Аннотация: (Gli ammonitori -- дословно, Предостерегающие)
Перевод с итальянского Е. Лазаревской. Текст издания: журнал "Міръ Божій", NoNo 6-9, 1905.
ЦѢНОЮ ЖИЗНИ.
Джованни Чена.
Переводъ съ итальянскаго Е. Лазаревской.
КЪ ЧИТАТЕЛЮ.
Настоящая книга есть не болѣе, какъ автобіографія скромнаго типографскаго труженика. Рукопись ея была мнѣ передана одной дамой, нашедшей ее въ комнаткѣ на чердакѣ въ одномъ изъ предмѣстій Турина; она знала автора; молодой человѣкъ этотъ велъ крайне уединенный образъ жизни, и о странномъ, отчаянномъ планѣ его никто никогда не могъ бы предположить. По произведеннымъ ею разслѣдованіямъ является вѣроятнымъ, что онъ погибъ во время послѣдняго наводненія По, унесшаго не мало самоотверженныхъ героевъ.
Рукопись, которая вся мною переписана и лишь кое гдѣ пересказана, была написана на оборотной сторонѣ корректурныхъ листовъ. Повидимому, писавшій очень много занимался ея отдѣлкой, какъ по профессіональной привычкѣ, такъ и по присущему ему, безъ сомнѣнія, художественному вкусу. Была ли она переписана имъ въ двухъ экземплярахъ, о которыхъ онъ говоритъ на первой страницѣ? Возможно, что да, и возможно, что эта работа отвлекла его въ концѣ концовъ отъ его безумнаго намѣренія; а можетъ быть, его произведеніе и было при немъ въ то время, какъ онъ бродилъ по окрестностямъ своей родной деревни, когда передъ нимъ разыгралось событіе, побудившее его къ болѣе неотложному, болѣе настоятельному и болѣе свойственному для человѣка поступку.
Онъ былъ однимъ изъ характерныхъ типовъ нашего времени, однимъ изъ тѣхъ чистыхъ людей съ свѣтлымъ умомъ и чуткимъ сердцемъ, которые, благодаря случайности рожденія, оказываются безпощадно вытѣсненными изъ механизма нашей общественной жизни, находящагося еще въ столь зачаточномъ состояніи. Существованіе такихъ личностей является краснорѣчивымъ показателемъ эпохи.
Потому я и издаю въ свѣтъ эту рукопись, измѣнивъ въ ней только нѣкоторыя имена и давъ ей то заглавіе, которое, по моему мнѣнію, ясно вытекаетъ изъ содержанія.
-----
Пришло время; пора мнѣ совершить задуманное дѣло. Черезъ нѣсколько дней все будетъ кончено. Записки эти я переписываю въ двухъ экземплярахъ: одинъ буду съ сегодняшняго дня носить при себѣ, другой долженъ быть отосланъ въ какой нибудь журналъ, чтобы ни въ какомъ случаѣ не были искажены мои намѣренія, и произошедшее не было объяснено дѣломъ случая. Назначеніе этихъ записокъ -- изобразить процессъ, путемъ котораго я пришелъ къ намѣренію умереть столь исключительнымъ образомъ.
I.
Я родился въ Гассино, въ долинѣ По. Матери моей я не зналъ. Отецъ былъ работникомъ на кирпичномъ заводѣ; стоя голыми ногами въ ямѣ, онъ выламывалъ желтую глину, мѣсилъ ее, накладывалъ въ формы, и кирпичи въ безчисленномъ количествѣ длинными рядами вытягивались на сушильнѣ, похожіе на большіе хлѣба, посыпанные мелкимъ сахарнымъ пескомъ. Хлѣба же онъ зарабатывалъ немного; впрочемъ, восемьдесятъ чентезимовъ его поденной платы давали намъ возможность ѣсть дважды въ день: поленту въ полдень, вечеромъ похлебку. Зимой работы не бывало; когда отъ первыхъ холодовъ растрескивались наши руки, производство прекращалось, и мы жили тогда въ хлѣву у одного сосѣда, который держалъ скотъ; въ тѣ дни, когда не шелъ снѣгъ, мы ходили въ господскіе лѣса собирать хворостъ, причемъ подбирали только сушь и гнилыя вѣтки, которыя и продавали по сольдо за связку; проведя цѣлый день въ лѣсу и стащивъ на спинахъ въ деревню по двѣ, по три связки, мы зарабатывали семь или восемь сольдо.
Поэтому зимою мы ѣли меньше, хотя аппетитъ у меня бывалъ гораздо сильнѣе; правда, что тяжелый, желтый кукурузный хлѣбъ, похожій на наши кирпичи, создавалъ впечатлѣніе постоянной полноты въ желудкахъ.
Съ февраля мы опять принимались за работу. И я тоже стоялъ тогда по колѣна въ желтой грязи, а солнце пригрѣвало насъ и вызывало лихорадку; поэтому отецъ былъ весь желтый, да и я выгляжу такъ, какъ будто у меня желтуха. Это, впрочемъ, къ дѣлу не относится.
Отецъ мой умеръ. Синдикъ похлопоталъ обо мнѣ въ Туринѣ, и я былъ принятъ въ убѣжище благотворительнаго общества. Здѣсь меня кое чему научили; въ деревнѣ я ходилъ зимой въ школу и зналъ катехизисъ и священную исторію; въ пріютѣ опять проходили священную исторію и катехизисъ, немного учили римской исторіи,-- о Муціи Сцеволѣ, о Брутѣ,-- сверхъ того, о правахъ и обязанностяхъ итальянскаго гражданина.
Потомъ меня отдали ученикомъ въ типографію. Я бѣгалъ весь день по городу, разнося корректуры и исполняя другія порученія, а вечеромъ возвращался въ убѣжище. По воскресеньямъ большая часть дня проводилась въ церкви, гдѣ мнѣ нравились пѣніе и органъ. Когда меня поставили набирать, я очень скоро научился этому дѣлу, сразу же получилъ хорошій заработокъ и могъ выйти изъ убѣжища. Я сталъ посѣщать вечернія школы и занимался тамъ довольно много, выучилъ литературный итальянскій и французскій языки и уже самъ, одинъ у себя на чердакѣ (я жилъ тогда въ предмѣстьи Санъ-Секондо и кормился въ народной столовой), познакомился съ латинской грамматикой, безъ которой нельзя основательно изучить этихъ языковъ. А я поставилъ себѣ задачей сдѣлаться корректоромъ.
По правдѣ сказать, лѣтъ въ восемнадцать я задавался вопросомъ о томъ, нѣтъ ли у меня способностей заняться какимъ нибудь другимъ дѣломъ: пѣть, рисовать, писать или даже посвятить себя философіи... Помню смутно, какъ однажды весной я сказалъ самъ себѣ съ нѣкоторымъ волненіемъ, что очень, должно быть, хороша жизнь; небо, земля, вещи и люди, все это было для меня въ высшей степени привлекательно.
Это продолжалось не долго. Почувствовавъ, что становлюсь меланхоликомъ, я снова принялся за занятія. Никакой заботы, которая бы серьезно отвлекала меня отъ нихъ, у меня не было; я скоро получилъ мѣсто корректора въ "Товариществѣ научнаго книгоиздательства"; сначала мнѣ давали тамъ править незначительныя вещи; потомъ, увидѣвъ мою старательность, перевели на болѣе важныя, большею частью на переводы научныхъ сочиненій.
Моя профессія доставляла мнѣ много удовольствія. Я приходилъ въ соприкосновеніе съ учеными людьми и иногда старался показать тому или другому изъ нихъ, что понимаю гораздо больше того, чѣмъ можно думать по моему скромному положенію; не одинъ изъ нихъ съ изумленіемъ взглядывалъ мнѣ въ лицо, когда я указывалъ ему нѣкоторыя противорѣчія въ ходѣ изложенія или несмѣло совѣтовалъ сдѣлать тѣ или другія перестановки, которыя не только въ типографскомъ отношеніи содѣйствовали стройности и правильности печатавшагося сочиненія.
Такимъ образомъ прошло, должно быть, пять или шесть лѣтъ. Набрасывая на бумагу эти воспоминанія, я не имѣю времени подолгу задерживаться на нихъ: вспоминать сладостно, хотя бы и горести, но меня торопитъ жизнь -- или, вѣрнѣе, смерть...
Четыре года тому назадъ я переселился въ предмѣстье Санъ-Донато. Съ этого времени начинается моя жизнь, такъ какъ прежде я, можно сказать, не жилъ; я ничего сознательно не чувствовалъ, мнѣ даже ни разу не пришла въ голову хотя бы такая мысль: "сколько людей живетъ на свѣтѣ; вотъ и я живу тоже, и я чего нибудь да стою, какъ и другіе"...
Поселился я въ улицѣ Санъ-Донато, въ мансардахъ дома No **.
Лѣстница туда была въ сто сорокъ двѣ ступеньки; я каждый вечеръ взбѣгалъ по нимъ черезъ одну, уменьшая такимъ образомъ вдвое ихъ количество. Тогда у меня не было сердцебіенія... Однажды вечеромъ я взбѣгалъ такъ, держась за желѣзныя перила и нагнувъ голову, и налетѣлъ лбомъ въ спускавшагося сверху человѣка, который упалъ отъ удара на ступеньки и не могъ сразу перевести дыханія. Недѣлю передъ тѣмъ, увы, я налетѣлъ такимъ же образомъ на одного элегантнаго молодого человѣка, который поднялъ палку, чтобы ударить меня, но попалъ только по рѣшеткѣ, потому что я уже былъ наверху...
Я съ большимъ стыдомъ извинился передъ бѣднягой, котораго сшибъ теперь съ ногъ. Взглянувъ на него, я увидѣлъ дѣтскую улыбку на блѣдномъ, изможженномъ лицѣ; я помогъ ему встать; онъ былъ маленькаго роста, съ хилыми членами, съ тонкимъ лицомъ, увѣнчаннымъ громаднымъ лбомъ. Онъ пошелъ дальше внизъ, взглянувъ передъ тѣмъ на меня проницательными и кроткими глазами, которые сразу неизгладимо врѣзались мнѣ въ память.
Я никогда раньше не обращалъ вниманія на моихъ сосѣдей, другихъ чердачныхъ жильцовъ. Уходилъ я рано утромъ, лѣтомъ въ пять, зимою въ шесть часовъ, и возвращался уже совершенно усталый поздно вечеромъ. Иногда пьяныя ругательства, крикъ побитой женщины, громкій плачъ ребенка или удары молотка сумасшедшаго сапожника, по прозвищу Чимизинъ, внезапно будили меня, но никогда не возбуждали во мнѣ безпокойства. Мало по малу я поневолѣ увидѣлъ, кто были пьяница и женщина, которую онъ билъ, жившіе въ мансардѣ, смежной съ моею; увидалъ также и нѣкоторыхъ другихъ печальныхъ обитателей длиннѣйшаго корридора, изогнутаго въ видѣ подковы, въ который выходило около сорока мансардъ съ дверями, выкрашенными въ коричневую краску, всегда замкнутыхъ днемъ, а ночью наполненныхъ волненіями и снами, болѣе тяжелыми, можетъ быть, чѣмъ сама смерть.
На слѣдующій день было воскресенье,-- стоялъ октябрь мѣсяцъ,-- я долго оставался дома, что случалось со мной довольно рѣдко, такъ какъ моя каморка была для меня лишь пріютомъ для сна и не имѣла никакой иной привлекательности, а родившись въ деревнѣ, я любилъ проводить праздники за городомъ и бродилъ тамъ цѣлыми днями въ полномъ одиночествѣ. (Я даже собралъ маленькую коллекцію растеній и насѣкомыхъ и ходилъ въ зоологическій музей, ища тамъ руководства для ихъ классификаціи). Причиной того, что на этотъ разъ я долго оставался дома, было то, что я ждалъ отъ сумасшедшаго сапожника мои башмаки изъ починки, а онъ все не кончалъ ихъ. Удивительный это былъ типъ! Онъ свисталъ, какъ флейта, и зналъ наизусть всего "Севильскаго цирюльника", котораго и воспроизводилъ, отбивая тактъ своимъ молоткомъ или взмахами руки съ иглой; безъ конца высвистывалъ онъ "фю-фю-фю", или съ поразительной быстротой выдѣлывалъ горломъ "лалла-лиро-лиролла"! Висѣвшій въ клѣткѣ скворецъ заливался съ нимъ на перебой, тысячи разъ повторяя первый тактъ гарибальдійскаго гимна. Чимизинъ изобрѣлъ какую то летательную машину и говорилъ, что, еслибы не франмасоны, она давно была бы уже принята въ итальянской арміи.
Давъ ему нѣсколько часовъ посвистать Россини, я рѣшился пойти къ нему въ его берлогу. Дверь его всегда была открыта, даже и ночью, потому что онъ боялся, что иначе ее выломаютъ кузнецы, которые тоже были его преслѣдователями, какъ и франмасоны; только для приличія дверь была всегда закрыта занавѣской.
Я только что собрался спросить у него, можно ли войти, какъ вдругъ изъ темной глубины корридора появилась фигура молоденькой дѣвушки, страшно блѣдной, съ разстроеннымъ видомъ и безумными глазами. Я стоялъ на ея пути, занимая часть корридора; поровнявшись со мной, она закрыла лицо руками, проскользнула около самой стѣны и быстро стала спускаться по лѣстницѣ. Только что она исчезла, изъ той же стороны корридора поспѣшно выбѣжалъ мужчина. Это былъ тотъ молодой человѣкъ, котораго я наканунѣ сбилъ съ ногъ на лѣстницѣ. Лицо его было искажено, глаза растеряны.
-- Не видали вы мою сестру?-- спросилъ онъ меня съ рыданіемъ въ голосѣ.
-- Она внизъ пошла,-- отвѣтилъ я поспѣшно.
Онъ бросился внизъ по лѣстницѣ, и я за нимъ слѣдомъ, какъ былъ, въ туфляхъ, несмѣло окликая его:
-- Синьоръ, синьоръ, виноватъ... что случилось?
Мы выбѣжали на улицу. Но придверница, увидавъ юношу, схватила его за руку и ввела въ свою комнату. Сестра его лежала тамъ на полу, вся корчась отъ судорожныхъ рыданій.
Онъ мучительно вздохнулъ, хотѣлъ было поднять ее за руку, но тѣло не поддалось; тогда онъ сильнымъ и гнѣвнымъ движеніемъ заставилъ ее подняться, но тотчасъ же смягчился и съ нѣжностью прошепталъ:
-- Бѣдная Лена!
Голосъ у него былъ глубокій, грудной, трепетавшій сдержаннымъ волненіемъ и ласкою. Вдругъ онъ обѣими руками схватилъ ея лицо, впился на мгновеніе глазами въ ея глаза, потомъ словно въ изнуреніи уронилъ руки.
-- Пойдемъ наверхъ, Лена!-- сказалъ онъ.
Она поникла глазами и послушно пошла за нимъ.
Я не зналъ, какъ мнѣ бытъ; идти за ними мнѣ казалось неловкимъ.
Когда они поднялись, я спросилъ у придверницы:
-- Что такое случилось? знаете вы что нибудь?
-- Ничего я не знаю... А только я всегда говорила: господа всѣ одинаковы.
Господа? это не относилось, конечно, къ моимъ чердачнымъ сожителямъ.
-- При чемъ тутъ господа?-- спросилъ я.
-- Такъ. Неизвѣстно, при чемъ. Да, впрочемъ, чего тамъ, все равно всѣ знаютъ. Вы никогда не видали въ корридорѣ одного красиваго молодчика? Вотъ онъ это и былъ. А теперь,-- что видѣли, то видѣли. Всѣмъ одна судьба... Прощайте, синьоръ Станга.
И она затворила передо мною двери. Я поднялся наверху. Опёршись на подоконникъ моего окошка, которое выходило во дворъ, я сталъ прислушиваться. Не о томъ ли элегантномъ юношѣ она говорила, котораго я разъ толкнулъ на лѣстницѣ?.. На противоположной сторонѣ двора были открыты всѣ окна, кромѣ одного; это, должно быть, и было ихъ ажно... Къ веселому посвистыванію сапожника присоединялся теперь отдаленный, какъ бы дѣтскій плачъ; я не могъ разобрать, она ли это плакала, или ея братъ.
Моя жизнь, работа, занятія въ народномъ университетѣ снова захватили все мое время. Но возвратившись поздно вечеромъ домой и сидя за своими учебными занятіями, я болѣе внимательно прислушивался теперь къ раздававшимся кругомъ меня на чердакѣ звукамъ, къ ночной жизни этого подобія воздушнаго монастыря, гдѣ никто никогда не видѣлъ другъ друга; все это были живыя существа, и ихъ страданія, минутныя радости, тяжелый отдыхъ, отдѣленные отъ другихъ лишь тонкими перегородками, наполняли корридоръ невнятными звуками, дѣтскимъ крикомъ, стенаніями, храпомъ, ругательствами. И я чувствовалъ тогда, какъ въ меня проникало что то, какая то частица всѣхъ этихъ существъ, заставляя меня испытывать словно безпокойство; казалось, что ихъ тяжелая жизнь ложится на мою гнетомъ; я больше не чувствовалъ въ себѣ свободы быть однимъ, я уже не былъ одинъ; они навязывали мнѣ, заставляли меня воспринять что то, противъ чего я напрасно пытался бороться. Можетъ быть, если бы я самъ никогда не страдалъ, я бы этого и не почувствовалъ; но теперь чужія страданія пробуждали во мнѣ и мое собственное, давно испытанное, дремавшее во мнѣ съ дѣтскихъ лѣтъ; и мысль о томъ, что другіе бѣдствуютъ, какъ бѣдствовалъ тогда я, производила на меня впечатлѣніе, какъ будто другіе -- "я", другія существа, подобныя тому знакомому мнѣ желтому мальчику, стоя голыми ногами въ лужѣ, съ желудкомъ, терзаемымъ отъ голода, вѣчно копаются въ безплодной землѣ, чтобы въ концѣ концовъ лечь въ нее.
Между тѣмъ, я, какъ уже упоминалъ, перешелъ отъ работы надъ незначительными книгами на корректуру сочиненій высокаго достоинства. Тогда то я, благодаря своимъ обязанностямъ, прочелъ томы, въ которыхъ мало что понималъ, но гдѣ послѣ сотни нѣмыхъ для меня страницъ, нѣкоторыя мѣста заливали мою мысль волнами ослѣпительнаго свѣта. Достаточно сказать, что я корректировалъ переводы произведеній Дарвина, Геккеля, Шопенгауэра, Уильяма Джемса, Вундта, Фламмаріона. Каждый вечеръ перечитывалъ я при свѣтѣ моей лампы эти страницы,-- отъ метранпажа, который былъ ко мнѣ расположенъ, я всегда получалъ подъ какимъ нибудь предлогомъ лишнюю корректуру для себя; и стѣны моей каморки раздвигались, исчезали; моя лампа превращалась въ солнце.
Иногда моя голова до такой степени разгорячалась, до такой степени сотрясалась отъ внутренняго трепета, что я открывалъ окно, и мнѣ казалось тогда, что я погружаюсь въ звѣзды. О, эти громады міровъ, только что родившіяся или уже умершія, полныя жизни или сгорѣвшія, лучезарныя или угасшія во мракѣ!
И часто бывало также освѣщено окошко, находившееся напротивъ; иногда оно отворялось, и появлялась видная до половины облокотившаяся на подоконникъ фигура, вырисовывался высокій лобъ брата Лены.
Однажды вечеромъ (дѣло было въ январѣ; почти уже два года прошло съ тѣхъ поръ!) я направлялся послѣ ужина въ Народный Университетъ; весь тотъ день шелъ снѣгъ. На площади Статута я увидѣлъ странную, полную энергіи картину. Черныя фигуры людей, лица которыхъ были ярко освѣщены дымившимися факелами, воткнутыми въ кучи снѣга, сгребали въ разныхъ мѣстахъ еще другія кучи его, нагружали потомъ этимъ снѣгомъ телѣжки, которыя подкатывали къ люкамъ и опрокидывали туда. Я пріостановился на минуту посмотрѣть и внезапно почувствовалъ себя несказанно изумленнымъ.
Худенькій человѣчекъ въ довольно легкомъ пальто, съ пламенными глазами, блестѣвшими изъ подъ большой оборваной шляпы, съ трудомъ поднималъ лопаты снѣга, бросая ихъ въ кучу: это былъ онъ, братъ Лены.
Его руки съ хилыми, посинѣвшими отъ холода кистями съ большимъ напряженіемъ поднимали лопату.
-- Но эта работа не для васъ, мнѣ кажется!
-- Когда нѣтъ другой!.. Вчера я заработалъ двѣ лиры.-- И его исхудалое лицо просіяло отъ радости.
Къ намъ подходилъ надсмотрщикъ работъ. Я пошелъ дальше.
Когда я возвращался, онъ все еще былъ тутъ.
-- Вы еще не идете домой? Вѣдь уже почти полночь, -- сказалъ я.
-- Да, сейчасъ, скоро пойду.
-- Такъ я подожду васъ.
Онъ съ трудомъ переводилъ дыханіе, сдвинувъ на затылокъ свою шляпу; высокій лобъ его словно сіялъ при кровавомъ свѣтѣ факеловъ. Вокругъ него работа приближалась къ концу, шла медленнѣе, уныло и печально, казалась какой то безконечной мукой одного изъ круговъ дантовскаго ада.
Подошелъ надсмотрщикъ, и какъ разъ пробило полночь. Онъ держалъ въ рукахъ бумагу и вызывалъ каждаго по имени. Я внимательно прислушивался; при имени Крастино мой новый знакомецъ всталъ и подошелъ.
Его звали Крастино {Cràstino -- латинское crastinus: завтрашній.}; мои свѣдѣнія въ латинскомъ языкѣ заставили меня обратить вниманіе на это имя: носящій его навѣрное былъ незаконнорожденнымъ. Онъ подошелъ ко мнѣ, измученный, но довольный:
-- Три лиры сегодня!
-- Но отчего вы не поищете себѣ другого занятія, болѣе подходящаго?-- спросилъ я.-- По вашей наружности судя, вы навѣрное образованный.
-- Вотъ именно! Поэтому то я никуда и не гожусь. А эта работа не требуетъ подготовки. Вотъ если бы я зналъ какое нибудь хорошее ремесло, было бы другое дѣло.
-- Развѣ вы не могли бы найти работы въ какой нибудь конторѣ, секретаремъ, напримѣръ, или въ типографіи, ну не знаю, еще гдѣ-нибудь?
-- Пробовалъ; ничего не найти.
Я рѣшилъ въ умѣ самъ поискать ему работы и подумалъ о томъ, какъ мнѣ будетъ радостно предложить ему мѣсто...
-- А что сестра ваша?-- рѣшился я спросить. Онъ глубоко вздохнулъ и не отвѣтилъ. Черезъ минуту онъ опять заговорилъ:
-- Три лиры... Снѣгъ вѣдь опять пойдетъ, неправда ли?-- И онъ посмотрѣлъ на сверкавшее звѣздами небо.
-- Не думаю,-- отвѣтилъ я.-- Завтра будетъ солнце; да завтра и воскресенье.
-- Правда. Въ воскресенье должно быть солнце для того, кто работалъ цѣлую недѣлю. Когда то мнѣ опять придется работать! Пусть бы завтра въ ночь шелъ снѣгъ, правда?
-- Если это доставитъ вамъ удовольствіе,-- и я тоже засмѣялся.
-- Есть вѣдь такіе, которые зарабатываютъ до пяти лиръ. Надсмотрщикъ всякаго приходящаго осматриваетъ съ ногъ до головы, взвѣшиваетъ глазами и оцѣниваетъ. Во мнѣ мало вѣса.
Тѣмъ временемъ мы подошли къ нашему дому; вошли и стали подниматься; по мѣрѣ того, какъ мы шли, отъ нижней части лѣстницы, покрытой ковромъ и согрѣтой печкой, и до голой лѣсенки передъ нашимъ корридоромъ, ступеньки становились все болѣе высокими; и мы проходили по нимъ всѣ климатическіе пояса общества: жаркій, умѣренный и холодный; сами мы помѣщались на полюсѣ.
На верхушкѣ лѣстницы я повернулъ было въ одну сторону корридора, онъ въ другую:
-- Не зайдете ли ко мнѣ на минутку?-- сказалъ онъ.-- Я одинъ.
Я колебался.
-- Завтра вы вѣдь не работаете... Поболтаемъ. Зайдете?
И онъ взялъ меня подъ руку. Пройдя по корридору, полному словно какого-то смутнаго жужжанья, мы вошли къ нему. Каморка его была совершенно такая же, какъ моя: то же расположеніе кровати, съ изголовьемъ ко внутренней сторонѣ и ногами къ наружной, такъ какъ наклонъ крыши другого расположенія не допускалъ. Одинъ уголъ былъ отдѣленъ занавѣской.
-- Вы одинъ теперь?-- спросилъ я.
-- Одинъ, да.
И онъ съ такимъ лицомъ взглянулъ на меня, какъ будто испытывалъ въ эту минуту величайшее ко мнѣ состраданіе; на глаза его набѣжали слезы.
-- Вы навѣрное плохо спите?-- прибавилъ онъ.
-- О! какъ сурокъ!-- возразилъ я.-- Утромъ просто не встать.
-- Отчего же вы такъ поздно ночью стоите у окна?
-- Это я только на минутку открываю, чтобы освѣжить комнату отъ керосиноваго чада, послѣ того, какъ нѣсколько часовъ подрядъ пишу или читаю.
-- Ахъ, вы занимаетесь? У васъ есть книга?
-- Очень много. У меня занятная библіотека. Я корректоръ въ научномъ книгоиздательствѣ.
-- Еще бы! Они у меня есть почти полностью, и еще много другихъ авторовъ.
-- Они здѣсь у васъ, въ этой комнатѣ?-- и онъ подошелъ къ окну, какъ бы для того, чтобы проникнуть туда взоромъ.
Но восторгъ его сразу упалъ. Онъ опустился на кровать, которая заскрипѣла звукомъ придавленныхъ листьевъ, облокотился на подушку и, опершись головой на руку, продолжалъ своимъ нѣжнымъ и глубокимъ голосомъ:
-- Впрочемъ, безполезно заниматься науками. Я ужъ все знаю. Каждый знаетъ то, что ему знать необходимо.
Лампа ярко освѣщала его слишкомъ большой лобъ, подъ которымъ въ глубокихъ впадинахъ сидѣли глаза; выдающіяся скулы и сильно развитыя челюсти являлись какимъ то противорѣчіемъ формѣ рта, отличавшагося чистотой линій; губы подъ рѣдкими черными усиками были сложены какъ то по дѣтски, но въ углахъ ихъ залегли страдальческія складки.
Онъ самъ печально улыбнулся своему замѣчанію и добавилъ:
-- А вы не согласны, что то необходимое, что нужно знать, весьма не велико?
-- Ужъ не знаю, дорогой синьоръ,-- отвѣтилъ я.-- Я очень много занимался науками и думаю, что не перестану учиться, пока не почувствую, что знаю достаточно, то есть до тѣхъ поръ, пока то немногое, что знаю, не станетъ для меня объединеннымъ и цѣльнымъ. О, я хорошо знаю, что каждая отрасль знанія требуетъ цѣлой жизни для основательнаго изученія. Я одно время сходилъ съ ума на энтомологіи,-- ну и что жъ, бросилъ ее, потому что чувствовалъ, что и на кладбище меня свезутъ, а я все еще не буду ее знать.
-- Тамъ вы бы учились у червей!
-- Нѣтъ, я вѣдь завѣщаю, чтобы меня сожгли.
Онъ засмѣялся:
-- Напрасно, другъ мой. Есть микробы, благодаря которымъ мы живемъ, и микробы, отъ которыхъ мы умираемъ. И побѣждаютъ послѣдніе... И затѣмъ есть еще и другіе, которые уничтожаютъ наши останки, чтобы очистить мѣсто для новыхъ пришельцевъ.
-- Это я читалъ тоже. Такъ это правда?
-- Чистѣйшая правда.
-- Да, да! мы представляемъ изъ себя колоніи. Каждая группа микроорганизмовъ имѣетъ своимъ назначеніемъ поддерживать тотъ или другой органъ. Всѣми этими группами руководитъ одна воля. И вотъ весь человѣкъ!
Я былъ пораженъ своей смѣлостью; пораженъ и вмѣстѣ съ тѣмъ счастливъ, точно въ эту минуту я первый внезапно открылъ эту истину.
Онъ, сочувственно улыбаясь, взглянулъ на меня.
-- Ну, что объ этомъ... Мы будемъ друзьями, не правда ли?-- И онъ сразу омрачился, схватилъ меня за руку, потомъ тотчасъ же отпустилъ ее и вытянулся на кровати.
-- Жизнь зло,-- произнесъ онъ.
-- Нѣтъ, жизнь благо,-- горячо возразилъ я, набравшись смѣлости. Я такъ не привыкъ разговаривать съ образованными людьми, не чувствуя передъ ними робости, что найдя, наконецъ, человѣка, съ которымъ могъ говорить, какъ съ равнымъ, о вещахъ, составлявшихъ для меня весь смыслъ моей жизни, я почувствовалъ себя охваченнымъ энтузіазмомъ и смѣлостью, которыхъ не могъ удерживать.
-- Жизнь, это единственное благо,-- повторилъ я съ силой.-- Все остальное существуетъ лишь въ нашемъ воображеніи, и мы бредимъ объ этомъ, потому что не знаемъ цѣны жизни.
-- И то, что существуетъ въ нашемъ воображеніи, гораздо выше дѣйствительности,-- возразилъ онъ.-- Я вижу другую жизнь и вѣрю въ нее. Взгляните-ка въ окно. Отчего вы не подходите къ нему сегодня, какъ въ другіе вечера?... Я то слишкомъ усталъ!
Я открылъ окно. Въ комнатѣ было холодно и душно. Наружи ночь казалась почти теплой. Передъ глазами бѣлѣли крыши, безконечное пространство крышъ, на которыхъ ряды трубъ казались какими то неподвижными бѣлоснѣжными стадами. Въ небѣ, усѣянномъ чистыми трепещущими звѣздами, сіяла величественная тайна.
Онъ лежалъ съ закрытыми глазами.
-- Небо!-- сказалъ онъ.-- Что за красота! Когда я гашу огонь, то кажется,-- въ окно смотритъ безконечность!
Спустя немного, онъ опять заговорилъ:
-- Вы знаете, я написалъ книжку стиховъ? Никогда не читали моего имени? Меня зовутъ Виджиле Крастино,-- точно псевдонимъ. Есть люди, которые родятся подъ псевдонимомъ... Кто знаетъ, кто былъ этотъ человѣкъ съ протестомъ въ душѣ, давшій мнѣ такъ некстати это имя! Потому что я не принадлежу ни къ завтрашнему, ни къ сегодняшнему дню. Я внѣ жизни... Знаете, что значитъ это имя?
-- Да; я немного знаю по латыни. Но я слышалъ, что васъ называли Луиджи.
-- Это -- Виджи; меня такъ звали въ дѣтствѣ, и такъ зоветъ меня сестра.
Помолчавъ мгновеніе, онъ повторилъ:
-- Но для меня нѣтъ ни сегодня, ни завтра. Есть вѣчность, то-есть неподвижная точка, и все всему одновременно; время и пространство -- это нѣчто кажущееся, точно такъ же и измѣненія, числа, индивидуумы, лишь кажется, что существуютъ. Дѣйствительность одна: Бытіе.
-- Такъ что ни вы, ни я, мы не живемъ...
-- Мы не существуемъ. Тѣни... Поэтому мы не имѣемъ ни вины, ни заслуги въ томъ, что дѣлаемъ въ жизни, какъ не отвѣчаемъ за то, что бываетъ во снѣ. Жизнь,-- это сонъ. Мы проснемся. Тогда мнѣ можно будетъ обнять мою сестру и поцѣловать ее...
-- Развѣ она умерла?-- изумленно превалъ я его.
-- Нѣтъ. Она спитъ, какъ и мы. Но ея сонъ -- тяжелый сонъ. Она страдаетъ физически и нравственно, отъ боли и отъ стыда... Сестра моя...
Онъ не могъ продолжать; голосъ его затрепетать звенящими нотами и оборвался. Онъ сдѣлалъ тогда большое усиліе и измѣнившимся голосомъ сказалъ:
-- Моя сестра несчастна.
Казалось, что онъ изъ какого то томнаго сна тяжело упалъ въ отвратительную дѣйствительность.
Я не зналъ, что сказать. Переждавъ немного и набравшись храбрости, я замѣтилъ:
-- Такъ что вы считаете, что не существуетъ ни вины, ни заслуги. А прощеніе существуетъ? какъ вы думаете?
-- Нѣтъ, нѣтъ. Ни вины, ни прощенія. Что должно произойти, произойдетъ. Зачѣмъ мы родились? Ни сестра моя, ни я, мы не знаемъ, кто произвелъ насъ на свѣтъ. Какой то шутникъ назвалъ насъ Крастино, какъ будто возлагая на насъ что то, что мы должны исполнить, можетъ быть, месть... что именно?-- мы не знаемъ; мы въ полномъ мракѣ. Что мы должны дѣлать? Пока сестра моя повторила то, что, вѣроятно, сдѣлала моя мать... Она въ родильномъ домѣ...
-- Здѣсь?-- спросилъ я, обернувшись къ нему и чувствуя, какъ меня охватываетъ громадное волненіе.-- Вы къ ней ходите? Завтра праздникъ. Сходимте вмѣстѣ. Могу я пойти съ вами?
Я самъ изумился своей смѣлости. Мнѣ казалось, что я насильственно вторгаюсь, куда не имѣю права, но меня словно толкало что то.
-- Я ужъ двѣ недѣли къ ней не показывался... Не знаю, отчего. Мнѣ ее безконечно жаль, но въ душѣ словно какая то укоризна. А чѣмъ она мнѣ обязана? Вотъ я ей -- да, и весьма многимъ. Она вѣдь работала на насъ обоихъ. Я ни на что не гожусь; меня и человѣкомъ нельзя назвать. Не надо мнѣ было родиться; вотъ я и хочу умереть.
Онъ зарылся лицомъ въ подушку и зарыдалъ такъ, что казалось, грудь его разорвется отъ рыданій. Что тутъ было дѣлать? Пожалуй, лучше всего было дать ему выплакаться. Я самъ чувствовалъ какъ бы клубокъ въ горлѣ, и расширившіеся глаза мои, устремленные въ темноту ночи, наполнялись слезами.
Черезъ минуту онъ опять заговорилъ:
-- У нея не было довѣрія ко мнѣ. Я всегда былъ внѣ жизни, всегда въ отвлеченномъ мірѣ. Она молодая, жизненная, здоровая... вѣроятно, неудержимо увлеклась. Я ничего не знаю. Студентъ, вѣроятно, какой нибудь, или служащій изъ банка, профессіональный соблазнитель; придверница говоритъ -- господинъ... кажется, красивый и хорошо одѣтый. Я ничего не знаю. Я его никогда не видалъ, ничего и не подозрѣвалъ. Можетъ быть, она уже много разъ готова была признаться мнѣ; тяжело, должно быть, давалась ей тайна... особенно, когда онъ исчезъ, не оставивъ ни слова на прощанье... Наконецъ, у нея уже не хватило больше силъ. Однажды ей показалось, что я вглядываюсь въ ея фигуру, а у меня просто такъ взглядъ упалъ, ничего не было въ мысляхъ... Разрыдалась и все сказала... Все? Въ сущности говоря, ровно ничего. Молодой человѣкъ... Кто? Гдѣ живетъ? Ни звука. И никогда не узнаю этого... Вотъ теперь у нея будетъ сынъ... чей? Назоветъ его тоже Крастино, и такъ изъ поколѣнія въ поколѣніе, все отъ завтра чего то будутъ ждать, покоряясь сегодняшнему позору...
Я весь содрогнулся. Жестокая тираннія словъ! Она назойливо навязывалась ему, и онъ долженъ былъ выкрикнуть это, чтобы отъ нея избавиться. Мнѣ стало его еще болѣе жаль. Я подошелъ къ нему; его лицо было искажено горькой гримасой... Я взялъ его за руку и сѣлъ съ нимъ рядомъ.
-- Мы вѣдь друзья? Ты самъ сказалъ это. Давай говорить на "ты", какія тутъ у насъ церемоніи. Слушай, я не вѣрю, чтобы жизнь была сномъ. Внѣ жизни, да и послѣ нея, для насъ нѣтъ ничего, то есть для нашего сознанія, состоящаго изъ памяти и изъ способности заключать о будущемъ на основаніи прошлаго, такъ я говорю? Поэтому мы и должны жить свою жизнь. Твоя сестра попробовала жить... Хорошо или дурно? (Потому что и эти слова тоже существуютъ, только они имѣютъ отнюдь не тотъ смыслъ, который придаетъ имъ, напримѣръ, наша придверница). Я говорю: хорошо. Хорошо, если она думаетъ, что любила, что была хоть минуту любима, что въ ней рождается новая жизнь, которая довѣряется на отвѣтственность ея совѣсти. Вамъ надо только добросовѣстно принять этотъ даръ отъ жизни и добросовѣстно отнестись къ ней, и всегда быть честными по отношенію къ этому новому существу, всегда, и тогда, когда оно пріобрѣтетъ право узнать о своемъ происхожденіи,-- вѣрно я говорю?
Онъ молчалъ; глаза его были закрыты, такъ что казалось, онъ спитъ, но дыханіе его было слишкомъ беззвучно: онъ слушалъ.
-- Видишь ли,-- продолжалъ я,-- тутъ вотъ наверху есть около сотни страдающихъ существъ, и все чужіе другъ другу. Кажутся чужими, но на самомъ дѣлѣ не чужды. Я чувствую, какъ меня гнетутъ ихъ страданія; они, вѣроятно, также чувствуютъ мои, и никто не пытается снять съ себя этотъ гнетъ. Вотъ мы смотрѣли, напримѣръ, другъ на друга на освѣщенныя окна, и уже насъ соединяла мысль, вотъ эта одна мысль: "онъ тамъ". И мы приблизились другъ къ другу; теперь взаимное страданіе не тяготитъ насъ такъ, потому что мы знаемъ и раздѣляемъ его.
Онъ открылъ глаза.
-- А ты... тоже страдаешь?-- спросилъ онъ.
-- Я нѣтъ, теперь нѣтъ. Но много выстрадалъ въ такіе годы, когда страданія не должно было бы существовать. Теперь я страдаю только отъ горя другихъ людей, и я такъ хотѣлъ бы облегчить его, что это становится для меня мукой, и отъ этого не избавиться ничѣмъ, кромѣ активнаго участія. Такъ что я все думаю, думаю, что бы мнѣ сдѣлать, и не нахожу.
-- Знаешь, ты долженъ былъ бы писать.
-- Не съумѣю. У меня мысли смутныя. Я могъ бы вотъ написать, напримѣръ, то, что сейчасъ тебѣ сказалъ, но это подходитъ только къ твоему случаю. Такъ бы хотѣлось привести всѣ эти мысли въ систему, создать изъ нихъ твердое цѣлое и дать это людямъ, чтобы они ясно все увидѣли...
Мы помолчали съ минуту.
-- Нѣтъ, получилось бы нѣчто холодное. Люди идутъ не за свѣтомъ, который озаряетъ разумъ, а за чувствомъ... Это не значитъ, чтобы я хотѣлъ слѣдовать за тобой. Тебѣ положительно надо говорить публично, но я съ тобой не согласенъ.
-- Говорить публично? Мнѣ страшно... И потомъ, это простой корректоръ-то?! Правда, теперь и рабочіе говорятъ публично рѣчи... Сократъ говорилъ: "Я знаю, что ничего не знаю". Я теперь этого не могу сказать, но и не могу также сказать: "я знаю, что знаю что либо". Мнѣ иногда приходилось слушать въ народномъ университетѣ профессоровъ, которые не говорили въ своихъ рѣчахъ ни одной вещи, которой я бы уже не знмъ, но они говорили ихъ такъ, какъ будто знаютъ еще гораздо больше сверхъ того, даже такъ, какъ будто для нихъ нѣтъ больше тайнъ. А я не увѣренъ даже и въ томъ, что знаю... Правильнѣе сказать, не увѣренъ, пока не разберусь въ этомъ до конца. Но ужъ разъ признаю, тогда я увѣренъ. Напримѣръ, я совершенно твердо вѣрю во все то, что сказалъ тебѣ нынче ночью.
Мы еще немного поболтали съ нимъ, и пришлось такъ, что я разсказалъ ему свою несложную исторію, а онъ мнѣ свою. Потомъ я пошелъ спать, предварительно хорошенько уложивъ и закрывъ его. Ложась въ кровать, я чувствовалъ себя довольнымъ, и мнѣ казалось также, словно я сталъ чѣмъ то, или, по крайней мѣрѣ, что я обнаружилъ въ себѣ силу, которой не зналъ раньше.
II.
Утромъ я проснулся очень поздно и подъ впечатлѣніемъ какъ то некстати приснившагося мнѣ, но очень, по моему, красиваго сна, который могъ бы дать отличную тему для драматическаго произведенія. Самъ я неспособенъ ничего облечь въ форму, хотя и чувствую себя рожденнымъ выше многихъ другихъ. Но я думаю, что еслибы я находился въ такихъ условіяхъ, что могъ бы гармонически развиваться сообразно моимъ внутреннимъ силамъ, если бы все окружающее не давило меня, какъ ростокъ среди камней и сухихъ вѣтокъ... Прочь эти мысли! Только бы пришло такое время, когда всѣ рожденные людьми будутъ равны передъ лицомъ жизни, чтобы всѣ могли стать тѣмъ, чѣмъ должны быть. Теперь же мы родимся въ плохихъ условіяхъ: наши матери, голодныя и изнуренныя, создаютъ насъ, бѣдняги, какими могутъ... Наши матери! Мать моя!.. Довольно. Вотъ сонъ:
Площадь Статута, и на ней вчерашнее зрѣлище. Покрытыя снѣгомъ деревья, пирамида, увѣнчанная ангеломъ. Крастино тутъ, среди копошащейся толпы небольшихъ, закутанныхъ людей, обагренныхъ краснымъ свѣтомъ развѣваюшихся по вѣтру факеловъ; и снѣгъ весь розовый. Съ которыхъ поръ скребутъ они мостовую и долго ли еще будутъ продолжать? Но тихо до странности. Снѣгъ заглушаетъ всякій звукъ, и всѣ эти тѣлодвиженія, вся эта беззвучная тишина производятъ, дѣйствительно, впечатлѣніе какого то сна внѣ времени.
Крастино стоитъ, опершись на рукоятку своей лопаты; онъ старается глубоко вздохнуть, чтобы расправить грудь, какъ вдругъ проѣзжаетъ карета... Въ ней сидитъ молодой человѣкъ. Это онъ. Кто? Онъ вспоминаетъ: онъ видѣлъ его на лѣстницѣ, но никогда не обращалъ на него вниманія. Это несомнѣнно онъ. Быстрое, молніеносное движеніе,-- молодой человѣкъ падаетъ изъ кареты, валится, какъ снопъ, пораженный ударомъ лопаты въ голову....
Поднимается громадное волненіе. Маленькій мальчикъ лѣтъ шести или семи бросается къ колѣнамъ Крастино, какъ будто стремясь защитить его отъ ярости окружающихъ. И все это странно беззвучно... Крастино вскакиваетъ на кучу снѣга, сильно жестикулируетъ и раскрываетъ ротъ, какъ бы крича. И дѣйствительно, слышно, хотя и удивительно слабымъ звукомъ: "Братья, этотъ человѣкъ уморилъ мою сестру, сдѣлавъ ее матерью... Она умерла въ больницѣ... въ родахъ, такъ какъ слишкомъ много страдала... Мы были незаконныя дѣти съ сестрой, брошенныя дѣти; вотъ сынъ ея, онъ не зналъ своей матери. Смотрите, вотъ онъ!" Онъ беретъ мальчика на руки и поднимаетъ его надъ головой. Тогда разражается безмѣрное, мятежное волненіе. Площадь наполняется тьмою народа, тутъ дѣти, старики, женщины. Всѣ они кричатъ громкими, потрясающими голосами.
Двое полицейскихъ въ черномъ въ мгновеніе ока схватываютъ Крастино, онъ исчезаетъ.
Но волненіе не прекращается. Вся эта толпа тѣснится, поднимаетъ сжатые кулаки, всѣ руки воздѣты, голоса несутся къ небу; и какой-то высокій человѣкъ беретъ за талію мальчика и обѣими руками высоко поднимаетъ его надъ головой:
-- Народъ! это твой сынъ!
Когда я проснулся, въ ушахъ у меня продолжалъ раздаваться шумъ. Но это ужъ былъ другой шумъ. Онъ шелъ съ площадки, съ лѣстницы, изъ корридора. Раздавались дѣтскіе и женскіе голоса. Свѣтило солнце. Я открылъ окно и взглянулъ напротивъ; окно Крастино было еще затворено.
Площадка лѣстницы, на которую блѣдное солнце бросало широкій снопъ лучей, кишмя кишѣла ребятишками. На нѣкоторыхъ красовались чистые передники, но большинство были оборванные и съ грязными лицами. Одна женщина разбиралась во взъерошенной копнѣ волосъ лежавшей у нея на колѣняхъ непокорной головки. Небольшой мальчуганъ, каменьщикъ, весь бѣлый отъ известки, грѣлъ на солнцѣ ноги, растрескавшіяся отъ известки и холода. Угольщикъ, подставивъ голову подъ общій кранъ проведенной воды, поворачивалъ ее во всѣ стороны подъ струей, мыля ее отвратительно пахнувшимъ мыломъ. На полу, прислонившись къ стѣнѣ, сидѣлъ человѣкъ съ безсмысленнымъ лицомъ и глазами, похожими на лопнувшія виноградины, какіе бываютъ только у пьяныхъ и у покойниковъ; онъ пѣлъ жалобную пьемонтскую пѣсенку.
На лѣстницѣ, поднимаясь снизу, появились кофейнаго цвѣта шляпа и пара сутуловатыхъ плечъ, потомъ изъ подъ шляпы поднялось и освѣтилось солнцемъ лицо, похожее на бульдога, и посмотрѣло на всю эту голь. Появившаяся фигура прошла мимо среди лохмотьевъ и дѣтскихъ ножонокъ, не обращая особаго вниманія на то, куда становились ея ноги, и принялась стучать въ дверь No 1. Это былъ управляющій дома.
Онъ каждое воскресенье производилъ свой обходъ для сбора квартирныхъ денегъ; начиналъ онъ съ улыбкой, а кончалъ ворчаньемъ и ругательствами; въ воскресные вечера площадка лѣстницы нерѣдко бывала загромождена мебелью какого нибудь изгнаннаго жильца.
Въ скоромъ времени въ каморкѣ No 7, смежной съ моею, раздались причитанія и плачъ. Это была жена пьяницы; она возражала управляющему, что ей нечего ѣсть, нечѣмъ накормить троихъ ребятъ; одинъ изъ нихъ, самый маленькій, кричалъ у нея на рукахъ.
На площадкѣ, у открытаго края ея, выходившаго во дворъ, стоялъ на колѣняхъ на ступенькѣ маленькій чахлый мальчикъ, съ блѣднымъ умненькимъ личикомъ, безпокойными глазами, большимъ ртомъ и торчащими ушами; вытянувъ голову за наружныя перила площадки, онъ смотрѣлъ на это окно; это, должно быть, былъ сынъ этой женщины. Кудрявая дѣвчурка, съ болѣзненно вялыми щечками, съ невытертымъ носомъ, тянулась за нимъ ручонкой и, поймавъ его за ногу, захныкала: "Ноту, Ноту". Ноту оттолкнулъ ее ногой и убѣжалъ вглубь корридора.
Управляющій, видимо, пришелъ къ мирному соглашенію съ женой пьяницы. Это продолжалось уже мѣсяцы: управляющій всегда кончалъ тѣмъ, что успокаивался, чего никогда не бывало по отношенію къ другимъ жильцамъ, кромѣ еще Саламандры, дѣвушки двусмысленнаго поведенія, которая была постояннымъ посмѣшищемъ и въ то же время постоянной мучительницей ребятишекъ.
Пройдя мимо моей комнаты (я всегда платилъ до срока у него въ конторѣ за мѣсяцъ впередъ), онъ постучалъ въ No 9. Кто тамъ жилъ? Въ тѣ рѣдкія ночи, когда мнѣ не спалось, я слышалъ, какъ тамъ послѣ полуночи визжалъ ключъ въ замкѣ, слышалъ затѣмъ за стѣной два тяжелыхъ шага и иногда паденіе чего то, какъ будто мѣшка; сверхъ этого тамъ никогда не раздавалось никакихъ звуковъ.
На стукъ никто не отвѣтилъ, и управляющій прошелъ дальше. Когда черезъ нѣсколько времени мнѣ показалось, что онъ виденъ въ мансардѣ Крастино, я нѣсколько заволновался и съ минуту былъ въ колебаніи. Но такъ какъ онъ оставался тамъ дольше, чѣмъ у другихъ, я рѣшился пойти посмотрѣть, въ чемъ тамъ дѣло. Надо было пройти черезъ площадку. "А, типографщикъ!" произнесъ сидѣвшій у стѣны пьяный. Женщины равнодушно посмотрѣли на меня. Я постучалъ въ дверь:
-- Это я, Станга.
-- Войди!-- отвѣтилъ голосъ Крастино.
Управляющій встрѣтилъ меня, поощрительно улыбаясь. Я поздоровался съ другомъ.
-- Спалъ ты?
-- Да. Усталъ, знаешь. Ремесло бы мнѣ... Ручную работу... лучше вѣдь ничего не найти. Я вотъ какъ разъ спрашивалъ у господина управляющаго, не найдется ли у него для меня какого нибудь дѣла...
Управляющій улыбался; физіономія у него была хитрая и въ то же время пошлая. Что за загадочная вещь уродливость! У этого человѣка носъ какъ то зарылся въ лицо, точно оно все было перемѣщено ударомъ кулака; глаза выдавались впередъ, губы и большіе, широкіе зубы тоже были выпячены. Что то въ немъ напоминало жабу. Когда онъ смѣялся, то былъ ужасенъ. Въ лѣвомъ глазу у него былъ тикъ, который постоянно заставлялъ его некстати подмигивать.
-- Знаете, синьоръ Станга,-- заговорилъ онъ своимъ пришепетывающимъ голосомъ.-- Мнѣ въ въ высшей степени пріятно видѣть, что вы двое дружны. Синьоръ Крастино... можетъ только выиграть отъ общества такого порядочнаго и практичнаго молодого человѣка, какъ вы. Я, видите ли, очень расположенъ къ синьору Крастино. Я знаю, въ какихъ онъ сейчасъ условіяхъ, какое несчастіе случилось у него съ сестрой... поэтому я охотно пропустилъ бы ему плату за комнату, чтобы онъ могъ снести ей подарочекъ...
"Неужели это отъ добраго сердца?" подумалъ я недовѣрчиво. Но мой другъ рѣзкимъ движеніемъ подалъ ему деньги.
-- До свиданья, синьоръ Станга. Вы аккуратный молодой человѣкъ. Если хотите, у меня есть для васъ комната пониже, въ четвертомъ этажѣ. Да, большое благополучіе имѣть васъ другомъ. Еслибы Крастино раньше познакомился съ вами... его сестра...
-- До свиданья,-- прервалъ я его, догадываясь, куда онъ клонитъ.
-- Да, да, вы такой молодой человѣкъ, что...-- онъ заперъ за собой дверь и продолжалъ бормотать въ корридорѣ.
-- Вотъ нашелъ, у кого просить работы!-- воскликнулъ я, обращаясь къ Крастино.-- Я бы отъ него стакана воды не принялъ! Ты воображаешь, что онъ способенъ оказать кому нибудь услугу?
-- Ты правъ; да только къ кому же мнѣ обратиться?
Управляющій появился, между тѣмъ, въ другой комнатѣ; его было видно отъ насъ; онъ неподвижно сидѣлъ на постели, засунувъ руки въ карманы. Передъ нимъ стояла женщина, молодая, но съ опавшей, изношенной фигурой; она какъ то водила передъ собой руками, словно пытаясь оттолкнуть что-то невидимое, что ее опутывало. Голосовъ сквозь стекла не было слышно, и онъ казался мнѣ какимъ то отвратительнымъ паукомъ, алчно смотрящимъ на муху, которая бьется у него въ сѣти.
"Неужели такъ ужасно тяжело достать въ мѣсяцъ пять лиръ?" подумалъ я.
-- Это Саламандра,-- сказалъ Крастино;-- она, кажется, платить больше другихъ за то, что ей позволяютъ жить здѣсь.
"Три класса общества?-- размышлялъ я.-- Но вѣдь въ дѣйствительности есть еще одинъ: классъ тѣхъ, которые не ѣдятъ, не могутъ заплатить за квартиру, которые находятся въ постоянномъ умираніи вплоть до окончательнаго краха, вырывающаго ихъ изъ жизни".
-- Послушай,-- продолжалъ я вслухъ,-- я зарабатываю четыре лиры въ день; видимой связи съ этими людьми у меня нѣтъ, но я такъ близокъ отъ нихъ, что страдаю съ ними заодно, какъ будто бы я былъ одинъ изъ нихъ. Такъ вотъ, я могъ бы отдавать половину своего жалованья тѣмъ, у кого ничего нѣтъ. Какъ это сдѣлать?
-- Не къ чему, мой милый,-- отвѣтилъ онъ такъ естественно, какъ будто съ самаго начала слѣдилъ за моими размышленіями:-- твои деньги, можетъ быть, помогли бы какому нибудь бѣднягѣ нѣсколько дольше продержаться въ своей коморкѣ и въ жизни, но положеніе вещей осталось бы то же. Это только дало бы тебѣ иллюзію того, что ты сдѣлалъ, что отъ тебя зависѣло, что ты чистъ передъ другими...
-- Это правда. Но деньги могутъ сдѣлать двѣ вещи,-- то, что ты сказалъ, и еще другое: онѣ могутъ способствовать распространенію истины и знанія; знанія, которое говоритъ: "Вотъ ты богатъ, но вѣдь ты несчастливъ; ты ищешь разсѣяній и называешь это радостью; попробуй заглянуть въ самого себя,-- ты найдешь тамъ много неизслѣдованныхъ уголковъ, много жизненныхъ нитей, которыя причиняютъ тебѣ страданіе,-- почему? Это нити, которыя связываютъ тебя съ другими, съ тѣми другими, которые страдаютъ, потому и онѣ страдаютъ. Чтобы заставитъ ихъ смолкнуть, чтобы вылечить ихъ, надо излечить чужія страданія". Познавъ это, люди поймутъ, что счастье состоитъ въ справедливости, то есть въ добровольномъ отреченіи человѣка отъ чего либо ради того, что необходимо его сосѣду. Счастье въ равновѣсіи, въ гармоніи...
-- Говори публично, Станга! Все это хорошо, но это слишкомъ долго! Это можетъ принести пользу развѣ въ будущемъ столѣтіи. А теперь вотъ... Ты родился? Неси за то отвѣтственность! Плати налогъ за существованіе. Ни въ землѣ, ни въ воздухѣ мѣста для тебя нѣтъ. Плати! Денегъ нѣтъ? Ухитрись добыть... А -- а! Ты утопистъ, какъ и я, другъ милый.
-- Ты правъ. Я наскучилъ тебѣ.
-- Нѣтъ, нѣтъ, наоборотъ. Еслибъ ты зналъ, какъ я восхищаюсь тобой! Тебѣ надо было сдѣлаться священникомъ, проповѣдникомъ. Да ты и есть одинъ изъ новыхъ проповѣдниковъ...
Его рѣчь была прервана: кто то быстрымъ движеніемъ два раза постучалъ въ дверь.
-- Войдите!-- отвѣтилъ онъ и съ изумленіемъ пошелъ къ двери.
Когда она открылась, мы оба остановились въ недоумѣніи: вошла молодая дѣвушка, барышня, розовая, улыбающаяся, съ гладко причесанными на проборъ волосами, низко спускавшимися на лобъ до угловъ глазъ.
-- О, вы здѣсь?-- сказала она, увидавъ меня.-- Вы вѣдь корректоръ въ научномъ книгоиздательствѣ...
-- Да, синьорина. И я знаю васъ... Видишь ли,-- поспѣшно прибавилъ я, обращаясь къ Крастино и чувствуя, что краснѣю до ушей,-- синьорина докторъ...
-- Это не важно,-- прервала она меня съ легкимъ движеніемъ руки.-- А вы синьоръ Крастино?-- обратилась она къ моему другу.-- Я знаю вашу сестру и очень полюбила ее. Вы вѣдь должны были придти сегодня навѣстить ее?
Лицо Крастино омрачилось.
-- Она въ опасности? будетъ операція?-- тревожно воскликнулъ онъ.
-- Нѣтъ, сейчасъ еще нѣтъ никакой опасности. Но докторъ говоритъ, что о ней надо очень заботиться, устранять отъ нея всякую причину волненія, чтобы она хорошенько отдыхала, такъ какъ операція, повидимому, неизбѣжна. Ваша сестра очень истощена, и дѣло можетъ быть серьезно...
Крастино схватился обѣими руками за лобъ и опустился на кровать.
Съ минуту мы всѣ молчали, и минута эта показалась намъ долгою.
-- Вы будете завтра въ типографіи?-- спросила меня дѣвушка.-- Мнѣ надо будетъ туда зайти завтра,-- прибавила она, многозначительно взглянувъ на меня.
У меня дрогнуло сердце.
-- Синьоръ Крастино,-- заговорила докторша своимъ дѣтскимъ голосомъ. У нея и вся фигура была какая-то дѣтская. Казалось невозможнымъ, чтобы она сознавала всю важность того, что дала мнѣ понять.-- Синьоръ Крастино!-- и она положила ему на глаза свою небольшую и тоже словно дѣтскую ручку.-- Подбодритесь. Завтра вы навѣстите ее; я тоже тамъ буду. Я ваша большая почитательница,-- синьоръ Крастино. Я читала ваши стихотворенія и восхищаюсь ими. Вы много можете сдѣлать, вы молоды, вы обладаете даромъ, который данъ немногимъ, и вы должны беречь его... Завтра вы можете придти около двухъ пополудни. Придите вы тоже,-- обратилась она ко мнѣ.
Она говорила быстро, безъ остановокъ, видимо, спѣша уходить.
Крастино нѣсколько успокоился и смотрѣлъ на нее усталыми глазами, какъ будто ожидая еще что то; ее, видимо, озабочивало это, и она внимательно разглядывала его, продолжая говорить, какъ будто для того, чтобы нарушить принесенное ею тяжелое настроеніе.
-- Здѣшнія мансарды знакомы мнѣ. Прошлый годъ я собирала статистическія свѣдѣнія о жилищахъ рабочихъ; и потомъ, нѣкоторыя изъ здѣшнихъ дѣтей ходятъ къ намъ въ даровую столовую.
-- Это не можетъ быть названо жилищами рабочихъ, синьорина,-- поспѣшно возразилъ я, снова краснѣя и страдая отъ своей застѣнчивости.-- Это совиныя гнѣзда, населенныя людьми, которые не работаютъ и которымъ нечего ѣсть. Изъ сотни или немного меньше здѣшнихъ жителей работаютъ, можетъ быть, двадцать; остальные,-- ихъ жены, дѣти, сосутъ кровь этихъ двадцати. А тѣ семейства, гдѣ мужчина не работаетъ, пьетъ, или почему нибудь отсутствуетъ, или умеръ,-- имъ остается только снѣгъ ѣсть съ крышъ, другого у нихъ нѣтъ... Только у меня, да у Чимизина нѣтъ семейства... и у Крастино вотъ пока...
Услыша свое имя, послѣдній шевельнулся, взглянулъ на меня глубоко безнадежнымъ взоромъ и, обернувшись къ дѣвушкѣ, увидя ее,-- стоявшую, какъ олицетвореніе кроткой улыбки, словно нѣжный садовый цвѣтокъ на солнцѣ, онъ какъ бы съ какимъ то укоромъ пробормоталъ сквозь зубы:
-- Жизнь ужасная вещь.
-- Да,-- сказала она просто.-- Надо измѣнить ее.
-- Надо...
И руки его судорожно поднялись угрожающимъ жестомъ... Но тотчасъ же упали. Глаза наполнились слезами.
-- Надо положить этому конецъ!-- И прислонившись рукой къ стѣнѣ,-- онъ, рыдая, опустилъ на нее голову.
-- Бѣдное дитя!-- сказала она взволнованнымъ и пѣвучимъ голодомъ, нагибаясь, чтобы разглядѣть лежавшія на большомъ ящикѣ потрепанныя книги.-- Бѣдное дитя, рожденное, чтобы пѣть и творить музыку, какъ соловьи, чтобы наслаждаться солнцемъ и цвѣтущими весенними деревьями, рожденное, чтобы чувствовать себя властелиномъ воздуха и дня, и заключенное здѣсь со связанными крыльями. Бѣдное дитя!
Голосъ ея былъ безконечно нѣженъ и, казалось, пѣлъ для того, чтобы не оборваться отъ волненія; руки ея и глаза переходили отъ книги къ книгѣ, словно не будучи въ состояніи видѣть и выносить другой взглядъ. Я тоже испытывалъ странное стѣсненіе. Казалось, точно что то трепетало въ воздухѣ среди насъ. И я не чувствовалъ себя чужимъ между ними, между убитымъ горемъ и утѣшительницей, и они не были для меня двумя случайными, независимыми личностями,-- это были, съ одной стороны, мужчина, который считаетъ себя властелиномъ жизни и чувствуетъ, что является лишь жертвой ея насмѣшки, съ другой стороны,-- женщина, которая видитъ жизнь такою, какова она есть, которая сдерживаетъ неосторожные порывы, поднимаетъ упавшихъ духомъ и является олицетвореніемъ самой жизни", жизни, которая прекрасна.
Она закончила рѣшительнымъ тономъ:
-- Ну, подбодритесь же, наконецъ. Не будьте такимъ слабымъ. Завтра вы придете къ сестрѣ. До свиданья. Дайте мнѣ вашу руку, подбодритесь!
Она взяла его за руку и пожала ее, потомъ обернулась къ выходу -- Проводить васъ до улицы?-- поспѣшно спросилъ я.
Я заперъ за ней дверь. Крастино сидѣлъ на кровати, спрятавъ лицо въ подушку. Я подошелъ къ окну. На площадкѣ раздавались крики: "Синьорина Лавріано, синьорина Лавріано!" Мальчикъ съ торчащими ушами, прихрамывая, бѣжалъ за нею.
-- Ты знаешь, кто это?-- спросилъ я Крастино.-- Это дочь знаменитаго психолога, докторъ Ева Лавріано.
Онъ не шелохнулся, словно не слыхалъ. Я слушалъ, какъ голоса спускались слѣдомъ за дѣвушкой. Она показалась и прошла по двору, окруженная сопровождавшей ее кучей ребятишекъ. Цвѣтокъ, озаренный солнцемъ! И я подумалъ, что женщина исцѣлить больное человѣчество.
III.
На слѣдующій день я разсѣянно работалъ, сидя въ корректорской комнатѣ. Бѣда быть разсѣяннымъ при этой работѣ! Опечатки проскальзываютъ передъ глазами вдоль чистыхъ строчекъ. Что за мука, эти опечатки. Я вижу ихъ во снѣ по ночамъ. Какъ только я забываюсь, буквы, ярко выдѣляясь на бѣломъ фонѣ, бѣгутъ передо мной: такъ же неудержимо, какъ аллеи деревьевъ или безконечныя борозды пашни передъ окномъ вагона, везущаго васъ съ роковой неизбѣжностью, независимо отъ вашей воли, которая не можетъ замедлить или остановить его бѣгъ. Когда читаешь корректуры, глаза и даже голова приходятъ въ правильное безсознательное движеніе справа, влѣво, слѣва вправо; въ то время, какъ отмѣчаешь на поляхъ опечатку, они продолжаютъ двигаться, какъ маятникъ, и если остановить ихъ, это производитъ почти физическую боль, какъ бы толчокъ въ мозгу.
Чтобы корректировать, нужно всему сосредоточиться въ глазахъ, мысль должна замереть: если вы начинаете думать о внутреннемъ смыслѣ данной фразы, свинцовые солдатики ускользаютъ отъ васъ, скрываютъ старую, или изорванную, или неисправную часть своего мундира. Иногда солдатъ чужого корпуса замѣшивается среди другихъ, кирасиръ среди стрѣлковъ. (Сравненія, заимствованныя у милитаризма. Каюсь).
Надо слѣдить за буквами, какъ за самостоятельными индивидуумами, и кромѣ того надо слѣдить еще и за нѣкоторыми невидимыми существами -- промежутками; бѣлые среди чернаго, они являются самостоятельными величинами, которыя надо принимать во вниманіе, это шпоны, шпаціи. Но я, кажется, пишу цѣлый трактатъ...
Фактъ во всякомъ случаѣ тотъ, что непосвященные съ трудомъ могутъ понять, результатомъ какой тяжелой физической работы является легкій листокъ, съ котораго глаза на лету схватываютъ самыя тонкія дымки чувствъ и самыя эѳирныя мысли. Страница образуется изъ безчисленнаго множества крошечныхъ свинцовыхъ призмъ; страница вѣсить обыкновенно... отъ двухъ фунтовъ и выше; лошадь не могла бы свезти на своей спинѣ томика воздушныхъ стиховъ, набранныхъ эльзевиромъ.
Я сталъ пресквернымъ корректоромъ. Я читалъ: я безсознательно старался понимать, и если текстъ захватывалъ меня, я углублялся, клалъ перо и предоставлялъ ошибкамъ полную свободу, предоставлялъ имъ торжествовать самымъ наглымъ образомъ, такъ что мнѣ приходилось потомъ опять начинать сначала, крѣпко забирая въ руки вниманіе, то есть раздѣляя его на двѣ части,-- нелегкая задача,-- и принуждая одну часть слѣдить за черными знаками, а другую по мѣрѣ силъ заставляя молчать.
Это утро я былъ болѣе разсѣянъ, чѣмъ обыкновенно; я часто смотрѣлъ на дверь, и когда нагибалъ голову надъ оттискомъ, мнѣ все время чудился образъ улыбающейся дѣвушки, которая входила и смотрѣла на боковую дверь, надъ которой большими буквами написано: "Корректоры".
И дѣйствительно, немного спустя, она вошла и, сказавъ пару словъ мальчику, взглянула на нашъ уголъ и кивнула мнѣ, въ то время какъ мальчикъ шелъ ко мнѣ, чтобы передать ея слова.
-- Синьорина Лавріано проситъ васъ на минутку.
Я всталъ и пошелъ съ сильно забившимся сердцемъ.
Наборщики подняли головы отъ своихъ ящиковъ, чтобы увидѣть эту улыбку, сіявшую въ дверяхъ подъ большимъ, дымнымъ и темнымъ стеклянымъ сводомъ. Постороннимъ входить было запрещено, но она со своимъ невозмутимымъ спокойствіемъ часто появлялась въ дверяхъ и иногда проходила по проходамъ, подходила къ машинамъ или къ брошюровочной, чтобы поговорить съ какой нибудь дѣвушкой. Самъ управляющій улыбался, хотя и не безъ укоризненнаго взора по адресу этого милаго явленія, нарушавшаго порядокъ, на мгновеніе привлекавшаго на себя всѣ взоры и наполнявшаго ихъ радостью.
Она позвала меня за собой въ кабинетъ управляющаго и съ внезапной грустью на лицѣ, отчего стала похожа на дѣвочку, которая сейчасъ заплачетъ, сказала мнѣ:
-- Знаете, синьорина Крастино безнадежна. Вопросъ только въ дняхъ.
Это извѣстіе такъ поразило меня, что я почувствовалъ точно какую то слабость во всѣхъ членахъ.
-- Поэтому необходимо,-- заговорила она опять,-- необходимо сегодня же приготовить брата къ возможности ея смерти, и прежде, чѣмъ онъ ее увидитъ; она знаетъ, что умираетъ, и можетъ сразу сказать это ему, а это можетъ быть для него опасно. Мой отецъ думаетъ, что у него слабая голова, что онъ даже, пожалуй, эпилептикъ... Вы не знаете стихотвореній француза Поля Верлэна? Въ ихъ характерахъ много сходства, за исключеніемъ нравовъ и нѣкоторой невразумительности Верлэна. Крастино слабый субъектъ, возможно, что онъ осужденъ на умираніе отъ прогрессивнаго истощенія. Сильное волненіе можетъ быть роковымъ для него.
Я былъ совершенно подавленъ ея словами. А она уже вновь пріобрѣла свое ясное спокойствіе. Болѣзни, нищета и смерть сдѣлались, вѣроятно, всегдашней ея обстановкой, ея атмосферой, если она вращалась среди нихъ съ такимъ спокойствіемъ? Она разговаривала, держа руки сложенными на колѣняхъ, какъ маленькая дѣвочка, которая хочетъ принять видъ взрослой, но руки часто срывались съ мѣста и трогали какой нибудь предметъ на столѣ, вертѣли разрѣзной ножъ или вставочку. Замѣтивъ, что я смотрю на нее съ явнымъ интересомъ и въ то же время съ восхищеніемъ, она на мгновеніе какъ бы чуть чуть удивилась, потомъ улыбнулась.
-- А что будетъ съ нимъ послѣ смерти сестры?-- заговорилъ я.-- Надолго этого не скроешь отъ него... А ребенокъ? Вѣдь нельзя же поручить ребенка этому мальчику...
-- Ребенокъ умеръ,-- прервала она меня,-- умеръ на свое счастье. Однимъ обездоленнымъ меньше. А о немъ подумаемъ. Я уже говорила о немъ моему отцу, можетъ быть удастся устроить его при школѣ или въ правленіи нашего благотворительнаго общества...
-- Пожалуй, вѣдь онъ неспособенъ къ какому бы то ни было постоянному занятію. Вы знаете что нибудь объ его дѣтствѣ?
И я разсказалъ ей вкратцѣ то, что слышалъ отъ него нѣсколько дней назадъ. Изъ воспитательнаго дома, куда они были сначала отданы, дѣти перешли въ сиротскій домъ, причемъ съ ними все время обращались съ большой заботливостью и вниманіемъ. Потомъ ихъ взяла оттуда одна женщина, которая и заботилась о нихъ до своей смерти; умерла она три года тому назадъ. Она жила въ полномъ довольствѣ, нанимала учителей дѣтямъ, которыхъ считали ея дѣтьми; но послѣ смерти своей она рѣшительно ничего не оставила. Сироты съ годъ прожили на то, что было выручено отъ продажи мебели. Тогда Лена, сестра, стала работать; она шила и вышивала и кое что зарабатывала этимъ. Такъ прожили они еще два года.
-- А относительно своего рожденія они ничего не знаютъ?
-- Абсолютно ничего; кажется, та женщина говорила, что отцомъ мальчика былъ одинъ господинъ, умершій нѣсколько лѣтъ назадъ, котораго при жизни часто можно было видѣть на улицѣ Санъ-Донато.
-- А!-- воскликнула она.-- Очень возможно. Это предмѣстье было весьма въ модѣ въ прошлые годы...-- И глаза ея на мгновеніе гнѣвно сверкнули.
Она помолчала съ минуту, какъ бы размышляя, потомъ положила разрѣзной ножъ, который при послѣднихъ словахъ нервно сжала въ рукѣ, и быстрымъ движеніемъ встала. Въ эту минуту пробило двѣнадцать часовъ. Она на мгновеніе замерла, какъ бы съ изумленіемъ вслушиваясь.