропинкахъ пробудитъ въ тебѣ какое-нибудь воспоминаніе. На твоей блѣдности порою станетъ неожиданно вспыхивать легкій румянецъ; мы сначала будемъ нѣсколько робкими, будемъ иногда избѣгать взглядовъ другъ друга. И наконецъ, взволнованный воспоминаніями этихъ мѣстъ, я отважусь заговорить о первыхъ мѣсяцахъ нашей былой любви. Помнишь? Помнишь?"
   А какія страданія въ то утро, когда медики усыпляли ее хлороформомъ и она, чувствуя погруженіе въ нечувствительность смерти, пробовала два или три раза протянуть ко мнѣ руки, позвать меня. Я ушелъ внѣ себя изъ комнаты, увидѣвши хирургическіе инструменты, какую-то острую ложку, марлю, ледъ и разные другіе приготовленные на столѣ предметы.
   Два безконечные часа ожиданія, причемъ страданія мои усиливались еще работою воображенія! Меня охватывала глубокая жалость къ бѣдному существу, у котораго инструменты хирурга рѣзали не только тѣло, но и душу въ самыхъ ея сокровенныхъ тайникахъ, въ деликатнѣйшихъ женскихъ чувствахъ, охватывала жалость къ ней и къ другимъ бѣднымъ женщинамъ, которыхъ влечетъ неопредѣленное стремленіе къ идеализму любви, обманутымъ ложными мечтами, какими опутываетъ ихъ мужская прихоть, желающимъ подняться высоко и падающимъ также низко, какъ и всякая уличная женщина, вслѣдствіе неизмѣнныхъ законовъ природы.
   Когда я вернулся въ комнату Джульяны, она была еще безъ сознанія подъ вліяніемъ хлороформа, еще походила на умирающую. Моя мать была блѣдна какъ полотно и взволнованна. Казалось, однако, что операція удалась, что медики были довольны. Запахъ іодоформа пронизывалъ воздухъ; въ углу сестра милосердія наполняла льдомъ мѣшокъ; ассистентъ свертывалъ повязки; все приходило въ обычный порядокъ.
   Больная долго оставалась въ томъ же положеніи; лихорадка была легкая. Ночью однако у нея явились сильнѣйшія боли и неудержимая рвота; лауданъ не успокаивалъ ее. Внѣ себя, при видѣ этого нечеловѣческаго терзанія, ожидая ея смерти, я не помню, что говорилъ и дѣлалъ: я агонизировалъ вмѣстѣ съ нею.
   На слѣдующій день положеніе больной стало легче и затѣмъ наступило улучшеніе; силы хотя и медленно начали возвращаться. Я не отходилъ отъ ея изголовья и старался всѣми поступками напомнить ей о заботахъ былого времени, но чувство тутъ было другое, только братское. Часто въ то время, какъ я читалъ ей какую-нибудь любимую ея книгу, моя мысль была занята какою нибудь фразою письма моей отсутствовавшей любовницы. Я не могъ забыть послѣднюю. Иногда, однако, въ странныя паузы, которыя существуютъ даже у самой сильной страсти въ отсутствіи любимаго предмета, когда я почти чувствовалъ нежеланіе отвѣчать на ея письма, чувствовалъ докуку, мнѣ казалось, что наступаютъ признаки полнаго охлажденія и я повторялъ себѣ: "кто знаетъ"!
   Однажды моя мать сказала Джульянѣ въ моемъ присутствіи.
   -- Когда ты встанешь и будешь въ состояніи двигаться, мы уѣдемъ въ Бадьолу. Не правда-ли, Тулліо?
   Джульяна взглянула на меня.
   -- Да, мама, -- отвѣтилъ я, не колеблясь и безъ размышленія.-- Мы съ Джульяной даже поселимся въ Виллавиллѣ.
   Она снова бросила на меня взглядъ и улыбнулась почти дѣтской, довѣрчивою улыбкою, похожею на улыбку больного ребенка, неожиданно получившаго большое обѣщаніе. Она опустила вѣки и продолжала улыбаться съ полузакрытыми глазами, казалось, смотрѣвшими куда-то очень далеко. Улыбка постепенно сходила съ ея устъ, все-таки не исчезая совершенно.
   Какъ она была восхитительна, какъ обожалъ я ее въ эту минуту! Какъ ясно сознавалъ, что ничто, на свѣтѣ не стоитъ простого волненія доброты.
   Безконечная доброта исходила отъ нея, проникала мое существо, наполняла мое сердце. Она полусидѣла въ постели, опираясь на подушки; лицо ея, обрамленное массой каштановыхъ, слегка распущенныхъ волосъ, пріобрѣло крайнюю тонкость, родъ видимой нематеріальности. Рубашка плотно была застегнута у шеи и у кистей рукъ; руки лежали поверхъ простыни и такія блѣдныя, что только синева жилъ позволяла различать ихъ.
   Я взялъ одну изъ этихъ рукъ; моя мать уже вышла изъ комнаты; я молвилъ въ полголоса.
   -- Стало быть мы вернемся... въ Виллавиллу?
   Она отвѣтила:
   -- Да.
   Мы молчали, желая продолжить наше волненіе, сохранить нашу иллюзію. Оба мы знали глубокій скрытый смыслъ словъ, которыми мы обмѣнялись въ полголоса. Ясный инстинктъ предупреждалъ насъ не настаивать, не подчеркивать ничего, не идти далѣе. Если бы мы говорили еще, мы натолкнулись бы на правду, несогласимую съ иллюзіями, которыми питались и постепенно опьянялись наши души.
   Эта неподвижность благопріятствовала мечтамъ и забвенію. До вечера мы оставались почти совсѣмъ одни, въ промежуткахъ читая,.склоняясь вмѣстѣ надъ одною и тою же страницею поэтовъ, слѣдя глазами по одной и той же строкѣ. Мы давали стихамъ содержаніе, котораго въ нихъ не было, объяснялись при посредствѣ поэзіи. Я подчеркивалъ ногтемъ строфы, казалось, отвѣчавшія моему не высказанному чувству.
   
   Твои глаза полны огня,
   Они зовутъ, они влекутъ меня!
   И я пойду повсюду за тобою,
   Тропинкой узкою, поросшей мягкимъ мхомъ.
   Дорогой, скалами обставленной кругомъ...
   
   Она, прочитывая отмѣченное, откидывалась слегка на подушки, закрывая глаза, съ легкой улыбкою.
   
   Ты -- улыбки счастья свѣтъ,
   Ты мнѣ добрый дашь совѣтъ.
   
   Я видѣлъ, какъ на ея груди мягко двигалась рубашка въ ритмъ ея дыханія и чувствовалъ, что волненіе начинаетъ охватывать меня, на ряду съ слабымъ запахомъ ириса, распространяемымъ простынями и подушками. Я желалъ и ждалъ, чтобы она, охваченная внезапнымъ желаніемъ, обвила бы мнѣ шею рукою, прижала бы свою щеку къ моей. Она положила свой тонкій палецъ на страницу и, ведя ногтемъ по полямъ ея, отмѣчала мнѣ строфы.
   
   Этотъ голосъ былъ вамъ дорогъ,
   Но теперь звучитъ онъ глухо;
   Говоритъ вамъ этотъ голосъ:
   Жизнь въ любви и добротѣ.
   Говоритъ вамъ этотъ голосъ
   О простомъ и тихомъ счастьѣ,
   Счастьѣ вѣка золотого,
   Міра свѣтлаго безъ битвъ;
   На призывъ его склонитесь:
   Нѣтъ для сердца лучшей доли,
   Какъ цѣлить другое сердце,
   Что исполнено печалью.
   
   Взявши ея руку, медленно склоняя голову и цѣлуя ея ладонь, я молвилъ:
   -- Въ состояніи ты... забыть?
   Она зажала мнѣ ротъ и произнесла свое великое слово:
   -- Молчаніе.
   Въ эту минуту взошла моя мать, объявляя о посѣщеніи одной нашей знакомой, г-жи Таличе. Я замѣтилъ на лицѣ Джульяны докуку и самъ почувствовалъ глухое неудовольствіе противъ посѣтительницы, явившейся такъ некстати. Джульяна вздохнула.
   -- О, Боже мой!
   -- Скажи ей, что Джульяна отдыхаетъ,-- подсказалъ я матери, почти умоляя.
   Она сдѣлала знакъ, указывая, что посѣтительница ждетъ въ сосѣдней комнатѣ. Надо было покориться.
   Эта дама болтаетъ безъ удержа и злостно. По временамъ она удивленно взглядывала на меня. Моя мать замѣтила случайно, что я сижу въ обществѣ больной постоянно съ утра до вечера и дама воскликнула въ явно ироническомъ тонѣ, поглядывая на меня:
   -- Вотъ какой образцовый мужъ!
   Мое раздраженіе усиливалось и подъ первымъ попавшимся предлогомъ я вышелъ и ушелъ изъ дома. На лѣстницѣ я встрѣтилъ дѣвочекъ, возвращавшихся съ гувернанткою. Какъ всегда онѣ бросились на меня съ безконечными ласками. Старшая, Марія, передала мнѣ письма, взятыя ею у швейцара. Между ними я сейчасъ же узналъ письмо отсутствовавшей. Высвободясь почти съ нетерпѣніемъ, уклоняясь отъ дальнѣйшихъ ихъ ласкъ, я вышелъ на улицу и принялся читать.
   Письмо было кратко, но страстно, съ тѣми двумя или тремя фразами, которыми Тереза умѣла волновать меня. Она сообщала, что между 20 и 25 числами будетъ во Флоренціи и желаетъ встрѣтить меня "какъ прежде"; затѣмъ слѣдовали дальнѣйшія указанія относительно назначаемаго свиданія.
   Всѣ призраки недавнихъ иллюзій и волненій разомъ покинули меня, какъ цвѣты дерева, обдуваемаго сильнымъ вѣтромъ. И какъ упадшіе цвѣты не вернутся на дерево, такъ и для меня всѣ эти призраки сразу сдѣлались чужими. Попробовалъ собраться съ духомъ, сдѣлать надъ собою усиліе: безполезно. Я принялся бродить безцѣльно по улицамъ, зашелъ въ кондитерскую, въ книжный магазинъ, купилъ машинально конфетъ и книгъ. Наступили сумерки, зажгли фонари, тротуары были заняты толпою, двѣ или три дамы отвѣтили на мой поклонъ изъ своихъ экипажей, прошелъ смѣясь и громко болтая одинъ изъ моихъ друзей вмѣстѣ съ своею милою, державшей въ рукахъ большой букетъ розъ. Сладкое дыханіе городской жизни охватило меня, снова пробудило мое любопытство; жадность, зависть. Моя кровь, обогащенная сдержанностю прошлыхъ недѣль, точно загорѣлась; передо мною неслись съ поразительною ясностью разныя изображенія. Тереза своимъ письмомъ снова взяла меня, и мои помышленія безъ удержу понеслись къ ней.
   Когда первый пароксизмъ успокоился, я, подымаясь на лѣстницу своего дома, понялъ всю важность происшедшаго, того, что сдѣлалъ; я понялъ, что нѣсколькими часами ранѣе снова завязалъ узы, что въ самомъ дѣлѣ далъ слово, молчаливое, но торжественное обѣщаніе существу еще больному и слабому, понялъ, что не могу отступать, не сдѣлавши низости. Я пожалѣлъ, что не воздержался отъ обманчиваго волненія, что слишкомъ вдался въ сентиментальное безсиліе! Я тщательно припоминалъ всѣ свои слова и поступки за этотъ день съ холоднымъ разсчетомъ лукавящаго купца, обдумывающаго какъ-бы ему уклониться отъ заключеннаго уже контракта. Особенно важною была моя послѣдняя фраза. Слова -- "въ состояніи-ли ты забыть",-- произнесенныя съ тѣмъ акцентомъ, послѣ тѣхъ стиховъ, равнялись окончательному закрѣпленію. А отвѣтъ Джульяны былъ печатью.
   "Но неужели-же,-- размышлялъ я -- на этотъ разъ она дѣйствительно повѣрила тому, что я образумился? Прежде она нѣсколько скептически относилась къ моимъ добрымъ движеніямъ". Мнѣ представилась ея легкая недовѣрчивая улыбка, являвшаяся у нея въ былыя времена. "Если-бы она не повѣрила мнѣ, если-бы ея иллюзія вдругъ исчезла, тогда можетъ быть мое отступленіе не важно, не ранитъ ее, не слишкомъ возбудитъ ея негодованіе: этотъ эпизодъ остался-бы безъ послѣдствій, а я -- свободнымъ, какъ прежде. Виллалилла останется только въ ея мечтахъ". Снова мнѣ представилась ея улыбка, на этотъ разъ другая, довѣрчивая, явившаяся у нея при упоминаніи о Виллалиллѣ. Что дѣлать, какъ поступить? Письмо Терезы жгло меня.
   Когда я взошелъ въ комнату Джульяны, я сразу понялъ, что она меня ждала. Она была веселой, глаза ея блестѣли, блѣдность была болѣе одушевленной и свѣжею.
   -- Гдѣ ты былъ, Тулліо?-- спросила она меня, смѣясь.
   -- Меня обратила въ бѣгство госпожа Таличе, -- отвѣтилъ я.
   Она продолжала смѣяться звонкимъ молодымъ смѣхомъ, совсѣмъ преобразившимъ ее. Я положилъ ей на постель книги и конфеты.
   -- Это мнѣ?-- воскликнула она точно дѣвочка и, торопясь открыть коробку граціознымъ жестомъ, пробудившимъ въ моей памяти отрывки далекихъ воспоминаній; -- это мнѣ?
   Она поднесла было конфету ко рту, поколебалась, уронила ее, отодвинула коробку и молвила:
   -- Потомъ, потомъ...
   -- Знаешь, Тулліо, -- замѣтила мнѣ моя мать, -- она еще ничего не ѣла; она рѣшила ждать тебя.
   -- Ахъ, я тебѣ еще не сказала...-- перебила Джульяна, покраснѣвши,-- въ твое отсутствіе былъ докторъ. Онъ нашелъ меня много сильнѣе. Я могу встать въ четвергъ. Понимаешь, Тулліо? я могу встать въ четвергъ.
   И потомъ прибавила:
   -- Черезъ полторы или самое большое черезъ двѣ недѣли я могу уже выѣхать.
   Потомъ подумавъ, произнесла меланхолически:
   -- Виллалилла!
   Итакъ она стало быть ни о чемъ другомъ не думала и не заботилась! Она повѣрила и продолжала вѣритъ! Я съ трудомъ скрывалъ свое безпокойство и занялся -- съ излишними даже стараніями,-- заботами объ ея обѣдѣ, разослалъ салфетку на ея колѣняхъ. Она слѣдила за моими движеніями ласковымъ взглядомъ, терзавшимъ меня. "Могла-бы она догадаться!" Въ это время моя мать невинно воскликнула:
   -- Какъ ты красива сегодня, Джульяна!
   Въ самомъ дѣлѣ ея настроеніе оживляло ея лицо, зажигала огонь глазъ, молодило ее. Восклицаніе моей матери заставило ее покраснѣть и отблескъ румянца остался у нея на щекахъ цѣлый вечеръ.
   -- Въ четвергъ я встану, -- повторяла она.-- Въ четвергъ, черезъ три дня! Не разучилась-ли я ходить!..
   Она постоянно возвращалась къ своему выздоровленію, къ нашему близкому отъѣзду, спрашивала у моей матери подробности о настоящемъ положеніи виллы, о садѣ.
   -- Въ послѣдній разъ, когда мы тамъ были, я посадила вѣтку ивы неподалеку отъ пруда, помнишь, Тулліо? Кто знаетъ, найду-ли я ее!..
   -- Да, да,-- прервала ее мама, сіяя,-- найдешь, найдешь; она выросла, сдѣлалась цѣлымъ деревомъ. Спроси у Фредерика.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, мама? Скажи мнѣ...
   Казалось, что эта маленькая подробность имѣла для нея въ эту минуту особую важность. Она сдѣлалась краснорѣчивою. Я удивлялся, что она такъ охвачена иллюзіею, что такъ вся преображена своими мечтами. Почему именно въ этотъ разъ она повѣрила? Что даетъ ей эту необычную вѣру? И мысль о низости моей въ ближайшемъ будущемъ леденила меня. "Неужели эта низость неизбѣжна? Я стало быть никогда не съумѣю освободиться отъ Терезы? Я долженъ, долженъ выполнить свое обѣщаніе. Моя мать была свидѣтельницею его. Во что-бы то ни стало, я выполню его". И съ усиліемъ ломая себя, я отбросилъ въ сторону свои сомнѣнія, вернулся къ Джульянѣ насильственнымъ душевнымъ движеніемъ.
   Она мнѣ нравилась, одушевленная, живая, молодая. Я вспомнилъ, какъ прежде столько разъ бывало я неожиданно поднималъ ее на руки, точно охваченный сумасшедшимъ порывомъ, и покрывалъ ее безумными поцѣлуями.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, мама; не заставляй меня болѣе пить, -- просила она, удерживая мою мать, наливавшую ей вина.-- Я и безъ того, не замѣтивши, выпила слишкомъ много. Ахъ, это Шабли! Помнишь, Тулліо?-- обратилась она ко мнѣ, смѣясь и глядя пристально въ глаза, вызывая во мнѣ воспоминаніе о нѣжной сценѣ, въ которой играла роль это горьковатое и деликатное, нравившееся ей вино.
   -- Помню, -- отвѣтилъ я.
   Она опустила вѣки; рѣсницы у нея слегка дрожали. Потомъ прибавила:
   -- Здѣсь жарко. Не правда-ли? У меня горятъ уши.
   Она сжала голову руками. Лампа, стоявшая у постели, ясно освѣщала ея загорѣвшееся нѣжное ушко, овалъ ея лица, заставляла блестѣть точно золотомъ отдѣльныя пряди въ массѣ ея каштановыхъ волосъ. Внезапно, пока я снималъ салфетку -- моя мать и горничная въ эту минуту были въ сосѣдней комнатѣ -- она позвала меня вполголоса:
   -- Тулліо!
   И поспѣшно, привлекши меня, поцѣловала.
   Этимъ поцѣлуемъ не должна-ли была она снова и навсегда овладѣть моей душою и тѣломъ? Не означалъ-ли онъ, что обыкновенно столь гордая Джульяна предавала забвенію все, чтобы начать со мною новую жизнь? Можно-ли было снова отдаться моей любви съ большею граціею и довѣрчивостью? Сестра вдругъ снова становилась женою. Когда я остался одинъ и принялся передумывать обо всемъ происшедшемъ, я былъ охваченъ видѣніями давнишнихъ дней и вечеровъ. "Іюньскія сумерки, жаркій, розовый воздухъ, пресыщенный таинственными запахами, сумерки гибельныя для одинокихъ, для тѣхъ, кто оплакиваетъ или кто полонъ желаній. Я вхожу въ комнату. Она сидитъ у окна съ книгою на колѣняхъ, блѣдная, безсильная, въ позѣ лица близкаго къ обмороку.-- Джульяна!-- Она вздрагиваетъ, поднимается.-- Что съ тобою?-- Ничего.-- Какое-то неопредѣлимое измѣненіе, точно отзвукъ подавленныхъ страданій, проходитъ въ ея черныхъ глазахъ". Сколько разъ, со времени нашего разлученія, она должна была испытывать такія физическія страданія? Мысль моя остановилась вокругъ образовъ, вызванныхъ мелкимъ недавнимъ фактомъ. Возбужденіе Джульяны напомнило мнѣ нѣкоторые примѣры ея чрезвычайной физической чувствительности. Болѣзнь, быть можетъ, увеличила, усилила эту чувствительность? Любопытный и подлый -- я подумалъ,-- что слабое существо выздоравливающей жены моей можетъ быть разрушеннымъ моими ласками. "А вдругъ она умретъ?!" Кое-какія замѣчанія хирурга пришли мнѣ на память. Вслѣдствіе жестокости, которая всегда лежитъ въ основѣ чувственныхъ людей, опасность не испугала, но привлекла меня. Я принялся изучать свое чувство отчасти довольный, отчасти съ отвращеніемъ, являвшимся у меня при анализѣ внутреннихъ побужденій, доставлявшихъ, какъ мнѣ казалось, доказательства низости, лежащей въ основѣ людского характера. Отчего людямъ особенно пріятно наслажденіе, когда они знаютъ, что это наслажденіе можетъ вредить другому? Почему зародышъ такой, садической извращенности лежитъ въ каждомъ человѣкѣ?
   Эти косвенныя размышленія болѣе первоначальнаго мгновеннаго порыва доброты и жалости укрѣпили меня въ рѣшеніи благопріятномъ Джульянѣ. Тереза отравляла меня и издали. Чтобы побѣдить сопротивленіе моего эгоизма, я вынужденъ былъ противупоставить мысли о завлекательной развращенности этой женщины мысль о другой, еще болѣе рѣдкой развращенности, которою я собирался пользоваться въ честномъ спокойствіи моего дома. Съ искусствомъ, съ которымъ я умѣлъ комбинировать свои соображенія, я проанализировалъ серію душевныхъ положеній, назначенныхъ мною Джульянѣ для разныхъ эпохъ нашей совмѣстной жизни, и извлекъ кое-какіе элементы, которые помогли-бы мнѣ создать новое положеніе, пригодное для увеличенія степени тѣхъ ощущеній, которыхъ моя подлая фантазія собиралась пробовать.
   И подумать, что эти тонкости, достойныя маньяка, изыскивало то самое лицо, сердце котораго нѣсколькими часами ранѣе трепетало при мысляхъ о добротѣ, отъ одной непредвидѣнной улыбки! Изъ такихъ противурѣчивыхъ кризисовъ составлялась моя жизнь -- отрывочная, нелогичная, безсвязная! Во мнѣ жили тенденціи всякаго рода, всевозможныя противуположности и между ними всѣ посредствующія ступени; тенденціи-же соединялись на всѣ роды. Сообразно времени и мѣсту, разнообразію встрѣчающихся обстоятельствъ, подвижная основа моего существа принимала мѣняющійся, колеблющійся, странный видъ отъ мелкаго факта, отъ слова, сообразно внутреннимъ, еще болѣе темнымъ вліяніямъ. Спеціальное органическое состояніе духа усиливало его спеціальную наклонность; послѣдняя становилась притягивающимъ центромъ, къ которому влеклись состоянія и тенденціи, находящіяся уже въ прямой связи. Постепенно ассоціаціи расширялись; тогда мой центръ тяжести оказывался перемѣщеннымъ и моя личность становилась другою. Волны идей и циркулирующей крови заставляли являться на подвижной основѣ моего "я" новыя фигуры или разомъ, или постепенно, точно я имѣлъ нѣсколько душъ. Я настаиваю на этомъ эпизодѣ, потому что съ него начинается рѣшительный для меня періодъ.
   Проснувшись утромъ, я только смутно помнилъ о происшедшемъ. Низость и ажитація снова охватили меня, когда я получилъ второе письмо Терезы, въ которомъ она мнѣ назначала свиданье во Флоренціи на 21 число, давая подробныя наставленія. 21 приходилось на субботу, а въ четвергъ, 19-го, Джульяна должна была встать съ постели. Я долго обсуждалъ всѣ случайности и началъ уже сдаваться. "Да, нечего и говорить; разрывъ необходимъ, неизбѣженъ, но какъ я этого добьюсь? Подъ какимъ предлогомъ? Могу я объявить о немъ Терезѣ просто письмомъ? Мой послѣдній отвѣтъ былъ еще полонъ страсти и желаній. Какъ объяснить этотъ внезапный поворотъ? Заслуживаетъ-ли бѣдняжка такого неожиданнаго и грубаго удара? Она меня очень любила и любитъ; изъ-за меня она подвергалась даже опасности. Я любилъ ее... люблю. Наша страсть извѣстна, ей завидуютъ... Сколько мужчинъ добиваются заступить мое мѣсто! Безъ числа"! Я перечислилъ себѣ болѣе опасныхъ соперниковъ, болѣе вѣроятныхъ преемниковъ. "Найдется-ли въ Римѣ другая такая, болѣе притягательная блондинка?" Кровь снова, какъ и вчера, огнемъ закипѣла въ моихъ жилахъ. "Нѣтъ, нѣтъ, у меня никогда не хватитъ силъ, не хочу и не могу"!
   Подавивши волненіе, я продолжалъ обдумывать свое положеніе, въ глубинѣ души убѣжденный, что когда ударитъ часъ, я непремѣнно уѣду. У меня хватило однако духа, выйдя отъ Джульяны, еще взволнованнымъ отъ жалости, написать Терезѣ: "я не пріѣду". Я придумалъ благовидный предлогъ и помню, что почти инстинктивно выбралъ такой, какой ей не могъ показаться слишкомъ важнымъ.-- "Стало быть ты надѣешься, что она не обратитъ вниманія на твою выдумку и прикажетъ тебѣ пріѣхать"?-- спросилъ мой внутренній голосъ. Сарказмъ поразилъ меня и жестокое возбужденіе, безпокойство снова овладѣли мной, не давая отдыха. Приходилось дѣлать неслыханныя усилія, чтобы притворяться передъ Джульяной и матерью. Я старательно заботился о томъ, чтобы не оставаться наединѣ съ моею бѣдною обманутой женою; каждую минуту мнѣ казалось, что въ ея глазахъ я вижу начало сомнѣнія, какую-то тѣнь на лицѣ ея.
   Въ среду я получилъ повелительную, угрожающую телеграмму (не ожидалъ-ли я ее почти?): -- "или ты пріѣдешь, или не увидишь меня болѣе. Отвѣчай". Я отвѣтилъ: "пріѣду".
   Тотчасъ-же послѣ этого отвѣта, сдѣланнаго какъ всѣ важные поступки въ жизни въ возбужденіи, въ которомъ не отдаешь себѣ отчета, я испыталъ облегченіе при мысли, что ходъ событій теперь становится опредѣленнымъ. Впечатлѣніе моей неотвѣтственности, необходимости всего того, что происходило и что должно будетъ случиться, укоренилось во мнѣ. "Если зная зло, которое я причиняю и осуждая себя за это, я все-таки не могу поступить иначе, значитъ я повинуюсь высшей неизвѣстной мнѣ силѣ; я жертва непобѣдимой, иронизирующей и жестокой судьбы!".
   Тѣмъ не менѣе, входя съ этимъ рѣшеніемъ въ комнату Джульяны, я почувствовалъ на сердцѣ страшную тяжесть; я остановился, шатаясь, у портьеры, скрывавшей меня. "Достаточно ей взглянуть на меня, чтобы угадать все", подумалъ я, цѣпѣнѣя и почти желая вернуться. Но въ это время раздался ея голосъ:
   -- Тулліо, это ты?
   Я сдѣлалъ шагъ впередъ. Тогда она вскрикнула, увидя меня:
   -- Тулліо, что съ тобой? Тебѣ дурно?
   -- Голова закружилась... Теперь уже прошло, -- отвѣтилъ я, успокаиваясь: "она ничего не замѣтила".
   Она на самомъ дѣлѣ ничего не подозрѣвала и меня это даже удивляло. Слѣдуетъ-ли мнѣ приготовить ее къ неожиданному удару? Говорить-ли откровенно или сочинить спасительную ложь? Или просто вдругъ уѣхать, безъ увѣдомленій, оставивши ей письменное признаніе? Что лучше, чтобы облегчить ей неожиданность, мнѣ -- усиліе?
   Увы, въ этомъ трудномъ обсужденіи инстинктивно я заботился болѣе о себѣ, чѣмъ о ней. И, конечно, я выбралъ бы неожиданный отъѣздъ и письмо, если бы меня не удерживало уваженіе къ матери: во всякомъ случаѣ необходимо было во что бы то ни стало пощадить ее. И на этотъ разъ я не избѣгъ внутренняго сарказма. "А, во что бы то ни стало? Какое великодушіе! Сознайся, однако, что для тебя этотъ способъ просто самый удобный... И на этотъ разъ, если ты захочешь, жертва, умирая, будетъ еще стараться улыбаться. Лучше довѣрься ей и не заботься ни о чемъ другомъ, великодушное сердце"!
   Иногда въ самомъ дѣлѣ, въ откровенномъ и полномъ презрѣніи къ себѣ самимъ, мы находимъ особенное удовольствіе.
   -- О чемъ ты думаешь, Тулліо?-- спросила меня Джульяна, невиннымъ жестомъ касаясь указательнымъ пальцемъ моего лба, какъ бы желая остановить мои мысли.
   Я взялъ ее за руку, не отвѣчая. Предшествующаго молчанія было достаточно, чтобы измѣнить состояніе моего духа; нѣжность голоса и жеста Джульяны смягчили меня, вызвали во мнѣ нервное чувство, которое порождаетъ слезы и жалость къ себѣ. Я почувствовалъ желаніе вызвать состраданіе къ себѣ. Въ то же время внутренній голосъ шепталъ мнѣ: "воспользуйся этимъ состояніемъ духа и не впадай пока въ откровенность. Усиливая его, ты легко доведешь себя до слезъ. А вѣдь ты хорошо знаешь, какое сильное впечатлѣніе производятъ на женщину слезы любимаго человѣка. Джульяна будетъ застигнута врасплохъ, ты покажешься ей пораженнымъ жестокою горестью; завтра, когда ей откроется правда, воспоминаніе объ этихъ слезахъ подниметъ тебя въ ея глазахъ. Она можетъ подумать: такъ вотъ почему вчера онъ такъ плакалъ! Бѣдный!-- Тебя не сочтутъ ненавистнымъ эгоистомъ; ты будешь казаться боровшимся изо всѣхъ силъ противъ Богъ знаетъ какой страшной силы, находящимся во власти неизлечимой болѣзни, носящимъ въ груди разорванное сердце. Пользуйся-же, пользуйся"!
   -- У тебя есть что-нибудь на душѣ?-- спросила Джульяна ласкающимъ, довѣрчивымъ голосомъ.
   Я, конечно, былъ взволнованъ. Но самая забота о плачѣ отвлекала развитіе моего чувства и задерживало физіологическій феноменъ появленія слезъ. "А если я не смогу плакать? Если слезы не явятся?" подумалъ я съ ужасомъ, какъ будто бы все зависѣло отъ ничтожнаго эффекта, произвести который у меня не хватало воли. А внутренній голосъ продолжалъ нашептывать: "какая жалость! Болѣе благопріятной минуты и быть не можетъ! Въ комнатѣ почти ничего не видно, полутьма; тутъ-то тебѣ и зарыдать!"
   -- Тулліо, ты не отвѣчаешь?-- добавила Джульяна, помолчавши, проводя рукой по моему лбу и волосамъ, чтобы заставить меня поднять голову.-- Мнѣ ты можешь все сказать; ты это знаешь.
   Никогда послѣ я не слышалъ столь нѣжнаго голоса;. даже моя мать не умѣла такъ говорить со мною.
   Глаза мои подернулись слезою. "Вотъ, вотъ моментъ". Но это было только одна слеза и я (стыдно признаваться, но это правда; въ подобныхъ мимическихъ ничтожностяхъ исчезаетъ большая часть нашихъ волненій при ихъ проявленіи) поднялъ лицо, чтобы Джульяна могла замѣтить ее; нѣсколько мгновеній я даже боялся, что въ темнотѣ она не разглядитъ ее и сильно потянулъ воздухъ въ себя, какъ будто сдерживая рыданіе. Она, нагибая лицо, чтобы поближе разсмотрѣть меня, такъ какъ я продолжалъ молчать, повторила:
   -- Ты не отвѣчаешь?
   Она замѣтила слезу и, чтобы убѣдиться, сильнымъ жестомъ закинула мою голову.
   -- Ты плачешь?
   Голосъ ея разомъ измѣнился. Я вырвался, какъ человѣкъ, не могущій болѣе сдерживать своихъ страданій.
   -- Прощай, прощай, пусти меня, Джульяна; прощай.
   И быстро выбѣжалъ изъ комнаты. Когда я очутился одинъ, я почувствовалъ отвращеніе къ себѣ. То былъ канунъ великаго дня для моей жены; когда черезъ нѣсколько часовъ я пришелъ къ ея обычному обѣду, я. нашелъ ее въ обществѣ моей матери. Увидя меня, мать моя воскликнула:
   -- И такъ, Тулліо, завтра у насъ праздникъ!
   Мы съ Джульяною безпокойно смотрѣли другъ на друга; потомъ съ извѣстнымъ усиліемъ заговорили о завтрашнемъ днѣ, о часѣ, въ который она могла бы встать, о разныхъ мелкихъ подробностяхъ. Про себя я желалъ, чтобы моя мать не выходила изъ комнаты. Желаніе оказалось выполненнымъ, такъ какъ она вышла только разъ и тотчасъ-же вернулась. Джульяна быстро спросила меня:
   -- Что было съ тобою? Ты не хочешь сказать мнѣ?
   -- Ничего.
   -- Ты мнѣ портишъ праздникъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Я скажу тебѣ, скажу... послѣ. Теперь не думай ни о чемъ, прошу тебя.
   -- Будь умницею.
   Моя мать вернулась съ дѣвочками. Акцентъ Джульяны убѣдилъ меня, что она не подозрѣвала правды. Неужели она думала, что моя печаль была откликомъ моего незабываемаго и неискупаемаго прошлаго? Не думала-ли она, что меня мучило сожалѣніе о злѣ, дѣланномъ ей мною, и боязнь не заслужить ея прощенія?!
   Я испыталъ еще разъ сильное волненіе, когда на другой день утромъ -- чтобы сдѣлать ей удовольствіе, я ждалъ въ сосѣдней комнатѣ -- услышалъ ея звонкій голосъ:
   -- Тулліо, поди сюда.
   Я взошелъ; она была на ногахъ и казалась выше, гибче, почти хрупкой. Широкій капотъ одѣвалъ ее длинными прямыми складками, она улыбалась, съ трудомъ держась, обращаясь то ко мнѣ, то къ моей матери. Моя мать глядѣла на нее съ нѣжностью, готовая поддержать ее; я тоже невольно протянулъ руки.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, -- просила она -- оставьте меня, я не упаду; я хочу сама дойти до кресла.
   -- Осторожнѣе, Джульяна.
   Она сдѣлала два или три шага; потомъ охваченная страхомъ поколебалась мгновеніе между мною и моею матерью и бросилась ко мнѣ на грудь, вздрагивая точно отъ охватившихъ ее рыданій. На дѣлѣ она смѣялась, хотя нѣсколько судорожно. На ней не было корсета и мои руки, и грудь чувствовали черезъ матерію гибкость ея тѣла; я слышалъ запахъ ея волосъ, глаза мои увидѣли снова родинку на ея шеѣ.
   -- Я боялась упасть, -- повторяла она, судорожно смѣясь.
   Она опрокидывала голову, чтобы взглянуть на мою мать, и я замѣтилъ ея побѣлѣвшія десна, бѣлокъ ея глазъ и что-то конвульсивное на ея лицѣ. Очевидно организмъ бѣдняжки былъ сильно, можетъ быть навѣкъ истощенъ болѣзнью, нервы ослаблены, кровь обѣднѣла. Я припомнилъ ея преображеніе въ вечеръ неожиданнаго поцѣлуя и снова мнѣ показалось прекраснымъ дѣло состраданія, любви и покаянія, отъ котораго я отказывался.
   -- Доведи меня до кресла, Тулліо, -- говорила она.
   Я помогъ ей сѣсть, положилъ за спину подушки, выбравши даже подушку особаго подходящаго цвѣта для ея головы.
   Какъ и въ тотъ вечеръ она слѣдила ласковымъ взглядомъ за всѣми моими движеніями. Я придвинулъ столикъ, поставилъ вазу съ цвѣтами, положилъ нѣсколько книгъ, ножъ изъ слоновой кости.
   Иронія снова пробуждалась во мнѣ. "Ловко! Весьма полезно, что ты продѣлываешь все это на глазахъ твоей матери: послѣ этого она, конечно, не станетъ ничего подозрѣвать. Старанія не портятъ дѣла. Продолжай, продолжай, все идетъ отлично. Молодецъ"!
   -- О, какъ мнѣ хорошо!-- воскликнула Джульяна, вздыхая и закрывая глаза.-- Благодарю тебя, Тулліо.
   Когда моя мать вышла, она снова повторила, но съ болѣе глубокимъ чувствомъ:
   -- Благодарю тебя.
   И протянула ко мнѣ руку, эту вѣрную руку, приносившую съ собою любовь, прощеніе, миръ, забвеніе, столько хорошихъ вещей. Я думаю, что въ мой смертный часъ, въ моментъ прекращенія моихъ страданій изъ всѣхъ безчисленныхъ воспоминаній жизни я увижу этотъ жестъ.
   Вспоминая эти минуты, не могу представить себѣ съ полною отчетливостью мое душевное состояніе. Могу только сказать утвердительно, что и тогда я понималъ важность, значеніе того, что происходило и должно было произойти. Проницательность моя была, или казалась мнѣ, совершенною. Два совершенно отдѣльныхъ процесса мысли шли во мнѣ,-- параллельно, не смѣшиваясь. Въ одномъ господствовало вмѣстѣ съ состраданіемъ къ существу, которое я готовился поразить, чувство сожалѣнія относительно отвергаемаго счастья; въ другомъ, -- вмѣстѣ съ желаніемъ обладать далекой любовницею, было эгоистическое чувство, развившееся при холодномъ изслѣдованіи обстоятельствъ, обезпечивавшихъ мнѣ безнаказанность. Этотъ параллелизмъ усиливалъ мою внутреннюю жизнь до невѣроятной степени.
   Насталъ рѣшительный часъ. Я не могъ болѣе откладывать, такъ какъ уѣзжалъ завтра. Чтобы мой отъѣздъ не показался моей матери темнымъ и слишкомъ внезапнымъ, надо было въ то же утро, за завтракомъ, сообщить о немъ и найти благовидный предлогъ. Надо было сообщить Джульянѣ о немъ даже раньше, чѣмъ матери, чтобы не произошло чего-либо. "А что если Джульяна наконецъ потеряетъ терпѣніе? Если въ порывѣ негодованія она откроетъ правду матери? Какъ добиться отъ нея молчанія, новаго самопожертвованія"?-- Я думалъ до послѣдней минуты. "Пойметъ она сразу, съ полуслова? А если не пойметъ? Если наивно спроситъ о цѣли моей поѣздки? Что отвѣчать? Нѣтъ, она пойметъ! Невозможно, чтобы она не знала отъ своихъ знакомыхъ, что Терезы нѣтъ въ Римѣ".
   Мнѣ почти не хватало силъ выдерживать далѣе борьбу, росшую во мнѣ съ каждой минутою. Я рѣшился наконецъ и, такъ какъ говорила она, ждалъ, чтобъ она дала мнѣ возможность спустить стрѣлу.
   Она говорила о будущемъ. Волненіе, которое я замѣтилъ въ ней уже раньше, представлялось мнѣ теперь очевиднымъ. Я стоялъ за ея кресломъ, избѣгая ея взгляда, нарочно двигаясь по комнатѣ за ея спиною, поправляя занавѣсы, книги на этажеркѣ, подбирая упавшіе на коверъ лепестки завялыхъ цвѣтовъ.
   Стоя за ея спиною, я глядѣлъ на ея проборъ, на ея длинныя, загнутыя рѣсницы, на легкое движеніе ея груди, на ея красивыя руки, лежавшія опущенными на креслахъ, и блѣдныя какъ въ тотъ день.
   Тотъ день! Не прошло еще и недѣли! Почему онъ мнѣ казался такимъ далекимъ?!
   Въ напряженномъ ожиданіи, какъ въ засадѣ, я думалъ, что быть можетъ инстинктивно она чувствуетъ угрозу надъ своей головою; мнѣ казалось, что я угадываю въ ней неопредѣленное безпокойство. Еще разъ у меня сжалось сердце.
   Наконецъ она произнесла:
   -- Завтра, если мнѣ будетъ лучше, ты перенесешь меня на террасу, на воздухъ...
   Я прервалъ ее:
   -- Завтра меня здѣсь не будетъ.
   Она вздрогнула отъ страннаго звука моего голоса. Я прибавилъ, не дожидаясь:
   -- Я уѣзжаю завтра.
   И прибавилъ съ усиліемъ, разсерженный какъ человѣкъ, долженствующій прикончить жертву.
   -- Уѣзжаю во Флоренцію.
   -- А!
   Она поняла сразу, обернулась быстрымъ движеніемъ, вся перевернулась на подушкахъ, чтобы взглянуть на меня; это конвульсивное движеніе позволило мнѣ снова увидѣть ея безкровныя десны, бѣлокъ ея глазъ.
   -- Джульяна, пробормоталъ я, не зная, что говорю, и наклоняясь къ ней, опасаясь, что она упадетъ въ обморокъ.
   Но она овладѣла собою, обернулась и сжалась вся, точно охваченная внезапнымъ холодомъ. Такъ нѣсколько минутъ оставалась она неподвижно, съ закрытыми глазами, съ сжатымъ ртомъ. Только пульсированіе жилы на шеѣ и порою судорожныя движенія рукъ указывали въ ней признаки жизни.
   Развѣ это не было преступленіемъ? Это было первое изъ моихъ преступленій и можетъ быть не самое меньшее!
   Я уѣхалъ при страшныхъ обстоятельствахъ. Отсутствіе мое продолжалось болѣе недѣли. По возвращеніи и въ слѣдующіе дни я самъ удивлялся моему почти циническому безстыдству. Мною владѣлъ родъ отравы, уничтожавшей во мнѣ всякое нравственное чутье и дѣлавшей меня способнымъ къ худшимъ несправедливостямъ, къ отвратительной жестокости. Джульяна выказала удивительное самообладаніе; она молчала и на этотъ разъ; она представлялась мнѣ укрывшеюся въ своемъ молчаніи точно въ непроницаемой бронѣ.
   Она уѣхала съ дѣвочками и съ моей матерью въ Бадьолу; ихъ провожалъ мой братъ; я оставался въ Римѣ.
   Начался для меня печальный и мрачный періодъ, одно воспоминаніе о которомъ заставляетъ меня испытывать отвращеніе и содроганіе. Возбужденный тѣмъ чувствомъ, болѣе всякаго другого подымающимъ грязь человѣческой природы, я испытывалъ всѣ страданія, которыя женщина можетъ заставить испытывать слабую и страстную душу. Страшная чувственная ревность разлилась во мнѣ, высушивши всѣ мои внутренніе хорошіе источники, питаясь грязью, лежавшею въ низменности моего животнаго существа.
   Никогда Тереза не была для меня столь привлекательною, какъ теперь, когда я не могъ отдѣлить ее отъ сладострастной фигуры, рисуемой мнѣ воображеніемъ. Она пользовалась самимъ моимъ презрѣніемъ, чтобы усилить мои порывы. Жестокую агонію, низменныя удовлетворенія, безчестныя подчиненія, подлыя условія, предложенныя и принятыя безъ краски стыда, слезы горьчайшія чѣмъ всякія лекарства, неожиданные порывы, толкавшіе меня до границы безумія, паденія въ пропасть разврата столь сильныя, что они оставляли меня по нѣсколько дней въ туманѣ; все это я узналъ, узналъ всѣ низменности чувственной страсти, усиливаемой ревностью. Мой домъ сдѣлался мнѣ чужимъ; присутствіе Джульяны надоѣдало мнѣ. Иногда проходили цѣлыя недѣли и я не обращался къ ней и съ однимъ словомъ. Погруженный въ мое внутреннее мученіе, я не видѣлъ и не слышалъ ее. Порою, подымая глаза на нее, я поражался ея блѣдностью, выраженіемъ ея лица, какъ вещами новыми, неожиданными, странными. Мнѣ не удавалось составить себѣ ясное представленіе о дѣйствительности. Всѣ ея дѣйствія оставались мнѣ неизвѣстными. Я не испытывалъ никакого желанія спрашивать ее о чемъ-либо, узнать что-либо, не испытывалъ изъ-за нея никакого безпокойства, страха, не выказывалъ заботливости. Необъяснимая жесткость охватывала мою душу; порою я даже чувствовалъ неопредѣленное неудовольствіе противъ нея. Однажды я услышалъ ея смѣхъ; онъ меня раздражилъ, почти разгнѣвалъ.
   Въ другой разъ я вздрогнулъ, услышавши, какъ она запѣла въ далекой комнатѣ. Она пѣла арію Орфея:
   
   Che faro senza Euridice?
   
   Впервые, послѣ долгаго промежутка, она пѣла, двигаясь по комнатамъ; впервые послѣ незапамятнаго времени я снова услышалъ ее. Почему она пѣла? Стало быть она весела? Какому состоянію ея души соотвѣтствовалъ этотъ порывъ? Смущеніе овладѣло мною. Не размышляя, я пошелъ къ ней, зовя ее по имени.
   Увидя меня въ своей комнатѣ, она остановилась въ остолбенѣніи.
   -- Ты поешь?-- началъ я, чтобы только сказать что-нибудь, смущаясь и самъ удивляясь своему необычному поступку.
   Она улыбнулась неопредѣленно, не зная, что отвѣчать, не зная, какъ держаться со мной. Въ глазахъ ея виднѣлось любопытство, которое мнѣ уже приходилось замѣтить раньше: сострадательное любопытство, съ которымъ глядятъ на лицо, подозрѣваемое въ сумасшествіи, на маньяка. Въ зеркалѣ я замѣтилъ свое похудѣвшее лицо, впавшіе глаза, раздутыя губы, весь мой лихорадочный видъ.
   -- Ты одѣвалась и собираешься уходить?-- опять спросилъ я, все еще смущенный, и желая прервать молчаніе.
   -- Да.
   Было ноябрьское утро. Она стояла у туалета; на ней было темное вигоневое платье, а въ рукахъ бѣлый черепаховый гребень съ серебрянымъ ободомъ. Огромный букетъ бѣлыхъ кризантемъ поднимался на столѣ до высоты ея плечъ. Блѣдное солнце свѣтило въ окно и слышался запахъ пудры или духовъ, который я не могъ разобрать.
   -- Какіе теперь твои духи?-- спросилъ я.
   -- Crab-apple.
   -- Мнѣ они нравятся -- замѣтилъ я.
   Она взяла со стола флаконъ и подала мнѣ. Я долго,-- чтобы дѣлать что нибудь -- вдыхалъ его запахъ, желая успѣть приготовить какую-нибудь фразу. Мнѣ не удалось разсѣять мое замѣшательство. Я чувствовалъ, что интимности между нами нѣтъ и быть не можетъ; она мнѣ казалась совсѣмъ другою, чужою женщиною. Мотивъ аріи Орфея звучалъ въ моихъ ушахъ, безпокоя меня. Che farô senza Euridice?..
   Въ этомъ золотомъ и тепломъ воздухѣ, вмѣстѣ съ этимъ нѣжнымъ запахомъ, среди всѣхъ этихъ предметовъ, проникнутыхъ женскою граціею, старинная мелодія казалась давала всему тайную жизнь, разливала тѣнь какой-то тайны.
   -- Какой красивый мотивъ ты пѣла сейчасъ!-- произнесъ я, повинуясь импульсу, порожденному безпокойствомъ.
   -- Такой красивый!-- воскликнула она.
   Невольный вопросъ поднимался на языкъ: "почему ты пѣла"? Но я удержался и старался найти причину охватившаго меня любопытства.
   Наступило молчаніе. Она проводила ногтемъ пальца по зубьямъ гребенки, вызывая легкій звукъ, ярко сохранившійся въ моей памяти.
   -- Ты собираешься уходить?-- продолжай одѣваться,-- сказалъ я.
   -- Мнѣ остается только надѣть жакетку и шляпу. Который часъ?
   -- Безъ четверти одиннадцать.
   -- Уже такъ поздно?
   Она взяла шляпку, вуаль и сѣла передъ зеркаломъ. Я смотрѣлъ на нее. Еще вопросъ поднимался во мнѣ: "куда ты идешь"? Но я удержался и на этотъ разъ, хотя вопросъ былъ естественный; я продолжалъ внимательно разсматривать ее.
   Она представилась мнѣ такою, какою и была въ дѣйствительности: молодою, изящною женщиною, съ благородною и нѣжною фигурою, одаренною всѣми физическими качествами и украшенною душевными отличіями,-- словомъ прелестною женщиною, которая могла бы быть очаровательною любовницею и по плоти, и по духу. "А если она въ самомъ дѣлѣ чья-нибудь любовница"?-- подумалось мнѣ.-- "Невозможно, чтобы никто не осаждалъ ее. Напротивъ, слишкомъ извѣстно забвеніе, съ которымъ я отношусь къ ней, слишкомъ извѣстна моя виновность! Если она уже отдалась кому-нибудь или близка къ тому, чтобы отдаться? Если наконецъ сочла безполезнымъ и несправедливымъ дальнѣйшую трату своей молодости? Если утомилась долгимъ самопожертвованіемъ? Если знаетъ кого нибудь лучше меня, тонкаго и глубокаго обольстителя, который съумѣлъ бы пробудить ея любопытство и заставилъ забыть невѣрнаго? Если я уже совсѣмъ потерялъ ея сердце, слишкомъ уже чаете топтанное мною безъ жалости и безъ угрызеній"?
   Внезапное безпокойство овладѣло мною такъ сильно, что я подумалъ: "признаюсь ей сейчасъ же въ моихъ сомнѣніяхъ. Взгляну въ глубину ея глазъ и спрошу: ты еще безгрѣшна? И узнаю правду; она неспособна лгать. Неспособна? Ха, ха, ха, женщина!.. Что ты толкуешь! Женщина способна ко всему! Припомни. Зачастую героическая мантія служитъ просто для того чтобы прикрыть полдюжины любовниковъ! Жертва! Самоотверженіе! Это только слова! Кто когда либо можетъ знать правду? Поклянись, если можешь, въ вѣрности твоей жены: не говорю о сегодняшнемъ днѣ, но за прежнее время, до ея болѣзни. Клянись, если можешь!"
   Коварный голосъ (ахъ, Тереза, какъ дѣйствовалъ твой ядъ!) заморозилъ меня.
   -- Пожалуйста, Тулліо, -- молвила Джульяна почти робко,-- приколи мнѣ здѣсь вуаль.
   Она держала руки поднятыми, придерживая вуаль, и пальцы ея тщетно старались закрѣпить его. Ея жестъ былъ полонъ граціи. Я подумалъ: "сколько времени мы не даемъ руки другъ другу! О, сильныя, горячія пожатія, которыми она нѣкогда награждала меня, точно чтобы увѣрить, что не сердится на меня ни за какую обиду! А теперь можетъ быть ея рука уже виновна"?
   Прикалывая ей вуаль, я почувствовалъ внезапное отвращеніе къ мысли о возможной ея виновности.
   Она встала; я помогъ ей надѣть жакетку. Два или три раза наши взоры бѣгло встрѣчались и опять я прочелъ въ ея взглядѣ безпокойное недовѣріе. Можетъ быть она спрашивала себя: "зачѣмъ онъ пришелъ? Зачѣмъ остается здѣсь? Что означаетъ этотъ его потерянный видъ? Что ему надо отъ меня? Что съ нимъ случилось"?
   -- Извини меня... на минутку -- сказала она и вышла изъ комнаты.
   Я услыхалъ, какъ она звала миссъ Эдифь, гувернантку. Мои глаза невольно обратились на маленькій ея письменный столикъ, заваленный письмами, записками, книгами. Я подошелъ; взглядъ мой бродилъ по бумагамъ, точно отыскивая... "неужели доказательствъ"? Но я отбросилъ отъ себя глупое подозрѣніе. Я взглянулъ на книгу, обернутую въ старинную матерію и съ вложеннымъ кинжальчикомъ. Она видимо читала эту книгу. Это былъ "Секретъ", послѣдній романъ Филиппа Арборіо. На заглавномъ листѣ было посвященіе, писанное рукою автора: "Вамъ, Джульяна Эрмилъ, Turns Eburnea, хотя и недостойный, осмѣливаюсь предложить эту книгу. Ф. Арборіо. День всѣхъ Святыхъ, 85".
   Стало быть Джульяна знаетъ романиста? Мнѣ представилась фигура писателя, видѣннаго мною иногда въ общественныхъ мѣстахъ. Конечно, онъ могъ нравиться Джульянѣ; по слухамъ, онъ нравится женщинамъ. Его романы, исполненные сложной психологіи, иногда остроумной, часто фальшивой, смущали чувствительныя души, возбуждали безпокойную фантазію, съ рѣдкимъ изяществомъ научали презрѣнію къ обычной жизни. "Агонія", "Архикатоличка", "Анджелика Дони", "Джіорджіо Аліора", "Секретъ" дѣлали изъ жизни яркую картину, обширную смѣну огненныхъ фигуръ. Каждое изъ его дѣйствующихъ лицъ безпощадно сражалось за свою химеру съ дѣйствительностью.
   Этотъ странный писатель, сочиненія котораго показывали его склонность къ психическому анализу, не чаровалъ ли и меня самого? Не называлъ ли я самъ "братскою" книгою его "Джіорджіо Аліора"? Не находилъ ли я въ нѣкоторыхъ изъ его созданій сходство съ моимъ внутреннимъ существомъ? А если именно это сходство и помогаетъ ему въ его можетъ быть уже начатыхъ ухаживаніяхъ за Джульяной? Если Джульяна отдалась ему, замѣчая въ немъ именно нѣкоторыя качества, въ былое время заставлявшія ее обожать меня?-- подумалъ я съ новымъ ужасомъ.
   Она вернулась. Увидѣвши книгу въ моихъ рукахъ, она сказала съ смущенной улыбкой и слегка покраснѣвши:
   -- Что это ты смотришь?
   -- Ты знакома съ Филиппомъ Арборіо?-- спросилъ я ее, не мѣняя голоса, совсѣмъ спокойно, такимъ невиннымъ тономъ, какимъ только могъ.
   -- Да,-- отвѣтила она свободно.-- Мнѣ представили его у Монтеризи. Онъ бывалъ нѣсколько разъ и здѣсь, но ему не пришлось встрѣтиться съ тобою.
   У меня подымался вопросъ: "Отчего же ты мнѣ ничего не говорила"? Впрочемъ, какъ она могла сказать, мнѣ, если я своимъ обращеніемъ уже давно прервалъ всякій обмѣнъ между нами сообщеній и признаній!
   -- Онъ гораздо проще своихъ сочиненій, -- добавила она спокойно, медленно натягивая перчатки.-- Ты читалъ его "Секретъ"?
   -- Да, читалъ.
   -- Нравится онъ тебѣ?
   По инстинкту, желая подчеркнуть передъ Джульяной свое превосходство, я отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ; пустая книга!
   Она наконецъ промолвила:
   -- Я ухожу.
   Я проводилъ ее до передней, двигаясь въ полосѣ духовъ, едва слышный слѣдъ которыхъ она оставляла за собою. Передъ лакеемъ она выговорила только:
   -- До свиданья.
   И легкимъ шагомъ переступила порогъ..
   Я вернулся къ себѣ; открылъ окно, взглянулъ ей вслѣдъ. Она шла по солнечной сторонѣ, прямо, не поворачивая головы ни въ какую сторону. Бабье лѣто слегка золотило небосклонъ; пріятная теплота мягчила воздухъ, вызывала на память запахъ отсутствующихъ фіалокъ. Громадная тяжесть легла мнѣ на сердце, не позволяя мнѣ отодвинуться отъ подоконника, мало-по-малу становясь невыносимою. Рѣдко мнѣ приходилось страдать такъ, какъ отъ этого сомнѣнія, рушившаго сразу мою вѣру въ Джульяну, вѣру, продолжавшуюся столько лѣтъ; рѣдко душа моя оплакивала такъ сильно теряемую иллюзію! Да неужели въ самомъ дѣлѣ она потеряна безъ надежды?! Я не могъ, не хотѣлъ убѣдиться въ этомъ. Вся моя жизнь, хотя и полная заблужденій, отвѣчала моимъ эстетическимъ мечтамъ о нравственномъ величіи. "Такъ какъ нравственное величіе зависитъ отъ размѣра перенесенныхъ горестей, то для того, чтобы она могла быть героинею, ей необходимо пройти черезъ всѣ страданія, которыя я причиняю ей". Эта аксіома, которою столько разъ мнѣ удавалось успокоивать упреки совѣсти, глубоко запала въ моемъ умѣ, зародя въ немъ идеальный призракъ, обожаемый мною особымъ платоническимъ культомъ. Мнѣ, безхарактерному развратнику, нравилось признавать строгую, прямую и сильную душу, не поддающуюся порчѣ; мнѣ нравилось быть любимымъ этой душою: вся моя испорченность, всѣ мои слабости основывались на этой иллюзіи. Я думалъ, что именно для меня можетъ оказаться дѣйствительностью мечта всѣхъ интеллигентныхъ людей -- быть постоянно невѣрнымъ женщинѣ, постоянно вѣрной.
   "Чего ты ищешь? Опьяненій жизни? Иди, упивайся. Въ твоемъ домѣ, какъ икона въ кіотѣ, тебя будетъ ждать молчаливое, всегда помнящее о тебѣ существо. Лампада, въ которую ты не вливаешь капли масла, будетъ всегда горѣть". Не это-ли общая наша мечта?
   Или: "когда бы то ни было, послѣ всевозможныхъ похожденій, возвращаясь, ты найдешь ее. Она увѣрена въ твоемъ возвращеніи и не станетъ говорить тебѣ о своемъ ожиданіи; ты положишь свою голову на ея колѣни и она успокоитъ твои горести".
   О подобномъ возвратѣ, послѣ одной изъ тѣхъ внутреннихъ катастрофъ, которыя преобразуютъ насъ, мечталъ и я. И мое душевное состояніе поднималось оттого, что въ глубину моихъ низостей падалъ хоть какой-нибудь лучъ отъ женщины, которая изъ любви ко мнѣ и по моимъ стараніямъ достигла вышины моего идеала.
   Простого сомнѣнія было достаточно, чтобы уничтожить все въ одинъ моментъ!
   Я снова представилъ себѣ сцену между мной и Джульяной. Даже и приписывая значительную часть моихъ сомнѣній преходящему нервному состоянію, я не могъ разсѣять страннаго впечатлѣнія, положительно выражавшагося словами: "она мнѣ казалась другою женщиной". Конечно, въ ней было что-то новое! Что именно? Посвященіе Филиппа Арборіо не было-ли скорѣе успокаивающимъ? Не подтверждало-ли оно именно непроницаемость Turris Eburnea? Славящее прилагательное было подсказано ему или просто репутаціею безупречности, которою пользовалось имя Джульяны, или попыткою неудачной аттаки и можетъ быть отказомъ отъ затѣяннаго предпріятія: башня изъ слоновой кости должна быть еще цѣльною!
   Разсуждая такъ, въ глубинѣ я испытывалъ неопредѣленное безпокойство, точно опасаясь неожиданнаго возникновенія какого-нибудь ироническаго замѣчанія. "Ты знаешь, цвѣтъ кожи Джульяны замѣчательно бѣлый. Она именно "бѣлѣе своей рубашки". Стало быть прилагательное можетъ заключать въ себѣ и какой-нибудь вульгарный смыслъ... Но этотъ "недостойный"? Сколько софизмовъ"!
   Гнѣвный порывъ прервалъ это безплодное и унизительное обсужденіе. Я отошелъ отъ окна, прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, открылъ машинально книгу, бросилъ ее. Но тоска не уменьшалась. "Словомъ -- думалъ я, останавливаясь, точно готовясь схватиться съ невидимымъ противникомъ -- къ чему все это приводитъ? Или она пала и паденіе непоправимо; или она въ опасности и я въ настоящемъ моемъ положеніи не могу спасти ее; или она невинна и чувствуетъ въ себѣ силу сохранить свою чистоту и тогда ничто не измѣнилось! Во всякомъ случаѣ мнѣ нечего дѣлать. То, что есть -- необходимо; то, что будетъ, станетъ необходимо. Надо ждать. Какъ были хороши кризантемы на столѣ Джульяны! Я куплю цѣлую массу ихъ. Свиданіе съ Терезою сегодня въ два часа. Приходится ждать цѣлые три часа... Въ послѣдній разъ она мнѣ говорила, что хочетъ видѣть каминъ затопленнымъ. Это будетъ первый зимній огонь и въ такой теплый день! Она кажется въ своемъ добромъ періодѣ. Если-бы онъ продолжился! Но при первомъ случаѣ я непремѣнно вызову Евгенія Эгано". Мои мысли пошли новымъ путемъ, съ остановками и неожиданными скачками въ сторону. Разныя смѣлыя и кипучія страницы "Архикатолички" пришли мнѣ на память. И одно прикосновеніе къ нимъ порождало боль. Я смѣшивалъ, хотя съ разною степенью страданія, двухъ женщинъ въ одной грязи, въ одной ненависти Филиппа Арборіо и Евгенія Эгано.
   Кризисъ прошелъ, оставивъ у меня въ душѣ неопредѣленное неуваженіе, смѣшанное съ злопамятствомъ по отношенію къ сестрѣ. Я удалился отъ нея еще болѣе, сдѣлался еще жестче, еще болѣе непроницаемымъ. Моя глупая страсть къ Терезѣ выросла еще исключительнѣе, охвативши всѣ мои способности, не давая мнѣ и часа отдыха. Я сдѣлался въ самомъ дѣлѣ маньякомъ, человѣкомъ, поврежденнымъ неизвѣстнымъ, но ужаснымъ ядомъ. Воспоминанія этой зимы неясны для меня, непослѣдовательны, рѣдки.
   Въ эту зиму я ни разу не встрѣтилъ въ моемъ домѣ Филиппа Арборіо и рѣдко встрѣчалъ его въ публичныхъ мѣстахъ. Однажды вечеромъ я однако встрѣтился съ нимъ въ фехтовальномъ залѣ; маэстро представилъ насъ другъ другу, мы обмѣнялись нѣсколькими словами. Газъ, удары и блескъ клинковъ, топотъ ногъ, неловкія или изящныя позы фехтующихъ, ихъ изогнутыя ноги, тяжелый запахъ разгоряченнаго тѣла, вскрикиванья, взрывы смѣха воспроизводятъ въ моей памяти всю сцену въ моментъ, когда маэстро представлялъ насъ другъ другу. Вижу жестъ, съ которымъ Арборіо снялъ маску съ лица, покрытаго потомъ. Онъ еще запыхался, какъ человѣкъ, не привычный къ мускульнымъ упражненіямъ. Невольно я подумалъ, что подобный соперникъ не страшенъ на дуэли. Я нарочно отнесся къ нему съ нѣкоторымъ высокомѣріемъ, не сказалъ ни одной фразы, которая относилась бы къ его знаменитости; я сдерживался, какъ сдерживался бы по отношенію къ первому встрѣчному.
   -- Итакъ,-- спросилъ меня маэстро, улыбаясь,-- рѣшено на завтра?
   -- Да, въ десять часовъ.
   -- У васъ дуэль?-- спросилъ Арборіо съ явнымъ любопытствомъ.
   -- Да.
   Онъ нѣсколько поколебался, потомъ прибавилъ:
   -- А съ кѣмъ, если смѣю спросить?
   -- Съ Евгеніемъ Эгано.
   Я замѣтилъ, что онъ желалъ дальнѣйшихъ подробностей, но его удерживало мое холодное и повидимому невнимательное отношеніе.
   -- Маэстро, удѣлите мнѣ пять минутъ, -- сказалъ я и повернулся идти въ раздѣвальную. На порогѣ я посмотрѣлъ назадъ и увидѣлъ Арборіо опять принявшимся за фехтованіе. Бѣглаго взгляда было достаточно, чтобы убѣдиться, что онъ слабъ въ немъ.
   Когда я началъ фехтовать, мною овладѣло нервное возбужденіе, удвоивавшее мою энергію: я чувствовалъ на себѣ пристальный взглядъ Арборіо.
   Въ раздѣвальной мы опять встрѣтились. Въ низенькой комнатѣ было накурено, слышался острый, непріятный запахъ человѣческаго пота. Одѣтые въ широкіе бѣлые балахоны, всѣ медленно растирали себѣ грудь, руки, плечи, курили, громко шутили, выказывая свою животную низменность. Дважды или трижды, съ невыразимымъ отвращеніемъ, съ содроганіемъ похожимъ на то, которое я испыталъ бы отъ электрическаго удара, я замѣтилъ тонкое тѣло Арборіо, къ которому невольно обращались мои глаза. И снова встали предо мною отвратительные призраки.
   Послѣ этого мнѣ не приходилось ни сходиться съ нимъ, ни даже встрѣчаться, да и я не заботился объ этомъ. И впослѣдствіи не обратилъ вниманія на нѣкоторыя подозрительныя черты въ поведеніи Джульяны. Въ томъ узкомъ кругѣ идей, гдѣ я вращался, ничто не было для меня вполнѣ ясно, ничто не затрогивало меня; всѣ постороннія впечатлѣнія скользили по моему мозгу какъ капли воды, падающія на раскаленную плиту -- или отскакивая, или распускаясь.
   Событія шли ускореннымъ ходомъ. Въ концѣ февраля, послѣ послѣдняго постыднаго доказательства, между мною и Терезою произошелъ окончательный разрывъ. Я уѣхалъ въ Венецію.
   Тамъ я оставался около мѣсяца, въ невозможномъ состояніи духа, въ простраціи, еще увеличиваемой туманами и тишиною лагунъ. Во мнѣ среди мертвенныхъ призраковъ всего существующаго, существовало только чувство моей обособленности. Часами я чувствовалъ только давящую неподвижность физической жизни и легкое біеніе височной артеріи. Часами находился я подъ страннымъ очарованіемъ, производимымъ и на душу, и на чувства постояннымъ и монотоннымъ ходомъ чего-то неопредѣленнаго. Шли дожди. Туманъ на водѣ порою складывался въ зловѣщія фигуры, двигавшіяся какъ привидѣнія медленнымъ и торжественнымъ шагомъ. Часто въ гондолѣ -- точно въ гробу -- я испытывалъ что-то похожее на смерть. На вопросъ гребца, куда везти меня, я отвѣчалъ неопредѣленнымъ жестомъ, вполнѣ понимая отчаянную правду словъ: "повсюду, но дальше отъ міра".
   Я вернулся въ Римъ въ послѣднихъ числахъ марта. Соприкасаясь съ дѣйствительностью, теперь я испытывалъ новыя впечатлѣнія, точно оживая послѣ долгаго отсутствія сознанія. Робость, неувѣренность, безпричинный страхъ неожиданно охватывали меня: я чувствовалъ себя слабымъ, какъ ребенокъ. Я осматривался вокругъ съ необычнымъ вниманіемъ, желая добиться истиннаго смысла вещей, ихъ соотношенія, желая отдать себѣ отчетъ въ томъ что исчезло, что перемѣнилось. И по мѣрѣ того, какъ въ моемъ мозгу устанавливалось равновѣсіе, во мнѣ пробуждались надежды, возникала забота о будущемъ.
   Я нашелъ Джульяну печальною, какъ никогда. Мы мало разговаривали, мы оба искали общества нашихъ дѣвочекъ, которыя въ счастливомъ невѣдѣніи наполняли молчаніе нашего дома своими свѣжими голосами. Однажды Марія спросила:
   -- Мама, мы поѣдемъ на Пасху въ Бадьолу?
   Я, не колеблясь, отвѣтилъ вмѣсто матери:
   -- Да, поѣдемъ.
   Тогда Марія на-радостяхъ принялась скакать по комнатѣ, таща сестру за собою. Я взглянулъ на Джульяну.
   -- Хочешь поѣхать туда?-- спросилъ я робко, почти смиренно.
   Она кивнула утвердительно головою.
   -- Я вижу, что ты нехорошо чувствуешь себя, -- прибавилъ я.-- Да и я тоже долженъ сказать это о себѣ... Можетъ быть въ деревнѣ... весна....
   Она полулежала въ креслѣ, опершись на его ручкахъ; ея поза напоминала мнѣ другую, во время ея выздоровленія, въ то утро, когда она встала съ постели, но послѣ моего заявленія.
   Отъѣздъ былъ рѣшенъ. Надежда блистала въ глубинѣ моей души, но я не смѣлъ взирать на нее.
   

II.

   Былъ апрѣль и мы нѣсколько уже дней жили въ Бадьолѣ.
   -- Ахъ. дѣти,-- замѣтила моя всегда наивная мать,-- какъ вы похудѣли! Вотъ что значитъ Римъ! Надо вамъ долго пожить здѣсь, въ деревнѣ, чтобы поправиться...
   -- Да,-- отвѣтила Джульяна, улыбаясь,-- мы останемся здѣсь столько, сколько ты хочешь.
   Въ присутствіи матушки улыбка часто появлялась на губахъ Джульяны, и хотя взглядъ ея по прежнему оставался меланхоличнымъ, улыбка была столь нѣжною, что я начиналъ обманываться, началъ серьезно надѣяться.
   Въ первые дни моя мать не разставалась съ нами, окружая насъ всевозможными попеченіями. Два или три раза я видѣлъ, какъ съ особенною нѣжностью она гладила голову Джульяны. Однажды мимоходомъ я услышалъ слѣдующій разговоръ:
   -- Такъ онъ по прежнему любитъ тебя?
   -- Милый Тулліо! Да, -- отвѣтилъ другой голосъ.
   -- Стало быть, неправда....
   -- Что?
   -- Что мнѣ передавали...
   -- Что именно такое?
   -- Нѣтъ, ничего... Я думала, что Тулліо заставляетъ тебя немного страдать.
   Разговоръ велся въ амбразурѣ окна. Я незамѣченный подошелъ къ нимъ и поднялъ занавѣску. Онѣ, немного смѣшавшись, обмѣнялись взглядомъ.
   -- Ахъ, Тулліо, -- воскликнула матушка, -- а мы говорили о тебѣ!
   -- Обо мнѣ? И дурно?-- спросилъ я весело.
   -- Нѣтъ, хорошо, -- быстро отвѣтила Джульяна.
   Въ ея голосѣ ясно слышалось намѣреніе ободрить меня.
   Лучи апрѣльскаго солнца ударяли въ подоконникъ, отражаясь въ сѣдыхъ волосахъ моей матери, слегка позлащая виски Джульяны. Бѣлыя занавѣски волновались, отражаясь въ свѣтлыхъ стеклахъ. Старые вязы на площадкѣ, уже покрывшіеся новыми листьями, шелестили вѣтвями то сильно, то легко и соотвѣтственно ихъ движеніямъ тѣни колебались болѣе или менѣе. Отъ самыхъ стѣнъ дома, сплошь заросшихъ безчисленными желто-фіолями, точно ѳиміамъ, подымался нѣжный запахъ.
   -- Какъ силенъ этотъ запахъ!-- проговорила Джульяна, проводя руками по глазамъ, -- онъ совсѣмъ ошеломляетъ!
   . Я стоялъ нѣсколько сзади, между нею и матушкою. Мнѣ страстно хотѣлось обнять ихъ обѣихъ, хотѣлось этимъ движеніемъ передать нѣжность, наполнявшую мое сердце, дать понять Джульянѣ цѣлый рядъ идей, сразу овладѣть ею. Какая-то почти дѣтская робость удерживала меня.
   -- Взгляни, Джульяна,-- сказала матушка, указывая ей на одну точку на далекомъ холму.-- Видишь ты отсюда твою Виллалиллу?
   -- Да, да.
   Прикрываясь отъ солнца ладонью, она напрягала взглядъ; губы ея слегка вздрагивали.
   -- А различаешь ты кипарисъ?-- спросилъ я, желая усилить ея волненіе этою подсказкою.
   Воображеніе представляло мнѣ стараго великана, закрытаго цніизу кустомъ розъ и на верхушкѣ котораго ютились соловьи.
   -- Да, да, вижу его... едва.
   -- Мы поѣдемъ туда послѣ Пасхи. Виллалилла будетъ вся въ цвѣту,-- сказалъ, я, желая вернуть въ ея душу мечты, такъ жестоко вырванныя мною раньше.
   Теперь я отважился придвинуться, обнять Джульяну и мать, наклониться такъ, что волоса обѣихъ касались меня. Весенній воздухъ, красота мѣста, преображеніе насъ обоихъ единственно вслѣдствіе только материнской любви, небо, становившееся еще болѣе божественнымъ по мѣрѣ того какъ оно блѣднѣло, пробуждали во мнѣ столь сильное желаніе жизни, что, содрагаясь, невольно я думалъ: "возможно-ли? Послѣ всего, что случилось, послѣ всѣхъ страданій, прегрѣшеній, стыда, я могу находить еще столько прелести въ жизни! Могу еще надѣяться на счастіе? За что мнѣ все это?" Казалось, все мое существо росло, переходило свои границы, вибрировало быстро и не переставая. Ничто не можетъ передать, во что переходило ничтожное физическое ощущеніе, производимое хотя-бы прядью волосъ, касавшейся моей щеки!
   Нѣсколько минутъ мы молча оставались въ такомъ положеніи. Вязы шумѣли. Колебаніе безчисленныхъ желтыхъ и фіолетовыхъ цвѣтовъ, сплошь покрывавшихъ стѣну подъ окномъ, чаровало меня. Сильный, теплый запахъ поднимался снизу положительно съ правильностью дыханія.
   Джульяна вдругъ отодвинулась отъ окна, съ губами искривленными точно судорогою, съ затуманеннымъ взглядомъ.
   -- Какой запахъ! Отъ него кружится голова! Мама, ты ничего не чувствуешь?
   Она сдѣлала нѣсколько нервныхъ шаговъ, потомъ поспѣшно вышла изъ комнаты, а за ней и матушка. Я остался одинъ, глядя имъ вслѣдъ.
   

III.

   Мое довѣріе къ будущему росло. Ничто болѣе не напоминало мнѣ прошедшаго; моя слишкомъ утомившаяся душа забыла прежнее страданіе. Порою все изчезало, сливалось точно въ потокъ, становилось неузнаваемымъ; мнѣ казалось, что въ меня входили элементы новой жизни, новой силы.
   Рядъ невольныхъ, нежданныхъ, безотчетныхъ, инстинктивныхъ ощущеній составлялъ все мое теперешнее существованіе. Между внѣшнимъ и внутреннимъ міромъ у меня установился рядъ мелкихъ соприкосновеній и мгновенныхъ отдачъ, расходившихся во мнѣ безконечными отзвуками; и всякій изъ этихъ отзвуковъ превращался въ особое психическое движеніе. Мое существо затрогивалось всѣмъ, что проходило хотя-бы въ воздухѣ -- вѣтеркомъ, тѣнью, внезапнымъ лучемъ свѣта.
   Сильныя душевныя болѣзни, подобно болѣзнямъ тѣла, обновляютъ человѣка и душевное выздоравливаніе пріятно не менѣе тѣлеснаго. Я наивно останавливался передъ любымъ цвѣтущимъ кустомъ, передъ вѣткою, покрытою росою, передъ новымъ побѣгомъ, явившимся на старомъ, омертвѣломъ пнѣ, словомъ передъ самыми обыденными явленіями природы и весны!
   Часто по утрамъ выходилъ я съ братомъ, когда все дышало еще свѣжестью. Общество Федериго очищало и укрѣпляло меня точно дуновеніе лѣса. Федеригу было тогда двадцать семь лѣтъ; онъ почти постоянно жилъ въ деревнѣ умѣренною и трудовою жизнью; казалось, въ немъ воплощались простота и искренность деревни. Мы бродили полями, рѣдко пускаясь въ разсужденія. Онъ говорилъ о плодородіи нашихъ земель, объяснялъ и показывалъ мнѣ улучшенія, введенныя имъ въ хозяйствѣ.
   Дома нашихъ рабочихъ были большіе и свѣтлые; на скотномъ дворѣ стоялъ здоровый, хорошо выпасенный скотъ; воды имѣлось повсюду въ изобиліи. Иногда на пути онъ останавливался и разсматривалъ какое-нибудь растеніе; его мужественныя руки съ рѣдкою деликатностью касались свѣжихъ листочковъ на новыхъ вѣтвяхъ. Иногда мы заходили во фруктовый садъ. Груши, яблони, сливы, персиковыя, абрикосовыя и вишневыя деревья были осыпаны милліонами цвѣтовъ; свѣтъ, проходя черезъ ихъ легкіе розоватые и серебряные букеты, мѣнялъ свою силу и небо, виднѣвшееся въ промежуткахъ вѣтвей, пріобрѣтало положительно нѣжность взгляда живаго существа.
   Я восторгался цвѣтами, а онъ приговаривалъ, думая о будущемъ:
   -- Вотъ ты увидишь какими будутъ плоды!
   Эта увѣренность, выходившая отъ брата, пріобрѣтала для меня особенную важность, точно она относилась къ какому-то обѣщанному и ожидаемому счастью, долженствовавшему развиться именно въ періодъ между цвѣтеніемъ и плодомъ. "Братъ какъ будто бы угадалъ, что я хочу остаться здѣсь, съ нимъ, съ матерью: онъ говоритъ увѣренно, что я увижу плоды на деревьяхъ! Стало быть въ самомъ дѣлѣ я начинаю новую жизнь, и мои внутреннія движенія не обманываютъ меня! Да, кажется, все теперь идетъ съ необычайною легкостью. Какъ я люблю Федериго! Я никогда еще такъ не любилъ его!" Таковы были мои размышленія -- немножко безсвязныя, иногда ребяческія, вслѣдствіе особаго настроенія души, заставлявшаго меня видѣть во всякой мелочи благопріятное знаменіе и обѣщаніе.
   Особенно хорошо я чувствовалъ себя при мысли о томъ, какъ я далекъ отъ прошлаго, отъ нѣкоторыхъ мѣстъ и лицъ. Спокойствіе деревенской весны усиливало мое наслажденіе при мысли о разстояніи, отдѣлявшемъ меня отъ того міра, въ которомъ я такъ страдалъ и по такимъ сквернымъ поводамъ. Иногда неопредѣленная боязнь охватывала меня, заставляла искать доказательства безопасности, заставляла меня брать Федериго подъ руку, искать въ его глазахъ заботливой привязанности.
   Я слѣпо довѣрялся ему. Я желалъ-бы даже совсѣмъ подчиниться, уступить ему первородство какъ болѣе достойному, слушаться его совѣтовъ, повиноваться ему, видѣть въ немъ наставника. Вмѣстѣ съ нимъ мнѣ нечего было-бы бояться заблудиться; онъ зналъ прямую дорогу и шелъ по ней безошибочно; его сильная рука защитила-бы меня. Онъ во всемъ былъ образцовымъ -- добрымъ, сильнымъ, благоразумнымъ. Его любили и слушали всѣ крестьяне, старъ и младъ. Ничто не укрывалось отъ его яснаго, наблюдательнаго взора. На нашихъ прогулкахъ онъ порою останавливался, чтобы снять червяка или какую мурашку съ листка или съ вѣтки. Разъ какъ-то, не обращая вниманія на то что дѣлаю, я билъ концомъ трости по травѣ, срѣзывая ея верхушки. Это очевидно причиняло ему страданіе, потому что онъ взялъ у меня палку изъ рукъ, хотя и деликатно и покраснѣвши, думая быть можетъ, что это покажется мнѣ сентиментальнымъ преувеличеніемъ. Въ другой разъ, ломая вѣтку цвѣтущей яблони, я замѣтилъ сожалѣніе въ его глазахъ. Я сейчасъ-же отдернулъ руку, говоря:
   -- Тебѣ это не нравится...
   Онъ громко засмѣялся.
   -- Нѣтъ, да нѣтъ же... Обломай хоть все дерево.
   Вѣтка была уже надломана и висѣла книзу, удерживаемая только нѣсколькими волокнами. Чтобы смягчить грубость моего поступка, я сказалъ, отдѣляя вѣтку отъ сучка:
   -- Это для Джульяны.
   

IV.

   Я принесъ Джульянѣ не одну только эту вѣтку, но массу другихъ; я приходилъ въ Бадьолу всегда нагруженный цвѣтами. Однажды, возвращаясь, взволнованный легкимъ опьяненіемъ утра, съ ворохомъ бѣлаго шиповника, я встрѣтилъ въ сѣняхъ матушку.
   -- Гдѣ Джульяна?
   -- Наверху, у себя -- отвѣтила она, смѣясь.
   Я быстро взбѣжалъ по лѣстницѣ, прошелъ поспѣшно корридоръ и, взойдя въ ея комнаты, крикнулъ:
   -- Джульяна, Джульяна, гдѣ ты?
   Мои дѣвочки выбѣжали мнѣ навстрѣчу, обрадованныя видомъ цвѣтовъ.
   -- Иди, иди -- кричали они мнѣ,-- мама здѣсь, въ спальнѣ. Пойдемъ.
   Я переступилъ порогъ и очутился въ присутствіи Джульяны улыбающейся и сконфуженной; я бросилъ къ ея ногамъ ворохъ цвѣтовъ.
   -- О, какая прелесть!-- воскликнула она, наклоняясь къ душистой и свѣжей массѣ.
   -- Осторожнѣе,: не уколись -- замѣтилъ я.-- Взгляни на мои руки.
   Я протянулъ ей руки, еще покрытыя царапинами, какъ бы желая возвысить цѣну подношенія. "О, если бы она теперь взяла мои руки" -- думалось мнѣ. И мнѣ пришло на память, какъ когда-то она цѣловала мои руки, тоже покрытыя царапинами отъ иглъ и высасывала капли крови, сочившіяся изъ нихъ.-- "Если бы она взяла ихъ и этимъ показала и забвеніе прошлаго и свою вѣру въ будущее!"
   Я постоянно ожидалъ подобнаго момента, хотя самъ не знаю почему; я былъ увѣренъ въ томъ, что Джульяна проститъ меня рано или поздно, что она снова будетъ моею.
   Она улыбнулась. Тѣнь страданія мелькнула на ея блѣдномъ лицѣ,
   -- Тебѣ не лучше съ тѣхъ поръ какъ мы здѣсь?-- спросилъ я, придвигаясь къ ней.
   -- Да, да, мнѣ лучше -- отвѣчала она, и потомъ помолчавши:
   -- А тебѣ?
   -- Я уже совсѣмъ поправился; развѣ ты не видишь?
   Въ разговорахъ со мною она всегда теперь точно колебалась, что было для меня особенно мило. Казалось, она удерживалась произносить слово, бывшее уже у нея на губахъ, и говорила другое. Самый голосъ ея, если можно такъ выразиться, сталъ болѣе женственнымъ, утративши прежнюю твердость и звучность, точно инструментъ отъ сурдины. Что жё мѣшало намъ броситься въ объятія другъ друга, что держало насъ въ извѣстномъ отдаленіи, если ея чувства ко мнѣ уже смягчились?
   Въ этотъ періодъ моей жизни врожденная моя проницательность кажется совершенно исчезла и мои способности къ анализу, доставлявшія мнѣ столько страданій, были совсѣмъ исчерпаны. Ощущенія и чувства этого времени теперь для меня непонятны и необъяснимы, и у меня нѣтъ надежнаго путеводителя, чтобы дойти до источника ихъ природы.
   Припоминаю старую сказку о принцѣ, которому послѣ долгихъ поисковъ удалось достигнуть наконецъ любимой женщины. Она улыбалась ему, но особое покрывало, столь тонкое что смѣшивалось съ воздухомъ, отдѣлявшее ее отъ него, все-таки помѣшало ему взять ее въ объятія.
   Этотъ примѣръ до извѣстной степени объясняетъ мои отношенія къ Джульянѣ. Чувствовалось извѣстное препятствіе между нами и вмѣстѣ съ тѣмъ я надѣялся на такую минуту, которая уничтожитъ его и возвратитъ мнѣ счастье.
   Какъ мнѣ нравилась комната Джульяны, обитая свѣтлою матеріею, немного постарѣвшею и съ вылинявшимъ рисункомъ! Какой душистый воздухъ былъ въ ней отъ шиповника!
   -- Слишкомъ пахнутъ эти цвѣты. Они кружатъ голову, не правда ли?-- сказала она, идя къ окошку чтобы открыть его. Потомъ прибавила:
   -- Марія, позови миссъ Эдитъ.
   Когда пришла гувернантка, она поручила ей отнести цвѣты въ залу и поставить въ вазы. Марія и Наташа приняли участіе въ ихъ переносѣ; мы остались одни, Она снова подошла-къ окну, прислонилась къ подоконнику, повернувшись спиною къ свѣту.
   -- Ты чѣмъ нибудь занята? Тогда я могу уйти -- замѣтилъ я.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, останься если хочешь. Присядь и разскажи мнѣ о твоей сегодняшней прогулкѣ. Гдѣ вы были?
   Все это она выговорила какъ-то поспѣшно. Лицо ея оставалось въ тѣни, въ особенности глаза; но волосы, залитые свѣтомъ, окружали ее легкимъ ореоломъ. Она стояла облокотившись на подоконникъ и нѣсколько вытянувши ногу, на которую боіѣе опиралась. Вся ея фигура въ этой позѣ, при этомъ свѣтѣ, представлялась обольстительною. Въ глубинѣ окна виднѣлась часть голубоватаго пейзажа. Я разговаривалъ съ нею, пристально глядя на нее и чувствуя, что смущаюсь болѣе и болѣе. Должно быть она замѣтила мое душевное состояніе, потому что ея смущеніе стало болѣе яснымъ. "Если бы рѣшиться и обнять ее?" подумалъ я, но вмѣсто того у меня исчезла и тѣнь свободы, которую я старался проявить, и я совсѣмъ сконфузился. Положеніе становилось неловкимъ.
   Изъ сосѣднихъ комнатъ доносились неясные голоса дѣвочекъ и англичанки. Я всталъ, подошелъ къ окну, сталъ рядомъ съ Джульяной, едва не склонился было къ ней, чтобы сказать ей все, что лежало у меня на сердцѣ. Но опасеніе нежданной помѣхи удержало меня: моментъ все-таки былъ, неудобенъ; я не умѣлъ бы сказать ей все, открыть ей сердце, разсказать свою жизнь за послѣднія недѣли, выздоровленіе моей души, пробужденіе нѣжнѣйшихъ мечтаній, глубину новыхъ чувствъ, силу моихъ надеждъ. Я не успѣлъ бы разсказать ей подробности разныхъ эпизодовъ послѣднихъ дней, всѣ эти маленькія признанія для любящей женщины болѣе убѣдительныя чѣмъ всякое краснорѣчіе. Мнѣ предстояло убѣдить ее въ истинѣ факта, въ который ей было трудно повѣрить послѣ столькихъ разочарованій: въ моемъ возвращеніи къ ней и не временномъ только, а на вѣкъ, потому что оно вызывалось потребностью всего моего существа! Она, конечно, не вѣритъ еще -- и тутъ причина ея сдержанности. Я долженъ отогнать воспоминанія прошлаго, заставить слиться наши души такъ тѣсно, что уже ничто болѣе не станетъ между ними. И это случится только въ мѣстѣ нашихъ дорогихъ воспоминаній -- въ Виллалиллѣ.
   Мы молча стояли рядомъ около окна,-- Джульяна склонивши голову, точно и ей молчаніе говорило свои нѣжныя рѣчи. Вѣтерокъ шевелилъ прядью, ея волосъ. Я примѣтилъ на ея шейкѣ знакомое мнѣ родимое пятнышко, такъ часто заставлявшее меня прежде терять голову. Не будучи въ состояніи владѣть собою, рѣшаясь и опасаясь въ одно и то же время, я захотѣлъ пригладить эту отбившуюся прядь; дрожащими пальцами очень легко и нѣжно коснулся я ея уха.
   -- Что ты дѣлаешь?-- сказала Джульяна, вздрагивая и обращая на меня потерянный взглядъ, страшась чего-то можетъ быть еще болѣе меня.
   Она отошла отъ окна и, слыша мои шаги за собою, поспѣшно, почти бѣгомъ бросилась изъ комнаты.
   -- Къ чему это, къ чему, Джульяна?-- воскликнулъ я, останавливаясь.-- Впрочемъ, правда: я еще не достоинъ тебя. Извини меня!
   Въ это время раздался трезвонъ колоколовъ нашей церкви. Марія и Наташа вбѣжали въ комнату, съ криками радости бросились на шею къ матери, покрывая поцѣлуями ея лицо, потомъ перешли ко мнѣ. Колокола звонили и вся Бадьола, казалось, содрогалась отъ наполнявшаго ее звука. То была Страстная суббота, часъ великаго праздника.
   

V.

   Въ этотъ самый день, ввечеру, я испыталъ приливъ особенно сильной тоски.
   Мы съ братомъ пересматривали въ бильярдной новыя газеты, когда случайно въ одной изъ нихъ мнѣ попалось имя Филиппа Арборіо. Внезапное смущеніе овладѣло мною: такъ легкій толчекъ поднимаетъ грязь въ отстоявшемся сосудѣ. Предо мною съ непослѣдовательностью сновидѣнія промелькнуло нѣсколько сценъ прошлаго: Джульяна передъ зеркаломъ въ то ноябрьское утро; букетъ бѣлыхъ кризантемъ; волненіе, вызванное во мнѣ аріею Орфея; посвященіе на обложкѣ "Секрета"; мои разсужденія у окна; цвѣтъ платья моей жены; лицо Арборіо и вся сцена въ фехтовальной залѣ. Точно очутившись неожиданно на склонѣ стремнины я вдругъ подумалъ со страхомъ: "стало быть я могу еще и погибнуть"? Я вышелъ изъ бильярдной, желая остаться наединѣ съ собою, разсмотрѣть хорошенько причину моего безпокойства.
   Мое смущеніе не отдѣлялось отъ какого-то гнѣвнаго нетерпѣнія. Такъ иногда въ періодъ обманчиваго выздоровленія, вдругъ чувствуешь болѣзненный уколъ и убѣждаешься, что болѣзнь гнѣздится въ насъ, не оставила нашего тѣла; тогда начинаешь наблюдать за собою и для того только, чтобы убѣдиться въ страшной дѣйствительности! Въ забвеніи, въ которое для меня погрузилось все прошлое, разсѣялось даже мое дикое подозрѣніе Джульяны. Слишкомъ нуждалась моя душа въ вѣрѣ, въ надеждѣ, въ успокоеніи хотя бы и иллюзіями! Моя мать, ласкавшая Джульяну, снова окружила для меня ея голову ореоломъ святости. Какъ случается часто въ сентиментальные періоды нашей слабости, видя, что такъ согласно сливались существа обѣихъ женщинъ, я смѣшалъ ихъ въ одномъ сліяніи чистоты!
   И вотъ ничтожности, простого имени, случайно встрѣченнаго въ газетѣ, было достаточно, чтобъ смутить меня, поставить передъ пропастью, въ которую я и не отваживался заглянуть! Волненіе мое имѣло сперва неопредѣленный характеръ и только изрѣдка прорывались мысли, которыхъ я опасался. "Неужели она виновата?! Что же тогда будетъ? Филиппъ Арборіо или кто другой... Кто знаетъ!-- Еслибъ она была виновна, простилъ-ли бы я ее? Виновата въ чемъ? Простить за что? Ты не смѣешь сердиться, говорить объ ея проступкахъ! Она молчала столько разъ; теперь твоя очередь молчать.-- А счастье?:-- Думаешь ты о твоемъ счастьи или о счастьи васъ обоихъ? Конечно, о счастьи обоихъ, потому что одно простое отраженіе ея печали уже испортитъ всякую твою радость! У тебя въ прошломъ только распущенность, у нея только страданія! Счастье, о которомъ ты мечтаешь, все основано на забвеніи прошлаго. Почему въ самомъ дѣлѣ, допустивши, что она виновата, ты не въ состояніи предать забвенію ея грѣхъ? Отчего, желая стать новымъ человѣкомъ, не имѣющимъ ничего общаго съ прошлымъ, ты не ставишь и ее въ подобныя же условія? Это снова будетъ одною изъ твоихъ несправедливостей!-- Но твой идеалъ? Мое счастье возможно только въ томъ случаѣ, если бы я могъ признать въ Джульянѣ рѣшительно высшее существо, существо безъ грѣха, достойное обожанія; въ этомъ внутреннемъ сознаніи своего превосходства, нравственнаго величія, она именно и найдетъ большую часть своего счастья. Я не могу отрѣшиться мысленно отъ этого прошлаго, моё счастье именно зависитъ отъ подлости моего предъидущаго поведенія, отъ этого сверхчеловѣческаго героизма, передъ призракомъ котораго всегда склонялась моя душа. Но сколько же эгоизма въ этихъ мечтаніяхъ и сколько идеальнаго подъема? Развѣ ты заслуживаешь счастья, этой высшей награды? За что тебѣ награда? Стало быть твои долгія заблужденія приведи тебя не къ искупленію, а къ наградѣ!.."
   Я содрогнулся, желая отогнать отъ себя эти мысли. "Въ концѣ концовъ дѣло идетъ вѣдь о старомъ, очень неопредѣленномъ подозрѣніи, случайно всплывшемъ теперь. Безпричинное смущеніе пройдетъ: я борюсь съ призраками. Черезъ два, три дня, на Пасхѣ, мы поѣдемъ въ Виллалиллу; тамъ я узнаю, я почувствую всю правду! Но развѣ не подозрительна глубокая и постоянная меланхолія ея взгляда? Развѣ не подозрителенъ ея потерянный видъ, постоянная забота, написанная на ея лицѣ, утомленіе, замѣчающееся въ ея позахъ, безпокойство при твоемъ приближеніи, котораго она и не въ состояніи скрыть"?
   Подобные двусмысленные признаки можно однако объяснить и благопріятнымъ образомъ. Подавленный наплывомъ еще болѣе сильной горести, я подошелъ къ окну съ инстинктивнымъ желаніемъ найти въ зрѣлищѣ внѣшняго міра соотношеніе съ моимъ настроеніемъ -- указаніе или успокоеніе.
   Небо было бѣлое, похожее на паруса, наложенные другъ на друга, среди которыхъ вѣтеръ прорывалъ широкія, подвижныя складки. Порою облака отдѣлялись отъ общей массы, приближались къ землѣ, почти касались верхушекъ деревьевъ, разрывались, превращались въ тонкія полосы, мало-по-малу исчезавшія. Линія горъ неопредѣленно спускалась къ горизонту, сдвигаясь и раздвигаясь вдали, точно въ пейзажѣ, представляющемся намъ не въ дѣйствительности, а во снѣ. Свинцовая тѣнь покрывала долину, которую только кое-гдѣ одушевлялъ Ассоро сверканьемъ своихъ водъ изъ невидимыхъ береговъ. Извилистая рѣка, блестѣвшая въ этомъ сумракѣ, подъ нависшими медленно идущими облаками, притягивала взглядъ, шмѣла для души символическую силу, неся въ себѣ точно скрытый смыслъ всего этого неяснаго зрѣлища.
   Горечь моихъ ощущеній исчезала мало-по малу и я чувствовалъ себя ровнѣе, спокойнѣе. "Зачѣмъ же желать счастья, если ты недостоинъ его? Зачѣмъ строить будущее на заблужденіи? Зачѣмъ вѣрить слѣпо въ несуществующую привилегію? Можетъ быть всѣ мы должны встрѣтить въ жизни такой рѣшительный поворотъ, когда мудрѣйшіе могутъ понять, какою должна бы бытъ ихъ жизнь. Ты уже находился у этого поворота: припомни мгновеніе, когда протягивалась къ тебѣ вѣрная рука, предлагавшая тебѣ любовь, отпущеніе, миръ, забвеніе, всѣ эти драгоцѣнныя вещи..."
   Слезы подступали мнѣ къ горлу. Я сжалъ руками голову и глядя пристально на рѣку, на облака, безпрерывною чередою шедшія по небу, оставался нѣсколько времени точно подъ угрозою неизбѣжнаго наказанія, чувствуя надъ головою невѣдомое несчастіе. Изъ нижняго этажа донесся до меня неожиданный звукъ фортепіано, разомъ снявшій съ меня тяжесть; съ неизъяснимою быстротою перемѣшались въ моей головѣ мечты, желанія, надежды, сожалѣнія, угрызенія, опасенія. Я вслушался въ музыку: это былъ одинъ изъ "романсовъ безъ словъ" Мендельсона, любимый Джульяною и часто игравшійся миссъ Эдитою; въ его мелодіи душа точно обращалась съ однимъ и тѣмъ же вопросомъ -- хотя и разнымъ образомъ -- къ жизни: "зачѣмъ обманула ты мое ожиданіе?"
   Подъ вліяніемъ инстинктивнаго импульса, я поспѣшно вышелъ, спустился съ лѣстницы и остановился передъ гостиной. Двери были притворены. Я взглянулъ черезъ портьеру -- была-ли въ комнатѣ Джульяна? Гостиная казалась полузеленоватою отъ дневного свѣта, проникавшаго черезъ зеленыя ставни; запахъ шиповника доносился до меня. Когда глаза привыкли къ полутьмѣ, я увидѣлъ, что миссъ Эдитъ была одна и играла, не замѣчая меня. Романсъ болѣе чѣмъ когда-либо показался мнѣ печальнымъ въ этой напряженной тишинѣ, наполненной проницательнымъ запахомъ цвѣтовъ, напомнившимъ мнѣ улыбку Джульяны и мое утреннее возбужденіе.
   Я ушелъ потихоньку, какъ и пришелъ, спустился внизъ, прошелъ черезъ сѣни, никого не встрѣчая и испытывая непобѣдимое желаніе найти, увидѣть мою жену: одинъ видъ ея далъ-бы мнѣ снова спокойствіе и довѣріе. Я увидѣлъ ее издали подъ вязами съ Федериго.
   Она улыбалась мнѣ. Когда я подошелъ, братъ сказалъ мнѣ:
   -- Мы говорили о тебѣ. Джульяна думаетъ, что Бадьола тебѣ скоро надоѣстъ. Тогда что же будетъ съ нашими проектами?
   -- Нѣтъ, Джульяна не знаетъ, -- отвѣтилъ я, усиливаясь принять обычный видъ.-- Наоборотъ, мнѣ надоѣлъ Римъ... и все остальное!
   Все сразу мѣнялось во мнѣ: печальныя думы, осаждавшія меня, исчезли, давая мѣсто здоровымъ чувствамъ, проявлявшимся во мнѣ при одномъ видѣ ея и брата. На колѣняхъ у нея лежала книга, которую нѣсколько дней назадъ я далъ ей -- "Война и миръ". Все въ ней, въ ея позѣ и взглядѣ, было добротою и нѣжностью. Во мнѣ зародилось чувство, похожее на то, которое я испыталъ бы, увидѣвши тутъ, рядомъ съ Федериго, и мою покойную сестру Костанцу.
   Цвѣтъ дождемъ сыпался съ вязовъ; прозрачныя, почти неосязаемыя чешуйки, непрерывнымъ потокомъ спускались въ воздухѣ, колебались въ немъ, дрожали точно крылышки мотыльковъ, возбуждая въ зрѣніи ощущеніе какой-то галлюцинаціи, падали на Джульяну; она изрѣдка слабымъ жестомъ сбрасывала тѣ, что попадали ей на лицо.
   -- Если Тулліо останется въ Бадьолѣ,-- говорилъ Федериго, обращаясь къ ней, -- мы сдѣлаемъ много: проведемъ новые аграрные законы, заложимъ основаніе новыхъ земледѣльческихъ порядковъ... И для тебя будетъ работа: тебѣ поручимъ двѣ или три особыя обязанности. Кстати, Тулліо; когда мы начинаемъ новый путь? Пока ты слишкомъ еще бѣлоручка; царапинъ отъ шиповника еще не достаточно...
   Онъ говорила весело, передавая своимъ слушателямъ чувство какой-то особой увѣренности. Онъ разсказывалъ намъ о своихъ прежнихъ и будущихъ намѣреніяхъ относительно работъ, высказывалъ глубокія мысли и чувства, смягчая ихъ значеніе веселымъ тономъ, взятымъ имъ точно въ защиту отъ похвалъ слушателей. Все въ немъ было просто, легко и естественно. Его умъ вмѣстѣ съ прирожденной добротою давно помогъ ему создать соціальную теорію, которую излагаетъ одинъ изъ героевъ Льва Толстого, крестьянинъ Тимофѣй Бондаревъ; онъ и не подозрѣвалъ о существованіи "Войны и мира", великой книги, только что появившейся тогда на Западѣ.
   -- Вотъ книга для тебя, -- сказалъ я ему, беря ее съ колѣнъ Джульяны.
   -- Хорошо, я прочту ее.
   -- Нравится она тебѣ?-- спросилъ я жену.
   -- Очень! Она печальна, но вмѣстѣ и утѣшаетъ. Мнѣ нравится княжна Марія Болконская, а также Пьеръ Безуховъ.
   Я сѣлъ рядомъ съ ней на скамью, машинально раскрылъ книгу, перелисталъ ее и замѣтилъ, что углы нѣкоторыхъ страницъ были загнуты точно для памяти; нѣкоторыя были рѣзко отмѣчены ногтемъ по привычкѣ моей жены. Невольно, почти нетерпѣливо принялся я читать отмѣченное. Особенно много было подчеркнуто въ сценѣ на почтовой станціи въ Торжкѣ между Пьеромъ Безуховымъ и неизвѣстнымъ старикомъ массономъ.
   "Погляди духовными глазами на своего внутренняго человѣка и спроси у самого себя, доволенъ ли ты собой? Чего ты достигъ, руководствуясь однимъ умомъ? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сдѣлали изъ всѣхъ этихъ благъ, данныхъ вамъ? Довольны ли собой и своею жизнью?
   -- Нѣтъ, я ненавижу свою жизнь, -- сморщась проговорилъ Пьеръ.
   -- Ты ненавидишь, такъ измѣни ее, очисти себя, и, по мѣрѣ очищенія, ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Какъ вы проводили ее? Въ буйныхъ оргіяхъ и развратѣ, все получая отъ общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Какъ вы употребили его? Что вы сдѣлалали для ближняго своего? Подумали ли вы о десяткахъ тысячъ вашихъ рабовъ, помогли ли вы имъ физически и нравственно? Нѣтъ. Вы пользовались ихъ трудами, чтобъ вести распутную жизнь. Вы въ праздности проводили свою жизнь. Потомъ вы женились, государь мой, взяли на себя отвѣтственность въ руководствѣ молодой женщины, и что-же вы сдѣлали? Вы не помогли ей найти путь истины, а ввергли ее въ пучину лжи и несчастья".
   Снова невообразимая тяжесть налегла на меня. Испытываемыя страданія были тѣмъ нестерпимѣе, что присутствіе Джульяны увеличивало ихъ силу. Конечно, Джульяна отмѣтила это мѣсто, думая обо мнѣ, о моихъ проступкахъ. Но послѣдняя строка относилась ко мнѣ, къ намъ? Стало быть уже бросилъ ее "въ пучину лжи и несчастья"? Я боялся, что она и Федериго услышатъ біеніе моего сердца.
   Другая отмѣченная страница описывала смерть маленькой княгини Лизы въ Лысыхъ Горахъ.
   ..."И въ гробу, было то же лицо, хотя и съ закрытыми глазами. "Ахъ, что вы со мной сдѣлали?" все говорило она, и князь Андрей почувствовалъ, что въ душѣ его оторвалось что-то, что онъ виноватъ въ винѣ, которую ему не поправить и не забыть. Онъ не могъ плакать. Старый князь тоже вошелъ и поцѣловалъ ея восковую ручку, спокойно и высоко лежавшую на другой, и ему лицо ея сказало: "Ахъ, что и за что вы это со мной сдѣлали?"
   Страшный вопросъ этотъ поразилъ меня какъ молотомъ. "Ахъ. что вы это со мной сдѣлали"? Я не отводилъ глазъ отъ страницы, не смѣя взглянуть на Джульяну и вмѣстѣ такъ желая видѣть ее. Мое волненіе было такъ сильно, что, я думаю, лицо у меня измѣнилось; я не могъ встать, выговорить хотя слово. Быстрый взглядъ, брошенный мною искоса на жену, до такой степени запечатлѣлъ во мнѣ ея профиль, что я видѣлъ его на страницѣ книги рядомъ съ худенькимъ личикомъ мертвой княгини -- задумчивый профиль, серьезность котораго увеличивалась отъ вниманія, съ которымъ она слушала Федериго. Голосъ брата неопредѣленно, какъ будто издали, доходилъ до меня. Мертвыя чешуйки вязовъ, безъ перерыва сыпавшіяся сверху, возбуждали во мнѣ невыразимое ощущеніе, точно это явленіе физическаго міра превращалось у меня въ странный внутренній феноменъ и я присутствовалъ при переходѣ этихъ безчисленныхъ, неосязаемыхъ тѣней въ глубину души моей. "Что вы со мной сдѣлали"? повторяли мертвое и живое существа, оба не шевеля губами.-- "Ахъ, что вы со мной сдѣлали"?
   -- Что ты читаешь, Тулліо?-- молвила Джульяна, оборачивась и беря у меня книгу; потомъ закрыла ее и снова положила -- нѣсколько нетерпѣливо -- къ себѣ на колѣни. И сейчасъ же, точно желая отнять значеніе у этого движенія, прибавила:
   -- Пойдемъ къ миссъ Эдитъ, займемся музыкою. Слышите? Она играетъ, кажется, "Marcia funebre per la morte di un eroe", который такъ нравится тебѣ, Федериго.
   Она стала прислушиваться и мы съ нею. Она дѣйствительно не ошиблась.
   -- Идемъ же, -- добавила она, вставая.
   Я поднялся послѣднимъ, желая видѣть ее впереди. Она не стряхнула съ себя чешуекъ вяза, образовавшихъ вокругъ нея родъ мягкаго ковра. Я молча смотрѣлъ какъ она сгребала носкомъ своей ботинки эти цвѣты, между тѣмъ какъ сверху новые потоки продолжали сыпаться на нее безъ конца, безъ конца. Лица ея мнѣ не было видно. Относилась она внимательно къ тому, что дѣлала или мысли ея были далеко?
   

VI.

   На другое утро въ числѣ лицъ, поздравлявшихъ насъ съ праздникомъ, пришелъ старикъ Калистъ, сторожъ Виллалиллы, съ огромнымъ букетомъ свѣжей сирени. Онъ непремѣнно хотѣлъ самъ передать его моей женѣ, напоминая ей о тѣхъ временахъ, которыя мы проводили съ нею въ виллѣ, прося ее побывать тамъ хотя-бы на короткій срокъ. Барыня была тамъ всегда такою веселою и довольною! Отчего она не пріѣдетъ снова? Въ домѣ нѣтъ никакихъ перемѣнъ. Садъ разросся еще гуще. Сирень сдѣлалась совсѣмъ лѣсомъ и теперь въ полномъ цвѣту! Вѣдь чего добраго и до Бадьолы вечеромъ доносится ея запахъ? И садъ, и домъ, всѣ ожидаютъ барыню. Ласточки по прежнему вьютъ гнѣзда подъ крышей, ихъ не трогали точно святыню, какъ она желала; только теперь ихъ черезъ-чуръ много! И какое щебетаніе отъ самой утренней зари до вечера! Когда-же барыня пріѣдетъ?
   -- Хочешь, поѣдемъ во вторникъ?-- спросилъ я жену.
   Нѣсколько колеблясь, съ трудомъ держа огромный букетъ, почти закрывавшій ей лицо, она отвѣтила:
   -- Пожалуй, поѣдемъ, если ты хочешь.
   -- И такъ во вторникъ утромъ, Калистъ, -- сказалъ я старику весело, самъ удивляясь неожиданному и рѣшительному моему одушевленію.-- Не приготовляй ничего; мы привеземъ завтракъ съ собою, понимаешь? Оставь домъ закрытымъ, какимъ онъ есть; я самъ открою дверь, раскрою окна. Понялъ?
   Странная безотчетная веселость овладѣла мною, заставляя меня дѣлать и говорить ребячества, отъ которыхъ я почти не могъ удержаться. Я чуть не обнялъ Калиста, чуть не погладилъ его сѣдую бороду, принялся было болтать съ нимъ безъ конца о виллѣ, о прошломъ, о прежнихъ прекрасныхъ дняхъ. "Вотъ еще предо мною простое, наивное существо, вылитое изъ одного цѣлаго и вмѣстѣ, вѣрное сердце" -- думалъ я и снова чувствовалъ въ себѣ увѣренность, точно привязанность этого старика была для меня тоже особымъ талисманомъ противъ судьбы.
   Послѣ вчерашней печали душа моя чувствовала себя ободренною тою радостью, которая разливалась въ воздухѣ, была въ глазахъ всѣхъ, вытекала отовсюду. Бадьола этимъ утромъ была мѣстомъ собранія для всей окрестности: всѣ были на лицо; матушка принимала безчисленныя поздравленія и поцѣлуи отъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Толпа плотно наполняла не только капеллу, но и площадку передъ нею, благоговѣйно слушая обѣдню подъ небеснымъ куполомъ. Серебристый звукъ колоколовъ согласовался почти музыкальнымъ аккордомъ, разносясь въ неподвижномъ воздухѣ. На башнѣ подъ солнечными часами блистала надпись: Hora est benefaciendi. И казалось, все пѣло эти три слова въ это славословящее утро, въ которое неслась къ нашему старому дому общая благодарность за рядъ оказанныхъ благодѣяній.
   Неужели же я еще теперь могъ сохранять въ себѣ какія-либо подозрѣнія и воспоминанія? Чего еще можно опасаться послѣ того, какъ я видѣлъ матушку, нѣжно обнимавшую улыбающуюся Джульяну, брата пожимающаго своей мужественною и честною рукою блѣдную, нѣжную руку той, которая для него была точно живымъ воплощеніемъ Костанцы?!.
   

VII.

   Мысль о поѣздкѣ въ Виллалиллу заняла меня весь этотъ и слѣдующій день. Кажется, никогда ожиданіе перваго свиданія съ любовницею не возбуждало меня такъ сильно. Вспоминая о своемъ состояніи духа въ Страстную субботу, я осуждалъ его совершенно подчиненный той иллюзіи, которая постоянно окутывала меня, хотя бы я и изгонялъ ее.
   Уже самое физическое, чувственное мое волненіе способствовало затемнѣнію моихъ представленій. Виллалилла приводила мнѣ на память образы не тихой идилліи, но кипучей страсти. Самъ того не замѣчая, я можетъ быть внесъ въ мои мечты зародышъ отравы вслѣдствіе образовъ, неизбѣжно вызывавшихся подозрѣніемъ. До тѣхъ поръ я испытывалъ скорѣе только духовное волненіе и представляя себѣ наше примиреніе, воображаемыя бесѣды мои съ женщиной, отъ которой ждалъ прощенія, не вводилъ въ нихъ элемента чувственности. Теперь же наоборотъ, мнѣ скорѣе представлялась сцена страсти, которая неизбѣжно должна была слѣдовать за примиреніемъ. Она прощала и отдавалась мнѣ; матерія побѣждала духъ. И постепенно одна сцена исключала всѣ остальныя, завладѣла мной, представившись мнѣ ясно во всѣхъ ея мельчайшихъ подробностяхъ. Эта сцена обогащалась новыми подробностями, становилась болѣе сложною, достигала невѣроятной очевидности. Я не въ силахъ былъ мѣшать ей овладѣть моимъ разумомъ. Казалось, во мнѣ снова возрождался прежній развратникъ: до того глубоко было удовольствіе испытывавшееся мною при облюбовати ожидавшей меня награды! Простой физіологическій феноменъ -- моя сдержанность за послѣднее время -- совершенно мѣняла мои представленія, давала имъ другую складку, превращала меня въ иного человѣка.
   Марія и Наташа хотѣли сопровождать насъ въ нашей поѣздкѣ. Джульяна была не прочь отъ этого, но я воспротивился, употребивши всю мою ловкость. Федериго, собиравшійся во вторникъ ѣхать въ Казаль-Кальдоре, вызвался сопутствовать намъ до виллы и на обратномъ пути заѣхать за нами, чтобы вмѣстѣ вернуться въ Бадьолу. Джульяна согласилась. Мнѣ казалось, что общество брата, по крайней мѣрѣ для начала, не будетъ неудобнымъ и напротивъ принесетъ пользу. Въ самомъ дѣлѣ, о чемъ бы мы говорили съ женою въ продолженіе двухъ, трехъ первыхъ часовъ поѣздки, если бы оставались одни? Какъ я держался-бы относительно ея? Я могъ что-нибудь напортить, помѣшать успѣху, или по крайней мѣрѣ отнять свѣжесть у нашего возбужденія. Вѣдь я мечталъ перенестись на виллу точно волшебствомъ и только тамъ обратиться къ ней со словами нѣжности и покорности. Присутствіе брата избавляло меня отъ мелкихъ мученій, неизбѣжныхъ въ противномъ случаѣ.
   

VIII.

   Невозможно передать словами впечатлѣніе, испытанное мною при звукѣ бубенчиковъ и шумѣ коляски, уносившей брата въ Казаль-Кальдоре. Беря изъ рукъ Калиста ключи, я сказалъ ему съ замѣтною нетерпѣливостью:
   -- Теперь ты можешь уйти; я позову тебя позднѣе.
   Я заперъ рѣшетку за старикомъ, показавшимся мнѣ слегка пораженнымъ и какъ будто недовольнымъ этою рѣшительною отсылкою.
   -- Наконецъ-то мы здѣсь!-- воскликнулъ я, оставшись одинъ съ женою.-- Счастье, охватывавшее всего меня, отразилось въ самомъ тонѣ моего голоса.
   Я былъ счастливъ, неописуемо счастливъ. Мною точно овладѣла галлюцинація неожиданнаго счастья, преобразившаго все мое существо, возбуждавшаго и усиливавшаго все доброе и юношеское, что еще оставалось во мнѣ, отдѣлявшаго меня отъ міра, сразу сосредоточивавшаго мою жизнь въ стѣнахъ, окружавшихъ нашъ садъ. Слова приходили мнѣ на языкъ, но я не могъ произнести ихъ: разсудокъ исчезалъ среди вихремъ проносившихся мыслей.
   Какъ Джульяна не отгадала, не понимала того, что происходило во мнѣ?!. Какъ могла она не быть пораженною въ самое сердце страстнымъ проявленіемъ моей радости?!! На ея лицѣ было написано только безпокойство, плохо скрываемое неувѣренной улыбкою. Въ голосѣ ея слышалось колебаніе, уже замѣченное мною у нея раньше, точно она говорила не то, что хотѣла, когда она произнесла:
   -- Пройдемся по саду прежде чѣмъ войти въ домъ! Давно я не видѣла его такимъ цвѣтущимъ. Въ послѣдній разъ мы были тутъ тоже на Пасху, три года назадъ, и тоже въ апрѣлѣ, помнишь?..
   Она какъ будто хотѣла побѣдить свое смущеніе, но это ей не удавалось, какъ будто-бы хотѣла обуздать порывъ своей нѣжности. Она сама съ перваго же слова, произнесеннаго въ этомъ мѣстѣ, призывала къ себѣ старыя воспоминанія. Сдѣлавши нѣсколько шаговъ, она остановилась. Въ глазахъ ея, точно отъ силы подавляемаго чувства, мелькнуло какое-то измѣненіе.
   -- Джульяна!-- воскликнулъ я, чувствуя непреодолимую потребность броситься тутъ же на колѣни передъ ней, обнять ея ноги, безъ конца цѣловать ея платье, руки, излиться въ потокѣ страстныхъ рѣчей.
   Она сдѣлала мнѣ умоляющій знакъ замолчать и пошла быстрѣе по аллеѣ. Вижу еще ея изящную фигуру, одѣтую въ сѣрое, двигающуюся среди густыхъ кустовъ сирени, наклонившихъ къ ней безчисленныя кисти своихъ голубоватыхъ и лиловыхъ цвѣтовъ.
   Было около одиннадцати часовъ. Утро было теплое, голубое, слегка смягченное облаками. Сирень, дававшая имя нашей виллѣ {Villalilla значитъ Вилла сирени.}, цвѣла повсюду, господствовала въ саду, образовывала рощу; кое-гдѣ прерванную кустами чайныхъ розъ, букетами ирисовъ. Розы мѣстами взбирались на деревья, мѣшались съ ихъ вѣтвями, ниспадали цѣпями, фестонами, гирляндами; внизу кустовъ среди листьевъ касатики поднимали благородныя и широкія формы своихъ цвѣтовъ. Три запаха соединялись въ одинъ аккордъ, знакомый мнѣ уже давно точно музыкальное трезвучіе. Тишина нарушалась только взвизгиваньями проносившихся ласточекъ, безчисленныхъ какъ пчелы въ ульѣ. Домъ едва виднѣлся между верхушками кипарисовъ.
   Джульяна внимательно осматривалась кругомъ, точно опасаясь чего-нибудь не замѣтить, пропустить. Два или три раза она хотѣла говорить и останавливалась. Я спросилъ ее почти робко:
   -- О чемъ ты думаешь?
   -- Думаю, что намъ никогда не слѣдовало уѣзжать отсюда...
   -- Вѣрно! Какъ я дожидался этого дня, Джульяна! Если-бы ты только знала!-- воскликнулъ я въ такомъ волненіи, что мой голосъ долженъ былъ быть неузнаваемымъ.-- Никогда не испытывалъ я въ жизни ничего подобнаго тому, что испытываю еще съ третьяго дня, когда ты согласилась пріѣхать сюда. Помнишь ты, какъ мы видѣлись въ первый разъ потихоньку на террасѣ виллы Оджери и ты меня поцѣловала? Я былъ тогда безъ ума отъ тебя, ты это помнишь? Ну, такъ ожиданіе той ночи мнѣ кажется ничѣмъ въ сравненіи... Ты не вѣришь и имѣешь полное право: но я хочу сказать тебѣ все, разсказать какъ я страдалъ, чего опасался, на что надѣялся. Я знаю: мои страданія не стоятъ ничего рядомъ съ твоими, не стоятъ твоихъ слезъ. Знаю, знаю. Я не выстрадалъ еще моего грѣха, еще не достоинъ прощенія. Но скажи что надо сдѣлать, чтобы ты меня простила. Ты мнѣ не вѣришь, а между тѣмъ только одну тебя я любилъ и люблю всегда. Ты думаешь, что мужчины всегда говорятъ это, чтобы получить прощеніе и не вѣришь мнѣ. Но если ты помнишь нашу прежнюю любовь, если ты не забыла первые три года непрерывавшагося нашего счастья, то не можешь не вѣрить мнѣ. Въ моментъ самаго моего глубокаго паденія ты никогда не исчезала для меня и душа моя должна была обращаться къ тебѣ, искать тебя, оплакивать тебя всегда, понимаешь?-- всегда! Ты развѣ не замѣчала этого?! Не замѣчала, что временами я изнывалъ отъ тоски? Клянусь тебѣ: вдали отъ тебя я не испыталъ ни разу искренняго счастья, ни одного часа полнаго забвенія; ни разу, клянусь въ этомъ! Ты была моимъ постояннымъ сокровищемъ, глубокимъ, скрытымъ! Лучшая часть моего существа всегда принадлежала тебѣ; я всегда надѣялся освободиться отъ моихъ бѣдъ, найти въ цѣлости мою первую любовь... Скажи мнѣ, Джульяна, что я не напрасно надѣялся?..
   Она медленно двигалась по дорожкѣ, опустивши голову и не глядя вокругъ; легкая судорога временами подергивала углы ея рта. Такъ какъ она молчала, то во мнѣ невольно начало подыматься глухое безпокойство. Это солнце, эти цвѣты, Крики ласточекъ, вся эта торжествующая весна начинали возбуждать во мнѣ неопредѣленную тяжесть.
   -- Ты не отвѣчаешь?-- продолжалъ я, беря ея опущенную руку.-- Ты не вѣришь мнѣ, потеряла уже всю вѣру въ меня, ты боишься, что я снова насмѣюсь надъ тобою, ты все думаешь о томъ разѣ... Да, это была самою грубою изъ моихъ подлостей. Я чувствую отъ нея угрызеніе совѣсти, какъ отъ преступленія, и если ты и простишь меня я никогда не прощу ее себѣ. Но развѣ ты не видѣла, что я былъ боленъ, былъ безумнымъ?! Какое-то проклятіе преслѣдовало меня! И съ того дня у меня не было минуты покоя, минуты яснаго разсудка. Конечно, ты знала, что я былъ сумасшедшимъ, потому что ты на меня такъ и смотрѣла: много разъ я подмѣтилъ въ твоемъ взглядѣ состраданіе, любопытство и страхъ. Ты не помнишь, въ какомъ я былъ видѣ? Неузнаваемымъ!.. Теперь я выздоровѣлъ, я спасенъ и для тебя. Я открылъ глаза, увидѣлъ свѣтъ: онъ озарилъ меня: тебя одну я любилъ въ жизни и люблю,-- слышишь?..
   Я произнесъ послѣднія слова медленнѣе и твердо, точно желая запечатлѣть ихъ въ ея душѣ. Я сильно сжалъ ея руку; она остановилась, тяжело, дыша, едва не падая. Только позже я сообразилъ всю смертельную горесть, испытанную ею въ эту минуту. Но тогда я понималъ только одно: вызванное мною воспоминаніе о страшной измѣнѣ, возобновляетъ ея страданія. Я дотронулся до ранъ, которыя еще не закрылись. Ахъ, если-бы я могъ убѣдить ее повѣрить мнѣ и побѣдить ея недовѣрчивость! Неужели она не слышитъ истины въ самомъ звукѣ моего голоса?!
   -- Сядемъ,-- прошептала она.
   Не знаю, признала-ли она мѣсто; я не узналъ его сразу, какъ человѣкъ, долго носившій повязку и неожиданно ее снявшій. Мы смотрѣли вокругъ, потомъ взглянули другъ на друга, читая въ глазахъ одну и ту же мысль. Не мало нѣжныхъ воспоминаній связывалось у насъ съ этою старою скамейкою. Въ сердцѣ моемъ закипѣло желаніе новой жизни. Ахъ, если-бы она знала, къ какой новой нѣжности я способенъ!
   -- Ты печалишься? Но какое земное существо было такъ любимо какъ ты? Какая женщина получала доказательство любви, которое могло-бы сравниться съ тѣмъ, что я даю тебѣ? Ты сейчасъ говорила, что мы не должны были-бы никогда уѣзжать отсюда -- и можетъ быть мы были-бы всегда счастливы. Да, ты не мучилась-бы, не плакала-бы, не потеряла-бы даромъ столько жизни, но за то и не знала-бы всей силы моей любви къ тебѣ...
   Она сидѣла неподвижно, опустивши голову, закрывши вѣки, и слушала.
   -- Я самъ не зналъ силы моей любви къ тебѣ! Когда я въ первый разъ ушелъ отъ тебя, я думалъ вѣдь, что все кончилось между нами. Я хотѣлъ сразу заключить жизнь въ свои объятія, такъ какъ тебя одной мнѣ казалось мало. И годами я терялъ силы въ невозможномъ стремленіи, въ такомъ жестокомъ, что оно внушаетъ мнѣ ужасъ, какъ преступнику каторга, гдѣ онъ умиралъ ежедневно понемногу! И я влачился въ этой грязи и темнотѣ, прежде чѣмъ свѣтъ просвѣтилъ мою душу, прежде чѣмъ стала предо мною великая истина! Я любилъ только одну женщину -- тебя! Ты одна на свѣтѣ добра и кротка, ты исключеніе среди всѣхъ! И ты была рядомъ со мною, въ моемъ домѣ, между тѣмъ какъ я тебя искалъ далеко... Понимаешь теперь? Скажи мнѣ: развѣ это признаніе не стоитъ всѣхъ твоихъ слезъ? Не согласилась ли бы ты пролить еще больше, чтобы получить такое доказательство?
   -- Даже еще больше, -- отвѣтила она такъ тихо, что я едва могъ разслышать ее.
   И слезы показались на ея рѣсницахъ, потекли по ея щекамъ, смочили ея губы, упали на ея вздымающуюся грудь.
   -- Джульяна, милая, дорогая!-- воскликнулъ, я преисполненный счастья, бросаясь на колѣни передъ нею.
   Я обнялъ ее, положилъ голову къ ней на колѣни, испытывая въ тѣлѣ то напряженіе, въ которое переходитъ безполезное наше усиліе передать внѣшнимъ движеніемъ сильное внутреннее чувство. Ея слезы падали на мою щеку. Если-бы матеріальное дѣйствіе этихъ горючихъ слезъ соотвѣтствовало впечатлѣнію, испытанному мною при этомъ, на моей щекѣ остались-бы неизгладимые слѣды!
   -- Дай мнѣ осушить ихъ, -- просилъ я.
   И привставши, прижался губами къ ея рѣсницамъ, щекамъ. Какъ я не замѣтилъ ихъ горечи?!
   -- Думала-ли ты, -- говорилъ я, -- какъ ты любима? Представлялось-ли тебѣ это счастіе? Я, я говорю съ тобою, не странно-ли это? Вѣдь я зналъ и любилъ тебя раньше. И однако мнѣ кажется, что я только теперь нашелъ тебя, въ ту минуту, когда ты произнесла: "даже еще больше!.." Ты вѣдь сказала это? Эти три слова?.. И я оживаю и ты тоже, и мы оба счастливы и счастливы навсегда!..
   Джульяна, плакавшая до сихъ поръ молча, зарыдала такъ какъ рыдаютъ люди, подавляемые не безграничною радостью, но изливающіе безутѣшную печаль. Она плакала такъ сильно, что я на нѣсколько мгновеній былъ ошеломленъ, какъ случается всегда при сильномъ проявленіи нашего волненія. Невольно я отодвинулся, но сейчасъ же замѣтилъ, что съ отсутствіемъ матеріальнаго прикосновенія исчезло разомъ и чувство общенія между нами: мы какъ будто сдѣлались двумя разными, чужими существами. Самая разность нашихъ положеній увеличивала эту оторванность. Она сидѣла согнувшись, держа обѣими руками платокъ у лица, ея рыданія потрясали ея тѣло, точно подчеркивая его хрупкость. Я оставался еще на колѣняхъ передъ нею, смотря на нее, пораженный, но удивительнымъ образомъ сознавая все: готовый наблюдать внутреннія свои душевныя движенія, вмѣстѣ съ тѣмъ не упуская изъ вида и все то, что происходило вокругъ меня. Я слышалъ ея рыданія и щебетаніе ласточекъ, ясно представляя себѣ время и мѣсто, гдѣ я нахожусь. Эти цвѣты, разнообразные запахи, этотъ яркій неподвижный воздухъ, эта улыбка весны подняли во мнѣ недоумѣніе, разроставшееся и превратившееся въ паническій страхъ, безсознательный и слѣпой, противъ котораго безсиленъ разумъ. Подобно тому какъ молнія зарождается среди столкнувшихся тучъ, вдругъ одна мысль прорѣзалась среди моей душевной неурядицы, освѣтила и потрясла меня: "она виновна"!
   Почему я не умеръ тогда? Почему у меня не разорвалось сердце и я не остался на пескѣ у ногъ женщины, въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній и поднявшей меня на вершину счастья и сбросившей въ глубину отчаянія!
   -- Отвѣчай -- (я схватилъ ее за руки, открывъ ея лицо, придвинулся къ ней; мой голосъ сдѣлался столь глухимъ, что я самъ едва слышалъ его среди біенія моего мозга), -- отвѣчай: что значитъ этотъ плачъ?
   Она перестала плакать, взглянула на меня; покраснѣвшіе отъ слезъ глаза расширились, выразивши при этомъ такой ужасъ, какъ будто бы она увидѣла меня умирающимъ. У меня въ самомъ дѣлѣ вѣроятно не было ни кровинки въ лицѣ.
   -- Можетъ бытъ, уже поздно! Слишкомъ поздно?-- прибавилъ я, раскрывая ей мою мысль этимъ неопредѣленнымъ вопросомъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ... Тулліо, это... ничего. Что ты могъ подумать!.. Нѣтъ, нѣтъ... Я просто такъ слаба, не такая, какою была прежде... Я не могу удерживаться... Ты знаешь, я больна, я еще такъ больна. Я не могла вынести... того, что ты мнѣ говорилъ. Понимаешь... Это пришло такъ неожиданно... Это нервы... точно конвульсіи... Плачешь и не понимаешь -- отъ радости-ли или отъ горя... О, Боже мой!.. Видишь, ужъ проходитъ... Встань, Тулліо, сядь рядомъ со мною.
   Она говорила голосомъ еще ослабѣвшимъ отъ плача, еще прерываемымъ иногда всхлипываньемъ; она глядѣла на меня съ выраженіемъ, -- я узнавалъ его,-- которое бывало у нея прежде при видѣ моего страданія. Одно время она не могла допустить мигъ страданій и я могъ добиться отъ нея чего угодно, представляясь страдающимъ; она сдѣлала бы все, чтобы избавить меня отъ малѣйшей непріятности. Въ то время я часто ради шутки притворялся опечаленнымъ, только чтобы взволновать ее, чтобы быть утѣшеннымъ, чтобы какъ ребенокъ получить особыя ласки, видѣть особыя ея движенія, которыя я такъ обожалъ.
   -- Сядь здѣсь со мною рядомъ. Или хочешь походить по саду? Мы еще ничего не видѣли... Пойдемъ къ пруду. Я хочу смочить себѣ глаза... Зачѣмъ, ты такъ смотришь на меня? Что ты думаешь? Вѣдь мы счастливы? Теперь я начинаю чувствовать себя лучше, мнѣ совсѣмъ хорошо. Только мнѣ надо смочить лицо и глаза... Который теперь часъ? Полдень? Федериго вернется въ шесть часовъ. У насъ есть еще время... Хочешь идти?
   Она говорила съ перерывами, съ видимымъ усиліемъ, желая овладѣть собой и нервами, разсѣять во мнѣ всякое подозрѣніе, представиться мнѣ довѣряющей и счастливой. Отраженіе ея улыбки въ глазахъ, еще покраснѣвшихъ и мокрыхъ отъ слезъ, умиляло меня, какъ умиляла нѣжность ея голоса, ея позъ, всего ея существа. Мнѣ невозможно опредѣлить деликатное очарованіе, производившееся ею и на мои чувства и на мою душу въ этомъ нерѣшительномъ и неопредѣленномъ состояніи духа. Она, казалось, говорила мнѣ молча: "я не могу быть болѣе нѣжной. Ты меня любишь; возьми же меня въ свои объятія, только потихонько, чтобы не причинить мнѣ боли, не сжимая меня слишкомъ крѣпко. Да, я хочу, чтобы ты ласкалъ меня, но я думаю, что могу умереть!" Это представленіе помогаетъ мнѣ до извѣстной степени передать впечатлѣніе, которое она производила на меня своею улыбкою. Я смотрѣлъ на ея губы когда она говорила: зачѣмъ ты такъ смотришь на меня?-- Когда она произнесла -- "вѣдь мы счастливы"?-- я испытывалъ желаніе сладострастнаго ощущенія, въ которомъ могъ бы заглушить болѣзненное впечатлѣніе, оставленное во мнѣ предъидущимъ сильнымъ потрясеніемъ. Она встала и я быстрымъ движеніемъ обнялъ ее, прижалъ мои губы къ ея губамъ: это былъ поцѣлуй любовника, долгій и глубокій, потрясшій всю сущность нашихъ жизней. Она безсильно опустилась на скамью.
   -- Ахъ нѣтъ, Тулліо, прошу тебя! Не дѣлай этого! Дай мнѣ немножко собраться съ силами, -- умоляла она, протягивая руки, чтобы отодвинуть меня, -- иначе я не въ силахъ буду подняться отсюда... Ты видишь, я совсѣмъ безсильна.
   Но во мнѣ произошло какое-то странное явленіе. Въ моемъ мозгу, точно отъ сильной волны, смывающей всякое препятствіе и оставляющей песокъ гладкимъ, исчезло все кромѣ одной сложившейся мысли: она была передо мною, побѣжденная моимъ поцѣлуемъ, она вся принадлежала мнѣ; кругомъ цвѣлъ садъ, полный былого счастія, нашъ домъ ожидалъ насъ.
   -- Думаешь ты, что я не въ силахъ взять тебя на руки?-- спросилъ я, беря ея руки, переплетая ея пальцы съ моими.-- Ты была легкою какъ перышко; теперь ты должна быть еще легче... Хочешь?
   Что-то неопредѣленное мелькнуло въ ея взглядѣ. Она точно на одно, мгновеніе ушла въ себя, точно взвѣшивая что-то и рѣшаясь разомъ. Потомъ, откинувшись назадъ и протянувши руки, молвила:
   -- Бери меня!
   На этотъ разъ она сама поцѣловала меня, съ конвульсивнымъ жаромъ, точно разомъ хотѣла удовлетворить невыносимо долго томившую ее жажду.
   Затѣмъ прошептала, поднимая взоръ (ея рѣсницы дрожали, улыбка сверкала подъ ея вѣками) какъ бы въ полуснѣ:
   -- Ты счастливъ?
   Я прижалъ ее къ моему сердцу.
   -- Идемъ же. Поддержи меня, Тулліо, у меня подгибаются колѣни...
   -- Въ нашъ домъ, Джульяна?
   -- Куда хочешь...
   Я поддерживалъ ее за талію и нѣсколько шаговъ мы сдѣлали молча, только взглядывая другъ на друга, какъ, бы желая убѣдиться, что мы одушевлены одними чувствами, поглощены одною страстью. Она мнѣ казалась иною. Малѣйшая подробность ея лица останавливала на себѣ мое вниманіе; я былъ точно опьяненъ, но вмѣстѣ странно сознавалъ, что дѣлается вокругъ меня: я чувствовалъ какъ шла жизнь, какъ бѣжало время.
   -- Моя ива!-- воскликнула Джульяна около пруда, оставляя мою руку и ускоряя шагъ.-- Посмотри, какъ она выросла! Помнишь? она была вѣточкою...
   И прибавила, послѣ паузы, съ другимъ выраженіемъ и потихоньку:
   -- Я уже видѣла ее... Ты не знаешь: я была здѣсь, въ Вилладиллѣ, въ тотъ разъ...
   Она не могла удержать вздоха. Но тотчасъ же какъ-бы для того, чтобы разсѣять впечатлѣніе своихъ словъ, уничтожить ихъ горечь, наклонилась къ водѣ, бѣжавшей отъ фонтана по трубкамъ, зачерпнула ее, выпила нѣсколько глотковъ и, поднявшись, приблизила ко мнѣ лицо, молча требуя поцѣлуя. Затѣмъ въ лицѣ у нея мелькнуло какое-то выраженіе, въ ту минуту для меня рѣшительно непонятное. Я понялъ его позже, когда узналъ, что образъ смерти вмѣстѣ со страстью опьянили бѣдняжку, что она дала извѣстный обѣтъ, уступая своему волненію. И теперь передъ моими глазами стоитъ это странно-таинственное лицо и всегда я буду видѣть его!
   Ожиданіе повергало мою душу въ такое радостное состояніе, такъ сильно бились мои артеріи, что я думалъ: не схожу-ли я съ ума? Я не испытывалъ такого волненія и тогда, когда впервые входилъ въ ея комнату... Повидимому и она испытывала подобное состояніе; остановившись и положивши мою руку себѣ на сердце, она проговорила со вздохомъ:
   -- Боже мой, Боже мой! Это слишкомъ. Слышишь?
   Болѣе чѣмъ біеніе ея сердца я слышалъ теплоту ея тѣла. Замѣтивши, что она снова поблѣднѣла, я почти донесъ ее до скамейки у кипарисовъ. Передъ нами точно мечта поднимался нашъ домъ.
   -- Ахъ, Тулліо, какая ужасная вещь, -- молвила она, положивши голову мнѣ на плечо. -- А вдругъ мы умремъ?
   И прибавила голосомъ, явившимся у нея кто знаетъ изъ какой глубины:
   -- Хочешь умереть?
   Я вздрогнулъ, соображая, что въ этихъ словахъ было особое чувство, можетъ быть то самое, которое уже раньше подъ ивою измѣнило лицо Джульяны, послѣ ея молчаливаго рѣшенія, но я не понялъ его. Я понялъ только, что теперь нами обоими овладѣло опьяненіе и мы находились какъ во снѣ.
   Точно мечта поднимался передъ нами нашъ домъ. Не смотря на его необитаемость, онъ жилъ безпокойною, веселою и нѣжною жизнью. Ласточки окружали его своимъ полетомъ, своими криками, мелькая съ быстротою стрѣлы, удаляясь и приближаясь, то поднимаясь къ солнцу, то задѣвая деревья, возвращаясь къ своимъ гнѣздамъ, прилѣпленнымъ подъ крышею, подъ окнами, вездѣ гдѣ только имѣлось для нихъ мѣсто. Это веселое и шумное движеніе вокругъ пустыннаго дома представляло такое граціозное зрѣлище, что нѣсколько минутъ, не смотря на нашу лихорадку, мы не могли оторваться отъ него.
   Я прервалъ очарованіе, поднявшись.
   -- Вотъ ключъ. Взойдемъ?
   -- Нѣтъ, Тулліо, обождемъ еще!-- воскликнула она, пугаясь.
   -- Я пойду открыть дверь.
   Поднявшись на крыльцо и вложивши ключъ въ замокъ, я почувствовалъ Джульяну. послѣдовавшую за мной тихо и легко какъ тѣнь. Стоя сзади меня, она дунула мнѣ въ ухо,-- обняла мою шею, такъ что нѣжныя кисти ея рукъ скрещивались подъ моимъ подбородкомъ. Это движеніе ея, легкій смѣхъ, обличавшій дѣтскую радость захватить меня неожиданно, это объятіе напомнило мнѣ прежнюю Джульяну, юную и нѣжную подругу счастливыхъ лѣтъ, съ ея свѣжимъ смѣхомъ и дѣвическими жестами. Порывъ прежняго счастія охватилъ меня на порогѣ стараго дома, полнаго для насъ воспоминаній.
   -- Открывать?-- спросилъ я, готовый повернуть ключъ.
   -- Открывай -- отвѣчала она, не оставляя меня и снова дунувши мнѣ въ ухо.
   При лязгѣ ключа въ замкѣ она сжала меня сильнѣе, прижалась ко мнѣ, передавая мнѣ свое невольное содроганіе.
   -- Входи, -- шепнула она, не оставляя меня, -- входи, входи.
   Я еще слышу и буду всегда слышать этотъ нѣжный голосъ, выходившій изъ устъ столь близкихъ, но невидимыхъ, дѣйствительный и вмѣстѣ таинственный, отдающійся тепломъ въ моемъ ухѣ и вмѣстѣ точно говорившій мнѣ въ глубинѣ души.
   Я толкнулъ дверь. Точно слитые въ одно тѣло, мы тихо переступили порогъ. Сѣни освѣщались круглымъ окномъ вверху. Ласточка неожиданно пронеслась надъ нашею головою съ рѣзкимъ крикомъ. Въ изумленіи мы подняли глаза: гнѣздо было прикрѣплено подъ карнизомъ, въ окнѣ не хватало стекла; ласточка исчезла черезъ него.
   -- Теперь я твоя, твоя, твоя!-- шептала Джульяна, все не отнимая отъ меня своихъ рукъ, но постепенно передвигаясь ко мнѣ на грудь.
   -- Хочешь, я снесу тебя наверхъ?-- спросилъ я, чувствуя, не смотря на свое опьяненіе, силу внести ее разомъ по лѣстницѣ.
   -- Нѣтъ, я могу подняться сама, -- отвѣтила она.
   Но повидимому она не могла сдѣлать этого. Поддерживая ее, какъ раньше, въ аллеѣ, я помогалъ ей переступать со ступеньки на ступеньку. Въ домѣ слышался тотъ глухой и постоянный шумъ, который бываетъ въ большихъ раковинахъ; никакого другого звука не доходило извнѣ.
   На площадкѣ я не открылъ большой входной двери, но молча повернулъ направо въ темный корридоръ. Она дышала такъ тяжело, что мнѣ становилось больно: я начиналъ безпокоиться.
   -- Куда мы идемъ?-- спросила она.
   -- Въ нашу комнату!
   Въ корридорѣ почти ничего не было видно. Точно по инстинкту я нашелъ ручку, повернулъ ее; мы взошли.
   Въ комнатѣ, слабо освѣщавшейся только лучами свѣта, проникавшаго черезъ щели ставень, шумъ слышался еще опредѣленнѣе. Я не оставлялъ Джульяну; мнѣ казалось немыслимымъ прервать хотя бы на минуту прикосновеніе нашихъ рукъ, я боялся какъ бы не прекратился магнетическій токъ, выходившій изъ нашихъ нервовъ. Мы двигались въ темнотѣ, ощупью...
   

IX.

   Было два часа пополудни; я позвалъ Калиста, который принесъ корзину съ провизіею и затѣмъ получилъ вторичный отпускъ.
   Мы сидѣли съ Джульяной за столомъ, точно двое влюбленныхъ, другъ противъ друга и улыбались. Зала, съ своими сводами и украшеніями въ стилѣ барокко, съ свѣтлыми обоями, съ пасторальными рисунками на стѣнахъ, имѣла видъ состарившійся, но веселый, живо напоминала прошлый вѣкъ. Черезъ открытый балконъ вливался свѣтъ, не особенно яркій, потому что небо покрылось полосами бѣловатыхъ облаковъ; сквозь рѣшетку балкона виднѣлся нашъ кипарисъ, а далѣе лѣсъ, гордость нашего помѣстья. Джульяна повторяла безпрестанно:
   -- Ты помнишь?
   Сообразно отдаленнымъ воспоминаніямъ, относившимся къ нашей любви и теперь приходившимъ на память, вызываемымъ мѣстомъ, гдѣ мы находились. Но жажда жизни, охватившая меня въ саду, подсказывала мнѣ другіе образы, образы будущаго, которые можно было противупоставить образамъ прошедшаго, слишкомъ бередившимъ меня.
   -- Вернемся сюда завтра или послѣзавтра. Ты видишь, что здѣсь все въ порядкѣ. Если бы ты хотѣла, мы могли-бы остаться здѣсь даже сегодня ночевать... Но ты этого не хочешь, не правда-ли?
   Взглядомъ, жестомъ и тономъ я старался склонить ее на мое предложеніе; она пристально глядѣла на меня, не отвѣчая.
   -- Вообрази себѣ первый вечеръ на виллѣ? Мы пойдемъ гулять до поздняго вечера, увидимъ освѣщенныя окна. Понимаешь? Освѣщенныя окна! До сихъ поръ ты только припоминала прошлое, а для меня все это прошлое не стоитъ одного момента сегодняшняго или завтрашняго дня. Вѣдь ты не сомнѣваешься болѣе въ нашемъ будущемъ счастіи? Я никогда такъ не любилъ тебя, Джульяну, какъ теперь, слышишь? Я никогда такъ не былъ твоимъ, какъ теперь... Я разскажу тебѣ какъ проводилъ все послѣднее время, чтобы ты могла убѣдиться въ твоей силѣ... Иногда мнѣ казалось, что я снова сдѣлался юношею, чувствовалъ себя невиннымъ, какъ тогда -- добрымъ, нѣжнымъ, простымъ. Я не помнилъ ничего, всѣ мои помыслы были съ тобою, чувства полны тобою. Иногда простой цвѣтокъ, какой-нибудь листокъ приводили меня въ умиленіе: такъ была взволнована моя душа! А ты ничего не знала и не замѣчала... Въ субботу, когда я пришелъ къ тебѣ съ шиповникомъ, я робѣлъ какъ мальчикъ, влюбившійся впервые; мнѣ такъ хотѣлось обнять тебя... Ты ничего не примѣтила? Я тебѣ разскажу все; ты будешь смѣяться. Я дрожалъ, да еще какъ!.. Раза два или три я входилъ потихоньку въ твою спальню, пряталъ лицо въ твоихъ подушкахъ. Иногда ночью я подкрадывался потихоньку къ твоей двери и слушалъ твое дыханіе...
   -- Перестань, Тулліо, перестань -- умоляя прерывала она меня, точно ей было больно отъ этихъ признаній; и прибавила улыбаясь:
   -- Надо мнѣ придти въ себя... Я вѣдь тебѣ говорила раньше. Я еще такъ слаба, я вѣдь больна... Ты заставляешь кружиться мою голову, я совсѣмъ не держусь на ногахъ. Видишь, во что ты уже превратилъ меня? Я едва жива...
   Она улыбалась нѣжно, но устало. Глаза ея, однако, лихорадочно горѣли и глядѣли на меня неотступно съ почти нестерпимою напряженностью, хотя взглядъ ихъ и смягчался тѣнью рѣсницъ. Во всей ея фигурѣ было что-то неестественное, чего я не могъ опредѣлить въ точности. Развѣ прежде ея лицо имѣло когда-нибудь подобное выраженіе безпокойной тайны? Его выраженіе временами усложнялось, омрачалось до какой-то загадочности. Это своеобразное выраженіе притягивало и распаляло меня еще сильнѣе; ея взглядъ пронизывалъ меня до мозга костей, жегъ мои жилы пожирающимъ огнемъ. Но и видя ея слабость, я все-таки желалъ обнять ее снова, заключить въ мои объятія.
   -- Ты ничего не ѣшь?-- спросилъ я, стараясь отогнать отъ себя эти мысли.
   -- И ты тоже?
   -- По крайней мѣрѣ выпей глотокъ вина. Ты не узнаешь его?
   -- О, какъ-же, узнаю!
   -- Выпьемъ за наше счастье!
   Мы чокнулись и я разомъ выпилъ стаканъ; но она не омочила даже губъ, точно охваченная непобѣдимымъ отвращеніемъ.
   -- Ну, что-жс?
   -- Не могу, не принуждай меня. Мнѣ кажется, даже отъ одной капли мнѣ будетъ нехорошо.
   Она разомъ поблѣднѣла какъ полотно.
   -- Джульяна, ты себя нехорошо чувствуешь?
   -- Немного. Встанемъ, выйдемъ на балконъ.
   -- Не хочешь-ли лечь? Ты отдохнешь; я посижу около тебя...
   -- Нѣтъ, Тулліо, не надо. Мнѣ лучше.
   Мы остановились на порогѣ балкона, передъ кипарисомъ. Она прислонилась къ косяку и положила руку мнѣ на плечо. Подъ карнизомъ балкона помѣщалось одно изъ ласточкиныхъ гнѣздъ; его обитатели вылетали ежеминутно. Но таково было спокойствіе сада, лежавшаго подъ нами, такъ неподвижно высился передъ нами кипарисъ, что всѣ эти полеты и крики возбуждали во мнѣ только непріятное чувство. Я желалъ-бы полнаго молчанія, полнаго сосредоточенія, чтобы насладиться какъ слѣдуетъ прелестью этого момента и нашего уединенія.
   -- Есть еще соловьи?-- спросилъ я, указывая на верхушку кипариса.
   -- Кто знаетъ! Можетъ быть!
   -- Они поютъ въ вечеру. Ты хотѣла бы ихъ послушать?
   -- Когда вернется Федериго?
   -- Попозже, надѣюсь.
   -- О да, да!-- воскликнула она такимъ горячимъ тономъ, что я задрожалъ отъ радости.
   -- Ты вѣдь счастлива?-- спрашивалъ я ее, глядя ей въ глаза.
   -- Да, счастлива -- отвѣчала она, опуская рѣсницы.
   -- Ты знаешь, что я люблю тебя одну, что я твой навсегда?.. А ты теперь... какъ ты меня любишь?
   -- Какъ ты никогда не въ состояніи представить себѣ, милый Тулліо!
   При этомъ она отодвинулась отъ косяка и прижалась ко мнѣ однимъ изъ своихъ движеній, заключавшимъ всю степень нѣжности, съ которою женщина можетъ отдаваться мужчинѣ.
   -- О, дорогая моя, красавица!
   Она являлась дѣйствительною красавицею при этомъ томномъ, нѣжномъ, покорномъ, скажу, почти тающемъ видѣ, заставлявшемъ меня думать о возможности постепенно поглотить ее до капли. Волоса ея падали потокомъ на плечи, оттѣняя блѣдность лица; рѣсницы бросали на щеки тѣнь, смущавшую меня еще болѣе самого ея взгляда.
   -- И ты никогда не представишь себѣ... Если бы я могъ передать тебѣ всѣ сумасшедшія мысли, зарождающіяся у меня! Мое счастье такъ велико, что становится почти болѣзненнымъ, почти заставляетъ меня желать умереть.
   -- Умереть!-- повторила она потихоньку, съ нѣжною улыбкою.-- Кто знаетъ, Тулліо, можетъ быть я умру... скоро!
   Она приподнялась, чтобы взглянуть на меня и прибавила:
   -- Скажи, что ты будешь дѣлать, если я умру вдругъ, внезапно?
   -- Ребенокъ!
   -- Если бы, напримѣръ, я умерла завтра?
   -- Замолчи!
   Я взялъ ея голову и принялся осыпать ея лицо быстрыми и легкими поцѣлуями. Она не противилась; напротивъ, когда я остановился, она молвила:
   -- Еще!
   -- Вернемся снова въ нашу комнату -- просилъ я, увлекая ее.
   Въ спальнѣ тоже былъ открытъ балконъ. Вмѣстѣ со свѣтомъ вливался запахъ розъ, которыя цвѣли невдалекѣ. Часть сада отражалась въ зеркалѣ шкафа, исчезая въ химерической дали. Перчатки, шляпка, браслетъ Джульяны, лежавшіе на столикѣ, казалось, уже одушевили комнату новою жизнью, уже снова разлили въ ея воздухѣ какую-то новую интимность.
   -- Завтра мы опять вернемся сюда, -- говорилъ я, возбуждаясь всѣмъ, что было вокругъ меня, -- завтра мы ночуемъ здѣсь. Согласна?
   -- Завтра!
   -- Мы заново начнемъ нашу жизнь и любовь въ этомъ домѣ, въ этомъ саду, съ этою весною... Мы снова переживемъ любовь, какъ будто-бы мы не испытывали ее, не имѣли о ней понятія; въ нашихъ ласкахъ мы найдемъ новую прелесть, какъ будто мы не знали ихъ. Передъ нами потекутъ дни безъ конца...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Тулліо; не говори о будущемъ... Развѣ ты не знаешь, что это дурная примѣта? Сегодня, сегодня... Думай о нынѣшнемъ днѣ, о часѣ, который проходитъ...
   Она горячо обняла меня, беззавѣтно, страстно цѣлуя меня.
   

X.

   -- Мнѣ кажется, я слышу бубенчики -- молвила Джульяна, поднимаясь; -- это вѣрно Федериго!
   Мы стали вслушиваться. Все было тихо: повидимому она ошиблась.
   -- Развѣ не пора ему вернуться?-- спросила она.
   -- Да, уже почти шесть.
   -- О, Боже мой!
   Мы прислушались снова; не доносилось никакого шума, возвѣщавшаго пріѣзда экипажа.
   -- Сходи взглянуть, Тулліо.
   Я спустился по лѣстницѣ и, пройдя черезъ боковую дверь въ стѣнѣ, позвалъ Калиста, домикъ котораго былъ неподалеку; экипажа еще не было видно.
   -- Знаешь, Калисто, мы вѣроятно вернемся сюда завтра и останемся.
   Онъ всплеснулъ руками въ знакъ радости.
   -- Взаправду?
   -- Да. Вотъ тогда-то мы наболтаемся съ тобой. Когда увидишь коляску, приди сказать мнѣ.
   -- Ну, что?-- спросила меня Джульяна, когда я вернулся; она стояла передъ зеркаломъ, надѣвая шляпку.
   -- Пока ничего.
   -- Посмотри на меня. Я очень растрепана? Боже, какое у меня лицо! Она въ самомъ дѣлѣ имѣла такой усталый видъ, точно встала изъ гроба.
   -- И однако ничего: живемъ -- прибавила она, стараясь улыбнуться.
   -- Тебѣ нехорошо?
   -- Нѣтъ, Тулліо. Только сама не знаю что со мною; мнѣ кажется, что у меня ни въ головѣ, ни въ сердцѣ, ни въ жилахъ нѣтъ крови: все пусто... Ты можешь сказать, что я отдала тебѣ все; себѣ я оставила, только призракъ жизни...
   Она странно, загадочно улыбалась; эта улыбка пробуждала во мнѣ чувство неопредѣленнаго безпокойства. Я былъ слишкомъ ошеломленъ своимъ чувственнымъ возбужденіемъ и мой умъ теперь работалъ лѣниво, разсудокъ отяжелѣлъ. Тѣмъ не менѣе, хотя я былъ далекъ отъ какихъ-либо зловѣщихъ подозрѣній, я смотрѣлъ на нее внимательно, подавленный самъ не знаю чѣмъ.
   Она снова повернулась къ зеркалу, поправила шляпку, потомъ, взявши со стола браслетъ и перчатки, молвила:
   -- Я готова.
   Она, казалось, искала взглядами еще какой-то предметъ.
   -- У меня, кажется, былъ зонтикъ; не правда-ли?
   -- Да, кажется.
   -- Ахъ, да; я должно быть оставила его тамъ на скамьѣ, у пруда.
   -- Сходимъ за нимъ?
   -- Я очень устала.
   -- Тогда я пойду одинъ.
   -- Нѣтъ; пошли Калиста.
   -- Я схожу самъ. Кстати нарву тебѣ сирени и букетъ чайныхъ розъ. Хочешь?
   -- Нѣтъ. Оставь эти бѣдные цвѣты...
   -- Хорошо. А ты пока посиди здѣсь. Кажется, Федериго запоздалъ.
   Я придвинулъ къ балкону кресло, на которое она сѣла.
   -- Посмотри кстати -- замѣтила она -- не у Калиста-ли мой плащъ; мнѣ немного холодно. Надѣюсь, я не оставила его въ коляскѣ?
   Она дѣйствительно дрожала.
   -- Не закрыть-ли балконъ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ: я хочу глядѣть на садъ; онъ такъ теперь красивъ. Прелесть какъ красивъ!
   Садъ блестѣлъ на солнцѣ тамъ и сямъ. Цвѣтущія верхушки кустовъ сирени представляли сплошную массу ярко фіолетоваго цвѣта; сливаясь съ сѣровато-синими цвѣтами, расположенными внизу, при движеніи вѣтвей, они представляли шелковую двуличную ткань, оттѣнки мѣняющихся цвѣтовъ. Надъ прудомъ плакучія ивы склоняли свои нѣжныя шапки; вода сверкала черезъ ихъ промежутки точно перламутръ. Вся картина слагалась въ какое-то чарующее, волшебное видѣніе.
   Нѣсколько минутъ мы молчали оба, будучи не въ силахъ освободиться отъ власти этихъ чаръ. Неопредѣленная меланхолія овладѣвала моею душою; смутная тоска, лежащая въ основѣ всякой любовной страсти людей, поднималась во мнѣ. Идеальное зрѣлище, лежавшее передъ нами, только еще болѣе усиливало мою физическую усталость, оцѣпенѣніе моихъ чувствъ. Меня охватывали недовольство, неопредѣленный упрекъ, являющіеся всегда вслѣдъ за слишкомъ продолжительнымъ и сильнымъ порывомъ страсти; я страдалъ просто физически.
   Джульяна молвила точно во снѣ:
   -- Я бы хотѣла теперь закрыть глаза и не открывать ихъ болѣе.-- И затѣмъ прибавила, вздрогнувши: -- Тулліо, холодно!
   Лежа въ креслѣ она старалась преодолѣть охватившую ее дрожь. Ея лицо было прозрачно точно синеватый алебастръ; ей видимо было не по себѣ.
   -- Бѣдняжка, тебѣ нехорошо!-- сказалъ я, огорченный и немного пораженный, глядя пристально на нее.
   -- Мнѣ холодно. Сходи поскорѣе, прошу тебя, за плащемъ...
   Я сбѣгалъ къ Калисту и вернулся тотчасъ же, помогая ей одѣть плащъ. Когда она снова сѣла, пряча руки въ рукава, я добавилъ.
   -- Теперь я схожу за зонтикомъ...
   -- Нѣтъ, къ чему? Оставь его тамъ, гдѣ онъ лежитъ.
   Я чувствовалъ какую-то странную потребность вернуться къ старой скамейкѣ, гдѣ она плакала, гдѣ произнесла три божественныя слова: "да, даже больше..." Было это сентиментальностью, погонею за новымъ ощущеніемъ, притягательною силою сада съ его таинственностью въ этотъ часъ?
   -- Я сейчасъ же вернусь -- сказалъ я.
   Проходя подъ балкономъ, я позвалъ ее; она наклонилась. У меня стоитъ еще предъ глазами нѣмое появленіе ея въ сумеркахъ; высокая фигура ея казалась еще выше отъ длиннаго краснаго плаща, оттѣнявшаго еще сильнѣе блѣдность ея лица. Потомъ она отодвинулась или -- чтобы лучше передать мое впечатлѣніе -- исчезла. Я быстро пошелъ по аллеѣ, не ясно отдавая себѣ отчетъ въ томъ что именно заставляло меня двигаться: шаги отдавались въ моей головѣ. Я былъ такъ разстроенъ, что долженъ былъ остановиться, соображая дорожки. Почему явилось у меня это слѣпое безпокойство? Можетъ быть просто отъ физическихъ причинъ, отъ особеннаго состоянія моихъ нервовъ, -- думалось мнѣ. Неспособный къ рефлексу и ясному обсужденію, я находился во власти своихъ нервовъ; внѣшнія обстоятельства реагировали на нихъ, вызывая точно въ галлюцинаціяхъ опредѣленные феномены. Но нѣкоторыя мысли ярко выдавались и усиливали во мнѣ безпокойство, уже возбужденное во мнѣ нѣкоторыми другими обстоятельствами. "Джульяна показалась мнѣ сегодня не тою, какою она должна быть, какою была прежняя Джульяна". Какой-то чуждый элементъ, что-то странное, конвульсивное, особенное, измѣнило ея существо. Зависѣло это отъ ея нездоровья? Она сама нѣсколько разъ -- точно для оправданія -- повторяла о своемъ нездоровьи. Конечно, болѣзнь производитъ глубокія измѣненія, можетъ сдѣлать человѣка неузнаваемымъ. Но чѣмъ она больна? Неужели опять старою болѣзнью, не поддавшеюся инструментамъ хирурга? Больна неизлечимо? "Можетъ быть я умру скоро!" -- сказала она съ выраженіемъ, которое, пожалуй, окажется пророческимъ. Она нѣсколько разъ говорила о смерти. Неужели ею овладѣла эта страшная идея? Можетъ быть эта идея и заставила проявиться въ ней страсть съ особенною силою? Неожиданное счастье можетъ быть сдѣлало яснѣе и страшнѣе призракъ, преслѣдовавшій ее...
   Она можетъ умереть, даже въ моихъ объятіяхъ, среди полнаго счастія!-- думалъ я со страхомъ, оледенившимъ всего меня и заставившимъ меня остановиться, точно опасность была уже неизбѣжною.
   Сумерки спускались. Порывы вѣтра между кустами напоминали шумъ, который могло бы произвести какое-нибудь быстро пробѣжавшее животное. На западѣ еще виднѣлся свѣтъ. Запоздалая ласточка пронеслась какъ стрѣла съ своимъ рѣзкимъ крикомъ.
   На скамьѣ я нашелъ зонтикъ. Я не медлилъ, хотя воспоминанія о только что испытанныхъ чувствахъ шевелили мою душу. Здѣсь она упала въ безсиліи въ мои объятія, здѣсь я излился ей въ горячемъ признаніи; здѣсь услышалъ ея слова, поднявшія меня на вершину счастья, слышалъ ея рыданія, осушилъ ея слезы, произнесъ свой вопросъ: "можетъ быть поздно, слишкомъ поздно?"
   Прошло едва только нѣсколько часовъ и какъ далеко уже отошли нѣкоторыя вещи, и наше счастье казалось уже разсѣявшимся! Въ другомъ смыслѣ, и не менѣе страшномъ, я повторялъ себѣ этотъ вопросъ: "Можетъ быть поздно, слишкомъ поздно?" Мое возбужденіе росло. Спускавшіеся сумерки, подозрительные шорохи въ кустахъ, всѣ призраки наступающаго вечера пріобрѣтали въ моемъ умѣ зловѣщій смыслъ. "Если и въ самомъ дѣлѣ слишкомъ поздно! Можетъ быть она чувствуетъ въ себѣ зародышъ смерти, знаетъ, что она осуждена на гибель! Уставши жить только ли страданій, не надѣясь болѣе ни на что, не рѣшаясь на самоубійство, она оставила разростаться свою болѣзнь, желая сдѣлать ее неизлечимою, желая освободиться. Наблюдая за собою, она увѣрилась въ своей болѣзни и теперь знаетъ, увѣрена въ неизбѣжности быстрой смерти; знаетъ быть можетъ, что мои объятія и ласки ускорятъ ея конецъ. Я возвращаюсь къ ней; нежданное счастье раскрывается передъ нею; она любитъ меня и знаетъ, что я обожаю ее: мечты сдѣлались для насъ дѣйствительностью. И вотъ за ними стоитъ смерть!" Предо мною промелькнули мрачные образы, мучившіе меня въ то утро, когда ей дѣлали операцію. Другія, еще болѣе далекія воспоминанія отчетливо представились моей памяти: тотъ вечеръ, когда я нашелъ Джульяну въ конвульсіяхъ, прислонившеюся къ шкафу, когда думалъ, что она приняла ядъ... И тотъ же самый обвиняющій голосъ повторялъ снова: "Изъ-за тебя, изъ-за тебя она хотѣла умереть. Ты заставилъ ее сдѣлать это".
   Объятый паническимъ ужасомъ, точно всѣ эти призраки уже превратились въ дѣйствительность, я бросился бѣгомъ въ комнаты. Домъ стоялъ безъ движенія, открытыя окна и двери оставались во мракѣ.
   -- Джульяна, -- крикнулъ я въ волненіи, запыхаясь, перепрыгивая черезъ ступени лѣстницы, точно опасаясь, что не поспѣю во-время, чтобы застать ее еще въ живыхъ.
   Что было со мною? Что за затмѣніе разсудка!
   Я вбѣжалъ какъ ураганъ въ комнату.
   -- Что случилось?-- спросила Джульяна, поднимаясь.
   -- Ничего, ничего... Мнѣ показалось, что ты меня звала: я и прибѣжалъ. Какъ ты себя теперь чувствуешь?
   -- Мнѣ очень холодно, Тулліо, очень; посмотри, какъ у меня застыли руки.
   -- Боже мой! Что съ тобою? Какъ бы согрѣть тебя?
   -- Не волнуйся, Тулліо. Это не въ первый разъ... Со мною это бываетъ цѣлыми часами и ничего не помогаетъ. Нужно обождать, чтобы прошло... Но отчего такъ запаздываетъ Федериго? Уже почти ночь!.
   Она снова откинулась на спинку кресла, точно истощила всѣ свои силы, чтобы сказать эти фразы.
   -- Я закрою балконъ, -- сказалъ я, поворачиваясь къ дверямъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, оставь его открытымъ... Мнѣ холодно не отъ воздуха; напротивъ, мнѣ нуженъ воздухъ, чтобы я могла дышать... Поди лучше, сядь, сюда около меня. Возьми скамеечку.
   Я присѣлъ около нея. Она легкимъ жестомъ погладила мою голову и проговорила:
   -- Милый Тулліо!
   -- Джульяна, дорогая, любовь моя, сокровище -- заговорилъ я, не будучи въ силахъ сдерживать себя,-- скажи мнѣ въ чемъ дѣло, скажи правду! Ты скрываешь отъ меня. У тебя есть что-то, въ чемъ ты не хочешь признаться,-- какая-то неотступная мысль, тѣнь, не оставляющая тебя съ тѣхъ поръ, какъ мы здѣсь, съ тѣхъ поръ, какъ мы...-- счастливы. Да счастливы-ли мы? Можешь-ли ты быть счастливою? Скажи мнѣ правду, Джульяна! Зачѣмъ тебѣ обманывать меня? Да, ты была нездорова, ты еще и теперь нездорова; это правда,-- но не это тебя безпокоитъ. У тебя есть другая причина, которуя я не понимаю и не знаю... Скажи мнѣ правду, даже если-бы она должна была уничтожить меня на мѣстѣ. Сегодня утромъ, когда ты рыдала, я спросилъ тебя: не слишкомъ-ли уже поздно? И ты отвѣтила отрицательно. Я тебѣ повѣрилъ. Но не могло-ли быть слишкомъ поздно по другой причинѣ? Что-нибудь можетъ мѣшать тебѣ наслаждаться счастьемъ, раскрывшимся сегодня передъ нами? Я разумѣю -- "что-нибудь", что тебѣ извѣстно, что у тебя на умѣ... Скажи мнѣ!
   Я пристально смотрѣлъ на нее; она не отвѣчала: я видѣлъ только ея широко раскрытые, мрачные неподвижные глаза. Я долженъ былъ закрыть вѣки, чтобы разсѣять впечатлѣніе ужаса, пробуждавшагося во мнѣ этими глазами. Сколько времени продолжалась пауза? Часъ, минуту?
   -- Я больна, -- выговорила она наконецъ съ томительною медленностью.
   -- Какъ именно больна?-- проговорилъ я внѣ себя, думая услышать въ этихъ двухъ словахъ подтвержденіе моего подозрѣнія. -- Какъ ты больна? Такъ чтобы умереть?
   Не знаю, какимъ образомъ, какимъ, тономъ голоса, съ какимъ жестомъ я произнесъ эту фразу; не знаю даже, выговорилъ-ли я ее цѣликомъ, услышала-ли она ее вполнѣ.
   -- Нѣтъ, Тулліо, я не хотѣла сказать этого, нѣтъ, нѣтъ... Я говорю только, что меня нельзя винить, если я кажусь немного странною... Тебѣ надо быть терпѣливымъ со мною, считаться со мною такою, какая я теперь... Больше ничего нѣтъ, повѣрь, -- я ничего не скрываю отъ тебя... Я могу потомъ выздоровѣть и выздоровѣю... Ты будешь терпѣливымъ, не правда-ли? Будешь добрымъ?.. Поди сюда, Тулліо, душа моя. Ты тоже немного страненъ, мнѣ кажется, ты подозрителенъ... Ты сейчасъ же пугаешься, блѣднѣешь, воображаешь себѣ Богъ знаетъ что... Поди сюда, поцѣлуй меня... Еще разъ... еще... Вотъ такъ. Цѣлуй меня, согрѣй меня...
   Она говорила съ перерывами, нѣсколько глухо, съ тѣмъ неизъяснимымъ выраженіемъ ласки, нѣжности, безпокойства, которое проявила за нѣсколько часовъ раньше, на скамьѣ, успокаивая, утѣшая меня.-- Такъ какъ кресло было низко и широко, то она дала мнѣ мѣсто рядомъ съ собою, прикрывши меня краемъ своего плаща. Мы находились точно въ убѣжищѣ, тѣсно, грудь съ грудью прижавшись другъ къ другу, смѣшивая наше дыханіе. Я думалъ: "если бы мое дыханіе, мое прикосновеніе могли передать ей мой жаръ"! И я старался вызвать обманчивое усиліе воли, надѣясь, что передача совершится.
   -- Сегодня вечеромъ -- прошепталъ я,-- когда мы пріѣдемъ домой, я согрѣю тебя получше. Ты не будешь дрожать...
   -- Да, да.
   -- Ты увидишь, какъ я съумѣю это сдѣлать. Я убаюкаю тебя... Ты заснешь у меня на груди...
   -- Да.
   -- Я буду бодрствовать надъ тобою, разгадывать на твоемъ лицѣ сны. которые будутъ тебѣ сниться. Можетъ быть ты назовешь меня во снѣ...
   -- Да, да.
   -- Иногда, прежде, ты говорила во снѣ. Ахъ, какъ это мнѣ нравилось! Какой милый голосъ! Ты его не знаешь... Голосъ, который ты никогда не могла слышать и который знаю только я, одинъ я... И я услышу его снова! Кто знаетъ, что онъ скажетъ! Можетъ быть ты назовешь меня. Какъ мило ты выговариваешь "у" моего имени, какъ граціозно тогда движеніе твоихъ губъ! Кажется что ты хочешь поцѣловать... Знаешь ты это? И я подскажу тебѣ что-нибудь потихонько на ухо, чтобы такимъ образомъ взойти въ твои сны. Ты помнишь, какъ иногда въ то время я утромъ угадывалъ кое-что изъ того, что ты видѣла во снѣ? О, ты увидишь: я буду нѣжнѣе прежняго! Чего я не сдѣлаю, чтобы вылечить тебя... За тобою надо ухаживать теперь, сокровище мое...
   -- Да, да, -- повторяла она время отъ времени, поддакивая моимъ иллюзіямъ, усиливая чувство моего невольнаго опьяненія, истекавшаго изъ самого моего голоса, отъ мысли, что онъ убаюкиваетъ ее точно нѣжною кантиленою.
   -- Ты слышишь?-- спросилъ я, поднимаясь.
   -- Что? Пріѣхалъ Федериго?
   -- Нѣтъ... Слушай.
   Мы оба прислушивались, глядя внизъ. Садъ превратился въ фіолетовую массу, слегка прерывавшуюся темнымъ блескомъ пруда. Полоса свѣта еще держалась на горизонтѣ, широкая полоса трехъ цвѣтовъ: внизу кровавая, потомъ оранжевая, и наконецъ зеленая, цвѣта блекнущей зелени. Въ тишинѣ сумерекъ раздавался текучій и сильный звукъ, похожій на прелюдію флейты. То пѣлъ соловей.
   -- Онъ на кипарисѣ, -- прошептала мнѣ Джульяна.
   Мы слушали, глядя на зарю, блѣднѣвшую подъ неосязаемымъ лившимся откуда-то мракомъ вечера. Я слушалъ напряженно, точно отъ звуковъ соловьинаго пѣнія моя душа ждала сокровеннаго разъясненія смысла любви. Что испытывала въ эти минуты бѣдная женщина, находившаяся со мною рядомъ? До какой степени достигла горесть бѣдняжки?
   Соловей пѣлъ. Сначала это былъ только взрывъ мелодической радости, фонтанъ легкихъ трелей, разсыпавшихся въ воздухѣ какъ жемчужины, отскакивающія отъ стекляныхъ пластинокъ гармоники. Послѣдовала пауза. Послышалась блестящая фіоритура, продолженная до чрезвычайности точно въ доказательство силы, точно вызовъ, брошенный неизвѣстному сопернику въ порывѣ смѣлой рѣшимости. Другая пауза. Тема изъ трехъ нотъ, вопросительнаго характера, прошла, повторяя вопросъ пять или шесть разъ, черезъ цѣпь варіацій, исполненныхъ какъ-будто на крошечной тростниковой флейточкѣ. Третья пауза. Пѣніе сдѣлалось элегическимъ, повернуло въ минорный ладъ, дошло до вздоха, ослабѣло до рыданія, выразило печаль уединеннаго любовника, упрекъ желанія, тщетность ожиданія; наконецъ соловей бросилъ послѣдній неожиданный призывъ, высокій, какъ трепетный крикъ; звукъ прекратился. Снова пауза, болѣе продолжительная на этотъ разъ. Явилось новое выраженіе, которое, казалось, не могло выходить изъ того-же самого горла: до такой степени было оно покорно, робко, жалобно, до такой степени походило на голосъ только-что появившихся на свѣтъ птичекъ; потомъ съ удивительною подвижностью, это невинное выраженіе перешло въ рядъ нотъ, все болѣе быстрыхъ и блестѣвшихъ потоками трелей, зазвенѣвшихъ блестящими фіоритурами, превращавшихся въ пассажи необыкновенной смѣлости; звуки росли, уменьшались, достигали высочайшаго сопраннаго регистра. Пѣвецъ пьянѣлъ самъ отъ своего пѣнія. Паузы были столь кратки, что звуки, казалось, не прекращались. Онъ изливалъ свой восторгъ въ мелодіи постоянно разнообразной, страстной и нѣжной, покорной и побѣдной, граціозной и важной, прерывавшейся то легкими рыданіями и горестными мольбами, то неожиданными лирическими порывами, долгими призывами. Казалось, что его слушалъ садъ, что небо подвинулось къ дереву, съ вершины котораго невидимый поэтъ разливалъ потоки подобной поэзіи. Лѣсъ цвѣтовъ вздыхалъ глубоко и молча. Желтые отблески дальней зари кое-гдѣ задерживались на западѣ и послѣдній взглядъ дня былъ печаленъ, почти мраченъ. Вотъ появилась и звѣзда, живая и дрожащая, какъ капля ярко блестящей росы.
   -- Завтра!-- проговорилъ я почти безотчетно, отвѣчая на внутреннюю свою потребность этимъ словомъ, содержавшимъ для меня столько обѣщаній.
   Чтобы лучше слушать, мы нѣсколько поднялись и оставались въ такомъ положеніи нѣсколько минутъ. Вдругъ я почувствовалъ, что голова Джульяны тяжело опустилась мнѣ на плечо, точно неодушевленный предметъ.
   -- Джульяна,-- крикнулъ я пораженный,-- Джульяна!
   Отъ невольнаго движенія, сдѣланнаго мною, голова ея откинулась назадъ совсѣмъ безжизненно.
   -- Джульяна!
   Она ничего не слышала. Примѣтивши безжизненную блѣдность этого лица, освѣщаемаго послѣдними желтоватыми отблесками свѣта, доходившими до балкона, я былъ пораженъ страшною мыслью. Внѣ себя, опустивши на спинку кресла неподвижную Джульяну, не переставая звать ее по имени, я конвульсивно разстегивалъ ей платье, нетерпѣливо желая услышать ея сердце.
   А снизу донесся веселый голосъ моего брата.
   -- Ну, гдѣ-же вы, голубки?
   

XI.

   Очнувшись, и едва будучи въ состояніи держаться на ногахъ, она захотѣла немедленно же вернуться въ Бадьолу.
   Она молча сидѣла въ углу экипажа, покрытая нашими плэдами. Мы съ братомъ безпокойно переглядывались. Кучеръ погонялъ лошадей и быстрая рысь ихъ звонко раздавалась по дорогѣ, огражденной тамъ и сямъ цвѣтущими плетнями. Время отъ времени мы съ Федериго спрашивали:
   -- Какъ ты себя чувствуешь, Джульяна?
   Она отвѣчала:
   -- Такъ себѣ... немного получше.
   -- Тебѣ холодно?
   -- Да... немножко.
   Она отвѣчала съ видимымъ усиліемъ. Казалось, что наши вопросы почти раздражали ее, такъ, что наконецъ она замѣтила, когда братъ старался было поддержать разговоръ:
   -- Извини, Федериго, мнѣ тяжело говорить.
   Верхъ ландо былъ поднятъ и она находилась въ тѣни, почти спрятанная, неподвижная подъ плодами. Нѣсколько разъ я наклонялся къ ней, думая что она задремала или опасаясь новаго обморока. Всякій разъ я испытывалъ одинаковое чувство неожиданнаго страха, встрѣчая ея глаза, неподвижно и упорно устремленные въ одну точку.
   Наступило долгое молчаніе. Лошади бѣжали, казалось мнѣ, недостаточно быстро: я бы желалъ, чтобы онѣ неслись во весь карьеръ.
   -- Погоняй, Джіованни!
   Почти въ десять мы пріѣхали въ Бадьолу. Матушка ожидала насъ, нѣсколько безпокоясь за наше опозданіе. Увидѣвши Джульяну въ ея положеніи, она воскликнула:
   -- Я такъ и думала, что поѣздка повредитъ тебѣ...
   -- Ничего, мама... Ты увидишь, что завтра буду совсѣмъ здорова. Я просто немножко устала...
   Увидѣвши же ее при свѣтѣ, матушка совсѣмъ испугалась.
   -- Боже мой, да на тебѣ лица нѣтъ... Ты не держишься на ногахъ... Эдитъ, Кристина, скорѣе, бѣгите наверхъ согрѣть постель. Помоги намъ, Тулліо, снести ее на верхъ...
   -- Да нѣтъ же,-- настаивала Джульяна, сопротивляясь,-- не пугайся, мама, это пустяки...
   -- Я сейчасъ поѣду въ Тузи за докторомъ -- предложилъ Федериго; черезъ полчаса мы вернемся.
   -- Нѣтъ, Федериго, нѣтъ!-- воскликнула Джульяна почти гнѣвно,-- не хочу. Медикъ мнѣ ничего не поможетъ. Я сама знаю, что надобно дѣлать. У меня все съ собою наверху. Пойдемъ, мама. Боже мой, какъ вы скоро пугаетесь! Пойдемъ...
   Силы ея, казалось, разомъ вернулись къ ней. Нѣсколько шаговъ она прошла совсѣмъ свободно; на лѣстницѣ мы ее полдержали, въ спальнѣ съ нею началась судорожная рвота. Горничная раздѣла ее.
   -- Прошу тебя, Тулліо, уйди, -- говорила она мнѣ.-- Ты придешь потомъ посмотрѣть на меня. И не безпокойся ни о чемъ: здѣсь остается мама.
   Я присѣлъ на диванъ въ одной изъ сосѣднихъ комнатъ, пожираемый нетерпѣніемъ. "Когда я могу вернуться и остаться съ нею одинъ? Я просижу всю ночь у ея изголовья, не буду ложиться. Можетъ быть черезъ нѣсколько часовъ она успокоится будетъ чувствовать себя хорошо. Можетъ быть, мнѣ удастся усыпить ее. Кто знаетъ!" Я почему-то еще надѣялся, что эта ночь хорошо кончится для меня. И какъ всегда, не смотря на безпокойство, возбужденное во мнѣ мыслью о страданіи Джульяны, сладострастные образы овладѣвали моимъ воображеніемъ, становились яркими и опредѣленными...
   Взошелъ Федериго.
   -- Ну, какъ?-- проговорилъ онъ съ участіемъ.-- Кажется, что все пустяки! я говорилъ сейчасъ на лѣстницѣ съ миссъ Эдитъ. Не хочешь ли сойти внизъ -- съѣсть чего-нибудь? Въ столовой уже накрыто.
   -- Нѣтъ, мнѣ теперь не хочется; можетъ быть позднѣе... Я жду, что меня позовутъ.
   -- Хорошо; такъ я иду внизъ, если меня не нужно.
   -- Иди съ Богомъ, Федериго; я сойду послѣ. Благодарю тебя.
   Я смотрѣлъ ему вслѣдъ и еще разъ явилось у меня чувство увѣренности, всегда возбуждавшееся во мнѣ присутствіемъ брата, еще разъ я вздохнулъ свободно.
   Часовая стрѣлка указывала три четверти олиннадцатаго. Я всталъ, чтобы пойти къ Джульянѣ, и столкнулся съ матерью.
   -- Она успокоилась,-- сказала она вполголоса: -- ей надо отдохнуть, бедняжкѣ.
   -- Я могу пойти къ ней?-- спросилъ я.
   -- Сходи, только только не оставайся тамъ.
   Я пошелъ было къ двери, но она позвала меня.
   -- Что тебѣ, мама?
   Она, казалось, колебалась.
   -- Скажи мнѣ. Послѣ операціи... ты не говорилъ съ докторомъ?
   -- Да, иногда... Отчего ты спрашиваешь меня, объ этомъ?
   -- Онъ говорилъ тебѣ что-нибудь.
   Она колебалась.
   -- Объ опасности, которой могла бы подвергнуться Джульяна въ случаѣ новыхъ родовъ?
   Я вовсе не говорилъ съ докторомъ и не зналъ, что отвѣчать. Въ смущеніи я повторилъ:
   -- Отчего?
   Она все еще колебалась.
   -- Ты не замѣтилъ, что Джульяна беременна?
   Пораженный точно ударомъ палицы въ грудь, я сначала не сообразилъ истины.
   -- Беременна!-- пробормоталъ я.
   Матушка.взяла меня за руки.
   -- Ну, что же, Тулліо?
   -- Нѣтъ, не зналъ...
   -- Ты меня пугаешь. Стало быть, докторъ...
   -- Да, докторъ...
   -- Поди, Тулліо, сядь здѣсь.
   Она усадила меня на диванѣ, испуганно глядя на меня и ожидая, что я заговорю. Нѣсколько мгновеній я не видѣлъ ее, не смотря на то, что она сидѣла передо мною. Ярчайшій свѣтъ поразилъ меня разомъ и мнѣ сдѣлалась понятною вся драма.
   Что дало мнѣ силу пережить это мгновеніе, сохранить мой разумъ?! Можетъ быть въ самой чрезвычайности горя и ужаса я нашелъ героическое чувство, которое и спасло меня.
   Едва я овладѣлъ своими физическими чувствами, едва снова увидѣлъ мать, безпокойно глядѣвшую на меня, я понялъ, что прежде всего надо успокоить ее. Я сказалъ ей:
   -- Нѣтъ, не зналъ... Джульяна мнѣ ничего не говорила. Я ничего не замѣтилъ... Это неожиданность... Докторъ мнѣ говорилъ объ извѣстной опасности... Вотъ отчего извѣстіе такъ и поразило меня... Вѣдь Джульяна теперь слаба... Но все-таки докторъ не говорилъ объ опасности; потомъ, такъ какъ операція удалась... Увидимъ. Мы вызовемъ его сюда, посовѣтуемся съ нимъ.
   -- Да, да, это надо сдѣлать.
   -- Но ты, мама, увѣрена ты въ томъ, что мнѣ сказала? Джульяна сама сказала тебѣ объ этомъ? Или...
   -- Я замѣтила это, знаешь, по обычнымъ признакамъ; невозможно обмануться. До третьяго дня Джульяна отрицала свою беременность или по крайней мѣрѣ не была увѣрена въ ней... Зная твою впечатлительность, она просила меня пока не говорить тебѣ ничего. Но я все-таки хотѣла предупредить тебя... Ты вѣдь знаешь, какъ Джульяна небрежна къ своему здоровью! Здѣсь, напримѣръ, вмѣсто того, чтобы чувствовать себя лучше, мнѣ кажется, ей дѣлается съ каждымъ днемъ хуже. А прежде достаточно было одной недѣли въ деревнѣ для ея расцвѣта. Помнишь?
   -- Да, правда.
   -- Въ подобныхъ случаяхъ предосторожности никогда не бываютъ лишними. Напиши сейчасъ же доктору Вебести.
   -- Сейчасъ же напишу.
   И чувствуя себя болѣе не въ силахъ владѣть собою, я всталъ, прибавивши:
   -- Я пойду къ Джульянѣ.
   -- Иди; только оставь ее отдыхать. Я сойду внизъ и приду потомъ.
   -- Благодарю тебя, мама.
   Я коснулся ея лба губами.
   -- Милый мой сынъ!-- прошептала она, уходя.
   На порогѣ противуположной двери я остановился и оглянулся на эту дорогую мнѣ женщину, всегда держащуюся такъ прямо, столь благородную въ своемъ вдовьемъ платьѣ.
   Я почувствовалъ нѣчто неописуемое, что-то такое, что испыталъ бы при внезапномъ крушеніи всего дома. Все безпощадно рушилось и гибло внутри и вокругъ меня.
   

XII.

   Кому не приходилось слышать отъ людей, испытавшихъ несчастье, подобной фразы: "въ одинъ часъ я пережилъ десять лѣтъ"? Такая фраза кажется непонятною. Я ее понимаю. Въ нѣсколько минутъ почти спокойнаго моего разговора съ матушкою развѣ я не пережилъ болѣе десяти лѣтъ? Быстрота внутренней, душевной нашей жизни -- одинъ изъ самыхъ чудесныхъ и ужасныхъ феноменовъ вселенной.
   Что теперь оставалось дѣлать? Сумасшедшіе порывы обхватывали меня: я хотѣлъ бѣжать далеко сейчасъ же ночью, запереться въ моихъ комнатахъ, остаться тамъ одному, разсмотрѣть во всѣхъ подробностяхъ мою гибель. Но я преодолѣлъ себя. Превосходство моей природы сказалось этою ночью. Я съумѣлъ освободить нѣкоторыя изъ самыхъ высшихъ моихъ способностей отъ жестокаго потрясенія. Я думалъ: "надобно, чтобы всѣ мои поступки казались ясными матери, брату, всѣмъ живущимъ въ домѣ".
   Передъ входомъ въ спальню Джульяны я долженъ былъ остановиться, неспособный преодолѣть физическую лихорадку, бившую меня. Но услышавши приближающіеся по корридору шаги, я взошелъ рѣшительно.
   Миссъ Эдитъ на цыпочкахъ выходила изъ алькова; она сдѣлала мнѣ знакъ не шумѣть и молвила вполголоса:
   -- Она засыпаетъ.
   Затѣмъ вышла, потихоньку затворяя за собою дверь.
   Фонарь горѣлъ въ срединѣ комнаты, освѣщая ее равномѣрнымъ, спокойнымъ свѣтомъ. На стулѣ лежалъ сложеннымъ красный плащъ; на другомъ -- атласный корсетъ, тотъ самый, который Джульяна сняла въ Виллалиллѣ, когда я выходилъ; на третьемъ -- лежало сѣрое платье, которымъ я такъ восхищался утромъ. Видъ этихъ вещей до того сжалъ мнѣ сердце, что я снова почувствовалъ желаніе убѣжать подальше. Повернувшись къ алькову и отодвинувъ занавѣси, я увидѣлъ темную массу волосъ на подушкахъ, подъ одѣяломъ форму согнувшагося тѣла. Дѣйствительность представилась мнѣ во всемъ ея неприглядномъ, противномъ видѣ: "другой владѣлъ ею, она была въ объятіяхъ другого"! И цѣлый рядъ ненавистныхъ картинъ прошелъ передъ моими глазами; я былъ безсиленъ не допустить ихъ. И не только картинъ того, что уже было, но и того, что еще будетъ впереди! Я съ безпощадною отчетливостью увидѣлъ Джульяну -- мой идеалъ!-- съ обезображенными формами, беременную отъ прелюбодѣйства...
   Можно-ли было бы выдумать болѣе жестокое наказаніе?! И все было внѣ сомнѣній!
   Когда страданія превышаютъ наши силы, мы инстинктивно ищемъ въ сомнѣніи хотя бы моментальнаго смягченія первыхъ. Мы думаемъ: "можетъ быть я ошибаюсь; можетъ быть мое несчастье не таково, какимъ мнѣ кажется; можетъ быть вся эта боль напрасна". И чтобы продолжить отдыхъ, колеблющійся разсудокъ старается пріобрѣсти болѣе точное представленіе дѣйствительности. Но мнѣ подобная неувѣренность не представлялась: и на одну минуту я не сомнѣвался. Я не могу даже объяснить, до какой степени мое мышленіе сразу сдѣлалось яснымъ. Казалось, что вслѣдствіе тайнаго, и рѣшительнаго процесса, совершившагося въ смутной глубинѣ моего существа, всѣ прежде не замѣчавшіеся признаки, относящіеся къ страшной новости, сочетались между собою, образуя логическое, полное, связное, опредѣленное и неоспоримое цѣлое. Оно представилось мнѣ разомъ, поднявшись передъ моими духовными очами съ быстротою предмета, который, не прикрѣпленный болѣе ко дну, вдругъ всплываетъ на поверхность воды и уже не можетъ опуститься внизъ. Всѣ признаки, всѣ доказательства были на лицо и въ полномъ порядкѣ. Не надобно искать ихъ, выбирать, соединять. Ничтожные и отдаленные факты освѣщались яркимъ свѣтомъ; обрывки недавней жизни окрашивались за-ново. Необычайное отвращеніе Джульяны къ цвѣтамъ, къ запахамъ, ея странныя волненія, плохо скрытыя дурноты, внезапныя блѣдности, постоянная неровность и забота о чемъ-то когда мы оставались наединѣ, усталость, виднѣвшаяся въ ея позахъ и движеніяхъ, страницы, отмѣченныя ногтемъ въ русской книгѣ, упрекъ старика графу Безухову, загробный вопросъ маленькой княгини Лизы, жестъ, съ которымъ она взяла у меня книгу! И потомъ сцены на виллѣ, ея слезы, рыданія, двусмысленныя фразы, загадочныя улыбки, страсть не то безумная, не то мрачная, призывъ смерти, -- всѣ признаки группировались около словъ моей матери, врѣзавшихся въ мою душу.
   "Невозможно обмануться, -- сказала моя мать.-- До третьяго дня Джульяна отрицала свою беременность или по крайней мѣрѣ не была увѣрена въ ней. Зная твою впечатлительность, она просила не говорить тебѣ..." Истина не могла быть болѣе очевидною! Теперь я во всемъ былъ увѣренъ.
   Я подошелъ къ постели. Занавѣсы алькова опустились за мною и свѣтъ сдѣлался слабѣе. Я задыхался отъ волненія, кровь остановилась у меня въ жилахъ, когда я наклонился, чтобы разглядѣть получше голову моей жены, почти закрытую простынею. Не знаю, что случилось-бы, если-бы она заговорила въ эту минуту.
   Спала она? Только лобъ ея былъ открытъ. Я стоялъ нѣсколько минутъ неподвижно. Она не шевелилась и сколько я ни прислушивался, я не могъ разобрать ея дыханія. Какъ я сдержался-бы, если-бы она замѣтила мое присутствіе?! Въ эту минуту, конечно, нельзя было говорить и разспрашивать ее. Если-бы она подозрѣвала, что мнѣ все извѣстно, она могла-бы дойти до послѣдней крайности въ эту же самую ночь. Мнѣ надо стало быть притворяться, изображать нѣжность, продолжать комедію съ тѣмъ самымъ чувствомъ, которое нѣсколько часовъ назадъ диктовало мнѣ слова любви и обѣщанія безграничной преданности.
   Бросая вокругъ себя потерянные взоры, я замѣтилъ на коврѣ ея туфельки, на стулѣ ея сѣрые шелковые чулки, ея подвязки, всѣ предметы, которыми только что восхищались мои влюбленные глаза... И ревность такъ охватила мои чувства, что право было чудомъ, что я сдержался, что могъ не наброситься на Джульяну, не разбудить ее, не бросить ей въ лицо жестокія и безумныя слова, подсказываемыя мнѣ внезапнымъ гнѣвомъ.
   Шатаясь, я вышелъ изъ алькова, думая съ ужасомъ: "чѣмъ же все это кончится"?
   "Сойду внизъ. Скажу тамъ, что Джульяна спокойно спитъ, скажу, что и мнѣ надо отдохнуть, уйду къ себѣ. Ну, а завтра"... Но я оставался въ нерѣшительности, будучи не въ силахъ перешагнуть порогъ, осаждаемый тысячью страховъ. Неожиданно я повернулся къ алькову, точно чувствуя на себѣ взглядъ; мнѣ показалось, что занавѣсы шевелились, но я ошибся. И однако точно магнетическая сила проходила черезъ занавѣсы, касаясь меня. Я не могъ сопротивляться и вторично, содрогаясь, взошелъ въ альковъ.
   Джульяна лежала въ томъ же положеніи. Спала она?
   Я сѣлъ около ея изголовья, смотрѣлъ на это блѣдное чело, нѣжное и чистое именно какъ у сестры. Столько разъ я цѣловалъ его съ религіознымъ благоговѣніемъ, столько разъ касались его губы моей матери! На немъ не было никакого видимаго знака позора. И ничто въ свѣтѣ однако не могло-бы отнынѣ изгладить пятна, которое я видѣлъ на немъ!
   Нѣкоторыя слова, произнесенныя мною въ послѣднее опьяненіе, пришли мнѣ снова на память. Я спрашивалъ себя: "какою жизнью она живетъ? Каковы ея намѣренія? Что она рѣшила"? Я смотрѣлъ и не думалъ болѣе о своей боли; я старался представить себѣ, понять ея горесть.
   Конечно ея отчаяніе должно было быть свыше силъ человѣческихъ, безграничнымъ, не давать ей минуты покоя. Мое наказаніе было наказаніемъ и для нея и быть можетъ еще болѣе ужаснымъ для нея. Тамъ, въ Виллалиллѣ, она чувствовала правду моихъ словъ, прочла ее въ моемъ лицѣ. Она повѣрила въ мою безграничную любовь.
   "Ты была у меня въ домѣ между тѣмъ, какъ я искалъ тебя въ другомъ мѣстѣ. Скажи мнѣ, развѣ не стоитъ это признаніе всѣхъ твоихъ слезъ? Развѣ ты не согласилась-бы пролить ихъ за него еще болѣе"?
   "Да, даже болѣе"...
   Такъ отвѣчала не она, а вся ея душа въ порывѣ, показавшемъ мнѣ всю божественность этой души. "Да, даже болѣе".
   За это признаніе она рада была пролить еще ручьи слезъ, выстрадать еще массу мученій! И видя у своихъ ногъ человѣка, столько лѣтъ потеряннаго для нея и ею оплаканнаго, видя неожиданно раскрывшійся передъ нею рай, она даже матеріально чувствовала себя оскверненной. И должна была обнимать и цѣловать меня! Какъ ея слезы не избороздили моего лица! Какъ онѣ не отравили меня!
   Я разомъ пережилъ весь этотъ день нашей страсти, увидѣлъ снова всѣ мимолетныя ощущенія, отразившіяся на лицѣ Джульяны съ момента нашего входа въ виллу, и понялъ ихъ. Свѣтъ вполнѣ озарилъ меня. Когда я говорилъ ей о завтрашнемъ днѣ, я говорилъ ей о будущности и какимъ ужаснымъ должно было казаться ей это завтра на моихъ устахъ! Мнѣ пришло на память какъ тихо, съ робкою улыбкой она заговорила о смерти. Она спрашивала, что я буду дѣлать, если она неожиданно умретъ, умретъ завтра! Какъ она вскрикнула, прижимаясь ко мнѣ: "Нѣтъ, Тулліо, не говори о будущности... Думай только о сегодняшнемъ днѣ, о часѣ, который проходитъ"! Развѣ все это не обнаруживало ея рѣшимости умереть, трагической рѣшимости? Она убьетъ себя, можетъ быть этою же самою ночью, еще до завтра; ей нѣтъ другого исхода.
   Когда нѣсколько прошло ошеломленіе, вызванное во мнѣ сознаніемъ грозящей опасности, я продолжалъ размышлять: "что было-бы важнѣе: смерть-ли Джульяны или ея спасеніе? Такъ какъ пропасть не имѣетъ дна и крушеніе непоправимо, то быть можетъ лучше предпочесть неотложную катастрофу неопредѣленному затягиванью драмы". Воображеніе представляло мнѣ появленіе на свѣтъ новаго существа, которое будетъ носить мое имя, будетъ моимъ наслѣдникомъ, узурпируетъ ласки моей матери, моихъ дочерей, моего брата. "Конечно только смерть измѣнитъ подобное фатальное положеніе вещей. Но сохранится-ли самоубійство въ секретѣ? Какимъ образомъ Джульяна убьетъ себя? И если признаютъ добровольность этой смерти, что подумаетъ моя мать, мой братъ? Какой ударъ будетъ нанесенъ имъ? Моимъ дѣвочкамъ? И что буду я дѣлать съ своею жизнью?
   Я въ самомъ дѣлѣ не могъ болѣе представить себя безъ Джульяны. Я любилъ ее, не смотря на все случившееся. Исключая только внезапнаго порыва гнѣва, возбужденнаго во мнѣ чувственною ревностью, я не испытывалъ къ ней ненависти, презрѣнія или злопамятства. Не мелькала у меня мысль и о мщеніи. Наоборотъ я испытывалъ къ ней глубокое состраданіе. Съ перваго же момента я принялъ на себя всю отвѣтственность ея паденія. Великодушное чувство поддержало и возбудило мой духъ. "Она умѣла склонять голову подъ моими ударами, умѣла молчать и страдать, дала мнѣ примѣръ мужественной стойкости, геройскаго самоотверженія. Теперь моя очередь. Я обязанъ ей отплатить тѣмъ же, я долженъ спасти ее во что бы то ни стало". И этотъ душевный подъемъ, это доброе чувство шли ко мнѣ отъ нея.
   Я снова наклонился къ ней. Она все оставалась неподвижною, въ прежнемъ положеніи, съ открытымъ лбомъ. Я подумалъ: "Да спитъ-ли она въ самомъ дѣлѣ? Что если она только дѣлаетъ видъ, что спитъ, для того, чтобы удалить подозрѣніе, побудить оставить ее одну? Если она не хочетъ дожить до утра? Она притворяется, что спитъ. Если-бы она въ самомъ дѣлѣ спала, ея сонъ не могъ-бы быть такъ спокоенъ и крѣпокъ: вѣдь ея нервы сильно возбуждены. Разбужу ее"... Но я колебался: "А что если она дѣйствительно спитъ? Иногда послѣ сильной траты нервной силы свинцовый сонъ овладѣваетъ нами, не смотря на самыя жестокія нравственныя безпокойства. О, если-бы такой сонъ продолжился у нея до утра, чтобы она встала подкрѣпленною, достаточно сильною, чтобы выдержать неизбѣжный и необходимый разговоръ со мною"! Я внимательно глядѣлъ на нее и, наклонившись нѣсколько, замѣтилъ, что ея лобъ становился влажнымъ. Капли пота выступили на немъ. Мнѣ пришло намысль, что это холодный потъ, составляющій результатъ наркотическихъ ядовъ. "Морфинъ"! Мой взглядъ обратился на ночной столикъ, отыскивая тамъ стеклянный пузырекъ съ изображеніемъ чернаго черепа, извѣстной помѣтки опасности.
   На столикѣ находились только графинъ воды, стаканъ, подсвѣчникъ, платокъ, нѣсколько шпилекъ; ничего другого. Я быстро осмотрѣлъ весь альковъ. Щемящее волненіе охватывало меня. "У Джульяны есть морфинъ въ жидкомъ видѣ для вспрыскиваній. Она навѣрное отравилась имъ. Гдѣ онъ у нея"? У меня неотступно стоялъ передъ глазами видѣнный мною однажды у Джульяны пузырекъ, обозначенный тѣмъ зловѣщимъ знакомъ, который употребляютъ аптекари для стклянокъ съ ядомъ. Возбуждённая фантазія подсказывала мнѣ: "а если она уже приняла его? Этотъ потъ". Я дрожалъ и мысли быстро слѣдовали одна за другою въ моемъ мозгу. "Но когда и какъ? Она вѣдь не оставалась одна... Достаточно однако и одного мгновенія, чтобы выпить пузырекъ... Но съ нею должна-бы быть въ такомъ случаѣ рвота... А припадокъ конвульсивной рвоты, который явился у нея, едва она взошла сюда? Задумавши самоубійство она, вѣроятно, держала пузырекъ при себѣ. Развѣ не могла она вопить его еще въ темнотѣ въ экипажѣ, на дорогѣ сюда? Вѣдь она не позволила Федериго позвать медика"... Я не совсѣмъ твердо зналъ симптомы отравленія морфиномъ и вотъ почему блѣдный и влажный лобъ Джульяны, ея полная неподвижность убивали меня. Я почти рѣшился будить ее. "Но если я ошибаюсь? Она проснется; что я тогда скажу ей"? Мнѣ казалось, что ея перваго слова, одного взгляда, обмѣненнаго нами, всякаго непосредственнаго нашего сообщенія достаточно, чтобы вызвать во мнѣ дѣйствіе непредвидимой, невообразимой силы. Мнѣ казалось, что я не могъ-бы владѣть собою, притворяться, и что она сейчасъ же, только взглянувши на меня, отгадала-бы, что мнѣ все извѣстно. А тогда?..
   Я напрягалъ слухъ, желая и опасаясь прихода матушки. Потомъ не дрожалъ-бы такъ, поднимая уголокъ погребальнаго покрова, чтобы увидѣть черты умершаго существа, потихоньку снялъ простыню съ лица Джульяны.
   Она открыла глаза.
   -- Это ты, Тулліо?
   Голосъ ея звучалъ, какъ всегда. Сверхъ ожиданія я могъ говорить.
   -- Ты спала?-- сказалъ я, избѣгая ея взгляда.
   -- Да, я задремала.
   -- Стало быть я разбудилъ тебя... Прости меня... Я хотѣлъ открыть тебѣ лицо. Я боялся, что ты не можешь дышать, какъ слѣдуетъ... что ты должна задыхаться...
   -- Да. Теперь мнѣ жарко, слишкомъ жарко... Сними, пожалуйста, какое-нибудь одѣяло.
   Мнѣ невозможно передать состояніе моего сознанія относительно всего того, что я дѣлалъ, говорилъ и слушалъ, относительно всѣхъ вещей, проходившихъ такъ естественно, какъ будто ничто не измѣнилось, какъ будто-бы мы съ Джульяной ничего не знали и не были затронуты, какъ будто-бы тутъ, въ этомъ спокойномъ альковѣ, не было прелюбо дѣянія, обмана, раскаянія, ревности, страха, смерти, всѣхъ ужасовъ, терзающихъ насъ.
   -- Очень поздно?-- спросила она меня.
   -- Нѣтъ, еще нѣтъ полуночи.
   -- Мама легла спать?
   -- Нѣтъ еще.
   Послѣ нѣкоторой паузы:
   -- А ты... ты не пойдешь спать? Ты вѣдь очень усталъ...
   Я не нашелся что отвѣтить. Долженъ былъ я сказать, что остаюсь? повторять ей нѣжности, говорившіяся мною на креслѣ въ нашей комнатѣ, на виллѣ? И оставшись тутъ, какимъ образомъ провелъ-бы я ночь? Какъ держался-бы я съ нею? Могъ-бы я притворствовать до конца?
   Она прибавила:
   -- Лучше тебѣ уйти, Тулліо... на этотъ разъ... Мнѣ больше ничего не надобно, только отдохнуть. Если ты останешься... было-бы дурно... Лучше тебѣ уйти, Тулліо, на этотъ разъ...
   -- А если тебѣ что нибудь понадобится?..
   -- Нѣтъ. И потомъ рядомъ спитъ Кристина.
   -- Я лягу тамъ на канапе, возьму себѣ одѣяло...
   -- Зачѣмъ эти неудобства? Ты очень усталъ; это видно по твоему лицу... И потомъ я не могла-бы спать, если-бы знала, что ты здѣсь... Пожалуйста, Тулліо, будь умницей! Завтра рано ты придешь навѣстить меня. Теперь намъ обоимъ нуженъ отдыхъ, полный отдыхъ...
   Голосъ ея былъ нѣженъ и ласковъ, безъ всякой необычности въ выраженіи. Исключая настойчивости, съ которою она отсылала меня, ничто не обнаруживало въ ней зловѣщаго намѣренія. Она казалась изнеможенною физически, но спокойною. Время отъ времени она закрывала глаза, точно сонъ смыкалъ ея вѣжды. Оставить ее? Но именно спокойствіе ея пугало меня. Подобное спокойствіе только и могло быть слѣдствіемъ рѣшительнаго намѣренія. Что дѣлать? Принимая все во вниманіе, пожалуй мое присутствіе ночью и оказалось-бы безполезнымъ. Она во всякомъ случаѣ можетъ выполнить свое намѣреніе, разъ рѣшилась на него и имѣя подъ рукою необходимое средство. И гдѣ она спрятала пузырекъ? Подъ подушкою? Въ ящикѣ ночнаго столика? Гдѣ искать его? Открыть ей, сказать неожиданно: "я знаю, что ты хочешь убить себя?" Но какая сцена будетъ послѣ? Вѣдь нельзя-же будетъ скрыть остальное. Что за ночь послѣдуетъ тогда! Колебанія истощали всю мою энергію, ослабляли мое существо. Мои нервы не выдерживали болѣе, физическая усталость становилась болѣе тяжелою. Весь, мой организмъ испытывалъ состояніе полнаго безсилія, при которомъ прекращается всякая его волевая функція, впечатлѣнія и вызываемыя ими реакціи не соотвѣтствуютъ другъ другу или вовсе не совершаются. Я чувствовалъ себя болѣе неспособнымъ къ противудѣйствію, къ борьбѣ, къ какимъ-нибудь дѣйствіямъ. Меня парализовало сознаніе моей слабости, сознаніе необходимости происходящаго отъ того, что должно было произойти. Мое существо было точно поражено неожиданнымъ быстрымъ параличемъ. Я испытывалъ слѣпое желаніе избѣгнуть и послѣдняго проблеска моего сознанія. И наконецъ все это душевное состояніе разрѣшилось въ мысль, полную отчаянія: "пусть будетъ, что будетъ, остается смерть и для меня".
   -- Хорошо, Джульяна, я тебя оставлю въ покоѣ... Спи... Завтра мы увидимся.
   --.Ты едва держишься на ногахъ!
   -- Да, правда... Прощай, покойной ночи.
   -- Ты не поцѣлуешь меня, Тулліо?
   Чувство инстинктивнаго отвращенія пробѣжало по мнѣ. Я колебался. Въ эту минуту взошла матушка.
   -- Какъ, ты не спишь!-- воскликнула она.
   -- Нѣтъ, но сейчасъ засну.
   -- Я была у дѣвочекъ. Наташа не спала; она спросила меня сейчасъ-же -- вернулась-ли ты; она хотѣла къ тебѣ...
   -- Отчего ты не велишь Эдитѣ принести ее мнѣ? Эдитъ уже легла?
   -- Нѣтъ еще.
   -- Прощай, Джульяна, -- прервалъ я,
   Я подошелъ и нагнулся поцѣловать ея щеку, которую она мнѣ подставила, приподнявшись слегка на локтяхъ.
   -- Прощай, мама. Я лягу: у меня слипаются глаза.
   -- А ты не будешь ужинать? Федериго внизу ждетъ тебя...
   -- Нѣтъ, мама, не хочу. Покойной ночи.
   Я вышелъ не задерживаясь, не глядя болѣе на мою жену. Переступивши порогъ, собравши послѣднія силы, я бросился бѣгомъ къ себѣ, боясь, что упаду прежде чѣмъ доберусь до своей двери.
   Я бросился на постель, уткнувши лицо въ подушку. Меня охватило состояніе, предшествующее взрыву плача, когда горе готово излиться и напряженность чувства ослабѣваетъ. Но плачъ не приходилъ. Мое состояніе было ужасно. Страшная тяжесть давила мнѣ тѣло; я чувствовалъ ее не снаружи, а внутри себя, точно мои кости и мускулы были изъ свинца, А мозгъ еще работалъ! И сознаніе еще бодрствовало!
   "Нѣтъ, я не долженъ былъ оставлять ее, не долженъ былъ соглашаться уйти. Когда она останется одна, безъ матушки, она убьетъ себя. Звукъ ея голоса, когда она пожелала увидѣть Наташу..." Галлюцинація овладѣла мною. Моя мать вышла изъ комнаты. Джульяна садится на постели, прислушивается. Убѣдившись, что она одна, беретъ изъ ночного столика пузырекъ съ морфиномъ; не колеблясь, рѣшительнымъ жестомъ, выпиваетъ его сразу, ложится и вытягивается подъ одѣяломъ въ ожиданіи... Призракъ представился мнѣ съ такою ясностью, что я, какъ помѣшанный, вскочилъ, трижды или четырежды обошелъ комнату, задѣвая за мебель, за ковры, безпомощно двигая руками. Я открылъ окно.
   Ночь была спокойная; слышалось немолчное и однообразное кваканье лягушекъ. Большая Медвѣдица сверкала особенно ярко среди дрожащихъ звѣздъ. Я оставался въ ожиданіи чего-то нѣсколько минутъ на подоконникѣ, пристально глядя на созвѣздіе, приближавшееся ко мнѣ, какъ казалось моему разстроенному воображенію. Я самъ не зналъ, чего ждалъ. Мысли мои путались; я испытывалъ ощущеніе бездонной глубины этого необъятнаго неба. Вдругъ, во время этой паузы, точно отъ глухого толчка, подѣйствовавшаго на мое существо, въ безсознательной глубинѣ послѣдняго поднялся вопросъ, даже еще не вполнѣ опредѣлившійся: "что вы со мной сдѣлали?" И призракъ смерти, на минуту было исчезнувшій, снова сталъ передо мною.
   Ужасъ до такой степени овладѣлъ мною, что самъ не зная, что дѣлаю, я не колеблясь направился къ женѣ. Въ проходѣ я столкнулся съ миссъ Эдитъ.
   -- Откуда вы, Эдитъ?-- спросилъ я ее, замѣчая однако, что мой видъ изумляетъ ее.
   -- Я принесла сюда Наташу и должна была оставить ее: ни за что нельзя было убѣдить ее идти къ себѣ. Она такъ плакала, что ее рѣшили оставить здѣсь. Авось Маша не проснется безъ сестры...
   -- А, стало быть...
   Сердце билось у меня такъ порывисто, что я не могъ говорить плавно.
   -- А, стало быть, Наташа осталась въ постели у матери?...
   -- Да.
   -- А Маша... Пойдемъ посмотримъ Машу.
   Волненіе душило меня. Джульяна на эту ночь была спасена! Она не умретъ, имѣя при себѣ дѣвочку. Капризъ послѣдней точно чудомъ спасъ ея мать. "О, дорогая, дорогая!" Прежде чѣмъ взглянуть на спавшую Машу, я обратился къ пустой кроваткѣ, гдѣ еще виднѣлся отпечатокъ тѣла. Мнѣ страшно хотѣлось расцѣловать подушку, попробовать, сохранилась-ли теплота ея тѣла. Присутствіе Эдиты мѣшало мнѣ. Я повернулся къ Машѣ, наклонился, сдерживая дыханіе, долго смотря на нее, отыскивая. черты ея сходства со мною, почти пересчиталъ всѣ жилки, сквозившія на ея нѣжномъ вискѣ, на щечкѣ, на шеѣ. Зубы, мелкіе какъ зернышки риса, сверкали въ полуоткрытомъ ротикѣ; рѣсницы, длинныя какъ у матери, отбрасывали тѣнь на ея щеки. Хрупкость драгоцѣннаго цвѣтка, чрезвычайное изящество отличали эти дѣтскія формы, въ которыхъ -- я чувствовалъ это -- бѣжала моя кровь.
   Когда, со времени рожденія моихъ дѣвочекъ, я испытывалъ къ нимъ такое глубокое, нѣжное и вмѣстѣ печальное чувство?!
   Съ трудомъ я оторвался оттуда. Я хотѣлъ-бы сѣсть между обѣими постельками, положить голову на край пустой изъ нихъ и ждать завтрашняго дня.
   -- Покойной ночи, Эдитъ,-- сказалъ я, выходя, и мой голосъ дрожалъ теперь уже иначе.
   Вернувшись къ себѣ, я снова бросился лицомъ въ подушку и теперь могъ зарыдать, зарыдать безумно.
   

XIII.

   Пробудившись отъ тяжелаго сна, какъ-то разомъ охватившаго меня ночью, я съ трудомъ могъ точно и ясно представить себѣ то, что случилось.
   Только черезъ нѣкоторое время моему разуму, освободившемуся отъ ночныхъ возбужденій и образовъ, представилась холодная, голая и неизмѣняемая дѣйствительность. Что былъ предшествовавшій страхъ въ сравненіи съ ужасомъ, овладѣвшимъ мною теперь! Жить! Точно мнѣ поднесли огромный кубокъ, говоря: "если ты хочешь пить, если хочешь жить, выпусти сюда до послѣдней капли всю кровь твоего сердца". Непреодолимое, безконечное отвращеніе поднималось изъ глубины моей души. И однако слѣдовало жить, ничего болѣе не оставалось дѣлать! И въ особенности надо было дѣйствовать сейчасъ-же!
   Сравненіе, невольно сдѣланное мною про себя, между этимъ пробужденіемъ и ожидавшимся пробужденіемъ въ Виллалиллѣ, еще усилило мои страданія. Я думалъ: "невозможно примириться съ подобнымъ положеніемъ; невозможно вставать здѣсь, одѣваться, выходить, видѣть Джульяну, говорить съ ней, продолжать притворяться передъ матерью, ожидать удобнаго часа для окончательнаго объясненія, установлять въ этомъ объясненіи условія будущаго существованія. Невозможно! А тогда что-же? Неизбѣжное уничтоженіе всего того, что страдаетъ во мнѣ... Освободиться, уйти... Ничего другого не остается". И представивши себѣ легкость осуществленія этого рѣшенія, быстроту дѣйствія выстрѣла, послѣдовательный мракъ, я испыталъ во всемъ тѣлѣ особое напряженіе -- страдательное и вмѣстѣ смѣшанное съ чувствомъ извѣстнаго удовлетворенія, почти отрады. "Ничего другого не остается!" И не смотря на то, что меня мучило желаніе узнать все, я соображалъ, что въ этомъ случаѣ не узнаю ничего, что разомъ исчезнетъ и самое это желаніе, что всему настанетъ конецъ.
   Постучались въ дверь и голосъ брата произнесъ:
   -- Тулліо, ты еще не вставалъ? Уже девять. Можно взойти?
   -- Входи, Федериго.
   -- Знаешь, что уже не рано?-- началъ онъ, входя.-- Десятый часъ.
   -- Я заснулъ поздно и чувствовалъ себя страшно уставшимъ.
   -- Ну, а теперь?
   -- Такъ себѣ...
   -- Мама уже встала и говоритъ, что Джульяна сегодня почти здорова. Открыть тебѣ окно? Погода великолѣпная.
   Потокъ свѣжаго воздуха наполнилъ комнату. Яркій свѣтъ вѣроятно позволилъ разглядѣть на моемъ лицѣ слѣды пережитаго, потому что онъ прибавилъ:
   -- Да ты, повидимому, провелъ въ самомъ дѣлѣ очень дурную ночь?
   -- У меня была, кажется, лихорадка.
   Федериго глядѣлъ на меня своими ясными, свѣтлыми глазами. Я почувствовалъ всю тяжесть будущей лжи и притворства. О, если-бы онъ зналъ!
   Но какъ всегда его присутствіе отогнало отъ меня трусость, уже овладѣвшую мною. Напускная энергія, точно послѣ глотка возбудительнаго средства, оживила меня. "Какимъ образомъ онъ велъ-бы себя на моемъ мѣстѣ"? подумалъ я. Мое прошлое, воспитаніе, самая сущность моей природы не способствовали сравненіямъ, но одно по крайней мѣрѣ было вѣрно: въ случаѣ несчастья онъ велъ-бы себя, какъ сильный и душевный человѣкъ, геройски-бы перенесъ горесть и предпочелъ-бы жертвовать собою, чѣмъ допускать жертвы другихъ.
   -- Дай-ка мнѣ послушать,-- сказалъ онъ, подходя и касаясь моего лба и пульса.-- Теперь, кажется, у тебя ничего нѣтъ. Но какой нервный пульсъ!
   -- Теперь я буду вставать, Федериго; въ самомъ дѣлѣ уже поздно.
   -- Сегодня, послѣ завтрака, я отправляюсь въ лѣсъ. Если хочешь ѣхать со мною, я прикажу осѣдлать Орланда. Ты не забылъ лѣса? Жаль, что Джульяна нездорова, а то мы взяли-бы ее съ собою. Она посмотрѣла-бы, какъ у насъ выжигаютъ уголь.
   Когда онъ называлъ Джульяну, казалось, голосъ его становился нѣжнѣе, мягче, родственнѣе. О, если-бы онъ зналъ!
   -- Прощай, Тулліо; иду заниматься. Когда ты начнешь помогать мнѣ?
   -- Сегодня-же, завтра; когда хочешь.
   Онъ засмѣялся.
   -- Какой пылъ! Ну, хорошо, увидимъ тебя въ дѣлѣ. Прощай.
   Онъ вышелъ рѣшительнымъ и быстрымъ шагомъ; его постоянно двигало выраженіе, стоявшее на циферблатѣ часовъ: hora est benefaciendi.
   

XIV.

   Около десяти я вышелъ. Яркій свѣтъ апрѣльскаго утра, заливавшій Бадьолу черезъ окна, и раскрытыя двери балконовъ, пугалъ меня. Возможна-ли какая маска при подобномъ свѣтѣ!
   Я, прежде чѣмъ взойти къ женѣ, пошелъ къ матери.
   -- Какъ ты поздно, -- сказала она, увидѣвъ меня.-- Хорошо-ли ты спалъ? Ты очень блѣденъ.
   -- Кажется, у меня была ночью лихорадка, но теперь прошла.
   -- Ты видѣлъ Джульяну?
   -- Нѣтъ еще.
   -- Она непремѣнно хотѣла встать! Говоритъ, что чувствуетъ себя, какъ слѣдуетъ; только лицо у нея...
   -- Я пойду къ ней.
   -- Не откладывай письма къ доктору, не слушай ея, напиши ему сегодня-же.
   -- Ты сказала ей... что я знаю?
   -- Да.
   -- Теперь я ухожу, мама.
   Въ залѣ Марія брала фортепіанный урокъ у миссъ Эдитъ, и хроматическія гаммы быстро и ровно слѣдовали одна за другою. Прошелъ Пьетро, одинъ изъ стариннѣйшихъ нашихъ слугъ, посѣдѣвшій у насъ, неся подносъ съ посудою, слегка звенѣвшей отъ его неровнаго шага. Домъ, залитый свѣтомъ, имѣлъ видъ спокойнаго веселья; каждый уголъ, чувствовалось, дышалъ какою-то особенною добротою; надъ всѣмъ распространялась нѣжная и постоянная улыбка Ларъ. Никогда я такъ живо не чувствовалъ прелести этого спокойствія! И за этою тишиною и кротостью скрывался позорный секретъ, который мы съ Джульяною должны были беречь, не умирая отъ него!
   "А теперь?" думалъ я въ отчаяніи, бродя по дому точно заблудившійся посторонній человѣкъ, не будучи въ силахъ направиться вѣкомнату, которой я боялся, точно тѣло мое отказывалось повиноваться импульсу воли. "А теперь? Она знаетъ, что мнѣ извѣстна правда. Притворство между нами отнынѣ безполезно. Мы должны смотрѣть другъ другу въ лицо, говорить объ этой ужасной вещи. Просто невозможно, чтобы этотъ разговоръ произошелъ сегодня: послѣдствія были-бы непредвидимы! Теперь болѣе чѣмъ когда-либо нужно, чтобы наши поступки не казались странными, необъяснимыми моей матери, брату, домашнимъ. Мое волненіе вчерашнимъ вечеромъ, мое безпокойство, печаль -- можно объяснить озабоченностью отъ опасности, которой подвергается Джульяна, будучи беременной. Но по здравой логикѣ въ глазахъ другихъ эта озабоченность Должна заставлять меня быть съ ней нѣжнѣе, заботливѣе, внимательнѣе чѣмъ когда-либо. Сегодня надо быть особенно осторожнымъ, во что-бы то ни стало избѣжать сцены съ Джульяной, избѣгать возможности оставаться съ ней наединѣ. Но надобно ей также дать понять чувство, заставившее меня принять это рѣшеніе, руководящее моимъ поведеніемъ. А если-бы она упорствовала въ своемъ рѣшеніи самоубійства? Если она только отложила на нѣсколько часовъ его исполненіе и ждетъ удобнаго случая?"
   Эта мысль прервала мои колебанія и заставила меня рѣшиться. Я походилъ на тѣхъ восточныхъ солдатъ, которыхъ гнали кнутомъ въ битву. Въ залѣ Марія, прервавши упражненія, веселая и рѣзвая, бросилась ко мнѣ точно къ освободителю. Я взялъ ее на руки.
   -- Ты не возьмешь меня съ собою?-- спросила она.-- Я устала, я играю уже цѣлый часъ съ миссъ Эдитъ... Я не могу больше. Возьми меня съ собою! Let us take a walk before breekfast.
   -- Куда?
   -- Where you plase, et is the same to me.
   -- Пойдемъ прежде къ мамѣ.
   -- Да, вчера вы были на виллѣ, а мы сидѣли здѣсь! Мама хотѣла насъ взять съ собою, а ты не соглашался. Злой! We should like to go there. Tell me how you amused yourselwes...
   Она щебетала точно птичка на чужомъ языкѣ и ея щебетанье сопровождало мое мученье, когда мы шли къ Джульянѣ. Я еще колебался, какъ Марія постучалась въ дверь, зовя мать. Джульяна открыла сама, не подозрѣвая моего присутствія. Увидѣвши меня, она сильно вздрогнула, точно увидя призракъ, привидѣніе, что нибудь ужасное.
   -- Это ты?-- выговорила она поблѣднѣвшими губами такъ тихо, что я съ трудомъ разслышалъ ее, и потомъ окаменѣла точно статуя.
   Мы смотрѣли другъ на друга, неподвижно стоя на порогѣ; въ этомъ взглядѣ встрѣтились самыя наши души. Все вокругъ исчезло, все въ одно мгновеніе было сказано нами, понято и рѣшено.
   Что было потомъ? Не знаю, не могу хорошенько вспомнить. Помню, что нѣкоторое время сознаніе того, что происходило, было у меня какъ бы перерывнымъ, точно наступила послѣдовательность краткихъ затмѣній, нѣчто похожее на феноменъ ослабленія вниманія у нѣкоторыхъ больныхъ. Я терялъ способность вниманія: не видѣлъ, не слышалъ, не схватывалъ смысла словъ, не понималъ ничего. Потомъ снова способность эта возвращалась, я присматривался къ лицамъ и вещамъ, опять дѣлался внимательнымъ, опять отдавалъ себѣ отчетъ.
   Джульяна сидѣла съ Наташей на колѣняхъ. Я тоже сѣлъ. Маша безпрестанно бѣгала отъ меня къ ней и обратно, не умолкая ни на минуту, дразня сестренку, обращая къ намъ рядъ вопросовъ, на которые мы отвѣчали больше знаками. Эта веселая болтовня наполняла наше молчаніе. Въ одинъ изъ моментовъ моего сознанія я слышалъ, какъ Маша говорила сестрѣ:
   -- Ты сегодня вѣдь спала ночью съ мамою?
   -- Да, потому что я маленькая,-- отвѣчала Наташа.
   -- А нынѣшнею ночью буду спать я, -- неправда-ли, мама? Возьми меня сегодня къ себѣ...
   Джульяна молчала, не улыбаясь, погруженная въ задумчивость. Наташа сидѣла на ея колѣняхъ и ея головка закрывала ей половину лица, такъ что, взглядывая на нее, я не видѣлъ выраженія ея губъ и не встрѣчалъ ея глазъ. Я видѣлъ только опущенныя покраснѣвшія вѣки, всякій разъ смущавшія меня, точно черезъ нихъ просвѣчивала неподвижность ея зрачковъ.
   Ждала она, чтобы я заговорилъ? Подымались къ ней на языкъ какія-нибудь скрытыя слова, которыя она не въ силахъ была произнести?
   Когда наконецъ мнѣ удалось съ усиліемъ освободиться отъ своей простраціи, я сказалъ (думаю, что говорилъ такимъ тономъ, какъ будто бы продолжалъ начатый разговоръ, добавляя фразу къ произнесенной уже раньше):
   -- Мама хочетъ, чтобы я извѣстилъ доктора Вебести; я обѣщалъ ей написать. Я напишу.
   Она не подняла взгляда и осталась молчаливою. Маша удивленно посмотрѣла сперва на нее, потомъ на меня.
   Я всталъ.
   -- Сегодня, послѣ полудня, я поѣду въ лѣсъ съ Федериго. Мы увидимся вечеромъ, когда я возвращусь.
   Такъ какъ она оставалась неподвижною, то я повторилъ тономъ, заключавшимъ въ себѣ все, чего не было сказано:
   -- Мы увидимся вечеромъ, когда я возвращусь?
   Ея губы сквозь кудри Наташи прошептали:
   -- Да.
   

XV.

   Сила моихъ различныхъ и противуположныхъ ощущеній, первый порывъ горести, угроза близкой опасности, не позволили мнѣ пока заняться тѣмъ -- другимъ. Но съ перваго же момента я не сомнѣвался въ вѣрности моего стараго подозрѣнія. Другимъ былъ несомнѣнно Филиппъ Арборіо; и въ первый же моментъ ревности, охватившей меня въ альковѣ, представился мнѣ въ цѣломъ рядѣ ужасныхъ картинъ его отвратительный образъ вмѣстѣ съ образомъ моей жены.
   Мы ѣхали съ братомъ въ лѣсъ и другой не отставалъ отъ насъ. Между нами находилась фигура Филиппа Арборіо, до того оживленная моею ненавистью, что я испытывалъ, какъ въ дѣйствительности, глядя на нее, чувство физическаго стѣсненія, испытывалъ нѣчто вродѣ того дикаго порыва, который иногда охватывалъ меня, когда я стоялъ передъ противникомъ, ожидая знака начинать поединокъ.
   Общество брата особенно усиливало это чувство. Слишкомъ была тонка, нервна, женственна, мелка, ничтожна, презрѣнна и неблагородна фигура этого человѣка сравнительно съ моимъ братомъ. Подъ вліяніемъ новаго идеала силы и мужественной простоты, внушеннаго мнѣ братомъ, я мало того что ненавидѣлъ, я презиралъ это сложное существо, принадлежавшее однако къ моей же породѣ и имѣвшее нѣкоторыя мозговыя особенности одинаковыми со мною, какъ было ясно видно изъ его сочиненій. Я представлялъ его себѣ однимъ изъ героевъ его романовъ, страдающимъ какою-нибудь болѣзнью духа, коварнымъ, двойственнымъ, любопытнымъ до жестокости, безплоднымъ отъ привычки къ анализу и рефлексу, занятымъ постоянно превращеніемъ самыхъ горячихъ и сильныхъ душевныхъ порывовъ въ ясныя и холодныя формулы, привыкшимъ смотрѣть на всякое человѣческое существо только какъ на объектъ психологическаго изслѣдованія, неспособнымъ къ великодушному движенію, къ жертвѣ, къ отказу, закоренѣлымъ въ лжи, тупымъ, сладострастнымъ, циникомъ, подлымъ.
   И такой человѣкъ соблазнилъ Джульяну, владѣлъ ею, -- конечно, не любя ее! Развѣ не высказывалась манерность хотя-бы въ напыщенномъ посвященіи "Секрета", единственномъ извѣстномъ мнѣ документѣ, свидѣтельствовавшемъ объ отношеніяхъ, существовавшихъ между романистомъ и моей женою?! Конечно, она была для него только игрушкой, ничѣмъ болѣе! Овладѣть, развратить женщину, признанную общимъ голосомъ непогрѣшимою, испробовать свой методъ обольщенія надъ такимъ рѣдкимъ предметомъ -- это предпріятіе смѣлое, но притягательное, достойное тонкаго художника, глубокаго психолога, написавшаго "Архикатоличку" и "Анджелику Дони"!
   Чѣмъ больше я размышлялъ, тѣмъ болѣе факты являлись мнѣ въ ихъ грубой жестокости. Арборіо угадалъ спеціальныя физическія условія женщины, которою хотѣлъ овладѣть, и воспользовался наиболѣе удобнымъ и точнымъ способомъ: говорить съ нею объ идеализмѣ, о высшихъ сферахъ, о мистическомъ единеніи, о всѣхъ тѣхъ призракахъ, подъ которыми скрываются низкіе инстинкты чувственности даже и у женщинъ. И Джульяна попалась въ эту старую ловушку, подчинилась этому старому закону женской хрупкости!
   Жестокій сарказмъ терзалъ мою душу. Я далъ шпоры лошади и пустилъ ее въ галопъ по плотинѣ, идущей около рѣки.
   Плотина была опасна, узка, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ угрожаема скалами, въ другихъ завалена толстыми бревнами или пересѣчена громадными корнями. Я отлично зналъ опасность, которой подвергался, но не удерживалъ лошадь, а напротивъ шпорилъ ее. Я не искалъ найти впереди вѣрную смерть, но думалъ хотя нѣсколько прервать невыносимую боль. Я испыталъ уже вѣрность этого средства лѣтъ десять назадъ, когда былъ при посольствѣ въ Константинополѣ. Тогда, чтобы избавиться отъ печальныхъ любовныхъ воспоминаній, мнѣ случалось забираться ночью верхомъ на мусульманскія кладбища и тысячу разъ рисковать поскользнуться на гладкихъ ихъ камняхъ и разбиться. Мысль объ опасности изгоняла всѣ другія.
   -- Тулліо, остановись, стой!-- кричалъ мнѣ Федериго слѣдомъ.
   Я не слушалъ его. Какимъ-то чудомъ я не ударился о толстые горизонтальные сучья, помѣшалъ лошади споткнуться о пни или въ узкихъ мѣстахъ попасть въ воду, блестѣвшую около насъ. Но когда я услышалъ за собою Федериго, несшагося въ карьеръ за мною, опасаясь за него, я остановилъ лошадь, разомъ поднявши ее на дыбы.
   -- Ты съ ума сошелъ?-- крикнулъ братъ, подъѣзжая ко мнѣ весь блѣдный.
   -- Я напугалъ тебя? Я не зналъ, что тутъ опасно. Я хотѣлъ испробовать лошадь... и потомъ не могъ остановить ее... Она немного упряма...
   -- Упряма? Орландъ?!
   -- Тебѣ не кажется?
   Онъ внимательно и безпокойно посмотрѣлъ на меня; я попробовалъ улыбнуться.
   -- Не понимаю, какъ ты не разбилъ себѣ головы о деревья, или какъ не попалъ въ воду...
   -- А ты?
   Онъ подвергался такому-же риску какъ и я, пожалуй большему, потому что лошадь его была тяжелѣе и ему надо было пустить ее въ карьеръ за мною. Оба мы посмотрѣли на дорогу оставшуюся за нами.
   -- Да, это чудо!-- отвѣчалъ онъ.-- Отъ Ассоро почти невозможно спастись.
   Дѣйствительно Ассоро мрачно и молчаливо катилъ подъ нами быстрыя и блестящія волны; водовороты дѣлали его очень опаснымъ, а тишина еще усиливала его мрачность. Кругомъ пейзажъ соотвѣтствовалъ этому характеру коварства и угрозы. "Неожиданный скачокъ и мои страданія кончились-бы! Но можетъ быть я погубилъ-бы съ собою и брата. Мое сумасшествіе подвергало его чрезмѣрному риску и сколько хорошихъ качествъ исчезло бы вмѣстѣ съ нимъ! Что за фатальность заставляетъ меня вредить всѣмъ кого я люблю!"
   Федериго сталъ задумчивымъ. Я боялся разспрашивать его, но горько раскаивался въ томъ, что огорчилъ его. Угадалъ онъ мое притворство, заставившее меня подвергнуться смертельной опасности?
   Мы поѣхали шагомъ, потомъ повернули на тропинку, ведшую въ лѣсъ. Глядя на брата, еще хранившаго строгій видъ, я думалъ: "конечно онъ не повѣрить, если бы я открылъ ему правду, не повѣритъ въ паденіе Джульяны. Трудно даже сказать, кто больше любитъ ее -- мать или онъ. У него всегда на столѣ стоятъ въ одной рамкѣ портретъ нашей бѣдной Костанцы и Джульяны. Какъ еще сегодня смягчался тонъ его голоса при ея имени!" И точно для контраста низменность случившагося представлялась мнѣ еще болѣе грязною. Филиппъ Арборіо ясно представлялся мнѣ: моя ненависть вызывала его образъ такъ отчетливо, какъ азотная кислота дѣлаетъ отчетливымъ рисунокъ на мѣди.
   Въ моей крови еще не остыло волненіе скачки, вызванное приливомъ физической храбрости, инстинктомъ наслѣдственной воинственности, такъ часто пробуждавшейся во мнѣ при грубомъ столкновеніи съ людьми; я почувствовалъ, что ни за что не откажусь отъ дуэли съ Арборіо. "Поѣду въ Римъ, отыщу его, вызову, убью его или по крайней мѣрѣ искалѣчу". Я представлялъ его себѣ трусомъ. Мнѣ пришли на память его смѣшныя движенія въ фехтовальной залѣ, когда онъ получилъ ударъ въ грудь, его любопытство при извѣстіи о моей дуэли, ребяческое любопытство, заставлявшее таращить глаза тѣхъ, кто не бывалъ въ подобныхъ передрягахъ! Сознаніе моего превосходства, увѣренность въ побѣдѣ надъ нимъ подняли мой духъ. Я уже видѣлъ его въ крови, неподвижно лежащимъ на землѣ, между тѣмъ какъ медикъ озабоченно хлопоталъ около него. Сколько разъ я, идеалогъ, аналитикъ и софистъ эпохи упадка, радовался своему происхожденію отъ Раймонда Эрмила де-Иснедо, оказавшаго при Голеттѣ чудеса храбрости на глазахъ у Карла V. Чрезвычайное развитіе моей интеллигентности и разнообразіе моей природы не измѣнили основы моего существа, скрытой его сущности, въ которую были врѣзаны всѣ наслѣдственныя черты нашей породы. Мысль преобладала во мнѣ, не уничтожая способности дѣйствовать, которая наоборотъ порою еще усиливалась ея подъемомъ. Ипертрофія нѣкоторыхъ мозговыхъ центровъ не позволяла необходимаго соотвѣтствія для нормальной умственной жизни. Я до мелочи могъ наблюдать за собою и вмѣстѣ съ тѣмъ имѣлъ всѣ порывы первобытныхъ, недисциплинированныхъ существъ. Не разъ приходили мнѣ на умъ нежданныя преступныя идеи, не разъ я поражался внезапнымъ пробужденіемъ во мнѣ жестокихъ инстинктовъ.
   -- Вотъ и угольщики, -- сказалъ братъ, пуская лошадь рысью.
   Въ лѣсу слышался стукъ топоровъ и виднѣлась струя дыма. Встрѣчавшіеся угольщики здоровались съ нами. Федериго разспрашивалъ ихъ о работахъ, давалъ совѣты, бранилъ ихъ, наблюдая опытнымъ взглядомъ за печами. Всѣ почтительно стояли вокругъ, внимательно слушая его. Работа кругомъ сдѣлалась веселѣе, оживленнѣе и усерднѣе, точно посыпались искры отъ хорошо загорѣвшагося огня. Рабочіе бѣгали туда и сюда, перекликались, доносились голоса рубщиковъ, слышалось вдали паденіе деревьевъ; иногда свистѣли скворцы, лѣсъ неподвижно созерцалъ костры, поддерживаемые жизнью его дѣтей.
   Пока братъ распоряжался, я отъѣхалъ, предоставивъ лошади свободно выбирать тропинки, ведшія въ чащу. Шумъ слабѣлъ за мною, тишина лилась съ верхушекъ деревьевъ. "Что-же я буду дѣлать отнынѣ? Гдѣ найти мужества? Могу-ли я жить въ родительскомъ домѣ съ моею тайною? Могу-ли работать вмѣстѣ съ Федериго? Найдется-ли сила въ свѣтѣ, которая бы воскресила въ душѣ моей искру вѣры"? Гулъ отъ работъ все болѣе смолкалъ; уединеніе становилось безусловнымъ. "Работать, дѣлать добро, жить для другихъ"... Могъ ли бы я теперь найти смыслъ жизни во всѣхъ этихъ вещахъ? И будто ужъ въ самомъ дѣлѣ смыслъ жизни заключается въ нихъ, а не въ личномъ счастіи? Третьяго дня въ разговорѣ съ братомъ я, казалось, началъ понимать смыслъ его словъ, думать, что правда наконецъ открывается мнѣ. "Правда -- толковалъ братъ -- заключается не въ законахъ, не въ предписаніяхъ, но единственно только въ томъ значеніи, которое мы даемъ жизни". Тогда я, казалось, понималъ его; теперь я снова пораженъ слѣпотою, снова нахожусь во тьмѣ и ничего не разумѣю. Что можетъ на свѣтѣ утѣшить меня въ моей потерѣ"?
   Будущность представилась мнѣ ужасающей, безъ надежды. Неопредѣленный образъ будущаго новаго, имѣющаго родиться существа представился мнѣ какимъ-то чудовищемъ, занялъ мои мысли. Дѣло шло уже не о сожалѣніи, не о раскаяніи, не о воспоминаніи, которое трудно забыть, не о какой-нибудь еще болѣе горестной внутренней причинѣ, но о живомъ ребенкѣ. Моя будущность связана съ чужимъ, съ узурпаторомъ, съ существомъ ужаснымъ, противъ котораго возмущалась не моя душа только: его ненавидѣли всѣ мои фибры, съ бѣшенствомъ неумолимымъ до смерти и послѣ смерти! Я думалъ: "можно-ли придумать худшую пытку, разомъ мучить такъ и тѣло и душу! Самый свирѣпый тиранъ не въ силахъ соединить такой жестокости, съ такою насмѣшкою, какъ дѣлаетъ это судьба! Можно было предполагать, что послѣ болѣзни Джульяна не въ состояніи болѣе сдѣлаться матерью. И какъ разъ эти предположенія не оправдались! И какъ разъ теперь я услаждаю себя мечтами, упиваюсь идеалами, возвращаюсь къ наивности моей юности, собираю цвѣточки... О эти цвѣточки, отвратительные цвѣты, подносившіеся мною съ такою робостью! И послѣ такихъ мечтаній и опьяненія -- полупсихическаго, получувственнаго -- получить подобное извѣстіе и еще отъ матери! И я еще изображаю великодушіе, серьезно разыгрываю благородную партію, собираюсь жертвовать собою потихонечку, точно герой романовъ Октава Фелье! Герой"! Сарказмъ рвалъ мнѣ душу, сжимая всѣ мои мускулы. И снова охватило меня желаніе бѣжать куда-нибудь.
   Я взглянулъ впередъ: вблизи между кустовъ сверкалъ Ассоро. Я невольно вздрогнулъ: я не замѣтилъ, что лошадь, предоставленная самой себѣ, пошла по тропинкѣ, ведущей къ рѣкѣ. Ассоро точно притягивалъ меня. Одно мгновеніе я колебался -- ѣхать-ли впередъ или вернуться, но, стряхнувъ съ себя чарованіе рѣки и дурную мысль, я повернулъ лошадь.
   Большую слабость чувствовалъ я теперь. Мнѣ казалось, что моя душа сдѣлалась вдругъ ничтожной, маленькой, слабой, жалкой. Я почувствовалъ жалость къ самому себѣ, къ Джульянѣ, ко всѣмъ существамъ, испытывающимъ горесть, дрожащимъ передъ жизнью, какъ содрогается побѣжденный подъ пятой неумолимаго побѣдителя. Что мы такое? Что мы знаемъ, чего хотимъ? Никто никогда не достигъ и не достигнетъ того, чего желалъ бы! Мы гонимся за добротою, добродѣтелью, энтузіазмомъ, страстью, которая должна наполнить наше существованіе, за идеею, которую будемъ защищать со всѣмъ мужествомъ, за дѣломъ, которому посвятимъ себя, за которое умремъ съ радостью. И вѣнецъ этихъ усилій -- пустота, сознаніе истраченной силы и времени!.. Жизнь представилась мнѣ чѣмъ-то далекимъ, неопредѣленнымъ и чудовищнымъ. Заблужденіе, глупость, бѣдность, слѣпота, несчастья разнаго рода, постоянное и смутное движеніе въ насъ неопредѣленныхъ силъ животнаго и атавическаго происхожденія, самыя высшія проявленія ума, въ сущности столь краткія и всегда зависящія отъ физическаго нашего состоянія, внезапныя перемѣны, производимыя непримѣтными ничтожными причинами, постоянное участіе эгоизма въ самыхъ благородныхъ поступкахъ, безполезность проявленія подобной нравственной энергіи, направленной къ неопредѣленной цѣли, ничтожность любви, которую мы воображаемъ вѣчной, хрупкость добродѣтели, считаемой незыблемою, слабость воли и рѣшимости, весь стыдъ, всѣ горести представились мнѣ разомъ. "Стоитъ-ли жить, стоитъ-ли любить!"
   Снова послышались звуки топора въ лѣсу, сопровождаемыя отрывистыми и дикими криками. Кое-гдѣ на полянкахъ виднѣлись большія дымящіяся кучи обжигаемаго угля; въ безвѣтренномъ воздухѣ дымъ поднимался колоннами тяжелыми и прямыми какъ стволы деревьевъ: мнѣ въ эту минуту все казалось символическимъ.
   Замѣтивши Федериго, я повернулъ къ нему лошадь. Онъ разговаривалъ съ какимъ-то высокимъ старикомъ съ бритою физіономіею.
   -- О, наконецъ-то,-- воскликнулъ онъ, увидѣвши меня,-- я боялся, что ты заблудишься!
   -- Нѣтъ, я былъ тутъ недалеко.
   -- Посмотри-ка на Джіованни Скордіо, вотъ настоящій человѣкъ,-- продолжалъ онъ, кладя руку на плечо старика.
   Я взглянулъ на него. Замѣчательно добрая улыбка играла на поблекшихъ губахъ его; никогда не видѣлъ я столь печальныхъ глазъ.
   -- Прощай, Джіованни, мужайся, -- добавилъ братъ ободряющимъ голосомъ. Мы, Тулліо, можемъ ѣхать обратно въ Бадьолу; уже поздно и насъ ждутъ.
   Онъ сѣлъ на лошадь, снова попрощался со старикомъ и, проѣзжая около печей, сдѣлалъ еще нѣсколько указаній рабочимъ относительно операціи будущей ночи. Мы ѣхали рядомъ. Приближался тотъ самый часъ, въ который наканунѣ на виллѣ мы съ Джульяною смотрѣли на садъ, залитый свѣтомъ. Лѣсъ вокругъ начиналъ золотѣть, невидимыя птицы пѣли.
   -- Ты хорошо разглядѣлъ Джіованни Скордіо?-- спросилъ меня Федериго.-- Этотъ старикъ -- святой; никто такъ не работалъ и не страдалъ, какъ онъ. У него четырнадцать сыновей, отдѣлившихся отъ него, какъ зрѣлый плодъ отпадаетъ отъ дерева. Жена его, скверная женщина -- умерла; онъ остался одинъ; дѣти, обобравши его, отказались отъ него. Ему пришлось испытать не коварство и равнодушіе чужихъ, но безсердечіе своихъ собственныхъ дѣтей. А онъ ихъ всегда любилъ, любитъ и теперь, и конечно благословитъ ихъ на смертномъ одрѣ, даже если они оставятъ его умирать одного. И послѣ всего перенесеннаго онъ могъ сохранить свою улыбку! Совѣтую тебѣ, Тулліо, не забывать этой улыбки...
   

XVI.

   Часъ объясненія, ожидаемый и въ то же время страшный, приближался: Джульяна не уступила капризу Маріи и ждала меня. "Что сказать ей? Что она мнѣ скажетъ? Какъ держаться съ нею?" Всѣ сображенія, всѣ предположенія мои исчезли; только оставалась у меня напряженность духа. Можно-ли предвидѣть исходъ бесѣды? Я чувствовалъ что не владѣю ни собой, ни своими словами, ни поступками. Во мнѣ была путаница смутныхъ и противуположныхъ ощущеній, которыя должны были подняться при малѣйшемъ толчкѣ. Къ душевному волненію присоединилось особенное волненіе чувствъ, вызванныхъ образами, не оставлявшими меня весь день. Я слишкомъ хорошо зналъ это смутное состояніе, которое сильнѣе всякаго другого поднимаетъ въ людяхъ низменную ихъ грязь; слишкомъ хорошо зналъ этотъ низменный родъ сладострастія, отъ котораго ничто не можетъ защитить насъ, эту жестокую половую лихорадку, нѣсколько мѣсяцевъ привязывавшую меня къ презрѣнной и ненавистной женщинѣ, къ Терезѣ Раффо. Чувства доброты, состраданія и мужества, столь нужныя мнѣ при свиданіи съ Джульяной чтобы удержаться въ первоначальномъ рѣшеніи, двигались теперь во мнѣ точно смутный туманъ по грязному болоту, полному глухихъ трясинъ.
   Около полуночи я пошелъ къ женѣ. Все спало глубокимъ сномъ въ Бадьолѣ. Я прислушался: мнѣ казалось, что я слышу въ глубокой ночной тишинѣ спокойное дыханіе моей матери, брата, моихъ дѣвочекъ, этихъ чистыхъ и наивныхъ существъ. Я представлялъ себѣ личико уснувшей Маши, такое какимъ я видѣлъ его наканунѣ ночью, представлялъ себѣ и другія лица; въ каждомъ было выраженіе покоя, мира и доброты. Неожиданная нѣжность овладѣла мною. Передо мною промелькнуло во всей полнотѣ счастье, наканунѣ представившееся мнѣ и исчезнувшее. Если бы ничего не случилось, если бы я сохранялъ прежнія иллюзіи, чего бы большаго можно было еще желать?!
   Не знаю почему мнѣ казалось, что не смотря на раздѣляющее насъ пространство, я слышу въ отвѣтъ моему волненію волненіе Джульяны, вполнѣ согласующееся съ моимъ и точно также возростающее. Я двинулся впередъ, уже не останавливаясь болѣе и не сдерживая шума шаговъ, не постучавшись открылъ дверь и взошелъ. Джульяна молча и неподвижно какъ статуя стояла опершись рукою на край стола.
   Ничто не укрылось отъ моего взгляда, хотя міръ дѣйствительности совсѣмъ исчезъ предо мною: я оставался въ воображаемомъ мірѣ, въ которомъ дышалъ порывисто, съ тяжелымъ сердцемъ, безсильный произнести одно слово, но сохраняя ясный умъ, точно находясь при сценическомъ представленіи. Это странное ощущеніе разсѣялось, когда наконецъ, будучи не въ силахъ переносить молчаніе и каменную неподвижность Джульяны, я заговорилъ. Звукъ моего голоса въ эту минуту оказался инымъ чѣмъ я ждалъ: онъ былъ кроткимъ, дрожащимъ, почти робкимъ.
   -- Ты ждала меня?
   Глаза ея были опущены внизъ. Не поднимая ихъ, она отвѣтила:
   -- Да.
   Я смотрѣлъ на руку, которою она опиралась и которая, казалась, все болѣе деревенѣла; я опасался что эта рука не выдержитъ болѣе тяжести ея тѣла и что Джульяна упадетъ разомъ.
   -- Ты знаешь почему я пришелъ?-- продолжалъ я, съ трудомъ выговаривая слова одно за другимъ.
   Она молчала.
   -- Правда-ли,-- продолжалъ я,-- правда-ли... то, что я узналъ отъ мамы?
   Она продолжала молчать, казалось собирая всѣ свои силы. Странная вещь! въ это мгновеніе я бы не изумился, не считалъ бы абсолютно невозможнымъ чтобы она отвѣтила отрицательно, не изумился бы подобному отвѣту. Но она отвѣтила -- я скорѣе увидѣлъ чѣмъ разслышалъ отвѣтъ на ея поблѣднѣвшихъ губахъ.
   -- Правда.
   Я уже раньше зналъ все, цѣлыя сутки мучился въ своей увѣренности и однако это столь ясное и опредѣленное подтвержденіе потрясло меня такъ, какъ будто бы правда открылась мнѣ впервые! Ударъ былъ даже сильнѣе того, который нанесли мнѣ слова матери.
   -- Правда!-- повторилъ я машинально, испытывая ощущеніе, которое вѣроятно почувствовалъ бы, очутившись живымъ и въ цѣлости на днѣ пропасти.
   Джульяна наконецъ подняла глаза, устремила на меня пристальный взглядъ.
   -- Выслушай меня, Тулліо.
   Спазмы душили ее.
   -- Выслушай меня... Я; знаю что мнѣ надо дѣлать. Я была готова на все. чтобы избавить тебя отъ этой минуты; но судьба хотѣла чтобы я дожила до нея, страдая ужасно, тысячу разъ сильнѣе чѣмъ въ минуту смерти, имѣя передъ собою то, чего я такъ страшно боялась: твой взглядъ, Тулліо.
   Спазмы снова прервали ея голосъ, сдѣлавшійся такимъ отчаяннымъ, что на меня онъ производилъ впечатлѣніе физическаго разрыва самыхъ сокровенныхъ ея фибръ. Я опустился на стулъ у стола, охвативъ ладонями голову, ожидая продолженія ея рѣчи.
   -- Мнѣ надо было умереть не дожидаясь этого часа. Я давно должна была умереть! Лучше было бы мнѣ совсѣмъ не пріѣзжать сюда. Лучше было бы, если бы, вернувшись изъ Венеціи, ты совсѣмъ не нашелъ меня въ живыхъ. Ты не зналъ бы о моемъ позорѣ, оплакивалъ бы меня, можетъ быть вѣчно обожалъ бы мою память. Я осталась бы можетъ быть навсегда твоею единственною любовью, какъ ты говорилъ вчера. Я не боялась смерти, знаешь? я не боюсь ее! Но думы о нашихъ дѣвочкахъ, о матери, заставляли меня откладывать со дня на день выполненіе моего рѣшенія. Это была агонія, Тулліо, жестокая агонія; я умирала не одинъ, а тысячу разъ! И я осталась живою!
   Она продолжала, помолчавши:
   -- Мыслимо-ли, чтобы съ такимъ слабымъ здоровьемъ какъ мое я могла выдержать столько страданій? Я даже и тутъ несчастлива! Я думала, соглашаясь ѣхать сюда съ тобою: "конечно, я заболѣю тамъ, слягу и уже не встану. Будетъ казаться, что я исчезаю естественнымъ образомъ. Тулліо никогда ничего не узнаетъ и не будетъ ничего подозрѣвать". Между тѣмъ я на ногахъ и ты знаешь все. И теперь все погибло и безъ надежды!
   Я сжималъ себѣ виски и чувствовалъ такое сильное біеніе артерій, что мнѣ казалось онѣ разорвались и находились у меня прямо подъ пальцами, а не подъ кожею, вызывая во мнѣ ощущеніе почти физическаго отвращенія.
   -- Единственною моею заботою было скрыть отъ тебя правду -- не для себя, но ради тебя, ради твоего спасенія! Какіе ужасы леденили меня, какіе страхи душили меня! Со дня нашего пріѣзда ты надѣялся, мечталъ, ты былъ почти счастливъ. Но представь себѣ мое положеніе въ этомъ домѣ, съ моею тайною, рядомъ съ твоею матерью! Ты говорилъ мнѣ вчера среди другихъ нѣжныхъ вещей, разрывавшихъ мнѣ сердце, что я ничего не знала, ничего не замѣчала. Нѣтъ, я все знала, догадывалась обо всемъ! И когда замѣчала нѣжность въ твоихъ взорахъ, я падала духомъ. Я говорю тебѣ правду, Тулліо, чистѣйшую правду! Передъ тобою точно умирающая, которая не можетъ лгать. Вѣрь мнѣ: я не думаю оправдывать себя, защищаться; теперь вѣдь все кончено. Но я хочу сказать тебѣ одну вещь, которая совершенная истина. Ты знаешь какъ я любила тебя со дня первой нашей встрѣчи. Годами, долгими годами я слѣпо была предана тебѣ и не только въ счастливые дни, но и во дни несчастія, когда твоя любовь ко мнѣ охладѣла. Ты знаешь, что всегда могъ сдѣлать изъ меня все что хотѣлъ; ты всегда имѣлъ во мнѣ друга, сестру, жену, любовницу, готовую на всякую жертву для твоего удовольствія. Не думай, что я припоминаю мою долгую преданность, чтобы обвинять тебя,-- нѣтъ, нѣтъ! У меня нѣтъ въ душѣ для тебя и капли горечи, слышишь? ни капли! Но позволь мнѣ теперь напомнить тебѣ мою преданность и нѣжность, продолжавшіеся столько лѣтъ, позволь мнѣ сказать о моей любви, никогда не перестававшей, слышишь? никогда не прекращавшейся? Я думаю, что мое обожаніе тебя никогда не было сильнѣе чѣмъ въ эти послѣднія недѣли. Ты мнѣ разсказывалъ вчера о себѣ... Ахъ, если бы я могла разсказать тебѣ мою жизнь за эти послѣдніе дни! Я вполнѣ понимала тебя и должна была бѣжать тебя! Сколько разъ -- въ моментъ слабости -- я была готова упасть въ твои объятія! Тогда, въ субботу, когда ты пришелъ ко мнѣ съ цвѣтами, я взглянула на тебя и ты, возбужденный, улыбающійся, любезный, съ блестящимъ взоромъ, показался мнѣ прежнимъ. Когда ты показывалъ мнѣ твои царапины, у меня явилось такое сильное желаніе покрыть твои руки поцѣлуями! Если я сдержалась, то потому, что чувствовала себя недостойною; въ одно мгновеніе я увидѣла то счастье, отъ котораго должна была навсегда отказаться! Ахъ, Тулліо, мое сердце, конечно, каменное, если выдержало подобныя боли: жизнь упорна во мнѣ!
   Она произнесла послѣднюю фразу глухо, съ оттѣнкомъ гнѣвной ироніи. Я не отваживался взглянуть на нее. Ея слова заставляли меня страдать ужасно и между тѣмъ я дрожалъ когда она останавливалась: я боялся, что у нея не хватитъ силъ, что она не въ состояніи будетъ продолжать.
   -- Да, большою ошибкою съ моей стороны -- продолжала она -- было то, что я не умерла до твоего возвращенія изъ Венеціи, но какъ оставить бѣдныхъ дѣтей?
   И поколебавшись немного:
   -- Какъ оставить и тебя?.. быть можетъ съ угрызеніями совѣсти! Люди тебя обвинили-бы! Отъ мамы нельзя было-бы скрыть... Она пожелала-бы знать -- что же именно вызвало мою рѣшимость? Узнала-бы правду, которую до сихъ поръ мы скрывали отъ нея... Я думала объ этомъ, думала, когда ты звалъ меня въ деревню, что я болѣе недостойна ея поцѣлуевъ, недостойна имени ея дочери. Но ты знаешь какъ мы слабы, какъ легко подчиняемся теченію обстоятельствъ. Я ни на что не надѣялась, знала, что кромѣ смерти для меня нѣтъ прибѣжища, знала, что съ каждымъ днемъ этотъ кругъ становится тѣснѣе, и все-таки оставляла проходить дни за днями, ни на что не рѣшаясь, хотя у меня и было средство подъ руками!
   Она остановилась. Повинуясь инстинктивному импульсу я поднялъ голову и пристально взглянулъ на нее. Дрожь пробѣжала по ея тѣлу, такъ ясна была боль, которую я причинялъ ей глядя на нее, что я снова опустилъ голову; она сѣла. Наступила минута молчанія.
   -- Какъ ты думаешь,-- спросила она съ тягостною робостью,-- великъ-ли грѣхъ, если душа не участвуетъ въ немъ?
   Достаточно было этого упоминанія о грѣхѣ, чтобы поднять во мнѣ всю мою внутреннюю, успокоившуюся было, грязь. Невольно я отвѣтилъ сарказмомъ и съ улыбкою:
   -- Бѣдная душа!
   На лицѣ Джульяны появилось ощущеніе такого тягостнаго страданія, что я тотчасъ же глубоко раскаялся. Я не могъ ранить ее болѣе жестоко; иронія въ эту минуту относительно этого покорнаго существа была худшею изъ подлостей.
   -- Прости меня,-- сказала она съ видомъ человѣка, пораженнаго на смерть (выраженіе глазъ ея было кроткое и печальное, почти дѣтское; такое выраженіе мнѣ приходилось наблюдать у раненыхъ, положенныхъ на носилки), прости меня. Ты тоже вчера говорилъ о душѣ... Ты думаешь теперь: "подобныя вещи всегда говорятъ женщины въ свое извиненіе". Но я не ищу извиненій. Я знаю, что прощеніе, забвеніе не мыслимы; я знаю, что для меня нѣтъ исхода, понимаешь? Я хотѣла только, чтобы ты простилъ мнѣ поцѣлуи, которые я похитила у твоей матери... Я чувствовала такую тяжесть отъ моихъ страданій, что только ради этой горести, Тулліо,-- не для меня!-- пользовалась этими поцѣлуями. Если я была недостойна ихъ, то моя горесть была достойна! Ты можешь простить меня.
   У меня шевельнулась жалость, но я не поддался ей; я не смотрѣлъ въ глаза Джульянѣ, я искалъ видимаго измѣненія въ ея фигурѣ и старался не поддаться желанію сдѣлать какіе-нибудь безумные поступки.
   -- Иногда я откладывала съ часа на часъ исполненіе моего рѣшенія; мысль о томъ, что происходило-бы потомъ въ нашемъ домѣ лишала меня храбрости. И такимъ образомъ исчезла также и надежда скрыть правду отъ тебя, спасти тебя, потому что мама съ первыхъ же дней отгадала мое положеніе. Помнишь, когда я почувствовала дурноту у окна отъ желтофіолей? Представь себѣ мой ужасъ! Я думала: "если я убью себя, Тулліо узнаетъ все отъ матери! Кто знаетъ до какой степени дойдутъ тогда послѣдствія моей вины"! День и ночь я искала средствъ спасти тебя. Когда въ воскресенье ты звалъ меня въ Виллалиллу, я согласилась не размышляя, подчиняясь судьбѣ, случаю. Я была такъ увѣрена, что не увижу слѣдующаго дня! Эта увѣренность поднимала мой духъ, ослѣпляла меня. Ахъ, Тулліо, припомни твои вчерашнія рѣчи и скажи -- понимаешь-ли ты теперь мою муку?..
   Она наклонилась ко мнѣ точно для того, чтобы лучше вложить мнѣ въ душу отчаяніе своего вопроса, и ломая руки продолжала:
   -- Ты никогда такъ не говорилъ мнѣ и такимъ голосомъ. Когда ты меня спросилъ: "можетъ быть поздно? я взглянула на тебя и твое лицо испугало меня. Могла-ли я отвѣтить тебѣ: "да, слишкомъ поздно"?! Могла-ли я разбить тебѣ разомъ сердце?! Что было-бы съ нами? И тогда, я рѣшила испытать въ послѣдній разъ опьяненіе; я была точно сумасшедшая, видѣла передъ собою только смерть и мою страсть.
   Я глядѣлъ на нее, не узнавая ее: такъ измѣнилась она! Всѣ черты ея лица искажались отъ пробѣгавшихъ судорогъ; губы ея дрожали, глаза лихорадочно блестѣли.
   -- Ты осуждаешь меня?-- спросила она глухо и горестно; -- ты презираешь меня за вчерашнее?
   Она закрыла себѣ лицо руками. Потомъ послѣ паузы, съ неописуемымъ выраженіемъ отчаянія, ужаса и страсти, выраженіемъ, явившимся Богъ знаетъ изъ какой глубины ея души, прибавила:
   -- Судьба хотѣла, чтобы я осталась жива до этой минуты, чтобы ты узналъ отъ твоей матери правду, отъ твоей матери!.. Вчера вечеромъ, когда ты вернулся сюда, ты уже зналъ все! И молчалъ, и поцѣловалъ меня на глазахъ у твоей матери!.. Позволь мнѣ раньше смерти поцѣловать твои руки; я не требую большаго. Я ждала тебя, чтобы исполнить твою волю; я готова на все. Говори.
   -- Тебѣ надобно жить,-- молвилъ я.
   -- Невозможно, Тулліо!-- воскликнула она.-- Подумалъ-ли ты о томъ, что случится, если я останусь жить?
   -- Я думалъ объ этомъ. Тебѣ надобно жить.
   -- Ужасно!
   Она вздрогнула, можетъ быть потому что чувствовала въ себѣ и другую жизнь, жизнь ожидаемаго существа.
   -- Слушай, Тулліо. Теперь ты знаешь все; теперь я могу не убивать себя, чтобы скрыть отъ тебя мой позоръ; ты знаешь все и мы можемъ еще глядѣть другъ на друга, можемъ разговаривать! Но теперь дѣло идетъ совсѣмъ о другомъ. Я не хотѣла обманывать твою бдительность и убить себя. Я напротивъ хочу, чтобы ты мнѣ помогъ исчезнуть самымъ естественнымъ образомъ, чтобы не возбудить ни въ комъ подозрѣній. У меня два яда -- морфинъ и сулема. Можетъ быть они не годятся, можетъ быть трудно будетъ скрыть смерть отъ отравы. Надобно, чтобы моя смерть казалась случайною, была-бы результатомъ какого несчастья. Такимъ образомъ все будетъ устроено. А тайна останется между нами...
   Она говорила быстро, съ выраженіемъ энергической рѣшимости, точно желала убѣдить меня согласиться на полезное дѣло, а не на убійство, не на принятіе участія въ исполненіи нелѣпаго рѣшенія. Я не остановилъ ее. Какая-то странная притягательная сила заставляла меня смотрѣть и слушать это столь хрупкое, болѣзненное существо, охваченное теперь волнами такой душевной энергіи.
   -- Федериго разсказалъ мнѣ о твоемъ сегодняшнемъ безумствѣ, Тулліо, объ опасности, которой ты подвергся на плотинѣ Ассоро. "Какова степень горести, заставившая его идти на этотъ рискъ"! думала я. И я поняла ее, отгадала. Мнѣ представились твои будущія страданія, отъ которыхъ ничто не защититъ тебя, которыя будутъ усиливаться со дня на день, сдѣлаются нестерпимыми. Ахъ, Тулліо, ты ихъ уже испытывалъ и знаешь, что не перенесешь ихъ. Есть только одно средство спасти тебя, меня, наши души, нашу любовь,-- да, дай мнѣ сказать это: нашу любовь. Дай мнѣ еще вѣрить въ твои вчерашнія слова, дай мнѣ сказать, что теперь я люблю тебя, какъ никогда раньше не любила... И именно потому то и нужно, чтобы я исчезла съ лица земли, чтобы ты не видѣлъ меня больше...
   Чрезвычайный нравственный подъемъ отражался въ ея фигурѣ. Мимолетная иллюзія овладѣла было мною. Быть можетъ въ самомъ дѣлѣ въ эту минуту наши чувства встрѣчаются другъ съ другомъ, во всей своей идеальной высотѣ, избавленныя отъ всякой ничтожности свойственной людямъ, не запятнанныя грѣхомъ! Потомъ какъ всегда быстро наступила неизбѣжная реакція: это состояніе духа сдѣлалось мнѣ чуждымъ, отошло отъ меня, перешло въ объектъ моихъ наблюденій.
   -- Слушай,-- продолжала она, понижая голосъ, точно опасаясь, чтобы ее не подслушали.-- Я объявила Федериго, что очень хочу видѣть лѣсъ, угольщиковъ, всѣ эти мѣста... Завтра онъ не можетъ провожать насъ, потому что снова ѣдетъ въ Казань Кальдору. Мы поѣдемъ вдвоемъ. Федериго обѣщалъ приготовить для меня "Искру". Когда мы будемъ на плотинѣ... я сдѣлаю то, что ты сдѣлалъ сегодня: случится несчастье. Федериго говоритъ, что отъ Ассора нѣтъ спасенія... Хочешь?
   Хотя она говорила связно, она казалась въ лихорадочномъ состояніи: необыкновенный румянецъ горѣлъ на ея щекахъ и глаза блестѣли чрезвычайно. Призракъ зловѣщей рѣки промелькнулъ въ моемъ мозгу.
   Она повторила, наклоняясь ко мнѣ:
   -- Хочешь?
   Я всталъ, взялъ ея руки, хотѣлъ утишить ея лихорадку. Необъятная жалость и горесть наполняли меня; мой голосъ дрожалъ отъ волненія и нѣжности:
   -- Бѣдная Джульяна! Не волнуйся такъ! Ты слишкомъ страдаешь; горе заставляетъ тебя терять разсудокъ, бѣдняжка! Тебѣ надобно мужество; не надо больше думать обо всѣхъ вещахъ, сказанныхъ теперь... Думай о Машѣ, о Наташѣ... Я принялъ на себя это наказаніе; я вѣроятно заслужилъ его за все зло, сдѣланное мною. Я принялъ и перенесу его! Только тебѣ надобно жить... Обѣщай мнѣ ради нашихъ дѣтей, ради мамы, ради всего, что я говорилъ тебѣ вчера, обѣщай мнѣ, Джульяна, что ты не будешь стараться умереть!
   Она сидѣла опустивъ голову. И вдругъ, освободивъ свои руки, схватила мои и покрыла ихъ страстными поцѣлуями; я чувствовалъ теплоту ея губъ, ея горючія слезы. И такъ какъ я пытался вырваться, она опустилась со стула на колѣни, все не оставляя моихъ рукъ, рыдая, поднявши ко мнѣ свое искаженное лицо, по которому слезы текли рѣкою, а судороги рта выказывали неописанную боль, потрясая все ея существо. Не въ силахъ поднять ее, не въ силахъ произнести хотя бы одно слово, терзаемый жестокимъ припадкомъ удрученности, забывши всякое неудовольствіе, гордость, испытывая только слѣпой страхъ передъ жизнью, видя въ насъ обоихъ картину вѣчнаго человѣческаго страданія, слѣдствіе нашей грубой животной природы, ужасъ передъ неумолимою неизбѣжностью самой сущности нашихъ существъ, всю грустную чувственность любви, я тоже упалъ съ нею на колѣни, чувствуя инстинктивную потребность унизиться, уже самою позою сравняться съ существомъ страдающимъ и заставлявшимъ страдать и меня. Я зарыдалъ. И еще разъ, послѣ столькихъ лѣтъ, смѣшались наши слезы, бывшія, увы! столь жгучими и все-таки безсильными измѣнить нашу судьбу.
   

XVII.

   Кто можетъ описать словами то состояніе безотрадной пустоты и удрученности, остающейся въ насъ послѣ безполезныхъ слезъ, послѣ пароксизма безполезнаго отчаянія! Плачъ -- преходящій феноменъ; всякій кризисъ долженъ разрѣшиться, всякое возбужденіе кратко; мы-же остаемся истощенными и болѣе чѣмъ когда-либо убѣжденными въ нашемъ безсиліи, печальными физически и ничтожными передъ безстрастною дѣйствительностью.
   Я первый пересталъ плакать, первый обратилъ вниманіе на свое положеніе, на положеніе Джульяны, на все окружающее. Среди тишины ухо мое различило тиканье часовъ, положенныхъ гдѣ-то въ комнатѣ, жизнь шла, время бѣжало. Душа моя чувствовала пустоту и одиночество.
   Взрывъ печали, опьяненіе горестью прошло. Надо было встать, поднять Джульяну, сказать ей что-нибудь, кончить чѣмъ-нибудь опредѣленнымъ всю эту сцену. Но я чувствовалъ какое-то странное отвращеніе къ этой необходимости; я былъ неспособенъ къ малѣйшему усилію, матеріальному и моральному. Мнѣ было непріятно находиться въ этихъ условіяхъ, въ этомъ затрудненіи, вынужденнымъ продолжать что-то. И глухая непріязнь начала неопредѣленно подниматься во мнѣ противъ Джульяны.
   Я помогъ ей подняться. Каждое ея рыданіе, еще заставлявшее ее вздрагивать отъ времени до времени, усиливало во мнѣ эту необъяснимую непріязнь.
   Стало быть въ самомъ дѣлѣ вѣрно, что извѣстная часть ненависти скрывается въ основѣ каждаго чувства, соединяющаго два людскихъ существа, сближающаго два эгоизма! Стало быть въ самомъ дѣлѣ вѣрно, что часть этой неизбѣжной ненависти грязнитъ всегда наши нѣжнѣйшія изліянія, лучшія наши чувства! Лучшія душевныя движенія носятъ въ себѣ зародышъ постоянной смутной порчи и должны извратиться!
   -- Успокойся, Джульяна,-- сказалъ я голосомъ, въ который, какъ я боялся, не умѣлъ вложить достаточно нѣжности, -- теперь тебѣ надобно быть сильной! Сядь здѣсь. Успокойся. Хочешь пить? Чего-нибудь понюхать?
   Я взошелъ въ альковъ взять воды. Видъ приготовленной постели, знакомый легкій запахъ бѣлья, пахнущаго ирисомъ и фіалками, сильно взволновали меня. Поспѣшно наливъ воды, я отнесъ стаканъ женѣ. Она отпила половину, между тѣмъ, какъ я стоя наблюдалъ за движеніями ея рта. Мнѣ хотѣлось пить и я докончилъ стаканъ. Достаточно было этого случайнаго движенія, чтобы усилить мое смущеніе. Я тоже сѣлъ на диванъ; оба мы молчали, погруженные въ наши думы. Фигуры наши смутно отражались въ зеркалѣ, стоявшемъ у противуположной стѣны и мало-помалу мое воображеніе нарисовало отражавшуюся фигуру Джульяны иною, чѣмъ она была въ дѣйствительности. Въ этомъ изображеніи я увидѣлъ предметъ чужого сладострастья, чужую любовницу, измѣнницу.
   Я закрылъ глаза и мнѣ сейчасъ-же представился другой, явилось одно изъ знакомыхъ мнѣ представленій.
   "До сихъ поръ она еще не говорила прямо о своемъ паденіи", -- думалъ я, -- "только одна фраза была произнесена: какъ ты думаешь, великъ-ли грѣхъ, если душа не участвуетъ въ немъ? Что значила эта фраза? Эта обычная тонкая уловка для извиненія и смягченія всѣхъ измѣнъ и низостей! Словомъ, какія отношенія были между нею и Филиппомъ Арборіо, сверхъ тѣлесныхъ, конечно?" Жестокое любопытство терзало меня. Предположенія подсказывались мнѣ моимъ собственнымъ опытомъ. Мнѣ вполнѣ опредѣленно приходили на память нѣкоторые особенные пріемы уступокъ, употреблявшихся разными моими любовницами; призраки складывались, мѣнялись, слѣдовали другъ за другомъ ясно и быстро. Я припомнилъ Джульяну въ то ноябрьское утро передъ зеркаломъ, ея позы... Въ то утро она можетъ быть отправлялась на свиданіе?..
   Пытка моя была мучительна. Желаніе узнать все -- бередило мнѣ душу; призраки, стоявшіе передъ моими глазами, приводили меня въ отчаяніе. Гнѣвъ на Джульяну усиливался. Ощущеніе, испытывавшееся мною отъ близости моей жены, вызывавшее во мнѣ особую дрожь, указывало мнѣ, что я уже подвергся извѣстной мнѣ лихорадкѣ плотской ревности и что мнѣ надо было бѣжать, чтобы не уступить ненавистному чувству. Но воля моя была точно парализована: я не владѣлъ собою. Двѣ противуположныя одинаково физическія силы, держали меня: оттолкновеніе и притяженіе, похоть смѣшанная съ отвращеніемъ, -- смутный контрастъ, которымъ я не могъ овладѣть.
   Другой не покидалъ меня съ той минуты, какъ сталъ передо мною. Былъ онъ дѣйствительно Филиппомъ Арборіо? Угадалъ я вѣрно? Не ошибся?
   Неожиданно я повернулся къ женѣ. Она взглянула на меня. Внезапный вопросъ запнулся на моемъ языкѣ. Я опустилъ глаза, наклонилъ голову и съ тою-же спазмодическою напряженностью, которую испыталъ-бы, отрывая отъ себя кусокъ живого мяса, рѣшился наконецъ вымолвить:
   -- Имя этого человѣка?
   Голосъ мой былъ глухъ, дрожалъ и производилъ дурное впечатлѣніе на меня самого.
   Джульяна вздрогнула, но промолчала при неожиданномъ вопросѣ.
   -- Ты не отвѣчаешь?-- настаивалъ я, усиливаясь сдержать гнѣвъ, который уже прошлою ночью, какъ порывъ бури, охватилъ меня въ альковѣ.
   -- О, Боже мой!-- простонала она, наклоняясь и скрывая лицо въ подушку, -- о, Боже мой!
   Но я хотѣлъ знать, хотѣлъ во что-бы то ни стало вырвать у нея признаніе.
   -- Помнишь ты то ноябрьское утро, -- продолжалъ я, -- когда я неожиданно взошелъ къ тебѣ? Помнишь? Ты пѣла арію изъ "Орфея" и хотѣла выходить. Помнишь? На твоемъ столѣ была книга, на оберткѣ которой было посвященіе... Романъ "Секретъ" -- помнишь?
   Она оставалась неподвижною. Я наклонился къ ней, испытывая то чувство, которое предшествуетъ лихорадочному ознобу.
   -- Это онъ?-- прибавилъ я.
   Она не отвѣчала, но поднялась отчаяннымъ движеніемъ. Она казалась безумною: точно хотѣла броситься на меня, но сдержалась.
   -- Сжалься, сжалься, -- молила она, -- оставь меня умереть! То, что ты заставляешь меня испытывать теперь, хуже всякой смерти. Я перенесла и могу перенести все, но только не это, только не это... Если я останусь жить, мы будемъ ежечасно мучиться и съ каждымъ новымъ днемъ будетъ хуже. Ты возненавидишь меня, твоя ненависть зальетъ меня, я это знаю, я уже слышала ее въ твоемъ голосѣ. Сжалься! Оставь меня умереть.
   Она испытывала непреодолимую потребность ухватиться за меня и, не смѣя сдѣлать это, ломала руки, чтобы сдержаться; все тѣло ея били судороги. Я схватилъ ее за руку, притянулъ къ себѣ.
   -- Такъ я ничего не узнаю?-- сказалъ я, придвинувши свое лицо совсѣмъ близко къ ея лицу; я самъ тоже сдѣлался безумнымъ, возбуждаемый инстинктомъ жестокости, дѣлавшимъ грубыми мои руки.
   -- Я люблю тебя, всегда любила тебя, всегда была твоею; я плачу этимъ адомъ за минуту слабости, слышишь? за минуту слабости... Это истина. Развѣ ты не чувствуешь, что это истина?!
   Еще одно ясное мгновеніе и потомъ неудержимое дѣйствіе слѣпого, дикаго импульса охватило меня. Она упала навзничь на подушку. Мои губы заглушили ея крикъ.
   

XVIII.

   Много вещей заглушило это насильственное объятіе. Дикарь! дикарь! Мнѣ представлялись нѣмыя слезы Джульяны, слышалось хрипѣніе, вырвавшееся у нея въ послѣднюю минуту, хрипѣніе человѣка находящагося въ агоніи. На душу послѣ этого насилія мнѣ легла такая печаль, которая не походила ни на какую иную. "Въ самомъ дѣлѣ дикарь"! Не зародилась-ли тогда во мнѣ мысль о преступленіи? Не во время-ли взрыва этой ярости явилось у меня убійственное намѣреніе?
   Я думалъ о словахъ Джульяны: "Жизнь во мнѣ упорна". И не ея жизнь мнѣ казалась упорною, но та, другая жизнь которая была въ ней; именно эта послѣдняя приводила меня въ отчаяніе, противъ нея начиналъ я злоумышлять.
   Во внѣшности Джульяны еще не было замѣтно перемѣны; беременность ея должна была быть въ первомъ періодѣ, можетъ быть на третьемъ или въ началѣ четвертаго мѣсяца. Выкидышъ могъ быть еще легкимъ. Какимъ образомъ всѣ ея волненія этихъ послѣднихъ дней не вызвали его?! Все было противъ меня, всѣ случайности оказывались не въ мою пользу! И моя вражда становилась все злѣе.
   Втайнѣ я рѣшилъ помѣшать рожденію ребенка. Весь ужасъ нашего положенія происходилъ отъ предвидѣнія этого рожденія, отъ ожиданія незваннаго пришельца. Почему Джульяна при первыхъ-же признакахъ не употребила всѣхъ усилій, чтобы избавиться отъ своей подлой беременности? Удержали ее что-ли предразсудокъ, страхъ, инстинктивное отвращеніе матери? Она испытываетъ, стало быть, материнское чувство и къ этому плоду прелюбодѣянія?
   Жизнь, ожидавшая насъ въ будущемъ, представлялась мнѣ съ необычайною ясностью. Явится на свѣтъ мальчикъ, единственный наслѣдникъ нашего древняго имени. Этотъ чужой, не мой сынъ, отлично растетъ, захватывая любовь моей матери, моего брата; его любятъ и ласкаютъ больше Маши и Наташи, моихъ дѣтей. Сила привычки успокаиваетъ угрызенія Джульяны и она спокойно отдается своему материнскому чувству. Этотъ чужой ребенокъ растетъ подъ ея покровительствомъ, благодаря ея заботамъ, становится сильнымъ и красивымъ, становится капризнымъ маленькимъ деспотомъ, овладѣваетъ моимъ домомъ. Эти представленія мало-по-малу дорисовывались воображаемыми подробностями. Нѣкоторыя изъ нихъ принимали такую достовѣрность и такъ врѣзывались въ мое воображеніе, что на извѣстное время были для меня полною дѣйствительностью. Образъ ребенка мѣнялся постоянно, какъ и его жесты, всѣ его дѣйствія. То я представлялъ его себѣ блѣднымъ, хрупкимъ, молчаливымъ, съ большою тяжелою головою, свѣшивающеюся на грудь; то онъ казался мнѣ толстымъ, розовымъ, веселымъ, болтливымъ, чарующимъ, добрымъ, особенно милымъ со мною. Или же я воображалъ его нервнымъ, желтымъ, съ кошачьею натурою, умнымъ, но съ дурными инстинктами, жесткимъ съ сестрами, жестокимъ съ животными, незнакомымъ съ нѣжностью, не поддающимся дисциплинѣ. Мало-по-малу послѣдняя фигура взяла верхъ надъ другими, удалила ихъ, сложилась въ опредѣленный типъ, получила жизнь, даже имя, имя давно уже назначенное для нашего наслѣдника, имя моего отца, Раймонда.
   Маленькій коварный призракъ былъ прямымъ порожденіемъ моей ненависти. И онъ тоже, питалъ ко мнѣ одинаковое чувство; то былъ врагъ, противникъ, съ которымъ надо было вступить въ борьбу. Онъ становился моей жертвою, какъ и я въ свою очередь былъ въ его власти. Мы не могли избѣжать одинъ другого, точно находясь въ стальномъ кругѣ.
   Глаза его были сѣрыми какъ у Филиппа Арборіо. Изъ разныхъ выраженій его взгляда одинъ въ особенности часто поражалъ меня въ воображаемой сценѣ, повторявшейся постоянно. Я входилъ спокойно, безъ всякаго подозрѣнія въ темную и молчаливую комнату, думая что въ ней нѣтъ никого. Вдругъ, обернувшись, я замѣчалъ присутствіе Раймонда, пристально глядѣвшаго на меня своими злыми сѣрыми глазами. Меня тотчасъ-же охватывало такое сильное искушеніе, что я долженъ былъ бѣжать, чтобы не броситься на этого зловреднаго, коварнаго ребенка.
   

XIX.

   Условіе между мною и Джульяною, казалось, было заключено. Мы жили въ притворствѣ. У насъ какъ у дипсомановъ было двѣ чередующихся жизни: одна -- спокойная, полная внѣшнихъ нѣжностей, чистой привязанности, дѣтскаго почтенія; другая -- лихорадочная, взбаламученная, неопредѣленная, безъ надеждъ, порабощенная одною мыслью, постоянно возбужденная угрозами, стремящаяся къ неизвѣстной катастрофѣ.
   Изрѣдка душа моя освобождалась отъ власти столькихъ дурныхъ силъ, отъ зла окутывавшаго ее тысячью узловъ, разомъ поднималась къ высшему идеалу добра, порою представлявшемуся мнѣ. Мнѣ припоминались слова брата, сказанныя о Джіованни-ди-Скордіо. И улыбка на поблекшихъ губахъ старика пріобрѣтала глубокій смыслъ, давала мнѣ новый свѣтъ, поднимала меня точно откровеніе высшей истины.
   Почти всегда одновременно представлялась мнѣ улыбка Джульяны въ то далекое тихое утро, когда поднявшись впервые послѣ долгой болѣзни она поистинѣ божественнымъ движеніемъ предложила мнѣ свою любовь, отпущеніе, миръ, забвеніе, всѣ прекрасныя чувства, одна память о которыхъ возбуждала во мнѣ отчаянныя угрызенія и безконечные упреки. Страшный вопросъ, прочитанный Андреемъ Болконскимъ на лицѣ его мертвой жены, виднѣлся мнѣ постоянно на лицѣ еще живой Джульяны: "что вы со мною сдѣлали"? Я не слышалъ отъ нея ни одного упрека; чтобы уменьшить значеніе своей вины она не бросила мнѣ въ лицо ни одну изъ моихъ подлостей; передъ своимъ палачомъ она была покорна, ни одной капли горечи не было въ ея словахъ; и однако ея глаза повторяли мнѣ: "что ты сдѣлалъ со мною"?
   Странное желаніе самопожертвованія загоралось во мнѣ, толкало меня взять мой крестъ. Размѣръ искупленія казался мнѣ достойнымъ моего мужества. Я чувствовалъ въ себѣ избытокъ силъ, геройство души, ясность разума. Идя къ женѣ я думалъ: "я найду доброе слово чтобы утѣшить ее, уменьшить ея горесть, поднять ея чело". Но въ ея присутствіи все мѣнялось во мнѣ. На моихъ губахъ лежала точно неснимаемая печать, мое существо казалось пораженнымъ злыми чарами. Внутренній свѣтъ разомъ потухалъ, какъ отъ ледянаго чужаго дыханія. И въ наступившей тьмѣ начиналось неопредѣленно подниматься глухое возбужденіе, слишкомъ хорошо мнѣ знакомое, побороть которое я былъ безсиленъ. Тогда я бормоталъ нѣсколько безсвязныхъ словъ, избѣгая глядѣть въ глаза Джульяны, и уходилъ поспѣшно.
   Иногда я оставался. Когда мое состояніе становилось нестерпимымъ, я обнималъ Джульяну, сжималъ ее, цѣловалъ почти гнѣвно до удушья и эти объятія оставляли насъ еще болѣе подавленными, печальными, раздѣляли еще болѣе глубокою пропастью, оставляли насъ запачканными еще однимъ лишнимъ пятномъ.
   "Дикарь! дикарь"! Въ глубинѣ этихъ объятій лежало убійственное намѣреніе, въ которомъ я самъ себѣ не смѣлъ признаваться. Я не думалъ о смертельной опасности, которой подвергалъ Джульяну, ея жизнь. Джульяна, можетъ быть подозрѣвавшая изъ какихъ низменныхъ элементовъ рождалось мое желаніе, не сопротивлялась мнѣ. Она надѣялась на смерть, ожидала ее отъ меня.
   

XX.

   Сила ея скрывать свои ощущенія въ присутствіи постороннихъ была невѣроятной; ей удавалось даже улыбаться! Извѣстное безпокойство за ея здоровье позволяло мнѣ оправдывать тѣ печальные часы, когда я былъ не въ силахъ притворяться. Это безпокойство, раздѣляемое моими родными, позволяло не радоваться новой беременности подобно предъидущимъ, позволяло избѣгнуть обычныхъ намековъ въ бесѣдахъ. Это было еще счастьемъ для насъ.
   Въ Бадьолу наконецъ пріѣхалъ докторъ Вебести. Его посѣщеніе ободрило всѣхъ. Онъ нашелъ мою жену ослабѣвшею, отмѣтилъ въ ней извѣстное нервное разстройство, малокровіе, бѣдность питанія, что однако не вліяло на ходъ беременности; послѣдняя не представляла замѣтныхъ отклоненій. При улучшеніи общихъ условій также и роды могли совершиться правильно. Сверхъ того онъ возлагалъ большія надежды на исключительную натуру Джульяны, давшую уже и въ прошломъ доказательства рѣдкой способности къ выдержкѣ. Онъ предписывалъ извѣстный режимъ, одобрилъ пребываніе въ Бадьолѣ, рекомендовалъ спокойствіе духа.
   -- Въ особенности разсчитываю на васъ,-- добавилъ онъ мнѣ серьезно.
   Я остался обманутымъ. Я возложилъ было на него надежду спасенія и теперь терялъ ее. Я надѣялся было на возможность пожертвовать младенцемъ еще задолго до его появленія на свѣтъ, чтобы избѣжать катастрофы съ матерью. И Джульяна и я, мы были бы спасены, возродились бы къ новой жизни. Я могъ бы забыть или примириться съ этимъ случаемъ: время залечиваетъ столько ранъ и работа утишаетъ столько печалей! Я могъ бы послѣдовать примѣру брата, сдѣлаться лучшимъ человѣкомъ въ истинномъ смыслѣ слова, жить для другихъ, прилѣпиться къ иному ученію, найти въ самой этой горести собственное достоинство. Человѣкъ, которому дано страдать болѣе другихъ, достоинъ страдать болѣе другихъ,-- развѣ это не параграфъ изъ ученія моего брата? Есть выборъ и для горести. Джіованни Скордіо именно одинъ изъ такихъ избранниковъ... Я надѣялся и, противорѣча моему искупительному жару, надѣялся на уменьшеніе моего наказанія!
   Въ дѣйствительности, желая найти возрожденіе въ страданіяхъ, я боялся страдать, боялся стать лицомъ къ лицу съ настоящимъ страданіемъ. Духъ мой былъ уже изнеможенъ и, даже провидѣвши истинную цѣль, волнуемый христіанскими идеями, двигался обходнымъ путемъ, въ концѣ котораго неизбѣжно находилась пропасть.
   Бесѣдуя съ докторомъ, выказывая извѣстное недовѣріе къ его одобрительнымъ заключеніямъ, выказывая извѣстное безпокойство, я нашелъ способъ передать ему мою мысль. Я далъ ему понять, что желаю во что бы то ни стало избавить жену отъ опасности, и въ случаѣ надобности откажусь безъ сожалѣнія отъ ребенка. Я просилъ его не скрывать отъ меня ничего.
   Онъ снова успокоилъ меня, прибавивъ, что даже въ затруднительномъ положеніи не прибѣгъ бы къ выкидышу, такъ какъ при тѣхъ условіяхъ, въ которыхъ находилась Джульяна, потеря крови была бы для нея фатальною. Онъ повторилъ, что прежде всего надо заботиться о возстановленіи ея крови, поддерживать ея ослабѣвшій организмъ, пріобрѣсти силы и спокойствіе, необходимыя для благополучнаго исхода родовъ. Въ заключеніе добавилъ:
   -- Я думаю, что вашей супругѣ въ особенности необходимы нравственныя утѣшенія. Я старый другъ семьи: знаю, что она много страдала. Вы можете успокоить ее.
   

XXI.

   Моя мать, ободренная теперь, усилила свои ласки къ Джульянѣ. Она предчувствовала осуществленіе своихъ надеждъ, ждала внука, маленькаго Раймонда; на этотъ разъ она была увѣрена. Братъ тоже ожидалъ Раймонда. Мои дѣвочки часто обращались съ разными наивными вопросами то къ матери, то къ бабушкѣ относительно будущаго товарища.
   Такимъ образомъ пожеланія и надежды семейной любви начинали уже окружать невидимое, еще не сформировавшееся существо. Однажды вечеромъ мы съ женою сидѣли подъ вязами. Матушка только что ушла, послѣ того, какъ она посвящала всѣ свои рѣчи будущему наслѣднику, думая, что ея мечты раздѣляемъ и мы. Мы съ женою улыбались ей и слѣдили за ней глазами, пока она не скрылась. Тогда въ тишинѣ мы могли въ уныніи взглянуть другъ на друга, подавленные размѣрами нашей печали. Съ страшнымъ напряженіемъ всего существа, абстракгируя, оставляя Джульяну въ сторонѣ, я чувствовалъ какъ рядомъ со мною живетъ этотъ ребенокъ; никого другого не было кромѣ него. И это ощущеніе не было обманчивымъ, но живымъ и глубокимъ. Я вздрогнулъ и взглянулъ на лицо моей жены, чтобы разсѣять чувство ужаса. Мы оба глядѣли какъ потерянные, не зная что говорить, какъ бороться съ этимъ трепетомъ. Въ ея лицѣ отражались мои терзанія, на немъ я отгадывалъ выраженіе своего лица. И такъ какъ мои глаза невольно опускались на ея бедра, то, поднимая ихъ снова, я замѣтилъ на ея лицѣ выраженіе того паническаго ужаса, который является у больныхъ неизлѣчимою болѣзнью, когда кто-нибудь смотритъ на часть ихъ тѣла, обезображенную этою болѣзнью.
   Оба мы пытались измѣрить нашу горесть и не находили ей конца. Помолчавши, она сказала потихоньку:
   -- Подумалъ-ли ты, что подобное состояніе будетъ продолжаться всю жизнь?
   Я промолчалъ, но отвѣтъ прозвучалъ во мнѣ рѣшительно: "нѣтъ, это не продолжится".
   Она прибавила.
   -- Не забывай, что однимъ словомъ ты можешь прервать все, освободить себя. Я готова, помни это.
   Я снова молчалъ, но подумалъ: "нѣтъ, ты не должна умереть".
   -- Я не могу утѣшить тебя,-- продолжала она голосомъ, дрожавшимъ отъ безотрадной нѣжности.-- Нѣтъ утѣшенія ни для тебя, ни для меня и никогда не будетъ... Думалъ-ли ты, что всегда кто-то будетъ стоять между нами? Если надежды твоей матери осуществятся... Подумай!
   Душа моя содрогалась подъ напоромъ зловѣщей мысли. Я отвѣтилъ:
   -- Вѣдь его всѣ уже любятъ.
   Я поколебался и затѣмъ, быстро взглянувши на жену, опуская вѣки и наклоняя голову, спросилъ ее едва слышно.
   -- Ты его любишь?
   -- Ахъ, о чемъ ты спрашиваешь!
   Я не могъ снова удержаться, хотя и страдалъ физически, точно касаясь ногтями живой раны.
   -- Ты его любишь?
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Онъ приводитъ меня въ ужасъ.
   Я невольно сдѣлалъ радостное движеніе; это признаніе давало мнѣ сообщника, согласіе на мою тайную думу. Но отвѣтила она правду или солгала изъ сожалѣнія ко мнѣ?
   Меня жестоко разбирало желаніе настаивать, добиться отъ нея полной откровенности; ея видъ удержалъ меня. Я чувствовалъ себя смягченнымъ къ ней, хотя она и носила въ себѣ жизнь, заставлявшую такъ меня терзаться. Я испытывалъ къ ней чувство состраданія. Мнѣ казалось, что ужасъ, выраженный, ею, отдѣлилъ ее отъ этого ребенка, приближаетъ ее ко мнѣ. И я испытывалъ потребность заставить ее понять эти мысли, усилить въ ней отвращеніе къ этому существу, какъ къ непримиримому врагу насъ обоихъ.
   -- Ты меня нѣсколько ободряешь, я тебѣ благодаренъ, -- сказалъ я взявши ея руки. И добавилъ, скрывая подъ христіанскою надеждою свое убійственное намѣреніе:
   -- Есть Провидѣніе. Кто знаетъ! Можетъ быть и мы будемъ избавлены... Ты понимаешь какъ?.. Будемъ молиться Богу.
   То было желаніе смерти ребенку. И наводя Джульяну на мысль о молитвѣ, я приготовлялъ ее къ трагической случайности, дѣлая ее въ извѣстной степени своей нравственною сообщницею. Я даже думалъ: "Если бы мои слова подсказали бы ей преступленіе, увлекли бы ее на этомъ пути!.. Она могла бы проникнуться сознаніемъ ужасной необходимости, увлечься мыслью моего освобожденія, почувствовать порывъ дикой энергіи, совершить эту жертву. Развѣ она не говорила только что сейчасъ, что всегда готова умереть? Ея смерть влечетъ за собою и смерть ребенка. Не религіозный предразсудокъ удерживаетъ ее, не страхъ грѣха: соглашаясь умереть, она готова совершить двойное преступленіе -- противъ себя и противъ ребенка. Но она убѣждена, что ея существованіе необходимо для окружающихъ и что существованіе не моего ребенка сдѣлаетъ нашу жизнь невозможною. Она знаетъ, что можетъ быть въ прощеніи и забвеніи мы еще можемъ найти со временемъ какое-нибудь утѣшеніе, исцѣленіе раны, если между нами не будетъ находиться этотъ пришлецъ. Достаточно стало быть, чтобы она хорошенько взвѣсила всѣ обстоятельства, чтобы безполезное желаніе и безплодная молитва превратились-бы въ рѣшеніе и въ исполненіе". Я думалъ и она точно также молчала и думала, склонивъ голову и не выпуская моей руки. О чемъ она думала? Раздался звонъ къ Angelus. Джульяна вынула свою руку изъ моей и перекрестилась.
   

XXII.

   Послѣ пятаго мѣсяца, внѣшніе признаки беременности пошли быстро впередъ. Джульяна чувствовала себя униженною, сконфуженною передо мною, точно имѣя какую-нибудь постыдную болѣзнь. Я положительно былъ болѣе не способенъ влачить тяжесть этого несчастнаго существованія. Неописуемое отвращеніе всякое утро при моемъ пробужденіи поднималось съ глубины моей души. А между тѣмъ надо было жить.
   Дни текли нестерпимо медленно. Время едва двигалось, лѣниво и тяжело. Передо мною было еще лѣто, часть осени, цѣлая вѣчность! Я принуждалъ себя слѣдовать за братомъ, помогать ему въ его крупныхъ работахъ, увлекаться его идеями. Я проводилъ цѣлые дни верхомъ точно пастухъ, утомлялъ себя какою-нибудь ручною работою, старался ослабить свою интелектуальность, вступая въ соприкосновеніе съ простонародьемъ, людьми простыми и прямыми, съ тѣми у кого немногія нравственныя унаслѣдованныя нормы дѣйствовали также правильно какъ и органы ихъ тѣла. Нѣсколько разъ я видался съ Джіованни Скордіо, желая слышать его голосъ, видѣть его печальные глаза и кроткую улыбку, распрашивалъ его объ его злоключеніяхъ. Но онъ держался молчаливо со мною, кажется, нѣсколько робѣя передо мною. Онъ не любилъ распространяться о себѣ, не любилъ жаловаться и не прерывалъ работы для болтовни. Его сухія, жилистыя, казалось, вылитыя изъ бронзы руки всегда были въ движеніи. Однажды я воскликнулъ:
   -- Да когда-же ты отдохнешь?
   Онъ посмотрѣлъ улыбаясь на эти руки, освященныя всѣмъ безконечнымъ выполненнымъ ими дѣломъ и теперь достойныя пальмъ, скрестилъ ихъ на груди и отвѣтилъ улыбаясь какъ всегда:
   -- Скоро, сударь, коли будетъ на то Господня воля: когда мнѣ ихъ сложатъ въ гробу подобнымъ образомъ. Аминь!
   

XXIII.

   Всѣ средства были безполезны. Работа не помогала и не утѣшала меня; она была неровной, безпорядочной, лихорадочной, зачастую прерывалась періодами непреодолимой простраціи, упадка духа, безплодности.
   Мой братъ читалъ мнѣ наставленія:
   -- Такъ нельзя дѣлать. Ты тратишь въ одну недѣлю энергію шести мѣсяцевъ; потомъ впадаешь въ беззаботность и затѣмъ снова бросаешься въ работу безъ удержа. Такъ нельзя. Чтобы дѣло было прочнымъ, надобно работать спокойно и обдуманно. Надо непремѣнно выбрать методу! У тебя какъ у всѣхъ новичковъ, излишекъ ревности. Потомъ ты успокоишься; теперь ты еще не уравновѣшенъ; у тебя нѣтъ почвы подъ ногами.
   Часто онъ говорилъ объ ожидаемомъ наслѣдникѣ, Раймондѣ, въ крестные отцы которому онъ выбралъ Джіованни Скордіо, желая чтобы послѣдній передалъ ему доброту и силу и чтобы мальчикъ осуществилъ идеальный типъ человѣка представляющійся ему, тотъ типъ, котораго мы оба не умѣли и не могли достигнуть сами. Онъ не зналъ, что каждое слово его разило меня точно стрѣлою, сильнѣе возбуждало мою ненависть и усиливало мое отчаяніе.
   Ничего не подозрѣвая, всѣ мои домашніе точно нарочно старались терзать меня. Я испытывалъ въ ихъ присутствіи такое чувство, какъ будто бы находился рядомъ съ лицомъ, имѣющимъ въ рукахъ страшное оружіе и не умѣющимъ съ нимъ обращаться; я ожидалъ постоянно удара. Чтобы отдохнуть, мнѣ надо было бѣжать далеко отъ всѣхъ, искать уединенія, но тамъ я встрѣчалъ лицомъ къ лицу своего худшаго врага -- самого себя.
   Жизнь выходила у меня черезъ всѣ поры и ко мнѣ возвращалось періодами прежнее тяжелое столь отдаленное состояніе моего духа. Иногда я испытывалъ чувство изолированности моего существованія среди неподвижныхъ призраковъ всего міра; долгими часами я слышалъ только неподвижную, давящую тяжесть жизни.
   Потомъ являлись иронія, сарказмъ, неожиданное желаніе все уничтожить и разрушить, безжалостное осмѣиваніе всего, сильное броженіе самыхъ низменныхъ инстинктовъ. Я забывалъ о прощеніи, состраданіи, нѣжности, добротѣ. Всѣ мои внутренніе добрые источники закрывались, высыхали, точно пораженные проклятіемъ. Я видѣлъ въ себѣ осмѣяннаго глупаго мужа, сентиментальнаго героя плохого романа. Внутренній сарказмъ не щадилъ ни одного изъ поступковъ моихъ или Джульяны; драма превращалась въ горькую и насмѣшливую комедію; ничто не удерживало меня, всѣ узы разрывались. Я думалъ: "зачѣмъ мнѣ оставаться тутъ для этой омерзительной роли? Уйду, вернусь въ свѣтъ, къ прежней жизни, къ гульбѣ. Ошеломлю себя, забудусь, погублю себя. Что за важность! Буду только тѣмъ, чѣмъ всѣ мы и должны быть: грязью въ грязи. Уфъ!"
   

XXIV.

   Въ одинъ изъ подобныхъ моментовъ, я рѣшилъ на-удачу поѣхать въ Римъ. Предлогъ для поѣздки имѣлся: не предполагая столь большого отсутствія, мы оставили нашъ домъ не въ порядкѣ. Нужно было позаботиться обо всемъ, такъ чтобы наше отсутствіе могло продолжиться до какого угодно срока.
   Я объявилъ о своемъ отъѣздѣ и убѣдилъ всѣхъ въ его необходимости, обѣщаясь устроить все въ нѣсколько дней. Наканунѣ отъѣзда, вечеромъ, когда я укладывался, ко мнѣ въ комнату постучались и къ моему удивленію взошла Джульяна. Она немножко запыхалась, можетъ быть утомившись отъ лѣстницы. Я усадилъ ее, предложилъ ей чаю, до котораго она едва коснулась. Въ глазахъ ея виднѣлось безпокойство. Наконецъ она робко выговорила:
   -- Ты, стало быть, ѣдешь?
   -- Да, -- отвѣчалъ я -- завтра утромъ, какъ рѣшено.
   Послѣдовало продолжительное молчаніе. Черезъ открытыя окна вливалась восхитительная прохлада; луна ярко свѣтила и издали доносилась неумолчная трескотня кузнечиковъ.
   -- Когда же ты вернешься? Скажи мнѣ правду,-- спросила она подавленнымъ голосомъ.
   -- Не знаю, -- отвѣчалъ я.
   Послѣдовала другая пауза. Порывы легкаго вѣтерка набѣгали въ комнату, поднимая занавѣсь. Всякій доходившій до насъ отдѣльный звукъ приносилъ намъ сладость лѣтней ночи.
   -- Ты покидаешь меня?
   Въ ея голосѣ было такое глубокое уныніе, что моя сухость растаяла въ одно мгновеніе; жалость и состраданіе овладѣли мною.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ я,-- не безпокойся. Джульяна. Но мнѣ надобна передышка; я не могу больше: мнѣ надобно вздохнуть. Я думаю, что вернусь скоро, какъ обѣщалъ. Я напишу тебѣ. Можетъ быть и тебѣ будетъ легче, когда ты не будешь видѣть моихъ страданій.
   -- Мнѣ никогда не будетъ легче -- отвѣтила она.
   Подавленный плачъ дрожалъ въ ея голосѣ. Съ оттѣнкомъ глубоко раздирающаго безпокойства, она прибавила:
   -- Тулліо, Тулліо, скажи мнѣ правду! Ты ненавидишь меня? скажи!
   Ея глаза, спрашивавшіе меня, выражали страхъ еще болѣе ея словъ; казалось, въ нихъ сосредоточилась въ это мгновеніе самая ея душа. Эти расширенные глаза, это чистое чело, конвульсивно двигающіяся губы, похудѣвшій подбородокъ, это худенькое, горестное лицо, такъ контрастировавшее съ безстыднымъ видомъ ея фигуры, эти похудѣвшія руки, протянутыя ко мнѣ съ умоляющимъ жестомъ, болѣе чѣмъ когда-либо возбудили мою жалость и нѣжность, тронули меня.
   -- Нѣтъ, Джульяна, повѣрь мнѣ. У меня нѣтъ непріязни къ тебѣ и никогда не будетъ. Я не забываю, что я долженъ тебѣ уплатой. Успокойся и думай теперь о своемъ освобожденіи. А потомъ... кто знаетъ! Но что бы нислучилось, я не измѣнюсь, Джульяна. А теперь не думай о моемъ отъѣздѣ. Можетъ быть нѣсколько дней отсутствія принесутъ мнѣ пользу и я вернусь успокоеннымъ. Намъ нужно будетъ потомъ много спокойствія и тебѣ понадобится моя помощь...
   -- Благодарю тебя. Ты можешь дѣлать изъ меня все, что хочешь,-- отвѣтила она.
   Издали донеслось до насъ пѣніе, сопровождаемое неяснымъ звукомъ сельской флейты,-- можетъ быть пѣніе рабочихъ на какомъ-нибудь отдаленномъ гумнѣ. Мы прислушались. Вѣтеръ вѣялъ прохладою. Вся нѣга лѣтней ночи охватила мое сердце.
   -- Хочешь посидѣть на терассѣ?-- спросилъ я потихоньку Джульяну.
   Она согласилась, встала. Мы вышли на терассу, заливаемую потокомъ прозрачнаго молочнаго луннаго свѣта. Она шла впереди меня; въ этомъ свѣтѣ я могъ видѣть ясно вырисовывающуюся на немъ ея обезображенную тѣнь.
   Гдѣ было гибкое и легкое существо, которое я сжималъ въ своихъ объятіяхъ! Возлюбленная, которую я нашелъ снова въ апрѣльскій полдень при цвѣтущей сирени! Въ одно мгновеніе у меня мелькнули въ сердцѣ сожалѣніе, желанія, отчаяніе.
   Джульяна положила голову на рѣшетку терассы. лицо ея, съ закрытыми глазами, ярко освѣщенное луною, казалось блѣднѣе чего-бы то ни было вокругъ, блѣднѣе стѣны. У меня не хватало духа говорить. Я повернулся къ долинѣ, наклонившись къ рѣшеткѣ и сжимая пальцами ея холодное желѣзо. Все впереди разстилалось передо мною неопредѣленными призраками, среди которыхъ я различилъ только сверканье Ассоро. Пѣніе долетало до насъ, смотря по порывамъ вѣтра; а во время паузъ слышался тотъ же неясный и далекій звукъ флейты. Никогда ночь не казалась мнѣ столь исполненной нѣжности и тягости. Изъ глубины души моей рвался громкій -- хотя и не слышимый -- крикъ къ утраченному счастью.
   

XXV.

   Едва пріѣхавши въ Римъ, я раскаялся; найдя городъ почти пустымъ раскаленнымъ, почувствовалъ смутный страхъ. Я нашелъ домъ нѣмымъ какъ могила, гдѣ всѣ знакомыя мнѣ вещи имѣли другой, странный характеръ. Я чувствовалъ себя безусловно одинокимъ въ этомъ уединеніи, я все-таки не пошелъ отыскивать пріятелей, не хотѣлъ вспомнить о нихъ.
   Я принялся искать того, къ кому чувствовалъ непримиримую ненависть -- Филиппа Арборіо.
   Я надѣялся встрѣтить его тотчасъ же въ какомъ-нибудь общественномъ мѣстѣ. Отправился въ ресторанъ, который, какъ мнѣ было извѣстно, посѣщался имъ. Я ждалъ его цѣлый вечеръ, обдумывая способъ столкновенія. Шаги каждаго входившаго посѣтителя зажигали мою кровь. Но онъ не пришелъ. Прислуга давно не видала его.
   Я посѣтилъ фехтовальную залу. Зала была пуста, жалюзи ея оконъ спущены; въ комнатѣ царствовалъ запахъ, происходящій отъ поливки пола и столовъ. Маэстро принялъ меня съ изъявленіями большой радости. Я долженъ былъ выслушать подробный разсказъ о тріумфахъ, выпавшихъ на его долю въ послѣднемъ состязаніи. Тогда я попросилъ у него свѣдѣній о разныхъ моихъ пріятеляхъ, посѣщавшихъ его школу, и наконецъ объ Арборіо.
   -- Его нѣтъ въ Римѣ уже четыре или пять мѣсяцевъ, -- отвѣтилъ онъ.-- Я слышалъ, что онъ боленъ очень серьезною нервною болѣзнью и что врядъ ли выздоровѣетъ. Это говорилъ мнѣ графъ Галиффа. Онъ въ самомъ дѣлѣ былъ очень слабъ. У меня онъ взялъ всего нѣсколько уроковъ. Онъ боялся удара, не могъ видѣть острія шпаги передъ глазами...
   -- Галиффа еще въ Римѣ?
   -- Нѣтъ, уѣхалъ въ Римини.
   Неожиданное извѣстіе поразило меня. "Если бы оно было вѣрно!" подумалъ я. Я желалъ, чтобы онъ былъ пораженъ одною изъ тѣхъ страшныхъ болѣзней спинного мозга, которыя приводятъ человѣка къ идіотизму, къ самымъ тяжелымъ формамъ сумасшествія и потомъ къ смерти. Признаки, извѣстные мнѣ изъ книгъ, воспоминанія о посѣщеніи сумасшедшаго дома, случай съ однимъ изъ моихъ друзей, бѣднягой Джуліо Спинелли, быстро пришли мнѣ на умъ. Мнѣ ясно представился Спинелли, блѣдный, подобно трупу, съ неподвижными чертами лица, съ открытымъ ртомъ, полнымъ слюны, что-то бормочущій. Безпрестанно онъ подносилъ платокъ ко рту, чтобы утереть бѣжавшую слюну. Его сестра печально подвязывала ему салфетку и зондомъ вводила въ его желудокъ пищу, которую онъ самъ не могъ проглотить.
   Я выигрываю все такимъ образомъ. Если бы у меня была дуэль съ столь извѣстнымъ противникомъ, если бы я тяжело ранилъ его или убилъ, дѣло не осталось бы секретомъ, обѣжало бы всѣхъ и каждаго, подверглось бы газетнымъ толкамъ. И пожалуй вышла бы. на свѣтъ и истинная причина дуэли! Между тѣмъ эта благодѣтельная болѣзнь выручаетъ меня отъ всякихъ непріятностей и сплетень. Конечно я могъ отказаться отъ кровожаднаго удовольствія, отъ наказанія, даннаго моей рукою (а увѣренъ я въ исходѣ?), когда знаю, что ненавистный мнѣ человѣкъ связанъ болѣзнью, безсиленъ. Только вѣрно-ли это извѣстіе? А если онъ боленъ только временно?
   Мнѣ пришла въ голову хорошая мысль. Я поѣхалъ въ книжный магазинъ его издателя. Дорогою я думалъ (и страстно желалъ ихъ) о двухъ мозговыхъ разстройствахъ наиболѣе страшныхъ писателю, художнику слова, стилисту: афазію и аграфію. Взойдя въ магазинъ, я сперва ничего не могъ разсмотрѣть со свѣта и разслышалъ только носовой голосъ, спрашивавшій меня съ иностраннымъ выговоромъ, чего я желаю. За прилавкомъ я разсмотрѣлъ рыжеватаго человѣка неопредѣленнаго возраста, родъ альбиноса. Я спросилъ у него нѣсколько книгъ, потомъ послѣдній романъ Арборіо. Альбиносъ подалъ мнѣ "Секретъ", прибавивши:
   -- Мы объявили нѣсколько мѣсяцевъ назадъ еще одинъ его романъ: "Turris eburnea"...
   Сердце учащенно забилось у меня.
   -- Но думаю, что не выпустимъ его.
   -- Отчего же?
   -- Авторъ очень боленъ.
   -- Боленъ! Чѣмъ же?
   -- Прогрессивнымъ мозговымъ параличемъ, -- отвѣтилъ альбиносъ, отдѣляя каждое слово съ извѣстнымъ чувствомъ удовлетворенія знатока.
   "Тоже что съ Джуліо Спинелли"!
   -- Стало быть болѣзнь опасна?
   -- Очень, -- сентенціозно изрекъ альбиносъ.-- Вы знаете что параличъ не останавливается.
   -- Но онъ теперь въ началѣ.
   -- Въ началѣ, но нѣтъ сомнѣнія на счетъ природы болѣзни. Въ послѣдній разъ, когда онъ былъ здѣсь, онъ выговаривалъ нѣкоторыя слова уже съ трудомъ.
   -- Вы его слышали?
   -- Да, сударь; у него былъ уже неясный выговоръ, немного колеблющійся въ нѣкоторыхъ словахъ...
   Я возбуждалъ одушевленіе альбиноса моимъ чрезвычайнымъ, почти удивленнымъ вниманіемъ къ его рѣчамъ. Онъ готовъ былъ бы отмѣтить всѣ согласныя, на которыхъ запинался языкъ знаменитаго романиста.
   -- А гдѣ же онъ теперь?
   -- Въ Неаполѣ. Медики его лечатъ электричествомъ.
   -- Они, стало быть, надѣются спасти его?-- говорилъ я, возбуждая альбиноса.
   -- Невозможно!
   -- Будемъ надѣяться на его выздоровленіе для славы литературы...
   -- Невозможно!
   -- Кажется, что въ прогрессивномъ параличѣ бываютъ случаи выздоровленія...
   -- Да нѣтъ же, сударь, нѣтъ. Онъ можетъ жить пожалуй еще два, три, четыре года, но не выздоровѣетъ.
   -- Однако, я думаю...
   Самъ не знаю почему мнѣ было такъ весело издѣваться надъ моимъ собесѣдникомъ, наслаждаться моимъ жестокимъ чувствомъ. Конечно, я наслаждался. А альбиносъ, уколотый моимъ противорѣчіемъ, не говоря дурного слова, взобрался на лѣстницу, приставленную къ высокому шкафу. Онъ казался однимъ изъ тѣхъ худыхъ, безшерстныхъ котовъ, которые разгуливаютъ по краямъ крышъ. Взбираясь на лѣстницу, онъ задѣлъ головой полосу кисеи, протянутой для мухъ отъ одного конца магазина въ другой; цѣлая туча ихъ облѣпила его съ жужжаніемъ. Онъ сошелъ съ толстой книгою въ рукахъ -- авторитетомъ въ пользу смертнаго приговора. И безжалостныя мухи спускались съ нимъ.
   Онъ показалъ мнѣ заглавіе; то былъ трактатъ спеціальной патологіи.
   -- Неугодно-ли послушать?
   Поискавши въ страницахъ неразрѣзанной книги, онъ отвелъ пальцами два смежные листа и, навостряя бѣловатые глаза, прочелъ: "Предвидѣніе благопріятнаго конца прогрессивнаго мозгового паралича невозможно..." Потомъ прибавилъ:
   -- Теперь вы убѣждены?
   -- Да. Какая жалость! Такой рѣдкій умъ!
   Мухи не успокаивались и жужжали нестерпимо, осаждая меня, альбиноса и прикащика, заснувшаго подъ глобусомъ.
   -- Сколько было ему лѣтъ?-- спросилъ я, невольно ошибаясь временемъ глагола, точно говоря объ умершемъ.
   -- Кому?
   -- Филиппу Арборіо.
   -- Думаю, лѣтъ тридцать пять.
   -- Такой молодой!
   Я чувствовалъ непреодолимое желаніе разсмѣяться подъ носомъ у альбиноса и оставить его въ изумленіи. Подобнаго возбужденія особеннаго рода, нѣсколько конвульсивнаго, я не испытывалъ раньше. Трактатъ лежалъ раскрытымъ на прилавкѣ; я наклонился, чтобы взглянуть на одну изъ виньетокъ: человѣческое лицо, искаженное жестокою, шутовскою гримасою. "Лѣвая эміотрофія лица".
   Но вдругъ одна мысль пришла мнѣ въ голову.
   -- Издатель не получилъ еще манускрипта романа "Turris eburnea"?
   -- Нѣтъ. Объявленіе о немъ вышло, но существовало только названіе.
   -- Только названіе?
   -- Да сударь. И само объявленіе было прекращено.
   -- Пошлите, пожалуйста, мнѣ эти книги на домъ сегодня же.
   Я далъ свой адресъ и вышелъ. На тротуарѣ я испыталъ особенное чувство потери. Мнѣ казалось, что я оставилъ за собою часть искусственной, придуманной, фальшивой жизни. Мои слова, поступки и ощущенія, фигура альбиноса, его голосъ и жесты,-- все казалось мнѣ искусственнымъ, какимъ-то сномъ, или впечатлѣніемъ, испытаннымъ отъ чтенія, но не отъ дѣйствительности. Позвавши извощика я вернулся домой. Неопредѣленное ощущеніе разсѣялось. Я сосредоточился и началъ размышлять, убѣдился въ дѣйствительности фактовъ, живо представилъ себѣ безнадежное положеніе больного. "Не отправиться-ли въ Неаполь взглянуть на него?" Я не испытывалъ болѣе никакой радости; всякое возбужденіе ненависти исчезло во мнѣ; тяжелая тоска свинцомъ налегла на меня. Гибель Арборіо не мѣняла моего положенія, не избавляла меня отъ крушенія. Ничто не мѣнялось ни въ моемъ существованіи, ни въ будущемъ, какъ оно представлялось.
   Я подумалъ о заголовкѣ объявленія его романа: "Turris eburnea". Сомнѣнія овладѣли мною. Не было-ли чисто случайнымъ совпаденіе этого заглавія съ прилагательнымъ извѣстнаго посвященія? Или Арборіо желалъ создать литературную личность по подобію моей жены, разсказать свою послѣднюю исторію? И снова мучительный вопросъ предсталъ передо мною: какимъ образомъ прошла вся эта исторія, съ начала до конца?
   Въ ту незапамятную ночь Джульяна сказала мнѣ: "я люблю тебя, всегда любила тебя, всегда была твоею, я плачу этимъ адомъ за минуту слабости, слышишь? за минуту слабости... Это истина. Развѣ ты не чувствуешь, что это истина"?
   Увы! какъ часто намъ кажется правдивымъ голосъ лжи! Ничто не можетъ защитить насъ отъ обмана! Но если оттѣнокъ, подмѣченный мною въ голосѣ Джульяны, былъ правдивымъ, стало быть она въ самомъ дѣлѣ была застигнута тѣмъ человѣкомъ въ моемъ собственномъ домѣ, въ моментъ упадка своихъ чувствъ, не отдавая себѣ яснаго отчета и потомъ, пробудившись, испытала ужасъ и отвращеніе къ непоправимому событію, выгнала того и болѣе не видѣла его?
   Это представленіе было вполнѣ возможнымъ; все повидимому заставляло думать, что какія-бы то ни было отношенія Джульяны съ тѣмъ-были давно прерваны совершенно.
   "Въ моемъ собственномъ домѣ"! думалъ я между тѣмъ. И въ домѣ нѣмомъ какъ могила, въ пустыхъ и полныхъ духоты комнатахъ, меня преслѣдовали неотвязные образы.
   

XXVI.

   Что дѣлать?! Оставаться въ Римѣ и ждать, среди этого пекла, среди этихъ томящихъ каникулъ новаго сумасброднаго взрыва моего мозга?! Поѣхать на море, въ горы, на какія-нибудь модныя воды искать забвенія среди людей? Пробудить въ себѣ прежняго кутилу, поискать новую Терезу Раффо?
   Два или три раза я даже подумалъ о Терезѣ, хотя она давно уже исчезла не только изъ моего сердца, но и изъ моей памяти. "Гдѣ она теперь? Путается еще съ Евгеніемъ Эгано? Что почувствую я, встрѣтившись съ нею?" Любопытство мое было однако слабо. Я убѣдился, что единственнымъ моимъ глубокимъ и непобѣдимымъ желаніемъ было вернуться домой -- на мое мученіе, на каторгу.
   Я тщательно сдѣлалъ все что нужно, посѣтилъ доктора Вебести, телеграфировалъ въ Бадьолу о своемъ возвращеніи и уѣхалъ.
   Нетерпѣніе пожирало меня; острое возбужденіе было такъ томительно, точно я шелъ на встрѣчу чрезвычайнымъ новостямъ. Дорога казалась нескончаемой. Растянувшись на диванѣ, мучимый жаромъ, задыхаясь отъ пыли, проникавшей отовсюду, слушая однообразный шумъ поѣзда, гармонировавшій съ однообразнымъ стрекотаніемъ кузнечиковъ, не усыплявшимъ непріятнаго моего состоянія, я думалъ о грядущихъ событіяхъ, взвѣшивалъ возможныя случайности, старался проникнуть въ мракъ будущаго. Отецъ пораженъ на смерть. Какая участь ожидаетъ сына?
   

XXVII.

   Въ Бадьолѣ все шло по старому. Отсутствіе мое было непродолжительно, но возвращеніе встрѣчено ликованіемъ. Джульяна взглядомъ выразила мнѣ глубокую благодарность.
   -- Ты хорошо сдѣлалъ, что вернулся скоро,-- сказала матушка, улыбаясь.-- Джульяна не была спокойною ни на минуту. Надѣюсь, что теперь ты уже никуда не двинешься. Не замѣчаешь прогресса?-- прибавила она, указывая на мою жену.-- О, кстати, ты вѣрно забылъ о кружевахъ? Забылъ? Безпамятный!
   Мое мученіе возобновлялось съ первыхъ-же шаговъ.
   Едва мы съ женою остались одни, она сказала мнѣ:
   -- Я не надѣялась, что ты вернешься такъ скоро. Я тебѣ безконечно благодарна!
   Въ ея жестахъ и въ голосѣ слышались робость, смиреніе, нѣжность. Разница похудѣвшаго лица съ остальной ея фигурою представилась теперь еще ярче. Для меня было особенно ясно тягостное состояніе, написанное на ея лицѣ, выражавшееся въ немъ постоянное страданіе отъ безчестящей беременности, которой подверглось ея тѣло. Это выраженіе никогда не оставляло ее, виднѣлось среди всѣхъ другихъ мимолетныхъ ощущеній, безсильныхъ сгладить его, какъ-бы они ни были сильны; оно было слито съ нею, закрѣплено и вызывало мое состраданіе, разсѣивало мою непріязнь, смягчало мою грубость, порою -- въ моменты иронической проницательности -- слишкомъ уже очевидную.
   -- Что ты дѣлала всѣ эти дни?-- спросилъ я ее.
   -- Ждала тебя. А ты?.
   -- Ничего. Я хотѣлъ вернуться.
   -- Ради меня?-- молвила она робко и смиренно.
   -- Изъ-за тебя.
   Она опустила вѣки и нѣчто вродѣ улыбки задрожало на ея лицѣ. Помолчавши минуту, съ влажными глазами, она вымолвила:
   -- Благодарю тебя.
   Выраженіе, чувство, вложенныя въ эти слова, напомнили мнѣ другую благодарность, высказанную ею въ далекое утро ея выздоровленія, въ утро перваго моего преступленія.
   

XXVIII.

   Такимъ образомъ снова пошла моя жизнь въ Бадьолѣ, печально и безъ выдающихся эпизодовъ. Во мнѣ смѣнялись обычныя броженія полною неподвижностью мысли, обычные сарказмы тщетными порывами, противурѣчивыми кризисами: изобиліе и безплодность. И сколько разъ, обсуждая сѣрый, средній, но всемогущій потокъ жизни, я думалъ: "кто знаетъ! Человѣкъ прежде всего животное приноровляющееся. Нѣтъ такой низменной гадости или горя, съ которыми онъ не устроился-бы. Быть можетъ и я окончу такимъ приноровленіемъ! Кто знаетъ!" Я становился сухимъ, цѣпляясь за свою иронію. "Кто знаетъ, можетъ быть сынъ Арборіо окажется, какъ говорится, вылитымъ моимъ портретомъ! Тогда еще легче будетъ устроить все, какъ слѣдуетъ"! Мнѣ приходила на память одна сцена, при которой мнѣ пришлось услышать о завѣдомо незаконномъ ребенкѣ въ присутствіи законныхъ супруговъ: онъ вылитый отецъ! И въ самомъ дѣлѣ сходство было замѣчательное, вслѣдствіе таинственнаго закона, опредѣляемаго физіологами вліяніемъ наслѣдственности.
   По этому закону сынъ порою не походитъ ни на отца, ни на мать, но на человѣка, которому нѣкогда отдавалась мать. Женщина, вышедшая замужъ во второй разъ, черезъ три года послѣ свадьбы рождаетъ дѣтей, черты которыхъ не имѣютъ ничего общаго съ ихъ истиннымъ отцомъ и которые -- наоборотъ -- похожи на ея прежняго умершаго мужа.
   "Возможно стало быть, что Раймондъ окажется похожимъ на меня, будетъ казаться настоящимъ Эрмиломъ. А если-бы ожиданія моихъ родныхъ были обмануты? Если-бы родилась дѣвочка?" Эта возможность успокоивала меня. Мнѣ казалось, что я чувствовалъ-бы меньшее отвращеніе къ ней, можетъ быть даже могъ-бы переносить ее. Она современемъ ушла-бы изъ моего дома, получила-бы другое имя, жила-бы среди другой семьи.
   По мѣрѣ приближенія срока родовъ, нетерпѣніе мое возрастало. Я истомился отъ постояннаго безплоднаго волненія, отъ переходовъ отъ однихъ и тѣхъ-же страховъ къ одной и той-же неувѣренности. Я желалъ-бы ускорить событія, желалъ наконецъ какой-нибудь катастрофы: всякая изъ нихъ была-бы предпочтительнѣе, этой ужасной агоніи!
   Наступилъ сентябрь. Лѣто кончалось. Близилось осеннее равноденствіе, лучшая пора года, которая, кажется, носитъ въ себѣ родъ воздушнаго опьяненія, распространяемаго зрѣлымъ виноградомъ. Чары его овладѣвали мною постепенно, смягчали душу; иногда я испытывалъ непреодолимую, жаркую потребность нѣжности, деликатныхъ изліяній. Маша съ Наташей проводили со мною долгіе часы въ моихъ комнатахъ или на прогулкахъ. Я никогда не любилъ ихъ такъ нѣжно и глубоко; изъ этихъ глазъ, запечатлѣнныхъ едва начинающимъ сознавать себя разсудкомъ, иногда сходилъ въ глубину моей души лучъ мира.
   

XXIX.

   Однажды, не найдя послѣ полудня Джульяны ни у нея, ни въ другихъ комнатахъ, я взошелъ къ матушкѣ. Двери были отворены, но не слышалось ни голосовъ, ни шума. Предполагая, что матушка заснула, я шелъ потихоньку, чтобы не обезпокоить ее. Раздвинувъ портьеры, я дѣйствительно услышалъ дыханіе спящаго и увидѣлъ матушку, уснувшею на креслѣ у окна; изъ-за спинки другого кресла виднѣлись волосы Джульяны.
   Обѣ находились одна противъ другой; между ними помѣщался столикъ съ корзинкою, полной маленькими чепчиками. Матушка еще держала въ рукахъ чепчикъ съ воткнутою въ него иголкою: сонъ застигнулъ ее за работою. Склонивши голову на грудь, она спала и во снѣ быть можетъ продолжала еще работать для драгоцѣннаго ей существа.
   Джульяна тоже спала, но откинувши голову на спинку, протянувши впередъ руки. Черты ея лица какъ-бы смягчились нѣжностью сна, но ротъ хранилъ складку горечи, тѣнь печали; между бровями виднѣлась морщинка, вырытая большимъ горемъ. Лобъ ея былъ влаженъ и капли пота медленно спускались на високъ. Самое положеніе ея блѣдныхъ рукъ обнаруживало ея безконечную усталость. И опять, не думая совсѣмъ о Джульянѣ, я почувствовалъ только жизнь ея ребенка внѣ ея, какъ будто-бы онъ уже жилъ рядомъ со мной и кромѣ его не было никого. И опять впечатлѣніе было не обманчивымъ, но дѣйствительнымъ и глубокимъ! Судорожный трепетъ пробѣжалъ по мнѣ.
   Я повернулъ голову. Чепчикъ въ рукахъ матушки, всѣ эти легкія кружева, розовыя и голубыя ленточки въ корзинкѣ, колеблемыя вѣтромъ, сжимали мнѣ сердце такъ сильно, что я едва не лишился чувствъ. Сколько нѣжности въ позѣ старой женщины, мечтающей надъ чепчиками, которые покроютъ голову не ея внука, но чужого ребенка!
   Я неподвижно стоялъ нѣсколько минутъ. Эта комната была истиннымъ святилищемъ нашего дома. На одной стѣнѣ висѣлъ портретъ моего отца, породившаго на Федериго; на другой -- портретъ Костанцы, нѣсколько похожей на Машу. Обѣ фигуры, теперь живущія высшимъ существованіемъ, которое придаетъ дорогимъ покойникамъ память о нихъ, имѣли магнетическій, ясновидящій взглядъ, слѣдовавшій всюду за вами. Другія реликвіи отца и сестры наполняли комнату. Въ углу на плинтусѣ подъ стекломъ помѣщалась закрытая флеромъ маска того, кого моя мать любила любовью сильнѣйшею смерти. Въ этихъ реликвіяхъ однако не было ничего подавляющаго: полный покой царствовалъ здѣсь и, казалось, распространялся по всему дому, какъ изъ сердца гармонически распространяется жизнь по всему организму.
   

XXX.

   Припоминаю поѣздку въ Виллалиллу, сдѣланную мною въ одно пасмурное утро съ дѣвочками и миссъ Эдитъ. Воспоминаніе о поѣздкѣ сохранилось неяснымъ и неопредѣленнымъ.
   Въ саду отсутствовали миріады лиловыхъ кистей, не было ни лѣса нѣжныхъ цвѣтовъ, ни запаха гармоническаго какъ музыкальное трезвучіе, не было его открытой улыбки, ни вѣчнаго крика ласточекъ. Веселаго въ немъ были только игры и голоса двухъ ничего не подозрѣвавшихъ дѣтей. Ласточки оставили свои гнѣзда опустѣвшими, безжизненныли. Нѣкоторыя были попорчены, кое гдѣ въ остаткахъ глины еще дрожали легкія перышки. Послѣдняя стая ласточекъ сидѣла собравшись на крышѣ, поджидая запоздавшихъ подругъ, иногда призывая ихъ криками, разносившимися въ спокойномъ воздухѣ. На призывъ прилетали отсутствовавшія по двѣ, по три. Призывы наконецъ прекратились, настало время отлета. Блѣдный лучъ солнца слабо золотилъ запертый домъ, пустыя гнѣзда.
   Точно двинутая внезапнымъ порывомъ вѣтра, стая поднялась съ шумнымъ шелестомъ крыльевъ, какъ смерчъ взлетѣла кверху, остановилась на минуту перпендикулярно надъ домомъ,-- потомъ разомъ, безъ колебаній, точно впереди была обозначена для нея дорога, двинулась въ путь плотною массою, унеслась, разсѣялась, исчезла...
   Маша и Наташа, стоя на скамейкѣ чтобы слѣдить возможно дольше за бѣглянками, протягивали къ нимъ руки и кричали:
   -- Прощайте, прощайте, прощайте, ласточки....
   Все остальное помню очень смутно. Маша хотѣла взойти въ домъ. Я самъ отперъ дверь, представляя себѣ все, что происходило здѣсь въ послѣдній мой пріѣздъ съ Джульяною. Сѣни были нѣмы, лѣстница тоже, молчаніе заполняло весь домъ. Въ тотъ разъ я слышалъ шумъ подобный шуму въ глубокихъ раковинахъ; теперь тишина равнялась могильному покою: тамъ было похоронено мое счастье!
   Дѣвочки болтали безъ умолка, не уставая разспрашивать меня, желали все видѣть, все раскрыть, всѣ шкафы и ящики. Миссъ Эдитъ по возможности сдерживала ихъ.
   -- Посмотри, что я нашла!-- воскликнула старшая, бросаясь ко мнѣ на встрѣчу.
   То былъ пучекъ пахучей травы и перчатка, лежавшіе въ ящикѣ. Перчатка принадлежала Джульянѣ; кончики ея пальцевъ были запачканы; на изнанкѣ около рубчика еще ясно виднѣлась надпись: "терновникъ, 27 августа 1890. Помни!" Мнѣ сразу вспомнился эпизодъ съ терновникомъ, одинъ изъ самыхъ веселыхъ нашего первоначальнаго счастья, отрывокъ нашей идилліи.
   -- Это мамина перчатка?-- болтала Маша.-- Дай мнѣ ее, дай. Я хочу отвезти ее мамѣ...
   Калистъ долго говорилъ мнѣ что-то и много; я почти ничего не понялъ изъ его словъ. Нѣсколько разъ онъ повторилъ пожеланіе:
   -- Мальчика, хорошенькаго мальчика, Боже его благослови! Хорошенькаго мальчика!
   Когда мы вышли, онъ заперъ домъ и спросилъ:
   -- А что же дѣлать съ гнѣздами?
   -- Не трогай ихъ, Калистъ.
   Всѣ гнѣзда теперь были покинуты, пусты, безжизненны. Послѣднія ласточки улетѣли. Блѣдный лучъ солнца слабо золотилъ запертый домъ и пустыя гнѣзда.
   

XXXI.

   Срокъ приближался. Докторъ Вебести былъ извѣщенъ. Мое возбужденіе росло съ каждымъ часомъ, становилось нестерпимѣе. Часто меня охватывалъ порывъ сумасшествія, похожій на тотъ, который увлекъ меня на плотину Ассоро. Я исчезалъ изъ дома, проводилъ долгіе часы верхомъ, заставляя Орланда прыгать черезъ рвы и плетни, пуская его въ галопъ по опаснымъ мѣстамъ. Усталые, покрытые потомъ, но не пострадавши возвращались мы оба домой.
   Докторъ пріѣхалъ и всѣ въ домѣ, кромѣ Джульяны только, вздохнули свободнѣе, одушевились надеждою и довѣріемъ. Нѣсколько разъ я замѣчалъ въ глазахъ ея отблескъ мрачной, неотступной мысли, ужасъ какого-то трагическаго предчувствія.
   Боли начались, продолжаясь цѣлый день съ небольшими перерывами, то сильнѣе, то слабѣе, то выносимыя, то раздирающія. Она прислонялась къ шкафу или опиралась о столъ, стискивая зубы, удерживаясь отъ крика; или почти неподвижно сидѣла на креслѣ, съ лицомъ, закрытымъ руками, издавая временами слабое стенаніе; или же безпрестанно переходила съ мѣста на мѣсто, изъ одного угла въ другой, останавливаясь и сжимая конвульсивно какой-нибудь предметъ. Зрѣлище ея страданій мучило меня. Не въ силахъ владѣть собою, я выходилъ изъ комнаты на нѣсколько минутъ, потомъ входилъ, точно невольно притягиваемый, глядѣлъ на ея страданія, не имѣя возможности ни помочь ей, ни сказать ей хотя-бы слово утѣшенія.
   -- Тулліо, Тулліо, какая ужасная вещь! Какая ужасная! Никогда я такъ не страдала, никогда, никогда!
   Къ вечеру домашніе и докторъ сошли въ столовую! Мы съ Джульяною оставались одни. Лампы еще не были зажжены; наступили октябрскія сумерки и порывы вѣтра заставляли звенѣть стекла.
   -- Помоги же мнѣ, Тулліо, помоги!-- воскликнула она внѣ себя при одной схваткѣ, протягивая ко мнѣ руки; расширенные бѣлки глазъ придавали въ полутьмѣ полную мертвенность ея лицу.
   -- Скажи, скажи, что надобно сдѣлать?-- бормоталъ я растерянно, не зная, что предпринять, гладя ея волосы и желая придать сверхъестественную силу этому жесту.-- Скажи, что надобно сдѣлать?
   Она болѣе не жаловалась, глядѣла на меня и слушала, точно забывши о своей боли, точно пораженная самымъ звукомъ моего голоса, выраженіемъ моей растерянности и волненія, дрожаніемъ моихъ рукъ на ея головѣ, безотрадною нѣжностью этого безполезнаго жеста.
   -- Ты любишь меня, не правда-ли?-- выговорила она, не переставая слѣдить взглядомъ за моимъ волненіемъ.-- Ты мнѣ все прощаешь?
   И потомъ, приходя снова въ возбужденіе, воскликнула:
   -- Люби меня, люби меня сильно, потому что я умру нынѣшнею ночью, умру можетъ быть еще сегодня вечеромъ; ты раскаешься, что не любилъ меня, что не простилъ меня, -- о, конечно, раскаешься...
   Она казалась столь убѣжденною въ своей смерти, что я оледенѣлъ отъ внезапнаго ужаса.
   -- Ты долженъ любить меня. Можетъ быть ты не повѣрилъ тому, что я говорила тебѣ тогда ночью, можетъ быть ты не вѣришь мнѣ и теперь; но ты повѣришь, когда меня больше не будетъ! Тогда ты прозрѣешь, поймешь правду; о, ты раскаешься, что не достаточно любилъ меня, что не простилъ меня...
   Взрывъ плача заглушилъ ее.
   -- Знаешь отчего мнѣ жаль умирать? Оттого что ты не знаешь, какъ я тебя люблю... въ особенности, какъ тебя любила послѣ... Ахъ, какое жестокое наказаніе! Развѣ я заслуживала подобнаго конца?
   Она закрыла лицо руками, но сейчасъ же подняла его, пристально глядя на меня. Казалось еще болѣе страшная мысль поразила ее.
   -- А если я умру -- прошептала она -- оставивши въ живыхъ... понимаешь...
   -- Молчи, ради Бога, Джульяна!
   Я былъ безсильнѣе её. Ужасъ одолѣлъ меня и не давалъ мнѣ силы произнести даже хотя бы одно слово утѣшенія, противопоставить этимъ образамъ смерти одно слово жизни. Я тоже почему-то былъ убѣжденъ въ ужасномъ концѣ. На лицѣ Джульяны, виднѣвшемся мнѣ въ полутьмѣ, мнѣ казалось, я замѣчалъ признаки агоніи, разложенія, уже начавшагося и неудержимаго. Она не могла удержать стона, въ которомъ не было ничего человѣческаго, схватилась за мою руку.
   -- Помоги мнѣ, Тулліо, помоги же!
   Она сжимала мою руку сильно, но все-таки не такъ, какъ бы я хотѣлъ, такъ чтобы ея ногти вонзились въ мое тѣло, чтобы и я испыталъ физическое страданіе, которое сравняло бы мое положеніе съ ея положеніемъ. Она продолжала издавать стоны, являющіеся у насъ при сильныхъ физическихъ страданіяхъ, равняющіе насъ съ страдающими животными,-- инстинктивные стоны всякаго больного тѣла.
   Время отъ времени ея судороги передавались мнѣ и я слышалъ движенія ядовитаго маленькаго существа, безпощадно борящагося съ жизнью своей матери, не давая ей передышки. Волна ненависти, поднимавшаяся изъ глубины моей души, казалось вливалась въ мои пальцы, вызывала въ нихъ убійственный непреодолимый импульсъ. Образъ уже совершеннаго преступленія мелькнулъ во мнѣ: "ты не останешься живъ".
   -- О, Тулліо, Тулліо, задуши меня, убей меня! Я не могу, не могу, слышишь? я не могу больше переносить, я не хочу больше страдать!
   Она отчаянно вскрикивала, осматриваясь вокругъ глазами помѣшанной, точно ища чего или кого нибудь, что дало бы ей ту помошь, которую я не могъ оказать ей.
   -- Успокойся, Джульяна. Можетъ быть насталъ моментъ. Мужайся! Сядь здѣсь... Мужайся, душа моя... Еще немного терпѣнія! Я здѣсь съ тобою... Не бойся.
   Я бросился къ колокольчику.
   -- Поскорѣе доктора!
   Джульяна болѣе не жаловалась. Пораженная новою мыслью, она, казалось, перестала страдать или замѣчать свои боли; она что-то обдумывала, размышляла о чемъ-то. Я едва успѣлъ замѣтить въ ней эту неожиданную перемѣну.
   -- Слушай, Тулліо. Если у меня будетъ бредъ...
   -- Что ты говоришь!
   -- Если послѣ, во время лихорадки, явится бредъ и я умру въ это время...
   -- Ну?
   Въ ея тонѣ слышался такой ужасъ, ея остановки были столь тягостны, что паника овладѣла мною: я дрожалъ какъ листъ, даже еще не понимая, что именно она разумѣла.
   -- Всѣ будутъ вокругъ меня... Если въ бреду я заговорю, открою... Понимаешь? Понимаешь? Одного слова достаточно. Въ бреду вѣдь не знаешь что говоришь! Ты долженъ...
   Матушка, докторъ, акушерка взошли въ эту минуту.
   -- Веселѣе, веселѣе, -- произнесъ докторъ своимъ ободряющимъ тономъ.-- Не бойтесь; все пойдетъ какъ слѣдуетъ.
   -- Я думаю,-- прибавилъ онъ улыбаясь -- что вашъ мужъ чувствуетъ себя хуже васъ. Уходите-ка отсюда, вамъ тутъ нечего дѣлать,-- обратился онъ ко мнѣ.
   Безпокойный, полный жалости и волненія взглядъ упалъ на меня.
   -- Да, Тулліо, лучше тебѣ уйти -- сказала она.-- Федериго ждетъ тебя.
   Я взглянулъ на Джульяну. Не обращая вниманія на другихъ, она пристально смотрѣла на меня сверкающими, блестящими глазами. Въ этомъ взглядѣ чувствовалось все напряженіе ея отчаивающейся души.
   -- Я не уйду изъ сосѣдней комнаты, -- твердо объявилъ я, продолжая смотрѣть на Джульяну и вздрогнувши, какъ отъ ядовитаго дыханія, при видѣ приготовленій акушерки.
   

XXXII.

   Около трехъ часовъ утра сонъ внезапно овладѣлъ мною на диванѣ, на которомъ я сидѣлъ. Меня разбудила Кристина, объявившая что Джульяна, желаетъ меня видѣть. Я вскочилъ, еще не очнувшись хорошенько.
   -- Я кажется заснулъ? Что случилось? Джульяна...
   -- Не безпокоитесь. Ничего нѣтъ. Боли утихли. Пожалуйте взглянуть.
   Джульяна лежала на подушкахъ, блѣдная какъ ея рубашка, почти безжизненная. Глаза ея были обращены на дверь въ ожиданіи меня. Они показались мнѣ болѣе широкими, глубокими, окруженными большею синевою.
   -- Видишь,-- произнесла она еле слышно -- все еще остается по прежнему.
   Взглядъ ея, не оставлявшій меня, казалось, говорилъ, какъ и взглядъ княгини Лизы: "я ждала твоей помощи, а ты мнѣ не помогаешь, даже и ты!"
   -- А докторъ?-- спросилъ я у матушки, имѣвшей озабоченный, тревожный видъ.
   Она указала мнѣ на дверь. Я пошелъ туда. Докторъ стоялъ у стола, на которомъ помѣщались разные медицинскіе предметы, и давалъ вполголоса наставленія Кристинѣ.
   -- Однако, въ чемъ же дѣло?-- рѣзко обратился я къ нему.
   -- Пока нѣтъ ничего тревожнаго...
   -- А всѣ эти приготовленія?
   -- На всякій случай...
   -- Да сколько же времени продолжится эта агонія?
   -- Мы уже близки къ концу...
   -- Прошу васъ, говорите мнѣ прямо. Предвидите вы несчастный исходъ? Говорите смѣло.
   -- Пока не замѣчается никакой большой опасности. Я боюсь за эморагію и принимаю предосторожности, но я остановлю ее; не безпокойтесь и довѣрьтесь мнѣ. Я замѣтилъ, что ваше присутствіе сильно волнуетъ вашу супругу. На этотъ послѣдній короткій періодъ ей нужны всѣ ея силы. Поэтому необходимо, чтобы васъ не. было. Обѣщайте слушаться меня; я позову васъ, когда будетъ можно.
   До насъ долетѣлъ крикъ.
   -- Возобновляются боли,-- замѣтилъ онъ,-- вотъ и конецъ. Будьте же спокойны.
   И направился къ двери. Я слѣдовалъ за нимъ. Мы подошли къ Джульянѣ, которая схватила меня за руку, сжала ее какъ клещами. У ней было еще столько силы?!
   -- Мужайся, все пойдетъ хорошо, не правда-ли, докторъ?-- пробормоталъ я.
   -- Да, да. Теперь нельзя терять времени. Позвольте вашему мужу уйти отсюда.
   Она смотрѣла на насъ расширенными глазами, оставивши мою руку.
   -- Мужайся, повторилъ я, задыхаясь.
   Я поцѣловалъ ея мокрый лобъ, повернулся чтобы уйти.
   -- Ахъ, Тулліо,-- воскликнула она раздирающимъ голосомъ, обозначавшимъ: "я больше не увижу тебя".
   Я возвратился снова.
   -- Уходите, уходите,-- приказалъ повелительно докторъ.
   Кто-то заперъ за мною дверь. Я оставался нѣсколько минутъ, прислушиваясь; колѣни дрожали у меня, біеніе сердца заглушало всякій другой шумъ. Я бросился на диванъ, схвативши зубами платокъ, уткнулся лицомъ въ подушку. Я самъ страдалъ физически, болью, похожею, вѣроятно, на боль при неудающейся и притомъ медлительной операціи. Крики жены доносились до меня; и при каждомъ изъ нихъ я думалъ: "это послѣдній"! Въ промежуткахъ слышался гулъ женскихъ голосовъ, вѣроятно утѣшенія матушки и акушерки. Одинъ крикъ выдался сильнѣе и по характеру еще болѣе животный, чѣмъ другіе. "Это послѣдній"! Я вскочилъ въ оцѣпенѣніи.
   Я не могъ двинуться. Прошло нѣсколько минутъ, прошло безконечное время. "Родился? Не умерла-ли она? А если умерли оба, мать и сынъ? Нѣтъ, нѣтъ. Она, конечно, мертва, а онъ живъ! Но отчего неслышно плача? Кровотеченіе"... Я побѣдилъ ужасъ, овладѣвшій мною и бросился къ двери, открылъ ее, взошелъ.
   -- Не подходите! не трогайте ее! Хотите вы что-ли убить ее?-- услышалъ я тотчасъ же сердитый голосъ хирурга.
   Джульяна казалась мертвою, она была неподвижна. Матушка, наклонясь надъ нею, держала компрессъ. Кровяныя пятна виднѣлись на постели и на полу. Хирургъ заботливо, спокойно и методично приставлялъ ирригаторъ: руки его не дрожали, хотя лобъ былъ нахмуренъ. Кристина наливала горячую воду въ тазъ, держа въ немъ термометръ; другая женщина уносила вату; въ воздухѣ слышался запахъ уксуса и амміаку. Всѣ эти мелочныя подробности, окинутыя сразу однимъ взглядомъ, на вѣкъ запечатлѣлись у меня въ памяти.
   -- Не свыше 50 градусовъ,-- обратился докторъ къ Кристинѣ.
   Я оглядывался по сторонамъ, не слыша дѣтскаго плача. Кого-то тутъ не было.
   -- А ребенокъ?-- спросилъ я, дрожа.
   -- Онъ въ другой комнатѣ; идите взглянуть на него,-- отвѣчалъ докторъ,-- и оставайтесь тамъ.
   Я отчаяннымъ жестомъ показалъ ему на Джульяну.
   -- Не бойтесь. Воды сюда, Кристина.
   Я взошелъ въ слѣдующую комнату; до слуха моего долетѣлъ слабый, едва слышимый крикъ. Лежа на ватѣ, помѣщалось красноватое, кое-гдѣ посинѣвшее тѣльце, худыя руки акушерки растирали его спину и подошвы.
   -- Пожалуйте, пожалуйте взглянуть на него,-- сказала акушерка, продолжая свою операцію,-- посмотрите, какой славный мальчикъ! Сперва онъ не дышалъ; теперь уже болѣе нѣтъ опасности. Посмотрите, какой мальчикъ!
   Она взяла ребенка и повертѣла его въ воздухѣ; плачъ сдѣлался сильнѣе.
   Онъ жилъ, дышалъ! Я нагнулся къ этому содрогающемуся тѣльцу, отъ котораго пахло ликоподіемъ, принялся разсматривать его, отыскивая ненавистное мнѣ сходство. Но это маленькое, еще посинѣвшее личико почти не имѣло человѣческаго вида и вызывало только непріятное чувство.
   -- Онъ не дышалъ, родившись,-- пробормоталъ я.-- Отчего?..
   -- У него пуповина была обернувшись вокругъ шеи. И потомъ можетъ быть прикосновеніе кровей. Джулія, дай мнѣ свивальникъ.
   И завертывая ребенка, прибавила:
   -- Теперь онъ будетъ здоровымъ, Боже его благослови!
   Ребенокъ кричалъ все сильнѣе, точно гнѣваясь на кого-то, весь содрогаясь и сохраняя апоплексическій видъ, свою фіолетовую красноту, свою противную внѣшность. Онъ кричалъ все сильнѣе, точно желая доказать мнѣ свою жизненность, точно вызывая меня и желая привести меня въ отчаяніе.
   Живъ, живъ! А мать?
   Я безсознательно взошелъ въ спальню.
   -- Тулліо!...
   То былъ голосъ жены, слабый какъ голосъ умирающаго человѣка.
   

XXXIII.

   Кровоизліяніе остановили; теперь родильница отдыхала. Было совершенно свѣтло.
   Я сидѣлъ у изголовья жены и горестно смотрѣлъ на нее. Она вѣроятно не спала, но чрезвычайная слабость отнимала у нея всякій признакъ жизни. Глядя на ея восковую блѣдность и припоминая всѣ видѣнныя мною кровяныя пятна, я думалъ: кто вернетъ ей всю эту кровь? Невольно я было двинулъ руку, чтобы коснуться ее, -- она казалась мнѣ совсѣмъ похолодѣвшею,-- но меня удерживала боязнь обезпокоить ее. Нѣсколько разъ, во время моего упорнаго созерцанія, охваченный внезапнымъ страхомъ, я подымался было, чтобы позвать доктора. Думая, я машинально распутывалъ клочокъ корпіи, и временами съ чрезвычайною осторожностью подносилъ его къ губамъ Джульяны, чтобы по колебаніямъ ниточекъ судить о силѣ ея жизни.
   Какая доброта исходила отъ этой бѣдной, безкровной, неподвижной женщины, доброта, проникавшая всего меня, охватывавшая все мое сердце! Она казалось повторяла: "что ты сдѣлалъ изъ меня"? Такъ какъ событіе совершилось и она наконецъ освободилась отъ своей ненавистной беременности, такъ какъ другая жизнь навсегда отдѣлилась отъ ея жизни, то инстинктивное чувство отвращенія, неожиданные порывы непріязни не нарушали болѣе моей нѣжности и жалости къ ней. Я чувствовалъ теперь къ ней безконечную жалость и нѣжность, какъ къ самому лучшему и самому несчастному существу на свѣтѣ. Все существо мое зависѣло отъ дыханья ея губъ, которыя каждую минуту могли сомкнуться на вѣкъ. Глядя на ея блѣдность, я совершенно искренне думалъ: "какъ я былъ-бы счастливъ, если-бы могъ перелить ей въ жилы половину моей крови"!
   Слушая легкое тиканье часовъ, положенныхъ на ночномъ столикѣ, слѣдя за временемъ, обозначаемымъ этими одинаковыми минутами, я думалъ: "А онъ живетъ и его жизнь упорна! Когда я его видѣлъ, у него на тѣлѣ были еще всѣ признаки удушья. Если-бы акушерка не спасла его, онъ былъ-бы мертвъ, чѣмъ-то такимъ, о чемъ можно было-бы легко забыть!.. Я тогда долженъ былъ-бы заботиться только о выздоровленіи Джульяны, не двинулся-бы отсюда и такъ заботился-бы о ней, что она не могла-бы не выздоровѣть. Она переродилась-бы, казалась-бы новымъ существомъ, свободнымъ отъ всякой грязи! Оба мы чувствовали-бы себя очищенными, достойными другъ друга, послѣ этого долгаго и тяжелаго искупленія! Болѣзнь и выздоровленіе отдалили-бы на необъятное разстояніе всѣ печальныя воспоминанія! Я хотѣлъ-бы изгладить изъ ея памяти даже тѣнь воспоминанія о прошломъ, дать ей въ моей любви полное забвеніе". Я одушевлялся почти мистическимъ освѣщеніемъ этого воображаемаго будущаго, между тѣмъ какъ подъ моимъ пристальнымъ взглядомъ лицо Джульяны, казалось, принимало характеръ чего-то не матеріальнаго, выраженіе сверхъестественной доброты, точно она уже оставила міръ, точно съ потерею крови утратила и все, что было возбудительнаго и нечистаго въ самомъ ея организмѣ, обратившись передъ лицомъ смерти въ простую духовную сущность. Нѣмой вопросъ болѣе не ранилъ меня, не поражалъ болѣе. "Что ты сдѣлалъ изъ меня"? Я отвѣчалъ: "развѣ ты не сдѣлалась черезъ меня сестрой горести? Развѣ твоя душа вслѣдствіе страданія не поднялась на головокружительную высоту, съ которой могла видѣть міръ, въ не обычномъ освѣщеніи? Не черезъ меня-ли тебѣ открылась высшая правда? Что значутъ наши заблужденія, паденія, ошибки, если мы смогли сорвать съ нашихъ глазъ хотя одинъ покровъ, если намъ удалось освободить лучшія стороны нашего злополучнаго существа?!! Мы имѣли высшее наслажденіе, о которомъ могутъ мечтать только избранные на землѣ: сознательное возрожденіе"!
   Я одушевлялся. Лицо Джульяны казалось мнѣ одухотвореннымъ и мое созерцаніе представлялось мнѣ особенно торжественнымъ, потому что въ воздухѣ чувствовалось присутствіе незримой смерти. Моя душа слѣдила за этими блѣдными губами, которыя съ минуты на минуту могли сомкнуться навсегда. Эти губы искривились, испустили стонъ. Болѣзненная судорога искривила лицо, задержалась на немъ нѣкоторое время.
   Я наклонился къ ней. Она открыла глаза и закрыла ихъ тотчасъ же, точно не видя ничего; въ нихъ не было взгляда, какъ будто они были поражены слѣпотою. Ужъ не случилось-ли анемическое пораженіе, не ослѣпла-ли она?
   Въ эту минуту осторожно взошли въ комнату докторъ, акушерка и моя мать.
   -- Спитъ?-- произнесъ докторъ вполголоса.
   -- Стонетъ. Она, должно быть, очень сильно страдаетъ!
   -- Она разговаривала?
   -- Нѣтъ.
   -- Не надо возбуждать ее; не забудьте этого.
   -- Она раскрыла глаза на одно мгновеніе; и точно будто не видѣла...
   Докторъ взошелъ въ альковъ взглянуть на больную. Моя мать посовѣтовала мнѣ выйти, такъ какъ надо было мѣнять перевязки и кстати посмотрѣть на Мондино {Уменьшительное отъ Раймонда.}.
   -- Онъ заснулъ теперь и спитъ спокойно,-- прибавила она,-- Сегодня послѣ полудня пріѣдетъ кормилица.
   Не смотря на то, что она безпокоилась за Джульяну, глаза ея улыбались когда она говорила о ребенкѣ и все лицо освѣщалось нѣжностью.
   Войдя въ комнату, отведенную по указаніямъ доктора для ребенка, я увидѣлъ вокругъ колыбели Федериго, Машу и Наташу; всѣ наклонясь смотрѣли на новорожденнаго. Федериго обернулся ко мнѣ и прежде всего спросилъ о здоровьѣ Джульяны.
   -- Оно плохо.
   -- Не засыпаетъ?
   -- Страдаетъ.
   Противъ желанія я отвѣчалъ почти сухо. Я чувствовалъ непреодолимое и нескрываемое отвращеніе къ чужаку, неудовольствіе и нетерпѣніе за мученіе, которое вызывали во мнѣ окружающіе. Сколько я ни старался мнѣ не удалось сдержаться.
   -- На кого онъ похожъ?-- сказала матушка.-- Я не могу еще найти сходства...
   -- Онъ слишкомъ малъ,-- замѣтилъ Федериго.-- Надобно подождать нѣсколько дней!
   Матушка два или три раза взглянула на меня и на ребенка, точно желая хорошенько сравнить черты лица.
   -- Нѣтъ, -- сказала она, -- можетъ быть онъ больше похожъ на Джульяну.
   -- Теперь онъ ни на кого не похожъ, -- прервалъ я, -- онъ ужасенъ. Развѣ ты не видишь?
   -- Ужасенъ?! Онъ прелестенъ! Посмотри сколько у него волосъ!
   -- Дай мнѣ посмотрѣть, бабушка!-- просила Маша, протягивая руку къ головѣ брата.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, ты его разбудишь.
   Матушка закрыла мягкую еще головку ребенка, потомъ съ безконечною осторожностью поцѣловала его лобикъ.
   -- И я, бабушка -- просила Маша.
   -- Только потихонечку, пожалуйста.
   -- Подыми меня -- сказала Маша, для которой колыбель была слишкомъ высока.
   Федериго поднялъ ее и я увидѣлъ хорошенькій розовый ротикъ моей дѣвочки, уже сложившійся для поцѣлуя еще прежде чѣмъ она дотронулась до этого лба, увидѣлъ длинныя ея кудри разсыпавшіеся по одѣялу.
   Федериго тоже поцѣловалъ ребенка и потомъ взглянулъ на меня. Я не улыбнулся.
   -- И я, и я!
   То была Наташа, ухватившаяся за край колыбели. Федериго поднялъ ее и снова я увидѣлъ разсыпавшіяся по пеленкамъ длинныя кудри. Я стоялъ точно застывши и конечно мой взглядъ выражалъ мрачное чувство, наполнявшее меня. Поцѣлуи губокъ столь дорогихъ мнѣ дѣлали еще болѣе ненавистнымъ для меня пришельца. Я чувствовалъ, что былъ-бы не въ силахъ дотронуться до этого чужого тѣла, выразить хоть какой-нибудь видимый актъ отцовской любви. Матушка недовольно глядѣла на меня.
   -- Ты его не поцѣлуешь?-- спросила она.
   -- Нѣтъ, мама; онъ слишкомъ измучилъ Джульяну; я не могу простить ему...
   И инстинктивно отодвинулся назадъ съ видимымъ отвращеніемъ. Матушка осталась съ минуту пораженною, безмолвною.
   -- Что ты говоришь, Тулліо! Чѣмъ виноватъ этотъ бѣдный ребенокъ? Будь справедливъ!
   Она конечно замѣтила искренность моего отвращенія; я не могъ сдерживаться, всѣ мои нервы противились тому.
   -- Теперь не могу, не могу... Оставь меня, мама. У меня пройдетъ.
   Мой голосъ былъ жестокъ и рѣшителенъ. Что-то сжимало мнѣ горло, мускулы лица моего подергивались. Послѣ столькихъ часовъ жестокаго напряженія, все мое существо нуждалось въ отпускѣ этого состоянія. Если бы я могъ плакать мнѣ было бы легче, но мое горе было по прежнему сжато.
   -- Ты огорчаешь меня, Тулліо -- сказала матушка.
   -- Хочешь чтобы я поцѣловалъ его?-- воскликнулъ я внѣ себя.
   И подойдя къ колыбели, нагнулся къ ребенку, поцѣловалъ его. Онъ проснулся, заплакалъ, сперва легко, потомъ съ возростающею яростью. Лицо его краснѣло,.кожа собиралась складками отъ напряженія, языкъ дрожалъ въ раскрытомъ его ртѣ. Хотя я былъ внѣ себя отъ отчаянія, я замѣтилъ сдѣланную мною ошибку, почувствовалъ на себѣ пристальные, нестерпимые взгляды Федериго и дѣвочекъ.
   -- Прости меня, мама -- пробормоталъ я.-- Я не знаю что дѣлаю, я сталъ безтолковъ. Прости меня.
   Она взяла ребенка изъ колыбели, держала его на рукахъ и не могла успокоить. Его плачъ ранилъ меня, терзалъ...
   -- Пойдемъ, Федериго.
   Я поспѣшно вышелъ; онъ за мною.
   -- Джульяна очень дурно чувствуетъ себя. Не понимаю, какъ можно въ эти моменты думать о комъ другомъ кромѣ нея, -- сказалъ я, оправдываясь.-- Ты не видѣлъ ее? Она, кажется, совсѣмъ умираетъ.
   

XXXIV.

   Нѣсколько дней Джульяна находилась между жизнью и смертью. Ея слабость была такою, что самое легкое усиліе сопровождалось у нея чѣмъ-то въ родѣ обмороковъ. Она должна была постоянно лежать неподвижно; всякое усиліе подняться вызывало у нея симптомы мозговой анеміи. Лекарства были безсильны преодолѣть ея тошноту, прекратить шумъ, слышанный ею постоянно, снять тяжесть съ ея груди.
   День и ночь проводилъ я бодрствуя у ея изголовья, самъ удивляясь неутомимости своей энергіи. Со всѣми силами моей жизненности я поддерживалъ эту, готовую потухнуть, жизнь. Иногда я въ самомъ дѣлѣ испытывалъ ощущеніе точно перехода въ слабое тѣло больной части моей силы, поддержки ея слабѣющаго сердца. Проявленія ея болѣзни совсѣмъ не отталкивали меня; никакая матерьяльность не измѣняла нѣжности моихъ чувствъ. Я отдался наблюденіямъ за легчайшими измѣненіями состоянія больной, угадывалъ ея желанія, нужды, ея положеніе, прежде чѣмъ она произносила слово, дѣлала какой знакъ. Безъ всякихъ указаній доктора я изобрѣталъ новые и остроумные способы облегчить ея страданія, успокоить ея боли. Только я могъ заставить ее ѣсть, уговорить ее заснуть. Я дѣйствовалъ такъ неотступно, что она, не имѣя возможности отказать, должна была дѣлать надъ собою благодѣтельное для нея усиліе и побѣждала свое отвращеніе къ жизни. Нѣжная улыбка, съ которою она исполняла мою волю, была для меня дороже всего; ея подчиненіе мнѣ глубоко, волновало меня. Когда она говорила мнѣ слабымъ голосомъ: -- хорошо такъ? я послушна?-- мое горло сжималось и глаза туманились.
   Глядя на спящую Джульяну, я дѣлался религіознымъ, меня охватывало безконечное возбужденіе; я чувствовалъ необходимость вѣрить въ Высшее всевидящее, всемогущее Существо, къ которому можно было-бы обратить свои молитвы. Изъ глубины моей души поднимались начала церковныхъ молитвъ; иногда даже я воодушевлялся до высоты истинной вѣры, во мнѣ пробуждались всѣ мистическія тенденціи, переданныя долгимъ рядомъ благочестивыхъ предковъ.
   Докторъ объявилъ о своемъ отъѣздѣ: больная была внѣ опасности, ступила на путь очевиднаго выздоровленія. Надо было только заботиться всѣми средствами объ освѣженіи ея крови. Нашъ деревенскій медикъ, съ которымъ онъ переговорилъ, могъ смѣло продолжать леченіе, становившееся уже совсѣмъ простымъ: болѣе чѣмъ отъ лекарствъ онъ ждалъ пользы отъ строгаго выполненія предписанныхъ имъ гигіеническихъ и діэтическихъ указаній.
   -- Я не могъ-бы желать сидѣлки лучшей, болѣе толковой, внимательной и преданной -- прибавилъ онъ, указывая на меня.-- Онъ сдѣлалъ чудеса и еще сдѣлаетъ ихъ! Я уѣзжаю покойно.
   Неожиданная похвала этого строгаго человѣка въ присутствіи моей матери и брата заставила сильно забиться мое сердце; это было чрезвычайною наградою. Я взглянулъ на Джульяну и замѣтилъ, что глаза ея были полны слезъ; неожиданно она зарыдала. Я сдѣлалъ сверхъестественное усиліе сдержаться и не могъ. Душа моя точно распустилась. Всѣ добрыя чувства цѣлаго міра заключались въ моей груди въ эту незабвенную минуту.
   

XXXV.

   Силы Джульяны хотя и медленно возстановлялись, но мое постоянствоне уменьшалось. Словами доктора Вебести я напротивъ воспользовался, чтобы усилить свой надзоръ, не позволяя другимъ замѣнять себя и отдохнуть, какъ совѣтовали мнѣ домашніе. Я уже привыкъ къ суровой дисциплинѣ ухаживанья за больною и почти не утомлялся болѣе. Вся моя жизнь проходила въ стѣнахъ спальной дорогой больной.
   Такъ какъ она нуждалась въ абсолютномъ покоѣ и не должна была разговаривать, чтобы не утомляться, то я старался удалить отъ ея постели даже близкихъ людей. Ея альковъ былъ какъ-бы отдѣленъ отъ остального дома. Часами мы съ женою оставались одни. Ея болѣзненное состояніе и мои заботы о ней заставляли насъ порою забывать наше несчастье, смыслъ дѣйствительности, не помнить больше ни о чемъ, кромѣ нашей необъятной любви. Мнѣ иногда казалось, что внѣ занавѣсовъ алькова нѣтъ никакой другой жизни. Ничто не напоминало мнѣ ужаснаго событія; передо мною находилась только больная сестра и мои заботы сводились исключительно къ облегченію ея болѣзни.
   Нерѣдко это забвеніе прерывалось однако грубымъ образомъ. Матушка начинала говорить о Раймондѣ. Однажды она принесла его; я почувствовалъ какъ поблѣднѣлъ: вся кровь прихлынула мнѣ къ сердцу. Что испытывала Джульяна?
   Я смотрѣлъ на это красноватое лицо, величиною съ кулакъ взрослаго человѣка, полузакрытое вышитымъ чепчикомъ и съ свирѣпымъ отвращеніемъ, уничтожавшимъ во мнѣ всякое иное чувство, думалъ: "какъ мнѣ освободиться отъ тебя? Почему ты не умеръ задушенный своимъ рожденіемъ?" Моя ненависть была неудержима, инстинктивна, слѣпа, неукротима; это была ненависть моего тѣла, выходившая изъ всѣхъ его мускуловъ, нервовъ и жилъ. Ничто не могло сдержать, уничтожить ее. Достаточно было присутствія пришельца въ какую бы то ни было минуту, чтобы мгновенно уничтожить во мнѣ все хорошее, чтобы я испытывалъ одно чувство ненависти къ нему!
   -- Посмотри, какъ онъ измѣнился въ нѣсколько дней!-- сказала матушка Джульянѣ.-- Онъ болѣе похожъ на тебя, чѣмъ на Тулліо, но не очень много и на васъ обоихъ. Посмотримъ, что-то будетъ дальше; теперь онъ еще слишкомъ малъ... Хочешь поцѣловать его?
   Она приблизила лобъ ребенка къ губамъ больной. Что испытывала Джульяна?! Ребенокъ заплакалъ. У меня хватило силы сказать матушкѣ спокойно, безъ жесткости:
   -- Унеси его, пожалуйста; Джульянѣ нуженъ покой. Эти потрясенія вредятъ ей.
   Матушка послушалась. Плачъ усиливался, возбуждая во мнѣ по прежнему раздирательное ощущеніе, желаніе прекратить его во чтобы то ни стало, больше не слышать его. Плачъ слышался пока уносили ребенка. Когда онъ наконецъ прекратился, наступившая тишина мнѣ показалась давящею; точно жерновъ упалъ на меня. Но я постарался сбросить съ себя это состояніе, сейчасъ-же подумавши, что Джульяна нуждается въ помощи.
   -- Ахъ, Тулліо, Тулліо, я просто не могу...
   -- Молчи, Джульяна, если ты меня любишь! Молчи, прошу тебя!
   Я умолялъ ее голосомъ и жестомъ. Мое враждебное настроеніе разомъ упало; я думалъ только о возможномъ вредѣ, нанесенномъ ей, объ ударѣ, полученномъ этой столь хрупкою жизнью.
   -- Если ты меня любишь, ты должна думать только о выздоровленіи. Я думаю только о тебѣ, страдаю только изъ-за тебя! Не мучь себя; чтобы выздоровѣть ты должна совсѣмъ положиться на мою нѣжность...
   -- Кто знаетъ, что ты испытываешь, бѣдняжка!-- молвила она дрожащимъ, слабымъ голосомъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Джульяна, не мучь себя! Я страдаю только оттого, что вижу твои страданія и забываю все, когда ты улыбаешься. Если ты хорошо чувствуешь себя, я уже счастливъ. Стало быть, если ты любишь меня, ты должна вылечиться, быть покойною, послушною, терпѣливою. Когда ты выздоровѣешь, сдѣлаешься сильнѣе, тогда... кто знаетъ! Господь милосердъ!
   Она прошептала:
   -- Господи, сжалься надъ нами!
   "Какимъ образомъ Онъ сжалится?" подумалъ я; "заставивши умереть пришельца?" Стало быть мы оба одинаково желали его смерти и она тоже не видѣла исхода кромѣ исчезновенія сына? Другого исхода не было. Я припомнилъ отрывокъ разговора, происходившаго поэтому поводу вечеромъ, при закатѣ солнца, подъ вязами, припомнилъ горестное изліяніе Джульяны. "Но теперь когда онъ родился, развѣ она по-прежнему не переноситъ его? Можетъ она испытывать дѣйствительное отвращеніе къ своей плоти? Можетъ она искренно молиться, чтобы Господь взялъ ея ребенка?" Во мнѣ проснулась безумная надежда, уже мелькнувшая въ тотъ вечеръ: "если бы въ ней зародилась идея преступленія и разрослась на столько чтобы увлечь ее!..".
   

XXXVI.

   Странное сожалѣніе терзало меня теперь, когда больная начала поправляться съ каждымъ днемъ. Въ глубинѣ сердца мнѣ было жаль печальныхъ, пасмурныхъ дней, проведенныхъ въ альковѣ, между тѣмъ какъ извнѣ однообразно лился осенній дождь. Тѣ утра, вечера и ночи, -- хотя и тягостныя,-- имѣли извѣстную сладость. Дѣло моего милосердія казалось мнѣ высокимъ; любовь наполняла мою душу, иногда затопляла мрачныя мысли, заставляла забывать ужасную бѣду, подсказывала мнѣ какую-нибудь утѣшающую иллюзію, неопредѣленную надежду. Я тогда испытывалъ ощущеніе, которое является въ маленькихъ затерянныхъ церквахъ: чувство убѣжища отъ грубости жизни, отъ возможности грѣха. Легкіе занавѣсы алькова точно отдѣляли меня отъ пропасти. Меня снова охватывалъ страхъ неизвѣстнаго. Ночью я прислушивался къ тишинѣ дома и душевными очами видѣлъ въ глубинѣ отдаленной комнаты, при свѣтѣ ночника, колыбель, въ которой спалъ пришлецъ, сокровище моей матери и мой наслѣдникъ. Ужасъ заставлялъ меня содрогаться; долгое время я оставался въ оцѣпѣненіи при зловѣщемъ мельканіи все одной и той-же мысли. Занавѣсы отдѣляли меня отъ пропасти.
   Но теперь, когда Джульяна съ каждымъ днемъ поправлялась, не было болѣе причинъ для уединенія и общая домашняя жизнь мало-по-малу охватывала спокойную комнату. Всѣ часто входили въ нее, долго оставались. Раймондо предъявлялъ права на материнскую нѣжность. Ни мнѣ ни Джульянѣ нельзя было болѣе избѣгать его; надо было цѣловать его, улыбаться ему, искусно притворяться, переносить всѣ утонченчя случайныя жестокости, страдать медленно, но постоянно.
   Окруженный всевозможными заботами, ребенокъ терялъ мало-по-малу свой противный внѣшній видъ, начиналъ полнѣть, бѣлѣть, принималъ извѣстныя формы, раскрывалъ свои сѣрые глаза. Но всѣ его движенія оставались мнѣ ненавистны; никогда я не могъ признать въ немъ грацію, прелесть; всякая моя мысль о немъ была ему всегда враждебна.
   Когда я долженъ былъ трогать его, когда матушка подставляла его мнѣ для поцѣлуя, я всѣмъ тѣломъ испытывалъ ощущеніе точно отъ прикосновенія гадины. Всѣ фибры мои возмущались и мои усилія были тщетны.
   Каждый день приносилъ мнѣ новое мученіе и моя мать была моей главною мучительницею. Однажды, нечаянно взойдя въ спальню и откинувши занавѣсы алькова, я увидѣлъ ребенка, спокойно спавшаго на постелѣ рядомъ съ Джульяною.
   -- Его оставила здѣсь мама, -- проговорила она смутясь.
   Я выбѣжалъ какъ сумасшедшій.
   Въ другой разъ Кристина пришла позвать меня въ дѣтскую. Матушка сидѣла тамъ, держа раздѣтаго ребенка на своихъ колѣняхъ.
   -- Я хотѣла показать тебѣ его прежде чѣмъ спеленать,-- проговорила она -- Смотри!
   Чувствуя себя свободнымъ, ребенокъ болталъ руками и ногами, тараща глаза, сунувши себѣ пальцы въ ротъ, изъ котораго бѣжала слюна. Матушка съ наслажденіемъ ощупывала его, показывая мнѣ его члены одинъ за другимъ, останавливалась на этой кожѣ, гладкой и блестящей отъ только что взятой ванны. Ребенокъ, казалось, чувствовалъ удовольствіе.
   -- Посмотри, какъ онъ уже крѣпокъ!-- уговаривала она меня потрогать его.
   Надобно было сдѣлать это.
   -- Посмотри, какой онъ тяжелый!
   Надобно было поднять его и слушать, какъ онъ бился на моихъ рукахъ, которыхъ охватывалъ трепетъ отнюдь не нѣжности.
   -- Смотри, какой онъ красавецъ! О, сердце, сердце своей бабушки!-- повторяла она, щекоча пальцемъ подбородокъ ребенка, еще неумѣвшаго смѣяться.
   Дорогая сѣдая голова, раньше уже склонявшаяся къ двумъ другимъ колыбелямъ, теперь, посѣдѣвши нѣсколько болѣе, склонялась, ничего не подозрѣвая, надъ чужимъ ребенкомъ, надъ пришельцемъ! Мнѣ казалось даже, что она не выказывала подобной нѣжности къ моимъ дѣвочкамъ, истиннымъ наслѣдницамъ ея крови.
   Она сама хотѣла спеленать его, перекрестила его.
   -- Ты еще не христіанинъ!
   И обращаясь ко мнѣ:
   -- Надобно назначить день крестинъ.
   

XXXVII.

   Докторъ Джемма, кавалеръ ордена Св. Гроба въ Іерусалимѣ, красивый веселый старикъ, принесъ Джульянѣ въ видѣ утренняго подношенія, букетъ бѣлыхъ кризантемъ.
   -- Мои любимые цвѣты!-- воскликнула она.-- Благодарю васъ.
   Она взяла букетъ, долго смотрѣла на него, погружая въ него похудѣвшіе пальцы; блѣдность осеннихъ цвѣтовъ такъ соотвѣтствовала ея блѣдности.
   -- Поставь ихъ въ воду, -- сказала она мнѣ.
   Было ноябрьское утро; едва только прошла годовщина того печальнаго дня, который они напоминали.
   
   Che fare senza Euridice?..
   
   Мнѣ пришелъ на память мотивъ аріи Орфея въ то время, когда я ставилъ въ воду цвѣты. Нѣкоторые отрывки странной сцены, случившейся годъ назадъ, поднялись въ моей памяти. А въ ней эти цвѣты тоже пробудили какія-нибудь воспоминанія?
   Смертельная печаль давила мнѣ душу, неутѣшная печаль любовника. Другой выступилъ снова. Глаза его были сѣры какъ и у пришельца.
   -- Откройте окно, -- сказалъ мнѣ докторъ изъ алькова!-- Надобно чтобы въ комнатѣ было воздуха, побольше солнца.
   -- О да, да, открой, -- воскликнула больная.
   Я открылъ его. Въ это время взошла матушка съ кормилицею, принесшею Раймонда. Я остался за занавѣсами и наклонившись на подоконникѣ, принялся разсматривать разстилавшіеся впереди поля; за мной слышались голоса домашнихъ. Я думалъ: "почему она тогда пѣла? почему услышавши ее, я почувствовалъ тогда такое волненіе, такое безпокойство? Она мнѣ тогда казалась другою. Любила уже его она? Какому состоянію ея души соотвѣтствовало ея необычное изліяніе? Она пѣла потому что любила. Можетъ быть я и ошибаюсь, но никогда мнѣ не узнать правды"! То была уже не мутная ревность чувствъ, но сожалѣніе высшаго порядка, исходившее изъ лучшей сущности моей души. "Какое чувство сохранила она къ нему? Сколько разъ память о немъ терзала ее? Сынъ -- живая связь между ними. Она должна находить въ Раймондѣ нѣчто отъ его отца, потомъ найдетъ и еще большее сходство. Ей невозможно забыть его. Можетъ быть онъ находится у нея постоянно передъ глазами. Что испытала-бы она, еслибы знала что онъ погибъ"? Я представлялъ себѣ успѣхи паралича, поразившаго Арборіо, представлялъ по примѣру того, что было мнѣ извѣстно изъ случая съ Спинелли.
   -- Тулліо!
   То былъ голосъ матушки. Я повернулся и пошелъ къ алькову. Джульяна лежала молча, повидимому, сильно огорченная. Докторъ разсматривалъ на головѣ ребенка начало молочницы.
   -- Назначимъ крестины на послѣ завтра. Докторъ думаетъ, что Джульяна должна оставаться еще нѣкоторое время въ постели.
   -- Какъ вы ее находите, докторъ?-- спросилъ я у старика.
   -- Мнѣ кажется, что выздоровленье нѣсколько замедлилось, -- отвѣтилъ онъ, качая своей красивою сѣдою головою.-- Она что-то стала слабою. Надобно увеличить питаніе, сдѣлать усиліе...
   Джульяна прервала его, смотря на меня съ усталою улыбкою:
   -- Докторъ слушалъ мнѣ сердце.
   -- И что же?-- обратился я тотчасъ-же къ старику, у котораго лобъ показался мнѣ слегка омрачившимся.
   -- Сердце совершенно здорово -- отвѣчалъ онъ.-- Ему нужно только крови... и спокойствія. Ну, ну, надо быть молодцомъ. Каковъ у васъ аппетитъ сегодня?
   Она сдѣлала гримасу почти отвращенія, смотря на ясное небо, виднѣвшееся черезъ окно.
   -- Холодно сегодня?-- спросила она робко, пряча руки подъ одѣяло и замѣтно вздрагивая.
   

XXXVIII.

   На другой день мы съ братомъ отправились къ Джіованни Скордіо. Мы шли пѣшкомъ черезъ вспаханныя поля, шли молча, задумавшись. Солнце медленно склонялось къ горизонту. Неосязаемый золотой потокъ разливался въ спокойномъ воздухѣ надъ нашими головами. Влажная земля ярко чернѣла, имѣя видъ спокойнаго могущества, можно сказать мирнаго сознанія своей силы. Отъ рытвинъ поднимался видимо паръ, точно дыханіе изъ ноздрей быковъ и буйволовъ. Бѣлые предметы въ этомъ смягченномъ свѣтѣ получали особую яркость, чуть не бѣлизну снѣга. Быки вдали, рубашки пахарей, вывѣшенное полотно, стѣны скотнаго двора, блестѣли точно при полнолуніи.
   -- Ты печаленъ, -- сказалъ мнѣ братъ тихо.
   -- Да, мой милый, очень печаленъ; я отчаяваюсь.
   Послѣдовало долгое молчаніе. Съ изгородей шумно поднимались стаи птицъ. Слабо долеталъ звукъ колокольчиковъ далекаго стада.
   -- Отчего-же ты въ отчаяніи?-- добродушно началъ онъ опять.
   -- Я сомнѣваюсь въ спасеніи Джульяны и въ своемъ спасеніи.
   Онъ замолчалъ, не сказавши ни слова утѣшенія. Можетъ быть и онъ чувствовалъ ненормальность положенія, и его тоже охватывала горесть.
   -- У меня предчувствіе -- прибавилъ я,-- что Джульяна не встанетъ..
   Онъ молчалъ. Мы проходили дорожкою, обсаженною деревьями. Упавшіе листья хрустѣли подъ ногами, а тамъ гдѣ ихъ не было почва отдавала глухой звукъ, точно подъ нею была пустота.
   -- Что я стану дѣлать, если она умретъ?
   Внезапнное опасеніе, родъ паники, охватило меня. Я взглянулъ на брата, молчавшаго и нахмуреннаго, посмотрѣлъ на разстилавшуюся вокругъ нѣмую безотрадность этого часа. Кажется, никогда я такъ не чувствовалъ страшной пустоты жизни.
   -- Нѣтъ, Тулліо,-- отвѣтилъ онъ,-- Джульяна не можетъ умереть.
   Онъ говорилъ слова, неимѣющія вѣса передъ рѣшеніемъ судьбы. И однако произнесъ ихъ съ простотою, поразившею меня; показалась мнѣ она чрезвычайною. Дѣти такъ говорятъ иногда нежданныя и важныя слова, поражающія насъ до глубины души, и тогда, кажется, что сама судьба говоритъ ихъ. невинными устами.
   -- Ты читаешь въ будущемъ?-- спросилъ я его безъ тѣни ироніи.
   -- Нѣтъ, но это тоже мое предчувствіе и я вѣрю въ него.
   Еще разъ увѣренность брата передалась мнѣ, успокоила меня; еще разъ, благодаря ему, нѣсколько раздвинулся обручъ, сжимавшій мнѣ сердце, но не надолго: въ остальную дорогу онъ заговорилъ о Раймондѣ.
   Высокую фигуру Джіованни Скордіо мы увидѣли невдалекѣ отъ его жилища.
   -- Смотри, вонъ онъ сѣетъ. Мы приносимъ ему приглашеніе въ торжественную для него минуту.
   Я чувствовалъ сильную дрожь внутри себя, точно собираясь совершить святотатство. И въ самомъ дѣлѣ я хотѣлъ профанировать великую, святую вещь: собирался просить о духовномъ родствѣ почтеннаго старца для плода прелюбодѣянія!
   -- Посмотри, какая у него фигура!-- воскликнулъ останавливаясь братъ и указывая на сѣятеля.-- Ростъ его не выше обыкновеннаго, а онъ кажется чуть не гигантомъ!
   Мы остановились за деревомъ, на межѣ. Занятый своимъ дѣломъ Джіованни не замѣчалъ насъ.
   Онъ шелъ по полю прямо, мѣрными шагами. На головѣ у него былъ черно-зеленый шерстяной колпакъ съ двумя лопастями, спускавшимися за уши, какъ у древнихъ фригійцевъ. Бѣлая корзина съ зерномъ висѣла у него на ремнѣ, на шеѣ. Лѣвою рукою онъ поддерживалъ ее, а правою разбрасывалъ зерна. Движенія руки были широки, смѣлы и ритмично уравномѣрены. Пшеница, падая, блестѣла иногда золотыми искрами и разлеталась равномѣрно на борозды. Онъ двигался медленно, съ нѣкоторымъ трудомъ высвобождая свои босыя ноги изъ мягкой земли; во всей его фигурѣ чувствовались простота, величіе, что-то священное.
   Мы подошли.
   -- Здравствуй, Джіованни!-- воскликнулъ Федериго, идя къ нему на встрѣчу. Богъ на помощь тебѣ, благослови Господь твою будущую жатву!
   Старикъ оставилъ свое дѣло и снялъ шапку.
   -- Одѣнь шапку, Джіовани, если не хочешь, чтобы и мы сняли ее,-- сказалъ братъ.
   Старикъ послушался, хотя скофуженно и робко улыбаясь. Затѣмъ, смиренно спросилъ:
   -- Чѣмъ я обязанъ такою честью?
   -- Я пришелъ просить тебя,-- началъ я, стараясь говорить твердымъ голосомъ, -- окрестить моего сына.
   Онъ взглянулъ на меня пораженный, потомъ на брата. Его смущеніе возросло. Онъ едва пробормоталъ:
   -- Мнѣ подобная честь!
   -- Ну, что-же ты мнѣ отвѣтишь?
   -- Я -- твой слуга. Господь воздастъ тебѣ за почетъ, который ты мнѣ хочешь оказать сегодня. Слава Господу за эту радость, которую онъ доставляетъ моей старости. Пусть снизойдутъ всѣ благословленія неба на твоего сына.
   -- Спасибо, Джіованни!
   Протянувши ему руку, я замѣтилъ, что его печальные, глубокіе глаза влажны отъ нѣжности. Сердце заныло у меня отъ чрезмѣрной тоски.
   Старикъ спросилъ меня:
   -- Какъ ты назвалъ его?
   -- Раймондо.
   -- Имя твоего отца, царствіе ему небесное! Это былъ человѣкъ! Вы на него похожи.
   -- Ты одинъ сѣешь хлѣбъ?-- сказалъ братъ.
   -- Одинъ. Я все тутъ дѣлаю одинъ.
   -- Ну, теперь мы тебя оставимъ. Приходи завтра утромъ въ Бадьолу. Прощай, Джіованни, благослови Господь тебя и твою работу!
   Мы оба пожали эти неутомимыя руки, освященныя всѣмъ принесеннымъ ими добромъ. Старикъ сдѣлалъ было движеніе проводить насъ до межи, но остановился, колеблясь. Потомъ сказалъ:
   -- Хочу попросить у васъ одной милости.
   -- Говори, Джіованни.
   Онъ открылъ корзину, висѣвшую у него на шеѣ.
   -- Возьмите горсть зерна и бросьте его на мое поле.
   Я опустилъ руку, захватилъ сколько могъ зерна и разбросалъ его. Братъ послѣдовалъ моему примѣру.
   -- Теперь скажу вамъ:-- прибавилъ Джіованни, взволнованнымъ голосомъ, глядя на посѣянную землю,-- дай Богъ, чтобы мой крестникъ былъ такимъ-же хорошимъ какъ хлѣбъ, который уродится здѣсь. Аминь!
   

XXXIX.

   На другое утро крестины прошли безъ торжества во вниманіе къ состоянію Джульяны. Ребенка снесли въ капеллу внутреннимъ ходомъ и только домашніе присутствовали при церемоніи. Я оставался у изголовья больной.
   Тяжелая сонливость овладѣла ею. Дыханіе съ трудомъ выходило изъ ея губъ, блѣдныхъ, какъ самая блѣдная изъ розъ, распустившихся въ тѣни, безъ солнца. "Такъ стало быть я не спасу ее? Я отогналъ было смерть и вотъ она снова возвращается! Конечно, если не случится быстрой перемѣны, она умретъ. Прежде, когда мнѣ удавалось держать Раймонда вдали, дать ей иллюзію и забвеніе моею нѣжностью, казалось, что она выздоровѣетъ. Но съ тѣхъ поръ какъ она видитъ сына ежедневно, какъ возобновилась наша мука, она слабѣетъ съ каждымъ днемъ, блѣднѣетъ, хуже чѣмъ если-бы продолжалось кровоистеченіе. Я нахожусь при ея агоніи. Она не слушаетъ меня, не повинуется, какъ прежде. Отъ кого придетъ къ ней смерть? Отъ него. Онъ, онъ убьетъ ее!"... Волны ненависти охватывали меня, приливая къ моимъ рукамъ, возбуждая въ нихъ убійственное намѣреніе. Я видѣлъ ядовитое существо процвѣтающимъ спокойно, безъ опасеній, окруженнымъ безконечными заботами. "Моя мать любитъ его болѣе Джульяны! Она занимается имъ болѣе несчастной умирающей! Надобно во что-бы то ни стало убрать его отсюда!" И образъ уже совершившагося преступленія мелькнулъ у меня. "Крещеніе -- отпускъ его на тотъ свѣтъ. А Джіованни держитъ его на своихъ рукахъ!.."
   Внезапное любопытство овладѣло мною. Джульяна еще лежала неподвижно. Я потихоньку вышелъ, послалъ къ ней Кристину замѣнить меня, а самъ быстрыми шагами съ волненіемъ, душившимъ меня, поспѣшилъ на хоры. Тамъ у рѣшетки стоялъ на колѣняхъ старый Пьетро, видѣвшій еще мое рожденіе и присутствовавшій на моихъ крестинахъ. Онъ съ нѣкоторымъ усиліемъ поднялся.
   -- Оставайся, оставайся, Пьетро, -- шепнулъ я, кладя ему руку на плечо, чтобы заставить его снова опуститься на колѣни.
   И самъ сталъ на колѣни рядомъ съ нимъ, положивши лицо на рѣшетку и глядя на капеллу внизу. Церемонія уже началась. Пьетро сообщилъ, что ребенку уже дали соли. Служилъ донъ Грегоріо Артезе, приходской священникъ въ Тусси. Джіованни стоялъ съ ребенкомъ и его чуть не бронзовыя руки, замозоленныя за плугомъ и сохою, теперь держали такъ деликатно, съ такою нѣжною робостью, что я не могъ оторвать отъ нихъ взгляда.
   Послѣ заклинанія священникъ, намочивши палецъ, коснулся маленькихъ розовыхъ ушей, произнося таинственное слово:
   -- Ephpheta.
   Потомъ коснулся ноздрей, говоря:
   -- In odorem suavitatis...
   Затѣмъ, омочивши палецъ въ священномъ маслѣ, сдѣлалъ на груди ребенка знакъ креста; и когда Джіованни перевернулъ его, сдѣлалъ такой же знакъ на спинѣ между лопатками, произнося:
   -- Ego te nelo oleo salutis in Christo Jesu Domino nostro...
   И кусочкомъ ваты вытеръ помазанныя мѣста.
   Затѣмъ, перемѣнивши фіолетовую столу -- цвѣтъ горести и печали -- на бѣлую ризу, знакъ радости, что первоначальный грѣхъ будетъ изглаженъ, обратился къ Раймонду съ тремя торжественными вопросами. Крестный отецъ отвѣчалъ:
   -- Credo, credo, credo.
   -- Raymunde, vis baptizari?-- спрашивалъ священникъ.
   -- Volo,-- отвѣчалъ Джіованни, повторяя подсказанное слово.
   Клерикъ подалъ серебряную вазу съ святою водою, матушка сняла чепчикъ съ головы крещаемаго и священникъ, беря воду изъ чаши, трижды возлилъ ее на эту голову, всякій разъ дѣлая знакъ креста.
   -- Ego te baptizo in nomine Patris, et Filii, et Spiritus sancti.
   Раймондъ принялся громко плакать и его плачъ еще усиливался пока ему вытирали голову. Я испытывалъ при этомъ плачѣ обычное болѣзненное ощущеніе, обычное гнѣвное возбужденіе. Именно его голосъ особенно раздражалъ меня, раздражало это упорное мяуканье, такъ больно поразившее меня впервые, въ день его появленія на свѣтъ. Моимъ нервамъ оно было невыносимо.
   Священникъ помазалъ крещаемому чело, произнося ритуальную формулу, заглушаемую криками ребенка, потомъ надѣлъ на него бѣлую одежду, символъ невинности.
   -- Accipe vestem candidam...
   Подавая потомъ крестному отцу освященную свѣчу.
   -- Accipe lampadem ardentem...
   Невинность замолчала. Глаза его устремились на колеблющееся пламя разукрашенной свѣчи. Джіованни, смотря на священника, держалъ на правой рукѣ новаго христіанина, а лѣвою символъ божественнаго огня. Поза его выражала простоту и величіе въ одно и то же время. Онъ былъ выше всѣхъ присутствующихъ цѣлой головою. Съ чистотою его сѣдинъ ничто не могло равняться вокругъ, ни даже одежда "невинности".
   -- Vade in pace, et Dominus sit tecum.
   -- Amen.
   Матушка взяла Раймонда отъ старика, прижала его къ груди, поцѣловала его. Поцѣловалъ его и мой братъ, а за нимъ одинъ послѣ другого всѣ остальные присутствующіе.
   Пьетро, еще стоявшій на колѣняхъ около меня, плакалъ. Разстроенный, внѣ себя, я вскочилъ, вышелъ, пробѣжалъ коридорами и вбѣжалъ въ комнату Джульяны,
   -- Что случилось, сударь?-- спросила меня вполголоса пораженная Кристина.
   -- Ничего, ничего. Не проснулась?
   -- Нѣтъ, сударь, кажется, спитъ.
   Раздвинувши занавѣсы я вышелъ потихонечку въ альковъ, наклонился къ подушкѣ. Глаза Джульяны были открыты; они пристально глядѣла на меня. Можетъ быть по моей внѣшности она угадала мои чувства, но не сказала ничего и закрыла глаза, какъ будто для того, чтобы не открывать ихъ больше.
   

XL.

   Съ этого дня начался послѣдній, быстрый періодъ того методическаго безумія, которое должно было привести меня къ преступленію. Съ этого дня началъ я обдумывать, какъ удобнѣе и легче заставить исчезнуть "невинную жертву!"
   Холодное, постоянное, внимательное обсужденіе владѣло всѣми моими помышленіями; одна неотступная мысль держала меня съ силою и упорствомъ невѣроятными. Между тѣмъ какъ все мое существо волновалось въ этомъ напряженіи, только эта мысль безошибочно направляла его къ цѣли, ясной и твердой какъ стальное остріе. Сообразительность моя, казалось, утроилась: ничто не избѣгало моего вниманія; мои поступки и слова не могли возбудить подозрѣній; я притворялся постоянно и не только съ домашними, ничего не знавшими, но и съ Джульяною.
   Я выказывалъ себя передъ ней покорившимся, успокоившимся, иногда даже будто забывшимъ все. Старательно избѣгалъ я всякаго намека относительно пришельца. Напротивъ я всѣми силами старался ободрить ее, внушить ей довѣріе, заставить ее заботиться о своемъ здоровья, удвоилъ заботы, чтобы она въ самой моей нѣжности снова почувствовала желаніе жить. Я старался заставлять ее жить, почти внушая ей призрачную силу въ ожиданіи освобождающаго часа. Я повторялъ про себя -- "завтра"! Это завтра наступало, проходило, уносилось, а часъ еще не наступалъ и я снова повторялъ: "завтра"!
   Я былъ убѣжденъ, что спасеніе Джульяны зависитъ отъ смерти ея сына, убѣжденъ, что она выздоровѣла бы послѣ его исчезновенія. Меня не покидали мысли о нашемъ взаимномъ перерожденіи послѣ тяжелаго испытанія. Представлявшаяся картина зажигала меня нетерпѣніемъ, неувѣренность становилась нестерпимою, преступленіе болѣе не казалось ужаснымъ. Я упрекалъ себя за колебанія, въ которыхъ заставляла меня путаться моя излишняя осторожность, но никакой свѣтъ еще не озарилъ моего мозга: я не нашелъ еще вѣрнаго средства, чтобы привести въ исполненіе мое намѣреніе.
   Надобно, чтобы Раймондъ казался умершимъ естественно, такъ чтобы даже медики ничего не подозрѣвали. Изъ разныхъ представлявшихся мнѣ способовъ, ни одинъ не представлялся пригоднымъ, практическимъ. А между тѣмъ ожидая и ища откровенія, я чувствовалъ себя привлекаемымъ къ моей жертвѣ какою-то странною силою.
   Часто я неожиданно входилъ въ дѣтскую, трепеща такъ сильно, что боялся, чтобъ кормилица не замѣтила чего нибудь. Ее звали Анною; она была горянка и имѣла видъ какой-то мѣдной Цибелы, которой только не достаетъ вѣнца съ башнями на головѣ. Она носила живописный костюмъ своего мѣстечка. Глаза ея, безъ взгляда и мысли, были точно изъ эмали: всегда неподвижны. Она постоянно сидѣла молчаливо въ позахъ статуи, держа своего питомца, не веселая и не печальная. Когда я входилъ, она обыкновенно обращала на меня свой пристальный взоръ неодушевленнаго идола, не говоря ни слова и не улыбаясь.
   Я испытывалъ глухое недовольство, видя, что ребенокъ росъ, становился цвѣтущимъ, что въ немъ не замѣчалось никакого знака болѣзненности. "Стало быть всѣ волненія, всѣ страданія матери не повредили ему? Или же въ немъ существуетъ какой-нибудь органическій, пока скрытый недостатокъ, который впослѣдствіи можетъ развиться и убить его?"
   Однажды, побѣдивши свое отвращеніе, найдя его неспеленатымъ, я ощупалъ его, осмотрѣлъ съ головы до ногъ, послушалъ его сердце. Много разъ я по-долгу смотрѣлъ на него во время его сна, думая и передумывая о средствѣ, путаясь въ мысляхъ и представляя его себѣ мертвымъ. убраннымъ вѣнками бѣлыхъ кризантемъ, лежащимъ между четырьмя зажженными свѣчами. Онъ всегда спалъ спокойно, иногда шевеля губами, точно собираясь сосать. И когда это невинное движеніе поднимало мою жалость, я повторялъ себѣ какъ бы для укрѣпленія своей рѣшимости: "онъ долженъ умереть!" Я представлялъ себѣ тогда страданія, уже перенесенныя ради него, страданія ожидаемыя, привязанность, которую онъ отнималъ у моихъ дѣтей, агонію Джульяны, всѣ горести и ужасы, кроющіеся въ тяжелой тучѣ, нависшей надъ нашими головами. Такъ поддерживалось напряженіе моего смертоноснаго желанія, такъ постоянно возобновлялся смертный приговоръ надъ спящимъ. Въ углу въ полутьмѣ сидѣла, оберегая его, горянка изъ Монтегорго, молчаливая и неподвижная точно идолъ; бѣлки ея глазъ и бѣлые ея зубы сверкали не менѣе ея широкихъ металлическихъ браслетовъ.
   

XLI.

   Однажды вечеромъ (было 14 декабря), возвращаясь съ Федериго въ Бадьолу, мы замѣтили въ аллеѣ идущаго впереди насъ Джіованни Скордіо.
   -- Джіованни!-- крикнулъ братъ.
   Старикъ остановился; мы подошли.
   -- Добрый вечеръ, Джіованни. Какимъ вѣтромъ тебя занесло сюда?
   Старикъ смущенно улыбался, точно мы застали его на какомъ проступкѣ.
   -- Я пришелъ -- бормоталъ онъ робко, казалось, прося извиненія,-- пришелъ... къ крестнику.
   -- Ты хочешь взглянуть на него?-- спросилъ Федериго вполголоса, точно дѣлая ему по секрету предложеніе и понимая нѣжное и печальное чувство, руководившее сердцемъ этого покинутаго дѣтьми старца.
   -- Нѣтъ, нѣтъ... Я пришелъ только, чтобы спросить...
   -- Развѣ ты не хочешь видѣть его?
   -- Нѣтъ... да... я слишкомъ обезпокою... въ этотъ часъ...
   -- Пойдемъ,-- молвилъ Федериго, беря его за руку какъ ребенка.-- Пойдемъ посмотрѣть его.
   Мы взошли, поднялись въ комнату кормилицы. Матушка находилась тамъ; она добродушно улыбнулась Джіованни и сдѣлала намъ знакъ не шумѣть.
   -- Онъ спитъ,-- шепнула она. И затѣмъ, повернувшись ко мнѣ, прибавила съ безпокойствомъ:-- сегодня ввечеру онъ немножко кашлялъ.
   Извѣстіе это смутило меня и смущеніе выказалось такъ ясно, что матушка сочла долгомъ прибавить для моего успокоенія:
   -- Но немного, едва, едва! Это пустяки.
   Федериго съ старикомъ подошли къ колыбели и при свѣтѣ лампады глядѣли на спящаго. Старикъ склонился надъ нимъ.
   -- Поцѣлуй его,-- прошепталъ ему братъ.
   Онъ выпрямился, растерянно поглядѣлъ на насъ, потомъ провелъ рукой по рту и подбородку, гдѣ щетинилась плохо выбритая борода, затѣмъ сказалъ брату, съ которымъ всегда чувствовалъ себя свободнѣе:
   -- Боюсь уколоть его: онъ навѣрное проснется.
   Братъ ободрилъ его жестомъ, видя какъ бѣдняга горѣлъ желаніемъ напечатлѣть свой поцѣлуй. Тогда эта большая сѣдая голова потихонечку, потихонечку наклонилась надъ колыбелью.
   

XLII.

   Когда мы остались съ матушкою одни передъ колыбелью спящаго Раймонда, она сказала съ участіемъ:
   -- Бѣдняга! Ты знаешь, онъ приходитъ почти каждый вечеръ? Но только потихоньку. Мнѣ сказалъ объ этомъ Пьетро, видѣвшій, какъ онъ бродилъ вокругъ дома. Въ день крестинъ онъ просилъ указать ему снаружи окно этой комнаты, можетъ быть для того, чтобы приходить именно смотрѣть на нее... Бѣдняга! Какъ мнѣ его жаль!
   Я прислушивался къ дыханію Раймонда; оно казалось мнѣ обыкновеннымъ. Сонъ его тоже былъ покоенъ.
   -- Такъ, стало быть, онъ сегодня кашлялъ...
   -- Да, Тулліо, немного... Но не безпокойся.
   -- Онъ, можетъ быть, простудился...
   -- Трудно это представить себѣ: при такихъ предосторожностяхъ!
   Въ мозгу моемъ вдругъ мелькнула молнія, такъ что я даже вздрогнулъ. Присутствіе матушки сдѣлалось мнѣ вдругъ невыносимымъ. Я смутился, почувствовавъ страхъ выдать себя. Мысль такъ ясно и опредѣленно сверкала мнѣ, что я боялся ея отраженія на моемъ лицѣ. Страхъ мой былъ напрасенъ, но я не могъ овладѣть собою. Я сдѣлалъ шагъ впередъ, склонился надъ колыбелью. Матушка кое-что замѣтила во мнѣ, но истолковала свое наблюденіе въ мою пользу, потому что прибавила:
   -- Какой ты впечатлительный! Развѣ ты не слышишь, какъ онъ ровно дышетъ? Онъ отлично спитъ.
   Но и она сама не могла все-таки скрыть извѣстнаго безпокойства, отражавшагося въ ея голосѣ.
   -- Да, правда; должно быть ничего,-- отвѣчалъ я, овладѣвая собой.-- Ты остаешься здѣсь?
   -- До тѣхъ поръ, пока не вернется Анна.
   -- Я ухожу.
   Я пришелъ къ Джульянѣ; она ждала меня. Все было приготовлено къ ея ужину, въ которомъ обыкновенно и я принималъ участіе, чтобы ей не было слишкомъ скучно и чтобы мой примѣръ и заботы заставляли бы ее ѣсть. Особенное возбужденіе владѣло мною, что я сознавалъ ясно, будучи въ состояніи примѣчать за собою, но не будучи въ силахъ заставить его исчезнуть. Противъ обыкновенія я выпилъ два или три стакана бургонскаго, предписаннаго Джульянѣ, настаивая, чтобы и она выпила нѣсколько лишнихъ глотковъ.
   -- Ты чувствуешь себя лучше, не правда-ли?
   -- Да, да.
   -- Если ты будешь послушна, обѣщаю, что къ Рождеству позволю тебѣ встать. Остается еще десять дней! Въ десять дней, если ты хочешь, можно вернуть силы. Выпей еще глотокъ, Джульяна!
   Она глядѣла на меня слегка пораженная, слегка съ любопытствомъ, усиливаясь быть безусловно внимательной. Она, кажется, устала, потому что вѣки ея начинали смыкаться.
   -- Скажи мнѣ,-- продолжалъ я,-- гдѣ хотѣла-бы ты провести время выздоровленія? На Ривьерѣ? Хочешь, я напишу Аричи, чтобы онъ нанялъ намъ тамъ виллу? Если-бы вилла Джиноза была свободна! Помнишь ее?
   Она слабо улыбнулась.
   -- Ты устала? Тебя утомляетъ мои голосъ?..
   Она лишалась чувствъ. Я поддержалъ ее, вынулъ подушки, мѣшавшія ей лечь, положилъ ее въ удобную позу. Черезъ нѣсколько времени, казалось, она пришла въ себя и точно во снѣ проговорила:
   -- Да, да, поѣдемъ...
   

