Цветаева Марина Ивановна
Сказка матери

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Марина Цветаева.

Сказка матери

   -- Мама, кого ты больше любишь: меня или Мусю? Нет, не говори, что все равно, все равно не бывает, кого-нибудь всегда чу-уточку больше, другого не меньше, но этого чу-точку больше! Даю тебе честное слово, что я не обижусь (с победоносным взглядом на меня), -- если -- Мусю.
   Всё, кроме взгляда, было чистейшее лицемерие, ибо и она, и мать, и, главное, я отлично знали -- кого, и она только ждала убийственного для меня слова, которого я, покраснев, с не меньшим напряжением ждала, хотя и знала, что не дождусь.
   -- Кого -- больше? Зачем же непременно кого-нибудь больше? -- с явным замешательством (и явно оттягивая) -- мать. -- Как же я могу больше любить тебя или Мусю, раз вы обе мои дочери. Ведь это было бы несправедливо...
   -- Да, -- неуверенно и разочарованно Ася, проглотив уже мой победоносный взгляд. -- А все-таки -- кого? Ну, хоть чу-уточку, капельку, крошечку, точечку -- больше?
   -- Жила-была мать, у нее были две дочки...
   -- Муся и я! -- быстро перебила Ася. -- Муся лучше играла на рояле и лучше ела, а зато Ася... Асе зато вырезали слепую кишку, и она чуть не умерла... и она, как мама, умела свертывать язык трубочкой, а Муся не умела, и вообще она была (с трудом и с апломбом) ми-ни-а-тюрная...
   -- Да, -- подтвердила мать, очевидно не слышавшая и сочинявшая свою сказку дальше, а может быть, думавшая совсем о другом, о сыновьях например, -- две дочери, старшая и младшая.
   -- А зато старшая скоро состарилась, а младшая всегда была молодая, богатая и потом вышла замуж за генерала, Его Превосходительство, или за фотографа Фишера, -- возбужденно продолжала Ася, -- а старшая за богадела Осипа, у которого сухая рука, потому что он убил брата огурцом. Да, мама?
   -- Да, -- подтвердила мать.
   -- А младшая потом еще вышла замуж за князя и за графа, и у нее было четыре лошади: Сахар, Огурчик и Мальчик -- одна рыжая, другая белая, другая черная. А старшая -- в это время -- так состарилась, стала такая грязная и бедная, что Осип ее из богадельни выгнал: взял палку и выгнал. И она стала жить на помойке, и столько ела помойки, что обратилась в желтую собаку, и вот раз младшая едет в ландо и видит: такая бедная, гадкая, же-лтая собака ест на помойке пустую кость, и -- она была очень, очень добрая! -- ее пожалела: "Садись, собачка, в экипаж!", а та (с ненавистным на меня взглядом) -- сразу влезла -- и лошади поехали. Но вдруг графиня поглядела на собаку и нечаянно увидела, что у нее глаза не собачьи, а такие гадкие, зеленые, старые, особенные -- и вдруг узнала, что это ее старшая, старая сестра, и разом выкинула ее из экипажа -- и та разбилась на четыре части вдребезги!
   -- Да, -- снова подтвердила мать. -- Отца у них не было, только мать.
   -- А отец умер -- от диабета? Потому что слишком много ел сахару, да и вообще пирожных, разных тортов, кремов, пломбиров, шоколадов, ирисов и таких серебряных конфет со щипчиками, да, мама? Хотя Захарьин ему запретил, потому что это вас сведет в могилу!
   -- При чем Захарьин, -- внезапно очнулась мать, -- это было давно, когда еще никакого Захарьина не было, и вообще никаких докторов.
   -- А слепая кишка была? Ап-пен-ди-цит? Такая маленькая, маленькая кишка, совсем слепая и глухая, и в нее всё сыплется: разные кости, и рыбьи хребты, и вишневые кости тоже, и кости от компота, и всякие ногти... Мама, а я сама видела, как Муся объела карандаш! Да, да, у нее не было перочинного ножика, и она чинила зубами, а потом глотала, всё чинила и глотала, и карандаш стал совсем маленький, так что она даже потом не могла рисовать и за это меня страшно ущипнула!
   -- Врешь! -- от негодования и изумления прохрипела я. -- Я тебя ущипнула за то, что ты при мне объедала мой карандаш, с "Муся" чернилом.
   -- Ма-ама! -- заныла Ася, но, по невыгодности дела, тут же меняя рейс. -- А когда человек сказал да, а во рту -- нет, то что же он сказал? Но ведь два сказал, да, мама? Он пополам сказал? Но если он в эту минуту умрет, то куда же он пойдет?
   -- Кто куда пойдет? -- спросила мать.
   -- В ад или в рай? Человек. Наполовину враный. В рай?
   -- Гм... -- задумалась мать. -- У нас -- не знаю. У католиков на это есть чистилище.
   -- Я знаю! -- торжествующе Ася. -- Чистильщик Дик, который маленькому Лорду подарил красный футляр с подковами и лошадиными головами.
   -- И вот, когда тот разбойник потребовал, чтобы она выбрала, она, обняв их обеих сразу, сказала...
   -- Мама! -- заныла Ася. -- Я совсем не знаю, какой разбойник!
   -- А я знаю! -- я, молниеносно. -- Разбойник, это враг этой дамы, этой мамы, у которой было две дочери. И это, конечно, он убил их отца. И потом, потому что он был очень злой, захотел еще убить одну из девочек, сначала двух...
   -- Ма-ама! Как Муся смеет рассказывать твою сказку?
   -- Сначала двух, но Бог ему запретил, тогда -- одну...
   -- И я знаю какую! -- Ася.
   -- Не знаешь, потому что он сам не знал, потому что ему было все равно какую, и он только хотел сделать неприятность той даме -- потому что она за него не вышла замуж. Да, мама?
   -- Может быть, -- сказала мать, прислушиваясь, -- но я этого и сама не знала.
   -- Потому что он был в нее влюблен! -- торжествовала я, и уже безудержно: -- И ему лучше было ее видеть в могиле, чем...
   -- Какие африканские страсти! -- сказала мать. -- Откуда это у тебя?
   -- Из Пушкина. Но я другому отдана, но буду век ему верна. (И после краткой проверки.) Нет, кажется, из "Цыган".
   -- А по-моему, из "Курьера", который я тебе запретила читать.
   -- Нет, мама, в "Курьере" -- совсем другое. В "Курьере" были эльфы, то есть сильфы, и они кружились на поляне, а молодой человек, который ночевал в копне сена, потому что его проклял отец, вдруг влюбился в самую главную сильфиду, потому что она походила на молочную сестру, которая утонула.
   -- Мама, что такое молочная сестра? -- спросила присмиревшая, подавленная моим превосходством Ася.
   -- Дочь кормилицы.
   -- А у меня есть молочная сестра?
   Мать, на меня:
   -- Вот.
   -- Фу! -- сказала Ася.
   -- А она, Ася, мама, не моя, правда, мама?
   -- Не твоя, -- подтвердила мать. -- Потому что Асю кормила я, а тебя -- кормилица. Твоя молочная сестра -- дочь твоей кормилицы. Только у твоей кормилицы -- был сын. Она была цыганка и очень злая и страшно жадная, до того жадная, что, когда дедушка ей однажды вместо золотых серег подарил позолоченные, она вырвала их из ушей и так втоптала в паркет, что потом ничего не могли найти.
   -- А у тех девочек, которых потом убили, сколько было кормилиц? -- спросила Ася.
   -- Ни одной, -- ответила мать, -- их мать кормила сама, потому, может быть, так и любила и ни одной не могла выбрать и сказала тому разбойнику: "Выбрать я не могу и никогда не выберу. Убей нас всех сразу". -- "Нет, -- сказал разбойник, -- я хочу, чтобы ты долго мучилась, а обеих я не убью, чтобы ты вечно мучилась, что эту -- выбрала, а ту... Ну, которую же?" -- "Нет, -- сказала мать. -- Скорей ты умрешь, здесь передо мной стоя, от старости или от ненависти, чем я -- сама осужу одну из моих дочерей на смерть".
   -- А кого, мама, она все-таки больше жалела? -- не вытерпела Ася. -- Потому что одна была болезненная... плохо ела, и котлет не ела, и бобов не ела, а от наваги ее даже тошнило...
   -- Да! А когда ей давали икру, она мазала ее под скатерть, а селедку жеваную выплевывала Августе Ивановне в руку... и вообще под ее стулом всегда была помойка, -- я, с ненавистью.
   -- Но чтобы она нечаянно не умерла с голоду, мама становилась перед ней на колени и говорила: "Ну ррради Бога, еще один кусочек: открой, душенька, ротик, я тебе положу этот кусочек!" Значит, мама ее -- больше любила!
   -- Может быть... -- честно сказала мать, -- то есть больше -- жалела, хотя бы за то, что так плохо выкормила.
   -- Мама, не забудь про аппендицит! -- взволнованно, Ася. -- Потому что у младшей, когда ей стукнуло четыре года, -- тогда она стукнулась об камень, и у нее сделался аппендицит -- и она бы наверное умерла -- но ночью приехал доктор Ярхо -- из Москвы -- и даже без шапки и без зонтика, -- а шел даже град! -- и он был совершенно мокрый. Это -- правда -- мама, святой человек?
   -- Святой, -- убежденно сказала мать, -- я святее не встречала. И притом -- совершенно больной, и мог бы тогда простудиться, ведь какая гроза! И еще, бедный, тогда так упал перед самой дачей...
   -- Мама! А почему у него не сделалась слепая кишка? Потому что он доктор -- да? А когда доктор заболеет -- кто его спасет? Просто -- Бог?
   -- Всегда -- Бог. И тогда тебя -- Бог. Через доктора Ярхо.
   -- Мама, -- я, устав слушать про Асю, -- а почему, если он святой, он всегда говорит вместо живот -- пузо? "Что, Муся, опять пузо болит?" Ведь это неприлично?
   -- Непривычно, -- сказала мать. -- Может быть, его в детстве так научили?.. Конечно, странно. Но с таким сердцем и всё позволено. И не то позволено. И я всегда, пока сама жива буду, буду ставить за его здравие свечу.
   -- Мама, а что же те девочки, так и остались незарезанные? -- после долгого общего молчания спросила Ася. -- Или ему просто надоело, что она так долго думает, и он так -- ушел?
   -- Не ушел, -- сказала мать. -- Не ушел, а сказал ей следующее: "Зажжем в церкви две свечи, одна будет..."
   -- Муся! А другая -- Ася!
   -- Нет, имен в этой сказке нет. "..левая будет старшая, а правая младшая. Которая скорее догорит, ту и..." Ну, вот. Взяли две свечи, совершенно одинаковых...
   -- Мама! Одинаковых не бывает. Одна была все-таки чу-уточку, кро-охотку...
   -- Нет, Ася, -- уже строго сказала мать, -- я тебе говорю: совершенно одинаковые. "Сама зажигай", -- сказал разбойник. Мать, перекрестясь, зажгла. И свечи стали гореть -- ровно-ровно и даже как будто не уменьшаясь. Уж ночь наступила, а свечи все горят: одна другой не меньше, не больше, две свечи -- как два близнеца. Бог их знает, сколько еще времени будут гореть. Тогда разбойник сказал: "Иди к себе, а я пойду к себе, а утром, как только солнце встанет, мы оба придем сюда. Кто первый придет -- другого будет ждать".
   Вышли и заперли дверь на огромный замок, а ключ положили под камень.
   -- А разбойник, мама, конечно, раньше прибежал? -- Ася.
   -- Погоди! Настало утро, взошло солнце. И вот, один другого не раньше, один другого не позже -- с двух разных сторон -- разбойник слева, мать справа -- потому что от церкви расходились две совершенно одинаковых дороги, как две руки, как два крыла -- и вот по разным дорогам, с двух разных сторон, шаг в шаг, секунда в секунду к церкви -- а против церкви -- солнце вставало! -- разбойник и мать. Открывают замок, входят в церковь, и --
   -- Одна свечка совсем сгорела: че-ерная! А другая еще чу-уточку... -- взволнованно, Ася.
   -- Две черные, -- трезво я. -- Потому что, конечно, за целую ночь обе-две сгорели, но так как никто не видел, -- то все опять сначала.
   -- Нет. Обе свечи горели ровно, одна другой не меньше, одна другой не больше, нисколько не сгорев, ни на столечко не сгорев... Как вчера поставили -- так и стояли. И мать стояла, и разбойник стоял, и сколько они так стояли -- неизвестно, но когда она опомнилась -- разбойника не было -- как и куда ушел -- неизвестно. Не дождались его и в его разбойничьем замке. Только через несколько лет в народе пошел слух о каком-то святом отшельнике, живущем в пещере, и...
   -- Мама! Это был -- разбойник! -- закричала я. -- Это всегда так бывает. Он, конечно, стал самым хорошим на земле, после Бога! Только -- ужасно жаль.
   -- Что -- жаль? -- спросила мать.
   -- Разбойника! Потому что когда он так, как побитая собака, -- поплелся -- ни с чем! -- она, конечно... я бы, конечно, его страшно полюбила: взяла бы его в дом, а потом бы непременно на нем женилась.
   -- Вышла бы за него замуж, -- поправила мать. -- Женятся -- мужчины.
   -- Потому что она его и вперед любила, только она уже была замужем, как Татьяна.
   -- Да, но ты совершенно забыла, что он убил ее мужа, -- сказала мать взволнованно, -- разве можно выходить замуж за убийцу отца своих детей...
   -- Нет, -- сказала я. -- Ей бы по ночам было бы очень страшно, потому что тот бы стал являться к ней с отрубленной головой. И всякие звуки бы начались. И, может быть, дети бы заболели... Тогда, мама, я бы сама стала отшельником и поселилась в канаве...
   -- А дети? -- спросила мать глубоко-глубоко. -- Разве можно бросить детей?
   -- Ну, тогда, мама, я стала бы писать ему стихи в тетрадку!

-----------------------------------

   Впервые опубликовано: Париж. Последние новости. 1935.
   
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru