Аннотация: Fiskerjenten.
Перевод А. П. Зенкевич. Текст издания: журнал "Изящная Литература", No 7, 1883
Дочь Рыбачки.
Романъ Біорнштирна Біорнсона *).
Переводъ А. П. Зенкевичъ.
*) Знаменитый норвежскій романистъ и поэтъ, стоящій во главѣ національной норвежской литературы. Предлагаемый романъ -- одно изъ его лучшихъ произведеній. Ред.
I. Семья.
По берегамъ тѣхъ бухтъ, которыя издавна служатъ убѣжищами сельдямъ, при малѣйшей возможности возникаютъ обыкновенно маленькіе города. Про города эти можно выразиться нетолько, что они какъ бы вылѣзли изъ моря, но что издали они производятъ впечатлѣніе выброшенныхъ на берегъ обломковъ погибшихъ кораблей или же скученныхъ въ одно мѣсто рыбачьихъ барокъ, втянутыхъ на песокъ, въ защиту отъ бури. На болѣе близкомъ разстояніи замѣтно, что дома построены гдѣ попало; не рѣдкость увидѣть среди улицы какой нибудь морской выбросокъ, такъ какъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, во время прилива, море достигаетъ даже строеній; улицы каменисты и разбросаны въ разныя стороны, безъ малѣйшаго опредѣленнаго плана. Но вмѣстѣ съ тѣмъ города эти имѣютъ всѣмъ имъ общее важное качество: ихъ порты служатъ надежными убѣжищами самымъ большимъ кораблямъ, которые защищены въ нихъ также хорошо, какъ въ ящикѣ. Поэтому гавани эти очень цѣнятся моряками, которые спасаются въ нихъ въ то время, когда буря лишаетъ ихъ парусовъ и мачтъ.
Города эти мало оживлены; все движеніе сосредоточено въ гавани, гдѣ находятся барки и лодки рыбаковъ и гдѣ нагружаютъ и разгружаютъ корабли.
Въ городкѣ, въ которомъ происходитъ событіе, служащее поводомъ къ нашему разсказу, единственная улица тянется по набережной; она окаймлена, съ одной только стороны, рядомъ одноэтажныхъ домовъ изъ краснаго и бѣлаго кирпича и которые не граничатъ другъ съ другомъ, но раздѣлены между собой хорошенькими садиками. Эта длинная и широкая улица составляетъ собой весь городъ, и когда вѣтеръ дуетъ прямо съ моря, то легко узнать по запаху, какіе товары въ то время въ портѣ.
Жители держатъ себя тихо, не вслѣдствіе строгаго полицейскаго надзора, котораго обыкновенно даже вовсе не существуетъ, но изъ боязни сплетень, такъ какъ всѣ знаютъ другъ друга. Если выйти на улицу, то необходимо кланяться передъ каждымъ окномъ, у котораго, почти безъ исключенія, можно увидѣть почтенную матрону, готовую заплатить за вашу любезность такимъ же привѣтствіемъ; кромѣ того неизбѣжно кланяться и со всѣми, кого встрѣчаешь, потому что эти тихіе обитатели, даже и во время прогулки, не позабываютъ думать о томъ, что прилично и что нѣтъ вообще, и какъ должны относиться къ каждому изъ нихъ въ частности.
Кто позволитъ себѣ переступить границу, приличную его общественному положенію и сословію, тотъ сильно навредитъ себѣ; потому что всѣ вѣдь знакомы не только лично съ нимъ, но и съ его отцемъ и дѣдомъ, и въ подобномъ случаѣ сейчасъ начинаютъ издалека, доискиваясь, не было ли кого изъ прежнихъ поколѣній, подавшаго уже поводъ къ порицанію.
Много лѣтъ тому назадъ поселился въ этомъ городкѣ нѣкій почтенный человѣкъ, по имени Перъ Ользенъ.
Прибылъ онъ изъ внутренней части страны, гдѣ содержалъ себя ремесломъ разнощика, а также игрой на скрипкѣ.
Онъ открылъ лавочку, разсчитывая на знакомыхъ покупателей и сталъ торговать, кромѣ предметовъ, которые онъ разносилъ по домамъ, хлѣбомъ и водкой.
Изъ комнаты, позади лавочки, слышались его шаги и звуки скрипки, на которой онъ наигрывалъ разные танцы и свадебные марши.
Расхаживая и наигрывая, онъ то и дѣло кидалъ взглядъ на стеклянную дверь и слѣдилъ, не вошелъ ли въ лавку покупатель.
Какъ только кто нибудь переступалъ порогъ, онъ тотчасъ же прерывалъ пьесу, заканчивая ее трелью, и шелъ на встрѣчу своему кліенту.
Дѣла его пошли прекрасно; онъ женился и вскорѣ у него родился сынъ, котораго онъ окрестилъ не просто Перомъ, а Петеромъ.
Маленькій Петеръ долженъ былъ получить то, чего такъ не доставало его отцу... т. е. образованіе; мальчикъ былъ опредѣленъ въ латинскую школу.
Когда маленькіе товарищи Петера, вмѣсто того чтобы сдѣлаться его пріятелями, не желали даже играть съ нимъ, оттого что онъ былъ сыномъ Пера Ользена и, отколотивъ, прогоняли домой, Перъ Ользенъ, въ свою очередь, колотилъ его и отсылалъ въ школу; могъ ли бы иначе ребенокъ быть хорошо воспитаннымъ?
И такъ маленькій Петеръ оказался въ школѣ совсѣмъ одинокимъ; онъ сталъ лѣнивъ и до того ко всему апатиченъ, что, сколько ни билъ его отецъ, никогда не могъ онъ вызвать у него ни слезъ, ни улыбки.
Ользену наконецъ самому надоѣли эти колотушки; онъ пересталъ бить сына и посадилъ его за прилавокъ.
Велико было его изумленіе когда онъ увидѣлъ, что Петеръ ловко подавалъ каждому, что требовалось, никогда не просыпавъ лишней крупинки, не позволивъ положить себѣ въ ротъ даже изюменки, но все взвѣшивалъ, сосчитывалъ и записывалъ, правда очень медленно, но съ замѣчательной аккуратностью. И все это дѣлалось хладнокровно и безъ произнесенія одного лишняго слова.
Отецъ пріободрился и, съ новыми надеждами, послалъ его, на кораблѣ съ сельдями, въ Гамбургъ, гдѣ помѣстилъ его въ комерческую школу, для изученія правилъ тонкаго обхожденія.
Петеръ пробылъ тамъ восемь мѣсяцевъ... они показались ему нескончаемо длинными.
Онъ вернулся, привезя съ собой шесть полныхъ паръ платья, которыя, во избѣжанія пошлины, онъ всѣ надѣлъ на себя.
Когда онъ избавился отъ своей искусственной полноты, то оказался такимъ же, какимъ былъ восемь мѣсяцевъ тому назадъ.
Ходилъ онъ прямо, вытянувшись, руки у него висѣли по сторонамъ, какъ палки; на поклоны онъ отвѣчалъ съ порывистой быстротой, внезапно сгибаясь и снова выпрямляясь, какъ будто суставы у него были на пружинахъ.
Онъ представлялъ изъ себя квинтэссенцію вѣжливости, но все, что онъ дѣлалъ, онъ дѣлалъ молча и съ нѣкоторой робостью.
Онъ вздумалъ писать свою фамилію не по прежнему Ользенъ, но Оульзенъ, что подало поводъ городскимъ школьникамъ сочинить слѣдующую остроту на его счетъ. Вопросъ: "Что Петеръ Ользенъ пріобрѣлъ въ Гамбургѣ?" Отвѣтъ: "Букву."
Онъ намѣревался измѣнить также свое имя и называться не Петеромъ, а Педро, но несчастное "у" причинило ему столько непріятностей, что онъ долженъ былъ отказаться отъ своего желанія и подписывался просто: П. Оульзенъ.
Въ двадцать два года онъ женился на продавщицѣ-простухѣ съ красными, грубыми руками; въ домѣ нужна была хозяйка, отецъ состарѣлся, а мать умерла и все же выгоднѣе было обзавестись женой, нежели временной экономкой.
Черезъ двѣнадцать мѣсяцевъ послѣ свадьбы жена подарила ему сына, котораго онъ тотчасъ же назвалъ Педро.
Почтенный Перъ Ользенъ, ставъ такимъ образомъ дѣдомъ и увидѣвъ въ этомъ событіи косвенный намекъ на свою старость, рѣшилъ передать дѣла сыну; самъ же сталъ проводить время, сидя на скамейкѣ у своей двери и покуривая глинянную трубочку.
Однажды, имъ овладѣлъ такой приливъ тоски, что ему вдругъ страшно захотѣлось какъ можно скорѣе умереть, а такъ какъ всѣ желанія его обыкновенно исполнялись сами собой, то тоже случилось и съ этимъ послѣднимъ.
Если сынъ его Петеръ унаслѣдовалъ отъ отца способность къ торговлѣ, то къ внуку повидимому перешла отъ дѣда любовь къ музыкѣ.
Педро съ трудомъ учился грамотѣ, но еще маленькимъ мальчикомъ умѣлъ пѣть и порядочно игралъ на флейтѣ; онъ былъ близорукъ, но съ добрымъ сердцемъ.
Все это сильно раздражало его отца, который хотѣлъ сдѣлать изъ него такаго же торговца, какимъ былъ самъ.
Когда Педро забывалъ что нибудь, его не бранили и не били какъ Петера, но его щипали; дѣлалось это совершенно спокойно, можно сказать даже любезно, но безпрестанно, по самому ничтожному поводу.
Мать его, раздѣвая его вечеромъ, считала черныя и синія пятна; она цѣловала больныя мѣста, но не дѣлала при этомъ никакихъ замѣчаній. Она также отъ времени до времени получала щипки.
Каждый разъ, какъ у Педро было разорвано платье, онъ донашивалъ старые гамбургскіе костюмы; если на книжкахъ оказывалось пятно, отвѣчать приходилось ей.
Немудрено послѣ этого, что только и слышно было въ домѣ:
-- Не дѣлай этого, Педро!... Осторожнѣе, Педро! Да не забывай же, Педро! Педро, Педро, помни же, помни хорошенько!
Такъ что, если Педро боялся больше отца, за то мать надоѣла ему до невѣроятія.
Товарищи не преслѣдовали его, но не обращали на него никакаго вниманія, потому что въ первый же разъ, когда они начали бороться съ нимъ и онъ принялся плакать, умоляя не портить ему платья, они оставили его въ покоѣ, давъ ему прозвище "половая щетка".
Онъ походилъ на больнаго, ощипаннаго утенка, ковылявшаго позади стада и подбиравшаго втихомолку, что только удавалось перехватить; никто ничѣмъ не дѣлился съ нимъ, и онъ ни съ кѣмъ ничѣмъ не дѣлился.
Однако онъ замѣтилъ, что дѣти бѣдняковъ обращались съ нимъ болѣе сносно; дѣти эти знали, что положеніе его родителей лучше, нежели ихъ, и поэтому переносили его.
Большая здоровая дѣвочка, главный коноводъ этой ватаги, взяла его подъ свое покровительство.
Онъ не могъ вдоволь насмотрѣться на нее; волосы у нея были черные, какъ воронье крыло, они вились отъ природы, и она никогда не расчесывала ихъ иначе, какъ пальцами; при этомъ огромные, смѣлые сѣрые глаза; все въ ней очаровывало Педро.
Она была постоянно занята, постоянно въ движеніи: лѣтомъ съ босыми ногами и голыми руками подъ яркимъ солнцемъ; зимой въ легкомъ платьѣ, годномъ другимъ только для лѣта.
Отецъ ея былъ въ одно и тоже время кормчимъ и рыбакомъ; она же то и дѣло ходила то въ одну, то въ другую сторону; она продавала рыбу, которую ловилъ отецъ, а когда тотъ уѣзжалъ по обязанностямъ своей другой профессіи, она садилась одна въ барку и сама отправлялась на рыбную ловлю. Всякій, кто встрѣчалъ ее, не могъ не обернуться, чтобы еще разъ не взглянуть на нее -- такимъ довольствомъ собою и счастьемъ дышала вся ея фигура.
Имя ея было Гунландъ, но всѣ звали ее просто "рыбачка", и это прозвище принималось ею, какъ заслуженное отличіе.
Въ играхъ она принимала всегда сторону слабаго, единственно изъ природной склонности оказывать покровительство.
Въ то время покровительствомъ пользовался у нея въ особенности Педро.
Въ баркѣ Гунландъ, Педро могъ спокойно разыгрывать на своей флейтѣ, которая была строго изгнана изъ родительскаго дома, гдѣ опасались, чтобы музыка не мѣшала его ученью.
Гунландъ увозила его съ собою на фіорды; брала его съ собой, когда уѣзжала въ море; затѣмъ онъ сталъ сопутствовать ей въ ея ночныхъ рыбныхъ ловляхъ.
Въ эти дни они уѣзжали подъ вечеръ, во время заката, иногда при яркомъ блескѣ лѣтняго солнца; онъ или игралъ на флейтѣ, или слушалъ, какъ она разсказывала ему, что было ей извѣстно... про сиренъ и наядъ, про кораблекрушенія и далекія страны, то есть про все, что узнала она отъ матросовъ.
Она всегда дѣлилась съ нимъ своими продуктами, запасами и точно также охотно дѣлилась и познаніями, потому что если Педро часто уходилъ изъ дому, не взявъ съ собой ничего съѣстнаго на дорогу, то еще меньше этого выносилъ онъ духовной пищи изъ школы.
Они гребли обыкновенно до тѣхъ поръ, пока солнце не садилось за горами, тогда они бросали якорь у маленькаго островка и зажигали огни, или, лучше сказать, она собирала сухія вѣтви и устраивала костеръ, онъ же только смотрѣлъ на нее.
Потомъ она укутывала его въ старую куртку своего отца и одѣяло, которое привозила съ собой; во все время, пока онъ спалъ, она поддерживала огонь, распѣвая, чтобы самой не задремать, отрывки народныхъ гимновъ и балладъ, сначала громко, пока онъ не засыпалъ, потомъ вполголоса.
Когда вставало солнце, возвѣщавшее о своемъ появленіи яркой полосой золотистаго свѣта на верхушкахъ горъ, она его будила.
Лѣса оставались еще темными и мрачными, луга -- черными и унылыми; но вскорѣ эти самые лѣса и луга озарялись огненными лучами, часть горъ освѣщалась, и вся природа, съ ея разнообразными красками, обагрялась яркимъ свѣтомъ восходившаго солнца.
Тогда они спускались въ барку, и при легкомъ утреннемъ вѣтеркѣ, оставляя за собой серебристый слѣдъ на темномъ морѣ, легко подплывали къ мѣсту, гдѣ были въ сборѣ другіе рыболовы.
Съ наступленіемъ зимы, поѣздки ихъ прекращались; Педро ходилъ тогда къ ней; онъ часто бывалъ у нея; садился и все время смотрѣлъ на нее, какъ она работала; оба говорили мало; казалось, они только ждали лѣта.
Когда снова вернулось лѣто, это новое, для Педро, чувство ожиданія не осуществилось.
Отецъ Гунландъ умеръ, и она уѣхала изъ города; Педро по совѣту учителей былъ взятъ изъ школы и водворенъ въ лавкѣ.
Онъ помогалъ матери, такъ какъ отецъ начиналъ хворать и наконецъ, сдѣлавшись бѣлѣй той муки, которую онъ отвѣшивалъ своимъ покупателямъ, слегъ въ постель.
Но и больной, лежа въ комнатѣ за лавкой, онъ продолжалъ наблюдать за дѣлами; онъ требовалъ отчета въ каждой проданной вещи и увѣрялъ, что ничего не слышитъ, когда сынъ и жена подходили къ нему не на достаточно близкомъ разстояніи,-- увѣрялъ для того, чтобы могъ ущипнуть ихъ.
Когда перегорѣло масло въ этой тусклой лампѣ, она погасла.
Жена оплакивала его, хотя сама не знала почему, но сынъ не пролилъ ни одной слезинки.
У нихъ осталось довольно, чтобы прожить безбѣдно, поэтому они прекратили торговлю, предали забвенію всѣ заботы и непріятности и обратили лавку въ пріемную.
Мать усѣлась у окошка съ вязаньемъ чулка. Педро устроился въ комнатѣ на другой сторонѣ дома и отдался игрѣ на флейтѣ; но какъ только подошло лѣто, онъ тотчасъ же пріобрѣлъ себѣ парусную лодку.
Онъ отправился къ маленькому островку и улегся на томъ мѣстѣ, гдѣ обыкновенно садилась Гунландъ.
Однажды, когда онъ, такимъ образомъ, лежалъ тамъ на травѣ, онъ вдругъ замѣтилъ барку, которая прямо направлялась къ тому мѣсту, гдѣ былъ онъ.
Каково же было его изумленіе, когда барка пристала къ берегу и изъ нея вышла Гунландъ!
Она не измѣнилась, но только немного выросла.
Увидѣвъ Педро, она слегка отступила; ей не приходило въ голову, что онъ также долженъ былъ вырости.
Она не нашла его по прежнему блѣднымъ и худымъ, онъ не былъ болѣе болѣзненнымъ и слабымъ, но сдѣлался массивнымъ и вялымъ.
При взглядѣ на нее, однако, мечты объ исчезнувшихъ счастливыхъ дняхъ, зажгли въ глазахъ Педро несвойственный имъ огонекъ; она подошла, и казалось, съ каждымъ ея шагомъ Педро становился моложе.
Когда она совсѣмъ приблизилась къ нему, онъ принялся хохотать, какъ ребенокъ, болтать, какъ дитя.
Его старческое лице скрывало подъ собой состарѣшееся дитя... онъ только выросъ, но не возмужалъ.
Не смотря на это, ей нуженъ былъ именно этотъ ребенокъ; она пріѣхала именно для него, но теперь она не знала что ей съ нимъ дѣлать; она смѣялась и краснѣла.
Первый разъ въ жизни Педро почувствовалъ невольно, что въ немъ пробудилась какая-то сила.
Въ эту минуту онъ сталъ хорошъ -- быть можетъ всего на какое нибудь мгновеніе... но этого мгновенія было довольно, чтобы побѣдить ее.
У нея была одна изъ тѣхъ натуръ, которыя любятъ только слабыхъ, тѣхъ, которые нуждаются въ покровительствѣ.
Она хотѣла пробыть въ городѣ два дня, прожила же въ немъ два мѣсяца.
Въ продолженіе этихъ двухъ мѣсяцевъ Педро развился во всемъ больше, чѣмъ за все время своего юношества; пробужденіе его отъ прежней мечтательности и неподвижности дошло до того, что онъ сталъ дѣлать планы о будущемъ: онъ поѣдетъ за границу, начнетъ изучать серьезно музыку и сдѣлаетъ профессію изъ своей игры на флейтѣ...
Но когда однажды онъ сообщилъ ей о своихъ планахъ, она поблѣднѣла.
-- Да, это отлично, но для этого нужно прежде, чтобы мы были обвѣнчаны! сказала она.
Онъ посмотрѣлъ на нее; она спокойно выдержала его взглядъ; оба разомъ покраснѣли.
-- Однако, что скажутъ на это? замѣтилъ онъ.
Гунландъ никогда, ни одной секунды не предполагала, чтобъ у него могла быть собственная воля, противоложная ея волѣ, по той простой причинѣ, что у нея не могло явиться желанія, которое не было бы въ одно и то же время и его желаніемъ.
Она прочла въ глубинѣ его души, что у него даже на минуту не было мысли раздѣлить съ нею что бы то ни было принадлежащее ему, а только то, что принадлежало ей.
Вначалѣ она протянула ему руку чисто изъ одного сожалѣнія... Полюбила она его только подъ конецъ.
О! если бы она еще немного приложила съ нимъ терпѣнія!
Онъ увидѣлъ, какъ она гнѣвно вспыхнула, и задрожалъ отъ страха.
-- Мы поженимся! воскликнулъ онъ.
Она хорошо слышала его слова, но обида осталась... она сравнила свое безуміе съ малодушіемъ Педро, припомнила его замѣшательство и трусливый совѣтъ... и снова у нея закипѣло въ груди; едва ли когда нибудь любовь, зародившаяся еще въ дѣтствѣ, при лучахъ, заходившаго солнца и убаюканная волнами и звуками заунывныхъ пѣсень, имѣла такой грустный исходъ.
Она схватила Педро своими сильными руками, приподняла его на воздухъ, и швырнувъ на землю, съ наслажденіемъ принялась бить; затѣмъ она кинулась въ лодку, вернулась въ городъ и почти тотчасъ же изсчезла изъ него, уйдя черезъ горы, во внутрь страны.
Бѣдный Педро вышелъ утромъ изъ дому влюбленнымъ юношей, съ попыткой проявить себя зрѣлымъ человѣкомъ; онъ вернулся къ себѣ преждевременнымъ старикомъ, не узнавъ, что значитъ быть мущиной.
У него осталось одно воспоминаніе въ жизни... онъ потерялъ счастье по своей собственной глупости; на землѣ былъ только одинъ уголокъ, который онъ любилъ... но онъ не смѣлъ вернуться туда. Пока онъ размышлялъ о своемъ несчастіи и о томъ, какъ все это неожиданно случилось, проявившійся въ немъ призракъ воли исчезъ безвозвратно.
Уличные мальчики, замѣтя его странный видъ, принялись его безпощадно мучить, а такъ какъ онъ всегда сторонился отъ жителей и никто почти не зналъ его привычекъ и занятій, то никто не позаботился и принять его подъ свою защиту.
Онъ вскорѣ едва осмѣливался переступать порогъ своего дома, не только ходить по улицамъ.
Все его существованіе представляло непрестанную борьбу съ мальчиками; они впрочемъ оказали ему услугу, похожую на нападеніе мустиковъ въ невыносимо жаркій день; безъ этого рода постояннаго раздраженія онъ бы впалъ въ полную апатію.
Черезъ девять лѣтъ Гунландъ также внезапно вернулась въ городъ, какъ тогда исчезла изъ него.
Ее сопровождала дѣвочка лѣтъ восьми, вылитый портретъ ея въ эти годы, но у ребенка было что-то мечтательное и нѣжное.
Говорили, что Гунландъ вышла замужъ, получила послѣ мужа маленькій капиталецъ и вернулась съ тѣмъ, чтобы открыть здѣсь гостинницу для моряковъ.
Предпріятіе ея удалось на славу.
Понемногу къ ней стали заходить негоціанты и хозяева кораблей для переговоровъ съ нужными имъ людьми; моряки въ свою очередь искали у нея случая добыть себѣ работу.
Она не брала никогда ни копѣйки за подобнаго рода сдѣлки, но за то деспотичнымъ образомъ пользовалась тѣмъ вліяніемъ, какое это посредничество ей давало.
Хотя она была женщина и почти не выходила изъ своего дома, но пользовалась властью во всемъ городѣ.
Ее называли обыкновенно "Гунландъ съ Холма"; старое же ея прозвище "рыбачка" перешло къ ея дочери, предводительницѣ всѣхъ уличныхъ ребятишекъ.
Исторію именно этой дѣвочки мы и намѣрены разсказать; она унаслѣдовала энергическую натуру своей матери, а жизнь дала ей случай примѣнить эти врожденныя свойства на дѣлѣ.
Солнце садилось за горами, покрытыми вѣчными снѣгами; небо бросало издали послѣдніе отблески на снѣжныя вершины; ближайшія горы были уже погружены въ тѣнь, и только расположенные на отдаленныхъ высотахъ лѣса еще ясно выступали на горизонтѣ; также явственно виднѣлись маленькіе островки на фіордахъ, тянувшіеся нитью, какъ рядъ жемчужинъ въ ожерельѣ.
Море было спокойно; въ портъ только что зашелъ большой корабль.
Жители, мирно разсѣвшись на деревянныхъ крылечкахъ, полускрытыхъ подъ кустами развѣсистыхъ розъ, переговаривались съ сосѣдями, или обмѣнивались привѣтствіями съ проходящими, направлявшимися къ окраинамъ города.
Лишь издали долетавшій звукъ фортепьяно мѣшалъ разговору, не нарушая нисколько однако царствовавшаго надъ всѣмъ чувства общаго успокоенія, внушеннаго зрѣлищемъ послѣдняго потухавшаго луча солнца, которое засыпало надъ гладкою поверхностью моря.
Вдругъ изъ города поднялся непривычный шумъ; можно было подумать, что мѣсто брали приступомъ.
Дѣвушки пронзительно кричали, мальчики неистовствовали, крики ура смѣшивались съ возгласами о помощи; матери бранились и звали дѣтей домой; толстый песъ городскаго сторожа лаялъ во всю глотку, остальныя собаки, услышавъ голосъ столь важной особы, по сочувствію и примѣру залились изо всей мочи дружнымъ хоровымъ лаемъ.
Всѣ повыбѣжали изъ домовъ; шумъ сдѣлался до того сильнымъ, что даже мировой судья приподнялся со ступеньки и произнесъ фразу, изобличавшую въ немъ безпокойство:
-- Должно быть, что нибудь случилось!
Что это можетъ значить? спрашивали болѣе любопытные жители у тѣхъ, которые оставались на своихъ крылечкахъ.
-- Мы ничего не знаемъ, но должно быть, что нибудь да есть... отвѣчали тѣ.
-- Да скажите, ради самаго Бога, что наконецъ случилось? допрашивали тѣхъ, которые шли съ мѣста происшествія.
Но такъ какъ улица расплывалась въ ширину къ морю, то прошло не мало времени, пока наконецъ отвѣтъ: это опять "рыбачка", долетѣлъ до разныхъ концевъ города.
Предпріимчивая дѣвочка, пользуясь популярностью матери и увѣренная въ покровительствѣ моряковъ, которые знали, что за свою преданность могли расчитывать на чарки пополнѣе во главѣ цѣлой арміи уличныхъ ребятишекъ направила атаку на большую яблоню въ огородѣ Педро Ользена.
Она долго обдумывала свой планъ.
Часть мальчишекъ должна была отвлечь вниманіе Педро, стуча ему въ окна; въ это же время одному изъ осаждавшихъ велѣно было трясти дерево, а другимъ -- швырять по разнымъ направленіямъ, черезъ заборъ, упавшіе яблоки, не съ тѣмъ, чтобы красть ихъ... упаси Боже! но просто для того, чтобы подурачиться.
Объ этой остроумной затѣѣ сообщено было всей компаніи въ тотъ же день подъ заборомъ сада Педро; но судьбѣ было угодно, чтобы именно въ это самое время Педро сидѣлъ по ту сторону забора и слышалъ все до единаго слова.
Незадолго до назначеннаго часа, городской сторожъ, со своей собакой, были введены въ домъ; обоихъ прекрасно угостили, что, какъ извѣстно, лучшее средство придать рвенія людямъ и животнымъ.
Педро предоставилъ шалунамъ полную волю стучать въ окна со стороны фасада, самъ же, со своими защитниками, тихонько притаился въ комнаткѣ въ задней части дома.
Вскорѣ изъ-за забора выглянула кудрявая головка рыбачки, и за нею цѣлая толпа ребятишекъ съ испуганными личиками и осторожно глазѣвшихъ по сторонамъ.
Когда всѣ перелѣзли чрезъ заборъ въ огородъ, они молча собрались вокругъ дерева; уже рыбачка, перецарапавъ себѣ голыя ноги, долѣзла до верхушки яблони и собралась начать трясти ее, какъ вдругъ дверь изъ дома открылась, и изъ нея кинулись на атаковавшихъ: Педро, сторожъ и собака.
Изъ груди мальчишекъ вырвался крикъ ужаса; толпа дѣвчонокъ, весело дравшихся между собою по ту сторону забора, теперь вообразивъ, что кого нибудь убили въ саду, начали неистово кричать; тѣ изъ мальчишекъ, которымъ удалось убѣжать, оглашали воздухъ громкими ура, другіе, которыхъ схватили, ревѣли и визжали; тѣ, которыхъ застигли верхомъ на заборѣ, стонали подъ ударами хлыста; къ довершенію общаго смятенія, сбѣжавшіяся старухи присоединили къ гвалту, поднятому дѣтьми, свои крикливые и ворчливые голоса.
Даже самъ Педро и городской сторожъ встревожились и начали переговоры съ дѣвчонками, чѣмъ тотчасъ же воспользовались мальчишки для того, чтобы убѣжать.
Собака, поднявшая шумъ больше всѣхъ, перепрыгнула чрезъ заборъ и помчалась въ догонку; игра показалась всѣмъ забавной и, вотъ мальчишки, дѣвчонки, собака, какъ перелетная стая дикихъ утокъ, стремглавъ побѣжали по всему городу, крича изо всей силы.
Сама рыбачка притаилась, какъ мышенокъ, на макушкѣ дерева, въ надеждѣ, что ее никто не замѣтилъ.
Прикрытая густыми вѣтвями, она слѣдила сквозь листья за ходомъ сраженія.
Когда сторожъ, потерявъ терпѣніе, вышелъ изъ сада для переговоровъ со старухами, Педро Ользенъ, оставшись одинъ, вернулся къ дереву и, поднявъ голову, крикнулъ:
-- Слѣзай сейчасъ, гадкая обезьяна!
Ни одинъ листокъ не шелохнулся.
-- Слышишь, сходи! Я вѣдь знаю, что ты тамъ!
Ничто не двигалось.
-- Ну, такъ я пойду за ружьемъ и въ тебя выстрѣлю, тогда посмотримъ!
-- Ай, ай, ай... раздалось съ верхушки дерева.
-- Да, да, кричи теперь тамъ, а я, такъ таки въ тебя выстрѣлю и ужъ не промахнусь...
-- Ай, ай, ай, ай! Боюсь, боюсь...
-- А! боишься теперь! Ты-то затѣйщища и есть, я вѣдь знаю. Теперь ты у меня въ рукахъ.
-- Ой, мой миленькій, ой дядинька, утеночекъ мой, никогда больше не буду... никогда!..
И въ ту же минуту Петра швырнула ему прямо въ носъ гнилое яблоко.
Пока онъ обтирался, ей удалось слѣзть съ дерева и добѣжать до плетня; прежде, чѣмъ онъ нагналъ ее, она уже почти въ одинъ прыжокъ перескочила чрезъ преграду, но увидя совсѣмъ близко непріятеля, поскользнулась и упала.
Когда онъ схватилъ ее, она взвизгнула до того пронзительно и дико, что онъ былъ озадаченъ и выпустилъ ее.
Этотъ ужасный крикъ тотчасъ же собралъ толпу, по ту сторону забора; услышавъ голоса, дѣвчонка ободрилась, и къ ней вернулась ея смѣлость.
-- Оставьте меня въ покоѣ, а то я пожалуюсь мамѣ! крикнула она съ угрожающимъ видомъ.
Она была тогда непобѣдима.
Лице ея показалось Педро знакомымъ.
-- Скажешь мамѣ?... А кто твоя мать? воскликнулъ онъ.
Педро былъ такъ близорукъ, что никогда до того не видѣлъ хорошо дѣвочки, и быть можетъ, онъ былъ единственнымъ во всемъ городѣ, который не зналъ въ лице "рыбачку"; притомъ онъ и не подозрѣвалъ даже, что Гунландъ возвратилась.
И онъ убѣжалъ къ себѣ, какъ будто въ образѣ дѣвочки представился ему самъ дьяволъ.
Но внезапная блѣдность вслѣдствіе страха очень похожа на блѣдность, вызванную гнѣвомъ.
Петра подумала, что онъ побѣжалъ за ружьемъ и въ ужасѣ ей казалось, что пуля уже сидѣла у нея въ спинѣ.
Ворота изъ сада были настежь отворены, она стремглавъ вылетѣла изъ лихъ и побѣжала безъ оглядки; съ блуждающими глазами, съ черными кудрями, развѣвавшимися по плечамъ, она представляла собою живое олицетвореніе страха.
Собака, которую она встрѣтила на пути, кинулась съ лаемъ въ догонку за нею; наконецъ Петра добралась до дому и прямо бросилась къ матери, выходившей въ эту минуту изъ кухни съ миской супу въ рукахъ.
Дѣвочка толкнула ее; ребенокъ и миска очутились на поду.
-- А, чортъ! воскликнула Гунландъ въ отвѣтъ на двойное паденіе.
Петра, лежа среди черепковъ и вся перепачканная въ супѣ, продолжала кричать:
-- Онъ хочетъ стрѣлять по мнѣ, мама! Да, да, стрѣлять въ меня!
-- Кто это хочетъ стрѣлять въ тебя, дрянная дѣвчонка?
-- Онъ... Педро Ользенъ; мы, знаешь, добрались до его яблоковъ... тамъ у него въ саду... (Она никогда не смѣла солгать).
-- О комъ говоришь ты, дитя?
-- О Педро Ользенѣ; онъ бѣжитъ за мной съ большимъ ружьемъ... онъ убьетъ меня!
Дѣвочка горько плакала и хотѣла непремѣнно спрятаться; но мать наклонилась къ ней и, притянувъ ее къ себѣ за руку, прижала ее къ груди.
-- Сказала ли ты Педро Ользену, кто ты такая? проговорила она, сжавъ свои бѣлые зубы.
-- Да, отвѣтила Петра.
Но мать сдѣлала видъ, что не слышала или не поняла отвѣта и нѣсколько разъ повторила свой вопросъ.
-- Да сказала ла ты -- чья ты дочь?
-- Да, да, да.
И дѣвочка съ мольбой посмотрѣла на мать.
Мать выпрямилась во весь ростъ:
-- И онъ тебя слышалъ, понялъ?... Что же онъ сказалъ тогда?
-- Онъ побѣжалъ къ себѣ за ружьемъ; онъ хотѣлъ убить меня.
-- Онъ... убить -- тебя?
Она принялась снова хохотать; въ тонѣ ея звучали злоба и презрѣніе.
Дѣвочка испугалась и тихонько пробралась въ уголъ, гдѣ принялась обтирать платье, все облитое супомъ, продолжая плакать. Вдругъ мать близко подошла къ ней.
-- Слушай ты,-- сказала она, сильно ее дернувъ; -- если ты когда нибудь опять пойдешь къ нему, станешь его слушать и съ нимъ разговаривать, да накажетъ васъ обоихъ Богъ... Такъ и скажи ему отъ меня, такъ таки и передай отъ меня, грозно повторила она, видя, что дѣвочка молчала.
-- Хорошо, хорошо, скажу...
-- Не забудь, передай ему отъ меня, сказала Гунландъ, понижая голосъ, и затѣмъ она ушла. Петра вымылась, надѣла на себя праздничное платье и усѣлась на скамейкѣ.
Но при воспоминаніи о своемъ недавномъ страхѣ, она снова принялась всхлипывать.
-- Отчего ты, дѣвочка, плачешь? спросилъ кто-то такимъ мягкимъ голосомъ, какаго она никогда не слыхала прежде.
Она подняла голову и увидѣла передъ собою высокаго и стройнаго мущину, съ лицемъ, отличавшимся благородствомъ.
Тотчасъ же она поднялась съ мѣста, узнавъ въ немъ Ганса Одегарда, молодаго человѣка, котораго уважалъ весь городъ.
-- Отвѣть мнѣ, о чемъ ты плакала, милая?
Она посмотрѣла на него и прямодушно разсказала, что бѣгала въ садъ Педро Ользена за яблоками, и не одна она, но и другіе мальчишки и что ихъ поймали городской сторожъ и Педро. Но вспомнивъ, какъ ея мать смѣялась надъ ея разсказомъ о ружьѣ, она побоялась дойти до конца и только тяжело вздохнула.
-- Трудно повѣрить,-- сказалъ онъ,-- чтобы такая маленькая дѣвочка, и уже могла быть такъ нехорошей!
Петра снова посмотрѣла на него: она уже знала, что поступила дурно, ей доказали это, назвавъ ее "гадкой обезьяной". Теперь ей стало стыдно.
-- Какая жалость, что ты не ходишь въ школу, -- продолжалъ онъ -- не знаешь ни заповѣдей Господнихъ, ни того, что считается хорошимъ, а что дурнымъ.
Она стояла передъ нимъ, потупившись и перебирая складки своего платья, и отвѣчала, что мать не желаетъ посылать ее въ школу.
-- Такъ что ты даже не умѣешь читать?
-- Нѣтъ... читать я могу.
Онъ вынулъ изъ кармана маленькую книгу и положилъ ее ей въ руки. Она открыла книгу, перевернула и посмотрѣла переплетъ. Онъ сталъ просить, чтобы она прочла ему, но она почувствовала такое смущеніе, что опустила глаза; лице у нея осунулось, и она принялась вся дрожать.
-- И это ты называешь умѣть читать... А тебѣ вѣдь не меньше двѣнадцати лѣтъ! Неужели тебѣ не хотѣлось бы научиться грамотѣ?
Заплакавъ, она отвѣчала, что напротивъ, очень была бы рада.
-- Такъ пойдемъ со мной; мы сейчасъ же и начнемъ.
Она сдѣлала движеніе, но по направленію къ дому.
-- Хорошо, это хорошо, я понимаю, ты хочешь спросить позволенія у матери.
Въ это самое время прошла мимо Гунландъ, и увидя дочку съ постороннимъ человѣкомъ, подошла къ порогу двери.
-- Онъ хочетъ учить меня читать, сказала дѣвочка нерѣшительнымъ голосомъ.
Та ничего не отвѣтила, но подбоченясь, посмотрѣла на Одегарда.
-- Дитя ваше -- полная невѣжда,-- сказалъ онъ.-- Оставляя ее въ этомъ состояніи вы не имѣете оправданія ни передъ Богомъ, ни передъ людьми.
-- Кто вы? спросила Гунландъ рѣзкимъ тономъ.
-- Гансъ Одегардъ, сынъ вашего пастора.
Лице Гунландъ нѣсколько смягчилось; она слышала о немъ всегда одно хорошее.
-- Я обратилъ вниманіе на вашу дѣвочку, встрѣчая ее иногда въ то время, когда пріѣзжаю домой, -- сказалъ онъ.-- Еще сегодня я думалъ о ней. Нельзя долѣе позволять ей тратить энергію на дурныя шалости.
Лице матери ясно выражало "какое вамъ до этого дѣло"? Гансъ, не смотря на это, спокойно спросилъ:
-- Но полагаю, будетъ же она чему нибудь учиться?
-- Нѣтъ.
Лице молодая человѣка покрылось слегка румянцемъ.
-- Почему? сказалъ онъ
-- А вы убѣждены, что люди, получившіе образованіе, лучше другихъ?
Гунландъ имѣла единственный опытъ въ жизни... но она хорошо помнила о немъ.
-- Я пораженъ, что можно даже дѣлать подобный вопросъ.
-- Ну, какъ вы тамъ себѣ хотите, но я то знаю, что они не лучше насъ, простыхъ людей.
Она сошла съ крыльца, намѣреваясь удалиться и положить конецъ этому разговору, но онъ сталъ передъ нею.
-- Вы не исполняете своей обязанности,-- сказалъ онъ; -- вы -- дурная мать.
Гунландъ окинула его взглядомъ съ головы до ногъ.
-- Кто это говоритъ? сказала она;' продолжая идти.
-- Вы сами, вы это только что потвердили; если бы вы не были несправедливы, то поняли бы, что губите свое дитя.
Гунландъ обернулась; глаза ихъ встрѣтились, она видѣла, что онъ рѣшился заставить себя выслушать -- это привело ее въ замѣшательство. До сихъ поръ ей приходилось имѣть дѣло съ матросами, купцами; тонъ молодаго человѣка былъ музыкой, непривычной ея уху.
-- Что вы хотите дѣлать съ моей дѣвочкой? спросила она.
-- Научить ее прежде всего тому, что необходимо для спасенія ея души, а затѣмъ отыскать въ ней ея настоящее призваніе.
-- Изъ дочери моей не выйдетъ ничего, кромѣ того, что я захочу изъ нея сдѣлать.
-- Неужели, не спросясь даже ее самой? Нѣтъ, она будетъ прежде всего тѣмъ, чѣмъ сдѣлаетъ ее Всевышній.
Гунландъ смутилась.
-- Что вы разумѣете подъ этимъ? сказала она наконецъ, подходя къ нему ближе.
-- Я хочу сказать, что она обязана развить въ себѣ способности, данныя ей Богомъ; онѣ и даны ей для того, чтобы она развивала ихъ.
Гунландъ совсѣмъ близко подошла къ нему.
-- Такъ значитъ вы... а не я, ея мать, будете имѣть власть надъ нею? спросила она опять, какъ бы желая хорошо выяснить для себя этотъ вопросъ.
-- Ничуть,-- возразилъ онъ;-- вы всегда сохраните вашу власть надъ нею; но вы не должны отворачиваться отъ совѣтовъ тѣхъ, которые лучше васъ знаютъ, гдѣ истина; а главное -- вы обязаны быть покорной волѣ божьей.
Гунландъ съ минуту молчала.
-- А что, если она сдѣлается ученою? сказала она;-- она -- простая бѣдная дѣвочка! прибавила мать, нѣжно смотря на дочь.
-- Если она выйдетъ слишкомъ образованной для своей среды, то это же образованіе доставитъ ей другое положеніе -- лучшее, отвѣтилъ онъ.
Гунландъ хорошо поняла смыслъ его слова; продолжая грустно смотрѣть на дочь и какъ бы отвѣчая громко самой себѣ, она проговорила:
-- Но какъ это опасно!
-- Намъ не слѣдуетъ останавливаться на этомъ предположеніи -- возразилъ онъ мягкимъ голосомъ;-- вопросъ въ томъ, чтобы поступать такъ, какъ приказываетъ долгъ.
Въ глазахъ Гунландъ пробѣжало странное выраженіе; она снова внимательно посмотрѣла на молодаго человѣка. Все въ немъ: голосъ, слова, выраженіе лица, дышало искренностью... и Гунландъ уступила.