XLIII.

   Странное безпокойство, разныя противуположныя ощущенія не оставляли меня. Иногда я испытывалъ точно чувство смутной радости, иногда нетерпѣливое ожиданіе; иногда мнѣ было надобно видѣть кого-нибудь, говорить, быть откровеннымъ; въ другой разъ, наоборотъ, и чувствовалъ потребность уединенія, необходимость остаться наединѣ съ собою, чтобы разобраться въ мысляхъ, изучить и приготовить всѣ подробности подготовляемаго событія, самому приготовиться къ нему.
   Мысль, мелькнувшая во мнѣ, о которой я уже говорилъ, хотя снова исчезла въ темнотѣ, казалось вызвала что-то въ моей памяти. Я чувствовалъ, что припоминаю что-то, но при всѣхъ усиліяхъ не отдавалъ себѣ отчета ни въ источникѣ воспоминанія, ни даже въ природѣ его. Было то воспоминаніемъ о чемъ-нибудь прочитанномъ? Что нибудь подобное описывалось въ какой-нибудь книгѣ? Или можетъ быть воспоминаніе было обманчиво, было результатомъ ассоціаціи таинственныхъ идей? Мнѣ дѣйствительно казалось, что средство было подсказано кѣмъ-то другимъ; казалось, что кто-то другой освободилъ меня отъ недоумѣній, говоря: "ты сдѣлаешь такъ и такъ, какъ сдѣлалъ другой въ твоемъ случаѣ". Но кто былъ этотъ другой? Я вѣроятно долженъ его знать какимъ-нибудь образомъ; но не смотря на всѣ усилія, не могъ освободить его отъ себя, сдѣлать его объектомъ внѣ себя.-- Мнѣ трудно опредѣлить съ точностью особое состояніе моего духа. Я безусловно отдавалъ себѣ отчетъ во всѣхъ фазисахъ развитія даннаго факта, вполнѣ представлялъ весь рядъ дѣйствій, черезъ которыя прошелъ "тотъ" человѣкъ, чтобы выполнить свое намѣреніе. Но этотъ предшественникъ мнѣ былъ неизвѣстенъ и я даже не могъ иначе вообразить себѣ необходимыя для этого случая представленія, какъ подставляя себя на мѣсто этой неизвѣстной личности. Я самъ совершалъ дѣйствія "другого", повторялъ поступки, выполненные имъ въ аналогичномъ случаѣ. Мнѣ не доставало чувства непосредственности.
   Выйдя отъ Джульяны, я бродилъ нѣсколько времени въ нерѣшительности, никого не встрѣчая, подошелъ было къ комнатѣ кормилицы, прислушался, услышалъ тихій голосъ матушки и ушелъ.
   Она, стало быть, не выходила оттуда? У ребенка снова былъ кашель? У новорожденныхъ дѣтей часто бываетъ опасный бронхіальный каттаръ. Я припомнилъ опасность угрожавшую Машѣ на третьемъ мѣсяцѣ ея жизни, всѣ симптомы ея тогдашней болѣзни. Я снова вернулся, прислушался, снова услышалъ голосъ матери и на этотъ разъ вошелъ.
   -- Какъ здоровье Раймонда?-- спросилъ я, не скрывая своего трепета.
   -- Хорошо. Онъ покоенъ и больше не кашлялъ; дышетъ ровно и температура обычная. Взгляни самъ; онъ теперь беретъ грудь.
   Матушка въ самомъ дѣлѣ казалась успокоенною. Анна, неподвижная какъ бронзовое изваяніе, кормила ребенка, сосавшаго съ жадностью.
   -- Не слишкомъ-ли здѣсь жарко?-- спросилъ я, нѣсколько задыхаясь.
   Въ комнатѣ дѣйствительно было очень жарко. Въ одномъ углу на рѣшеткѣ жаровни нагрѣвалось бѣлье; слышны были плески кипящей воды. Временами звенѣли стекла отъ налетавшаго порывистаго вѣтра.
   -- Слышишь какая трамонтана завываетъ,-- прошептала матушка.
   Я прислушивался къ завыванію вѣтра и у меня пробѣжалъ морозъ по кожѣ, точно на меня пахнуло струею этого холода. Я подошелъ къ окну, но запотѣвшее тотчасъ-же отъ дыханія стекло мѣшало мнѣ разглядѣть что нибудь извнѣ; сверху, впрочемъ, виднѣлось звѣздное небо.
   -- Ясно,-- молвилъ я, возвращаясь и невольно глядя на продолжавшаго ѣсть Раймонда.
   -- Ужинала сегодня Джульяна?-- спросила меня заботливо матушка.
   -- Да, -- отвѣтилъ я сухо и подумалъ: "цѣлый вечеръ ты не нашла минуты, чтобы придти посмотрѣть на нее. Не первый уже разъ ты неглижируешь ею. Еще-бы! ты отдала сердце Раймонду!"
   

XLIV.

   Докторъ Джемма, осмотрѣвши утромъ ребенка, нашелъ его совершенно здоровымъ и не придалъ никакого значенія его кашлю. Но улыбаясь нашимъ излишнимъ заботамъ и страхамъ, все-таки рекомендовалъ быть осторожными въ эти особенно холодные дни, рекомендовалъ осторожность относительно ваннъ.
   Онъ говорилъ это въ присутствіи моемъ и Джульяны и два или три раза наши взгляды бѣгло встрѣтились.
   Такъ какъ отъ Провидѣнія мнѣ не было помощи, то надобно было дѣйствовать и, пользуясь благопріятною минутою, ускорить событіе. Я рѣшился и ждалъ вечера.
   Сѣверный, очень холодный вѣтеръ.
   Я собралъ остатокъ своей энергіи, призвалъ на помощь всю сообразительность, чтобы не выдать себя, не навлечь подозрѣній. Сентиментальной слабости у меня не было и на минуту; чувствительность моя была подавлена. Разумъ сосредоточивалъ всѣ свои полезныя способности на приготовленіяхъ къ разрѣшенію матеріальной задачи: мнѣ только. слѣдовало остаться вечеромъ одному на нѣсколько минутъ съ пришельцемъ и при нѣкоторыхъ безопасныхъ условіяхъ.
   Я нѣсколько разъ входилъ днемъ въ его комнату. Анна постоянно была на своемъ мѣстѣ какъ безстрастный стражъ. Если я обращался къ ней съ какими-нибудь вопросами, она отвѣчала мнѣ полусловами, суровымъ голосомъ, имѣвшимъ особый тэмбръ. Ея молчаливость, ея инерція раздражали меня.
   Обыкновенно она уходила только въ часы своей ѣды и тогда ея замѣняли или матушка, или миссъ Эдитъ, или Кристина, или кто нибудь изъ женской прислуги. Въ послѣднемъ случаѣ я легко могъ-бы освободиться отъ опасной свидѣтельницы, давши ей какое-нибудь приказаніе. Конечно оставалась возможность, что кто нибудь могъ взойти и въ это время. Потомъ имѣлось также вѣроятность, что на всѣ эти вечера Анну будетъ замѣнять матушка. Съ другой стороны было прямо невозможно затянуть до безконечности мое караульство, мои страхи, мои засады, жить въ постоянномъ ожиданіи рокового часа.
   Я обдумывалъ это, когда вошла миссъ Эдитъ съ дѣвочками, вернувшимися съ прогулки. Обѣ бросились ко мнѣ веселыя и довольныя; на нѣсколько минутъ комната наполнилась ихъ щебетаньемъ.
   -- Знаешь, пришли изъ горъ пифферари -- объявила мнѣ Марія.-- Сегодня вечеромъ начинается рождественская игра въ капеллѣ. Если бы ты видѣлъ, какія ясли сдѣлалъ Пьетро! Знаешь, бабушка обѣщала намъ елку, неправда-ли, миссъ Эдитъ? Надобно поставить ее въ мамину комнату... Мама вѣдь выздоровѣетъ къ Рождеству, не правда-ли? О, вылечи ее!
   Наташа стояла, разсматривая Раймонда и смѣясь, когда онъ болталъ ногами, точно желая высвободить ихъ отъ пеленокъ. На нее нашелъ капризъ.
   -- Я хочу взять его на руки!
   Она настояла на своемъ и собрала всѣ силы, чтобы удержать ребенка на рукахъ; ея лицо приняло тотъ серьезный видъ, который она имѣла, когда изображала мать для своей куклы.
   -- И я тоже,-- закричала Маша.
   Братишка перешелъ изъ рукъ въ руки безъ плача, но Маша чуть его было не уронила: миссъ Эдитъ поддержала и передала ребенка кормилицѣ, по обычному углубленной въ себя, далекой ото всего что ее окружало.
   -- Стало быть сегодня вечеромъ начнется игра...
   -- Да, да, сегодня.
   Анна, казалось, проснулась и прислушивалась съ особеннымъ вниманіемъ къ разговору.
   -- Сколько же пиффераровъ пришло?
   -- Пятеро,-- отвѣчала Маша, уже освѣдомленная обо всѣхъ подробностяхъ:-- двѣ волынки, два гобоя и дудка. Они пришли изъ твоихъ горъ,-- обратилась она къ Аннѣ;-- можетъ быть тамъ есть кто-нибудь изъ Монтегорго...
   Глаза кормилицы потеряли обычную жесткость эмали, одушевились, заблестѣли печально, покрылись влагою. Все лицо ея измѣнилось подъ впечатлѣніемъ особаго чувства. Я понялъ, что она страдала ностальгіею.
   

XLV.

   Наступалъ вечеръ. Въ капеллѣ уже все приготовили для священнаго представленія: ясли, цвѣты, позолоченныя свѣчи. Я вышелъ самъ не знаю зачѣмъ и ходилъ взадъ и впередъ по площадкѣ, надѣясь овладѣть конвульсивною дрожью, острымъ холодомъ проникавшею меня. Сумерки были холодными и рѣзкими. Внезапное смущеніе охватило меня. Мнѣ казалось, что кто-то, невидимый, смотритъ мнѣ въ душу; я испытывалъ стѣсненіе какъ отъ пристальнаго, магнетизирующаго взгляда. "Я боюсь?! Чего же?! Сдѣлать дѣло или быть открытымъ?" Меня смущали тѣни деревьевъ, обширность неба, блескъ рѣки, всѣ смутные голоса природы. Зазвонили къ Angelus. Я взошелъ поспѣшно въ домъ, точно преслѣдуемый кѣмъ. Въ полутемномъ коридорѣ я встрѣтилъ матушку.
   -- Джульяна ждетъ тебя.
   -- Въ которомъ часу начинается игра?
   -- Въ шесть.
   Было четверть шестого. Надо быть на сторожѣ. Я поднялся къ Джульянѣ. Кристина накрывала на столъ.
   -- Гдѣ ты былъ до этихъ поръ?-- спросила меня бѣдная больная тономъ легкаго упрека.
   -- Съ дѣвочками... смотрѣли капеллу.
   -- Да, сегодня начинается рождественская игра,-- произнесла она съ огорченіемъ.
   -- Отсюда ты можетъ быть услышишь ея звуки.
   Она оставалась нѣсколько минутъ задумчивою, печальною, точно сердце ея было переполненно слезами и испытывало потребность плакать.
   -- О чемъ ты думаешь?-- спросилъ я.
   -- О первомъ Рождествѣ, проведенномъ мною въ Бадьолѣ. Помнишь его?
   Она была взволнована, обращалась къ моей нѣжности, ища во мнѣ утѣшенія. Мнѣ нельзя было однако поддаваться моимъ чувствамъ: время бѣжало. Если я останусь здѣсь, мнѣ трудно будетъ освободиться отъ нея; если она станетъ плакать, мнѣ не уйти. Надобно удержаться. Кто будетъ у Раймонда? Конечно, не матушка. Вѣроятно кормилица; всѣ остальные придутъ въ капеллу. Здѣсь я посажу Кристину и буду въ безопасности. Все пойдетъ отлично. Черезъ двадцать минутъ мнѣ надо быть свободнымъ. Я избѣгалъ возбужденія больной, притворялся, что не понимаю ее, старался развлечь ее матеріальными предметами, заботился, чтобы Кристина не оставляла насъ однихъ, какъ въ другіе вечера интимности, обратилъ особенное вниманіе на ея ужинъ.
   -- Отчего ты не ужинаешь сегодня со мною?-- спросила она.
   -- Я нехорошо чувствую себя теперь; кушай ты пожалуйста, прошу тебя.
   Сколько я ни старался, вполнѣ скрыть пожиравшее меня волненіе мнѣ не удавалось. Нѣсколько разъ она глядѣла на меня, очевидно стараясь понять что со мною, потомъ нахмурилась и сдѣлалась молчаливою. Я собралъ наконецъ всю свою храбрость, чтобы уйти, притворяясь, что услышалъ стукъ подъѣзжающаго экипажа.
   -- Кажется, вернулся Федериго. Мнѣ его надобно видѣть сейчасъ же... Позволь мнѣ уйти на минутку. Здѣсь останется Кристина.
   Лицо ея передернуло, точно она собиралась заплакать, но, не дожидаясь ея отвѣта, я вышелъ поспѣшно, напомнивши Кристинѣ, чтобы она оставалась въ спальнѣ до моего возвращенія.
   Я долженъ былъ постоять нѣсколько времени въ коридорѣ, чтобы пересилить одышку. Если уже теперь мнѣ не удастся овладѣть нервами, тогда все погибло. Я дошелъ до лѣстницы, никого не встрѣчая: все въ домѣ было тихо; всѣ, даже слуги, находились въ капеллѣ. Бояться, стало быть, нечего. Я подождалъ еще двѣ или три минуты, чтобы вполнѣ овладѣть собою. Въ эти минуты напряженное состояніе мое ослабѣло разомъ. Меня охватила какая-то забывчивость; мелькали неопредѣленныя, ничтожныя и безполезныя мысли, не касавшіяся моего намѣренія; я машинально считалъ колоники баллюстрады.
   "Конечно, Анна осталась. Комната Раймонда не далеко отъ капеллы". Я пошелъ туда; прелюдія волынокъ долетала до меня. Тогда я вошелъ, не колеблясь. Я не обманулся. Анна была на ногахъ въ такой позѣ, что было ясно, что она только что вскочила, услыхавши волынку своихъ горъ, прелюдію древней пасторали.
   -- Онъ спитъ?-- спросилъ я.
   Она утвердительно кивнула головою. Звуки, смягченные разстояніемъ, неслись то нѣжно какъ во снѣ, то нѣсколько глухо, продолжительные и медленные. Ясный звукъ гобоевъ обрисовывалъ наивную и красивую мелодію на фонѣ аккомпанемента.
   -- Иди и ты въ капеллу, -- сказалъ я ей.-- Я останусь здѣсь. Давно онъ заснулъ?
   -- Только сейчасъ.
   -- Иди, иди на игру.
   Глаза ея заблестѣли. Я открылъ и заперъ за нею двери; затѣмъ въ цыпочкахъ подкрался къ колыбели. Ребенокъ спалъ, сложивши свои ручки въ кулачекъ; сквозь его вѣки мнѣ виднѣлись его сѣрые глаза. Я въ эту минуту не чувствовалъ ни ненависти, ни гнѣва; мое отвращеніе къ нему было меньше обыкновеннаго; не было того инстинктивнаго импульса, который столько разъ овладѣвалъ мною вплоть до пальцевъ, готовыхъ къ какому угодно преступному насилію надъ нимъ. Я дѣйствовалъ подъ вліяніемъ холодной, ясной воли, вполнѣ сознавая что дѣлаю.
   Я вернулся къ двери, раскрылъ ее, убѣдился, что коридоръ былъ пустъ, подошелъ къ окну, опасаясь замѣтить на площадкѣ Джіованни Скордіо, о которомъ говорила мнѣ матушка. Съ безконечными предосторожностями открылъ я его; струя ледяного воздуха охватила меня. Я отошелъ, вернулся къ колыбели, съ усиліемъ побѣдилъ свое волненіе, потихоньку, удерживая дыханіе, взялъ ребенка, держа его подальше отъ моего, усиленно бившагося сердца, и затѣмъ выставилъ его на воздухъ, который долженъ былъ умертвить его.
   Ни одно изъ моихъ чувствъ не измѣняло мнѣ. Я видѣлъ колебавшійся блескъ звѣздъ, точно ихъ колебанія усиливалъ вѣтеръ; видѣлъ обманчивыхъ. но пугающихъ, страшныхъ призраковъ, производимыхъ на портьерѣ дрожащимъ свѣтомъ лампады; ясно слышалъ пастораль, отдаленный лай собакъ. Движеніе ребенка заставило меня вздрогнуть; онъ просыпался.
   "Сколько времени прошло? Можетъ быть минута, можетъ быть и небыло минуты! Достаточно ли этого времени для его смерти? Пораженъ ли онъ на смерть"?-- Ребенокъ двигалъ руками впереди себя, раскрылъ ротъ, нѣсколько замедлилъ плачемъ, который теперь показался мнѣ измѣненнымъ, казался слабымъ и дрожащимъ, можетъ быть просто оттого, что я слышалъ его теперь въ другой средѣ, а не въ закрытомъ помѣщеніи какъ всегда. Этотъ слабый плачъ однако испугалъ меня; безумный страхъ овладѣлъ мною. Я бросился къ колыбели, положилъ туда ребенка, затѣмъ вернулся къ окну. Прежде однако чѣмъ закрыть его я высунулся изъ него, желая убѣдиться -- нѣтъ-ли чего подозрительнаго. Видны были однѣ только звѣзды. Я закрылъ окно. Хотя и объятый паникою я избѣгалъ шума. А ребенокъ плакалъ все сильнѣе и сильнѣе. Я бросился къ двери, послушалъ, поглядѣлъ въ коридоръ. Все было тихо; одни только медленные, текучіе звуки пасторали доносились до меня.
   "Я стало быть въ безопасности! Кто меня могъ видѣть"? Я снова припомнилъ о Джіованни, снова обезпокоился! "Нѣтъ, на дворѣ не было никого; я глядѣлъ дважды". Я снова подошелъ къ колыбели, поправилъ ребенка, заботливо прикрылъ его, увѣрился, что все было на мѣстѣ. Теперь однако я не могъ-бы дотронуться до него. Онъ все продолжалъ плакать. Что сдѣлать, чтобы успокоить его? Подожду!"
   Упорный плачъ въ тишинѣ большой уединенной комнаты, эта неопредѣленная жалоба жертвы, незнавшей своей участи, раздирала меня такъ жестоко, что не будучи въ силахъ болѣе выносить его, я всталъ, чтобы какимъ-нибудь образомъ избавиться отъ пытки, вышелъ въ коридоръ, притворивши за собою дверь; остался тамъ, прислушиваясь. Голосъ ребенка едва доносился до меня, сливаясь съ налетавшею волною медленныхъ звуковъ пасторали. Пастораль разносилась по всему мирному дому, доходя вѣроятно до самыхъ отдаленныхъ комнатъ. Слышала ее Джульяна? Что она думала и чувствовала? Плачетъ она?
   Не знаю, почему, я былъ убѣжденъ въ томъ, что она плачетъ. И отъ этой увѣренности родилось ясное видѣніе, дававшее мнѣ сознательное и глубокое ощущеніе. Мысли и образы, мелькавшіе въ моемъ мозгу, были отрывочны, безсвязны, безсмысленны, составлены изъ элементовъ, не имѣвшихъ ничего общаго между собою, были непонятны. Меня охватывалъ страхъ сумасшествія. "Сколько же времени прошло"? Я замѣтилъ, что совершенно утратилъ сознаніе времени.
   Звуки прекратились. Анна сейчасъ вернется, а съ нею, можетъ быть, и моя мать. Раймондъ не плачетъ болѣе. Я вошелъ снова въ его комнату, бросилъ взглядъ вокругъ, чтобы убѣдиться, что не оставилъ никакого указанія на покушеніе. Я приблизился къ колыбели не безъ неопредѣленнаго чувства страха найти ребенка безъ движенія. Онъ спалъ спокойно, сжавши ручки въ кулачекъ. "Спитъ! Просто невозможно! Точно не случилось ничего"! Мой поступокъ начиналъ казаться мнѣ чѣмъ-то вродѣ сновидѣнія. Мысли исчезали изъ моей головы.
   Я едва могъ разслышать въ коридорѣ тяжелые шаги кормилицы, вышелъ къ ней на встрѣчу; матушки не было. Не глядя на нее, я сказалъ:
   -- Онъ спитъ еще.
   И затѣмъ быстро удалился. Спасенъ!
   

XLVI.

   Съ этого часа моимъ мозгомъ овладѣло безсиліе, можетъ быть оттого, что онъ былъ истощенъ, отуманенъ, неспособенъ болѣе ни къ какимъ усиліямъ. Разумъ мой утратилъ его ужасающую проницательность, мое вниманіе ослабло, мое любопытство не стояло наравнѣ съ значеніемъ происходившихъ событій. Дѣйствительно, отсюда мои воспоминанія становятся рѣдки, смутны, состоятъ только изъ неясныхъ образовъ.
   Въ тотъ вечеръ я пришелъ къ Джульянѣ, провелъ нѣкоторое время у ея изголовья, разговаривалъ съ нею, хотя и съ большимъ трудомъ. Я спросилъ ее, глядя ей въ глаза:
   -- Ты плакала?
   Она отвѣчала отрицательно, но была печальнѣе и блѣднѣе обыкновеннаго.
   -- Что-же съ тобою?
   -- Ничего. А ты?
   -- Я нехорошо себя чувствую; у меня болитъ голова...
   Страшная усталость истощала мои силы; въ тѣлѣ чувствовалась тягость. Я положилъ голову на край подушки, оставаясь въ такомъ положеніи нѣсколько минутъ, подавленный неопредѣленною тоскою, и вздрогнулъ, услыхавши голосъ Джульяны:
   -- Ты отъ меня что-то скрываешь.
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Почему?
   -- Я это чувствую.
   -- Нѣтъ, ты ошибаешься.
   -- Можетъ быть.
   Она замолчала; я опять опустилъ голову. Черезъ нѣсколько минутъ она вдругъ сказала:
   -- Ты часто видишь "его"?
   Я поднялся, какъ ошеломленный, глядя на нее.
   -- Я знаю, что ты навѣщаешь его часто... по своей волѣ,-- прибавила она.-- И сегодня...
   -- Ну, что-же?...
   -- Я боюсь этого, боюсь за тебя. Я знаю тебя; ты мучишься, тамъ твои мученія усиливаются еще болѣе... Ты не примирился съ судьбою; нѣтъ, нѣтъ, этого не можетъ быть. Ты меня не обманешь, Тулліо. И сегодня вечеромъ, нѣсколько времени назадъ, ты былъ тамъ...
   -- Почемъ ты знаешь?
   -- Знаю, я чувствую это.
   Кровь застыла въ моихъ жилахъ.
   -- Нельзя-же, чтобы моя мать начала что-нибудь подозрѣвать, чтобы она замѣтила мое отвращеніе.
   Мы говорили вполголоса. У ней тоже былъ какой-то растерянный видъ. А что если теперь взойдетъ матушка съ крикомъ: Раймондо умираетъ?!
   Пришли дѣвочки съ гувернанткою, болтая о капеллѣ, ясляхъ, свѣчахъ волынкахъ. Въ альковѣ стало немного веселѣе. Я ушелъ къ себѣ подъ предлогомъ головной боли. Усталость пересилила меня и я тотчасъ-же заснулъ глубокимъ сномъ. Проснувшись, я чувствовалъ себя спокойнымъ, равнодушнымъ, но чувство страннаго любопытства было возбуждено во мнѣ. Никто ночью не будилъ меня, стало-быть ничего особеннаго не случилось. То, что произошло вчера, казалось мнѣ далекимъ и не существовавшимъ. Между мною и моимъ прежнимъ существомъ, между теперешнимъ и прежнимъ "я" была точно огромная пропасть. Я и не усиливался понять этотъ странный феноменъ. Я чувствовалъ отвращеніе къ какой-либо дѣятельности; напротивъ старался остаться въ апатіи, еще хранившей смутное развитіе всѣхъ испытанныхъ мною волненій, избѣгалъ думать о томъ, что казалось похороненнымъ, что не принадлежало болѣе къ моему дѣйствительному существованію. Я нѣсколько походилъ на паралитика, который, не владѣя одною половиною тѣла, воображаетъ, что рядомъ съ нимъ лежитъ покойникъ.
   Пришелъ Федериго. Какія новости принесъ онъ съ собою? Его присутствіе заставило меня насторожиться.
   -- Ты сегодня немного желтъ. О, Боже мой, когда кончатся всѣ эти испытанія! Ты нездоровъ, Джульяна все въ постели, а сейчасъ я встрѣтилъ маму совсѣмъ разстроенную, потому что Раймондо ночью кашлялъ!
   -- Кашлялъ?
   -- Да. Вѣроятно немножко простуженъ, но мама, по обыкновенію, преувеличиваетъ.
   -- Докторъ былъ?
   -- Нѣтъ еще! Мнѣ кажется, что ты еще хуже мамы.
   -- Знаешь, когда дѣло идетъ о дѣтяхъ, всякій страхъ понятенъ. Пустяковъ достаточно...
   Онъ глядѣлъ на меня своими ясными стальными глазами и я испытывалъ и смятеніе и стыдъ. Когда онъ вышелъ, я вскочилъ съ постели. Стало-быть дѣйствуетъ? Сколько еще времени онъ проживетъ? А можетъ быть онъ и не умретъ!.. Нѣтъ, это невозможно! Воздухъ былъ морозный,-- просто захватывало дыханіе!
   

XLVII.

   -- Нѣтъ никакой причины безпокоиться; легонькая простуда, бронхи не тронуты -- объявилъ докторъ. Затѣмъ онъ наклонился снова слушать грудь Раймонда.-- Никакихъ шумовъ! Вы можете убѣдиться сами, послушать его -- добавилъ онъ, обратившись ко мнѣ.
   Я исполнилъ то, что онъ говорилъ, взглянулъ на взволнованную матушку, стоявшую по другой сторонѣ колыбели.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, кажется...
   Симптомовъ бронхита не было. Ребенокъ былъ спокоенъ, изрѣдка покашливалъ, бралъ грудь какъ обыкновенно, спалъ ровно и спокойно. Даже я самъ, обманутый внѣшностью, сталъ думать, что мое дѣло оказалось безполезнымъ. Какая крѣпкая жизнь! И вражда моя къ нему снова вернулась. Его цвѣтущій и покойный видъ доводилъ меня до раздраженія. Я, стало-быть, столько страдалъ и подвергался такой опасности изъ-за пустяковъ! Къ моему гнѣву примѣшивалось и суевѣрное чувство по отношенію къ этой упорной жизни: "У меня не хватитъ духа повторить операцію. А тогда? Тогда я буду его жертвою и не смогу избѣгнуть его"! И снова явился передо мною призракъ желчнаго и хищнаго, съ дурными инстинктами, но умнаго ребенка; снова онъ глядѣлъ своими жесткими сѣрыми глазами, точно издѣваясь надо мною; снова встали передо мною всѣ сцены, которыя раньше уже представляло себѣ мое воображеніе, снова пріобрѣли онѣ всѣ признаки правдоподобія дѣйствительности.
   Альковъ Джульяны опять явился мнѣ убѣжищемъ. Пришлецъ не могъ выйти изъ своей комнаты, преслѣдовать меня здѣсь. Я отдался своей тоскѣ, даже не скрывая ея. Глядя на жену, я думалъ, что она болѣе не встанетъ. Странныя ея слова предыдущаго вечера пришли мнѣ на память, смущали меня. И для нея, конечно, онъ былъ мучителемъ, какъ и для меня! Конечно, умирая понемножку, она не можетъ ни о чемъ думать больше какъ о немъ. Такую тяжесть должно переносить такое слабое существо! Невольно я вспоминалъ другую эпоху, другое ея выздоровленіе, то время, въ которое я самъ посѣялъ первыя сѣмена своего несчастья. Тусклый дневной свѣтъ напоминалъ мнѣ тѣ полуденные часы, когда мы читали съ Джульяною:
   
   Говоритъ вамъ этотъ голосъ
   О простомъ и тихомъ счастьѣ,
   Счастьѣ вѣка золотого,
   Міра свѣтлаго безъ битвъ.
   
   Я припомнилъ всѣ ея тогдашнія рѣчи, переживалъ всѣ эти часы. Почему моя душа не можетъ отбросить отъ себя этихъ образовъ?! Безполезно, безполезно было бы теперь оплакивать прошлое! Слишкомъ поздно!
   -- О чемъ ты думаешь?-- спросила Джульяна, можетъ быть все время моего молчанія страдавшая моей тоскою.
   Я не скрылъ отъ нея своихъ мыслей. Она отвѣтила голосомъ слабымъ, но разрывавшимъ мнѣ сердце болѣе всякаго крика:
   -- Ахъ, для тебя въ моей душѣ существовало небо!
   И прибавила послѣ долгаго молчанія, во время котораго можетъ быть глотала слезы:
   -- Теперь я уже не въ силахъ утѣшить тебя; у меня нѣтъ и не будетъ никогда утѣшенія ни для тебя, ни для себя... Все исчезло.
   -- Кто знаетъ!
   Мы смотрѣли другъ на друга и было ясно, что мы оба въ одно время думали объ одной и той-же вещи: о возможной смерти Раймонда.
   Я колебался, но потомъ, намекая на разговоръ, нѣкогда веденный подъ вязами, спросилъ ее сильно дрожащимъ голосомъ:
   -- Ты молилась Богу?
   Она отвѣтила еле слышно:
   -- Да.
   Потомъ закрыла глаза, повернулась къ стѣнѣ, зарылась головою въ подушку, сжалась въ комокъ, точно испытывая сильный холодъ.
   

XLVIII.

   Подъ вечеръ я пошелъ взглянуть на Раймонда. Онъ показался мнѣ нѣсколько блѣднѣе, но былъ совершенно покоенъ, дышалъ ровно и ничего подозрительнаго въ немъ не замѣчалось. Матушка держала его на рукахъ.
   -- Онъ спалъ до сихъ поръ!-- сказала она.
   -- Ты безпокоишься отъ этого?
   -- Еще-бы! Съ нимъ никогда этого не случалось.
   Я посмотрѣлъ внимательно на него. Его взглядъ, казалось, потускнѣлъ, онъ шевелилъ губами, точно посасывая. Нѣсколько свернувшагося молока вылилось вдругъ изъ его рта на передникъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, этотъ ребенокъ нездоровъ!-- воскликнула матушка, качая головою.
   -- Онъ кашлялъ?
   Точно въ отвѣтъ Раймондъ принялся кашлять, но слегка и немного; шума внутреннихъ органовъ при этомъ совсѣмъ не было слышно. По мѣрѣ роста надеждъ на его конецъ, отвращеніе мое къ нему уменьшалось. Сердце мое сжималось и болѣло; радости въ немъ вовсе не было. Этотъ вечеръ былъ для меня печальнѣйшимъ, тяжелѣйшимъ изъ всѣхъ, прожитыхъ мною во время моего несчастья.
   Я вышелъ изъ дома, пошелъ бродить по аллеѣ, въ которой вмѣстѣ съ братомъ встрѣтилъ Джіованни Скордіо. Въ вечернихъ холодныхъ сумеркахъ чувствовалось ожиданіе снѣга. Я думалъ о нѣжности старика къ его крестнику, объ этихъ большихъ мозолистыхъ и морщинистыхъ рукахъ, дрожавшихъ отъ волненія надъ ребенкомъ. Какъ онъ станетъ плакать! Моя мать тоже будетъ въ отчаяніи! Весь домъ погрузится въ трауръ! Рождество будетъ печальнымъ! Что сдѣлаетъ Джульяна, когда я предстану передъ ней и объявлю: онъ умеръ?!
   Въ аллеѣ не было никого; поля молчаливо погружались во мракъ; вдали на холмѣ краснѣлся огонь. Я повернулъ назадъ. Что-то бѣлое вдругъ задрожало передъ моими глазами, разсѣялось. То былъ первый снѣгъ.
   А позже, сидя у изголовья Джульяны, я услышалъ звуки волынокъ, продолжавшихъ въ тотъ-же часъ свою игру въ капеллѣ.
   

XLIX.

   Прошелъ вечеръ, ночь, слѣдующее утро. Ничего особеннаго не произошло. Медикъ призналъ, впрочемъ, что у ребенка былъ катарръ зѣва и главныхъ бронхъ, но не важный, легкій. Мнѣ показалось, однако, что онъ хотѣлъ скрыть нѣкоторое безпокойство. Онъ далъ нѣсколько предписаній, посовѣтовалъ большую осторожность, обѣщалъ снова зайти днемъ. Матушка не имѣла покоя.
   Взойдя къ Джульянѣ, я сказалъ вполголоса и не глядя на нее:
   -- Ему хуже.
   Мы долго молчали. Время отъ времени я подходилъ къ окну и глядѣлъ на снѣгъ, ходилъ по комнатѣ, охваченный невыносимымъ волненіемъ. Джульяна лежала, укрываясь почти съ головою подъ одѣяломъ. Когда я приближался къ ней, она раскрывала глаза и быстро взглядывала на меня, но въ этомъ взглядѣ я не могъ ничего прочесть.
   -- Тебѣ холодно?
   -- Да.
   Въ спальнѣ было однако тепло. Я снова подходилъ къ окну, передъ которымъ разстилались снѣжныя поля; снѣгъ продолжалъ падать медленными хлопьями. Что дѣлалось у Раймонда? Впрочемъ, вѣроятно, ничего особеннаго, потому что оттуда никто не приходилъ. Волненіе мое возрастало, такъ что я рѣшилъ пойти къ нему.
   -- Куда ты идешь?-- вскрикнула Джульяна, поднимаясь и опираясь на локоть.
   -- Иду туда на одну минуту. Я вернусь сейчасъ.
   Она оставалась неподвижною и блѣдною какъ полотно.
   -- Ты не хочешь?-- спросилъ я ее.
   -- Нѣтъ, останься здѣсь со мною.
   Странное смятеніе исказило ея лицо; глаза безпокойно блуждали, точно слѣдуя за какою-то двигающеюся тѣнью. Я подошелъ къ ней, уложилъ ее на спину, попробовалъ ея лобъ, нѣжно спросилъ ее:
   -- Что съ тобою, Джульяна?
   -- Не знаю. Я боюсь...
   -- Чего?
   -- Не знаю. Это не моя вина; я больна; я странно себя чувствую.
   Ея глаза однако блуждали, не глядя на меня.
   -- Что ты ищешь? Ты видишь что-нибудь?
   -- Нѣтъ, ничего...
   Я снова коснулся ея лба; жару у ней не было. Я начиналъ смущаться.
   -- Я не уйду; останусь съ тобой.
   Душевное мое состояніе было тоскливымъ ожиданіемъ неизбѣжнаго событія. Я былъ увѣренъ, что меня вскорѣ позовутъ и прислушивался къ каждому легкому шуму. Время отъ времени слышны были звонки, призывавшіе прислугу. Послышался глухой стукъ подъѣзжающаго экипажа.
   -- Можетъ быть, докторъ?
   Джульяна не отвѣчала. Прошло неопредѣленное время. Вдругъ раздался стукъ отворяющихся дверей, поспѣшные шаги. Я вскочилъ; Джульяна тоже поднялась.
   -- Что такое?..
   Я уже зналъ въ чемъ дѣло, я даже зналъ, что именно мнѣ скажутъ, когда придутъ. Взошла Кристина, очевидно стараясь скрыть свое безпокойство. Не подходя къ намъ и обращаясь ко мнѣ взорами, она проговорила потихоньку:
   -- На одно словечко, сударь.
   Я вышелъ изъ алькова.
   -- Что такое?
   -- Ребенокъ нездоровъ -- молвила она вполголоса.-- Пожалуйте поскорѣе.
   -- Джульяна, я пойду туда на минуту. Кристина побудетъ съ тобою. Я вернусь сейчасъ же.
   Затѣмъ я бѣгомъ добѣжалъ до комнаты Раймонда.
   -- Тулліо, онъ умираетъ!-- воскликнула матушка, склоняясь надъ колыбелью.-- Смотри, смотри!
   Съ ребенкомъ произошла дѣйствительно перемѣна -- внезапная, нежданная, необъяснимая въ своей видимости, но ужасная. Личико его сдѣлалось землистаго цвѣта, губы посинѣли, глаза потухли. Бѣдняжка, казалось, испытывалъ дѣйствіе сильнѣйшаго яда.
   -- Часъ назадъ съ нимъ еще не было ничего -- разсказывала матушка прерывающимся голосомъ.-- Онъ кашлялъ, но ничего особеннаго. Я ушла, оставивъ здѣсь Анну, думала найдти его спящимъ... Возвращаюсь и нахожу его въ подобномъ положеніи!.. Посмотри, онъ почти совсѣмъ похолодѣлъ!
   Я коснулся его лба, щекъ. Температура въ самомъ дѣлѣ упала.
   -- А докторъ?
   -- Еще не пріѣзжалъ. Я послала за нимъ.
   -- Надобно было послать верхомъ.
   -- Да, отправился Кирьякъ.
   -- Верхомъ? Ты увѣрена въ томъ? Нельзя терять времени.
   Я не притворялся: я говорилъ искренно. Я не могъ оставить умереть безъ помощи эту невинную жертву, не сдѣлавши во всякомъ случаѣ попытки спасти его. Теперь передъ умирающимъ ребенкомъ, когда мое преступленіе осуществлялось, жалость, раскаяніе, горесть охватили меня. Я волновался не менѣе матушки, ожидая медика. Я позвонилъ. На зовъ явился слуга.
   -- Отправился Кирьякъ?
   -- Да, сударь.
   -- Пѣшкомъ?
   -- Нѣтъ, сударь, въ коляскѣ.
   Вбѣжалъ запыхавшись Федериго.
   -- Что случилось?
   -- Раймондо умираетъ!-- воскликнула матушка, по прежнему склонившись надъ колыбелью.
   -- Онъ задыхается,-- вскрикнулъ братъ.-- Развѣ вы не видите? Онъ не дышетъ!
   Онъ схватилъ Раймонда, поднялъ его, потрясъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, что ты дѣлаешь? Ты его убьешь!-- крикнула матушка.
   Дверь открылась и слуга доложилъ:
   -- Докторъ пріѣхалъ.
   Взошелъ Джемми.
   -- Я ѣхалъ уже сюда, когда встрѣтилъ коляску. Что случилось?
   И, не дожидаясь отвѣта, подошелъ къ брату, еще державшему Раймонда; взялъ его у него, осмотрѣлъ, нахмурился. Затѣмъ молвилъ:
   -- Тише, тише. Его надобно распеленать.
   Голое тѣльце было того же цвѣта, какъ и лицо; руки и ноги висѣли безжизненно. Толстая рука медика ощупывала кожу тутъ и тамъ.
   -- Помогите ему, докторъ!-- умоляла матушка.-- Спасите его!
   Докторъ казался въ нерѣшительности. Пощупалъ пульсъ, приложивъ ухо къ груди, пробормоталъ:
   -- Порокъ сердца... Невозможное дѣло!
   Потомъ спросилъ:
   -- Когда случилась съ нимъ эта перемѣна? Внезапно?
   Матушка начала было разсказывать и зарыдала. Медикъ рѣшилъ попробовать нѣкоторыя средства, хотѣлъ заставить ребенка пробудиться отъ летаргіи, заставить его закричать, вызвать энергическое дыханіе, вызвать у него рвоту. Матушка глядѣла на него остановившимися глазами, изъ которыхъ лились слезы.
   -- Джульяна знаетъ объ этомъ?-- спросилъ братъ.
   -- Нѣтъ... можетъ быть она отгадала... можетъ быть Кристина... Останься здѣсь ты. Я побѣгу къ ней; потомъ вернусь.
   Я посмотрѣлъ на ребенка въ рукахъ доктора, на матушку и выбѣжалъ. Передъ дверями спальни Джульяны я остановился: "что мнѣ сказать? Неужели правду"? Взошелъ. Кристина стояла у окна. Я подошелъ къ алькову, занавѣси котораго были спущены. Джульяна лежала сжавшись, закрывшись съ головою, и дрожала какъ отъ приступа лихорадки.
   -- Джульяна, я здѣсь!..
   Она раскрылась и повернула лицо ко мнѣ; затѣмъ спросила вполголоса:
   -- Ты оттуда?
   -- Да.
   -- Скажи мнѣ все.
   Я наклонился къ ней; мы говорили шопотомъ, быстро, находясь очень близко другъ отъ друга.
   -- Ему нехорошо!
   -- Очень?
   -- Да, очень.
   -- Онъ умираетъ?!
   -- Какъ знать! Можетъ быть!
   Внезапнымъ порывомъ она высвободила руки и охватила мою шею. Моя щека касалась ея щеки; я чувствовалъ, какъ она вся дрожала, чувствовалъ хрупкость этой слабой груди. И въ это время передо мною неотступно стояли образы отдаленной комнаты: я видѣлъ потухшіе, мутные взоры ребенка, посинѣвшія губы, слезы моей матери. Никакой радости не было въ этомъ объятіи. Мое сердце окаменѣло; моя душа была въ отчаяніи и чувствовала себя одинокою, склоненною надъ мрачною пропастью, въ которой витала другая душа.
   

L.

   Когда наступилъ вечеръ, Раймонда болѣе не было въ живыхъ. Всѣ признаки остраго отравленія углекислотою были въ этомъ маленькомъ трупѣ. Личико было синимъ, почти свинцовымъ, носъ заострившись, губы темновишневаго цвѣта. Казалось даже началось уже разложеніе: такъ несчастенъ былъ видъ этого дѣтскаго тѣла, бывшаго еще за нѣсколько часовъ розовымъ и нѣжнымъ.
   Въ ушахъ моихъ отдавались крики, рыданія, жалостныя слова вырывавшіяся у моей матери, пока Федериго и женщины уводили ее.
   -- Никто не касайся до него, никто не касайся до него! Я сама обмою его, я сама одѣну его... я сама...
   Потомъ ничего. Крики прекратились. Временами слышалось хлопанье дверей. Я былъ одинъ. Медикъ тоже находился въ комнатѣ, но я былъ одинъ. Что-то странное происходило во мнѣ, но я еще не видѣлъ ясно.
   -- Уходите отсюда,-- потихоньку говорилъ мнѣ докторъ, касаясь моего плеча,-- уходите отсюда, уходите.
   Я повиновался. Я медленно проходилъ по коридору, когда кто-то снова дотронулся до меня. То былъ Федериго; онъ обнялъ меня. Я не плакалъ, не испытывалъ волненія, не понималъ того, что онъ говорилъ. Я понялъ, однако, что онъ назвалъ Джульяну.
   -- Проводи меня къ Джульянѣ, -- сказалъ я ему.
   Когда мы были передъ дверью, я выговорилъ:
   -- Оставь меня.
   Онъ сильно сжалъ мнѣ локоть, потомъ ушелъ.
   Я взошелъ одинъ.
   

LI.

   Ночью тишина дома была гробовою. Лампа горѣла въ коридорѣ. Я шелъ, притягиваемый этимъ свѣтомъ точно лунатикъ. Что-то странное происходило во мнѣ, но я еще не видѣлъ ясно, что именно.
   Я остановился, точно предупрежденный инстинктомъ. Входъ былъ открытъ: свѣтъ проникалъ черезъ спущенные занавѣсы. Я переступилъ порогъ, раздвинулъ занавѣсы, двинулся впередъ.
   Колыбель, убранная бѣлымъ, стояла среди комнаты, между четырьмя зажженными свѣчами. Мой братъ съ одной стороны, Джіованни Скордіо съ другой -- стерегли ее. Присутствіе старика не изумило меня. Мнѣ казалось естественнымъ, что онъ находился тутъ; я не спросилъ его и не сказалъ ему ничего. Кажется, я даже слегка улыбнулся имъ обоимъ. Не знаю въ самомъ-ли дѣлѣ улыбнулись мои губы, но я какъ-бы хотѣлъ имъ сказать: "не безпокойтесь обо мнѣ, не заботьтесь утѣшать меня. Видите: я совсѣмъ покоенъ. Мы можемъ молчать". Я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, сѣлъ въ ногахъ колыбели, между двумя свѣчами; къ ногамъ ея я принесъ мою смущенную, боязливую, слабую, скорбную душу, совершенно лишенную прежнихъ ея чувствъ. Братъ и старикъ были еще здѣсь, но я былъ одинъ.
   Усопшій лежалъ одѣтый въ бѣлое, кажется въ свою крестильную одежду: такъ по крайней мѣрѣ мнѣ показалось. Только лицо и руки его были открыты. Уста, такъ часто возбуждавшія мою ненависть своимъ плачемъ, теперь были навсегда сомкнуты таинственною печатью. Молчаніе его было и во мнѣ, вокругъ меня.
   Но среди молчанія въ глубинѣ моей души вдругъ просвѣтлѣло. Я понялъ! Слова брата, улыбка старика не могли заставить меня понять то, въ чемъ сразу просвѣтили меня сомкнутыя уста моей невинной жертвы. Я понялъ! И мною овладѣла страшная потребность признаться въ моемъ преступленіи, открыть мой секретъ, заявить этимъ двумъ лицамъ: я убилъ его!
   Оба глядѣли на меня и я замѣтилъ, что оба безпокоятся обо мнѣ, смущаются моимъ состояніемъ передъ трупомъ, съ волненіемъ ожидаютъ конца моей неподвижности. Я началъ тогда:
   -- Знаете, кто убилъ этого невиннаго ребенка?
   Мой голосъ въ тишинѣ звучалъ такъ странно, что я самъ не узналъ его. Внезапный ужасъ оледенилъ мнѣ кровь, удержалъ мой языкъ, помутилъ мое зрѣніе. Я задрожалъ; я чувствовалъ, какъ братъ поддерживалъ меня, трогалъ мою голову. Въ ушахъ моихъ такъ звенѣло, что его слова долетали до меня неясно, смутно. Кажется онъ считалъ меня охваченнымъ лихорадочнымъ пароксизмомъ и старался увести прочь въ мою комнату. И тамъ ужасъ не оставлялъ меня. Увидѣвши горящую свѣчу на столѣ, я вздрогнулъ: я не помнилъ -- оставилъ-ли я ее зажженною.,
   -- Раздѣнься, лягъ, -- уговаривалъ меня Федериго, нѣжно ведя меня за руки.-- У тебя усиливается лихорадка. Раздѣвайся, слушайся-же.
   Съ чисто материнскою заботливостью онъ помогалъ мнѣ раздѣваться, укладывалъ меня въ постель. Сидя у моего изголовья, онъ временами трогалъ мой лобъ, спрашивалъ меня при видѣ моей дрожи:
   -- Тебѣ очень холодно? Дрожь не прекращается? Покрыть тебя еще? Не хочешь-ли пить?
   Я-же думалъ, содрогаясь: "что, если-бы я заговорилъ? Если-бы я могъ продолжать! Такъ я самъ, я самъ произнесъ ту фразу? А что если Федериго, пораздумавши, вникнувши во все, начнетъ сомнѣваться? Вѣдь у меня-же былъ видъ явнаго убійцы? Обдумавши, онъ можетъ спросить себя: что онъ разумѣлъ? кого касалось это странное обвиненіе? Надобно заставить брата думать о медикѣ. Надобно, чтобы онъ имѣлъ еще какое-нибудь доказательство моего возбужденія, чтобы продолжалъ считать меня охваченнымъ лихорадкою, находящимся въ состояніи непрерывнаго бреда". Во время этихъ разсужденій быстрые и ясные образы мелькали предо мною, имѣя реальную, осязаемую очевидность: "У меня лихорадка и очень сильная. Если наступитъ бредъ -- я безотчетно выдамъ свою тайну!"
   Я наблюдалъ за собою съ волненіемъ и страхомъ.
   -- Докторъ, докторъ... не съумѣлъ...
   Братъ наклонился надъ мною, пощупалъ снова, съ безпокойствомъ и вздыхая, мой горячій лобъ, положилъ мнѣ мокрую повязку на голову.
   -- Не мучь себя, Тулліо. Успокойся.
   Образы, не переставая, мелькали предо мною. Мнѣ ясно представлялась вся картина агоніи ребенка. Лицо его посимѣло; временами онъ раскрывалъ вѣки и вмѣстѣ съ ними закатывались и его зрачки, точно слѣдуя ихъ движенію. Слабое хрипѣніе время отъ времени прекращалось. Въ одинъ изъ моментовъ медикъ, точно пробуя послѣднее средство, приказалъ перенести колыбель къ окну, къ свѣту: ребенку надо было воздуха. Мы съ братомъ перенесли; колыбель, казавшуюся мнѣ катафалкомъ. При холодномъ снѣжномъ свѣтѣ, зрѣлище было еще ужаснѣе. Матушка восклицала:
   -- Онъ умираетъ, умираетъ! Попробуйте, у него уже нѣтъ пульса.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, онъ дышетъ,-- отвѣчалъ медикъ,-- пока есть дыханіе есть и надежда. Мужайтесь!
   Онъ вливалъ умирающему эфиръ по ложечкѣ и черезъ нѣсколько мгновеній.ребенокъ открывалъ глаза, закатывалъ зрачки, испускалъ слабый крикъ. Цвѣтъ его слегка мѣнялся, ноздри вздрагивали:
   И медикъ говорилъ:
   -- Видите? Дышетъ! До послѣдней минуты не слѣдуетъ отчаяваться.
   Онъ махалъ вѣеромъ надъ колыбелью, потомъ открывалъ ротъ ребенка; я видѣлъ бѣловатую матерію, собравшуюся въ глубинѣ его горла. Судорожнымъ движеніемъ онъ поднималъ къ лицу свои ручки, посинѣвшія особливо на ладоняхъ, у ногтей, въ сгибахъ суставовъ, эти ручки, которыхъ безпрестанно касалась моя мать. Мизинецъ правой руки отдѣлялся отъ другихъ пальцевъ и слегка содрогался; это движеніе уже совсѣмъ раздирало сердце.
   Федериго старался убѣдить матушку уйти. Она, наклонясь къ Раймонду, слѣдила за каждымъ признакомъ близкаго его конца. Слезы ея падали на дорогую ей головку и она тотчасъ же отирала ихъ платкомъ. Она замѣтила, что въ черепѣ фонтанелла понизилась, сдѣлалась вогнутою.
   -- Смотрите, докторъ!-- воскликнула она, пораженная ужасомъ.
   Легкое оживленіе, произведенное эфиромъ, исчезло. Хрипѣніе теперь имѣло особый характеръ. Ручки падали безжизненно вдоль тѣла, подбородокъ выдвигался, фонтанелла дѣлалась глубже и не содрогалась. Умирающій вдругъ сдѣлалъ усиліе: докторъ сейчасъ же поднялъ его голову; его слегка стошнило сывороткою. Матушка вскрикнула.
   -- Пойдемъ, пойдемъ. Пойдемъ со мною, -- уговаривалъ ее братъ, пытаясь увести ее.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ.
   Медикъ снова влилъ ему эфиръ. Агонія затягивалась, затягивалось и мученіе. Ручки снова поднимались, пальцы слегка двигались, изъ-за полураскрытыхъ вѣкъ виднѣлись и скрывались зрачки точно два поблекшіе цвѣтка, точно два маленькіе вѣнчика, вяло закрывающіеся когда до нихъ дотрогиваются.
   Наступили сумерки; на столахъ отражался отблескъ зари; то былъ отблескъ снѣга при спускавшейся темнотѣ.
   -- Умеръ? умеръ?-- воскликнула матушка, не слыша болѣе хрипѣнія, замѣчая появленія синевы около носа.
   -- Нѣтъ, нѣтъ; дышетъ!
   Зажгли свѣчу; ее держала одна изъ женщинъ; желтое пламя свѣчи колебалось въ ногахъ колыбели. Матушка вдругъ раскрыла тѣльце, ощупывая его.
   -- Онъ холодный, онъ совсѣмъ похолодѣлъ!
   Ноги были вялы, ступни посинѣли. Ужасно было смотрѣть на этотъ кусочекъ мертваго тѣла, передъ окномъ, погружавшимся въ темноту, при свѣтѣ свѣчки.
   Какой-то неописуемый звукъ,-- не крикъ, не хрипѣніе, не стенаніе,-- еще выходилъ изъ его устъ вмѣстѣ съ бѣловатою слюною. Моя мать какъ сумасшедшая бросилась на его тѣло.
   Такъ -- съ закрытыми глазами -- снова я видѣлъ всю эту картину, съ поразительною ясностью видѣлъ ее и раскрывая глаза.
   -- Свѣча! Убери эту свѣчу!-- крикнулъ я Федериго, поднявшись на постели и подавляемый подвижностью блѣднаго пламени.-- Убери эту свѣчу!
   Федериго всталъ, поставилъ ее за ширмы, потомъ вернулся къ моему изголовью, уложилъ меня, перемѣнилъ мнѣ мокрый платокъ на лбу.
   Время отъ времени среди тишины я слышалъ его вздохъ.
   

LII.

   На другой день, хотя и совершенно слабый и подавленный, я хотѣлъ присутствовать при панихидѣ, переносѣ, при всемъ ритуалѣ.
   Трупикъ уже лежалъ въ бѣломъ гробикѣ съ стеклянною крышкою. Головка была украшена вѣнкомъ бѣлыхъ кризантемъ; бѣлую же кризантему держали его сложенныя ручки, но ничто не могло сравняться съ восковою блѣдностью этихъ худенькихъ ручекъ, гдѣ посинѣвшими оставались только ногти.
   Присутствовалъ я съ братомъ и Джіованни Скордіо съ нѣсколькими домашними. Горѣли четыре канделябра. Вошелъ священникъ въ бѣлой ризѣ, въ сопровожденіи клириковъ, несшихъ кропильницу и крестъ. Всѣ стали на колѣни. Священникъ окропилъ гробикъ святой водою, произнося:
   -- Sit nomen Domini...
   Потомъ прочелъ псаломъ:
   -- Laudate рнегі Dominum...
   Федериго и Джіованни поднялись, взяли гробикъ; Пьетро отворялъ передъ усопшимъ двери; я слѣдовалъ за ними. За мной шли священникъ, клирики, четверо слугъ съ горящими свѣчами. По молчаливымъ коридорамъ мы дошли до капеллы, въ то время какъ священникъ читалъ псаломъ.
   -- Beati immaculati...
   Когда гробикъ внесли въ капеллу, священникъ произнесъ:
   -- Hic accipiet benedictionem a Domino...
   Федериго и старикъ поставили гробъ на небольшой катафалкъ среди капеллы. Всѣ стали на колѣни. Священникъ отслужилъ заупокойную литургію. Потомъ прочиталъ молитву о причисленіи усопшаго къ лику праведныхъ, снова окропилъ гробъ святой водою и вышелъ въ сопровожденіи клириковъ.
   Мы встали. Все было готово для погребенія. Джіованни Скордіо взялъ легкій гробикъ на руки; онъ не отводилъ глазъ отъ стекла. Федериго первымъ вошелъ въ склепъ, за нимъ старикъ съ ношею на рукахъ, потомъ я съ однимъ изъ слугъ. Всѣ молчали.
   Склепъ былъ обширенъ, весь изъ сѣраго камня. По стѣнамъ размѣщались ниши, нѣкоторыя уже задвинутыя каменными досками, другія зіяли открытыя, глубокія, пока занятыя мракомъ, уже приготовившіяся. Съ арки спускались три неугасимыя лампады, мелкіе огоньки которыхъ спокойно горѣли въ сыромъ, влажномъ воздухѣ.
   -- Здѣсь,-- произнесъ старикъ, указывая на нишу, выше которой помѣщалась другая, уже задвинутая доскою. На доскѣ было вырѣзано имя Костанцы; буквы надписи смутно блестѣли.
   Тогда Джіованни Скордіо протянулъ руки съ гробикомъ, чтобы мы могли еще разъ взглянуть на умершаго. Черезъ стекло это посинѣвшее личико, маленькія сложенныя ручки, одежда, кризантемы, вся эта бѣлизна казались необыкновенно далекими, неприкосновенными, точно прозрачная крышка гробика на рукахъ старца указывала намъ край сверхъестественной тайны, страшной и кроткой.
   Всѣ молчали. Казалось, никто даже не дышалъ.
   Старикъ повернулся къ нишѣ, наклонился, поставилъ гробикъ, потихоньку вдвинулъ его въ глубь, потомъ склонился на колѣни и остался неподвиженъ въ теченіе нѣсколькихъ минутъ.
   Смутно бѣлѣлъ въ глубинѣ поставленный имъ гробикъ. Сѣдины старика, склоненныя на рубежѣ мрака, ярко свѣтились подъ огнемъ лампады...

Конецъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 5--10, 1893

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru